Зубачева Татьяна

АНАЛОГИЧНЫЙ МИР — 2

(Аналогичный Мир — 2)

ТЕТРАДЬ ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Фредди заскочил в "Плазу" буквально на минуту. Промочить горло в баре. И с порога, по привычке охватив одним взглядом переполненный по-субботнему зал, увидел Джонатана. В дальнем углу, спиной к стене, безмятежно осматривающего мир поверх стакана. Однако чутьё у Джонни… Фредди подошёл к стойке. Бармен, улыбнувшись ему, налил виски с содовой.

— Сделай и себе, — Фредди положил на стойку деньги за две порции, взял стакан и пошёл к столику в дальнем углу.

Джонатан слегка подвинулся, чтобы Фредди смог сесть тоже спиной к стене.

— И давно ты здесь?

— Не так, чтобы очень, — улыбнулся Джонатан. — У тебя, как вижу, всё в порядке.

— Мг, — Фредди отхлебнул, оглядывая зал. — С чего ты вообще решил, что я сюда зайду?

— Чистая мистика, — вздохнул Джонатан. — Как парни?

— Сдают экзамен.

— Даже так? — хмыкнул Джонатан.

Фредди улыбнулся.

— В понедельник в десять в конференц-зале. Торжественное вручение дипломов. Смокинг, я думаю, необязателен, но быть при параде.

— Здесь так серьёзно, Фредди?

— Очень. Заодно познакомлю тебя с доктором.

— Аристофф, кажется?

— Он самый. Потом расскажу о нём. Как в имении?

— Без изменений. Было, когда я уезжал.

— Свадьбу отложили до твоего возвращения? — невинным тоном спросил Фредди.

— Уел, — рассмеялся Джонатан. — Ты имеешь в виду факт или оформление?

— Факт никогда не откладывают, Джонни. А вот оформление…

— Праздника, насколько я знаю, не было, о бумагах они и не подозревают. А факт… — Джонатан рассмеялся. — Мамми занялась лично, и всё было сделано в наилучшем варианте за два дня.

— Так что новой выгородки не понадобилось, — улыбнулся Фредди. — А одну ночь можно было и в сенном провести. Больше всех доволен Ларри, конечно. А Дилли переживает: прогадала она или нет.

— Всё-то ты знаешь, ковбой, — хмыкнул Джонатан.

— Мистика. Но старшему ковбою положено, — серьёзно ответил Фредди. — Новости все? Теперь так. Паук лезет в нашу Систему. От паутины одни клочья, на хвосте у него висят русские. Имеем шанс вывалиться.

— Есть разрешение? — тихо спросил Джонатан.

— От Паука все врассыпную. Кто смог — тот смог, кто не смог — его проблемы.

— Ясненько, — протянул Джонатан. — Кто здесь?

— Колченогий.

— Интересно, конечно, — Джонатан аккуратно пригубил свой стакан, снова оглядел зал. — Паук без паутины. Интересно, но пока рискованно.

Фредди кивнул. Джонни прав: старик Говард пока ещё опасен. Слишком опасен. Вот если удастся свести с ним счёты руками русских…

— И всё равно он мой, — тихо и очень твёрдо сказал Джонатан. — Ты всё время с парнями?

— Зачем? В первый день только подстраховал. Познакомился с доктором, пообщался.

— В баре?

— В "Амбассадоре". Медицинское обслуживание может быть и бесплатным, но я не люблю дармового.

Джонатан встревоженно посмотрел на него.

— Ужин вместо гонорара? Тебе понадобился врач?

— Нормальный ковбой не может видеть необъезженную лошадь, Джонни. А этот… нормальный врач неосмотренного человека.

— Ты… так он тебя…?! — Джонатан захохотал, не договорив.

Субботний бар, тем более "Плазу", ничем не удивишь. На них никто не обратил внимания, и Фредди дал Джонатану отсмеяться.

— Фредди, как это у него получилось?

— Он взял меня на слабо, — спокойно ответил Фредди. — Классно было сделано.

— Ты берёшься на слабо?! Надо будет иметь в виду, — смеялся Джонатан, но тут же стал серьёзным. — Фредди, ты точно целый?

— Точно-точно, успокойся. Так, обычный осмотр. Он хирург и оценил качество штопки. Сказал, что вполне квалифицированно.

— Ещё бы! — успокоился Джонатан. — Так. А зачем ты меня с ним будешь знакомить?

— Хочу увидеть тебя у него на кушетке, — усмехнулся Фредди. — У нас же всё пополам, не так ли?

— Кроме милашек, — кивнул Джонатан. — Но я ему неинтересен.

— Посмотрим. А ещё… если серьёзно, Джонни, хочу договориться с ним о Ларри. Мне не нравится его диагноз.

— Какой ещё диагноз?

— Который ему поставил Эндрю. Отбитая дыхалка.

— Д-да, чёрт. Я думал, у него просто истощение… конечно. Пригласим к нам?

— С рентгеновским кабинетом, Джонни?

Джонатан досадливо кивнул.

— Да, чёрт. Когда ты с ним встречаешься?

— Хотел зайти узнать результаты экзамена.

— Тогда пошли.

— Не спеши, — Фредди искоса посмотрел на часы. — Туда к пяти.

Джонатан кивнул.

— Хорошо. Колченогий предложил работу?

— Догадлив ты, Джонни. Дал заказ. От себя.

— Кто ему нужен.?

— В окрестностях Бифпита, Джонни, кто-то пел про Хаархан. Колченогий обещал за него…

— Стоп, я понял. Надеюсь, ты не отказался?

— Чтобы такой заказ ушёл на сторону? За кого ты меня держишь, Джонни?!

— Резонно. Но поиски затянутся.

— О сроках не уговаривались. А плата… Сколько назову и столько же сверху.

Между столиками к ним пробивался Мик. Подсел со своим стаканом и с ходу высыпал ворох новостей и вопросов. Фредди равнодушно курил, Джонатан, смеясь, подзадоривал Мика. А когда тот наконец убрался, презрительно скривил на мгновение губы:

— Ш-шакал.

— Мг. Концептуально ничего нового.

— Грамотный ты, ковбой, — усмехнулся Джонатан. — Чего это он камнями заинтересовался?

— У Паука нет денег. Только камни и золото в изделиях, — очень тихо ответил Фредди. — А они… из них ни один страза от шпинели не отличит. И знают это.

— За консультацию плата обычная, — сразу сказал Джонатан.

— Да, — кивнул Фредди. — За риск можно и надбавить.

— Стоит ли жадничать, Фредди?

— А связываться?

— Резонно. Но я хочу быть в курсе.

Фредди кивнул и, бросив короткий взгляд на часы, встал.

— Пошли.

Джонатан кивнул, вставая. Вечер в "Плазе" уже разворачивался, и их ухода в общей толчее никто не заметил.

На улице Фредди повернул в противоположную от госпиталя сторону.

— Хвост хочу стряхнуть, — бросил он на ходу Джонатану.

Джонатан молча отстал и, прикуривая, отпустил Фредди за угол. Убедившись, что никто не повторил этого манёвра, пошёл сам. Так, то обгоняя друг друга, то задерживаясь у витрин, они покрутились по городу, и наконец Фредди направился к госпиталю. Но опять не впрямую, а в обход.

На пустынной улочке Джонатан поравнялся с Фредди.

— Не слишком закрутил?

— Нет. Вон ворота.

Ворота были глухие, и тут Джонатан сообразил, что они вышли к заднему, хозяйственному двору. Фредди толкнул узкую калитку, впустил Джонатана и, быстро оглядев улицу, вошёл сам.

— Однако… — пробормотал Джонатан, озираясь. Кучи угля и шлака, бетонная коробка котельной, склады…

— Всё путём, Джонни, — Фредди обменялся кивком и улыбкой с солдатом, сидевшим чуть наискось от ворот на перевёрнутом ящике. — Парадный вход слишком просматривается, чтобы там часто маячить. Пошли. Здесь есть неплохие места для беседы.

— Как их с такой охраной… — хмыкнул Джонатан, пробираясь следом за Фредди между кучами угля.

— Что, Джонни? — ухмыльнулся Фредди. — Меня представили. Кто чужой и шагу здесь не сделает. Огонь на поражение за попытку проникновения. Это же военный объект. А раздолбайство только для вида. Дела здесь, думаю, всякие крутятся. Нас в них не зовут, так и не надо. А вот и наш объект.

Восьмиугольная беседка с шатровой крышей, сплошь затянутая ещё густым, но уже пожелтевшим диким виноградом. Посередине круглый стол. Вокруг него узкая скамейка. Скамейка вделана в стены, ножка стола — в пол. Надёжно и достаточно удобно.

— Действительно удобно, — отметил Джонатан. — Ещё бы обзор получше.

— Обзор нам не нужен, — Фредди закурил и перебросил пачку Джонатану. — В это время здесь никого нет. Место это мне указали парни. А им — местные. Бывшие коллеги.

— Да, капитан говорил, я помню. Они так и живут здесь?

— Выход в город свободный. Но там слишком много глаз.

— Понятно, — кивнул Джонатан, отправляя пачку в обратный полёт. — О времени договорился?

— Примерно, — Фредди прислушался. — Вроде идут.

Это были действительно они. Все трое. Шумно топоча, переговариваясь и смеясь, они подбежали к беседке, но вошли так спокойно, что их предыдущий шум вполне можно было посчитать сигналом.

— Добрый день, сэр… Добрый день… Здравствуйте, сэр, — здоровались они, заходя и рассаживаясь напротив Фредди и Джонатана.

— Здравствуйте, — ответно улыбнулся Джонатан.

Улыбнулся, молча кивая им, и Фредди.

— Нам… очень приятно видеть вас, сэр, — заговорил Роберт, обращаясь к Джонатану. — Вы окажете нам честь, если придёте в понедельник на вручение дипломов.

— Благодарю за приглашение, — склонил голову Джонатан. — Где и когда?

— С десяти часов в конференц-зале, сэр. Найджел встретит вас у ворот, сэр, и проводит.

— Мы придём через центральный вход, — сказал Фредди.

— Как вам будет угодно, сэр, — улыбнулся Роберт.

— Экзамен прошёл удачно? — спросил Фредди.

— Да, сэр. Мы ответили на все вопросы. И на практике… наша работа понравилась, сэр. Нам сказали, что мы получим и дипломы, и патенты, сэр.

— И вот, сэр, — улыбнулся Найджел. — Мы… Нам сегодня это дали, сэр.

Он вытащил из нагрудного кармана и протянул Фредди и Джонатану маленькую плоскую… как книжечку в твёрдой тёмно-красной обложке. Джонатан взял её, быстро просмотрел и отдал Фредди. Фредди, разглядывая её, невольно присвистнул.

Не справка. Удостоверение личности. На двух языках. С фотографией.

— Когда это вы успели, парни?

— Доктор Юра, сэр, вчера отправил нас в комендатуру. Нам всё объяснили. И вот. Мы сдали свои справки, анкеты, сфотографировались там же. И вот, сэр. Сегодня между экзаменами сходили туда.

— Поздравляю, — улыбнулся Джонатан. — Ну что ж, с документами всё будет в порядке, так?

— Да, сэр, — разговор снова повёл Роберт. — Был из… мэрии, так?

— Да, — кивнул Метьюз.

— Вот. И когда объявят результаты, мы сразу заявим о себе и заплатим…

— Гербовой сбор, сэр, — тихо сказал Метьюз.

— Да, — дёрнул головой Роберт, сразу и благодаря, и отмахиваясь. — И в понедельник у нас будут все документы.

— И мы сможем начать работать, сэр, — счастливо улыбнулся Найджел.

— Начать дело, — поправил его Фредди.

— Да, — Джонатан стал серьёзным. — Раз с этим в порядке, давайте о деле. Вы не передумали? Может, останетесь работать здесь?

— Нет, сэр, — твёрдо ответил Роберт, а остальные молча покачали головами.

— Хорошо. Тогда первый вопрос. Вы подобрали город?

Они переглянулись.

— Сэр, мы плохо знаем… совсем не знаем городов. Это должен быть большой город. Или такой, куда приезжает много народу.

— Столица?

— В столице, сэр, наверняка и без нас это придумали. И… и там, нам сказали, много разрушений. Будет очень трудно с домом.

— Резонно, — кивнул Джонатан.

— Колумбия, — сказал Фредди. — Пострадал он мало, народу много…

— Мы доверяем вашему выбору, сэр.

— Колумбия, — задумчиво повторил за Фредди Джонатан. — Что ж, имеет смысл попробовать там. Допустим, Колумбия. Дальше?

— Дальше, сэр, нужен дом. Отдельный дом.

— С выходом на две улицы, сэр, — сказал Метьюз.

— Отдельный дом, понятно, а на две улицы зачем? — удивился Джонатан.

— Чтобы для белых и цветных были раздельные входы, сэр, они даже не будут видеть друг друга, — ответил Роберт.

— И внутри всё тоже двойное? — усмехнулся Фредди.

— Нет, сэр. И зал, и кабинки… для массажа одни, но… но как это… — Роберт нахмурился, подбирая слово.

И за него ответил Найджел:

— Каждая дверь будет открыта в своё время, сэр. Внутри никто не столкнется. И приходить будут с разных улиц.

Джонатан с удовольствием рассмеялся.

— Ловко! Сами придумали?

— Так делали, когда Эл и Джи Паласы в одном доме, — спокойно ответил Роберт.

Джонатан удивлённо откинул голову и, тут же сообразив, густо покраснел. Парни, как по команде, отвели глаза, разглядывая пёстрые листья дикого винограда.

— Хорошо, — справился с голосом Джонатан. — Наверное так будет лучше. Что ещё?

— Если дом в два этажа, сэр, — Роберт снова смотрел ему в лицо, — то мы сможем там же жить. На втором этаже.

— Разумно, — кивнул Джонатан. — Внизу зал, кабинки для массажа…

— И отдыха, сэр, — вставил Найджел и с улыбкой пояснил: — Мы здесь всё посмотрели. Как здесь, не получится, конечно.

— Как здесь, и не надо, — возразил Метьюз. — Здесь их больше двадцати в одну смену могут работать, а нас трое. А отдельные кабинки для отдыха… надо смотреть. Ещё ж душевая нужна.

— Да, и ванная, — вступил Роберт. — Гидромассаж. Нам показывали. Это мы сможем, сэр.

— Это ещё надо всё делать, — упрямо возразил Метьюз. — Пока всё сделаем…

— Ясно, — перебил его Джонатан. — Попросите кого-нибудь, чтобы вам нарисовали план.

— План, сэр?! — переспросили они в один голос.

— Да, — глаза у Джонатана смеялись. — Нужен архитектор или вроде этого, но кто-то знающий. Теперь оборудование…

— Оборудование, сэр, мы знаем, но сначала нужен дом.

— Тоже резонно, — кивнул Джонатан.

Слова о плане явно повергли парней в растерянность.

— Этот… план, сэр, нужен обязательно? — осторожно спросил Роберт.

— Да, хотя бы приблизительный, но обязательно. На глазок дом не построишь.

Они уныло кивнули. Фредди уже хотел вмешаться: зря Джонни ставит им такой барьер, он ведь и сам может это сделать. Но тут улыбнулся Найджел.

— Хорошо, сэр. Мы попробуем договориться.

Остальные вопросительно посмотрели на него, и Найджел стал объяснять:

— Здесь, ну, среди раненых, наверно, есть, как вы сказали, сэр, архитектор. Парни нам помогут найти его. И уговорить помогут.

Фредди улыбнулся: надо же, сообразил парень.

— Отлично, — кивнул Джонатан. — Теперь о времени. В понедельник выдача дипломов. Наверняка вы будете это праздновать.

— Д-да, сэр, — с заминкой ответил Роберт.

Метьюз и Найджел покраснели — у них это было более заметно — и отвели глаза.

— В общежитии, сэр. Отвальная, — совсем тихо закончил Роберт.

Их смущение объяснялось тем, что ни Джонатана, ни Фредди пригласить они не могли. Понятно.

— Когда первый поезд на Колумбию? — Джонатан посмотрел на Фредди.

— Есть в пять тридцать скорый и в восемь с чем-то кружной.

— В пять тридцать успеете? — Джонатан перевёл взгляд на парней.

— Да, сэр, — твёрдо ответил Роберт.

— Хорошо. Во вторник выезжаем. На скором три часа ехать, не больше. Колумбия. Запомнили?

— Да, сэр. А там?

— Там на месте посмотрим, как лучше сделать. Все свои вещи берите с собой.

— А нам и негде оставлять, сэр, — улыбнулся Найджел.

— С этим всё. — Джонатан даже хлопнул ладонью по столу, как бы отсекая эту часть разговора. — Теперь…

— Доктор у себя? — перебил его Фредди.

— Доктор Юра? — уточнил Роберт, и парни сразу заулыбались. — Да, сэр, он в это время в своём кабинете, сэр.

— Хорошо, — кивнул Фредди. — Значит, в понедельник в десять в конференц-зале и во вторник в пять-тридцать на вокзале.

— Да, сэр… Конечно, сэр… — парни поняли, что разговор окончен, и стали прощаться.

Когда они вышли, Фредди посмотрел на Джонатана.

— Времени на опохмелку ты им не даёшь?

— Вот и проверим, как они умеют меру соблюдать, — весело ответил Джонатан.

— Резонно, — передразнил его Фредди. — Сейчас идём к Юри.

— Пригласим в "Амбассадор"?

— Да. Поесть и поговорить.

— Да, надо сейчас. В понедельник, думаю, он будет занят. Но я не рассчитывал, что пройдёт так гладко.

— Парни боялись… как следует, но держались. Тоже, как следует. И похоже, Джонни, этот русский капитан и впрямь играет честно. Зачем это ему?

— Наверное, — Джонатан усмехнулся, — он понимает, что нечестная игра обходится намного дороже.

— Как его зовут, Джонни?

— Ген-на-ди Стар-цев, — с натугой выговорил Джонатан.

— Что ж, посветил он нам, — хмыкнул Фредди, — совсем даже неплохо. Но имя, конечно, непроизносимое.

— Аристофф легче?

— Юри, Джонни. Ты же слышал, как его называют парни. Доктор Юра. А капитан… Ген, Генни? Спроси при встрече.

— Спрошу, — кивнул Джонатан. — Пошли?

— Пошли, — Фредди загасил окурок и встал. — Пройдём сейчас садом.

— Ты уже всё здесь знаешь? — весело удивился Джонатан.

— Не всё. Кое-что мне показали, кое о чём догадываюсь. Ночлег и выпивку ковбой везде найдёт. Ну, и всё остальное заодно.

Они вышли из беседки, и Фредди повёл Джонатана, изредка поглядывая на видневшиеся над деревьями крыши. Попадавшиеся им навстречу раненые в госпитальных пижамах смотрели на них без особого удивления.

— Я вижу, ты уже здесь примелькался.

— Может и так, Джонни, но здесь помимо стационара ещё и амбулатория. За плату общедоступные физиотерапия, консультации и так далее.

— Мг. Чего ж мы шли через задний двор?

— Джонни, я похож на хроника?

Джонатан рассмеялся.

— Резонно. Вот этот корпус?

— Догадлив.

Девушка с обожжённым лицом вынесла им навстречу пачку больничных карт. Фредди с улыбкой придержал дверь, пропуская её, но она словно не заметила, быстро уходя, почти убегая, по дорожке к соседнему корпусу.

— Фредди, с чего это она на тебя не реагирует? — вполголоса спросил Джонатан, входя в вестибюль.

— Это Лю-ся, секретарь у Юри. Она ни на кого не реагирует, — серьёзно ответил Фредди и, ухмыльнувшись, добавил: — Думаю, это парни заулыбали её.

Они поднялись по лестнице, и Фредди уверенно постучал.

— Входите, — ответили им по-английски.

— Добрый день, Юри.

— Добрый день, — Аристов захлопнул дверцу канцелярского шкафа и подошёл к ним. — Вы и есть Джонатан Бредли?

— Он самый, — улыбнулся Джонатан, отвечая на рукопожатие. — Я пришёл поблагодарить вас за участие к Слайдерам.

— Не за что, — усмехнулся Аристов.

— Ценю вашу скромность, доктор. А так же за внимание к здоровью, — Джонатан улыбнулся, — моего друга.

Фредди ухмыльнулся.

— Ну, в этой любезности и тебе не откажут, не так ли, доктор?

— Разумеется, — рассмеялся Аристов.

— Не будем смешивать. Коктейль хорош только в стакане, — отпарировал Джонатан. — И кстати, о коктейлях. Доктор, вам понравилась кухня в "Амбассадоре"?

— Да, — кивнул Аристов. — Неплохая.

— Так как насчёт повторения визита?

— Благодарю, но у меня сегодня дежурство.

— Значит, завтра, — быстро сказал Джонатан. — Отлично, доктор. Или Юри?

— Юри, — кивнул Аристов. — Вы неплохо наступаете. Метод натиска, я вижу, вам привычен.

— Стараюсь, — скромно потупился Джонатан и, не выдержав, рассмеялся. — Так во сколько? Семь, восемь?

— В восемь, — прикинув что-то в уме, ответил Аристов.

— Завтра в восемь в баре, — кивнул Джонатан. — Не смею вас больше отвлекать, мы прощаемся.

— До завтра, — рассмеялся Аристов.

— До завтра, Юри, — рассмеялся и Фредди.

Быстрое рукопожатие, и Джонатан выскочил в коридор. Фредди последовал за ним.

Когда они уже вышли из корпуса, Фредди спросил:

— Джонни, а насчёт Ларри? Забыл?

— Уфф! — Джонатан шумно, даже несколько демонстративно перевёл дыхание. — Об этом и в ресторане можно договориться.

— А ловко ты вывернулся, — одобрил Фредди.

— Твоя выучка, — весело огрызнулся Джонатан. — Выйдем через центральный?

— Отчего и нет? Не думаю, что наблюдают постоянно. Если нас и вели, то потеряли ещё у "Плазы". Теперь… ты где остановился? В "Эльсиноре"?

— Да. С Колумбией я свяжусь сегодня. Думаю, завтра днём мне пару адресов сообщат.

— Мг, — Фредди ловко посторонился, пропуская молодого парня в госпитальной пижаме на костылях. — Дом на границе с Цветным, но в приличном квартале.

— Да. Далеко от Цветного парням придётся слишком туго.

— Это-то понятно, — хмыкнул Фредди. — А в строители кого?

— Завтра у меня будет информация по Колумбии, Фредди. Сегодня как обычно.

— Идёт. Можем себе позволить.

Они вышли через центральные ворота и уже шли по улице, когда Фредди неожиданно спросил:

— К тебе в Бифпите не приходил наниматься один… чмырь? Грег?

— Сунулся и отлетел. От него перегаром на десять футов несёт. Ты что, Фредди?

— Я так и думал, — кивнул Фредди. — Мне про него ещё Эркин рассказывал.

— За кого ты меня держишь? Что я, надзирателя от человека не отличу? А что?

Фредди хмыкнул.

— Он меня перед поездом поймал. Просил протекции. Я его и послал. К тебе.

— Понятно. Если он такой дурак, то это только его проблемы.

Фредди кивнул, вспоминая…

…Он ушёл уже довольно далеко от "Примы", когда его окликнули:

— Фредди…

Он недовольно оглянулся. Опухший небритый ковбой в не столько старой, как грязной заношенной одежде. Это же Грег…

— Чего тебе?

— Слушай, Фредди, ты уезжаешь?

— Чего тебе, спрашиваю.

— Ты… ты не знаешь, твоему лендлорду никто не нужен?

Он насторожился. Конюха они с Джонни нашли быстро, но, видно, слух о зимнем найме уже пошёл. Хреново. Хотя как повернуть.

— А что, имеешь кого на примете?

— Себя. Я на мели, Фредди. Денег ни хрена, и глухой сезон сейчас. Ты ведь на Бредли работаешь?

— Ну?

— Он, говорят, имение раскручивает. Может, возьмёт. Хоть до Рождества мне бы зацепиться. По имению я любую работу знаю. И за порядком пригляжу, когда лендлорд в отъезде.

— Ну, так и иди к Бредли, — равнодушно пожал он плечами. — Я, что ли, нанимаю.

Джонни тебя за один запах шуганёт… далеко лететь будешь.

— Не замолвишь за меня? Я под тебя копать не буду, честно говорю.

— Иди к Бредли, я сказал. Мне на поезд.

— Бредли послал или уволился? Нет, Фредди, если ты остаёшься, то я не старшим, любым согласен.

— Мне в третий раз повторить?

— Всё, Фредди, всё, понял, не сердись.

Отвалил. С-сука надзирательская. Ты б ещё дружка своего приволок, как его, да, Пол, Полди…

…Фредди быстро оглядел улицу и ухмыльнулся.

— Обойдёмся без надзирателей, так, Джонни?

— У меня вычет надзирателем работает, — улыбнулся Джонатан.

Фредди с удовольствием негромко заржал.

— И порядок держит, и сам не ворует, так, Джонни?

— И не пьёт к тому же, — охотно поддержал шутку Джонатан, но тут же стал серьёзным. — Мне нужен мир в имении. Смотри, Сэмми не такой уж большой мастер.

— Да уж.

— А помнишь, в марте, где-то в конце, наняли мы, неделю у нас прожил, со шрамом на лбу… Как его, Фредди?

— Сейчас… А, Ричард. Да, это был настоящий плотник. Но…

— В этом "но" и всё дело. Не ужился он ни с кем. Помнишь?

— Ещё бы! — Фредди усмехнулся. — Пришлось между ними пулю пустить, чтоб разошлись. И оставили мы Сэмми.

— Да. Сэмми и умом не блещет, и без команды не шевельнётся. Всё ему разжуй, в рот положи и глотать прикажи.

— И языком болтает легко.

— Да, всё так. Но он покладистый. Если б его Дилли не подкручивала, так бы совсем не трепыхался. И Мамми… А Стефа мы за что выбрали, помнишь?

— Я всё помню, Джонни, меня можешь не убеждать. Мир в команде…

— Без мира это не команда, а… — Джонатан забористо выругался по-ковбойски. — Да самый… добрый надзиратель… В заваруху его не тронули, но работать с цветными сейчас он не может. Лет так через пять, десять…

— А нам нужен надзиратель, Джонни?

— Кем бы его ни взяли, Фредди, в команде с цветными он неизбежно станет надзирателем.

— Да, — кивнул Фредди. — Я такое видел на перегоне.

— И результат? Нет, жизнь надзирателя меня, сам понимаешь, насколько волнует. Дело…

— Дела при такой команде нет, — твёрдо ответил Фредди. — И кто по-настоящему хочет поворота, так это они. Даже нашей Системе поворот не нужен. А эти…

— Шваль, — резко бросил Джонатан. — Но ты прав, Фредди, крови они не боятся.

— Чужой, Джонни.

— Тоже правильно. Ну что ж… — они вышли на людную улицу. — В "Артур-Холл", Фредди, — негромко бросил Джонатан.

В "Артур-Холле" игра по-крупному, там работают серьёзно. Фредди молча кивнул и еле заметно повёл плечом, проверяя, насколько удобно прилажена кобура.

Аристов убрал бумаги, оглядел стол. Ну что ж. До дежурства он успеет заглянуть в палаты. Благо, там сейчас немного. Мулат, которого привезли в этот трижды проклятый День Империи, и ещё трое. Ещё один тайный Палас накрыли. Никак эту дрянь не выкорчуют. У мулата острый период уже закончился. У троих… всё-таки очень индивидуализированный процесс. Практически одного возраста, гореть начали в один день и как по-разному…

Он прошёл в стационар, в полупустой отсек. Сначала к мулату. Если острый период закончился, надо будет перевести к тем троим. Ну-ка…

Молоденький мулат лежал на спине, закинув руки за голову и слегка раздвинув ноги. Обычная поза. На стук двери даже головы не повернул, не вздрогнул, как раньше. Простыня, одеяло — откинуты к стене, подушка смята. Опять бился?

— Здравствуй.

— Здравствуйте, сэр, — тусклый безжизненный голос, неподвижное лицо, полуприкрытые глаза.

Аристов переставил стул, сел рядом.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, сэр.

— Болит?

— Боль прошла, сэр.

Слова "нет", как и остальные, старательно, привычно старательно избегает. Явный автоматизм.

— Сильно болело?

— Как всегда, сэр.

— Дай руку.

Вялое послушное движение. Даже нет обычного крика: "Не надо!". Да, недаром сами парни называют это состояние "чёрным туманом".

Аристов взял запястье, нащупал пульс. Слабые редкие удары. Когда он отпустил руку, та с полминуты держалась в воздухе, а потом бессильно упала на постель рядом с телом.

— Ну-ка, встань. Пройдись до окна и обратно.

Медленные заторможенные движения. Идёт, расставляя ноги. Дошёл, повернулся, даже не поглядев за окно. И такое же медленное обратное движение. Подошёл к кровати и остановился в ожидании новых приказаний. Аристов молчал, молчал долго. Наконец парень осторожно сел и лёг, принял прежнюю позу.

— Было больно?

После паузы тихий ответ:

— Боли не было, сэр.

— Почему ты не укрываешься?

Ответ известен, но надо заставить парня говорить.

— Давит, сэр.

— Ты ел?

— Да, сэр.

— Что ты ел?

Глаза на секунду оживают, быстрый взгляд искоса, и веки опущены уже по-другому.

— Я… я не помню, сэр.

Значит, еду принёс кто-то из парней, и теперь мальчишка его прикрывает. На всякий случай.

— Ты сыт?

Неуверенное:

— Д-да, сэр.

— Тебе ещё принесут ужин.

И тихое:

— Спасибо, сэр.

И вдруг — Аристов уже собирался вставать — прежним равнодушным тоном:

— Когда меня убьют, сэр?

Аристов сел поудобнее.

— А почему это тебя должны убить?

— Я больше не могу работать, сэр.

— Есть много другой работы, которую ты можешь делать.

Сколько раз он, а потом Жариков, да ещё тётя Паша говорили это. И каждый раз заново одно и то же.

— Завтра тебя переведут в другую палату. Там лежат трое. Такие же, как ты. И им сейчас так же больно, как было тебе. Ты помнишь, как помогали тебе?

— Д-да, сэр.

— Теперь ты будешь помогать им.

И вновь быстрый взгляд искоса из-под ресниц, но глаза тут же погасли, потускнели. Ничего, парень, бывало хуже. Ты всё-таки сам ешь, задал вопрос, на что-то реагируешь.

— Сегодня отдыхай. После долгой боли надо отдохнуть.

— Да, сэр, — тихо ответил мулат.

Если его укрыть, он будет лежать под простынёй. Из послушания. Молча терпя неудобство. Большинство и сейчас практически не пользуются одеялами. Ладно, пускай пока так.

Аристов встал.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр.

Теперь в соседнюю палату. Там хуже.

Обнажённые смуглые тела, сотрясаемые болевыми судорогами, тяжёлое хриплое дыхание. Между кроватями большой вентилятор на стойке перемешивает воздух, охлаждая воспалённую кожу. Горят. Но на стук двери поворачивают головы.

— Здравствуйте, парни.

Напряжённый на выдохе хрип вместо ответа.

Аристов осматривает их по очереди одного за другим.

Этот при его приближении вжимается в постель. И неизменное:

— Не надо… мне больно, сэр… не трогайте меня, сэр… не надо…

Здесь пока без изменений. Всё так же. Не лучше и не хуже.

А этот молчит, смотрит в упор широко открытыми глазами и беззвучно плачет. По запавшим тёмно-бронзовым щекам текут слёзы, а парень и не замечает их, испуганно следя не столько за Аристовым, как за его руками.

Аристов взял с тумбочки марлевую салфетку, осторожно вытер ему лицо.

— Ну, как ты, парень?

— Хорошо, сэр, — парень трясётся, как в ознобе, даже губы дёргаются, делая слова невнятными.

И вдруг хрипя начинает выгибаться, упираясь головой в подушку и судорожно вцепившись руками в края кровати…

— Я их только-только обтёр, доктор Юра.

Сол вошёл в палату так тихо, что пока он не заговорил, Аристов его не замечал.

— Что? А, хорошо. В соседнюю тоже заглядывай.

— Да, доктор Юра, — Сол кивает, ставя ведро с холодной водой, поправляет вентилятор, чтобы воздушная волна шла на всех троих. — У него уже "чёрный туман", нет… деп-ре-сси-я, правильно?

— Да. Не оставляй его надолго одного.

— Хорошо. На ночь ещё Леон придёт. Мы вдвоём дежурим.

Аристов кивнул, переходя к следующему. Трёхкровке. И сразу натолкнулся на ненавидящий твёрдый взгляд. Тело выдаёт страх, а лицо непримиримо. Парень скашивает глаза на Сола. Сол стоит в изголовье, опираясь на спинку кровати, и улыбается.

— Терпи, парень. Решил из спальников уйти, так терпи, — голос Сола очень серьёзен несмотря на улыбку.

Аристов быстро осторожно ощупывает рёбра. Рентген показал переломы, нужна неподвижность, а тут болевые судороги. И не зафиксируешь.

— Здесь больно?

— Да! — почти кричит парень и с ненавистью повторяет: — Да, сэр.

Смещений нет, уже легче.

— А здесь? Так же или меньше?

— Меньше… сэр.

Придётся поверить на слово. Парень уже испугался собственной дерзости.

— Постарайся лежать спокойно, не дёргаться.

— Доктор Юра, — вмешался Сол, — улежать совсем невозможно, я помню. Может, привязать его?

— Нет, — резко бросил, не оборачиваясь, Аристов.

Остальное — ушибы, не страшно. Он повторил это вслух и улыбнулся, но парень не ответил на улыбку. В депрессию надо будет за ним особо последить. Такие если решались на суицид, то уже шли до конца.

— Постарайся всё-таки не дёргаться, парень. У тебя сломаны рёбра, ты дёрнешься — обломки сдвинутся. И тебе боль лишняя, и потом плохо срастётся.

Вряд ли он что-то понимает, хотя и смотрит, но будем надеяться, что Сол объяснит доступнее.

Аристов встал, посмотрел на Сола.

— Воду с глюкозой давать, так? — улыбнулся Сол.

— Правильно, — кивнул Аристов. — С обтиранием не переусердствуй. Застудятся.

— Хорошо, доктор Юра. Я буду осторожен.

Сол понятлив, ему сказанного достаточно. Аристов попрощался кивком и вышел.

Ну что ж, не самый тяжёлый вариант. Бывали и в худшем состоянии. Эта четвёрка выкарабкается. Раз тётя Паша разрешила парням самим в палатах дежурить, значит, прогноз благоприятный. Когда действительно сложно, она дежурит сама. Ещё день, другой, и мулат должен вспомнить про свою одежду, про платок. А если побоится спросить? Нет, завтра утром на осмотре сам ему напомню, и пора Ваньку — Ивана Жарикова, психолога госпитального — подключать. Хотя тот сам рвётся, бьёт копытом и роет землю. Так что, не подключать, а подпускать.

Когда Аристов вошёл в операционный отсек, ему навстречу встал Крис и поздоровался по-русски:

— Добрый вечер, — и с еле заметным напряжением, — Юрий Анатольевич.

— Добрый вечер, — улыбнулся Аристов. — Подежурим вместе?

Крис кивнул. И когда Аристов пошёл к реанимационным палатам, пристроился сзади и чуть сбоку.

А ведь сегодня, вроде, не Крису дежурить. Уже сколько раз парень менялся сменами? И это чтобы дежурить именно с ним?

— Ты поменялся сменами, Крис?

— Нет, Юрий Анатольевич, — обращение прозвучало уже увереннее. — Не сменами, а… местом.

Аристов кивнул.

— Хорошо.

С Крисом работать легко. Он достаточно знает русский и очень старается. И явно то, что называется "от бога", присутствует. Знаний не хватает, но это дело наживное, так что перспективный парень, на редкость… Ну всё. Надо работать.

Бар "Амбассадора" был полон, но не настолько, чтобы это раздражало. Джонатан незаметно посмотрел на часы. Фредди усмехнулся.

— Без пяти, Джонни. Он всё-таки военный врач.

— Мг. Но если ты опять начнёшь подзуживать его…

— То что ты сделаешь, Джонни? — ухмылялся Фредди. — Интересно послушать. И чего ты занервничал? Ресторанный стол не операционный. Свет не тот.

— Только это меня и успокаивает. А, вот и он, — Джонатан улыбнулся. — Добрый вечер, Юри.

— Добрый вечер, джентльмены, — Аристов с улыбкой ответил на рукопожатия.

Как всегда у стойки обычный незначащий разговор, так, пустячно о пустяках. Если надо поговорить серьёзно, то говорят за столом. И опять… О войне ни слова. Этого касаться не стоит: на этом любой разговор закончится, а в нём заинтересованы обе стороны.

И за столом первое время разговор шёл чисто гастрономический. Потом Джонатан стал аккуратно переводить его на более близкие к их делу темы. Аристов охотно подыгрывал. Зашла речь о госпитале, о приёме местных.

— Нет, — Аристов улыбался, — мы сразу, как только развернули стационар, стали принимать местных. Было много раненых, травмированных. Да и сейчас хватает. Мины, автокатастрофы…

— Вы принимаете всех? — поинтересовался Джонатан.

— Разумеется, — глаза Аристова блеснули. — Мы — врачи.

— Да, конечно. А… местных только амбулаторно?

— Смотря по причине обращения, — Аристов понимающе улыбнулся. — Вам нужна консультация?

— Не мне, — быстро ответил Джонатан. Так быстро, что все рассмеялись. — Не мне, — повторил Джонатан уже серьёзно. — А… работнику в моём имении. Вот его я бы хотел вам показать.

— А что у него? — уже совсем другим тоном спросил Аристов.

— Мы думали, просто истощение. Ну, голодал, простужался… — Джонатан неопределённо повёл рукой. — Общая слабость, кашель.

— Дыхалка отбита напрочь, — вклинился Фредди. — Этот диагноз ему остальные поставили, — и продолжил ковбойским говором: — Берётся и сдыхает, кашлем заходится.

— Разумеется, привозите, — сразу сказал Аристов. — Если там начался процесс, попробуем остановить.

— Хорошо. Думаю, недели через две, — Джонатан посмотрел на Фредди. Фредди кивнул, и он продолжил: — Мы его привезём. Разумеется, осмотр, анализы, консультации, если надо, то и стационар, всё будет оплачено.

— Щедро, — усмехнулся Аристов..

— Я не занимаюсь благотворительностью, — улыбка Джонатана на мгновение стала злой. — Но мне дешевле оплатить лечение, чем держать больного ра… работника.

— Что ж, — пожал плечами Аристов, — если роль расчётливого человека вам по душе… не смею мешать. Но… меня гораздо больше ваших денег устроит другое.

— А именно? — насторожился Джонатан.

— Уговорите своего работника, он, как я понимаю… цветной, не так ли?

— Да, — твёрдо ответил Фредди. — Был рабом.

— Так вот, уговорите его не бояться врачей…

— Разумеется, личным примером, — очень спокойно вставил Фредди, разряжая обстановку.

Хохотали долго и со вкусом. Джонатан комично развёл руками.

— Раз другого выхода нет… Кстати, Юри, Фредди заодно пройдёт повторный, уже более подробный осмотр.

— У меня новых дырок нет, — сразу ответил Фредди.

— Вы уверены, что не будет? — с какой-то грустной улыбкой спросил Аристов.

— Уверен, — улыбнулся Фредди. — Но если что… только к вам.

— Тронут, — церемонно склонил голову Аристов. — И раз уж зашла речь об этом… Теперь у меня просьба.

— Всё, что угодно, — готовно откликнулся Джонатан.

— Летом у вас работали два пастуха. Один из них — индеец. Со шрамом на щеке, — у Фредди невольно окаменело лицо, но Аристов, будто не замечая, продолжал: — Вот его бы я очень хотел осмотреть.

— Зачем? — глухо спросил Фредди. — Он здоров.

— Фредди, — Аристов укоризненно покачал головой. — Неужели вы до сих пор верите в эту дребедень с "исследованиями"? Давайте так. Я скажу вам, что я знаю о нём. Он был спальником, горел, как они это называют, пять лет назад, работая скотником в имении. Сейчас ему двадцать пять полных лет, значит, в январе будет двадцать шесть. Проблем со здоровьем у него нет, умирать не собирается.

— Они вам настолько доверяют? — вырвалось у Фредди.

— Да, вы правильно определили источник моей информированности, — Аристов улыбался, но тон и глаза оставались серьёзными. — А теперь… Он нужен не мне. А этим парням, бывшим спальникам. Они уверены, вернее, им внушили, а механизм внушения нам ещё не совсем ясен, но это не меняет дела, так вот, им внушили, что… Первое: перегоревший живёт не более года. Второе: двадцать пять лет — предел для спальника. На двадцать шестом году он умирает в страшных мучениях. И спасение от мук, — голос Аристова зазвенел от сдерживаемого бешенства, — в лёгкой смерти от руки белого хозяина. Не мне, а им… нужно увидеть этого парня, индейца, поговорить с ним. Убедиться, что впереди у них целая жизнь. Какой бы она ни была, но жизнь. Сейчас они считают… сколько месяцев им осталось. Особенно те, кто старше.

— Хорошо, — медленно кивнул Джонатан. — Мы поняли, Юри, но…

— Он уволился, — перебил его Аристов, — я знаю. Но когда вы его увидите, передайте ему. Что его здесь ждут. И почему ждут.

— Хорошо, — кивнул Фредди. — Если, — он выделил это слово, — если встретим, передадим. А дальше пусть сам решает.

— Разумеется, — Аристов улыбнулся. — Он свободный человек.

Фредди только хмыкнул. Реакцию Эркина на такое предложение он представлял. Но и отказываться сразу не хотелось. По многим причинам. К тому же… если так повернуть…ну ладно, это не горит.

Разговор снова закрутился вокруг пустяков. Где бывали, что видали, как выпивали… Джонатан ловко ввернул, что на Русской территории ни ему, ни Фредди бывать не приходилось, так что ни к тому, что там творилось, ни к войне они оба никаким боком… Аристов понимающе хмыкнул, но уточнять не стал.

Закончился вечер очень хорошо. При полном внешнем взаимопонимании.

…Джонатан и Фредди не спеша шли по ночной полупустынной в этом квартале улице. Долго шли молча.

— Ну что ж… — наконец заговорил Джонатан.

— Толковый мужик, ничего не скажешь, — сразу подхватил Фредди.

— Да, понимает с налёта. Но…

— Третий заказ, — ухмыльнулся Фредди.

— Третий?! — изумился Джонатан. — Откуда?

— Ну, про Колченогого я тебе говорил.

— Помню. А от Юри…

— И два от Юри. Один сегодня, а другой на том ужине.

— И что ему нужно?

— Врач и документация из питомника.

Джонатан на секунду прикусил губу.

— Из любого?

Фредди хмыкнул.

— Если бы! Я тоже подумал было… Но, нет. Оттуда, где готовили спальников.

— Фью-ю-ю! Зачем?

— Он хочет найти противоядие. Цитирую. Вернуть парням отнятое.

— Однако… с размахом. Даже вызывает сочувствие. И уважение. Но это нереально, Фредди. Их всех…

— Спальников тоже всех. И лагерников.

— Я понял, — кивнул Джонатан. — Но это бросить всё, и заниматься только этим, — и помолчав, решительно сказал: — Нет, Фредди, на это я не пойду.

— Я знаю, — спокойно сказал Фредди. — Не трепыхайся, Джонни. Я не сказал: "да". И он не просил. Просто… высказал желание. Пойми, он не знает нас.

— Так уж не знает. Слайдеры ему нарассказали.

— А что они знают? Нет, Джонни, если кто и проинформировал его, то Генни. Капитан.

— Это мы знали с самого начала. И полезли.

— Стоп, Джонни. Я же сказал. "Нет" надо приберегать на крайний случай. А пока… Если держаться слов, то нас просили только поговорить с Эркином.

— С ним будешь говорить ты. Я ещё хочу жить, Фредди. А он за предложение пойти к врачу… — Джонатан усмехнулся. — Представляю, что он сделает с предложившим.

— Мг. Но это как предложить. Аргументы док выдвинул… интересные.

— Вот ты и проаргументируешь. И вообще, — Джонатан свирепо выдвинул нижнюю челюсть, — все проблемы с пастухами старший ковбой улаживает.

— У хорошего лендлорда, конечно, — готовно согласился Фредди.

— А я о чём и говорю. Вот и займись.

— Вывернулся, — одобрил Фредди. — Ладно. Мы всё равно туда в декабре собирались.

— Всё, я сказал. Это на тебе.

— Ла-адно, — повторил в растяжку Фредди, смешно не так копируя, как передразнивая алабамский говор. — Завтра с утра на вручение дипломов. Не забыл?

— Нет, конечно, — улыбнулся Джонатан.

— Хоть посмотрим, как это выглядит.

Джонатан кивнул. Они оба вспомнили одно и то же…

…Поезд идёт неровно, толчками. И при каждом толчке их шлёпает всей спиной о деревянную обшивку вагонных скамеек или толкает навстречу друг другу. Одного толкает, другого шлёпает. И опять… и опять… и опять… За окном что-то серое, мокрое, противное. При очередном толчке Джонатан не выдерживает и ругается. Фредди кивает.

— Иначе нельзя, Джонни.

— А то я не знаю! Просто обидно. Три года… и псу под хвост. Ты только молчи, Фредди, не говори ничего, — у Джонатана дрожат губы. — Я ж в самом деле… обо всём забыл, только это. Мне самому интересно стало. Я ж… полгода не играл совсем, над дипломом сидел.

Джонатан стискивает зубы, не давая вырваться лишним и опасным сейчас словам. И опять ругается. Грубо, как пропившийся ковбой.

— Я читал твой диплом. Интересно.

— Фредди! Я ж просил. Молчи.

— Молчу, — кивает Фредди.

Джонатан смотрит на часы и с силой бьёт кулаком по скамье.

— Пять минут как начали. Мою папку ищут. Меня… ищут.

— Не трави себя, Джонни.

— Я сам тебя вызвал. Я знал, что этим кончится. Ну… сволочи! Не прощу, никогда не прощу. Слышишь? Сдохну, не сдамся. Я ещё посчитаюсь с ними.

Фредди кивает. Так оно и бывает. Тяготу держат, а на пустяке срываются. Джонни надо пересилить себя…

…— Я не закончил счёты, Фредди.

Джонатан идёт не спеша, небрежно засунув руки в карманы всё ещё модного плаща. Последние годы из-за войны модным считалось всё, что моложе десяти лет. А Джонни надо соответствовать.

— Ты выжил, Джонни.

— Но я не закончил. Счёт не закрыт. Это пустяк, знаю. Но что я недоучкой остался, это я тоже в счёт ставлю.

— Не иметь диплома и быть недоучкой… Неужели тебе важны бумажки, Джонни?

— Бумажки? Диплом — не бумажка. Для меня. И для тебя тоже.

Фредди неопределённо пожал плечами. Джонни заводится редко, но капитально. Спорить не стоит. Пусть выговорится. Как тогда. Но Джонатан уже замолчал. Не спеша, очень тщательно закурил.

— Всё, Фредди. Я в порядке.

— Вижу.

Джонатан с удовольствием затянулся.

— А русские сигареты и впрямь очень даже ничего.

— Да. Я вот о чём думаю, Джонни. Останутся русские или уйдут, но связи надо налаживать в любом случае.

— Согласен. Но мы слишком мало знаем о России.

— Но это и наш плюс. Ты здорово ввернул, что мы не были на Русской территории.

— Говорить правду легко. Не надо ничего запоминать. Конечно, по отношению к русским на нас ничего не висит. И насчёт нашего… клада. Пригласим, я думаю, капитана и покажем ему… чтоб не доводить до конфискации.

Фредди кивнул.

— Я думаю, бокалы. Раз гербы неизвестны, то всякое может быть. И большой крест. Я такого никогда не видел.

— Я тоже. А остальное… посмотрим.

— Из Колумбии завернём в Бифпит…

— Нет, Фредди. Из Колумбии сразу в имение. А уже оттуда можно и верхом сгонять.

— Резонно, — усмехнулся, передразнивая его Фредди.

И Джонатан радостно облегчённо захохотал.

* * *

Дрова привезли, как и тогда, рано утром, практически на рассвете.

Но на этот раз они знали заранее, и Андрей, предупреждённый Эркином, пришёл сам. Так что они помогли разгрузить — и получили за это с шофёров. Немного, но всё-таки. И взялись за работу. День был серый, пасмурный, то и дело начинался мелкий и какой-то по-осеннему противный дождь, и если за их работой и следили, то только из окон.

Слаженная привычная работа. Как и тогда, они начали с дальнего конца. Как и тогда, пилили и кололи сразу на три сарая. И привычно негромко беседовали, не прерывая работы.

— Кормят как?

— Как и тогда. Вскладчину.

— Ладно. А ничего дрова.

— Те лучше были.

— И эти просохнут. А эта, смотри, так сарай и не сделала. У неё же из-под навеса покрадут всё.

— Её проблемы, — хмыкнул Эркин.

— Кто бы спорил, — кивнул Андрей.

О починке лестницы и том обеде он молчал вмёртвую. Эркин раньше боялся, что сорвётся Андрей, скажет что-то, намекнёт… но Андрей умел, когда надо, молчать.

— Слушай, — Андрей тихо засмеялся, — тут поп объявился, не видел ещё?

— Кто?

— Поп. Ну, священник. Priest. Я раньше не видел его. Тощий, длинный. И одет… не по-людски.

— А, — незаметно кивнул Эркин. — Видел.

— Не цеплялся он к тебе?

— С какого хрена я ему?! А к тебе что…?

— Да иду я третьего дня со станции, — начал Андрей. — Умотались мы тогда с ящиками этими, в рубчик, помнишь?

— А, помню. Дурынды все в рёбрах и уцепиться не за что. Они?

— Во-во. Ну, иду, ногами за мостовую цепляюсь. А он, видно, за пьяного принял. И начал. Про образ божий…

— И что мы все братья во господе?

— Ага! Так он и тебя заловил?

— Да нет, — Эркин усмехнулся. — Он сюда приходил. Я лучину щепал и видел, как он по домам ходил. Ну и… послушал немного.

— А к тебе не подходил, значит?

Эркин долго зло молчит и наконец выпаливает длинное замысловатое ругательство. Андрей понимающе кивает. Значит, нельзя Эркину об этом говорить. Видно… как ему самому про отца. Ладно. Но кое-что всё-таки надо обговорить.

— В церковь звал?

— Велел ходить, — поправил Эркин, с ходу поняв Андрея. — Придётся идти. Если он так залавливать по домам начнёт… хреново.

— Придётся, — кивает Андрей. — Ну, что, давай в топоры?

— Давай, — Эркин прислоняет пилу к козлам.

Здесь уже не поговоришь. Только если в полный голос. Но об этом вслух нельзя…

…он щепал лучину, сидя на пороге сарая, когда на его руки упала тень. Поднял голову и увидел. Нет, он уже видел раньше этого долговязого беляка, но никак не ждал, что тот подойдёт к нему.

— Ты здесь живёшь?

Он привычно встал, опустив голову и разглядывая свои кроссовки и ярко начищенные ботинки беляка. Не знаешь, как отвечать — молчи. Обзовут скотиной, тупарём, даже ударят, но отстанут.

— Подними голову.

Он осторожно понимает голову, видит узкое, словно сплющенное с боков лицо и отводит глаза.

— Я спросил. Ты живёшь здесь?

Не отстаёт сволочь поганая, придётся отвечать.

— Я снимаю койку, сэр.

— Значит, у тебя есть дом?

На это ты меня не поймаешь, гадина, но лучше промолчать.

— И где же твой дом? — белый улыбается. — Вот эта дверь?

Выдавил всё-таки. И не соврёшь: вон уже толпятся… рожи соседские.

— Да, сэр.

— Твоя хозяйка дома?

На это ответить можно. Назвал хозяйкой, можно и подыграть. Лишь бы Женя не сорвалась.

— Да, сэр.

— Отлично. Пойдём.

Он с тоской оглянулся на свою незаконченную работу и, привычно заложив руки за спину, пошёл в дом. Лишь бы Женя увидела из окна, поняла бы…

…— Готово?

— Готов. Закрываю.

Три сарая сделано, и они переходят к следующим.

Нет, надо сказать Андрею.

— Понимаешь, он по домам ходит.

— Ага, — Андрей, кивая, встряхивает кудрями.

— По всем домам. И… со всеми говорил.

— Обошлось? — Андрей вскидывает на него глаза и тут же опускает их.

— Пока, вроде, да. Но пойти придётся. А то… боюсь, он опять припрётся.

— Ла-адно, — улыбается Андрей. — Сходим, послушаем. На перегоне было, помнишь?

Эркин кивает и невольно смеётся воспоминанию…

…Они второй день как вышли на Большую Дорогу, о которой столько рассказывал Фредди. После безлюдья заброшенных имений… шум, гам, столпотворение. Какие-то чудные типы, которых и не знаешь: то ли шугануть, то ли пожалеть. Вчера русские из комендатуры собрали всех пастухов и долго объясняли им про их права. Как там? Трудовое законодательство, во! Что должны быть выходные дни и свободное время, а работа тогда оплачивается вдвойне, как должны обеспечиваться и вообще… Даже белые ковбои подвалили и слушали. А этот … Этот ходит сам по себе. Белый, в чёрном и каком-то нелепом костюме, худой, с не злым, вроде бы, лицом и странными словечками. Ну, ходит и пусть себе ходит. Они уже поели и пили кофе, когда этот беляк подошёл к их костру, ведя в поводу старого тёмно-гнедого коня.

— Добрый вечер, дети мои.

Андрей даже поперхнулся от неожиданности, но Фредди спокойно ответил:

— Добрый вечер, преподобный отец. Садитесь, выпейте с нами кофе.

Фредди уже устроил такую проверку двум своим знакомцам, и они с Андреем получили большое удовольствие, наблюдая, как те выкручиваются, чтобы и к костру рядом с цветными не сесть, и с Фредди не поссориться. А этот как? К их изумлению, этот тип кивнул и сел к костру со словами:

— Благодарю, сын мой.

Сел между Андреем и Фредди, точно напротив, дескать, у одного костра, но не рядом. Ну что ж. Он встал, покопался во вьюке, вытащил ещё одну кружку и отдал Фредди.

— Пойду, стадо обойду, — похоже, у беляка дела с Фредди, так чего им мешать?

— Не спеши, сын мой.

Он вздрогнул от неожиданности, а беляк продолжал:

— Всё спокойно, и стадо ваше на месте. А я хочу поговорить с вами.

Он покосился на Фредди и сел. Но уже поближе к Андрею. Вот и не злой, вроде, беляк, а чего-то не по себе. Фредди налил беляку кофе, тот вежливо отхлебнул и повёл уже совсем несообразный разговор:

— Слышали вы когда-нибудь Божье слово, дети мои?

— Неа, — охотно ответил Андрей, а он молча помотал головой.

— Прискорбно, но сердце человека должно быть открыто слову Господнему.

— Нее, — Андрей улыбается во весь рот. — Я ушами слушаю.

Фредди хмыкает, а беляк неожиданно улыбается и, совсем не рассердившись, ловко отвечает:

— Слушаем мы ушами, но слышим сердцем.

Андрей незаметно пихает его в бок локтем и охотно смеётся.

— Слово Господне обращено ко всем, и милость Его безгранична. Кем бы ни был человек, но если сердце его раскрыто слову Господнему, то благодать божья осенит его.

Это что-то непонятное, но, верный привычке ни о чём не спрашивать и вообще не говорить, пока тебя впрямую не спросили, он молчит, глядя в огонь.

— Что вы слышали о Боге, дети мои?

Фредди курит и отвечать, похоже, не собирается. Андрей… Андрей пожимает плечами.

— Нуу… разное болтают. Каждому верить, так крыша поедет.

Обиделся беляк? Нет, смеётся и кивает.

— Люди слабы и невежественны перед силой и мудростью Господа, и верить каждому неразумно. Но есть книга, где каждое слово и каждая буква даны Господом…

— Господь — это бог? — перебивает беляка Андрей и, увидев кивок, удивляется: — Так он это… писатель? Книги сочиняет? Я об этом, верно, не слышал.

Фредди с трудом сдерживает улыбку, а беляк смотрит на Андрея с какой-то жалостью.

— Библия нам дана Господом. А книги сочиняют люди, сын мой. А ты? — беляк смотрит теперь в упор на него. — Ты знаешь о Боге?

Он не знает, как отвечать, и смотрит на Фредди. Фредди курит, разглядывая огонь, и помогать явно не хочет. Придётся отвечать.

— Нет, сэр.

— Совсем ничего, сын мой?

Ну ладно, получи. Напросился.

— Бог для людей, а я… мне бог не положен.

И в ответ неожиданное:

— Кто тебе это сказал?

Дурак, беляк чёртов, неужели не знает? Наверное, притворяется. Ну что ж, правду говорить нетрудно.

— Надзиратели, сэр. Рабу его хозяин — бог. Меня так учили, сэр.

Беляк качает головой.

— Эти люди, кто так говорил, заблуждались.

— Врали? — влезает Андрей.

— Нет, сын мой, заблуждались. Все люди — дети Господа. Он любит всех своих детей и заботится о них, и страдал за них. Неужели ты никогда не слышал слово Божье, сын мой?

Опять беляк смотрит в упор, не отвертеться. Ну, так ещё получи.

— Надзиратель был, сэр, он много о боге говорил. Когда у него запой начинался.

— А другие…?

— Они не пили, сэр, — и уточняет: — Не так много пили.

Беляк качает головой.

— Жаль, конечно, что слово Божье ты слышал из осквернённых уст. Но… надежда и любовь — сила Господня. Приходите оба завтра вечером, и слово Господне коснётся сердец ваших.

— Куда? — спрашивает Андрей. — Завтра мы далеко будем.

— Я буду с вами, дети мои. Благословение Божье на вас и на стаде вашем.

С этими словами беляк наконец встаёт и уходит. Андрей озадаченно смотрит ему вслед и спрашивает у позволившего себе захохотать Фредди.

— Он что, псих?

— Да нет, — Фредди вытирает выступившие слёзы и закуривает. — Священник. Ходит и в церковь свою зовёт. Мне уже говорили о нём. Так-то он безвредный. Вздумал пастухам проповедовать.

— А зачем? — не унимается Андрей.

— Да из-за заварухи в церковь не ходит никто, — объясняет Фредди. — Ну, денег у них и нет. Вот сходите завтра, послушаете проповедь и дадите на церковь. Кто сколько может.

— А ты ему давал?

— Да собрали мы немного, — смеётся Фредди. — Слушать нам его некогда, а он приставучий. Заведено так, парни. Что хоть раз в неделю, а сходи и заплати.

— Это мы его дребедень слушать будем, да ещё платить за это?! — возмущается Андрей. — Да ни хрена! Я ему завтра устрою. Такое устрою…!

— Полегче. Шериф под боком, — спокойно говорит Фредди.

— Не боись, — отмахивается Андрей. — Всё будет, а не придерёшься!..

…— Ну, устроил ты тогда, — смеётся Эркин. — Классно! Больше он к нам не лез.

Андрей отвечает широкой ухмылкой и с сожалением вздыхает:

— Здесь это не пройдёт.

— Точно, — кивает Эркин. — Там мы ушли сразу, а здесь…

— Ладно, подвяжем языки, — снова вздыхает Андрей. — Посидим, послушаем.

— И заплатим, — зло фыркает Эркин.

— Обидно, согласен, — Андрей выпрямляется, оглядывая напиленные чурбаки. — Давай колоть.

За разговорами не заметили, как подошло время ленча.

Они опять ели в пустой тщательно убранной кухне. Молоко, сэндвичи, кофе.

И снова работа под осенним мелким дождём. Вот и сарай с короткими, словно игрушечными, поленьями. Андрей рассмеялся:

— Ну, заколупаемся сейчас.

Эркин кивнул, подвигая козлы. Двор по-прежнему пуст. Ни детей, ни отдыхающих на верандах мужчин. Хорошо, когда над душой не стоят. Даже эта тягомотина с поленьями-недомерками не так раздражает. Андрей опять удивляется, что это за печка такая, и высказывает разные предположения о том, что же измеряла эта…

— Леди, — подсказывает Эркин.

— Точно, — хохочет Андрей. — Леди, она леди и есть.

Пошло обычное балагурство. И дождь не мешает работать. Даже лучше, чем в жару.

— Ну вот, — Андрей закрывает очередной сарай. — Ва-аще-то жрать пора. На твоих какое время?

Эркин хлопает себя по животу.

— Обеденное, — и смеётся: — Вон бежит уже.

Ага, — Андрей тоже увидел бегущего к ним мальчишку в пятнистом, явно перешитом из армейского плащике. — Ща мороженого поедим.

Но кухня была другая, и мороженого им не дали. И томатного сока. По тарелке густого супа, тарелке нарезанного кусочками тушёного с картошкой мяса, по стакану кофе со сладкой булочкой. И хлеб. Сытно и достаточно вкусно. Да и после королевского ужина удивить их уже трудно.

Эркин так и сказал Андрею, когда они шли через двор к очередному сараю.

— Оно так, — кивнул Андрей и мечтательно вздохнул.

— Перепёлок вспомнил? — засмеялся Эркин.

— И форель, — ответил, улыбаясь, Андрей. — Надо же. Всю ночь тогда просидели, пили, а ни в одном глазу.

— Хорошо было, — вздохнул Эркин. — Ну, давай, что ли.

— Давай. Пошёл?

— Пошёл.

И снова струя опилок из-под пилы на их ноги. Андрей сегодня опять в ботинках. Сапоги теперь только на станцию обувает. Да и в самом деле… А под таким дождём завтра на станции грязища будет. Пожалуй, тоже в сапогах лучше. Чего кроссовки рвать.

— А ничего у нас сегодня идёт.

— Ничего, — кивает Эркин. — Не жарко, и дождь несильный. Вот и легче, чем тогда.

— Может, и так. А ужином нас кормить не будут?

— Королевским? — улыбается Эркин.

— Можно и ковбойским, — смеётся Андрей. — Яичница здоровская была. На сорок-то яиц. Помнишь?

— Так на каждого всё равно по десятку пришлось.

— Всё-то ты рассчитал!

— И десяток за раз тоже… не хило. Только нам никакого не дадут. Ленч и обед по уговору.

— Сверх уговора — это уже перебор будет, — соглашается Андрей. — В следующий раз уговариваемся и на ужин.

— Может, и на ночлег? — фыркает Эркин.

— Точно! Тётенька, дай попить, а то так есть хочется, что аж переночевать негде.

Эркин так хохотал, что бросил пилу и заткнул себе рот кулаком, чтоб не накликать кого лишнего. Андрей со скромной улыбкой переждал этот взрыв и участливо спросил:

— И часто это у тебя?

— Когда ты рядом, то часто, — ответил Эркин, берясь за пилу.

— Тронут, — тряхнул шевелюрой Андрей. Хорошо его Скиссорс подстриг аккуратной такой шапкой. — Сколько там ещё? Два?

— Два, — кивнул Эркин.

Как ни храбрились, а последние два сарая дались тяжело. Женин они доделывали, держась уже только на привычке не показывать слабости и на самолюбии. И, как и тогда, к концу работы во дворе появились женщины. Белые леди. И, как и тогда, Андрей впереди, а Эркин за ним, стараясь не волочить ноги, подошли к ним. Андрей принял деньги. Сто пятьдесят ровно пачкой мелких кредиток. Андрей поблагодарил, Эркин молча кивнул. И, как и тогда, они ушли со двора вдвоём. За воротами Андрей отдал деньги Эркину и закурил. Эркин за спиной Андрея поделил деньги пополам, подумал и, отделив от своей пачки несколько кредиток, добавил к доле Андрея.

— Прекрати, — сказал, не оборачиваясь, Андрей. — Врежу.

— Затылком видишь? — улыбнулся Эркин.

— Задницей, — огрызнулся Андрей и повторил: — Прекрати. Клади поровну.

Эркин подравнял пачки. И Андрей повернулся к нему, взял и убрал свою пачку. Темнеющая улица была пустынной, только где-то очень далеко послышались и тут же затихли чьи-то шаги.

— Нормально заплатили, — улыбнулся Андрей.

Эркин кивнул и спросил:

— Завтра на станцию?

— Давай туда, — сразу согласился Андрей. — Ну, бывай.

— Бывай.

Инцидент с деньгами они уже не поминали. Эркин проводил Андрея взглядом до угла и повернул домой. Вошёл через калитку, запер её за собой, тронул по пути дверь сарая. Заперто. Значит, Женя уже наверху. Эркин запер за собой нижнюю дверь и потащил себя наверх по крепко сидящим, не скрипящим под его шагами ступенькам. Вошёл в прихожую, снова запер за собой дверь и ввалился в обдавшую его своим теплом кухню.

— Эркин, — Женя колдовала у плиты. — Кроссовки газетой набей, а то форму потеряют. И джинсовку развесь. К утру просохнет.

— Женя, деньги…

— Успеются деньги, — весело командовала Женя. — Грязное всё в ведро кидай.

Эркин послушно выполнял все указания. Он так устал, что сил на фразу: "А чего ты раскомандовалась?" — не было, даже улыбнуться не было сил.

— Алиса, быстро в комнату.

— А Эрик…

— Он мыться будет, в комнате посидишь.

Эркин стащил намокшую джинсовку, развесил её на верёвке и стал раздеваться. С Женей спорить, когда она так командует, бесполезно. Вон, уже корыто вытащила, вода в баке кипит. Раздевался медленно: так устал.

— Кроссовки оставь, я сама сделаю. Давай, Эркин, Алисы нет.

— Мг, — пробурчал он, осторожно садясь в корыто, полное приятной горячей воды.

— Давай, подставляй спину.

Женя натёрла ему спину, бросила мочалку ему на колени и метнулась к плите со словами:

— Ой, бежит уже.

Великое дело — возможность вымыться. Он тёр себя мочалкой, отмывал слипшиеся от пота пряди, отфыркиваясь от пены, и чувствовал, как отпускает усталость, как тело становится мягким и упругим.

— Женя, — осторожно позвал он.

— Чего? — откликнулась она от плиты.

— Я обмываться буду, ты… — он замялся.

— Я не смотрю, — сразу поняла Женя и лукаво добавила: — ничего ж нового я не увижу.

Эркин даже застыл с открытым ртом. Такого от Жени он не ожидал и растерялся. Ответить ей, как ответил бы Андрею, ну, это никак нельзя…

— Женя, — выдохнул он, — я ж… я ж это так…

— Не смотрю, не смотрю, — успокоила его Женя. — Давай обливайся и вытирайся, у меня уже готово всё.

— Ага, — Эркин перевёл дыхание и улыбнулся. — Сейчас уберу всё только и подотру.

Он облился из ковша, вытерся, натянул рабские штаны и стал убирать.

— Женя, переступи, а то лужа… Ага. Ну, вот и всё.

— А теперь руки мой, тряпка-то грязная. И за стол иди, — Женя убежала в комнату с шипящей сковородкой в руках.

Он ополоснул руки, взял из кладовки рябенькую рубашку — тоже вроде тенниски стала, ползёт вся, на работу уже не наденешь, с плеч свалится — а полуголым за едой сидеть, тоже неловко: это ж не летом и не на выпасе.

Мытьё отогнало усталость, но ненадолго. Эркин даже плохо соображал, что ест, и чай пил, сонно моргая вроде Алисы. А пока Женя укладывала Алису, заснул за столом.

— Эркин, — Женя осторожно тронула его за плечо.

— Да, Женя, — глухо ответил он.

Глухо, потому что лежал лицом на своих скрещённых на столе руках.

— Я постелю сейчас…

— Я сам, — Эркин оттолкнулся лбом от своей опоры и встал. — Я пойду спать, Женя, хорошо?

— Конечно-конечно.

В полусне он добрёл до кладовки, вытащил и развернул постель, разделся и лёг. Всё, кончился день.

Вымыв посуду, Женя заглянула в кладовку, послушала его сонное дыхание и прикрыла дверь.

Эркин проснулся посреди ночи и с минуту лежал, соображая, что же его разбудило. Тихо, темно. Тёплая безопасная темнота. И тишина… тоже безопасная. Что же, сон, что ли? Да нет, вроде не снилось ничего. Что же? Вроде… Ах вот что, деньги! Он и забыл о них.

Эркин вылез из-под одеяла и осторожно вышел в кухню. Хорошо, все спят. Он на ощупь нашёл свою джинсовку и вытащил бумажник. Ага, вот и деньги, он их так и засунул одной пачкой, чуть бумажник не порвал. Семьдесят пять кредиток — это что-то! Как Андрей говорит? Не зря корячились.

Он убрал бумажник, бесшумно вошёл в комнату, добрался до комода и положил деньги в шкатулку. Ну, вот теперь всё.

Эркин так же бесшумно вернулся к себе, прикрыл дверь и лёг. Блаженно потянулся под одеялом. Хорошо дома! Ничего ему не надо, пусть бы так и было. Всегда.

* * *

Ни война, ни капитуляция не помешали двухместному купе первого класса оставаться комфортабельным и респектабельным.

— Уфф, — Фредди бросил свой кейс в верхнюю сетку и опустился в кресло. — Садись, Джонни. Кажется, всё.

— Кажется, — Джонатан сел в кресло напротив.

— От Краунвилля пешочком?

— Не так уж там далеко, — усмехнулся Джонатан и добавил уже серьёзно: — Возьмём такси. Дорого, конечно, но…

— Я думал, ты предложишь купить машину, — улыбнулся Фредди.

— Мысль неплохая, но немного преждевременная, — Джонатан благодушно смотрел в окно. — Я прикинул. В принципе, нам легковушка нужна, грузовик не всегда удобен.

— Согласен, но…

— Но пока мы этого не можем себе позволить. Разве только после Рождества.

— Следующего?

— Или после следующего, Фредди. Или этого. Когда это будет нам по средствам.

— Неправильно, Джонни. Когда это будет очень нужно.

— Резонно, — кивнул Джонатан. — Но пока не очень. И понадобится шофёр. Он же механик. За двумя машинами между делом не приглядишь.

— Шофёр нужен для престижа, — возразил Фредди.

Джонатан кивнул.

— Правильно. Но мы пока не на той ступеньке. А лишний выпендрёж… — он скорчил выразительную гримасу. — Ладно. Что-то мы долго это мусолим. Подобьём итоги, Фредди?

— А что подбивать? — пожал плечами Фредди. — В Колумбии порядок. Через месяц можно будет завернуть, посмотреть, как идут дела. Парни старательные, сообразили, что подгонять их никто не будет, сами крутятся. Строители не подведут. Я поговорил с подрядчиком.

— С Дэннисом?

— Да.

— Тогда надёжно, — кивнул Джонатан. — О Дэннисе можно сказать многое, но слово он держит.

— Сделает всё, как надо. Чертежи у парней толковые.

— Сам смотрел?

— С Дэннисом и, — Фредди усмехнулся, — у него теперь свой архитектор. Бедолага, но толковый. Говорит, что чертежи профессиональные.

— Где это Дэннис раздобыл архитектора? — удивился Джонатан.

— Прикрыл дезертира. И кое-чего подкинул его семье. Бедолага теперь предан ему… — Фредди не закончил фразу, пережидая чьи-то шаги в вагонном коридоре. — Дэннис кое-что рассказал. Он и раньше хотел этим заниматься. Война, стройка выгодна как никогда. Но "Феникс" всё перекрывал. А с капитуляцией "Феникс" исчез. Во всяком случае, не возникает. Дэннис подсуетился, вложил всё, что накопил, и стал шуровать.

Джонатан задумчиво кивнул.

— Значит, "Феникс" погас. Интересно, Фредди. С чего бы это? Ведь знаменитая фирма. Всё строительство в их руках было.

— Да. Дэннис говорит: все остальные имели только то, что им давал "Феникс", и отдавали за это, сиди крепче, Джонни, от шестидесяти до семидесяти пяти процентов от дохода. И все материалы закупали у "Феникса". Ну, Джонни?

— Знакомый почерк, — Джонатан улыбнулся. — Есть о чём подумать. Значит "Феникс"… Интересно. Ты обрисовал Дэннису проблему?

— В общих чертах. Он обещал подобрать цветную бригаду. Во избежание недоразумений.

— С этим тогда всё, — кивнул Джонатан. — Сделаем, я думаю, так. Сейчас домой. Через недельку сгоняю верхом в Бифпит, приглашу Генни. Хочу это утрясти перед аукционами, — Фредди кивнул. — Затем везём Ларри к Юри.

— И как раз подойдёт время завернуть к парням в Колумбию.

Джонатан быстро прикинул в уме дни и согласился:

— Да, как раз около месяца. Строительство уже закончат. Примем работу.

— Подстрахуем парней на приёмке, — поправил его Фредди.

— Да, правильно. Это их дело. Заодно покажешь им, как вести книги.

— Уже, — коротко сказал Фредди.

— Как это, Фредди? Они же неграмотные.

— Цифры они знают, Джонни. Вот я и показал им, как записывать расходы. Что купили, пусть рисуют, а за сколько, пишут, — и передразнил Джонатана: — Резонно?

— Резонно, — рассмеялся тот. — Так, это у нас займёт… ну, к концу октября мы вернёмся и на месяц засядем дома.

— Отлежимся, — кивнул Фредди. — А где-то в середине декабря к парням. Бобби приглашал к Рождеству. Имеет смысл опередить.

— Имеет, — согласился Джонатан. — К Рождеству надо вернуться и заняться контрактами и расчётами.

— Всех будем оставлять?

— Я думаю, да. В принципе команда сработанная. А новых… Посмотрим по обстоятельствам.

— Понятно. Да, вот ещё, Джонни. Что будем делать с мелюзгой? Лето они проболтались, но надо их как-то определить.

— От комиссий они прячутся ловко, — засмеялся Джонатан. — Раз — и нету никого. И тихие сразу. Но ты прав. Сойдёт листва, да ещё снег ляжет…

— Поморозятся, — кивнул Фредди.

— Думаю, когда будем с Генни решать тот вопрос, то и этот заодно.

— Да, в этом Генни можно доверять.

За окном стремительно летели назад зелёные холмы и пожелтевшие рощи. Изредка мелькали маленькие городки. Джонатан откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Фредди шевельнул плечами, устраиваясь поудобнее. Что ж, можно и отдохнуть. С каким вкусом Джонни выговаривает: "дом", "домой". Что ж… Это его дом. Джонатан Бредли, лендлорд…

… Серое, в потёках грязи, с полузасохшей ссадиной под глазом и свежими синяками на лбу — у ковбоев руки тяжёлые, уж коли бьют в лоб, то на совесть — мальчишеское лицо. Ярко-синие настороженные глаза. Серые от грязи слипшиеся волосы. Ковбойка, джинсы, сапоги — всё грязное, рваное. А видно, что совсем другого табуна жеребёнок. Из дома, что ли, сбежал?

— И кто у тебя висит на хвосте, малец?

— Это моя проблема, сэр.

— Не ершись, малец. В одиночку не выживешь.

— Но и никого не подставишь, сэр.

Он кивает. Мальчишка держится из последнего. Сдохнет, но не сдастся. Видал таких.

— Садись рядом, малец, И запомни: сэров здесь нет. За сэра да милорда и врезать можно.

Мальчишка молча кивнул и сел рядом, устало опустил плечи. Камера просторная, но уж больно много натолкали в неё сегодня, ног не вытянуть.

— Мустанг, сыграем?

— Не на что.

Отвалили. Не лежит сегодня душа к игре. Вот и выпил, и в морду кому-то дал. Хорошо дал, раз на трое суток сунули. А тоска не отпускает. Подраться, надраться и трахнуться. Радости ковбойские. А сегодня чего-то… не то. Из какого же табуна такой… светленький? Грязь корой, а видно.

— А ну… исчезни, мелюзга!

Мальчишка дёрнулся, но он тяжело опустил руку на костлявое мальчишеское плечо и поднял глаза на покачивающегося опухшего ковбоя.

— Тебе места мало?

— А тебе что…?!

— Оставь мальца.

— Молод он у стенки сидеть!

Ну ладно. Раз напросился, так и получи. Он вскакивает на ноги и одним ударом отбрасывает приставалу к противоположной стене.

— А ты полежи!

Общий хохот и ругань.

— Ну, Мустанг лягнёт, так лягнёт.

Лязг отодвигаемой решётки, и шериф на пороге.

— Тебе, Мустанг, добавить, что ли?

— Я не жадный, шериф, но что моё, то моё.

Шериф одобрительно хмыкает, а камера дружно хохочет. Над побеждённым. Отсмеявшись, шериф начинает распоряжаться:

— Ты, ты и ты… На выход! Ты тоже. А ты до утра посиди, остынь. Ты… чёрт с тобой, на выход.

Он сидит спокойно. Его трое суток только начались. Взгляд шерифа скользит по его лицу и останавливается на мальчишке.

— А ты чего сидишь? На выход. Ну!

Мальчишка медленно встаёт, оглядывается. И вдруг звонким, аж звенящим голосом:

— Сказали, двое суток…

— Что?! — рявкает шериф. — Щ-щенок! Повадился на казённый счёт ночевать. А ну, пошёл вон! — и, схватив мальчишку за шиворот, выкидывает того в коридор. — А ты… — тяжело переводит дыхание, — ты, Мустанг, посиди. А ещё брыкнёшь, добавлю. Без коня останешься. Сядь, я сказал!

Он сам не заметил, как встал, и теперь медленно нехотя садится. Шериф заканчивает чистить камеру и уходит, заперев дверь. Значит, ночь началась. Ну что ж, трое суток его конь у коновязи простоит, воды поставят, охапку сена кинут. А на четвёртые сутки конь считается бесхозным, бери, кто хочешь. Сволочь шериф, не дал запаса. Теперь хочешь коня сохранить, так сиди тихо. Тяжело одному. Жаль, не сказал мальцу, чтоб, если что, взял Гнедого, он бы расплатился потом. Не успел. А теперь что ж… В камере стало просторно. Шериф оставил с десяток самых… Ну, там свой расчёт и выбор. А десятку как раз улечься. Это на день камеру набивают, а на ночь лишних выкидывают. Что ж…

— Мустанг, эй, Мустанг!

— Что?! — вскидывается он со сна.

Сопя и кряхтя, поднимают головы остальные.

— Не ори, лужёная глотка, — у решётки Билли Козёл, помощник шерифа, с каким-то белым узелком в руке.

— Чего тебе, Козёл? — спрашивает он уже тише.

— Передача тебе, Мустанг.

— Чего-о-о? Ты в своём уме, Козёл? Я ж за такие шутки… Выйду — рога обломаю.

— Выйди сначала, — Козёл смеётся мелким блеющим смешком, за что и получил своё прозвище. — Берёшь передачу или нет?

— Дают, бери, — он встаёт на ноги и подходит к решётке.

Маленький узелок свободно проходит между прутьями и ложится на его ладонь.

— Ушлый у тебя дружок, — смеётся Козёл. — Ухитрился, — и уходит.

А он стоит у решётки дурак дураком с узелком на ладони. И ничего не может понять. Передача. Неслыханное дело. Это ж кто… ухитрился? Дружок? Кто это? Неужели… малец?! Ну… ну…

— Мустанг, покажи, чего там?

Все встали, столпились вокруг. Такое дело, это… от веку такого не было. Он осторожно, по-прежнему держа узелок на ладони, другой рукой развязал узел, расправил концы. Две сигареты, две пресные галеты, круглое печеньице и жёлтая "ковбойская" конфета в прозрачной обёртке. Ну… ну надо же…

— Делите, парни.

— Заткнись, Мустанг, коли ума нет.

— Ты этот узелок себе на шею повесь. Талисманом.

— Точно.

— Это ж сколько он Козлу отдал, чтоб тот передал?

— Ага. Передача на цент, да охраннику доллар…

— Убери, Мустанг.

Когда он завязывал узелок, заметил на уголке следы вышивки, словно… словно две буквы были. Вышивка выпорота, не сама рассыпалась. И можно различить две буквы. J B. Он засовывает узелок в карман. И следующие сутки проходят как-то мимо него. Хотя он и болтает и ржёт вместе со всеми над бедолагой, угодившим сразу на пять суток. Это ж надо таким дураком быть, чтоб сказать шерифу, по какой-такой причине шерифова жёнушка во все тяжкие пустилась. Ну и сиди теперь с разбитой мордой. Мало ли, что все это знают, а говорить-то зачем? Вон и про тебя, да про всех все всё знают. Не можешь стрелять, так молчи. О передаче не говорили. Попробовали, но он молча посмотрел на болтунов, и те отвалили. Сам ещё не знал, что об этом думать.

— Мустанг, спишь?

Он вздрогнул, открыл глаза. А, Говорун. Серая щетина, выцветшие от старости глаза. Старая, зашитая вкривь и вкось одежда, вытертые до белизны сапоги.

— Чего тебе, Говорун?

— Жеребёнок хороших кровей. В силу войдёт, за ним далеко ускачешь.

— Иди ты…

— Думай, Мустанг. Дважды такая карта не выпадает.

Говорун тяжело встал и пошёл на своё место. А с возрастом и впрямь… говорливым становится. Раньше от Говоруна такую речь год надо было слушать, а теперь за раз выдаёт. Что ж, Говорун всякого повидал. И терял, и находил… Он опять заснул и разбудил его шериф, приведший на отсидку целую толпу из салуна. Большая, видно, драка была.

— Ты, ты, ты, — командовал шериф, тыкая пальцем. — Под кустом доспите. Ишь, цемент казённый пролёживают, — и вдруг указал на него: — И ты пшёл вон.

— Мне сутки ещё, — честно сообщил он, вставая.

— Поучи меня! Смотри, Мустанг, оформлю тебя по совокупности…

— Не грози, — сказал он, выходя из камеры. — Я пугливый.

Десять ступенек наверх, столик у двери. Козёл кидает ему его пояс с кобурой. Он застёгивает ремень, проверяет кольт. Как всегда, патроны вынули, сволочи. Теперь, пока не купишь, ходи голым.

— Денег у тебя сколько было?

— Сколько было, неважно. Сколько есть, Козёл?

— Догадлив, — смеётся Козёл. — Держи, Мустанг, оденься.

И бросает зелёную бумажку. Как раз хватит кольт зарядить. Было… чёрт с ним, сколько было. Жалко: пропил мало, не успел.

— Тебя через недельку ждать, Мустанг, или погуляешь?

— Как получится, — бросает он через плечо и выходит.

Площадь перед отстойником пуста. Рано ещё. Небо только-только от крыш отделилось, даже сереть не начало. Вон и в Розничной лавке светится окно над дверью. Он не спеша, подшаркивая, идёт туда, пинком ноги — руки всегда должны быть свободны — открывает дверь.

— Чего тебе, Мустанг? — тётка Фло как всегда за прилавком.

— Одеться, — бросает он на прилавок бумажку.

Она ловко, одним движением сгребает её куда-то вниз и высыпает перед ним тускло блестящие патроны. И даже вязать при этом не перестаёт. Ловкая баба. И никто её молодой не помнит. Сколько же ей? Она выжидает, пока он зарядит и уберёт кольт, и кладёт на прилавок краснобокое яблоко.

— Не на что, — он уже поворачивается уйти, но его останавливает неожиданная фраза:

— С дружком поделишь.

Он нерешительно берёт яблоко. Дорогая ведь штука. Дармовое всегда опасно, но за тёткой Фло подлянки не водится, не такая она.

— Спасибо.

Она кивает, продолжая громким шёпотом считать петли. Под этот шёпот он выходит на площадь и идёт к коновязи. Вон Гнедой уже почуял его и затоптался, пытаясь развернуться навстречу. И тёмный ком возле салуна зашевелился, отделился от стены и медленно выпрямляется. В сером предрассветном сумраке бледное пятно лица. А Гнедой сыт и напоен, сразу видно. И весел. Значит, не один был, не чувствовал себя брошенным. Он кивает мальцу, и тот, независимо вскинув голову, по-ковбойски враскачку подходит. Он достаёт яблоко, разламывает натрое. Коню, мальцу и себе. Ну… молодец, сообразил, что "спасибо" здесь лишнее.

— Где твой конь?

— Не ожеребилась ещё та кобыла…

Он удовлетворённо хмыкает, оглядывает ряд у коновязи. Ага, вроде вон тот серый.

— Бесхозного высматриваешь, Мустанг?

— Догадлив ты, Джек.

Джек-Хромуля щерит в улыбке беззубые дёсны. Где выбили, где само выпало. За сорок ему, сильно за сорок, доживает уже, болтаясь у коновязи.

— Вон тот, серый, пятые сутки стоит.

Серый костлявый неухоженный конь, уздечка, седловка — всё старое, ободранное, заседельные сумки разворочены.

— Загремел, что ли, Эдвард?

— А может, и спёкся, — пожимает плечами Джек. — Заносчив больно, — и сплюнув, добавляет: — Был.

Он кивает и отвязывает своего Гнедого.

— Бери Серого, малец. Нам здесь делать нечего.

А ничего малец, гриву с хвостом не путает. А вот садится как-то странно, не по-ковбойски. Стремена не по росту… Сообразил. Слез подогнал всё под себя и снова в седло. Ничего, в хороших руках Серый отойдёт…

…Фредди открыл глаза и встретился взглядом с Джонатаном. Уже свеж, деятелен, весел… быстро управился.

— Выспался, Фредди?

— В принципе, да. Что у нас нерешённого?

— В принципе, всё ясно. До Краунвилля полчаса осталось.

Фредди понимающе хмыкнул

— Хорошо возвращаться, Джонни?

Джонатан молча кивнул.

Поезд замедлился, проходя по полуразрушенному и ещё не до конца восстановленному мосту. Тогда зимой они переправлялись вброд, благо, лёд толком так и не встал. Не здесь, а ниже по течению, где река разливалась по котловине. Кругаля давали… но иного варианта не было.

— Фредди, помнишь, как мы тут зимой барахтались? — негромко засмеялся Джонатан.

— Ещё бы, — хмыкнул Фредди. — Чуть вьюки не потопили.

— А потом до утра на острове сидели, дрожали, не знали, где проход в минах, — Джонатан улыбнулся и подмигнул.

— А их там, на наше счастье, не было. Джонни, аукционы побоку?

— Сойнби только смотреть, — сразу стал серьёзным Джонатан. — Генни предупреждал.

— Ты говорил, помню. А Крокус? Мы же хотели стадом заняться.

— Зиму перекрутимся с этими, Фредди. Нет, посмотреть можно. И даже нужно. Но… Я не хочу трогать счета.

Фредди кивнул.

— Что ж, Джонни, сядем, посчитаем, подумаем.

— Последнее в первую очередь. Тут же ещё что, Фредди. Я думаю, что Дилли уже скоро дойка будет не под силу.

— Да, к Рождеству станет сильно заметно. А там и Молли на подходе, ведь так?

— Думаю, не задержится, — улыбнулся Джонатан. — Так что увеличивать число коров нельзя. Нанимать лишних людей незачем. А вот бычка хорошего… племенного…

— Месячные дешевле.

— Правильно, Фредди. Но там крови важны, а они ценятся во всяком возрасте. Так что у Крокуса всё равно покрутимся. Ладно, подъезжаем уже. Сейчас такси и домой.

— К шерифу не зайдёшь?

Джонатан покачал головой и улыбнулся.

— Домой, Фредди.

— Домой, — кивнул Фредди, вставая и беря из сетки кейс.

ТЕТРАДЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Посещение церкви прошло спокойнее, чем ожидал Эркин. В принципе это оказалось не слишком обременительным. Разумеется, пускать цветных в церковь — белое красивое здание с башней на Черч-стрит — никто не собирался. Для цветных приспособили большой дощатый склад на окраине возле Цветного квартала, оставшийся бесхозным после заварухи. Отмыли, почистили, починили электропроводку, внесли и расставили рядами скамьи — Эркин с Андреем ухитрились даже заработать на этом, подвалив к плотникам — на стене напротив дверей повесили картину с изображением длинноволосого бородатого беляка, замотанного в простыню, а по бокам от картины поставили горшки с цветами. Ну и для священника как положено. И чего ещё цветным надо?

Народу набилось… не продохнуть. Андрей тянул вперёд: интересно же, но Эркин упёрся, и они сели сзади, поближе к выходу.

— От духоты спасаемся? — камерным шёпотом спросил Андрей, когда они сели.

— От твоего языка, — так же тихо ответил Эркин. — Заведёшься ведь и вылезешь.

— Точно, — сокрушённо вздохнул Андрей.

Рядом негромко засмеялись. Но уже на небольшое возвышение с раскладным столиком рядом с картиной поднялся тот узколицый поп, поднял руки успокаивающим жестом, и все, привычно подчиняясь белому, замолчали.

Эйб Сторнхилл оглядывал аудиторию. Не признаваясь в этом никому, даже самому себе, он боялся. Да, он взял на себя этот страшный груз, воистину тяжкий крест, он слаб и греховен для такой ноши, но кто-то же должен пробиться к этим душам. Что бы ни говорили о них, они не бездушны…

…— Я ценю твоё усердие, брат, — и вежливый жест холёной пухлой руки. — Но должен сказать сразу. Их души не спят. Нет. Там нечего будить, брат Эйб. Это скоты. Послушные или нет, умные или глупые, добрые или злые, но скоты. Не люди, нет.

— Мне трудно в это поверить брат Джордан.

— Они похожи на людей, брат Эйб. Очень похожи. Но только похожи. Брат Эйб, — Джексонвилльский пастор Джордан Сноу рассматривает его участливо, как больного, — приходилось ли тебе иметь дело с ними раньше? Не видеть издали, а… — ласковая улыбка, — общаться с ними? Разговаривать.

— Да, разумеется.

— Разумеется, брат Эйб. Но я имел в виду не беседы и проповеди, а изо дня в день. Обыденно.

Он понял и покраснел.

— Я всегда считал рабство грехом, брат Джордан, — и с невольным вызовом: — У меня никогда не было рабов.

— Да, мы — дети и рабы Господа. И человек, делая человека своим рабом, нарушает волю Господню. Самозванствует. Но они — не люди, брат Эйб. Ты сам в этом убедишься. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе. С помещением, со всем остальным… Я скажу своей пастве, чтобы они отпускали своих… работников к тебе по воскресеньям. И вообще можешь на меня рассчитывать…

…Да, брат Джордан сделал, что мог. Пришло много, очень много. Он даже узнаёт некоторых. И зря говорят, что они все на одно лицо. Достаточно приглядеться — и различить тогда совсем не трудно. Вон эта молоденькая мулатка из кондитерской для цветных. Вон тот немолодой с сединой в волосах негр — дворник, с ним удалось неплохо поговорить, оказался довольно толковым, во всяком случае, понятливым.

Эйб говорил, стараясь подбирать самые простые, понятные слушателям слова и всё время оглядывая аудиторию. Да, его слушали, сидели тихо, не шевелясь, не разговаривая между собой. Ни дерзких взглядов, ни насмешливых, а то и глумливых реплик, с чем ему приходилось сталкиваться, трудясь в кварталах бедноты Колумбии, портовых городах Луизианы и ковбойских посёлках Аризоны. Нет, здесь ничего похожего… но чувство отчуждения, чувство стены между ним и аудиторией не проходило, а даже усиливалось. Они слушали его, но не слышали. Ни один.

Ряд за рядом Эйб Сторнхилл оглядывал свою паству. Ничего страшного. Они пришли и слушают. Остальное — его дело. Грузчики со станции сидят все вместе. Хорошо. А этих он не знает, но, значит, им кто-то сказал, и они пришли. Индеец, дворовой работник. Пришёл всё-таки. Тогда, при разговоре, был очень недоволен, но ведь пришёл. А рядом… Господь всемогущий, этот парень белый! Зачем он пришёл сюда? Да, он говорил со всеми, убеждал всех. И с этим парнем говорил. Тот был тогда пьян или с похмелья. Но его место на Черч-стрит, у брата Джордана, а не здесь…

Эркин слушал, не вдумываясь в слова, как всю жизнь слушал надзирателей. Болтает и пусть себе болтает. Сидишь в тепле, а не лежишь связанным или… Нет, перетерпеть свободно можно. Андрей наконец угомонился. А то в начале ёрзал, всё сказать что-то хотел. Пришлось дать ему локтем по рёбрам, чтоб понял: не на перегоне всё-таки…

…Фредди посоветовал им не связываться и не нарываться, и они пошли к указанному дереву. Белых ни одного, а пастухов собралось много. Некоторые косились на Андрея, но со словами не лезли. Беляк оглядел собравшихся и жестом велел им сесть.

— Дети мои…

Андрей фыркнул, невольно прыснули и остальные, но беляк не смутился и замолол примерно то же, что и у костра. Но то дети господа они все, то его. У Андрея хитро блестели глаза, явно чего-то заготовил, но пока молчит. У него тоже на языке вертелось: "Так я твой сын или бога?" — но он ограничился тем, что камерным шёпотом сообщает об этом ближайшим соседям. Те тихо смеются и передают вопрос дальше. Андрей незаметно показывает ему оттопыренный большой палец. Потом уже к ним пришёл чей-то вопрос: "А что, может, он сам и есть евонный бог?". Беляк словно не замечает их перешёптываний и продолжает долдонить своё:

— Христос любит вас, возлюбите и вы Иисуса всем сердцем…

И звонкий голос Андрея:

— А вот вы говорите, сэр. Что он велел, то мы исполнять должны.

— Да, сын мой. Воля Иисуса, Господа нашего, нерушима.

— А вот ведь в Библии сказано: рабы, повинуйтесь господам вашим, так? — невинно спрашивает Андрей. — Это же он сказал,

Беляк не успевает ответить: таким возмущённым рёвом отзываются остальные.

— И что мы все — рабы господа, — продолжает Андрей.

— Чего-о?! — как со стороны слышит он свой голос. Это его ещё у костра царапнуло, но тогда смолчал, а сейчас не выдержал. — Это что, мы — и его рабы, и отца его, и ещё… господские?!

— Мы не рабы!

— Нам Свободу ещё когда объявили!

— Ты чего несёшь, парень, охренел?!

— Это не я, — защищается Андрей. — Это тот, Иисус сказал.

— И я его ещё любить за это должен?! — он вскочил на ноги. — Мотаем отсюда!!

Беляк умолкает и беспомощно смотрит, как они хватают своих коней и уносятся врассыпную к далёким кострам…

…И этот то же самое. Бог, господь, Иисус Христос… Зачем им всем это? Тогда они вернулись к своему костру, и Фредди хохотал до слёз над рассказом Андрея, а потом сказал:

— Ну, парни, заварили вы кашу. Я и не задумывался над этим никогда.

Беляк тот сразу исчез, и больше о боге никто с ними заговаривал. И вот теперь здесь… Когда же эта нудьга кончится? Душно уже стало.

Эйб Сторхилл заканчивал свою речь. Ничего, главное — начать, а там… там он сделает всё, что в его силах. Главное — они слушают, придёт час — услышат. А теперь сбор. Обычно он не собирал деньги сам и прямо в церкви, этим занимались женщины-помощницы, но здесь таких ещё нет. Ничего, будут. Он сказал о деньгах, повторил, что каждый даст по силам своим, сколько может, и ждал вопросов о том, куда пойдут эти деньги. У него был готов ответ. Но ни одного вопроса не прозвучало. Они молча доставали деньги и передавали их друг другу, а передние подходили и клали монетки в жестяную миску на столе. Он следил за этим и радовался. Никто, ни один не отказался дать деньги, ни один не попытался присвоить или под шумок не дать. Пусть монеты мелки, но и заработки их невысоки. И белый парень дал деньги. И индеец. Эйб сказал о службе в следующее воскресенье и призвал всех встать и помолиться Господу в сердце своём, молча. Зачем их смущать, текста они всё равно не знают. Но это дело наживное.

— Идите, дети мои, и благословение Господа на вас и делах ваших.

И с каким же радостным гомоном повалили они на улицу! Эйб невольно улыбнулся. Дети, ну, настоящие дети. Мулатка из кондитерской и ещё две девушки пошептались и робко подошли к нему.

— Мы… мы здесь уберём, масса?

— Натоптали…

— Вы позволите, сэр?

Эйб радостно вздохнул. Разумеется, он приготовил все необходимые вёдра, тряпки и щётки, но готовился убирать самостоятельно, а тут…

— Спасибо вам.

С улицы донёсся взрыв хохота. Одна из девушек быстро подбежала к дверям и выглянула наружу.

— Ну и чего ржёте?! — звонко крикнула она. — Лучше бы вон со скамьями помогли.

— А чего со скамьями? — откликнулся молодой мужской голос. — Треснула, что ли, под твоей задницей?

— Чтоб язык твой треснул! Составить помоги. Мы пол моем.

Эйб, считавший деньги, поморщился, но промолчал. Разговор, конечно, непотребный для церкви, но и винить этих… детей нельзя. Сделать им сейчас замечание — это напугать и оттолкнуть. К его изумлению, несколько парней — в том числе странный белый и индеец — вернулись, очень быстро и ловко убрали скамьи, прислонив их к стене. Искоса поглядывая на Эйба, парни молча подождали у дверей, пока девушки вымоют пол, и снова расставили скамьи.

— Бог да вознаградит вас за доброту вашу.

По губам белого скользнула усмешка, но он промолчал. Девушки, а за ними и парни простились и вышли. Эйб с удовольствием оглядел свою бедную церковь. Начало положено. Мулатку из кондитерской зовут Бьюти, девушку со шрамом на подбородке… да, правильно, Рози. А третью он спросит об имени при встрече. И с парнями теперь есть о чём поговорить. Главное — начать…

От церкви Эркин и Андрей пошли к пруду. По дороге купили себе хлеба и копчёной рыбы. И два больших яблока. Сели у "своего" пня. И только тогда, после первых кусков, Эркин заговорил:

— Обошлось.

— Если б ты меня не держал, — усмехнулся Андрей, — я б пошебаршился, конечно. Он бы покрутился у меня, как уж на сковородке.

— А толку-то? — возразил Эркин. Нахмурившись, он долго разглядывал свою рыбину и наконец поднял на Андрея глаза. — Слушай, бог есть?

— А хрен его знает, — пожал плечами Андрей. — Мне это по фигу.

— А мне нет, — возразил Эркин.

— Чего так?

Эркин не успел ответить: к ним подошли трое негров из ватаги Одноухого, молча поставили на пень бутылку, положили буханку и сели рядом.

— Давай, Белёсый, — Губач выбил пробку, глотнул и пустил бутылку по кругу. — Совсем он нам мозги закрутил, не знаем, что думать.

— А я что, — взъерошился Андрей, — самый умный?!

— Вот смотри, — Эркин мотнул головой, пропуская бутылку, и продолжил: — Я — хозяйский раб. От хозяина меня русские освободили. Русский офицер пришёл, сказал. Всё. Свободен. А от этого, от господа, кто меня освободит? Ведь, беляк этот чёртов трепал, и бессмертный, и всемогущий, и… и…

— И вездесущий, — подсказал Андрей.

— А это что за хренотень? — поинтересовался Род, вгрызаясь между словами в рыбий хвост.

— Везде он, значит, — объяснил Андрей.

— Во, — кивнул Эркин. — Если он такой, от него меня кто освободит? Не хочу я больше рабом. Ничьим.

— А говорят, мы и после смерти… его рабы, — вздохнул Губач.

— Ну, как там после смерти, не знаю, — пожал плечами Андрей. — Помрём когда, тогда и посмотрим, что там и как.

— Тебе, Белёсый, всё шуточки.

— А серьёзно об этом и нечего, — Андрей сделал большой глоток и передал бутылку. — Видеть его никто не видел, так что… — он выразительно выругался.

— Оно-то, конечно, так, — Губач оглядел полупустую бутылку и поставил её на пень: пусть пьет, кто хочет, без очерёдности. — Так думаешь, слова это одни?

— Может, и так, — кивнул Род.

Упорно молчавший всё время Томми тихо, но очень твёрдо сказал:

— Прав, Белёсый. Бога беляки придумали, чтоб нас дурить. Я много хозяев сменил. Били меня… его именем. Покориться требовали… тоже бог так велел. Что хорошего у бога есть, то они себе берут, остальное нам скидывают.

Все кивнули.

— Так что, не пойдём больше? — задумчиво спросил Губач.

— Цепляться начнут, — покачал головой Эркин. — Если это так, трепотня одна, то и хрен с ними, и с попом, и с богом его. Всё равно в воскресенье работы нет. И мелочь наскрести, чтоб подавился он ею, тоже можно.

— Если чтоб не цеплялись… — протянул Род.

— Ладно, — тряхнул кудрями Андрей. — И впрямь… От нас не убудет, и неохота из-за такой ерунды завязываться. Он, дьявол, въедливый, заметно.

— Это да, — Губач взял бутылку. — Допиваем?

— С собой возьми, — отмахнулся Эркин.

Андрей молчаливым кивком согласился с ним. Губач засунул бутылку в карман и встал. Поднялись и остальные.

Эркин и Андрей ещё побродили по Цветному, балагуря и задираясь. О церкви, когда они остались вдвоём, Эркин сказал:

— Я одного боюсь. Что он так и повадится по домам шляться.

— Ла-адно, — протянул Андрей. — Отвадим.

Домой Эркин пришёл уже ближе к сумеркам. Женя была дома.

— Ну как?

— Всё хорошо, Женя, — быстро ответил он.

Забросил свою джинсовку в кладовку и быстро побежал вниз в сарай. Цветному все дни рабочие. В тот раз это его спасло, пусть так и будет. Не станут к Жене цепляться. А про свою церковь она ему за ужином расскажет.

Но за ужином говорили совсем о другом. Женя опять расспрашивала его про перегон и Бифпит. Зашла речь об играх. Он рассказал о щелбанах. И Алиса потребовала, чтобы он её научил. Ей посещение церкви совсем не понравилось. Полдня хорошо себя вести и ничего за это не получить! Алиса была настолько возмущена, что и за игрой пыталась жаловаться Эркину, но быстро сообразила, что это не "ласточкин хвостик", здесь проигрыш грозит лишним щелчком в лоб, постепенно увлеклась и забыла про свои огорчения. Игроков разогнала Женя, отправив Алису спать. Этот момент пришёлся как раз на её проигрыш, и Алиса подчинилась с невиданной готовностью. Эркин не стал спорить: щёлкать Алису в лоб оказалось очень трудно. От напряжения сдерживаемой силы у него даже рука заболела.

— А расчёт завтра, когда доиграем, — пообещала из-под одеяла Алиса.

— Спи, — рассмеялась Женя.

Улыбнулся и Эркин. Женя налила ему и себе по второй чашке чая. Эркин взял свою чашку, охватил её ладонями, будто греясь.

— Знаешь, Женя, у нас было костровое время.

— Как это?

— Ну, вечером. Бычки улягутся уже на ночь, мы поедим и сидим у костра. — Треплемся, — Эркин улыбнулся и сказал по-английски, явно кому-то подражая: — Святое время, — и продолжал опять по-русски: — Понимаешь, говорим обо всём, смеёмся. Свободно говорим. Обо всём.

Женя кивнула.

— Я поняла, Эркин. Сейчас костровое время, да?

Он счастливо улыбнулся.

— Да.

Улыбнулась и Женя.

— Сначала о делах поговорим, правильно?

— О делах, конечно.

— Тогда слушай. За квартиру я заплатила до Рождества. Керосина купила.

— Тоже до Рождества? — усомнился Эркин, прикидывая в уме размер бутылки в сарае.

— Нет, конечно. Нам негде столько держать, но запас должен быть. Вот я и купила ещё бутылку полную. Понимаешь? Одна расхожая, а вторая в запас.

Он кивнул.

— Ага, понял. А себе ты чего купила?

— Обо мне потом, — строго сказала Женя. — Алисино зимнее я посмотрела. На эту зиму ей хватит. Она же растёт сейчас.

— Может… ей куклу купить? — неуверенно предложил Эркин.

— Куклы у неё есть, — улыбнулась Женя. — Я посмотрю из игр что-нибудь. Мозаику там или ещё что. И лучше книгу. Ей пора учиться читать.

Эркин кивнул, но глаза у него на мгновение стали грустными. На мгновение, но Женя заметила и рассердилась. На себя. Как же она раньше об этом не подумала?!

— И тебе надо учиться.

— Для взрослых нет школы, — вздохнул Эркин.

— Я научу, — храбро вызвалась Женя.

Эркин посмотрел на неё с таким радостным изумлением, что она рассмеялась.

— И… и по-русски тоже? — наконец спросил он.

— И по-русски, — кивнула Женя. — Ты чай пей. Остынет.

Он послушно отхлебнул, не отводя от неё глаз. Женя с удовольствием смотрела на него, на его счастливое лицо, на сильные плечи, туго натягивавшие старенькую, выцветшую от стирок рубашку. Удивительно, как ему всё идёт, всё к лицу.

— Теперь давай с тобой. Тебе на зиму…

— У меня всё есть, — быстро сказал Эркин.

— Тебе нужна тёплая рубашка. И не одна.

— Рубашек у меня много, — возразил он. — А куртка тёплая.

— Какая куртка? Джинсовая?

— Да нет, моя. Ну, толстая, рабская. Она очень тёплая.

— Рабская, — повторила Женя.

Эркин на мгновение свёл брови, но тут же улыбнулся ей.

— Мне нельзя выделяться, Женя. Куртки у всех рабские. В эту зиму все их носить будут.

— Ну, хорошо, а если будет очень холодно?

— Я тогда две рубашки надену. Или джинсовую, а рабскую сверху, — тихо засмеялся. — На работе всегда жарко, — и уже серьёзно: — Была бы работа.

— Будет, — улыбнулась Женя. — Ты же хороший работник. И Андрей. Вы всегда работу найдёте. А может, и на постоянную устроитесь.

Эркин осторожно пожал плечами и упрямо спросил:

— А себе что ты купишь?

— Я туфли хочу, — вздохнула Женя.

— А что? — сразу встревожился Эркин. — Не хватает?

— Да нет, понимаешь… Я видела туфли, они красивые, но… но непрактичные.

— Это как? — недоумевающе спросил Эркин.

— Ну, слишком нарядные. Их только на праздник. И потом… если в них ходить по улице, они развалятся быстро.

Эркин кивнул.

— Я понял. А… а ты сразу две пары купи. И носи по очереди.

— Как трусы? — съехидничала Женя.

Он не сразу понял, а потом рассмеялся и, смеясь, кивнул.

— Ага.

— Нет, Эркин, — отсмеялась Женя. — Так не делают. Туфли я себе куплю, но попозже. Понимаешь, мне нужны такие, чтоб и на улицу, и для работы. И чтоб на ноге были удобны. Нарядные мне не так нужны. И чтоб на зиму… Я видела, — она мечтательно улыбнулась, — черевички.

— Что-что? — переспросил он.

— Ну, как сапожки, только короткие, до щиколотки и на каблучках.

— А они, — Эркин тщательно выговорил новое слово, — практичные?

— Думаю, да.

— Тогда покупай, — решительно сказал Эркин. — Денег хватит?

— Хватит, — улыбнулась Женя. — И ещё я хочу белья купить. Простыни, наволочки, полотенца. И пододеяльники.

Эркин сразу переспросил:

— Пододеяльники — это что?

— Ну, как чехол на одеяло. Чтоб одеяло не пачкалось.

— Ага, понял. Покупай.

— Хорошо. Только я всё это постепенно буду покупать, чтоб не так в глаза кидалось. А то ещё пойдут… — она сделала выразительную гримасу, — разговоры.

— Ты осторожней, — сразу сказал он и вдруг совсем другим каким-то робко-виноватым тоном: — Ничего, что я так… командую?

— Всё правильно, — рассмеялась Женя. — Ты же обо мне заботишься.

Он так смотрел, что Женя не удержалась и потянулась погладить его по плечу. Он сразу перехватил её руку, прижал к губам. Поцеловал в ладонь, в тыльную сторону и снова в ладонь. Женя другой рукой погладила его по голове. И он так же ловко перехватил и поцеловал и эту руку. Потёрся лицом о её ладони и медленно, не выпуская, опустил их на стол. И по-прежнему не отводя глаз, мягко потянул Женю к себе. И даже стол не помешал ему. Женя только на секунду поддалась, и она уже сидит у него на коленях в плотном кольце из его рук.

— Ой, как это у тебя получилось? — удивилась Женя, обнимая его за шею.

Вместо ответа Эркин только плотнее прижал её к себе, так что его лицо оказалось у её шеи.

— Женя, так хорошо? Тебе удобно?

Он спрашивал тихо, перемежая слова поцелуями.

— Ага, — вздохнула Женя, прижимаясь губами к его шее.

Он шевельнул плечами, помогая её руке проскользнуть под ворот его рубашки. А его рука уже под её халатом скользит кончиками пальцев по её животу. Теперь уже не она, а он внутри её объятий, целует её шею, ключицы, склоняет голову, двигаясь губами по её груди. Женя прижималась лицом к его волосам, пока не коснулась губами гладкой кожи на шее и поцеловала его как раз на границе волос. Он вздрогнул и замер. И Женя не услышала, а ощутила его выдох:

— Ещё.

Она рассмеялась и поцеловала его ещё раз, опять туда же и ниже, в выступивший бугорок позвонка. Он резко встал, так резко, что она тихо вскрикнула, но ни испугаться, ни что-то сообразить не успела. В два шага Эркин достиг кровати, положил Женю и сел рядом. Озорно улыбнулся.

— На мя-яконьком, — сказал он очень похоже на Алису, мягко вытаскивая из-под Жени её халат. И уже другим серьёзным тоном: — Тебе не холодно?

— А мне от тебя тепло, — Женя попробовала передать его интонацию и по его улыбке поняла, что попытка удалась.

Плюш ковра приятно щекотал ей спину. Эркин выдернул из штанов и распахнул рубашку, придвинулся поближе, чтобы ей было удобно дотянуться до него. Женя улыбнулась и подняла руку, мягко коснулась основания его шеи. И тут же его рука так же легла на её шею точно на то же место. Улыбаясь, Женя водила пальцами по его груди, ключицам, животу, снова поднималась к шее. И, молча улыбаясь, он необыкновенно точно копировал её движения, гладя её тело. Женя попробовала обмануть его, неровными резкими движениями и остановками, но его улыбка становилась только шире, да озорно блестели глаза. Женя трогала его круглые жёсткие соски и ощущала его пальцы на своих, быстро вела пальцами по ложбине, разделяющей грудные мышцы, вниз к поясу. И с той же скоростью его пальцы скользили по её телу между грудей к животу и так же замирали у резинки её трусиков.

— На работу не проспим? — улыбнулась Женя.

— Ни в жисть, — ответил Эркин с улыбкой.

Женя осторожно нашла узел и потянула за конец. Эркин свободной рукой подправил её пальцы, чтобы она не затянула, а распустила узел. И одновременно её рука скользнула по его лобку, а его пальцы совершил тот же путь по её телу. Эркин приподнялся, давая штанам соскользнуть вниз, быстрым движением плеч сбросил рубашку и уже обеими руками сдвинул с её бёдер трусики.

— Так, Женя, да?

— Ага, — Женя обняла его за поясницу, потянула к себе. — Иди ко мне.

— Иду.

Мягким гибким движением он опёрся ладонями о постель, подтянулся и лёг на Женю, вытянувшись во весь рост, распластался.

— Иду?

— Иди, — рассмеялась Женя и неожиданно для самой себя выгнулась, принимая его встречным движением.

Эркин тихо охнул, прижимаясь к ней.

— Так?

— Ага. Не уходи.

— Сейчас вернусь.

— Ой!

— Тебе больно? — сразу встревожился он.

— Не уходи, — Женя обхватила его за плечи, за шею, попыталась напрячь внутренние мышцы.

— Я здесь, Женя, я с тобой, — его шёпот обжигал ей кожу. — Ага! Ох, Женя… Женя… Женя…

Он звал её, чувствуя приближение туманящей голову волны, чёрно-красного водоворота. И слышал её голос, звавший его.

— Эркин… я здесь, Эркин…

— Я здесь, — откликнулся он, плотнее охватывая её и замирая.

Вздыбившаяся волна нависала над ним. Он знал, что они в комнате, на кровати, что на столе горит лампа, он всё видел и понимал, но чувствовал волну. Она здесь, малейшее движение — и она рухнет на него, закрутит в бешеном водовороте, не оставляя ничего, только тепло Жениного тела и её запах…

Эркин крепче упёрся локтями в постель, осторожно поёрзал, укладываясь так, чтобы полностью закрыть Женю, чтобы потом, когда волна уйдёт, Женя была под ним, как под одеялом. Руки Жени мягко гладили его плечи и спину, её глаза влажно блестели, но губы улыбались. Он пошевелил бёдрами, ворочаясь в ней, готовясь к последним ударам, и волна сразу придвинулась, изгибаясь и приготовившись к прыжку.

— Женя… готова?

Она, улыбаясь, кивнула.

— Я иду.

— Встречаю, — выдохнула она.

Так резко и сильно он ещё не бил Женю, и с той же силой рухнула на него горячая волна, он успел поймать тихий, шёпотом, вскрик Жени и повторить удар…

Он лежал на Жене, всё ещё соединённый с ней, и медленно переводил дыхание. Волна не ушла, она осталась и покачивала его, мягко и ласково. Эркин осторожно шевельнулся, нашёл губами губы Жени, её щёки, влажные и чуть солоноватые, глаза… Она вздохнула, словно просыпаясь, и подняла веки, увидела его лицо и улыбнулась.

— Эркин… хорошо, да? Тебе хорошо?

Он медленно, будто только учился говорить, ответил:

— Да, очень. Ты… ты не устала?

— Не знаю, — Женя медленно подняла руки, погладила его плечи, голову. — Полежим так, хорошо?

— Тебе… нравится? Ну, когда я… в тебе?

— Мне всё нравится, — тихо засмеялась Женя.

И он, отзываясь на этот смех, покачался на ней. Чуть-чуть. Чтобы она почувствовала его.

— Тебе не тяжело?

— Нет, мне хорошо. А тебе?

— Очень. Мне никогда так хорошо не было.

Улыбка Жени стала лукавой.

— Ты так всегда говоришь, каждый раз.

— Это же правда, — он улыбнулся. — Я же индеец, индейцы не умеют врать.

— Совсем-совсем?

— Совсем-совсем, — кивнул он и серьёзно: — Я говорю правду, Женя. Мне каждый раз хорошо, — и помолчав, будто проверял, убеждённо закончил: — Как никогда.

Женя уложила его голову себе на грудь. Он потёрся об неё щекой и всё-таки медленно приподнялся.

— Я… посмотрю на тебя. Можно?

— Можно, конечно, — удивилась его просьбе Женя. — Тебе всё можно.

Эркин медленно плавно выпрямлялся, не разрывая замок, а мягко очень плавно отделяясь от Жени, и встал над ней на коленях так, что Женя осталась лежать на спине между его ногами. Его взгляд мягко гладя двигался по ней, как до этого его руки, и на себе он ощущал такой же гладящий взгляд.

— Какой ты красивый, Эркин.

— Опередила, — улыбнулся он. — Только ты лучше. Правда.

— Сейчас скажешь, что лучше всех, — смеялась Женя.

— И скажу. Это тоже правда, Женя. Ты лучше всех.

Женя медленно закинула руки за голову и потянулась.

— Как хорошо, Эркин.

— Лучше не бывает, — кивнул он. — Я уложу тебя, хорошо?

— Как это?

— Ну, ты поспишь. Тебе надо отдохнуть.

— А тебе?

Он улыбнулся её вопросу.

— От радости не устаёшь.

— Ой, как это тебя хорошо получилось?! — Женя порывисто поднялась к нему. — Значит, тебе это в радость и ты не устаёшь, а мне, значит, отдыхать надо, мне, получается, это не в радость, да? Вот я тебя за это сейчас!

Она обхватила его за шею и резко дёрнула на себя. Эркин поддался рывку и позволил повалить себя на постель. Задыхаясь от смеха, она шутливо тузила его, так что он попросил:

— Женя, не щекочи, я ж в голос заржу, Алису разбудим.

— Придушу провокатора, — грозным шёпотом сказала Женя, усаживаясь на него.

Эркин согнул ноги в коленях, чтобы Женя могла опираться спиной. Теперь она сидела у него на животе и даже ноги ему на грудь поставила.

— Тебе удобно? — заботливо спросил Эркин и, дождавшись ответного кивка, продолжил: — Ты меня пока душить будешь, я вздремну малость, — закрыл глаза и даже всхрапнул.

Женя рассмеялась и попыталась встать, но он сразу открыл глаза.

— Нет, Женя, ты сиди.

— Тебе же тяжело, — возмутилась она.

— От тебя? Никогда.

Но она всё-таки слезла с него и встала.

— Лампа догорает уже.

— Понял, — Эркин потянулся, проехавшись спиной и ягодицами по мягкому ворсу ковра. — Ох, хорошо как. Всё, встаю.

Он сбросил себя с кровати, нашёл шлёпанцы, подобрал штаны и рубашку. Женя уже надела халатик и унесла на кухню чашки, и там теперь еле слышно звякала посуда и плескалась вода. Эркин, прижимая к груди одежду, прошёл к себе в кладовку, вытащил и развернул свою постель, сложил штаны и рубашку и вышел на кухню.

— Я возьму тёплой воды? Оботрусь.

— Конечно, бери, — Женя расставляла вымытую посуду на новенькой проволочной сушке.

— А… а ты?

— Я уже, — засмеялась Женя. — Пока ты штаны свои искал.

— И я уже, — Эркин расправил на верёвке влажное полотенце. — Завтра я поправлю.

— Что?

— Сушку. Там гвозди слабые, я смотрел.

— Ага, — Женя вдруг зевнула. — Спокойной ночи, Эркин.

— Спокойной ночи, — откликнулся он уже из-за двери кладовки.

Женя оглядела кухню, проверила, насколько плотно закрыта дверца плиты, послушала сонную тишину в кладовке и пошла в комнату. Уходя, Эркин привернул фитиль, и теперь комната тонула в полумраке. Женя быстро разобрала постель, погасила лампу и легла. Каково ему там, на полу? Интересно, ну, когда-нибудь их оставят в покое? Чтоб не бояться, чтоб не прятаться от всех, чтоб Эркин мог до утра спокойно спать на кровати. Ведь если подумать, то у них только одна нормальная ночь и была. Когда он с заработков приехал. Правда, если честно, они и не спали в ту ночь. Но всё равно, он до утра оставался с ней, а сейчас… что же делать, так уж получилось, что иначе нельзя. Что же делать?

* * *

Золотарёв любил водить машину и при малейшей возможности садился за руль. Шофёр нужен… когда он нужен. И разговор за рулём вести удобнее. Всегда можно отвлечься на дорогу и тем выгадать время для обдумывания ответа. Хотя на этот раз собеседник нелёгкий — на лету всё схватывает, с очень хорошей реакцией.

— Мы союзники, Игорь Александрович.

— С разными методами, не так ли?

— И это. Но сейчас и методы наши совпадают.

Ироническое хмыканье, быстрый взгляд. Ладно, пойдём так:

— Игорь Александрович, почему вы не вернулись к научной работе?

— Видите ли, Николай Алексеевич, во-первых, делать историю — занятие не менее интересное, чем её изучать. Во-вторых, мне попросту не к чему возвращаться. Все мои довоенные материалы и наработки погибли. В-третьих, я не могу оставить моих товарищей. Они помогали мне, мой долг… фронтовое братство, если хотите, — Бурлаков говорит спокойно, академически рассуждающим тоном. — И наконец, в-четвёртых, у меня, простите, чисто шкурный интерес. Я ищу свою семью.

— Вы говорили, они погибли.

— Да. У меня нет доказательств, что они спаслись. Но нет и доказательств гибели. Работа в имперских архивах может их дать.

— Вы ищете доказательства гибели или спасения?

— Николай Алексеевич, только очень плохой учёный начинает работу, зная, что получит в конце. Известный заранее, желаемый вывод… это догма. А я учёный, — и мгновенная озорная усмешка. — Не очень плохой. Вот и пятый аргумент. Я занят научной, по сути, работой. Так что сама постановка вопроса некорректна. Я всё-таки вернулся.

Золотарёв улыбнулся. Надо же, хорошо как перевёл. Что ж, пусть залезет поглубже. И себе найдёт, и с нами поделится, и… нет, об этом парне говорить ещё рано, пусть профессор увязнет, и тогда… вот тогда и пойдёт настоящая игра с Бредли и Трейси. Они, говорят, игроки сильные, ну так и профессор Бурлаков тоже… далеко не из последних. Недаром его наш генерал ценит и чуть ли не со школы дружит.

— Игорь Александрович, а дома не попробовали? Может, кто из соседей что знает?

— Разумеется, я побывал в Грязине, но… — голос Бурлакова по-прежнему спокоен, — там давно живут другие люди. Сменились все соседи. Никто ничего не знает. Это же был район "оздоровления".

Золотарёв кивнул. Оздоровление, sanitation. Служба Безопасности Империи радикально решала проблему сопротивления в бывшем Пограничье, арестовывая всех жителей, всех поголовно, и заселяя опустевшие дома привезёнными издалека собственными гражданами, лояльными и в силу происхождения, и в силу благодарности за полученное в дар от Империи имущество. А вывезенные… часть уже нашлась трупами на Горелом поле и во рвах, часть в трудовых лагерях при военных заводах… И что теперь со всей этой массой делать? Но об этом пусть головы в другом отделе болят.

— Вы надеетесь найти следы в архивах?

— И на это тоже.

— А ещё на что?

И в ответ с прежней чуть отстраняющей улыбкой:

— Моя главная надежда, Николай Алексеевич, на чудо.

Золотарёв кивнул. Да, больше Бурлакову, если честно, надеяться не на что.

Бурлаков, сохраняя прежнюю улыбку, смотрел перед собой на несущуюся под колёса серую в тёмных пятнах свежего асфальта дорогу…

…— Кажется, успели, — Антон сидит, небрежно откинувшись на спинку, с безмятежной улыбкой отдыхающего гуляки. — Всё спокойно.

— Спасибо.

— Не за что. Твоих мы прикроем, — и уже тише добавляет: — Как сможем.

Он кивает.

— Не надо утешений. Я не первый, — и с невольным вздохом: — и не последний.

— Ничего, — Антон улыбается как можно веселее. — Будет и у нас праздник.

— Будет, — он старается улыбаться как Антон.

— Вот мы победим, представляешь, соберёмся, сядем все вместе… — Антон громко причмокивает.

Он смеётся, кивая. Извечная мечта: пир после победы. Интересно, сколько нас уцелеет? Вряд ли понадобится очень большой стол…

…— Простите, я кажется задремал.

— На здоровье, Игорь Александрович, можете дремать дальше.

— Благодарю…

…Антона убили через полгода. Заметив хвост, повёл за собой, затащил в какой-то тупик и затеял перестрелку. С Антоном оборвалась последняя ниточка, связывавшая с домом. Антон бывал у него дома, знал их всех. И Римму, и детей. Играл с Аней в шахматы, возился с Серёжей и Милочкой. И вот всё, оборвано. Он знал, что так будет, что этим кончится, и всё же…

…Не открывая глаз, Бурлаков сел поудобнее. Машина идёт ровно, без рывков и толчков. Всё позади, всё кончилось благополучно. Для выживших. Он всё понимает, но он поехал туда, в Грязино, бывшее Грязино…

…Застывший в опасливом ожидании город. Провинция Империи, очищенная от расово неустойчивого русского населения. Он узнавал дома, но не город. Городу сменили имя. Теперь Петерсхилл. В честь генерала Петерса, командовавшего войсками захвата. Не улицы, а стриты и авеню. Но главное — сменили людей. Из Алабамы, Луизианы, Дакоты, даже Аризоны — со всей империи их переселили сюда, в дома, ещё помнящие прежних владельцев. Была Россия, Пограничье, Русская территория, а теперь… а теперь они замерли в страхе перед возвращением выживших… Нет, эту проблему надо решить и будем решать. Но сейчас он шёл домой. И безумная не надежда даже, а… а вера в чудо, что Римма и дети дома. Он даже не думал, что столько лет прошло, что дети выросли… А чуда не было. Были чужие люди, жалкий лепет этих людей, что дом был пустой, что всё-всё в доме они купили, на свои деньги, у них даже чеки сохранились, что они не при чём, ничего не знают, дом был совсем пустой, и соседние дома тоже пустые, а они не при чём, а если у мистера претензии, то это всё Империя, Служба Безопасности, а они приехали в пустой дом… У мужчины, седого, грузного, дрожали руки, женщина жалко шмыгала носом, за ними толпились их дети… Он повернулся и ушёл. Не стал с ними говорить. Не смог. Обошёл соседние дома. Никого. Из старых, кто мог что-то знать, никого, никто не вернулся. Ни один…

…— По вашим данным, Николай Алексеевич, из угнанных многие возвращаются?

Золотарёв вздрогнул.

— Я был уверен, что вы спите. Нет, к сожалению, информации пока нет. С угнанными вообще непонятно, куда они делись. Если честно, рассчитываем на вас. Архивы целы, но разобраться в них… Понимаете?

— Догадываюсь, — кивнул Бурлаков. — Попробуем разобраться.

— Простите, что задеваю больное, но… у вас была большая семья?

— Жена, дети, брат жены, племянники, кузены и кузины, другие родственники… Фактически я знаю обо всех, кроме жены и детей. Остальные погибли. Кто на фронте, кто в Сопротивлении. А из дальних… пока я этим не занимался, слишком давно оборвались связи. А ваша семья, Николай Алексеевич?

— Мне повезло. До моих Империя не дотянулась. А так… как у всех. Кто на фронте, кто в тылу. Кому как повезло.

— Да, кому как повезло. Вы правы, Николай Алексеевич.

Золотарёв в зеркальце посмотрел на Бурлакова и вернулся к собственным мыслям. Как однако держится прекрасно. Конечно, об Империи он осведомлён очень широко, десять лет на нелегальном положении — это серьёзно. В его ненависти к Империи, Службе Безопасности, Службе Охраны можно не сомневаться. И в архивах он разберётся вполне… профессионально. Ниточек там торчит… уйма. Не может там не быть компромата на Бредли и Трейси. Где-то эта парочка должна была засветиться. Киллер и шулер, даже не главари, нет, у них в уголовной, как она здесь называется, да, Система, особое положение, уже ясно. Сами по себе, не входят ни в одну группировку и работают только на себя. И уже давно. У Ротбуса был компромат на Трейси и очень серьёзный, раз тот так испугался и поехал за деньгами. А на Бредли? Петерсен клянётся, что был. Что Ротбус не рискнул бы угрожать, не имея на руках козырей. Игроки все, все сравнения карточные. Ну что ж, в этой колоде Бредли и Трейси — тузы. Без джокера их не возьмёшь. Счета в банке… У обоих не подкопаться. Капало потихоньку маленькими порциями. До трёх тысяч декларация об источниках не требуется. Потому и счетов столько. И все оформлены одинаково. Владелец и имеющий право распоряжения. Только имена меняются. Тогда Трейси взял два своих. Сто семьдесят три тысячи. Счетов Бредли не трогал. Хотя там больше. А в сумме четыреста двадцать тысяч с небольшим. Но затребовали шестьсот восемьдесят. И Петерсен, да и остальные показывают одно. Ротбус никогда не требовал больше, чем у человека было. И даже обязательно оставлял какую-то мелочь. Как там… Да, вот: если у человека есть один доллар, больше девяноста восьми центов Ротбус не потребует, но и меньше, чем на девяносто семь не согласится. Значит, у Бредли и Трейси было в общем не меньше семисот тысяч. Хотя… хотя не было, есть. И значит, двести восемьдесят мы не нашли. Оформлено ещё на кого-то? Анонимный счёт на предъявителя? Абонирован сейф? Или просто лежат где-то в тайнике? Но и в сейфе, и в тайнике лежат доллары, имперские зелёные бумажки, обесценившиеся ещё к лету, и два таких волка позволят таким деньгам стать бумажками? Да никогда! Как-то же они их обменяли. И вот здесь без профессора, вернее, его "орлов" — они же "банковские крысы" — не справиться. Значит, надо сориентировать профессора. Теперь… Раз Ротбус требовал деньги обоих, значит, компромат на Бредли у него был. Так что? Трейси решил откупить себя, бросив дружка? Вполне логично, а значит, возможно. Как же не вовремя заткнули пасть Ротбусу. Рискуем не управиться к Рождеству. А это новые жертвы. День Империи — будь она и так далее — обошёлся без большой крови, из наших вообще никто не пострадал, но страсти всё равно накалились. Ещё раз бросим армию между белыми и цветными, и маховик может раскрутиться опять. Нет, к середине декабря надо успеть. И взять на упреждение. Не будут уцелевших охранюг столько времени кормить и укрывать за так. Задаром здесь вообще никто ничего не делает, жлобы поголовно, независимо от цвета. Правда, это даёт возможность отследить по денежным ручейкам, так сказать пройтись от истоков к устьям и обратно. Но… дадим им вылезти на Рождество, крови будет слишком много. Надо успеть раньше. И в то же время не спугнуть.

Золотарёв бросил машину в резкий поворот.

— Сбрасываем хвост, Николай Алексеевич? — спросил, не открывая глаз, Бурлаков.

Золотарёв рассмеялся.

— Я думал, вы спите, Игорь Александрович.

— Ну, ваш поворот разбудил бы любого, а, в общем, вы правы. Я спал.

Бурлаков открыл глаза и достал сигареты.

— Николай Алексеевич?

— Не откажусь, — кивнул Золотарёв, беря сигарету. И решил рискнуть: — У меня к вам, Игорь Александрович, большая просьба.

— Слушаю вас.

— Когда будете работать с архивами… меня очень, — он выделил это слово, — очень интересуют два человека. Джонатан Бредли и Фредерик Трейси. Если что-нибудь попадётся, ну, даже просто упоминание, в любом контексте, я прошу это для меня собрать.

— Джонатан Бредли и Фредерик Трейси, — повторил, запоминая, Бурлаков. — Хорошо, я буду это иметь в виду. Вопрос о причине вашего интереса, я полагаю, неуместен.

— Вы совершенно правы. Но я обещаю. Как только появится возможность, я всё объясню.

— Буду ждать, — улыбнулся Бурлаков. — Кстати… Бредли… Бредли… Знакомая фамилия. Кажется, была такая семья, из так называемой "старой золотой сотни", но она давно, ещё до войны исчезла. Думаете, отпрыск?

— Думаю, это неважно. Я тоже сразу подумал и проверил. Лет сорок, как эта семья сошла со сцены. Империей ворочали совсем другие семьи. Так что, скорее всего, однофамилец, — Золотарёв усмехнулся. — Если это только его настоящая фамилия.

— Возможен и такой вариант, — кивнул Бурлаков. — Я знавал двух Шекспиров, лорда Эссекса, трёх Нельсонов, адмирала, капитана и матроса, ещё… Кстати, лорд Эссекс был отличным механиком, самоучка, малограмотен и невероятно талантлив.

— Погиб?

— Да. Подорвал себя вместе с типографией. Так что это довольно распространённая практика. Берётся фамилия, носителя которой заведомо нет. И в то же время невыдуманная.

— Да, — согласился Золотарёв. — Вряд ли это его настоящая фамилия. Но поищите. Вдруг всплывёт подлинный Джонатан Бредли.

— Хорошо, — кивнул Бурлаков.

Джонатан сидел за своим столом, обложившись бухгалтерскими книгами, и щёлкал на счётах с таким ожесточением, что Фредди молча прошёл к бару, налил себе и по-прежнему молча сел к камину, спиной к Джонатану. Пошевелил поленья, положил ноги на решётку, сделал глоток и откинулся на спинку кресла. Хорошо! За его спиной щёлкали костяшки и изредка шёпотом чертыхался Джонатан. Потрескивание огня в камине, гудение ветра в каминной трубе… С камином им пришлось повозиться. В этом домике — они так и не поняли, для чего он предназначался — стояла плита, большая, но не законченная, и они переделали её в камин, взяв облицовку из гостиной Большого Дома, потому что камин в кабинете был слишком основательно разрушен. Похоже, там искали тайник. Камин вышел большой и нарядный, слишком большой и слишком нарядный для этой комнаты, жрал массу дров, но зато быстро нагревал и долго держал тепло. Тогда же они перетащили сюда эти кресла, как требовавшие самого минимального ремонта, установили решётку, развели огонь и сели у камина. Весна была сырая, одежда не просыхала, тогда Джонни и сказал, что у такого камина из горла пить неудобно, не сочетается.

Джонатан закончил наконец подсчёты, убрал книги в сейф, поставил на место бар и насмешливо хмыкнул:

— Мне ты сделать не догадался.

— А кто тебя знает, когда ты закончишь, — ответил, не меняя позы, Фредди.

Джонатан налил себе и сел в соседнее кресло, как и Фредди положив ноги на решётку.

— Ну и как, Джонни?

— Не так страшно, как я ждал. Лето мы свалили.

— Убытки большие?

— Как сказать. Понимаешь, Фредди, бычки нас здорово выручили. Мы получили живые законные деньги и не очень много потеряли.

— Потеряли на кормах?

— Там потери окупились. Пастухи тоже. Если бы не те двое, что нам Бобби подсунул, потери были бы ещё меньше.

— Да, та пара нас здорово подвела. Чуть не подставили. Но чего и ждать от охранюг, — Фредди оглядел свой стакан. — Хорошо, быстро их скинули.

— Главные потери на перегоне, — Джонатан отхлебнул, погонял во рту, смакуя, и проглотил.

Фредди почувствовал себя задетым.

— Перегон прошёл как надо. До последнего дня кормились и набирали.

Джонатан кивнул.

— Благодаря тебе, Фредди. Ты не отлучался, так?

— Так. Если не считать Мышеловку.

— Правильно. Я и не считаю. Так вот, главной потерей был ты, Фредди. Я как подумаю, чего и сколько мы упустили, пока ты был на перегоне… лучше не думать.

Фредди задумчиво кивнул.

— Ну, если так, то конечно. И выводы, Джонни?

— Первое. С откормом на несколько лет завязываем. Пока не найдём человека, который возьмёт на себя и выпас, и перегон. Парни вкалывали как проклятые, но мы всё равно были завязаны на стаде. Вспомни. Больше, чем на неделю отлучаться нельзя.

— Идёт, — кивнул Фредди. — Но такого надёжного, настолько надёжного с ходу не наймёшь. Его надо растить.

— Я и сказал. На несколько лет. На сколько… там увидим.

— Хорошо. Что второе?

— Второе нам надо решить. На чём будем строить имение. Чтобы работало и без нас.

— И давало прибыль, — закончил за него Фредди.

Джонатан только вздохнул, расслабленно оседая в кресле.

— Фредди, прибыльных имений не бывает в принципе. Есть более или менее убыточные. Если я выйду на нулевой вариант, то стану гением.

— Нулевой вариант — это…

— Это вычитаем из дохода расходы и имеем ноль, а не минус. Настолько ты математику знаешь?

— Не зарывайся. Я закончил школу раньше тебя.

— Заметно, — кивнул Джонатан. — Кто раньше закончил, тот больше и забыл. А с этим… Я думал над этим и раньше. И управляющим крутился, чтобы понять. Сейчас посчитал и убедился. Имение убыточно… не то слово.

— Мы не тронули счета, — возразил Фредди. — Если не считать аукциона.

— Я и не считал. За счёт чего мы перекрутились с бычками, Фредди? Мы бессовестно обманули парней, раз.

— Стоп, Джонни. Они заработали как никто.

Джонатан кивнул.

— Остальных обманули ещё больше. Если посчитать объём работы… Парни работали без подмен, без выходных, без дополнительной оплаты ночной работы, на рабском пайке… Нам сказочно повезло, что парни не нажили цинги или ещё чего. И что ни одна комиссия до этого не докопалась, а парни не сообразили пожаловаться. На одних бы штрафах погорели бы.

— Паёк был хороший, Джонни. Вспомни Аризону.

— Помню. А ты помнишь, как мы пополняли паёк? И кусты обдирали не хуже пастухов.

— Помню, — кивнул Фредди. — Да, чёрт. Похоже, с этим ты прав.

— Мы не заплатили аренды за прогон стада, два.

— Верно.

— И ты работал бесплатно, три. Вот и прибыль на бычках.

— Ты тоже, кстати…

— Кстати, Фредди, мы пока в общем плюсе именно потому, что никто не получает зарплату. А наш труд я вообще не считал. А когда вчерне прикинул все затраты… — Джонатан невесело усмехнулся, — чуть не взвыл.

— Вот почему ты злишься, — улыбнулся Фредди.

— Да, — кивнул Джонатан. — Нам здорово повезло, что сохранилась рабская кладовка и мы смогли выдать одежду. Кстати, парней мы и на этом надули. Им полагалась спецодежда. А я ничего, кроме шляп, им не дал. Так что…

— Так что, кончай скулить, лендлорд, — спокойно сказал Фредди. — Считать упущенную выгоду и несделанные расходы… Я думал, ты умнее, Джонни. Если расходов не было, чего ты их считаешь? Сейчас, на этот час, мы в плюсе?

— Да, — нехотя кивнул Джонатан.

— С игровыми и прочим?

— Нет, я считал только по книгам.

— Ну вот. Деньги законные, живые… Какого хрена тебе ещё нужно?

— Утешил, — усмехнулся Джонатан.

— Любишь ты, Джонни, — Фредди оглядел оставшуюся в стакане жидкость, — страхи нагонять. Выйдем когда в минус, тогда и будем думать. А пока…. Кстати, если все имения убыточные, чего они не разорялись?

— Разорялись потихоньку. Рабский труд давал прибыль, Фредди. Но иллюзорную.

— Мг. Счета только почему-то были реальные. И сейфы не пустовали, и тайники не для развлечения делались. Кстати, это имение тоже… иллюзорно прибыльным было?

— Нет. Здесь как раз была прибыль.

— Потому ты и выбрал его?

— Н-не совсем. Я рассчитывал, если честно, на то, что всего здесь не разграбят. На тайники. И сейфы.

— Играть надо наверняка, — улыбнулся Фредди. — Так за счёт чего здесь была прибыль?

Джонатан допил и встал.

— Тебе налить?

Фредди молча кивнул, протягивая ему свой стакан. Джонатан взял его, отошёл к бару, повозился там и вернулся. Фредди взял свой стакан, оглядел.

— Судя по крепости, отвечать ты не хочешь.

— Догадлив, — Джонатан принял прежнюю позу. — Это незачем, Фредди. Их прибыль в прошлом.

— Мг. А повторить их опыт?

— Это невозможно.

— Ты же говорил, что рабский труд невыгоден. Как же они получали прибыль?

— Не надо, Фредди. Неохота ворошить эту грязь.

Фредди иронически хмыкнул.

— Ты давно стал таким чистоплюем, Джонни? И потом… действительно интересно. На чём на этой земле можно получать прибыль?

— Они занимались… животноводством, — нехотя ответил Джонатан.

— Ну, и что в этом такого? — пожал плечами Фредди. — Пастбища приличные. И кого они разводили?

Джонатан мрачно глядел в огонь. Фредди нахмурился. Он уже начинал догадываться, но верить не хотелось. Наконец Джонатан ответил:

— Людей, Фредди. Они разводили людей, рабов. Это был частный питомник. Когда мы сюда ехали, я одного боялся. Что кто-то из местных остался, и нам придётся отвечать за тех. Но… обошлось. Разводить рабов — прибыльное дело, Фредди. Наши кладовки… это были случные камеры. Двадцать рабов производителей. Когда детям исполнялся год, их сдавали в государственный питомник. Там малышей доращивали до пяти лет и отправляли на торги. Они, прежние владельцы, покупали пятилеток, задёшево, подращивали, чему-то учили и перепродавали. Тоже прибыль. Расходы минимальны, а малышня работала. И ещё они… понимаешь, к ним привозили рабынь. Для случки. Это тоже выгодно. Держат до убедительных признаков беременности и возвращают владельцу. И половинная стоимость годовалого, и деньги за еду, и она ещё это время работает по хозяйству. Вот ещё прибыль. И ещё… они брали рабов на облом. Ну, непокорных, не очень покорных. И обламывали. Стоит это дорого. Затрат мало. Тоже выгодно. Это имение было очень прибыльным. И резервация рядом. Её тоже вовсю использовали. По-всякому.

Джонатан замолчал, жадно, как воду, выпил свой стакан и встал, пошёл к бару.

— Надраться, что ли? Ты как, Фредди?

— После твоего рассказа…

— Ты сам напросился. Нам так везёт… что аж страшно. Рабов прежних ни одного, соседи или поменялись, или всего не знали, с резервацией вообще обошлось чудом… И что никто не догадался, что здесь раньше было — тоже чудо. Если б догадались…

— Ладно, я понял, Джонни. Давай, и в самом деле, чего покрепче.

Джонатан дал ему стакан, полный практически неразбавленного виски, и сел опять в кресло. Отхлебнул.

— Вот так, Фредди. Многие имения перекручивались за счёт этого. Но здесь ничем другим практически не занимались. Огород, сад, молочная, птица, свиньи… всё так, для собственного потребления. Ну, немного кормовых трав. А основной товар и основная прибыль… В заваруху пришлось за эту прибыль расплачиваться.

— Потому она и иллюзорная, — понимающе кивнул Фредди. — Да. Ты прав, Джонни. Ну, и что будем делать? Я говорю об имении.

— Доводить до нулевого варианта. Это наша крыша, Фредди, наш дом. И я не отступлю. Я хочу возродить семью Бредли. А прибыль… Прибыль я возьму… мы возьмём в другом месте. — Джонатан говорил короткими рублеными фразами. — Имение должно быть чисто. От долгов и прочего. Одно мы наметили. Молочное стадо. Пока для себя. Когда наладим технологические цепочки, то и на продажу. И будем делать породность.

— По-нят-но. Чтобы телята…

— Не на откорм, а на племя. Тогда снимаем проблему с перегоном. И с численностью. Здесь количеством не взять. Резонно? — Фредди кивнул, и Джонатан продолжил: — Огород, сад, остальная мелочь пока только для себя. А там видно будет. Ну и…

— Ты с Генни как договорился? — перебил его Фредди.

— На завтра. Мамми предупрежу, чтобы лепёшек побольше сделала, и в нашей кладовке пошарим. Ленч, от силы обед, ужинать он точно не будет.

— Мамми надо сказать, чтобы мелюзгу не прятала, — усмехнулся Фредди.

Джонатан кивнул. Фредди отхлебнул и посмотрел сквозь стакан на пламя.

— Джонни, он приедет один?

— Не знаю. Думаю, разве только с шофёром.

— Ладно. Если и будут проблемы, решим на месте. Точное время вы не обговорили?

Джонатан медленно покачал головой. Фредди ещё раз отхлебнул и медленно расслабился, распустил мышцы, заставил себя отдыхать. Вот значит, как здесь было. Вот откуда богатство Большого Дома. Тогда, зимой, он как-то не задумывался над всем этим…

…Переночевав у костра, они с рассветом взялись за работу.

— Посмотри загоны, Фредди. Не так уж и холодно.

— Сена им положим, и лады. Автомат под руку, Джонни.

— Знаю.

Джонни напряжённо деловит, что очень даже понятно. Мало ли какие сюрпризы их здесь ожидают. Да, во вьюке папка с документами на имение, но вот кому их предъявлять?

— Вьюки пока в сенной?

— Да, там посуше. Достань всё, уберём в Большом Доме.

Поганое это дело — возиться со старыми трупами, но за них этого никто не сделает. Значит, надо. Шейный платок на нос и рот, резиновые перчатки — и вперёд. Раз надо, значит, сделали. И ещё раз прошлись по Большому Дому, хрустя осколками стекла и фарфора. Ну, хоть этого "добра" больше не было. В солидном богатом кабинете, чем-то напоминавшем ту комнату, где он отлёживался после Уорринга, взломанный развороченный сейф. Джонни только присвистнул, покачав висящую на одной петле массивную дверцу.

— Однако…

— А на что ещё ты рассчитывал, Джонни? Сколько мы по имениям шарили, нетрахнутого сейфа не было.

— Да… жаль. Ладно. Давай дворовые постройки посмотрим. Там вроде поцелее.

— Восстанавливать здесь… — он выругался, споткнувшись о валявшийся на полу маленький переносной сейф с вырванной напрочь дверцей.

— Здесь нечего восстанавливать, Фредди, и незачем, — Джонатан снял со стены искромсанную ножом картину. — Смотри. Уайлдер.

— Подлинник?!

— Если и копия, то очень хорошая. Была. И того же века. Пошли, нам надо успеть, — Джонни повесил её на место и пошёл к выходу.

Тогда он не спросил, куда им спешить. И почему Джонни так придирчиво осматривал рабский барак и длинное здание напротив, разгороженное на множество маленьких клетушек. Каждая со своей дверью с прочным массивным засовом и крошечным окошком над дверью. Двадцать клетушек. Внутри какие-то обломки, двери распахнуты, кое-где валяются цепи, в стены ввинчены массивные кольца.

— С этого и начнём, Фредди, Крыша целая, двери подправить — не проблема. Готовые кладовки. Пока навалом, а там отсортируем, — Джонни, поднатужившись, вывинтил из стены кольцо. — Вот эту дрянь только уберём.

— Мг, — он подобрал с пола уже слегка заржавевшую массивную цепь. — И куда это?

— В землю, Фредди. Выкопаем яму, соберём отсюда, из барака, из комнаты наказаний… и засыплем.

— Думаешь, это сейчас самое важное?

— Это как трупы, Фредди. Убрать, чтобы не смердело и чтобы следов не осталось, — решительно сказал Джонни.

Он пожал плечами. С чего-то же надо начинать. Хотя если подумать, то и кольца, и цепи можно как-то приспособить. А кладовки… мысль хорошая, что и говорить. Полдня они вывинчивали и выдирали кольца в клетушках и рабском бараке, выкопали на задах яму, куда всё это и свалили. Тут же вернулись в Большой Дом и с ходу расшарашили, ободрав стены и пол, комнату для наказаний с цепями, кольцами, плетьми и прочей гадостью, свалили находки в ту же яму и засыпали землёй, а Джонни ещё и снега сверху слегка нагрёб. Нет, не такой он уж наивный дурак, чтобы совсем ни о чём не догадываться. Всё-таки и повидал, и на себе многое из этого арсенала в Уорринге попробовал, но чего Джонни такую горячку порет? А когда закончили, Джонни стал намного спокойнее…

…— Почему ты мне сразу не сказал, что это за имение?

Джонатан быстро искоса посмотрел на него и снова уставился на огонь.

— Ты помнишь, что ты мне сказал в "Приме"? Ну, после того, как Эркин тебя с Пустырём познакомил.

— Помню, — кивнул Фредди.

— Вот поэтому. Ты не касался этого до капитуляции, так чего же сейчас…

— Понятно? А ты… давно это узнал?

— Лет пять назад. Мне стало интересно: единственное по-настоящему прибыльное имение, понимаешь? Я нанялся наладить хозяйство к одному дураку по соседству. Ну и, конечно, поехал по округе. Свести знакомство и вообще… поучиться. Хозяев не было. А управляющий, — Джонатан крепко выругался, — первостатейная гнида, хвост и распустил. Покрасоваться захотел. Показал, объяснил. Провёл меня, так сказать, по конвейеру. Я добросовестно хлопал ушами и глазами… А когда вернулся… словом, прихлопнул воровство надзирателей, кое-как наладил то, что было, и быстренько уволился. Наладить такое производство не так уж сложно. Но противно. Да и… война уже шла к концу, понятно какому, и я не хотел, чтобы это стало и моим концом. Но имение я запомнил.

— Положил глаз, — улыбнулся Фредди.

— Земля здесь не такая уж плохая. Если с умом, не перегружая землю, с подсевом… Нет, здесь многое можно сделать. И сад неплохой. Заглох, конечно, но кое-что кое-где…

— Мамми этого кое-чего набрала, — хмыкнул Фредди. — Насушила, наварила. Ну, и мелюзга лопала. Да, Джонни, я сейчас подумал. Мелюзга не отсюда?

— Не думаю. Столько им было здесь не прокормиться одним. Взрослые все сбежали. И слава у имения была жуткая. Не из-за разведения, а из-за облома. Так что, мелюзга издалека.

Фредди задумчиво кивнул.

— Ну что, Джонни, завтра посмотрим.

— Посмотрим, — Джонатан повертел перед глазами стакан и повторил: — Посмотрим.

Старцев выехал один, без шофёра. Нет, разумеется, он оставил рапорт: куда, к кому и на сколько едет. Никакого подвоха от Бредли он не ожидал, а шофёр мог создать лишние проблемы.

Старцев вёл машину по извивающейся между холмами дороге и невольно улыбался воспоминаниям…

…Резкий звонок телефона заставил его вздрогнуть.

— Капитан, — в голосе дежурного еле слышная усмешка. — К вам ковбой пошёл.

— Спасибо.

Ковбой? Трейси? Вот уж кто не любит общения с властями, так это ковбои, а Трейси везде первый. Ковбой из ковбоев. Тогда и за справкой, и на беседу явно заставил себя прийти, сам себя за шиворот втащил. Ну, при его биографии явление вполне естественное. Едва успел подумать, как в дверь постучали и сразу открыли, не дожидаясь ответа. Ковбоем оказался Бредли. Запылённый, явно с дороги, проделанной в седле, весёлый и очень искренне дружелюбный.

— Добрый день. Надеюсь, не помешал?

Он невольно улыбнулся в ответ.

— Разумеется, нет. Проходите, садитесь.

Естественная непринуждённость движений, добродушие и необидная самоуверенность.

— Спасибо за помощь, у парней всё прошло на редкость удачно. За неделю управились.

Ты смотри, ну, настоящий ковбой, даже словечки подпускает. Но не переигрывает.

— Ну и отлично, рад за них. И где же они решили обосноваться?

— В Колумбии. Город большой, а конкурентов им там пока нет. Так что…

— Так что вы надеетесь на прибыль, — закончил он за Бредли.

— Надежда умирает последней, — рассмеялся Бредли и продолжал уже серьёзно: — Конечно, сейчас это только расходы. Чтобы наладить дело, вложить туда надо много, очень много. Но я не надеюсь, я рассчитываю вернуть свои деньги и получить прибыль. Парни взялись очень серьёзно. И квалификация у них высокая. И работать они умеют. И Юри о них очень хорошо отзывается.

Он не сразу понял, что Бредли говорит об Аристове.

— Я вижу, вы с ним подружились.

— А почему бы и нет? С таким хорошим человеком, — Бредли подмигнул, — и классным специалистом не подружиться просто глупо.

— А глупость невыгодна, — подхватил он, смеясь.

— Своя — да, всегда, а чужая… надо посчитать, но тоже чаще невыгодна. Так что, капитан, я стараюсь не глупить. И я к вам по делу. Помните наш разговор о кладе?

— Да, — кивнул он. — А что, возникли проблемы?

— И да, и нет. Я на досуге рассмотрел его внимательнее, и кое-какие вещи у меня вызывают сомнения. Вдруг они, — Бредли замялся, подбирая слова, — скажем так, русского происхождения. Я бы не хотел иметь конфликты с властями. Вот и подумал. Может, вы приедете и посмотрите. И если там окажется… что-то лишнее, сразу оформим документы добровольной выдачи.

— Хорошо, — согласился он, не задумываясь.

— И ещё одна проблема, — продолжал Бредли. — Но её, я думаю, лучше решить на месте.

— Раз вы так считаете, — пожал он плечами. — Ваша проблема вам виднее.

— Отлично. Итак, когда вас ждать?

Он быстро прикинул. Откладывать нельзя, но и подготовиться надо.

— Через два дня. Вас устроит?

— Хорошо, — кивнул Бредли. — Вы на машине?

— Да. Думаю, буду у вас около полудня. До обеда управимся?

— Разумеется. Спасибо заранее.

Бредли распрощался самым сердечным образом и ушёл. Ну, ковбой и ковбой. Решительность, натиск, обаяние…

…Старцев посмотрел на карту. Да, уже скоро. Однако, припекло Бредли, если так опасается возможного конфликта. Ну что ж, посмотрим на его клад. И заодно на всё имение. Что рассказывают бывавшие у него с комиссией, так это весьма интересно. Весьма и весьма. И что же это за вторая проблема, которую можно решить только на месте? Интересно и тоже весьма. Золотарёв бы сразу сказал, что заманивают, что похоже на засаду. Конечно, похоже. И на засаду, и на подставу. Но… но тут встаёт один простенький вопрос. Зачем? Убить? Взять в плен? В заложники? Одно глупей другого. И тоже зачем? Воспользоваться его оружием? Так у них своего навалом. Юра говорил, что Трейси без оружия не ходит. Кольт на виду когда ковбоем, и в кобуре под мышкой когда столичным хлыщом. Надо думать, у Бредли так же. Документы и форма? Тоже им ни к чему. Не то время и не та ситуация. Так что эту глупость побоку. А вот вариант не засады, а подставы… Скомпрометировать для дальнейшего шантажа или вербовки? Это вероятнее. Но Юре они понравились. Хорошо они тогда в компании с Гольцевым посидели и поговорили….

…— Видел я твоих протеже, Гена. И даже осмотрел, — Аристов говорит серьёзно, и только глаза за стёклами очков смеются.

— Всех? — подыгрывает он.

— Только Бредли упустил. А вот Фредди, — Аристов не выдерживает и открыто хохочет. — Ковбоя вашего я уложил.

— По-нят-но, — раздельно говорит Гольцев. — И много у него дырок?

— Хватает. Но… — Аристов указующе вздымает палец, — Все пулевые и два или три ножевых. Раз.

— На фронте не был, — понимающе кивает Гольцев.

— Все были обработаны очень квалифицированно, два. Все шрамы минимум трёхлетней давности, три.

— Совсем интересно, — хмыкает Гольцев.

— По-настоящему серьёзно только одно. Пулевое под левую лопатку. Выходного я не нашёл. Сам он утверждает, что пулю достали. Засунуть его под рентген было слишком сложно.

— Юра, как тебе вообще это удалось?

— Я взял его на слабо, — смеётся Аристов. — Он самолюбив и импульсивен. Темперамент там… бешеный. Но не холерик. И выдержка… снайперская. Двое суток неподвижности для одного выстрела.

— И три месяца подготовки, — задумчиво кивает Гольцев. — А Бредли?

— Джонатан?

— Ого, вы уже так запросто?

— А что такого, Саша? Кстати, неформальные отношения с пациентом способствуют процессу лечения. Так вот, Джонатан… не скажу, что умнее, но намного хитрее. Быстрее соображает. Любое слово, любую ситуацию поворачивает в свою пользу. И, знаете… хотя у Фредди проскакивает этакое… м-м-м… покровительство, но ведущий в этой паре — Бредли. Во всяком случае, сейчас.

— Юра, — Гольцев спрашивает небрежно, будто думает о другом. — Трейси был с оружием?

— Да, наплечная портупея. У Бредли, кажется, тоже. Причём это не особо скрывается, хотя и не афишируется. Как… как нижнее бельё. Его наличие не демонстрируется, но отсутствие не предполагается. Но интереснейшие мужики. Оба.

— Вот тут я согласен на сто процентов, — Гольцев гасит окурок и тут же закуривает следующую. — Ты молодец, Юра. А про парней, ну, их пастухов, что-либо узнал?

— Мне это было не нужно, — пожимает плечами Аристов. — Индеец действительно спальник. Но это я узнал от Слайдеров. Вот тут есть кое-что. Слайдеры утверждают, что парень перегорел чуть ли не пять лет назад и что сейчас ему полных двадцать пять. От этой информации всё общежитие встало на уши. Для них — это крушение мировоззрения. Причём жизнетворное крушение. Слайдерам устроили перекрёстный допрос в моём присутствии. И от меня потребовали вынести вердикт. Первое. Врут ли они? И второе. Если нет, то как такое могло быть?

— Ну, и что ты им сказал?

— Что заочно диагноза не ставят. Посмотрю, побеседую, сделаю анализы, полностью обследую, подключу психолога и других специалистов и вот тогда… Но кое-какой результат уже заметен. Слайдеры уехали открывать своё дело, а мои подопечные, — улыбается Аристов, — впервые заговорили о зимней одежде, постоянных документах и о том, как жить дальше. Понимаете, они поверили, что будут жить. Хотя бы ещё пять лет. Как этот индеец.

— А про второго, Юра? Про белого мальчишку?

— О нём вообще ни слова, — пожимает плечами Аристов.

— Покрывают?

— Да нет, он им попросту неинтересен. У них своя боль. И что этой боли не касается, то им и не нужно. Они очень заняты собой, предпочитают жить в своём мире. Это не наша интеллигенция, которой на свою боль плевать, лишь бы другим было хорошо. Совсем другие установки. Но это вы с Ваней, психологом нашим, поговорите. А что? Чем он-то вас заинтересовал?

— Есть косвенные данные, Юра, что он бывший лагерник.

— Исключено, — резко бросает Аристов.

— Почему? — столь же быстро спрашивает Гольцев.

— Лагерник и спальник?! Больших врагов трудно представить. Невозможно. Даже не антиподы, а… ну, не знаю, с чем сравнить. Вы бы слышали, как парни говорят о лагерниках. К надзирателям нет такой ненависти. И страха. Да, и сейчас боятся. Больше, чем врачей. И ненавидят. Нет. Или индеец — не спальник, или этот пацан — не лагерник. Но индеец — спальник. Слайдерам не верить в этом нельзя. И ещё… если даже допустить невероятное, невозможное… то один вопрос.

— Как парень спасся?

— Нет, Саша. Это я как раз могу представить. Были… ладно. Но как он сохранил психику? Не здоровье, нет. Допускаю и туберкулёз, и отбитые почки и печень, и весь желудочно-кишечный букет, и всё прочее, что только можно предположить…

— Нет, — вмешивается он после долго молчания, так что забывшие о нём собеседники удивлённо поворачиваются к нему. — Нет, парень не казался больным. Я, конечно, не врач, но на мой взгляд… ничем от остальных не отличался.

— Вот! — торжествующе кивает Аристов. — В поведении адекватен?

— Да, — твёрдо отвечает он. — Полностью.

— Так что не лагерник он, ребята, нет.

— Мг, — Гольцев задумчиво строит из обгоревших спичек башню. — Ну, ладно, ну, допустим… хотя… не договариваешь ты, Юра, есть у тебя… ещё кое-что.

— Исключительно для служебного пользования по категории врачебной тайны, — "канцелярским" тоном отвечает Аристов.

— Ну, да ладно, — неожиданно покладисто соглашается Гольцев. — Найду, где ещё поспрошать. А вот с ними, с Бредли и Трейси, ты об их пастухах говорил?

— Я попросил их при встрече передать индейцу, что того ждут в госпитале. Ждут остальные.

— И что?

Аристов пожимает плечами.

— Обещали передать. Если встретят.

— А о втором спросил?

— С какой стати? — Аристов чуть насмешливо изображает недоумение.

— Спроси, Юра, — очень мягко говорит Гольцев. — Может, тебе они чего и скажут.

И твёрдый, даже жёсткий ответ Аристова:

— Спасти свою психику лагерник мог только амнезией. Вернув память, мы вернём и всю полноту страданий. Как врач я против.

Гольцев задумчиво кивает…

…Вот и поворот на подъездную дорогу. Теперь все воспоминания побоку. Хотя задело Бешеного очень серьёзно, раз на поморский говор стал срываться. А здесь что? Ездят не часто, колея слабо намечена, но дорога хорошая, чувствуется, что её делали, и делали недавно. Старцев сбросил скорость, аккуратно вписывая машину в повороты. Тишина и безлюдье. Погудеть, что ли? Чтоб не заподозрили, что он подкрадывается, да нет, будет уж слишком нарочито.

Когда-то дорога видимо упиралась в Большой Дом, но теперь она делала плавный поворот, огибая полуобгоревшие развалины, и заканчивалась просторным хозяйственным двором. Явно хозяйственные постройки, сараи, загоны для скота, колодец с насосом… Старцев остановил машину, выключил мотор и сразу услышал стук движка и людские голоса. Его, разумеется, заметили. Но никакой суматохи, беготни… Старцев вышел из машины и огляделся. И где же Бредли с Трейси? А, вон и они.

Высокие, одетые оба по-ковбойски, они подошли к машине почти одновременно с двух сторон.

— Добрый день, капитан.

— Рады вас видеть, капитан.

— Добрый день, — ответно улыбнулся Старцев.

"В клещи однако берут классически", — усмехнулся про себя Старцев, забирая из машины портфель.

— Как доехали?

— Благодарю, прекрасно.

— Как раз успели к ленчу, — добродушно улыбнулся Фредди.

Так за разговором и шутками они прошли по хозяйственному двору к маленькому домику под двухскатной крышей на отшибе. Веранда-холл во всю длину дома явно не обжитая, но чистая, две двери, правая гостеприимно приоткрыта.

— Прошу, капитан.

Комната одновременно и просторна, и заставлена. Огромный украшенный белым мрамором камин с фигурной старинного литья решёткой, дальше у стены узкий высокий бар, в этих местах такие обычно прикрывают вделанный в стену сейф, перед камином два кресла, когда-то кожаных, а сейчас обитых явно первой попавшейся под руку тканью, перед окном большой двухтумбовый письменный стол, тоже в следах свежей починки, шкаф, неширокий диван, в углу высокие напольные часы, стёкол ни в циферблате, ни в футляре нет, но блестящий маятник с выгравированной на диске розой ветров ходит ровно и бесшумно.

Джонатан отметил быстроту и внимательность ненарочитого взгляда, окинувшего комнату.

— Прошу.

В углу за дверью на табурете таз, кувшин с водой, мыльница, чистое холщовое полотенце. Умывались, сливая друг другу на руки, и очень ловко, пока Джонатан вёл Старцева к столу, Фредди вынес всё это из комнаты.

Ленч привёл Старцева в весёлое изумление сочетанием незамысловатых лепёшек и каши с деликатесными консервами. Его явно ждали и столь же явно ничего специально не готовили. Простые стаканы с мастерски сделанными коктейлями. И вся посуда как и мебель… случайно уцелевшее.

Ленч прошёл в лёгком разговоре о дороге, погоде и прочих пустяках. Никто не спешил, но и не тянули время. Фредди ловко собрал грязную посуду на поднос.

— Приступим к делу, джентльмены.

— Хорошо, — кивнул Старцев.

Фредди переставил поднос на каминную полку. И Старцев, невольно проследив за ним взглядом, заметил над камином красную и синюю призовые розетки. Джонатан спокойно обмахнул щёточкой стол и, не скрывая от Старцева ни одного движения, сдвинул бар, за которым обнаружился старый исцарапанный и явно чиненый сейф, открыл и его. Подошёл Фредди, и вдвоём они перенесли и выложили на стол несколько не очень больших, но даже на взгляд тяжёлых свёртков.

— Вот, это было в тайнике, — голос Джонатана по-прежнему ровен, и пальцы, разворачивающие тряпки не дрожат. — И у меня возникли… определённые сомнения.

Старцев, сосредоточенно хмурясь, рассматривал блестящие искрящиеся драгоценности. Большой крест, украшенный рубинами, сразу привлёк его внимание, но он молчал. Джонатан и Фредди переглянулись. Старцев стоял, заложив руки за спину, и молчал. Долго молчал. Потом резко встряхнул головой.

— Вот об этом, — он, не дотрагиваясь, показал на крест, — я сразу могу сказать. Это нагрудный крест православного священника. Надевается во время службы. Как он сюда попал…

— Православная — это… русская церковь? — спокойно спросил Фредди.

— Можно сказать и так, — кивнул Старцев. — Но это ещё ни о чём не говорит. Мало ли как и когда он попал сюда.

Но Джонатан уже отодвинул крест в сторону от остальных предметов.

— А остальное?

— Остальное… — Старцев пожал плечами. — Это надо проверять. Да, чёрт возьми, я же привёз.

Он быстро отошёл от стола, взял свой оставленный у двери портфель и открыл его.

Джонатан и Фредди ожидали всего, но не пачки книжек в мягких серых обложках.

— Это каталоги пропавшего, — спокойно объяснил Старцев. — Попробуем сверить.

Джонатан и Фредди снова переглянулись. Фредди переставил стулья, и они сели за работу. Тем более сложную, что каталоги были на русском. А иллюстраций… Хорошо, хоть цифры могли что-то подсказать.

— Среди музейных ценностей ничего похожего нет, — сказал наконец Старцев.

— Мг, — хмыкнул Джонатан. — А личное имущество…

— Атрибуция мало реальна, — пожал плечами Фредди.

Старцев вертел в руках золотой бокал, разглядывая герб.

— Нет, не могу понять, — с сожалением сказал он, ставя бокал на стол. — Вообще… я думаю, вы можете спать спокойно. А этот крест… В перечне его нет, если только похищен из какой-нибудь церкви.

— Мне лучше привезти его к вам, или оформим акт здесь? — спросил Джонатан.

— Я думаю, — Старцев улыбнулся, — я думаю, ни то, ни другое. Оставьте пока у себя. Эти каталоги неполные. Здесь самое-самое. Нужен настоящий специалист. Пока…

— Пока, — перебил его Фредди, — это жизнь под дулом. Мало комфортно.

— Согласен, — кивнул Старцев. — Как вы смотрите, если я найду и приглашу специалиста. Он составит заключение, официальный документ.

— Документ всегда хорошо, — улыбнулся Джонатан. — Что ж, это резонно. Но, Генни, — в разговоре они незаметно и очень естественно перешли на обращение по имени, — мне бы не хотелось распространения информации.

— Распространения не будет, — твёрдо ответил Старцев.

— Хорошо, — кивнул Джонатан, заворачивая и убирая в сейф вещи.

Старцев посмотрел на часы в углу, сверил их со своими и присвистнул:

— Ого, сколько времени ушло.

— Да. Пообедаешь у нас, — Фредди встал и привычным движением подтянул пояс с кобурой.

Джонатан захлопнул сейф, поставил на место бар и ловко смешал три коктейля.

— Глотнём с устатку, — сказал он по-ковбойски.

Старцев отпил и удивлённо покачал головой.

— Однако, Джонатан, ты и тут мастер.

— Человек всё должен уметь, — улыбнулся Джонатан.

— Больше умеешь — меньше проблем, — усмехнулся Фредди.

— Согласен, — кивнул Старцев. — Да, а что за вторая проблема?

Джонатан покачал стакан.

— Сейчас пройдёмся по имению, покажу проблему. А за обедом, я думаю, и решим.

— Принято, — согласился Старцев.

Джонатан впервые показывал имение. Те комиссии не в счёт. Тогда проверяли условия жизни и работы бывших рабов, а всё остальное… постольку-поскольку. А этот… С самого начала заявил, что не специалист, а с каким живым интересом рассматривает и вникает. И Джонатан с неожиданным для самого себя удовольствием показывал и рассказывал.

Так дошли до кухни. В кухне вся пятёрка негритят под присмотром Мамми пила молоко с хлебом. При появлении Старцева только грозный взгляд Мамми удержал их от бегства. Да и бросить недоеденное… как ни были они малы, но это правило — съедай сразу, потом не будет — знали уже твёрдо. И потому, хлюпая и чавкая, продолжали есть, выкатывая белки на лендлорда, старшего ковбоя и русского офицера, явно не решив вопроса, кого бояться в первую очередь.

— Обед готов, Мамми? — негромко спросил Фредди, пока Джонатан показывал Старцеву сушку за плитой.

Мамми кивнула.

— Всё как есть, масса Фредди. Здесь накрыть или…?

— Или, Мамми. Пришли с кем-нибудь.

— Ясненько, масса Фредди.

Мелюзга доела, Мамми деловито обтёрла им мордашки полотенцем, и они воробьиной стайкой, правда, необычно тихо вылетели из кухни. Но не спрятались, а, держась на почтительном расстоянии, сопровождали потом Джонатана, Фредди и Старцева по имению и отстали только возле домика. Старцев, улыбнувшись им на кухне, потом вроде и не замечал, ограничившись вопросом:

— Это что, весь их обед?

— Ну, вы уж скажете, масса офицер! — хихикнула Мамми, сбрасывая кружки в таз с водой, и стала их обмывать. — Обед позже будет, как дневные работы закончатся, а это так, перекус, чтоб под рукой не ныли.

Старцев кивнул и не стал расспрашивать.

Когда они втроём вернулись в домик, на столе уже был накрыт обед. Снова коктейли с чуть большей дозой алкоголя, чем за ленчем. Из-за кустов донёсся визгливый крик Дилли:

— Чтоб вас всех трижды и четырежды, дармоедов…!

И сразу весёлый визг улепётывающих негритят.

Старцев улыбнулся, и Джонатан кивнул.

— Это и есть вторая проблема, Генни. Эта пятёрка.

— И в чём проблема? — не понял Старцев.

— Они ничьи, — Фредди покачивал стакан, перемешивая цветные слои. — Прибились ещё весной. Документов никаких, ни за кем не числятся. Лето пробегали, а дальше что?

Старцев стал серьёзным.

— Понятно. Что ж, есть два варианта…

— За столом продолжим, — Джонатан жестом пригласил садиться.

— Два варианта вдвое больше, чем один, — усмехнулся Фредди.

— И какие же это варианты? — спросил Джонатан, придвигая к себе тарелку с похлёбкой.

— Вариант первый. Приют для безнадзорных детей. Вариант второй. Кто-то записывает их на себя. Как это делалось зимой на фильтрационных пунктах.

— И как это делалось? На фильтрационных пунктах? — спокойно спросил Джонатан.

— Просто, — так же спокойно ответил Старцев. — Документы оформляли со слов. Только год рождения у всех зашифрован в номере. Первые две цифры. А имя, фамилия, степень родства — всё со слов. Назывались супругами, родственниками… — и улыбнулся. — Как это сделали ваши пастухи, Мэроузы.

Фредди с каменным лицом жевал, не чувствуя вкуса.

— И как же… это оформить? — по-прежнему спокойно спросил Джонатан.

— Какой вариант? Первый, — Старцев понимающе улыбнулся, — вряд ли он устроит… и вас, и тем более их. Ведь ни одна комиссия их не видела. Значит, они не хотят уходить отсюда. А второй… элементарно. У вас ведь есть списки живущих в имении, — Джонатан кивнул. — Вот и внесите детей. Такой-то и его дети. Имена и возраст. Вот и всё.

Фредди кивнул.

— Что ж, значит, должны решать они.

— Резонно, — согласился Джонатан. — Фредди…

— Объясню, — кивнул Фредди. — Не проблема.

— Но решать им, — твёрдо сказал Старцев.

— Разумеется, — кивнул Джонатан. — Это очень срочно?

— Затягивать не стоит, — улыбнулся Старцев. — А в бумагах… можно проставить и задним числом. Во избежание лишних вопросов.

— Разумно, — кивнул Фредди. — Для усыновителей какие последствия?

— Родительские права и обязанности.

— Ясно, — улыбнулся Джонатан. — Я-то голову ломал…

— А как они попали к вам? — спросил Старцев. — Остались с того времени?

Вопрос звучал очень естественно, но Фредди чуть не поперхнулся. Если здесь был, как сказал Джонни, частный питомник, то… чёрт, в самом деле. В кладовке с рабской одеждой полно детских вещей.

— Не думаю, — так же естественно ответил Джонатан. — Мы приехали сюда в конце января, дом был пуст. Да и не продержались бы они месяц одни. Нет, Фредди, когда мы их заметили?

— Уже… уже Мамми была, — с облегчением ответил Фредди. — Смотрю, крутятся у кухни.

— Вся пятёрка сразу?

— Нет, — ответил Фредди, чувствуя, что краснеет…

…Джонни остался в городе налаживать отношения с шерифом, а он поскакал в имение. Оставлять хозяйство надолго они ещё не рисковали. Не потому, что опасались подлянки от Сэмми и Мамми, да, больше никого ещё не было, а вообще… шалили в округе, иногда слышалась далёкая стрельба, да и резервация под боком, мало ли что… Майор шёл ходко, легко. Не ошибся он, выбирая коня, кличка дурацкая, да уже привык конь, так что пускай. Отъехав от города, он вытащил из-под куртки армейский "рыгун", привычно откинул приклад, вставил магазин и свернул с дороги напрямик, а то встречи с патрулями ни к чему. И уже в темноте миновал границу имения, когда Майор вдруг всхрапнул, шарахнувшись от бесформенной массы терновника. Человек?! Он вскинул автомат и дал короткую очередь по верхушке куста, одновременно скатываясь с седла на землю и в сторону. И замер, прижавшись к земле. Ответного выстрела не было. И никто, удирая, не выскочил. Но он слышал чьё-то дыхание и как будто всхлипывания. Он осторожно, бесшумной перебежкой бросил себя в сторону, прислушался. Как назло из-за туч выглянула луна, и на сразу засеребрившуюся от инея землю — март был холодным — легла его чёрная длинная тень. Ну, значит, берём на испуг.

— Руки вверх и вылезай, — скомандовал он угрожающе спокойным тоном, специально громко выдернув и тут же вставив магазин.

Куст зашелестел, зашевелился, и оттуда с поднятыми руками вылезло трое… оборванных негритят. Сверкая белками и зубами в робких улыбках, они выстроились перед ним и наперебой заголосили, что они ягод не рвали, масса, только опавшие подбирали, масса, тут стрелять стали, масса, вот спрятались, масса…

— Цыц! — гаркнул он, чувствуя, как у него загорелись щёки. Нашёл кого пугать автоматом. — Большие где?

И услышал, что они одни, что сами по себе, что никого-никогошеньки тут и не было, масса.

— И откуда вас занесло?

На этот вопрос, как и на вопрос о давности их пребывания на этой территории внятных ответов он не получил. И что с ними делать, не представлял. Они стояли перед ним в ряд, по росту, с поднятыми над головами худыми ручонками. Отпустить? Так они ж тут замёрзнут на хрен к утру. Его сквозь куртку пробирает, а они… Он нашарил в кармане ломоть хлеба — взял с собой для Майора — и сунул его самому старшему.

— Делите.

Ты смотри-ка, поровну поделил, соображает. Он свистнул, подзывая Майора. Что ж, делать нечего, ничего получше он не придумает, а так… ладно, не объедят. Он поправил заседельные сумки, делая из них подобие подушки, отвязал лассо. Увидев длинный, свёрнутый кольцами узкий ремень, негритята дружно взвыли в три голоса, что, ой, масса, не надо, что ягоды уже на земле были, масса, что они ни одной веточки не поломали, масса…

— Цыц, — повторил он, садясь в седло. — Ты иди сюда. Теперь ты. Не трепыхаться, уши оборву. Ты теперь. За пояс держись. Свалишься, подбирать не буду.

Он усадил их, двоих, что поменьше, перед собой, а того, что постарше, сзади, хотя такие тощие и все бы трое впереди поместились. Он охватывал ладонями их тельца, чувствуя, как под его пальцами дышат, шевелятся рёбрышки и часто бьются сердечки. Усадив их, он по-аризонски охватил их всех ременной петлёй и закрепил конец. Теперь если и свалятся, то только с ним. Плакать они боялись, только дрожали и всхлипывали. Майор с места взял в галоп и сам поскакал к дому. Автомат пришлось убрать, чтобы не упирался дулом в затылок меньшому, так теперь если что… только кольтом. Но добрались благополучно. Остановив Майора посреди двора, он отвязал лассо, снял промёрзших перепуганных малышей и спешился.

— Стоять, — бросил он Майору, пинком распахивая дверь кухни и вталкивая туда мелюзгу. — Мамми, ты где?

— Вот она я, масса Фредди, — Мамми быстро зажгла лампу над столом. — Доброго вам здоровьичка.

— Всё тихо? — спросил он.

— Да стреляли тут где-то, масса Фредди, — выжидательно ответила Мамми.

Малыши жались друг к другу, испуганно шаря по сторонам глазами и размазывая по личикам слёзы и грязь. Ни Мамми, ни показавшийся из-за плиты Сэмми ни о чём не спрашивали, ожидая его разъяснений. А он не знал, что говорить, и потому ограничился кратким:

— Займись ими, Мамми. А то шляются, ещё под пулю попадут.

— Ага, масса Фредди, — заулыбалась Мамми. — Щас всё и сделаю. Кофе с устатку, масса Фредди?

— Поставь, — кивнул он и, выходя из кухни, услышал за спиной:

— Сэмми, дров подкинь и лохань вытащи. Ща я вами займусь, уж так займусь…

Он отвёл Майора в загон, расседлал, забросил покупки в кладовку и уже шёл к кухне, когда ночную тишину разорвал отчаянный трёхголосый визг. Что там Мамми с ними делает? У кухонной двери на земле какие-то тряпки. Вроде не было, когда он приехал. А так это их шмотьё. Он вошёл в кухню, и визг моментально прекратился. На углу стола на салфетке его ужин: миска каши с мясом, лепёшки и кофе. А посреди кухни большая лохань для стирки, наполненная горячей водой. Из воды торчали три головки. Две уже в шапках желтоватой пены, а третью Мамми намыливала. Сэмми, раскрыв топку, ожесточённо разводил огонь. Он сел к столу и принялся за еду. Кухня уже нагрелась так, что у него заломило руки.

— И носит вас, непутёвых, — ворчала Мамми.

— Мы ягоды собирали, — хныкали малыши. — А тут стрелять стали… мы попрятались… а потом масса нам выйти велели…

Мамми смыла пену, окуная их в воду с головой, вытащила и усадила у плиты втроём на одной табуретке.

— Сэмми, лохань выплесни. Я их по второму разу сейчас. Масса Фредди, я рванину ихнюю потом постираю, пусть поморозится пока от вшей.

— Сожги, — качнул он головой и, вспомнив, что видел в грудах рабской одежды маленькие вещи, сказал: — В вещевой посмотри. Вроде там есть на недомерков. Подберёшь.

— Спасибочки вам, масса Фредди, — разулыбалась Мамми…

…— Так прибились, — кивнул Джонатан. — Я уже и не помню толком, как это получилось.

— Приблудились, — ухмыльнулся Фредди.

Старцев кивнул.

— Беспризорные дети, к сожалению, обычное явление во время войны. Да и после.

— И что, — осторожно спросил Фредди, — много собрали в приюты?

— Насколько я знаю… — Старцев на мгновение свёл брови и тут же кивнул своим мыслям. — Нет, не очень. И в основном… Питомники практически все были уничтожены СБ, от года до пяти, я вообще не слышал, чтобы остались, а кто постарше… большинство усыновлены. Ещё на фильтрационных пунктах. Да, кто туда попал, всех разобрали по семьям.

Джонатан кивнул, но уточнил:

— Но всё-таки приюты понадобились.

Лицо Старцева на мгновение стало угрюмым.

— Да, — он явно хотел этим ограничиться, но, столь же явно злясь на самого себя, продолжил: — Оказалось много брошенных детей. Белых. Бывшие рабы усыновляли только цветных. А этих… пришлось собирать в приюты. А ещё… угнанные. С Русской территории. Здесь вообще полная неразбериха до сих пор, — он резким движением поправил свою тарелку и заставил себя улыбнуться. — Нет, в приютах условия вполне нормальные. Все дети сыты, одеты. Мы разрешили с двенадцати лет работать по собственному контракту, чтобы хоть так разгрузить… проблему.

— Ну, — пожал плечами Фредди, — в двенадцать лет начинать уже можно.

Джонатан задумчиво кивнул.

После обеда Старцев уехал. Когда его машина скрылась за поворотом, Джонатан посмотрел на Фредди.

— Самый лучший приют не стоит самых плохих родителей, — пожал плечами Фредди.

— Резонно. Но Мамми одна не потянет пятерых.

— Посмотрим, как повернётся.

— Посмотри, — кивнул Джонатан. — В крайнем случае…

— Думаю, до крайнего не дойдёт. Когда везём Ларри?

— Дня через три. С ним тоже надо поговорить.

— Поговорю, — усмехнулся Фредди. — Он хоть и не пастух, но…

— Но старший ковбой разберётся, — закончил Джонатан. — Ты сейчас где?

— Надо движок отрегулировать.

— Стеф не справится?

— Есть идея, Джонни. Хотим кое-что автоматизировать.

— Ну-ну, — хмыкнул Джонатан. — Будешь говорить сегодня?

— А чего тянуть? — ухмыльнулся Фредди.

И оба захохотали, сразу вспомнив старинную ковбойскую байку про кого и за что тянуть нужно.

С движком провозились допоздна. Потом Стеф ушёл, а Фредди ещё прогнал движок на основных режимах, поставил на автоматику и не спеша пошёл на кухню.

Рассчитал он точно. Ужин уже заканчивался. Мамми умывала у рукомойника мелюзгу перед сном, а остальные уже так, для удовольствия только, пили кофе. Явно наступал костровой час. Фредди приветствовали улыбками. Он ограничился общим кивком и закурил, бросив на стол пачку сигарет. Стеф и Роланд — красивый мулат-конюх — сразу взяли себе по сигарете, за ними Сэмми, Ларри молча с улыбкой покачал головой. Все понимали, что Фредди надо что-то им сказать, и даже догадывались о чём, но вопросов, как всегда, не задавали. Вернулась Мамми.

— Угомонились наконец. Масса Фредди, кофе с устатку?

— Нет, Мамми, спасибо.

— Так, масса Фредди, что с мелюзгой-то? — спросила за всех Мамми.

— А что? — пожал плечами Фредди. — Лето они проболтались, зимой так не получится. Малы они ещё сами по себе жить.

— Так куда же их? — спросил Стеф.

— Они ничьи, — пыхнул дымом Фредди. — Называется это — без попечения, или безнадзорность. Вот и всё.

— Это что ж, приют… — после общего молчания не так спросил, как сказал Стеф.

Роланд зябко передёрнул плечами. Молли, сидевшая рядом, уцепилась за него.

— Это… приют этот, масса Фредди, это навроде питомника…? — голос у неё прервался.

Фредди неопределённо повёл головой.

— Я питомников не знаю. А там… говорят, там хорошо, сыты, одеты…

Сэмми, по-бычьи нагнув голову, уставился в стол. Дилли, как и Молли, ухватилась за него обеими руками. Мамми, как-то обмякнув и сразу постарев, неподвижно сидела рядом со Стефом.

— И что ж, — у Стефа напряжённо сощурились глаза, — совсем ничего сделать нельзя?

— Они должны быть чьи-то. Иметь родителей, — спокойно ответил Фредди.

— Зимой вот, — осторожно начал Роланд, — на сборных, ну, когда справки давали, многие писались так, родителями. А сейчас как? Поздно уж наверное. Закрыты сборные.

Теперь все с надеждой смотрели на Фредди. Он выдержал эти взгляды.

— Почему ж поздно? Записать не проблема.

— А в чём проблема? — спросил Стеф.

— Им не бумага, а родители нужны, — усмехнулся Фредди.

— Бумага — последнее дело, — кивнул Стеф. — Но и без неё… А так-то? Мамми, скольких потянем?

Мамми встрепенулась, но ответить не успела.

— Пятерых-то много, — загудел Сэмми, — а вот ежели подумать…

— Одного и мы сможем, — кивнул Роланд, и Молли потёрлась щекой о его плечо.

— А, масса Фредди, — тихо спросил Ларри, — это только… кто не один можно? А мне если…

— Куда тебе, — сразу обрела голос Дилли. — Ты себя-то не прокормишь…

— Не тебя спрашивают, — огрызнулся Ларри. — За своим бугаём смотри.

— Решайте, — Фредди кинул в топку окурок и пошёл к двери. — Это уже ваши проблемы.

— А у кого записывать-то? — спросил его в спину Стеф.

— У лендлорда, — бросил, не оборачиваясь, Фредди. — Спокойной ночи всем.

— Спокойной ночи, масса… спокойненькой вам ночи… — проводил его нестройный гул голосов.

Фредди прикрыл за собой дверь и неспешно пошёл к их домику. А на кухне уже кричали и спорили.

Из-под двери Джонатана виднелся свет, и Фредди толкнул дверь. Джонатан сидел за столом и разбирал свои бумаги.

— Мне тоже сделай, — бросил он, не поднимая головы.

Фредди молча прошёл к бару и смешал два коктейля.

— Убрал уже?

— Да. Я сейчас, Фредди, только вот разберусь…

— Не дёргайся, я подожду.

Фредди оставил стаканы на полке и занялся камином. Вечера уже прохладные. Надо подумать об отоплении. Все выгородки плита не прогреет. А трубы далеко тянуть. Печки поставить, что ли?

— Ну, всё! — Джонатан быстро убрал в стол бумаги и подошёл к камину. — Чего они шумят?

— Детей делят, — усмехнулся Фредди. — Завтра к тебе записываться придут.

— Грозил?

— Зачем? — Фредди удобно расположился в кресле. — Я сказал про приют, и они перепугались. Слушай, Джонни, ты в питомнике бывал? Для них приют и питомник без разницы.

— Нет, — резко бросил Джонатан. — Не бывал. И ничего о питомниках не знаю. И знать не хочу. А ты…

— А меня Эркин просветил, — Фредди оглядел свой стакан. — Немного. Что к слову пришлось. И знаешь, что его больше всего удивляло? Он мне долго не верил. Что я ничего не знаю о рабстве, что не касался этого.

— И не касайся, — ответил Джонатан. — Ты что, поверил в поворот?

— Я очень не хочу его, Джонни. И чем больше думаю… Ладно, давай о деле. По-твоему, кого привезёт Генни?

— Он играет честно, — нехотя ответил Джонатан. — Тогда и посмотрим. А сейчас… Я нашёл карты учёта населения.

— А, вспомнил! Мы их так и не заполнили весной.

— Весной это и не потребовалось. Вот теперь и сделаем. Полностью, с фамилиями, составом семьи и прочим.

— А книги и контракты?

— Помечу, что смотри карту такую-то, — победно улыбнулся Джонатан. — А карты, как и положено, в Мэрию. Для удостоверений.

— Лихо! — хмыкнул Фредди. — И куда спешить?

— К очередной комиссии полный ажур. Потом… Ларри везём в Спрингфилд. С каким документом? То-то, Фредди. И остальным пора иметь имя, фамилию и удостоверение. Всё как положено. Как у людей. Вспомни Слайдеров.

— Да, — кивнул Фредди. — И парни за документы горели. И вообще… мало ли что.

— Ладно. Завтра всех и запишем, — Джонатан сладко потянулся в кресле. — Придадим, так сказать, законную форму стихийному процессу.

— Мг, — Фредди прислушался. — Вроде угомонились. Ну, там Стеф. Я сильно на него рассчитываю.

— Да, в отличие от них он знает, что такое семья…

Джонатан оборвал незаконченную фразу, и дальше они сидели молча.

ТЕТРАДЬ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

С утра Джонатан сидел у себя за бумагами, и с утра же к нему ходили записывать детей и записываться самим.

Первой пришла Мамми. Со Стефом и двумя самыми маленькими. Тщательно отмытые малыши в топорщащихся новых рубашках и штанах крепко цеплялись за юбку Мамми и только молча таращились круглыми глазами. Стеф улыбался, но глаза у него были встревожены.

— Вот, мистер Бредли, — начал Стеф. — Надо бы бумаги оформить, как следует. Чтоб уже всё в ажуре было.

— Резонно, — кивнул Джонатан, доставая карточку. — Сразу уже на всех, я полагаю.

— А чего ж нет? — улыбнулся Стеф.

— Садитесь, — Джонатан коротким жестом показал на стулья. — Значит, Стефен Уордсворт, так?

— Так, — кивнул Стеф.

Имя, фамилия, год и место рождения, место жительства, род занятий. Стандартный набор. Тогда весной Мамми отказалась от имени, сказала, что стара для новых выдумок. Ну-ка, и сегодня будет упорствовать?

— И жена его… Так как тебя зовут, Мамми?

— Мария, масса, — гордо сказала Мамми. — Раз уж так положено, что имя обязательно, пишите Марией меня, масса.

— Отлично. А фамилия?

— Так что, масса, Стеф говорил, что у жены, значитца, одна фамилия с мужем.

— Да, — кивнул Джонатан, тщательно сохраняя серьёзное выражение.

— Так что по Стефу пишите меня, масса. И их тоже, чтоб уж по всем правилам было.

Малыши получили имена. Томас и Джеральд Уордсворты.

— Том и Джерри, — рассмеялся Джонатан.

— Так оно на деле и получается, — ответно рассмеялся Стеф и в ответ на быстрый взгляд Мамми коротко сказал: — Дома объясню.

Она кивнула. Год рождения у малышей один. По пять лет каждому, значит, и день один.

— Близнецы получаются.

— Ну и почему нет? — пожал плечами Стеф. — А день… Давайте вчерашний день и поставим.

Ушли Стеф и Мамми с детьми, пришли Молли и Роланд, ведя шестилетнего. Роланд держался уверенно. Всё-таки он себе имя с фамилией ещё зимой взял на сборном пункте, так что знает что и к чему. Молли страшно удивилась, что её имя полностью пишется как Мэри, и даже не хотела сначала, чтоб так писали, но Джонатан ей объяснил, что она останется Молли, а Мэри только на бумаге. Мальчишку они назвали Робертом.

— Я-то Рол, а он Робом пусть будет, — объяснил их выбор Роланд.

Джонатан кивнул, скрывая улыбку. Значит, раньше парня звали Ролли — Кругляш, а Роландом его сделали русские, выдавая документы. Что ж, резонно.

Очередностью, видимо, командовал Фредди. Выходили одни, минутная пауза и заходили следующие. Сэмми был сосредоточен и деловит. Десятилетнего быстроглазого мальчишку он крепко держал за плечо. Ну, этого следовало ожидать: Джонатан давно уже заметил, что за Сэмми хвостом бегает этот малец, подаёт гвозди, инструмент… Что ж, резонный выбор. Имя тоже заготовлено заранее. Билли. Неплохо. Дилли была необычно тихой. Видно, на этот раз решил Сэмми и настоял на своём. Доступным ему и понятным Дилли способом.

Последним пришёл Ларри, ведя за руку восьмилетнего малыша, одетого, как и все сегодня, во всё новое. Ну, Фредди — молодец, что оставил Ларри напоследок. Значит, и сам подойдёт сейчас.

— Садись, Ларри. Знаешь, что заполняем на всех сегодня?

— Да, сэр, мне сказали.

Ого! Ларри отказался от обычного рабского обращения?! Ну-ну, посмотрим, что дальше будет. Мальчишка, стоя рядом, только слегка покосился и продолжал очень серьёзно оглядывать комнату.

— Полностью ты…?

— Лоуренс, сэр.

— Хорошо. А фамилия?

Ларри медленно осторожно улыбнулся.

— Я думаю… Если я возьму фамилию Левине, это не будет слишком большой дерзостью с моей стороны, сэр?

Джонатан встретился с ним глазами и покачал головой.

— Нет, не будет. Ты имеешь на это право, Ларри. Значит, Лоуренс Левине, так?

— Да, сэр.

— Хорошо, — Джонатан быстро заполнял карточку. — И сын, так?

— Да, сэр, — и вдруг неожиданное: — Скажи сам, сынок, как тебя зовут.

И тихое, но уверенное:

— Марк, масса.

— А полностью, — твёрдо сказал Ларри. — Назови своё полное имя.

— Маркус Левине, масса.

Джонатан невольно вскинул глаза. Маркус Левине?! Это же…

— Маркус Левине должен жить, сэр, — тихо сказал Ларри.

Он явно сдерживал себя. "Ну да, заговорит громко, — понял Джонатан, — зайдётся кашлем". Бесшумно зашёл Фредди. Мальчишка бросил на него быстрый взгляд и теснее прижался к острому плечу Ларри. Джонатан заполнил карту. И уже догадываясь, что услышит, спросил дату рождения мальчишки.

— Шестнадцатое февраля, сэр.

Да, правильно, дата смерти старика Левине. Ларри ничего не забыл.

Джонатан закончил работу с картой и посмотрел на Фредди. Тот кивнул. Ларри заметив и взгляд, и кивок, мягко, но решительно подтолкнул мальчишку к двери.

— Иди. Иди к Мамми, она скажет, что тебе делать.

Когда за малышом закрылась дверь, Фредди подошёл к столу и сел.

— Ларри, — с усилием начал Джонатан, — тебе… объяснили, в чём проблема?

— Да, сэр. Если вы позволите… Я понимаю, что это надо, что иначе нельзя… но… — Ларри беспомощно развёл руками.

— О парнишке не беспокойся, — спокойно сказал Фредди. — Мамми присмотрит за ним.

— Да, сэр, конечно, — Ларри сглотнул, пересиливая кашель. — Когда я должен ехать?

— Через два дня, — ответил Джонатан.

— Выедем затемно, — сказал Фредди. — Чтоб до закрытия успеть.

Помедлив, Ларри кивнул.

— И вот что, — Джонатан собрал в стопку и подровнял карточки. — Остальным, куда и зачем едешь, говорить не стоит, я думаю.

Ларри и Фредди кивнули одновременно.

— Да, сэр, разумеется, вы правы, сэр, — мягко сказал Ларри. — Я… пойду, сэр?

— Да, конечно.

Ларри встал, слегка поклонился им и ушёл.

Фредди подождал, пока затихнут шаги, и потёр щёку.

— Психует.

— Запсихуешь, — Джонатан быстро переложил карточки в алфавитном порядке. — Я сейчас к шерифу. Надо оформить документы.

— Да, в госпитале должен быть документ, удостоверение с печатью, а не твои слова, — кивнул Фредди. — Ну, и остальным заодно. Езжай, Джонни. Без проблем. Сделать тебе на дорожку?

Джонатан молча мотнул головой, укладывая в папку карточки и другие бумаги.

Они выезжали ещё в темноте.

Подготовив грузовик, Фредди положил в кузов два одеяла и пошёл в барак. Он был уверен, что все ещё спят, но в кухне горел свет и Мамми поила Ларри кофе.

— И за огольцом пригляжу, — услышал Фредди, входя в кухню.

Увидев его, Мамми расплылась в улыбке.

— Доброго вам утречка, масса Фредди. Кофе готовое уже.

— Спасибо, Мамми, не надо.

— Я скоренько, масса, — заторопился Ларри.

Он был уже в куртке, на полу рядом лежал маленький вещевой мешок.

— Пей спокойно, — отмахнулся Фредди. — Мы дней через десять будем, Мамми. Всё по-прежнему пускай идёт. А огород дочистите. Ботву сожгите и золу разбросайте и перекопайте.

— А и ясненько, масса, — закивала Мамми. — Сэмми с Ролом и сделают. Да и мальцы помогут. А, масса Фредди, может, ещё варенья наварить? И этого… Стеф говорил… кон-ти-фю-ру, — с трудом выговорила она по слогам.

— Вари, — кивнул Фредди. — Раз Стеф знает, как это делается.

Ларри допил кофе, взял завёрнутые в тряпку сэндвичи, засунул в свой тощий мешок и встал.

— Я готовый, масса.

— Тогда пошли, — встал и Фредди.

Как Фредди и рассчитывал, Джонатан уже сидел в кабине, но не за рулём, а на соседнем сиденье. Ларри кинул свой мешок в кузов, взялся руками за борт, но тут из неразличимо тёмных кустов вывернулось что-то маленькое, молча налетело на Ларри и повисло на нём. Фредди подсветил фонариком. Точно, мальчишка Ларри. Марк. Вцепившись обеими ручонками в куртку Ларри, он молча вжимался в неё всем телом. Ларри беспомощно поглядел на Фредди, прижимая к себе сына. На секунду растерялся и Фредди. Но к ним уже бежала Мамми.

— Ты как же это выскочил? Ну, на минуточку зашла поглядеть, а он за спиной…

Она ловко оторвала мальчишку от Ларри, прижала к себе.

— Я вернусь, — тихо сказал Ларри. — Мамми, ты вымой у меня всё горячей водой, выстирай там, пусть он у меня ночует.

— Вывари с едким, — сказал Фредди.

— А и поняла, масса, конечно, — закивала Мамми.

Ларри полез в кузов. Фредди сел за руль, и, уже отъезжая, они услышали отчаянный детский плач:

— Да-а, папку на Пустырь! Я опять один!

И гневное Мамми:

— Вот я тебя за такое! Нету Пустыря! По делу папку послали!

Фредди направил зеркальце на кузов. Сообразит Ларри лечь и одеялом накрыться? Сообразил. Ну, можно и скорость теперь прибавить.

Джонатан откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Фредди кивнул. Пусть поспит. В ленч поменяемся. Эти два дня были бурными.

С образованием семей все устоявшиеся порядки полетели кувырком. Уже на ужине мелюзга сидела не на одном конце стола с общей миской, а между новыми родителями и ели каждый из своей. В тот же день разгорелась грандиозная драка из-за того, чей отец сильнее, прекращённая мудрым решением Стефа выпороть всех, чтоб никому обидно не было. Что он немедленно и проделал своим поясом. Стеф вообще стал главным авторитетом по вопросам семейной жизни и семейного воспитания. Джонатан привёз из города шерифа и фотографа. Взрослых сфотографировали для удостоверений за счёт мэрии, а потом всех желающих для семейных альбомов уже за свои деньги. Джонатан выдал необходимые суммы в счёт зарплаты, и началось… Малышню срочно умывали и расчёсывали. И если с умыванием они ещё были знакомы, хотя и не одобряли, то расчёсывание вызвало у них такое возмущение, что шериф удрал в кабинет Джонатана и пришёл в себя только к концу бутылки бренди. А потом долго благодарил за доставленное удовольствие, дескать, такого цирка он, сколько жил, не видел. Фотограф смеяться не мог: на работе всё-таки — и его потом пришлось отпаивать виски. Шериф, отхохотавшись, очень серьёзно прошлёпал печати и торжественно вручил удостоверения, метрики и свидетельства о браке. И следующий день тоже толком никто не работал: обсуждали документы и фотографии. Ну, да ладно. Но ты смотри, как они все сразу… родителями стали. И малышня. Будто и впрямь всю жизнь так и было. Даже чудно.

— Тебя подменить?

— Выспался? — усмехнулся Фредди. — Отдохни пока. Слушай, Джонни, а раньше, до… в Империю, цветные к детям так же относились?

Джонатан с интересом посмотрел на него.

— Охота тебе это ворошить?

— Мне охота понять. Я знаю Эркина. И когда мне рассказывают, какая это бесчувственная тупая скотина и что за пять лет он ни разу не улыбнулся, за что и был прозван Угрюмым, то мне всё понятно. И про рассказчика тоже. Эркину дали в отцы старика-негра. Он и сейчас помнит это как обиду и издевательство. А эти… суки надзирательские треплют, что верили сразу и уже всерьёз считали таких… данных в дети своей кровью. Так это Эркин… такой особенный, или они врут?

Джонатан пожал плечами.

— Мне такое приходилось делать несколько раз. Инициатива была, сам понимаешь, не моя. Но что верили? Кто не верил, тот виду не подавал. Понимаешь, я тоже не ждал от наших… такой эйфории. Тоска по семье… Видимо, так. А раньше… Я мало обращал на это внимания. И вообще старался об этом не думать. Вообще о рабстве, о питомниках, торгах… Надо было принимать как должное или идти в лагерь. По политической статье.

Фредди кивнул.

— Понятно. Всё понятно, Джонни. Тогда об этом было лучше не думать.

— И сейчас не стоит, Фредди. Я подремлю ещё?

— До ленча отдыхай.

Джонатан поёрзал спиной и затылком по спинке, чтобы шляпа сползла на лоб, и затих.

Фредди закурил и мягко вывернул грузовик на шоссе. Пусть спит. Конечно, Джонни прав: не стоит в это лезть, ворошить прошлое. Что там было, как там было… важно, что есть сейчас. Живи настоящим. О прошлом забудь. О будущем не думай. Только ведь не забудешь…

…Он приехал в город за покупками. Крупа, мука, ещё кой-чего по мелочи. А главное — посмотреть, послушать, да и себя показать. Холодный сырой ветер гонял по площади всякий мелкий мусор, морщил лужи. Толкалась, бесцельно шатаясь по рынку, разноцветная толпа. Шакалы… Белая рвань… Шпана… Он спешился, но привязывать Майора медлил. Не хотелось начинать со стрельбы. Личное оружие ещё официально не разрешали, но и слухов, что за него берут за шкирку, не было. За армейское — да, но этого и следовало ожидать. Так что пока он носил кобуру под курткой. Заметно, конечно, но русских не видно, а полицейские к нему не цеплялась. Впрочем, они вообще были тихими и незаметными, явно ещё не зная, как всё обернётся. Он оглядел коновязь и стоящих у неё лошадей. Рискнуть, что ли? А придётся… Он привязал Майора на открытый узел, чтобы конь мог легко освободиться в случае чего, а вот человеку пришлось бы повозиться, отвязывая. И тут почувствовал на спине чей-то пристальный взгляд. Резко обернулся и увидел высокого тощего негра. Такого костлявого, что даже старая рабская куртка не скрывала его худобы, а на лице все кости торчали.

— Тебе чего, парень? — спросил он с тихой еле намеченной угрозой.

Негр как-то неуклюже затоптался, съёжился, но не ушёл. И не заканючил по-шакальи. А ну-ка…

— Присмотри за моим.

— Да уж, масса, — закивал негр. — Всё сделаю, масса, — и встал поближе к коню.

Отходя к прилавкам, он услышал чьё-то завистливое:

— Пофартило Шкелетине. Заплатят…

И насмешливый ответ:

— Этот заплатит! Кулаком по уху, ремнём по заднице.

Крутясь в толпе, он поглядывал на коновязь. А похоже прозван. Шкелетина торчал на месте, не отходил. Даже попробовал погладить Майора, но конь переступил, и негр отдёрнул руку. Значит, с животиной дела не имел, не из имения. Ладно… пару сигарет можно будет дать. Он подошёл отвязать коня, а то оставлять, пока он будет покупать припасы, уж слишком рискованно. Негр молча стоял, зябко втянув пальцы в рукава куртки. Он достал две сигареты, протянул и услышал… тихое, полное тоски и какого-то глухого отчаяния:

— Вы не узнаёте меня, сэр?

Он на секунду замер с зажатыми в кулаке сигаретами, оторопело вглядываясь в измождённое лицо, на котором из-за ввалившихся щёк широкий нос и толстые губы особенно кидались в глаза. Но… но чёрт дери, откуда ему знать этого раба?! Негр медленно повернулся и, ссутулившись, пошёл от него.

— Стой! — гаркнул он в согбенную спину. — А ну иди сюда!

Так же медленно, будто ему больно резко двигаться, негр вернулся.

— Откуда мне тебя знать? Ну? Напомни.

Заметив, что на них уже глазеют, он тоже говорил теперь тихо. И в ответ опять неожиданное.

— Шпинель в три карата, сэр.

— Ларри? — вырвалось у него. Это мог знать только Ларри.

— Да, масса, он самый, масса.

Чего это так, ведь только что говорил правильно. Шакалы, что ли? Ага, ну, ладно… Ладно!

— Ты один?

— Да, масса.

Глаз вокруг до чёрта, значит… значит, так. Главное — выйти из города, чтоб всё было чисто, без крючков, чтоб потом вопросов не задавали. Он быстро привязал Майора.

— Постой ещё здесь.

— Да, масса, — покорно кивнул Ларри.

Он снова пошёл по рынку. Приглядел серого очень спокойного мерина и купил, не торгуясь. Конь сильный, здоровый и как раз под неумелого всадника. Теперь вьючную седловку, как-нибудь Ларри он усадит. Так, теперь мука, крупа, сахар, всякая хозяйственная мелочёвка… Когда он вернулся к коновязи, ведя в поводу навьюченного мерина, Ларри и Майор были на месте. Но и свора шакалов тут же. А, вон оно что! Требуют долю с Ларри. "Ну, я вас!" — он тронул висящую на поясе плеть и тут же передумал. Нет, сделаем так, чтобы поестественнее. Отвязал Майора.

— Тебе за то, что присмотрел.

Шесть сигарет. Ларри осторожно их взял, отошёл на шаг… Ах гады, сразу отобрали, нет, одну оставили.

— Куда пошёл? Иди сюда, — и совсем тихо: — На коня залезешь?

Увидел испуганный взгляд и всё понял.

— Тогда держи и веди за мной.

Он сунул Ларри поводья завьюченного мерина, взмыл в седло и тронул Майора шагом. Так — он на коне, Ларри следом ведя вьючную лошадь — они пересекли город и вышли в продуваемые непросохшие луга. Оглядываясь, он видел измученное неузнаваемое лицо Ларри и всё время слышал тяжёлое хрипящее дыхание. И Ларри не столько вёл коня, сколько держался за его узду, чтобы не упасть. Когда из города их увидеть уже не могли, он свернул в ближайшие заросли, нашёл место посуше и спешился.

— Отдохнём, — сказал он, забирая у Ларри повод.

— Да, сэр, — покорно ответил Ларри, как-то оседая на землю.

Он привязал лошадей к кустам, быстро собрал сушняка и развёл маленький жаркий костёр. Риск, конечно, что с дороги увидят, но Ларри, похоже, дальше идти не может.

— Ты когда в последний раз ел, Ларри?

— Я не помню, сэр, — тихий равнодушный ответ.

— Тебя что, избили?

— Да, сэр.

— Кто?

— Я не знаю их, сэр, — и совсем тихо: — Меня все бьют.

Ларри как-то всхлипнул и зашёлся в безудержном кашле, от которого всё его тело корчилось, как ветка на огне. Он отвёл глаза. Достал из укладки хлеб, флягу с водой, кружки и маленький кофейник. Жалко, ничего горячительного нет, сейчас бы Ларри в самый раз было. Когда он вернулся к костру, Ларри уже справился с кашлем. Он протянул ему хлеб.

— Держи. Сейчас воды нагрею, горячего попьёшь.

Ларри осторожно кончиками пальцев взял хлеб, поднёс ко рту, но тут же опустил руку.

— Спасибо, сэр. Вы очень добры, сэр.

Его передёрнуло от равнодушного, бесконечно усталого голоса. Он молча дождался, пока вскипит вода, прямо в кружках заварил кофе и протянул кружку Ларри.

— Прогрей нутро, — сказал он аризонским говором.

Когда-то Ларри очень смешило, когда он говорил по-ковбойски, парень с трудом удерживался от смеха. И сейчас он ждал… ну, хотя бы улыбки, но Ларри словно не заметил. Он смотрел, как Ларри размачивает в кофе хлеб и медленно, осторожно жуёт, как греет о кружку руки. Ну… ну, сволочи, что с парнем сделали.

— Давно болеешь?

Затравленный испуганный взгляд и быстрое испуганное:

— Я здоровый, сэр, я могу работать, я…

— Можешь-можешь, перебил он его. — Ладно. Потом расскажешь. Пей.

После двух кружек горячего кофе с хлебом Ларри немного приободрился. Он ждал вопросов о цели их поездки, но Ларри только благодарно посмотрел на него, возвращая кружку.

— На коне усидишь?

— Не знаю, сэр, — снова поник Ларри.

— Ладно, — он встал, убрал кофейник и кружки, разбросал и затоптал костёр. — Ладно. Придумаем.

Он помог Ларри сесть верхом. Серый отнёсся к этому так спокойно, что стало ясно: не сбросит.

— Давай, Ларри, я тебя к седлу привяжу. Надёжнее будет.

Ларри промолчал…

…Да, солоно пришлось Ларри, что и говорить. Фредди выплюнул в окно окурок и прибавил скорость. Шоссе наладили, а машин ещё мало, так что если спрямить и ограничиться одним ленчем, то в Спрингфилд поспеют к обеду. Совсем хорошо. И в принципе… в принципе можно было бы уже свернуть, но уж очень хороша дорога.

Джонатан открыл глаза и сел прямо.

— Что? — улыбнулся Фредди. — Время ленча?

— На моих самых точных, — рассмеялся, демонстративно хлопая себя по животу, Джонатан.

— Участок хороший, Джонни, — уже серьёзно сказал Фредди. — Жаль не использовать.

— Резонно, — хмыкнул Джонатан. — Как думаешь… обойдётся у Ларри?

— Ты меня спрашиваешь? Но если у него процесс… Год в санатории, в лучшем случае. Да, ещё вот что. Для цветных есть санатории? Я не слышал.

— Я тоже. Для рабов сам понимаешь, а для свободных цветных… их и было-то… Но это не проблема, Фредди. Отправим в Россию. Думаю, Юри поможет.

— Это да, — кивнул Фредди. — Слайдеры о нём, да и о других русских, хорошо отзываются.

— Я слышал. Нет, это не проблема. Вон подходящее место, Фредди.

— Ага, подвело живот, лендлорд?! — рассмеялся Фредди. — Ну, давай.

Он загнал грузовик за заросли и заглушил мотор. Джонатан вышел из кабины и заглянул в кузов.

— Спускайся, Ларри. Ленч.

— Да, сэр, — сразу ответил Ларри. — Я иду, сэр.

Как обычно накрыли на капоте грузовичка. Кофе, сэндвичи… Ларри почтительно выдерживал дистанцию, но Фредди словно невзначай задел его плечом, подвигая поближе к импровизированному столу.

— У меня есть еда, сэр, — попробовал было сказать Ларри, но Фредди и Джонатан словно не услышали его.

И только когда они уже заканчивали, Фредди сказал:

— До Спрингфилда теперь без остановки поедем. Пожуёшь в дороге.

Ларри кивнул.

— Теперь… теперь вот что, — заговорил Джонатан. — О чём бы тебя ни спрашивал врач, ну, что и когда с тобой случилось, что ты чувствуешь, где болит и так далее… говори правду. Хорошо?

— Да, сэр, — кивнул Ларри и улыбнулся. — На вопросы обо мне я отвечу правду.

Фредди с восхищённым удивлением молча покрутил головой.

— Идёт, — улыбнулся Джонатан.

Они доели, и Ларри снова залез в кузов, а Фредди и Джонатан сели в кабину, но на этот раз место водителя занял Джонатан.

— Гони до Спрингфилда, — сказал Фредди, закрывая глаза.

Джонатан кивнул, выводя грузовик на шоссе.

Ну, что ж, всё складывается не так уж плохо. Судьба дала им шанс, и они им воспользовались. Шанс даётся каждому. И горе нерасторопному.

Джонатан усмехнулся. Начинаешь задумываться — перестаёшь действовать. Да нет, какого чёрта! Много бы они с Фредди смогли, если бы не продумывали, не просчитывали свой каждый шаг…

…Мягкий розоватый от абажура свет. Ковёр на полу. Просторная почти квадратная — десять футов с каждой стороны — кровать с атласным вышитым покрывалом. Зеркальный трёхстворчатый шкаф. Детские фотографии на прикроватных тумбочках и свадебная на стене над комодом. Уютная супружеская спальня и пятеро мужчин, меньше всего уместных здесь. И они с Фредди. Все сидят на кровати, на пуфах, прямо на ковре.

— Почему вы выбрали нас?

— Потому что ты — Счастливчик.

— Да, ты удачлив.

— А ты, — говорящий смотрит на Фредди, — ты надёжен.

— Не обижайся, парень, — теперь смотрят на него. — В твоей надёжности никто не сомневается, но…

— Но ты из другого табуна, — говорящий смешно передразнивает ковбойский говор.

И все улыбаются, вежливо, показывая, что поняли шутку. Имён не называют. На всякий случай…

… И даже сейчас через столько лет, Джонатан, вспоминая, даже про себя не называет их ни по именам, ни по кличкам. На всякий случай…

…А разговор продолжается.

— Мы все битые.

— И ломаные.

— Точно. Когда придёт шанс вывалиться, надо что-то иметь на руках.

— Чтобы об этом никто не знал.

— Резонно, но…

— Стоп, парень. Мы все смертны, а в гробу карманов нет. И если мои деньги помогут вывалиться другому, я не в обиде. Кто выжил, тот и выиграл.

— Дело. Выжившие поделят.

— Но мы хотим, чтобы всё было у тебя.

— Да. Ты всегда выживешь.

— Ты счастливчик.

— Знают двое — знают все.

— Нас двое.

— Эту лапшу другим повесь.

— Вы одно.

— Хорошо, — кивает он, — но…

— Стоп, — опять не дают ему договорить. — Технику сам продумай. И нам…

— Каждому по отдельности, парень.

— Точно, так и скажешь.

— Верно. У тебя голова, а не вешалка для шляпы.

— За голову тебе и даём долю.

И все встают, показывая, что разговор закончен….

…Джонатан закурил и, придерживая руль одной рукой, посмотрел на спящего Фредди и в зеркальце. Как там в кузове? То ли спит, то ли так лежит. Что ж, год в санатории, конечно, удовольствие не из дешёвых, но если понадобится, то, значит, надо. Загадывать, конечно, рано, но, когда всё уладится, можно будет сделать в Колумбии вторую точку. Уже ювелирную. Самое главное — надёжный человек — есть. Лишь бы Ларри смог работать…

…Он разбирал заплесневевшие покоробленные книги в библиотеке. Многое ещё можно было сохранить. И попадались очень даже интересные экземпляры, хотя много и макулатуры, что не жалко на растопку. Отобранные книги связывал в стопки, чтобы потом перенести в их домик. И тут услышал топот и чавканье копыт. Две лошади? Это ещё что?! Поправив под руку кольт — автоматы они уже всё время не носили, только в ночных поездках и когда шарили по соседним имениям — он короткой перебежкой рванул к окну, из которого просматривался хозяйственный двор. Фредди? На двух лошадях? Привёз, что ли, кого-то? Он вылез в окно и пошёл навстречу Фредди, который вёл в загон своего Майора и серого мерина.

— Кого привёз, Фредди?

— Посмотри в кухне, — нехотя ответил Фредди. — Крупу, муку, сахар… всё купил. И вот… Серого. Спокойный.

— Мг, — кивнул он. — Думаешь, нам столько вьючных надо?

— Хороший конь лишним не бывает, — огрызнулся Фредди. — Дракона загоним к дьяволу. На хрена конь, что от тени шарахается?!

Фредди явно заводил себя, и потому он только кивнул и пошёл в кухню. Странно. Покупка лошади обычно приводила Фредди в размягчённое состояние, а сегодня… Продуктовая кладовка открыта, почему? А, Мамми покупки закладывает. А с ней кто? Этот негр здесь откуда? Он молча не спеша подошёл к кладовке, посмотрел, как Мамми уложила продукты, записал их в лежащую там тетрадь и кивнул Мамми.

— Всё, порядок.

— А и ладненько, масса, — заулыбалась Мамми.

Он посмотрел на длинного болезненно худого негра, покорно стоящего рядом с непокрытой головой.

— А масса Фредди привезли, — заговорила, не дожидаясь его вопроса, Мамми. — Сказали, работать здесь будет.

Что это с Фредди творится? Как поедет, так кого-то привезёт. То мелюзгу под кустом подобрал, а этого… под забором, что ли? Но перегаром от парня не пахнет, только застарелой грязью, и отменять решений Фредди тоже не стоит. Ладно. Сделаем так.

— Неделя испытательного срока, а там посмотрим. Тебе все условия объяснили?

— Д-да, масса, — неуверенно ответил негр.

— Ладно. Сейчас на кухню иди, устраивайся. Вши есть?

Негр молча понурился.

— Я всё сделаю, масса, — сказала Мамми.

— Ладно, — кивнул он, отпуская их, и пошёл к Фредди.

Фредди в конюшне разбирал и развешивал седловку.

— Фредди, ты под каким забором этот скелет подобрал? — попробовал он пошутить.

Фредди не ответил, занятый спутавшимися уздечками, и он сбавил тон.

— Кто это, Фредди?

— Ты что, не узнал его? — разжал губы Фредди.

— Нет, — удивился он. — Откуда? Или парень на меня сослался? Так тоже… неоткуда.

Фредди развесил на колышках уздечки и обернулся к нему.

— Не переживай, Джонни, я тоже не сразу узнал.

— Это откуда у тебя такие знакомства?

Фредди широко ухмыльнулся.

— Сейчас я тебе повторю, что он мне сказал, и ты всё поймёшь.

— Ну-ну.

— Шпинель в три карата, Джонни.

— Что?! — потрясённо выдохнул он. — Это что? Ларри?!

— Он самый, — кивнул Фредди.

— Где ты его нашёл?

— Там, где ты сказал. Под забором. Вернее, он подошёл ко мне. Это он меня узнал, Джонни.

— Дальше всё ясно, — кивнул он. — Чёрт! Конечно, ты сделал всё правильно, Фредди. Но, но чёрт возьми! Работать он сможет? Его работы у нас нет. Сейчас нет. И вообще работать?

— Спокойно, Джонни. Если он выжил, то у нас проживёт. Я ясно говорю? А насчёт работы… Подберём ему по силам. И вообще. На подхвате. С коня он не падал.

— Ну да, — хмыкнул он. — Ты его, небось, привязал. И ещё поддерживал.

— Были бы кости, а мясо нарастёт, — отмахнулся Фредди аризонским присловьем…

…Серая лента шоссе стремительно неслась навстречу. Зелёная трава, жёлтые и красные деревья, по-осеннему голубое небо. Индейская осень. А индейцев нет. Да, что русские сделали хорошо, так это то, что вывезли индейцев. Без них куда легче и спокойнее. И вообще… Даже если придётся сдать этот крест, даже если выкуп будет чисто символическим, тоже не страшно. Тот сейф теперь их. Вся пятёрка три с лишним года до прошлого страшного декабря, доверявшая им свои деньги, погибла. И по уговору весь сейф теперь их. И трогать пока не будем. То, что там лежит, не гниёт и не усыхает. И имение. Пусть медленно, но работа движется. Коров немного, но все удойные, ухожены, и молока хватает, даже творог и сметана есть. И масло. А с появлением Стефа Мамми стала готовить куда как лучше. Это Стеф ей кулинарную книгу читает. И разъясняет. Нет, с работниками тоже повезло. Так везёт, что аж страшно. Но когда-то же он должен начать жить нормально, по-человечески, а не загнанным зайцем. Иметь дом, своё место в жизни, семью наконец. Пусть не сейчас, не сразу, но когда-нибудь…

— Хорошо скорость держишь, — сказал, не открывая глаз, Фредди. — Поворот не проскочи.

— Знаю, — улыбнулся Джонатан. — Дня два мы побудем. Пока не прояснится.

— Мг, — Фредди потянулся и открыл глаза. — А там в Колумбию. Посмотрим, что там и как. Оттуда, я думаю, к Крокусу. Купим бычка и оправдаем, почему на грузовике.

— Резонно, — кивнул Джонатан. — И ты прав. Легковушка нужна. Пожалуй… пожалуй, к Рождеству.

— Сделаем себе подарок? — усмехнулся Фредди.

— А почему и нет?

Между деревьями замелькали домики пригорода Спрингфилда. Они рассчитали точно, въезжая с ближней к госпиталю стороны.

Джонатан остановил грузовик на стоянке недалеко от госпиталя. Они с Фредди вышли из кабины, а Ларри спустился из кузова. Втроём — Джонатан и Фредди впереди, Ларри чуть сзади — они прошли вдоль ограды к ажурным кованым воротам. Часовой в будочке только кивнул на слова Джонатана:

— К доктору Аристоффу.

Если часовой и позвонил, предупреждая, то они этого уже не видели. Шли молча.

Они, похоже, попали во время посещений, во всяком случае, народу на дорожках хватало. Да и они — два ковбоя и негр в рабской одежде — смотрелись здесь достаточно экзотично. Джонатан и Фредди переглянулись, и Джонатан кивнул. Да, здесь они малость того, лопухнулись. По-ковбойски надо ходить там, где ковбои если не все, то большинство, надо было переодеться на ленче, не сообразили — два придурка. Но не смертельно.

Фредди оглянулся на Ларри. Напряжённое сосредоточенное лицо, страх если и есть, то хорошо запрятан, молодец. Ларри встретился с ним глазами и улыбнулся. Смог улыбнуться.

Вот и нужный корпус, лестница на второй этаж, дверь кабинета.

Постучал Фредди. И, как и раньше, им откликнулся голос. Что-то по-русски и тут же по-английски:

— Входите.

Аристов встал навстречу им из-за стола.

— Здравствуйте. Как доехали?

— Здравствуй, Юри. Нормально.

— Отлично доехали. Вот, Юри, мы об этом парне договаривались, — Фредди, положив руку на плечо Ларри, мягко подвинул его к Аристову.

Ларри вежливо склонил голову.

— Здравствуйте, сэр.

Но Аристов уже протягивал ему руку, и Ларри осторожно ответил на рукопожатие.

— Рад вас видеть. Садитесь.

Аристов усаживал их, разговаривал о дороге, шутил, но его глаза уже не отрывались от Ларри. И Ларри чувствовал этот взгляд, проникающий не только под одежду, но и под кожу. Разговора он не слушал, и слова русского доктора прозвучали для него неожиданно.

— Не будем тянуть время. Как вас зовут?

— Ларри, сэр, — машинально быстро ответил он и тихо добавил: — Лоуренс Левине, сэр.

Аристов кивнул.

— Давайте я вас посмотрю.

Ларри кивнул и встал. — Всё… — у него прервался голос, но он справился с ним. — Всё снимать, сэр?

— До пояса.

Аристов встал, шагнул к раковине и стал мыть руки. Джонатана и Фредди он уже словно не замечал. Ему явно стало не до них. И они, отлично понимая это, весь осмотр просидели молча, ни звуком, ни движением не напоминая о себе. А осмотр был долгим. Ларри послушно дышал, задерживал дыхание, кашлял по приказу и, конечно, зашёлся. Аристов переждал его приступ, дал успокоиться и продолжил осмотр. Наконец прозвучало:

— Всё, можете одеваться.

— Да, сэр, — тихо ответил Ларри.

Аристов вышел из-за ширмы. Лицо его было озабоченным. По-прежнему не замечая Джонатана и Фредди, он вымыл руки, так же тщательно вытер, сел к столу и, включив селектор, быстро приказным тоном произнёс несколько фраз по-русски.

Из-за ширмы робко вышел Ларри, держа в руках свою куртку. Аристов щёлкнул выключателем и кивком показал ему на стул. И только когда Ларри сел, заговорил по-английски:

— Необходимо подробное обследование. Диагноз я сейчас поставить не могу. Не хочу ни пугать, ни обнадёживать. В лёгких непорядок — это однозначно. И обязательно лечение.

Он смотрел на Ларри. И Ларри кивнул.

— Сейчас я вам выпишу направление в регистратуру. Там вас оформят, скажут палату.

— Если возможно, в отдельную, — спокойно сказал Джонатан.

— Это… это очень дорого, сэр? — тихо спросил Ларри.

— Это не твоя проблема, Ларри, — сразу вмешался Фредди.

Но Ларри упрямо продолжил:

— Я могу и в общей. С другими… цветными, сэр.

— Во-первых, — Аристов говорил, не прекращая писать, — палаты формируются по медицинским, а не расовым показателям. Во-вторых, обследуемые, как правило, находятся в боксах. И я не вижу причин делать для вас исключение. Держите, — Ларри взял голубой прямоугольник, исписанный неразборчивым почерком с треугольной печатью. — Теперь о плате. Через два-три дня станет ясно, что надо делать. Тогда с бухгалтерией и решите эти вопросы. Обследование можно оплатить сейчас. Можно и потом. Вместе с лечением.

Фредди легко встал, тронул Ларри за плечо.

— Пойдём. Посмотрю, как тебя устроят.

Аристов улыбнулся, заполняя другую карточку.

— Если пойдёте прямо сейчас, то полдник оформить не успеют, но ужин вы уже получите.

Ларри встал, взял свой мешок.

— Большое спасибо, сэр.

— Пошли, Ларри, — Фредди заставил себя улыбнуться. — А то ужина не получишь.

Аристов протянул розовую карточку.

— А это сразу в бухгалтерию, пусть сразу оформляют.

Когда Ларри и Фредди ушли и даже шаги затихли, Джонатан посмотрел на Аристова.

— Я оплачу всё, что надо, Юри. Всё.

— Верю, — усмехнулся Аристов. — Он давно у вас?

— С весны.

Аристов кивнул.

— А болеет?

— Заболел он раньше, — ответил Джонатан.

— То есть к вам он попал уже больным?

Джонатан нехотя кивнул. Он ждал подначек по поводу его прежних заявлений о благотворительности, но Аристова интересовало совсем другое.

— У остальных вы не замечали кашля, испарины…?

— Нет, Юри. Я понимаю, о чём вы. Но у каждого своя миска, своя постель, вернее, комната, всю посуду моют горячей водой, бельё вываривают. Всё с едким мылом. И питание нормальное.

— За этим следите вы, Джонатан?

— Главное, — Джонатан улыбнулся, — наладить порядок сразу, в начале, а затем идёт по заведённому.

Аристов кивнул.

— И всё же… обратитесь в ближайшую комендатуру и через комиссию по трудоустройству вызовите врача. Пусть осмотрит всех. Легче предупредить, чем потом лечить.

— Резонно, — кивнул Джонатан. — Врач обязательно из вашей… системы?

— Найдёте врача, видящего в бывших рабах людей, на здоровье, — голос Аристова на секунду стал резким. — Мы просто с этим сталкивались. Либо отказываются вообще лечить… цветных, либо… — Аристов не договорил.

— Понятно, — спокойно сказал Джонатан.

— И ещё. Дети в имении есть?

— Да.

— Позаботьтесь о прививках. Обычный детский комплект.

— Хорошо.

Аристов улыбнулся.

— Лишние хлопоты?

— Вы сами сказали, Юри, — пожал плечами Джонатан. — В случае чего мне оплачивать лечение. Профилактика дешевле.

Аристов засмеялся.

— Ну, слышу прежнего Джонатана.

Джонатан насторожился и не зря.

— А как со здоровьем у вас?

— Жалоб нет, — быстро ответил Джонатан. — Дырок тоже, — Аристов смотрел на него смеющимися глазами, и Джонатан вздохнул: — Упрямый вы, Юри, как… будто из Аризоны. Ну, ладно. До возвращения ковбоя успеем?

— Успеем, — кивнул Аристов, вставая и идя к раковине.

Джонатан встал и, комично вздохнув, стал раздеваться.

Когда Фредди постучал и вошёл, они сидели за столом, И Джонатан рассказывал Аристову, как они с Фредди и Стефом делали душевую. С приходом Фредди разговор естественно прервался.

— Порядок, — кратко сказал Фредди. — Обследование с утра, Юри?

— Да. Думаю, через два дня будет результат.

— Юри, выпишите счёт на месяц содержания, усиленное питание, лечение и всё такое, — спокойно сказал Джонатан. — Я сразу сейчас оплачу. А через… — он прикинул в уме сроки, — через несколько дней мы заедем узнать результаты. И, если понадобится, доплатить.

Аристов сощурился.

— Как бывший раб он имеет право на бесплатное лечение.

— Юри, я не занимаюсь благотворительностью и не нуждаюсь в ней. Он — мой работник, и по действующему законодательству лечение работников оплачивает работодатель, не так ли?

Аристов с удовольствием рассмеялся.

— Вы молодец, Джонатан. Держите.

— Спасибо, Юри. — Джонатан взял счёт и встал. — До встречи.

— До встречи, — кивнул Аристов.

Фредди с каменным лицом открыл перед Джонатаном дверь, пропустил его, подмигнул Аристову и вышел следом. Аристов закрыл лицо ладонями и посидел так немного, пока не отсмеялся и не смог снова взяться за работу.

* * *

Эркин шёл домой. Как каждый вечер. Привычно опустив глаза, стараясь не привлекать внимания. Как всегда они с Андреем работали на станции. Таскали, грузили, ворочали… Нет, день выдался неплохой. Заплатили не так уж щедро, но неплохо. Ломит плечи и спину, гудят ноги, но это не страшно. В бумажнике на десять кредиток больше. Это еда на два дня. Да, если не покупать дорогой еды, то им троим хватит. На завтра и послезавтра. А завтра он заработает ещё. И Женя купит себе туфли. И эти… че-ре-ви-чки, смешное слово. Но скоро зима, и Жене нужна зимняя обувь.

Занятый своими мыслями, он в последний момент заметил идущего прямо на него беляка. Избежать столкновения удалось, но пришлось остановиться.

— Добрый день, сын мой.

— Здравствуйте, сэр, — ответил Эркин, разглядывая ботинки священника.

— Тебя зовут…

— Меченый, сэр, — поспешил перебить Эркин, а то ведь этот проныра, мог и узнать настоящее имя, а на хрена ему нужно, чтоб вслух да на улице…

— Ты работаешь на станции?

— Да, сэр.

— Один или вместе с другими?

"Ну, чего ты привязался, сволочь белая? Каждое воскресенье хожу, слушаю дребедень всякую, деньги без звука даю, а тебе всё ещё мало, да?!" — но всё это молча про себя, а вслух:

— Когда как, сэр.

— Но я видел, ты ведь работаешь и во дворе.

— Да, сэр.

— Ты много работаешь, сын мой, это похвально.

"Замолол. Как всем белякам свербит, чтобы мы много работали".

Сохраняя на лице почтительно внимательное выражение, Эркин покорно прослушал длиннейшую тираду о благотворности труда для души человека.

Эйб Сторнхилл чувствовал, стоящий перед ним с опущенной головой индеец слушает, но не слышит. Нет, всё-таки этот парень странный. И говорить с ним на улице бесполезно. Но многие стали заходить в церковь и вне служб, заглядывают, довольно охотно вступают в разговор, а этот приходит только на воскресную службу, сидит с таким же неподвижным лицом рядом с белым вихрастым парнем, что упрямо держится только с цветными, и так же молча уходит сразу по окончанию.

— В церкви надо поправить пол. Ты сможешь это сделать, сын мой?

— Надо посмотреть, сэр, — вздохнул Эркин.

Не было ещё случая, чтоб поп за работу в церкви заплатил, а придётся идти. Ведь не отвяжется.

— Приходи в пятницу вечером, после обеда, сын мой.

После обеда? Ах да, по-ихнему, обед, а на самом деле ужин. Придётся идти. А то ещё в дом припрётся. И Андрея позвать надо.

— Да, сэр.

Эйб Сторнхилл поблагодарил и попрощался самым сердечным тоном, но лицо индейца сохраняло угрюмое выражение. Странно: ведь парень трудолюбив, это видно по тому, как тщательно и умело он работает, и такая реакция.

Отвязался наконец. И как только священник отпустил его, Эркин побежал домой. Уже темнеет, а надо ещё в сарае… Вот не везёт, так не везёт. Ещё в пятницу идти. Ну, ладно, переживём…

Во двор он вошёл уже в темноте. Запер за собой калитку. Тронул дверь сарая. Заперто. Ладно, завтра сделаю. Нижнюю дверь на замок и вверх. Хорошо Андрей лестницу сделал. Даже в сапогах без шума получается. Эркин вошёл в крохотную прихожую и стал запирать за собой дверь.

— Э-эрик! — ткнулась ему в ноги Алиса. — Ты сегодня денежку принёс?

— Принёс, — улыбнулся он, осторожно протискиваясь мимо неё в кухню.

— Значит, поиграем, — удовлетворённо вздохнула Алиса.

Вечернюю партию в щелбаны она уже считала столь же обязательной, как и ужин.

— Алиса, — строго сказала Женя. — Не приставай. Эркин с работы.

Как всегда он переоделся в кладовке, выложил заработок в шкатулку на комоде, умылся под рукомойником. Алиса подала ему полотенце. Всё по заведённому порядку.

— Алиса, за стол, — скомандовала Женя. — Эркин, чашки захвати, ладно?

— Ага, — кивнул он.

Задёрнутые шторы, зажжённая лампа на столе, дымящаяся картошка с кусочками мяса, чай в фарфоровых кружках — Женя называла их чашками — чёрный "русский" хлеб, кругляши печенья — не покупного, Женя сама пекла…

— День был удачным?

— Да, десятку принёс, — улыбается он Жене.

— Сильно устал?

— Нет, — мотает он головой. Ведь, в самом деле, совсем усталости не чувствует, так, только тянущая тяжесть во всём теле. — Женя, картошка ещё есть? А то, может, купить? — и с неожиданной для самого себя гордостью: — На рынке если взять мешок, дешевле будет.

— А держать где? — Женя подкладывает ему ещё картошки. — На кухне плита. Попортится быстро.

— Мг, — Эркин быстро заглатывает кусок. — Если в сарае дрова переложить, то… то два мешка встанут.

— Два ты не дотащишь.

— Андрея позову, — Эркин отодвинул тарелку. — Уф. Спасибо, Женя, вкусно как. Я раньше и не знал, что она такая вкусная.

— На здоровье, — улыбнулась Женя.

Убирая тарелки, она мимоходом погладила его по плечу, и он, быстро мотнув головой, прижался на мгновение щекой к её руке.

— Так я завтра дрова сделаю. И два мешка куплю, так?

— Так. Сахар клади. Алиса, доедай, не размазывай.

— А печенье?

— Картошку доешь, печенье к чаю, — строго говорит Женя.

Алиса обиженно надувает губы и косится на лежащие горкой в тарелке жёлтые в сахарных искорках кругляши.

— Да, Женя, в пятницу я поздно приду, — он виновато улыбается. — Меня этот… ну, поп отловил. И чтоб я пол в церкви починил.

— Ну, конечно, иди, — кивает Женя. — Раз уж так получается, то что поделаешь.

Пятница — тяжёлый день. В пятницу Женя на двух работах, придёт совсем поздно, когда Алиса уже спит. Обычно он приходил как всегда, возился в сарае, грел к её приходу чай, и Алиса не была одна. Ну, да ладно.

— Всё обойдётся, Эркин. Вдвоём с Андреем будешь?

— Без него я не справлюсь, — улыбнулся Эркин. — Он — мастер, а я так… при нём.

— Подмастерье, — кивнула Женя, и он шевельнул губами, повторяя про себя новое слово. — Алиса, если горячо, давай в другую чашку налью.

— Я подую, — возразила Алиса.

— Так дуй аккуратно, полстола забрызгала. И печенье не кроши.

Алиса вздохнула и подчинилась. Эркин засунул в рот печенье, прижал его языком к нёбу, и оно рассыпалось сладкой крошкой. Хорошо как у Жени получается. Всё вкусно так. И чай горячий, сладкий…

— Эрик, а играть когда? — Алиса заметила, что он просто сидит с чашкой в руке и не пьёт.

Эркин допил чай и кивнул.

— Давай сейчас.

— До десяти очков, — строго сказала Женя.

— До моих десяти, — быстро ответила Алиса.

Время от времени Эркин давай ей выиграть и подставлял лоб под её пальчики. Но больше пяти очков она ещё ни разу не набирала.

— До общих десяти, — заявила Женя не терпящим возражений голосом.

Эркин и Алиса переглянулись и одновременно кивнули.

Играли в одну руку, и счёт рос медленно, тем более, что Эркин немного тянул время, подстраиваясь под Алису. Больше ничьих — больше времени. Женя как раз закончила убирать, счёт стал семь-три в пользу Эркина. Алиса получила положенные ей четыре щелчка в лоб и очень довольная — ей случалось проигрывать и ноль-десять — пошла в уборную.

— Ещё чаю, Эркин?

— Как всегда, — улыбнулся он.

Вторая "разговорная" чашка. Святое время — костровой час. Женя уложила Алису, поцеловала, подоткнула одеяльце и села к столу, устало взяла чашку.

— Женя, — нерешительно начал Эркин, — а у тебя, ну, на работе, как?

— Всё нормально, — улыбнулась Женя. — У меня простая работа. Сижу, на машинке печатаю.

Эркин кивнул.

— Да, я это в питомнике видел. А… а вторая работа очень нужна? Ты устаёшь там сильно. А деньги… я заработаю, Женя, правда.

— Я там не из-за денег, — помрачнела Женя. — Понимаешь, пошла я туда из-за денег, конечно, но давно, ещё прошлой осенью, нет, уже зима началась. Как раз перед капитуляцией или сразу после… Не помню, неразбериха была. А вообще-то удобно. Ни контракта, ни договора. Пришла, отработала и получила, — Эркин слушал внимательно, напряжённо сведя брови. — А летом, ну, в День Империи, я их увидела, ну, тех, кто там работал. Норман, Перри, Рассел… Я рассказывала тебе.

— Я помню, — кивнул он. Лицо его потемнело, напряглось.

— Ну вот, я и решила бросить эту работу. Но Норман, он там за главного, он встретил меня и… ну, он не то что угрожал, но… но я испугалась, Эркин. Вот я и хожу туда два раза в неделю, печатаю.

Эркин медленно кивнул.

— Понятно. Значит, не из-за денег.

— Да. И устаю не от работы, — Женя невесело улыбнулась, вертя в руках чашку с остывшим чаем. — Я от них устаю, оттого, что с ними в одной комнате сижу, их разговоры слушаю, — она почти бросила чашку и закрыла лицо ладонями.

Эркин очень легко передвинулся со стулом к ней, чтобы сидеть рядом. Осторожно обнял. Женя положила голову к нему на плечо, вздохнула.

— Женя, — у Эркина перехватило горло. — Что, ну, что мне сделать для тебя? Скажи, Женя.

— Ничего, — всхлипнула Женя. — Ты… ты будь осторожным, Эркин. Я так боюсь за тебя.

— Ты не бойся, — он плотнее обнял её, накрывая своими руками. — Я сильный. И глаза держать книзу умею. Я… я всё выдержу, Женя. Женя… тебе никак нельзя уйти оттуда?

Она молча покачала головой.

— Ну… ну, тогда не слушай их. Женя, — он взял обеими руками её голову с боков, приподнял, чтобы быть с ней лицом к лицу. — Женя, обещай мне.

— Что?

Она впервые видела его таким.

— Обещай.

— Ну, обещаю, — она улыбнулась, но он не ответил на её улыбку, лицо его оставалось строгим, даже ожесточённым.

— Обещай. Что бы ты ни услышала. Про меня, про… таких, как я, — он заставил себя выговорить: — про спальников, про индейцев, просто про цветных, ты… ты не ответишь. Надо будет — согласишься. Бить нас, меня… ну, что бы ни было, ты смолчишь, не вмешаешься.

— Эркин…!

— Не надо, Женя. Дважды, как тогда, с клеткой, не везёт. Я… я всё сделаю, чтобы тебя, чтобы вас с Алисой прикрыть. А ты меня не прикроешь. Я же, — он усмехнулся, дёрнув шрамом, — я Меченый, с номером. А с Алисой если…

Он не договорил. Потому что Женя заплакала, и он стал успокаивать её, целуя в мокрые глаза и щёки, посадил к себе на колени, покачивал, обнимая. И чувствовал, что сам плачет.

Сонно вздохнула, заворочалась Алиса, и Женя сразу метнулась к ней. Эркин вытер лицо ладонями и встал. Собрал и унёс на кухню их чашки и чайник. Сложил чашки в тазик и стал мыть. Прибежала Женя.

— Нет, спит. Я к окну подошла, так холодом тянет, уже подтапливать можно.

— Я тогда с утра больше дров принесу. И на плиту, и на печь.

— Ага. Тебе не холодно на полу?

— Нет. Я под дверь войлок подбил. Мне даже жарко.

Они полоскали чашку, держа её одновременно за ручку и край, и не замечали этого. Наконец Эркин разжал пальцы, дав Жене поставить чашку на сушку. И словно не было этого разговора. Женя ушла в комнату. Эркин набрал ковш тёплой воды, разделся, намочил конец полотенца и обтёрся. Полоска под дверью слилась с темнотой. Значит, Женя погасила лампу и легла. Ну вот, ещё один день кончился. Он ещё раз оглядел чуть подсвеченную топкой плиты кухню, проверил дверцу. Вроде надёжно. Можно и на боковую. Эркин вошёл в кладовку, притворил за собой дверь, вытащил и развернул постель. И с наслаждением вытянулся под одеялом.

Зря Женя беспокоится, совсем не холодно. Но что же делать? Как избавить Женю от этих сволочей? Если… если это свора, то уходить ей с этой работы нельзя. А если… нет, пугануть их он никак не может. Только Женю подставит. Поганый городишко какой. В Бифпите было легче. Да и остальные говорили. Где есть комендатура, там беляки не наглеют. А здесь… А если… если уехать?!

Он рывком сел, отбросив одеяло. Чёрт, и Андрей говорил, что надо сваливать. Если и в самом деле уехать. В другой город. Где есть комендатура. Да… да в тот же Гатрингс. Найдёт же он там работу. Мужской подёнки везде хватает. Уехать всем вместе, втроём, нет, вчетвером, Андрей же, конечно, тоже. Даже если Женя не найдёт сразу работы, тоже не так уж страшно. Надо — он сутками вкалывать будет. Но чтоб Женя этих сволочей не видела.

Эркин снова лёг, закутался в одеяло. Надо будет завтра с Андреем поговорить. И у других поразузнать потихоньку. А там… Женя снимет квартиру и сдаст ему койку. А если и Андрей где-нибудь по соседству будет, так и совсем хорошо. Но всё продумать надо. С наскока такое не решишь и не сделаешь. И говорить Жене пока не стоит. Вот он разузнает всё… А пока… пока завтра вечером переложить дрова и послезавтра за картошкой. Ах, чтоб тебя, послезавтра же пятница, в церковь придётся идти. А картошка… картошка в субботу. И как раз, все ж по субботам закупают. Вот и послала его хозяйка. Даже к лучшему так. Можно будет хорошей купить.

Он потянулся ещё раз, засыпая. За квартиру до Рождества уплачено. И на жизнь запас есть. Ну, значит, и решить надо тоже до Рождества. А сейчас спать.

Сны он теперь видел редко, а проснувшись, не помнил. Да и зачем? Сон — он и есть сон, был, и нету. А верить в сны он никогда не верил. Ещё с питомника, с тех снов наяву, туманных картинок.

Андрей идею переезда поддержал. Но вариант Гатрингса отверг.

— Хрен редьки не слаще. Там, говорят, с работой совсем хреново.

Эркин нехотя кивнул. К ним оттуда приезжали работу искать, так что понятно всё.

— Так что, здесь сидим?

— Рвать надо, — Андрей, крякнув, взваливает на спину мешок и, покачиваясь, пружиня всем телом, несёт его через пути в склад.

Хреновая работа сегодня. Вагон от склада далеко, носить неудобно. Но в городе всё меньше работы, и всё больше народу толчётся на станции. А тут ещё повадились с собственными грузчиками приезжать. Приходится на любое соглашаться. Они и раньше особо разборчивыми не были, но хоть насчёт оплаты можно было поторговаться, а теперь…

Они таскают мешки бегом, зорко поглядывая по сторонам: не вывернет ли откуда маневровый. Есть люди: и посигналят тебе, и замедлят ход, пропуская, если видят, что ты под грузом, а не так просто, а есть такие… стервы сволочные, гоняют не глядя, им цветного задавить, как окурок растоптать. И раньше можно было там куртку снять, повесить. А сейчас… всё на себе и то в оба гляди. Работы нет, а жрать всем охота. Кто в имениях на лето приткнулся, тоже возвращаться стали. Прав Андрей. В больших городах ещё хуже. И с работой, и с жильём. А в маленьких комендатур нет, и беляки что хотят творят.

Наконец они сваливают последний мешок. И беляк с выпирающим над поясным ремнём колышущимся брюхом отсчитывает им десять кредиток. И подчёркнуто вручает их Андрею.

— Дашь ему там сам, сколько решишь.

Андрей кивает, забирая деньги, и они уходят.

За штабелями шпал Эркин усмехнулся.

— Не думал, что ты удержишься, смолчишь.

— Что я, совсем дурак? — Андрей быстро отсчитывает и передаёт ему половину замусоленных бумажек. — В дерьме копаться… Айда, перекусим.

— Давай, — кивнул Эркин. — До эшелона успеем?

— С запасом.

Они пробираются в их закуток с краном. Как всегда появляются "кофейная" девчонка с братишкой.

— Кофе с устатку, парни.

— Наливай две, — командует Андрей.

Сегодня Эркин взял из дома несколько картофелин в мундире. Андрей достаёт хлеб.

— Работы больше, платы меньше.

— Хреново, — кивает Андрей. — И дороже всё стало. Без запаса не перекрутиться.

Девчонка стоит, дожидаясь кружек, в закуток вваливаются решившие передохнуть, и о переезде говорить сейчас нельзя. Щедро пересыпанный руганью общий разговор. И всё о том же.

— С работой совсем худо…

— И будет хуже…

— Не каркай, ты…

— Заткните его там…

— Чего заткните?! Я что, не правду говорю?!

— Тошно от твоей правды!

— В городе работы совсем нет.

— А с дровами?

— Это только вон, Белёсому с Меченым пофартило.

— А что, беляки сами теперь пилят да колют?

— Ни хрена! Колотые привозят, чтоб их…!

— А мы, значитца, побоку…!

— А там, ну, откудова привозят, там кто колет?

— А хрен их знает…

— И на рынке только подноска…

— И манер взяли… жратвой расплачиваться…!

— Хреново.

— Не, Белёсый, жратвой когда, так хоть сыт будешь…

— Да на хрена мне кусок этот?! Я им, что ли, за койку заплачу?!

— Во! Я и съехал из-за этого. Денег-то совсем нет, или жрать или за койку платить, ну и всё…

— И где теперь?

— В Цветном прибился, где ж ещё…

— И хватает теперь?

— Ну, ты совсем…! Он же теперь за койку не платит!

— Это когда в одной, что ли?

— А ты как думал?!

— Стоп, парни. Женатику легче.

— Ага, за койку не платить…

— Заткнись, болван. Женатик и за себя, и за бабу, и за пискунов платит…

— Не, одному легче…

— Так в одной койке спать — это ж не жениться…

— Да ну вас к дьяволу…!

— Кто как может, так и устраивается…

— Белёсый, ты как платишь?

— Деньгами.

— А за жратву?

— Ни хрена! Жратву я сам покупаю, она готовит только…

— Платишь за это?

— А как же!

— А ты, Меченый?

— Плачу. И ещё работу всякую по дому там, по двору…

— Обдираловка…

— Как получилось…

Докурены пущенные по кругу сигареты, допит кофе и доеден хлеб, собраны с ладоней крошки. Вот-вот подойдёт большой эшелон и надо быть наготове, чтобы перехватить работу.

— Эшелон большой?

— На три ватаги будет.

— Третью сбиваем, — быстро говорит Андрей. — Подваливайте.

— Айда, — машет рукой Одноухий.

И они бегут, ватага за ватагой, навстречу большому товарному эшелону, медленно вползающему в путаницу путей.

В церковь они пришли прямо со станции. Только завернули к Андрею за ящиком. Священник был уже на месте.

— Рад вас видеть, дети мои.

— Добрый вечер, сэр, — вежливо улыбнулся Андрей. — Так что с полом?

Эйб Сторнхилл никак не ожидал, что индеец приведёт и этого странного белого парня. Рассчитывал, что Меченый придёт один. Им бы пришлось работать вдвоём, и за работой индеец бы оттаял, по своему опыту Эйб знает, как совместная работа позволяет раскрыть душу. Но… а может, это и к лучшему. Для пола во всяком случае. И всё же… Эйб решительно снял сюртук, закатал рукава рубашки и присоединился.

Эркин надеялся, что беляк даст им работу и умотает, ну, в крайнем случае, останется надзирателем, но такого… Андрей тоже хмурился, хотя работа ладилась, а священник оказался, к удивлению, довольно толковым помощником и не пытался командовать.

Завязался и неизбежный, в меру доброжелательный разговор.

Белого парня звали Эндрю. Он снимает койку, хозяйка готовит ему и стирает. А работает на станции, ну, и другую работу может, а так, да, они напарники, ну, работают вместе… — вот и всё, что удалось узнать Эйбу за время их совместной работы. Эйб старался, чтобы его вопросы выглядели ненавязчивым естественным любопытством — не более. Но упорное угрюмое молчание Эркина и вежливая отчуждённость Андрея явно показывали: его не подпускают. А то, что они вместе работают, парням неважно.

Втроём они управились довольно быстро.

— Ну вот, — Эйб медленно опускал рукава рубашки. — Спасибо вам, дети мои. Мы славно потрудились во славу божью.

Андрей собрал инструменты и выпрямился, посмотрел на Эркина.

— Сэр, — разжал губы Эркин, — нам можно идти?

Эйб почувствовал обиду, но сдержался.

— Вы так спешите?

— Да, сэр, — Андрей всё-таки взорвался. — Да, спешим. Не знаю, как вы, сэр, а мы на станции с утра ломались, и не ели ещё, и… — Эркин незаметно ткнул его в бок, и Андрей замолчал.

— Извините, — сразу сменил тон Эйб, — конечно, вы устали. Но… но, Эндрю, почему вы работаете грузчиками, если ты такой мастер, ты же можешь…

— Потому что цветным хорошей работы не дают, — отрезал Андрей, довольно невежливо перебив священника, за что получил от Эркина второй тычок, уже более заметный.

— Почему ты не даёшь ему говорить? — остановил его Эйб и, так как Эркин ему не ответил, продолжил: — Но… но если я поговорю, попрошу за вас…

— Спасибо, сэр, — на этот раз Андрей был предельно вежлив. — Мы как-нибудь сами, сэр.

— Мне очень жаль, дети мои, если я чем-то обидел вас, — Эйб развёл руками. — Простите меня.

Андрей поглядел на угрюмое лицо Эркина и заставил себя улыбнуться.

— И вы простите меня, сэр, но мы пойдём.

— Хорошо, — кивнул Эйб. — Увидимся в воскресенье.

— Да, сэр.

— Спокойной ночи, сэр.

Радостный тон и скорость, с которой они буквально выскочили за дверь, заставили Эйба нахмуриться. Он медленно надел сюртук, застегнулся. Они видят в нём врага. Но почему? И… и за что? Тупые упрямые скоты? Нет, брат Джордан, и ещё раз нет. Они… они слишком много вынесли и теперь видят врага в каждом. Да, именно так. И сам себя поправил: в каждом белом. И всё же он достучится до них. Их души омертвели, но не умерли. Осторожным вниманием, чуткостью, ненавязчивой помощью в трудный час, но он вскроет этот панцирь.

Эркин и Андрей быстро шли по тёмной улице на границе Цветного квартала.

— Я завтра картошку хочу купить. Два мешка, — заговорил наконец Эркин. — Поможешь дотащить?

— Об чём речь! — улыбнулся Андрей. — С утра на рынке?

— Идёт, — кивнул Эркин. — Оттащим и уже тогда на станцию.

— Дело. А о… — Андрей заметил чью-то тень впереди, — ну, о том деле я думаю. Обмозговать всё надо.

Улица пуста, и они говорили по-русски, но предусмотрительно перейдя на камерный шёпот.

— Ты смотри, Андрей. Большой город — нет работы, маленький город — беляки прижимают.

— Ну да, — Андрей закурил. — Крутись тут, как знаешь. Нет, время у нас есть. До Рождества запаса хватит, свободно дотянем. Новый Год встретим и айда. А может, и раньше всё устроим.

— Может, — кивнул Эркин и вздохнул: — Ещё поп этот лезет.

— Плюнь и разотри, — посоветовал Андрей. — Ну, бывай.

— Бывай, — кивнул Эркин.

От этого угла они расходились по своим кварталам.

Эркин шёл быстро, думая о своём, и чуть… чуть опять не залетел. В последний момент заметил у своей калитки два силуэта и метнулся за угол, застыл и прислушался. Женя? Да, её голос. А с ней кто? Вроде, голос знакомый.

— Вот мы и пришли. Спасибо вам, Рассел.

— Спасибо вам за беседу, Джен. Но… вы можете сколько угодно смеяться надо мной, но я беспокоюсь за вас. В городе опасно.

— Побойтесь бога, Рассел. Какая может быть опасность в нашем городе? И ваша забота… если честно, мне не очень хочется быть объектом вашей заботы. Мне это кажется не менее, а даже более опасным.

— Ну, Джен, — Рассел негромко рассмеялся. — Я не ожидал такой мстительности. Вы всё не можете забыть того… случая?

— Да, — голос Жени ровен. — Я не могу забыть, как вы били беззащитного.

— Ну-ну, Джен. Когда-нибудь вы поймёте. Но не буду вас задерживать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Рассел.

Стоя за углом, Эркин слышал, как Женя открывает и запирает за собой калитку, нижнюю дверь… А беляк где? Ага, вот его шаги. Эркин отступил поглубже в тень, слился с ней. Фу, прошёл и не заметил. Эркин выждал, пока стихли удаляющиеся шаги, но, осторожничая, прошёл мимо своей калитки до конца дворового забора, выждал, у навеса Старой Дамы перелез во двор и, прячась в тени сараев, добрался в свой угол, задвинул засов у калитки и подошёл к своей двери. Прислушался. Вроде тихо. Он уже спокойно достал ключи и открыл дверь. Ну, вот он и дома.

Женя даже переодеться ещё не успела, когда он вошёл в кухню и сразу, даже не сняв куртки, занялся плитой.

— Эркин, ты? — спросила из комнаты Женя.

— Да.

Он подвинул чайник, чтобы закипел быстрее, и, расстёгивая куртку, пошёл в кладовку.

— Чайник я поставил.

— Ага, спасибо.

Женя, уже в халатике, влетела в кухню и стала разбирать свою сумку, греть остатки обеда на ужин и умываться. И всё одновременно.

— Давай, Эркин, переодевайся, мой руки и за стол. Сейчас ужинать будем.

— Итак, джентльмены, нам остался месяц.

— Если точно, то двадцать пять дней, сэр.

— Благодарю вас. В общем, подготовка идёт по плану. Нам удалось в принципе отсортировать контингент и наметить основные объекты ликвидации. Но обращаю ваше внимание, джентльмены, пере- для нашего дела всегда было предпочтительнее недо-.

Вежливый смех присутствующих.

— Поддержка и, скажем так, индифферентность остального населения нам обеспечены.

— Да, эти "вольные негры" уже сильно… надоели.

— В этом плане русские, объявив свободу, даже как-то сыграли на нас.

— Разумеется, мы не будем копировать имперские порядки. Всякие излишества вроде Паласов и прочего можно пока убрать. Раб должен работать. А условия содержания и использования раба можно регламентировать.

— И нужно.

— Да, сэр.

— Как мы поступим с промежуточными формами?

— Ликвидируем. Вольных цветных, недоказанных и условных белых, потерявших расу не нужно.

— Абсолютно согласен. Жёсткая сортировка и ликвидация всего отбракованного. Цветной — только раб, а белый — только господин. Цветной, не желающий быть рабом, — ирония в голосе говорящего вызвала у остальных улыбки, — и белый, не желающий быть господином, одинаково невозможны. И не нужны.

Дружное одобрение присутствующих.

— А пока продолжаем по плану. Необходимые коррективы не стратегические.

Дальнейшая беседа имела уже чисто технический характер.

Роберт Кропстон больше слушал, выражая своё отношение мягкой еле заметной мимикой. А когда все разошлись, достал из ящика стола карточную колоду и стал раскладывать пасьянс.

Самое смешное, что они, в самом деле, верят в удачу. Даже не верят, уверены. Уверены, что черномазые после десяти месяцев воли пойдут на торги. Да их не то, что плетью, пулей не загонишь. Это видно невооружённым взглядом. Если не только смотреть, но и видеть. Эти болваны собираются не отыграться, они хотят сыграть заново. Как будто ничего не было, и никто ничему не научился. Идиоты. Но слишком увяз в игре, выйти опаснее, чем проиграть. Надо было дождаться ухода русских и уже тогда… но попробуй объяснить. Они верят только себе, тому, что сами выдумали. "Мы пробудили у русских расовую гордость". Идиоты. Да, русские не вмешиваются в мелкие конфликты. Вообще как будто не вмешиваются ни во что, занимаясь вроде только отловом остатков СБ. Но как будто и вроде. И пока. Ни одна… власть не терпит самодеятельности. Первый выстрел, первая кровь — и русские вступят в игру. Старик Говард слишком привык играть только по своим правилам. И чтобы ему ещё подыгрывали. Жаль, что нельзя выйти из игры. Что ж, отступать поздно. Не всем везёт так, как Бредли. Счастливчик-Джонни сумел вывалиться. Из одной игры. И ввалился в другую. А её правил не знает, не может, не должен знать. И тут… тут есть, пожалуй, шанс. Может получиться интересная комбинация. Если приедет… нет, без если. Приедет. Джонни азартен. И Фредди не откажет себе в удовольствии пострелять. Примчатся оба. А вот за их спинами можно будет укрыться. От русских. А от старика Говарда… возможно. Нэтти так и не появился. Значит, наткнулся либо на русских, либо на Счастливчика с Фредди. В обоих случаях… Нет, второй вариант, конечно, предпочтительнее. Потому что если Говард действительно сдал Нэтти, то… И Джонни осильнел, и Говард ослабел. Так что перспектива есть. Правда, придётся отдать Джонни, ну, придумаем, что ему отдать, поторгуемся.

Он с удовольствием оглядел сошедшийся пасьянс и собрал карты.

Эйб Сторнхилл любил вечерние часы перед сном. Когда подведён итог дневным трудам, продуман завтрашний день и можно спокойно лечь, раскрыть Библию и не спеша, смакуя, испить мудрости и красоты. Не подбирать тему для проповеди, а просто… Да и не нужны его пастве толкователи и толкования Святого Слова. Им нужно оно само. И слушали они в прошлый раз о Творении как… как дети! Вот оно, брат Джордан! Они не скоты, а дети. И при всём их пьянстве, воровстве и разврате невинны как дети. Ибо грех их — не отход от Бога, а препятствие на пути к Нему. И его задача — вести их по этому пути. Но как они умеют слушать. Даже индеец… лицо стало другим. Живым, даже красивым.

Эйб Сторнхилл улыбнулся воспоминанию. Приятно. Конечно, он впадает в грех гордыни, но если ему удалось пусть на секунду, но пробиться к этой заблудшей душе… приятно. Меченый. Надо будет собрать отдельно его и Губача, Длинного, Кругляша, Звонкую, Пупсика… всех, у кого нет имён, а только клички. Много набирается, но надо. Поговорить об именах и начать их аккуратно готовить к крещению. Прозвища, кстати, довольно меткие, если захотят, то пусть оставят фамилией. Русские, кстати, так и делали на своих фильтрационных пунктах, приходилось видеть выданные там справки. Разумно. И не вызовет конфликта с комендатурой. И с остальными, у кого кроме кличек есть имена, поговорить, объяснить им, что человеку положено имя, и последить, чтобы звали друг друга по именам. Тоже… как с детьми. А с индейцем… Прозвище у него, скорее всего, из-за шрама. Но могло сохраниться и племенное имя, данное в резервации соплеменниками. Приходилось о таком слышать. Но… Эйб Сторнхилл вздохнул: разговор будет нелёгким. С индейцами вообще трудно разговаривать. Чуть что, замолкают и глядят не на тебя, а куда-то рядом. Кто ему про них рассказывал? А, брат Алекс, что когда работал в Аризоне, то сталкивался пару раз. Аризонских ковбоев он и сам помнит, и если по сравнению с индейцами ковбои податливы и доверчивы… Надо будет зайти к брату Джордану, почитать миссионерские отчёты. Может, там найдётся что-нибудь подходящее.

Он заметил, что его глаза бездумно скользят по строчкам, отложил, попеняв себе, книгу на столик у изголовья и выключил свет. Сходить, что ли, к индейцу домой? В домашней обстановке человек мягче, податливее. Долг гостеприимства… Он уже бывал в домах своих прихожан. С детской наивной гордостью они хвастались своим устройством, обстановкой… сбитые из ящиков неуклюжие кровати и столы, свежевымытые полы, наклеенные на стены яркие картинки… Да, вот что не забыть. Купить рождественских картинок и каждому вручить на предрождественской службе. Пусть в каждом доме младенец Иисус освятит их жизнь своей улыбкой. Правда, до Рождества ещё два месяца, но начать готовить их к этому празднику нужно сейчас. И… о чём думал? Да, к индейцу домой… Нет, парень живёт не в Цветном, снимает койку в бедном, но достаточно приличном квартале. И снимает, как выяснилось, на весьма жёстких условиях…

…Молодая женщина никак не ожидала его визита. И не скрывала недовольства.

— Вот, мэм, — индеец неуклюже топтался за его спиной. — К вам пришли, мэм.

— Добрый день, дочь моя, — улыбнулся он.

— Добрый день, святой отец, — она ответно улыбнулась, и лицо её стало миловидным, но глаза оставались недобрыми.

— Могу ли я поговорить с тобой?

— Да, разумеется, святой отец.

Его пригласили в комнату, по женской традиции извинились за беспорядок. Хотя ничего, кроме детских игрушек, на полу не было. Маленькая светловолосая девочка тут же сама, без напоминания матери, убрала их и сложила на табуретке возле детской кроватки. Ему это понравилось. Он похвалил девочку, похвалил чистоту и уют в крохотной комнате. И женщина оттаяла и улыбнулась уже совсем открыто и доверчиво. Истинная душа так и проявляется. Похвала не её красоте, а её ребёнку и её дому, и видна душа. Его пригласили к столу, предложили кофе. Он вежливо отказался. К чему такие хлопоты? Он пришёл поговорить. Индеец сразу повернулся, чтобы уйти.

— Вы позволите ему послушать?

— Разумеется, святой отец, — пожала она плечами. — Раз вам это нужно, — и кивнула индейцу: — Останься. Послушай.

Они сидели за столом, девочка на коленях у матери, а индеец стоял у двери, не решаясь ни зайти, ни, тем более, присесть, даже на пол. Видимо, комната была для парня запретной. И запрет нарушили только из уважения к его просьбе. Он говорил о Боге и о пути человека к Нему, что Бог любит и принимает всех. Он уже узнал, что эта женщина не замужем и что девочка у неё "недоказанная" и незаконнорожденная. И, разумеется, это грех, но… этот грех искупим. Война — тоже грех. Церковь и молитва в церкви — вот путь к искуплению. Женщина слушала и кивала. Получив её согласие прийти на воскресную службу в церковь на Черч-стрит, он перешёл к своему делу.

— А ваш работник… Я бы хотел поговорить с ним.

— Пожалуйста, — она равнодушно пожала плечами.

— Где твоя комната? — повернулся он к индейцу.

Тот уставился на него с таким изумлением, что он невольно улыбнулся и спросил по-другому:

— Где ты спишь? Где твоя койка?

— В кладовке, сэр, на полу, — индеец повёл рукой, показывая куда-то за стену.

— И сколько же ты платишь за это? — вырвалось у него. — Ты же ещё работаешь по дому, так?

— Да, сэр, — кивнул индеец. — Что мне велят, сэр, я всё делаю.

— Зачем это вам, святой отец? — недовольно спросила женщина.

— Я хотел, дочь моя, поговорить с ним в его комнате.

— А вы говорите здесь, — она усмехнулась. — В крайнем случае, святой отец, я выйду.

— Не надо, — остановил он её. — Мы пойдём на кухню.

Индеец покорно кивнул, а она опять пожала плечами с тем же равнодушным выражением на лице.

— Идём, — сказал он, вставая.

Он надеялся, что без глаз хозяйки парень будет чувствовать себя более свободно, но… индеец упорно отмалчивался, ограничиваясь краткими: "Да, сэр", — или "Не знаю, сэр". Он попросил показать кладовку. У парня даже нормального лежака не оказалось! На день его постель сворачивалась и засовывалась под стеллаж. А на повторный вопрос о плате индеец ответил:

— Сколько мне скажут, сэр, — и покосился на закрытую дверь в комнату. Видимо боялся более точным ответом вызвать гнев хозяйки…

…Эйб Сторнхилл вздохнул и покачал головой. Ведь эта женщина — как её, да, правильно, Джен Малик — не кажется злой и свои обязательства выполняет честно: индеец не выглядит голодным, его одежда всегда чистая, и всё же… всё же условия слишком тяжелы. Вся работа по дому, плата за ночлег, за еду и наверняка за стирку. Да, она ловко воспользовалась неопытностью бывшего раба. Правда, и её можно понять. Бедность. Бедность иссушила душу этой женщины. Но о её душе заботиться брату Джордану. Так что… Если индейцу станет совсем трудно, надо будет ему помочь с жильём. Лишь бы он не запил, вырвавшись из-под такого контроля.

ТЕТРАДЬ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Ветер перебирал ветви, обрывая листья. Повернув голову, Ларри видел, как они крутятся в воздухе и исчезают. Осень. Скоро листва совсем облетит, настанет время долгих холодных дождей, холодной грязи вместо земли, вечно сырой холодящей тело одежды… Ларри отвернулся от окна, осторожно потянулся под одеялом и медленно высвободил руки. Легко как стало дышать, даже не верится. И запах от этой мази даже приятный. И сытость. Очень приятная… вкусная сытость. Как давно он не ел вкусно. Очень давно. Три года прошло, нет, больше, три с половиной, а ещё точнее? Три года, семь месяцев… Нет, лучше сейчас об этом не думать, не вспоминать. Доктор Иван советовал вспоминать только приятное. Что ж, ему есть что вспомнить, хотя не так уж много приятных воспоминаний у раба. Даже бывшего.

В палате сумеречно, можно встать и включить свет. Ему разрешают вставать и ходить, только на улицу пока нельзя. А ему и не хочется. Ни выходить, ни вставать, ни вообще двигаться. Вот так лежать и лежать. Как он мечтал об этом. Лежать, никуда не спешить, ни о чём не думать…

…Резкий звонок заставил его вздрогнуть, так что он чуть не выронил камень. Хозяин звал его в кабинет?! Он осторожно положил брошь, над которой работал, сбросил на стул белый халат и, привычно прихлопнув за собой дверь мастерской, побежал в кабинет.

— Сэр?

Двое белых резко обернулись навстречу ему. В серых дорогих костюмах, рубашки в узкую редкую полоску, строгие галстуки. Один — румяный, светловолосый и синеглазый, другой — черноволосый с холодными и очень светлыми глазами. Хозяин за своим столом… Зачем его позвали? Обычно хозяин не отрывал его от работы.

— Ларри, — хозяин смотрит на него со своей обычной грустной улыбкой. — Этот джентльмен, — и лёгким кивком показывает на черноволосого, — поживёт у нас. Подготовь маленькую комнату на антресолях, — он открывает рот, чтобы напомнить, что это комнаты рабов, его комната рядом, белому унизительно жить рядом с рабом, даже в отдельной комнате, но хозяин продолжает: — Всё необходимое возьми в кладовке. Когда всё сделаешь, придёшь сюда. Займись этим сейчас.

— Да, сэр, — он склоняет голову и выходит, окончательно перестав что-либо понимать.

Никакие посетители дальше холла, гостиной и кабинета не допускались. Даже в спальню. Даже в столовую. Разносчики из магазинов дальше кухни не заглядывали. Внутренние комнаты и их сердце — мастерская — были открыты только ему, да ещё старой Энни — та правда, в мастерскую не заходила — ну, и самому хозяину, конечно. А тут… Но, ничего не понимая, он открыл маленькую комнату на антресолях, проветрил её, принёс из кладовки матрац, одеяло, подушку и постельное бельё и — раз это белый — застелил кровать и подвинул её так, чтобы не было видно кольца в стене для приковывания. Теперь салфетку на тумбочку, таз и кувшин. Для одежды маленький разборный стеллаж-вешалка. Правда, в комнате стало совсем тесно. И побежал обратно в кабинет, осторожно постучал и, дождавшись ответа, вошёл.

— Ты уже всё сделал, Ларри? — улыбнулся хозяин.

— Да, сэр.

Светловолосый встал.

— Большое спасибо. Я наведаюсь, как только смогу вырваться, — и мягко хлопнул по плечу второго. — До встречи.

— Всегда рад видеть, — улыбнулся хозяин, а черноволосый молча кивнул.

Он посторонился с поклоном, пропуская белого, и они остались втроём.

— Ларри, — голос хозяина как всегда ровен и мягок. — Никто не должен знать, что этот джентльмен живёт у нас. Энни я предупрежу сам. Она будет только готовить, всё остальное на тебе. — Черноволосый опять молча кивнул, и хозяин обратился к нему: — Сейчас вас проводят в вашу комнату и покажут всё остальное.

Черноволосый встал, взял небольшой саквояж.

— Спасибо, — и шагнул к нему.

Он торопливо посторонился и открыл перед гостем — а кем же ещё? — дверь, успел поймать краем глаза кивок хозяина и пошёл следом.

— Сюда, сэр… Теперь сюда… Здесь ступеньки, сэр…

Он привёл белого на антресоли..

— Вот сюда, сэр. Пожалуйста.

Белый оглядел крохотную комнатушку с резко скошенным потолком, круглым окошком с крестовиной переплёта и матовыми стёклами и тихо присвистнул:

— Однако.

Он почувствовал лёгкую обиду. Целая комната, всё есть. Но тут же одёрнул себя, что для белого, конечно, это плохо. Белый продолжал оглядываться, и он не выдержал:

— Бельё свежее, сэр.

— Вижу, — улыбнулся белый, ставя саквояж на пол. — Тебя как зовут? Ларри?

— Да, сэр.

— Ну, а меня можешь называть… — и опять улыбка. — Фредди. Понял?

— Да, сэр.

— А сейчас… Я оставил в холле шляпу и плащ. Принеси сюда.

— Да, сэр.

Когда он вернулся, неся его шляпу и плащ, этот… Фредди уже переоделся, разложив и развесив свои вещи на стеллаже и задвинув саквояж под кровать. В джинсах, клетчатой рубашке, кроссовках… ну, совсем другой человек. Даже лицо… не такое строгое и застывшее.

— Ага, спасибо, парень.

У него забрали вещи и очень ловко пристроили на стеллаж.

— А куда выходит окно?

— На крышу, сэр, — удивился он вопросу.

— Так, — Фредди оглядел результаты своего труда и подошёл к окну, осторожно попробовал раму. — Оно что, не открывается?

— Нет, сэр. Это же… — он осёкся, и тут же его окатил такой холодный взгляд, что от страха стянуло кожу.

— Что, это же? Договаривай, парень.

— В комнатах для рабов окна не открываются, сэр, — тихо ответил он.

— Это почему?

— Чтоб не бежали, сэр, — и тут же поправился: — Чтобы не пытались бежать.

— Ну-ну, — хмыкнул Фредди. — За этой стенкой что?

— Такая же, сэр. Я там сплю.

— Ага, ясно. А за этой?

— Уборная, сэр, — нехотя ответил он и заторопился: — Там чисто, сэр, и без запаха. Я каждый день мою.

— Ясно-ясно. А ванная где?

— Внизу, сэр, в спальне.

— Тоже ясно, — Фредди улыбнулся, разглядывая его. — А эта, Энни, где спит?

— Возле кухни, сэр. И там прачечная и гладильня рядом.

— Большое хозяйство, — кивнул Фредди. — И… гардеробная где?

— Здесь наверху, сэр. Под другим скатом.

— А мастерская?

Он потупился. Говорить о мастерской нельзя. Это было первым, что он запомнил, когда хозяин водил его новокупленного раба, двенадцатилетнего мальчишку, по дому, показывая комнаты и объясняя его обязанности. Фредди рассматривал его, насмешливо щёря светлые холодные глаза неуловимого серо-голубого цвета, как… он не успел подобрать сравнения.

— Ладно. Ну, веди, показывай, где и что. Чтоб мне не путаться потом…

…Ларри улыбнулся воспоминаниям. Фредди и впрямь всё запомнил с первого раза. Всё осмотрел. У каждой двери останавливался и ждал, когда ему откроют. Чаще просто с порога оглядывал комнату и отступал, давая закрыть. И чердак, да нет, чердак и выход на крышу он показал Фредди позже.

— Сумерничаешь? Или спишь?

Ларри вздрогнул и повернул голову. Ужин? Уже ужин? Спал он, что ли? Щекастая веснушчатая девушка в белом халате, приговаривая что-то непонятное, включила свет и переставила на тумбочку тарелки.

— Ужин, ешь, — сказала она по-английски и продолжила опять непонятно: — Ешь, поправляйся, твою болезнь заедать надо.

— Спасибо, мэм, — Ларри откинул одеяло и сел, взял тарелку.

— Ешь на здоровье, я потом приду, заберу всё.

Он не понял, но закивал, торопливо жуя.

— Да не торопись ты так, — засмеялась она, выходя из комнаты. — Никто не отберёт, ешь спокойно.

Он опять не понял, но кивнул ей вслед. Да, он знал, убедился за эти дни, что еду у него никто не отнимет, но ничего поделать с собой не мог. Что съел — то твоё, а что не успел… Так уж всюду и везде.

Ларри доел, вытер тарелки последним куском хлеба, съел его и уже не спеша выпил стакан тёмной сладкой жидкости, составил тарелки стопкой на тумбочку и снова лёг. Медленно глубоко вдохнул и так же медленно выдохнул. Даже странно, что не больно и не закашлялся. И вкусно всё как. Это ужин, а перед сном ему принесут ещё стакан молока и пирожное. Интересно, какое будет сегодня? Ларри усмехнулся: нашёл же о чём думать. А если…

Он подтянулся на руках и сел, опираясь спиной на подушки, осторожно взял лежавшую на тумбочке книгу. Скользнул глазами по обложке…

…— Не читай лёжа, Ларри, ты испортишь глаза…

…Как давно он не читал. Да, те же три с половиной года. Ну, об этом сейчас не надо. Доктор Иван сказал, что он может смело читать, здесь это можно. Принёс книгу. И обещал принести ещё. А куда ему ещё? Это раньше он читал быстро, а сейчас… забыл всё, отвык.

Но незаметно для себя он вчитался. И настолько, что даже не заметил, как забрали грязную посуду.

Дочитав рассказ, Ларри положил книгу на тумбочку, поправил подушку и лёг. Хорошо. Смешной рассказ и грустный сразу. Мальчишкой, научившись читать, он любил большие романы, толстые книги в пахнущих кожей переплётах. Вечером, когда закончена вся работа, хозяин читает в кабинете. И он тут же. О том, что он умеет читать, знала только Энни. Вернее, догадывалась. Да ещё Сол, Соломон Левине…

…Когда они услышали звонок, хозяин, не отрываясь от работы, сказал ему:

— Проводи в кабинет, пусть ждут там.

— Да, сэр.

Он сбросил халат на свой стул и побежал к входной двери. Открыл. И сразу узнал. Этот белый джентльмен когда-то его купил и привёз в этот дом. И тогда с ним была ещё белая леди.

— Прошу, сэр.

Он принял плащ и шляпу.

— Сюда, сэр.

Но белый знал дорогу и сам прошёл в кабинет, огляделся.

— Здесь ничего не меняется, — оглядел его. — А ты изменился. Был мальчишкой, стал, — быстрая усмешка, — мужчиной. А Энни? Ещё жива?

— Да, сэр.

— И работает?

— Да, сэр.

Он стоял у двери, а гость ходил по кабинету, разглядывая, трогая, поглаживая. Открыл шкаф с книгами, провёл пальцем по корешкам, закрыл, открыл соседний и… и вдруг вытащил томик и раскрыл. Он похолодел. "Ярмарка тщеславия". Он читал её и оставил закладку — листок бумаги с эскизом подвески. Надо же такому… Что же делать? Белый держит раскрытую книгу, рассматривает эскиз, поворачивается к нему…

— Я рад тебя видеть, Соломон. Как доехал?

Он облегчённо переводит дыхание: хозяин пришёл, уже легче.

— Спасибо, отец, хорошо. Отец, — Соломон показывает раскрытую книгу, — всё-таки ты не удержался.

Хозяин подходит, смотрит, берёт эскиз. Мгновенный взгляд и скомканный лист летит в камин.

— Разведи огонь, Ларри.

— Да, сэр.

Он срывается с места и начинает разводить огонь, использовав свой злосчастный эскиз для растопки.

— Отец…

— Поставь книгу на место, Соломон. Я слишком стар, чтобы меняться, а ты слишком молод, чтобы понуждать меня к этому. Как Рахиль?

— Рейчел здорова.

— Ты думаешь, это поможет? — негромко смеётся хозяин.

— Я думаю, что не стоит так… демонстративно…

— Может, ты и прав, сынок. Спасибо, Ларри. Давай сядем.

Они садятся в кресла перед камином. Он поворачивается, чтобы уйти, но хозяин останавливает его.

— Ты можешь понадобиться, Ларри.

— Да, сэр.

И он остаётся стоять у дверей. И невольно слушать разговор.

— Отец, надо бежать. Мы обречены.

— Я согласен со вторым, Соломон. Но бежать? Куда? И зачем? Ты думаешь, там лучше?

— Я хочу спасти детей.

— Нужны деньги? Сколько?

— Боюсь, что деньги уже не помогут, отец. У Дэвида были деньги. Они взяли их. И убили. И его, и Рут, и детей.

— Может быть, он не тем дал, Соломон?

— Может быть. Но у меня таких денег нет. И мне некому и нечего давать, отец. Я забрал детей из школы, держу их дома.

— Зря, Соломон. Дети должны учиться.

— Я купил учебники, и они учатся дома. Рейчел следит за этим. У них не будет аттестата, но теперь их не избивают, и мне уже спокойнее.

— Было так плохо, Соломон?

— Стало ещё хуже, отец. Я даю, даю, даю. Покупаю дни. Не года и не месяцы, а дни.

— Сколько нужно, Соломон?

— Деньги не помогут, отец. Надо бежать. Бросить всё и бежать.

— Хорошо. Я согласен. Но куда? Кто и где нас укроет?

Соломон молча смотрит в огонь. Потом встряхивает головой и натужно улыбается.

— Я приехал повидать тебя, отец. И… позвать к нам. Чтобы быть вместе.

— Спасибо, Соломон. Но этот дом купил мой дед и твой прадед. Здесь я родился, здесь и умру.

— Отец…

— Не волнуйся, сынок, — хозяин улыбается. — Мы всё равно встретимся и будем вместе. Нас там ждут.

— Да, — кивает Соломон. — Скоро все Левине соберутся там. Вся семья. Но… ладно. Как у тебя со здоровьем?

— Соответственно возрасту, — смеётся хозяин.

— Ты ещё работаешь?

— Немного. Фирма теперь держится на нём.

Хозяин показывает на него, и Соломон отрывается от огня и смотрит на него. Невесело улыбается.

— Да, мальчишка окупил себя, так, кажется, говорят?

— Фирма держится на нём, — повторяет хозяин.

— Ты рискуешь, отец. Если узнают…

— Что? И от кого? И Энни, и Ларри умеют молчать. Ювелирное дело не допускает болтовни.

— Отец, а если что, не дай бог, с тобой случится?

— Ты мой наследник. Приедешь, вступишь в права и заберёшь их. И Ларри, и Энни, — хозяин пожимает плечами. — Что тут сложного? Всю домашнюю работу Ларри знает.

Соломон кивает…

…Ларри вздохнул. Он тогда видел Соломона второй и последний раз. Что было потом, вспоминать не хочется. Не стоит.

Открылась дверь, и Ларри повернул голову. Привезли еду? Да.

На этот раз в палату вошёл высокий молодой мулат в белой куртке разносчика.

— Привет. Спишь уже? — мулат, улыбаясь, поставил на тумбочку стакан с молоком и маленькую тарелку с пирожным — узкой полоской теста с завитушками крема.

— Привет, — ответно улыбнулся Ларри, садясь в кровати. — Нет, так просто, дремал. Ты дежуришь сегодня?

— Ага. Ты ешь. Я пока остальным разнесу.

Ларри кивнул и взял стакан. Молоко было на вкус какое-то странное. И в густых комках.

— Что это? — вырвалось у него.

— Это? — мулат обернулся в дверях. — Кефир. Ты пей, здоровская штука.

Вкус был непривычным, но… очень приятным. И пирожное вкусное. Ларри ел не спеша, смакуя. Энни иногда пекла пирожные. Но не такие. Но тоже вкусно было. Да, таблетки на ночь…

Когда вошёл мулат, Ларри уже поел, но по-прежнему сидел, положив под спину подушки.

— Таблетки все съел? — строго спросил мулат, смягчая улыбкой строгость тона.

— Съел, — улыбнулся Ларри. — Если не спешишь, садись, поболтаем.

Мулат кивнул и сел на кровать в ногах и тоже прислонился к спинке.

— Тебя как зовут?

— Арчи. А ты? Ларри?

— Да. Ты давно здесь?

— С весны.

Арчи улыбнулся уже по-другому, и Ларри понимающе кивнул:

— Солоно пришлось?

— Не то слово. Два месяца отвалялся. В феврале привезли, в апреле встал.

— И остался здесь?

— Ну да. Жильё, еда, работа, и не один. Есть с кем душу отвести. Чего ж ещё?

— Да, — усмехнулся Ларри. — Душу когда можно отвести, это хорошо.

Арчи быстро и зорко взглянул на него.

— Ты кем был?

— Огородником, — Ларри задумчиво повёл плечами. — И так, на подхвате.

— А раньше? До Свободы?

— Я тебя спрашивал? — ответил Ларри таким же твёрдым взглядом.

— Здоровско, — улыбнулся Арчи. — Умеешь.

— Припрёт — всему научишься.

Арчи кивнул.

— Понял, значит, кто мы.

— А мне сказали, — спокойно ответил Ларри. И улыбнулся. — Чтоб недоразумений не было.

— Понятно. А я почему спросил, ну, о прошлом. На нас ты не похож, а белякам не масса, а сэр говоришь, как мы. Ну, и интересно стало.

— А, — Ларри негромко рассмеялся. — Я… домашним рабом был, пятнадцать, да, почти полных пятнадцать лет в одном доме жил, там и приучился.

— А, — Арчи лукаво улыбнулся, — читать где? Там же?

— Там, — кивнул Ларри. — И читать, и другому многому. Только…

— Что сам захочешь, то и скажешь, — закончил за него Арчи. — Ладно, не мы тогда выбирали.

— Не мы, — согласился Ларри. — Ладно. А здесь как?

— Хорошо, — сразу ответил Арчи. — Еда сытная, постель мягкая и работа… не стыдная.

— И платят ещё?

— Платят. Понимаешь, мы все за деньги работаем. Зар-пла-та, — с усилием выговорил он по-русски. — И уже из этих денег платим за жильё, за еду, за стирку. За месяц получаем и за месяц сразу платим.

— На руках-то остаётся хоть что-нибудь? — улыбнулся Ларри.

— Что-нибудь, — ответно засмеялся Арчи. — Ну, и покупаем себе в городе уже сами, если что надо. А у тебя как?

— Я на контракте. Контракт до Рождества. Значит, лендлорд даёт жильё, еду, одежду, для работы что надо. Это называется: обеспечение. А на Рождество расчёт. Всё подсчитает. Сколько заплатить он мне должен и сколько я уже получил. Что останется — мне на руки. И ещё нам сказал, что если год он удачно сведёт, с прибылью, то нам, всем работникам — премия.

— Ну, а если нет? Фиг что получишь? Так, что ли? Ещё и должен останешься.

Ларри пожал плечами.

— Не знаю. Летом двое пастухами работали, на тех же условиях, только не до Рождества, а до осени, ну, как стадо сдадут.

— Слышал о таком, — кивнул Арчи. — У нас тут побывали трое. Рассказывали, что так же, ну, на тех же условиях. Так что пастухи?

— Так им по полной заплатили. Деньжищ, говорят, увезли… — Ларри негромко присвистнул.

— А эти трое сказали, что заплатили, но с прижимом, впритык.

— Другой лендлорд — другие порядки.

— Тоже верно, — кивнул Арчи. — Тебе как, постельный прописан? Ну, режим.

— Сказали, что с завтрашнего дня уже выходить можно. Только не на двор пока, а так.

— Значит, будешь в столовой есть.

— В столовой? — переспросил Ларри. — С вами?

— Нет, — мотнул головой Арчи. — У нас своя столовая. В другом корпусе, — и, увидев лицо Ларри, засмеялся. — Нет, не из-за расы или ещё чего, ну, этого. Мы в общежитии, там и сёстры, и врачи, и… ну, кто работает здесь. А для раненых и больных столовая здесь.

— А… цветных много?

— В этом корпусе ты один. Да ничего. Если с русскими попадёшь за стол, всё в порядке будет. Они на расу не смотрят.

— Проводишь меня?

Арчи кивнул.

— Я раньше сменяюсь, зайду. Ладно, заболтались. Мне ещё на кухню посуду везти.

— Не заругают, что задержал?

— Там двое наших сегодня, — засмеялся Арчи, вставая. — Договоримся. Ладно. Если что, вот звонок. Нажмёшь кнопку, услышат и придут.

— Знаю, — кивнул Ларри. — Свет я сам выключу.

— И на том спасибо.

Арчи забрал стакан и тарелку и ушёл. Ларри слышал, как он за дверью позвякал посудой, а потом заскрипели колёсики стола-тележки, на котором привозили еду.

Ну вот, можно и спать. Он осторожно, по привычке избегая резких движений, встал и пошёл в уборную. Крохотный закуток с унитазом и раковиной прямо, можно считать, в палате. И в коридор выходить не надо. И побриться здесь же можно, есть горячая вода. Почти как там, в том доме. Но там горячей воды не было. В ванной и на кухне были колонки, газовые, и он приносил Фредди горячую воду для бритья в кувшине. Утром и вечером. Да, Фредди брился два раза в день. Ларри провёл тыльной стороной ладони по щеке, глядя в висящее над раковиной зеркало. С утра побреется. Всё-таки в общую столовую с белыми… Страшно, конечно…

…Он сидел на кровати, не решаясь лечь под одеяло, и смотрел на дверь. И ждал, что вот-вот зайдут и скажут: "Ты чего тут расселся? А ну мотай живо, пока цел!" Но вошёл Фредди.

— Ты чего не ложишься? Ужин тебе сюда принесут. Давай, ложись.

Он послушно откинул одеяло и лёг, укрылся. Фредди присел на край кровати. Шляпа лихо сбита на затылок, светлые глаза блестят.

— В душе был? Бельё, пижаму, тапочки, всё дали? По росту?

Он только молча кивал, зная, что если откроет рот, то скажет одно: "Сэр, заберите меня отсюда. Мне страшно". А Фредди продолжал:

— Про ужин я тебе сказал? Сказал. Завтра с утра тебя врачи начнут смотреть. Врачей слушайся, спрашивать будут — отвечай правду. Таблетки все, уколы там, процедуры… всё делай. Теперь вот ещё. Здесь цветных много, работают. Уборщики, санитары, массажисты. Они все — бывшие спальники, — он вздрогнул, а Фредди, кивнув, повторил: — Да, спальники. Ты их не бойся, они тебя не обидят. Им самим… солоно пришлось, что такое болезнь, они понимают. Они работают здесь. Помогают врачам. А тебе будет с кем потрепаться. Парни они неплохие, есть очень даже толковые. И вообще… ничего не бойся. И никого. Никто тебя здесь не обидит. Мы с Джонатаном сейчас в Колумбию едем, на обратном пути завернём к тебе. Жди нас через дня три-четыре. А, — по коридору что-то поскрипывало, приближаясь. — Вот и еду везут.

Молодая белая женщина в белом туго затянутом поясом халате и белой шапочке вкатила двухэтажный столик на колёсах, уставленный тарелками и стаканами и… с ходу обрушилась на Фредди. Говорила она с акцентом, но понятно.

— Почему вы в палате? Время посещений уже кончилось! И в шляпе! В верхней одежде! Как вам не стыдно?!

Фредди, улыбаясь, встал, а она, всё ещё сердито глядя на них, переставляла со столика на тумбочку тарелки. Их было столько, что у него радостно вырвалось:

— Это сразу и на завтра, мэм?

Сказал и невольно съёжился в ожидании удара за такую дерзость, но она рассмеялась.

— Нет, это на сегодня. Это ужин, понимаешь?

Она смотрела насмешливо, но без злобы, и он осторожно кивнул.

— Сам есть можешь?

— Да, мэм, — удивился он вопросу.

— Тогда садись и ешь. Я потом приду, посуду заберу, — и опять на Фредди: — А вы идите, дайте ему спокойно поесть.

Фредди улыбнулся, кивнул ему и ушёл…

…Ларри выключил свет и лёг, завернулся в одеяло. Темно, тихо, тепло. И очень спокойно. Можно спать. "А ночное дежурство — муторная штука", — подумал он вдруг. Каково там Арчи? Но… это его работа. И его проблемы.

Арчи отвёз грязную посуду на кухню. Леон и Андрей уже мыли пол и встретили его неласково.

— Ты б ещё дольше возился!

— Мы уже мойки отдраили.

— Да здесь всего-то. Три стакана, две тарелки, — Арчи перегрузил грязную посуду в мойку.

— Ты считать когда научишься? — Андрей бросил тряпку в ведро и зашлёпал к мойке. — Боксов сколько? Ну, и стаканов? И это ж кефир, вон присохло всё.

— Ты его башкой потри, — посоветовал Леон, отжимая тряпку.

— Да ладно вам. Ой, ты чего?

— А ты чего в ботинках по вымытому прёшься?! — Леон снова ловко хлестнул его тряпкой по ногам, заставив отступить.

Андрей домыл и расставил на сушке посуду.

— Ладно тебе. Сейчас помогу. Где затрепался-то, Арч?

— У Ларри, — буркнул от двери Арчи.

— Так ты этого, как его, Фредди испугался? — засмеялся Андрей.

— Пошёл ты… Он один лежит, я бы и сам зашёл. Толковый мужик, между прочим.

— Вот он узнает, кто ты такой, — хмыкнул Леон. — Да ещё поймёт, что Джи… Смотри, Арч, он мосластый. Двинет — так двинет.

— А он знает, — ухмыльнулся Арчи.

Леон и Андрей выпрямились и подошли поближе.

— О тебе или о всех?

— Откуда знает? Ты трепанул?

— Не, что я, дурак? Ему этот, Фредди сказал. Чтоб, — Арчи расплылся в улыбке, — недоразумений не было.

— Мг.

— Вот оно, значит, как.

— А сам он домашним был. Говорит, пятнадцать лет на одном месте.

— Его проблема. А чего про нас сказал?

— Что не мы выбирали, кем быть. У него, видно, своё что-то было.

— Ладно, — Леон вернулся к работе. — Может, и впрямь…

Арчи и Андрей кивнули. Старая вражда между работягами и спальниками давала о себе знать, но пыл уже давно угас. И если не нарываться… С городскими цветными они, в общем, ладили. У них постоянная работа, хорошее жильё, в рабском они не ходят… многие в городе им завидовали. Да и держались они всегда вместе, а на ватагу чтоб лезть, это совсем дурным надо быть. Так что… И Фредди тогда, придя к ним в общежитие, сказал:

— Парень он тихий, один здесь. Одному тяжело.

И обвёл их холодным взглядом, сразу и насмешливым, и настороженным. Они все — а их было много: вечерняя пересменка как раз, одни уже пришли с работы, другие ещё не ушли — закивали. Одиночества они все нахлебались и, каково одному и больному, знали. Фредди стоял в их кругу, сбив шляпу на затылок и засунув руки в карманы.

— Поможем, сэр, — сказал за всех Крис. — И объясним, и посоветуем.

— Всё будет в порядке, сэр, — кивнул Майкл. — Вы можете не беспокоиться, сэр.

Фредди поверил им, а они Фредди. Да и этот… Ларри оказался действительно тихим. Не из-за болезни, характер, видно, такой. Что ж, когда не задирают, так и ты не возникай. С тобой по-людски, так и будь человеком.

Леон и Андрей закончили работу и ушли. Арчи быстро сменил куртку разносчика на халат санитара и побежал в ординаторскую. Интересно, чья сегодня смена? Если толстого рыжего доктора, то он и сам спит, и другим позволяет.

Но в ординаторской пусто. То ли не пришли, то ли сразу по боксам. Арчи сел на большой кожаный диван, такой длинный и широкий, что бо-ольшую групповуху можно закрутить, забился в угол и прислонился щекой к прохладной гладкой коже спинки. Подремать, что ли, пока… А глаза уже сами закрывались…

…Взрыхленная перемешанная со снегом и водой земля стремительно летит в лицо. Он падает и вжимается в неё, а сверху сыплются удары. Бьющих много, и они мешают друг другу. Если не шевелиться и не кричать, посчитают за мёртвого и бросят. Нет, чужие руки рвут на нём одежду, сдёргивают штаны, нет, нет, не-е-е-ет!..

…Арчи вздрогнул и открыл глаза. И облегчённо перевёл дыхание. Нет, ничего из того нет. В ординаторской уже полно народу. Пока он спал, пришли.

— Проснулся? — спросил по-английски Владимир Евгеньевич Башкин, улыбаясь его смущению.

— Да, сэр, — тихо ответил Арчи, садясь прямо и исподлобья покосившись на двух откровенно смеющихся над ним медсестёр: Галю и Наталью Александровну. И добавил: — Я только закрыл глаза, сэр, на минутку.

— Ничего-ничего, — сказала по-русски Наталья Александровна и продолжила по-английски: — Сон был приятный?

— Нет, мэм, — вырвалось у него.

Расспрашивать его — чего он боялся — не стали и занялись своими делами. Его словно не замечали, но он знал, что когда сядут пить чай, его позовут к общему столу, и если начнётся общий большой разговор, то его сделают участником и говорить будут по-английски или будут ему переводить. А то, что было весной, то было, и никуда от того не уйти. Весь январь он метался, не зная, где и как укрыться. Все были врагами. Он сам уже не помнил: начал гореть тогда или уже в госпитале. Тогда его бы забили насмерть, затоптали, если бы не солдаты. Они разогнали истязателей и привезли его сюда. Доктор Юра и доктор Во-ло-дья — а полное его имя он и про себя не может выговорить — вправили ему вывернутые суставы, наложили гипс на сломанную руку — это он пытался сопротивляться насильникам, не поглядел, что они белые — и стал он гореть. Нет, не хочет он про это вспоминать.

Арчи потряс головой и встал.

— Что надо делать, сэр?

— Не спится? — улыбнулся Башкин.

— Плохие мысли в голову лезут, сэр, — честно ответил он.

— Сходи, посмотри, всё ли в порядке, — медленно подбирая слова, сказала Галя.

Башкин кивнул, и Арчи вышел из комнаты, пробормотав привычное:

— Да, мэм, слушаюсь, сэр.

Ночью в госпитале тихо, как в Паласе днём. Ему повезло, что за два года до Свободы его купили в дом. Из паласных уцелели единицы. Как Крис, как те двое, что не вышли из "чёрного тумана", оставшись безымянными, как… да нет, остальные паласные Свободу встретили в распределителях. И тоже кто случайно уцелел. А его два года перепродавали из дома в дом, последний хозяин часто одалживал его своим приятелям. Пока однажды он, наглядевшись в оконную щёлку на свободно ходящих рабов, не начал догадываться и подслушивать. И решился бежать.

Арчи бесшумно шёл по подсвеченному синими лампочками коридору. Всё тихо, всё благополучно. Шёл и вспоминал…

…Хозяин взял его к себе на ночь. Весь вечер сидели гости, и он прислуживал за столом. И слушал, слушал, слушал. Про то, что русские развалили экономику — интересно, что это за штука? — про то, что разрушили жизнь, взяли и отменили рабство, и теперь все рабы, вся скотина недопоротая бродит, где хочет и как хочет. Он ждал, что, как и раньше бывало, ему придётся их всех ублажать, а побег опять отложится, потому как после такой групповухи, не то что бегать, шевельнуться не можешь, но обошлось. Поругали русских, покричали, что ещё своё возьмут, и разошлись. А хозяин не запер его, а захотел удовольствия. Он постарался, чтоб умотать того побыстрее, и когда хозяин отвалился от него и заснул, накрыл ему лицо подушкой и держал, пока тот не затих. Потом вернул подушку на место тому под голову, уложил как спящего, оделся и ушёл. Он был в одежде домашнего раба, и про то, какой ценой ему достались сапоги, куртка и шапка, лучше тоже не вспоминать…

…У седьмого бокса Арчи придержал шаг и прислушался. Нет, нормальное дыхание. Спит. И не кашляет, не хрипит. Ну, и пусть себе спит.

Когда он вернулся в ординаторскую, там ничего не изменилось. Каждый был занят своим делом. Наталья Александровна вязала, Галя читала книгу, а Башкин листал глянцево блестящий журнал. Арчи снова сел на диван. Башкин показал ему глазами на другие, лежащие на столе журналы. Арчи благодарно улыбнулся, но осторожно покачал головой. Конечно, он всё понимает, но… но уж слишком ему когда-то досталось. Он тогда впервые попал в дом, и хозяин застукал его за разглядыванием журнала. Даже сейчас страшно вспомнить. Нет, здесь это не опасно, он знает, у него даже в тумбочке у кровати лежит журнал, и иногда перед сном он смотрит картинки, но только если один в комнате. Это Крис смелый, может при всех взять газету и начать разбирать слова, шевеля губами и придерживая пальцем строку. И этот… Ларри тоже не боится, лежит себе и читает. Как белый. Странный он парень. Пятнадцать лет у одного хозяина прожил, а в голосе злобы нет. Что его, не выпороли ни разу за пятнадцать-то лет? Странно. Читать умеет, белым "сэр" говорит, а приехал… работяга дворовой во всём рабском. Странно. Ладно, Леон правильно сказал: "Его проблема". Тут со своими бы разобраться.

— Может, чай поставить? — предложила, не отрываясь от книги, Галя.

— Когда параграф дочитаешь, — улыбнулась Наталья Александровна и продолжила по-английски: — Арчи, хочешь чаю?

Он с улыбкой неопределённо повёл плечами. От еды, а чай — тоже еда — никогда не отказываются, но и вскакивать сразу к чайнику тоже не стоит.

— Чай это неплохо, — сказал по-английски Башкин и отложил журнал. — Всё тихо.

— Даже скучно, — закончила за него по-русски Галя, закрывая книгу. — Ну, ничего не соображаю. Давайте чаю.

Арчи понял, что пора вставать. Про чай он и по-русски уже знает.

— Чай хорошо, — старательно выговорил он русские слова.

Наталья Александровна отложила вязание.

— Не говори так, Галя. Скучно тебе, — она говорила по-английски, — а скука на ночном дежурстве значит, что нет… — она замялась, подбирая слова, — что опасности нет. Всё в порядке.

Башкин кивнул и улыбнулся.

— Постучите по дереву, — и пояснил Арчи, заметив его недоумение. — Чтобы сбылось.

— Чтобы несчастья не было, — кивнула Галя.

Арчи, как и все, трижды постучал костяшками пальцев по столу и, поймав взгляд Башкина, специально взял чайник левой когда-то сломанной рукой, показывая её силу. Башкин понимающе улыбнулся и кивнул.

Ночное чаепитие обязательно на ночном дежурстве. Арчи уже это знал, как и весь ритуал. Как и все, он перед ночным дежурством покупал в городе или в буфете чего-нибудь и сейчас наравне со всеми выложил на стол пакет с имбирными пряниками. Сахар и заварка были общими и хранились в шкафчике с посудой. Чайник мощный и вскипел быстро. Наталья Александровна заварила чай. Галя разложила по тарелкам бутерброды, конфеты и пряники.

— Сахар сами кладите.

— И сахар, и конфеты, — покачала головой Наталья Александровна. — Не слишком?

Разговор шёл по-русски, Но Арчи не так понял, как догадался и, потянувшись было за сахаром, отдёрнул руку.

— Нет-нет, Арчи, — улыбнулась Наталья Александровна, — это я так просто. Клади.

— А я люблю, — Галя тут же поправилась, — любила чай с сахаром, вареньем и конфетами или пирожным.

— И часто так получалось, Галя? — поинтересовался Башкин.

— Два раза, — ответила Галя, покраснев, — я ещё маленькой была, мама с бабушкой меня баловали.

Арчи уже не робел за одним столом с белыми, но предпочитал помалкивать. В принципе он уже неплохо понимал по-русски, а когда говорили вот так, перемешивая два языка, то свободно следил за разговором. Новое слово заинтересовало его, и он не выдержал:

— Вар-ень-е… Это что?

— Liquid jam (жидкий джем) — ответил по-английски Башкин, и Арчи понимающе кивнул, уже зная, что русские называют просто джемом. — Никогда не ел?

— Нет, сэр.

— Оно вкуснее, — вздохнула Галя.

И пошёл самый интересный разговор. О еде.

Ларри по привычке проснулся на рассвете, когда встают в имении. Серый предутренний свет, тишина. Он осторожно поворочался, укладываясь, и снова закрыл глаза. Здесь ещё можно спать. Но сна уже не было, так, дрёма. Тогда на чердаке был такой же серый свет…

…Он взял у Энни корзину с выстиранным бельём и нёс её на чердак, когда на внутренней лестнице столкнулся со спускающимся Фредди. Он слишком поздно из-за корзины заметил это, на узкой лестнице было не развернуться, и он начал было пятиться, спускаясь, но Фредди… Фредди уступил ему дорогу!

— Проходи, Ларри.

— Спасибо, сэр, — изумлённо выдохнул он. — Прошу прощения, что помешал, сэр.

Фредди подождал, пока он поднимется, и с интересом спросил:

— И куда ты это тащишь?

— На чердак, сэр, — сразу ответил он.

После того, как хозяин велел показать Фредди мастерскую, тайн для Фредди в доме не было. Наружу Фредди не выходил, и он видел, как это злит того, и понимал. Сам он тоже фактически не выходил, только спускался в угольный подвал. Мальчишкой он работал в маленьком садике при доме, но часть дома и сад несколько лет назад продали, и с тех пор он с Энни не выходили из дома, правда… но это уже не его тайна, не только его. То, что Фредди пошёл с ним на чердак, не удивило его. Фредди вообще был любознательным. Пока он развешивал выстиранное, Фредди обошёл чердак, осматриваясь и примеряясь. Он закончил и уже собрался возвращаться, когда Фредди подошёл к нему, недовольно буркнув:

— Мышеловка, а не дом.

И он внезапно решился. Приложив палец к губам, он жестом позвал Фредди за собой. Фредди весело округлил глаза, но последовал без звука. Он подвёл Фредди к маленькому выходящему на крышу окну, отогнул удерживающие раму гвозди, выдвинул её вверх и установил стопор. Фредди понимающе кивнул. Он скинул обувь и босиком, чтобы не скользить, первым вылез в окно на скат. Оглянулся. Разуваться Фредди не стал, но подошвы кроссовок не скользят. Он показал Фредди, как можно устроиться. Фредди хотел что-то сказать, но он повторил жест молчания, Фредди кивнул, достал и тут же убрал сигареты. Он сидели на крыше — он чуть ниже, чтобы не возвышаться над Фредди — и смотрели на город. Под ними крыши, узкие отсюда улицы, редкие машины, а пешеходов совсем нет. Утренний воздух был чистым и прохладным. Он дышал им глубоко, не спеша. Снизу их увидеть не могли, а домашний раб из дома напротив вылезал на крышу в другое время. Он осторожно покосился на Фредди. Спокойное, но внутренне напряжённое лицо, цепкий очень внимательный взгляд. Их глаза встретились, и Фредди жестом показал ему, что хочет подняться на гребень и посмотреть скат с другой стороны. Он кивнул, осторожно встал и полез вверх, тщательно впечатывая ступни в прохладный металл крыши. Спускаться на ту сторону Фредди не стал, просто полежал, уцепившись за гребень и оглядывая крыши. Потом кивнул, и они стали спускаться. Влезли в окно, только теперь Фредди первым. Он влез следом, опустил и закрепил раму. Фредди подождал пока он возьмёт корзину, и они ушли с чердака. Когда он закрывал чердачную дверь, Фредди заговорил:

— Спасибо, парень.

— Пожалуйста, сэр, — вежливо ответил он, быстро соображая, как попросить Фредди хранить это в тайне…

…Ларри улыбнулся. Фредди всё понял сам и никогда не заговаривал об этом. И даже ни разу не вышел на крышу без него. Фредди многое понимает. Даже удивительно для белого. Но… да, уже утро. Сейчас придут измерять температуру, а потом, раз придётся завтракать с белыми, то надо быть в полном порядке. По коридору уже приближались знакомые шаги медсестры. Ларри осторожно потянулся под одеялом, повернулся на спину и улыбнулся открывающейся двери.

— Доброе утро, мэм.

Уже привычный утренний ритуал измерения температуры.

Когда он закончился, Ларри, медленно двигаясь, опасаясь уже не боли, а сбить повязку, встал и пошёл в уборную. Тщательно побрился, вымыл лицо и руки, расчесал тугие непослушные завитки. Отрастают волосы. У старого хозяина его стригла Энни, потом его брили наголо раз в квартал, как и всех рабов. Или реже? Что-то путается всё.

Когда Арчи заглянул в палату, он уже был одет и сидел на кровати.

— Пошли? — улыбнулся Арчи. — Тебе сказали?

— Да, — встал Ларри. — Когда температуру мерили, сказала, чтобы шёл на завтрак в столовую. Одиннадцатый стол.

— Усиленное питание, — кивнул Арчи. — Двигаем.

— Ты как, сменился уже?

— Ага. Тебя провожу и отвалю, — Арчи зевнул, пришлёпнув рот ладонью.

— А то давай, — предложил Ларри. — Я и сам дойду.

— Ладно уж. Взялся довести, значит, доведу.

Большая столовая была разгорожена невысокими — чуть выше сидящего человека — перегородками на отсеки. Белые в таких же, как у Ларри тёмно-зелёных пижамах проходили и рассаживались. Арчи быстро оглядывал зал.

— Сейчас найдём твой одиннадцатый.

Но к ним уже подошла полная белая женщина, туго затянутая в белый халат. Кивнув на их приветствие, она строго посмотрела на Ларри.

— Лоуренс Левине?

— Да, мэм, — тихо ответил Ларри.

— Иди за мной.

— Удачи, — шепнул ему вслед Арчи.

Она подвела Ларри к небольшому — на четыре столика — отсеку и указала место за одним из столов.

— Вот. Будешь сидеть здесь.

Стол был уже накрыт, и за ним сидело трое. В пижамах. Все белые. Ларри осторожно сел, опустив глаза.

— Мальчики, вы уж помогите ему, а то он робеет.

— Лизавета Степанна, в танковых войсках всегда порядок, — рассмеялся один из сидевших, молодой и со следами ожогов на лице.

Она улыбнулась и отошла. Ларри не понял ни слова: они говорили по-русски, но интонация… Он осторожно приподнял глаза. Трое белых мужчин, улыбаясь, смотрели на него. То, что они оказались за одним столом с негром, похоже, их не смущало. Расу потеряли вроде Стефа? Или если они русские…

— Ну, давай знакомиться, парень, — заговорил по-английски сидящий напротив мужчина со шрамом, тянущимся от виска через всю голову среди отрастающих волос цвета чернёного серебра. — Я Михаил Аркадьевич, но можно и просто Майкл. Это тоже Михаил, только он Миша, — парень с ожогами кивнул, — а это Николай или Никлас, — очень бледный мужчина с запавшими глазами улыбнулся. — А тебя как зовут?

— Ларри, сэр.

— Ну, приятного всем аппетита, — сказал по-русски Миша, щедро намазал маслом толстый ломоть хлеба и придвинул к себе тарелку с кашей.

Остальные ответили улыбками и кивками, Никлас, а за ним и Ларри повторили пожелание по-английски, и все взялись за еду.

Ларри в общем-то знал, как вести себя за столом. Старый хозяин не так, а вот Энни жучила его мальчишкой… Но русские ели немного иначе. Раньше он не понимал, почему ему дают столько хлеба, и просто радовался еде. А теперь увидел. Они ели хлеб не отдельно, а со всем! Каша с хлебом, маленькие толстые лепёшки со сметаной с хлебом, коричневое сладкое питьё — какао — тоже с хлебом. А хлеб мазали маслом. И ещё каждому по два ломтя ветчины. И он, подражая соседям по столу, так же мазал хлеб маслом и клал сверху ветчину. На столе так всё стоит, что не спутаешь, где чьё, только хлеб горкой на общей тарелке, бери сколько хочешь.

К концу завтрака Ларри уже смелее поглядывал на своих соседей и отвечал на вопросы. По-английски говорили все трое. Миша с сильным акцентом и не очень правильно, но понять его было можно, а Майкл и Никлас совсем хорошо, как… как на родном. Разговор крутился вокруг еды. Что сегодня гречневая каша, а вчера на завтрак была яичница, а какао который день уже, хорошо бы чаю, так, может, на полдник дадут, а на обед скорее всего борщ, как и вчера, борщ — это хорошо, лучше лапши… Говорили по-английски, только некоторые слова были русскими, но Ларри догадывался, что борщ — это суп из свёклы с картошкой, мясом и сметаной, вчера он его ел, и ему понравилось.

Когда поели, он, как и остальные, собрал грязную посуду стопкой, вытер губы бумажной салфеткой и встал из-за стола. И на всякий случай уточнил:

— Сэр, мне всегда здесь сидеть?

— Да, — кивнул Майкл.

И пока они все вместе шли к выходу, очень просто и доходчиво объяснил, что номер стола — это обозначение еды. И сесть за не тот стол — это получить совсем другую еду. Без соли там, скажем, или без сахара. А решают это врачи, кому что нужно. В их отсеке одиннадцатый стол — усиленное питание после болезни или истощения. Поэтому им и дают всего так много, а если ещё хочется, то можно попросить добавки.

— И дадут, сэр? — вырвалось у него.

— И догонят, и добавят, — засмеялся Миша.

Но Майкл, отсмеявшись, серьёзно сказал:

— Обязательно дадут. У тебя что, истощение?

Ларри вспомнил вчерашние объяснения врача и кивнул:

— Да, сэр. И ещё… плеврит.

— Неприятно, но не смертельно, — улыбнулся бледными губами Никлас.

По широкому висячему переходу с окнами в цветных витражах они прошли в лечебный корпус, расходясь по процедурным кабинетам. Госпитальный день покатился своим чередом.

Джонатан и Фредди приехали в час посещений. Как и тогда, оставив грузовичок на стоянке, они прошли в широко распахнутые кованые ворота.

— Сразу к Ларри или поищем Юри?

— Сегодня воскресенье, Джонни, он может быть и в городе.

Они уже подходили к корпусу стационара.

— Ты помнишь, где это?

— Боксы на втором этаже в этом крыле. Он в седьмом.

Посетителей было немного, во всяком случае, на лестнице им никто не встретился, и большинство дверей было плотно закрыто. Проходя по коридору, они мельком заметили в одном из боксов пожилую светловолосую женщину в старомодной шляпке. А миновав следующую дверь, Фредди придержал шаг, так что Джонатан едва не налетел на него.

Дверь седьмого бокса открыта, видна кровать и полулежащий на ней негр в зелёной госпитальной пижаме. В руках у негра газета и карандаш. Он настолько ушёл в разгадывание кроссворда, что ничего не замечал вокруг.

Фредди усмехнулся.

— Ты смотри, как обжился.

Джонатан с улыбкой кивнул. И Фредди негромко, не пугая, а только привлекая внимание, кашлянул. Ларри вздрогнул, поднял глаза и увидел их. Газета мгновенно исчезла — они даже не заметили, куда он её спрятал — а Ларри уже вставал им навстречу, сияя широкой улыбкой. Фредди пропустил Джонатана вперёд и вошёл следом, закрыв за собой дверь.

— Здравствуй, Ларри, — улыбнулся Джонатан.

— Здравствуйте, сэр.

— Здравствуй, газету не помял? — усмехнулся Фредди.

— Здравствуйте, сэр. Я аккуратно, сэр, — ответно улыбался Ларри.

Наконец расселись. Ларри на кровати, а Фредди и Джонатан на табуретках. Ларри смущало, что он оказался выше их, но Джонатан и Фредди этого не заметили, и Ларри постепенно успокоился.

— Мог и не прятать, Ларри.

— Привычка, сэр, — виновато развёл руками Ларри.

Фредди сразу ощутил чем-то знакомый запах в палате и принюхался. Ларри заметил это и улыбнулся.

— Это мазь так пахнет, сэр. Мне от неё дышать легче.

— Хорошо мажут? — сразу спросил Фредди.

— Да, сэр, — и невольно засмеялся. — Она, помощница доктора, мажет и смеётся, что на мне не видно, где намазано, а где нет. Мазь тёмная, сэр.

— Так, — кивнул Джонатан, — врач говорил, что с тобой?

Ларри кивнул.

— Да, сэр.

— И что сказал? Что у тебя?

— Хронический плеврит травматического происхождения, сэр, — Ларри старательно выговорил непривычные слова и заторопился: — Но это ничего, сэр, леди доктор сказала, что это можно вылечить и что я не заразный, сэр, это на других не переходит, сэр.

— Ясно-ясно, — остановил его скороговорку Фредди. — А ещё что?

— Ещё? — Ларри вздохнул. — Общее истощение, сэр.

— Усиленное питание дают?

— Да, сэр. Так много еды, — Ларри улыбнулся, — что я есть устаю.

— Ничего, потерпишь, — нарочито строго сказал Фредди.

Все охотно посмеялись, и Ларри продолжил:

— Мне сказали, что меня будут месяц лечить.

— Доктор Юри?

— Нет, другой. Леди доктор. У неё трудное имя, сэр. Ми-рош-ни-чен-ко, — старательно выговорив по слогам, Ларри перевёл дыхание.

— Да, — кивнул Фредди, — непросто. Специалист по лёгким?

— Да, сэр, фтизиатр.

— Понятно. А в остальном как?

— Всё хорошо, сэр. Ко мне все очень добры, сэр, — просиял широченной улыбкой Ларри.

Джонатан выслушал рассказ о столовой, о седом Майкле, который дал газету с кроссвордом и обещал завтра показать библиотеку, о докторе Иване и вообще…

— Ну и отлично, Ларри. Лечись спокойно, всё будет в порядке.

— Ты к Юри сейчас? — спросил Фредди.

Джонатан кивнул.

— Иди, я догоню.

— Ладно. Ну, Ларри, счастливо. Делай всё, что врачи велят. Лечись. Поправляйся. Мы за тобой приедем.

— Да, сэр. Спасибо, сэр, — улыбался Ларри.

Когда Джонатан вышел, Фредди достал бумажник.

— Я тебе сейчас денег дам.

— Сэр, но…

— Помолчи, Ларри, ладно? Тебя в город выпускают?

— Сказали, недели через две, если всё в порядке будет. Сэр, у меня всё есть, я не могу так, сэр.

Ларри старался говорить твёрдо, у него даже слёзы на глазах выступили от напряжения. Фредди спокойно отсчитал пятьсот кредиток, потом добавил ещё и протянул всю пачку Ларри.

— Держи, — его тон исключал иные варианты,

Ларри покорно взял деньги, но лицо его было таким несчастным, что Фредди счёл необходимым пояснить:

— Это твои деньги, Ларри. В счёт зарплаты.

— Но, сэр… Сэр Джонатан…

— С ним я всё улажу. Ты понял? — повторил Фредди. — Это твои деньги. Мало ли чего захочется или понадобится, фрукты там, конфеты. Начнёшь в город выходить, из одежды чего себе купишь, мальцу своему…

— Да, сэр, — Ларри наконец справился с голосом. — Спасибо, сэр.

Что-то в интонации Ларри заставило Фредди остановиться.

— Что, Ларри?

— Сэр… если… если это не слишком дерзко с моей стороны…

— Ну, — подбодрил его улыбкой Фредди.

Ларри достал из тумбочки и протянул ему лист бумаги.

— Вот, сэр. Это Марку. От меня, сэр.

Фредди взял листок, скользнул взглядом по рисункам, покрывавшим обе стороны, аккуратно сложил так, чтобы сгибы пришлись между картинками и спрятал во внутренний карман куртки.

— Передам. Из рук в руки.

— Я боюсь, он забудет меня, сэр, — виновато улыбнулся Ларри. — Ведь всего два дня мы были вместе, сэр.

— Не трухай, — сказал по-ковбойски Фредди, и Ларри негромко коротко засмеялся, вернее, фыркнул смехом, как когда-то. — Ну, бывай, Ларри.

Фредди протянул ему руку, и, помедлив с секунду, Ларри ответил на рукопожатие.

Когда за Фредди закрылась дверь, Ларри снова лёг и достал газету, но на ум уже ничего не шло. Всё путалось…

…Он разводит сильный огонь в камине гостиной, подвигает кресла, большие, со скамеечками для ног, высокими спинками и подлокотниками. Энни рассказывала, что пока была жива хозяйка, по вечерам все собирались в гостиной. Хозяин и хозяйка сидели в креслах, хозяин читал, хозяйка вязала, и молодые господа здесь же, кто с книгой, кто с рукоделием, а как умерла хозяйка, а молодые господа ещё раньше разъехались, так впустую огонь по вечерам в камине и горит. Но теперь… теперь Фредди здесь сидит с хозяином, оба то молчат, то о чём-то разговаривают. Он готовит камин, бар и уходит к себе. Конечно, Фредди догадывается, что он умеет читать, но всё равно показываться за чтением лучше не надо.

— Уже всё готово?

Фредди, как всегда, вошёл незаметно. Только что его не было, и вот он уже здесь.

— Да, сэр, пожалуйста, сэр.

Фредди подходит к бару, переставляет бутылки, что-то отыскивая, звякает стаканами. Он тоже умеет смешивать коктейли, но Фредди делает всегда сам. И к приходу хозяина у Фредди уже готовы два стакана.

— Спасибо, Ларри, можешь идти отдыхать, — отпускает его хозяин.

Он благодарит и уходит к себе. Но не ложится. Ночь ещё не началась и его работа не закончена. Хозяин посидит с Фредди и пойдёт спать. Он поможет хозяину принять ванну, вымоет всё и вымоется сам. Фредди успевает вымыться под душем, пока хозяин доделывает дневные дела в кабинете. А пока… остальные комнаты он убрал, бельё с чердака перенёс в гладильню, а гладить завтра, пока он его сбрызнул и свернул, чтобы не пересохло. В мастерской он тоже всё сделал. Можно и почитать…

…Ларри вздохнул, словно просыпаясь. Нет, ничего того уже нет, и никогда не будет. Когда-то он мечтал о мести. Нет, он понимал, что ему не отомстить, но… но ведь есть, да тот же бог, о котором столько написано, пусть Бог, пусть кто другой, но чтобы их покарало, тех, и кого видел, и кого не видел…

…— Ларри!

Он бросил пылесос и побежал в кабинет. Хозяин никогда вот так, криком, не звал его. Что случилось?! Хозяин за столом, перед ним газета… свежая, он сам только-только взял её вместе с остальной почтой из ящика и принёс в кабинет.

— Что, сэр?

— Ларри, — голос хозяина падает до шёпота, — посмотри, Ларри.

Он послушно берёт газету, смотрит фотографии. Хохочущие белые полукругом, а перед ними на земле… люди? Нет. Трупы. И он не узнаёт, а догадывается. И слова, что помимо воли прыгают со страницы прямо в мозг, уже не нужны. "… справедливый гнев…", "…логово грязных ублюдков…", "…очищение расы…", "…проклятые самим Богом…". Он опускает газету, роняет её. И голос хозяина:

— Я знал, знал, что так и будет, Ларри. И на что-то надеялся.

Он слышит голос хозяина, но не видит его, не смеет поднять глаза.

— Соломон был прав, Ларри, надо было бежать. Всё бросить и бежать. Но куда? Куда нам бежать, Ларри? Только на тот свет, в могилу?! Нас и так толкали туда. Ларри, что я мог сделать?! Их нет, Ларри, никого нет. Я последний. Я! Самый старый. Мне место там, а не им. А я здесь…

Голос хозяина прерывается каким-то клёкотом. Он догадывается, что хозяин плачет, и стоит, втянув голову в плечи…

…Ларри провёл ладонью по лицу. Нет, вроде удержался, не заплакал. А тогда он плакал. И Энни на кухне. А хозяин закрылся в кабинете, ничего не ел, сидел, раскачиваясь у огня и что-то невнятно бормоча, страшный, небритый, в разорванной у горла рубашке. Такое Ларри уже видел. Когда хозяин узнал, что убили сэра Дэвида, леди Рут и их детей. Нет, не надо об этом. Даже дышать стало трудно. Надо чем-то заняться, раз кроссворд в голову не лезет.

Он встал, убрал оставленные ему Фредди деньги. Что ж, действительно, когда разрешат выходить в город, купит себе рубашку, даже две. А то эти парни — Арчи и другие — спрашивают, почему он во всём рабском ходит. Денег много, на многое хватит. А сейчас… сейчас он пойдёт на Цветочный бульвар, как все называют переход с витражами. Там гуляют те, кому уже можно ходить, но нельзя во двор. Скоро уже ужин, а там он встретит и Майкла, и Мишу, и Никласа. Да, и отдаст Майклу газету. Больше он ничего с кроссвордом сделать не сможет: остальных слов не знает, да в этих, похоже, ошибок наделал.

Аристов был в своём кабинете и оживлённо беседовал с Джонатаном, когда Фредди наконец добрался до них. Его задержала та самая, светловолосая в старомодной шляпке. Со спины она казалась пожилой и была при более близком взгляде пожилой, но резвости, с которой она выскочила в коридор и за рукав вдёрнула Фредди в бокс, и молодая бы позавидовала.

— Прошу прощения, — попытался высвободить рукав Фредди.

Но тонкие пальцы с сухой кожей оказались неожиданно цепкими.

— Я должна поговорить с вами. Вы ведь джентльмен, не так ли?

Фредди неопределённо повёл плечами.

— Вы поймёте меня. Я — мать. И если я пошла на это, то только ради моего мальчика.

— Мама… — заговорил лежащий на кровати бледный до синевы юноша.

— Нет, — бросила она, не оборачиваясь. — Молчи. Я слишком много потеряла, тебя я не отдам.

— Мэм, — Фредди повторил попытку освобождения своего рукава, но по-прежнему безрезультатно. — Я буду вам весьма признателен, если вы объясните мне…

— Это ошибка, это… это недоразумение, чудовищное недоразумение, мальчик не при чём, он не виноват, я клянусь вам!

— Мама! — в голосе юноши зазвенели слёзы. — Я сам отвечаю за себя, мама.

— Мэм, — Фредди удалось вклиниться в её пылкую, но от того ещё менее понятную речь. — Я не знаю, что сотворил ваш сын…

— Ничего, я клянусь вам, он не виноват.

— Но это его проблема, — твёрдо закончил Фредди, выдёргивая наконец рукав. — Я к этому не имею и не желаю иметь никакого отношения.

— Но… но… но вы хотя бы подтвердите…

— Что?! — Фредди уже терял терпение.

— Что мой мальчик не при чём.

— Мама!

— Молчи! Ты сам себя губишь!

— Разберитесь без меня, — предложил Фредди, отступая к двери.

— Нет, подождите. Мне больше не к кому обратиться.

— Мама! — юноша рывком приподнялся на локтях. — Мама, он в другой палате, я его даже не видел. Никто не сможет сказать, что я потворствую чёрным, — он задохнулся и упал на подушки.

Фредди остановился, уже взявшись за ручку двери.

— Да-да, — кинулась к нему женщина. — Мой мальчик слаб, а они положили его рядом с чёрным. Ведь его могут лишить расы, а он не виноват, это всё русские. Вы видели, этот чёрный, наглый, в такой же одежде, — она испуганно понизила голос, — он… он чуть ли не читает. Одна посуда, одна еда… Я не дам моего мальчика. Подтвердите, что это… это…

— Это русский военный госпиталь, — голос Фредди спокоен до равнодушия. — Не думаю, что они изменят свои порядки ради вас.

— Нет-нет, я не о том, — заторопилась она. — Но вы же подтвердите, что мой мальчик… Ну, скажи сам джентльмену, что ты сделаешь с этим чёрным, если…

Фредди повернулся и вышел, не дослушав. Вернуться к Ларри и предупредить? О чём? Да какого чёрта! Вон же на лестнице парень из общежития моет, надраивает ступеньки. Даже через рабочий халат видно, как мышцы играют. Нет, Ларри ничего не грозит. А если эта идиотка верещит так громко, то это её проблема.

И в кабинет Аристова он вошёл спокойно, но Джонатан, даже не поглядев на него, сразу сказал:

— Проблемы?

— Ещё нет, — Фредди улыбчивым кивком поздоровался с Аристовым, переставил стул к столу и сел верхом, положив руки на спинку. — Кто лежит в пятом боксе, Юри?

Аристов усмехнулся.

— Он не опасен, Фредди.

Фредди покосился на Джонатана и нехотя пересказал разговор.

— Однако, — хмыкнул Джонатан.

— Он не опасен, — повторил Аристов.

— А она?

— Она впадает в панику, завидев, — Аристов задумался, подбирая слово. Джонатан и Фредди ждали. — Кого-то из местных, скажем так. Её мужа убили зимой, два сына погибли на фронте, а этого… его сильно избили на День Империи. И, похоже, за то, что не захотел присоединиться к погромщикам.

— Понятно, — кивнул Фредди. — Сыграно с блеском. Я поверил.

— Почти все верят, — Аристов, улыбаясь, посмотрел на Джонатана. — Как это она вас пропустила?

— Я слишком быстро прошёл, — усмехнулся Джонатан. — А Фредди она уже, похоже, стерегла.

— Похоже, — согласился Фредди. — Ну… её проблема. Как с нашей проблемой, Юри?

— Повторю диагноз. Хронический плеврит травматического происхождения. Общее истощение. Остаточные явления дистрофии. Из самой дистрофии вы его вытащили. Ну, и ещё немного по мелочам. Динамика положительная. Прогноз благоприятный.

— Спасибо.

— Не за что, Фредди.

— Выздоровление полное? — спросил Джонатан.

— Да, — твёрдо ответил Аристов.

— Рецидив?

— В случае повторного избиения и аналогичных условий! Глупый вопрос, Джонатан. Самая залеченная рана не даёт иммунитета от пули.

— Резонно, — Фредди очень похоже передразнил Джонатана, заставив всех улыбнуться. — Юри, эта психа точно не полезет?

— У неё одна забота, Фредди. Чтобы не полезли к её сыну. Да и бывает она нечасто. Ей ехать издалека, а с деньгами там… Я же сказал, Фредди.

— Всё, понял, — Фредди даже руки поднял ладонями вперёд.

— Ты ему скальпель покажи, Юри, — посоветовал Джонатан.

— Обойдётся, — строго ответил Аристов. — А о Ларри что ещё могу сказать? При его болезни важнейший фактор — это желание выздороветь. Он хочет.

Джонатан кивнул и встал.

— К выписке мы приедем, а может, и раньше заглянем.

— Заглядывайте, — кивнул Аристов.

— А может, и ты к нам заглянешь, Юри, — Фредди встал и поставил стул на место. — Занятие тебе мы найдём. Не заскучаешь.

— Конечно. Повторный осмотр в домашних условиях, — невинно улыбнулся Аристов.

— Точно. У каждого на своё дело руки чешутся, — согласился Фредди, выпихивая в коридор онемевшего на мгновение Джонатана. — Всё. До встречи, Юри.

— До встречи, — сказал Аристов уже закрывающейся двери.

* * *

Внезапно наступила осень. Как-то сразу в одну ночь натянулись тучи, посыпал мелкий холодный дождь. Эркин теперь начинал день с того, что растапливал печь, а уже потом плиту. Не зажигая лампы, не трогая штор, он босиком в одних трусах возился у топки. И просыпалась Женя теперь не по будильнику, а от пристукивания входной двери, когда Эркин уходил за водой и дровами. Дни шли незаметно, и один был похож на другой. Утренние хлопоты и вечерние рассказы Эркина о Бифпите и олимпиаде, стук пишущих машинок и щебет Алисы, с упоением играющей в щелбаны, мятые замусоленные кредитки, гордо выкладываемые Эркином на комод… И Женя как-то не сразу заметила, что Эркина что-то тревожит. А заметив, решила, что он просто устаёт на работе.

— Эркин, давай тарелку, я тебе ещё положу.

— Я сыт, Женя, правда.

Но Женя отобрала у него тарелку и положила ещё картошки с мясом.

— Вот, ешь.

Он кивнул и углубился в еду. Каждый раз теперь вечером Женя накладывает ему двойную порцию. И вообще… а он… Эркин вздохнул и сразу поймал на себе встревоженный взгляд Жени. Придётся говорить, объяснять. А что он может объяснить? Ведь ничего же нет, так только…

Пока он ел, Женя уложила Алису, налила ему чаю. Эркин выскреб тарелку и отодвинул её от себя, наклонился над чашкой, скрывая лицо.

— Что с тобой, Эркин? Что-то случилось?

— Нет, Женя, — он покачал головой и с усилием поднял на неё глаза. — Пока нет. Но… я не знаю, как объяснить, но… плохо будет, — и опять стал разглядывать свой чай.

— Плохо? — недоумевающе переспросила Женя.

— Да. Я не знаю, я… чувствую. Что-то будет, Женя. И Андрей говорит, — Эркин наконец оторвал взгляд от чашки и посмотрел на Женю. — Может… может, мы уедем, Женя?

Женя медленно кивнула, и он подался к ней.

— Ты согласна, да? Женя?

— Уедем, — тихо сказала Женя. — Но… но ты подумал, куда? И как? Всё бросим?

— Зачем бросать? — удивился Эркин. — Что сможем, возьмём с собой.

Женя вздохнула.

Ой, Эркин, ты думаешь, это так просто?

— Ничего, — Эркин взял её за руки, озорно улыбнулся так, что Женя невольно засмеялась в ответ. — Женя, мы… мы с Андреем всё разузнаем, подготовим. И уже тогда… Андрей тоже поедет, хорошо?

— Конечно, ведь он твой брат.

Эркин молча ткнулся лбом в её руки.

— И куда мы поедем?

— Мы ещё поспрашиваем с Андреем. Надо, чтоб и работа была, и… и чтоб спокойно было, — он рывком поднял голову. — Ты, ты только будь осторожней, Женя. Хорошо?

Женя молча кивнула. Эркин нагнул голову, потёрся лицом о её руки и выпрямился, медленно разжал пальцы.

— Я напугал тебя, Женя?

— Нет, — Женя подвинула к нему конфеты. — Знаешь, Эркин, я два года здесь живу, скоро три будет, а до этого я много переезжала, — она усмехнулась. — Я знаю, что это такое. Всё бросала. Сумку на плечо, чемодан в одну руку, Алису на другую и… вперёд. Куда глаза глядят.

— Женя, — он быстро проглотил чай, едва не поперхнувшись. — Мы не так уедем. Вот разузнаем всё, договоримся заранее. Да… да съездим туда, всё подготовим, и уже тогда ты с Алисой поедешь.

— Хорошо, — кивнула Женя. — Вы тоже будьте осторожны. И ты, и Андрей.

— Мы осторожны. Женя… — он замялся, — я видел, тебя провожал, ну, этот, ты говорила о нём.

— Рассел? — подсказала ему Женя.

— Да. Женя, ты… ты не спорь с ним. Он опасный. Я… я видел его с теми. Из своры.

— Они все опасные, — Женя встала, собирая посуду, погладила его по плечу. — Спасибо, милый, я буду осторожна.

Эркин кивнул, успев коснуться губами её руки. Женя ушла на кухню, а он остался сидеть за столом. Не хотелось вставать, вообще двигаться. Женя согласна уехать. Но куда? С кем ни заговори, у всех одно. Работы нет, беляки жмут. И здесь… Платят всё меньше, на станции стало ещё хуже. Полиция гоняет. Раньше они сами ходили, искали работу, а теперь… выгородили им у ворот… загончик. И вот стоят они по утрам, ждут, пока не придут беляки и не наймут. Как… как на торгах. А в городе работы совсем нет. На рынке… шакалить только. Что же делать? Куда бежать?

Он тяжело встал и пошёл в кладовку. Женя домывала посуду и расставляла на сушке. Он постоял в дверях, глядя на неё.

— У тебя двойная завтра?

— Да, — ответила, не оборачиваясь, Женя.

— Я провожу тебя. Ну, там встречу и до дома. В десяти шагах буду идти, не ближе. А тебе спокойнее.

Женя вылила грязную воду в лохань, вытерла руки и повесила полотенце. Эркин молча ждал её ответа. Она подошла к нему и обняла. Привстав на цыпочки, поцеловала в щёку. И он не смог не обнять её.

— Спасибо, Эркин, но мне спокойнее, когда я знаю, что ты дома. С Алисой.

Он вздохнул и поцеловал её в висок.

— Хорошо, Женя. Как ты скажешь, — и желая пошутить, закончил по-английски: — Слушаюсь, мэм.

Он добился своего: Женя засмеялась. И ещё раз поцеловала его.

— Спасибо, милый.

Они стояли, обнявшись, пока Женя не вздохнула:

— Поздно уже.

— Да, — он сразу разжал объятия. — Да, Женя. Спокойной ночи, так?

— Спокойной ночи, — улыбнулась Женя.

Эркин ушёл в кладовку, вытащил и развернул постель, разделся и медленно вытянулся на перине, завернулся в одеяло. Может, и обойдётся всё. Найдут они с Андреем подходящее место. Переедем туда и… и заживём. И впрямь погано здесь становится.

Рассел медленно закрыл книгу и откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы на затылке. Всё-таки он прав. Он победил в этом споре. Но спор заочный, и, побеждённый, к сожалению, никогда об этом не узнает. Как он и говорил, их рассудила жизнь. Развязала узел и завязала новый…

…Они идут по коридору. Матовые лабораторные двери без табличек. Кому надо — тот знает, а кому не надо — тому здесь делать нечего. Пористый пластик пола делает шаги бесшумными, как во сне.

— Денег у меня нет.

— Я слышу это, отец, каждый раз.

— Но на этот раз их действительно нет. Ничего нет.

— Многообещающее заявление. А что-нибудь у тебя есть?

— Да. Долги.

Он даже останавливается от неожиданности, и отец, не оборачиваясь, уходит. Он догоняет и подстраивается. И молчит. Отец никогда, ни при каких обстоятельствах не брал в долг. И никому никогда не одалживал. И того же требовал от него. Всегда.

— Отец, ты шутишь?

— Нет, — резко бросает отец.

— Отец… и много? Большие долги?

— Это не твоя проблема.

— Хорошо, но… — он хочет предложить помощь, но на ходу меняет фразу. — Зачем тебе это понадобилось?

— Это моя проблема.

Но всё-таки отец замедляет шаг и нехотя начинает объяснять:

— Я закупил материал для исследований. Это оказалось слишком дорого.

— С каких пор ты закупаешь материал на свои деньги? И почему ты не обратился ко мне?

— Я сказал, что это не твои проблемы.

Отец останавливается перед глухой железной дверью в конце коридора и начинает её отпирать. Ключ-печатка, сейфовый ключ, предохранитель… однако, мощное сооружение. Он повторяет это вслух.

— Я не могу рисковать, — отмахивается отец. — Входи.

Отец пропускает его, тщательно запирает дверь, и несколько мгновений ожидания в полной темноте. Он слышит тяжёлое болезненное дыхание нескольких людей и начинает догадываться. Отец включает свет. Стандартный лабораторный блок из лаборатории, соединённой с холлом и камерой для материала, отделённой решетчатой стеной. В камере… он подходит поближе. Да, камера автономная, со своей канализацией. На полу тонкая циновка. И сколько тут особей? Пятеро? И, чёрт возьми, все спальники!

— Отец?!

— Да, — отец роется в шкафу, достаёт банку сухой смеси, раскладывает смесь по мискам и заливает водой из крана. На ложку смеси две кружки воды. — Да, на них ушли все деньги. А сейчас они прожирают мою зарплату.

Отец подходит, и они, стоя рядом, рассматривают через решётку тёмные обнажённые тела. Два негра, трёхкровка, мулат, метис. Но…

— Но это же сумасшедшие деньги, отец!

— Без тебя я бы этого не заметил.

— Зачем это тебе?

— Я хочу выяснить некоторые вопросы.

Тяжёлое хриплое дыхание, судорожные подёргивания, закаченные в полуобмороке глаза.

— Я специально купил разного возраста. Хочу проследить закономерность.

— И что ты с ними делаешь?

— Наблюдаю и фиксирую. Два пали. Проанатомировал.

— Болевой шок?

— Если бы это были люди, я бы поклялся, что суицид. Редкий способ самоудушения. А здесь… — отец пожимает плечами.

Он снова рассматривает спальников. И наталкивается на ненавидящий бешеный взгляд. А этот… ого?!

— Отец, это что, просроченный?

— Да. Двадцать пять полных.

— Он-то тебе зачем?

Отец улыбается.

— Мне интересно, сколько он протянет. Такой, понимаешь ли, активный.

— Отец, это всё исследовано в питомниках.

— Я их сейчас осмотрю и накормлю. А потом поговорим.

Отец достаёт и собирает дубинку-разрядник. Длинный тонкий стержень с шипастым шариком на конце и толстой рукояткой-футляром. Нажимает кнопку, проверяя заряд. С шарика слетают голубые искры.

— Тебе помочь?

— Я ещё справляюсь.

Отец отпирает решётку. Становится очень тихо, потому что спальники затаили дыхание.

— Уже не кричат?

— Отучил, — отец взмахом дубинки приказывает крайнему слева встать и выйти.

Он смотрит, как с трудом поднимается и, широко расставляя ноги, выходит молодой — лет девятнадцати, не больше — негр. Что-то хрипит, умоляет не трогать его, но, повинуясь взмаху дубинки, залезает и ложится на лабораторный стол. Отец быстро пристёгивает фиксирующие ремни и начинает работу, не обращая внимания на сдавленные всхлипы и стоны, делает записи. Гениталии воспалены и болезненны, это же и так видно. Ему становится скучно, и он отворачивается, рассматривая неуютный лабораторный холл. Зачем это отцу? Весь процесс уже давно описан, обе стадии известны. Процент летальности тоже. Зачем? Дикий нечеловеческий вскрик заставляет его вздрогнуть и обернуться к отцу. А, пункции семенной жидкости. И не катетером, что тоже весьма болезненно, а шприцем, прямо из семенника. И тоже, в принципе, ничего нового дать не может. Ударом по лицу отец заставляет негра замолчать, заканчивает осмотр, отстёгивает ремни и рычагом наклоняет стол, скатывая спальника на пол. Тот лежит, вздрагивая всем телом. Плачет, что ли?

— Ты хотел помочь, — отец улыбается. — Поставь ему миску вон там. И посмотри, что будет.

Он пожимает плечами и выполняет просьбу. Это тоже известно. Болевая деградация. Распад личности. Да, увидел или учуял, ползёт к миске. Нет, не стал лакать, взял в руки и пьёт через край. И остатки выбирает рукой, а не вылизывает. Второй, третий, четвёртый… Всё одно и то же. Крики, захлёбывающиеся после ударов по губам. А ведь бьёт отец несильно, без крови. И разрядник ещё ни разу в ход не пустил, только держит всё время под рукой. А дверь камеры каждый раз запирает и снова отпирает. Да, без лаборанта, это сильно затягивает процесс.

— Возьми, — отец даёт ему второй разрядник. — Подстрахуешь меня.

Да, с просроченными надо осторожно. Они непредсказуемы. Недаром спальников старше двадцати пяти держать запрещено. Но этот сейчас тихий, даже несколько заторможенный. В отличие от остальных ни о чём не просит. И молчит. Хотя отец специально трогает болевые точки. Чувствительность понижена? И к миске не пополз, пошёл. Явно ведь через боль.

— Что-то он тихий сегодня, — отец подмигивает ему. — Не иначе как тебя испугался.

Грязные миски летят в раковину. Отец быстро обмывает их и оставляет сохнуть, вытирает руки.

— Анализы потом. А теперь поговорим.

В холле угловой жёсткий диван и маленький столик. Они садятся и не рядом, и не напротив. Отец закуривает и бросает на столик пачку сигарет. Он кивает и достаёт свои.

— Зачем это тебе, отец?

— Мне интересно. Первое. Насколько неизбежна летальность. Второе. Какие изменения в психике. И третье. Обратим ли процесс.

— Что?!

— Ну да, — отец довольно смеётся. — Можно ли перегоревшего спальника сделать опять рабочим.

— И спальника нормальным, — иронически заканчивает он фразу.

— Нет, это уж доказано, процесс необратимый. А вот здесь… здесь я хочу ещё кое-что попробовать.

— А просроченный тебе зачем?

— Хочу проследить все стадии. И психику.

Он задумчиво кивает.

— А меня зачем вызвал? Наладить аппаратуру?

— И это, — кивает отец. — И я думал, ты заинтересуешься этим аспектом.

Он пожимает плечами.

— У меня своя работа, отец. Но… если тебе нужно протестировать их… В принципе я не против, хотя ничего нового… Да и реакции у них сейчас неадекватны. А просроченный… сколько у него?

— Второй месяц пошёл. Я купил его на Рождество.

Он кивает. У просроченных горячка долгая. Но отец рискует.

— Ты рискуешь, отец.

— Это моя проблема. Я хочу подержать его подольше. Ты когда-то утверждал, что срок произволен. Вот и проверим. Спорим, не протянет и полугода? — смеётся отец.

И он срывается.

— При таком содержании они все попросту сдохнут, не успев перегореть. Какая закономерность, чёрт возьми, при одноразовой кормёжке?! Да, психика сорвана, да, болевая деградация, но тело-то у них здоровое. Все наши воздействия, облучения и прочее — это воздействие на мозг.

— Нарушение сперматогенеза тоже… мозговое? — насмешливо улыбается отец. — Ты в чём-то прав, но всё проверяется опытом. Жёстким опытом.

Они долго отчуждённо молчат. Он разглядывает через решётку спальников. Судороги утихли, глаза закрыты. Все лежат как положено: на спине, руки за головой, только ноги разведены чуть шире обычного.

— Ты не приковываешь их?

— Незачем. И на оправку сами встают. Не буду же я с ними сидеть круглосуточно. У меня есть работа, а это так… в личное время.

— А если просроченный начнёт буйствовать?

— "Если" не научная категория.

И он упрямо повторяет:

— Зачем тебе это? Чтобы спальники дольше работали?

— Это побочный, но желательный эффект. Интересно, можно использовать как основание для финансирования. Спасибо.

— Отец, ты видел облучённых белых?

— А это уже неинтересно, — отец гасит сигарету. — Принцип воздействия на мозг один и тот же. Ты умён. Да, я хочу проверить и это. Обратимость психических процессов. Если десять лет — срок естественного угасания тормозного плеча, то…

Отец обрывает фразу, но он и так уже всё понял. То столь же естественное угасание возбуждения… Сексуальная активность, переходящая в агрессию. Спальников обрабатывают к четырнадцати, и к двадцати пяти… да, всё понятно. Плюс накопленная мышечная масса…

…Рассел медленно опустил на стол руки, накрыл ладонями книгу. Да, всё-таки он был прав. Здоровое тело. Спальника надо убить, сам он не умирает. И что теперь? Удивительно, как индеец продержался столько времени. Да, если считать с декабря, скоро десять месяцев. Приступы… чего? У перегоревшего спальника атрофируется сексуальная активность и остаётся агрессия в чистом виде. Если, конечно, выживет, что очень большая редкость, уникальное исключение. А у просроченного? То же самое. Так что этот парень не насильник, а убийца. Приступ бешенства, требующий немедленно бездумной разрядки. Как у того просроченного. Что ухитрился так придушить всех своих сокамерников, что никаких следов борьбы. Будто они так и лежали, пока он их душил одного за другим. А его самого пришлось пристрелить: кидался на решётку, не давая войти в камеру, сумел поймать и переломить пополам разрядник. Отец был в отчаянии: повторить эксперимент не на что…

…Постаревшее обмякшее лицо, нервно дрожащие пальцы с сигаретой.

— Ты можешь это объяснить, Рассел? У него уже кончились боли. И у остальных. Это не болевой шок.

— Депрессия у них кончилась?

— В принципе, да. Лёгкая заторможенность, не больше. Они были послушны, но… но почему они не сопротивлялись?

— А если они сговорились, отец?

— О чём? Чтобы их убили?

Он пожимает плечами.

— Форма оригинальная, не спорю. А суть…

— Самоубийство?! Чушь! Инстинкт самосохранения превалирует в любых условиях. Конфликт исключён. Я специально кормил их по одному и болтушкой, чтобы не сцепились из-за еды. Нет, это какая-то нелепость.

— Ладно. У тебя будут неприятности?

Мои проблемы, — отмахивается отец. — Мне надо понять…

…Рассел встал, убрал книги, выключил лампу и подошёл к окну.

Джексонвилль спит. Где-то там этот спальник. Индеец со шрамом на щеке. Сколько неопознанных трупов отмечают приступы его злобы? Летом индейца не было видно, то ли прятался, то ли болтался где-то в других местах. И если бы не Джен, то плевать бы на всё это. Но он уже несколько раз видел эту скотину недалеко от дома Джен. Джен сентиментальна. Пожалеть, обогреть, укрыть… И внезапно в тихом послушном до покорности красавце просыпается мстительный кровожадный убийца. Великолепно знающий анатомию, нечеловечески сильный. Указать на него Норману… Противно. И… и индеец, в конечно счёте, не виноват. Как не виновата мина, убивая наступившего на неё. Спальников делали. И сделали именно такими. Русские собирали уцелевших и куда-то увозили. По многим данным на исследования. Так что русским индейца тоже не сдашь, если хочешь сохранить остатки самоуважения. Выйти с ним на единоборство… Ну, можно найти и другую форму самоубийства. Не столь болезненную. Остаётся… подстеречь и пристрелить. В принципе, это не сложно. Но — это стать убийцей. Ещё более худшим. Парень убивает, не понимая и не сознавая, а ты… И остаётся тебе одно. Зрелище. Ты — зритель. Если бы не Джен, какая бы это была удобная, выигрышная позиция. Попробуем её всё-таки сохранить.

Рассел отошёл от окна и, не включая света, разделся и лёг. Спать не хотелось, вообще ничего не хотелось. Всё иметь и всё потерять. Чтобы не сойти с ума, не убить себя, не открыть стрельбу по всем остальным, остаётся одно. Отстраниться от мира и вообразить себя зрителем в кинозале. Ты только зритель. И не замечать условий жизни. Если это только можно назвать жизнью. И не думать. Жить, как живётся, как получается. И помнить, что тебе повезло. Ты один. Не на кого опереться, идя по краю пропасти, но и никого не потянешь за собой при падении.

* * *

Огонь в камине горит ровно без треска и выхлопов. Фредди откинулся на спинку кресла, вытянув ноги на решётку, и задумчиво рассматривает пламя через стакан.

— Джонни, ты скоро?

— Сам собой займись, — отвечает Джонатан, не отрываясь от книги.

— До чего грубый лендлорд пошёл, — вздыхает Фредди. — Можешь закрыть свой справочник. Монти здоров. Как бык.

— Он скучный.

— Ему пободаться не с кем, вот и скучает.

Монтгомери Семнадцатый Уиллишоу Вудсворт — их последнее приобретение. Глава и основа их породистого молочного стада. Будущий глава будущего стада. Объект волнений Джонатана и заботы всех в имении. Интересно получается. К лошадям, в принципе, кроме Роланда, все равнодушны, заботливы, но… не душевны. К коровам… в общем, так же. Но вид двухнедельного бычка всех привёл… Фредди даже названия не смог сразу подобрать. Да, то же, что и у Эркина: Один, от мамки отняли… Ну, правильно, свой брат, а уж увидев свежее клеймо в ухе, чуть ли не за перевязками побежали. Ублажают теперь Монти… все, кому не лень. А он, стервец, лизучий, ласковый. Но они и подбирали такого. Фредди с удовольствием погрузился в воспоминания…

…Джонатан оглядывает выставленных на аукцион телят.

— По статям этот не в пример лучше.

— Угадай в бутоне розу, — фыркает он в ответ.

Джонатан улыбается. На самом деле это звучит куда сочнее и непристойнее, но больно много народу вокруг.

— Смотри на глаза, Джонни. Как тебе вон тот, третий слева?

Джонатан незаметно оглядывает шоколадного с проседью по шерсти телёнка.

— Да, прилично. Чем он тебе?

— Мы что, к быку отдельного скотника нанимать будем?

— Резонно, — кивает Джонатан. — Думаешь, здесь обойдётся без этого?

— Смотри сам, Джонни. Вон тот, черноголовый из той же обоймы.

— Я понял. Но тот мясной. А характер… в быке не это главное.

— Джонни. Ты помнишь быка Кренстонов? Он у тебя в каталоге одном старом.

— Ещё бы, призёр-производитель! Нам бы такого, — завистливо вздыхает Джонни.

— Мг. Эркин рассказывал. Как его на порку отправили, а этот призёр сорвался, и все рабы с надзирателями на крышах сидели. Мы с Эндрю животы от смеха надорвали. Но это про других хорошо слушать. А меня такая перспектива не привлекает.

Джонатан смеётся.

— Резонно. Убедил. Но только одно, Фредди. Чтобы бык сорвался, его надо спустить.

— И хвост накрутить, — кивает он. — Знаю эту механику.

— Но в остальном ты прав, — становится серьёзным Джонатан…

…И они купили Монти. За характер. Ну, и с учётом его статей, происхождения и родни. Недёшево он им обошёлся. Так ведь если подумать, во сколько влетело Перси Вудсворту сохранить зимой свой питомник… Так он чуть ли не в убыток себе продал. Джонни с Перси полдня просидел в баре, договорился, что тёлочек уже напрямую покупать будет, минуя аукцион. Но это когда Монти подрастёт.

Джонатан захлопнул ветеринарный справочник и убрал его на полку. Долго возился в баре и наконец сел в кресло со стаканом.

— Уф, не верится, что свалили.

— Кто в охотку вкалывает, тот и отдыхает в оттяг, — философским тоном, но по-ковбойски ответил Фредди.

— Это не отдых, а передышка, возразил Джонатан, укладывая ноги на решётку. — И весьма краткая. В Спрингфилд нам теперь когда?

— У Ларри месяц пошёл с девятого. Выпишут его…

— Восьмого ноября, в октябре тридцать один день.

— Резонно, — передразнил его Фредди. — Приедем седьмого. На всякий случай.

Джонатан кивнул.

— Тогда как раз сначала в Колумбию, а уже оттуда за Ларри.

— Да, надо посмотреть, как у Слайдеров дела пойдут.

Оба улыбнулись, вспомнив одно и то же…

…Двухэтажный домик ослепительно сиял свежей краской. Перед домом узенькая лужайка с осенней пожухшей травой, выложенная осколками плитки дорожка от калитки в низкой живой изгороди к крыльцу. Рядом с калиткой вывеска. "Братья Слайдеры. Массажный кабинет. Открыто: понедельник, среда, пятница с 9.00 до 13.00; вторник, четверг с 14.00 до 18.00". Они переглянулись. Две смены по четыре часа с часовым перерывом на ленч и уборку. Толково. Их, видимо, заметили в окно, потому что они ещё только подходили к крыльцу, когда дверь открылась. Найджел в светло-жёлтых просторных штанах и рубашке навыпуск приветствовал их такой счастливой улыбкой, что не улыбнуться в ответ было нельзя.

— Добрый день, джентльмены, прошу вас.

Они вошли в пустынный очень просторный холл.

— Не открылись ещё, что ли? — сразу спросил Фредди.

— Уже работаем, сэр, — сразу ответил Роберт. — Сейчас пересменка как раз. Через, — он посмотрел на круглые стенные часы в простенке между окнами, — через десять минут цветной вход откроем.

— Отлично, — кивнул Джонатан. — Показывайте пока, как устроились.

Длинный холл вдоль всего дома, шесть кабинок для массажа — четыре со столами и две с ваннами для гидромассажа, туалеты в маленьком боковом коридорчике, мебель, — всё сияло умопомрачительной чистотой.

— С этой стороны вход для белых, сэр. А с этой, — объяснял Роберт, — для цветных. И там своя вывеска. Мы двери изнутри запираем и портьеру задёргиваем. И всё, сэр.

— Клиентов много? — улыбнулся Джонатан.

— Пока не очень, сэр, — вздохнул Роберт.

— О нас ещё мало знают, сэр, — развёл руками Метьюз. — Но кто у нас побывал, снова приходит, сэр.

— Самое главное, — кивнул Джонатан.

Пока всё осмотрели, пришло время открываться, и Роберт предложил, если джентльмены не против, подняться наверх. Тем более что и все документы у них наверху. Джонатан согласился. И они уже поднимались по винтовой лестнице на второй этаж, когда внизу стукнула дверь и Найджел весело сказал:

— Привет. Спину, общий?

И низкий голос прогудел:

— Привет. Давай спину, парень, общий не потяну сегодня.

— Проходи.

— С почином, — тихо и очень серьёзно сказал Джонатан.

— В третий раз приходит, — так же тихо ответил Роберт.

Второй этаж сиял такой же чистотой и ещё большей пустотой, так как мебель фактически отсутствовала. В просторном холле стоял только массивный старый двухтумбовый письменный стол. Метьюз принёс из кухни табуретки, прислушался и убежал вниз. Роберт достал из письменного стола книги и гордо выложил их перед Джонатаном.

— Вот, сэр. Здесь, что мы тратили.

— Мг, — Джонатан быстро просматривал рисунки и цифры. — А что я формы вашей не вижу?

— Нам её в госпитале подарили, сэр. По четыре комплекта каждому, — улыбнулся Роберт. — Мы заплатить хотели, так нас чуть не побили, сэр.

— Это от остальных, что ли? — спросил Фредди.

— Да, сэр. А простыни и полотенца мы уже купили. Там же. Очень дёшево, сэр. По себестоимости, — старательно выговорил Роберт. — Вот они, сэр, — он осторожно перелистнул книгу и показал одну из первых записей.

— Понятно, — кивнул Джонатан. — А еда ваша где?

— А еду мы не записывали, сэр, — удивился Роберт. — Мы записываем только то, что для дела купили. А едим мы на свои, сэр.

— Ну-ну, — хмыкнул Джонатан. — А здесь что?

— А, сэр, это мы сами придумали.

Во второй тетради они записывали доходы. Наверху дата. Дальше столбиком рисунки: человечек, отдельно ноги, отдельно спина, отдельно руки. И напротив каждого рисунка палочки. Сколько было клиентов. А в конце листа крупно выведенные цифры общей суммы.

— Толково, — одобрил Джонатан.

— Так после каждого и бегаете наверх записывать? — усмехнулся Фредди.

— Мы запоминаем, сэр, — спокойно ответил Роберт.

— А деньги где?

— Вот, сэр, — он приподнял подол рубашки и показал закреплённый на поясе кошелёк. — Сюда складываем. А после смены уже здесь считаем и записываем, сэр.

— Так и носите на себе? — удивился Джонатан.

— Только сменные, сэр, — улыбнулся Роберт. — А так, — он помялся и нехотя сказал: — У нас тайник есть, сэр.

— Надёжно?

— Только мы найдём, сэр, — твёрдо ответил Роберт.

Джонатан посмотрел на Фредди. Тот кивнул: судя по рассказам Эркина, они это умеют.

— Хорошо. Ну, давай считать.

Считали долго. Отработав, поднялись Найджел и Метьюз, снова убежали вниз, вернулись и снова убежали… Наконец разобрались со всем. И с деньгами, и с документами. Убедившись, что Роберт всё понял и в принципе готов к возможным осложнениям, Джонатан встал.

— Ну, всё. Через месяц мы заглянем. Вдвоём или один из нас.

— Хорошо, сэр, — Роберт вытер рукавом лоб. — Будем признательны вам, сэр.

Он говорил машинально, явно прислушиваясь к шуму внизу. Фредди невольно напрягся, но внизу стукнула дверь, и всё стихло. Лёгкие быстрые шаги, и в холл поднялся Найджел. Его мальчишеское лицо было жёстким и неприязненным.

— Опять? — тихо спросил Роберт.

Найджел угрюмо кивнул и сказал явно не то, что собирался.

— Без десяти. Мет там дорабатывает. Закрываем?

Роберт свёл брови.

— Нет. Ровно в шесть.

— Как скажешь.

Найджел пожал плечами и повернулся к лестнице, но Фредди остановил его.

— В чём проблема?

— Это не проблема, сэр, — сразу ответил Найджел.

Фредди молча смотрел на него, и парень всё-таки ответил:

— Тут один приходит. Руки делать. И кочевряжится.

— Не хочет платить? — прищурился Джонатан.

— А пошёл он… — Найджел вдруг завернул такое ругательство, что Фредди невольно крякнул. — Прошу прощения, сэр, но ему охота за те же деньги ещё и поливать нас. Да кто мы, да откуда это знаем, да… да ну его, сэр.

— А ты с него за такое двойную плату бери, — серьёзно посоветовал Фредди.

Роберт улыбнулся, а Найджел рассмеялся:

— Спасибо, сэр, так и сделаем, сэр, — и быстро побежал вниз.

— Мы можем выйти не через холл? — спросил Джонатан.

— Да, конечно, сэр.

Они спустились по винтовой лестнице в коридорчик, и Роберт открыл левую дверь. Длинная терраса вдоль всего дома была пуста.

— Вот, налево, сэр.

— Спасибо, Роб. Мы найдём. До свиданья.

— До встречи, парень.

— До свиданья, сэр. Всегда рады вас видеть, сэр.

Когда Роберт ушёл в дом, они переглянулись, и Джонатан, прищёлкивая каблуками по дощатому полу, пошёл к калитке на "белую" улицу, а Фредди остался ждать…

…Джонатан, мечтательно улыбаясь, разглядывал свой стакан.

— Думаю, у Слайдеров пойдёт.

— Уже пошло, Джонни. Понемногу, но капает.

— Пусть капает, — разрешил Джонатан.

— Да, Джонни, как у тебя с Дэннисом?

— Взаимовыгодные соглашения тем и хороши, что взаимовыгодны.

Фредди кивнул.

— Дэннис здорово развернулся.

— Самое время. Кто не успел, тот опоздал.

— Ларри разместим в Колумбии?

Джонатан задумчиво отхлебнул, просмаковал и только тогда ответил:

— Такому мастеру место в большом городе. Но это не раньше весны. Зиму он проведёт здесь. Восстановит навыки. Разберёт наши завалы. И вообще…

Фредди оглядел свой стакан, медленно встал и пошёл к бару.

— Слайдеры, Дэннис, Ларри… нам придётся часто мотаться в Колумбию, Джонни.

— Да, ты прав, офис нужен.

— Мы не слишком разбрасываемся, Джонни?

— Не складывай все яйца в одну корзину, Фредди, — Джонатан сидел, не шевелясь и полузакрыв глаза, словно засыпал.

Фредди вернулся в своё кресло, оглядел переливающуюся всеми цветами радуги жидкость.

— Что это такое у меня получилось? — отхлебнул, задумчиво почмокал и решил: — А ничего вроде.

— Импровизируешь ты здорово, — усмехнулся Джонатан. — Если бы ты их ещё запоминал и повторял…

— То они бы не были импровизациями, Джонни. А тот парень так и не вышел.

— Побоялся?

Фредди пожал плечами.

— Он всё-таки пошёл за мной, но быстро отстал.

— Ты его не разглядел?

— Я… его… ощущал, — разделяя слова глотками, ответил Фредди. — Чёрт, что же это всё-таки такое? У этого парня неплохая техника. Но он не из полиции.

— С чего ты взял?

— Он пришёл в цветное время. Есть у меня одна мысль.

— Думаешь, телохранитель Ротбуса?

Фредди кивнул и отхлебнул полстакана.

— Всё, допиваю и ложусь. Так вот, Джонни. Тебя он тогда не видел, а меня очень даже разглядел. Учитывая всё остальное… Думаю, он.

— Чем это грозит Слайдерам?

Фредди пожал плечами.

— Если он думает их шантажировать прошлым, то здорово промахнулся.

— Да, этот крючок, спасибо Юри, срезан.

— Ну вот. Документы у парней в порядке, всё законно и легально. А морду ему, если будет очень надо, и сами набьют.

— А если он их пристрелит?

Фредди посмотрел на него и насмешливо улыбнулся.

— Он дважды держал меня на прицеле, но выстрелить без приказа не смог. Вспомни Гнуса.

— Да, у него был такой, — кивнул Джонатан. — Купил за бешеные деньги. Тоже гриновского.

— И вспомни, как Гнуса кончили. Вырубили голос, и телохранитель спокойно стоял и смотрел. Нет, настолько, чтоб нам переселяться в Колумбию, он не опасен.

— Зачем он пошёл за тобой?

— Я давал ему шанс подойти, — Фредди пожал плечами. — Он не захотел.

— В следующий приезд попробуем выманить, — решил Джонатан. — Но умён. Нашёл, где прятаться.

— В большом городе легче затеряться. Это тебе не прерия в Аризоне, где любого за мили видно, — хмыкнул Фредди. — Элементарно. На парней у него выхода нет, это главное.

Джонатан кивнул, потянулся.

— А хорошо дома.

Фредди усмехнулся и встал.

— Утреннюю дойку не проспи, лендлорд. И Монти ночью не тревожь. А то ты к нему каждые два часа бегаешь.

— Забыл, как сам ночевал на скотной, когда Розочка телилась? — засмеялся Джонатан.

— Монти телиться не собирается. Пока не собирается! — Фредди поставил пустой стакан в бар и потянулся, упираясь кулаками в поясницу.

— Тонкое наблюдение, — одобрил Джонатан и встал. — Засиделись мы сегодня.

— Так всё спокойно, — улыбнулся Фредди. — Можно и расслабиться.

ТЕТРАДЬ СОРОКОВАЯ

Они собрались, как и в прошлый раз, у Спинозы. Но сегодня Гольцев привёз ещё Аристова, а Золотарёв — неожиданно для всех — Бурлакова. Если Аристова знали все, так как все у него под ножом побывали, то высокий седой старик в штатском костюме, одновременно небрежном и элегантном, удивил их… не то слово.

— Бурлаков Игорь Александрович, — представил его Золотарёв. — Историк, профессор, боец Сопротивления.

— Здравствуйте, Игорь Александрович, — улыбнулась Шурочка. — Слышали о вас.

Старцева появление Бурлакова обрадовало. Он тоже слышал о нём, читал его довоенные книги, и лучшей кандидатуры на поездку к Бредли ему не найти. Нужно будет только улучить момент и договориться.

Общая сумятица и неразбериха первых минут. Неизбежный и обязательный чай, бутерброды, вопросы об общих знакомых, малопонятные непосвящённым реплики. Старцев поглядывал на Бурлакова. Но старика все эти непонятки, похоже, не смущали. Очень легко, очень естественно… чего не понимает, о том догадывается. А с Аристовым, похоже, уже знаком, поздоровался чуть сердечней, чем с остальными.

— Ну, — Золотарёв допил свой стакан и протянул его Гольцеву, сидящему рядом с чайником. — Налей ещё, Саш. Пусть стынет.

— Как ты можешь остывший чай пить? — пожал плечами Гольцев. — Это же помои.

— Холодный чай в жару очень даже ничего, — возразила Шурочка, подкладывая бутерброды своим соседям.

— Холодный и остывший… как говорится, две большие разницы. Держи стакан, Коля.

— Ага, спасибо. Ну, кто чего узнал о наших объектах, имел контакты и так далее. Спиноза, Юра, Гена?

— Есть кое-что, — кивнул Старцев.

— Игорь Александрович и я напоследок. Спиноза, ты начнёшь?

— Хорошо, — Спиноза поправил очки и улыбнулся. — Итак, по моей сфере. Джонни-Счастливчик и Фредди-Ковбой. Личности в этой среде известные. Как пишут в наших характеристиках, пользуются уважением коллектива. Не входят ни в одну группировку, работают только на себя, никому дорогу не заступают.

— А им?

— Таковые исчезают, не успев предпринять что-либо серьёзное.

— Лихо, — покрутил головой Гольцев.

— Далее. Фредди — киллер. Чистильщик. Работает с гарантией. Берёт очень дорого. Очень. Но работа всегда чистая. Последние три года практически заказов не брал. Десять лет назад вышел из Уорринга. Вернее его выкупили для работы. И где-то за четыре-пять лет сумел расплатиться. Уникальный случай. После этого работал только на себя. Молчалив, выдержан, не хмелеет от любого спиртного. Ни от карт, ни от женщин головы не теряет. Счастливчик-Джонни. Игрок. Знает всех и известен всем. Вхож во все круги. Везде свой. От притона до салона.

— Между ними существует разница? — хмыкнул Новиков.

— Браво, Костя, — улыбнулся Спиноза. — Но дальше. Как игрок не знает равных. Выигрывает у кого хочет и как хочет. Проигрывает только тогда, когда это действительно нужно. И ещё. Занимается камнями.

— Ого!

— Вот это да!

— С ума сойти!

Спиноза переждал взрыв эмоций, поправил очки и продолжил:

— Камнями занимаются многие, но по-настоящему в них разбирается только Бредли. И помимо всего прочего, зарабатывает весьма прилично на консультациях. А так… Обаятелен, инициативен, дамский угодник, но постоянных привязанностей нет. Фактически это тандем. Лидируют по очереди.

Спиноза улыбнулся и занялся бутербродом. Золотарёв обвёл всех довольным взглядом. Старцев прикусил изнутри губу, чтобы не выдать себя. Всё сказанное, несомненно, правда, но… додумать он не успел. Потому что заговорил Аристов:

— Как я понимаю, моя очередь. Но сначала ответьте вы мне. Чего вы к ним прицепились?

Общий полувздох-полустон пронёсся по комнате.

— Ну, Юра!

— Опять двадцать пять!

— То Гена нам душу мотал, теперь ты…

— Я врач, — Аристов с наслаждением отхлебнул чаю. — Хирург, мясник и так далее. И ваши тонкости, нюансы и изыски не для моих проспиртованных мозгов. Объясните просто и внятно.

— А чем они тебе так понравились, Юра, — лениво спросил Золотарёв.

Аристов улыбнулся.

— Коля, так и я умею. Мои рассказы после ваших ответов. Ясно?

Бурлаков слушал перепалку с явным удовольствием.

— Юра! — Новиков резко отодвинул свой стакан. — Тебе всё объясняли. И я, и остальные.

— А что ты мне объяснил? Что хочешь спасти несчастного спальника от страшного киллера? Тоже, понимаешь, нашёл Красную Шапочку. Да любой спальник киллеру сто очков по этой части вперёд даст. И вам всем, кстати, тоже.

— Ну, это ты загнул, Юра, — в голосе Гольцева было столько искренней обиды, что все рассмеялись.

— На правду обижается только дурак, — поучающим тоном заметил Аристов.

— Это ты сначала докажи, — потребовал Гольцев.

— Что доказать? Ч то ты дурак, Саша? — невинно поинтересовалась Шурочка.

Аристов жевал бутерброд, демонстрируя полную незаинтересованность.

— Ну, Юра, ну, будь человеком, — сменил тон Гольцев. — Ты их так расписывал. Мягкие, ласковые, привязчивые, нежные. Не парни, а…

— Клубничное мороженое, — подсказал Золотарёв.

— Что ж, Юра? — подхватил Новиков. — Ты в отчётах дезу лепил?

— Зачем? — Аристов прожевал бутерброд и пожал плечами. — Всё правда. Они такие и есть.

— Так чего ж ты…

— А это тоже правда. Кто из вас может убивать голыми руками без следов? Скажем… скажем, в душевой?

— Утопить можно в ванне, — сразу ответил Гольцев. — Но под душем? И без следов?

— А они это умеют. Или человек засыпает и не просыпается. Ни ран, ни травм. И ядов у них тоже никаких нет.

— Юра. Но… мотивы?

— Ах, вам ещё и мотивы?! — лицо Аристова стало серьёзным, даже жёстким. — И мотивы столь же… необъяснимы, как и способы. Киллер убивает за деньги, так? А они, скажем, за храп или за крики во сне.

— За что?!

— Юрка, ну…

— А вот, скажем, такое… Убить человека, с которым … которого только что ласкал, ублажал, не насиловал, нет, был нежен и страстен, подлаживался под его желания, выполнял все капризы. А после, когда… тот заснёт, кладут ему на лицо подушку и держат. Потом подушку подсовывают под голову, придают нужную естественную для сна позу, встают и уходят. Всё.

— Они что, и женщину так могут? — вырвалось у Шурочки.

— Могут, — кивнул Аристов. — Для них это без разницы.

— Но… но кто же они тогда?!

— Люди, — твёрдо ответил Аристов. — Со своими представлениями о гордости, чести. Очень памятливые. Мстительные и благодарные сразу. Очень верные, заботливые…

— Убийцы?! — возмутился Золотарёв.

— От пацифиста слышу, — огрызнулся Аристов. — И ты бы посмотрел, Коля, как они тяжелораненых выхаживают! — Аристов достал сигареты, закурил и продолжал уже внешне спокойно: — Ни один из них сам себе этой судьбы не выбирал. У них была одна задача — выжить. И только сейчас они учатся жить. Они люди.

— Ладно, — примирительно сказал Золотарёв. — К этому мы ещё вернёмся. А вот Трейси и Бредли…

— Что Трейси и Бредли?! — взорвался Аристов. — Что они сделали?! Все их… противозаконные деяния совершены до капитуляции Империи. Какой закон они нарушают сейчас?

— Я согласен, — не выдержал Старцев. — Имение Бредли приобрёл законно, трудовое законодательство блюдёт….

— Играет напропалую, — перебил его Золотарёв.

— Азартные игры не запрещены, — огрызнулся Старцев.

— Как и махинации с камнями? — ехидно спросил Золотарёв.

— В списке выведенного из торгового оборота драгоценности не значатся. Купля и продажа законны.

— Это скупка краденого законна? Генка, ты чего?!

— Это ещё надо доказать. С нами, с военной администрацией у Бредли конфликтов нет, а с местной криминальной пусть он сам разбирается. Она уже функционирует. И у Трейси то же самое.

— А убийство Ротбуса?

— Их алиби доказано. Ротбуса мы сами поставили вне закона. Его убийство подлежит расследованию, но без последствий.

— Гена, это мы уже обсуждали, — остановил его Спиноза. — Как я понимаю, и ты, и Юра за Бредли и Трейси. Так?

— За — это против кого-то, — сразу возразил Старцев. — Да, я общался с ними. И летом, и недавно. Летом с Бредли, а сейчас с обоими. Был в имении. Говорил с работниками. Они могут быть уголовниками по деяниям, но психология у них… качественно иная. Они оба, прежде всего, работники. Им не надо дармового. У уголовника взгляды другие. Весь мотивационный комплекс другой.

Аристов кивнул.

— Согласен. Хорошие мужики.

— Киллер и шулер?

— Коля! — Гольцев резко поставил стакан. — Мы сами, мы ангелы? И всегда строго по закону действуем?

— Инкриминировать им мы можем только их уголовное прошлое, — сказал Спиноза. — И то мало доказуемое. Но…

— Вот именно, но! — Старцев закурил.

Наступило молчание. Нарушил его Бурлаков.

— Никак не думал, что окажусь свидетелем такой дискуссии.

— Игорь Александрович, — сразу оживился Золотарёв. — А вы что скажете?

— Об этих людях ничего. Я работал в архивах. А там… — он улыбнулся. — Я нашёл там упоминания о Джонатане Бредли. Но тот Бредли умер тридцать с лишним лет тому назад, сейчас ему бы было сильно за восемьдесят. И сколько лет, кстати, вашему Бредли?

— Где-то тридцать — тридцать пять, — не слишком уверенно ответил Старцев.

— Да, около этого, — кивнул Спиноза. — Трейси чуть постарше. Да, и не надо так на меня смотреть. Я люблю точность, но сейчас мы говорим об их реальном возрасте, а не о том, что написано в их документах.

— Так что, этот Бредли годится тому только во внуки? — усмехнулся Новиков.

— Может, действительно, внук? — предположил Гольцев.

Бурлаков пожал плечами.

— Да нет, — сразу сказал Золотарёв. — Вряд ли такой тип будет жить под своей подлинной фамилией.

Спиноза молча кивнул.

— Логично, — согласился Бурлаков. — Так вот. Тот Бредли принадлежал к десятку богатейших людей Империи, хотя основа богатства была заложена гораздо раньше. Но стремительно разоряется. И уже в начале войны семья сходит на нет. После смерти Джонатана Бредли из всего его потомства и ближайших родственников остаётся старший сын Леонард с женой и детьми. Леонард с женой погибают в автокатастрофе. Но семья уже разорена, и с девяносто пятого года перестаёт упоминаться.

— Да, похоже, просто взял себе это имя.

— Да, это довольно распространённая практика, я говорил вам, Николай Алексеевич. Имя подлинное, но носителя заведомо нет. Что ещё? Разорялись и гибли Бредли не сами по себе, а им очень умело и целенаправленно помогали. И по косвенным признакам там немалую роль сыграла Служба Безопасности Империи. Если заняться детально и отследить кому, в конечном счете, ушло имущество Бредли, то получим и инициатора процесса. Да и сам по себе этот процесс достаточно интересен. Когда-нибудь, — Бурлаков мечтательно улыбнулся, — я этим займусь.

— Интересно, — согласился Старцев.

— Но к нашему делу не относится, — закончил фразу Новиков, смягчая смысл улыбкой.

Спиноза принёс горячий чайник, а в опустевший налил воды и поставил на плитку.

— Конвейер, — усмехнулся Гольцев.

— А что с вами, чаехлёбами, поделаешь? — хмыкнул Спиноза, садясь обратно к столу. — Ну что? Из всего вышесказанного вывод. И Бредли, и Трейси на редкость обаятельны и контактны.

Аристов кивнул, и Спиноза продолжил:

— Всё верно. И что они уголовники, и что их уцепить не за что. И незачем. Но интересно. Юра, всё-таки без ора и прочего, что ты о них думаешь?

— Хорошие мужики, — улыбнулся Аристов. — И ты сам сказал, Олег, — удивлённые взгляды большинства скрестились на нём: как-то забылось, что Спинозу на самом деле зовут Олегом Арсеньевым. Но Аристов, словно не заметив, спокойно продолжал: — это тандем. Слаженный, сработанный, но в то же время… мальчишки. Подначивают, дразнят друг друга, берут на слабо.

— Здорово! — засмеялся Гольцев. — А после того раза они ещё приезжали?

— Да, привезли работника на обследование и лечение.

— И что у парня?

— Они боялись туберкулёза, я, кстати, тоже. Высокий, измождённый, кашель, одышка… Но оказалось не так страшно. Процесса нет. Плеврит. Хронический плеврит травматического происхождения. А на языке бывших рабов "отбитая дыхалка".

— Это его Трейси так отделал?

— Да ну тебя, Коля, повёз бы он его тогда к врачу?! — возмутилась Шурочка. — Сам подумай.

— Этот работник цветной?

— Да, Костя. Негр. Сейчас… да, Левине.

— Мг. Поговорить любит?

— Нет, — Аристов немного насмешливо улыбнулся. — Как раз нет. О себе рассказывает, вернее, отвечает на вопросы о здоровье. Ему тридцать лет, где-то с десяти, а может, и чуть раньше был у хозяев. В основном, домашним рабом, то есть работал по дому, и последние два года перед освобождением дворовым в имении. Зимой, в период, как все здесь говорят, заварухи голодал, его избивали, причём били в основном бывшие же рабы. У него развивалась дистрофия. Где-то с марта он в имении Бредли. Ему давали работу по силам и кормили. А вообще-то он на контракте.

— Бредли нанял больного?!

— Получается так. Интересно, но Левине избегает называть их по именам. Говорит "он", а если об обоих, то "они".

— Действительно, интересно, — кивнул Гольцев.

— И что же? — подался вперёд Новиков. — Забит, запуган, так?

— Я бы не сказал, — задумчиво возразил Аристов. — Тихий, да, но это уже характер. Молчаливый. А теперь держитесь. Грамотный.

— Негр?!

— Раб?!

Удивился и Бурлаков.

— По законам Империи обучение раба грамоте преступно. Обучивший подлежал помещению в лагерь, а раб уничтожался. Бредли знает?

— Возможно, — пожал плечами Аристов. — Я не спрашивал. Бредли оплатил обследование, месяц стационара, процедуры, усиленное питание… всё, что нужно. И еще, похоже, самому Левине оставил деньги. Фредди сходил в общежитие, поговорил с нашими… работниками. Попросил морально поддержать парня.

— Ни… … … себе! — выдохнул Гольцев.

Шурочка укоризненно посмотрела на него, но промолчала. Остальные явно высказались не слабее, но про себя.

— Во-во, — кивнул Аристов. — Даже наши парни пришли от этого в лёгкое обалдение. Они попробовали попугать Фредди, зажали его в кольцо и были потрясены его выдержкой. Как мне его охарактеризовали: "беляк, а мужик стоящий".

— Да, такая характеристика… — покачал головой Спиноза.

— Кстати, — улыбнулся Старцев, — цветные пастухи на перегоне прозвали Фредди "грамотный и не сволочь".

— Ого! — вырвалось у Гольцева. — Это надо заслужить.

— Да, — кивнул Новиков. — Я тоже это ещё в Мышеловке слышал. И он же председатель ковбойского суда чести.

Гольцев задумчиво оглядел бутерброд и откусил сразу половину.

— Саша, ешь спокойно, я тебе ещё положу, — Шурочка оглядела тарелки мужчин. — Что ж, Фредди личность примечательная, кто бы спорил. Кстати, с его профессией киллера плохо сочетается. Юра, а ещё что интересно у тебя есть?

— О Левине? Да главное я сказал.

— А со здоровьем у Бредли с Трейси как? — улыбнулась Шурочка. — Чтоб ты да не осмотрел их, в жизни не поверю.

— И не надо, Шурочка. Осмотрел, конечно. Оба практически здоровы. У Фредди есть старые дырки, все заделаны весьма квалифицированно. А у Джонатана ни одного шрама.

— В него что, не стреляли? — удивился Золотарёв.

— Значит, не попадали, — справился наконец с бутербродом Гольцев.

— Думаю, Фредди их заранее отстреливал, — засмеялся Спиноза. — Но в целом интересно. Очень интересно. Спасибо, Юра.

— На здоровье, — хмыкнул Аристов.

— Интересно было бы на них посмотреть в домашней, так сказать, обстановке, — улыбнулась Шурочка.

Старцев пожал плечами.

— В принципе ничего особо выдающегося. Обычные люди.

— Ты был у Бредли в имении?

— Да, заезжал, — Старцев решил не распространяться о цели своего визита и поэтому стал рассказывать: — Бредли купил это имение ещё в январе, на одном из первых наших аукционов, это вы знаете, разрушенным, в полном развале. И многое успел. Протащил меня по всем постройкам, показал, похвастался… Ну, что? Он и здесь оригинален. Хозяйственные все постройки, сараи там, загоны, конюшня, скотная, птичник, кладовки… всё в полном и почти образцовом порядке. Дыры залатаны, окна вставлены, двери навешены. А Большой Дом, это…

— Знаем, Гена, не надо.

— Ну, так что с ним? Не приступали?

— Более того. Его разбирают, используя как строительный материал для всего остального. В ход идёт буквально всё. Ну, — Старцев улыбнулся. — Ну, например, тщательно собраны все осколки стекла и фарфора, до мельчайших!

— Зачем?!

— Крупные осколки оконного стекла на окна и пошли, а всю мелочь смешали с цементом и этой смесью обмазаны птичник и кладовки, прежде всего продуктовые. Как мне объяснили, чтоб крысы не наглели.

— Остроумно, — засмеялся Бурлаков.

— Да, — кивнул Старцев. — Естественно, меня интересовали отношения с работниками. В принципе, там работали наши комиссии, как и везде. Так что ничего особо нового я не увидел. Кроме одной детали.

— Ну?

— Ну, Ген, давай!

— По имению бегают пятеро негритят от пяти до десяти лет. Их ни одна комиссия не видела и по документам там детей ни у кого не было. Похоже, они прятались, или, что точнее, их прятали. Мне сказали, что они в имении с весны. Говоря по-ковбойски, — Старцев перешёл на английский, — приблудились.

— Как?

— Чьи они?

— Мне сказали, что ничьи. И спросили моего совета, что с ними делать.

— И что ты сказал?

— То, что есть. Безнадзорные дети моложе двенадцати лет должны быть в приюте. Альтернатива — усыновление.

— Ну, и что?

— Вариант приюта не понравился. Особенно Фредди.

— Я перебью, Гена, — вмешался Аристов. — У нас есть отличный психолог, работает со всеми бывшими рабами. Так вот он говорит, что у этого Левине в имении остался сын, восьмилетний, и он сильно переживает, как бы сын не забыл его, потому что они, цитирую, вместе всего два дня были.

— Значит, разобрали малышню по семьям, — кивнул Старцев. — Так вот, всю весну и лето их кормили и одевали. Одеты чисто, во всё целое, щекастые, сытые… Причём сам Бредли любит рассуждать о выгоде и невыгоде.

— Благотворительностью не занимаюсь, — Аристов попытался передать интонацию Джонатана.

— Во-во, — закивал Старцев. — Его любимая фраза.

— Ещё что, Гена?

— Интересно, давай.

— Ну что. Меня накормили ленчем и обедом, напоили коктейлями.

— И где была трапеза?

— В их домике. Понимаете, есть там маленький домик. По моим прикидкам, на две комнаты. Там они и живут. А у остальных… комнаты в рабском бараке, выгородки, по-местному.

— Понятно, — кивнул Гольцев.

— А угощали тебя чем?

— Замечательно угощали, — рассмеялся Старцев. — На ленч были обычная простая каша, пресные лепёшки и обычный кофе. А к лепёшкам… паштет из гусиной печёнки, хорошие шпроты, пикантная телятина в желе, что-то остро-маринованное…. Всё из консервных банок.

— Однако! — протянул Золотарёв. — Совсем интересно.

— А на обед?

— Примерно то же сочетание очень простых, полурабских, я бы сказал, блюд с деликатесными консервами. Посуда… сборная солянка из уцелевшего.

— А коктейли?

— Очень вкусные, очень… своеобразные и практически безалкогольные. Делают они их оба мастерски. Как скажи, учились на барменов специально.

— Не исключено, — задумчиво сказал Спиноза. — Ну что, в самом деле, интересно. Думаю, можно подбить итог, — Золотарёв кивнул. — Нужно отступить. Ни Бредли, ни Трейси мы не возьмём.

— Ни в лоб, ни с боков, — кивнул Гольцев.

— Правда, — Спиноза улыбнулся, — есть ещё эти два пастуха. Спальник и лагерник. Но где их искать?

— Лагерник? — переспросил Бурлаков.

— По косвенным данным, — твёрдо ответил Спиноза, — да.

— Но два контраргумента, — так же твёрдо сказал Аристов. — Это здоровая психика у парня — раз. А она здоровая. Я говорил с этим Левине. Он помнит обоих пастухов. В имении они были недолго. Два или три дня в начале, потом ушли со стадом, и столько же в конце, когда привели в имение лошадей из Бифпита и ждали расчёта.

— Ну, и что он о них говорит?

— Хорошо говорит. Его они не обижали. Оба работящие, дело себе сами находили. Индеец постарше, сдержанный, а белый как мальчишка, балагур, остряк, заводила. Любитель поесть, приударить за девчонкой. Живёт весело.

— А… особенности какой он не назвал? — с надеждой спросил Золотарёв. — Ну, приметы?

— Приметы? Светловолосый, голубоглазый, ну, что ещё? Чай любит больше кофе. Заваривал себе чай сам и всех угощал.

— Точно! — встрепенулся Гольцев. — Меня они тоже чаем угощали. Трейси-то чай явно из вежливости пил, а парни им от души наливались.

— Индеец-раб с чаем раньше познакомиться никак не мог, — рассуждая, сказал Спиноза. — Инициатор чаепития не он.

— Да, — кивнул Аристов. — Все наши парни с чаем столкнулись в госпитале, некоторые его до сих пор "русским кофе" называют.

— Любят чай?

— По-разному. Есть один, так он чай из принципа пьёт, в память о русском сержанте, который его спас. Ещё некоторые видят в чае символ свободы, а для большинства главное — сытость, а вкус неважен.

— Любит чай, — задумчиво сказал Новиков.

— Да, — кивнула Шурочка. — И крутился у нашего дома, а у нас информация утекала. Так что он знает русский. Но вроде мы об этом уже говорили?

— Да, но тогда не договорили, — Гольцев приподнял и поставил на стол, пристукнув, свой стакан. — Парень русский. Всё сходится.

— Да, — Спиноза с улыбкой покачал головой. — Непротиворечиво.

— С ума сойти! — вырвалось у Старцева. — И мне ведь говорили, ну, наши шофёры, с которыми он играл. Что парень, ну, совсем нашенский. Значит, вот оно что.

— Сколько ему лет? — тихо спросил Бурлаков.

— Лет двадцать мы определили, но очень примерно, по косвенным, — ответила Шурочка. — А что? Что с вами? Игорь Александрович?

Бурлаков сидел, закрыв лицо ладонями. И на вопрос Шурочки он ответил, не убирая рук.

— Я нашёл в архиве СБ своё дело и дело семьи. Их всех, жену и детей, арестовали в сто одиннадцатом, десять лет назад. Жену и дочерей убили на допросах, а сына… его отправили в спецприют, для перевоспитания. И через два года… как неисправимого… в лагерь. Сейчас… моему Серёже… ему двадцать лет… было бы. Он был светленьким, белоголовым… — он замолчал.

Наступила долгая, мучительная тишина. Никто не решался заговорить. Лагерник, двадцать лет, русский, светловолосый…

— Это слишком… — Золотарёв оборвал фразу.

— Да, — Бурлаков по-прежнему закрывал лицо, — разумеется, вы правы. Это слишком… большая удача. Я понимаю. Я всё понимаю.

— Игорь Александрович, — очень мягко сказал Аристов. — Ведь это только гипотеза. И я утверждаю. Этот парень не может быть лагерником.

— Почему? — резко обернулся к нему Золотарёв.

— Потому что индеец — спальник. Я говорил уже и повторяю. Спальники и лагерники не могут сосуществовать, о каких-то более тёплых чувствах я и не говорю. Когда… ладно, скажу… когда к нам привезли этих двух… лагерников, так парни специально ходили просить, чтобы их не ставили на эти палаты. Они боятся. Боятся самих себя. Что не смогут удержаться.

— У вас есть лагерники? — удивился Золотарев. — Что же ты молчал, Юра?

— Приказано было, вот и молчал. Да и о чём говорить? — Аристов закурил. — Несчастные люди. Такого… букета болезней и травм я, признаться, не встречал. Одного вытащили из рва. Случайно. Второго нашли… тоже у рва. Вылез и лежал на краю. Замерзал.

— Так они что, с зимы у вас?

— Нет. Их сразу пришлось ещё тогда к Романову.

— В центральный психушник? Знаю, — кивнул Золотарёв.

— Там их чуть-чуть подлечили и привезли к нам. Слишком сложный… букет.

— А поговорить с ними?

— Никаких разговоров, — отрезал Аристов. — Да и разреши тебе, толку не будет.

— Почему? — напрягся Золотарёв.

— Потому что они там. В лагере. Они не понимают, ни где находятся, ни кто вокруг.

Бурлаков наконец справился с собой, открыл лицо, взял свой стакан и не спеша размеренными глотками выпил остывший чай.

— Да, Николай Алексеевич, я видел их, пытался поговорить. Это бесполезно.

— И какой прогноз? — спросил Гольцев.

— Медицинский? Касательно чего? Язвы зарубцуются, разрывы срастутся, это мы сделаем, полного восстановления, конечно, не будет, но в стационаре при постоянных процедурах будут жить. А психика… Боюсь, необратимо. Вот и два аргумента. Нормальная психика у парня. И дружба со спальником. Невероятная комбинация.

— Да, — кивнул уже спокойно Бурлаков. — Но знаете, Сопротивление приучило меня к тому, что невероятного нет. Ну, а эти парни, Николай Алексеевич, вам зачем?

— Лагерник нужен, сами понимаете, как свидетель. Спальник… — Золотарёв пожал плечами. — Да, пожалуй, ни за чем не нужен. Даст нам лагерника и всё.

— И всё? — переспросил Аристов. — Да ни черта он не даст. Ни Бредли, ни Трейси, ни, тем более, этого парня. Спальники…

— Ладно, Юра, — Золотарёв насмешливо улыбнулся. — Поживём — увидим.

— Сначала их нужно найти, — улыбнулась Шурочка.

— Найдём.

— Через Бредли и Трейси?

— Шурочка, не язви. Конечно, получается замкнутый круг. Пастухи нам нужны, чтобы прижать Бредли и Трейси и получить от них информацию о местонахождении пастухов.

— Ну-у, — Гольцев присвистнул. — По этому кругу мы до второго пришествия бегать будем.

Шурочка оглядела опустевшие тарелки.

— Спиноза, где у тебя продукты?

— Сейчас.

Новую партию бутербродов готовили совместно, разговаривая о всяких пустяках. И вернулись к прежней теме, только сев опять за стол. И начал Бурлаков.

— Я вот о чём думал. Вот вы найдёте парней. Этих пастухов. А дальше что? Как вы будете с ними разговаривать?

— Игорь Александрович, — засмеялся Золотарёв, — "Как" это не проблема. Когда нужно получить информацию…

— А если они не захотят… давать вам информацию?

— Ну, Игорь Александрович, это уже совсем пустяки. Я уже допрашивал индейца. В принципе, если умело надавить, и этот парень заговорит.

— Надавить? — переспросил Бурлаков. — Вы считаете его лагерником и собираетесь… допрашивать под давлением?

— Я сказал: умело. И не его, а спальника.

— Результат будет тот же, — усмехнулся Аристов. — Когда они не хотят, то заставить их невозможно.

— Ну, найдём и посмотрим.

— Найди, — пожал плечами Аристов.

— Юра, — Золотарёв отпил чаю, оглядел тарелки, выбирая себе бутерброд. — Чего боятся спальники? Кроме физической боли.

— Её они как раз не боятся, — Аристов поправил очки. — Их наказывали током, прикрепляя электроды к телу. А перегорая, они испытывали такую боль, что относятся к ней спокойно.

— Юра, я спросил: кроме?

Аристов поставил стакан и поглядел на него.

— Коля, пытка — всегда пытка. В этом я не помогаю.

— Ладно, — Золотарёв был подчёркнуто благодушен и покладист. — Если я к тебе привезу этого парня, индейца, ты дашь заключение: спальник он или нет?

— Дам, конечно. Осмотрю и дам. Если будет официальный запрос.

— Будет тебе запрос, будет.

— Хочешь напугать его больницей, — понимающе улыбнулся Гольцев. — Ну-ну, Коля.

— Да, — кивнул Новиков. — Индейца, конечно, найти легче. Особенно сейчас, когда основная масса вывезена.

— Голубоглазых блондинов пруд пруди, а красивых индейцев со шрамом на правой щеке… — Золотарёв победно улыбнулся.

— Ну ладно, ну, найдёшь ты его, а дальше что? — спросил Старцев.

— Дальше я у него, — Золотарёв насмешливо посмотрел на него и сидящего рядом Аристова, — предельно тактично и деликатно выясняю всё, что мне нужно о Бредли, Трейси и лагернике. Молчать сразу обо всех он не сможет. Либо он мне сдаёт лагерника, чтобы прикрыть Бредли и Трейси, либо сдаст их, прикрывая лагерника. В первом варианте я сразу беру лагерника и работаю с ним. Во втором варианте я беру за жабры Бредли и Трейси и получаю лагерника уже от них. Сбрасываю ненужное и работаю уже с лагерником. И конечно, на лагерника сразу подключаетесь вы, Игорь Александрович. С вашим Комитетом.

— Спасибо за предложение, Николай Алексеевич. Значит, вы допрашиваете под давлением бывшего лагерника, а я, член Комитета бывших жертв и узников Империи, вам помогаю. Интересно.

— Да, — кивнул Спиноза. — Пикантная ситуация, что и говорить.

— Пожалуйста, — улыбнулся Золотарёв. — Я не настаиваю, Игорь Александрович.

Гольцев задумчиво оглядел Золотарёва и улыбнулся.

— Ты чего, Саша? Думаешь, сорвётся?

— Обязательно сорвётся, — спокойно сказал Гольцев. — Твоя беда, Коля, что ты заводишься и прёшь напролом, уже не думая, нужно ли туда переть. Условия меняются, а ты маршрут не корректируешь. Водится это за тобой. Может, ты и найдёшь индейца. Сложно, но возможно. Но на допросе он тебе ничего не даст. Я же его видел. И говорил с ним.

— Ты с ним у костра болтал, Саша, за чаем, ведь так? Ты сам рассказывал. Там отмолчаться, увести разговор — не проблема. А в кабинете при соответствующем антураже…

— Лагерник ничего тебе не скажет, Коля, — вклинился Новиков. — Я с ним уже пытался и шуткой, и нажимом. Да, Юра, это лагерник, что бы ты ни говорил, ну, в крайнем случае, парень с большим тюремным стажем, — Старцев кивнул. — Его никаким допросным антуражем не удивить и не испугать, игры в "доброго" и "злого" тоже не прокатят. И не светловолосый он, а седой наполовину. Так, Гена?

— Так, — согласился Старцев.

— В двадцать лет и седой, — задумчиво сказал Бурлаков.

— Игорь Александрович, в лагерь попадали отнюдь не только и не столько противники Империи и рабства, — Золотарёв с аппетитом вгрызался в бутерброд. — Но и такие отъявленные уголовники… так что не жалейте этого парня раньше времени.

Бурлаков кивнул.

— Да, возможно.

Разговор угасал, рассыпался. Не о чём говорить. К Бредли и Трейси не подобраться, а парней… ищи-свищи этих пастухов.

Когда уже все вставали и прощались, Старцев подошёл к Бурлакову.

— Игорь Александрович, на минутку. Или… вам куда сейчас? Я подвезу вас.

Бурлаков, помедлив, кивнул. И Золотарев в общей сумятице не заметил или сделал вид, что не заметил, как они ушли вместе.

* * *

Мелкие частые дожди заливали Джексонвилль. Всё стало мокрым и сырым. Женя перевесила в шкафу одежду, убрав подальше летние вещи. Октябрь. На будущий год Алисе надо будет идти в школу. Как быстро время прошло.

Женя шла и улыбалась. Ну и пусть дождь. Новые тёплые сапожки поверх туфель оказались и в самом деле очень удачны. Мама такие называла ботиками. Нет, очень удачная покупка. И Алисе она купила на зиму такие же. А раз они собираются переезжать… Она не додумала.

— Вы разрешите вас проводить, Джен?

Она вздрогнула и выглянула из-под зонтика.

— Ох, как вы напугали меня, Рассел.

— Прошу прощения. Так как насчёт разрешения?

Женя пожала плечами. Она вышла из их конторы одна и была уверена, что уж на сегодня от всех отвязалась, и вот…

— Как хотите, Рассел.

— А я хочу, — улыбнулся он.

Они шли по мокрым пустынным из-за дождя и позднего времени улицам.

— Вы знаете, Джен, я завидую вам.

— Мне? — искренне удивилась Женя. — На что?

— У вас, как бы вам сказать, Джен, есть своё место в этой жизни. Вы на своём месте. А я… — он комично развёл руками.

— Да, — кивнула Женя. — Меня моя жизнь в принципе устраивает.

— Вот потому я и завидую вам. Вы счастливица, Джен. Вам всё даётся легко.

Женя с трудом удержалась. Это ей-то легко?! Это сейчас, благодаря Эркину, а раньше? Когда она была одна, с ребёнком на руках, без денег, без… да без всего!

— А разве вам плохо, Рассел?

— Нет-нет, Джен, я не собираюсь взывать к вашей жалости. Смотрите, дождь кончился.

Женя выставила из-под зонтика руку — сегодня она была без покупок, только с маленькой сумочкой на плече — и улыбнулась.

— Да, действительно.

Она остановилась и закрыла зонтик, мысленно вздохнув: теперь-то непрошенный кавалер точно не отвяжется.

— Дождя нет, так что можно не спешить, — Рассел словно услышал её невысказанное. — Вы не одиноки, Джен. Это уже счастье.

— Одиночество зависит от человека, — сердито ответила Женя. — Что вам мешает, Рассел, жениться, иметь семью?

— Мешает, — кивнул он. — Я неуверен в завтрашнем дне, Джен. Я могу рисковать собой, но не другими людьми, близкими людьми. Ваши родители живы, Джен?

— Нет, — насторожилась Женя.

— И у вас никого, кроме… вашей малышки?

Женя промолчала. Заминка посреди фразы ей не понравилась.

— Не надо дуться, Джен. Я не предлагаю вам ничего, кроме дружбы. Поверьте. Я не Хьюго. Кстати, вы знаете, он уехал на Русскую Территорию.

— Это его проблемы, — равнодушно ответила Женя.

Ей только дружбы Рассела не хватает! Интересно, Эркин уже вернулся? Наверняка уже дома. И ждёт. Хорошо, что она отговорила его встречать её.

— Вы не слушаете меня, Джен.

— Я устала, Рассел. Вот и мой дом. Спасибо, что проводили.

Эркину сегодня повезло. Они с Андреем отхватили классную работу. Правда, получилась третья смена, но заплатили прилично и сказали, чтобы через два дня они были на месте. И самое главное. Если выгорит то, что Андрей придумал…

…Андрей пришёл с утра таким, что он понял: что-то случилось. И сразу встревожился.

— Что ещё?

— Пока ничего, — Андрей изо всех сил сдерживал себя. — Я, знаешь, с кем вчера вечер просидел?

— Только мне и дела, за тобой следить!

— Дашу и Машу помнишь? — не обиделся Андрей. — Из больницы.

— Помню. Хорошие девчонки.

— Ну вот. Они, знаешь, что сделали?

— Скажешь — буду знать.

Андрей быстро огляделся. Они работали на складе, переставляя в указанном порядке ящики. Работали вдвоём и под крышей. Классная работка!

— Они себе документы выправили и на Русскую Территорию уезжают, — выпалил Андрей.

— Ну, счастливо им, — вздохнул он.

— Ты что, не понял? Мы ж тоже так можем!

— Что можем?! Да как ты это сделаешь? Туда, знаешь, какие документы нужны? Нашим справкам не чета!

— Ты слушай, — быстро шептал Андрей. — Угнанных пускают всех. Ну, кого Империя с Русской Территории согнала. Так вот, они, ну, Даша с Машей, поехали в Гатрингс, в комендатуру, заявили о себе, и им бумаги со слов заполнили и удостоверения выдали, с фотографиями, печатями, как положено. Со слов, понял? И они заявление на выезд подали. Получат ответ и поедут. Здоровско?

— Здоровско, — согласился он. — Но они-то…

— А мы чем хуже? На Русской Территории всей этой хренотени с расами нет. Там же Россия теперь. Ты подумай.

— Ах, чёрт! — он чуть ящик не выронил. Как же он сразу не сообразил?! Все ж говорят, что у русских цветных не прижимают. Живи где хочешь, работай кем хочешь. Это ж, это ж… — Слушай, это ж мы жить будем…

— А я про что? — Андрей победно ухмыльнулся. — Оформимся и айда.

И тут он сообразил. Андрей русский, Женя русская, а он? Его братство с Андреем это ж… так, бумажка, скажут — совпадение, и всё. Как он докажет? Индеец, питомничный, раб… нет, ему не проскочить.

— Ничего, — Андрей, выслушав его, тряхнул головой. — Мы так сделаем. Я рвану, разнюхаю всё, вернусь, и будем решать.

— В Гатрингс рванёшь?

— Посмотрим. Близко слишком, раньше времени светиться неохота…

…На том они и порешили. Андрей остался на станции, чтобы с попутным товарняком добраться до какого-нибудь города с комендатурой, а Эркин побежал домой. По просьбе Андрея заскочил к нему предупредить хозяйку, чтоб не забазарила о пропаже жильца. Эркину повезло: она как раз вешала бельё на заднем дворе под сооружённом Андреем навесом. Встретили Эркина неприветливо, но выслушали.

— А мне по всем хренам, где его носит, остолопа этакого. И ты проваливай!

С этим напутствием Эркин и ушёл. К дому он подходил с непривычной стороны и поздно заметил стоящую у калитки пару. Женя? А с ней кто? Ах, чёрт, и сворачивать уже некуда. Ну, гнида белая, ты ещё попадёшься мне. Лишь бы Женя не окликнула.

Рассел замолчал на полуслове. Женя вскинула на него глаза. Он смотрел поверх её головы куда-то вдаль. Она повернулась и увидела приближающегося к ним мужчину в рабской куртке. И сразу узнала Эркина. Холодная волна страха поднялась по ногам к груди, сдавила горло. Что делать?!

Не меняя шага, Эркин прошёл мимо них, позволив себе лишь мгновенный искоса взгляд. Но столкнулся взглядом с белым и понял: зря посмотрел.

— Идите, Джен. Ну же. Запритесь и ничего не бойтесь.

— Но, Рассел, ради бога…

Рассел вталкивал её в калитку.

— Запритесь, Джен. Спокойной ночи.

Женя попробовала вырваться, но железные пальцы Рассела так сжали её, что боль стала нестерпимой, и она поддалась нажиму, вошла в калитку, захлопнула её за собой и… господи, что же это такое?! Что же теперь будет?!

Она прислушалась. Тихо. И медленно, не ощущая, что плачет, пошла в дом.

Втолкнув Женю и услышав щелчок замка, Рассел бросился вдогонку за индейцем. Нет, больше он не позволит этому… существу вот так здесь разгуливать. Хватит, пора положить этому конец. Куда он пошёл? А, вон же, идёт. Как ни в чём не бывало. Скотина этакая.

Услышав за собой шаги, Эркин обозлился. Теперь эту скотину за собой таскать, уводить подальше от Жени. "Ну, сам напросился, сволочь белая. Я тебе не безгласный спальник, я по команде "руки за голову" больше не лягу. Хватит! Ты у меня близко к Жене больше не подойдёшь. Ну, ладно…".

Эркин шёл быстро, но не настолько, чтобы его потеряли из виду. Крутил, петлял. Преследователь не отставал. Если у сволочи пистолет, то игра получается слишком рисковой. Но… хотел бы застрелить, так застрелил бы уже. Теперь так…

Рассел старался не отпускать индейца далеко. Сначала он испугался, что индеец сразу сбежит в Цветной квартал, а там одинокому белому слишком опасно, туда и днём полиция только полным составом патруля рискует забираться. Но индеец, похоже, не заметил слежки и не спешил. Крутился среди домов, изредка оглядываясь, и Рассел едва успевал спрятаться в тени или за углом. Ну что ж, тем лучше. В крайнем случае, пистолет с собой. Индеец словно почувствовал что-то, стал чаще оглядываться, прибавил шагу. Рассел вытащил пистолет…

Эркин оглянулся ещё раз, проверяя, не отстал ли беляк, и побежал. Уже по прямой к городскому парку. Там в это время никого нет, никто не помешает, но и не поможет никто. Зато далеко от дома, и если что, то Женя не при чём. Добежав до границы парка, он с ходу перепрыгнул ограду. В этом месте невысокая, со стороны улицы, каменная кладка прикрывала отвесный почти десятифутовый обрыв. Приземлившись на четвереньки, Эркин мгновенно вскочил на ноги и кинулся назад, прижался спиной к холодной кладке, укреплявшей склон. И прислушался. Если слишком оторвался, то, потеряв его, беляк может и обратно попереться. Обидно будет. Эркин подобрал несколько камешков, вытащил из кармана и раскрыл нож. И стал ждать.

Тучи поредели, и луна просвечивала размытым неясным пятном. Задыхаясь, Рассел подбежал к ограде и остановился. Неужели упустил? Обидно. Найти в ночном парке прячущегося практически безнадёжно. Но… но неужели у скотины здесь логово? Хотя… Это днём в парке цветных не бывает, разве только муниципальные уборщики и то на центральной аллее, а ночью ни одного белого. Так что… Вполне возможно. Соорудил себе шалаш в укромном месте, всё-таки индеец, могла сработать генетическая память. Но сейчас ночью… Если б хотя бы фонарик был, или луна поярче… Что это?

Эркин слышал над головой тяжёлое дыхание. Что, сволочь, запыхался? Потерял? Ну, так поможем. Он кинул камушек в ближайшие к откосу кусты, и те отозвались шёпотом, стряхивая дождевые капли и листья. А второй чуть подальше, вот так.

Прячется в кустах? Ну, была, не была. Надо довести до конца. Логического. Рассел встал на низкую каменную ограду, примерился, чтобы попасть на чистое место, и прыгнул. Ему с трудом удалось удержаться на ногах, ботинки разъехались на мокрой траве. Сжимая в руке пистолет, Рассел осторожно шагнул к ещё шелестящим кустам, ещё…

Когда беляк спрыгнул, Эркин разжал кулак, высыпая уже не нужные камешки, и приготовился. За своим шумом беляк не услышал и не обернулся. Удачно. Шагнул к кустам, ещё… Пора, а то вдруг обернётся. Беляк остановился, и Эркин прыгнул ему на спину. Зажал локтем левой руки горло, рванул на себя и с силой ударил рукояткой ножа под дых. И тут же повернул нож рукояткой к себе, чтобы бить остриём. Но тело беляка уже обмякло и висело на локте Эркина. Ну, а теперь так… Только быстрее, а то он уже трепыхается.

Сознание возвращалось очень медленно и очень больно. Рассел попробовал шевельнуться, и сразу ощутил тиски на шее и холод лезвия на животе. И сразу всё вспомнил. Пистолет… он его выронил, когда страшная боль рванула его за горло. Он беспомощен и в полной власти этого… только шевельнись, и тебе взрежут живот.

— Слушай, гнида, — шёпот обжигает ухо, — если я тебя, суку, ещё раз за собой увижу, сильно пожалеешь, что родился. Понял?

— Я понял, — хрипло через боль в зажатом горле выдавил Рассел. — Отпусти меня.

— Ща!

И новый удар в живот бросает его в беспамятство.

Ударив беляка опять рукояткой — здоровский приём показал Андрей — Эркин с силой оттолкнул его от себя. Беляк упал ничком. Эркин отпрянул назад, повернулся к откосу, подпрыгнул, уцепился за верх кладки, подтянулся, скребя носками сапог по стыкам… ну, ещё чуть-чуть, и ещё… есть! Он скатился на другую сторону и быстро вскочил на ноги. Теперь ходу, пока беляк не очухался и не забазарил.

На этот раз он ощутил себя лежащим на земле. Рассел медленно поднял голову, и это движение сразу отозвалось болью в шее. "Да, такой задушит, и никаких следов борьбы не будет", — попытался он пошутить. Преодолевая боль и тошноту, встал на четвереньки, на колени и наконец смог выпрямиться в полный рост. Пистолет… вот он, лежит. Не взял. Хотя… ну да, зачем спальнику пистолет, он и голыми руками… справляется. Рассел нагнулся за пистолетом и страшный приступ рвоты бросил его на колени.

И он опять справился. Подобрал пистолет, выпрямился, повернулся, сделал шаг и едва не упал. Он сначала не понял, что с ним, а поняв… Чёртов индеец разрезал на нём брюки и трусы так, что они свалились при первом же движении и спутали ноги. Рассел сунул пистолет — всё равно сейчас от него никакого толка, дома придётся заняться чисткой — в карман плаща, подтянул трусы и брюки. Вот, дьявол, даже молнию на брюках отрезал. Теперь до самого дома держи руками или… Рассел невольно рассмеялся. Индейца, конечно, и след простыл, погони парень мог не опасаться. Какая тут погоня, когда штаны сваливаются.

— Ладно, парень, — сказал он вслух. — Считай это за мной.

Поясом от плаща он подвязал брюки, плащ застегнул. Теперь надо думать, как отсюда выбраться. И в полицию не пойдёшь. Деньги не взяли, оружие не взяли, а штаны разрезали. Вся полиция будет год ржать от удовольствия, заявись он с такой жалобой. А уж какие комментарии к такому заявлению выдадут… И на весь город ославят. Нет, такого удовольствия милым согражданам доставлять не стоит. Обойдутся. Но неужели этот чёртов индеец был там случайно? Шляется просто по городу, ищет, где бы чего перехватить. Как все цветные. А он уж навообразил чёрт знает что.

Рассел прошёл вдоль откоса до места с осыпавшейся кладкой и кое-как выбрался наверх. У фонаря оглядел себя. Когда-то плащ был светлым, элегантного цвета слоновой кости. Ну, стервец, ну, паскудник. Заманил. А он купился на такой примитив. Но почему не убил? Неужели и через десять лет сформированный когда-то тормоз действует? Остаточно. Ударить может, убить нет? Или здесь что-то другое?

Каждый шаг отзывался болью в животе, болела шея, он никак не мог вспомнить, где лежат запасные брюки, плащ безнадёжно испорчен, пережитые страх и унижение… В довершение ко всему снова пошёл дождь. Шляпа, где его шляпа? Кажется… он её обронил, когда бежал за индейцем. Ну и чёрт с ней! Да, он держал её в руках, когда говорил с Джен, а потом… бросил сразу или позже? Да чёрт с ней! Не идти же её искать. Невелика ценность.

Сделав большой круг, Эркин убедился, что погони нет, и побежал домой. Женя уже наверняка волнуется. В луже недалеко от его калитки что-то плавало. Этот чмырь, что ли, шляпу обронил? Ну и хрен с ней! И с ним тоже.

Эркин достал ключи и перевёл дыхание. Ну, с этим пока всё. Отпереть, запереть. Опять дождь пошёл. Тоже фиг с ним. Нижняя дверь. Отпереть, запереть. Он взлетел по лестнице, но только взялся за ручку, как дверь распахнулась, и руки Жени вдёрнули его в дом.

— Господи, наконец-то!

— Ага, — счастливо выдохнул он, окунаясь в тёплую пахнущую Женей темноту.

— Я свет боялась зажечь, так сидела… Господи, ты же мокрый весь. Раздевайся скорей, разотрись… Сейчас чаю… с мёдом…

Женя говорила быстрым захлёбывающимся шёпотом и металась по кухне с чайником, полотенцем… И только когда он, уже переодевшись в сухое, сидел за столом, сыто отдуваясь и через силу допивая очередную чашку горячего чая, она спросила:

— Ну, как? Обошлось?

— А он не догнал меня, — сразу ответил Эркин. — Я покрутил, попетлял и ходу.

— Ну, и слава богу, — облегчённо улыбнулась Женя. — Я так перепугалась, когда он за тобой побежал. Он точно отстал?

— Точно-точно, — Эркин так энергично кивнул, что слипшиеся пряди волос подпрыгнули у него на макушке.

Женя пригладила их, и он, как всегда, ловко перехватил её руку и поцеловал.

— Ещё чаю? — улыбалась Женя.

— Не-а, — мотнул он головой.

Засыпая на ходу, он дотащился до кладовки, постелил себе и рухнул. И когда Женя зашла к нему, поправила одеяло и подоткнула с боков и под ноги, он уже спал. Она наклонилась и поцеловала его в висок. Он вздохнул, потёрся щекой о подушку, но глаз не открыл. Женя выпрямилась, взяла лампу и ушла.

Ну, слава богу, обошлось. У Рассела пистолет, страшно подумать, что могло случиться. Да, конечно, это не жизнь.

Женя разделась, погасила лампу и легла. Закуталась в одеяло, по-детски подсунув угол под щёку. Да, надо уезжать. На следующий год Алисе в школу, а здесь… господи, она же даже не думала об этом, не может же она вечно держать Алису дома. Ей надо учиться, а здесь… в белую школу её не возьмут как "недоказанную", в цветную… ну, это не школа. Надо уезжать. И как можно дальше, где Алиса сразу пойдёт как белая. Но для этого нужна другая метрика. И вообще… Ой, ну что за жизнь такая? Только всё хорошо, как опять плохо. Ладно. Что-нибудь придумаем. Не сейчас, потом. Сейчас надо спать.

* * *

Они выехали вдвоём, без шофёра.

Ведя машину, Старцев искоса следил за Бурлаковым. Кабинетный учёный, мягкий, деликатный, безукоризненно вежливый… и строгое, словно отвердевшее изнутри лицо, внимательный сосредоточенный взгляд. Фронтовое лицо — определил он. Приходилось такое видеть и не раз.

— Вы как перед атакой, Игорь Александрович.

— Да, Геннадий Михайлович, — сразу ответил Бурлаков. — Этот бой проиграть нельзя. А теперь, если можно, несколько подробнее о кладе. Как вы на него вышли?

— Бредли сам сообщил о нём. Сначала поинтересовался нашим законодательством о кладах. Я его просветил. А потом он приехал и пригласил меня посмотреть. А когда я выразил сомнение по поводу одной вещи, мне её чуть ли не насильно всовывать стали, — Старцев улыбнулся. — Он очень не хочет конфликтов с властями.

— Разумно, — кивнул Бурлаков. — Весьма разумно. Законопослушность в мелочах отлично прикрывает, — он усмехнулся, — более крупные нарушения.

Старцев кивнул.

— У вас есть какой-то план?

— Нет. Видите ли, Геннадий Михайлович, этот пастух, лагерник, да, я знаю, таких чудес не бывает, но он ровесник моего Серёжи. Может быть, они где-то встречались, может… Но это мой единственный шанс что-то узнать о сыне.

— А… ваша жена и дочери? Это точно?

— К сожалению, да.

— Игорь Александрович, по документам все спальники так же были расстреляны.

— Иногда, — Бурлаков грустно улыбнулся, — иногда документы не врут. Спасибо, Геннадий Михайлович, но это так. Скажите, вы так защищали их, почему?

Старцев на мгновение задумался.

— Иногда я сам себя об этом спрашиваю. Понимаете, я о них слышал практически с первых дней в Бифпите. Потом, когда познакомились… Меня удивило не наигранное дружелюбие. Сейчас многие демонстрируют расотерпимость, но за такой демонстрацией всегда махровый расизм, — Бурлаков согласно кивнул. — А Бредли с Трейси… Их расотерпимость не наигранна и не вымучена. Они не идут наперекор общепринятым нормам, но в любом человеке его расу замечают в последнюю очередь. Они многолики, но всегда искренни и естественны. Фредди не изображает телохранителя, когда сидит за правым плечом Джонатана. Он в это время действительно только телохранитель. Ковбой, судья на ковбойской олимпиаде, азартный игрок, гуляка, драчун… он всегда подлинный. Как и Бредли.

— Я понимаю. Что ж, — Бурлаков смотрел перед собой, — с людьми такого плана можно работать.

— Да, — согласился Старцев. — На сотрудничество они идут охотно.

Бурлаков молча кивнул, мягко прекращая разговор. Снова дорога. Тогда они поехали на Озёра. И взяли с собой Анечку. Серёжа был ещё слишком мал. Его и совсем ещё совсем маленькую Милочку оставили у бабушки. Римма переживала за детей, Анечка скучала без брата и сестры, и он уже жалел, что настоял на таком варианте. Нет, было по-другому. На Озёра он ездил вдвоём с Риммой, забыв обо всём и ещё до всего, и у бабушки оставляли Анечку. А в то лето… да, он ехал якобы искать работу с жильём, а Серёжу и Милу оставили на… как её звали? Смешную голенастую соседскую девчонку. Нет, не вспомнить. Ни работы, ни жилья он тогда, разумеется, не нашёл, но отладил необходимые цепочки и связи и нигде не наследил. Так что поездка прошла удачно.

— Скоро приедем, Игорь Александрович.

— Да, спасибо. Вы предупредили их о нашем приезде, Геннадий Михайлович?

— Да, разумеется. Думаю, почта работает уже надёжно.

— Вы не отправили своего курьера? — удивился Бурлаков.

— Да. Решил, что неофициальная форма будет эффективнее.

— Что ж, возможно, вы и правы. Как я понимаю, вон тот поворот?

— Да. Вы неплохо ориентируетесь, Игорь Александрович.

— Я посмотрел карту. А в Сопротивлении… — Бурлаков усмехнулся, — Да, ориентированию я тоже там научился.

Пересекая границу имения, Старцев дал гудок.

— Вряд ли услышат, но надо же поздороваться, — улыбнулся он в ответ на вопросительный взгляд Бурлакова.

Фредди был в слесарне, когда туда влетели с вытаращенными глазами Том и Джерри.

— Русская машина едет!

Фредди кивнул, и они так же стремительно выскочили во двор. Значит, они приехали. Генни и профессор. Что ж, поглядим…

… Появление почтальона произвело лёгкий переполох и здорово озадачило их с Джонни. Рыжий веснушчатый парнишка вручил им письмо, попросил повесить на границе у своего поворота ящик, чтобы ему не мотаться лишнего, и уехал. А они остались стоять посреди двора. Собравшиеся поглазеть на почтальона разошлись по своим делам, и только Марк крутился неподалёку. Под его взглядом Джонатан вскрыл конверт, быстро пробежал глазами по одинокому листку и поднял голову. Марк рванулся к ним и замер в нескольких шагах.

— Нет, Марк, — покачал головой Джонатан, — это не от отца.

Марк попятился, повернулся и убежал. Когда они привезли Монти, то в общей суматохе и беготне он сунул Марку письмо Ларри, бросив на ходу:

— Держи. Это тебе от отца. Письмо.

Письмо Ларри допоздна рассматривали и изучали на кухне. И так же теперь они с Джонни рассматривали и перечитывали незамысловатый текст. Что Генни приедет со специалистом-экспертом, профессором истории, девятнадцатого октября. Им на подготовку оставалось двое суток. Хотя, что там готовиться? Перенести всю эту… дребедень из тайника в сейф. Что они и сделали вчера вечером.

— С крестом придётся проститься, Фредди, — Джонни вертел крест, любуясь рубинами.

— Мы на это пошли сами, — пожал он плечами. — Если только крестом обойдётся…

— Будем надеяться, — кивнул Джонни…

…И вот, значит, приехали. Фредди вытер руки тряпкой, швырнул её на верстак и вышел во двор.

Посреди двора машина, та самая, на которой прошлый раз приезжал Генни, рядом с машиной Джонни, военный… Генни и высокий седой старик в штатском. Профессор. Ну что ж, ставки сделаны, играем.

— Добрый день.

— Здравствуйте.

— Фредерик Трейси.

— Очень приятно, профессор Бурлаков.

— Можно, Фредди.

— Хорошо.

— Пройдём в дом, — Джонатан радушным жестом хозяина приглашает гостей.

На предложение коктейля с дороги Бурлаков ответил отказом.

— Я думаю, что дело в первую очередь. Для ленча поздно, для обеда рано.

— Резонно, — согласился Джонатан, сдвигая бар.

Бурлаков деликатно отвёл взгляд и изучал книжные полки, пока Джонатан и Фредди выкладывали на стол предназначенное ими для осмотра.

— Пожалуйста, профессор, — позвал Джонатан.

— Да, конечно, — Бурлаков оторвался от книг и подошёл к столу. — У вас найдётся лупа?

Фредди молча вытащил из кармана и положил на стол лупу. Бурлаков таким же молчаливым кивком поблагодарил его.

Он рассматривал вещи долго, очень тщательно. И молча. И как ни вглядывался Фредди, так и не мог догадаться, о чём думает этот старик с молодыми блестящими глазами странного тёмно-серого цвета. Однако же и выдержка у старика! Ни на золото, ни на камни душа у него не горит, а видно, что толк понимает. Не так, как Ларри, по-другому, но понимает.

Крест с рубинами Бурлаков взял в руки в последнюю очередь, осмотрел так же тщательно, как и всё остальное. И наконец улыбнулся.

— И что же вас смущает?

— Но, Игорь Александрович…

Вопрос и ответ прозвучали по-русски, но Джонатан перевёл дыхание, а Фредди позволил себе переступить с ноги на ногу.

— Могу вас, — Бурлаков перешёл на английский, — успокоить. Все вещи, безусловно, ценны, но… ни одной, подлежащей конфискации, нет.

— И вы можете выписать… документ? — медленно, очень осторожно спросил Джонатан.

— Да. Я имею такие полномочия. Вы позволите? Геннадий Михайлович, разрешите…

Из потёртого обшарпанного портфеля Бурлаков достал бланк и стал быстро заполнять его, изредка поглядывая на расставленные на столе вещи и занося их в перечень.

— Геннадий Михайлович, вы подпишите от администрации?

— Да, разумеется.

— Вот и всё. Если вы выставите эти вещи на продажу, то акт снимет … возможные трудности.

— Благодарю, — Джонатан бережно принял акт.

— Игорь Александрович, — улыбнулся Старцев, — может, вы нам расскажете об этом, — он показал на бокалы. — Чьи это гербы.

— Охотно, — кивнул Бурлаков. — Гербы подлинные. Это немецкие княжества четырёхсотлетней давности примерно. Династии угасли где-то двести пятьдесят, двести лет назад. Но для более детальной атрибуции и сертификата обратитесь в соответствующие структуры.

— Ну, понятно, — кивнул Фредди.

Он помог Джонатану убрать вещи в сейф. Акт Джонатан положил в папку с документами на имение. Теперь бар на место, и Джонатан взялся за бутылки.

— Ну, теперь-то вы от коктейля не откажетесь, — он улыбнулся, протягивая Бурлакову и Старцеву по высокому стакану.

— Не откажусь, — ответно улыбнулся Бурлаков. — Так что же вас всё-таки смущало?

— В кресте? — Старцев неловко потоптался, пожал плечами. — Ну, размеры, пожалуй. Я принял его за наперсный крест, — последние слова он произнёс по-русски, но тут же перевёл сам себя на английский, — нагрудный крест священника.

— Меня тоже это… смутило, — кивнул Джонатан. — Я никогда не видел раньше такого.

— У православного священника крест украшен иконками, — улыбнулся Бурлаков. — Зайдёте когда-нибудь в церковь, обратите внимание. И немного другие пропорции. Нет, не беспокойтесь. Вещей русского происхождения здесь нет. Немецкая и французская работа, шкатулка с венецианской мозаикой… музейных вещей нет, а если они были чьей-то собственностью, личной, то… — он пожал плечами, — через суд, гражданским иском. Я так полагаю.

Старцев кивнул.

— Ну, это совсем другая проблема, — хмыкнул Фредди.

И сразу столкнулся с внимательным внутренне напряжённым взглядом профессора.

— Идёмте, я вам покажу имение, — предложил Джонатан. — А потом пообедаем.

— Согласен, — кивнул Бурлаков. — Мне уже рассказывали, как вы на пустом месте из ничего сделали что-то.

— Ну, место было не совсем пустое, — честно ответил Джонатан, гордо улыбаясь. — Кое-что было.

— Например, развалины Большого Дома, — улыбнулся Старцев.

— Развалины тоже могут пригодиться, — рассмеялся Джонатан, увлекая гостей к выходу.

Когда они вышли, Фредди быстро убрал в баре и на столе, принёс из кладовки облюбованные ими банки. Так, первый раунд они выиграли, но только первый. У профессора что-то заготовлено. И второй раунд будет за обедом. Ну-ну, посмотрим. Но зоркий старик, с ним надо внимательно. Ну вот, теперь на кухню, предупредить Мамми. Джонни их наверняка к Монти повёл, а оттуда по всем службам.

У Мамми было уже всё готово. Отлично. Теперь присоединимся к экскурсии.

Джонатана и гостей Фредди нашёл в Большом Доме. Джонатан показывал место, где был тайник, а в окне торчали мордашки Тома и Джерри. Фредди незаметно подошёл сбоку к Джонатану. И опять быстрый внимательный взгляд профессора.

Когда пришли обратно в домик, обед был уже накрыт на столе. Старцев улыбнулся, увидев уже знакомый набор простых блюд и деликатесных консервов. Джонатан заметил эту улыбку и комично развёл руками.

Сели за стол. Все проголодались и первое время занимались только едой. Но постепенно завязался общий разговор.

— Значит, Мамми готовит для всех?

— Разумеется, профессор. Держать двух кухарок мне не по средствам, — улыбнулся Джонатан. — Да и незачем.

— Что ж, это разумно, — кивнул Бурлаков. — Я, правда, не специалист в этих проблемах, так что прошу прощения за дилетантские вопросы.

— На вопросы дилетанта очень приятно отвечать, — улыбнулся Старцев. — Ощущаешь себя этаким мудрым знатоком, не так ли?

— И это, — охотно засмеялся Джонатан.

Обед проходил в лёгкой необременительной болтовне. Фредди чувствовал, что готовится серьёзный разговор, но не понимал, почему профессор тянет с началом. Хотя… нужно ему, значит, пускай он и думает.

Бурлаков медлил. Начало должно быть беспроигрышным. Чтобы разговор не оборвался на первой же фразе. С этим тандемом можно играть в открытую. А нужно? Нужно. Похоже, другого варианта нет. Подходы и переходы не годятся. Что ж, на столе уже кофе. Пора.

— Скажите, Джонатан, могу я вас попросить об одной услуге?

— Разумеется, профессор. Всё, что в моих силах. И что вам нужно?

— Информация.

Фредди при этом слове мгновенно и довольно заметно напрягся. Бурлаков, бросив на него короткий взгляд, продолжал, глядя на Джонатана.

— Я понимаю, что информация важна, важнее и дороже всего, но иного источника у меня нет.

— И что же вас интересует? — внешне безмятежно спросил Джонатан.

— Ну что ж. Давайте так. Сначала что, а затем почему. Согласны? — улыбнулся Бурлаков.

— Согласен, — кивнул Джонатан. — Я вас внимательно слушаю.

— Летом у вас работали два пастуха. Белый и индеец, не так ли? — Фредди настороженно кивнул, у Джонатана еле заметно напряглись глаза. — Они получили расчёт и уехали. Вернее, вы их отвезли. Я хотел бы знать, куда.

— Сожалею, профессор, но у нас нет этой информации, — спокойно ответил Джонатан. — Мы не знаем, где они.

— Это вполне вероятно, — согласился Бурлаков. — Но я прошу вас назвать город, куда вы их отвезли, или где вы их наняли. А где они сейчас… я попробую найти их самостоятельно.

Фредди прикусил изнутри губу. Здорово их поймали. Они не могут не знать, куда отвезли и откуда привезли парней. Все в имении подтвердят: привезли и увезли. Назвать другой город? А если парни говорили об этом на кухне, и всплывёт на опросе… Чёрт, этого они с Джонни не предусмотрели.

Бурлакова их спокойные лица не обманули. Знают. Но говорить не хотят. Нужно объяснять.

— Я ищу их по двум причинам. Вернее, одного из них. Белого. По некоторым данным можно предположить, что он лагерник, вернее, был в лагере и каким-то образом сумел спастись во время массовых расстрелов.

— Это только предположение, — разжал губы Фредди.

— Да, разумеется. Но, — Бурлаков смотрел теперь на него, — я считаю это предположение обоснованным. "За" много, а "против" только два.

— Если можно, подробнее, — мягко попросил Джонатан.

— Пожалуйста.

Внешне все, включая Бурлакова, сохраняли полное спокойствие, но Старцев чувствовал общее напряжение и сам заражался им.

— Лагерные песни — начал перечислять Бурлаков. — Сигнальные свисты, ругань, сформированное долгим заключением поведение, седина у двадцатилетнего парня…

— Доказательством лагерного прошлого может быть только номер, — перебил его Фредди.

Джонатан чуть не выругался вслух от досады: Фредди изменила выдержка! Он же заведётся сейчас. И…

— Вы правы, — кивнул Бурлаков. — Но нежелание ни при каких обстоятельствах снять рубашку или закатать рукава, я думаю, можно отнести к косвенным доказательствам. Далее. Он, белый, был постоянно вместе с цветными. Приговорённые к лагерю теряли расу. Ещё одно доказательство, не так ли?

Фредди заставил себя промолчать.

— А что же против? — пришёл ему на помощь Джонатан, переключая внимание на себя.

— Против два обстоятельства. Первое. Это нормальная психика. Все отмечают адекватность поведения. А другие выжившие не сохранили этого. Второе. Дружба со спальником. Спальники и лагерники — смертельные враги. И вражда эта, как они сами утверждают, сохраняется при любых обстоятельствах. Бывший лагерник и бывший спальник остаются, должны оставаться врагами, — Бурлаков сделал паузу, но Джонатан и Фредди молчали, и он продолжил: — Я считаю оба контраргумента несостоятельными. Дружба и вражда — это эмоциональные личностные связи, где социальные и прочие предрассудки уже не важны. А сохранённая в нечеловеческих условиях психика… У каждого человека свой запас прочности. Как и свой болевой порог.

— Хорошо. Допустим, — Джонатан улыбнулся в ответ на бешеный взгляд Фредди и продолжил: — Но это только допущение. Продолжим. Допустим, повторяю, это так. Но зачем он вам?

— Хорошо. Примем как допущение и продолжим. Причин две. Первая. Существует Комитет, объединяющий бывших политических узников и участников Сопротивления. Мы называем себя Комитетом защиты узников и жертв Империи.

— Понятно, — Джонатан кивнул с улыбкой. — Союз ветеранов. Взаимопомощь и так далее.

— Если хотите, так, — Бурлаков не сорвался, как ожидал Старцев, а может, и хотел Джонатан. — Это достаточно точно отражает суть нашей деятельности. Но не исчерпывающе. Я вхожу в руководство Комитета, и этим объясняется мой интерес к уцелевшему лагернику.

— Допустим, — Джонатан продолжал благодушно улыбаться. — А вторая причина?

— Тринадцать лет назад, в сто девятом, я перешёл на нелегальное положение. Через три года, в сто одиннадцатом, моя семья была арестована. Жена и обе дочери погибли во время допросов. А сына отправили в специальный приют. Для перевоспитания. И уже оттуда через два года как неисправимый он был отправлен в лагерь.

Голос Бурлакова очень спокоен, академически ровен.

— Я ищу сына, джентльмены, — закончил Бурлаков, — и полагаю это веской причиной.

Последние слова, вернее, интонация заставила Старцева нахмуриться: неужели старик сорвался?!

— Разумеется, — сразу ответил Джонатан, — иной взгляд просто невозможен. И, поверьте, мы понимаем ваше… горе и сочувствуем ему, но… мы только допускаем, что он бывший лагерник, а это… уже второе допущение.

— Что он мой сын? Конечно, я понимаю. Восемь лет лагеря… это больше пожизненного срока. Разумеется, такое совпадение невозможно. Но возможно другое. Они могли… он может что-то знать… — Бурлаков оборвал себя, заставил замолчать.

Старцев посмотрел на окаменевшее лицо Фредди, таким тот не был даже в "Приме". У Джонатана застывшая вежливая улыбка. Да, у них положение… непростое. Сказать "нет", отказать человеку, ищущему сыну, и после того, что он для них сделал, подписав акт… Но и "да"… нет, они не скажут.

— Но почему вы думаете, что… этот парень знал вашего сына? — спросил Фредди.

— Он русский, — просто ответил Бурлаков. — И я не думаю, а предполагаю.

— А что он русский с какого ветра надуло? — Фредди вдруг перешёл на ковбойский говор.

— Знает русский язык и любит чай, — быстро сказал Бурлаков.

— Ну, это фуфло. И я чай хлебаю и по-лагерному могу завернуть и послать. Я что, тоже русский и лагерник?

Джонатан удивлённо посмотрел на разгорячившегося Фредди, но остановить его не успел. Это сделал Бурлаков.

— Вы видели его номер?

Фредди застыл и с видимым напряжением заставил себя разжать лежащие на столе кулаки. Бурлаков молча в упор смотрел на него. "Нашла коса на камень", — подумал Старцев.

— Генни, а вы? — Джонатан явно хотел снизить накал. — Вы тоже так считаете?

Ну, вот и его черёд. Играем в открытую.

— Я согласен с тем, что косвенные данные подтверждают эту версию.

— Вы говорите как следователь, Генни, — усмехнулся Джонатан.

Усмешка была злой, но Старцев не отступил.

— Исследователь, Джонатан. Если хотите, заменим версию на гипотезу. Но сути это не изменит.

— Да, — сказал Фредди, — сути это не меняет, — он уже взял себя в руки и заговорил на правильном английском. — Вам нужен лагерник. Хорошо. Допустим, это он. Допустим, вы найдёте его. Что дальше?

— Закономерный вопрос, — кивнул Бурлаков. — Ему ничего не грозит.

— Это слова, профессор. Угроза угрозе рознь. Я говорю об аресте и допросах.

— Я о том же. Его не за что арестовывать.

— А допросы?

— Для вас любая беседа — допрос? — улыбнулся Бурлаков.

— Для меня — нет, — ответно улыбнулся Фредди. — А для него… не знаю. Если принять ваше допущение, что он лагерник, а вы утверждаете, что сохранение адекватного поведения для лагерника редкость, почти чудо, то любое напоминание о лагере, о пережитом, а допрос есть допрос, в любой форме, нарушит его психику.

Джонатан перевёл дыхание. Да-а, умеет Фредди загнуть, когда надо, похлеще любого адвоката. И аргумент очень крепкий. Трудно опровергнуть.

Но Бурлаков не стал опровергать.

— Что ж, это вполне возможно. Похоже, вы правы. Вы не доверяете мне, и это закономерно. Нет оснований предполагать, что парень будет мне доверять. А это сделает любой разговор бессмысленным. Согласен. Но я надеюсь, что сумею убедить его.

— Убедить? — переспросил Фредди. — За вами стоят… другие. То, что вы нам сказали… один человек не может собрать столько и такой информации. За парнем следили. Я верю, что вы будете тактичны и деликатны, но те, за вами… выйдя на парня, вы выведете на него и их. А у них один метод. Летом один из них тоже… побеседовал с одним из наших пастухов. Мы парней коньяком потом отпаивали, чтобы в чувство привести. Один раз крыша удержалась, во второй раз может и поехать.

— Как я понимаю, вы отказываете не мне, а тем, кто может прийти следом за мной, — улыбнулся Бурлаков.

— За вами государство, — мягко сказал Джонатан. — Человек против государства заведомо в проигрыше. Если он один.

— Если он один, — повторил Бурлаков. — Да, вы правы, Джонатан, но…

— Слишком многие охотятся за парнем, — вмешался Фредди.

— Поэтому вы оборвали связь, чтобы не навести на него, — не спросил, а сделал вывод Бурлаков.

— Да, — Фредди и Джонатан одновременно кивнули, и Фредди продолжал: — Когда мы заметили охоту, то решили, что иначе прикрыть не сможем.

Бурлаков кивнул, повертел в руках чашку с кофе.

— Кофе остыл, — встал Джонатан. — Давайте крепкого, — и пошёл к бару.

— Я за рулём, — сказал ему в спину Старцев.

— Я учту, Генни, — ответил, не оборачиваясь, Джонатан, перебирая бутылки.

Фредди достал сигареты, жестом предложил Бурлакову и Старцеву. Те молча кивнули и взяли по сигарете. Джонатан поставил на стол стаканы с пузырящимся разноцветным напитком, сел и тоже закурил.

— Что ж, я согласен с вами, — сказал наконец Бурлаков. — Мой опыт подполья говорит о том же. Мы тоже спасали, обрывая связи. Правда, моей семье это не помогло. Но кого-то и выручило. И всё-таки… разговор с этим парнем — мой последний шанс узнать хоть что-то о сыне. Может, вы всё-таки найдёте возможность встретиться с ним и передадите ему.

— Трудно сказать, — пожал плечами Джонатан. — Мы действительно не знаем, где он сейчас.

— Да-да, конечно, — Бурлаков встал и взял свой портфель, стоявший возле дивана, порылся в нём и вернулся к столу с пачкой машинописных листов. — Вот. Это информация о Комитете и его деятельности. В конце координаты комитета и мои лично. Пожалуйста. Когда встретитесь, передайте эту информацию парню. А дальше… пусть он решает сам.

— Что ж, — Фредди внимательно смотрел на профессора. — Это можно попробовать. Но мы должны быть уверены, что никого не потащим на хвосте.

— Если сами не проколетесь, то и хвоста не будет, — резко ответил Бурлаков.

— Резонно, — усмехнулся Джонатан, беря листы и подравнивая ладонью пачку.

— Я понимаю, что оговаривать сроки бессмысленно, но мне бы хотелось решить эту проблему до Рождества, — твёрдо сказал Бурлаков.

Фредди и Джонатан переглянулись.

— Что ж, — улыбнулся Фредди. — Ничего не гарантирую, но может и успеем.

— Хорошо, — кивнул Бурлаков. — Я буду ждать.

— А в Комитете вы предупредите?

— Кого? Женщин, чьи мужья и дети остались там же? И о чём? Что к парню надо отнестись чутко и внимательно?

— Да, конечно, — согласился Джонатан. — Можно ещё вопрос?

— Пожалуйста.

— Насколько ваш Комитет курируется… администрацией?

Бурлаков улыбнулся.

— Мы работаем самостоятельно. Но сотрудничаем в интересах дела.

— Какого дела?

— Хотя бы наказания военных преступников.

— Что ж, хорошее дело, — хмыкнул Джонатан.

— Скажите, профессор, вы говорили, что есть ещё уцелевшие, — начал Фредди.

— Да, — сразу ответил Бурлаков. — Двое. Но они оба в тяжелейшем состоянии. Сейчас они в Центральном военном городе в Спрингфилде. Врачи делают, что могут.

"И никто ничего не знает?! — удивился про себя Старцев, — вот это конспирация, с ума сойти!". А вслух спросил:

— Вы видели их?

— Да. Видел, пытался разговаривать. Но… они оба уверены, что находятся в лагерном лазарете.

Фредди присвистнул.

— И давно они… так?

— Их нашли ещё в декабре. Один лежал на краю рва с трупами. Сумел зацепиться за край, наполовину выполз и потерял сознание. Почти замёрз. Его заметили с дороги. А второго… там рядом как раз работали сапёры с собаками, — Фредди понимающе кивнул. — Одна из собак стала тянуть в сторону рва, визжать. Кто-то вспомнил, что до этого собака была санитарной, то есть обучена поиску раненых, и отпустили её. Она побежала ко рву, стала лапами раскапывать трупы. Ей помогли. Разобрали трупы и вытащили. Оба были ранены, пулевые и… Вы наверное слышали, что потом добивали штырями. У одного прошло по рёбрам, у другого хуже, но жизненно важные уцелели, — все трое молча слушали оборванные не слишком внятные фразы, произносимые ровным до безжизненности голосом. — Их перевязали, отправили в госпиталь, и вот с того времени… Их лечат, поддерживают жизнь, но сознание…

— Но если они увидят своих близких, — вдруг сказал Старцев, — кого-то, кто дорог и не связан с лагерем…

— Точно, — сразу кивнул Фредди.

— Мы думали об этом. Но для этого надо их опознать. Как мы будем искать их близких, семьи?

— А что? — осторожно спросил Джонатан. — Они не хотят назваться? Скрывают?

— Они не помнят. Всё, что было до лагеря, словно стёрто из памяти.

— А опознанием? По фотографиям…

— Седые беззубые старики с изуродованными лицами и телами. Какими они были до…? Мы пока даже не можем определить, когда они попали в лагерь, и по какой статье, а об именах… — горечь, прорвавшаяся в голосе Бурлакова, заставила его замолчать.

Фредди задумчиво отхлебнул.

— И что, больше никого?

— Ни-ко-го, — разделяя паузами слоги, ответил Бурлаков. — Тогда же, в декабре, мы проверяли все рвы, овраги, тюрьмы, лагеря… Так наш Комитет и возник. Искали уцелевших. Мы нашли два рва, забитых до краёв детскими трупами в лагерной робе. Расстреляны, добиты из пистолетов в упор и ещё проткнуты штырями! — он тяжело перевёл дыхание. — Извините.

— Мы понимаем, — кивнул Джонатан.

— Сделаем, что сможем, — поддержал его Фредди. — Постараемся, чтобы у парней не было неприятностей.

— У парней? — вскинул брови Бурлаков. — Но, насколько я знаю, недоразумение со спальниками устранено. Ему, как бывшему спальнику, ничего не грозит.

— Но он этого не знает, — усмехнулся Фредди. — Вы ведь когда были в Спрингфилде, в госпитале, говорили там с парнями, раз знаете об их вражде с лагерниками. Я, кстати, этого не знал.

— Да, — кивнул Бурлаков. — Был. Беседовал с ними, с доктором Аристовым. Он, тоже кстати, — Бурлаков улыбнулся, — очень хорошо о вас отзывается. Мы, Комитет, склоняемся к тому, что бывших спальников можно отнести к категории безусловно и невинно пострадавших, то есть Комитет берётся защищать их права.

— Резонно, — хмыкнул Джонатан и вдруг улыбнулся. — А вы, Генни, так и решили остаться свидетелем?

— Не хотел портить вам игру, — улыбнулся Старцев. — Правы вы все. А когда не знаешь, кому подыгрывать, лучше не лезть.

— Верно, — кивнул Фредди. — Уметь промолчать тоже… надо уметь. Скажите… а слежку когда начали?

— За кем? — улыбнулся Старцев.

— Браво! — хлопнул в ладоши Джонатан.

Старцев театрально склонил голову и очень серьёзно продолжил:

— Слежки не было. Просто, когда рассеянная информация собирается в одном центре, можно восстановить практически целостную картину. Вы слышали такой термин: "мозговой штурм"?

— Нет, — стал серьёзным Джонатан. — Но о смысле догадываюсь. У вас не будет неприятностей, Генни?

— За то, что я вам это сказал? Нет, конечно. Методика "мозгового штурма" давно известна, несекретна и широко применяется в научных исследованиях. В ход идёт любая информация. Понимаете? Как мозаика.

— Понятно, — кивнул Фредди. — А если информации нет?

— Нельзя спрятаться так, чтобы тебя никто не видел, — Старцев посмотрел на Бурлакова, и тот кивнул. — Кто-то что-то видит, слышит, знает… Когда незначительные мелочи собираются воедино… И отсутствие информации тоже информативно.

— Я понял, — кивнул Джонатан. — И чем мы обязаны такому вниманию? Прости, Генни, это уже не тот вопрос.

— Не тот, — подтвердил Фредди, не дав Старцеву ответить. — Это наши проблемы.

— Приятно говорить с понимающими людьми, — улыбнулся, вставая, Старцев. — Сожалею, но нам ещё долго ехать.

— Разумеется, — Джонатан встал одновременно с Фредди и Бурлаковым. — Было очень приятно познакомиться, профессор.

— Мне тоже, — улыбнулся Бурлаков.

Обмениваясь обычными любезностями, они вышли во двор и направились к машине. Как из-под земли возникли четыре негритёнка, но из кухни выглянула Мамми и грозно взмахнула полотенцем. Вся четвёрка мгновенно исчезла. Старцев рассмеялся, улыбнулся и Бурлаков.

— Ну что ж, как со мной связаться, вы знаете, — Бурлаков протянул руку Джонатану, затем Фредди. — И… пожалуйста, сообщите мне о любом результате.

— Разумеется, — кивнул Джонатан. — Спасибо, профессор. Спасибо, Генни.

— Сделаем, — поддержал его Фредди. — Спасибо. До встречи.

Когда машина уехала, они переглянулись, но говорить было некогда: скопившиеся за эти полдня дела уже ждали их.

Старцев вписал машину в поворот, покидая имение.

— Что скажете, Игорь Александрович?

— Проигрыш или победа? Вы это имеете в виду, Геннадий Михайлович?

— Да.

— Не знаю. Я планировал иное. Но то, что получилось… Я проиграл: информации мне не дали. Но, если честно, я на это особо и не рассчитывал. Я хотел понять.

— Мотивы их поведения?

— Да. Разумеется, они отлично знают, где сейчас оба пастуха, знают, что один спальник, а другой — лагерник, ещё… многое знают. Но они согласились на дальнейший контакт. А это уже победа.

— Да, учитывая их…особенности, это серьёзное достижение, — кивнул Старцев. — Но вы не назвали мотивы.

— Их поведения? Мне думается… благодарность. Знаете, нелегалом мне приходилось встречаться с людьми из этой, как они сами называют, Системы. Попадались разные. Очень разные. Но их почти всех отличало стремление рассчитаться. Жизнь за жизнь.

— И смерть за смерть.

— Раз они так вмёртвую стоят за парня, за обоих парней, то я предполагаю только одно. Парни спасли им жизнь. И теперь они им обязаны.

— Интересно, — хмыкнул Старцев. — Я ведь наблюдал за ними в Бифпите, за всей четвёркой. Два тандема.

Бурлаков кивнул.

— С такими и легко, и трудно. Вы были, разумеется, правы. С ними надо играть в открытую. Или, что ещё надёжнее, не играть. Но иметь их врагами слишком накладно.

— А друзьями?

— Как друзья они, безусловно, надёжны.

— В Сопротивлении были из их Системы или только косвенно?

— Были. И они шли до конца. Как все мы, — Бурлаков улыбнулся. — Были отличные парни. Но эти, конечно, покруче.

— И покрепче. В начале вы слишком нажали на них.

— Я хотел узнать, насколько серьёзно они будут держаться. Они не стали торговаться, а сразу заняли круговую оборону. Но и не отрицали очевидного. Это тоже говорит о серьёзности позиции, — Бурлаков засмеялся. — Отличные мужики. И знаете, Геннадий Михайлович, чем я особо доволен?

— Ну-ну? — подыграл Старцев.

— Мне не пришлось кривить душой с этим кладом. Но они этого не знают.

Старцев с секунду помолчал, соображая, и тоже рассмеялся.

— Да, вы их поставили в неловкое положение. А как вы думаете, Игорь Александрович, это действительно клад?

— Конечно. В любом другом случае они знали бы происхождение вещей, и моя консультация просто бы не понадобилась.

— Да, конечно. Как сказал бы Джонатан, резонно, — последнее слово Старцев произнёс по-английски.

— Вот именно. Они разумны. И я очень рассчитываю на их разум.

Фредди вышел из кладовки в свою комнату, тщательно закрыл дверь и поправил висящие на плечиках костюм и плащ, чтобы они загораживали вход в кладовку. Маловато для такого большого шкафа, но здесь пока ничего не придумаешь. Как там Джонни? Управился?

— Фредди?

— Я здесь, — откликнулся он, выходя на террасу. — Ну, как там Монти?

— Ты чего так развеселился? — Джонатан легко взбежал по ступенькам на террасу.

— Это у меня нервное, — спокойно ответил Фредди и потянулся, упираясь кулаками в поясницу. — Ты уже закончил?

— В принципе и на сегодня — да. Осталось по бумагам.

— Тогда я в конюшню и в душ.

— Идёт.

Когда Фредди пришёл из душа, Джонатан уже закончил с бумагами и полулежал со стаканом в руке в кресле у камина. И даже глаза закрыл. Фредди прошёл к бару, налил себе виски и сел в соседнее кресло.

— Ты чего столько крепкого налил? — спросил Джонатан.

— Мне надо расслабиться. Подобьём, Джонни?

— Можно, — протянул как бы зевком Джонатан. — Ты думаешь, этим не кончится?

— Могу процитировать Эркина. Не люблю, когда меня сонного бьют, прикрыться не успеваешь.

— Я думал, мы вывалились. Но… там, — Джонатан указал стаканом куда-то за стены, — похоже, другое мнение. Трепачей, и платных и из любви к искусству всегда было навалом, — он говорил, не меняя позы, даже глаза не открывал. — Тот же Пит. И как они собрали мозаику по парням, так соберут и о нас.

— Пусть они подотрутся этой мозаикой, — пробурчал Фредди. — Уцепить нас им теперь не за что. Срезаны крючки. И вообще… на чёрта мы русским? С комендатурой мы всегда ладили.

— Это не комендатура, Фредди. Генни из комендатуры, но и он… А вот те — коллеги моего тёзки. Мундиры другие, а остальное… Думаю, Фредди, мы сами им не нужны. Нужны парни. Ещё точнее — Эндрю. А мы были рядом. Парней ищи-свищи, а мы на виду. Вот и всё.

Фредди мрачно кивнул.

— Парней мы пока прикрыли, — продолжил Джонатан. — Но… нам вдвоём долго не продержаться. От Колченогого и прочей сволочи…

— Не проблема, Джонни. А вот…

— Да, с контрразведкой плохие игры. Так что… — Джонатан открыл глаза, задумчиво повертел перед ними стакан, отхлебнул, покосился на Фредди. — Спокойно, Фредди. Шансы, конечно, маленькие, но есть. Кое на кого мы опереться можем.

— А именно? — очень спокойно спросил Фредди.

— Юри. Это первый шанс. Привозим Эндрю к нему, можно с Эркином, — Фредди осторожно кивнул, — и пусть Юри их обследует и лечит, пока всё не утрясётся. Юри на это пойдёт.

— Допустим. Второй шанс?

— Профессор. Я тут посмотрел его бумаги. Всё-таки парень будет не один на один, а с каким-то тылом.

— Согласен. Профессор с характером. Если его Комитет не фуфло…

— Не думаю. И ещё. Он ехал к нам, уже зная. Мог за свой акт содрать с нас… сколько хочет. Ту же информацию.

— Да, заявил бы, что всё это из русских музеев, и покрутились бы мы с тобой. Мог не только под конфискацию, но и под полный обыск подвести.

— В том-то и дело. Однако ж не захотел. Отдал всё нам и подпись свою поставил.

— Покупка, Джонни?

— Слишком щедро для покупки. Нет, он парня на допросы не отдаст так запросто. И всё-таки не мы будем за парнем, а организация. Да ещё и русская.

— Слишком долго объясняешь, Джонни. Ты закончил? Два шанса мало на такую игру.

— Третий надо делать.

— Уточни.

— Я тут вспомнил. Ты говорил, как русский майор с вами чай пил в Мышеловке.

— Помню, — кивнул Фредди. — Да, он там командовал. Парням руки крутил. И по его слову нас тогда отпустили.

— Его надо найти, Фредди. Будем иметь своего человека на той стороне, выкрутимся сами и парней вытащим. Того, что Эркина тогда пулей спешивал, я разглядел. Вроде Бульдога. Сдохнет, а зубов не разожмёт. Если он сел на хвост…

— Опять долго говоришь. И где мы найдём этого майора?

— Ты его имени не запомнил?

— Вроде бы Алекс, а полностью…

— Майор Алекс, — Джонатан покачал головой. — Небогато, Фредди. Но если он тогда занимался Крысой, то думаю, мы ещё с ним столкнёмся. А пока…

— Ехать сейчас к парням — это сдать их сразу, — Фредди допил свой стакан и встал. — Налить тебе?

— Давай, — Джонатан протянул ему стакан. — Нет, как мы думали, так и сделаем. Через полмесяца едем за Ларри и заодно договариваемся с Юри. И если будет горячо, тогда сразу к парням. Если нет, привозим Ларри, на месяц опять залегаем и тогда уже в Джексонвилль. И сразу будем Эндрю выводить на профессора. Парень неглупый, сообразит, что к чему.

Фредди налил ещё по порции виски и вернулся в кресло. Отдал стакан Джонатану.

— Что ж, будем держаться этого, Джонни. Мозговой штурм. Надо же такое придумать.

— Генни прав. Это давно известно. Но нам повезло, что нас не штурмовали.

— Счастливчик-Джонни, — хмыкнул Фредди. — Ты не боишься, что везение когда-нибудь кончится?

— Только этого я и боюсь, — серьёзно ответил Джонатан.

Фредди кивнул. Везение — штука тонкая и ненадёжная. О нём лучше не говорить…

…Это было его второе дело после Уорринга. Он выстрелил и человек дёрнулся, сложился пополам и таким сложенным остался лежать. Он знал, что должен повернуться и уйти. Что сейчас появятся зеваки, привлечённые выстрелом, и он потеряет несколько обязательных минут. Знал и не мог сдвинуться с места. Стоял и смотрел на расползающуюся по светло-серому асфальту тёмную, почти чёрную лужу. Джонни не дождётся его. Джонни! Он резко повернулся и побежал. Надо наверстать. Он едва не столкнулся с кем-то на повороте. Машина на месте. Он рванул дверцу, рухнул на сиденье, и Тони рванул с места.

— Ну, тебе везёт, — Тони гнал машину, ловко срезая углы. — Впритык успел.

Он молча кивнул. Не соглашаясь, а показывая, что слышит…

…Фредди допил и встал, забрал стакан у Джонатана и стал наводить в баре порядок. Сегодня им повезло. Выиграли ли они, это ещё видно будет, но проигрыша нет. Это точно. И уже много. Бывало хуже. Гораздо хуже.

ТЕТРАДЬ СОРОК ПЕРВАЯ

После дождей наступили ясные и тёплые не по-осеннему дни. Красная и жёлтая листва, ещё ярко-зелёная трава сделали госпитальный сад очень нарядным. Ларри читал об этом, но впервые сам даже не понял, а почувствовал, что же это такое — прогулка в осеннем саду. Между обедом и ужином все, кто мог ходить, кому разрешали врачи, уходили в сад. И можно даже не разговаривать, молча идти рядом — уже хорошо.

Чаще всего он ходил с Майклом. Это получилось как-то само собой. Никлас быстро уставал и уходил в свою палату, а Миша… Ну, у Миши были свои компании из русских солдат и офицеров. Пару раз он ходил с Мишей. Нет, отнеслись к нему очень хорошо, переводили ему разговоры, но… они говорили о войне, о России, и он всё равно очень мало понимал, разговоры о женщинах его смущали. А один раз вышло совсем нехорошо. Они все стояли на лестничной площадке и все курили, ему тоже дали сигарету. Увидела женщина-врач и… накричала на них. Особенно на Мишу. Что Миша привёл — она даже сказала: "притащил" — его в курилку, а у него слабые лёгкие. Больше он старался Мишу не подставлять. Хоть и не по его вине так получилось, а всё равно — неприятно. А с Майклом — хорошо. Майкл и сам рассказывает очень просто и понятно, и слушает хорошо. И никогда не настаивает на продолжении рассказа. И сам иногда, рассказывая, останавливается, улыбается и говорит:

— А дальше не стоит. Это уже неинтересно.

И Ларри понимающе кивает. У каждого своя жизнь, своя боль и свои тайны. Не зовут туда, так и не лезь.

И сегодня всё было как всегда. По привычному госпитальному порядку. После обеда Ларри пошёл к себе в палату, разделся и лёг под одеяло. Не спал, а так… подрёмывал без снов. Майкл дал ему газету с кроссвордом, на тумбочке лежит взятая в библиотеке книга, но читать не хочется. Ему очень-очень давно не было так хорошо и спокойно. И дело не в сытости, не в тёплой и мягкой постели, ведь нет. Он не дворовой работяга, что только здесь впервые вилку в руки взял и всю жизнь спал вповалку на общих нарах. Нет, он-то ведь жил уже… по-человечески…

…Это были его вторые или третьи торги. Ему исполнилось двенадцать, он сильно вырос, и хозяйка сочла его слишком большим для работы по дому. И отправила сюда. Он стоял в общем ряду, на голову выше однолеток, стоял, как положено: руки за спиной, голова поднята, а глаза опущены. Но он длинный и потому то и дело сталкивался взглядом с белыми, получая за это щипки по рёбрам. Его всё время щупали, заставляли приседать или показывать мускулы, смотрели, но не покупали.

— Длинный, а силы нет. Такой прожрёт больше, чем наработает.

Вчера он весь день так простоял. И заработал от надзирателя пару оплеух и обещание порки. За то, что стоит столбом и не продаёт себя. Не больно, не особо больно, но… он не додумал, потому что перед ним остановились двое. Джентльмен и леди. Чем-то похожие друг на друга. Они не щупали его, не заставляли приседать, а только смотрели и разговаривали между собой.

— Ну что, как тебе этот?

— Ну, Рут, давай ещё посмотрим. Серьёзную покупку с налёта не делают.

— Ты будешь перебирать до вечера, Сол, но он не хуже других.

— Ты плохой коммерсант, Рут, мы должны найти лучшее. Посмотрим ещё.

Когда они отошли, надзиратель подбодрил его дубинкой, чтоб стоял не развалившись, а подтянуто, и сказал другому:

— Жиды, а белых корчат. Смотреть противно.

— И до них доберёмся, — хмыкнул другой.

А он обрадовался, что эти двое его не купили, отошли. Он и раньше слышал, что жиды очень злые и жадные, морят голодом и мучают почём зря. И прежняя хозяйка если что, пугала его тем, что попадёшь, мол, к жидам, там узнаешь… Она не договаривала, что он узнает, и это было самым страшным. Но они — он стал следить за ними глазами — обойдя весь детский ярус, вернулись и купили его. И даже надзиратель, давший ему, как положено на выходе, рубашку и ботинки, сказал:

— Ну, этого жиды быстро заездят.

А они сделали вид, что ничего не слышали, не возразили…

…Ларри посмотрел в окно. Солнце и ветра нет. Надо пойти походить. Ему сказали, что он должен много ходить, нагружать лёгкие.

Он встал, надел пижаму. Его одежда теперь висела у него в палате в углу на вешалке, но пользовался он пока только сапогами и курткой. Вот когда в город разрешат выходить, тогда другое дело. А сейчас он как все.

Проходя по коридору, он, как всегда, отвернулся от пятого бокса. Давно, в самые первые дни — да, как раз Фредди и Джонатан приезжали — он так же, проходя мимо, встретился глазами с лежащим там белым юношей и сидящей у его кровати белой леди и ощутил их взгляды как удар. И стал с тех пор отворачиваться. Зачем ему неприятности?

Майкла он нашёл сидящим на скамейке у круглой, покрытой хризантемами клумбы.

— Здравствуйте, сэр, — Ларри осторожно сел рядом, ну, не совсем рядом, а вполоборота и на краешке.

— Добрый день, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — Всё в порядке?

— Да, сэр, спасибо. А у вас?

— Письмо от дочки получил.

— Поздравляю, сэр. У неё всё в порядке?

— В принципе, да, — Михаил Аркадьевич легко встал. — Давай походим?

— С удовольствием, сэр, — вскочил на ноги Ларри.

Он помнил, как Майкл однажды рассказывал о своей семье. Что когда его жена умерла, он был на войне, всех родственников тоже разметало войной, и он с дочерью едва не потеряли друг друга.

— Пишет, что решила на следующий год идти в медицинский, — неспешно рассказывал Михаил Аркадьевич. — Всё-таки выбрала медицину.

— Вы… были против, сэр? — осторожно спросил Ларри.

— Как тебе сказать, Ларри, — Михаил Аркадьевич задумчиво, как-то неопределённо повёл плечами. — Я хотел и хочу ей счастья, но каждый понимает его по-своему.

Ларри кивнул.

— Да, сэр.

Михаил Аркадьевич искоса посмотрел на него.

— Ты шёл с каким-то вопросом, Ларри, так?

— Да, сэр.

— Так спрашивай, — улыбнулся Михаил Аркадьевич.

— Почему белые так ненавидят друг друга, сэр?

На него посмотрели на него с таким удивлением, что Ларри решил говорить всё:

— Вот, сэр, ну, почему белые так не любят евреев? Они же тоже белые. С русскими была война, и о русских говорили, что они, простите, сэр, не настоящие белые. Но русские были против Империи, и я всё понимаю. А евреев за что? Прошу прощения за дерзость, сэр, но то, что рассказывают о евреях, что они злые, жадные, что хотят всё захватить, это всё неправда, сэр.

— Я знаю это, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Конечно, это неправда.

— Да, сэр, — обрадовался Ларри. — Но… но тогда почему так, сэр?

Михаил Аркадьевич покачал головой.

— Никогда не думал, что мне придётся отвечать на такой вопрос. Даже не знаю, Ларри, с чего начать. Понимаешь, ненависть вообще трудно объяснить.

— Но, сэр, простите, но… но я ненавидел одного… человека. Он уже умер, сэр, умер нелёгкой смертью, и я радовался этому так, будто сам это видел, и всё равно я его ненавижу.

— И можешь объяснить? — Михаил Аркадьевич смотрел на Ларри с мягкой необидной улыбкой.

— Да, сэр, — твёрдо ответил Ларри…

…Серый пасмурный день тянулся нескончаемо долго. С тех пор, как не стало работы в мастерской, все дни невыносимо долгие. Всю домашнюю работу он делал по привычке быстро, и времени оставалось много. Теперь он читал в кабинете. Хозяин сказал ему, чтобы он не носил книги в свою комнату. Энни после смерти сэра Сола сильно сдала, почти всё время разговаривала сама с собой, забывала, что где лежит, так что он теперь и готовил, и стирал, и убирал. И всё равно времени было слишком много.

— Ларри! — тихий, но непривычно резкий голос хозяина хлестнул его.

Он вскочил на ноги, едва не выронив книгу. Хозяин стоял у окна, сбоку, чуть приоткрыв штору. Он сам так обычно подсматривал за улицей. Но хозяину-то так зачем?

— Да, сэр.

— Поставь книгу на место и убери за собой.

Хозяин никогда не запрещал ему читать, а после того случая с эскизом он сам уже за собой следил. Что-то случилось? Он быстро поставил книгу в шкаф — это был "Фауст" Гёте — прикрыл дверцу и поставил на место стул.

— А теперь… теперь иди в подвал и принеси угля и дров для камина в гостиной.

— Да, сэр, — пробормотал, окончательно перестав что-либо понимать.

Он в таких указаниях уже лет десять как не нуждался. И время ещё раннее, камин разжигают позже. Но раз надо…

— Ларри, — голос хозяина остановил его у двери, а затем и сам хозяин быстро подошёл к нему. — Тебя купили недавно, зовут… Длинным, что здесь и где, ещё не знаешь. Совсем недавно, понял? А теперь беги, быстро.

Он кивнул и, выскакивая за дверь, услышал, или ему почудился вздох облегчения за спиной:

— Ну, вот и всё.

Он пробежал в кухню, быстро скинул домашнюю обувь, натянул ботинки, схватил ведро для угля. Энни, не замечая его, всё убеждала мисси Рут не сердить Старую мисси и причесаться, не ходить такой распустёхой, что белой леди совсем неприлично, ведь мисси Рут скоро шесть лет, она уже большая. Он открыл дверь на "чёрную" лестницу, поднял стопор замка и побежал вниз, в подвал. И чуть не налетел на белого. В форме…

…— Солдата?

— Нет, сэр. Это была не армейская форма, другая, — Ларри невольно понизил голос. — Эсбе, сэр.

Михаил Аркадьевич удивлённо покачал головой.

— Надо же. Это что, так было заведено?

— Что вы, сэр, никогда такого не было. Я даже испугаться не успел…

…Удар в живот бросил его на ступеньки.

— Куда, скотина черномазая?

— За углём послали… масса, — с трудом выдохнул он, удачно вспомнив обычное обращение к белому.

И новый удар, уже ногой.

— Встать! Пошёл!

Он покорно побрёл обратно.

— Живее, черномазый! Ну! Где хозяин? Здесь?

Его втолкнули в кухню. Энни на полу, кровь… Энни… зачем? В квартире рябит от мундиров. Они везде… ломают… крушат… зачем? Его гонят пинками через комнаты с угольным ведёрком в руке… Кабинет… сейф, оба сейфа настежь… хозяин в кресле….

— А это чучело откуда?

— Шёл в подвал. Говорит, послали за углём.

— Это идея! Проверь подвал…

…— Они ни о чём не спрашивали меня. Просто били.

Майкл смотрит внимательно и даже сочувственно. Ларри подёргал ворот рубашки.

— Извините, сэр. Я… я очень испугался. Хозяину надели наручники и привязали к креслу. И этот… он курил и гасил сигареты о его лицо, сэр. Я когда увидел это… — Ларри замолчал не в силах справиться с прыгающими губами.

— Я понимаю, — мягко сказал Михаил Аркадьевич. — Это его ты так ненавидишь?

— Да, сэр, — голос Ларри обрёл твёрдость. — Меня сбили с ног, нет, я сам упал, чтобы меньше били, и лежал. И всё слышал. Я знаю: когда допрашивают, то бьют. Так всегда делают, чтобы говорили. Но этот… он делал это… для удовольствия. И ещё… Он сказал…

…— Газеты тоже ошибаются. Сколько у тебя внуков, старик?

— Шестеро, милорд.

— Однако и плодятся жиды. Никак за вами не поспеешь. Так вот, двое из них живы. Пока. Будешь паинькой, встретитесь. Нет, они в лагерь пойдут. Знаешь, что это? Ну вот. А теперь по порядку…

…— Понимаете, сэр, это был обман. Их всех уже убили, давно. И хозяин знал об этом. Даже я, даже Энни знала. А этот…

Ларри оборвал себя, и какое-то время они шли молча.

— Понимаете, сэр, — заговорил опять Ларри. — Хозяин отвечал, а он всё равно… Бил его, оскорблял, издевался. Он требовал ценности, ну, камни и вещи. Но после смерти сэра Сола, это сын хозяина, его убили, вместе со всеми, со всей семьёй, тогда хозяин продал и магазин, и заказов больше не брал, а что оставалось, он продавал у себя в кабинете. И этот… требовал, чтобы ему назвали, куда что ушло, кто покупал. Хозяин отвечал, а он всё равно… Я зажмурился, но я же слышал…

…— Вы закончили?

— Да, майор.

— Я тоже. А теперь, старик, немного позабавимся.

Отвратительный запах горящего мяса и страшный захлёбывающийся крик. Или это он сам кричит? И удар по голове, бросающий его в темноту…

…— Я понимаю, Ларри. Пережить такое…

— Да, сэр, спасибо. Я только потом сообразил. Хозяин им отвечал, чтобы меня не стали спрашивать. И меня только побили немного и бросили. А хозяина этот замучил. И Энни они забили. Она была уже старая.

— А этого, главного у них, ты запомнил? Ну, как его звали?

— Да, сэр. Другие называли его майором, майором Нэтти, а перед тем, как убить хозяина, я не знаю зачем, он назвал себя. Натаниел Йорк. Я хорошо запомнил, сэр.

— Майор Натаниел Йорк, — задумчиво повторил Михаил Аркадьевич.

— Да, сэр. Я сколько жить буду, буду его помнить. И ненавидеть, — Ларри перевёл дыхание.

Они шли по дальней, тянущейся вдоль забора аллее. Ларри, успокоившись, осторожно поглядел на собеседника. Всё-таки… он впервые так говорил с белым и о белых. Как ещё на это посмотрят?

— А потом что было?

— Ничего особенного, сэр. Приехала полиция, и нас, меня и Энни, забрали, отвезли в распределитель. Энни там добили и уже оттуда в Овраг. А меня продали с торгов. Меня никто ни о чём не спрашивал.

— А полиция? Кто её вызвал?

— Не знаю, сэр. Я без сознания был. Меня водой облили, я голову поднял, — Ларри неловко улыбнулся. — Смотрю, полицейские. Хозяин на полу лежит, его простынёй накрыли. И из тех, в форме СБ, никого, только этот.

— Йорк?!

— Да, сэр. Меня хотели ему отдать, а он сказал, чтобы меня отправили на торги. Как выморочное бесхозное имущество. Вот и всё, — вздохнул Ларри.

— Его точно убили?

— Да, сэр, — Ларри радостно улыбнулся. — Он не стал бы обманывать меня.

— Это тот, кто сказал тебе о смерти Йорка? Ты доверяешь ему?

— Во всём, сэр. И про нелёгкую смерть тоже он сказал. Я очень обрадовался, — Ларри счастливо рассмеялся и тут же виновато посмотрел на собеседника. — Простите, сэр, вам наверное обидно слушать такое про белого.

— Нет, Ларри, — Михаил Аркадьевич покачал головой и очень убеждённо, подчёркивая каждое слово, сказал: — Сволочей надо уничтожать. Надо.

— Да, сэр, — Ларри улыбнулся уже совсем свободно. — Знаете, вот это было три года назад, да нет, уже четыре, за три года до Свободы, да ещё уже год, ну вот, я каждую ночь хозяина видел. Придёт, лицо в крови, в ожогах, смотрит на меня, — Ларри зябко передёрнул плечами. — А что я могу? Раб, в рабском бараке заперт. Где я этого Йорка найду? Да и увижу если, то что я могу? А он смотрит на меня. То ли плачет, то ли это глаза у него вытекают. Ему этот… Йорк что-то с глазами сделал, я видел. Ну, я рвусь к нему, чтоб… чтоб развязать, кровь вытереть. А не могу. Как… сам связанный, а верёвок нет. Ну, а тут, когда сказали мне, я пришёл к себе в выгородку, лёг, думаю: придёт хозяин, скажу ему. А он пришёл когда, я смотрю, он уже знает. Лицо опять чистое, ну, как до всего этого. И заговорил он со мной. Впервые. Сказал: "Спи, Ларри, ты устал, отдыхай. Я тоже пойду отдыхать", — и ушёл. Я ничего ему не сказал, он сам всё понял. И больше он не приходил ко мне, сэр.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Успокоился, значит.

— Да, сэр.

Они уже подходили к задним воротам. Здесь аллея заканчивалась, и они повернули обратно. Какое-то время шли молча. Ларри, выговорившись, повеселел и шёл совсем не сутулясь, как делал обычно, чтобы не возвышаться над белым, и глубоко, как велела леди-доктор, мерно дышал. Чтобы лёгкие как следует работали. А Михаил Аркадьевич искоса поглядывал на Ларри и еле заметно улыбался. И Ларри опять заговорил сам:

— Я у хозяина пятнадцать лет прожил, плохо мне не было. Всё, что я умею, всему там научился. И никто меня там никогда ничем не обидел. И Энни рассказывала, а она ещё молодых господ нянчила, что всегда так было. И не жадные они совсем, еды всегда вволю было. И за что? Ведь их всех убили. Сначала мисси Рут и сэра Дэвида, и их детей. Потом сэра Соломона, и его жену, и детей. И тоже убивали… с мучениями. Я видел в газетах… что с ними сделали. И с другими тоже. Все ненавидят евреев. Но за что, сэр?

Михаил Аркадьевич не ждал, что Ларри вернётся к тому, с чего начался этот разговор.

— Ну, начнём с того, Ларри, что не все.

Помедлив, Ларри кивнул.

— Да, я сказал неправильно, сэр, прошу прощения. Но всё-таки, почему?

— Это долгая история, Ларри. Я попробую.

— Если это не затруднит вас, сэр.

Михаил Аркадьевич кивнул. Разговор долгий, но не самый трудный. Ларри готов слушать. Он сам не знает, не подозревает, какую цепь замкнул своим рассказом. Но это обдумаем потом. А сейчас надо отвечать.

* * *

Эркин вышел из дома ещё в темноте. Воду и дрова он заготовил с вечера, а перед выходом разжёг плиту и поставил чайник. Жене не придётся долго возиться. Что ж, вроде они всё продумали, должно же им повезти. У Андрея прошло тип-топ, может, и у них обойдётся.

Эркин быстро шёл по тёмным пустынным улицам. Нужно выбраться из города на шоссе до света, незачем чтобы его видели. Дело такое, что чем меньше знающих, тем лучше…

…Тогда, после той ночи, он работал один. Одного бы его, конечно, никто не нанял, но он подвалил к ватаге Одноухого, и его приняли за пять сигарет. С ума сойти, конечно. Весной пять сигарет — это полная прописка, а сейчас за подвалку столько, и это он ещё свой, с чужака не меньше бы пачки содрали. И особо с вопросами не лезли.

— А Белёсый где?

— А я что, надзиратель над ним?

— Не залетел случаем?

— Его проблема.

И всё. А вечером, когда они уже уходили, подошёл товарняк, и из него откуда-то вылез Андрей.

— Белёсый?! Ты чего там делал?

— Девку щупал, — быстро ответил Андрей.

— Другого места не нашёл? — хмыкнул Арчи.

— Я не врач, мне кабинет не нужен.

— И чего, весь день? — изумился Чуча, до которого всё доходило слишком медленно.

— А я любознательный, — под общий хохот ответил Андрей. — Может, думаю, чего новенькое найду!

Под этот хохот и подначки они вместе со всеми вышли со станции и незаметно отстали, отвернули в сторону. Он боялся спросить. Рот до ушей у Андрея ещё ничего не значит. На людях Андрей всегда такой, а вот один на один… но Андрей, быстро оглянувшись по сторонам — они стояли в узком закоулке между заборами и внутренние прожекторы давали достаточно света — достал из-под куртки и протянул ему… как маленькую книжечку в твёрдой красной обложке.

— Что это?

— Смотри, — Андрей явно сдерживал себя.

Он раскрыл книжечку. Фотография Андрея, какие-то надписи.

— Что это, Андрей? Я же неграмотный.

— Эркин, — Андрей говорил камерным шёпотом. — Это удостоверение, понимаешь, моё удостоверение. Андрей Фёдорович Мороз, сто первого года рождения.

Он отдал Андрею удостоверение.

— Спрячь и пошли. По дороге расскажешь.

— Ага.

Они шли по вечерним окраинным улицам, и Андрей рассказывал:

— Словом, покрутился я, надыбал одного мужика и расколол. Приходишь, заявляешь, так и так, угнанный, хочу вернуться. И всё. Ни медосмотра, ни чего ещё такого. Я и решил рискнуть. Пошёл. Сидит офицер, вроде того, в Бифпите, помнишь его? — он кивнул. — Ну вот. Я и заявил. Анкету заполнил. Ну, покрутился, конечно. Понимаешь, врать надо, когда по-другому никак. Я сразу сказал, что угнали мальцом, что не помню ничего толком. Он сказал, что неважно, пиши, что помнишь и как помнишь. Ну вот, сфотографировался прямо там же, в комендатуре, получил корочки. И написал заявление на выезд. Русская территория теперь не Империя, так просто не поедешь. Сказали, чтоб через месяц зашёл узнать ответ. Они хотели, чтоб я адрес свой им оставил. Я и говорю, что, дескать, постоянного жилья нет. Ну, он говорит, что ничего, обойдёшься этот месяц? Я сказал, что заеду. Так что, давай.

— Чего давать, Андрей? Ты русский, а я? — Андрей помрачнел, и он сменил тон. — Ладно. Ты здорово это провернул. Чего-нибудь я придумаю.

— Без тебя я не поеду, — очень спокойно сказал Андрей. — Слышишь, Эркин Фёдорович Мороз?

— Слышу, — так же спокойно ответил он. — Да, как со справкой? Сошло?

— Ага. Спросили, почему не через Z написано, ну, я показывал тебе.

— Помню. Ну, а ты что?

— Сказал, что в Империю так писался, чтоб не цеплялись. Сошло.

Он кивнул.

Я поговорю… Обдумаем, как лучше всё сделать. Спасибо, Андрей.

— Не за что…

…Эркин огляделся. Что ж, у Андрея обошлось. И они с Женей всё продумали.

Эркин перепрыгнул кювет и не спеша пошёл по обочине, прислушиваясь к шумам за спиной. Есть любители давить цветных, чего уж там. И если что, надо успеть упасть в кювет. Зимой он так пару раз спасался. Тогда и привык идти против движения, чтобы успеть заметить угрозу. Но тогда ему было всё равно куда идти. А сейчас… Они с Женей решили, что он доберётся до Гатрингса на попутке, а Женя с Алисой поедут на медленном поезде. Он окажется там раньше, всё разведает, встретит их на вокзале и доведёт до комендатуры, а там… там уж как получится.

Пару раз Эркина обгоняли легковые машины. Он даже головы не поворачивал. Рассчитывать на то, что белый подвезёт индейца в рабской куртке, ну, это совсем дураком надо быть. Сзади нарастал ровный рокот. Эркин оглянулся. Русская военная машина. Грузовик. Ну, пора. Он остановился, повернулся к ней лицом и поднял правую руку. Остановится?

Крякнув тормозами, грузовик остановился в шаге от него. Эркин подбежал к кабине со стороны шофёра. Тот опустил стекло.

— Что?

— Гатрингс, сэр. Комендатура.

Это-то шофёр поймёт? А то показывать знание русского не хочется, а по-английски шофёр явно… ни в зуб ногой. В подтверждение своих слов он показал шофёру пачку сигарет. Понял. Показывает на кузов. Ну, отлично.

— Спасибо, сэр, — сигареты, значит, потом. Тоже отлично.

Эркин подпрыгнул, уцепился за борт, подтянулся и перевалился в кузов. Какие-то мешки, ящики, накрытые брезентом. Грузовик дёрнулся, едва не выкинув его наружу. Эркин быстро сел, ползком нашёл место поудобнее и лёг. Вытащил из кармана рабскую шапку, натянул на голову. Ну вот. Руки в рукава, ноги подтянуть, и всё. Можно подремать…

…Жене идея переезда на Русскую территорию понравилась.

— Какие вы молодцы с Андреем. Отлично придумали.

Алиса уже спала, а они пили чай.

— Да? Ты согласна, Женя?

— Ну да. Возьми печенье. У меня же моя метрика цела. Русская метрика, понимаешь? Так что здесь совсем без проблем.

Он отхлебнул чаю, не отводя глаз от Жени. Разрумянившейся, с блестящими глазами.

— А Алисе новую метрику выпишем. Тоже без проблем. Как моя дочка она со мной. А ты…

— А я что-нибудь придумаю, — он улыбнулся. Он был так доволен, что всё складывается наилучшим образом, что совсем голову потерял. Забыл обо всём. — Я от тебя теперь не отстану, Женя. Я тебе клятву дал.

— Клятву? — удивилась она, подвигая к нему конфеты. — Какую, когда?

— Ну, весной тогда. Вот так, я себя твоей рукой по лицу бил и руку целовал. Я теперь твой раб на клятве. До самой смерти.

Он говорил весело, и внезапно изменившееся лицо Жени даже испугало его. Таким жёстким оно стало.

— Женя, ты что? Женя?!

— Мне не нужен раб, — твёрдо, чётко произнося слова, ответила Женя и повторила по-английски: — I don't need a slave.

Он оцепенел, не понимая, не желая понимать. Женя его гонит? За что?! Она встала, собирая посуду.

— Женя, — он дёрнулся, но не посмел её коснуться. — Что? Что я не так…?

— Ты не понял? Раб мне не нужен. Я и раньше без рабов обходилась, а уж теперь-то… — Женя рывком, как тяжесть, взяла стопку тарелок и пошла на кухню.

Он кинулся следом. Женя мыла тарелки с такой яростью, что ему стало не по себе.

— Женя, — безнадёжно позвал он, — ну… ну не надо. Ведь всё хорошо было. Я опять буду койку снимать. Ну, не гони меня. Я не уйду, не могу… Ну, не раб… Ну, кто тебе нужен?

— Муж, — ответила Женя, не оборачиваясь. — Мне нужен муж. И Алисе отец.

Он задохнулся, как от удара под дых.

— Женя! — крикнул он шёпотом.

— Что Женя? — она обернулась к нему. — Мы зачем на Русскую территорию собрались?

Мы? Она всё-таки… не совсем гонит. Но муж — это… это же…

— Женя, ты же расу потеряешь, — тихо сказал он.

— А там мне эта раса и не нужна, — отрезала Женя. — Так что, решай сам.

— А что решать? — он вздохнул. — Я уже давно решил. Пока я живой, я с тобой буду, — он вовремя осёкся, не повторив слова о клятве. — Только… как это сделать? Чтобы…

Женя снова взялась за посуду. Ополаскивала, расставляла тарелки на сушке. Он ждал её слов. И только закончив, вылив грязную воду в лохань и вытирая руки, она сказала:

— Как — не проблема. Проблема — что. Что будем делать.

И он решился.

— Я нужен тебе? Я?

— Ты? — Женя решительно тряхнула головой. — Ты — да.

— Я буду с тобой, Женя. Как ты скажешь, так и буду.

— Иди спать, — устало сказала Женя. — Завтра что-нибудь придумаем.

Она стояла перед ним. Обычно на ночь они, ну, хоть обнимутся разок, но сегодня он, понурив голову, побрёл в свою кладовку. И долго не мог заснуть, ворочаясь на перине. Он не то, чтобы не понимал, он не хотел понимать. Они же так хорошо придумали. С этой койкой и вообще… А записаться мужем и женой… это так подставить Женю, что и подумать страшно…

…Эркин осторожно приподнялся на локте, поглядел поверх борта. Нет, вокруг ещё поля, рощи, не город. Можно и дальше лежать. И думать…

…Впервые с весны он боялся идти домой. Как тогда, в первый день после болезни, когда нёс свой первый скудный заработок и боялся, что Женя не впустит его. Пустила. И он впервые в жизни ужинал за столом. Как сейчас понимает, по-семейному. Так и теперь он боялся. Что Женя скажет: "Забирай свои вещи, отдай ключи и уходи", Разговоров о таком он наслушался, да и повидал. В Цветном сходились и расходились часто. Хотя кое-кто как записался зимой на сборных, так и жили. Он открыл калитку, вошёл во двор. Было ещё светло, и он, поднявшись наверх, сбросил в кладовке куртку и в одной рубашке спустился в сарай. Женя была на кухне. Он подколол дров и отнёс наверх две вязанки, для плиты и для печки, нащепал лучины. Женя молчала. Он принёс чистой воды, наполнил бак, вынес лохань с грязной водой. И всё это каждую минуту ожидая тех роковых слов. Но Женя только сказала:

— У меня всё готово. Мой руки и садись.

— Я только сарай закрою, — робко ответил он. — И двери.

— Хорошо.

Женя наконец улыбнулась, и он опрометью кинулся вниз по лестнице. Задвинул засов на калитке, запер сарай, входные двери. И они сели ужинать. Как всегда. Как каждый вечер. И всё было как обычно. Но он знал: Женя уложит Алису, нальёт чаю ему и себе, и начнётся настоящий разговор. Так и было.

— Бери варенье.

— Ага, — он сунул в рот ложку, не чувствуя вкуса.

— Я весь день думала, — Женя улыбнулась. — Я возьму все свои документы, и мы поедем в Гатрингс, в комендатуру, — он кивнул. — Там всё оформим и тоже сразу напишем заявление на выезд.

— Женя, — перебил он её. — Ты русская, с этим просто, а я…

— Так мы же всё решили, — теперь Женя перебила его. — Ты мой муж. Мы одна семья, понимаешь?

Он медленно кивнул. И дальше они обсуждали уже только поездку…

…Грузовик остановился. Эркин привстал, оглядываясь. Что это? А, переезд, поезд пропускаем. Ну что ж, вроде они всё продумали. Теперь уж как получится. Вон уже город виден.

Женя проснулась от осторожных, почти бесшумных шагов Эркина и еле слышного позвякивания на кухне. Было ещё темно, она опять заснула и не слышала, как он ушёл. А второй раз её разбудила Алиса. Было уже светло, и на кухне дребезжала крышка у чайника.

— Мам, а Эрик где?

— По делу ушёл, — Женя металась по кухне и комнате в обычной утренней спешке.

— А он вернётся? — бегала за ней Алиса.

— Конечно, вернётся. Умывайся быстренько.

— Мам, а сегодня выходной?

— Выходной.

— А чего ты спешишь?

Женя рассмеялась.

— Вот позавтракаем, и я всё объясню.

Алиса подозрительно посмотрела на неё, но замолчала.

Накрывая на стол, Женя едва не поставила по привычке прибор Эркина. Он хоть чаю попил? Или отломил себе хлеба и так ушёл? С него ведь станется. Женя вздохнула, убирая его чашку обратно в шкафчик.

— Сегодня у нас будет большая прогулка.

— Да-а? — удивлённо обрадовалась Алиса. — А куда?

— Мы поедем на поезде в большой город. Там погуляем, пообедаем в кафе и вечером вернёмся домой.

Подавленная перспективой поездки на поезде в другой город, Алиса притихла и не мешала ей собираться.

С погодой им, кажется, везёт. Небо чистое, тепло. А то в плохую погоду поездка в Гатрингс выглядела бы неестественной. А так… Она даже, пожалуй, наденет не ботики, а туфли. Свои осенние уличные туфли. Всё-таки они идут в официальное учреждение, комендатуру. Женя ещё раз оглядела одетую и причёсанную Алиску. Всё вроде в порядке. Ну вот, сумочку она ещё с вечера собрала. Деньги… да, ей говорили, что в больших городах всё дороже, так что возьмём ещё сотню. Это всё ещё из летнего запаса. Но если всё сбудется, надо будет поджаться и перестать роскошествовать. Переезд стоит дорого.

— Ну вот, — Женя ещё раз проверила плиту и печку, надела плащ и взяла сумочку. — Пошли.

— Ага! — Алиса соскочила со стула, на котором терпеливо ожидала окончания сборов, и, обгоняя Женю, побежала во двор.

До вокзала они дошли без приключений. Джексонвилль ещё только просыпался, и никто им не встретился. Женя решила ехать в среднем классе. Она помнила военные вокзалы, своё бегство в общей толпе беженцев. Но сейчас всё было по-другому. Тишина, спокойствие и порядок. Правда, и время утреннее, глухое. Они спокойно сели в полупустой поезд. Удобное четырёхместное купе, и они одни. Женя посадила Алису к окну, и та сразу занялась бегущим за стеклом пейзажем. Её восторги и вопросы не мешали Жене думать о своём. Об одном и том же…

…— Женя, — Эркин подаётся вперёд, наваливаясь грудью на стол. — Я на всё пойду, мне бы только тебя не подставить. Может, как-то иначе сделаем? Я тоже в другой город съезжу. Как Андрей. А ты с Алисой в Гатрингс.

— А потом?

— А потом запишемся. Уже там, на Русской Территории. Я… я и один прорвусь. Ну, скажу, что к своему племени еду. Отстал от поезда.

— И тебя отправят на Великую Равнину. Я слышала, всех индейцев туда вывезли, — она вздохнула. — Мы же беженцами станем. Поедем не куда хотим, а куда отправят. И как мы потом искать друг друга будем? Ты об этом подумал?

Эркин смотрит на неё широко открытыми глазами и медленно качает головой.

— Нет. Я думал, мы сами поедем.

— Знаешь, я тоже слышала кое-что. Зимой, говорят, так ещё можно было. А сейчас только через комендатуру и какой-то Беженский Комитет. И при Империи такое было. Я тогда с Алиской так намучилась… Страшно вспомнить. Сколько там народу потеряло друг друга. Одних сюда, других туда… — она машет рукой.

— Женя, русские не разлучают семьи. Мне об этом все говорили.

— Семьи, Эркин. Мы и по документам должны быть одной семьёй.

Помедлив, он кивает.

— Я понял. Женя, тебе это… неопасно?

Она улыбается, и его лицо светлеет и делается мягче. Эркин осторожно протягивает к ней над столом руки ладонями вверх. И она, всё ещё улыбаясь, кладёт свои ладони на его.

— Женя, как ты скажешь, так и будет.

Неужели он опять сейчас заговорит о своей клятве? Нет, просто наклоняется, опираясь лбом на её руки. Застиранная выгоревшая рубашка туго натянута на его плечах и спине, чёрные волосы блестят в свете лампы. И она также наклоняется, касаясь губами его макушки. Он трётся лбом, носом, губами о её руки так, что её губы скользят по его волосам, упругим, приятно жёстким…

…Женя поправила Алисе ноги.

— Сядь нормально.

— Ну, мам!

— Без ну. Всё и так отлично видно.

— Мам, это корова такая?

— Да, — согласилась Женя и не слишком уверенно добавила: — Совсем молодая.

— Телёнок?

— Да, тёлочка.

Ну, пока они одни в купе… Хотя она уже говорила с Алисой, но ребёнок есть ребёнок.

— Алиса, послушай меня.

Сегодня "английский" день, а она заговорила по-русски, и Алиса сразу оторвалась от окна и повернулась к ней.

— В Гатрингсе ты должна быть очень хорошей девочкой.

— Да-а?! — возмутилась Алиса. — Опять? Как в церкви, да?!

— Ещё лучше, — жёстко ответила Женя. — Что бы ни увидела, не кричи и не показывай. Что можно, я тебе скажу.

— А говорить как?

— По-английски. Вот если я заговорю по-русски, тогда и тебе можно.

— Ага, — кивнула Алиса и вдруг спросила: — А Эрик там, в Гатринсе? Да?

— В Гатрингсе, — поправила её Женя. — С чего ты взяла?

— А я спала и слышала. Он сказал: встречу на вокзале. Он нас встретит?

Женя вздохнула: вот хитрюга, Ну, ничего от этой девчонки не спрячешь.

— Да. Но ни подходить к нему, ни говорить с ним нельзя! Поняла?

Алиса кивнула.

— Как во дворе, да?

— Да!

— А зачем мы тогда туда едем, раз там как во дворе?

Женя улыбнулась.

— Так надо. Но там будет и весело, и интересно.

— А вкусно будет?

— И вкусно, — засмеялась Женя. — Смотри, лошадки.

Алиса сразу прильнула к окну. "Ничего, — про себя ответила Женя Алисе, — мы уедем туда, где и во дворе, и на улице, и везде будет как дома" А вон уже и Гатрингс показался.

Субботнее утро. Можно поспать подольше, но Рассел проснулся в своё привычное время. Что ж, он сам выбрал комнату с окном на юго-восток, вот и должен просыпаться с первыми лучами. И день, как назло, солнечный.

Рассел подвинулся на кровати, чтобы убрать лицо в тень и вытянулся на спине, закинув руки за голову. Как спальник. Только вот под одеялом. К чёрту! Рассел откинул одеяло и встал, подошёл к окну. Как же ему надоел этот затхлый провинциальный городишко. Эти мерзкие рожи, идиотские рассуждения о повороте. Неужели они всерьёз полагают, что после года свободы цветные покорятся и вернутся к хозяевам? Попробуй загнать спальника в Палас. Хотя бы этого чёртова индейца, к примеру. Нет, к чёрту, всё к чёрту. Надо встряхнуться. Закатиться куда-нибудь подальше, где тебя никто не знает. Так ведь в этой дыре и не найдёшь такого места. В Гатрингс, что ли, смотаться? А что? Совсем даже неплохо. И можно даже на пару дней. И прихватить понедельник, если всё будет хорошо. И вообще…

Он быстро привёл себя в порядок, оделся. Решил — делай. Так его учил отец, так он всегда поступал. И не ошибался. Он поедет в Гатрингс на два дня. И проведёт их по-своему, без оглядки на идиотские "прилично" и "положено". Завтрак? К чёрту! Это мерзкое бурое с грязно-жёлтой пеной пойло и чёрствые безвкусные комки булочек. Нет уж. Перехватит лучше чего-нибудь по дороге.

— Вы не будете завтракать, Рассел?

— Благодарю вас, миссис Ренн, но я спешу.

Старая карга. Всюду суёт нос, всё ей надо знать.

Разумеется, Рассел понимал, что несправедлив к одинокой старухе, для которой он не только и не столько жилец. И она так стремится ему угодить не только потому, что его плата за комнату с полупансионом — её единственный заработок. Просто у неё в гостиной над комодом две фотографии в чёрных рамках: муж и сын. И крохотная пенсия за потерю кормильца не покрывает расходов на содержание дома. А жилец так же одинок, потеряв всё и всех на этой войне. Рассел всё понимал, но не мог удержаться. Скорей бы всё кончилось. Чем угодно, но кончилось.

Он шёл по утреннему нехотя просыпающемуся городу. До поезда на Гатрингс ещё полчаса. Отлично. Как раз ему позавтракать. И к полудню он будет в Гатрингсе. Тоже дыра, конечно, но по сравнению с Джексонвиллем — центр цивилизации. Даже кино есть.

Эркин пришёл на вокзал заранее.

В Джексонвилле на вокзал собирались как на гулянье, особенно под большие поезда, но в Гатрингсе есть развлечения и получше. Здесь даже кино есть — просветили его местные цветные. И каждый день один сеанс для цветных. Здоровская штука, но дорогая. А на вокзал, похоже, только по делу. И он болтался по вокзалу и площади перед ним, стараясь выглядеть занятым каким-то делом. Вот и поезд из Джексонвилля. Эркин встал на углу, чтобы быть на виду. А-то Женя ещё искать его отправится. Сохраняя равнодушное выражение лица, он ждал.

Поезд плавно остановился. Женя встала и взяла Алису за руку.

— Вот и приехали, — сказала она по-английски и улыбнулась, но Алиса что-то заподозрила и смотрела на неё очень серьёзно. — Ты всё помнишь?

Алиса молча кивнула.

— Тогда пошли.

Они вышли из вагона и направились по перрону к выходу. Народу немного, и Женя надеялась, что с Эркином не разминутся. Она оглядывалась, стараясь делать это незаметно. Но первой заметила его Алиса. Её ладошка дёрнулась и затрепетала в материнской руке. И Женя каким-то образом поймала её взгляд и повернулась в ту же сторону. И увидела. Высокого индейца в джинсах, заправленных в рабские сапоги, и рабской куртке, распахнутой так, что видны красно-зелёная клетчатая рубашка и кожаный пояс с фигурной пряжкой. И лицо. Сразу и скука, и любопытство. Ну, не знает парень, чем заняться в субботнее утро, вот и болтается у вокзала. Артист!

Эркин заметил Женю и Алису издали, но позы не изменил. Женя в своём светло-сером плаще, волосы собраны в узел, на правом плече сумочка на длинном ремешке. Алиса в красном пальто и смешном беретике с пушистым шариком на макушке. И тут он встретился глазами с Алисой и внутренне похолодел: сейчас она завизжит по-домашнему: "Эри-ик!" — и всё, конец.

Но он не успел ничего сделать. Потому что его увидела Женя. И поймав её взгляд, он круто повернулся и не спеша, гуляющей, как в Бифпите, походкой пошёл по улице. Не оглядываясь. Женя должна понять. Они так и договаривались.

— Молодец, — тихо сказала Женя Алисе по-русски и громко уже по-английски: — Ну, пойдём, посмотрим, погуляем.

Она шла за Эркином, стараясь выдерживать условленную дистанцию в десять шагов и страшно боясь потерять его из виду.

Эркин изо всех сил не оглядывался, чувствуя спиной взгляд Жени…

…— Десять шагов нормально. Не упустит, — Андрей встряхивает головой. — На площадь выйдешь, остановишься, пропустишь, посмотришь: нет ли за ней кого. Потом обгонишь и войдёшь первым. И снова пропустишь. А уж там… вместе.

Он кивает, запоминая. Конечно, Андрей наслушался, знает в этом толк. Так он Жене и объяснит. И сделает…

…Так и сделаем. Эркин остановился, похлопал себя по карманам, вытащил из нагрудного сигарету и огляделся, словно отыскивая, у кого бы прикурить. Женя и Алиса поравнялись с ним и прошли мимо. Так, теперь посмотрим, кто следом.

Как и договаривались, Женя прошла мимо Эркина, крепко держа Алису за руку. Лишь бы та к Эркину не потянулась. Обошлось. Умничка. Женя перевела дыхание, и Алиса сразу вздохнула.

— Всё хорошо, маленькая.

Алиса покосилась на маму и снова вздохнула. Происходило что-то непонятное, странное. Страшного, правда, пока не было.

Вот и комендатура. Уже открыта? Ну, что ж…Женя решительно пошла напрямик через площадь к подъезду. В пяти шагах от него её обогнал Эркин и вошёл первым. Женя, не меняя шага, подошла и потянула на себя тяжёлую дубовую дверь, чем-то напомнившую ей ту, за которой она когда-то впервые увидела Эркина.

Эркин стоял в трёх шагах от стола дежурного, напряжённо глядя на дверь, и дежурный — немолодой круглолицый сержант — рассматривал его удивлённо и чуть насмешливо. Увидев Женю, Эркин мгновенно улыбнулся и отступил в сторону, пропуская её к столу.

— Здравствуйте.

Женя поздоровалась по-русски, и дежурный широко улыбнулся ей.

— Здравствуйте. Русская? На выезд?

— Да, — Женя выразительно посмотрела на Алису.

— Здравствуйте, — строго сказала Алиса.

— И ты здравствуй, — совсем развеселился сержант. — Молодчина какая, по-русски знаешь. В седьмой кабинет идите. На второй этаж и направо.

— Спасибо, — поблагодарила Женя.

Она пошла к лестнице, крепко держа Алису за руку, и даже не обернулась, услышав за спиной:

— А ты?

— Документы на выезд, сэр, — ответил Эркин по-английски.

— От своих отстал? Второй этаж. Налево. Кабинет номер три.

Ну, слава богу, обошлось у Эркина. Женя поднялась по лестнице, подошла к двери с цифрой семь и табличкой. От волнения она вдруг забыла русские буквы и прочитать не смогла. Женя быстро поправила Алисе беретик, пригладила волосы и вздрогнула, ощутив рядом человека. Эркин? Да, он. Нагнал.

— Ну, я стучу, — тихо сказала Женя по-русски.

Он молча кивнул. Женя подняла руку и постучала.

— Войдите, — ответили по-русски.

Женя открыла дверь, и они вошли. Все вместе.

Просторная из-за нехватки мебели комната в два окна. На стене чей-то портрет и русский флаг. Под ними большой письменный стол, перед столом два стула. Ещё стулья и простой стол у стены. В углу большой несгораемый шкаф. Румяный голубоглазый офицер — Женя сразу узнала его: он приезжал тогда на Весенний Бал — со спокойным ожиданием смотрел на них.

— Здравствуйте, — начала Женя. — Я русская, это моя дочь и мой муж. Мы хотим оформить все документы и подать заявление на выезд в Россию.

Казалось, ни речь Жени, ни их вид нисколько не удивили офицера. Похоже, его вообще невозможно удивить — подумала Женя.

— Здравствуйте. Проходите, садитесь, — он показал на стулья перед столом. — Пожалуйста, поподробнее.

Женя села и достала из сумочки пакет с документами. Эркин вытащил свои справки и сел на другой стул. Алиса стояла рядом с Женей, строго разглядывая офицера.

— Я вас слушаю.

Рассел мерно покачивался в такт вагонным толчкам. Маленькое двухместное купе, мягкий кожаный диван, за отмытым до прозрачности окном мирный осенний пейзаж. Всё как когда-то…

…— Я рад, что ты становишься самостоятельным, — отец, сидя напротив, смотрит на него насмешливо блестящими глазами. — Не скажу, что одобряю твой выбор. Но всё равно, рад.

— За меня или за себя? Что наконец избавился от такой обузы.

— Обузы? Да, ты прав. Мне теперь будет легче.

— И ты наконец женишься, — усмехается он.

— Это не твоя проблема, Рассел. Я оплачиваю твоё обучение…

— Начну работать, верну, — перебивает он отца. — Мы об этом уже говорили. Не беспокойся, я проживу.

— С чего ты взял, что я беспокоюсь? — отец подчёркнуто удивлённо пожимает плечами. — У меня свои проблемы, у тебя свои. И не надо мешать. Разумеется, ты можешь приезжать на каникулы и праздники.

— Я предупрежу о возникновении такого желания. Не думаю, что оно скоро появится.

— Меня это устраивает, — кивает отец.

И молчание. Стук колёс, плавное покачивание и летящая за окном земля.

— Ты сейчас в столицу?

— Нет. В Русскую зону. Там выявлено много помесей, хочу посмотреть контингент.

— Не мелко для тебя, отец? Это работа надзирателя.

— Не дерзи. Сортировку надзирателю не поручают. Невыгодно. Тем более для отбора племенного материала, — отец задумчиво глядит в окно, усмехается. — В университетском городке студенток мало и Паласа нет, тебе придётся ездить…

— Я слишком хорошо знаю, — опять перебивает он, — как они делаются, чтобы меня это привлекало.

Взгляд отца становится жёстким.

— Ты не должен выделяться. Будь как все.

— Да, я знаю, — он повторяет привычные отцовские слова. — Бравада неуместна.

— И невыгодна, — отрезает отец…

…Рассел развернул газету. "Вестник Джексонвилля". Глупая провинциальная болтовня. Ладно — остановил он себя — не заводись. Всё равно её никто не читает, только объявления. А вкладыш комиксов для цветных, как и предсказывал Хьюго, пользуется успехом только у белых дураков. В купе он один, прикрываться газетой не от кого. Сиди, смотри в окно и вспоминай…

…— Я не понимаю твоего беспокойства.

— Отец, война проиграна.

Отец пожимает плечами. Они сидят в холле у камина в глубоких уютных креслах. Коричневые с вытканным узором шторы прикрывают светомаскировку на окнах, от камина мягкий приятно-красный свет.

— Я не вижу причин для беспокойства.

— Отец, из-за чего мы воевали с русскими? Все эти территориальные споры и претензии — чепуха. Они против рабства. И победив, они освободят рабов. Питомники, распределители, Паласы… ничего этого не будет.

— И тебя это волнует?

— А тебя нет?

И снова пожатие плечами.

— Конечно, мне жаль, что моя работа… так закончится. Но…я начну другую. Я решал и решил одну проблему. Теперь буду решать другую.

— Реабилитации?! — догадывается он.

— Да. Я всё рассчитал, Рассел. Пока я делал спальников и… не будем вдаваться в детали. Так тогда мне давали всё. Давала Империя, потому что ей были нужны спальники и многое другое, что мог дать только я. Русским не нужны спальники. И уже они мне дадут всё. Для моей новой работы. Я решу проблему реабилитации, Рассел. И русским будут нужны и другие мои работы. Но поговорим о спальниках, — отец отхлёбывает коньяк и улыбается. — Нет, Рассел. Я нужен. Я один знаю весь процесс, рецептуру, методику… Мне нечего бояться русских. И не четыре спальника, а все Паласы будут в моём распоряжении. Это будет большая интересная работа. А попутно продолжатся те, другие, которые нужны всем и всегда. Разумеется, — отец подмигивает ему, — тебе найдётся место.

— Облучение необратимо.

— Необратима только смерть, Рассел. И то… пока я не брался за эту проблему. Но потом… посмотрим…

…Рассел скомкал газету, открыл окно и выбросил комок. Ворвавшийся ветер ударил его по лицу. Он закрыл окно и сел на своё место. Что толку в этих воспоминаниях? Как и в любых других. Смерть необратима. А вон и Гатрингс на горизонте.

Бумаг было много. Анкеты, заявления, ещё что-то. Сидя за столом у стены, Женя писала, писала и писала. То сверяясь со своей метрикой, то шёпотом спрашивая Эркина. А он словно впал в какое-то оцепенение, изо всех сил стараясь не дать прорваться наружу внутренней дрожи. Он отвечал на вопросы русского офицера и Жени, двигался, улыбался, но это был не он, а кто-то другой. Слишком это странно, непривычно, невероятно.

— Эркин, а отчество?

— Андрей сказал: Фёдорович.

— Хорошо, — кивает Женя, старательно выписывая русские буквы.

Алиса стоит у стола и смотрит, как она пишет, потом вздыхает. Так, что Женя поднимает голову и улыбается ей. И увидев эту улыбку, Алиса прислоняется к Эркину, а потом забирается к нему на колени. Он же не пишет, ему она не мешает. И у Эркина обрывается сердце, но офицер молчит. Не видит? Эркин осторожно косится на русского. Улыбается?! Значит… значит…

— Эркин, дата рождения?

Он вытягивает правую руку, засучивая рукав.

— Девяносто шестой.

— А дата? Ну, день, месяц…

— Женя, нам считали сразу после Нового Года.

— Первое января, — улыбается Женя. — А место рождения?

— Питомник.

— Нет, это не годится. Я напишу просто Алабама.

Женя встаёт, собирает бумаги и несёт их офицеру. Алиса спрыгивает с его колен и бежит за ней, оглядываясь на него. Эркин встаёт, тоже подходит к столу. Офицер быстро просматривает заполненные Женей бланки.

— Отлично. Всё правильно. Идите сейчас в тринадцатый, там сфотографируетесь и уже с фотокарточками приходите сюда.

— Спасибо. Всем фотографироваться?

— Для метрики не надо. Только на удостоверения. Но, — офицер улыбается, — если захотите, сделаете общую фотографию. Семейный снимок.

— Спасибо, — улыбается Женя и берёт два металлических жетона, поправляет висящую на плече сумочку. — Эркин, пойдём.

Алиса, не выпуская её руки, хватает его за руку, тянет за собой. Так втроём они и выходят в коридор.

В коридоре никого нет, но он уже продышался и осторожно высвобождает палец из цепкой ладошки Алисы. И она, посмотрев на него снизу вверх, хмурится и отпускает его.

Седьмой, восьмой… Нечётные по другой стороне? Да, вот и тринадцатый. Заперто? Женя пробует дверь и стучит.

— Минуточку, — доносится из-за двери.

Эркина снова начало трясти. Но, поймав отчаянный взгляд Жени, он заставил себя улыбнуться.

И тут открылась дверь. Седой мужчина в форме, в очках.

— Заходите. На удостоверения? Пожалуйста.

Женя сбрасывает на стул у стены плащ, поправляет перед зеркалом волосы.

— Эркин, сними куртку. И причешись. Держи расчёску. Алиса, ты посиди пока. Вот так. Умница. Куда идти? Сюда?

Женя уходит за ширму, перегораживающую комнату, а он встаёт на её место перед зеркалом и водит расчёской по волосам, укладывая падающую на лоб прядь, узнавая и не узнавая себя.

— Откиньтесь назад. Вот так. Отлично, — доносится из-за ширмы. — Ну, вот и всё.

— Спасибо. Эркин, иди сюда.

Он рывком кидается к ней, едва не опрокинув ширму.

— Садись, — Женя забирает у него расчёску.

Эркин садится на стул.

— Сейчас-сейчас, я только поправлю

Руки Жени расправляют воротничок его рубашки, застёгивают пуговицу.

— Вот так. А верхнюю так оставим.

Фотограф, улыбаясь, ждёт, пока она закончит.

— Всё? Благодарю вас, — Женя уходит за ширму. — По-русски понимаешь?

Он молча кивает.

— Отлично. Смотри сюда. Сядь прямо, не сутулься. И улыбнись, а то так тебя только на плакат о розыске за убийство снимать.

За ширмой фыркнула Женя, и у Эркина невольно дрогнули губы в ответной улыбке. Щелчок.

— Отлично. Всё. Девочку будете фотографировать?

— Да, конечно, — сразу отозвалась Женя, входя к ним.

Эркин встал, повёл плечами, словно стряхивая тяжесть. Женя договорилась о снимках. Алиса одна, с ней, с Эркином, и они все вместе, втроём. Четыре фотографии, альбомный формат. Цена… Эркин едва не присвистнул, услышав сумму. Но Женя строго посмотрела на него, и он промолчал.

Женя сняла с Алисы пальто. Алиса была в платье со складчатой юбочкой, большим закрывающим полспины воротником с полосатой каёмкой и полосатой вставкой на груди. Берет ей Женя сделала чуть набок, а Алиса приобрела такой лихой вид, что фотограф рассмеялся.

— Ну, адмирал!

Алиса посмотрела на него и засмеялась.

— Так и сиди, — метнулся тот к аппарату. — Мамаша, шаг назад, пожалуйста.

Фотограф сыпал шутками, смешил их и смеялся сам. Сколько длилась эта весёлая суматоха, Эркин не понял. Потом их попросили подождать.

— В коридоре? — спросила Женя.

— Нет, можете здесь, за ширмой.

И фотограф ушёл в маленькую дверь в дальнем углу, а они сели на стулья под зеркалом. Алиса совсем успокоилась и залезла к Эркину на колени, потребовав немедленной игры в щелбаны. Но Женя не разрешила.

— Не место для игр, так посиди. А тебе надо расчёску себе купить. Смотри, как так хорошо, — Женя поправила ему прядь на лбу.

— Ага. Обязательно. Женя, эти фотки, нет, снимки, так? Ну, где мы вместе…

— Я их спрячу. Пока.

— Да, Андрей же отдельно…

— Я написала о нём в твоей анкете. Брат Андрей Фёдорович Мороз. Сто первого года рождения. Ты же сам мне говорил.

Да, он помнит. Заучил с голоса Андрея. Двадцать седьмое марта сто первого года, Русская Территория. Странно, что не придрались к этому. Или одно место рождения для братьев не обязательно? Хотя… пока документ не на руках, загадывать нельзя.

— Пожалуйста. Эти на удостоверения. А эти в альбом.

— Ой, как хорошо! — ахнула Женя. — Большое спасибо. Вот.

Она протянула фотографу деньги. Тот взял, спрятал, не пересчитывая, в нагрудный карман форменной рубашки и… протянул Жене пакет из чёрной плотной бумаги.

— Возьмите. Уберёте снимки, — и улыбнулся. — От лишних глаз.

Эркин удивлённо вскинул на него глаза: этот беляк так всё понимает? Это потому что он военный или потому что русский? Но думать над этим было уже некогда. Женя отдала ему подержать снимки для удостоверений, а остальные убрала в пакет и в сумочку, ещё раз поблагодарила.

— Всё, пошли. Алиса… Большое спасибо, до свиданья.

Эркин отдал Жене снимки, сгрёб в одну кучу её плащ, пальтишко Алисы и свою куртку. Так они и шли по коридору. Женя с Алисой впереди, а он за ними с вещами. Хорошо, идти недалеко. И опять уже знакомый кабинет.

Эркин складывает вещи на стулья у стены и следом за Женей подходит к столу.

— Садитесь, — улыбается офицер, берёт у них фотографии, быстро вклеивает их в удостоверения, ставит печати и расписывается. — Пожалуйста. Мороз Эркин Фёдорович, — Эркин берёт такую же, как у Андрея тёмно-красную книжечку и пожимает протянутую ему руку. — Мороз Евгения Дмитриевна, — с Женей повторяется та же процедура. — Мороз Алиса Эркиновна и свидетельство о браке, — оба документа забирает Женя. — Поздравляю вас.

— Спасибо, — улыбается Женя.

— Вы не указали адрес, по которому вам можно будет сообщить о результате по рассмотрению вашего заявления.

— Я подъеду сама, — быстро отвечает Женя. — Или… муж.

Эркин кивает и отдаёт своё удостоверение Жене. Справки ему оставили, так что он и Бифпитовской обойдётся, незачем полиции о его русском удостоверении знать. Женя быстро прячет документы в сумочку.

— Пожалуйста, — кивает офицер. — Через месяц. Двадцать первого ноября.

Они прощаются. Женя быстро одевает Алису, надевает плащ, Эркин накидывает куртку, они ещё раз прощаются и выходят.

В коридоре Женя остановилась и посмотрела на него. Сейчас они выйдут на улицу, и им нельзя будет даже посмотреть друг на друга.

— Здесь есть кино, — нерешительно сказал Эркин. — Ну, и так погулять.

— А ты?

— Пойду попутку ловить. И домой.

Женя покачала головой.

— Есть место, где мы можем побыть вместе? Хоть недолго.

— Ну-у, — Эркин замялся. — Мне сказали про одно место. Туда ни цветные, ни белые не ходят. Я только не очень понял почему.

— Вот и отлично, — кивнула Женя. — Где это?

Эркин огляделся и быстро объяснил:

— Вы идите туда, будто гуляете. А я отдельно. Если всё спокойно, сам подойду.

Эркин отпрянул вовремя. С лестницы в коридор заворачивали трое. Две женщины и мальчишка-подросток. Женя, поправляя на Алисе беретик, дала им пройти мимо них к седьмому кабинету и пошла к лестнице. Эркина уже и не видно.

— А теперь пойдём гулять, — сказала Женя Алисе.

Они не спеша спустились по лестнице. Эркина нигде нет. Ушёл. Женя, прижимая локтем сумочку, прошла мимо дежурного, попрощалась с ним улыбкой и вышла из комендатуры.

Народу на площади заметно прибавилось, но уже через два шага они смешались с толпой и теперь — как с радостью подумала Женя — никто не сможет доказать, что они были в комендатуре. Да и кто будет за ней следить? Глупости. Это же Гатрингс, а не Джексонвилль, где все всех знают. Конечно, это безумие, что они решили побыть вместе. Кто-то увидит, кому-то скажет, и пойдёт, но… но ведь это их свадьба. Она вышла замуж! Надо же это хоть как-то отпраздновать?

Они пошли по Мейн-стрит, рассматривая витрины. Алиса, сначала вертевшая головой, высматривая Эркина, постепенно отвлеклась и словно забыла о нём. Шум, автомобили, масса людей… нет, всего этого было слишком много для Алисы. И, видя, что она устала и вот-вот начнёт капризничать, Женя свернула с Главной улицы на боковую, тихую и малолюдную. Теперь они шли медленно, Алиса рассеянно глазела по сторонам и постепенно успокаивалась. Одинаковые коттеджи, газоны перед ними, низкие живые изгороди, гипсовые раскрашенные гномики, уточки и зайчики в траве… Этот квартал ничем не отличался от подобного в Джексонвилле. А вон и ограда, о которой говорил Эркин. На невысоком, не выше колен, каменном основании кованая ажурная решётка из высоких копий, соединённых затейливыми завитушками. За оградой густой красно-жёлтый от осенней листвы лес. Теперь направо или налево? Эркин сказал только, что вдоль ограды до пролома.

— Мам, — Алиса потянула её за руку, — это лес, да? Мы пойдём в лес, правда?

— Да, — кивнула Женя, — тебе хочется в лес?

— Ага! — обрадовалась Алиса.

Мама ей столько раз рассказывала про лес. И в сказках всякие чудеса случались именно в лесу. Нет, лес — это здорово!

Они шли вдоль ограды долго, Женя уже начала беспокоиться, пока не увидели действительно пролом, будто изнутри по ограде ударили чем-то в рост и ширину человека, выломав каменную кладку, выпятив и раздвинув прутья.

И Женя с Алисой вошли в этот пролом.

— Лес! — радостно выдохнула Алиса, выдёргивая руку.

Женя рассмеялась, отпуская её.

— Алиса, далеко не отходи.

— Ага, — рассеянно ответила Алиса, перебегая от дерева к дереву.

"От пролома прямо и прямо", — говорил Эркин. Ну, что ж, будем надеяться, что проломов немного, и они найдут друг друга в этом парке.

Женя шла между деревьями, без дороги, наугад. Оглядываясь, она уже не видела ограды. Значит, и её оттуда не видно. Как бы не заблудиться. Хотя она нигде не сворачивала, но… Но как же хорошо в лесу, тихо, спокойно… Идти и ни о чём не думать, дышать запахами вянущей листвы и слушать счастливый смех Алисы. Господи… И птицы поют.

Тихий переливчатый свист повторился ближе. Женя остановилась и стала разглядывать листву над головой. Интересно, что это за птица? И где она? Жалко, совсем птичьих голосов не знает. Свист повторился у неё над ухом. Женя обернулась и натолкнулась на смеющегося Эркина.

— Господи, — вздохнула Женя, — Ты?

— Ага, — согласился Эркин, обнимая её.

— И меня, — потребовала Алиса, утыкаясь им в ноги.

Эркин взял её на руки, и она обхватила его и Женю за шеи так, что они столкнулись лбами.

— Алиса, не хулигань. Опусти её, Эркин.

— Ну-у, — запротестовала Алиса, но Эркин уже поставил её на землю.

— Ты легко нас нашёл?

— Побегал вдоль забора, ничего.

— Мам, это что?

— Не знаю. Эркин?

— И я не знаю. Ты есть хочешь? Я купил…

— А чего?

— Ой, Алиса, подожди. Сейчас. Надо присесть где-нибудь.

— Я знаю где. Вон за деревьями.

Поваленное дерево стало и столом и стульями. Эркин выложил из карманов купленные им два яблока, плитку шоколада и пакет с сэндвичами, а курткой накрыл ствол.

— Вот, Женя. И не сыро, и не запачкаешься.

— А ты?

— А я с другой стороны.

— Нет, садись рядом.

Наконец устроились, и Женя разорвала пакет, превратив его в салфетку.

— Какой ты молодец, Эркин, я вот не сообразила купить. Алиса, не хватай. Вот, держи.

Сэндвичи из тёмного хлеба с дешёвым мясом оказались необыкновенно вкусными. Алиса, держа его двумя руками, вгрызалась с таким энтузиазмом, что Женя рассмеялась.

— Смотри, не подавись.

Эркин купил четыре сэндвича. Им с Женей по одному и Алисе два. Но она и этот доела только под строгим взглядом Жени. Эркин разломал яблоки и плитку, Женя дала Алисе четвертушку яблока и кусочек шоколада.

— Сыта?

— Ага. Я погуляю рядом, да?

— Только чтобы я тебя видела, — строго ответила Женя.

Алиса засунула за щеку шоколад и с яблоком в руке слезла со ствола. Эркин достал нож и разрезал оставшийся сэндвич, протянул Жене на ладони половинки:

— Бери любую.

Женя хотела сказать, чтобы ел сам, но, увидев его лицо, взяла свою долю.

— Женя, шоколад возьми. И яблока.

— Ага. Спасибо. Ты сам ешь.

Эркин мотнул головой.

— Ешь, Женя, я больше не хочу.

Они сидели рядом, но между ними оставался просвет — место Алисы. Было очень тихо и спокойно. Рассеянно жуя шоколад, Женя следила за красным пальто и белым беретиком Алисы.

— А что здесь раньше было? — спросила вдруг Женя.

— Не знаю, — Эркин пожал плечами. — Мне просто сказали, что никто не ходит сюда. Цветные — он перешёл на английский, — мертвяков боятся, а белые… не знаю, почему.

— Мертвяков? — удивлённо переспросила Женя. — Что это?

— Ну-у, — Эркин смущённо улыбнулся. — Это мёртвые, но они выходят, к живым пристают.

— Ой, ужасы какие! — преувеличенно испугалась Женя.

И Эркин рассмеялся этому показному страху.

— А они злые? — вдруг спросила, подходя к ним, Алиса. — Мам, а ещё шоколаду можно?

— Держи. Ты это про кого?

— Ну эти, мертвяки. Я слышала: они пристают.

— Когда как, — улыбнулся Эркин и сокрушённо добавил: — Громко говорим. Мало ли что.

Женя вздохнула. Эркин завернул остатки плитки в фольгу и протянул ей. Она кивнула, пряча шоколад в сумочку. Да, не стоит здесь задерживаться. Эркин прав: мало ли что.

— И как теперь?

— Как и утром. Вы на поезде, я на попутке.

— Хорошо.

Женя встала. Эркин взял свою куртку, встряхнул и набросил на плечи.

— Идём, я другой пролом покажу. Там ярмарка недалеко, через неё и уйдёте.

Женя кивнула. Помедлив, Эркин полез в карман и вынул что-то непонятное.

— Вот. Это я там купил.

— Что это?

— Дрыгалка, — сказал он по-английски, а Женя, смеясь, перевела на русский.

Мохнатый шар на резинке с пришитыми блестящими пуговицами глаз и носа, высунутым языком из красных ниток, руками и ногами из пружинок с мохнатыми шариками на конце привёл Алису в полный восторг. Эркин показал, как заставить его улетать и возвращаться в руку, и Алиса забыла обо всём.

Но на третьем броске Дрыгалка зацепилась за куст, едва не оборвав резинку. Женя отобрала игрушку и спрятала в карман плаща.

— В лесу ей не играют.

— Ну, мам!

— Выйдем в город, отдам.

Эркин кивнул и совсем тихо сказал:

— После ярмарки.

Женя, сообразив, кивнула.

— Ну, куда идти, Эркин?

— Сюда.

Эркин повёл их через лес, сразу став настороженно внимательным. Но вокруг было по-прежнему тихо и спокойно.

От всего комплекса уцелел только этот домик.

Рассел сам не понимал, зачем его занесло сюда. Хотя… вряд ли здесь оставили засаду. Да и вряд ли русские, даже обследовав немногие развалины, догадались, что здесь было на самом деле. Лабораторные корпуса и основные блоки взорваны и засыпаны обрушившимися сводами, а наземные сооружения так же взорваны и сожжены. Так что русские вполне обоснованно бросили парк без присмотра. Ограда ещё стоит, и старая слава отпугивает любопытных, но… Нет, ночью бродить здесь, разумеется, рискованно, но ясным днём… Посидеть, глядя на осенние деревья, подумать, да нет, думать уже не о чём, просто посидеть. Как на кладбище.

Одна стена полуобгорела и рухнула, но три других и часть крыши держались. Скорее всего, это был склад садового инвентаря, да, точно, поэтому и так понебрежничали при ликвидации. Рассел осторожно вошёл в пролом. Под ногами хрустнуло стекло. Присесть-то здесь есть где? Да, вот обломок поваленного шкафа. Он покрыл его купленной уже здесь на вокзале газетой и сел. Снаружи его не заметно, а вид отсюда… Всё ещё зелёный газон, полого сбегающий к маленькому пруду, тихие красно-жёлтые деревья на том берегу. Тишина и покой. Но здесь всегда было очень тихо и очень спокойно. Среди деревьев прятались одноэтажные домики-коттеджи. Все службы, коммуникации, рабочие помещения убраны под землю. И ни одна авиаразведка не обнаружит ничего предосудительного. Да и кому придёт в голову исследовать с воздуха тихий провинциальный город с полным отсутствием серьёзных военных предприятий? Тихий парк, частная собственность. И один из лучших научно-исследовательских центров Империи. Какие блестящие умы, смелые разработки, головокружительные гипотезы… И вот результат. Запах гари и мёртвая тишина.

Лёгкий шорох слева привлёк его внимание. Не вставая, Рассел повернул голову и увидел сквозь щели в дощатой стене двух людей, пробирающихся между деревьями. Странное место для прогулок. Он вгляделся и замер. Потому что узнал их.

Эркин остановился и поглядел на Женю.

— Ну вот. Видишь развалюху? От неё по прямой туда и выйдешь к воротам. А там левее на соседней улице ярмарка. Там шумно, ты её услышишь.

Он говорил и старательно улыбался, потому что в глазах Жени стояли слёзы. Им опять надо прощаться. Чудо совместной прогулки закончилось. Нет, она не может так уйти. Здесь никого нет, они одни. Эркин понял и первым обнял её.

Рассел видел: индеец обнял Джен, её руки обвились вокруг его шеи, их лица сблизились, почти сливаясь. Рассел в каком-то оцепенении смотрел, как индеец целует Джен в глаза, щёки, губы, как Джен прижимается к индейцу, целует… спальника, чёрт побери! Ну да, конечно, индеец не перегорел, он активен, обнимает первым. Господи, Джен и просроченный спальник… хотя… хотя… А это что? Нет, этого не может быть!

Алиса подбежала к ним, с ходу уже привычно врезавшись в их ноги. Женя и Эркин разомкнули объятия. Женя подняла руки, поправляя выбившиеся из узла волосы. Алиса требовательно дёрнула Эркина за куртку, и он взял её на руки. Алиса обхватила его за шею, прижалась щёчкой к его щеке. Глядя на них, Женя рассмеялась: месяца не прошло, и как ловко Эркин держит Алиску, не сравнить с тем, когда он вернулся с заработков. Научился.

— А меня! — потребовала Алиса.

Эркин повернул голову и очень осторожно коснулся сжатыми губами её щёчки, ощутив какой-то… чистый запах.

Джен позволяет ему ласкать ребёнка?! Она что, с ума сошла? Или не знает? До двенадцати, ну, до десяти лет девочке лучше со спальником не контактировать. Ему-то всё равно кого тискать и лапать, вработанный спальник автоматичен, но Джен… как она может? Нет, она не знает, не понимает. Если индеец не перегорел, то сексуальные действия для него не просто обязательны, ему обычный ритм Паласа — три смены сексуальной нагрузки, одна смена физической — недостаточен… Что же делать? Крикнуть?

И Рассел с ужасом и стыдом понял, что не закричит, потому что боится этого спальника.

Эркин поставил Алису на землю. Женя поправила на ней беретик, одёрнула пальтишко и взяла за руку.

— Будь осторожен, Эркин. Мы ещё немного пройдёмся по городу и поедем.

— Хорошо. Я сейчас пойду на шоссе, попутку поймаю, и домой. Ты… ты поосторожнее, ладно?

Женя с улыбкой кивнула.

— Ну, всё, мы пошли.

Эркин ещё постоял, глядя им вслед. Алиса оглянулась, помахала ему рукой, и он поднял руку в ответном жесте.

Когда Женя и Алиса скрылись среди деревьев и даже белый беретик с красным помпоном исчез из виду, Эркин огляделся. Кажется, обошлось. А хорошее место какое оказалось. И чего его все так боятся? "Зайдёшь — пропадёшь". Да ни фига не пропал. Ладно, теперь можно и в дорогу. Он огляделся ещё раз и не спеша пошёл к развалюхе.

Когда индеец направился к нему, Рассел отпрянул от щели и затаил дыхание. Неужели что-то заметил? Тогда конец. В единоборстве ему просроченного не перегоревшего спальника не одолеть. Грин на такого выпускал не менее трёх обученных. И с ножами. И то было неясно, чем закончится. А уж ему-то… Сейчас индеец подойдёт, увидит…

Взвизгнули под рабскими сапогами осколки… Подошёл к стене… Зачем? Какой-то треск, будто расстегнули молнию, журчание…

Рассел понял, и ком тошноты подкатил к горлу, а щёки обожгло прилившей к ним кровью. Скотина краснорожая, он ещё и издевается!

Эркин застегнул джинсы и прислушался. Послышалось ему, или и впрямь кто-то дышит за стеной? Пойти посмотреть, что ли? Да нет, кому там быть? Крысы наверное. Их всегда в развалинах до фига, по зиме ещё помнится.

Крыс он всегда не любил и до сих пор побаивался. Жутких рассказов о крысах, обгрызающих спящих так, что те даже проснуться не успевают, он ещё в питомнике наслушался. Рассказы Андрея о лагерных крысах были ещё страшнее.

Эркин брезгливо сплюнул, выругался вполголоса, успокаивая себя, и повернулся. И впрямь место какое-то поганое. В лесу было хорошо, а здесь… сваливать надо и поскорее. Лишь бы Женя выбралась благополучно. А уж он-то не пропадёт.

И не ушёл, а убежал. Будто… а ну к чёрту всё это!

Когда шаги удалились и затихли, Рассел перевёл дыхание и посмотрел в щель, но рабской куртки уже не было видно. И он со стоном закрыл лицо ладонями, скорчился как от удара. Да это и был удар. Такой боли он ещё не испытывал. Он боится спальника, сексуально бешеной скотины, боится. Индеец не перегорел и работает. А вместо уборки двора и мытья полов грузит мешки на станции. Каждый день. И каждую ночь работает. Проклятье! Что же делать?

— Рассел Годдард Шерман!

Он вздрогнул и поднял голову.

Она стояла против света и казалась тёмным плоским силуэтом. Но он узнал её.

— Миссис Стоун? Вы?! Откуда вы…?

— Если в вас осталось хоть что-то человеческое, — она словно не услышала его вопросов, а жёсткий холодный тон неприятно противоречил словам, — вы будете молчать об увиденном. Даже под угрозой расстрела. Вы поняли меня?

Рассел медленно вдохнул и так же медленно выдохнул, успокаиваясь.

— Вы не ответили на мой вопрос, миссис Стоун. Откуда вы знаете моё имя?

— Это вторая причина, по которой вы будете молчать. Заговорите вы, заговорю и я.

— У нас получается диалог глухих, не находите? — Рассел встал, взял газету, на которой сидел, аккуратно её сложил и сунул в карман плаща. — Но я готов выслушать вас.

Теперь они стояли лицом к лицу. Рассел мягко взял её под руку и вывел наружу.

— Миссис Стоун, ваше молчание неразумно. Вы предлагаете мне, — Рассел усмехнулся, — скажем так, сделку. Но чтобы согласиться, я должен убедиться в её выгодности. Для меня.

— Это не сделка, — разжала бледные губы миссис Стоун.

— А что? Шантаж? Тогда тем более интересно. Вам-то какое дело?

Она молчала. Застывшее отчуждённое лицо, плотно сжатые губы, бледно-голубые словно выцветшие глаза, устремлённые куда-то поверх его плеча. Рассел повернулся и посмотрел в этом направлении. Пруд? Что-то изменилось? Да. Три красные розы слегка покачивались на воде. Три розы… Зачем это ей? Неужели…

— Весьма трогательно, миссис Стоун, — Рассел очень серьёзно склонил голову. — Весьма и весьма.

— Вы не смеете… Не вам судить меня.

— Судить? — переспросил он с подчёркнутым удивлением. — И не собираюсь. Но идёмте, миссис Стоун. Это не совсем подходящее место, а разговор, как я думаю, будет долгим.

Она молчала, но не сопротивлялась, когда Рассел повёл её от пруда к воротам. Под ногами сухо шуршала осенняя трава. Особая, специально выведенная, не мнущаяся и растущая на строго определённую высоту. Никакие шины не проложат колеи. Ни тропинок, ни дорог, никаких следов. И стричь не надо.

— Вы часто приезжаете сюда, миссис Стоун?

— Как получится, — нехотя ответила она.

— Я тоже, — кивнул Рассел. — Всё-таки с этим местом связаны… незабываемые впечатления. И каждый раз три розы? Или сегодня дата? Я угадал, не так ли? И если продолжить рассуждения, то, — Рассел покосился на неё, — то и я смогу кое-чем вам пригрозить. Но не буду. Пока. И вы не ответили мне. Вы видели всё?

— То же, что и вы.

— И почему вы решили заставить меня молчать, миссис Стоун? Откуда такой интерес к делам Джен?

— Я… я хочу ей счастья.

— Вы считаете счастьем личное владение спальником? Что не надо ходить в Палас? И это говорите вы?

— Вы так не думаете, Рассел. Вы знаете, что это… совсем другое.

— Скажем, догадываюсь. Кто вам Джен, что вы так защищаете её? Или… вам понравился этот спальник?

— Не пытайтесь разозлить меня, Рассел, — миссис Стоун говорила уже совсем спокойно, обычным равнодушным тоном. — Я выразилась достаточно ясно, и вы меня поняли. На всякий случай повторяю. Заговорите вы, заговорю и я.

— Лучше бы вы повторили свой первый аргумент, — Рассел помог ей перешагнуть через поваленное дерево. — А это… У каждого свои скелеты в шкафах, и лучше без крайней нужды их не трогать. Так кого вы защищаете? Её или его?

— Ваше решение зависит от моего ответа?

— Браво, — рассмеялся Рассел. — Примем как версию, что обоих. Я не спрашиваю вас, откуда вы взяли ту информацию, которой мне угрожаете. Не спрашиваю, что это за информация. По очень простой причине, — он сделал паузу, ожидая её вопроса, но она молчала, и тогда он сказал сам: — Я не боюсь.

— Почему? — вопрос прозвучал с обычной равнодушной вежливостью, когда ответ не нужен и не интересен, но этикет требует поддерживать разговор.

— Потому что мне всё равно, миссис Стоун. Прошлого уже нет, будущего ещё нет, а настоящее мне неинтересно.

Она пожала плечами. Они уже подходили к кованым распахнутым воротам.

— Ну вот. Вы сейчас на вокзал, миссис Стоун? — она неопределённо повела плечом, и он усмехнулся. — Не смею навязывать своё общество, милая леди. Видите ли, миссис Стоун, я всегда поступаю так, как я сам считаю нужным. Я могу выслушать совет, но принять его или отвергнуть… решаю я сам. Чем бы мне ни угрожали, а угрожать вы, кстати, можете только русскими, что вы меня им сдадите, то для этого вам придётся пойти к ним и донести, а вы, как я понимаю, не сторонница доносов, так что ваша угроза… блеф.

Они уже вышли на тихую улицу, зажатую оградой парка и задними дворами домов. Слева издалека доносился гул человеческих голосов.

— Вы блефуете, миссис Стоун, — повторил Рассел. — Но, принимая решение, я, несомненно, обдумаю ваши… м-м-м… пожелания. А сейчас… не смею задерживать.

Он слегка поклонился и преувеличенно театральным жестом поднёс к губам её руку, не коснувшись губами, а опять же театрально только изобразив поцелуй.

Миссис Стоун не отдёрнула руки, казалось, она не видела, не замечала его. И когда он разжал пальцы, повернулась и ушла, не оглядываясь.

Рассел проводил её взглядом до угла и не спеша пошёл по улице. Однако, кто бы мог подумать, что миссис Стоун как-то связана с Центром. Он совсем её не помнит. Хотя… хотя он и не знал в лицо всех сотрудников. Интересно, насколько она осведомлена о работах? Всего Центра и о его конкретных. Три розы в пруду. Три красные розы на могилу любимого. Но почему именно в пруд? Хотя… пруд как замена… неужели Оврагу?! Совсем интересно. Если принять эту гипотезу, то многое становится понятным. И почему она помнит его, а он её нет. "Материал" он никогда не рассматривал. Превращение объекта в субъект мешает исследованию. И как же она тогда выжила? "Материал" ликвидировали вместе с исследователями и обслуживающим персоналом. Но… но это проблемы миссис Стоун. Его они не касаются и не волнуют. А вот Джен…

Рассел невольно вздохнул. Нет, если Джен хочет использовать спальника и получать от этого удовольствие, то это святое право каждой белой леди. Для того спальников и делали. Но если из-за спальника она отказала Хьюго, то… то, значит, она считаете спальника способным на чувства. Женщины легко теряют голову и верят, вернее, не верят в то, что интимные ласки и самый великолепный секс не означают наличия каких-то человеческих чувств. Да и многие мужчины грешат этим же. Но вернёмся к Джен. Разумеется, он не будет ей мешать, но предостеречь от некоторых ошибок необходимо. Вряд ли ей понравится, если спальник растлит её дочку. И самое… обидное, что сделает это из привычки к работе. Начав сексуальные действия, вработанный спальник действует автоматически. А Джен доверяет ему девочку, разрешает трогать. Джен надо предупредить, а дальше пусть решает сама: мала её дочка или нет. Но сделать это надо очень аккуратно. К тому же вряд ли она единственная постоянная клиентка у индейца. А вот хозяина, скорее всего, у него нет. Так что… ну, посмотрим по ситуации.

Рассел вышел к ярмарке, скользнул взглядом по скопищу палаток, торговцев и покупателей. Белые и цветные вперемешку. Нет, он не любитель такого. И что теперь? Пообедать и вернуться в Джексонвилль? И что? Слушать опять вздохи о прошлом и надежды на поворот… Нет, надоело. К тому же собирался именно на весь уик-энд. Решил — делай. И не меняй решения без крайней необходимости.

Он повернулся и по-прежнему не спеша пошёл к Мейн-стрит. Лёгкая пробежка по барам, обед в ресторане, а там и вечерняя программа определится сама собой.

Алиса заснула сразу, как только они сели в вагон. Женя сняла с неё пальто, усадила поудобнее и укрыла своим плащом. Алиса сонно вздохнула, не открывая глаз. Как бы не пришлось её от вокзала до дома нести на руках. Всё-таки она ещё мала для таких поездок. Но день был… просто упоительный. И подумать только: она теперь замужем! Даже свадебное путешествие у них было в этот странный парк. И свадебный пир. Сэндвичи, шоколад и яблоки. А потом ещё обед в кафе, правда, уже только вдвоём с Алисой. А под конец ещё мороженое с взбитыми сливками. Немудрено, что Алиска спит, её саму в сон клонит.

На этот раз были попутчики, но Женя не обращала на них внимания, как, впрочем, и они на неё. Женя села поудобнее и закрыла глаза…

…Над столом в жёлто-оранжевом, как солнце, абажуре горит лампочка, и в её свете зелёная скатерть на столе блестит и переливается.

— Дима, это не слишком опасно?

— Слишком опасно — довоенная категория, — отец не спеша вдумчиво раскладывает по скатерти карты…

…Женя вздохнула, не открывая глаз. Отец любил раскладывать пасьянс, считая это лучшим отдыхом. А мама вязала. За картами и вязанием и решались, как она сейчас понимает, все домашние проблемы. Её никогда не прогоняли, она слушала, часто не понимая, но, оказывается, всё запомнила…

…— И отказ может быть деянием, Дима.

— Я врач. Если я промолчу, откажусь… это чьи-то жизни. Чьи бы они ни были.

— Но, Дима, надо подумать и о будущем.

— Я сделал всё возможное…

…А это она потом узнала и поняла. Все деньги были положены в банк, целевым вкладом на её образование. Их хватило на школу, а потом у неё была стипендия, и она смогла закончить колледж.

Женя слышала, как мимо ходили, как напротив вставали и садились, поезд не очень удачный — много остановок, но с другой стороны… Алиса поспит, да и ей самой надо отдохнуть. Она на мгновение как проваливается в полусон-полувоспоминание…

…— Будь умной девочкой. Тебе придётся рассчитывать только на себя. Учись, как следует. Без профессии… — мама сокрушённо качает головой.

— Мама, а ты?

— У меня был папа.

— А я замуж выйду.

Мама смеётся.

— Ну, ты же ещё совсем маленькая, Женя. Когда это будет, если будет, и как оно будет… Не загадывай. Загад не бывает богат.

— А вот и будет.

— Когда будет, тогда и поговорим…

…Вот оно и есть. И есть он, готовый всё взять на себя, пожертвовать всем, даже собой. А мамы нет. Маме бы он понравился. Работящий, спокойный, хозяйственный. Да, мама бы одобрила её выбор. И папа. Отец и Эркин дружили бы, мама вязала бы Эркину.

Женя вздрогнула и открыла глаза. Ей показалось, что она произнесла это запретное имя вслух. Но пожилые джентльмены напротив были заняты своими газетами. Пронесло. Но рановато она расслабилась. И… где они сейчас? И как раз в купе заглянул проводник, встретился с Женей взглядом и улыбнулся.

— Джексонвилль через семь минут, миледи.

— Благодарю, — кивнула Женя.

Семь минут — это разбудить Алису, привести её в порядок и самой собраться.

— Эллис, проснись, малышка.

Алиса неохотно открыла глаза и села. Женя поправила ей волосы, помогла надеть пальто, надела на неё беретик, быстро накинула плащ, достала зеркальце и оглядела себя. Нет, кажется, не растрепалась.

Поезд плавно замедлял ход, вкатываясь под вокзальный навес.

— Вот и приехали, — улыбнулась Женя Алисе, вставая и беря её за руку.

Попутчики вежливо приподняли шляпы. Женя ответила им столь же вежливыми кивком и улыбкой и вышла из купе.

Когда они уже покинули вокзал, Женя озабоченно спросила Алису:

— Ты дойдёшь сама? Или взять на ручки?

Алиса посмотрела на неё и вздохнула:

— Я постараюсь.

— Ну и умница. Пойдём.

— Мам, а Дрыгалка моя где?

— У меня. Дома поиграешь, хорошо?

Но Алиса надула губы, и Женя решила уступить. В Гатрингсе она же разрешила играть на улице, так что всё должно быть по справедливости. Женя достала из кармана плаща меховой комок и надела петлю от резинки на ладошку Алисы. И теперь та шла рядом, в такт шагам выбрасывая и ловя игрушку.

Так они шли по Мейн-стрит, на минутку остановились у витрины игрушечного магазина, и Алиса с полным удовлетворением отметила, что такой Дрыгалки там нет. А мама это заметила? Заметила, конечно.

Они шли долго, очень долго. Но наконец дошли. Их забор, их калитка. Женя достала ключи, но Алиса толкнула калитку, и та открылась перед ними.

Дверь сарая открыта настежь, и в его глубине возится, чем-то громыхая, Эркин. Женя, крепко сжимая на всякий случай руку Алисы, прошла мимо. Нижняя дверь открыта, лестница только что вымыта, верхняя дверь не заперта, в кухне булькает на плите чайник.

— Вот мы и дома.

— Ага, — выдохнула Алиса, закрывая глаза.

— Ты спишь уже? — смеялась Женя, раздевая её. — Сейчас ляжешь, моя маленькая, зайчик мой.

— Ага-а, — соглашалась Алиса, покорно крутясь под её руками.

Когда Женя уложила Алису, в кухне грохнула об пол вязанка. Женя ещё раз подоткнула одеяльце и вышла в кухню. Эркин, сидя на корточках перед плитой, поправлял огонь.

— Чайник уже кипит, — сказал он, не оборачиваясь.

Женя молча подошла и села рядом с ним, ткнулась лбом в его плечо, обняла. Эркин потёрся щекой об её волосы.

— Женя, я ещё воды принесу сейчас и закрою всё, хорошо? — его шёпот словно погладил её.

Женя с трудом оторвалась от него и встала.

— Да. Воды хватит, я сейчас приготовлю что-нибудь.

— Ты устала, не надо.

Но Женя уже хлопотала у шкафчика и стола.

— Нет, я быстро. Ты закрывай всё и поднимайся, уже темнеет.

— Ага.

Выходя из кухни, Эркин захватил вёдра, и Женя только покачала головой. Молчаливое упрямство Эркина было ей уже хорошо знакомо. Ну что, яичницу, что ли, быстренько сделать? Да, окна в комнате, чтобы со двора не увидели.

Женя задёрнула и расправила шторы, зажгла лампу и побежала на кухню, где уже накалилась сковородка. Три яйца. Ей одно, Эркину два. И чай заварить.

Эркин внёс в кухню полные вёдра, вышел в прихожую запереть дверь и прошёл в кладовку переодеться.

— Эркин, у меня готово уже.

— Да, — сразу откликнулся он. — Иду.

Женя накрыла на стол, загородила лампу маленькой складной ширмой, выложила из сумочки остатки шоколада и ещё одну плитку, повернулась к двери и едва не столкнулась с Эркином, который нёс сковородку с шипящей и стреляющей яичницей и чайник.

— Куда прикажете ставить, мэм?

Его плутовская улыбка обожгла Женю, словно солнечный зайчик ударил в лицо. Эркин поставил чайник и сковородку на стол, сел на своё место и, всё ещё улыбаясь, ожидающе посмотрел на Женю. Она негромко, чтобы не разбудить Алису, засмеялась в ответ и села к столу, разложила яичницу по тарелкам.

— Ты ел что-нибудь в городе?

— Ага, — Эркин энергично расправлялся с яичницей. — Вкусно как, Женя. У вас как, всё порядком обошлось?

— Порядком, — улыбнулась Женя. — Мы отлично прогулялись. Бери ещё. Я больше не хочу. Бери-бери, мы очень хорошо пообедали в Гатрингсе.

Эркин недоверчиво посмотрел на неё, но она уже положила ему на тарелку остатки яичницы, налила чаю.

— Ты рано вернулся?

— Ну, я сразу на шоссе пошёл и на попутке поехал, — Эркин улыбнулся. — На русской машине. В кабине ехал. Как… как лендлорд. Уф, вкусно как, спасибо, Женя.

— На здоровье.

Женя смотрела, как он пьёт чай, и скручивала шоколадную фольгу в две длинные узкие полоски. Одну обернула себе вокруг правого безымянного пальца, проверила, как снимается и надевается колечко. Эркин рассеянно смотрел на неё, о чём-то задумавшись, и вздрогнул, когда она взяла его за руку.

— Что?

— Подожди, сейчас объясню.

Женя сделала ему такое же кольцо на безымянный палец правой руки, сняла и положила рядом со своим. Она придумала это ещё в Гатрингсе и специально купила перед отъездом плитку в золотой, а не в серебряной, как обычно, фольге.

— Эркин, ты знаешь, что мы сегодня сделали?

— Ну-у, — Эркина насторожил её торжественный тон, и отвечал он потому неуверенно. — Ну, документы получили. Ну-у, — и вдруг догадался: — Мы поженились, так?

— Так, — кивнула Женя. — Когда люди женятся, они дают друг другу клятву.

— Что?!

— Да. Теперь так, — она надела ему на мизинец своё колечко, а его на свой палец, встала, потянув его за собой. — И повторяй за мной. Я, Евгения Маликова…

Она сделала паузу, и Эркин, уже начиная понимать, сказал внезапно пересохшими губами:

— Я Эркин Мороз…

— …В здравом уме и твёрдой памяти…

— В здравом уме и твёрдой памяти.

— …Беру тебя в супруги…

— Беру тебя в супруги.

— …И обещаю тебе…

Женя говорила торжественно и даже чуть сурово, сразу и вспоминая, и придумывая. И Эркин повторял за ней таким же строгим тоном.

— … Любовь и верность… в здоровье и болезни… в радости и печали… рядом и вдалеке… и клянусь в этом… и только смерть разлучит нас.

Эркин нахмурился и впервые не повторил, а сказал по-своему.

— И даже смерть не разлучит нас, — и, отвечая на удивлённый взгляд Жени, упрямо сказал: — Я и там буду верен тебе.

— И я тебе, — кивнула, соглашаясь, Женя. — А теперь меняемся кольцами. Вот так. И ты мне надень. Ага. И поцелуемся. Вот теперь всё по правилам.

Эркин всё ещё обнимал её, и Женя засмеялась и тут же заплакала.

— Ты что? — испугался Эркин. — Женя?

— Ничего, — она прижалась щекой к его груди и всхлипнула. — Я о маме подумала. И папе. Они были бы так счастливы. У меня свадьба, а их нет.

Эркин молча обнимал её, прижимая к себе. Он не знал, что сказать, он о таком не думал, старался не думать. Зибо… Зибо бы обрадовался… да нет, старику такое и в страшном сне бы не привиделось. И не считал он никогда Зибо отцом, это была насмешка белых над Зибо и над ним, только старый раб-дурак мог поверить. Нет, но… но Женя…

Женя всхлипнула в последний раз и подняла голову.

— Ох, извини, Эркин, у нас радость, а я плачу.

Эркин осторожно поцеловал её в глаза, собирая губами слёзы.

— Ничего. Я… я просто… я не знаю, что надо говорить, Женя.

— Ничего и не надо, — засмеялась Женя. — Мы сейчас чай ещё будем пить. С шоколадом.

Они снова сели за стол. Чай уже остыл, но им было не до этого. Эркин то и дело косился на поблескивающее у него на руке кольцо. Женя заметила это и улыбнулась.

— Женя, — осторожно спросил Эркин, — если его всё время носить…

— Ну что ты, нет, конечно. Настоящие кольца золотые, и… — Женя вздохнула, — нельзя этого сейчас. Вот переедем когда, устроимся…

Эркин кивнул.

— Обязательно. Женя, а как с Андреем?

— А просто, — Жене всё было сейчас нипочём. — Он ведь получит разрешение раньше нас, так? Ну вот. Он съездит в тот город, получит разрешение и вернётся. Я съезжу в Гатрингс или ты, там посмотрим.

— Лучше ты, там наверное писать придётся, а я… — Эркин вздохнул.

— Хорошо, — кивнула Женя. — И уже тогда все вместе поедем. Да, знаешь, Эркин, надо уже потихоньку начинать готовиться.

Эркин быстро допил чай.

— Что покупать?

— Не покупать, — засмеялась Женя, — а… ну, подумать, что возьмём с собой, что оставим.

— Бросим? — удивился Эркин.

— Ну-у, может, и продадим. Это всё надо обдумать.

— Хорошо, — кивнул Эркин.

Женя с наслаждением допила свой чай и начала было собирать посуду, но тут же остановилась и осторожно сняла с пальца колечко из фольги. Эркин сразу сделал это же и стал помогать ей. Вернее, решительно отобрал чашки и тарелки и унёс их на кухню. Женя посмотрела на лежащие на столе два тоненьких и… каких-то беззащитных колечка и поняла. Нет, сегодня она не отпустит его. Они — супруги, муж и жена и должны быть вместе. Она пошла на кухню и в дверях столкнулась с Эркином.

Он не успел ничего сказать, встретившись с ней глазами, и молча протянул к ней руки. Женя шагнула к нему. Он обнял её и прижал к себе.

— Мы муж и жена, — сказала наконец Женя. — Я не отпущу тебя. Это наша ночь, понятно?

— А что? — осторожно целуя её, между поцелуями спросил Эркин. — У мужа и жены это по-другому?

Женя засмеялась, обнимая его за шею. Губы Эркина скользили по её шее, плечам, лицу. Он… он словно дышал ею, прижимал к себе так, что она и через одежду ощущала его перекатывающиеся, вспухающие и опадающие мышцы, и сама всё тесней прижималась к нему.

Мигнула лампа, и это оторвало их друг от друга. Пока Эркин возился с лампой, Женя быстро разобрала постель.

— Гасить? — тихо спросил Эркин.

— Конечно, гаси, — Женя распустила волосы, тряхнула головой, разбрасывая по плечам пряди. — И иди сюда.

— А куда же мне ещё идти? — притворно удивился Эркин, гася лампу и бесшумно пробираясь к окну, чтобы чуть сдвинуть штору, на ходу сбрасывая рубашку и штаны.

— Ни в какую кладовку я тебя больше не отпущу, — строго сказала Женя, нашаривая под подушкой ночную рубашку и тут же засовывая её обратно.

Эркин промолчал, но она не обратила на это внимания, потому что не услышала, а ощутила его уже рядом и, протянув руку, наткнулась на его плечо. Женя потянула его к себе, и Эркин легко поддался, мягким плавным движением лёг рядом с ней. Женя набросила на него одеяло.

— Вот так. Тебе удобно?

— Мг. — Эркин осторожно касался губами её уха. — Так как это у мужа и жены?

— Вот так! — Женя обняла его, прижалась всем телом.

— Ага, понял, — засмеялся Эркин, гладя Женю по спине и медленно напрягая мышцы живота и бёдер.

Женя вздохнула, встречая его. Эркин мягко толкал её, прихватывая губами за мочку уха, сдерживал себя, растягивая… ох, опять подступает волна.

— Эркин…

Руки Жени всё плотнее прижимают его, его толчки становятся сильнее, резче, размах больше…

Когда Женя заснула, Эркин осторожно вылез из-под одеяла, подобрал с пола свою одежду и ушёл в кладовку. Быстро постелил и лёг. Нет, Женя может говорить всё, что ей угодно, но он её не подставит. С каким трудом он каждый раз отрывает себя от неё. Но пока есть свора, он будет так делать. Иначе пока нельзя.

ТЕТРАДЬ СОРОК ВТОРАЯ

Роберт Кропстон достал из ящика пасьянсную колоду, перетасовал и стал раскладывать карты. Ну, что ж, на сегодня дела закончены, можно расслабиться и отдохнуть. Тишина, спокойствие, уют… Сколько ему осталось наслаждаться этими маленькими радостями жизни? Немного. Намного меньше, чем хотелось бы. И меньше, чем многие думают. Значит, это не блеф, а действительно решили не ждать до Рождества, начать прямо сейчас и рывком. Идиоты. Надо было бы дождаться ухода русских, и уже тогда… И не рывком, а постепенно, потихоньку. Хочешь сварить лягушку, так не кидай её в кипяток, выпрыгнет, а поставь котёл на слабый огонь и спокойно наблюдай, как дура плавает и варится. А когда припечёт по-настоящему, ей уже не выпрыгнуть, лапки сварились. Как сделали когда-то, в тот самый первый раз. И во второй. А сейчас…. Да, если с умом и очень постепенно, то были бы шансы, небольшие, но хоть какие-то. А рывком… лишний шум и лишняя кровь. Хотя… кровь лишней не бывает. Если она не твоя собственная.

— Гэб.

Высокий широкоплечий негр бесшумным призраком возник в углу кабинета, молча слегка склонил голову.

— Проверь двери и окна.

— Слушаюсь, сэр.

Ещё один кивок и столь же бесшумное исчезновение.

Итак, как сделать, чтобы в этой неизбежной крови не оказалось твоей собственной? Проблема сложная, но разрешимая. Чем он располагает? И что ему грозит? На каждый яд есть противоядие, и главное — не перепутать. Итак. Ошалевшие от крови и безнаказанности юнцы. Остановиться они не смогут и, начав по приказу, быстро забудут все инструкции и приказы, пойдут крушить и ломать всё подряд, ни о чём не думая. Эти опасны только при адресном науськивании. И не бросят они лёгкую добычу в городе ради… хе-хе… гипотетической возможности пощипать заодно и начальство. Нет, когда закончат в городе, а буйства ещё много, то… то к тому времени обстановка, надо думать, уже изменится. Да и сколько этих юных идиотов уцелеет? И цветные будут сопротивляться, и споры из-за добычи начнутся. Нет, это не очень опасно. Теперь другой слой. Которые в Системе. Пит и Найф будут в городе, остальная мелочь либо с ними, либо вместе с юнцами. Там, скорее всего, и останутся. А кто рискнёт сунуться, чтобы под шумок… для таких есть Гэб. И ещё кое-что и кое-кто.

Кропстон с удовольствием оглядел сошедшийся пасьянс и собрал карты. Конечно, то, что Система не желает активно поддерживать поворот, неприятно. И вот здесь бы очень пригодился Счастливчик-Джонни со своим Фредди. У Джонни голова, у Фредди кольт. Имея их за спиной, можно договориться и с Колченогим, да и с остальными из Ансамбля. Не так уж много и осталось после заварухи. К тому же многие вываливаются, полный разброд, в Атланте даже не бардак, ещё хуже, только и осталось от столицы, что название. Так что момент… подходящий. А с Джонни и Фредди можно будет расплатиться мелочевкой. Джонни работяг для имения получше и подешевле, а Фредди… ну, ему, пожалуй, деньгами и пусть стреляет в кого хочет, личные счёты сводит хоть с тем же Найфом. В общей суматохе всё сойдёт. Война, как говорят воевавшие, всё спишет.

Вошёл Гэб и остановился у двери, ожидая приказаний. Кропстон улыбнулся ему.

— Если всё в порядке, можешь идти отдыхать.

И обычный равнодушный ответ:

— Слушаюсь, сэр.

Кропстон задумчиво посмотрел на бесшумно закрывшуюся дверь. Интересно, какие-то чувства у этой скотины остались, или дрессировка выбила последние? Остальные негры ненавидят и боятся его… до смешного. Хотя… такого стоит бояться. Ну, ладно. Это не проблема.

Кропстон достал другую колоду и стал раскладывать другой пасьянс. Теперь самое-самое. Старый Говард и русские. Выгорит дело — уберут как свидетеля, достаточно вспомнить Нэтти и других многих и многих. Не выгорит — будешь иметь дело с русскими. Выстрел в затылок или расстрел по приговору. Богатый выбор, что и говорить. Что есть? От русских… информация. Информации много, и если её подавать небольшими порциями, то хватит надолго. На… неважно, сколько ни будет, всё его. Значит, в случае провала надо попасть к русским живым. С этим ясно. А что есть от Говарда? Паук безжалостен. Исполнителей сбрасывает пачками. Достаточно вспомнить судьбу… да того же императора, как его там звали? А, всё равно неважно. Ширма она ширма и есть. А уж про остальных… взводами, ротами и чуть ли не полками… Но… но и но… Что сейчас есть у Говарда, и что сейчас можно выставить против? Сам старик Говард впрямую нигде не засветился. Службой Безопасности командовал его сын, Служба Охраны… в той же колоде. Так что за все расстрелы, лагеря, погромы, прочее и прочее, и прочее отвечает Джонатан Говард, бригадный генерал. Очень вовремя убитый неизвестными грабителями. Всей служебной мелочи, непосредственным исполнителям приказы отдавал он, и мелочь, что тоже могла многое знать и рассказать, весьма умело положили и подставили. В нынешних событиях командует Хэмфри Говард. Наглый самоуверенный сосунок. До старика ему… да и до старшего братца тоже. Нет, Хэмфри прижать нетрудно. Достаточно не мешать, и сосунок сам наберёт на себя столько, что на несколько вышек хватит. Прижать Хэмфри, а через него старика? Паук не сентиментален, но смерть первенца должна была его затронуть. Хэмфри последний. Не станет Хэмфри, и кончатся Говарды. В принципе тоже… вариант. Опасный, конечно. С Говардом и сейчас опасно связываться. Потому что есть ещё одна сила: Белая Смерть. Слишком опасная сила, чтобы о ней даже рассуждать. И если бы не она… Да, заднего хода уже не дашь, но потихоньку свернуть в сторону… можно попытаться. И нужно.

Кропстон собрал карты, сбросил колоду в ящик стола и встал. Пора ложиться. О завтрашнем завтра и подумаем.

Рассел выключил свет, отодвинул штору и боком сел на подоконник. Затылок прижат к косяку, руки скрещены на груди. Началась ночь. Ещё одна бессонная ночь. Нет, надо что-то делать. Оставить всё как есть и пусть идёт своим чередом он не может. В субботу он увидел их в Гатрингсе. И в воскресенье пошёл в церковь. Злясь на самого себя и презирая за эту злость. Хотел увидеть Джен. И увидел. Весёлую, лучащуюся радостью. Он достаточно опытен, чтобы увидеть. И понять. И эта старая карга, миссис Стоун, права. Это не то, для чего держали и делали спальников. Это совсем другое. Джен любит. Она не отличает, не может отличить. Человеческих чувств от животных рефлексов. Отвергнуть любовь Хьюго, старомодную, сентиментальную, смешную, да как угодно, но любовь, живое человеческое чувство, и выбрать… неужели она не понимает, что спальник… не человек? Что его объятия, поцелуи, ласки лишены главного — живого человеческого тепла? Неужели и для Джен физиология, все эти трения-касания важнее всего?! Если это так… жаль, он хорошо думал о Джен, она казалась такой… искренней, цельной, чем-то похожей на Фанни…

…Солнечный свет бьёт в широкое окно, заполняет комнату. Он жмурится, ёрзает, накрывается с головой, но одеяло просвечивает.

— Фанни! Задёрни шторы, — безнадёжно просит он.

— И не подумаю! — звонко хохочет в ответ Фанни.

И он знает, что она опять стоит голая у окна, раскинув руки, и купается в лучах, как под душем. Неуёмная Фанни. Он повторяет это вслух, и с него тут же сдёргивают одеяло.

— Не будь занудой, милый! Солнце надо любить.

— Я люблю тебя, — он обхватывает её и валит на постель. Фанни хохочет, отбивается и щекочет его…

…Рассел улыбнулся воспоминаниям. Фанни, озорная, смешливая, не признающая никаких условностей. Жадная и щедрая одновременно. Брать и давать ей одинаково приятно. Только Фанни объяснила ему, чем женщина отличается от спальницы. Объяснила не словами, а собой, своим телом, своими поступками… Он предложил ей выйти за него замуж. Она рассмеялась. И отказалась…

…— Ну, милый, спасибо, но это несерьёзно.

— То есть как? — он сам не ждал, что её отказ так заденет его.

— А вот так, — хохочет Фанни. — Я свободная, и ты свободный. Захотим — встретимся, захотим — разбежимся.

— Фанни, это не причина. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — смеётся Фанни. — Потому и не хочу. И не буду.

Он угрюмо кивает. Если Фанни не хочет, то её не заставишь. Приказать ей нельзя…

…Рассел вытащил сигарету и закурил. Земля тебе пухом, Фанни. Он тогда окончил университет, уехал. Не попрощавшись. Фанни уже вовсю крутила с другими. А может, и нет. Но между ними и так было всё кончено. Но что бы ни делала Фанни, в Палас она не ходила…

…— Да ну его, милый.

— Но почему?

— А не хочу! — смеётся Фанни.

— Ты можешь внятно объяснить? — сердится он.

Они лежат рядом. Фанни в его объятиях задумчиво накручивает на палец волоски у него на груди.

— Ну, милый зануда, — она целует его в щёку возле уха, — ты же любишь порядок во всём. Так, во-первых, я люблю, когда за мной ухаживают и завоёвывают. Во-вторых, я люблю случайные встречи. В-третьих, — она опять целует его, — я люблю солнце, много солнечного света. А в Паласе всё наоборот. Ты доволен?

Он целует её, но настаивает:

— А в-четвёртых?

— А в-четвёртых, в-пятых, в-шестых и так далее, — смеётся Фанни, — я люблю, когда меня любят. Понятно?…

…Конечно, понятно. Он всё понял и не обиделся, когда Фанни стала удаляться от него. Ничего вечного не существует. Кончалась любовь, кончались и их встречи. Без обид и скандалов.

Рассел глубоко затянулся горьковатым дымом. Купил в Гатрингсе русскую пачку на пробу. Ничего, очень даже ничего. Но под настроение. Послезавтра пятница, Джен придёт в контору. Что ж, это его шанс. Проводить после работы. Он так часто это делал, что ни у кого не вызовет подозрений. Ни у кого, кроме… кроме этого чёртова спальника. Хотя… хотя в тот раз сам виноват, что погнался и попал в ловушку. Да и чёрт с ним, в конце концов, если что, на этот раз он будет стрелять. Дважды на одно ловятся только недоумки. Он, слава богу, не из таких…

…— Ты упрям, Рассел.

— Весь в тебя, — весело огрызается он.

Отец с улыбкой кивает.

— Грешен. Не могу оставить проблему нерешённой.

— Что?! — сразу настораживается он. — Ты… ты опять взялся за это?

— И да, и нет, — смеётся отец.

Но смех слишком явно прикрывает смущение.

— Не понял, — он с улыбкой подносит к губам стакан. — Ты опять купил спальников?

— Да, — отец негромко смеётся, — одного и в рассрочку.

— Значит, да, а что тогда нет? Только наблюдаешь? Без анализов и экспериментов?

Отец кивает, медлит и наконец… хлопает в ладоши. И на этот обычный сигнал вызова домашнего раба в холл входит… спальник, трёхкровка.

— Убери и подай кофе, — спокойно приказывает отец.

Он молча смотрит, как ловко управляются с посудой красивые тёмно-бронзовые руки. Но вот столик между их креслами накрыт для кофе, отец внешне небрежно кладёт на край столешницы надкусанный бисквит.

— Ступай.

— Спасибо, сэр, — раб берёт бисквит, ласково и благодарно улыбается и бесшумно исчезает из комнаты.

Первую чашку они выпивают в молчании. Он настолько ошарашен, что не находит слов, да и мысли… вразброд. Отец… никогда…

— Он… ты давно его купил?

— Скоро полгода, — улыбается отец.

Полгода? И не горит?! Значит… но этого не может быть… отец…

— Ты никогда не увлекался этим, — тихо говорит он.

Отец пожимает плечами.

— Я хочу посмотреть, сколько он протянет… на обычном режиме. Ему двадцать четыре полных.

— Через два месяца ты его всё равно сдашь на утилизацию. Как просроченного.

— Я договорился. Мне его оставят.

Отец старается говорить своим обычным тоном экспериментатора, но его этим не обмануть. Он видит смущение отца, понимает, начинает понимать… обычный режим. Три и одна.

— Три и одна? — спрашивает он вслух.

— Когда как. Я экспериментирую с режимом.

Экспериментируешь? Берёшь его в свою постель не каждую ночь? Или каждую? На языке вертится язвительное: "В твоём возрасте переутомление опасно", — но он только молча наливает себе кофе. Отец так же молча следит, как он пьёт. И вдруг вопрос:

— Почему ты не женишься, Рассел?

Он едва не поперхнулся.

— С каких пор моя личная жизнь тебя интересует? — огрызается он.

Он не хотел, но его застали врасплох. Ответ, конечно, слишком резок, отец сейчас взорвётся, но нет… Вместо взрыва звучит неожиданное:

— Мейби была хорошей женой. Я понимаю. Но нельзя оплакивать мёртвых бесконечно.

— Мне тридцать четыре года, отец. Твоя забота несколько запоздала.

— Я хотел подготовить тебя к жизни в этом мире. Я всё делал для твоего же блага, — отец говорит непривычно тихо и как-то неуверенно.

— Да, для моего же блага. Разумеется, — он кивает, глотая ставший безвкусным кофе.

— Пойми меня, Рассел, — продолжает так же тихо отец, глядя в свою чашку. — Время… время, к сожалению, необратимо. Может, я и старею, но… но мне захотелось немного тепла. Участия и заботы. Хоть немного.

Тепло, забота, участие? От спальника?!

— Может, ты с ним обсуждаешь свои научные проблемы?

Отец смеётся.

— Нет, конечно. Я понимаю твой сарказм. Разумеется, я знаю цену его чувствам, но… немного иллюзии даже полезно.

— Тебе или ему?

— У него-то никаких иллюзий нет, Рассел. Это ласковое, привязчивое существо, но иллюзии… Иллюзии — привилегия человека, — голос отца вновь становится обычным.

Он резким вздохом переводит дыхание и встаёт.

— Мне пора. Я рад, что у тебя всё так удачно складывается.

Отец тоже встаёт.

— Хорошо. Надеюсь, ты приедешь на Рождество?

Вопрос чисто формален. Он берёт свою шляпу и плащ и уже в дверях всё-таки останавливается и оглядывается. Отец стоит посреди холла и смотрит на него.

— Разумеется, отец. Рождество — семейный праздник.

И дёрнувшаяся, как от удара, седая отцовская голова…

…Рассел оглядел окурок и щелчком отправил его в пепельницу на столе. Это была их последняя встреча. Он даже помнит дату. Пятое ноября. Полтора месяца и капитуляция. И страшная, в огне, в крови, в корчах гибель всего. И всех. Сам он уцелел случайно, особо к этому и не стремясь. И что же теперь? До Рождества ещё два месяца. Как и тогда. На Рождество узел развяжется сам собой. Спальника, разумеется, прикончат, но Джен… Джен надо как-то обезопасить. Глупышка может рвануться спасать этого чёртова индейца и погубит себя. Надо… надо сделать задуманное. Другого варианта нет.

К общежитию Крис подошёл в полной темноте. В одиннадцать вечера большую часть фонарей отключали, оставались прожекторы у ворот и лампочки под козырьками подъездов. В комнатах парней темно. Ну да, кто в ночную — давно на работе, а остальные спят. И у врачей почти у всех темно. Все спят. И самому надо бы лечь. Завтра ему с утра в процедурных. А сна… ни в одном глазу.

Нашаривая в кармане ключ, Крис взбежал по ступенькам на крыльцо, толкнул дверь и вздрогнул.

— Ты?

Тёмная масса в углу тамбура зашевелилась, становясь человеком.

— Ты чего здесь?

— Ничего. Я это… так.

Крис узнал привезённого летом после Дня Империи мулата и спросил, уже зная ответ:

— Не спится?

Мулат кивнул и вздохнул, как всхлипнул. Крис покровительственно усмехнулся.

— Ладно, пошли ко мне, чаю попьём.

И, не оглядываясь, пошёл к лестнице на второй этаж, где были их комнаты. Не оглядывался, зная, что парень пойдёт за ним. Привык слушаться того, кто старше.

Они прошли по коридору, полутёмному от редких лампочек вполнакала. Крис привычным уже движением открыл свою дверь и включил свет. Снял куртку и повесил её в шкаф.

— Проходи. Сейчас я чай поставлю.

Мулат осторожно, как по чему-то скользкому, прошёл к столу и сел. Огляделся.

— Как белый живёшь.

Крис пожал плечами, доставая из шкафа стаканы и пачку печенья.

— Как зарабатываю, так и живу. Ты имя себе выбрал?

Мулат молча покачал головой.

— Чего ж так? — Крис посмотрел, сколько в чайнике воды, включил его и сел к столу. — Сейчас нагреется, попьём горячего.

Парень быстро вскинул на него глаза и осторожно спросил:

— Не слышал, что со мной сделают?

— А чего делать? — Крис улыбнулся. — Тебя ж спрашивали, ну, когда из "чёрного тумана" вылез, ты что ответил?

— Я сказал, — мулат вздохнул, — сказал, что не знаю. И этот, очкастый, сказал, чтоб я пока здесь пожил.

Крис кивнул.

— Ничего, парень, поживёшь, осмотришься. И решишь. Хуже, чем было, уже не будет.

Мулат снова вздохнул.

— Ты… давно здесь?

— Давно. Меня под Рождество привезли. Я горел уже.

— Потому и Крис, что под Рождество? Кристмас, так? — мулат усмехнулся. — Ты ж, значит, тоже без имени. По кличке.

Помедлив, Крис кивнул.

— Получается так. Но… документов я ещё не получал. Есть у меня… мысль одна. Не хочу пока об этом. Но тебя-то как-то ж надо звать.

Мулат пожал плечами.

— Пока я Новенький.

— Те трое встанут, придётся что-то новое придумывать.

Чайник тоненько засвистел, и Крис встал выключить его. Всыпал в стаканы по щепотке сухого чая и налил кипятка. Снова сел, аккуратно вскрыл пачку печенья. Взял одно и толчком двинул пачку по столу к мулату. Тот кивнул и тоже взял одно печенье.

— Я одного боюсь, — тихо сказал мулат. — Выгонят, куда я денусь? Силы не осталось, ползаю как муха бескрылая. А к хозяйке идти… так на хрена я, перегоревший, ей нужен?

— Да какая там хозяйка, — негромко засмеялся Крис. — Мы свободные.

— Я ей клятву дал, — тоскливо вздохнул мулат.

— Ты эту клятву засунь, сам знаешь куда, — хмыкнул Крис, пробуя губой чай. — Фу чёрт, горячий какой. Рабскую клятву рабу и беречь. А раз не раб, так и клятву на хрен.

— Легко у тебя всё выходит, — возразил мулат.

— Легко, говоришь, — Крис отпил чаю, отломил угол печенья и сунул в рот. — Ну, чужая боль всегда меньше своей. Ты чего чай не пьёшь? Сахару у меня, правда, нет, кончился.

— Без сахара он совсем невкусный, — мулат тоже глотнул и, обжёгшись, выругался, сосредоточенно подул, осторожно глотнул и спросил: — Ты долго горел?

— Долго. В декабре начал, в марте встал. Я ещё и ранен был. Не сильно, правда, так, оцарапало. А ты чего в тамбур сбежал? Кричишь во сне, что ли?

— Тебе какое дело? — сразу напрягся мулат.

— Значит, кричишь, — усмехнулся Крис.

— А ты нет, что ли? Ты же из-за этого один живёшь, скажешь, нет?

— Не задирайся, — Крис насмешливо улыбнулся. — Сам сказал, что силы не осталось. Так что… кричал, не кричал, не в этом дело. Тебе надо решить, как дальше будешь. Решишь — и кричать перестанешь. И кончай без дела болтаться. Это нам обидно, а не крики твои. Койку и жратву отрабатывать надо.

— Твоё я ем?

— Дурак ты, — Крис замысловато, но беззлобно выругался. — Пей чай, он остыл уже. Мы все работаем, понял? И выкладываемся. Побольше, чем за смену.

Мулат дёрнул плечом, но промолчал. Ему явно хотелось взять ещё печенья, но он не решался, а Крис больше не предлагал и сам не брал. Они пили чай молча, и на последнем глотке, уже ставя опустевший стакан на стол, мулат спросил:

— Ты… для себя всё решил?

— Всё, — кивнул Крис. — Как дальше жить буду, я решил. Ладно. Мне завтра с утра работать.

Мулат встал, шагнул было к двери и остановился.

— Так что? — он говорил совсем тихо. — Не тронут меня? За крик.

— Боишься если, погуляй до утра. Они на работу уйдут, ляжешь спать, — засмеялся Крис. — Только тогда без жратвы останешься.

— Охренел?! — не выдержал мулат. — Без жратвы загнёшься в момент.

— А то у меня ложись, — очень серьёзно предложил Крис. — На полу у стеночки. Не разоспишься, вот и кричать не будешь.

— Пошёл ты… — выругался мулат и тут же улыбнулся. — А за чай спасибо.

— На здоровье, — ответил по-русски Крис, собирая стаканы.

Они вместе вышли в коридор. Мулат повернул к своей комнате, а Крис побежал в туалет. Время и впрямь позднее. Он быстро прямо под краном вымыл стаканы, отнёс их в комнату и поставил перевёрнутыми на стол, пусть сохнут. Печенье в шкаф. Не рассчитал с деньгами он в этом месяце. До вторника, да, во вторник зарплата, поджаться надо. Ладно, обойдётся эту неделю. Так, теперь быстренько в душ и можно будет отрубиться.

Привычный, вбитый с питомника ритм — душ после смены и душ перед сменой — соблюдался ими всеми бездумно. И необходимость бегать для этого на первый этаж не тяготила. Только следили за собой, чтоб по привычке нагишом из душа не выскочить, и на первых порах забывали полотенца. У Криса, как у всех, в шкафу на отдельной полке лежало полотенце и мешочек из клеёнки для мочалки и мыла. Крис снял рубашку и положил её на нижнюю полку, куда собирал грязное бельё, переобулся, взял полотенце и мешок. Комнату лучше закрыть, всё-таки не в уборную бежит, да и ночь уже. Хотя этим никто не баловался, все понимали, что если тебя на этом поймают, то тут твоя жизнь и кончится. Но… но лучше не рисковать. Если б он не один жил, то, конечно, дело другое. А так… сам себя береги.

Как всегда ночью душевой зал закрыт, только две дежурные кабинки. Одна занята, тоже видно кто-то полуночничает, а вторая свободна. А ему больше и не надо. Крис захлопнул за собой дверь, повернул рычаг, чтобы снаружи появилась красная надпись "занято", и стал раздеваться.

Занятый своими мыслями, он не обращал внимания на шум в соседней кабине, и с трудом различимый за шумом воды голос заставил его вздрогнуть. Он даже не сразу понял, что ему говорят.

— Эй, я мыло упустила, оно к тебе плывёт, вылови, а.

— What? — переспросил он тут же по-русски. — Что?

За стенкой ойкнули, но тут к нему по неглубокому жёлобу общего стока вплыл розовый овал мыла. Это никаких объяснений не требовало, вернее, всё объясняло. Выловить мыло не составило труда, но вот как его передать? Голос-то был женским. Будь там мужчина, так без проблем. Внутренние перегородки не доходили до потолка, и при желании можно было попробовать подпрыгнуть, зацепиться и подтянуться. Но женщина… Это уже опасно. Хотя никто от них не требовал соблюдать правила и держать глаза книзу, но привычка была сильнее, и дистанцию между собой и белыми, особенно белыми женщинами, они держали.

Крис стоял посреди кабинки с мылом в руке и не знал, что делать. За стеной молчали. Только вода шумела, но не очень, видно напор был слабым. Крис уменьшил и у себя, чтобы не приходилось кричать, и сказал по-русски, тщательно подбирая слова.

— Я… поймал его.

За стеной вздохнули.

— Оставь себе.

Но вздохнули так горестно, что он понял: потеря серьёзная. Да и надо же человеку вымыться. Что же делать? Лезть на загородку?

— Я сейчас залезу, — начал он, но его тут же перебили.

— Нет-нет, не надо. Не смей, слышишь?

Паника в голосе остановила его. Но как же тогда? И тут его осенило. Сток же общий! Вот через сток и вернуть. Она не хочет, чтобы он видел её, ну, так он и не увидит.

— Я руку в сток просуну, — сказал он и, не дожидаясь ответа, приступил к действиям.

Ловко изогнувшись, он лёг в крохотной кабинке на спину, до плеча просунув руку с зажатым в кулаке мылом в соседнюю кабину. Вода катилась по руке и груди, голова так прижата к стене, что стало больно, но отверстие оказалось достаточным. Он разжал пальцы и почувствовал, как взяли мыло и… и погладили его по руке. Видимо, в благодарность.

— Спасибо.

— Пожалуйста, — ответил он, медленно, чтобы не пораниться, высвобождая руку.

Ну вот, всё и в порядке. Он встал и опять усилил воду. Но моясь, несколько раз подносил к лицу ладонь, в которой держал мыло, и нюхал. Слабый, но очень приятный запах. Интересно, кто это там был, вернее, была. Хотя… какое ему до этого дело? Его попросили помочь, он помог. И хорошо, что обошлось без писку и визгу.

Когда он вымылся и оделся — просто натянул на голое тело штаны, спрятав выстиранные прямо в душе трусы и носки в мешок с мочалкой и мылом — и осторожно выглянул в коридор, соседняя кабинка была уже пуста. Совсем хорошо. А то ещё… ну, мало ли что беляшке на ум взбредёт. Ночь, никого нет, и полуголый спальник навстречу… Крис невольно передёрнул плечами, представляя, что могло случиться. Бывало уже такое. Летом. Жара, духота… Хорошо, доктор Юра и доктор Ваня всегда были с ними, вмешивались, защищали их, объясняли. Пока всё не утряслось.

У себя в комнате Крис развесил над стенной батареей полотенце, трусы, носки и мочалку, выложил на подоконнике мыло — пусть тоже обсыхает, а не киснет в мыльнице — вывернул и повесил сушиться мешок, из угла за шкафом достал половую тряпку и постелил под развешенными вещами, чтоб на полу лужа не стояла. Всё как тётя Паша учила. Выложил на стул на завтра чистое бельё, разобрал постель, выключил свет и уже в полной темноте разделся догола и лёг. Смешно вспоминать, но ещё совсем недавно ничего этого он не знал и не умел, что его и остальных учили самым простым, как он сейчас понимает, вещам.

Он не спеша потянулся под одеялом, медленно распуская мышцы. И одеяло уже не давит, привык спать укрывшись. Человек ко всему привыкает. А подловил его этот малец с именем. Крис, Кристмас…

…Боль отступала медленно, неохотно. Он вдруг ощутил себя, своё горящее тело, пересохший шершавый рот. Губ касается что-то твёрдое, как трубка какая-то, раздвигает их. Вода? Странная, сладкая, как напиток в Паласе, но вода. Он жадно глотает её, зажимая зубами трубку, чтобы не упустить. И он лежит на чём-то мягком, и как будто ветром погладило по лицу. Он и тянется к этому ветру, и боится неосторожным движением вернуть боль. Осторожно открывает глаза и вздрагивает. Белый. В халате врача. Нет! Не надо! За что?! Он слышит свой крик, рвётся, ощущая на запястьях и лодыжках притягивающие его к кровати ремни.

— Ну-ну, парень, спокойно.

Сильные, но не жёсткие пальцы придерживают его за плечи, прижимают к… койке.

— Ну, попей ещё. Хочешь пить?

Пить? Да, пить, дайте воды… И тут же его обжигает понимание. Ему не дают умереть, заставляют жить, мучиться. Зачем?

— Как тебя зовут, парень?

Нет, на это его не поймают.

— У раба… нет… имени… — выдыхает он и, чувствуя приближение новой боли, кричит, ругается, добиваясь удара, чтобы потерять сознание и не чувствовать уже ничего…

…Крис недовольно, злясь на себя за эти воспоминания, мотнул головой. Было и прошло. Потом, когда уже соображать начал, стыдился врачей. Как он их только ни обзывал, а они… Особенно доктор Юра и тётя Паша. И не хотел вспоминать, а вспомнил…

…Тусклый свет сквозь веки, чьи-то голоса над ним.

— Ешь.

Ложка тычется ему в губы, чьи-то пальцы нажимают ему на щёки, скулы, насильно открывают рот и засовывают ложку. Безвкусная вязкая масса. Он давится, глотает её. Почему его не оставят в покое? Он не хочет есть, ничего не хочет.

— Крис, ты слышишь меня? Открой глаза, Крис.

Крис? Кто это? Это не он. У раба нет имени. Его трогают за плечо, запястье, несильно похлопывают по щеке, он с привычным равнодушием шевелит губами в положенном поцелуе, но ощущает пустоту. Его ударили по лицу и не заставили целовать ударившую руку? Он медленно поднимает веки. Опять этот белый. Врач. Значит, сортировка.

— Ну, как ты, Крис?

Значит, Крис — это всё-таки он.

— Хорошо, сэр, — слышит он свой голос.

Его спрашивают о болях, ещё о чём-то. Он не отвечает. Это непослушание, за него и убить могут, но ему всё равно. Пусть убивают…

…Крис усмехнулся. Он долго не мог понять, почему его не убивают. А сейчас смешно вспомнить. Но хватит, надо спать. Что было, то было. Он так и остался Крисом. И даже ни разу не спросил, кто дал ему это имя. Не всё ли равно? Тогда было всё равно, а сейчас… если получится задуманное, то будет тем более неважно. И надо выкинуть всё из головы. И спать. Поздно уже.

Они шли со станции, когда их окликнули. И они не сразу даже поверили такой удаче. Работа! Убрать на зиму в саду. Собрать весь сушняк, сгрести опавшую листву, расчистить дорожки… Ну, чудо, а не работа! И это, когда третий день на станцию пускают только по полицейской указке. А в городе работы нет.

— Пофартило! — ухмыляется Андрей.

Эркин молча кивает. Лопата, грабли, топор, — всё для работы им дали. Пожилая женщина с седыми тщательно уложенными волосами, объяснив им, что они должны сделать, сразу ушла в дом, не осталась над душой по-надзирательски. Вокруг никого, и они, пользуясь моментом, переходят на русский.

— Через две недели поеду, — Андрей быстро вскидывает на него глаза, улыбается и снова их опускает на работу. — Потом ещё неделя, пока вы получите. И тогда рванём.

Эркин кивает.

— Деньги попридержать пока надо, — и повторяет слова Жени: — Переезд — дорогое удовольствие.

— А то, — сразу соглашается Андрей. — С работой хреново, конечно. У тебя запас ещё есть?

— Есть немного. Здесь-то перекрутимся. А в дороге… Да, эти, Маша с Дашей, получили уже? Ну, как её, визу?

— На той неделе поедут. После Хэллоуина. Только, — Андрей начинает краснеть. — Только они не сразу двинутся.

— Тебя будут ждать, — решил пошутить Эркин.

Но Андрей сразу стал тёмно-пунцовым, даже слёзы на глазах выступили. Эркин от неожиданности оторопел, не зная, что сказать. И минут десять они работали молча, разойдясь по разным углам сада. А когда опять оказались рядом, Андрей заговорил сам.

— Понимаешь, девчонки ж они ещё, а тут всякое может быть. Ну и… помогу им, прикрою, если что. Ты того… против, что ли?

— Почему против? — пожал плечами Эркин. — Хорошие девчонки, пускай.

— Понимаешь, — повеселел Андрей. — Когда много вместе, то и место в бараке можно хорошее занять, и со жратвой легче, и прикрыть друг друга. Если вместе держаться… хрен к нам кто сунется.

— Это так, — кивнул Эркин.

Вместе, конечно, легче. Будет нас тогда… Шестеро. Правда, на четырёх женщин двое бойцов — он да Андрей, но всё равно: Андрей прав. И… И Эркин рискнул задать завертевшийся на языке вопрос.

— Ты с которой?

Андрей снова густо покраснел и еле слышно ответил:

— А с обеими.

— Сразу? — вырвалось у Эркина.

Андрей кивнул и, помолчав, сказал совсем тихо, тише камерного шёпота.

— Они близнецы, понимаешь? У них всё поровну.

Эркин видел, что Андрею хочется поговорить, рассказать, да и самому интересно. И раз они вместе поедут, то ему, конечно, надо о них побольше знать. Да, как назло, опять надо разойтись. Ладно, обговорим потом. Значит… значит, три недели ещё, ну, если с запасом, то месяц. Дров, керосина покупать не нужно, до отъезда хватит и тоже с запасом. За квартиру уплачено до Рождества. Может, за декабрь удастся обратно стребовать? Или как неустойку слупят? Надо будет у Жени спросить. Из одежды… Ему самому ничего не нужно, на год шмотья хватит. Только Жене и Алисе. Одежду всю возьмём. Мебель, конечно, бросим, продать вряд ли получится. Что ещё? Посуда, постели…

— Ты чего губами шлёпаёшь? — спросил вдруг Андрей.

— Прикидываю, что ещё сделать надо, — сразу ответил Эркин.

Андрей кивнул. Ему, конечно, собраться легче. Вещи в мешок, мешок на плечо, ящик в руку и вперёд. Но он один. А они семьёй. И… и жалко бросать нажитое. Ещё тогда, до всего, слышал.

— Андрей, пойди молоток попроси и гвозди, забор подправим.

— Порядок, так во всём порядок, — кивнул Андрей. — Жаль, знал бы, что так пофартит, ящик бы захватил.

Они возились долго, но обиходили весь сад, подправили скамеечку, укрепили забор и даже сожгли собранный мусор. Та же женщина позвала их в дом. Андрей подмигнул Эркину, ткнув его на ходу локтем в бок. За такую-то работу им и отвалить должны… по десятке каждому, не меньше. Эркин кивнул, пряча довольную улыбку.

Их привели в кухню. Чистую, аккуратную, заполненную старой мебелью. Стол накрыт. Две тарелки густого супа, в каждой тарелке по куску мяса, две тарелки поменьше и на каждой по большому куску запеканки — здоровская штука, Женя как-то делала — и две большие кружки с дымящимся кофе, четыре куска хлеба с маслом, шесть кусочков сахара. Такое угощение стоит, конечно, дорого, но… но что же, денег им не дадут?!

— И это всё? — вырвалось у Андрея.

Женщина нахмурилась.

— Вы считаете этого мало?

Обида в её голосе взорвала Эркина. В конце концов, сколько он будет терпеть и поддакивать?

— Мэм! Спасибо за еду… Но мне надо платить за жильё, покупать одежду, покупать еду, — и вырвалось сокровенное: — У меня семья, мэм. Что я принесу домой, мэм?!

Андрей незаметно ткнул его в бок, и Эркин замолчал, уставившись в пол. Женщина растерянно переводила взгляд с одного на другого.

— Но… нет, я, конечно, понимаю… но… но иначе нельзя… не положено…

Эркин невольно вскинул глаза. Не на неё, на Андрея. Вот, значит, что! Они же слышали болтовню, что беляки теперь норовят платить жратвой, а не деньгами, но это же получается… не случайно, не сами по себе так придумали. Им… им велели. Как тогда, ещё весной, торговцам запретили продавать цветным, а кто трепыхался… Ладно, поняли.

— Ладно, — Андрей тряхнул кудрями. — Мы тоже… всё понимаем.

Эркин кивнул. Да, Андрей прав, они всё понимают. И что сейчас? Повернуться и уйти? Пусть она сама всю жратву лопает?

— Вы работали, столько сделали… поешьте… пожалуйста.

Они снова переглянулись и сели к столу. Женщина вышла, оставив их одних. Ели спокойно, равнодушно перемалывая куски, не замечая вкуса. И молчали. О чём ещё тут говорить?

Они доедали, когда в кухню вошла та же женщина и молча положила перед Андреем четыре кредитки. Так же молча Андрей отодвинул их Эркину, и уже Эркин поделил поровну и отдал Андрею его долю.

— Я понимаю, — тихо сказала женщина, — вам нелегко, но скоро всё переменится.

Андрей заинтересованно вскинул на неё глаза, и она улыбнулась.

— Что переменится, мэм? — глухо спросил Эркин.

— Вам всем не придётся заботиться о еде и ночлеге, — она улыбалась ему ласково, покровительственно. — Потерпи ещё немного, — её улыбка стала лукавой. — До Рождества. Ты хороший работник, тебе будет хорошо. Вот повернётся всё…

У Андрея отвердело лицо. Эркин взглядом остановил его и встал.

— Спасибо, мэм. Я понял.

Андрей тоже встал.

— Ясненько. Ну что ж, — он улыбнулся, и от его улыбки женщина попятилась. — Подождём до Рождества.

И снова взгляд Эркина остановил его.

На улице Андрей вздохнул.

— Значит, всё-таки на Рождество.

Эркин угрюмо кивнул. Говорить было не о чем. Их загоняют в угол, на край Оврага. Чтоб сами захотели за хозяином жить, чтоб не брыкались, когда всё повернётся.

Они ещё походили по улицам, покрутились в поисках работы. Бесполезно. Работы не было.

— Пошли опять на станцию, что ли, — предложил Андрей. — Может, на ночную прорвёмся.

Эркин вздохнул.

— Может… — и оборвал себя.

На ночную, лучше оплачиваемую работу прорваться совсем тяжело. Чуть ли не дневной заработок надо полицейскому у ворот отдать, чтобы впустил. И с подёнкой совсем хреново. И раньше если хоть Андрей выходил вперёд и как белый выторговывал плату побольше, то теперь весь город знает, что он… как цветной, ну и платят соответственно. Только что деньги отдают ему, дели мол. А платят…

Эркин снова вздохнул.

— Ничего, — улыбнулся Андрей. — Месяц остался, а там… — он залихватски выругался.

— Этот месяц ещё продержаться надо, — возразил Эркин, но улыбнулся.

Конечно, они продержатся, перекрутятся, перебьются-переколотятся. Сделают всё, чтобы никто ничего до самого дня отъезда не заподозрил. На всякий случай. Ведь никто не знает, что может случиться. Нужно затаиться и не выделяться. Ничем и никак.

— Завтра суббота. На рынке попробуем?

Андрей кивнул.

— Придётся. Со станцией совсем глухо. В воскресенье в церковь эту чёртову переться…

— Перетерпим, — хмыкнул Эркин. — Не самое тяжкое.

— Кто бы спорил.

Было уже совсем темно, когда они разошлись.

Женя шла медленно. Рассел опять пошёл её провожать. И даже не спросил, как обычно, её разрешения, а просто догнал на улице — она и на десять шагов не успела отойти от конторы — и пошёл рядом. Молча. И Женя теперь тянула время, чтобы Эркин успел прийти домой, чтобы опять не столкнуться у калитки. Дважды не везёт.

— Джен, — Женя вздрогнула: так неожиданно заговорил Рассел. — Я хочу, чтобы вы меня поняли. Вы вполне вправе сами определять свою жизнь. Но… но я хотел бы, чтобы ваш выбор был… осознанным.

— Что-то очень туманно, Рассел.

— Джен, — в голосе Рассела прозвучала такая боль, что Женя удивлённо вскинула на него глаза. — Когда не знаешь правды, всей правды… то можно совершить чудовищные ошибки. Не желая того. Я знаю… вам это будет неприятно, даже больно. Думаю, очень больно. Но… но это правда. Даже, — Рассел криво усмехнулся, — я бы сказал, голая правда.

— Рассел, — Женя весело покачала головой, — Чем больше вы объясняете, тем меньше я понимаю.

Они уже подходили к её дому, и разговор надо было заканчивать, такой непонятный и совсем не нужный. Женя остановилась и подала Расселу руку.

— Мы уже пришли. Спасибо за…

— Джен, — перебил он её. — Прошу, умоляю понять меня… — и прежде чем она успела сказать, что ничего не понимает, достал из кармана и протянул ей небольшую книгу.

— Что это? — удивилась Женя.

— Это? Прочитайте её, Джен. Внимательно, не торопясь. Сегодня у нас пятница. Во вторник вы мне её вернёте.

— Во вторник Хэллоуин, — напомнила Женя, беря книгу.

— Да, я и забыл, — Рассел невесело улыбнулся. — Хорошо, тогда… тогда в понедельник. Я встречу вас. После работы, — Женя недоумевающе кивнула. — И ещё, Джен. Я прошу вас ни с кем это… эту книгу не обсуждать. Прочитайте её. Клянусь, я отвечу на все ваши вопросы. Но… но только это должно остаться между нами.

— Хорошо, — кивнула Женя.

Она попыталась засунуть в сумочку, но книга не влезала.

— Хорошо, Рассел, — Женя успокаивающе улыбнулась. — Обещаю её прочитать внимательно и тщательно.

— Да, Джен. Я… я отметил там несколько мест, обратите на них особое внимание.

— Хорошо, — Женя засмеялась. — Думаю, за субботу и воскресенье я её изучу. И обещаю хранить всё это в тайне.

— Я вам верю, Джен.

Рассел вежливо снял шляпу, склонил голову.

— Спасибо за доверие. До свидания.

— До свидания, Джен.

Рассел ещё постоял, провожая Женю взглядом. Посмотрел, как она вошла в калитку. Вот стукнула её дверь. Что ж… что бы он ни услышал от неё в понедельник, он не жалеет о сделанном. У него не было иного выхода. Да и не поверила бы она его словам, а фотографиям, строгому академическому тексту… И потом это — правда. У правды есть интересная особенность. Она не нуждается в особых доказательствах. В отличие от прямой лжи, умолчаний и иносказаний.

Он надел шляпу и, повернувшись, пошёл по улице. Домой? А не всё ли равно куда? Джен… сентиментальная, жаждущая оберегать и заботиться, одержимая, как все женщины, мечтой о семье, доме, любящем мужчине рядом… Люди могут простить многое, но не разрушение своих иллюзий. Джен не простит, возненавидит. Пусть. Он сделал всё, что мог, и пусть другой на его месте попробует сделать больше.

Занятый своими мыслями, Рассел не заметил стоящего в густой тени человека в рабской куртке. Правда, куртка, сливаясь с тенью, делала мужчину практически невидимым.

Эркин дождался, когда шаги беляка затихнут, прислушался ещё раз и уже спокойно пошёл домой. Ну, не отстаёт от Жени сволочь белая. Ладно. Месяц остался, нарываться нет смысла. Да и днём сволочь не посмеет пристать, а так поздно Женя дважды в неделю возвращается. Во вторник и пятницу. Прикрою.

Его разбудил шум дождя. Стук капель по жестяному козырьку над окном неприятно напомнил выстрелы. Чак, не открывая глаз, прислушался, плотнее натянул на плечи одеяло. Теперь зарядит надолго. А может, и нет. Когда-то он умел по шуму дождя определять: надолго тот или нет. Ещё в имении, до всего. А потом это стало ненужно, вот и забыл. Руки ломит. Опять идти к этим… поганцам. Разминать мышцы. До чего же умелые сволочи. Спальники. По мордам же видно, а что им ни скажи, молчат. Обложить попробовал, так они к счёту накинули. За руки как за полный заплатил. Устроились гады и знать ничего не желают.

Он сознательно взвинчивал, накручивал себя, зная уже, что только злоба, жгучая, тяжёлая, до красного тумана в глазах, заглушит боль. Иначе… он видел, что бывает потом…

…Хозяин пришёл к ним на тренировку рукопашного боя. Они, уже зная порядки, продолжали работу. Только прибавили жёсткости. Хозяин молча стоял и смотрел на них. Не хвалил и не ругал. Просто смотрел. И когда прозвенел сигнал и они построились, оглядел их, не улыбнулся как обычно, не пошутил, что, дескать, трупов нет, значит, не занимались, на что они всегда отвечали, что коли надо, так щас сделаем. А сейчас хозяин просто махнул им рукой, чтобы шли за ним и пошёл сам, не оборачиваясь. Они пошли как были, в тренировочных штанах, полуголые, мокрые от пота. По лестнице спустились в подвал. Всем стало не по себе. В подвале самые жёсткие тренировки и… наказания. Всех сразу? За что? Хозяин открыл тяжёлую толстую дверь, и они сразу услышали крик. Крик нестерпимой боли. Он уже знал, что так кричат горящие спальники. Стало немного легче. Значит, не их, они сейчас будут… он не додумал. Хозяин остановился перед камерой, и они, как положено, встали за ним полукругом. Камера маленькая. На цементном полу корчится голый мулат. И уже не кричит, воет. Но… но это же не спальник! Тех совсем по-другому корёжит. Мулат вдруг замолкает и медленно неуклюже встаёт. Нет, точно не спальник. И чего это? И тут он замечает, что руки у мулата болтаются будто… будто чужие, а пальцы скрючены и не шевелятся.

— Убейте, — хрипит мулат. — Я не могу больше, убейте меня.

Хозяин молча открывает камеру, входит, сделав им знак стоять на месте. Мулат в ужасе пятится, пока не упирается спиной в стену. Хозяин берёт его за локоть, и парень сразу вскрикивает, и не стонет, кричит всё время, пока хозяин ощупывает ему руки. Но это же… это же, как у спальников, те тоже, загоревшись, орут, когда их лапают. Хозяин поднимает мулату руки, отпускает, и они сразу бессильно падают. Парень не может их держать. Хозяин поворачивается и выходит к ним, оглядывает холодными светлыми глазами. И раздвигает губы в улыбке, от которой становится сразу и страшно, и весело.

— Ну? Поняли?

— Он… горит, сэр? — осторожно спрашивает Сай, самый смелый из них.

— Да. Вработанный, неделю не работал и загорелся, — объясняет хозяин. — Дали б ему тогда кого под кулак, прошло бы, а его оставили… отлежаться. Называется, пожалели. А сейчас уже всё, — и снова оглядывает их. — Работайте по трое, он ещё в силе. Ногами, — и, не оборачиваясь, бросает мулату. — Отбивайся.

— Слушаюсь, сэр, — выдыхает мулат.

— Трое слева, — командует хозяин. — Пошёл!

Он на правом краю, ему ждать своей очереди. И он смотрит. Спокойно. Деловито. Мулат силён и увёртлив. И опытен. С ним и таким нелегко справиться…

…Чак осторожно пошевелил пальцами. Вроде ничего пока. Пока он устраивался. Временами руки немели, их начинало ломить. Он задирал кого-нибудь, лез в драку. И отпускало. А потом, когда появились эти… Слайдеры со своим массажем, стал ходить к ним. А ещё поддерживала память. О том беляке, Трейси. Чак невольно улыбнулся воспоминанию. Он тогда ударил этого беляка, сам, по своему желанию, не по приказу. Некому уже было приказывать. И как голова беляка дёрнулась от удара, тоже приятно вспомнить. И как тот стоял под его прицелом, как отступил, первым показал спину, признал своё поражение. Вспоминал это, и боль отпускала, мышцы снова наливались силой… Но вот что этому Трейси понадобилось у Слайдеров? Пришёл на массаж? Но почему в "цветное" время? И был наверху. И кто этот второй? Трейси явно прикрывал того. Белый телохранитель? Смешно, конечно, но… но если так, то… то попробовать поговорить, попросить помочь с работой… Без работы он всё равно рано или поздно загорится. А что, неплохая мысль. Как говаривал Старый Хозяин: "Есть перспектива". Будет работа телохранителя — кончатся боли и ломота в руках. Конечно, придётся извиняться, просить прощения, ползать у ног, сапоги целовать, но… что уж, сам виноват, потерял голову, забыл про горячку. И нарывался он всё-таки тогда на пулю. Но если Трейси тогда его не шлёпнул, то сейчас вряд ли. В подручные Трейси его не возьмёт, но может… может, порекомендует кому из своих знакомцев. Квалификация при нём, пусть проверяют, как хотят. Хуже, чем у Ротбуса, не будет. А если и впрямь к Рождеству всё повернётся, то надо успеть сейчас к хозяину получше пристроиться. На крайний случай, проситься к Трейси, и пусть уж он хозяином, чем какая другая сволочь. Пастуха этого, индейца, Трейси вроде особо не прижимал. Подставил, правда, сдал русским на исследования, но парень сам виноват. Кто ж беляку без оглядки верит?

Шум дождя нагонял сон, руки вроде отпустило. Ладно, появится Трейси, подойду. Другого-то варианта нет. Работа нужна. Денег осталось немного. Думал, хоть год поживёт сам себе господином, а что за массаж придётся платить, не посчитал. Жильё, жратва и массаж. А на остальное смотри и облизывайся. Баб, правда, хватает, не ждёшь, пока хозяин тебе разрешит и прикажет, но и бабы денег требуют. Можно, конечно, и задарма, но там уже не ты выбрал, а она согласилась. Кочевряжатся подстилки черномазые, свободных корчат, забыли, как по хозяйскому слову под любого ложились и рожали от кого велено. И пискнуть про чувства не смели, чтоб на "трамвае" не прокатили. А теперь "чуйства" у них, вишь ли, объявились.

Чак удовлетворённо улыбнулся. Ну вот, отогнал боль словами. Теперь спать. Уж до Рождества-то Трейси объявится. И если не лопать от пуза, то и денег должно хватить.

— На этом закончим. Благодарю вас. До свидания.

Бурлаков ещё раз оглядел аудиторию и стал собирать бумаги. Его первая публичная лекция после, да, почти пятнадцати лет перерыва, и к тому же на чужом, всё-таки чужом, языке. И, кажется, получилось.

С обычным студенческим гомоном слушатели вываливались за дверь. Когда аудитория опустела, к Бурлакову подошёл Старцев.

— Спасибо, Игорь Александрович.

— Пожалуйста, Геннадий Михайлович, — благодарно улыбнулся Бурлаков. — Не откажетесь от кофе?

— Не откажусь, — засмеялся Старцев. — В кафе?

— Нет, давайте у меня, если вы не против.

— По-нашенски, — кивнул Старцев.

Крохотная квартирка, вернее комната с нишей-кухней и закутком-душем в университетской гостинице безукоризненно чиста и кажется нежилой.

— Не обжились ещё? — присвистнул Старцев.

— Если честно, то и не собираюсь, — Бурлаков быстро, с ухватками старого холостяка, накрывал на стол. — Гостиница — она гостиница и есть. Контракт на пять ознакомительных лекций по истории России не требует постоянного жилья. Отчитаю и уеду. Вернусь домой и уже там буду устраиваться капитально.

— Домой? Вы жили в… — Старцев запнулся.

— В Грязино, — подсказал Бурлаков. — Но это Петерсхилл. Теперь.

— И пока?

— Берите сахар, печенье. Стоит ли заново тасовать людей, Геннадий Михайлович? Вообще-то мы, — Бурлаков невесело улыбнулся, — извините, никак не привыкну, что один, переехали в Грязино из-за бомбёжек, это дом тестя. Глухомань, тишина, а Царьград тогда бомбили часто. А там оккупация… ну, и всё остальное из этого вытекающее. А теперь… пусть живут.

Старцев задумчиво кивнул.

— А что вы вообще думаете о статусе этих территорий, Игорь Александрович?

— Спорность этих земель, как и любого Пограничья со смешанным населением очевидна и фактически непреходяща, — пожал плечами Бурлаков. — Мне думается… это вопрос населения.

— Плебисцит?

— Империя радикально изменила этнический состав. Сейчас плебисцит будет некорректен. По вашим данным возвращаются многие?

— Насколько я знаю, не очень. Многие из переселенцев бежали от фронта. Они не возвращаются совсем. Из угнанных пока немногие. Но, — Старцев нахмурился, — эксцессы уже начались.

— Да, в этой ситуации они неизбежны, — кивнул Бурлаков.

— Инфраструктура разрушена, самоуправление отсутствует, — продолжал рассуждать Старцев. — И вы правы: нельзя одну несправедливость исправлять другой. Угон изгнанием.

— Совершенно верно, — Бурлаков отпил кофе. — Однозначного решения я, честно говоря, не вижу. Наверное наиболее приемлем вариант с компенсацией и выкупом.

— Да, согласен. Кстати, стихийно этот процесс уже начался. Выкуп, он же компенсация и отказ от претензий. Комендатура оформляет и выдаёт документы на право владения.

— Я слышал о таких случаях, — улыбнулся Бурлаков.

— Ваш комитет подключился? — с интересом спросил Старцев.

— Разумеется. Мы же комитет защиты жертв Империи. И раз эта территория теперь российская, значит, надо стабилизировать население. Тем более, что рабство было распространено не особо, наиболее рьяные либо бежали, либо не пережили освобождения рабов.

— Как и во всей Империи, — понимающе кивнул Старцев.

— Бывшей Империи, — поправил его Бурлаков. — Пограничье было необходимо вернуть несмотря ни на что, по политическим мотивам. А то станет непонятно, за что воевали.

— Да, конечно, вернуть утраченные территории.

— Вот именно. А остальная территория — лишняя обуза, пусть самоорганизуется. Мы только даже не почистили, а создали условия, а дальше пускай сами своими руками и по своему разумению, — Бурлаков усмехнулся и продолжил: — Очень многое упирается в документы. Архивы нам предоставили, но работы… непочатый край.

Старцев несколько раз задумчиво кивнул. Отвечая не столько Бурлакову, сколько собственным мыслям.

— Как вы думаете, Игорь Александрович, насколько реальна попытка поворота?

— А насколько реальна была война? Вы это вряд ли помните.

— Совсем не помню, — кивнул с улыбкой Старцев.

— Ну вот. Тоже считали, что Империя не осмелится. А в результате? Вот видите. А вообще-то об этом надо спрашивать у наших друзей. У Николая Алексеевича и Александра Кирилловича. Это сфера их интересов.

— Это их хлеб, — улыбнулся Старцев. — Конечно, попытки реванша закономерны и неизбежны, но меня смущает одно обстоятельство. Нас слишком убеждают, что все события развернутся на Рождество. Слишком явная утечка.

— Чтобы она была естественной, — сразу подхватил Бурлаков. — Рождество как граничную дату нашего ухода с основной территории бывшей Империи мы дали сами. Тоже всевозможными, насколько я знаю, утечками и полуофициальными заявлениями. Естественно желание реваншистов перехватить и не дать никому вклиниться в момент безвластия. Пересменка — самое благодатное время для прорыва.

— Как и фронтовые стыки, — кивнул Старцев.

— Да, вы правы. Тот же стык, только не в пространстве, а во времени. Вспомните нашу и не только нашу историю. Стоит власти упасть, как сразу находятся желающие и могущие её подобрать, пока честные и законопослушные думают и колеблются. Так что реванш именно вплотную перед нашим уходом или во время него вполне вероятен и даже оптимален для реваншистов. Но нужно решить другой вопрос. Нас хотят упредить или наоборот, вызвать на активные действия?

— А как считают в вашем Комитете?

— По-разному, — засмеялся Бурлаков. — Но в любом случае наши действия предопределены. Оружие практически у всех сохранилось, решительности не занимать. Да из подполья мы далеко не всех вывели.

— Почему? — удивился Старцев.

— Потому что с той стороны многие остались… в своём подполье. Службу Безопасности и Службу Охраны проредили, скажем так, и без нас.

— Да, — кивнул Старцев. — Я слышал об этом. Программа самоликвидации, правильно?

— Совершенно верно. А была ещё Белая Смерть. Глубоко законспирированная и очень влиятельная. И очень опасная. Так вот она, по многим данным, осталась почти нетронутой. И предстоящий реванш — это её дело, я уверен. Исход попытки, конечно, ясен и предсказуем. Но крови будет много.

— К сожалению, вы правы, — вздохнул Старцев.

Обязанность сидеть с отцом у камина давно тяготила Хэмфри Говарда, но взбунтоваться ему и в голову не приходило. Споры с отцом обходились слишком дорого. Особенно если спор отец проигрывал. Многим спорщикам их победа оборачивалась самым нежданным и неприятным образом.

— Добрый вечер, отец. Ну, как ты?

— Не изображай любящего сына, Хэмфри. Денег ты больше не получишь.

Хэмфри молча налил себе коньяку и сел в кресло перед камином. Отпил, погонял во рту.

— Что за марка, отец? Я такого ещё не пробовал.

— Из Франции, — Спенсер Говард отвечал, не глядя на сына. Но это вообще его манера разговаривать, когда он достаточно благодушен. Взгляд в упор не обещал собеседнику ничего хорошего. — Ты считаешь подготовку законченной?

— Я уверен в успехе, отец.

— Твоя вера меня не волнует. Это твоя проблема.

— Отец, — Хэмфри знал, что легко пьянеет, но уж очень хорош коньяк. — Это наша общая проблема. И я её решил! — он захихикал. — Эти болваны ждут на Рождество, а рванёт, ох, не могу, уже во вторник. Хэллоуин будет… настоящий! На загляденье. Порадуйся.

— Ты глуп, Хэмфри. И не желаешь с этим считаться.

— Ну-ну, отец. Я знаю, что ты никогда не любил меня. Но теперь… придётся полюбить. Я последний.

— Последний Говард.

Интонация, с какой прозвучали эти слова, и быстрый резкий, как удар, взгляд отца напугали и разозлили Хэмфри.

— Рассчитываешь пережить меня, да?

— Хотя бы.

Взгляд отца стал оценивающим, и Хэмфри понесло.

— Думаешь, со мной, как с Джонни? Не выйдет. Я не он.

— Да, — старик наконец отвёл взгляд от раскрасневшегося лица сына. — Ты не Джонатан. Иногда и глупец говорит умно. Ты пьян. Иди к себе.

Хэмфри понимал, что зарвался и потому послушно встал.

— Спокойной ночи, отец.

— Ступай.

Когда за Хэмфри закрылась дверь, старик Говард взял его рюмку и брезгливо выплеснул остаток в камин. Как этот болван пронюхал? Или просто догадался? Доказательств нет и быть не может. Но если эта пьянь распустит язык… Не вовремя убили Ротбуса. Сейчас бы его… мальчики очень даже пригодились. И Чак. Грина нет, телохранителей брать негде. Если только перекупить. Но какой дурак отдаст тебе самое надёжное и безотказное оружие? Для этого нужны очень серьёзные аргументы. И времени уже не остаётся. Всё ненадёжно, зыбко, на соплях и старых связях. Неужели он поторопился с Джонатаном? Или сделал вовремя, но не то? А какие были варианты? Упрятать в укромное место под надёжной охраной… Нет, слишком много расходов. Без подчинённых любой генерал — Говард непроизвольно скривил губы в презрительной насмешке — только обычный человек. Так что всё-таки всё правильно. Джонатан был слишком на виду и, дурак, искренне верил в свою значимость и всесильность. В этом самом кабинете…

…— Мы ещё можем отыграться, отец.

— Возможно. Но с новыми игроками. И не сейчас. Капитуляция подписана?

— Вопрос дней, отец. Но что с того?

Он кивает, разглядывая сына. Интересно, действительно ничего не понимает или играет? Игрок из Джонатана, конечно, слабый. Без подсказки и страховки вообще никакой. Намёка на новых игроков не понял? Или понял по-своему?

— Мелочь скинул?

— Конечно. Пусть кончают друг друга. Русские увидят — озвереют, будут стрелять дураков на месте без допросов, — Джонатан самодовольно хохочет.

Он задумчиво кивает. Как всегда дурак считает подсказку своей выдумкой. Пусть считает. Конечно, убрать всех, кто сможет не просто сослаться на приказ, но указать приказавшего — это разумно. И сделать это их же руками — тоже. Самый надёжный свидетель — мертвец, а лучший тайник — костёр. Всё так.

— Нэтти поработал неплохо, — самодовольно продолжает Джонатан. — Нам хватит, чтобы начать всё сначала. Мы всегда устроимся. Были бы деньги.

— Ты веришь в то, что говоришь?

— Ну, отец, — глаза Джонатана хитро блеснули, — если ты против, отдай мне мою долю, и я буду решать свои проблемы сам.

Такое сочетание наглости с глупостью ошеломило его настолько, что он переспросил:

— Твою долю? В чём?

— Ну, отец, не надо. Я-то знаю, куда шёл весь конфискат и прочие выплаты. Всё это у меня. Это моё. Нэтти и его мальчики — мои люди. Взятое ими моё по праву.

— Что? — опять переспросил он. — Ты всё перевёл на свой счёт?

— Зачем? На служебные, разумеется, — Джонатан насмешливо хохочет. — Личными счетами распоряжаются члены семьи, а служебными — только я! Так что, не ссорься со мной, отец. Говарды должны быть вместе.

— Говарды не должны быть дураками, — он заставил себя говорить спокойно. — Когда русские отменят рабство…

— Они не посмеют.

— Вот как? И кто им помешает?

— Я. Мы нашпиговали транспортную сеть минами, по всей Алабаме не проехать. Без рабства хозяйства не работают, или им придётся самим кормить нас.

Хорошо, уводим разговор ещё дальше.

— Ну-ну. Скажи лучше, ты сделал всё, что я, — сейчас надо мягче, — советовал?

— Да. Весь научный комплекс, питомники, лагеря, Паласы, да, всё ликвидируем.

— Ещё не закончили?

— Я приказал. Этого достаточно…

… "Самодовольный болван", — вздохнул Говард, разглядывая огонь. Так ничего и не понял. Хотя… А было нужно, чтобы понимал? И сам себе ответил: нет. Понимание исполнителя нужно ровно настолько, чтобы не ошибался в исполнении. Да, ликвидировать удалось многое. Но не всё. И не всех. За лагерями, питомниками и прочими Паласами никто не заметил и научного комплекса. Да, там были весьма перспективные разработки, но было столь же ясно, что русские немедленно хапнут их себе по праву победителей. Уничтожение запасов и ценностей, чтобы не достались врагу, давняя и, надо признать, эффективная тактика. Достаточно вспомнить тех же русских, которые, отступая, сжигали и подрывали всё, что не могли увезти. Ну, так и ответили им тем же. Слишком многое вложено, чтобы это так запросто подарить. Не мне, так никому. Почему бы и нет? И "слоёным пирогом" по остаткам. Конечно, кое-кто успел сбежать и скрыться. Не опасно. И Джонатана он убрал вовремя…

…— Так как насчёт моей доли, отец? Я — Говард, и по закону третья часть всего моя. А захочу, так и всё. Понятно? Я — бригадный генерал, а ты… Я и не таких ломал.

Он спокойно смотрит на своего первенца. Да, придётся заняться этим уже сейчас, прямо здесь. Хорошо, что успел подготовиться.

— Твой брат пьёт, а ты? Уколы или таблетки?

— Не твоё дело! Ключи от сейфа, ну!

Он медленно полез в жилетный карман.

— Ну, раз такая… ситуация, — Джонатан улыбнулся, а он продолжал ровным спокойным голосом, разделяя слова паузами: — Трубкозуб… Глютамин…

— Кто из нас под кайфом, отец? — засмеялся Джонатан. — Крыша поехала? Не симулируй, не поверю. Не вынуждай меня, отец, я ведь могу и сам, лично. Где ключи?

— Антитеза… Доминанта… — продолжает он, уже не обращая на сына внимания. — Розенкрейцер… Действуйте!

Джонатан дёрнулся, но два негра-телохранителя уже выбили его из кресла и умело распяли на полу, плотно прижав коленями его запястья и лодыжки к полу. Точный удар по горлу парализует голосовые связки, и Джонатан бессильно и беззвучно по-рыбьи разевает рот, пока его ловко и умело обыскивают, перекидывая содержимое карманов на столик рядом с камином…

…Говард пригубил коньяк. Да, так всё и было. Не в первый раз. И личность объекта обработки уже ничего не значила. Любая помеха — враг. Врага надо уничтожать. С максимальной эффективностью. То есть решить, что выгоднее: смерть или исчезновение. Бригадного генерала начальника СБ могли и должны были искать русские. Их возможности мало известны, так что… пусть не ищут. Всё правильно…

…Удостоверение, пару сугубо личных писем, фотографии жены, матери и свою — не будем мешать опознанию — бумажник с мелочью он кинул обратно.

— Положите на место. Отвезите на виллу и обработайте. Оставите в саду, — поглядел на залитое слезами перекошенное лицо сына и добавил: — Сначала убейте. Всё остальное потом. И вернётесь сюда. Выполняйте.

Негры вскочили на ноги, ловко подняли бескостно обвисающее тело и исчезли за портьерами…

…Да, всё было правильно. Говарду можно простить многое, но не глупость. Правда, обоих телохранителей пришлось убрать, когда они вернулись. И у него остались Гэб и Чак. Тима он отдал в аренду ещё раньше. Слишком показалась перспективной предложенная комбинация, и не устоял. Джус Армонти ещё ни разу не подвёл. Комбинация отработанная, изящная и беспроигрышная. Но… но не для Русской Территории. Да, этого он не учёл. Этот мгновенный прорыв русских в обход крепостной линии и образовавшийся мгновенно бардак. В таком бардаке очень легко исчезают даже те, кто нужен. Джус исчез вместе с Тимом, собранными долгами и связями. И поиска, настоящего поиска, уже не удалось наладить. Пустяки, конечно, мелочевка, но сейчас и мелочь на счету. От Джуса всё равно планировалось избавляться, а вот Тим был бы и сейчас нужен. Чака он отдал Ротбусу. Этого психованного садиста надо было держать под контролем. Ротбуса убили, а Чак исчез, как и Тим. Да, возможно, скорее всего так и было. Кто-то перехватил управление, отдал приказ и забрал исполнителя себе. Это надо учесть. Откуда на той стороне знающий формулу полного подчинения? Грин клялся, что форма индивидуальна для каждого хозяина. Это не русские, русские ничего не знают ни о Грине, ни обо всём комплексе. Не могут, не должны знать. Кто-то из Старого Охотничьего Клуба? Да, там могут найтись и знающие, и желающие повести свою игру. А банковские счета СБ и остального до сих пор блокированы. Но с банками можно уладить и потом. После. А вот Грина уже нет, и последнюю партию не удалось перехватить. Это неприятно. Гэба так же пришлось отдать Кропстону. По завершению надо будет забрать Гэба. От Хэмфри можно ожидать любой глупости, и надо иметь под рукой хорошее оружие. Да, жаль, что не удалось забрать у Грина последнюю партию. У команды по ликвидации был соответствующий приказ, но они приехали уже к пожару. Значит, остаётся один Гэб. Да. Но до вторника это терпит.

Говард очень старательно не думал о среде. О том, что будет на следующий день. Когда русские введут войска.

* * *

Утром в субботу Эркин ушёл рано. Субботний рынок — рынок больших покупок. Есть шанс.

И только управившись со всеми обычными утренними делами, замочив бельё и отправив Алису гулять во двор, Женя вспомнила о книге Рассела. Вчера она, придя домой, бросила её на комод. И даже как-то забыла о ней.

Ну-ка, что она должна прочитать? Серая невзрачная обложка. Длинный скучный заголовок. "Некоторые проблемы племенного разведения и специфической дрессировки". Зачем ей это? Что это Расселу взбрело в голову? Титульный лист. Грифы и штампы. "Совершенно секретно", "Особая отчётность", "Строго для служебного пользования", "Вынос запрещён". Заголовок. Редактор и составитель д-р Шерман. Совсем интересно.

Женя быстро пролистала книгу. Таблицы, схемы, фотографии. На них обнажённые мужчины, женщины, дети… Что это?

Вместо закладки вложен небольшой цветной буклет. "Выставка-смотр питомников сто тринадцатого года". Цветные фотографии. Порнография какая-то. С чего это Расселу вздумалось? Но… но ведь это… нет! Но она уже узнала. Эркин. Совсем мальчишка ещё, улыбающийся, голый, а рядом ещё фотография, и на развороте… Да… да что это такое?! Женя негодующе отбросила буклет так, что он упал на пол, но тут же подобрала.

Женя читала весь день, не отрываясь. Нет, она, конечно, ещё готовила, кормила Алису и укладывала её спать, ела сама, стирала, зашивала поехавший чулок, убирала, мыла посуду… и читала, читала, читала. Замирала от ужаса и гнева, отбрасывала книгу и снова бралась за неё. Не желая, не смея вдумываться, не могла не думать. Эркин, его номер, год рождения, "уникальный экземпляр", "результат продуманной селекции"…

Зачем Рассел это сделал? Значит, он знает? Что? Видел Эркина в городе и узнал по фотографии? Наверное так. Узнал и догадался. О чём? Нет, этого быть не может, но… но тогда зачем дал ей… эту гадость, мерзость… Да… да какое он имеет право вмешиваться в её жизнь?! Господи, что же делать? Скорей бы Эркин пришёл…

Эркин пришёл уже в сумерках. Усталый, сразу и злой, и довольный. Выложил на комод семь кредиток с мелочью.

— Мелочь оставь себе, — устало сказала Женя.

Она действительно устала за этот день. От этой книги, от собственных мыслей и страхов. Эркин встревоженно посмотрел на неё.

— Что-то случилось? Женя?

— Нет, ничего, — она попробовала улыбнуться. — Ничего особого, — а так как Эркин продолжал смотреть на неё, добавила: — Потом, Эркин, всё потом. Сейчас вымоешься, поужинаем.

— Хорошо, — кивнул он. — Я за водой пошёл.

— Да, конечно.

Их обычный субботний вечер. Женя вымыла Алису, вытерла её и посадила в кроватку. Эркин, возившийся в это время в сарае, закрыл его, принёс ещё вязанку дров и лучины, вынес лохань с грязной водой и пошёл в комнату к Алисе, давая Жене спокойно вымыться. Когда Женя вошла в комнату, они увлечённо играли в щелбаны. Увидев Женю, Эркин улыбнулся, прервал игру и встал.

— Шесть-два.

— Ну-у, — начала было Алиса, но, поглядев на Женю вздохнула. — Ладно. После ужина доиграем, да?

— Большой счёт будет, — тихо засмеялся Эркин, осторожно отщёлкивая проигранные очки в лоб Алисы.

Алиса потёрла ладошкой лоб и хитро улыбнулась.

— Значит, после ужина новый кон, да?

— Там посмотрим, — решила Женя. — Иди, Эркин. Я её расчешу пока.

— Ага.

На ходу расстёгивая и стаскивая с плеч рубашку, Эркин пошёл в кухню. Что же такое случилось? Женя сама не своя, а говорить не хочет. Обидел её кто? Ну, так он эту сволочь по стенке размажет, не задумается.

Эркин засунул рубашку, трусы и портянки в ведро, залил чуть тёплой водой — пусть отмокают — и осторожно, чтобы не наплескать на пол, сел в корыто. Ух, хорошо-то как! А ничего сегодня день прошёл. Пришлось им с Андреем побегать, покрутиться и, как Андрей говорит, рогом упираться, чтоб деньгами платили. Чего они только сегодня ни делали. И вместе, и порознь. И таскали, и мешки с ящиками ворочали, и забор, поваленный грузовиком, ставили, шофёр же им и заплатил, чтоб они всё быстренько сделали, пока старая хрычовка не разоралась и под штраф не подвела, и… да много чего было. Ладно, семь кредиток — это, конечно, деньги небольшие, но хоть что-то.

— Эркин, ты скоро?

— Сейчас, Женя. Обольюсь только.

— Давай солью.

— Женя!

— Сиди. У тебя на макушке мыло.

— А-а, ну ладно, — согласился Эркин, подставляя голову под ковшик.

Никакого мыла у него на волосах не было, Женя просто уже не могла больше ждать. Ей было надо увидеть его, потрогать. Она поливала из ковшика его склонённую голову, потом взяла мочалку, намылила и стала теперь ему спину, смыла пену. Ритуал мытья сложился у них давно, она знала, что ей надо уйти, оставить его, дать домыться, и не могла оторваться от него.

Эркин поднял голову, отбросил со лба мокрые волосы, снизу вверх глядя на Женю. И она не выдержала, присела рядом на корточки и обняла, прижавшись лицом к его твёрдому скользкому от воды плечу.

— Родной мой, сколько же ты вынес…

— Чего и откуда? — решил пошутить Эркин.

И добился своего: Женя рассмеялась и встала.

— Давай, домывайся. Ужинать сейчас будем.

— Ага.

Он дождался, пока она вытрет лицо и выйдет, встал и обмылся. Ловко, не выходя из корыта, дотянулся до полотенца и стал вытираться. Потом перешагнул в шлёпанцы, успевая обтереть ступни, пока балансировал на одной ноге. Повесил на верёвку и расправил мокрое полотенце, натянул рабские штаны, вылил воду из корыта в лохань, всё подтёр, ополоснул и вытер руки, надел тенниску. Привычные движения, обычные действия по раз и навсегда заведённому порядку… там, куда они уедут, всё будет, конечно, по-другому, понятное дело, лучше ли, хуже ли, но по-другому. И всё-таки что-то с Женей не то. Не из-за вчерашнего же…

…Он пришёл усталый и злой. Две кредитки за весь день — это… даже не издевательство. Ещё хуже. От злости и обиды он решил отказаться от ужина, и пришлось спорить с Женей. Как ни крутился, а пришлось признаться, что мало заработал, меньше, чем съест, и Женя… словом, непонятно что получилось…

…Эркин вздохнул, ещё раз оглядел убранную кухню, взял чайник и пошёл в комнату.

— Я уже думала, ты утонул, — встретила его Женя. — Ой, и чайник захватил, ну, молодец, садись скорей.

— Сейчас. Женя, там кастрюль много, какую нести?

— Я сама.

Женя тряхнула ещё влажными волосами и побежала на кухню. Он дёрнулся было за ней, но его остановила Алиса. От щелбанов он отказался, но зато немного покачал её на ноге. Эту игру она как-то увидела во дворе, и теперь не часто, а вот как сейчас, они играли. Эркин плотно садился на стул и вытягивал ноги. Алиса сбрасывала тапочки и вставала на его ступни и цеплялась за вытянутые к ней руки Эркина. И Эркин поднимал и опускал ноги, качая её. Алиса тихонько — чтобы мама не сердилась — повизгивала на быстрых подъёмах и спусках.

Женя поставила на стол кастрюлю с картошкой.

— Алиса, хватит.

Эркин опустил руки и придержал её, пока она вслепую нашаривала ногами тапочки.

— Уморила она тебя? — Женя с улыбкой смотрела, как он и Алиса садятся к столу.

Эркин только рассмеялся в ответ. Разве ж это тяжесть?

Женя разложила по тарелкам картошку, налила чай.

— Алиса, не вози по тарелке. Ешь сразу.

— Она горячая.

— Тогда подуй аккуратно. Ну, как у тебя сегодня, удачно?

— Ага, — Эркин разломил вилкой надвое дымящуюся картофелину. — Покрутиться, конечно, пришлось, чтобы деньгами платили, но, — он победно улыбнулся, — выбили. Семь кредиток полных.

Женя улыбнулась его хвастливой интонации. Вчера он так переживал, что принёс слишком мало. Еле успокоила его. Вздумал считать, сколько он ест и что съедает больше, чем зарабатывает. Нахмурился, набычился, все колючки выставил… ёжик. А сегодня такой… гладенький.

— Женя, — она вздрогнула, не сразу поняв, что он к ней обращается. — Что с тобой?

— Ничего, задумалась, — быстро ответила Женя. — Ты о чём говорил?

— Я вот думал, — с неожиданным для себя удовольствием начал Эркин. — В дороге не один день будем, пить-есть надо. А чашки, тарелки… неудобно. И тяжёлые они. Может, я куплю миски ещё две и кружки? Жестяные. Ну, как на выпас брал.

— Конечно, — кивнула Женя. — Фарфор, стекло… в дороге неудобно. Я даже думаю, мы это всё и брать не будем. Это ты хорошо придумал. Покупай, конечно.

— И ложки…

— Ложки, вилки, ножи мы возьмём. Пару кастрюль получше, сковородку… — Женя оборвала перечень и засмеялась. — Я так говорю, будто у нас машина будет. Всё ж на себе понесём.

— Я сильный, — рассмеялся Эркин. — И Андрей ещё.

— У Андрея свои вещи будут, — возразила Женя. — Давай я тебе картошки подложу.

— Я сыт, Женя.

— Опять?! — грозно спросила Женя. — Тебе вчерашнего мало?

— Но я и вправду сыт, — Эркин даже провёл ребром ладони по горлу. — Вот так. Картошка же сытная. И с хлебом, — и видя, что Женя уже сдаётся, сделал подчёркнуто перепуганное лицо и зачастил по-рабски: — Да я ничего такого, мэм, да я никогда ничевошеньки…

Пившая чай Алиса даже пузыри пустила в чашке от восторга. Женя рассмеялась и похлопала её по спине. Эркин довольно ухмыльнулся и, отодвинув тарелку, взялся за свой чай.

Жене так не хотелось портить этот вечер, такой тихий, такой… семейный, но… стоило ей посмотреть на комод, как она вспоминала об этой книге. Нет, сначала надо уложить Алису. Ей-то вовсе незачем слушать такое.

К удивлению Алисы, её сегодня мама нисколько не торопила. Будто забыла про неё. И как назло стали слипаться глаза, а голова сама по себе ложиться на стол. Ну вот, когда не гонят, так сама засыпаешь.

— Алиса, в кровать, — скомандовала Женя.

— Ага-а, — согласилась Алиса, вылезая из-за стола и отправляясь в уборную.

Женя уложила её, поцеловала как всегда в щёчку и вернулась к столу. Поставила ширму, загораживая лампу. Эркин уже налил ей и себе по второй чашке и ждал с улыбкой их обычного вечернего разговора. "Костровой час". И когда Женя взяла с комода книгу и, садясь к столу, отодвинула свою чашку, у него удивлённо дрогнули брови.

— Что это, Женя?

— Это? Это мне дали вчера. До понедельника. Я её весь день сегодня читала, — Женя невольно всхлипнула.

— Это ты из-за неё… такая? — тихо спросил Эркин.

Женя кивнула, достала из книги и раскрыла буклет. На том самом месте, где на фотографии…

— Вот, смотри.

Эркин удивлённо посмотрел на фотографию и, явно не узнавая себя, поднял на неё глаза.

— Женя, это кто?

— Это ты, — совсем тихо ответила Женя и, так как Эркин продолжал смотреть на неё, сказала: — Вот внизу… подписан… твой номер.

Он опустил глаза, потом повернул правую руку номером вверх и сравнил. Лицо его отвердело и потемнело. Не глядя уже на Женю, он медленно перелистал буклет и книгу, тщательно очень внимательно рассматривая фотографии. Потом закрыл и слегка отодвинул от себя.

— Да, — его голос звучал глухо. — Это так. Это… — он оборвал себя. — И… и что там написано?

Женя судорожно вздохнула и снова открыла книгу. Читать всё подряд или заботливо отмеченные Расселом места?

— Читай всё, — по-прежнему глухо сказал Эркин.

Не попросил, приказал. И Женя подчинилась.

Она читала, а он слушал. Не шевелясь, не меняя позы, глядя прямо перед собой в никуда широко раскрытыми глазами. У Жени перехватывало горло, она сбивалась, замолкала, но он ждал, и она снова читала. Сдерживая слёзы бессильного гнева. "…болевое воздействие как оптимальное регулирование сексуальных реакций… формирование и автоматизация навыков совокупления… использование племенного материала из резерваций… целенаправленная селекция в сочетании с жёстким отбором…". Переводя дыхание, она смотрела на Эркина, но его лицо окаменело и ничего не выражало, а лежащие на столе руки спокойны, он даже кулаки не сжал. "… представленные на смотр особи позволили сделать вывод о направленном разведении в лучших питомниках. Особо выделяется племенной питомник Исследовательского Центра. Проверка рабочих качеств, проводившаяся по единой программе, выявила определённые недостатки в дрессировочной работе…" Да… он что, не понимает, что так спокоен?! А может, и впрямь не понимает?

— Ты… ты понимаешь?

Эркин молча кивнул, И Женя стала читать дальше.

Когда она закончила и закрыла книгу, Эркин тихо и как-то равнодушно сказал:

— Теперь всё.

— Что всё? — не поняла Женя.

— Я не человек, значит, — Эркин с трудом выталкивал слова. — Кукла. Заводная кукла.

— Что ты говоришь? Опомнись!

Он по-прежнему глядел перед собой.

— Я думал: они так просто… куражатся над нами. От злобы. Все мы так думали. А они… книжки писали. Придумывали всё это, — у него задрожали губы, но он справился с ними. — Женя. Мне… мне уйти, да? Тебе… тебе неприятно будет… со мной… после этого…

— Замолол! — нешуточно рассердилась Женя.

Она резко встала, почти бросила обе книжки на комод, обернулась. Эркин по-прежнему сидел за столом, глядя в пустоту. Женя подошла, встала у него за спиной, положила руки ему на плечи. И впервые не ощутила его ответного мягкого движения.

— Кто-то что-то наврал, а ты…

— Это всё правда, — перебил он её. — Всё это с нами, со мной сделали. Всё так.

— Перестань, — она тряхнула его за плечи, вернее, попробовала встряхнуть, но он был как каменный.

— Я работал, Женя. Мне велели, я шёл и работал.

— Перестань! Со мной тогда, там, ты тоже работал?!

Женя сама не ожидала, что это вырвется. Они оба, не сговариваясь, ни разу за эти месяцы, с весны, не упомянули вслух об их первой встрече. Клиентки и спальника. Женя сказала и испугалась. И своих слов, и реакции Эркина. Он вздрогнул и упал головой на стол, как от удара, закрыл голову руками. Но Женя не отошла от него, не разжала пальцев, вцепившихся в его такие твёрдые сейчас неподатливые плечи.

— Ну же, отвечай, — Женя говорила теперь таким же жёстким приказным тоном, как и он, когда требовал, чтобы она читала всё подряд без пропусков. — Не мне. Я ответ знаю. Себе отвечай. Ты на меня, нет, на Алису смотришь, о чём думаешь? Ну?

— Не надо, — глухо простонал он.

— Ну же, Эркин, — не отступала Женя. — Ну же, посмотри на меня. Ты тот, кем себя считаешь, понял? Ты не кукла, ты — человек.

Она отпустила его. Ей хотелось погладить эти взъерошенные торчащие иглами пряди, но она удержалась. Сейчас этого нельзя. И… и надо поесть.

Женя ушла на кухню и поставила на плиту чайник. Плита была ещё тёплой, но чая на такой не вскипятишь. Она открыла топку и стала на углях разводить огонь, подкладывая лучинки. И когда за её спиной раздались лёгкие шаги — она не услышала, а как-то ощутила их — она не обернулась.

Эркин мягко потеснил её у плиты, забрал лучины. Женя кивнула и встала. Пока он налаживал огонь, она принесла из комнаты их чашки, вылила в лохань остывший чай, ополоснула чашки и ушла в комнату. Что у неё… у них есть? Хлеб, масло? Нет, масла мало. А печенье ещё есть? Да, немного, но им хватит.

Она заново накрыла на стол и вернулась на кухню к Эркину.

Он по-прежнему сидел на корточках у плиты, неотрывно глядя в открытую топку.

— Я не доливала, — сказала Женя. — Подогреется и ладно.

— Я долил, — голос у Эркина хриплый, натужный, как не его.

Женя кивнула.

— Ты… — она вздрогнула, так неожиданно он заговорил. — Ты простишь меня?

— За что? — ответила она вопросом и не дала ему ответить. — Ты ни в чём, понимаешь, ни в чём не виноват. И что бы ты ни говорил, но они… эти книжки врут.

— Это всё правда.

— Не вся, — возразила она. — А полуправда — тоже ложь.

Чайник тоненько свистнул, и Эркин закрыл дверцу топки и встал. Подошёл к Жене и остановился перед ней. Она требовательно смотрела ему в лицо. И увидела, как оно медленно меняется, как из-под жёсткой корки проступают знакомые черты.

— Да, — его голос тоже стал прежним. — Это не вся правда.

У чайника задребезжала крышка, и он повернулся к плите, взял чайник и понёс в комнату. Женя посторонилась, пропуская его, и вошла следом.

Они снова сели за стол. Женя налила чай и аккуратно, чтобы треском обёртки не разбудить Алису, вскрыла пакетик с ореховым печеньем. Эркин взял печенье, хрустнул им, отпил чаю и… наконец улыбнулся. Женя перевела дыхание и взялась за свою чашку.

— Женя, — голос Эркина ровен и мягок. Как всегда. — Я ведь помню, как нас снимали, ну, фотографировали. Понимаешь, нам велели принять нужную позу и снимали, — он вдруг улыбнулся. — Я помню. Было трудно.

Женя кивнула, улыбнулась. Не его словам, а тому, что он становится прежним. Пусть говорит. Пусть говорит, что хочет, о чём хочет…

— Женя, — Эркин смотрел на неё с какой-то новой горькой улыбкой. — Я сам не всё понимаю, но… но я тебе всё расскажу. Обо всём.

— Не надо, — Женя подалась к нему, накрыла своей ладонью его руку. — Тебе ведь… тяжело, неприятно вспоминать, так?

— Так, — кивнул он. — Но… я хочу, чтобы у меня не было тайн. От тебя.

— Спасибо. И я тоже тебе расскажу. О своих тайнах.

Эркин мягко накрыл ладонью её руку, лежащую на его кулаке.

— О чём мне рассказать тебе?

— О чём хочешь.

Он опустил веки, его лицо стало опять жёстким, но он явно заставил себя снова посмотреть на Женю.

— У меня никогда… не будет детей, Женя. Спальникам убивают семя. Там… в книге об этом нет. И… и если спальник три или там четыре дня… не работает, он… он начинает гореть. Это очень больно, — Эркин говорил по-английски, медленно, подбирая слова, будто вдруг забыл язык и теперь с трудом вспоминал. — Когда меня купили в имение, давно… пять лет прошло… я горел. Ты… ты звала меня… я слышал тебя. И выжил. Если бы не ты… И я не работал больше… спальником.

— Эркин…

— Нет, Женя, подожди. Когда спальник перегорит, он уже не может… работать. Я думал… всё… кончилось… я не ждал… а тут… я… я никогда не работал с тобой, Женя. Правда. Я сам не знаю, как это… я себя не помню, когда… Я… я хочу, чтобы тебе было хорошо.

— А тебе самому, — Жене удалось перебить его, — тебе со мной хорошо?

— Лучше не бывает.

Эркин ответил с такой убеждённостью, что Женя засмеялась.

— Мнение знатока, да?

Он не сразу понял, а поняв, улыбнулся той, памятной Жене ещё с их первой встречи, преображающей его лицо улыбкой.

— Нас в Бифпите десять было. Ну, таких, как я. Поломанные куклы.

— Эркин!

— Нет, Женя, я о другом. Они тоже горели, зимой… нет, не то, понимаешь, это правда, что мы работали по приказу, но… но мы боялись… кто отказывался работать, того убивали. После двадцати пяти лет убивали всех. Я не знаю, почему… нет, мы можем по приказу, через силу, через… через всё… но…

— Не надо, Эркин, — Женя всё-таки остановила его. — Я поняла. Какие же вы куклы, если вам так плохо… от этого. У куклы душа не болит. Куклы бездушные, а вы… ты человек, Эркин. И был им… тогда. И всегда будешь.

У Эркина дрогнули губы, словно он хотел улыбнуться, но получилось… Он медленно разжал пальцы, отпуская руку Жени.

Женя молча смотрела, как он пьёт. Красиво, как всё, что он делает. Эркин быстро вскинул на неё глаза, поймал её улыбку и ответно улыбнулся.

— А ты что не пьёшь, Женя?

Она кивнула, взяла чашку. Теперь что? Теперь её очередь. Он доверяет ей, а она… "Мужчины всегда ревнивы к прошлому женщины больше, чем к настоящему". Старая истина, но…

— Эркин…

— Да, Женя.

— Эркин, теперь моя очередь, да? — она храбро улыбнулась. — Моя тайна.

Он недоумевающе посмотрел на неё и медленно кивнул.

— Я… я расскажу тебе… о нём… — она остановилась не в силах продолжать.

— О ком? — попробовал ей помочь Эркин.

— О нём, — Женя невольно сжалась, как от холода. — Об отце Алисы.

— Тебе тяжело, — возразил Эркин. — Не надо.

Он повторял её же слова, и она возразила тоже его словами.

— Я хочу, чтобы между нами не было тайн.

— Как хочешь, Женя, — согласился он.

— Я… я училась тогда в колледже. А он… он приезжал туда… со своими… друзьями… И был Бал… Бал Весеннего Полнолуния…

Женя не удержалась и всхлипнула, и Эркин сразу дёрнулся, как от удара.

— Женя…

— Нет, ничего, я в порядке. А потом, словом, ему это было так, развлечение. И когда девушка ему надоедала, он передавал её остальным, — у Эркина потемнело лицо. — И он не хотел ребёнка, потребовал, чтобы я избавилась, сделала аборт. Я не захотела. Вернула ему его подарки и… и всё.

Эркин встревоженно посмотрел на неё.

— Он… обидел тебя, да?

— Он не мог мне простить, что я сделала по-своему, не пошла по рукам. Он не терпел, чтобы ему противоречили.

Эркин медленно кивнул.

— Я понимаю. А… а сейчас он где?

— Не знаю, — пожала плечами Женя. — Больше я его не видела, — о преследовании, как её гнали из города в город, она решила не рассказывать. Незачем. Было и прошло. Эркин всё ещё смотрел на неё, и она улыбнулась. — Вот и всё, Эркин.

— Спасибо, — сказал он очень серьёзно. — Женя… если он опять полезет к тебе… убью.

Она не поняла сначала, а поняв, рассмеялась.

— Ты думаешь, это Рассел? Нет, того нет в городе. Я же сказала. Больше я его не видела.

— А этот, Рассел, ему чего надо? — и тут Эркин сообразил. — Эти книги он дал?

Женя кивнула и, увидев, как изменилось лицо Эркина, заторопилась:

— Нет, Эркин, не надо. Не связывайся. И потом… мы же уедем скоро. А посадят тебя… Как я одна с Алисой и вещами управлюсь? И не поеду я без тебя. Я прошу тебя, Эркин.

Эркин вздохнул.

— Слушаюсь, мэм.

— То-то, — изобразила строгость Женя.

Сняв шуткой страшное напряжение этой ночи, оба почувствовали усталость. Эркин прислушался к чему-то.

— Светает уже. Ты… ты устала, Женя, я замучил тебя.

— Перестань. В понедельник я ему отдам их…

— А зачем дал? — перебил её Эркин и замер с открытым ртом, — так… так, значит он… так он видел… он, значит…

— Что видел? Ты о чём? — встревожилась Женя.

— Ладно, — Эркин не хотел рассказывать, но тут же решил, что пусть лучше от него узнает. — Мы тогда из леса вышли, там развалюха была, помнишь? — Женя кивнула. — Я потом подошёл к ней, но внутрь не заглядывал. Там как… ну, как дыхание чьё-то. Я подумал, что крысы, и ушёл. А это он, значит, там сидел. Ну… ну, ладно. Один раз я его отпустил, во второй раз, выходит, не заметил. Ладно, третьего не будет.

— Эркин, я же просила. Не надо. Он с оружием.

— Сам не полезет — не трону, — пообещал Эркин, допивая давно остывший чай.

Женя решила удовлетвориться этим, а выяснение, что это за первый раз был, отложить на потом.

Эркин пощупал чайник.

— Чуть тёплый. Женя… ты… я тебе всё расскажу… и ты не думай…

Женя улыбнулась.

— Знаешь, я думаю, раз он нас там видел, он, наверное, хочет поссорить нас. Но это же глупо. Просто глупо.

Эркин кивнул.

— Может, и так.

Он протянул к Жене руки ладонями вверх, и Женя с улыбкой положила на его ладони свои. Эркин наклонился вперёд и прижался лицом к её рукам. И рывком выпрямился, посмотрел на Женю. Женя кивнула.

— Ничего. Ещё месяц, и всё.

— Выдержу, — улыбнулся Эркин. — Ты ложись, поспи. Не ходи сегодня в церковь.

— А ты?

— Я пойду, — вздохнул Эркин. — А то он, поп этот чёртов, припрётся. Мне говорили: он так шляется. Как кто не придёт, так он сразу в дом лезет и выспрашивает.

— Да, — согласилась Женя. — Тогда, конечно.

Эркин встал и подошёл к окну, осторожно отвернул край шторы. На его лицо легла серая полоса света.

— Уже утро? — удивилась Женя.

Эркин кивнул. Женя погасила лампу, и он отодвинул штору.

— Пойду за водой сейчас. Ты… ты не жалей меня, Женя. Я счастливый. Выжил, тебя встретил, самого страшного, что с нами делали, у меня не было.

— Самого страшного? — сразу переспросила Женя.

— Да. Только… я потом расскажу об этом. Не сейчас.

— Конечно-конечно.

Женя подошла к нему, на мгновение как бы прислонилась и тут же отошла. Но он успел наклонить голову и коснуться губами её виска.

ТЕТРАДЬ СОРОК ТРЕТЬЯ

Джентльмену положено размышлять у камина, попивая коньяк или херес, в крайнем случае, хорошее виски. А он… Ну, так он никогда и не считал себя джентльменом. В современном понимании этого слова. Он, слава Богу, джентри. Из тех, старых. И потому он занимается самым мужским делом — чистит, смазывает, заряжает и готовит к бою своё оружие. Мужчина не бывает уродлив, мужчина не бывает стар. Оружие тоже. Если, конечно, к нему относятся как к оружию, а не как к музейной рухляди. Начало, нет, не коллекции, собранию, да, правильно, собранию оружия положил ещё прапрадед, родоначальник. Говорят, он был неграмотным то ли пиратом, то ли… неважно. Свою войну предок выиграл, и потому его прошлое никого не волнует. Каким мы его опишем, таким оно и будет. Друг продаст или предаст, то есть продаст бесплатно. Жена изменит. Дочь выйдет замуж и поставит мужа выше отца. Сын постарается уложить отца в могилу, чтобы самолично распорядиться накопленным. И только оружие тебя не продаст и тебе не изменит. Если и ты будешь с ним честен и заботлив. И никогда не доверяй своего оружия рабам.

Оглядев очередное старинное ружьё, вычищенное и практически готовое к стрельбе, он заботливо уложил его на положенном месте, рядом мешочки с пулями и порохом. Конечно, вряд ли дойдёт до двухсотлетнего старика, но лучше, чтобы всё было наготове. Так, что у нас дальше? Красавица винтовка, "Красотка Мери Сью". Тоже не первой молодости, но ещё хоть куда. Дальность, кучность, калибр — всё при ней. Да, тогда, ещё в первую расовую чистку, старушка потрудилась изрядно. Дед любил рассказывать об удачных выстрелах, нащупывая заветные щербинки на прикладе. Многим идиотам-говорунам, радетелям равенства и братства, демократо-либералам она укоротила язык. Ну, и прочим, кто мешал или, что важнее, мог помешать. Да-а, было время. Потом снова настали времена. Республики, империи, что-то ещё — всё преходяще. Но неизменен Старый Охотничий Клуб. Никакой политики, ни-ни-ни! Мы — только охотники, любители и ценители оружия, сугубо мужского развлечения. А где, как и на кого мы охотимся… ну, это же такие мелочи. А Белая Смерть? Досужие сплетни, ночные страхи. Официально её нет и не было. А что там болтают… Ну, вот и старушка готова к работе. Настоящая красавица хороша не блестящими бирюльками, а победами над чужими, ха-ха, сердцами. И головами.

В дверь осторожно поскреблись, и голос жены прошелестел:

— Тебя ждут у камина.

Условная фраза означала, что приехал свой для серьёзного разговора.

— Спасибо, дорогая. Скажи, что иду.

Да, не стоит заставлять ждать, новости могут оказаться серьёзными.

Гость ждал, как и было сказано, у камина. И не в гостиной, а в кабинете. Рассматривая развешенные над камином дипломы с выставок охотничьих трофеев. На стук закрывшейся двери не обернулся, демонстрируя полное доверие, дескать, за спину не опасаюсь. И разговор доверительный, но без имён и названий. Стоят плечом к плечу два немолодых человека, рассматривая реликвии и трофеи, перебрасываясь короткими, понятными только им фразами.

— Выпьешь?

— С утра пьют аристократы, а мы джентри.

— Понятно. Всё-таки сейчас.

— Выяснилось, что Старику перекрыли банковские счета, а без поворота офисные крысы хвостом не шевельнут.

— Они перестали бояться?

— Они теперь боятся других.

— Русских?

— Не исключено. Там кто-то крепко шурует. Пока не проявился.

— Понятно. А наши счета?

— Этот бригадный идиот перевёл клубные на свою службу. А русские объявили её преступной. А старый идиот прикончил бригадного, не взяв кода.

Ого, как он про Паука. Раз он осмелел, то, значит…

— Без кода и русские ничего не возьмут. Нужен суд.

— С каких пор победители судятся с побеждёнными?

— Даже так?

— Похоже на то.

— Думаешь, русские вмешаются?

— Будет шумно, вмешаются обязательно. Вспомни День Империи.

Кивок и снова молчание.

— Да, рановато, но и откладывать нельзя. Будет совсем не с кем.

— Машину запустили, так что думать уже поздно.

— Надеешься выпрыгнуть на ходу?

— А ты?

— В моём собрании ничего русского нет. Пусть обыскивают.

Понимающий кивок.

— Я тоже всё скинул.

— Юнцы зашумят.

— Пускай. Прочистят и проредят, а потом скинем и их. Личные счета остались.

— Да, шанс есть.

— Его и используем. Начнём в понедельник вечером, чтобы Хэллоуин спокойно отпраздновать.

— Ни пуха ни пера.

— К чёрту.

— Взаимно.

Гость повернулся и вышел. Было слышно, как он прощается, отвешивая хозяйке дома несколько грубоватые, но очень искренние комплименты. Хозяин по-прежнему стоял у камина, разглядывая дипломы, знакомые до буквы, до пятнышка на полях. Всё-таки не один год, даже не десятилетие собирались. Когда за спиной раздались шаги жены, он не обернулся.

— Дорогой…

— Я у себя.

Жена молча отступила, пропуская его в оружейную.

Надо успокоиться, вдохнуть привычные с детства родные запахи оружейного масла, металла и пороха, ощутить тяжесть металла и живое тепло дерева. Завтра, да, завтра всё решится. Утром среды всё закончится. А начнём… ну, это решают на местах. Здесь лучше завтра с утра. Всё-таки Колумбия — большой город, русские держат большой гарнизон, а ночной шум заметнее. Русские… да, надо продумать и этот вариант. Если что… Старик Говард без своих телохранителей не опасен. А как удалось узнать, он потерял уже девятерых. Десятый — последний и сдан в аренду в провинцию, тамошней подставе. Сам старик в Атланте. Так что… рассчитывать можно и нужно только на себя. Если что…

* * *

Женя быстро и бездумно печатала очередной лист. Текст был сложный, насыщенный цифрами, вставками и невнятной правкой, но её это не волновало. Этих текстов у неё было… и будет наверняка. Неумолчный щебет женских голосов, треск и звон машинок…

— Завтра Хэллоуин…

— Да, на час раньше заканчиваем.

— А приходим?

— Тоже на час раньше?

— Нет, как обычно.

— Спасибо и на этом.

— Хэллоуин — детский праздник.

— Да, как вспомнишь…

— Это было так давно?

— Спасибо, милочка.

— Джен, а вы пустите свою крошку?

— Нет, она ещё мала для таких развлечений.

— Конечно, вы правы.

— Кстати, просили не отпускать детей одних.

— Почему?

— Ну, милочка, это элементарно. Из-за цветных.

— И вообще обойтись без гуляний.

— Что-что? — встрепенулась Женя. — Хэллоуин всегда был…

— Всегда, Джен, — перебила её Майра. — А теперь, когда цветные безнаказанно шляются по городу, да к тому же они все напьются…

— В честь праздника, — хмыкнула Ирэн.

— Ну, они и в будни… тёпленькие, — рассмеялась Этель.

— Да, конечно, — Ирэн сосредоточенно просмотрела очередной лист и стала исправлять опечатку. — Мне думается, и нам лучше посидеть дома. Если, конечно, вы не любительница острых ощущений, Джен?

— Нет, — рассмеялась Женя. — Не любительница.

Показалось ей или впрямь миссис Стоун при этих словах быстро посмотрела на неё и тут же отвела глаза? Показалось, конечно. Миссис Стоун ни до кого нет дела. И никому до неё тоже.

Рабочий день плавно подходил к концу. Они уже собирали свои вещи, неспешно, оттягивая время, подравнивали отпечатанные листы. Почему-то Мервин не пришёл, чтобы осыпать их комплиментами и забрать сделанное. Ну и не надо!

Женя, как и все, убрала свой стол, закрыла машинку футляром и, оставив отпечатанный текст на виду, вместе со всеми вышла на улицу.

Рассел уже ждал её. Вежливо приподнял шляпу, здороваясь со всеми — в Джексонвилле все всех знают — и ни с кем, ловко взял Женю под локоть и повёл так, что она сама не поняла, как оказалась в стороне от всех на боковой тихой улице.

Два дня — вчера и сегодня — она мысленно репетировала гневную отповедь, перебирала убийственные, с её точки зрения, варианты, а дошло до дела… её взяли и повели. И она терпит. Женя дёрнула руку.

— Ну-ну, Джен, не спешите. Судя по вашему… гневу, вы прочитали.

— Да, — Женя заставила себя говорить спокойно. — Сейчас я вам отдам.

Она всё-таки высвободила руку и достала из сумки с покупками книгу с вложенным в неё буклетом.

— Вот, пожалуйста.

Рассел взял её и небрежно засунул в карман плаща.

— Вы не хотите сказать мне спасибо?

— За что?

— Чтение было малоприятным, — рассмеялся Рассел. — Не так ли?

— Вы правы, Рассел. А теперь извините, я спешу домой.

— Я провожу вас.

Женя поняла, что он не отстанет, а идти на скандал… сама же убеждала Эркина не связываться. Она немного демонстративно пожала плечами и молча пошла по улице. Рассел шёл рядом, больше не пытаясь взять её под руку.

— Вы не хотите ни о чём меня спросить, Джен?

— Вряд ли вы ответите на мои вопросы. Я имею в виду, ответите правду.

— Ну-ну, Джен. Давайте попробуем.

— Хорошо, — и неожиданно для самой себя Женя задала совсем не тот вопрос: — Там грифы "совершенно секретно" и про отчётность. С запретом выноса. Как она попала к вам, Рассел?

Рассел присвистнул.

— Однако, Джен, действительно, такого вопроса я не ждал. Но я отвечу и отвечу правду. Я подобрал её в… одной разорённой квартире. Ещё зимой. Вы удовлетворены?

Женя неопределённо повела плечом и промолчала.

— Ну, хорошо. А зачем я вам дал эту книгу, вас не интересует?

— Нет, Рассел. Тем более, что ответ лежит на поверхности. Вами двигала элементарная ревность.

Рассел быстро посмотрел на неё и отвёл глаза.

— Отличный удар, Джен. Поздравляю. Но… это не совсем так. Не ревность, а обида. Я обиделся за Хьюго.

— Он-то при чём? — искренне удивилась Женя.

— Вы отвергли его ради…

— Рассел, если уж на то пошло, Хьюго виноват сам. Ему не нужна моя дочь. А мне не нужен он. Вот и всё.

Рассел задумчиво кивнул.

— Что ж, это вполне логично. Но… но неужели вы и сейчас не поняли, зачем ему нужна ваша дочь?

— Кому?

— Не надо, Джен. Не будем играть в прятки. Мы взрослые люди. Пусть парень не виноват в своей ущербности, согласен, но он остаётся машиной, секс-машиной, автоматом.

— Заводная кукла… — усмехнулась Женя.

— Да. Вы умница, Джен. Точное сравнение. Конечно, это ваша дочь, и если вы хотите, чтобы она начала… свою сексуальную жизнь сейчас, это ваше право. Тем более, с таким опытным, я говорю без иронии, вработанным экземпляром… Но, учтите, Джен, в книге этого нет, но с возрастом у спальников сексуальная активность легко переходит в агрессивность. Учтите и не оставляйте их наедине. Вот и всё.

Женя заставила себя промолчать. И продолжала спокойно идти, хотя больше всего ей хотелось влепить Расселу пощёчину. Как он смеет такое… об Эркине, но… Ладно, ещё месяц — и Рассел станет прошлым.

— Я не убедил вас, Джен? Так? — Рассел улыбнулся. — Вы обижены на меня. Но что поделать, правда — неприятная штука. И самое неприятное, что это действительно так.

Сзади послышались чьи-то шаги. Кто-то бегом нагонял их. Рассел повернулся, заслоняя Женю. Обернулась и Женя. Их догонял белобрысый подросток в форме самообороны.

— Минутку, Джен, — Рассел ободряюще улыбнулся ей и быстро шагнул навстречу мальчишке.

Они заговорили, вернее, говорил мальчишка, а Рассел только кивал. Когда мальчишка замолчал, Рассел обернулся к Жене.

— Прошу прощения, Джен, но я должен идти. Но мы ещё увидимся. Вы дойдёте одна?

— Да, благодарю вас. До свидания.

Но последние слова она договорила уже ему в спину. Удачно получилось. Женя переложила сумку из руки в руку и быстро пошла домой. Кажется, избавилась. Ну… ну, негодяй! Ему, видите ли, обидно за Хьюго, за этого бледного слизняка! Смеет говорить такое об Эркине! Ну, ничего, она с ним ещё посчитается. За всё. И за его мерзкие намёки в первую очередь.

Репетируя уничтожающую Рассела речь, Женя неожиданно быстро дошла до дома. Эркин, сидя на пороге сарая, сосредоточенно щепал лучину. Несмотря на сумерки народу во дворе было много, и Женя, увидев, что к ней направляется Элма Маури, самым строгим и деловым тоном велела Эркину отнести в кухню сумку с покупками. Эркин отложил нож и со словами: "Слушаюсь, мэм", — взял у неё сумку и ушёл в дом.

Элма Маури рассказала Жене о погоде, своём здоровье и, понизив голос, о некоторых событиях в личной жизни прошлого поколения горожан, сделав ряд глубокомысленных замечаний о влиянии этих событий на жизнь нынешнего поколения. Женя ахала, поддакивала и задавала положенные вопросы.

Во двор вышел Эркин и, не поглядев на них, вернулся к прерванной работе. Женя плавно закруглила разговор и побежала в дом.

Алиса ждала её в прихожей и… с ходу неожиданно пожаловалась на Эркина:

— А Эрик меня во двор не пускает.

Женя на мгновение растерялась. Эркин чего-то не разрешил Алисе?! Совсем интересно. Алиса требовательно смотрела на неё, ожидая окончательного решения.

— И правильно сделал, — безапелляционно заявила Женя. — Темно уже.

Алиса, что-то обдумывая, кивнула. Женя поцеловала её в щёку, быстро переоделась и захлопотала. Плита уже горячая, чайник и кастрюля с кашей греются. В кашу он налил воды? А то пригорит, потом не отскребёшь. Да, налил.

Женя бегала по квартире, а Алиса, как всегда, ходила за ней по пятам, рассказывая дневные новости. Что сказали и сделали Дрыгалка, Спотти, Линда, Тедди и мисс Рози. Эркин принёс вязанку дров и лучинки, взял ключ от сарая и ушёл закрывать его. Женя задёрнула и расправила шторы, зажгла лампу. Заправлял лампу теперь Эркин. И печь, и вода, и… да вся грязная работа по дому на нём, а он ещё и ещё на себя взваливает. Кастрюли и сковородку так оттёр, что даже как посветлело на кухне. Женя помешала кашу и отодвинула на край плиты. За её спиной в прихожей стукнула дверь и лязгнул замок.

— Эркин, ты?

— Да. Я всё убрал и закрыл.

— Ага, спасибо. Мой руки и садись. У меня уже готово.

Эркин, как всегда, переоделся в кладовке и вошёл в кухню уже в рабских штанах и рябенькой рубашке. Стоя у плиты, Женя слышала, как он звякает рукомойником, умываясь, как фыркнула Алиса, видно, он опять, забирая у неё полотенце, брызнул ей в лицо водой — с недавних пор это вошло в ритуал вечернего умывания.

— Что нести? Чайник, кашу?

Женя счастливо улыбнулась.

— Бери чайник, каши только на вечер осталось.

— Ага.

Они сели за стол. Алиса сосредоточенно воевала с кашей, а Эркин и Женя вели свой нескончаемый разговор на любимую тему: как они поедут.

— Хорошо, что зимой: всё тёплое на себя наденем, уже паковать меньше.

— А постели придётся оставить?

— Да, жалко, конечно, перины, подушки, одеяла

— Может, хоть для Алисы возьмём?

— Нет, и так много.

— Чемодан купим.

— Да, придётся.

— Моё-то всё в один мешок влезет. Сапоги, куртка — на мне, а остальное… Да, а ковёр?

— Ну, что ты, ковёр, конечно, возьмём.

— А если в него всю одежду увязать? Он же мягкий.

— Это ты хорошо придумал, — одобрила Женя. — Значит, что получается?

— Два мешка, узел с одеждой и…

— И всё, Эркин. У тебя не сто рук. И спина всего одна.

— Зато широкая и сильная, — рассмеялся Эркин.

Засмеялась и Женя.

— В один мешок моё всё уместится, — продолжал Эркин. — В другой, он побольше, туда если без ковра…

— Туда остальное бельё, посуда, мелочи всякие, продукты на дорогу. Или нет. Вот посуду, продукты, мелочи и всё, что в дороге нужно, в маленький мешок. А в большой всё бельё, а в ковёр верхнее. Деньги и документы…

— У тебя в сумочке.

— Хорошо. Но часть денег у тебя, чтобы не держать в одном месте.

— А моё? — вмешалась в разговор Алиса.

— В ковёр, — сразу ответила Женя.

— Да?! — возмутилась Алиса. — У тебя мешок, у Эрика мешок, а у меня ничего?! Так нечестно!

— Будет и тебе мешок, — засмеялась Женя. — Сделаю я тебе рюкзачок.

— Ага, — удовлетворилась обещанием Алиса.

Женя разлила по чашкам чай, положила Алисе сахар.

— Аккуратно мешай, — и посмотрела на Эркина. — Как сегодня у тебя?

— Всё так же, — Эркин взмахом головы отбросил со лба прядь. — Работы мало, вместо платы еда и сигареты. Правда, кормят хорошо, а с деньгами, — Эркин помрачнел, — с деньгами совсем туго.

— Ничего, — Женя подвинула поближе к нему баночку с джемом. — До отъезда у нас денег хватит.

— Деньги на дорогу нужны, — Эркин старательно не замечал джема. — В дороге тоже… есть надо, да и… мало ли за что платить придётся.

— Ничего, — повторила Женя. — Не переживай. И, пожалуйста, не задирайся.

Эркин только вздохнул в ответ. Но если так и дальше пойдёт, то никаких запасов не хватит, и жить придётся только на деньги Жени… Скорей бы уехать.

Алиса допила чай, и Женя взглядом отправила её спать. Алиса вздохнула, но подчинилась. Эркин встал, собрал и унёс посуду на кухню, оставив только две их чашки. Сидя за столом, Женя слышала, как он укладывает посуду в тазик и заливает водой, звякнул дверцей топки, видно, огонь подправлял. В комнату вернулась Алиса. Женя помогла ей переодеться и уложила. Укутала одеяльцем, поцеловала в щёчку.

— Спи, зайчик.

— Ага-а, — сонным вздохом согласилась Алиса.

— Женя, — Эркин внёс подогретый чайник и сел на своё место.

— Что?

Женя ещё раз поцеловала Алису и вернулась к столу.

— Почему ты её не по имени зовёшь?

Женя не сразу поняла.

— Кого? А, Алиску? — и улыбнулась. — Это ласково так. Меня папа звал Пуговкой. И Трещоткой. А тебя… — и осеклась.

Но Эркин улыбнулся.

— По-всякому. Чаще просто Индейцем.

— А Эркином кто тебя назвал?

— Я сам, — Эркин говорил спокойно, улыбаясь. — Понимаешь, рабу имя не положено. Хозяин даёт кличку. Ну, и сами друг друга называли тоже… кличками. Что у меня имя есть, никто не знал. Я тебе первой сказал. Тогда. А второй раз уже после освобождения. Когда справку получал.

Женя кивнула.

— Я читала когда-то, что индейские имена обязательно со значением. И вот летом у нас тут была комиссия, ну, по переселению индейцев, — Эркин понимающе кивнул. — И там было двое индейцев. Офицеры. Так вот, одного звали Большое Крыло, а другого — Неистовая Рысь. Правда, красиво?

— Д-да, — неуверенно ответил Эркин.

— А твоё имя что означает?

Женя смотрела на него так бесхитростно, так доверчиво… Он может выдумать что угодно, и она поверит. Но… он обещал, что тайн не будет, так что надо сказать правду.

— Я не знаю, — тихо сказал Эркин. — Я… я просто услышал…

…Все учебные питомники одинаковы. Сколько их было на его памяти. И зачем-то снова перевозят. Но он уже знал, что задумываться над причудами белых себе дороже. Чем меньше думаешь, тем легче. И распределители все одинаковые. И вот он опять стоит, заложив руки за спину и опустив голову, а надзиратели спорят над ним.

— Ну, куда его, спальника недоделанного?

— К мелюзге — он их испортит, а к большим, так его размажут.

— Так недоделанный же ещё, может, и обойдётся.

— Ага, а вычет ты за меня платить будешь?…

…— Понимаешь, Женя, мне лет двенадцать или чуть больше было, и вот в распределителе…

— Где?

Он осёкся. Женя не знает?! Да, конечно же, да! Откуда ей это знать?

— Ну, перед торгами нас там держали. Ну вот, и меня отправили в коридор к отработочным. К индейцам, — Эркин усмехнулся, — в отдельную камеру…

…— С ума сошёл?

— Порядок. В отдельную закроем. Там в конце как раз.

— Я в этом не участвую.

— Я и один справлюсь. Слышишь, черномазые расшумелись. Давай, успокой.

— Ну, смотри.

Надзиратель ткнул его дубинкой, направляя в коридор к отработочным. Замирая от ужаса, он прошёл между решётками, из-за которых на него молча смотрели индейцы. Обритые наголо, в лохмотьях. Но вот и маленькая полутёмная камера в конце. Лязгает решётка, толчок дубинки между лопатка, шаг через порог, лязг за спиной, он оглядывается и переводит дыхание. Один? Неужели один?! И тут же вздрагивает, увидев, что тёмная масса в дальнем углу шевелится. Прижавшись спиной к решётке, он следит, как в углу медленно встаёт на ноги человек, выпрямляется, а на полу… Сколько их? Двое? Трое? Взрослые, не отбиться. Рабов отработочные забивали, а ещё поймут, что он спальник, то… то конец, не отбиться. Запах грязного тела и крови накатывает на него удушливой волной, он ещё теснее вжимается в решётку. Негромкий гортанный шёпот. Он не понимает слов и молча следит за надвигающимся на него высоким костлявым индейцем в лохмотьях. Штаны и рубашка не рабские, белые обноски, что ли…

…— Я вот сейчас вспоминаю, — улыбнулся Эркин, — и думаю, это джинсы были. И ковбойка. Я до этого никогда ковбоев не видел…

…— Парень… не бойся… — улавливает он в потоке гортанных звуков знакомые слова.

Ладно-ладно, не бойся, подойди, сядь рядом, ложись поспи, а потом… знаем, и слышали, и видели. Второй раз на это не поймаете. Тёмная рука тянется к нему, к голове. Ухватят за волосы — точно не отбиться. Резким ударом ребром ладони по чужому запястью так, чтобы не перехватили он отбрасывает чужую руку и застывает, готовясь к новой схватке. Но индеец не нападает. Стоит, растирая ушибленное запястье, и смотрит на него. Странно смотрит. Будто и не отработочный. А кто тогда? Что-то не то, не так. Но если опять полезет, придётся драться. Нет, отошёл к лежащему у стены и сел рядом с тем, жестом приглашает подойти. Ну нет, такие дураки давно в Овраге. Он осторожно, скользя спиной по решётке, опускается на корточки и садится, подтянув колени к подбородку, сворачивается тугим клубком, чтобы в любой момент развернуться для удара или отпрянуть. Оба индейца смотрят на него, негромко переговариваются. Он слышит часто повторяющееся слово "эркин" и догадывается, что это его они так называют. И похоже… по тону, по их взглядам, что это не ругательство. Он не знает, как это назвать, но чувствует: нет обиды в этом слове…

…— Всю ночь так просидел. Они шевельнутся, я проснусь сразу, — Эркин хмыкнул. — Всю ночь продрожал. Но они между собой только говорили. Я уже и бояться перестал. Думал, если ещё раз позовут, то подойду. Но не позвали, обиделись наверное. А утром за мной надзиратель пришёл. А слово я запомнил. И решил, — он улыбнулся. — Пусть у меня будет имя. Индейское. Я же индеец. Мне все тыкают этим, а я, ну, ничего индейского не знаю. Пусть хоть имя.

Женя кивнула, протянула руку и погладила его по плечу. Он быстро повернул голову, прижал её руку подбородком и тут же отпустил. И встал, собирая чашки. Встала и Женя. И в самом деле, поздно уже, пора ложиться спать.

— Проследите за молодняком. Если нормы соблюдаются, то… на здоровье. Пусть оформляют владение.

— Да, сэр.

— Ступайте.

Кропстон кивком отпустил всех и задержал Сторма.

— Что вас смущает, Эд?

Сторм пожал плечами.

— То же, что и вас. Русские.

Кропстон задумчиво кивнул.

— Возможно, вы и правы. Но…

Сторм улыбнулся.

— Но, сэр. Я согласен с вами. Постараемся обойтись минимальными потерями.

— И что же вы считаете максимальной потерей? — усмехнулся Кропстон.

— Свою шкуру, сэр, — Сторм встал. — Я могу идти?

— Приглядите за Расселом, — бросил ему в спину Кропстон.

Сторм молча кивнул, выходя из кабинета.

Когда за ним закрылась дверь, Кропстон достал из ящика стола колоду и стал раскладывать пасьянс. Итак… Сторм уверен в провале. Но надо быть круглым идиотом, чтобы рассчитывать на что-то другое. Значит, максимальная потеря — своя шкура, а минимальная… все остальные. Что ж, вполне… вполне и даже весьма. Сведём потери к минимуму.

— Гэб.

— Да, сэр, — откликнулся телохранитель, выходя из-за портьеры.

Кропстон быстро поглядел на него. Интересно, какие инструкции дал парню Паук? Всякие ходили об этом слухи. Любит Паук избавляться от людей чужими руками и без следов. Пит однажды ляпнул, что и Джонатан Говард с папочкиной подачи на тот свет отправился. Пит, конечно, дурак, но иногда ляпает такую глупость, что уж очень похожа на правду.

— Проверь окна и двери, Гэб, и можешь идти отдыхать.

— Слушаюсь, сэр.

Когда не уверен в рабе, лучше держать его на дистанции. А в Гэбе он не уверен. Нет в этом парне нужной беззаветности. Да, конечно, убьёт любого по первому приказу, но захочет ли умереть сам за хозяина? Так что лучше не рисковать. И не прижимать, не злить без нужды. Грин, похоже, именно на этом и погорел. Что там произошло, толком никто так и не узнал, но команде СБ пришлось их выжигать огнемётами вместе с домом. И старину Мейнарда прикончили его же рабы, и сколько ещё таких… И устраивать поворот, чтобы опять вот так ждать удара в спину или смерти во сне? Проигрыш неминуем, значит, главное — минимизировать потери.

Кропстон сгрёб карты, перетасовал и сбросил в ящик стола. Первая стадия — проверка и выявление нарушений в содержании — начата, команды самообороны отправлены по выявленным адресам. Машина стронулась и теперь ни её остановить, ни самому на ходу не спрыгнуть. Кой чёрт занёс Бредли с его Фредди в такую глухомань, что их оттуда, когда надо, не выковырнешь? А они нужны. Оба. Здесь и сейчас. Но уже ничего не сделаешь.

— А здесь что?

— Посмотри по списку.

— Да ни хрена! И так знаем.

— Ага. Одна тут… сучка краснорожего прикормила. Чистый ходит, гладкий. И наглый, сволочь…

— Ну что ж, проверим. Давайте только тихо, чтобы не спугнуть.

— Знаем.

— Не впервой.

Универсальная отмычка под любой замок. Разработана в Центре Исследований СБ, входит в снаряжение сотрудников, начиная с младшего подофицера. Но ею надо уметь пользоваться. Тройт умел. С такими сейфами справлялся, а здесь-то… Меньше минуты понадобилось на калитку, и они вошли во двор.

— Сарай проверим?

— А что там может быть?

— Да керосин! Ща погреем!

И все дружно заржали.

Тройт поморщился. Сопляки, а туда же. Тихо надо, а они ржут. Если там "расу оскверняют", то врасплох уже не застанешь. Он покосился на командира. Тоже промолчал, хоть и поморщился. Ну да, сыночки всё, слова им не скажи. Ни армии, ни серьёзной работы не нюхали даже.

Гогот под окнами разбудил Женю, и она приподняла голову. Что это? В их дворе всегда было тихо, загульных компаний не водилось. Что это?! Ей почему-то стало страшно. Она встала, стараясь не шуметь, подошла к окну и тут услышала, как… как открывают нижнюю дверь. К ней? К ним! Зачем?! Алиса… Эркин… Эркин! Она побежала в кладовку и натолкнулась на Эркина.

— Закрой меня.

— Что? — не поняла она.

— Тихо. Они на лестнице уже, — шёпот Эркина обжигал ей кожу на щеке. — Накинь крючок.

И Эркин исчез. Женя нащупала дверь кладовки, накинула крючок, теперь… дверь, уже верхняя. Нет, ложиться поздно.

— Кто там? — громко спросила она, выходя в прихожую.

Дверь распахнулась, и сразу несколько сильных фонарей ослепили её.

— Кто вы?! Что вам нужно?!

Она пятилась под этими лучами, а в дверь вваливались всё новые и новые… в форме самообороны.

— Мама! — ударил её в спину голосок Алисы.

И Женя бросилась на этот голос, схватила Алису на руки.

Эркин успел содрать и отбросить в угол простыню, наволочку и пододеяльник — не положено бельё рабу — и лечь. Вцепившись зубами, скрюченными пальцами в подушку, ждал. Может, пронесёт. Пронеси… слышал он о таком, ещё весной… неужели опять… или этот… поворот?!

— Ага, вот он где! — с треском распахнулась дверь.

И удар сапогом. Эркин успел поджать ноги, и удар пришёлся вскользь.

— Встать, скотина! — с него сдёрнули одеяло.

И снова удар.

Тесно. Бьющих много. Бьют неумело. Пошатываясь, уклоняясь от ударов, он на четвереньках выполз из кладовки и встал, заложив руки за спину. Женя… лишь бы Женю… тронут её — поубиваю…

— Так, значит, вы берёте с него деньги?

Прижимая к себе молча вцепившуюся в неё Алису, Женя старалась говорить спокойно.

— Разумеется.

— И ещё он работает на вас, не так ли?

Недаром она всегда боялась Мервина. Мервин Спайз, дамский угодник и доверенное лицо владельца их конторы, не в обычном элегантно небрежном костюме, а затянут в форму, поигрывает пистолетом.

— Да.

— И каковы же его обязанности, мисс Малик?

— Дрова, вода, вынести грязную воду, ведро из уборной… Вся грязная работа на нём.

Алиса молча прижимается к ней, Женя поглаживает её по спинке. Что там в кухне? Что делают с Эркином? Но Мервин смотрит в упор, и она должна держаться.

В комнату входят двое, в той же форме.

— Что там? — бросает, не оборачиваясь, Спайз.

— Особых нарушений нет, — спокойно отвечает немолодой.

Второй, совсем мальчишка, скучающе обводит комнату лучом своего фонаря и, заметив рассыпанные по полу игрушки Алисы, улыбается. И Женя в каком-то оцепенении видит, как он носком сапога подбрасывает в воздух тряпичного медвежонка и ловит его на лезвие своего ножа, ловким движение распарывает, разрезает медвежонка пополам и стряхивает остатки на пол.

И в том же оцепенении Женя слышит собственный голос:

— Я могу уложить ребёнка?

— Разумеется, мисс Малик.

Мервин выделяет слово "мисс", и юнец радостно ржёт, похабно оглядывая Женю.

Женя уложила Алису, укрыла, быстро накинула на себя халатик, завязала пояс. Что там на кухне?

— Ну что ж, мисс Малик. Раз вас устраивает его работа, послезавтра зайдите по этому адресу, уплатите положенный сбор и оформите владение.

Она видит, как её рука недрогнувшими пальцами берёт у Мервина белый прямоугольник, слышит свой голос:

— Благодарю вас.

Из кухни слышен хохот, звон бьющегося стекла и какие-то глухие удары.

— Заканчивайте, — бросает Мервин и идёт к двери, за ним эти двое.

Выйдя за ними в кухню, Женя видит лежащего на полу Эркина и… тёмную, нет, чёрную струйку на полу от его губ. Вокруг мальчишки из самообороны. Мервин что-то говорит. Ей? Да, это ей:

— Вы должны соблюдать правила содержания раба, мисс Малик. Можете оставить его в кладовке, но на ночь вы должны его приковывать и запирать на прочный засов, а не крючок. Необходимый для содержания инвентарь можете приобрести по тому же адресу, — и остальным: — Всё, здесь закончили.

Они перестают пинать Эркина и, гогоча, как отпущенные с урока мальчишки, вываливаются на лестницу. И уходящий последним, Мервин вдруг оборачивается в дверях.

— Постарайтесь не опоздать на работу, мисс Малик. Вы всё поняли?

— Да, — слышит Женя свой голос. — Я поняла.

Ушли? Шаги на лестнице, хлопает нижняя дверь, раз, другой, ещё… сколько их было… ушли?! Она кидается к Эркину, и его шёпот отбрасывает её.

— Отойди. Сейчас вернутся.

Она успела сделать шаг назад, когда в кухню вбежал тот, немолодой.

— Прошу прощения, мисс, фуражку забыл.

Он берёт со стола свою фуражку, и голос его звучит… тепло, по-отечески.

— А вообще-то, мисс, вы бы лучше купили себе чёрного. Индейцы с норовом, — и носком сапога толкает голову Эркина.

И Женя видит, как от толчка безвольно катнулась по полу черноволосая голова и чёрная струйка расплескалась в лужицу.

В последний раз хлопает нижняя дверь, калитка…. Эркин приподнимается на руках, выплёвывает чёрный сгусток, снизу вверх смотрит на Женю и… и улыбается окровавленными губами.

— Отбились.

Его голос и улыбка выводят Женю из оцепенения, и только сейчас она замечает на кухонном столе горящую лампу. Кто и когда зажёг её и принёс сюда? Не помнит. Не видела…

— Мама! Ты где?

— Алиса! — Женя побежала в комнату.

Эркин встал. Надо замыть пол, пока не присохло. Ну… ну, неужели пронесло?

Он зачерпнул из ведра холодной воды, взял тряпку.

— Эркин! — Женя, бледная, чуть темнее своей рубашки, с глазами-провалами на пол-лица встала в дверях кухни. — Эркин, Алиса тебя зовёт.

Эркин бросил тряпку в чёрную лужицу и пошёл в комнату.

Алиса плакала, сидя в кроватке, и, когда он подошёл и наклонился к ней, обхватила его за шею.

— Эрик…

— Ну, что ты? — Эркин сел на пол у её кроватки. — Ну, ничего, ну, всё в порядке.

Подошла Женя, обняла их обоих.

— Мам, ты не плачь, — всхлипывая, попросила Алиса.

— Я не плачу, — шмыгнула носом Женя. — Ложись, Алиса. Надо спать.

— А Эрик?

— Здесь я, здесь, — Эркин осторожно, чтобы не запачкать их кровью, высвободился.

Женя кивнула.

— Я уложу её сейчас. Всё, зайчик, всё маленькая, всё хорошо, спи.

Выходя из комнаты, Эркин слышал, как Женя что-то неразборчиво приговаривает, успокаивая Алису. В кухне он замыл пол, подобрал и выкинул в ведро в уборной разбитые чашки. Вот сволочи! Перевернули тазик с посудой и ещё потоптались. Хорошо, что не прицепились, где его посуда. Хотя… это дело хозяина — из чего раба кормить. Но что этот гад нёс про содержание рабов? Ведь поворот на Рождество обещали.

— Заснула, — Женя вошла в кухню, огляделась.

— Они чашки побили, Женя. Я подобрал.

— Чёрт с ними.

Он удивлённо вскинул на неё глаза. Такой он Женю ещё не видел.

— Женя…

— Нет, подожди. Тебя сильно…

Она не договорила, но он понял.

— Нет, Женя. Я кровь во рту собирал и выплёвывал потихоньку. Ты… тебя не тронули?

— Пока нет, — отмахнулась Женя. — Вот что. Будем собираться. Надо уезжать. Сегодня же.

— Но…

— Поедем в Гатрингс. Там комендатура. Как-нибудь дотянем. Здесь оставаться нельзя.

— А Андрей?

— Едем вместе. А там… что-нибудь придумаем.

Эркин задумчиво кивнул.

— На работу ты не пойдёшь?

Женя досадливо прикусила губу.

— Да, надо пойти. Заодно… заодно узнаю.

— А я на рынок схожу. С Андреем договорюсь.

— Хорошо. Так и сделаем.

И тут они услышали далёкие выстрелы. Женя метнулась к столу и погасила лампу.

— Всё, Эркин, иди, ложись.

— Ага, понял.

Отряды самообороны прочёсывали город. Рассел не спеша, словно прогуливаясь, шёл по улице. Он не надел формы и с самого начала не присоединился ни к одной из групп, на чём, правда, никто и не настаивал, а, значит, мог бы спокойно вернуться домой, но… но вдруг… нет, если за ним следят, идти сразу туда нельзя… неумелой защитой можно только навредить… и, в конце концов, откуда им взять, что… списков он не просмотрел, но вроде её имя, распределяя объекты, не упоминали…

До нужного дома оставалось два квартала, когда его окликнули.

— Рассел!

Он остановился и оглянулся.

— Это вы, Сторм? В чём дело?

— Не стоит туда идти, Рассел.

Рассел медленно перевёл дыхание.

— Ты не имеешь права мне приказывать, Сторм.

Сторм улыбнулся.

— Права? Скорее, полномочий, но да, конечно. И там уже был Спайз со своей командой. Тебе там нечего делать, Рассел.

Рассел стиснул зубы. После Мервина, после его банды… Джен…

— Там всё обошлось, Рассел. Но вряд ли она захочет говорить с тобой.

— Сторм, я делаю то, что хочу.

— Ради бога, Рассел. Делайте, что хотите. Кроме глупостей.

— И чему я обязан такой заботой о своей персоне? — заставил себя улыбнуться Рассел.

— Я забочусь о себе, Рассел. Как любой разумный человек. — Сторм стоял, засунув руки в карманы и улыбаясь. Беззаботной дружеской улыбкой. — И я очень не хочу, чтобы вас продырявили или разрезали, или придушили, или… ну, способов много.

— Понятно, — Рассел достал сигареты и закурил. — Зачем я вам, Сторм?

— Я запасливый, Рассел. Кто знает, что и когда понадобится.

Рассел кивнул.

— Что ж, спасибо за откровенность. А теперь я пойду. И не смей идти за мной.

— А зачем? Тебе ведь некуда идти, Рассел. Тебя никто не будет прятать.

Рассел резко повернулся. Будь он проклят, этот чёртов ублюдок со своей поганой правдой. И почему Сторм тоже без формы? Тоже… боится?

Сторм негромко рассмеялся ему вслед. Ничего, пусть побегает, помечется. Главное — свести потери к минимуму. А за сына доктора Шермана, за инженера Шермана русские дадут много. Дадут жизнь. Пусть себе идёт. Все выезды из города перекрыты, Расселу некуда бежать.

— Стой, черномазый! — ударил в спину окрик.

Чак остановился и медленно развернулся лицом к окликнувшим. В предутреннем сером сумраке они казались плоскими, как мишени в тире. Форма? Здесь такой не видел. А раньше?

— И чего ты тут шляешься, а?

Трое. С оружием. Палки, пистолеты в карманах, зажимают в полукольцо. Собираются бить, стрелять не будут. Ну… Чак почувствовал, как поднимается холодная яростная волна, уходит боль, а руки становятся опять сильными и ловкими.

— Что, язык со страху проглотил?

— Обделался, образина!

— Ишь, вырядился!

Чак невольно улыбнулся. Сопляки, форма телохранителя им незнакома. Что ж, тем лучше для него и хуже для них. Но пусть замахнутся первыми, так надёжней.

— А ну, посмотрим, на что ты годишься!

Чак слегка отклонился от хватающей его за волосы руки. Юнца это разозлило, и он взмахнул палкой.

Всё ещё улыбаясь, Чак резко бросил себя вперёд. Тройной удар. Не самое сложное. Но всегда эффективное.

Оглядев три распростёртых на тротуаре тела — один хрипит, видно пришлось вскользь, а двое отключены надёжно — и убедившись, что улица пуста, Чак стал обыскивать лежащих. Ни за чем, просто интересно: не ошибся ли. Пистолеты, деньги, а это что? Хрипящий попытался что-то сказать, и Чак точным ударом по горлу отключил ему голосовые связки, а затем, на всякий случай, и у двух других. А то ещё стонать начнут. Так, что это? Листовка? Ага, прямо пачки, и у каждого. Ну-ка. Выпрямившись, он быстро прочитал текст и бросил листок в общую кучу. Вот оно что, значит, Рождества ждать не стали. Ну, эти трое сами напросились, а там дальше видно будет. И лучше… да, с этими закончить.

Они уже начинали шевелиться. Чак взял было один из найденных пистолетов, но тут же бросил его обратно. Шум не нужен. Они уже видели, но двигаться ещё не могли, беспорядочно подёргиваясь. Чак спокойно, под тремя парами беспомощно следящих за ним глаз, достал пистолет, присоединил глушитель и, тщательно целясь, выстрелил. Три хлопка. Будто три бутылки открыли.

Оглядев ещё раз улицу, тела и рассыпанные листки, Чак подобрал один, сложил вчетверо и сунул в карман. А куда эти сволочи шли? Цветные кварталы… так, а через два проулка как раз заведение Слайдеров. Ну-ка, проверим.

Два квартала он пробежал одним духом. Улица была пуста. Все спят. И дом Слайдеров тих, будто нежилой. Уже не сдерживая себя, он грохнул кулаком в дверь, прислушался и ударил ещё раз.

— Кто там? — тихо спросили из-за двери.

— Открывайте, ну. Я это, — и, чтобы не стали чухаться и думать, прижался ртом к двери и свистнул питомничным, памятным с детства сигналом.

Это дошло, и ему открыли. Слайдеры, сонные, полуголые, Найджел вовсе в одних трусах, встретили его неприветливо.

— Тебе чего? Приспичило?

— Подождать не мог?

Чак ткнул им листок.

— Читайте, олухи. Приспичило, да не мне.

— Сам читай, коли такой умный.

— Слушайте.

Быстро, захлёбываясь словами, он прочитал им текст. Слайдеры переглянулись.

— Однако, — хмыкнул Метьюз.

— Может, — неуверенно пожал плечами Найджел, — шутка? Хэллоуин же сегодня.

— Вот на торгах с тобой и пошутят, — кивнул Чак.

— Так, — заговорил Роберт, — ясно. Значит, не дотерпели до Рождества, сволочи. Спасибо, что предупредил. Что делать будем?

— Вы? А что хотите, — улыбнулся Чак. — А я давить их, сволочей, буду.

— Ну и шлёпнут тебя.

— Ни хрена, сколько успею, столько и задавлю.

И тут постучали. В дверь для белых. Все замерли на полуслове. Чак потянул из кармана пистолет. Стук повторился, и Роберт, жестом приказав остальным молчать, подошёл к двери.

— Кто там?

— Открой, Слайдер.

Чак вопросительно посмотрел на Найджела и Метьюза. Но они, похоже, знали этот хриплый голос. Чака быстро втолкнули за занавеску в боковой коридорчик с туалетами и дверью во двор, а Роберт открыл дверь. Стоя за занавеской с пистолетом наготове, Чак слушал разговор.

— Доброе утро, сэр. Извините, что заставили ждать, но мы ещё спали.

— Всё спокойно, парни?

— Да, сэр.

— А что, сэр, — голос Найджела, — что-то случилось, сэр?

И короткий смешок.

— Пока нет. Вот что, Роб, сегодня свою мялку не открывайте и сидите тихо, носа не высовывайте. Поняли? Если к вам полезут, сразу отправляйте ко мне. Ясно?

— Да, сэр, но…

— Мы признательны вам за заботу, сэр…

— Спасибо, сэр…

— Стоп. Если честно, парни, мне и вы, и ваш бизнес… — мужчина крепко выругался. — Но за вами Бредли. А с ним… Словом, мне не нужны неприятности. Я ещё жить хочу. Всё.

— До свидания, сэр.

— Спасибо, сэр.

И щелчок замка. Чак вышел из-за занавески, засунул в карман пистолет. Слайдеры стояли посреди холла. Чак подошёл к ним.

— Кто это был, парни?

— Дэннис, — рассеянно ответил Метьюз. — Строительный подрядчик. Его фирма нам дом ставила.

— Та-ак, — протянул Чак. — А Бредли кто? Вы на него, что ли, пашете?

— Нет, — резко ответил Роберт. — Он дал нам денег и помог с домом, мы выплачиваем ему долг. Но мы сами по себе, понял?

— Чего ж тут не понять? — усмехнулся Чак. — Взяли вас на поводок, вот и вся ваша свобода. Ну, так вам бояться нечего. За Бредли и останетесь. Пока он вас на торги не выставит. Или оставит, а вместо мялки Палас откроет.

— Зря задираешься, — Роберт сожалеющее оглядел его. — Зря. Не до того сейчас, — и отвернулся от него. — Опускайте шторы. А Найджел где?

— Наверх побежал, — Метьюз опускал и тщательно расправлял шторы на окнах в холле.

Прогрохотали по лестнице сапоги, и в полутёмный холл вбежал уже одетый Найджел, на ходу натягивая куртку.

— Ты это куда собрался? — нахмурился Роберт.

— В комендатуру, — отмахнулся Найджел, останавливаясь перед Чаком. — Давай листок, ну…!

— С ума сошёл? — Роберт рванул Найджела за плечо. — Ты что, не слышал?

— Слышал. И понял. Листок давай, ну же, — он вырвал из рук Чака листовку, засунул в карман куртки.

— У беляков на беляков же управу ищешь? — усмехнулся Чак. — Ну-ну.

— Русские за нас.

— Сказано же, — подошёл Метьюз. — Сидеть и не высовываться.

— За непослушание знаешь, что бывает? — издеваясь, поддержал его Чак.

— Знаю, — Найджел хмуро улыбнулся. — Но нас прикрывает Дэннис. Потому что боится Бредли. Это их дела, и мне на это плевать. Но кто прикроет всех остальных? Всё, братья, — он обнял Роберта и Метьюза. — Я пошёл. Вернусь, так вернусь, а не вернусь… живите без меня.

— Аккуратнее только.

— Не зарывайся, Найдж.

— И тогда там пережди.

— Дважды не рискуй.

Насмешливо скривив губы, Чак смотрел на сцену прощания.

Через боковую дверь они вышли на террасу, прислушались. Тихо. Только где-то далеко чьи-то одинокие быстрые шаги.

— Проводить тебя? — неожиданно для самого себя предложил Чак.

И в серо-голубом сумраке блеснула белозубая улыбка.

— Спасибо, но с тобой быстрее залетишь.

— Как знаешь, — пожал плечами Чак. — Удачи тебе, спальник.

— И тебе, палач, — усмехнулся Найджел и стал, осторожно пригибаясь, пробираться к выходу на "белую" улицу.

Чак видел, как он перемахнул через живую изгородь и побежал. Ну, что ж. Значит, догадался. Что телохранителей использовали как палачей, мало кто знал. Ну что ж… палач — так палач. Сегодня он будет казнить по своему выбору.

К рассвету Женя и Эркин всё решили. Женя пойдёт в контору, а Эркин на рынок. Как всегда. Он предупредит Андрея, а тот Дашу и Машу. Соберутся все здесь и отсюда на шоссе ловить попутку. До Гатрингса. Вещи…

— Женя, мне как-то сказали, что ни деньги, ни вещи жизни не стоят.

— Правильно сказали, — Женя аккуратно укладывала в стопку бельё Алисы. — Но подготовиться надо. Ты своё собрал?

— Да. Тебе надо хоть немного поспать.

— Значит, так, — Женя будто не услышала его последних слов. — Я прихожу, всё увязываю и жду вас. И сразу идём. Хэллоуин сегодня. Вечером на улицах такое будет… Пройдём. А если нет, то всё бросим. Ну вот, отобрала. Как нам повезло, что они обыска не сделали. Нашли бы фотографии…

Она не договорила, и Эркин кивнул. Да, повезло, отделались пустяками. Алиса только испугалась сильно, а так… можно считать, пронесло.

— Мне уже за водой идти.

— Да, — согласилась Женя. — Пусть как всегда.

Эркин взял на кухне вёдра и побежал вниз во двор. Светает уже. В Гатрингсе тяжело будет. Ни жилья, ни работы, но… но оставаться здесь нельзя. До Оврага досидишься. Скула саднит. И губы распухли. Всё-таки разукрасили. Не как весной, но всё равно…. А с этой жабой белоглазой, что Женю мордовал, он ещё встретится.

Двор тих и безлюден, как всегда по утрам. Эркин подставил ведро и открыл воду. Тугая струя звонко ударило в дно. Эркин обвёл взглядом спящие дома. Спящие? Или кто из них навёл? Не эта ли… Невидимка, что подсматривает за ним каждое утро, когда он ходит за водой и дровами. Ну и чёрт с ней и со всеми.

Наполнив вёдра, он отнёс их домой. Женя уже разожгла плиту и жарила картошку. И правильно. Раз они сегодня уходят, то продукты и беречь нечего.

Женя разбудила Алису. Они позавтракали, и Эркин стал собираться.

— Женя, только будь осторожна.

— Сам не нарывайся.

Они стояли на кухне. Эркин уже в куртке, шапке. На левой скуле наливался синяк, распухшие разбитые губы… Женя обняла его, осторожно поцеловала в щёку рядом со шрамом. Эркин коснулся губами её виска и оторвал себя от неё, от Алисы, державшей его за полу куртки. В дверях он обернулся. Женя уже в юбке и жакете, в которых ходит на работу, Алиса в клетчатом платьице…

— Я только с Андреем переговорю и обратно.

Женя кивнула и улыбнулась ему.

— Мы будем ждать.

И когда за ним захлопнулась дверь, посмотрела на Алису. Господи, оставить её дома, одну, после такой ночи…

— Тебе на работу надо, да? — голос Алисы дрожал от сдерживаемых слёз.

Женя присела на корточки и прижала её к себе.

Стоя в проулке, Рассел видел, как из калитки дома Джен вышел индеец в рабской куртке и надвинутой на лоб так, чтоб затеняла лицо, рабской шапке. Да, но если он ночует у Джен, с Джен, а Спайз никаких нарушений не обнаружил, иначе бы ликвидировал индейца… Ладно, сегодня с этим будет покончено. Индеец огляделся по сторонам и быстро ушёл. На станцию? Или на рынок, где собираются все цветные? Но в любом случае конец будет один.

Город тих и безлюден. Может, ночью только к ним приходили? Но где-то же стреляли. Недолго, правда, и зарева — он, когда стрельба утихла, рискнул подойти к окну посмотреть — не было. Значит, не подожгли ничего. Странно что-то.

Эркин шёл быстро, почти бежал. И с каждым шагом всё явственнее чувство близкой опасности. Нет, к чёрту. Увидеть Андрея, и сразу назад.

Ближе к рынку стали попадаться прохожие. Эркин проходил мимо них, опустив глаза, но успел заметить, что многие в форме, как у ночных. Свора… чего они здесь крутятся? Не видно их было с весны, или и впрямь… поворот?!

Он вошёл в ворота рынка и сразу свернул к развалинам рабского торга. Несмотря на ранний час, там уже толпились. Но Андрея не видно. Эркин с ходу врезался в толпу, жадно ловя обрывки разговоров.

— Не, обошлось, пораскидали всё, посуду побили, мне по морде смазали и велели в Цветной убираться.

— А хозяйка чего?

— А у меня ход отдельный, я до неё не касаюсь.

— Меченый, тебе что, тоже…?

— Тоже-тоже.

— А ты чего?

— А ничего.

— А Губача не видно.

— Стрельбу слышали?

— Кого стрельнули?

— Не меня.

— Видим.

— Хрен вам в глотки всем, нашли, чем шутить.

— Вот и вели к этому.

— Ты смотри, как загнали…

— Да-а, либо за хозяина, либо в Овраг.

— Это что же, всё заново?

— По новой?

— Хрен тебе по новой, по старому!

— Ну и как?

— Чего как?

— Ну, пойдёшь за хозяина?

— Охренел? У меня жена, пискунов трое, а за хозяином этого ж нельзя.

— А мой обещал не прижимать, дескать, разрешит жить, как жил, только числиться за ним буду.

— И ты поверил?

— Видал дураков, сам дурак, но такого…

— Заткнись.

— А пошли вы все…! Лучше в Овраг, чем за хозяина.

— И Рода нет.

— Род характерный, мог и не смолчать.

— А Белёсый…

— Что Белёсый?

— Он и за беляка сойдёт.

— Да, он вывернется.

— А ты?

— А я в Цветном…

— Ну да, в Цветной не лезли.

— Чего так?

— Пойди и спроси…

— Во, ещё валят.

Подошедшие жили в Цветном, стрельбу слышали, но ничего не знали. Андрея всё не было, и Эркин начал беспокоиться. Что-то случилось? Или Андрей пошёл к нему, и они разминулись? Сбегать, что ли? Тогда уж точно разминутся.

— Во, ещё…

— Ух ты, как тебя отделали!

— Сволочи поганые…

— А хозяйка?

— Я ей ещё приварю, найду случай.

— Толком объясни.

— С ходу, стерва белёсая, она, вишь ли, меня за собой оставляет, так чтоб меня поучили только, а баба моя с дитём ей ни к чему, пусть продают…

— Чего-о?!!!

— А вот того… и этого…!

— А ты?

— Вывел и в Цветной отправил, а сам сюда. А она, вишь ли, чтоб я ей сегодня не меньше трёх кредиток принёс, а то выпорет, сходу подстроилась. Вещи все бросил…

— Плюнь, жизнь дороже…

— Поучи свою бабу…

— Во, Белёсый!

Андрей, злой, взъерошенный, с подбитым глазом, врезался в толпу. Кто-то спросил:

— Белёсый, тебя-то за что? Ты же белый.

В ответ прозвучала такая виртуозная ругань, что остальные не выдержали и заржали.

— Чего-о?! Чего ржёте? — Андрей обводил их блестящими светлыми до белизны глазами. — Не поняли, что ли, ни хрена?

Эркин протолкался к нему, дёрнул за рукав. Андрей досадливо мотнул головой.

— Так тебя-то за что? — спросил Одноухий.

— Чтоб расу не позорил, — Андрей снова выругался и вытащил из кармана сигареты, вскрыл пачку, закурил и пустил пачку по кругу. — Они за меня, гады траханые, решать вздумали: где мне жить и с кем дружить, — и явно передразнивая. — Обдумай своё поведение. Разумеется, с торгов тебя продавать неудобно, но возможны и другие варианты.

— Значит, торги, — упавшим голосом повторил кто-то и всхлипнул.

— Я им покажу торги! — вспылил Рукастый. — А в Овраге они полежать не хотят?

— Да что ты можешь против них? — возразило сразу несколько голосов.

— Сдохнуть могу! — рявкнул Эркин. — По своему выбору!

— И с собой, сколько сможем, захватим, — кивнул Арч. — Ну, каждый сам за себя или вместях?

— Или, — отозвалось несколько голосов, но остальные промолчали.

Рынок постепенно заполнялся людьми. В основном торговцами, покупателей почти нет, да и те только прохаживались и приглядывались, но не покупали. На цветных у развалин косились, но близко не подходили. И толпа цветных слабо, еле заметно, но стала редеть. Самые смелые рискнули отойти в поисках работы. Эркин и Андрей отошли чуть в сторону.

— Досиделись, — Андрей зло сплюнул окурок.

Эркин быстро рассказал ему о ночных событиях и о том, до чего они с Женей додумались.

— Вместе и накроют, — отрезал Андрей.

— А по одиночке если, как найдём потом друг друга, — возразил Эркин.

— Выживем, так найдём, — отмахнулся Андрей. — Вот если оцепление выставили… стоп, чего этот чмырь там трепыхается?

Эркин уже тоже увидел седого мужчину в форме самообороны. Тот шёл вдоль торговцев, раздавая им какие-то листки.

— Та-ак, — протянул Андрей. — Щас посмотрим. Жди здесь. Да, держи.

Андрей скинул на руки Эркину свою рабскую куртку и, оставшись в ковбойке, метнулся вбок, ловко затерявшись в толпе. Потом его шевелюра мелькнула между палатками. И вот он уже бежит обратно.

— Во, ухватил, — потряс он листком с аккуратно отпечатанными строчками.

Эркин накинул ему на плечи куртку. Арч, Одноухий, их ватаги, ещё цветные, да все столпились вокруг. Андрей быстро пробежал глазами текст — неграмотным прикидываться уже незачем — и присвистнул.

— Ни хрена себе, что придумали. Слушайте.

Андрей читал негромко, очень чётко выговаривая слова, и с каждой фразой окружающие его люди опускали головы и вздрагивали, как под ударами.

— …принадлежащие к расе, самим Господом предназначенной к повиновению, и потому неспособные к самостоятельному существованию… регистрация и продажа с торгов… безусловное запрещение самовольной деятельности… помеси и ведущие нехарактерный образ жизни приравниваются к цветным и подлежат утилизации в общем порядке… препятствующие восстановлению закона и порядка, ликвидируются немедленно…

— Утилизация — это что? — вдруг спросил Арч.

— Медленная ликвидация, — быстро ответил Андрей. — Тут ещё адрес, куда подавать заявки на рабов.

Андрей скомкал листок, но тут же расправил и сунул в карман куртки.

— Ладно. Кто кого ликвидирует, это мы ещё посмотрим.

— Рвать надо, — вздохнул кто-то.

— Куда? — спокойно спросил Андрей.

— В Гатрингс, к русским.

И заговорили все разом.

— Они тоже белые.

— Беляки все заодно.

— Они только за своих.

— За угнанных?

— Ну да.

— А за нас…

— Мы за себя, — выкрикнул Дин.

— А что мы можем?

И так же разом замолчали. Потому что к ним шёл белый. В светлом плаще, засунув руки в карманы, он шёл на них как… как будто их не было, и они невольно расступались перед ним. Остановившись в двух шагах от Эркина, белый кивнул.

— Ты. Иди за мной, — и улыбнулся. — Есть работа.

Эркин сразу узнал его. Тот самый, как его Женя называла? Да, Рассел. Выследил, сволочь белая, ну… Андрей быстро шагнул вперёд, заслоняя собой Эркина.

— Мы работаем вместе.

Улыбка Рассела стала насмешливой.

— Работа есть только для него.

Эркин плечом отодвинул Андрея.

— Какая работа, сэр?

Двое в форме самообороны остановились чуть в стороне, внимательно разглядывая их. Один, что помоложе, поигрывал стеком. У обоих карманы оттопырены.

— Не перетрудишься, — издевательски спокойный тон Рассела заставил Эркина стиснуть зубы и опустить глаза.

— О плате спроси, — шепнул кто-то за спиной.

Но разговоры о плате не допускались уже с месяц, и нарываться сейчас, когда на рынке свора… Нет, придётся так.

Рассел повернулся и пошёл, не оглядываясь. Эркин двинулся следом. Сам понимал, что рискует, но привычка к послушанию и опасения нарваться не позволили в открытую отказаться.

Работой оказался мешок картошки. Его нужно отнести на квартиру. Эркин взвалил на спину мешок — фунтов сто тридцать, не меньше — и пошёл за Расселом. Когда они выходили из ворот рынка, Эркин заметил, что "своры" здесь заметно больше, а вот полиции совсем не видно. Потом сзади раздался вроде шум и голос Андрея, но оглядываться из-под мешка было неудобно.

Рассел шёл быстро, слыша сзади напряжённое, но ровное дыхание. Отлично, пусть попыхтит — спокойнее станет. Физическая нагрузка хорошо разряжает. Но рефлекс послушания ещё действует. Явно не хотел идти, но подчинился. А может… может, оставить его за собой? И понаблюдать. А с Джен оформить аренду или временное пользование. Отец бы полжизни отдал за такой экземпляр. Просроченный работающий спальник. С ума сойти! Но это если всё пройдёт благополучно. Сомнительно, конечно, очень сомнительно. Но это всё потом.

Искоса поглядывая по сторонам, Эркин запоминал дорогу. Чего это вздумалось белой сволочи картошку закупать? Хотя… и сволочь жрать хочет. Заплатить беляк, конечно, не заплатит, но и хрен с ним и с его деньгами. Главное… главное — убраться отсюда. Целым. И не подставить никого.

Работа в конторе шла, как всегда. Ночные визиты расписывались и обсуждались в юмористических тонах. Да и приходили, оказывается, только к Этель. Но их черномазые ночуют в Цветном и приходят на день, на работу. Рози, Женя и миссис Стоун не участвовали в обсуждении. Миссис Стоун несколько раз кидала быстрые взгляды в сторону Жени, но разговора не заводила.

— А у вас, Джен, побывали?

Толстушка Майра смотрела на неё по-детски открыто и доверчиво. Женя спокойно ответила:

— Да, были.

— И как?

Женя пожала плечами.

— Побили посуду, напугали дочку и всё, пожалуй.

— И ничего особого?

— Вы так говорите, Джен, будто для вас это самое заурядное событие.

— Или, — Этель улыбнулась с еле заметной хитринкой, — вы ждали этого?

— Ждала? — переспросила Женя. — Нет, конечно, я не ждала такого. И что командовать ими будет Мервин Спайз, тоже.

— Да-а? — удивилась Ирэн. — Кто бы мог подумать. А у вас, Этель, кто командовал?

— Я не рассматривала их, — отмахнулась Этель. — Меня это не касается.

Женя снова углубилась в работу. Нет, бежать отсюда, бежать. Не надо было ей идти на работу. И Эркина нельзя было отпускать. Надо было ночью, сразу, брать документы и деньги и уезжать. Но… но Эркин не поедет без Андрея. Они — братья. Нет, уходить надо сегодня же. Вечером. Как и решили. В карнавальной суете Хэллоуина их и не заметят.

Рассел открыл дверь и посторонился, пропуская индейца вперёд.

— Поднимайся по лестнице.

Пружиня всем телом, балансируя, Эркин поднялся по крутой узкой лестнице на второй этаж. Теперь куда?

— Вперёд, — подтолкнул его в спину голос. Будто дубинкой ткнул.

Дверь одна. Эркин толкнул её коленом и вошёл. Маленькая комната. Жилая. Кой чёрт тащить сюда картошку?! Причуды у беляков… Он стоял посреди комнаты, ожидая указания, куда сбросить мешок.

Рассел удовлетворённо кивнул: рефлекс послушания у индейца нужной интенсивности, уже легче. Он улыбнулся, тщательно закрыл дверь и подошёл.

— Опускай.

Индеец, всё ещё придерживая мешок обеими руками за верхние углы, стал выпрямляться, и тогда Рассел коротко, без замаха, но вложив весь свой вес в кулак, ударил его в солнечное сплетение. И сразу отпрянул. Потому что, качнувшись под тяжестью мешка, индеец стал падать вперёд. Молча рухнул ничком. И остался лежать, придавленный своей ношей.

Рассел вытащил пистолет, удачным пинком — сам не ожидал, что получится с первого удара — спихнул мешок и отошёл к столу. Вынул из другого кармана и бросил на стол книгу с вложенным в неё рекламным буклетом, и, не снимая плаща, присел на край стола, не выпуская индейца из-под прицела. И стал ждать.

Влетев ворота госпиталя, Крис столкнулся с Андреем и Солом.

— Далеко?

— В город, — недоумённо пожал плечами Андрей.

— А что? — сразу насторожился Сол.

— Хренотень какая-то, — Крис часто, загнанно дышал, выталкивая застревавшие в горящем после бега горле слова. — Цепляют… Кто такой да чего ходишь… Да за кем числишься…

— Чего-о?!

— Про госпиталь слышат… отстают.

— Кто цепляет?

— Беляки… в форме какой-то… я не видел такой… я… кого заметил… свистнул… и бежать… наших… в городе… много?

Сол и Андрей переглянулись.

— Не так уж очень.

У Андрея заметно посерело лицо.

— Это… это что ж такое… это ж…

Сол ткнул его кулаком под рёбра, приводя в чувство.

— Стой у ворот и наших встречай.

— Кто из цветных в город попрётся, заворачивай, — решил Крис. — И не трясись.

— Вон, солдат рядом, — Сол кивком показал на будочку с рассматривающим их автоматчиком.

— К доктору Юре, — справился наконец с дыханием Крис.

— Он на операции, — возразил Сол.

— Вызовем, — отмахнулся Крис.

Они отбежали шагов на десять, когда их нагнал тревожный свист Андрея. Они обернулись и увидели. В ворота вваливались четверо. Арчи, Леон, Новенький и какой-то белый. Арчи и Новенький вели, почти несли белого, поддерживая его с двух сторон. Тот слабо передвигал ноги, свесив на грудь окровавленную белокурую голову. Леон шёл сзади, улыбаясь вымученной улыбкой и держа левой рукой правую, неестественно вывернутую в локте. Войдя в ворота, они все остановились, и к ним уже быстро шёл солдат из будочки.

Михаил Аркадьевич издали заметил сумятицу у ворот. А когда после свиста туда пробежало несколько парней из общежития, нахмурился и обернулся к стоявшему рядом Ларри.

— Иди в свою палату, Ларри.

На этот раз с ними вышел на прогулку Никлас. Он сразу кивнул и мягко похлопал Ларри по плечу.

— Ступай, Ларри.

Ларри улыбнулся.

— Спасибо, сэр, — и в два шага нагнал идущего к воротам Михаила Аркадьевича.

У ворот крик и путаница английской и русской ругани. Как-то очень мягко — как нож в масло, успел подумать Ларри — Михаил Аркадьевич вошёл в толпу и стал разбираться.

— Значит, они потребовали, чтобы ты шёл с ними?

— Да, сэр, — всхлипнул Новенький, сдерживая слёзы. — Сказали, что раз спальник… и с руками лезут… Я сказал им, что перегорел, а они стали смеяться… а он, — Новенький показал на раненого, — стал заступаться, а они ему… ты позор расы, расу предаёшь, и его тоже…

— А мы с Леоном идём и видим… ну, мы и отбили…

— Вот… — Леон отпустил свою сразу повисшую плетью руку, неловко достал и протянул Михаилу Аркадьевичу скомканный листок. — Я подобрал по дороге.

Михаил Аркадьевич расправил листок, быстро пробежал глазами текст — Никлас читал через его плечо — кивнул и протянул Ларри.

— Прочитай остальным, — и продолжил уже по-русски: — Никлас, свяжитесь с Центром. Всё-таки прошляпили. Сержант, общая тревога.

— Есть, — козырнул дежурный, бросаясь к своей будочке.

— Крис, — Михаил Аркадьевич перешёл на английский. — Раненых в приёмный покой. Быстро.

Ларри читал вслух, и от медленно доходящего до него смысла холодела спина. У стоявших вокруг парней стекленели глаза.

Коротко взвыла сирена, зазвенели сигнальные звонки в корпусах. И в центре мгновенно закрутившегося водоворота Михаил Аркадьевич, седой человек в тёмно-зелёной госпитальной пижаме.

— Крис, ты старший? Проверь, кого не хватает… Ларри, в палату… Арчи, проводи его… Всех в палаты…. Да, усиленные наряды, выполняйте…. Ты Андрей? Да, оставайся на центральном входе… Нет, ещё двое… И трое на хозяйственный двор… Будете встречать… Да, распорядитесь, майор… Охранение по периметру… Привлекайте парней…. Выздоравливающим раздать оружие… Капитан, примите командование…

— Есть, — козырнул Миша, успевший надеть фуражку и нацепить поверх пижамы офицерский ремень с кобурою. — Слушай мою команду! Офицеры, ко мне!

Уходя в свой корпус, Ларри несколько раз оглянулся.

— Давай-давай, — поторопил его Арчи.

— Я уже здоровый. Я с вами…

— Заткнись. Тебя выписали? Нет? Ну и не трепыхайся.

— Арчи, в приёмный, — встретил их на пороге корпуса доктор Иван, — поможешь там. Идём, Ларри.

Арчи убежал, а доктор Иван, идя с Ларри по коридору, говорил быстро и уверенно:

— Пока из палаты не выходи. И к окнам не подходи. Услышишь выстрелы, ложись на пол под кровать. И ничего не бойся.

— Это что же, сэр, всё обратно? — тихо спросил Ларри.

— Нет, прошлое не возвращается, — спокойно ответил доктор Иван. — Всё, Ларри.

Ларри вошёл в свою палату, снял и повесил куртку, сменил сапоги на тапочки и, не раздеваясь, лёг на кровать. Как всё было хорошо… было уже совсем хорошо. Он уже несколько раз выходил в город, купил себе и Марку рубашки, по две, клетчатые, яркие. Парни посоветовали купить джинсы, что очень ноские и удобные, хоть и дорогие. И он купил. Тоже и себе, и Марку. До выписки оставалось совсем немного. И вот… Нет, если и в самом деле поворот, если всё опять… Нет, Джонатан не стал бы разлучать его с Марком, Фредди бы заступился, Фредди понял бы… Но это если бы он был там, в имении. А теперь… как он найдёт сына, если всё опять, и рабство, и война…

Кто-то открыл дверь его палаты. Ларри вздрогнул и сел на кровати. На пороге стоял белый юноша из пятого бокса. Он только дня три, как начал вставать и в общую столовую ещё не ходил.

— Что… там… в городе? — юноша натужно выталкивал слова.

Ларри молча встал, подошёл к вешалке и достал из кармана куртки всё тот же листок. Протянул его белому.

— Вот, сэр. Прочтите сами, сэр.

Юноша взял листок, стал читать, и Ларри увидел, как бледнеет, становится землисто-серым и старым это молодое и, в общем-то, незлое лицо. Ларри молча ждал. Дочитав, юноша медленно с усилием поднял на Ларри глаза.

— Ты… ты знаешь, что это?

— Да, сэр, — кивнул Ларри.

Юноша нервно сглотнул, скомкал и снова развернул листок.

— Что? Что я могу сделать?

Ларри пожал плечами.

— Не знаю, сэр. Всем… раненым велели идти в палаты. И не выходить, сэр.

— Да, — он кивнул. — И лечь под кровать, когда будут стрелять. Мне говорили. Но… но они… эти… они убьют… всех.

Ларри покачал головой.

— Всех убить нельзя, сэр, — и улыбнулся. — Я знаю, сэр. Меня уже убивали.

Юноша кивнул.

— Я в пятом боксе. Если что…

Он не договорил. Потому что в палату вбежала медсестра.

— Почему не на месте? Живо. Кроуфорд, идите к себе. Левине, ложитесь.

Ни спорить, ни объяснять они не стали. Да и чего тут спорить…

Рассел уже начал тревожиться: насколько основательно он вырубил индейца. Слишком лёгкая победа не доставляет удовольствия, тем более… но тут он заметил, что индеец из-под полуприкрытых век следит за ним. И хотя тот лежал на полу в прежней распластанной позе, насторожился: способность спальников к мгновенным броскам была ему известна.

— Лежи тихо, — Рассел предупреждающе покачал пистолетом. — Это тебе для начала за то, в парке. Помнишь? — индеец молчал, и Рассел усмехнулся. — На вопросы отвечать надо. Как это ты в заваруху уцелел?

И вдруг неожиданный ответ:

— А тебе зачем?

Рассел настолько удивился, что на секунду потерял дар речи. Мало того, что парень не ответил на прямой вопрос, так на не требующий ответа выдал… Ответ вопросом, без положенного, намертво вбитого в любого спальника обращения к белому "сэр". Однако… охамел спальник.

— Ты это что себе позволяешь? — вспылил Рассел. — Спальник поганый!

Прижимаясь левой щекой к полу, подобравшись перед броском, Эркин следил за беляком. Подловил стервец, это да, но бить себя он не даст. Пусть только замахнётся.

Рассела спокойствие индейца обидело. Мог бы хоть для вида страх показать.

— Скотина ты этакая, — попробовал завести себя Рассел, — чтоб я тебя больше… — и невольно осёкся, сообразив, что продолжение "у дома Джен не видел" ставит их на равных. И… и вообще он не знает, что ему делать.

И словно почувствовав его растерянность, индеец вдруг по-кошачьи плавно и в то же время быстро встал, оказавшись выше сидящего на столе Рассела. Рассел вскинул пистолет и опустил его: такой насмешливой улыбкой дрогнули губы индейца.

— Вы всё сказали, сэр? — вежливость была щедро замешана на издёвке. — Тогда я пойду, сэр.

— Куда? — вырвалось у Рассела. — Город оцеплен.

И по мгновенно изменившемуся лицу индейца понял: этого парень не знал и не ждал. Значит… значит, попробуем объяснить. Должен понять.

— У тебя есть один шанс, парень. Стать чьим-то рабом. Или тебя убьют. Ты ведь просроченный, таких раньше не держали.

— Я в этом шансе не нуждаюсь, сэр, — очень спокойно ответил Эркин.

— Джен уже записала тебя своим рабом? — усмехнулся Рассел. — И ты, значит, на неё работаешь. Днём на станции, ночью в кровати.

И опять неожиданный ответ.

— Вы завидуете, сэр?

Рассел задохнулся и, потеряв контроль над собой, кинулся на наглеца.

Выбить пистолет и скрутить, зажать противника — секундное дело.

— Не дёргайся, — участливо посоветовал Эркин и улыбнулся. — Сломаю.

Рассел дёрнулся, но держали его надёжно.

— Ты… скотина… погань рабская… — хрипел Рассел.

И тут они услышали выстрелы. И крики. Кричала женщина. Эркин с силой отбросил Рассела так, что тот ударился о стену и сполз на пол. Рассел увидел бешеное отяжелевшее лицо, прицельно сощуренные глаза… и пистолет на полу… не дотянуться…

— Ты… — тяжело выдохнул Эркин, — надзиратель, сволочь белая… Если с ней что… — и, не договорив, метнулся к двери.

Рассел слышал, как хлопнула внизу дверь. Убежал. Эта… эта тупая скотина, заводная кукла бежит спасать Джен. Не рабская же верность гонит его. И опять права старая карга, миссис Стоун. "Это другое". Но не может, не должно этого быть.

Он тяжело, с трудом встал, подобрал пистолет. Ведь хотел же пристрелить эту наглую скотину и… не смог. Почему, почему он не выстрелил? Нет, об этом не надо. Это не важно, сейчас не важно. Чёрт, что с ним такое? Джен… Джен выбрала… выбрала этого… спальника, заводную куклу, а ведь его убьют, он наверняка намечен к ликвидации. А Джен станет его защищать. Глупая девочка. Она только погубит себя.

Рассел с силой потёр лицо ладонями. Мейби умирала — его не было рядом, Фанни… отец… Всё рухнуло, а он уцелел. Насмешливый свидетель. Кой чёрт! Разменная карта в чужой игре…

…— Рассел, — голос отца с трудом пробивается сквозь треск и гул, — ты меня слышишь?

— Да! — орёт он в трубку. — В чём дело?

— Меня вызвали. Срочно. По делам. Меня не будет дома. Неделю не будет.

— А я при чём?!

— Рассел, — отец явно пытается говорить мягко, не приказывая, а прося, но, когда перекрикиваешь помехи на линии, это плохо получается. — Зайди ко мне домой, Рассел. Я прошу тебя.

— Что? Зачем?!

— Рассел! Меня не будет неделю! Не-де-лю! Поживи у меня. Ну, хоть через день заходи! Я прошу, Рассел!

— Зачем?! Я занят!

— Я прошу, я очень прошу, Рассел!

— Хорошо, — успел крикнуть он в трубку, и связь оборвалась.

Он положил трубку и без сил опустился на стул. Вот что беспокоит отца. Впервые… отца вызвали по делам, и дело оказывается не главным, главное — оставленный дома спальник. Вдруг загорится без работы. И отец предлагает ему… своего спальника. Тошнота подкатила к горлу, но он справился с собой, встал и… и вернулся к работе. К капризной непрочной аппаратуре. Но эти неказистые ящики, путаница проводов и гирлянды наскоро закреплённых приборов работали. Каждому часовому сеансу предшествовали несколько часов кропотливой настройки…

…Рассел вздохнул. Он всё-таки не посмел ослушаться отца. Дважды побывал у него. Но во второй раз… Опять стрельба. Эти идиоты уже шумят. Ну, хорошо, они перекрыли выходы, за неделю убрали цветных со станции, взяли под контроль все телефоны, но ведь всё равно русские узнают. И введут войска. И тогда кровь, много крови. И новая… заваруха. Цветные не простят этого. Ничего не простят. И тогда… к чёрту! А сейчас, что делать сейчас? Его держат как козырь, да нет, им просто откупятся от русских, продадут… как последнего раба. Этот раб, спальник, убежал. К своим ли, к Джен… чёрт, но если этот болван явится в контору Грэхема, прямиком к Спайзу, а там… Джен… да, во что это выльется, нетрудно представить. Что ж, попробуем из карты стать игроком.

Рассел достал пистолет, проверил его и сунул обратно. Обошёл валявшийся на полу мешок с картошкой и толкнул дверь. Значит, решено. В контору. Может, на этот раз он не опоздает…

…Он гнал машину по пустынному запретному шоссе. Шлагбаум с грозной надписью "Запретная зона" он попросту объехал. Минные поля были, как он и предполагал, блефом. Слухи, что их демонтируют, оставляя таблички-предупреждения, а мины перемещают на новые направления, при практической личной проверке подтвердились. Крюк в сотню ярдов — и все дела. Неужели опоздал? Чёртова змея, пожирающая саму себя. СБ, вышедшая из повиновения, грабящая уже без ордеров, по собственному усмотрению. Варвары, бандиты… да что там, других в СБ нет и быть не может. Но это всё-таки шанс. А если действительно запустили программу самоликвидации, то шансов нет…

…Рассел быстро шёл по улице. Тогда он опоздал. Центральный питомник уже догорал и найти отца среди спёкшихся трупов, заполнивших двор, он не смог. Но сейчас… Нет, сегодня он не опоздает.

После нескольких дождливых, даже не осенних, а почти зимних дней выглянуло солнце, и мелюзга носилась как ошалелая, забыв обо всём. В осеннем холодном воздухе их взвизги и вопли были особенно слышны. Фредди усмехнулся: этак они к вечеру угомонятся и вместо главного веселья спать завалятся. Стеф два дня назад рассказал на кухне про Хэллоуин и сделал из двух выделенных Мамми тыкв страшилки. Одну своим близнецам, другую — всем остальным. Джонатан приготовил на своём столе пакет леденцов, чтобы откупаться от вечерних визитёров. Дилли уже напугали, показав ей тыкву с зажжённой внутри свечкой на рассвете, когда она шла на дойку. И дойка затянулась. Потому что Молли управлялась одна, пока Дилли с ремнём гонялась по двору за мелюзгой.

— Масса Фредди, Дракон на левую переднюю жалуется. Перековать бы надо.

— Перековать не проблема, Рол. Давай смотреть.

Дракон, прижимая уши, норовил лягнуть. Фредди прижал его плечом к стене денника.

— Ну-ка, стоять.

Роланд поднял Дракону левую переднюю ногу, показывая Фредди копыто.

И тут в конюшню влетели Том и Джерри.

— Масса Фредди, — закричали они в два голоса. — Там чужой!

— Опусти, — скомандовал Фредди. — Потом посмотрю.

Дракон клацнул зубами у его уха. Фредди, не глядя, шлёпнул его по щеке, выходя из денника.

— На машине?

— Нет, — Джерри уже влез в денник Бобби и подпрыгивал, пытаясь дотянуться до гривы, чтобы ухватившись за неё, залезть на коня. — На мерине, гнедом.

Фредди на ходу вытащил его за шиворот из денника и так довёл до выхода. Оставлять такую мелкоту в конюшне без присмотра рискованно.

Гнедой мерин у Перкинса. Неплохой конёк и выезжен толково. Смотри-ка, в самом деле Перкинс, хороший глаз у мальца, и на лету хватает, глядишь…

Но всё благодушие слетело с Фредди, когда он увидел лицо стоящего рядом со всадником Джонатана. Придерживая рукой кобуру, Фредди бегом устремился к ним. Из кухни показалась Мамми, как ножом отрезало ребячий гомон, от котельной, обтирая ветошью руки, подходил Стеф, перестал стучать топором в Большом Доме Сэмми.

Фредди кивком поздоровался, встав рядом с Джонатаном. Роланд вежливо остановился в десяти футах. Близнецы быстро перебежали к Мамми и исчезли за её юбкой. Перкинс хмуро ответил на кивок Фредди и продолжал:

— Ну, я и спрашиваю. А по имениям как же? А они что придумали. С проверкой приедут. И всех, кто сам по себе, без хозяина, заберут, отсортируют и на торги. И проверять будут, — он сплюнул, — соответствие условий содержания имперским законам.

— Они что, совсем без мозгов? — очень спокойно поинтересовался Фредди.

— Это их проблема, — отмахнулся Перкинс. — Но они с оружием. Вся сволочь эсбешная, недобитки чёртовы. И самооборона эта, сопляки безбашенные. Так-то и на них плюнуть можно, да за ними… сам знаешь, не к ночи будь помянута. К Рождеству хотят порядок восстановить в полном объёме. Ладно, Бредли, читай и думай Я к себе. Оформлю своих, цепи и прочая дребедень у меня цела, разложу на виду, авось пронесёт.

Джонатан задумчиво кивнул.

— Ладно, спасибо, Перкинс. Будет за мной.

— Какие счёты между соседями, — усмехнулся Перкинс, трогая коня. — До встречи.

— До встречи, — крикнул ему вслед Джонатан.

Фредди молча кивнул, читая оставленный им Перкинсом листок. Дочитав, поднял голову. Джонатан увидел его посветлевшие до прозрачности глаза и кивнул.

— Готовь машину, Джонни, — очень спокойно сказал Фредди. — Я в кладовку. Стеф! — и когда Стеф подошёл к ним, сунул ему листок. — Прочитай остальным. Я им покажу утилизацию с ликвидацией.

Джонатан распахнул ворота их гаража. Грузовик, как всегда, на ходу и наготове, но перед такой дорогой надо проверить. Но с этой гнидой Кропстоном он посчитается, ох, как посчитается, от души, за всё сразу и за этот обман отдельно.

Стеф, стоя посреди двора, медленно, чётко выговаривая каждое слово, читал столпившимся вокруг него взрослым и притихшей ребятне текст. И с каждым словом будто всё тускнело вокруг, малыши судорожно цеплялись за юбки Мамми и Молли, Билли обеими руками схватился за куртку Сэмми, посерело и постарело, сразу осунулось лицо Мамми, Дилли как от удара закрывала руками свой уже заметно выпирающий живот.

Джонатан знал, что Фредди умеет действовать быстро, но такой оперативности… Как-то вдруг на сиденье грузовика шлёпнулись три автомата, цинк с патронами и наплечная портупея с кобурой.

— Это нам. Набивай, — рявкнул над ухом голос Фредди и тут же: — Стеф!

Стеф, складывая листок, обернулся на голос и растерянно заморгал, увидев протягиваемые ему автоматы.

— Держи. Стрелять умеешь, — Фредди не спрашивал, но Стеф кивнул. — Рожки сам набьёшь. А эти Ролу и Сэмми, покажешь им. Рол, Билли, за мной!

Пока Сэмми и остальные ещё приходили в себя от услышанного, Фредди уже повёл бегом Роланда и Билли за сад к высокой сосне с раскидистой кроной. Те ничего не понимали, но послушно следовали за ним.

Возле сосны Фредди остановился и, ухватив Билли под мышками, поднял.

— Цепляйся. Зацепился? Пошёл вверх. Рол, за мной.

Цепляясь за обломанные сучья, Роланд вслед за Фредди полез наверх. На середине ствола он заметил, что это не сучья, а ловко вбитые в ствол колышки. Наверху среди ветвей прятался небольшой настил из досок. Троим здесь было очень тесно, но… Не теряя времени на объяснения, Фредди, ухватив за волосы Роланда и Билли, показал им подъездные пути.

— Вот отсюда и следите. Если что, сразу вниз и бегом к остальным. Рол, стрелять отсюда не вздумай. Всё равно не попадёшь, а себя выдашь. Поняли? — они кивнули. — Тогда вниз.

Роланд спустился первым, за ним Фредди, последним слез Билли. Фредди убедился, что мальчишка благополучно спрыгнул, и кивнул.

— Рол, это только тебе и Билли. Остальных и близко не подпускай.

— Понял, масса Фредди, — выдохнул Роланд.

— Автомат наверх не бери, — бросил уже на бегу Фредди.

Они прибежали во двор, где все ещё стояли на прежнем месте. Сэмми неумело вертел в руках автомат. Подбежав, Фредди с силой поднял ствол кверху.

— Стеф! Последи, чтоб друг друга не постреляли сдуру. Найдёшь, — он хотел сказать "овраг", но тут же сообразил и поправился, — промоину или яму, нарубите колючек и натыкайте сверху, чтоб не видно было. Если что, баб и мелюзгу туда, и пусть не трепыхаются, — Фредди перешёл на ковбойский говор. Стеф медленно кивал. — Если шериф один, без своры, выйдешь поговорить, если русские — тоже. Остальных бей наповал в мою голову. Всё понял?

Стеф улыбнулся.

— Сделаем.

Фредди крепко хлопнул его по плечу и обернулся.

— Джонни, готов?

Джонатан подошёл к ним, обтирая испачканные в ружейном масле руки.

— Стеф, лошадей и коров в загоны.

Фредди сразу кивнул, но Роланд нерешительно спросил:

— Так… зачем это, масса Джонатан?

— Если начнут жечь, чтоб смогли разбежаться, — усмехнулся Джонатан. — Гореть заживо они не заслужили.

Роланд кивнул.

— А Монти, масса Джонатан? — спросила Молли. — Он же простудится.

Джонатан посмотрел на неё, вздохнул и развёл руками.

— Смотрите сами.

— Так, — Фредди обвёл их взглядом. — Вещи, шмотки там — всё побоку. Важнее жизни ничего нет. Удачи.

— И вам удачи, — ответил за всех Стеф.

Фредди кивнул и побежал к грузовичку. Джонатан еле успел догнать его и уже на ходу вскочить в кабину: так резко бросил машину вперёд Фредди.

— Я им покажу… утилизацию, — бормотал он, гоня машину к шоссе.

— Остынь, — бросил ему Джонатан, проверяя, удобно ли пристроены в потолочных петлях автоматы. — Куда сейчас?

— К парням, — Фредди заложил крутой вираж на выезде. — В госпитале своя охрана, в Колумбии Дэннис. Если он, конечно, не совсем дурак.

— Не совсем, — кивнул Джонатан. — По прямой?

Видимо, этот вопрос Фредди счёл излишним, потому что оставил без ответа.

Выскочив на улицу, Эркин бросился бежать домой, но почти сразу нарвался на патруль своры и еле удрал от них задворками. Преследовали недолго, и он попытал счастья в другом квартале. И опять неудача. И опять убежал. Прорваться домой не удалось, к конторе, где работает Женя, и пытаться не стал: ясно, что не пройдёт. Откуда столько своры взялось?! Значит, на рынок, к Андрею. Помня о своре у центрального входа, он решил пробираться с другой стороны. Но опять и опять натыкался на свору. И, задыхаясь от бега, злости и отчаяния, оказался у центральных ворот. Здесь аж черно вокруг от перетянутой ремнями формы. Свист, улюлюканье, замахи… но пропустили.

Влетев на рынок, он побежал к рабскому торгу, где по-прежнему клубилась ничего не понимающая толпа. Эркина сразу окружили.

— Ну?

— Как прошёл?

— Не выпускают нас.

— Что в городе?

— Где стреляют?

— Как проскочил?

Его трясли за плечи, дёргали за руки.

Эркин выдохнул:

— Оцепили город.

— Что-о? — Андрей ухватил его за куртку на груди, тряхнул. — Ты понимаешь, что несёшь?

Эркин, тяжело дыша, кивнул. И только сейчас сообразил, что же он увидел в своей беготне.

— Кварталы перекрыты. Как куда в сторону, так стреляют. А сюда… пропустили.

— Облава, значит… — Андрей отпустил и быстро оглядел Эркина с головы до ног. — Ты как, целый?

— Целый, — Эркин наконец справился с дыханием.

— Заплатил тебе, ну, беляк тот, за работу? — спросил Арч.

— Целым ушёл, чего ж ещё? — хмыкнул Андрей. — Так, что ли?

— Так, — кивнул Эркин, понимая, что распространяться об их беседе не стоит. — А вы как?

— С рынка не выпускают, если только с беляком и под мешком.

— Хреново.

И вдруг… крики, ругань, выстрелы.

Свора ворвалась на рынок, размахивая палками и… плетьми?! Да, да что же это?!

— На торг, скоты, на торг. На сортировку, черномазые!

Хохот, чей-то крик боли.

Они невольно отступали, теснились друг к другу. Подбегали бродившие по рынку в поисках работы.

Хохочущие орущие рожи, свист рассекаемого палками и плетьми воздуха. Эркин сразу вспомнил весну, клетку… Женя, Алиса… И неожиданно спокойный голос. Его самого, или Андрея, или ещё кого… Но кто-то громко и уверенно сказал:

— Не дамся. Бей свору!

И глухой низкий рёв десятков голосов, перекрывший хохот и крики юнцов в форме.

Эркин выхватил нож. Рядом блеснул нож Андрея. Ещё ножи… полетели камни. Бросившие товар, разбегающиеся и прячущиеся под прилавки торговцы. Мешанина остервенелых людей, падающие под ноги дерущихся раненые и убитые. И звонкий, прорезавший рёв и гул, крик:

— На прорыв! — и свист, и как на перегоне: — Пошёл, пошёл, пошё-ёл!

ТЕТРАДЬ СОРОК ЧЕТВЁРТАЯ

Глухой далёкий рёв бился в окна и стены их дома. Норма Джонс задёрнула портьеры на окнах и пожалела, что сразу после капитуляции сняла светомаскировочные шторы: тонкая истёртая временем ткань плохо защищала от кровавых отблесков. Неужели пожаров?

— Мама.

— Да, Джинни, я здесь.

— Что это, мама?

Норма заставила себя улыбнуться и в комнату дочери вошла с улыбкой.

— Ничего особого, Джинни, нас это не касается.

Джинни сидела в кресле с вышивкой в руках.

— Я же слышу, мама. Это опять? То же, что и зимой, да?

— Успокойся, Джинни. Может, тебе лучше прилечь?

— Нет, спасибо, мама, — Джинни улыбнулась матери. — Я посижу.

Норма ободряюще улыбнулась ей и вышла. Джинни не может забыть зиму. И тех… нелюдей, что так страшно надругались над ней. Её Джинни, умная, ласковая, весёлая девочка. Во что они превратили её. И вот опять… Это не петарды и не шутихи, настоящая стрельба. Лишь бы это миновало её дом.

Даша и Маша стояли у окна.

— Ты слышишь?

— Да. Там Андрюша…

— Молчи, — Маша нахмурилась. — С ним ничего не случится.

— Маша… ты… ты любишь его?

— А ты нет?

Даша вздохнула, потупилась.

— Пусть он сам решает.

Маша обняла сестру за плечи и тоже вздохнула.

— Девочки…

Они вздрогнули и обернулись

— Доктор?

— Что случилось?

Доктор Рудерман в своём неизменном пальто со столь же неизменным докторским чемоданчиком стоял в дверях их комнатки. Они подбежали к нему.

— Что там?

— Вы были в городе?

— Что там такое, доктор?

Они перебивали друг друга, смешивая русские и английские слова.

— Девочки, — доктор Рудерман вошёл, плотно закрыл за собой дверь и заговорил по-русски. — В городе погром, резня. Запритесь и не выходите.

— А вы?

— Вы куда?

— Туда, — он улыбнулся. — Много раненых. Им нужна помощь.

— Мы с вами, — сразу сказала Маша.

— Да, доктор, — кивнула Даша. — Мы вам поможем.

Они стали быстро одеваться, одновременно обсуждая.

— Бинты, йод, вата…

— Надо попросить у Марджи.

— Из аптеки для цветных?

— Ну да.

— Я уже всё взял, — доктор Рудерман внимательно смотрел на них. — Это очень опасно.

— Не опаснее того, что с нами уже было, — тряхнула косичками Маша.

— А повязки? С крестами? — предложила Даша.

— Охранюги по ним и стреляли, — отрезала Маша. — Ты вспомни.

— Я помню, — вздохнула Даша и посмотрела на доктора. — Мы готовы.

Он осмотрел их. Из-под сдвинутых на левое ухо беретиков торчат рыжие косички, дешёвые серовато-зелёные — под цвет глаз подбирали наверное — курточки застёгнуты и туго затянуты поясами, брюки, сапожки… И сумки на длинных ручках через плечо. Сёстры милосердия… Доктор улыбнулся.

— Хорошо. Зайдём ещё раз к Марджи. Думаю, она не откажет.

С первыми же донёсшимися до конторы выстрелами работа прервалась. Все повскакали с мест, и в общей суматохе — все стремились отойти от окон — Женя оказалась в коридоре, сама не понимая, как это получилось. И первая мысль: "Алиса! Немедленно домой!". Она бегом вернулась в их комнату, схватила свою сумочку, плащ, выбежала в коридор. И уже у дверей натолкнулась на Нормана.

— Вы спешите, Джен? Куда?

— Домой. Пустите, Норман.

Он стоял перед ней в форме самообороны, затянутый новенькими поскрипывающими ремнями.

— Возвращайтесь, Джен. Выход закрыт.

— Вы сошли с ума, Норман, — она попыталась высвободить руку, но его пальцы держали её локоть жёсткой, как неживой, хваткой. — У меня дочь одна дома.

— О ней позаботятся. Прошу вас, Джен, — и уже стоящим за ним юнцам в форме. — Никого не выпускать. К телефонам особые посты.

Они щёлкнули каблуками. Норман, по-прежнему держа Женю за локоть, подвёл её к остальным машинисткам. Обвёл их холодным, равнодушным до вежливости взглядом.

— Выход из здания запрещен. Возвращайтесь на свои рабочие места. Вы находитесь под защитой сил самообороны, — и с угрожающей интонацией. — Будьте благоразумны. Неповиновение ставит под сомнение расовую полноценность.

Ахнула испуганно Рози, коридор мгновенно опустел. И уже не Норман, кто-то другой за локоть ввёл Женю в их комнату.

Оказавшись за своим столом, Женя без сил опустилась на стул и закрыла лицо руками.

— Выпейте, Джен, — пробился к ней чей-то голос.

Она через силу опустила руки и подняла глаза.

Миссис Стоун протягивала ей стакан.

— Благодарю вас, — машинально сказала Женя.

Остальные шушукались, искоса поглядывая на них.

— Успокойтесь, Джен, — миссис Стоун говорила тихо и очень спокойно. — Если вы погибнете, вашу дочку это не спасёт. Вы должны выжить.

Женя слабо кивнула.

С рынка они вырвались. И даже кое-кого из раненых вытащили. На боковой улице остановились, разглядывая друг друга.

— А теперь чего? — спросил кто-то.

А что чего? За их спинами, там, на рынке, остались трупы. Белые. Они убивали и убили белых. Теперь им всем не торги, а смерть.

— Я в Цветной, — твёрдо сказал Джейми, вытирая рукавом кровь с лица. — У меня там… семья.

— В Цветной…

— Куда же ещё? — заговорили остальные наперебой.

— Ну да…

— Бабы там, пискуны…

— Сдохнем, так вместе…

— Прорвёмся в Цветной…

— Вместях не пробьёмся…

— Порознь надо…

— Вот по одному нас, как цыплят, и передушат.

— Да я их сам…

— Много бы ты сам, если б мы толпой не ломанули.

Эркин дёрнул Андрея за рукав.

— Уходить надо в Цветной, — ответил тот, не оборачиваясь. — И там уже намертво.

— Андрей, — совсем тихо позвал его Эркин, и Андрей сразу повернулся к нему. — Андрей как… как брата прошу, — у Андрея расширились глаза. Эркин говорил по-русски камерным шёпотом, и за общим гомоном их не слушали. — Мне не пройти, сходи ко мне, за моими. Вот, держи, — он вытащил из кармана ключи. — Этот от калитки, этот от нижней двери, этот от верхней. Забери их и в Цветной. А там…

— А там и русские подоспеют, — кивнул Андрей, быстро обнял Эркина, ткнувшись лбом в его плечо, и тут же отпустил.

— Белёсый, — окликнул его кто-то. — Ты куда?

— А туда и ещё подальше, — блеснул улыбкой Андрей. — Пробивайтесь в Цветной по пятёркам, а там уж стоим намертво.

Арч кивнул.

— Пять — это в самый раз. И неприметно, и отбиться можно.

— Догоняй, Белёсый, — кивнул Одноухий.

— А как же, — бросил на бегу Андрей.

Эркин смотрел ему вслед, но кто-то уже дёрнул его за плечо.

— Меченый… с нами пойдёшь?

— Пойду, — кивнул он, даже не поглядев на спросившего.

Кропстон прислушался к далёкому шуму и стрельбе. Так и думал. Сорвались.

— Что там, Сторм?

Сторм улыбнулся, разглядывая сидящего за столом и занятого пасьянсом толстяка.

— На рынке сорвалось. Черномазых решили загнать на торг.

— Мальчикам не терпится, — кивнул Кропстон.

— Вы совершенно правы, сэр. Чёрные не согласились с такой перспективой и… — Сторм комично развёл руками, — покинули рынок. Пошли к себе по домам.

— Что ж, пускай, — милостиво разрешил Кропстон.

— Естественная сортировка, — понимающе улыбнулся Сторм.

— Вот именно. Хлюпики и дураки не нужны независимо от цвета. Пусть пробиваются.

— В Цветном их накрыть легче, — кивнул Сторм.

— Скажите Норману, чтобы начинал вторую стадию.

Сторм еле заметно напрягся. Вторая стадия — это помеси и сомнительные. Работа уже только по спискам. До сих пор речь шла только о цветных, бывших рабах, и здесь поддержка или хотя бы нейтралитет белого населения обеспечены, но вторая стадия… которая к тому же неизбежно перерастёт в неуправляемые и неконтролируемые грабежи…

— Вы думаете, Норман станет затягивать процесс? — Сторм посмотрел на часы. — Если следовать плану, то прочёсывание началось пять минут назад.

— Идите, Сторм, и делайте, что вам сказано. И проверьте наружную блокировку. Прежде всего, телефонную.

Сторм встал, улыбнулся.

— Слушаюсь, сэр.

Когда за ним закрылась дверь, Кропстон перевёл дыхание и смешал карты. Главное — не останавливаться. Ах, как нужен сейчас Бредли. С его дьявольским нюхом и нечеловеческой удачливостью. И безжалостный Фредди.

Госпиталь притих.

Ларри покорно сидел у себя в палате и слушал. Выстрелов пока не было. Только изредка пересвистывание парней из общежития. Ларри уже знал, что они разбились на пятёрки и посменно вместе с солдатами охраняют госпиталь, что раненых пока не было, в городе тихо… Тихо… Ларри невольно усмехнулся. Самые страшные вещи делаются в тишине. И надеяться ему не на что. Вернее, только на одно. Здесь знают, что его привёз Бредли, и, может быть, его не отдадут… этим, всё-таки он не сам по себе, Бредли можно считать его хозяином. Лишь бы дождаться Бредли. А ещё лучше — Фредди. Вернуться в имение, увидеть Марка. Марку уже восемь лет, может и по дому, и на дворовых работах. Марка могут продать, но он упросит, он будет работать за двоих, теперь он здоровый и сильный и сможет… и он купил инструмент, всё для ювелирной работы. У Бредли есть и золото, и камни. Лишь бы ему поручили работать ювелиром. А Марк будет помогать ему, вот и окажется при деле. Он тут попробовал, подобрал пару пустых банок, жесть, конечно, но… но он боялся, что всё забыл, а оказалось, что помнит, что может, а стал делать гимнастику для пальцев, которую ещё Старый Хозяин показывал, и стало вообще получаться. Он сможет работать, отработает и свой паёк, и Марка.

Ларри вздохнул. Вот и кончилась его свобода. Лишь бы Марк уцелел, лишь бы с ним ничего…

Донеслись тихие всхлипывания. Кто-то плачет? Ларри осторожно встал и подошёл к двери, выглянул в коридор. Пусто. Где же это? Шестой бокс пуст, в пятом? Похоже, да. Ни сестры, ни санитаров не видно. Ларри вышел из своей палаты и, подойдя к пятому боксу, осторожно постучал, приоткрыл дверь.

Белый юноша лежал ничком на кровати, уткнувшись лицом в подушку и вздрагивая всем телом. На стук он повернул мокрое от слёз лицо.

— Чего тебе?

— Вам… плохо, сэр? — осторожно спросил Ларри. — Я могу чем-то помочь, сэр?

— Нет, — резко ответил юноша и отвернулся.

Но Ларри чувствовал, что тот сказал не всё, и остался стоять в дверях. И угадал. Юноша вытер лицо о подушку, повернулся и сел.

— Спасибо за предложение, но… ты тут ничем не поможешь, — Ларри молча ждал, и юноша, не глядя на него, продолжал: — Сегодня вторник, Хэллоуин. Мама обещала приехать, и вот… Если с ней что-то случится… Ты можешь это понять? У нас никого нет, только мы двое. Понимаешь?

— Да, сэр, — тихо ответил Ларри. — У меня есть сын, и я ничего не знаю о нём.

Юноша быстро поглядел на него и опустил глаза.

Андрей бежал по улице. Из-за шума на рынке свора жёстко оцепление не держала, или просто им надоело, но… но вот уже и дом Эркина. Андрей огляделся. Никого. Как вымер город. Все сидят по домам и дрожат. Ладно, это даже неплохо. Он уже спокойно подошёл к калитке, попробовал её ладонью — заперто. И достал ключи.

Калитка… Двор пуст, как и город. Нижняя дверь… Лестница… Верхняя дверь… Он открыл её, вошёл, аккуратно без стука, как и остальные, прикрыл за собой. И увидел Алису. Прижимая к себе тряпичную собаку, она стояла в дверях комнаты и смотрела на него круглыми ярко-синими глазами.

— Привет, — сказал по-русски Андрей и улыбнулся. — А где мама?

— Привет, — помедлив, ответила она. — А мама на работе, — и вдруг улыбнулась. — Я тебя помню. Ты Андрей.

— Верно, — кивнул Андрей, проходя в комнату.

О том, что Жени может не быть дома, он не подумал. Что же делать?

— А когда мама придёт с работы? Скоро?

— Нет, — замотала головой Алиса.

Андрей осторожно подошёл к окну, выглянул, стоя сбоку, во двор. Так, по-прежнему, никого. Что же делать? Ждать Женю? А Эркин там психует… Он отошёл от окна и остановился посреди комнаты в раздумьях.

— Кто-нибудь приходил?

— Ночью приходили, — кивнула Алиса. — Эрика били, на маму кричали. И вот… — Она протянула Андрею остатки медвежонка.

Андрей повертел их в руках.

— Ножом? — глухо спросил он.

Алиса очень серьёзно смотрела на него.

— Он его ногой, и подкинул, и на нож поймал. И разрезал. Тедди же не живой, ему не было больно, да?

Андрей сглотнул. Да, это он тоже помнит. У Милочки был плюшевый медведь. Большой. И его тоже вспороли ножом. На обыске. Нет, он Алису не оставит здесь. Отведёт в Цветной. К Эркину. И пойдёт за Женей. Эркин черноволосый, такому не прорваться, а ему… проскочил раз, проскочит и второй.

— А тебя тоже били?

— Нет, — быстро ответил Андрей. — Это я упал.

И тут он услышал. Кто-то говорил. Несколько голосов. Во дворе? Да. Приложив палец к губам, он велел Алисе молчать и подобрался к окну. Да, точно. Прямо под окнами. Два голоса. Мужской и женский.

— Нет, она ушла утром.

— А индеец?

— Как всегда.

— Ну, хорошо.

— Девчонку сейчас заберём? — вмешивается ещё один тоже мужской, но молодой.

— На обратном пути, — распоряжается старший. — Благодарю вас за сотрудничество, миледи.

— Всегда рада помочь, — кокетливо смеётся женщина. — Скажите, а индеец тоже к ликвидации?

— Хотите подать заявку? — ржёт молодой.

— Ну, если это возможно… Хотя, кажется, Джен его записала за собой.

— Ну, пусть сначала её ублюдок пройдёт сортировку, — решает старший и командует: — Пошли.

И тишина.

Андрей осторожно выглянул. Так, вроде, вон та дверь закрылась. Ладно, ещё сквитаем, не заржавеет. Вот и решилось всё. На обратном пути. Чёрт их знает, когда они вернутся.

— Алиса, только тихо. Одевайся быстренько. Мы уходим.

— К маме? К Эрику?

— Да, к нему. Пальто твоё где? И на ноги, ну, ботинки, сапожки, что там у тебя?

Он помог Алисе снять с вешалки её пальтишко, нашёл под вешалкой резиновые ботики. Нет, в одном пальто ей будет холодно.

— Здесь твоё всё? Давай ещё… Вот, надевай.

Пока Алиса, сопя, натягивала поверх платья кофту и застёгивала её, Андрей обшарил комнату взглядом. Как говорил в бараке Гунявый? "Бабы деньги всегда в белье прячут". Бельё в комоде? Да, и мама там держала и деньги, и документы. Он выдвинул верхний ящик. Точно. Документы разбирать некогда, всю пачку. И деньги. Видно, ещё с лета остались. Во что завернуть? А, носовые платки. Хорошие, большие. Вот и отлично. Он быстро завернул деньги и документы в носовой платок и сунул в карман куртки. Оглянулся.

Алиса, уже одетая, только пальто не застёгнуто, стояла посреди комнаты. Андрей застегнул на ней пальто, натянул на оба уха берет, оглядел. Снова подошёл к шкафу, покопался в нём и достал белую вязаную шаль.

— Это мамина, — сказала Алиса. — Ею нельзя играть.

— А я и не играю, — ответил Андрей.

Как мама делала это? На голову, перекрестить на груди, пропустить под руками и завязать на спине. Ну вот, сделано.

— Пошли.

— А я что возьму?

— Что хочешь, — усмехнулся Андрей. — Но одно. Я за тебя нести не буду.

Алиса решительно подошла к своей табуретке и взяла баульчик.

Андрей ещё раз оглядел комнату. Выдвинутый ящик комода навёл его на мысль обмануть. Пусть, если придут, подумают, что их опередили. Он быстро выдвинул остальные ящики, раскрыл дверцы шкафа. Вещи разбросал по полу, наполовину сдёрнул со стола скатерть. Вот так. А это что? Нет, это тоже лучше забрать. Он вытащил из пакета золотую шаль, пакет разорвал и бросил на пол, а шаль сложил маленьким квадратиком, завернул в носовой платок и туда же, в карман к документам… Вот теперь всё. Делать кухню и искать вещи Эркина уже некогда. Ни деньги, ни шмотки жизни не стоят. Шмотьё уж точно.

Он взял молча смотревшую на него Алису за руку и вывел на лестницу, спустился, постоял, прислушиваясь. Всё тихо.

— А теперь… Ничего не бойся и молчи. Что бы ни было, молчи, — камерным шёпотом сказал он Алисе, беря её на руки.

Она молча обхватила его за шею одной рукой, прижимая другой к себе баульчик. Андрей открыл дверь во двор, бегом преодолев расстояние до калитки, выскочил на улицу и только за углом перевёл дыхание. Вроде не заметили. Двери за собой он просто захлопывал, не желая тратить время на возню с ключами и замками. Теперь в Цветной. И чтоб на свору не нарваться. Там оставить Алису Эркину и за Женей. Эх, дурак, не сообразил записку ей оставить. Ещё бросится сама их искать. Ну ладно, авось успеем. А где Женя работает? Эркин знает.

Алиса ему мешала смотреть по сторонам. Он спустил её на землю и взял за руку. Они шли быстро, вернее, он шёл, а она бежала рядом.

Город был пуст и как-то тёмен. Далёкие крики, выстрелы…

Найджел впервые в жизни ехал на машине. Нет, конечно, его возили. На торги и с торгов, из одного питомника в другой, из Паласов в распределители и обратно. Но одно дело лежать со скованными руками в тесном тёмном кузове и трястись на жёстком холодном полу, и совсем другое — в открытом кузове рядом с солдатами. Глядя, как проносятся мимо стены и заборы, вдоль которых он крался, замирая от страха и припадая к земле при каждом… выстрел ли, выхлоп ли, хрен их разберёт — Найджел невольно улыбался. Пока до комендатуры дополз, такого страха набрался… за все прожитые годы и, пожалуй, будущие. И самым страшным было — перебежать площадь перед комендатурой. Он долго прятался за деревьями, выглядывая: не следит ли кто за ним. А потом решился и побежал. Бежал и ждал выстрела. Но добежал, с бега врезался в тяжёлую дверь и влетел в вестибюль, едва не сбив с ног часового в форме. А дальше… дальше всё как-то путалось. Его трясли за плечи, давали пить, он что-то объяснял, тыкал листовку в чужие какие-то одинаковые лица, даже плакал, умоляя помочь, защитить… Потом он сидел в большой комнате, и в руках у него была большая кружка с чаем. Он пил крепкий сладкий чай и медленно приходил в себя.

— Далеко тебе ещё, парень?

Найджел вздрогнул. Русской фразы он не понял и потому просто улыбнулся спросившему его солдату, немолодому, синеглазому с красным обветренным лицом.

— Где твой дом, парень? — повторил солдат по-английски.

Найджел кивнул и показал на проулок.

— Сюда, сэр.

Солдат стукнул по крыше кабины, и грузовик остановился. Найджел понял, что дальше надо пешком, пробрался к борту и легко спрыгнул вниз.

— Спасибо, сэр.

— Ждать.

Трое солдат тоже вылезли следом. Найджел растерялся: он не ждал, что его проводят. Может, они хотят проверить, не соврал ли он, называя адрес? Жаль, русского он совсем не знает, а по-английски они плохо говорят, тяжело объясняться.

— Пошли, парень.

Они шли по улице. Три солдата и между ними Найджел. Дома тихие, будто нежилые, но Найджел чувствовал, как через кружевные занавески или в щёлку между плотными шторами следят за ними. Нет, ни он, ни братья не могли пожаловаться на соседей. Правда, они и не общались с ними почти, проходя к себе по параллельной "цветной" улице, но всё равно… Полтора месяца они здесь живут, ни разу никто никакой подлянки им не сделал. Жили здесь все небогато, но чисто. И тихо. И они были довольны и домом, и соседями. А вот и их дом. Как и все сейчас тихий, будто… нет, вон в окне на втором этаже мелькнул силуэт. Роб или Мет…?

Найджел остановился.

— Здесь? — спросил солдат.

— Да, сэр, — кивнул Найджел, — спасибо, сэр.

Он хотел как-то объяснить им, что он приглашает их, но не успел. Потому что распахнулась дверь и к ним кинулись Роберт и Метьюз.

— Найдж! Тебя взяли?

— За что?

— Сэр, он ни в чём не виноват.

— Мы его братья, сэр.

— Отпустите его!

— Если нужен залог, сэр…

— Мы внесём.

— Найдж, за что тебя?

Роберт и Метьюз быстро и ловко вклинились между ним и солдатами, наперебой объясняя и расспрашивая. Солдаты рассмеялись.

— Стоп-стоп, — один из солдат жестом заставил их замолчать и, взмахнув рукой, указал на всех троих, сразу. — Братья?

— Да, да, сэр, — закивали они.

Солдат указал теперь на дом.

— Ваш дом?

— Да, сэр, — Роберт тяжело переводил дыхание.

— Тихо?

— Да, сэр, всё тихо.

Солдат кивнул и махнул им.

— Хорошо, идите. Всё хорошо. Идите.

— Вы отпускаете его, сэр?

— Спасибо, сэр.

Метьюз потянул Найджела назад к дому, Роберт, улыбаясь, благодарил. Солдат улыбнулся.

— Он… ваш брат, — тщательно подбирал он слова. — Хороший парень, смелый парень. Идите. Идите домой.

— Роб, — Найджел дёрнул Роберта сзади за рубашку. — Пригласи их. На массаж, ну…

Но тут откуда-то издалека донеслись выстрелы и рёв моторов. Смеющиеся лица солдат сразу отвердели, и на дом Слайдерам показали уже не рукой, а автоматом. Они поняли и, торопливо благодаря и прощаясь, побежали к дому.

Пока Роберт запирал дверь, Метьюз быстро ощупывал голову, лицо и торс Найджела.

— Отстань, — попробовал вырваться тот. — Я целый.

Но его уже сгреб в объятия Роберт.

— Чёрт, дьявол, мы тут перепсиховали.

— Патруля в наш квартал ждал, — объяснил Найджел, стягивая куртку. — Как тут, тихо?

— Всё нормально. Издали слышно, а здесь тихо.

— Ты есть хочешь?

— Не знаю, — пожал плечами Найджел. — Меня в комендатуре вроде кормили.

— Вроде или кормили? — рассмеялся Метьюз.

— Чай пил, это точно помню, — ответно засмеялся Найджел. — И жевал что-то. Тоже… психанул.

— Понятно, — Роберт, отвернувшись, от них, вытер рукавом лицо. — Пошли наверх.

— Псих этот, палач, не заходил больше? — спросил Найджел, уже поднимаясь по лестнице.

— Обошлось.

— Его шлёпнут, жалеть не будем, — хмыкнул Метьюз.

Выстрелов уже не было слышно, только далёкий гул моторов.

Фредди гнал грузовик, закладывая на полной скорости такие повороты, что машина вставала на два колеса.

— Сменить тебя?

— Не время осторожничать, Джонни.

Джонатан кивнул, вставил ему в рот сигарету и дал прикурить, потом закурил сам.

— На мосту может быть застава.

Фредди молча кивнул, благодаря сразу и за сигарету, и за напоминание.

Джонатан поднял руку, проверяя автоматы, поёрзал, подгоняя обе кобуры — наплечную и на бедре — под руки. Объезжать мост можно только по землям Теннисона. Кто купил это имение, когда сняли мины, ещё неясно, и там можно ожидать чего угодно. Оружие лучше иметь под рукой.

— Ты думал, что мы будем делать, когда приедем? — вдруг спросил Фредди.

— Сначала надо доехать, — Джонатан поправил зеркальце, оглядывая дорогу сзади, и вернул его на прежнее место. — А там… Сразу к парням, грузим их с семьями в кузов и назад.

Фредди кивнул и усмехнулся.

— А если их нет дома?

— Джексонвилль не такой уж большой город, найдём. Но сначала посчитаемся с Бобби.

— Сначала? — переспросил Фредди. — А если там уже… сортировка?

Джонатан удивлённо посмотрел на него.

— У нас автоматы и деньги, вылезем в любом варианте. И с каких пор ты стал думать о "если"?

— С тех самых, как узнал о мозговом штурме. И ещё пораньше, — Фредди говорил, глядя прямо перед собой. — Ты сам учил меня заглядывать не на ход, а на игру вперёд. Мне не нравится, что нас застали врасплох. Сонными.

Джонатан кивнул.

— Да, второпях трудно сработать чисто.

— Но надо. Чисто, быстро и успешно. Три сразу не получится, Джонни, от чего отказываемся?

— Посмотрим по обстоятельствам. Сейчас нам надо добраться до Джексонвилля. И до темноты.

— Как говаривал Эндрю, голому ежу понятно, — Фредди неопределённо хмыкнул. — А Эркин уточнял. Голому — это бритому?

Джонатан встревоженно посмотрел на него.

— Думаешь, не успеем?

— Не хочу думать, — отрезал Фредди и вдруг, страшно выругавшись, бросил машину за обочину, в заросли, Джонатан схватился за ручку.

Вцепившись в руль обеими руками, Фредди гнал грузовик между деревьями, подминая кустарник, и вдруг остановился и заглушил мотор.

— Слышишь, Джонни?

Джонатан кивнул. Он тоже уже услышал гул множества моторов.

— Армейские, — он не спрашивал, но Фредди кивнул.

— Колонна. Машин десять. Переждём и будем пробиваться на Старое шоссе.

— Как думаешь, Фредди, кто это?

— Проверять не намерен, — Фредди выкинул в окно изжёванный окурок. — Кто всё это крутит? Паук? Со сроками обманули всех. А с остальным?

— Со сроками сделали чисто, — задумчиво ответил Джонатан. — Поверили все. На День Империи провели репетицию. Проверили реакцию. Решили, что русские не успеют вмешаться или не будут вмешиваться, пока их не трогают. Поэтому вот так, снизу от лендлордов и прочих… И начали на Хэллоуин, чтоб к уходу русских, помнишь, как там, восстановить порядок. Листовки отпечатаны в типографии. И рвануть по всей Империи разом… Хороший замах, Фредди, но… но посмотрим, как стукнут.

Фредди кивнул и мягко стронул грузовик. Теперь он вёл его плавно, словно крался между стволами.

Первого… потерпевшего они нашли уже через два квартала. Немолодой белый мужчина лежал на боку, поджав к животу ноги и закрыв лицо руками. Вокруг головы большая чёрно-красная лужа. Доктор Рудерман наклонился над ним, пощупал запястье, выпрямился и покачал головой.

— Бедняга. Мы уже не нужны, девочки.

И пошёл дальше. Маша и Даша догнали его и снова пошли рядом.

— Кто его? — спросила Маша.

— Вы его знаете? — тихо сказала Даша.

— Это неважно, девочки, — строго ответил доктор. — Это совсем не важно.

Помедлив, они кивнули. Заметно потемнело. Подняв голову, Маша увидела чёрную узкую полосу, перечеркнувшую солнце и неспешно расширявшуюся над домами.

— Пожар? — спросила Даша.

— Да, — кивнул доктор. — Всё, как всегда.

И снова они кивнули. Да, это они уже видели. Ну, не совсем это же, но такое же. Пожары, выстрелы. Их угоняли. Цепь безликих в форме, выталкиваемые из домов люди, детский плач, крики боли и торжествующий гогот… Маша тряхнула головой. Да, всё это было. Но сейчас они взрослые и если что, постоят за себя.

Андрей вёл Алису, зорко поглядывая по сторонам. Потемнело как. Вечер уже, что ли? Нет, дым от пожаров. Хреново. Из дома они убрались вовремя, теперь бы прорваться в Цветной. Ах, чёрт, опять свора.

Переждав патруль самообороны за чьей-то живой изгородью, пошли дальше. Выстрелы всё чаще, злые крики… Андрей сверху посмотрел на семенившую рядом Алису. А хорошо держится малышка, ишь как старается. Ничего, доберёмся. Опять впереди шум. Андрей остановился, оглянулся. И сзади голоса. Тоже свора. Так, значит, теперь бегом через дворы. Он взял Алису на руки.

— Держись малышка.

И побежал.

Свора лезла в Цветной бестолково и шумно. От неё отбивались камнями, палками, ножами. Горели дома на границе Цветного квартала, и от дыма заметно потемнело вокруг. Женщин и детей спрятали в глубине квартала. Там было несколько домов покрепче и с большими подвалами. Когда свора отступала, отходили к разожжённым посреди улицы кострам, что-то жевали, пили воду из жестяных кружек, кто мог бегали проведать своих, кто-то падал на землю и засыпал.

Эркин, осунувшийся, с тёмным от копоти и отчаяния лицом, сидел на поваленном фонарном столбе, устало глядя на улицу, на валявшиеся трупы в форме. Своих они после каждой стычки оттаскивали назад. И уже там, в одном из домов над трупами причитали и выли женщины.

— Отдыхаешь?

Эркин молча вскинул глаза на остановившегося рядом высокого светловолосого мужчину в армейской куртке и тут же опустил их. Белый, а пошёл с ними. Это он показал, как делать завалы, перегораживая улицу, и помог отбить первый самый страшный штурм.

Мартин Корк сел рядом. Он схлестнулся со сворой из-за Гвен, работавшей приходящей служанкой у его соседей. Гвен развешивала бельё на заднем дворе, когда туда вломились трое из самообороны. Развлечься им приспичило. На крик Гвен прибежал Мартин. Девчонку он отбил, Гвен кинулась в дом, но те сволочи заперлись изнутри и не впустили её. Мартин увел Гвен к себе. А через полчаса, когда жена Мартина уже переодела Гвен в своё и они обсуждали, что Мартин, как стемнеет, проводит её до Цветного, трое побитых Мартином привели дружков. Отомстить. А там… Мартин вздохнул и покосился на сидящего рядом индейца. Если бы не этот парень… лежать бы ему сейчас рядом с женой и Гвен, силён парень в драке, недаром об индейцах такая слава.

— У тебя… остался кто в городе?

— Жена. И дочь, — разжал губы Эркин. — Брат за ними пошёл. Ещё утром.

Он впервые вслух так их назвал.

Мартин кивнул.

— Может, отсиживаются где.

Эркин благодарно улыбнулся. Мартин говорит, а сам не верит. Крепкий мужик, такое пережил и держится…

…Они бежали с рынка в Цветной. Им квартала два оставалось, когда услышали крик. Что их дёрнуло свернуть? Но поспели. С десяток сворников насиловали двух женщин — белую и негритянку — а ещё двое держали этого мужика. Чтоб смотрел и видел. А их всего пятеро. Но кто-то ахнул:

— Трамвай!

И они кинулись на свору. Молча. Он сразу завалил одного из державших, от второго тот сам уже отбился. И их стало шестеро. Свору они добили. Но женщины были уже мертвы. Они занесли женщин в дом, положили на пол в холле, накрыли простынями, а этот натянул куртку, достал из тайника в шкафу пистолет и пошёл с ними…

…Эркин снова покосился на него.

— Я Эркин. Меня ещё Меченым зовут.

— Мартин. Мартин Корк. Подымим?

— Не курю я, — извиняющимся тоном сказал Эркин.

Мартин кивнул.

— Ладно. Обойдёмся.

К ним подбежала девчонка — Эркин узнал "кофе с устатку" — сунула им в руки по куску хлеба и убежала. Мартин поднёс ломоть ко рту, но прислушался и встал, сунув хлеб в карман. Вскочил на ноги и Эркин, свистнул, поднимая остальных.

Но из-за домов им ответили свистом, а потом и сами показались. Трое пошатывающихся, поддерживающих друг друга брели к завалу, обходя трупы. Эркин поднялся на завал, огляделся. Не увидев близкой опасности, махнул рукой и побежал навстречу идущим. Его догнали ещё трое из ватаги Арча. Раненым помогли перебраться через завал и окружили плотной толпой. Двоих Эркин узнал сразу: сталкивался, крутясь по городу на мужской подёнке, а третий… вроде дворником где-то в центре.

— Ну что?

— Что в городе?

Они рассказали. Свора рыщет по всему городу, творят…. страшное. Цветных, считай, нет, кто мог уже удрал, так они белых давят… ну, кто человек… списки у них… вот по спискам идут… и на улице… да, окружают — и всё… Кто за хозяином думал отсидеться, так всё равно… приходят… насилуют, не глядя, им уже и раса по хрену… полиции не видать…

— Ладно, — прервал их рассказ Арч. — Идите, перевязывайтесь.

И опять тревожный свист сорвал их. Свора? Да, вон колготятся. Мартин шлепком по макушке осадил слишком высунувшегося Длинного и рявкнул:

— В упор подпустим.

Эркин вытащил и приготовил нож, занимая своё место. Захлопали выстрелы. Горланя "Белую гордость", свора пошла на штурм баррикады, преграждающей доступ в Цветной квартал.

Рассел шёл по городу, не узнавая. Ни его, ни себя, ни окружающих. Выйдя тогда из дома, он намеревался идти сразу в контору к Джен, но не прошёл и десятка шагов, как натолкнулся на счастливого хохочущего Перри с десятком затянутых в ремни парней.

— Наш день, Рассел, — обнял его Перри. — Я всегда верил, что он придёт. Ты почему не в форме? Ладно, всё по фигу! Пошли с нами.

И он, как под гипнозом, пошёл с ними, потом… всё путалось. Он куда-то бежал и не мог сейчас вспомнить: гнался за кем-то или убегал. Перри со своими куда-то делся. А нет, они остались в каком-то баре проучить хозяина, что вздумал цветных обслуживать. А о нём вроде забыли, и он ушёл. Оцепление между кварталами пропускало его, и он почти дошёл до дома Джен.

Эта улица была тиха и пустынна. Обитатели домов — белая беднота, но ещё не "белая рвань", а чуть-чуть получше — дрожали по своим халупам. Он прямо ощущал эту дрожь и брезгливо сморщился. Этим всё равно: русские, Империя, цветные, чёрт ли, дьявол ли… своя шкура дороже всего. Он остановился, закуривая, на очередном перекрёстке и краем глаза поймал мелькнувшего по параллельной улице высокого беловолосого мужчину, кажется с ребёнком на руках. Идиот — нашёл время для семейной прогулки. И трус. Без шляпы, чтобы издали видели его расу.

Калитка дома Джен была закрыта. Девочка наверное дома, а этот чёртов спальник наверняка на рынке, всех цветных сгоняли туда. Расспросить соседей? Мараться об это трусливое дерьмо? Нет, в контору. Там Джен в безопасности, и если найти Нормана…

Он снова шёл по улицам, уже плохо сознавая, куда и зачем идёт.

Женя сидела за своим столом, глядя перед собой остановившимися потухшими глазами. Вокруг входили и выходили какие-то люди, о чём-то говорили, даже смеялись, Она ничего не слышала и не понимала. "О ней позаботятся". Что означали эти слова Нормана? Как она посмела оставить Алису одну? Надо было взять её с собой сюда… это не положено, но в таких обстоятельствах… или остаться дома самой… Нет, всё это не то, не то… Надо…

— Джен, — Рози осторожно подсела к ней. — Джен, может, это и не так страшно.

— Что "это"? — медленно, как просыпаясь, спросила Женя.

— Ну, — Рози потупилась. — Все говорят по-разному.

Женя кивнула. Да, она уже слышала… разное. В городе пожары, стрельба, наверняка грабежи и прочие бесчинства. Алиса… Эркин… Где они? Что с ними? Да, она думала, что надо…

Женя почувствовала на себе чей-то взгляд, вздрогнула и подняла глаза. В дверях их комнаты стоял Эдвард Сторм. И смотрел на неё. Она не сразу узнала его. А узнав и вспомнив… встала и подошла к нему.

— Здравствуйте, Эд.

— Здравствуйте, Джен, — протянул он её руку. — Рад вас видеть.

— Я тоже, — кивнула Женя. — Я бы хотела поговорить с вами.

— Ну, Джен, к чему такие церемонии? — рассмеялся Сторм. — Сейчас я выполню кое-какие поручения, и мы отлично поболтаем.

— Хорошо, — кивнула Женя.

— Ага! Вот и моё поручение, — обернулся Сторм. — Норман, на минуту.

Норман остановился, холодно оглядывая Женю.

— В чём дело?

— Велели не задерживать вторую стадию, — небрежно сказал Сторм.

Норман нахмурился.

— Серьёзные разговоры не ведутся… — он опять посмотрел на Женю, — при посторонних.

Женя ответила ему безучастным взглядом. Её лицо и поза… она ждёт, пока её собеседник закончит скучный мужской разговор и вернётся к ней.

— Ну, это пустяки, — рассмеялся Сторм. — Не будь таким служакой, Норман. Начальство всегда любит мелочную опеку. А в настоящем деле… для успеха нужна инициатива, а не исполнительность.

— Всё идёт строго по плану, — сухо ответил Норман. — И если это всё…

— Не смею задерживать, — шутливо щёлкнул каблуками Сторм и повернулся к Жене. — С делами закончено, Джен. Где бы нам спокойно поболтать? Чтобы нам не мешали.

— И чтобы под рукой был бар, — улыбнулась Женя, — не так ли?

— Вы умница, Джен, — кивнул Сторм. — Конечно, туда. Идёмте.

Он взял Женю под руку и повёл по коридору, ловко лавируя между людьми в форме самообороны.

— Но… — Женя нерешительно замедлила шаг, — я не знаю, кто там, ну…

— Не беспокойтесь, Джен, — Сторм нежно сжал её локоть, увлекая вперёд. — Там будем мы.

Рози недоумевающе посмотрела на миссис Стоун.

— Вы… вы можете это понять? Ведь, только что, она была в таком состоянии… Я боялась за её рассудок, и вдруг…

— Если вы не понимаете, Рози, — резко ответила миссис Стоун, — то молчите.

Сторм привёл Женю в конференц-зал. Там было тихо, только два юнца в форме благодушно курили, развалившись в креслах и положив ноги в начищенных до зеркального блеска сапогах на маленький стол с телефонами. При появлении Сторма и Жени они не изменили позы, но благодушия заметно поубавилось. Сторм, не обращая на них внимания, подвёл Женю к большому столу и усадил.

— Сейчас что-нибудь сообразим, Джен. Вы, как я помню, не любите резкого начала.

Женя улыбнулась и кивнула.

— Увертюра бывает привлекательней оперы, согласен, — продолжал Сторм.

Юнцы убрали ноги со стола, затем встали. Сторм открыл вделанный в стену бар и стал перебирать стоящие там бутылки. На юнцов он по-прежнему не смотрел, но они уже шли к двери. Один из них, правда, похабно подмигнул Жене, а второй отпустил шуточку насчёт стола, такого просторного, что и десяток поместится. Женя сделала вид, что не замечает их, а Сторм был занят коктейлями.

Подав Жене высокий стакан с каким-то… пёстрым и слегка пузырящимся содержимым, Сторм приветственно поднял свой.

— А я, с вашего разрешения, бренди.

— Пожалуйста, — улыбнулась Женя, пригубив кисловатое освежающее питьё.

— Ну, и о чём вы хотите спросить меня, Джен? — Сторм отпил и не спеша пошёл к ней. Проходя мимо двери небрежным, как бы случайным движением закрыл замок и спустил предохранитель. Сел на соседний стул. — Хотите, я вам расскажу о стадиях? Первая началась утром. Всех цветных локализуют в нескольких местах. У нас это Цветной квартал и рынок. Выполнено. С небольшим нюансом, но это не столь важно. Оттуда их отправят на сортировку и торги. Вторая стадия — это прочёсывание, выявление и концентрация всех сомнительных, недоказанных, условных, помесей, затем их сортировка и ликвидация бесперспективного контингента, — Женя слушала внимательно и очень спокойно. Сторм улыбнулся. — Да, я забыл о нулевой. Все выходы и выезды из города блокированы ещё ночью. Как и телефонная связь. Провода резать, конечно, не стали. Зачем беспокоить русских раньше времени, но у всех телефонов посты. Русских не трогаем. У них своя жизнь и свои порядки, а у нас всё своё. Когда они узнают, то всё уже будет сделано. Бесхозных цветных нет, жаловаться некому и не на что. И это по всей стране, Джен.

Женя кивнула.

— Я вижу, у вас всё продумано.

— Провал возможен на любой стадии, Джен, — улыбнулся Сторм.

Женя отпила, встала и пошла со стаканом в руке вокруг стола, рассеянно ведя пальцем другой руки по полированной столешнице. Сторм наблюдал за ней с улыбкой, настороженно сощурив глаза.

Андрей остановился, прислушиваясь. Крики, выстрелы, треск горящего дерева со всех сторон. Кольцо. И самое поганое, что, похоже, гонятся именно за ними. Хреново. И получается… Он не додумал, услышав совсем близко грохот сапог.

Андрей метнулся к бурно разросшейся живой изгороди между двумя домами и упал на землю, прикрывая собой Алису.

— Точно, я его видел, — голоса звучали уже совсем близко.

— Спьяну тебе…

— Я эту сволочь ещё весной приметил, — горячился один. — Расу не сохранил, а туда же…

— К ногтю такого!

— Он вроде не один был…

— А с кем?

— С ребёнком… — это прозвучало неуверенно, с сомнением.

— Щенка к ногтю, — заржало несколько голосов.

— Если девка, потешимся….

— И с пацаном можно…

— А этого?

— К ногтю подонка.

— И ублюдка туда же…

— Как сквозь землю провалился.

— Давай до угла и обратно прочешем.

Голоса стали удаляться.

Андрей сел, поднял Алису и, засовывая в карманы её пальто свёртки с документами и шалью, зашептал:

— Ползи под кустами на ту улицу. Повернёшь там налево и не сворачивай. И прямо, и прямо. Я догоню.

И услышал ответный шёпот:

— Там Эрик?

— Да. Пакеты не потеряй. Отдашь Эркину. Или маме. Поняла?

Андрей осторожно коснулся губами её щеки и подтолкнул.

— Скорей, Алиса.

Алиса молча полезла в указанном направлении. Ей даже пригибаться особо не пришлось. Выждав, пока она доберётся хоть до середины, Андрей выполз из-под кустов и выбежал на улицу. Сейчас они повернут обратно и увидят его, вот он и возьмёт их на себя. Алиса доберётся, там по прямой. Одна она и дойдёт, а с ним… Повернули!

Андрей громко ойкнул и побежал.

— Вот он! — крикнули за спиной. — Стой, ублюдок!

Добежав до угла, Андрей упал на руки, пропуская над головой пулю, вскочил и побежал дальше. Главное — увести их от Алисы. До Цветного ей там по прямой. Дойдёт. Крики и топот за спиной нарастали. Увязли, гады, ну и поводим их сейчас на верёвочке. Растрясётесь ловить.

Рассел остановился и, как очнувшись, заморгал. Он опять у дома Джен. Калитка закрыта, но центральные ворота приотворены. Ну-ка… Он протёр лицо ладонью, как это делает внезапно проснувшийся человек, и уже иным, твёрдым шагом пошёл к воротам.

Во дворе он сразу прошёл к двери Джен, дёрнул, толкнул. Заперто. Постучал. Ему ответила тишина. Электрический звонок в этом квартале излишен. Он постучал ещё раз.

— Вы опоздали, мистер, — сказал за его спиной приятный старческий голос.

Рассел резко обернулся. Пожилая, нет, старая женщина в безукоризненно элегантном, но тоже старом костюме смотрела на него выцветшими голубыми глазами спокойно и даже участливо.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, кроме того, что сказала, — пожала она плечами. И этот жест, всегда казавшийся Расселу несколько вульгарным, у неё вышел элегантно. — Вы опоздали.

— Да, — к ним подошла старуха в мешковатой кофте и перекрученных чулках на старчески оплывших ногах. — Девчонку уже забрали. А ни она, ни индеец с утра не появлялись.

Рассел медленно кивнул. Да, правильно, вторая стадия. Всё ясно.

— Ясно, — повторил он вслух. — Благодарю.

— Не стоит благодарности.

— Да это ж пустяки, — толстуха в кофте хихикнула. — Накладки всегда бывают.

Рассел вежливо прикоснулся к полям шляпы и пошёл к выходу. И уже у ворот старуха в кофте догнала его.

— Я насчёт заявок хотела узнать.

Рассел брезгливо поморщился.

— Это не ко мне. Простите, спешу.

Элма Маури презрительно сплюнула, когда он вышел за ворота, и пошла к себе. Значит, Эллис в самом деле забрали на сортировку. Иначе этот бы стал выяснять или даже спорить. Да, жаль. Эллис совсем не плохая девочка. Беленькая и воспитанная. Джен слишком тёмная для сортировки, её наверняка к ликвидации, а Эллис могли бы отдать…

— Вы и в самом деле думаете получить этого индейца?

Элма Маури улыбнулась. Старая Дама внимательно смотрела на неё, ожидая ответа.

— Нет, конечно. Такой работник и красавец к тому же мне не по карману. Жалко Джен.

— Да, — кивнула Старая Дама. — Очень жалко.

Рассел шёл теперь быстро и уверенно. Значит, дочка Джен на сортировке. Скоты, грязные тупые скоты. Как сказать Джен об этом? Запах дыма и крови. Как тогда, зимой…

…Он гнал машину на пределе, не обращая внимания ни на воронки, ни на разрывы, и уже тем более на дорожные знаки. Эта наглость, да ещё жёлтый в чёрной рамке номер спасали его от патрулей и застав. А может, просто всё рушилось и всем уже на всё плевать, выжить бы самому. Он слышал о ликвидации питомников, распределителей, лагерей, Паласов, да дай волю СБ, она всё ликвидирует, но никак не думал, не мог подумать, что "всё" означает и отца. Да, питомник ликвидируется со всем контингентом и персоналом, но что отца расстреляют и сожгут наравне… что он не сможет даже отличить труп отца от трупов… материала… и ничего, ничего, ничего… будто и не было…

…Рассел остановился и долго, ломая и разбрасывая спички, закуривал. Тогда он решил спасти дело отца, его труды, его книги. И сделал. Добрался до дома, их старого дома. Имея коттедж в Центре, отец сохранял их дом. Там никто не жил, но всё было так, будто хозяева только что вышли и вот-вот вернутся. Рассел помнил, как он приехал туда. Не глуша мотор, оставил машину на улице и вбежал в дом, в отцовский кабинет, покидал книги и брошюры в свой ещё школьных времён портфель, отнёс его в машину и… уехал, не зашёл ни в свою комнату, ни в спальню матери. Не смог. Сразу уехал. В миле от дома навстречу ему пронеслась грузовая машина-фургон с эмблемой СБ, и он сразу понял, куда и зачем они едут. Его дома, как коттеджа отца, как, скорее всего, его собственной квартиры, как Исследовательского Центра, как всего, чем они — он и отец — жили, уже не существует.

Рассел снова остановился и огляделся. Куда он идёт и зачем? Сумерки или дым от пожаров? Да, он шёл к Джен. Чтобы сказать ей о дочери. Пусть лучше узнает от него, чем от них. Безумцы. Хотят вернуть прошлое. Что ж, они вернули его. Да, надо к Джен. Она не заслужила такого. Чтобы в такой час рядом с ней не было ни одного сочувствующего.

На Старое шоссе они выбрались благополучно. Постояли в зарослях, прислушиваясь к свистам и щёлканьям птиц и шелесту листвы. Наконец Фредди осторожно стронул грузовичок. Они плавно перевалили через оплывший заросший кювет, развернулись на узкой выщербленной полосе и поехали.

— Если это были русские, Фредди, то есть шанс.

— Мг, — Фредди выплюнул окурок и, держа руль одной рукой, закурил. — У нас тогда самый реальный шанс встать к стенке.

Джонатан кивнул. Вляпаться в русскую заставу на грузовике, набитом оружием… да, шанс слишком реален.

— Будем надеяться, просёлки они не перекроют.

— Будем, — кивнул Фредди. — О Старом шоссе мало кто знает. И ещё на то, что русские полицейский "рыгун" от армейского "крикуна" отличают.

— Резонно, — кивнул Джонатан и решительно вытеснил его из-за руля. — Отдохни.

— Будешь осторожничать, врежу, — пообещал Фредди, закрывая глаза.

— Угробим грузовик, пешком придётся, — спокойно ответил Джонатан, аккуратно объезжая старую промоину.

К обеду пошли раненые. Крис передал дежурство Солу и побежал в приёмный, помогать Аристову.

— Ага, хорошо, — кивнул Аристов, увидев его уже в глухом белом халате. — Подготовь к осмотру.

Кивком показал на стоящие на полу носилки с окровавленными телами и продолжил осматривать робко стонущего молодого негра с пулевым в грудь навылет.

Крис склонился над ближайшими носилками. Да, женщина, топтали её, что ли, по волосам глядя, белая. Надсекая скальпелем, он осторожно отделял окровавленные лоскуты платья и белья, стирая ватным тампоном с перекисью кровь. Женщина продолжала стонать, но уже иначе. Крис прикусил изнутри губу. Вот же… помирать собралась, а одно на уме.

— Готово? — подошёл к нему Аристов. — Ну, как вы? В порядке? — и по-русски Крису: — Всё правильно. Молодец.

Женщина широко открыла синие сразу и страдающие, и счастливые глаза.

— О, доктор, о… — она задохнулась.

— Всё ясно, — кивнул Аристов, быстро пробегая пальцами по её телу. — Повернёмся на бочок.

Крис осторожно подсунул руки под её лопатки и ягодицы, приподнял. Женщина всхлипнула.

— Отлично. Вам здорово повезло, — и опять по-русски: — В перевязочную.

Майкл помог Крису переложить женщину на каталку. Её вздохи теперь никак не походили на те стоны, которые они слышали вначале, когда она ещё ждала своей очереди на осмотр. Майкл повёз каталку в перевязочную, а Крис подошёл к следующему.

— Всё правильно, — повторил Аристов, искоса быстро поглядев на его работу.

Полуседой мулат, дрожа от напряжения, сдерживал крик, пока Крис осторожно выпутывал его сломанную руку из лохмотьев рубашки.

— Эй, парень, осторожней, — не выдержал мулат, — она у меня одна.

— Рука или рубашка? — спокойно спросил Крис, заводя под руку шину.

Мулат заставил себя улыбнуться, но лежавший прямо на полу парень-трёхкровка с окровавленной головой фыркнул и тут же испуганно покосился на Аристова.

— Ну вот, — Крис помог мулату встать. — На рентген?

— Да, — ответил Аристов.

Он вроде даже не поглядел на них, но Крис знал, что доктор Юра видит всё и сразу.

— Спокойно, — Крис повёл мулата к двери. — Всё в порядке, легко отделался. Майкл, на рентген.

— Понял, — Майкл легко закинул здоровую руку мулата себе на плечи. — Пошли.

— Парни, — хриплый шёпот прервался полустоном-полувсхлипом. — Руку мне не отрежут?

— Нет, — ответил Майкл.

Аристов коротким жестом показал Крису на белого парня, испуганно косившегося по сторонам. Крис кивнул и наклонился над парнем. Рубашка, штаны, всё в крови. Ножевые? Похоже, так. То-то трясётся. А это что?

— Юрий Анатольевич, — сказал он по-русски. — Полостные.

— Иду, — сразу откликнулся Аристов.

Андрей обшарил взглядом стены и беззвучно выругался. Убегая от своры, он заскочил в этот склад и залёг между ящиками. Потерять они его потеряли, но уже битый час стоят у входа, а второго тут нет. Вот залетел! Ну, суки поганые… ему же ещё Алису догонять, а потом за Женей… ну, вы дотреплетесь… О чём они говорили, он не слушал. Охранюги они охранюги и есть, кто скольких да как пристукнул, да каких баб насиловали. Ладно, не каплет, можно и подождать. Когда-нибудь да надоест, уберутся, или начальство дёрнет, А нет… пусть только стемнеет, сам уберёт…

Женя допила свой стакан и задумчиво оглядела его. Теперь она стояла напротив Сторма, и их разделял огромный стол. Ни перепрыгнуть, ни перевернуть…

— Спасибо, Эд, но мне хотелось бы, — она лукаво улыбнулась, — чего-нибудь покрепче.

— Желание леди — закон для джентльмена, — весело улыбнулся Сторм.

Он встал и, оставив свой стакан на столе, пошёл к бару.

— Сейчас я вам сооружу чего-нибудь… чего-то такого этакого… и такого, и сякого…

Пока он, мурлыча какую-то песенку, рылся в баре, Женя по возможности бесшумно отошла к столику с телефонами. Ещё зимой, сразу после капитуляции для связи с комендатурой поставили отдельный тёмно-красный телефон, а номер крупно написали и к нему приклеили. Чтобы никто случайно не позвонил и чтобы демонстрировать свою лояльность любым проверкам. Женя спокойно сняла нужную трубку и, зажав ладонью мембрану, чтобы он не услышал гудка, набрала номер.

Когда Сторм с полным стаканом обернулся к ней, в трубке щёлкнуло. Она ощутила этот щелчок и поднесла трубку к уху.

— Гатрингс. Комендатура, — сказал устало официальный женский голос.

Сторм переложил стакан в левую руку и очень медленно, очень плавно, будто боялся спугнуть, вынул правой рукой из-за борта пиджака пистолет и поднял его, целясь в Женю.

— Говорит Джексонвилль, — Женя говорила по-русски, неотрывно глядя в круглое чёрное пятнышко дула. — В городе погром, резня. Белая Смерть убивает всех. Они в форме самообороны.

Связистка щёлкнула переключателем на первом же русском слове, и теперь женский голос, звенящий от сдерживаемых слёз, гулко отдавался под потолком штаба. Все замерли, и только катушки магнитофона, фиксирующего все звонки и разговоры, бесшумно вращались за стеклом футляра.

— Помогите. Может, успеете хоть кого-нибудь… Город оцеплен, никого не выпускают…

— Заткнись, шлюха! — ворвался мужской голос по-английски. — Что ты им сказала?

Грохнул выстрел, женщина вскрикнула. Недолгая тишина, и тот же мужской голос сказал по-английски:

— Это была шутка. Хэллоуин. Ха-ха!

И щелчок конца связи.

Телефонистка закрыла лицо руками.

— Колонна на марше? — стоявший у карты полковник не ждал ответа. — Вот вам и здешнее гнездо. Берите наружным кольцом.

— Есть!

Сторм положил трубку на аппарат.

— Каждый дурак совершает за всю свою жизнь один умный поступок. Но только один.

Женя молча смотрела мимо него, словно не замечала, как жёстко держит её Сторм. Она ждала выстрела, но всё равно закричала, когда пуля ударила в стенку рядом с телефоном, выронила трубку и отскочила. Но броска Сторма через стол к ней она не ждала. И этой хватки, заломившей ей обе руки за спину и больно сжавшей запястья, тоже.

Сторм убрал пистолет, продолжая сжимать её руки, и освободившейся правой рукой рванул её блузку так, что с треском отлетели пуговицы и обнажилась грудь.

— И я намерен совершить его. Пошли, красотка.

Он подвёл Женю к двери, раздавив по дороге остатки стакана, и вывел в коридор. Их встретили крики, но до Жени они как-то не доходили.

— Ну-ну, джентльмены, — ухмылялся Сторм, — не все сразу, времени у нас достаточно.

Рассел только вошёл и остановился у дверей, не понимая, не желая понимать происходящего. Он видел, как Сторм провёл мимо него Джен, растерзанную, не похожую на себя. Тёмные глаза Джен невидяще скользнули по нему. И он понял, что Джен не узнала его. Следом валила орущая улюлюкающая толпа…

Рассел почувствовал, что ему нечем дышать.

— Вы довольны?

Он резко обернулся. Опять эта карга?!

— Чему обязан, миссис Стоун?

Она не успела ответить. Вдруг откуда-то вынырнул Сторм и дружески обнял Рассела за плечи. Миссис Стоун сразу куда-то исчезла.

— Рад тебя видеть, Рассел. Ты чего такой, — Сторм заботливо улыбнулся, — невесёлый? Устал? Береги силы. Главное — впереди.

— Что? — наконец смог выдохнуть Рассел. — Что… с ней?

— А-а, ты о Джен, — не сразу понял Сторм. — Дура, пыталась позвонить.

— Кому?!

— Возможно, русским. Но дозвонилась, — Сторм подмигнул стоящим вокруг, — покойным родителям. Те уже ждут и встречают.

Слушатели одобрительно заржали.

— А на чём поедет? — поддержал шутку кто-то в форме.

— На трамвае, — хохотнул Сторм. — Самый надёжный транспорт.

— С прицепом! — ржали вокруг.

— Сторм, — Рассел вцепился в его рукав. — Послушай, мне надо…

— Извини, — не дослушал его Сторм, — в трамвае уже битком, начальство на лучших местах. В этом уже мест нет. Но в ближайший устрою. По-приятельски.

Рассел оторопело, не узнавая никого, озирался. Хохочущие красногубые слюнявые рты…. Холодные глаза Сторма… Что он здесь делает? Почему он с ними? С ними… Рассел резко повернулся и рванул дверь. Холодный вечерний воздух обжёг лицо. Когда-нибудь этот проклятый день кончится?

Ну, когда-нибудь, всё это, этот кошмар должен же закончиться. Он больше не может… не может…

Алиса стояла на перекрёстке, прижимая к себе баульчик. Андрей сказал: налево и прямо, и прямо. Но уже несколько раз приходилось убегать и прятаться в кустах, и куда теперь идти совсем непонятно. Уже темнеет, скоро мама придёт с работы, а она ещё на улице. Пальто испачкала, чулки порвала. Мама будет сердиться. Нет, лучше идти к Эрику. Как сказал Андрей, в Цветной квартал. Но она не знает, ни где дом, ни где Цветной. Алиса стояла и ждала чего-то. Потом вздохнула и пошла наугад. Крики и выстрелы уже не пугали её. Когда они близко, надо спрятаться под кустами и переждать, а когда далеко — это не страшно. И когда ничего не понимаешь, тоже… не страшно. Она совсем не боится, ну, вот нисколечко, ну, ни чуточки…

На Старом шоссе они никого не встретили. Но пробираясь по разбитой ненадёжной дороге, потеряли много времени. Быстро темнело, и пришлось включить фары.

— Приедем ночью.

— Заткнись, Джонни, — попросил Фредди, напряжённо вглядываясь в сгущавшиеся сумерки. — Ну, ладно, дальше, как ни крути, а придётся здесь.

Джонатан кивнул. В темноте по бездорожью они точно грузовик посадят. Но… парни крепкие, до темноты должны продержаться. В имениях, мимо которых они ехали, было тихо. Так тихо, что не поймёшь: обитаемы ли. Но это не их проблемы.

Фредди вывел машину на шоссе и плавно, чтобы не рявкать мотором, стал набирать скорость, ощупывая фарами дорогу. Ещё часа четыре.

— Если там кольцо…

— Все проулки не перекроешь, Джонни, Ну, своротим пару изгородей.

Джонатан кивнул. Да, если въезды перекрыты, придётся пробиваться нахрапом. Шоссе пусто, и Фредди стал прибавлять скорость.

— Пожуй пока, Джонни.

Джонатан и достал из ящика под приборной доской свёрток с сэндвичами.

— Когда ты успел?

— Это так важно, Джонни? — пожал плечами Фредди. — Сам не помню. Кажется, я всего два одеяла взял.

— У парней куртки, — возразил Джонатан, ловко всовывая в рот Фредди половинку сэндвича. — Даже если они без всего выскочили, женщин завернём в одно, а парней…

Фредди дёрнул головой, помогая себе заглотать кусок.

— Вроде там твой пуловер старый был, — наконец прожевал он. — Я его к одеялам кинул.

— Диван и торшер тоже? — спросил Джонатан, разламывая пополам второй и последний сэндвич.

— Они у нас разве есть? — удивился Фредди, решившись оторвать руку от руля и взять сэндвич. — Ну, держись, Джонни. Этого моста нам не миновать.

Джонатан кивнул, скомкал и выбросил в окно бумагу от сэндвичей.

— Пойдём на таран?

— Посмотрим по форме.

Впереди показалась громада моста. Фредди включил дальний свет — только не хватает врезаться в ограждение — и бросил машину вперёд. Тёмная бесформенная масса на обочине… вроде блеснул металл… не останавливаться, пока не начали стрелять, не останавливаться…

Машина влетела на мост, если там заграждение — на таран, иначе… нет, чисто… ну, вперёд…!

Они уже съезжали с моста, когда из кустов выехал армейский мотоцикл с тремя в форме и покатил к мосту.

— Прорвались!

— Рано, Джонни. Что сзади?

Джонатан стал маневрировать зеркальцами.

— Ну?

— Что-то… нет… ах, чёрт! Мотоцикл!

— Уходим, — спокойно решил Фредди, прибавляя скорость.

Джонатан кивнул. Теперь добраться до перекрёстка, а там опять на просёлок или целиной…

— Ты форму не видишь?

— Он держит дистанцию, Фредди.

— Повели, значит, — Фредди выругался. — Ну, ладно.

Наконец убрались сволочи, суки недорезанные. Андрей осторожно подобрался к дверям, прислушался. Стрельба, крики по всему городу. Чего русские чухаются? Темно же уже. Или — его вдруг как обожгло — или не знают? Город же оцеплен. Ах, чёрт, совсем хреново выходит.

Даша и Маша сидели рядом на крыльце дома, в котором уложили раненых. Пока затишье, можно и передохнуть. Всё-таки они добрались…

…Они перевязывали голову очередному найденному на улице раненому. Могучий негр только покряхтывал от боли, пока Даша накладывала повязку. Доктор Рудерман, осмотрев раненого, велел им забинтовать его и отошёл на середину улицы. А они сидели на газоне перед чьим-то домом. Негр, сначала перепугавшийся до полусмерти — это Маша заметила, что кто-то шевелится в кустах — уже успокоился и всё пытался их убедить, что он в порядке.

— Молчи, — строго сказала Маша.

— Тебе нельзя сейчас разговаривать, понимаешь? — начала Даша.

Доктор Рудерман резко обернулся к ним.

— Девочки, с раненым в кусты и тихо.

Его тон заставил их всех повиноваться. Они как раз успели забиться под нестриженую изгородь, и Маша собралась окликнуть доктора, когда на улицу вывалилась из-за угла пьяная, горланящая и хохочущая свора. И окружила доктора.

— А ты, жидюга, чего тут шляешься?!

— Воровать пришёл, да?!

— А вот мы сейчас тебя и поучим!

Доктор Рудерман молчал. Молчал, когда они, встав в круг, гоняли его ударами по кольцу, когда сбили с ног и стали топтать и прыгать на нём… А потом, радостно гомоня и смеясь, ушли. Когда их голоса затихли, Маша и Даша вылезли из кустов и помогли выбраться раненому.

Даша закинула его руку себе на плечи.

— Идём.

— Уходите, — выдохнул тот. — Вас тоже…

— Молчи, — Маша быстро переглянулась с Дашей. — Идите, я вас догоню.

Даша повела раненого на задворки. Маша через несколько минут догнала их и встала с другой стороны от раненого.

— Опирайся на меня, ну?

Он молча покосился на них и осторожно положил большую ладонь на Машино плечо. На безмолвный вопрос Даши Маша деловито ответила.

— Потом посмотрим. Может, что и уцелело, — она несла чемоданчик доктора…

…Чудо, что они добрались до Цветного. Чудо, что разбились только некоторые пузырьки. Всё чудо.

Норма Джонс не зажигала света. Свет — приманка. Пока — благодарение Богу — их дом миновали, хотя несколько раз гогочущие компании проходили по их улице. Джинни легла и, кажется, заснула. Лишь бы Джинни не стало хуже.

Норма подошла к окну и осторожно выглянула в щёлку между шторами. Что это? Кто это на их лужайке? Собака? А вглядевшись, ахнула и бросилась к двери. Распахнув её так, что зазвенели стёкла, она сбежала по ступенькам на газон и с ходу опустилась перед маленькой как-то нелепо закутанной в большую шаль девочкой.

— Малышка, что ты здесь делаешь?

Девочка смотрела на неё, и в сумерках было различимо её строгое, даже требовательное лицо.

— Добрый вечер, мэм. Вы не знаете, где мой дом?

— Ты заблудилась? — потрясённо выдохнула Норма. — Зайдём ко мне.

Девочка покачала головой.

— Мама не разрешает ходить без неё. Значит, вы не знаете? — она вздохнула. — А где Цветной квартал, мэм, скажите, пожалуйста.

— Цветной квартал? Зачем тебе Цветной квартал?

— Там… мне надо туда, мэм.

— Нет, — Норма постаралась придать своему голосу надлежащую строгость. — Так поздно маленьким девочкам нельзя гулять. Идём ко мне. Ты переночуешь у меня, а утром я отведу тебя к маме.

— Я не гуляю, мэм, — в голосе девочки звучала какая-то убеждённость, сила, с которой — Норма это почувствовала — ей не совладать. — Я иду в Цветной квартал.

— Вот, налево и на втором перекрёстке направо, — сдалась Норма.

— Большое спасибо, мэм, — девочка сделала что-то вроде книксена. — Спокойной ночи, мэм.

Она повернулась и пошла в указанном направлении. Норма, сидя на земле, бессильно смотрела ей вслед, не замечая охватывающего её холода.

— Мама! — прозвенел голос Джинни.

Норма вскочила на ноги. Джинни в длинной ночной рубашке белым привидением стояла на крыльце.

— Джинни, — бросилась к ней Норма. — Зачем ты встала?

— Как ты могла отпустить её, мама? Как ты могла?

Норма обняла Джинни.

— Ты простудишься, Джинни, иди в дом.

Норма повела её. Джинни подчинялась её рукам, не сопротивляясь и повторяя:

— Мама, как ты могла, мама…

— Идём, девочка, я уложу тебя, укрою. Выпьешь горячего, я сейчас разожгу плиту.

— Нет! — Джинни остановилась, испуганно вцепившись в мать. — Они придут на свет, нет, нет, мама, не надо.

— Хорошо-хорошо, конечно, ты права.

Они прошли в комнату Джинни. Норма помогла ей лечь. Укрыла.

— Ну вот, всё хорошо, маленькая.

— Да, — Джинни всхлипнула. — Посиди со мной, мама.

— Конечно-конечно, — Норма села на край постели.

Джинни высвободила из-под одеяла руку.

— Возьми меня за руку, мама. Мне… — она запнулась. — Я как подумаю… одна на тёмной улице… и они… что они с ней сделают…

— Ну, Джинни, — Норма гладила узкую слабо подрагивающую кисть дочери.

— Мама, а если с ней, как со мной, мама, она же ещё маленькая. Я…

— Не надо, Джинни, не вспоминай. Ты дома. Ты со мной.

— Да, мама, а она…

Андрей вышел со склада, огляделся. Вроде… вроде обошлось… Сделал два шага… В последний момент почувствовал свист рассекаемого палкой воздуха и метнулся в сторону. Удар пришёлся в плечо. Он упал на землю и, крутанувшись — как учил Эркин — вскочил на ноги, выхватив нож.

— Ну, падлы, сколько вас?!

Глядя на рычащий воющий клубок, Джимми Найф удовлетворённо кивнул. Не зря он на этого парня глаз положил. Что ж, если отобьётся… с таким бо-ольшие дела закрутить можно.

Под ногами уже хрипело и булькало несколько… считать некогда и незачем. Кулаки, палки, кастеты, а у него нож. На, получи, гад… Нож мягко входит на всю длину под пряжку ремня, и руки, уже ухватившие за ворот у горла, разжимаются. Ещё один есть. Сколько осталось? Трое? Отобьюсь.

Джимми не спеша достал пистолет и надел на ствол распылитель. Пусть дураки думают, что Джимми Найф, Джимми Нож другим оружием брезгует. Пушкой надо пользоваться редко, но наверняка. Чтоб на тебя и не подумали. Вон Фредди Ковбой, стрелок классный, киллерам киллер, а Крысу проволокой задушил, так на него и не думает никто. Потому как оружие не то. Ну, вот, их двое уже. Сейчас ты, парень, уложишь этого баиньки, и я тобой займусь.

Тяжело дыша, Андрей выпрямился, вытер рукавом залитое своей и чужоё кровью лицо. Отбился. Ну, скоты, падлы, подстерегли, суки, но теперь… добить, что ли, этого, вон хрипит… да нет, пусть подыхает, ещё мараться об него… За спиной что-то тихо щёлкнуло. Андрей резко обернулся на звук и… Он успел увидеть вспышку и зеленоватое метнувшееся ему в лицо облачко. И полетел в темноту, где уже не было ничего, кроме боли и бесконечного падения.

Джимми Найф свинтил распылитель, неторопливо — а куда спешить-то? — разобрал и широким веером разбросал. Найди теперь в околоскладском мусоре неприметные железки, да и некому и незачем их искать, тщательно протёр носовым платком пистолет и вложил его в руку одного из трупов. И только после этого подошёл к лежащему навзничь светлоголовому парню в рабской куртке. Аккуратно носком ботинка выдавил из полуразжавшегося кулака нож. Хороший нож, но наверняка с характерным следом, пусть лежит. Крякнув от натуги — костистый, силу когда наберёт, многое сможет — взвалил тяжёлое тело на плечи и потащил к спрятанному за углом грузовичку. Уложил в кузов, снял и бросил туда плащ, на случай если кровью перепачкал, накрыл парня плащом и ещё брезентом сверху — и чтоб не видно, и чтоб не задохнулся — и сел в кабину. А теперь полегонечку, потихонечку уберёмся отсюда. Русские с минуты на минуту явятся. Придурок клялся, что препарат — надёжнее не бывает. Вырубает на неделю и память чистит. Дескать, многократно проверено в лабораторных и боевых условиях. И до последнего дурашка верил, что откупился. А с беспамятным хорошо дело делать. Ему что скажешь, в то он и будет верить.

За эти месяцы, что он болтался по Колумбии, Чак много увидел, узнал и вспомнил. И лица, и адреса. Кого-то видел у Старого Хозяина, к кому-то опять же с хозяином приезжал в Атланте, в загородные имения, которые не для хозяйства, а для развлечения. А теперь они не все, но очень многие здесь. Сбежали, значит, от бомбёжек и русских. И это он их узнал, а они его если и видели, то в упор не замечали, им все негры на одно лицо. Так что…

Пока ему всё удавалось. Ни один не ускользнул. А пикнуть он им не давал, сразу вырубая голос. Кое-кто, увидев его, сам терял дар речи. А ещё пистолет показать… шлюхи белые, сами раздеться норовят, только бы… А тогда сколько он вытерпел от той сучки белобрысой, жены хозяйской, ещё мальчишкой, вот её бы встретить, то бы потешился, от всей души, а с этими некогда возиться, быстренько прикончить со всем отродьем и дальше. Патрули русские уже по городу шляются, того и гляди накроют, надо спешить, пока патроны не кончились, или русские не накрыли. Это только спальник-недоумок мог к белякам за помощью от беляков же бежать. Нет, беляков давить надо. Всех не всех, но до кого дотянешься и сколько успеешь. Темнеет уже. И патронов всего ничего осталось. И патрули, чёрт бы их подрал. Поближе к Цветному, что ли, взять? Сколько там ещё адресов…?

Когда Эйб Сторнхилл очнулся, было уже темно. И он не сразу понял, где находится. Он лежит… на земле… потрескивает рядом огонь… Огонь? Горит церковь?! И эта мысль заставила его встать на ноги. Да, всё так. Это горит его церковь, вернее, уже догорает. Теперь он всё вспомнил. Они молились. Женщины, мужчин не было, некоторые с детьми. Они пришли за защитой. И вместе с ними он молил Бога о защите. Одна из женщин, прижимая к себе двоих настолько перепуганных, что даже не плакали, малышей, закричала:

— Меня, Господи, возьми лучше меня, а не их! Спаси их, Господи!

Остальные подхватили этот крик. И он присоединился к ним.

— Господи, возьми мою жизнь и спаси их!

А потом ворвались те, пьяные, в форме… и дальше всё путалось. Он попытался защитить, закрыть собой… И вот…

Заслоняясь рукой от жара, он медленно, преодолевая боль в избитом теле, обошёл вокруг церкви. Наткнулся на несколько трупов. В форме. Значит… значит кто-то всё-таки пришёл на помощь. "Господи, прости им, ибо… ибо я уже не могу прощать. Господи, нет…" Он перевёл дыхание. С зимы он помнил, как выглядят сгоревшие заживо. "Спасибо тебе, Господи, этого не случилось". А теперь…

Эйб Сторгхилл оглядел себя. Хотя уже стемнело, он увидел, что его облачение изорвано, в грязи и крови. Он ощупал своё лицо. Опухшее, болезненное. Рот разбит, глаза, скулы… Но он жив, и его место там, в Цветном, рядом с ними. Они унесли и увели своих, а его оставили. Значит, он сам придёт к ним… А погребением этих… Это паства брата Джордана. Пусть он ими и занимается. Души их не уберёг, так пусть тела… А ему надо идти. В Цветной квартал. К своим…

Мартин Корк зарядил пистолет и щёлкнул предохранителем.

— Ну вот, и два магазина в запас. Теперь порядок.

Эркин кивнул и улыбнулся через силу.

— А много мы покрошили.

— Знаешь, — Мартин явно не слышал его. — Я вот восемь лет был на фронте. Убивал, умирал, снова убивал. И теперь думаю: зачем я это делал? Понимаешь? Зачем? Из-за чего была эта война?

Эркин как-то неуверенно пожал плечами.

— Я воевал, — продолжал Мартин, — защищал Империю, порядок, и вот… Хорошо, мы проиграли, пришли русские, всё разрушили… Но я вернулся домой, жена меня дождалась, работы, правда, хорошей не нашлось, но какая-то была. Был дом, была семья. И вот… Решили восстановить порядок. И я потерял всё. Так будь он проклят этот порядок!

Эркин усмехнулся.

— Согласен.

Мартин быстро вскинул на него глаза и кивнул.

— Да, извини, я и забыл, что это было для тебя. И для остальных.

— Ничего, Мартин. Думаешь, ночью не полезут?

— Не знаю. Пока нам везло. С одной стороны лезут. На два фронта мы бы сдохли.

Они сидели у костра, уже по-ночному яркого.

— Это всё шваль, — Мартин ловко сплюнул в костёр. — Им бы пограбить, над беззащитными поизмываться. А как до серьёзного дойдёт… Фронта, сразу видно, и близко не нюхали. Стрелять толком не умеют. И командирами такие же… Ладно, — оборвал он себя. — Кто в охранении?

— Моя ватага, — Одноухий, кряхтя, опустился на землю. — Сколько мы ещё продержимся, — и после мучительной паузы, — Мартин?

— Сколько нас и сколько их, — спокойно ответил Мартин. — Либо мы их передавим. Либо они нас.

— А кого больше? — спросил Эркин.

— Хочется думать, что нас, — ответил Мартин и повернулся к подбежавшему к костру подростку. — Как там?

— Тихо. Только говорят, кто-то на подходе шебуршится.

Мартин встал.

— Пойдем. Посмотрим, кто там… шебаршит.

Он ни к кому не обращался, но Эркин сразу вскочил на ноги.

Они подошли к завалу и осторожно, чтобы не высветиться, поднялись к лежащим у гребня часовому.

— Ну, что там?

— Да вот, — Митч подвинулся, давая им место. — Вроде там кто-то бродит. Я цыкнул, затихло, а сейчас опять.

— Тихо, — скомандовал Мартин.

Да, в тёмной — тень от завала сливалась с ночной темнотой — глубине улицы что-то шевелилось и вроде даже поскуливало.

— Собака, что ли? — неуверенно спросил Митч.

Мартин молча мотнул головой, прислушиваясь.

— Фонарь бы, подсветить, — предложил Длинный.

— У тебя есть? — хмыкнул Мартин. — Тогда заткнись.

— А факелом? — спросил Эркин.

— Себя осветишь.

— Ну, тогда так спущусь, — Мартин ухватил его за плечо, но Эркин легко вывернулся. — Я глазастый. Увижу.

Алиса шла уже очень долго. Эта улица была такая длинная и тёмная. И под ноги всё время попадалось что-то мягкое, будто побросали сюда… Подушки? Не бывают они такие большие. Она несколько раз спотыкалась и падала, попала руками во что-то холодное и липкое, чуть не потеряла баульчик, чулки совсем порвались, обе коленки наружу. И ей очень хотелось плакать. Но Андрей велел тихо. Она шла и тихо всхлипывала.

Эркин слезал с завала на ту сторону, когда над его головой на гребне ярко вспыхнуло несколько факелов, осветив улицу и маленькую нелепую здесь фигурку, пробиравшуюся между трупами.

— Чтоб мне…! — потрясённо выругался Мартин. — Девчонка!

И крик Эркина:

— Алиса!!

Ослеплённая светом, Алиса застыла на месте, оглянулась… и увидела рядом скрюченного залитого кровью мертвеца. И, уже не помня себя, пронзительно завизжала.

Мартин встал на гребне в полный рост, заорал что-то, отвлекая возможно прячущихся в темноте на себя.

Алиса визжала, беспомощно дёргаясь на месте, когда чьи-то руки подхватили её и подняли на воздух.

— Алиса, — повторил Эркин, прижимая её к себе.

Упираясь ладонью и баульчиком в его плечи, Алиса попыталась отстраниться.

— Алиса, ты не узнаёшь меня?

— Эрик, — всхлипнула Алиса, обхватывая его за шею и едва не уронив баульчик. — Я шла, шла…

— Меченый! — заорали с гребня, — Назад, чтоб тебя…!

— Эркин, — Мартин рявкнул так, что остальным даже стало страшно на мгновение. — Ты… твою… вместо мишени…!

Прижимая к себе Алису, Эркин метнулся к завалу. Несколько рук помогли ему взобраться и перелезть через гребень.

— Это… моя дочь… — выдохнул Эркин, оказавшись на своей стороне.

— Ну, ни хрена себе! — вырвалось у Митча.

Озадаченно загалдели остальные. Подошёл Мартин.

— Митч, Длинный, наверх. В оба следите. Эркин, ступай к костру, отогреешь её. И покормить надо.

— Ага.

Женя умывалась. Вдруг очнулась и увидела, что находится в туалетной комнате. Кто и когда её привёл сюда, она не помнила. И сколько просидела на кафельном полу, забившись в угол, тоже. Но очнулась и встала, поглядела на себя в зеркало. И стала умываться. Умывшись, потрясла руками, обсушивая их, попробовала запахнуть разорванную на груди блузку. Нет, она ни о чём не жалела. Но и думать сейчас ни о чём не могла. Только об этом. Оторванные пуговицы… и бюстгальтер надорван… юбка и жакетик измяты… какие-то пятна на лацканах… кровь, что ли, из носа накапала…если засохла, то не отстирается… Ни о чём другом ей думать сейчас попросту нельзя… нельзя…

— Приказано заглушить моторы и ждать!

— Чего? Каждая минута — это жертвы.

— И упущенные преступники. Начнём движение сейчас, они попрячутся как крысы, а потом что? Как на День Империи? Нет. Пусть успокоятся и празднуют, сволочи. Утром будем их брать тёпленькими.

— И укрывать их после такого гульбища не будут.

— Для чего и ждали.

Фредди резко затормозил, подпуская преследователя, и тут же опять рванул на полную скорость. И выругался: мотоцикл чётко держал дистанцию. Далеко впереди мелькнул слабый отсвет пригашенных по-военному фар.

— Вилка, Фредди, — спокойно сказал Джонатан.

— На хрен мне их вилки! — Фредди бросил машину вбок через кювет.

По целине, подминая кусты, объехал перекрёсток и снова выбрался на шоссе.

— Оторвались, Джонни!

— Гони.

— Есть, сэр! — рявкнул Фредди, выжимая из машины всё возможное.

Эркин сел к костру. Алиса по-прежнему держала его за шею, не выпуская, впрочем, баульчика.

— Ну, всё, маленькая, — Эркин говорил по-английски. — Всё в порядке.

Весть о том, что у Меченого нашлась дочка, беленькая, как… ну, как в молоке выкупанная, уже облетела весь Цветной. И костёр окружала плотная толпа зрителей. Прибежали и Маша с Дашей. Нашёлся хлеб и кофе. Кто-то принёс мокрую тряпку и вытер Алисе перепачканные кровью руки, ещё кто-то дал ей кусок сахара. Она ела, пила и рассказывала. Одновременно.

— Я дома была, а он пришёл…

— Андрей? — спросил Эркин.

— Да. И мы пошли… А потом за нами гнались… И мы бежали… А он сказал, чтобы я к тебе шла, а сам побежал, а они за ним… А я пошла… А под кустом когда сидишь, они не видят и мимо проходят… А они страшные…

— А он? — спросила Маша. — Ты под кустом, а он что?

— Он бежал, — Алиса даже жевать перестала, — а они за ним, а он упал, и они его били. А потом облили из, — она не очень уверенно выговорила: — из канистры. И подожгли. Он кричал, а они смеялись. Почему они смеялись, Эрик? — ей никто не ответил, и она, обведя толпящихся вокруг людей внимательным взглядом, вздохнула. — А меня они не заметили. Я под кустами лежала. Как он сказал, только тихо, что бы ни было, молчи, — и снова стала есть.

Даша закрыла лицо ладонями, Маша обняла сестру, уткнулась в неё лицом. Эркин молча смотрел в огонь остановившимися расширенными глазами. Алиса дожевала хлеб, глубоко вздохнула и положила голову ему на плечо.

— Эрик, а мама на работе? Она потом придёт, да?

— Да, — тихо ответил Эркин. — Она потом придёт.

Армейский бронетранспортёр выдвинулся из темноты, перегораживая дорогу. И когда свет фар их грузовичка упёрся в зелёный металл, Фредди рванул тормоз. И тяжело навалился грудью на руль.

Из-за транспортёра выскочили солдаты. С двух сторон рванули дверцы. Жёсткие руки выдернули Фредди и Джонатана из кабины. Пинками умело поставили для обыска: руки на капот, ноги вразлёт. Куртки рывком задраны со спины на голову, те же руки срывают наплечные портупеи и пояса. Фредди попытался приподнять голову и посмотреть, как там Джонни, но получил такой удар между лопаток, что ткнулся лицом в капот. Непонятная речь, торжествующий крик. Автоматы и патроны нашли — понял Фредди. Ликуют. По-прежнему рывком им заломили руки за спину, щёлкнули наручники, и бегом, волоком с дороги в крытый грузовик.

— Лицом вниз! Не разговаривать!

Ну, вот и всё, приехали. Теперь… теперь не им решать. Всё, финиш. Фредди осторожно шевельнулся и тут же пинок:

— Не двигаться!

Ясненько. Пол под ними мелко задрожал. Поехали. Ну, если на месте не шлёпнули, то всё-таки есть шанс.

Дверь туалета приоткрылась, и в получившуюся щель проскользнула Рози.

— Джен, — тихо позвала она стоящую у зеркала Женю. — Как вы?

Женя обернулась к ней.

— Спасибо, Рози, — она говорила ровным и спокойным до бесчувствия голосом. — Я в порядке.

Рози порывисто обняла её.

— Сторм сказал, что ты… что тебя… — и всхлипнула.

— Я в порядке, — повторила Женя. — Что там?

— Сидим по комнатам и ждём, — вздохнула Рози.

— Чего?

— Утра, наверное, — Рози по-прежнему обнимала Женю. — Сказали, что сейчас идти слишком опасно. Цветные бесчинствуют. Да, вот, — она отстранилась и вытащила из кармана жакетика маленький свёрток. — Это от меня и миссис Стоун. Я ещё зайду, Джен.

И убежала. Дверь щёлкнула, и Женя поняла, что её опять заперли. Она развернула пакетик. Тоненький аккуратный сэндвич. Да, она же весь день не ела. Женя вдруг ощутила голод, но заставила себя есть медленно, не растягивая удовольствие, а чтобы ощутить насыщение. Съев сэндвич, она запила его водой из крана. Ну вот, спасибо миссис Стоун и Рози. Прийти — она улыбнулась — на свидание, когда здание набито сворой… Свидание и передача. Как в тюрьме. Посадили, а здесь и сидеть не на чем. Пол кафельный, холодный. И как она забыла попросить у Рози булавку, чтобы заколоть разорванную блузку? Ну ладно, Рози обещала ещё прийти. Сесть, посидеть… только в кабинке. А что? Опустить крышку, и это же стул.

Женя решительно открыла дверь ближайшей кабинки. Ну вот, а если закрыться изнутри и прислониться к перегородке, то можно и поспать.

ТЕТРАДЬ СОРОК ПЯТАЯ

Рассел стоял в тени полуобгоревшего дома на границе Цветного квартала и ждал. Войти в Цветной он не рискнул. Он, конечно, дурак и, как его сегодня уже многократно называли, псих, но не настолько.

Здесь баррикады не было, но цветные довольно часто мелькали в еле видимом просвете между домами. Подождём, пока в таком патруле не появится индеец. Если он ещё жив, конечно. И тогда… Кем бы ни был, но этот парень имеет право знать о судьбе Джен и девочки. Сортировка — он уже узнал это — сорвалась. Никого из найденных и отобранных до места не довели, расстреляли или забили на месте или за ближайшим углом. Так что… судьба девочки столь же однозначна, как и судьба Джен. Как сказал индеец тогда? "Если с ней что, по стенке размажу"? Нет, не совсем так, но слова не важны, важен смысл. Плохих вестников дикари убивают, так что… пусть. Тогда кончится этот кошмар. Тихий захолустный Джексонвилль оказался… Бомбёжки, обстрелы, бои — всё тебя миновало, и вот сейчас… Хэллоуин. Праздник всякой нечисти. Ты так любил когда-то этот праздник. Толпы ребятишек и взрослых в смешных, нелепых, комически страшных костюмах бродят по улицам, стучась в дома и требуя угощения. Тыквы, превращённые в светящиеся черепа, на крылечках и в окнах… Бесшабашно весёлый праздник. Лучшее воспоминание детства для всех. Какие воспоминания о Хэллоуине будут у детей, спящих сейчас в этих тёмных домах? Хэллоуин. Ночь оживших мертвецов.

Рассел поёжился. Сколько ему ещё стоять здесь? А если этого чёртова индейца пришибли? Хотя нет, просроченного спальника так просто не убить. Если только, как там… да, если он в наручниках, прикован к стене, а у тебя автомат. Но лучше близко не подходить. Да, случалось видеть…

Когда Мартину сказали о чудном беляке, что торчит у пожарища, будто ждёт кого-то, желающих пойти и вздуть, а если получится, то и придавить нашлось много. Мартин хмыкнул.

— А пока мы его утюжить будем, здесь полезут?

— Схожу посмотрю, — предложил Эркин.

Мартин поглядел на него. Увидел спокойное, снова отвердевшее лицо и кивнул.

— Давай, сходим вдвоём. Так где его видели?

Провожатым пошёл курносый толстогубый мальчишка с неразличимым под толстым слоем грязи цветом кожи. Эркин его раньше не видел. Наверное тоже прибежал сегодня прятаться от своры. Когда парнишка показал им издали, за каким домом беляк топчется, Мартин развернул его за плечи и лёгким шлепком по затылку послал в обратном направлении. Эркин кивнул и перешёл на ближнюю к беляку сторону. Мартин с пистолетом наготове остался на другой стороне.

— Только не загораживай его, — Мартин старался говорить тихо, но его шёпот прозвучал для Эркина слишком громко.

Он недовольно дёрнул головой и тихо, скользя, а не ступая, пошёл к смутно белевшему пятну плаща, уже догадываясь, кто это. А зачем… а вот сейчас и посмотрим.

Рассел вздрогнул: так неожиданно возник рядом индеец. Вздрогнул, но не отступил. И заговорил первым.

— Я искал тебя.

— Зачем?

— Я думал, — Рассел словно не заметил, что к нему опять обратились без положенного "сэра". — Я думал, ты имеешь право… Ты должен знать. О Джен.

— Что?

— Она… её больше нет.

Рассел выдохнул это и теперь ждал. Но индеец молчал. Стоял, засунув руки в карманы, словно сам себя держал. И когда заговорил, его голос был безжизненно ровен.

— Кто?

— Не знаю… они… их было… это же "трамвай"! — с отчаяньем сказал Рассел. — Она пыталась позвонить русским, её схватили…

— Кто? — так же ровно повторил Эркин.

— Ты не знаешь его. Эдвард Сторм. Я… я опоздал и ничего не мог сделать. Ничего, пойми.

— Я понял, — перебил его Эркин. — Всё?

— Да. Нет… О девочке, дочке Джен… ты знаешь?

— Да, — Эркин с натугой выталкивал слова. — Уходи.

— Послушай. Я, правда, я хотел что-то сделать, но я… я не смог.

— Уходи, — повторил Эркин.

Рассел повернулся, медленно, будто ожидая удара, отошёл на шаг, остановился и наконец ушёл, волоча ноги и сгорбившись.

Эркин остался стоять. Мартин, слышавший весь разговор, подошёл к нему, хотел взять за плечо.

— Сейчас, — глухо сказал Эркин.

— У тебя дочь, — ответил Мартин. — Иди к ней.

Эркин медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы.

— Да, у меня дочь, — и повернулся к Мартину. — Ей не надо это знать, да?

— Да, — согласился Мартин. — Когда-нибудь потом, когда она вырастет, ты ей расскажешь. Не всё.

— Я понимаю, — Эркин овладел собой. — Пошли.

Когда они вернулись к костру, Мартин коротко сказал остальным:

— Порядок. Убрался, — и Эркину: — Иди поспи. Утром полезут когда, чтобы свежий был.

— И ты иди, — сказал Арч. — Если что, разбудим.

— Ладно, — кивнул Мартин.

С ними в глубь квартала к домам, где укрывались женщины, дети и раненые, ушло ещё с десяток, а может, и больше.

Тогда, у костра, Алиса заснула на руках у Эркина, и Маша с Дашей отвели его с ней к себе, в дом с ранеными, помогли раздеть и уложить Алису. Когда он её укладывал, Алиса проснулась было, но только спросила:

— Ты на работу?

— Да, — ответил он, — на работу. Спи.

И она заснула.

Когда Эркин зашёл в маленькую комнату-закуток, где оставил Алису, она сразу проснулась. Он ещё не успел сообразить, где тут коптилка, а из темноты прозвучало тоненькое и испуганное:

— Эрик?

— Да, Алиса, это я, — ответил он по-русски, чтобы её успокоить.

— Эркин? — спросили из темноты и продолжили по-русски: — Сейчас я свет зажгу.

Затрещала, разгораясь, коптилка, выхватывая у темноты стены и предметы. Когда-то это было подобие спальни. Самодельная широкая кровать занимала почти всю выгородку.

— Я Даша, — сразу сказали ему. — Маша с ранеными, мы меняемся.

— Эрик, — позвала Алиса.

Она сидела на кровати и смотрела на него круглыми и казавшимися сейчас тёмными глазами. Когда Эркин сел на край кровати, а больше-то здесь сидеть и на чем, она залезла к нему на колени, прислонилась и тут же опять заснула. Даша поставила коптилку на крохотный, чудом умещающийся в углу столик и повернулась к нему.

— Ты тоже разденься. Здесь тепло, мы протопили.

Она помогла ему снять куртку так, чтобы не потревожить Алису.

— Мы простыни на перевязки порвали. Ты уж так ложись, — она говорила тихо и спокойно. — Только сапоги сними.

И вдруг опустилась на пол, взялась за его сапоги.

— Ты что? — дёрнулся он.

— Ничего-ничего, — Даша уже стянула с него сапоги, быстро смотала портянки. — Постирать не успеем, хоть просохнут. И ложись, поспи немного. Она так звала тебя, чуть что — сразу: Эрик, Эрик. Я вас курткой твоей и накрою. Шаль мы замыли, вся в крови была перепачкана. Ложись.

Эркин кивнул и мягко, чтобы не разбудить Алису лёг на кровать. Даша накрыла его куртками, его и своей.

— А я Машу пойду подменю. Ты к стене с ней подвинься чуток, а Маша с краю ляжет. Ага, вот так. Я гасить пока не буду. Спите.

Под этот ровный, спокойно журчащий голос он и заснул. Сквозь сон почувствовал, как рядом лёг ещё кто-то, Маша наверное, но глаз не открыл.

Джимми Найф, довольно ухмыляясь, гнал грузовик по просёлочной дороге. Нет, каким чудом ему удалось выскочить из русского кольца, это ж… расскажи кому, не поверят. Ну и не будем рассказывать. Удачно всё получилось. Теперь русские возьмут кого за глотку, кого за яйца, кого за что попало. И Бобби возьмут. Живым его русским не взять, там телохранитель от Паука наверняка со своими инструкциями. А с Бобби много чего уйдёт и не вернётся. До Элли этого парня он теперь запросто довезёт. И оставит там, а сам рванёт… ну, подумаем, куда рвануть. Сейчас, считай, опять зимняя заваруха. Так что, воду замутили — рыбаку удача. Вывалились многие, да ещё русские похватают, а от них пока никто не вышел, так что можно и самому повыше залезть. Чтоб и на тебя работали, а то… хватит, поездили на мне. Теперь и я поезжу.

Ехали долго. Поворачивали, тормозили, прибавляли скорость — всё это Фредди и Джонатан отлично чувствовали через пол. Иногда останавливались. Лязгала дверь, и кого-то укладывали рядом. Над головами гремело:

— Не двигаться. Не разговаривать.

И снова ехали. Куда можно так долго ехать? И зачем? Джонатану очень хотелось лечь как-то по-другому, но столь же очень не хотелось получить чем-то тяжёлым, похоже прикладом, по затылку. Справа кто-то покряхтывает на особо крепких толчках, а Фредди слева не слышно. Даже дыхания. Без сознания? Непохоже на Фредди. Итак, путешествие закончилось. Врать сложно и особо незачем. Несознанка только повредит. Как бы сообщить это Фредди? Жаль, что парни так и не научили своему языку. Ведь и раньше догадывался, что рабы ухитряются болтать под носом у надзирателей…

Машина плавно замедлила ход, переезжая через какое-то препятствие, и затормозила. Лязгнула дверь.

— Встать!

С руками, скованными за спиной, перейти из лежачего положения в стоячее сложно. Особенно, когда нет необходимой тренировки. "Как у бывших рабов", — подумал Джонатан, неловко барахтаясь на полу. Ему помогли, ухватив за воротник куртки, поставили на ноги и развернули лицом к двери.

— Выходить. Быстро.

Залитый прожекторным светом двор. Свет бьёт в лицо, не давая рассмотреть окружающее. Тюрьма? На расстрел, во всяком случае, не походит. Пока. Отрывистая непонятная речь, пинки, разъясняющие команды.

— Вперёд… Всем стоять… Не разговаривать… Вперёд…

"Да, это уже ему", — понял Джонатан. Его берут за руку повыше локтя и ведут. Ступеньки, тусклый после прожекторов свет в коридоре, комната, большой стол, снимают наручники… Джонатан невольно охнул от боли в плечах, когда обе руки повисли вдоль тела.

— Имя… Фамилия… Место жительства…

— Джонатан Бредли, лендлорд, имение Бредли, округ Краунвилль, графство Олби, штат Алабама.

— В связи с введением чрезвычайного положения вы задержаны. Поднимите руки.

Джонатан с трудом выполняет приказ. Быстрый умелый обыск. Бумажник, пачка сигарет, зажигалка, поясной ремень, ключи, документы и другая всякая мелочь из карманов шлёпаются на стол и сгребаются в большой пакет.

— Можете опустить. Руки назад. Идите.

Снова коридор, остановка, открытая дверь… Джонатан переступает порог, за его спиной лязгает, и наступает тишина. Мучительно ноет всё тело. Не оглядываясь по сторонам, он подходит к ближайшей койке и ложится. Вот теперь действительно всё. Можно спокойно обдумать и прикинуть… шансы и варианты. Итак…

Задержание. Не арест. Без постановления или ордера, но до трёх дней. Проверка личности и всё такое. Это не опасно. Не очень опасно. Лишь бы Фредди не сорвался. Теперь… что у них криминального? На текущий момент. Оружие. При чрезвычайном положении это очень неприятно. Кольты и пистолеты — личное дозволенное. Это не столь опасно. Три автомата, готовые рожки и цинк с патронами. Это уже хуже. Значительно хуже. Но не смертельно. Запрещено армейское вооружение, а у них полицейское и новенькое ни разу нигде не засветившееся. Это уже шанс. Обоснование… самооборона, конечно. Что ещё? Одеяла и пуловер. Это побоку. Об этом и спрашивать не будут. Тряпьё всякое, рухлядь. В карманах… Всё законное. Задержание для выяснения личности. А вот дальше… дальше по результатам выяснения. И тут может быть всякое.

Лязгнул замок, и Джонатан невольно, как и трое других обитателей, сел. Вошли четверо. Один деловито стал устраиваться на свободной койне, а трое растерянно топтались посередине, явно не зная, что делать.

— Ложитесь, джентльмены, — доброжелательно предложил Джонатан.

— Пока есть свободные места, — поддержал его один из прибывших ранее.

По одному, по двое заполнялась камера. Фредди не было. Но Джонатан особо на это и не рассчитывал. Их взяли вместе, так что держать должны в разных камерах. Чтобы не сговорились. Тюрьма по европейскому образцу, с глухой стеной и дверью. Так что даже, когда ведут по коридору, не увидишь. Неприятно. Очень неприятно. Лишь бы Фредди не сорвался.

Женя проснулась оттого, что кто-то трогал дверцы кабинок, заглядывая в каждую, и покраснела. Неприятно, когда тебя застают спящей на унитазе. Она быстро вскочила, зачем-то спустила воду и открыла дверцу. Миссис Стоун?

— Ну, слава богу, вы уже в порядке, Джен.

— Да, спасибо, миссис Стоун, — Женя не удержалась: — Как вы сюда вошли?

— Туалет не является секретным объектом, — миссис Стоун раздвинула бледные губы в неживой улыбке. — Вы действительно в порядке, Джен?

— Да, но у вас не найдётся булавки? — Женя смущённо прикрывала двумя руками разорванную на груди блузку.

Миссис Стоун кивнула и достала из кармана своего жакетика маленький футлярчик дорожного швейного набора.

— Пожалуйста, Джен.

— Ой, большое спасибо.

Женя расстегнула жакетик и стала прямо на себе зашивать, стягивая края разрыва.

— Вот, спасибо.

— Пожалуйста, — миссис Стоун убрала футлярчик обратно. — Всё складывается удачно, Джен.

— Удачно? — переспросила Женя.

— Да. Слышите?

Она прислушалась. Тихо.

— Я ничего не слышу, миссис Стоун.

— Неважно. Сейчас мы уйдём отсюда.

— Но…

— Ни о чём не спрашивайте, Джен, — миссис Стоун решительно открыла маленький настенный шкафчик рядом с раковиной. — Ну вот. Приводите себя в порядок, Джен. Я зайду за вами.

И ушла.

Женя увидела в шкафчике мыло, салфетки, бумажные полотенца, щётки для волос… жалко, что она сама раньше не сообразила посмотреть, разумеется, подобная мелочь должна быть в туалете. А это, скорее всего, туалет для начальства, их, которым они вынужденно пользовались, был заметно хуже оборудован. Что ж, привести себя в порядок, имея всё это, да ещё и зеркало, нетрудно.

Эркин проснулся сразу, толчком.

— Маша?

— Да, — шёпотом ответили ему из темноты. — Вставай, тебе надо поесть.

Алиса так разоспалась, лёжа щекой у него на плече, что не проснулась, пока он осторожно снимал её с себя и укрывал.

— Нет, куртку свою возьми, а то потом придётся её тревожить.

Он молча кивнул и поменял куртки. Накинул свою на плечи, а Алису накрыл Машиной. И даже не удивился, что Маша так безошибочно командует. Он на ощупь нашёл свои сапоги с вложенными в них сухими портянками, быстро обулся.

— Иди сюда, — позвала Маша.

В соседней комнате на столе горела коптилка. На полу, на самодельном диване вповалку спали, постанывая во сне, люди. Белели повязки. На столе возле коптилки миска тёплой каши, кусок хлеба и кружка с чем-то слабо дымящимся. Эркин сел к столу.

— А Даша где?

— В соседний пошла. Там тяжёлые.

Он ел, а Маша молча смотрела на него, когда в комнату неслышно вошла Даша и села рядом с сестрой. Эркин посмотрел на них. Они молча ждали. Ну что ж, он уже думал об этом сквозь сон. Иного выхода у него нет, больше рассчитывать не на кого.

— Девочки. Её убили.

Он не сказал — кого, но они кивнули, поняв, что речь идёт о его жене и матери Алисы.

— Если на рассвете полезут… мы будем стоять насмерть. Русские войдут, вы выскочите.

— А ты? — дёрнулась Маша.

— На мне трупов много, — жёстко ответил Эркин. — Возьмёте Алису с собой. Кем она вам приходится, сами придумаете что наврать. Деньги, документы — всё у вас. Вырастет когда, объясните ей.

Они кивнули.

— Не беспокойся, — сказала Даша. — Мы её не оставим.

— Что нам будет, то и ей.

Эркин тщательно вытер миску остатком хлеба и засунул его в рот. Допил последний глоток.

— Всё, я пошёл.

Даша и Маша встали вместе с ним.

— Попрощаемся по-русски, — сказала Маша.

По очереди они трижды обнялись с ним, поцеловались.

На улице Эркин увидел, как начало синеть, наливаться светом чёрное небо, и пошёл к их баррикаде. Мартин говорил, что за ночь всё может случиться и утром будет тяжело.

— Русские!

Сторм поднял голову — он спал, сидя за столом — и посмотрел на Нормана.

— Не так громко, Норман. Перепугаете своих вояк, и они наложат в штаны раньше нужного.

Норман задохнулся.

— Эта стерва всё-таки, значит, дозвонилась! А вы сказали… Вы ответите за дезинформацию, Сторм!

— Перед кем, Норман? — Сторм смотрел на него с покровительственной улыбкой. — Вы отдали приказ об утреннем штурме Цветного?

— Да, — неохотно буркнул Норман, присаживаясь к столу. — Но…

— Отлично, Норман. Чем больше цветные перебьют этой швали, тем лучше.

— Отвечу вашим же, для кого?

— Для вас, — засмеялся Сторм. — Меньше подчинённых, меньше свидетелей.

Норман зло посмотрел на него.

— А вы не боитесь, что это отнесут и к вам?

— Я боюсь совсем другого, — Сторм посмотрел на часы. — Когда начнётся штурм?

— На рассвете. Я отдал приказ не брать пленных.

— Естественно, — кивнул Сторм. — После вчерашнего пленных не может быть в принципе. Трупы по-прежнему не подобраны?

— По-разному, — пожал плечами Норман. — Что поближе к больнице, свезли туда, в морг. Ну, и вроде есть раненые.

— Из ваших? — усмехнулся Сторм. Сцепив руки на затылке, он потянулся и встал. — Как по-вашему, Норман, — он не спеша отошёл от стола и теперь стоял спиной к Норману, разглядывая пейзаж на стене, — когда события вышли из-под контроля?

Норман явно растерялся.

— Ну-у, ну, когда цветные на рынке устроили побоище.

— Неплохая формулировка, запомните её. Но вы не правы. Разумеется, это было неожиданностью, но только для вас.

— А для вас нет? — попробовал огрызнуться Норман.

— Нет, — Сторм по-прежнему стоял спиной к нему. — А кстати, почему вообще мы начали на два месяца раньше?

— Не имеет значения! Русские на пороге, а вы… вы рассуждаете, как школьный учитель при разборе сочинений.

Сторм кивнул.

— Да, на этот раз вы правы.

— И что делать?!

Сторм обернулся к нему.

— Что делать? Выполнять свой долг, Норман! — он откровенно с издёвкой рассмеялся.

Норман густо покраснел и встал, скрипнув своими ремнями.

— Постарайтесь уцелеть, Норман, — сказал ему в спину Сторм, когда тот уже открывал дверь. — Мне будет вас не хватать, — дверь захлопнулась, и договорил он уже в одиночестве, — на очных ставках.

Итак, русские. Несомненно, город они взяли в кольцо ещё вечером. Всю ночь шла гульба, русские увидят много интересного. Так что многих можно спокойно сбросить со счетов. Кого не добили цветные, тех доберут русские. Теперь Рассел. С крышей набекрень он и русским не нужен. И остаётся один козырь — Джен. Единственный и последний. Его надо беречь. Холить и лелеять.

Камера заполнялась сравнительно быстро. Джонатан с интересом рассматривал растерянных, неуверенно негодующих и что-то объясняющих друг другу людей. Большинство, как и они, отловлены патрулями на дорогах и улицах Дарроуби. Значит, Дарроуби, стык трёх графств: Эйр, Олби и Дурбан. "Лихо", — усмехнулся он про себя. Все, как один, шли и ехали спокойно, никого не трогали, не задевали, а их… дальше всё ясно. Койка рядом оставалась незанятой. Когда кто-то к ней подходил, Джонатан молча оглядывал претендента, и тот отходил. Нет, конечно, скорее всего, Фредди в другой камере, но Джонатан решил держать для него место до последнего. Вдруг…

Дверь лязгала капканом. Но что-то давно уже тихо. Время позднее…

— Джентльмены, — обратился ко всем седой благообразный старик в элегантно потёртом кожаном пиджаке, — я думаю, мы можем представиться друг другу, ибо трое суток нам придётся провести вместе.

— Как минимум, — подтвердил сухощавый, как высушенный мужчина неопределённого возраста в старом кителе без погон и нашивок. — Я как адвокат…

— А какой максимум, Адвокат? — перебил плечистый парень в спортивной куртке.

— Вечная ночь за могилой, — ответил лежавший в углу. Войдя в камеру, он по-военному щёлкнул каблуками, лёг навзничь на эту койку и уже не менял позы.

— Может, отложим знакомство на утро, — предложил ещё кто-то, невидимый лежавшему Джонатану. — Утром всем понадобится свежая голова.

— Резонно, — хмыкнул Джонатан.

Никаких простыней, одеял и тому подобного им выдавать явно не собирались. Железные узкие кровати, тонкие матрасы и жёсткие плоские подушки. Раздеваться никто не рискнул, но большинство разувалось, мучительно решая, куда девать обувь.

Снова лязгнула дверь, и в камеру вошло трое. Джонатан стал приподниматься, но один из троих, ни на кого не глядя, прошёл к койке рядом с Джонатаном, рухнул на неё, как был, в сапогах, сдвинул шляпу на лицо и застыл. Джонатан удовлетворённо откинулся на подушку и, так же накрыв лицо шляпой, улыбнулся под ней.

— Иду я сам по себе, мне эти все черномазые по фигу, — возбуждённо говорил кто-то из только что пришедших.

— Заткнись, — похоже, парень в лыжной куртке. — Все мы… сами по себе шли. Свет гасить они не думают, что ли?

— Чтоб ты безносую лучше разглядел, — откликнулся военный из угла.

— Всем заткнуться! — велел ещё кто-то.

Фредди сдвинул шляпу, бросив на сказавшего короткий взгляд, и вернул шляпу на место. Камера затихала. Все кровати заняты, теперь уж точно никого не приведут. Разве только выведут.

Джонатан осторожно повернулся набок, проверяя кровать на скрипучесть. И услышал:

— Не трепыхайся.

Голос Фредди из-под шляпы звучал глухо, но достаточно явно.

— О чём…?

— Не трепыхайся. Как всех. Кто, откуда, куда, — Фредди вздохнул, — и зачем.

— А ты?

— Врать пока незачем, молчать слишком опасно, — Фредди хмыкнул и повторил в третий раз: — Не трепыхайся.

Джонатан поёрзал, укладываясь поудобнее. Уже звучал чей-то храп, слышались вздохи, кто-то неразборчиво бормотал во сне. Хэллоуин для них закончился.

Было ещё темно, когда кольцо вокруг города начало тихо и неотвратимо сжиматься. И первые осторожные патрули вошли на предутренние улицы, когда рассвело. Шли тихо, чтобы не спугнуть, не дать затаиться и пересидеть. Как тогда в декабре, как летом на День Империи. Главное — не спешить.

— Я покажусь циником, но эти трупы и пожары нам на руку. Местные уже не отделаются бытовым хулиганством.

— Цинизм, конечно, но… верно.

— Увидят патрули, разбегутся по домам, а там…

— Проверим и дома.

Эркин подошёл к завалу и сразу увидел Мартина. Он что, не уходил?

— Вовремя, — бросил ему Мартин. — Уже собираются. Моторы слышишь?

Эркин прислушался и покачал головой.

— Нет.

— Хреново, — Мартин сунул пистолет в карман куртки. — Я думал, за ночь русские подойдут.

— Они, может, не знают, — нерешительно сказал Эркин. — Город же оцеплен.

— Может, — кивнул Мартин.

— А может, все беляки заодно, — вмешался Длинный и поперхнулся от увесистых подзатыльников, влепленных ему сразу с двух сторон Арчем и Эркином.

Мартин сделал вид, что ничего не заметил.

Мервин Спайз оглядывал своё войско. Пьяные болваны. Но трезвыми они на штурм не пойдут. Всю ночь шлялись по городу, вламываясь в дома, требуя денег и угощения. Как и положено в Хэллоуин. А теперь вся эта затаившаяся по своим халупам мразь ждёт русских. Ладно. Цветных надо добить. Кого удастся. Всюду бардак. В Колумбии ни один телефон не отвечает. Командование называется, попрятались наверняка. Как в декабре думают отсидеться. Эта скотина Сторм, видите ли, не может дозвониться. Ладно. Надо уходить, ну, так хоть дверью на прощанье хлопнем.

— Мы этих черномазых давить будем, или я спать пойду? — зевнул белобрысый детина в середине строя.

Мервин ловко влепил ему оглушительную пощёчину.

— Я т-тебе повыбираю! Слушать приказ!

Эркин вскарабкался на завал и удивлённо присвистнул: трупов не было.

— Ага, труповозка приезжала, с красным крестом, — объясняли ночные дозорные.

— Врач вышел, флагом нам помахал…

— Ага, белый такой…

— И крест на нём…

— Красный…

— Подобрали и уехали…

— Ага, они сколько…?

— Да, раз пять приезжали.

Мартин кивнул, жестом велел всем замолчать и занять свои места. За углом быстро приближались пьяные голоса, горланящие "Белую гордость".

Норма Джонс осторожно подошла к окну. Неужели кончилась эта безумная ночь? Да, лужайка перед домом уже светлеет. Джинни спит. Доктор Айзек говорил, что единственное лекарство, нужное Джинни, это сон и — Норма грустно улыбнулась — положительные эмоции. И Джинни охотно разговаривала с доктором Айзеком, когда он заходил к ним, а не плакала и не убегала к себе, как с другими. И вот… Норма медленно обернулась и обвела взглядом тонущую в полумраке их когда-то уютную гостиную. Ворвались уже почти в полночь, требовали денег, угрожали, кривлялись… Чудо, что у Джинни не начался приступ. Надо убрать. А то Джинни проснётся, встанет и увидит всё это…

Норма осторожно отодвинула шторы, и в комнате посветлело.

Она собирала и складывала на расстеленную газету осколки перебитых ночными пришельцами фарфоровых и стеклянных безделушек. Джинни собирала их ещё школьницей, у неё был целый зверинец и почти полная ферма, она и сейчас любила сидеть, разглядывая и переставляя их по-новому в маленьком застёклённом шкафу-горке. И она так закричала, когда те пинком опрокинули шкафчик и с хохотом топтались на безделушках. А один заявил, что научит Джинни другим играм, и уже взялся за поясной ремень, но другим не захотелось возиться с припадочной, и они удовлетворились тем, что разорвали семейный альбом, помочились на обрывки фотографий и ушли.

Преодолевая тошноту, Норма перебрала осквернённые фотографии. Нет, ни одной не уцелело. Школа, колледж, свадьба… Годовалая Джинни на коленях у Майкла. Первая и последняя встреча Джинни с отцом, через три месяца Майкла убили. И они жили на крохотную пенсию семьи погибшего.

Она свернула газету, обернулась и вздрогнула. В открытой двери стоял человек. Норма вскрикнула, зажимая себе рот.

— Не бойтесь.

Человек шагнул вперёд, и Норма увидела его форму. Русский?!

— Наконец-то, — выдохнула она и заплакала.

Офицер вошёл в гостиную, огляделся.

— Жертвы есть?

— Нет, — Норма всхлипнула, вытерла глаза. — Только вот… — она жестом обвела гостиную.

— Ничего не бойтесь, — он улыбнулся. — Больше такого не будет. Кто ещё в доме?

— Моя дочь. Она спит.

Он кивнул.

— Не выходите пока на улицу.

— Да-да, конечно, спасибо, — закивала Норма.

Он козырнул ей и ушёл, аккуратно без стука притворив за собой дверь.

— Мама!

Норма бросилась в комнату Джинни.

— Что?!

— Ты с кем-то говорила? Кто это был?

— Русский офицер. Ляг, Джинни, поспи.

— Русские вошли в город? Что же теперь будет?

Норма не услышала в её голосе страха. Она просто спрашивала. И так же просто ответила:

— Не знаю. Но, думаю, нас это не коснётся.

Джинни кивнула.

— Хорошо. Я ещё посплю. А потом… У меня появилась одна… — она вдруг запнулась, но решительно продолжила: — одна идея. Я тебе потом расскажу.

— Конечно, Джинни, — улыбнулась Норма, укрывая её. — Спи спокойно. Я немного повожусь по хозяйству. А к завтраку разбужу тебя.

— Хорошо, мама, — уже сонно ответила Джинни.

Норма вернулась в гостиную, завернула осколки, обрывки фотографий, ещё какие-то мелкие обломки в газету и положила получившиеся свёртки у входа. Потом вынесет и выкинет. А шкафчик… одной ей не справиться. Но это тоже потом.

Они шли по пустынным, серым от предутренних сумерек улицам. Женя, Рози и миссис Стоун. С той минуты, когда миссис Стоун вывела Женю из туалетной комнаты, они обе не отходили от неё. Миссис Стоун принесла её сумочку, плащ и зачем-то пакет со всякой необходимой в работе мелочёвкой, хранившейся у Жени, как у всех, в ящике рабочего стола. По пустому коридору прокрались к запасному выходу. Женя знала о его существовании, вернее, предполагала, что он должен быть, но на её памяти им никто, ни разу не пользовался, а, судя по пыли, густо покрывавшей всё в маленьком тамбуре, здесь и не убирали. На улице Женя рванулась домой, но миссис Стоун, не желая ничего слушать, отвела её к себе и заставила выпить кофе.

— Вам понадобятся все ваши силы, Джен, — миссис Стоун налила чёрный, необыкновенно крепкий кофе в крохотные полупрозрачные чашечки с фигурными золотыми ручками и ободками.

— Спасибо, миссис Стоун, но…

— Без "но", Джен. Кладите сахар, — миссис Стоун улыбнулась своей обычной неживой улыбкой. — У вас всё только начинается.

Рози вздохнула.

— Вы такая отважная, Джен. Я бы умерла от страха.

— Никто не знает своей силы и своей слабости, — миссис Стоун задумчиво смотрела куда-то вдаль между Женей и Рози. — Пока этот час не придёт.

— Какой час? — спросила Рози.

— Час силы. Или слабости.

Кофе был необыкновенно ароматным. Женя пила и чувствовала, как с каждым глотком по телу разливается приятное, но не расслабляющее, а бодрящее тепло.

— Вы сейчас домой, Джен?

— Да, миссис Стоун. Я очень беспокоюсь за дочь, — твёрдо ответила Женя.

Миссис Стоун кивнула.

— Что вы будете делать, Джен, если её там не окажется?

— Не говорите так, миссис Стоун! — вырвалось у Рози. — Зачем сразу о худшем?

— Чтобы быть к нему готовым, — отрезала миссис Стоун.

Женя кивнула. Она понимала правоту миссис Стоун. Понимала, что рассказ Сторма о стадиях — не пустая болтовня. И зловещие слова Нормана: "О вашей дочери позаботятся", — означают именно вторую стадию. Она всё понимала, но согласиться с этим не могла.

Женя допила кофе и поставила свою чашку на стол.

— Большое спасибо, миссис Стоун, Рози, а теперь я пойду домой.

— Разумеется, — кивнула миссис Стоун, допивая свою чашку. — Сейчас я уберу, и мы пойдём, — и ответила на взгляд Жени твёрдым, даже жёстким тоном: — Мы идём вместе. Одна вы способны наделать кучу глупостей, Джен.

Женя не посмела с ней спорить.

И вот они идут, все вместе, крепко держась под руки, глухими окраинными улицами. Трупов нет, но несколько раз им попадались страшные тёмные, почти чёрные пятна и лужи, сгоревшие или полуобгоревшие дома… И тишина, страшная тишина. Неужели русские не пришли? Не поверили ей?!

— Неужели они не пришли? — вырвалось у Жени вслух.

— Не говорите глупостей, Джен, — отрезала миссис Стоун. — Конечно, пришли. Иначе вы бы так и сидели в туалете.

— Да, — Рози не удержалась и хихикнула. — Стоило кому-то крикнуть, что русские у города, как все сразу разбежались. Как… как крысы с корабля.

— Да, — кивнула миссис Стоун. — Как крысы.

Вот и её двор. Женя достала ключи, попробовала отпереть калитку, но та была только захлопнута, а не заперта. И нижняя дверь так же. Они поднялись по лестнице. Верхняя дверь… так же.

Женя вбежала в комнату и застыла. Ничего не понимая, она поняла всё. И долетевшие до неё слова: "Ничего страшного, Рози, обыкновенный обморок", — были непонятными и ненужными. Алису забрали. Вторая стадия. Как, как она посмела оставить её, одну…

— Ну же, Джен, очнитесь. Что пропало?

Женя непонимающе смотрела на державшую её за плечи миссис Стоун. О чём она спрашивает?

— Все вещи на месте, Джен?

Вещи? При чём тут вещи, когда…

— И не разбито ничего, — звенит голосок Рози. — Когда… к нам приходили искать брата, то всё побили. Посуду, вазочку, папа её маме на свадьбу ещё дарил, ну, всё…

— Да, странно, — соглашается с ней миссис Стоун, не отпуская Женю. — И не порвано ничего.

Женя медленно, как просыпаясь, вздохнула.

— Давайте всё разложим по местам, — миссис Стоун наконец убрала руки с плеч Жени. — И тогда…

— Я должна идти… искать её, — тихо сказала Женя.

— Куда идти и где искать? — спросила миссис Стоун. — Когда мы выясним, что взяли, то поймём, и куда увели вашу дочь. Ну же, Джен, где что у вас лежало?

Женя машинально сняла плащ и бросила его на стул, наклонилась и подняла с полу матроску Алисы.

Они подбирали и складывали вещи, и Женя соглашалась. Да, странно. Всё цело, даже не очень помято. На кухне, в кладовке — всё на месте, туда, похоже, вообще никто не заходил. Нет пальто Алисы, шапочки, ботиков, тапочки аккуратно стоят на своём месте, нет тёплой кофточки…

— Её одели и увели, Джен, и она не боялась этих людей.

— Да, Джен, смотрите, даже игрушки на месте.

— А что из ваших вещей пропало?

— Нет шалей, — растерянно ответила Женя, — белой шерстяной…

— Да, — кивнула Рози, — я её помню, а ещё какая?

— Золотая, — Женя подняла с пола разорванный пакет. — Вот, его бросили, а шаль забрали?

И метнулась к комоду, зашарила в уже уложенном ящике. Пакета с деньгами и документами не было — это она уже знала — но… но плоский конверт из плотной чёрной бумаги, спрятанный под выстилавшей дно ящика газетой, уцелел. Она вытащила его и… да, все четыре фотографии на месте, значит… значит, не он.

— Нет, это не он, он знал про него, — сказала она вслух.

Миссис Стоун подошла к ней, и Женя как-то очень спокойно позволила ей взять у себя фотографии. Подошла посмотреть и Рози.

Алиса… Алиса с Женей… Алиса с Эркином… И они все вместе втроём… Женя смотрела на эти фотографии… Фотограф так посадил Эркина вполоборота, что шрама на щеке не видно, у Алисы победная счастливая улыбка, а Эркин улыбается чуть смущённо, но зато там, где они втроём, он уже смеётся совсем открыто.

— Какое… мужественное лицо, — тихо сказал миссис Стоун.

— Да, — согласилась Рози. — Он…

— Спрячьте их пока, — перебила её миссис Стоун, и Женя послушно убрала фотографии в конверт, а конверт на прежнее место. — Значит, это был не он?

— Да, — ответила Женя. — Он бы взял это.

— Значит, — миссис Стоун оглядела комнату, — значит, раз замки не взломаны, а у него есть ключи, — Женя кивнула, — он прислал кого-то, кого девочка знает, кому доверял он и доверится девочка.

— Но тогда это… — да что уж, всё сказано, прятать больше нечего, — это его брат.

— Куда он мог увести девочку?

— К нему, — пожала плечами Женя и ахнула: — В Цветной. Но ведь там…

Она рванулась к двери, и на этот раз миссис Стоун не стала удерживать её. Только заставила надеть плащ и тщательно запереть все двери. И они уже были внизу, когда услышали частую беспорядочную стрельбу.

— Где это? — побледнела Рози.

— Вернёмся и переждём, — решила миссис Стоун.

Но Женя молча отодвинула, почти оттолкнула её и выбежала наружу. Миссис Стоун и Рози последовали за ней.

Мервин Спайз решил штурмовать Цветной двумя группами, зажать этих скотов в клещи и уж тогда… всех, чтоб ни один не ушёл. Обходную группу решил возглавить сам, отобрал тех, кто потрезвее, а остальных под командованием Перри оставил перед баррикадой.

Шли тихо, укрываясь за уцелевшими домами и заборами. Но их заметили с дерева, тишину разорвал пронзительный свист.

Мервин бешено выхватил пистолет и выстрелил на свист. Смутно различимое в кроне пятно тяжело покачнулось и стало опускаться, падать.

— Досвистелся! — заржал кто-то за спиной Мервина, всаживая для верности ещё две пули в повисшего на ветвях подростка.

— Вперёд! — заорал Мервин. — Пошёл вперёд! Дави черномазых!

— Мартин, сзади лезут! — заорал кто-то неузнаваемый.

— Эркин, — Мартин схватил Эркина за плечо. — Бери десяток и туда. Там раненые рядом.

Эркин ткнул его кулаком в грудь и, свистнув, побежал за посланцем. Последовал ли кто за ним, он не посмотрел. Мартина слышали все. Каждый сам за себя решает. Но сзади чьё-то дыхание и топот. Так что он не один.

— В бок бьём! — крикнул он на бегу топавшим рядом.

Ударить свору, отвлечь на себя и увести сволочей от домов с ранеными. Его поняли. У всех уже не первый бой, а последний… ну так… один конец. Всё-таки в бою…

Эйб Сторнхилл сидел рядом с хрипящим полуседым негром, когда где-то совсем рядом захлопали выстрелы.

— Спрячьтесь, святой отец, — сказал кто-то из раненых.

— А то с нами и вас, — поддержали его остальные.

— Нет, дети мои, я не могу сделать это, — просто ответил Эйб. — А сейчас помолимся все вместе, ибо душа одного из нас уже восходит к Отцу нашему.

Он громко молился и слышал, как многие вторят ему.

Алиса сидела на кровати со своим баульчиком, когда в спальню вбежала Маша.

— А что это хлопает? — спросила Алиса, собирая разложенные лоскутки.

— Это стреляют, — спокойно объяснила Маша. — Ну-ка, одевайся быстренько.

— Мы к Эрику пойдём? — уточнила Алиса, закрывая баульчик.

— Там видно будет, — Маша помогла ей застегнуть ботики и пальто, обвязала шалью. — А теперь главное — молчи. Что бы ни увидела, молчи.

Алиса кивнула, прижимая к себе баульчик.

Стрельба у Цветного далеко разносилась. И въезжающие в город машины оцепления разворачивались на шум боя.

Они отвернули свору от домов с ранеными, но увести за собой не смогли. И пошли в рукопашную. Их десять, но и своры не так уж много. И… Эркин увидел того, белоглазого, с которого всё началось, и теперь пробивался к нему, уже не думая ни о чём.

— Два очага!

— Слышу! Капитонов, пошёл туда. Всех разоружить и сюда.

— Есть!

Первым заметил вырвавшийся из проулка бронетранспортёр Мартин и его отчаянный крик: "Ложись!" — перекрыл шум схватки и бросил на землю всех без разбора. А прошедшая над головами лежащих очередь довершила объяснение. Во внезапно наступившей тишине зазвучал механически ровный голос.

— Не двигаться! Руки на голову!

И как эхом откликнулось на другом конце квартала.

Наступившая тишина застала Женю, миссис Стоун и Рози на полпути к Цветному. Они остановились, и миссис Стоун, поглядев на побледневшую Женю, сказала:

— Они всё-таки успели, — и в ответ на их вопросительные взгляды улыбнулась: — Теперь можно не спешить. Русские в Цветном. Я думаю, нам лучше вернуться, сейчас нас туда не пустят.

Женя упрямо покачала головой. Миссис Стоун пожала плечами и твёрдо взяла её под руку.

Они пошли дальше.

Чьи-то руки, ухватив за плечи, потянули назад и вверх и оторвали Эркина от уже хрипевшего беляка. Он дёрнулся, стряхивая их с себя, но держали крепко.

— Озверел парень, — сказал кто-то рядом.

— Озвереешь от такого, — ответил сочувственно другой голос.

И тут до Эркина дошло, что говорят по-русски. Он рывком вывернулся из державших его рук, обернулся и оказался лицом к лицу с русским солдатом.

— Спокойно, парень, спокойно, — сказал солдат по-английски. — Руки вверх.

Эркин медленно поднял руки.

Его обыскали. Складной нож в кармане и второй, что носил за голенищем, оба полетели в общую кучу. Нет, куч две. В одной ножи, палки, топор, в другой — пистолеты, тоже ножи…

— Туда, иди туда.

Его подтолкнули к группе цветных. Вот оно что. Все с руками на затылках, всех обыскивают, кидая оружие в кучу. Нашёл взглядом недобитка. Хрипит и дёргается. Ладно, не здесь, так… если поп не врал про тот свет после смерти, то там встретимся.

Эркин встал к остальным цветным. Стояли молча, не рискуя перешёптываться. Стояли долго, затекали руки, но все привычно терпели.

— Капитонов! Если закончил, давай этих к остальным, раненых подберут.

Эркин невольно напрягся. С той минуты, как его поставили к остальным, он, не отрываясь, смотрел на свой нож. Не складной, а второй. Нож сделал ему Андрей. В Бифпите отобрал на Балу у какого чмыря, заново наточил и сделал новую рукоятку. И научил, как носить в сапоге, быстро доставать и мгновенно прятать обратно. И… и это всё, что осталось от Андрея, что останется ему до конца, до его конца… "Давай к остальным", — сказали. В Овраг? Всё равно. Ну… И когда им скомандовали: "По трое становись!" — возникла мгновенная сутолока, он, уже не помня себя, одним прыжком кинулся к оружию, схватил свой нож, ударом о колено переломил, швырнул клинок в общую кучу и, зажимая в кулаке рукоятку, метнулся обратно. Но его перехватили.

— Смотри, какой прыткий, — офицер покатал по ладони собранную из разноцветных полупрозрачных кусочков рукоятку, поднял на Эркина зеленовато-серые спокойно насмешливые глаза. — Нашёл из-за чего головой рисковать. — И по-английски: — Сам делал?

— Нет, сэр, — Эркин говорил тихо, глядя не в лицо офицера, а на лежащую на его ладони рукоятку. — Брат.

Офицер кивнул. Двое солдат, державших Эркина за заведённые за спину руки, ослабили хватку, но не отпустили.

— А… брат твой где? — так же медленно спросил офицер.

— Его убили, сэр. Эти… — у Эркина вдруг перехватило дыхание. Он не ждал, что эти слова достанутся ему с таким трудом и, не договорив, мотнул головой, указывая на стоящую невдалеке свору.

Офицер шагнул к нему, вложил рукоятку в нагрудный карман его рубашки и застегнул пуговичку.

— В строй. Руки за голову. И больше не дёргайся.

— Да, сэр, — выдохнул Эркин, вставая к остальным.

— Сержант, ведите, — распорядился по-русски офицер.

— Есть! — ответили по-русски.

И зазвучали уже по-английски привычные и хорошо знакомые бывшим рабам команды пешего перехода.

В двух кварталах от Цветного их остановил патруль.

— Туда нельзя. Назад. Идите обратно.

— У меня там муж, дочь, — стала объяснять Женя сразу на двух языках.

Но солдат, словно глухой, монотонно повторял по-английски одно и то же:

— Надо вернуться, Джен, — тихо сказала миссис Стоун.

Женя глубоко вздохнула.

— Поймите, заговорила она по-русски. — Я ничего не знаю о них. К кому обратиться?

Солдат посмотрел на неё уже с живым интересом, но отвечал по-прежнему по-английски.

— Всё к коменданту.

— Где он? Где его найти?

— В центре.

— Где в центре?

— В центре, — повторил солдат. — Назад. Нет прохода. Всё к коменданту.

Миссис Стоун за локоть мягко, но сильно оттащила Женю.

— Лучше пока вернуться к вам, Джен.

— Нет, — покачала головой Женя. — Пойдём в обход.

— Хорошо, — помедлив, согласилась миссис Стоун.

Рози молча взяла Женю под руку, и они опять пошли.

Русские патрули будто не замечали их, а прохожих не было. Джексонвилль ещё не опомнился от ужаса Хэллоуина.

Их больше не обыскивали, а когда обе группы соединились, разрешили опустить руки и сесть. Эркину удалось пробраться к Мартину, которому кто-то дал рабскую шапку, чтобы его светлые волосы не так кидались в глаза.

— К раненым они не прорвались.

Мартин молча кивнул.

— Меченый, не говорили, куда нас? — шепнул кто-то.

— Не слышал, — ответил Эркин. — А вам?

— Молчать! — прикрикнул часовой.

Но относилось это не к ним, сразу сообразил Эркин: подслушать камерный шёпот солдат не мог, а к уцелевшей своре, так же сидящей на земле в двух десятках шагов от них.

— Мартин, — зашептал по-камерному Эркин, — ты тихо говорить не умеешь, молчи. Я сейчас на край переберусь, послушаю, — и ответ на вопросительные взгляды Мартина и сидевших рядом Арча и Одноухого улыбнулся: — Я понимаю немного.

Они кивнули, и Эркин, не вставая с земли, поменялся местами с Грошиком, потом ещё с одним из ватаги Арча, и ещё… пока не оказался на краю. Мартин смотрел на его бессмысленно-тупое лицо… Неужели это маска? А у остальных? Он не додумал, потому что от Эркина шёпотом от одного к другому прилетело: "Увезут на фильтрацию". И зашелестело, заметалось:

— Фильтрация — это чего?

— А хрен их знает…

— Меченый говорит, навроде сортировки.

— Ни хрена себе!

— Да откуда ему знать?

— Врёт, думаешь?

— Да на хрена ему врать?

— Говорит, стоящий мужик объяснял.

— Мартина спроси.

— Мартин, ты не говори, услышат, головой только…

— Врёт Меченый?

Мартин молча мотнул головой, словно муху отгонял. И полетело всем понятное — сортировка.

Из-за завала робко выбирались женщины, мальчишки уже давно расположились по гребню и склону завала. Походить к сидящим на земле мужчинам не решались. Женщины, многие с детьми на руках, переходили с места на место, выглядывая своих. Мужей, братьев, любимых… Сыновья: подростки и мальцы совсем — их русские сразу отпустили, отобрав только у кого что было из оружия — сидели на завале. Найдя, выглядев своего, старались как-то незаметно привлечь внимание и, встретившись глазами, уже оставались так стоять. На свору никто не смотрел. Добить же не дозволят, так и нечего душу травить.

Было уже совсем светло. Забегали, засуетились русские, и Эркин передал:

— Грузовики пришли. Сейчас повезут.

И вдруг из-за завала выбежали Маша и Даша. В своих курточках, косички торчком из-под беретиков. Они тащили большую корзину, наполненную нарезанным хлебом. Поставили корзину на землю, подбежали к часовому и затараторили так быстро и напористо, что Эркин, оторопело моргая, не мог перевести и даже не соображал, чего они прыгают вокруг часового. Подошёл офицер, и Даша с Машей переключились на него. Они выхватывали из корзины ломти хлеба, вертели ими перед его лицом и бросали обратно. Наконец офицер рассмеялся и кивнул.

— Пускай их.

— Да уж чего там, — отозвался часовой, — когда ещё бедолаг накормят.

Даша и Маша подтащили корзину к сидящим на земле и стали раздавать им хлеб. Толстые ломти, склеенные попарно тонким слоем жира.

— Не вставайте! Мы подойдём! Вставать нельзя! Всем хватит! — звонко выкрикивала Маша.

Ловко протискиваясь между сидящими, они раздавали хлеб, успевая шептать:

— Твои целы… Жена выжила… Раненые в безопасности… Держитесь…

Протягивая хлеб Эркину, Даша шепнула:

— Ешь осторожно. Там для тебя.

И тут же отошла.

Эркин осторожно разлепил ломти. Между ними лежало завёрнутое в целлофан его русское удостоверение.

— Прикрой.

Сидевший рядом Кот слегка сдвинулся. За его спиной Эркин быстро развернул и засунул удостоверение под куртку в нагрудный карман рубашки, обёртку скомкал и бросил на землю.

— Облизал бы, — хмыкнул Кот.

— Обойдусь, — невнятно ответил Эркин, засовывая хлеб в рот.

Даша и Маша, раздав хлеб, подхватили пустую корзину, улыбнувшись и ещё раз поблагодарив офицера и часового, направились к завалу. И тут…

— Эй! А нам? — крикнул кто-то из своры.

— А вам… — Маша выстрелила такой фразой, что цветные дружно и злорадно заржали.

Некоторые даже подавились и закашлялись, соседи били их по спинам.

— Шлюхи! Подстилки черномазые! — заорала свора.

Эркин торопливо дожевал и подобрался перед прыжком. Зашевелилась свора — так сейчас и добьём.

— Бегите, девки, — отсмеялся часовой, — я их сам успокою.

И повёл автоматом. Свора послушно осела и замолчала. Затихли и цветные, но злорадные ухмылки на их лицах, смешки и перешёптывания стали более откровенными.

Урча моторами, въехали два больших крытых грузовика. Подошли ещё русские, разговаривая между собой. Эркин не успел перевести, но все и так поняли. Загрузка. Да, откинули задние борта, встали двумя коридорами солдаты.

— Встать. По одному марш.

Эркин встал со всеми и протиснулся к Мартину. Его работа переводчика закончилась. Мартин устало улыбнулся ему и кивнул. Рядом в другой грузовик так же грузили свору. Ладно, не на этом, так на том свете встретимся и сквитаемся.

С другого конца в Цветной въехала санитарная машина забрать раненых. Маша и Даша помогли их загрузить, попрощались с ними, успокоили, что в русский госпиталь везут, не в местную больницу, русские врачи хорошие, как доктор Айзек, земля ему пухом, всё хорошо будет, до встречи, до встречи, до встречи…

Маша и Даша помахали вслед машине, переглянулись и стали прощаться с женщинами, помогавшими им и принимавшими их помощь. Ещё ночью, вернее вчера всё было решено, а показывая русским раненых, объясняя и рассказывая, девочки выяснили заодно и всё для себя. Они зашли в дом и через минуту вернулись. Даша вела за руку одетую и закутанную в шаль Алису, а Маша несла чемоданчик доктора Айзека.

— До встречи.

— Всем до встречи.

— До встречи, — вежливо повторила за ними Алиса, крепко сжимая ручку своего баульчика.

И они ушли. На выходе из Цветного их догнал русский солдат. Офицер сдержал слово дать им провожатого. Теперь домой, собрать вещи и сразу к коменданту. А уже он отправит их в беженский лагерь, и там они спокойно дождутся визы и уедут.

Немолодой солдат расспрашивал их, как они тут жили, не забывая зорко оглядывать улицу. Алиса семенила рядом, крепко держась за Дашину руку. Они миновали пожарища в ближних к Цветному кварталах. Трупы уже убраны, но улицы пустынны. Редкие прохожие, видя их спутника, сворачивали в проулки. Расспрашивая провожатого, в какую область им лучше уехать, Даша и Маша ни на что не обращали внимания. Вдруг Алиса замедлила шаг и тут же, выдернув ладошку из руки Даши, устремилась вперёд.

— Мама!

И они все увидели бегущую к ним женщину в сером плаще и ещё двух, растерянно бегущих за ней.

У Жени не было сил кричать. Она молча бросилась на колени и обхватила, прижала к себе Алису.

— Слава Богу, — еле слышно сказала миссис Стоун.

Рози кивнула.

Пошатываясь, Крис вышел на крыльцо и сел на ступеньки, устало закрыл глаза. И снова белые, чёрные, смуглые тела, зияющие красные раны, потёки крови, стоны, крики, команды…

…Молочно-белый парень с развороченным животом шепчет синими губами:

— Ведь я не умру, нет, я не хочу…

…Седой негр с торчащими из голеней ярко-белыми обломками костей…

…Беременная женщина умирает на столе, и похожая на куклу доктор Барби — её длинное сложное имя Варвара Виссарионовна никто из парней не может выговорить — прижимаясь ухом к огромному трепещущему животу, командует неожиданно резким и сильным голосом:

— Ребёнок жив. На кесарево!..

…Сумасшедший бег рядом с каталкой с капельницей в руке. Успеть, лишь бы успеть и не тряхнуть…

…Бешеный крик Андрея:

— Я эту сволочь перевязывать не буду!

И не менее бешеный рык доктора Юры:

— Вон отсюда, п-подонок!..

…И они все стоят в крохотной дежурке, и перед ними доктор Юра в забрызганном кровью халате с болтающейся на груди повязкой. Смотрит на них жёстко, как никогда не смотрел, и говорит, как стреляет:

— Или вы медики, и для вас нет ни расы, ни… ничего, слышите, ни-че-го, кроме страдающего человека, и вы обязаны ему помочь и будете помогать, или уходите. Идите охранять ограду, убирать двор, просто спать… к чертям свинячьим. Решайте сейчас и сразу.

И он слышит свой собственный голос как со стороны.

— Я остаюсь.

И голоса остальных:

— И я… И я… И я…

— Тогда пошли, — кивает доктор Юра, и они следом за ним вываливаются из комнаты…

…И опять нескончаемый поток стонущих, хрипящих, кричащих людей…

…Мужчина в чёрной изорванной форме кричит:

— Нет, уберите их, — отталкивает руки Клайда и Сола. — Они убьют меня!

— Стану ещё мараться, — ворчит Клайд, разрезая рукав мундира. — Локоть вывернут, а крику…

…Седая маленькая женщина в плоской шляпке с цветочками не хочет отойти от носилок с неподвижным мужчиной.

— Нет, нет, я не уйду, дайте мне умереть рядом с ним.

Он, невежливо отталкивая её, быстро разрезает на мужчине одежду, отбрасывая окровавленные лоскуты. Всё в крови, кровь струёй, не толчками.

— Венозное.

— Жгут, — командует доктор Юра. — Убери кровь, я же не вижу ни черта!

Он торопливо стирает кровь тампоном с перекисью.

— Крис, выведи её и валерьянки влей, не до инфарктов сейчас.

Он охватывает хрупкое тело и не выводит, а выносит её в соседнюю комнату, кто-то даёт ему в руку мензурку с тёмно-коричневой жидкостью.

— Мой сын, он…

— Пейте, — он усаживает её на жёсткий диван, суёт мензурку, — это лекарство.

— Спасите его…

Она вдруг гладит и целует его руку, придерживающую мензурку, он растерянно не понимает, что она делает, выдёргивает руку и убегает к доктору Юре…

…Тётя Паша ловко орудует тряпкой между их ногами и носилками. И когда он переступает, чтобы не мешать ей, его пригвождает к полу крик доктора Юры:

— Не отвлекайся!

И русское ворчание тёти Паши, которое он неожиданно понимает:

— Ты стой, стой, у тебя своё дело, о нём думай…

…Страшно изувеченный молодой негр рыдает, захлёбываясь кровью и слезами.

— Тихо-тихо, парень, — он накладывает лёгкую повязку, закрывая изрезанный низ живота. — Сейчас полегчает.

— Что делают, сволочи, а? — горестно качает головой на соседних носилках трёхкровка с охватывающей грудь самодельной повязкой.

— Ладно, — обрывает он, — не трави душу, — и подходит к нему. — Пулевое?

— Ну-ка, — доктор Роман ловко отстраняет его и осматривает входное отверстие. — Молодец, хорошо держишься.

Сказано это раненому или ему — непонятно, но он улыбается, и раненый отвечает ему улыбкой…

…Белобрысый парень в новенькой чёрной форме, правая нога неестественно вывернута в бедре. Перелом, вывих? Он взрезает брюки и трусы, обнажая бедро и живот, и неожиданный крик, от силы и — главное — беспричинности которого он теряется.

— Ты чего? Разве больно?

И жаркий умоляющий шёпот:

— Нам сказали… вы кастрируете белых… лучше убей сразу…

— Дурак, — доктор Юра, не возмущаясь, а называя как диагноз, ощупывает выпирающую тазовую кость. — Переломы. На рентген…

…Крис сидел, уткнувшись лицом в колени, спал — не спал… Его тронули за плечо. Он с трудом поднял голову, заморгал. Люся? Чего ей?

— Я кофе принесла, Чёрного. Выпей.

Он послушно взял кружку, отхлебнул, не разбирая вкуса, не замечая, что она говорит по-русски, а он понимает её.

— И вот, поешь, — она почти насильно всовывает ему в другую руку… дощечку?

А! Это же шоколад. Он ест, пьёт, и вроде красный туман перед глазами редеет.

— Спасибо.

— На здоровье.

Крис допил кофе и бездумно отдал кружку Люсе.

— Раненых много?

Крис пожал плечами.

— Я не считал. Наверное много.

За его спиной стукнула дверь. Преодолевая вяжущую боль во всём теле, Крис обернулся и медленно, оттолкнувшись рукой от холодного камня, встал.

— Устал? — Аристов курил, оглядывая его покрасневшими глазами.

Крис кивнул и, тяжело ворочая языком, спросил по-русски:

— Сейчас… затишье?

— Да. Через четыре часа новая партия из Джексонвилля. Много тяжёлых.

— Юрий Анатольевич, — вмешалась Люся, — вам же надо поесть. И я кофе сварила.

Он улыбнулся.

— Спасибо. Кофе — это хорошо. А Крису дала?

— Да, я кружку выпил, — Крис улыбнулся. — С шоколадом.

— Совсем хорошо, — рассмеялся Аристов.

На их голоса из дверей стали выходить остальные, разговор стал общим и на английском.

— Доктор Юра, это не конец?

— Нет. Через четыре часа новый поток. Идите отдыхать.

— Вторая смена?!

— Ошалел совсем? Какие тут тебе смены?!

— Парни, в душ пошли.

— И потянемся, болит всё.

— Помнёмся ещё…

— Доктор Юра, — набрался смелости Эд. — Давайте с нами.

— Да, — подхватил Крис. — Мы бодрящий массаж знаем.

Остальные радостно заговорили одновременно, не слушая и перебивая друг друга.

— Ага…

— Точно…

— После него хоть две смены сразу…

— Ты заткнёшься со своими сменами?

— Давайте, доктор Юра.

— От душа до зала в простыне…

— На фиг зал, забыл, как прямо в душе?

— Точно, там же скамьи…

— Спасибо, парни, — вклинился в их гомон Аристов. — А остальным врачам?

— А что? — сразу ответил Крис. — Нас вон сколько.

— Точно, — кивнул Сол. — Всем сделаем.

— Хорошо, — кивнул Аристов. — Пойду, скажу остальным.

— Доктор Юра, — Андрей счёл момент подходящим. Он уже давно крутился вокруг них, выжидая случая. Вроде, доктор Юра успокоился, улыбается… — Простите меня. Я его узнал просто. Это он меня зимой мордовал.

— Это ты следователям расскажешь.

— Ага, — кивнул Андрей. — Всё расскажу, доктор Юра. Разрешите мне работать.

Аристов, насмешливо щурясь, оглядел толпившихся вокруг парней, ожидая их решения.

— Пусть со мной в паре будет, — сказал Клайд. — Если что, я его сам пришибу.

— У него руки ловкие, — кивнул Люк, — голова только…

— Голова дерьмовая, — засмеялся Сол.

— Да и молодой он, — вступил Эд. — Чего с малолетки взять?

— Ладно, — улыбнулся Аристов. — Под вашу ответственность.

Они дружно закивали. А счастливая улыбка Андрея только добавила веселья.

— Доктор Юра, — Крис решил перейти к делу. — Мы пойдём и подождём вас в душевой.

— Идите, — кивнул Аристов. — Сейчас догоним.

Гомоня и перешучиваясь, парни побежали к жилому корпусу. Аристов повернулся и пошёл звать остальных на душ с массажем. Бодрящий массаж… что-то новое. Итак, у них четыре часа. Душ с массажем — час, итоги по сделанному и отдых. Всё успеваем.

Аристов открыл дверь ординаторской.

— Коллеги, нас приглашают на душ с бодрящим массажем.

Спавший сидя за столом, Роман Климов вскинул голову.

— Кого привезли?

— Пока никого, — засмеялся Аристов. — Вставай и пошли.

— Юрка, — простонал кто-то. — Сейчас кофе принесут.

— Кофе потом. Давайте, давайте, живо, нас уже ждут.

— Всех? — оторвалась от заполнения очередной карточки Варвара Виссарионовна и, увидев мгновенное смущение Аристова, улыбнулась: — Всё понятно, коллега, можете не краснеть. Для ваших… парней это будет слишком большим испытанием.

— Пока да, — кивнул Аристов и улыбнулся. — Думаю, пока.

— Будем ждать, — рассмеялись остальные женщины.

— Идите, ребята…

— Такое доверие надо ценить…

— Потом нам расскажете…

— Если что, мы знаем, где вы…

Забежав к себе за мочалками, мылом, полотенцами и чистым бельём, они все собрались в душевом зале. Парни вдруг оробели, засмущались, раздевались, как-то прячась друг за друга. Неловко чувствовали себя и врачи. Но в плеске воды и общей толкотне неловкость первых минут прошла. Смех, звучные шлепки по голому телу, шутливые схватки за душ, за скамью.

— Доктор Юра, ложитесь.

— Ох, как оно…

— Андрей, пусти, потом постираешь.

— Эй, куда размахался…

— А ты под руку не подворачивайся.

— Вы расслабьтесь.

— Плечо потянул.

— Размять тебе?

— Ага, спасибо.

— К-куда моё мыло лапаешь?!

— Крис, тянуться будешь? Становись тогда.

— Ага, сейчас.

— Доктор Роман, так хорошо, вы полежите немного, ополоснитесь и всё.

— Юра, ты всё?

— Почти.

— Сейчас бы пивка…

— Оно бы конечно.

— Ну, всё, я пошёл.

Душевая постепенно пустела. Парни уже не стеснялись врачей, спокойно вытираясь и промазываясь. Сидя на скамье, Аристов невольно любовался ими, точёными совершенными телами, естественной грацией любого движения. Крис обернулся, встретился с ним глазами и улыбнулся. Аристов ответил ему улыбкой.

Свет в камере не выключали всю ночь. Утро началось с того, что в двери открылось квадратное окошко, и кто-то невидимый рявкнул:

— Подъём. Приготовиться к оправке.

Джонатан посмотрел на часы — почему-то их не отобрали — и присвистнул. Шесть ровно. Обитатели камеры, вздыхали, сопели, садились на койках. Фредди легко встал и потянулся, упираясь кулаками в поясницу. Парень в лыжной куртке самозабвенно боксировал в узком проходе между кроватями. Джонатан сел и похлопал себя по карманам, по привычке отыскивая сигареты. Фредди заметил его жест и ухмыльнулся.

— Без курева хреново, — согласился, глядя на Джонатана, мужчина со шрамом через всё лицо и неожиданно ухоженными холёными руками.

— Выходи на оправку! — рявкнули в дверное окошко и дверь распахнулась.

Фредди бросил шляпу на подушку, быстро расстегнул и положил на кровать куртку. Джонатан повторил его действия, и они, уже вдвоём, пошли к выходу.

— Лицом к стене. Руки за спину. Не разговаривать. Вперёд марш.

Их отвели в просторный и неожиданно чистый туалет, который был бы обычным общественным, если бы не отсутствие перегородок и зеркал. Раковин десять, унитазов столько же, а их всего пятнадцать, так что особой толкотни не было, и долго ждать никому не пришлось. Полотенец, как и простыней, им не дали, и вытираться пришлось носовыми платками, а то и так сохнуть. Парень в лыжной куртке разделся до пояса и обтёрся под краном холодной водой — горячая, правда, отсутствовала, как и пробки для раковин. Их не торопили, и приказ конвоира выходить застал их в принципе уже приведшими себя в какой-то порядок.

В камере они получили новый приказ, выполнить который было довольно сложно.

— Убрать камеру.

Чем и как? Но когда через минуту дверь открылась, и в камеру поставили ведро с водой и тряпкой, встал вопрос — кто? Они смущённо переглядывались.

— Так…

Джонатан узнал по голосу велевшего накануне всем заткнуться и с интересом посмотрел на него. Узнал не сразу: Ночной Ездок был не в своём обычном смокинге, а в грубом свитере и мятых дешёвых брюках. Он невидяще скользнул взглядом по Джонатану и Фредди и ткнул пальцем в парня в лыжной куртке.

— Давай, Спортсмен. Молодой и силы много. Действуй.

Парень пожал плечами.

— Я не против. Валяйте по кроватям и ноги повыше.

Фредди усмехнулся: тюремных правил парень явно не знает. Но пол мыл ловко и управился быстро. Закончив, поставил ведро на прежнее место и забарабанил в дверь.

— Эй, готово.

Дверь приоткрылась, и кто-то — никто не успел разглядеть — забрал ведро. Парень прошёл к своей кровати и сел.

— Ну что же, джентльмены, — начал опять обладатель кожаного пиджака. — Разрешите представиться. Джошуа Айртон, лендлорд.

Джонатан усмехнулся. Богатство Айртонов далеко не исчерпывалось родовым имением, были и другие имения, и доли в банках и промышленных корпорациях, и ещё многое разное. Правда, в последние годы Айртонов здорово потеснил тот же Говард, и, возможно, их ждала судьба семьи Бредли, но капитуляция внесла свои коррективы во многие планы и размеры владений.

Процедура взаимных представлений заканчивалась, когда опять открылось окошечко в двери.

— Завтрак. Подходи по одному.

Каждый получил по жестяной кружке с чаем, жестяной миске с кашей и воткнутой в неё ложкой и по два куска тёмного хлеба. Ели, сидя на кроватях. Порцию нельзя было назвать щедрой, а вкус изысканным. Но в полном сосредоточенном молчании все очистили миски и кружки и составили опустевшую посуду на полочку у дверного окошка.

— Если это чай, — сказал Джонатан, укладываясь на кровать, — то я китаец.

— Да, — согласился Адвокат. — Даже рабы ели лучше.

— И много их у вас было, сэр? — подчёркнуто невинно поинтересовался представившийся филологом седой мужчина в очках.

Многие засмеялись над смущением Адвоката. Но тут распахнулась дверь.

— Айртон. На допрос.

Джонатан невольно напрягся: вот и началось главное. Посмотрел на Фредди. Лёжа на кровати, Фредди безмятежно изучал потолок.

Когда грузовик тронулся, многие, к изумлению Мартина, попросту заснули. Живые деятельные люди сразу стали покорными и ко всему равнодушными. Эркин сидел рядом и, увидев его изумление, улыбнулся.

— Теперь уж без выбора. Привезут — увидим.

— Чего? — сразу шёпотом откликнулся кто-то. — Сортировка — она сортировка и есть.

Эркин задумчиво кивнул. Кто-то ещё вздохнул, как всхлипнул. Кузов внутри был перегорожен скамейками. Непривычно, конечно, но они быстро приспособились. Кто спал, кто просто сидел, закрыв глаза. Эркин неожиданно для себя зевнул, осторожно поёрзал и закрыл глаза. Сортировка…

…— Раздеться! Шаг вперёд! Руки за голову! Ноги расставить!

Он привычно выполняет команды. Не в первый раз. Он молод, силён. Девятнадцать лет — опытный вработанный спальник. Ночь прошла спокойно. В их камере спальников и работяг оказалось поровну и обошлось без драк. Спали по очереди не из страха, а из-за тесноты. Одни лежат и спят, другие стоят вдоль стен. Потом меняются. Он спал уже под утро и выспался. Кого и зачем отбирают… не всё ли ему равно? Все Паласы тоже одинаковы. Сосед дёргается, видно, за мошонку ущипнули. Хреново. Есть врачи — просто смотрят, а есть стервецы — или ущипнут, или ударят. Жёсткие пальцы шарят по его телу, равнодушные белые лица перед глазами. Нет, обошлось без щипков. Всё равно, как в дерьме вымазали…

…Эркин тряхнул головой, заморгал, отгоняя сон.

— Поспи тоже, — тихо сказал Мартин.

— Дерьмо всякое снится, — камерным шёпотом ответил Эркин. Не хотел, но получилось вроде жалобы.

— Точно, — отозвались сзади. — От торгов отбились, так всё равно сортировка.

— Оврага всё равно не минуем, — вздохнул ещё кто-то.

— Спите, — сказал Мартин. — На допросе свежая голова нужна.

— А чего? Нас допрашивать будут? — заинтересовался Эркин.

— Сразу не постреляли, значит, будут, — усмехнулся Мартин.

Шёпот быстро побежал по кузову, передавая слова Мартина. Да, об этом они не думали, к этому не готовились. Допросы… Так или иначе они все хоть раз да прошли через это. Раб без битья правды не скажет. Значит, будут бить. Эркин покосился на угрюмое лицо Мартина, выбивающиеся из-под шапки светлые волосы.

— Спи, — повторил Мартин. — Я тоже посплю, — и закрыл глаза.

Грузовик изредка потряхивало, пару раз он тормозил и снова трогался, но они уже приспособились, прижались друг к другу и качались на толчках единой массой.

Рассел медленно открыл глаза. Солнце? Да, солнце. Яркое злое солнце, каждый луч бьёт по голове, по лицу. Встать и задёрнуть штору? Нет сил. Тогда ночью, когда индеец его прогнал, он пришёл домой и лёг. Как был, не раздеваясь, поверх покрывала. И словно провалился в темноту. Спасительную темноту. Ничего не видеть, не слышать, не помнить. И вот солнце. И тишина. Мёртвая тишина послепраздничного утра. Кой чёрт, это уже было с ним!

Он тогда приехал к отцу по его идиотской, нелепой, унизительной, невыполнимой просьбе. Приехал, вошёл в дом и… и всё сделал. И проснулся утром в отцовской постели. И не сразу вспомнил, где он, что делает, откуда взялся лежащий рядом бронзовокожий обнажённый мужчина, раб, трёхкровка, спальник… А вспомнив и поняв, содрогнулся от отвращения к самому себе…

…Его движение разбудило спальника. Дрогнули длинные пушистые ресницы, чуть-чуть приоткрылись веки и в щели между ними мелькнули влажные чёрные глаза.

— Уже утро? — глупейший вопрос, но надо же что-то сказать.

— Да, сэр, — сразу отозвался спальник.

Надо встать, умыться, смыть грязь этой ночи, одеться, но… но не при этом… Приказать ему закрыть лицо или отправить в камеру? Чёрт!

— Ты умеешь варить кофе?

— Да, сэр.

Удачно.

— Так иди на кухню и свари кофе.

— Да, сэр, — послушно откликнулся спальник, завораживающе красивым движением слезая с кровати.

— И штаны хоть надень! — крикнул он ему в спину, и тихо почти беззвучно добавил: — Погань рабская.

Когда он вышел на кухню в отцовском халате, кофе был уже готов, круглый маленький стол у окна накрыт, а спальник молча с осторожной улыбкой на полных, красивого рисунка губах, в облегающих бёдра брюках стоял у плиты, ожидая приказаний. Он велел рабу уйти убрать в спальне и только, когда тот со словами: "Слушаюсь, сэр", — вышел, подумал, что надо было дать парню поесть. Хотя… наверняка, как все рабы, готовя завтрак спальник стрескал половину сам…

…Рассел медленно, со вкусом грубо выругался. Ничего этого нет. А есть… Что есть? Джен убита. И при этой мысли сразу замелькали перед глазами наглая ухмылка Сторма, застывшее лицо индейца, остановившиеся расширенные глаза Джен, пожары, скорченные трупы… Ну, что ж, ты не хочешь быть козырем в чужой игре? Тогда играй сам.

Он встал, преодолевая головокружение и звон в ушах, вытащил из-под кровати свой портфель, открыл и быстро проверил содержимое. Да, всё на месте. Он решил. Принял решение. Сам. И отступать теперь нельзя. Потому что некуда. Взял со стола книгу с буклетом, которые давал Джен, она так и остались лежать на столе. Как и мешок картошки на полу. Почему он не выстрелил в индейца. Один выстрел и… и что? Это бы не спасло ни Джен, ни её дочь. Но почему он не стрелял? Не смог? Знакомо заныла голова, предупреждая о ненужности размышлений на эту тему. Да, пистолет… В кармане. Запасная обойма… Обойдусь. Незачем. Всё. Больше ничего не надо.

Рассел уложил книгу и буклет в портфель, закрыл его и, не оглядываясь, вышел из комнаты. Быстро спустился по лестнице и без стука прошёл к хозяйке. Та была на кухне. Варила кофе. Дешёвый и вонючий, почти рабский. Стошнит от одного запаха.

— Доброе утро, Рассел, я не видела, когда вы пришли, кофе сейчас будет готов.

— Спасибо, не нужно. Я ухожу. Там наверху мешок картошки, так вы, миссис Ренн, возьмите его себе.

— Спасибо, но мне, право, неудобно…

Он повернулся и вышел, не слушая её лепет. Так эта старая бесполезная развалина живёт здравствует, а Джен… Нет, больше он так не может.

И первое, что он увидел на улице, это спины завернувшего за угол патруля. Русские?! Вот почему так тихо. Кто их вызвал? Джен заплатила за попытку жизнью, а кто-то всё-таки смог… Ладно, тем лучше. Никуда не надо ехать. Пойдём за патрулём, рано или поздно солдаты придут к своему командованию. Сторм ли, Кропстон ли… да никто больше им не сыграет, только он сам. Всё. Для него Хэллоуин кончился.

Машину ждали долго, и выехать удалось только в сумерки. Зато обещали отвезти прямо в региональный лагерь для репатриантов. Машина оказалась крохотным грузовичком. В кузове ни скамеек, ни укрытия. Маша и Даша помогли Жене устроить Алису между узлами, а сами сели у переднего борта, чтобы не задувало. Но Алиса захныкала, и Женя взяла её на руки, где Алиса сразу успокоилась и заснула.

— Устроились? — в кузов заглянул немолодой солдат, что днём ходил с ними по городу.

— Да, спасибо, — откликнулись они в три голоса.

— Ну, счастливо вам. С богом.

— Спасибо, до свидания.

И машина тронулась. Они сидели, прижавшись друг к другу. Говорить уже не было сил. Они едут. Неважно, куда. Главное — всё кончилось. И этот безумный день, или сутки — Женя уже не могла вспомнить, когда всё это началось — и эта жизнь. Они уезжают навсегда. Что бы ни было, как бы ни было, но сюда они уже не вернутся. Никогда. Женя вздохнула, закрывая глаза, и вздохом отозвалась Алиса.

Машина плавно покачивалась, а перед Женей проплывал этот день. С той минуты, когда она увидела Алису, обняла её…

…Суматоха и неразбериха. Если бы не солдат, на удивление быстро во всём разобравшийся и всё решивший за них… Они пошли к Маше и Даше. Все вместе. Комнатушка в больнице оказалась не так разгромленной, как разграбленной. Кто и когда взломал замок, польстившись на жалкие тряпки девочек и скудную утварь, разбираться было некогда и незачем.

— Пусть им наш кусок поперёк горла встанет, — махнула рукой Маша.

Девочки собрали немногое, брошенное грабителями, но ещё пригодное в дороге. Узелок вышел маленький. И от девочек — вспоминала Женя — пошли домой. Город был по-прежнему пустынен. И вот уже дома началась настоящая суета…

…Женя невольно улыбнулась воспоминаниям. На этот раз всё взяла в свои руки миссис Стоун. Солдат сидел в углу и, молча улыбаясь, наблюдал за их беготнёй. Именно миссис Стоун настояла затопить плиту и что-то приготовить поесть. Рози и девочки помогли с вещами…

…— Девочки, простыни возьмёте себе.

— Что вы?!

— Как можно?!

— Нужно! — она, убедившись, что Алиса жива, и узнав, что Эркин тоже жив, хоть и арестован, была готова горы свернуть. — Не спорьте и не обижайтесь. Всего я всё равно не возьму. Мы так и думали, что всё придётся бросить. Лучше же вы, чем кто другой.

Они говорили по-русски, и солдат поддержал её:

— Правильно. Слушайте её, девки. Всё не голыми будете.

— Забирайте всё, — вошла в комнату миссис Стоун. — И так… мебель, почти вся посуда… Вы слишком щедро награждаете соседей, Джен.

Даша и Маша переглянулись и кивнули.

— Мы вам поможем с вещами, — сказала Маша.

Она упрямо покачала головой.

— Миссис Стоун, Рози, выберите себе, что хотите. На память.

Миссис Стоун медленно кивнула.

— Спасибо, Джен. Разумеется.

А потом они все сидели за столом. Ели жареную картошку, творог, ещё что-то, пили чай с вареньем. Это уже Рози предложила съесть всё, что нельзя взять с собой. Алиса к концу обеда клевала носом, и её уложили спать. А они стали собираться дальше. Хотя в принципе всё уже было уложено. Получилось много: туго набитые вещевой мешок и рюкзак Эркина, большой ковровый узел — ковёр потряс и девочек, и солдата — и ещё узлы с тем, что она подарила Даше и Маше. Заново переложили, увязали. Она разбудила Алису, одела её. Присели на дорогу. Миссис Стоун и Рози присели со всеми. Встали.

— Рози, миссис Стоун, — она почувствовала, что сейчас заплачет, — я так благодарна вам.

— Не стоит, Джен, — миссис Стоун улыбалась тонкими бледными губами, и её улыбка сейчас не казалась такой безжизненной. — Будьте счастливы, Джен. Вы заслуживаете счастья.

— Всё будет хорошо, Джен, — Рози обняла её и поцеловала в щёку. — Напишите, когда устроитесь на новом месте.

— Обязательно. Рози, миссис Стоун, до свиданья.

— До свидания, Джен.

— До свиданья.

Но знали, что прощаются навсегда. Алиса вежливо сделала книксен. И они ушли…

…Женя на мгновение открыла глаза. Они едут. Зашевелилась и села рядом одна из сестёр. Женя их не различала.

— Маша?

— Я Даша, — привычно ответили ей и вздохнули. — Скажите, а… а Андрей часто бывал у вас?

— Нет, — покачала головой Женя. — Я вот думаю сейчас, вспоминаю. Три раза он… с Эркином, — ей ещё требовалось усилие, чтобы произнести это имя вслух при посторонних, — пилили и кололи дрова. Один раз он обедал у нас, и… да всё, пожалуй. Вот кроватку и стол кукольные, это он сделал. Чинил лестницу, она скрипела, — Даша слушала её так жадно, что Женя не смогла не продолжить: — Эркин, — на этот раз его имя далось ей легче, — много рассказывал о нём. Как они вместе работали летом, пасли бычков.

— Да, Андрей нам рассказывал, — кивнула Даша. — Он… он приходил к нам… иногда. Пил чай и рассказывал. Он… весёлый и ласковый… — она всхлипнула на последнем слове.

— Точно, что он погиб? — тихо спросила Женя.

— Да. Она, — Даша кивком показала на Алису, мирно посапывающую на коленях Жени. — Она всё видела. Пришла к нам, вся в крови, перепуганная… и рассказала.

Женя задумчиво кивнула.

— А… а кто сказал Эркину, что меня убили?

— Не знаем, — Маша открыла глаза, но осталась лежать. — Он не сказал.

— Да, — подхватила Даша. — Пришёл, аж чёрный весь. Поспал немного, поел и ушёл.

— Он не ранен?

— Нет, — ответили они в один голос.

— Кто был ранен, тех в госпиталь отправили, — пояснила Даша.

— Документ, ну, удостоверение русское, мы ему передали, — сказала Маша.

— И деньги туда вложили.

— Да, две сотенные из пакета.

Неуверенная интонация последней фразы вызвала у Жени улыбку.

— Всё правильно, девочки. И… и давайте на ты.

— Хорошо, — сразу сказала Маша, а Даша молча кивнула.

Они засыпали, просыпались, говорили о чём-то, снова засыпали, а дорога всё не кончалась.

ТЕТРАДЬ СОРОК ШЕСТАЯ

Допросы шли весь день. До обеда и после обеда. В каком-то странном, но явно не алфавитном порядке. Вызвали Джонатана. Фредди проводил его взглядом до двери и снова накрыл лицо шляпой. Но и минуты не прошло, как рядом с его кроватью остановились.

— Спишь?

Фредди узнал по голосу Ночного Ездока и сдвинул шляпу.

— Есть проблемы?

Ночной Ездок усмехнулся.

— Надеешься выскочить?

Фредди молча смотрел на него, и Ночной Ездок сел на край его кровати.

— Знать бы кто нас так подставил.

— Думаешь, на Рождество закончилось бы по-другому?

Ночной Ездок пожал плечами.

— Без русских… хотя… дважды по одному маршруту не ездят.

Фредди кивнул. Стоявший у окна Спортсмен обернулся.

— Ещё кого-то привезли.

Ночной Ездок спросил, не оборачиваясь.

— Сколько машин?

— По моторам слышно, что две. Грузовики.

— Ещё партию заловили, — буркнул кто-то.

Лязгнула дверь. Очередной допрошенный, ни на кого не глядя, прошёл к своей кровати. Вызвали следующего. Им оказался Спортсмен. Заметно побледнев, он вдруг быстро перекрестился и, независимо вскинув голову, пошёл к двери.

— У каждого своё, — хмыкнул ему вслед Ночной Ездок и твёрдо посмотрел в глаза Фредди. — Обидно залететь на пустом.

— Обидно, — согласился Фредди. — На пустом отбиваться тяжело.

— Не знаешь, что прикрывать, — кивнул Ночной Ездок. — Выйдем, будем с подставой разбираться.

— Если выйдем, — улыбнулся Фредди.

На каждый стук двери все замолкали и поворачивали головы. Вошёл Джонатан. Как и остальные молча прошёл к своей кровати и лёг. Вызвали Филолога. Ночной Ездок, по-прежнему сидя на кровати Фредди, молча смотрел на Джонатана. Тот оглядел его и Фредди потемневшими глазами и улыбнулся.

— Самое сложное — это доказать реальное алиби.

— Но возможно? — спросил Ночной Ездок.

Джонатан пожал плечами.

— Они сами ещё толком не знают, кого навылавливали, но разбираются аккуратно и систематично.

Ночной Ездок забористо выругался.

— Много в форме. Похоже, на горячем брали, — задумчиво сказал Джонатан. — А так… Главный вопрос. Кто подтвердит твою личность и отношение к цветным. И ждать подтверждения.

Джонатан говорил негромко, но очень чётко, и остальные в камере, примолкнув, делали вид, что не слушают. Ночной Ездок кивнул.

— Ну, я ещё доберусь до этих умников.

Фредди усмехнулся.

— Не жадничай.

Стукнула дверь. По-строевому печатая шаг, прошёл в свой угол военный.

— Трейси. На допрос.

Фредди встал и кинул шляпу на подушку. До самой двери он затылком чувствовал взгляд Джонатана.

— Руки за спину. Вперёд.

В коридорах людно, и навстречу и в обгон ведут. Конвоиры все русские. Джонни прав: от чёрной формы самообороны в глазах рябит. Молодняка много. Назалетали по-глупому, сосунки.

— Стой. Лицом к стене. Пошёл.

Всюду порядки одинаковые. На щеках неприятно зудит щетина. Ну да, выехали вчера утром. У Джонни мало заметно, а у него сразу вид как у беглого каторжника. С незнакомым следователем может помешать. Переходы большие. Но добротная постройка. Дарроуби… Когда русские успели тюрьму переделать? Всегда обычная была. Хотя… стоп, говорили. Лагерная пересылка. Ни хрена себе! Но… Додумать не успел.

— Стой, — быстрая непонятная речь, и открывается тяжёлая дверь. — Заходи.

Фредди выдохнул сквозь стиснутые зубы и шагнул через порог.

Чак неподвижно лежал на койке. Руки брошены вдоль тела как ненужные тряпки. Пока не болят. Пока. Ноет шея. Крепко его скрутил этот чёртов беляк. А как всё шло хорошо. Весь вчерашний день, он шёл от квартиры к квартире, от дома к дому, сквитывая всё накопившееся за годы, беспощадно отдавая и взимая долги. А к вечеру почувствовал, что идут за ним. И заторопился, боясь не успеть. Кого-то вообще не нашёл — дом заколочен, где-то успели спрятаться, а искать ему некогда. На улицах русские патрули, те же белые. С ними связываться рискованно. И вдруг ни с того, ни с сего заныл локоть. Не ушибал вроде. Совсем нелепо. Он же в работе, а болит. В каком это доме? А, там где белый слизняк на коленях ползал, просил взять жену, дочь, лишь бы ему его жизнь поганую оставил. Его шлёпнул легко. Хоть и хотелось, чтоб сволочь белёсая прочувствовала всё, как те, которых по его же приказу, но не стал, некогда. И тут влетела раскосмаченная беляшка, шлюшка недоделанная и заверещала:

— Папа… папочка… За что?!

Он поднял уже пистолет, прицелился, и вдруг как иглой кольнуло в локоть, в болевую точку, чуть пистолет не выронил. Перехватил левой, выстрелил, не глядя, и ушёл. Не то, что контрольного не сделал, даже не посмотрел, куда попал. Плохо попал. Крик за спиной не умолкал долго. Потом… потом он встретил пятерых, прямо на улице, в форме. Они тоже боялись патрулей, пробирались куда-то и шарахнулись от него врассыпную. Стрелять он не стал: патронов совсем мало осталось, догнал двоих — дурни, вместе побежали — и прикончил ножом. Потом… всё путается, руку то отпускало, то кололо. Правда, он с левой и стреляет, и ножом, но… но не то. Ночью, нет, под утро, дважды налетал на засады и еле уходил.

Чак осторожно шевельнул плечами. Да, тогда он и засветился. Думал — оторвался, а его попросту повели. Поздно сообразил, что не сам идёт, а его ведут, что не просто патрули, а его загоняют. Дурак, хотел пройти к Слайдерам, размять руки. И узнать об этом красавчике, Найджеле, как добрался. И вот… Уже светло совсем было. Военная машина сзади. Он посторонился, пропуская её. С военными никто не связывается. А тут вторая в лоб. Так и не понял, с какой на него прыгнули. Он ещё трепыхнулся, но скрутили его… крепко. Никогда бы не поверил, что один на один уступит беляку. И ведь при оружии был. А достать не успел.

Чак почувствовал, как кровь прилила к щекам. Опозорился. А был лучшим в их десятке, и потом… не было такого, чтобы беляк его… нет, конечно, когда хозяин бьёт, или белый прикажет не двигаться, то да, но этот-то не приказывал. Молча завалил и скрутил. Ни достать, ни выбросить ничего не успел. Запихнули в машину на пол между сиденьями. Хорошо, хоть ноги не ставили, любят это беляки: сбить с ног да ещё и потоптаться на лежащем. Этого бы не снёс. А так… лежал тихо. Ехали недолго, одна только остановка была. Судя по шуму, перед воротами. Выдернули из машины, поставили на ноги и не пинком, а каким-то ловким броском втолкнули в дверь. Даже оглядеться не успел. И уже там, в комнате, тесной от множества русских, сняли наручники, стягивавшие за спиной запястья, и обыскали. Оба пистолета, два ножа — простой кинжал и выкидной на пружине — кастет, запасные обоймы, перчатки со свинцовыми накладками, запасной глушитель… Он стоял, подняв руки и расставив ноги, а они его охлопывали, расстёгивали на нём куртку и рубашку, расстегнули брюки, проверили все внутренние карманы… правда, не рвали ничего. И не били. Велели разуться, и ботинки с окованными краями и режущей пластинкой в носке положили к оружию. А ему дали другие, обычные рабские и разрешили застегнуться. Но пояс с тяжёлой шипастой пряжкой забрали и тоже бросили к оружию. На другой стол рядом бросили его сигареты, несколько смятых кредиток, ключ от квартиры, скомканный носовой платок… Всё. Больше ничего у него нет. И незнакомая непонятная речь, которой он боялся.

— Арсенал ходячий…

— Как его Сашка взял…

— Ну, так Бешеный…

— А погулял парень…

— Готовился…

— Да, здесь не самооборона…

— Какая самооборона при таком наборе?

— Умышленное…

— И при отягощающих…

Он почувствовал, что дрожь вот-вот прорвётся наружу, но показать белякам свой страх… не дождутся!

А потом другая комната, где было всего двое русских. Щуплый в очках за столом с бумагами и второй — помоложе и побольше, с ссадиной на скуле. Велели сесть за маленький стол посредине комнаты. Стол допросный — намертво соединённый со стулом и прикреплён к полу. Он послушно сел. Руки почему-то не приковали к столу. Дрожь ещё была, но уже подкатывала злоба, не горячая красная, когда кровь в глазах, и всё тело рвётся, а белая холодная злоба бессилия.

— Я майор Арсеньев, — заговорил по-английски очкастый. — Буду вести твоё дело. Назови своё имя.

Что ж, обычная провокация. Имя рабу не положено. Странно, что его берут на такой глупый крючок. Но он не связан и руки не прикованы, если их как следует разозлить, то…

— Чак, сэр, — слова почему-то застревали, их приходилось выталкивать.

— Хорошо. А полностью?

Он с усилием поднял на них глаза, руки на крышке стола сами собой сжались в кулаки. Русские смотрели на него спокойно, очень внимательно, без ненависти и страха. Его все боялись. Даже те временные хозяева, которым сдавал его в аренду Старый Хозяин. И ненавидели. Потому что боялись. Он молча смотрел на русских в упор и ждал удара. А его всё не было. Или… или по-другому, током прямо через стол и стул, он видел такое… или… молчание становилось невыносимым. Высокий вдруг встал, пошёл к стене. Он невольно скосил глаза. Пошёл к пульту? Нет, ещё один стол, на нём графин с водой и стаканы. Сразу захотелось пить. Русский с полным стаканом идёт к нему. Сейчас будет, дразня, пить сам или плеснёт в лицо? Лучше бы выплеснул, тогда хоть губы оближешь. Русский стоит перед ним и протягивает ему стакан. Опять ловушка. Он смотрит на руки белого. Золотистый пух на красноватой обветренной коже, белые полоски и пятнышки шрамов, костяшки… От зуботычин следы другие, в перчатках бьёт? Нет, он не поддастся. Русский ставит стакан между его стиснутых кулаков и отходит.

— Пей, — говорит Очкастый.

Он осторожно сдвигает руки, охватывая ими стакан. Как это они не побоялись дать ему стекло? А если там не вода, а рассол или ещё что? Но он уже наклонился и коснулся губами края. Вода? Вода! Он делает ещё глоток, и сдерживаемая дрожь вдруг прорывается, всё тело дрожит, ходит ходуном, даже зубы стучат о стакан, горло сводит судорогой, вода течёт по подбородку, заливается за воротник… последние капли он выпивает, запрокидывая стакан над головой, вытряхивает их в рот.

— Дать ещё? — спрашивает второй.

Он молча мотает головой. Нет, он не даст себя прикормить, как тогда…

— Я мало убил, — говорит он вдруг неожиданно для самого себя. — Мало. Не успел. Всех.

— У тебя был список? — спрашивает Очкастый.

— Я их знал, всех, — выплёвывает он слова. — А не этих, так других. Всех. Под корень.

Очкастый спокойно смотрит на него, а он уже не может остановиться.

— Я их видел. Тогда они… им чужая жизнь ничто… Ликвидировать списком… Главное — массовость… Не распыляться… Ну, так и я их… Списком. Их жизни мне ничто. Все они передо мной ползали, у меня в ногах валялись! Все! — он переводит дыхание. Почему они не ударят его? Чего ждут? Он наговорил уже достаточно даже не для удара, а для пули. Чего им ещё? — Вы убьёте меня, но я убивал вас! Сам! Без приказа!

Он вдруг понял, что кричит, и замолчал.

— А по приказу? — спросил Очкастый. — Многих убил?

— Много. Не считал, — он заставил себя говорить без крика. — И убивал. И бил. И тоже. Молили меня.

— Как звали твоего хозяина?

Он судорожно схватил ртом воздух.

— Которого, сэр?

Он сказал "сэр", он что, ломается? Они быстро переглянулись.

— Их было так много?

— Меня сдавали в аренду, сэр, — тихо сказал он, поняв, что сломался.

— Ну что, — заговорил вдруг второй. — Интересная, конечно, ситуация…

— Не-ет! Нет, сэр, не надо! Я всё скажу, всё сделаю, только не надо, сэр! Не надо! Только не это!

Он захлёбывался в своём крике, не смея встать, бился головой о крышку стола. И вдруг… сильная рука, ухватив его за волосы, подняла голову, а другая, не менее сильная, прижала оба его запястья к столу. Его держали крепко, но без боли. И он узнал эту хватку. Так вот этот его скрутил?!

— Ну, — он сжался, ожидая неизбежного, но прозвучали совсем другие слова: — И чего ты распсиховался?

Хватка постепенно ослабла. Его не держали, а придерживали. Очкастый принёс ему стакан с водой. Тот, пустой, он, видно, сбросил со стола, сам не заметил когда. Он пил маленькими частыми глотками.

— Успокоился? — спросил его Скрутивший.

Он кивнул.

— Тогда давай дальше поговорим.

Они не отошли, остались стоять рядом. И их вопросы падали на него сверху, как удары. Он и вздрагивал от них, как от ударов. И отвечал. Уже плохо сознавая, о чём его спрашивают и что он отвечает. А потом Очкастый сказал:

— Хватит на сегодня.

И его отвели в эту камеру. Маленькую. На полу и десяток вплотную не ляжет. Но он один. И есть намертво приделанная к стене койка, такой же стол напротив и стул. И стена не решёткой, а сплошная, дверь с окошком. Такие камеры он видел. В распределителе в таких, только без мебели, держали лагерников. Никогда не думал, что попадёт в такую. Ему принесли еду. Миску с кашей, кружку с чем-то вроде кофе и два ломтя хлеба. Он всё съел и снова лёг на койку.

Чак осторожно пошевелил плечами, сжал и разжал кулаки. Нет, всё в порядке. Пока. А дальше что… дальше не его воля. Когда дадут сигнал отбоя, ну, простыни, конечно, излишество, но одеяло дадут? Тогда можно будет раздеться и лечь нормально. И закутаться так, чтобы никто не видел лица. Хотя… что он наговорил этим русским? А! Не всё ли равно? Он пришёл к финишу. Этих беляков ему не простят. Да и прошлых тоже.

Они стояли у окна, смотрели на улицу и слушали. Когда внизу хлопнула калитка, миссис Стоун повернулась к Рози.

— Давайте наведём порядок, Рози.

— Да, конечно, — Рози тряхнула головой и подняла с пола разорванный пакет от шали.

— Нет, Рози. Сначала отберите, что вы возьмёте себе на память о Джен. Остальное потом.

— Что потом, миссис Стоун?

— Потом мы опять всё раскидаем. Имитируем погром.

— Да, но… зачем?

— А зачем это сделал тот, кто уводил девочку? Подумайте, Рози.

— Эндрю, кажется? Нет, Андре.

Миссис Стоун поморщилась.

— Без имён, Рози. Ну, так зачем он это сделал?

— Ну-у, — Рози почувствовала себя ученицей на экзамене и рассердилась. — Ну откуда я знаю?! Ну, чтобы подумали, что здесь уже были… эти.

— Вот и мы сделаем для этого же. Пусть думают на них. Выбирайте.

Рози обвела взглядом комнату.

— Но… я, право, затрудняюсь. А вы, миссис Стоун?

— Побыстрее решайте, Рози. Мне, да и вам, пора домой.

Рози нерешительно взяла с комода фарфорового пеликана.

— Миссис Стоун, почему Джен не взяла его с собой?

— Тяжело, громоздко, безвкусно, лицемерно и подло, — отрезала миссис Стоун

Рози вздрогнула от её тона и выронила статуэтку. И увидев осколки, заплакала. По-девчоночьи, всхлипывая и даже как-то подвывая. Миссис Стоун, не обращая на неё внимания, деловито распахнула дверцы шкафа, сгребла и разбросала по полу какие-то вещи, тряпки, смахнула с комода валявшиеся там забытые или ненужным мелочи, выдернула и бросила на пол ящики. Потом ушла на кухню. Рози вытерла ладонями лицо и пошла к ней. И уже вместе, стараясь особо не шуметь, они побили и разбросали посуду и утварь. Рози заглянула в кладовку.

— Миссис Стоун, здесь и так… ой, а это что? Забыли?

Она вытащила из-под стеллажа туго скатанную постель.

— Нет, — пожала плечами миссис Стоун. — Джен же так и решила не брать постели. Можно подпороть.

— Зачем?

— Всё затем же, Рози.

Рози принесла из кухни нож. Они вспороли наискось перину, одеяло и подушку и вытащили остатки в кухню так, что куски ваты и перья разлетелись по полу.

— И в комнате так же?

— Да. Мародёры зашьют.

Они вернулись в комнату. Хрустя осколками, миссис Стоун подошла к кровати.

— Помочь вам?

— Нет, Рози, это не сложно.

Двумя резкими взмахами миссис Стоун взрезала перину, проткнула подушку, потом перешла к детской кроватке и вдруг застыла.

— Нет, не могу. Сделайте это, Рози.

Рози кивнула и подошла к ней. Взяла нож и разрезала перинку, подушку, одеяльце. Оттолкнула ногой на середину комнаты распоротого медвежонка. Отбросила нож. Он где-то зазвенел. Оглядела разгромленную развороченную комнату.

— Да, — поняла её миссис Стоун. — Вот теперь это похоже на правду. Идёмте, Рози. Нам надо уйти тихо.

— Вы так ничего и не взяли себе, миссис Стоун, — Рози осторожно пробралась к двери.

— Незачем, — просто ответила миссис Стоун. — К тому же, если что, придётся объяснять, как к вам попала эта вещь.

— Да, — кивнула Рози. — Я и так не забуду.

Они вышли на лестницу, и миссис Стоун оставила дверь открытой. Спустились. Рози осторожно выглянула. Двор пуст. Они перебежали к калитке и выскочили на улицу и быстро свернули за угол.

— Да, а ключи? — Рози вытащила из кармана своего тёмно-синего плащика оставленную ей Женей связку.

Миссис Стоун взяла у неё связку, быстро сняла с кольца ключи, кольцо с немудрящим потёртым брелочком отдала Рози, а ключи бросила в сточный жёлоб у тротуара. Рози кивнула. И какое-то время они шли молча.

— Думаю, завтра контора не будет работать, — попробовала заговорить Рози.

— И послезавтра, — прежним жёстким тоном ответила миссис Стоун. — И не думаю, что она вообще заработает. Там был штаб. И как прикрытие она больше никому не нужна.

— Я уеду к маме на ферму, — сразу сказала Рози. — А вы?

Миссис Стоун пожала плечами.

— Я не думала об этом.

— Миссис Стоун, — робко начала Рози. — Вы… вам уже приходилось видеть… такое?

— Да, — жёстко ответила миссис Стоун. — Я видела достаточно обысков. И не только обысков.

— Я так рада за Джен, — попыталась сменить тему Рози.

— Да, — кивнула миссис Стоун. — У неё хватило мужества полюбить и не отступиться от своей любви, — Рози смотрела на неё, широко распахнув глаза, и она улыбнулась. — Когда вы полюбите, Рози, не отступайте. Любовь не прощает предательства, а её месть страшна.

Простилась сухим кивком и свернула в свой квартал, а Рози побежала домой. Ведь она совсем не подумала, что и её комнату могут разграбить, как комнату этих девочек в больнице. А рядом комната доктора Айзека. Девочки сказали, что его убили, затоптали… Его-то за что?! Нет, как только русские снимут заставы, она уедет. К маме. Хватит с неё города и его радостей… Хватит!..

Она бежала по улицам, всхлипывая на ходу. Счастье ещё, что Джен так и не узнала то, что поняла она. Что толстушка Майра, и Этель, и Ирэн были заодно с этими, что давали информацию и помогали составлять списки на первую и вторую стадии, что вся их контора была только прикрытием штаба, что… нет, даже про себя страшно назвать истинного хозяина и начальника… Нет, с неё хватит. Надо сбежать, исчезнуть и затаиться. Как Джен.

Машина остановилась, и они проснулись. И снова Мартина удивило их чутьё. Он вздрагивал на каждой остановке, а они даже глаз не открывали. А сейчас сразу заморгали, задвигались.

— Вылезай! Стройся!

Они прыгали из грузовика, вставали привычным строем — руки за спиной, глаза опущены — быстро поглядывая исподлобья по сторонам и почти неслышно перешёптываясь.

— Гля, решётки…

— Распределитель?

— Тюрьма, — шепнул Мартин Эркину, а уже от него побежало к остальным.

Рядом выгружалась свора.

— Во здорово!

— Чего?

— А не отпустили их!

— Ага, в одну камеру теперь и потешимся!

— Дурак, это ж тюрьма!

— Ну не по одному ж нас распихают.

— А один к ним попадёшь…

— Тогда хреново…

— А ни хрена, сквитаемся…

— Ты сортировку сначала пройди, прыткий…

— За Мартином смотри, а то его к белякам запихнут.

— Давай в серёдку его…

— Ага, быстро, пока не смотрят…

— И шапку ему поглубже…

Мартин и охнуть не успел, как его быстро передвинули в середину строя. Эркин остался на краю, жадно ловя обрывки русских фраз.

Так… это непонятно, а, нет, это они про беляков… другое крыло… крылья-то при чём? Нет, другое… А, камеры в разных отсеках… нет, непонятно чего-то… сразу по камерам…

— Первые четыре. Марш!

Эркин чуть не выругался в голос. Но кто же думал, что русские отсчёт с этого края начнут? Оказаться в первой четвёрке — хреново… Хорошо ещё, что четвёртым стоит.

Дверь… Тамбур… Комната… Стол… Русский в форме…

— Имя… Фамилия… Год рождения… Место жительства… Кем работаешь… Документы… Что в карманах…

Ну, это не страшно, не так страшно. Они стояли в затылок друг другу и подходили по одному. Когда Роб замялся на вопросе о документах, его не ударили, не накричали, а просто что-то чиркнули в своих бумагах и всё. И Губачу ничего не сделали, хотя у того ни документов, ни имени, ни работы…. Может, и обойдётся. Ну, вот и его черёд.

Эркин, по-прежнему держа руки за спиной, шагнул к столу.

— Имя?

— Эркин, сэр.

Русский быстро вскинул на него глаза.

— Как? Эр-кин?

— Да, сэр. Эркин.

Русский кивнул, записывая.

— Фамилия?

— Мороз, сэр.

И снова быстрый удивлённый взгляд.

— Как-как? Может, Мэроуз?

— Нет, сэр. Мороз. По-английски — frost.

Русский улыбнулся.

— Так может, у тебя и отчество есть? — спросил он с заметной насмешкой, специально ввернув в середину фразы русское слово.

Эркин напрягся, но отвечал по-прежнему спокойно.

— Да, сэр. Фёдорович.

— Скажи пожалуйста, — удивился русский. — А документы?

— Да, сэр.

Эркин осторожно, чтобы резким движением не навлечь удара, распахнул куртку и достал из кармана рубашки красную книжечку удостоверения, подал её русскому и снова заложил руки за спину.

— В чём дело? Почему задержка?

— Посмотрите, капитан.

Русских уже трое. Вертят его удостоверение, рассматривают его самого, явно сверяя с фотографией.

— Может, ты и русский знаешь?

Спросили по-русски, и темнить уже поздно. Шагнул — так иди.

— Немного понимаю.

— Давно подал заявление?

— Двадцать первого октября.

— Где оформлял?

— В Гатрингсе.

Русские вопросы наперебой с трёх сторон. Эркин отвечал по-русски, стараясь не путаться в словах, спокойным голосом, только пальцы за спиной всё сильнее вцеплялись друг в друга.

— Ладно, — тот, кого называли капитаном, был, видимо, старшим. — Остальное потом. Оформляйте в общем порядке.

— Есть.

Эркин перевёл дыхание. Дальше пошло быстро. Две сотенных кредитки — как это он не сообразил, пока везли, посмотреть, но обошлось, положили к остальному без вопросов — бумажник, несколько сигарет, расчёска — купил тогда в Гатрингсе на толкучке — рукоятка ножа, немного мелочи, обе запаянные в целлофан справки, шапка — всё, больше ничего у него в карманах не было, выдернули ещё пояс из джинсов. Охлопали ещё раз по карманам, отдали расчёску и шапку, а остальное сгребли в пакет. И вот он уже идёт по коридору. Стены глухие, как в лагерном отсеке распределителя.

— Стой.

С лязгом открывается дверь.

— Вперёд.

Эркин перешагнул через порог, дверь захлопнулась, и… и увидел всех троих. Губача, Роба и Длинного, растерянно озиравшихся по сторонам.

— Меченый!

— Чего так долго?

— Бумаги мои смотрели. Вы чего стоите?

— Да чего-то… — промямлил Роб, оглядывая теснившиеся в камере двухэтажные койки.

А Губач ответить не успел. Дверь открылась, впустив Митча, который с ходу заорал, бросаясь к одной из верхних коек у стены.

— Это моя!

Его вопль привёл в чувство остальных. Дверь часто лязгала, впуская всё новых и новых. Расстрел явно откладывался, и надо было устраиваться. В общем, койки занимали без стычек. Поменяться всегда можно, а если друга или брата загонят в другую камеру, то ничего ты уж не поделаешь. А глухая стена вместо решётки позволяла чувствовать себя совсем свободно. Мартина встретили радостным, но тихим — на всякий случай — рёвом.

— Мы уж боялись, что тебя к белякам загонят.

— Нет, их ещё во дворе держат.

Они злорадно заржали. Вошли ещё четверо. Всё, все койки заняты, остальные, видно, в другую камеру попали. Отсутствие простынь и одеял никого не смутило, вернее, многие этого просто не заметили. Отдельная кровать, матрац и подушка… если не верх комфорта, то очень близко к нему. Лечь, вытянуться…

— Ещё пожрать бы дали, так совсем красота!

— А про сортировку забыл?

— А ни хрена! Пока не шлёпнули, жить надо.

— Это да, это ты правильно.

— Пожрать бы…

— Постучи и попроси.

— Во! Сразу дадут!

— Так не ему одному. Нам тоже достанется.

— Ложись, Мартин, ты ж в машине не спал, — сказал Эркин.

Мартин устало кивнул. Посмотрел на часы.

— Долго ехали.

— И где мы? — поинтересовался Эркин.

— Не знаю, — Мартин тяжело лёг на койку и повторил: — Не знаю. Не могу сообразить. Сигареты забрали, чёрт.

Эркин снял куртку, лёг и укрылся ею. Разуваться не стал: днём в любой момент дёрнуть могут, пока не велели спать.

— Меченый, ты в отруб?

— Что не доем, то досплю, — ответил Эркин, закрывая глаза.

Кто-то засмеялся, но большинство тоже стало укладываться, кое-кто уже похрапывал. Эркин повернулся набок, натягивая на плечи куртку…

…— Угрюмый, — шёпот Зибо выдёргивает его из сна.

— Чего тебе?

— Слышишь?

Он сонно поднимает голову. Вроде крики какие-то. Но далеко.

— Ну и что?

Он уже понял — что. Пупсика застукали с Угольком. Доигрались. И надзиратели готовят на завтра… веселье. Трамвай. Их поставят во дворе, всех, по росту. Чтоб все видели. И чтоб надзирателям всех было видно. На балкон выйдут хозяева. Пупсика и Уголька заставят раздеться, привяжут и начнётся. И всем смотреть, и попробуй глаза закрыть — сразу в пузырчатку, а вякнешь чего — сам рядом ляжешь. Зибо всхлипывает. Ему-то чего? Сами виноваты, голову потеряли…

…Эркин заставил себя открыть глаза. Разноголосый храп, постанывание, сонное бормотание и разговоры трепачей сливались в ровный негромкий гул. Эркин посмотрел на соседнюю койку. Мартин лежит на спине, руки под головой, но глаза открыты, смотрят, не отрываясь, в потолок. Эркин сразу занял верхние койке себе и Мартину рядом. Наверху хорошо: не под ногами у всех, и чтоб тебя сонного ударить, придётся лезть вверх, успеешь проснуться. Неподвижный взгляд Мартина не понравился Эркину.

— Мартин, спишь? — шёпотом позвал он.

— Нет, — тихо ответил Мартин. Громче, чем положено в камере, но за общим гулом сойдёт. — Не могу… Глаза закрою… и вижу… опять всё.

Эркин медленно кивнул. Он тоже заставил себя проснуться, чтобы не увидеть того, что было потом. Знал, что на месте Пупсика увидит Женю. И тогда точно закричит. Распределитель — не Палас, конечно, но кричащих во сне нигде не любят.

Лязгнула дверь, и весь шум как ножом отрезало.

— На оправку. Выходи по одному.

Это все знали. И сразу двинулись к выходу, оставляя куртки и шапки на койках.

— Руки назад. Вперёд марш.

Это тоже знакомо. Жалко, стены глухие, не видно, кто в соседних камерах, ну да тут ничего не поделаешь. У русских свои правила. Наличие в туалете не только унитазов, но и раковин так всех обрадовало, что Мартин удивился. Но ему тут же объяснили, что в распределителях раковин не было, ни попить, ни лицо обмыть, а здесь-то… красота! Живём!

Эркин с наслаждением умылся, потом скинул рубашку и обтёрся до пояса.

— Меченый, охренел? Застудишься!

— А ни хрена! — Эркин прямо на мокрое тело натянул рубашку. — Она тёплая.

Удачно он тогда утром надел свою тёмную, ещё из имения, рубашку. В ней и не мёрзнешь, и не потеешь сильно. Как и в джинсе. Тогда, зимой, он даже после общих ночёвок у костра забирался подальше в заросли, раздевался, обтирался снегом, надевал рубашку, куртку и шёл дальше. И ничего, ни хрена он не застудился.

— Всё. Выходи.

Их привели обратно в камеру. Спать уже не ложились. И как в воду глядели. Стукнуло окошко.

— Подходи по одному.

Миска с кашей, два ломтя тёмного хлеба и кружка с чем-то тёмным и даже слегка дымящимся. Кто-то в коридоре наливал, раскладывал и подавал в окошко. Руки были светлые. Неужто беляк? Ну, ни хрена себе! Но думать об этом некогда и незачем. Ели быстро — что заглотал, то и твоё — рассевшись на нижних койках, кто с кем, кому доверял, понятно. Огрызок попробовал трепыхнуться, но ему сразу с трёх сторон дали по шее, что-то неразборчиво рыкнул Арч, привстали, выглядывая шибко хитрого, Эркин и Губач — и вопрос со жратвой был решён окончательно и бесповоротно. Лопай своё, а в чужую миску не заглядывай.

Грязную — только по названию, кто хлебом, а кто и языком вычищал миски — посуду через окошечко в двери отдали и, сыто отдуваясь, разбрелись по камере. Сегодня точно ни Оврага, ни Пустыря не будет. Все сортировки с утра бывают. Но у русских всё не по-людски.

Лязгнула дверь, и рявкнуло:

— Арч, Аист, Алан. На выход.

Трое названых медленно подошли к двери.

— Куртку… брать, масса? — осторожно спросил Арч.

И вдруг незлой и достаточно громкий, так что все услышали, ответ:

— На допрос с вещами не вызывают.

Дверь захлопнулась, и все бросились к Мартину. Так сортировка или что?

— На допросах и отсортируют, — объяснил Мартин.

— Ага, — сообразил Эркин. — Не щупают, а спрашивают.

Мартин невольно улыбнулся и кивнул. Снова лязгнула дверь.

— Эркин Мороз. На выход.

Сцепив за спиной руки, Эркин шагнул через порог в коридор, не оглянувшись, успев только поймать в спину голос Мартина:

— Удачи тебе.

Шли долго. Непривычно — шаги за спиной, а дубинкой не тычут, только голосом командуют. Переходы, лестницы, повороты… Эркин ничего не запоминал. Незачем. Обратно ведь тоже надзиратель отведёт, или в другую, или ещё куда… Совсем другой коридор. Двери деревянные с табличками. Как в комендатуре.

— Заходи.

Стол напротив двери. За столом русский, молодой, вряд ли старше него самого, в форме, показывает на столик посередине комнаты.

— Садись сюда.

Эркин осторожно сел. Стол и стул вместе. Сидишь как в клетке. Быстро не вскочишь, не увернёшься, но и из-под тебя не вышибут. Руки за спиной держать неудобно, и он их осторожно положил ладонями вниз на стол. Окрика нет, значит, можно.

— Я лейтенант Орлов. Буду вести твоё дело, — русский улыбается открыто, без затаённой издёвки, и Эркин, на всякий случай осторожно, пробует улыбнуться в ответ. — Сначала мне надо записать полные сведения о тебе. Назови своё полное имя.

Полное — это с отчеством? Наверное, так.

— Эркин Фёдорович Мороз.

Русский, кивая, быстро пишет.

— Год рождения?

— Девяносто шестой, сэр.

Русский поднимает голову.

— Если хочешь, можем говорить по-русски. Ты знаешь русский?

— Да, сэр. Как скажете, сэр.

— Хорошо, — Орлов перешёл на русский. Интересно, насколько велики познания парня? На чужом языке врать сложнее, трудно следить за нюансами. — Место рождения?

— Алабама, — и добавил по-английски: — Я питомничный, сэр.

Так у них и пошло дальше. Сразу на двух языках.

— В Джексонвилле давно?

— С весны.

— А точнее?

— Я не знаю… месяца. Я болел тогда, — про клетку всё же лучше пока не рассказывать. — Было ещё холодно.

— Листвы ещё не было?

— Нет. Я уже на работу ходил, когда листья появились.

— Ясно. И где жил в Джексонвилле?

Эркин замялся. Адрес тогда записала Женя, он даже не спросил.

— Я не знаю, как улица называется.

— В Цветном квартале?

— Нет, сэр, в белом, — как объяснить, чтобы сразу поняли? — Ну, я… — и как в воду прыгнул. Жене он уже не навредит, чего уж тут. — Я у… жены жил. А всем мы говорили, что я койку снимаю. И плачу деньгами, и всю работу по дому делаю.

— Здорово придумали! — искренне восхитился Орлов.

И Эркин невольно улыбнулся в ответ.

— И никто не догадался, не пронюхал?

— Нет, — мотнул головой Эркин. — Её за другое… убили, — он схватил открытым ртом воздух, как от удара, и заставил себя продолжить. — Она… она пыталась вам позвонить. В комендатуру.

Орлов кивал, не отрываясь от письма. Когда Эркин замолчал, поднял голову.

— Здесь есть графа "состав семьи". Давай заполним. У тебя есть кто из родных?

— Жена… была. Убили, — Эркин старался говорить спокойно, вжимая предательски вздрагивающие пальцы в крышку стола. — Брат… был. Убили.

За спиной стукнула дверь. Эркин замолчал, но не обернулся.

— Ну, как дела? — прозвучал весёлый, ненавистно знакомый голос. — Справляешься?

Мимо Эркина к столу прошёл русский в форме. Обернулся. Эркин узнал его и почувствовал, как по спине поползла холодная волна. И увидел, что его тоже узнали.

— Ага, старый знакомый, — Золотарёв улыбнулся и перешёл на английский: — Бегал, бегал и добегался. Вот теперь поговорим. Подробно и обо всём, спешить некуда.

Опустив веки, Эркин рассматривал свои руки. Зашелестела бумага.

— Ты смотри, какой шустрый, — продолжил по-русски Золотарёв. — Со всех сторон задницу прикрыл и всюду поспел. И жена, и брат…

Орлов молча показал на строчку: "Достаточно свободно владеет русским". Золотарёв кивнул и опять по-английски.

— Хорошо устроился, спальник, — у Эркина напряглось лицо, Орлов удивлённо приоткрыл рот, но Золотарёв жестом велел ему молчать, продолжая по-английски. — Что же ты за растеряха такой, всё потерял? А? И этот, лагерник, тебе не помог. Ты за него тогда на пулю, считай, лез, а он тебя подставил и дёру. И Бредли с Трейси не приехали. Что ж твой… лендлорд ни тебя, ни… семьи твоей не откупил? И ковбою старшему ты не нужен стал. Они там виски пьют, других бедолаг мордуют. Ну, чего молчишь? — и вдруг рявкнул: — Отвечай!

Эркин медленно поднял голову. Застывшее лицо. Широко раскрытые глаза смотрели в стену между Орловым и Золотарёвым. Орлов быстро написал на листке: "Глухо", — и два вопросительных знака. Показал Золотарёву. Тот пренебрежительно мотнул головой.

— Хороший ты парень, — сказал он участливым сожалеющим тоном. — А связался с такой уголовной сволочью. Бредли — шулер, барыга. Не знаешь, что это? В карты жульничает, краденым торгует. Трейси — киллер, наёмный убийца. А лагерник… Ты хоть подумай, сколько жизней надо было загубить, чтобы в лагерь попасть. И в лагере выжить. И для каких дел им ты, спальник, был нужен. Об этом тоже подумай. У тебя же не вся сила в член ушла, и в мозгах хоть что-то должно быть.

Эркин продолжал молчать. Золотарёв, насмешливо щурясь, оглядывал его неподвижное лицо, угадывающийся под тёмной рубашкой с открытым воротом мускулистый, налитый силой торс, спокойно распластанные на столе красивые ладони.

— Русскому тебя ведь лагерник учил. Или ещё кто? Ну? Для какого дела тебя готовили? Для этого и в Джексонвилль привезли. К кому?

Молчание Эркина не остановило его.

— Бабу эту ты хоть сам нашёл? Или тебя к ней в постель Бредли положил? Или это так, для блезиру? Ну да, ты ж перегорел, от тебя сверху никакого толку нет. А снизу ты с кем работал?

Орлов всё с большей тревогой вглядывался в невозмутимое лицо Эркина.

— Николай Алексеевич.

Золотарёв вздрогнул и посмотрел на него.

— Я бы хотел продолжить работу.

Тон у Орлова спокойный, даже чуть извиняющийся. Золотарёв зло улыбнулся.

— Ладно. Не горит, — и опять Эркину: — Ты подумай, парень. Тебе здесь не один день сидеть, мы ещё не раз поговорим.

Когда за Золотарёвым закрылась дверь, Орлов прошёл в угол к столу с графином и стаканами, налил полный стакан воды, молча поставил его перед Эркином, вернулся на своё место и занялся бумагами. Он писал, листал, перечитывал, делал пометки, сортируя и подкалывая исписанные листки и карточки. И подняв голову, увидел настороженное, но живое лицо. Стакан пуст. Уже хорошо.

— Мы остановились на твоей семье. Продолжим?

Помедлив с секунду, Эркин кивнул.

— Давай всё-таки я запишу их. Мало ли что.

— Их убили, — глухо сказал Эркин.

— Ты видел их мёртвыми?

— Нет, — медленно покачал головой Эркин. — Мне рассказали.

— Тогда всё может быть, — бодро сказал Орлов. Самого неприятного не случилось — контакт не разорван. Золотарёв, конечно, ас, ему самому до майора как до неба, но здесь тот явно не в цвет сработал. Ну да ладно. У майора своё дело, а у него своё. У парня пометка в карточке "вожак?". Да, похоже. Смел, выдержан, не теряет головы. Может, удастся получить более полную картину событий в Джексонвилле. А то и в самом деле странно. Тихое захолустье и такой взрыв, настоящие бои.

Золотарёв быстро шёл по коридору. Надо же, какая удача! Приехал взглянуть на старого знакомца — Сторма и напомнить тому кое-какие нюансы, чтобы на амнезию не вздумал жаловаться, прошёлся по кабинетам… И надо же какое совпадение! Ну, теперь он этого чёртова индейца вывернет до донышка. А пока пусть с ним желторотик по мелочам пройдётся, в "доброго следака" поиграет, раз уж решили всех бывших рабов не давить, а упрашивать. Подготовит, так сказать. А потом как врежем по этой наглой морде… расколется, никуда не денется.

Он забежал к связистам.

— Мне есть что?

— Да, майор, — сержант протянул ему карточку с текстом.

Проглядев его, Золотарёв присвистнул, не скрывая счастливой улыбки. Нет, это он молодец, что оставил запрос об извещении. Пожалуйста. Бредли и Трейси взяты на дороге с оружием. И где они? Дарроуби. Занесло их в тот сектор. Но неважно. Ну, голубчики, теперь не отвертитесь. Так. Закончить здесь и в Дарроуби. Ночь в дороге и там с утра как раз. А пока опять же пускай там их подёргают. Так что на лагерника с любой стороны выход есть. А то и с двух. Что совсем даже не плохо. Сдадут лагерника, побрыкаются, но сдадут, все трое молчать не смогут. Ну, полоса удач началась.

Когда Эркин вошёл в камеру, его пошатывало, как после полной смены. Не глядя ни на кого, никому не отвечая, он добрёл до своей койки, подтянулся и сел, свесив ноги. Куртка на месте, а это что?

— Нам тут одеяла выдали, — подошёл к нему Арч. — И ужин. Кашу твою и это пойло мы поделили, а хлеб держи.

Эркин взял четыре ломтя.

— Это по стольку дают?

— Два твоих и два за поделенное.

Эркин медленно кивнул.

— Выводить ещё будут? — спросил он, с трудом ворочая языком.

— Сказали на оправку ещё, и дадут отбой. Разувайся, не бойся. Мы тут все, — Арч усмехнулся, — заодно решили.

И отошёл. Эркин положил хлеб на подушку, разулся, сапоги засунул в изголовье под матрац. Сговориться-то сговорились, но если ночью подменят, то хрен ты что потом докажешь. Портянки… ладно, многие повесили. Он смотал их с ног и повесил на ножную перекладину. Куртка… пусть пока так и лежит. Одеяло… тоже, не холодно. Одеяло хорошее, как те, что были на выпасе, не протёртое. Ладно. Он лёг, вытянул гудящие ноги — с чего бы это, ведь не ходил, а сидел, но ломит — и стал есть. На третьем куске покосился на соседнюю койку. Мартин опять потолок рассматривает. Если запсихует…

— Тебя о чём спрашивали, Мартин?

— Как всех. Что, да кто, да когда, — неохотно ответил Мартин.

— Слушайте, — подал вдруг голос Башка. — Все слушайте. Мартина мы насильно увели. Понятно?

И сразу откликнулись из разных концов камеры:

— Точно

— Ага, дело.

— Идёт.

— А если спросят: зачем? — задумчиво спросил Арч.

— Как заложника, — ответил Эркин. — И на завале его для этого держали. Прикрывались им.

И опять пошло по камере:

— Правильно, Меченый.

— А так он не при чём.

— Ну, понятное дело.

— Спасибо, парни, — ответил Мартин. — Но не надо. Я сам за себя отвечу. Перед Богом у меня одна вина. Поздно начал этих гнид давить, дураком был. А на людской суд мне накласть.

— Так ведь…А шлёпнут если? — неуверенно сказал кто-то.

— Плевать, — спокойно ответил Мартин. — Здесь у меня никого нет, а там мне есть с кем встретиться.

Эркин дожевал хлеб, вытянулся в полный рост на спине и стал гонять по телу волну, напрягая и распуская мышцы. Он боялся заснуть и увидеть всё заново.

* * *

Элли помешала молоко с яйцами и ещё раз заглянула в книгу. Разумеется, она умеет готовить. Как все женщины. Но не более. Хорошо, что Джимми в этом плане нетребователен. Но специальное питание — это нечто малознакомое. Весьма муторное. И, к сожалению, необходимое. Теперь взбить, вмешать немного сливочного масла и сахара и взбивать до необходимой густоты. Какую густоту можно считать необходимой? И достаточной? Ну вот, это уже похоже на крем. И оставить охлаждаться. Вот так. Она переложила густую белую массу в фарфоровую миску и поставила на стол. Задумчиво облизала ложку. М-м, не так уж плохо. Питательный крем. Высококалорийный и легко усвояемый. Она всегда знала кремы для кожи. Для лица, для рук, для тела… Вот здесь Джимми разборчив и привередлив. Это тоже крем для тела. Но внутренний.

Элли хихикнула и тут же шлёпнула себя по губам. Из-за Джимми она уже стала сама с собой разговаривать вслух. Вернее из-за одиночества. Но в её одиночестве виноват Джимми с его оголтелой ревностью и подозрительностью. Он её доведёт, что она действительно рехнётся. Она ему как-то даже сказала об этом…

…— И что ты тогда будешь делать?

— Не бери в голову, крошка, — он по-кошачьи потянулся под одеялом, похлопал её по бедру. — Прирежу и закопаю в саду, что ещё. Псих хуже пьяного за языком не следит…

…И ведь сделает. Элли вздохнула, поставила кастрюлю в мойку и, вытирая на ходу руки, пошла в дальнюю комнату. Посмотреть, как он там. Сколько времени комната для гостей пустовала и наконец понадобилась. Хоть…

Но она уже вошла, и все мысли и соображения мгновенно вылетели у неё из головы. Потому что он лежал, по-прежнему не шевелясь. С закрытыми глазами и плотно сжатыми губами. Укрытый до подбородка. Элли подошла к нему, тронула лоб. Прохладный… как неживой. И он никак не откликнулся на её прикосновение. Элли вздохнула…

…— Привет, крошка!

Она ахнула, увидев необычно весёлого Джимми.

— Господи, Джимми! Я так волновалась за тебя. Ты слышал стрельбу?

Он потрепал её по щеке.

— Пустяки, крошка. Я кое-что тебе привёз. Иди и приготовь дальнюю комнату. Я принесу это прямо туда.

Она взвизгнула, поцеловала его в щёку и побежала в дальнюю комнату, как Джимми называл спальню для гостей. Джимми часто баловал её подарками. Если она что-то просила, то обязательно привозил. Не совсем то, но всё-таки… И вот сам привёз… что-то. Что бы это такое было? Она обернулась и ахнула: Джимми втащил и как… как тюк бросил на пол перед ней безжизненное тело. Она даже не разглядела, кто это. Не стала разглядывать.

— О, Джимми, нет!..

— Ну-ну, крошка, — рассмеялся Джимми. — Он жив, но в небольшой отключке. Я спешу, крошка. Теперь тебе не придётся скучать. Займись им. Я наведаюсь через неделю, — он подмигнул ей. — И кое-чего привезу.

Джимми обнял и поцеловал её.

— Прости, крошка, я и впрямь спешу. Да, — обернулся он в дверях, — не вздумай заложить его в ванну. Захлебнётся. А мне он нужен живым.

И ушёл. А она так и осталась стоять над распростёртым на полу телом…

…Элли ещё раз вздохнула и отошла от кровати. Господи, как она с этим справилась? Самой не верится. Раздела, обтёрла влажной губкой и полотенцем. Неужели можно так, до такой степени изувечить человека? Живого места на парне нет. Еле-еле прощупала сердце. Уложила, укрыла. Как она его ворочала, ведь и задевала, и… наверняка ему больно было, а он ни на что не реагировал. Как неживой.

— Как неживой, — с отчаяньем повторила она вслух.

Элли наводила порядок. Убирала, вытирала пыль, переставляла с места на место давно привычные вещи. Её дом. Джимми привёз её сюда два года назад…

…— Ну вот, крошка. Ни бомбёжек, ни чего другого.

— Да, Джимми, спасибо, — она растерянно улыбнулась, оглядывая миленькую, очень уютную гостиную. — Джимми, это не сон? Но…

— Крошка, давай так. Ты делаешь то, чего хочу я. Поняла? Тебе будет хорошо, — он поднял её голову за подбородок. — Пока ты меня слушаешься, тебе будет хорошо.

Он улыбался, но ей стало страшно. А его условия… ни с кем не общаться. Ни с кем.

— Джимми, но ведь мне надо ходить за покупками…

— У тебя всё будет, крошка. Всё, что надо, — он снова улыбнулся. — Я не хочу, чтобы на тебя глазели.

— А соседи, Джимми?

— Они не любопытны.

— Но?

— Запомни, крошка. Никогда не задавай вопросов. Каждый вопрос укорачивает жизнь, — и опять улыбка. — И того, кто спрашивает, и того, кто отвечает. Я не люблю дважды повторять, крошка.

— Но ты даже не спросил меня, согласна ли я?

— А зачем, крошка? Свои проблемы я решаю сам…

…Джимми сдержал слово. У неё было всё. Всё, что он считал нужным.

Элли оглядела безукоризненно убранную гостиную. Очень милый дом. Веранда, холл-гостиная, она же столовая и две спальни. Большая и маленькая. И ещё кухня, ванная, две кладовки для вещей и продуктов. И маленький садик. С лужайкой, клумбой, хозяйственным двориком и высокой — в полтора человеческих роста — густой живой изгородью. Вначале клумбы не было…

…— Давай я сделаю клумбу.

— На здоровье, крошка, — Джимми благодушно полулежит в кровати и пьёт кофе. — Пошарь в кладовке.

— Да, а семена, рассада?

— Будут, крошка, — он отдаёт ей поднос с чашкой. — Только руки не испорть…

…Нет, Джимми ни разу не ударил её, даже голоса не повысил, но она боится его. Хотя… он же любит её. Ведь это же любовь. Он заботится о ней, выполняет все её просьбы… если согласен с ними.

Элли прошла на кухню, попробовала миску. Да, достаточно остыл. Можно попробовать его накормить. Она переложила пару ложек в блюдце, а всю миску убрала в холодильник. Лучше его кормить часто, но помалу…

…— Джимми, я хочу кошку. Или собаку.

— Не хоти, крошка.

— Но почему?

— Чтобы ты не отвлекалась, — смеётся Джимми.

— От чего?

— От меня, крошка…

…А потом привёз ей большого мехового льва с пышной гривой. Она положила его на диван в холле, расчёсывает гриву, чистит мех щёткой. И старается считать это заботой, вниманием, а не насмешкой. А теперь привёз этого парня.

— Сейчас будешь кушать, — весело сказала Элли, присаживаясь на край узкой — не сравнить с её — кровати. — Это питательный крем. Высококалорийный и легкоусвояемый. Ну-ка, попробуй.

С таким же успехом она может разговаривать со львом в холле или с любым столом. Но его губы поддавались нажиму ложки. И он бессознательно глотал. Надо будет сварить бульон или ещё что. По книге.

— Ну вот, правда, вкусно? Сейчас я вытру тебе губы. Вот так. Хороший мальчик. А теперь поспи.

Интересно, может ли заснуть не просыпающийся? Элли поправила ему одеяло и встала.

— Спи. Я ещё зайду к тебе.

И это называется лёгкая отключка? За сутки не шевельнулся. Хорошо ещё, что в неисчерпаемой кладовке нашлось всё необходимое по уходу за лежачим. И хорошо, да, хорошо, что три страшных мучительных года она ухаживала за паралитиком, так и не найдя другой работы. Из того ада её спас Джимми. Сказал:

— Забудь об этом, крошка.

Она с радостью забыла. И подумать не могла, что вспомнит. Вспомнит с радостью. Пожалуй… да, пожалуй, даже большей, чем забывала.

* * *

К вечеру небо затянули тучи и пошёл дождь. Он успокаивающе шелестел по крыше и журчал в водостоках. И Норме Джонс казалось, что она слышит, как шипят заливаемые дождём пожарища. Неожиданно заглянула соседка — миссис Риббок. Не найдётся ли у Нормы несколько прищепок для белья? Она видите ли задумала стирку, а прищепок может не хватить. Норма пожала плечами.

— Разумеется, миссис Риббок.

Она пошла за прищепками, а миссис Риббок осталась в гостиной, оглядываясь по сторонам. Норма принесла прищепки, но гостья не спешила уходить.

— Жизнь ведь продолжается, миссис Джонс.

— Да, конечно, миссис Риббок.

— Живой должен думать о живых, не правда ли? — Норма кивнула, и миссис Риббок продолжила: — Жизнь не останавливается. Конечно, да упокоит Господь в своих объятьях всех ушедших, но живые важнее.

Она болтала, болтала, болтала… и всё одно и то же, как слепая лошадь ходила по кругу. И всё о том, что живой важнее и дороже мёртвого. Конечно, когда оба её племянника в форме и с оружием в руках арестованы русскими… Это её живые, и для неё они важнее чужих убитых. Это так понятно. Разве её Джинни не важнее для неё всех чужих? И живых, и мёртвых.

После её ухода Норма расправила шторы, оглядела гостиную — никаких следов разгрома — и пошла к Джинни.

— Ну, как ты, моя девочка?

— Я сумерничаю, мама. Не зажигай света.

— Конечно.

Норма села в кресло у кровати Джинни. За окном шелестел дождь.

— Это была миссис Риббок?

— Да, Джинни. Она передаёт тебе привет.

— Передай ей мою благодарность.

Показалось ли Норме, или в самом деле в голосе Джинни прозвучала несвойственная ей злая ирония.

— Она волнуется за своих племянников. Её можно понять.

— Конечно, мама. Она беспокоится, что те не успели совершить всё задуманное? Убить всех намеченных. Изнасиловать всех женщин, разграбить все дома… О да, серьёзная причина для беспокойства.

— Джинни! — не выдержала Норма.

— Мама, я же видела их вчера. В нашей гостиной. Разве не так?

Норма поникла в кресле. Она так надеялась, что Джинни никого не узнала.

— Мама, — голос Джинни очень спокоен. — Я же узнала. И вспомнила. Всё вспомнила. Тогда зимой были они же.

— Нет, Джинни!

— Я говорю не о Джеке и Хью. А о них вообще. Те тоже были… в форме.

— Джинни, — Норма не знала, чему ужасаться: спокойному тону Джинни или её словам. — Ты же сказала, что это были… цветные… рабы.

— Нет, мама. Вспомни. Так решили миссис Риббок и миссис Поллинг. А я… я побоялась спорить с ними. А сама я никогда не говорила, кто это был. Они посчитали меня умершей и бросили. Там, на дороге, в грязи.

— Джинни, девочка моя, не вспоминай.

— Нет, мама. Мне и было плохо оттого, что я не сказала правды. Это были белые, в форме. Наши доблестные защитники. Джентльмены, — Джинни остановилась и мягко попросила: — Не плачь, мама. Не надо. Года не прошло, и они всё повторили.

— Их всех арестовали. Русские, — всхлипнула Норма.

— Да. Но русские не будут их держать вечно. Арестованные вернутся. И всё начнётся заново. Мама…

— Джинни, но что мы можем сделать?

— Уехать, — просто ответила Джинни.

— Куда?!

— К русским, — Джинни откинула одеяло и встала, подошла к матери и села на подлокотник кресла, обняла. — Я устала умирать от страха и ждать. Что встречу кого-то из тех, что они узнают меня и поймут, что не добили.

— Хорошо, Джинни, — Норма погладила её по руке. — Мы уедем, я согласна. Но…

— Что, мама?

— Не обязательно же к русским. Можно… ну, скажем в другой штат. Луизиану, скажем, к морю. Или уж совсем далеко, в Аризону.

— К ковбоям? — Джинни рассмеялась, и в этот момент Норма согласилась со всем. Её девочка вернулась к жизни! Но голос Джинни уже стал серьёзным. — Они могут оказаться и там. И потом, мама, они тоже прячутся, бегут. И если наши пути пересекутся… Нет, мама, в безопасности мы будем только у русских.

— Джинни, это всё не так просто.

— Конечно, мама. Я понимаю. Но нам надо уехать. Здесь я больше жить не могу.

Норма кивнула.

— Хорошо, Джинни. А сейчас… сейчас ложись, ты простудишься.

— Хорошо, — Джинни встала и подошла к кровати.

В комнате было уже темно, и Норма не увидела, а услышала, как Джинни легла и закуталась.

— Ложись и ты, мама. Завтра с утра начнём действовать. Спокойной ночи, мама. Я люблю тебя.

— И я, — Норма встала, — и я люблю тебя. Спокойной ночи, Джинни.

Норма поцеловала её в щёку, как в детстве, и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Да, уже поздно. Лучше и ей лечь спать. Дождь всё не прекращается. Под дождь хорошо спится. Пусть Джинни спит.

Она прошла в свою спальню и села на кровать, по-прежнему не зажигая света. Ей он не нужен. Здесь ничего не изменилось. Уезжая на фронт, Майкл видел эту спальню именно такой. И она осталась такой. Только фотография Майкла на тумбочке у изголовья теперь в чёрной рамке. И это всё придётся бросить. Этот дом. Его купил Майкл. Для них двоих. Для их детей. Как они обставляли этот дом. Майкл смеялся: "Вьём гнездо", — и становился серьёзным: "Город глухой, не город, а городишко, бомбить его не будут". Майкл не ошибся. Джексонвилль не бомбили. Ни разу. Всё бросить… Майкл воевал с русскими, они убили его, и туда, к ним? Но… но если Джинни это нужно, то… то какие могут быть разговоры? И Джинни права: не ждать же, пока Джек и Хью вернутся. Да, завтра она начнёт хлопотать.

* * *

Госпиталь засыпал. Страшный поток израненных, избитых, обожжённых людей схлынул. И Ларри решил рискнуть выйти пройтись перед сном. Он уже знал, что поворота не случилось, не допустили. Так что всё в порядке. Он переобулся и, натягивая на ходу поверх пижамы куртку, пошёл к выходу. Из пятого бокса его окликнули.

— Постой, ты… гулять?

Ларри остановился и вежливо ответил:

— Да, сэр.

— Может… — юноша замялся. — Тебе она не нужна сейчас?

Ларри посмотрел на торчащую из кармана газету. Давным-давно, вчерашним утром, когда ещё ничего не было, он собирался отдать её Майклу.

— Сэр, это не моя газета, я должен её вернуть. Но… но у меня в палате есть книга. Если вы хотите, сэр…

Юноша покачал головой.

— Нет. А ты… Где ты берёшь книги?

— Здесь есть библиотека, сэр, — улыбнулся Ларри.

— Но… но она же для русских.

— Там есть книги на английском, сэр.

Юноша кивнул. Он стоял в дверях своей палаты, как в раме, упираясь ладонями в косяки.

— Ты… ты завтра покажешь мне, где она.

Интонация была неопределённой: не вопрос, не просьба и никак не приказ.

— Да, сэр. Сочту за честь, сэр, — вежливо склонил голову Ларри.

Юноша вдруг улыбнулся.

— А поворота не получилось, — сказал он совсем тихо.

— Не сочтите за дерзость, сэр, — ответил улыбкой Ларри, — но я смею думать, что уже и не получится.

— А когда русские уйдут?

Ларри задумчиво пожал плечами.

— Не знаю, сэр. Я не знаю, когда это будет.

— Да, ты, — и с еле заметным усилием, — прав. Но ведь навсегда они не останутся. Ты ведь… разговариваешь с этим… седым. Он командовал, когда всё началось.

— Его зовут Майкл, сэр, — кивнул Ларри.

— Да. Вот спроси у него, сколько они будут ещё здесь.

— Хорошо, сэр. Я спрошу его об этом, сэр.

Ларри ещё раз поклонился и ушёл.

Сидней Кроуфорд проводил его тоскливым взглядом и вернулся в свою палату, лёг на кровать. Как там мама? Будем надеяться, её не тронули. Конечно, дороги сейчас перекрыты, ей не проехать. Хорошо, если она дома, а если выехала и застряла в дороге? И ничего не сделать, ничем и никак не помочь. Чувствуя, как подкатывают слёзы, досадливо мотнул головой. Ещё чего?! Хватит того, что вчера разревелся, да так, что чёрный пришёл. Зря мама его боится, он тихий. И вежливый… Как его зовут? А, вспомнил, слышал, как его называют цветные, что здесь работают. Ларри, да, правильно. Нет, неплохой он, и понимает всё, и не нагличает.

Ларри вышел из корпуса и прислушался. Тихо. Да, пока разговаривал с этим белым, совсем стемнело.

— Далеко собрался, Ларри? — окликнул его, подходя, Арчи. — Привет.

— Привет, — улыбнулся Ларри. — Ну, как там?

— Сказали, можем идти спать, — Арчи зевнул, пришлёпнув себе рот ладонью. — Так ты куда?

— Так, пройтись. Два дня не гулял.

— Ладно, давай, проводи меня.

— Отчего же и нет.

Они не спеша пошли к жилому корпусу.

— Кого привезли, белых?

— Всех хватает. Понимаешь, вчера, ну, когда началось, к нам со всего города и всех подряд тащили, да ещё прятаться прибегали тоже, разноцветные. А теперь из других городов везут, но только тяжёлых, ну, кого сильно поранило или побило.

— Я понял. А что, и белым досталось?

— Нну! — Арчи с удовольствием засмеялся. — Мы тоже… отмахивались. Да и до старых добрались, ну, кого в заваруху упустили, старые счёты не ржавеют. Есть и такие, кто просто… под руку подвернулся, а есть кого прицельно отметелили. И тоже со всех сторон и всех цветов. Друг дружку беляки тоже покрошили. И у наших всякое было.

— Тяжело пришлось? — сочувственно спросил Ларри.

Арчи повёл плечами.

— Врачи говорят, в войну хуже было. Ну, вот такая же гонка, но неделю, а то и больше, да ещё бомбят и стреляют вокруг.

Ларри поёжился.

— А сейчас как? В городе.

— Говорят, тихо.

Они уже подходили к корпусу. На крыльце стояло несколько парней, лениво покуривавших одну на всех сигарету. Ларри поздоровался, обменялся парой каких-то незначащих замечаний и ушёл. Чего им мешать? У них свои дела и проблемы, а у него свои.

Значит, обошлось. Может, до имений и не докатилось, и Марк уцелел. Как малыш тогда цеплялся за его куртку, плакал, Мамми силой отрывала. Как он там? Все с родителями, а он один. Мамми обещала присмотреть, но у неё своих двое. Нет, она и раньше никого куском не обделяла, но всё же… своему из своей миски и добавишь. А Марк один.

Ларри вздохнул. Тут ничего не поделаешь. Но осталась всего неделя. Он быстро прикинул в уме числа. Да, его должны выписать седьмого числа. А сегодня… кажется, первое, но день закончен и его можно уже не считать, так что осталось… всего пять дней. Столько он выдержит. Жаль не успел до Хэллоуина купить те две книги. Смотрел, смотрел на витрину, да так и не решился. Книжный магазин на Мейн-стрит, негру могли и не продать. И дорогие к тому же. Считал, считал… а потом махнул рукой и купил себе ещё две рубашки, Марку азбуку и три книжки. Две — картинки почти без слов, а одну — сказки. И на те книги теперь бы точно не хватило. Так что пошёл тратить остаток, не глядя. Нет, главное — инструменты — он купил. А без тех книг он проживёт. Он многое помнит. Справится. И теперь в город совсем не выйдешь. Денег осталось немного. Думал, там конфет Марку и остальной мелюзге, ещё кое-чего по мелочи… Ну, без всего этого тоже можно обойтись. Главное — вернуться в имение.

За этими мыслями он незаметно дошёл до своего корпуса. Поздно всё-таки, пора ложиться спать. Да, а Майкла же он так и не встретил. Занести газету этому… как его медсестра тогда назвала? Да, Кроуфорд. Ну, будет идти мимо и заглянет. Если тот ещё не спит, предложит.

В пятом боксе горел свет. Ларри осторожно постучал и приоткрыл дверь. Кроуфорд, сидя на кровати, пил молоко с пирожным.

— Приятного аппетита, сэр. Извините за беспокойство, сэр, но вы хотели почитать газету.

— Спасибо, — Сидней торопливо прожевал кусок пирожного и улыбнулся. — Положи на тумбочку.

Ларри прошёл в палату и положил газету на тумбочку.

— Приятного вам отдыха, сэр.

Сидней кивнул и повторил:

— Спасибо, — и добавил: — что запомнил.

Ларри пожал плечами.

— Спокойной ночи, сэр.

И уже был у двери, когда Сидней окликнул его.

— Подожди.

— Да, сэр, — обернулся Ларри.

Сидней встал и подошёл к нему.

— Я… я хотел попросить тебя.

— Пожалуйста, сэр.

— Я… плакал тогда, — Сидней судорожно вздохнул. — Как девчонка. И вообще… ты не рассказывай об этом.

— Хорошо, сэр, — кивнул Ларри.

— Я просто… — Сидней оборвал фразу, пытливо глядя в лицо Ларри. — Ты ведь всё понимаешь. Мужчине стыдно плакать, я знаю…

— Нет, — перебил его Ларри. — Нет, сэр. В этом нет стыда.

Сидней по-прежнему смотрел на него, и Ларри продолжал:

— Я видел, как плачут. Мужчины. Это не стыдно, сэр. Значит, ещё не всё кончено, ещё… не так плохо. Когда не можешь плакать… — и уже Ларри оборвал себя.

Сидней кивнул.

— Я понял. Спасибо, тебе. Тебя ведь зовут… Ларри, а полностью как?

— Лоуренс Левине, сэр.

— А я Сидней Кроуфорд, Сид.

— Очень приятно, сэр, — улыбнулся Ларри.

— Та-ак, — в палату вошла толстенькая медсестра. По-английски она говорила быстро и правильно, с забавным акцентом. — Левине, тебе особое приглашение нужно, чтоб посуду освободил?

— Это я его задержал, — сразу сказал Сидней.

Медсестра смерила его насмешливым взглядом.

— Задержал он, скажите, какой ещё один генерал нашёлся. Давай, Левине, отбой уже.

— Да, мэм, — Ларри ссутулился, безуспешно пытаясь скрыть свой рост. — Слушаюсь, мэм.

— То-то, — победно улыбнулась медсестра, снизу вверх глядя на Ларри.

Ларри вежливым полупоклоном попрощался с Кроуфордом и ушёл в свою палату. Быстро снял и повесил куртку, не садясь, стоя выпил молоко и засунул за щеку маленькое миндальное пирожное.

— Ну, вот и хорошо, — медсестра вслед за ним вошла в палату, взяла стакан и блюдце. — Ложись спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мэм.

Она ушла, и Ларри уже спокойно стал раздеваться. День окончен. Сколько ему ещё осталось? Пять? Да, всего пять дней.

Рассел рывком сел на койке, напряжённо вглядываясь в… да нет, какая уж тут темнота. На ночь свет уменьшили, но достаточно светло, чтобы, открыв глаза, сразу вспомнить, где ты и почему именно тут. Он часто вот так внезапно просыпался и сидел в темноте, а потом обычно шёл к окну и курил, долго курил, пока не начинали слипаться глаза. И вот опять… но он не в своей квартире, и не в комнате у миссис Ренн, он в тюрьме. Ни окна, ни сигарет. Он медленно, разделяя слова, выругался вполголоса и снова лёг. Теперь лежать и думать. И вспоминать. Больше он ничего не может сделать. Когда это у него началось? Не помнит. Кажется, всегда было. Или после смерти матери. Да, тогда…

… Он вернулся из школы, и дом встретил его тишиной. Он сразу прошёл в свою комнату. Отец не любит, когда он без дела шляется по дому. Портфель на место, школьный костюм в шкаф, душ, джинсы, майка, домашние сандалии, и вот теперь можно на кухню. Даже если мамы нет, то он сам возьмёт себе поесть. Такое уже бывало. Но в кухне было чисто и пусто. Он открыл холодильник, духовку… ничего. Мама что, не готовила сегодня?

— Придётся потерпеть.

Он обернулся. В дверях кухни стояла немолодая опрятно одетая женщина.

— Ты Рассел?

Он выжидательно кивнул.

— Я Руби Синклер. Меня вызвал мистер Шерман, твой отец. Я буду теперь приходить к вам готовить и убирать.

Отец нанял прислугу? Зачем?! Правда, мама давно заговаривала об этом, но отец всегда был против. "Чужие глаза в доме излишни и опасны", — обычная фраза, которой отец отказывал маме в этой просьбе. И вот… Руби Синклер. На "белую рвань" она не похожа, но кто же ещё пойдёт по найму в служанки? Кто она отцу, что тот попросил её о такой услуге?

— Отец… договорился с вами, миссис Синклер?

Она быстро и как-то смущённо отвела глаза.

— Да.

Он кивнул. Значит, наняли. Значит, она просто Руби, без миссис.

— Я буду у себя в комнате. Вы позовёте меня?

— Конечно-конечно, — закивала она, снимая шляпку и пальто.

Он ушёл к себе. Где же мама? Ещё утром и разговора о прислуге не было. Они позавтракали, и за завтраком ничего особого сказано не было. Так, обычное…

— Кофе остыл.

— Я сейчас подогрею.

— Нет, меня устраивает.

— Ещё тостов?

— Благодарю, достаточно.

— У тебя всё в порядке?

— Да, папа.

Нет, всё-таки было. Он уже поблагодарил и встал из-за стола, когда мама сказала:

— Мне надо поговорить с тобой, Годдард.

И ответ отца.

— Разумеется, дорогая. У меня есть ещё двадцать минут. Тебе хватит?

— Мы столько говорили об этом, что хватит. Ты не опоздаешь, Рассел?

— Счастливо, сынок, — равнодушно улыбнулся отец.

Он попрощался и ушёл. И дальше всё было как обычно. Но если мама поехала за покупками, то почему её до сих пор нет? К его приходу из школы она всегда возвращалась. А сегодня он даже задержался дольше обычного. Что же случилось?

…Рассел сидел на койке, охватив колени руками. Да, потом он не узнал, нет, догадался о случившемся. А тогда вечером пришёл отец, и он сразу побежал в к нему. В его кабинет…

…— Папа!

— Я слушаю.

Отец, стоя у своего стола, перебирал бумаги.

— Где мама?

— Мамы больше нет.

Отец сказал это так спокойно, так буднично, что он не заплакал, не закричал, а спросил:

— Она умерла?

Отец оторвался от бумаг и посмотрел на него. Кивнул своим мыслям.

— Да. Фактически так.

Он растерянно топтался под жёстким взглядом отца.

— Привыкай жить один, Рассел. Рассчитывать только на себя, — отец вернулся к бумагам. — Я нанял Руби Синклер. Она будет приходить готовить и убирать. Будь с ней вежлив. Это её работа.

— Да, папа. А… а где мама сейчас?

— Её больше нет, Рассел. Ты невнимателен. Это плохо. А сейчас иди к себе. Мне надо работать.

Он попятился к двери.

— В девять будет кофе в гостиной, — догнал его голос отца.

— Как обычно? — вырвалось у него.

— Да, — ответил отец…

…Рассел устало лёг, повернулся набок, натягивая на плечи колючее одеяло. Они продолжали жить как обычно. Отец так устроил, что в их жизни ничего не изменилось. Но он стал просыпаться по ночам и лежать без сна. Однажды он, вот так проснувшись, встал и как был, босиком, в пижаме, пошёл в мамину спальню, сел на её кровать. Сколько он так просидел, не помнит, но пришёл отец, в халате, взял его за плечо и отвёл в его комнату, дал выпить стакан какой-то горькой, одновременно и отталкивающей, и притягательной воды. Он лёг и сразу уснул. Он так и не спросил у отца, было это снотворным, транквилизатором или наркотиком. Наверное, всё-таки наркотик. Он долго помнил этот странный вкус и своё желание ощутить его ещё раз. За завтраком отец ему сказал:

— Никогда не давай эмоциям власть над собой. Это опасно.

И всё. Но он понял.

Рассел усмехнулся. Да, так оно и началось. Он ждал, что настанет час, когда отец расскажет ему, что на самом деле произошло с матерью. Не дождался. И не узнает. Теперь уже никогда. Если и были какие-то записи, то всё погибло в огне. СБ самоликвидировалась, ликвидируя всё и всех как-либо к чему-либо причастных. Нет, не стоит об этом. Заболит голова, и начнут путаться мысли, а прошлого всё равно не вернёшь. Прошлого нет, будущее неизвестно, а настоящее… в настоящем тюремная камера. Он сыграл, сделал свой ход. Удачный, неудачный, но свой.

Рассел улыбнулся, вспомнив озадаченное лицо русского офицера, когда он подошёл и, достав из кармана пистолет, бросил его к ногам русского со словами:

— Арестуйте меня.

Конечно, просьба необычная. Но её выполнили. Надо отдать им должное: обращались весьма корректно. Ни наручников, ни выламывания рук. И даже сюда его привезли в отдельной машине, а не со всеми. И обыск… вполне терпимо. Право, когда он приезжал к отцу в Центр, его обыскивали не столько тщательнее, сколько грубее. Потом зарегистрировали, отобрали всё, что не положено арестанту, и отправили в камеру. Похоже, он русским не слишком интересен. Но это уже неважно.

К вечеру допросы закончились. После обмена впечатлениями пришли к общему выводу, что всех спрашивали об одном и том же.

— Особо не нажимали, — Ночной Ездок сидел на кровати Джонатана. — Что скажешь, то и идёт на бумагу..

— Особо на это не рассчитывай, — улыбнулся Джонатан. — Проверять будут.

Фредди молча кивнул.

— Да что они проверят за сутки? — хмыкнул Ночной Ездок.

— Поверил Адвокату, что дольше трёх суток не задержат? — удивился Джонатан.

— Адвокатам верить… накладно, — очень серьёзно сказал Фредди, и они, все трое, негромко рассмеялись.

В камере стоял ровный несмолкающий гул. Все обсуждали сегодняшние допросы. О чём спрашивали, что отвечал, и как это могут повернуть, кого, где и с чем взяли.

Когда Ночной Ездок отошёл, Фредди, по-прежнему глядя в потолок, тихо, так что слышал его только Джонатан, сказал:

— Самое поганое, что не прижимают.

— Думаешь…

— Да. Не допрос, а фуфло. Они ждут.

— Чего?

— Кого. Того, кто прижмёт. А это так… — Фредди замысловато выругался.

Джонатан кивнул. Да, два пистолета, два кольта, три автомата, цинк с патронами… и ответ: "Ехали к друзьям", — не вызывает никакой реакции. Даже вопроса о фамилиях друзей. И адресах. Если этот вопрос зададут завтра? Отвечать?

— Сейчас они идут как потерпевшие, — тихо сказал Фредди.

— Значит, называем?

— Какие варианты?

— Чёрт! — Джонатан сел, похлопал себя по карманам. — Загнусь без курева.

Ему ответили дружным тоскливым вздохом.

— От того, что ты прыгаешь, курево не появится, — спокойно сказал Фредди. — Не трепыхайся.

Джонатан сердито дёрнул плечом, но лёг. Хуже нет неизвестности.

— На оправку, — сказали в дверное окошко.

Фредди легко встал и пошёл к двери, уже у самого выхода его догнал Джонатан.

Хэмфри Говард замедлил шаг и нерешительно остановился у отцовского кабинета.

— Заходи, — донеслось из-за двери.

Он послушно вошёл. Обычная картина. Камин и у камина в кресле отец. Рядом маленький столик с бутылкой коньяка и рюмкой. Но… рюмка одна?! И кресло одно. Это что?

— Ты правильно понял, — усмехнулся старик.

— Ты хочешь, чтобы я ушёл? Но, отец…

— Я не хочу, чтобы тебя арестовали в моём доме.

Хэмфри растерянно топтался рядом со столиком, не в силах отвести взгляд от бутылки.

— Стой спокойно, — отец говорил равнодушно, но Хэмфри застыл почти в строевой стойке. — Что ещё?

— Приехали Маргарет и Мирабелла.

— Ну?

— Отец, Изабелла… её убили. И её мужа тоже.

— Всё?

— И… и малыша Спенсера. Девочки спаслись чудом.

— Догадываюсь, каким, — хмыкнул старик. — Они могут остаться.

— Я понимаю, — уныло сказал Хэмфри. — Отец…

— Что ещё?

— Я… я не думал, что так получится.

— Это ты объяснишь русским на допросе.

— Ты так уверен, что меня… арестуют?

Старик, продолжая смотреть в огонь, усмехнулся.

— У тебя не хватит мужества застрелиться, а русские не настолько глупы, чтобы шлёпнуть тебя на месте.

— Отец… я был осторожен.

— Кто знает о тебе? Молчи. Вот они и продадут тебя. Тобой откупятся от русских.

— Отец, ну, почему? Почем так получилось? С чего русские вообще полезли, мы же их не тронули.

Старик нахмурился.

— У тебя будет время это обдумать. Иди.

— Куда?

— Куда хочешь. Это твои проблемы.

Хэмфри, понурившись, побрёл к двери, взялся за ручку.

— Отец, ты… — и с внезапно вспыхнувшей злобой: — Ты не боишься, что я скажу русским всё. Всё!

И дёрнулся от взгляда отца, как от удара.

— Тебе это выгодно?

И Хэмфри сник, замотал головой. И острый холодный взгляд погас, спрятался под старчески складчатыми веками.

Хэмфри, пятясь, вышел и, захлопнув за собой дверь, вытер рукавом обильно выступивший на лбу пот. К чёрту, вряд ли русские страшнее.

— Дядя…

Он вздрогнул и обернулся. Мирабелла.

— Чего тебе? Иди спать.

— Как там… дедушка? Вы сказали ему о маме, да?

— Иди спать, — раздражённо бросил Хэмфри. — Завтра он сам всё тебе скажет.

Она попятилась, испуганно глядя на него. Из широко открытых глаз по бледным щекам текли слёзы. Чёрт, прислуги совсем не осталось, а тут ещё эта… бродит, на нервы действует.

— Где Маргарет?

— Она… в ванной, — всхлипнула Мирабелла.

— Вот и иди к ней.

И когда она убежала, со злорадством подумал, что их-то выгнать старику неудобно, внучки всё-таки. Припадочная и придурочная. Попортят они…

— Ты ещё здесь?

В дверях кабинета стоял старик Говард.

— Отец…

Старик подошёл к нему вплотную.

— Дурак. Если тебя возьмут здесь, как я буду тебя спасать?

И даже обнял. Хэмфри растроганно хлюпнул носом.

— Я пойду, отец. У-удачи.

Старик Говард кивнул, отстраняясь от сына. Хэмфри ещё раз всхлипнул, вытер рукавом лицо и ушёл.

Говард вернулся в свой кабинет и опять сел в кресло. Да, Хэмфри придётся спасать. Слизняк, пьяница, дурак… последний Говард. Да, будь под рукой Чак или Гэб, эта проблема решилась бы элементарно. Но нечего думать о неосуществимом. Подумаем о насущном.

Итак, полный провал. Следовало ожидать, раз руководство взял на себя Хэмфри. Каждый этап, каждая деталь отработана неплохо, но в целом… как звали того генерала, что выигрывал битвы, проигрывая войну? Неважно. Но получилось именно так. Но и Джонатан, земля ему пухом, не умел видеть всю цепочку до конца. И Изабелла не заглядывала дальше… собственных удовольствий. Джонатан, правда, хоть толково исполнял порученное. Но стоило отпустить, разрешить самостоятельность и такого наворотил… Ведь до сих пор так с банками и не удалось разобраться. А к декабрю истекает срок внесудебных исков по выморочному и бесхозному. "Надо дождаться ухода русских". Идиоты. Как раз! И остаться ни с чем?! Зимой русские хапнули все пустые имения и потом распродавали их на аукционах. Ловкие ребята, надо признать. А вот с первого декабря все бесхозные только через судебное доказательство родственного права. А там только с последней чистки на вилле должно лежать…

Старик резко залпом выпил полную рюмку и с наслаждением выругался. Имения, золото, камни… — это всё, в конечном счёте, пустяки, а главное… до главного сейчас не добраться. Тайна вкладов, видите ли, и обоснованность запросов.

Но опять же, будем думать о насущном. Закончим с потерями. Изабеллу убили. Что ж, самое удивительное, что этого не случилось ещё зимой, в заваруху. Её предупреждали, что времена изменились, надо быть осторожнее. Она не захотела послушаться. Её проблема. Зять… мужчина, который на самом деле следует решениям жены, иной участи и не заслуживает. От обоих убытков больше, чем выгоды. Удачно, что проблема решилась без затрат. Мальчишка… жаль, конечно, но ещё неизвестно, что бы из него выросло. И потом он Кренстон, а не Говард. Как и девчонки. Правда, в старшей чувствуется хватка, но ей не хватает школы. А младшая… ну, в ней вообще нет ничего от Говардов. Слезливая дурочка. Но одинокий разорённый — Говард насмешливо хмыкнул: кое-что осталось — старик с осиротевшими несовершеннолетними внучками на руках — это даже не плохо. Русские сентиментальны, и на этом можно строить игру. Теперь… теперь надо узнать, что же произошло в Колумбии. Получается, что там сорвалось, не начавшись. Что-то не то, не похоже на остальные. А колумбийские знают многое. Даже слишком. Сами по себе они болтать не станут. Белая Смерть — не та организация, в принадлежности к которой признаются. И раньше, и, тем более, сейчас. Но если кто-то из них попал к русским и развязал язык… документов, правда, нет и быть не может, устные договорённости в дело не подошьёшь, иносказания и намёки… каждый понимает в меру своей испорченности. Неприятно, но не смертельно. Обыск… ну, самое опасное укрыто в Клубе, а до него ни одна сволочь не доберётся и не додумается. Старый Охотничий Клуб пережил и президентов, и императоров, переживёт и русских комендантов. А в доме… ну, для домашнего обыска нужно всё-таки хоть какое-то, но обоснование. Если Хэмфри не напьётся, а будем надеяться, в русской тюрьме у него это и не получится, и не протреплется спьяну, то шансы есть. И не настолько плохие, как могли бы быть. Но надо выждать. Даже переждать.

Храп, сонное бормотание, вздохи, поскрипывание коек под ворочающимися телами… Тюрьму от казармы ночью не отличишь. Мартин повернулся набок и натянул на голову одеяло. Свет на ночь уменьшили, но не выключили. Устал ведь, а не заснуть. И не свет мешает, а… нет, не стоит. Надо думать о будущем. Расстрелять их всех не расстреляют, конечно, но за трупы придётся отвечать. "Принимая во внимание" и прочая дребедень со всякими обстоятельствами… Жаль, совсем русских законов не знает, ну, будем ориентироваться на десять лет. Говорят, русские не держат в тюрьме, а отправляют на тяжёлые работы. Шахты, лесоповал… Хреново, конечно. Но логично. Зачем тратить деньги на содержание заключённого, когда он может их отрабатывать. А учитывая его прошлое… военный, боевой офицер, война только кончилась, всё ещё горячо, то к общей десятке ему вполне могут приплюсовать. Ладно. Ждать его уже некому, можно и не спешить. Мартин вздохнул и откинул одеяло с лица: душно под ним. И услышал. Еле различимые за общим ночным шумом всхлипывания. Осторожно приподнялся на локте. Эркин?

— Эй, — тихо позвал он. — Эркин, — и, протянув через проход руку, тронул за плечо.

Эркин дёрнулся, как от удара, отбросив руку Мартина, и сел на койке.

— Что?! — и уже тихо: — Кричал я, да?

Мартин не ждал такого, но понял.

— Нет, ты тихо… — он запнулся.

— Плакал, — закончил за него Эркин, вытирая ладонью лицо, и лёг, повернулся лицом к Мартину. — О своих подумал, и вот…

— Бывает, — кивнул Мартин. — Дочку с кем оставил?

— Девчонки эти, Даша и Маша, они нам хлеб приносили, ну, вот они взяли.

— Странные имена.

— Они русские, угнанные. Уехать хотели.

— Вот оно что! — Мартин даже присвистнул тихонько. — То-то они так с часовым сумели. Ловкие девчонки. Тогда не пропадёт она с ними.

На нижней койке громко всхрапнул Грошик, и Мартин замолчал. Эркин протянул руку, тронул его за плечо.

— Спасибо, — не услышал, а ощутил Мартин.

Эркин плотнее завернулся в одеяло. Снимать рубашку и джинсы он не рискнул, только молнию расстегнул, чтоб не давило, и рубашку, чтоб не вырвать пуговицы. Вот ведь… во сне Женю живую видел. И Андрея. А они мертвы. Как же так получилось? Как он допустил? Сам, своими руками Андрея на смерть отправил. Не будь с ним Алисы, Андрей бы запросто отбился. А что тогда с Алисой? Нет, он дурак, сволочь. Самому надо было идти. И Женю не пускать на работу. И тогда… что тогда? И накрыли бы их всех вместе. Андрей бы спасся. Нет, Андрей пошёл бы с ним. И тогда уж точно всех сразу… Самому себе не ври, ни хрена бы вдвоём не отбились. Все бы сразу, не сразу, но в один Овраг бы легли. А так Алиса жива. Даша и Маша её не бросят, не такие они. Потом, может… может, и удастся… если не расстреляют, если выживу на работах, если действительно после работ отпустят… Отработочных вот тоже должны были отпускать, а сколько жил, не слышал даже, чтоб дали отработать срок и отпустили. Нет, или продадут, или на Пустырь отправят или сразу в Овраг свалят. Хотя, может, у русских и по-другому…

Он вздохнул, вытягиваясь на койке. Теперь уж что, всё теперь. Что сделано, то сделано. Но Андрея он им не простит. И Женю. Теперь ему одно надо. Выжить. Чтоб Алиса совсем одна не осталась. Даша и Маша хорошие девчонки, но им свою жизнь делать надо. У Алисы больше никого нет. Только он. И у него… она одна.

ТЕТРАДЬ СОРОК СЕДЬМАЯ

Когда после завтрака — всё те же каша, хлеб и чай — никого не вызвали, Адвокат авторитетно объяснил, что вчера их допросили, сегодня проведут проверку сообщённых ими сведений, а завтра вынесут решение. С Адвокатом не спорили. Что будет, то и будет.

Джонатан подсел к Айртону, и они стали обсуждать "оптимальные методы хозяйствования в радикально изменившихся социально-экономических условиях". Постепенно чуть ли не треть камеры переместилась к койке Айртона. В углу у Маршала собралось четверо, как и он, воевавших, и там обсуждали тупость генералов, свои варианты ведения военных действий и победного завершения проигранной генералами войны. Спортсмен опять боксировал в свободном проходе, ещё трое спали на своих койках. К Фредди подошёл Ночной Ездок.

— Экономический клуб, военный клуб…

— Спортклуб, — кивнул Фредди.

— Охотничьего не наблюдается.

— Ну, — Фредди усмехнулся, — они себя днём не показывают.

Ночной Ездок сел на соседнюю койку. Фредди приподнялся и сел так, чтобы их лица оказались на одном уровне.

— Не будем о них? — поинтересовался Ночной Ездок.

— Их дела нас не касаются, — твёрдо ответил Фредди.

— Согласен, — кивнул Ночной Ездок. — Вывалились надёжно?

— Зацепились неплохо, — ответил Фредди. — Много вывалилось?

— Хватает, — хмыкнул Ночной Ездок. — Всякая шваль сейчас наверх полезет.

— Осадить не проблема.

— Осадим. Край знать всегда надо.

Посидели молча.

— На что рассчитывал Паук? — тихо спросил Фредди.

— Думаешь, это он? — быстро посмотрел на него Ночной Ездок.

— Тогда кто?

— Да, — после секундной паузы кивнул Ночной Ездок. — Больше и некому. Но сам он вряд ли засветился.

— Без паутины на него накласть можно.

— Мы и наложим, — твёрдо ответил Ночной Ездок. — Если мелочь и недоумки поверили…

— Их проблемы, — твёрдо закончил Фредди.

Лязгнула дверь, и все головы повернулись к ней, разговоры замерли на полуслове.

— Фредерик Трейси. На допрос.

Фредди встал и пошёл к двери. Краем глаза поймал встревоженный взгляд Джонатана, улыбнулся ему и вышел в коридор.

— Руки за спину. Вперёд марш.

Странно, конечно… Вчера вызывали, правда, тоже не по алфавиту… перепроверка? Ночной Ездок навякал? Вряд ли, ему это ни с какого бока не выгодно. Где прокол? По документам он чист. Пальцев нигде не оставлял. Счета… тоже не засвечены. Начнут качать оружие? Не страшно. Автоматы полицейские, официально не запрещены и в ходу не были. Кольт, пистолет… здесь всякое может быть, но за сутки накопать не могли. По старой картотеке они не проходят, а в новой… в новой он засветиться не мог.

— Стой. Лицом к стене. Пошёл.

Вот и пришли. Фредди вошёл в уже знакомый кабинет. Да, кабинет тот же, но за столом… другой. Передали другому? На погонах больше звёздочек, чином, значит, выше… Стоп, морда знакомая. Откуда знаю, где видел? Да, точно. Тогда в резервации Эркина мордовал. Ну, меня ты на колени не поставишь. Эркин тогда вмёртвую стоял, умыл тебя. Посмотрим на тебя, погонник, каков ты в серьёзном деле.

Золотарёв с удовольствием рассматривал усаживающегося за допросный стол высокого черноволосого ковбоя. Даже улыбается, ну, наглец. Ничего, сейчас обломаем. Ну, поулыбайся, посмотрю, как ты будешь дружков сдавать, лишь бы свою шкуру вытащить.

— Имя? Фамилия?

— Фредерик Трейси.

— Год рождения? Место рождения? Род занятий? Место постоянного жительства?

"Чёткие уверенные ответы. Неплохо держится. Легенду выучил — от зубов отлетает. Ничего, сейчас дадим осадку. Но… пусть расслабится".

"Решил всё заново, думает, на мелочах поймать, ну-ну, пыхти, записывай. А чего стенографистку не посадил? Конфиденциальность обеспечиваешь? Валяй, посмотрим. И такое уже бывало".

— Вы задержаны с оружием. Куда и зачем направлялись?

— К друзьям.

— И три автомата в подарок? Неплохо. И где живут ваши друзья?

— В Джексонвилле.

— Правильно. Отправиться в Джексонвилль пострелять — неплохая идея. Хэллоуин, веселье, розыгрыши, не так ли? Это ваша идея или Бредли?

Фредди неопределённо повёл плечами. На такие вопросы лучше не отвечать.

— Не слышу ответа, Трейси.

— Моя.

— Отлично. Значит, Бредли не при чём?

"Сволочь ты мундирная, но Джонни я, конечно, зря потянул, надо было ехать одному".

— Или у Бредли свои интересы в Джексонвилле?

— Не знаю.

— Лендлорд не советуется с ковбоем, — Золотарёв понимающе кивнул, отложил ручку, которой играл, и насмешливо улыбнулся: — И давно вы у него в ковбоях?

— С прошлого Рождества.

— А до этого? — Золотарёв улыбнулся так ласково, что Фредди невольно напрягся. — А до Уорринга?

Страшным усилием Фредди заставил себя сидеть спокойно. Вот оно! Вот теперь началось. Значит, парни только предлог, нужны они, нужен Джонни.

— Никогда не врите в том, что можно проверить, — отечески заботливо посоветовал Золотарёв. — Итак… десять лет назад, не будем цепляться к мелочам месяцев и дней, вы вышли из Уорринга и стали Фредериком Трейси. Ну?

"…Неужели у карты был дубликат?! Если он у них…"

— Я не понимаю, о чём вы говорите.

— Ладно, — покладисто кивнул Золотарёв. — Оставим пока. Ваша биография столь богата, что можно найти массу других не менее интересных моментов. Назовите ваших друзей в Джексонвилле.

— Нет.

— Ну, Трейси, не будьте глупцом. Это же ваше алиби. Вы уверены, что они нуждались в вашей защите?

— Да.

— Почему? Парни опытные, ушлые, отбились бы и без вас. Или они вам так дороги?

— Да.

"Сейчас будет вопрос — почему? А что отвечать? Но если есть дубликат, то почему не назвал подлинного имени? Блефует?"

— Откуда у вас автоматы?

"Да что он, как блоха, скачет? Ну, это мы с Джонни ещё когда обговорили".

— Подобрали на дороге в капитуляцию.

— Так они там и валялись?

— Да. Там тогда много чего валялось.

— Почему три автомата?

"А попробую-ка я тебя на срыв".

— А сколько надо?

Золотарёв на мгновение стиснул зубы, но продолжил прежним тоном.

— Вас двое, их двое, всего четверо. Одного автомата не хватает.

Фредди перевёл дыхание и сожалеющим тоном ответил:

— Больше не было.

У Золотарёва бешено дёрнулось лицо, но он сдержался.

— Что ж вы такие бедные, что и вооружить шестёрок нечем?

У Фредди посветлели глаза, но он промолчал.

— Ладно, Трейси, пока, Трейси, — Золотарёв всё-таки сменил тон на более жёсткий. — Что же ты такой опытный киллер, а сам не взялся, заказ сделал.

— Я никому ничего не заказывал, — медленно ответил Фредди.

— А Ротбуса? Ну, киллер? Сам смотался, алиби себе сделал, а послал других.

"Это я уже слышал, недалеко ж ты от того негра ушёл. Как Джонни говорит? Стандартное мышление. Дурак, на этом меня не прижмёшь. На горячем не взяли, а уж сейчас…"

— Чего ж молчишь?

— Я не знаю, кто убил Ротбуса.

— Думаешь, они твой заказ ещё кому сплавили? — озабоченно спросил Золотарёв. — Это ты на парней зря держишь. Они из твоей воли не выходили. Даром ты, что ли, так о них заботился, курицей-наседкой над ними, как над цыплятами, прыгал. Отец родной, а не пахан. Ну? Не так, что ли? Так. Чего молчишь?

Фредди глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

— Вы же меня не спрашиваете.

— Ловок, — одобрил Золотарёв. — Так ведь о чём спрашивать? Сам подумай. Всё и так ясно. Где лагерник, Трейси?

— Какой лагерник?

— Ну, Трейси, договорились же, — укоризненно сказал Золотарёв. — Не ври, где я знаю правду. Два парня. Один — спальник, другой — лагерник. На перегоне ты их за пастухов держал. И зачем они тебе, тоже ясно. Спальник всегда под рукой должен быть. Конечно, сексуальные потребности — вещь серьёзная и важная. Милашки в городе, а на перегоне спальник удобнее. Раб, что ему прикажешь, то и будет делать. И лагерник зачем тебе, тоже ясно. Парень битый, крови не боится, чужая жизнь ему нипочём, дешевле сигареты. Удобно, кто спорит. И почему оба вместе, тоже ясно. Один заартачится, ты другому мигнёшь, и первого не станет. Спальник с лагерником — враги смертные, — Золотарёв улыбался, разглядывая побледневшее под загаром лицо и светлые до прозрачности глаза с крохотной точкой зрачка. — Сильно их лупцевать пришлось, чтоб друг друга без приказа не прирезали, а? Ладно, Трейси, это были твои проблемы. Спальника можешь оставить себе, раз он тебе так понравился. А лагерника придётся отдать. Оба парня были в Джексонвилле. Где лагерник сейчас?

— Не знаю, — и глядя в это самодовольное гладкое лицо. — Я не знаю, о ком вы говорите.

— Я предупреждал, Трейси, — сочувствие в голосе Золотарёва сменилось угрозой. — Где лагерник? С огнём играешь, Трейси. Ты опытный. Раз Уорринг прошёл, то всё насчёт смягчающих и отягощающих знаешь. Упрямиться тебе расчёта нет. Подумай. Иди и подумай.

"На этом закончить? Он что совсем…?"

Фредди медленно встал и, заложив руки за спину, пошёл к двери. Теперь лишь бы успеть увидеть Джонни… Но когда, выйдя из кабинета, он уже привычно повернул налево, за спиной прозвучало:

— Куда?! Направо марш, — и через несколько шагов: — Стой. Заходи.

Пустая комната. Стулья по трём стенам. Так это же… тамбур!

— Садись. Не вставать. Не разговаривать. Руки на колени.

Фредди сел на указанный стул, положил руки на колени. Так. Значит, сейчас там допрашивают Джонни, а его выдерживают в тамбуре, чтобы они не встретились. "Так… так кто нужен? Джонни или Эндрю? Как блоха погонник скачет, перекрёстный имитирует. Ну… Эндрю я тебе не сдам. И Эркина тоже. Сдохну, но ты их не получишь. Лишь бы Джонни выдержал, не сорвался. Он-то после Аризоны не сидел ни разу. Ладно, что у этого чмыря есть? Уорринг. Знает с датой. Хреново, конечно. Упирает, что киллер и не Трейси. Если Крыса сделал дубликат и не уничтожил его… Стоп. Если бы был дубликат, то уже бы назвали тем именем. Значит… значит, блеф. Слышал ржание, а коня не видел, как говорят в Аризоне. Уже легче. Несознанка может и пройти".

Открылась дверь, и ввели ещё одного. В форме самообороны. Парня усадили у другой стены. Потом привели сразу двоих, а этого увели. Приводили, уводили, повторяя одни и те же команды. Знакомых не было.

Фредди спокойно ждал. Психовать и качать права можно, когда нужно, а сейчас не та ситуация. Глядя прямо перед собой, он сидел неподвижно, и его застывшее отрешённое лицо заставляло сидящих напротив отводить глаза.

Снова открылась дверь. Фредди с трудом удержал лицо. Джонни! Белый, с бешено прикушенной губой.

— Трейси, на выход.

Вставая и идя к двери, Фредди попробовал поймать его взгляд, но Джонатан смотрел прямо перед собой, ничего не замечая. Крепко его прижал этот чмырь. Ладно.

— Ага, — Золотарёв оторвался от бумаг на столе и приветливо показал рукой. — Ну, пока ты думал, кое-что прояснилось. Догадываешься, что?

Фредди сел за допросный стол, положил руки на столешницу и спокойно покачал головой.

— Нет.

— Ну, тогда это отложим. И вернёмся к предмету твоих размышлений. Где лагерник?

— Я не знаю никакого лагерника, — улыбнулся Фредди. — Я слышал, их всех расстреляли.

Лицо Золотарёва отвердело.

— Я бы не советовал шутить по этому поводу, Трейси.

— Я последую вашему совету, — очень вежливо ответил Фредди.

Золотарёв с минуту, не меньше, рассматривал его. Фредди демонстрировал полную безмятежность.

— После расчёта куда вы их отвезли? Молчишь? Глупо, Трейси. Вы же сами ехали в Джексонвилль. Там они. Оба. Где они живут? Адрес?

— Не знаю.

— Ну да, конечно. А куда же вы их привезли?

Фредди незаметно перевёл дыхание: хорошо подставился погонник.

— Не помню. Где-то высадили.

— Так, — кивнул Золотарёв. — Значит, они в Джексонвилле. Где один, там и второй. Почему вы их не оставили в имении?

— Незачем, — Фредди смотрел спокойно с тщательно скрываемой насмешкой.

— Так, а в Джексонвилле? Там они вам зачем? Ну?

— В хозяйстве всё пригодится.

"Ничего у тебя нет, и Джонни тебе ничего сверх не сказал — уже ясно. Блефуешь? Не смею мешать".

— Понятно. А что ещё в вашем хозяйстве в Джексонвилле? И кто? Кому вы их передали?

Фредди с нескрываемым интересом рассматривал нашивки и награды Золотарёва, явно не собираясь отвечать.

— Слушай, Трейси, — Золотарёв встал из-за стола и подошёл к нему, заставив смотреть на себя снизу вверх. — Парни на себя много трупов повесили. На одном спальнике больше десятка. Если мы не найдём их тамошнего хозяина, организаторами пойдёте вы. Ты понимаешь это? Кому вы продали парней?

— Торговля людьми запрещена.

— Не вздумай убеждать меня в своей законопослушности. Продали, сдали в аренду, подарили… хотя Бредли самому себе бесплатно ничего не сделает. Согласен отвечать за эти трупы? Нет. Тогда, где они? Спальник и лагерник.

— Я не знаю никакого лагерника.

— А спальника? Только не ври, Трейси, противно.

— Я говорю правду. Не знаю ни лагерника, ни спальника.

"Умница Эркин. Чего не сказано, того не знаешь. Чего не знаешь, о том не проболтаешься".

— И у костра с ними не спал, количества одеял не уточняю, ваше дело, как вы спальника трахали, совместно или по очереди. И кашу ты с ними из одного котелка не ел? А за это что положено, знаешь?

"Ага. Ну-ну, поучи меня седлать".

— С лагерником и спальником? Нет.

— И что, подпишешься под этим?

— Подпишусь.

Золотарёв отошёл к своему столу и тут же вернулся с чистым листом бумаги и ручкой. Положил их перед Фредди.

— Пиши. Так и пиши. Что заявляешь и так далее. Ты ведь опытный и сам знаешь форму. Пиши.

Фредди взял ручку, разгладил ладонью лист. Это-то зачем? Собственноручное признание — штука опасная. Тут любой подвох возможен. Хотя… Эркин неграмотен, Эндрю, правда, читает, но сам признавался, что с трудом. Так что это не для них. А для кого? И о каких трупах чмырь трепал? Что там парни натворили? Эндрю, конечно, горяч, но его Эркин должен был удержать. Если парни сильно наследили и взяты на горячем… здесь выкуп побольше придётся. По убийствам раньше Робинс работал. С ним столковаться трудно. Очень трудно. Умён и честен.

Фредди перечитал написанное, подписался так, чтобы между текстом и его подписью больше ничего не вставили, и протянул лист и ручку молча ждущему Золотарёву. Тот быстро пробежал глазами текст и довольно улыбнулся.

— Запомни это, Трейси. Всё. Больше ты мне не нужен. Иди, — и когда Фредди был уже у двери, и она открывалась навстречу ему, бросил в спину: — До встречи, ковбой.

Фредди не обернулся. Это он уже слышал. От Крысы. Тот тоже угрожал встречей.

На этот раз его отвели в камеру.

Под безмолвно вопрошающими взглядами сокамерников Фредди прошёл к своей койке и лёг. Никто ни подойти, ни о чём-то спросить не рискнул: таким было его лицо.

И когда лязгнула дверь, он не повернул головы. Джонатан прошёл к своей койке и лёг, глядя перед собой застывшим бешеным взглядом. Больше никого не вызывали, и обитатели камеры занялись своими делами. Потянулось нудное тюремное время.

Джонатан выдохнул сквозь стиснутые зубы. Фредди покосился на его бешено спокойное лицо, на след от зубов на нижней губе.

— Ну, Джонни, и с кем ты удовлетворяешь свои сексуальные потребности?

— С тобой, — буркнул, не поворачивая головы, Джонатан.

— Скажи, пожалуйста, — удивился Фредди, — какие у тебя вкусы… неразвитые. Мне всё-таки Эркина определили.

Джонатан резко повернулся к нему и даже на локте приподнялся.

— Фуфло, Джонни, — спокойно сказал Фредди, встал, потянулся, упираясь кулаками в поясницу, и снова лёг. — Не трепыхайся.

— Штурм был, — сказал Джонатан, ложась обратно на спину.

— Я понял. Но одни слова. Мозаика без основы. Держаться не будет.

Джонатан кивнул. Глубоко вдохнул и выдохнул.

— Ты парней не назвал?

— Не держи меня за фраера, Джонни. Про трупы было?

— Да. Цифру назвал, но не сказал, за какой срок.

Фредди тихонько присвистнул.

— По-нят-но. Если за эти сутки… Но где они столько нашли в таком захолустье?

— Могло накопиться. Парни компанейские.

Джонатан сел, посмотрел на Фредди, по сторонам, нашёл взглядом Ночного Ездока. Тот не спеша подошёл к ним, облокотился о спинку кровати Джонатана.

— С возвращением.

— Мы одни ездили?

Ночной Ездок кивнул, вопрошающе глядя на них.

— Блеф и понт, — спокойно сказал Фредди. — Связь не пощупал?

— Стены глухие, не перемигнёшься, — так же спокойно ответил Ночной Ездок. — Парой идёте?

— Парой взяли, — объяснил Джонатан.

Сел и Фредди. Ночной Ездок сел на койку к Джонатану.

— Кто здесь в Дарроуби? — спросил Джонатан.

— Клайд взял город весной.

— А Викинг куда делся?

— В заваруху спёкся.

— Ясно, — кивнул Джонатан. — Туда и дорога.

— Клайд — мужик спокойный, — сказал Фредди.

— На стыках если не шуметь, то на одной перевалке можно хорошо иметь, — согласился Ночной Ездок.

— Ясно, — повторил Джонатан. — На той стороне подвижки были?

— По мелочи. Верхушка вся ещё зимой улетела.

— Помню. Низовка до мая ошалелыми мухами ползала, — усмехнулся Фредди.

— Русские подбодрили, — ответно усмехнулся Ночной Ездок.

— Месяц лежали, — объяснил их расспросы Джонатан.

— Робинс на месте? — спросил Фредди.

Ночной Ездок быстро поглядел им в глаза и кивнул.

— Он не меняется.

Фредди прислушался.

— Вроде звякает.

— Точно, — встал Ночной Ездок. — Обед везут.

Распахнулось окошечко в двери.

— Обед. Подходи по одному.

Обитатели камеры без спешки, суеты, толкотни и прочего подходили к двери.

— Однообразие меню утомительнее качества, — улыбнулся Айртон, отходя от окошечка с миской и кружкой, накрытой двумя ломтями хлеба, в руках.

— И количества, — вздохнул Спортсмен.

Так, смеясь и перешучиваясь, они рассаживались по койкам, принимаясь за еду.

И до вечера уже тянулось то же нудное тюремное время.

Второй день шли всё те же допросы. Никого не били, спрашивали вежливо и… и по делу. Так чего ж не ответить? И жратва нормальная, и спать не на полу вповалку… нормальная жизнь. А беляков выгораживать никто не собирался. Приходя с допросов, играли в щелбаны, отсыпались, трепались обо всём, что придёт в голову. Мартина сначала удивляло, что никто не говорит о будущем, но потом сообразил: никто из них не привык заглядывать вперёд, что-то планировать, взрослые люди, а в этом… как дети, пожалуй.

Эркин пришёл с допроса усталый: с лета, пожалуй, не говорил столько по-русски и о таком. Но был только этот… Орлов, слушает он хорошо и не за беляков, сразу видно. Вот ему и рассказывал, как прижимали цветных с оплатой, как ещё летом вытеснили со всех работ, кроме станции и мелочёвки на рынке, о разговорах, что за хозяином лучше, чем самому по себе… и о многом другом. Рассказывал и сам удивлялся, как он, дурак этакий, раньше ничего не понимал, как дотянул сдуру до последнего. И о ночном обыске рассказал, как били, ни за что, просто так, как утром пошёл на рынок, и что потом началось.

Как и вчера, Орлов писал, иногда переспрашивал, просил повторить. Потом читал ему вслух записанное, клал перед ним лист, давал ручку, и Эркин старательно рисовал две буквы: Е и М. Потом Орлов выложил перед ним кучу фотографий. Кого из них видел, что они делали? Эркин нашёл белоглазого, что командовал ночным обыском. Правда, здесь он был в форме, как у того, чью фотографию летом на выпасе показывал помощник шерифа. Жаль, не добил гада. Ещё кого-то, что видел на рынке или станции. И того, кого Андрей тогда назвал Белой Смертью. Орлов только кивал и записывал. Нашёл и этого, Рассела. И запнулся, не зная, что сказать о нём. Ведь… ведь если толком подумать, то… то схлестнулись они из-за Жени, чего уж там. И двинул ему Рассел в отместку за ту ночь в парке, сам же так и сказал, и не пристрелил, хотя вполне мог, и с книгой этой… и… ну, что-то не то здесь.

— Не можешь узнать или не знаешь, что сказать? — пришёл ему на помощь Орлов.

— Я знаю его, видел, — начал объяснять Эркин. — Он беляк, конечно, и сволочь, но… но вот такого зла, как эти, — Эркин показал на фотографии белоглазого и других, отложенные им на левый край стола, — он не делал. Я не видел. В нас он не стрелял.

Орлов кивнул.

— А что ты вообще о нём знаешь?

— Да, ничего, — пожал плечами Эркин. — Он… Он в той же конторе, что, — и с усилием, всё-таки непривычно, — что и моя жена, работал. Ну… провожал её, книжки ей всякие давал, с разговорами лез.

— Понятно, — Орлов улыбнулся. — И вы как-то крупно поговорили.

— Ну-у, — замялся Эркин, но, поглядев на улыбку Орлова, сразу и хитрую, и понимающую, ответно улыбнулся. — Да, поговорили.

— И как? Отстал он?

— Он всё вокруг дома болтался, я его от дома отваживал, — объяснил Эркин. — А там, — он вздохнул, — Хэллоуин начался.

— Ясно. Ну, сам решай.

Помедлив, Эркин положил фотографию Рассела направо и взял следующую.

— Этого я не знаю, как зовут. Но я его весной ещё в форме видел.

— Так, а сейчас?

— На рынке, когда нас на торги хотели загнать, он командовал. Потом я его не видел. Может, и пришибли.

И разговор покатился дальше. Конечно, разговор. Допрос с битья начинается и без битья не идёт. А это — разговор.

Но устал Эркин от него сильно. И в камере сразу залез на койку, лёг на спину, закинув руки за голову, и погнал по телу волну. Хоть так размяться. Потом посмотрел на Мартина. Опять потолок рассматривает, но глаза уже живые. Мартин почувствовал на себе его взгляд и повернул голову.

— Ну как?

— Нормально, — улыбнулся Эркин. — И не замахнулись ни разу. А у тебя?

— Тоже нормально, — Мартин усмехнулся. — Сказали, что оборону хорошо сделали.

— А разве не так? — к ним подошёл Арч и встал, опираясь растопыренными локтями на их койки.

Эркин подвинулся, Арч ловко подтянулся и сел на его койку.

— Это не мы хорошо оборонялись, — Мартин насмешливо улыбнулся. — Это они плохо наступали. Лезли в лоб по-дурному. Зашли бы с флангов, хреново бы пришлось.

— Это с боков, что ли? — Арч покачал головой. — Тогда да. Но и мы ведь стояли.

— А я разве спорю? Стояли хорошо, но и нас всерьёз не брали. Стреляли не прицельно, так… патроны переводили.

— Пугали? — предположил Эркин.

— И это, — кивнул Мартин. — Это всё охранники. А палач — не боец и бойцом не будет. Над связанным куражиться — это одно, а свою голову подставлять — совсем другое. И все они то ли пьяные были вусмерть, то ли ещё что…

— Точно, — перебил его подошедший к ним Длинный. — Я ему в лоб, так он…

Арч, нагнувшись, щёлкнул Длинного по макушке.

— Не встревай. Конечно, это ты, Мартин, правильно говоришь.

— И в заваруху зимой, — подал голос лежавший на нижней койке Губач. — Они тоже… врассыпную все.

— И ведь самая сволочь, — приподнялся на локтях Эркин, — самая сволочь смылась. Кто посмирнее и не шустрые, на тех и отыгрались. За всех огребли.

— Ну, не скажи, — не согласился Арч. — Это где как.

— Я в имении был, — стоял на своём Эркин, — так самые гнусняки первыми смылись. Нам ещё про свободу говорят, а хозяева уже за воротами.

— Точно, — кивнул Длинный, — и у нас так же.

— Опять встреваешь, — покачал головой Арч. — Зимой, конечно, всяко бывало. И по нам приходилось. Видал я… Костёр догорает, а вокруг костра как спали, так и лежат.

Эркин кивнул.

— Я тоже такое видел.

— Вы прямого попадания не видели, — усмехнулся Мартин. — Когда ни костра, ни людей, а одна яма, да может по кустикам рядом… где сапог с ногой, где… ещё что, хотя… мало что остаётся. Ладно. Война есть война.

Все закивали. О войне они знали мало. Сюда бои не дошли, даже бомбёжек не было. А Мартин воевал, он-то знает.

С допросов вернулись уже все. Значит, скоро ужин, вечерняя оправка и отбой. Нормально. Если б ещё знать, как там дома… Но это волновало только тех, кто имел дом и знал, что там его ждут. Но о доме, как и о будущем, старались не говорить. Не им решать. Значит, и думать нечего.

Золотарёв зашёл в гараж сразу после обеда и нашёл Свиридова, с которым предпочитал ездить. Быстро, надёжно и если что, то и помощники не нужны.

— Здравствуй, сержант. Когда машина будет готова?

— Здравия желаю, майор. А когда надо? — Свиридов выпрямился, вытирая руки ветошью.

Золотарёв улыбнулся.

— Как всегда, Свиридов. Значит, так… Сейчас отдыхай, потом едем в Диртаун, оттуда в Спрингфилд, а там… подождём немного и обратно в Диртаун.

— Концы дай боже, — Свиридов усмехнулся. — И за сколько?

— Завтра вечером мне надо в Колумбию.

Свиридов кивнул.

— Трудно, но возможно. Сделаем.

Золотарёв хлопнул его по плечу.

— Я зайду.

— Я всегда на месте, — улыбнулся Свиридов.

Золотарёв кивнул и ушёл. Так, Бредли и Трейси он от парней отсёк. Но до чего же скользкие, сволочи, не прижмёшь их… Ладно, бумага эта ещё сыграет. Пусть они теперь только сунутся в Джексонвилль. Дача ложных показаний — конечно, не смертельно, но неприятно. А чёртовым индейцем он сейчас займётся вплотную. Его он прижмёт. Есть на чём. Заговорит, сам заговорит, а то ишь взял манеру отмалчиваться, натаскал его Трейси. Ничего, этого индеец не выдержит, сломается. Но куда всё же делся лагерник? По Джексонвиллю белых взяли много, но ни один по описанию не подходит. Неужели действительно дал дёру и залёг где-нибудь. Попробуй его оттуда выковырять. Но вот это индеец должен знать. Наверняка сам туда же собирался, да не успел. А до Бредли с Трейси он ещё доберётся. Где-нибудь эта парочка засветится, не бывает без проколов, вот тогда и взять их за жабры. И посчитаться за всё и сразу. Ладно, их пока побоку, успеется. С индейцем он продумал. Теперь поспать, сделать бланк и вперёд!

Перед отбоем Михаил Аркадьевич постучал в дверь палаты Никласа.

— Не спите ещё?

— Нет, Михаил Аркадьевич, — Никлас читал, лёжа в кровати. — Заходите, конечно, садитесь.

Михаил Аркадьевич переставил стул и сел возле кровати. Никлас отложил книгу на тумбочку.

— Как я понимаю, курс лечения можно считать завершённым.

— Вы догадливы, Никлас. Но наполовину.

— Та-ак, — Никлас улыбнулся, — попробую догадаться.

— Не тратьте на это мозговую энергию, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — Будете лечиться и работать сразу.

— Моя половина ясна, — кивнул Никлас. — А ваша?

— Примерно такая же. Итак, ситуация в общем. Практически всё прошло по плану. Никого не пришлось искать по норкам. Вылезли сами и показали себя во всей красе.

Никлас кивнул.

— Я не видел наших раненых.

— У нас без потерь, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — Добычи много, и теперь пашем, разгребая и сортируя. Завтра я еду в Колумбию. Вернусь к вечеру. А чтобы вам не было скучно, Никлас…

— С кем побеседовать? — понимающе улыбнулся Никлас.

— Со своей памятью, Никлас, — Михаил Аркадьевич говорил очень серьёзно. — Всё, что вы помните и знаете о Белой Смерти.

Никлас медленно кивнул.

— Да, помнить и знать — это разные вещи, — он улыбнулся. — Думаете, получится?

Михаил Аркадьевич задумчиво повёл плечом, потёр висок.

— Думаю, да. До сих пор мы о ней только кое-что от кое-кого слышали. Причём большей частью, по-моему, распускаемые ею же слухи. Сейчас ни Службы Безопасности, ни Службы Охраны нет. Прикрываться ей некем. Убрать всех, кто мог назвать отдававших приказы, они не успели. Взяли, я повторяю, многих.

— Есть из чего собирать мозаику, — улыбнулся Никлас.

— Да. И очень важны ваши… камушки.

— Я постараюсь. Удачи вам, Михаил Аркадьевич.

— Спасибо, — Михаил Аркадьевич встал. — Я понимаю, Никлас, воспоминания неприятные, но другого источника информации пока нет.

— Пока?

— Да. Я рассчитываю на Колумбию. Там произошли очень интересные события.

— Что ж, — Никлас улыбнулся какой-то странной, не своей улыбкой. — Буду ждать встречи. Спокойной ночи, Михаил Аркадьевич.

— Спокойной ночи.

Когда за Михаилом Аркадьевичем закрылась дверь, он взял книгу, заставил себя читать. Но глаза бездумно скользили по буквам, не складывавшимся в слова. Неужели удалось ухватить конец ниточки? Неужели… нет, нельзя, чтобы это безумие опять сковало мозг…

…— Мы всесильны… Вы зря упрямитесь… Отдаю должное вашему мужеству, но сопротивление глупо…

…Нет, этого нет, и не повторится. Никлас снова закрыл и отложил книгу. Итак, главное — спокойствие. Не "память сердца", а холодный анализ. И лучше это делать с утра на свежую голову. А сейчас… сейчас наметим план. Он взял блокнот, карандаш и обстоятельно, чётко, как когда-то, давным-давно, когда он мог записывать, а не держать всё в голове, записал по пунктам. Организация… финансовые источники… структура… цели… методы… руководство… место в общегосударственной структуре… идеология… деятельность… и, разумеется, деятели. Вот теперь можно спать. Остальное — завтра.

Он встал, выключил свет и лёг. Нет, он не потеряет контроль над собой. Нельзя. Надо спать. Набраться сил. И утром, в вычищенных сапогах на свежей голове — он улыбнулся старинной, но не теряющей актуальность шутке — браться за дело. А сейчас спать.

* * *

Эркина выдернули из сна неожиданно и грубо лязгнувшая в неурочное время дверь и голос:

— Эркин Мороз. На выход. С вещами.

Непослушными то ли спросонок, то ли от неожиданности руками он намотал портянки, натянул сапоги и спрыгнул вниз. На ходу надевая куртку, пошёл к двери. Из-под одеял блестели глаза, но голоса никто не подал, даже головы не поднял.

Так рано… до подъёма… Зачем?! С вещами. Переводят в другую камеру? Так за что? У них всё было тихо.

— Давай живо. Руки за спину.

Коридоры, повороты, лестницы… Вывели во двор. Небо ещё только синеет, прожекторы… Эркин вдохнул холодный, чуть влажный воздух и чуть не поперхнулся им, закашлялся.

— Шапку надень. Руки за спину. Вперёд.

Он с привычным послушанием выполнял приказы. Мучительно знакомое отупение накатывало на него удушливой волной. Сколько помнит себя, и всё одно и то же.

Его подвели к маленькой тёмно-зелёной машине. Но это не машина для перевозки рабов. И не "воронок", как называл их Андрей. Но видел на перегоне, в таких ездили русские из комендатуры. У машины… тот самый. Его отдают этому хмырю?! Тогда конец. И улыбается ещё, сволочь.

— Подследственный Мороз доставлен, майор.

— Спасибо, сержант. Свободны, — и уже по-английски: — Давай руки.

Клацнули на запястьях наручники. Всё-таки спереди сковал.

— Залезай.

Эркин неуклюже, путаясь ногами и плечами в каких-то углах и выступах, полез в машину.

— Экий ты неловкий.

Его подтолкнули в спину и усадили на заднем сиденье.

Золотарёв сел рядом с шофёром. Гудок, и ворота стали открываться. Свиридов мягко стронул машину с места.

Когда выехали за ворота, Эркин осторожно скосил глаза на окно. Нет, вроде город незнакомый. Хотя… нет, не то, может, и был здесь весной, до всего, но не помнит.

— Майор, он сзади по голове не треснет? — негромко спросил Свиридов.

— Да нет, — весело ответил Золотарёв. — Он спокойный, — и еле заметно подмигнул Свиридову, — когда без приказа.

Они говорили по-русски, и Эркин старательно удерживал лицо неподвижным.

Пока машина крутилась по улицам, небо посветлело, и на выезде Свиридов выключил фары, поглядел в зеркальце на безучастное тёмное в ещё неярком свете лицо и плавно вступил в игру.

— Вы бы поспали, майор.

— И то, — согласился Золотарёв. — Путь не ближний.

— Точно. А… вопрос можно?

— Ну?

— Зачем его в больницу? С виду здоровый.

— На исследование, — вздохнул Золотарёв. — Спальников положено туда сдавать.

Исследование и спальников он сказал по-английски, внимательно следя в зеркальце за индейцем, и с удовлетворением отметил про себя еле заметно дрогнувшие ресницы.

Свиридов кивнул.

— Жаль парня.

— Кто бы спорил, — опять согласился Золотарёв, поёрзал, устраиваясь поудобнее, и закрыл глаза.

Эркин медленно отвернулся. Окрика не последовало, и он остался сидеть, глядя в окно остановившимися глазами.

У Свиридова чуть дрогнули под усами в улыбке губы. Точно рассчитал майор — проняло парня. То-то, от майора не отвертишься. До донышка вывернет и выскребет. Не было ещё случая, чтобы майор не нащупал болевую точку, не нашёл, за что дёрнуть. Держи лицо, парень, но зацепило тебя, точно зацепило.

После подъёма и утренней оправки, вернувшись в камеру, ждали обычного: завтрак, уборка, может, допросы, а может, и прогулка… Но вместо этого в окошко рявкнули:

— Крейс, Мюллер, Андерсон. На выход. С вещами.

Спортсмен, Адвокат и Филолог, растерянно оглядываясь, подошли к двери.

Когда дверь за ними захлопнулась, Айртон неуверенно спросил:

— Выпускают?

Ночной Ездок пожал плечами.

— Возможно.

— Но на тот свет, — подал голос из своего угла Маршал.

— В таком случае не смею вас опережать, — откликнулся Джонатан.

Фредди удивлённо посмотрел на него. Со вчерашнего допроса в себя не придёт? Неужели зацепило?

— Бредли. Трейси. На выход. С вещами.

С вещами — это шляпы с собой. Остальное немногое на них и в карманах. Ну, куда они не попадут, но сюда уже не вернутся.

— Руки за спину. Вперёд.

Направо — на допрос, а налево… во двор? Дворы бывают разными… Чёрт, такие глухие стены даже в Уорринге только в карцерном отсеке. Идёшь и ждёшь удара…

Михаил Аркадьевич выехал до завтрака. Доктор будет ругаться, но отпуск закончен. Машина знакома и столь же давно знакомый сержант за рулём. Недаром "армия на сержантах держится".

— Здравия желаю, генерал. С ветерком?

— Доброе утро, сержант. Как всегда.

— Принято, генерал.

Первые фразы почти по Уставу, вожжи всегда лучше отпускать постепенно.

Шофёр прибавил скорость, искусно вписав машину в поворот. Михаил Аркадьевич улыбнулся. С кем бы без него Тромб ни ездил, но квалификации не только не утратил, а даже похоже кое-что и приобрёл.

— С кем тренировался, сержант?

— А что? — улыбнулся Тромб. — Заметно? У нас в хозяйстве ещё зимой, даже… да, перед капитуляцией парень один прибился. Из бывших рабов, — Михаил Аркадьевич заинтересованно кивнул. — Машину водит… как бог. Ну и… потренировал нас. И меня, и остальных.

— Значит, как бог, — улыбнулся Михаил Аркадьевич, — сильно сказано, Рыгорыч.

— Так правда же, Михаил Аркадьевич. Оформили его вольнонаёмным. И работает. Хороший парень. С заскоками, правда. Но у кого их нет?

— Тоже правда, — согласился Михаил Аркадьевич. — Значит, из рабов?

— Да, негр. И вот ведь интересно. Так, с кем из бывших ни поговори, такого нарасскажут, таких ужасов распишут… А этот — нет. Да и по нему видно, что не бедствовал особо. И выучили его, а это ведь запрещено было. А он грамотный, представляете?

— Совсем интересно, — подбодрил его Михаил Аркадьевич. Но и в самом деле интересно. Второй случай. Ларри и… — Как его зовут?

— Парня-то? Тим. А пацана, он пацана подобрал, усыновил, Димом. Тим и Дим. Смешно.

— Большой пацан?

— Да нет, Михаил Аркадьевич, лет семь, а может, и меньше. И самому Тиму и четвертака ещё вроде нет. Так сначала он и, что грамотный, скрывал, и пацана от нас прятал. Потом перестал.

— А заскоки у него какие?

— Ну так, кто без них. Да и нормально всё у него сейчас, — Тромб негромко рассмеялся. — Он слова боится.

— Слова? Как так? И какого?

— Situation. Да-да, Михаил Аркадьевич. Скажешь при нём по-английски, ну, нормальная ситуация, так он затрясётся весь, глаза сразу дикие, или столбом станет.

— И сейчас?

— Нет. Застынет так, постоит секунд пять, будто ждёт чего-то, и опять нормальный. А по-русски когда он и не дёргается.

— Интересно, — задумчиво сказал Михаил Аркадьевич. — Очень интересно. Он сам пришёл?

— Ну-у, и да, и нет. И сам, и позвали. Один из наших на дороге застрял. Мотор раскрыл и возится. А он подошёл и помог. Так с ним на базу и приехал. Ну, и остался. Война, считай, уже кончилась, засылать к нам незачем, да и не заслали бы раба. Приглядывали, конечно, за ним первое время, проверили, как положено, а летом он уже на доверии был. Может, отдохнёте пока?

— Да, пожалуй.

Михаил Аркадьевич откинулся на спинку и прикрыл глаза. Да, действительно водить Тромб стал лучше. И почему-то из всех накопившихся новостей решил рассказать именно об этом? Но очень интересно. Грамотный шофёр. Боится слова "ситуация". Неизвестно, когда и для чего понадобится, но и самому интересно, и просят обратить внимание.

Бурые осенние поля, корявые деревья с редкой жёлтой листвой вдоль дороги. Эркин смотрел и не видел их. Значит, больница, исследование… да, тогда точно конец. Двадцать пять лет — срок спальнику. Всегда знал это. Ещё с той первой сортировки…

…Ему пять лет.

— Ну-ка, наклонись. А вот так ногу поднимешь? Коленкой к уху. Ну, хорош.

Смеющееся румяное лицо, круглые очки. Он удивлённо смотрит снизу вверх на этого беляка. Так его ни разу ещё не смотрели, не командовали.

— А теперь разведи ноги, шире, ещё шире и нагнись. Ай браво! И улыбнись. Нет, смотрите, интересный какой экземпляр.

— Да, — соглашается второй, постарше, но тоже в очках. — Иди сюда.

Он послушно подходит, встаёт на указанное место. Сильные мягкие пальцы пробегают по его телу, всего обшаривают.

— Согласен. Очень интересен.

— А может, лучше на племя?

— Ну… не думаю. Как спальник он будет доходнее. Отправляйте.

И первый, похлопывая его по ягодицам, смеётся:

— Запомни, раб. Тебе ещё двадцать лет жить. А всего двадцать пять. Ну, благодари.

И он целует эти облапавшие его руки, решившие его судьбу…

…Всё. Он и так прожил лишний год. Двадцать пять лет закончились первого января. Тогда он этого не заметил. То ли ещё в имении был, то ли уже брёл со всеми. Да и неважно. Не жизнь это была. Жить начал с марта. Да, это было в марте. Женя так говорила. Женя… Ничего у него не было. Одна Женя. Не уберёг. Сказал тогда ей, что самого страшного, что могло, нет, что могли с ним сделать, у него не было. Ни разу его на "трамвай" не сажали. Ни одну по приказу не снасильничал. И как накликал. На Женю. Не уберёг. Даже лёгкой смерти у Жени не было. И у Андрея. Андрей поверил ему, а он… А что он мог сделать? Значит, что? А ничего. Всё теперь.

Золотарёв приоткрыл глаза и посмотрел в зеркальце на спокойное, даже… отрешённое лицо. Вот так-то, парень. Сейчас тебя и с другой стороны подёргаем. И с третьей. И начнём так… Он покосился на Свиридова, и тот сразу поймал его взгляд.

— Проснулись, майор? Как спалось?

— Да, спасибо, сержант, всё отлично. Теперь и утро можно начинать. Останови-ка вон там.

— Принято.

Свиридов прижал машину к обочине и остановил. Золотарёв вышел и огляделся. Удачно.

— Вылезай, парень, — сказал он по-английски и сразу по-русски: — Выводи его, сержант, — и опять по-английски: — Оправка.

Эркин вылез из машины уже увереннее — шофёр только слегка придержал его за локоть — перешагнул через канаву и встал спиной к русским.

— Смотри, какой стеснительный, — сказал за его спиной по-русски Свиридов.

И по-русски же ответил Золотарёв.

— Ему есть чего стесняться.

Эркин насмешливо улыбнулся: если они думали, что наручники помешают ему справиться с застёжкой, то просчитались. Рабов при долгих перевозках тоже выводили на оправку, не снимая наручников. Это в рабских штанах неудобно, а к застёжке он привык. При общих оправках, если в паласной форме, то спальники управлялись быстрее остальных рабов. Эркин застегнул джинсы, но продолжал стоять, глядя перед собой.

— Иди сюда, — позвали его по-английски.

Он медленно повернулся и пошёл к ним. Они оба стояли у машины и ждали его. Оба курили. Эркин остановился в двух шагах от них, но ни головы, ни глаз не опустил, смотрел между ними.

— Готов? — Золотарёв улыбнулся получившейся двусмысленности, понятной только ему и Свиридову. Многие ломались именно здесь, когда вместо закономерной пули — а для чего ещё остановка в безлюдном месте? — вдруг жизнь… Многие, но… но не этот чёртов индеец.

За эти дни Эркин похудел и осунулся, его лицо потеряло плавную округлость, выступили скулы и желваки в углах рта, резче обозначились индейские черты.

— И чего тебе дать? Покурить или поесть? — спросил Золотарёв, уже чувствуя, что ожидаемого не случилось.

Спросил и нахмурился: таким презрительно-равнодушным осталось это строгое чеканное лицо.

— Ну, как знаешь, парень, — сердясь на себя, слишком резко бросил Золотарёв. — Тогда залезай.

Когда Эркин занял своё место, Золотарёв выплюнул и растоптал окурок.

— Поехали.

Свиридов кивнул и сел за руль. Подождал, пока Золотарёв сядет рядом и захлопнет дверцу, и мягко стронул машину. А не ладится что-то у майора, так что надо потише и понезаметнее, а то… не ровен час…

Им вернули всё. Кроме оружия. Нет, автоматы, патроны… на них они и не рассчитывали. Ну, кольты и пистолеты… в принципе тоже понятно. Но пояса, кобуры, портупеи… Это могли бы и вернуть. Но… Фредди предостерегающе посмотрел на Джонни: не начал бы качать права. Чёрт с ними, хотя жалко, конечно, хорошая кожа, пригнано всё, обмято, но… им время дороже. Справки, удостоверяющие их незапятнанность, расписаться в ведомостях за справки, что претензий не имеют, за вещи…

— А грузовик? — спросил Джонатан, придерживая рукой ведомость.

— На штрафстоянке, — равнодушно сказал сонный дежурный. — Расписывайтесь.

Джонатан расписался, и им достаточно вежливо указали на выход, не высказав пожелания новой встречи.

Уже на улице Фредди с отвращением провёл ладонью по щеке.

— Я в парикмахерскую.

— Успеешь, — Джонатан с наслаждением закурил. — Сначала на стоянку.

Полицейская стоянка для угнанных, конфискованных и задержанных машин располагалась невдалеке. Грузовик был там и в полном порядке, если не считать, что бензина на донышке.

— До "Пирата" хватит, — Джонатан расплатился с полицейским за двое суток и сел в кабину. — Поехали.

Фредди кивнул, выруливая со стоянки. Одеяла в кузове, пуловер Джонатана, даже их укладки под сиденьем и в бардачке — всё на месте. Если и обыскивали грузовичок, то умело и вежливо. Как и в Мышеловке.

Бензина хватило точно до "Пирата". Фредди остановил грузовик у подъезда. Лысый морщинистый старик за стойкой глазом не моргнул, когда они остановились перед ним.

— Двадцать первый? — спросил он тусклым равнодушным голосом.

Джонатан кивнул и бросил на стойку ключи от грузовика. Старик взял их и, не глядя, отбросил в сторону, где возникший из воздуха парень в замасленной куртке поймал связку на лету и тут же вышел.

— Что ещё? — спросил старик.

— Рубашки шестнадцать, трусы эм, носки десятый, — распорядился Джонатан, забирая ключ от номера. — И завтрак через час.

Фредди во время разговора, облокотившись о стойку, безучастно рассматривал пустынный холл. Только в дальнем углу дремал, укрывшись за развёрнутой газетой, невзрачный человечек в костюме тускло-мышиного цвета. Ты смотри, жив ещё. Во всех передрягах выжил, но по службе не продвинулся. Как тогда сидел здесь соглядатаем, так и сейчас. Даже газету, похоже, не меняет.

По скрипучей расшатанной лестнице они поднялись на второй этаж и прошли в свой номер. Час их беспокоить не будут, только заказ занесут. Двадцать первый в "Пирате" — это уровень обслуживания. А какой номер на ключе и двери столь же неважно, как и то, что отель именуется "Континенталь-Мурано". Покойника Мурано уже и не помнит никто, гостиницей владеет тот, кто хозяйничает в Дарроуби. Сейчас это Клайд.

Войдя в номер, Фредди щёлкнул задвижкой, подавая сигнал, что входить без стука не рекомендуется.

— Душ, бритьё, завтрак, — Джонатан быстро раздевался, кидая одежду на кровать.

— А информация?

— К концу завтрака поспеет.

— Надеюсь, — хмыкнул Фредди из ванной, пристраиваясь к зеркалу.

— Ты б вымылся сначала, — Джонатан сложил их бельё и рубашки в ящик для грязного белья в углу ванной и пустил воду.

— Поучи меня, — Фредди с наслаждением вёл бритвой по шее. — Иди, принимай, стучат.

— Чёрт, не слышу за водой.

Джонатан обернул себя по бёдрам полотенцем и зашлёпал к двери.

— Кто там?

— Ваш заказ, сэр.

Джонатан приоткрыл дверь и впустил быстроглазого веснушчатого подростка. Выложив на кровать блестящие целлофановые пакеты, он взглядом попросил разрешения забрать сапоги. Джонатан кивнул, и мальчишка, подхватив обе пары, исчез. Джонатан закрыл за ним дверь уже на два оборота — не беспокоить — и вернулся в ванную.

— Вышколен, — заметил Фредди, вытирая бритву.

— Клайд халтуры не терпит, — откликнулся Джонатан. — Ты что, второй раз ещё будешь?

— Оброс, — ответил Фредди уже из-под душа.

— Псих, — одобрительно засмеялся Джонатан, становясь рядом с ним.

Они с наслаждением дважды вымылись, отскребая тюремную грязь и тюремный запах. Хорошо бы ещё ванну, но на это уже нет времени. Побрились. Фредди перебрал флаконы на полке у зеркала, выбирая лосьон.

— "Райского яблока" нет, — хмыкнул Джонатан, наливая себе на ладонь "Лесного".

Фредди молча кивнул, не ответив на ставшую уже привычной шутку, и Джонатан нахмурился.

— Может, и уцелели, — сказал он.

Фредди открыл флакон "Денима", молча закончил свой туалет и, уже выходя из ванной, ответил:

— Может.

С треском вскрывая целлофановые пакеты, они надели чистое, натянули джинсы. Фредди подошёл к двери, дважды повернул защёлку. И через несколько секунд дверь открылась.

— Входи, Клайд, — улыбнулся Джонатан. — Позавтракаешь с нами?

— Уже, — ответил Клайд, быстро оглядывая их. — Надолго?

— За сколько управишься? — ответил вопросом Джонатан.

— Смотря по вопросам.

— Колумбия, Спрингфилд, Джексонвилль, — перечислил Джонатан, застёгивая манжеты.

— Обстановка или персонально?

— Судя по обстановке.

— Ладно, — кивнул Клайд. — Ешьте, я зайду.

Посторонился в дверях, впуская молодого парня с уставленным тарелками столиком на колёсах и подростка с двумя парами вычищенных сапог в руках, и ушёл. Когда парень накрыл на стол, а мальчишка поставил сапоги на место, оба получили чаевые и исчезли. Джонатан и Фредди обулись и сели к столу.

— Ну, вот это еда! — восхитился Джонатан.

— Это ты всё-таки зря, — возразил Фредди. — Для тюрьмы даже ничего.

— Ещё три дня, и я бы загнулся, — убеждённо ответил Джонатан. — Или свихнулся.

— В Аризоне на таком пайке годами живут и не свихиваются.

Они спорили о еде, будто это было сейчас самым важным для них.

Устроившись в углу кабинета, Михаил Аркадьевич рассматривал человека, сидящего за допросным столом, с явным доброжелательным интересом. Но и этот, если не красивый, то весьма импозантный мужчина, одетый в отличный полуспортивный костюм с тканой эмблемой Старого Охотничьего Клуба на нагрудном кармане, стоил того.

— Поверьте, я считал эту затею безумством. И я даже пытался это доказывать. Нас, разумно смотрящих на… эту проблему, было немного. И мы ничего не могли сделать.

— Но к нам вы пришли не по этой причине, — улыбнулся следователь.

— Не смею отрицать очевидного. Я спасал себя и свою семью. Я готов ответить перед законом, хотя я не нарушил ни одного предписания военной администрации. Но пасть жертвой маньяка… нет. И потом у меня семья. А он не щадит никого. Ваша засада в моём доме — это гарантия… жизни. Жене, детям. И даже прислуге.

— Логично, — кивнул следователь. — Итак, давайте поподробнее.

— Пожалуйста-пожалуйста. Всё, что в моих силах.

Михаил Аркадьевич мягко улыбнулся. Да, сильно их напугал этот парень. Чак, кажется. Но вырисовывается интересная картина. Очень интересная.

— Разумеется, это очень интересно, — плавно вступил он в разговор. — И, разумеется, мы по достоинству оценим вашу готовность к сотрудничеству. И реализацию этой готовности.

— О-о! — казалось, он только сейчас заметил Михаила Аркадьевича. — Это действительно вы?!

— Да, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Это действительно я.

Следователь, наклоном головы пряча улыбку, приготовил чистый лист бумаги. Вот теперь начнётся… настоящая информация.

Крис яростно сгребал опавшие листья. За эти дни сад совсем запустили. Ничего, он наведёт порядок. Сумасшедшие дни. Никогда никому не признается, но испугался. Что всё вернулось, что опять… сортировки, торги, клиентки, надзиратели… а эти месяцы просто приснились. Ещё один сон, когда откроешь глаза, и только ненависть не даёт тебе взять себя руками за горло или попросить у других подушку. Если б хоть кто из этих — как их назвал кто-то из врачей — реваншистов, попался ему… ведь разорвал бы, зубами бы грыз, но они были все ранеными, стонали, боялись… противно, конечно, но иначе нельзя.

— Ты чего так стараешься?

Крис поднял глаза.

— А ты чего гуляешь, Новенький? Руки бережёшь? — и усмехнулся. — Губы не надувай, не стоит.

— Да ну тебя к чёрту, — Новенький носком ботинка подгрёб размётанные ветром листья. — Перетрухал я.

— Я тоже, — кивнул Крис.

— По тебе не скажешь. А я как подумал… Ну, куда я перегоревший? В Овраг только. И хорошо, если сразу, а если потешиться вздумают, тогда как?

— А никак, — Крис опёрся на грабли. — Я бы не дался.

— Ну и… да, тогда бы сразу, — согласился Новенький. — Давай, что ли, погребу немного.

— Иди, рукавицы возьми, а то волдыри натрёшь, — улыбнулся Крис.

— Ага, я мигом, — Новенький рванулся и тут же остановился. — А… где рукавицы?

— У Гарри попроси, он в кладовке сейчас. У дальнего входа.

Побежал малец. Крис подровнял кучу, придавил её. Запах осенних листьев, запах дыма… да, в Паласах осенью тоже, случалось, жгли палую листву. И прошлой осенью…

…Клиенток то навалом, то никого. То за смену с тремя отработаешь, то всю смену так и простоишь в отстойнике. Но это ещё ладно, а вот все эти беляшки чёртовы с фокусами стали. Сами не знают, чего хотят. И ещё бомбёжки… То неси её в убежище, то нет, давай ещё прямо здесь. Психованные какие-то. И надзиратели. То прямо сахарные, то злобствуют…

…Крис тряхнул головой. Ну их всех. Кончилось и… кончилось.

— Доброе утро, Крис.

Он вздрогнул, замешкался, и уже ей в спину прозвучало его ответное:

— Доброе утро, Люся.

Он стоял и смотрел ей вслед. Как она быстро идёт к четвёртому корпусу. На работу. Она всегда здоровается со всеми. Но никогда не останавливается. И он не успевает ей ответить. Потому что его всякий раз окатывает… И горячо, и холодно сразу. А она… она наверное считает его грубияном. И невежей. А он… чёрт, надо же было такому. И чтоб с ним. А может… может, это так просто, как ссадина, поболит и пройдёт…

— Крис, ты чего?

— Пришёл наконец-то.

— Да я уж тут чёрт-те сколько стою, а ты столб столбом и ни с места, — засмеялся Новенький. — Даже глазами не хлопаешь.

— Ладно. Грабли взял?

— Ну.

— Тогда из-под кустов выгребай.

— Ладно, — покладисто согласился Новенький. — В город нельзя ещё, сказали.

И хотя Крис не любил болтовни за работой, но охотно поддержал разговор. Будто забивал словами, незначащим трёпом чувство, саднящее где-то внутри, как содранный струп.

Покачиваясь в такт толчкам, Эркин смотрел в окно. И слушал. Не хотел: ведь главное он знает — в Овраг везут, а всё равно. Слышит и слушает.

— Сволочи они, конечно.

— Не то слово, сержант. Человек для них… как тряпка половая. Ноги вытрут и выкинут. И всё. Лишь бы им выгода была.

— Лендлорды эти или как их?

— Лендлорды. Да и остальные. Вот, смотри, парень на них всё лето пахал как проклятый. Ни выходных, ни подмены. А не нужен стал, так и плевать им на него. Я ему говорю. Ты ж с ним у одного костра спал, из одного котелка ел, а теперь-то что? А он смотрит внаглую. Не знаю такого, и всё.

— Отрёкся, значит, — понимающе кивнул Свиридов.

— Да, — Золотарёв закурил. — И лендлорд, и ковбой. Отреклись. И от него, и от второго, напарника его. Их — лендлорда с ковбоем — с оружием взяли, на горячем. Так лишь бы свою шкуру спасти. И не на словах, сержант, подписались, сами написали. Не знаем, не видели, не знакомы.

— Жалко парня, — помедлив, сказал Свиридов.

— Да, — кивнул Золотарёв. — Подтвердили бы, что да, работал, ничего такого за ним не замечалось, ну и… что положено, то и без исследования бы обошлось.

— А! Это, что он спальник, значит, не так уж…

— Если бы эти двое, понимаешь, сержант, сказали бы по-людски, то тогда есть показания двоих, что спальник, и экспертиза тогда ни к чему, — рассуждал Золотарёв вплетая в русскую речь английские слова, русский вариант которых индеец при всей своей нахватанности знать не мог. Чтоб понял и прочувствовал. — Так ведь упёрлись. Подставили парня и хоть бы что им.

— А, майор, вы сказали, он не один был. А второй кто?

— Напарник-то? Блатарь. Бросил и смылся.

— А, ну понятно. Один, значит, за всех отдуваться будет, — Свиридов сочувственно вздохнул.

Эркин полуприкрыл глаза, будто задремал. Да и лицо так легче держать. Значит, что? Про Андрея хмырь не знает. Ну и пусть не знает. Андрея ни живого, ни мёртвого не сдам. А так… Что ж, может, это и правильно. Чего Фредди за него к стенке идти? Укрывательство — это расстрел. А так… не знаю, и всё. Так что если хмырь не врёт, то у Фредди есть шанс выскочить. И у Джонатана. Ну, они друг друга вытянут. Хватит, что из-за него Андрей погиб. И Женя. Ещё и Фредди с Джонатаном… несправедливо. Значит, если его о них спросят, молчать? Нет, знают, многие. А что знают? Что на заработках был? А… а ни хрена! Нанимался. К лендлорду. Всё так. А ни имени, ни где это он не знает. Его дело рабское. Привезли, увезли, и всё. Справки… Бифпит… Ну, это ничего. Вокруг Бифпита имений навалом. Многие из такого далёка были. Хорошо, беляк проболтался. Теперь хоть знаешь, как врать.

Эркин невольно улыбнулся своей находке, и Золотарёв, наблюдавший за ним в зеркальце над ветровым стеклом, даже поперхнулся. И тут же нахмурился. Он что, не слышал? Или не понял ни хрена? Чего обрадовался?!

— Может, ему закурить дать? — предложил Свиридов.

Золотарёв мотнул головой.

— Он некурящий.

Эркин совсем закрыл глаза, будто заснул, и какое-то время на его губах сохранялась лёгкая смутная улыбка, но потом его лицо приняло прежнее спокойно-отрешённое выражение.

— У вас есть претензии к условиям содержания?

— Нет-нет, — глава регионального отделения Белой Смерти взмахнул руками, как бы отталкивая от себя вопрос. — Что вы. В целом неплохо, всё очень корректно.

— Хорошо, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Вам дадут бумагу, ручку и отведут в камеру, где вы сможете сосредоточиться.

— Конечно-конечно. У меня одна… один вопрос. Моя семья?

— Ваша семья в безопасности, — коротко ответил Михаил Аркадьевич и посмотрел на следователя. — Вызывайте конвой.

Когда они остались в кабинете вдвоём, Михаил Аркадьевич подошёл к столу следователя.

— С вашего разрешения…

— Да, генерал, — подвинулся следователь, открывая доступ к селектору.

Михаил Аркадьевич быстро щёлкнул тумблером.

— Майора Гольцева, срочно.

— Есть.

Новый щелчок.

— Подследственного Чака на допрос через семь минут, — и, не дожидаясь ответа, новый щелчок. — Майор Арсеньев, с материалами по делу "палача", — щелчок. — Группа Гольцева, готовность один, — щелчок. — Майор Золотарёв…

— Отбыл в Диртаун, — вклинился голос.

— Свяжитесь с ним, пусть прибудет срочно.

— Майор Гольцев по вашему приказанию прибыл! — распахнулась дверь.

— Заходите.

Михаил Аркадьевич выключил селектор, быстро отобрал из лежащих на столе бумаг несколько листов и протянул их Гольцеву.

— Ознакомьтесь.

Гольцев быстро даже не пробежал по ним глазами, а охватил одним движением зрачков, как заглотал, и вернул.

— Поезжайте в Джексонвилль. Максимально аккуратно возьмите Кропстона. И всех, на кого он укажет. По дороге свяжитесь с Диртауном и Гатрингсом. Проконсультируйтесь, чтобы не дублировать. Ваша группа уже ждёт. Выполняйте.

— Есть!

Щёлкнув каблуками, Гольцев вылетел за дверь. Пропуская его, Спиноза ловко посторонился. Михаил Аркадьевич кивком поздоровался, беря папку.

— Вы не против, если мы займём ваш кабинет? — обратился он к следователю.

— Может, пойдём ко мне? — предложил Спиноза.

В дверь негромко стукнули, и заглянул конвойный.

— Заводите, — кивнул Михаил Аркадьевич, обернулся к следователю. — Материалы по этому списку у вас?

— Да.

— Значит, работаем втроём, — Михаил Аркадьевич улыбнулся, глядя на медленно усаживающегося за допросный столик высокого широкоплечего негра в кожаной куртке. — Здравствуйте, Чак.

— Здравствуйте, сэр, — настороженно ответил тот.

— Почему вы прошли мимо пятнадцатого номера на Лексингтон-Авеню?

— Там никто не живёт, дом заколочен, — растерялся Чак.

— Но вы собирались туда зайти?

Чак глубоко вздохнул. Значит… значит, они всё поняли, ну, что ж… И так, и этак — пуля.

— Да, сэр.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Вы давно видели хозяина этого дома?

— Прошлым летом, сэр.

— А остальных?

— Летом, осенью, раньше ещё… Я… Я не помню уже всех, сэр.

— Понятно. Вы знали, что они живут в Колумбии?

— Не о всех, сэр.

— Специально искали?

— Нет, сэр, нет.

— Когда вы приехали в Колумбию?

— В августе, сэр. Числа я не помню.

— А до этого?

Чак растерялся. Странный вопрос. Странный человек. Беляк и… нет, это тоже не то, не так… Зачем ему знать, где и что было до Колумбии? Или про те, все тоже…

— Там я убивал по приказу, — вырвалось у него.

— И кто приказывал? — спокойно спросил Михаил Аркадьевич.

— Ротбус.

— Да, вы говорили о нём. А до него кто?

У Чака задрожали губы.

— Меня сдавали многим. Я не помню всех, сэр.

Михаил Аркадьевич кивнул, медленно без резких движений подошёл и остановился в шаге от Чака.

— Когда вы стали работать с Ротбусом?

— Меня отдали ему в декабре, сэр. В начале.

— Двадцатого декабря все рабы стали свободными. Вы сами решили остаться с Ротбусом?

Закинув голову, Чак снизу вверх смотрел на Михаила Аркадьевича. У него уже дрожали не только губы, всё лицо, руки, лежащие на столе, плечи — всё дёргалось, ходило ходуном, стучали зубы.

— Нет, сэр, нет. Я не мог… Раб не решает, сэр. Мне велели…

И в ужасе застыл, обречённо ожидая вопроса: "Кто велел?" — он же не смеет отвечать, не сможет назвать имя. Но прозвучало:

— Что велели?

Чак облегчённо вздохнул.

— Мне велели идти с ним и выполнять все его приказы, сэр. Делать, что он велит, сэр.

И опять неожиданное:

— Старый Хозяин велел, так?

Да, но это не вопрос, не тот вопрос. Ему не надо называть имя, нужно только сказать: "Да", — а это уже не опасно.

— Да, сэр, — благодарно выдохнул Чак.

— Хорошо, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — Претензии по содержанию есть?

Чак несколько раз схватил открытым ртом воздух. А если… беляк, вроде, не злой, если попросить, объяснить…

— Всё хорошо, сэр. Спасибо, сэр. Но… если можно, сэр. Хоть на день, если нельзя, то хоть на час…

Они быстро переглянулись.

— Я слушаю, — подбодрил его улыбкой Михаил Аркадьевич.

— В общую камеру, сэр. Хоть на час, мне хватит.

Михаил Аркадьевич переставил стул и сел напротив Чака. Теперь их лица были на одном уровне.

— Зачем? Вам тяжело одному?

— Сэр, — отчаяние в голосе Чака заставило подойти остальных. — У меня начали болеть руки.

— Тогда нужен врач, — сказал Спиноза.

— Нет! — Чак сорвался на крик. — Я здоровый, не надо. На час в общую, сэр. Я подерусь, и руки пройдут. Если нельзя, я не буду убивать, сэр, только побью, — он говорил быстро, захлёбываясь.

— Подождите, я что-то не совсем понимаю, — сказал Михаил Аркадьевич. — Если вы кого-то бьёте, то у вас не болят руки, так?

— Да, сэр. Я вработанный, я не могу без этого. Мы же горим. Как… как спальники. Вот, сэр.

Чак слегка приподнял руки и показал бессильно обвисающие пальцы.

— Я… я уже ложку не держу, через край пью. Дайте мне кого-нибудь, сэр. Ну… ну у вас же хоть кто-нибудь есть, что на допросе упрямится.

— Мы не бьём на допросе, — тихо сказал Спиноза.

— Почему? — вырвалось у Чака. — Так же всегда делают, сэр.

— Потом вам объяснят, почему, — мягко сказал Михаил Аркадьевич. — Боль постоянная?

— Н-нет, сэр — Чак обречённо опустил голову. — Когда я что по приказу делаю, не так. А в камере… очень больно. Спать не могу.

— Хорошо, — кивнул Михаил Аркадьевич, — попробуем вам помочь. Но сначала… вы можете отвечать на вопросы?

— Не на все, сэр.

— Я понимаю. Сделаем так. Если вы не можете ответить, то говорите об этом, — Михаил Аркадьевич улыбнулся. — А кричать не надо. Никто вас бить не будет. Вы поняли? — Чак несмело кивнул. — Вы были один у хозяина?

— У Ротбуса? Один, сэр.

— А до этого?

Чак медленно сглотнул слюну. Но… но, ведь отвечая на такой вопрос, он не называет, это… это можно.

— Десять, сэр.

— И где они теперь? Здесь, в Колумбии?

Ну, о них он может говорить свободно.

— Нет, сэр. Семерых ещё к прошлому декабрю убили. Тима сдали в аренду, и он пропал на Русской Территории, а меня и Гэба сдали позже. Меня Ротбусу, а Гэба одному толстяку из Джексонвилля.

— Имена тех, кому сдали Тима и Гэба, можете назвать?

— Да, сэр. Тима — Джусу Армонти, а Гэба… Я его до этого не видел. Я не знаю его имени, только то, что он из Джексонвилля, и о нём сказали: "Туша, а соображает",

— Туша? Из Джексонвилля? — переспросил Спиноза. — Это Кропстон, Михаил Аркадьевич.

— Предупредите Гольцева, — бросил, не оборачиваясь, Михаил Аркадьевич. — А как погибли те, семеро?

Спиноза бесшумно вышел из кабинета.

— По-разному, сэр. Артура и Джорджа завалило в бомбёжку, мы тогда все на выезде работали и попали в налёт, — Чак совсем успокоился и говорил свободно. — Сая, Дика и Юпа застрелили. Они тоже на выезде были и как раз своё отработали. Кит и Флетч… их тоже убили. Финишное задание, сэр.

— Финишное задание? Что это? — удивился Михаил Аркадьевич.

— Это финиш, сэр. Ну, такое задание, после которого раба уже не оставляют. Сделав такое, он не должен жить.

— И кто их убивал?

— Мы же, сэр. Те, кого оставляют.

— И вы?

— Да, сэр, — спокойно ответил Чак.

— И какой финиш был у них?

— Не знаю, сэр. Сая, Дика и Юпа убирал не я.

— А Кита и Флетча?

— Они вывезли на загородную виллу и убили, — Чак запнулся, подбирая слова, чтобы и было понятно, и не назвать запретного. Михаил Аркадьевич терпеливо ждал. — Бригадного генерала, начальника СБ, — нашёл выход Чак.

Михаил Аркадьевич остался спокоен, а следователь сделал пометку в своём блокноте.

— Сэр, я сделал, как положено, сэр. — Чак облизал пересохшие губы и, не отводя глаз от Михаила Аркадьевича, повторил: — Я сделал, как положено, сэр. И… и я их не мучил.

— Пуля в затылок? — спросил следователь.

— Нет, сэр. Велели без следов, сэр.

— И они не сопротивлялись?

— Они знали, что это финиш, сэр, — тихо ответил Чак.

— Вы дружили? — неожиданно спросил незаметно вернувшийся Спиноза.

Михаил Аркадьевич нахмурился, но Чак спокойно ответил:

— Иначе нельзя, сэр. Когда нас всех вместе продали… в одни руки, мы радовались.

— И кто вас продал? — спросил следователь.

— Он… он нас собирал, выкупал у прежних хозяев и учил, — Чак опустил и тут же вскинул голову. — Всему учил.

— Его ты можешь назвать?

— Его? Да, сэр. Он… мы верили ему, клятву давали. Ему, сэр. А он передал её и продал нас. Он… он такой же беляк.

— Тогда назови его, — подхватил Спиноза.

— Грин. Арчибальд Теодор Грин.

Спиноза и следователь снова переглянулись и понимающе кивнули друг другу.

— Где он сейчас?

— Уже там, сэр, — Чак глазами показал на потолок и зло улыбнулся. — Я слышал, что его убили. Я ещё встречу его, сэр.

— Его же убили, — мягко возразил Михаил Аркадьевич.

— Там, сэр, — Чак открыто смотрел ему в глаза. — Я всё делаю, как вы говорите, сэр. А потом вы меня убьёте. Я же понимаю, это финиш. Там я встречу. И его, и остальных… наших. И мы все вместе…

— Убьёте его ещё раз, — усмехнулся следователь.

— Это будет очень долго, — ответно усмехнулся Чак. — Мы не будем спешить, сэр.

— Хорошо, — Михаил Аркадьевич встал и пошёл к столу. — Мы ещё вернёмся к этому разговору. А сейчас, — он вернулся с пачкой фотографий. Чак настороженно следил за ним. Михаил Аркадьевич положил на столик фотографии. — Посмотрите. И кого узнаете, о них расскажете. Всё, что знаете.

— Я не знаю всех имён, сэр, — Чак осторожно всей ладонью подвинул к себе верхнюю фотографию.

— Неважно. Они пронумерованы. Номер вверху слева.

Следователь отошёл к столу и приготовился записывать, а Михаил Аркадьевич остался сидеть рядом с Чаком. Спиноза переставил стул и сел с другой стороны от Чака, но чуть подальше и раскрыл свой блокнот с маленьким замочком на обложке. Чак покосился на щелчок замка и вдруг улыбнулся.

— У этого, — он показал на лежащую перед ним фотографию, — был такой же. С замочком.

— Вот и давайте о нём, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Номер семь, Олег Тихонович.

— Я его с прошлой весны не видел, сэр, — начал Чак. — Не знаю, где он. А до этого бывал часто. И всегда в штатском.

Они уже пили кофе, когда без стука открылась дверь и вошёл Клайд.

— Садись, — улыбнулся Джонатан.

Фредди ограничился молчаливым кивком.

Клайд сел к столу, отодвинув кофейник.

— В Спрингфилде тихо, несколько побитых морд, ну, и ещё по мелочи. Сейчас туда везут раненых со всего штата.

— Дальше, — кивнул Джонатан.

— Колумбия. Чёрт знает что. Русских кто-то взбудоражил, и они чуть ли не с рассвета выставили патрули. Самооборона заметалась. Брали цыпляток пачками.

— И командира не нашлось? — хмыкнул Фредди.

— Вот здесь и оно. Командиров вырезали. Какой-то чёрный прошёлся по домам и никого не оставил.

— Чёрный? — переспросил Джонатан.

— В кожанке? — уточнил Фредди.

Клайд пожал плечами.

— Понятно, — кивнул Джонатан.

— Это важно? — спросил Клайд.

— Где он сейчас?

— Русские потрошат.

— Тогда дальше. Дэннис? — спросил Джонатан.

— Тихо.

— Дальше, — нетерпеливо дёрнул головой Фредди, получив сразу от Джонатана предостерегающий взгляд.

Клайд улыбнулся.

— По Джексонвиллю сюрприз, — и, не оборачиваясь и даже не повышая голоса: — Вводите.

Двое рослых парней в красных куртках гостиничной обслуги ввели, держав с двух сторон под руки, молодого белобрысого парня с распухшим лицом, в свежих синяках и ссадинах

— Вот, — сказал Клайд. — Послали его по делу, а он…

— А я что, да я ничего такого, — задёргался парень. Говорил он невнятно из-за выбитых зубов. — Меня послали, я и пошёл, а чего они, ну, я со всеми же…

Фредди посмотрел на него с холодным любопытством, и парень замолчал.

— Тебя к кому послали? — тихо спросил Клайд.

— К Найфу… — тычком в рёбра его заставили подавиться непроизнесённым обращением.

— А к кому пришёл?

— Так Найф же у него был, ну, я и… — новый тычок, — ну, Бобби же старше. Я и пошёл со всеми.

— Пусть говорит, — разжал губы Фредди.

Клайд посмотрел на него и кивнул. И парень зачастил, захлёбываясь и путаясь в словах, как они гонялись по городу за цветными, ну, и остальных, кто попадётся, как веселились, ну, Хэллоуин же, а они наглые, черномазые, улицу перегородили, и не сунься к их бабам, а потом русские зашухерили, линять же надо, а русские кого в форме увидят, так сразу за шкирман, а Найфа и след простыл, а к Бобби и не сунься, у него же палач чёрный за плечом, так где ползком, где на карачках выбрался, а…

Джонатан посмотрел на парней, и те точными ударами опять заткнули этот поток.

— У цветных кто верховодил? — спросил Клайд, покосившись на Фредди.

— Да их там не различишь, все черномазые, — ухмыльнулся парень. — Мы и били не глядя. Краснорожий один был, напролом пёр, да в Цветной прорвался, не дотянулся я до него. Если только там прикончили, когда утром на штурм попёрли, я-то смылся уже. И этих, предателей расы, ну, кто белый, а с цветными якшается, этих много положили. Ни один не ушёл.

— Пшёл вон, — скучно сказал Фредди.

Клайд кивнул, И парня споро вытащили в коридор, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— Слинял, значит, Найф, — задумчиво сказал Джонатан.

— Он сволочь, а не дурак. Всегда умел вовремя слинять, — кивнул Фредди.

— Но не думал я, что Бобби без мозгов, — усмехнулся Клайд. — С Пауком связываться — гиблое дело. Он ли тебе помог, ты ли ему — всё одно, ты не жилец.

— Туша своё так и так отработал, — Джонатан допил кофе и встал.

И сразу встал Фредди. Клайд улыбнулся, вставая.

— Заставы сняли? — спросил Джонатан, застёгивая куртку.

— По тюремным справкам и без оружия пропускают. Замаравшихся сбросим?

— А куда их ещё? — Джонатан взял шляпу. — Паука прикрывать, что ли, будем?

— Пусть сам крутится, — кивнул Клайд.

Открылась дверь, и вошёл Ночной Ездок. Гладко выбритый, в своём обычном смокинге. Кивнул всем троим. Они молча ждали.

— Выдержанные, — одобрительно усмехнулся Ночной Ездок. — Хэмфри Говарда взяли.

— Туда и дорога, — улыбнулся Джонатан. — Тебя подбросить?

— К "Президент-Отелю".

— Пойдёт, — кивнул Джонатан, доставая бумажник. — Клайд, сразу?

Клайд кивнул, принимая кредитки.

Когда они все вместе выходили из номера, подбежал коридорный, ловко накинул на плечи Ночного Ездока плащ и исчез. У лестницы Клайд отстал.

Они спустились в вестибюль, прошли мимо закрывшегося газетой соглядатая и старчески дремлющего за стойкой портье. Их грузовик, свежевымытый и по-новому блестящий, стоял у подъезда, где они его оставляли. Парень в замасленной куртке задумчиво оглядывал пустынную улицу, прислоняясь плечом к стене. Проходя мимо, Джонатан сунул ему деньги, получив свои ключи. Все втроём сели в кабину, и Фредди стронул с места.

— Русские Робинсу ничего не дали, — сказал Ночной Ездок, когда грузовик завернул за угол. — Всё у них.

— Будет за мной, — кивнул Джонатан. — Удачи.

Ночной Ездок улыбнулся.

— У Счастливчика не убудет, но… и вам.

Фредди и Джонатан одновременно поблагодарили кивками.

Высадив Ночного Ездока, Фредди прибавил скорость и повернул к вокзалу.

— Куда ты? — удивился Джонатан.

— Тебе надо домой, Джонни, — разжал губы Фредди.

Джонатан молча, ударив его по рукам, круто вывернул руль, заворачивая машину в проулок.

— Вот так, ковбой! Гони в Джексонвилль.

Фредди кивнул.

Из города они выехали молча. И только на шоссе, Фредди негромко сказал:

— Если мы опоздаем…

— К Бобби мы не опоздаем, — отрезал Джонатан и повторил: — Гони.

Машина ехала, останавливалась, снова ехала. Эркин не открывал глаз. Пусть считают за спящего. А может, он и впрямь заснул, потому что вдруг перестал их слышать. Или они замолчали… Да не всё ли ему равно? Он уже попрощался. И с Женей, и с Андреем, и с Алисой… Кто ещё у него был? Фредди и Джонатан… у них своя жизнь и пусть живут. Их он за собой в Овраг не потащит, а остальное — не его забота. Спасибо им за всё, но они уже по ту сторону. А Женя и Андрей… Если есть тот мир, то они там и он встретится с ними. Думал об этом спокойно. Правду сказал этот беляк. Бегал и добегался. От питомника до Оврага. Добежал.

Что-то заставило его открыть глаза. Машина стояла перед коваными ажурными воротами. Высокий глухой забор. Пустырь? Ворота раскрылись, и машина въехала. Газоны, какие-то дома, деревья, белые… Кто в белых халатах, то врачи, а в тёмно-зелёном… Что это? Центр? Опять Центр? Зачем? Что это?

— Приехали, парень, — сказал по-английски Золотарёв, глядя в зеркальце на стремительно побледневшее лицо индейца и расширенные глаза. Ага, всё-таки, проняло! И продолжил по-русски: — Жаль, конечно, но иначе нельзя. К тому корпусу, сержант, прямо к входу.

— Есть, майор.

Машина остановилась у невысокого крыльца, ведущего к двухстворчатым дверям с отмытыми до блеска стёклами.

— Вылезай, приехали.

Эркин послушно вышел, вдохнул… мучительно знакомый запах, от которого сразу поползла по телу ледяная волна страха.

— Вперёд.

Золотарёв открыл дверь. Да, вот сейчас парня проняло. Он прямо почувствовал тот хруст, который предваряет перелом. Теперь лишь бы Юрка подыграл.

Внутри запах усилился. Значит, всё и впрямь вернулось. У входа на лестницу стол, белая девушка со страшным лицом, да и глаза у неё нет… точно Центр. Говорили… вырезают и пересаживают…

— Доктор Аристов у себя?

— Да.

— Вперёд.

Эркин поднимался по лестнице, а видел… крутой склон и редкую траву. Сейчас поднимется на гребень и увидит Овраг.

— Стой.

Дверь с белой табличкой. От запаха кружится голова…

Золотарёв, уже не скрывая довольной улыбки, постучал и распахнул дверь

— Вперёд.

Эркин переступил порог, невероятным усилием удерживая себя от крика. Да, это кабинет врача. Вот и всё. Белый за столом… Врач… Поднимает голову… блестят очки… Чмырь делает два шага вперёд, кладёт перед врачом голубой листок… О чём они говорят? Он словно оглох и только видит шевелящиеся губы, не понимая слов.

— Доктор Аристов, подследственный Эркин Мороз доставлен на исследование.

— Где предписание?

— Вот.

Аристов быстро проглядел листок, поднял глаза на Золотарёва — победная улыбка, блестящие глаза… дорвался? Почему сказал "исследование", да ещё и по-английски? Чтобы парень понял и испугался? Обсуждали же уже… Аристов перевёл взгляд на парня… Индеец,… красивое лицо, великолепно посаженная голова, развёрнутые плечи, шрам на щеке…. Так это же о нём говорили… Что Колька несёт? Парень же знает русский, ещё тогда выяснили…

— Редкий экземпляр, доктор. Прямо жаль вам отдавать, но раз положено… — и театральный вздох. — Под приказом ходим.

Золотарёв быстрым искоса взглядом проверил реакцию. Да, вот теперь с воздействием: побледневшее под загаром лицо, расширенные в немом крике глаза, взгляд в никуда, ну…

Аристов аккуратно разгладил листок предписания. Дорвался, значит? Ну, ты сейчас получишь, а за это подмигивание особо.

— Снимите наручники, — официально безличным тоном сказал Аристов и, видя изумление Золотарёва, прибавил жёсткости: — И покиньте кабинет.

— Юрка, — чуть слышно шепнул Золотарёв, — ты чего?

— Майор Золотарёв, — Аристов так резко встал, что Золотарёв качнулся назад и даже отступил на шаг. — На экспертизу положено шесть часов. Отсчёт времени начнётся, когда вы снимите наручники и покинете мой кабинет.

— Доктор Аристов, — начал, наливаясь кровью, Золотарёв.

— Полковник Аристов.

Золотарёв проглотил эту поправку и подошёл к Эркину. Тот стоял неподвижно, словно ничего не видел и не слышал.

— Руки, — тихо сказал Золотарёв по-русски. Никакой реакции, и Золотарёв рявкнул уже в полный голос, теряя выдержку: — Руки давай!

Медленно, как во сне, поднялись стянутые металлическими браслетами запястья. Золотарёв сорвал наручники, и Эркин не опустил, а уронил руки, бессильно повисшие вдоль тела.

— Сейчас десять ноль-ноль…

— Экспертиза закончится в шестнадцать ноль-ноль, — твёрдо ответил Аристов.

— Приступайте к исследованию, доктор, — сказал по-английски Золотарёв и захлопнул за собой дверь.

Всё ещё стоя, Аристов внимательно смотрел на застывшего посреди кабинета парня в рабских куртке и шапке. Рабские сапоги… джинсы… лицо… парень на пределе, одно неосторожное слово, и сорвётся в страшную непредсказуемую истерику. Так, шесть часов, успокоить его, сейчас слова вряд ли подействуют. Значит, так…

Слова спорящих друг с другом беляков проскакивали мимо сознания Эркина. Даже не замечал, на каком это языке. Он никогда не слушал надзирателей, но это говорят уже ему:

— Проходи, садись.

Медленно, волоча ноги, Эркин подошёл к столу и сел, по-прежнему глядя в никуда. И даже щелчок тумблера на коробке селектора не заставил его повернуть голову.

— Кто это? Крис здесь?

— Доктор Юра? Я Люк, Крис…

— Доктор Юра, я здесь, что случилось?

— Крис, слушай внимательно. Привезли того, о ком говорили Слайдеры. Понял? С десятком быстро ко мне.

Колька наверняка торчит под дверью, но десятка хватит. Так, душ, наверняка массаж, покормить, сон на три часа, не больше… Но сейчас…

— Эркин Мороз?

— Да, сэр, — ответил неживой голос.

— Не бойся, — мягко сказал Аристов.

Эркин медленно повернул к нему голову, и Аристов увидел, как оживает, наливается сдерживаемой яростью, темнеет смуглое лицо, так что шрам становится светлее кожи.

— Мне уже нечего бояться, сэр.

Эркин отвёл глаза. Ну, вот и всё. Сейчас команда: "Раздевайся", — потом: "Руки за голову, ноги расставь", — или… Топот множества ног по коридору не дал додумать. Надзиратели? Зачем?! А дверь уже рванули, и ввалившиеся в кабинет парни в цветных рубашках и каких-то ярких куртках были кем угодно, но не надзирателями. Да это же… Эркина сдёрнули со стула, и он оказался в тесном кольце обнимающих, шлёпающих его по плечам и спине рук, гуле голосов, громких и по-камерному тихих.

— …живой… всё в порядке, парень… мы все тут… нам о тебе такого наговорили… откуда тебя… а чего тебя в наручниках?… ага, я видел…горел?… когда?… сейчас в душ тебя…

— Крис, — пробился к нему голос врача. — Парни, на всё про всё шесть часов. Забирайте его сейчас. В душ, накормить, и пусть поспит, все вопросы потом.

— Доктор Юра, вы посмотрите его?

— Всё потом. Смотрите, чтобы его этот майор не перехватил.

— Это внизу который? Сделаем. Парни, в кольцо его. Бежим!

Куривший на крыльце Золотарёв невольно посторонился перед целеустремлённо несущейся небольшой, но плотной толпой. Что ещё Юрка задумал? Выгнал из кабинета, теперь эта орава… Но когда орава пробежала столь же целеустремлённо обратно, он разглядел в центре толпы индейца в рабских куртке и шапке и растерялся. Это ещё что?! Куда они его? Он бросил окурок и кинулся наверх к Аристову.

— Юрка, что это?!

— А именно? — спокойно спросил Аристов, сосредоточенно заполняя очередную карточку. — Сядь и перестань орать.

— Куда они его повели?

— К себе в общежитие.

— Зачем?!

Аристов отложил ручку и поднял глаза на так и оставшегося стоять Золотарёва.

— А зачем ты привёз его? — и сам ответил: — На экспертизу. Так что не лезь в мои дела. Я же не лезу в твои.

— Какая к чёрту экспертиза в общежитии?!

— Я же тебе сказал. Не ори. Талон в столовую дать, или поешь в городе?

— Юрка!!!

— В шестнадцать ноль-ноль ты получишь его и моё заключение. А теперь иди и не мешай мне работать. Всё. Можете быть свободны, майор.

Золотарёв медленно вдохнул и выдохнул, чётко по-уставному козырнул.

— Есть, полковник, — повернулся на каблуках и вышел, без стука прикрыв за собой дверь.

Аристов просмотрел частично заполненную карточку. Имя и фамилию он переписал из направления, остальное заполнит потом. Будем надеяться, что парень отойдёт и даст себя осмотреть. Ах, Колька, не удержался. Как говорил тогда Гольцев? Прёт, не думая? Да, как танк. А под гусеницами люди. Этот парень. Если всё, что говорили о нём Слайдеры, правда, и он перенёс и боль, и депрессию, работая скотником, а сейчас… Да нет, всё это чепуха, держится парень из последнего, но держится.

Пока бежали, Эркина немного отпустило, и он попытался на бегу расспросить:

— Что это, парни?

— Больница… госпиталь… да не то совсем… не бойсь… всё нормально… мы работаем тут… ща душ тебе соорудим… пожрать…

Эркин не успевал даже понять, кто и что ему говорит. А уже они вбежали в другой корпус, и толпа сразу увеличилась. Он опомниться не успел, как его втолкнули в просторный зал, уставленный скамьями.

— Давай раздевайся.

— Зачем?!

— Душ… помоешься… парни, мыло ему… моё держи…

Десятки рук распахивали и снимали с него куртку, сдёргивали рубашку, расстёгивали джинсы…

— Вы что, охренели?! — Эркин попытался вырваться из кольца.

— Ты чего, парень?

— Мы же помочь…

— Ладно, — остановил гомон Крис.

Эркин обвёл взглядом мучительно знакомые, нет, привычные лица.

— Элы?

— Ну…

— И чего здесь?

— Мы здесь работаем.

— Вы что, не горели? — вырвалось у Эркина.

Вокруг засмеялись.

— Перегорели здесь… Все горевшие.

— И кем работаете?

— Санитарами… Убираем… Массаж делаем… Врачам помогаем…

— Врачам?!

— Они здесь другие, — Крис улыбнулся. — Давай, раздевайся, вымоешься сейчас, поешь, поспишь…

— А потом?

Крис молча развёл руками.

— Ясно, — Эркин сам потянул с плеч рубашку. — Хоть час, да наш, так что ли? — и улыбнулся.

Ему ответили такими же улыбками.

— Парни, входы перекройте, — распорядился Крис. — И давайте отсюда, не колготитесь все.

— Верно, — кивнул Сол. — Успеем поговорить. Люк, пошли.

— Я останусь, — сказал Эд. — Помогу помять. Вдвоём управимся, Крис?

— И я с вами, — вмешался Стив. — Двое не справятся. Ишь, нарастил.

Эркин усмехнулся, снимая сапоги.

— Грузчиком был. И скотником. Парни, а постираться заодно если, высохнет?

— Давай заменим, — предложил Крис.

— Нет, — покачал головой Эркин. — Это из дома. Всё, что осталось.

— Стирай, у нас сушка хорошая.

Толпа уменьшилась, но ненамного. Кто-то принёс мыло, мочалку, полотенца.

— Вшей нет? А то куртку прожарим.

— Нет, — улыбнулся Эркин.

Его трусы привели парней в такое восторженное изумление, что он удивился.

— Вы что, трусов не видели?

— Видели, — возразил кто-то. — И даже снимали.

— Но с других, — уточнил ещё кто-то.

— Тебе-то зачем?

— Не трёт и если приспичит штаны снять, всё ж-таки прикрытый, — объяснил Эркин, раздеваясь.

— Дело, — одобрил Эд.

Общее внимание смущало Эркина, отвык он уже от такого, но их было много, и, когда он разделся, его довольно бесцеремонно покрутили и осмотрели, придирчиво проверив номер на руке.

— Ладно, — Крис сунул ему в руки мыло и мочалку. — Иди мойся. Времени в обрез, а мы ля-ля разводим.

— А вещи мои?

— Постираем тебе твоё, — Эд быстро раздевался, складывая вещи на соседнюю скамейку. — И твоё сейчас сложу, иди.

Большой гулко гудящий зал с туманными сквозь водяную пыль шарами ламп под потолком. Эркина подтолкнули к стене. Да, не как в Паласе. Душ по стенам, а посерёдке тоже скамьи. Эркин крутанул кран и охнул под тугой, чуть не сбившей его с ног струёй. В имении такого напора не было. Сделал себе по вкусу. А на стене у крана как полочка вделана, как раз для мыла. Здорово. Он намылил мочалку и стал растирать себя, плечи, грудь, живот, мыльная вода щекотно текла по телу. Кто-то взял его за плечо. Он круто обернулся. Тот же метис, что всё командовал.

— Давай мочалку. Пока голову моешь, я тебя сзади разотру.

Эркин отдал ему мочалку и стал намыливать голову.

— Из-под струи выйди.

Он сделал шаг назад и натолкнулся спиной на чьё-то тело.

— Во, стой так.

В душе всякое бывало, и подпускать к себе вплотную не стоило, но ему уже тёрли спину и ягодицы. Подтолкнули вперёд.

— Давай смывай.

Он мылся, уже ладонями растирая тело, теребил себе волосы, смывая налипшую за эти дни грязь и засохший пот.

— Давай, вылезай.

— Уже?

— Ложись на скамью. Мы сейчас тебя и намылим, и разотрём, и промнём.

Смаргивая с ресниц воду, Эркин прошлёпал к скамье и лёг на живот.

— Ну, держись парень.

Сильные умелые пальцы и ладони на спине, плечах, щиколотках, шее. Сколько их? Двое, трое? Ох, до чего же ловки. Не абы как, от души мнут.

— Давно мяли?

— Да летом, — выдохнул Эркин.

— Давай, на спину крутись.

Он перевернулся, привычно закинул руки за голову.

— Когда горел?

— В двадцать.

— Ого!

Над ним склоняется тёмное лицо, блестящее от воды, а может, и пота.

— И живой?

— А чем тебе это мешает?

Негр смеётся и говорит уже серьёзно:

— Мне двадцать четыре полных, вот и спрашиваю. Глаза закрой, лицо промну.

— Лицо потом, — вмешивается метис, разминавший ему ноги. — Когда промазывать будем. Сейчас окатим.

— Чего?! — Эркин приподнялся на локтях, но его тут же уложили обратно, и лавина воды обрушилась сверху так, что дыхание перехватило.

— Теперь на живот.

И опять.

— Утопите, черти! — вырвалось у него.

— Не бойсь. Не первый. Вставай.

Эркин слез со скамьи, встал и потянулся, сцепив руки на затылке, медленно выгнулся на арку и выпрямился, оглядел смеющиеся лица стоящих перед ним парней.

— Ох, спасибо, парни.

— За спасибо ты нам расскажешь лучше.

— Чего рассказать?

— Чего спросим. Пошли. Промажешься.

— И промазка есть?! — изумился Эркин.

— Покупаем, — ответил Крис, подталкивая его к выходу.

— Да, а шмотьё моё? — уже у двери вспомнил Эркин.

— Иди-иди, — засмеялся кто-то ещё. — Не пропадёт. Всё сделаем.

Пока он мылся, принесли из кастелянской больничные тапочки, халат, простыню и два больших полотенца, а от себя кучу тюбиков с кремами.

— Вытирайся, — распорядился Крис, перебирая тюбики. — Нанесли черти мелкоты. Хоть по запаху подобрать.

И опять в несколько рук Эркину помогли вытереться, застелили простынёй две скамьи, уложили и… Эркин даже застонал от наслаждения, почувствовав, как ложится на спинную ложбину прохладный червячок крема.

— Что, не мазался долго?

— А как перегорел, — выдохнул Эркин. — Шестой год идёт.

— С ума сойти! — ахнул кто-то над ним.

— Скажи, а не сильно зашершавел.

Он слушал звучащие над ним голоса, но ощущал только скользящие по его телу умные ловкие пальцы и ладони, и как меняется под этими руками его кожа, становясь мягкой и упругой.

— А смотри, какой налитой…

— Это и мы такими станем?

— А чего ж нет? Мы все… из одного питомника.

— Повернись и глаза закрой.

Ему помогли повернуться.

— Ноги раздвинь. Ага, хорош.

И опять негромкие усыпляющие голоса.

— Смотри, а не изменились совсем.

— У тебя изменились?

— Нет.

— Так у него с чего должны меняться?

— Ты смотри, ладони у него… Корка.

— Снимем?

— Чем? Тут…

— Напильник нужен, — вмешался Эркин, не открывая глаз.

— Чего?

— А, верно.

— С чего у тебя так?

— Работа такая, — вяло ответил Эркин.

— Ну, так что? Оставим?

— Это отмачивать и слоями снимать. Оставим.

Эркин невольно улыбнулся. Руки на его теле растирали, вминали, разглаживали. И не было ни боли, ни страха, только где-то очень далеко внутри память о Жене, о её руках.

— Ты чего собрался? Распусти мышцы. Вот так. Ну, хорош?

— Хорош.

Его не больно, но звучно шлёпнули по животу над пупком. Эркин сел и открыл глаза.

— Ох, хорошо как! Спасибо, парни.

— На здоровье.

Ответили по-русски, и Эркин удивлённо вскинул глаза на сказавшего.

— Ты… по-русски знаешь? — вырвалось у него тоже по-русски.

— Немного знаю, — спокойно ответил Крис, вытирая руки. — А ты?

— И я немного, — ответил Эркин, вставая и шаря взглядом в поисках своих вещей.

— Ты чего?

— Не бойсь. И постираем, и вычистим. Надевай это.

Эркин не споря — всюду свои порядки — надел на голое тело халат. Пуговиц нет, руками, что ли, держать, а, вот оно как, запахнуть и поясом. Тапочки, похожие на те, сшитые Женей, нет, об этом нельзя.

Парни быстро и споро убрали всё, расставили скамьи.

— Здоровенный ты, чёрт, — поймал его взгляд и улыбнулся Эд. — Три больших тюбика ушло.

Эркин почувствовал себя неловко. Ведь сказали же, что за свои деньги покупают, а эти штуки дорогие, он знает, но вокруг уже смеялись, превращая всё в шутку.

— Пошли.

— Куда?

— К нам, — ответил Крис.

— А не в столовую? — предложил Эд.

— Хватит цирка, — отрезал Крис и объяснил: — Ещё и столовую перекрывать, шуму много. А к нам уйдём, и там только холл прикрыть, — и уже Эркину: — Пошли.

После душевой и промазочной Эркину в коридоре показалось прохладно, но они быстро поднялись по лестнице на второй этаж и свернули в правый коридор. Эркин уже привык идти в живом плотном кольце, да и не дурак он, чтобы не понять: его прикрывают от чужих глаз. Ну, парни здешние, им виднее.

Крис распахнул дверь своей комнаты.

— Заходите.

Ввалились всей толпой. Сразу стало тесно и шумно. Но Эркина вопросами не дёргали. Пусть поест, поспит, всё ж понятно: у Оврага был парень.

На столе уже стояли три тарелки, прикрытые тарелками же, и стакан, накрытый круглой румяной булочкой.

— И всё мне? — уточнил Эркин, усаживаясь за стол.

— Давай лопай, — засмеялись в ответ.

Тарелка белой каши — Женя называла её манной — с жёлтым озерком растаявшего масла, тарелка с нарезанными варёными овощами, бутерброды с ветчиной и сыром, стакан какао и сладкая булка с изюмом.

— И чей это паёк я лопаю? — поинтересовался Эркин, набрасываясь на кашу.

— Ладно, потом посчитаемся… Ешь давай.

— Хорошо вас кормят, — пробурчал с набитым ртом Эркин. — В тюрьме паёк куда как хуже.

— А ты из тюрьмы, что ли?

— За что?

— Беляков много покрошил, — улыбнулся Эркин.

— Это когда? — придвинулись к нему.

— А в Хэллоуин.

— Здорово! — восхитился кто-то.

— А нам не разрешили, — вздохнул Андрей.

— А я не спрашивался, — хмыкнул Эркин под общий одобрительный хохот.

— Андрей, а ты чего здесь?

Эркин вздрогнул, недоумевающе глядя на молодого пышноволосого негра, явного джи, но тут же опустил глаза и стал есть. Этого не заметили.

— Вы ж взялись тот вход держать.

— Струсили?

— Да нет, — наперебой объясняли Андрей, Арчи, Майкл и остальные джи. — Убрался он… Мы ему показ устроили… По-жёсткому… Он аж обалдел… Ага, стоит, глаза выпучил… А мы наяриваем… Обложил нас и ходу…

— Точно, ушёл? — спросил Крис.

— Ушёл, — подтвердил Клайд.

— Ага… И шофёра забрал… В город ушли…

— Ладно. Холл всё равно держим.

— А то… Само собой…

Эркин доел и, сыто отдуваясь, откинулся на спинку стула.

— Ну, и накормили. От пуза. Сейчас бы поспать.

— Сейчас и ложись… Вон кровать. Ложись и отрубайся… Всё, отваливайте, не показ, смотреть нечего…

Эркин, уже не стесняясь, скинул халат и лёг на кровать. Прохладная чистая простыня заскрипела, натягиваясь, под его телом.

— Ты как, прикроешься? — спросили над ним. — Дать одеяло, или так будешь?

— С одеялом, — пробормотал, засыпая, Эркин.

Он стремительно проваливался в сон и уже не ощутил, как его накрыли простынёй и одеялом.

Бесшумно толкаясь, парни забрали посуду и ушли. Крис задержался в дверях, оглянулся. А смотри-ка, как ловко одеялом обернулся, не впервой, значит. Ну, пусть спит. Он бесшумно прихлопнул за собой дверь и пошёл в холл, где стояли жёсткий диван, несколько стульев и кресел и где был селектор. Сейчас по холлу болталось несколько самых "плечистых" и "глазастых".

— Заснул?

— Да, отрубился.

— Да-а, хлебанул парень.

— Ну уж не меньше нашего.

— Сказанул! Слышал же, из тюрьмы привезли.

— Я видел, как из машины выводили. В наручниках.

— А руки его видел? Он ладонью гвозди забивать может.

— И не мазался с… когда он перегорел-то?

— Говорит, в двадцать.

— Врёт. Кто его, перегоревшего, держал бы?

— Тоже верно.

— Проснётся, спросим.

— А на хрена ему врать?

Крис, не слушая и не вмешиваясь в разговор, щёлкнул переключателем на коробке селектора.

— Доктор Аристов слушает.

— Доктор Юра, это я, Крис, — Юрием Анатольевичем он называл его только когда говорил по-русски, а здесь полно народу, так что надо по-английски. — Он заснул.

— Я приду в час. Трёх часов нам хватит.

— Хорошо, доктор Юра. Я… я зайду к вам сейчас.

— Заходи.

Они отключили селектор одновременно. Внимательно слушавшие парни дружно закивали.

— Валяй, Крис.

— Мы здесь.

— Значит, к часу соберёмся.

— Ну да, пусть поспит пока.

Крис кивком попрощался с ними и побежал вниз. На полдороге к четвёртому корпусу его догнали Эд и Сол, а уже у дверей Майкл. И в кабинет Аристова они вошли вчетвером.

Аристова, казалось, это не удивило. Он кивком указал парням на стулья и отдал Люсе обработанные карточки:

— Это всё в регистратуру, Люся.

Когда Люся вышла, они быстро переставили стулья и сели обычным полукругом.

— Всё так, — сразу сказал Эд. — Мы номер смотрели. Двадцать пять полных. И перегорел.

— Говорит, в двадцать, — сказал Сол. — Как такое могло?

— Я думаю, он нам расскажет, — улыбнулся Аристов.

— Да, доктор Юра, — кивнул Майкл. — Врать ему незачем.

— Он… такой, как мы, — сказал Эд. — Это точно.

— Всё это фигня хренова, — нетерпеливо мотнул головой Крис. — Я не за этим шёл. Доктор Юра, мы… мы никак не можем его здесь оставить?

Аристов грустно улыбнулся.

— Никак, Крис. В шестнадцать ноль-ноль его увезут.

— А если он болен? — не отступил Крис.

— Он здоровый, — возразил Сол.

— Знаю, — кивнул Крис. — Но, доктор Юра, вот у человека жар, высокая тем-пе-ра-ту-ра, — выговорил он по-русски, — это значит, что он болен, так?

— Допустим, — кивнул Аристов.

— Больной должен быть здесь, а не в тюрьме. Тоже так.

— Ну, — поторопил его Эд. — Он же здоровый.

— Если есть таблетки, понижающие температуру, то должны быть и обратные, повышающие. Накачать его этими таблетками, и всё. Он болен и должен быть здесь, в госпитале.

— Голова-а! — ахнул Майкл. — Точно!

Аристов с еле заметной улыбкой слушал, не вмешиваясь.

— Ну, и сколько мы его так продержим? — спросил Сол.

— Да, — кивнул Эд. — Это тоже точно. И что это за жизнь? А как кончатся таблетки, так он здоровый, и его обратно в тюрягу.

— Да, потом-то что? — Сол подался вперёд, ожидая ответа.

Крис обвёл их возбуждённо блестящими глазами.

— А через неделю он помрёт. И всё!

— Чего?!

— Охренел?!

— Нашёл спасение!

— Дураки вы все. В морге всегда полно неопознанных. Подменим. Того вместо него в Овраг свалим, а ему новые документы сделаем. И всё!

— Ну, ты даёшь!

— Так возьми!

— А что? Здорово придумал.

— Точно. Сделаем…

— Плохо, что индеец, такого трудно подобрать.

— Подберём.

— За неделю?!

— А за месяц не хочешь?

— И месяц ему температурой мучиться?

— А есть такая болезнь… Два дня жар, а три дня или там сколько нормальная. Приступами. Есть такая, доктор Юра?

— Есть, — кивнул Аристов.

— А таблетки, чтоб жар нагонять?

— Тоже есть.

— Ну, так…

— Доктор Юра…!

Аристов требовательно оглядел их и раздельно сказал:

— Нель-зя, — Он повторил это по-русски, в третий раз опять по-английски и спросил: — Поняли?

— Но почему?

— Доктор Юра?

— Ну, чего он такого сделал?

— А что он сделал? — с интересом спросил Аристов.

Они потупились, но Крис тут же вскинул голову.

— Так эти беляки, ну, кого он положил, те сами полезли. Вы ж видели, что они с нами… с нашими делали.

— Есть следствие, есть суд. И то, что вы придумали…

— Это я придумал, — быстро сказал Крис, — они не при чём.

— Так, — начал было Эд, но Крис бешеным взглядом заставил его замолчать.

— Сказал, что я один, значит, всё.

— Нельзя, Крис, — снова, но уже чуть мягче повторил Аристов.

— Значит, что ж… — уныло вздохнул Майкл.

И несколько минул все молчали.

— Ладно, — сказал наконец Крис. — Сделаем, что сможем. Доктор Юра, вы его будете смотреть? — Аристов кивнул. — К вам приведём?

— Нет, я приду. Он где, в твоей комнате?

— Да, я один живу, он не помешает никому.

— Вот у тебя его и посмотрю.

— Хорошо, — Крис встал. — Извините, что помешали вам.

— Ничего, — улыбнулся Аристов.

Парни быстро расставили стулья по местам, попрощались кивками и ушли

ТЕТРАДЬ СОРОК ВОСЬМАЯ

До Джексонвилля они добрались без особых приключений и довольно быстро. Пару раз их останавливали русские патрули, но отпускали, убедившись в отсутствии оружия и посмотрев справки.

В городе было тихо. Фредди выругался вполголоса — тишина ему не понравилась — и повёл машину по их летнему маршруту. Джонатан кивнул. Конечно, надо проверить, как у парней дома, а Эндрю жил ближе. Вот и поворот, здесь Эндрю тогда попросил остановиться и пошёл к этому дому. Фредди остановил машину точно у висящей на одной петле калитки. Дом сразу видно, что разорён. Но они всё-таки решили посмотреть. Всё мало-мальски ценное уже явно растащили. Кухня, крохотная гостиная, такая же спальня, чудом втиснутая фанерная выгородка, в которой еле помещалась узкая койка и два стула. На полу какие-то тряпки, обломки. Фредди носком сапога поддел полосатую рубашку. Эндрю носил её на выпасе, она совсем выцвела и расползалась под иглой. Грабители ею побрезговали.

— Громили и грабили, — негромко сказал Джонатан.

Фредди кивнул, но уточнил:

— Сначала грабили.

И вдруг одним бесшумным прыжком ловко выскочил в окно. Через несколько секунд он вернулся, волоча за шиворот бледного до синевы перепуганного мужчину. Тот лепетал что-то нечленораздельное, но, заработав от Фредди оплеуху, заговорил немного понятнее.

Он сосед, а они, значитца, когда началось, так ничего, живёт и живёт пусть себе, а если он расу потерял, то в Цветном бы уж лучше было, и ему, и всем, а он же наглый, а они ничего, а эти, когда пришли, так на Хэллоуин положено, а они так ничего, а она-то, ну, коли дура старая, так что с неё возьмёшь, шутка ж, а она поверила, что всерьёз, и копыта откинула, так много ли старухе надо, её-то толком и не били, ну, говорили ж ей, чтобы согнала, ну, куда он без расы, мы-то белые, а так-то всё тихо было, ну, а на Хэллоуин так уж положено, ну, а добру-то чего пропадать, таких-то, ну, кто расу потерял, говорят, сразу кончали, без сортировки, а мы-то ничего такого, да и добро-то всё бросовое…

Фредди встряхнул его за шиворот.

— Ты что взял?

Глаза мужчины предательски забегали по сторонам. Джонатан сунул руку за борт куртки, и мужчина опять зачастил.

…Да у него, голодранца, и не было ничего, что имел, на себе носил, а так-то у него и взять было нечего, да его шмотьё и с доплатой не нужно, что зарабатывал, то и прожирал, конфеты всё трескал, а так если он где и спёр чего, так это ж, понятное дело, для полиции приберечь, чтоб не пропало, заявить оно, конечно, да хлопотно, а так-то и в дом такое не понесёшь, больно страшно, а добро если в дело пойдёт, так это ж не в грех, а его-то, понятное дело, он же задиристый, всё нос драл, расу потерял, а соблюдать себя не хотел, ну, так если оно нужно, а краденому всегда хозяин сыщется…

Фредди отбросил его от себя.

— Н-ну!

— Ща, ща принесу, я ж понимаю всё…

Мужчина чуть ли не ползком выбрался из разорённой комнаты и тут же — видно, прятал недалеко — вернулся. Подал Фредди пояс в серебряных заклёпках, с серебряной пряжкой и ножнами. Фредди до половины вытащил из ножен холодно блестящее лезвие и посмотрел на мужчину. Вернее, на то место, где тот только что стоял.

— Ш-шакалы, — пробормотал Джонатан.

Фредди молча кивнул, тщательно свернул пояс и пошёл к выходу.

В кабине он сунул пояс под сиденье к их укладкам.

— К Эркину, Джонни.

— Знаю, — Джонатан рванул грузовичок с места.

Хотя трупы были убраны, кровавые лужи где засыпаны песком, а где смыты, и пожарища уже не дымили, но они ясно видели эти следы и достаточно ясно представляли, что же здесь разыгралось на Хэллоуин.

Ворота во двор Эркина были закрыты. Джонатан, как и тогда, остановил машину за углом, и они пошли. Калитка распахнулась от лёгкого пинка — притворена, а не заперта. Эркин тогда вошёл в эту дверь. Сарай напротив распахнут и пуст. Фредди толкнул дверь. Узкая крутая лестница, несколько ступенек поменяли совсем недавно, ещё не потемнели. Поднимаясь, услышали наверху какой-то шум и пошли совсем тихо. Уже всё понятно, но надо выяснить до конца.

Джонатан бесшумно открыл дверь, и они увидели разорённую, разгромленную квартиру. А шумела толстая старуха, перебиравшая какие-то тряпки в засыпанной перьями и клочьями ваты комнате. Она была так занята, что заметила Джонатана и Фредди, только потянувшись к лежащей на полу детской рубашечке и увидев рядом с ней сапоги Фредди. Ойкнула и с неожиданным проворством отскочила к окну.

— Хочется покричать? — ласково спросил Фредди.

— Нет, что вы, — Элма Маури быстро оправилась от растерянности. — Я же вижу, что передо мной джентльмены. Это выморочное имущество.

— Вы уверены в этом?

— Ну, разумеется. И, в конце концов, я имею на это право.

— Вот как?

— Да. За сотрудничество мне положена половина.

— И вы её уже забрали? — тихо спросил Фредди.

— Что вы, мистер, — вздохнула Элма. — Где мне с моими ногами угнаться за молодыми. Её и увести не успели, как, — она обвела рукой разорённую комнату. — Про сарай я даже не говорю. Дрова, керосин, картошка… Даже замки вынули во всех дверях. Конечно, я понимаю, это всё мелочь, но в наше время… — Она вдруг поперхнулась, потрясённо глядя на Джонатана. — Но… но, мистер, я же не знала, никто не знал. Почему Джен не сказала? Она всегда молчала.

— Где она? — резко спросил Джонатан.

— Её увели, как всех сомнительных, на сортировку, — Элма развела руками. — Но уж это вина Джен, я понимаю, она хранила это в тайне, но ведь речь о жизни…

— Где Джен? — уже спокойно спросил Джонатан.

— Её тоже увели, мистер. Но она никому ничего никогда не говорила. Эллис была очень хорошей девочкой, она и воспитывала её как белую. Мы же не знали, что она ваша дочь, мистер. Она считалась "недоказанной".

Фредди нагнулся и поднял разорванный фирменный пакет от Монро, повертел в руках и бросил.

— Да, мистер, — кивнула Элма. — Ничего не осталось. Я всё понимаю, вы велели Джен молчать, и она молчала, но… это не моё дело, мистер, но почему вы никого не предупредили?

— А он где? — разжал губы Фредди.

— Вы про кого, мистер? Про индейца? Он как ушёл тогда утром, так больше и не появлялся. Нет, мистер, он был тихий, работящий. Жаль, конечно, но если бы Джен сослалась на вас, его бы ей оставили.

— Убирайтесь, — тихо сказал Джонатан.

Элма Маури бросила на пол то, что держала в руках и пошла к двери. Остановилась, посмотрела на Джонатана, вертевшего в руках распоротого ножом медвежонка, и вдруг вскинула голову.

— Вы слишком поздно вспомнили о своих отцовских обязанностях, мистер.

И ушла.

Джонатан бросил на пол игрушку и повернулся к Фредди.

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Не вижу ничего непонятного, — ответил, не глядя на него, Фредди.

— Опросим соседей.

— Они будут отвечать не тебе.

— То есть?

— Тому, за кого тебя принимают. Отцу девочки.

— Ты с ума сошёл?

— К лучшему, Джонни. Ты ищешь дочь, лучшей крыши не придумать. Пошли, Джонни. Здесь делать нечего.

Когда они спустились по лестнице, то увидели стоящих посреди двора нескольких женщин. Им что-то рассказывала та самая старуха. Заметив идущих к ним Джонатана и Фредди, женщины быстро разошлись, почти разбежались по своим домам. Но две остались.

Джонатан остановился так резко, что шедший за ним Фредди едва не налетел на него.

— Этого не может быть!

Фредди не так услышал, как почувствовал этот шёпот.

Элма Маури демонстративно повернулась к ним спиной и пошла к своему дому, но её собеседница осталась на месте, и с улыбкой смотрела на подходящих к ней одетых по-ковбойски мужчин.

Джонатан коснулся рукой полей своей шляпы, и было видно, каких усилий ему стоило не снять её.

Старая Дама приветливо улыбнулась.

— Рада вас видеть, — она сделала лёгкую, еле заметную паузу на месте обращения. — Вам нужна помощь?

— Буду весьма признателен, — ответил Джонатан.

— Пройдёмте ко мне, — предложила Старая Дама, внимательно осматривая Фредди. — Не думаю, что мы уложим вашу проблему в два слова.

— Вы как всегда правы.

Они уже подошли к её дому, когда Фредди буркнул:

— Пойду, поспрашиваю, — и ушёл.

Старая Дама улыбнулась и открыла дверь.

— Входите, Джонни.

— Благодарю.

Крохотная бедная гостиная, но, обводя её взглядом, Джонатан заметил кое-какие знакомые вещи и улыбнулся.

— Да, Джонни, — Старая Дама с улыбкой наблюдала за ним. — Вы не меняетесь. Как и ваш… друг.

— Я никак не ожидал вас встретить, Каролина. Или… уже можно: тётя Каролина?

— Когда-то вы называли меня Карой, Джонни. Я бы предпочла этот вариант.

— Как вам будет угодно, Кара.

Она улыбнулась.

— Вы всегда были покладистым мальчиком, Джонни. Когда чужие просьбы совпадали с вашими желаниями, не так ли?

Джонатан с улыбкой кивнул.

Они сидели у маленького круглого стола, покрытого вязаной ажурной скатертью. Большой альбом в бархатной обложке лежал строго посередине.

— Не смотрите на него, Джонни. Там нет ни одной известной вам фотографии.

— Тем более интересно, Кара.

— Я купила его за месяц до переезда сюда. У Старой Дамы, — он улыбнулась, — должен быть семейный альбом. Я купила его на барахолке, — вульгарное слово прозвучало у неё очень легко и даже естественно, — придумала, кто кем мне приходится, и, когда кто-нибудь слишком любопытный суёт в него нос, мне есть что ответить. Я даже нашла себя. Смотрите, — она безошибочно открыла альбом и показала Джонатану пожелтевшую фотографию. Девочка в пышном платьице и панталончиках с оборками, в распущенных локонах бант, сидит на увитых цветами качелях. — Пусть попробуют доказать, что это не я в пять лет, — она засмеялась и закрыла альбом. — Так, что вы ищете здесь, Джонни? Кого — понятно, но что?

Джонатан на мгновение задумался и улыбнулся.

— Расскажите всё, что знаете, Кара. Я сам отберу нужное.

Она негромко рассмеялась.

— Конечно, Джонни. Ну, здесь её звали Джен Малик. Она приехала сюда за два года до капитуляции, работала в конторе у Грэхема и где-то ещё, растила девочку. Кстати, что девочка по всем документам "недоказанная" — это ваш грех, Джонни. Да, незаконные дети — проклятье любой старой семьи. Но жизнь полна превратностей, и проклятие может стать благословением. Оставить девочку "недоказанной"… — она укоризненно покачала головой. — И подкидывать Джен кое-что тоже можно было пораньше, а не ждать осени. Между вами… между родителями может быть что угодно, но ребёнок не должен страдать. А теперь… теперь поздно.

— Вы думаете, Кара…?

— Да, Джонни, — она не дала ему договорить. — Я думаю, они обе погибли. Девочка не могла пройти сортировку. Была дана установка на ликвидацию всех "сомнительных". А Джен… ну, какая мать безропотно отдаст своего ребёнка на муки и смерть, подумайте сами. Это для мужчин… мужчины делят детей на законных и незаконных, а для женщины все дети её, родные. Бывает, конечно, когда мужчина уговорит женщину. Что так будет лучше и не ей, а ребёнку. Но… — она сочувственно посмотрела на Джонатана. — Да, держалась Джен великолепно, ни разу, ни намёком. Я, правда, подозревала: девочка похожа на вас, видна порода, а когда вы появились, то какие ещё могут быть сомнения? На этот раз вы опоздали, Джонни. И уже ничего не изменить.

— Спасибо, Кара, — кивнул Джонатан и осторожно спросил: — А этот индеец…?

— Это вы его прислали? — удивилась Каролина. Джонатан неопределённо повёл плечами, и она продолжила: — Остроумно, не спорю. Он делал всю тяжёлую работу по дому, дрова, вода и так далее. Тихий, работящий. Но вы зря подобрали такого красавца. Его принимали за спальника, пошли всякие разговоры. И ведь готовились торги, на него была куча заявок. Тридцать первого он ушёл, как всегда, рано утром и больше не появлялся. Говорили, что его видели в Цветном квартале, что он убил, убивал белых, но… здесь были настоящие бои, Джонни. Ну, летом он куда-то исчез на три месяца, и Джен пришлось нелегко. Но в сентябре он опять появился, а там от вас деньги подоспели. Вот и всё, пожалуй. Да, а ваш друг по-прежнему предпочитает "Деним"? Я помню, он, как начал вставать, так пользовался только им.

— Одно время он пользовался "Райским яблоком", — усмехнулся Джонатан.

— Да, мужчины непостоянны, но, в конце концов, возвращаются к старым привязанностям. И иногда опаздывают. Что ещё могу сказать? Попробуйте заглянуть в морг. Русские все трупы свезли в больничный морг. Кого опознают, то отдают для захоронения. Может, найдёте… отдадите последний долг.

— Они точно погибли?

— Всё знают священники. И старые девы. Вам могли бы помочь Милли и Лили, они держали кондитерскую на Мейн-стрит, знали всё обо всех и очень разумно использовали эти знания. Но их кондитерскую разгромили, так что я даже не знаю, живы ли они.

— Я вам очень благодарен, Кара. Что я могу для вас сделать?

Она улыбнулась.

— Мы в расчёте, Джонни. Я не в претензии, что семья не приняла меня. Незаконный ребёнок не нужен никому. Печально, но это так. Я пробивалась сама и что теперь в том, что мой брат, ваш отец, был Бредли, а я нет. Мир его праху, и праху нашего отца и вашего деда, Джонни, и вашей сестре, мир всем Бредли, и неважно, кто из них был Бредли по документам, а кто по сути. На остаток моих дней мне хватит остатка денег. Но, Джонни… не повторяйте ошибок, — она лукаво улыбнулась. — Найдите остальных своих детей и сделайте выбор. Когда ваше положение упрочится, усыновите, как сделал ваш дед, или оформите опекунство… сами посмотрите по обстоятельствам. Очень жаль, что вы опоздали, Джонни.

— Да, я опоздал, — глухо ответил Джонатан. — Мне надо идти, Кара.

— Если вы когда-нибудь заглянете ко мне, буду вам рада.

— Да, благодарю вас.

— Ваш друг больше не болеет?

— Нет, — Джонатан улыбнулся. — Вы отлично справились. Надеюсь, он не доставил вам тогда много хлопот.

— Что вспоминать, Джонни. Тяжело было первую неделю. Кормить с ложки, обмывать… а потом стало совсем несложно. И Джозеф, — она рассмеялась, — ни о чём не догадался. Хотя вернулся через два дня после вашего ухода. Я как раз успела пополнить запасы в ванной.

— Не догадался? — переспросил Джонатан.

— Прокуроры знают многое, хорошие прокуроры знают всё, а генеральный прокурор, — она даже хихикнула, — только то, что нужно. Он не задал мне ни одного вопроса, Джонни. Мир и его праху.

Джонатан задумчиво кивнул и встал. Встала и Каролина.

— Спасибо, Кара, я должен идти.

— Да, конечно. Но… не отчаивайтесь, Джонни. В этом мире всё возможно. Даже невозможное.

Он улыбнулся и поцеловал ей руку. Она коснулась старчески сухими губами его лба.

Держа шляпу в руках, Джонатан вышел и едва не натолкнулся на Фредди, сидящего на перилах веранды и задумчиво курившего. Джонатан кивнул ему, надел шляпу и пошёл к воротам. Фредди последовал за ним. Их провожали осторожными взглядами из-за занавесок.

В кабине Джонатан спросил.

— Ну?

— Контора Грэхема, святой отец Джордан, ещё есть какой-то священник для цветных, в конторе две… леди, их видели в квартире Джен после Хэллоуина. Куда?

— Пройдёмся по всем, — сразу решил Джонатан.

— Тогда начнём с конторы, — кивнул Фредди, включая мотор. — Вряд ли она работает, но, может, кое-что узнаем.

Город тих и безлюден. Похмелье. Ехать оказалось недалеко… Джексонвилль вообще невелик. Целые окна, не выщербленные стены… это вселяло надежду. Но внутри… распахнутые двери, на полу какие-то бумаги, и гулкая пустота. Они шли по коридору, заглядывая во все двери. Никого. На столах бумаги, картонные стаканчики, кое-где на полу пустые бутылки, ещё всякие мелочи.

Очередная дверь оказалась закрытой. Фредди пнул её, и они вошли в стандартную канцелярскую комнату. Судя по пишущим машинкам на каждом столе, здесь работали машинистки. И две женщины, собиравшие в пакеты содержимое ящиков из двух столов, смотрели на вошедших. Седая, высушенная с бесцветными плотно сжатыми губами удивлённо, а молоденькая румяная — испуганно.

— Добрый день, — Джонатан коснулся шляпы, а Фредди ограничился молчаливым кивком.

— Добрый день, — растерянно ответила молоденькая.

— Добрый день, джентльмены, — сухо сказала седая. — Что вам угодно?

— Мы разыскиваем Джен Малик, — улыбнулся Джонатан.

— Но… — начала молоденькая.

Седая остановила её взглядом и отчеканила:

— Мы не располагаем интересующей вас информацией.

— Где её стол? — спросил Фредди. Седая молча указала ему на один из столов.

Машинка закрыта пыльным чехлом, бумаг нет. Фредди быстро выдвинул и осмотрел ящики. Пачка чистой бумаги, пачка копирки, нижний, где обычно хранят запасные туфли и сумочку, пуст, самый верхний, для канцелярской мелочёвки… пара старых обгрызенных ластиков, сломанный карандаш. Ни точилки, ни линейки и прочей мелочи. И записной книжки или блокнота тоже нет.

— Она уволилась? — спросил Джонатан, наблюдая за его работой.

— Она, — начала молоденькая, и опять седая перебила её.

— Контора закрыта, мы все уволены.

Джонатан сдвинул шляпу на затылок.

— Почему?

Они быстро переглянулись и снова уставились на него. Молоденькая вдруг ахнула и закрыла себе рот ладошкой, а глаза седой полыхнули таким холодным огнём ненависти, что Джонатан растерялся и от растерянности спросил слишком резко.

— Где Джен Малик?

— Нет, — седая строго посмотрела на молоденькую. — Молчите. Ничего не говорите им.

— Почему? — сдерживая себя, спросил Джонатан.

— Грех помогать палачу, — отрезала седая.

— Вы в это верите? — Фредди задвинул последний ящик и встал.

— Во что? Что это грех? — в её голосе прозвучала ирония. — Да, я уверена в этом.

— Согласен, — Фредди улыбнулся. — Но мы друзья Джен. Вы тоже дружили с ней. Так помогите нам.

— Нет, — она тоже улыбнулась, но её улыбка заставила Фредди нахмуриться. — Во второй раз это у вас не получится. Вы, — она повернулась к Джонатану, — я рада, что вы опоздали. Второй раз надругаться над ней вы не сможете.

— Где она? — тихо, с трудом не срываясь на крик и ругань, спросил Джонатан.

— Там, куда вы не дотянетесь.

— Если она в безопасности, то нас это устраивает, — заставил себя улыбнуться Джонатан.

— С каких пор СБ заботится о безопасности своих жертв? — седая явно не исчерпала запасов иронии.

— Вы можете думать всё, что вам угодно, — устало сказал Джонатан. — Но мы друзья Джен, и нас волнует её судьба и судьба её семьи.

— А вот это вас совсем не касается, — вставила молоденькая.

— Да, — кивнула седая. — Совершенно верно.

— Почему же? — прищурился Джонатан. — В конце концов, у меня тоже есть какие-то права.

— У вас нет никаких прав! Вы воспользовались ею для своих грязных целей, а теперь заявляете о правах?! Даже цинизму должен быть предел! Надругаться над святыми для каждой женщины чувствами, ставить эксперименты на живых людях, положить на ребёнка клеймо недоказанности, хотя вы-то отлично знали расу ребёнка, потому что это ваш ребёнок, а теперь, когда она наперекор всему сохранила дитя, вы имеете наглость явиться сюда добивать уцелевших! — Она вскинула голову. — Мне жаль, что вы избежали участи своих коллег.

— Ну, это уже мои проблемы, — насмешливо улыбнулся Джонатан.

— Почему вы не оставите Джен в покое? — сказала молоденькая.

— Молчите, — седая строго посмотрела на неё. — Когда говорят, то проговариваются, — и повернулась к Джонатану. — Больше я вам ничего не скажу. Можете стрелять. Вы же, — она окинула его и Фредди презрительным взглядом, — вы же любите стрелять по безоружным. А ещё лучше связанным.

Фредди насмешливо хмыкнул.

— Не смею спорить, — Джонатан вежливо тронул шляпу. — До встречи, миледи.

Фредди кивнул, и они вышли. В коридоре задержались, прислушиваясь, но за дверью было тихо. Фредди пожал плечами. Здесь больше ничего не получишь. На улице Фредди улыбнулся.

— Когда говорят, то проговариваются. Золотые слова, Джонни. Теперь к этому… отцу Джордану?

— Обойдёмся, — мотнул головой Джонатан. — Вряд ли он что добавит. Давай в церковь для цветных. Выяснил, где она?

— Представляю, — Фредди вывернул в проулок. — Джен и девочка живы, и в безопасности. Если верить этой психе.

— Есть варианты? — холодно спросил Джонатан, закуривая.

— Надо узнать об Эркине и Эндрю и рвать когти.

— А Бобби?

— Это само собой. В морг ещё.

— Да, вдруг опознаем.

— Забрать сможем, Джонни?

— В Овраге они лежать не будут, — отрезал Джонатан.

— Морг ближе, Джонни.

— Заворачивай.

Фредди молча кивнул, вписывая грузовичок в поворот.

Крис бесшумно открыл дверь и вошёл в свою комнату, сел к столу и посмотрел на спящего. Ты смотри-ка, так и спит на боку, даже подушку руками обхватил. И плачет, что ли? Тогда надо будить по-тихому. А то испугается. Крис осторожно кашлянул, пошаркал ногами по полу.

Эркин сквозь сон почувствовал чьё-то присутствие рядом и разлепил веки. Где он? А, вспомнил. Пора уже, что ли?

— Пора?

— Нет, — Крис покачал головой. — Тебе снилось что-то?

— Снилось, — Эркин вытер мокрое лицо о подушку, повернулся на живот и приподнялся на локтях. — Это твоя комната, что ли?

— Да.

— Один живёшь, хорошо, — у него закрывались глаза, и Эркин со вздохом уронил голову. — Я посплю ещё.

— Спи, — согласился Крис.

Да, одному жить хорошо, никто не видит тебя, когда ты плачешь ночью или просыпаешься в холодном поту от страха, и никто не мешает сидеть всю ночь, рассматривая взятый у доктора Юры анатомический атлас, и никто не знает, когда ты приходишь и уходишь… Да, одному хорошо. Когда вот так выплачешься в подушку, то потом спишь спокойно, потому что прошлое отпустило, и ты можешь жить дальше. Как ни в чём не бывало… Крис уронил голову на руки и застыл так.

Кто-то осторожно приоткрыл дверь. Крис повернулся на звук и увидел Эда. Приложил палец к губам. Эд понимающе кивнул и постучал пальцем по левому запястью. Крис замотал головой и сделал жест, которым спальники обозначали, что до конца смены ещё есть время, но всё-таки встал и подошёл к кровати.

— Эй, парень.

Эркин вздрогнул, перекатился на спину, открыл глаза и рывком сел.

— Пора?

— Пора, — кивнул Крис.

В комнату вошли Эд, Клайд, Люк, Майкл, ещё парни… Кто-то положил на кровать выстиранные и высушенные вещи Эркина. Он потянулся к трусам, но Крис, уже слыша знакомые шаги доктора Юры, переложил всю стопку на подоконник.

— Ты чего? — вскинул на него глаза Эркин.

— Доктор Юра уже идёт. Посмотрит он тебя, тогда и оденешься.

— Та-ак, — зло сощурил глаза Эркин.

Сразу загудело несколько голосов:

— Да ты чего… Он не простой доктор… во мужик… всё про нас знает… когда горели, вытаскивал…

Аристов вошёл в комнату и поздоровался. Ему ответили весёлым приветливым гомоном. Сидя на кровати, Эркин недоверчиво смотрел на усаживающегося у кровати белого в очках и врачебном халате. Врачам Эркин никогда не доверял. Но… но парни говорят, что этому можно.

— Ну, здравствуй, — улыбнулся Аристов. — Поел, поспал, теперь и поговорить можно. Так?

Помедлив, Эркин осторожно кивнул.

Аристов с улыбкой смотрел на сидящего перед ним индейца. Ноги и живот прикрыты одеялом, мускулистые руки свободно лежат на полусогнутых под одеялом коленях. Но это спокойствие сжатой пружины. Настороженные недоверчивые, но не злые глаза.

— Мне надо осмотреть тебя, — спокойно сказал Аристов.

Эркин обвёл глазами толпящихся вокруг парней. Они с улыбками закивали ему. Вдохнул и медленно кивнул:

— Раз надо, чего ж трепыхаться.

Аристов улыбнулся, доставая стетоскоп.

— Послушаю тебя для начала. Знаешь, что это?

— Знаю, сэр, — ответил Эркин, вздрагивая от прикосновения металлического кружочка к телу.

— Так, хорошо. Дыши. Не дыши. Повернись спиной. Не дыши. Всё. Здесь у тебя полный порядок. Жалобы на здоровье есть?

Эркин замотал головой. С той секунды, как Аристов достал стетоскоп, в комнате наступила полная тишина. Парни замолчали, как выключенные. Опоздавшие толпились в дверях, не заходя в комнату.

— Хорошо. Теперь ляг на спину.

Крис, перегнувшись через спинку, ловко убрал к стене одеяло.

Эркин лёг, привычно закинул руки за голову и слегка развёл ноги.

Аристов свернул и убрал в карман халата стетоскоп, встал и привычно наклонился над распростёртым телом.

Сначала брюшную полость, чтобы успокоился. Разумеется, полный порядок…

Тёплые сильные, но не жёсткие пальцы скользят по телу. Не больно и… и похоже на тогдашнее на сборном, когда его смотрела та русская женщина-врач. Но тогда она дошла до лобка и остановилась, не стала щупать, а здесь… вот, пошёл по точкам. Совсем не больно, даже странно.

Аристов недоумевающе покачал головой: интересно, неужели утрачена чувствительность?

— Не больно?

— Нет, сэр.

— А так?

— Нет, сэр.

— Ты чувствуешь, где я тебя трогаю?

— Да, сэр.

— Так здесь и раньше болело, — не выдержал Эд. — Ты не ври. Незачем.

— Я не вру, — ответил Эркин. — Сейчас не болит.

По комнате прошёл гул, и стоявшие в дверях полезли к остальным, вставали на стулья, лезли на плечи к передним.

— Но ты что, не чувствуешь ничего? — спросил Крис.

— Почему не чувствую? — Эркин и сам удивился. — Всё чувствую. Третья точка сейчас. Листочек.

— Верно! — выдохнул кто-то.

— И совсем не больно? — спросил Эд.

— Щекотно, — смущённо улыбнулся Эркин.

— А так? — спросил Аристов.

— По розочке? Тоже. Нет, если ударить или ущипнуть, — попытался объяснить Эркин, — то больно, конечно.

— Молотком по пальцу попадёшь, тоже больно, — хмыкнул Сол.

Его поддержал неясный гул. Аристов недовольно оглянулся, и сразу наступила тишина.

Аристов присел на край кровати. Положил ладонь на грудь Эркина.

— Всё у тебя в норме. Понял? — и невольно сказал по-русски: — На ощупь нормальный мужик.

Эркин осторожно кивнул, по комнате зашелестел камерный шёпот: переводили и переспрашивали.

Аристов повторил по-английски:

— Ты нормальный здоровый мужчина, — легонько шлёпнул его по груди и убрал руку, улыбнулся. — Поговорим ещё? Согласен?

Эркин пожал плечами. Подобные вопросы у него никогда не вызывали желания отвечать. И попробуй тут отказаться, вон их сколько. Да и чего тут, свои всё-таки, всё поймут.

— Пусть, как горел, расскажет, — сказал кто-то.

И тут началось:

— По фигу, все горим одинаково.

— У меня не дотронься, а ему щекотно. А говоришь: "одинаково".

— Так он когда горел, а ты только встал.

— Ни хрена, а всё равно…

— Заткнись. У Слайдеров тоже не болело.

— А ты щупал?

— Так пастухи же, ты чем думаешь, посади тебя в седло…

— Вы заткнётесь?! — рявкнул Крис.

— А ты не командуй!

— Парень, а как, управлять можешь?

— А тебе это нужно?

— Он по смене заскучал.

— Иди ты…

— Эй, парень!

— Чего тебе? — Эркин взглядом спросил у Аристова разрешения и сел, обхватив полусогнутые колени руками.

— Ты как, с бабой можешь?

— Могу, — кивнул Эркин.

И опять наступила тишина.

— Давай по порядку, — сказал Крис.

На этот раз его поддержали.

— Доктор Юра, сначала вы давайте.

— Когда ты горел? — мягко спросил Аристов.

— В двадцать лет, сэр.

— А уцелел как? — влез Андрей.

Его с нескольких сторон щёлкнули по затылку и в макушку. Эркин улыбнулся.

— Да меня спьяну вместо отработочного купили. Ну, индеец и индеец. Обломали, не глядя, и в скотники сунули. Вот я там и отпахал до Свободы.

— Ух ты-и! — потрясённо выдохнул хор.

— И что? — Крис стоял, опершись на спинку кровати, вцепившись в неё так, что побелела натянувшаяся на костяшках кожа. — Никто не заметил?

— Чего? Что я спальник? — Эркин невесело усмехнулся. — Нет, хозяйка меня, когда после ломки предъявили, так она сразу углядела, да толку-то… Я уж не годился ни к чёрту, — он запнулся, свёл брови, но тут же тряхнул головой. — Там такое… устройство было, ну и ещё… словом, мне отдавили всё, расплющили.

Кто-то присвистнул.

— Но это же… нечеловеческая боль, — медленно сказал Аристов.

Эркин кивнул.

— Ног не мог свести, враскорячку ходил. А потом загорелся когда, так, — он усмехнулся, — не сразу даже понял, что горю. Думал, что ещё от того дёргает.

— Долго горел?

— Не знаю. Днём на скотной пахал, ночью… Ну, сами знаете, как оно, не в себе от боли был. А потом… Всё равно стало, будто это не я, а кто-то.

— "Чёрный туман", — кивнул Эд.

Эркин удивлённо посмотрел на него и улыбнулся.

— Да, точно, "чёрный туман" и есть. Купили меня, вроде снег лежал, а очнулся вдруг — и листву вижу, крепкую уже.

— По-нят-но.

— Ну, а дальше чего?

— А ничего. Свободу объявили, я ушёл. Ну, ходил, искал себе… работу, жильё…

— И что?

— И нашёл, — угрюмо ответил Эркин, глядя на свои руки, и тут же вскинул голову. — Всё нашёл. Дом, жену, брата, дочь, работу… Всё у меня было. И нет ничего, — и поглядел на Аристова. — Сэр, я могу одеться?

— Да, конечно, — кивнул Аристов, и сразу, передавая из рук в руки, Эркину дали его одежду. — Одевайся. Пообедаешь сейчас, — Аристов поглядел на часы, — и ещё поговорим, если хочешь.

— Мне что, — пожал плечами Эркин, натягивая трусы и берясь за джинсы. — Не мне решать.

— Тесно здесь, — сказал Эд, спиной отодвигая стоявших сзади. — Пошли в холл. Там и поешь.

— Да ну, — возразило сразу несколько голосов. — Перекрывать намучаемся… Давай здесь… Сейчас принесут… Поместимся… Поешь сейчас… А мы…

— А мы чаю попьём, — тряхнул головой Крис.

Гомоня, шутливо толкаясь, парни повалили из комнаты, Эркин намотал портянки, обулся и встал, надевая рубашку. Встал и Аристов.

— Выговорись, — тихо сказал. — Легче будет.

— Я знаю, сэр, — кивнул Эркин.

— Не бойсь, — сказал Крис. — Всё здесь останется.

В комнату натащили стульев и чашек. Из кухни принесли опять тарелки. Эркин невольно рассмеялся.

— А влезет в меня?

— Давай, наворачивай, — радостно заржали в ответ. — Эх, не сообразили, сразу чайники поставить… Парни, дуйте на кухню, попросите там… Чья смена сегодня?… Этот, ну, мордатый?… Андрей, бери двоих и валяйте… Доктор Юра, чаю… А мы кофе… Ну и дуйте… Андрей, слышишь…

И снова Эркин вздрогнул, услышав это имя, но вокруг если и заметили, то вида не подали. Шутками, ссорами из-за стульев и чашек, они отводили его от той горечи, что услышали. И разговор шёл беспорядочно, обрывками, бросками, но, в конце концов, возвращался всё к тому же.

— С весны там, значит?

— В Джексонвилле? Да.

— И работал кем?

— Грузчиком на станции. Ну, и мужская подёнка.

— Это что?

— Ну, дрова поколоть, забор поставить, ещё там по мелочи.

— А! Понятно.

— Брат плотничал здорово, и я при нём…

— А брат-то откуда?

— Заткнись, брат он брат и есть.

— Мы напарниками были, а потом, в Бифпите уже, братьями записались, — Эркин вздохнул.

— Туда-то как занесло? — отвёл его сразу на другое Арчи.

— Нанялись на лето бычков пасти, — Эркин вытер хлебом тарелку из-под салата и придвинул суп. Он держал себя, но, сняв верхнюю тарелку, увидел тёмно-красный борщ с плавающим куском мяса и белым кружком сметаны, отложил ложку и закрыл лицо ладонями.

Парни недоумевающе переглядывались.

— Ты… ты чего это? — неуверенно спросил Люк, и зазвучали встревоженные удивлённые голоса.

— Это борщ…

— Он вкусный, парень, ты чего?

— Русский суп.

— Знаю, — глухо ответил Эркин, не убирая ладоней. — Знаю, — и рывком бросил их на стол, заговорил, ни на кого не глядя. — Андрей тогда пришёл к нам, Женя тоже борщ сварила. Один раз только мы вот так, всей семьёй, посидели… Я виноват, сам Андрея послал, я думал: он пройдёт, заберёт Женю и Алису, уведёт в Цветной, а он… Алису спас, на себя отвлёк. Женю… тоже из-за меня. Не было бы меня, может, и обошлось бы. Убили их. Не прощу. Встречу, я думаю, встречу, кто Андрея жёг, меня Алиса спрашивает, они его бензином облили и подожгли, так Алиса мне, что он кричал, а они смеялись, спрашивает, чего они смеялись, она ж… ей пять лет всего, что я ей скажу? Встречу этих… За Андрея, за Женю зубами рвать буду, расстреляют если, так я их там дождусь, мертвяком к ним приду, жить не буду, не уйдут, найду их, узнаю… — он задохнулся, закрыл глаза и так посидел, зажмурившись, потом открыл глаза, взял ложку и стал быстро, явно не чувствуя вкуса, есть.

— А чего у него, ну, брата твоего, имя русское? — после недолгого, но тяжёлого молчания спросил Андрей.

Эркин нашёл его взглядом.

— А так, он русский.

— Как русский?

— Беляк?!

— Беляка в братья взял?! Охренел?

Эркин в ответ выругался так, что парни только головами закрутили.

— Ого!

— Вот это загнул!

— Ты это где так навострился?

— Мало?! — Эркин обвёл их бешеным взглядом. — Он мой брат. И Женя, жена моя, русская. Поняли? Вы…!

— Твой брат из угнанных? — тихо спросил Аристов.

Но Эркин услышал его за гомоном и ответил:

— Нет, сэр. Он лагерник.

— Что?! Не может быть! — вырвалось у Аристова.

— А что, сэр? Почему не может? — Эркин тяжело, как после бега, дышал. — Я двадцать шестой год живу, это может быть?! Шесть лет скоро, как перегорел, это может?! — он хотел ещё что-то сказать, но заставил себя замолчать. — Ладно. Всё может быть. Всё, — оглядел сидевших и стоящих вокруг. — Чего вы все как под током задёргались. Ну, лагерник. И что?

— Точно? Может, он наврал тебе? — прищурился Крис.

— Я его номер видел, — отрезал Эркин.

— Так подделать, ну, нарисовать… — сказал кто-то.

— Я т-тебя ща так разрисую! — взвился из-за стола Эркин.

С десяток рук, вцепившись в его плечи и шею, с трудом удержали Эркина на месте.

— Ты чего, парень?

— Остынь, ну…

— Не со зла он…

— Он дурак, мы давно знаем.

— Он дурак, а я при чём? — буркнул, снова принимаясь за еду, Эркин и уже серьёзно: — За Андрея и за Женю убью. Поняли?

— Так о ней ты нам не расскажешь? — спросил Крис.

— А чего вам о ней? — Эркин отодвинул пустую тарелку из-под борща и открыл тарелку со вторым. — куском мяса с гречневой кашей. — Она моя жена, я ей муж, дочка у нас. Чего ещё?

— А… жили вы как?

— Хорошо жили, — убеждённо ответил Эркин. — По-людски. Я работал, она тоже, денег хватало. Мы уехать хотели. На Русские территории. Надоело прятаться.

— А… это чтобы осквернение расы не пришили?

— Ну да. Мы придумали что. Что я жилец, ну, койку снимаю, плачу деньгами и работу по дому делаю. Квартал-то белый.

— И не цеплялись?

— Перед Хэллоуином явились… Свора, так их… — Эркин снова выругался, ещё грубее прежнего. Ему ответили понимающими кивками. — Посуду побили, меня… немного. Они что, гады, сделали. Пятеро меня по кольцу гоняют, а один, сволочь, таз с посудой перевернул и на чашках, гадина, потоптался, ни одной не пропустил. Думаю: сейчас меня мордой об осколки приложат, ну, и лёг сразу.

— Берёг морду, значит?

— Дурак. С битой мордой на работу не нанимают. А глаза бы мне выбило, тогда что? Дурак, — повторил Эркин.

— А потом?

— А потом хрен с дёрьмом, — угрюмо ответил Эркин. — Потом началось и закрутилось. У вас тут что, совсем тихо было?

— Ну-у, считай, совсем.

— Так, подрались малость.

— Леон, у тебя как, заживает?

— Не обо мне речь, — отмахнулся здоровой рукой Леон. — А у вас что? Круто заварилось?

— Круто, — кивнул Эркин и вдруг улыбнулся. — Но и мы им навтыкали. Как следует.

— И что теперь с тобой будет? — спросил Леон.

— Что захотят, то и сделают, — пожал плечами Эркин. — На мне трупов много. Я не отказываюсь, — зло улыбнулся, — отпустил душу, ну, так что ж теперь…

И разговор заметался в споре о том, что будет Эркину, и кто-то, вклинившись, спросил о том, что казалось настолько невероятным, что и речи об этом не заводили.

— А… с бабой ты когда… смог?

— А весной, — ответил Эркин, сосредоточенно подбирая последние крупинки каши. — Даже день помню. На День Матери.

— И как?

— Чего как? — ухмыльнулся Эркин, берясь за стакан с компотом. — Ух, хорошо!

— Чего?

— Компот хороший, — невинно ответил Эркин.

Возмущённо-восторженный рёв потряс комнату. Невольно рассмеялся и Аристов.

— А если честно, парни, — Эркин задумчиво покатал в ладонях стакан, — если честно… — все молча ждали. Эркин тряхнул головой. — Э, да чего там. "Волна" пошла, парни.

— Врёшь!

— О "волне" не врут, — строго ответил Эркин. — За это раньше… сами знаете, чем волна оборачивалась.

— А… это у тебя… с ней… "волна"? — запинаясь на каждом слове, будто вдруг разучился говорить, спросил Крис.

— С ней, — кивнул Эркин. — Сколько раз было, и каждый раз "волна".

— Не бывает же такого!

— Раз "волна", а два — в Овраг.

— Не может такого быть!

— Нельзя!!!

— Мне один, — Эркин улыбнулся, — стоящий мужик сказал. Когда любишь, всё другое и ты сам другой. А вам одно скажу. "Волна".

Аристов смутно догадывался о смысле разговора, не доходили тонкости неизвестного жаргона, но понимал: переспрашивать, уточнять нельзя. Разве только потом… да, пожалуй, у Криса спросить.

— А… без "волны" не пробовал? — спросил Эд.

— Ну, с другой, — поддержал его Стив.

Эркин смущённо покраснел.

— Было раз. Решил проверить себя. Так-то, сами знаете, нам это на хрен не нужно.

— Ну да.

— Точно.

— Хватило.

— Наработались.

— Во-во, — перебил согласный гомон Эркин. — А тут бал. В Бифпите. Ковбойский. Одна прилипла, я и решил попробовать.

— Ну, и как?

— Всё нормально.

— Ага, знаем. Слайдеры рассказывали. Они тоже…

— Кто?

— Да приезжали тут, трое, тоже из Бифпита.

— Про тебя тоже понарассказывали.

— Как они, языком да руками, так-то и мы сможем.

— Нет, парни, полной сменой прошёл. Она тоже из наших, спальница-джи, не горела только, ну, и наяривали до утра.

— И всё путём?

— Ну да. Всё работает, всё помню. И белого приказа, — Эркин подмигнул им, — мне не надо. Что сам хочу, то и делаю.

— И всё? Ну, больше ни с кем?

— А зачем? Без "волны", — Эркин пренебрежительно отмахнулся, — оно и на хрен не надо. А волна…

— Ну, понятно.

— Это через шесть лет и у нас так будет? — спросил Арчи.

Эркин пожал плечами.

— Откуда мне это знать, парни? Живу, как получается.

— Оно-то так, конечно.

— Всё у меня было, парни. И, — Эркин развёл над столом ладони, — нет ничего.

— А девочка? Алиса, кажется. Она где? — спросил Аристов.

Эркин посмотрел на него и кивнул.

— Она ко мне в Цветной пришла. А там… Маша с Дашей, они русские, сёстры, — он улыбнулся, — близнецы. Они из угнанных. Ну вот, Алиса у них. Я им деньги все отдал, документы.

— Они там, в Джексонвилле? — спросил Аристов.

— Они тоже уехать хотели. Им вот-вот виза должна была прийти. Нет, они Алису не бросят, не таковские.

— Даша и Маша, — задумчиво повторил Аристов. — А фамилия как?

Эркин растерянно заморгал.

— Не знаю, сэр, я не спрашивал.

— А как же ты будешь их искать? — удивился уже Аристов.

— Я… я не думал об этом. Вы думаете, сэр… я думал, нас расстреляют. Все так думают.

Аристов улыбнулся.

— Нет, я думаю, никакого расстрела не будет. Вы же защищались.

— Ну да, доктор Юра, — подался вперёд Крис. — Может…

— Я же сказал, — Аристов недовольно повёл головой. — Нет, как же тебе… Так, значит, документы у них. И твои, и девочки. Так?

— Так, — кивнул Эркин, с надеждой глядя на Аристова.

— А по документам девочку как зовут? Полностью.

— По метрике? Мороз Алиса Эркиновна, — ответил Эркин и, увидев изумление Аристова, стал объяснять. — Мы же уехать хотели, все документы оформили: и удостоверения, и свидетельство о браке, и метрику.

— Вот это вы молодцы! — сказал Аристов. — Вот и будешь все запросы писать на полное имя. Что ищешь дочь, — и по-русски: — Мороз Алиса Эркиновна, сто шестнадцатого года рождения, место рождения…

— Алабама, — подхватил Эркин и продолжил по-русски: — Я понял. Спасибо, доктор Юра.

— Юрий Анатольевич, — поправил его Крис. — По-русски так будет.

— Да, — кивнул Эркин. — Спасибо, Юрий Анатольевич.

И разговор снова пошёл беспорядочно и торопливо. Времени-то совсем мало осталось.

Когда они вышли на улицу, Фредди длинно замысловато выругался и закурил. Джонатан взял у него зажигалку, закурил и сунул её обратно карман куртки Фредди.

— Психованный город, — Фредди сплюнул и снова выругался.

Джонатан кивнул. Морг, конечно, не самое весёлое заведение, но такого… И самое поганое — это, конечно, те чёрные обугленные… Головешки. Попробуй опознать. И вдобавок ко всему их и здесь облаяли…

… Закатанные рукава когда-то белого халата обнажают мускулистые руки в медно-рыжей шерсти, такие же рыжие волосы топорщатся жёстким ёжиком над нахмуренным низким лбом, красные от недосыпа и ярости глаза… Мясник.

— Что вам надо?

— Мы ищем своих друзей. И если они здесь, то мы позаботимся о похоронах.

— Лучше бы вы позаботились об их жизни.

— Послушайте, — Джонатан начал терять терпение и потому заговорил с изысканной вежливостью. — Не знаю, с кем имею честь…

— Я тоже, — перебил его врач. — И не желаю знать. Хотите убедиться, что ваши подручные не бездельничали?

— Какого чёрта?! — не выдержал Фредди.

— А такого! — заорал врач. — Явились… чистенькие… А где вы раньше были? Где?! Сидели и коньячком баловались?!

— Сидели, — не стал спорить Фредди.

Мясник бешено поглядел на него и махнул рукой.

— Идите, — и гаркнул: — Моз! Проводи их. Пусть посмотрят. Полюбуются.

Сутулый широкоплечий негр в синем халате поверх рабской куртки повёл их к моргу. На все попытки заговорить он только молча втягивал голову в плечи, но, подойдя вплотную к низкому домику со слепыми окнами, глухо спросил:

— Кого смотреть будете, масса?

— А что? — осторожно спросил Джонатан. — Они у вас как?

— А вперемешку, — прозвучал равнодушный ответ. — Навалом клали, масса.

— Так чего спрашиваешь? — хмыкнул Фредди.

— Положено, масса.

Моз открыл дверь, они вошли и спустились в зал. Да, клали навалом, не разбирая ни расы, ни пола, ни возраста. Здесь было холодно, на стенах и на телах изморось, и кровь не чёрная, а ярко-алая. Они шли и смотрели. И Моз, стоя у дверей, молча смотрел на них. Они обошли весь зал. Ни Эркина, ни Эндрю. Хотя… хотя могли и не узнать.

— Может, их свои уже забрали? — предположил Фредди.

— Свои? — переспросил Джонатан.

— Ну, из Цветного, — Фредди подошёл к Мозу. — Слушай, не было двоих? Индеец со шрамом на щеке и белый парень, кудрявый… А? Припомни.

В щёлочках между сонно прижмуренными веками блеснули глаза и опять спрятались.

— Вы ещё там посмотрите, масса, — он указал на маленькую дверь в углу.

— А там что? — подошёл к ним Джонатан.

Моз пошёл к угловой двери.

— Второй зал, масса.

Этот зал был меньше. И трупов немного, но… но это были чёрные, сохраняющие форму тел, головешки. Опознать… Нет, невозможно. Они молча стояли посередине и оглядывались. И Моз, всё так же стоя у двери, смотрел на них.

— Пошли, — решил Джонатан.

Фредди кивнул. Моз молча закрыл за ними двери, словно не услышал предложения сигарет или денег и ушёл, не глядя на них. Мясник и ещё двое, в таких же когда-то белых халатах, говорили о своём и подчёркнуто не заметили проходивших мимо Джонатана и Фредди.

— Такой клиницист был… Да, врач до последнего вздоха… У него точно никого?… Нет, он сам мне говорил, что последний… Сволочи, такого человека загубили… — донеслись до Джонатана и Фредди обрывки фраз…

…Фредди стронул грузовик.

— Я об одном думаю, Джонни. Я спросил о парнях, а он показал тот зал.

У Джонатана дёрнулась щека, но он промолчал, и Фредди понимающе кивнул.

Избегая Мейн-стрит, они покрутили по боковым улицам и узким проездам между дворами. Та же тишина и безлюдье. Похоже, заслышав шум мотора, здешние обитатели прятались. Ближе к Цветному появились пожарища. А вот и нужный пустырь, и обгорелые руины стоящего особняком здания. Оттуда слышались голоса и редкие удары топора. Фредди заглушил мотор, они вылезли из кабины и не спеша пошли туда.

Их видимо заметили. Голоса затихли, в дверном проёме появился человек в костюме священника, вгляделся в них и пошёл навстречу.

— Здравствуйте, святой отец, — первым поздоровался Джонатан.

— Здравствуйте, джентльмены, — ответил священник. — Что вы ищете здесь?

За две ночи Эйб Сторнхилл зашил и привёл в порядок порванную тогда одежду, но синяки ещё не сошли, и боль в ушибленной челюсти мешала говорить, но голову он держал высоко и не собирался отступать.

— Мы ищем двух парней. Может, вы что-то слышали о них.

От церкви к ним быстро подошли, почти подбежали десять мужчин с ломами и топорами в руках — видимо, они разбирали обгоревшее здание — и молча встали кольцом, окружив беседующих. По закопчённым, измазанным сажей лицам определить их расу было трудно, но рабские куртки и сапоги свидетельствовали достаточно красноречиво. У Фредди еле заметно посветлели глаза, но лицо оставалось спокойным. Как и голос Джонатана.

— Один из них индеец, с шрамом на правой щеке, а второй белый, кудрявый. Может быть, вы, святой отец, знаете что-нибудь о них?

— Да, — твёрдо ответил Сторнхилл, взглядом останавливая явно собиравшегося что-то сказать негра, державшего лом наперевес, как копьё. — Они оба были моими прихожанами. Что вам нужно от них?

— Мы хотим узнать, где они.

— И больше, — по губам Сторнхилла скользнула горькая усмешка, — больше ничья судьба вас не волнует?

— Волнует, — кивнул Джонатан. — Но о парнях мы ничего не знаем.

— В морг идите, — угрюмо сказал негр с топором. — Там Белёсый.

— Мы были в морге, — терпеливо ответил Джонатан.

— Так какого чёрта?! — не выдержал негр с ломом. — Простите, святой отец, но они… Не признали, что ли?

— Сожгли Белёсого, — сказал незаметный до этого щуплый большеголовый подросток.

— Как сожгли? Кто?

— А "свора", кто ж ещё, — с молчаливого согласия остальных заговорил ещё один, похоже, мулат. Судя по седине в волосах, он был старше всех и говорил тихо и монотонно. — "Свора", масса, она так и делала. Догоняла, била, а потом, шевелиться не может, не убежит, значит, а живой ещё, так обливала бензином и поджигала, масса. Ну, он кричит, когда горит, а им весело. Смотрят и смеются. Вот и всё, масса.

— Это… точно… что его сожгли? — тихо спросил Джонатан.

— Белёсого-то? Точно. Девчонка прибежала, рассказала.

— Ты заткнёшься, старый дурак? — рявкнул негр с ломом. — Святой отец, чего он болтает?

— А индеец? — спросил молчавший до сих пор Фредди.

Они сразу замолчали. Мулат уставился в землю, остальные тоже отвели глаза. Они не хотели говорить.

— Он жив? — спросил Джонатан.

— Руки у вас коротки, его добить, — выпалил подросток, получив сразу несколько подзатыльников.

— Где он? — жёстко спросил Фредди.

— Через Овраг пройдёте, со всеми встретитесь, — ответил негр с ломом.

Фредди усмехнулся.

— А догонит он нас? Через Овраг-то.

Цветные переглянулись. Формулировка им понравилась, лица стали помягче.

— Его русские увезли… со всеми… ну, кого в бою взяли… на горячем попался… ну, и спёкся… — неохотно, но уже без прежней враждебности стали они рассказывать.

— На горячем — это как? — спросил Фредди.

— Да сняли его с одного… Душил как раз, ну и…

— Кто снял?

— Да русские… Их всех, кто бился, собрали, в грузовик загрузили и увезли… И не слышно, что с ними… Постреляли уже наверное…

— Когда увезли? — терпеливо спросил Джонатан.

— Первого числа, утром, — сказал Сторнхилл.

Всё это время он очень внимательно рассматривал Джонатана. Будто сличал, пытаясь понять: обознался он или нет.

— И куда увезли, вы не знаете?

Все дружно замотали головами. Фредди и Джонатан переглянулись.

— Вы удовлетворены? — спросил Сторнхилл и, когда они кивнули, обратился к остальным: — Вернёмся к работе, дети мои. Если мы сегодня разберём завалы, то завтра сможем начать ремонт.

Цветные повернули к остаткам церкви, но видя, что Сторнхилл остался, замедлили шаг.

— Идите, дети мои, — мягко сказал Сторнхилл. — Я догоню вас.

— Нет, — негр с ломом решительно повернул обратно. — Мы вас одного не оставим.

Сторнхилл замялся.

— Вы хотели нам что-то сказать, святой отец? — пришёл ему на помощь Джонатан.

— Да. Я хотел вам сказать, что безгрешных людей нет, но ваш грех непростителен перед Господом, непростителен и неискупим. Не смеет человек дерзать уподобиться Господу и послать своё дитя на страдания. Тем более, что не спасение другого, а собственное удовольствие было причиной этому.

— Не слишком ли много вы на себя берёте, святой отец? — тихо спросил Джонатан.

— Нет, — отрезал Сторнхилл. — Благодарение Богу, что просветляет души людей, и они берут на себя крест, легкомысленно, преступно отвергаемый другими.

К изумлению Джонатана, цветные дружно закивали.

— Может, тогда вы объясните мне… — начал Джонатан.

— Нет. Я ничего не должен объяснять, ибо вы поняли. Выпосмели отречься от своего ребёнка и хладнокровно обречь и доверившуюся вам женщину, и невинное дитя на страдания. Вы сочли их любовь помехой. Так теперь, когда другой, истинный христианин по сути души своей, взял ваш крест на себя, вы смеете ещё являться сюда… — Сторнхилл заставил себя замолчать и тихо сказал: — Уходите.

— Что-то у вас плоховато с милосердием, святой отец, — усмехнулся Фредди.

Сторнхилл сдержал себя.

— Не вам говорить о милосердии, — он помолчал и очень спокойно сказал: — Они уже не нуждаются… в вас и вашей заботе.

— Мы хотели похоронить…

— Мы сами похороним их, — перебил Джонатана негр с ломом. — Святой отец, не отдавайте им Белёсого.

— Да, — кивнул седой. — Белёсый был с нами живой. Мы не отдадим его.

Джонатан посмотрел на Фредди и кивнул.

— Да, это будет справедливо.

Они одновременно прощальным жестом тронули свои шляпы. Священник вежливо склонил голову. Уходя, Джонатан и Фредди слышали за спиной.

— Святой отец, а им не отдадут…

— Нет, дети мои. Я договорился. И завтра, с Божьей помощью закончив нашу работу, мы привезём их тела сюда, совершим службу и похороним.

— Это что же, настоящее кладбище будет?

— Не Овраг?

— Нет, — твёрдо ответил священник. — Не Овраг.

У грузовика Фредди оглянулся. На пустыре уже никого не было, а из развалин слышалось постукивание топоров. Он открыл дверцу и сел за руль, покосился на Джонатана. Тот сидел, как-то нахохлившись и сдвинув шляпу на лоб, руки втянуты в рукава, подбородок опущен к груди… ковбой под декабрьским ветром. Фредди включил мотор и плавно стронул грузовик. Да, досталось Джонни, и ни за что, главное. Крепко их отхлестали.

— Ты куда? — хрипло спросил Джонатан. — К Бобби.

Фредди кивнул, выруливая. Да, с Бобби надо посчитаться за всё. Жалко, голые они. Стреляет Бобби не классно, но по безоружным у него неплохо получается. Ну, ладно, посмотрим.

Аристов посмотрел на часы.

— Без десяти четыре, парни.

Эркин обвёл окружающих антрацитово блестящими глазами.

— Давайте прощаться, парни. Не будем его радовать.

— Давай, — кивнул Крис, вставая.

Встал и Эркин. Они обнялись, постояли секунду и разомкнули объятия. Аристов встал вместе с остальными.

Эркин обнялся с каждым и посмотрел на Аристова.

— Я готов.

Аристов шагнул к нему — это было совсем не трудно из-за тесноты в комнате — и обнял. Вздрогнув, Эркин ответил на объятие, и Аристов не так услышал, как почувствовал возле уха.

— Удачи…

— И тебе удачи, Эркин, — почти так же тихо ответил он.

Как и остальные, они сразу разомкнули объятия.

— Пошли, — скомандовал Аристов.

Кто-то накинул Эркину на плечи его куртку. На ходу надевая её и застёгивая, он шёл рядом с Аристовым.

— Ничего не бойся, — быстро говорил Аристов.

Эркин кивал, но не слушал. Всё кончилось. Перевёл дыхание, побыл со своими, а теперь… всё теперь. Лицо его твердело, обретая прежнее выражение, с которым он шесть часов назад вошёл в кабинет Аристова. Затих гомон и смех, парни, окружавшие их, шли молча, с такими же сосредоточенными лицами. Они вышли из жилого корпуса и пошли к стоящей у четвёртого корпуса машине.

Золотарёв посмотрел на часы. Без двух четыре. А, уже идут. Ну… однако и эскорт у него. Прямо-таки король со свитой. Свиридов опустил крышку капота и вытер руки.

— Вовремя успели, майор.

— Да, — ответил, не оборачиваясь, Золотарёв.

Аристов и Эркин остановились в трёх шагах от него. Молча и споро парни взяли в кольцо машину и четырёх людей. Свиридов быстро оглядел строгие невозмутимые лица и полез за руль. Он — шофёр, его дело — машина, а остальное его не касается.

— Майор, экспертиза закончена, — Аристов протянул Золотарёву запечатанный конверт. — Возьмите заключение и распишитесь.

Золотарёв быстро расписался на бланке направления, что заключение им получено в шестнадцать ноль-ноль, и посмотрел на Эркина. Тот стоял, подняв голову и глядя куда-то поверх уха Золотарёва. А вокруг в суровом молчании рослые плечистые парни, неподвижные лица и горящие глаза. И особенно щуплый рядом с ними Аристов с насмешливо блестящими стёклами очков. "Ну… ну, Юрка, ты мне ещё ответишь за это, за этот… цирк. Устроил, понимаешь ли…", — ничего этого вслух Золотарёв не сказал, но, похоже, многие поняли.

Привлечённые необычным зрелищем, поодаль собирались раненые, замелькали белые халаты сестёр и врачей. Золотарёв достал наручники.

— Руки давай, — сказал он по-английски.

Эркин медленно протянул вперёд руки, и неожиданно громко лязгнули поочерёдно запоры колец. По толпе прошёл неясный будто вздох. Золотарёв толкнул Эркина в плечо.

— В машину. Пошёл.

Эркин без суеты, уже знакомым путём полез в машину. Золотарёв подтолкнул его ещё раз в спину и огляделся. На стоящих вокруг парней он смотреть не хотел, заметив ещё на подходе нескольких из увиденных сегодня на заднем крыльце жилого корпуса, и вдруг натолкнулся взглядом на Люсю. Она стояла на крыльце, прижав сцепленные руки к подбородку, будто хотела самой себе закрыть рот, да не хватило сил поднять их. Пол-лица по белизне почти сравнялась с её низко надвинутой на лоб шапочкой, а другая половина казалась особенно красной, из прижмуренной вдавленной щёлки и широко открытого серого глаза текли слёзы. Она не замечала их.

Золотарёв раздражённо козырнул Аристову и сел в машину. Свиридов включил мотор. Парни медленно расступились, освобождая дорогу, и медленно, плавно набирая скорость, машина двинулась к воротам.

Парни молча смотрели ей вслед и только, когда до них донёсся лязг задвигаемой створки ворот, стали расходиться, молча опустив головы.

Аристов поднялся по ступенькам и, не глядя, сказал Люсе.

— Иди внутрь. Простудишься.

Она молча посторонилась, пропуская его.

Когда машина выбралась из города, Свиридов прибавил скорость и покосился на Золотарёва. Тот это сразу заметил.

— Чего тебе?

— Я думаю, майор, — Свиридов говорил серьёзно и даже доверительно. — Вам о своём здоровье думать надо.

— Что-что? — не понял Золотарёв.

— Да вот, поберечься, чтоб в госпиталь не попасть, — объяснил Свиридов и чуть не присвистнул, заметив в зеркальце мгновенно скользнувшую по губам индейца улыбку.

— Думаешь? — усмехнулся Золотарёв. — Ну-ну, посмотрим ещё кто и кому… Да, что он там написал?

Он вытащил из кармана кителя конверт, быстро вскрыл, достал голубоватый, в тон предписанию, бланк заключения, прочитал короткий текст и задохнулся от возмущения. Ну… ну, это же издевательство! "Практически здоров". И это всё. За шесть часов?! "Практически здоров"… "Ишь, сидит — Золотарёв посмотрел в зеркальце — размордел вдвое, лоснится весь".

— Свиридов, ты что, в парикмахерскую сходил? В люкс?

— Нет, майор, — удивление в голосе Свиридова было искренним. — Зачем мне? Да и цены там… не по моему жалованью.

— А запах откуда?

Свиридов принюхался и улыбнулся.

— А от него. Это его там, видно… Ишь чистый и гладкий какой.

Золотарёв резко обернулся, уже впрямую рассматривая Эркина. Так это, это что же получается…

Эркин не хотел нарываться, но… но ползать он перед этим беляком не будет. Хватит. Интересно, что за бумагу ему доктор дал? Читал и дёргался, как под током. Доктор Юра… Юрий Анатольевич. Парни к нему как… как будто на клятве все. А может, они и вправду ему клятву дали? И чего этот беляк так уставился? Ну и хрен с ним. Что было, то было, а что будет… не ему решать, не ему…

Золотарёв в бешенстве отвернулся. Теперь всё. На грани побывал и не сломался, так теперь на это уже не возьмёшь. А другое пробовать некогда. Да и что тут другое возможно? Не за что уцепить, не на чем прижать. Ск-котина наглая, смотрит и не видит. Ну… ну ладно. Посчитаемся…

Когда Чака увели, Михаил Аркадьевич ещё раз вызвал Золотарёва, и опять получил ответ, что майор "в поле", точные координаты не указаны. Секундная пауза и кивок. Ну что ж, значит, обойдёмся без майора.

— Продолжим у вас, Олег Тихонович.

Они перешли в кабинет Арсеньева.

— Олег Тихонович, в нашем автохозяйстве среди вольнонаёмных должен работать негр, бывший раб, зовут его Тим.

— Вы думаете, третий? — задумчиво спросил Спиноза.

— По косвенным данным — да. Очень интересно было бы побеседовать с ним. Для начала свяжитесь с автохозяйством и выясните, не привлекая излишнего внимания, где он был эти дни, что делал и всё такое, — Спиноза кивнул. — А потом, в случае подтверждения гипотезы, по пунктам. Где и при каких обстоятельствах он потерял хозяина и что тому было нужно на Русской Территории? Почему обосновался в нашем автохозяйстве? Далее. По-возможности, подробнее о его бывших хозяевах и их деятельности и о его дальнейших планах. Продумайте и подготовьте беседу. Антураж по обстоятельствам.

— Понятно, Михаил Аркадьевич, — Спиноза положил перед ним аккуратно перепечатанную справку. — Уголовная, они называют себя Системой, не приняла поворот. Участвовавших мелких гангстеров сдают нам откровенно и категорично.

— Интересно. Причины выяснили?

— Уточняю. Но здесь, видимо, сработало стремление к независимости. Успех реванша означал возвращение власти Паука, а это всю Систему категорически не устраивает.

— Не хотят снова делиться? — с лёгкой иронией улыбнулся Михаил Аркадьевич.

— И это. Но ещё больше, выполнять его приказы.

Михаил Аркадьевич кивнул, быстро просматривая текст.

— Насколько раньше эта Система была встроена в экономику рабовладения?

— Косвенно. Через личные связи. Причём наиболее тесные связи оборвались в капитуляцию и последовавшую "заваруху". Так называемые "вывалившиеся", — Спиноза сделал паузу, дождался кивка Михаила Аркадьевича и продолжил: — строят свой бизнес уже на основе наёмного труда и тоже не заинтересованы в повороте. Они теряют уже налаженное хозяйство.

— "Вывалившиеся" сохраняют свой авторитет?

— Да. Их статус, как правило, остаётся прежним.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Хорошо. Благодарю вас. По этой линии на Паука выйти нельзя?

— Его слишком боятся, чтобы сдать нам.

— Даже сейчас?

— Даже сейчас, — кивнул Спиноза.

— Интересно. Но разработку, разумеется, продолжайте.

Ещё несколько уже чисто технических мелких вопросов, и Михаил Аркадьевич ушёл. Спиноза собрал бумаги. Кажется, Колька влип. Чего-чего, а таких фокусов — работы втёмную — генерал не любит. Но, как опять же любят говорить здешние, это уже Колькины проблемы. Значит с этим… Тимом должен был разговаривать Колька, а теперь… а пожалуй, и к лучшему. Для дела, разумеется. Но стоит дождаться Бешеного. Он брал Чака, возьмёт, если уже не взял, Гэба, а бог любит троицу. Что-то не к добру любовь привязалась. Но где сейчас генерал?

На третьем звонке он нашёл Михаила Аркадьевича и сразу получил согласие. Когда дело, а не пустышка, генерал решает быстро.

Всякий раз, когда Золотарёв наталкивался взглядом в зеркальце на невозмутимое красивое лицо, его начинало трясти. Ещё никогда, ни к кому он не испытывал такой ненависти. Всякое у него бывало, и его прикладывали мордой об стол, и не раз, и сам на смертном краю стоял, и… опять же всякое. Но такого… Ну, ладно, Юрка ни хрена не смыслит в оперативной работе, но подыграть-то мог? Ведь тоже случалось, так там подыгрывал и очень даже охотно и успешно, а тут… Ну, Юрка есть Юрка-Мясник, врачи все малость повихнутые, мясник Юрка, конечно, классный, а на остальное у него мозги не работают, и водят его эти… спальники, точно их поганцами сами же рабы зовут, за нос как хотят, а он их покрывает. Ладно, пусть теперь только вякнет, подам рапорт об этих развлечениях на заднем крыльце, и пусть Юрка с госпитальным начальством сам и разбирается. Но эта скотина краснорожая… Нет, ломать его по-настоящему некогда. Но отплатить… надо. Сам себя перестанешь уважать, если спустишь… такому…

Эркин сидел спокойно, полуприкрыв глаза. А злится беляк, аж пена пузырится. Ну, что ж, ну, и чёрт с ним. Ещё думать о нём. Повезло парням к этому госпиталю прибиться. И жильё, и работа, и еда… всё на месте. Только… только это, пока русские здесь. А уйдут когда, так и госпиталь уедет, и куда они тогда денутся? Слайдеры, конечно, надёжней зацепились. Не обманул, значит, Фредди, уговорил Джонатана дать деньги. Интересно, как там у них обошлось? И в имении? Ну, туда свора сунуться не посмеет. А если б и сунулась, то Фредди пошмалял бы за милую душу. И Джонатан… на своей земле он шуметь никому не даст. А поворот ему не нужен, на него и так пашут, как на хозяев не пахали.

— Останови, сержант.

Свиридов удивлённо посмотрел на Золотарёва, но послушно прижал машину к обочине и затормозил.

— Оправка, — коротко бросил по-английски Золотарёв, открывая дверцу.

Эркин вылез из машины, уже уверенно перешагнул через кювет и встал спиной к дороге.

— Так, — прозвучал сзади ненавистный голос. — Отдохни, сержант, а мы прогуляемся, — и по-английски: — Вперёд.

Не оглядываясь, Эркин выполнил приказ.

Стоя у машины, Свиридов провожал их настороженно внимательным взглядом. Попала майору вожжа под хвост, щёлкнули его по носу, так теперь он… Да чёрт его знает, чего он сейчас выкинет, всего ждать можно. Ещё шлёпнет парня со злобы. При попытке к бегству. А там ещё подумать надо, как обернётся. Опасная эта штука — попытка. И повыше чинами и с побольше заслугами на таком сгорали. Поддался бы сейчас парень, сыграл, что ломается, может, и обошлось бы. Так ведь гордый, чёрт. Боялся, к смерти готовился, а не показал, так что сейчас… индейцы, они все такие… негибкие. Если упёрлись, то намертво. Что врагом, что другом, с первого раза и до самого конца. Сталкивались, знаем. Чёрт, майор порезвится, а с ним за компанию и сам залетишь. Госпитальные шепнули, что генерал опять при деле, а майор и слушать ничего не захотел, упёрся. Свет ему клином на этом индейце сошёлся. Так… и не видно уже их за кустами. Теперь только стоять и слушать. И думать, что следователю врать придётся… А… а ни хрена! Хватит ему майора прикрывать. Хоть и весело с ним, да война-то уж скоро год как закончилась, о законах да правилах с инструкциями все вспомнили, на боевые условия ни хрена теперь не спишешь…

Эркин шёл, как и велели, напрямик. Страха он не чувствовал, нет. Бояться — это думать, как увильнуть, а тут… тут всё. Ну и ладно, не всё ли ему равно где? От пули, говорят, смерть лёгкая. Брехня! Это куда попадут. Насмотрелся в этот Хэллоуин. Это Мартин их честно бил, сразу и наповал, а они…

— Стой.

Эркин остановился.

— Повернись.

Что ж, не хочет, значит, в спину, хочет посмотреть… ну, так я тебе покажу. Андрей рассказывал, как охранюги тешились. Раздеться если прикажет, так это наручники снять придётся… а если без шума, чтоб шофёр не прибежал… Медленно, чтобы не насторожить ненароком, Эркин повернулся.

Теперь они стояли лицом к лицу. Эркин быстро прикидывал. Кругом кусты, с дороги не видно… пистолета в руке нет… пока будет доставать… бить ногами в шею. Вырубить, а там…

— Ну что, всё понял?

На подобные вопросы Эркин и раньше не отвечал, а уж сейчас-то… лишь бы сволочуга подошёл. На большой прыжок в наручниках тяжело идти.

Женя никак не ожидала, что жизнь в лагере при всей её неразберихе, сутолоке и тревогах не только сразу отодвинет Джексонвилль в прошлое, но и окажется легче и удобнее. Дощатый барак, разгороженный на комнатки хлипкими, чуть ли не картонными перегородками, узкие, как ей объяснили армейские кровати, грубое постельное бельё, украшенное в самых неожиданных местах казёнными печатями, жёсткие шершавые одеяла, общие уборные… — ну, так ей приходилось жить и в худших условиях. Зато есть столовая и горячая еда трижды в день, Алиса, как все дети, получает каждый день молоко, есть баня, хоть каждый день мойся, прачечная и прожарочные камеры, и самое главное — она не одна. Их четверо. И её никто не колет подозрительным происхождением Алисы. А Алиса…

Алисе эта новая жизнь очень нравилась. Бойко болтая на двух языках сразу, она целыми днями носилась по лагерю в компании такой же ребятни, забыв про свои игрушки, увязанные в один из узлов, даже про баульчик. Даша и Маша были очень хорошими тётями, никто её не дразнил полубелой и ублюдком, мама разрешила говорить по-русски и много гулять, ну и чего ещё надо? А когда Эрик вернётся с заработков, будет совсем хорошо.

Маша и Даша были полностью согласны с Женей, что условия здесь… поискать. Не рай, но совсем с ним рядышком. Вчетвером они заняли одну из комнат в женском бараке и стали устраиваться. Раз простыни и наволочки с полотенцами казённые, то своё можно и не доставать, чтобы не связываться с большой стиркой и сушкой. Да и чем меньше глаз видят твоё добро, тем оно сохраннее. И ещё им повезло, что приехали одними из первых, вот и заняли сразу комнату, а теперь… Вон эта из седьмой, так чтоб её с дочками в одну комнату поселить, полбарака перетасовали.

Они сидели в своей комнате за обычной мелкой починкой — Алиска за день чулки вдрызг уделывает, раньше-то ей на неделю хватало — и Даша с Машей тихо рассказывали Жене про Андрея. Как они в первый раз увидели его в больнице, когда он вместе с Эркином стеллажи делал, как они их кормили обедом, а Андрей им потом отдал полученные за работу сигареты.

— Мне Эркин рассказывал, — кивнула Женя, подцепляя иголкой ускользающую петлю.

Маша и Даша вздохнули.

— А потом они на заработки уехали, — Женя сосредоточенно натягивала чулок на деревянный грибок. — И ни слуху, ни духу.

— А мы и не знали.

— Ага. Заметили только, что не видно нигде.

— А уж на День Империи боялись…

— Да, я тоже перепугалась. Где они, что там, ничего же не знаю, — вздохнула Женя и повторила: — Ничего…

— Да, и сколько их теперь продержат, — поняла её Даша, — чем кончится…

— Ну, "вышки" не будет, — категорично заявила Маша, — а остальное не страшно.

— Да, — кивнула Женя. — Что не знаем мы ничего, и, где выяснять, неизвестно, вот что страшно.

— Ну, ты же запрос написала.

— Сразу, — кивнула Женя. — А толку-то?

— Всего два дня прошло, — рассудительно заметила Даша.

Женя разгладила штопку и сняла чулок с грибка.

— Да, знаю, а кажется… — она заставила себя остановиться, но тут же заговорила снова: — Он гордый, горячий. Не смолчит, не стерпит. Ведь, не дай бог, сцепится с кем… он же удержу не знает.

— Нет-нет, — запротестовала Даша, — ничего такого не случится.

— И не один он там, — поддержала её Маша. — Нет.

— Думаешь, всех не расстреляют? — горько усмехнулась Женя. — Ладно. Так можно до чего угодно договориться. Пойду Алиску звать.

— Да, уже ужин скоро, — согласилась, собирая нитки и иголки, Даша.

Женя быстро сложила шитьё, натянула ботики и, на ходу надевая плащ, вышла из их комнаты. В конце полутёмного коридора светилась открытая наружная дверь.

— И какой…, какая… дверь не закрывает! — резко распахнувшаяся дверь едва не ударила Женю. — Я ж их, сволочей, поймаю, поотрываю всё на хрен!

Полуодетая распатланная женщина пробежала мимо Жени к наружной двери, захлопнула её так, что стена вздрогнула, и, не переставая ругаться, так же бегом вернулась в свою комнату. Женя подождала, пока она столь же оглушительно захлопнет свою дверь, и пошла дальше. В конце концов, каждый переживает и успокаивается по-своему. Эта женщина запирается на задвижку, постоянно ругаясь из-за этого с соседками по комнате, и не выносит открытых дверей… Кто знает, что у неё там было. Женю это не касается. Здесь вообще никто никого ни о чём не расспрашивает. Чтоб не разбередить ненароком и не нарваться. И насчёт Алисы ей сразу посоветовали. Не расспрашивать, не напоминать, вот само и забудется. Может, оно и правильно. Помнится, в колледже на психологии — был факультативный курс — это же говорили.

Женя вышла из барака и не так огляделась, как прислушалась. Легче всего мелюзгу найти по гомону и визгу. Вот как раз Алиска заливается. Слава богу, кажется, она уже забыла проклятый Хэллоуин. Дети легко всё забывают. Правда, потом воспоминания возвращаются, но это уже потом, и сейчас об этом можно не думать.

— Алиса-а! — звонко позвала Женя.

И тут же, как эхом, отозвалось:

— Пашка-а!

И ещё множество голосов, выкликавших английские и русские имена.

Золотарёв увидел, как мгновенно изменилось лицо индейца: под неподвижной маской мелькнула тень… и перед ним приготовившийся к схватке боец. Золотарёв успел поймать измеряющий расстояние взгляд и выхватил пистолет. Не думая, привычно среагировал на опасность.

— Ну? — насмешливо спросил он. — А теперь что скажешь?

Эркин уже справился с лицом. Чёрт глазастый, заметил. Стрелять собрался? Пулю не опередить, значит, конец.

— То-то, — улыбнулся Золотарёв. — Сообразил? Ну и ладушки, — сказал он по-русски и тут же опять по-английски. — Умный ты парень, а дурак. Решил, значит, красиво помереть. За что умирать собрался? А? Это-то ты можешь сказать? За кого не спрашиваю. Знаю. И почему не спрашиваю. Был ты рабом, рабом и остался, из хозяйской воли ни на шаг. Такие парни, не тебе чета, головы положили, чтобы рабства не было, а ты… Предал ты их и пули даже не стоишь.

И, не убирая пистолета, он резко шагнул вперёд и ударил. Без замаха, левой, своим коронным ударом, от которого никто ни разу ещё не смог уйти, не подозревая в нём левшу. И растерялся, ощутив, как его кулак только еле коснулся, скользнул по щеке индейца. И ударил второй раз. И снова кулак только дотронулся. Но на этот раз он понял: индеец отклоняется. И ровно настолько, чтобы удар потерял силу.

Золотарёв растерялся. Такого с ним ещё не было. И равнодушное неподвижное лицо индейца уже не обманывало: в самой глубине пряталась насмешка. Но ответить на неё… да чего там, уже нечем. Пристрелить… да нет, к чёрту, идти из-за этой скотины под трибунал… много чести поганцу будет. Он сунул пистолет в кобуру и резким жестом показал направление.

— Вперёд. Пошёл.

Не меняя выражения лица, Эркин выполнил команду.

Свиридов докуривал пятую сигарету, когда из-за кустов вышел индеец, а следом Золотарёв. Ну, слава богу, обошлось. Майор так и кипит, но это уже ничего, так… пузыри. Побулькает и пройдёт. Но скажи, какой крепкий парень. Видно же, что ни хрена из него майор не выжал.

— В машину, — глухо сказал Золотарёв.

Свиридов уже был за рулём. Майор сейчас может, не глядя, врезать, надо поосторожней. Золотарёв с трудом удержался, чтобы не дать пинка в зад этому чёртову спальнику — здесь бы уже не увернулся — но при шофёре не стоит. Сержант себе на уме, ещё неизвестно, чем и как это потом обернётся. Он сел на своё место, захлопнул дверцу.

— Поехали.

Эркин откинулся на спинку и прикрыл глаза, из последнего сдерживая клокотавшую внутри дрожь. Всё-таки испугался. И… и если правда, что расстрела не будет, то ему об Алисе надо думать. Мартин говорил: шахты или лесоповал, ладно, тише воды станет, отработает… Мороз Алиса Эркиновна, сто шестнадцатого года рождения, место рождения Алабама… А если Маша и Даша её на себя записали, на свою фамилию, как он её найдёт? Дурак, не спросил их фамилии. Маша и Даша и… и этого он не знает. Ох, дурак, какой же он дурак, скотина тупая. От злости и дрожь прошла. Куда ж его теперь этот беляк везёт? Обратно в тюрьму? Больше некуда. Всё-то его возят и возят. А куда денешься? Родился рабом, ну и… Как этот беляк сказал? "Был рабом и остался рабом". В самое больное ударил. Никто его так не бил. Даже Джонатан. Фредди… ну, об Андрее и Жене и говорить нечего. Женя… за тебя, за Андрея, за тех… "Такие парни головы положили, чтобы рабства не было"… Сволочь ты мундирная, а Андрей за что погиб? А наши, что на завале полегли? А Мартин за что на смерть с нами пошёл? Женя вас же на помощь звала… И вот попадётся такая сволочь… Ладно, будет день — встретимся. Ты без пистолета и я без наручников. На равных. И ещё посмотрим, кто перед кем ползать будет. Раб, значит, из хозяйской воли ни на шаг… Дурак ты ещё. Вы же сами ещё и боялись нас. На ночь в барак, на засов, на цепь, в дороге обязательно в наручниках. Чтоб мы не посмели. Дураки вы, тупари беломордые. Но уж если мы дорывались… Как в заваруху зимой. Может, кого и зря побили, не без этого, а так-то… Ладно, думать ещё о тебе… Андрей говорил: "Много чести". Точно. Ох, Андрей. Если я и виноват, то пред тобой. И Женей. Эта вина всегда на мне.

Золотарёв сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. Ск-котина краснорожая, переупрямил всё-таки. Индеец чёртов, упрётся, так не своротишь, сдохнет, а не сдастся. Чёртов парень. Его бы упрямство, да на пользу дела. Так ведь нет. Вот втемяшится что в такую башку, и всё тут. Недаром про индейцев говорят, что решают один раз и на всю жизнь.

ТЕТРАДЬ СОРОК ДЕВЯТАЯ

Фредди остановил грузовик за квартал до дома Кропстона. Джонатан зло вскинул на него глаза.

— Ты это чего, ковбой?

— К врагу шумно не подходят. Очнись, Джонни. Мы голые.

Джонатан стиснул зубы так, что заметно вздулись желваки. Фредди молча ждал. Наконец Джонатан выдохнул сквозь зубы и улыбнулся.

— Пошли, Фредди. Поговорим с Тушей.

Фредди кивнул и выключил мотор. Они вышли из кабины и неспешным ровным шагом отправились по проулку между увитыми плющом каменными оградами местных особняков к нужной, неотличимой от остальных, и двинулись вдоль неё, ещё больше удаляясь от центральных ворот. За оградой было тихо. Та же мёртвая тишина, что и во всём городе. Но… но что-то не то. Фредди невольно нахмурился. От Бобби можно ждать любой пакости. А Джонни готов лезть напролом.

Возле утопленной в стене маленькой калитки — входящему придётся нагибаться — они остановились. Джонатан нажал выкрашенную под стену и потому незаметную кнопку. Выждал ровно три секунды и снова нажал. Этим ходом они пользовались редко. Обычно после второго звонка и ещё пяти секунд калитка открывалась, но секунды шли, а щелчка выключенного запора не слышно. Джонатан выждал целую минуту, вполголоса, тщательно выговаривая слова, замысловато выругался и поднял голову, оглядывая гребень десятифутовой ограды.

— Джонни, — предостерегающе сказал Фредди.

— И тебя так же и туда же, — ответил Джонатан. — Подсади.

Не дожидаясь реакции Фредди, он легко встал на его плечи и ухватился за гребень, подтянулся и сел на ограду верхом.

— Ток отключён. Лезь спокойно.

Фредди, цепляясь за его ногу и руку, так же залез на забор. Перед ними открылась безмятежная пустынная лужайка, покрытая зелёной травой, и живописно расположенные разноцветные кусты и куртины. Столики, зонты и стулья уже убраны, но на краю пустого бассейна всё ещё стоял массивный шезлонг Бобби.

— Приготовился к зиме, стервец, — заметил Джонатан, спрыгивая вниз.

Фредди ещё раз обшарил взглядом лужайку, бассейн, пустынную террасу и последовал за Джонатаном. Да, Джонни теряет голову редко, но капитально и удержу уже не знает. Допёк его этот городишко. Ладно, голыми их никто никогда не видел, может, и сойдёт по старой памяти. Прислуги не видно, разбежались, что ли. Бобби и до заварухи шиковал, рабов, правда, не держал, разве только на уж самой чёрной работе. Если прислуги нет, то это даже неплохо.

Вдвоём они поднялись по пологим мраморным ступеням, пересекли террасу с заботливо укрытой на зиму и составленной в аккуратные пирамидки летней мебелью. Их никто не встречал.

Джонатан быстро обернулся к Фредди, зло улыбнулся и сильным ударом ноги открыл входную дверь так, что она стукнулась о стену. Внутри дома отозвалось эхо.

Они шли пустыми и какими-то неухоженными комнатами, как будто эту часть дома с прошлой зимы так и держали в забросе. Их шаги и стук распахиваемых Джонатаном дверей гулко отдавались по всему дому.

Фредди хмурился: за топотом Джонатана он никак не мог разобраться в еле слышимых или кажущихся шорохах. Что-то здесь не то. Неужели Джонни не чувствует? Но Джонатан уже пнул дверь, и Фредди, по-прежнему держась за его правым плечом, быстро оглядел кабинет.

Опущенные шторы, огонь в камине, канделябры… вполне рабочая обстановка, только Бобби почему-то не за своим столом, а в кресле у камина, но лицом к двери, ноги укрыты пледом, руки под пледом, рядом на маленьком столике бутылка коньяка и полупустая рюмка… Бобби что, с ума сошёл?

Кропстон медленно поднял свесившуюся на грудь голову, увидел их и… улыбнулся.

Фредди всё понял, но Джонатан уже заговорил:

— Ты мне какое число назвал, гнида?

С этими словами Джонатан шагнул вперёд, и Фредди, прикрывая его, так же переступил порог. Дверь кабинета мягко, почти беззвучно захлопнулась за их спинами. Всё ещё улыбаясь, Бобби ответил:

— Извини, Джонни, я думал, ты в курсе. Конечно, я понимаю, ты такое развлечение пропустил, да и Фредди бы отвёл душу, но видимо посыльный не нашёл тебя.

Джонатан как-то по-рыбьи беззвучно схватил ртом воздух, а Кропстон продолжал.

— Так уж получилось, Джонни, но я про твой заказ помню. Десяток отборных самцов для работ по имению и столько же самок на расплод. Ты же хотел сделать свой питомник, я помню.

Кружок дула с силой воткнулся в поясницу Фредди, и так, стволом, его отодвинули от Джонатана и поставили рядом с ним. Кропстон нарочито сокрушённо покачал головой, с еле заметной злорадной усмешкой вытащил из-под пледа руки и показал им наручники. Фредди покосился на застывшее бешеное лицо Джонатана и шагнул вперёд, резко бросив через плечо:

— Убери ствол, я голый.

Не обращая внимания на двух русских солдат у двери и появившегося в дальнем углу офицера, он подошёл ко второму креслу и пинком выдвинул его на середину кабинета. Кропстон следил за ним медленно расширявшимися глазами. Коротким незаметным жестом офицер отослал солдат, и они сразу исчезли. Офицер стоял в тени, и разглядеть его было трудно, но Фредди и не собирался его рассматривать. Он не хотел этого, игру всегда надо вести до последнего, но Бобби зарвался, подставляя Джонни, нужно осадить, и другого способа здесь и сейчас нет. Он сел в кресло, положил ногу на ногу щиколоткой на колено, и Джонатан, мгновенно поняв и подхватив игру, подошёл и встал за его правым плечом.

— Шестёрка, — тихо и очень чётко сказал Фредди. — Тебе кто разрешил колоду менять?

Кропстон растерянно заморгал. Фредди ждал, спокойно разглядывая его светлыми неподвижными глазами. Не дождавшись ответа, продолжил:

— Ансамбля не было. У кого спрашивался? Ну? Или, — Фредди раздвинул губы в улыбке, — сам решил?

— Фредди, — наконец прорезался из неразборчивого бульканья слабый голос Кропстона, — так ты… ты… ты и есть?

— Кто я? — ласково спросил Фредди.

— Ковбой, — потрясённо выдохнул Кропстон.

— Правильно, — кивнул Фредди. — Соображаешь ещё. Давно на Паука работаешь?

— С… с весны. Фредди, он… он заставил меня.

— Кого сдал Пауку?

— Нет, Фредди, нет, я обещал, но ничего не делал.

— Мне повторить? — осведомился Фредди.

— Он велел найти Армонти. И всё. Ещё… ещё в том году. Я не смог. И вот… отрабатывал.

— Что ещё?

— Фредди, я имел дело с Сынком. Я потом даже не видел Паука. Фредди, меня заставили. Он приставил ко мне… своего чёрного.

— Это твои проблемы, Бобби. Здесь были мои, — Фредди подчеркнул голосом последнее слово, — парни.

— Фредди, я ничего не мог сделать, командовал Сторм и эти, из… Фредди, Пит говорил, но я ничего не мог сделать, они сами нарывались, Фредди, на индейца были заявки, но я бы оставил, но он сбежал в Цветной, а белый, их всех назначили к финишу, я никого не мог послать за ними, Фредди, меня взяли за глотку, эти, из СБ никого не слушали…

Фредди со скучающим выражением лица, не перебивая, слушал сбивчивый захлёбывающийся крик. Наконец Кропстон остановился.

— Твои проблемы, Бобби, — спокойно сказал Фредди и встал. — Встретимся — договорим.

Снизу вверх Кропстон обречённо смотрел, как Фредди отворачивается от него и идёт в дальний угол к молча стоящему там русскому офицеру, а Джонатан, прикрывая его спину, как и положено телохранителю, синхронно идёт сзади. Русский открыл перед ними дверь, выпустил, вышел следом, и дверь закрылась.

Кропстон обессиленно поник в кресле. Это уже конец. Но кто мог подумать… Он их так ждал! И дождался. Чёрт бы побрал этого русского. "Ничего, подождём, может, ещё кто забежит". Будто знал, проклятый! Знал? И потому ждал? Но… но это тогда… Тогда есть шанс. Или нет? Как эти, эта парочка разыграла его! Сволочи, гады, и никто ни одна сволочь не предупредила. Найф наверняка знал, потому и смылся сразу, чтобы Фредди за своих парней с него шкуру не спустил. Фредди-Ковбой. Вот он, Ковбой и есть. И что теперь? Он прислушался, но звукоизоляция в доме была слишком надёжной. Чёрт, всё бы отдал, лишь бы услышать… Неужели Джонни-Счастливчик купил русского? Или… дьявол, ничего не слышно. Мёртвая тишина.

А там…

— Какого чёрта вы сюда впёрлись?! — Гольцев возмущённо оглядел стоящих перед ним Джонатана и Фредди. — Повылазило вам, засады не видели?!

— Алекс, — Фредди смущённо развёл руками, радостно улыбаясь. — Твои парни классно сидели. Пока меня не ткнули, я не чухнулся.

— Поври кому другому! — фыркнул Гольцев. — За каким чёртом вы вообще здесь оказались?

— Да парни наши здесь, пастухи, — стал объяснять Фредди. — Ну, ты же помнишь их.

— Помню, — кивнул Гольцев.

Джонатан, по-прежнему стоя за плечом Фредди, быстро оглядывал рослого, массивного и в то же время ловкого русского. Кажется, майор. Неужели тот самый? Алекс? Неужели есть шанс? Несколько раз он уже открывал рот, чтобы что-то сказать, и получал от Фредди удар локтем под дых.

— Ну, так что с парнями? — спросил Гольцев. — И кончай своего лендлорда дубасить, дыхалку ему отобьёшь.

— Хотели прикрыть парней, — ответил Джонатан, вставая рядом с Фредди. — Да опоздали.

Глаза Гольцева настороженно сощурились.

— Та-ак, и где они сейчас?

— Эндрю в морге, — ответил Фредди. — А Эркина арестовали и увезли.

— Ясно. А сюда вы чего пришли?

— Бобби обманул нас, — спокойно сказал Джонатан. — Он обещал поворот на Рождество.

Гольцев задумчиво покивал, что-то решая.

— Сейчас начнём большой обыск. Что ваше тут есть?

— Ничего, — сразу ответил Джонатан.

— Тогда вон отсюда. Оба.

— Мы тебя в баре подождём, — ухмыльнулся Фредди.

— Где-е? — подчёркнуто удивлённо переспросил Гольцев.

— Всё, — Фредди быстро вскинул раскрытые ладони на уровень лица. — Всё. Поняли.

— Отель "Континенталь", — улыбнулся Джонатан. — В люксе.

— Не раньше одиннадцати, — усмехнулся Гольцев.

— Ждём до упора, Алекс.

Гольцев кивнул и показал им на скрытую драпировкой дверь.

— Вас проведут.

Возникший неизвестно откуда солдат уже ждал их. Джонатан и Фредди попрощались кивками и пошли к двери. Уже Джонатан впереди, а Фредди за его правым плечом. Гольцев, прищурив в насмешливой улыбке глаза, смотрел им вслед. Ну… артисты! Ладно, сыграем и мы. Посмотрим, что получится.

В тюремный двор они въехали уже в темноте. Всю оставшуюся дорогу Эркин ехал, закрыв глаза, и временами действительно засыпал. Больше к нему не цеплялись.

— Вылезай, — это были первые слова Золотарёва после той остановки.

Эркин вылез из машины и быстро огляделся. Но, видно, все тюрьмы, как и распределители, одинаковы. С него сняли наручники, и уже тюремщик скомандовал:

— Руки за спину. Пошёл. Вперёд.

Проход по двору, переходы, лестницы, коридоры, глухие стены и двери с закрытыми окошками.

— Стой. Лицом к стене.

Лязг замка.

— Заходи.

Дверь захлопнулась за его спиной, и Эркин ошарашенно огляделся.

— Меченый! Вернулся!!

Его вернули в ту же камеру. И опять десятки рук обнимали его, шлёпали по плечам и шее.

— Ну, мы думали, всё…

— В Овраге встретимся…

— Куда это тебя дёргали?

— Слушай, чего это с тобой делали?

Эркин только мотал головой, не успевая ответить ни на один вопрос. Арч грозно цыкнул, заставив всех замолчать.

— Ну? Ошалел, что ли?

— Ошалеешь, — улыбнулся Эркин. — В больницу возили.

— Зачем?

— Ты ж того…

— Тобой стенку прошибёшь.

— Для страха, — коротко объяснил Эркин, и все понимающе закивали. — А там наших, ну, цветных много, вот они мне и жратвы достали, и… вообще.

— А чего они там?

— Работают.

— Врачам помогают? Цепняки?

— Там другие врачи, — Эркин по-прежнему старался не вдаваться в подробности. — А у вас как?

— Да так же.

— Не, не вызывали уже.

— Дрыхли весь день.

— И в щелбаны дулись.

— Твоё мы того… думали, уже не понадобится.

— Меня там накормили, — отмахнулся Эркин. — Вечерняя оправка была уже?

— Нет. Ложись, разбудим.

Эркин подошёл к своей койке, подтянулся на руках и сел. Быстро снял куртку и сапоги, привычно пристроил их и лёг, закинув руки за голову.

— Что? — с соседней койки улыбнулся ему Мартин. — Хлебнул страха?

— По уши, — серьёзно ответил ему Эркин, закрывая глаза.

Койка словно покачивалась под ним, от всего пережитого тошнило, но можно лечь, вытянуться, и главное — он опять один из многих, может затеряться в общей толпе. Плохо быть на виду. Эркин несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Тело ломило, как после работы, хотя парни постарались, промяли его, как следует, и промазки не пожалели.

— Эркин, — негромко позвали.

Он медленно открыл глаза и повернул голову.

— Чего тебе?

Мартин, полулёжа на боку, смотрел на него блестящими голубыми глазами.

— Ты там что, в парикмахерскую заодно сходил?

— Нет, — насторожился Эркин, сразу вспомнив, что в машине беляк об этом же шофёра спрашивал. — А что?

— Пахнет от тебя… люксово, — объяснил Мартин.

— Точно, — подал голос снизу Грошик. — У Скиссорса такого не было. Похоже, но не так.

Судорожно соображая, как лучше соврать, Эркин смущённо улыбнулся.

— Ну, я ж говорю, мне там парни, ну, когда в душ отвели, мыла дали, душистого. И вообще…

— Хорошо живут, — хмыкнул Мартин.

— Они как, на плате или за жратву? — поинтересовался Арч.

— И вааще? — подошёл Длинный.

"Уф, пронесло", — радостно подумал Эркин и стал рассказывать.

— Жильё у них при госпитале, столовая.

— Сами не готовят, значит?

— Нет, так только, кофе там, перекусить… Значит, платят им раз в месяц, и они сразу за месяц вперёд отдают за жильё, стирку, еду, а что осталось — это уж твоё.

— Это… — Арч подвигал бровями, соображая. — Это ж годовой контракт выходит.

— Выходит, — согласился Эркин.

— Это хорошо, — кивнул Арч. — Ловко устроились. А работа какая?

— Ну-у, двор убирают, дрова там, уголь, полы моют, за больными, ну, лежачими ходят…

— За беляком дерьмо выносить… тьфу! — сплюнул Длинный.

— Ты пойди, найди себе что почище, — засмеялся Грошик. — А в город выпускают их?

— Смену отработал и гуляй, — уверенно ответил Эркин.

— И у каждого своя койка?

— Комната, — поправил Эркин. — Ну, а кто хочет, те по двое или трое в одной, а так у каждого своя.

— Ни хрена себе! — ахнул кто-то из собравшихся слушателей.

— А с бабами как же?

— Ну да, когда трое в одной, так не приведёшь ведь.

— Они неженатые все, — ответил Эркин и, чтобы не объяснять дальше, а то и проговориться недолго, уточнил: — Говорят, им и так хорошо.

— Ну, если в город свободный выход, то конечно, — согласился Мартин.

Остальные закивали.

— Шикарня, — завистливо вздохнул кто-то.

— Госпиталь-то русский, — объяснил Эркин.

Дальнейшие расспросы были остановлены командой на оправку. Эркин натянул сапоги и спрыгнул вниз. Прошлый страх уже отпустил, а новый ещё не начался. Ночью редко что бывает, надзиратели тоже по ночам дрыхнут. Так что, надо думать, до утра его уже никуда не дёрнут.

Михаил Аркадьевич ещё раз просмотрел сводку за сегодняшний день и кивнул.

— Да, на сегодня, я думаю, достаточно. Что осталось?

— Майор Гольцев просит разрешения задержаться на ночь, — дежурный заглянул в папку, — в Джексонвилле. — Михаил Аркадьевич кивнул, и дежурный сделал пометку. — Майор Золотарёв выехал из Диртауна в Колумбию

— Пусть прибудет ко мне в госпиталь завтра в семь пятнадцать.

— Есть!

— Гольцева задержите здесь. Я приеду к одиннадцати.

— Есть, — дежурный закрыл папку, щёлкнул каблуками при развороте и вышел.

— Без меня допрос телохранителя Кропстона не начинайте. И, Олег Тихонович, подготовьте всё, что у вас по Кропстону, — Спиноза кивнул. — Гольцев обещал его разогреть, не давайте остыть.

— Понятно, Михаил Аркадьевич. Вы завтра один?

— Да. Пока буду ездить один.

Спиноза кивнул, собирая бумаги. Михаил Аркадьевич улыбнулся.

— Не переживайте так, Олег Тихонович. Не только нас застали врасплох. И несмотря на это обе главные задачи решены.

— Вы о…?

— Да. Вся недобитая и ранее незамеченная, м-м-м, как бы помягче выразиться, сволочь вылезла сама. Это во-вторых. А во-первых, и главных: ни один наш военнослужащий не пострадал.

— Да, — кивнул Спиноза. — Ни одного выстрела в нашу сторону. И оружие…

— Вот именно.

— Да, хотя ждали на Рождество. И дату мы сами подсказали. Но, Михаил Аркадьевич, мне непонятна причина этой спешки. Всё-таки разумнее было дождаться нашего ухода.

— Разумнее с чьей точки зрения? — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — Хэмфри Говард подготовлен?

— Дозревает, Михаил Аркадьевич. Но он производит впечатление подставной фигуры.

— Впечатления бывают…

— Обманчивыми, — кивнул, заканчивая фразу, Спиноза.

— Вы поторопились, Олег Тихонович. Недостаточными. По Говардам материал подобрали?

Спиноза кивнул и уточнил:

— Но там много пробелов.

— Значит, продолжайте. И ещё… По Джексонвиллю проходит некий Рассел Годдард Шерман. Там что-то неясное и видимо, — Михаил Аркадьевич улыбнулся, — интересное. Распорядитесь о переводе Шермана и всех материалов, связанных с ним, сюда.

Спиноза понимающе улыбнулся, делая у себя пометки.

— По задержанным цветным юридическая часть готова? Вот пусть сразу с утра и начинают.

— Это же сколько пайков сэкономим, — чуть-чуть преувеличенно восхитился Спиноза.

Михаил Аркадьевич с удовольствием рассмеялся и встал из-за стола.

— И сможем расселить остающийся контингент. Чтобы не стали корректировать уже известные нам версии. Вот теперь действительно всё. До завтра, Олег Тихонович.

Они попрощались, и, когда за Михаилом Аркадьевичем закрылась дверь, Спиноза снова сел за работу. Генерал умеет работать, но и другим передышки не даёт. Тем более, что крыть нечем: готовились, готовились, а начало прошляпили.

Когда стемнело, Крис вышел на крыльцо. Сейчас тихо, его отсутствия не заметят. Ему и нужно-то всего несколько минут. Он огляделся и побежал, стараясь держаться в тени. Вот и его обычное место. Подъезд четвёртого корпуса отсюда как на ладони, а его самого не видно. А вот и она. Поверх халата куртка, такая же, как и у него, зелёная пятнистая с меховым воротником, халат белый, виден издалека. Свой он предусмотрительно снял перед выходом, чтоб не засветиться ненароком. Перебегая от дерева к дереву, он проводил её до входа в жилой корпус. В свободное время он сразу, как только за ней закрывалась дверь, бежал за угол и следил, как вспыхивает свет в её окне. Прежде, чем его включить, она задёргивала шторы. Не маскировочные, но тоже достаточно плотные, лампочка едва просвечивала сквозь них расплывчатым пятном, а её даже силуэтом не разглядишь, но он стоял и смотрел, пока не казалось, что его заметили, или пока не гасили свет. Но сегодня так нельзя. Надо бежать обратно на смену. Лю-ся. "Спокойной ночи, Люся", — беззвучно шевельнул он губами, убегая к лечебному корпусу.

Его отлучки не заметили. Или сделали вид, что не заметили. Сегодня дежурит Вера Ивановна, она очень редко, да, считай, никогда замечаний не делает. Только посмотрит и либо покачает головой, либо кивнёт. И всё.

Уже в халате Крис заглянул в ординаторскую. Вера Ивановна просматривала карту назначений.

— Заходите, Крис, — сказала она по-английски, не поднимая головы.

Крис вошёл и остановился в двух шагах.

— Мы вдвоем сегодня, и много назначений, — он осторожно кивнул, а Вера Ивановна продолжала: — Вам придётся работать за сестру, Крис. Вы уже освоили инъекции?

— Внутривенные плохо, мэм, — тихо ответил Крис.

Она кивнула.

— Хорошо. Внутривенных, кстати, немного. Но пятеро на капельницах. Стерилизаторы загружены. Давайте всё проверим и подготовим, — она наконец оторвалась от бумаг и подняла голову, встретилась с ним глазами и улыбнулась. — Я думаю, Крис, вы справитесь.

Он смущённо покраснел и отвёл глаза. Вера Ивановна учила его и остальных на курсах. Рассказывала она очень просто, понятно и как-то так, что её слова как сами по себе укладывались в памяти. Доктор Юра говорил о ней: "сильный клиницист". Клиницист — это который лечит… Вера Ивановна встала.

— Примемся за работу, Крис.

— Да, мэм, — пробормотал он, уступая ей дорогу.

Вера Ивановна работала методично, её руки двигались неспешно, но очень точно, и потому всё получалось быстро. Крис так старался ни в чём не ошибиться, что все мысли о Люсе, об этом удивительном индейце, вообще обо всём куда-то улетучились.

— Ну вот, когда мы уверены в своих тылах, — Вера Ивановна улыбнулась, и он ответил ей улыбкой, — обойдём палаты.

— Сначала тяжёлых, — объясняла она по дороге, — лёгкие, с хорошим самочувствием уже спят, в эти палаты лучше вообще не заглядывать, чтобы случайно не разбудить.

Крис кивнул и попробовал осторожно высказаться:

— Когда разбудишь, потом трудно засыпают, да?

— Правильно, Крис, — кивнула Вера Ивановна. — А вот сюда надо зайти.

Крис удивился. Этого номера не было в перечне назначений, но Вера Ивановна показала ему на выбивающуюся из-под двери световую полоску.

— Нарушение режима, — вырвалось у него по-русски.

— Совершенно верно, — с этими словами Вера Ивановна решительно открыла дверь палаты.

Двое мужчин повернулись к входящим.

— Так, — строго сказала Вера Ивановна по-русски. — Михаил Аркадьевич. Как следует охарактеризовать человека, нарушающего режим и понуждающего к аналогичному нарушению другого?

— Виновен, — Михаил Аркадьевич встал и, к крайнему изумлению Криса, поцеловал Вере Ивановне поочерёдно обе руки, но не ладони, а тыльную сторону. — Виновен, но заслуживаю снисхождения безоговорочным признанием. Не правда ли, Никлас?

Никлас приглушенно рассмеялся.

— Разумеется, Михаил Аркадьевич.

— Разумеется, Михаил Аркадьевич, — повторила чуть насмешливо Вера Ивановна. — Извольте пройти в свою палату, — и перешла на английский. — Крис, отведите больного.

— Слушаюсь, мэм, — кивнул Крис.

— Не смею спорить с превосходящими силами, — развёл руками Михаил Аркадьевич. — Спокойной ночи, Никлас.

— Спокойной ночи, Михаил Аркадьевич.

Крис посторонился в дверях, пропуская, и пошёл следом. Михаил Аркадьевич улыбчиво покосился на него.

— Вы так серьёзно относитесь ко всем поручениям, Крис?

— Да, сэр, — сразу ответил он.

— Похвально, — Михаил Аркадьевич сказал это так серьёзно, что Крис улыбнулся. — А что за суматоха была днём?

Крис сразу насторожился и неопределённо пожал плечами.

— Ничего особого не было, — сказал он осторожно, но Михаил Аркадьевич, остановившись у двери своей палаты, молча ждал, и Крис понял, что придётся отвечать. — Привезли одного парня, он… из наших, его посмотрели, и… его увезли.

— Краткость — сестра таланта, — улыбнулся Михаил Аркадьевич, — но только сестра.

— Я не понял, сэр, — твёрдо ответил Крис.

— Это очень интересно, — просто сказал Михаил Аркадьевич, — хотелось бы знать подробнее.

— Зачем это вам, сэр? — сдерживаясь, спросил Крис. — Вот ваша палата, сэр. Мне надо работать.

— А почему вы не хотите, чтобы я знал об этом… инциденте? — стал серьёзным Михаил Аркадьевич.

Крис пробурчал что-то неразборчивое. Михаил Аркадьевич терпеливо ждал. Крис тоскливо посмотрел на удалявшийся по коридору халат Веры Ивановны. Вот это влип! Ведь от него не отвертишься. Цепкий. Ну… ну так получай:

— Вы же одного не накажете, а другого не спасёте.

— Совсем интересно, — Михаил Аркадьевич распахнул дверь своей палаты. — Заходи, поговорим.

— Я должен работать, — упрямо повторил Крис.

— Хорошо, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Когда сделаешь все назначения, придёшь, — и безжалостно добил: — Я буду ждать.

И вошёл в палату. Крис обречённо вздохнул и побежал догонять Веру Ивановну. А вдруг, пока он будет занят, этот заснёт? Вот было бы здорово.

Когда камера заполнилась сонным дыханием и похрапыванием, Эркин осторожно повернулся набок, натянул одеяло на голову и, наконец-то, остался один. Ну и денёк, всего нахлебался. Хорошо, закончилось всё. Но прижал его этот беляк крепко, думал: всё, не отбиться. Из последнего держался. Нет, Андрея он ему не сдаст. И никому. Парням, правда, в госпитале, сказал, но… Андрею это уже не повредит. Андрей… За что тебе это? Сегодня сорвался у парней и вдруг сам понял… За что? Из Оврага выбрался, голым в декабре, снег ведь лежал, выжил… А сейчас… Я виноват, я, надо было сразу, ты же мне, дураку, говорил, что рвать надо отсюда, нет, дотянул, досиделся, гирей на тебе повис, без меня ты бы уехал, успел, а я… Ох, Андрей, от того Оврага ушёл, так я тебя в этот загнал, прости меня, Андрей, что ещё я могу тебе сказать, придёшь если ко мне мертвяком, я ничего тебе не скажу, всё от тебя приму, и от Жени…

О Жене он и думать не мог: боль как ножом полосовала тело. Эркин закусил угол подушки, сдерживая рыдания, пересилил себя. Откинул одеяло с лица и лёг на спину. Тусклый свет не мешал ему. В Паласах и распределителях тоже свет в камерах не выключали. Надо спать. Мартин говорил: "Думай о дочери. Ты у неё один. Будешь жить, найдёшь". И этот… доктор Юра, Юрий Анатольевич о том же… Может, и впрямь… работы. Он отработает, найдёт Алису… Надо спать. Он потянулся, распуская мышцы. Однако ж промазали его… не жалеючи, тело гладкое, даже внутри рубашки скользит. И запах приятный. Отвык уже от этого всего, а хорошо… Спать. Как же он устал, а закроешь глаза, и койка дрожит и качается, будто он опять в машине… И он не стал бороться с этой качкой, пусть. Он будет спать. Как тогда. Но тогда машина качалась под ним кроватью…

…На этот выезд их повезли вдвоём. Могучий негр, года на два старше него, был ему незнаком — из другой смены. Они успели только переглянуться, а переговорить не удалось: совсем недолго ехали. Привезли, ввели в спальню. И началось. Такой гонки он не помнил. Ни раньше, ни потом не было такого. Сам не думал, что выдержит. Белокожая, рыжеволосая, она словно дорвалась до них. Спали по очереди, а потом она потребовала, чтобы они работали вдвоём. У него уже всё путалось в голове, иногда он натыкался взглядом на расширенные полубезумные глаза негра и с ужасом понимал, что сам такой же. А она всё требовала от них. Ещё, и ещё, и ещё, и каждый раз по-новому, и хрипела:

— Жёстче.

Спала ли она, он не понимал. Под конец у него закрывались глаза, он засыпал прямо на ней, продолжая работать во сне, и просыпаясь от её ногтей, втыкающихся в его лопатки. И когда открылась дверь и в спальню вошёл надзиратель, они обрадовались.

— Время истекло, миледи.

Прокуренный голос Хрипатого показался ему мягким и красивым. Они оба были в ней, и, чтобы ответить надзирателю, она выплюнула негра, а его придержала, накрываясь им.

— Я доплачу.

— Время истекло, — повторил Хрипатый. — Прошу прощения, миледи, но я их забираю. С этой минуты они мои, — и рявкнул: — А ну, встать, погань рабская!

Он осторожно вышел из неё и, шатаясь, встал.

— Одевайтесь, живо.

Где его одежда? Она рвала её с них, где она? Всё плавало в тумане, страшно хотелось есть. Спотыкаясь, он добрёл до валявшегося в углу вороха. Рубашка, штаны, ботинки. Рядом, тихо постанывая, одевался негр. Лёжа на кровати, она следила за ними хищно блестящими глазами.

— Моего отзыва не спрашиваете?

— Я не сомневаюсь в его благоприятном характере, — рычит Хрипатый. — Вы, оба, живо!

Как они добрели до машины, он не помнит. Хрипатый пинками забросил их в кузов, даже не сковав, и поехали. Они безвольно катались по днищу, понимая, что это конец. Такими они сортировку не пройдут. Машина остановилась. Хрипатый за шиворот вытащил их из машины и сильно толкнул, как бросил. Он пробежал несколько шагов и упал. И остался лежать. Сил уже не было, но всё-таки подобрал под себя руки и стал приподниматься. И тут рядом с ним так же упал негр, а Хрипатый приказал:

— Спите.

Он послушно опустился на землю, повернулся на спину и закинул руки за голову, закрыл глаза. Рядом так же лёг негр.

— Слушаюсь, сэр.

Кто это сказал? Он или негр? Неважно. Впервые он спал на земле, прямо на траве, колющей через рубашку, и не замечал ничего. Рядом звучат голоса, он слышит, не понимая.

— Штрафа за опоздание не боишься?

— Всего бояться, так в гроб ложись и сам крышкой накройся.

Кто говорит? Хрипатый, шофёр? Это не ему, он спит. И земля трясётся под ним пружинным матрасом.

— Уработала парней.

— Она хотела троих, да денег не хватило.

— Таких стерв сразу давить надо.

— Да, женишься на такой, и всю жизнь на её спальников горбатиться будешь.

Он лежит, закрыв глаза и вздрагивая вместе с колышущейся под ним землёй. Рядом громко со всхлипываниями дышит негр. И наконец земля перестаёт дрожать, рубашка липнет к мокрому от пота телу, голоса надзирателей глохнут и исчезают. Его разбудили лёгким пинком под рёбра.

— Жри.

— Да, сэр, — шевельнул он непослушными губами.

Кажется, это был кусок хлеба. А может, и нет. Он проглотил его, не почувствовал вкуса и уронил голову.

— Спи ещё.

И кажется, второму так же дали поесть. Им дали ещё поспать, потом подняли пинками, надели наручники и втолкнули в кузов. Приковали низко, лежать было легко, и до Паласа он спал. Врач осмотрел их полусонных, вяло дёргающихся, когда нажимали на точки, и отправил в душ. И в камеры. И к следующей смене он уже был в норме…

…Эркин поёрзал, не открывая глаз, с удовольствием чувствуя, как скользит кожа по рубашке. Теперь ещё пять лет можно не мазаться. Если, конечно, ему дадут столько прожить.

К комендантскому часу они вернулись в гостиницу. И оба сразу отправились в ванную. Фредди сосредоточенно выскоблил щёки, пока Джонатан мылся под душем, потом молча занял его место. Джонатан перешёл к зеркалу и стал бриться.

Когда они вышли в гостиную, стол был уже накрыт.

— Перекусим, — разжал губы Фредди.

— Резонно, — кивнул Джонатан. — После одиннадцати — понятие растяжимое.

Они ели без спешки, но не смакуя. Не до того. Наконец Фредди разлил по чашкам кофе и откинулся на спинку стула.

— Что успел, Джонни?

— Здесь были бои.

— Не ново. Пит?

— Спёкся. Русские взяли его на мародёрстве.

— Туда и дорога.

— Он болтун, Фредди.

— Вот пусть русские его болтовню и слушают. Найф точно здесь был?

— Да. Но смылся, как только заварилось.

— Смотри-ка, — хмыкнул Фредди, — и впрямь ещё соображает.

— Остальная мелочь…

— Не мараемся, — кивнул Фредди. — Теперь по делу. Я был у этого святого психа. Его команда уже ушла домой, и мы поговорили.

— Лом наперевес отвлекает, — понимающе заметил Джонатан. — Ну?

— Сиди крепче, Джонни. Парни были образцовыми прихожанами. Каждое воскресенье от "возрадуемся" до "аминь". И ртов не раскрывали.

— Ни хрена себе! Эндрю?!

— Во-во, Джонни. Я даже решил, что кто-то точно рехнулся.

— Ну и пресс тут был, — потрясённо сказал Джонатан.

— Верно, Джонни. Давить начали ещё с весны, так что нанимались парни не из-за денег.

Джонатан залпом допил свою чашку.

— Чёрт! Из рук эту гниду вынули! — он витиевато выругался по-ковбойски.

— Мы своё возьмём, Джонни, — успокаивающе заметил Фредди. И философски добавил: — Если русские нам что-то оставят.

— Да, ты не слишком раскрылся?

— Были другие варианты? Бобби, Алекс и два солдата. Не страшно.

Джонатан с сомнением покачал головой, но промолчал.

— Так, Джонни. Что ещё? Эркина взяли на горячем. Буквально оторвали, тот уже хрипел. На парне сильно за десяток висит.

— В общей суматохе могли и перепутать.

— За счёт других цветных не получится, Джонни. Русские сгребли всех. Город прочесали капитально. Но цветных брали, только кого застукали в схватке, а вот белых… Форма, оружие, свидетельские показания, своя информация.

— Понятно. Ещё?

— Девочка была в Цветном. Пришла ночью, вся в крови, перепуганная. Эндрю убили у неё на глазах.

— Сволочи. Это же…

— Не перебивай. Я сам загибать умею. Куда она делась, поп не знает. Были две белые девчонки, близнецы. Возможно, они увели её с собой. Рыжие, веснушчатые, зелёноглазые.

— Сколько им?

— Лет семнадцать. Ухаживали за ранеными.

— Больницу проверил?

Фредди кивнул, допивая кофе.

— Я сразу о ней подумал. Но там их с утра тридцать первого не видели. Ушли с доктором Рудерманом. Доктора свора размазала. Это его похороны обсуждали врачи. Единственная ниточка, что девчонки, возможно, из угнанных.

— Понятно. А у этих двух из конторы?

— Их душещипательные и душераздирающие рассказы заканчиваются Хэллоуином. Куда делась Джен, они молчат вмёртвую.

— И молодая? — удивился Джонатан.

— Джонни, одного обаяния, что я на неё потратил, мне хватило бы на обольщение трёх монастырей. Это девчонка с фермы, Джонни. И она спасает подругу.

— А старая?

— Без изменений.

Фредди посмотрел на часы и встал.

— Без четверти, Джонни. Ты как заказал?

— После одиннадцати в любое время. Убираем?

Фредди кивнул. Джонатан вызвал коридорного. А когда грязную посуду убрали, поставил на стол бутылку хорошего коньяка и три рюмки.

Потом они сели к столу и стали ждать. Фредди заново прокручивал в памяти сегодняшние события…

…Большие светло-голубые глаза смотрят на него с плохо скрываемым страхом.

— Что вам надо?

— Я хочу поговорить с вами, мисс.

Гордо вскинутая голова.

— А я не хочу говорить с вами, мистер.

Он мягко берёт её под руку.

— Зря, мисс. Я провожу вас, и мы отлично поболтаем дорогой. Согласна?

— Нет, — она резким рывком высвобождает руку.

— Зря, малышка. Я друг Эркина.

— Не знаю никого с таким именем, — и вызывающе сощурив глаза. — Отвали, понял? Скажи своему хозяину, что его власти надо мной нет.

— Не кипятись, крошка, — он снова, но чуть плотнее берёт её под руку и ведёт по улице. — Время лихое, девушке, да ещё такой милашке, одной ходить опасно, — она ещё раз дёргает руку, но он не даёт ей вырваться. — Ну-ну, я тебя не обижу. Я сам по себе, понятно? Эркин, и в самом деле, мой друг. Его ведь арестовали, правда?

Она упрямо молчит. И он понимающе кивает.

— Правильно, малышка. Об этом на улице не стоит. Это ты молодец, прости, не сообразил сразу.

Больше она не вырывалась. Молча шла рядом с ним, но, заметив, что он ведёт её к дому, остановилась.

— Нет.

— Зря, малышка. Мне и вправду надо с тобой поговорить.

Она молча отвернулась…

…Фредди закурил и бросил на стол пачку сигарет. Джонатан кивнул и взял себе сигарету, повертел в пальцах.

— В морг ты больше не ходил?

— Незачем, Джонни. Нам его не отдадут, ты же слышал. И как его опознать в головешках? Здесь мы ничего уже не можем. Надо искать Эркина.

— Что мы можем предложить Алексу на обмен?

Фредди задумчиво пыхнул дымом.

— Разве только Паука, Джонни.

— Согласен. Что ещё?

— Я не знаю, о чём он будет спрашивать. Но отдать придётся много.

— Парней?

— Эндрю уже ничего не опасно. А Эркина надо вытаскивать. Это главное.

— Да, вытащим Эркина, и уже тогда искать и женщину с девочкой, — Джонатан закурил. — Будем просить сделать Эркину необходимую оборону.

— Правильно, Джонни. Это шанс. И перевода на время следствия в обычную тюрьму. А там мы уж и сами.

— Да, обременять Алекса мелочами не стоит. Что он возьмёт, помимо информации?

Фредди пожал плечами. И Джонатан молча кивнул. Здесь главный — Фредди, он Алекса уже видел, у одного костра сидел, знает, о чём и как тогда говорили.

Крис работал, стараясь не думать о том, что его ожидало. Но всё равно думал.

— Не надо так из-за этого беспокоиться, — сказала ему Вера Ивановна, когда они уже закончили вечерние назначения и шли к ординаторской.

Крис с надеждой посмотрел на неё.

— Я могу не идти, мэм?

Она улыбнулась.

— Что он сказал?

— Что будет ждать меня, мэм.

— Значит, будет, — кивнула Вера Ивановна.

Крис обречённо вздохнул.

— А почему ты не хочешь поговорить с ним?

— Ну-у, — замялся Крис. — Я не знаю, как это объяснить, мэм, но… я не хочу об этом никому рассказывать.

— Я думаю, тебе нечего бояться, — серьёзно сказала Вера Ивановна. — Ему можно доверять.

Крис хотел промолчать, но не выдержал:

— А почему ему все всё рассказывают?

— Он умеет спрашивать, — рассмеялась Вера Ивановна. — Не бойся, Крис. А если ты сумеешь всё толково объяснить, то… то он сможет помочь. Он генерал. Ты знаешь, что это такое? — Крис осторожно кивнул. — Ну вот. А… этому майору он начальник.

— Я стукачом никогда не был, — угрюмо сказал Крис.

— Это совсем другое.

— Нет! — и тут же поправился: — Нет, мэм. Но… но за подставу знаете, что делают? Вот подловить его как-нибудь…

Вера Ивановна одновременно и рассмеялась, и укоризненно покачала головой. Крис сообразил, что именно он сказал, и постарался улыбкой свести к шутке, но тут же стал серьёзным.

— Мы… мы даже на надзирателей не стучали. Только начни стучать, мэм, ведь потом не остановишься.

Вера Ивановна задумчиво кивнула.

— Кажется, я понимаю. Но… но ведь можно просто рассказать, как всё было.

Они уже вошли в своё крыло. Дверь палаты Михаила Аркадьевича была приоткрыта. Очень мягко, очень осторожно Вера Ивановна коснулась плеча Криса.

— Тебя ждут.

Крис кивнул. Зря он надеялся. Придётся идти.

Вера Ивановна пошла дальше по коридору, а он осторожно стукнул костяшками в косяк двери.

— Конечно, заходите, — ответили по-английски.

Михаил Аркадьевич, уже в госпитальной пижаме, быстро собрал разложенные прямо на кровати исписанные листы и сложил их в папку на тумбочке. Крис вошёл и прикрыл за собой дверь ровно настолько, насколько она была приоткрыта до этого.

— Садитесь, — улыбнулся Михаил Аркадьевич, показывая на стул. — Спасибо, что не забыли о моей просьбе.

— Не за что, сэр, — тоскливо ответил Крис.

Михаил Аркадьевич понимающе кивнул.

— Я понимаю, вы устали, и всё же, расскажите мне. Как всё началось?

— Если всё, то началось не сегодня.

— Вот как? А когда?

— Ну-у, наверное когда Слайдеры приехали.

Михаил Аркадьевич заинтересованно подался вперёд.

— Это было давно?

— Д-да нет, не очень, сэр. В сентябре уже. Вот они и рассказали нам. О нём. Что есть парень, как мы, — Крис по привычке старался избегать слова "спальник". — Но перегорел пять лет назад, и что двадцать пять полных ему. Мы не поверили даже сначала. А сегодня его привезли. Из тюрьмы, в наручниках. На экспертизу.

— На экспертизу? — удивился Михаил Аркадьевич. — Зачем?

— Не знаю, сэр. Мы отвели его в душ, ну, там всё, что нужно, потом он поел, поспал, доктор Юра его посмотрел. Ну, и поговорили немного. И всё, время кончилось. На него надели наручники и увезли. Вот и всё, сэр.

— Вот и всё, — повторил Михаил Аркадьевич с какой-то странной, не очень понятной Крису интонацией. И вдруг неожиданный быстрый вопрос: — Его били?

— При нас нет, — от неожиданности так же быстро ответил Крис.

Михаил Аркадьевич твёрдо посмотрел на него.

— Почему вы не хотели, чтобы я знал это?

— Ну, — Крис почувствовал, что больше отступать и уворачиваться нельзя. — Ну, все беляки всё равно друг друга стоят. У них свои… игры. Простите, сэр, но это так.

— А доктор Аристов? А другие врачи? Вы же знаете, что это не так, Крис.

— И так, и не так, сэр, — запутавшись, Крис безнадёжно махнул рукой. — Я не буду вам больше ничего говорить, сэр. Я не знаю, кого я подставлю.

— Никого. Обещаю вам, — серьёзно сказал Михаил Аркадьевич.

Крис недоверчиво посмотрел на него, пожал плечами.

— А что вы хотите знать, сэр.

— Всё. Ну, хотя бы… слова Слайдеров о нём подтвердились?

— Да, сэр, всё так и есть. Он сам нам сказал, — Крис невольно оживился, забыл о своих страхах. — Мы ведь думали, год проживём, не больше. А он пять лет уже прожил, скоро шесть будет, и здоровый. Не болит у него ничего. И значит… значит, и мы жить будем. И после двадцати пяти будем.

— Понятно, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Рад, правда, рад и за парня, и за вас. Значит, у него всё хорошо?

Крис возмущённо посмотрел на Михаила Аркадьевича.

— Как же! Жену убили, брата убили, дочку чужим людям отдал, всё, что имел, потерял, да ещё… Чего ж тут хорошего?

— Извините, Крис, я же не знал. Это в Хэллоуин, так?

— Да, — кивнул Крис. — Там, ну, где он жил, большие бои были.

— А город он не назвал?

Крис пожал плечами.

— Да нет, вроде.

Михаил Аркадьевич задумчиво покивал.

— Ну, что же, это, конечно… А зачем его привозили?

— Попугать наверное, — хмыкнул Крис. — Нас всегда врачами пугали.

— И вы боялись? — весело удивился Михаил Аркадьевич.

— Я хороших врачей только здесь и увидел, — угрюмо ответил Крис и вдруг решился: — Он хороший парень, сэр, может, можно…ну, спасти его? За что ему расстрел?

— А почему вы решили, что его расстреляют? — удивился Михаил Аркадьевич. — Есть такое понятие. Самооборона. Если установят, что он только защищался, то его отпустят.

Крис смотрел на него с такой надеждой, что Михаил Аркадьевич невольно улыбнулся.

— Да-да, это так. Можете мне верить.

— А… кто это будет устанавливать?

— Следователь.

— Ну, — сразу погас Крис. — Этот не отпустит. Он, если бы мы вокруг не стояли, так здесь же и шлёпнул его.

— За что?!

— Не знаю, сэр. Только он зло на парня держит. Увёз, а куда… в Овраг наверное.

— Ну, не думаю, — задумчиво сказал Михаил Аркадьевич. — Давайте ещё поговорим об этом парне. Чтобы ему помочь, мне надо знать о нём как можно больше. Иначе как я его найду?

— Понятно, — кивнул Крис. — Он индеец, с номером, как все мы, шрам на щеке, — нахмурился, припоминая, — на правой. Ещё что…

— А имя, фамилия… Есть они?

— Фамилия… это у доктора Юры наверное записано. Да, он говорил. Мороз.

— Мороз? — удивился Михаил Аркадьевич. — Это же русская фамилия.

— А у него и жена русская, — улыбнулся Крис. — И брат.

— Удивительно! Они, что же, из угнанных?

— Про жену не знаю, а про брата он говорил, что тот лагерник.

— Совсем интересно!

— Да, мы тоже не поверили, но он сказал, что видел его номер.

— Поподробнее можно?

Михаил Аркадьевич попросил так жалобно, что Крис невольно улыбнулся.

— Что знаю, расскажу.

Уже около полуночи дверь номера открылась. Гольцев с порога быстро одним взглядом охватил стандартный гостиничный люкс, бутылку коньяка и три рюмки на столе и двух приветливо улыбающихся ковбоев, встававших ему навстречу.

— Привет, — улыбнулся Гольцев, проходя к столу. Вытащил из кармана и поставил на стол бутылку водки.

Быстрый обмен рукопожатиями. Фредди подошёл к двери и открыл её. Коридорный вкатил в номер двухэтажный столик и стал накрывать. Гольцев не смог не оценить: минуту назад коридор был пустынен. Накрыв на стол, коридорный пожелал приятного аппетита и исчез. И, поглядев в настороженные глаза радушно улыбающегося Джонатана, Гольцев решил созорничать.

— Мы что, шить собрались?

Джонатан и Фредди быстро переглянулись, и Фредди осторожно, словно пробуя, угадает ли, в чём суть шутки, ответил:

— А в чём проблема?

— Да не пойму, напёрстки зачем на столе? — невинным тоном ответил Гольцев.

Джонатан облегчённо рассмеялся и подошёл к бару. Достал и поставил на стол высокие стаканы с толстым дном.

— Я с работы, — предупредил Гольцев. — Так что, кто как хочет.

— Без проблем, — кивнул Фредди.

Какое-то время ели молча. Джонатан разглядывал жёсткое замкнутое лицо русского. Хотя… это просто усталость. И огромное напряжение, в котором тот живёт. И рассматривая, натыкался на такой же внимательный, но без недоброжелательности взгляд. Потом несколько несущественных замечаний о еде, о выпивке… У русского помягчело лицо, улыбка стала естественной.

— Тяжело пришлось, — очень просто сказал, не спросил Фредди.

Гольцев усмехнулся.

— На войне легко не бывает. А это всё ещё война. Ещё что узнали о парнях?

— Да всё то же. Эндрю убит.

— Точно?

— К сожалению, да.

— Видели труп? Опознали?

— Шесть головешек и которая из них? Ты что, Алекс?

Гольцев кивнул.

— Понятно. А Эркин, значит, арестован, так?

— Да, — Джонатан почувствовал, что можно и надо говорить в открытую. — Что можно для него сделать?

— А чего вы хотите? — улыбнулся Гольцев.

— Ничего сверх, — быстро ответил Джонатан. — Перевода из военной тюрьмы в обычную.

— И применить статью о необходимой обороне, — сказал Фредди.

Гольцев кивнул.

— Понятно. Вытащить его из тюрьмы под любым предлогом. А потом?

— Не под любым, Алекс. Побега, — Джонатан усмехнулся, — мы ему устраивать не будем.

— Незачем?

— Да, — твёрдо ответил Фредди. — Жизнь нелегала слишком тяжела, парень не заслужил этого.

— Согласен, — кивнул Гольцев. — Ладно. Не играем, так? — они молча кивнули. — Пока ему ничего не грозит.

— Пока? — переспросил Джонатан.

— Пока он, как все. Здесь, в Джексонвилле, было задержано, — Гольцев выделил голосом последнее слово, Джонатан и Фредди одновременно понимающе кивнули, — свыше сорока человек цветных. Они защищали Цветной квартал от самообороны, или, как они её называют, своры. А по сути, это остатки СБ и Белой Смерти.

— Бобби связался с этим…?! — изумился Джонатан.

— Он что…? — Фредди забористо выругался по-ковбойски.

— Стоп! — остановил его Гольцев. — К этому вернёмся. Сначала Эркин. То, о чём вы просите, переведёт его в другую категорию. Ваши хлопоты автоматически включат выяснение, кто и почему хлопочет. Парня пристегнут к вашей… Системе, так? И начнут мотать.

— Достаточно, — кивнул Джонатан, — это понятно.

— Исчезнем, — кивнул и Фредди. — Но у него была семья. Жена и дочь. Он их сможет найти?

— Невозможного нет, — Гольцев усмехнулся. — И скорее всего, ему скажут то, что не сказали вам.

— Резонно, — кивнул Джонатан.

— Чем мы можем помочь, Алекс? — спросил Фредди.

Их глаза встретились, и Гольцев медленно кивнул.

— Спасибо. Расскажете мне кое-что?

— О кое-ком или кое-чём? — усмехнулся Фредди.

— И то, и другое, и третье.

— Три — хорошее число, — хмыкнул Фредди.

— Спрашивай, — согласился Джонатан.

— О парнях расскажете?

— А что о них говорить? — пожал плечами Фредди. — Хорошие парни, трудяги. Ни в чём, — он насмешливо хмыкнул: — предосудительном не замечены.

— Я их помню, — кивнул Гольцев. — И потом… слышал о них.

— Спрашивай, Алекс. Уговорились же. Хочешь знать, кто они?

— Кем они были, — поправил его Гольцев. — Ну, Эркин был рабом, я знаю, а второй?

— Эндрю? — у Фредди еле заметно дрогнули губы. — Он был лагерником, Алекс.

— В это трудно поверить.

Фредди пожал плечами.

— Эндрю уже всё равно, а чтоб Эркина за него не мотали… Могу рассказать, что знаю.

— Ты его номер видел? — тихо спросил Гольцев.

— Да, — твёрдо ответил Фредди, а Джонатан молча покачал головой.

— За что он попал в лагерь, не говорил?

— Нет. Понимаешь, Алекс, они специально ничего не рассказывали. Так, обмолвки. И, — Фредди задумчиво покатал в ладонях рюмку с коньяком. — Чего не сказано, того не знаешь. Догадываться я мог, но… догадки — не знание.

— Понятно, — кивнул Гольцев. — Как вы на них вышли?

— Случайно, — усмехнулся Джонатан. — Нужны были пастухи. Откормочная пастьба с перегоном. Здесь были случайно. Случайно наняли именно их.

— И такие хорошие пастухи оказались? — насмешливо сощурил глаза Гольцев.

Джонатан ответно улыбнулся.

— Они старались. Очень старались.

— Хорошо. Но за работу им заплатили, и хорошо заплатили, так? — Джонатан и Фредди кивнули. — И когда вы узнали, что начался поворот, то набиваете грузовик оружием и рвёте через весь штат спасать старательных пастухов. Нестыковка.

— Я привык платить долги, — твёрдо, даже резко ответил Фредди.

— Долги? Ротбус требовал с вас шестьсот восемьдесят тысяч, сколько у вас на самом деле, вы сами знаете, и пастухи у вас в кредиторах?

— Алекс! Есть долги и помимо денег. Я им должен жизнь. Понял?

— И я, — кивнул Джонатан.

— За жизнь надо платить, — задумчиво согласился Гольцев, явно вспомнив что-то своё. — А почему вы не оставили их в имении?

— Потому что они не хотели оставаться. Они — свободные люди, Алекс. У Эркина здесь была семья, — Фредди зло поставил свою рюмку на стол. — Он дни считал, из-за каждой задержки психовал. А Эндрю без него не остался бы.

— Эркин знает о его смерти?

— Это могут сказать цветные. А нам в Цветной хода нет. Ладно, Алекс. Да, а откуда ты знаешь, сколько с меня требовал Ротбус?

Фредди спрашивал, не рассчитывая на ответ, лишь бы сменить тему, но Гольцев, широко ухмыльнувшись, ответил:

— От "вышеупомянутой сволочи Седрика". Помнишь такого? Седрик Петерсен.

Фредди на секунду застыл с открытым ртом, но тут же сообразил и выругался.

— Ах ты… чтоб его…. Я думал, его от нас тогда просто увезли, чтобы шума не было. Так правильно Эндрю в нём охранюгу опознал? А он откуда знает?

— Верно, — кивнул Гольцев. — Охранюга и не в самых маленьких чинах. Ротбус с ним перед смертью поделился кое-чем. И этим тоже. А уж он нам всё рассказал.

Джонатан хотел что-то сказать, но передумал, а Гольцев быстро искоса посмотрел на него и продолжил:

— Ротбуса убили накануне ареста. Телохранитель его тогда исчез. Взял деньги, лошадей, а все вещи и самое ценное — карты Уорринга бросил. По словам Петерсена Ротбус должен был собрать всех выживших после Уорринга киллеров.

— Зачем? — спокойно спросил Фредди.

— Чтобы работали на него.

— По его заказам, — хмыкнул Фредди.

— По его приказам, — поправил его Гольцев.

— Так, а ему кто приказывал? — лениво спросил Джонатан.

Гольцев пожал плечами.

— С того света не допросишь. Но… О парнях был первый вопрос. Теперь второй.

— Давай, — заинтересованно сказал Фредди.

— Что сможем, — кивнул Джонатан.

— Кто такой Паук?

Джонатан и Фредди переглянулись.

— Алекс, — осторожно начал Джонатан, — мы его тебе назовём и даже расскажем, что знаем, но… но это недоказуемо. Ни документов, ни живых свидетелей вы не найдёте.

— Всё-таки.

— Спенсер Рей Говард, — ответил Джонатан.

Гольцев кивнул и уточнил:

— Старый Говард?

— Его и так называют, — кивнул Джонатан. — Член правления, хозяин… да много где член правления и много чего хозяин. Но напрямую мало, больше через подставных лиц.

— Бригадный генерал Говард…

— Его сын.

— Глава Службы Безопасности, — припоминающим тоном сказал Гольцев. — Убит перед самой капитуляцией какими-то бандитами. Убийц не нашли, так?

— И не найдут, — Джонатан порывисто встал, прошёлся по комнате и снова подошёл к столу. Не садясь, опёрся ладонями, подавшись к Гольцеву. — Никто ничего не докажет, но я уверен. Старый Говард причастен. Сам он, разумеется, не убивал, но убийц знает. Сам, скорее всего, и послал.

— Но зачем?

— Старик Говард не оставляет свидетелей, — ответил вместо Джонатана Фредди. — Связался с Пауком — всё, ты кончен. Он использует тебя и кончит.

— Странно, что он вам Хэмфри сдал, — усмехнулся Джонатан.

— Странно, — согласился Гольцев. — Хотя, возможно… Так с кем связался Кропстон? С Пауком, СБ или Белой Смертью?

Джонатан снова прошёлся по комнате, постоял у закрытого шторой окна, явно что-то решая. Потом вернулся к столу, сел, достал из внутреннего кармана ручку и блокнот и стал что-то рисовать. Гольцев терпеливо ждал. Наконец Джонатан закончил, вырвал листок и протянул его Гольцеву. Тот невольно присвистнул, увидев: "Белая Смерть = Старый Охотничий Клуб" и стрелки от этого равенства к СБ и СО.

— А армия где? — спросил Гольцев.

— А армию отправили воевать с вами, чтобы она не мешала, — спокойно ответил Джонатан. Мягко, но решительно отобрал у Гольцева листок, скомкал, бросил в пепельницу и поджёг. — Все Говарды там давние потомственные члены. И всё решалось на правлении Клуба. Или на охоте. Ни один член клуба никогда не пойдёт против Правления.

— Понятно, — кивнул Гольцев и в ответ на их взгляды снова кивнул. — Значит, все знают и никто не говорит, так?

— Все хотят жить, — усмехнулся Джонатан. — Там многое намешано. Но дальше я пас.

— Понятно, — повторил Гольцев, отметив про себя полную незаинтересованность Фредди в рисунке. — Так, третий вопрос совместился со вторым. Тогда вот ещё. Что такое раб-телохранитель?

Фредди покачал головой.

— Пас, слишком мало знаю. Джонни?

Джонатан кивнул.

— Немного, но знаю. Их делал такой… Грин. Жил он, кстати, здесь.

— Жил?

— Ещё до заварухи, даже, пожалуй, перед капитуляцией его собственные рабы кончили. А потом кончили их, из огнемётов выжигали. Так вот, он покупал уже взрослых, непокорных, в раскрутке, каким-то образом ломал, подчинял себе и учил. Грамоте, секретарской работе. Машину они водили, верхом ездили, даже дипломатический протокол знали. И все виды оружия. Понимаешь, Алекс, не прикрыть хозяина, а убить любого по его приказу. Любого. Я управляющим тогда работал, вот и познакомился с ним…

…В общем Грин ему понравился. Неброский внешне костюм от Лукаса, непроницаемо вежливое лицо, ни к чему не обязывающая улыбка.

— Вы управляющий?

— Да. Бредли. Мистер Грин?

— Можно и без мистеров.

Вежливое рукопожатие и неожиданно сильная ладонь.

— Где товар?

— Пройдёмте.

Он подвёл Грина к карцеру и отпер дверь.

— Джеймс, — бросил через плечо Грин, и рядом тут же возник мулат-шофёр в кожаной куртке. — Посвети.

Сильный, похожий на армейский фонарь с регулятором светового конуса выхватывает лежащего ничком индейца. Вытянутые вперёд руки притянуты за запястья к вделанному в стену у самого пола массивному кольцу, спина иссечена старыми и свежими рубцами, круглые пятна клейм над лопатками.

— Индеец? — вполголоса удивляется Грин. — Совсем интересно, — и кивает. — Беру. Займись им, Джеймс.

— Да, сэр.

Он тянется отдать Джеймсу ключ от наручников, но Грин качает головой.

— Джеймс справится. А мы займёмся формальностями…

…Джонатан закурил.

— Формальности — это купчая. Словом, мы поговорили, и он пригласил меня заглянуть к нему сюда. В Джексонвилль. А когда я уволился, то и заглянул. Посидели, поговорили.

— Та-ак, — задумчиво протянул Гольцев. — Он тебе показывал своё хозяйство?

— Нет. Мы сидели в холле. Обедать я не остался. Прислуживал один из его парней. О делах мы не говорили, Алекс, так… обмолвки. И ещё по сторонам набрал по крупицам. Его… товар стоил очень дорого. Очень. Но мне говорили, что и товар… соответствует цене. Запретов, тормозов у них не было. Пол, возраст, даже раса… Хозяин приказал и всё.

— Но это не телохранитель, — Гольцев закурил предложенную Джонатаном сигарету. — Это палач.

— Да, я слышал, что их и так использовали.

— Бывший телохранитель Ротбуса вырезал за сутки свыше тридцати человек, — Фредди невольно присвистнул. — Да. Как ты и говорил, невзирая на пол и возраст. Грудным пробивал головки кастетом.

— Кто его брал? — спросил Фредди.

— Я, — просто ответил Гольцев. — Кропстон мог купить такого раба у Грина?

— У Бобби был раб-телохранитель? — изумился Джонатан.

— Вы не знали об этом?

— Была… обмолвка, но я не поверил.

— Наша, — Фредди улыбнулся, — Система избегала иметь рабов. Кое-кто, я слышал, занимался перекупкой, но своих не держали.

— Почему? — заинтересовался Гольцев.

— Невыгодно, — ответил Джонатан. — Раб как друг ненадёжен.

— Да, — кивнул Фредди. — Защита по приказу — не защита. А если не прикажут? Бывали… инциденты. Кропстона, кстати, защитил его… раб?

— Кстати, нет, — кивнул Гольцев. — Но тоже… по приказу. А кто мог сдать такого раба Кропстону в аренду?

Джонатан пожал плечами.

— Впервые слышу, чтобы их арендовали. Я пас, Алекс.

Гольцев кивнул.

— Интересное кино. И почему Грин обосновался в таком захолустье, тоже не знаешь?

— Нет. Я знаю только, что у него было ещё имение, там он и сделал что-то вроде учебного центра, но где это? Пас.

— Пас, — развёл руками Фредди.

— Ладно, — встряхнул головой Гольцев. — И на этом спасибо. Вы сейчас куда?

— В Колумбию и Спрингфилд, — ответил Джонатан. — А оттуда уже домой.

— Не знаешь, как там? — спросил Фредди.

— А что у вас в Колумбии?

— Понимаешь, Алекс, — стал объяснять Джонатан, — у нас там точка. Мы дали деньги трём парням, чтобы они открыли своё дело. Массажное заведение. Если их разгромили…

— То плакали наши денежки, — закончил Фредди.

— Мг, — хмыкнул Гольцев. — Пустячок, но жалко. Насколько я знаю, кроме этого… палача и его художеств, там было тихо. А в Спрингфилде что?

— Там наш работник в госпитале.

— Госпиталь под охраной, — улыбнулся Гольцев. — Там-то уж точно ничего.

— Хорошо бы, — кивнул Джонатан. — Спасибо, Алекс.

Гольцев кивнул и посмотрел на часы.

— Сейчас выезжаем, — сказал Джонатан.

— До шести сидите. А то, — Гольцев усмехнулся, — по второму разу залетите.

— А это уже рецидив, — понимающе улыбнулся Фредди.

— Перебор, — кивнул Джонатан.

Гольцев встал.

— Хорошо посидели. Не будем портить.

Джонатан снова достал блокнот, быстро написал на листке, вырвал его, встал и протянул Гольцеву.

— Вот, Алекс. Будешь в наших краях, заезжай.

— Спасибо, — Гольцев спрятал листок в нагрудный карман, улыбнулся. — Меня найти сложнее, но… запоминайте. Часть 4712, майор Гольцев, — и строго повторил: — Запомните.

— Понятно, Алекс, — улыбнулся Фредди.

Обмен рукопожатиями, и Гольцев ушёл.

Фредди встал и устало потянулся, упираясь кулаками в поясницу.

— Сколько нам осталось, Джонни?

— Два часа. Почти.

— Ложимся, — решил Фредди. — Хоть час, да наш.

— Ага-а, — Джонатан протяжно зевнул. — Я думал, будет дороже.

— Он много знает, помимо нас, — Фредди прошёл в спальню и стал раздеваться.

— Да, ты прав, он уточнял и проверял. Как и мы, впрочем.

— Мы сделали, что могли, Джонни.

Чисто машинально, думая уже о другом, Джонатан закончил:

— И пусть другой попробует сделать больше.

* * *

Утро начиналось обычно. Подъём, оправка, уборка камеры, завтрак. Каша, хлеб, чай.

— Так сидеть можно, — высказал общее мнение Грошик.

Ему ответили дружным хохотом. Хотя некоторые смеялись не слишком охотно: тревога за семьи всё-таки давала себя знать. И поскольку расстрел явно не планировался, всё больше вспоминали о прошлом и думали. О будущем. Мартина второй день донимали расспросами о работах. Шахты — понятно, лесоповал — тоже в принципе ясно, а вот…

— А вот как о себе дать знать?

— А написать.

— А кто писать будет?

— Мартин и напишет.

— А если его в другое место пошлют?

— А с какого перепоя?!

— Да здесь с нами, и там вместе будем.

— А если…

— Заткните дурака, кто ближе.

— Меченый, как думаешь…?

Но выяснить, как и о чём он думает, не успели. Распахнулась дверь, и им велели выходить с вещами. Они быстро натягивали куртки, обувались и выходили, привычно заложив руки за спину и опустив глаза. Проход по коридорам и гудящим под сапогами лестницам.

Большая комната, чуть меньше сортировочного зала, а там… Ого! Всё наши, в других камерах, видно, были. Их поставили рядом, и Мартин опять в который раз удивился ловкости, с которой они, меняясь местами и перешёптываясь, быстро выяснили, что у тех всё было так же.

— Допросы…

— Да какие на хрен допросы, по морде ни разу не съездили.

— А спрашивали о чём?

— Да о том же.

— Ну, об этом и с небитой мордой говорить можно.

— Мартин, чего нас сюда?

— Отцепись, он с нами пришёл.

— Сам ты… Чего мы знаем, и чего он.

— А всё то же…

Появились русские офицеры, и все замолчали. Долго выкликали имена, фамилии и прозвища. Убедившись, что все на месте, офицер заговорил очень чётко, делая паузы, чтобы до них дошёл смысл сказанного.

Их действия признали необходимой самообороной.

Неясный гул пробежал по комнате. Непонятно и потому особенно страшно.

Их отпускают. Они свободны.

И опять недоверчивый, настороженный шёпот.

Сейчас им вернут их вещи. И они могут уйти. До Джексонвилля будет машина. В десять часов. Но кто хочет, может уйти сразу.

Эркин почувствовал, что он словно глохнет, как тогда в имении, когда им объявляли Свободу. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. В Джексонвилль? А зачем ему туда? Жени нет, Андрея тоже, Алису забрали Даша с Машей. А они где? Где их искать? А если… если они ещё не уехали?! Тогда надо в Джексонвилль. Чёрт, голова кругом.

А их уже вызывали по пятеро и уводили в другую дверь. Не в ту, через которую вводили.

— Меченый, ты на машине? — шепнули сзади.

— Да, — ответил он, не оборачиваясь.

Не из страха: русские не мешали им переговариваться, а… а не нужен ему никто сейчас. Да и чего там? Да, надо в Джексонвилль, а вдруг они там. Если в Цветном не знают, сходить к ним в больницу, они при больнице жили.

Уже его черёд. На этот раз он оказался в одной пятёрке с Мартином и Арчем. Все вместе вошли в комнату, которую он сразу узнал: здесь их записывали, когда привезли, и вещи отбирали. Эркин увидел на столе у стены груду пакетов и незаметно толкнул локтем Мартина. Тот кивнул.

— Подходите по одному и называйте полное имя, — распорядился русский за столом с бумагами.

Мартин пошёл первым.

— Мартин Корк.

— Корк фамилия?

— Да.

Эркин, напряжённо прищурившись, следил. Дают бумажку, справку наверное, расписаться… Второй русский у стола с пакетами находит нужный, вскрывает, отдаёт всё, и ещё раз расписаться.

— Будете ждать машину?

— Да.

— В эту дверь.

Мартин успел обернуться и успокаивающе подмигнуть им. Эркин быстро улыбнулся в ответ и подошёл к столу.

— Эркин Мороз.

— Мороз фамилия? — равнодушный вопрос.

— Да, сэр.

— Держи. Расписаться можешь?

— Да, сэр, — Эркин старательно нарисовал две известных ему буквы.

С треском вскрывается пакет. Бумажник, деньги, удостоверение — смотри-ка, и сигареты целы — обе справки, рукоятка ножа, пояс… Всё вернули, даже чудно! Он послушно расписался за вещи.

— Будешь ждать машину?

— Да, сэр.

— В эту дверь.

Он рассовал вещи по карманам и, на ходу заправляя пояс в джинсы, пошёл к указанной двери. На себя, от себя? Маленький тамбур, вторая дверь и… двор. Тот самый или другой… а вон и Мартин, и обе первые пятёрки, машут ему. Эркин подбежал к ним. И двух фраз друг другу сказать не успели, как подошёл Арч. А там и остальные. Осторожно закурили. Окрика не последовало, и сигареты пошли по кругу.

— Ты гляди, все, считай…

— Все и есть…

— Ну, не своим же ходом…

— Да ещё знай куда…

— Мартин, а чего…?

— Парни, живём…!

— Живи молча, трещотка…

— Повезти-то повезут, а вдруг в Овраге высадят?

— Обойдётся Овраг без нас.

Немудрёная шутка вызвала дружный смех. Смеялись тихо, привычно зажимая рты, чтобы не привлекать внимания надзирателей. Опять захлопала дверь, и во двор повалили негры, мулаты, трёхкровки, тоже в рабских куртках и сапогах, но незнакомые. Они собирались отдельно.

— Эй, — вылез на край Грошик. — Вы откудова?

— Из Мэриленда, — откликнулся высокий мулат с ссадиной на лбу.

— Это где?

— Далеко?

— А хрен его знает, — улыбнулся трёхкровка, зябко охвативший себя за плечи: он был в одной рваной рубашке. — Обещали отвезти.

— Во! — обрадовался Грошик. — Нас тоже. Мы из Джексонвилля.

Видя, что русские не мешают разговаривать, обе группы осторожно сблизились, а затем и смешались. Начались разговоры о Хэллоуине, где как прижимали, кого давили, рассказ джексонвилльцев о боях произвёл впечатление.

— А беляк чего тут? — заметил Мартина кто-то из мэрилендских.

— За беляка врежу, — спокойно сказал Эркин.

Загудели, заволновались остальные, и вопрос с Мартином был решён.

А к их толпе всё подваливали и подваливали новые. Оказывается, город этот — Диртаун и сюда свезли со всей округи.

— А беляки ещё сидят? Точно?

— Точно! Их судить будут.

— Так им, сволочам, и надо!

— Это ещё к чему присудят…

— А ни хрена, пусть посидят…

— В такой-то тюряге сидеть, да я бы…

— Ну, так иди, обратно попросись…

— Ага, к белякам в камеру…

— А пошли вы…

— Тебя ждёт кто?

— Моих всех положили, гады….

— А мои — не знаю…

— Баба и пискунов пятеро…

— Ты когда столько настругал?

— А зимой…

— Записанные, что ли?

— А не один чёрт?!

— С работой теперь как же…?

— А как было, так и будет…

Эркин слушал и не слышал. На работу ему теперь… накласть. Работа в Джексонвилле ему не нужна. Нет, хватит с него. Если Даша и Маша с Алисой там, заберёт их и в Гатрингс, в комендатуру, и просить, чтобы сразу отправили или дали где-то пересидеть, дождаться визы. Один раз лопухнулся, хватит.

Приглушенно урча моторами, во двор въехали и развернулись четыре машины, крытые грузовики, как и те, в которых их сюда привезли. Шофёры откинули задние борта и подошли к русскому офицеру. Эркин полез на край толпы послушать, но офицер уже зычно крикнул:

— Внимание!

Ему ответила мгновенная тишина.

— Эта машина на Джексонвилль. Эта — на Мэриленд, — он показывал на машины точными, не спутаешь, жестами. — Эта — Квинстаун, Соммервилль, Вудсток! Эта — все остальные, кто из имений. Поняли? Грузитесь.

И отошёл, чуть насмешливо наблюдая за их толкотнёй.

Щедро раздавая тычки и подзатыльники, Арч навёл порядок у их грузовика. У соседнего так же, но помогая себе ещё и виртуозной руганью, орудовал мулат с ссадиной. Не такие же они дураки, чтобы не понимать: быстрее рассядутся — быстрее уедут. Мартина на всякий случай — вдруг начнут придираться, что белый — опять запихнули в серёдку. Их грузовик уже заполнился, Арч мощным пинком подсадил Огрызка и взялся закрыть борт, когда к нему подбежали двое в потрёпанных рабских куртках.

— К-куда?! — шагнул к ним навстречу Арч.

— Да из имения мы, работы там ни хрена теперь, — зачастили они наперебой. — У вас-то говорят…

— Гони, Арч! — заорали из кузова. — Самим жрать нечего! Шакалы!

— Отваливайте, — сказал Арч, поднимая борт.

Они покосились на русского офицера и отошли. Арч перелез через борт в кузов к остальным.

— Готовы? — улыбнулся русский.

— Да, масса, — ответил Арч.

Русский махнул рукой, и их машина тронулась. И как только тюрьма осталась позади, загудели, заговорили. Надзирателей нет, так языки и отвязать можно.

— А заметил, у этих, на третьей машине, белых сколько?

— Ага, точно.

— Куртки синие когда, это угнанные.

— А у мэрилендских ни одного.

— Их проблемы.

— Меченый, не подслушал чего?

— Нет, они о своём говорили, я и половины не понял.

— Ну и ладно.

— Домой приеду… Завалюсь…

— Со своей, что ли?

— Могу и с твоей, коль самому нечем…

— Ага, его не убудет…

— Ща я т-тебя…

— А ну сядь, сам напросился!

Мартин усмехнулся и, поймав взгляд Эркина, сказал:

— Всё нормально. Мы из плена когда ехали, об этом же… мечтали. Гадали. Дождалась, не дождалась.

Эркин кивнул. Ему гадать не о ком, но… но это уже его проблема. И отгоняя ненужные сейчас мысли, спросил:

— Вернёмся, ты что делать будешь?

Мартин пожал плечами.

— Не знаю. Посмотрю, а так-то… Наверное уеду. Что мне здесь теперь?

— Бросишь всё?

— Что смогу, продам, — у Мартина зло дёрнулась щека. — Если осталось что.

— А ты что, один? — осторожно спросил Эркин.

Мартин угрюмо кивнул.

Как всегда в дороге Эркина стало клонить в сон — рабы всегда отсыпались при перевозках — он закрыл глаза и задремал. Рассыпался и затих разговор. Не спали только сидевшие у заднего борта и рассматривающие дорогу.

* * *

Золотарёв и раньше знал, что от генерала ничего не укроешь, но такого… И когда этот старый чёрт успел всё разнюхать? Ну, кто настучал, понятно. Аристов, больше некому, всего-то ничего от своего кабинета до генеральской палаты дойти. Чёрт, ведь никто не подставлял, сам вляпался, по уши, но от этого ещё обиднее. Вот так пойдёт невезуха полосой, и ни черта ты не сделаешь.

Вчера, закинув этого чёртова индейца в тюрьму, он узнал кучу неприятных новостей. Вот с этого момента и началось…

— Майор, тебя тут из Колумбии разыскивали. Телефон оборвали.

— Ага, спасибо. Слушай, кто со Стормом работает?

— Уже никто. Всю джексонвилльскую верхушку затребовали в Колумбию.

Он даже растерялся на минуту, не в силах сообразить, кто же это так рьяно взялся. Сразу распрощался и понёсся в Колумбию. Свиридов выжимал из машины всё возможное, но ему не нравились осторожные искоса взгляды шофёра. Если сержант видел его кулачные упражнения, то… хотя это не так уж важно, и покруче закидоны сходили с рук, если был результат. Вот в чём дело! Результата нет. Впопыхах он так и не посмотрел, что там накропал по индейцу желторотик. Хотя… да нет, ничего ценного индеец сказать не мог, если вообще что-то говорил. И рапорт желторотика… — обидно, но не смертельно. И опять… был бы результат, всё бы не только сошло, а в заслугу бы поставили, а теперь… В Колумбии он с ходу отправил Свиридова отдыхать и получил от дежурного, как кулаком… под дых или в лоб, хотя без разницы…

— Прибыть к генералу в госпиталь завтра в семь пятнадцать.

Он автоматически расписался в получении предписания и неофициально спросил:

— А что, Старик уже к выходу готовится?

И получил:

— А он здесь сегодня с утра разгон давал, — дежурный посмотрел на него красными от усталости глазами и улыбнулся. — Нагрянул с утра и… вкатил всем скипидару в одно место. Вот и вертимся.

— А сейчас он где?

— Уехал.

Он кивнул.

— Спасибо. Машину мне на четыре вызови.

Дежурный кивнул, делая пометку в путевом листе. А он побежал к Спинозе. Что Бешеного с командой куда-то отправили, он уже знал. А Спиноза должен быть на месте. Так и вышло. Спиноза сидел у себя в кабинете, обложившись папками и картотеками.

— Ага! — очки Спинозы насмешливо блеснули. — Тебя тут уже в розыск объявили.

— Проворачивал одно дело. Слушай, неужели Старик вышел? Ему же, говорили, ещё месяц на реабилитацию.

— А он уже. В полной боевой, — усмехнулся Спиноза. — Готовься к головомойке, Коля.

— У начальства этого добра на всех навалом, — улыбнулся он, подсаживаясь к столу. — Рвёт и мечет?

— Хуже. С улыбкой и на вы.

— Значит, как всегда, — он понимающе кивнул. — А я ему зачем?

— Завтра в семь пятнадцать получишь исчерпывающие инструкции, — хмыкнул Спиноза.

Он поглядел на часы.

— Уже сегодня. Что интересненького?

Спиноза устало потёр лицо ладонями.

— Сашка взял "колумбийского палача". Старик его сегодня потрошил.

— Ясно.

— "Палач" был личным телохранителем Ротбуса, — он присвистнул. — Во-во, Коля. Остатки Белой Смерти прибежали к нам в слезах и соплях спасаться от этого палача.

— Ни хрена себе…! Я думал, просто грабитель.

— Он ни в одном доме не то что нитки, крошки хлебной не взял, но, — Спиноза усмехнулся, — но и в живых никого не оставил. Включая грудных. Верхушка Белой Смерти, генералитет СБ и ещё… Ну, тут ещё надо отследить закономерность. Гулял парень, себя не жалея. Старик им сам занимается.

— Пусть занимается, — милостиво кивнул он. — Отличился, значит, Сашка. Рад за него.

— Я тоже. Старик отправил его в Джексонвилль.

— К-куда?! — его вдруг обдало холодной волной, хотя ничего ещё такого особенного не прозвучало.

— В Джексонвилль, — терпеливо повторил Спиноза. — Есть такой захолустный, но очень интересный, — Спиноза виртуозно скопировал интонацию генерала, — городишко. Вот так, Коля. Сашка оттуда уже целый обоз отправил, а сам на ночь остался.

— Ага, — он кивнул, быстро соображая. Индеец и лагерник жили в Джексонвилле, Сторм там же обретался. Ещё с лета, да, участвовал в приёме комиссии Горина. Ах, чёрт, та… переводчица! Спрашивала про имя Эркин. Ох, как на этом городишке всё завязано… Он не додумал.

— Коля, у тебя есть, что предъявить генералу? — Спиноза спрашивал с искренним участием, и он угрюмо пожал плечами. — Тогда иди, Коля, и готовься.

— Намёк понял, — он встал, — удачи тебе.

— Того же, — Спиноза снова уткнулся в свои бумаги…

…Золотарёв откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, будто так можно избавиться от воспоминаний. Надо же, чтоб так всё наворотилось и переплелось…

…— Я вас слушаю, Николай Алексеевич.

Генерал, как всегда свеж, подтянут и безукоризненно вежлив.

— Итак, Николай Алексеевич, двое последних суток чем вы были заняты?…

…И дальше… дальше его беспомощный лепет и вежливые до ужаса вопросы…

…— Что показали на допросе Бредли и Трейси?

— Они врали, нагло, в глаза.

— Интересно. И что именно?…

…— Почему индеец отказался давать показания?…

…— Как вы оформили экспертизу?…

…— Цель мероприятия?…

…— Полученный результат?…

…— Николай Алексеевич, итак, весь предпринятый вами комплекс имел своей целью обнаружение лагерника, — улыбка обманчиво смягчает казённые обороты, — не так ли?

— Да.

— И как, цель достигнута? — в голосе генерала искреннее, почти… детское любопытство.

Он опускает голову.

— По косвенным данным, Михаил Аркадьевич, он был в Джексонвилле.

— Был?

— Среди арестованных его нет. Затаился где-то.

— Так-так. Интересно. А что показал индеец? Ах да, он отказался говорить, простите, забыл. А Бредли и Трейси?

— Они… они отказались от всего.

— Простите, не понял.

— Отреклись. Вот, — он протягивает генералу листки, — собственноручные.

— Интересный документ, — генерал быстро пробегает глазами текст. — Очень интересный. Николай Алексеевич, но здесь нет ни одного имени, даже приметы не указаны. О каком спальнике и каком лагернике идёт речь? Это во-первых. А во-вторых, если принять ваше предположение, то ведь они действительно могли не знать, что их пастухи — спальник и лагерник.

— Это невозможно, Михаил Аркадьевич!

— Николай Алексеевич, что является основной приметой, если хотите, нательной уликой лагерника?

— Номер. Над левым запястьем, синяя татуировка, ну и шрамы, следы побоев, пыток…

— Совершенно верно. А спальника?

Он угрюмо молчит, но генерал смотрит с такой улыбкой, что приходится отвечать.

— Специфический… вид половых органов.

— И опять вы правы. И то, и другое легко определяется визуальным осмотром, не так ли? — он кивает. — Но для такого осмотра подозреваемых надо раздеть. Не думаю, что это входило в обязанности лендлорда и старшего ковбоя. Вряд ли они занимались выяснением особенностей телосложения пастухов.

— Михаил Аркадьевич, за три месяца они не могли… не догадаться. Не заподозрить наконец.

— Почему же? Это вполне возможно. И пока обратное не доказано… И потом. Даже докажем, что они знали. Что из этого?

Он молчит. Генерал смотрит на часы.

— Я должен ненадолго покинуть вас, Николай Алексеевич. Пожалуйста, располагайтесь и изложите подробно и последовательно весь проделанный вами комплекс. Бумага, ручка… У вас свои? Отлично. Устраивайтесь.

И ушёл. Завтракать. А он сидел и писал, писал, писал… А тут ещё припёрлись эти наглецы. Им, видите ли, другого времени для уборки нет. М-морды! Один из них точно тогда на крыльце… Шуганул их от души. Убрались. Писал и заново свой позор переживал. Как раз к возвращению генерала успел.

— Благодарю, Николай Алексеевич. С лагерями вы, надеюсь, закончили. Теперь я вас попрошу заняться документацией. Обобщите все материалы по Дню Империи.

А вот это уже под дых. Когда снимают с оперативной работы на бумажную… Он задохнулся, но промолчал. Чего уж там? Хорошо, если на этом Старик успокоится…

…Золотарёв досадливо вздохнул, не открывая глаз. На Аристова он попробовал… кивнуть. И получил. Вот когда стало страшно…

…— Полковник медицинской службы Аристов, разумеется, получит взыскание. За принятие к исполнению фальшивого предписания, — и видя его изумление, с улыбкой: — Вы ведь помните, Николай Алексеевич, что любой официальный документ, оформленный с нарушением инструкций, считается фальшивым. На предъявленном Аристову направлении на экспертизу отсутствовали все необходимые печати и штампы, а часть подписей выполнены одной рукой…

…Фальшивый документ — это очень серьёзно. Тут до трибунала меньше шага. Рукоприкладство без свидетелей и протокола медосвидетельствования доказать очень трудно, а документ… предписание осталось у Аристова, а заключение, заключение он сам отдал генералу. Чёрт, как же он так лопухнулся?! Спешил, бегать подписи собирать и печати шлёпать некогда, боялся упустить момент… Вспомнишь, и снова стыдом обдаёт…

…— Николай Алексеевич, вы настаиваете, что этот индеец спальник, допустим, это так, но почему тогда вы выписываете направление на общую экспертизу? Это же бланк запроса о состоянии здоровья. У запроса на спальника другой цвет и красная полоса по диагонали. Спутать розовый цвет с голубым трудно даже дальтонику.

И он опять молчит. А что тут скажешь? Профессиональная некомпетентность…

…Нет, этих слов, слава Богу, сказано не было. Ещё, можно сказать, легко отделался. Звание и прочее, само собой, мимо пролетели, хорошо хоть не сняли ничего. Но погано… Сволочи они все. Что Бредли, что Трейси, что этот индеец. И теперь даже счёты ни с одним не свести. Генерал ничего не забывает, что где пронюхал, так это уж навсегда. А лагерник… Да чёрт с ним. Ладно, переживём, могло быть и хуже.

* * *

Гольцев спал, лёжа ничком и спрятав голову под подушку, когда его потрясли за плечо и дёрнули за ногу. Он замычал, лягнул два раза пустоту и сел.

— Чего?!

— Того! Генерал приехал. Через пять минут к нему.

Выпалив это, дежурный исчез. Гольцев протёр кулаками глаза, вдохнул, выдохнул и сорвался с места. Пять минут у генерала — это и в самом деле пять минут. Не меньше, но ни в коем случае не больше. Так что в темпе всё, в темпе. Умыться, побриться, в форме, при полном полевом параде, чтоб как у свадебной кобылы: зад хоть в мыле, но голова в цветах и лентах. Хорошо ещё, что бумаги, как приехал, сразу свалил, целых… целых двадцать семь минут спал. Всё. Готов. Теперь бегом. Где он? У Спинозы? Клёво!

— Майор Гольцев прибыл!

— Здравствуйте, Александр Кириллович, проходите, садитесь. Я просмотрел ваше донесение, — Гольцев невольно оторопело моргнул. Когда успел? Ну, Старик, ну… — Довольно толково, хотя и не исчерпывающе. Я понимаю: спешка. Так что давайте устно то, что не легло на бумагу. Я вас слушаю, Александр Кириллович.

Что же не легло на бумагу?…

…Просторный по-нежилому гулкий дом. Они сразу оцепили его, хотя из-за размеров сада и особняка это оказалось непросто, но всё побоку… Дом пуст… Неужели скрылся, неужели как зимой, как на этот чёртов День чёртовой Империи, когда шелупонь зачерпнули, а матёрые залегли на дно, из-под носа ушли… Ну нет, на этот раз достану!..

…— Кропстон не оказал сопротивления?

— Нет. И телохранителю своему так приказал.

— Приказал не сопротивляться, или не приказал нападать на вас? Вы понимаете меня?

Гольцев кивнул, нахмурился, припоминая.

— Фактически… и то, и другое, Михаил Аркадьевич. Было так…

…Он ворвался в кабинет и сразу увидел сидящего за огромным, покрытым зелёным сукном, но пустым столом грузного белолицего мужчину. И стоящего за его правым плечом высокого негра в кожаной куртке. Такой же, как у того, колумбийского. Он ждал пули или броска, но негр остался неподвижным. Вошедшие следом автоматчики быстро заняли позиции, держа эту пару под перекрёстным прицелом. Белые холёные руки на зелёном сукне неподвижны, нужно очень приглядываться, чтобы увидеть даже не мелкую дрожь, а подёргивание кожи. Он шагнул вперёд.

— Роберт Кропстон? — и, не дожидаясь ответа, — Вы арестованы. Сдайте оружие.

И, к своему удивлению, увидел улыбку.

— Да, разумеется. Господин офицер, прошу отметить, что я не оказал сопротивления.

— Оружие! — повторил он, успев подумать: "Грамотный, чёрт!".

— Гэб, — сказал, не оборачиваясь, Кропстон. — Иди с этими джентльменами и выполняй все их приказы.

Лицо негра не изменилось, и голос прозвучал безжизненно равнодушно:

— Слушаюсь, сэр.

Он показал негру на второй стол перед камином.

— Оружие на стол.

— Да, сэр.

Негр подошёл к столу и стал выкладывать пистолеты, ножи, кастет, перчатки с накладками…

— Ещё пояс и ботинки, — напомнил он.

Негр послушно, с тем же безучастным выражением выдернул из штанов и положил на стол пояс с шипастой пряжкой, и нагнулся, чтобы снять ботинки. И тут он сообразил.

— Стоп! — негр замер, согнувшись. — У тебя сменные-то есть? — негр молчал. — Ну, отвечай.

— Нет, сэр, — глухо ответил негр, не поднимая головы.

— Ты что, в этих всё время и ходишь? — искренне удивился он.

И опять в ответ молчание. Но он уже начинал догадываться.

— Отвечай.

— Да, сэр.

— Ладно, — сразу решил он. — Оставайся пока в них. А сейчас иди.

Негр молча выпрямился и вышел в указанную дверь…

…— Даже не оглянулся, Михаил Аркадьевич. Будто и не было ничего.

— Интересно, — Михаил Аркадьевич задумчиво кивнул. — Потом вы его переобули?

— Да, нашли подходящие по размеру.

— Рабские?

Гольцев пожал плечами.

— Да нет, вроде, обычные туристские.

— И как он отреагировал?

— Да никак. Он выполняет приказы, отвечает на вопросы, но только после команды: "Отвечай". И всё. Остальное он будто не слышит.

— Вы не пробовали с ним просто поговорить?

— Пробовал, Михаил Аркадьевич. Односложные ответы и только после приказа отвечать. На "ситуацию" я его не проверял.

— Разумно, Александр Кириллович. В нашем автохозяйстве с прошлого декабря работает вольнонаёмным негр, бывший раб. Носит кожаную куртку, водит автомашину, — Михаил Аркадьевич улыбнулся, — как бог, и панически боится слова "ситуация". Зовут его Тимом.

Гольцев чуть не ахнул в голос.

— Так это же…!

— Похоже, что так. Сейчас допросим вместе Гэба, если понадобится, сделаем очную с Чаком, и вы отправитесь в автохозяйство. Побеседуете с Тимом. Основные вопросы у Олега Тихоновича, но скорректируете на месте. Задерживать его, я думаю, ни к чему, но побеседовать стоит.

— Понял, Михаил Аркадьевич.

— Отлично. Во время вашей ночной беседы проблемы рабов-телохранителей вы касались?

Гольцев посмотрел на Михаила Аркадьевича с каким-то уважительным страхом, еле задавив детский вопрос: "Дядя Миша, ну, откуда вы всё всегда знаете?!". Тот поймал его взгляд и улыбнулся.

— Никакой мистики, Александр Кириллович, чистая логика. Кстати, с кем вы беседовали?

— С Бредли и Трейси, — обречённо ответил Гольцев.

— Да-да, те самые, лендлорд и ковбой, — понимающе кивнул Михаил Аркадьевич. — Вы потом не забудьте изложить всю беседу и остальные нюансы.

Так, Старик что-то пронюхал и уцепился. Не иначе, как у Кольки прокол, тот аж свихнулся на этом тандеме. А Спиноза говорил, что Колька…

— Александр Кириллович, не отвлекайтесь. О ваших художествах, экзерсисах и перформансах поговорим после.

Уф, кажется, пронесло. Хорошо хоть есть, что писать. За результат Старик многое может простить.

— Вызывать Гэба, Михаил Аркадьевич?

— Ознакомьтесь с показаниями Чака, присовокупите на отдельном листе, что вы узнали от Бредли и Трейси, без казёнщины и беллетристики. Я как раз успею пройтись по кабинетам, и начнём.

— Есть!

Михаил Аркадьевич ободряюще улыбнулся и вышел. Гольцев сел к столу и положил перед собой чистый лист бумаги. Итак… Источник: Джонатан Бредли, лендлорд. Форма: приватная беседа. Содержание…

Вошёл Спиноза и положил на стол серую папку.

— Сейчас, — сказал Гольцев, не поднимая головы.

— Спокойно. Я читаю, — ответил Спиноза, стоя возле его левого плеча. — Интересно получается.

— Однако очень. Старик с какого бока вышел на Бредли?

— Колька зарвался. Два дня его искали, а вчера…

— Ну, понятно.

Они беседовали, не прерывая один — письма, а другой — чтения.

ТЕТРАДЬ ПЯТИДЕСЯТАЯ

Найджел разложил по мискам кашу, нарезал хлеб. В кухню вошёл Роберт, мрачно оглядел накрытый стол.

— Толсто режешь.

Найджел промолчал, но Роберта это не успокоило.

— Пять дней псу под хвост, ты это понимаешь?! — заорал он. — Ни одной кредитки не заработали, а жрём трижды в день.

— Это старые запасы, Роб, — сказал, входя, Метьюз. — Чего ты орёшь? Мы, что ли, эту заваруху устроили?

Роберт бешено посмотрел на него и сел к столу. Начали есть.

— С понедельника никого, — после нескольких ложек заговорил Роберт уже спокойнее.

— Так ведь что было, — возразил Метьюз.

— Так когда было?! — опять взорвался Роберт. — Во вторник! Ну, среда, ну, четверг, ну…!

— Сегодня всё равно суббота, — возразил Метьюз.

— Кому сейчас до массажа? — вздохнул Найджел.

— Вот оно и есть, — сдерживая себя, Роберт отхлебнул кофе, обжёгся и с наслаждением выругался.

— Не психуй, Роб, — Найджел облизал ложку и вытер миску остатком хлеба. — Может, с понедельника и пойдут.

— А если нет?

— Жратвы у нас на неделю хватит, — Метьюз так же вытер свою миску хлебом и взялся за кофе. — А если баланду вместо каши варить, то и на две.

— Хлеб всё равно покупать надо, — бешено поглядел на него Роберт.

— Мы ещё посуду хотели купить, — напомнил Найджел. — И белья.

— Не заработали на это, — отрезал Роберт.

— Подожди, Роб, — Метьюз подвинул свою кружку Найджелу. Тот кивнул и встал, налил ещё кофе. Метьюз попробовал губой жидкость и отставил кружку. — Из заработанного мы ещё ни кредитки не взяли. Тратим только пастушеские.

— Да?! А выплаты из каких делать будем?

— За октябрь мы всё внесли, — возразил Найджел.

— А за ноябрь из чего вносить будем? А за декабрь?! — опять стал кипятиться Роберт.

Метьюз хотел что-то сказать, но Найджел остановил его.

— Тихо. Слышите? — и выскочил из-за стола.

Тут и они услышали: кто-то трогал боковую дверь. Бесшумно встав, они быстро спустились вниз. Роберт подошёл к двери, Найджел и Метьюз встали так, чтобы вошедший оказался между ними.

— Кто там? — тихо, но очень чётко спросил Роберт.

И услышал такой же тихий чёткий ответ:

— Джонатан Бредли.

Роберт отпер дверь.

— Добрый день, сэр, входите, сэр.

Джонатан вошёл и снял шляпу.

— Рад видеть вас парни. Как дела?

— Всё тихо, сэр, — ответил Роберт, жестом приглашая Джонатана в холл первого этажа.

— Слишком тихо, сэр, — невесело улыбнулся Найджел.

Джонатан внимательно оглядел их и улыбнулся.

— И давно тихо?

— С утра вторника, сэр, — ответил Роберт.

— Тогда не страшно, — утешил их Джонатан.

— Вы думаете, сэр…? — начал Метьюз.

— А вы думали, всё вам будет удаваться? — хмыкнул Джонатан. — Кто-нибудь лез?

— Нет, сэр, — покачал головой Роберт.

— Сэр, — предложил вдруг Найджел, — вы ведь с дороги, хотите кофе, сэр?

— Кофе? — удивился Джонатан и рассмеялся. — Кофе с устатку?

Парни переглянулись с радостным удивлением.

— Вы знаете это, сэр?

— Слышал как-то, — Джонатан невольно помрачнел. — Эркин рассказывал.

Парни снова переглянулись, но уже иначе.

— Вы знаете, что с ним сейчас, сэр? — осторожно спросил Метьюз.

— Он арестован, — коротко ответил Джонатан и тут же понял, что надо рассказать подробнее. — В городе, где он жил, были бои.

Они кивнули.

— У нас было тихо, — сказал Роберт. — Мы только слышали стрельбу, издали, — и что-то решив, улыбнулся. — Сэр. Вы с дороги. Давайте мы вам сейчас массаж сделаем, а потом вы выпьете кофе.

Джонатан открыл было рот, но Роберт уже распоряжался.

— Готовьте кабину, парни.

— Пятая готова, — сказал, подбегая к ним, Найджел, уже сменивший обычные штаны и ковбойку на светло-жёлтую форму массажиста.

— Сюда, сэр. Раздевайтесь, сэр. Прошу вас, сэр.

Роберт уже тоже переоделся. И Джонатан был раздет и уложен на массажный стол так быстро и ловко, что и опомниться не успел. Тонкий, еле намеченный запах "Горной лаванды". И руки, мягкие сильные руки на его теле. Джонатан невольно закрыл глаза.

— Вы расслабьтесь, сэр. Вот так, сэр. Спасибо, сэр.

Четыре руки. Да, несравнимо с тем, что делал тогда Эркин. Но тогда на земле, через одежду… Нет, парни — классные мастера. И негромкие усыпляющие голоса.

— Вот так… Ага, здесь ещё… Руки поверни…

— Парни, — с трудом шевеля ставшими вдруг мягкими и безвольными губами, сказал Джонатан. — Мне ещё в пару мест надо успеть.

— Мы понимаем, сэр. Это бодрящий массаж, сэр.

Бодрящий? Это что — бодро спать несколько суток, а не сонно мотаться на грузовике и вести полные осторожных недомолвок разговоры? Но как же хорошо. Забыть обо всём и плыть в мягких тёплых волнах, растворяться в них. Фредди тогда всего неделю провёл на Южных Островах, а рассказывал… Да, это оно, памятное с далёкого детства тёплое, прогретое солнцем море… Его переворачивают с боку на бок, укладывают руки и ноги…

— Сделай лицо, Найдж.

— Да, знаю.

Подушечки пальцев скользят по его лбу, скулам, шее, вокруг рта, по краю глазниц…

— Роб, у меня готово.

— Ага, Мет, мы сейчас тоже.

Что готово? А, неважно что, его уже нет, он исчез, растворился в этом тёплом, золотистом от солнечного света, безмятежном мире. Хруст разворачиваемой простыни, гладкая от крахмала ткань приятной прохладой ложится на тело.

— Пять минут полежите, сэр, и тогда можете одеваться.

Он не ответил этому голосу, он даже не понял сказанного, а может, этого совсем не было, или говорили кому-то другому.

Джонатан не сознавал, сколько он так лежал, но вдруг тёплая волна отхлынула, оставив его распростёртым на пляже, и он ощутил своё тело и как-то сразу понял, где он и что с ним. Он открыл глаза и рывком сел. И сразу увидел улыбающегося Найджела.

— Пожалуйста, ваша одежда, сэр. Вам помочь, сэр?

— Спасибо, я сам, — ответил Джонатан.

Найджел слегка склонил голову и вышел. Джонатан потёр лицо ладонями, отбросил простыню и слез со стола. Однако постарались парни. И впрямь… бодрящий. Он быстро оделся, чувствуя, как играет в нём кровь, словно вскипая пузырьками шампанского. Таким сильным в то же время ловким и гибким он себя давно не ощущал.

В холле его встретил Метьюз.

— Кофе готов, сэр.

— Спасибо, — кивнул Джонатан. — Наверх?

— Да, сэр.

Запах кофе чувствовался уже на лестнице. И Роберт с Найджелом, опять переодевшиеся в ковбойки и рабские штаны, ждали их в дверях кухни, но Джонатан подошёл к одинокому письменному столу в просторном от пустоты холле и достал бумажник.

— Сколько с меня, парни?

Они быстро переглянулись.

— Сэр, вы наш гость, — сказал Роберт.

— Как гость я выпью с вами кофе, — спокойно, с твёрдой улыбкой ответил Джонатан. — А это ваша работа. Ваш бизнес. Никогда не путайте бизнес с… чувствами. Сколько?

Они снова переглянулись, и Роберт подошёл к Джонатану.

— Бодрящий массаж по двойному тарифу, сэр. Сорок восемь кредиток, сэр.

Джонатан отсчитал пять десяток и улыбнулся уже озорно:

— И две кредитки чаевых.

— Спасибо, сэр, — Роберт взял деньги и улыбнулся такой же озорной улыбкой. — Заходите ещё, сэр.

— Не премину, — рассмеялся Джонатан.

Рассмеялись и парни.

Роберт задержался у стола, чтобы записать в книгу полученные деньги, и пришёл в кухню, когда все уже сидели за столом, а Найджел разливал по кружкам кофе.

— Настоящий? — весело удивился Джонатан. — Спасибо, парни.

— На здоровье, сэр, — ответил за всех Роберт, садясь к столу. — Извините, сэр, но мы не купили ещё посуды.

На столе жестяные, отмытые до блеска помятые кружки, в такой же жестяной миске хрустящие хлебцы с изюмом. Увидев их, Джонатан сразу сообразил, что пока Роберт и Найджел делали ему массаж, Метьюз бегал за покупками. Да, когда он входил в дом, пахло совсем другим, "рабским" кофе.

— Как у вас началось, парни? На Хэллоуин.

— Ну, в понедельник всё было как обычно, сэр.

— Да, и ночь тихо прошла.

— А во вторник началось.

— Как? — с искренним интересом спросил Джонатан.

— Ну, рано, на рассвете ещё, — стал рассказывать Роберт, — пришёл один… Помните, сэр, он приходил и ругался? Сэр Фредди ещё сказал тогда, чтобы за ругань брать с него двойную плату, — Джонатан настороженно кивнул. — Он принёс нам листовку. Про торги, сортировки и прочее.

— Он показал её вам? — осторожно спросил Джонатан.

— Прочитал, — ответил Найджел и в ответ на укоризненные взгляды Роберта и Метьюза несогласно тряхнул головой. — Он палач, сэр, а они все были грамотными, — и явно продолжая начатый ещё раньше спор: — Нас он предупредил, спасибо ему, меня хотел до комендатуры проводить, тоже спасибо, а потом он что творил? Ну, был у него на тех беляков, простите, сэр, зуб, а дети при чём? Это как? И что который день от дома никто не отходит, это тоже… ему спасибо. Не так, что ли?

— Ну, ладно, — Метьюз, сдерживаясь, отхлебнул кофе. — А что палач он, ты с чего взял?

— А с того, — помрачнел Найджел. — Знаю, и всё.

— Ты ходил в комендатуру, Найджел? — спросил, возвращая разговор в прежнее русло, Джонатан.

— Да, сэр. Взял у него листовку и побежал.

— Да, мы сначала не поверили даже, сэр, но тут пришёл сэр Дэннис, подрядчик, — Джонатан кивнул, — и сказал, чтобы не открывались и сидели тихо.

— А если кто полезет, то чтобы посылали к нему, сэр.

— Да, сэр. И мы поняли, что это серьёзно.

— Ну и как, проводил он тебя?

— Я отказался, сэр, — Найджел усмехнулся. — Сам добежал. Страху, правда, набрался, конечно.

— А обратно?

— Обратно меня русские на грузовике привезли. И до самого дома проводили, сэр.

Джонатан кивнул.

— Рад, что у вас всё обошлось, парни, — Джонатан допил кофе. — Думаю, с понедельника клиенты опять пойдут. А на будущее имейте в виду. То в горку, то под горку, а по ровному редко когда бывает.

Последнюю фразу он сказал ковбойским говором, и парни не сразу поняли, а поняв — всё-таки летом крутились среди ковбоев — дружно рассмеялись.

— Да, сэр.

— Оно так и есть, сэр.

Джонатан встал.

— Спасибо за кофе, парни. Всё. До встречи.

— До встречи, сэр.

— Всегда рады вас видеть, сэр.

Они проводили его до дверей. И уже во дворе, остановившись закурить, Джонатан услышал над головой тихое:

— Зачем ты ему так про того сказал?

И ответ:

— Чтоб знал, кто у него за спиной может оказаться. Я эти кожаные куртки всю жизнь помнить буду.

Чувствуя, что остального ему слышать совсем не надо, Джонатан ушёл.

Так, теперь к Дэннису, ещё кое-куда, и в дорогу. Ну, надо же, что за штука такая — бодрящий массаж. Тело как на пружинах, горы свернёшь. Да, это уже профессионалы. Но получается… получается, что именно Найджел и переполошил русских. И значит, этот, телохранитель Ротбуса, пришёл к парням и предупредил, а Дэннис уже был потом, и Найджел помчался к русским. Лихо! Ладно, эту информацию пока в копилку, а там видно будет.

…Найджел вымыл и расставил на сушке кружки.

— Роб, надо всё-таки посуду купить.

— Да, — Роберт вертел в руках пёструю банку из-под кофе. — Неловко получилось, — поставил банку в шкаф. — Ещё на три раза хватит. Но так-то он довольный ушёл. Может, и впрямь… пойдут с понедельника.

Найджел оглядел убранную кухню и вытер руки.

— Пойдут, Роб. Ты вспомни. Кто у нас хоть раз побывал, тот уже ходит. Что, потянемся или сад будем делать?

— Найдж, — Метьюз оторвался от дверного косяка и подошёл к Роберту. — Откуда ты знаешь про палачей?

Найджел резко отвернулся от них, опёрся руками о края раковины и застыл так. Они молча ждали. И Найджел, не оборачиваясь, заговорил:

— Я полгода домашним был. У хозяина был такой… в куртке. И меня ему давали. В утеху. Хозяин женщин не терпел, а такому… в награду положено. А потом… потом хозяин ушёл и не вернулся. Я трое суток в камере голодный сидел, гореть чуть не начал. Приехала полиция, и меня отправили в распределитель. Как бесхозное имущество. Оттуда уже в Палас попал. Ну, и дальше…

— А тот?

— Раб-телохранитель называется. А так-то он палач, все они — палачи. А тот… он с хозяином ушёл. Как всегда. И больше я не видел его. Вот и всё.

— Найдж, так этот…?

— Нет, не тот, куртка та же, да и остальное. Он — палач. И не надо об этом. Не надо. Я же опять ночью спать не буду, чтоб не кричать. Как вспомню… — он не договорил, замотал головой и вдруг стал клониться вперёд, будто падал.

Метьюз и Роберт подбежали к нему, подхватили с двух сторон.

— Ну, Найдж, спокойно.

— Мы с тобой.

— Ты что, Найдж?

Он бессильно обвисал в их руках, запрокидывая голову. Они быстро провели, почти пронесли его через холл в его комнату, пустую, как и их. Самодельный топчан, застеленный ковбойским одеялом, две табуретки и всё… Уложили на постель, Роберт расстегнул на нём и распахнул ковбойку, открывая грудь, распустил узел на штанах, но раздевать не стал, только растянул, чтобы ничего не мешало дыханию.

— Принеси воды, Мет.

— Не надо, — слабо ответил Найджел.

Его ставшее бледно-жёлтым лицо постепенно темнело, возвращаясь к прежнему бронзовому цвету с особо ценимым красноватым индейским оттенком, из-под плотно зажмуренных век выкатилась слеза.

— Прости, Найдж, — тихо сказал Роб- Мы не хотели.

— Правда, не хотели, — виновато кивнул Мет.

— Я знаю, — по-прежнему слабо не сказал, выдохнул Найджел. — И вы простите.

Роберт сел на край топчана и взял его за руку, и тут же Метьюз присел на корточки и ловко вплёл свои пальцы в их рукопожатие. Найджел слабо всхлипнул. С минуту они оставались неподвижными, сцепив руки, и наконец Найджел открыл глаза и улыбнулся.

Они рывком расцепили пальцы, Найджел затянул узел на штанах и одним ловким гибким движением вскочил на ноги.

— Ну как, в сад? Решай, Роб.

— В сад, — кивнул Роберт и встал. — Листву уберём, и газон подстричь надо, и изгородь.

— Дело, — улыбнулся, вставая, Мет.

Они пошли вниз, разговаривая о покупке посуды, и что эта работа в саду, видно, последняя, ноябрь всё-таки, и из одежды подкупить надо, ещё до Хэллоуина думали, да, джинсы, дорогие, зато надолго, подумать надо, в церковь в рабском ходим, позоримся только, как шакалы, да уж, ладно, на той неделе подумаем, — говорили сразу обо всём, забивая этой мелочью то страшное, что тянулось за ними, за каждым из них.

Они работали в своём маленьком саду, подстригая разросшуюся изгородь, сгребая листья… — в принципе работа знакомая, даже привычная. В Паласах тоже были и газоны, и садики во внутренних дворах. Для любителей "естественности". И за привычной работой они привычно перешли на камерный шёпот.

Благодушно улыбаясь, Гольцев шёл по просторному двору автохозяйства. Здесь, как во множестве других и самых разных мест, его знали в лицо, окликали, здоровались. Были и те, кто знал в лицо его отца, а то и деда, для кого он остаётся Сашкой, какие бы погоны ни носил. Хотя здесь, несмотря на общее отличное знание Устава, к званиям относились… скажем так, весьма выборочно. Гольцев охотно балагурил со знакомыми, обменивался последними новостями и неизбежными сплетнями. Затеявших эту суматоху с поворотом крыли от души: к Рождеству уже домой собирались, а теперь, как пить дать, ещё не меньше года здесь просидим. Гольцев искренне поддакивал и выдавал свои характеристики всей этой расистской сволочи. Заодно, как всегда, дружно проезжались по начальству, что зажралось, мышей не ловит, а на нас отыгрывается.

Так постепенно, и не привлекая — как он надеялся — особого внимания, Гольцев добрался до старшего сержанта Сергея Савельевича Шубина, он же для избранных Дядя Серёжа или Савельич, широко известный в узких кругах специалист, что в моторах разбирался, когда и телег ещё не было. Почтительно слушая нелицеприятное мнение Савельича о последних разработках усиленной легковушки — броню навесили, а мотор прежний, тьфу! — Гольцев заметил чумазого светловолосого мальчишку, бегавшего среди машин в пальтишке, явно перешитом из офицерского мундира имперской армии.

— Дядя Серёжа, а это чей шпингалет?

— А, — хмыкнул Савельич, — это Тима сынишка. Не знаешь его? — Гольцев мотнул головой. — Толковый мужик. Хоть и парень ещё.

Гольцев с невольным удивлением посмотрел на Савельича: такая характеристика стоила очень многого.

— А это Димка, сынишка его. Я его по-нашему Димкой зову, а так-то он Дим.

Савельич пыхнул сигаретой, рассеянно следя зорко прищуренными глазами за мальчиком и высоким парнем, копающимся в моторе. Гольцев также слегка прищурился, разглядывая парня. Лицо и руки скрывались под поднятым капотом, но чёрная кожаная куртка, чёрные штаны с обилием карманов, ботинки… парень переступил, и на мгновение блеснула металлическая оковка. Гольцев сплюнул и раздавил окурок подошвой.

— Парень толковый, — твёрдо сказал Савельич.

Гольцев кивнул.

— Всё будет в порядке, дядя Серёжа, — и не спеша пошёл к ремонтируемой машине.

— Пап, а если, — мальчик, не договорив, обернулся к подходившему Гольцеву.

Парень вытащил из-под крышки капота голову и выпрямился. Его круглое чёрное лицо ещё улыбалось, но глаза стали настороженными. Мальчишка быстро перебежал и встал за ним.

— Привет, — дружелюбно сказал по-английски Гольцев.

— Здравствуйте, сэр, — прозвучал осторожно вежливый ответ.

Мальчишка осторожно выглядывал из-за него. Гольцев опустил глаза, поглядел на бледное, в мазутных и ещё каких-то пятнах личико и улыбнулся. Но серо-зелёные глаза остались напряжённо внимательными, а тонкие пальчики впивались в кожу куртки.

— Твой? — попробовал наладить контакт Гольцев.

— Да, сэр.

— И сколько ему?

И вдруг неожиданное:

— Он только ростом маленький, сэр. Он мне помогает, сэр.

И тоненькое детское:

— Я сильный, сэр. Я могу работать, сэр.

Гольцев почувствовал, что краснеет. Такого оборота он никак не ждал. И как теперь из этого вылезать — неизвестно.

— Ты что? — растерянно спросил он. — Ты чего несёшь?

Большая чёрная ладонь легла на голову мальчика и отодвинула его назад, за спину.

— Я просто так спросил, — попытался объяснить Гольцев.

— Да, сэр. Мне разрешили приводить его с собой, сэр.

— Тебе не с кем его оставить?

— Мне разрешили, сэр, — тихо ответил негр.

Гольцев рассердился на себя: разговор шёл не туда и не так. Придётся впрямую.

— Тебя зовут Тим?

— Да, сэр.

— Я хочу поговорить с тобой.

Негр вздохнул и опустил голову.

— Да, сэр.

— Заладил, — заставил себя улыбнуться Гольцев. — Пошли, сядем где-нибудь, чтоб нам не мешали.

Негр взял тряпку и тщательно, палец за пальцем, вытер руки.

— Да, сэр.

Гольцев огляделся по сторонам. Что ж, придётся в дежурку.

— Пошли, Тим.

Негр молча опустил крышку капота

— Димка, — позвал вдруг Савельич. Он незаметно подошёл к ним и, когда Гольцев и негр обернулись к нему, улыбнулся и сказал по-русски: — Иди сюда, не мешай отцу, — и по-английски Тиму: — Не бойся. Я пригляжу.

Гольцев про себя мимолётно удивился лёгкости, с которой Савельич говорил по-английски, хотя… когда надо, тогда и умеем и так умеем, как надо. Тим мягко отодвинул мальчишку от себя к Савельичу и, по-прежнему глядя себе под ноги, пошёл с Гольцевым.

В дежурке было пусто. Народ здесь опытный, с полуслова-полувзгляда всё понимает. Гольцев решительно переставил стулья так, чтобы стол их не разделял.

— Садись, Тим. Куришь?

Тин неопределённо повёл плечами.

— Иногда, сэр.

Гольцев достал и распечатал пачку, взял сигарету себе и протянул пачку Тиму.

— Бери.

Тот осторожно взял сигарету, но не закурил.

— Тебе привет, Тим.

Осторожный быстрый взгляд исподлобья, и снова разглядывает зажатую в пальцах сигарету.

— От Чака и Гэба. Помнишь их?

— Я всё помню, сэр, — глухо ответил Тим.

— Меня зовут Александр Гольцев, можешь называть меня по званию, я майор, можешь по имени — Алекс. Как хочешь.

Тим промолчал, потом глубоко вздохнул

— Что вам нужно от меня, сэр? Кому я мешаю, сэр?

— Никому, — честно ответил Гольцев. — Это не допрос, Тим, я хотел просто поговорить с тобой. Вас ведь было десять, так? — Тим невольно кивнул. — А осталось трое. Чак и Гэб думают, что тебя убили.

Гольцев сделал паузу, и Тим глухо сказал:

— Так оно и есть, сэр.

— Ты же живой, — улыбнулся Гольцев. — Не стоит ершиться, Тим. Зла тебе никто не хочет. Ты ведь был телохранителем, так?

— Я был рабом, сэр.

Гольцев кивнул.

— Всё так. Кое-что я знаю, но о многом можешь рассказать только ты.

Тим поднял на него глаза и снова опустил.

— Спрашивай, Тим. Мы ведь просто разговариваем.

— Чак и Гэб… они арестованы, сэр?

— Чак арестован, а Гэб задержан. Тебе понятно?

— Да, сэр. Сэр, я полгода работаю здесь. У меня нет ни одного нарушения, сэр.

— Знаю, — кивнул Гольцев. — И говорят о тебе только хорошее, это так. Я хотел поговорить с тобой о прошлом.

— Зачем, сэр? Зачем вам эта грязь, сэр?

— Чтобы она никогда не повторилась, — просто сказал Гольцев.

— Сэр, я… я был рабом, я делал, что мне велели, сэр. Это моя вина, сэр, но… но у меня не было выбора… — у Тима задрожали губы, и он замолчал.

— Ты перегорел ещё тогда? — тихо спросил Гольцев.

И изумлённо распахнутые глаза.

— Вы знаете и это, сэр?! Но… но откуда, сэр?!

— Чак начал гореть, — ответил Гольцев. — И ему очень плохо.

— Он любил убивать, — задумчиво кивнул Тим. — Такому тяжело гореть.

— А ты? Ты долго горел?

— Это очень больно, сэр, — Тим вдруг виновато улыбнулся. — Я не знаю, сколько прошло времени. Я… у меня руки уже до плеч онемели. Но я нашёл Дима, сэр.

— Где? — спросил Гольцев, поддерживая образовавшийся контакт.

Он ожидал услышать: "на дороге", "в поле", "в воронке" наконец. Но прозвучало такое, что он застыл с открытым ртом.

— На Горелом Поле, сэр.

— Ты… — наконец справился с отвисшей челюстью Гольцев, — ты был… там?!

— Да, сэр, — тихо ответил Тим.

— Ты видел… как всё там было? — осторожно, боясь спугнуть, спросил Гольцев.

Тим покачал головой.

— Я пришёл туда, когда уже всё кончилось, сэр.

И вздохнул, вспоминая…

…Он брёл, спотыкаясь, без дороги. Не всё ли равно, куда идти, если конец везде один. Дальше Оврага ему не уйти. Боль чуть отпустила, стала не то что меньше, а глуше, но рук поднять он уже не мог. Они болтались ненужными подвесками вдоль тела. Он попробовал пошевелить пальцами. Вчера, через боль, он ещё мог что-то делать, а сегодня… Боли, такой, как раньше, нет, но уже ни один мускул его не слушается. Даже штаны не расстегнёшь, под себя ходить будешь. Это уже конец. Он брёл напролом через лес. Вчера оттуда слышались выстрелы, над деревьями был виден дым, и сейчас тянуло страшным запахом горелого мяса. Но ему уже было всё равно. Если там опять… костёр из тел, он просто шагнёт и ляжет среди них. Патроны, две гранаты. От огня они должны сработать, и долго мучиться ему не придётся. Всё равно — конец. Он глядел себе под ноги, потому что ломило веки и где-то подо лбом, но, выйдя на край котловины, увидел. Сложенные из тел костры. Квадратом, переложенные дровами, уже обугленные. Над некоторыми ещё тянулся остаточный слабый дымок. Нет, на таком костре не сгоришь. Он брёл, задыхаясь от дыма и этого запаха, захлёбываясь неудержимо бегущими слезами. И чуть в стороне на земле навалом груды тряпья и трупы. Многие в одежде. Их, видимо, не успели раздеть и сложить в штабель. Или это те, кто укладывал расстрелянных ранее, и с ними не захотели возиться. Взяли, что поценнее и получше, остальное так и бросили. Все белые. Женщины, дети, старики… Из автоматов — привычно отметил он.

— Пап, ты чего? — позвал его тоненький голос.

Он медленно обернулся. У ближнего костра стоял голенький белокожий и светловолосый мальчик, весь грязный, в пятнах засохшей крови и копоти. И от этой грязи видимая кожа была особенно белой.

— Ты… — он с трудом шевельнул онемевшими губами. — Что ты здесь делаешь?

— Пап, я тебя ждал, ждал, — ответил мальчик. Он говорил по-английски странно, но понятно. — Я замёрз и греться пошёл. Иди сюда. Здесь тепло, и ветра нет.

Он медленно, как во сне, подошёл к мальчику. Тот схватил его за палец и потянул в проход между кострами. Острая боль сразу ударила в плечо и отозвалась в локте так, что он едва не закричал.

— Пошли отсюда, — выдохнул он, справившись с собой.

— Ага, — кивнул мальчик. — Сейчас мамка догорит, и пойдём, так?

— Нет, — он заставлял себя говорить медленно и тихо. — Мы уйдём сейчас.

— Ладно, — покладисто кивнул мальчик.

Он подвёл малыша к валявшимся на земле тряпкам.

— Возьми, оденься.

— А моё всё забрали, — ответил мальчик. — Я бабкину кофту возьму, можно?

Он кивнул. Мальчик отпустил его палец, натянул на себя какую-то рванину и тут же снова ухватился за него…

…Тим встряхнул головой и встретился с внимательным взглядом русского офицера.

— Простите, сэр, вспомнилось вот…

Гольцев медленно кивнул.

— Ничего. Я понимаю. Значит, там вы и встретились, и ты его забрал с собой.

— Да, сэр, — Тим судорожно сглотнул. — Сэр, вы ведь не отнимете его у меня? У него никого нет. Его мать и бабушка… остались там. Я не похищал его, сэр.

— Успокойся. Это что, — у Гольцева еле заметно напряглись глаза, — тебе угрожают этим? Что сына отнимут, да?

Тим молча опустил голову.

— Кто? — жёстко спросил Гольцев.

Тим молчал, и он резко повторил.

— Кто, что это за сволочь, ну?

— Сэр, — Тим поднял на него умоляющие глаза, — он же не виноват, что такие порядки. Он и так… покрывает меня.

— Та-ак, — врастяжку сказал Гольцев, — и что же это за порядки такие? Я о них ничего не знаю.

— Ну, дети без родителей должны сдаваться в приюты, а я укрываю, родителей его не ищу, и ещё… Ну, когда мужчина один, то ребёнка, мальчика, ему не оставляют… чтобы разврата не было, и вообще… вредного влияния… Я ему ползарплаты каждую неделю отдаю, чтобы он про меня хороший отчёт написал.

— И что он пишет? Правду? — сдерживая себя, спросил Гольцев.

— Нет, сэр. Врём, конечно. Про одежду, игрушки, фрукты там… Откуда у меня деньги на это? Хорошо ещё, мне на один талон полуторный обед дают, а когда и двойной. Вот, сидим, сочиняем вместе. Каждую неделю. Потом я подписываю, что ознакомлен и несу ответственность. Я все подписки дал.

— Какие подписки? — Гольцев сам удивлялся своему терпению и сдержанности.

— Ну, что по первому требованию родителей или законного опекуна верну ребёнка, что несу уголовную ответственность за плохое содержание ребёнка и дачу ложных показаний. Как положено, на бланках, с печатями.

— Подписки у тебя?

— Нет, сэр. У него. Он честно, сэр. Обещал никому не говорить и держит слово. Никто об этом не знает.

— Ещё бы он трепал об этом, — фыркнул Гольцев. — Так. Его ты называть не хочешь, твоё дело. Но слушай. Всё он тебе наврал. И называется это вымогательством, и положена за это тюрьма, — Тим потрясённо смотрел на него, приоткрыв рот. Гольцев встал, прошёлся по комнате, сбрасывая напряжение, и снова сел. — Теперь так. Ни копейки больше ему не давай, понятно. А начнёт возникать… отправишь ко мне. Я ему сам всё объясню. Ишь чего придумал, сволочь этакая. Так и скажешь ему. Все объяснения даст майор Гольцев. Запомнил? А если он с руками полезет… ну, отбиться ты, я думаю, сможешь.

Тим нерешительно кивнул. До него явно ещё не дошёл весь смысл сказанного, и Гольцев решил сделать перерыв. Посмотрел на часы. Да, как раз.

— Иди, пообедай, а потом договорим, ладно? — и, не дожидаясь ответа, встал.

Встал и Тим.

— Сэр, а… а работа как же?

— Я договорюсь, — весело ответил Гольцев. — Засчитают тебе это время.

— Спасибо, сэр…

— Иди, обедай, — и тут Гольцев сообразил. — Ты и сына для этого берёшь с собой? Ну, чтоб подкормить, так?

— Да, сэр, — улыбнулся его пониманию Тим.

— Ладно, иди. Потом договорим.

Гольцеву уже не терпелось начать действовать. Тип этот здесь, иначе бы он никак не мог держать слово, чтобы никто не знал. И самое главное — бланки. Имеет ха-арошие связи с канцелярией, или даже там и служит. Так что… В окно он увидел, как Тим идёт через двор, ведя за руку мальчика. Так, вошёл в столовую. Теперь… он выбежал из дежурки и сразу увидел курящего у бочки с водой Савельича, и рядом никого… удачно.

Подбегая, Гольцев быстро огляделся по сторонам. Все на обеде. Ещё удача.

— Дядя Серёжа, — Гольцев перевёл дыхание. — Тим давно на зарплате?

— Без подъездов давай, — Савельич оглядел его, усмехнулся. — Молод ты со мной в такие игры играть. Твой дед со мной всегда в открытую работал, а уж…

— Дядя Серёжа, мемуары потом. Слушай. Тима доят. И доильщик здесь. В хозяйстве. Взял парня на цугундер…

— Не тарахти, — перебил его Савельич, — что ты, как отец твой, за раз две ленты выстреливаешь. А потом отбиваться уже нечем, — сплюнул окурок в бочку, достал сигареты и позвал, не повышая голоса: — Родионыч, пойди сюда.

Непонятно откуда, а возможно, и прямо из воздуха возник и не спеша, вытирая руки ветошью, подошёл седоусый Родионыч, кивком поздоровался с Гольцевым.

— Чего тебе, Савельич?

— Послушай, Родионыч, тут у нас шустряк объявился.

— Ну-ну, — задумчиво кивнул Родионыч. — Послушаем.

Гольцев вдохнул, выдохнул и заговорил чётко, как на докладе.

Выслушав его, Савельич и Родионыч переглянулись.

— Ладно, — спокойно сказал Савельич. — Не бери в голову, майор.

— Разберёмся, — кивнул Родионыч.

И так как Гольцев хотел что-то сказать, повторил:

— Разберёмся.

Гольцев понял, что дело сделано и можно к этому не возвращаться. Он кивнул старикам и ушёл, предоставив им планировать операцию по выявлению и предотвращению самостоятельно. С этим всё. Теперь, чтобы с Тима не вычли. Ну, это элементарно.

…Серое… серое… серое… что это? Всё равно… это туман…

— Серёжа-а-а! Не уходи далеко, заблудишься-а-а-а..

Се-рё-жа… Кто это, Серёжа? Это я, Серёжа… Туман… И белые стволы… Белая кора и чёрные полоски…

— Что это, мама? Почему? А я знаю, вот и знаю! Я сам понял! Это покрасили! А краски не хватило, вот!

— Какой он ещё глупый, мама! А вот и глупый, а вот и не знаешь!

— Зачем ты его дразнишь, Аня? Это берёза, Серёжа. Она от рождения такая.

Бе-рё-за… Смешное слово. Дерево берёза. Дерево — оно, а берёза — она, почему? Анька смеётся над ним. Ничего, он вырастет и тоже посмеётся над ней… Туман… серый туман…

Элли привычным уже движением открывает ему рот и осторожно с ложечки вливает витаминное питьё.

— Вот так, ну и молодец. Сейчас губы вытрем. Вот так.

Она разговаривает с ним, как с куклой. А он и есть кукла. Она его кормит, обмывает, поворачивает с боку на бок, чтобы не образовались пролежни, делает массаж, подкладывает судно. Хуже того паралитика. Тот хоть смотрел, моргал, мычал что-то, даже пробовал… да ладно, чего там. Бедняга, бедный парень, что с ним Джимми сделал? И зачем? Ведь это… это хуже смерти, такая жизнь.

Она просмотрела его вещи. Тогда, в первый день, она, раздев его, сгребла всю его одежду и вынесла в холодную кладовку, боясь вшей: в войну с ними все познакомились. Заведутся если, так потом выводить их — такая морока. Но он был чистый, хоть здесь слава Богу, и Элли уже спокойно стала разбирать его одежду. Трусы, рубашку и джинсы — это в стирку, сапоги — отмыть и поставить в кладовку, куртка… Нет, её стирать не стоит, лучше выколотить на заднем дворе. Вот и все хлопоты. Всё, что было в карманах, Элли сложила в пакет. Вещей оказалось немного. Носовой платок, расчёска, две связки ключей, вернее, одна связка из трёх ключей на простом кольце без брелка и ещё один ключ отдельно, полпачки дешёвых сигарет, немного мелочи и бумажник. Она просмотрела и бумажник. Деньги и ловко запаянная в целлофан справка, что Эндрю Мэроуз работал летом в округе Бифпита пастухом. Она вложила справку в бумажник, закрыла его и опустила в пакет к остальным вещам. Оружия у парня не было. Или Джимми его сразу отобрал. Что задумал Джимми? Зачем он сказал ей, чтобы она сохранила все вещи, он, дескать, их сам разберёт? Ей всё больше это не нравилось. И когда, осматривая его куртку в поисках следов вшей, она прощупала внутренний потайной карман, то решила сразу: то, что парень так прятал от всех, Джимми не получит. Почему? А потому! Она что, душу продала?! В кармашке была маленькая книжечка в твёрдой тёмно-красной обложке. Удостоверение. И… и это же… оно на русском. Значит, парень русский? Джимми обмолвился, что парень теперь беспамятный. Элли взяла удостоверение и спрятала. В потайной карман переложила пару кредиток покрупнее из бумажника, справку решила оставить: Джимми может не поверить, что совсем никаких документов не было, и — не дай Бог — начнёт искать и проверять.

Развесив выстиранное для просушки на заднем дворе, Элли вернулась к нему. Вгляделась в неподвижное бледное лицо. Эндрю, Энд, Энди… Совсем не похож на свою фамилию. Даже…

Она не додумала, услышав шум машины. Джим? Джимми! Элли выбежала из комнаты.

— Джимми! Наконец-то!

— Вот и я, крошка, — Джим уже вошёл в гостиную, с ходу обнял и приник к её губам.

…Туман… серый… белый… Заяц серый, куда бегал?… Нет, заяц белый…

— Серёжа! Не уходи далеко-о-о…

Мама, мама, ты где? Мамочка, я буду слушаться, только не прячься…

— Я здесь, здесь, с тобой. Спи, Серёженька, спи, ночь уже…

Спать, ночь… и туман не серый, это ночь, ночью темно, ночью только кошки гуляют. И ёжики. Ёж мышей ловит. И молочко пьёт. Из блюдечка. Дети ночью спят… Когда спят, то растут. Аня большая, вырасту, как она… Аня… туман… ночь… надо спать…

В его комнату Джимми только заглянул и вернулся в гостиную.

— Ну, как тебе кукла, крошка?

Элли рассмеялась.

— Великовата, но всё равно спасибо.

— Теперь тебе не скучно, так?

Она вздохнула, обнимая его.

— Без тебя всё равно скучно.

— Ну-ну, — он поцеловал её в шею, — Я здесь, крошка. Разожги камин, пока я выгружаюсь.

Джимми любил сидеть у камина, и чтобы пламя было сильным. Она развела огонь, открыла бар.

— Где его рванина, крошка? — вошёл в гостиную Джимми.

— Ну, почему рванина? Вещи вполне приличные. Только куртка рабская. Я их выстирала….

— Спасибо, крошка, — ухмыльнулся Джимми. — Но могла и не стараться. В карманах что было? — она кивнула. — В кладовке, так? Сделай мне покрепче, крошка, а я мигом.

Джимми и впрямь быстро управился. Элли едва успела сделать два коктейля, как он вошёл в гостиную и бросил на стол пакет.

— Уф, вот и всё. Спасибо, крошка, — Джимми взял стакан и сел на диван, столкнув на пол льва. — Брысь, скотина, не всё тебе тут валяться.

Элли охотно засмеялась его шутке и села рядом. Джимми обнял её.

— Ты смотрела его куртку, крошка?

— Да, а что?

— Плохо смотрела, — Джимми самодовольно усмехнулся. — У него там деньги были. В нутряке.

— И много? — потёрлась щекой о его плечо Элли.

— Тебе на серёжки не хватит, — хохотнул Джимми. — Ладно, крошка, закончим с делом и, — он подмигнул ей, — займёмся удовольствиями.

Деньги Джимми переложил в свой бумажник, ключи и расчёску сунул в карман со словами:

— Выкину по дороге с остальным шмотьём.

Носовой платок, бумажник, справка, сигареты — всё полетело вы камин.

— Фу! — Элли замахала руками, отбиваясь от запаха горящей кожи и ткани.

— Пошли в спальню, крошка, — Джимми заботливо обнял её и вывел из гостиной. — Прогорит, и запаха не будет, — и уже снимая с неё платье, улыбнулся и подмигнул ей: — Ему всё равно ничего этого уже не понадобится.

Элли только вздохнула в ответ, обнимая его за шею.

До Джексонвилля доехали неожиданно быстро. Или просто знали, куда везут, вот время быстрее и пошло. Их действительно привезли точно на то место, откуда увозили. Прямо к так ещё и не разобранному завалу. Они вылезли из кузова и теперь стояли, растерянно озираясь, словно… словно куда-то не туда попали.

Эркин подмигнул Мартину и пошёл к шофёру, открывшему капот и сосредоточенно там копавшемуся. Встав рядом, Эркин осторожно сказал по-русски, ни к кому вроде не обращаясь:

— А теперь что?

— А ничего, — ответил, не поднимая головы, шофёр. — Мотор проверю и обратно.

— А… а нам куда? — решился Эркин.

— А ты что, нездешний? По домам ступайте.

Краем глаза Эркин заметил подходившего к ним русского офицера и отступил на шаг. Но его уже заметили.

— Что тут, сержант?

Шофёр кинул быстрый взгляд на подошедшего и выпрямился.

— Да вот, лейтенант, не знают, куда им теперь, — и усмехнулся. — Привыкли по приказу жить.

Лейтенант посмотрел на Эркина. Остальные издали внимательно следили за происходящим. Мартин вполголоса выругался и рванулся к Эркину, но его тут же за плечи отдёрнули назад и загородили.

— Сейчас идите домой, — тщательно выговаривая английские слова, сказал лейтенант.

— Спасибо, сэр, — ответил по-английски Эркин и сделал шаг назад, приближаясь к остальным.

Лейтенант улыбнулся, но сказать ничего не успел. Потому что с отчаянным визгом: "Папка!" — с завала скатился какой-то мальчишка, и уже бежали женщины, выкрикивая имена мужей и братьев, и в этой мгновенно закрутившейся суматохе уже ничего нельзя было понять и никто не заметил, когда уехала русская машина.

— Вернулись! Наши вернулись! Все вернулись!

Обнимали, целовали, плакали, рассказывали сразу всё, обо всём, обо всех… Мартина как в водоворот втянуло в толпу. Он был свой, и его встречали как своего. В этом шуме Эркин и услышал о похоронах. Что похоронили, как положено, не Овраг, а могила, у каждого своя, поп и пел, и читал, как у беляков, даже гробы были, всех, Меченый, всех наших похоронили, сами в этом, как его, морге, были, ни один наш там не остался.

— А… Андрей? — глухо спросил Эркин.

— Это Белёсый?

— А как же!

— Неужто бросили?!

— Ты чего?!

— И твою жену мы похоронили, — сказал кто-то Мартину. — С нашими.

— Ничего, а?

— Ты того, не обиделся?

— Нет, — покачал головой Мартин. — Всё правильно.

Эйб Сторнхилл пробился к нему, хотел что-то сказать, но Мартин остановил его.

— Не надо, святой отец. Пусть будет, как есть.

Гольцев сел за стол и с нескрываемым удовольствием закурил. В окно ему было видно, как Тим разговаривает с Савельичем. Ну, теперь-то точно всё будет в полном порядке. Сергей Савельевич Шубин. Дядя Серёжа Савельич. Личность легендарная. Наравне с Дядей Мишей, он же Михаил Аркадьевич… Стоп, лишнее побоку: Тим уже кивнул, отпустил руку мальчика и пошёл к дежурке. Гольцев откинулся на спинку стула, чтобы сделать атмосферу менее официальной. Как пойдёт разговор, так и пойдёт. Это не Гэб. И совсем не Чак…

…Он сидит у стола рядом со Спинозой, а Михаил Аркадьевич задумчиво ходит по кабинету.

— Интересно, Александр Кириллович. Что же, давайте посмотрим.

Спиноза нажимает кнопку сигнала, и входит Гэб. Руки за спиной, голова опущена. Подчиняясь короткому жесту Михаила Аркадьевича, садится за допросный стол. Неподвижное лицо, спокойно лежащие на столешнице большие ладони. Находящихся в комнате людей словно не замечает, подчиняясь командам с послушностью автомата.

— Здравствуйте, — улыбается Михаил Аркадьевич. — Вас зовут Гэб, так? А полностью?

В ответ молчание. Он дёргается подсказать, но Спиноза толкает его под столом ногой.

— Отвечайте.

— Гэб, сэр, — разжались на мгновение губы и снова сжимаются..

— Та-ак, — Михаил Аркадьевич качает головой. — А если перед вопросами я вам скажу, чтобы вы отвечали, вас устроит? — и, не дожидаясь ответа: — Вы должны отвечать на вопросы, которые вам задают. Вы поняли?

— Да, сэр.

После этого Гэб отвечал на вопросы. О Кропстоне. О Грине. Но не о том, кто сдал его Кропстону в аренду…

…В дверь осторожно постучали.

— Входи, Тим, — весело сказал Гольцев. — Садись. Всё нормально? Пацан сыт?

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

Тим осторожно сел на прежнее место.

— Вот что, Тим, я хочу поговорить с тобой о твоих хозяевах.

Удивлённый взгляд.

— Зачем это вам, сэр?

— Мне интересно, — Гольцев воспользовался любимой формулировкой Михаила Аркадьевича. — Вот твой последний хозяин, Тим. Где он?

— Он умер, сэр.

Гольцев кивнул.

— И как же умер Джус Армонти?

И по мгновенно застывшему лицу понял, что нащупал болевую точку.

— Он хорошо обращался с тобой?

— Хозяин есть хозяин, сэр, — осторожно ответил Тим.

— Не обижал он тебя?

— Я хорошо работал, сэр.

— И что надо было Джусу Армонти на русской Территории?

— У него там были… я думаю, должники, сэр.

— И ты помогал собирать долги, так?

— Я водил машину и прикрывал его на переговорах, сэр.

— И кто были его должники?

— Я их не знаю, сэр, — Тим виновато улыбнулся. — Не знаю их имён, сэр.

— Ну, военные, штатские?

— И военные, и штатские, сэр.

— Военные в каких званиях? — рискнул Гольцев.

— От полковника и выше, — уверенно ответил Тим.

Так, это уже кое-что о кое-чём говорит.

— Ты был на всех переговорах? Всегда?

— Нет, только в начале. Потом меня отсылали готовить машину.

— Всегда?

— По-разному, сэр.

— Так что, долги были в деньгах или в чеках, ты не знаешь, — задумчиво не спросил, а сказал Гольцев.

Но Тим ответил:

— По-разному, сэр, — и пояснил: — хозяин при мне их потом сортировал и раскладывал по конвертам.

Тим говорил спокойно, и Гольцев понял: болевой точкой является только смерть Джуса Армонти. Почему? Убил хозяина и боится наказания? Вряд ли. Говорит о Джусе Армонти без злобы, но… Джус Армонти — личность весьма… своеобразная. На стыке СБ, криминала и финансовых воротил. Судя по ориентировкам, везде отметился. Этакий ловец жирной рыбки в мутной воде. Или Тим позволил его убить, нарушая клятву телохранителя?

— Кто убил Джуса Армонти, Тим?

— Бомба, сэр.

Слишком быстрый ответ.

— И как это случилось?

— Мы попали под бомбёжку, сэр. Прямое попадание, сэр.

— Так что и следов не осталось, — понимающе кивнул Гольцев, с трудом удерживая смех. Ох, парень, ну, кому ты заливаешь, а то я не знаю, что после прямого попадания от легковушки и пассажиров остаётся. — А тебя не зацепило?

— Нет, сэр.

— А машину?

— Её покорёжило, сэр. И сожгло.

— Ты смотри, как всё удачно получилось! — всё-таки рассмеялся Гольцев.

И по лицу Тима понял: вот оно.

— Значит, Джус Армонти жив.

Тим неопределённо повёл плечами. И Гольцев мгновенно сообразил:

— Расстались полюбовно, так? Ты в одну сторону пошёл, а он в другую. Это когда же было? До Капитуляции?

— Да, сэр, — еле слышно ответил Тим.

— Слушай, Тим, а кто сообразил, что надо бежать и прятаться?

— Он, сэр, — Тим тихо, обречённо вздохнул. — Один, я не знаю его, в штатском, но военные перед ним вытягивались и щёлкали каблуками, и он командовал эсбешниками, он повёз хозяина на Горелое Поле. Показал, рассказал… А до этого… на ликвидацию лагеря. Три дня он хозяина от себя не отпускал, а я же телохранитель… моё место за правым плечом. Вот тогда…

…Его отпустили поспать. Прислуживали за столом белые, адъютанты, и хозяин пьяно махнул рукой.

— Ступай в машину.

Он поклонился и ушёл. Машина стояла во дворе, среди других. Он забрался туда и лёг между сиденьями на пол, закрыв дверцы изнутри. Не слишком удобно, но зато снаружи не видно, никто не прицепится. Он весь день ничего не ел, но пока беляки не перепьются и не задрыхнут, отправляться на поиски съестного рискованно. Что не доем, то досплю. Он закрыл глаза и задремал. И разбудил его стук по стеклу и шёпот хозяина:

— Тим, ты здесь?

— Да, сэр, — он заворочался, вылезая из своего укрытия.

— Тише ты. Не вздумай свет включать.

Он перебрался на своё место за рулём и открыл дверцы. Против обыкновения хозяин сел рядом с ним.

— Слушай, надо рвать когти, понял? Поехали.

— Да, сэр, — кивнул он, включая мотор.

— Тихо только, пока они все пьяные.

— Что сказать в воротах, сэр? — он осторожно вырулил на подъездную дорогу.

Хозяин достал из-под переднего сиденья армейский автомат "крикун".

— Я сам скажу…

…— И прошли? — удивился Гольцев.

Тим усмехнулся.

— Началась бомбёжка, сэр. Им не до нас было.

— Повезло.

— Да, сэр. Хозяин тоже так сказал…

…Он гнал машину, изредка подсвечивая притемнёнными фарами, ожидая дальнейших приказов. Но хозяин молчал. Впереди был перекрёсток, и он не выдержал.

— Куда, сэр?

— Под бомбёжку, — последовал неожиданный ответ.

Он даже переспросил от неожиданности.

— Сэр?

— Ладно, сверни вон туда, за кусты.

И когда он загнал машину в какие-то заросли, хозяин заговорил. Бессвязно, путано, но он понял.

— Эта сволочь подставила меня… сволочь, ведь он знал, что здесь за мразь… фотографию мне тычет… ты понимаешь, ров и я на краю… понимаешь, я — свидетель теперь… следующий ров мой… — и вдруг замолчал и спросил уже совсем другим тоном: — У тебя есть приказ меня убить? Только честно, Тим.

— Нет, сэр, — честно ответил он и зачем-то сказал всё: — Пока нет, сэр.

— По-нят-но, — протянул хозяин. — Говорили мне, дураку, а я не верил. Ну… Ладно, гони сейчас под бомбёжку до первой воронки.

— Слушаюсь, сэр.

И пока они ехали, хозяин говорил:

— Слушай, Тим. Сейчас загоним машину в воронку, подожжём, а там каждый сам за себя. Понял? Русские вот-вот Империю к ногтю возьмут, вам свободу объявят, а там уж… твои проблемы. Ты за моим плечом — лишняя примета. Понял? Если что… прямое попадание, и ты меня больше не видел.

Хозяин достал из кармана и на зажигалке сжёг какие-то бумажки. Потом вынул толстую пачку денег, отделил, не считая, половину и… расстегнув на нём куртку, засунул ему за пазуху.

— Вот так. Чтоб не держал на меня…

…— Мы так и сделали, сэр. И больше я его не видел.

Гольцев кивнул.

— Понятно. Всё правильно. А до Джуса Армонти?

Тим облегчённо вздохнул.

— Сэр, их было много, но ненадолго. Я даже не запоминал их. Кто лучше, кто хуже, сэр, но… — он виновато развёл руками.

— Так, Тим, с этим ясно. Если что… Ладно. А теперь я тебе задам один вопрос, сможешь на него ответить — хорошо, нет… так и скажешь. Я настаивать не буду, — Тим кивнул. — Как зовут Старого Хозяина? Который и сдавал тебя в аренду.

Лицо Тима посерело на глазах, и Гольцев досадливо прикусил губу. Неужели и этот закатит сейчас истерику?

— Сэр… это нельзя… я не могу, сэр…

— Стоп, я понял, — Гольцев остановил этот захлёбывающийся шёпот, пока тот не стал криком. — Тебе запретили, так?

— Да, сэр, — Тим с явным облегчением и даже радостью от того, что его поняли, перевёл дыхание.

— Ладно. Нельзя так нельзя. Теперь вот что. Гореть начинают на третий день, так? — Тим кивнул. — От какого дня?

— Как работать перестал, сэр. А бывает, если вработанный, ну, каждый день работал, то и раньше. Меня на второй день дёргать начало.

— Ты… так много работал? — осторожно спросил Гольцев.

— Да, сэр. Месяц всё время на машине. И до этого…

— Подожди, Тим. Я… слышал, что вы не только телохранители.

Тим сглотнул и потупился.

— Нас называют ещё палачами, сэр. Но… сэр, поверьте мне, я… хозяин ни разу мне не приказал такого. Даже в лагере. И на Горелом Поле. Его просили… об этом. Те. Хотели посмотреть мою работу. Но он отказал им. Я только водил машину.

— Водил машину и вработанный?

— Мы делаем то, что нам приказывают, сэр. А без приказов начинаем гореть.

Гольцев еле сдержал себя.

— Так, значит, всё равно, какие приказы?

— У раба нет выбора, сэр.

— Ясно. Ну, спасибо, Тим.

— Пожалуйста, сэр. Но… за что, сэр?

— За правду, Тим. Да, вот ещё. Как происходит передача другому хозяину?

— В аренду? Просто, сэр. Хозяин говорит. Иди с этим джентльменом и выполняй его приказы. И всё.

Гольцев кивнул. Значит, Гэб не горит и не будет гореть, пока выполняет приказы.

— А вот если такая ситуация, Тим… Тим! — Гольцев вскочил со стула и бросился к нему, потому что Тим начал медленно падать на пол.

Гольцев подхватил его, тряхнул за плечи.

— Тим, очнись, ты что?

— Сэр, — еле слышный шелестящий невнятный шёпот, — не надо, сэр, я всё скажу, я всё сделаю, только не это, не надо, сэр, — и хриплое загнанное дыхание.

Гольцев держал его, пока не почувствовал, что тело Тима вновь окрепло, и тогда разжал пальцы. Тим вытащил носовой платок и вытер мокрое от пота лицо. Гольцев переставил стул и сел напротив Тима, вплотную, чтобы, если что, подхватить.

— Тим, в чём дело? Что ты, что Чак…

Тим умоляюще смотрел на него.

— Сэр, не надо.

— Чего?

— Этих слов, сэр. Их скажут, и я не человек.

Гольцев даже замер. Вот оно! Ну… ну, теперь…

— Тим, а когда в аренду сдают, этих слов…

— Нет, — сразу понял его Тим. — Эти слова знают только Грин и… тот, кому он нас продал. Грин передал ему. И нашу клятву, и эти слова.

— Понятно. Значит, сдали в аренду, а когда пришёл обратно…

Гольцев сделал паузу, и Тим, кивнув, подхватил:

— Да, сэр. Приводят. И тогда…Ну, обычное. Возвращаю вам вашего раба. И всё.

— А потом?

— Потом… потом так, как нужно… тому, — радостно нашёл выход Тим. — Он приказывает тебе или другим.

— Убить этого, так?

— Да, сэр.

— А с тобой было такое?

Гольцев тут же пожалел о своём вопросе, но Тим ответил:

— Да, сэр. Каждый из нас это делал. Когда приказывали.

— То есть… ваш хозяин следил, чтобы каждый регулярно убивал, так?

— Да, сэр.

— Врабатывал в убийство. Чтобы вы без убийств гореть начинали.

— Получается так, сэр, — как-то удивлённо сказал Тим.

— Сволочь он. Первостатейная! — от души сказал Гольцев.

— Не смею спорить с вами, сэр, — с чуть заметной демонстративной покорностью сказал Тим.

Гольцев охотно рассмеялся.

— Ну как, Тим, сильно устал?

Тим пожал плечами.

— Бывало и хуже, сэр.

— Ладно, Тим. Что мне было нужно, я узнал. Спасибо. Если ещё что понадобится, ну, так ещё поговорим. Так что, иди. И ничего не бойся. Живи, расти сына.

— Спасибо, сэр.

Тим понял, что разговор окончен, и встал. Гольцев тоже встал, посмотрел на него и как-то неуверенно сказал:

— Не обидишься? — и вытащил из кармана деньги. — У меня у самого двое…

— Нет, — неожиданно твёрдо, даже не прибавив положенного обращения, ответил Тим. — Я же не за деньги вам рассказывал всё.

— Извини, — Гольцев убрал деньги, — не подумал. Ладно, Тим. До встречи.

— До встречи, сэр.

На улице Тим ещё раз вытер лицо и огляделся. Где Дим? А, вон у лужи. Сколько ни осталось времени, надо работать, машину-то он так и не закончил.

Гольцев сел за стол, сильно потёр лицо ладонями. Ещё камушки в мозаику. И похоже… Что Паук и Старый Говард — одно лицо, уже есть. Похоже, что и Старый Хозяин он же. Многое объясняет и снимает ряд нестыковок. Как сказал Джонатан Бредли? Паук без паутины? Ладно. Сделаем. Но Тима надо отсюда убирать. На пределе парень. Не дай бог, как Чак в разнос пойдёт. Пока его пацан держит, а вдруг встретит кого из бывших… Или, что хуже, из нынешних. Ладно, это мы тоже сделаем. Фланговым обходом, точным ударом, тирьям-пам-пам!

Фредди приехал в Спрингфилд и с поезда сразу пошёл в госпиталь. Шёл не спеша, будто прогуливаясь. Да, не сравнить с Джексонвиллем: и пожарищ не видно, и народу на улицах побольше. Но держатся все настороже, похоже, обошлось без шума, но кое-что было. Возле госпиталя он нагнал женщину в старомодной шляпке. По шляпке он и узнал мать того парня из пятого бокса. Она, услышав шаги за спиной, оглянулась, увидела Фредди и испуганно прибавила шагу. Фредди остановился, закуривая: ему только её визга сейчас не хватает.

В воротах обнаружились несравнимые с прежними временами строгости. Записывали кто и к кому, проверяли документы… Ну, всюду одинаково: как лошадь украли, так конюшню сразу заперли! Из-за этого Фредди опять чуть не столкнулся с ней. И опять он задержался, пропустив высушенную солнцем и ветром фермершу с цеплявшимися за её юбку тремя белоголовыми малышами и немолодую супружескую пару, а потом уже подошёл сам.

Сочетания удостоверения со справкой из русской тюрьмы хватило, вопросы были строго по делу, и, получив пропуск, где помимо данных, кто и к кому, стояло ещё и время прихода, Фредди вошёл на территорию госпиталя. Хорошо, если Ларри у себя в палате, а если гуляет? Ищи его тогда по всему госпиталю, светись по-ненужному.

Но ему повезло. Ещё на подходе к корпусу он услышал знакомый голос:

— Сэр!

И, оглянувшись, увидел бегущего к нему высокого круглолицего негра в рабской куртке поверх госпитальной пижамы. Одежда, рост да ещё голос позволяли узнать Ларри, а в остальном…

— Здравствуй, Ларри, — улыбнулся Фредди. — Рад тебя видеть.

— Здравствуйте, сэр, — улыбался во весь рот Ларри. — Как доехали, сэр?

Фредди очень естественным жестом протянул ему руку, и Ларри несколько стеснённо, но без заминки ответил на рукопожатие.

— Тебя не узнать, Ларри, — Фредди оглядел его и покачал головой. — Красавцем стал.

Ларри смущённо улыбнулся.

— Да, сэр, я таким толстым никогда не был. Пройдём в бокс, сэр?

Фредди посмотрел на часы.

— Давай. У меня десять минут всего.

Они вошли в корпус. Ларри шагал широко, свободно и даже забывал сутулиться, чтобы скрыть свой рост. Дверь в пятый бокс была прикрыта, оттуда слышались неразборчивые голоса и будто всхлипывания.

— Сегодня первый день, как пускают посетителей, сэр, — объяснил Ларри, открывая перед Фредди дверь бокса. — Прошу вас, сэр.

Ларри не спрашивал, но Фредди, понимая, что того волнует больше всего, заговорил первым.

— Марк жив, здоров. Ждёт тебя.

— Спасибо, сэр, — тихо сказал Ларри, отводя повлажневшие глаза.

— Когда тебя выписывают, Ларри?

— Седьмого, сэр.

— Так, а сегодня какое? Четвёртое, так?

Ларри кивнул.

— Да, сэр.

— Вот что, — Фредди быстро прикинул в уме числа. — Мы можем задержаться, без нас не езжай. Дождись в любом случае. Я сейчас зайду к Юри, доктору Юри, договорюсь с ним. Если надо доплатить, — Фредди достал бумажник, — да, деньги у тебя ещё есть? — и, не дожидаясь ответа, протянул Ларри деньги. — Держи.

— Сэр, это слишком много… — начал Ларри.

— Ларри, — перебил его Фредди, — нет у меня на эти церемонии времени. Вернёшься в имение, и там всё обговорим. Так, у тебя какие новости?

Ларри нерешительно сложил полученные кредитки, сунул их в карман.

— Сэр, тут привозили… индейца, он пастухом работал летом…

— Так, — спокойно сказал Фредди. — И когда это было?

— Вчера, сэр. Утром привезли.

Фредди затаил дыхание, но говорил по-прежнему спокойно.

— Сейчас он здесь?

— Нет, сэр. Его после обеда увезли, — Ларри вздохнул. — Привезли в наручниках и увезли в наручниках.

Фредди досадливо прикусил губу. Разминулись! Если бы они вчера рванули сюда… но кто же знал?!

— Ты с ним не говорил, Ларри?

— Нет, сэр, я не смог подойти, — Ларри виновато развёл руками. — Думаю, он даже не заметил меня.

— А парни что рассказывают?

— Они не хотят об этом говорить, сэр. Сэр, вы не можете ничего сделать для него? Он же… он же хороший парень.

— Знаю, Ларри, — кивнул Фредди. — Всё, что смогу, сделаю. Так, Ларри. Я сейчас к доктору Юри, потом опять зайду.

Фредди вышел, а Ларри достал из тумбочки платок, в котором держал деньги, и стал считать. Как много. Пожалуй… пожалуй хватит на те книги. Майкл теперь днём уезжает из госпиталя, за ним присылают машину, но можно будет попросить Никласа. Никлас не откажет. Конечно, последнее время он только и пристаёт со своими просьбами, но… ведь так получается… Вот и сегодня.

…Майкл пришёл на завтрак, не то озабоченный, не то раздосадованный чем-то, и ел второпях. Но он всё-таки рискнул.

— Сэр Майкл, — начал он, когда Майкл взялся за какао, а остальные ещё ели творог, — не сочтите за дерзость, сэр, но у меня… я хотел бы попросить вас…

— О чём, Ларри? — Майкл отставил недопитый стакан и с интересом посмотрел на него.

Он вздохнул, как перед прыжком, и начал:

— Вас вчера не было, сэр. Сюда привозили вчера одного парня. В наручниках. Индейца. Он летом работал пастухом. У моего лендлорда. Он… он очень хороший парень, сэр. Если он что и сделал, так это его довели, сэр.

— Так, — кивнул Майкл, — кажется, я понимаю, о ком речь. И в чём просьба?

— Может, ему можно как-то помочь, сэр? Он хороший парень. Может, вы… выкупите его, или ещё как, сэр. Он честный, крошки чужой не возьмёт, и работящий…

— Хорошо, Ларри, — Майкл с улыбкой переглянулся с Никласом. — Всё, что в моих силах, я сделаю. Раз он такой хороший. Выкупа, конечно, не надо, торговля людьми запрещена. А что смогу, то сделаю…

…Надо думать, Майкл сможет многое. На Хэллоуин он так командовал, и все его слушались. Прямо… генерал.

Ларри вздохнул и достал лист бумаги. Письмо Марку. Раз он здесь задерживается, надо написать. Фредди не откажет передать. И, пожалуй, гостинцев. У него как раз есть конфеты.

Он успел к приходу Фредди нарисовать письмо в картинках и закончил его, как и то, первое: дорога под солнцем и двое — высокий и маленький — идут вместе, держась за руки. Письмо и конфеты он завернул вместе в ещё один лист, сделав фигурный пакетик.

Фредди, войдя в палату, увидел пакетик и понимающе кивнул.

— Давай, передам. Теперь так, Ларри. Доктор Юри на операции, я ему оставил записку. Ты к нему зайди после ужина.

— Хорошо, сэр. Большое спасибо, сэр.

Фредди устало улыбнулся.

— Всё нормально, Ларри. Держись. Не думаю, что мы ещё где надолго застрянем, но без нас не езжай. Мало ли что.

— Да, сэр, я всё понял, сэр.

— Ну, всё тогда. До свиданья, Ларри.

— До свиданья, сэр. Мне… я провожу вас, сэр?

Фредди посмотрел на него и кивнул.

— Спасибо.

Когда они шли по коридору, Фредди молча кивком показал на дверь пятого бокса. Ларри в ответ расплылся в широкой улыбке, и Фредди понимающе кивнул. А уже по дороге спросил:

— Тихо было?

— Да, сэр. Даже стрельбы не слышали. Но раненых привезли много, и сейчас везут. Парни говорят, что в городе были так, драки. Но, — Ларри улыбнулся, — сразу объявили тревогу, выставили охрану, раненые, кто уже выздоравливает, с оружием, и парни все в охрану встали. А мне, — он смущённо улыбнулся, — мне велели идти в палату и не выходить, а если услышу стрельбу, то лечь на пол под кровать.

— Всё правильно, — кивнул Фредди. — Ладно, в имении, когда вернёшься, расскажешь всё подробно, — и улыбнулся. — Зимой делать особо нечего, вот и расскажешь.

Они уже подходили к воротам.

— Всё, Ларри, дальше не надо. До встречи.

— До свидания, сэр.

Не оглядываясь, Фредди ушёл. Ларри провожал его взглядом до ворот. Вот он вошёл в дежурку сдать пропуск, вышел, уходит по улице. Он не оглядывался, и Ларри не посмел помахать ему вслед. Вздохнув, он повернулся и пошёл обратно. Значит, что ж, значит, так надо. Считал дни, считал… думал, три дня осталось, а оказывается… конечно, Фредди виднее, и в самом деле, как бы он добирался до имения, если он даже не знает его названия, только ближайший город, Краунвилль. Конечно, можно было бы… но после этой резни, ведь наверняка как зимой, только вспомнить, каково пришлось, и то страшно.

* * *

Эркин повернулся на спину и медленно расслабил мышцы. Неужели этот день закончился? Столько всего сразу. Полная путаница в голове. Пили у Гундосого, обмывали, поминали, он тоже пил, но не пьянел, всё сознавал, всё понимал. Потом пошли к церкви, к могилам. Поп что-то говорил, он не слушал. Мартин показал ему нужную табличку, он стоял и смотрел. Не мог понять… Вот здесь, в земле, лежит Андрей, то, что осталось от Андрея, а он… а ему хоть бы что. И впрямь он — скотина бесчувственная, как его в имении звали, ведь ближе Андрея и Жени у него нет никого, а вот… А где Женю похоронили, он не знает. Здесь её нет. Её никто не знал, и в морге… могли и там оставить. Жену Мартина забрали. Похоронили здесь, со всеми… и Мартин, Мартин сказал, что всё правильно, так и надо было, пусть так и остаётся.

— А твою мы не знали, ты уж прости, — виновато сказал ему кто-то.

Он только кивнул, тупо стоя у длинного ряда холмиков с деревянными табличками.

— А доктора Айзека мы тоже забрали, — сказал ещё кто-то. — Он же за нас погиб, как все наши.

И стали наперебой рассказывать, что беляки в больнице сначала не хотели им отдавать доктора Айзека, но пока поп с ними спорил, Моз, он в морге работает, показал им доктора Айзека, без Моза бы не нашли, совсем размазали, истоптали, Моз всех знает, сходи к Мозу, Меченый, если она ещё там, заберём, уложим здесь, рядом…

И он пошёл в морг. Мартин пошёл с ним. Но Моз сказал, что не помнит такой, могли ведь и так изуродовать, что не узнаешь, сожжённые-то точно наши, а белых таких тоже было, что уж там, но тут кого-то родные опознали и забрали, а остальных, ну, кого наши не взяли и не опознал никто, их тоже похоронили уже, на белом кладбище, сходи туда, может, сердце подскажет.

Он пошёл. Вернее, Мартин привёл его на белое кладбище к небольшому ряду безымянных холмиков, дал постоять и увёл. А когда он был дома у Андрея? Как-то путается всё. Нет, с кладбища Мартин повёл его к себе домой. Они были уже вдвоём. Остальные отстали у морга или ещё у церкви? Неважно. Понятно, что остальные пошли по домам, к своим, у кого кто остался, всё понятно, у каждого своё, спасибо Мартину, а то бы под забором пришлось спать. Это вспоминалось уже чётко…

…— Всё, пошли ко мне, Эркин. Выпьешь.

— Я и так пьяный.

Мартин быстро посмотрел на него.

— Ты сейчас от выпивки протрезвеешь только.

Он мотнул головой, но Мартин крепко взял его за локоть и повернул.

— Я на фронте такое уже видел, Эркин. Выпьешь, голову очистишь и тогда уже делами займёшься.

И он снова, в который раз, подчинился. Ругая, проклиная себя за послушание, что не смеет сказать белому "нет", но пошёл…

…Эркин рывком сел, вглядываясь в темноту. Послышалось? Нет. Мартин стонет. Эркин осторожно лёг, укрылся. Досталось Мартину, конечно, что и говорить…

…Он шёл рядом с Мартином, молча глядя перед собой. Мартин — спасибо ему — молчал и руку отпустил. С трудом узнавал знакомые улицы, а ведь вроде не так уж много и сгорело, а город совсем чужой… И не додумал, потому что Мартин остановился так резко, что он чуть не споткнулся. И увидел. Они стояли у дома Мартина. На лужайке перед домом громоздилась куча вещей и какие-то беляки и беляшки копались в ней, а распоряжался всем, стоя на крыльце, тощий, ну, глиста глистой, беляк.

— Эт-то что ещё такое? — выдохнул Мартин.

Только тогда их увидели. И замерли. Взвизгнув, шарахнулись женщины, перебиравшие какие-то то ли юбки, то ли… Мартин сунул руки в карманы, шагнул вперёд и повторил уже в полный голос:

— И что это такое?

Все молчали. Мартин медленно шагнул на лужайку, те попятились, и тут он понял и громко сказал.

— Это шакалы, Мартин, — и пошёл следом.

— Верно, — отозвался, не оборачиваясь, Мартин. — А ещё это называется мародёрством, и за него положен расстрел на месте.

Мартин говорил очень спокойно.

— Но… но мы не знали… — сказала одна из женщин.

— Мы думали, вы… вас…

— Спокойно, — вмешался глист на крыльце. — Послушайте, Корк, вы исчезли и как выморочное имущество…

— Вы получили официальное извещение о моей смерти? — по-прежнему спокойно спросил Мартин. — Вы поторопились, Харленд. И вас своим душеприказчиком я не назначал.

Женщины, бросая вещи, испуганно пятились. По-прежнему держа руки в карманах, Мартин подошёл к вещам на траве и, глядя на Харленда, сказал:

— У меня дела в городе. К моему приходу, Харленд, всё, слышите, всё незаконно присвоенное должно быть в доме на своих местах. Вы поняли меня?

Как-то очень быстро и незаметно все исчезли. Только Харленд стоял на крыльце.

— Корк, поймите, это же естественно, это так понятно…

Не отвечая, Мартин повернулся к нему.

— Пошли, Эркин. Думаю, к нашему возвращению они управятся.

Он встретился глазами с беляком, увидел его страх и кивнул…

…Эркин лёг набок, натянул одеяло на голову. Андрей когда так заворачивался, только макушка торчала. Закрыл глаза.

И опять началось. Сон — не сон, мелькание лиц, голосов…

Разорённый дом Андрея. Здесь грабителей не застали: так основательно всё растащили. Кто-то очень шустрый даже стёкла из окон вынул. От Андрея пошли к нему домой. Он уже ни на что не надеялся. И разграбленная, засыпанная перьями и обрывками ваты из вспоротых подушек и перин, квартира оставила его равнодушным. Разорванный в ночь обыска медвежонок Алисы так и валялся на полу. Он не подобрал его. Как не подобрал в доме Андрея его выцветшую старую рубашку. Нет, это ни к чему. От Андрея осталась рукоятка ножа. А тряпки… на что они ему? Про рыжих девчонок ему рассказали. Их видели. С русским солдатом. С ними была Алиса. И ещё какие-то женщины. Те, видно тоже, … намылились отсюда. Мартин таскал его по городу, заставлял кого-то о чём-то расспрашивать. Всё путалось. Но он понял главное: Даша и Маша с Алисой и ещё одна женщина вошли в комендатуру. Больше их никто не видел. Видно, так и уехали. Завтра с утра он пойдёт в комендатуру, предъявит удостоверение и… поедет. Догонять Машу и Дашу. И Алису. А сейчас надо спать. Мартин стонет и ругается во сне. В полный голос. Даже здесь слышно. У Мартина никакой надежды, а у него… Женщина, что вошла в комендатуру с Дашей и Машей была в плаще. Сером. Как у Жени. Тёмные волосы узлом на затылке. Как у Жени. И Алиса держалась за её руку. Но не может такого быть. После "трамвая" не живут. Мало ли… похожих. И самое страшное: Алису искал её отец. Женя даже говорить об этой сволочи не хотела. Так на тебе, объявился! С белым телохранителем. Вот это страшно. Если такая гнида уцелела… нет, он Алису не отдаст, об этом и речи нет. Но… нет, даже думать страшно…

…К дому Мартина они вернулись в темноте.

— Заночуешь у меня, — Мартин не приказал, а попросил, и он кивнул в ответ, понимая, что это нужно Мартину больше, чем ему.

Дом Мартина был тёмен и на первый взгляд пуст, но когда они поднялись по ступенькам, то увидели на веранде человека. В чёрной одежде, пришелец сливался с темнотой, и только лицо белело смутным пятном.

— Что вам нужно? — устало спросил Мартин, открывая дверь.

— Сын мой, — заговорил человек.

А фраза знакомая, Священник? Да из белой церкви.

— Идите к себе, святой отец, — сказал Мартин. — Я не нуждаюсь в ваших утешениях.

Мартин зажёг свет в холле. И не скажешь, что здесь грабили, так всё убрано. Он остановился в дверях, но Мартин сразу сказал ему:

— Пошли на кухню, поедим.

Вошедшего вслед за ними священника Мартин как бы не замечал. Он, по примеру Мартина, снял и повесил на вешалку у дверей куртку, поглядел на свои сапоги. Мартин махнул рукой.

— Плевать. Ковёр так и не вернули, сволочи.

— Сын мой, — снова начал священник. — Я понимаю твоё горе.

— Неужели? — хмыкнул Мартин, открывая бар. — И спиртное всё унесли. Ну, ну…

— Шакалы — они шакалы и есть, — кивнул он.

— Ладно, — Мартин захлопнул бар. — Посмотрю сейчас, на кухне осталось что или тоже всё выгребли. Идите домой, святой отец. Дотти вы уже не нужны, а мне… тем более.

Он догадался, что Дотти звали жену Мартина.

— Ты не вправе обвинять всех в её смерти, сын мой. Конечно, сейчас тобой завладело чувство мести.

— Её убийцам вы тоже не поможете, — усмехнулся Мартин.

Священник сокрушённо покачал головой.

— Сын мой…

— Убирайтесь отсюда, — тихо, но с такой злобой сказал Мартин, что священник, защищаясь, вскинул ладони. — Вы… Думаете, я не знаю кого и на что вы благословляли? Где вы были, когда гибли невинные? Кого вы защитили? Ну?! Уходите. Не доводите меня, чтобы я выкинул вас из своего дома. Убирайтесь.

— Я буду молиться за тебя, сын мой. Чтобы Господь вразумил тебя и ниспослал мир твоей душе.

— Делайте, что хотите, святой отец, — Мартин подошёл к входной двери и распахнул её. — И где хотите. Но не здесь. Не вынуждайте меня к насилию.

Священник ушёл. Мартин запер за ним дверь, и они пошли на кухню. Там Мартин нашёл немного уже зачерствевшего хлеба, растопил плиту и поставил кофейник.

— Хоть кофе попьём. Посмотри здесь, может, ещё что найдёшь. Дотти особых запасов никогда не делала, чтоб каждый день по магазинам бегать.

В указанном Мартином шкафчике нашлись начатая пачка печенья и такая же галет.

— Жратву не возвращают, Мартин, — разжал он губы.

— Знаю, — Мартин потёр лицо ладонями. — Стервятники. Знаешь, что это такое?

— Нет, расскажи, — попросил он.

— Птицы такие, — Мартину явно хотелось разговором забить происходящее. — Они падалью питаются. Ну, и после боя, если раненых сразу не подобрали, то расклёвывают их.

Он кивнул, подумал.

— А шакалы? Тоже?

— Тоже. Шакалы ещё отбросы подбирают, но и раненых, ослабевших добивают.

Забулькал на плите кофейник. Мартин поставил на стол фарфоровые кружки, не так нарезал, как наломал хлеб.

— Обещал тебе выпивку, а видишь, как всё повернулось. Кофе настоящего почти полная банка была, а теперь… на два захода и того по щепотке. И спиртного ни капли.

— Не беда, — он грел о кружку ладони. — Я не пью.

— Зарок дал? — с интересом посмотрел на него Мартин.

— Да нет, — пожал он плечами. — Не люблю я этого, — и, решив, что с Мартином можно в открытую, пояснил: — Пьяный я болтаю много, язык не держу. А кому это нужно?

— Верно, — кивнул Мартин. — Ладно. И без спиртного можно. Завтра в комендатуру пойдёшь?

— Да. И буду сразу на выезд проситься. Догонять.

— Ну, это понятно. А потом?

— Что потом? — не понял он.

— Найдёшь дочь. И жену…

— Думаешь… это она? — перебил он Мартина.

Мартин пожал плечами.

— После "трамвая" не живут, Мартин, — тихо сказал он.

— Я видел, как после такого выживали, — возразил Мартин, — что по любым счетам умереть должны были. А жили. Всё возможно. Всё. Запомни. И вот что. Если это она, то после такого… понимаешь, Эркин, женщине не боль страшна, а то, что её силой взяли, против её воли, женщина после этого… — Мартин замялся, подбирая слова, — всех мужчин врагами считает, и… это ей уже никогда в радость не будет. Если это она, если она всё-таки выжила, ты будь… ну, помягче с ней, не лезь с этим, — и, видя его изумление, улыбнулся. — Нам ведь одно всегда нужно. Дорвёмся… и голову теряем.

— Я не знал… не думал об этом, — он нахмурился, припоминая. — Не видел, чтоб после "трамвая" жили. Сразу не умерла, так на Пустырь всё равно свезут. Спасибо, Мартин, конечно, только… не верится мне, что это… она.

Мартин кивнул.

— Я понимаю. Я вот ещё о чём подумал. Тот тип, что рассказал тебе о ней, он… кто? Понимаешь, если он заинтересован… мог и наврать, чтобы ты её не искал.

Он потрясённо выругался, а Мартин продолжал:

— Понимаешь, бывает такое. Был вот случай. Один… шибко шустрый. В отпуск поехал. А там у него и ещё одного… ну, за одной они оба ухаживали. Так ей он сказал, что того, другого, убили, а ему написал, что она без него загуляла и по рукам пошла. Ну и оказался при всех козырях. Вышла она за него.

— И долго этот шустрый потом прожил? — поинтересовался он.

Мартин довольно ухмыльнулся.

— Шальная пуля. На фронте — дело обычное…

…Эркин повернулся на спину, закинул руки за голову. Может, и впрямь беляк этот, как его, Рассел, соврал, и выжила Женя. Спасибо Мартину, предупредил. Теперь если встретит Женю, то… пальцем, конечно, не дотронется. Может, потому и молчало у него сердце. Что на цветном кладбище, что на белом. Но и на Андрея молчало. И во сне он их живыми видит. Чёрт, совсем голова кругом. И устал, и под веками как песок насыпан, а сна нет. Эх, была бы комендатура здесь раньше, ведь ничего бы такого не было. Как Мартин сказал, услышав про неё? А! Дверь до кражи запирать надо, а потом уже незачем. Верно, конечно, но… ладно, надо спать.

По дороге домой Тим купил большое яблоко. Такое большое, что Дим уснул, не доев. Тим осторожно вынул остаток из его кулачка и положил на стол. Ящик, поставленный набок — стол и шкаф сразу. Ну да, мебелью он так и не обзавёлся, даже не думал об этом. Одеть и накормить Дима, укрыть его, поесть самому, он сам себе нужен только для того, чтобы Дим не остался один. В Цветном он не поселился из-за Дима, да и до работы было слишком далеко, а в белых кварталах ни на что, кроме этого сарайчика, он, при его заработках к тому же, не мог рассчитывать. Здесь его оставили в покое. Сарай на задворках, ящики вместо мебели, вода в колонке на другом конце сада, печка, жрущая уйму дров и нагревающая сарай от силы на три часа, но… но никто не донимает ни его, ни Дима вопросами. Как её звали, эту весьма почтенную пожилую леди? Эйди? Да неважно. Они прожили у неё почти месяц. Отдельная комната, мебель, бельё, он может раз в неделю купать мальчика в ванне, завтрак и обед, а при необходимости и ленч мальчику, он, разумеется, убирает весь дом, работает в саду и ещё деньгами… Его устраивало всё. Но она стала расспрашивать Дима о родителях, а когда он зашёл к ней заплатить за очередную неделю, сказала:

— Вы совершили благородный поступок, сохранив мальчика, но теперь его надо вернуть в надлежащую среду, вы понимаете? — он кивнул. — Ваша выдумка о Горелом Поле была весьма остроумна и, разумеется, оправдана в тех условиях, но теперь она излишня. К тому же, Горелое Поле — это русская пропаганда и не нужно, чтобы мальчик повторял её. Это может затруднить ему дальнейшую жизнь. Я могу похлопотать о поиске родственников бедняжки, а пока ему, безусловно, будет лучше в монастырском пансионе для сирот.

Он поблагодарил, положил как всегда деньги на стол и ушёл. Когда стемнело и она уснула, он одел спящего Дима и ушёл, неся сына на руках.

Тим оглядел зашитую рубашку — всё-таки от частых стирок швы ползут, но не ходить же в грязном — и стал убирать. Летом из-за ещё одного такого бегства ему пришлось бросить часть вещей и зимнее пальто Дима. Так что теперь он всё держал под рукой, а уходя на работу, почти всё брал с собой. Хорошо, уже холодно, и тёплая одежда на них. Оделись и пошли. Как тогда, той зимой.

Тим задул коптилку, лёг рядом с Димом и натянул на плечи сшитое из мешков одеяло. Дим сонно вздохнул и, как всегда, обнял его за шею. Так у них повелось с той ночи…

…Дим, но он ещё не знал его имени, шёл рядом, держась за его палец. И каждый шаг отдавался болью по всей руке. От пальца до плеча. Малыш бодро топотал босыми ножками и болтал без умолку. Он плохо понимал эту болтовню. И от множества незнакомых слов, и от туманящей голову боли. Малыш, конечно, устал и замёрз, и хотел есть, но не просил и не жаловался. Дальше всё путалось. Вроде он наклонился, и малыш вытащил у него из кармана кусок хлеба. А потом он, кажется, нёс его на руках. Ничего не чувствуя и не соображая от боли. Уходя от липнущего к лицу и горлу запаха Горелого Поля. А потом на секунду очнулся, и ничего не мог понять. Он сидит на земляном полу в каком-то сарае, вжимаясь в угол. И у него на коленях свернулся усталый изголодавшийся малыш. И его руки охватывают малыша сверху, прикрывая полами расстёгнутой куртки. Но… но кто расстегнул ему куртку? Сам он этого не мог сделать, он же горит, у него руки до плеч онемели. Но и мальчик, даже с его слов, справиться с застёжкой не мог. Значит, что? Значит, руки работают?! Но он не чувствует их. И боль… то нахлынет, то отпустит. И не дёрнись, не застони: пригрелся малыш, обхватил его за шею, уткнувшись макушкой ему под подбородок, и уже не всхлипывает во сне, а посапывает…

…Тим осторожно, чтобы не побеспокоить Дима, лёг поудобнее. Нет, ничего толком он не помнит. Куда-то они шли. Ночами. Днём он прятал Дима и прятался сам. Где-то достал какие-то обноски, смастерил из них малышу одежонку. Где-то доставал еду. И сам не заметил, как кончилась, куда-то ушла боль, руки обрели силу и ловкость. Падал и таял снег. А у Дима — он уже знал его имя — не было башмаков. Те, что он нашёл, были велики, мешали ходить и не позволяли бегать. И он понял, что иного выхода нет…

…Он устроил Диму убежище-пещерку в развалинах и оставил его там.

— Сиди тихо, Дим. Голоса не подавай.

— Пап, а ты вернёшься?

— А как же.

— Ты за едой пойдёшь?

— Да. Держи хлеб. Захочешь есть — пожуёшь, только не вылезай. Понял?

— Ага.

Он загородил лаз в пещерку, убедился, что малыша ни с какой стороны не видно, и пошёл. Легко ступая, как скользя, бесшумно и бесследно. Разбитые в щебёнку и практически целые дома вперемешку. Развалин прибавилось, но он уверен: здесь он был и идёт правильно. Вот и нужный дом. Смотри-ка уцелел. Удачно. Он вскрыл парадную дверь и вошёл в тёмный подъезд. Достал пистолет и стал подниматься по лестнице. Четвёртый этаж, две двери. Ему нужна левая. Вот она. Пальцами он нащупал кругляш номера. Да, девяносто пять. Точно. Прислушался. За дверью нежилая тишина. Он вытащил универсальную отмычку. Три замка. Не страшно. Замки простые. И кусачки не понадобились: цепочка не накинута. Точно, квартира брошена. Но на всякий случай он быстро, подсвечивая себе фонариком, прошёлся по квартире. Пусто. И бежали не второпях, так что возвращаться вряд ли надумают. Отлично! Он вышел, запер за собой дверь, снова все три замка и приладил секретку, по которой мог сразу определить: не входил ли кто без него. И уже тогда побежал за Димом…

…Не открывая глаз, Тим прислушался. Нет, это ветер, всё спокойно. Он может спать дальше…

…Дим ждал его на месте и даже хлеб не весь съел.

— Пошли, — шепнул он.

Дим послушно уцепился за него. Для скорости он взял Дима на руки и побежал. Обе секретки — на парадной и квартирной дверях — были целы. Когда вошли в квартиру, он ещё раз прислушался, тщательно запер за собой дверь и, велев Диму стоять на месте, пошёл к окнам. Он хорошо помнил, что светомаскировку здесь соблюдали тщательно, но проверил. Шторы были опущены и плотно прилегали к рамам. Но выключатель щёлкнул впустую. Света не было, а если и воды нет… то хреново. Но хоть под крышей переночевать — это сейчас удача.

— Дим, иди ко мне, сынок.

Подшаркивая, везя по полу слишком большие башмаки, малыш подошёл к нему. Он взял его на руки и, подсвечивая себе фонариком, пошёл в спальню. К его изумлению, оказалось, что и электричество, и вода не отключены. А просто во всех люстрах и лампах вывернуты лампочки. А вделанные в стену над кроватью в спальне бра и лампы в ванной действуют. Дим с интересом озирался по сторонам, сидя на кровати.

— А чего, пап, мы здесь делать будем?

— Сначала вымоемся. А там посмотрим.

Он отвёл Дима в ванную.

— Раздевайся, Дим. Сейчас я воду пущу.

И тут ему послышался очень далёкий слабый шум. Даже не послышался, а как укололо что-то. Он рывком втолкнул Дима обратно в спальню, выключил всюду свет.

— Ложись под кровать и жди меня.

И побежал в холл. Ему не показалось: кто-то отпирал замки. Не спеша, не пробуя, а уверенно, по-хозяйски.

Он встал к стене рядом с дверью так, чтобы вошедшие оказались к нему спиной. Света нет, так что… Вошёл один. Захлопнул дверь, уверенно накинул цепочку и повернул засов, ударил ладонью по выключателю, выругался и шагнул вперёд. И тогда он, отделившись от стены, ткнул пистолетом точно в затылок и тихо сказал:

— Руки вверх.

Пришелец молча выполнил приказ. Обыск занял меньше минуты. В штатском. Пистолет под мышкой. Бумажник. По-прежнему одной рукой он завёл пришельцу руки назад, надел наручники и уже тогда подсечкой свалил на пол. Включил фонарик и осветил творожно-белое искажённое страхом лицо.

— Что тебе здесь надо? — спросил он.

Разглядеть его за фонарным светом беляк не мог и молчал. То ли от страха, то ли… Он провёл лучом по его телу, снова осветил лицо. И беляк заговорил.

— Тебя прислали убить меня, я знаю.

Вот теперь он окончательно узнал. Это с ним говорил хозяин, именно здесь, в этой квартире. На ночь его тогда заперли в рабской камере рядом с кабинетом. Вот и решение. Он рывком поставил беляка на ноги и повёл в кабинет, подсвечивая себе фонариком.

— Послушай…

— Заткнись, — он говорил тихо, но чётко.

Ему было важно одно: Дим не должен ничего слышать. В кабинете он пихнул беляка в кресло и попробовал свет. Зажглась настольная лампа. А вот и нужная дверь. Он открыл её, и в камере автоматически включился свет. Всё работает. Отлично.

— Послушай, — заговорил снова беляк. — За баром сейф. Там деньги. Возьми все. Хватит и тебе, и… тому, кто тебя послал.

Он не отвечал. Приготовив всё, подошёл к беляку, поставил того на ноги и ввёл в камеру. Надел на него ошейник, прикреплённый цепью к вделанному в стену кольцу, запер замок и спрятал ключ в карман брюк. Потом ловко, одним умелым движением расстегнул на беляке наручники и тут же застегнул их снова, сцепив тому руки уже спереди. И только тогда заговорил:

— Ну вот, до унитаза цепочки хватает, расстегнуться сумеешь.

— Ты… ты не убьёшь меня?

Уже в дверях он обернулся.

— Неохота мараться, сэр.

И тщательно запер за собой дверь. Стены здесь надёжные. Так что беляк может орать и вопить, сколько хочет. Он выключил лампу в кабинете и побежал в спальню.

— Дим, вылезай.

— Ага, — ответил тоненький голосок.

Он включил бра и помог Диму вылезти.

— Всё в порядке, пап?

— Да. Я только ещё дверь запру, и всё.

— Я с тобой, — сразу вцепился в его куртку Дим.

— Нет. Жди здесь.

И малыш послушно разжал пальцы. Он ещё раз прошёлся по квартире, проверяя шторы, проверил дверь. Подумав, подпёр её, подтащив тяжёлое дубовое кресло от камина. Не остановит, так нашумит. И уже спокойно вернулся в спальню. Дим ждал его, смирно сидя на кровати. Дверь в спальню он тоже запер на задвижку и улыбнулся малышу. Дим просиял широченной улыбкой и вскочил.

— А теперь что?

— Теперь будем мыться, — весело ответил он, стаскивая с себя куртку.

Он разделся, сложив одежду так, чтобы быстро одеться, если что, и чтоб оружие под рукой. Трусы и рубашку он взял с собой. Выстирает заодно.

— Пошли, Дим.

В ванной нашлись и мыло, и полотенца, и даже бритвенный прибор. Значит, этот тип семью куда-то отправил, а сам жильём пользуется. Тогда и на кухне кое-что может найтись. Совсем хорошо. Он вымыл Дима под душем, наполнил ванну, посадил мальчика туда играть с мыльницей и губкой и стал мыться сам…

…Тим проснулся вовремя и вытащил Дима из постели до "катастрофы". Накинув на него свою куртку, вывел наружу, потом так же отвёл и уложил опять. Дим даже не просыпался. Ложась, Тим посмотрел на часы. Светящиеся стрелки показывали час ночи. Ну, времени навалом. И для сна, и для воспоминаний. Об этом вспоминалось легко…

…Вымыв Дима ещё раз, он завернул его в пушистое полотенце и отнёс в спальню. Уже уверенно — квартира оказалась жилой — нашёл в комоде мужскую рубашку и носки и одел Дима. Носки доходили выше колен и сваливались, но… детские поищем потом. И сам оделся. Носки, рубашка, трусы. Беляк не обеднеет, а своё он всё выстирал и пусть пока сохнет.

— Так, Дим, теперь пойдём на кухню еду искать.

Нашлась и еда. И плита работала. Он сварил кофе, сделал сэндвичи. Подумал и, сердясь на себя, налил ещё кружку, взял её и два сэндвича.

— Ешь, Дим, я сейчас приду..

И пошёл в рабскую камеру за кабинетом.

Беляк лежал на нарах и при его появлении вскочил на ноги.

— Чего тебе?

Он молча поставил в положенное место кружку и сэндвичи и повернулся уходить.

— Слушай, — дёрнулся, зазвенев цепью, беляк. — Хочешь убить — убей, но не издевайся.

Он обернулся.

— Это не издевательство, сэр. Это оптимальные условия содержания. И еда хорошая. Спокойной ночи, сэр, — и, не дослушав ответного ругательства, запер за собой дверь.

В кухне Дим спал, сидя за столом и положив голову с рассыпавшимися белыми волосами на руки. Он, ещё когда мыл его, удивлялся, какой Дим беленький. И худенький. Кровь на Диме тогда, к счастью, оказалась чужой. Во всяком случае, царапин и струпьев на маленьком тельце хватало, но, насколько он понимал, ничего опасного. Он вытащил Дима из-за стола и на руках отнёс в спальню. Откинул покрывало. Одеяло, простыни…

— Пап, ты здесь?

— Здесь-здесь, спи…

…Это там или уже сейчас? Неважно. Тим вздохнул и осторожно повернулся. И тут же так же вздохнул во сне Дим. Ну что ж, обошлось тогда, обойдётся и сейчас. Тогда…

…Тогда они долго просидели в этой квартире. Когда он был здесь с хозяином, ему слышались детские голоса. Почему и пошёл сюда, рассчитывая найти одежду для Дима. Дети здесь действительно были. Судя по оставшейся одежде, мальчик и девочка. Но девочка старше Дима, а мальчик моложе. Он обшарил кладовки, всё переворошил. Но нашёл. Ботинки, правда, опять оказались великоваты, но не намного и на две пары носков сойдёт. И остального удалось набрать. Он одел Дима, оделся сам.

— Пап, а зачем мы уходим?

— Нам нельзя здесь оставаться, Дим.

— Здесь хорошо.

Он кивнул, помогая Диму застегнуть куртку. По его часам была ночь. Он выключил свет, осторожно отогнул угол шторы и выглянул. Да, ночь. В холле он оттащил к камину загораживающее дверь кресло.

— Стой здесь, Дим. Я сейчас.

И пошёл в рабскую камеру.

— Мало? Не натешился? — встретил его беляк.

Он сделал ложный выпад и, когда беляк шарахнулся, ударил его рукояткой пистолета по голове. Крови нет, но отключка надёжная. И уже с бесчувственного тела снял наручники и ошейник. Вытащил беляка в кабинет, положил на пол, расстегнул на нём рубашку и брюки. Вот и всё. Отлежится. И — он решил это ещё прошлой ночью, лёжа в кровати рядом с наконец-то спокойно, без всхлипов спящим Димом — достал и положил на стол деньги. Сутки они с Димом здесь жили, всем пользовались, взяли кое-какие вещи… надо заплатить за постой. Пусть беляк думает, что хочет. Когда тот очнётся, они будут уже далеко…

…Тим улыбнулся, не открывая глаз. Всяко потом приходилось. Когда убедился, что пришли русские, стал искать работу. Деньги, что ему на прощание дал хозяин, на удивление быстро стали пустыми бумажками. Последние сотни он отдал Диму играть. И сейчас вроде всё устроилось. Старый Серж сказал, чтобы он с утра зашёл поговорить о деле. Из-за тех денег наверное. Конечно, если майор даст ему бумагу на Дима, будет совсем отлично. До Рождества работа у него есть, а если русские ещё на год останутся, то и с работой без проблем. Но сарай этот утеплять как-то надо. Если не придётся больше платить, то он сможет купить… Ну, Диму фрукты. Игрушки. И начнёт что-то делать с сараем. На летнюю, даже на осеннюю ночь печки хватает, а зимой… зимой придётся плохо. А если… а если попросить Старого Сержа помочь с жильём. Скажем… койка в казарме. Дим маленький, они улягутся. Правда, тот тип говорил, что если дознаются, как он Дима с собой укладывает, то за разврат мальчика отберут. Но это же он для тепла. А вообще-то… соврал в одном, так и в другом правды нет. Ладно. Майор обещал, что Дима не отнимут. Это главное. А в остальном он на всё согласен.

Отросшие волосы Дима щекочут ему щёку. Постричь надо. Весной он тогда здорово устроился. В разорённой парикмахерской взял машинку и снял Диму всё наголо. И себе. По-рабски. И уже отросло. У него самого мало заметно, а у Дима целая шапка. Ну, это не самое страшное. И, кажется, пора вставать. Затопить печку, вскипятить воды. Пока всё это сделаешь, и на работу пора. Хлеба он купит по дороге. Здесь из-за крыс ничего съестного держать нельзя.

Тим мягко снял с груди ручку сына и встал, укутал его, накрыл сверху своей курткой. И поёживаясь от предутреннего, ощутимо тянущего из-под двери холодка, занялся печкой.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Под утро Эркин разоспался и уже не слышал стонов и криков Мартина. Не проснулся он, и когда Мартин встал и пошёл на кухню.

Поставив кофе, Мартин заглянул в комнату для гостей, их несостоявшуюся детскую. И невольно залюбовался спящим. Эркин спал на спине, привычно закинув руки за голову, сползшее одеяло открывало грудь. Ну, до чего же красив парень! Уродится же такой…

— Эркин, — позвал он.

Эркин открыл глаза и сел.

— Что, утро?

— Да, — Мартин усмехнулся. — И кофе вот-вот готов.

— Ага, — ответно улыбнулся Эркин. — Чую.

Он спал в трусах и потому безбоязненно откинул одеяло. Встал и потянулся, сцепив руки на затылке. И снова Мартин не мог отвести взгляда от его точёного мускулистого тела.

— Ты чего? — спросил Эркин.

Мартин вздрогнул и отвёл глаза.

— Ничего. Иди кофе пить.

— Ага, сейчас.

Эркин отлично понимал, что это был за взгляд, но не сцепляться же ему из-за этого с Мартином. Это уж судьба у спальника такая. И когда Мартин ушёл, он наскоро потянулся, прогнав пару раз по телу волну, и оделся.

Когда он пришёл на кухню, Мартин уже разливал кофе.

— Значит, твёрдо решил? — спросил Мартин, едва они сели за стол.

— Твёрдо, — кивнул Эркин.

— И найдёшь — сразу уедешь, и не найдёшь — не вернёшься, так?

— Не будет мне здесь жизни, Мартин, — ответил Эркин.

— Остальные же остаются, — возразил Мартин.

Эркин пытливо посмотрел на него.

— Слушай, а ты сам что думаешь делать? Останешься здесь?

— В Джексонвилле — нет, — ответил Мартин. — Может, и штат сменю. В Луизиану, скажем, уеду, начну всё заново.

— Ну вот.

— Так это штат. Ты же… в другую страну едешь, — Мартин смотрел на него внимательно, явно пытаясь понять или наоборот, ему объяснить. — Это же всё-таки… Родина.

— Родина? — переспросил Эркин и пожал плечами. — Прости, Мартин, но хуже, чем здесь, мне нигде не будет.

— Думаешь, где хорошо, там и Родина? — усмехнулся Мартин.

— Не знаю, я не думал об этом. Родина, отчий дом, так? — Мартин кивнул. — А у меня питомник. Дом, семья? Было это у меня, а сейчас что? Мартин, у меня… жена русская, брат… русский. Были. Так что у меня всё решено. Здесь меня ничего не держит. Понимаешь, Мартин, ты воевал за… эту страну, ты… это твоя страна, не моя.

— Я понимаю, — кивнул Мартин.

Эркин допил кофе и поставил кружку на стол.

— Хороший ты человек, Мартин, спасибо тебе за всё. Но… чем помочь тебе, не знаю, ты уж прости.

— Ничего, — улыбнулся Мартин. — Сейчас пойдёшь?

— Да, тянуть нечего, — Эркин встал. — Спасибо тебе, — и виновато улыбнулся. — Не умею я прощаться.

Встал и Мартин.

— Я тоже. Удачи тебе, Эркин. И вот ещё. Держи на память, — он снял с руки часы и протянул их Эркину. — Держи-держи.

Эркин даже отпрянул.

— Ты… ты что, Мартин? Это ж…

Мартин не дал ему договорить, крепко шлёпнув по плечу, и вложил часы ему в руку.

— Надевай. Они фронтовые, надёжные. Заводить их не надо, ни воды, ни удара не боятся. Будет тебе память обо мне.

Эркин нерешительно надел часы на левое запястье, как — он видел — носят белые.

— Спасибо, Мартин. Но… у меня нет ничего… тебе на память.

— Я тебя и так буду помнить, Эркин. И… ты уходишь, а я остаюсь.

Они обнялись и одновременно резко оттолкнулись друг от друга.

Мартин проводил его через холл. Эркин надел куртку и отворил дверь, ещё раз обернулся и улыбнулся Мартину.

— Счастливо, Мартин. До встречи.

— До встречи, — кивнул Мартин.

Стоя в дверях, он смотрел, как Эркин быстро, не оглядываясь, пересёк лужайку перед домом и ушёл. И мысленно повторил: "Удачи тебе, парень".

Эркин шёл уверенно, сам не замечая, что голову держит высоко, словно на него обязательные для цветных правила поведения уже не распространяются. Сыпал мелкий, еле ощутимый осенний дождь, серые тучи затянули небо. В Цветной Эркин не зашёл, ему и в голову не пришло завернуть попрощаться. С кем? И… зачем? Ещё в тюрьме в камере он сказал, что если их отпустят, то он поедет искать дочь. Друзей особых у него там не было, и… вообще. Если давать крюк, то не туда.

Комендатура располагалась в том самом особняке, где весной был бал. Эркин поднялся по широким белым ступеням и толкнул тяжёлую резную дверь. Как и в Гатрингсе, в двух шагах от двери стоял стол, за которым сидел русский в форме. Эркин достал своё удостоверение.

— Здравствуйте, — сказал он по-русски.

Дежурный удивлённо посмотрел на него, и Эркин продолжил, стараясь как можно лучше выговаривать слова.

— Я подавал заявление на выезд.

— Что в ящике?

— Инструменты, — Эркин открыл ящик.

Он ждал обыска, но дежурный ограничился коротким, правда, как заметил Эркин, очень внимательным и зорким взглядом.

— Направо, первая комната, — указал дежурный.

— Спасибо, — по-русски ему обходиться без сэра было гораздо легче.

В указанной комнате сидел русский в форме, погоны такие же, как у того, кто его допрашивал в тюрьме, как его, да, лейтенант Орлов, значит, это тоже лейтенант.

— Здравствуйте.

И опять тот же удивлённый взгляд.

— Здравствуй. Садись.

Эркин осторожно сел на стул перед столом, поставив ящик рядом на пол и зажав в кулаке шапку.

— Слушаю.

— Я подавал заявление на выезд, — у Эркина внезапно пересохло горло. — Мы должны были уехать все вместе. Мы ждали… — он не сразу вспомнил нужное слово, — визы. Но… но сейчас я один.

— Подожди, — улыбнулся офицер. — Давай по порядку. Мы — это кто?

— Жена, дочь, мой брат и я. И ещё две… девушки. Близнецы.

— Понятно, — кивнул офицер. — И кто где теперь?

— Брата убили, жену тоже, а дочку… её эти девушки забрали. Видели, как они к вам зашли. Меня выпустили, и я пришёл, — Эркин почувствовал, что начал путаться, и замолчал.

Офицер снова кивнул.

— А теперь то же самое, но с фамилиями. Документы сохранились?

— Вот, — Эркин достал своё удостоверение и полученную в тюрьме справку. — А остальные документы я отдал тем девушкам.

— Остальные — это какие?

— Свидетельство о браке, метрику, — Эркин замялся. — Там ещё Женины бумаги были.

В конце концов из вопросов и ответов сложилась более-менее ясная картина. Офицер записал все данные.

— Я запрошу сейчас Гатрингс и промежуточный лагерь, — сказал он Эркину. — Погуляй часика два и приходи опять. Или во дворе подожди.

— Я подожду, — сказал Эркин. — Спасибо.

Возвращаться в город ему совсем не хотелось. Два часа — это недолго.

Джонатан попрощался с шерифом и вышел на площадь. Холодный ветер закручивал пыль и какой-то мелкий мусор. А на подножке грузовичка сидел и курил ковбой. Увидев Джонатана, он встал.

— До имения Бредли подбросишь, а? — спросил он с резким аризонским выдохом в конце фразы.

— Ла-адно тебе, — ответил подчёркнуто по-алабамски оттяжкой Джонатан, счастливо улыбаясь. — Поехали.

— Поехали, — кивнул Фредди, садясь за руль.

Джонатан сел рядом, захлопнул дверцу.

— Домой, Фредди.

Фредди усмехнулся, выруливая на Мейн-стрит.

— Что сказал шериф, Джонни?

— Крикунов сразу прихлопнули. Молодняк шериф лично вразумил и раздал родителям для дальнейшего вразумления, кто постарше у него под замком. До имений даже не дошло, если только кто из лендлордов сам не попёр.

— Дураков хватает, — кивнул Фредди. — Но им туда и дорога. У нас как?

— Сказал, что порядок. Приедем — посмотрим. В Колумбии всё обошлось. Парни, правда, запаниковали, что клиентов нет.

— Успокоил?

— Сами сообразят.

— Дэннис как?

— На высоте. Есть там один нюансик, но уже дело прошлое. У тебя?

— Военный госпиталь, чего ты ждал, Джонни? Ларри я не узнал. Щёки со спины видны.

— Врёшь! — весело удивился Джонатан. — Юри видел?

— На операции. Я ему записку оставил. Чтобы как-нибудь устроил Ларри, пока мы не приедем.

Джонатан кивнул.

— Неделю надо дома побыть, а там съездим, — Джонатан посмотрел на Фредди и спросил уже другим тоном: — Что ещё?

— Эркина привозили в госпиталь. В наручниках. На, — Фредди выплюнул окурок в окно, — на экспертизу. Как раз в тот день, когда мы в Джексонвилле шуровали.

— А увезли его когда? — спросил Джонатан.

— В тот же день. Парни говорить со мной не захотели. А Ларри видел издали.

Джонатан кивнул.

— С Алексом мы говорили уже после этого, так?

— Да. Думаешь…

— Алекс не похож на болтуна, Фредди.

— Только на это и надежда, — хмыкнул Фредди.

Город уже остался позади, и Фредди гнал грузовик, выжимая из мотора всё возможное.

— Ты куда так несёшься? — спросил Джонатан, когда на повороте грузовик встал на два колеса.

— Домой, — коротко ответил Фредди.

И Джонатан кивнул. Они оба вспомнили одно и то же…

…Джонатан загнал машину за кусты и вышел, огляделся.

— Можем расслабиться.

Фредди кивнул и вышел следом.

— Надолго?

— Час, ну, полтора.

— Хватит.

Они отошли от машины, набрали валявшегося здесь повсюду сушняка и развели костёр.

— Кидай, — улыбнулся Джонатан.

Фредди достал бумажник. Удостоверение, права, ещё всякие бумажки, сам бумажник — всё полетело в костёр. Джонатан поворошил прутиком огонь, убедился, что всё сгорело.

— Лучший тайник — костёр, — усмехнулся Фредди.

— А теперь, — Джонатан вытащил из внутреннего кармана хороший, слегка потёртый кожаный бумажник, — держи.

— Что это?

— Это твоё, Фредерик Трейси. Мне чужого не надо.

Фредди быстро вскинул на него глаза и раскрыл бумажник. Свидетельство о рождении, удостоверение, шофёрские права широкого спектра, аттестат за среднюю школу, справка из налоговой инспекции, справка об окончании заочных курсов ветеринарного фельдшера, деньги…

— Солидный набор, Джонни, денег, правда, маловато.

— Фредерик Трейси — законопослушный налогоплательщик. И, я думаю, таким и останется.

Фредди на мгновение приоткрыл рот.

— Так это, Джонни…

— Это твоё, Фредди. Изучи, не путай и береги. Второго такого чистого комплекта может не получиться.

— Понял.

— Абонируй где-нибудь в надёжном месте сейф и держи там, когда работаешь.

— Понял, — повторил Фредди. — Спасибо, Джонни. Я…

— Заткнись, ковбой, пока не врезал, — сказал Джонатан.

Фредди широко ухмыльнулся в ответ. Потом они жарили над огнём на прутиках консервированные сосиски и запивали их пивом. И вспоминали ту давнюю зиму, когда в сухой пыльный буран едва не потеряли своё стадо. А когда уже собирались вставать, Фредди сказал:

— Я не видел постоянного места жительства.

— Домом обзаведёмся, когда вывалимся, — вздохнул Джонатан.

И Фредди кивнул. Он не сказал это вслух, но оба знали завершение этой фразы: "Если доживём"…

…Дожили. И выжили. И есть дом. И вон уже поворот с шоссе, и виден столб с почтовым ящиком. Фредди притормозил, и Джонатан заглянул в ящик.

— Пусто. Поехали.

Фредди плавно бросил грузовик вперёд.

— Сюда просятся ворота с вывеской, Джонни.

— Правильно. Я уже думал. "Лесная поляна Бредли". Звучит?

— Форест Глэйд, — повторил за ним Фредди и кивнул: — Красиво звучит.

Вот и постройки показались, и завизжал кто-то из малышей. Фредди сбросил скорость и плавно впечатал грузовик в центр хозяйственного двора. От кухни, загонов, Большого Дома бежали люди. Джонатан вышел и огляделся, одним взглядом охватил всё. И сразу увидел то, о чём ему, давясь, икая и всхлипывая от смеха, рассказывал шериф: из-за загородки коровьего загона на него удивлённо смотрел телёнок, одетый в рабскую куртку. И впрямь на первый взгляд как пьяный на четвереньках.

— С приездом, масса.

— Доброго вам здоровьичка, масса.

— Мы уж заждались, масса.

— Всё было тихо, масса.

Не спеша подошёл, вытирая руки ветошью, Стеф.

— Добрый день. Удачно съездили, сэр?

— Раз вернулись, значит, удачно, — хмыкнул Фредди, шаря глазами по суетящейся под ногами мелюзге. — Держи, Марк. От отца тебе.

Подставив обе ладони, Марк бережно принял пакетик. Прижал к груди и попятился, выдираясь из толпы.

— А спасибо где? — остановил его Стеф.

— Спасибо, масса, — прошептал Марк: у него внезапно пропал голос.

— Не за что, — усмехнулся Фредди.

Джонатан сразу ушёл осматривать коров и Монти. Фредди открыл борт, и Сэмми с Ролом сгружали мешки, а Мамми уже звенела ключами у кладовки. Стеф подошёл к Фредди.

— "Рыгуны" куда?

— Давай к домику, — кивнул Фредди. — Патронов много потратили?

— Так. Рожка по два. Потренировал их немного.

— Гильзы убери на всякий случай.

— Могли с зимы валяться, — возразил Стеф и пояснил: — Малышня растащила уже. А запрещать, да отбирать… больше шуму выйдет.

— Тоже верно, — согласился Фредди. — Шериф оружие видел?

— А как же, — усмехнулся Стеф. — Ему по службе всё видеть положено. Но смолчал. Самооборона — святое дело.

Покупок в этот раз было немного, грузовик быстро опустел, и Фредди загнал его в сарай. Когда он подошёл к их домику, три автомата и цинк с остатком патронов лежали на веранде. Фредди занёс всё в дом и уложил на прежнее место. Конечно, жаль, что шериф видел, но тут уж ничего не поделаешь. Ладно, Хэллоуин многих образумил, может, и здесь, если по-глупому не нарываться… А ведь Стеф прав. С зимы валялись. Тогда и прибрали. Надо — выдали, не нужны — убрали. Так и сделаем. Тогда… тогда их не сюда, тогда… сундук! Окованный железом, старинный сундук. Перетащим его сюда и в самый раз. Ключи у лендлорда и старшего ковбоя.

Фредди вытащил автоматы и цинк обратно в свою комнату, засунул под кровать и закрыл кладовку. Вынул из шкафа и надел запасной пояс с кобурой и кольтом, и побежал в Большой Дом. Сундук они тогда так там и оставили: неподъёмный и замок сломан. А вот и пригодился. И замок — не проблема.

Джонатан осмотрел коров и лошадей.

— Как он погулял тогда, масса Джонатан, — Молли, тяжело дыша, затолкала наконец Монти в стойло и накинула щеколду, — так и буянит теперь, гулять просится. Ну, мы одеваем его и пускаем. Скучно ему взаперти, масса.

— Ладно, — кивнул Джонатан. — Пока не очень холодно, пусть гуляет.

В скотную всунулись мордашки Тома и Джерри.

— Масса Джонатан, — затрещали они в два голоса, — масса Фредди в Большой Дом зовут.

— Иду, — кивнул Джонатан. — Всё хорошо, Молли.

— А и спасибо, масса Джонатан, — засияла улыбкой Молли.

Роб, сопя, пытался дотянуться до гвоздя, чтобы повесить курточку Монти. Джонатан мимоходом помог ему и пошёл в Большой Дом. Что там ещё Фредди придумал? Интересно.

Михаил Аркадьевич оглядел сидящего за допросным столом с опущенной головой Чака.

— Болит меньше?

— Да, сэр, — шевельнул Чак распухшими искусанными губами. — Я их не чувствую, сэр.

Он говорил ровным безжизненным голосом.

— Я вам всё сказал, сэр. Убейте меня.

— Вы хотите умереть, Чак?

Чак с усилием поднял на него глаза. В них уже не было ненависти, только усталость, покорная усталость старого раба.

— Я не могу жить, сэр.

— Чак, вы сами сказали, что горите, как спальники, так? — Чак кивнул. — Но спальники, перегорев, живут. Вам надо пережить этот период.

— Без члена проживёшь, сэр, а без рук?

Равнодушный тон и вызывающе дерзкие слова.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Вы правы. Но всё восстановимо. Пока человек жив. Идите отдыхать, Чак.

Когда Чак, бессильно болтая руками, ушёл, Михаил Аркадьевич прошёлся по кабинету, посмотрел на Спинозу.

— В госпиталь, Михаил Аркадьевич? — сразу понял тот.

— Да, Олег Тихонович, сегодня же. И предупредите доктора Аристова. Раз механизм тот же…

— Вы не сказали ему, что направляете в госпиталь, — сказал из своего угла Гольцев.

— А зачем, Александр Кириллович? Чтобы выслушать ещё одну истерику про "лучше убейте сами"? — Михаил Аркадьевич пожал плечами. — Ну, с его делом всё понятно. Состояние аффекта. Спусковым механизмом послужила та же листовка, так что его случай подходит под общую тенденцию. Оформляйте, как и остальных цветных.

— С этим ясно, — кивнул Спиноза. — А с Гэбом?

— С Гэбом ещё проще. Там ничего нет. За насильственное удержание в рабской зависимости отвечает Кропстон.

— Нет, Михаил Аркадьевич, дело не в этом, — вмешался Гольцев. — Он же не горит, пока выполняет приказы.

— Да, я помню, вы говорили об этом нюансе. Ну, что ж, давайте с ним тоже побеседуем. Вызывайте, Олег Тихонович.

— Аристов говорил, что спальнику предлагается выбор. Перегореть или остаться спальником, — задумчиво сказал Гольцев.

— Это интересно, Александр Кириллович, но здесь, — Михаил Аркадьевич покачал головой, — здесь выбор иной. Остаться профессиональным убийцей или стать беспомощным инвалидом. У спальников известен один случай восстановления. Через пять лет.

— Да, — кивнул Спиноза, — пять лет с парализованными руками…

— А Тим? — не сдавался Гольцев. — Руки работают. Если его расспросить ещё раз…

— Вы же сами мне весьма убедительно доказывали, Александр Кириллович, — улыбнулся Михаил Аркадьевич, — что с Тимом случай особый, исключительный, и что дальнейшее расследование не нужно и даже вредно. Я с вами согласился. Будьте последовательны, Александр Кириллович.

— Буду, — кивнул Гольцев. — Конечно, ему это лишние травмы. Жалко парня, но…

— Но не уподобляйтесь, — Михаил Аркадьевич на секунду остановился, подбирая сравнение. Спиноза и Гольцев с интересом ждали. — Чрезмерно рьяным. Когда не думают о средствах, то неизбежно теряют цель.

Спиноза и Гольцев быстро понимающе переглянулись. Михаил Аркадьевич, не обратив на это внимания, повернулся к двери и кивнул заглянувшему сержанту.

Почти сразу в кабинет вошёл Гэб. Руки за спиной, глаза опущены.

— Здравствуйте, Гэб. Садитесь.

— Здравствуйте, сэр.

Гэб сел на обычное место, положил руки на крышку стола.

— Сегодня хотелось бы поговорить о вас, Гэб. О вашем будущем. Вы думали о нём?

— Будущее раба в воле хозяина, сэр, — привычно бездумно ответил Гэб.

— Двадцатого декабря прошлого года все отношения рабской зависимости прекращены. Вы слышали об освобождении всех рабов?

— Да, сэр.

— Почему вы не ушли от Кропстона?

Гэб поднял глаза и медленно неприязненно улыбнулся.

— И потом кричать от боли, как Чак? Я через две камеры его слышу, сэр. Он горластый.

— И вы решили остаться рабом, Гэб?

— Я хотел жить, сэр, — снова опустил глаза Гэб.

— Значит, когда вас выпустят, вы вернётесь к Старому Хозяину?

Гэб вскинул глаза и вдруг подался к ним всем телом.

— Сэр, возьмите меня к себе. Своим рабом. Вам же нужен… Я и шофёром могу, и секретарём, и камердинером. Я… я русский выучу, сэр.

Михаил Аркадьевич грустно улыбнулся, покачал головой.

— У нас нет рабов, Гэб.

— Сэр, вы можете называть меня, как вам угодно. Я знаю, есть адъютанты, денщики, референты… Это же всё равно то же самое, сэр.

— Однако, — хмыкнул Спиноза.

— Гэб, — сказал Гольцев, — я знаю одного парня. Он перегорел ещё зимой. Не скажу, что он благоденствует, но он живёт, работает, растит сына. Он был в вашей десятке, — Гэб недоверчиво улыбнулся. — Его зовут Тим. Помнишь Тима?

— Сэр, я помню Тима. Его сдали в аренду, и он погиб.

— Почему ты так думаешь?

— Его хозяин должен был… всё сделать и вернуться. Он не вернулся, значит, погиб. Если мёртв хозяин, раб-телохранитель не должен жить.

— А если Тим уцелел?

— Он бы вернулся один, — Гэб опустил голову. — Чтобы принять награду. Или наказание.

— Какую награду?

— У раба одна награда, сэр. Лёгкая смерть от руки хозяина.

— А наказание?

— Трудная смерть. Смерть под пыткой, — Гэб пожал плечами и вскинул голову. — Сэр, раз вы решили, что я должен гореть, раз вы осудили меня… Я всегда выполнял приказы. Чак мечтал убить хоть одного белого по своей воле. А теперь он горит.

— А о чём мечтал ты, Гэб?

— О лёгкой смерти от руки хозяина, сэр, — почтительный ответ прозвучал издёвкой.

— А сейчас? — улыбнулся Гольцев.

— А разве что-то изменилось, сэр? — равнодушный тон сменился вызывающим так резко, что они невольно переглянулись.

Гольцев встал и шагнул к Гэбу.

— Думаешь нарваться на удар, ответить и в драке получить пулю, Гэб? Так? Не выйдет.

Гэб молча опустил голову на сжатые кулаки.

— Ответь мне на один вопрос, Гэб, — Гольцев сделал паузу, но Гэб оставался неподвижным. — Ты вернёшься к Старому Хозяину? Хочешь вернуться?

Михаил Аркадьевич одобрительно кивнул. Плечи и затылок Гэба задрожали.

— Нет, — наконец всхлипнул он. — Я не хочу, сэр, простите, не надо. Лучше… лучше гореть.

— Он убьёт тебя? Ты этого боишься?

— Он… сам не убивает, — всхлипывал Гэб, — но… он сделает так, чтобы я сам себя… Когда он захочет, он всё может.

— Он может, пока ты и такие как ты, любого цвета, его слушаются, — свирепо сказал Гольцев.

И тут Гэб внезапно заговорил, впервые сам.

— Вы спросили, сэр, о чём я мечтал. Я мечтал сам выбирать себе хозяина, сэр. Неужели и сейчас этого нельзя, сэр?

— Нельзя, — резко ответил Михаил Аркадьевич. Жестом он отодвинул Гольцева и подошёл к столу, за которым сидел Гэб. — Посмотрите на меня, Гэб.

Гэб медленно поднял залитое слезами лицо.

— Рабство отменено, Гэб. И даже если вы хотите остаться рабом-убийцей, палачом, то этого нельзя. И просто рабом нельзя.

Гэб покачал головой.

— Раб всегда будет рабом, сэр. Вы прикажете мне гореть, и я буду гореть. Но свободным я не стану.

Михаил Аркадьевич улыбнулся.

— Вы молодец, Гэб. По приказу свободным не станешь. А разве вы не хотели стать свободным?

Гэб резко отвернулся от него. Михаил Аркадьевич кивнул.

— Ну что же, Гэб. В тюрьме вас держать не за что и незачем. Вы не совершили никакого преступления, — Гэб медленно повернулся к нему. — Но отпустить вас… на свободу, как остальных задержанных, мы не можем. Вы… подчинитесь любому мерзавцу, который объявит себя вашим хозяином, и выполните его любой приказ.

— Нет, сэр! — вырвалось у Гэба.

— Даже если он скажет те слова, Гэб? — грустно улыбнулся Михаил Аркадьевич, выделив голосом слово "те".

— Вы… вы знаете их? — завороженно смотрел на него Гэб.

— Я — нет. Но… ваш Старый Хозяин, которого вы так боитесь, что имени его не называете, он знает. Он может передать их любому. Так? Так, Гэб. И вы будете опять убивать тех, на кого вам укажет ваш хозяин.

— Тогда убейте меня, сэр.

— Нет. Вас сегодня перевезут в госпиталь.

— К врачам? — в голосе Гэба искренний страх. — Вы отдаёте меня врачам, сэр?

— Там вам помогут. И вам, и Чаку.

Гэб опустил голову.

— Такова ваша воля, сэр. Слушаюсь, сэр.

Гольцев досадливо мотнул головой, но Михаил Аркадьевич продолжал:

— Вас ломали, Гэб. Вы сами рассказывали нам, как это делали. С вами. С Чаком. С другими. Теперь сломанное надо чинить. Вы сами с этим не справитесь. Значит, вам помогут.

— Тим… тоже там будет? — глухо спросил Гэб.

— А зачем? Тим справился сам.

Гэб опустил глаза.

— Слушаюсь, сэр.

— Когда-нибудь мы продолжим этот разговор, — пообещал Михаил Аркадьевич, отходя к столу и вызывая конвой.

— Слушаюсь, сэр, — упрямо повторил Гэб.

В кабинет заглянул сержант.

— Идите, Гэб.

Гэб встал, заложил руки за спину и, не оглядываясь, пошёл к двери.

— Упрямый, — одобрительно сказал Гольцев, когда за Гэбом закрылась дверь.

— Нет, Александр Кириллович, — мягко возразил Михаил Аркадьевич. — Это не упрямство, а страх. Пусть плохо, но по-прежнему. Вот что это такое.

— Он защищает свой мир, — задумчиво сказал Спиноза. — Его можно понять.

— Можно, — согласился Михаил Аркадьевич. — Но…

Он не договорил. Зазвонил телефон, и снявший трубку Спиноза тут же протянул её Михаилу Аркадьевичу.

— Генерал Родионов слушает, — удивлённо сказал в трубку Михаил Аркадьевич, выслушал краткое сообщение и кивнул. — Хорошо. Поднимайтесь, — и, положив трубку, посмотрел на Спинозу и Гольцева. — Кажется, мы можем позволить себе обеденный перерыв. Скажем, на… полчаса.

— Конечно, — понимающе кивнул Спиноза.

Гольцев радостно улыбнулся, тоже кивнул и пошёл к двери. Уже выходя, оба столкнулись с молодцевато откозырявшим им седым старшим сержантом.

Выйдя в коридор, они прислушались. Но бесполезно: нужно очень кричать, чтобы пробить здешние двери. Гольцев и Спиноза переглянулись.

— Бойцы вспоминают минувшие дни, — улыбнулся Спиноза.

— Ради воспоминаний Савельич официально не пойдёт, — покачал головой Гольцев. — Пошли. Обед есть обед.

— Есть смысл, — кивнул Спиноза.

Как только закрылась дверь, Савельич снял фуражку и улыбнулся.

— Как жизнь, Миша? Прыгаешь?

— Топчусь потихоньку, Савельич, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — А ты как шлёпаешь?

— Нога за ногу задеваю, — хмыкнул Савельич. — Но я по делу к тебе.

— Догадываюсь. И даже по какому именно, — Михаил Аркадьевич жестом пригласил его сесть на стулья у стены и сам сел рядом.

— Ну, раз догадливый, ругать буду поменьше, — Савельич сел и достал сигареты. — Что ж ты, генерал, а что под носом у тебя творится, не видишь, это как?

Михаил Аркадьевич принёс со стола пепельницу и пристроил её на стуле между ними.

— Так твой нос ближе был, ты чего проглядел? Очки нужны? — удивился он, закуривая.

— Хорош, — кивнул Савельич, — отбился. А то я бы с тобой иначе разговаривал. Что с парнем думаешь делать?

— Давай, Савельич, твой план, — предложил Михаил Аркадьевич.

— Ладно, — покладистость Савельича заставила Михаила Аркадьевича насторожиться. — Так. Парня надо убирать. Отсюда, во-первых, и из нашей системы, во-вторых. Причины объяснять?

— Кратко.

— Почему отсюда. Он негр, пацан у него беленький, за мулата никогда не сойдёт. Здесь им жизни не будет. Негде им здесь жить. И, не дай бог, Тим на кого из прежних своих хозяев напорется. Он парень, конечно, с головой, но тогда сядет за убийство. И с отягощающими, это уж точно. Теперь почему от нас. Сволочей у нас… сам знаешь. Попадёт под любителя куражиться, опять же прежние дрожжи взыграют. Не любит парень палачества, но обучен этому капитально. А у нас любителей, чтоб свой палач под рукой был, хватает. Колька твой не самый ещё, и похлеще есть. Достаточно?

— Вполне. И что предлагаешь?

— В Россию его надо отправлять, Миша. Чтоб жил нормально, работал, женился, детей растил. Пацан у него русский, с Горелого Поля.

— Согласен, — кивнул Михаил Аркадьевич. — И что от меня нужно?

— Два сигнала. Чтобы у парня экзамены приняли. На права и на автослесаря. А может, и на механика. И чтоб шёл, ну, не как репатриант, а как беженец.

— Сделаю сегодня же, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Значит, считаешь, парня трогать не надо?

— Не надо, Миша. Он своё прошлое с кровью от себя отрывает. Не береди рану. Что мог, он Сашке рассказал, а остальное… не его это проблема. Пока его пацан держит.

— А согласится он в чужую страну ехать?

— Ради пацана он и не туда поедет, — усмехнулся Савельич.

— Да, ради ребёнка человек на многое способен, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Думаю, за неделю надо уложиться.

— С экзаменами? Да. А с остальным как получится. И поживёт он пока в казарме.

— Зачем?

— Не зачем, а почему. Больно плохо живёт парень. Ну, и обвыкнет заодно, и языку поучится.

— Понятно. Если он сам этого захочет, Савельич. Сам.

— Он и так у нас целый день, и пацан с ним.

— Он приходит на работу и уходит домой. Понимаешь?

Савельич задумчиво кивнул.

— Что ж, тоже резон, конечно. Ладно. Как он сам захочет. Всё, значит.

Михаил Аркадьевич улыбнулся.

— А с этим… шустряком как думаешь? Ему трибунал положен.

— Не трогай дерьма, Миша, вонять не будет. Парня пристроим, тогда и с шустряком разбираться будем. Келейно, по-свойски да по-домашнему, — Савельич подмигнул и тут же стал серьёзным. — Здесь чуть тронешь, такое полезет, что не обрадуешься.

— Тоже резон, — Михаил Аркадьевич очень точно передал интонацию Савельича.

Они рассмеялись, и Савельич встал, надел фуражку. Михаил Аркадьевич так же встал в уставную стойку. Рукопожатие, один взял под козырёк, другой, щёлкнув каблуками, склонил голову, и Савельич ушёл.

Михаил Аркадьевич сел за стол. К приходу Гольцева и Спинозы он закончил обе записки и сделал необходимые звонки.

— Олег Тихонович, пожалуйста, вот это отправьте по официальным каналам, а это, — Михаил Аркадьевич дописал последние слова и сложил листок, — это я попрошу вас, Александр Кириллович, отвезти в Комитет узников и жертв, Бурлакову в руки. А теперь продолжим.

И они продолжили. В конце концов, и Чак, и Гэб, и тем более Тим — только эпизоды, и не самые значимые. Благодаря им удалось связать несколько нитей, заполнить пару проломов в мозаике. И надо работать дальше.

Во дворе ему указали скамью под навесом, где он мог посидеть, подождать. Эркин сел и прислонился спиной и затылком к опорному столбу. Вот и всё. Ни волноваться, ни отчаиваться он уже не мог, не было сил. Не было сил даже осмыслить вчерашнее. Просто он ходил по городу, смотрел и не видел, слушал и не слышал, и если бы не Мартин… Эркин прикрыл глаза. Как же он вчера… словно опять в "чёрный туман" угодил.

И сегодня… Сегодня, идя в комендатуру, он сделал крюк. Прошёл мимо дома Андрея. И своего. И то соображал, то снова проваливался в "чёрный туман"…

…— Эй, парень.

Он останавливается и медленно поворачивается на голос. Из-за невысокого ажурного забора на него смотрит краснолицый старик.

— Подойди, парень. Дело есть.

— У меня нет с вами дел, сэр, — отвечает он, подходя.

— Зайди, — перед ним распахивают калитку.

Как во сне, нет, как снова в "чёрном тумане", как тогда в имении, он идёт за стариком. Да, это старик. Шаркает, кашляет. И совсем маленький, до плеча ему не достаёт. Холл.

— Подожди здесь.

Старик уходит и возвращается с… деревянным ящиком для инструментов. Как у Андрея был.

— Вот, держи.

Зачем это? Он берёт ящик и не глазами, а рукой, всей ладонью ощущает знакомую округлость ручки. Андреев?! Он недоумённо, словно просыпаясь, смотрит на старика.

— Парень этот, светленький, напарником твоим был, так ведь?

И он твёрдо отвечает:

— Брат.

— Ну вот, — кивает старик. — Бери. Инструмент свой — великое дело. Я знаю. И память тебе. О брате. А теперь иди. Иди. А то ещё увидит кто.

— Спасибо, сэр, — машинально отвечает он.

И уходит…

…Но ведь не приснилось. Вот он, ящик Андрея стоит у его ног. Он показывал дежурному у входа, а сам толком и не посмотрел, что там. Но даже если инструменты заменили чем-то негодным и ненужным, то сам ящик тот же. Память. Эркин судорожно сглотнул, не открывая глаз. Спасибо вам, сэр, спасибо.

И ещё было…

…Он уже идёт по Мейн-стрит, всегда запретной для цветных, и его снова окликают.

— Постойте.

Он опять послушно останавливается и оглядывается. Белая женщина. Старая. Что ей надо?

— Я видела вас… с Джен. В Гатрингсе. В парке.

О чём это она? Гатрингс, парк?

— Вот, возьмите. Я уверена, что вы встретитесь.

Он смотрит на неё, видит, как шевелятся её бесцветные тонкие губы, слышит слова, но доходит до него как-то смутно, обрывками.

— Джен столько перенесла… я уверена, вы всё поймёте и простите…

Он должен прощать Женю? Она сумасшедшая? Или это у него самого крыша съехала? О чём это она?

— … уезжайте. Я видела его… Теперь ему понадобилась дочь, такие ни перед чем не остановятся… Возьмите, отдадите Джен, там я всё написала…

Он берёт конверт, который она ему протягивает, засовывает в карман и машинально повторяет:

— Спасибо, мэм.

Она что-то отвечает, и он уходит…

…Эркин тронул карман куртки. Да, конверт там. Письмо. Зачем оно ему? Он же неграмотный. Но… но если это правда, и Женя жива… Нет, нельзя, если обман — он не выдержит. А ему нужно найти Алису.

— Мороз! Кто тут Мороз?

Эркин вздрогнул и вскочил на ноги.

— Ты Мороз?

Перед ним стоял русский в форме с красной повязкой на рукаве.

— В первый кабинет.

— Иду.

Эркин подхватил ящик и пошёл через двор к уже знакомой двери.

Лейтенант встретил его такой радостной улыбкой, что у Эркина замерло сердце.

— Ну, Мороз, тебе везёт. На встречном запросе оказался. Живы твои и тебя ищут. Сейчас они в окружном фильтрационном. Держи направление и бегом в гараж. Сейчас как раз машина подходящая есть. Я позвоню, чтобы тебя поближе подбросили. Счастливо тебе, беги.

— Сп-пасибо, — у него вдруг стал заплетаться язык.

— Давай, Мороз, во двор и налево, там гараж. Беги. Направление не потеряй, без него тебя в лагерь не пустят.

Непослушными руками Эркин запрятал листок в нагрудный карман. А как он ушёл из кабинета и добрался до гаража, он потом не мог вспомнить. Как в отключке был. Двигался, говорил, а ничего не понимал.

Очнулся только в кузове, когда уже и Джексонвилль остался позади. И тогда стал устраиваться. Переложил письмо из кармана куртки во внутренний — Женя пришила ему для бумажника — чтобы не намокло, сел поудобнее, надвинул шапку на лоб и поднял воротник у куртки. Дождь сыпал, не переставая. Эркин сидел у кабины и бездумно следил, как убегает назад тёмно-серая блестящая от воды дорога. Вот и всё. Лейтенант сказал: "Твои". Алиса, девчонки… неужели… Женя… нет, если правда, если выжила… Сам "трамвай" он видел несколько раз, в первый — ещё в питомнике, мальчишкой. А вот выживших после такого… Пупсик ведь девчонка что надо была, всё при ней, смотреть приятно, а отвязали когда после всего… не узнал даже. Как подменили. А ведь на глазах привязывали. И недели не прошло, её в Овраг свалили, а Уголёк на следующую ночь сам себя кончил, повесился вроде. А Пупсик не в себе стала и тоже… Нет, лишь бы Женя, если она жива, он всё сделает, лишь бы жила. Лишь бы…

Машину так тряхнуло, что у него лязгнули зубы. Эркин протёр ладонью лицо и привстал, оглядываясь. Но смотри — не смотри, он не знает, куда его везут, совсем он ничего не знает. Всю жизнь в Алабаме прожил, а может, и в Луизиану его возили, он-то этого совсем не знает, Паласы всюду были, и все одинаковые. И зимой бродил, не глядя, не думая. Джексонвилль и Бифпит, ну, и Гатрингс — вот и всё, что знает.

Грузовик остановился, и Эркин перевесился через борт к кабине.

— Приехали?

— Держи карман шире, — огрызнулся шофёр. — Промоина впереди, гатить надо.

Эркин понял немного, вернее, ничего не понял, особенно про карман, но когда шофёр вылез из кабины с маленькой лопаткой, всё сообразил.

Вторая лопатка нашлась в кузове, а "гатить" оказалось не очень сложным делом: резать и ломать ветви и закидывать ими промоину. Ехавший в кабине офицер присоединился к ним. Гатили, мостили, толкали… Когда перебрались, шофёр посмотрел на Эркина и хмыкнул:

— А ты, я смотрю, ничего, рукастый. Не пропадёшь. Своих догоняешь?

Эркин кивнул, залезая в кузов. Да, он догоняет своих. Точно сказано. Ну, надо же, как дождь зарядил. Хуже, чем тогда в Мышеловке. Тогда три дня лило, а сейчас… шофёр ругался, что дороги с войны не чинили, поплывут. А чем это для него обернётся? Неизвестно. Лейтенант сказал, что его подбросят поближе. Это на сколько поближе, интересно?

Эркин старался думать о чём угодно, кроме Жени. Об этом думать нельзя. Слишком страшно. Всегда спал в дороге, а сейчас не может. Бурая в желтизну равнина, кривые, корявые деревья. И неумолчный шум то ли дождя, то ли… птицы какие-то, то будто небо кричит.

Эркин распахнул куртку и потёр ладонью грудь. Ничего. Он всё выдержит.

На развилке машина остановилась, и шофёр позвал его:

— Эй, парень!

Эркин понял, что пора вылезать. Он взял ящик и перелез через борт.

— Вон туда тебе, — шофёр показал ему направление. — Прямо и прямо по дороге, пока в ворота не упрёшься.

— Спасибо.

— Счастливо тебе, парень.

Когда машина уехала, Эркин застегнул куртку, взял ящик и пошёл.

Мокрый бетон, следы перепачканных глиной колёс, в трещинах жёлтая трава, и вырастающий впереди серый мокрый забор. Высокий, дощатый. Как… как на Пустыре?! Но Эркин не остановился. Пустырь, Овраг…? Да плевать… Там Алиса и… и если там и Женя… Он сам сказал Жене, что будет всегда с ней. И с Алисой. Закрытые ворота. Рядом с воротами одноэтажный домик. Слева от двери вывеска, перед двухступенчатым крыльцом металлический ребристый скребок для сапог.

Эркин шаркнул подошвами по скребку, поднялся по двум ступенькам и потянул на себя дверь. И перешагнул через порог.

Лампочка в белом круглом колпаке под потолком, несколько столов, за ними мужчина и две женщины в форме, у ближней стены несколько стульев и там сидит белый парень в кожаной, мокро блестящей куртке. И ещё две двери в разных стенах.

Эркина заметили сразу.

— Ага, ещё один, — сказала по-русски девушка за столом у окна.

Он не успел ни поздороваться, ни ответить, потому что его позвал мужчина в форме с офицерскими — Эркин уже это понимал — погонами.

— Иди сюда. Направление есть?

Спросили по-английски, и Эркин, доставая своё направление, ответил тоже по-английски привычной формулой:

— Да, сэр. Вот оно, сэр.

— Садись, — показывают ему на стул у стола.

Он садится, ставит ящик рядом на пол.

— Маша, опять из Джексонвилля.

— Чего это они повадились по одиночке направлять? — та, которую назвали Машей, перебрала у себя на столе папки и одну из них протянула офицеру.

— Это-то ничего, — отмахнулась другая. — Но ведь и наших-то почти нет. Одни… тёмные.

— Они, Зин, думают, что у нас мёдом намазано, — фыркнула Маша.

— Лезут и лезут, — кивнула Зина. — И хитрющие. В любую щёлку пролезут. Ну, чистые тараканы.

Они говорили по-русски. Эркин привычно держал лицо. Офицер быстро заполнял какие-то бумаги.

— Удостоверение есть?

— Да, сэр, — Эркин достал и положил на стол тёмно-красную книжечку.

Офицер просмотрел его удостоверение, что-то выписал и вернул.

— Держи, спрячь.

Его направление он вложил в папку и протянул Маше.

— Оформи всё, — сказал по-русски и ему по-английски: — Посиди здесь, подожди.

Ждать ему не привыкать. Под испытующе-насмешливыми взглядами Маши и Зины Эркин подошёл к стоящим у стены стульям и сел через два стула от белого. Беляк метнул на него бешеный взгляд, но смолчал.

— И чего он со своими не поехал? — спросила Зина.

— Не иначе с вождём разругался, — засмеялась Маша. — Но ты смотри, какой ушлый, Зин, и фамилия, и даже отчество — всё русское. И красивый, Зин. Тебе бы такого, а?

— Упаси бог, — отмахнулась, не отрываясь от бумаг, Зина. — Они все характерные, чуть не по ним что, за ножи берутся, и молчком всё.

Эркин слушал их разговор с неподвижным лицом, чуть опустив веки. Сколько он уже слышал таких разговоров. И на торгах, и в Паласах. Странно, конечно, не думал, что русские как… как беляки, думал, они другие. Но всё равно. Лишь бы пропустили. Туда. К Алисе, к Маше и Даше, к…

— Готово, Олег Михайлович, — весело сказала Маша.

— Хорошо. Мороз, — и по-английски: — Иди сюда.

Эркин снова подошёл к нему, офицер протянул ему листок.

— Заполни, — и, видя, что Эркин медлит, понимающе улыбнулся. — Неграмотный, так?

— Да, сэр, — вздохнул Эркин.

— Хорошо. Садись.

Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Спрашивают по-английски, и Эркин, помня о правиле отвечать на том языке, на котором спрашивают, говорит тоже по-английски. А пишет офицер сразу по-русски, что ли? Здорово. Нет, как утрясётся всё, надо будет научиться тоже. И читать, и писать.

— Семейное положение?

— Женат, сэр.

— И дети есть?

— Да, сэр, дочь. Мороз Алиса Эркиновна.

— А жену как зовут?

— Мороз Евгения Дмитриевна.

— Смотри, как наловчился, — фыркает у него за спиной Маша. — И не спотыкается.

— Олег Михайлович, — задумчиво говорит Зина, — а ведь они обе по нашим спискам проходят.

Эркин запнулся на полуслове и вскочил на ноги, бросился к её столу.

— Они живы? Здесь? Женя жива?! — забыв обо всём, он спрашивал по-русски.

— Ой, а ты русский знаешь? — удивилась Зина.

— Да, — нетерпеливо мотнул он головой и повторил: — Женя жива? Она здесь?

Покрасневшая до свекольного цвета, Маша рылась в своих бумагах.

— Здесь, здесь они, — улыбнулся офицер. — Садись, Мороз, закончим.

Эркин снова сел к его столу. Но теперь его спрашивали и отвечал он по-русски.

Ну вот, листок заполнен.

— Оружие есть?

— Нож.

— Покажи.

Эркин достал из кармана и протянул офицеру купленный вчера в Цветном складной нож. Они все там сразу купили себе. Лучше без штанов, чем без ножа. Неужели и этот отнимут? Он за него двадцатку отдал.

— Можешь оставить. Что в ящике?

— Инструменты.

— Покажи.

Эркин послушно поставил ящик на стол и открыл. Вид аккуратно разложенных и закреплённых, а не навалом, инструментов, казалось, даже удивил офицера.

— Хорошо. Если хочешь, сдай в камеру хранения пока, — Эркин машинально кивнул, думая об одном: Женя здесь. Они обе… и Женя, и Алиса. А офицер продолжал: — Сейчас иди в ту дверь на медосмотр, потом вернёшься сюда. Ящик можешь здесь оставить.

А как же… Алиса, Женя? Но не побрыкаешься. Эркин поставил ящик на пол у стола офицера и пошёл к указанной двери.

— Господин офицер, — заговорил по-английски сидевший у стены парень, — вы не забыли обо мне?

— Нет, Флинт, я помню, — спокойно ответил по-английски офицер. — Ответ на запрос ещё не пришёл. Ждите, — и уже по-русски: — А вам обеим урок на будущее: сначала подумать, а потом уже…

Эркин закрыл за собой дверь и оказался в маленьком, но явно медицинском кабинете, похожем на тот, на сборном, где он зимой получал свою первую справку. И даже врач — женщина, только молодая и… она что, метиска? Санитарка, значит? Ну и отлично.

— Привет, — сказал он по-английски.

— Здравствуй, — улыбнулась она. — На осмотр? Раздевайся.

Эркин снял и положил на стоящий у двери стул куртку.

— А врач где? — спросил он, расстёгивая рубашку.

— Я врач, — ответила она и рассмеялась, видя его изумление. — Что, не ждал?

Она говорила по-английски чисто и не по-рабски.

Эркин медленно, давая ей время обратить сказанное в шутку, снял рубашку, а она, истолковав его заминку по-своему, сказала уже серьёзно:

— Можешь только до пояса, но разуйся. Вши есть?

— Н-нет, — пробормотал он и, подумав, добавил: — мэм.

Она измерила ему рост, взвесила, осмотрела ему голову, выслушала, помяла живот и вынесла решение.

— Практически здоров. Одевайся.

Эркин одевался, а она заполняла на него карту. Услышав его полное имя, подняла на него глаза.

— По-русски понимаешь?

— Да, — перешёл он на русский. — И понимаю, и говорю, — и не удержался: — А… вы русская? — вовремя вспомнив, что ему говорил Андрей о вежливом обращении.

— Отец русский, — улыбнулась она. — Всё, иди.

— Спасибо.

— На здоровье. До свидания.

Эркин вернулся в первую комнату, подошёл к офицеру. Тот ему указал на стол Маши. Какое-то время его гоняли от стола к столу, выдавая ему бумажки. Талоны в столовую на неделю. Розовые на завтрак, жёлтые на обед, голубые на ужин. Всех по семь. Два белых талона на сигареты, пачка на талон. Два зелёных в баню, дополнительно за свои деньги. Картонная бирка-номерок на койку в мужском бараке. Он что, должен отдельно жить? Ему не разрешат со своими? Забито в семейном, придётся потерпеть. Ничего, днём всё равно вместе будете, твои в женском бараке. Выход свободный, вот, держи пропуск, но только с восьми до восьми, понял? Спиртного не приносить и не распивать. За пьянку, драку, не говоря о прочем, вылетишь из лагеря в две минуты, понял? И визы тогда не увидишь, понял?

Эркин кивал, со всем соглашаясь, конечно, он всё понимает, но… но…

— Всё понял?

— Да, — он рассовал талоны по карманам. — А… а женский барак где?

— Второй справа, — ответила Маша.

Эркин поблагодарил её и посмотрел на офицера. Ну, теперь-то всё? Он может уже войти?

— Вон туда.

— Спасибо, — Эркин подхватил ящик и шагнул к заветной двери.

— Так черномазых с краснорожими пускаете, — буркнул по-английски парень у стены.

И осёкся. Эркин, уже взявшись за ручку двери, быстро обернулся, внимательно оглядел его и вышел.

— Да, тебя, похоже, пускать не стоит, — улыбнулся офицер. — Для твоей же безопасности.

Эркин, стоя на крыльце, жадно оглядывал лагерь. Длинные приземистые бараки. Похожи на рабские, но с окошками. Там дальше, вроде как котельная, а рядом… душевая, здесь называют баней, да чего он, как дурак, ему же сказали, второй барак справа, это вон тот…

— Новенький, что ли?

Эркин посмотрел на небритого жилистого мужчину в засаленном пиджаке и кивнул.

— Русский, значит, знаешь, — ухмыльнулся тот.

— Да, знаю. А… что?

— А ничего. Откуда будешь?

— Из Джексонвилля.

Эркин спустился с крыльца и на всякий случай переложил ящик в левую руку. Но мужчина был, похоже, настроен мирно и выспрашивал из простого любопытства.

— Один? Отстал от своих?

— Да, — миролюбиво ответил Эркин. Ему здесь жить и заводиться не стоит. — Они в женском бараке, мне сказали.

— Чего-то я там индеек не видел, — мужчина, сомневаясь, покачал головой.

К ним подошли ещё трое мужчин, все в синих куртках угнанных.

— А ты что, в бабском царстве всех знаешь?

— Вроде тебя там как третьего дня выкинули, так теперь и вовсе не пускают.

— Кто у тебя там, парень?

— Жена и дочь, — твёрдо ответил Эркин.

— А чего ж отстал?

— Или бросил да передумал?

— В тюрьме сидел, — ответил Эркин.

Они переглянулись.

— Это за что?

— Сказали: самооборона.

— На Хэллоуин, что ли?

Эркин кивнул, жадно глядя на второй справа барак. Там открылась дверь, и на крыльцо вышла рыжеволосая девушка в брюках и накинутой на плечи серо-зелёной куртке. Даша, Маша? Видимо, у него изменилось лицо, потому что мужчины расступились перед ним. Ему что-то говорили, даже кричали вслед, он не слышал и не понимал.

— Где?! — выдохнул он в лицо всплеснувшей руками девушке.

— Господи, Эркин! Вернулся! Здесь, здесь мы все, идём скорей! Даша я, Даша, господи…

Его обнимали, вели по узкому коридору с множеством дверей, то распахивающихся, то захлопывающихся перед его носом. Гомон, крики…

…Алиса, с утра не гулявшая из-за дождя, сидела на кровати и хмуро слушала шум в коридоре. Конечно, она виновата, выскочила утром в коридор босиком и в одной рубашке, но это же когда было, а мама всё ещё сердится. И даже ушла в прачечную с тётей Машей без неё, а ей велела сидеть в кровати и не выходить. И теперь там что-то такое шумное и интересное, а она не знает. Ну не обидно? Она чуть-чуть покапризничала, а тётя Даша тоже рассердилась и сказала: "Ну и сиди одна", — и ушла, а теперь… Алиса шмыгнула носом от жалости к себе и приготовилась плакать.

Шум всё приближался, распахнулась дверь…

Восторженный визг Алисы перекрыл гомон не хуже сирены воздушной тревоги.

— Э-э-э-эри-и-и-ик!

Эркин поставил, почти уронил на пол свой ящик, шагнул вперёд, и Алиса прямо с кровати кинулась ему на шею. Он обхватил, прижал её к себе. Чьи-то руки снимали с него шапку, расстёгивали, стаскивали куртку. И голоса…

— Ну, надо же…

— Ну, на счастье им…

— Ты смотри, как вышло…

— А девчонка-то не его вроде…

— Да нет, смотри, как повисла…

— Женька-то где?

— Побежали за ней.

— Стирает…

— Ты смотри, редко когда мужик к дитю так…

— Да уж…

— Ну, дай им, господи…

Эркин прижимал к себе Алису, уткнувшись лицом в её шейку, и… и вдруг… вдруг на его плечи и голову легли руки, и он не увидел, не почувствовал, а… всем существом своим ощутил — Женя.

— А ну, пошли все отсюда, — скомандовал кто-то.

И снова загудели, стихая, голоса.

— Верно…

— Не цирк, смотреть нечего…

— Пошли, бабы…

Эркин не заметил, как они остались втроём, даже Даша с Машей вышли. Лицо Жени… её глаза… её руки… она плачет.

— Женя, — наконец смог он выговорить. — Женя, прости меня…

— За что? — всхлипнула Женя. — Эркин, родной ты мой, за что?

— Ну и чего плакать? — рассудительно заметила Алиса, вытирая ладошками мокрое лицо Эркина. — Он же вернулся. Мама, Эрик, вы чего?

— Ничего, — Женя ещё раз всхлипнула и улыбнулась.

Потом они сидели на кровати, Алиса у него на коленях, а Женя рядом, положив голову ему на плечо, и молчали, даже Алиса угомонилась. Наконец Женя вздохнула, как просыпаясь, вытерла лицо и встала.

— Алиса, отпусти Эркина.

— Неа, — ответила Алиса, цепляясь за него, но уже не всерьёз, а балуясь.

И Женя попросту сняла её с его колен.

— Давай, одевайся. Тапочки твои где? Эркин, ты…

— Мне сказали… — он прокашлялся, — мне в мужской барак номерок дали.

— Да? — огорчилась Женя, но тут же стала его утешать. — Ну, ничего, в семейном битком, по две семьи в комнате, и это ж на ночь только, а так мы всё равно вместе.

Он кивал, неотрывно глядя на неё. Женя… Женя прежняя. Неужели чудо, и она выжила и… и не заболела, и…

— Женя, — в комнату влетела Маша, — ты достирывать-то будешь? А то там очередь.

— Ой, бегу, — спохватилась Женя. — Эркин, ты пока сходи в свой барак, устройся и приходи. Алиска, оделась?

— Я с Эриком, — заявила Алиса, натягивая пальто.

— Ну, как знаешь. Эркин, ты её на молоко потом отведи, или нет, я сама…

Последние слова донеслись уже из коридора: Женя убежала. Эркин вытер рукавом лицо и встал.

— Ты мне ботики застегнёшь? — спросила Алиса.

Эркин наклонился и застегнул ей ботики.

— Ну вот, — Алиса взяла его за руку. — Идём, я тебе всё-всё покажу.

Эркин мягко высвободил руку и надел куртку, застегнул её, надел шапку. Откашлялся, прочищая горло, и взял свой ящик. Алиса снова уцепилась за его руку.

— Ну, идём.

Они вышли в коридор, и Алиса гордо сказала стоявшей там женщине.

— Тётя Таня, это Эрик. Он вернулся.

Эркин понял, что ему предстоит, и невольно поёжился. Женщина улыбнулась бледными губами.

— На здоровье, деточки.

Из барака они пошли в камеру хранения, где Эркин сдал свой ящик, получив жестяной кружок на шнурке. И отправились на поиски коменданта.

— Тебе надо на место определиться, — важно говорила Алиса. — Дядя Паша, тётя Айрин, это Эрик, он вернулся. А то как же без койки? Своя койка — первое дело. А это столовая, здесь на талоны кормят. Мишка, это Эрик.

Комендант — пожилой мужчина в форме — стоял у мужского барака и курил. Увидев Эркина и Алису, хмыкнул:

— Ну как, всем похвасталась? Никого не пропустила?

— Ага, — расплылась в улыбке Алиса. — Это Эрик. Он вернулся.

— Понятно. Беги к мамке, егоза, она в прачечной.

Его тон исключал вопросы и тем более сопротивление. Алиса отпустила руку Эркина, отступила на шаг и упрямо сказала:

— Эрик, я тебя здесь подожду.

— Жди, коли мокнуть охота, — комендант щелчком отправил окурок в стоящую у крыльца железную коробку. — Пошли, Мороз. Бирку не потерял?

— Нет, — Эркин вытащил из кармана номерок.

Он как-то не сознавал, что все вокруг говорят по-русски, а он всё понимает, и сам говорит, и его понимают.

Мужской барак внутри походил на женский как, впрочем, и снаружи. Только пахло дымом гораздо сильнее.

— Говорил чертям, чтоб не курили, — ворчал комендант. — Загорится, так полыхнёт сразу, никто выскочить не успеет. Так, ну-ка давай сюда.

Комендант постучал и сразу открыл дверь с крупно выведенными на ней белыми единичкой и семёркой, и они вошли в комнату, плотно заставленную кроватями и тумбочками. Шесть кроватей. На одной тюфяк свёрнут рулоном.

— Располагайся, Мороз, — комендант отметил что-то на его бирке и прикрепил её к спинке кровати.

И ушёл. Эркин огляделся. В комнате ещё трое. Один возился в своей тумбочке, двое спали, но проснулись, и теперь все трое с таким же интересом рассматривали его. Все белые. У Эркина неприятно похолодело внутри. Вот влип, так влип. Тесно, конечно, но отбиться он отобьётся. Да за драку его предупредили что будет.

Копавшийся в тумбочке парень встал. Он был одного роста с Эркином, но худее и нескладнее.

— Привет, — весело сказал он. — Ты откуда?

— Из Джексонвилля, — настороженно ответил Эркин.

Небритый полуседой мужчина, лежавший на кровати в углу, шумно зевнул и сел.

— От племени отстал?

Ни в тоне, ни в вопросе Эркин не услышал подвоха и ответил спокойно:

— Я не знаю своего племени.

— Одному хреново, — сочувственно сказал третий. — Будешь теперь к какому-то другому прибиваться?

— Нет, — Эркин развернул тюфяк, внутри которого оказались одеяло, подушка и две простыни, застелил кровать. — У меня жена и дочь здесь.

— Русские? — улыбнулся парень. Эркин кивнул, и парень продолжил: — Ну и правильно. Я — Костя. Константин Рютин, — и протянул руку.

— Эркин Мороз, — ответил на рукопожатие Эркин.

Мужчин звали Анатолием и Романом. Эркин так же поздоровался с ними за руку. Костя поглядел в окно.

— Твоя пацанка, что ли?

— Моя, — Эркин оглядел застеленную кровать. — Ждёт меня.

— Ладно, потом поговорим, — кивнул Анатолий, укладываясь обратно. — Ох, отосплюсь. За всё прошлое и за будущее.

Костя и Роман засмеялись. Улыбнулся и Эркин. Ну, кажется, обошлось. Правда, он ещё двоих не видел, но одному против всех уже не придётся. Уже легче.

Алиса, увидев его, сразу опять вцепилась в его руку.

— А теперь на молоко пойдём, да?

Эркин вспомнил, что Женя говорила об этом, и кивнул.

— Пошли.

Алиса повела его к столовой, по-прежнему представляя всем встречным. Если она кого по имени не знала, то заявляла просто:

— Вот, это Эрик!

И тащила его дальше.

Дождь не то что перестал, но заметно уменьшился. У столовой стояли дети. От совсем маленьких до подростков. Взрослых мало, только несколько женщин, держащих на руках совсем уж маленьких. Вышла на крыльцо молодая женщина в белой куртке поверх военной формы и стала вызывать по списку. Вызванные протискивались мимо неё в дверь.

— Мороз Алиса!

— Я! — звонко выкрикнула Алиса и полезла к двери, отпустив руку Эркина. — Эрик, ты подожди меня, я быстро.

Наконец все дети вошли. Вошли и женщины, державшие своих на руках. Ну что, Алиса просила подождать. Он подождёт. Эркин огляделся. Ветер рябил лужи, но грязи особой нет, так, обычная. Серые длинные бараки. Это он уже понял. Женский, мужской, а вон тот, видно, семейный, вон домик комендатуры, там дальше ещё барак, чуть поменьше, но тоже видно, что жилой, котельная, душевая, а вон то, должно быть, прачечная. Народу больше стало… А от женского барака идёт, к нему идёт… Женя. И он не спит, это на самом деле. И по Жене даже не видно, не заметно совсем, что с ней было. Неужели чудо всё-таки есть?!

Когда Алиса выбежала из столовой, на ходу дожёвывая булочку, Женя и Эркин стояли рядом и разговаривали. Вернее, говорила Женя, а Эркин кивал и со всем соглашался, ничего не понимая.

— А вот и я, — ткнулась им в ноги Алиса.

Женя достала носовой платок и вытерла ей губы и подбородок.

— Ты "спасибо" сказать не забыла?

— Ну, мам, — вывернулась из её рук Алиса, — что я, маленькая? А теперь куда пойдём?

Женя улыбнулась.

— Домой. Посидим у нас до ужина.

Алиса испытующе посмотрела на неё, нахмурилась, что-то соображая, и кивнула.

— Ладно, — и встала между ними, взяв их за руки. — Вот так.

Так втроём они и прошли в барак. Эркин уже уверенно вошёл в комнату Жени. Даша и Маша шили, сидя на кроватях у окна. Женя раздела Алису. Эркин, поглядев на пол, скинул у порога сапоги, оставшись в портянках, снял куртку.

— Вот, — тянула его за руку Алиса, — сюда садись.

И когда он сел, устроилась рядом с ним. Женя села на другую кровать, напротив, и улыбнулась.

— А вот теперь рассказывай.

Даша и Маша собрали шитьё и пересели к Жене.

— Ага, рассказывай.

— Ты документ сразу нашёл?

— Сразу, — улыбнулся Эркин. — Спасибо, без него я бы долго колупался, а так… показал, и меня сразу сюда направили.

— Тебя когда выпустили?

Эркин не успел ответить. В дверь постучали, и в комнату заглянула женщина. Вроде Алиса называла её тётей Аней.

— Ой, вы уж извините, я спросить только, Жень, ты выйди на минутку.

Обращалась она к Жене, но смотрела на Эркина. Женя легко встала и вышла в коридор. Быстрый неразборчивый шёпот и громкий голос Жени:

— Ну, так сами и спросите.

Эркин невольно напрягся. Женя вернулась, и за ней вошли женщины. Пять или шесть, Эркин не разобрал, да ещё в дверях столпились не поместившиеся.

— Ты уж извини, — начала одна, — тебя в Хэллоуин загребли, так ведь? — Эркин кивнул. — А отвезли куда?

— В Диртаун, — ответил Эркин.

— Ты там наших кого не встречал? Из Вудстока.

— Из Вудстока были… в синих куртках. Нас во дворе выпускали когда и по машинам рассаживали, я слышал.

— Это когда? — подалась к нему другая женщина с короткими по-мужски остриженными светлыми волосами.

— Вчера утром. Из Вудстока, Мэриленда, Квинстауна и Соммервилля, — перечислял, вспоминая, Эркин.

— И всех выпустили?

— Наших, из Джексонвилля, всех, — ответил Эркин. — А там не знаю. Мы только и увидели друг друга, когда на машины загружались.

— А сюда ты как попал?

— Пошёл в Джексонвилле в комендатуру, показал удостоверение, подождал, пока запрос делали, и всё, — улыбнулся Эркин.

— Долго ждал? — требовательно спросила начавшая разговор.

— Часа два. Лейтенант сказал, что я во встречный запрос попал.

— Ой, ну да, — поняла Женя. — Я же о тебе запрос сдавала.

— Ну и ладно, бабы, — решительно сказала беловолосая. — Наши, значит, тоже завтра-послезавтра приедут. Запросы-то все сдали.

— И то.

— Спасибо, парень.

— Ой, боюсь, мой-то закрутиться может.

— Да с кем ему, все ж наши здесь.

— Спасибо тебе.

Они уже выходили, когда одна из них, молчавшая до этого, вдруг спросила:

— В тюрьме-то… не очень били?

И сразу все повернули обратно, набиваясь в комнату. И в наступившей тишине Эркин ответил:

— Совсем не били. И кормили хорошо. Сытно.

— А… спали как?

— На койках, одеяла дали, — Эркин улыбнулся. — У нас один выходить не хотел, говорил, что ему в тюрьме лучше.

Все рассмеялись. Снова поблагодарили и вышли. Когда за ними закрылась дверь, Женя спросила:

— Эркин, тебя и вправду…?

— Нет, — замотал он головой. — Да никого на допросах и пальцем не тронули. И кормили хорошо, трижды в день.

— И чем? — спросила Алиса.

— Каша, хлеб, чай, — добросовестно перечислял Эркин. — И суп ещё в обед.

— И всё? — встревожилась Женя.

— А чего ж ещё? — удивился Эркин и улыбнулся. — Трижды в день кормили. И паёк большой. Всё было хорошо, Женя.

— Нет, плохо, — заявила вдруг Алиса. — Сладкого не было.

Эркин невольно рассмеялся, рассмеялась и Женя. Алиса обиженно надула губы, но решила не заводиться.

— В Джексонвилле как? — спросила Маша.

— Ну, что сожгли, то сожгли. Церковь только заделали немного, — начал рассказывать Эркин. — Из раненых, кого, говорили, в русский госпиталь увезли, ещё никто не вернулся.

— Ну да, — кивнула Даша, — там тяжёлых было много, это надолго.

— Наших всех похоронили, — продолжил Эркин и по лицам Даши и Маши понял: это главное. — Не в Овраг свалили, а могилы вырыли, гробы сделали, поп и пел, и читал. Сказали, что всё сделали, как положено.

— Сказали? — переспросила Женя.

— Да, — кивнул Эркин. — Нас когда привезли, уже кончилось всё. Всех из морга забрали. И доктора вашего, и жену Мартина.

— Всех? — у Даши задрожали губы.

— Сказали, всех. Таких, — Эркин с трудом выговорил, — сожжённых, шесть человек было.

— Опознали? — глухо спросила Маша.

— Головешки, — коротко ответил Эркин и, покосившись на прижавшуюся к его боку очень серьёзную Алису, повторил: — Всё как должно сделано.

— Да, — понимающе кивнула Женя. — Что уж теперь…

Эркин прислушался к шуму в коридоре.

— Что это?

— На ужин собираются, — Женя решительно тряхнула головой. — Давайте и мы. Эркин, тебе талоны дали?

— Да, — Эркин улыбнулся. — Целая пачка, чуть не запутался.

Женя встала и знакомо захлопотала, одевая Алису. Встал и Эркин, обулся, надел куртку. Оделись Даша с Машей. Алиса немедленно уцепилась за руку Эркина.

— А ты больше не уйдёшь?

— Не уйду, — так же серьёзно ответил Эркин.

Они все вместе вышли из барака и направились к столовой. Безостановочно сыпал дождь, но ветра не было, и сумерки казались тёплыми. Окна столовой светились жёлтым и тоже тёплым светом. Внутри сразу у двери длинные вешалки с крючками. Раздеваясь, Эркин вынул из куртки бумажник и, подумав, засунул его в задний карман джинсов: нагрудные карманы рубашки были набиты ещё не разобранными талонами. Напротив вешалки располагался прилавок. Сигареты, конфеты, печенье, какие-то баночки.

— Здесь за деньги всё, — потянула его Алиса. — А на талоны только курево.

Эркин кивнул, решив, что и после ужина успеет посмотреть. Они вошли в большой зал и встали в очередь. С порога Эркин быстро оглядывал сразу и просторное, и тесно заставленное столами и стульями помещение. Ага, понятно: даёшь талон и получаешь поднос с едой. И уже идёшь на место. Столы на четверых и шестерых. Удачно. Женя отправила Алису занять им во-он тот стол, на пятерых, поняла? И достала два голубых талона. Достал свой талон и Эркин. Очередь двигалась быстро. Он приготовился помочь Жене управиться с двумя подносами, но Женя, подавая талоны, сказала толстой румяной женщине в белом халате.

— Один поднос.

Та понимающе кивнула и быстро переставила тарелки, оттолкнув опустевший поднос назад к двум девушкам, тоже в белом, быстро накладывавшим еду и расставлявшим тарелки и стаканы на подносы. Принимая талон от Эркина, женщина окинула его зорким, всё замечающим взглядом.

— Новенький, что ли? — и, не дожидаясь его ответа, спросила Женю, осторожно поднимающую уставленный поднос. — Твой никак?

Женя счастливо кивнула.

— Ну, бог в помощь, — улыбнулась толстуха, подавая Эркину поднос.

Он поблагодарил кивком, и хотел поменяться подносами с Женей — ей же тяжело — но Женя уже шла к столу, за которым вертелась, гордо оглядываясь по сторонам, Алиса. Маша и Даша уже расставили свои тарелки. И Даша помогла Жене, взяв её поднос. Эркин быстро составил на стол своё и отобрал подносы у Даши.

— Вон туда, — показала ему Даша, — на тот стол.

Эркин отнёс и положил их подносы на маленький столик в углу, где уже громоздилась неровная небрежная стопка, секунду подумал и, быстро подровняв её, пошёл обратно. Сел на своё место. Он оказался на торце, между Женей и Дашей. Большая тарелка с макаронами и мелко нарезанным мясом, два больших толстых куска хлеба и стакан горячего чая, накрытого круглой булочкой. Живём! Он вдруг ощутил, что голоден. Ну да, считай, как утром кофе у Мартина попил, так и не ел больше.

Они уже ели, когда у их стола остановился с подносом в руках парень. Он сначала пошёл было к свободному стулу, но, увидев Эркина, замер на месте. Эркин сразу узнал его. Значит, всё-таки пустили. Как его называл офицер? Флинт? Да, так. Ну-ну, посмотрим. Маша и Даша насмешливо фыркнули над растерянностью парня. Тот густо покраснел и… решительно поставил поднос. Эркин продолжал есть, сохраняя невозмутимое выражение. От соседних столов тоже поглядывали на парня с насмешкой. Эркин, ещё стоя в очереди, заметил: если здесь кто и не любил цветных, то держал это при себе. Расслабляться, конечно, ещё рано, но… а вон ещё цветные, два негра, мулатка, ещё кое-где мелькают. Ничего, с этого… Флинта быстро спесь собьём. Пусть только трепыхнётся.

Женя заставила Алису доесть макароны и хлеб и только тогда разрешила ей взяться за чай.

— Эркин, тебе не будет голодно? Возьми у меня, мне много столько.

Эркин мотнул головой и изобразил, что доедает через силу. Женя недоверчиво улыбнулась, но не стала спорить. Эркин взял стакан и с наслаждением отхлебнул. Хороший чай. Не такой, как дома, конечно, но лучше, чем в тюрьме. И сладкий.

В столовой ровный неумолчный, но и не слишком громкий шум голосов. Русская речь с изредка вплетающимися английскими словами. По напряжённой позе и застывшему лицу Флинта Эркин догадался, что русского тот совсем не знает. Чего ж тогда уехать решил? Не иначе, как на хвосте у него висят. Ну, это его проблема.

Если бы не Флинт, Эркин бы помог с уборкой, но Маша мигнула ему, и он остался сидеть, пока она собирала и относила грязную посуду. Встали все разом и не спеша пошли к выходу, оделись. Эркин подошёл к прилавку и достал белый талон, молча протянул его продавщице. Она так же молча взяла у него талон и дала пачку сигарет. Эркин сунул её в карман куртки и достал бумажник. Он сразу решил взять печенья, но растерялся от незнакомых обёрток. Подошла Женя и мягко взяла его за локоть.

— Ты что? Эркин?

— Вот. Хочу купить, — он улыбнулся какой-то новой незнакомой ей улыбкой. — И не знаю, что.

— Эрик, — сразу вмешалась Алиса, — ты вот это возьми. Оно с изюмом.

— Алиса! — возмутилась Женя.

Но Эркин уже протягивал продавщице деньги. Она подала ему прозрачный пакетик и отсчитала сдачу. Алиса потянулась к пакетику, но, поглядев на лицо Жени, вздохнула и спрятала руки за спину. Эркин убрал деньги в бумажник и засунул его во внутренний карман куртки. Хрустнул конверт, он вспомнил о письме, но тут же снова забыл. Успеется. Джексонвилль остался позади, и всё, что там было, пусть тоже… Не хочет он сейчас ни думать, ни говорить о Джексонвилле. Пакетик с печеньем он отдал Жене.

Они шли к бараку, и Женя говорила, что завтра она возьмёт в камере хранения его мешок, сегодня уже опоздали, она как-то не сообразила сразу, они, как все, оставили себе самое необходимое, а остальное сдали на хранение, в комнатах и так тесно, и вообще, чтобы в соблазн не вводить, и он возьмёт себе, что нужно, скажем, три смены, а остальное сдаст обратно. Эркин кивал. Да, конечно, они так и сделают. Было так странно, что он идёт рядом с Женей при всех, и никого не надо бояться…

Снова пошёл дождь, и видимо от этого быстро стемнело. Он дошёл с ними до их комнаты. Женя сразу стала переодевать Алису, по лицу женщины, заглянувшей за каким-то пустяком в комнату, Эркин понял, что ему пора уходить, и встал с кровати Жени.

— Я… я пойду?

— Да. Алиса, я приду, чтобы была готова.

Женя вышла с ним на крыльцо.

— Ох, Эркин, неужели это правда? Что мы вместе, — она негромко рассмеялась. — Даже не верится.

Он стоял перед ней, комкая в руках шапку.

— Я… я не знаю, что сказать… Женя, я не верю… я проснусь сейчас…

Женя обняла его и, потянувшись вверх, поцеловала в щёку.

— Это не сон, Эркин.

И снова по этому скользящему, гладящему кожу поцелую он узнал Женю. У него дёрнулись, задрожали кубы. После всего, после… она поцеловала его?! Судорога сжала горло, и он только молча смотрел на неё. Женя погладила его по плечу.

— Ты устал, иди спать. Спокойной ночи, Эркин.

Эркин молча кивнул: говорить он всё ещё не мог. И повернуться, уйти, оставить её… тоже не мог. Женя поняла это и сама повернула его и даже в спину подтолкнула.

— Иди спать, Эркин. Завтра тоже будет день.

Ослушаться он не посмел. Но через два шага оглянулся. И увидел, как за Женей закрылась дверь барака. Скомканной шапкой он вытер лицо и пошёл к мужскому бараку. Странно: ничего не делал, а устал…

У крыльца стояли в кружок и курили мужчины, почти всех он уже видел, только имена не все помнит. Увидев его, они чуть-чуть разомкнули круг, и Эркин понял. Он встал рядом и достал сигареты. Здесь курили, не передавая по кругу, а каждый свою. Эркин вытащил одну себе и передал пачку соседу. Обойдя круг, она вернулась полупустой. Он сунул её в карман и жестом попросил прикурить. К нему протянулись сразу две руки с зажигалками, и Эркин ухитрился прикурить сразу от обеих.

— А скажи, как льёт.

— Да, теперь надолго.

— Осень.

— А снега не дождёшься, — тоскливый вздох.

— Прошлой зимой был, — вступил в разговор Эркин, стараясь говорить, как можно чище.

— Был, да не лежал, — возразил тосковавший о снеге.

Разговор о погоде, о всяких пустяках. Прошлое все отсекли и о нём говорить пока не хотели, а о будущем… только гадать. Докурив, разошлись.

Войдя в свою — уже свою! — комнату, Эркин застал Анатолия и Романа спящими, Кости не было, а вот ещё двое, днём он их не видел. Один — смуглый и черноволосый, на первый взгляд даже не примешь за белого — сидел на своей кровати и читал газету. А второй — стриженый наголо, со шрамом на подбородке — лежал и курил, глядя в потолок.

— А, новенький, — оторвался от газеты смуглый.

Эркин кивнул, снимая куртку.

— Я — Фёдор или Тедди, если хочешь.

— Эркин Мороз, — уже привычно представился Эркин.

— Мороз — это пойдёт, — кивнул Фёдор.

— Грег, — буркнул со шрамом.

Эркин невольно вздрогнул. Грегори?! Нет, совсем не похож. Вошёл с полотенцем на плече Костя, улыбнулся.

— О, все в сборе! Ну, кто куда, а я на боковую.

Эркин повесил куртку на гвоздь у двери рядом с пальто, плащом, двумя тёмно-синими куртками и армейской шинелью со следами от споротых нашивок и, сев на кровать, стал разбирать талоны.

— Ты их в тумбочку сложи, — посоветовал, раздеваясь, Костя, его кровать была рядом. — Все в ящиках держат, чего с собой таскать. У нас на этот счёт строго. Визу никому не охота терять.

— Спасибо, — Эркин вздохнул, справляясь с голосом. — Баня… как работает?

— А как всё. С восьми и до восьми, — Костя зевнул. — А умывальники в конце, в уборной.

— Ага, — Эркин разложил талоны в ящике тумбочки, взял полотенце и встал.

Уборная в дальнем торце барака. Народу немного, толкаться и ждать особо не пришлось. От казённого полотенца пахло как… как и в тюрьме. Не сказать, что уж очень неприятно. Заметив, что кое-кто тут же прямо под кранами стирает, Эркин быстро разулся, смотал портянки, натянул опять сапоги на босу ногу и занял освободившуюся раковину.

— Чего без мыла? — рыжеусый голубоглазый мужчина выкручивал над раковиной трусы. Веснушки у него так густо покрывали не только щёки и скулы, но даже плечи, что кожа казалась красноватой.

— Не купил ещё, — ответил Эркин, вспоминая, было ли мыло на прилавке в столовой.

— Завтра сходишь в баню, купишь. Держи, — рыжеусый протянул ему жёлтый обмылок.

— Спасибо, — улыбнулся Эркин, быстро намылил портянки и отдал мыло. Трусы снимать не стоит, завтра возьмёт бельё, сходит в душ, нет, надо привыкать и про себя по-русски, как все говорят, в баню, и уж тогда… — А сушить где?

— На батарею под окно повесь, к утру просохнет. Отожми только, как следовает, чтоб на пол не накапало.

Рыжеусый закончил стирку и ушёл, а его место заняли двое мальчишек, лет по пятнадцати, не больше. Они не столько мылись, сколько брызгались и топили друг друга в раковине. Эркин прополоскал и выкрутил портянки и отошёл, уступив место седому в заплатанной рубашке.

Вернувшись в комнату, Эркин повесил полотенце на спинку кровати у изголовья, но так, чтобы не касаться головой, а портянки на длинную ребристую трубу под окном. И в самом деле, труба горячая, к утру просохнет. Здесь уже висели чьи-то носки и выцветшая до голубоватой белизны майка. Одежду все складывали и вешали на спинку в изножье. Эркин быстро разделся и лёг. Фёдор по-прежнему читал, а Грег уже спал. Эркин завернулся в одеяло, натянув угол на лицо, чтобы уйти от света, как уже привык в тюрьме.

— Федька, — глухо сказал из-под одеяла Роман. — Гаси свет, понял, нет?

— За день не надрыхся? — спокойно ответил Фёдор, переворачивая страницу.

— Гаси, пока я не встал, — подал голос Анатолий.

— А пошли вы… — затейливо, но беззлобно выругался Фёдор, но всё-таки сложил газету и встал.

Эркин слышал, как он прошёл к двери и щёлкнул выключателем. Потом стукнула дверь, видно, в уборную пошёл. Эркин откинул одеяло с лица и лёг на спину. Какой был долгий день. И кончился. Женя… Женя рядом. Значит, что? Значит, не зря у него сердце молчало у могил, что у церкви, что на белом кладбище. Ладно, об этом нечего, отрезано. Теперь… теперь всё заново. Это уже не Алабама, здесь другие порядки… Флинт этот если сунется, отметелю… аккуратненько, чтоб не придрались. Андрей говорил: "Технически". Ох, Андрей, Андрей, прости меня, брат. Я себе никогда не прощу. Женя простила, а я… Женя… похудела как, глаза на пол-лица, ничего, если выход свободный и город недалеко, схожу, подзаработаю и прикуплю к пайку. И ей, и Алисе. Паёк хороший, но всё — паёк. Завтра… завтра он возьмёт себе двое трусов, ещё две пары портянок, две рубашки, мыло и мочалку купит. Женя сказала, что она все вещи взяла, только постели оставила. И тряпки, совсем уж ненужные. Ну, и посуду, утварь всякую кухонную, мебель… похоже, что так. Но кто же это так квартиру разворотил, все перины, подушки, даже одеяла вспорол, пух с ватой выпустил?

Вернулся Фёдор. Не зажигая света, прошёл к своей кровати, разделся и лёг. Когда он затих, Эркин открыл глаза. Да, на дворе горят то ли фонари, то ли… как их, да, прожекторы, и через незанавешенное окно достаточно светло. Он закинул руки за голову и сразу ощутил помеху. А, это же часы, что Мартин ему подарил. На память. Он поднёс руку к глазам. Стрелки и цифры светились молочно-белым цветом. Маленькая между десятью и одиннадцатью, большая — на семёрке. Это сколько? Неважно. Завтра покажет их Жене и попросит, чтобы научила разбираться. И самая длинная тонкая стрелка быстрыми мелкими рывками движется. А, это ему ещё Джонатан показывал. Полный оборот — минута. Ладно. Снять их, что ли, на тумбочку положить? Нет, не стоит. Не видел ни у кого, пусть на руке будут. Привыкнет. В наручниках же спал, и ничего.

Сонное дыхание, похрапывание… надо спать. Дорога, жёлто-бурые поля, Алиса в красном пальтишке тянет его за руку, русский офицер смотрит его удостоверение, Женя… Женя… Он беззвучно шевельнул губами, уже засыпая, наконец засыпая. Всё, кончено, отрезано, оторвано. Он ушёл, слышите вы, рожи, морды, хари? Никому, никогда, ни разу не показал, не намекнул, не дал прорваться, но он знал, что уйдёт, сбежит. Рабу бежать некуда, никто не поможет, не укроет, так говорили, да? Рождённому рабом и умереть рабом, так? Врёте, всё вы врали. Он ушёл!

Эркин улыбнулся, не открывая глаз. Он спит. Завтра с утра, ну, там будет видно, что с утра. Будет жизнь совсем другая. Он не знает, будет ли лучше, да никогда и не думал так, не такой уж он дурак, чтоб не понимать: только хорошо не бывает, всяко будет, но по-другому — это главное, это… А остальное? Он справится со всем, всё выдержит. Он ушёл. И неважно, сколько ему ещё идти, и куда, он ушёл, ушёл, ушёл…

Эркин спал и улыбался во сне, и ни храп, ни сонное бормотание соседей не разбудили его. А может, это дождь так усыпил, в дождь всегда хорошо спится. И спешить некуда. Ни к бычкам, ни за водой и дровами не нужно. Спи, сколько хочешь. И снов своих он не запомнил, а может, ему ничего и не снилось.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Тим уложил и закутал Дима, загородил лампу, чтобы свет не мешал малышу, и раскрыл книгу. Столько лет прошло, как учился, а экзамен — дело серьёзное. Хорошо, что нашёлся учебник на английском. И вообще… всё так хорошо устраивается, что даже страшно. В самых смелых мечтах он и не думал о Русской Территории. А ведь там-то уж точно до него никто не дотянется. И всего неделя ему. На всё про всё. Конечно, с ежедневными походами в их сарай и с вознёй по хозяйству ему к экзамену не подготовиться. И за Дима спокойнее. Здесь и крыс нет, и пол не земляной, а то весной Дим как начал кашлять, так всё лето почти, а застудит лёгкие… много ли такому малышу надо. А здесь… пол деревянный, кровати… даже бельё им дали. И одеяла. Две кровати вплотную, тумбочка и… всё, больше ничего в этот закуток не влезло. Он сегодня полдня вытаскивал отсюда всякий хлам, мыл, чинил проводку. Завтра, да, уже завтра, он сходит в сарай, домом-то его не назовёшь, заберёт остатки вещей и предупредит хозяина, что съезжает.

Тим поймал себя на том, что только водит глазами по строчкам, и сердито тряхнул головой. С этим со всем решено и думать нечего. За жильё и питание за неделю он заплатил. Деньги ему этот… вернул. Все. И большая сумма оказалась. Нет, надо заняться делом. Так он полночи просидит и ничего не выучит. Но помимо воли его мысли снова и снова возвращались к сегодняшнему…

…— Как дальше думаешь жить, Тим?

— Я… я не понял вас, сэр. Я работаю, у меня сын, что ещё? — он улыбнулся ненавидимой им заискивающей рабской улыбкой.

Неужели его хотят уволить? За что?!

— А уйдём, что тогда?

Он невольно понурился.

— Буду искать работу, сэр.

— А с жильём? Где ты сейчас живёшь?

— В сарае, сэр, — вырвалась правда. И тут же заторопился, прикрывая её. — Я печку купил, сэр, железную, так что тепло.

— Ну да, ну да, — Старый Серж насмешливо кивает. — То-то ты сына с собой таскаешь. Боишься одного оставлять, разве не так, — и сам отвечает за него. — Так. Во всё тряпьё на ночь заворачиваешь, куртку свою сверху, а сам рядом зубами стучишь, — и в ответ на его изумлённый взгляд — неужели за ним следили?! — насмешливо машет рукой. — Знаю, сам через это прошёл. Ладно, это всё мелочи, перебиться можно. А о будущем ты думал? И своём, и Дима. В какую школу он пойдёт? Ну?!

— Я уже думал об этом, сэр, — вздыхает он.

— И чего надумал?

— Ничего, сэр, — разводит он руками. — Был бы я посветлее…

— А он потемнее, — заканчивает за него Старый Серж. — Если бы да кабы… Не знаешь этой присказки? Ничего, узнаешь. Дим у тебя русский, это ты знаешь?

Он мрачно кивает. Ещё зимой догадался.

— Жить вам здесь спокойно не дадут. Дима ведь в Цветном не примут. Верно? Верно. Это раз. Тебе как белому жить не дадут. Тоже верно. И это два, — Старый Серж загибает пальцы. — А встретишь кого из своих хозяев, что тогда будет? Это три. Ну, чего молчишь?

— А что я должен говорить, сэр? — он чувствует, что начинает злиться. — Я уже думал об этом. И что из того? Я — негр и никогда не побелею. Дима я не отдам. Никому. Надо будет, если прижмут…

— Стрелять будешь, ясно, — снова перебивает его Старый Серж. — И сядешь в тюрьму, если тебя в перестрелке не шлёпнут. А Дим в приют пойдёт. Это всё тоже ясно и верно. Ладно. А уехать не думал?

— Куда, сэр? Где я смогу жить, как хочу? Скажите, сэр, я поеду. В Луизиане, Аризоне, где? Везде одинаково, сэр.

— А на Русской Территории. В России? Не думал об этом, — щурится Старый Серж.

— Кто же меня туда пустит? — удивляется он.

— Это не проблема, не бери в голову. Речь о тебе идёт. Поедешь в чужую страну? Всё другое будет. Язык, обычаи…

И он срывается.

— Я к чёрту под хвост поеду лишь бы… лишь бы в покое оставили. И меня, и Дима.

— Понятно, — кивает Старый Серж. — Ну, смотри, Тим, не передумаешь? Назад не повернёшь?

Он устало усмехается.

— Назад — это в рабы? К хозяину под плеть?…

…Тим разгладил смятую кем-то до него страницу. Учебник старый, захватанный. И рисовали в нём, и чертили, и подчёркивали… А он, оказывается, многое, да почти всё помнит. Автомобиль, устройство, эксплуатацию, ремонт — это всё он сдаст. И покажет, и расскажет. Рассказывает он, конечно, хуже, чем делает, но… справится. А вот правила, знаки… если у русских они другие, то будет тяжело.

Вздохнул и заворочался, сталкивая с себя одеяло и кожаную куртку, Дим. Тим быстро повернулся к нему.

— Ты что?

— Пап, жа-арко.

Тим осторожно губами тронул лоб мальчика. Нет, всё обычно. Может… А ведь и впрямь здесь теплее, чем в их сарае. Он взял свою куртку и повесил её на гвоздь у двери, над пальтишком Дима.

— Так лучше?

— Ага, — вздохнул Дим, зарываясь в подушку, и вдруг рывком сел, протирая кулачками глаза. — Пап, ты где?

— Здесь я, — Тим сел на кровать и Дим сразу полез к нему на колени. — Ты чего? Ночь сейчас, спи.

— Да-а, а ты чего не ложишься?

— И я сейчас лягу.

Но Дим уже устроился у него на коленях, положил голову ему на плечо и опять заснул. Тим осторожно переложил его в кровать, укрыл. Всё, надо тоже ложиться. А то как он завтра полусонным работать будет? Тим закрыл учебник, разделся, складывая одежду на спинку кровати, и лёг. Да, на простынях, под одеялом… давно не спал. Дим не жмётся к нему, раскидывается во сне. И он сам чувствует, насколько теплее. Хорошие одеяла дали, совсем не вытертые. И не дали, а продали. Это теперь его. И простыни. Четыре штуки и четыре наволочки. Уезжать будет, то матрацы и подушки сдаст, а бельё и одеяла заберёт. И в дороге, и на новом месте будет легче. Из одежды Диму… ботинки тёплые, все говорят, что в России холодно… хотя тут загадывать нельзя. Вот сдерут с него неустойку за сарай, что съезжает, не предупредив за две недели, хотя… опять же, он не помесячно, а понедельно платил, так что можно и поспорить. А печку… печку он загонит, топчан их, конечно, столо-шкаф из ящика — это ни один дурак не купит, ну, и чёрт с ними, но печку он неплохую смастерил, на лопуха очень прилично пойдёт. Тряпьё, чем топчан застелен… туда же, к чёрту. Посуда… Кружки из консервных банок, пара мисок, армейский плоский котелок… Котелок удобный, миски и ложки тоже с собой. Кружки? Бросить их, что ли, купить нормальные? Диму на зиму всё нужно, он растёт. Пальто это когда летом покупал, Диму чуть не до ботинок было, а сейчас только колени закрывает, хорошо, ума хватило рукава не обрезать, скоро отворотов уже не будет. И самому бы пару рубашек, тёплых. Его рабская совсем заносилась, хорошо, куртке сносу нет и ботинки окованные, не продерутся… Ладно. Надо спать.

Тим повернулся набок лицом к Диму. Теперь если малыш проснётся, то он легко дотянется до него. Давно не спал раздетым, да, с той ночи в пустой квартире. Как же хорошо… Они уедут. И никогда, никогда он не увидит бледно-голубых холодных глаз, рассматривающих человека как… как насекомого. И не услышит этого голоса, этих слов… А по-русски не страшно. Си-ту-а-ци-я. Нет, дёргает, конечно, но не так, совсем не так. Конечно, ещё и язык надо учить, русский, говорят, трудный, но ему и не такому приходилось учиться. И так хорошо выучился, что и хочешь забыть, а всё помнишь. Но это всё побоку. А когда уедут, то и вовсе из головы можно будет выкинуть. Будто этого никогда и не было, не было, не было…

Аристов захлопнул журнал и устало протёр глаза. Всё. На сегодня, можно считать, всё. Сейчас добраться до своей комнаты и спать. Если только его опять не перехватят. Как в тот сумасшедший день, когда Золотарёв привёз этого парня, индейца. Он тогда дождался Родионова и — была не была, хотя с детства презирал ябед — пошёл к генералу. Кольке надо дать укорот, это раз, танк без тормозов надо останавливать, пока он по телам не пошёл, это два. И нестерпимо жалко этого парня, уже три. Выговорившись, предъявив направление, выплеснув всё, пошёл к себе…

…Общежитие уже спало, даже парни угомонились. Во всяком случае, в их крыле было тихо. Он прошёл к своей двери, достал ключ, открыл и… мягким толчком в спину ему помогли войти. Он ни удивиться, ни сообразить что-либо не успел. Да и слишком устал. Включил свет, обернулся и увидел. Майора медицинской службы, штатного психолога широкого профиля Ивана Дормидонтовича Жарикова, скрестившего на груди руки и прочно закупорившего своей атлетической фигурой дверной проём.

— Сколько верёвочке не виться, а кончика не миновать, — глубокомысленно провозгласил Иван, насладившись его видом.

— Вань, устал я, чтоб в твои игры играть, — устало сказал он.

— Какие игры?! — очень искренне возмутился Иван. — Я тебя ждал не для игр, а для дела.

— Вань, — попросил он, — давай завтра.

— Ладно, — неожиданно покладисто согласился Иван. — Сейчас я тебе быстренько морду набью, а все объяснения завтра.

Он оторопело уставился на Ивана, держа китель в руках.

— Это ещё за что?!

— А за нарушение корпоративной этики.

— Ванька, если ты с перепоя, так пойди и опохмелись, а мне не до твоих закидонов.

— Закидоны у тебя. А у меня законное возмущение. И пьёте вы, хирурги, у вас спирту хоть залейся, а нам сто грамм на квартал выдают. Так что нечего баллоны катить.

Отвязаться от Ивана сложно, а зачастую и невозможно.

— И чем ты так возмущаешься?

— Мы как условились? Даже в инструкции внесли. Бывшие рабы, независимо от причины обращения, осматриваются в присутствии и при участии… кого? Пси-хо-ло-га! А ты?!

— Вань, ну, не до того было, тут такое творилось… Завтра я тебе всё расскажу.

— Нет, милый, расскажешь ты мне сейчас. И не что ты выберешь, а что мне нужно.

— Вань, завтра.

— Нет, сейчас. Пока свежие впечатления.

— Иди ты со своими впечатлениями! — взорвался он наконец. — Тут боль живая.

— У тебя? — Иван сел к столу, всем своим видом показывая, что расположился всерьёз и надолго. — С каких это пор хирурги боли боятся? Ладно, Юрка, не дуйся. Ставь чайник, садись и рассказывай.

И вытащил Ванька из него всё. Он сам не ждал, что столько увидел и запомнил. Ушёл от него Ванька намного за полночь, опустошив чайник и заявив на прощание:

— Ладно. Объяснение, но не оправдание. Я тебе ещё отомщу. И месть моя будет страшной.

— Иди, Ваня, готовь свою месть у себя. Я спать буду.

— Запомни. Я отомщу.

— Запомню, только спать дай…

…Аристов усмехнулся, потёр лицо ладонями и встал. Собрал и заложил картотеку в шкаф. Однако как всё сошлось на этом парне, Морозе…

Он не додумал, потому что в дверь осторожно постучали. Аристов невольно поморщился.

— Да!

В приоткрытую дверь заглянул Крис, и Аристов, скрыв вздох, кивнул. Отказать парням в разговоре нельзя. И кто там? Крис, Андрей, Эд, Майкл, Люк.

— Доктор Юра, — заговорил по-английски, задавая тон, Крис, — извините нас, что мы так поздно, но нам очень нужно поговорить с вами.

— Очень нужно, доктор Юра, — просяще улыбнулся Андрей.

— Садитесь, — кивнул Аристов.

Как обычно, парни ловко и быстро расставили перед столом стулья и сели полукругом.

— Доктор Юра, — начал опять Крис, — вот мы подумали и решили вас просить.

— О чём? — удивился Аристов.

Парни быстро переглянулись.

— Доктор Юра, вот как побывал здесь тот парень, индеец, так мы уже два дня спорим, — заговорил Люк.

— Мы ведь как думали, — подхватил Эд, — год протянем и в Овраг. Ну, без мучений, мучиться вы нам не дадите, заснём, скажем, и во сне…

— Ты соображаешь, что несёшь? — не выдержал Аристов.

— Доктор Юра, ну, всё равно помирать.

— Это мы раньше так думали, — заторопился Андрей. — А теперь…

— А теперь получается, что мы жить будем, — снова перехватил Крис. — Мы ведь дальше Рождества не заглядывали, а теперь…

— Теперь дело другое, — понимающе кивнул Аристов.

— Да. Доктор Юра, вы ведь уедете. Не к этому Рождеству, позже, но уедете, — Крис дождался кивка Аристова. — А мы? Мы куда? Вы… вы дали нам жизнь. И когда мы горели, и потом… дали нам жильё, еду, работу… Спасибо вам, больше, чем спасибо, — остальные кивками согласились с ним, — а потом что?

— И что вы решили? — спросил Аристов.

— Мы, — Крис обвёл рукой сидящих, — и ещё… остальные хотим уехать. С вами. В Россию. Это возможно, доктор Юра?

— Я не думал об этом, — честно ответил Аристов. — И… все так решили?

— Нет, не все, — ответил Эд.

— Кто боится.

— Кто здесь стал завязываться.

— Но мы хотим уехать.

— Почему? — Аристов тут же пожалел о своём вопросе.

Парни сразу стали разглядывать стены, пол и потолок кабинета, у Криса и Люка заметно потемнели от прилившей крови щёки, у Андрея даже слёзы на глаза выступили.

— Скажу за себя, — наконец справился со смущением Крис. — Доктор Юра, мы… мы нужны? Нет, работа наша в госпитале нужна? Или вы это просто придумали, чтобы… нам деньги платить. Есть от нас польза?

— Есть, — твёрдо ответил Аристов.

— Раз так… Россия меня спасла, русские. Значит, и я должен… Нет, не спасать, этого я не могу, хотя бы помочь.

— Я тоже… поэтому, — тихо сказал Андрей.

— На нас долг, — кивнул Эд.

Этого Аристов никак не ждал и растерялся. А они смотрели на него серьёзно и требовательно.

— Это возможно? — повторил Крис.

— Да, — наконец кивнул Аристов и твёрдо повторил: — Да.

Парни снова переглянулись.

— Извините, что мы так поздно, — решительно встал Крис. — Спасибо. Всё, что для этого нужно, вы нам потом скажете, так, доктор Юра?

— Спокойной ночи, — старательно выговорил по-русски Андрей.

И остальные попрощались по-русски, бесшумно расставляя стулья и выходя.

— Крис, — окликнул Аристов.

Крис остановился на мгновение в дверях, оглянулся.

— Спокойной ночи, Юрий Анатольевич, — блеснула мгновенная улыбка. — Всё будет в порядке.

И Аристов кивнул. Значит, об этом можно не думать. Не думать?

Их привезли сегодня днём. В тюремном "воронке". Чак и Гэб. Рабы-телохранители. Генерал Родионов предупредил и объяснил ситуацию, как говорится, дал вводную. Поэтому и отправили их сразу в отсек, где раньше лежали парни, и разместили в соседних палатах. Да, и похоже и не похоже на горячку у спальников. У Чака парализованы руки, и в то же время вся симптоматика второй стадии. А с Гэбом… Ну, там Ивану работать и работать. Да и с Чаком тоже. Крис обещает, что всё будет в порядке, ох, кажется, у парней своё представление о порядке. Сочувствия к этой паре парни явно не испытывают. И похоже, вполне взаимно. Иван несколько часов провёл с ними, ходил из одной палаты в другую. Объяснял, уговаривал, расспрашивал, налаживал контакт. На ночное дежурство встали Крис и Эд. Ну, ладно, если что… Иван тоже собирался там ночью присмотреть. Не было же ещё такого…

Аристов наконец закрыл кабинет и отправился спать, заставив себя не зайти в тот корпус. Всё-таки психолог там нужнее хирурга.

Выйдя во двор, парни разделились. Крис и Эд пошли на дежурство, а остальные в жилой корпус.

Несмотря на ощутимо пробиравший холод Крис и Эд шли медленно.

— Думаешь, получится? — наконец спросил Эд.

— А отчего ж нет? — пожал плечами Крис. — Доктор Юра раз обещал, то сделает.

— Во-первых, ничего он не обещал, — возразил Эд. — А во-вторых, и над ним начальства хватает. Скажут, что не нужны спальники, и всё. Дескать, своих таких хватает.

— Мы ж перегорели, — усмехнулся Крис.

— Это ты свои висюльки показывать будешь, что они у тебя просто так без дела болтаются? — хмыкнул Эд. — И санитаров там и без нас навалом. Это доктор Юра нас утешает, что мы нужны, а на деле…

— Любишь ты себя пугать. Ещё не замахнулись, а ты уже синяки пересчитываешь. Здесь я не останусь. С госпиталем не возьмут, сам буду пробиваться.

В темноте блеснула улыбка Эда.

— Сказать тебе, почему ты в Россию намылился?

— Заткнись.

Крис сказал это спокойно, даже лениво, но Эд почувствовал, что оказался на грани, за которой уже не драка, а убийство, и смолчал.

У самых дверей от стены отделилась тёмная тень.

— Я уж заждался вас.

— Джо? — удивился Эд. — Ты чего не дрыхнешь?

— Я — Джим. Вас жду.

Джо и Джим всегда ходили вместе. Одногодки, оба негры, круглолицые, с одинаковыми причёсками, оба джи. Их многие принимали за близнецов. И даже звали одним именем: Джо-Джим.

— Чего тебе? — спросил Крис.

— Вас предупредить. Вы с этими двумя поосторожнее. Они — палачи. Оба. И горят, когда не убивают.

— По-нят-но, — протянул Эд.

— Спиной к ним не поворачивайтесь, — продолжал Джим. — И если что, вырубайте сразу насмерть. Они хуже цепняков.

— Слыхал я о таких, — задумчиво сказал Крис. — Ладно, спасибо, что предупредил.

Джим кивнул и исчез, растворился во тьме. Крис и Эд переглянулись и молча вошли в корпус, быстро прошли в отсек, где когда-то сами лежали. Сейчас все палаты пустовали. После Дня Империи больше спальников не привозили. Из той четвёрки остался в госпитале только Новенький, а те трое, встав из "чёрного тумана", ушли. И вот теперь эти двое.

В дежурке — в их отсеке была своя, отдельная — за столом дремал над журналом Жариков. Крис и Эд молча, бесшумно двигаясь, надели глухие халаты санитаров. Затягивая пояс, Крис подвигал плечами, проверяя свободу движений.

— Кулаками махать не придётся, — вдруг сказал Жариков. — Они спят.

Крис и Эд переглянулись. Способность доктора Ивана всё видеть с закрытыми глазами и понимать так, будто… будто сам был одним из них, уже не удивляла. Но всё-таки…

— Иван… Дор-ми-тон-то-вич, — почти не спотыкаясь, выговорил Крис, за что Эд поглядел на него с явным уважением, — вы им дали снотворного?

— Дал, — с удовольствием кивнул Жариков. — Молодец, Крис, хорошо получается, — продолжил он по-русски и тут же перешёл на английский. — Эд, ты всё понял?

— Я понимаю лучше, чем говорю, — медленно, но без ошибок, ответил по-русски Эд.

И дальше они говорили то по-английски, то по-русски. Ведь главное — это понимать друг друга.

— Они… не сопротивлялись?

— Нет. У Чака нет на это сил. А Гэб, — Жариков невесело улыбнулся, — не хочет сопротивляться.

Эд понимающе кивнул.

— Он боится гореть, так?

— Так, — ответил за доктора Крис. — У Чака уже "чёрный туман", — и тут же поправился: — депрессия?

— На грани, — ответил Жариков. — И боль, и паралич.

Эд с сомнением покачал головой.

— У нас ни у одного так не было.

— Это похоже, но не то же самое, — Жариков отложил журнал. — Парни, если я сейчас вас кое о чём спрошу…

— Я отвечу, — сразу сказал Крис.

— И я, — кивнул Эд. — Что вы хотите узнать, доктор?

— Про горячку, да? — догадался Крис.

— Верно. Боль локализована или разлита?

— Начинается с очага, — задумчиво ответил Крис. — А когда выгибать начнёт, то уже ничего не соображаешь.

— Да, — согласился Эд. — Засвербит, задёргает…

Поочерёдно, помогая найти нужные слова, поправляя друг друга, они восстановили почти полную картину болевого периода. И получалось, что и боль, и жжение сконцентрированы в гениталиях, в мошонке, член мало болит, нет, так же, но не сразу, после начинается, а в начале, когда только дёргает, работой всё можно снять, но если пропустил этот момент, то всё, терпи уж до конца.

— А у них, значит, руки, так, доктор?

— Да, — кивнул Жариков. — У Чака руки. Надо бы расспросить, как шёл процесс, но он не может, или не хочет отвечать.

— Странно, что руки, — задумчиво сказал Крис.

— А что странного? — возразил Эд. — Чем работаешь, то и горит.

— Оно так, — кивнул Крис. — Но нас-то кололи туда. Вспомни, так же болит.

— Похоже, — поправил его Эд.

— Я ничего не знаю об этом, — сказал Жариков. — Если можете, расскажите.

Они переглянулись. У Криса потемнело лицо.

— Это… это когда нам уже так по тринадцать там, или четырнадцать… Привязывали и кололи… — Эд говорил тяжело, с паузами, будто и английские слова забыл.

— Инъекции, — глухо сказал Крис. — Потом болит долго и…

— И мы уже такими остаёмся. Это очень больно, — у Эда сорвался голос, и он отвернулся.

— Если тяжело говорить, то не надо, — решительно сказал Жариков.

— Тяжело, — кивнул Крис. — Но я о другом. Их-то, ну, палачей, не кололи. Руки-то обычные.

— Д-да, — согласился Эд. — Правильно. Нечему там гореть.

— Интересно, — как бы про себя сказал Жариков. — Чистая психиатрия… Или всё-таки невралгия… — и уже в полный голос. — Ладно. Пойдём, посмотрим, как они.

Синие ночные лампы в коридоре. Особая больничная тишина. Тёмные двери палат. И только две светятся таким же синеватым светом.

Через дверные фрамуги Жариков заглянул в палаты. Гэб лежал неподвижно, закрыв глаза, но что-то подсказывало, что не спит. Чак спал, всхлипывая и постанывая во сне. Жариков повернулся к молча стоящим сзади Крису и Эду и услышал тихий, но очень чёткий шёпот:

— Один не спит.

— Дыхание не то.

Жариков кивнул и тихо спросил по-русски:

— Кто поговорит с ним?

— Я, — сказал Крис.

И решительно открыл дверь в палату.

Гэб слышал шум и разговор в коридоре, хотя последние фразы разобрать не удалось, на другом языке, похоже. Русские? Сейчас зайдут, найдут таблетку, которую он, схитрив, не проглотил, а зажал в кулаке и потом запрятал под матрас, и начнётся… Ну и хорошо: кончится это нелепое противное враньё про свободу, что нет рабов и всё остальное. Вон здесь какая орава черномазых. И все спальники. Зачем русским столько? Палас, что ли, здесь? Или больных ублажают? Спальника в усладу ему не давали. Ни разу. Спальницы… да, было как-то. А вот обычных рабынь хватало. На случку для приплода. Всё прибыль хозяину. Будь они все прокляты. Все. Все до единого. И прав был Чак, когда кричал, что беляк хорош только мёртвым.

— Ты чего не спишь?

Гэб открыл глаза. Белый глухой халат, белая круглая шапочка. А лицо тёмное, и волосы из-под шапочки чёрные, волной. Метис? Метис. И… спальник, точно.

— Болит что?

Гэб медленно разжал губы.

— Проваливай, погань рабская.

Крис улыбнулся, одним мягким и быстрым движением вынул таблетку из-под матраца и показал ему.

— Ну и дурак.

Гэб приподнялся на локте, одеяло свалилось, открывая мускулистую грудь и плоский живот.

— Беги, доноси, ты… — он длинно замысловато выругался. — Я ж тебя… спальника поганого…

— Не пугай, — Крис опять улыбнулся. — Ты же палач, без приказа ни хрена не можешь. Хочешь боль терпеть — твоё дело. Во сне боли не чувствуешь.

Гэб откинулся на подушку, поправил одеяло.

— Ты… ты откуда взял, что я… палач?

— Узнали тебя, — просто ответил Крис. — И тебя, и второго.

— Врёшь, я никогда… — и осёкся.

— Вспомнил, значит, — кивнул Крис и повернулся к двери. — Пить захочешь, вода в стакане на тумбочке. А вставать тебе нельзя. Лежи и спи, — теперь он говорил через плечо.

— Ещё я тебя, поганца, буду слушаться!

— Будешь, — Крис на мгновение обернулся. — Тебе же всё равно, кто приказывает.

— Ах, ты…!!! — Гэб захлебнулся руганью.

— Ну? — Крис спокойно подождал, пока он закончит. — И это всё, что ты умеешь? Небогато. Послушай тогда.

Крис говорил спокойно, даже участливо. И, закончив длинную, лихо закрученную фразу, сказал уже серьёзно:

— Там, рядом со стаканом, кнопка. Если понадобится что или заболит, нажми. Это вызов. Приду я или доктор. А теперь спи, — и вышел из палаты.

Эд и доктор ждали его. Молча вернулись в дежурку, и уже там Жариков спросил:

— Разве телохранитель и палач — одно и то же?

— У этих — да, — твёрдо ответил Крис. — Я сам, правда, их в работе не видел, повезло, но рассказывали, как в распределитель привозили таких и они слишком буйных, ну и… на кого укажут, вырубали. И вообще…

— Я тоже слышал, — кивнул Эд. — Говорят, им всё равно кого и как… На кого им хозяин укажет, и всё. И ещё говорили, им нас, ну, спальников, иногда давали.

— В утеху, — подхватил Крис, — вместо женщин. И не джи, а нас, элов. Джи-то умеют, а мы… Ну, и насмерть.

— Говорили, — Эд вздохнул. — Да, много чего говорили. Может, и врали…

— Может, — пожал плечами Крис. — Про нас тоже много врали. Только… правду врали.

— Ты это уже того… заговариваешься, — хмыкнул Эд. — Врали правду? Разве так бывает, доктор Иван?

— Интересно, — неопределённо сказал Жариков.

— Я докажу, — стал горячиться Крис. — Ну вот… Что мы без траханья жить не можем. Это как? Правда или брехня? Ну? Не сейчас, а тогда. Молчишь?

— Ты чего?! Нам это и тогда было по фигу!

— И загореться не боялся? — ехидно спросил Крис. — Чуть задёргает, не кидался к надзирателям, чтоб работу дали, а?

— Ну, было, — неохотно согласился Эд. — Так…

— Значит, правда. Что не можем — это правда, а что нам в охотку — это брехня. Так? — и сам ответил: — Так. И остальное так же. Что нам всё равно с кем. Хоть с уродкой, хоть со старухой, хоть с малолеткой, хоть… ладно. Правда или брехня, ну?

— Твоя взяла, — уныло кивнул Эд.

— И ещё… А, ладно, — не стал добивать его Крис. — Чаю, что ли, поставить?

— Чаю бы неплохо, — одобрил Жариков.

Крис встал и занялся чайником. Налил воды, включил в сеть. Достал заварной чайничек, пачку с чаем, коробку сахара, пакетик с печеньем. Эд, сидя неподвижно, глядел перед собой остановившимся глазами. Жариков рассеянно перелистывал журнал, обдумывая услышанное.

Когда чайник закипел, Крис взялся было за заварной, но тут же повернулся к Жарикову.

— Может, вы сами хотите?

Жариков кивнул и, отложив журнал, встал. Крис уступил ему место у чайного стола и сел рядом с Эдом. Жариков ничего не слышал, только заметил, как еле-еле шевельнулись губы Криса. Эд несогласно дёрнул плечом, но тряхнул головой и вымученно улыбнулся.

И они уже пили чай, когда Эд вдруг сказал:

— Если всё, что о них врали, правда, то… — и оборвал сам себя.

— То страшная это штука, — закончил за него Крис и решительно обратился к Жарикову. — Доктор Иван, вы один к ним не заходите. Опасно. И остальных предупредите.

— Спасибо, — улыбнулся Жариков. — Только опасные пациенты у нас уже были. Кричали, на стены кидались, женщин требовали, себя предлагали. Сёстры не то что в палаты, в отсек заходить боялись.

Эд смущённо зазвенел ложечкой в стакане, Крис заметно покраснел. Жариков прихлёбывал чай, оглядывая их весёлыми, но без насмешки глазами.

— Ну, всё так, — наконец сказал Крис. — И ругались, и с кулаками лезли. Что было, то было, но… Но кулаки-то у нас не всерьёз, а так… на пулю нарывались и всё. Да и не умеем мы этого. А они умеют. И хорошо умеют.

— И убивать вам не приходилось?

— Так не по приказу же! — вырвалось у Криса.

— И мы сразу, чтобы без мучений, — стал объяснять Эд. — А они и убивали, и пытали. Они — палачи.

Жариков задумчиво кивнул.

— Спасибо. И ещё, парни. Они — больные. Ни сил, ни желания убивать у них нет.

Крис несогласно опустил глаза. Жариков ободряюще улыбнулся ему.

— Ну, с чем не согласен? Давай.

— У них нет приказа, — тихо сказал Крис. — А желание всегда при них. Прикажут — и силы появятся.

— Как у вас? — ехидно спросил Жариков. — Желание всегда, а без приказа и смотреть не станете.

— Нет, — сразу сказали они в один голос.

И Эд продолжил:

— Нет же, доктор Иван, наоборот. У нас как раз желания не было, но по приказу мы всё делали.

— Почему же у них должно быть наоборот? Они — такие же рабы, какими и вы были.

— Д-да, — вынужденно согласился Крис и улыбнулся. — Поймали.

— Я вас не ловил, — твёрдо сказал Жариков. — Мы рассуждали. Они — больные люди, и наша задача помочь им.

— Это-то понятно, — кивнул Эд.

— Нам это доктор Юра на Хэллоуин здорово объяснил, — улыбнулся Крис. — Я думал, он прибьёт Андрея. Ну, когда тот одну сволочь узнал и перевязывать отказался.

— Я помню, — тоже улыбнулся Эд.

— Да, Иван Дор-ми-дон-то-вич, — снова постарался Крис, — а что такое клятва Гип… Гиппо…

— Гиппократа, — помог ему Жариков. — Эту клятву даёт врач.

— Каждый? — заинтересованно спросил Эд.

— Да, каждый. Гиппократ — это такой великий врач жил в древности.

И Жариков стал рассказывать, стараясь не забывать, что ни о Греции, ни о… да ни о чём они не знают. Выслушав его рассказ, они переглянулись.

— Здорово, конечно, — сказал Крис и явно оборвал себя, не договорил того, что вертелось у него на языке.

Эд понимающе кивнул и пустился в длинные рассуждения о преимуществах чая перед кофе. Жариков не настаивал на прежней теме. Рано или поздно, но разговор этот опять завяжется и, насколько он понимает, пойдёт о врачах. Врачи госпитальные и питомничные. Врачебная профессиональная этика. Здесь есть о чём поговорить.

Они допили чай, Крис вскипятил чайник, чтобы, когда захочется, можно было просто подогреть, и снова пошли в обход.

На этот раз в обеих палатах спали. Чак даже затих и расслабился: видимо, боль отпустила. Как уложили его на спину, укрыв по грудь и руки поверх одеяла, так и лежит. А Гэб завернулся в одеяло с головой и лицо спрятал, только чуть макушка торчит. Эд насмешливо улыбнулся и на вопросительный взгляд Жарикова ответил уже знакомым тому почти беззвучным шёпотом.

— Это он от нас прячется.

Жариков не понял, но кивнул. Парни это заметили и, когда вернулись в дежурку, стали объяснять:

— Это когда хочешь один остаться.

— Да, лицом к стене ложились.

— Или лицом на пол.

— Руками ещё закрывались…

— Вот теперь понял, — вырвалось у Жарикова. — Это… в камерах?

— Да. Но так только работяги спали.

— А вы?

Они негромко фыркнули коротким смехом.

— Нас ещё в питомнике закрываться отучили.

— Да, лечь на спину, руки за голову, ноги раздвинуть.

— Ну, руки вдоль тела ещё можно, или под себя, под поясницу подсунуть.

— И всё.

— И никак по-другому.

— Но почему? — вырвалось у Жарикова.

Они пожали плечами.

— Не знаем, — сказал Эд.

— Нам же не объясняли ничего, — у Криса зло дёрнулся угол рта. — Просто если по-другому лёг, били. Вот и всё. Вы же… вы же видели нас, ну, как мы спим. И сейчас…

Жариков кивнул.

— Я как ложусь, — задумчиво сказал Эд, — пока одеяло не сдвину, не лягу, как положено, то заснуть не могу. А ты?

— Простыню я свободно терплю, а одеяло… на ногах только.

— А Арчи под одеялом спит.

— Так он домашним сколько был? — и, видя изумление Жарикова, Крис пояснил: — Домашний когда, то если на ночь хозяйка или хозяин у себя оставляют, то поневоле под одеялом спишь. А в Паласах одеял нету, — и опять оборвал себя. — Ладно, хватит об этом. Как спят они, так пусть и спят.

Жариков кивнул. Вот так, обмолвками, обрывками, даже не через час, а через день по чайной ложке, но ни о чём расспрашивать впрямую нельзя. Нет, они ответят, но не будет их желания объяснить, впустить в свой мир.

Когда шаги в коридоре затихли, Гэб осторожно сдвинул с лица одеяло. А то душно. Ушли. Чёртовы поганцы. Но, видно, хорошо они здесь устроились, и заводиться с ними рискованно, себе дороже выйдет. Неужели русские заставят его гореть? За что? Что он сделал русским? Ну, не нужен он, ну, хорошо, он — палач, убийца, ну, так расстреляйте. Ведь всё равно перегоревшему нет жизни. Сегодня вот Чака увидел, так страшно стало. Не руки, а так, подвески, и по лицу видно, каково пришлось. Теперь Чака будут исследовать. Нелёгкая смерть, чего уж тут. Но Чака-то хоть за дело, он беляков в Колумбии нащёлкал… сколько захотел, а его-то за что?

Гэб сглотнул готовый вырваться наружу крик. А если… если так… если попробовать договориться с этим метисом.? Про таблетку-то всё-таки не донёс, а то бы уже отметелили. Беляки такого — непослушания с обманом — не прощают. Или это ему утром устроят? Публично, чтоб все увидели, в назидание. Вот спальники повеселятся: не часто такое зрелище. Нет, если этот парень придёт один, нужно попробовать поговорить. Руки пока не болят, так ведь белякам если что втемяшится… будешь гореть, и всё. Доведут до горячки, не отступятся. Пойти в раскрутку, чтоб пристрелили? Опоздал с этим. Надо было тогда, когда русские только в кабинет хозяйский вошли, а сейчас чего… опоздал.

Гэб откинул одеяло и потянулся к стакану на тумбочке. Не так хотелось пить, как просто… сделать что-то, хоть это. Вода как вода, ничего не подмешано. И ставя стакан обратно, наткнулся на кнопку и даже рассмеялся. Вот оно! Сам же сказал, чтобы, если понадобится что, то нажал, вызвал. А если беляк, доктор придёт? — ворохнулось опасение. И тут же досадливо мотнул головой. Не попрётся беляк ночью, дрыхнет наверняка. С двумя-то спальниками… Ну… рискнуть? Придётся.

Он осторожно погладил выпуклую кнопку. Шершавая. Чтобы не скользила наверное. И, помедлив, всё-таки нажал. И прислушался. Но ни звонка, ни ещё чего не услышал. Неужто обманул? Зачем? Жаль, если так. Нет, вот шаги по коридору, открывается дверь…

Гэб откинулся на подушку, едва не выругавшись в голос. В палату вошёл белый. Доктор. Значит, всё-таки поганец сказал про таблетку. Сейчас начнётся… И вопрос доктора он не понял, даже не расслышал.

— Я случайно, прошу прощения, сэр, случайно её задел.

— Ничего страшного, — Жариков подошёл к кровати.

Когда в дежурке замигала лампочка и Крис сорвался с места, он не пустил парня, а пошёл сам. Конечно, звали не его, но… но он не ожидал такого страха. По мере того, как он подходил, этот могучий, налитый силой негр вжимался в подушку и бормотал:

— Не надо, сэр, я не хотел, я случайно, сэр…

Жариков сел на стул у кровати и стал ждать. Наконец негр замолчал, выровнял дыхание.

— Руки болят? — повторил Жариков свой вопрос.

— Нет, сэр, — теперь Гэб говорил осторожно.

— Не спится, — понимающе улыбнулся Жариков.

И по мгновенно исказившегося от страха лицу Гэба понял, в чём дело. Значит, таблетку выбросил или спрятал и теперь боится наказания. Успокоить вряд ли удастся, а вот переключить… можно попробовать.

Гэб настороженно следил за доктором. Бить не будет: позиция не та. Не знает? Простил?

— Вы хотите о чём-то спросить, Гэб?

Гэб судорожно сглотнул. Это не приказ, но… но можно понять как разрешение.

— Я… я не слышу Чака, сэр, — и вдруг вырвалось: — Что вы с ним сделали?

— Ничего. Он просто спит, а во сне, — Жариков улыбнулся, — боль не ощущается.

— Спит, — повторил Гэб и вдруг с внезапно вспыхнувшей надеждой: — Сэр, а мне так можно? Заснуть и не проснуться? Я же ничего вам не сделал. Я не убил ни одного русского. Можно мне такую смерть, сэр?

— Вы хотите умереть, Гэб?

— Вы всё равно убьёте меня, сэр, — со спокойной усталостью ответил Гэб. — Но сначала… Почему вы хотите, чтобы я мучился, сэр? Простите, сэр, но… что мне сделать, чтобы вы меня убили? — Неужели, — Гэб с ужасом чувствовал, что его несёт, что он говорит непозволительное, но что-то в лице и глазах этого белого словно подталкивало и не давало замолчать, — вам обязательно нужны наши мучения? Зачем?

— Мы не знаем механизма этого процесса, — спокойно ответил Жариков. — Чак сказал, что вы горите, как спальники, это правда?

— Да, сэр.

— У спальников, когда они горят, любые обезболивающие только продлевают болевой период. Пока мы не знаем, что с этим делать.

— Ну, раз вы хотите, если вам это интересно, — Гэб уже не мог остановиться, — ну, так заставьте гореть своих красавчиков. Их же много, исследуйте их, а мне дайте умереть.

— Они все перегорели, — ответил Жариков.

— Нет! Это неправда! — вырвалось у Гэба.

И сообразив тут же, что он сказал, со стоном закрыл лицо локтем, прикрывая другой рукой живот, не зная, как лечь, что прикрыть от неизбежного удара. Жариков молча смотрел, как он корчится, пытаясь спрятаться от несуществующих ударов, слушал быстрый захлёбывающийся тихий крик.

— Сэр… простите, сэр… не надо… я не хотел, сэр… простите глупого негра, сэр…

Жариков переждал и, когда из-под локтя осторожно блеснул глаз, мягко повторил:

— Они все перегорели.

— Сэр, — Гэб лёг на спину, руки вытянул вдоль тела, показывая своё послушание. Покосился на недопитый стакан, но потянуться за ним не посмел. — Сэр, я видел, как спальники горят. Перегорев, они умирают, сэр.

— Как?

— Они… — Гэб запнулся, подбирая слово, — они перестают жить. Не шевелятся, не едят, не пьют. Если его не трогать, он так и умрёт, сэр.

— Вы… много видели таких?

— Да, сэр. Нас учили на них.

— Учили? — переспросил Жариков. — Но чему?

— Не бояться чужого крика, сэр. Они, когда горят, всё время кричат. А потом… они как тряпочные, сэр, не сопротивляются. Хозяин специально покупал загоревшихся или выбракованных и заставлял гореть.

— А таких, кто старше двадцати пяти? — спокойно спросил Жариков.

— Просроченных? Да, сэр. Эти для рукопашного боя шли. Они ведь сильные и сопротивлялись, — Гэб улыбнулся. — Им говорили, что если отобьются, то их оставят жить. Они и верили, сэр. И на пытках они долго сознания не теряют.

Гэб замолчал и посмотрел на дверь. Жариков нахмурился: если парни стоят там и слушают, то как бы не начали счёты сводить. Потом посмотрел на Гэба и понял, что тот думает о том же.

— Сэр, простите меня, сэр, — Гэб умоляюще смотрел на него. — Я всё сделаю, всё приму, сэр. Воля белого священна, я знаю, сэр, но… не отдавайте меня им, сэр. Я буду гореть, раз такова ваша воля, сэр, я не посмею спорить, сэр. Хотите меня убить — убейте, я всё приму, сэр. Только… я прошу, сэр, ну, я что угодно сделаю, не отдавайте меня спальникам, сэр. Я видел, ещё тогда, в учёбе, одного отдали спальникам, просроченным. Чтоб они не сразу горели, им давали иногда работу, сэр. А этого в наказание… они… к утру он был мёртвым, сэр.

— Задушили? — спросил Жариков.

— Затр… занасиловали, — поправил себя Гэб. — Их пятеро, он один. Ну, и устроили ему… "трамвай". Только не "трамвай", сэр.

В дверь палаты осторожно постучали, и всунулась голова Эда.

— Прошу прощения, доктор, но вас к телефону просят.

— Меня? — удивился Жариков. — Кто?

— Не знаю, доктор. Говорят, срочно.

— Хорошо, — Жариков встал, улыбнулся Гэбу.

И тот вдруг вскинулся, ухватился за его халат.

— Сэр, позвольте мне пойти с вами, они всё слышали, не отдавайте меня им, сэр.

— Никто тебя не тронет, — мягко высвободил халат Жариков. — Не бойся.

Гэб рванулся за ним, соскочил на пол, но доктор уже вышел, а в палату вошли… двое. В одинаковых халатах и шапочках. Они стояли в дверях, сложив руки на груди, и молча смотрели на него. Гэб попятился, сел на кровать. Вот теперь конец. Даже если он уложит этих двух… Он вскочил и метнулся в угол, прикрывая спину. Чёрт, не сообразил захватить одеяло или простыню, чтобы набросить на головы наддающим. Ну, ладно, их двое всего, непросроченные, и раз горели, то… отобьётся. Ну, идите же, получите так, что надолго запомните. Но они не двигались. Стояли и смотрели. И это было самым страшным.

…Что никто ему на самом деле не звонил, Жариков заподозрил сразу. Но всё-таки пошёл в дежурку. Телефон молчал, и на коммутаторе подтвердили, что никаких звонков не было. Обратно он уже бежал. Пока не случилось непоправимого.

Крис и Эд были в коридоре. Стоя между палатами Чака и Гэба, они о чём-то тихо разговаривали. И повернувшись к подбегавшему Жарикову, посмотрели на него с таким невинным выражением, что последние сомнения в подстроенности отпали.

— С вами я ещё разберусь, — бросил им Жариков, открывая дверь палаты.

Гэб сидел на кровати, весь мокрый, будто его водой окатили. Но видимых травм, похоже, нет. Увидев Жарикова, он всхлипнул и закрыл лицо ладонями. Широкие плечи задрожали в беззвучном плаче.

— Ну, что ты, ну, ничего, ну, успокойся, — приговаривая эти незначащие, важные не смыслом, а интонацией слова, Жариков уложил его в кровать, укрыл одеялом и напоил.

Гэб пил, стуча зубами по краю стакана.

— Стояли и смотрели… — с трудом разбирал Жариков в его всхлипываниях. — Лучше бы побили. Я бы отбился. А они… смотрели.

На этот раз таблетку Гэб проглотил без сопротивления. Жариков посидел ещё немного рядом, пока дыхание не выровнялось и не стало сонным, и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Крис и Эд ждали его, сохраняя на лицах прежнее невинное выражение. Жариков молча смерил их презрительным взглядом и больше уже не замечал. Заглянул в палату Чака и убедился, что тот спит. Ещё раз проверил, спит ли Гэб, и пошёл в дежурку. Крис и Эд переглянулись и молча последовали за ним.

В дежурке Жариков молча тщательно записал в журнал всё положенное, потом заполнил свою тетрадь и обе персональные карточки. На Эда и Криса он по-прежнему не смотрел. И они начали нервничать. Переглядывались, быстро что-то шептали друг другу. Крис опять включил чайник, и они стали заново накрывать чайный стол. И наконец, то ли сочтя момент подходящим, то ли не в силах больше терпеть его отчуждённость, перешли к более активным действиям.

— Иван Дор-ми-дон-то-вич, — начал Крис, — чай готов.

— Спасибо, — холодно ответил Жариков.

— Доктор Иван, — жалобно почти простонал Эд, — ну, мы же ничего такого…

Жариков, подчёркнуто не слыша, перечитывал свои записи, расставляя на полях ему одному понятные значки. Крис и Эд снова переглянулись и подсели к его столу. Теперь их лица выражали искреннее раскаяние и мольбу о пощаде. Артисты!

— Ну, — Жариков решил, что больше тянуть и нагнетать не нужно, — поиздевались над беззащитным и довольны. Хороши!

— Да мы его и пальцем не тронули, — чуть-чуть преувеличенно возмутился Крис.

— А что у него крыша такая слабая, так мы не при чём, — поддержал его Эд.

— Ах, вы не при чём?! — взорвался Жариков. — У него нервный срыв, а вы…

— А сколько наших он забил? — спросил Крис. — Конечно, спасибо ему, знаем теперь, куда нас в двадцать пять отправляли.

— Мы и вправду не хотели ничего такого, — перебил его Эд. — Просто как услышали…

— Нет, мы будем делать всё, как положено. И ухаживать…

— И кормить, и подмывать…

— Да, второй-то, как его, Чак?

— Да, Чак, — кивнул Эд.

— Он же без рук совсем.

— И если очень надо будет, — Эд невесело улыбнулся, — приласкаем. Мы же понимаем.

— Но… — и Крис вдруг сказал по-русски: — душа загорелась, — и опять по-английски: — Мы и стояли у двери, чтобы не сорваться.

Жариков слушал их, переводя глаза с одного на другого. Искренни или играют? Никаких клятв или обещаний не дают, но, похоже, это и не нужно.

— Иван Дормидонтович, — с каждым разом у Криса получалось всё лучше, — ему гореть обязательно? Не выдержит он горячки.

— Почему ты так думаешь? — уже своим обычным тоном спросил Жариков.

— Кто не сам горит, тому из "чёрного тумана" не выйти, — ответил Крис. — Иван Дормидонтович, вот как мы стали по своему выбору гореть, так ни один больше не умер.

— Но и лечить научились, — возразил Жариков.

— И это, — кивнул Крис. — Но… Гэб хочет остаться рабом. Не просто палачом, а рабом.

— Так, — согласился Эд. — И не срыв у него, доктор Иван, а просто… — он запнулся, подбирая слово, — страхом накрыло, вот.

— Да, — кивнул Крис. — Это не срыв. Раб когда срывается, то в раскрутку идёт, это совсем другое, и по-другому. Он… просто раб.

— Да. Мы, — Эд невесело хмыкнул, — мы ведь так же. И плакали, и просили.

— И в ногах ползали, — у Криса дрогнули губы, но он справился с собой. — И руки им целовали. Чтоб не били, чтоб…

— Руки?! — с медленно закипающим гневом спросил Эд. — А сапоги ты не целовал?

— Пришлось пару раз, — вздохнул Крис. — Мне ещё не хуже всех. Самого страшного у меня не было.

— А ты видел таких, у кого было? — возразил Эд.

— Нет, — кивнул Крис. — После такого не живут. Я слышал.

— Я тоже много чего слышал, — буркнул Эд. Покосился на внимательно слушавшего их Жарикова. — Ладно. Доктор Иван, а может, — в его голосе вдруг прозвучала надежда, — может, он наврал, а? — и, не дожидаясь ответа растерявшегося Жарикова, продолжил со странной, неслыханной ранее Иваном тоской: — Ну, обидно же. После всего. Что они сделали с нами, как мы работали на них, и после всего даже не Пустырь, не Овраг, а этим сволочам, чтобы они тренировались на нас. Ну, мы знали, что двадцать пять исполнилось — и всё. Смерть. А оказывается… даже смерти нам нормальной не давали. Даже этого… — он оборвал фразу и уткнулся в чашку с чаем.

Парни не защищались и не нападали. И не играли. Это Жариков понял. И ухаживать за Чаком и Гэбом они будут. Но подстраховаться надо. Пожалуй… тётя Паша. Её авторитет для парней непререкаем. Она присмотрит. А он отоспится с утра…

Крис внимательно посмотрел на Жарикова и улыбнулся.

— Вы уже не сердитесь на нас, Иван Дормидонтович.

Он не спрашивал, а констатировал факт. Жариков невольно улыбнулся в ответ. Трудно сердиться на них. Как на детей. К сожалению, инфантильность остаётся серьёзной доминантой…

— Доктор Иван, — тихо сказал Эд, — ничего такого не будет, не беспокойтесь. Мы всех предупредим.

— Всё будет в порядке, — кивнул Крис. — Нас, конечно, малость шарахнуло, но остальным мы уже объясним.

Жариков кивнул. Что ж, срыв, конечно, возможен, но если сумели сдержаться, не сделать второго шага… это уже достижение.

Дальше они пили чай, и разговор шёл уже беспорядочно, перескакивая с одного на другое. Парни очень старались говорить больше по-русски. Жариков подсказывал, переводил, осторожно поправлял. Однако же, как за русский взялись, неужели… неужели решили уже навсегда связаться с Россией? Интересно. Но это потом. У Криса получается лучше, но Эд его нагоняет. Если это и у остальных… раньше к русскому языку многие относились, скажем так, небрежно. Ругань сразу выучили и почти в полном объёме, даже свои конструкции изобретают. Многое понимают, но говорить то ли стесняются, то ли не стараются, обходясь мимикой и жестикуляцией. Очень интересно.

Крис поймал изучающий взгляд Жарикова и улыбнулся.

— Всё будет хорошо, Иван Дормидонтович. Если Гэб захочет жить, то выживет.

— А Чак? — спросил Жариков.

— Он злой, на злости держится, — ответил Эд.

— Да, — кивнул Крис. — Злые сами не умирают, их кончать надо.

— Крис!

— Чак выживет, — убеждённо сказал Крис. — Руки не поднимаются, а нас поливал… Ну, когда мы перекладывали его.

— Я не слышал, — удивился Жариков.

Парни рассмеялись.

— Камерный шёпот за два шага не слышен, — объяснил Крис и повторил: — Он выживет.

— А как он потом будет жить? — задумчиво спросил Жариков.

Крис пожал плечами, переглянулся с Эдом.

— Ну, не знаю. Может, и восстановится у него.

Эд кивнул.

— Да. Мы думали уже. Ведь, — он замялся, подбирая слова, — ну… ну, как сказать, Крис?

— Членом не только трахают, — не очень уверенно сказал Крис и, не увидев протеста Жарикова, продолжил смелее. — Остальное же мы можем. И в душе там, или на массаже трогаем и ничего. Слайдеры вон верхом ездили. Так, может, и у него… у них. Убивать не смогут, а остальное всё… пожалуйста.

— Молодец! — искренне восхитился Жариков. — Какие же вы молодцы оба. Спасибо, парни.

Крис и Эд одновременно расплылись в широчайших обаятельных улыбках. Мир стал окончательным, и об их визите в палату Гэба речи больше не будет. А значит, и самое опасное — их обман — тоже похоронен.

И разговор снова ушёл на всякие мелочи госпитального быта. После Хэллоуина парни избегали выходить в город, предпочитая свободное время проводить в госпитале. В общем, занятия они себе находили. В тренажёрном зале, в библиотеке, на курсах, куда ходило большинство. В закутке между лечебными корпусами они сделали себе что-то вроде крохотного стадиончика и там, несмотря на наступившие холода и дожди, всё время кто-то крутился, подтягивался и отжимался. Ещё весной им показали футбол и волейбол, и это тоже дало занятия вплоть до полуофициальных матчей.

О Гэбе и Чаке они больше не говорили. На рассвете все вместе сходили посмотреть на них. На этот раз спал и Гэб. Когда Жариков заходил в палаты, парни оставались в коридоре, но ни в их позах, ни в последующих высказываниях никакой враждебности, как, впрочем, и сочувствия, Жариков не заметил, только спокойная деловитость. Ну, раз парни обещали, то так и будет. Слово они держать умеют, в чём Жариков уже неоднократно убеждался.

* * *

…опять туман. Белый плотный. Тёмные полосы стволов. И тихий, как шёпотом, свист.

— Мама, что это?

— Не что, а кто. Это синички, Серёжа.

— А они добрые?

— Пей молоко, а я тебе расскажу про синичек.

— А мне?

— И тебе. Пейте.

Аня утыкается носом в большую фарфоровую чашку, так что её короткие толстые косички торчат кверху. Не отрываясь от своей чашки, он тянется к ним.

— Не приставай к Ане.

— Я не пристаю.

— Пристаёшь, — заявляет Аня, встряхивая косичками. — Мама, он пристаёт.

Он вздыхает. Мама смотрит на них, качает головой и улыбается.

— Не ссорьтесь. А то я не буду рассказывать.

Мама всегда так. Чуть что "не буду рассказывать". И папа. Папа тоже интересно рассказывает…

…— Увидев смерть друга, Ахилл обезумел.

— Гаря, что ты ему рассказываешь?

— Троянскую войну, Римма.

— Тебе мало той войны, что есть?

— Папа, а бывает так, чтобы войны не было?

— Вот, пожалуйста!

— Ну, устами младенца…

— Я не младенец!

— Сергей, цепляться к словам неинтеллигентно…

…Красное круглое личико, круглый рот и противный режущий уши крик.

— Мам, она опять плачет! Ну, мама же!

— Конечно, плачет. Он ей рожи показывает.

— У-у, ябеда…

…— Здравствуйте, дети.

— Здравствуйте, здравствуйте, — кричат они на разные голоса.

Русоволосая женщина в зелёном платье смеётся.

— Ну, не все сразу. Вы же теперь ученики. Меня зовут Валентина Леонидовна. А сейчас каждый из вас чётко скажет, как его зовут. Полным именем.

— Это с отчеством?

— Конечно, — она заговорщицки им улыбается. — Вы же русские, — и уже строго: — Если вы хотите что-то сказать, поднимите руку. Всё понятно?

Они кивают.

— Вот и молодцы. А теперь… А тебя как зовут?

Он встаёт.

— Сергей Игоревич Бурлаков…

…Сергей Игоревич Бурлаков. Это я. Я живу в Грязино, Песчаная улица, дом двадцать шесть. Мою маму зовут Римма Платоновна Бурлакова, а папу Игорь Александрович Бурлаков. У меня две сестры. Аня и Мила. Мила ещё маленькая и в школу не ходит. А Аня учится.

— Мама, проверь. Всё правильно?

— Правильно, но грязно. Перепиши, пожалуйста.

— А Анька не переписывает.

— Она аккуратнее тебя. Перепиши.

— Вот допишу до конца, тогда и буду переписывать. Мам, я напишу, что Милка приставучая?

— Зачем?

— Нуу…

— Лучше напиши, какая она хорошая и что ты её любишь.

— Надо мной тогда смеяться будут.

— Нет, тебе будут завидовать, что у тебя такая хорошая младшая сестра, а ты хороший брат.

— Хороший брат! — фыркает Аня, кладя перед мамой свою тетрадь. — Разве он хороший?

— Другие ещё хуже, — возражает он, садясь снова за сочинение.

И мама смеётся. А вечером рассказывает об этом папе. И все смеются…

…— Папа, а было, что войны не было?

— Было, Серёжа.

— И будет?

— И будет. Всё имеет начало, расцвет и конец.

— Всё-всё?

— Всё-всё, — смеётся папа и взъерошивает ему волосы, проводя пальцами по его голове от затылка ко лбу.

— Значит, если меня не было, то потом и не будет?

И внимательные, ставшие очень серьёзными папины глаза…

…— Серёжа, скорее.

— Ну, мам, это же далеко.

— Это на Дальней, — кивает Аня. — Вот увидишь, мама, наш квартал не затронет.

— В подвал, — командует мама. — Аня, следи за Милой и Серёжей.

— За собой я сам послежу, — бурчит он, слезая по шаткой лестничке.

Ясно же, что это обычная облава-прочёсывание. Можно и не паниковать. Но мама…

…— Мама, я погуляю?

— Нет.

— Ну, а во двор?

— Нет.

— Ну, я с Анькой.

— Нет.

Мамин голос непривычно жёсткий. И жаркий шёпот Ани.

— Ты совсем глупый! Сейчас нельзя гулять.

— Почему?

— Это же оккупация! Облавы…

…Нет, этого он не хочет. Нет. Стол, покрытый тёмно-зелёной скатертью, белые чашки со смешными рисунками. Да, пусть будет это. И мамин голос. Лампа с оранжевым абажуром, как солнышко.

— Серёжа, не хлюпай. Аня, помоги Миле.

— А папа где?

— У папы учёный совет.

— А, — кивает он. — Опять концепцию ищут.

Мама звонко весело смеётся. Он не понимает почему, ведь на этот раз он не ошибся, сказал такое трудное слово правильно. Но когда мама смеётся, всё так хорошо. Посмейся ещё, мама…

Элли смотрит на его спокойное лицо, на дрогнувшие в улыбке губы и вздыхает. Сегодня ровно неделя, как Джимми привёз его. Бедный парень. Что Джимми с ним сделал? Вчера она сама побрила его, и вот опять отросла мягкая светлая щетина. И волосы надо ему расчесать. Волосы у него… как в сказке. Волос золотой, волос серебряный. Мягкими крупными кольцами. Красивый парень. Как же его мучили. Всё тело в шрамах. И от ножа, и от… нет, плетью его не могли бить, он же белый. Палкой наверное. За что? И зачем он Джимми? Джимми ничего не делает просто так.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Жизнь в лагере при всей её суете и частой суматохе, в общем, оказалась тихой и ровной. Эркин всегда уживался, принимая любые условия. И здесь он неожиданно легко приспособился. Да и условия были не плохие, а даже хорошие. И еда, и жильё, и душ, тьфу ты, баня, конечно — всё есть. И главное — Женя и Алиса. Они вместе. И можно, никого и ничего не боясь, взять Алису на руки, при всех подойти к Жене и стоять рядом с ней. И никому не надо говорить "сэр" и "мэм", он даже не знает, как это будет по-русски. И глаз опускать не нужно.

Эркин потянулся под одеялом и, подняв из-за головы руку, посмотрел на часы. Ещё час можно спать. Он вздохнул и повернулся набок, натянул на плечи одеяло. Бормочет во сне Костя, храпят наперебой Грег и Анатолий. И не мешает ему это вовсе. Как заснул в первую ночь, так и не замечает. И Фредди всегда храпел. Тоже не мешало. И чего тогда в Паласах они так давили шумевших? Здесь вот… Роману что-то приснилось, закричал, перебудил всех, так Анатолий и Фёдор подошли — он с замершим сердцем смотрел в щель между веками: неужто придушат? — а они даже будить не стали, повернули, по-другому уложили, и всё. И Роман уже тихо спал. А утром ничего не помнил.

Не открывая глаз, Эркин потёрся щекой о подушку. Женя… Женя здесь. В безопасности. Она жива, здорова… будто ничего и не было, будто забыла… это. Он и не говорит ей ничего про Джексонвилль, и письмо поэтому не отдал, чтобы не вспоминала. Пусть всё идёт, как идёт.

Сквозь сон он слышал, как встал Анатолий, зевнул, достал из тумбочки бритвенный прибор и вышел. И сразу заворочался, завздыхал Грег. Сейчас закурит. Да, зашелестел пачкой, щёлкнул зажигалкой. Сейчас проснётся Костя и отпустит замечание насчёт жлобов, что удавятся, а не поделятся, а Грег, нарочито перемешивая русские и английские слова, спросит, что это такое. И начнётся утро.

Эркин потянулся и открыл глаза. Пора. Под одеялом поправил трусы и сел на кровати.

— С добрым утром, — весело сказал Костя. — Сны хорошие видел?

— И тебе с добрым. Лучше всех, — ответил Эркин.

Грег в знак приветствия пыхнул сигаретой, пробурчал что-то невнятное, засовывая голову под подушку, Роман, засмеялся над немудрёной шуткой Фёдор. Всё как обычно.

Эркин в трусах босиком прошлёпал к батарее, взял свои портянки и трусы, заложил их в тумбочку и достал чистую смену. Быстро и незаметно переодел трусы, грязные сунул на нижнюю полку в тумбочке, натянул джинсы и стал обуваться.

— Чудной ты, — ухмыльнулся Костя. — Баба есть, а сам стираешь.

— Это я трусы менять в бабский барак бегать буду? — поинтересовался Эркин.

— Утречком да по ледку, — засмеялся Фёдор.

Эркин достал из тумбочки мыльницу, сдёрнул со спинки кровати полотенце и пошёл в уборную.

Народу много, но подолгу никто не задерживается. Все постирушки вечером. Эркин умылся, как всегда обтёрся до пояса и, растираясь полотенцем, отошёл от крана. Если не по имени, то в лицо он здесь почти всех уже знает. Вошёл Флинт, покосился на него, на энергично фыркающего под краном мулата и молча занял соседнюю раковину.

Когда Эркин вернулся в свою комнату, встали уже и остальные. Грег брился, осторожно обводя бритвой шрам на подбородке. Костя сокрушённо рассматривал свои рваные носки. Роман застелил постель и, сидя на ней, читал газету, которую, как обычно, принёс вчера из города Фёдор. Анатолия и Фёдора уже не было.

Эркин расправил полотенце на спинке кровати, аккуратно, как ему объяснила Женя, убрал кровать и достал из тумбочки чистую рубашку. Красно-зелёную ковбойку, что у Роулинга на перегоне купил. Тогда, на следующее утро после завтрака он с Женей пошёл в камеру хранения, где Женя взяла его мешок и армейский рюкзак из Бифпита. А потом у неё в комнате они разобрали и по-новому переложили вещи. Он хотел взять рубашку поплоше, но Женя запротестовала:

— Не позорься. Что ты, не работал, что ли, что оборванцем ходить будешь? И мне это старьё тяжело стирать.

И он взял обе красно-зелёные ковбойки, а третьей оставил тёмную — Женя зовёт её креповой — в которой тогда ушёл, а нарядные, конечно, здесь ему ни к чему. Двое трусов, портянки и носки под сапоги, а остальное пусть лежит. От шлёпанцев он отказался: ни у кого такого нет, так что нечего выделяться. Выпендрёж нигде не любят. Кроссовки, джинсовая куртка, старые джинсы, рабские штаны, остальное бельё — пусть лежит. И платки шейные здесь никто не носит, так что тоже ни к чему. И джинсовая куртка тоже. Холодно, дожди, в рабской намного удобнее. Женя настояла, чтобы он мешок со своим расхожим на свой номерок сдал. А то в её ячейке и так битком, а ему вдруг что понадобится, чтоб не бегать и не искать её, по чужому же номерку не дадут.

Эркин, держа в кулаке зеркальце, провёл расчёской по волосам и привычным взмахом головы уложил прядь волос на место. Мог бы без этого и обойтись, но тоже чтоб не выделяться. Ну вот, зеркальце и расчёску в ящик, розовый талон в карман. Куртку на плечи и вперёд.

— К своим или сразу в столовую?

— А что?

— Рыженьким шумни, что я их жду, — ответил Костя.

— А то носки продрались, заштопать надо, — закончил за него Грег.

Заржали все.

— Так и передам, — с трудом сохраняя очень серьёзный тон, сказал Эркин.

— Ладно вам, — буркнул Костя. — Сам скажу.

Снаружи было уже светло, прожекторы вдоль забора выключили, на лужах хрустел ночной ледок, но, похоже, днём развезёт. У столовой толпился десяток самых нетерпеливых. А на крыльце семейного барака зевал и тёр кулаками глаза Терёха, как всегда поутру хмурый и не выспавшийся. Обгоняя Эркина, Костя на бегу бросил:

— Эй, Терёха, никак десятого заделал?! Глаз не продерёшь.

Терёха на такое, как и на многое другое не отвечал. За него это делала его Доня. И сейчас она вывернулась из-за его широкой спины и зачастила… И по Косте, и по евонной родне, и по всем мужикам…

— Терёха, пулемёт заткни! — крикнули от столовой.

Терёха проигнорировал и это, буркнув Доне:

— Готовы? Пошли.

И вперевалку побрёл к столовой, а Доня, не переставая трещать, гнала за ним весь их выводок: девятерых мальчишек и девчонок в заплатанном, заштопанном, подшитом и надставленном. Примерно половина этой разновозрастной компании не походила ни на Доню, ни на Терёху. Но такие мелочи, в чём Эркин уже убедился, здесь никого не волновали. Говоришь, что твоё дитё, ну, так, значит, твоё. И все проблемы тоже твои.

Эркин подошёл к женскому бараку и остановился в шаге от крыльца. По неписаным правилам до завтрака и после ужина мужикам ходу туда нет. Это только в первый вечер ему с Женей поблажку дали. Чтобы не стоять совсем без дела, Эркин вытащил сигареты, и почти сразу открылась дверь, выпуская облако душистого пара и Лариску-Белобрыску. Стрельнуть сигарету она никогда не упустит.

— Привет, дай подымить.

— Привет, — Эркин показал ей, что у него в пачке осталось всего две сигареты и протянул свою.

— Ага, спасибо, — Лариска жадно глубоко затянулась. — Фу, хорошо как. Твои выйдут сейчас. Ну, не паскудство, бабам сигаретных талонов не дают, а? А ежели я курю, а денег ни хрена?!

Эркин сочувственно хмыкнул, привычно глядя чуть в сторону от неё: уж больно она белая.

— Хорошо ещё, мужики душевные попадаются, понимают, каково без курева, — Лариска вернула сигарету и пошла к столовой.

На крыльцо вылетела Алиса и сразу ринулась к нему.

— А сколько часиков, Эрик? Покажи.

Эркин опустил левую руку и помог ей оттянуть рукав его куртки, открывая чёрный циферблат. Его часы так потрясли Алиску, что она теперь вместо игры в щелбаны требовала при каждой встрече показать часы. Особенно, когда темнело, чтобы насладиться волнующим зрелищем светящихся стрелок и цифр. Жене часы тоже очень понравились…

— Ой, Эркин, откуда?

Они сидели вдвоём. Алиса убежала во двор, девочки тоже ушли куда-то. Женя двумя руками держала его запястье, рассматривая часы.

— Это мне Мартин подарил. На прощание. Он с нами в Цветном от своры отбивался, и в тюрьме потом вместе были, и ночевал я у него.

Он боялся, что Женя начнёт расспрашивать, и у него выскочит о жене Мартина, но обошлось…

…Алиса крутила его руку, рассматривая циферблат.

— Доброе утро, — Женя легко сбежала с крыльца, привычно поправила на Алисе берет.

За Женей вышли Даша и Маша, и все вместе, как каждое утро, пошли к столовой. Алиса, увидев кого-то из своих приятелей, выдернула руки и помчалась вперёд. Женя взяла Эркина за локоть.

— Эркин, завтра девять дней Андрею, — и, видя его недоумение, пояснила: — Когда человек умирает, его поминают.

— Сразу, как похоронят, — вмешалась Маша.

— Да, а потом на девятый день, — кивнула Даша, — и на сороковой.

— Понял, — кивнул Эркин. — А… а это как… поминают?

— Собираются те, кто знал, родные, друзья, — Женя говорила не очень уверенно.

— Говорят о нём, вспоминают, — подхватила Маша, — ну, и пьют, едят.

— И ему обязательно рюмку ставят, — тихо сказала Даша.

— Да, — теперь кивнула Женя. — И свечку зажигают.

Они уже подошли к столовой, и разговор оборвался.

Определённых мест в столовой ни у кого не было, просто уже сложились компании, которые и держались вместе. Женя обычно посылала вперёд Алису, которая и занимала для них шестиместный стол, а на свободный стул кто-то подсаживался. Сегодня это был Костя. Он хотел сесть между Дашей и Машей, но те устроили небольшую толкотню и неразбериху, и Костя оказался рядом с Эркином да ещё так, что ни перемигиваться, ни перешучиваться с девчонками не получится. Костя с ожесточённой быстротой очистил тарелку пшённой каши, залпом выпил чай и ушёл, обиженно надувая губы. Эркин настолько ушёл в собственные мысли, что как-то плохо замечал происходящее вокруг. Женя понимающе поглядывала на него и тоже молчала.

После завтрака Эркин подошёл к прилавку, долго внимательно разглядывал и, ничего не купив, отошёл. И когда они все вместе вышли из столовой, заговорил сам:

— Если завтра будем… поминать, то мне сегодня надо в город. Купить всё.

Лицо его было сосредоточенным, и взгляд Жени стал тревожным.

— Эркин… — начала она.

— Ничего не случится, — сразу ответил он. — Фёдор, ну, мы в одной комнате, каждый день в город ходит. И ничего. Я с ним пойду. И куплю, — Эркин немного смущённо улыбнулся. — А что покупать?

— Выпивку, закуску, — начала Маша. — Ну, что положено.

— Маш, — перебила её Даша. — За выпивку же… визу отберут. Ты что, забыла?

— Ах ты, чёрт, — растерялась Маша. — Что же делать?

Эркин посмотрел на Женю, но и она явно не знала ответа.

— Может… поговорить с комендантом? — предложила Даша. — Ведь такое дело, девятый день.

— Не разрешит, — покачала головой Маша. — Тут у каждого… своё найдётся.

— И не помянуть нельзя, — вздохнула Женя.

— Нельзя? — переспросил Эркин.

— В том-то и дело, — горько вздохнула Даша.

— Я… поговорю с остальными, — предложил Эркин. — Поспрашиваю. Хорошо, Женя?

— Хорошо, — кивнула Женя. — И я поговорю.

Приунывшие Даша и Маша встрепенулись.

— Ага, и мы.

— Чего-нибудь, да придумаем.

— Ну вот, — улыбнулась Женя. — Ты только, когда в город пойдёшь, скажи мне, ладно?

— Ладно, — кивнул Эркин. — Обязательно скажу.

За разговором они дошли до женского барака. Обычно, если Женя только не отправлялась стирать, Эркин шёл за ней в барак и, сидя в углу, чтобы не мешать, молча смотрел, как она шьёт или штопает. Но сегодня он, не заходя к ним, пошёл за баню.

Там, между баней и котельной, днём собирались мужчины. Даже вчера, когда, не переставая, моросило, толпились, а уж сегодня…

Не дойдя до бани, Эркин сообразил, что сигарет у него для серьёзного разговора мало. Но возвращаться в барак за сигаретным талоном а потом бежать в столовую… Нет, вон уже последние вышли, и уборщица запирает дверь. Всё, значит, до обеда. Да и заметили его уже.

Не меняя шага, Эркин подошёл и встал в общий круг. И по тому, как ему кивнули, принимая, понял: дополнительной прописки не требуется. Эркин вытащил сигарету, закурил, чтобы не ломать компанию, не выделяться, и стал слушать. Разговор шёл о войне, чего он совсем не знал, даже не всё сказанное понимал, больше так… догадывался. Слушал и ждал подходящего момента, чтобы вклиниться со своим вопросом.

Подходили, уходили. Эркин ждал. Возникла неизбежная в разговоре о войне тема погибших, и кто-то сказал:

— А полегло сколько? И помянуть их некому.

Эркин спросил:

— А как это… помянуть?

Ему ответило сразу несколько голосов:

— Так уж положено.

— По обычаю.

— Да, у нас, у русских, так уж заведено.

Эркин кивал, переводя взгляд с одного говорящего на другого. Пока всё сказанное сводилось к тому, что он уже знал от своих. Посидеть, выпить, поесть и вспомнить.

— А… спиртное обязательно? — осторожно спросил он.

— Да уж, тут святое дело.

— Это положено.

Эркин хотел напомнить про запрет на спиртное, но вспомнили и без него.

— Это ты коменданту попробуй втолкуй.

— Да-а, упёрся…

— Нельзя, и всё.

— Рыжего помнишь? Ну, ты после уже пришёл, в самом начале было, ещё краска на воротах не просохла, так он вздумал… обмыть чего-то, — рассказчик разгорячился, — и тихо всё сделал, пока не разлил, никто и не знал, что он пронёс, только поднесли, глотнуть не успели… Комендант! И всё-ё. Вылетело всё застолье за ворота… лёгкими пташками.

— Настучал кто?

— У него нюх, он и так всё знает.

— А тебе чего, не поднесли? Раз не вылетел, — поддели рассказчика.

Тот смущённо засмеялся.

— Я опоздал просто.

Все дружно заржали.

Смеялся и Эркин. Ему очень хотелось сделать всё, как положено, и было страшно потерять визу.

— Пронести — не проблема, — сказал костлявый стриженый наголо мужчина

Эркин уже знал, что если на входе найдут вшей, то без разговоров сразу в санпропускник, а там и наголо постригут, и тряпьё прожарят. Мужчина оглядел собеседников и повторил:

— Пронести — не проблема. Проблема — выпить незаметно. Если сам по себе, глотнул и завалился, то пронесёт, спящих не обнюхивают. Проспишься — и порядок. А в компании душевно посидеть… сразу накроют.

— Эт-то да, — сокрушённо вздохнул низенький жилистый в синей куртке на голое тело.

"Видно сменки нет, — подумал, глядя на него, Эркин, — постирал рубашку и ждёт, пока высохнет".

— А то ещё на входе перехватят.

— Ну, это дураком надо быть, чтоб через проходную выпивку переть.

— Так что дела…

— Хреновые, что и говорить.

— А помянуть надо.

— А визу терять надо?

— То-то и оно.

— Устроили, понимаешь…

— Ну, не скажи, спьяну много чего натворить можно, а так…

— Так-то порядок, конечно, кто спорит.

— Только тошно от порядка этого.

— Тоже, кто бы спорил.

Эркин кивнул, вздохнул со всеми и осторожно спросил.

— А питьё какое надо? И еду?

Собеседники переглянулись.

— А чего покойник любил, — авторитетно заявил жилистый.

С ним все дружно согласились. Эркин невольно облегчённо улыбнулся.

— Тебе кого поминать-то?

— Брату завтра девять дней, — ответил Эркин.

— Девятый и сороковой — это обязательно.

— Кто бы спорил.

— Да-а, влип ты, парень.

— Точно. И не помянуть — брата обидеть.

— А помянуть — визу потерять.

— Вот и крутись.

— А чего? За ворота вышел…

— И под кустом по-собачьи, так, что ли?

— Сказанул тоже.

— Дурак он и есть дурак.

— Ну да, а здесь ведь семьёй надо.

Эркину сочувствовали горячо и искренно. Он подождал, пока общий разговор снова уйдёт в сторону, и, выйдя из круга, пошёл искать Фёдора.

Но Фёдора перехватить не удалось, а идти в город одному Эркину не хотелось. Кто знает, что там и как там, лучше с напарником. Ладно, поговорит тогда с Фёдором вечером, а завтра с утра в город. К обеду или сразу после обеда вернётся, и сядем за поминки. А сегодня после обеда сходит в баню. Об этом тоже говорили. Что праздник — не праздник, поминки — не свадьба, конечно, но в баню перед этим надо, чтоб уважение покойному высказать.

Безрезультатно проискав Фёдора, Эркин обнаружил, что до обеда осталось совсем немного. Он зашёл к себе за талоном. В комнате никого не было. Кто в курилке, кто уже у столовой, кто ещё где. Эркин сел на кровать и потёр лицо ладонями. Как всё… странно, не так… Сколько ни говорили с Женей о том, как оно будет, но такого… Нет, это не плохо, совсем не плохо. Сытная еда трижды в день, отдельная койка, даже с бельём, душ, да нет же, баня, когда захочешь, и никакой работы. И Женя, и Алиса… живы, здоровы, сыты, и… не то что-то. Что? Нет, чёрт, голова кругом пошла. Ладно, Жене и Алисе здесь хорошо, лучше, чем в Джексонвилле, значит… больше ему ни о чём и думать не надо. А что будет потом… Чёрт, ну, всё же хорошо. Сходит завтра в город… Городишко, говорят, кто ходил туда искать приработок, поганый: работы нет, смотрят волками. Ну, так и чёрт с ним. Паёк хороший, можно и не рыпаться, прикупать и на прилавке в столовой можно. Деньги пока есть. Не в этом же дело. Сколько дней он уже здесь? Три или четыре? Да, четвёртый день сегодня. И завтра девять дней, как не стало Андрея, как его убили. Тридцать первое октября. Этого… нет, не дня, этой даты, так правильно, он уже не забудет. Уже не будет беспомощно бормотать про траву и листья, какими они были, когда Андрей Белую Смерть увидел. Ох, Андрей, как же так получилось, лучше бы меня. Ты бы и о Жене с Алисой, и о Даше с Машей позаботился бы, я тебя знаю. Ты… ты человек, Андрей, а я… трус я. Как подумаю, что опять к белякам идти, глаза книзу, так… аж холодом по спине тянет. Ладно. Завтра сядем, поговорим о тебе. Ты ведь услышишь нас, правда?

Эркин снова крепко растёр лицо ладонями и встал. Ладно. Если получится, что он придумал… должно получиться. Вот только денег бы лишь хватило. Он, правда, здесь только на мочалку потратился. Нож ещё там покупал, из еды кое-что… Он достал бумажник и пересчитал деньги. Сто сорок семь и ещё мелочь… Ладно. Спрятал бумажник во внутренний карман и пошёл, вернее, побежал к столовой. Женя уже наверное ждёт его.

Его ждали. Да он особо и не опоздал. Столовую только-только открыли. Женя держала Алису за руку и улыбалась. И он издали улыбнулся им. И Маша с Дашей тут же.

Привычная уже очередь, поднос с тарелками. Теперь он уже спокойно отбирает у Жени её двойной поднос и несёт к столу, за которым гордо восседает Алиса. Щи, тушёнка с картошкой, компот, четыре куска хлеба. Алисе ещё печеньице с изюмом. Из тех, что он купил в первый вечер. На этот раз за их столом, как её зовёт Алиса, тётя Таня. Он уже знает, что она совсем одна, у неё все-все погибли. При ней ему почему-то неловко говорить с Женей. Даша и Маша то напускают на себя неприступный вид, то прыскают и фыркают в тарелки. Это если смотрит или не смотрит на них сидящий за соседним столом Костя.

После обеда Женя повела Алису укладываться спать. Алиса намертво вцепилась в Эркина, и он пошёл с ними. Женя раздела и уложила Алису.

— Эрик, ты посиди со мной, — попросила Алиса.

— Ты же раньше сама засыпала! — возмутилась Женя.

— Так раньше Эрика не было, — возразила Алиса, — а теперь он здесь.

Женя невольно рассмеялась. И ободренная её улыбкой, Алиса стала командовать:

— Эрик, ты на край садись, ага, вот так, и посиди.

— Может ему ещё и покачать тебя?! Ты же уже не маленькая.

На этот выпад Алиса уже не ответила. Она могла и капризничать, и ныть, но засыпала мгновенно. Женя с улыбкой смотрела на сидящего на краю кровати Эркина. Он улыбнулся в ответ мягкой, чуть виноватой улыбкой.

— Я поговорил, Женя. Ну, с остальными. Все говорят, что надо поминать. Я завтра тогда пойду в город и куплю всё. К обеду или сразу после обеда вернусь. И сядем.

— Ох, Эркин, а виза?

Улыбка Эркина стала хитрой.

— Я… я придумал одну штуку, Женя. Андрей был бы доволен. Ему бы понравилось.

— Эркин…

— Всё будет хорошо, Женя. И… и по обычаю, — он не хотел рассказывать, но, видя её тревогу, решил объяснить: — Я куплю то, что Андрей любил.

— Так, — всё ещё не понимания, кивнула Женя.

— Ну, а он не пил, не любил спиртного. Я его и покупать не буду. И по обычаю, и не придерутся.

Женя ахнула и тихонько засмеялась.

— Какой же ты молодец, Эркин! Как хорошо придумал!

— Правда?

Женя как раз стояла рядом, и когда он с робкой улыбкой посмотрел на неё снизу вверх, она погладила его по голове, ероша волосы, обняла. Эркин с замиранием сердца ощутил щекой её тело, у него дёрнулись руки обнять её, но Женя уже отодвинулась. У Эркина дрогнули губы, но ни сказать, ни шевельнуться он не успел.

В комнату влетели Даша с Машей и, увидев спящую Алису, затараторили шёпотом:

— Ой, Женя… завтра объявят… в пятницу отправляют… два автобуса… завтра списки объявят…

— Что-что? — переспросила Женя. — Куда отправляют?

— В Центральный лагерь, — наконец отдышалась Маша. — Мне моя тёзка из канцелярии шумнула. На кого уже визы готовы.

— А в Центральном уже окончательно, — подхватила Даша. — И оформят, и решат куда дальше.

— В пятницу — это…

— Это послезавтра, Женя. Как раз девять дней справим и поедем.

— Ой, Женька! — Маша бросилась к ней на шею, поцеловала в щёку.

Эркин, по-прежнему сидя рядом с безмятежно посапывающей Алисой, смотрел на них и улыбался. Что ж, если они и дальше будут все вместе, это очень даже неплохо. Даша и Маша — хорошие девчонки. Жалко, все бумаги уже оформлены, а вот записались бы они, скажем, сёстрами Жени, и тогда бы их точно не разлучили.

В коридоре уже гудели голоса и хлопали двери. Видно, шумнули не только Маше с Дашей.

— А на кого уже готовы? — спросила Женя. — Не сказала?

— Нет, — вздохнула Маша. — Темнит чего-то.

— Завтра после завтрака, сказали, объявят, — всунулась в дверь Лариска. — Девки, слышали?

— Ага! — в один голос ответили Даша с Машей и выбежали из комнаты.

Эркин кивнул и встал. Женя оглядела спящую Алису, надела пальто и накинула вязаную шаль. Эркин застегнул куртку.

Когда они вышли из барака, весь лагерь уже вовсю обсуждал новость. Кого в первую очередь отправят — семейных или одиночек? Ой, бабы, мой-то так и не доехал ещё… Не бойсь, догонит… Куда он от тебя?… Два автобуса — это мест сколько? Шестьдесят?… А сотню не хочешь?… Охренел? Ты где такой автобус видел?… Маленький так вообще на двадцать… Один Терёха со своей командой на пол-автобуса… Ага, и Доню на крышу… Это зачем?… А заместо пулемёта, чтоб отстреливаться, если что… Т-ты… Да, ладно тебе, он же шутейно…

Эркина как-то отнесло в сторону от Жени, но это не страшно и понятно. Понятно, что мужики вместе держатся. Главной проблемой были, конечно, списки. Говорят, если что, ну, завёлся с комендантом или из обслуги с кем, но не так, чтоб визы лишиться, то в отместку тебя промурыжат здесь… Сколько захотят… Или пока на лапу не сунешь… Чего совать? Ни хрена же нет… Ага, в чём были, так и выскочили… Ну, это у кого как…

Эркин потолкался, послушал и, вспомнив, что собирался в баню, пошёл обратно в барак за банным талоном. Заодно и трусы, что утром снял, захватит и постирает. А трёп этот… как комендант с этим офицером — Олегом Михайловичем, его ещё особистом называют — захотят, так и будет. Нарываться, конечно, не надо, но и не подличать же за ради визы.

Сделав узелок из мыла, мочалки, полотенца и трусов, Эркин сунул в карман зелёный талон и пошёл в баню.

Хорошо, народу немного, все языки о зубы бьют, о списках гадают. Эркин отдал дежурному у входа — а его зовут… точно, банщиком — талон, сразу прошёл на угловое место и стал раздеваться.

В первый раз он, увидев большой зал со скамьями, чуть не запаниковал. Раздевался медленно, настороженно косясь по сторонам. Пока не убедился, что на него не смотрят, вообще каждый занят собой и других не рассматривает. И в мыльной — от мыла что ли? — так же. Конечно, он предусмотрительно старался держаться к остальным боком или спиной, а если лицом, то хоть чем-то загородиться. Но всё обошлось благополучно. Не сравнить с имением…

…— В душ сегодня, — буркнул Зибо. — Давай быстрее.

Он привычно повиновался. Душ — так душ. Хорошо бы, конечно, а то всё тело зудит, голова чешется. Но… но только как он с работягами вместе мыться будет? В распределителе спальников всегда гоняли в душ перед торгами отдельно. А здесь… нет, если опять полезут, будет бить. В прошлый раз так толком и не помылся, больше отбивался. Лезут, прямо руками хватают, лапают. Не видали спальников. Грегори всю шваль отогнал и… и в стойку поставил: руки за голову. И сам стал рассматривать. Потом лапнул. Грубо, по-жёсткому, он едва в голос не заорал. Если и сегодня так…

…Эркин тряхнул головой, отгоняя ненужные воспоминания. Нет, здесь совсем не то. Если кто и посмотрит, то не пялится, а уж с руками и подавно никто не полезет.

Он аккуратно сложил и повесил вещи, взял мочалку, мыльницу с мылом, грязные трусы и пошлёпал в мыльную. В просторном сейчас зале пахло мокрым деревом и немного мылом. Народу тоже, считай, что нет, человека три, не больше.

Позавчера он не столько мылся, сколько следил за остальными и делал всё, как они, стараясь не выделяться и не привлекать к себе внимания. А сегодня действовал уже уверенно. Приглядев себе скамью, взял из стопок у стены две шайки, круглую и продолговатую. Ополоснул их под краном кипятком, потом кипятком же обдал скамью, налил в обе шайки воды уже по вкусу. Круглую на скамью, продолговатую вниз. Сел, поставил ноги в воду и стал мыть голову. Он, ещё когда с Андреем мылся в имении, заметил, что Андрей не моется под душем, а только в конце обмывается. А здесь все так. Ну и он, как все. И так даже удобнее. Когда сидишь, да ещё над шайкой нагнулся, тебя особо и не разглядят. Вымыв голову, он выплеснул грязную воду в сток, принёс себе свежей воды и взялся за мочалку. Конечно, с корытом в кухне не сравнить. Воды хоть залейся и брызгайся, как хочешь. Ну, тоже с умом, а то эта мелюзга — Сашка с Шуркой — и здесь, как в умывалке, брызги до потолка летят, их уже, говорят, выкинули раз из мыльной, чтоб другим не мешали.

— Парень, — окликнул его расположившийся на соседней скамье мужчина с редкими прилипшими к почти голому черепу желтоватыми волосами. — Помоги, а?

— Чего тебе? — невольно насторожился Эркин.

— Спину потри, а то трудно мне, видишь? — мужчина показал нелепо короткую руку, вернее остаток руки.

Эркин встал, бросил свою мочалку в шайку.

— Давай.

Этот мужчина приехал в лагерь вчера вечером. Эркин видел его, сразу обратив внимание на пустой рукав пальто, но не рассматривал, конечно. Ему и раньше приходилось встречать одноногих, безруких… знал, что это война, но… то ли из страха, то ли ещё почему-то, но отводил от них глаза. А вот такого, голого… ни разу не видел.

Эркин взял у мужчины его намыленную мочалку и, когда тот встал к нему спиной и опёрся рукой о скамью, стал тереть. Тот блаженно закряхтел. Меньше всего Эркин думал сейчас о массаже, но невольно, крепко водя мочалкой по костлявой с выпятившимся хребтом спине, разминал, растирал её.

— Ну, всё, — Эркин выпрямился. — Держи.

Медленно, словно прислушиваясь к чему-то, выпрямился и мужчина.

— Ну, спасибо тебе, парень, ну… — он смущённо улыбнулся. — Ну, нет слов.

— На здоровье, — Эркин сунул ему в руку мочалку и пошлёпал к своей скамье домываться.

— Потереть тебе? — предложил мужчина и, истолковав по-своему недоумённо-настороженный взгляд Эркина, улыбнулся уже по-другому, с горечью. — Ничего, с этим я справлюсь.

Эркин кивнул, намылил свою мочалку, отдал её мужчине и встал, как и тот, нагнувшись и опираясь руками о скамью. Тот тёр сильно, сильнее, чем Андрей когда-то, но так же неумело. Массажа явно совсем не знал. Но, чтобы не обижать — ведь старается человек, да ещё и с одной рукой — Эркин тоже немного покряхтел.

— Мускулистый ты, — мужчина, судя по его тону, улыбался. — Всё, держи.

— Ага, спасибо.

Эркин выпрямился и взял свою мочалку, встретился с ним глазами.

— Ты… ты кем работал? — вдруг спросил мужчина. — Такие мышцы нарастил.

— Грузчиком, — очень спокойно ответил Эркин. — Ну, и летом на заработки ездил, пастухом.

— А… до освобождения?

— Скотником в имении, — всё так же спокойно ответил, как всегда о прошлом, по-английски Эркин.

Однорукий понял, что больше расспрашивать не стоит, и вернулся к своей скамье.

Эркин домылся, окатил себя водой из шайки, налил свежей воды и замочил в ней трусы. Потом взял мочалку и пошёл под душ. Сделав сильную, на пределе струю, он растирал себя мочалкой без мыла, разминая мышцы, играя ими. Потянуться по-настоящему, конечно, не удастся, но хоть немного, хоть… опять Однорукий смотрит. Чего ему надо? Угадать в нём спальника мужик никак не мог, русские в Паласы не ходили, не слышал он о таком, хотя… Чем чёрт не шутит, когда бог спит. Андрей так говорил. И Фёдор. Ну, чего уставился? Нет, отводит глаза. Посмотрит и отведёт. Вот чёрт, всё удовольствие испортил.

Эркин выключил душ и вернулся к своей скамье, стал стирать. Стирал и Однорукий. У того белья было больше, видно, всё грязное собрал. И значит, одинокий. У него-то самого Женя всё забрала. А ловко одной рукой управляется. Теперь уже Эркин то и дело быстро искоса поглядывал на соседа. И заметив это за собой, сам на себя рассердился. Ну его. У каждого свои проблемы. Эркин опять сменил воду, прополоскал и аккуратно отжал трусы — трикотаж не выкручивают — Андрей рассказывал, что ему так мать говорила, когда он помогать ей лез — прополоскал мочалку. И стал убирать за собой. Вылил воду из шаек и отнёс их в стопки, собрал свои вещи. Уходя, молча кивнул Однорукому. Тот ответил таким же кивком, занятый своим бельём.

Предбанник — да, правильно, где раздеваются, так и зовут — после мыльной показался прохладным.

Эркин вытащил полотенце, вытерся и первым делом натянул трусы. И уже спокойно занялся остальным. Вытер голову, растеребил волосы, чтобы быстрее сохли, и, сев на скамью, ножом обрезал ногти на ногах. В Паласе раз в неделю их водили в специальную камеру, и там они под зорким взглядом надзирателя приводили в порядок ногти на руках и ногах. Следили там за ними… как нигде. Хотя понятно: кусачки, пилочки, ножницы… Всё острое, заточенное, тут, конечно, всякое могло быть. В имении ногти сами как-то обламывались, он совсем не следил за этим, а летом на выпасе перенял у Андрея. И Фредди тоже ведь следил за руками, а про Джонатана и говорить нечего. Ну, вот и хорошо. Он убрал нож и стал одеваться.

Эркин уже застёгивал рубашку, когда из мыльной вышел Однорукий. Эркин невольно стал издали следить за ним и удивлённо смотрел, как тот неожиданно ловко управлялся одной рукой со всеми проблемами.

Однорукий оглянулся, и Эркин, вздрогнув, отвёл глаза, чувствуя, как загорелись щёки. В самом деле, нашёл, на что пялиться! Сам бил за такое, когда на его уродство глазели.

Эркин быстро собрал вещи, надел и застегнул куртку и пошёл к выходу. Хорошо ещё, хоть не мимо Однорукого идти.

Во дворе он перевёл дыхание и уже спокойно пошёл к себе. Развесить и разложить для просушки. У канцелярии стояла небольшая, но плотная толпа человек в десять. Чего-то ждали. Списков? Так сказали же, что завтра объявят.

У себя в комнате Эркин развесил полотенце, трусы и мочалку, спрятал мыло в тумбочку.

Костя сидел на своей кровати и, беззвучно шевеля губами и водя пальцем по строчкам, читал газету. Всё ту же, что вчера принёс из города Фёдор. Молча покосился на Эркина, занятого вещами, и снова уткнулся в газету. Но когда Эркин, закончив дела, пошёл к двери, окликнул его:

— Слушай.

— Чего? — обернулся Эркин.

Костя складывал и снова разворачивал газету.

— Андрей… ну, брат твой…

— Ну? — насторожился Эркин.

— Он… — Костя шумно вдохнул и выдохнул. — Он с Дашей гулял?

— Не знаю, — медленно ответил Эркин. — Мы не говорили об этом. И… и он не гулял. У нас это было нельзя. Ну, чтобы видели.

— Ну, ходил к кому? Они обе о нём говорят так…

Эркин внимательно смотрел на него. Что говорить в такой ситуации, он совершенно не представлял и потому ограничился тем, что неопределённо пожал плечами. Костя посмотрел на него и вздохнул.

— Ладно. Ты им, понятно, не хозяин. Пусть сами решают.

— Да, — ухватился за его слова Эркин. — Это их дело.

Костя снова уткнулся в газету, а Эркин ушёл искать Женю. И на ужин уже скоро пора. А с Дашей и Машей он и говорить об этом не будет, пусть сами разбираются. И может, Фёдор, уже пришёл.

Город был недалеко. Эркину уже рассказали о нём и даже назвали. Стоунфорд. Час с небольшим, если идти пешком и напрямик через луга. По дороге дольше, но может повезти с попуткой. Городишко маленький, комендатуры нет, что там на Хэллоуин было… что-то да было, конечно, но… раз сходил, во второй уже не хочется…

Из толпы вывинтилась и врезалась ему в ноги Алиса.

— Эри-ик! А ты где был?

Эркин улыбнулся.

— В бане.

— Тогда с лёгким паром тебя, — серьёзно сказала Алиса, цепляясь за его руку. — Эрик, покатай на кулаке.

— Ладно. Держись.

Это развлечение Алиса открыла совершенно случайно. Ещё в первый день, когда она водила его по лагерю и держала за руку, Эркин, переходя через лужу, поднял руку, и Алиса повисла на ней. Так что теперь она не упускала случай покататься, повизгивая от удовольствия и показного страха. А заодно и похвастаться перед своими приятелями силой Эркина.

Эркин несколько раз поднял и опустил руку с упоённо повизгивающей Алисой под сочувственно-одобрительными взглядами прохожих. Но тут подошла Женя.

— Алиса! Как ты себя ведёшь?

— А мы играем, — заявила Алиса. — Мам, а уже ужин?

— Пойдём потихоньку, — кивнула Женя, поправляя ей беретик и застёгивая пальто.

Они втроём не спеша пошли к столовой.

— Фёдора я ещё не видел, — рассказывал Эркин. — Женя, а на скольких покупать, ну, человек сколько будет?

— Нас пятеро, — ответила Женя. Она взяла Эркина под руку и шла рядом, тихо улыбаясь. — И он шестой. И всё. Звать никого не будем, здесь никто не знал его. А если заглянет кто… ну, нальём, конечно. Да, Эркин, вот ещё что надо купить. Стаканчики. Посуды же я никакой не взяла, только кружки и миски, и ложки с вилками.

— Хорошо, — кивнул Эркин. — Куплю. А… а если нас завтра объявят?

— Ну и что? — пожала плечами Женя. — Всё равно помянем. Отъезд-то послезавтра.

Эркин кивнул.

Они уже подошли к столовой. Маша с Дашей замахали им с крыльца. Рядом с ними крутился Костя.

Каждый раз у столовой выстаивалась очередь, и каждый раз, когда открывали дверь, возникала небольшая давка. Устраивала её больше мелкота, вроде Кости и Сашки с Шуркой, и больше для смеху, чем всерьёз. Но сегодня заходили все чинно и спокойно. Все боялись напоследок сделать что-то не так и вылететь из списков. Сиди тогда здесь до морковкина заговенья… Куда тебя потом — это в Центральном решать будут, а там хорошего места тебе никто не придержит… Самые первые, так те вообще сами ехали и куда хотели… Ну, так чего ты в своём дерьмовом тауне сидел, раз такой умный?

Эркин краем уха ловил эти обрывки фраз и разговоров, медленно продвигаясь с Женей и девчонками к раздаточному окну. Алису уже отправили занимать место. Сегодня на ужин картофельная запеканка с мясом и, как всегда, два куска хлеба, чай и булочка.

Пробираясь с подносом к столу, Эркин заметил стоящего в очереди на раздачу Фёдора. Ну, отлично! После ужина и поговорим.

— Здесь он? — спросила Женя, увидев его повеселевшее лицо.

— Да, — кивнул Эркин. — В очереди стоит.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Женя.

Эркин быстро вскинул на неё глаза, улыбнулся и снова стал есть. Ровный гул голосов в столовой сегодня был чуть-чуть другим. Эркин не мог понять, что изменилось, но почему-то оставался спокойным.

После ужина он, как всегда, проводил своих до женского барака и пошёл к себе. Фёдор… Фёдор опять принёс из города газету и читал, лёжа на кровати. Тоже как всегда.

Эркин снял и повесил куртку, быстро осмотрел комнату. Больше никого. Удачно.

— Фёдор.

— Чего? — Фёдор продолжал читать.

— Ты завтра в город идёшь?

— А что? — Фёдор перевернул страницу.

— Я… Мне можно пойти с тобой?

Фёдор оторвался от газеты.

— Зачем? Ты разве знаешь, чего я в город хожу?

— Не знаю, — честно ответил Эркин. — Но мне… помоги мне, — и, видя удивление Фёдора, стал объяснять: — У меня на Хэллоуин брата убили. Завтра девять дней. Вот мне и надо всё купить для поминок. А я не знаю там ничего. Чтоб наугад не тыкаться.

Фёдор положил газету себе на грудь и снизу вверх поглядел на Эркина.

— Ты что, с визой захотел расстаться? Так я в этом не помощник. Ещё на пару с тобой залетишь к чёрту.

Эркин улыбнулся.

— А я не буду спиртного покупать.

— Как так?

— Мне сказали, поминать надо любимым, ну, чего покойный любил.

— Ну, так.

— А брат спиртного не пил. Не любил он этого.

— Постой-постой, — Фёдор легко вскочил на ноги. — Стой, понял. Здорово. Слушай, ты кому-нибудь говорил об этом?

— О чём? О поминках? Да.

— Нет, что без спиртного будет, говорил?

— Только Жене, — Эркин ничего не понимал и отвечал очень добросовестно.

У Фёдора хитро заблестели глаза.

— Слушай, это ж мировой прикол получается.

— Что получается?

Фёдор прислушался к шуму в коридоре, махнул рукой и зашептал:

— Стоп, замётано. Завтра с утра лопаем и идём. Никому не говори, понял? Я тебе по дороге расскажу, — и громко, словно не замечая входящего Романа. — Конечно, помогу. Поминки — святое дело. Хоть и не на что, а выпей.

Роман мрачно покосился на них, а Фёдор очень участливо спросил Эркина:

— У тебя деньги-то есть? А-то я одолжу.

— Спасибо, есть, — Эркин начинал смутно догадываться и теперь подыгрывал Фёдору. — Думаю, хватит.

Роман не выдержал:

— Ты на что парня подбиваешь? За выпивку ему ж визу сразу похерят.

— Да за пронос уже, — подключился к разговору, едва войдя, Анатолий.

— Ни хрена! — возмутился Фёдор. — Пронести можно. На входе не шмонают.

Стоя в дверях, Грег сначала слушал молча, но на этой фразе вмешался:

— Кого им надо, того и шмонают.

— Пронести всегда можно, — не сдавался Фёдор. — Я на механическом был, на сборке, вот там шмонали, так шмонали. И то, кому чего надо, протаскивали. А здесь…

— Да, через забор перебросить, — влез, протискиваясь мимо Грега, Костя. — Ни колючки же, ни вышек.

— Ты ори погромче, чтоб в комендатуре услышали, — осадил его Фёдор.

Способы проноса обсуждали долго и со вкусом. Эркину надавали кучу советов, куда подвязать или вложить бутылку, чтоб на воротах не заметили и не обыскали.

Спорили, пока им не постучали в стенку. И тогда стали укладываться.

И когда уже все улеглись и выключили свет, Эркина окликнул по-английски Грег.

— Послушай… Мороз, спишь?

— Нет, — тихо ответил тоже по-английски Эркин.

— Смех смехом, но визу потерять… Живой о живом, не о мёртвом должен думать. У тебя… семья. Подумай, чем рискуешь.

— Спасибо.

Эркин ждал, что Грег что-то ещё скажет, но тот, громко скрипнув кроватью, повернулся набок и затих. Все уже спали. Или делали вид, что спят. Вроде Фёдор хмыкнул, сдерживая смех.

Эркин улыбнулся, поёрзал под одеялом, обминая постель, и закрыл глаза. Сразу после завтрака. Столовая открывается в восемь. Да, здесь всё с восьми до восьми. Ну, там то-другое, в девять они выйдут. Вернуться надо к обеду. Час туда, час обратно, и это на покупки останется… Он считал и рассчитывал время, пока не заснул.

Снов он давно не видел, а, может, просто не запоминал их. И сегодня спал спокойно, без снов и тревог. И проснулся перед общим подъёмом. Полежал немного, прислушиваясь к сонной похрапывающей тишине. Серый сумрачный свет заливал комнату. Эркин потянулся под одеялом, откинул его и встал. Пока все спят, потянуться хоть немного. Тесно, конечно, не развернёшься, и он ограничился тем, что погонял по телу волну, напрягая и распуская мышцы. А когда заворочался, завздыхал Анатолий, он уже одевался. Сменил трусы, натянул джинсы, накрутил чистые портянки, обулся, взял полотенце и пошёл в уборную.

Когда он вернулся, на ходу растираясь полотенцем, остальные уже проснулись.

Костя, лёжа на кровати, весело рассказывал приснившийся ему такой живописный сон, что было ясно: на месте выдумывает. Грег и Роман брились. Анатолий копался в своей тумбочке. Фёдор, уже убравший бритвенный прибор, подмигнул Эркину. Эркин с улыбкой кивнул, расправил на спинке кровати полотенце, и стал её убирать.

— Ты чего всегда ни свет ни заря вскакиваешь? — поинтересовался, ощупывая выбритые щёки, Роман.

— Я пять лет скотником в имении был, — как всегда, заговорив о прошлом, Эркин начинал перемешивать русские и английские слова или просто переходил на английский. — Привык на дойку вставать.

— Привычка — великое дело, — кивнул Анатолий. — Фёдор, газету дашь?

— А чего ж нет? — хмыкнул тот. — Бери.

Анатолий взял с его тумбочки газету и сел на свою, уже застеленную кровать.

— Русскую бы почитать, — вздохнул Роман.

— Сходи в канцелярию, да почитай, — ответил Фёдор, застёгивая рубашку. — Там есть.

— Меня мальцом угнали, — хмуро ответил Роман. — Я уж русскую грамоту забыл.

— А я по-русски и вовсе не знаю, — весело отозвался Костя.

— Ну и чего зубы скалишь? — с утра Роман легко сердился.

Фёдор опять подмигнул Эркину.

— Пошли, а то в столовой застрянем, а нам ещё топать и топать.

— Пошли, — согласился Эркин, накидывая на плечи куртку.

— Ох, Фёдор, втравишь ты парня, — пробурчал им вслед Роман.

Во дворе Фёдор быстро прошептал:

— Ты про задуманное помалкивай, и жену предупреди. А то сорвётся.

Эркин с улыбкой кивнул и пошёл к своим.

Завтрак шёл как обычно. Неизменная каша, правда, с маслом, хлеб и чай с булочкой. Эркин ел торопливо, то и дело переглядываясь с Фёдором.

— Ты сразу после завтрака пойдёшь? — Женя похлопала Алису по спине, напоминая ей о необходимости сидеть прямо.

— Да. Приду к обеду или сразу после него.

— Хорошо, — кивнула Женя. — Ты только поосторожнее.

— Я буду очень осторожен, — пообещал Эркин, допивая чай.

— Да, Эркин, — Женя достала откуда-то и под столом сунула ему в руку две сотенных кредитки. — Вот, возьми.

— Зачем? — удивился Эркин.

— Возьми, — строго сказала Женя. — На таком не экономят. Купи всё, что он любил. И потом… это же твои деньги.

— Ладно, — кивнул Эркин, засунул купюры в карман джинсов и встал. — Я пойду, Женя.

И тут в столовую ворвался кто-то — никто толком и не разглядел кто именно — с криком:

— В канцелярии списки вывесили!

Секундная тишина, и столовая словно взорвалась. Доедая на ходу, а кое-кто даже бросив недоеденное, люди кинулись к выходу. Общая волна подхватила и Эркина. И только оказавшись у канцелярии, он сообразил, что без Жени ему эти списки ни к чему. Он завертел головой, отыскивая Женю, но только услышал её голос:

— Да, ты есть. Вот же, двадцать седьмой номер.

— Эй, — заорал кто-то. — Морозиха, давай подряд читай.

— Верно!

— Тихо вы там!

— Читай, Женька!

— Терёха, заткни свою…

— Сам заткнись…

— Да я тебе язык твой поганый…

— Цыц!

— Всем заткнуться!

— Читай давай!

Оказалось, что списки на русском, а русскую грамоту хорошо знает только Женя. Остальные — кто забыл, а кто и вовсе не знал. И Женя громко, чётко и внятно прочитала весь список.

Эркин всё-таки пробился к ней и стоял рядом, не столько слушая, сколько оберегая её от толчков наседавшей толпы.

Женя прочитала список дважды. В первый раз как напечатано, и второй — как бы это могло звучать по-английски. И даже немного охрипла.

Даша и Маша были в списке, а они — нет. И когда они все выбрались из толпы — многим было мало услышанного, надо ещё и самому увидеть, где это напечатано — Женя поглядела на расстроенные лица девочек и улыбнулась. Но сказать ничего не успела.

На крыльцо канцелярии поднялся комендант и зычно крикнул, чтобы все отъезжающие подошли к нему. Началась новая давка. Эркин с Женей отошли в сторону и одновременно к ним с разных сторон подошли Фёдор и Олег Михайлович — офицер из канцелярии, особист.

— Идём, что ли? — сказал Фёдор. — Или вы едете?

— Нет, — покачал головой Эркин. — Идём, конечно.

Олег Михайлович внимательно посмотрел на них, козырнул. Уходя с Фёдором к воротам, Эркин оглянулся. Женя говорила с офицером. Вернее, говорил тот, а Женя с улыбкой кивала, соглашаясь.

— И далеко собрались? — спросил солдат в воротах.

— В город, — весело ответил Фёдор. — Купить кое-чего. У него, — он похлопал Эркина по плечу, — поминки сегодня, девятый день.

— Понятно, — кивнул солдат. — Поминки — это, конечно, святое дело. Ты, парень, правила-то знаешь?

Эркин молча, опасаясь испортить Фёдору игру, кивнул.

— Ну, валяйте, — солдат выпустил их через боковую калитку.

И в самом деле, не открывать же ради двоих большие створки.

Когда они отошли настолько, что их не могли услышать, Фёдор дал себе волю и захохотал.

— Ну, нагреем мы вертухаев! Ну, они у нас покрутятся! — и стал объяснять: — Они ж, гады, выпивку конфискуют, а потом сами же и пьют! А мы им… — он весело выругался.

— Так ты для этого и сказал о поминках? — уточнил Эркин.

— Ну да! Они на халяву губы раскатают, закусочку им, дескать, бутылочку, а мы им…

До Эркина наконец план Фёдора дошёл во всей своей красоте, и он захохотал.

— Дошло наконец, — ухмыльнулся Фёдор. — Ну, давай напрямик, припоздали мы, сейчас попуток нет. Городишко, понимаешь, занюханный, ездят туда мало.

— А со мной могут и вовсе не посадить, — решил его предупредить Эркин.

— Спокуха, не боись, дойдём. Хреново, конечно, — вздохнул Фёдор, — но не смертельно.

Шли быстро по выбитой тропинке. День серый, но без дождя, даже птицы иногда шумели. Один куст был усеян ими как листьями. Когда Эркин с Фёдором проходили мимо, птицы шумно взлетели и тут же сели, слились с землёй.

— Воробьи, — усмехнулся Фёдор. — Летние выводки. Видал, как расплодились?

Эркин с улыбкой кивнул. В имении тоже были воробьи. Даже в скотную залетали. Не доглядишь — концентрат расклюют.

— Ты сказал, пять лет скотником был. Это до Свободы?

— Да, — кивнул Эркин.

Разговор о прошлом, кто кем был, вернее, где работал. Вопрос обычный, и Эркин отвечал спокойно, чувствуя, что и он может так же просто спросить Фёдора о его прошлом.

— А потом?

Эркин пожал плечами.

— Грузчиком на станции, на мужской подёнке. Летом на заработки ездил. Пастухом на выпас и перегон. А ты?

— А я на заводе, сборщиком на конвейере. Ну и тоже… приработки всякие. Завод военный, раздолбали его перед капитуляцией капитально. Хорошо, как раз на филиале тогда оказался. Так и остался там.

— Хороший заработок? — поинтересовался Эркин..

— Да как тебе сказать. Ну, до Свободы всё понятно. А потом… Не бедствовал. Но и не пошикуешь. Один ещё перебиваешься, а с семьёй если… — Фёдор махнул рукой. — А тут как стали обратно крутить, я на себя в зеркало поглядел и понял. Рвать надо.

Эркин кивнул.

— Я тоже… Только и чухнулся, когда всё закрутилось.

— Ну, пока гром не грянет, мужик не перекрестится, — рассмеялся Фёдор. — Это уж натура наша такая русская, — и подмигнул Эркину.

Эркин осторожно кивнул. Он чувствовал, что в рассказе о прошлом Фёдор не врёт, а не договаривает, но, разумеется, лезть с расспросами не стал. Сам-то он тоже… У каждого есть, о чём промолчать надо.

Идти оказалось и впрямь недалеко. Или это они просто темп такой хороший взяли.

— Вон и Стаунфорд, — Фёдор показал на появившиеся на горизонте дома, покосился на Эркина. — Всё нормально, парень.

Эркин заставил себя улыбнуться. За дни в лагере он как-то забыл, что он цветной, индеец, раб, что ему не положено вот так свободно идти рядом с белым, шутить и спорить на равных. А сейчас…

— Если меня не пустят… — начал он по-английски.

— Без если, парень, — перебил его тоже по-английски Фёдор и продолжил по-русски: — Спокойно и вперёд. Деньги у тебя есть? — Эркин кивнул. — Ну и наклал на них с их закидонами. За свои деньги ты все права имеешь.

…Без Фёдора Эркин, конечно, не рискнул бы идти за покупками на Мейн-стрит. Поискал бы в Цветном, ну, или в каком "белом" магазине попроще. Но Фёдор, приговаривая неизменное: "Деньги есть? Так плюнь и разотри", — потащил его именно туда.

Город был пустынен и тих. Никаких следов Хэллоуина Эркин не заметил.

— Здесь, похоже, совсем тихо было.

— Не знаю, — пожал плечами Фёдор. — Меня тогда здесь не было. Ага, вот он и есть.

Эркин посмотрел на пёструю яркую витрину, замедлил шаг, но Фёдор подтолкнул его, и они вошли.

Сладкие густые запахи обдали их так, что у Эркина дыхание перехватило. Звякнул колокольчик закрывшейся двери. И на этот звук выбежала молоденькая девушка в белом фартуке с оборочкой и белой кружевной наколке на светлых до белизны волосах.

— Добрый день, джентльмены, — начала она и осеклась.

Смуглый черноволосый мужчина в синей куртке трудовой повинности и индеец со шрамом на щеке в тускло-чёрной рабской куртке никак на джентльменов не походили. Девушка, испуганно глядя на них, попятилась и исчезла в незаметной среди полок угловой двери. Фёдор спокойно рассматривал пёстрые банки, лотки с орехами и сушёными фруктами.

— Брат твой как, сладкое любил?

Его голос и русские слова сразу и успокоили, и подбодрили Эркина.

— Да, очень, — Эркин заставил себя улыбнуться. — Нас даже называли, как это по-русски, сладко…

— Сладкоежки?

— Да, сладкоежками.

— Ну и ладушки. Это вот соки…

— Соки и возьму, — кивнул Эркин уже уверенно. — А печенье, какое получше, посмотрим.

Из угловой двери появился и прошёл за прилавок похожий на девушку молодой парень. Белая куртка продавца не скрывала, а подчёркивала военную выправку. У Эркина всё тело напряглось, как перед броском. Сворник?! Ну… Парень окинул их недружелюбным взглядом. Фёдор, безмятежно разглядывавший прилавок, вдруг взял с прилавка большую десятифунтовую гирю и небрежно повертел в руках, продел в дужку палец.

— Что… вам угодно? — сухо спросил парень, глядя на Фёдора.

Фёдор, продолжая вертеть на пальце гирю, кивком показал на Эркина. Дескать, все вопросы к нему, а я так… при нём. Парень так стиснул зубы, что вздулись желваки, перевёл взгляд. Эркин ответил столь же твёрдо и недружелюбно и, чувствуя, как неукротимо поднимается, захлёстывает его холодная волна ненависти, улыбнулся и сказал:

— Мне нужны соки, сэр. И печенье.

— Деньги.

— Это кто ж наперёд платит? — очень удивлённо поинтересовался Фёдор, раскачивая на пальце гирю.

Парень переводил взгляд с Эркина на Фёдора и обратно. Эркину даже на мгновение показалось, что он узнал Фёдора, но показалось, конечно, откуда… Наконец парень выдавил:

— Какой тебе?

Рядом с каждой банкой и коробкой стояла табличка с цифрами. Цена — догадался Эркин. Ещё пока они ждали, он прикинул, что купит. И теперь уверенно показал на банку с нарисованным апельсином.

— Этот, сэр.

Говорить с беляком по-английски и без "сэра" было ему слишком трудно.

Быстрый удивлённый взгляд.

— Ты знаешь, сколько это стоит?

— Да, — кивнул Эркин. И добавил: — Я вижу ценники, сэр.

Парень поставил банку на прилавок.

— Что ещё будешь брать? — спросил он с еле заметной насмешкой.

Эркин её проигнорировал и показал на банку с нарисованной клубникой.

— Вот эту. Через две от неё, следующую. Теперь эти две, сэр.

Фёдор перестал вертеть гирю, положил её на прилавок и теперь разглядывал выстраивающуюся на прилавке батарею. Однако… с размахом парень действует. Апельсиновый, клубничный, вишнёвый, персиковый, черносмородиновый и… и ананасный?! Ну, ни хрена себе!

— Всё?

— Теперь печенье, сэр, — спокойно сказал Эркин.

— И какое? — тон парня менялся на глазах.

— Вот эти пакеты, сэр. По одному каждого.

С изюмом, с орехами, с глазурью, в шоколаде, сладкие крекеры, хрустящие хлебцы… Маленькие, полуфунтовые пакетики шлёпались рядом с банками.

— Ещё?

— Да, сэр. Теперь вот этого.

— И тоже по одному каждого?

— Да, сэр.

Банан в шоколаде, кокос в шоколаде, дыня в шоколаде. В каждом пакетике по шесть ломтиков. Три маленьких коробочки с пьяной вишней, орехами и изюмом, облитыми шоколадом.

— Много сладкого, — парень наконец улыбнулся. — Надо чего-то кислого.

— Да, сэр. Вон тех конфет, сэр.

— Это же ковбойские! — вырвалось у парня.

— Я знаю, сэр, — кивнул Эркин.

На прилавке уже громоздилась целая гора. Бесшумно появилась девушка в наколке. Её глаза и рот удивлённо округлились.

— Что ещё?

Эркин обвёл глазами витрину за его спиной и показал рукой.

— Вот это, сэр.

Парень проследил за его рукой и даже тихонько присвистнул от изумления. Набор для детского пикник-коктейля! Однако… Неужели удастся спихнуть эту заваль?! Зачем это индейцу? Ну, дурак-покупатель — удача торговца. Он положил набор на прилавок рядом с банками и пакетиками. Хотя… логично. Для такого угощения самое то: маленькие — на четверть пинты — стаканчики, тарелочки… всего по двенадцать, и шесть тарелок побольше. Всё разноцветное, яркое, из прессованного картона с пропиткой.

— И ещё?

Эркин снова оглядел полки.

— И вот это, сэр.

Пакет с шестью витыми белыми свечами лёг рядом с набором.

— Всё? Или ещё что?

— Сумку, чтобы всё это сложить, сэр, — Эркин позволил себе улыбнуться.

Девушка, пройдя за спиной парня, достала и положила на прилавок большую матерчатую сумку с яркой эмблемой какой-то фирмы.

— Вот, эта подойдёт, — и она улыбнулась такому странному и очень красивому — разглядела в щёлочку, прячась за дверью — индейцу.

Но Эркин скользнул по ней невидяще-равнодушным взглядом, внимательно осмотрел сумку, проверив швы и крепость ручек, и кивнул.

— Да, сэр. Сколько с меня за всё?

Девушка, нырнув под прилавок, достала счёты. Но Эркин, улыбнувшись уже насмешливо, сказал:

— Двести тринадцать, так, сэр?

Парень и девушка считали вместе, сбиваясь и пересчитывая. Эркин снисходительно терпеливо ждал.

— Да, — наконец сказал парень. — Двести тринадцать.

Эркин достал бумажник и не спеша очень спокойно выложил две сотенные и ещё две десятки. Подвинул их по прилавку к парню. Тот собрал их, со звоном открыл кассу и вложил туда деньги. Отсчитал сдачу. И так же по прилавку подвинул Эркину. Тот кивком поблагодарил и взял деньги, убрал в бумажник. Девушка быстро и очень умело уложила всё в сумку. Эркин достал и положил на прилавок кредитку.

— Спасибо, мэм.

Взял сумку и спросил Фёдора:

— Ты будешь себе что-то брать?

— Да нет, — Фёдор обвёл витрину смеющимся взглядом. — Я сладкого не люблю.

Эркин взял сумку, вытащил из кармана шапку — входя в магазин, он машинально сдёрнул её с головы — и надел. Фёдор небрежно коснулся пальцами козырька своей, такой же, но тёмно-синей, как и его куртка, шапки. И они пошли к выходу.

— Спасибо за покупку, — робко сказала им вслед девушка.

Но Эркин уже открыл дверь, и её слова остались без ответа.

На улице Фёдор подчёркнуто внимательно оглядел Эркина.

— Ты чего? — спросил по-русски Эркин.

— Однако по-русски гуляешь.

— Это как?

— Ну, широко. Деньги не жалеешь, — и Фёдор с наслаждением заржал. — Ну, ты даёшь, ну… ну, нет слов.

Рассмеялся и Эркин. Мейн-стрит была по-прежнему пустынной. Эркин огляделся. Неприятное чувство, что за ним следят, снова укололо под лопатку.

— Пойдём? — предложил он Фёдору.

Тот перестал смеяться и внимательно посмотрел на него.

— Конечно, пойдём.

Когда Мейн-стрит осталась позади и они уже шли мимо маленьких домиков предместья, Эркин перевёл дыхание и осторожно спросил Фёдора:

— Слушай, ты ведь на целый день уходишь, так?

Фёдор настороженно кивнул.

— Ну, так что?

— Ну, спасибо тебе большое, у тебя ж свои дела. До лагеря я и сам дойду.

Фёдор нахмурился, но тут же засмеялся.

— Э-э, нет. Не пойдёт. Я такого цирка не пропущу.

— Какого цирка?

— А на проходной. Нет, мои дела до завтра подождут, не загорятся. А такое я не пропущу, не рассчитывай.

— Но…

— Без но! — Фёдор решительно стукнул его по плечу. — Пошли.

Эркин посмотрел на часы, шевельнул губами, считая.

— На обед можем и не успеть.

— Не оголодаем, — хохотнул Фёдор. — Или постой. Купим сейчас по сэндвичу и пожуём дорогой.

Эркин кивнул.

Сэндвичи они купили в крохотной лавчонке на границе местного Цветного квартала. Когда Эркин полез за деньгами, Фёдор свирепо цыкнул на него и заплатил сам. А на улице объяснил:

— За тот цирк, что ты устроил, я тебе не то что это, а бутылку поставить должен. Так что… ешь, не стесняйся.

Эркин недовольно опустил глаза, но промолчал. Фёдор посмотрел на него и усмехнулся.

— Ничего, парень, всё будет тип-топ. Гордый ты, это хорошо. Только… — и не договорил, усмехнулся. — Ладно. Сам поймёшь. А теперь пошли.

Они вышли из города, и опять начался путь по бурым мокрым то ли полям, то ли лугам с редкими пучками кустов и одинокими деревьями.

Теперь они шли не спеша, жуя на ходу сэндвичи с дешёвым мясом. Время от времени Фёдор начинал хохотать, то вспоминая сцену в магазине, то предвкушая готовящуюся им встречу.

— Ну, цирк, ну, спасибо. Давно я так не веселился. Ну… слушай, а что, это пастухи так зарабатывают?

— Понимаешь, это за три месяца, даже больше. И премия ещё, — начал объяснять Эркин. — Да ещё… там олимпиада была, играл ещё… — Фёдор понимающе кивнул. — Так что много набралось.

— Ну, понятно. И спустить не успел? — и тут же лукаво: — Или жена всё сразу выгребла?

Эркин серьёзно посмотрел на него.

— Как это?

— Понял, — кивнул Фёдор. — Замнём для ясности.

Эркин пожал плечами. Он и в самом деле плохо понял: хотел Фёдор пошутить или нет, и в чём тут шутка. Какое-то время шли молча. И уже Эркин начал разговор:

— Фёдор, ты… ты совсем один?

— Совсем, — Фёдор усмехнулся. — Поразметало всех так, что и концов не соберёшь.

— И будешь… собирать?

— Не знаю, — после паузы ответил Фёдор. — Привык я один. Одному безопаснее. Понимаешь, когда ты не один, то тебя за это дёргать могут. Охранюгам самый смак не по морде, а по душе тебе вдарить.

Эркин понимающе кивнул. Это он тоже хорошо знал.

— Слушай, — вдруг спросил Фёдор. — Ты в имение сразу из резервации попал?

— Нет, — усмехнулся Эркин и перешёл на английский. — С торгов. Я по рождению раб, питомничный.

— Ни фига себе! — присвистнул Фёдор. — А я-то понять не мог, чего ты от своих отбился. Индейцы все ещё летом уехали. А тебя не взяли?

— Не захотел, — твёрдо ответил Эркин по-русски. И подумав, что от Фёдора можно и не таиться, добавил: — И не один я уже был.

— Понятно, — Фёдор достал сигареты и закурил. Протянул пачку Эркину. Эркин мотнул головой, улыбкой смягчая отказ, и Фёдор спрятал сигареты. — Нет. Либо жить, либо помнить. Буду начинать всё заново. Тебя в списках не было?

— Нет.

— Ну, правильно. Сейчас, я думаю, сентябрьские едут. Понимаешь, от заявления до визы месяц. Да Хэллоуин задержал. Там мы тоже всей оравой не нужны.

— Там — это в России?

— Ну да, — Фёдор помрачнел. — Язык перезабыли, работу только самую простую можем, ни кола ни двора. Ну, бедные. Вот и отправляют нас понемногу. Ты когда заявление подал?

— Двадцать первого октября. А ты?

— А я на Хэллоуин, — Фёдор улыбнулся. — Ты раньше уедешь.

— И вот так в лагере будешь жить?

— А чем плохо? — засмеялся Фёдор. — Койка есть, кормят хорошо, баня в любой день.

— Это же не дом, — вырвалось у Эркина. — Знаешь, я на заработках был, думал, как вернусь, даже снилось мне…

— Дом — великое дело, — кивнул Фёдор. — Свой дом.

Тоска, прозвучавшая в его голосе, заставила Эркина посмотреть на него и тут же отвести глаза. Какое-то время шли молча. И вдруг Фёдор рассмеялся.

— Ты чего? — Эркин невольно и сам засмеялся: так заразительно хохотал Фёдор.

— Да я как подумаю, что они там нас ждут, селёдочку, понимаешь ли, режут, сало пластают. Думают, мы им сейчас выпивки дармовой накидаем… — Фёдор не мог говорить от смеха.

Смеялся и Эркин.

— Ты только не тушуйся, — отсмеялся Фёдор. — Держись спокойно. Конфискации подлежит только спиртное, понял? Прошмонать нас прошмонают, но отобрать не посмеют.

— Втравил я тебя…

— Ну, это ещё кто кого, — засмеялся Фёдор. — Всё путём. Скучно же здесь, а тут такой цирк намечается. Слушай, а чего у тебя фамилия русская, а имя… индейское, так?

— Так, — кивнул Эркин. — Понимаешь, меня в имении звали Угрюмым, по-английски Мэроуз, а на сборном, зимой ещё, мне записали по-русски Мороз.

— Постой-постой, соображу… ну, точно, буквы-то одни и те же. Здорово! А имя твоё… значит чего?

— Не знаю, — помрачнел Эркин. — Просто имя.

Фёдор понимающе кивнул. Вдруг посыпал мелкий холодный дождь, налетел ветер. Фёдор забористо выругался, натягивая на уши шапку, чтобы не унесло.

— Вот погань!

— Зима уже вот-вот, — пожал плечами Эркин.

— Да какая, к чёрту, это зима?! Слякоть. Вот в России зима, это зима. Снег… всю зиму лежит. Как ляжет, так и до весны. А это что? — Фёдор снова выругался.

Эркин уже не в первый раз слышал о русских зимах. Лежащий на земле не сразу таящий снег он тоже видал. Ну, день, другой — это нормально, ну, неделю, но чтоб всю зиму лежал… нет, такое вряд ли. Но никогда не спорил. Всю зиму — так всю зиму.

За разговором незаметно дошли до лагеря. Фёдор поправил шапку, вдохнул, выдохнул.

— Ну, главное теперь — не заржать раньше времени.

— Понял, — кивнул Эркин.

За ними следили. Во всяком случае, чем ближе они подходили, тем ощутимее для Эркина становились чьи-то взгляды, И он бережно, будто стеклянную, переложил сумку из руки в руку.

Калитка открылась, когда до неё было ещё шагов десять, а по ту сторону в шаге от неё курило несколько мужчин. А рядом с солдатом, но чуть сбоку стояли ещё двое.

— Полный патруль, — пробормотал Фёдор.

Эркин старательно сделал невозмутимое лицо, достал пропуск и вошёл в калитку. Часовой скользнул взглядом по пропуску, по нему, по сумке и кивнул.

— Проходи.

Следом вошёл Фёдор.

— Чёрт, неужто сорвалось, — совсем тихо выдохнул он.

Эркин хотел пожать плечами — в глубине души он был очень рад, что всё срывается. Это Фёдору развлечение, цирк, как твердит всё время, а ему… посмеяться над надзирателем, конечно, хорошо, но вот потом…

— Мороз! — резкий, не громкий, но начальственный окрик заставил его вздрогнуть и убрать руку с сумкой за спину. — А ну, иди сюда. Иди-иди.

Комендант? Нет, командир охраны. Стоит на крыльце домика у ворот, как её, да, дежурки, И те двое солдат, что были у калитки, подошли сзади.

— С богом, — шепнул в спину Фёдор.

— И ты тоже, Самохин, — командир комендантского взвода насмешливо посмотрел на Фёдора.

— А я тут при чём? — очень искренне возмутился Фёдор.

— Он не при чём, — сразу сказал Эркин.

— Сейчас разберёмся, — лейтенант коротким властным жестом велел им подойти.

Эркин, а за ним Фёдор послушно направились к дежурке.

— Всё, спеклись оба, — догнал их чей-то насмешливо-сочувственный голос.

В дежурке было жарко и душно. И знакомо пахло надзирательской. Эркин привычно сдёрнул с головы шапку. Фёдор невольно сделал то же самое. Дверь лейтенант оставил открытой, видимо, чтобы сделать обыск, изъятие и изгнание наглядным для быстро собиравшейся снаружи необычно тихой толпы.

— Мороз, ты правила знаешь?

Его тон был таким, что Эркин перешёл на английский.

— Да, сэр.

— Тогда выкладывай.

— Что, сэр.

— То, что принёс. Вот сюда, на стол.

— Да, сэр.

Эркин подошёл к столу и стал выкладывать из сумки банки, пакеты, коробочки, пакет с посудой, пакет со свечами… Выкладывал и мрачнел. Словам Фёдора, что отбирают только выпивку, он с самого начала не поверил. Вот оно так и выходит. И деньги такие псу под хвост, ну, это ладно, но поминки-то… поминать же надо. Они… да к чёрту! Они с Женей воды в кружки нальют. И так посидят. Визу отобрать не должны, не за что. Лишь бы в самом деле не посчитали, что он это в насмешку над комендатурой сделал. Тут тогда любая подлянка может быть. Выложив всё, он показал пустую сумку и положил её на стол рядом с банками. Ну, а теперь что?

Было тихо, очень тихо. Лейтенант и солдаты недоумённо разглядывали пёструю груду на столе. Лейтенант взял одну из банок, повертел, разбирая надписи на этикетке.

— Это что же такое? — спросил один из солдат.

— Сок, сэр, — ответил Эркин и уточнил: — Ананасовый.

— И зачем ты всё это накупил? — спросил лейтенант.

— На поминки, сэр, — ответил Эркин, перемешивая английские и русские слова.

— Я т-тебе сейчас покажу поминки, — лейтенант обиженно засопел и бросил банку к остальным с такой злобой, что Фёдор, наслаждавшийся зрелищем, встревожился: не перебор ли при таком раскладе получается.

— Не покупал он спиртного, — решил он поправить положение.

— Дойдёт и до тебя очередь, — пообещал ему лейтенант, подходя к Эркину. — А ну, расстёгивай куртку.

Эркин привычно повиновался и даже, не дожидаясь команды, положил руки за голову. Обыскивали его умело, явно зная все те места, о которых ему вчера вечером рассказывали. Охлопали, ощупали так, как и в распределителях никогда не смотрели. Даже в голенищах пошарили. В Мышеловке тогда так не было.

— Так, теперь ты.

Столь же тщательно обыскали и Фёдора. И с тем же результатом.

— Говорите, черти, где бутылку спрятали. Найду, хуже будет.

Эркин молчал, и лицо его приняло выражение тупого рабского упрямства. Он за свою жизнь столько раз слышал: "Говори… сам признайся… хуже будет", — что на него это никак не действовало. Он просто молчал.

— Что здесь происходит?

В дежурку вошли комендант и особист, и стало совсем тесно.

— Вот, задержал, — вытянулся лейтенант. — Пронос спиртного.

— И где оно? — спокойно спросил Олег Михайлович.

— Так…

Комендант переглянулся с особистом и повернулся к Эркину.

— Спиртное покупал? Ты руки-то опусти.

Эркин опустил руки.

— Нет, сэр.

— А куда ты столько сладкого накупил? И соков? — спросил особист.

Спросил так, что Эркин ответил по-русски.

— На поминки. Сегодня девять дней, как брата убили. Я знаю, что положено… поминать.

— Та-ак, — протянул комендант. — А как поминать надо, ты знаешь?

— Да. Мне… мне говорили, — Эркину уже казалось, что всё обойдётся. — Я и купил, что положено, что брат любил.

— Что-что? — весело удивился Олег Михайлович.

— Ну, мне сказали, что надо поминать тем, что покойный любил. А он… — у Эркина вдруг перехватило горло, но он справился с мгновенной судорогой и продолжил: — Он сладкое любил. И всё хотел ананасного сока попробовать. А спиртного он не любил. Я и не стал покупать.

Было по-прежнему очень тихо.

— Понятно, — кивнул комендант. — Забирай своё добро и иди. А то твои сейчас на таран пойдут.

Эркин как-то плохо понял его последнюю фразу, но насчёт своего добра… это до него сразу дошло. Он подошёл к столу и стал складывать в сумку банки, пакеты и коробочки.

— Всё собрал? — спросил комендант. — Давай, Мороз, ещё на обед поспеешь. Самохин, цирк закончен, понятно?

— Как не понять, — ухмыльнулся Фёдор.

Так, следующее действие, как особист с комендантом будут лейтенанта, командирчика задрипанного, утюжить и уму-разуму учить, посмотреть не удастся, но и виденного надолго для рассказов хватит.

Эркин уже был у дверей, и Фёдор последовал за ним. Он, правда, успел поймать краем глаза удручённое лицо лейтенанта и свирепо выпяченную губу коменданта и довольно ухмыльнулся. Оба солдата вышли следом, плотно закрыв за собой дверь..

У крыльца было не протолкнуться. Эркин с ходу попал в объятия Жени.

— Господи, Эркин!

Он с ужасом увидел, что она плачет, но на него уже налетели Даша и Маша, прыгала, вцепившись в его руку, и упоённо визжала Алиса, что-то кричал Фёдор, ржали и орали какие-то люди… Эркин очнулся уже на подходе к женскому бараку. Женя отобрала у него сумку.

— Мы уже поели, беги, Эркин, поешь, пока столовую не закрыли.

— Да, ты иди, поешь, — закивали Даша и Маша.

Он оторвался от Жени, от её мокрого улыбающегося лица и побежал к себе в барак за обеденным талоном, а потом в столовую.

Митревна на раздаче, бурча про шляющихся невесть где, дала ему поднос с обедом, и он торопливо, не разбирая вкуса, не съел, а заглотал содержимое тарелок. И как ни торопился, а доедал уже в полном одиночестве. Фёдор на обед не пришёл.

Выйдя из столовой, Эркин вытер рукавом лоб и огляделся. Возле дежурки уже никого, а из-за бани доносятся мужские голоса и смачное ржание. Фёдор рассказывает — понял Эркин и улыбнулся. Ну, этого надолго хватит. А у камеры хранения людно. Ну да, кто завтра уезжает, им надо сегодня всё собрать. К нему подошла одна из сестёр, и Эркин улыбнулся ей.

— Я Даша, — ответно улыбнулась она. — Мы завтра уезжаем, знаешь?

Эркин кивнул.

— Когда? Ну, завтра во сколько?

— Автобус, сказали, будет в семь сорок.

— Чего так рано? — удивился Эркин.

— Сказали, он несколько лагерей объезжает и уже потом в Центральный.

Эркин с сомнением покачал головой.

— От нас и так столько едет… это что же за автобус?

Даша пожала плечами.

— Не знаю. Словом, завтра нас в семь чаем напоят и сухим пайком на дорогу что-то дадут. А вещи все сегодня надо собрать.

Эркин понимающе кивнул.

На крыльцо женского барака вышла Женя, и Эркин сразу пошёл к ней. Она сбежала по ступенькам.

— Ну, всё в порядке? Поел?

— Да. Женя… я купил всё.

— Да, ты молодец, Эркин, — Женя поправила ему воротник рубашки, застегнула на нём куртку. — Тебя продует. Алиса поспит немного, и сядем, хорошо? — Эркин кивнул. — Посидим до ужина. Алиса молоко пропустит, это, я думаю, ничего.

Эркин кивал, не отводя глаз от Жени. То, что он может вот так, на улице, при всех, смотреть на неё, говорить с ней, оставалось чудом. А чудесам он не верил. И тут же вспомнил об увиденном перед уходом.

— Женя, а этот… особист? Ему что-то нужно?

Женя улыбнулась.

— Ой, Эркин, я чуть не забыла. Меня пригласили печатать. Понимаешь, он слышал, как я читала, ну, списки, и в анкете у меня указано, а у них сейчас много работы. Завтра же новая группа приедет. Ну, вот я и печатала. Почти до обеда. Очень удачно получилось.

— Тебе… заплатили? — осторожно спросил Эркин.

— Это неважно, деньги у нас есть, — отмахнулась Женя. — А вот я же очень давно на русской машинке, ну, с русским шрифтом не работала, а тут… бесплатная тренировка. И он сказал, что если понадобится, то ещё позовут. А это значит, что как мы на место приедем, то мне никакая переподготовка не понадобится, и я сразу работать пойду.

— Понятно, — кивнул Эркин. — Значит, всё хорошо?

— Да, — твёрдо ответила Женя. — Всё хорошо. Идём, Эркин.

Они вошли в женский барак и по коридору — что-то он как короче стал, удивился про себя Эркин — прошли к их комнате. Женя осторожно приоткрыла дверь и обернулась с улыбкой.

— Спит.

Эркин кивнул и вошёл следом за Женей. Алиса спала, разметавшись на кровати. Женя с улыбкой кивком показала ему на неё.

— Всё утро только тебя вспоминала, — шёпотом сказала Женя. — Подавай ей Эрика, и всё тут.

Эркин с улыбкой кивнул, снял куртку, повесил её на вешалку у двери поверх пальто Жени и огляделся в поисках работы. Но основную работу — переставить тумбочки так, чтобы между кроватями получилось подобие стола — уже сделали. И даже накрыли тумбочки большой салфеткой. Эркин сел на кровать у двери, чтобы не мешать девочкам и Жене, разбиравшим сумку.

— И посуду купил?! — радостно удивилась Женя. — Какой же ты молодец, Эркин!

Она вскрыла пакет и стала выкладывать стаканчики, тарелочки и тарелки. Розовые, блестящие, с яркими картинками — фрукты и зверюшки — они привели девочек в полный восторг.

— Как-кая прелесть! — выдохнула Маша. — Жень, а из чего они? Лёгкие такие.

Женя повертела пакет, разбирая надписи.

— Прессованный картон с пропиткой. Они только для холодного. Это набор для детского пикник-коктейля. Вот, даже соломинки, — она достала из пакета ещё маленький пакетик с разноцветными трубочками-соломкой. — Ну, это, я думаю, ни к чему, пусть полежит.

— Женя, банки сейчас открывать?

— Нет, откроем, когда сядем. А печенье из пакетов выкладывайте, — распоряжалась Женя. — Ой, и свечи… Вот это ты правильно.

— Нарядные какие, — вздохнула Даша, разглядывая белые в ярких цветных колечках витые свечи.

Женя опять стала изучать надписи уже на пакете со свечами.

— Зато они горят долго. Так, — Женя поглядела на часы. — Бужу Алиску, — и, встретившись взглядом с Эркином, кивнула с улыбкой.

Эркин встал и подошёл к Алисе, наклонился над ней.

— Алиса, — он уже не раз видел, как Женя это делает, и теперь, подражая ей, погладил Алису по голове, осторожно слегка отодвинул одеяло.

— М-м-м, — замычала, ворочаясь, Алиса и вдруг открыла глаза. — Э-эрик, — просияла она широченной улыбкой. — Это ты, да?

— Я, — улыбаясь, кивнул Эркин.

Алиса вскинула руки и сцепила их на шее Эркина.

— Подними меня.

— А сама ты уже и встать не можешь? — засмеялась, подходя к ним, Женя.

Но Эркин уже выпрямлялся, поднимая Алису так, что она смогла встать на кровати во весь рост.

— Во! — обрадовалась Алиса. — А мы одинаковые! Я тоже большая. Вот.

— Тогда быстренько умываться.

— Ну-у, — неопределённо протянула Алиса и тут увидела накрытый стол. — Ой, а это чего?

— Не чего, а что, — строго сказала Женя. — И неумытым этого не дают.

— Ладно, — вздохнула Алиса, отпуская шею Эркина.

Она села на кровати. Недовольно посапывая, нашарила ногами тапочки и, наконец, встала. Растрёпанная, румяная со сна, в розовой пижамке.

— Мам, я так схожу, а платье потом одену.

— Нет, — твёрдо сказала Женя. — В пижаме не гуляют. И не одену, а надену, говори правильно.

Она помогла Алисе переодеться и отправила её умываться.

— Не маленькая.

Когда Алиса, вооружённая полотенцем и мыльницей, отправилась на штурм уборной и умывальника, Женя быстро убрала и застелила её кровать.

— Ну вот, Эркин присаживайся к столу. Где это Алиска запропастилась? То её не загонишь к умывальнику, то не вытащишь.

Женя сорвалась с места и выбежала из комнаты. Даша и Маша оглядели получившийся стол и сели рядышком на кровать Даши. Эркин сел напротив, вернувшаяся Женя рядом с ним. Алиса захотела "к Эрику" и втиснулась между ними, но тут же передумала и пересела к Даше и Маше.

— Алиса, угомонись, — строго сказала Женя и мягче. — Зажигай свечу, Эркин. Он брат твой, ты самый близкий ему.

Эркин кивнул и достал зажигалку. Женя взяла банку клубничного сока.

— Да, Эркин, он какой больше всего любил?

— Он ананасного хотел попробовать, — глухо ответил Эркин.

— Вот её открой и налей ему. И печенье ему положи. А мы все клубничного пока. Девочки, печенья такого каждому положите.

Было совсем светло, и огонёк свечи казался тусклым. Большая тарелка, на ней стаканчик, тарелочка с печеньем и зажжённая свеча. И перед каждым маленькая тарелочка и стаканчик.

Женя разлила сок. Каждому понемногу и чуть-чуть ещё осталось. Девочки разложили печенье. Каждому всякого по штуке. Даже Алиса притихла и не тянулась схватить сразу, а как все чинно взяла свой стаканчик.

— Говори, Эркин, — тихо сказала Даша.

— Я не знаю, что… положено говорить, — тихо и горько ответил Эркин.

— Тогда я, — тряхнула косичками Маша. — Помянем Андрея, пусть земля ему пухом будет, — оглядела всех потемневшими блестящими глазами. — Пейте.

Эркин глотнул сладкого душистого сока, взял круглое, облитое шоколадом печенье. Земля пухом будет, так? Да, так.

— Расскажи о нём, Эркин, — попросила Даша.

Эркин кивнул.

— Он… он весёлый был. И смелый. Ему всё нипочём было, — у Эркина перехватило горло, но он справился с собой. Девочки глядят на него и ждут. Он — брат, ему и говорить. — Мы когда на заработки летом ездили, так он в имении первый раз верхом сел, а когда из Бифпита в имение лошадей перегоняли, ну, уже после всего, он хорошо держался, совсем хорошо сидел.

— Он весёлый, — тихо сказала Даша. — Шутил всё.

Они сидели и не спеша пили соки, ели печенье и конфеты. И говорили. Эркин рассказывал о ковбойской олимпиаде, как Андрей первое место на ножах взял, остальные и близко не были.

— Да, — кивнула Маша, — он всё обещал принести пояс показать. Призовой. А теперь… теперь уж всё, — она всхлипнула.

Алиса молча сидела и слушала. И не просила, и не хватала ничего. Пила, что ей наливали в стаканчик, и ела, что на тарелку положат.

Заглянула в дверь какая-то женщина.

— Жень, ты моего на молоко не захватишь? Ой, извините, у вас тут…

— Ничего-ничего, — Женя встала, и Маша быстро подала ей с окна чистый стаканчик.

Женя налила немного сока из какой-то банки, взяла тарелку с печеньем и подала женщине.

— Возьми, Муся. Поминаем… деверя моего.

— А-а, — Муся сделала вид, что только-только узнала об этом, взяла печенье и стаканчик. — Ну, пусть земля ему пухом будет. И память ему светлая, — и осторожно пригубила тёмно-красную жидкость, удивлённо посмотрела на Женю, на остальных и выпила.

Когда дверь за ней закрылась, Маша фыркнула.

— Она-то думала, что вино.

— Смешно, — улыбнулся Эркин.

Затрещал фитиль у свечи.

— Это он, — тихо и очень убеждённо сказала Даша. — Он слышит нас.

И все замолчали, глядя на свечу, но она опять горела ровно и тихо.

— Светлая тебе память, Андрей, — сказал наконец Эркин и залпом выпил свой стаканчик.

И снова разговор всё о нём же, об Андрее. Эркин и не думал, что Андрей так часто бывал у девочек. Приходил вечером, приносил сладости, конфеты, сушки, рассказывал всякие истории.

— Он и пел хорошо, — улыбнулся Эркин. — И песен много знал.

Маша и Даша одновременно покачали головами.

— Мы боялись шуметь. Спой, Эркин, — сказала Маша.

Эркин кивнул, поймал тревожный взгляд Жени и улыбнулся ей.

— Я тихо. Как раз от него слышал.

Эркин сам не ждал, что у него выскочит именно эта песня. Он вообще не думал петь.

Снегом белым вся земля укрыта,

Прошлое не думай, не вернуть.

Снова зазвучит в ночи сирена,

Мы уйдём в последний долгий путь.

Эркин пел, сдерживая голос, но было так тихо, что он понял: его слушают и там, за стенами. У девочек расширены глаза, Женя прижала пальцы к губам. Он вдруг подумал, что никогда не пел Жене, что мог бы и другое что выбрать, но песня, сцепленные намертво друг с другом слова, уже не отпускала его. И лицо Андрея, подсвеченное ночным костром.

…Мы ушли в последний страшный путь.

И под белым снежным одеялом

Наконец мы сможем отдохнуть.

Не страшны нам вьюга и охрана,

Не догонит больше нас конвой.

Только ночью звёзды Хаархана

Засияют, встав над головой.

И только допев, Эркин как-то ощутил, что народу в комнате прибавилось, и увидел, что дверь открыта, а в проёме стоит комендант, а за его спиной толпятся люди. Эркина сразу обдало холодом, даже затылок заболел. Неужели… Но комендант молча смотрел на них. Женя налила в стаканчик сока и протянула ему. Комендант кивнул и взял стаканчик.

— Светлая ему память.

Выпил и ушёл. Не взяв ничего из еды. И даже не сказав, чтобы не забыли погасить свечу.

Свеча горела долго. Иногда в комнату заглядывали, и Женя наливала и угощала. Наконец, всё съели и выпили. Женя раздала печенье с тарелки Андрея.

— За него.

Осталось одно, круглое в белой глазури. Маша кивком показала на него.

— Птицам?

— Да, — кивнула Даша. — Так всегда делают.

— Эркин, — Женя взяла стаканчик Андрея, — погаси свечу.

Эркин наклонился и коротким выдохом задул пламя.

— Надо на землю вылить и птицам раскрошить, — сказала Маша.

— Да, — кивнула Женя. — Но это на могиле надо. А здесь… Сок выпьем. Каждый по глотку. За Андрея. И печенье так же.

— Да, — кивнул Эркин. — Так будет хорошо.

И вот Женя и девочки всё убирают со стола, суетятся, бегают ополаскивать стаканчики. Заглянула какая-то женщина и робко спросила Женю, что если не нужно, то не даст ли она вон ту баночку, и Женя отдала ей банку с нарисованным ананасом.

Эркин опять сидел в углу у двери, и Алиса, необычно тихая и серьёзная, устроилась у него на коленях. Но когда желающие обзавестись банками пошли косяком, она не выдержала.

— Мама, а коробочки?!

— Твои, твои коробочки, — отмахнулась Женя, снимая с тумбочек салфетку.

Эркин пересадил Алису на кровать и встал. Глядя, как он чуть ли не одной рукой поднимает тумбочки, расставляя их по местам, Маша рассмеялась.

— А мы-то мучились, ворочали их.

Рассмеялась и Женя, и Эркин понял: поминки закончились. Как сказал ему вчера вечером Грег? Живой должен думать о живых. Так. И только так.

Убрав в комнате и расставив стаканчики сохнуть на подоконнике, они вышли из барака во двор. Уже темнело, и у столовой собиралась обычная толпа. Эркин глубоко, всей грудью вдохнул холодный вечерний воздух и выдохнул. Алиса висела у него на руке.

— Женя, — Эркин, как просыпаясь, оглядывал двор, разгорающиеся над дверями и в окнах бараков лампы. — Ужинать пойдём?

— Ой, ну, совсем не хочется, — засмеялась Маша.

— Алиска, хочешь есть? — спросила Даша.

— Не-а, — замотала головой Алиса.

— Ещё бы, столько сладкого, — улыбнулась Женя и посмотрела на Эркина. — А ты?

Эркин улыбнулся и покачал головой. Конечно, жаль пропадающего талона, но… не ломать же компанию, а есть и в самом деле не хочется. Даже не так. Не хочется перебивать сладкий вкус во рту.

Они не спеша шли по лагерю. Алиса по-прежнему держалась за его руку. Когда на их пути попадалась лужа, она поджимала ноги, и он на весу переносил её. Было тихо и очень спокойно. Встречные, спешащие к столовой люди здоровались, с необидной улыбкой оглядывая Эркина. Ну, понятно, цирк, как говорит Фёдор, получился громкий, на весь лагерь.

Так дошли до ворот и повернули обратно. Даше и Маше завтра рано вставать. Собраться, то да сё.

— Девочки, половину набора себе возьмёте, — сказала Женя.

И Эркин, мгновенно сообразив, кивнул.

— На память. Об Андрее.

И тогда Маша с Дашей согласились.

Они вернулись к женскому бараку. Как обычно, Эркин попрощался с ними уже привычным:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Эркин.

Когда за Женей закрылась дверь, Эркин пошёл к себе. Он вдруг почувствовал, что устал. И как-то только сейчас подумалось, что песня про Хаархан и боком может выйти. Но… Андрей мёртв, он уже и следователю в тюрьме, и парням в госпитале, и… и кому-то ещё говорил, что Андрей лагерник. Ладно, спросят — отвечу.

Эркин вошёл в свою комнату. Никого ещё нет, все на ужине. Он, не включая света, повесил куртку, разулся, смотал портянки и лёг поверх одеяла. Полежит немного…

— Сумерничаешь?

Эркин вздрогнул и зажмурился от ударившего по глазам света, сел на кровати. Грег? Да, Грег.

— Нет, так прилёг.

— Понятно, — кивнул Грег, снимая и вешая шинель.

Говорил он по-английски, и Эркин вежливо отвечал на том же языке.

— Помянул брата, значит?

— Да, — кивнул Эркин, чувствуя, что это только вступление.

— Слушай, — Грег остановился перед ним. — Ты… я слышал, пел… про Хаархан… — Эркин молча кивнул. — Ты… ты откуда эту песню знаешь?

— От брата, — Эркин снизу вверх глядел на напряжённое и какое-то… умоляющее лицо Грега. — А что?

— Он… он что, был… там?

— В лагере? — Эркин встал. — Да, он лагерник, — и повторил: — А что?

— Слушай… у меня… понимаешь, у меня… брат младший там… в лагере исчез, сгинул.

— Что? — потрясённо переспросил Эркин. — Как это?

— Так, — Грег отвёл глаза, отвернулся даже. — Дезертировал он и, дурак, сосунок, домой прибежал. Его и взяли… на глазах у матери. У неё инфаркт, сердце разорвалось. И всё. Понимаешь?

— А… ты?

— Я на фронте был. Помотали меня, конечно, все звания мимо, награды долой и в штрафняк. А там… ладно, — Грег сглотнул и повернулся к нему. — Не обо мне речь. Может… может, твой брат рассказывал… Ник Торманс. Мы Тормозовы были, это в Империю Тормансами писаться стали, чтоб не цеплялись. Нет? Не слышал? Николай Тормозов.

Эркин медленно покачал головой и, невольно извиняясь, сказал:

— Нет, не слышал. Про дезертиров брат говорил, что были такие, но имён не называл.

Стоя в дверях, Костя недоумевающе смотрел на них. Грег почувствовал этот взгляд, обернулся и тут же отошёл от Эркина, стал копаться в своей тумбочке.

— Вы чего? — спросил наконец Костя. — Мороз, ты чего на ужин не пришёл?

— Не хотелось, — пожал плечами Эркин.

— А, ну, поминки, понятно, — кивнул Костя.

— А раз понятно, чего спрашиваешь? — прорычал Грег.

Эркин достал мыльницу, взял полотенце и грязные портянки и в сапогах на босу ногу пошёл в уборную. Там уже начиналась обычная вечерняя толкотня. Многие, кому, видно, завтра уезжать, стирали много. Сашку и Шурку вытолкали взашей, чтоб не мешали своим баловством. Эркин сумел пробиться к раковине, быстро, но без суеты выстирал портянки и ушёл, столкнувшись на выходе с подмигнувшим ему Фёдором.

В комнате Костя, разложив на кровати нехитрые пожитки, укладывал их в потрёпанный армейский мешок.

— Ты едешь? — удивился Эркин, развешивая портянки на сушке.

— Ага, — весело ответил Костя. — В Центральный со всех лагерей съезжаются, может, и найду кого из своих. Запросы-то я отправил, ответы меня и там найдут.

— И много у тебя… своих уцелело? — спросил Анатолий.

— Ну, — Костя помрачнел. — Ну, про мать я знаю, что умерла, про отца тоже. Сестру я в распределителе потерял, она, может, и уцелела, братьев, нас четверо было, и она одна, ну, их тоже… по распределителям… Большие уже, так что имя с фамилией все должны помнить, — Костя тряхнул головой. — Может, кто и уцелел. Ну, и дядья там, тётки… У нас большая семья была.

Анатолий собрал свой мешок, поставил его на пол под кровать, разделся и лёг. И уже из-под одеяла сказал:

— А моих всех… Из всего рода я последний.

— И что? — Костя затянул узел на мешке и запихал его тоже под кровать.

— А ничего, — ответил Анатолий. — Любой род с кого-то одного начинается.

Грег лежал неподвижно, укрывшись с головой одеялом. Роман, недовольно сопя, закончил возиться в своей тумбочке и стал раздеваться. Эркин быстро разделся, развесив, как всегда, рубашку и джинсы на спинке кровати, и лёг. Вошёл Фёдор, на ходу вытирая лицо полотенцем.

— Ну как, Мороз, нормально посидели?

— Да, — сразу ответил Эркин. — Спасибо за помощь.

— Тебе спасибо, — ухмыльнулся Фёдор. — Ну, цирк был, ну, красота… Думал, лопну от смеха. Как они губы раскатали на халяву, а им… — он весело замысловато выругался сразу на двух языках. — И не придерёшься. Да, комендант заходил?

— Заходил, — ответил Эркин.

— Ну и как? Поднесли ему стаканчик?

— Поднесли.

Эркин по тону Фёдора чувствовал, что готовится новая шутка, но не знал, какая, и потому отвечал кратко, чтобы ненароком не испортить игру.

— И как? Не поперхнулся он на трезвом?

— Нет, — засмеялся Эркин. — Проглотил.

Засмеялись и остальные. Даже Грег откинул с лица одеяло. Фёдор победно оглядел всех и стал раздеваться.

— Сегодня без газеты? Читать нечего, — преувеличенно скорбно вздохнул Костя, вытягиваясь под одеялом.

— И цирк, и газета, — поучающее сказал, уже лёжа, Фёдор, — это излишество. А излишество — мать пороков.

— Будто ты, Коська, раньше много читал, — фыркнул Анатолий.

— Кому ближе, гасите свет, — сонно сказал Роман.

Костя легко вскочил, на ходу поддёрнул трусы, широко болтающиеся на его мальчишески нескладном теле, выключил свет, уже в темноте прошлёпал к своей кровати и не так лёг, как плюхнулся. Кто-то негромко коротко рассмеялся, и наступила ночная сонная тишина. Тихо было в соседних комнатах: завтра многим вставать раньше обычного.

Эркин лежал на спине, закинув руки за голову. Белое нескладное угловато-костлявое тело Кости напомнило Андрея. Ох, Андрей, Андрей… светлая тебе память… и земля пухом. И не в Овраге ты. Похоронили, как положено, и помянули… Тоже как положено. Если ты и впрямь слышал нас… Прости меня, Андрей, больше я ничего не могу для тебя сделать. Брат мой… брат…

Эркин закрыл глаза, чувствуя, как выступают под ресницами слёзы. Вздохнул, как всхлипнул, во сне Костя, всхрапнул Роман. Костя и Анатолий завтра уедут. Кого-то тогда подселят? Женя говорила, новая группа приезжает. Если вроде этого Флинта… а хрен с ним, обломаем. Фёдор, Грег, Роман и он — это же сила. Эркин невольно улыбнулся, окончательно засыпая.

Мужской барак уже спал, затих и семейный барак, а в женском ещё шумели. Алиса попросилась в уборную — маме не до неё, она тётю Машу с тётей Дашей собирает, надо пользоваться — выскочила в коридор в пижаме и тапочках и отправилась в комнату к тёте Тане. Её обо всём можно спросить и она ещё никого никак не выдала. У тёти Тани собирались на завтра её соседки, а она сама где?

После недолгих поисков Алисе удалось перехватить её в коридоре.

— Тётя Таня…

— Да, деточка, — улыбнулись бесцветные губы.

— Я вот спросить хочу. Я бы у мамы спросила, но она плакать начнёт, — объяснила Алиса.

Тётя Таня кивнула и присела на корточки, так что их лица теперь были на одном уровне.

— Что, деточка?

— Ну, вот когда поминки сделали, то тогда человек насовсем умер? Он не придёт?

— Деточка, оттуда никто не приходит.

Алиса понимающе кивнула, глядя в сухие, но будто вечно заплаканные глаза.

— Ты его помни, деточка, а умирают навсегда.

— И навовсе?

— И навовсе, — кивнула тётя Таня и осторожно погладила Алису по голове сухой и чуть дрожащей рукой. — Иди спать, деточка, мне собираться надо.

— Спокойной ночи и счастливого пути, — вежливо сказала Алиса и, уже отходя, обернулась: — Ой, забыла. И спасибо. Большое спасибо.

— На здоровье тебе, деточка, — почти беззвучно ответили ей.

В общей суматохе и беготне на их разговор никто внимания не обратил, и мама ничего не заметила, занятая укладкой. Очень довольная и результатом разговора и тем, что тётя Таня завтра уедет и уже точно не проговорится, Алиса сбросила тапочки и залезла в постель. Всё точно. Раз поминки справили, значит, умер. Можно спать и не бояться, что мертвяк придёт. Про мертвяков рассказывали всякие страхи, но это если не по правилам похороненный, а тут всё сделали. И похороны — она же слышала, как Эрик про них рассказывал, и даже поминки были. Вкусные… Алиса облизнулась, засыпая.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ

Занавесок не было, и солнце, негреющее, но яркое осеннее солнце било прямо в глаза. Ларри поёрзал, даже сунул голову под подушку, но уже понял, что пора вставать. Осторожные, еле слышные шаги Криса… Да, пора.

Ларри открыл глаза и сел на кровати. Крис, голый до пояса, возился в шкафу, отыскивая что-то среди тюбиков и флаконов. Ларри шумно зевнул, и Крис, не оборачиваясь, весело сказал по-английски:

— Ну, как спалось?

— Как всегда, отлично, — так же весело ответил Ларри. — А как тебе работалось?

— Тоже как всегда и тоже отлично, — засмеялся Крис. — Давай в столовую мотай, пока завтрак не кончился.

— Ого?! — изумился Ларри, быстро одеваясь.

— Вот и ого, — смеялся Крис, наконец отыскав нужный тюбик. — Здоров ты спать.

— Ну, так за всё прошлое. А ты в столовую?

— Я уже. Сейчас в душ схожу и завалюсь. Ключ не забудь.

— Ага, спасибо.

Ларри заправил ковбойку, схватил полотенце, проверил ключ в кармане джинсов и быстро вышел из комнаты. Завтрак длится всего два часа: с восьми до десяти, потом уже до обеда только буфет с бутербродами, соками и пирожными, вкусно, но дорого. А сейчас уже… На больших часах в коридоре половина десятого, а ему хоть умыться, глаза сонные промыть. Бриться… ладно. Щетина незаметна. Это он и после завтрака успеет.

Всё бегом. Ларри забежал в уборную, ополоснул лицо и руки, вытираясь на ходу, побежал обратно. Крис уже ушёл, дверь заперта. Ларри достал ключ. Задержка, конечно, но оставлять дверь незапертой тоже нельзя. Если в имении, где все на глазах и всех знаешь, уходя, закрывали свои выгородки хоть на крючок, хоть на вертушку, то уж… Полотенце на сушку, талоны в карман. Всё остальное потом.

В столовую он прибежал без четверти десять. На раздаче уже ни одного человека, за столами десяток, не больше. Остальные уже поели и ушли. Ларри протянул свой талон строгой… её необычное имя он даже не пытался запомнить, парни её называли Талонным командиром — она строго сказала что-то по-русски и тут же перешла на английский:

— Выбора уже нет. Ешь, что осталось.

— Да, мэм, — покорно кивнул Ларри и получил поднос с едой.

Оглядев зал, он с подносом отошёл к свободному столу — благо, выбор большой — и сел. Нарезанная полосками капуста, белая каша с жёлтым озерком растаявшего масла, два куска хлеба с кусочком масла на одном из них и стакан тёплого, уже остывающего какао. С одиннадцатым столом не сравнить. Но и с рабским обычным рационом тоже.

Ларри быстро очистил тарелки, составил грязную посуду в стопку и отнёс её на специальный стол-транспортёр. Вот и всё. Когда он вышел, дверь за ним заперли. Столовую будут мыть и готовить к обеду.

Как всегда от съеденного второпях осталось чувство не так сытости, как тяжести в желудке. Но Ларри знал, что если не дёргаться и не думать об этом, то само незаметно пройдёт. И он не спеша поднялся на жилой второй этаж и пошёл в комнату. Крис после ночной смены будет спать до обеда, так что стоит пойти погулять, погода хорошая, можно в город сходить, денег, правда, совсем мало осталось. Или к парням на уборке подвалить, а то… Ларри усмехнулся: силы много стало, даже распирает.

Дверь была заперта. Ну да, Крис же в душ пошёл, а полощутся парни от души, ничего не жалея. Ни воды, ни мыла, ни времени. Спальники… Вот уж никак не думал, что придётся с ними вот так, бок о бок, жить. Болтали про них… да чего только ни болтали, а оказались обычные парни.

Ларри ощупал щёки и решил всё-таки побриться. Мало ли что… вдруг сегодня, а он небритый… некрасиво. Не больной, не парализованный, парни рассказывали о таких. Вода в чайнике была ещё тёплой. Как раз ему. Ларри достал из шкафа свой прибор, маленькое настольное зеркало и расположился на углу стола, чтобы ненароком не брызнуть на книги и тетради Криса. Учится парень… всерьёз. Настоящая школа, как у белых. Позавидовать можно. Да ещё и профессии, и русскому языку учится. А он сам… только грамотный, ну, и что для дела нужно, да что успел тогда прочитать.

Ларри уже заканчивал бриться, когда вошёл Крис с мокрыми после душа волосами.

— Успел?

— Да, спасибо, я сейчас.

— Не дёргайся, я про столовую.

Крис аккуратно развесил на сушке свои полотенце, трусы и носки, убрал мешок с мочалкой и мылом. Посмотрел на Ларри.

— Лосьону дать? Ну, после бритья который.

— Спасибо, — покачал головой Ларри и стал объяснять: — Привыкнуть легко, а потом…

— А что потом? Купишь себе и будешь пользоваться, — возразил Крис. — Я смотрю, все врачи пользуются, и раненые, кто ходячий.

— Они белые.

— Плюнь, свобода же.

— Выделяться неохота.

— Это да, — сразу согласился Крис. — Это я не подумал. Извини.

— Ничего, — улыбнулся Ларри. — Ты ложись, я сейчас уйду.

— Ты мне не мешаешь.

Ларри признательно кивнул, собрал свой прибор и вышел. Когда он вернулся, Крис уже спал, лёжа, как всегда, на спине и закинув руки за голову, укрывшись одеялом по грудь. Ларри расставил стаканчик, тазик, помазок и бритву сохнуть на подоконнике, достал из шкафа куртку.

— Закрыть тебя? — тихо спросил Ларри.

— Мгм, — промычал, не открывая глаз, Крис.

Ларри вышел, запер дверь снаружи и не спеша пошёл к холлу, на ходу надевая куртку. Встречных не было: все уже на работе. Однако и разоспался же он… как никогда. Но это он накануне засиделся. Крис ушёл на ночную смену, и он попробовал поработать серьёзно. Хотя бы с карандашом. Выбрал подвеску, похожую на ту, что была его не самой первой работой, но достаточно простой. Эскиз, разметка по зонам, операции, камни… размер, огранка… сделал полную карту. Что ж, был бы материал… хотя нет, всё равно надо потренироваться на самом простом. И сначала в прорисовках…

Ларри вышел из нижнего холла и остановился на крыльце. Листва уже почти вся облетела, а привезли его когда, была жёлтая, но крепкая. Ну да, ведь месяц прошёл, даже больше. И сколько ему ещё ждать… Нет, всё хорошо. Безопасно, сытно, он даже начал потихоньку работать. С жестью, проволокой, стеклом. И кое-что получилось. Конечно, не настоящая работа, и пальцы ещё разрабатывать и разрабатывать, но… но нет ничего хуже неизвестности. И… и всё-таки он считал, хотел считать имение Бредли своим домом.

Ларри легко сбежал с крыльца, огляделся. Парней не видно. Значит, рабочая бригада на заднем дворе, уголь наверное перелопачивают. Но если уголь, то надо переодеться в рабское, жалко джинсы и рубашку пачкать. А идти переодеваться — это Криса беспокоить. Не хотелось бы. Всё-таки уматывается парень за смену… Но кто бы думал, что спальники такие… Хотя и среди них разные и всякие. Как среди всех.

Он ещё раз огляделся и не спеша пошёл на задний двор. Там работа всегда есть. Конечно, он платит за жильё и еду, но неудобно бездельничать, когда другие работают. И потом… ему эта работа не в тягость. Не то что раньше, когда чуть что заходился кашлем. Сейчас-то… вся эта работа ему… как в тренажёрном зале.

К разочарованию Ларри, особой работы и здесь не было.

— Иди гуляй, выздоравливающий, — сказал ему Эд, снимая рукавицы.

— Мы уже сделали всё, — смеялся Люк.

Ларри немного посмеялся с ними над своей сонливостью и ушёл. В город, что ли, сходить… Миша выписался и уехал, Майкл теперь приезжает в госпиталь только на ночь и то не на каждую, Никлас… чем-то постоянно занят и почти не гуляет. Нет, у них своя жизнь, а у него своя. У каждого своя жизнь.

Он вышел на аллею к центральному входу, прикидывая, сколько у него денег. Хотя неизвестно, сколько ему ещё здесь жить. Еда, жильё… покупки кончились. Разве только просто погулять…

Ларри не додумал. Он вдруг онемел. И оглох. И вообще… Навстречу ему от центрального входа шли двое. В ковбойских костюмах, шляпы сдвинуты на затылок, открывая улыбающиеся лица…

— Здравствуй, Ларри, рад тебя видеть — улыбнулся Джонатан.

— Привет, Ларри. Всё в порядке? — Фредди еле заметно подмигнул ему.

— Да, сэр, здравствуйте, сэр, — обморочным голосом ответил Ларри.

— Не надоело тебе ещё здесь? — спросил Джонатан, но, увидев лицо Ларри, продолжил серьёзно: — Собирайся. Мы сейчас к доктору Юри зайдём и поедем.

— Да, сэр, конечно, сэр, — Ларри схватил открытым ртом воздух и постарался взять себя в руки. — Я не задержу вас, сэр.

— Не трепыхайся, — сказал ему по-ковбойски Фредди, и Ларри слабо улыбнулся. — Без тебя не уедем, но и с полпути за забытым возвращаться не будем. Понял?

— Да, сэр.

— Давай, — кивнул Фредди.

Ларри вежливо попятился с полупоклоном, повернулся и уже тогда побежал к жилому корпусу.

— Однако, — улыбнулся ему вслед Джонатан. — Ты смотри, какой… налитой стал.

— Ну так, — Фредди усмехнулся, — для того и везли. К Юри?

Джонатан кивнул и тихо спросил:

— Расплатиться Ларри сможет?

— Без проблем.

Джонатан снова кивнул.

Они уже поднимались по ступенькам крыльца нужного корпуса, когда им навстречу вышла, прижимая к груди пачку медицинских карт, девушка с обожженным лицом.

— Добрый день, мисс, — улыбнулся Джонатан. — Доктор Аристофф у себя?

— Да, — тихо ответила она и посторонилась, пропуская их.

Джонатан и Фредди вошли в холл, легко взбежали на второй этаж, и Джонатан постучал в знакомую дверь. Им ответили по-русски и тут же по-английски:

— Войдите.

Джонатан открыл дверь, и Аристов улыбнулся вошедшим.

— Рад вас видеть, здравствуйте.

— Здравствуй, Юри, тоже рад тебя видеть.

— За Ларри?

— Да. Мы его уже видели. Собирается сейчас. Спасибо, Юри. Я и не думал, что он такой здоровяк.

— Не за что, — улыбнулся Аристов, пожимая им руки и усаживая. — Мой вклад как раз минимален. Это питание, уход и, конечно, Мирошниченко и Жариков. Фтизиатр и психолог. Они с Ларри работали.

— Мы их можем повидать? — озабоченно спросил Джонатан.

— Мирошниченко на обходе, а Жариков… у него сейчас тяжёлые… случаи, — извиняющимся тоном сказал Аристов. — Не хотелось бы отрывать.

— Понятно, — кивнул Джонатан. — Передай им нашу благодарность. Мы, к сожалению, должны спешить.

— Хорошо, — кивнул Аристов, внимательно глядя на них. — Обязательно передам.

— Юри, — осторожно начал Джонатан, — помнишь, ты спрашивал нас про парня, что летом пастухом работал? Индейца.

— Помню, конечно, — Аристов улыбнулся. — Я его повидал, осмотрел.

— Где он сейчас, Юри? — тихо спросил Фредди.

Аристов чуть заметно улыбнулся.

— Где-то на пути в Россию. Он эмигрировал.

Фредди и Джонатан переглянулись.

— Юри, — Фредди говорил мягко и осторожно, — мы хотим только знать. Жив ли он, и на свободе или арестован.

— Практически всех… цветных, задержанных на Хэллоуин, отпустили через двое-трое суток. А дальше каждый решал сам. Мне сказали, что он уехал.

Джонатан кивнул.

— Удачи ему. Семью он нашёл, не знаешь?

— Не знаю, — Аристов помрачнел. — Он говорил, что жену и брата убили, а дочь он отдал двум русским девушкам из угнанных. И даже фамилию у них не спросил. Но документы сохранились, и шансы у него есть. Служба розыска в беженских лагерях, мне говорили, надёжная, — Аристов покатал ладонью по столу карандаш. — Он сказал, что его брат… лагерник. Это правда?

— Это его брат, — повёл плечами Фредди, — ему и знать это. — Джонатан кивнул, поддерживая. — Ты его смотрел, Юри, как у него… травмы сильные?

— Нет, — улыбнулся уже по-другому Аристов. — Могу успокоить. Травм у него не было. Практически здоров.

— Мы опоздали в Джексонвилль, — нехотя пояснил Фредди.

— Я понимаю, — кивнул Аристов.

— А зачем его привозили? — небрежно спросил Джонатан.

— На экспертизу, — Аристов улыбнулся чему-то своему. — О состоянии здоровья, — и, увидев настороженный взгляд Фредди, улыбнулся ещё раз. — Думаю, у него сейчас всё в порядке.

Джонатан и Фредди чувствовали, что Аристов не договаривает, но понимали, что настаивать бесполезно.

Все трое посмотрели друг на друга и кивнули, безмолвно согласившись закрыть этот вопрос.

— У Ларри не будет рецидива?

— Даже если его снова избивать и морить голодом, нет, — улыбнулся Аристов. — Хотя бы потому, что ему есть, для кого жить.

— Понятно, — Джонатан сидел по-прежнему свободно, но Аристов почувствовал, что тот напрягся. — Теперь проблемы с бухгалтерией.

— Проблем нет, — улыбнулся Аристов.

Джонатан недоверчиво кивнул.

— А сейчас? — спросил Фредди.

— Тоже нет, — улыбнулся Аристов и сменил тему: — Как у вас прошёл Хэллоуин?

— Тишина и спокойствие, — ответил Фредди и улыбнулся. — В имении лендлорд — хозяин.

Замигала лампочка вызова на селекторе, и Аристов щёлкнул переключателем.

— Я слушаю.

— Доктор Юра, — зазвучал мягкий красивый голос. — Ему к вам прийти?

Джонатан кивнул, а Аристов ответил:

— Да. С комендантом и завхозом рассчитались?

— Сейчас.

— Вот как всё сделаете, пусть приходит, — Аристов выключил селектор и улыбнулся Джонатану и Фредди. — Дадим ему ещё время?

— Дадим, — согласился Джонатан.

Ларри прибежал в корпус, одним духом взлетел на второй этаж и не сразу даже попал ключом в скважину. Это немного отрезвило его, и в комнату он вошёл уже спокойно. Посмотрел на Криса. Разбудил? Похоже, да. Веки подрагивают.

— Я разбудил тебя? Извини, — Ларри открыл шкаф и стал выгребать свои вещи.

— Ничего, — Крис открыл глаза, но позы не изменил. — Ты что? Уезжаешь?

— Да, за мной приехали.

— Так, — Крис взял со стула у изголовья трусы, натянул их под одеялом и сел на кровати. — Ну, поздравляю, а то ты испсиховался уже.

Ларри смущённо улыбнулся.

— Кто приехал-то?

— Лендлорд. И… старший ковбой, — Ларри не сразу вспомнил, как официально называют Фредди.

— Это чтоб ты не сбежал, что ли? — засмеялся Крис, надевая штаны. — Так, у тебя талоны остались?

— Да, — Ларри оторвался от своего мешка и вытащил из кармана ковбойки талоны. — Тебе? Или кому оставить?

— Сдай в бухгалтерию, и деньги обратно получишь. А то, давай, я сбегаю, пока ты укладываешься.

— Спасибо. Но… ты же со смены.

— Ты дольше под дверью топтаться будешь, — засмеялся Крис.

— Мне и за койку ещё рассчитаться, — вспомнил Ларри. — И бельё ещё. Нет, спасибо, я сам.

— Спокуха. Не уедут без тебя.

Сидя на кровати, Крис смотрел, как Ларри укладывает вещи. Всё, считай, уже здесь купленное. Повернувшись к нему спиной, Ларри быстро переоделся в рабские штаны и рубашку, а ковбойку и джинсы заложил в мешок.

— Не хочу в кузове трепать, — объяснил он Крису.

Крис понимающе кивнул. Странно получается: вот работяга, работяги со спальниками всегда на ножах были, что домашние, что дворовые… без разницы. А этот… Вот не думал, что сможет с работягой вот так в одной комнате ужиться. Хотя… он тихий, сила есть, а желания покуражиться — нет, уживчивый, и не парень, а мужик, под тридцать ему, а ни нахальства, ни злобы… Характер такой или в мальцах ещё забили-зашугали?

Ларри придирчиво оглядел мешок, проверил, не выпирают ли где книжные углы, чтоб не помять их в дороге. На столе лежали его талоны, ключ от комнаты и маленький самодельный мешочек. Что в нём, Крис не знал. Ларри распустил завязки, вытряхнул содержимое на стол, и Крис изумлённо присвистнул: так весело заиграло солнце на путанице цепочек и каких-то колечек.

— Это что?

— Это моё, — улыбнулся Ларри. — Я сам сделал.

— Ни хрена себе! — Крис не усидел, сорвался к столу. — Ты что… как это…?

— Ювелир, — тихо сказал Ларри. — Вот, инструменты купил и вспоминал. Ты… ты возьми себе… на память обо мне. Что хочешь.

— Ты что? Это ж дорогая штука, — возмутился Крис. — Продашь, деньги немалые возьмёшь.

— Ээ, — пренебрежительно махнул рукой Ларри. — Это же жесть, стекло, проволока простая… Настоящего материала у меня нет, откуда? А на память… вот, смотри, это для ключей, чтобы не потерять. Это кольцо за пояс цепляется, ключ в карман, а цепочка как украшение.

— Ага, — кивнул Крис, — видел у городских. И… любой брать можно?

— Конечно, любой, — улыбнулся Ларри, — и другим парням бери. На всех я, правда, не сделал.

— А все и обойдутся, — мгновенно ответил Крис. — Я вот ещё эти три возьму. Эду, Арчи и… ну, посмотрим. Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Ларри и, поняв невысказанный вопрос, ответил: — Докторам я отдельно сделал. Сейчас отдам.

— Доктора на обходе сейчас, — возразил Крис. — Ты тогда к доктору Юре зайди и отдай, а уже он передаст.

— Ага, спасибо. Мне так и сказали, что у него будут ждать.

Ларри стал сгребать оставшееся в мешочек, и вдруг Крис дёрнулся, будто хотел то ли остановить, то ли перехватить. Ларри поднял на него глаза.

— Что? Понравилось что?

Крис несмело кивнул.

— Мне… мне для… одного человека…

Ларри улыбнулся.

— Брошку, браслет?

Крис густо, до тёмно-коричневого цвета покраснел, подозрительно посмотрел на Ларри, вздохнул и кивнул.

— Тогда вот это возьми, цветочек. Он к любому платью подойдёт.

Ларри протянул Крису золотистый цветок с красиво выгнутыми лепестками и припаянной с обратной стороны английской булавкой.

— Спасибо, — выдохнул Крис, принимая цветок на ладонь так осторожно, будто тот был живым или очень хрупким. — Ну… ну, не знаю, что сказать.

— А ты всё и сказал, — улыбнулся Ларри. — Знаешь, я их столько сделал. И учился ещё когда, и работал. А дарю… впервые. Спасибо тебе, Крис. За всё спасибо.

Он быстро убрал оставшиеся цепочки, колечки, браслеты и брошки в мешочек, сунул его в мешок. Собрал и сложил бельё на кровати.

— Оставь, — махнул рукой Крис. — Я всё сам потом в стирку отдам.

— Нет, я как получил, так и сдам, — возразил Ларри.

— Тогда я отнести помогу. У тебя и мешок, и корзина. А кровать мы потом с парнями разберём и оттащим.

Крис убрал брелочки и брошку в шкаф, надел рубашку и обулся. Сгрёб простыни и одеяло.

— Талоны возьми, всё равно в бухгалтерию надо, — бухгалтерию Крис называл по-русски, не зная её английского названия.

Ларри закинул на плечо мешок, взял корзину с инструментом. И они вышли из комнаты. Придерживая дверь плечом, Крис запер её и сунул ключ в карман.

Они уже шли по лестнице в кастелянскую, когда Крис тихо спросил:

— Ларри, а дальше ты как будешь? Ну, в имении. Ты же ювелир.

— У меня в контракте просто написано, — ответил Ларри. — Хозяйственные работы. Думаю, буду и ювелиром. Инструмент есть, руки я разработаю, вспомню всё, так что…

— Слушай, — вдруг улыбнулся Крис, — а когда ж ты всё это делал? Я не видел ни разу.

— А когда ты на смене. Я закроюсь изнутри и работаю, — негромко рассмеялся Ларри и продолжил серьёзно: — Ювелирное дело ни чужих глаз, ни болтовни не любит.

— Понятно, — кивнул Крис. — Ну вот, пришли. Давай, Ларри, постучи, сейчас сдадим всё, возьмёшь квиток в бухгалтерию на возврат. И туда. Стучи-стучи, а то ждать здесь долго можно, — засмеялся Крис.

Ларри глубоко вдохнул, выдохнул и постучал.

Ждать пришлось недолго. В дверь осторожно постучали, и Ларри не вошёл, а как-то впрыгнул — видимо, его подтолкнули сзади — в кабинет.

— Всё в порядке, Ларри? — улыбнулся Аристов.

— Да, сэр, спасибо вам большое, сэр.

Ларри беспомощно замялся под их взглядами, но всё-таки решился. Поставил на пол свою корзину, сбросил с плеча мешок и шагнул к столу.

— Сэр, — голос у Ларри дрогнул, он судорожно сглотнул и продолжил: — Я так благодарен вам, и доктору Ивану, и доктору Инне, сэр. Вот, не сочтите за дерзость, сэр, но… но у меня не было настоящего материала, и я сделал вам…

Ларри достал маленький свёрток из носового платка, развернул его. Джонатан невольно подался вперёд. Блеснул металл. Два зажима для галстука и брошка. Три чаши с обвившимися вокруг ножки и тянущимися к невидимой жидкости змеями. Крохотные стёклышки глаз, изящный рисунок змеиной кожи на изогнутых шеях.

— Вот это да! — присвистнул Фредди.

— Вот, сэр, вам, доктору Ивану и доктору Инне.

— Спасибо, — Аристов бережно взял зажимы и брошку. — Большое спасибо, Ларри. Я обязательно им передам.

Ларри сложил и засунул в карман носовой платок. Джонатан счастливо улыбнулся, глядя, как Аристов рассматривает лежащие на ладони украшения.

— Удивительно, какая работа, — сказал наконец Аристов и поднял глаза на Ларри. — Ещё раз спасибо.

— Я счастлив, что вам понравилось, сэр, — тихо сказал Ларри.

— Сожалею, но… — Джонатан встал. — Мы должны ехать. Ларри, всё в порядке?

— Да, сэр.

— Юри, как договорились, при первой возможности. Всегда рады тебя видеть.

— Ларри, пошли, — Фредди легко встал и пошёл к двери.

— Да, сэр. До свидания, сэр.

Секундная бестолковая сутолока, неизбежная при прощании, и они втроём покинули кабинет Аристова.

Снова, как месяц назад, они идут по центральной аллее. Джонатан и Фредди впереди, Ларри сзади. Только мешок у него на плече туго набит и в руке корзина, вернее, плетёный ящик с крышкой и ручками. И сам Ларри другой.

— Ларри, с парнями попрощался? — спросил, не оборачиваясь, Фредди.

— Да, сэр, — весело ответил Ларри. — У меня в порядке, сэр.

— Со всем рассчитался?

— Да, сэр, мне даже вернули деньги за талоны и непрожитые дни. Я заплатил сразу за неделю, сэр, а прожил всего четверо суток.

Они шли быстро, и Ларри говорил свободно, не задыхаясь и явно не испытывая никаких затруднений. Джонатан на ходу незаметно подмигнул Фредди, и тот так же незаметно кивнул в ответ.

Солдат у ворот, видимо, был предупреждён. Он только молча внимательно осмотрел их и выпустил через калитку, а не через проходную.

И вот они уже идут по боковой тихой улице. Выходя в город, Ларри часто шёл именно здесь, убеждая себя, что так удобнее, но на самом деле, чтобы пройти мимо стоянки в безумной надежде увидеть знакомый грузовик. Вот она, стоянка. И грузовик. Ларри сам не ждал, что сразу узнает его.

— Давай, Ларри, — сказал Фредди. — Устраивайся.

— Да, сэр, — радостно ответил Ларри, перелезая через борт с удивившей его самого ловкостью.

Ящики, мешки… конечно, он правильно сделал, переодевшись в дорогу. Ларри подвинул мешки, чтобы можно было лечь, не загораживая заднее стекло в кабине. Мешок, корзина…

— Готов? — заглянул через борт Фредди.

— Да, сэр.

Фредди сел за руль рядом с Джонатаном и мягко стронул грузовик.

— Домой, Джонни?

— А куда же ещё? — улыбнулся Джонатан. — До темноты надо успеть.

— Успеем, — Фредди в зеркальце оглядел кузов. — Ну, как тебе Ларри?

— Никак не ждал, — довольно рассмеялся Джонатан. — Он, по-моему, и тогда таким не был.

— Не был, — кивнул Фредди. — Я помню. Юри постарался.

Джонатан кивнул. Они уже выехали из города, и Фредди прибавил скорость.

— Фредди, — тихо спросил Джонатан, — сколько ты ему дал?

Фредди выплюнул в окно окурок и закурил новую сигарету.

— Можешь вычесть из моей зарплаты.

Джонатан на секунду онемел. Такого удара он не ждал и растерялся. А Фредди спокойно продолжал:

— Или ты бы предпочёл, чтобы парни кормили Ларри из милости? — покосился на застывшее лицо Джонатана и усмехнулся. — Он не шакал, Джонни. И сдох бы, а не попросил ни у кого. Он у меня взял в долг, понятно? Так что рассчитай его соответственно.

— Ну, — выдохнул наконец Джонатан, — я тебе ещё это припомню. Ты ещё дождёшься.

— Я подожду, — покладисто кивнул Фредди. — Эркину мы никак не поможем?

— Ты же помнишь, — буркнул, остывая, Джонатан. — Алекс всё чётко объяснил. Начнём искать его по лагерям…

— Понятно, — хмыкнул Фредди. — Ну… удачи ему.

— Удачи, — кивнул Джонатан. — Я вздремну до ленча.

— Давай.

Джонатан нахохлился, надвинул шляпу на лоб и мгновенно заснул.

Фредди снова посмотрел в кузов на Ларри, втиснувшегося между мешками с крупой и прочими припасами. Надо же… купил инструмент и начал работать. Жесть, стекло, а как смотрится… мастер есть мастер. Надо будет делать мастерскую, без своего дела человек чахнет. Что ж, материал есть, а готовое… пристроить не проблема. Глядишь, и тот сейф можно будет открыть, но это пока в сторону… Что там будет, как там будет… На ленч останавливаться не стоит. Не оголодает Ларри, да и мы тоже. А то до темноты не успеем. Жалко, с Эркином никак не связаться. Умом всё понимаешь. Такие знакомцы парню ни к чему. Хватит, что его из-за нас так помотали, но… хуже нет неоплаченного долга. И если б только деньги… с деньгами просто. Через подставных по цепочке дошли бы. И в более сложных условиях пересылали. Но ведь этот чёрт гордый, просто так он деньги не возьмёт. Ни от кого. Это надо встречаться и разговаривать. Крепко разговаривать. И посылать к нему цепочку — это, как ни крути, посылать к парню Систему, а она липкая, отмыться потом трудно. Ладно. Чего уж теперь об этом…

Джонатан вздохнул и откинулся на спинку сиденья, обмяк. Фредди покосился на него. Горячая была ночка, что и говорить. Игра шла всерьёз и по крупной. Но Джонни молодец. Справился, сделал всех и сделал красиво. Так, а вот здесь спрямить можно. Фредди вписал грузовик в поворот и прибавил скорость. Этот кусок они одним духом пролетят.

Ларри в кузове на повороте вжало в мешки. Он открыл глаза, посмотрел, не перевернуло ли корзину с инструментом. Нет, надёжно стоит. И остался лежать с открытыми глазами. Небо безоблачное, и если смотреть вверх, то даже незаметно, что едешь. Ну вот. Будем надеяться, доктору эти безделушки действительно понравились. Он очень старался. Конечно, настоящий материал смотрится совсем по-другому. Но тогда бы он так и не озорничал…

…— Благородство не крикливо, Ларри. Хорошему, по-настоящему хорошему камню не нужна вычурная оправа. Смотри, у тебя разваливается. Металл сам по себе, а работа сама по себе. Вот так можно?

— Да, сэр.

— А так?

— Тоже, сэр.

— Запомни, Ларри, когда сделано по-настоящему, других вариантов уже нет. Вынь камни и переплавь.

— Да, сэр…

…Ларри глубоко вздохнул. Спи, хозяин. Спасибо тебе. И тайна твоя со мной. Наступит день, и я её открою… наверное… нет, пока об этом рано. Ты говорил, что только в крайнем случае. Такого пока ещё не было. Пусть пока… Восстановлю руки, будет хороший материал, и я сделаю всё, как надо. А эту мелочь… подарить Мамми, она за Марком присматривала, Молли, ну, она молодая совсем, ей покрасоваться надо, и Дилли… Ларри усмехнулся. Чтоб не базарила. Стефу, Роланду и Сэмми брелочки. И всем конфеты, Крис молодец, надоумил в буфет забежать, купить русских конфет и печенья. Ну, а Марку… Марку отдельно. Миша рассказывал, как ему отец привозил подарки, а Майкл говорил о своей дочери, что та хоть и большая, школу заканчивает, а при встрече сразу спрашивает, что ей привезли. Наверное так и надо.

Машину тряхнуло на рельсах. Ларри приподнялся над бортом и снова лёг: он не узнавал мест, где ехали, да и не запомнил тогда. Тогда ехал… как на Пустырь, не надеялся вернуться, и вот… возвращается. Домой. Конечно, это его дом.

Джонатан зевнул, чуть не уронив шляпу, и сел прямо, несколько удивлённо огляделся.

— Мы что…?

— Напрямую, Джонни, — Фредди невозмутимо смотрел прямо перед собой. — Ты что, забыл, что надо до темноты успеть?

— А ленч?

— Возьми сэндвичи в укладке, термос где всегда, — Фредди усмехнулся. — Ларри ещё месяц собственным жиром питаться сможет.

— Резонно, — пробормотал Джонатан, вытаскивая из-под сиденья термос. — Будешь?

— Оставь глотнуть. Отоспался?

Джонатан промычал что-то невнятное, жуя сэндвич. Фредди незаметно покосился на него и снова уставился на дорогу. Джонатан дожевал сэндвич, допил кофе и огляделся уже совсем разумно.

— Давай подменю.

— Я сказал насчёт глотка, Джонни.

Джонатан пожал плечами, налил кофе и протянул стаканчик Фредди.

— Держи.

Фредди, оставив на руле одну руку, другой взял стаканчик и не спеша со вкусом выпил, вернул стаканчик.

— Ух, хорошо! Вообще-то полиции не видно, можно бы и коньячку.

— Потерпишь до вечера, — Джонатан убрал термос.

— С коньяком ясно. Ты просто фляжку забыл, — у Фредди смеялись только глаза. — А как насчёт бренди? Тоже нет? И виски? Ты никак в проигрыше, раз выпить нечего.

Джонатан невольно рассмеялся.

— Ты чего так развеселился?

— А чего грустить, Джонни? Есть проблемы?

Джонатан погрузился в глубокомысленное молчание и наконец развёл руками.

— Пока не вижу.

— То-то и оно, Джонни, — хмыкнул Фредди. — Живи, пока не шлёпнули. А там…

— Понятно, — перебил его Джонатан. — Отвали от руля, тебя сейчас чёрт-те куда занесёт.

Не останавливая машину, они с привычной ловкостью поменялись местами, и Фредди мгновенно заснул. Джонатан поёрзал, устраиваясь поудобнее, глянул в зеркальце. Как там Ларри? Спит? Похоже так. Ну и ладно.

Что ж, раз Ларри начал работать… сделано с большим вкусом, уровень сразу виден, знаток поймёт. Выделить одну из кладовок под мастерскую, и пусть Ларри тренируется на подобной бижутерии, а там потихоньку и до банки со свёртком дойдёт. Но если это ставить как серьёзное дело… нет, пока рано. Базы ещё нет. После этого чёртова Хэллоуина русские остаются ещё на год. С одной стороны даже неплохо, но когда уйдут, а они всё-таки уйдут, может закрутиться новая заваруха. Если охотники из этого чёртова клуба уцелеют, то заваруха будет покруче и позлее. Чёрт, хуже нет таких неясностей. И база нужна, и оказаться привязанным в заваруху очень опасно. Зимой многие пропали именно потому, что боялись бросить нажитое добро. А они с Фредди всё больше увязают и привязываются. Те трое суток в русской тюрьме он едва не сорвался именно из-за этого. Что там, как там, в "Лесной поляне"? Еда, курево, допросы — это всё пустяки, но он говорил о них, чтобы молчать о главном. "Лесная поляна". Там лес начинался уже в парке, в сотне шагов от дома, или это ему тогда ухоженный парк казался дремучим лесом? Неважно. Там был лес. А здесь только рощи, редкие просматривающиеся. Они светлы и прозрачны, но… не то. И всё-таки, это "Лесная поляна". Нет, меньше всего он хочет возродить ту. Это невозможно, да и не нужно. Погоня за невозможным, недостижимым сгубила многих, он это не раз видел. Нет. Это его "Лесная поляна". Он начал заново и по-своему…

…— Мне страшно за тебя, Джонни.

— Я слышу это каждый день. И каждый день ничего не происходит.

Сестра опускает на колени маленькие пяльцы с зажатым в них носовым платком.

— Ты похож на отца, Джонни. И дедушку. Они тоже не хотели видеть опасности. Не хотели считаться с ней. И вот… А ты такой же. И я боюсь за тебя.

Он столько раз это слышал, что не слушает. И убегает, не дослушав…

…Джонатан досадливо мотнул головой. Бледное выцветшее лицо, блёклые, тоже выцветшие волосы, бледно-голубые глаза… Сестра, его единственный близкий человек. Он может только догадываться, чего ей стоили эти годы. Пять лет. После Аризоны он не искал её. Даже не пытался. Она так просила…

…— Ты должен бежать, Джонни.

— Зачем?

— Чтобы выжить.

Она ходит по полупустой гостиной, сжимая руки, будто скрывая дрожь. А он сидит на диване и смотрит на неё.

— Ты должен спрятаться, исчезнуть.

— Я это уже слышал. Но почему так? Вдруг?

— Потому что истекает срок, — она останавливается перед ним и смотрит сверху вниз. — Через неделю пять лет кончатся. И тогда тебя ничто не спасёт.

Он небрежно машет рукой.

— Ладно. Мне пора в школу.

Эти слова всегда действовали безотказно, и вдруг неожиданное:

— Ты не пойдёшь в школу.

Что-то новенькое. Все их скандалы всегда были из-за школы и его прогулов.

— Бредли недоучками не бывают, — напоминает он ей её же любимые слова, но она молчит, не кричит и не смеётся, и он говорит уже другим тоном: — А куда я пойду?

— Не знаю. Но ты уедешь из города. Из штата…

— Может, из Империи?

— Если это получится, Джонни! — но надежда в её голосе тут же гаснет. — Это было бы чудесно, Джонни, но это невозможно. Границы закрыты, да ещё и война, — она вдруг встаёт перед ним на колени, берёт его за руки. — Джонни, беги, ты последний Бредли, ты должен выжить, обещай мне, Джонни, поклянись… поклянись…

…Он поклялся. И сдержал клятву. Но она этого не узнает. Он чувствует, что её нет, давно уже нет. И он не последний, а первый Бредли, и семья, клан Бредли начинаются с него. И будет так, как сделает он сам.

Фредди всхрапнул, перекатив голову по спинке сиденья, и открыл глаза.

— Спи, ковбой. — Джонатан улыбнулся. — Стадо не уйдёт.

— Это хорошо, — Фредди напряг и распустил мышцы, достал сигареты. — Поворот не проскочил?

— Хочу спрямить по дамбе.

— Дождей больших не было, — как-то неуверенно согласился Фредди. — Может, и проскочим. Сменить?

— Перед дамбой.

— Идёт, — кивнул Фредди. — Как тебе Ларрино рукоделие?

— Пока под мастерскую приспособим одну из кладовок, а потом…

— До весны "потом" не будет, — Фредди глубоко затянулся. — Пока не накопим материала… Ради жести раскручивать "точку" не стоит.

— Думаешь о "точке"? — улыбнулся Джонатан.

— На простой переделке Ларри заскучает.

— Колумбия?

— Атланта слишком разрушена, там не до камушков. И разборки не закончены. Не хочется лезть в тамошнюю кашу.

Джонатан кивнул.

— Резонно. Луизиана?

— Далеко, придётся цепочку тянуть. Ты же уже всё просчитал, Джонни.

— Не всё. Всего не просчитаешь, обязательно что-то вылезет.

— Бывает, — флегматично согласился Фредди. — Заляжем надолго?

— Думаю, на месяц. Но в Атланте надо побывать. И ещё… кое-где.

— Не проблема, Джонни, это можно и по очереди. И тогда уже до Рождества.

— Если всё пройдёт, как надо, — Джонатан, держа руль одной рукой, закурил, — то и дольше. Рождество, Новый год… Домашние праздники. И двадцатого я бы предпочёл провести дома.

— Да, точно. На эту годовщину желающих заваруху вспомнить порядком наберётся. Так что, с пятнадцатого и до третьего?

— Примерно, — кивнул Джонатан. — Плюс-минус два дня по ситуации. А там как раз две недели большой работы. Карнавалы и прочее.

— Сегодня десятое ноября, — Фредди пыхнул сигаретой. — До пятнадцатого декабря как раз на всё и про всё.

— Как раз, — согласился Джонатан. — Размяться не хочешь?

— Можно. Тормозни вон там.

Джонатан плавно сбросил скорость, прижимая грузовик к обочине. Он ещё не остановился, а Фредди уже открыл дверцу и, стоя на подножке, заглянул в кузов.

— Ларри, ты как?

— Спасибо, сэр, всё в порядке, сэр, — откликнулся Ларри, вырастая над бортом.

— Вылезай, — распорядился Фредди. — Разомнёмся немного.

— Да, сэр.

Ларри перемахнул через борт, с наслаждением потянулся и отошёл через обочину в кусты. Занятия в тренажёрном зале познакомили его с радостью от владения собственным телом, чувством совершенно ему не знакомым, и он ещё не привык к нему. А парни — он это, ещё когда лежал, заметил — без этого жить не могли. Крис даже в комнате каждый день, как встанет, так тянется, разминается, разрабатываем мышцы и суставы. Говорит, что привык. Да, привычка — великая вещь.

Когда Ларри вернулся к грузовику, Джонатан и Фредди были уже возле кабины.

— Ларри, — Фредди протянул ему маленький свёрток. — Возьми. Это сэндвичи, пожуёшь в дороге. А то до темноты не успеем.

— Спасибо, сэр, но… — Ларри посмотрел на них и взял свёрток.

— Кофе налить?

— Нет, сэр. Раз надо спешить…

— Тогда до дома терпи, — улыбнулся Фредди. — Больше остановок не будет.

— Хорошо, сэр.

Ларри на одной руке подтянулся и перевалился через борт, занял своё место. Джонатан уже был в кабине. Фредди обошёл машину, открыл дверцу, лёгким толчком в плечо подвинул Джонатана и сел за руль.

— Идёт туча, Джонни, — он рывком бросил грузовик вперёд. — Надо успеть проскочить.

Джонатан кивнул. Туча была далеко, он её тоже заметил, но лучше успеть. Да, вот ещё что… Джонатан приоткрыл дверцу и, стоя на подножке — Фредди не снижал скорости — крикнул:

— Ларри, натяни брезент на мешки. Нет, не так…

Ухватившись за выступающий угол борта, Джонатан с подножки перебрался в кузов. Вдвоём они расправили сложенный вдоль бокового борта брезент, накрыли им мешки и ящики, закрепили.

— Дождь пойдёт, залезай под брезент, не мокни.

— Да, сэр, — кивнул Ларри.

Джонатан кивнул, тем же путём вернулся в кабину и захлопнул дверцу.

— Должны проскочить. Это не Аризона, Фредди.

— Ну да. Когда ливанёт и мы завязнем, ты мне про разницу в климате объяснишь подробнее.

Когда-то дамбы были для езды надёжны, но нежелательны. Свернуть некуда, и если полиция на хвосте или перекрыла выезд, то всё, спёкся. После бомбёжек и двух последних паводков дамбы стали месивом песка, щебня, обнажившихся бетонных глыб, подтопленных низин, мелких капризных речушек… словом, слишком интересно для нормальной езды. Но если прорвёмся… приедем засветло, что не так уж много по времени, но… нет, переигрывать не будем.

Тёмно-серая туча всё плотнее затягивала небо. Ветер рябил лужи. Сначала Фредди обзывал по-ковбойски каждую встречную яму или промоину, потом замолчал, напряжённо щуря посветлевшие глаза. Джонатан открыл свою дверцу и, наполовину высунувшись, короткими резкими словами на ковбойском жаргоне корректировал работу Фредди: тот не мог следить за обеими сторонами сразу.

Медленно, натужно ревя мотором, грузовик вполз на гребень главной дамбы. Растрескавшийся бетон, оплывшие обочины… Справа почти вровень с гребнем тёмно-серая вода, слева крутой, с сохранившейся местами кладкой, склон, почти обрыв. Гребень шириной чуть больше колеи, но местами и уже. Что налево, что направо — гибель. И на скорости не проскочить, и не остановиться, заскользишь вбок, и… и всё!

Фредди распахнул свою дверцу, как и Джонатан, встал на подножку, уравновешивая грузовик, чтобы тот шёл точно по гребню.

— Ларри, — спокойно сказал Джонатан, — сядь к заднему борту точно посередине. Так, правильно. Начнём падать, прыгай назад.

— Да, сэр, — голос Ларри так же спокоен. — Я могу чем-то помочь, сэр?

— Не трепыхайся, — ответил за Джонатана Фредди.

— Да, сэр. Слушаюсь, сэр.

Первые дождевые капли звучно щёлкнули по крыше кабины и ковбойским шляпам Джонатана и Фредди. Джонатан открыл рот и промолчал: Фредди вёл грузовик по самой узкой части гребня. То правые, то левые колёса зависали над пустотой, вниз сползали струйки сухого и пласты намокшего песка. Когда бомбы взломали бетонную и каменную оболочку дамб, они оказались песочно-щебневыми, а не цельными. Об этом ещё тогда много шумели, подсчитывая, какая фирма и сколько уворовала на этом строительстве, но из-за внезапного наступления, быстро сменившегося очередными затяжными боями, дело так и заглохло. Только несколько журналистов погибло от рук неизвестных грабителей.

Гребень впереди расширялся, но был уже весь в просачивающихся справа лужах. Явно кого-то здесь занесло и, выдираясь из песчаной ловушки, тот размазал гребень. Чтоб ему…

Джонатан не додумал. Потому что увидел этого… эту сволочь — потрёпанную легковушку, засевшую в луже и намертво закупорившую проезд. Людей не видно. Убрать эту сволочь… Остановишься — завязнешь. Объехать… сразу вниз навернёшься, и дождь всё сильнее, вот-вот забуксуешь… Фредди, выпалив небывало злую даже для Уорринга ругань, рявкнул:

— Джонни, правый крен!

Неужели будет объезжать? У Джонатана захолодело в затылке, он повис на дверце, своим весом удерживая машину от кувырка налево под крутизну. От напряжения красный туман в глазах. Ларри…

— Ларри, направо, — прохрипел он.

Должен же тот понять или так и сидит столбом…

Левые колёса зависли над пустотой, Фредди бросился в кабину, скользнул направо к Джонатану, добавляя свой вес и выкручивая руль. Переднее левое зацепилось за обломок плиты, втащило машину на гребень, заднее… зависает… ну же… не дать сместиться, запрокинуться… на какую-то долю секунды Фредди ощутил, что у грузовика есть опора, и этой доли хватило, чтобы выбраться на гребень. Он бросился обратно к рулю, заорал какое-то победное ругательство и услышал отчаянный крик Джонатана:

— Ларри!

Каким-то чудом удержав грузовик на гребне, Фредди затормозил и, не заглушив мотор, выскочил из кабины. Огляделся. Где Джонатан? Он что…?

Фредди побежал к стоящему на краю Джонатану. Подбегая, увидел развороченный их грузовиком край, отпечатки сапог, глубоко вдавленные в песок… Ларри…?! Вот она, секундная опора, ах ты, чтоб всё…

— Ларри! Он… — у Джонатана перехватило дыхание, — там… внизу…

Фредди увидел внизу лежащее большое чёрное тело и за плечи развернул Джонатана к машине.

— Большое лассо из укладки! Живо!

И прыгнул с обрыва, заскользил, бороздя песок, вниз, к Ларри.

Ларри лежал навзничь, и Фредди упал на него, ощупал ему лицо.

— Ларри! Ларри!! Ты слышишь меня?

Медленно поднялись веки, тёмно-карие глаза смотрели мимо Фредди в небо. Шевельнулись большие широкие губы.

— Да, сэр.

Фредди медленно встал и уже спокойно осторожно ощупал через куртку плечи и руки Ларри.

— Ты в порядке, Ларри? Попробуй сесть.

— Да, сэр, — Ларри медленно вздохнул, как просыпаясь, и сел. — Прошу прощения за беспокойство, сэр…

— Нутро не порвал? — озабоченно спросил Фредди по-ковбойски.

Ларри улыбнулся.

— Нет, сэр.

Но вставал осторожно, словно прислушиваясь к себе.

— Эй!

К ногам Фредди упал конец лассо.

— Полезли, Ларри, — Фредди обмотал конец вокруг себя, закрепив узлом. — Держись за меня.

— Я слишком тяжёлый стал, сэр, — извиняющимся тоном возразил Ларри.

Фредди смерил взглядом его, стоящего высоко над ними Джонатана, еле слышно буркнул:

— Резонно, — и уже громко: — Лезь вперёд, я сзади подстрахую.

Цепляясь за сохранившуюся местами кладку, Ларри полез наверх. Фредди держался чуть ниже, чтобы поддержать или подсадить. Подъём прошёл благополучно, если не считать маленького инцидента, когда, ухватившись за очередной камень, Ларри вывернул его и покатившийся вниз обломок едва не задел Фредди.

— Прошу прощения, сэр…

— Заткнись, — велел Фредди и уточнил: — Наверху доскажешь.

— Слушаюсь, сэр, — согласился Ларри, пробуя на крепость следующий камень.

Когда голова Ларри показалась над краем обрыва, Джонатан, выбиравший лассо, потянулся было ухватить его за шиворот, Но Ларри уже вылез сам, схватился за лассо и так дёрнул, что Фредди вылетел наверх, сбив Джонатана с ног. Теперь перепачканы в песке были все трое.

— Ларри, ты точно в порядке? — спросил Джонатан, встав на ноги.

— Есть сомнения? — Фредди быстро сматывал лассо на локоть. — Живо, а то завязнем.

Они подбежали к грузовику. Фредди оставил его на краю лужи, и были шансы вылезти.

— Ларри, в кузов, — рявкнул Фредди, бросаюсь к рулю. — Держи баланс, понял?

— Да, сэр.

— Джонни…!

— Газуй! — крикнул Джонатан, повисая на правой дверце.

Дождь усиливался, грузовик тяжело проминал намокший песок, колея стремительно наполнялась водой, из-под колёс летели брызги. Гребень пройден, но спуск пропитан водой, того и гляди, попадёшь на зыбучее место и тогда всё, молись богу, чтобы самому выпрыгнуть. Вон ещё одна увязшая машина, только крыша от легковушки видна, там вроде тоже… Фредди гнал грузовик между лужами и подозрительно блестящими пятнами.

Впереди разбухшая, разъезженная дорога, ну же… ну…

Фредди вывел грузовик на взрытый трещинами и покрытый лужами бетон, дал победный гудок и рванул, прибавляя скорость подальше от гиблого места.

Джонатан плюхнулся на сиденье и вытер мокрой ладонью лицо, размазав по нему грязь.

— Проскочили!

— Мгм, — Фредди высунулся в дверцу и крикнул: — Ларри ныряй под брезент, проскочили! — вернулся на сиденье и захлопнул дверцу. — Глупость, закончившаяся благополучно, остаётся глупостью, Джонни, запомни.

— Это ты о ком?

— О Ларри, о тебе, ну, и о себе, конечно, — Фредди вытащил из кармана смятую мокрую пачку сигарет, сжал её в кулаке так, что получился комок, и выкинул его в окно. — Ларри, что вздумал собой машину подпирать. Ты, когда решил ехать через дамбу. И я, когда согласился на это. Все хороши.

Ларри остался сидеть под дождём. Подставляя ладони под хлещущие с неба струи, набрал в пригоршни воды и вымыл лицо. Всё произошло так быстро, что он не успел ни испугаться, ни подумать. А теперь… а теперь ему не стоит думать об этом: слишком страшно. Фредди спросил, не порвал ли он нутро. Ларри осторожно медленно глубоко вдохнул и выдохнул. Нет, не больно. Ноет плечо, которым он упирался в борт. Но это совсем уж пустяк. Ссадины на руках. Тоже пустяки, костяшки не сбиты, суставы работают. А вот то, что он с Фредди поспорил — это хуже, конечно, но, может, и обойдётся. Вроде Фредди не очень обиделся. И Джонатан на то, что повалил его в грязь, тоже. Ну… ну, они же должны понять, что он не хотел. Просто так получилось. Ларри вздохнул и ещё раз внимательно оглядел свои руки. Нет, ссадины не страшные, работе не помешают. В госпитале он занялся руками, купил специального крема и маленький, самый дешёвый маникюрный набор, а с помощью парней три пары рабочих рукавиц. Они-то все берегут руки, массажисты, санитары…

Грузовик замедлил ход. Фредди поменялся местами с Джонатаном, открыл дверцу и с подножки на ходу перебрался в кузов. Ларри вопросительно посмотрел на него.

— Ты чего под дождём сидишь? — сердито спросил Фредди.

— Душно под брезентом, сэр, — осторожно ответил Ларри.

— Ладно, — кивнул Фредди, усаживаясь поудобнее и охлопывая себя по карманам в поисках сигарет.

Ларри чувствовал, что разговор только начинается, и молча ждал.

— Никогда больше так не делай, Ларри, — тихо сказал Фредди. — А если б тебя придавило? — Ларри молча смотрел на него широко открытыми глазами. — И чего бы я Марку сказал, а? Что я его отцом свою жизнь подпирал? Сам вылез, а его положил? Как бы я твоему сыну в глаза тогда бы смотрел, ты об этом подумал?

— Я не успел подумать, сэр, — так же тихо ответил Ларри. — А потом было уже поздно.

— Да, — кивнул Фредди. — Так оно и бывает. Сначала не успеешь подумать, а потом уже поздно.

И, поймав удивлённо-встревоженный взгляд Ларри, улыбнулся.

— Ладно, всё путём, Ларри. Но больше так не рискуй.

— Да, сэр, — кивнул Ларри.

Дождь продолжался, мелкий холодный осенний дождь. Но это было уже не опасно. Фредди хлопнул Ларри по плечу, безошибочно угадав здоровое, и полез вниз, в кабину, уже с другой стороны.

Ларри натянул на уши шапку, поднял воротник у куртки. Ничего, совсем немного осталось.

Фредди сел рядом с Джонатаном, вытащил носовой платок и вытер лицо, покосился.

— Давай подменю.

— Зачем? — не отрывался от дороги Джонатан.

— Посидишь под дождём, лендлорд, умоешься.

Джонатан протянул ему свой носовой платок.

— Выставь под дождь.

Фредди открыл со своей стороны окно и подставил платок под встречный мокрый ветер.

— Держи.

— Ага, спасибо.

Удерживая руль одной рукой, Джонатан тщательно протёр лицо мокрым платком.

— Ну?

— Хорош, Джонни. Возле уха только ещё.

Джонатан ещё раз вытер лицо и сунул скомканный платок в карман.

— Всё-таки проскочили, Фредди. Я же говорил. Это тебе не аризонские ливни.

— Если бы не Ларри, остались бы мы там, — ответил Фредди.

— Я понимаю, — кивнул Джонатан. — Как он?

— Вроде, в порядке.

— Не ждал я от него такого, — усмехнулся Джонатан.

— Он от себя тоже, — кивнул Фредди. — Бывает. Но дамбы на последнем издыхании. Если прорвёт…

— Мы в стороне, и нас прикроют холмы, — сразу ответил Джонатан. — Я уже думал об этом. Но от рисового пояса мало что останется.

— Там ещё есть чему оставаться?

— Да, без рабов они ни хрена не восстановили, — кивнул Джонатан. — Экспорта давно не было из-за войны, но обходились без импорта. А теперь… сам понимаешь. Но для нас это несущественно, мы этим не занимаемся и заниматься не будем.

— Да, — кивнул Фредди. — Там свои… заморочки, нам они ни к чему.

Джонатан вдруг счастливо улыбнулся: из-за холмов вынырнул знакомый крутой склон, с которого просматривалось всё имение. Теперь-то они точно до темноты успеют.

Джонатан заложил лихой вираж и прибавил скорость. Фредди понимающе улыбнулся. Спешит Джонни. Очень даже понятно и правильно.

Ларри в кузове едва не выбросило на повороте за борт. Грузовик мчался теперь с такой скоростью, что он лёг на брезент. С чего это вдруг так погнали? Но… чем скорее, тем лучше. Неужели он уже сегодня увидит Марка, обнимет его… Ларри глубоко вздохнул. Марк не мог забыть его. Миша рассказывал, что узнал отца через несколько лет разлуки. А тут всего месяц.

Ларри рывком сел в кузове. Что это? Он же знает эту дорогу. Это уже… это же… он знает эти холмы.

Ларри встал, опираясь на крышу кабины, совсем не подумав, что загораживает стекло.

— Узнал, — тихо сказал Джонатан, заметив, как потемнело в кабине.

Фредди, улыбнувшись, кивнул и так же тихо ответил:

— Тормози плавно, Джонни, а то он вылетит.

Джонатан мягко сбросил скорость и остановил грузовик точно посередине двора. В кухне уже горел свет, видно только-только сели ужинать. Джонатан и Фредди вышли из кабины. Ларри перемахнул через борт, затоптался рядом.

— Помоги разгрузить, Ларри, — сказал Фредди.

— Да, сэр, слушаюсь, сэр, — машинально ответил Ларри, глядя на дверь кухни.

Но вот на кухне взвизгнули, шумно распахнулась дверь, и зычный голос Мамми перекрыл визг детворы:

— А с приездом, доброго вам здоровьичка, масса Джонатан, и вам, масса Фредди.

Обычный водопад приветствий, отчётов, быстрых вопросов и ответов, в котором Джонатан ориентировался совершенно свободно. Фредди открыл задний борт, но Ларри словно не заметил этого, стоял и смотрел. Они что, не узнают его?

Выложив Джонатану всё, на её взгляд, самое важное из случившегося за эти три дня, Мамми ещё раз покосилась на стоящего у грузовика высокого широкоплечего негра и громким шёпотом спросила:

— А что, масса Джонатан, он теперь работать здесь будет?

— Точно, Мамми, — ухмыльнулся Фредди. — Теперь-то и будет.

Мамми медленно открыла рот, набрала полную грудь воздуха, но Ларри уже шагнул вперёд.

— Марк, ты не узнаёшь меня? Ты… ты забыл меня, сынок?

Взвизгнув, Марк кинулся к нему. Изумлённо присвистнул Роланд, ахнула и засмеялась Молли. Ларри с хохотом хлопали по плечам и спине, о чём-то спрашивали. Он стоял посреди этого круговорота, прижимая к себе ухватившегося за его шею Марка, и плакал, чувствуя, как плачет, уткнувшись лицом в его шею, Марк.

Но длилось это недолго. Как-то само собой толпа распалась. Роланд, Сэмми и Ларри стали разгружать грузовик, перетаскивая мешки и ящики к кладовкам. Стеф пошёл в котельную подготовить душ, чтобы помылись с дороги. Мамми гремела ключами у кладовок. Молли и Дилли побежали приглядеть за плитой и поставить ещё миску для Ларри. С визгом и гомоном путалась под ногами ребятня. Марк не отходил от Ларри, хватаясь за его руку, когда тот шёл от кладовки к грузовику, или полу его куртки, когда обратно с мешком или ящиком. Он уже не плакал и только молча шёл рядом с отцом, таким большим и сильным. Сэмми молча удивлённо сопел, глядя, как Ларри управляется с мешками и ящиками.

Убедившись, что всё выгружено, уложено и записано, Джонатан сказал Мамми, что он и Фредди будут ужинать в своём домике, и ушёл в душ. Фредди, загнал грузовик в сарай-гараж и пошёл на конюшню. А Ларри с его мешком и корзиной, окружив плотным живым кольцом, торжественно повели в кухню.

Когда Фредди, оглядев лошадей, прошёл в душ мимо кухни, там уже кипело и бурлило веселье. Фредди усмехнулся: ну, теперь им надолго Ларриных рассказов хватит. Не на один вечер.

Войдя в кухню, Ларри огляделся и счастливо улыбнулся.

— Садись, — ответно улыбнулась Мамми. — Поешь с дороги.

— Спасибо, Мамми, вещи вот положу только.

Ларри по внутреннему коридору прошёл в свою выгородку. Марк молча следовал за ним, по-прежнему крепко держась за его куртку. Войдя в тёмную комнату — пока возились с разгрузкой, стемнело — Ларри поставил на пол корзину, сбросил мешок.

— Вот я и вернулся, — тихо сказал он в темноту.

Он расстегнул и снял куртку, привычно повесил её на гвоздь у двери. И, вешая, наткнулся на низко вбитый гвоздь точно под своим и маленькую курточку на гвозде.

— Марк, — позвал Ларри.

Марк ткнулся лицом ему в бок, обхватил его обеими руками, прижался всем телом. Ларри на ощупь погладил его по голове, по мокрому горячему лицу.

— Ну, не надо плакать, Марк. Я же вернулся, — Ларри судорожно сглотнул. — Сейчас пойдём ужинать.

— Ага, — всхлипнул Марк.

По-прежнему не зажигая света, Ларри вынул из мешка пакет с конфетами и печеньем, задвинул мешок и корзину под кровать. Марк всё время был рядом, держась за его рубашку. Ларри взял сына за руку, и они вместе вышли в коридор. Из кухни доносились голоса. Ларри прикрыл дверь, накинул крючок, прибитый высоко — под его рост.

— Пошли, сынок.

Марк молча кивнул. Ему и хотелось спросить, что в этом пакете, и не верилось, что отец рядом, что вернулся, и… и он только молча — так ему стиснуло горло — шёл рядом, быстро семеня, чтобы не выбиться из широкого шага отца.

В госпитале Ларри отвык пригибаться и вспомнил об этом в последнюю секунду, едва не ударившись.

— Что, в дверь уже не пролазишь?! — встретил его Роланд.

Ларри засмеялся в ответ на дружно грохнувший хохот, подошёл к столу и встряхнул пакет так, что на стол упали большая пачка печенья и россыпь разноцветных конфет. Восторженный визг ребятни, ахи и возгласы взрослых.

— Это что же такое? — спросила Мамми.

— Это к кофе, — весело ответил Ларри.

— И всё-всё?! — выдохнул Джерри.

— И всем? — уточнил Роб.

— Всё и всем, — кивнул Ларри, подходя к рукомойнику.

Вымыв руки, он сел за стол на своё привычное место, а Марк рядом с ним. Мамми грозно посмотрела на Тома и Джерри, уже подбиравшихся к конфетам, и решительно сгребла весь ворох со стола.

— К кофе, значит, к кофе.

И стала расставлять миски, наполненные дымящейся кашей.

Ларри был уверен, что после госпитальных яств рабская каша покажется ему несъедобной. Но ел с удивившим его самого аппетитом. Может, потому… что он среди своих, так что ли? Получается, так. Да. Миша, Никлас, Майкл — они очень хорошо к нему отнеслись, но они — не свои, чужие. Хорошие, но чужие. И с парнями в общежитии было намного легче, а здесь-то совсем свои.

— О чём задумался, Ларри?

Ларри вздрогнул, как просыпаясь, и посмотрел на сидящего напротив Стефа.

— Так, — Ларри улыбнулся. — Рад, что вернулся.

— Это, конечно, — кивнула Мамми.

— Как там на Хэллоуин-то было? — спросил Роланд.

— А русские Хэллоуин не празднуют, — подчёркнуто удивлённо сказал Ларри и, переждав понимающий хохот, продолжил серьёзно: — Нет, всё тихо было. Охрану сразу выставили.

— Понятно, — кивнул Стеф. — А где ты был, Ларри?

Ларри обвёл притихших взрослых торжествующе-насмешливым взглядом. Значит, они не знают. Ну… Ларри улыбнулся и небрежно сказал:

— В больнице.

— Где?! — потрясённо переспросил Роланд.

— Тебя что, в аренду сдавали? — прогудел Сэмми. — На работы?

— Нет, — продолжал улыбаться Ларри. — На лечение.

— Чиго-чиго?! — взвизгнула Дилли. — Ты ври, да не завирайся.

— Это столько тебя лечили? — Роланд ржал от души.

Все, кроме, пожалуй, Стефа, восприняли слова Ларри как весёлую шутку. Ларри спокойно ел, а остальные смеялись. Сэмми так хохотал, что едва не перевернул свою миску, что добавило общего веселья. Ларри поймал удивлённый взгляд Стефа — тот явно не понимал причины — и тихо сказал:

— Рабу больше трёх дней болеть не положено.

— Ну да, — Мамми зорко оглядела стол: не добавить ли кому каши.

— Ладно, — Роланд вытер рукавом мокрое от выступивших слёз лицо. — Сколько тебя ни лечили, — он не выдержал и фыркнул, — но вылечили здорово, что и говорить.

— Это да, — кивнул Сэмми.

— Хотите — верьте, хотите — нет, — улыбался Ларри, — но был я именно в больнице. В русском военном госпитале.

— И что ты там делал? — спросила Молли, перекладывая кусочки мяса из своей миски в миски Роланда и Роба.

— Меня лечили, — Ларри вздохнул. — Я же больной был.

— Это-то да, — согласился Роланд. — Дыхалка у тебя ни к чёрту была.

— Вот её-то мне и лечили, — сказал Ларри, вытирая свою миску куском лепёшки.

Марк, сидя рядом, старательно копировал все его действия.

Мамми собрала опустевшие, вытертые лепёшками до блеска, миски, дала подзатыльник Джерри, чтоб не вылизывал, а ел по-людски, и стала разливать кофе. Расставив кружки, она достала пакет Ларри и медленно, чтобы все прочувствовали важность момента, вскрыла обёртку на пачке печенья и положила перед каждым по жёлтому квадратику с выпуклым изображением яблока и по конфете в яркой обёртке. Наступило благоговейное молчание. Джерри и Том собирались засунуть свои порции в рот сразу, но, поглядев на остальных, чинно откусили с уголка.

— Русские? — Стеф, заложив конфету за щеку, рассматривал обёртку.

— Да, — кивнул Ларри. — Перед самым отъездом купил.

Стеф разгладил обёртку и подвинул её к Тому. Джерри уже получил обёртку от Мамми.

— А вкусная штука, — сказал Роланд.

— Ага, — вздохнула Молли.

Дилли, удовлетворённая тем, что печеньица все одинаковые, пальцем подобрала со стола крошки и благодушно кивнула.

— Да уж, и сладко, и рассыпчато.

Своё печенье Стеф отдал Мамми, а уж она его разломала поровну Тому и Джерри. Ларри обнял Марка за плечи, и тот сидел под его рукой, прислоняясь к его боку с тихой радостной улыбкой.

— Своему-то оставил? — спросил Стеф, кивком показывая на Марка.

— Ему я отдельно купил, — немного смущённо ответил Ларри.

— Правильно, — кивнул Стеф. — И значит, всё время ты в больнице был?

— Не совсем. Меня сразу после Хэллоуина выписать должны были. И я четыре дня, пока не приехали за мной, у парней в общежитии жил, — Ларри говорил неспешно, обстоятельно. Не говорил даже, а рассказывал. — Ну, там парни, бывшие рабы, они работают там. По найму. Уборщики, санитары, массажисты, по двору работы всякие, — все понимающе закивали. — Ну, и живут там же. Вот у одного из них, Криса, я и жил. Поставили кровать ещё одну. Я за жильё, за еду заплатил.

Дилли подозрительно посмотрела на него, хотела что-то спросить, но в этот момент зашёл Фредди повесить ключ от душа, и она спросила не то, что хотела, но тоже… с подковыркой.

— Масса Фредди, а чегой-то Ларри врёт, что его цельный месяц лечили?

— Он не врёт, — усмехнулся Фредди. — По нему, что ли, не видно? — и ушёл.

Немного посмеялись над смущением Дилли. Ребятня, включая и Билли, разглаживала и рассматривала обёртки от конфет. У Билли и Роба по три, а у Марка, Тома и Джерри по две. Обёртки оказались разными. Это сулило массу возможностей для обмена и прочих интересных дел. Но не на глазах у взрослых.

Мамми посмотрела на малышей и стала решительно собирать кружки.

— Хватит на сегодня. Вся зима впереди, обо всём ещё расскажешь.

— Да, — кивнул Ларри. — Поздно уже.

— В душ пойдёшь? — спросил Стеф.

— Да, — Ларри улыбнулся. — Я быстро.

— Мальца не бери, простынет, — сказала Мамми, с грохотом и звоном сваливая кружки в лохань с тёплой водой.

Марк сразу схватился за Ларри, а лицо его стало испуганным. Ларри погладил сына по голове и улыбнулся.

— Ничего, — и по-русски: — Авось.

Русского никто не знал, но все поняли и рассмеялись. Ларри встал, взял Марка за руку.

— Ну, спокойной ночи всем.

— И тебе… — отвечали все сразу. — И тебе спокойной ночи.

Марк снизу вверх посмотрел на отца, поймал его взгляд и тоненьким голосом повторил:

— Спокойной ночи.

Стеф с улыбкой кивнул ему.

— И тебе спокойной ночи, Марк. Молодец.

Том и Джерри переглянулись, но Роб их опередил и пожелал всем спокойной ночи, а за ним Билли, Том и Джерри.

У себя в комнате Ларри включил свет и достал свой мешок.

— Где твоё мыло, Марк? И полотенце?

— Вот, — показал Марк. И тихо добавил: — У меня всё здесь.

Ларри достал из мешка полотенце, мыло и мочалку. Марк торопливо, путая и роняя, собрал свой "душевой узелок", надел курточку. Ларри накинул куртку на плечи, погасил свет.

— Пошли, Марк.

Было уже совсем темно, но, к изумлению Ларри, он, оказывается, ничего не забыл и дошёл до душевой, ни на что не наткнувшись. Марк по-прежнему держал его за руку.

— Надо всё быстро, — тихо говорил Ларри. — А то Стеф не ложится, нас ждёт.

— Я быстро, — кивнул Марк и, сглотнув, тихо спросил: — А ты… тебя не увезут больше?

— Нет, — уверенно ответил Ларри. — И если уедем куда, то вместе.

В душе Ларри быстро разделся. Куртка и штаны чистые, песок не грязь, высох и осыпался. Рубашка сильно не пропотела, завтра её ещё можно надеть. Значит, только портянки. Как у Марка?

— Ты когда рубашку менял?

— Сегодня. Я… с дядей Стефом сегодня после ленча ходил.

— А стирал тебе кто?

— Мамми.

Ларри кивнул. Да, Мамми так и обещала присмотреть.

— Ну, пошли, Марк.

Когда не стираешь, то управляешься быстро. Марк не так мылся, как сидел на скамье и смотрел.

— Ты что? — улыбнулся ему Ларри.

— Ты такой большой, папка. И сильный, — восхищённо вздохнул Марк.

Ларри выключил воду. Портянки простирать — минутное дело.

— Я… я помогу тебе? — несмело предложил Марк.

Ларри протянул ему одну портянку.

— Потри о зазубрины.

— Ага.

Марк старательно тёр скомканную портянку о зазубренный край скамьи. Ларри быстро оттёр вторую и взял у Марка мокрый скрученный комок. Расправил.

— Смотри, вот как надо. А твои где?

— Я их Мамми отдал, — Марк смотрел на отца, явно ожидая его решения.

— Хорошо, — кивнул Ларри. — Но теперь будем сами стирать. У Мамми и так много работы.

Марк кивнул. Ларри прополоскал и выкрутил портянки, вылил грязную воду в сток. Ещё раз оглядел душевую.

— Всё. Пошли вытираться.

В раздевалке он помог Марку вытереться, вытерся сам, оделся. Марк, не отрываясь, глядел на него и потому путался в завязках, надел рубашку задом наперёд. Ларри помог ему, сам затянул все узлы, застегнул курточку и нахлобучил шапку.

— Всё, пошли. Стефу тоже надо отдыхать.

Они вышли из душевой. Ларри выключил свет и запер дверь. От котельной свистнули простым свистом. Ларри ответил таким же и крикнул:

— Мы всё! Спокойной ночи!

— И вам! — откликнулся Стеф.

Ларри легко взял Марка на руки, прижал к себе.

— Давай-ка быстренько, сынок, а то ветер сильный.

Марк обхватил его за шею, прижался. Ларри шёл быстрым уверенным шагом, и Марку казалось, что какая-то сила несёт его над землёй.

Войдя в кухню, Ларри поставил Марка на пол.

— Беги в выгородку, я сейчас.

Задохнувшийся от чувства полёта, Марк молча помотал головой. Ларри не видел, но как-то ощутил его несогласие и улыбнулся. Включил свет. Кухня была уже убрана, дверцы топки на плите тщательно завинчены. Ларри повесил на место ключ от душа, прошёл за плиту в сушку. Ещё летом, устраивая сушку, помимо общих верёвок, каждый натянул ещё свою. Сейчас на его верёвке висели маленькие рубашка, штанишки и портянки Марка. Ларри повесил и расправил свои портянки, снял куртку. Отсырела, конечно, пусть посохнет до утра. Для тяжёлых рабских курток были приспособлены две жерди, где у каждого опять же было своё место. Ларри повесил куртку, расправил рукава.

— Марк, давай свою.

— Она совсем сухая.

Ларри пощупал его куртку. Ладно, сойдёт.

— Ладно. Пошли теперь спать.

Ларри выключил в сушке и на кухне свет, и по внутреннему коридору они пошли в свою выгородку. Из-за тонких дощатых дверей и перегородок доносились разноголосые храп, посапывание и бормотание. Обычный ночной шум рабского барака, нет только звяканья приковывающих цепей да всхлипываний и стонов выпоротых. Ларри тряхнул головой, отгоняя ненужные сейчас воспоминания, и открыл дверь своей выгородки, включил свет.

— Ну вот, сынок, мы и дома. Давай спать ложиться.

— Ага, — кивнул Марк, сбрасывая одежду.

Ларри поставил под вешалкой сапоги, сложил на табуретку штаны и рубашку. И Марк, глядя на него, сложил и повесил всё аккуратно.

— Ну, залезай под одеяло.

— А ты?

— А куда ж я денусь? — тихо засмеялся Ларри, выключая свет. — Я рядом лягу.

После госпитальных простыни показались такими грубыми… Ларри лёг осторожно, чтобы не придавить Марка. Делая себе выгородку, он подогнал кровать по длине так, чтобы спать, вытянувшись, но в ширину никак не рассчитывал на двоих. Хотя Марк маленький… нет, всё равно надо ему отдельную кровать делать. Это же не нары в рабском бараке, где все спали вповалку, в одежде, только сапоги зимой снимали и клали под голову, а то и так… в чём ходишь, в том и спишь. Нет, надо жить нормально, по-человечески. Марк прижался, положил голову ему на плечо и всхлипнул.

— Ты что, плачешь, сынок? — шёпотом спросил Ларри.

— Я так ждал тебя, — Марк потёрся об него мокрой щекой.

Ларри погладил его свободной рукой по курчавой голове.

— Тебя не обижали тут без меня?

— Нет, — Марк задумался и убеждённо повторил: — Нет. Я только скучал по тебе.

Ларри тихо улыбнулся.

— Я тоже.

Марк вздохнул уже совсем сонно. Ларри почувствовал, как обмякло и расслабилось маленькое тельце, сглотнул стоящий в горле комок. Он дома, рядом его сын. Он силён и здоров. Правда, весь в долгах, и неизвестно, когда ему удастся расплатиться с Фредди… но… это неприятно, но не смертельно. Он будет работать. Завтра попросит у Джонатана разрешения забирать пустые жестянки и мелкие осколки. А там, если ему дадут настоящий материал, он будет рассчитываться работой. Подарки он раздаст завтра, да, за ужином. Кровать Марку и столик, чтобы рисовать и читать, а вот уже рабочий стол никак не влезет. Надо просить разрешения на ещё одну выгородку под мастерскую. Опасно, конечно: когда просишь у белого, никогда не угадаешь, чем это закончится, но другого выхода нет…

Мысли путались, уплывали. И уже засыпая, Ларри подумал: не дай Бог, приснится, как стоял на обрыве, а сверху наваливался грузовик — умрёшь ведь от страха.

Мерно не потрескивает, а как-то очень уютно шуршит огонь в камине. Верхний свет Джонатан выключил, и они сидели у живого пламени, глубоко утонув в просторных и удивительно удобных креслах. Джонатан отхлебнул из своего стакана и умиротворённо вздохнул.

— Честно, я не думал, что всё так удачно обойдётся.

— Я тоже, — хмыкнул Фредди.

Он полулежал в кресле, удобно разместив ноги на каминной решётке, и тоже со стаканом.

— Он не пострадал?

— Ты о грузовике или о Ларри? — усмехнулся Фредди.

Джонатан фыркнул в стакан.

— Уел.

Фредди только покосился на него.

— Как Монти?

— Как будто ты его сам не оглядел и не ощупал, — Джонатан допил свой стакан. — Какие новости у Майора?

— Лорд тебе перескажет.

Джонатан жестом выразил одобрение и встал, пошёл к бару.

— Сделать тебе ещё?

— Нет. Допью этот и завалюсь. Денёк был… что надо. Мастерскую будем делать с утра?

— Нет. Я уже думал. Полдня ему на обустройство, и начнём после ленча. Думаю, в одной из кладовок.

— Пойдёт, — кивнул Фредди. — В бараке будет неудобно.

— Да, жильё и работу не стоит смешивать, — назидательно сказал Джонатан.

— Я понял, — кротко согласился Фредди.

— Что именно? — насторожился Джонатан.

— И диван, и карточный стол в стойло Монти не поместятся. Иначе бы ты говорил по-другому, — Фредди допил стакан и встал. — Всё, Джонни, кончим на этом, а то загуляем.

Джонатан кивнул. Вдвоём они навели порядок в баре, и Фредди ушёл к себе. Джонатан быстро постелил, разделся и лёг. Даже не день, а сутки, двое суток напряжённой работы, но результаты… что надо. О дороге через дамбы можно благополучно забыть. Даже если они выдержат зимние дожди, то проехать там всё равно уже нельзя. В этом Фредди прав. Ладно, значит, на дамбы не рассчитываем при любом раскладе… Мысли путались. Джонатан тряхнул головой, отгоняя их, и прислушался. Да, Фредди тоже лёг. Теперь они недельки на полторы залягут здесь, затем навестят кое-кого кое-где, но это можно и по очереди, и… чёрт, неохота ехать в Атланту, но надо. Столица всё-таки, хоть и раздолбали её вдрызг. Вмешиваться в тамошние разборки не будем, но посмотреть, кто её под себя подгребает, нужно. Ладно, хватит. Надо спать.

И уже окончательно засыпая, Джонатан услышал пощёлкивание капель по наружному козырьку над окном и весело подумал: "Хана дамбам. Успели проскочить".

* * *

Подъезжая к госпиталю, Гольцев сбросил скорость. Часовой в воротах козырнул и показал направление на стоянку. Загнав машину на асфальтовый пятачок между двумя санитарными фургончиками, он выключил мотор. И несколько секунд сидел, не двигаясь. Странно, конечно. Всегда в госпиталь его привозили, на своих ногах… считанные разы. Ну, ладно. Посмотрим, зачем он понадобился Ивану Дормидонтовичу Жарикову, майору медицинской службы, доктору Жарикову. В принципе, всё понятно и известно, но всё равно — интересно.

Гольцев вылез из машины, огляделся. Та-ак, и куда теперь? К нему подбежал смуглый курчавый парень в накинутой на плечи армейской куртке.

— Прошу прощения, сэр, вы майор Гольцев, сэр?

— Да, — кивнул Гольцев, невольно улыбаясь ему.

— Добрый день, сэр. Доктор Иван велел встретить вас и проводить, сэр.

Лёгкие, удивительно ловкие движения, белозубая улыбка, перед которой невозможно устоять.

— Пошли, — согласился Гольцев и немедленно начал разговор: — Как тут Хэллоуин прошёл?

— Всё было тихо, сэр, — охотно ответил парень. — В городе немного пошумели, но к нам не лезли. Мы охрану сделали, помогали держать, — и с усилием по-русски — пе-ри-ме-тр.

— Молодцы, — искренне сказал Гольцев.

Парень польщено улыбнулся.

— Спасибо, сэр. Пожалуйте сюда, сэр, — распахнул дверь подъезда. — На второй этаж, сэр, дежурка прямо напротив лестницы, сэр.

— Спасибо, — кивнул Гольцев. — А ты что, не пойдёшь дальше?

— Я без халата, сэр.

Гольцев понимающе кивнул. Смешно, но его огорчило, что парень не пошёл с ним. Так, но это что получается…? Он сердито тряхнул головой, сердясь на самого себя. Никогда за собой такого не замечал, всегда у него была… нормальная ориентация. И на тебе! Он рванул дверь дежурки и сразу навстречу ему встал пышноволосый гигант в белом халате.

— Александр Кириллович? Рад вас видеть. Как доехали?

Здороваясь, Гольцев понял, что в принципе они одного роста, и в плечах он сам, пожалуй, не уже врача, но первое впечатление ожившей горы осталось. Первые и вроде бы необязательные слова. И внимательные карие в янтарных крапинках глаза, необидно и неотвязно рассматривающие, всё видящие и всё понимающие.

— У нас сейчас на лечении двое, — Жариков улыбнулся, — ваших крестников, — и тут же стал серьёзным. — Чак и Гэб. Я хотел поговорить с вами о них.

Гольцев кивнул.

— Как они?

— Пока, — Жариков вздохнул и повторил: — пока… Знаете что, давайте сходим посмотрим на них, если хотите, вы сами с ними поговорите, а потом, — он улыбнулся, — обменяемся вопросами и ответами.

— Идёт, — согласился Гольцев.

Он сейчас был на всё согласен, лишь бы забить, заглушить то, нежданно испытанное им, пока улыбчивый весело вежливый парень провожал его к корпусу.

Жариков достал из шкафа белый хрустящий от крахмала халат.

— Надевайте, — и улыбнулся. — Легенда вам не нужна, вас знают, но это госпиталь.

Судя по тому, что халат пришёлся впору, это была форма доктора. Гольцев расправил рукава, застегнулся.

— Готовы? Отлично.

Коридор был пуст. Время не то, или…?

— Раньше здесь лежали парни, — негромко говорил Жариков. — В самом начале отсек изолировали, а сейчас здесь только эти двое. Ага…

Жариков жестом остановил Гольцева. Они стояли у неплотно прикрытой двери, из-за которой слышались два голоса: низкий, что-то неразборчиво гудящий и более высокий, по-мальчишески весёлый. Разговаривали на английском.

— Спальник поганый, — Гольцев узнал голос Чака. — Встану, оторву тебе на хрен… — последовало длинное ругательство, закончившееся невнятным чмоканьем.

— Ты встань, — ответил мальчишеский, — руки восстанови. Тогда мы с тобой за ограду выйдем и посмотрим. Кто кому и что отрывать будет.

Жариков покачал головой и мягко открыл дверь. Гольцев увидел стандартную палату, просторную оттого, что вместо положенных четырёх кроватей стояла только одна. На ней полулежал на подушках Чак, укрытый одеялом по грудь. Большие мускулистые руки брошены вдоль тела поверх одеяла. Рядом сидел на стуле молодой негр с пышной шапкой кудряшек в глухом халате санитара с завязками на спине. Невнятица Чака и паузы в ответной ругани объяснялись неожиданно просто. Чак обедал. Парень кормил его с ложки кашей, а пустая тарелка из-под супа стояла на тумбочке рядом со стаканом компота. Грудь Чака прикрывало маленькое полотенце, углом которого парень время от времени вытирал Чаку губы и подбородок.

— А почему за ограду? — спросил Чак, облизывая губы.

— На территории госпиталя драки запрещены, — спокойно объяснил парень, ложкой подбирая с подбородка Чака крупинки. — Не говори с полным ртом, кашу роняешь.

— Накласть мне на твою заботу, — пробурчал Чак.

На звук открывшейся двери парень обернулся и окатил вошедших ослепительной неотразимой улыбкой. Гольцев настороженно покосился на доктора. Но на того, похоже, не действовало.

— Ты почему без шапочки, Андрей? — спросил по-английски Жариков.

— Не налезает ни одна, — вздохнул Андрей.

— Зайди к старшему завхозу и подбери, — с мягкой строгостью сказал Жариков. — Форму надо соблюдать.

— Хорошо, доктор Иван, — кивнул Андрей. — Сделаю.

Чак молча переводил взгляд с Жарикова на Гольцева и обратно. Мышцы на его груди заметно напряглись, но руки остались неподвижными. Андрей сделал движение от кровати, но Жариков покачал головой.

— Нет, заканчивайте спокойно. Мы подождём.

Андрей кивнул и повернулся опять к Чаку.

— Давай, открывай рот.

Тот ещё раз покосился на Жарикова и Гольцева и подчинился. Жариков прошёл к окну, жестом пригласив Гольцева за собой. Чак ел теперь молча, с какой-то угрюмой ожесточённостью пережевывая кашу. Андрей, сохраняя на лице полную невозмутимость, покормил его, вытер ему губы, поставил пустую тарелку на тумбочку и взял стакан с компотом.

— Ты как ягоды хочешь? В начале или на конец? — спросил Андрей таким подчёркнуто заботливым тоном, что Чак не выдержал.

— А пошёл ты…!

— С компотом? — невинно поинтересовался Андрей, выбирая ложкой ягоды из стакана. — Давай, лопай.

Гольцев невольно засмеялся: с таким обречённым видом Чак взял губами из ложки ягоды. Жариков тоже улыбнулся.

— Кто кого заводит?

— Когда он злится, доктор Иван, — Андрей скормил Чаку ягоды и поднёс к его губам стакан, — ему меньше болит, он сам сказал.

— Та-ак, — понимающе протянул Жариков. — Но процесс-то при этом затягивается, об этом вы не думали?

Чак поперхнулся. Андрей вытер ему залитый компотом подбородок.

— Смотри, захлёбнёшься и будешь первым утонувшим в компоте, — Гольцев заткнул себе рот кулаком, чтобы не ржать в голос, а Андрей продолжал: — А ему и так хорошо, доктор Иван. Кормят, поят, обмывают, с боку на бок поворачивают. А перегорит, так тогда ж работать придётся. А так… лафа, а не жизнь.

Чак судорожно сделал последний глоток.

— Убью, скотина вонючая! Спальник поганый…!

— Во, видите, доктор Иван. Меня обозвал, и лишний день, глядишь, и набежал, — Андрей снял полотенце с груди Чака и деловито собрал посуду. — Мне-то что, я за это зарплату получаю.

— За что, погань рабская?!

— Что тебя слушаю.

Андрей взял полотенце, посуду, озорно улыбнулся Жарикову и Гольцеву и вышел. Чак дёрнулся всем телом следом за ним и замер, бессильно дёргая грудными мышцами. На его глазах выступили слёзы, и он резко отвернулся от Жарикова и Гольцева, стоявших у окна.

Гольцев оттолкнулся от подоконника и подошёл к кровати.

— Здравствуй, Чак. Как ты?

— Почему? — хрипло выдохнул Чак. — Почему вы не убили меня тогда, сэр? За что вы меня… так?

— Ты хочешь умереть? — спросил Гольцев, усаживаясь на место Андрея.

— Чем так жить… когда всякая погань смеет измываться… простите, сэр, — Чак на мгновение повернул голову к Жарикову и уставился в потолок. — Это ваши… люди, сэр. Они делают то, что вы им приказываете…

— Разве у тебя боли не кончились? — спросил Жариков.

Чак снова покосился на него, вздохнул и честно ответил:

— Позлюсь, и опять… подёргивает.

Жариков подошёл и остановился в ногах кровати.

— Думаешь повернуть процесс обратно? Ладно, я ещё зайду, — и вышел, оставив их вдвоём.

Гольцев посмотрел на напряжённое, вызывающее и одновременно испуганное лицо Чака, достал пачку сигарет.

— Куришь?

— Если угостите, сэр, — после паузы ответил Чак.

Гольцев достал и вставил ему в рот сигарету, щёлкнул зажигалкой. Когда он подносил Чаку огонёк, лицо того на секунду сморщилось в гримасе ожидания боли. Гольцев сделал вид, что не заметил и закурил сам. Он не спрашивал, но Чак тихо сказал:

— Я был у одного… в аренде. Он любил жечь человека… сигаретой или зажигалкой. Я запомнил.

Гольцев молча кивнул. Он слышал о таком не раз. От разных людей и, скорее всего, о разных людях.

— Ты хочешь вернуться назад? К Старому Хозяину?

Чак глубоко затянулся дымом и закашлялся. Гольцев взял у него изо рта сигарету и, когда тот отдышался, вставил обратно. Чак взглядом поблагодарил его.

— Сэр, я могу спросить вас?

— Спрашивай, — кивнул Гольцев.

— Говорили… один из наших… перегорел и живёт… — Чак затянулся, сдвинул языком сигарету в угол рта и выдохнул дым в сторону от Гольцева. — Он… как это у него получилось, сэр?

Тихо, как-то очень незаметно, так что ни Гольцев, ни Чак не обратили на него внимания, вошёл Жариков и встал так, чтобы видеть лица обоих.

— Он усыновил мальчика, — Гольцев разглядывал завитки и струйки дыма от своей сигареты. — Спасал его, заботился о нём. Он не рассказывал подробно.

— Через боль?

— Да, думаю, так, — Гольцев забрал у Чака окурок, погасил его и свою сигарету плевком, спрятал оба окурка в карман и встал. — Давай проветрю, чтобы дымом не пахло. Не продует тебя?

— Мне заботиться не о ком, — не слушая его, сказал Чак. — И у меня уже вот… паралич. Пока болело, ещё двигалось. Через боль, плохо, но… я чувствовал. А теперь… — он закрыл глаза, оборвав фразу.

Гольцев посмотрел на озабоченное лицо Жарикова.

— Что там?

— У Гэба? Пока по-прежнему.

— Не будет он гореть, — глухо сказал Чак. Он по-прежнему не открывал глаз и говорил будто сам с собой. — Пока по приказу живёт, не загорится. Он упрямый. Сдохнет, а без приказа крошки не съест, — и убеждённо повторил: — Не будет он гореть.

— А без этого он останется рабом, — возразил Жариков.

— Рабом родился, рабом и помрёт, — в тоне Чака прозвучал вызов, и в щёлке между веками блеснул настороженный взгляд.

— Необязательно, — покачал головой Жариков. — Человека можно бить, морить голодом, заковывать в кандалы… но пока он сам не считает себя рабом, он — не раб. Разве ты не встречал таких?

— Таких сразу к финишу, сэр, — пожал мощными плечами Чак, усмехнулся и повторил: — Гэб упрямый.

— Странно получается, — задумчиво сказал Гольцев. — Гэб не горит, потому что живёт по приказу. А ты в тюрьме загорелся, как раз когда приказы начались. Как это так получается?

Чак насторожился, поёрзал затылком по подушке и наконец нехотя ответил:

— Я из-за другого загорелся, сэр.

— Убивать некого стало, — понимающе кивнул Гольцев. — Но вот Ротбуса убили в августе, а взяли тебя первого ноября. Чего ж это ты за столько месяцев не загорелся? Ведь по собственной воле жил. И не убивал никого.

— Я… я на массаж ходил, — Чак открыл глаза. — Ну и… позлюсь, подерусь, бабу там возьму… отпускало.

— Насиловал? — резко спросил Гольцев.

— Деньги покажешь, так они сами на всё согласны, сэр, — насмешливо улыбнулся Чак. — Да и чего черномазых насиловать? Их ещё в питомнике, да по распределителям надзиратели по-всякому. Ну, когда приучают, что белому прекословить нельзя. Это они сейчас… "чуйства" себе напридумывали, а тогда… на кого ей хозяин укажет, под того и ляжет без звука, сэр.

— А ты сам? — прозвучал вдруг насмешливый вопрос.

Жариков и Гольцев повернулись к двери. На пороге стоял Крис с ведром воды.

— Что… я? — медленно спросил Чак.

Жариков нахмурился, шагнул вперёд. Насторожился, предчувствуя, Гольцев. Но Крис уже вошёл, поставил на пол ведро с плавающей в нём тряпкой и, медленно закатывая рукава синего халата уборщика, сказал:

— Ты на "трамвае" с какими, — он передразнил Чака, — "чуйствами" ездил, а?

Гольцев посмотрел на Жарикова, перевёл взгляд на Чака… посеревшее лицо, расширенные в немом крике глаза… А Крис, словно не замечая этого, деловито объяснял Жарикову по-английски.

— Я вместо Андрея уберу здесь всё.

— А Андрей? — спросил Жариков.

— Он в реанимацию пошёл. Там, — Крис помедлил, подбирая слова, и продолжил по-русски: — тяжёлых двое. У одного Джо с Джимом сидят, а у другого, это седой без обеих ног, и рука правая покалечена, у него Андрей посидит. Арчи из города придёт, подменит его.

Жариков задумчиво кивнул.

— Ну… ладно, согласен.

Чак медленно хрипло перевёл дыхание, осторожно покосился на Жарикова и Гольцева. Жариков, поймав этот взгляд, кивнул Гольцеву и пошёл к двери.

— Хорошо, Крис, не будем тебе мешать.

— Вы не мешаете, доктор Иван, — улыбнулся Крис, выплёскивая воду из ведра широким веером и берясь за тряпку.

В коридоре Гольцев несколько оторопело уставился на Жарикова.

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Не всё и неточно, — Жариков, придерживая его под руку, прислушался. Но в палате было тихо. — Пойдём к Гэбу, посмотрим, что там.

Когда их шаги в коридоре затихли, Чак тихо спросил Криса, спокойно мывшего пол.

— Зачем ты сказал это? При беляках, — Крис не ответил, и он продолжил: — Хочешь сквитать что, так сам валяй. Я безрукий теперь, не отобьюсь. А белякам подставлять… западло!

Крис выпрямился, ловко выкрутил тряпку в ведро, холодно оглядел Чака.

— Не тебе говорить об этом, палач.

— Ты… спальник, трахалка, ты… — Чак длинно выругался.

Крис усмехнулся.

— Я горел, чтобы не быть им. А ты хочешь остаться палачом. Ты — трус.

— Заткнись, — дёрнулся Чак. — Я… я этих беляков давил… Как гнид, двумя пальцами…

— По приказу? — презрительно улыбнулся Крис. — Велика храбрость — пытать связанного. А самого коснулось, сразу хвост поджал.

Чак рывком повернулся набок, сел на кровати и с усилием встал.

— Н-ну, — хрипло выдохнул он. — Говоришь, я трус, так? Давай! Я безрукий, ты… всё твоё при тебе, ну… кто кому глотку перервёт, посмотрим?

Крис насмешливо прищурился.

— По поединку соскучился? Зря стараешься. Драться я с тобой не буду.

— Почему?!

— А я брезгливый, — Крис кинул скомканную тряпку в ведро и пошёл к двери.

Чак сделал выпад, пытаясь достать его в спину ногой, но не удержал равновесия на скользком полу и упал. Крис поставил ведро и вернулся к нему. Ловко поднял и уложил на кровать, укрыл одеялом.

— Брезгливый, а ухаживаешь, — попробовал уколоть его Чак.

— Это моя работа, — пожал плечами Крис. — Я за неё деньги получаю. Ну, лежи, я у Гэба пол вымою и приду, руки тебе помассирую.

— Зачем?

— Тебе ж помогало. Сам говорил.

В коридоре Крис вытер рукавом пот со лба. Нелегко ему этот разговор дался. Никогда не думал, что будет за палачом ухаживать. Ладно. Надо — значит, надо. Но молчать он больше не будет. Нет. Так, теперь к Гэбу. Тоже… хорошо устроился. Валяется целыми днями на кровати, только что ест сам и по нужде встаёт. И тоже… начал пасть разевать. Ладно, заткнём. А молодых надо убирать отсюда, как и решили. А то ещё сорвутся. Или…

В дежурке Жариков предложил Гольцеву чаю, но тот, мотнув головой, отказался. Жариков кивнул и так же молча подвинул к Гольцеву пепельницу.

— А теперь, Александр Кириллович, — глаза у Жарикова еле заметно смеялись, — я готов ответить на ваши вопросы. А вы потом ответите на мои, согласны?

— С врачами спорить… — усмехнулся Гольцев. — Согласен, конечно.

— И ваш первый вопрос наверняка о том, зачем вообще я вас пригласил, так?

— Да нет. Скорее почему… — Гольцев запнулся.

— Почему ваше начальство с этим согласилось, — закончил за него Жариков, улыбаясь уже откровенно. — Так?

— Да, — решительно кивнул Гольцев. — Я, признаться, думал, этот материал уже отработан. Извините.

— Не за что, — Жариков продолжал улыбаться. — Всюду свой жаргон, который со стороны достаточно циничен, — и стал серьёзен. — Дело вот в чём, Александр Кириллович. Вы слышали о Пакте Запрета?

— Слышал, конечно, — даже удивился Гольцев. — Ещё в школе учил. Но это…

— Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, — ответил цитатой Жариков. — Чем он, этот Пакт, примечателен? Во-первых, это единственный международный и межконфессиональный договор, который подписали все. Самый многосторонний. Во-вторых, он единственный неотменённый и ненарушенный до сих пор. И это за такое немалое время. В-третьих, за его нарушение не предусмотрено никаких конкретных санкций, но к нарушителю разрешено применять любые меры воздействия и наказания.

Гольцев поймал себя на том, что, как школьник-отличник, кивает на каждую фразу, рассердился, но промолчал: так понимающе улыбнулся Жариков.

— Разумеется, всё уже понятно, Александр Кириллович. Нарушения Пакта возможны при условии, что все тайные, специальные и так далее службы тщательно следят и пресекают не сами нарушения, а утечку информации об оных. Потому что нарушить Пакт Запрета можно только при наличии государственной поддержки, прямого или косвенного покровительства, а то и прямого заказа. И утечка информации о нарушении развязывает руки противникам этого государства и этого режима.

— Так…

— Вы совершенно правы Александр Кириллович. Именно поэтому Империя осталась без союзников и соратников.

— Но мы воевали в одиночку.

— Да, но нам никто не мешал, а Империю никто не поддерживал.

— Доктор, а почему вы здесь, а не… — Гольцев улыбнулся и показал пальцем в потолок.

— Потому что моё место здесь, — серьёзно ответил Жариков. — Пакт запрещает изменения природы и естества человека.

— Вы считаете, — медленно сказал Гольцев, — что Империя этим баловалась?

— Не баловалась, а занималась вполне серьёзно и чуть ли не в промышленных масштабах. Кем ещё являются спальники, как не продукцией такого производства?

— Но мы не нашли ни одного такого… — Гольцев запнулся на мгновение: — предприятия, раз это промышленность.

— Вот именно, Александр Кириллович. Ни одного питомника, ни одного Паласа. И я думаю, что такое массовое, вернее, массированное уничтожение всего, связанного с воспроизводством рабов, особенно некоторых их категорий, лагерей, и остального, это только прикрытие.

— И не вы один так думаете, — кивнул Гольцев. — Ну да, понятно…

— Это достаточно логично, — пожал плечами Жариков. — Хоть один исследовательский центр нашли? Целым?

— Нет, — мотнул головой Гольцев. — А вот странные развалины и пожарища по захолустьям — это да. Значит, самоликвидировалась СБ… Ладно, Иван Дормидонтович, это…

— В чужую епархию со своим крестом не лезу, — улыбнулся Жариков. — Кстати наш госпиталь, похоже, располагается именно в таком центре.

— Что?! — потрясённо спросил Гольцев.

— Именно так. Его построили, но ни аппаратуру, ни персонал не завезли, не успели. Стояли пустые коробки с подведёнными коммуникациями. Мы их заняли и оборудовали уже под свои нужды.

— Интересно, — пробормотал Гольцев, а про себя добавил: "И многое понятно".

Гэб лежал на кровати, глядя в потолок. Криса он подчёркнуто не заметил. Крис ответил ему таким же подчёркнутым равнодушием и принялся за пол. Они были вдвоём, в коридоре тихо, и Гэб не выдержал.

— Сегодня не твоя смена.

— Не твоё дело, — спокойно ответил Крис.

— Это почему ж? — усмехнулся Гэб. — Сегодня этот должен быть, смазливенький. Или он занят? Русских обслуживает, так? — Крис стиснул зубы и промолчал, а Гэб продолжил: — Этому… майору русскому его дали, значит. А тебя полы мыть. Проштрафился, значит. Ну, чего молчишь, спальник?

Крис заставил себя улыбнуться.

— На рабскую болтовню отвечать — много чести будет.

— Сам раб, — уже другим и по-настоящему злым тоном сказал Гэб.

— Нет, — Крис это сказал так спокойно и просто, как говорят только правду. — Я освободился.

— Не ври, — буркнул Гэб и сел на кровати, обхватив колени руками. — Был ты спальником и остался спальником. И все вы здесь… спальники.

— Хочешь остаться рабом, оставайся. Твоё дело, — пожал плечами Крис. — А на нас кивать нечего. Мы все перегорели. И освободились.

— Та-ак, — протянул Гэб. — Вот, значит, как. И свободные, и на белых работаете. И пикнуть не смеете. Вы ж тогда ночью свободно меня в Овраг скинуть могли. Этого… доктора побоялись, не так что ли? Чака обмываете, с ложки кормите, а придушить не смеете. Ну, и чего ты врёшь, что свободный? Просто… другую работу тебе дали. Ну, не спальники вы, ладно, но рабы. Чего молчишь? Сказать нечего?

Крис быстро домывал пол. Выпрямился, кинул тряпку в ведро, стряхнул с рук воду. Гэб напрягся, но Крис опять, как тогда ночью, оглядел его.

— Что ж, вы оба хотите остаться рабами. Забирай Чака, и возвращайтесь к своему хозяину.

Гэб даже приоткрыл рот, не найдясь сразу, что ответить. А Крис опустил закатанные рукава, взял ведро и пошёл к двери. Гэб молча проводил его взглядом.

Крис убрал ведро с тряпкой и пошёл в дежурку переодеть халат.

Доктор Иван и заезжий майор, тихо о чём-то беседовавшие, обернулись на стук двери.

— Ну, как там? — спросил Гольцев.

Крис вежливо улыбнулся, открывая шкаф и быстро переодеваясь.

— Всё нормально, майор, — увидел быстрый внимательный взгляд доктора Ивана и продолжил: — Лентяи и трусы долго живут. Раньше так было.

— Лентяи и трусы? — переспросил Жариков. — Что-то новенькое. Ну, трусы, потому что гореть боятся. А лентяи?

И Криса прорвало.

— Они грамотные. Оба. Так сколько времени лежат, а про библиотеку не спросили. Ни разу.

Гольцев невольно присвистнул от удивления. А Крис продолжал, перемешивая русские и английские слова.

— Лежат, ни хрена ни делают, жрут от пуза, да ещё… кочевряжатся. Ну, это ладно, мы на работе, так что в одно ухо вошло — в другое вышло, так им и друг на друга плевать. Гэб ведь ходячий, так хоть бы раз задницу оторвал, к Чаку заглянул, помог бы чем. Так нет. Только друг друга поливают… — Крис явно хотел выругаться, но сдержался. Махнул рукой. — Ладно. Иван Дормидонтович, я массаж Чаку сейчас сделаю. Чтоб мышцы, — и с усилием, по слогам: — не ат-ро-фи-ро-ва-ли-сь.

— Хорошо, — кивнул Жариков. — А Гэбу?

— Так у него всё действует. Пусть сам трепыхается.

— Логично, — засмеялся Гольцев.

Крис улыбнулся в ответ, оправил на себе белый халат и вышел.

Жариков кивнул невысказанному Гольцевым.

— Да, золотой парень. Заносит его иногда, как всех, впрочем. Но самый серьёзный из них.

— Инициатор переезда он? — спросил Гольцев.

— Не единственный. Там целая команда сбилась. И не просто в Россию, а медиками, — Жариков улыбнулся. — Не будем ему сейчас мешать. Жаль, конечно, что с этим Тимом мне не удалось пообщаться, очень жаль. Но вы правы. Знаете этот принцип? Работает? Хорошо работает? Так и не лезь.

— Знаю, конечно, — рассмеялся Гольцев. — Как начнёшь улучшать, тут и…

— Вот именно, Александр Кириллович. Но в целом, я понял. Спасибо.

— Не за что, — пожал плечами Гольцев. — А парни как горели? Так же?

— И так, и не так. У парней основа процесса физиологическая, хотя там тоже далеко не всё ясно, но у этой пары, по всему похоже, чистая психика. И ещё, похоже, что Крис прав, обвиняя их в трусости. Они боятся.

— Чего? — с интересом спросил Гольцев. — Боли?

— Нет, я бы не сказал. Страх боли у них в пределах нормы. Хотя возможно и несколько увеличен, как бывает у садистов, но тоже не явно, — задумчиво рассуждал Жариков. — А вот глубинный страх, который и не даёт им перейти к другой жизни…

— Боятся свободы? — иронично улыбнулся Гольцев.

— Да. Свобода, — Жариков устало потёр ладонями лицо, — для многих, не только бывших рабов, кстати, не благо, а бремя. И Тим… Ведь сначала он остался без хозяина, начал действовать самостоятельно, а уже потом вышел из депрессии. Да и была ли она? Мы ведь точно не знаем, — Гольцев кивнул. — Но… вернёмся к страхам.

— Старого Хозяина они боятся до… — Гольцев задумался, подбирая слово, — ну, до того, что имени его не могут назвать. И вот ещё эти слова… Как Тим говорил? Скажут их, и я не человек.

— Похоже на формулу глубоко воздействия, — кивнул Жариков. — Тоже, кстати, впрямую не запрещено, но настоятельно не рекомендовано к использованию. И там ряд нюансов… Да, это будет тяжело выправлять. Главное — неизвестен механизм внушения.

Гольцев развел руки, жестом показывая, что рад бы помочь, да не знает, как. Жариков согласно вздохнул.

Когда Крис вошёл в палату, Чак лежал на спине, закрыв глаза, будто спал. Крис ладонью тронул его за плечо.

— Чего тебе? — спросил Чак, не открывая глаз.

— Массаж буду тебе делать, — ответил Крис, переставляя стул и садясь поудобнее.

— Отстань, — попросил вдруг Чак. — Всё равно они ни хрена не чувствуют.

— Да-а? — удивился Крис. — Ну, ладно, всё равно давай. Станет больно, скажешь.

Чак нехотя кивнул и открыл глаза. Крис чуть подвинул его, достал из кармана тюбик и выдавил себе на ладонь немного крема, тщательно растёр.

— А это зачем? — подозрительно спросил Чак.

— Для мягкости. И запах приятный.

— Я не спальник, чтоб от меня пахло! — возмутился Чак.

— Так от тебя всё время пахнет, — усмехнулся Крис, беря его за правую руку. — Только не скажу, что приятно. Так что не пахнет, а воняет.

Чак, как от удара, хватанул ртом воздух и надолго замолчал.

Крис методично, спокойно разминал ему мышцы, снова и снова, от плеча к кисти и до кончиков пальцев, и обратно, сгибал и разгибал ему пальцы в каждом суставе, локоть, плечо, вращал кисть.

— Не больно?

— Нет, — покачал головой Чак.

— А где трогаю тебя, чувствуешь?

— Вижу, — угрюмо ответил Чак.

Крис нахмурился.

— Ноги немеют?

— Нет. Отстань. С чего им неметь?

Крис положил его руку на одеяло, встал и перешёл со стулом на другую сторону кровати.

— Давай теперь левую.

— Тебе надо, так сам и бери, — огрызнулся с невесёлой усмешкой Чак.

Крис кивнул и взял в руки его левую кисть, легонько встряхнул.

— А это зачем? — не выдержал Чак.

— Чтоб мышцы расслабить. Часто массаж делал?

— Через день, два.

— А общий?

— На общий денег не напасёшься, — оскалился Чак.

— Кто делал?

— Слайдеры, — Чак внимательно посмотрел на Криса. — Из ваших они, спальники, все трое. Знаешь их?

— Знаю, — кивнул Крис. — Они здесь на диплом сдавали, чтобы патент получить.

— Этот, Бредли, ну, хозяин их, так он их отсюда покупал? — небрежно спросил Чак.

Крис негромко рассмеялся.

— Ошалел? Свободе год скоро. Мы все свободные.

Чак резко отвернулся, едва не выдернув руку из пальцев Криса.

— Не дёргайся, — придержал его за плечо Крис. — Мне…

И замер с приоткрытым ртом.

— Ты чего? — повернул голову Чак.

— Та-ак, это же… — Крис тыльной стороной ладони потёр лоб. — А ну-ка, отвернись.

— Слушай, — насторожился Чак. — Если ты задумал чего, так я и ногами тебе врежу, не обрадуешься.

— Отвернись, я сказал.

Крис ладонью отвернул ему голову, прижал её щекой к подушке и снова нажал на точку в подмышечной впадине. И безвольно лежащие на его колене чёрные пальцы Чака дрогнули, приподнимаясь, собираясь в горсть и опять опали. Чак задёргал головой, пытаясь высвободиться.

— Ты чего? Пусти!

Крис отпустил его голову.

— Полежи, отвернувшись.

— Зачем?

— Сам полежишь или опять прижать?

И нажал на точку в локте.

От боли, хлестнувшей по руке огненной струёй, и главное от неожиданности Чак закричал и рванулся. И тут же распахнулась дверь, и в палату вбежал Жариков, а следом за ним Гольцев.

— Крис…! Не смей!

— Доктор Ваня! — забыв обо всех правилах, счастливо заорал, вскакивая на ноги, Крис. — У него дёргается!!! — и бессмысленно счастливо выругался сразу на двух языках.

Чак извивался, пытаясь высвободиться из хватки Криса, отчаянно ругаясь. Но как только над ним наклонился доктор, замер с выражением угрюмой покорности.

— Вот, — сбивчиво путая слова, объяснял Крис. — Я проминал его, он повернулся, и я точку задел, они и дёрнулись, повторил… точно. Ну, я за локоть… и чувствительность сразу, и…. вот, смотрите, Чак, сейчас больно будет…

И опять боль, от которой Чак невольно забился, пытаясь увернуться, застонал.

— Хватит-хватит, вижу, — остановил Криса Жариков. — А с другой рукой?

— Не знаю. Проверить? — предложил Крис.

— Убейте! — крикнул Чак. — Хватит уже с меня, убейте!

— Дурак, — Крис улыбался так, что у Чака невольно дёрнулись в ответной улыбке губы. — У тебя рефлекторная дуга есть. Понял?

— Чего-чего?! — вырвалось у Чака.

— Потом объясню, — отмахнулся Крис и посмотрел на доктора. — Я ему мну и чувствую: живые мышцы, ну… ну, не тряпочные. Я ж работал с этими… — и по-русски: — спинальниками., — и снова по-английски: — Там, как на подушке, неживое месишь, а здесь… ну, совсем другое.

— Тише-тише, — остановил его Жариков.

Прощупывая руки Чака, сгибая и разгибая ему пальцы, ладони, он, не отрываясь, смотрел на его лицо, прямо в глаза. Чак часто дышал полуоткрытым ртом, на его лбу и скулах выступили капли пота.

— Интересно, — тихо, как самому себе, но по-английски сказал Жариков. — Совсем интересно. Больно, Чак?

— Не знаю, сэр, — неуверенно ответил Чак.

И в самом деле, не боль, а какая-то… щекотка глубоко внутри.

— О чём ты сейчас думаешь?

Чак растерянно заморгал. Вопрос был настолько странный, что он не знал, как на него отвечать.

— Ни о чём, сэр.

— Ладно, — Жариков выпрямился. — Отдыхай. Крис, ты перестели, а то сбилось, натирать будет.

— Хорошо, доктор, — кивнул Крис. — А… массаж? Я ему левую не закончил.

— Ты как? — Жариков посмотрел на Чака. — Очень устал?

— А больно не будет? — совсем по-детски вырвалось у Чака.

— Нет, — мотнул головой Крис. — Больше не будет.

— Тогда закончи, конечно, — кивнул Жариков.

Крис поставил на место отлетевший в сторону стул, поправил Чака, сел и взял его левую кисть.

Чак настороженно ждал боли. Жариков и Гольцев, стоя рядом, смотрели, не отрываясь. Но Гольцев на руки Криса, а Жариков на лицо Чака. Крис аккуратно положил руку Чака на кровать и поднял на Жарикова глаза.

— Всё.

— Хорошо, — Жариков улыбнулся Чаку. — Отдыхай. Крис, потом, когда закончишь здесь, зайди ко мне.

— Хорошо, доктор, — кивнул Крис.

Когда Жариков и Гольцев вышли, Крис откинул одеяло.

— Вставай, перестелю.

Чак медленно, неуверенно встал. И, пока Крис перетряхивал, перестилал ему постель, расправляя и разглаживая складки, неловко топтался рядом.

— Ну вот, ложись. Чего тебе дать? Утку, судно?

— Я… сам пойду, — глухо ответил Чак.

— Так нагишом и пошлёпаешь? — необидно усмехнулся Крис. — Уборная здесь общая, по коридору надо. А там ещё ручки, рычаги и цепочки всякие, не справишься. Давай, ложись.

Чак лёг. С первых дней именно эта процедура больше всего унижала его. Большей беспомощности не бывает. Но не ходить же под себя. И сил на то, чтобы хотя бы поязвить, уже не было: он чего-то страшно устал. И ссориться с Крисом неохота.

— Не надо ничего. Не хочу я.

— Ладно, — согласился Крис, — твоё дело. Спи тогда, — расправил на нём одеяло и пошёл к двери.

— Крис, — нагнал его уже в дверях натужный шёпот.

— Чего тебе? — обернулся Крис.

— Подойди, — попросил Чак.

Крис пожал плечами и подошёл.

— Ну?

— Нажми мне… на правой… — Чак судорожно сглотнул. — Посмотреть хочу.

— Больно будет, — предупредил Крис, беря его правую руку.

— Плевать. Перетерплю. Только увидеть… — прошептал Чак.

Крис понимающе кивнул и повернул его руку так, чтобы Чак видел свою бессильно обвисающую кисть. Нажал на точку в локтевом суставе. Лицо Чака исказилось, из глаз потекли слёзы, а рот открылся в беззвучном крике, но он, не мигая, смотрел на свой полусжатый кулак. Крис отпустил его локоть, и почти сразу ослабли, повисли пальцы. Чак хрипло перевёл дыхание. Крис взял с тумбочки марлевую салфетку и вытер ему лицо.

— Всё. Спи.

Чак, не ответив, закрыл глаза. И когда стукнула, закрываясь, дверь и наступила тишина, беззвучно заплакал.

— Интересно, очень интересно, — Гольцев снял халат, аккуратно расправил рукава. — Жаль, но надо ехать.

Жариков кивнул.

— Если найдётся что…

— Найдётся, Иван Дормидонтович, — Гольцев подмигнул. — Когда знаешь, что искать и где искать, то обязательно найдётся. Ничего, соберём мозаику.

Жариков улыбнулся и продолжил тоном рассказчика:

— И проведём большой процесс.

Гольцев задумчиво пожал плечами.

— Начальству, конечно, виднее, но, может, и проведём. Дело, я думаю, не в процессе. Да и судить там особо некого. Ладно, спасибо. Если что… я всегда и сразу.

— Спасибо. Непременно и тоже сразу.

Последнее рукопожатие, и за Гольцевым закрылась дверь. Жариков прошёлся по дежурке, постоял у окна, невидяще глядя на уже привычный пейзаж. Ночка, кажется, предстоит весёлая. Хотя и прошлые скучными не были. А до ночи ещё о-го-го сколько времени. И его ещё прожить надо.

— Чак, — тихо позвал знакомый голос. — Ты как?

Чак медленно, раздирая слипшиеся от высохших слёз ресницы, открыл глаза. Гэб? Да, Гэб, не в рабском, а белом нижнем белье, как у…

— Щеголяешь? — заставил себя ухмыльнуться Чак. — Под беляка, смотрю, вырядился.

— Так моё всё забрали, как привезли, — развёл руками Гэб. — А вот это дали. А ты что… нагишом? Чего, тебе не дали, что ли?

— А тебе что за печаль? — неприязненно ответил Чак. — Чего припёрся?

— Орал ты здорово, — пожал плечами Гэб. — А потом тихо совсем стало, я в коридор выглянул, смотрю — никого, убрались поганцы, я и пошёл…

— Посмотреть, — закончил за него Чак.

— А что, нельзя? — насмешливо скривил губы Гэб.

— Посмотреть и добить, не так, что ли? — Чак перевёл дыхание. — Вали отсюда на хрен, скотина.

— Но-но, не очень-то задирайся. Обломаю, — напрягся Гэб.

— А кто ты? — Чак схватил открытым ртом воздух. — Мы здесь который день, дверь не заперта. Ты хоть раз пришёл? Ты же знал, что я безрукий… Кто ты после этого?

— Так поганцы, спальники эти чёртовы, так и снуют, так и кишат, — невольно стал оправдываться Гэб.

— С каких это пор ты спальников стал бояться? — насмешливо спросил Чак. — Помню, тогда ты с ними лихо расправлялся. А, ну да, те ж перегоревшие были, да ещё в наручниках, тогда, конечно, ты храбрый был.

— Тебя заткнуть? — угрожающе спросил Гэб. — Чего они тут с тобой делали? В тюрьме ты так не орал. Тебя что, этот метис трахнул?

Чак и раньше был лучшим по реакции в их десятке. Гэб стоял далеко, и удар — Чак бил ногами ему в голову — пришёлся вскользь, но достал.

Упали оба, но Гэб вскочил на ноги первым, замахнулся… и тут же полетел в дальний угол от удара Эда.

— Вот сволочь какая, — покачивая головой, Эд помог Чаку встать. — Ты как, парень, хребтину не зашиб?

Чак буркнул что-то неразборчивое и лёг обратно. Эд подобрал свалившееся одеяло, встряхнул его и накрыл Чака. Лёжа в углу на полу, Гэб настороженно следил за ними, готовясь к ответному удару. Но Эд, повернувшись к нему, насмешливо сказал:

— Давай, вставай. Не симулируй.

Гэб встал. Эд жестом показал ему на дверь.

— Пошёл!

— Ты не очень-то… — Гэб вдоль стены, следя за дистанцией, пошёл к двери.

— Не очень, не очень, — кивнул Эд.

— Что здесь происходит? — Жариков стремительно вошёл в палату.

Гэб замер, ожидая неизбежного: не будет спальник его покрывать, это и дураку-работяге ясно.

— Коллеги профессионально поговорили, — улыбаясь, объяснил Эд. — Но всё кончилось хорошо.

— Я его первым ударил, — глухо сказал Чак.

Гэб досадливо мотнул головой.

— Я довёл.

Ну вот, всё сказано, теперь беляк начнёт раздавать. Кому чего захочет. Ручищи у него… дай бог, болеть долго будет. Лишь бы не ток — незаметно вздохнул Гэб — от тока потом долго нутро дёргаётся.

Жариков засунул руки в карманы халата.

— Вы что, даже друг с другом только кулаками разговариваете? — устало спросил он.

— Так для другого разговора мозги нужны, — ответил за них Эд, поднимая опрокинутый в драке стул и ставя его на место.

Чак и Гэб молчали, а Эд продолжал:

— Не умеют они по-другому, доктор. И сами другого не понимают. Вот почему он, — Эд кивком указал на стоящего у стены Гэба, — вас не понимает? А потому, что вы не бьёте его. Побили бы, так он бы вас сразу за хозяина признал и доволен бы был… до не знаю чего. Раб — так он раб и есть. Свобода человеку нужна.

— Заткнись, — не выдержал Гэб. — Сэр, велите ему заткнуться. Он такой же раб…

— Был я рабом, — перебил его Эд. — А теперь я человек, понял? А не понял, так и чёрт с тобой. Гоните его отсюда, доктор Иван. Здоровый бугай койку занимает. Пусть катится к своему Старому Хозяину.

Жариков не успел ничего сказать: так стремительно Гэб кинулся на Эда.

Забился, пытаясь встать, Чак, но схватка уже закончилась. Эд скрутил своего противника так, что Гэб не мог шевельнуться. Из-за спины Жарикова вдруг вывернулся Майкл и подошёл к ним.

— Подержи его, сейчас успокою.

Гэб дёрнулся, но пальцы Майкла уже нажали нужные точки в основании шеи. Гэб закатил глаза и обмяк.

— Давай, помогу уложить, — Майкл белозубо улыбнулся Жарикову. — Это на полчаса всего, доктор Иван, не больше.

Чак и Жариков молча смотрели, как Эд и Майкл вынесли из палаты тряпочно болтающееся тело.

— Сэр, — выдохнул Чак, — не отдавайте его Старому Хозяину, лучше уж, — Жариков ждал уже знакомых слов: "убейте сами", но вместо этого необычное: — здесь оставьте, им на потеху. Мне конец, я понимаю, но он-то…

— Успокойся, Чак, — Жариков мягким осторожным движением коснулся его плеча. — Ты же знаешь, что никакой… потехи не будет.

Чак молча несогласно отвернулся, прикрыл глаза.

— Спи, Чак, — Жариков чуть-чуть поправил ему подушку и вышел.

Как там Гэб? Никогда не думал, что парни такое умеют. Слышал о таком, но вот так увидеть… Об ударах в основании шеи хорошо известно, как и о последствиях, но вот по точкам… Век живи, век учись — да. И ещё. Фраза Эда. "Коллеги профессионально поговорили". Совсем неожиданная лексика, она-то откуда? Ведь явно привычные слова, и смысл, и контекст… Но это успеется. Сейчас главное — Гэб.

Гэб лежал на кровати, закрыв глаза, и хрипло, но ровно дышал. Рядом сидел Эд, обмахивая его лицо специальной картонкой. На стук двери Эд обернулся и встретил Жарикова улыбкой.

— Всё в порядке, доктор Иван.

— Ты называешь это порядком? — Жариков подошёл и взял левую руку Гэба, нащупал пульс.

Пульс редкий, но наполненный, пальцы тёплые. Жариков опустил чёрную кисть на одеяло.

— Сейчас отдышится, — успокаивающе сказал Эд.

— Я не знал, что вы это умеете, — Жариков старался говорить спокойно.

— Да нет, доктор, не умеем. Я сам не думал, что Майкл это знает. Ну про точки-то мы все знаем, но чтобы по времени было… Там же чуть пережмёшь, и всё. Кранты.

Гэб осторожно приподнял веки и тут же опустил их. Но Эд заметил и уже насмешливо продолжил:

— Это вот его расспрашивать надо. Их этому специально учили.

Гэб судорожно дёрнул кадыком, будто сглотнул, но глаз не открыл. Эд отложил картонку и взял с тумбочки марлевую салфетку, вытер Гэбу лицо. Тот невольно дёрнулся, вскинул руку. Эд вложил в неё салфетку и, широко улыбнувшись, встал.

— Вот и отдышался.

Гэб из-под прижмуренных век покосился на доктора и промолчал, вытирая лицо. Эд деловито оглядел палату.

— Я за полдником пойду, доктор, — сказал он, перемешивая русские и английские слова. — Ему занесу и Чака накормлю.

Жариков кивнул.

— Хорошо.

Эд еле заметно подмигнул и вышел. Гэб, настороженно следивший за ними, когда за Эдом закрылась дверь, осторожно сел.

— Прошу прощения, сэр, я не хотел.

— Чего? — Жариков сел на стул так быстро, что Гэб не успел отпрянуть, и теперь они сидели лицом к лицу, как… как равные?!

Гэб тряхнул головой, отгоняя невозможное, невероятное.

— Сэр, он так кричал, а потом затих… я… я и пошёл… посмотреть, — Гэб не мог отвести взгляда от коричневых с жёлтыми крапинками глаз доктора, и слова будто сами выскакивали. — Я не хотел ни добивать, ни задирать его, сэр, я… это как-то само получилось.

— Вы дружили… раньше?

— Нет, сэр. Мы просто были вместе. Когда надо, работали вместе, если что, — Гэб вздохнул, — прикрывали друг друга. Ну, и если приходилось, если приказывали, то своих мы убивали сразу, без мучений. А дружить… Нет, сэр, дружба рабам не положена. За неё убивали сразу.

— Не дружили или не показывали дружбу?

Гэб молча опустил голову.

Вошёл Эд, поставил на тумбочку стакан кефира и блюдце с булочкой и вышел. Гэб словно не заметил этого, продолжая сидеть неподвижно. Жариков встал и пошёл к двери.

— Сэр, — догнал его у двери хриплый голос, — вы не сказали… что я наказан… Я могу это съесть, сэр?

— Как хочешь, — бросил, не оборачиваясь, Жариков и закрыл за собой дверь.

Оставшись один, Гэб обречённо посмотрел на стоящую на тумбочке еду и вздохнул. "Как хочешь". Есть, конечно, всегда хочется, и по сути если, то это его пайка, и особого приказа не нужно, но дёрнуло же за язык, а теперь… приказа не было, а еда, вон она, рядом. Гэб взял булочку. Мягкая и будто как тёплая изнутри. Ну, была, не была. С одного раза он не загорится. А руки уже как сами по себе запихнули булочку в рот и цепко ухватили стакан…

Он вытряс последние густые капли себе в рот, поставил пустой стакан на тумбочку и лёг. Ну, ладно. Обошлось — так обошлось. Он не врал этому беляку, ведь и вправду ничего такого Чаку не хотел. Чак сделал то, о чём все они затаённо мечтали, отомстил за них, за всех, и вот… Чаку тоже мстят, не дают умереть. Нет, он не боится боли, вынес её достаточно, что и говорить, но нет, не боится. Боится беспомощности, зависимости от этих чёртовых спальников. Ишь, корчат, что такие они, понимаешь ли, все из себя… Метис этот на дежурство с книжкой припёрся, в уборную когда ходил, подсмотрел. Сидит себе, погань рабская, в дежурке и пальцем по строчке водит, губами шлёпает, грамотей… На хрена спальнику грамота?! Для выпендрёжа только. Увидит кто из беляков, вспорют парню задницу до костей… для начала. И чтоб сказал, кто ему буквы показал. И тогда за того возьмутся, а если всё же выживет, то в лагерь. Это уж как положено. А этот дурак на виду сидит и не слушает ни хрена, фасон давит, будто не боится, а что он того, научившего, подставляет, ему по хрену…

Гэб покосился на пришедшего забрать посуду Эда.

— Ну как, накормил, ублажил и одеяльцем укрыл?

— Завидно? — усмехнулся Эд, забирая стакан и блюдечко.

— Было бы на что, — фыркнул Гэб. — Слушай, а баб, чернушек спальных, у вас тут что, совсем нет? Вас, значит, используют. На всех и по-всякому.

Эд невидяще скользнул по нему взглядом и вышел, плотно без стука прикрыв за собой дверь.

В коридоре Эд беззвучно выругался и покатил столик по коридору к служебному лифту. Ну, как скажи, неймётся скотине, так и нарывается сволочь. Отметелить — не проблема, после сегодняшнего, когда он Чака бить полез, и доктор Иван, как это по-русски сказать, сквозь пальцы посмотрел бы, так нет, сам себя держишь. Раз решил, так нечего назад.

Гэб прислушался к удаляющимся по коридору шагам и с размаху ударил кулаком по подушке, срывая злобу. Лёг ничком, обхватив подушку руками. Чёрт, ведь загонят они его на горячку, сволочи белые с прихвостнями своими, и умереть не дадут. Ну, Чака понятно, а его-то за что? Сходить, что ли, к Чаку? Поговорить, душу отвести… Так ведь опять сцепимся. И почему так? И не хотим, а сцепляемся. И всегда так. Слово за слово, и уже кулаки в ходу. Чёрт…

Чак лежал, облизывая губы, словно хотел ещё раз ощутить вкус странного молока, и вспоминал. Когда этот негр — вроде его Эдом зовут — принёс еду, заставил себя молчать вмёртвую, чтобы и словом случайно не задеть. Знал это за собой: начнёт говорить, чего-нибудь не того ляпнет. Вот и молчал. Съел всё, выпил.

— Тебе руки под одеяло убрать?

— Нет, так оставь, — и натужно вытолкнул: — Спасибо, что прикрыл.

— Не за что.

Эд уже повернулся уходить, и он заторопился.

— Постой. Гэба… сильно за драку…?

— Да нет, быстро оклемался, — пожал плечами Эд.

— Я о беляке. Гэбу он… чего сделал?

— Ничего, — Эд усмехнулся. — Это меня бы за драку отсюда в момент выкинули, а он что? Он больной, какой с него спрос?

Эд говорил спокойно, с незлой насмешкой, и он решил пойти дальше.

— Скажи, а… массаж только этот метис… как его, Крис знает?

— Да нет, мы все умеем. А что? Сделать тебе?

Он молча кивнул.

— Понимаешь, — Эд заговорил как-то смущённо, — мы когда раненым там, больным, то раз в день делаем, а то и не каждый день. Я не знаю, можно ли тебе… как бы хуже не сделать. Я спрошу.

— У беляка?! — вырвалось у него. — Да им наша боль всегда в радость. Он тебе и прикажет… как хуже. Сам по себе ты не можешь разве?! Вот и цена всей вашей свободе! Цепь на поводок заменили, вы и рады!!

Эд улыбнулся.

— Зачастил. Сам себя-то не заводи, не стоит. Спи пока. Мне сейчас ещё убирать и с посудой возиться. Я к тебе ещё зайду.

И ушёл. А он остался лежать и беспомощно гадать, как Эд спросит, что беляк скажет и сделает Эд по слову беляка или по своей воле. Так-то парни и впрямь делали всё пока для него как лучше. И не заводились с ним. Но… все массаж умеют, а сделал только Крис. Нет, не будет Эд массаж делать, побоится беляка. Сильный парень — Гэба скрутил — а характер мягкий. Крис крепче, Крис и поперёк беляка пойдёт.

Чак прерывисто вздохнул, удерживая наворачивающиеся на глаза слёзы. Ладно, пусть немного — от смерти Ротбуса до Хэллоуина — но он пожил свободным, как хотел. У Гэба и этого не было, а про остальных и говорить нечего. Из всей их десятки они двое остались Тим ещё… Нет, про Тима им наврали, был бы Тим жив, так их бы уже на очных ставках свели. Нет, и что Тим перегорел и выжил, и руки восстановил, и что мальчишку усыновил — всё враньё. Слишком много и хорошо, чтобы быть правдой. Тима, пожалуй, даже жалко, безобидный был, во все свары самым последним ввязывался, дать волю — Чак усмехнулся нелепости этих обычных, в общем-то, слов — так из гаража бы не вылезал. Он и пистолеты, да и остальное оружие любил разбирать, чистить, пристреливать, чинить… а не использовать. Да, Тима жаль. И остальных. Даже этого чёрта Гэба. Заставят ведь Гэба гореть, никуда тот не денется. У Гэба гонору много, а кишка тонка поперёк белякам встать до конца. Да у нас у всех так. Все мы… из рук ели и по команде жили, у кого подлиннее поводок был, у кого покороче, но… но на поводке, о свободе и не мечтали. И парни на поводках… болтаются. Ладно, если ему руки восстановят…

И от внезапной мысли он рывком сел на кровати. Чёрт! Как же он раньше не сообразил?! Ну, зачем белякам, чтоб у него руки задействовали? А затем! Да ясно же: кто-то, н, у не из врачей, им вряд ли, да тот же русский майор или начальство его и возьмёт себе. Опять стоять за правым плечом, водить машину, разбирать почту, мыть в ванне, накрывать и подавать на стол, брить и — самое главное — стрелять, бить ножом и кулаками. Для того и дали гореть, чтобы прочувствовал и ценил: не убили, а могли. Вот, пока он безрукий, и ведут разговоры о свободе, пробуют на срыв, а задействуют руки… Ладно, тогда и посмотрим, а сейчас… сейчас Гэба предупредить. Допрыгается, дурак, что посчитают бесперспективным, а это уж точно Овраг. Или к Старому Хозяину отправят, что тот же Овраг, если не хуже. А так… так они, может, опять в паре поработают.

Чак осторожно спустил ноги на пол и встал, покачнулся, но удержал равновесие и пошлёпал к двери. Осторожно толкнул плечом. Заперто? Он не слышал, чтобы ключ поворачивался. Ах, чёрт, дьявольщина, она внутрь открывается. Болтающиеся пальцы задевают ручку, но зацепить её никак не получается. Чак встал боком и попытался коленом как-то открыть дверь, но, толкая до этого, он слишком плотно её закрыл. Пыхтя, сдавленно ругаясь, он, опираясь плечом на косяк, пытался пальцами ноги подцепить нижний угол. Но дверь сидела ровно, без перекосов. Нет, так ни хрена не получится. Он перевёл дыхание несколькими частыми вдохами и выдохами и встал опять перед дверью. Осторожно повёл плечом. Болтающаяся кисть ударилась о ручку. Ещё раз. Не обращая ни на что внимания, он пытался попасть кистью в ручку, чтобы потом, потянув всем телом, открыть. Но его ладонь оказалась слишком широкой.

В разгар его войны с дверью она внезапно открылась, звучно ударив его по лбу. Ойкнув не так от боли, как он неожиданности, Чак с размаху сел на пол и снизу вверх посмотрел на вошедшего. И понял, что всё пропало. Это был беляк! Врач! Ну, теперь всё, моли бога, чтобы поркой отделаться. Это уже не просто непослушание, и даже не неповиновение, а попытка побега. Попробуй, докажи, что только и хотел к Гэбу зайти и сам бы потом вернулся. Кто рабу в таком поверит? Чак обречённо вздохнул и опустил голову, подставляя затылок под удар. По правилам он на колени ещё должен встать, но… обойдётся беляк.

— И долго ты так сидеть будешь? — спросили над ним.

Чёрт с тобой, подавись. Не поднимая головы, Чак встал на колени. Удара всё не было, и он осторожно повёл взглядом по ногам беляка вверх. Руки в карманах, и ноги для удара не приготовлены, значит, бить не будет. А ну-ка… Чак, гибко качнувшись всем телом, встал на ноги. В конце концов, его же просто спросили, фактически велели встать, не уточнив: на колени или во весь рост. Удара нет, значит, угадал.

— Тебе что, в уборную понадобилось?

От неожиданной удачи перехватило дыхание.

— Да! Да, сэр, — он даже с ноги на ногу стал переминаться, показывая своё нетерпение.

Еле заметно улыбнувшись, Жариков посторонился, открывая выход в коридор.

— Дойдёшь сам?

— Да, сэр, — закивал Чак.

— А там дверь как?

— Я помогу, — возникший как из-под пола Эд накинул на плечи Чака так же непонятно откуда взявшийся халат. — Пошли. Да, ты чего босиком?

Эд быстро прошёл в палату и тут же вернулся, бросил под ноги Чаку шлёпанцы.

— Ступай в них.

Чак повиновался, виском, затылком, плечами чувствуя неотрывный взгляд беляка и с трудом удерживаясь от ухмылки. Неужели выскочил? Всё-таки все беляки — тупари, и обмануть их… в лёгкую.

— Ну, пошли.

Когда они двинулись по коридору, Чаку послышался сзади лёгкий смешок, но оглянуться он не посмел.

Жариков проводил взглядом удалявшуюся по коридору пару. Да, не соскучишься. Закатить, что ли, обоим по порции снотворного, чтобы самому отоспаться? Ведь не в уборную, а к Гэбу намылился. Вопрос только — зачем? Драться? Так не дурак же, чтобы с парализованными руками лезть в драку. И самое-то главное — не понятна причина драки. Повод-то может быть любой, а причины… Но ведь и причина драк между парнями тоже осталась невыясненной, просто драки как-то сами собой сошли на нет. Если что парни тогда и доверили, то только тёте Паше, а от неё, если она решила не говорить, ничего не узнаешь. Ни с ним, ни даже с Аристовым парни так не откровенничали, как с ней. С ним самим вообще стали открыто говорить недавно. Они всё ещё в своём мире и пускать туда никого не хотят.

Жариков повернулся и прошёл мимо палаты Гэба в дежурку: к Гэбу заходить незачем. Пока незачем.

В дежурке сидел Крис. С таким удручённо злым лицом, что Жариков улыбнулся.

— Иван Дормидонтович, я же не хотел, — сразу начал Крис, старательно выговаривая русские слова. — Я как это, сглазил, да? Ну, обругал Гэба, что он к дружку не заходит, а он пошёл, и началось. Это… моя вина, да?

— Нет, — скрывая улыбку, ответил Жариков. — Никакой твоей вины нет. Иди отдыхать.

— Я и не работал сегодня, — мотнул головой Крис. — Помогу Эду. Вдвоём легче. И раз они зашевелились так. Этот… — он проглотил ругательство, — Гэб настырный, сам не успокоится.

— Он настырный, — согласился, входя, Эд и продолжил, перемешивая слова, на двух языках сразу. — Но не дурак. Понимает, что теперь за ним следить будем. Не станет нарываться. А… сглазить, ты сказал, это что?

— Чёрный глаз — дурной глаз, — ответил Крис. — Слышал я, — и явно подражая кому-то: — Чёрный глаз глядит — зло напускает. У меня чёрные глаза, Иван Дормидонтович?

Жариков невольно растерялся, и ответил Эд.

— Так у нас у всех глаза чёрные. Если б от нашего взгляда зло было, нас бы к раненым не допускали. Разве не так?

— Конечно, — кивнул Жариков, быстро прикидывая в уме: от кого Крис это мог услышать и что делать, пока это не распространилось среди парней. Им своих суеверий хватает, чтоб ещё новые добавлять.

Но парни сами бросили эту тему.

— Чак просит ещё массаж ему сделать. Как, Иван, — Эд набрал полную грудь воздуха и приступил к выговариванию отчества: — Дор-ми-т… — дон-то… — и победным выдохом: — вич. Можно?

— Чтобы это не стало для него наркотиком, — задумчиво ответил Жариков. — Да, к Гэбу-то он зашёл? Он же к нему собирался, когда дверь долбал.

Эд расплылся в широкой улыбке и ответил по-английски:

— Сидят, беседуют. Я сказал, что если махаться начнут, вырублю обоих на хрен так, что и на Пустырь не возьмут.

— И согласились? — весело удивился Крис.

— Я им свой номер ткнул, — улыбался Эд. — Я же, считай, просроченный уже. Ну и, каждому смазал легонько… для вразумления.

— Эд! — Жариков укоризненно покачал головой.

— Так совсем легонько, — повторил Эд по-английски с обезоруживающей улыбкой и перешёл на русский: — И дал им время, пока кружку воды выпью.

Крис встал и налил ему чаю.

— Давай. Пей, чтобы без обмана было.

— Чай не вода, быстро не пью, — уверенно ответил по-русски Эд, сделал несколько глотков и поставил кружку на стол. — Вернусь и допью. Пошли, Крис, вдруг нести придётся. А то тяжёлые оба.

И Жариков не смог не рассмеяться. Что ж, в каждом мире свои законы, и, балансируя на границе миров, парни ухитряются приспособиться к обоим.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Дождь шёл, не переставая, то ослабевая, то усиливаясь. Мужчины перестали собираться у котельной, детвора сидела по комнатам: мало у кого была крепкая обувь для прогулок по такой погоде. Половину своего выводка Терёха теперь таскал от семейного барака до столовой на себе. С одеждой его Доня ещё исхитрялась, а с обувью совсем плохо. Да и у взрослых… у многих не лучше. С Женей и Алисой теперь в одной комнате жили другие. Женщина с бесцветными, как седыми волосами, и её сын, десятилетний пацан. И Эркин уже не мог, как раньше, целыми днями сидеть у Жени. Нет, эта женщина не злая, если бы что было, он бы увидел, догадался, ну и… нашёл бы что сделать. И мальчишка Алису не обижал. Попробовал бы… Но Даша и Маша были свои, а это — чужие.

Эркин лежал на кровати поверх одеяла, одетый, только сапоги скинул, и глядел в потолок. Обычное занятие большинства мужчин в лагере в такую погоду. В их комнате появилось двое новеньких. Седой молчаливый мужчина — Эркин за эти дни голоса его ни разу не слышал, тот даже не храпел ночью — и парень, сразу ставший главной достопримечательностью лагеря…

…В день отъезда к автобусу вышли многие. Он и Женя тоже. Провожать Машу и Дашу. Обнимались, целовались, прощаясь… да, он понимал, что больше их уже не увидит. И ведь всю жизнь у него так: только не то что подружишься, а просто, ну, сблизишься как-то с кем, так либо тебя, либо его продадут, и всё, навсегда. Хоть и привычно, а душу рвёт. Девочки оставили Жене листок со своими полными именами, чтобы потом, когда уже устроятся на новом месте, можно было бы найти друг друга. Есть, говорят, такая служба специальная по розыску потерявшихся. И Женя им дала листок с данными на себя, Эркина, даже Алису, но когда они устроятся и где… Словом, расцеловались, поплакали, снова расцеловались и, наконец, загрузились. И ревя мотором, разбрызгивая лужи, автобус — в самом деле, громадина — развернулся и выехал. Вот, пока закрывали ворота, и увидели идущего по дороге к лагерю парня с тощим вещевым мешком. Ну, идёт и идёт, мало ли таких, кто сам по себе, на попутках и пешком добирался до лагеря. Но рядом с парнем бежала собака. Большая остроухая…

…Эркин, не меняя позы, приоткрыл глаза, покосился. Да, вот она, лежит под кроватью и тоже будто спит, но только шевельнись — сразу натолкнёшься на её немигающий звериный взгляд…

…Хоть пришёл парень рано, до общего завтрака, но просидел в канцелярии почти до вечера. После завтрака пришёл крытый грузовик с большой группой, потом ещё два. Комендант бегал, размещая прибывших. Он и Женя попробовали сунуться насчёт комнаты в семейном бараке, вернее, говорила Женя, а он только стоял рядом. И получили в ответ:

— Молодые ещё, успеете наиграться-натешиться, — а потом уже серьёзно и, глядя не на Женю, а на него. — Из семейки две выехали, а въезжают пятеро. Пять семей, Мороз, и в каждой пискунов куча, соображаешь?

Осталось кивнуть и отойти.

— Ничего, Эркин, — Женя погладила его по плечу. — Мы же всё равно вместе.

Он кивнул. Женю позвали опять в канцелярию, и она убежала, а он пошёл за баню послушать новеньких. Может, что интересное расскажут. И уже под вечер, незадолго до ужина, он пришёл забрать талон и посмотреть, кого подселили на Костину койку. На койке Анатолия уже лежал, отвернувшись к стене, этот седой, приехавший с первым грузовиком. Фёдор, Грег и Роман были на месте. Молча лежали на кроватях, ждали, поглядывая на дверь. Он сел на свою кровать и тоже стал ждать. Если до ужина никто не придёт, то останутся они пока впятером. Не остались. Стукнув по косяку, вошёл комендант с каким-то необычным, будто смущённым выражением лица, а за ним этот парень. С собакой.

— Так, — сказал комендант по-английски, — ну вот, Морган, занимай эту.

— Да, сэр, благодарю вас, — держа собаку за ошейник, парень подошёл к кровати.

— Однако, — не выдержал Фёдор, приподнимаясь на локте, — это что же такое будет? На псарне, значит, жить будем?

Говорил по-русски, но парень если не понял, то догадался и быстро заговорил по-английски, прижимая к себе собаку.

— Нет-нет, от него никакого беспокойства не будет, клянусь. Он тихий, безобидный.

— Это лагерная псина безобидная?! — с плохо скрытой ненавистью спросил по-английски Грег.

— Лагерная?! — он резко вскочил на ноги.

Парень двумя руками обхватил вставшего на дыбы пса, прижал к себе.

— Нет-нет, это он от неожиданности, он привыкнет, я ручаюсь, пожалуйста.

— Это что же? — Роман медленно плавно встал, — Как в тюрьме теперь? Не шевельнись без команды, так, что ли?

Парень, продолжая прижимать к себе глухо рычащего пса, обводил комнату затравленно-умоляющим взглядом.

— Он никого не тронет, клянусь.

— Ну, Морган, — развёл руками комендант, — я уж не знаю, куда тебя, разве только…

— За ворота, — закончил за коменданта Фёдор. — Да поставить во дворе будку, это ж всей работы на полчаса. Цепь покрепче, и все проблемы.

Парень покачал головой.

— Мы всегда вместе, — и попытался улыбнуться. — Будку на двоих придётся делать. И цепь… тоже.

Комендант посмотрел на них, пожал плечами. И ушёл. А парень остался…

…Эркин посмотрел на покрытое водяными струйками окно, на часы. До обеда ещё часа два, да, точно, два и немного минут. Спать неохота, делать нечего. Такая погода, что Фёдор в город не ходит. Тоже… понятно. Какие б дела там ни были, но шлёпать по грязи под дождём неохота. Лежи и думай. О будущем. Или вспоминай прошлое. О будущем без Жени у него как-то не получалось. Вот они приедут, устроятся. Он будет работать, Алиса на следующую осень пойдёт в школу… последнее Эркин представлял себе весьма смутно, как, впрочем, и всё остальное. Работа… мужская подёнка везде найдётся. А дом… жильё… если удастся, как в Джексонвилле, чтобы комната, кухня и кладовка, нет, кладовка им теперь не нужна. Вещей мало, а спать он и в комнате сможет. Да, комната и кухня. Здорово будет. На большее денег у них нет. Хотя… и на это тоже нет. Из летних денег немного осталось, да к тому же это кредитки, а все говорят, что в России другие деньги, как их, да, ру-б-ли, рубят их, что ли?

Эркин улыбнулся нелепой догадке. Фёдор вздохнул, поворачиваясь на другой бок.

— Ну что за паскудство… — пробурчал Роман.

Ему ответили согласным вздохом. Вздохнул и Ив Морган. И вздохом отозвался лежавший под его кроватью Приз.

— Далеко до обеда? — спросил по-русски, ни к кому вроде не обращаясь, Фёдор.

Эркин поглядел на часы и ответил по-английски:

— Меньше двух.

— Далеко-о, — тоже по-английски откликнулся Грег и, похлопав себя по животу, продолжил по-русски: — А на самых точных пора.

— Да, — по-английски согласился Фёдор. — Жрать охота.

Ив Морган совсем не знал русского, и из-за него теперь больше говорили по-английски. В общем-то Ив оказался неплохим парнем, а его Приз и впрямь никого не беспокоил. Он только повсюду ходил за Ивом. В разговоры Ив вступал редко и очень уж осторожно, отделываясь общими словами, и вообще больше помалкивал. Таких — безъязыких, совсем не знающих русского — в лагере было шестеро. Два мулата и негр, женившихся на русских и теперь уезжавших вместе с жёнами, Флинт, немолодой одинокий трёхкровка и Морган, все трое непонятно как получившие направление. Эркин думал, что Морган подвалит к Флинту: оба белые и по возрасту схожи. Но Флинт как был сам по себе, так и остался, а Ив держался от всех на расстоянии. Видно, из-за своей собаки. В первый же день Ив под конец ужина взял жестяную миску чуть побольше обычной рабской и пошёл по столам собирать объедки и остатки. Для собаки — понял Эркин и невольно посочувствовал: оставлять паёк недоеденным — дураков нет, придётся парню свою пайку половинить. Но комендант на следующий день свёл Ива на кухню, и тот перестал кусочничать. Котлы — не тарелки, там всегда хоть что-нибудь, да останется.

— Как там? — спросил Грег, перемешивая английские и русские слова. — Не просветлело?

Эркин приподнялся на локтях, поглядев на окно, под которым то ли спал, то ли так лежал Седой Молчун, как про себя Эркин называл их шестого соседа.

— И не думает, — ответил Эркин по-русски и встал.

Занемевшее от долгого лежания тело требовало движений, а тянуться негде… Разве только в бане под душем волну по телу погонять, и то следи, чтобы никто не увидел. И всё же Эркин не удержался: сцепил пальцы на затылке и с наслаждением потянулся, слегка выгибаясь.

— Ты что? — засмеялся Фёдор. — Силы много накопил, девать некуда?

— Ага, — согласился Эркин и потянулся уже смелее, встал на арку и выпрямился.

— Ух ты, здорово! — в голосе Моргана было столько искреннего восхищения, что Эркин ничего не заподозрил и засмеялся в ответ, а Ив продолжил: — А я так могу.

Он легко вскочил на ноги, раскинул руки и обхватил себя так, что если со спины посмотреть, то будто его кто обнимает и по спине гладит. Всё ещё смеясь, Эркин ответил:

— А так? — сцепил по-другому пальцы и показал "гибкое кольцо", оплетая сцепленные руки вокруг себя.

— Цирк! — с удовольствием сказал Фёдор, садясь на кровати.

Зашевелились и Роман с Грегом.

"Гибкое кольцо" Ив повторить не смог и показал кувырок в прыжке. Получилось неплохо, на ногах устоял. Грег захлопал в ладоши, и Ив с улыбкой поклонился, будто, в самом деле, артист. Эркин прикинул расстояние, отступил на шаг и показал прыжок на руки и обратно с поворотом. Теперь захлопали все. Никто даже не заметил, что Приз вылез из-под кровати и сидит, глядя на них. Только Седой Молчун лежал, не шевелясь и закрыв глаза.

— Места мало, не развернуться, — Морган вытер рукавом вспотевшее лицо.

— Здорово у вас получается, — кивнул Грег. — Ты, что ли, циркач, Ив?

Ив покраснел и чего-то смутился.

— Да нет, так, для себя баловался.

Только тут Эркин сообразил, что сейчас и ему придётся объяснять, откуда скотник в имении знает всё это, и нахмурился. Но обошлось благополучно, потому что Фёдор спросил:

— А псина твоя умеет чего?

— Кое-что, — кивнул Ив. — Ну… ну вот, сейчас… — он улыбнулся. — Приз, работать будем?

Собака оглушительно гавкнула и одним прыжком встала перед Ивом, поставив передние лапы ему на грудь, так что они оказались почти одного роста. Ив обеими руками гладил её по шее, а она размахивала хвостом с такой силой, что Эркин, получив удар хвостом, не удержался на ногах и с размаху сел на кровать, что очень усилило общее веселье.

— Ну, Приз, давай танцевать, — придерживая собаку за ошейник, Ив вдруг запел: — Лунной июньской ночью танго звучало в тиши…

Он пел и переступал взад и вперёд, будто и впрямь танцевал, и собака, переступая задними лапами, тоненько как бы не то подвывала, не то подсвистывала, а её зубастая пасть распахивалась в улыбке.

Фёдор хохотал, держась обеими руками за живот и сгибаясь пополам, почти упираясь головой в колени. Смеялся, вытирая набегающие слёзы, Грег, впервые на памяти Эркина хохотал всегда угрюмый Роман. И сам Эркин смеялся со всеми. Просто потому, что все смеются.

— Вы это чего, а? — в комнату заглянул рыжий веснушчатый парень из новеньких.

Ив сразу замолчал, лицо его стало почему-то испуганным. Он вцепился обеими руками в ошейник зарычавшего Приза. И собачья пасть уже не улыбалась, а скалилась.

— Цирк у нас, — ответил Фёдор. — За погляд пятёрка с глаза.

— Чего-чего? — не понял рыжий.

— А двумя глазами смотреть хочешь, так десятку гони, — подхватил шутку Грег.

Говорили уже только по-английски, и Ив неуверенно улыбнулся.

— Тьфу на вас, сквалыги, — рыжий распахнул дверь. — За десятку я сам любой цирк изображу.

— А за двадцатку он тебя за живот тяпнет, — сказал Фёдор и задохнулся в новом приступе смеха.

— А за тридцатку и откусит под корень, — неожиданно подхватил Роман.

— Чего? — снова не понял рыжий.

— Гони деньги, и всё поймёшь.

Эркин, тихо постанывая, катался по кровати, даже Ив рассмеялся. Приз сидел у его ног, поглядывая то на рыжего, то снизу вверх на Ива. Рыжий сплюнул, замысловато, но беззлобно обложил их всех по-английски и уже собирался уходить, когда Фёдор, продышавшись, спросил:

— Ив, а ещё чего он умеет?

— Считать умеет, — не раздумывая, ответил Ив.

— Врёшь, — сразу заявил рыжий, входя в комнату.

За его спиной толпились обитатели соседних комнат.

— А ну покажи!

— Давай, парень!

— Чего там?

— Собака считать умеет.

— Да брехня!

— Чего брехня?! Она что, глупее тебя?!

— Давай, парень, валяй.

— Всем заткнуться! — гаркнул Фёдор, вставая в полный рост на кровати и звучно стукаясь макушкой о потолок. — Ах… ты… чтоб тебя…! Тихо, сказал! Давай, Ив.

Ив обвёл набившихся в комнату людей блестящими глазами, улыбнулся и посмотрел на собаку.

— Приз! — пёс вскочил и тут же сел перед ним. — Сколько ты хочешь кусочков, один или два? Отвечай.

Приз звучно гавкнул три раза, и взрыв хохота потряс стены. Но тут кто-то вспомнил про обед, и все, дружно толкаясь, повалили обратно.

— К-куда?! — заорал Фёдор. — А артисту на пропитание?!

Ив замотал головой, но уже поплыли из рук в руки мятые, надорванные, замусоленные кредитки. Фёдор собрал их в пачку, подровнял и протянул Иву.

— Держи, — Ив отступил на шаг, но Фёдор, словно не замечая насторожившегося Приза, подошёл и засунул кредитки в карман его рубашки. — Купишь печенья артисту. Всё, мужики, цирк закрыт, айда лопать.

Со смехом, шутками и подначками толпа повалила по коридору на двор. Эркин задержался, наматывая портянки — пока тянулся и на собаку глазел, забыл обуться — и видел, как Седой Молчун встал, скользнул по нему отчуждённо невидящим взглядом и вышел. Эркин пожал плечами, проверил талон в кармане и, надевая на ходу куртку, пошёл за всеми.

По-прежнему сыпал мелкий холодный дождь, но весёлый гомон словно согревал всех. Алиса с ходу повисла на руке Эркина и стала расспрашивать об учёной собаке, что считать умеет. И откуда уже узнать успела?! И в столовой все разговоры шли о том же. Многие подходили к Иву и отдавали ему свой хлеб, а кто-то даже кусок мяса на ломоть положил. Для такой собаки не жалко. Думали так, обычная, а тут вона как… И на Приза, неподвижно сидящего в пяти метрах от двери столовой, смотрели уже по-другому.

После обеда Эркин пошёл с Женей и Алисой. Хоть несколько минут, а посидит он со своими. Конечно, если бы не дождь… Алиса, как всегда, держалась за его руку и без умолку болтала. В основном о Толяне. Эркин уже знал, что Толяном зовут сына соседки Жени, а Толиком — быстроглазого шкодливого пацанёнка из семейного барака. Про Толяна Алиса знала так много потому, что из-за дождя они оба целыми днями сидели в бараке, и, хотя Толян старательно презирал девчонок, деваться ему было некуда. Оставалось играть вдвоём. В щелбаны Алиса его обыгрывала. Толян злился и придумывал другие игры, которых Алиска не знала и потому подчинялась. А вчерась они играли в зверей в лесу, бегали на четвереньках под кроватями и рычали. Здоровско было! Но мама и тётя Ада сердились ужасти как. Толяна тётя Ада утюжила, ажно руки у ей замлели.

Эркин сначала не понял, при чём тут утюг, но по словам про руки догадался. Женя только вздыхала, слушая эту болтовню. Поправлять Алису не имело смысла. Она кивала, слушалась и тут же вываливала целый ворох не менее интересных слов. Единственное, за чем Женя строго следила, это чтобы "нехороших" слов не было. И Эркина об этом попросила. Его знаний в русском языке для такого вполне хватало.

У входа в барак они столкнулись с соседями, и в комнату вошли все вместе. Женя сразу стала укладывать Алису спать. Обычно та немного капризничала, но сегодня ограничилась требованием, чтобы Эркин посидел с ней. Требование это выполнялось легко, потому что больше ему сидеть было негде. Женя очень быстро и ловко переодела Алису в пижамку, и она, сопя, забралась под одеяло, а стоявший у двери Эркин осторожно сел на край её постели.

— Балуешь ты её, — с неопределённой интонацией в голосе сказала Ада.

Женя в ответ пожала плечами.

— Больше ж нечем.

— Да уж, — кивнула Ада.

Эркин почувствовал, что это всё так, незначащее, и стал ждать. Мерно посапывала Алиса, Женя и Ада сидели у окна — каждая на своей кровати — и шили, а Толян сидел на своей кровати напротив Эркина и подчёркнуто независимо изучал потолок.

— Эркин, ты в баню пойдёшь сегодня? — спросила Женя.

Вопрос был обычный, но по тому, как небрежно спросила Женя, а Ада и, особенно, Толян насторожились, Эркин понял, что начинается самое важное.

— Пойду, — кивнул он. — А… что?

— Возьми Толяна с собой, — неожиданно сказала Женя, разглядывая натянутый на кулак дырявый чулок. — Ладно?

— Чего? — растерялся Эркин. — Это зачем?

— Ну, большой он уже, чтоб… — Ада замялась, — чтоб со мной ходить, — Эркин, начиная догадываться, кивнул, и Ада продолжила: — А одного его тоже… не с руки пускать.

— Да ни хрена со мной не будет, мам, — возмутился Толян. — Что я, маленький?

— А ну, закрой рот, — спокойно скомандовала Ада. — Забыл уже, как ты один пошёл? Хорошо, успел целым выскочить.

Толян густо покраснел и набычился, бурча себе под нос что-то мало разборчивое.

— Я не против, — пожал плечами Эркин. — Только мне что, мыть его?

— Ещё чего?! — дёрнулся Толян.

Ада даже руками замахала.

— Что ты, что ты, и помоется, и постирается он сам. Ты только пригляди за ним, ну… ну, чтоб не полез кто.

— Да что, я сам не отобьюсь? — буркнул Толян и исподлобья покосился на Эркина.

— Ладно, — Эркин уже всё понял и осторожно, чтобы не разбудить Алису, встал. — Я тогда за талоном и остальным пойду.

— Ага, ага, — закивала Ада. — Собирайся, сынок. Спасибо тебе, он у бани и подождёт тебя. Слышишь, сынок? От дяди… Эрика ни на шаг. И слушайся его.

Женя улыбнулась Эркину, и он сразу ответно улыбнулся. Ада отложила шитьё и захлопотала, собирая Толяна в баню. Стало совсем тесно, и Эркин ушёл.

В его комнате кто спал, кто так лежал. Ива с Призом не было. Трижды в день Ив уходил из лагеря на час, а то и на два. Собака, конечно, с ним. Куда и зачем Эркин не знал и не интересовался. Не его проблема, не ему и решать. А чересчур любопытному нос прищемить — святое дело.

Эркин быстро собрал банный узелок, взял талон. Вчера как раз на неделю вперёд полный комплект выдали.

— В баню? — лениво спросил Фёдор.

— В цирк, — попробовал отшутиться Эркин, и улыбки остальных подтвердили правильность ответа.

— Тебе б тюленем родиться, — очень серьёзно сказал Фёдор. — Или там… дельфином.

— Я приду когда, ты мне про них расскажешь, ладно? — так же серьёзно ответил Эркин и вышел.

Его посещения бани через день уже стали предметом шуток. Всем двух талонов на неделю вот так хватает, а Морозу не меньше десятка надо. Кто деньги пропивает, кто проедает, а Мороз промывает. Мороз, ты не из морских индейцев случаем? Не, мужики, он рыбьего племени… Эркин отшучивался, отругивался, но пока это не переходило границы обычных подначек.

Толян с узелком ждал его у бани. Ада стояла рядом, и было ясно: Толян доставлен под конвоем и подчиняется насилию. Подойдя, Эркин кивнул, и Ада, ещё раз велев сыну слушаться и не отходить, ушла. Толян снизу вверх посмотрел на Эркина, вздохнул и последовал за ним.

В полупустом предбаннике Эркин сразу прошёл к облюбованной им ещё в первые дни угловой скамье и стал раздеваться. Толян расположился рядом. Раздеваясь и складывая вещи, Эркин как-то забыл о спутнике и не замечал ни его осторожных и всё более внимательных взглядов, ни того, что мальчишка старательно копирует его движения.

— Готов? — спросил, не глядя, Эркин. — Тогда пошли.

И пока они шли между скамьями к двери в мыльную, Эркин невольно разглядел идущего перед ним мальчика и нахмурился. Да, теперь всё ясно, конечно, эта… Ада права. Одного его в баню пускать нельзя, пока… пока как следует силу не наберёт. Но… но откуда это у мальца? Даже не слышал о таком никогда. А если… не могли же питомники вот так все, под корень, всех до единого, вдруг случайно уцелел и Ада подобрала его? Хотя нет, вряд ли…

В мыльной они тоже заняли две скамьи рядом. Эркин помог Толяну обмыть скамью кипятком — полная шайка была мальчишке ещё тяжела — и они стали мыться. Искоса, но вполне дружелюбно поглядывая друг на друга.

Рассказам Алиски о силе и ловкости, как она говорила, Эрика Толян не верил. Он вообще не верил девчонкам. Да и сам Эркин сначала ему не показался. Ну, высокий, ну и что? Ну, понятно, что сильный, так слабаков всех в Империю повыбивало, и дураку ясно. Индеец к тому же, а индейцев Толян не любил. И побаивался. И не любил именно за это. И ещё за то, что они когда говорят по-своему, то не понимаешь ни хрена и не знаешь, на что те сговариваются. И… и да ну их всех. От них подальше — целее будешь. А мамке втемяшилось вот… Нет, Женя эта — тётка вполне ничего, и Алиска её тоже… терпеть можно… И этот индей, индеец, вроде ничего. Но и мускулы у него… обалдеть. Толян быстро исподлобья оглядел мыльную. Точно, ни у кого таких нет, все пожиже будут. С таким дружиться не зазорно, и… и, похоже, надёжный мужик. И со всякими глупостями, вроде, "мойся чище", "мой за ушами" не лезет. И тут Толян наткнулся на чужой внимательно изучающий его взгляд и невольно сжался: ничего хорошего этот взгляд не обещал.

Эркин, наблюдая за Толяном, никак не мог понять. Неужели само по себе, не от учёбы малец такой? Если б не цвет кожи, белой, очень белой, как у Андрея весной, то… то и думать да гадать было б нечего, и так всё ясно. И движения ловкие, и всё к месту. Вот не знает ничего малец, это ж видно, что само собой получается. Ведь про белых спальников он не слышал никогда, и номера у мальца нет, он его руки рассмотрел. И вот поди ж ты… Ох, и нахлебается он такой. Ведь будут к нему лезть.

Их глаза встретились, и Эркин улыбнулся. Толян расплылся в ответной улыбке, сразу напрочь забыв о том тяжёлом взгляде из дальнего угла. Соблюдая банный ритуал, они натёрли друг другу спины, и Эркин, замочив своё грязное, пошёл в душ обмыться, оставив Толяна мылить и теребить в шайке своё бельё. По старой привычке Эркин под душем мылся, стоя лицом к стене, и сам потом не мог понять, что заставило его обернуться. Но он успел вовремя. Этот мужик, горой нависавший над съёжившимся на скамье мальчишкой, ещё ничего не сделал, только сопел и плотоядно ухмылялся, разглядывая белое влажно блестящее тельце.

Эркин подошёл и встал рядом.

— А ну отвали.

Плоское, какого-то красно-бурого цвета лицо повернулось к Эркину. Похабная ухмылка.

— Сахар любишь? Я люблю. Сахарный кусочек, лакомый.

Он говорил по-английски, очень тихо, и так же тихо по-английски ответил Эркин.

— Шоколад надоел, значит?

— Хорошего шоколада теперь не достанешь, да и дорогой он. А сахарок… Он бесхозный. Кто первый лапнет… — и не договорил, отлетев от точного удара.

Большое тело звучно шлёпнулось о стену и соскользнуло на пол. Эркин знал, насколько опасно подходить к такому, будто бы без сознания, и ждал.

Мужик, сопя, заворочался и встал на четвереньки, выругался сразу на двух языках.

— Чего это тут? — спросил кто-то по-русски за спиной Эркина.

— Поскользнулся, — ответил Эркин, не оборачиваясь.

— Бывает, — согласился подошедший, и совсем тихо, так что услышал только Эркин: — К тебе лез?

— К мальцу, — так же тихо ответил Эркин.

— Понятно, — и чуть громче с заметной насмешкой: — Когда в мыле, то на ногах не устоишь, ясное дело.

Мужик наконец встал на ноги и убрался в свой угол, отошёл сразу и этот, что стоял за спиной. Эркин даже не разглядел его, спокойно вернулся к своей скамье и сел разбирать замоченное бельё. Поймал восторженный мальчишеский взгляд и улыбнулся. Толян глубоко вздохнул и улыбнулся в ответ. Они спокойно достирали, убрали за собой и пошли в предбанник. Эркин очень ловким и незаметным со стороны толчком отправил мальца вперёд и, выходя, оглянулся. Нет, вслед им никто не смотрел.

В предбаннике, пока вытирались, одевались и собирали вещи, Толян не отводил от Эркина восхищённого взгляда и всё делал, как он. Но только когда они уже шли от бани к бараку, спросил:

— Дядя Эрик, а как это ты его?!

От непривычного обращения Эркин растерялся и ответил не сразу.

— Бить надо одним ударом, — и усмехнулся. — Второго тебе сделать не дадут.

— Ага, — кивнул Толян.

Ему хотелось попросить, чтобы научили такому, это ж здоровско! Раз — и всё! Но они уже поднимались на крыльцо женского барака, а при матери такой мужской разговор невозможен.

Алиса ещё спала, а Женя с Адой опять шили, обсуждая, что на детворе всё прямо горит, что с едой, слава богу, без проблем, а с одеждой плохо, а про обувь лучше и не вспоминать, а тут ещё дожди эти, нитки гнилые, не держатся, раз намокли, просушили, два намокли и всё… поползли. Толян было презрительно сморщился на "бабский" разговор, но, увидев серьёзное лицо Эркина, воздержался.

Ада сразу бросила шитьё и захлопотала, сразу раздевая Толяна, разбирая его узелок и ещё раз вытирая ему насухо волосы.

— Ну, спасибо тебе, ну, спасибо, — приговаривала Ада. — Сынок, ты хоть спасибо сказал? Всё в порядке, да?

— Да, — кивнул Эркин.

Но Толян, конечно, не выдержал.

— Ну, мам, он как дал ему, тот брык и в стену, аж загудело всё.

Ада испуганно посмотрела на Эркина. Сразу встревожилась и Женя. Она бросила на кровать уже приготовленные для Эркина чистые рубашки и подошла к нему.

— Что случилось? Эркин?

Эркин искоса посмотрел на Толяна, и тот, сообразив, что лопухнулся, густо покраснел.

— Там один… — Эркин говорил не спеша, тщательно подбирая слова. — Поскользнулся и упал. Вот и всё, Женя.

— Эркин…

— Всё в порядке, Женя, — твёрдо ответил Эркин.

Рука Жени на его плече совсем рядом с его лицом, и он рискнул, повернув голову, коснуться своим подбородком, прижать…

Это длилось всего секунду, но Эркину и этого достаточно для счастья. Он взял выстиранные и отглаженные Женей рубашки и ушёл. Если бы не чужие, он бы плюнул на все советы и предупреждения Мартина и обнял бы Женю, поцеловал, сделал бы так, что Женя не испугалась бы, не вспомнила тех… сволочей. Но… при Аде, при её пацане он не может.

Мелкий холодный дождь безостановочно сыпал и сыпал. Эркин спрятал рубашки под куртку и запрокинул голову, подставляя лицо льющейся с неба воде.

— Эй, Мороз, — окликнул его кто-то, — тебе уже и бани мало? Дождём умываешься.

Эркин засмеялся в ответ и пошёл в свой барак. Нет, всё-таки всё хорошо, и что бы потом ни было, но сейчас ему хорошо. Женя и Алиса в безопасности, сыты, ни одна сволочь до них не дотянется, а он сам… а ему что? Сыт, в тепле, спит на мягком, чего ещё?

В комнате Эркин спокойно заложил чистые рубашки в тумбочку, разобрал и развесил для просушки полотенце и содержимое банного узелка, разулся и лёг. Грег и Роман спали, Фёдора и Ива с его Призом не было, а Седой Молчун… как всегда лежит и в потолок смотрит. Ну… его дело. Эркин закинул руки за голову и с наслаждением потянулся, прогнал по телу волну, напрягая и распуская мышцы. Глаза сами собой закрывались. И неумолчный шелест, шуршание дождя за окном. Тепло, сухо, сытое спокойствие, блаженное ощущение чистоты, а спать в одежде он ещё в имении привык. Как же давно это было. Очень давно.

Об инциденте в бане Эркин не думал. Обошлось — и ладно. Ни к нему, ни к Толяну эта сволочь больше не полезет, а другие пусть сами себя берегут. И своими визами рискуют.

Сквозь сон он услышал, как пришёл Ив. Приз залез под кровать, а Ив, как все, разулся и лёг, поворочался, вздохнул и затих. Заснул наверное. Эркин уходил, уплывал в сон, в мягкую тёплую темноту.

Ив не спал, хотя и лежал, как все, закрыв глаза. Сна не было. Неужели обошлось, не заметили, не поняли? Да нет, что они могли заметить? За этот страшный год он сделал всё, чтобы его не узнали, не догадались, кто он. Сменил всё, что можно. Разве только с лицом не получилось. Пластическая операция всегда была очень дорогой и всегда была под очень плотным контролем СБ. Недаром эти клиники горели наравне с Паласами, а врачей расстреливали, как и лагерную охрану. Конечно, кое-кто уцелел, всех расстрелять невозможно, на собственном опыте убедился, но явиться к такому — это сдать себя с потрохами и немедленно. Оставалось рассчитывать на то, что в лицо его мало кто знал. И на то, что большинство знавших погибло. Но наступил Хэллоуин, и он понял: единственный шанс выжить — это сбежать. И не в другой штат, а в Россию. Там уж до него точно никто не дотянется.

…— Мы обречены. Ты должен это понять.

— Обречены вы, согласен. А я нет. Я не собираюсь подыхать вместе с вами в вашем дерьме.

— Вот как ты заговорил, щенок!

— Да, — он не отводит взгляда.

Отец смотрит с тем холодным выражением, с каким всегда отдаёт приказы об очередной ликвидации. Но сегодня он не отступит. Никого, ради кого он терпел, уже нет, так что ему терять нечего.

— Я слишком многое прощал тебе, — отец не спеша закуривает. — Я надеялся, что кровь заговорит.

— Кровь неразумна, — он заставляет себя улыбнуться. — Глупо её слушать там, где нужен разум и трезвый расчёт. Но иногда её советы уместны.

— И что же советует тебе… твоя кровь?

— Твоя доля? — иронически переспрашивает он. — Ну, что она может подсказать, кроме одного? Каждый сам за себя.

— Дурак. Ты не сделаешь и шага без моего прикрытия, — отец презрительно оглядывает его. — Но ладно, мы ещё продолжим этот разговор, а пока…

Он выслушивает очередное отцовское поручение, щёлкает строго по уставу каблуками и покидает кабинет. Поручение вполне обычное. Вопрос только в том, получит он пулю в затылок после выполнения или в любой момент до, скажем, при выходе из кабинета. Конечно, он рисковал, идя на такой разговор, но и откладывать уже нельзя. Ничего бесконечного и безграничного нет. И его терпение тоже закончилось…

…Ив приоткрыл глаза и посмотрел на соседнюю кровать. Чеканное смуглое лицо, закинутые за голову руки, распахнутая рубашка обнажает великолепную мускулистую грудь. На правой руке над запястьем чёрная татуировка рабского номера. Индекс питомника при Исследовательском центре. Индеец, раб, спальник. Что же, отец был бы доволен, узнав, что он спит в одной комнате и ест в общей столовой с таким.

"Потеря расы — вполне справедливое наказание для тебя", — сказал бы отец.

"Ты делишь постель с рабами и не теряешь расу. Непоследовательно".

"Это спальники. Они предназначены для этого. Ты глуп, если не понимаешь очевидного".

"Возможно. Но я жив, а ты мёртв".

"Это не аргумент"

Ив прервал воображаемый спор с отцом. Хотя… он сомневался в его отцовстве. Да, они похожи, но внешнее сходство тоже… не аргумент. Была ли его матерью та красивая элегантная женщина, официальная жена его отца? Какая тайна связана с его рождением? Почему при посторонних он должен был обращаться к отцу только уставным обращением, как в армии? Хотя формы отец не носил. Всегда только в штатском. В шкафу хранился только один форменный костюм — Старого Охотничьего Клуба. Но и его отец не надевал. Смешно, но этот индеец носит такую рубашку. Интересно, где парень её подобрал? Спросить? Но тогда придётся объяснять. А это совсем не нужно. Пусть носит. Даже если индеец добыл её с кровью… На этой форме столько крови, что кровь бывшего владельца — лишь справедливое, но недостаточное возмездие. Нет, здесь никто не знает ни о Старом Охотничьем Клубе, ни об охотниках. Угнанных держали подальше от этих имперских и доимперских тайн. Именно в этом твоё спасение. И ты тоже должен не знать и даже не догадываться.

Кто-то тронул дверь, и Ив сразу закрыл глаза. Наверное это Тедди, нет, Фё-дор, надо привыкать называть всех по-русски и вообще… учить русский. Легенда хорошая. Угнали ребёнком, ничего не помнит, дальнейшее… продумано и проверяемо. Пока сработало. А дальше… Нет, когда Грег бросил, что Приз — лагерная собака, всё висело на волоске. Но обошлось. Приз — молодец, умница. Интересно, конечно, откуда Грег знает про лагерных собак, но спрашивать — это опять же выдать себя. Чтобы твоими тайнами не интересовались, не лезь в чужие. Вопрос привлекает внимание к спрашивающему, а не к отвечающему. Вот и держись этого.

Фёдор, кряхтя, тяжело лёг и захрапел. Эркин вздохнул во сне, перекатил с боку на бок по подушке голову. Повернулся набок, скрипнув кроватью, Роман, обхватил подушку руками и вздохнул, как всхлипнул. Грег открыл глаза и, не вставая, нашарил на тумбочке сигареты и зажигалку, закурил. Запах дыма поплыл по комнате.

— Накроет тебя комендант, — пробурчал, не отрываясь от подушки, Роман.

— Волков бояться, в лес не ходить, — ответил Грег.

— Это когда ружьё есть, — подал голос Фёдор. — А на двуногих автомат хорош. Русский "калач".

— Наслышан, — согласился Грег.

— За курево визу не отнимут, — вступил Эркин. — Это не выпивка же, а так… Пустяки, я думаю.

— Ещё б комендант так думал, — хмыкнул Роман.

Не открывая глаз, Ив жадно слушал непонятную речь. Русский. Почему его не учили русскому языку? Говорят, трудный язык, но вот индеец же научился, свободно говорит, не запинаясь, он же не глупее…

…Чёрное беззвёздное небо, чёрная бесснежная как выжженная земля. И костёр. Они сидят у костра напротив друг друга.

— Кто я?

— Кого это теперь волнует?

Пляшущее пламя выхватывает из тьмы худое строгое лицо, плечи со следами споротых погон.

— Кем сам решишь, тем и будешь.

— Ты не знаешь…

— И не желаю знать, — решительно обрывают его. — Меньше знаешь, дольше живёшь. Понял?

— Но послушай, я же видел всё это! Это…

— Мало ли кто что видел. Либо помнить, либо жить. Живи.

Странный собеседник встаёт и уходит в темноту, а он остаётся у костра. Хочется спать, сами собой закрываются глаза, но спать нельзя. Спящий беззащитен. Либо замёрзнешь, либо сонного у костра прирежут. Одному тяжело, а этот тип… придёт, поговорит и снова уйдёт в темноту. Лицо знакомое, а где видел его — никак не вспомнить. И то в армейском придёт, то в форме СБ, то… Нет, это ветер, это только ветер. Индейцев здесь нет и быть не может. Они ушли, давно, сразу, как Империя простёрла свет цивилизации на дикие земли, а остатки загнали в резервации. Здесь нет резерваций, а чёрные ходят шумно, их легко услышать издали, а индейцы подкрадутся и… как хочется спать. И есть. Когда он ел в последний раз? Неважно. И он не плачет, это просто дым от костра разъедает глаза. Почему дым такой едкий? Он отобрал для костра только деревяшки, почему опять дым как на Горелом поле…

…Ив открыл глаза и рывком сел на кровати. Огляделся.

— Потревожили тебя? — спросил по-английски Грег.

— Нет, — Ив сглотнул и улыбнулся. — Приснилось вот…

— Бывает, — Грег выдохнул и взглядом проводил поплывшую к двери струйку дыма. — Над снами человек не хозяин.

— Да, — Ив обеими ладонями потёр лицо. — Дождь надоел как, — осторожно начал он разговор.

Грег согласно пыхнул сигаретой.

— Конечно, надоел. Сильно дороги развезло, не видел?

Ив сразу насторожился.

— Да, порядком, — ответил он неопределённо.

— Дороги развезёт, засядем здесь, — вздохнул Грег.

— От заявления до визы месяц при любой погоде, — вступил Фёдор. — Мороз, как там? На ужин не пора?

Эркин с трудом разлепил глаза и посмотрел на часы.

— Нет ещё. Опять цирк устроим, что ли?

— Нет, — сразу ответил Грег. — Часто его смотреть нельзя. Ты в настоящем-то цирке был когда?

— Нет, — ответил Эркин и улыбнулся. — Как бы я туда попал?

— Ну, до Свободы понятно, а потом? — спросил Фёдор.

— Я в Джексонвилле жил, там цирка не было.

Разговор шёл, как и начался, по-английски, и Ив рискнул спросить:

— А кино?

— И кино не было, хотя, — Эркин, припоминая, свёл брови, — болтали, вроде, чего-то, но цветных не пускали. А вот в Гатрингсе один сеанс для цветных был. Слышал, когда в комендатуру ездил.

— Не сходил?

— Нет. Не до того было. А ты?

Ив улыбнулся.

— Я ходил. Тоже до… — и запнулся, не зная, как назвать: заварухой, капитуляцией?

— А потом? — пришёл ему на помощь Фёдор. — Денег не было, или не до кино стало?

— Всё сразу, — благодарно улыбнулся Ив, только сейчас сообразив, что по легенде он ходить в кино не мог, не пускали туда угнанных. Что же делать?

Роман шумно зевнул и сел.

— Замололи, черти. У кого сигарета есть?

Ив осторожно перевёл дыхание: кажется, пронесло. Не заметили или не обратили внимания.

— А свои ты куда дел? — усмехнулся Фёдор.

Эркин молча достал из пачки сигарету и перебросил её Роману.

— Талон отоварю, верну, — буркнул Роман, прикуривая от истёртой самодельной зажигалки. — Всё-то тебе, Федька, знать надо. Прищемят тебе нос когда-нибудь.

— Ты смотри, как разговорился, — улыбнулся Фёдор.

Эркин прислушался к чему-то и щёлкнул языком. И только увидев удивлённые взгляды остальных, сообразил, что они не знают этого сигнала, и объяснил:

— Комендант идёт.

Сигареты мгновенно исчезли. Теперь и остальные услышали приближающиеся шаги. Дверь, против обыкновения, распахнули без стука. Комендант, особист, ещё двое из комендантского взвода, с автоматами. Чего это? Ив спустил ноги с кровати и обхватил обеими руками, прижал к своим коленям голову Приза. Эркин недоумевающе смотрел, как необычно, как-то странно встали вошедшие, и тут же нахмурился, вспомнив: так входили надзиратели, если опасались нападения. Нахмурился Грег, заметно напрягся Фёдор. Даже Седой Молчун заинтересовался и повернул голову.

— Стулов, выходите, — сказал комендант по-английски.

— В чём дело? — Седой Молчун медленно сел.

— Надо побеседовать, — улыбнулся особист.

Молчун с секунду смотрел ему в глаза и стал обуваться медленными плавными движениями. Стало очень тихо, и в этой тишине было слышно, как скрипит затягиваемый на ботинке шнурок. Все молчали, даже Приз не рычал, а сидел рядом с Ивом, положив голову ему на колени, и смотрел не на вошедших, а на одевающегося Молчуна.

— И вещи берите, — так же мягко сказал особист.

Тот молча вытащил из-под кровати свой мешок, выгреб содержимое тумбочки на кровать и стал укладывать. И уже собрав мешок, вскинув его на плечо, вдруг выдохнул:

— Значит, что? Рожей не вышел? Не нужен я России? Так?! — он говорил по-английски тихо, но с бешеной злобой в голосе. — Так шваль всякую уголовную… спальников, погань рабскую… выкормышей охранных, волчат недобитых… Им, значит, пожалуйста. А мне… я — русак, чистокровный, мне, значит, заворот, так?

— Вам будет дана возможность высказаться, — Олег Михайлович сделал короткий приглашающий жест, а пришедшие с ним бойцы слегка качнулись, указывая направление движения. — Идите, Стулов.

К двери Стулов должен был пройти между кроватями Эркина и Ива. Напряжённо щуря глаза, Эркин ждал. После слов о спальниках он был готов ко всему. Но Стулов не рискнул идти мимо Приза и обошёл стороной мимо кроватей Романа и Фёдора. Тихо прошёл, без звука. Мягко и быстро переместились бойцы, оказавшись вплотную к нему, зажав, но не дотрагиваясь, и так, втроём вышли в коридор, за ними особист. Последним вышел молчавший всё время комендант, плотно без стука прикрыв за собой дверь.

Белый до голубизны, Ив смотрел прямо перед собой остановившимися расширенными глазами. Все сидели неподвижно, словно только шевельнись — и придут за следующим, и этим следующим будешь ты. В кулаках курильщиков тлели забытые сигареты. И первым заговорил Грег:

— Ив, тебя ведь мальцом совсем угнали, так? Ну, раз язык забыл.

— Ну да, — кивнул Роман. — От родителей забрали, а там приёмники с распределителями, да приюты, то, да сё. Тут не то, что язык, имя с фамилией забудешь.

— Так переделывали на английский лад специально, — плавно вступил Фёдор.

— Да, — Эркин прокашлялся, восстанавливая голос. — У меня… жена. Она Женя, а по документам, ну, имперским, Джен.

— Во, точно Мороз, — Грег глубоко затянулся. — Ты как в Империю звался?

— Мэроуз, — ответил Эркин.

— Ну вот. А я Торманс, а правильно — Тормозов.

— Так что, не Ив ты, — сказал Роман.

— А Иван, — сразу подхватил Фёдор, — а Морган… Моргунов наверное.

— Да, Моргунов, — ответил за Ива Грег.

Ив хотел что-то сказать, но только вздохнул, как всхлипнул.

— Ты в Центральном когда будешь, последи, чтобы тебе правильно в бумагах записали, — Грег докурил сигарету и тщательно загасил окурок.

Ив молча кивнул, обвёл их влажно блестящими глазами. Фёдор плевком погасил свой окурок и встал.

— Пошли на ужин, мужики, — сказал он по-русски.

— Да, — согласился по-английски Эркин. — Пора ужинать, — и стал обуваться.

Из барака они вышли все вместе, у левой ноги Ива, как всегда, шёл Приз. На них поглядывали, но с вопросами не лезли, понимая, что сейчас ни до чего.

Когда Эркин подошёл к Жене, она только молча испуганно посмотрела на него. "И как это все всё уже знают?" — мимолётно удивился Эркин и, тут же забыв об этом, улыбнулся:

— Всё в порядке, Женя.

— Эркин, если что, — быстро и тихо говорила Женя, пока они шли в общей толпе к столовой, — ты не спорь, не задирайся. Я… мы всегда с тобой будем, вместе.

Алиса, сразу ставшая тихой и серьёзной, двумя руками держалась за его руку.

Ужин прошёл нормально, но чуть тише обычного. Ив сидел за одним столом с Фёдором и Грегом. И проходя мимо него к выходу, Эркин молча отдал ему свой хлеб, чего раньше не делал. Ив покачал было головой, но Эркин был уже у двери.

Как всегда он проводил своих до женского барака. Темнеть стало раньше, и фонари включали уже на ужине. Алиса убежала в комнату, а Эркин и Женя постояли немного, совсем немного, минут пять, не больше. Дождь. И поздно уже. Женя всё расправляла воротник его рубашки.

— Эркин, ты только осторожней, Эркин.

— Со мной всё в порядке, Женя.

— Эркин, что сегодня было в бане?

— Ничего, Женя. Этот… он упал, поскользнулся.

— Эркин, это ты коменданту скажешь. Я должна знать правду.

Она пыталась говорить строго, но губы у неё дрожали, а в глазах стояли слёзы. Эркину до боли остро хотелось поцеловать эти глаза, он даже нагнулся, но коснуться губами её лица не посмел.

— Женя… клянусь, ну… ну, я не знаю как… всё в порядке, Женя. Со мной всё в порядке.

— Господи, — Женя порывисто обняла его, прижалась щекой к его груди, — господи, ну, ни одного дня спокойного. Ладно, всё, — и так же порывисто отстранилась. — Всё, Эркин. Ты промок весь, простудишься, до завтра, Эркин.

Поцеловала его в щёку рядом с шрамом и убежала внутрь. Эркин дотронулся пальцами до щеки, словно мог нащупать след от поцелуя и пошёл в свой барак.

В их семнадцатой было полно народу. Сидели на кроватях, стояли в проходах.

— Ну, проводил своих? — встретил его Фёдор.

Эркин кивнул в ответ. На его кровати уже сидели шестеро, и он сел рядом с Ивом. Приз лежал под кроватью.

Говорили все сразу, перебивая друг друга и перемешивая слова на двух языках.

— Он с последней машиной приехал. Знает его кто?

— Нет, откуда?

— Не видали раньше.

— Нет, он не наш.

— Прибился откуда-то.

— Ладно, не об том речь.

— А об чём? Сегодня его, а завтра… Завтра кого? Тебя, меня?

— А есть за что? — хмыкнул Фёдор.

Минутная пауза, смущённые ухмылки и опять бестолковый мечущийся разговор.

— Дык того, на врага ж работали.

— А что, подыхать надо было?

— Ладно, дело прошлое, сейчас-то чего делать будем?

— А что?

— А наше дело телячье…

— Без пол-литры не решить.

— А чего решать-то? Чего мы можем?

— Как чего?! Нас вон сколько, это ж сила!

— Пошёл ты…! Сила, сила…

— Сила есть, ума не надо!

— У тебя ни того, ни другого.

— Я т-тебя…

— Остынь…

— Ну, чего заладил? Сила, сила… А куда её?

— Заступаться пойдёшь?

— Ага, аж бегу! Про пособничество не слыхал?!

— Да на хрена он нужен? Никто ж его не знает!

— За что взяли, не знаем.

— Так пойди, да спроси…!

Разговор шёл на такой густой смеси русской и английской ругани, что Ив, молча следивший за говорящими, если не всё понимал, то о многом догадывался.

— Ладно, — Грег прикурил от окурка новую сигарету. — Кто шибко боится, давай, дуй к воротам. Сколько на твоих, Мороз?

— Без пяти восемь, — ответил Эркин.

— Пять минут, чтобы смыться, — кивнул Фёдор. — Как раз хватит.

— У всех за плечами висит, — продолжал Грег. — На войне, что на фронте, что в тылу святых не бывает. Каждый за себя решает.

— Да куда ты от семьи побежишь?

— А некуда, так сиди и зубами не лязгай.

За общим шумом не заметили, как в открытых дверях встал комендант. Кто-то по-мальчишески ойкнул. Сигареты мгновенно исчезли в кулаках, но сизый дым, в несколько слоёв колыхавшийся под потолком, разумеется, выдавал их. Комендант молча внимательно осматривал собравшихся. И так же молча они ждали его слов.

— Нашли… Стулова, — сказал наконец комендант, закурил и продолжил по-английски. — Хороший человек, говорят, был. А дал промашку. Не посмотрел, с кем у одного костра спать лёг.

— А… этот? — спросил кто-то.

— Что этот? Стулов у него не первый. На большие сотни счёт идёт, — комендант взглядом нашёл Ива, еле заметно усмехнулся. — И ещё там много всякого. Профессионал.

— Серый? — требовательно спросил Грег. — СБ?

Комендант кивнул, ещё раз оглядел всех и ушёл.

После секундного замешательства стали расходиться под уже негромкий гул:

— Вот оно, значит, как… Да уж, тут в оба смотри… Ты смотри, как вышло…

Когда они остались впятером, Фёдор посмотрел на остальных.

— Ну, спать, что ли, будем, мужики?

— Не время для цирка, — буркнул Роман.

— Да уж, — кивнул Грег.

Эркин встал, взял своё полотенце. Обычный вечерний ритуал. И обычная шутка Фёдора, что Мороз потому краснокожий, что кожу смыл и мясо просвечивает. И последним выйдет по вечерним делам Ив, оставив Приза под кроватью тихой командой: "Ждать". Все уже лежат, так что… обойдётся.

Так всё и было. Войдя, Ив выключил свет и раздевался уже в темноте. Но обычного похрапывания не было. Лежали тихо, но не спали. Света со двора от незанавешенного окна хватает и свёрнутый рулоном тюфяк на кровати — чёрт его знает, как звать по-настоящему — всем виден. Ив лёг, скрипнув кроватью.

— Вот скажи, — заговорил Роман, — ведь в одной комнате жили, а не поняли.

— А сколько жили? — возразил Фёдор. — За три дня человека не узнаешь.

— А это смотря где, — немедленно ответил Грег. — На фронте человек сразу себя показывает.

— На фронте — да, — согласился Фёдор. — А здесь? Он вон три дня пластом пролежал и рта не раскрыл. Вот и пойди, узнай его!

— Молчать тоже можно… по-разному, — сказал Роман. — Чего уж теперь?

— Ладно, — Фёдор резко повернулся. — Парням что теперь делать? Этот гад на них теперь баллоны катит.

Разговор шёл по-английски. И Эркин ответил сразу.

— А что мне делать? Это правда, я раб…

— Заткнись! — перебил его Грег. — Был ты рабом.

— Ну, был, — согласился Эркин. — Так номер же не сотрёшь. Так… чего ж? Отберут визу — так отберут. Что я могу сделать?

— Не помирай до расстрела, — буркнул Роман. — Не за что тебя визы лишать. И тебя, Ив, слышишь? Если что, мы всё, что надо, подтвердим.

— Спасибо, — дрогнувшим голосом ответил Ив. — Только… не подставить бы вас.

— Не подставишь. Сколько тебе лет, Ив?

— Восемнадцать, — помедлив, ответил Ив.

— Уже есть или только будет? — по тону Грега чувствовалось, что он улыбается. — Ты ж малолетка ещё, — Эркин невольно вздрогнул, но в темноте этого никто не заметил, а Грег продолжал: — Если даже и докопаются до чего, то сын за отца не отвечает. Понял? А язык учи. Обойдётся когда, без языка тяжело.

— Да, я понимаю, спасибо вам…

— Всё, — Грег твёрдо, даже резко перебил Ива. — Всё, спим. И больше не треплем об этом. Фёдор, понял?

— Чего непонятного? Спим, так спим. Не психуйте, парни, всё нормально будет.

— А чтоб за одного всех не мотали, — сонно пробурчал Роман, — самим чиститься надо.

— Заткнись, — так же сонно ответил Грег.

— Учёного учить только портить, — согласился Фёдор и повторил: — Спим.

Наконец наступила уже настоящая ночная тишина. Ив слушал, как они засыпают. Он лежал, заткнув себе рот кулаком, чтобы не завыть, не закричать в голос…

…Распахнутая в свет и тепло дверь. И плоский чёрный с неразличимым лицом силуэт человека, загораживающего вход.

— Уходи.

— Куда я пойду?

— Твои проблемы. Чтобы русские из-за тебя, волчонка недобитого, меня мотали, хочешь? Не-ет, хватит. Твой папаша порезвился, а я отвечать буду? Нет, поищи другого дурака.

— Хлеба хоть дай. Я третий день голодаю.

— И отвечать за пособничество и укрывательство? Нет. Уходи.

Он поворачивается и уходит. В чёрно-белую ночь. За его спиной лязгает запорами и замками дверь. И он опять в темноте. Один. От голода кружится голова, болят обожжённые и обмороженные руки и ноги, всё болит…

…Холодный влажный нос прикасается к щеке. Ив протягивает руку, и мохнатый собачий лоб, тёплый и живой, тычется в ладонь. Да, спасибо Призу, он уже не один.

Ив вздохом перевёл дыхание, погладил Приза.

— Спать, Приз, давай спать.

Стуча когтями по полу, Приз забрался обратно под кровать. Ив перевернул подушку, лёг поудобнее, натянув на плечи одеяло. "Господи, если бы я верил в Тебя, я бы помолился Тебе, Господи, я не прошу помощи, я знаю, что до седьмого колена, про виноград и оскомину, я всё это знаю и принимаю, но, но… но, Господи, разреши… разреши мне жить по своему разумению, я сам… Только, Господи, сделай так, чтобы из-за меня больше никого… Они готовы идти хлопотать, просить за меня. Кто я им? Они же догадались, и они простили меня. Защити их…"

Ив невольно всхлипнул, сдерживая слёзы. Шевельнулся на соседней кровати индеец, и Ив замер, закусил подушку.

Эркин осторожно повернулся набок, спиной к Иву. Пусть выплачется парень. Когда вот так к горлу подступит, и выплачешься — станет легче. Как тогда, в имении, когда он понял, что перегорел, что кончен, что никогда ничего уже не будет, что… Он тогда лежал и плакал, закусив рукав рубашки, чтобы не разбудить Зибо. Зибо ни разу не выдал себя. Что не спит, что слышит его стоны. "Ты уж не держи на меня зла, Зибо, дураком я был. Умом понимал, что ты… Ладно, чего сейчас? Ты давно в земле. И ни разу не пришёл мертвяком, значит, понял, что я не со зла так с тобой, прости меня. Ладно, Зибо, всё у тебя позади, а у меня… Ты уж прости меня, Зибо, что не дожил ты до Свободы, не моя вина в этом".

Всхлипывания на соседней кровати затихли, и дыхание выровнялось. Значит, заснул. Эркин бесшумно потянулся под одеялом, напряг и распустил мышцы. Ничего. Что бы там ни было, он всё выдержит… Тёплая мягкая темнота всё плотней, как стёганое одеяло, которое было дома в Джексонвилле, ласково охватывала его. И он даже не заметил, что исчез не умолкавший эти дни шум дождя.

* * *

…— Серёжа, вставай.

— Ну, мам, ну, ещё минуточку.

— В школу опоздаешь, вставай.

Мама, я опять не вижу твоего лица, что случилось, мама? Я — Сергей Игоревич Бурлаков. Мой отец — Бурлаков Игорь Александрович, моя мать — Бурлакова Римма Платоновна, мои сёстры — Аня и Мила, Анна и Людмила. Мы живём в Грязине, на Песчаной улице, дом двадцать шесть. Это всё так, всё правильно, мама, да? Разве я ошибаюсь? Это же я, Серёжа, Серёжка-Болбошка…

…Еле заметная дрожь пробежала по лицу, чуть приподнялись и снова опустились веки, шевельнулись пальцы безвольно брошенных поверх одеяла рук, напряглись и расслабились пальцы ног…

…— Я не Болбошка!

— А кто?

Отец хватает его поперёк туловища и валит на диван. Он извивается, выдираясь из крепких, таких сильных и добрых рук.

— Вот я вырасту как ты…

— И что тогда?

— И тоже обзываться буду!

— Обзываться — это обзывать себя, да, папа?

— Верно, Аня. Возвратный глагол.

Ему удаётся вывернуться, и он с боевым кличем кидается на плечи отца, повисает на них, пытаясь того повалить. Взвизгнув от восторга, забыв, что она большая, Аня присоединяется к нему, и упоённо визжит, дёргая отца за ноги, Милочка. Втроём они наконец валят его, такого большого, пышноволосого, укладывают на диване и рассаживаются на нём в ряд гордыми победителями.

— Всё! Мы победили!

— Победили, победили, — смеётся отец, — втроём одного как не победить.

Смеётся и мама.

— Римма, спасай! — просит отец.

— Выкуп! — требует Аня.

— Выкуп! Выкуп! — кричат он и Мила в два голоса.

Мама приносит из кухни тарелку с горячими пирожками и выкупает отца. Конечно, один пирожок за такого большого и сильного — это мало, но Аня уже встала, а им с Милой вдвоём его всё равно не удержать. Они тоже встают. Отец садится на диван и, смеясь, смотрит на них…

…Элли осторожно протирает лосьоном исхудавшее, с запавшими щеками бледное лицо. Вот так. Бритый, он совсем мальчишка, даже симпатичный. Щетина очень старит.

— Ну, вот и хорошо, — она завинтила пробку на флаконе и погладила парня по щеке. — Какие мы красавчики теперь.

Он не ответил, но Элли уже и не ждала ответа. Как в сказке: не живой, не мёртвый. Может… может, для него и лучше оставаться таким. Пока он такой, Джимми он не нужен. Джимми… она его любит до… до потери пульса, как говорили девчонки в клинике, вот! Любит! Она же любит Джимми, любит, это настоящая любовь.

Элли сердито, будто с ней спорили, посмотрела на распростёртое тело и встала. Ей надо убирать. Джимми может приехать в любой момент. Она должна быть готова…

…Мамина рука гладит его по голове.

— Как ты оброс, Серёжа. Надо подстричь.

— Да ну, мам.

Мама прижимает его к себе.

— Ох, Серёжа. Что с нами будет?

— Мама, а где…?

— Молчи, — мамин голос становится жёстким. — Молчи, Серёжа. Ты уже не маленький и должен понимать.

Он кивает и плотнее прижимается к маме. Она обнимает их, всех троих. Они вместе. В комнате темно. А за окном моторы и тяжёлые шаги, и чужая, совсем чужая речь. Он не хочет её понимать. Не хочет. Они вместе. Мама, Аня, Мила и он. Аня, Мила, где вы? Мама! Где ты? Темно, не уходите, я не хочу, мама, Аня, Мила, куда вы? Я с вами, подождите меня…

…Элли прислушалась и, досадливо поморщившись, выключила пылесос. Наверняка ей почудилось, но надо проверить.

И замерла на пороге гостевой спальни. Он лежал поперёк кровати так, что белокурая голова свесилась и упиралась теперь в пол. Глаза широко открыты… Элли подбежала к нему, обхватила за плечи… Как, как это случилось? Тряпочное безвольное тело в её руках, но… но что-то же случилось. Она наконец уложила его, укрыла одеялом. Неужели он… возвращается, оживает?

— Ну вот, ну… — она гладит мягкие завитки, — если тебе что нужно, позови меня, тебе ещё нельзя вставать.

Светло-серые широко открытые глаза смотрят мимо неё, их взгляд так сосредоточен и внимателен, что она невольно оглядывается, желая проверить, что там. Но там голая стена. Что он там видит?

Элли поправила ему подушку и снова, не удержавшись, погладила по голове.

— Ну, лежи, отдыхай. Я ещё зайду к тебе.

И вздохнула…

…Чужая речь за окном.

— Серёжа! Аня! Скорее сюда.

— Что, мама?

— Тише. Сидите здесь и никуда не выходите.

— Но мы будем в саду.

— Нет.

— Что, и в сад нельзя?!

— Нельзя.

Голос у мамы строгий, а глаза испуганные. Её страх передаётся и им. Они молча садятся на диван рядом с Милой. Мама стоит пред ними в пальто и накинутом на голову платке.

— Мне надо уйти. Ненадолго. Никуда не выходите и сидите тихо. Аня, последи за Серёжей.

— Я сам за собой послежу.

Мама будто не слышит его. И уходит. А они остаются сидеть на диване в большой комнате, прижавшись друг к другу. Не читают, не играют, даже историй друг другу не рассказывают. Стемнело, но Аня не зажгла лампу, хотя мама ей это разрешает. Мила долго тихо плакала, а потом заснула между ними. Но она маленькая, ей всего пять лет. Как… как кому? Кому ещё было пять лет? Чёрт, как мотор ревёт, машина… машина у дома… Нет, нет, нет! Мама! Где ты, мама? Машина… мимо… мотор… Мама! Мама… мама…

…Когда Элли заглянула в комнату, он спал. Но… но его руки лежали теперь по-другому, не так, как она сама уложила их. Она это точно помнит.

* * *

Норма Джонс устало опустилась в кресло-качалку перед камином. Ещё один день позади. Что ж, им осталось меньше, чем было. Джинни уже легла. Бедная девочка, как изумительно она держится. Майкл был таким же. С виду воск, а стержень стальной. Майкл, я знаю, ты простишь нас. Мы едем к тем, с кем ты так упорно воевал. До конца. До своей смерти. Но… но Джинни там будет лучше, а ты, Майкл, ты завещал мне беречь Джинни…

…Уже поздно, давно пора спать, но она не может. Это их последняя ночь. Нет, не последняя, она не хочет!

— С тобой ничего не случится, Майкл, я знаю.

— Да, милая, — Майкл лежит на спине, глядя в потолок. — Милый мой пророк, судьба слышит просьбы, но делает наоборот.

Она приподнимается на локте.

— Ты стал верить в судьбу, Майкл?

— На фронте, Норма, больше не во что верить. Судьба зла и часто несправедлива. Но она никогда не обманывает. Норма, обещай мне.

— Конечно, Майкл. Всё, что ты хочешь.

— Норма, ты сделаешь всё, чтобы Джинни была счастлива. Нет, послушай. Война есть война. Я не лучше и не хуже других. Ни пуля, ни снаряд не выбирают. Если что-то случится со мной, если меня убьют…

— Нет, не говори так, Майкл!

— Не перебивай. Если меня убьют, ты будешь поступать так, как лучше для Джинни. Если надо, выйдешь замуж.

— Майкл!

— Нет, Норма, обещай. Делай всё, что нужно для Джинни…

… Норма вздохнула. Майкл уехал на фронт и не вернулся. Остался навсегда там. На Русской территории, в России. И вот русские убили его, а они теперь едут к ним. Но если, нет, раз Джинни там будет лучше, то она согласна. Может, и в самом деле, смена обстановки будет лекарством. Джинни так убедительно, так толково говорила в комендатуре, и здесь, и в Гатрингсе, что у них приняли заявление. По политическим мотивам… в связи с невозможностью проживания… на постоянное местожительство…

Норма опять вздохнула. Чужая страна, чужая кровь. Майкл говорил о русских, что те замкнуты, скрытны, беспощадны и безжалостны в ненависти. Но он с ними воевал. Джинни достала свои старые конспекты — всё-таки удачно, что она в колледже прошла факультативный курс русского языка, поистине затраты на учёбу всегда окупаются — набрала в библиотеке русских книг — после капитуляции их снова выложили в общий доступ — и теперь почти всё время читает, выписывает имена и названия. В школе она не была такой старательной. Но училась всегда хорошо. Джинни вообще всегда её радовала. Как её открытая и смелая девочка уживётся с русскими? И к тому же придётся жить бок о бок с цветными, с индейцами. Хорошо, если это будут индейцы из резерваций, там их как-то всё-таки приучали к цивилизации, а у русских, говорят, резерваций нет, там индейцы совсем дикие. Конечно, было много жестокости, несправедливости, но местные цветные в общем-то приучены знать своё место, и то… достаточно вспомнить зиму, когда русские объявили свободу всем рабам. И что началось. Уму непостижимо, как выжили. Но… но здесь тоже не жизнь. От одной мысли о переезде Джинни повеселела, оживилась, стала почти прежней. Да, именно такой она приехала в то лето из колледжа…

…Джинни вихрем врывается в дом и бежит к ней на кухню, бросив прямо на пол в гостиной сумку с вещами.

— Мама! Я нашла работу!

Джинни налетает на неё, целуя, обнимая и рассказывая. Всё сразу.

— Подожди, Джинни. Я, конечно, поздравляю, — она старается говорить строго, но Джинни только смеётся в ответ. — Но давай по порядку.

— Ох, мамочка, что в наше время главное? — Джинни озорно подмигивает, явно кого-то передразнивая. — Главное — это иметь связи. Вот через связи я и устроилась. На год. Домашней учительницей.

— А потом?

— Ну, мамочка, когда война, то так далеко не загадывают.

Джинни усаживается на свой любимый высокий табурет и рассказывает:

— Мама, ты помнишь Грейс Стрейзанд? Я тебе о ней писала и рассказывала.

— Ну, конечно. Такая серьёзная девушка.

— Да. А у неё младшая сестра Билли, учится в хорошем пансионе. У Билли есть подруга Марджи, и её родители ищут домашнюю учительницу для младшего сына и средней девочки.

— Кажется, я понимаю.

— Ну, конечно, мамочка. Я уже побеседовала с мистером Кренстоном и подписала контракт на год. Вот!

— Подожди, Джинни. Опять слишком быстро. Ну-ка, медленнее и по порядку.

— Ах, мамочка, да один год работы у Кренстонов даст мне… даст мне такие возможности…!!! — Джинни даже задохнулась на мгновение и продолжила чуть спокойнее, но с энтузиазмом. — А работа совсем не сложная. Правда, мальчику пять лет, а девочке уже девять, но бедняжка глуповата, так что я смогу заниматься сразу с двумя. И жить буду у них в имении, на полном обеспечении. Ну и зарплата, конечно. Мамочка, ты согласна?!..

…И, конечно, она согласилась. Кренстон — известная фамилия. И работа домашней учительницы вполне достойна и прилична. Отличное место для девушки, только-только закончившей колледж. Даже со всеми мыслимыми наградами, отличиями и степенями. Даже знаменитый на всю Империю, единственный такого уровня, Крейгеровский. Она согласилась, подтвердив контракт, ведь Джинни считалась ещё несовершеннолетний и родители имели право аннулирования. И Джинни через два дня уехала в Вальхаллу, графство Эйр, родовое имение Кренстонов. И писала ей такие оптимистичные, такие… счастливые письма. В одном письме проскользнуло упоминание о Хэмфри, младшем брате леди Кренстон, что тот был очень мил и приветлив с Джинни, восхищался её умом и преданностью работе. Конечно, это был не тот круг, ни о чём серьёзном и речи быть не могло, другой уровень, а все белые равны только в церкви и только перед Богом, но… но ей, конечно, было приятно. И радостно за Джинни. И страшно. Потому что всё катилось к концу. И конец был ужасен. Даже думать об этом невозможно. Да, она всё понимает. Леди Кренстон в первую очередь заботили её дети, у мистера Кренстона своя семья, каждому только до себя, и всё рушится, но… но так хладнокровно, так цинично бросить молоденькую девушку, фактически девочку, на расправу рабам, этим зверям, вырвавшимся на свободу… Бедная Джинни. Только подумаешь и сразу холодеешь. От ненависти.

Норма решительно встала. Пора спать. Они приняли решение. Всё это отныне должно стать прошлым. И думать об этом больше нечего.

Как обычно, она сначала зашла в комнату дочери. Джинни спала, разметавшись на постели, совсем как в детстве. Норма осторожно поправила ей одеяло, полюбовалась тихой улыбкой на лице её девочки и ушла в свою спальню. Обычный вечерний ритуал, ставшие бездумно автоматическими движения. Уже сидя на кровати, Норма в последний раз провела щёткой по волосам, положила её на тумбочку, поправила фотокарточку Майкла. Единственную уцелевшую. Они сфотографировались в день свадьбы. Её фотографию Майкл взял с собой, и она погибла вместе с ним. А те, что хранились в семейном альбоме… нет, не стоит об этом. Норма выключила свет и легла. Заявление у них приняли. Разумеется, дом они продадут. Мебель и большую часть вещей — тоже. Перевозка обойдётся слишком дорого, да и неизвестно, как они устроятся с жильём на новом месте. Деньги в этом плане надёжнее. Конечно, жаль вещи. Особенно те, которые покупались и выбирались вместе в Майклом, но… но это только вещи. Не больше, чем вещи. На новом месте всё заново, всё новое.

Норма закрыла глаза и заставила себя заснуть.

* * *

Ночью в госпитале совсем тихо. Тише, чем в тюрьме. И просыпаясь вдруг ночью, Чак лежал без сна и слушал эту тишину. Под его плечом пластина с кнопкой. Это парни придумали на ночь подсовывать её так, чтобы он, повернувшись набок, мог нажать кнопку и вызвать их. Не нужно ему, чтобы они сидели у него в палате всю ночь напролёт. Пусть они там, в дежурке, занимаются своими делами, а он… он сам по себе. Ладно. Парни хлебнули своего, он — своего, каждый горел по-своему. Парни говорили, что когда кончаются боли, то на всё уже плевать и жить неохота. Да, он помнит эти тряпочные, безвольно катающиеся под ударами тела. И ждал, когда и у него это начнётся. Но нет. Только усталость. Руки совсем не болят и не чувствуют ничего. И не шевелятся. Только если на массаже парни нажимают ему на точки. А толку… таблетки, уколы… он не спорит, не сопротивляется. Но ему не всё равно, просто таблетку засовывают прямо в рот, а шприц ему не выбить. Так что… кормят, не бьют, ничего не требуют, не жизнь, а лафа, только от этой лафы выть хочется.

— Чего не спишь?

Чак поднял на вошедшего глаза, чуть дёрнул углом рта в улыбке.

— Ты чего? Я тебя не звал.

— Я не мертвяк, — усмехнулся Крис, — от меня этим не избавишься, — и уже серьёзно: — Шёл мимо, слышу: не то дыхание.

— Слушал? — прищурился Чак.

— Слышал, — твёрдо поправил его Крис. — Болит что?

— Ни хрена мне не болит, — тоскливо ответил Чак.

Синий свет из коридора через верхнюю часть двери освещал палату. Крис переставил стул и сел на него верхом, положив руки на спинку.

— "Чёрный туман" — страшное дело, — голос Криса звучал ровно, без этого, выводившего из себя участия.

И Чак спросил:

— Ты долго горел?

— Долго, — кивнул Крис. — Думал: загнусь, — и улыбнулся воспоминанию. — На врачей с кулаками лез. Хотел, чтоб пристрелили.

— И как? — с интересом спросил Чак.

— Как видишь, — тихо засмеялся Крис. — Живой.

— Слушай, — вдруг попросил Чак, — вытащи ты эту хренотень из-под меня. Шевельнуться боюсь.

Крис протянул руку и забрал кнопку, положил на тумбочку.

— Гэб как, не загорелся ещё?

— Сходишь к нему завтра, сам посмотришь.

Чак покачал головой.

— Не пойду. Опять сцепимся.

Крис кивнул.

— Слушай, понять не могу, чего вы поделить не можете?

— Сам не знаю, — усмехнулся Чак. — Слушай, а у тебя как? Ну, паралич, остался?

Спросил и затаил дыхание: вдруг Крис подумает, что в насмешку спрашивают. И тогда всё. Ведь что не по ним, просто встают и уходят. Но Крис ответил так же спокойно и серьёзно.

— Трахаться не могу, а остальное в норме.

— И… и не хочется? — осторожно спросил Чак.

Крис строго посмотрел на него, но заставил себя улыбнуться.

— Веришь тому, что беляки про нас трепали?

Чак почувствовал, как щекам стало горячо от прилившей к ним крови, прикусил губу, пересиливая рвущееся наружу ругательство. И неожиданно для самого себя вдруг сказал:

— Про нас тоже много врали. Думаешь, житуха наша слаще была?

Крис пожал плечами.

— Тебя во сколько отсортировали? Ну, в палачи.

Чак сердито дёрнул головой.

— Ты… ты хоть знаешь, по правде, кто мы? Мы — телохранители. Защищать должны. Ну, если лезет кто с ножом там или с пистолетом, вырубить его, стервеца, на хрен, чтоб не трепыхнулся. А ты… палачи, палачи, заладили! А вы…

— А мы для удовольствия, — кивнул Крис. — Ублажить, приласкать, ну, а дальше что? Вам на тренировку?

— А как нас кончали, ты знаешь? — Чак на мгновение крепко зажмурился. — И ладно бы если за дело. Ну, руку сломал или заболел, ну, это уж положено, а то… узнал, увидел, понимаешь, слишком много, или скажем…

— Убил не того, — закончил за него Крис.

— Это-то как раз ничего, — досадливо катнул голову по подушке Чак. — Без приказа, оно, конечно, но выкрутиться можно. А то… и того, на кого указали, и как велели, ну, всё по приказу сделал, а всё равно… финиш.

— А говоришь, не палач, — усмехнулся Крис. — По приказу убивает кто?

— А трахает по приказу кто? — язвительно спросил Чак. — Ну, ты без приказа хоть раз с бабой был?

Крис очень серьезное смотрел на него.

— Меня отобрали в спальники в пять лет. А тебя… скольких ты убил до той сортировки?

— А ты не убивал?

Крис медленно раздвинул губы в улыбке.

— Не виляй, Чак. Ты знаешь, о чём я.

— Ну, ладно, — помедлив, согласился Чак. — Ладно. Понимаешь, я… я мечтал… хоть раз, хоть одного… по своей воле, по своему желанию. А ты так не мечтал? По своей воле… не по приказу…

Крис задумчиво покачал головой.

— Что толку мечтать о несбыточном? Нас очень… строго держали. Две недели, ну, месяц, и торги. Чтобы не привязывались, понимаешь?

Чак кивнул.

— А сейчас?

— Не трогай этого, — тихо ответил Крис.

— Ты… ты не злись, я не хотел, — так же тихо ответил Чак. — Тебе всё-таки лучше, чем мне. Без… этого проживёшь, а без рук… ну, сколько меня ещё здесь держать будут? А надоем я им, тогда что? Милостыню просить? Я безногих видел, нищих. Белые, после ранений, просят, понимаешь, даже… даже у меня просили. Один безрукий, фуражку свою в зубах держал, на лету ловил, на потеху. И мне что, рядом с ним? Слушай, не хочу я этого. Чёрт, — Чак перекатил по подушке голову, длинно безобразно выругался. — Не злись, не на тебя. Как подумаю об этом, так… к сердцу подступает. Понимаешь? Если б кто только знал, что со мной, со всеми нами он делал, он… Я верил ему, мы все поверили, а он… он предал нас. И потом… Ты знаешь, что это такое, когда тебя, клятву твою продают и деньги при тебе считают… — Чак задохнулся непроизнесённым, частыми судорожными вздохами перевёл дыхание, покосился на Криса. — Ладно. Спасибо, что не заводишься.

— Я в реанимации когда дежурю, — задумчиво сказал Крис, — тоже много чего слышу.

— Где дежуришь? — переспросил Чак.

— В реанимации, — повторил Крис и тут только сообразил, что сказал это слово по-русски. — Я не знаю, как это по-английски, но там тяжёлые лежат, после операций, ну…

— Понял, — кивнул Чак. — И там тоже… ухаживаешь?

— В общем-то, да, — согласился Крис.

— Не противно тебе за беляками… ухаживать?

— Они не беляки. Кожа белая — ещё не беляк.

Спокойное убеждение в голосе Криса заставило Чака с интересом посмотреть на него.

— Та-ак. Сам допёр или подсказали?

Крис пожал плечами.

— Не думал об этом. Как-то само дошло.

— И какой же белый — не беляк?

И по-прежнему спокойный голос.

— Сам понимаешь. Не дурак же ты, не малец на первой сортировке.

Чак кивнул и замолчал. Крис ни о чём не спрашивал, но и не уходил. Совместное молчание не было враждебным, но каждый думал о своём и по-своему. Наконец Чак снова заговорил:

— Ты… клятву… давал?

Крис молча кивнул.

— И… как?

— Моя клятва не нужна, — глухо ответил Крис.

— Не принял?! — Чак рывком сел на кровати.

— Нет, не понял. Не знают здесь, что это такое.

— Ты… ты уже здесь, русскому клялся? Слушай, зачем? Ты ж… говорил, что свободный

— Свободный, — кивнул Крис. — Я тогда ещё не знал этого. Мне сказали, я не поверил, думал: ловят. Ну…

— Да знаю я все эти штучки беляцкие. И что, сам поклялся, ну, по своей воле?

— По приказу не клянутся, ты что? — удивился Крис.

— Да, — Чак дёрнул плечами, — всяко бывает. Так подстроят, что поклянёшься вроде сам, а на деле… Ну, и как ты теперь?

— А никак. Клятву только смерть снимает.

— То-то и оно, — Чак снова лёг, задёргал плечами, пытаясь подвинуть одеяло.

Крис встал, поправил ему одеяло и снова сел.

— Я от своей клятвы не отказываюсь. И не откажусь.

— Я тоже… не могу. Она до смерти, — Чак облизал губы.

— Дать попить?

Чак медленно кивнул. Крис снова встал, взял с тумбочки стакан с водой, осторожно, аккуратно поддерживая Чаку голову, напоил его. Чак пил маленькими, медленными глотками, прокатывая воду по нёбу и горлу. И, допив, выдохнул:

— Спасибо.

— На здоровье, — улыбка Криса блеснула в синем сумраке. — Давай, поспи теперь.

— Я и так целыми днями сплю, — усмехнулся Чак. — Ладно, иди, подрыхни тоже.

— Ты смотри, какой заботливый?! — весело удивился Крис.

И Чак улыбнулся в ответ. Не смог не улыбнуться. Когда за Крисом закрылась дверь, утомлённо опустил веки. Тяжело, когда вот так за языком следишь, и не с беляком, а со… своим, да, чёрт, ведь свои они ему, никуда не денешься. Хотя они — спальники, а он — телохранитель… А номера у всех одинаково прошлёпаны. Ладно, что будет, то и будет, ничего он сделать уже не может.

Проходя мимо палаты Гэба, Крис прислушался. Вроде спит. Ну и хорошо. Может, ночь спокойная будет.

В дежурке уютно сипел чайник и Андрей, мучительно шевеля губами, разбирал заданный к следующему занятию текст. На стук двери поднял голову.

— Дрыхнут?

— Оба, — Крис подошёл к чайнику, осторожно пощупал. — Давно поставил?

— Не очень. Слушай, ты русский сделал?

Крис кивнул и устало сел на диван.

— Списать не дам. Сам разбирайся.

— Я и не прошу, — обиженно ответил Андрей и снова уткнулся в книгу. Но долго молчать не смог. — Слушай, ты на документ как записался?

Крис улыбнулся.

— Кириллом. Кирилл Юрьевич Пашков.

Андрей на секунду свёл брови, тут же улыбнулся и кивнул.

— Ага, понял. Красиво получилось. А я фамилию Кузьмин взял. Как у того… сержанта. Юрий Анатольевич по карте моей проверил, того сержанта Андреем Кузьминым звали. Он бы не был против, как думаешь?

Крис кивнул и улыбнулся. Все они, кто решил уехать в Россию, оформляя документы, брали русские имена. И друг с другом теперь старались говорить только по-русски, а если не получалось, то чтоб английских слов было поменьше.

Андрей отложил книгу и пошёл посмотреть чайник.

— Закипел. Давай чаю попьём.

— Давай, — Крис встал, преодолевая усталость.

Вдвоём они накрыли стол, разлили по чашкам чай. Это доктор Иван, Иван Дормидонтович, увидел как-то, как они, стоя, пьют впопыхах, и сказал, чтобы ели нормально. Давно это было. И вот, в привычку вошло. Накрытый стол, чашки с блюдцами, тарелки для печенья, даже варенье или джем не из банки, а из блюдечка или… как её… розетки.

— Вкуснота, — Андрей облизал ложку. — Слушай, они ж не заперты, а ну как опять сцепятся?

— Сцепятся, так разнимем, — улыбнулся Крис.

Андрей тоже улыбнулся, аккуратно надкусывая с угла печенье.

— Разнимем, конечно. Я одного не могу понять, Крис, извини, Кир, так? — Крис кивнул, и Андрей продолжил: — Я понять не могу, чего они так друг на друга кидаются, ведь оба…

— Стравили их, я думаю, — задумчиво ответил Крис. — Вот они остановиться и не могут. Мы ведь тоже… кидались. И тоже… не сами это придумали. Ты вспомни, как нас стравливали.

Как всегда, говоря о прошлом, они перешли на английский.

— Так, конечно. Ещё в питомнике, я помню, — кивнул Андрей.

— И потом, по распределителям. Да и по Паласам. Я один раз в общем был. Знаешь, с двумя входами.

— Слышал, — Андрей допил чашку, потянулся было опять к чайнику, но передумал. — Крис, тьфу ты… Кир, но это ж когда было, а здесь…

— И здесь, — перебил его Крис. — Поумнели потом, правда, а в начале… Еле из "чёрного тумана" вылезли и пошли считаться: кто эл, а кто джи.

— Ага, — улыбнулся Андрей. — Тётя Паша нас тогда тряпкой мокрой разгоняла. Но… но это уже не всерьёз было. В душ уже вместе ходили, и что? Хоть кого уронили? Нет. И в палатах, а по комнатам когда разбирались, уже не смотрели на это. Слайдеров тоже возьми. Один джи, а двое элы. И ничего.

— Я ж говорю, — Крис ложечкой выбрал из розетки последние капли варенья. — Поумнели.

— Не сразу, но поумнели, — согласился Андрей. — Ещё по чашке?

Крис покачал головой.

— Нет, пожалуй. Я полежу, подремлю.

— Валяй, конечно, — кивнул Андрей. — А я уберу сейчас.

Крис встал и перешёл к дивану, лёг, свесив на пол ноги и привычно закинув руки за голову, закрыл глаза. Он слышал, как позвякивает посудой Андрей, но звуки удалялись всё дальше, становились глуше…

…Смена выдалась тяжёлой. Три беляшки — совсем девчонки, неумёхи сопливые, сами не знают, чего им нужно — взяли двоих: его и смешливого мулата из соседней камеры. Раньше они вместе никогда не работали, два на три и с опытным напарником бывает непросто, а вот так … К тому же поганец вообще только одной занимался, бросив на него двух других. Он старался, конечно, но одному с двумя, да ещё когда одна перед другой выпендривается, это уж очень тяжело. И как со смены добрался до душа, убей, не помнит. Да ещё надзиратель дубинкой прошёлся, клиентки, видишь ли, не очень довольны, хорошо, хоть без тока обошлось. Ополоснувшись и придя в себя, стал искать мулата. Посчитаться за подлянку. Всю душевую обошёл, а тот как сквозь пол провалился, сволочь этакая. От злобы, от усталости и боли после дубинки он врезал по шее самозабвенно плескавшемуся под душем чернокожему мальцу-джи и занял его место, отобрав заодно и мыло. Тот, увидев старшего и эла к тому же, и пискнуть не посмел, покорно ждал, пока освободят душ, бросив на полу обмылок…

Крис, не открывая глаз, улыбнулся неожиданной мысли: а не Андрей ли это был? Да, тот Палас был общий, элы и джи часто сталкивались, надзиратели больше следили за тем, чтобы спальники-элы не пролезли к спальницам-джи — вот беляки тупоголовые: да кому это траханье после смены нужно?! — а за остальным следили не так строго. Короткие, зачастую беспощадные стычки… Нет, не стоит и вспоминать. Крис с невольным стоном открыл глаза.

Андрей сидел за столом и читал, из вежливости сделав вид, что ничего не слышал. Но Крис сказал сам:

— Я стонал?

— Лежишь неудобно, — Андрей прижал пальцем нужную строчку и поднял глаза. — Разуйся и ляг нормально. И не будет ничего сниться.

Крис оттолкнулся от дивана и сел.

— Нет. Опять… Палас увидел. Последние смены тяжёлые были.

— Я тоже… всё помню, — Андрей смотрел прямо перед собой широко открытыми глазами. — Не хочу вспоминать, а помню. А если приснится… Тебе хорошо, ты один. А нас трое. И то один ночью кричит, то другой, то сам.

— А расселиться не думаете? — тихо спросил Крис.

Андрей покачал головой и снова уткнулся в книгу. Крис потёр лицо ладонями и встал. Нет, надо как-то разогнать эту тяжёлую дрёму. Он ослабил завязки на халате, сцепил руки на затылке и медленно выгнулся, встал на арку, коснувшись макушкой пола, выпрямился и, раскинув руки, погнал по телу волну.

— Ты бы разделся, — сказал, не отрываясь от книги, Андрей. — А то порвёшь, потом зашивать замучаешься

— Мышцу не порву, а остальное зашить нетрудно, — усмехнулся Крис.

Как всегда мышечное напряжение сняло усталость, и даже настроение улучшилось. Андрей, поглядев на него, отложил книгу и встал.

— Давай на пару.

— А учить потом будешь? — поинтересовался Крис.

— Ночь длинная, к утру выучу, — улыбнулся Андрей.

Парная растяжка, когда сцепляются друг с другом, дело непростое, а если к тому же один намного старше и потому тяжелее, то и просто трудное. Но Крис был осторожен, а Андрей очень гибок. Конечно, дежурка — не зал, и места мало, и одежда мешает, но проработались они как надо, ничего не уронив и ни разу ничем не нарушив госпитальную тишину. Потом умылись холодной водой. И Андрей снова сел за книгу, сам себя подтащил и ткнул лицом в страницу. Крис улыбнулся и достал журнал. Этот журнал со множеством картинок и подписями к ним дал ему доктор Иван со словами:

— Что непонятно, запоминай. Я потом объясню.

И теперь Крис разбирал подписи, шевеля, как и Андрей, губами и шёпотом проговаривая особо трудные длинные слова. В основном названия были несложные. А где непонятно, там картинка объясняет. Гроза… мартовский день… взморье…. Что это такое: в-з-мо-рь-е? Ну и словечко. На картинке… вода до горизонта, бело-жёлтый песок, два белоголовых голых мальца бегут по мелкой воде. Мальчики маленькие, ещё до первой сортировки. Взморье…. Есть слово "море", так может, это просто берег моря? Надо будет спросить. Сосны… ну, это понятно.

— Крис, тьфу, Кир, ты чего смотришь?

— Россию, — ответил, не поднимая головы, Крис. — А ещё раз спутаешь, по шее дам. Чтоб запомнил.

Андрей рассмеялся этому обещанию, как шутке. Крис и сам знал, что это не всерьёз, да и сам вовсю путает. Но не сказать нельзя. Раз смолчишь, два смолчишь, а на третий сам получишь.

Андрей наконец закончил читать страницу, достал тетрадь и стал выписывать ответы на вопросы. Писал он медленно, наваливаясь грудью на стол. Крис легонько шлёпнул его между лопаток и тут же получил ответный шлепок. Это тётя Паша, когда они, вставая из "чёрного тумана", начинали есть, уже сидя за столами, требовала, чтобы сидели прямо, ели спокойно.

— Ты чего, как ворованное, заглатываешь? — приговаривала она, небольно шлёпая по спине. — Ешь по-людски.

Ешь спокойно, голым не ходи, глаза прямо держи… и всё время " по-людски", "по-человечески". И доктор Юра так говорил, и доктор Иван, и остальные… Однажды Крис не выдержал и спросил доктора Ивана:

— А раб не человек?

И удивился тому, как обрадовался доктор его вопросу.

— Андрей, — Крис оторвался от картинки, на которой лес был весь белым от снега. — Ты помнишь, как в первый раз с белыми за столом сидел?

Крис спросил по-английски, и Андрей ответил так же.

— Помню. Только это не за столом было. Меня тогда у тех сволочей отбили, и сержант мне сначала дал хлеба и попить из фляги, а потом… потом все к полевой кухне, — Андрей стал перемешивать русские и английские слова, — пошли. Я ещё не знал, что это такое. Мне говорят, я не понимаю ничего, и болит всё, меня те беляки только мордовали. Ну, мне сержант рукой махнул, показал, чтобы я с ними шёл. Я послушался. Всем в котелки супу налили, густого, чуть пожиже каши, и хлеба дали. Я стою, жду: может, кто даст мне доесть или хоть котелок вылизать. А тут мне опять сержант помахал, я подошёл, и повар мне котелок подаёт и два ломтя хлеба. Чёрного. Но всем такой давали, — Андрей улыбнулся. — Я решил, что надо отнести. Ну, что это сержанта паёк, он свой котелок повару протягивал, я видел, и тот налил ему. Я взял котелок, он горячий, я его двумя руками держу, ладони грею, и на сержанта смотрю: куда нести прикажет. Все уже сидят вокруг, прямо на земле, нет, там брёвна какие-то, обломки всякие, ну, развалины, понимаешь? Кто где сидит. И едят. Я запах чую, аж ноги подкашиваются, — Андрей засмеялся воспоминанию, Крис понимающе кивнул. — Ну, стою, думаю: долго ещё надо мной измываться будут? Мне говорят что-то, на рот руками показывают, а я… ну, ничего не понимаю. Потом один по-английски говорит: "Это еда. Ты есть. Это есть".

— Тут ты понял, — засмеялся Крис.

— Это и дурак-работяга поймёт, — ответно засмеялся Андрей. — Ну, я смотрю на сержанта, он кивает мне, улыбается. Я и понял, что можно. Ну вот.

— Сразу и набросился?

— Нет, — Андрей покачал головой. — Я ж видел, что им такую же еду дали. Вот и ждал, чтоб сержант хоть губами коснулся.

— Ну, понятно, — кивнул Крис.

Это с ними со всеми было. Как из "чёрного тумана" вышли, так сразу вспомнили, кто они такие и что им положено, а что запрещено, и соблюдали всё… до смешного. После горячки боли уже не так боялись, тут был другой страх. Их вылечили, нет, дали перегореть и оставили жить. Зачем? Зачем русским перегоревшие спальники? Никто не произносил вслух страшное слово "исследования", но все его помнили и боялись. Боялись хоть чем-то прогневить новых хозяев.

— Ну и как? — спросил Крис. — Дождался?

— Нет, конечно, — улыбнулся Андрей. — Они же не знали об этом, откуда им знать? Мне ещё раз сказали, чтобы я ел, я и послушался. Где стоял, там и сел. Хлеб сразу заглотал, суп через край выпил, и стал гущу руками выбирать. Тут сержант опять подошёл, ложку мне дал.

— Ты, небось, шарахнулся, — насмешливо улыбнулся Крис.

— Ну! Не то слово. Но самый… — Андрей на мгновение задумался и щегольнул недавно усвоенным словом, — самый прикол после был. Я, значит, всё съел, котелок вылизал.

— Языком? — удивился Крис.

— Руками всё выбрал. Он же армейский, плоский, голова не влезает, — деловито объяснил Андрей. — Ну, они смотрят на меня, улыбаются, смеются. Ну что, жратву отрабатывать надо. Те-то, сволочи, меня и не кормили, так, что сумею стянуть, пока они дрыхнут, то и моё. А тут… и хлеб, и суп.

— И ложку ещё.

— И её, — кивнул с улыбкой Андрей. — Ну, я котелок с ложкой отставил, встал и подошёл к ним. Раздеваться надо, а у меня болит там всё, еле ноги передвигаю, а их много. Ну, я и стал им объяснять, что я, дескать, руками и ртом им полное удовольствие сделаю, а там, если можно, не надо, больно очень.

— Расхрабрился ты, — покачал головой Крис. — Они тебя не побили, когда поняли?

— Когда поняли, один замахнулся. Я на землю сразу и к сержанту на карачках. За сапоги его уцепился. Я же его хозяином посчитал.

— Заступился?

— Да, — кивнул Андрей. — И… и сказал мне, что ничего такого им от меня не нужно, — у Андрея дрогнули губы. — В первый раз меня за так накормили. И смотрели… не зло, не насмешничали. И потом… никто меня никак не тронул. Ни бить, ни того, другого.

— А сержант? — тихо спросил Крис.

— Ладно, тебе скажу. Он… он по голове меня погладил раз, по волосам. Ну… ну, не знаю, как сказать, но не так, без этого.

Он уже давно незаметно перешёл на русский, а по-русски они и слов этих, что любой спальник узнаёт и на всю жизнь запоминает в свой первый питомнический год, не знали.

— Я понял, — кивнул Крис. — Да, можно это первым разом посчитать.

— А ты?

— А я уже здесь, со всеми. Когда нас к столовой стали приучать. Помнишь, доктор Юра когда водил?

— Конечно, помню, — засмеялся Андрей и вдруг перешёл на английский: — Ну, и долго ты под дверью ушами хлопать будешь?

Крис, давясь от смеха, показал оттопыренный большой палец. Из-за двери не доносилось ни звука, но они оба знали, что Гэб, подслушивавший их разговор, уходит. И почувствовав, что остались одни, дали себе волю. Хохотали до слёз, до боли в животе. Самым смешным было то, что говорили-то они в основном по-русски, так что подслушать палач-сволочуга подслушал, а вот понять…

— Здорово, — наконец смог выговорить Андрей. — Ну и здорово же получилось.

— Точно, — отсмеявшись, выдохнул Крис.

Они ещё повеселились, показывая друг другу в лицах, как эта сволочь палаческая слушает, ни хрена не понимая, и наконец вернулись к прерванным занятиям. Смех смехом, но, что задано, надо сделать.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Проснувшись, Эркин не сразу понял, что изменилось. Что-то было не так. Похрапывания, вздохи, сонное сопение… но… но чего-то нет. И вдруг он сообразил: дождь! Вернее, его нет. Нет ставшего за эти дни привычным шума дождя. Да, точно. Он как раз засыпал, и капли перестали щёлкать по козырьку над окном. Эркин открыл глаза. Утренний ещё синий сумрак заливал комнату, но был другим — на ясную погоду. Эркин сцепил на макушке пальцы и потянулся, выгибаясь на арку. Приз под кроватью Ива пошевелил ушами на скрипнувшие под Эркином пружины, но головы не поднял. Проверяя себя, Эркин откинул одеяло и в одних трусах подошёл к окну. Ладонью протёр запотевшее стекло. Большая лужа за окном была гладкой, значит, ни дождя, ни ветра. Здорово. И небо, вроде, чистое. Хорошо-то как! Он вернулся к кровати и сел. То ли ещё часок поспать, то ли, пока все спят, сходить в уборную и трусы постирать? Вообще-то… одни на нём, другие сохнут, третьи чистые в тумбочке.

Лежащий ничком Ив поднял голову.

— Утро уже?

— Рано ещё, — ответил Эркин, как и спросили — по-английски.

Ив кивнул, вернее, уронил голову на подушку, но тут же поднял её.

— А… а по-русски как это будет?

— Что? — не понял Эркин.

— Ну, что ты сказал. Что ещё рано.

— А-а, — и Эркин повторил сказанное по-русски.

"Рано" у Ива получилось сразу, но с "ещё" он справился только с пятого захода. И то не совсем.

Урок русского разбудил остальных.

— А позже не могли? — пробурчал Роман.

— С утра лучше учится, — засмеялся Фёдор. — Никак дождь кончился?

— Точно, — Эркин привычно под одеялом переодел трусы и стал одеваться.

Начиналось утро. Грег, как всегда, проснувшись, сразу закурил. Ив тоже встал и оделся. На пустую кровать никто не смотрел и о бывшем соседе не заговаривал. Будто и не было никого и ничего.

На завтрак шли уже, когда на земле лежали длинные утренние тени. Было тихо, солнечно, но холодно. За ночь лужи схватило тоненьким прозрачным ледком, дыхание и слова вырывались изо рта паром. Вывернулась из толпы и ткнулась в ноги Алиса. Гомонила, вертясь между взрослыми, детвора. Эркин, с висящей на его руке Алисой пробился к улыбающейся Жене, улыбнулся ей. Она поправила ему воротник рубашки.

— Хорошо как, правда?

— Да, — радостно согласился Эркин.

Их уже втягивало в дверь столовой. Талон, поднос с обычным утренним набором. Женя, как всегда, беспокоится, хватает ли ему, пытается отдать свой хлеб, он, тоже как всегда, отказывается, уверяя, что сыт. Уже привычный и потому вкусный неизменный чай с булочкой. И они вместе со всеми встают из-за стола. Эркин быстро собирает и относит на стол для грязного их посуду.

Солнечный холодный воздух приятно обжигал лицо. Они стояли на лагерной площади и оглядывались. И тут Женя увидела, как в приоткрытые ворота вышел Ив со своим Призом.

— Это он куда? — тихо спросила она Эркина.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Он трижды в день так на час, два уходит.

— Гулять наверное, — задумчиво сказала Женя. Алиса уже убежала к своим приятелям, и они стояли вдвоём. И вдруг Женя радостно улыбнулась. — Знаешь что, мы сейчас пойдём гулять!

— Что? — растерянно переспросил Эркин.

— Гулять, — повторила Женя. — Выйдем за ворота и часок, другой погуляем вокруг.

— В город пойдём?

— Да ну его, — отмахнулась Женя. — Я сейчас только шаль надену и Алиске… что-нибудь, чтоб не продуло. Подожди, я быстренько.

И убежала в женский барак, громко на бегу окликая Алису.

Эркин остался стоять на лагерной площади. Что ж, раз Жене хочется… да и тихо вокруг лагеря, никто к ним не сунется. Тот, плоскомордый, из лагеря свалил. В курилке трепались, что ушёл за ворота и с концами, даже вещи так и бросил. Ну, правильно, так ведь тем вечером и решили, что самим чиститься надо, а то сволочь одна, а всех замарает. Так что… а если кто из местных, то отбиться недолго, про мины даже не слышал, сняли давно, или и вовсе их тут не было. И если кто их вдвоём и увидит, так тоже не страшно: они уже не в Алабаме, здесь русские законы. Надо будет только поближе к лагерю держаться, и если что, Женя с Алисой к воротам побегут, а остальное он на себя возьмёт, задержит, пока солдаты выбегут.

— А вот и мы!

Эркин вздрогнул и обернулся. Женя, уже в белой шали, держала за руку Алису и улыбалась.

— Пошли?

— Да, — кивнул Эркин. — Пошли.

Алиса сразу ухватилась за его руку. Вот так втроём они и подошли к воротам.

— Гулять? — улыбнулся им солдат у открытой створки, проверяя пропуска.

— Да, погуляем немного, — счастливо улыбалась Женя.

— На здоровье, — кивнул солдат.

За забором было так же холодно и солнечно, но более ветрено. Тропинки слишком развезло и залило, и потому пошли по дороге. Алиса вырвала руки и вприпрыжку побежала вперёд. Женя взяла Эркина под руку, и он на мгновение задохнулся от обдавшей его горячей волны.

— Нет, держи руку вот так, — поправила его Женя. — Хорошо как, что дождь кончился, правда?

— Да, — кивнул Эркин. — Хорошо.

— Вот приедем на место, устроимся, — Женя заговорила тем напевным голосом, каким раньше рассказывала Алисе сказки, а теперь — когда говорила об их будущем. — И будем ходить гулять каждое воскресенье. Все вместе.

Эркин молча кивнул. Конечно, будут, раз Женя считает, что так нужно.

— Эркин, ну, чего ты молчишь? — Женя, наконец, обратила внимание на его молчание.

— Я не знаю, что говорить, Женя, — тихо ответил Эркин. — Мне… мне так хорошо. Мы вместе… уедем… Женя, мне… мне везде хорошо, где ты.

Женя прижала его локоть к своему боку, улыбнулась. Они шли медленно. Алиса то бежала, перепрыгивая через лужицы, то останавливалась, рассматривая что-то. Было так тихо, так спокойно. Алиса вдруг повернулась и побежала к ним. Эркин сразу встревожился, мягко высвобождая руку.

— Мама! Эрик! — кричала, подбегая, Алиса. — Смотрите!!!

И тут они увидели. Это были Ив и Приз. Ив кидал палку, а Приз бегал за ней и приносил Иву.

Раздираемая противоречиями — ей хотелось и подойти поближе, и было, конечно, страшновато — Алиса топталась и подпрыгивала рядом с Женей и Эркином. Но Ив сам заметил их и пошёл к ним. Приз бежал рядом с палкой в зубах.

— Привет, — радостно поздоровался Ив по-русски и продолжил уже по-английски: — Гуляете?

— Привет, — по-русски ответила Женя и строго посмотрела на Алису.

— Здра-асте, — протянула Алиса и, обнаружив, что её голова и пасть Приза на одном уровне, отступила за Эркина.

Взмахом руки Ив отослал Приза, и тот, оставив палку у ног Ива, отбежал и стал что-то вынюхивать во влажной взрыхленной дождями земле.

— Хорошая погода сегодня, — начал светскую беседу Ив.

— Да, — подхватила Женя. — Так эти дожди надоели.

Они немного пообсуждали погоду. Эркин сначала ограничивался улыбкой и хмыканьем, но Женя так повернула, что и он вступил в разговор. Говорили по-английски. После погоды так же небрежно поговорили о разных лагерных мелочах и разошлись. Ив подобрал палку и с радостно прыгающим вокруг него Призом ушёл напрямик по полю, а Эркин с Женей и Алисой дальше по дороге.

— Дойдём до перекрёстка и повернём, — предложила Женя и, увидев кивок Эркина, продолжила: — Этот… Ив — хороший парень.

— Да, — сразу ответил Эркин. — Комната хорошая подобралась.

— Да, и мне с соседями повезло. Знаешь, — Женя задумчиво улыбнулась, — мне вообще везло на хороших людей. Вот в Джексонвилле… всяких хватало, но и хорошие были. Во дворе, скажем. Та же Элма Маури… и другие. Ведь, в общем, они к нам неплохо относились.

Эркин вздохнул. Спорить с Женей у него никогда не получалось, да и не хотел он, даже просто не соглашаться было для него весьма затруднительно, а уж сейчас-то, после всего… Но и смолчать не смог.

— Я заходил… домой. Перед отъездом. Всё разбито, переломано, разграблено. В сарае ни полена, ни картофелины не осталось.

Женя вздохнула.

— Конечно, бесхозное добро, всё это понятно, Эркин.

Эркин посмотрел на расстроенное лицо Жени и сразу почувствовал себя виноватым.

— Женя я не хотел…

— Ничего, Эркин, — перебила его Женя. — Всё это понятно. Но знаешь… да, а инструменты Андрея, ты рассказывал, помнишь, тебе же так отдали, сами, разве не так?

— Так, — кивнул Эркин. — Я даже не знал про этого старика. Он сам позвал меня, я мимо шёл.

— Ну вот. И в конторе со мной работали очень хорошие девочки. С Рози я даже дружила. А миссис Стоун… она так помогла мне на Хэллоуин. И там, и дома. Ходила со мной по городу, когда я бегала, вас искала, тебя и Алису. Ели бы не она и Рози… представляешь, Эркин, я, когда выбралась оттуда, из конторы, там эта… самооборона штаб устроила, — Эркин настороженно кивнул. — Ну вот, прибегаю домой, а всё вверх дном, перевёрнуто, разбросано, и ни Алисы, ни тебя… — Женя даже поёжилась, и Эркин несмело, очень осторожно рискнул обнять её за плечи, и Женя не отстранилась, а так… доверчиво прижалась к нему, что он даже задохнулся на секунду, но Женя ничего не заметила и продолжала рассказывать: — Если бы не миссис Стоун, не Рози… я бы наверное с ума сошла, умерла бы от ужаса.

Она впервые заговорила про Хэллоуин, и Эркин только всё сильнее обнимал её, словно его рука на плечах Жени могла её защитить. Да, он согласен, если эти миссис Стоун и Рози хоть чем-то помогли Жене, то он… он всё для них сделает, когда встретит.

— И вот так посмотришь на неё, — рассказывала Женя, — такая… сушёная, глаза злые, голос скрипучий, ни с кем не то, что дружить, даже не разговаривала, а тогда, на День Империи, помнишь, я рассказывала тебе, — Эркин кивнул, — и вот сейчас…

Женя упиралась плечом в его грудь, и лёгкий хруст бумаги во внутреннем кармане напомнил ему о письме. Но… но…

— Женя, я, кажется, видел её. Такая… бесцветная, плоская.

— Да, верно, — кивнула Женя. — Ты видел её?

— Н-не знаю, — неуверенно ответил Эркин. — Понимаешь, я когда в комендатуру шёл, меня остановила одна… — он запнулся, подбирая слова, и не нашёл другого кроме английского: — леди, — и снова перешёл на русский. — Она так говорила, будто бы всё знала… о нас. И дала мне письмо. Для тебя.

— Да-а? — удивилась Женя. — Интересно как. Оно у тебя с собой?

— Да.

Эркин осторожно, чтобы не помешать идущей рядом Жене, достал из внутреннего кармана куртки конверт. Женя взяла его, ни о чём не спросив, но он сам стал объяснять:

— Понимаешь, я не знаю, кто она, чего там написала. Я думал… Я боялся напоминать… про Джексонвилль…

Женя поглядела на него и улыбнулась.

— Спасибо, родной, — она поцеловала его в щёку и небрежно сунула письмо в карман пальто. — Потом прочитаю.

Раз Эркин так переживает из-за этого, то зачем его беспокоить, читая при нём. Миссис Стоун со странностями всё-таки, она что угодно могла написать.

На перекрёстке они повернули обратно. Алиса уже не бегала по обочинам, а крутилась вокруг них, висла на Эркине, требуя внимания. Они даже в салочки немного поиграли. Эркин совсем было поймал Алису, но она успела спрятаться за маму и крикнуть:

— Чур-чура! — новое узнанное уже здесь слово.

Но и Эрика она только с маминой помощью осалила: они зажали его с двух сторон, и деваться ему было некуда. Эрик хотел заплатить фант ковбойской конфетой, но до обеда мама не разрешила. И второй кон не разрешила, потому что они уже подходили к лагерю. И Алиса удовлетворилась тем, что до самых ворот гордо ехала, сидя на плече у Эрика и став такой высокой, что ужас как её далеко видно.

У ворот Эркин поставил её на землю, она взяла его и Женю за руки, и в ворота они вошли втроём, как и выходили. Солдат даже пропуска у них не спросил, только кивнул с улыбкой. Женя повела Алису умываться и переодеваться к обеду. Это надо уметь так извозиться на дороге, а если б они по полю пошли? Грязней грязи бы была. А Эркин отправился за баню, в мужской клуб. Покурить, поболтать. Делать-то больше нечего.

— Ну как, прогулял своих? — встретили его вопросом.

Эркин молча кивнул, прикуривая у стоящего рядом в общем кругу Грега.

— Гулять в праздники надо, ну, по выходным, — поучающим тоном заметил низкорослый жилистый мужчина, седая щетина заметно старила его. — А в будни это, считай, баловство.

— Хорошая погода — уже праздник, — неспешно ответил Эркин.

Его слова встретили общее одобрение.

— Ну да.

— Точно.

— Охренели дожди эти.

— Ещё, скажи, хорошо, что крыши не потекли.

— Да уж, рудничные бараки кто помнит, так…

— Хотел бы забыть, а как ноги закрутит, так и помянешь их…

— По всем их родственникам.

— И всё одно, — стоял на своём жилистый, — а баловать бабу не след.

— Где и побаловать, как не здесь, — возразил было Тихон из семейного барака, но его перебил синеглазый парень и неровным шрамом через всё лицо.

— Баловство, мужики, это совсем другое дело. Здесь не побалуешь, это точно, глаза кругом. А вот помню, баловался я с одной…

Его заглушил дружный хохот. Синеглазый стал рассказывать о своих похождениях. Рассказывал он так красочно и весело, что ему прощали явное враньё. Эркин слушал и смеялся вместе со всеми, но сам не высказывался. Хотя так и подмывало вмешаться, поправить явную несуразицу и что своё рассказать, но… нельзя.

Проболтали и прохохотали до обеда. Смеясь и вышучивая друг друга, пошли к столовой.

— Мороз, ты со своими?

— Как всегда он, чего спрашиваешь?

— Как всегда, — кивнул Эркин.

Да, он всегда со своими, с Женей и Алисой. И не надо ему больше ничего. И никто ему не нужен. Разве только Андрей… но думать об Андрее здесь и сейчас он не мог. Нет, это ночью, когда все спят, темно и никто не видит тебя. Смешно, на выпасе и перегоне он так же уже под одеялом мысленно разговаривал с Женей, а сейчас с Андреем. Но Женя-то живая, а Андрей… Ладно, хватит об этом. Он улыбнулся Жене и Алисе, кивнул просиявшему от его кивка Толяну. Неизбежная и бессмысленная — всем хватит и места, и еды — толкотня в дверях.

На этот раз за одним столом с ними оказались Ада и Толян, а чуть позже подсел со своим подносом Ив. Алиса и Толян затеяли было пинаться под столом ногами, но Эркин, не понимавший шуток с едой, хмуро опустил глаза, и Алиса, быстро покосившись на него, уткнулась в тарелку, а Толяна Ада пересадила. И обед прошёл чинно.

В конце обеда Эркин протянул свой хлеб Иву.

— Возьми для Приза, — сказал он по-русски.

Помедлив, Ив с улыбкой кивнул и старательно выговорил по-русски:

— Спа-си-бо.

— На здоровье, — ответил по-русски Эркин и повторил сказанное по-английски.

— Спасибо, — уже увереннее сказал Ив.

После обеда Алиса наконец устала и запросилась спать. И в барак Эркин внёс её на руках. Женя раздела и уложила её. Алиса уже так крепко спала, что даже не попросила Эркина посидеть с ней. Он помедлил в дверях, глядя на Женю.

— Ну, что же ты? — улыбнулась Женя. — Раздевайся, садись.

Эркин снял куртку, повесил её поверх пальто Жени и прошёл к её кровати, осторожно сел. Ады и Толяна не было. Ему вдруг стало некуда девать руки. А Женя взяла с тумбочки письмо и села рядом.

— Ты не знаешь, что в нём?

Эркин покачал головой.

— Нет, откуда?

— Да, конечно. Знаешь, — Женя вертела в руках исписанный с двух сторон листок, — столько всего, я даже не знаю, что и думать.

— А что? — сразу встревожился он.

— Ну, она пишет, что на следующий день, ну, как мы с Алисой уехали, появился… он… этот… называть его не хочу! Искал меня и Алису.

Эркин кивнул.

— Мне тоже говорили об этом. Он был с телохранителем. Белым.

— Да, — Женя смотрела на него расширенными глазами. — Если всё опять… Я тогда не сказала тебе, не смогла… но… но тех, что гнали меня, он посылал. Понимаешь, только я с работой и жильём устроюсь, как появляются эти, в штатском, но я знала, что они из СБ, и я сразу без жилья и без работы. Потом они отстали. Война кончалась уже, им не до меня стало. И вот опять. Уже сам.

— Сюда он не сунется, — Эркин сказал это очень спокойно и даже улыбнулся, только лежащий на колене кулак стиснут так, что посветлела натянутая на костяшках кожа. — Не посмеет.

— Да, — Женя перевела дыхание и кивнула. — Миссис Стоун так и пишет. Вот… — она быстро нашла нужное место и прочитала вслух по-английски: — "Уезжайте, Джен. Там Вы и близкие Вам люди будут в безопасности. Я желаю Вам счастья, Джен…" И вот ещё… Про тебя… "Рядом с Вами человек, на которого — я в этом уверена — Вы всегда можете положиться". Правда, хорошо?

Эркин настороженно кивнул.

— Да, но… Но откуда она знает про меня?

— А вот… "Я видела вас в Гатрингсе, в парке…" Ну, тут я чего-то не совсем поняла, какой-то центр, тут и медицина, и наука, всё вперемешку… неважно. Ага, вот. "Он любит Вас и девочку, и в искренности и силе его чувств Вы можете не сомневаться". А вот ещё… "К сожалению, Вас видел ещё один человек. Я пыталась уговорить его молчать", — читала Женя, — "но мои призывы не дошли до его сердца", — Женя быстро вскинула глаза на Эркина. — Эркин, ты догадываешься, о ком это?

— Да. Этот… как его, Рассел, так?

— Да.

— Выследил, значит, — у Эркина зло сошлись брови. — Упустил я его тогда. И потом…

Женя успокаивающим жестом положила ладонь на его сжатый кулак, и Эркин мгновенно нагнулся, прижался лбом к её руке. И замер так.

Кто-то шумно затоптался у двери, и Эркин сразу выпрямился. В приоткрытую дверь заглянула Ада.

— Я не помешала?

— Нет, что ты, — сразу ответила Женя, складывая письмо.

— Я стирать пойду, — Ада быстро собрала узел и ушла.

И так быстро, что Эркин даже не то, что встать, дёрнуться не успел, а её уже нет, и они опять одни. Женя улыбнулась. Её рука лежала на его кулаке. И Эркин рискнул. Медленно-медленно, плавно-плавно он поднял руку и прижал пальцы Жени к своим губам. Другой рукой Женя погладила его по голове, взъерошила ему волосы и снова пригладила. Глаза у Эркина влажно заблестели.

— Всё будет хорошо.

Он молча не поцеловал, а погладил губами её руку и отпустил. Женя смотрела на него и чувствовала, что сама сейчас заплачет, но, зная его реакцию, сдержалась. И не стала читать ему остальное. Пусть это останется с ней, ему это слышать незачем. И они молча, неподвижно сидели, глядя друг на друга. Женя улыбалась и видела, как он ответно улыбается, и пусть миссис Стоун ошибается, но написанное ею — истинная правда…

"…Вы отважная женщина, Джен, — Женя вспоминала прочитанное и словно слышала резкий голос миссис Стоун, — Вы решились не только полюбить, но и родить от любимого, и выйти замуж за истинного отца своего ребёнка. Да, я знаю, Джен, что физиология неумолима. Но я знаю, что такое истинная любовь и близость с любимым и любящим. И все эти безумные и бесчеловечные эксперименты по искусственному осеменению, исследования влияния обстоятельств и условий зачатия на развитие эмбриона, и… нет, я даже написать, даже молча вспомнить об этих изуверах-экспериментаторах и исследователях не могу, всё это ничтожно и незначимо перед любовью. Нет, Джен, истинный отец ребёнка — это тот, с кем женщина испытала… нет, кем она, а не её тело, была любима. Я не знаю, как Вы догадались прийти в этот Центр, где ставили эксперименты и проводили исследования, насилуя саму человеческую природу и сущность, коверкая и уродуя тела и души, в том числе и самих исследователей. И если это была месть, то я аплодирую Вам и Вашему избраннику. Я не знаю, ни как Вы попали туда, ни как Вам удалось спастись самой и спасти ребёнка, я этого не смогла, но Вы… Вы переиграли их, Джен, отомстили за себя и за меня тоже. И за всех других мужчин и женщин, прошедших через этот ад и оставшихся там. И за моего единственного. Его отобрали у меня, не дав даже посмотреть, даже коснуться. Зачатый "в порядке эксперимента", он и дальше предназначался для экспериментов. Я не знаю его судьбы. Сейчас ему было бы семнадцать. Или ей? Даже этого мне не позволили узнать. Я не знаю, как вы сумели найти друг друга, Вы и Ваш любимый, и не хочу знать. Потому что даже сейчас даже случайная обмолвка может выдать помогавших Вам и ему. Я счастлива за Вас. А Вы… Вы будьте счастливы, Джен. Забудьте всё, что было, как страшный нелепый сон, и живите. И ничего не бойтесь. Помните, что когда наступит решающий час, Ваши сила и смелость придут к Вам…"

…Женя обсуждала с Эркином варианты их дальнейшей жизни. Он слушал, кивал, сам что-то говорил, но Жене это было неважно. Ну, в самом деле… Разве важно: где или как они будут жить? Важно, что будут и что жить.

Заворочалась Алиса. И Женя спохватилась, захлопотала. Надо её собрать, скоро ей на молоко. У Эркина пуговица на рубашке еле дышит, вот-вот оборвётся.

— Сейчас я прямо на тебе прихвачу. Отвернись только, а то уколю.

Вошла Ада с узлом чистого белья, таща за собой перемазанного Толяна. Женя, низко наклонившись и почти прижавшись лицом к шее Эркина, перекусила нитку.

— Ну, вот и всё.

Эркин встал и ловко протиснулся к двери.

— Э-эрик! — просияла улыбкой Алиса, садясь в кровати. — А на молоко ты меня поведёшь, да?

Женя сразу кивнула.

— Отведи её, Эркин. У меня дел выше головы.

— Хорошо, — согласился Эркин. — Я во дворе подожду.

— Да не мешаешь ты ничуть, — сразу сказала Ада, стаскивая с Толяна грязную рубашку. — И где ты её так уделал, горе моё?

Эркин натянул куртку, улыбнулся Алисе, сосредоточено расстёгивающей пижамку, и вышел.

После барака холодный воздух обжёг лицо и защекотал в носу. Эркин, стоя на крыльце, оглядел лагерную площадь, залитую уже по-зимнему неярким солнцем. Ну вот, письмо он отдал, и всё обошлось. И… и неужели Женя… не то, что забыла, нет, такое не забывается, но уже не так переживает из-за того… что и в мыслях называть страшно. Пропади он пропадом этот Джексонвилль. Здесь они в безопасности. А если эта сволочь белёсая, что Женю с Алисой искала, здесь и появится, то отделает он сволочугу как надо. Ни одна больница этой скотине уже не поможет.

Эркин не спеша спустился с крыльца. Холодный ветер сильно ударил его в грудь, заставив застегнуть куртку. А совсем зимний ветер — удивился Эркин. Если снег выпадет сейчас, то дня два пролежит, не меньше.

— Эрик!

Он оглянулся. Алиса сбежала к нему с крыльца и цепко ухватилась за руку.

— Сейчас Толян выйдет, и пойдём. Мы его на молоко возьмём, да?

— Почему ж не взять, — улыбнулся Эркин.

— А чего меня брать?! Я и сам дойду, — пробурчал, спускаясь к ним с крыльца, свежеумытый Толян. — Идти-то здесь… — он независимо сплюнул сквозь зубы и пошёл с другой стороны, будто сам по себе, искоса поглядывая на возвышающегося над ним Эркина.

Идти до столовой, где уже собирались дети, было и впрямь недалеко. Но Алиса и за столь малую дорогу рассказала Эркину и Толяну, больше обращаясь к Толяну, кучу новостей про их утреннюю прогулку. Толян старательно делал презрительное лицо, но было видно, как он завидует.

— Салочки — девчачья забава, — он снова сплюнул. — Вот борьба если…

— Эрик тебя одним пальцем повалит, — засмеялась Алиса. — Я его осалила, а он меня нет.

— Поддался он тебе, малявка, — презрительно скривил губы Толян.

Алиса замерла с открытым ртом, но только на секунду.

— А победа — это главное!

— Победа должна быть честной, — гордо ответил Толян.

Спор не закончился, потому что открылась дверь, и дети повалили внутрь такой же, как у взрослых, но более шумной толпой. В дверях Алиса оглянулась и покивала Эркину, что, дескать, всё помнит и баловаться за столом не будет.

Слово своё она сдержала, что доказывало отсутствие молочных пятен на её пальто и платье. Это быстро проверила подоспевшая к её выходу Женя.

— Хорошо, умница. Можешь теперь гулять до ужина.

— А за ворота?

— Нет, — твёрдо сказала Женя и, когда Алиса, не слишком огорчённая отказом, убежала к другим детям, объяснила Эркину: — Когда праздник обычен, он уже не праздник, правда?

Эркин согласно кивнул. Женя улыбнулась.

— Ну ладно. Я в прачечную до ужина.

— Хорошо.

— Да, — Женя, уже отбежав на два шага, вернулась, — ты рубашку утром менял, так? — Он кивнул. — Ну, так принеси мне грязную. И остальное, что накопилось, прямо в прачечную, хорошо?

И убежала, не дожидаясь его ответа. А чего и ждать? Она скажет — он сделает. Эркин взглядом проводил Женю до дверей прачечной и пошёл в свою комнату. Что там у него накопилось? В бане он вчера был, трусы и портянки там стирал, их снять уже с батареи надо, тогда, значит, то, что сегодня утром поменял, и… и всё, пожалуй. Что на нём — это всё чистое. Женя, правда, говорила, что в раковине под краном чисто не отстирывается, и забирает выстиранное им на перестирку. Но его и такое устраивает. Он завернул трусы и портянки в грязную рубашку и пошёл в прачечную.

Лагерная прачечная была женским царством. Нет, специально мужчин никто не гнал, но они и сами избегали заполненной тёплым паром и женскими голосами прачечной. Каждому вошедшему туда с узелком мужчине сразу выкликали его жену или кем там она ему приходится, а если это был одинокий, то кто-то из женщин тоже сразу отбирал у него узелок, а мужчину выставляли наружу со словами:

— Да не бойся, простирну, выглажу, нитки не пропадёт!

Не желавшие связываться с бабьём стирали себе сами в умывальной или в бане, а то и в грязном ходили. Таких тоже хватало.

И сейчас не успел Эркин закрыть за собой дверь и проморгаться в пахнущем мылом парном тумане, как с десяток голосов уже на все лады звал Женю, Женьку, Морозиху, мужик ейный пришёл, позовите там, никак в сушке она…

Только этот весёлый русский гомон и отличал эту прачечную от той, в имении. Даже запахи те же — коричневого рабского и жёлтого хозяйского мыла. Только здесь их называли жёлтое — бельевым, а коричневое — грубым.

Вынырнула из облаков пара Женя, с выбивающимися из узла прядями волос, в летней кофточке без рукавов и старой юбке.

— Ой, Эркин, давай сюда, — она взяла узелок и развернула его лицом к двери. — Иди-иди, парно тут, чего тебе в духоте.

— Ой, чего ж ты его гонишь? — рослая черноволосая красавица с выпирающими из выреза кофточки грудями озорно подмигнула ему. — Давай, уж раз пришёл, и тебя простирнём. Отмоем — так уж отмоем, будешь беленьким да румяненьким.

Эркин встретился с ней глазами и улыбнулся.

— Чёрного кобеля не отмоешь добела, неужто не слыхала?

— А это по прачке глядя, — подбоченилась та. — Не бойсь, Морозиха, от раза его не убудет.

Женя рассмеялась вместе со всеми. Рассмеялся, показывая, что понял шутку, и Эркин.

Так под общий смех он уже было вышел, как его догнал голос Жени.

— Эркин, Эркин!

Он резко бросился назад.

— Что?!

— Помоги нам, мы поднять не можем, — потянула его за рукав вглубь прачечной Женя.

Нужно было раздвинуть стоящие на плите баки, поднять с пола и втиснуть между ними ещё два, наполненных водой и бельём. Не такие уж они и тяжёлые, но не по женским силам. И ручки неудобные, непонятно даже под какую руку сделаны.

Эркин снял куртку и огляделся. Куда бы её положить, чтоб не на мокрое?

— Женя, подержи, ладно? — она взяла куртку. — И тряпка есть какая?

Несколько рук сразу протянули ему тряпки. Он выбрал, на его взгляд, самую надёжную и взялся за работу.

Сначала ему пытались помогать, но, увидев его напряжённо сведённые брови и сжатые губы, только указывали, что и куда ставить, хотя и эти указания он, как излишние, оставлял без особого внимания.

— Ага, ага…

— И вот сюда его…

— А этот подними…

— И этот…

— Ой, Женька, до чего ж он силён у тебя!

— Это ж как мужика откормить надо!

— Вот эту дурынду ещё, милок, подними.

Эркин этот гомон не слушал: он и сам видел, что и куда ставить.

— Ну вот, — он выпрямился и вытер рукавом мокрый не так от пота, как от пара лоб. — Всё?

— А может, — это всё та же грудастая, — ещё кой-чего поднимешь?

И залилась звонким смехом, перекрывшим женский гомон.

— Ой, покраснел! — ахнул кто-то.

— Женька, не тушуйся, что останется, тебе отдадим!

— В конвертике!!

В первый момент Эркин действительно испугался, потом рассердился на себя за свой страх, оттого и покраснел, а потом… потом рассмеялся со всеми.

— Больно много меня одного на всех вас!

— Ай, молодец какой! — восхитилась одна, совсем седая и морщинистая. — На тебя такого посмотреть и то в утешение.

— Ой, прибедняйся, старая! — кричала ей другая. — Тебе не посмотреть, а чего другого охота!

— Я сейчас мужика твоего сюда пришлю, — пообещал Эркин, забирая у Жени куртку и пробираясь между корытами к выходу.

— Да на хрен он ей нужен, когда ты здесь?!

— Свой всегда под боком, а…!

— А у чужого…!

— Ага, в чужой миске каша гуще!

— А у чужого мужика больше и твёрже!

Тут грудастая завернула такое, что Эркин не выдержал. Он обернулся, увидел смущённую, покрасневшую до слёз Женю и быстро, сам не ожидая от себя такого, притянул её к себе, зажал ей уши своими ладонями и ответил одной из длинных английских фраз, какими спальники переругивались со спальницами.

После секундной паузы — не все настолько знали английский — прачечная заорала и завизжала так, что Эркину стало ясно: победа за ним! Он отпустил Женю и выскочил наружу. Натянул на разгорячённое тело куртку и побежал. Сейчас главное — не стоять. Зимним ветром прохватит по мокрому телу — не миновать Пустыря, а то и Оврага. Сейчас к себе, растереться…

Он влетел в свою комнату, быстро, ни на что не глядя, бросил на вешалку куртку, стянул рубашку и крепко растёрся насухо полотенцем. И уже спокойно, удовлетворённо ощущая, как горит на спине и плечах кожа, повесил и расправил полотенце, пощупал брошенную на кровать рубашку. Нет, не мокрая, так… даже не сырая, на теле высохнет. Он оделся и, уже застёгивая пуговицы, увидел, что не один.

На пустой кровати у окна сидел… чужой. Вернее… нет, ни в одежде — самая обычная синяя в чёрную клетку рубашка, обычные тёмные брюки, ботинки, ни в позе — сидит на кровати, уперев локти в колени, а подбородок в сплетённые пальцы, ни во внешности — продолговатое лицо, серо-голубые чуть прищуренные глаза, будто припорошенные серой пылью коротко подстриженные волосы, мягкое лицо, хотя видно, что недавно худым был, голодал, наверное, что тоже обычно, — во всём этом не было ничего необычного, но Эркин насторожился. И почему этот… всё-таки чужак матрац развернул, а бельё и одеяло не тронул. И куртка не на вешалке, а лежит рядом, кожаная, на меху, с блестящими молниями застёжек. Не по лагерю куртка.

— Здравствуй, — сказал по-русски мужчина. — Ты Эркин Мороз?

— Здравствуйте, сэр, — почему-то Эркин ответил по-английски и назвал чужака сэром, как никого в лагере не называл, если не считать тот случай с лейтенантом.

— Ты хочешь говорить по-английски? — удивился мужчина.

Эркин неопределённо повёл плечами и сел на свою кровать.

— Ну, как тебе удобнее, — кивнул мужчина.

Если он ждал вопроса от Эркина, то ждать бы ему пришлось долго. Нет, конечно, самый первый и естественный вопрос: "Ты что, новенький?" — так и вертелся на языке, но Эркин упрямо молчал. И мужчина начал первым.

— Меня зовут Никлас, — заговорил он по-английски. — Мне надо поговорить с тобой. Я, — он улыбнулся, — специально приехал.

Эркин не ответил на его улыбку. После шуток в прачечной, после того, как он понял, что Женя простила его, ощутил, что его руки не противны ей, после утренней прогулки, было так трудно держать лицо неподвижным, но ему приходилось справляться и не с таким.

— Ты не хочешь говорить? — опять улыбнулся Никлас. — Не доверяешь мне? Или всем белым?

Улыбка у него не злая, мягкая, но Эркин не верил ей. В комнате установилось молчание. И почему-то не было ни Грега, ни Романа, ну, Фёдор с утра ушёл в город, Ив наверное гуляет с Призом за забором, а эти-то где? Обычно после обеда они до ужина спят или так лежат.

Резким рывком распахнулась дверь, и на пороге встал Ив, крепко держа за ошейник Приза, молча дыбящего шерсть на загривке. По лицу Никласа скользнули, мгновенно сменив друг друга, удивление и узнавание.

— Мороз… Эркин, — Ив тяжело дышал, как после бега, — пока не предъявлен ордер и не открыт протокол, ты имеешь право молчать. И право на адвоката всегда за тобой.

— На кого?! — Эркин изумлённо повернулся к Иву. — Ты о чём?

— Допрос, — Ив перевёл дыхание, — проведённый с нарушением процедуры, без ордера…

— Не надо, — остановил Ива Никлас. — Не надо демонстрировать свою эрудицию, сейчас это неуместно. И успокойте собаку. Мне бы не хотелось открывать здесь стрельбу.

— Вам же я нужен, а не он, — ответил, словно не услышав его, Ив. — Ну, так берите меня, а его оставьте в покое.

— Молодой человек, — голос Никласа спокоен, и сидит он неподвижно, но глаза Приза наливаются кровью, а из горла рвётся тихое глухое рычание, — предоставьте мне решать, кто мне нужен, а кто нет. Вы мне как раз не нужны. Хотя с вашим отцом я бы побеседовал. Не скажу, что с удовольствием, но с интересом.

— Вы… — Ив слегка потянул за ошейник, и Приз сел у его ног. — Вы узнали меня?

— Так же, как и вы меня. А теперь…

Возникший в дверях комендант мягким толчком отодвинул Ива.

— Я ж сказал, — комендант тоже говорил по-английски, — не дадут вам нормально побеседовать. Каждый всё сам знает и понимает, и лезет… куда его совсем не просили, — последнее явно предназначалось Иву. — Идите в канцелярию. Туда уж никто не влезет.

Никлас кивнул и легко встал, надев куртку.

— Хорошо. Мы перейдём в канцелярию. Или, — он посмотрел на Эркина, — или предпочитаете остаться здесь?

Их глаза встретились, и Эркин с усилием стряхнул с себя наваждение.

— У меня есть выбор, сэр?

— Молодец, — искренне сказал Никлас по-русски. — Пошли.

Эркин встал, снял с вешалки куртку. Проходя мимо Ива, будто оступился, коснувшись своим плечом его плеча, и вышел в коридор, не оглянувшись.

Все двери открыты. В коридор никто не выходит, но, сидя на кроватях, молча провожают взглядами. "Как в распределителе", — подумал Эркин. Только что решёток нет. И с тем же молчаливым пристальным вниманием рассматривали шедшего следом Никласа.

Комендант укоризненно посмотрел на Ива.

— Ну, взбаламутил и доволен? Сиди теперь здесь и не рыпайся. Сам вляпаешься и всех туда же потянешь, — и ушёл.

Ив отпустил Приза и сел на свою кровать, обхватил голову руками. Приз сел рядом, положил голову ему на колени и замер.

И во дворе были люди. И тоже молча смотрели на них. Эркин быстро незаметно огляделся, не увидел Жени и перевёл дыхание. Лучше, чтоб она не видела. Чёрт, как всё было хорошо и вот… опять.

В канцелярии Эркин не бывал с того самого первого дня. Всё как тогда, только нет ни особиста, ни девушек-секретарш.

— Проходи, — Эркин не обернулся. Ни на эту привычную команду, ни на следующую, достаточно странную: — Садись, где хочешь.

Нет, его на это не купишь. Допрос есть допрос. Он по-прежнему стоял, не оборачиваясь, посреди комнаты.

— Это не допрос, Эркин. Мне надо, очень надо поговорить с тобой.

Голос мягкий, не злой и совсем не приказной, но ему очень трудно противостоять. Ну, раз по-русски… По-русски ты "сэра" не услышишь.

— Что вам от меня надо?

Никлас кивнул. Что же, Золотарёв предупреждал, что парень неконтактный и будет нелегко. И реакция мгновенная, и настрой негативный. Хотя в тюрьме парень шёл на сотрудничество достаточно охотно. Так что, пожалуй, попробуем ту форму.

— Я уже сказал. Мне надо с тобой поговорить, — медленным плавным движением Никлас достал из внутреннего кармана куртки конверт. — Вот посмотри. Может, кого-то из них ты знаешь.

Эркин стоял перед ним, заложив руки за спину и упрямо склонив голову. Никлас понимающе улыбнулся:

— Не думаю, чтобы среди них были твои друзья.

Только после этих слов Эркин протянул руку и взял конверт. И как-то само собой получилось, что они сели за один из столов.

Никлас решил не вести протокол: любой аксессуар допроса мог вызвать опять реакцию отторжения.

Первой лежала фотография Рассела.

— Я уже рассказывал о нём, — удивился Эркин. — Я всё тогда рассказал.

Никлас кивнул.

— Да, я читал. И всё же…

— Зачем он вам? — Эркин насмешливо усмехнулся. — Он не самая сволочь. И… и слабак. Дважды мог застрелить меня, один раз даже вытащил пистоль, махал передо мной, целился, а не нажал. Нет, он не опасный.

— Да-а? — удивился теперь Никлас. — Я так не думаю. Скажи, а раньше, до… освобождения вы не встречались?

Эркин пожал плечами и, как всегда, заговорив о прошлом, перешёл на английский.

— Да нет. В имение он не приезжал. Ну, я его там не видел. А до этого…

— Да, скажем, в питомнике?

— На врача он не похож, — покачал головой Эркин, — не такая сволочь. И не надзиратель, точно, тех сразу узнаёшь. А так… давно было, да и не запоминал я их всех.

— Понятно, — кивнул Никлас, мягко взял у Эркина пачку фотографий и быстро нашёл нужную. — А этого?

Эркин недоумевающе посмотрел на неё, нахмурился, вгляделся пристальнее и медленно, будто она стеклянная, положил на стол.

— О нём не спрашивайте, — строго сказал он. — Не смогу, — с усилием поднял глаза на Никласа и увидел: этот понимает, этому объяснить можно. — Не могу говорить о нём. Зайдусь. Он… я не знаю, как сказать, но он самый страшный.

Никлас перевернул фотографию доктора Шермана оборотной стороной вверх, и Эркин благодарно улыбнулся ему.

Итак, доктор Шерман хорошо знаком парню, причём настолько, что даже фотография пугает. Что ж, очень показательно. Значит, и парней в госпитале можно будет привлечь к опознанию. Мороз всё-таки пять последних лет был в имении, и если не забыл, то, значит, воздействие было очень сильным. Остальные фотографии смотрит спокойно, внимательно, но явно никого не узнаёт. Верхушка СБ и "Белой Смерти" ему не знакома. Так, остановился, рассматривает.

— Что? Узнал?

— Нет, этого я не видел, но… но знакомое лицо. И не видел, а знаю.

Бригадный генерал Джонатан Говард? Совсем интересно.

— Может, он просто похож на кого-то? Кого ты знаешь.

— Да, — улыбнулся Эркин. — Точно. А на кого только? Вроде… вроде на хозяйку. Ну, когда я в имении был.

Никлас медленно кивнул. Этого никак ждать не мог.

— А у кого ты был? Имена ты помнишь?

— Хозяйку звали Изабелла, я помню.

— Изабелла Кренстон?!

— Да. Вы, — Эркин вскинул на него глаза, — вы её тоже знаете?

— Встречались пару раз, — уже спокойно ответил Никлас. — О ней ты можешь рассказать?

— Раз вы встречались, то знаете, какая она, — Эркин зло выругался.

Никлас понимающе кивнул.

— Всё ясно. Значит, этот там не появлялся. А этот?

Он достал из ещё не просмотренных фотографий ещё одну. И повторил:

— А этот?

— Этого помню. Младший брат хозяйки, — охотно ответил Эркин и насмешливо хмыкнул. — Ни одной юбки не пропускал и на цвет не смотрел. К его приезду двух спальниц купили, а ему всё было мало. Как скажи, его растравкой вместо кофе поили.

— Растравкой? — переспросил Никлас.

— Ну да, рабам перед случкой давали, чтоб ни о чём другом не думали, — Эркин помрачнел. — Ну, и в питомниках… тоже…

— Понятно, — кивнул Никлас, откладывая фотографию Хэмфри Говарда к просмотренным.

Эркин совсем успокоился. Его не обманули: друзей здесь не было. Фотографии беляков, многие в форме, этих не жалко. И только сердился на себя, что так испугался того… И, просмотрев пачку до конца и опознав ещё нескольких, бывавших в гостях в имении, Эркин отодвинул их и сам вернулся к той фотографии, так одиноко и лежащей лицом вниз.

— А этого я видел. И живьём, и так… на фотках.

— Расскажи, что можешь, — мягко попросил Никлас.

— Он… у вас?

Никлас покачал головой.

— Нет, его убили в Капитуляцию.

— Сказали, что убили, или труп видели? — требовательно спросил Эркин.

Никлас улыбнулся.

— Сказали. Но думаю, что это правда.

— Сволочи — они живучие, — угрюмо ответил Эркин.

— Да, так часто бывает, — кивнул Никлас. — Но давай об этом. Тебе тяжело говорить о нём. Почему?

Эркин вздохнул, повертел фотографию.

— Он… он самый страшный. Врачи, надзиратели… Они его боялись. Чего уж про нас говорить.

— Имени его не знаешь?

— Большой Док. Его так беляки называли. О нём… страшное о нём рассказывали. Ну, — Эркин бросил фотографию на стол и сцепил пальцы в замок, чтобы не порвать её ненароком. — Ну, беляки разные, конечно, были сволочи, им мучить в удовольствие, это ещё ничего, а вот были такие… ну, не люди мы для них, даже не живые, а так… материал, вот. Такого не разозлишь, но и не разжалобишь. А он… он ни в ком людей не видел. Он, говорили, учёный, исследователь.

Никлас понимающе кивнул. Вот откуда у парней страх перед этим словом! Что ж, интересная характеристика.

— Ты его только издали видел?

— Да, — кивнул Эркин. — Мне повезло. Он иногда забирал себе несколько парней. Или спальниц. Иногда мальцов из учебки, иногда кому уже срок подходил. На исследования. И больше их никто не видел. Он учёный, понимаете? Его так и называли. Большой Док, Большой Учёный, — Эркин вдруг виновато улыбнулся. — Этого ведь мало для вас?

— Как тебе сказать, — Никлас собрал разложенные по столу фотографии. — Любая информация — ценность. Мне теперь есть не о чём, а как говорить с другими. Спасибо тебе.

— Не за что, — пожал плечами Эркин. И не удержался: — И ради этого вы приехали?

— Не только, — улыбнулся Никлас. — Ещё у меня поручение. Вернее, просьба. Ведь это Рассел сказал тебе о смерти… твоей жены?

— Да, — твёрдо ответил Эркин.

— Так вот, он не обманывал тебя. Он сам был в этом уверен. Что и её, и девочку убили.

— Девочка была со мной.

— Да, но он этого не знал. Что они живы, он сам узнал совсем недавно, буквально на днях. Теперь он хочет повидаться с тобой и объяснить, что он… это называется, добросовестно заблуждался. Но, — Никлас улыбнулся, — принести свои извинения лично он не может. И я это делаю за него.

Эркин снова пожал плечами.

— А не всё ли равно?

— Ему нет. Он не хочет, чтобы ты считал его лжецом.

Эркин усмехнулся.

— Ему так важно, что о нём думает раб, да ещё и спальник?

— Видимо, да, — теперь пожал плечами Никлас.

— Его проблема, — буркнул Эркин.

Никлас уже открыл рот для следующего вопроса, но, видно, им было не суждено поговорить без помех. Распахнулась дверь, и в канцелярию вошла Женя. К крайнему изумлению Эркина, Никлас встал.

— Миссис Мороз? Добрый день.

— Добрый день, — очень спокойно ответила Женя. — С кем имею честь?

— Никлас Северин, — склонил голову Никлас.

— Очень приятно, — ответила таким же кивком Женя, подошла и встала за спиной Эркина, положив ладони на его плечи. — Мне, я думаю, представляться не надо. Какие у вас претензии к моему мужу?

— Не претензии, миссис Мороз, а несколько вопросов и одно поручение, — улыбнулся Никлас. — Прошу вас.

Он быстро и очень ловко подставил Жене стул, вернулся на своё место и сел после того, как села Женя.

— Фактически мы всё уже выяснили, но… — Никлас снова перебрал фотографии, отыскивая нужную. — Миссис Мороз, если позволите, вы помните Эдварда Сторма?

— Да, — кивнула Женя. — Он… он арестован?

— Да. Я хотел бы знать, что произошло в конторе Грэхема тридцать первого октября.

Женина ладонь, лежавшая на кулаке Эркина дрогнула, и Эркин сразу напрягся, готовясь защищать Женю. И Никлас извиняющимся тоном сказал, глядя на Эркина.

— Вас бы не затруднило оставить нас вдвоём?

— Иди, Эркин, — сразу сказала Женя.

Эркин нехотя встал, сверху вниз посмотрел на Никласа. Если бы только этот просил, то хрен бы он оставил Женю, но Женя сама сказала… Ладно.

— Женя, я за дверью буду, — сказал он по-русски.

— Пожалуйста-пожалуйста, — готовно откликнулся по-русски Никлас.

У двери Эркин оглянулся, и Женя с улыбкой кивнула ему.

Эркин вышел на крыльцо, и к нему сразу подбежали Грег и Роман.

— Ну?

— Чего он тебя?

— Тихо, — махнул им рукой Эркин. — Женя там.

И замер, прислушиваясь к тихому неразборчивому шуму внутри. Грег и Роман остались стоять рядом.

Сволочь этот… Никлас, конечно. Станет теперь Женю мотать, что и как там было. Она только-только отошла, а этот её про "трамвай" выспрашивать будет. Ну, если Женя сейчас только вскрикнет или ещё что… по стенке гада размажу и накласть мне на визу. На хрена она мне, если с Женей что… Но разговор за дверью шёл спокойно, ничего тревожного он не слышал. Потом стукнул отодвигаемый стул, и Эркин сразу рванул дверь, влетев в канцелярию.

— Благодарю вас, — Никлас собирал и складывал в конверт разложенные по столу фотографии.

Женя протянула ему ту, что держала в руках.

— Значит, он арестован?

— Кто? — Никлас взял фотографию. — Да. А что?

— Нет, так просто, — покачала головой Женя. — Спасибо.

— Вам спасибо, — вежливо улыбнулся Никлас.

Эркин подошёл и встал рядом с Женей.

— Всё в порядке? — спросил по-английски.

— Да, — Женя взяла его под руку. — До свиданья.

— До свиданья. Желаю счастливого пути, — Никлас улыбнулся уже совсем по-свойски. — И счастливо устроиться на новом месте.

Эркин почувствовал, что и ему надо высказаться.

— Было приятно познакомиться, — и с еле заметным усилием вместо привычного "сэр", — мистер Северин. Надеюсь, мы помогли вам.

Рука Жени одобрительно сжала его локоть, и Эркин перевёл дыхание. Ещё пара положенных официально-вежливых фраз, и Эркин с Женей вышли из канцелярии, спустились с крыльца.

— Ну что? Обошлось? — встретили их Грег и Роман.

— Да, спасибо, — улыбнулась Женя. — Я так перепугалась, а ничего особенного, — она всё ещё держала Эркина под руку. — Там одного с моей бывшей работы арестовали, вот меня и спрашивали о нём.

Эркин кивнул.

— Меня тоже.

— Ну, и слава богу, что обошлось, — необычно весело сказал Роман.

Грег кивнул.

— Если сволочь была, то и заложить не грех. Извини, Женя.

— Ничего, — улыбнулась Женя.

Подошёл Ив с Призом. Но сказать ничего не успел. С крыльца быстро сбежал Никлас, приветливо всем кивнул и, встретившись глазами с Ивом, сказал ему по-английски:

— Проводите меня до развилки, хорошо? — и по-русски всем остальным: — Желаю удачи, до свидания.

— До свидания.

— И вам удачи.

Вежливо попрощались и взглядами проводили его и Ива до ворот.

— Чего он так далеко машину оставил? — задумчиво сказал Грег.

— Его проблемы, — пожал плечами Эркин.

— Не скажи, — возразил Грег. — У таких всё не просто, а со смыслом.

Роман согласно кивнул.

— А смысел у них всегда один. Думаешь, не захотел "воронком" народ будоражить?

Грег пожал плечами.

— И это возможно.

Эркин не стал ни спорить, ни соглашаться. "Воронок" — это, конечно, серьёзно, но разговор к нему никак не вёл, так что… Всю свою жизнь он отгораживался от всего непонятного фразой: " Дела белых — не мои дела", — и это помогало, а иногда и спасало. И сейчас не было причин, чтобы он стал думать по-другому, во всяком случае, их не видел. И потому ограничился неопределённым хмыканьем. Женя быстро взглянула на него.

— Ладно, хорошо, что обошлось, побегу достираю.

— Да, — кивнул Эркин. — А Алиса где?

— Ада присмотрела, — Женя улыбнулась, привстав на цыпочки, быстро поцеловала его в щёку и убежала.

А Эркин остался с Романом и Грегом. Стояли, курили, обмениваясь редкими малозначащими фразами, и смотрели на ворота. Ждали Ива.

Наконец открылась боковая калитка, и вбежал Приз, а следом вошёл Ив. Увидел их и улыбнулся, подошёл к ним, доставая сигареты.

Его, как и Эркина, ни о чём не спрашивали. Тут такое дело: что посчитает человек нужным, то и скажет. Ив ограничился кратким:

— Всё в порядке.

— Ну и ладушки, — сказал по-русски Роман.

— Ла-ду-шш-ки? — переспросил Ив.

Втроём они как-то объяснили ему смысл сказанного. Наконец, Ив кивнул.

— Понял.

За уроком русского не заметили, как стало темнеть.

— Мороз, до ужина сколько?

Эркин посмотрел на часы.

— Час ещё. С минутами, — и улыбнулся. — День какой длинный был.

— Да, — кивнул Грег. — Всего хватило.

Ещё постояли, поболтали о всяких пустяках на двух языках сразу, заодно приучая Ива к русским словам, и неспешно пошли к столовой. Уже на подходе их нагнал вернувшийся из города Фёдор.

— Ну как тут, мужики?

— Шикарный цирк пропустил, — усмехнулся Грег.

— Да уж, — кивнул Эркин. — От смеха печёнка болит.

Фёдор быстро оглядел их.

— Понятно, — протянул он. — Цирк, да, такое дело. Никогда не угадаешь, кто смеяться будет.

Ив шёл и смеялся со всеми.

Алиса и Женя уже ждали Эркина. Он кивнул спутникам и отошёл к ним.

— На коротких вожжах парня водят, — хмыкнул ему вслед Фёдор.

— Так не брыкается же, — ответил Грег.

— И то верно, — согласился Фёдор.

Эркин не обернулся, хотя и слышал. Они ж не со зла. А Алиса уже уцепилась за его руку, и Женя улыбается. И ему уже на всё плевать, пусть думают и говорят, что хотят.

После ужина он, тоже как всегда, проводил Женю и Алису до женского барака и пошёл к себе. Длинный день наконец кончался.

Фёдор лежал и читал газету, Роман учил Ива русским названиям дней недели, Грега не было, но его постель уже разобрана. Эркин взял полотенце и пошёл в умывальную. Стирать не стал: почему-то устал, хотя вроде ничего особого не было. Неужели он так испугался этого… Никласа. Раньше так от страха не уставал. Сердясь на себя, он долго умывался и обтирался холодной водой, пока не загорелась кожа.

— Что смываешь, Мороз? — спросил кто-то.

— Прошлое, — ответил Эркин, не оборачиваясь и не задумываясь, и, только уже идя по коридору и растираясь на ходу полотенцем, понял, насколько правильно ответил.

И улыбнулся.

Грег уже лежал, накрывшись, как всегда, с головой, Роман, сопя, копался в своей тумбочке, Фёдор читал половину газету. Вторую половину читал Ив. Приз лежал под его кроватью, уложив большую голову рядом с толстыми лапами, и даже ухом не шевельнул в сторону раздевавшегося и укладывавшегося Эркина. А Ив оторвался от газеты, молча улыбнулся и снова уткнулся в текст.

Эркин лежал как раз между Фёдором и Ивом и видел, как оба читают. Ив двигал глазами быстрее. Ладно, приедем, обоснуемся, и Женя научит и его читать.

— Федька, гаси свет, — сделал обычное вечернее заявление Роман.

— Ты ж ещё не спишь, — возразил, не отрываясь от газеты, Фёдор.

— Встану сейчас, — пообещал, укладываясь, Роман.

Разговор шёл по-русски. Ив то ли догадался, то ли понимать начал, но положил газету на тумбочку и стал раздеваться. Эркин повернулся набок, натягивая на плечи одеяло, закрыл глаза. Так. Ив уже лёг. Фёдор встал и, выходя, выключил свет. Всё, ночь, спим… Возвращения Фёдора он уже не слышал.

От шофёра, уезжая в лагерь, он отказался. И теперь ему в дороге не спать, но это и к лучшему. Можно спокойно обо всём подумать. Итак…

В госпиталь уже не успевает, значит прямо к генералу. Михаилу Аркадьевичу Родионову. Странно, конечно, было называть Майкла генералом, да и Майклом тоже, но привык же. Любое имя — только набор звуков и букв, не больше. Стал же сам сначала Суровым, Ником, Никласом, потом Севером, оказалось удачным созвучие с русским звучанием английского Nord, Колей Северным, а теперь Николаем Николаевичем Севериным, и ничего. Сам привык, а другие… а другие другого и не знают, и знать не должны. Значит, сейчас к Майклу, отчитаться, поговорить и заночевать у него же. А Майкл оказался прав. В который раз. Именно так всё и вышло. И остальное тоже в принципе совпало с предположениями. Но по порядку. Сначала самое простое. Эдвард Сторм…

…Он сидит в углу и молча наблюдает. Стандартная ситуация. Сторм активно разыгрывает карту сотрудничества со следствием. Следователь въедлив, ехиден и слегка неофициален.

— Итак, вы утверждаете, что именно вы сообщили в комендатуру и вызвали войска.

— Нет-нет, — Сторм доброжелательно улыбается. — Мне не надо лишнего. Я, с вашего разрешения, способствовал этому вызову. Мисс Малик… типичная женщина, по наитию и вдохновению она сделает всё как надо, а любую инструкцию либо забудет, либо перепутает последовательность действий. Проверено на практике, — он позволяет себе лёгкую усмешку. — Я просто помог ей.

— Ваша стрельба тоже была помощью? Как и всё последующее?

— Вы имеете в виду… "трамвай"? Так его не было! И стрельба… Я же даже не задел её, — начинает горячиться Сторм. — Вы же знаете меня, знакомы с моим личным послужным списком. Неужели я мог промахнуться с нескольких шагов?! А потом я вывел её из конференц-зала…

— Избитую, в разорванной одежде… Что же вы остановились? — насмешливо улыбается следователь.

Сторм, ломая спички, закуривает.

— А как бы ещё я мог её спасти? Только имитацией казни. Это была имитация, поймите!

До этого он был на очной ставке Шермана и Сторма. Именно там и возник вопрос о роли Джен Малик и её судьбе. Шерман обвинял Сторма в её смерти. Так и возник этот эпизод…

…Наклонившись вперёд, Никлас вытер ладонью лобовое стекло и опять откинулся на спинку. Да, у Сторма это было последним козырем. Смягчающее обстоятельство. Плюс сотрудничество со следствием. А для Шермана… Ещё одна сломанная судьба. Скольких сломала Империя…

…Огонь в камине, кожаные старинные кресла и двое взрослых разумных людей ведут неспешный доверительный разговор.

— Отец, я знаю, что ты скажешь, но на этот раз ты меня не остановишь.

— Знаю, — отец глядит на него и медленно покачивает головой. — Знаю, сынок. В нашей семье, приняв решение, уже не отступали. И не меняли убеждений в угоду… выгоде. Знаю. Но я останавливаю тебя не потому, что согласен… с теми, со всем, что они творят. Я боюсь за тебя. Ты же погибнешь, сгоришь в этом костре.

— Отец. Лучше умереть стоя…

— Чем жить на коленях, — подхватывает отец. — Я и это знаю. И согласен. Но это слова. А умирать придётся на деле.

Он молча вздёргивает подбородок.

— Ты думаешь о рабах, о цветных, о русских, — говорит отец. — А о нас с мамой ты подумал?…

…Прости, отец. И мама. Я иначе не мог. Не уподобляться же тем, сломавшимся до удара? Нет, я понимаю: устоять под этим, под таким прессом очень трудно, да что там, невозможно, и всё же…

Никлас сосредоточенно вписал машину в поворот. Нет, отвлекаться нельзя. Итак, версия Сторма, в целом, подтверждается. С этого он и начнёт свой доклад.

Ив медленно вытянулся под одеялом, а потом, как в детстве, свернулся в комок. Ну, вот и всё. Отпустило. А ведь как испугался, увидев, да нет, услышав этот голос. Но… обошлось…

…За ворота они выходят молча. И первые несколько шагов проходят молча. Он не выдерживает первым.

— Как вы меня нашли?

— Не будьте таким эгоцентриком и не думайте, что весь мир вращается вокруг вашей персоны, — мгновенный ответ и улыбка. — Но я рад, что встретил вас.

— Ещё бы! И какую премию вам отвалят за мою голову?

— Не задирайтесь. У вас это плохо получается. Скажите, вы знаете о судьбе отца?

— Не в деталях.

— А как уцелели вы?

Он пожимает плечами.

— Случайно.

— Да, — задумчивый кивок. — Разумеется. Случайно спасение, а гибель закономерна. Кто-нибудь из родных остался?

— Насколько я знаю, никого. Отец и раньше… не поддерживал с ними отношений. Каждый сам по себе.

— Да, и сам за себя. Он был верен своим принципам.

— А теперь, — он старается улыбнуться, — задираетесь вы. Зачем?

Немного насмешливая улыбка.

— Верность принципам — достоинство, а не недостаток. Вы твёрдо решили уехать?

— Да, — говорит он с вызовом.

— Что ж, в вашем положении это совсем не плохой вариант.

И он снова не выдерживает:

— Так вы выпустите меня? Не арестуете?

— Нет. Во-первых, вас не за что арестовывать. К тому же вы — несовершеннолетний.

— А во-вторых?

— А во-вторых, ваш арест ничего не даст. Нужной нам информацией вы не владеете.

Он смотрит на идущего рядом человека. Да, всё-таки пережитые страдания никогда не проходят бесследно. Неужели и он сам изменился? Хотя нет, его же узнали. Но узнал и он. Они уже подходят к развилке и маленькой зелёной машине. Обычный армейский вездеход. У машины останавливаются.

— Желаю вам удачи в новой жизни.

Он растерянно кивает.

— Спасибо, но… неужели вы… вы не будете мстить?

Насмешливая, но необидная улыбка.

— Кому? Вам? Незачем. К тому же оскомины на губах у вас и так вполне достаточно. Вы выбрали неплохой, но нелёгкий вариант. Вам придётся сменить всё. Язык, привычки, манеры… Я не отговариваю вас, это ваше решение вашей проблемы. Желаю вам удачи…

…Ив вздохнул, не открывая глаз. На этом их разговор и закончился. Надо отдать должное: его ни разу не назвали по имени. Правда, и он не знает, как теперь зовут… пожалуй, не надо. Лучший способ не проговориться — это даже про себя не называть. И не всё ли ему теперь равно, как звали этого человека тогда, и как зовут теперь? Своего настоящего имени он тогда так и не назвал, так будем уважать его твёрдость. И этот человек прав. Новая жизнь — всё заново. Что ж, постараемся оправдать доверие и соответствовать. Выучить язык, привыкнуть к иной пище и другим обычаям, жить наравне с цветными и бывшими рабами. И не думать о прошлом, и не вспоминать. Прошлое осталось в прошлом.

Ив повернулся на спину, откинул с груди одеяло и вытянул руки вдоль тела. Через силу, разлепляя ресницы, открыл глаза. Тишина, сонное дыхание и похрапывание, уютное сопение Приза под кроватью. Ив покосился на соседнюю кровать. Эркин Мороз. Спальник. Раб. Индеец. Зачем он понадобился этому? Ведь сам не скажет, и не спросишь. И не надо — одёрнул он сам себя. У парня своя жизнь, в твою же он не лезет, не лезь и ты в его.

Эркин сквозь сон почувствовал на себе взгляд и открыл глаза. Ив? Чего это он?

— Ты чего?

— Я разбудил тебя? Извини.

Эркин спросил камерным шёпотом по-английски, и Ив ответил почти так же тихо.

— Не спится, что ли?

— Да.

Они одновременно повернулись набок лицом друг к другу.

— Тебя этот… — Ив запнулся.

— Никлас, — пришёл ему на помощь Эркин. — Мне он так назвался.

— Ага, Никлас. Он тебя сильно мотал?

— Да нет. Он фотки показывал, знаю ли я кого.

— Ну, а ты?

— Так это всё сволочь имперская. Их заложить — не грех, — повторил Эркин слова Грега.

— Да, — согласился Ив и уже твёрдо повторил: — Да. А мне он сказал, что я могу… ехать, что мне не будут мешать.

— Так это ж здорово, — искренне обрадовался Эркин. — Ты на язык теперь налегай.

— Да, я понимаю, что надо. Слушай, я вот что хочу спросить, — Ив говорил совсем тихо, почти по-камерному. — Вот ты смог всё забыть, так?

— Нет, — сразу ответил Эркин. — Я помню. Не хочу, а помню.

— И живёшь?

— И живу, — кивнул Эркин. — Всё забыть — это себя потерять.

Ив хотел что-то ответить, но тут шумно повернулся на другой бок Роман, пробурчав что-то про баламутов, что сами не спят и другим не дают, так при этом перемешивая английские и русские слова, что Ив понял.

— Им, понимаешь, днём рты затыкают, — подал голос Фёдор. — Надзиратель стоит и говорить не даёт.

Эркин улыбнулся, но спорить не стал и лёг опять на спину, закинув руки за голову. Ив кивком согласился с ним и натянул на голову одеяло. В самом деле, нечего горячку пороть.

Выйдя из машины, Никлас нашёл взглядом нужное окно. Сквозь штору смутно просвечивал шар лампы. Конечно, Майкл не спит. Никлас отдал ключи дежурному сержанту.

— Отгоните в гараж.

— Есть.

Не оглядываясь, вошёл в подъезд. Второй этаж, направо, первая дверь. И улыбнулся: звонки не оговорены. И пароль тоже. По многим причинам. Одна из которых — они давно знают друг друга в лицо и узнают при любой маскировке. Звонок отозвался птичьей трелью в глубине квартиры. И сразу шаги, щёлчок замка, приветливая русская речь.

— Заходите, Ник. Рад вас видеть.

— Я тоже, — улыбнулся Никлас, входя в холл.

Стандартное жильё: холл, крохотная кухонька-ниша и две спальни. Вторую спальню сделали кабинетом. Разумно.

— Выпьете с дороги кофе, — не спросил, а предложил Михаил Аркадьевич.

— А за кофе и поговорим, — согласился Никлас.

— Принято, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — Судя по вашему виду, съездили успешно.

— Да, вполне.

— И ваш тёзка, — Михаил Аркадьевич включил плитку и поставил на наливающуюся красным светом спираль кофейник, — пугал вас напрасно, правильно?

— Мой тёзка? — переспросил Никлас. — А, понял, Золотарёв, так? Он не пугал, а предупреждал.

— Ну-ну, — хмыкнул Михаил Аркадьевич. — Почему вы не взяли шофёра, Ник?

— Привык работать в одиночку, — улыбнулся Никлас. — Я проверил оба эпизода. Со Стормом и линию Шермана. В общем, как вы и предполагали. И была очень, как вы любите говорить, интересная встреча. Неожиданная.

— Совсем интересно. Заинтриговали. Так что, не спешите, Ник. Хорошие новости надо слушать не спеша, со вкусом.

— И с кофе! — засмеявшись, Никлас показал кивком на закипевший кофейник.

— Первую чашку здесь, а вторую уже за работой, согласны? — предложил Михаил Аркадьевич, ловко накрывая на столик у дивана в холле и наливая кофе.

— У меня есть выбор, сэр? — спросил по-английски, лукаво улыбаясь, Никлас и в ответ на весело-удивлённый взгляд Михаила Аркадьевича пояснил уже по-русски: — Цитирую Эркина Мороза.

— Понятно, — они сели на диван и взяли по чашке. — У парня так подвешен язык?

— Временами он даёт ему волю и очень внимательно следит за реакцией собеседника. По-русски, — задумчиво уточнил Никлас, — он, возможно, не столь уверен в себе. Потому и настоял на разговоре по-английски. Протоколов я не привёз, Михаил Аркадьевич, но, я думаю, что если возникнет такая необходимость, то я повторю визит уже официально.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— И с таким же успехом?

— Возможно, и большим. Мы расстались корректно и контактно.

— Отлично. Итак…

— Сторм? — улыбнулся Никлас.

— Нет. Сторм и Шерман напоследок. Это работа. А для начала, — Михаил Аркадьевич улыбнулся, — что была за встреча?

Никлас задумчиво покачал дымящуюся чашку, отпил глоток.

— Я встретил сына Железного Хромца.

— Что?! — Михаил Аркадьевич впервые на памяти Никласа выдал такую реакцию. — Быть не может!

— Оказывается, может, — Никлас пожал плечами и сделал ещё глоток. Странно, но крепчайший горький кофе сегодня успокаивал. — Уцелели многие. Вы, я, спальники, лагерник. Ещё… кое-кто и кое-где. Почему бы не уцелеть и ему? С "охотниками" он дела не имел, с реваншистами тоже. Мы бы уже знали об этом.

— И где вы его встретили?

— Там же. В региональном лагере репатриантов. Живёт в одной комнате с Морозом и ждёт визы. Кстати, с репатриацией очень неплохо задумано, и реализация вполне прилична. Никого не нужно искать, сами приходят и подставляются под проверку.

— Да, согласен. Но вы не уходите в сторону, Ник. Что вы ему сказали?

— Ему? Ему я сказал, что он может спокойно ехать. Ему всего восемнадцать лет, Михаил Аркадьевич. Он прожил этот год, ни во что не влипнув, не связавшись ни с Белой Смертью, ни с криминалом. Думаю, мальчишка хлебнул вполне достаточно.

— Он знает о смерти отца?

— Сам он сказал, что не в деталях.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— А детали ему узнать не от кого.

— Да, — согласился Никлас. — Железный Хромец, насколько я понимаю, попал в первые слои "пирога". Там навалено сверху столько, что не пробиться. Да и нужно ли, Михаил Аркадьевич? А мальчишка… Он сделал свой выбор. В лагере у него конфликтов нет, — Никлас негромко рассмеялся. — Вы бы видели, как он кинулся спасать Мороза от меня.

— Представляю, — улыбнулся Михаил Аркадьевич. — Он ведь и тогда не отличался особо ревностным соблюдением расовых законов, так?

— Да. Он врождённо порядочен. Помните эту классификацию?

— Ещё бы. Что ж, — Михаил Аркадьевич отхлебнул кофе. — Вы, разумеется, правы. И как его сейчас зовут?

— Документы у него на Ива Моргана. Скорее всего, будет их переделывать на русский вариант.

Михаил Аркадьевич на секунду задумался.

— Ну, Ив — это, конечно, Иван, а Морган… наверное, Моргунов.

— Возможно, — пожал плечами Никлас и внимательно посмотрел на собеседника. — Это важно?

— Вы правы, Ник. Думаете, надлом срастётся?

— В его возрасте это возможно. Как и у Мороза.

— Так, хорошо. Оставим Ива Моргана жить дальше самостоятельно. Ваше мнение о Морозе?

— В целом, — Никлас допил кофе и поставил чашку на столик, — прежние характеристики верны. Что бы я добавил? Не по характеру, а по биографии. Последние пять лет перед Освобождением он был рабом в Вальхалле, — и видя удивление Михаила Аркадьевича, уточнил: — Это имение Изабеллы Кренстон.

— Нет, Ник, я это помню. Однако… интересно.

— На нём была рубашка Старого Охотничьего Клуба.

Михаил Аркадьевич присвистнул, Никлас с улыбкой кивнул и продолжил:

— Пуговицы сменены, кое-где аккуратно зашита, но герб на кармане цел. Смысла его, по-видимому, ни Мороз, ни его жена не знают, иначе бы выпороли. Думаю, он подобрал её в одном из имений ещё зимой, возможно, в самой Вальхалле.

— Не исключено, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Что он говорит?

— Об Изабелле? Английский язык достаточно богат, и парень владеет этим богатством в полном объёме.

— Представляю, — рассмеялся, допивая кофе, Михаил Аркадьевич. — Информации у него много, она интересна, но…

— Но не в оперативном смысле, — подхватил Никлас. — Извинения Шермана его не тронули, хотя он считает Рассела, цитирую, не самой сволочью. Его жена жива, а мотивы поступков Шермана его совершенно не волнуют.

— Вполне объяснимо.

— Да. Доктора Шермана он опознал. Здесь у меня есть варианты.

— Отлично.

Не прерывая разговора, они налили себе ещё по чашке, опустошив кофейник, и перешли в кабинет, за письменный стол. Михаил Аркадьевич подвинул себе под руку чистый лист бумаги и быстро нарисовал в углу маленькую неправильную спираль. Разговор стал уже рабочим, хотя тон беседы не изменился.

— Итак, всё-таки Сторм. С Евгенией Мороз, она же Джен Малик я побеседовал. Версию Сторма она подтверждает, но…

— Но? — заинтересованно переспросил Михаил Аркадьевич.

— Те же факты, но в другой интерпретации. Она уверена, что обманула Сторма, прорвавшись к телефону. Дальше у неё путаница, провалы… — Михаил Аркадьевич понимающе кивнул, — но очень похоже, что "трамвая" не было. Мне приходилось общаться с выжившими. Совсем другая картина и поведения, и воспоминаний. Сторм ловко провернул эту операцию. Застраховался со всех сторон.

— Да, Сторм ловок. Как вы думате, Ник, какие козыри у него ещё в рукаве?

— Предъявлено два. Рассел Шерман и Джен Малик. Я думаю, больше ничего нет. Об Исследовательских Центрах надо спрашивать Шермана.

Михаил Аркадьевич задумчиво пририсовал спирали хвостик и улыбающуюся кошачью мордочку.

— Сторма вы считаете отработанным?

— Какая-то информация там ещё есть, устаревшая, конечно, но… — Никлас пожал плечами. — С ним рвётся поработать Золотарёв. Хочет реабилитироваться.

— Пусть работает, — согласился Михаил Аркадьевич. — Здесь и додавит, и ничего не испортит. Теперь Шерман.

— Да, с Шерманом сложнее. Мороз испугался фотографии.

— Шермана?!

— Да, отца. Вы бы слышали, с каким… ужасом он произносит "учёный", "исследования". Шермана называли Большой Док и Большой Учёный. Для Мороза это клички.

— Понятно. Доктор Шерман работал со спальниками, не так ли?

— Думаю, его исследования были шире. И не только в области физиологии. Здесь, я думаю, вполне можно задействовать парней из госпиталя. Всё-таки Мороз последние пять лет уже не был спальником, многое и забылось, и изменилось. И не хотелось бы его снова отрывать от семьи. А посвящать в такие детали его жену тем более совсем не нужно.

— Понятно, — на листе чуть пониже и левее закручивалась новая спираль, неуловимо схожая и в то же время отличная от предыдущей. — Что ж… На мой взгляд вполне разумно. Вы сразу обратитесь к парням?

— Нет. Я уже думал об этом. Сначала поговорю с доктором Жариковым. Имеет смысл передать ему литературу Шермана и уже после этого выходить через него на парней.

— А не через Аристова?

Никлас покачал головой.

— С физиологией на сегодняшний день вопросов меньше, чем с психикой. Аристов хирург, а Жариков психолог. Широкого профиля.

— Он сейчас очень занят.

Никлас почувствовал, что краснеет под внимательным взглядом Михаила Аркадьевича.

— Вы видели их, Никлас?

Он молча опустил глаза. Надо объяснить, а он даже просто говорить об этом не может. Но кто же думал, что так всё завяжется, что прошлое… вдруг станет почти настоящим. И вдруг тихий, но такой… неожиданно точный вопрос:

— Вы поэтому настаиваете на выписке?

— Да, — сразу ответил Никлас и почувствовал, что отпустило и он может говорить. — Тогда меня… пытали они. Может, не эти самые, но…

— Вы видели их? — повторил Михаил Аркадьевич.

Никлас с усилием поднял глаза.

— Нет. Я… пришёл в их корпус, даже дошёл до их отсека и повернул. Не смог. Я… я не хочу мести, глупо мстить ударившей тебя дубинке. Но и находиться рядом с ними я не могу. И я думаю, нет, я уверен, что и к ним, к их… дрессировке доктор Шерман приложил руку.

— Что ж, — у спирали появились собачья или скорее крысиная мордочка, но почему-то с заячьими ушами и павлиний хвост, — не лишено… совсем не лишено. Хорошо. Займитесь Шерманами, Никлас, обоими. С Морозом вы отработали удачно. Давайте ещё раз пройдёмся по Расселу и наметим линию.

Пока Михаил Аркадьевич говорил, Никлас окончательно успокоился. И дальнейший разговор шёл уже исключительно в деловом тоне.

Ив лежал на спине, глядя в потолок. Сонная уютная тишина. Сопящая, похрапывающая, дышащая. Живая тишина. И блаженное чувство безопасности. Да, вот оно, здесь он в безопасности. И он не один. Ничего нет хуже одиночества…

…Голая продуваемая из конца в конец равнина. Чёрное небо с крупными яркими звёздами. Чёрный камень с белыми прожилками снега, набившегося в трещины. И он на этой равнине. Идёт, падает, снова встаёт и идёт. Хаархан. Мёртвая земля. Лагерный финиш. Как он сюда попал? Куда он идёт? Он один, один на всей земле. Всех убили, всех, всех, всех… "Слоёный пирог". Рядовые убили лагерников, офицеры рядовых, спецкоманда офицеров, спецкоманду… Кто убивает спецкоманду? "Слоёный пирог", трупы слоями и потом из огнемётов… А огнемётчиков? Кто будет убивать огнемётчиков?…

…Ив рывком сел на кровати, огляделся и снова лёг. Нет, все спят, даже этот… Мороз на соседней кровати. Странное имя — Эркин. Индейское, наверное. И все зовут его просто Морозом. Странно, что не проснулся. У спальников сон чуткий…

…Спрашивать о чём-либо отца бывает опасно, и он старается говорить спокойно.

— Зачем он мне?

Отец насмешливо разглядывает его.

— Не собираешься ли ты остаться девственником?

Он чувствует, как кровь приливает к щекам, и, может быть, от этого срывается.

— О какой девственности ты говоришь? Ты же сам ещё когда отвёл меня в Палас и купил мне спальницу.

— Правильно, — кивает отец. — Но я не хочу, чтобы ты был привязан к чему-то одному. Привязанность — это привязь. Поэтому сейчас у тебя будет спальник. Он опытен, и у тебя не возникнет затруднений. Женщина — помеха в нашей работе. Мужчина всегда надёжнее.

Он молча опускает голову…

…Так в его жизнь вошёл Лаки, Счастливчик. Трёхкровка. Его ровесник. Да, по годам они были почти ровесниками. Но он — мальчишка, а Лаки — опытный, вработанный, взрослый, хотя старше всего на год. Он уже старался не показывать… своё отношение к Лаки. Сладкую ведь отец продал именно из-за этого. Лаки хорошо пел. И танцевал. И не смеялся над его гимнастическими упражнениями, даже очень умело страховал на снарядах. И чистил клетки с его птицами. И помогал вычёсывать и кормить собак. Даже огромного Арийца, которого боялись все рабы. Ариец был специально натаскан на цветных. Но он приказал Арийцу не трогать Лаки, и тот даже ни разу не зарычал. И Лаки охотно слушал его рассказы. Ночью в постели они много разговаривали. Вернее, он говорил, а Лаки слушал. Сладкая сразу лезла с поцелуями, гладила его, и он забывал обо всём. А Лаки никогда не лез первым. Он рассказывал Лаки вычитанное из книг, а чаще выдуманное им самим. Он старался скрывать, но отец всё равно узнал. Нет, скорее донесли. Доносчиков в доме хватало с избытком. И Лаки не продали. Лаки убили. На его глазах. И сделали это два отцовских раба-телохранителя. Больше ему никого не покупали. Отец потребовал, чтобы дважды в неделю он ходил в Палас. Как все. Чередуя спальников и спальниц. Как на медосмотр. Он и относился к этому теперь так же. Как к нудной, не очень приятной, но и не слишком противной обязанности. Отец догадался и об этом. И сказал:

— Ты взрослеешь. Это приятно.

Он поблагодарил отца безлично-вежливой уставной фразой. Насмешки и замечания отца его ещё трогали, а похвалы… нет, он давно стал к ним равнодушен. Надо спать. Лаки не вернуть. Как не вернуть никого из убитых. Безвозвратные невосполнимые потери. Необратимые потери. Сколько их у него? Самая первая, которую он заметил, понял и осознал. Да, это Гленна, его няня, ирландка из Аризоны, рыжая веснушчатая, строгая и смешливая сразу. Она всегда была рядом, всё знала, всё умела, с ней было спокойно и весело. Ему исполнилось пять лет, когда Гленна исчезла из его жизни. Он проснулся утром и позвал её обычным:

— Няня! Гленна! Доброе утро.

Но её не было, вместо неё вошёл другой, совсем другой человек. Его гувернёр и наставник. Мистер Стерлинг. И больше он Гленны не видел. Он ещё попытался узнать, где она, куда делась, но все молчали, как будто не понимали или даже не слышали его вопросов. Ответил отец. Кратко и, как он потом понял, исчерпывающе: "Её больше нет". О непроизнесённом вслух: "И никогда не будет", — он уже догадался сам. От Гленны осталась… Да, эта песня, которой она убаюкивала его и которую он больше никогда ни от кого не слышал.

Рыжий, рыжий дружище Джекки,
Рыжий, рыжий Джекки О'Нил!
Лучше б ты не родился вовеки,
Только б ты в палачи не ходил.

Будь ты шорник, кузнец и плотник,
Будь разбойник — ищи-свищи…
Будь лесничий или охотник —
Только, Джек, не ходи в палачи!

Рыжий Джек! Твои Дженни и Кетти
Не пойдут за тебя нипочём,
Будешь маяться в целом свете,
Если будешь, Джек, палачом.

Будь моряк, и покинешь сушу,
И отыщешь свой свет в ночи.
А кто спасёт твою рыжую душу,
Если, Джек, ты пойдешь в палачи?

Рыжий Джек! Самый рыжий в мире!
Вот и новые времена.
Ты устал, да и лошадь в мыле.
Брось уздечку и стремена.

Стань бродяга, последний бражник,
Всё пропей — с головы до ног,
Но не будь ни тюремщик, ни стражник —
Это всё палачи, сынок.

Может, из-за этой песни отец и убрал Гленну? Может быть. Но и отца убили. Передав ему вместе с кратким известием о смерти последний приказ. Отправиться в Хаархан для участия в операции по зачистке территории. Всё было понятно, и он без вопросов подчинился, зная, что и его убьют. Но ему уже было всё равно. И только песня Гленны назойливо звенела в ушах, заглушая выстрелы и крики. Палачом он не стал. Как? Сейчас уже не вспомнить и не понять, как, из какого слоя дьявольского "пирога" он сумел выкатиться. И остаться живым на мёртвой земле. А живым надо жить. Ему разрешили уехать. Разрешили жить. Этот… Никлас имеет право разрешать. Его разрешение он примет.

Вздохнул под кроватью Приз. Что-то пробормотал, поворачиваясь на другой бок, Фёдор. Ив снова лёг на бок, свернулся в клубок, натягивая одеяло…

…Тонкое поскуливание остановило его. Его шатало от голода и боли. И усталости. Но он остановился и пошёл на звук. Шёл долго. То ли звук далеко разносился, то ли он слишком устал, и каждый шаг давался слишком тяжело. Но дошёл. Очередной лагерь. Месиво обломков бараков, вышек и трупов. В лагерной робе и форме охраны. И среди этого месива тихий жалобный, почти человеческий плач. Да, уже не скулили, плакали. Он ползал среди трупов и обломков, поднимая брёвна и бетонные плиты, отчуждённо удивляясь своей силе. И нашёл. Вытащил. Большое мохнатое тело бессильно обвисало на его руках. Шатаясь под этой тяжестью, он встал и пошёл…

…Ив улыбнулся, не открывая глаз. Его выигрыш. Он взял свой выигрыш, свой приз. Больше он не был один. И не будет.

Эркин потянулся во сне, перекатив голову по подушке, задел локтем спинку кровати и открыл глаза. Нет, всё в порядке, все спят. Ну и денёк выдался! Хорошо, что всё обошлось. Видно, этот… Никлас Женю про "трамвай" не спросил, человек всё-таки. Женя повеселела, будто что очень хорошее от него услышала. Ну и хорошо. Ну и… ладушки. Он вдруг заметил, что и про себя думает по-русски, русскими словами. Смешно. Совсем русским скоро станет. Эркин повернулся набок, поёрзал щекой по подушке и, как Женя, подсунул под голову угол одеяла. И Алиса так же спит. Смешно… Что смешно, он додумать не успел.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕЯТ СЕДЬМАЯ

Бредли оказался прав. С понедельника клиенты пошли, и уже вторую неделю они работали с полной нагрузкой. Роберт заметно повеселел, и, проспорив до полуночи, они решили купить и посуду, и одежду.

— В субботу отработаем и пойдём, — Метьюз встал из-за стола и потянулся, сцепив пальцы на затылке.

Роберт собрал разложенные на столе деньги.

— А в воскресенье в церковь уже в новом.

Найджел кивнул.

— Рубашки обязательно. И джинсы.

— Может, ещё и смокинги? — беззлобно фыркнул Роберт. — На рубашки хватит если, так и на том спасибо.

— Смокинг с джинсами не носят, — возразил Найджел.

— Знаток! — рассмеялся Метьюз. — Но если джинсы, то лопать и дальше из мисок. Так, Роб?

— Так, — Роберт, выходя из кухни, обернулся в дверях. — Из чего мы лопаем, только мы видим, а в чём ходим… — он сделал многозначительную паузу.

— Как говорит Бредли, резонно, — Найджел расставил помятые жестяные кружки. — И сахару меньше класть, верно?

— Как полопаешь, так и поработаешь, — Метьюз взял "кирпич" тёмного хлеба, примерился и отрезал три безукоризненно одинаковых ломтя. — На еде не сэкономишь, Найдж.

Убрав деньги в тайник, Роб вернулся на кухню и сел к столу. Найджел налил всем кофе.

— Ну, по кружечке с устатку, и завалимся, — Метьюз губой попробовал: не горячо ли.

Роберт молча кивнул, устало обхватив кружку большими ладонями.

— Уголь нужно купить, — вдруг сказал Найджел. — У нас ведь под уголь котёл стоит. И столько всего по хозяйству нужно…

— В том-то и дело, — Роберт обвёл их усталыми глазами. — Я ночью проснусь и лежу, считаю, считаю… Голова пухнет. На тепле экономить нельзя. Дело загубим. На еде нельзя. Не будет сил работать. Кремы ещё, растирки… Одна прачечная сколько стоит…

— Самим если стирать… — начал Метьюз.

— Сами мы так не сделаем, — перебил его Найджел. — Говорили уже. И чего мы опять по кругу пошли?

— Так думаем об этом, — хмыкнул Метьюз. — Мы ведь знали, на что шли. Помнишь, Бредли говорил. Нанялись бы, получали б зарплату и ни о чём таком не думали. Ведь сами захотели своим делом жить.

— Да, — кивнул Роберт, — всё так. И я не жалею. И назад не поверну.

— Не о повороте речь, — Найджел допил кофе и встал, собирая кружки. — Хватит, мы сейчас по которому разу пойдём. Ну, хоть по рубашке купим, и то удача. А с посудой тогда подождём. В самом же деле, — он быстро обмыл кружки под краном и поставил их сохнуть, — что важнее? Миска или каша в миске? — и удовлетворённо улыбнулся, услышав смех Роберта и Метьюза.

— Поздно уже, — отсмеялся Роберт. — Пошли на боковую.

Так, смеясь, они и разошлись по своим комнатам.

Найджел быстро разобрал постель, выключил свет и уже в темноте разделся и лёг. На шторы они ещё не накопили, вот и приходится… Первый этаж всё съедает. Но зато сами себе хозяева. А что крутятся они, так все крутятся, перебиваются, как могут и чем могут. Им ещё получше многих. Конечно, аренда, налоги, да ещё ссуда на них висит, но это у каждого своё, и разве тогда они думали об этом? Нет ведь, одна мысль была — выжить…

…Распределитель был набит так плотно, что в камерах даже драк не было. Для драки хоть какой-то простор нужен. И когда его впихнули к работягам, тем, очумевшим от многочасового стояния, было уже всё равно. Хоть спальник, хоть чёрт, хоть… лагерник. Просто ещё один, что место занимает и дышит. Он успел, пока надзиратель даже не вталкивал, вдавливал его в плотную стену из тел, прикрыться руками, и теперь стоял спокойно, стараясь не привлекать внимания. Спальникам везде плохо, а уж джи ещё хуже…

…Найджел недовольно крутанулся на другой бок. Опять это в голову лезет. Давно уже спал спокойно, и вот… Только подумал о прошлом, а оно сразу рядом. Ну его, год уже скоро будет. Он лёг поудобнее, закрыл глаза…

…— Во двор, скоты! Пошёл! Пошёл! Пошёл! Вперёд! Шевелитесь, чёрт вас…!

Крики, свист плетей и дубинок, топот множества ног и сквозь этот шум еле различимые тихие голоса надзирателей, когда они между собой.

— Из-за чего спешка?

— Пойди и спроси.

— Наше дело маленькое.

— Чего СБ надо?

— А я знаю?

И противный холод в животе предчувствия каких-то неизвестных и потому особо страшных неприятностей. С каких это пор сортировка во дворе? И какая это сортировка, когда все вместе: и работяги, и домашние, и спальники, и малолетки? Да, точно, вон детские камеры гонят. И отработочных? Да, вон и они. Что, и лагерники? Но это… это тогда… конец?

— Стоять, скоты, стоять! К-куда, образина?!

Он еле успел увернуться от летящей в лицо дубинки. Серые мундиры СБ, сколько их? Никогда в распределителях не видел таких. Неужели и впрямь конец? И когда их всех наконец выстроили странным непривычным строем: мальцы впереди, взрослые сзади, надзиратели… надзиратели цепочкой впереди и "серые" вдруг развернулись в такую же цепочку и вскинули автоматы… он уже всё понял и замер в оцепенении. Застучали первые выстрелы, кто-то закричал, и вся масса сорвалась с места. И он бежал и кричал, метался вместе со всеми, спотыкаясь о лежащие и перепрыгивая через корчащиеся тела, уже ничего не разбирая… И вдруг труба, чёрное отверстие у земли, большой дворовой сток. Ничего не понимая, он на зверином чутье метнулся к ней, свистнув по-Паласному. И вдруг новая стрельба от ворот. Кто-то бежавший перед ним упал, он перепрыгнул через него, упал на землю и на четвереньках рванул в чёрную пустоту. Извиваясь, обдираясь о шершавые стенки, полез туда, в вонючую глубину. Уткнулся в какую-то плотную, но живую преграду и тут же получил ощутимый пинок сзади. Преграда чуть шевелилась и хрипло дышала.

— Кто здесь? — тихо спросил он.

— Заткнись! — рявкнули сзади камерным шёпотом.

Сзади, над ними, с боков кричали и стреляли. Труба гудела и дрожала. И они дрожали вместе с ней…

…Найджел откинул одеяло и сел на койке. Чёрт, ну почему эта гнусь не отпускает его? Он встал и прислушался. Вроде никого не разбудил, спят. Свет он не включал. Как и все спальники, он хорошо ориентировался в темноте, а уж в своём-то доме… Бесшумно скользя босыми ногами по прохладному полу, он прошёл на кухню, на ощупь нашёл по вмятине у ручки свою кружку и налил воды. Медленно, маленькими глотками выпил. Убрал кружку и снова прислушался. Нет, всё тихо. И пошёл обратно.

Надо думать о другом. Скажем, о тех же тратах, нет, покупках. В первую очередь надо Робу костюм купить, а то ему и в мэрию, и в банк ходить. И плащ, куртку же на костюм не наденешь. И ботинки. Прорва какая-то. Это ж сколько денег уйдёт? Найджел улыбнулся. Роб взовьётся, конечно, но если объяснить, что так нужно для дела, а не для форса, то согласится. Ради дела Роб на многое пойдёт, даже на такие траты.

Всё ещё улыбаясь, Найджел вернулся к себе и лёг. Нет, если удастся подбить Роба на такое, здоровско будет. Да, и шляпу ещё. Он представил себе Роба во всём этом великолепии и тихо засмеялся, фыркнул смехом в подушку. И заснул, уже ни о чём не думая.

* * *

Рассел лежал на койке, повернувшись лицом к стене. Он теперь спал совсем плохо. Ночи напролёт лежал без сна. Всё шло не так, должно было быть по-другому. А как? Ничего не понятно. Где и когда пошло не так? Обрывки воспоминаний не помогают, а только мешают. И от них не избавиться…

…В голосе и взгляде отца явная насмешка, но его это давно не трогает. Он хочет понять.

— Зачем это тебе, отец?

— Я — учёный, Рассел, исследователь. Мне интересно. Для меня этого вполне достаточно.

— Я практик, отец.

— Ты прагматик. Ты неплохой специалист, Рассел, но ты только исполнитель. Жаль. Я рассчитывал на тебя. А ты — простое приложение к аппаратуре.

Он зло дёргает плечом, но молчит. Как будто он не знает, что происходит с теми, чьи идеи не понравились, или наоборот, слишком понравились… тому же отцу. Исполнитель! Как будто отцу нужен рядом… творец? Двум творцам в одной лаборатории слишком тесно.

— Ты, — отец не спеша со вкусом закуривает, — ты можешь очень много, Рассел. Странно, но у меня такое впечатление, что ты не хочешь… мочь. Человек — это то, что он может, Рассел, но важнее, что он смог. Смог. Нереализованные потенции не существуют.

— Не рождённые дети, так, что ли? — пытается он съязвить.

Быстрый внимательный взгляд отца.

— Неплохо, совсем даже неплохо. Мне нравится этот образ. Может, — отец улыбается с более явной насмешкой, — тебе стоило попробовать себя в беллетристике?

Он хмуро отводит глаза. Для отца нет более презренного слова. Насладившись его молчанием, отец продолжает:

— Человек — не большая тайна, чем любое другое существо. Конечно, его физиология имеет ряд особенностей, но в принципе… Все борются с особенностями, пытаются их устранить. Глупо! Физиология сильнее. Я её использую. В этом суть, Рассел, — отец смеётся. — Человек — это та же машина, главное — знать, на что и как нажимать.

Он не выдерживает и резко, едва не опрокидывая стол, за которым они сидят, встаёт.

— Меня… меня ты тоже… используешь?!

— Сядь! — резко командует отец.

И он, не успев даже осознать этого, выполняет приказ.

— То-то, — доволен отец и опять смеётся. — Разумеется, да.

Он переводит дыхание и со старательным спокойствием спрашивает:

— А ты не боишься, что и я использую тебя? Когда-нибудь.

— Это "когда-нибудь" никогда не наступит, Рассел. Ты слабее меня. Кроме того… всегда легче предусмотреть и предотвратить. Тебе это недоступно.

— Нет, — вырывается у него. И отбросив требующую осмысления фразу о предусмотрительности и уже не помня себя от обиды, он срывается и снова встаёт: — Ты тоже… не сложнее. И моя аппаратура справится с тобой, как… как с последним рабом.

Взгляд отца становится серьёзным, даже напряжённым.

— Вот как? Это интересно. Такой аспект… Весьма интересно. И не лишено… совсем не лишено… Как подкрепление… Не основа, а инструмент. Интересно. Садись. Ты не допил кофе.

Приказной, знакомый с детства тон заставляет его снова опуститься на стул и взять чашку. Он пьёт под внимательным взглядом отца.

— Успокоился? Вот и отлично. Ты никогда этого не сделаешь, Рассел. И ты знаешь это так же хорошо, как и я.

— Да. А ты знаешь, почему?

Отец усмехается.

— У тебя не хватит на это силы. Творец всегда сильнее своего творения. Ты слаб. Ты — сильный специалист, но слабый человек. Не обманывай себя, Рассел. Самообман нерационален…

…Рассел повернулся на спину, отбросив одеяло. Да, себя обманывать незачем. Отец прав. В этом — безусловно. Даже выстрелить самостоятельно, без приказа, просто нажать нужный рычажок, привести в действие послушную машину убийства … так и не смог. Хотя в тире и на стрельбище показывал очень неплохие результаты. А в жизни… Да что там, дважды держал под прицелом этого чёртова индейца, накручивал себя и… и не смог. И в наглую рожу Сторма… не смог. И раньше. И объекты для аппаратного воздействия ему приводили. А ведь как хотелось иногда… по своему выбору. И помощники, и стажёры приходили с предписаниями. И уходили, бесследно исчезали… А его даже не ставили в известность ни о причинах, ни… Да… нет, не надо об этом. Это в прошлом. А что ему делать сейчас? Там, в Джексонвилле всё казалось таким простым. Да, он не дал Сторму разыграть себя как карту, но… но Сторм выворачивается. Теперь разыгрывает карту Джен. Джен жива! В это трудно поверить. Сторм утверждает, что тогда только имитировал. Врёт. Просто не рискнул убить Джен. Побоялся. Кого? Индейца? Или русских, всё-таки Джен русская, и за её смерть могли спросить строже. Следователь обещал передать извинения. Смешно, нелепо, но ему и в самом деле важно, что думает о нём… Чёртов спальник! Влез в его жизнь, в его душу. И теперь распоряжается по-своему. Что ж, пусть парень найдёт Джен, пусть останется с ней. Джен не будет одинока. Ничего нет хуже одиночества. Каким же одиноким был отец, если под конец так привязался к спальнику…

…Через день он опять пошёл к отцу. Конечно, если на неделю спальника лишить работы, тот загорится. А домашнему, которого использовали каждую ночь, тому и двух дней достаточно. Тогда, уходя, он не запер парня в камере, а велел хорошенько убрать квартиру. Так как физическая нагрузка столь же необходима спальнику. И выполнение приказа надо обязательно проверять. Чтобы не создавалось опыта бесконтрольности. В конце концов, отец не так уж часто просит его о чём-либо, можно пойти навстречу. Самому себе он не мог признаться в главной причине. Но знал твёрдо и неопровержимо. Его тянуло увидеть этого смуглого парня, ощутить его… Неужели это тоже наркотик? Он слышал о таком, но не верил. Слышал, правда, и о лечении. Восхитительно простом: менять спальников и спальниц каждый день, вернее, ночь. И всё же, всё же… Он открыл своим ключом дверь и вошёл, расстегнул плащ.

— Эй, где ты? — позвал он.

— Я здесь, сэр, — спальник бесшумно появился в холле, склонил голову в полупоклоне и подошёл принять у него плащ, улыбнулся.

И увидев эту улыбку, он забыл всё. Все приготовленные слова, всё тщательно продуманное презрение к спальнику…

…Рассел усмехнулся. Хорошо, что этот визит оказался последним, а то бы дошёл до того, что стал бы перекупать у отца этого парня. А потом… потом всё кончилось. А парень знал, что обречён, и относился к этому спокойно. Во всяком случае, на словах…

…Они лежали рядом, и даже сквозь сон он ощущал тепло этого мускулистого, полного жизни тела.

— Сколько тебе лет? — спросил он, не открывая глаз.

— Двадцать четыре полных, сэр, — последовал мгновенный спокойно-вежливый ответ.

— Ты… знаешь, что тебя ждёт?

— Да, сэр.

Это спокойствие задело его. Он открыл глаза и повернулся к лежащему рядом.

— Ты слишком спокойно говоришь об этом.

И в ответ на прозвучавший упрёк:

— Умоляю о милостивом прощении, сэр.

Он покраснел и отвернулся. В самом деле, разве у парня есть выбор?

— Ладно. Пойди, свари кофе.

— Да, сэр.

Парень мгновенным ловким движением встал и пошёл к двери.

— И к кофе сам посмотри чего-нибудь, — сказал он вслед.

Спальник обернулся в дверях, блеснув улыбкой.

— Да, сэр. Слушаюсь, сэр.

И когда за парнем закрылась дверь, он выругался. И ругался долго, страшной безобразной руганью, пока его не отпустило, пока не почувствовал, что освободился от обаяния этой улыбки.

— Всё готово, сэр, — встал в дверях спальник.

— Подай сюда, — кивнул он, садясь в кровати.

Почти мгновенно парень вошёл с подносом. Он не приказал ему, как в тот раз, одеться и теперь мог любоваться тёмно-бронзовой ожившей статуей, этим телом, необыкновенно сочетающим силу и гибкость. На подносе маленький кофейник, чашка, сахарница, молочник, тарелка с бисквитами. Дорогой сервиз на одного. Парень с привычной ловкостью пристраивает поднос на кровати.

— Принеси ещё чашку.

— Слушаюсь, сэр.

И когда спальник вернулся с чашкой, не фарфоровой, а фаянсовой, простой и явно не из другого сервиза, а обыкновенной дешёвкой, он налил кофе в две чашки.

— Это тебе. Пей. И бери бисквит.

Мгновенный быстрый взгляд бархатно-чёрных глаз и тихое:

— Прошу прощения, сэр. Пригубите, сэр.

Он кивнул и, соблюдая ритуал, коснулся губами края фаянсовой чашки и одного из бисквитов.

— Спасибо, сэр.

Жестом он показал парню, чтобы тот сел не на пол, а на кровать. Ну, ты смотри, какой кофе хороший!

— Ты часто варишь кофе?

— Когда прикажут, сэр.

— У тебя хорошо получается. Молодец.

— Спасибо, сэр, — парень благодарно улыбнулся.

Пил и ел парень красиво. Как всё, что делал…

…Спальник всё делает красиво. Рассел усмехнулся. Он как-то видел, как этот индеец нёс на спине ящик с чем-то явно тяжёлым. Красиво шёл. И потом… даже тогда, лёжа без сознания и потом под дулом, парень был красив. И в ту ночь, когда он пришёл в Цыетной квартал сказать о Джен… Рассел нахмурился. Неужели парень не поймёт, что он не обманывал, что смерть Джен была и для него ударом. Но… но отец и в этом оказался прав: он слаб. Смерть Джен ударила его, и он сломался, а этот чёртов индеец устоял. Он помнит это лицо. Красивое лицо спальника, ставшее жёстким и даже не злым, а исступлённым. Говорят, этот парень многих убил. Что ж, скорее всего, так и есть. Просроченный не перегоревший спальник в раскрутке — страшное явление. Огромная сила, отличное знание человеческой анатомии и никаких тормозов. Это пострашнее даже раба-телохранителя. Те управляемы, а раб в раскрутке — нет. Что ж, если Сторм всё-таки не соврал, и Джен жива, и русские в самом деле отпустили всех цветных, и парень смог найти Джен, то… то пожелаем Джен силы. Душевной. Держать такого в повиновении совсем не просто. Но… но он сделал всё, что мог, предупредил Джен… как мог… поговорил с парнем… хотя нет, они тогда говорили о другом… чёрт, опять всё путается… тёмное строгое лицо индейца… ухмыляющийся Сторм… бледная Джен с заломленными за спину руками и в разорванной на груди блузке…

Рассел со стоном сжал голову руками. Нет, лишь бы не это. Но его уже опять захлёстывал водоворот лиц, обрывки виденного и слышанного. Рассел перевернулся на живот и обхватил обеими руками тощую тюремную подушку, вжался в неё лицом. Опять… Он ничего не может с этим поделать… Все, кого он любил, умерли, а живут те, кого он ненавидит. Чтобы Джен жила, он должен её возненавидеть. Но он не может этого. Джен… Джен… Джен… Он так надеялся, что избавился от прошлого, стал другим, и вот всё рухнуло. И виновата в этом Джен. Ему надо возненавидеть её. Тогда она выживет. У него отняли всех, кого он любил, всех. Начали с мамы и закончили отцом. И он думал, что этим всё кончилось. Он остался один. Остались ненавидимые, презираемые им. Ему было плевать на них. На всех. И на себя. Он был уверен, что этот его мир надёжен. А мир рухнул, рассыпался обломками и осколками. И Джен — только один из этих осколков. Боже, как болит голова. Скорей бы утро. Завтрак, уборка камеры, оправка, допросы наконец, но движение, живые люди… чтобы не думать… ни о чём не думать.

* * *

Ночью пошёл дождь. Ларри проснулся от щёлканья капель по козырьку и встал проверить: не подтекает ли окно. Ощупав раму и убедившись, что сухо, он вернулся к кровати. Марк вздохнул и шевельнулся во сне, но не проснулся. Ларри осторожно лёг и натянул одеяло. Ещё рано, можно поспать. В дождь хорошо спится. И Марк успокоился. А то первые ночи просыпался при каждом его движении. Стоило ему шевельнуться, как Марк сразу привставал в своей кровати и спрашивал:

— Пап, ты где?

А то и просто перебирался к нему и не понимал, почему он требует, чтобы Марк спал отдельно, в своей постели. Хотя… в самом деле, откуда Марку знать. В питомнике все спали прямо на полу вповалку, а потом на общих нарах в рабском бараке. И даже здесь… Сэмми тогда втиснул в отведённую малышам выгородку большую кровать, и опять же все пятеро спали вместе. Конечно, Марку трудно привыкнуть. Но… но всё равно, что бы ни было, но он постарается, чтобы Марк жил по-человечески, а не по-рабски.

Ларри лёг и завернулся в одеяло. Ещё ночь, можно спать. Больше недели он уже дома, и вот странно: сразу и кажется, что очень давно вернулся, и будто это вчера было, настолько всё хорошо помнится…

…Утро было холодным и ясным. Они все уже доели кашу и пили кофе со свежими лепёшками, а малыши — Том и Джерри — канючили конфет или хотя бы печенья, когда в кухню вошёл Джонатан. Румяный, чисто выбритый. Обвёл стол и их всех холодно блестящими синими глазами. У него почему-то сразу потянуло холодком по спине, хотя утро только начиналось и ничего такого за ночь не могло произойти. Но тут Джонатан, кивком ответив на их нестройное: "Доброго вам утречка, масса", заговорил:

— Мамми, в кладовке жучки появились. Почему мука возле мешков просыпана?

— Так, масса Джонатан… — начала Мамми, но её уже не слушали.

— Сэмми, почему в инструменталке беспорядок?

Смуглое лицо Сэмми заметно посветлело. В кухне стояла мёртвая тишина, и только голос Джонатана.

— Дилли, все тряпки перестирай, у бидонов грязные горлышки, коровы плохо вычищены… В птичнике грязно, Молли, почему все корма вперемешку и без счёта засыпаны?… Стеф, почему не записан расход солярки за неделю? Масло разлито…

В кухню вошёл повесить ключ от душа Фредди, и Джонатан, закончив со Стефом, посмотрел на него.

— Фредди, почему в деннике у Дракона пол проломлен? И седловка вся опять перепутана.

Ироничная улыбка, с какой Фредди зашёл в кухню, мгновенно исчезла. Фредди густо, до коричневого цвета покраснел и, круто повернувшись на каблуках, не вышел, а вылетел из кухни, и, пока закрывалась за ним дверь, они видели, как Фредди бежит к конюшне. Он открыл уже рот, чтобы сказать, что Фредди не при чём, они же только вчера вечером приехали, Фредди не мог успеть не то, что порядок навести, просто рассмотреть и проверить всё.

— Помолчи, Ларри, — бросил, не глядя на него, Джонатан.

Он почувствовал, как дрожит сидящий рядом Марк, и обнял сына за плечи. Марк прижался, спрятав голову у него подмышкой.

— Рол, — продолжал Джонатан, — сено неаккуратно заложено, вываливается.

А вот и его черёд.

— Ларри, до ленча можешь заняться своей выгородкой. Всё необходимое возьмёшь сам. После ленча подойди к кладовкам. Сэмми, после ленча тоже будешь там нужен.

— Да, масса, — пробормотал Сэмми.

Но Джонатан, уже не слушая их сбивчивых объяснений и оправданий, вышел. И сразу вскочил из-за стола и бросился к двери Роланд. Допивая, дожёвывая на ходу, заметались остальные…

…Ларри улыбнулся воспоминанию. Устроил им тогда Джонатан разгон, что и говорить. До ленча все носились, как… да под плетью так не дёргались. Тома и Джерри Мамми сразу загнала в свою выгородку, и они там до ленча сидели, носа не показывали, голоса не подавали. А остальные мальчишки, кто постарше, пошли с родителями на работу. Марк не отходил от него ни на шаг. Вдвоём — у остальных у всех свои дела — они и поставили ещё одну кровать для Марка и даже маленький столик к окну втиснули. И стало в их выгородке не повернуться. Но к ленчу у Марка была своя застеленная кровать, на стене пристроились две полочки для книг и третья для всяких мелочей, пол вымыт, под стол у окна задвинуты две табуретки, пониже для него и повыше для Марка, чтобы они могли сразу вдвоём сидеть. Он догадывался, зачем Джонатан велел ему после ленча подойти к кладовкам, но в ответ на вопросительный взгляд Сэмми только пожал плечами. Дескать, не знаю. Не хотел искушать судьбу. Ели за ленчем быстро и сосредоточенно, без обычных шуток и подначек. И опять встали с последними глотками.

— Гвозди сам разберёшь, — буркнул Сэмми.

Билли молча кивнул и побежал в инструменталку, а он и Сэмми пошли к кладовкам. Джонатан был уже там. Кивнул им и очень просто сказал:

— Смотри, Ларри, какая из этих трёх тебе подходит. И что надо переделать.

— Под мастерскую, сэр? — зачем-то переспросил он.

И Джонатан опять кивнул. Сэмми оторопело захлопал глазами, набрал полную грудь воздуха, отчего стал почти квадратным, но промолчал. Так началась у него новая жизнь.

Ларри вздохнул, вытягиваясь во весь рост. Да, именно в тот день вечером, за ужином, когда всех отпустило дневное напряжение, это и произошло. Он сказал всем, кто он. И под недоверчиво насмешливыми взглядами выложил на стол свои поделки. Аханье и восторженные взвизги женщин, уважительное покачивание головой Стефа, осторожно вертящего в руках брошку-бабочку, детское удивление Роланда… Приятно вспомнить. И не стало Ларри-Шкилетины, дворового доходяги, гонимого слабака… Он раздал брелочки и брошки, Дилли чуть не расплакалась — никак не могла выбрать, Стеф положил перед Мамми бабочку.

— Ну, как тебе?

Мамми только вздохнула в ответ. И Стеф с улыбкой кивнул, а когда мужчины наконец выбрали себе по брелочку, а женщины по брошке, подвинул оставшийся на столе ворох.

— Спрячь, Ларри. Продашь — живые деньги на руках будут.

— Дорогая штука, — кивнул Роланд, любуясь своим брелком.

— Нет, — возразил он, — материал-то…

— А работа? — не дал ему закончить фразу Стеф. — Не дури, парень. За подарки спасибо тебе большое. Но у тебя вон, малец на руках, расходов много.

Он кивнул.

— И ты… давно это умеешь? — спросил Рол.

— Давно, — честно ответил он.

— Конечно, — кивнул Стеф. — За месяц так не выучишься.

— Значит, это что, — загудел Сэмми, — значитца, это тебе для этого мастерскую делаем, так выходит?

— А для чего ж ещё? — хмыкнул Роланд. — А инструмент у тебя есть? Это ж просто руками не сделаешь.

— Купил я инструмент, — улыбнулся он.

— Это вот корзина, что ли?

— Да.

Стеф присвистнул.

— Однако в долгах ты теперь надо полагать…

И все понимающе закивали, завздыхали…

…Ларри вздохнул сквозь сон. О подлинном размере своего долга знает только он сам. Да ещё Фредди. Фредди обещал тогда уладить всё с Джонатаном. Но уладить можно десятку, ну, сотню, а у него… В первый раз семьсот тридцать, и во второй почти восемьсот. Часть он привёз, но всё равно. Надо считать полторы тысячи. Уму непостижимо, когда и как он это выплатит. Хорошо, лечили его за счёт лендлорда, и, как ему объясняли в госпитале, за лечение с него по закону не должны вычитать, но он же толком и не работал ещё. Продать всю эту белиберду… это гроши. Марку на пакетик конфет. Нет, это не выход, конечно. Расплатиться работой… Что же, это возможно, но опять… время. Материал дороже работы. Если он будет работать из материала Джонатана, то это тоже не выход.

Далёкий крик петуха заставил Ларри приподняться на локте и прислушаться. Да, уже утро. Пора вставать. Ничего, мастерская, считай, есть, материал для белиберды — тоже, а там и настоящая работа подвалит. Ничего, он всё выдержит.

Ларри встал, погладил курчавую голову сына и включил свет.

— Вставай, Марк, уже утро.

И пока Марк вздыхал и ворочался, Ларри наводил порядок в их крохотной комнатке. Зашумели в соседних выгородках. Громко заскрипела двухэтажная кровать, которую Стеф соорудил для Тома и Джерри, Мамми, хлопнув дверью, протопала на кухню, и почти сразу захлопали остальные двери.

— Вставай, — уже строже повторил Ларри и тут же улыбнулся его заспанной мордашке. — Что, сон был интересный?

— Ага, — Марк сел в постели, кулачками протирая глаза, — будто мы с тобой поехали далеко-далеко, а там… — и надул губы, — ой, а дальше я не увидел.

— Вечером ляжешь спать и досмотришь, — утешил его Ларри, натягивая рабские штаны. — Давай быстро.

Марк послушно вылез из-под одеяла и стал одеваться. Ларри быстро застелил свою кровать, помог Марку, и они пошли на кухню. Где уже трещал в плите огонь, а у умывальника толкались взрослые.

У Мамми, как всегда, всё готово с вечера, только разогреть осталось. И пока все умылись и расселись, на кофейнике уже прыгала крышка, лепёшки горячие, и каша в мисках дымящаяся.

— Ларри, брикеты перетащить надо.

— Не проблема, Рол, — кивнул Ларри, — сделаем.

От завтрака до ленча Ларри со всеми. На общих работах, как шутит Стеф. А уж с ленча до обеда он сидит в своей мастерской, и к нему никто не суётся. Все видели, как Фредди, чтобы зайти, стучался, и открыл Ларри не сразу. Так что остальным и лезть нечего. И незачем. Никто не любит, когда над тобой стоят и смотрят. А что он Марка при себе там держит, так кого ж ему и учить, как не сына.

Шумно допивали кофе и вставали из-за стола, разбирали из сушки куртки. Ларри снял высохшие за ночь рубашки и портянки, отдал их Марку.

— Отнеси, положи на мою кровать. В ленч разберу.

— Ага.

Придерживая стопку подбородком, Марк побежал по коридору к их выгородке. Ларри застегнул куртку, натянул на голову шапку и вышел под холодный зимний дождь.

Возле сенного сарая его нагнал Марк. Курточка застёгнута, шапка натянута на уши, штаны заправлены в сапожки. Ларри молча улыбнулся и кивнул ему. Конечно, помощи здесь от малыша немного. С брикетами прессованного сена и взрослому мужику непросто, но само сознание, что он не просто так, а с отцом, делало Марка таким счастливым, что ни у кого, с кем работал Ларри, не поворачивался язык отогнать мальчишку.

Роланд выдернул из брикета травинку, пожевал её, сплюнул и убеждённо сказал:

— Этот коровам пойдёт.

Ларри, ничего не понимавший в особенностях сена, кивнул, а Марк, подражая Роланду, тоже пожевал травинку и авторитетно согласился:

— Точно. В самый раз будет.

Роланд со смехом надвинул шапку ему на глаза, и вдвоём с Ларри потащил брикет к скотной. Марк шёл рядом, старательно поддерживая свисающий угол.

Когда закончили переноску, Роланд убежал на конюшню. А Ларри остался на скотной расставлять брикеты и вскрывать их. Потом помог Дилли заложить корм и убрать навоз, вымыл большие, уже непосильные для неё, бидоны и пошёл в Большой Дом помогать Сэмми разламывать парадную спальню.

Всё мало-мальски ценное уже оттуда вытащили, и сегодня они поднимали паркет. Тот, конечно, и поцарапан, и выщерблен, но если его перебрать и заново подстругать, то может получиться совсем не плохо. А на небольшую комнату даже узор получится. Марк помогал Билли сортировать дощечки по форме и цвету и увязывать их в пачки для переноски.

Работали споро и слаженно, без спешки и остановок. За неделю Сэмми привык, что Ларри не слабее, а то и сильнее его, и отношения между ними стали ровными. А вечерние рассказы Ларри о больнице, больничных порядках и — самое главное — тамошней кормёжке были настолько интересны, что первую же попытку Дилли съязвить Сэмми пресёк самым решительным образом.

К ленчу они управились с полом в спальне.

— После ленча ты в мастерской, значитца?

— Да, — Ларри старался говорить спокойно, но при одном упоминании о мастерской невольно расплывался в улыбке.

Они уже шли через двор к бараку. Сэмми кивнул и с каким-то удивлением спросил:

— Нравится тебе это дело, выходит?

— Да, — твёрдо ответил Ларри. — Это… это моё дело, понимаешь?

Сэмми хмыкнул и кивнул.

В бараке Ларри и Марк вымыли руки, куртки сразу повесили в сушку. Высохнуть за ленч, конечно, не успеют, но хоть холодить, когда наденешь, не будут. Ларри прошёл в свою выгородку разобрать и разложить вещи и вернулся в кухню, где все уже расселись, а Мамми раскладывала по мискам кашу. Ларри занял своё место и принял у Мамми дымящуюся миску.

— Ну, приятного аппетита всем, — сказал Стеф, втыкая ложку в густую маслянисто блестящую массу.

Ему ответили неразборчивым — рты у всех уже набиты — добродушным бурчанием.

Ели, как всегда, быстро, помня усвоенное ещё в питомнике: что съел — то твоё, а что не успел… Ларри, как все, вытер хлебом миску и припал губами к кружке с кофе. Ох и хорошо! Мамми собирала опустевшие миски, с грохотом сбрасывая их в лоханку с горячей водой. Ларри допил кофе, отодвинул кружку и посмотрел на Марка.

— Готов, сынок?

— Ага, — кивнул Марк, торопливо допивая.

Вставали из-за стола и остальные.

— Билли, сейчас эти связки перетащишь, — загудел Сэмми. — Бери по две, не надорвёшься.

— Ага?

— И много их? — поинтересовался Роб.

— Вот и укладывай их в кладовку, — засмеялся Роланд, — заодно и пересчитаешь.

Страсть Роба всё пересчитывать и всюду совать нос была уже всем известна. Над ним смеялись, но не гнали. К тому же его стремление подбирать всё рассыпанное или брошенное бывало даже полезным. Роб сопел, пыхтел, терпел насмешки и продолжал приставать ко всем с вопросом, вызывавшим общий смех:

— А это выгодно?

Пожалуй, серьёзнее всех относился к нему Стеф, объясняя, чем уголь выгоднее газа, что такое прибыль и зачем она нужна. Мастерская Ларри была единственным местом, куда Роб не пытался сунуться. Пока не пытался. Сейчас он только взглядом проводил идущих к мастерской Ларри и Марка и уже после этого побежал к кладовке, где хранились рамы, плинтусы, панели, словом, всё деревянное, что отдиралось и выламывалось в Большом Доме.

* * *

Ясная погода держалась недолго. Снова зарядили холодные зимние дожди. Пару раз даже ледяная крупа сыпалась. Эркин относился к этому спокойно. Да и остальные тоже. За баней, правда, больше не собирались: холодно. Обычно набивались в одну из комнат мужского барака, где и шёл вечный непрерывный трёп о выпивке и бабах. Эркин быстро понял, что говорят, в основном, одно и то же, и ходил туда, конечно, но только чтоб не выделяться, и особо не засиживался. Ему и так хватало занятий. А пару раз они с Ивом, оказавшись вдвоём в комнате, тянулись в полную силу. К удивлению Эркина, кое-что из общего комплекса Ив и раньше знал. Это какой же спальник ему показал? Но спрашивать не стал. Не лезь в чужую душу, тогда и твою не тронут. И сегодня они всласть потянулись, размялись и теперь лежали на кроватях, отдыхая.

— Ты не куришь совсем?

— Иногда для компании, — честно ответил Эркин и пояснил: — Не люблю я его. И дыхание сбивается.

Ив кивнул, перевернулся на живот, опустил руку и почесал уши лежавшего, как всегда, под его кроватью Приза. Приз постучал хвостом по полу.

— Я тоже не курю. Так… совсем редко. И пить не люблю. Я… я один раз пьяным был… так было противно!

Эркин ответить не успел. С треском, едва не слетев с петель, распахнулась дверь, и недавно подселённый к ним Алёшка — парень чуть старше Ива — с порога заорал по-русски:

— Чего дрыхнете?! Списки вывесили!

— Что? — переспросил по-английски Ив, быстро хватая Приза за ошейник.

— Списки вывесили, — ответил по-английски Эркин, быстро обуваясь. И уже на ходу натягивая куртку, пояснил: — На кого визы готовы, — и выбежал из комнаты.

По всему бараку хлопанье дверей и топот ног. Ив, захваченный общей волной, обулся и побежал за всеми.

Эркин с ходу врезался в толпу возле канцелярии и полез к читавшей списки Жене, ничего и никого не замечая. Его толкали, были в спину и по плечам отталкиваемые им люди. Он даже не отмахивался, потому что звонкий голос Жени произносил:

— Мороз Алиса Эркиновна… Мороз Евгения Дмитриевна… Мороз Эркин Фёдорович… Морозов Антон Михайлович… Муркок Эдвард Вильямсович…

Эркин встал рядом с Женей, тяжело перевёл дыхание. Она не обернулась, продолжая читать список, а только чуть переступила, прислонившись к нему. И Эркин сам не понял, как это произошло, но обнял её за плечи. И стоял так, пока она дочитала до конца, и ещё раз с начала, и нашла некоторым, особо недоверчивым, их имена, и по-русски, и в английском варианте. И, как и в прошлый раз, комендант зычно созвал отъезжающих на инструктаж.

Ив с Призом не рискнул лезть в самую гущу. Что он есть в списке, надеяться нечего. Его месяц положенного ожидания только начался. И всё-таки он, как и все, напряжённо прослушал список и отошёл только тогда, когда толпа стала распадаться. Вроде, мелькнуло имя индейца. Жаль, конечно, они уже, можно считать, подружились, и вот… Нет, пусть парню улыбнётся удача, кто спорит, но он-то снова… один…

— Ничего, Ваня, — непривычно весёлый Роман крепко хлопнул его по плечу и продолжил уже по-английски: — Придёт и твой день.

Ив кивнул и переспросил:

— Как ты меня назвал?

— Ваней. Ты же Иван, значит, Ваня.

— Понятно, — Ив кивнул и с улыбкой ответил по-русски уже почти свободно. — Спасибо.

Список был большим, и суета в лагере началась невообразимая. В баню и камеру хранения не протолкаться, срочно достирывалось и вывешивалось в сушку бельё, носилась ошалевшая от перспективы переезда ребятня. Дождя уже никто не замечал.

За обедом ели впопыхах, у всех дел выше маковки.

— Эркин, в баню пойдёшь, — Женя торопливо ела, — сразу надень чистое, а грязное мне занеси, — и не давая ему ответить. — Как ты сушишь, оно и завтра мокрым будет. Я место уже заняла, сразу в прачечную неси. Алиса, не вертись. И не копайся. И потом в барак приходи, надо всё перебрать и увязать.

Эркин только кивал в ответ. Похожие разговоры шли и за другими столами.

И после обеда продолжалась та же суматоха.

После того случая Эркин ещё пару раз брал с собой в баню Толяна, но сегодня Ада и не заикнулась об этом. Понятно, что сейчас не до чужого мальца. Но Толян сам решил иначе и, уже у входа в баню догнав Эркина, пристроился рядом. Эркин поглядел на него сверху вниз и ничего не сказал.

В бане было тесно и шумно. Принимая их талоны, банщик буркнул:

— На одно место идите, тесно сегодня.

Эркин не стал спорить, с первого взгляда поняв, что два места рядом не найдёшь. Ну, да ничего. Рассиживаться в предбаннике, как некоторые, что могли часами болтать полуодетыми и вздыхать кто о пиве, кто о квасе — если пиво Эркин ещё и пробовал, то о квасе только слышал — он не собирался. А уж сегодня…

— Давай по-быстрому, — сказал он Толяну, стаскивая с себя куртку.

А сзади банщик уже останавливал кого-то:

— К-куда?! Занято всё. Ждите, я сказал.

— Успели, — хмыкнул Эркин.

И Толян отозвался понимающей улыбкой, так же тщательно увязывая свои вещи в аккуратный узел.

В мыльной так же тесно, пар и водяные брызги туманом, шум воды и гул голосов. Не хватало ни мест, ни шаек. Эркин невольно нахмурился: теснота и необходимость мыться стоя напомнили рабский душ в имении. Оставив Толяна полоскаться в шайке и держать его место, он ушёл под душ. Там было чуть свободнее, хотя и здесь его всё время толкали и задевали. Но просто потому, что тесно. Чего другого ни у кого даже в мыслях нет, это же сразу, по первому касанию понятно. Торопливо и не особо тщательно — не работаешь, так и не потеешь, вот и нету особой грязи — вымывшись, Эркин вернулся к Толяну.

— Готов?

— Ага, — заторопился Толян, возя мочалкой по телу. — Я сейчас.

Эркин поглядел на него и кивнул.

— Да скоро вы? — рявкнули сзади.

— Успеешь, — отмахнулся, не глядя, Эркин.

Сам он уже только делал вид, что моется, поджидая Толяна. И, понимая это, Толян спешил. Так что Эркину пришлось дополнительно окатывать его водой, смывая с мальчишеской макушки мыло.

— Ну, всё, что ли?

Им даже шайки не дали убрать, из рук выхватили. В дверь мыльной ввалился Терёха со своими четырьмя старшими мальчишками, и сразу стало ещё теснее. Но Эркин с Толяном уже пробивались к выходу.

Сегодня в предбаннике никто не задерживался. Но и выскакивать на зимний ветер с мокрой головой Эркин не собирался. Он, как всегда, тщательно вытерся, оделся, ещё раз потеребил и протёр волосы. Толян старательно повторял каждое его движение.

— Давайте живей, — торопил их, как и остальных одевающихся, банщик.

Эркин собрал вещи, Толян подхватил свой узелок, и они поли к выходу. Банщик впустил Сашку и Шурку.

— На одно место, пацаны!

— Уместимся! — бодро гаркнул Шурка, устремляясь за Сашкой.

— А вы на выход давайте, — банщик махнул Эркину с Толяном, — и так не продохнуть.

Эркин рассчитывал немного постоять у выхода, подсушить волосы, но спорить с банщиком не хотелось. Он молча поглубже нахлобучил шапку и вышел во двор.

— Ну что, водяной? Вынырнул? — встретила его выстроившаяся перед баней очередь. — Как там? Воды нам хоть оставил?

Эркин уже привык шутливо отругиваться, но сегодня не до того, и он ограничился улыбкой и дежурной фразой:

— Вода не водка, всю не выпью.

Толян снизу вверх восхищённо посмотрел на него, но сказать ничего не успел. Эркин шагал так широко, что Толяну пришлось перейти на бег. И оглянуться не успел, как оказался в бараке.

Алиса, сидящая на кровати с обвязанной платком головой, встретила их радостно.

— Ой, Эрик, Толян! С лёгким паром! А мы тоже в бане были! Эрик, ты мне тоже с лёгким паром скажи!

— С лёгким паром, — улыбнулся Эркин. — А где…? — он вдруг запнулся, не зная, как назвать Женю.

Но Алиса поняла.

— А мама в камеру хранения побежала.

— Ага, — кивнул Эркин.

В комнату влетела Ада и стала вытирать Толяна и ругать его, что раз уж пошёл в баню, то надо было чистое взять, а то что ж ты грязь свою обратно натянул и улыбается ещё, рот до ушей…

Эркин побежал к себе в барак разобрать банный узелок. Полотенце казённое, если и не высохнет, то и фиг с ним, а мочалку надо просушить. Быстро развесив и разложив вещи, он, по-прежнему ничего не замечая вокруг, побежал к камере хранения, где Женя уже получила их узлы и ждала его.

— Эркин, а твоё?

— Ящик-то? — Эркин легко взвалил на плечи ковровый узел. — Успею.

— А мешок?

— Успею, — повторил Эркин, подхватывая большой вещевой мешок. — Женя, тебе тяжело…

Но Женя уже взяла ещё два узла, и он пошёл за ней в женский барак. Обычно Женя, столкнувшись с его молчаливым сопротивлением, отступала, да и не так уж часто это бывало, но сегодня она решила настоять на своём. Надо же всё собрать, переложить, это же столько хлопот… а уже и ужин скоро. А он вздумал упрямиться! И, когда Эркин свалил свою ношу на пол у её кровати, решительно сказала:

— Иди за вещами, Эркин. Ящик отнесёшь к себе, а мешок сюда. Надо же уложить всё.

Эркин поглядел на неё, кивнул и подчинился. Пока сбегал к себе за номерком, пока отстоял в очереди, уже начинало темнеть. Он бегом отнёс ящик, сунул его под кровать. Роман и Грег тоже укладывались.

— Фёдор где?

— Не знаю, — пожал плечами Эркин. — В городе, наверное.

— Опоздает ведь за вещами, — пробурчал Роман. — Игрок чёртов.

Эркин бросил свой мешок на кровать, заглянул в тумбочку. Ладно, это всё потом, надо помочь Жене. А его шмотьё пусть лежит, он его и после ужина уложит.

Женя, увидев его с пустыми руками, нахмурилась.

— Ну, Эркин… А если переложить придётся?

Эркин молча опустил глаза, и Женя вздохнула:

— Ладно, потом.

Вдвоём они перебрали и уложили вещи. Женя оставила только то, что они завтра с утра наденут. И вообще… Что там в Центральном и как там будет, никто же не знает. Может, и там придётся месяц просидеть. Так чтоб опять большой тюк не развязывать, туда заложим всё пока не нужное. А что может понадобиться, то в мешок. Всё его расхожее свободно в его вещевой влезет. И миски с кружками туда же. Ковровый тюк слишком большим получился…

— Большой, но не тяжёлый, Женя.

— Нет, такой и нести неудобно, и не засунешь никуда.

— Ладно, — согласился Эркин, — сделаем ещё узел.

Возились до ужина. Укладывали, перекладывали, принимали и отвергали советы Ады. Толян от этой "бабской" суматохи сбежал, зато Алиса вовсю занималась своим рюкзачком, который ей смастерила Женя из наволочки, укладывая кукол, кроватку, столик и баульчик.

— Ладно, — Женя выпрямилась, локтем отводя со лба волосы. — Остальное мы сами сделаем. Алиса, ужинать пойдём.

— Ла-адно, — Алиса перестала мучить свой рюкзачок. — Руки мыть, да?

— А как же.

Эркин собрал свои вещи, которые Женя принесла из сушки, и то, что они решили уложить в его мешок.

— Я это к себе отнесу. И сразу в столовую. Хорошо?

— Хорошо, — улыбнулась Женя: таким виновато-смущённым было его лицо. Будто он и впрямь… что-то не то сделал.

Эркин действительно чувствовал себя неловко из-за того, что поспорил с Женей. И главное — ведь на пустом. Не отвалились бы руки принести свой мешок сюда. Но Женя улыбнулась — значит, простила. И он радостно сгрёб всю охапку.

— Я мигом!

Женя и моргнуть не успела, как его уже не было в комнате.

Не замечая усиливающегося дождя, Эркин пробежал через двор к мужскому бараку, едва не столкнувшись в дверях с Фёдором. Оказывается, тот только что пришёл, узнал, что попал в списки, и не мог даже толком сообразить, куда бежать в первую очередь. Растерянно обругав Эркина, он побежал к камере хранения. Эркин, обратив на это столько же внимания, сколько на дождь, бросил свои вещи на кровать рядом с мешком, достал талон на ужин и побежал в столовую.

Столовая гудела, как никогда. Женя даже не следила за Алисой, снова и снова успокаивая Эркина, а заодно и себя, что всё будет хорошо, что кончилась наконец эта неопределённость, в Центральном будет легче… Эркин кивал и ел, не замечая вкуса. Не признаваясь самому себе, вернее, не осознавая этого, он боялся. Что в любой момент, в самую последнюю минуту, ему скажут:

— А ты куда лезешь? Знай своё место, ты…

И всё. И кончится этот сон. И не будет ни Жени, ни Алисы, ничего…

Эркин торопливо допил чай и встал, собирая посуду.

— Женя, ты завтра не ворочай тюки, я зайду за вами.

— Хорошо, — кивнула Женя.

Он, как всегда, как уже привык, проводил их до женского барака, попрощался пожеланием спокойной ночи, дождался, пока за ними закроется дверь, и уже тогда пошёл к себе.

Роман и Грег уже закончили сборы, Фёдор, непривычно серьёзный, перебирал свои разложенные на кровати и тумбочке пожитки, Ив, лёжа на кровати поверх одеяла, читал газету, а Алёшка уже совсем разделся и лёг, даже к стене отвернулся. Чтобы не видеть.

Эркин, как и остальные, вывалил всё из тумбочки на кровать и стал собирать мешок. Укладывал не спеша, так, и чтобы не помялось, и чтобы нести было удобно. Грег посмотрел на его работу и хмыкнул:

— Умеешь.

— Всё лето со стадом кочевал, — улыбнулся Эркин. — Привык.

— Привычка — великое дело, — кивнул Роман, засовывая свой мешок под кровать. — Ну, я на боковую.

— Да, завтра рано вставать, — Эркин ещё раз оглядел тумбочку, где уже ничего не было, кроме нескольких неиспользованных талонов — их надо завтра сдать, когда сухой паёк будут давать — затянул на мешке завязки и засунул его к ящику под кровать, взял полотенце и пошёл в уборную.

Сашка и Шурка, необычно серьёзные, стирали своё бельё под краном и даже не брызгались, но большинство ограничивалось умыванием, не желая рисковать: а ну как не высохнет? В мокром, что ли, ехать? Застудиться легко, а на хрен ты больным кому нужен? Это уж точно.

Эркин быстро умылся, но обтираться не стал, уступил раковину и вернулся в комнату.

Все уже лежали, только Фёдор заканчивал сборы, да Ив ещё читал. Эркин повесил полотенце и стал раздеваться. Когда он лёг, Фёдор положил свой мешок на тумбочку и вышел.

— Гаси свет, Ваня, — сказал по-русски Роман и по-английски: — Завтра дочитаешь.

— Ага, — совсем по-русски отозвался Ив, отложил газету и встал, щёлкнул выключателем и лёг. И по-русски почти без запинки: — Спокойной ночи всем.

— Спокойной ночи, — ответил, не открывая глаз, Эркин.

— Спокойной ночи, — в один голос сказали Роман и Алёшка.

— Всем того же, — Грег повернулся набок, звякнув пружинами.

Вернулся Фёдор, уверенно прошёл к своей кровати, быстро разделся и лёг. Наступила ночная, но не сонная тишина. Вздохнул и резко крутанулся на своей кровати Алёшка.

— Чудно! — сказал вдруг по-русски Роман и продолжил, перемешивая английские и русские слова. — Ждал вот, надеялся, а пришло — и страшно чего-то. Смешно даже.

— Я понимаю, — медленно сказал Эркин. — И… и будто жалко чего-то.

— Чего жалко? Прошлой жизни? — негромко спросил Грег. — Хотя… привыкли уже, конечно, и… и ведь жили. Хорошо ли, плохо ли, но жили.

— А мне одного жалко, — подал голос Фёдор. — Поздно я про отъезд узнал. Ну, вещи у меня там кой-какие остались, одежда там, ещё… Ну, долги так и не собрал. Хотя… ясно было уже, что замотает. Обидно, но… ладно. Будем живы, наживём. А вот знал бы, что на последний кон игра пошла, я бы их, гадов, раздел тогда… классически. Без оглядки бы работал, не держал себя. А так…

— А язык подвязать не хочешь? — перебил его Роман. — Без оглядки жить ему захотелось…

— По сторонам всегда смотреть надо, — негромко засмеялся Грег. — И назад, и вперёд.

— Это в бою, да? — спросил Ив, благо, разговор уже шёл только по-английски.

— В жизни, — ответил ему Грег. — Чтоб назад не оглядываться, сзади удара не ждать, тыл надо иметь, семью. Справа и слева по флангам друзья прикроют, а впереди… ну, тут уже сам смотри.

— Прикрой тылы, следи за флангами и на прорыв! — засмеялся Ив.

— Всё так, но, — по тону Романа чувствовалось, что он улыбается, — но война уже кончилась, Гриша.

— Что? — переспросил Грег. — Как ты меня назвал?

— Гришей, а что?

— Верно, — сразу сказал Фёдор. — Грег — это же Григорий, значит, Гриша.

— Спасибо, — сказал по-русски Грег и опять перешёл на английский. — Кончилась чужая война, Роман, а наша война ещё идёт.

— Чужая, да не совсем, — голос Фёдора необычно серьёзен. — Но ведь выжили. А значит, и проживём. Как думаешь, Мороз?

— Хуже, чем было, уже не будет, — задумчиво ответил Эркин. — Всё так, но… Нет, страшно, конечно, но обратного хода нет. Обратно только в Овраг, больше мне некуда.

— Не тебе одному, — с непривычной резкостью сказал Ив.

— И это верно, — хмыкнул Фёдор и по-русски: — Ладно, мужики, спим?

— Спим-спим, — Роман шумно вздохнул и повернулся, скрипнув пружинами.

— Спим, — согласился Эркин.

Он лежал на спине, закинув руки за голову. Как всегда. Как привык. Как приучили в детстве. И слушал, как сопят, храпят и вздыхают во сне его… кто они ему? Друзья? Да, получается так. Но завтра они уедут в Центральный лагерь, а там… там они могут и не попасть в одну комнату. И из Центрального в Россию они же тоже не вместе поедут. Все говорят, что их будут по всей России распихивать, чтобы не скапливались в одном месте. И что же получается? Получается, что опять: только подружились и разлучили. А Ив? Ив остаётся. И ведь тоже… хороший парень, а больше не увидимся. А Мартин? Арч? Одноухий? Губач? Грошик? Проныра? Ну, Проныру убили, да и не был тот ему другом. А парни в госпитале? Он даже имён не запомнил. Да чего там, не спросил. Они его из своих пайков накормили, промазали всего, а он… И раньше… Нет, раньше он сам себе воли в этом не давал. Всё равно беляки отнимут, изгадят, надсмеются… Одному было легче. Когда ты один, тебя только по телу бьют, душу не затронут, не достанут до неё, а откроешься кому-то другому — вот тут тебе по самому больному и вдарят. Как этот… майор, вроде, всё хотел по душе. За Женю, за Андрея, даже за Фредди и Джонатана. Про Алису, видно, не знал, а то бы и её приплёл. Сволочь мундирная, охранюга. "Отреклись от тебя". Дурак, мне же легче от этого. Раз отреклись, значит, за меня их не потянут. Они сами по себе, я сам по себе. А… а всё равно больно. Ну, Джонатан, он — лендлорд, ему главное — выгода, одно слово — управляющий, но Фредди-то… ведь в самом деле, у одного костра спали, ведь Фредди сам себя пересиливал, в жгут скручивался, чтоб… чтоб с ними на равных стать, и держался этого уже до конца. А в Мышеловке… прискакал тогда, так даже страшно стало, что с кольтом на автоматы пойдёт, приготовился часового за ноги валить, чтоб хоть как-то на себя отвлечь… А Фредди… Без звука оружие отдал, нет, потом и права качал, и слова всякие говорил, но видно же было, что испугался. И в Крутом Проходе Фредди тоже… от страха психанул. Значит, и здесь… не сумел от погонника отбиться, подписал, что велели. Хотя… а кто я ему, чтобы за меня на пулю нарываться? А всё равно. Умом понимаешь, а сердцу больно.

Эркин глубоко вдохнул, задержал дыхание и медленно выдохнул. Ладно, всё это уже в прошлом. Отрезано. И думать об этом нечего. И не такую боль зажимал, заставлял себя забыть. Он повернулся набок, натянул одеяло на плечи и подсунул угол под щёку. Вот так, чтобы всякая дрянь прошлая в голову не лезла. Не проспать бы завтра, ждать его никто не будет. И будить специально — тоже. Все уже спят. Один он дурью мается, прошлое перебирает. Грег прав. Нет, Гри-ша. Живой о живом думать должен. А прошлое что мёртвое. О мёртвом думать — мертвяка накликать. Всё, хватит.

Но спал он плохо. То и дело просыпался, смотрел на часы. Да и остальные так же. И ещё шести не было, как в коридоре захлопали двери, хотя на чай и за пайком сказали приходить к семи.

Эркин в очередной раз посмотрел на часы и рывком вскочил с кровати.

— Сколько? — оторвал голову от подушки Фёдор.

— Без пяти, — Эркин торопливо накручивал портянки.

Кто-то уже включил свет. Проснулся и встал без обычных долгих потягиваний и ворчания Роман. Грег, не выкурив обычной утренней сигареты, уже брился. Вслепую и всухую — без зеркала и мыла — по-фронтовому, как когда-то объяснял ещё Косте. Эркин сорвал со спинки кровати полотенце и побежал в уборную.

Ну вот, — хмыкнул Фёдор, ощупывая только что выбритые щёки, когда Эркин, на ходу растираясь полотенцем, вошёл в комнату. — Мир рушиться будет, а ты за умыванием и не заметишь.

— Ну, так мне же лучше, — рассмеялся Эркин, складывая полотенце.

Комендант сказал вчера, чтобы они бельё и одеяло сложили на тюфяке стопкой, чтоб сразу было видно… одеяло, две простыни, наволочка, полотенце. Ну, вот и всё. Вещи… сразу к Жене…

— Ты чего, в столовую с мешком пойдёшь? — спросил Грег, надевая шинель.

Эркин растерянно затоптался, но, видя, что все оставляют вещи, сунул мешок и ящик обратно.

Небо только начинало светлеть, когда отъезжающие уже собрались у столовой. Эркин сразу заметил своих и подошёл к ним.

Женя улыбалась ему навстречу, держа за руку румяную со сна и от холодной воды Алису. Алиса сразу, как всегда, вцепилась в его руку, но, против обыкновения, молча, без обычного радостного визга.

Открылась дверь столовой, и они потянулись внутрь, заранее доставая талоны, расстёгивая куртки и пальто.

Сегодня рядом с Митревной стояла Маша из канцелярии. Принимала талоны, тут же ловко разбрасывая их по картонным коробкам. Розовые — на завтрак, жёлтые — обеденные, голубые — ужинные, иногда мелькали зелёные — банные. А белых — сигаретных — совсем не было, все срочно вчера отоварили, а то, кто ж знает, как там в Центральном будет, а как раз позавчера на следующую неделю выдали. Удачно получилось. Отдав свои талоны Маше, Эркин принял от Митревны поднос. Стакан с чаем, булка с изюмом, полбуханки чёрного хлеба, два крутых яйца и отрезок — длиной с его ладонь — сухой твёрдой колбасы. У Жени, как всегда, двойной набор. Эркин быстро переставил всё со своего подноса на её и, сунув пустой поднос обратно, понёс их паёк к столу, где ждала Алиса.

В полупустой столовой негромкий, словно шелестящий гул голосов.

— Женя, тюк не трогай, — снова сказал Эркин. — Как комендант у меня койку примет, я приду.

— Хорошо, Эркин, — Женя складывала их паёк в сумку, с которой в Джексонвилле ходила за покупками. — Тебе не голодно будет? Возьми половину моей.

— Нет, Женя, я сыт, — Эркин улыбнулся. — Я же здесь уже сколько не работаю, а только ем и сплю.

— Две недели как раз сегодня, — улыбнулась и Женя. — Ты пятого приехал, а сегодня девятнадцатое. Ровно две недели.

— Да, — кивнул Эркин, допивая чай. — Тогда я сейчас…

— Сейчас сразу к себе иди, — решила Женя. — В прошлый раз комендант с вашего барака начал.

— Хорошо.

Они встали одновременно со всеми, пошли к выходу, но Женя вдруг повернула обратно, к стойке раздачи, и звонко весело сказала Митревне и остальным, уже готовящимся к основному завтраку.

— Спасибо вам за всё. До свидания.

— На здоровье, — обернулась к ней Митревна. — Счастья тебе и удачи. До свиданья.

— Спасибо… До свиданья… — поддержало Женю множество голосов.

На дворе Женя не дала Эркину провожать их.

— Иди-иди, мы тебя ждать будем.

Он кивнул и побежал к себе. Все уже были на месте. Сидели на кроватях и ждали коменданта. Проснулись и уже оделись и Алёшка с Ивом. И тоже сидели молча. Эркин вытащил из-под кровати ящик и мешок, поставил их возле тумбочки и сел на кровать. Грег крутил в пальцах незажжённую сигарету.

Сколько они так молча просидели, Эркин не понял, не почувствовал. Он словно вырубился, в отключку ушёл. И очнулся, только услышав голоса и шаги в коридоре.

Комендант снял с их кроватей бирки-номерки, кто-то из его помощников собрал бельё и одеяла.

— Счастливо, мужики, — бросил комендант, выходя.

Как только за ним закрылась дверь, Эркин вскочил на ноги бежать к своим, но, увидев глаза сидящего напротив Ива, понял: нельзя так просто уйти. Ив, поймав его взгляд, встал. Проход между койками узкий, и они сразу оказались вплотную друг к другу. И объятие вышло очень естественным.

— Счастливо тебе. Удачи тебе.

Ив старательно говорил по-русски. И Эркин ответил ему тоже по-русски:

— И тебе удачи… Ваня.

Встал и Алёшка. Эркин обнялся и с ним. Потом Фёдор, Грег и Роман стали прощаться с Ивом и Алёшкой, а Эркин взял мешок и ящик и побежал к своим.

Его уже ждали. Белья и бирок на кроватях не было, значит, комендант уже побывал. Женя в белой шали поверх пальто, Алиса в пальто и шапочке, не беретике, мрачно насупившийся Толян, взволнованная и почему-то с влажными глазами Ада… С Адой тоже обнимались и целовались… Толян обниматься отказался, обменявшись с Эркином крепким — насколько хватило его силёнок — рукопожатием. Алису он в упор не хотел замечать, но она всё-таки изловчилась и ткнулась губами в его щёку. Толян гордо вытащил из кармана носовой платок, вернее, нечто, изображающее таковой, и, ворча насчёт слюнявых лизуний, вытер щёку. Но Алиса не обиделась. Ей было не до того. Женя помогла ей надеть рюкзачок с игрушками. Эркин приладил на плечо большой мешок, отдав свой — он поменьше — Жене, взвалил на спину тюк и взял ящик. Женя повесила на плечо свою сумочку, на спину маленький мешок, в правой руке узел и сумка с пайком и самым необходимым в дороге, в левой Алиса.

— Ну, счастливо оставаться.

— Счастливо доехать.

— Да уж…

В коридоре уже шаги, хлопают двери, пожелания, прощания…

Толпа у ворот получилась немалая. Вещи все держали на себе и в руках: земля от дождей сырая…

— Ну да, не положишь, промокнет всё…

— Хорошо, хоть дождь кончился, а то бы…

— Автобус-то скоро?

— Может в барак пока вернуться?

— Нет уж, чего взад-вперёд бегать…

— Ну, счастливо устроиться…

— Может, и встретимся когда…

Шум моторов, гудок, широко распахнулись ворота и в лагерь вползли два высоких и длинных автобуса.

— Ну и хорошо, — вздохнула Женя. — Это туристские, у них багажное отделение есть.

Возникший как из-под земли комендант и приехавшие …

— А это кто?

— От Комитета.

— Какого?

— А тебе не всё равно?

Но те сами представились, что они — сопровождающие от Комитета защиты жертв Империи. Совместными усилиями быстро навели порядок. Все узлы и мешки в багажное отделение. С собой паёк, документы, деньги, ну, и самое уж необходимое. Не толкаться. Всем места хватит. Семьями и заходим. Вот и всё.

Вот и всё. Они в автобусе. Алиса у окна, Женя рядом, он через проход, а рядом у окна Фёдор. Вот и всё. Машут руками остающиеся. Алиса машет Толяну. Эркин встретился взглядом с мальчиком и улыбнулся ему. А вон и Ив с Призом, и Алёшка рядом. Эркин и им помахал. Увидели? Да, машут в ответ. Комендант взял под козырёк. Мелко задрожал под ногами пол, и сразу подумалось о ящике с инструментами: не опрокинулся бы. Да нет, вроде он его надёжно зажал. Автобусы развернулись, словно показав на прощание лагерь, и медленно выплыли за ворота. Вот и всё. Вот и всё…

Женя деловито сняла и повесила на крючок у окна пальто, оставив шаль на плечах, раздела не отрывающуюся от окна Алису.

— Эркин, сними куртку.

— А, да… — очнулся он.

Фёдор уже снял и повесил куртку, свой мешок он взял с собой и теперь ловко закинул его на узкую решётчатую полку над окном.

— Давай, Мороз, — Фёдор уже успокоился и стал прежним, — располагайся.

Так Эркин ещё не ездил. Высокие спинки кресел откидывались назад при нажатии кнопки на подлокотнике, и получалось что-то вроде… нет, не кровать, конечно, но можно полулежать. На спинке переднего кресла два кармана. Для всякой мелочёвки.

По всему автобусу щёлкали кнопки кресел и резинки на карманах, откидывались и снова поднимались спинки. Люди обживали новый мир.

— К окну хочешь? — предложил Фёдор.

Эркин неопределённо пожал плечами.

— Мне всё равно как-то.

Фёдор внимательно посмотрел на него и кивнул.

— Не психуй, всё нормально будет.

Эркин попытался улыбнуться, посмотрел на объяснявшую что-то Алисе Женю и улыбнулся уже уверенней.

— То-то, — хмыкнул Фёдор. — А я посплю, пожалуй.

Он опустил спинку, поёрзал затылком и плечами по матерчатому белому чехлу и закрыл глаза. Эркин снова повернулся к Жене, встретился с ней глазами. Женя улыбнулась ему.

— Ты бы тоже поспал, Эркин, а?

Он молча покачал головой. Алиса смотрела в окно на пробегающие мимо голые с оборванной зимними ветрами листвой деревья, бурые то ли поля, то ли луга, а Эркин и Женя молча — говорить через проход оказалось неудобно — сидели и смотрели друг на друга. Женя в тёплом тёмно-синем платье с белыми пуговичками, воротничком и манжетами. Женя была очень рада, что сохранила это платье, ещё со времён чуть ли не колледжа. Для лагеря вариант со сменными воротничком и манжетами оказался очень удобным. А о том, что оно делает её похожей на школьницу, она не думала. А Эркин и не подозревал этого, он только смотрел и радовался, что ей хорошо и удобно. Женя потянулась к нему через проход, поправила воротничок тёмной креповой рубашки, которую он надел в дорогу.

— Всё будет хорошо, Эркин.

Он молча прижал ладонью её руку к себе и тут же отпустил, и улыбнулся той, памятной ей с их первой ночи в Паласе, "настоящей" улыбкой.

Гул в автобусе постепенно затихал. Наигравшись с кнопками и карманами, многие последовали примеру Фёдора. Только дети смотрели в окна, взрослым же было всё равно, где их везут.

У развилки Тим мягко затормозил, прижав машину к обочине, и посмотрел на сидевшего рядом Савельича.

— Здесь, сэр?

— Здесь, — ответил по-русски Савельич и поглядел на часы. — Минут десять подождём, а то и меньше, — и по-английски: — Всё понял?

— Да, сэр, — кивнул Тим и медленно, тщательно подбирая слова, сказал по-русски: — Надо ждать десять минут.

— Молодец, — улыбнулся Савельич. — Давай, выйдем покурим, пока малец спит.

Но сладко спавший на заднем сидении Дим проснулся, как только Тим вышел из машины.

— Пап, я с тобой.

— Пусть побегает, — кивнул Савельич. — Дождя нет.

Они стояли возле машины и курили, следя за исследующим кусты у обочины мальчиком. Савельич рассеянно, а Тим очень внимательно.

— В Центральном не тушуйся, — Савельич говорил по-английски, чтобы Тим всё понимал. — С документами у тебя полный порядок.

— Да, спасибо вам, сэр.

— Не за что, — хмыкнул Савельич. — Голова, руки на месте — не пропадёшь. Об оружии не жалеешь?

Тим пожал плечами.

— Как вам сказать, сэр. Носить я его уже давно с собой не носил. Только нож. А нож я оставил.

— Оба?

— Второй в пакете, сэр.

— Это выкидной?

— Нет, выкидной на мне.

— Ну, правильно. Так пакетом и сдашь в Центральном. А по разрешению на выезде получишь.

— Простите, сэр, — Тим испытующе поглядел на собеседника — А мне там понадобится оружие?

— Столько нет, конечно. А так-то… Не в рай к ангелам, к живым людям едешь. Вот и весь мой ответ.

Тим кивнул.

— Спасибо, сэр.

— Не за что, — повторил Савельич. — Ты — хороший парень, Тим. А хорошему человеку помочь — святое дело. Понимаешь?

— Да, сэр. Я должен вам и другим…

— Вот этот долг делом и отдашь. Одни тебе, ты другим, те третьим… — Савельич усмехнулся. — Такая вот цепочка.

— Цепочка? Цепь? — переспросил Тим. — Но… — и не закончил фразу, прислушиваясь. Улыбнулся: — Моторы, сэр.

— Едут, — кивнул Савельич и по-русски: — Зови мальца.

— Дим! — позвал Тим и тут же повторил: — Дима!

— Ага, пап, — стряхивая с ветвей воду, Дим выдрался из куста и подбежал к ним. — Я здесь. Я во чего нашёл. Камушек.

Тим взял у него пёстрый осколок гранита, осмотрел, кивнул и вернул Диму.

— Спрячь, раз нужен. И руки вытри.

Дим сунул камень в карман и вытащил носовой платок, вытер им руки и запихал обратно. Савельич пыхнул сигаретой.

— И большое у тебя богатство, Димка?

— Большое — не маленькое, дядя Савельич, — расплылся в улыбке Дим и очень серьёзно пояснил: — В хозяйстве не знаешь, что пригодится. Лучше запас, чем нехватка.

Тим невольно рассмеялся не столько его словам — Дим говорил по-русски — а тону, бросил и тщательно растоптал окурок. Достал из багажника солдатский, туго набитый вещевой мешок и аккуратно увязанные в тючок одеяла.

Два автобуса, натужно рыча моторами, вползали на ближний пригорок. Савельич шагнул на середину дороги и требовательным жестом поднял правую руку. Тим вскинул на плечо мешок, достал с заднего сиденья такой же, но поменьше и отдал его Диму, взял тючок и встал рядом с Савельичем, держа Дима за руку. Пискнув тормозами, передний автобус остановился почти вплотную, и сидевший рядом с шофёром седой мужчина в полувоенном костюме вышел к ним, перелистнул блокнот.

— Чернов Тимофей Дмитриевич?

— Да, сэр, — кивнул Тим. — Это я, сэр.

— И Чернов Дмитрий Тимофеевич.

— А это я! — звонко сказал Дим.

Мужчина улыбнулся, отмечая что-то в своём блокноте.

— Проходите. Как раз два места есть.

— Спасибо, сэр.

Тим подсадил Дима и уже взялся за поручень, когда его окликнул Савельич.

— Тим, держи.

Тим и опомниться не успел, как Савельич сунул ему в руку полевую на длинном ремне сумку, обнял, крепко шлёпнул по спине и подтолкнул обратно к автобусу.

— Счастливо, парень.

— Но… — Тим дёрнулся к нему, — но, сэр… Савельич…

Но Савельич уже садился в машину, а Тима торопили:

— Скорее, из графика выйдем.

Тим растерянно влез в автобус и уже на ходу, цепляясь за высокие спинки кресел, пробрался по проходу к Диму, обживающему место у окна. Стараясь не смотреть на сидящих вокруг белых, Тим положил оба мешка и тючок на багажную полку, помог Диму снять и повесить пальтишко. После секундной заминки-раздумья снял и повесил свою куртку. И наконец сел рядом с прилипшим к стеклу Димом. И осторожно из-под ресниц рискнул оглядеться.

Спинки у кресел такие высокие, что особо не разглазеешься. Через проход два молодых парня, вернее, даже мальчишки, смотрят, конечно, но без злобы или презрения, просто из любопытства. Это ничего. Тим заставил себя сидеть спокойно, не напрягаясь. Медленно, сдерживая появившуюся вдруг дрожь в пальцах, он расстегнул стягивающий полевую сумку ремешок. И едва не ахнул в голос. Большая в трёхцветной фольге плитка шоколада. А ещё что? Книги? Правила дорожного движения, справочник и англо-русский двойной разговорник. А правила и справочник на двух языках. Он же сможет по ним учиться! Учить язык! А это что? Тоненькая книжка, страниц на десять, не больше. Яркие цветные картинки, большие буквы и короткие слова. Детская книжка. Для Дима.

Тим бережно уложил обратно книжки и плитку, застегнул ремешок и положил сумку в широкий большой карман на спинке переднего сиденья. Удивительно, но она поместилась. Читать сейчас он всё равно не сможет.

— Пап, это зачем?

— Это?

Дим нашёл кнопку, опускающую спинку, но не мог с ней справиться. Тим помог ему.

— Поспи, сынок.

— Нуу, — надул губы Дим и тут же хитро улыбнулся. — А ты?

— И я посплю.

— Тогда ладно, — согласился Дим.

Кресло такое большое, что, разувшись, Дим смог залезть на сиденье с ногами и улечься достаточно свободно. Тим уложил его поудобнее и откинул свою спинку. Тесновато, конечно, и ног не вытянешь, но ему приходилось спать и в худших условиях. Поймал лукавый из прижмуренной щёлки взгляд Дима, улыбнулся и закрыл глаза. И по ублаготворённому сопению рядом понял, что Дим заснул. Ну и хорошо. Можно расслабиться и ни о чём пока не беспокоиться.

Что ж, для него сделали всё возможное. И даже невозможное. Это — разрешение на оружие…

…Световой круг лежит на столе. И в этом круге металлический блеск деталей. И его руки, собирающие после чистки пистолет.

— Любишь оружие, Тим?

Он вздрагивает, роняя ударник. Старый Серж? Что теперь с ним будет? От мгновенно захлестнувшего его страха он теряется и молчит, пока Старый Серж в два шага пересекает комнату, садится к столу и закуривает.

— Вы… сэр, я не хотел… — беспомощно лепечет он. — Это я так…

— Что так? — Старый Серж насмешливо смотрит на него. — Давай, работай. Я подожду.

Он послушно склоняет голову и снова берётся за работу.

— Так как, Тим?

— Что, сэр? — он собирает вычищенный пистолет, привычно щёлкает предохранителем и бережно кладёт на стол.

— А не зарядил почему? Патронов нет? — в голосе Старого Сержа лёгкая насмешка.

— Патроны есть, — он невольно усмехается и вдруг неожиданно для себя говорит: — И бронебойные, и экспансивные, и разрывные. Любые. На любой вкус, сэр.

Старый Серж задумчиво кивает.

— И сколько у тебя таких игрушек?

— Таких две, сэр.

Старый Серж словно не слышит его вызывающего тона.

— Малец не доберётся до них?

Он мотает головой и уже другим тоном отвечает:

— Дим ничего не берёт без спроса, сэр.

Старый Серж недоверчиво хмыкает.

— На это не рассчитывай. Мальчишка он… мальчишка и есть. А ещё у тебя что?

Ему становится всё равно, и он равнодушно отвечает:

— Ещё ножи, кастет, две гранаты..

— Гранаты сдать надо, они в личное оружие не входят, понятно? — он кивает. — А с остальным… — Старый Серж встаёт и идёт к двери. — На себе не таскай пока…

…Тим приподнял веки, посмотрел на спящего рядом Дима и снова закрыл глаза. Гранаты, "особенные" патроны, пистолет с глушителем и запасной глушитель он сдал. Как сказал Старый Серж: "от греха". Наручники сам давно выкинул. Отмычка… ну, это не оружие, лежит спокойно в инструментах. И осталось у него… пистолет с простой обоймой и нож-кинжал. В запечатанном пакете. Пакетом сдаст на въезде, пакетом получит на выезде. По разрешению. Разрешение в документах, вместе с новенькими правами и дипломом автомеханика. Там же его удостоверение и метрика Дима. А перчатки, пояс, ботинки… это же не оружие, а так… подручные средства. И об этом можно не думать. Хорошо бы, чтобы ему это и не понадобилось. Люди, конечно, не ангелы, но у Дима теперь есть три смены белья, полные смены: рубашка, трусы и носки. А ещё джинсы, тёплый свитер, пальто, хорошие крепкие ботинки, шапка. И у него самого… белья много, трое трусов, две рубашки — тонкая и плотная. И это не считая того, что на нём. Да ещё свитер и две пары носков. А ещё простыни, наволочки, полотенца, одеяла… Две недели назад ничего этого не было. Что у него, что у Дима только то, что на теле. Выстирал и сиди голым, жди, пока высохнет. А так летом ещё ничего, а в холода? За две недели купил больше, чем за год. И ели хорошо. И ни ему, ни Диму слова плохого никто не сказал. Не ангелы… нет, если в России вполовину так будет, то он выживет. И вырастит Дима. Ему одно нужно: чтобы его не трогали. Оставили его и Дима в покое.

— Эй, мужик!

Чья-то рука тронула его за плечо. Тим сразу напрягся, открыл глаза.

— Что?

Веснушчатый мальчишка, перегибаясь через проход, протягивает ему флягу.

— Глотнуть хочешь?

Тим нерешительно кивнул и повторил:

— Что это?

— Вода. Чай бы лучше, да поздно чухнулись.

Парнишка говорил по-русски и быстро, но Тим в общем его понял. И что сказано, и что его проверяют. На знание русского. И смелость. И… да всё сразу. Ну, ладно. Он тоже уже… обтесался. Свободе год скоро. Тим взял флягу, глотнул, обтёр горлышко пальцами и вернул.

— Спасибо.

— Слушай, — глаза у мальчишки по-кошачьи блестели. — Пацан твой?

— Да. Сын.

— Понятно.

— А ты чего? — вступил второй, сидящий у окна. — Ты чего, не в лагере был?

— Ну, на дороге тебя чего подобрали? — первый локтем отодвинул наваливавшегося на него второго.

Хотя их двое и говорят наперебой, но спрашивают об одном. И Тим отвечал сразу обоим.

— Я работал… в автохозяйстве. Русском. Туда заезжать — крюк большой.

— Ага, ага, — закивали мальчишки. — У нас, значит. Шофёрил, значит?

— Автомеханик, — улыбнулся Тим. — Но могу и шофёром.

— Хорошая работа, — уважительно сказали они в один голос.

Сидевший перед мальчишками рыжеватый мужчина развернулся к ним. Тим заметил шрам на подбородке, встретился с твёрдым немигающим взглядом зеленоватых глаз. "Стрелок, — сразу определил Тим, — прицельно смотрит".

— Затарахтели, будто что понимают, — сказал мужчина по-английски, улыбнулся Тиму и перешёл на русский: — Я Грег, Григорий Тормозов. А тебя как?

— Тим. Тимофей Чернов.

— И правильно, — кивнул мужчина, обмениваясь с Тимом рукопожатием через проход.

— А я Сашка, — влез угощавший Тима водой.

Мальчишку, сидевшего у окна звали Шуркой.

Обернулась и женщина, сидевшая перед Тимом, внимательно посмотрела на него — Тим сразу по привычке отвёл глаза — и отвернулась, не стала вмешиваться в разговор.

Тим обстоятельно, изредка помогая себе английскими словами, рассказывал, что работал на повременной, платили по неделям, с зимы ещё, а на Хэллоуин обошлось, хозяйство-то военное. Дим повернулся во сне, съезжая с кресла, и Тим прервал разговор, укладывая сына заново.

— Пап, ты здесь? — не просыпаясь, спросил по-русски Дим.

— Здесь, спи, — привычно ответил Тим.

— Сколько мальцу? — тихо спросил Грег.

Тим невольно смутился. Сам он об этом ни разу за всё время не подумал, Дим своего года рождения не помнил или вовсе не знал, номера на руке у малыша не было, и возраст Дима для метрики определил врач.

— Шесть, — ответил Тим, вспомнив слова врача.

Грег кивнул. На языке вертелся вопрос о матери мальчика, она-то где? Но даже Сашка с Шуркой понимали, что спрашивать об этом не стоит. Раз они вдвоём, раз мужик так умело, привычно умело управляется с мальцом, и зовёт во сне малец его, а не мать, значит, лучше не спрашивать.

Мерное покачивание всё-таки усыпило Эркина. Да и привык он спать в дороге. Сам не заметил, как закрыл глаза и заснул. Сонная тишина прочно установилась в автобусе. Если кто и разговаривал, то в полголоса.

Женя смотрела на спокойное, даже будто строгое лицо Эркина. Конечно, пусть поспит. Он так изнервничался за эти дни. Это у неё, в общем-то, минуты свободной не было, а у него… две недели, а вместе почти не были, всё время на людях, он всегда в напряжении, это кого другого его улыбка обманет, а она-то чувствует, господи, как хорошо, что всё уже кончилось, что они вместе, им дали визу, иначе бы их в списки не внесли, а там… там всё будет хорошо.

Она повторяла эти слова: "Всё будет хорошо", — как заклинание. Алиса не отрывалась от окна, хотя, что она могла высмотреть в бурой мокрой равнине с голыми, как обглоданными, деревьями, непонятно. Убедившись, что с Алисой всё в порядке, Женя снова повернулась к Эркину.

Спит. Странно, но… но она его никогда не видела спящим. При дневном свете. И вообще. Он всегда просыпался, стоило ей шевельнуться, даже просто посмотреть на него, а сейчас… и тут она заметила, что он… подсматривает за ней, а губы его дрогнули в еле намеченной улыбке.

Женя улыбнулась. Эркин сразу ответил ей улыбкой и уже открыто повернулся к ней.

— Я разбудила тебя?

— Ничего. А ты почему не спишь?

Женя пожала плечами.

— Не хочется, — успокаивающим жестом поправила Эркину воротник рубашки. — Всё будет хорошо, Эркин.

Он кивнул, коснувшись подбородком её руки.

— А ты поспи, — она погладила его по плечу и убрала руку. — Я не буду тебя больше тревожить.

Эркин улыбнулся и ответил по-английски:

— Слушаюсь, мэм.

И демонстративно закрыл глаза, даже всхрапнул. Женя тихо засмеялась, и под этот смех он снова заснул.

Разбудила его, как и всех, внезапная остановка. Эркин открыл глаза и рывком сел, не поднимая спинки.

— Опять кого берём? — спросил, не открывая глаз, Фёдор.

С мягким хлопком открылась дверь.

— Четверо, проходите, — сказал сопровождающий.

Три женщины непонятного возраста в тёмно-синих куртках — форма угнанных на работы отличалась от рабской одежды только цветом — и платках с узлами в руках пробирались по проходу к свободным местам, оглядываясь удивлённо и чуть испуганно.

— Ещё одно место, — крикнул наружу сопровождающий.

Женщины наконец уселись и теперь, как и все, напряжённо смотрели на дверь, ждали.

Сопровождающий вышел наружу, с кем-то — задним было не видно — поговорил и, вернувшись, сказал шофёру по-английски:

— Закрывайте, — и по-русски громко, чтобы все слышали. — Сейчас едем на пункт отдыха. По графику будем там через час, — и опять шофёру по-английски: — Поехали.

Автобусы разворачивались, выезжая из маленького лагеря. Эркин прислушался к загудевшему сзади разговору. Женщин расспрашивали: кто они, да откуда, да что за лагерь, — и, услышав, что везде одинаково, спросил Фёдора:

— Пункт отдыха. Это что?

— Увидим, — Фёдор зевнул и сел. — Первых, кого подбирали, к нам сели?

— Нет, — Эркин поднял спинку. Если через час остановка будет, то разлёживаться не стоит. — В первый.

— Не разглядел, кого?

— Мужик с пацанёнком, — ответили сидевшие впереди.

— Ага, — Фёдор зевнул и потёр лицо ладонями. — Пожрать, что ли? Ты как на это смотришь?

Эркин пожал плечами и посмотрел на Женю.

Та закивала и полезла в карман на спинке, куда, как и все, сложила их паёк, достала хлеб и колбасу, протянула Эркину.

— И мне сделай.

— Хорошо, — Эркин достал из кармана и открыл нож. — Сэндвич или… бутерброд?

— Алисе сэндвич, а то разроняет, а мне бутерброд, — решила Женя.

— Не, и мне бутерброд! — заявила Алиса.

Эта же мысль, как видно, пришла в голову многим. По всему автобусу шуршала бумага.

Эркин передал Жене два бутерброда и сделал себе. Да, а запить…?

— Женя, — он виновато посмотрел на неё. — Я воду забыл взять.

— Ничего страшного, — Женя быстро поглядела на него и улыбнулась. — Конфеты у тебя далеко?

— Ковбойские? В куртке.

— Вот и отлично. Даже лучше, чем вода.

Женя говорила весело и в ответ на недоверчивый взгляд Эркина стала объяснять, что пить прямо из горлышка на ходу неудобно, Алиса вся обольётся, и не нальёшь толком, да и не во что, стаканчики она все заложила, и вообще в дороге лучше пить поменьше, останавливать автобус из-за них не будут… Эркин жевал бутерброд и мрачно кивал. Женя, конечно, утешает его, но он-то знает, что виноват. Фёдор насмешливо поглядывал на него искоса, но молчал. Взять воду в дорогу и он забыл. Доев, Эркин дотянулся через голову Фёдора до своей куртки, висящей на крючке, и достал из кармана конфеты. Алисе, Жене, себе…

— Хочешь? — предложил он Фёдору.

— Пацанке оставь, — отмахнулся тот. — На пункте вода должна быть. Потерплю.

Воды в их автобусе никто не взял. Послышалось хныканье детей, недовольные голоса взрослых.

— Да, — громко отвечал сопровождающий на чьи-то тихие вопросы. — На пункте отдыха и вода, и туалет… Да, киоск… Соки, газированная вода… За деньги, конечно… Горячее? Вряд ли…

Алиса, гоняя во рту ковбойскую конфету, смотрела в окно, которое её занимало больше разговоров взрослых.

Когда соседи по автобусу зашелестели бумагой, разворачивая пакеты с едой, Тим опустил спинку своего кресла и закрыл глаза. У него еды с собой не было. Чёрт, не подумал. С чего он решил, что в дороге они будут недолго, непонятно, но ни еды, ни питья не взял. Если Дим проснётся и попросит… Да, шоколад же, спасибо Старому Сержу. Так что для Дима есть, а сам он перебьётся. Через час пункт отдыха, там он и покормит Дима и, правильно, киоск, так что прикупит чего-нибудь съестного.

Его опять тронули за плечо.

— Держи.

Тим открыл глаза и увидел толстый ломоть чёрного хлеба и кружок колбасы на нём. Он невольно сглотнул слюну и вежливо ответил:

— Спасибо, но я сыт.

— Ты кому другому поври, — рассмеялся Грег. — Ешь. И мальцу дай. Вон он уже проснулся.

Тим посмотрел на Дима. Да, проснулся, ещё лежит, но глаза открыты. И Тим сдался.

— Возьми, Дим, — разрешил он.

Дим сел и взял бутерброд, улыбнулся.

— Большое спасибо.

Тоненький голосок Дима вызвал у Грега улыбку.

— На здоровье, малыш.

Тим тоже взял бутерброд и, как ни сдерживал себя, невольно впился в него зубами.

— Правильно, — засмеялся с набитым ртом Сашка. — Дают — бери.

— А бьют — беги, — закончил за него Шурка. — Ну, кому воды?

— Давай, — протянул руку назад Грег и взял флягу, глотнул. — Держи, Тим.

Тим передал флягу Диму и подержал, помогая напиться, потом глотнул сам и отдал флягу Сашке. И пока Сашка и Шурка спорили из-за последнего глотка, он достал из сумки шоколад. Угощали его — угостит и он.

Грег от шоколада было отказался, сказал, что не любит сладкого, но, увидев лицо Тима, взял кусочек поменьше, а Сашка с Шуркой отказываться не стали. Дим засунул свой кусок за щеку и повернулся к окну. Тим завернул и убрал остаток — большая какая плитка, не видел раньше таких — в сумку.

— Пап, ты обёртку мне потом отдашь? — повернулся вдруг к нему Дим.

— Отдам, конечно, — улыбнулся Тим.

— Ты не выброси её только, ладно? Как те фантики.

Три дня назад Дим, бегая по двору, поскользнулся, упал в лужу и намочил хранившуюся в кармане пальто свою коллекцию фантиков. Ну, и разложил её для сушки под кроватью. А Тим, подметая, выгреб их и выкинул. И все правы, и фантиков нет. Обидно.

— Не выброшу, — серьёзно ответил Тим.

Он тоже переживал пропажу коллекции. Но додуматься до того, что валяющиеся под кроватью бумажки и есть те самые "фантики", о которых Дим ему гордо рассказывал каждый вечер, он не смог. Ну, ничего. Разворачивал и заворачивал плитку он аккуратно, обёртку нигде не порвал. На пункте отдыха доедят, и у Дима будет ещё одна большая радость: блестящая обёртка. Тим не знал, но догадывался о её ценности для Дима. Карманы у Дима вечно набиты камушками, шайбами, болтиками, гвоздей, правда, больше не таскает. После того, как подобранный Димом большой трёхдюймовый гвоздь разорвал ему карман, прорвал штаны, да ещё и оцарапал, отцу пришлось после смены не спать, а всю ночь зашивать его штаны и пальто, и царапину на ноге в медкабинете заливали жутко едким йодом, Дим от сбора гвоздей решительно отказался.

Автобусы плавно замедляли ход, разворачиваясь на асфальтовой площадке рядом с шоссе.

— Отдых на час, — объявил сопровождающий, вставая.

Все вставали, натягивали куртки и пальто, спешили к выходу. Вот и кресла удобные, и в тепле, а размяться… милое дело.

Женя быстро одевала Алису.

— Сейчас-сейчас, застегнись, вот так, ну, молодец.

В проходе возникла нетерпеливая толкотня из-за чьих-то мальчишек: перепутали куртки и теперь менялись прямо на ходу. Наконец тугой многоголосый ком вывалился из дверей наружу, и в автобусе сразу стало просторнее. Алиса, слыша детский гомон, нетерпеливо рвалась туда из рук Жени.

Пункт отдыха оказался просто асфальтовой площадкой со съездом с шоссе. Два домика туалетов, яркий фургончик какого-то предприимчивого торговца, несколько столов и скамеек под навесом, напомнившим Эркину Мышеловку, с трёх сторон вокруг сосны и кусты, где детвора сразу устроила шумную охоту за шишками.

Заняв очередь в уборную, Эркин отошёл посмотреть, чем торгуют в фургончике. Сигареты, печенье, соки, конфеты, неплохо, потом подойдёт с Женей… он, не додумав, побежал обратно. Очередь двигалась быстро.

Умывшись, как все, под краном и напившись из пригоршни, Эркин решил достать из багажа свой мешок и наполнить флягу водой, но, выйдя наружу, растерянно заморгал: автобусов не было! Это ж… там же все вещи…! Дружный хохот стоящих неподалеку мужчин привёл его в чувство.

— Что, Мороз, проумывался? — хохотал, держась за живот, Фёдор.

Видя, что все смеются, Эркин немного успокоился и подошёл к ним.

— На заправку поехали, — старательно выговаривая русские слова, объяснил ему высокий негр в кожаной куртке.

Эркин его не знал: парень, похоже, не из их лагеря и подсел на одной из остановок. И уже вместе со всеми смеялся над очередным потерявшим свои вещи вместе с автобусом.

— Ладно, — Фёдор отсмеялся и вытер глаза. — Всё уже. Надо бы и нам заправиться.

И новый взрыв хохота: почти все оставили свой паёк в автобусах.

— Пошли, посмотрим хоть.

— А что, у тебя и деньги уехали?

— А их у него и не было.

— Не вприкуску, так вприглядку!

— Бабы, смотри, запасливые.

— Ну так, с пацаньём не забудешь.

Женщины и впрямь уже рассаживали детей за столы, чтобы накормить пайковым, а некоторые даже купленным.

Эркин вместе со всеми подошёл к фургончику и уже заново оглядел его содержимое.

— Ну что, мужики, вдарим по пивку?! — Фёдор наслаждался ситуацией.

Торговец явно не знал русского, и столь же явно не любил цветных. Но ни прогнать, ни потребовать, чтоб говорили "по-человечески, а не на своём дикарском", не смел и только неуверенно улыбался. Остальные, подхватив игру, говорили уже только по-русски.

— Пивка бы хорошо.

— Оно-то так, конечно.

— А что, Федька, ежели ты угощаешь, то не откажусь.

— На халяву и по две банки можно.

— Ну, Федька, слабо угостить?

— Не жмись, давай. Выигрыш пропивать надо.

— А то больше фарта не будет.

Фёдор улыбался, но Эркин видел, что тот явно растерялся, и уже прикидывал, как бы перевести разговор на то, что пиво вкуснее, когда на свои куплено. Да, так и надо, а то всех поить — никаких выигрышей не хватит. Эркин уже открыл рот с заготовленной фразой, но его опередил негр в кожанке.

— Давай, Федька, — смеялся Грег. — Кредитки больше не понадобятся, лучше сейчас прогуляем.

— Почему не понадобятся? — спросил Тим. — Их же, как это, на рубли менять будут.

Сразу наступила тишина. Были забыты и пиво, и сигареты, и шутки. Да какие тут на хрен шутки, серьёзное же дело!

— А ну давай, выкладывай, — потребовал Грег.

Тим обвёл взглядом толпящихся вокруг людей. Хватит ли ему русских слов?

— Ну, я когда под расчёт получал, мне сказали, что при… переезде, ну, через границу, мне кредитки на рубли обменяют. Как беженцу один к одному.

— Ни фига себе! — присвистнул кто-то.

— Тебе это кто сказал?

— Один… — Тим замялся, не зная, как назвать Старого Сержа, — ну, где я работал.

— А не наврал он тебе?

— Зачем ему мне врать?! — невольно возмутился Тим. — И этот… ну, кто выдавал деньги, да, бух-гал-тер, подтвердил. Сказал, что не знает, — Тим перешёл на английский, — курса, но менять будут обязательно.

— Так это ж…

— Ты скажи, а?! Сволочи, нам-то ни слова!

— Так это ж…

— Заткнись, такалка.

— Да я т-тебя…!

— Стоп, мужики, — Фёдор обрёл наконец голос. — Стоп. Ты где работал, парень, как тебя кстати?

— Тим.

— Ну, Тим, там-то откуда знают?

— Я в автохозяйстве работал. Военном, — уточнил Тим.

— Так, — Фёдор обвёл всех лихорадочно заблестевшими глазами. — Так, мужики, там знать могут. А… а это мы сейчас и проверим. Айда, мужики. Кто смелый со мной?

— Это куда?

— Ты чего задумал, Федька?

— Федька, смотри, сам залетишь и других потянешь.

Но Фёдор уже никого не слушал.

— Мороз, айда? Тим, Грег, пошли!

Но пошли все. Всем интересно, и всех зараз не арестуют. К мужской толпе присоединились дети, а за ними подтянулись и женщины.

Оба сопровождающих курили на краю площадки, негромко разговаривая о чём-то своём. Увидев надвигающуюся на них толпу, они переглянулись и заметно насторожились, хотя поз не изменили и сигарет не бросили. Эркин, идя рядом с Фёдором, был готов ко всему, да и, судя по напряжённому дыханию множества людей сзади, остальные тоже.

Против обыкновения, Фёдор заговорил сразу по делу, без шуточек и намёков.

— Нам сказали, что кредитки будут менять на рубли, и один к одному. Это правда?

Сопровождающие снова переглянулись, и тот, что был постарше, кивнул.

— Да, правда.

По толпе прошёл неясный гул. И вдруг неожиданный для всех, даже для него самого, вопрос Эркина:

— Почему нам об этом раньше не сказали?

Фёдор одобрительно ткнул его локтем в бок. Сопровождающий смотрит внимательно и доброжелательно.

— Решение было принято только вчера, и в региональные лагеря сообщить не успели. А вы откуда узнали об этом?

Все дружно отвели глаза, разглядывая кто свои сапоги, кто серые низкие облака. Улыбка сопровождающего стала насмешливой.

— Сорока на хвосте принесла, — ответно улыбнулся Фёдор.

— Хвостатая сорока, — кивнул сопровождающий. — А имя у неё есть?

Разглядывание сапог и облаков продолжилось. Притихли, почувствовав что-то неладное, дети, женщины подошли поближе. Тим уже открыл рот, но его ткнули под рёбра сразу с трёх сторон, да ещё на ногу наступили.

Сопровождающие снова переглянулись. На площадку въехали автобусы, и старший поглядел на часы.

— Ещё пятнадцать минут, и тронемся.

Все облегчённо завздыхали, закивали и стали расходиться, обсуждая новые обстоятельства. Женя пробилась к Эркину.

— Что случилось?

— Женя, кредитки будут менять на рубли один к одному.

— Слава богу, — выдохнула Женя, пытливо вглядываясь в его лицо. — Эркин, всё в порядке? Ты не задирался?

— Нет, Женя, нет. Всё в порядке. Женя, я думаю, покупать сейчас ничего не надо. Я флягу возьму, воды наберу, хорошо?

— Да, конечно, — согласилась Женя.

Эркин побежал к их автобусу. Там уже открыли багажник и многие рылись в своих вещах, отыскивая фляги или бутылки. Эркин ввинтился в толпу и, не обращая внимания на тычки и пинки, добрался до своего мешка. Ага, вот она! Он вытащил за ремешок флягу, затянул узел на мешке, сунул его обратно и стал выдираться. Пятнадцать минут — он успеет!

Дети ещё толпились перед фургончиком, разглядывая пёстрые банки и коробочки, но уже без всякой надежды, а так… для интереса. По всей площадке суета, возбуждённые разговоры, беготня с флягами и бутылками, кое-кто уже возвращался в автобусы. Тим подошёл к фургончику, ещё раз оглядел выставленное. Купить что-то Диму? Но одни сладости, пиво, солёные орехи, сигареты, сок если только…

— Плюнь, Тим, — подошёл к нему Грег. — Воды я набрал.

— Спасибо, — улыбнулся ему Тим, — но…

— Без "но". За то, что ты нам сказал, тебе, знаешь, сколько положено… Так что всё нормально.

Грег полуобнял его за плечи и отвёл от фургончика, не обратив внимания на презрительно-возмущённый взгляд торговца.

Женщины уже подзывали возобновивших поиски шишек детей, собирали остатки пайков. Мужчины быстрыми затяжками докуривали сигареты. Тим огляделся в поисках Дима и счастливо улыбнулся, увидев его разрумянившуюся мордашку и полные пригоршни шишек. Эркин, покачивая на ремешке полную — даже не булькает — флягу, подошёл к Жене. Фёдор подошёл к Грегу и Роману, глазами показал им на Эркина и приготовился отпустить шутку. Но не успел.

Взвизгнув тормозами, на площадку влетела и остановилась блестящая светло-вишнёвым лаком и светлым металлом большая легковая машина. Собиравшиеся к автобусам люди оглянулись на неё, но с равнодушным любопытством, не более.

— Пап, это что за машина? — спросил Дим, рассовывая по карманам свои сокровища.

— Линкор-люкс, — спокойно ответил Тим, беря сына за руку.

— А ты такую водил?

Тим покачал головой и пошёл с сыном к автобусу. Хлопнув дверцей, из машины вышла женщина, огляделась и направилась к сопровождающим. Стоя у автобуса, Тим видел, как один из сопровождающих что-то отметил в своём блокноте и кивнул. Женщина вернулась к машине и взяла, вернее, ей подали из машины сумочку на длинном ремешке и сумку-чемодан. Это уже стало интересным, и за женщиной стали наблюдать более внимательно. Она повесила на плечо сумочку, небрежно поставила на асфальт чемодан, в ответ на неслышный вопрос ответила по-английски:

— Хорошо-хорошо, я напишу.

И нетерпеливо махнула рукой, как бы отталкивая машину. И словно по её жесту машина отъехала, развернулась и вылетела на шоссе. А женщина осталась. Её разглядывали уже в открытую. Таких ещё не видели. Ослепительно золотоволосая, в светлом, цвета слоновой кости плаще, туфли, перчатки, сумочка и чемодан тёмной натуральной кожи. Она оглядывала смотрящих на неё людей с насмешливой снисходительностью. И чем больше на неё смотрели, тем неприязненнее делались взгляды, особенно у женщин.

Женя, занятая разговором с Эркином, даже как-то не сразу обратила внимание на неё и оглянулась, только почувствовав на себе её взгляд. Оглянулась и увидела. Непринуждённую элегантность костюма, выхоленность кожи, дорогую косметику на лице, красоту и тщательность внешне небрежной причёски. И ощутила. Ощутила всю провинциальную бедность своего пальто и черевичков, осунувшееся лицо без всякой косметики, неухоженные отяжелевшие от бесконечной стирки руки, аккуратно, но без малейшей выдумки собранные в простой узел волосы. Эта женщина, казалось, всё видела, даже её "школьное" платье, даже бельё, даже зашитую в трёх местах комбинацию и заштопанные чулки. Женя сначала растерялась, и от растерянности не сразу заметила, что взгляд женщины изменился, стал оценивающе пристальным, а заметив, не сообразила, что теперь та смотрит на Эркина.

— По автобусам! — крикнул старший сопровождающий.

Пристальный взгляд этой красотки насторожил Эркина. Он весь подобрался, как перед прыжком или ударом, но команда сопровождающего остановила его, и он ограничился тем, что, идя к автобусу, заслонял Женю собой от этого взгляда. И чего такой… шлюхе здесь понадобилось?

Твёрдая тёплая ладонь Эркина на её локте — Женя чувствовала это тепло даже через одежду — немного успокоила её. И в автобус она вошла, и устраивала Алису, и сама устраивалась уже спокойно.

Эркин постоял в проходе, пропуская курившего до последней затяжки Фёдора, и сам сел. Снял и повесил куртку, засунул флягу в нижний большой карман на спинке сиденья, а остатки хлеба и колбасы переложил в верхний. Рядом так же основательно устраивался Фёдор.

— Сколько ещё ехать, не знаешь? — спросил у него Эркин.

— Откуда? — пожал плечами Фёдор и предложил: — Пойди да спроси.

— У кого?

— А у сопровождающего, — Фёдор ухмыльнулся. — Ты мастер хорошие вопросы задавать.

Эркин подозрительно посмотрел на него. Фёдор смотрел на него так простодушно, что удержаться от смеха было невозможно.

— Без пива не получится, — очень серьёзно вздохнул Эркин. — Ты ж не угостил.

— Квит! — рассмеялся Фёдор.

Засмеялся и Эркин.

— Прошу прощения — прозвучало над ними.

Оба вздрогнули и вскинули головы. Она самая! Стоит возле них и, улыбаясь, смотрит на Фёдора. Обаятельно улыбаясь.

— К вашим услугам, мэм, — растерянно пробормотал Фёдор по-английски.

— Вы не уступите мне место? Я бы хотела сидеть у окна.

И уверенная, что отказа не будет, отвернулась от покрасневшего Фёдора, насмешливо оглядела сразу притихшую Женю — Эркин поймал, мгновенно понял этот взгляд и нахмурился — и посмотрела на Эркина. Он уже видел и не раз этот шарящий по телу, оценивающий взгляд. На секунду его обдало ледяной волной страха, но тут же… ах ты, шлюха, беляшка чёртова, ну, за Женю ты сейчас получишь.

Приподнимающийся Фёдор застыл, увидев его лицо. Отвердевшее и словно загоревшееся изнутри.

Медленным, демонстративно откровенным, вызывающим взглядом Эркин раздел её, раздел так, чтобы это увидели и поняли и она, и Фёдор, и обернувшиеся к ним сидевшие впереди, и стоящий возле шофёра сопровождающий — тот ждал, когда все сядут, чтобы дать сигнал шофёру о начале движения — и обернувшийся на внезапную тишину шофёр. Почувствовав, что его поняли, Эркин презрительно улыбнулся и с разочарованно-скучающим видом отвёл глаза.

Да, его поняли. Покраснев до выступивших на глазах слёз, она рванулась вперёд, добежала до единственного свободного места на заднем сиденье и даже не села, а упала на него. Широко ухмыляющийся шофёр из-за спины сопровождающего показал ему оттопыренный большой палец и мягко стронул автобус.

Фёдор плюхнулся на сиденье и восхищённо покрутил головой.

— Ну, ты даёшь!

Эркин пожал плечами.

— А что? Случилось чего? — и повернулся к Жене. — Женя, ты в порядке?

Женя посмотрела на него влажно блестящими глазами и натужно улыбнулась. И Эркин улыбнулся ей. Так, как умел только он. И Женя даже засмеялась в ответ.

Но для остальных инцидент исчерпанным не был. Они ещё о новенькой не высказались и ждали только повода.

Уже в автобусе Дим никак не мог успокоиться, так его потрясла эта машина.

— Пап, а этот… линкор — хорошая машина?

Тим пожал плечами, вешая на крючок у окна пальтишко Дима.

— Смотря для чего.

— Нуу… пап, ну, расскажи про "линкор". Ты же знаешь, — и, видя, что Сашка с Шуркой и дядя Гриша смотрят на них, гордо сказал: — Папка всё про машины знает. Всё-всё. И… — большая ладонь Тима легла на его колено. Дим запнулся и тут же нашёлся: — И умеет всё-всё.

— Ну что, Тим, — улыбнулся Грег, — уважь, расскажи про "линкор". Я таких машин раньше не видел.

— Это "линкор-люкс", — смущённо улыбнулся Тим. — Он только на хорошей дороге хорош. А так… управление мягкое, но в уходе капризен.

— Работал на нём? — спросил Сашка.

— Так, — Тим неопределённо покрутил ладонью в воздухе, — налаживал пару раз. Ну, и в пробных проверял.

— Понятно, — кивнул Шурка. — А ещё какие "линкоры" есть?

— Есть, — кивнул Тим. — "Линкор-тревел" для путешествий. Он надёжный, ему дорога не особо нужна, кроме, ну, уж очень густого старого леса, везде пройдёт. "Линкор-фургон" — это тоже для путешествий и … для всякого. Дом на колёсах.

Разговор завязывался очень интересный. Дим весь сиял и вдруг, случайно поглядев в окно, вскрикнул:

— Пап! Война!

Тим круто развернулся к окну, одновременно пригибая голову Дима, почти сталкивая его с кресла на пол. За окном проплывали чёрные развалины каких-то домов.

Тим перевёл дыхание и убрал руку, помог Диму опять сесть прямо.

— Нет, Дим, это… это просто… — Он запнулся, не находя нужных слов. — Война кончилась, Дим.

— Да-а, — протянул Дим, — я помню. Пап, а мы в лагерь едем?

— Да.

— А на Горелое Поле нас не завезут? Тогда тоже говорили: в лагерь и на работы, а привезли туда.

Во внезапно наступившей тишине голосок Дима оглушительно звенел на весь автобус.

— Нет, — твёрдо ответил Тим.

— А Горелое Поле…? — начал было Сашка, но замолчал, получив тумаки сразу с трёх сторон: от Шурки, перегнувшегося к нему Грега и неожиданно ловко дотянувшегося до него с заднего сиденья Терёхи.

— Димка, а у тебя какая машина есть? — спокойно, будто ничего не случилось, спросил Грег.

— А никакой! — Дим отвернулся от окна и стал объяснять: — вот осядем, определимся, тогда с деньгами полегче станет, а уж тогда…

Постепенно страшная тишина, вызванная словами Дима о Горелом Поле, сменилась ровным гулом обычных разговоров.

Вдоль дороги всё чаще мелькали развалины, виднелись ямы воронок и рвы окопов, заросшие за лето травой, но всё ещё заметные. Автобусы въезжали в район боёв. Грег посмотрел на мелькнувший в окне указатель и присвистнул.

— В столицу едем.

Тим, как раз достававший для Дима шоколад, бросил короткий взгляд на пейзаж за окном и кивнул.

Развалины очень заинтересовали Алису.

— Мам, а это что? — и вспомнив что-то: — Это война, да?

— Да, — кивнула Женя, зябко передёрнув плечами. — Это война.

— Да-а, — вздохнул кто-то. — Война-войнища.

— Ну, кому войнища, — откликнулся ещё кто-то, — а кому и войнушка.

— Ага-ага, кому война, так тётка зла, — радостным голосом: наконец-то подходящий повод — почти пропела женщина, сидящая перед золотоволосой. — А кому война, так и мать родна.

— Да уж, — сразу поддержали её. — Кто потом с кровью умывался, а кто на пуховых перинках лёживал.

И заметался по автобусу разговор о сволочах и стервах, что сладко ели да мягко спали, когда всем, ой, как худо пришлось. Не называя, не обращаясь, по-русски и по-английски, со смаком и сочными подробностями…

Эркин участия в разговоре не принимал, с жадным, как у Алисы, любопытством глядя в окно. Фёдор не выдержал.

— Ты что, бомбёжек не видел?

— Нет, — мотнул головой Эркин. — Я ж в имении был, его не бомбили.

— А-а! Ну, смотри-смотри. Хочешь, поменяемся?

— А… ты?

— Я уж насмотрелся, — Фёдор судорожно сглотнул.

Эркин посмотрел на него, покачал головой и сел прямо. И тихо, даже как-то виновато сказал:

— Я совсем не знаю… войны.

— Не жалей, — так же тихо ответил Фёдор, — интересного там нет. А это… — он кивком показал на окно, — это не война, это так, следы. Понимаешь… Ты вот мёртвых видел?

— А как же? — даже удивился вопросу Эркин. — Конечно, видел.

— Мёртвыми не только люди бывают. Понимаешь… это трупы. Всё трупы. Домов, заводов там, городов… Понимаешь?

— Я понимаю.

— Ну вот, — Фёдор потёр лицо ладонями и улыбнулся. — Была бы душа жива, а остальное… нарастёт. Будем жить, так и проживём, и наживём.

— Ага, — согласился Эркин, откидываясь на спинку кресла.

Золотоволосая сидела неподвижно, словно не слыша всех этих разговоров и намёков, глядя перед собой холодно застывшими глазами. Да, она знала, на что шла. Знала, что будет трудно. Это её решение, и она не отступит. Она всегда добивалась своего. И никогда не жалела о сделанном. И не сделанном — тоже. Как там было сказано? "Человек, возьми всё, что ты хочешь, но заплати за это настоящую цену". Да, примерно так. Ну что ж, за всё надо платить, и это… это её цена. Она не отступит, нет… За что они её так…? Да как всегда. За всё сразу и ни за что конкретно. Это надо выдержать, пережить. И помнить, что бывало и хуже. И могло быть намного хуже. Это — не самое страшное.

Женя поглядела на Эркина. Спит? И, как всегда, почувствовав её взгляд, он повернул к ней голову и открыл глаза. Улыбнулся. И снова опустил веки. А улыбка так и осталась на его губах. Женя удовлетворённо вздохнула и села поудобнее, расслабилась. Боже, ну, чего она так устала? Ладно, всё в порядке, всё будет хорошо, ей можно и отдохнуть.

Дим разглаживал обёртку от шоколада, любуясь блестящей фольгой и уже не обращая внимания на мелькавшие за окном дома и деревья. Тим достал из сумки разговорник и теперь просматривал его, проверяя себя. Судя по ровному тихому гулу, многие заснули. Он бы тоже поспал, но мало ли что увидит и вспомнит Дим… лучше быть начеку. Едва не проболтался малыш… Что он грамотный, это можно и не скрывать, об этом даже хозяева знали, а остальные рабы если не знали, то догадывались, а уж сейчас-то… но вот об остальном… чем меньше об этом будут знать, тем лучше…

…Он спокойно с привычной тщательностью и аккуратностью, разбирает, чистит и собирает пистолеты. Рядом сидит Дим и восхищённо наблюдает за процессом.

— Пап, а ты стрелять умеешь?

Он молча кивает.

— А мы постреляем?

Глаза у Дима блестят, щёки разрумянились. Он улыбается сыну.

— Кого?

— Чего кого? — не понимает Дим.

— Ну, кого мы будем стрелять?

— А… а просто так, — уже спокойнее предлагает Дим.

— Просто так не стреляют, только в кого-то.

— Тогда не надо, — вздыхает малыш…

…Тим улыбнулся воспоминанию. Всё-таки он однажды, проверяя заново перебранную и отрегулированную им машину, взял с собой в пробную поездку Дима и, отъехав подальше, завёл машину в лес. Там и пострелял немного. Проверил и себя, и оружие. Оказалось, всё помнит и может. Дим был доволен, радостно визжал при каждом попадании. Он взял тогда с Дима слово молчать. И, в общем, малыш держался. Вот только сегодня… ещё бы чуть-чуть… ну, да ладно. Ничего особо страшного не случилось. Разрешение у него есть, лишь бы не лезли с вопросами. Что, да откуда, да почему. Но и это пустяки. А вот если Дим опять начнёт во сне видеть Горелое Поле и кричать… будет плохо. А остальное всё — пустяки.

Сопровождающий посмотрел на часы, тихо о чём-то поговорил с шофёром и громко объявил по-русски:

— Через полчаса будем на месте.

И разбуженные его голосом люди зашумели, задвигались, собирая разложенные и развешенные вещи.

Эркин проморгался, протёр кулаками глаза и спросил Фёдора.

— Ты знаешь, где мы?

— Столица, похоже, — поглядел в окно Фёдор. — Атланта. Не бывал никогда?

— Нет, — честно ответил Эркин, поднимая спинку кресла.

Фёдор покачивал головой, глядя на развалины, только кое-где не то что разобранные, а так… немного расчищенные.

— Однако раздолбали здесь всё… Капитально.

— Это ты Белореченска не видел, — откликнулись сзади.

— Оттуда, что ли?

— Ну да. Пять раз из рук в руки. Ни одного дома не осталось. А на всё Пограничье был знаменит. И красив, и богат. Да что там… — говоривший горестно выругался. — А здесь ещё ничего. Вон, целые есть. Стёкла с рамами вставь — и живи.

Эркин посмотрел на Женю, и она улыбнулась ему.

— Эркин, ещё хлеб есть. И яичко одно. Поешь.

— А ты?

— Я не хочу, — и видя его огорчение: — Вот водички дай.

Эркин вытащил из кармана на с пинке сиденья флягу и протянул Жене. Она попила сама, дала попить Алисе.

— Ну вот.

Эркин взял флягу, глотнул из горлышка и посмотрел на Фёдора, молча предлагая. Тот мотнул головой, думая о чём-то своём. Впереди зашёл спор: дадут или не дадут по приезде ужина. Если дадут, то паёк надо съесть сейчас, чего ему лежать, а если нет, то надо приберечь. А чего тут думать? Запас карман не тянет. А ну как выжрешь сейчас, а ужина-то и не будет… А если будет? Так к ужину и добавишь, дурила…

— Пап, ты обёртку в сумку положи, — попросил Дим. — А то в кармане помнётся.

Тим кивнул, взял у Дима обёртку и положил в сумку, в отделение для карты, как раз поместилась. И, чтобы ненароком не забыть чего, сразу повесил её себе через плечо, проверил карманы на спинках, взглядом нашёл наверху их мешки и тючок.

Доня, не дожидаясь остановки, начала одевать и закутывать младших. Сашка с Шуркой выясняли, чей шарф выпал из рукава и валяется на полу. Кто-то, верный принципу: ешь сейчас, потом не будет, — дожёвывал паёк.

Грег внимательно, даже слегка перевесившись через подлокотник в проход, следил за дорогой. Похоже, он узнавал места, но пока не высказывался.

За окнами поплыл серый высокий забор, и Грег обернулся к Тиму.

— Точно. Сейлемские казармы.

Тим быстро, но внимательно посмотрел в окно и кивнул. Но промолчал. Узнать-то он, конечно, узнал, но остальным лучше этого не показывать. А то ещё спрашивать начнут, объяснять придётся… А это, ну, совсем лишнее. Автобус уже заворачивал в ворота, и Тим снял с крючка пальтишко Дима.

— Одевайся, сынок.

Плавно, без толчков, автобус остановился, сопровождающий встал и громко весело сказал:

— Приехали. Собираемся и выходим. Ничего не оставляйте, — взглядом нашёл Сашку и Шурку и улыбнулся. — Весь мусор тоже с собой. Чтобы у шофёра лишней работы не было.

Люди закивали, выбирая из карманов обрывки пайковой обёртки и яичную скорлупу. Тим помог Диму застегнуться, быстро натянул куртку и снял с верхней полки их мешки и тючок.

— Ничего не забыл?

— Не, — улыбнулся Дим, хлопая себя по карманам. — Всё моё при мне.

Неся оба мешка и тючок в одной руке, а другой придерживая сына за руку, Тим пошёл по проходу. Он хотел задержаться, посмотреть приборную доску водителя и, может, даже поговорить — классно водит, у такого хорошо бы поучиться — но сзади напирали.

Уже смеркалось, и над просторным плацем зажглись фонари. Шум, суета, зычные призывы сопровождающих и команды коменданта. Пять автобусов из разных лагерей одновременно. Не потеряться бы в такой толпе.

— Семейные?!

— Куда семейных?!

— Крайний правый?!

— Все семьи?!

— А мы братья, нам куда?

— Мужчины-одиночки!

— Крайний слева!

— Грег, потом увидимся?

— Ладно, выжили, так проживём!

— Семейные, по семьям…!

— Вещи все взяли?

Женя несла узел, за который держалась Алиса, а другой рукой вцепилась в рукав куртки Эркина. Ничего, главное — они вместе, теперь… неважно, всё неважно, они вместе. В суматохе высадки Эркин неловко надел мешок, теперь ему неудобно держать на плече ковровый тюк, другую руку оттягивает ящик, Женя держит его за рукав, Алиса… Алиса где? Здесь? Ну, хорошо. Остановиться, переложить, что-то поправить некогда. Они уже идут в общей плотной толпе. Матери дёргают, подтягивают к себе поближе детей, громко ругаются мужчины, отталкивая напирающих, и над всем громкий голос Дони, в который раз тревожно пересчитывающей свой выводок.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

Он просыпался медленно, как всплывал со дна. Запахи, звуки, свет сквозь веки. Где он? Кто он? Он… Сергей Игоревич Бурлаков. Он что, болен? В школу не надо?

Он медленно открыл глаза и удивлённо огляделся. Но… но это совсем чужая комната, его — не такая. Да, он помнит, он уже большой мальчик и у него своя комната, маленькая, а эта… нет, он же помнит. И кровать не такая, и… и всё. Где он? Где мама? Аня? Мила? Папа? Ну, папа на работе, а остальные?

Он откинул одеяло и сел. Снова огляделся. Нет, что-то совсем не то. Что? А ну-ка, посмотрим. Он встал, качнулся, с размаху плюхнулся обратно и рассмеялся. Тело как не его. А ну-ка… С третьего раза удалось встать и остаться стоять. Но почему он голый? Мама сердится, когда он ложится спать без пижамки, а вещей его нет, и, как раздевался, не помнит. Совсем интересно. Он снова качнулся, шагнул к окну и, не устояв, сел на пол. Он что, ходить разучился?! Смешно!

Он сидел на полу и смеялся, когда распахнулась дверь. Всё ещё сидя на полу, он повернулся к вошедшей… но это не мама! Кто ты? Он медленно, раскачиваясь и помогая себе всем телом, встал, оказавшись почему-то выше неё. Но она же взрослая, а он — мальчик. Смешно. Шагнул к ней. Она испуганно попятилась.

— Тётя, вы кто? — спросил он по-русски.

Услышав смех, Элли обрадовалась и побежала к нему. Неужели очнулся?! Но когда он, голый, высокий — выше неё на голову — весь в шрамах и рубцах, жутко ухмыляясь, пошёл на неё, она испугалась. Беспамятный! О них такое рассказывали…! Нашарив за спиной ручку, она выскочила из спальни и захлопнула дверь. И даже плечом её прижала. И только услышав новый шум падения, поняла, что он что-то говорил ей, спрашивал о чём-то.

Почему она убежала? Что это? Он шагнул следом за ней, но не удержался на ногах и упал, больно ударившись головой. И опять ничего не стало…

Выждав немного, Элли осторожно приоткрыла дверь. Он лежал ничком в двух шагах от двери. Элли вошла, тронула его за плечо. Нет, опять как раньше. Она уже привычным усилием подхватила его под руки, подтащила тряпочное безвольное тело к кровати, подняла и уложила. Укрыла одеялом. И остановилась над ним. По-детски удивлённое выражение, страшное на взрослом лице. Неужели и впрямь… беспамятный. Мужчина с разумом ребёнка. Зачем он Джимми?

Но Элли уже понимала — зачем. По-детски послушный и по-взрослому сильный. Верящий всему, что ему скажут, ничего не понимающий в жизни. Жалко парня, но она уже ничем не сможет ему помочь. Разве только… научить есть, умываться, пользоваться одеждой и туалетом. В последний раз Джимми, уже уезжая, ей сказал:

— Начнёт трепыхаться, дашь ему этих таблеток. Притихнет.

Элли прошла в холл и взяла с камина пузырёк, встряхнула. Совсем обыкновенные с виду белые маленькие таблетки. И ни этикетки, ни надписи. Что подмешал туда Джимми? От него всего можно ждать. Нет! Элли решительно положила пузырёк обратно. Нет. Раз он смог встать и заговорить, то… то она сможет… Объяснить и договориться. А сейчас пусть полежит, поспит. Она зайдёт к нему потом, после…

* * *

Смена шла как обычно. Острота первых дней давно притупилась, и дежурство у Чака и Гэба стало обычной рутиной. И теперь работали здесь все. Даже Джо с Джимом, хотя у Джима были, оказывается, к ним свои счёты. Ну, не совсем к ним, но к таким же. Да ещё Новенького не ставили. Но тот совсем неопытный и в палаты — любые — не допущен, только на дворовых работах пока.

Чак стал совсем тихим. Как в "чёрном тумане". Лежал неподвижно, никого не задирал и, пока его впрямую о чём-то не спросят, молчал. Гэб фактически стал таким же. Ни на что не жаловался и тоже целыми днями лежал. Только что в уборную ходил и ел сам. Они оба ни о чём больше не спрашивали и ничего не просили.

Жариков решил, что лучше пока оставить их в покое. Они должны это пережить сами, самостоятельно. Ну, почти самостоятельно. Кроме того… кроме того появились новые обстоятельства. И новый пациент. И, кажется, именно здесь он найдёт ключ к Чаку и Гэбу. И парням. И сведёт счёты с Юркой. За того индейца. Ах, как он нужен! Человек, преодолевший всё сам, выдержавший невозможное. Ну, ничего, Юрка у него покрутится. Юрий Анатольевич Аристов. Великий хирург. Хирург, может, и великий. Но здесь… здесь командовать парадом будет он.

Жариков убрал книги и записи в сейф, аккуратно запер его и посмотрел на часы. Так, теперь последний обход и на боковую.

В отсеке тихо. Андрей и Майкл — теперь Михаил — прилежно зубрили русский в дежурке. Жарикову они обрадовались, расплылись в радостных улыбках и пригласили на чай. Как же упустить законный повод увильнуть от домашнего задания?! Жариков улыбнулся в ответ — улыбки у парней! И не захочешь, а ответишь — и поблагодарил.

— Только больных посмотрю.

— Ага, — кивнул Андрей. — Я подогрею тогда, да?

— Нам… с вами? — встал Майкл.

— Как хочешь.

— Делай чай, я на обход, — важно сказал Майкл, выходя за Жариковым.

Чак и Гэб спали. Или делали вид, что спят. Жариков не стал заходить к ним в палаты. Только посмотрел через стекло. Майкл держался рядом, вопросов не задавал и с высказываниями не лез, хотя чувствовалось, что высказаться ему хочется и весьма.

Когда они вернулись в дежурку, чай у Андрея уже был готов. Заварной чайник накрыт сложенным вдвое полотенцем, печенье на тарелке, джем в розетках, чашки наготове.

— Ну, молодец, — похвалил Жариков.

— Да? — обрадовался Андрей. — Всё правильно, так?

— Так-так, — улыбнулся Жариков.

Сели к столу. Андрей по праву хозяина разлил чай, и первые полчашки выпили в молчании.

— Иван Дормидонтович, — начал Майкл, сочтя момент подходящим. — У Чака депрессия, "чёрный туман", так?

— И так, и не так, — невольно нахмурился Жариков. — У него всё не так. Весь процесс.

— А у Гэба? — спросил Андрей. — Он ведь так и не загорелся. Может, он притворяется? Как это? А, си-му-ли-ру-ет. Правильно?

— Сказал правильно, — Жариков, не отдавая себе отчёта, сел по-другому: локти на стол, зажатая в ладонях чашка перед глазами. Смотрит на пар, а видит… — Нет, это не симуляция. Глубокий кризис. Не взрыв, а процесс. Он не хочет гореть, и боли нет…

— Хоти, не хоти, а когда загоришься, то всё, — пожал плечами Майкл, — от боли не уйдёшь.

— Крис, тьфу, Кирилл говорит, что их не кололи, оттого они и горят… по своему желанию, — сказал Андрей.

— Может, и так, — согласился Майкл.

Жариков уже не раз слышал об этом. Парни часто упоминали уколы, говоря о различиях между спальниками и телохранителями. Но только упоминали, вскользь, не останавливаясь на этом. И выходит… выходит психогенный характер боли. И суггестивность паралича. Но нет кода проникновения. А проламываться наугад… возможно, но результат непредсказуем.

— Иван Дормидонтович…

Жариков вздрогнул и посмотрел на парней, улыбнулся их тревоге.

— Задумался, извините.

— Не за что, — улыбнулся Майкл.

А Андрей объяснил:

— У вас глаза стали… как в отключке, — последние слова он произнёс по-английски и замялся, не зная, как перевести.

— Я понял, — кивнул Жариков.

— Иван Дормидонтович, — вдруг сказал Андрей, — а что у человека самое главное?

— Как это? — с интересом спросил Жариков.

Смысл вопроса, в основном, ясен, но интересна интерпретация.

— Ну, без чего человек не живёт, так? — подхватил Майкл.

— Да нет, — досадливо мотнул головой Андрей. — Кишки вырежи, он тоже жить не будет, а разве кишки — главное?

— Тогда сердце, — пожал плечами Майкл.

— И так, и не так. Вот, — Андрей постучал себя пальцем по лбу. — Вот что у человека главное. От этого всё в человеке.

Жариков улыбнулся.

— Что ж, можно и так сказать. И какой твой вывод, Андрей?

— Этим двоим не руки массировать, а мозги перетряхнуть надо.

— Это по башке стукнуть? — ехидно поинтересовался Майкл.

— Не придуривайся, понимаешь ведь, о чём я, — сердито сказал Андрей.

Жариков слушал их молча. Так, что они забывали о его присутствии. Он умел становиться незаметным, чтобы говорили не для него, а для себя.

— Ну, и что предлагаешь? Обработку заново им устроить? — Майкл насмешливо скривил губы. — Больно это — раз. Возни много — два. Ничего этого тут нет — три. И может и не сработать — четыре. Хватит?

— Хватит? — вздохнул Андрей. — Только… боль для дела и перетерпеть можно. Это раз. Возни много, так всё равно с ними возимся. Это два. Всё, что нужно… можно найти. Ни за что не поверю, что всё поломали да сожгли. И врачей питомничных найти можно.

— Постреляли их всех.

— А нас? Нет, наверняка кто-то выжил. Сейчас попрятались, конечно, но найти можно. А насчёт четвёртого, что не поможет… — и по-русски: — Клин клином вышибают.

Майкл несогласно мотнул головой, отпил из чашки. Он искал возражение, и Андрей ждал. Ждал и Жариков.

— Хорошо, — глаза у Майкла заблестели. — Раз так, ты на обработку ляжешь?

— А мне-то зачем?

— А затем же! Чтоб совсем прежним стать, как до всего. Ну, как?

Андрей невольно поёжился, зябко передёрнув плечами.

— Нет, не выдержу.

— То-то, — Майкл торжествующе улыбнулся.

Жариков не вмешивался. Что парни называют "обработкой"? Жаль, он только начал изучать литературу. К тому же там термины, а парни говорят на своём жаргоне. И подбиравший эту литературу меньше всего думал об интересах читателя. И впрямую спрашивать парней нельзя: для них это ещё слишком болезненно. Слишком.

— Иван Дормидонтович, — Андрей допил свой чай, поставил чашку. — Вы тоже считаете, что Ма… Михаил прав?

— Отвечу тоже по пунктам, — улыбнулся Жариков. — Я не знаю, что вы называете "обработкой". Это раз. И… и мозг человека, сознание — слишком сложная и тонкая… штука, чтобы вламываться туда, не зная всего. Разрушить легко, наладить трудно.

— Но если это, — Андрей запнулся, подбирая слова, — если это… плохое… Плохое надо разрушить.

— А что останется? — хмыкнул Майкл. — Мы вот горим, это же тоже разрушение. Хорошо тебе стало после этого?

— А ты что, — насмешливо сощурился Андрей, — прежним хотел остаться? Я — нет. Лучше таким, чем этаким, — Несмотря на явную невнятность последней фразы, Майкл понимающе кивнул, соглашаясь, и Андрей посмотрел на Жарикова. — Иван Дормидонтович, одни они не справятся.

— И как помочь? — с искренним интересом спросил Жариков.

Андрей беспомощно вздохнул.

— Они должны сами захотеть, — убеждённо сказал Майкл. — А боли никто не хочет.

После недолгого упрямого молчания Андрей убеждённо сказал:

— Но не может нормальный человек хотеть быть палачом. Нормальный если. Я читал, Иван Дормидонтович, садист — это который любит мучить, так?

— Так, — заинтересованно кивнул Жариков.

— Я и раньше о таких знал. И слышал, и… ладно. Я только не знал, как это называется, и что они — больные.

— Те, что тебя зимой мордовали, больные? — ехидно поинтересовался Майкл.

— Те — просто сволочи, не мешай, — отмахнулся Андрей. — А эти, Чак с Гэбом, они нормальные?

— А когда ты себя здесь всем предлагал, лишь бы не гореть, ты нормальным был или маньяком? — запас ехидства у Майкла ещё далеко не исчерпался.

Андрей смущённо хлопнул длинными пушистыми ресницами.

— Ну-у… дураком был. Думал…

— И они так же думают, — Майкл стал собирать посуду. — Ладно. Мы, как это, заболтали, нет, заговорили вас, Иван Дормидонтович, так?

— Сказал правильно, а по сути нет, — улыбнулся Жариков и продолжил серьёзно: — Много интересного услышал.

— И нужного? — лукаво улыбнулся Андрей.

— Ненужного в моём деле не бывает, — убеждённо сказал Жариков, вставая. — Да и в других делах тоже. Ладно, парни, спокойного дежурства вам. Если что, сразу вызывайте.

— А как же! — кивнул Майкл. — Андрей, давай, пока я посуду мою, сходи, посмотри.

— Ладно.

Из дежурки они вышли вместе. Андрей вопросительно посмотрел на Жарикова, и тот молча покачал головой, показывая, чтобы Андрей шёл один. И пока Андрей легко, бесшумно ступая, шёл по коридору, Жариков вспомнил, каким он увидел парня зимой…

…Аристов вызвал его по селектору.

— Привезли спальника. Зайди. У него истерика.

Когда он прибежал в Юркин кабинет, молодой негр уже только тихо беспомощно всхлипывал, лёжа навзничь на кушетке с закинутыми за голову руками. На полу валялся ворох грязной рваной одежды.

Он уже видел спальников, но всякий раз заново удивлялся красоте их точёных тел, грации каждого движения. Аристов за столом заполнял карточку, и он, кивнув, сразу подошёл к парню. Тот, выкатывая белки, с ужасом смотрел на него, вжимаясь в кушетку, распластываясь всем телом.

— Не надо… простите меня, сэр… не надо… пощадите… — сбивчивая речь из-за всхлипываний стала совсем невнятной.

Он переставил стул и сел рядом с кушеткой. Больше всего ему хотелось погладить эти вздрагивающие от плача плечи, дрожащую грудь, самому вытереть мокрые от слёз по-детски округлые щёки… да, как ребёнку… Но он уже знал, что спальники или боятся любых прикосновений, или расценивают их как сексуальные, и мгновенно входят в состояние сексуального возбуждения, а у некоторых оно наступало при одном взгляде на гениталии. Поэтому, именно поэтому он смотрел только в лицо. И, когда почувствовал, что парень немного успокоился, спросил:

— Сколько тебе лет?

— Сем… — парень всхлипнул, — семнадцать, сэр. Я сильный, я могу работать. Только скажите, сэр, я всё сделаю, сэр.

Обычная, можно даже сказать стандартная реакция. Все рабы боятся врачей, уверяют в своей силе и готовности работать. Но у спальников этот страх уже за гранью и ближе к фобии.

— Как тебя зовут?

Ответ он знает, но надо войти в контакт, заставить парня говорить.

— У раба нет имени, сэр.

Бездумная быстрота ответа выдаёт заученность.

— А как тебя называл хозяин?

И тихое:

— Он не успел дать мне имя, сэр.

— Сколько ты был у него?

— Два дня, сэр.

— А до этого?

— Они… по-разному, сэр, — парень изо всех сил старается отвечать так, чтобы на него не рассердились. — Ублюдком, поганью… ещё по-всякому, сэр.

— Их было много?

— Да, сэр.

— Банда его за собой таскала, — сердито вмешивается от стола Аристов по-русски.

Парень испуганно косится на стол и снова смотрит на него.

— Сразу много хозяев… это хорошо или плохо?

— Плохо, сэр, — вздыхает парень.

— Почему?

— Все бьют, и никто не кормит, сэр.

Он улыбнулся.

— Хорошо сказано.

И робкая улыбка в ответ, быстрый взгляд в сторону стола и шёпот:

— Возьмите меня, сэр, вам будет приятно со мной, сэр.

Он даже не сразу понял смысл сказанного, такого ему ни один спальник, да вообще никто никогда не предлагал. А поняв…

…Жариков тряхнул головой. Да, Андрей был первым из… предназначавшихся для мужчин. По терминологии — джи. И надо думать, не один такой. Майкл, похоже, Арчи, Джо и Джим, Леон… нет, Леон другого типа, по книге — эл, и Крис тоже эл. Сейчас сексуальная ориентация у всех парней одинакова, вернее, она нулевая, поскольку полностью отсутствует. Интересно, сохраняется ли это деление? По книге отношения элов и джи крайне неприязненные, их не рекомендуется содержать в одной камере, допускать контакты в душе и на прогулках… А парни, в общем-то, живут дружно. Хотя… стоп!

Жариков с размаху, будто на стенку наткнулся, остановился посреди коридора, поражённый внезапной догадкой.

Весенние драки парней! Неужели они были вызваны именно этим: различной ориентацией? И стихли, когда парни сами убедились, что ориентации нет, поскольку либидо потушено? Чёрт! С кем об этом поговорить?

И сам себе сказал: не с кем. Пока не с кем. Догадка — не знание. Он только начал работу. Потом… конечно, парни сильно изменились. Из запуганных, забитых существ уверенные в себе люди. Но задавать им прямые, настолько прямые вопросы об их прошлом ещё рано. Тётя Паша? Не будет она рассказывать и, тем более, объяснять. Притворится непонимающей, и всё. Да к тому же там и в самом деле не знания, а природная интуиция, которую не объяснишь, как ни старайся. Аристов… ну, с Юркой разговор особый, но он к нему не готов. Шовного материала не хватает. Кстати, интересно из-за чего Юрку этим дразнят? Явно был когда-то какой-то связанный с этим эпизод, судя по Юркиной реакции, не столько неприятный, сколько смешной. Но… это не сейчас. Потом, когда-нибудь…

Жариков открыл дверь своей комнаты, вошёл и, не включая света, стал раздеваться. Как же он устал за эти дни. Ну, лишь бы ночь прошла спокойно. А Юрку он уест! Тот у него покрутится. За эти книги он с Юрки, как следует, стребует. Вот так, подумав о приятном, и заснём.

* * *

Жизнь в Центральном лагере оказалась совсем не похожей на ту, в первом. Народу намного больше: в столовой в три смены, в баню, в камеру хранения, в кабинеты разные — везде очереди. Жили в казармах — огромных комнатах, уставленных двухъярусными койками. Здесь тоже был семейный барак, но семья от семьи отделялась фанерными щитами, а от прохода вообще занавесками из плотной пятнистой ткани. Выключателя нет, общий рубильник на всю казарму, днём свет белый, ночью — синий, и хоть умри, но на свету! В бане никаких постирушек, в спальне — тьфу ты, в казарме — никакой сушки. Есть прачечная, есть сушильня, есть прожарка… всё есть, но с очередями. И это бы ещё ничего, да целыми днями то собеседования, то тестирования, и кто только эту хренотень на нашу голову придумал? Встретить бы этого умника… В тёмном углу, да? И сесть уже в тюрьму, ага? А всё равно! То в десятый раз рассказывай, что умеешь и где научился, то в двадцатый с психологом беседуй, воду в ступе толки, картинки перебирай и карточки заполняй! Город за забором, не захолустье — столица всё-таки, и пропуск в кармане, а носа высунуть некогда. Словом, если в региональных многие говорили, что век бы так жили: ешь и на койке валяйся — то из Центрального мечтали вырваться все. Куда угодно, кем угодно, но чтобы жить наконец по-человечески! Это ж не жизнь, это… ну, слов нет… Из-за парности коек в нечётные семьи подселяли одиночек. Или, если хотите быть одни, то устраивайтесь втроём на двух койках. Голова кругом от этакой жизни! В женском и мужском бараках — та же система. По двое или по четверо, но… всё равно тесно, неудобно. Ну, устроили, ну, придумали… Да после этакого тебе любая землянка дворцом покажется!

У Эркина было такое чувство, что вот как они вышли вечером из автобуса, как их понесло в общем потоке, так и несёт до сих пор. Беспомощно растерянные глаза Жени, суета, суматоха, масса людей, знакомых, незнакомых… — всё путалось. Первые дни он шёл со всеми, машинально отвечал на вопросы, ничего не понимая и не пытаясь понять. Но… один день, второй, и всё как-то само собой утряслось, стало понятным и простым. Суматоху и путаницу устраивали, в основном, только что приехавшие и уезжающие. А остальные налаживали жизнь, как умели и как получалось.

Фёдор, Грег и Роман были в мужском бараке, но держались вместе. Грег в дороге сдружился с тем высоким негром с белым пацанёнком, которых подсадили на одной из остановок. Сам Эркин обратил на него внимание в бане.

Баня здесь была намного больше, но и народу… Так что оставить всё на скамье и пойти под душ нельзя: живо шайку стащат, а то переложат твоё аккуратненько на пол и займут место. Не драться же. Хорошо, что в принципе он научился уже мыться в шайках. Эркин вымыл голову и решил сменить воду в верхней шайке. И, зная уже порядки, попросил соседа:

— Я за водой, скажи, что занято.

— Хорошо, — ответил тот.

Тогда они впервые, можно сказать, увидели друг друга. Но внимания не обратили. Эркин только и заметил, что это негр, и не из слабаков. Когда Эркин принёс себе шайку чистой воды и, поблагодарив за услугу коротким: "Спасибо", — то получил в ответ столь же краткое: "Не за что", Сосед был занят. На скамейке в шайке стоял маленький — только-только после первой сортировки — мальчик, такой беленький, что словно светился в парном тумане бани. А негр весьма ловко и умело его мыл. Обычно такая мелюзга ходила в баню с матерями, в мужскую — всё же постарше. И, намыливаясь, растирая себя мочалкой, Эркин невольно следил за соседом. А накачанный мужик, такие мускулы занятиями делаются, на тренажёрах. Может…

— Присмотри за местом, — сказал почти чисто по-русски негр, вынимая мальчика из шайки и явно собираясь вести того под душ.

— Хорошо, — кивнул Эркин, провожая их взглядом.

Нет, не спальник. Где же накачался так? Интересно.

Негр вернулся, сменил воду в шайках, посадил мальчика в одну из них, где тот тихо играл чем-то, и стал мыться сам. Эркин встал, чтобы, как делали многие и как он уже привык в региональном лагере, окатиться водой из шайки и, поднимая её двумя руками над собой, ощутил, как по его телу прошёлся чужой внимательный взгляд. Ставя пустую шайку на скамью, Эркин встретился глазами с негром и по тому, как тот равнодушно отвернулся, понял: его опознали. Этот спальников видел, знает, как их узнавать. Ну… ну, посмотрим.

Они закончили мыться почти одновременно. Вылили грязную воду из шаек, собрали своё и шагу от скамьи сделать не успели, как их места уже заняли. К выходу они шли, не разговаривая и не глядя друг на друга. И в предбаннике разошлись.

И снова встретились уже вечером в мужском клубе-курилке возле мужского барака. Эркин стоял с Фёдором и Романом, когда подошли Грег и этот негр.

— Во, все здесь, Тим, — Грег кивком поздоровался со всеми, плечом вдвигая Тима в их круг. — Присоединяйся.

Тим приветливо улыбнулся, достал пачку сигарет, распечатал и пустил её по кругу. Эркин, как все, взял сигарету, показывая, что принимает новенького. Тим, Тимофей Чернов. Шофёр, автомеханик. Неспешно завязывался общий разговор про кто где работал, какие заработки, как лучше: на найме или при своём деле. Эркин искоса следил за Тимом, время от времени натыкаясь на такой же изучающий взгляд.

По-русски Тим говорил старательно, избегая английских слов, но хуже Эркина, которому английский был нужен только для разговора о прошлом. Но и у Грега часто проскакивали английские слова, и у Фёдора.

— Своё дело хорошо, конечно, — Роман пыхнул сигаретой. — Но мороки… Да и денег сколько надо, прикинь.

— А это смотря какое дело, — мотнул головой Фёдор. — Можно и подешевле устроиться.

— Можно, — согласился Роман. — Только дешёвое дело прибыли не даст.

— Да, — кивнул Эркин. — Дешевле мужской подёнки ничего нет. Только руки нужны. Ну, так и заработок — меньше нет.

— В пастухах ты заработал, — возразил Фёдор, — сам говорил. А там тоже… только руки нужны.

— Чтобы на пастьбе хорошо зарабатывать, нужно свою лошадь иметь, седловку всю, костровое хозяйство, — стал объяснять Эркин, перемешивая русские и английские слова. — Это надо ковбоем быть, а не пастухом. И пастбища знать надо, ну, места. И на какого лендлорда ещё нарвёшься.

— Пастух — это не своё дело, — сплюнул окурок Грег. — Это ж опять по найму.

— Верно, — обрадовался Эркин.

— И в деле, своём деле, — продолжал Грег, — главное — не деньги.

— А что? — хмыкнул Фёдор.

— Само дело. Тим, что лучше: шоферить или машины чинить?

— На своей машине? — уточнил Тим.

— На чужой — это наём, а мы о своём деле говорим.

— Тогда механиком, — убеждённо сказал Тим. — Я зимой столько машин брошенных видел… Ну, налажу, ну, сяду за руль, а возить кого? И куда? А мастерская… уже надёжней.

— Верно, — кивнул Роман. — Так что, Тим, в России будешь мастерскую раскручивать?

Тим покачал головой.

— Нет. Ни страны, ни людей не знаю. Ничего не знаю. Кто ко мне чиниться пойдёт? И… и я не могу рисковать.

— Чем рисковать? — спросил Эркин.

— Деньгами, — вздохнул Тим. — Ну, куплю я всё, что нужно. А дело не пойдёт. Один — я просто повернусь и уйду. А я не один.

— Верно, — кивнул Грег. — Семья — она твой тыл, конечно, опора тебе. Но и, как якорь, на месте держит. Так запросто не уйдёшь. Как пацан, Тим?

— Хорошо, — улыбнулся Тим. — Врач смотрел, сказал, что здоров.

— А психолог? — небрежно, словно просто поддерживая разговор, спросил Грег.

Но Эркин почувствовал напряжение и насторожился.

— Завтра к нему пойдём, — так же спокойно ответил Тим.

Роман, ехавший в одном автобусе с Грегом и Тимом, кивнул.

— Ты только, Тим, сам не психуй. Дети… они легко забывают.

— Он помнит, — тихо ответил Тим, обвёл их тревожным взглядом и повторил: — Он всё помнит.

— Всё? — переспросил Фёдор.

Тим пожал плечами.

— Я не спрашиваю.

— И правильно, — решительно подтвердил Эркин, начиная догадываться о несказанном. — Спросишь — напомнишь только. Я… дочку, Алису, не спрашиваю. Она и забывает. Понемногу.

— А она что…? — Фёдор оборвал фразу.

Эркин угрюмо ответил:

— Она видела, как Андрея, брата моего, убивали. И ещё… всякое. Она в самый Хэллоуин через весь город ко мне в Цветной шла. Вся в крови была.

— Ранена? — спросил Грег.

Эркин мотнул головой.

— Она через трупы лезла. Бой был, — он впервые говорил об этом. — Свора эта, чтоб их…, в Цветной лезла. Мы палками, камнями отбивались, ну, и ножи у всех. У… одного пистолет был, у Мартина, он белый, но с нами пошёл. У него жену замордовали, насмерть… — у Эркина перехватило горло, он сплюнул, растёр окурок и долго закуривал новую сигарету, пока не успокоился.

— Ночью… во сне не кричит? — спросил Тим.

Так спросил, что Эркин ответил:

— Женя говорит, что, как я вернулся, успокоилась. Иногда только…

Тим кивнул.

— А мой ещё летом… и тоже иногда. Но с зимы помнит.

— Ничего, — Роман взял у Фёдора зажигалку, прикурил. — Обустроишься на новом месте, жизнь наладится, и забудет он всё.

— Плохое забывать надо, — улыбнулся Фёдор.

— А если помнится? — усмехнулся Роман.

— Ты что, над памятью своей не хозяин? — подчёркнуто удивился Фёдор.

Эркин и Тим одновременно покачали головами и быстро поглядели друг на друга.

Наступившую тишину нарушили голоса женщин, созывавших детей. Тим улыбнулся, слушая этот многоголосый зов.

— За своим пойду.

Остальные закивали. Конечно, кто же уложит мальца, как не он. Тим кивком попрощался и ушёл в быстро наступавшей темноте на детский звонкий гомон.

Обычно Дим сам бежал ему навстречу, но сегодня чего-то малыша не видно, и Тим встревожился. Не случилось ли чего?

— Дим! Ты где?!

И с облегчением услышал:

— Здесь я, пап.

Зашелестели кусты, оттуда вылезло что-то тёмное, но Тим уже угадал Дима и сердито сказал:

— Ты в порядке, Дим?

— Ага! — весело ответил Дим. — Пап, это Катька. Кать, а это мой папка.

Только тут Тим заметил маленькую, меньше Дима, девочку. Из-за повязанного поверх пальто платка она казалась очень толстой, но личико было маленьким и бледным.

— Катя! Ка-а-атя-а-а! — звал далёкий женский голос.

— Это мама, — шёпотом сказал девочка, попятилась и побежала от них на голос. — Ма-ама-а-а! Я здесь, мама!

Дим вздохнул ей вслед.

— У неё совсем фантиков нет. И камушков. Пошли, пап?

— Пошли.

Тим взял его за руку, и они направились к семейному бараку. Дим шёл вприпрыжку и рассказывал о своих делах. Тим слушал и кивал. Здесь, в лагере, Дима никто не обижал и не дразнил, малыш в первые же дни обзавёлся кучей приятелей и был счастлив. А больше Тиму ничего и не нужно.

— Ты дал Катьке фантики?

— Не дал, а проиграл, пап. В камушки. А то ей меняться нечем. Правильно?

— Правильно, — кивнул Тим. — Она лучше тебя играет?

— Не, я поддался. Ну, если просто дать, это же обидно, а так… — Дим, уцепившись двумя руками за кулак Тима, поджал ноги, перепрыгивая через лужу. — Ух, здорово!

Они вошли в семейный барак и из прокуренного забитого людьми холла свернули в свою казарму. Ещё горел полный свет, по проходам между отсеками пробегали дети и взрослые, хлопали то и дело двери уборных, десятки голосов сливались в сплошной гул. Проходы были слишком узкими, чтобы идти рядом, и Дим, по-прежнему вприпрыжку, побежал впереди Тима к их отсеку и первым нырнул за тяжёлую занавеску из пятнистой камуфляжной ткани.

Их отсек самый маленький, меньше невозможно. Двухъярусная койка, тумбочка вплотную к койке напротив занавески и вплотную к ней щит, отгораживающий их от соседей, а второй щит тоже вплотную с другой стороны койки. Тесно, конечно, теснее, чем в их комнатке в автохозяйстве, где они прожили две недели перед отъездом. Но Тим уже привык, вернее, приспособился. Тепло, есть бельё, своё он даже не доставал из мешка, нет, всё нормально.

— Давай, сынок, поздно уже.

Он снял и повесил свою куртку и пальтишко Дима.

— Ага, я сейчас. Пап, а у Кольки машинка маленькая есть, в кулак зажмёшь, а ездит. Он за неё двадцать фантиков просит и ещё все болтики. Это много?

Тим пожал плечами.

— Не знаю, — и улыбнулся. — Сам решай.

Дим задумчиво нахмурился, забавно сведя белые брови. Тим помог ему разобрать постель и раскрыл свою.

— Дим, забыл?

— Не, иду, — Дим взял полотенце, мыло и, волоча уже расшнурованные башмаки, побрёл в уборную.

Тим улыбнулся, снял со спинки верхней койки своё полотенце и пошёл за Димом.

Он поспел вовремя: Дим и белобрысый Никитка обстреливали друг друга водой, зажимая отверстие крана пальцем, благо, в уборной никого уже не было. Увидев отца, Дим отдёрнул от крана руку, а Никита мгновенно исчез. Тим даже не заметил куда, но его это и не интересовало. Рубашка и штаны у Дима мокрые, как он, скажи, под душем в одежде постоял. Если до утра не высохнут… запасных штанов у Дима нет.

— Пап, — начал Дим, — мы только чуть-чуть… я умоюсь сейчас…

— Ты уже мокрый, — перебил его Тим. — Вытирайся, иди и ложись. Я сейчас.

— Ага, — вздохнул Дим.

Тим редко сердился на него, никогда не кричал и не ругался, как это делали другие отцы — Дим на такое уже нагляделся за эти дни, да и наслушался всяких рассказов про ремни и прочее — но он и так отлично понимал отца. А сейчас отец прав. Ему хотелось дождаться отца, но он послушно побрёл обратно.

И к приходу Тима уже лежал в постели.

Тим проверил, хорошо ли он вытерся, укрыл поплотнее.

— Спи.

— А ты? Читать будешь?

Обычно, уложив его, Тим читал. Дим к этому привык ещё в автохозяйстве и спрашивал сейчас просто так. Ответ заставил его зажмуриться и зарыться в подушку.

— Нет. Я в гладильню пойду. А то тебе завтра выйти будет не в чем. Спи.

Взяв его мокрые штаны и рубашку, отец ушёл.

Все службы в лагере работали с восьми до восьми, но в прачечной и гладильной частенько задерживались, и Тим рассчитывал порваться к свободному утюгу. Минутное же дело. Чтобы успеть, он даже куртку надевать не стал и бежал так, как не бегал на тренировках, когда хозяин подгонял их пулями, стреляя под ноги.

Он успел. В гладильной две женщины в пальто ещё торопливо доглаживали платья, а в дверях уже стоял немолодой усатый сержант с ключами.

— К-куда? — преградил он Тиму дорогу.

И удивлённо заморгал: так ловко обогнул его Тим. Испуганно ойкнула одна из женщин, запахивая на себе пальто, однако Тим не обратил на это внимания, бросившись к первому же утюгу. Ещё тёплый? Живём!

Увидев маленькие, явно детские вещи, сержант смягчился.

— Ладно уж. Давай по-быстрому.

— Да, сэр, — машинально ответил, расправляя рубашку, Тим по-английски. — Спасибо, сэр.

Пока утюг греется, рубашку, потом досохнет. Ага, уже горячий. Теперь штаны.

— Давай помогу, — подошла к нему другая женщина.

Тим молча мотнул головой, прижимая утюг к маленьким джинсам.

— Ну, как знаешь, — пожала та плечами и отошла.

Тим не так гладил, как сушил джинсы утюгом. Джинсы — не брюки, стрелки не нужны.

— Ладно, парень, — сказал сержант, пропуская женщин. — Заканчивай, я пока прачечную и сушку проверю.

Тим молча кивнул, расправляя штанины.

К возвращению сержанта он не только высушил джинсы, но и вторично прогладил рубашку и выключил утюг.

— Ну всё, управился?

— Да, — ответил Тим уже по-русски, быстро складывая вещи. — Спасибо.

Сержант пропустил его мимо себя, оглядел гладильную — все ли утюги выключены и стоят торцом, как положено, выключил свет и зазвенел ключами.

— Спокойной ночи, — весело попрощался Тим.

— И тебе спокойной, — сказал ему в спину сержант.

Обратно в барак Тим тоже бежал. Уже не боясь опоздать, а чтоб не прихватило холодным ветром. Ноябрь всё-таки уже кончается. Вот-вот снег пойдёт.

В бараке уже горел синий ночной свет и было намного тише. Проходя по своей казарме, Тим почти столкнулся с возвращавшимся из уборной Эркином, разминувшись в последний момент. И по тому, как тот ловко изогнулся, пропуская его мимо себя, Тим окончательно убедился: спальник. Ну, что ж, вроде, парень спокойный, а если перегорел, то и не опасен. Пусть его.

Тим, приподняв занавеску, вошёл в свой отсек. Дим спал. Тим аккуратно положил отглаженные вещи, быстро разделся сам и ухватился за край своей койки, чтобы подтянуться и лечь, когда Дим сонно позвал его:

— Пап!

Тим нагнулся к нему.

— Я здесь, что?

— Пап, я больше не буду водой баловаться.

— Хорошо, — улыбнулся Тим. — Спи.

Дим только вздохнул в ответ. Убедившись, что сын заснул, Тим наконец подтянулся на свою койку и лёг, вытянулся. Ну, вот и ещё один день позади. Медкарту на Дима он заполнил целиком, ему самому что осталось? Свою он тоже заполнил, прошёл всех врачей. Протрясся, конечно, ведь и знаешь, что здоров, а как белый халат увидишь, так хуже, чем под дулом. А Дим не боится врачей, только к зубному не хотел заходить, но тоже… не всерьёз. Странно даже. Хотя… слава богу, что Дим не знает ни питомничных врачей, ни сортировок. Завтра психолог. После завтрака. Ну, это совсем не страшно: одни разговоры.

И уже засыпая, вдруг подумал: как это спальник проскакивает врачей? Хотя… жалко будет, если парня заметут. Хоть и спальник, а вроде ничего парень, и отзываются о нём неплохо. Жаль…

Разминувшись с Тимом, Эркин подошёл к своему отсеку и стукнул костяшками пальцев в стойку щита.

— Эркин? Входи, — сказала Женя.

Она, уже в рубашке, сидя на койке, расчёсывала волосы. Алиса спала. Эркин вошёл в узкое пространство между двумя двухъярусными кроватями и сел на койку Жени.

— Всё в порядке? — шёпотом спросила Женя.

Эркин кивнул и улыбнулся. А что с ним здесь может случиться? Конечно, в порядке. Он сидел и смотрел, как Женя быстро заплетала косу.

— Эркин, ты когда свою карту заполнишь?

Эркин покраснел и потупился. Сегодня он опять так и не решился войти в медицинский корпус. Не смог. Женя отложила гребень и пересела поближе, мягко положила руку ему на плечо. Эркин ещё ниже склонил голову и вдруг, как упав, прижался лицом к её коленям. Женя гладила его по голове и шептала:

— Эркин, милый, я всё понимаю, но это же надо. Ну, хочешь, я с тобой пойду…

Он молча мотнул головой и медленно выпрямился. В синем ночном свете его лицо казалось очень тёмным, щёки влажно блестели.

— Нет, — наконец выдохнул он. — Я сам. У… — он сглотнул, справляясь с собой, — у тебя и так много дел. Алису завтра к психологу?

— Да. С утра после завтрака.

Женя вдруг обняла его, прижав его голову к себе, и он замер.

Наверху шевельнулась, всхлипнула во сне Нюся. Она почти каждую ночь плакала во сне, никогда не просыпаясь. Но, зная и это, и то, что сверху она их никак не увидит, Женя и Эркин отпрянули друг от друга. Эркин разулся, снял рубашку, встал и легко подтянулся, лёг на свою постель, и уже под одеялом снял джинсы. Повесил их на спинку и уже окончательно вытянулся и завернулся в одеяло. Ладонь Жени легла ему на плечо, он повернул голову, коснувшись подбородком её руки.

— Эркин, я тебе чистое под подушку положила.

— Ага, спасибо.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Женя ещё раз погладила его по плечу поверх одеяла и убрала руку. Эркин повернулся набок и смотрел, как она наклонилась над Алисой, поправляя одеяло, а потом легла, закуталась в одеяло, подсунув угол под щёку.

Эркин снова лёг на спину, высвободил и закинул руки за голову. Завтра надо идти к врачам. Нет, он знает, что ничего страшного не будет, что это не сортировка, и даже обиняком вызнал, что на осмотре можно оставаться в трусах, и… и всё равно. Боится. Ни разу, да, ни разу он сам к врачу не подошёл. Подзывали, подводили, подтаскивали… Но… но это же надо. Пока он не пройдёт всех врачей, пока ему не заполнят его карту, он не сможет пойти к этому… психологу. И только после собеседования, тестов и заключения можно будет идти в отдел занятости, определять место. Надо. Он трусит, а из-за него Женя тут мучается. Так бы… ладно, завтра сразу после завтрака и пойдёт. Сам себя за шиворот втащит. Через страх переступить надо. Надо. Не вечно же им тут сидеть и ждать, пока он смелости наберётся. И все говорят, что кто хочет, резину не тянет и места не перебирает, то за неделю управиться можно. Ну да, Даши с Машей они уже не застали, уехали те. Женя узнавала.

Снова всхлипнула Нюся. Он только и слышал её голос, что по ночам, когда она плакала во сне, да ещё в самый первый день, когда, пока он ходил в уборную, её к ним подселили. Он, возвращаясь, вошёл в их отсек и тут же вылетел обратно от её испуганного визга. С тех пор он и стучится прежде, чем войти. А так-то… что там было у этой худющей нескладной девчонки, как она осталась одна, чего нахлебалась в свои тринадцать лет… он не знает и знать ему не хочется. Она — подселенка, а они — семья. Ладно, надо спать. Эркин вздохнул, потянулся под одеялом, не открывая глаз. Ладно. Завтра он это сделает. Что будет, то и будет. Врачи русские. Это ж не питомничные, не паласные, совсем другие врачи. Тогда, на сборном, зимой… как её звали? Да, Вера Борисовна, она его смотрела. Впервые он тогда услышал:

— Ты нормальный здоровый мужчина.

И этот врач, в госпитале, Юрий Анатольевич, это же сказал. А смотрели оба его голым, без всего. Так что здесь, может, и обойдётся. А та, метисочка, в промежуточном, ну, это не осмотр толком и был, только рубашку снимал. А здесь… ладно. Надо — значит, надо. Женя всё прошла, и Алиса… Нет, конечно, нельзя, чтобы Женя с ним по врачам ходила, его ж тогда засмеют, хоть из лагеря сбегай. И так Фёдор уже… высказывается, что он без Жени шагу не ступит и дыхнуть не смеет. Язык у Фёдора… как у Андрея. Такая же язва. Ладно. Хуже приходилось. Выдержал тогда, выдержит и сейчас.

Эркин повернулся набок, лицом к щиту, поёрзал, устраиваясь. Ну всё, хватит. Надо спать

* * *

И снова он медленно всплывает со дна, ощущает себя. Всё, что было до этого, это был сон. Страшный нелепый сон. Сейчас он проснётся и расскажет свой сон маме, Ане с Милой, нет, Ане и Миле он расскажет другое, выдумает, особенно Миле. Она ещё маленькая про такие страхи слушать. Что-то его будить не идут, сестёр не слышно. А ведь уже светло, он же чувствует свет сквозь веки.

Он медленно открыл глаза, огляделся. Та же комната. Выходит, не снилось? С третьей попытки удалось сесть. Тело подчинялось нехотя, будто… будто всё забыло, и каждое движение приходилось сначала продумывать. Он зажмурился, потряс головой, вроде, полегчало, и снова огляделся. Уже внимательно. Так, это получилось. Теперь дальше.

Осторожно, медленно, маленькими рывками он встал и подошёл к той двери, откуда вышла тогда странная женщина. И чего испугалась? Голых, что ли, не видала? Осторожно тронул ручку. Заперто. Его снова качнуло, но на этот раз он удержался на ногах. Заперли, значит? Ну-ну… А вон та дверь? Тоже?

Эта дверь отворилась сразу, и он оказался в… ванной? Да, вот ванна, душ, раковина, зеркало, унитаз… Зеркало… Узкое высокое зеркало от пола до потолка. Он шагнул к нему и оторопело заморгал. Но это же не он!

Из зеркала на него смотрел голый высокий мужчина, растрёпанный, весь покрытый рубцами и шрамами, с торчащей на щеках и подбородке щетиной. Он машинально провёл ладонью по щеке. И тот, в зеркале, сделал так же, и так же удивлённо посмотрел на свою ладонь. И на руку. А у того, в зеркале, над левым запястьем татуировка, синяя, несколько цифр в ряд. А у него? Он посмотрел на свою руку. Да, вот он, его… номер… Номер? Это его номер… Значит, он… Синий номер ставят заключённому, нет, осуждённому на пожизненное для гарантии изоляции… изоляционный лагерь… лагерник… Он — лагерник? Он, Серёжа Бурлаков и этот страшный лагерник в зеркале — одно и то же?! Нет! Как это?! Но он уже понимал — как. Уже всплывали, звучали голоса, выстрелы, лай собак, плач Милочки, отчаянный крик Ани, страшное лицо матери, и ещё лица, лица, кровь, летящая в лицо мёрзлая земля… Он со стоном обхватил голову руками, вслепую как-то добрёл до кровати и рухнул на неё.

Услышав стон, Элли рванула дверь, забыв, что сама заперла её снаружи, боясь, что… этот вырвется. Наконец она справилась с замком и вбежала в спальню. Он лежал ничком на кровати поверх одеяла, закрывая руками голову, как от удара. Элли осторожно подошла к нему.

— Парень… ты как? В порядке?

Он медленно убрал руки, приподнялся на локтях, и Элли увидела его лицо. Ничего детского, мягкого… жёсткое, даже злое лицо, настороженные глаза.

— Кто… ты?

Она перевела дыхание. Он говорит по-английски и вполне осмысленно.

— Я Элли. А ты… — она запнулась.

— А я кто? — требовательно спросил он.

— Ты… ты был болен, — Элли неуверенно улыбнулась.

Он не ответил на её улыбку, глядя по-прежнему настороженно и требовательно.

— Ты… ты ляг, укройся, — Элли попробовала перевести разговор. — Тебе ещё надо лежать. А потом я принесу тебе поесть, хорошо?

Он медленно кивнул.

— Отвернись.

Она пожала плечами и встала спиной к кровати. Неужели он её стесняется? Глупо, она же ухаживала за ним все эти дни. Но… но если он этого не помнит… Она не додумала.

— Элли, — позвали её.

Она обернулась. Он уже лежал под одеялом на спине, укрытый до подбородка.

— Что? Хочешь пить?

— Да, — медленно ответил он. — Дай… воды.

— Хорошо, — кивнула Элли. — Сейчас принесу.

Когда за ней закрылась дверь, он прислушался и улыбнулся. Замок не щёлкнул, дверь не заперта. Уже удача. Ну что, что теперь будем делать?

Элли принесла ему стакан воды с глюкозой. Он выпростал правую руку из-под одеяло и приподнялся на левом локте, взял у неё стакан. Отпил глоток и внимательно посмотрел на неё.

— Сладкая какая. Почему?

— Это глюкоза. Ты… знаешь, что это такое?

Он нахмурился, неуверенно кивнул и допил. Протянул ей стакан.

— Спасибо… Элли.

— На здоровье, — улыбнулась она, забирая стакан. — А… как тебя зовут?

Вместо ответа он закрыл глаза и лёг, натянул на голое плечо одеяло.

— Хорошо, — решила не настаивать Элли. — Я ещё зайду к тебе. Спи спокойно.

И ушла, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Он лежал, закрыв глаза, и думал. Кто я? Сергей Игоревич Бурлаков. Серёжка-Болбошка, Серёжа, Серёженька… А потом? Серый… Серёня… Серж… Серьга… Серёга… Это в школе? Нет, уже… спецприёмник? Нет, там стал Серым. Фамилии уже не было. Серж для… воспиталок? Нет, надзирательниц. И надзирателей. Больно дрались, что те, что эти. А Серый, Серёга для своих… И остальное там же. Потом… Малец… Малёк… Малый… И Малой… Он долго был Мальцом. Кто его назвал Андреем? Или это он сам? Ладно, он — Андрей. Андрей Фёдорович Мороз. Правильно. Это он помнит. Так кто же он? Как ему жить дальше? Лагерник Андрей Мороз. Куда ты попал? Как ты сюда попал? И… и зачем? Ладно. Об этом расскажет Элли. А сейчас надо решить, что ты ей скажешь, какое имя назовёшь. Решай. А чего тут решать? Я — Андрей. Серёже Бурлакову не выжить. А у лагерника шанс есть. Кто бы вы ни были, но об лагерника вы зубы обломаете.

Когда Элли заглянула к нему, он спал. Лицо его было безмятежно спокойным, а дыхание ровным.

Он слышал, как она открывала и закрывала дверь, её осторожные лёгкие шаги, но не шевелился и не открывал глаз. Видела ли она его номер? Наверняка видела. Но… вполне возможно, что не знает его значения. Хорошо бы, что так. Так вроде ничего девчонка, стоящая. Но открываться не стоит. Посмотрим. Как говорил тот лётчик в лагерном лазарете? "Сёстры часто привязываются к раненым. Больше, чем нужно врачам". Лётчика долго мордовали в СБ, лечили и снова мордовали. Так что мужик знал, что говорил. В лагере вообще редко врали. Все шли к финишу, а на финише лгать незачем. Так что… будем покладистыми, послушными… глядишь, и отломится чего-то. Только не спешить и не нахрапом. Пока не знаешь, какую игру вести, сиди смирно. Ну, вот и решил. А теперь… мама, я вспомнил, всё вспомнил. Мёртвые живут, пока о них помнят. Ты повела нас в театр, на "Синюю птицу". Меня и Аню. Ты боялась, что я ещё мал и не пойму. И сначала рассказала нам, пересказала сказку. А Милочку не взяли. Было только два билета. Она плакала. И мама достала книжку и читала нам… Метерлинка. Да, правильно. Метерлинк. И театр. Передвижной русский драматический. Да, разъездной театр. Взрослые говорили, что им не разрешают стать стационарным, и они разъезжают, играют, где придётся, без декораций и почти без костюмов, да, обычная одежда, как у всех, и необычные слова. И ещё, что это последний русский, нет, русская труппа. Похоже на труп. Ладно. Видишь, мама, я помню. И тебя. И Аню. И Милочку. И отца. Да, помню. Не бойся, мама, я уже взрослый, умею не только молчать. Я умею и говорить. Много, подробно и не по делу. Так, что слушающий запутывается и забывает, с чего разговор начался. Я не проговорюсь, мама. Но я помню вас, всех. И других. Тоже всех. Мама, это же хорошо. Это… это счастье. Если бы ты знала, мама, каких людей я встретил там, в лагере, как спасали меня. Спасибо вам всем, вы остались там, я даже имён ваших не знаю, настоящих имён. Старик, Хромуля, Иван, Джим-Пятно, Ник, Гарри, Джонни-Пузырь, Арт, Мишка-Танкист и Мишка-Моряк, ещё Старик, Сашка-Стриж, Капитан, Птица-Синица, Солёный… всем вам спасибо. Слышишь, мама? Аня, Милочка, вы слышите меня? Я помню. Вас. Всех помню. Мама, я брата нашёл. Помнишь, ты всегда говорила, что брат… У меня есть брат. Он… он бы тебе понравился, мама. Эркин домовитый, хозяйственный. Не то, что я, растеряха и распустёха. Эркин… как ты там? Ведь ты не погиб, нет. Ну, неужели судьба такая сволочь, что отнимет и его. Он… у меня больше никого нет. Никого. Если с тобой что, Эркин, я… жить не буду, крест кладу, ни одна сволочь от меня не уйдёт, со всеми посчитаюсь. За тебя. За Алису. За Женю. Если вы… если вы там, где мама, то слышите меня? Я жив. Я рассчитаюсь. За всё. И за всех.

Андрей вздохнул и открыл глаза. Прислушался. Вроде машина? Нет, это ветер, деревья шумят. Сад или лес? Ладно. Это потом. Есть хочется. Позвать, что ли? Нет, не стоит. Неизвестно, на что или на кого нарвёшься. Не так уж оголодал. Потерпеть можно. А пока… Лечь поудобнее и не спеша, спокойно, без психов и закидонов, вспомнить всё. До самого последнего дня. Когда он увёл Алису из дома. А что было потом? Нет, здесь пока всё путается. Отложим, отодвинем в сторону…

…Когда Элли с подносом, уставленном тарелками, вошла в спальню, Андрей уже в принципе восстановил всю цепь событий, и путался, оставался неясным только последний день. Последнее, что он ясно помнил, это как он идёт по улице, ведёт за руку маленькую девочку, её зовут Алисой, она — дочь Эркина и, значит, его племянница, он должен отвести её в Цветной квартал к Эркину, а потом идти за Женей. Он светловолосый, он пройдёт… Дальше начиналась путаница из боли, беспомощности, страшного жжения в глазах и горле… Видимо, тогда его и ранило. Непонятно куда, ран, свежих ран или рубцов, на нём нет. Увидев Элли, Андрей улыбнулся и приподнялся на руках навстречу ей.

— Не спеши, — засмеялась Элли. — Сейчас я тебе помогу.

Она помогла ему сесть, подложив под спину подушки, ловко пристроила поднос и села рядом, с удовольствием наблюдая, как он ест. Жадно и в то же время аккуратно. И руки не дрожат, и координация после такого долгого беспамятства очень хорошая. И не жадно, а… аппетитно, вот как! Со вкусом ест.

— Очень вкусно, — поднял он на неё глаза с последней ложкой. — Спасибо, Элли.

— Тебе нравится? — ответно улыбнулась она. — Я рада.

— Да, — он отдал ей поднос и откинулся на подушки. — Элли, я давно здесь? — она невольно замялась, и он сразу спросил: — Какое сегодня число?

— Двадцать второе ноября, среда, — тихо ответила Элли.

Его светлые, неуловимого серо-голубого цвета глаза потемнели.

— Од-на-ко, — раздельно сказал он со странной интонацией. — Это ж сколько выходит?

— Три недели, — Элли забрала поднос и встала. — Поспи ещё, тебе надо сейчас много спать.

Он улыбнулся ей и, когда она отнесла поднос на кухню и вернулась, уже спал, лёжа на боку и завернувшись в одеяло так, что виднелись только завитки волос на макушке. Элли постояла над ним, слушая ровное сонное дыхание, осторожно подоткнула свесившийся с кровати угол одеяла и вышла, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.

Слава Богу, он проснулся не идиотом, не… беспамятным, а здоровым человеком. Конечно, он ослаблен, такие потрясения не проходят бесследно, но питание, уход… но Джимми он нужен беспамятным. Что Джимми сделает с ним, когда поймёт, что парень нормален? И сама себе с беспощадной ясностью ответила: убьёт. Если она сразу скажет Джимми правду, Джимми убьёт его, а если она смолчит, а Джимми догадается сам… то и её не пощадит. Она не первая у Джимми. И не последняя. Что же делать?

Элли тщательно вымыла посуду, убрала кухню. Что же делать? Джимми может появиться в любой момент. А ей даже посоветоваться не с кем. Что же ей делать?

* * *

Чак проснулся посреди ночи и не сразу понял, что же его разбудило. Вроде всё как обычно. Вроде… нет, вот оно, опять. Плач. Кто-то плачет. Неужели… неужели Гэб? Больше ведь некому. Они вдвоём на весь отсек. Да, Гэб стонет, это его голос. Загорелся, значит. Довели его всё-таки сволочи, дожали. Чёртовы беляки. Будьте вы прокляты.

Он повторял все известные ему ругательства, беззвучно шевеля губами. Не из страха, что его услышат. На его ругань здесь и раньше внимания не обращали, особого внимания. Он это уже понял. Да и ночь всё равно. Эти… поганцы наверняка в дежурке дрыхнут. Так что… нет, просто безмерно устал от всего этого, и ругань уже не давала прежней силы, не приносила облегчения. Да и злобы особой у него даже на беляков уже не было. Устал он, сломался. Ему одно остаётся: лежать и ждать смерти. Массаж уже не помогает, давно не помогает. И непонятно уже, что ему помогает, а что нет.

Снова донёсся стон, и Чак выругался в голос. Сволочи! Дрыхнут и не слышат. Ведь сами горели, знают, каково это, и… Ну… ну, чем он Гэбу поможет, ведь безрукий он. Сволочи, за что?! Он забарахтался, пытаясь встать. На пол упала пластинка с кнопкой, но он уже сумел сесть и, остервенело пнув её ногой, встал. Его шатнуло: давно не вставал, ходить разучился? Нет, сволочи, не дождётесь, он дойдёт! Подошёл к двери. На этот раз ему удалось подцепить пальцами ноги угол и оттянуть дверь на себя. Просунув в получившуюся щель колено, Чак открыл дверь и вышел в слабо освещённый синими лампами коридор. Прислушался. Да, вроде Гэб там. Судя по шуму, бьётся. Дурак, если начал гореть, то уж ничего не поделаешь. Дурак…

Шатаясь, то и дело упираясь плечом во внезапно придвигающуюся стену, Чак дошёл по коридору до палаты, откуда доносился слабый стон. Перевёл дыхание и толкнул коленом дверь. Из палаты выйти тяжело, а войти не в пример легче. Вошёл и удивлённо замер. Гэб был не один!

Возле его кровати сидел молодой негр в белом глухом халате и еле держащейся на пышной шевелюре мелких кудряшек белой шапочке. По этой двойной шапке Чак узнал его. Парень сидел и мерно обмахивал Гэба картонкой. Гэб лежал, укрытый по грудь одеялом, из-под прижмуренных век текли слёзы.

Обернувшись к Чаку, негр удивлённо хлопнул длинными пушистыми ресницами.

— Ты чего встал?

Гэб медленно открыл глаза.

— Ты… — натужно выдохнул он, — зачем ты пришёл?

— Тебя посмотреть, — буркнул Чак.

Он и впрямь уже не понимал, почему и зачем сорвался. Негр отложил картонку на тумбочку и встал.

— Идём, уложу тебя.

— Иди ты… — вяло выругался Чак, поворачиваясь к двери и едва не падая. Но сильные тёплые руки уже подхватили его и удержали. Чак рванулся.

— Пусти!

— Упадёшь же.

— Не твоя печаль, ты…

— Неугомонный ты, Чак, — необидно рассмеялся негр. — Ну, если хочешь, посиди здесь.

Он подвёл Чака к стулу и усадил на своё место. Гэб порывисто отвернулся, пряча лицо.

— Слушай, — медленно, глядя на Гэба, заговорил Чак. — Как тебя, Андре, так?

— Андрей, — поправил его негр.

— Один чёрт, — Чак по-прежнему глядел только на Гэба. — Слушай, принеси мне халат. Холодно.

— Хорошо, — понимающе улыбнулся Андрей и ушёл, оставив их вдвоём.

Когда за ним закрылась дверь, Гэб тихо повторил:

— Зачем пришёл?

Чак пожал плечами — это у него получалось, дальше рук, чего он боялся, паралич не пошёл.

— Сам уже не знаю. Ты… нас ведь двое осталось. Ты да я. И всё.

Гэб повернулся к нему.

— Не поверил русским про Тима?

Чак кивнул, и Гэб улыбнулся.

— Я тоже. Ты… долго горел?

— С Хэллоуина. А ты?

— Третьи сутки, — выдохнул Гэб.

Тяжело, постанывая сквозь зубы, Гэб опёрся обеими руками о постель и сел. Чак молча смотрел на него. Сев, Гэб длинно замысловато выругался.

— Что с нами сделают, Чак?

— Я не знаю, — глухо ответил Чак. — Лучше бы расстреляли.

— Веришь, что от пули смерть лёгкая?

— Когда её ждёшь, да. Зачем мы им, Гэб? Какими мы были раньше… я понимал, зачем, — Гэб кивнул. — А такими… Зачем мы им сейчас?

Вошёл Андрей с халатом и шлёпанцами. Молча и очень ловко накинул халат на плечи Чака и подсунул шлёпанцы ему под ноги.

— Слушай, — Чак снизу вверх посмотрел на его тёмное красивое лицо. — Слушай, будь человеком, скажи. Что с нами потом сделают?

— Потом — это когда? — очень серьёзно спросил у них Андрей.

— Когда перегорим, — ответил Гэб.

— Восстановитесь когда? — улыбнулся Андрей. — Ну, тогда сами решите. Думаю, уйдёте отсюда. Вы в госпитале работать не захотите, ведь так?

— А ты? Ты разве по своей воле здесь остался?

Андрей, помедлив, кивнул.

— Да, — и уже твёрдо повторил: — Да. Это я сам решил…

…Доктор Юра смотрит на него внимательно с доброй, непривычной на белом лице улыбкой.

— Ну вот, парень, всё у тебя теперь в порядке. Как ты дальше жить думаешь?

— Я… я не знаю… Как вы скажете, сэр.

— Я ничего тебе не скажу.

Доктор Ваня сидит тут же рядом, улыбается и кивает.

— И я не скажу. Это твоя жизнь. И ты её сам делай. Сам думай и сам решай…

…Андрей тряхнул головой, едва не уронив шапочку, и повторил:

— Сами решите.

— А что, — Гэб скривил в усмешке губы, — что, у нас ещё восстановиться может?

— У тебя, — прищурился Чак, — восстановилось?

Теперь они оба смотрели на Андрея, но он спокойно выдержал их взгляды.

— Не знаю, не пробовал.

— Ну, без траханья прожить можно, хоть и паршиво, а без рук… — Гэб оборвал фразу и отвернулся.

Его лицо дёрнула гримаса боли, он резко подался вперёд, упираясь лбом в колени. Андрей тут же оказался рядом, ловко уложил.

— Ничего, перетерпи, — приговаривал он. — Надо перетерпеть.

— Зачем?! — выдохнул Гэб. — Чтобы, как он, калекой…

— Заткнись! — крикнул Чак. — Я не калека!

— А кто ты?! — хрипел Гэб. — И я буду таким?! Нет! Не хочу! Нет!

Его выгнуло в судороге. Андрей перехватывал его молотящие воздух кулаки, и Гэб вскрикивал он этих прикосновений. Чак сжался на стуле, наблюдая эту борьбу. Он понимал, что Андрей старается не причинять Гэбу боли, но… ведь Гэб горит, его даже ткань жжёт.

— Осторожней! — не выдержал он.

И замер, изумлённо приоткрыв рот. Рука на одеяле, прикрывающем ноги Гэба, растопыренные чёрные пальцы с розоватыми ногтями. Но это его рука. Как она здесь оказалась? Ведь… ведь Андре, надев на него халат, положил ему руки на колени.

Гэб, беспомощно всхлипывая, затих, распластавшись на кровати. Андрей перевёл дыхание, бережно опустил руки Гэба.

— Сейчас я тебе попить дам, — и увидел руку Чака на одеяле. И после долгой, мучительно долгой тишины очень просто сказал: — Его можно больше не держать. Убери руку.

Чак вздрогнул, и его рука бессильно соскользнула с ног Гэба, повиснув плетью. Андрей отошёл к столику у окна, позвякал там стеклом и вернулся со стаканом воды. Ловко напоил Гэба, приговаривая:

— Пей, пей. Это вода с глюкозой. Ну вот так, ну, молодец.

Его глубокий какой-то воркующий голос не походил на обычный, от него как-то тепло и приятно щекотало где-то внутри. Чак, передёрнув плечами, отогнал наваждение.

— Замёрз? — Андрей бросил на него быстрый взгляд искоса. — Сейчас запахну тебе.

Чак покачал головой. Пока Андрей поил Гэба и относил стакан, он безуспешно пытался хоть как-то пошевелить руками. Гэб лежал теперь неподвижно, только грудь дрожала в частом неровном дыхании. Андрей поставил стакан на столик и подошёл к Чаку.

— Ну, давай. А то сидишь нараспашку.

И Чак подчинился. Андрей заправил ему безжизненные руки в рукава, запахнул на нём халат и завязал пояс.

— Пойдёшь к себе или ещё посидишь?

Чак судорожно сглотнул, посмотрел на неподвижное мокрое от пота и слёз лицо Гэба, на свои руки и, пересиливая себя, спросил:

— Что это было, Андре?

— С тобой? — Андрей пожал плечами. — Я не врач, не знаю.

— Врачи — все беляки, — с убеждённой злобой ответил Чак. — Всем им… одна цена.

Андрей молча несогласно покачал головой. Чак посмотрел на него, усмехнулся.

— Ладно. А ты чего один? Наказали?

— Нет, я в паре с Леоном должен быть, а у него рука болит, — Гэб заинтересованно приоткрыл глаза. Андрей заметил и объяснил: — На Хэллоуин руку ему повредили.

— Сломали? — спросил Чак.

— Нет, вывих сильный. В локте. Так-то вправили, связки не порваны, но болит.

Чак и Гэб понимающе кивнули. Чак посмотрел на свои руки, лежащие на коленях, и повторил:

— Что это у меня было?

Андрей не ответил. Гэб наконец выровнял дыхание и устало закрыл глаза.

— Спать будешь? — улыбнулся Андрей. — Ну, спи. Пошли, Чак.

Чак встал.

— Ладно, — и выдавил: — Я ещё приду к тебе.

У Гэба дрогнули губы то ли в улыбке, то ли в плаче. Андрей мягко подтолкнул Чака к двери. Но Чак и сам понимал, что надо уйти. Он сам был благодарен, что и в тюрьме, и потом здесь никто не видел его слабости, не злорадствовал. Парни не в счёт — это их работа. А что дразнили они его, так он и сам задирался, как мог.

До палаты Чака они дошли молча. Андрей помог ему раздеться и лечь, накрыл одеялом.

— Подоткнуть тебе?

— Нет, — разжал губы Чак. — Выпутываться долго.

— Хорошо. Кнопку ты куда забросил?

— Не знаю. Посмотри у стены.

— Ага. Нашёл.

Андрей подобрал кнопку и положил её на тумбочку. Чак смотрел на него, и Андрей решил объяснить.

— Всё равно я не в дежурке, а у Гэба буду. — Чак кивнул. — Ну, тогда всё. Спи, я пошёл.

И уже у двери его нагнало тихое:

— Подожди.

Андрей быстро вернулся к кровати.

— Что?

— Подожди, послушай… Ты ведь горел, так?

— Ну да, — кивнул Андрей. — Мы все тут горели. Ты же знаешь.

— Да, я не о том… Послушай, вот после боли, в параличе, долго лежал?

— Н-не знаю, — искренне ответил Андрей. — И… и это не паралич. Можешь двигаться, но не хочешь. Понимаешь?

— Понимаю, — Чак облизал пересохшие губы. — Как вы это называете?

— "Чёрный туман". Дать попить? — Чак мотнул головой. — А правильно будет — депрессия

— Да, да. Слушай, как это у тебя в первый раз получилось? Ну, встал когда, ты помнишь?

Андрей улыбнулся.

— Помню.

— Расскажешь?

Андрей прислушался, кивнул и сел возле кровати.

— Ладно. Пока Гэб спит. Было так…

…Чья-то рука теребит его за плечо. Он… он знает эту руку, она уже трогала его, раньше, без боли, да, это было, он горел, и эти руки обтирали его, без лапанья, обтирали водой и становилось легче. И голос. Этот голос он тоже знает. Слова непонятны, голос требовательный, даже сердитый, но не злой. И рука добрая. Он медленно, натужно поднимает веки. Старое морщинистое лицо, белая косынка закрывает волосы. Что ей нужно от него? Он же уже перегорел, всё, кончен. Она… она была добра к нему. И подчиняясь её руке, шершавой, в мозолях, он садится, берёт в руки стакан с водой. Пить? Он не хочет пить. Нет, это что-то другое. Что она хочет от него? Он… он должен отнести стакан? Куда? Туда? Тому парню в углу? Напоить того? Зачем? Но привычка к послушанию сильнее всего, даже "чёрного тумана"…

…— И… понёс?

— Да, — Андрей улыбнулся. — Отнёс, напоил. Посидел с ним. Он горел вовсю. И обратно пошёл.

— Эта… белая нарочно, что ли, так сделала?

— Думаю, — Андрей на мгновение нахмурился и кивнул. — Да, теперь понимаю, что так. Понимаешь, пока о себе думаешь, из "чёрного тумана" не встанешь. Страшная это штука. Горишь когда, ну, что я тебе про боль рассказывать буду, — Чак кивнул, напряжённо глядя на Андрея. — Душили себя, о стенки головы били. Это кто терпеть не мог. А в "чёрном тумане"… просто застывали. Ну, а тут… начнёшь двигаться, воды там подать, обмахнуть, другого кормишь и сам есть начинаешь… Так и вставали, — Андрей улыбнулся. — Я долго про это думал, понять хотел.

— Понял?

— Не всё. Слушай, я вот что у тебя хотел спросить. Тебе руки когда прокололи?

— Чего?! — изумился Чак. — Что вы все про уколы толкуете? Не кололи мне ни хрена. В руки.

— Тогда чего ты горишь? — так же изумился Андрей, прислушался и вскочил. — Стонет. Всё, я побежал. Спи.

И мгновенно исчез за дверью. Чак даже движения его не заметил. И чего, в самом деле, про уколы все спрашивают? И парни с этим лезли, и беляк. Нет, уколов в руки не было, это он помнит точно. Ладно, может, Андре ещё зайдёт, выспросить тогда у него про уколы, он молодой, малец, считай, и поболтать любит… Может, может, потому и паралич, что уколов не было? Парней кололи, и у них "чёрный туман", а у него уколов не было, вот руки и отнялись… Но… но почему Андре спросил: "Тогда чего ты горишь?". Нет, это надо выяснить, расспросить, как следует. А пока поспать, что ли? Больше ничего не остаётся. Если б ещё сны хорошими были, а то снится всякая пакость. Чак закрыл глаза. Ладно, у него ещё будет время всё обдумать. Кто завтра дежурит? Этот метис, как его, Крис? Да, Крис, его ещё Киром почему-то стали звать. С ним тоже можно поговорить. Не малец уже, соображает… как надо. И не болтун. Ладно, всё завтра. Чак улыбнулся, засыпая.

Когда Гэба отпустило, и он снова заснул, Андрей вышел в коридор, подошёл к окну и прижался лбом к холодному стеклу. Ну и ночка. Думал, с одним придётся возиться, так этот… попрыгунчик прискакал. Хорошо ещё, что от "чёрного тумана" потише стал. Но… но не должны они гореть. Раз уколов не было, то ни боли, ни депрессии быть не должно. Не должно, а есть. Что за чертовщина с этой горячкой? Ну, только всё понял, как опять… ни хрена непонятно!

И улыбнулся. А ведь интересно получается. Чем больше понимаешь, тем больше вопросов. Почему так?

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

После обеда его окликнул Фёдор.

— Мороз, ты куда сейчас?

— А что? — обернулся к нему Эркин.

— Пошли в город. А то что ж, в столице были, а видеть ничего и не видели.

Эркина так и подмывало обернуться к Жене, спросить, но хитрое поблёскивание глаз Фёдора остановило его. И он, помедлив, кивнул.

— Ладно, — и всё-таки повернулся. — Я в город, к ужину вернусь,

— Да-да, — улыбаясь, кивнула Женя. — Только будь осторожен.

— Буду, — улыбнулся Эркин.

Фёдор, тоже с улыбкой, приподнял над головой шапку, прощаясь с Женей.

Уже у ворот они столкнулись с Грегом.

— Далеко?

— В город, — весело ответил Фёдор. — Ты раньше-то бывал здесь?

— Не приходилось, — Грег внимательно оглядел Фёдора. — Не против?

— Да ни в жисть, — искренне обрадовался Фёдор.

Втроём они, показав на проходной пропуска, вышли в город.

Хотя выход был свободным, да и проломов в заборе, как он уже слышал, хватало, Эркин ещё ни разу, ни пропуском, ни проломом не воспользовался. И недосуг, и особо не хотелось. Если бы не Фёдор, ему бы это и в голову не пришло, нашёл бы чем заняться. А в хорошей компании… да и город посмотреть тоже… интересною. Всё-таки — столица Империи. Когда проезжали через город в лагерь, он по сторонам не смотрел.

За воротами была самая обычная улица, застроенная домами в два-три этажа. Дома в заплатах недавнего ремонта, кое-где явно разрушенные и явно наспех, только чтоб от ветра и дождя укрыться, починенные.

— Здесь… были бои? — спросил Эркин у Грега.

Грег пожал плечами.

— Может, бои, может, бомбёжки, а то и всё сразу. Но поломали здесь много.

Фёдор кивнул.

Они шли в ряд, занимая почти весь тротуар. Редкие встречные прохожие уступали им дорогу. Видимо, в окрестностях лагеря тёмно-синие куртки угнанных и тускло-чёрные рабские были хорошо известны.

— Однако… — пробормотал Фёдор.

— Держимся вместе, — кивнул Грег.

У витрины углового магазинчика со всякой всячиной они остановились.

— Сигарет, что ли купить? — предложил Фёдор.

— У тебя что, деньги лишние завелись? — усмехнулся Грег. — Это новость!

Улыбнулся и Эркин. Известие о предстоящем обмене кредиток на рубли заставило даже самых рьяных курильщиков ограничиться пайком, а детвору лишило печенья и конфет из киоска. Все теперь берегли деньги, считая каждую кредитку. В куреве себе Эркин отказал легко, но вот отказать Алисе… правда, здесь всё решила Женя, и Алиса подчинилась её категорическому требованию не канючить и не клянчить.

— Ладно, — решил Фёдор. — Пошли дальше.

— В центр пойдём? — спросил Грег.

— Там видно будет, — несколько уклончиво ответил Фёдор.

— А что там смотреть? — спросил Эркин.

— Хм, — Фёдор озадаченно почесал в затылке. — Ну-у…

— В центре, — спокойно сказал Эркин, переходя на английский, — я вас подставить могу. Не положено цветному по Мейн-стрит ходить. А вы белые, вам…

— Ты эту хренотень брось! — налился кровью Фёдор. — Мы что, расой считаться будем?!

— Мы нет, — голос Эркина по-прежнему спокоен и ровен. — Но я не хочу сейчас по пустяку залететь. Я уже смолчать не смогу. Понимаете?

— Понятно, — кивнул Грег. — Резон, конечно, серьёзный. В самом деле, Фёдор, мы ж, когда ехали, видели. Раздолбано вдрызг. Ты развалин, что ли, не видел?

— Ну, видел, — Фёдор зло сплюнул и достал сигареты. — Но столица всё-таки. Здесь разные места есть. Найдём где гульнуть.

— Без денег не гулянье, — возразил Эркин и вдруг сообразил: — У тебя что, дело какое есть в городе? Ну, в центре?

— Дела у прокурора, — Фёдор вторично сплюнул. — А у меня… Дело не дело, но думал я кой на кого посмотреть.

— Стервец ты, Федька, — спокойно сказал Грег. — А мы, значит, прикрытием тебе, так? О таком заранее говорить надо.

— Надо идти, — перебил его Эркин и пояснил: — Жаба на подходе, мы уже долго здесь стоим.

Жабами за цвет формы звали полицию.

— Куда идти? — угрюмо спросил Фёдор.

— Это тебе надо, ты и знаешь, куда, — пожал плечами Эркин.

— Так вы что…?

— То-то, — не дал ему договорить Грег. — Пленных не берём, своих не бросаем. Пошли, ну…

— Пошли, — кивнул Фёдор.

Дальше они пошли молча, так и не заметив продавца, наблюдавшего за ними через витрину из-за прилавка. Когда они отошли, тот подошёл к витрине, бросил им вслед короткий взгляд и ушёл за прилавок, где в углу был совершенно незаметный от двери телефон. Быстро, привычно загораживая собой аппарат, продавец набрал номер. Ждать не пришлось. Трубку там сняли сразу. Короткая ёмкая фраза, трубку на рычаг и поворот к вошедшему в магазин полицейскому.

— Привет, Джеб, сигареты?

— Как всегда. Эти, из лагеря, не буянили?

Продавец бросил на прилавок пачку и пожал плечами.

— Ко мне никто из лагеря не заходил.

— Тем лучше, — кивнул полицейский, забирая пачку.

Меньше всего Фредди ожидал встретить в Атланте Найфа. Что в Атланте год уже бардак, он знал, что до сих пор не опеределилась пирамида — тоже, но что на передел явится Найф… Нет, Найф — сильный киллер, кто спорит, мало кто после Уорринга столько бы продержался, но доля в Атланте Найфу не положена. Заказы… не так дорогие, как опасные по последствиям. Найф — дурак. И со странностями. Крыша набекрень, как почти у всех уорринговцев. Чего его принесло в Атланту?

Подойдя к стойке, Фредди кивнул Рукастому, и тот сразу поставил перед ним стакан с чистым крепким. Другого здесь и не подают, а разноцветная витрина за спиной Рукастого для случайно забредшего простака. Прислонившись спиной к стойке, Фредди скучающе оглядел полупустой бар. Шестёрки да тройка валетов. Гуляют по маленькой, тянут время. А Найф? Когда их взгляды встретились, Найф радостно заулыбался и даже рукой помахал. Ну, что ж, пока кольты молчат, можно и выпить. И поговорить. Фредди подошёл к столу Найфа и сел.

— Привет, Фредди, — Найф расплылся в сердечной улыбке. — На заработки приехал?

— А что? — Фредди лёгким намёком отсалютовал собеседнику стаканом и отпил. — Есть шансы?

— Ты что?! — изумление Найфа было искренним. Он нагнулся к Фредди и доверительно зашептал: — Передел же идёт. Заказов навалом, только поспевай. Тут не то что нам двоим, десятку не управиться.

Фредди неопределённо пожал плечами. Что ж… Как говорит Джонни — резонно.

— Заказы, говоришь… Это ж мелочёвка, Джим. И плата соответственно.

— Э, Фредди, сто центов — уже доллар, — Найф довольно засмеялся собственной шутке.

— Неплохо, — улыбнулся Фредди.

— Да, — Найф ещё больше понизил голос, — говорят, ты вывалился.

— Говорят, — кивнул Фредди, и Найф решил сменить тему.

— О Крысе слышал?

— Ты б ещё начало войны вспомнил, — хмыкнул Фредди.

— Э, не скажи. Такие новости не стареют. Я когда его дохлым с петлёй увидел, — Найф мечтательно вздохнул и многозначительно посмотрел на Фредди, — чуть в бога не поверил.

— И где? — с интересом спросил Фредди.

— Чего? — не понял Найф.

— Где Крысу увидел?

— А-а, — Найф вздохнул. — На фотке, конечно. Я в Джексонвилле был, у Туши.

— А, Бобби, — кивнул Фредди, — ну…

— Ну, ему фотку принесли. Эх, Фредди, я её откупить хотел, носил бы при себе талисманом, да упёрся Туша. Заказная, видишь ли. Ну, не обидно?!

— Обидно, — согласился Фредди.

— Ну, да Туше тоже, — Найф снова повеселел и захихикал, — солоно сейчас. Спёкся Туша, слышал? — Фредди кивнул, и Найф продолжал: — На Хэллоуин как раз, дурак, с последышами связался, ну, и спёкся. Я-то как увидел, что заваривается… вроде зимней заварухи, так сразу дёру дал. Еле-еле из кольца выскочил, а Туша спёкся. Сидит теперь у русских, — Найф с удовольствием заржал, — беседует.

— Мг, — кивнул Фредди, — а чему радуешься, Джимми? Он много знает. И о многих.

Найф так внезапно перестал хохотать, что у него лязгнули зубы.

— Думаешь… — лицо его стало серьёзным, глаза холодно блеснули, но тут же Найф мотнул головой. — Нет, Фред, о Системе он болтать не посмеет, побоится. Да и не будут его русские о Системе спрашивать. Он ведь, ты, верно, не знаешь, с Белой Смертью связался, дурак, вот о ней его и будут мотать, помяни моё слово. Нет, Фред, мы можем спать спокойно.

— Мне бы твою уверенность, — усмехнулся Фредди.

— Да, — Найф отхлебнул из своего стакана, облизал губы, — только сейчас вспомнил, Фред, в Джексонвилле вроде твои парни были, Пит болтал. Ты что, — Найф удивлённо поглядел на Фредди, — решил свою стаю сбить? Зачем? Одному же надёжнее.

— Верно, — кивнул Фредди, — тут ты прав. Пит тоже у русских?

— Спёкся на мародёрстве. Но он ещё и на повороте этом хреновом замарался. Если на месте не шлёпнули, то вышка по приговору. Туша его утопит.

— Туда обоим и дорога, — Фредди отпил из своего стакана, покачал, глядя на колышущуюся прозрачно-жёлтую жидкость.

Когда Найф говорит, он сам верит в свои слова. И понять, где и в чём он соврал, бывает очень трудно. Работает Найф всегда один, мотается из штата в штат, дважды в одном месте не ночует, опасается. Ни свидетелей, ни помощников, взять Найфа не на чем. Но и за Найфом никто не стоит, некому его подпереть. Вот и остался Найф в Системе сам по себе, не вошёл в структуру.

Найф уткнулся в свой стакан, искоса поглядывая на Фредди. Что ж, Пит и в самом деле иногда не врал. Фредди сразу от разговора о парнях ушёл. Злится, что проиграл. Ладно, Фредди, ты ещё не знаешь, что тебе заготовлено. Самое главное — это поймать врасплох. Растерянность врага — половина победы.

Найф с наслаждением отхлебнул и пустился в воспоминания о выпивках. Чего и сколько довелось ему выпить. Фредди поддерживал разговор без особого интереса, но это от него и не требовалось.

От стойки к их столику направился высокий светловолосый красавец в несколько тесном для его плеч хорошем кожаном пиджак. Фредди его не знал, видно, из новых, да и вообще… не шестёрка, но до валета не дотягивает.

— Привет, — парень обворожительно им улыбнулся. — Не помешаю?

— Привет, Кен, — кивнул Найф. — Есть проблемы?

Кен подсел к их столику.

— Пугануть надо.

Фредди презрительно присвистнул, и Найф тут же кивнул.

— Не мараемся.

— Да минутное же дело, — зашептал Кен. — Только пугнуть. Без мокроты.

— Задаром, знаешь, что бывает? — ухмыльнулся Найф.

— Так не задаром же! — возмутился Кен.

— Ну, — поощрительно кивнул Найф.

— Чмырь один. Крутился рядом. Играл.

Фредди лёгким намёком изобразил заинтересованность.

— Он, — Кен усмехнулся, — из русских. Высоко залететь не мог, но работал крепко. Вот и хотят его пугануть. Чтоб убрался подальше и не возникал. Он в Россию собрался и за долгами пошёл. А свалит — и долги спишутся.

— Понятно, — кивнул Фредди.

— Пятьдесят от суммы, — деловито сказал Найф и, посмотрев на Фредди, добавил: — Каждому.

— Об чём речь, — кивнул Кен.

— Точно пошёл? — приступил к делу Найф.

— Точно. При нём два лба. Оттуда же, из Сейлемских казарм.

— Не проблема, — решил Найф.

Фредди не возражал. Пугнуть без мокроты — это пустяки. Полиция такую мелочь в упор не замечает. Когда это внутри Системы. Но если заденут кого случайного, то спускают всех собак. Но русский… Здесь надо сработать очень чисто.

— Если нам по пятьдесят, — задумчиво сказал Найф, когда Кен вернулся к стойке, — то сколько он себе куртажных взял?

— Лучше подумай о комендатуре, Джим, — ответил Фредди.

— Эт-то… — Джим посмотрел на него совершенно трезвыми глазами, — это ты здорово. Чёрт, они же русские все, могут сюда и не зайти. Ладно, Фредди, сейчас мы… мы вон его на разведку пошлём.

Повинуясь его жесту, один из маявшихся по бару подлипал, которому и до шестёрки ещё расти и расти, пьяной шаткой рысцой подбежал к их столику.

— Понюхай, — бросил ему Найф.

Тот угодливо закивал и поспешил к выходу. Фредди, нахмурившись, смотрел ему вслед: где-то он уже эту пьянь видел. Действовать наугад, без подготовки даже по пустяку рискованно, но… отказываться не стоит. Ладно, если патрулей рядом нет, то можно… можно и так.

— На чём их заведём, Джим?

— Это чтоб нам обороняться? — с ходу понял Найф. — Дело. Эту пьянь и натравим.

Теперь они шли по боковым улицам центральных кварталов.

— Бар этот известный, — Фёдор говорил негромко и непривычно серьёзно. — Если кого из тех, ну, Системой называются, найти надо, то там либо сам сидит, либо от него. И пулю схлопотать там… прощё простого.

— Весёлая перспектива, — хмыкнул Грег.

— Мы туда только заглянем, — Фёдор на ходу закурил. — Денег своих, понятное дело, мне не взять, на вещи я уж плюнул. А вот… Мне только на этого гада посмотреть. Понимаете? Пусть он подавится моими деньгами. Зайдём, посмотрим на него…

— Получим по пуле, — закончил за него Грег.

Засмеялись все трое.

Эркин шёл, засунув руки в карманы. За это время в лагере он совсем разучился ходить по-рабски, да и сознание того, что сумел пересилить себя, перешагнуть… Он шёл, разговаривал, смеялся, глазел по сторонам, но всё так, а сам снова и снова переживал свой… подвиг — не подвиг, но всё-таки…

…— Заходи, садись. Где карта? Отлично. Грамотный?

— Нет.

— Ничего страшного. Садись сюда. Закрой левый глаз. Где разрез? Правильно. А здесь? Здесь? Хорошо. Теперь закрой правый глаз… Правильно… Пересядь сюда. Смотри сюда, не жмурься…

Тонкий сильный луч бьёт прямо в глаз, но не больно, а как-то щекотно. И не страшно.

— Всё. Зрение — единица. Норма. Держи карту.

— Спасибо, до свиданья.

— Пожалуйста, до свидания, приглашай следующего…

…И так кабинет за кабинетом. Раздеваться пришлось только в трёх и то до пояса. Под конец он вовсе расхрабрился, и эту… флюорографию — во слово придумали! — прошёл уже шутя. А сегодня с утра к психологу пошёл с полной картой. И тоже обошлось. Даже интересно. Картинки, таблицы… Найди лишнее или подбери нехватку. Смешно. Зачем это нужно, непонятно, но мало ли непонятного в жизни. Обо всё думать — голова лопнет. А завтра опять к психологу, уже к другому. Ладно, это всё пустяки. Главное сделано!

— Мороз, о чём думаешь?

— Ни о чём, — честно ответил Эркин. — По сторонам смотрю. Гриша, так ты здесь раньше не бывал?

— Нет, — благодарно улыбнулся Грег.

Он старался не показывать виду, но когда его называли Гришей, а не Грегом, всякий раз расплывался в улыбке.

— А ты, Фёдор?

— Откуда?! Угнанных и близко к столице не подпускали.

— А тогда откуда ты знаешь?

— Чего?

— Ну, что этот гад там сидит, раз. И где этот бар, два.

— Молодец, — кивнул Грег.

— Рассказывали мне, — не слишком охотно сказал Фёдор. — Описали, расписали… не заблудимся. Мастер ты вопросы задавать…

Он не договорил. Потому что Эркин остановился. Резко, будто ударившись с размаху о невидимую преграду. Остановились и Фёдор с Грегом.

— Ты… ты чего? — растерянно спросил Фёдор.

Таким он Эркина ещё не видел. Окаменевшее, застывшее от ненависти лицо, напрягшееся перед ударом тело… Что там? Куда он смотрит?

Остановился и обтрёпанный, какой-то весь мятый явно давно и непрерывно пьяный субъект, шедший им навстречу. Он смотрел на Эркина и… и по лицу его разливался ужас. Вдруг он повернулся и, спотыкаясь, пошатываясь, побежал от них, то и дело боязливо оглядываясь через плечо.

— Выжил… сука…! — прохрипел по-английски Эркин, устремляясь за ним.

Фёдор схватил его за плечо, но Эркин, не оборачиваясь, стряхнул его руку. Грег рванул растерянно затоптавшегося Фёдора.

— Брось, не остановишь. Давай следом. Ах ты, чёрт, как нескладно получается!

Если убегавший от них пьянчужка спешил изо всех сил, то Эркин шагал. Широко, не тратя лишних усилий, но так быстро, что Фёдор и Грег еле поспевали за ним.

Закончив разговор о выпивке, Найф по-философски задумчиво оглядел свой опустевший стакан и начал новую тему.

— Вывалиться, оно, конечно, здорово, да деньги нужны.

— Не заработал ещё? — усмехнулся Фредди.

— Заработать не проблема, — Найф махнул рукой, и перед ним мгновенно поставили новый полный стакан. — Да они, стервы, тратиться любят. Два удачных, хороших дела — и я выкуплюсь. Не проблема, Фредди. А вот дальше на что жить?

— Да, — кивнул Фредди. — Это уже проблема.

Распахнулась дверь, и ввалился посланный Найфом на разведку. Обвёл зал не так пьяными, как безумными глазами, и в этот момент Фредди узнал его и вспомнил. Вечер и ночь в Бифпите, и два надзиратели из рассказов Эркина. Этот, как его, да, Пол, Полди. Гнусняк, мразь надзирательская.

Полди от порога кинулся к ним.

— Спасите, он… он гонится за мной… он узнал меня… спасите…!

— Тебя зачем посылали? — ласково спросил Найф.

Полди сглотнул и понимающе закивал.

— Никого нет, ни патрулей, ни полиции.

— Дурак, — Найф улыбнулся и подмигнул Фреддми. — Полиции здесь никогда нет.

— Да-да, — кивал Полди. — Джимми, убей его!

— Ух ты! — заржал Найф. — Да ты знаешь, шваль, сколько это стоит? На, допей и отвали.

Полди жадно схватил стакан Найфа и в два глотка осушил его. Замотал головой так, что затряслись отёкшие небритые щёки. Умоляюще посмотрел на Фредди. Фредди насмешливо улыбнулся и покачал головой.

— Ладно уж, — смилостивился Найф, — посиди здесь. А потом ты нам…

Кен, стоявший у стойки напротив окна, обернулся к ним и кивнул. Фредди и Найф ответили кивками. И почти сразу открылась дверь, и на пороге встали трое. Один в тёмно-синих куртке и шапке "мобилизованного на имперские работы", другой в армейской шинели со следами споротых петлиц и нашивок и в фуражке без кокарды, и третий в тускло-чёрной рабской куртке и такой же шапке. И двое белых, а третий… индеец! Найф на мгновение удивлённо приоткрыл рот и тут же радостно замер, искоса следя за Фредди.

— Он, это он, — пискнул Полди, неожиданно ловко втискиваясь между Найфом и Фредди.

— Который? — деловито уточнил Найф, продолжая следить за Фредди.

— Индеец. Ск-котина, — Полди смелел с каждым словом и заговорил в полный голос. — Спальник, погань рабская!

Прикусив изнутри губу, Фредди лихорадочно быстро соображал. Значит, как и подумал. Эркин. Узнал Полди и рванул следом. И кто-то из двоих, что с ним, именно тот, кого надо пугануть. Чёрт, как всё совпало. Сейчас Эркин его узнает. А рядом этот гнусняк. И Найф ещё… с ним тоже… непросто, и ухо надо востро держать.

— Смотри-ка, куда надо пришли, — сказал по-английски Фёдор, ткнув Эркина в бок.

— Да, — тихо ответил Эркин. — Куда надо.

— Не туда смотришь. Вон в углу гад, бархатный пиджак. Мороз, ты чего?

— Отваливаем, — голос Грега подчёркнуто спокоен. — Федька, Мороз, назад.

Эркин словно не слышал его, неотрывно глядя на Полди, сидящего рядом с Фредди. Вот он, гнусняк, сволочь белая. С кем же ты пьёшь, Фредди? Значит что, так и осталось, что все белые заодно? Значит, правда. Ну…

И одновременно щелчок выстрела и крик Полди:

— Убей его!

Фредди целил впритирку между тремя головами. Чтобы все трое услышали и свист и поняли. Но…

Прыгнув вперёд, Грег оттолкнул Эркина и упал сам.

Выстрел здесь — обычное дело. И как себя вести при стрельбе знали все. Все застыли наготове… падать на пол, отстреливаться… это уж как придётся.

Эркин и Фёдор помогли Грегу встать. Пуля чиркнула его по голове, содрав полоску кожи. Фёдор, обняв Грега, повернулся к двери, а Эркин, поглядев на свою окровавленную ладонь, перевёл взгляд на Полди, Фредди и Найфа. И столько откровенного брезгливого презрения было на его лице, что Фредди похолодел. Эркин не понял! Подумал, что стрелял в него, что он защищал Полди… и не крикнуть, не шевельнуться… Эркин молча повернулся и вышел.

Хлопнула дверь. И сразу по залу загудели ровные обычные разговоры. Найф махнул, чтобы им подали ещё по порции и посмотрел на Полди. Тот на этот раз понял и отвалил. Подошёл Кен, молча положил перед ними по пачке кредиток и вернулся к стойке. Фредди машинально взял свою и, не считая, сунул в карман. Найф, не скрывая радости, проделал это ещё быстрее.

Расторопный официант уже — на всякий случай — протёр ступеньки у входа, выглянул на улицу и успокоительно кивнул бармену. Дескать, всё тихо и спокойно.

— Если б не этот дурак… — Найф отхлебнул из стакана. — И чего он под пулю полез? В нашей работе дурак — самая большая помеха, как считаешь, Фредди?

— Да, — спокойно кивнул Фредди. — Все неприятности от дураков.

Завернув за угол, они остановились, и Фёдор осмотрел голову Грега.

— Мороз, носовой платок есть?

Эркин молча кивнул и вытащил из кармана куртки платок. Фёдор сложил его полоской и зажал им кровоточащую полоску на голове Грега.

— Ну вот, перевязать бы ещё…

— Обойдусь, — Грег надел фуражку, прижав ею платок, и, поплевав на ладонь, стёр со щеки засохшую кровь. — Спасибо парни.

— Тебе спасибо, — тихо сказал Эркин. — Если бы не ты…

— Чепуха. Пошли.

Эркин оглянулся и кивнул.

— Ладно, пошли. Я вас провожу…

— Не дури, — перебил его Грег, — дважды не везёт. Пошли.

Теперь они шли медленно. Грег посередине, а Эркин и Фёдор с боков, чтобы, если понадобится, подхватить, поддержать. Но Грег шёл твёрдо, хотя и заметно побледнел.

Так в молчании они миновали несколько кварталов. Рядом с очередным разрушенным домом, Грег разжал губы.

— Зайдём, посидим.

— Гриша, ты чего…? — встревожился Фёдор.

— Ништяк. Посижу, отдышусь.

Когда они через пролом пролезли в остаток комнаты, Грег сразу сел на какой-то обломок у стены и натужно улыбнулся.

— По старому пришлось. Контузия у меня была, вот и… Ничего, посижу немного, и пойдём.

Он откинулся спиной и затылком на стену, закрыл глаза. Фёдор сел рядом с ним, вздохнул.

— Всё нормально, — сказал, не открывая глаз, Грег.

Ветра здесь не чувствовалось, было очень тихо. Фёдор закурил было, но после трёх затяжек сплюнул и раздавил окурок. Эркин, засунув руки в карманы куртки, стоял у бывшего окна спиной к ним и угрюмо молчал.

— Ребята, — не выдержал Фёдор, — ну, по морде мне смажьте, ну, побейте, только не молчите.

— Отстань, — попросил Грег.

А Эркин, не оборачиваясь, спросил:

— Тебе-то за что? — Фёдор застыл с открытым ртом, А Эркин продолжал: — Завёл вас туда я, стреляли в меня, так что… не бери на себя чужого, Фёдор, не жадничай.

— Ты… ты соображаешь, что несёшь? Ты же…

— Что я же? — не дал ему договорить Эркин. — Ты слышал, кто я, — и по-английски, — На весь бар беляк орал. Спальник я, погань рабская, — и опять по-русски: — И гада не кончил, и вас подставил.

— Странно, — задумчиво сказал Грег, — по башке я получил, контузия тоже у меня была, а ахинею бредовую ты несёшь.

— Да не бери в голову, Мороз, — поддержал его Фёдор. — Если на каждую брехню…

— Это не брехня, — снова перебил его Эркин и по-английски: — Это правда. Я — спальник. И с вами мне ходить — это вас подставлять.

Эркин оттолкнулся от стены и пошёл к пролому, через который они сюда пролезли.

— Стой! — крикнул, вскакивая на ноги, Грег. — Фёдор, держи его!

Фёдор кинулся к Эркину и… натолкнулся на стену. Непонятным образом Эркин уклонился от его рук и выскочил наружу.

— Иди за ним, Фёдор, — быстро решил Грег. — Он сейчас чёрт-те что наворотить может.

Фёдор нерешительно шагнул к пролому, но тут же оглянулся на Грега.

— Дойду я, дойду, — махнул рукой Грег. — Давай быстрей, пока он далеко не ушёл. Марш!

Фёдор выскочил на улицу, огляделся. Вроде… вроде вон там мелькнула рабская куртка, и Фёдор бегом припустился за ней. Вот чёрт, и как же теперь всё перекрутить?

Беседы в баре шли своим чередом. К столику Найфа и Фредди подсаживались желающие засвидетельствовать уважение, вели неспешные необязательные разговоры. Всё это — шелопунь, шелуха, но встать и уйти нельзя. Фредди это понимал. И ещё ему не понравился внимательный, слишком внимательный взгляд Найфа. Найф явно следил за ним и за Эркином. Чёрт, как же забыл?! Найф же был в Джексонвилле, знает о парнях, парней видел Пит, Пит натрепал Бобби, Найф пасся у Бобби… Найф может знать многое, слишком многое. Если вся троица ушла в лагерь… дать знать Эркину, чтоб больше не выходил — это первое, ещё… как парень вообще оказался вместе с игроком? Пошёл в стремники? Дурак, зачем? Насколько вообще Эркин в этом увяз? Где это началось? В тюрьме? Или ещё раньше? Чёрт, и расспрашивать нельзя — дашь наводку, уж слишком у Найфа глаз… внимательный. А с ним по любому связываться себе дороже. Чёрт, что же делать? И ещё гнусняк этот маячит.

Фредди посмотрел на Полди, и, перехватив его взгляд, бармен дал сигнал вышибалам. К тому же в бар зашло несколько персон достаточно высокого ранга, и шестёрки посообразительнее сами стали выметаться. Фредди допил свой стакан и кивком разрешил поставить перед собой новый. Теперь всё из головы выкинуть и слушать. Сейчас уже будут серьёзные разговоры и могут начаться серьёзные дела.

Нагнав Эркина, Фёдор, уже не пытаясь его остановить, просто пошёл рядом. Эркин покосился на него и промолчал. Шли быстро, но за десяток шагов до бара Эркин замедлил шаг и пошёл не спеша, глядя себе под ноги. Так неспешно миновали бар, потом Эркин опять пошёл быстро и, свернув за угол и оглядевшись, нырнул в развалины. И только там посмотрел на Фёдора и улыбнулся.

— Там он, сволочуга.

— Будешь ждать, — догадался Фёдор.

Он не спрашивал, но Эркин ответил:

— Буду.

И стал неожиданно ловко пробираться по развалинам так, чтобы можно было следить за дверью бара. Мысленно проклиная себя, что вообще затеял этот поход, Фёдор последовал за ним.

Потянулось ожидание.

— А если до полуночи там просидит?

— До полуночи и подожду, — тихо ответил Эркин. — Иди, Фёдор, на ужин опоздаешь.

— С тобой пойду, — сердито буркнул Фёдор, нашаривая сигареты.

— Не кури, — спокойно, но очень строго сказал Эркин и пояснил: — вспышку заметят или дым учуют.

В развалинах темнело быстрее, чем на улице, и им было всё отлично видно. Дверь бара, освещённая изнутри витрина-окно, жалюзи опущены, но щелястые, да и силуэты просвечивают. Эркин сидел на корточках, укрываясь за остатками шкафа, совершенно неподвижно. Фёдор понимал, что он и в самом деле будет ждать. Час, два, всю ночь, но дождётся.

Эркин чувствовал нетерпение Фёдора, но больше не предлагал тому уйти. Решил быть с ним до конца — так пусть. Он всё равно сделает, что задумал. Не только потому, что Полди — сволочь из сволочей, что муки рабов были этой сволочи в радость, что все пять лет в имении он задыхался от ненависти к Полди, нет, сволочей он повидал и похлеще, и немало… всех убивать… ни рук, ни времени не хватит, дело в другом. Когда Полди в баре заорал на него, он испугался, опустил глаза, на секунду, на долю секунды, но вернулся туда, где Полди мог делать с ним, что хотел, а он не мог не то что словом, даже взглядом ответить, нет, не убив Полди здесь и сейчас, он свободным не станет. И… и раз Фредди, защищая Полди, стрелял в него, ранив Грега, раз Фредди — такой же беляк, и прав тот чёртов майор-охранюга, раз Фредди предал его… Эркин уже не понимал толком, кого он ненавидит и кому мстит, убивая пьяную шваль, шакала. Он знал одно: надо сделать это чисто. Мгновенно и точно. Чтобы сволочь и пикнуть не успела. Чтобы не забрызгаться кровью. Чтобы не оставить следов. А долго эта сволочь сидеть там не будет, шакалов быстро выкидывают. Ага, есть!

Полди встал, неловко отряхнулся. Могли бы и сказать, он бы понял, ладно, до завтра, а сейчас… сейчас он пойдёт… А куда же он идёт…? А не всё ли равно, куда… Сыт, пьян, нос в табаке… А переспать… Нет, сюда он не пойдёт, здесь "жабы", с "жабами" мы…

Полди покачнулся, едва не упав, выругался, захихикал и побрёл дальше. Уже темнело. Сумеречный час, когда солнце скрылось, а фонари ещё не зажгли. А кое-где фонари предусмотрительно разбиты. Мёртвые кварталы. Без особой нужды сюда не заходили, а уж по тёмному времени тем более. Но Полди не боялся. Да пусть только кто сунется, он его так отделает, так… Полди взмахнул кулаком и, на этот раз не удержав равновесия, упал. Немного побарахтавшись, он встал и продолжил путь. Не обратив внимания на появившиеся за его спиной шаги.

Эркин увидел, как выкинули Полди из бара. Переждал вышедшую следом большую компанию. Но те — вот удача! — повалили в другую сторону. И побежал за Полди. Фёдор молча присоединился к погоне.

Когда Полди углубился в мёртвый квартал разрушенных домов, Эркин, полуобернувшись, камерным шёпотом бросил Фёдору:

— Дальше не иди. Он мой.

И ускорил шаг. Фёдор отстал, но продолжал идти, нащупывая в кармане куртки нож. Его отделяло теперь от Эркина шагов десять. И он видел, как Эркин обогнал пьяно пошатывающуюся фигуру, прошёл вперёд и остановился, поджидая. И сам остановился.

Полди брёл, ничего не замечая вокруг и невнятно бормоча себе под нос.

— …Да пусть только сунется… погань… пог-гань рабская… Жалко Фредди промахнулся, а болтали… классный стрелок, киллер… Да на хрен такой киллер, что краснорожему в лоб не смог влепить… Да ему не пулю, а плеть, драть его, поганца, ск-котину бесчувственную, пока не почувствует… Ничего, ещё всё вернётся… Я эту ск-котину…

Обнаружив впереди неожиданное препятствие, Полди остановился и заморгал, пытаясь понять, кто это. Было уже темно, и он сначала только и разобрал, что это цветной в рабской куртке.

— С д-дороги, ск-котина! Хозяин идёт!

И услышал издевательски вежливый вопрос:

— Вы уверены, сэр?

Он уже замахивался, когда узнал своего страшного противника, но остановиться не смог. И растерянно заморгал, когда от его слабого неловкого удара индеец упал навзничь. И шагнул вперёд, ближе, чтобы ударить ещё раз, пнуть скотину. Раз уж так получилось, он сейчас его… эту погань… Может, он и успел увидеть летящие ему в лицо подошвы рабских сапог.

Упав от удара, вернее, толчка на спину, Эркин видел, что и так достанет, но эта сволочь надзирательская рванулась добивать. Получи же! Гибко изогнувшись, Эркин вскинул ноги, опираясь о мостовую лопатками, и, как это делал когда-то в камере, зацепив носком левой ноги шею стоящего над ним, правой пяткой ударил в лоб. Если только ударом вырубаешь надолго, а только зацепом валишь и если удачно, то калечишь, то вот так, двумя ногами — это уже конец. Кранты! Любой хребет ломается. Как и нужно: без крика и крови.

Тело Полди ещё падало, оседало на землю, а Эркин уже вскочил на ноги.

Фёдор, увидев, что Эркин упал, выхватил нож и бросился к ним. Но Эркин уже шёл к нему навстречу, и его злая улыбка мгновенно блеснула в быстро сгущающейся темноте. Фёдор остановился, пряча нож обратно в карман.

— Всё, мотаем отсюда, — сказал Эркин и в ответ на немой вопрос Фёдора: — Всё, всё, он холодный.

Они быстро перебежали в соседний квартал, и Эркин посмотрел на часы.

— На ужин всё равно опоздаем. А если побежим, то до восьми уложимся.

Фёдор кивнул, но возразил:

— Пойдём. Бегущий приметен.

— Верно, — согласился Эркин. — Пошли. Я дорогу помню.

Они шли, прислушиваясь, но сзади было тихо. Полицейский патруль ещё не проехал по кварталу и не нашёл застывшего на тёмной улице трупа.

Когда все важные разговоры были закончены, в бар стали снова сползаться шестёрки. А персоны разошлись. После их ухода встали и Фредди с Найфом.

— Смотри-ка, — Найф обвёл взглядом, словно пересчитывая копошащуюся в баре мелочь, — а этого нет. Ну, который краснорожего испугался.

— Он тебе нужен? — равнодушно поинтересовался Фредди.

— Он — нет, а вот если краснорожий его дождался и кончил, то вот он — да, — очень серьёзно ответил Найф. — Такого прикормить, да подтравить ещё… оч-чень полезно. Да что я тебе говорю? Ты же сам двоих прикармливал. А чего бросил? Хотя… у тебя ж тоже краснорожий был. Они, конечно, характерные, с краснорожим непросто. Но и верны они, говорят… до беспамятства. Но и обиделся на что, так смолчит, год ждать будет, дождётся и прирежет, — Найф хихикнул: любая мысль о том, что кто-то, кроме него, может орудовать ножом, веселила его. — Так что ты, может, и прав, что не стал с краснорожим завязываться. И не всюду его за собой потащишь. Их и осталось-то… русские как вывезли, так каждый оставшийся приметен стал. Белый, конечно, удобнее. Но и мороки больше. Белого просто так не прикормишь. Чтоб с ладони ел, в рот тебе глядел, а остальных и не слышал. Тут… подумать надо, хорошенько подумать.

Найф говорил очень серьёзно и вдруг оглушительно заржал. Пьяно взмахнув рукой, он свернул в какой-то проулок.

Фредди продолжал идти, не меняя шага и будто ничего не заметив. Найф наболтал много. Но если Эркин успел уйти в лагерь, то Найф ему уже не опасен. Мало опасен. Свистков и сирен не слышно. Значит, если Эркин и кончил Полди, то сделал это чисто. Вряд ли даже ножом. Он тогда Эндрю удары ногами показывал. Надёжная штука, конечно. И ни крови, ни отпечатков. Так. Значит, теперь куда? В лагерь. Вызвать Эркина и поговорить. Насколько парень завяз в Системе, раз. Чтобы носа больше из лагеря не высовывал, два. Деньги… Да, дать ему денег. Чтобы смог рассчитаться с этим чёртовым игроком самодельным. Стрёмников обычно долгом держат. Вряд ли там слишком большая сумма. Может, парню что и на дорогу останется.

Он шёл быстро, планируя и прикидывая этот разговор, не думая о главном: захочет ли Эркин вообще с ним разговаривать. Об этом Фредди старался не думать. Ведь если б не этот чёртов фронтовик с его, видите ли, бла-ародством, то вообще бы без крови обошлось. Так нет, полез дурак под пулю. И объясни теперь Эркину, что целили не в них, впритирку. Для Эркина-то однозначно: стреляли в него и другой взял пулю на себя, прикрыл собой. За жизнь платят жизнью. Если этот, в шинели, и есть игрок, то Эркин уже от него не уйдёт ни при каких раскладах. А значит, останется в Системе. Когда держит не долг, а благодарность… благодарность за жизнь… хреново выходит.

Что посторонним, то есть не имеющим пропуска, вход в лагерь закрыт, Фредди знал. Но знал и Сейлемские казармы, и главный пролом в стене, проделанный солдатами для самоволок в незапамятные времена, чуть ли не во время строительства. Сделан был пролом, вернее, пролаз с умом и надёжно замаскирован. Военная полиция его не нашла. И Фредди был уверен, что пролом цел и им пользуются. Не бывает забора без дырок и без желающих войти-выйти не через ворота. Ему самому на территорию лагеря лезть слишком рискованно, да и незачем. Вход и выход в лагере с восьми до восьми. Сейчас — Фредди посмотрел на часы — десятый, как раз можно перехватить кого-нибудь и послать за Эркином. Под каким именем парень живёт, он не знает, значит… А прав ведь Найф: мало их осталось. Значит, индеец со шрамом на щеке. Вполне достаточно.

Фредди углубился в лабиринт улочек, проходов и пролазов возле дальней глухой стены казарм, встал так, чтобы видеть нужный проход и стал ждать.

Чтобы поспеть в срок, им всё-таки пришлось бежать. Но за квартал до ворот они остановились, перевели дыхание, оглядели друг друга. И, убедившись, что всё в порядке, пошли уже быстрым, но спокойным деловитым шагом.

Без пяти восемь они предъявили в проходной пропуска.

— Нагулялись? — спросил сержант, отпирая вертушку.

— А то! — хмыкнул Фёдор, пропуская Эркина вперёд.

И когда за ними захлопнулась дверь, облегчённо выдохнул:

— Фу-у, успели!

Эркин кивнул. Он уже увидел Грега, ждавшего их, и сразу пошёл к нему.

— Ну? — Грег внимательно смотрел на него. Губы улыбаются, а глаза тревожные. — Управился?

— Без проблем, — улыбнулся Эркин. — Ты как?

— Нормально. Заклеили.

Из-под фуражки у Грега виднелся край белой повязки.

— Спрашивали? — подошёл к ним Фёдор.

— А как же. Сказал, что упал, — улыбнулся Грег.

— Ну и…

— Ну и посоветовали, чтоб в другой раз под ноги лучше смотрел. У вас всё нормально? — требовательно спросил Грег.

— Всё, всё, — закивал Фёдор. — О, Мороз, это тебя!

Через лагерную площадь — Грег, а за ним и остальные называли её плацем — к ним шла Женя. Эркин невольно расплылся в улыбке и, попрощавшись кивком с Грегом и Фёдором, пошёл навстречу ей.

— Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, — вполголоса пропел ему вслед Фёдор.

— Ничего, Федя, — Грег вытащил сигареты и закурил, — ты от него дождёшься. Посмотрю я тогда… что от тебя останется.

— Ла-адно, — ответил по-английски Фёдор и, ухмыльнувшись, перешёл на русский: — Обошлось и слава богу.

— Ну да, ну да, — Грег глубоко затянулся. — Трёпку мы тебе устроим ещё, не боись. Если ты дурак, то мы при чём?

— Ага, — Фёдор был на редкость покладист. — Я подожду. Когда надумаете, скажете.

Улыбаясь, Грег смотрел, как Эркин подошёл к Жене, та порывисто быстро обняла его и тут же отпустила. Да, всё обошлось и слава Богу.

— Всё в порядке, Эркин?

— Да, — Эркин улыбнулся ей и, дождавшись ответной улыбки, продолжил: — Всё в полном порядке.

— Ну, и как тебе город? — Женя взяла его под руку, и они вдвоём пошли к бараку. — Ты не ужинал, пойдём, хоть печенья поешь.

— Я сыт, Женя, правда. Мы там в городе поели, — с ходу выдумал Эркин.

Он и вправду чего-то совсем не хотел есть. Но Женя ему не поверила, хотя и не стала спорить.

— Ну ладно. Так какой город?

— Город как город, — пожал плечами Эркин. — Развалин много.

— А в центре?

— Мы в центр не пошли. Погуляли тут немного, и всё.

За разговором они дошли до своей казармы. И когда вошли в свой закуток, пока Эркин снимал куртку, Женя выложила на тумбочку печенье и коробочку сока.

— Вот, поешь.

Эркин вздохнул и почтительно ответил по-английски:

— Слушаюсь, мэм.

Начал, только куснул, и так сразу есть захотелось — всю бы пачку разом заглотал. Но, сдерживая себя, ел не спеша. Кусочек печенья, глоток сока. Чтобы и того, и другого подольше хватило.

— Ты когда теперь в город пойдёшь? — спросила Женя, когда он вытряс себе в рот последние капли сока и решительно завернул оставшееся печенье.

— Не знаю. Если нужно — пойду.

Эркин смотрел на неё, ожидая её слов. Женя улыбнулась, покачала головой.

— Да нет, я просто подумала… Понимаешь, я столько читала о столице, тут музеи, памятники… Я думала, если всё спокойно, выйти с Алисой, показать ей…

— Нет, — перебил её Эркин и подался вперёд, схватил Женю за руки. — Нет, Женя, я не смогу прикрыть вас, это… — у него стали перемешиваться русские и английские слова, — это белый город, Женя, у нас нет там защиты, нет, не надо, Женя…

— Хорошо-хорошо, — Женя, переплетая свои пальцы с пальцами Эркина, гладила его руки. — Хорошо, конечно, ты прав, не стоит…

Эркин перевёл дыхание и опустил голову, потёрся лбом о пальцы Жени. И замер так. Потом медленно выпрямился, глядя на Женю влажными глазами. Женя улыбнулась ему.

— Вот переедем, устроимся, там и будем гулять. Так, Эркин?

— Так, — кивнул он и наконец улыбнулся. — Там всё будет, Женя. А… а Алиса где?

— Бегает, — Женя посмотрела на свои часики. — Пойду загонять её. Ты ложись тогда сейчас.

Из-за Нюси Эркин ложился последним. И ломать устоявшийся порядок ему не хотелось, не из-за чего вроде. Но… но Нюси нет, так что пока Женя ходит за Алисой, он успеет даже потянуться немного.

— Хорошо, Женя.

Эркин взял полотенце и пошёл в уборную. Когда он вернулся, Жени ещё не было. Эркин быстро разделся до трусов и, насколько позволяло узкое пространство между двумя койками, стал тянуться. Ну, хоть просто волну по телу погонять — и то в удовольствие. Ну вот. Хоть что-то. Он легко подтянулся и лёг, накрылся одеялом.

Прежде чем войти, Нюся осторожно даже не постучала, а поскреблась о стойку и уже тогда откинула занавеску. Тётя Женя, встретив её по дороге к бараку, сказала, что он уже спит, но Нюся боялась застать его бодрствующим. Но, слава богу, он на своей койке и лежит, отвернувшись к стене. Нюся быстро сняла и повесила на место своё пальтишко, разулась и залезла на свою койку. Снова посмотрела на него. Нет, похоже, что спит. И всё же… всё же… она залезла под одеяло и уже там кое-как стащила с себя платье. Эркин слышал её возню и лежал неподвижно. А то ему только её визга не хватает. Чёрт, как говорит Фёдор? Конец — делу венец. Значит, раз хорошо закончилось, то и всё хорошо? Что ж, правильно, конечно, так оно и есть. Он сумел рассчитаться. За прошлое, за всё и за всех. И думать об этом больше нечего.

Фредди ждал. Несколько раз уже мимо него пробегали задержавшиеся в городе обитатели лагеря, но он их пропускал, не обнаруживая себя. Не то. Этих придётся сильно заинтересовывать. Им сейчас одно нужно: незаметно проскочить за ограду и залечь на боковую. Если сегодня не получится, то… то выход один. Официальным путём, через проходную. Светиться, конечно, неохота, и парня засвечивать тоже, но… стоп, а вот это уже, похоже, то, что надо. Мальчишки, искатели приключений на свои задницы.

Фредди дал им вылезти, оглядеться, пересечь полуосвещённый проход, тянущийся вдоль стены, и, когда они углубились в тёмный лабиринт, прыгнул на них, схватил обоих за воротники и вдёрнул в закуток, где стоял. Мальчишки попробовали вырваться, и он стукнул их друг о друга головами. Совсем легонько, только для вразумления. Мальчишки сопротивлялись молча и довольно умело. Но тут вышла луна, круглая и очень яркая, лунный свет залил лицо Фредди. И увидев его, мальчишки перестали трепыхаться.

— Дяденька, пусти, — сказал один из них тонким шёпотом.

— Мы за сигаретами только, дяденька, — поддержал его другой.

— Будут вам сигареты, — пообещал им Фредди, заталкивая их в угол так, чтобы высвободить одну руку и достать пистолет. — Индейца со шрамом на щеке знаете?

Лица мальчишек сразу приняли угрюмо-отчуждённое выражение.

— Знаете, — кивнул Фредди. Взглядом нашёл того, что пощуплее. — Ты пойдёшь и приведёшь его сюда. Одного. Подлянку вздумаешь устроить, первая пуля ему, — Фредди стволом показал на второго. — Приведёшь, дам сигареты и отпущу. Понял? Мотай.

Мальчишки продолжали стоять, прижавшись к стене и друг к другу. Фредди повёл стволом, разделяя их, и раздельно повторил:

— Мо-тай!

Щуплый рыжеватый мальчишка, усыпанный чёрными на побледневшем лице веснушками, робко сделал шаг в сторону.

— Дядь, мы вместе… мы быстро…

Фредди молча показал стволом на стоящего у стены второго. И, всхлипнув, мальчишка побежал к пролому, тихо крикнув что-то по-русски.

Когда посланец исчез, Фредди убрал пистолет так, чтобы он был заметно под рукой, и миролюбивым тоном спросил:

— Что он тебе сказал?

Ответом было угрюмое молчание. Фредди усмехнулся и достал сигареты. Закурил. У мальчишки дрогнули ноздри, но не попросил, отвернулся.

Всхлипывая, Сашка бежал по лагерю. Индейцев и десятка нет, держатся они всегда вместе и отдельно от всех. Но шрам на щеке у одного Мороза, а он с ними компании не водит, и где его искать? Если только… Ну да, Фёдор, Грег и Роман, они ещё с первого лагеря заодно и Мороз с ними. Может, и сейчас? Тогда в мужскую курилку у пожарки. И Сашка, уже не глядя по сторонам, рванул туда.

Фёдор закончил очередную историю, закурил и со скромной улыбкой слушал общий хохот, когда его дёрнули за рукав. Обернувшись, он увидел Сашку, такого перепуганного, что даже не сразу узнал его.

— Тебе чего, пацан?

— Мороз где? — Сашка тяжело, как бывает после бега и плача, шумно дышал. — Индей со шрамом, ну?

— А на что он тебе? — Фёдор взял его за плечо.

— Нужен, — отрезал Сашка. — Где?

— Это какие-такие дела у тебя с Морозом? — хитро подмигнул собеседникам Фёдор.

— Там Шурку убивают, а тебе хаханьки! — Сашка вырвался из руки Фёдора и убежал.

Фёдор и Грег быстро переглянулись и стали выбираться из взволнованно загудевшей толпы.

— Думаешь?

— Ну да, — Фёдор оглянулся, проверяя, достаточно ли далеко они отошли от остальных, и зашептал: — Те двое — киллеры. Если они сюда за нами пришли…

— Стоп, — Грег пристально смотрел на Фёдора. — Так в кого стреляли? Теперь что, Мороз за тебя на пулю пойдёт? Ну, Федька…

— Айда, перехватим его. Наверняка он дрыхнет уже.

Они пошли к семейному бараку.

Отыскать человека в семейном бараке непросто. Три казармы, в каждой три-четыре прохода, а отсеков немерено, да ещё и умывалки с уборными… Сашка и наслушался про себя всего, и по шее и затылку несколько раз получил, пока не сунулся наконец в нужный отсек.

Там уже все спали. Отодвинув занавеску, Сашка шёпотом позвал:

— Мороз! Ты здесь?

Скрипнула койка, и сверху на него глянули чёрные, блестящие на тёмном лице глаза.

— Чего тебе?

Сашка вошёл и, подтянувшись, шептал прямо в ухо. И по мере того, как Эркин слушал, лицо его темнело и твердело, принимая новое, невиданное ещё Сашкой выражение.

— Так, понял, — кивнул Эркин. — Сейчас.

И с удивившей Сашку ловкостью бесшумно спрыгнул и оделся. Приподнялась на локте Женя, придерживая на груди одеяло.

— Кто здесь? Эркин, что случилось?

— Ничего, Женя. Всё в порядке. Я сейчас вернусь.

Эркин вытолкал Сашку из отсека и вышел за ним, на ходу натягивая куртку.

— Пошли.

— Ага, — всхлипнул Сашка.

Выйдя из барака, они натолкнулись на Фёдора и Грега.

— Не дури, Мороз, — строго сказал Грег. — Один ты туда не пойдёшь.

— Он тогда Шурку кончит, — возразил Сашка.

— Слышали? — Эркин усмехнулся. — Я ему нужен.

— Не дури, — повторил Грег.

А Фёдор требовательно дёрнул за шиворот Сашку.

— А ну, выкладывай по порядку.

— Пусти! — дёрнулся Сашка. — Там Шурка…

Но из него тут же выжали повторение рассказа.

— Так, — решил Фёдор. — Это киллер, слышал я про него. Деньги он получил, значит, их отрабатывать надо.

Эркин задумчиво кивнул.

— Что ж, если так… У него свой интерес, а у меня свой. Пошли, — он выдернул Сашку из рук Фёдора и широко зашагал в темноту.

А когда Фёдор и Грег нагнали их, Эркин зло бросил через плечо:

— Я заварил, мне и хлебать. Отвалите.

— Мы потихоньку…

— Я его тоже знаю, и тебе, Фёдор, его не обмануть. Шурку он кончить успеет, а мне тогда уже никто не поможет. Отвалите.

Они уже подходили к забору. Эркин остановился, обвёл их взглядом.

— Идём я и Сашка. Хотите ждать, ждите здесь. Всё, — и Сашке: — Веди.

Фёдор рванулся следом, но Грег придержал его.

— Ему ты уже не поможешь, а… А чёрт, куда они прутся все?! Беги, рассей, охрана заметит, все без виз останемся.

— О визе думаешь? — вырвалось у Фёдора.

— После сегодняшнего тебе здесь не жить, — усмехнулся Грег. — Не так, что ли?

Фёдор хмуро кивнул и пошёл навстречу надвигающейся тёмной толпе.

Луна и фонари по ту сторону забора давали достаточно света. Фредди спокойно курил, с насмешливой доброжелательностью разглядывая своего пленника. А ничего парнишка. Трусит, но держится. Кремешок. Мимо них к пролому пробежало два-три человека, но Фредди предупреждающе шевельнул пистолетом, и мальчишка понятливо промолчал. И не шевельнулся ни разу. Даже не смотрел на Фредди.

Шурка старался держаться. Сашка должен найти Мороза. И найдёт, конечно. А вот придёт ли Мороз? Придёт, наверняка придёт. Но если не один, то… то этот гад ведь выстрелит. Курит, сволочь, дразнит. Сдохну, а не попрошу. А если Мороз не вернулся из города? На ужине его не было, он приметный, а мы его не видели, ещё смеялись, что он с Фёдором загулял. Если Мороза нет… Этот гад же их обоих убьёт, с такого станется.

Фредди стоял так, чтобы видеть и мальчишку, и пролом в заборе. И появление второго мальчишки, а за ним и высокого мужчины в рабской куртке и шапке не застало его врасплох. По естественной грации движений Фредди узнал Эркина.

Эркин остановился в пяти шагах, а Сашка сразу подбежал к Шурке. Медленно, словно неимоверную тяжесть, Эркин вытащил руки из карманов и разжал кулаки.

— Я пришёл. Один и без оружия, — Эркин говорил медленно, разделяя слова паузами, будто выталкивал их. — Отпусти мальчишек.

Фредди кивнул, убрал пистолет, вынул из кармана две пачки сигарет и протянул их Сашке и Шурке.

— Держите, — и улыбнулся. — Вы ж за сигаретами шли.

Они не ответили на его улыбку, глядя на неподвижное лицо Эркина. Наконец Шурка заговорил:

— За кровь друга платы не берут.

— Западло, — тихонько пискнул Сашка.

Фредди на секунду стиснул зубы.

— Как хотите.

— Идите, ребята, — сказал по-русски Эркин.

Бочком по стенке мальчишки обогнули его и побежали к пролому. Оглянулись и нырнули туда. И сразу из-за забора донёсся сплошной гул голосов.

— И много там тебя страхует? — усмехнулся Фредди, пряча сигареты.

— Я один, — Эркин говорил, не повышая голоса, спокойно, даже равнодушно.

Фредди прикусил изнутри губу. Парень в самом деле ничего не понял, и разговора не будет. Смотрит как на врага. Неужели успел так привязаться к тому игроку.

— Ты был с двумя, кто из них играет? У кого ты стремником?

Эркин молча смотрел куда-то в пространство рядом с головой Фредди.

— Не хочешь говорить, — Фредди досадливо дёрнул углом рта. — Ну, как знаешь. Передай своему… дружку, чтоб больше из лагеря носа не высовывал, раз он такой дурак и сам не понимает, что выигрыш либо сразу берут, либо сразу теряют. И сам не суйся. Теперь… Ты знаешь, что Эндрю погиб? Мы с Джонни опоздали, приехали, когда уже всё кончилось. Ты знаешь, кто его убил?

— Да, знаю, — теперь Эркин смотрел на него в упор.

— Кто? — жёстко спросил Фредди.

И столь же жёстко прозвучал ответ, от которого Фредди обдало холодной волной. Не страха, нет, а… отчаяния, ощущения конца.

— Вы. Белые.

Фредди, как после удара, перевёл дыхание. И уже понимая, что проиграл, что ничего он этому упрямцу не объяснит и не докажет, всё-таки сказал, доставая из внутреннего кармана пачку купюр.

— Ты уезжаешь, в дороге, на новом месте деньги нужны. И… и сколько ты этому игроку должен? Ну, чтоб откупиться…

— Нет, — Эркин резко перебил его. — Нет, мне не нужны деньги, — и безжалостно добавил, добил. — Мы в расчёте, сэр.

И, уже не дожидаясь ответа Фредди, повернулся и пошёл к пролому. Фредди молча смотрел ему вслед. Обернётся? Нет, не обернулся. Смерти Эндрю и крови это фронтовика Эркин ему не простит. А упрямства… он — индеец, индейцы решений не меняют. Он всё-таки индеец. За забором всплеснулся гул. Встречают — понял Фредди. Заставил себя улыбнуться. Всё, ему надо уходить. Пока эти дураки не доорались до охраны и пуска патрулей.

Эркин думал, что его встретят Фёдор с Грегом, ну, мальчишки ещё, и никак не ожидал попасть в такое плотное кольцо.

— Да живой я, живой, — отбивался он от обнимающих, хлопающих его по спине и плечам рук.

— Что живой, видим. Целый?

— Целый. Да что он мне сделает?

— Продырявил бы он тебя на хрен.

— Нужен я ему…!

— Зачем-то же был нужен.

— Был, — кивнул Эркин, доставая сигарету и закуривая. — А чего вы все сюда сбежались? Комендатуру ждёте?

— Тоже верно.

— Обошлось и слава богу.

— Да-а, были б дела…

— А из-за чего заварилось-то?

— Чего ему от мальчишек надо-то было?

— Пойди да спроси.

— Кого?

— Да киллера этого грёбаного.

— Точно, спроси!

— Он тебе пулей и ответит.

— По тебе уж точно не промажет.

— Ага, вон какой мордатый!

— А Мороз храбёр, в одиночку попёр.

— Да какого хрена в одиночку! А мы-то…

— Да шлёпнули бы его в момент, где бы мы были…

Эркин стоял и курил, пока рассасывалась, распадалась толпа. Пока рядом с ним остались только Фёдор и Грег, а в двух шагах Сашка с Шуркой. Эркин сплюнул и растоптал окурок.

— Как ты, Фёдор, говоришь? Цирк кончен. Понятно?

Фёдор кивнул.

— Чего ему было нужно от тебя? — спросил Грег.

— Велел передать, — Эркин достал ещё сигарету, повертел и засунул обратно, спрятал пачку, — чтоб носа из лагеря не высовывали.

— Понятно, — кивнул Фёдор. — И ради этого такой шухер устроил?! Это ж любому дураку и так ясно было. Чего ещё-то…? — и осёкся, не закончив фразы: таким тяжёлым взглядом посмотрел на него Эркин.

Убедившись, что Фёдор всё несказанное понял, Эркин посмотрел на Сашку с Шуркой, снова вытащил пачку.

— Сигареты были нужны? Держите, куряки.

Сунул пачку онемевшему Шурке и тяжело пошёл к семейному бараку. Фёдор рванулся было следом, но Грег удержал его.

— Ты видел, что он с чересчур языкатыми делает? Всё, пошли спать. К утру он остынет, тогда и поговорим, — посмотрел на Сашку с Шуркой. — Живо, мальцы. И чтоб рядом здесь вас больше не видели, сам всё вам поотрываю. Поняли?

Сашка и Шурка закивали, соглашаясь.

— Брысь, мальцы, — закончил свою речь Грег. Поморщившись, тронул повязку на виске. — Пошли, Фёдор.

Сашка и Шурка задержались, пересчитывая и деля сигареты. Эркин, вскрыв пачку, выкурил одну, и делёжка затруднялась нечётным количеством.

Тяжело переступая, Эркин шёл к семейному бараку. Он хотел одного: лечь и ни о чём больше не думать. Он даже как-то не сознавал, что на крыльце стоит Женя в накинутом на плечи пальто, и, только подойдя к ней и когда она его обняла, тупо спросил:

— Женя, ты?

— Я, я, — всхлипнула Женя. — Господи, Эркин, что это было?

— Ничего, — он обнял её, вдохнул запах её волос, ткнулся в них лицом и повторил: — Ничего.

Женя прерывисто вздохнула, прижалась к нему и тут же мягко отстранилась.

— Ну всё, пошли, Эркин, пошли домой. Господи, неужели обошлось? Пошли, поздно уже.

Эркин молча кивал, идя за Женей. Подождал в проходе, пока Женя разденется и ляжет: двоим взрослым в отсеке не повернуться.

— Эркин, — тихо позвала Женя. Он вошёл, разделся и необычно тяжело залез на свою койку, вытянулся. Женины руки расправили одеяло на его плечах, подоткнули свисающий угол. Он беззвучно шевельнул губами, не открывая глаз: сил уже ни на что не было.

— Спи, милый, — по его виску скользнули губы Жени.

Еле слышно скрипнула нижняя койка: Женя легла. Сонно дышит Алиса, еле слышно всхлипывает во сне Нюся, уже совсем спокойно дышит Женя… все спят, его никто не видит, он один… и тупая боль в груди, боль во всём теле, будто заболели все ушибы, все синяки, всё… пинки и тумаки надзирателей, шипы пузырчатки, удары током, уколы обработки, горячка… он с беззвучным стоном перекатил по подушке голову. Что это с ним, почему, за что…? Он не может больше, не хочет… откуда эта боль?

Эркин с усилием открыл глаза. Синий потолок, синий полумрак. Повернувшись набок, он видит лицо Жени, усталое, измученное. Ей его сегодняшние похождения… тоже солоно пришлись. И он ничего не может ей рассказать. Ни сейчас, ни потом. Но не от этого боль. Он хочет спать, а закроешь глаза — наваливается тяжёлая чёрная темнота и давит. Что это с ним?

…Ухмыляющаяся рожа Полди.

— Ну, краснорожий, на колени! Отмылся, значит, навозник?!

И пинок в спину, от которого он падает лицом в навоз, в только что собранную им кучу. И торжествующий злорадный хохот над головой…

…Нет, этого больше не будет, нет. Он сделал это. Пьяная шваль, шакал, пятилетний кошмар, его больше нет, и не будет, никогда… он рассчитался за себя, за Зибо, за Пупсика и Уголька, за Шоколада, это Полди заставил парня зимой под дождём да ещё на ветру работать, а Шоколад уже кашлял, и на Пустырь Шоколада Полди отправил, за того индейца, отработочного, что и прозвища не успел получить, это Полди довёл парня насмешками и издевательствами до того, что индеец кинулся на него с вилами, и парня забили, запороли насмерть, остальным в назидание, все казни, все пытки Полди устраивал и вот… получил, что заслужил. Андрей тогда на выпасе спросил, что, дескать, будешь делать, когда встретишь кого из надзирателей, так правду тогда ответил, что не знает, когда встретит, тогда и решит. Андрей дразнил его, заводил, а заводился и психовал Фредди… нет, не хочу о нём, он — такой же беляк, как все. Полди крикнул: "Убей его!" — и Фредди выстрелил, ранил Грега, Грег ведь кинулся вперёд, собой прикрыл, а Фредди… Чёрт, не хочу о нём, ведь три месяца, и всякое было, и дрались, и ссорились, а два месяца бок о бок, и сам Фредди ведь всего хлебнул, а… а сказал ему другой белый стрелять в цветного, в раба, спальника, и выстрелил Фредди, а потом… потом пришёл, деньги совал, ведь, ведь за кровь Грега деньги получены, Фредди — киллер, ему каждый выстрел оплачивают. Шурка, малец совсем, а знает, что за кровь друга денег не берут, а Фредди что, не знает? Знает ведь, а взял, пуля-то мне шла. Если б не Грег, моя кровь там бы была, а Фредди мне эти деньги совал, что на меня кровь Грега перешла. Фредди, за что ты меня так? Я же так верил тебе, ты же первый белый, кому я так… Женя и Андрей не в счёт. Андрей пришёл к нам, сам, стал мне братом, никто его за белого не считал, а Женя… ну, Женя — это совсем другое. Фредди, ты… ты ведь весь из себя вылез, переломал себя, чтоб я тебя за беляка не держал, а заплатили тебе, и… и всё.

Эркин повернулся на спину, сдвинул одеяло и потёр грудь, пытаясь хоть так умерить тупо саднящую там боль. И не понять, что болит, и ни ушиба, ни чего ещё нет, а больно, внутри она, и как избавиться от неё — непонятно. Фредди, как же ты мог? Сидеть за одним столом с этой сволочью, пить с ним, стрелять по его слову, и… и кто-то же дал тебе деньги за твой выстрел, не этот шакал, кто-то другой, но ты взял же их, Фредди, ты же не раб, чтобы по приказу хозяина мордовать другого такого же раба, Фредди, а когда пришёл, ты по-другому никак не мог меня позвать? Мальчишку под дуло поставил. За что? Фредди?!

Боль стала невыносимой, и, чтобы не закричать в голос, Эркин повернулся на живот, обхватил руками подушку и, закусив её угол, как когда-то в имении рукав рабской куртки, заплакал. Плакал долго, вздрагивая всем телом, и чувствовал, как боль становится горячей и текучей, выходит из него со слезами.

Выплакавшись, Эркин осторожно приподнялся на локтях, посмотрел вниз, вбок. Нет, вроде никого не разбудил. Он вытер мокрое лицо о подушку, перевернул её и лёг уже удобнее, натянул на плечи одеяло, угол подсунул под щёку, вздохом перевёл дыхание. Выговоришься — станет легче. Рассказать об этом он никому никогда не сможет, но хоть вот так, в подушку. Ладно, надо спать, отрезано, всё в прошлом. Но и засыпая, он помнил и знал, что будет помнить, каким беззащитным стало лицо Фредди при его словах о расчёте, лицо человека, получившего неожиданный удар… Эркин снова вздохнул. Уже во сне.

Нюся осторожно приподнялась на локте, посмотрела на него и снова легла. Хорошо, что всё обошлось. Когда он ушёл, тётя Женя так перепугалась, и они решили, что она присмотрит за Алисой, а тётя Женя будет его ждать и вообще… господи, как хорошо, что всё обошлось. Жалко, если бы с ним что-то случилось. Он такой большой и сильный, просто рядом быть и уже ничего не страшно. Если бы не он… она же одна, ни защитника, ни просто близкого. Нет, она понимает, что слишком большая в дочки проситься к тёте Жене, а сама она ему вовсе не нужна, он и не посмотрел на неё ни разу. Вот уедут они, и она опять останется одна. Нюся тихонько всхлипнула, засыпая.

Сдавленные рыдания Эркина разбудили Женю, но, понимая, что он сейчас всё равно ей ничего не скажет, она не шевельнулась. И лежала неподвижно, пока не услышала, как он лёг по-другому, повздыхал, поёрзал, укладываясь, и наконец задышал уже спокойно. Вроде ни Алиска, ни Нюся не проснулись. Ну, Алиса всё проспала, и слава богу. Ещё бы заревела, переполошила бы всех. Господи, что же там было в городе? Нюся сказала, что Грег ходил с ними и вернулся отдельно и раненый. Эркин из города пришёл сам не свой, а после этого вызова… нет, спрашивать Эркина бессмысленно, если бы он хотел ей сказать, то сразу бы сказал. Может, потом, когда-нибудь… господи, да она и не хочет знать, лишь бы он был жив и здоров. Ладно, раз обошлось, то всё хорошо. Завтра… завтра ему наверное лучше к психологу не ходить, ещё сорвётся ненароком. Пусть… ну, хоть поспит. А то он и так из-за врачей извёлся. Женя вздохнула, ещё раз посмотрела на безмятежно спавшую Алису и закрыла глаза, разрешая себе заснуть.

Тим боялся, что этот переполох испугает Дима. Он уже уложил малыша и собирался ложиться сам, когда зарёванный Сашка заметался по казарме, отыскивая Мороза, и сразу понял: то, из-за чего Грег пришёл раненым, а Фёдор и Мороз еле поспели к закрытию, продолжается. Он велел Диму лежать и носа из-под одеяла не высовывать, быстро оделся и пошёл к выходу. Дело оборачивалось очень серьёзно, а он, можно считать, без оружия, только складной нож в кармане и кастет, и всё. Но… обошлось и ладно.

Когда Тим вернулся, Дим смирно лежал в постели, но не спал.

— Чего не спишь? — улыбнулся Тим, снимая куртку. — Спи.

— Ага, — глаза Дима хитро поблёскивали в синем сумраке. — Пап, а чего там случилось?

— Тише, Дим. Перебудишь всех.

— Ну, пап! — шёпотом попросил Дим. — Ну…

Тим укоризненно вздохнул, но присел на край койки Дима.

— Испугался?

— Да не-е. Пап, а ты мамку совсем не помнишь?

Тим покачал головой. Как отвечать на подобные вопросы Дима, он сообразить не мог и обычно соглашался с предложенным Димом вариантом. Говоря о прошлом, Дим, как догадывался Тим, не столько вспоминал его, сколько выдумывал заново.

— Это хорошо, что не помнишь, — задумчиво сказал Дим. — Значит, это не помеха.

— Помеха? — переспросил Тим новое русское слово.

Как и большинство в лагере, он говорил теперь на смеси русских и английских слов, радостно ощущая, что русских становится всё больше.

— Ну не помешает, — объяснил Дим.

— Чему?

— Мы с Катькой одну штуку придумали. Здоровскую! Вот увидишь.

— Спи, придумщик, — засмеялся Тим и встал.

— Ладно, — не стал спорить Дим и повторил: — Вот увидишь, — повернулся набок, сворачиваясь клубком под одеялом и мгновенно засыпая.

Тим поправил ему одеяло, быстро разделся и забрался на свою койку. Ну вот, ещё день кончен. Ладно. Что бы там Дим ни придумал, это будет… безобиднее того, что устроили Сашка с Шуркой. Полезли дураки, и едва кровью всё не кончилось. Странная, конечно, история. Киллер, а промахивается. А если стрелял впритирку, почему Грега ранил? Устроил такой шухер, заложника брал и только для того, чтобы Мороза на разговор позвать. Глупо как-то. Ну, о чём с ним Мороз говорил, это их дело, конечно. Но какие дела у спальника с киллером? А везучий парень Мороз: первый раз в город вышел и сразу в такое дерьмо вляпался. Ну, а его и Дима это не касается, пусть спальник сам разбирается. А у него — Тим невольно вздохнул — свои проблемы. Дим стал часто мать вспоминать. Говорит и смотрит, будто ждёт: подтвердит отец или опровергнет. Кого проверяет Дим, себя или его? Ему нечего сказать Диму, он даже выдумать ничего не может. Семьи у раба нет. Если только тебе кого-то в дети дадут, или тебя кому-то. А взяли в телохранители — и этого лишили. У телохранителя никого и ничего нет. Только хозяин. И то… Нет, не хочется об этом. Хорошо, что Дим ничего о рабстве не знает, не понимает, бегает с другими детьми, играет, болтает только по-русски, всюду успевает сунуть нос, а потом выдаёт:

— Пап, а почему где чёрт не справится, туда бабу пошлёт?

И не сразу поймёшь, а поняв, всё равно не знаешь, что ответить.

Тим улыбнулся, не открывая глаз. Спасибо Старому Сержу, Сергею Са-вель-и-чу, да, так правильно, за подсказку и помощь. Конечно, останься они там, ни ему, ни Диму жизни бы не было. Даже не в цвете дело. А хуже. Он летом выехал проверять отрегулированную машину и увидел на улице того… который командовал расстрелом лагерников и посылал его в ров, проверить и добить… А теперь в штатском, сидит, пиво пьёт, сытый, довольный… Нет, тогда и понял, что надо бежать. А то ещё на Старого Хозяина нарвёшься, а это конец. И ему, и Диму. Тим на секунду, на долю секунды представил: он идёт по улице с Димом и встречает Старого Хозяина… и покрылся холодным потом. Он слишком хорошо знает, что бы за этим последовало. Холодный взгляд светлых бесцветных глаз, холодный ровный голос, слова… и приказ. Приказ убить Дима.

Тим рывком сел на койке, едва не свалившись вниз. Весь мокрый, впору полотенце брать. Сидел, слушал ночной шум казармы и обсыхал. Засаднило в горле, покурить бы сейчас или попить. Но что за одним, что за другим надо идти в уборную. Уговорились в семейном бараке ночью курить только в уборной. А спускаться — беспокоить Дима, и уйдёт он, а Дим проснётся… Сейчас уже реже, но хоть раз за ночь, но Дим просыпается и сразу: "Пап, ты здесь?". Услышит тишину и испугается. Не уж, нужно перетерпеть. Хуже приходилось.

Высыхая, пот стягивал кожу. Тим растёр ладонью грудь и лёг. Ладно. Врачей он прошёл, психолога тоже. Теперь… да, теперь ему в справочную. Психолог посоветовал не спешить, а как следует разузнать об областях — в России не штаты, а области и края. Шофёры везде нужны, так что надо выбирать климат и другие условия. Хороший совет можно и приказом посчитать. Дим здоров — уже легче. Конечно, далеко на север забираться не стоит, слишком холодно. А Дим хоть и без ограничений, но всё-таки слабенький, да и расходы на зимнюю одежду большие будут. Но это всё надо ещё как следует обдумать. Лучше не спешить.

* * *

Проснувшись, Андрей ещё полежал неподвижно, закрыв глаза и напряжённо прислушиваясь. Пока не выяснишь, кто и что вокруг, показывать, что проснулся, нельзя.

Лёгкие быстрые шаги, стук костяшками по дереву и молодой женский голос:

— Вставай и выходи. Он уехал.

И опять шаги. Уже удаляющиеся. Вдалеке стукнула дверь. Да, ушла на кухню.

Андрей открыл глаза, потянулся под одеялом и откинул его. Сквозь плотные белые шторы комнату заливает белый свет. Значит, даже не утро, а день. Однако дал он храпака. В изножье кровати тёмно-красный, почти бордовый халат, а раньше его не было. Значит, пока спал, заходили, а он и не почувствовал. Возьмём на заметку. Так, и шлёпанцы стоят. Отлично.

Андрей встал, всунул ступни в шлёпанцы, надел халат и, завязывая на ходу пояс, вышел в гостиную.

— Элли!

— Я на кухне, — откликнулась она.

Андрей вошёл в маленькую, очень светлую и уютную кухню, шумно понюхал воздух.

— Запахи…! Обалдеть!

Элии обернулась к нему от плиты, невольно улыбнулась.

— Иди, приведи себя в порядок и будем есть.

— Завтракать? — уточнил Андрей.

— Нет, — засмеялась Элли. — Уже ленч.

Андрей провёл тыльной стороной ладони по своей щеке.

— Однако… Я мигом, Элли.

Она кивнула.

— Хорошо. У меня будет вот-вот готово, — и уже ему в спину крикнула: — Всё, что нужно, в ванной.

В ванной Андрей, кроме уже привычных мыла и полотенец, обнаружил на полочке у зеркала бритвенный прибор и на табуретке одежду. Трусы, рубашка, брюки, носки, под табуреткой стояли лёгкие полуботинки. Так-так, и что сие означает? Изменение условий содержания…

…Он сидит на кровати, а Элли рядом на стуле, сцепив руки на коленях.

— Элли, мне так и ходить нагишом?

— Ох, он же в любой момент может появиться, увидит…

Глаза Элли наполняются слезами.

— Ну, Элли, не надо. Всё так, ты права, но что-то же надо делать.

— Не знаю, — всхлипывает Элли. — Понимаешь, он, когда приезжает, то заходит и смотрит на тебя, и вообще… он всё сразу видит.

Он кивает, напряжённо думая…

…В конце концов решили так: он будет оставаться в своей спальне, а Элли, как и раньше, будет приносить ему всё необходимое и тут же уносить, но есть и бриться он будет, конечно, сам. А Джимми она скажет, что он начал приходить в себя, но ненадолго, говорит отдельные слова, но бессвязно и сам не понимает, что говорит.

Что ж… Андрей оглядел себя в зеркале, ощупал щёки. Что ж, похоже, это сработало, посмотрим, что дальше будет. Джимми… интересно всё-таки, кто это такой. По рассказу Элли — сволочь первостатейная. Скорее всего, уголовник. Ну, таких мы всяких повидали, посмотрим и на этого.

Он быстро оделся, оглядел ванную: нет, всё в порядке. И пошёл на кухню.

Элли уже накрыла на стол. Два прибора. Салат, отбивная с жареной картошкой, стакан томатного сока, на плите ждёт своего часа кофейник.

— Красота! — искренне восхитился Андрей, садясь к столу.

Элли улыбнулась, устраиваясь напротив.

— Тебе нравится?

— М-м! — говорить Андрей не мог: рот уже набит, и он мимикой изобразил неземное блаженство.

Элли засмеялась.

— Ну, на здоровье.

Когда он доел, она легко встала из-за стола, убрала тарелки и поставила кофейный сервиз.

— Тебе кофе с молоком или чёрный?

— Давай с молоком, — кивнул Андрей.

Элли поставила перед ним чашку с нежно-коричневой ароматной жидкостью и, помедлив, вытащила из кармана фартука листок, положила его рядом с чашкой. Андрей скользнул взглядом по аккуратному списку и поднял глаза на Элли.

— Что это?

— Это? Это список, — она вздохнула, — чему я должна тебя научить.

— Так, — задумчиво кивнул Андрей. — Ну и чему? Прочитай, Элли.

— Ты… ты не умеешь читать? — удивилась Элли.

Андрей, не отвечая, улыбнулся ей, она опять села и стала читать. Андрей слушал, и по его лицу как тень скользила злая улыбка. Прослушав список, кивнул.

— Ясно. Этому научиться можно. Он знает, что ты написала список? — Элли кивнула. — Тогда ладно. Что ещё, Элли?

Она молчала, потупившись.

— Ну же, Элли.

— Он… он велел мне рассказать тебе, как ты здесь очутился. Когда ты спросишь об этом.

— Понятно. Душевная, должно быть, история, да, Элли?

Она вдруг всхлипнула и заплакала, закрыв лицо ладонями. Андрей быстро переставил стул и сел рядом с ней, обнял, положив её голову себе на плечо.

— Ничего, Элли, всё будет в порядке, поверь мне.

Она, всхлипывая, тёрлась лицом о его рубашку.

— Это он привёз одежду?

— Да, — ответила она сквозь всхлипывания. — Только для дома, я же должна приучить тебя к… к цивилизации. А твоё он всё сжёг. Я говорила тебе.

— Всё? — спросил Андрей и почувствовал, как под его рукой взрогнули её плечи.

Он осторожно взял двумя руками её голову, приподнял и поцеловал в мокрые испуганные глаза.

— Спасибо, Элли.

— Ты… ты…

— Тш-ш-ш, Элли, — он мягко поцеловал её в губы, вернее, на мгновение закрыл своими губами её рот. — Не надо об этом говорить. Ни что это, ни где хранится. О чём не сказано, Элли, того не знаешь. Чего не знаешь, о том не проболтаешься.

Элли невольно улыбнулась: таким ласково-лукавым был его голос.

— А как же ты тогда это найдёшь? — так же лукаво спросила она.

— А я не буду искать, — Андрей снова коснулся губами её губ и встал, подошёл к окну. Стоя сбоку, у косяка, оглядел всё ещё зелёный газон и блестящую от дождя плитку заднего дворика, обернулся к Элли. — Когда я смогу уйти, ты мне сама это отдашь.

— Ты можешь уйти даже сейчас. У меня есть тёплая куртка, она на молнии, понимаешь, не видно, что женская, — заторопилась Элли. — И с обувью что-нибудь придумаем.

— Ты меня гонишь? — с комичным испугом спросил Андрей и тут же стал серьёзным. — Он приедет, а меня нет. Что с тобой будет, Элли?

— Я тоже уеду.

— Куда? Он легко найдёт тебя. Нет, — Андрей говорил спокойно, но Элли чувствовала, что решение принято и менять его он не будет. — Я не могу так рисковать. Пока я не уверен в твоей безопасности, я буду здесь.

— Он… Джимми опасный человек.

— Да. Тем более. Он ведёт игру, Элли. Пока я не поведу её сам, я буду подыгрывать.

— Ты рискуешь проиграть себя, свою жизнь.

— На кону твоя жизнь, Элли, мне это главное.

Андрей оттолкнулся от окна и вернулся к столу.

— Ой-ёй! Кофе остыл, а такой кофе! — он залпом допил свою чашку и восхищённо причмокнул. — Вкуснота! Ну, Элли, давай, учи меня цивилизации. Что надо делать?

Элли засмеялась и встала.

— Я со всем сама справлюсь. Иди отдохни.

— Нет уж, нет уж. Хочу учиться!

И Элли сдалась. Показала ему посудомоечную машину, сушилку, холодильник, шкафы для посуды… Восторги Андрея трогательно смешили её. Убрав кухню, вышли в гостиную.

— А это холл. Гостиная. После обеда разожгу камин, посидим у огня. А хочешь, можно и сейчас.

— Зачем же порядок ломать? Нет уж, давай как обычно.

Андрей оглядывался по сторонам с детским интересом.

— Тебе нравится здесь?

— Красиво.

— Ну, я рада. Здесь я уже всё убрала. Урок на сегодня закончен. Так что сядь, посиди пока.

Андрей кивнул и сел на диван, потрепал гриву лежащего рядом большого льва.

— Какой зверь роскошный!

— Да, — засмеялась Элли. — Я хотела собаку или кошку. И Джимми привёз мне его. Чтобы мне было не так одиноко. Его зовут Лео.

— Подходит, — одобрил Андрей.

— Ещё бы, — улыбалась Элли. — Лео — это же и есть лев. Только на другом языке.

— Да-а?! — удивился Андрей. — Здорово. Запомню, — и лукаво подмигнул ей. — Постараюсь запомнить.

Элли подошла к дивану и села так, что их разделял Лео, а их руки, лежащие на его гриве, встречались.

— Да, а как тебя зовут? — он с улыбкой смотрел на неё, и Элли продолжила: — В твоей справке, Джимми её сжёг, там было написано Эндрю Мэроуз, это ведь твоя справка? Да? Ты Эндрю?

— А как меня Джимми называет? — после недолгой паузы спросил Андрей.

— Джек-Дурак, — вздохнула Элли.

— Джек-Фулл, — задумчиво кивнул Андрей. — Что ж, Фулл — это для него и нам не обязательно, а Джек имя хорошее. Я не против.

— Но… но на самом деле ты…

— Джим знает, что ты прочитала справку? — перебил её Андрей. Она пожала плечами. — Ну вот. Не надо, Элли. Будем соблюдать правила игры. Буду Джеком. И ты не запутаешься, не назовёшь меня при нём по-другому.

Помедлив, Элли кивнула.

— Хорошо. Джек… и в самом деле неплохое имя, — и повторила, словно пробуя на вкус: — Джек…

— Что, Элли? — готовно откликнулся Андрей.

— Тебе надо полежать, отдохнуть, — решительно сказала Элли. — Ты после такой болезни…

— Слушаюсь, мэм.

Андрей вскинул ладони жестом капитуляции, и Элли рассмеялась.

— Я пойду, уберу у тебя, а ты, если хочешь, полежи здесь.

— Как скажешь, — медленно кивнул Андрей.

Он сильно побледнел, даже губы посветлели. Элли вскочила, столкнула льва на пол, быстро сняла с Андрея ботинки — он даже шевельнуться не успел — и помогла ему лечь, подложив под голову вышитую подушку.

— Ну вот, полежи, сейчас плед принесу, ноги укрою.

Он виновато улыбнулся ей, и Элли погладила его по щеке.

— Ничего-ничего, лежи спокойно. Ты просто устал.

— Да, — тихо ответил Андрей, — устал.

Когда Элли принесла плед, он лежал, закрыв глаза, но дыхание выровнялось, и губы опять порозовели. Элли накрыла его пледом, и, когда она поправляла неловко легший ему на грудь угол, он поймал её руку и на мгновение прижал к своим губам.

— Ну… — Элли сглотнула, — ну, ничего страшного, полежи. Лео побудет с тобой, — попыталась она пошутить, и он улыбнулся её шутке.

Андрей лежал в лёгкой приятной полудрёме, слушал, как Элли ходит, что-то делает, иногда разговаривая сама с собой. Элли хорошая, и на лицо симпатичная, и вообще… какая же ты сволочь, Джимми, ведь она любит тебя, по-настоящему, без любви такого никто не стерпит. Ну, ладно, с Джимми мне за многое, похоже, придётся считаться, ладно, рассчитаемся. Элли надо прикрыть надёжно, с гарантией. Джимми из-под земли её, если что, достанет. Значит… значит что? Значит, ей нельзя ни уходить отсюда, ни сволочиться с Джимом. Вот Джима не будет, тогда и освободится. Ладно. Сложно, но возможно. "Смерть — не чудо, а закономерный результат совершаемых самим же убитым действий". Любил подлец порассуждать. Убив очередного, кто у него на дороге стоял. Или мог встать…

…— Ты, Малец, зря к полам липнешь.

— Почему?

— Невыгодно. Пайков у них нет, во-первых, на работы гоняют, во-вторых, и на финиш идут первыми, в-третьих, — и щелчок по носу. — Понял?

— Да.

Главное — не заплакать, не показать боли.

— Тогда благодари за науку…

…И благодарил. Хотел жить, выжить. Дожить до Победы. Вот почему и ходил к полам, политическим. Они надеялись. На Победу, на приход русских, на освобождение… А кримы надеялись на одно, нет, не надеялись, а рассчитывали и жили по расчёту: "Умри ты сегодня, а я завтра". А у полов… "Выживем вместе". Вот и ответ. Но враг… ну, с врагом разговор короткий. Главное — не спешить. Поспешишь… "Поспешишь — наследишь", "Ножом махать и обезьяна умеет, а человек думать должен". Ничего, времени навалом. Обдумаем всё, обсчитаем. И сделаем. Комар носа не подточит.

Элли убрала в его спальне, но покрывало не положила. Всё-таки он ещё слишком слаб, и кровать лучше держать наготове. Бедный парень. Она уже привыкла называть его Эндрю, а он не согласился. Почему он отказывается от своего имени? Или… или это была не его справка? Жил под чужим именем? Ну, всё равно. Джек… Так Джек. И Мэроуз совсем ему не подходит. Но он просил не думать об этом. И пусть пока полежит в холле. От кровати устаёшь, какой бы мягкой она ни была. Человеку нужно разнообразие. Ну вот, очень хорошо. Как он там?

Она вернулась в гостиную. Он спал, лёжа на диване, и свесившаяся рука утонула в гриве Лео. Элли улыбнулась мелькнувшей шутке. Ничего, пока нельзя, но когда-нибудь она ему расскажет, и они посмеются этому вместе. Беззвучно ступая, Элли подошла к столу, взяла корзинку с рукоделием и огляделась. Обычно она вышивала или вязала, сидя на диване рядом с Лео, или в кресле у камина. Но у камина ещё рано, а на диване спит… Джек. Ну и ничего, она… она сядет к окну. Ей тогда будет видно и его, и дорогу. Обычно Джимми так быстро не возвращается, но кто его знает, что ему в голову взбредёт.

Было тихо, моросил мелкий зимний дождь. И только ровное дыхание спящего человека. Элли достала пяльцы с вышивкой. За месяц и четверти не сделала. Ну, ей не к спеху, не в магазин на продажу сдавать. Джимми к её рукоделию равнодушен. Ему это не нужно и потому… Элли вздохнула. Джимми любит только себя и ни о ком больше думать просто не в состоянии.

Андрей шевельнулся на диване, открыл глаза. И когда его взгляд встретил со взглядом Элли, улыбнулся ей.

ТЕТРАДЬ ШЕСТИДЕСЯТАЯ

Крис с утра работал в приёмном покое. Дежурство не тяжёлое, но суматошное. И работы не очень много, и не отойдёшь никуда. Он взял с собой книгу, как всегда теперь делал, но, конечно, даже не открыл. Не до того было. С обеда он свободен, до курсов. Уроки, в принципе, он все сделал, так что… так что зайдёт в их отсек. Помассирует руки Чаку.

Крис был готов заниматься всем, хватался за любые работы, лишь бы… лишь бы не думать о Люсе. Брошку, что тогда взял для неё у Ларри, он спрятал. Чтоб не была на глазах. И каждый раз прежде, чем лечь спать, доставал, разворачивал и смотрел. И снова убирал. Он понимал, что с ним. О таком шептались ещё в питомнике. Не называя, чтобы не накликать. Ничего, страшнее этого, со спальником и случиться не могло. И вот… с ним случилось. Выбраковка, горячка и… это. Три страха спальника. Горячку он прошёл. Может, и это, как горячка? Боль, потом "чёрный туман" и… и всё кончится. Останется холодная ясная пустота. Но это… это совсем иное. И… и он не хочет, чтобы это кончалось. Остальные наверняка заметили, жалеют его или смеются над ним, но ему плевать. Пока это за его спиной.

Выходя из жилого корпуса, он встретился с доктором Жариковым.

— Ты куда сейчас, Кирилл?

Жариков никогда не путал их прежние и новые имена, и Крис благодарно улыбнулся в ответ.

— К Чаку. Руки ему помассирую. И вообще…помогу парням.

— Думаешь, Сол с Люком не справятся? — озабоченно спросил Жариков.

Крис густо покраснел. Не желая этого, он чуть было не подставил парней. Сол и Люк — надёжные парни, выпендриться, правда, любят. Решили переехать, а имена оставили прежние. Нет, они и крестились и по документам теперь Савелий и Лукьян, а откликаются на Сола и Люка. Специально подбирали, чтоб не менять.

— Если ты не занят сейчас, — продолжал Жариков, — мне бы поговорить с тобой.

— Сделаю Чаку руки и приду, Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Жариков. — Я пока пообедаю как раз. Успею?

— Да, Иван Дормидонтович, — Крис лукаво улыбнулся. — Я не буду спешить.

Жариков охотно рассмеялся, и Крис побежал к корпусу, где когда-то выделили целый отсек для спальников, а теперь лежали Чак и Гэб.

В столовой Жариков от окна раздачи сразу выглядел Аристова. Тот задумчиво, явно думая о чём-то, не имеющем никакого отношения к еде, хлебал суп. "Ничего, Юрий Анатольевич, — улыбнулся Жариков, переставляя к себе на поднос тарелки, — я вам сейчас подсыплю… перчику".

Жариков взял свой поднос и решительно пошёл к Аристову.

— Свободно?

— Садись, Ваня, — Аристов на мгновение повёл на него очками и снова ушёл в раздумья.

Жариков, не торопясь, со вкусом устроился напротив.

— Юра, у тебя информация есть?

— О чём? — рассеянно спросил Аристов.

— Да всё о том индейце, — невинно пояснил Жариков.

Аристов поперхнулся супом.

— Ванька, ты опять?!

— Что значит, "опять"? Я ещё даже не начинал.

— Чего не начинал?!!

— Мстить, Юра. Я обещал тебе ужасную месть? Обещал. А я своё слово всегда держу.

— Ваня, тебе вредно столько работать. У тебя навязчивые мысли появляются. Смотри, маньяком станешь.

— Откуда у хирурга столь глубокие знания в психологии?

— Так, — неопределённо ответил Аристов, явно собираясь опять уйти в свои мысли, — С академии помню.

— Конечно-конечно, — закивал Жариков, — в пустой голове случайные знания долго держатся.

Под зловеще внимательным взглядом Аристова он закончил винегрет и перешёл к супу.

— А вот когда информации много, когда её надо систематизировать, осмыслить… Тут хирургия не поможет, привыкла она, понимаешь, отсекать и выбрасывать. Ну да ладно. Перехожу к главному блюду, — Жариков ел и говорил одновременно, освоив это искусство ещё в детстве. — К мести. Сейчас я задам тебе вопросы. Немного. Но ты на них не знаешь ответов, а я знаю. И уйду. А ты будешь корчиться от сознания своего невежества. Если, конечно, столь сложные и возвышенные чувства тебе доступны.

— Ты закончил? — зловеще спросил Аристов.

— У тебя котлета стынет, — невинно ответил Жариков. — Итак, вопросы. Вопросы о парнях.

— Заткнись! — тихо сказал Аристов. — Они и так хлебнули, без твоих… выкрутасов.

— Верно. А ты хочешь знать, что именно они хлебали? Чем их напоил… доктор Шерман? Слышал о таком?

Аристов настороженно кивнул.

— Самого его нет. Убит, когда ликвидировали питомники и Паласы. Но… — Жариков жестом присяги отсалютовал Аристову вилкой, — но ничего бесследного нет. Итак, вернёмся к вопросам. Спальники делятся на элов и джи. У нас примерно десяток джи, остальные — элы. Вопрос. Почему такое соотношение? Кстати, а что такое "Эл" и "джи", ты знаешь?

— А ты?

— Я-то знаю.

— Ванька! Я же просил не лезть к парням! Ну, ты же, ты-то должен понимать, что больно им…

— Стоп-стоп, Юра. Во-первых, лечить симптом бесполезно. Оставшийся очаг всё равно даст рецидивы. Аксиома, — Аристов кивнул, и Жариков продолжил настолько серьёзно, что не поверить ему было невозможно. — Клянусь, ни одного вопроса об этом я им не задал.

— Та-ак. Значит… — Аристов сосредоточенно нахмурился, — ну, допустим… А что ещё ты о них знаешь, а я нет?

— Почему они не бреются, Юра? — очень спокойно спросил, доедая кашу, Жариков. — Почему от одного вида шприца заходились в истерике? И… Ну ладно, — Жариков залпом выпил стакан компота. — Всего, Юра, я, конечно, не знаю, но ты знаешь ещё меньше. И дальше не будешь знать.

— Это кто ж тебя так просветил?

— Вот, Юра, — Жариков встал. — Ты сам задал последний вопрос. Корчись и страдай. А я пойду. У меня ещё дел невпроворот.

— Нет, постой…

— Потом, Юра, потом. Ты пока покорчись, пострадай. Русской душе страдания полезны. Судя по классике. А вечерком как-нибудь я тебя немного просвещу, так и быть. Если прощу, конечно.

И Жариков поспешил к выходу. Аристов рванулся было следом, но тут же сел обратно и стал ожесточённо доедать свой обед. Ну, не стервец Ванька, а? И так без него паршиво, так он ещё добавляет. Психолог называется. Ну ладно, с ним посчитаться ещё можно. Лишь бы он парней не тревожил. Крис и так ходит мрачнее тучи, нервный стал, дёрганый. Навалил парень на себя выше меры и психует. Так этот… псих-олух будто не замечает, нет, чтобы помочь парню…

Крис вбежал в отсек, быстро переоделся в дежурке. Сола и Люка не было. Они наверняка у Гэба, слышно, как тот кричит. Проходя по коридору, Крис заглянул в палату. Точно.

— Тебе чего? — на мгновение повернул к двери голову Люк, удерживавший ноги Гэба.

— Массаж Чаку сделаю.

— Катись, — напутствовал Люк, наваливаясь грудью на бьющееся в судорогах тело.

Крис покачал головой и пошёл дальше.

Чак лежал на кровати, равнодушно глядя в потолок пустыми глазами, и, когда вошёл Крис, даже не шевельнулся.

— Привет, — весело сказал Крис.

Чак беззвучно шевельнул губами, но голову повернул. Крис переставил стул, сел, закатал рукава халата, достал из кармана тюбик с кремом, промазал себе ладони. Чак молча следил за его приготовлениями. После того случая, когда его рука как-то легла на ноги Гэба, он ещё не раз пытался двигать руками. Но не получалось.

— Давай руку.

— Надо, так бери, — вяло огрызнулся Чак.

Крис улыбнулся его фразе, как удачной шутке, и взял его правую кисть.

— Ну, поехали.

Чак вздохнул и отвернулся. Он уже отчаялся и даже смерти не ждал. И нажимать на заветные точки, чтоб хоть так пальцы пошевелились, не просил.

Крис, напряжённо сведя брови, ощупывал ему подмышечную впадину.

— Не щекочи, — наконец не выдержал Чак. — Что ты там… вшей, что ли, ловишь?

— Границу ищу, — ответил Крис.

— Какую ещё границу?

— Чувствительности. Чувствуешь, где я тебя трогаю*

— Ну?

— А здесь? Ты не подглядывай только, отвернись.

— Отстань, — безнадёжно попросил Чак.

— Ну? Так, а здесь?

От внезапного щипка Чак чуть не подпрыгнул.

— Охренел?! Больно же!

Крис фыркнул.

— Третьего дня я тебя выше щипал, ты не дёргался.

— Врёшь, — недоверчиво нахмурился Чак.

— Не хочешь, не верь, — подал плечами Крис, кладя поверх одеяла его правую руку. — Сейчас левую сделаю.

Чак молча ждал, пока он перенесёт стул и снова устроится.

— А здесь… тоже? — нехотя выдавил Чак.

— Чего тоже? — Крис сосредоточенно разминал ему локоть.

— Ну, граница сместилась?

— Сейчас проверим.

На этот раз Чак ждал щипка, ждал долго, уже решил, что на левой чувствительность вовсе потеряна, и вдруг дёрнулся, как от удара током.

— Полегче, чёрт! Ну как?

— Ниже, чем на правой.

Крис отпустил его руку, достал из кармана марлевую салфетку, тщательно вытер руки и стал скатывать вниз рукава.

— Ну, — смотрел на него снизу вверх Чак, — что скажешь?

— Не знаю, — пожал плечами Крис. — Я же не врач. Тебе надо с доктором Иваном поговорить, ему всё рассказать.

— А то этот беляк сам не знает? — скривил губы Чак.

— Если бы он знал, ты бы уже здоровым был. Я вот… Меня в декабре привезли, горел уже, а из "чёрного тумана" только в конце марта вставать стал. А последних кого привезли, так у них на всё про всё полтора месяца ушло. И загорелись, и перегорели, и из "чёрного тумана" встали, на своих ногах ушли.

— И почему так? — Чак постарался, чтобы вопрос прозвучал поязвительнее.

— А врачи больше знать стали. Я в первой пятёрке был, что это такое, "горячка", здесь не знал никто, они, — Крис усмехнулся, — и спальников раньше не видели.

— Мг, — хмыкнул Чак. — Значит, рассказать ему, считаешь?

— Считаю, да, — твёрдо ответил Крис.

— И что рассказать?

— Всё. Да он сам спросит, ты только отвечай. Ну, ладно, — Крис встал, — мне идти надо. К Гэбу пойдёшь сейчас?

— Нет, — мотнул головой Чак, — ему сейчас не до меня, — и выдавил: — Спасибо.

— Не за что, — улыбнулся Крис и пошёл к двери.

И уже взялся за ручку, когда его догнал насмешливый вопрос:

— А про себя ты всё ему рассказываешь?

Крис, не ответив, вышел, прикрыл дверь, оставив щель, чтобы этот… смог открыть её самостоятельно, и быстро пошёл по коридору.

Приступ у Гэба закончился, и он дремал, а Сол и Люк устало пили чай в дежурке с открытой — на всякий случай — дверью. Крис, проходя мимо, кивнул им. И они ответили ему такими же кивками.

Выйдя из отсека, Крис пошёл в кабинет доктора Ивана. О чём доктор Иван хотел с ним поговорить? О чём бы ни было, ни отмалчиваться, ни, тем более, врать он не будет. Подловил его этот стервец, палач чёртов, подловил. Ладно, он и раньше докторам не врал. Ни доктору Юре, ни доктору Ивану. Но и всего не говорил. А что значит "всё"? Разве можно всё рассказать? Да ещё другому. Самому себе не всё говоришь.

Лампочка над дверью кабинета Жарикова не горит. Значит, можно войти. Крис стукнул в дверь и открыл её.

— Заходи, Кирилл, — улыбнулся ему сидящий за столом Жариков. — Ну, как Чак?

— У него граница чувствительности стала нечёткой, — Крис сел к столу и стал рассказывать: — Подмышка вся чувствует, а если он не видит, то и внутренняя поверхность, вот, — Крис показал на себе, — как… как язычок. Но только когда не видит.

Жариков слушал с таким уважительным интересом, что Крис улыбнулся и продолжил:

— Я сказал ему, что граница спускается. Он… он побоялся поверить. По-моему, так. И ещё. Я сказал ему, чтобы он вам всё рассказал, Иван Дормидонтович. Ну… ну, ответил на ваши вопросы.

— Спасибо, Кирилл. Но если бы я ещё знал, о чём спрашивать, — вздохнул Жариков. — И как спрашивать.

Помедлив, Крис кивнул. Набрал полную грудь воздуха и начал:

— Иван Дормидонтович, вы сказали, чтобы я зашёл к вам. Вы хотели поговорить со мной. О чём? О Чаке и Гэбе?

— Они не что, а кто, — поправил его Жариков. — И о них. И о тебе. И о других парнях.

— Хорошо. Иван Дормидонтович, я… я всё сделаю, — Жариков невольно нахмурился, услышав эту формулировку, и Крис заторопился: — Я на все ваши вопросы отвечу, но… но можно мне поговорить с вами? О… о себе. Потом, когда мы закончим с делом.

— Нет, — Жариков улыбнулся его удивлению. — Не потом, а сейчас. Это важнее, — привычным движением щёлкнул переключателем, одновременно включая красную лампочку над дверью и отключая селектор. — Я слушаю тебя, Кирилл.

Крис судорожно сглотнул.

— Я… я не знаю, как сказать об этом. Плохо мне, очень плохо.

И быстро искоса посмотрел на Жарикова: не смеются ли над ним? Нет. Доктор Иван смотрит внимательно и так… что можно говорить.

— Вы знаете, мы раньше говорили… у спальника три страха. Не пройти сортировку, загореться и… — Крис не смог договорить: такая судорога схватила за горло.

Он закашлялся, растирая себе шею и грудь.

— Воды? — негромко спросил Жариков.

— Нет, спасибо, — мотнул головой Крис. — Я… я не могу назвать… это. Не могу. Но… но сортировок нет, я уже перегорел, а это… это осталось. Я когда понял, подумал… ну, что это как горячка, поболит и пройдёт. А всё хуже и хуже. Я не могу больше. Я… я если её не увижу утром, я не живу в этот день, — Жариков перевёл дыхание, но Крис не заметил этого. — Ничего страшнее этого для спальника нет. Нельзя это нам. Нельзя. А я… я… — Крис задохнулся.

— Ты больше не спальник, — тихо и очень просто сказал Жариков.

Крис смотрел на него расширенными глазами так, будто не мог поверить услышанному.

— Она знает… о твоих чувствах? — раз парень боится слова "любовь", то и не будем его произносить.

— Нет, — замотал головой Крис. — Нет-нет, что вы! Я же понимаю…

— Что? Что ты понимаешь? — Жариков сцепил пальцы в замок, подался вперёд, налегая грудью на стол. — Ты же свободный человек, Кирилл. Свободен и в действиях своих, и в чувствах.

Крис закрыл лицо руками и замер. Жариков ждал. Наконец Крис опустил руки и посмотрел на Жарикова.

— А… а что… ну, раз это мне можно, что мне делать теперь?

— Ты хочешь, чтобы она узнала… об этом?

Крис подумал и пожал плечами.

— Не знаю, — беспомощно поглядел на Жарикова и повторил: — Не знаю. Может… может, это пройдёт? Ну, само по себе? Ведь всё проходит, — и вымученно улыбнулся. — Что началось, всегда потом кончается.

— Хорошо сказано, — одобрил Жариков.

— Это Андрей, — Крис явно уводил разговор, — начнёт слова крутить, так не остановишь. То о начале и конце. Где кончается начало? Где начинается конец? Смешно, правда?

— Да нет, — задумчиво покачал головой Жариков. — Андрей рассуждает интересно, мы как-то на дежурстве всю ночь проговорили. А что всё проходит… Может, и пройдёт это у тебя, а может…

— Так мне и жить с этим?

— Когда этого нет, то и жить незачем, — с удивившей Криса горечью ответил Жариков.

— Вы… Вы знаете про это? — растерянно спросил Крис.

— Это боль, — теперь Жариков говорил как сам с собой, — но без этой боли не жизнь, а существование, биологический процесс, голая физиология. То, что поднимает человека над животным… — Жариков тряхнул головой. — Чего ты боишься? Чем это тебе опасно?

— Ну как же?! Это пришло — и всё. Работать уже не можешь.

— Кем? — просто спросил Жариков. — Какой работе это мешает? Ну, смелее.

— Спальником, — глухо ответил Крис.

— А ты кто? Кем ты работаешь?

Крис схватил открытым ртом воздух. Жариков молча ждал, пока он переварит, ответит самому себе.

— Что мне делать? — тихо спросил Крис. — Я не могу так больше. Вижу её — больно. Не вижу… так ещё хуже. Как мне жить, Иван Дормидонтович?

— Поговори с ней… — осторожно начал Жариков.

— Нет, нет! — Крис замотал головой, — нельзя. Она… она же белая!

— Что?! — Жариков рявкнул с такой силой ярости, что Крис даже голову в плечи втянул. — Долго ты ещё раба из себя корчить будешь?! Весь этот год ты кем был?!

— Не год, — буркнул Крис. — Одиннадцать месяцев, а если с марта считать, то восемь.

— Считать умеешь, — спокойно с улыбкой кивнул Жариков, — а думать? Чтоб больше я этого идиотизма насчёт белых и цветных от тебя не слышал, понял?

— Оно всё равно есть, — вздохнул Крис, — говорят об этом или нет. Кем я ни назовусь, а я всё равно цветной, метис, спальник. А она — белая, — упрямо повторил Крис.

— Ну и что? — Жариков потёр лицо ладонями. — Кирилл, это не препятствие, ты де сам это понимаешь.

Крис снова вздохнул.

— Что мне делать?

— Поговори с ней, Кирилл.

— Нет!

Жариков мягко улыбнулся.

— Вы вообще-то разговаривали? Ну, о чём-нибудь.

Крис пожал плечами, мотнул головой.

— Она здоровается со мной… ну, как со всеми. И… и всё. Я ей не нужен, совсем.

— А с чего ты это взял? Поговори. Не об этом. О чём-нибудь. Ну-у… ну, о кино. Она же ходит в кино?

— Ходит, — кивнул Крис. — Я её каждый раз там вижу, — и виновато улыбнулся, — сяду в угол и на неё смотрю. Я ни одного фильма не видел.

Жариков не выдержал и засмеялся. Крис неуверенно улыбнулся, глядя на него.

— Не обижайся, Кирилл, у меня так же было.

— У вас?! — изумился Крис.

— Ну да. В университете. Пошли мы вдвоём в кино. Я ночь в очереди за билетами простоял, еле достал. Сели… и я весь фильм на неё смотрел. А она потом удивлялась, что такой фильм хороший, а я ничего не понял и не запомнил.

Жариков рассказывал так легко, так весело, что к концу его рассказа Крис тоже рассмеялся. И уже спокойно ждал… нет, не совета, как мгновенно понял Жариков, а рекомендаций, даже инструкций, пошаговых. И похоже… похоже, подсказать придётся. Этого парень действительно не знает, и его богатый, но специфический опыт тут не поможет, а действовать по наитию не решится.

— Для начала попробуй здороваться с ней первым и добавляй имя. Ты знаешь, как её зовут?

— Знаю, — кивнул Крис. — А потом?

— Потом видно будет, — улыбнулся Жариков. — Главное — начать. Ну как, полегчало?

— Да, — удивлённо согласился Крис, прислушался к себе и повторил уже уверенно: — Да. Спасибо большое Иван Дормидонтович. А… а потом можно будет ещё с вами поговорить?

— Конечно, можно! — энергично согласился Жариков.

Крис посмотрел на стенные часы и вскочил.

— Ой, курсы!

— Конечно, беги, — кивнул Жариков.

Крис сорвался с места и вылетел за дверь. Жариков щёлкнул переключателем, гася лампу над дверью и включая селектор. Ну что ж, это совсем не то, чего он ждал, но… но впервые ему не просто доверили и раскрылись, а впервые инициатива исходила не от него. Спасибо тебе, Кирилл, спасибо. И кто она — твоя любовь, я, кажется, догадываюсь, но раз ты не хочешь её называть и ни разу не проговорился, то и я буду молчать.

Жариков закрыл лицо ладонями и посидел так немного, настраиваясь на предстоящее. Сейчас ему идти разговаривать с Расселом Годдардом Шерманом, инженером Шерманом, сыном доктора Шермана. Спасибо Кириллу, Эдварду, Андрею, всем парням. Без их доверия, их рассказов не смог бы ни читать эти книги, ни слушать рассказов Шермана о величии экспериментов гениального доктора Шермана… ну, всё. Надо идти.

Он уже встал из-за стола, когда вошёл Аристов.

— Ты что, Юра, вопросы забыл? — участливо спросил Жариков.

— Я т-тебе сейчас такие вопросы покажу… что никакого шовного материала на тебя не хватит. Говори, Ванька, а то хуже будет.

Жариков хладнокровно-сочувственно осмотрел с высоты своих двух с небольшим метров щуплого и невысокого рядом с ним Аристова и кивнул.

— Согласен. Будет хуже. Но не мне.

— Ванька!

— Что, — безжалостно ухмыльнулся Жариков, — припекло? Ну, так и быть. Я — не ты, пожалею коллегу. Отвечу на эти вопросы сам. Итак, первый вопрос был об элах и джи. Расшифровываю. Элы предназначены для леди, а джи — для джентльменов. Ясно? Ну, а остальное потом. Извини, спешу.

— Ванька! Имей совесть! Объясни.

— Что?

— Да не всё равно, джи они или элы?!

— Нет, Юра, не всё равно. Во-первых, отношения между этими категориями предельно конфликтны. Инструкция по групповому содержанию предписывает, — Жариков поучающим жестом потряс перед носом Аристова воздетым к потолку указательным пальцем, — обрати внимание, не рекомендует, а предписывает размещать их в разных камерах, не допускать совместных прогулок, хозяйственных работ, контактов в душевых и спортзале. Во-вторых…

— Во-вторых не надо, — перебил его Аристов. — Давай её сюда и катись куда хочешь и ещё дальше.

— Кого "её"? — осведомился Жариков.

— Инструкцию.

— Нет, — просто сказал Жариков. — Не дам.

— То есть, как не дашь?!

— Как? Молча. Не дам, Юра. Во-первых, я ещё не насладился своей местью. Во-вторых, я дал подписку о невыносе из кабинета. А в-третьих, сам читаю.

Во время этой тирады Жариков ловко вытеснил Аристова из кабинета в коридор, захлопнул и запер дверь.

— Всё, Юра. Я к пациенту.

И унёсся по коридору.

Аристов и не пытался его догнать. Ответ на главный вопрос — об источнике информации — он получил. А книгу он из Ваньки выжмет. Никуда тот не денется. Мститель! Не мститель, а хвастун. А вот зачем он Криса так долго у себя мурыжил, вот за это Ванька ответит! Парень и так на пределе, а Ванька вздумал психологию разводить, нашёл на ком упражняться…!

Перевод из тюремной камеры-одиночки в больничную палату-бокс не так обрадовал, как озадачил Рассела. Так кто он теперь? Заключённый, больной, пленный…? Хотя… какое это имеет значение? И самому себе надо честно ответить — никакого. Придя тогда к русским и бросив на стол перед офицером свой пистолет, он сам снял с себя бремя… бремя свободы. За него теперь решают другие. А в общем… постель мягче, еда получше, окно с решёткой, но прозрачное. И он опять может сидеть на подоконнике, прислоняясь затылком к стене и смотреть. На мокрые корявые деревья, на примитивные и явно самодельные спортивные снаряды и на спальников. Вот, значит, куда их свезли русские. Центральные военный госпиталь. Хотя… хотя особой тайны из этого русские и не делали. Что уцелевших спальников забирают на исследования, говорили ещё год назад. Странно, что русские совмещают исследовательский центр с лечебным. Хотя… и это вполне объяснимо. Статус военного госпиталя предусматривает охрану и обеспечение секретности автоматически. Хирургического анализа, похоже, не делали. Во всяком случае, тем, которых выпускают сюда. Бегают и прыгают парни свободно. Даже в футбол играют или встают в круг и перебрасываются мячом. Похоже на примитивный волейбол. Это уже явно русские внесли, ни в питомниках, ни в Паласах игры с мячом не практиковали из-за сложностей надзора. Зачем это русским — непонятно. И график прогулок какой-то странный. Непонятна программа исследований. И уже несколько раз он видел на совместных прогулках элов и джи. Каким-то образом русские даже не купируют, а, похоже, давят намертво их агрессивность. Надзирателя ни разу не видел, а драк нет. Да, это, пожалуй, самое примечательное. И даже интересное. И неплохо, что русские вместо традиционной формы спальников дали им другую одежду. Смотрится, во всяком случае, веселее. И если не приглядываться, то можно принять за обычных… А, вот и шаги по коридору. Доктор. И-ван Жа-ри-кофф. Психолог. Хороший собеседник. Вернее, слушатель. И не настаивает на обращении по имени, позволяя сохранять дистанцию.

Лязгнул замок, Рассел встал с подоконника и шагнул вперёд до того, как открылась дверь.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, доктор, — улыбнулся Рассел. — Рад вас видеть.

Жариков улыбнулся, закрывая за собой дверь. Было слышно, как часовой запер её снаружи и ушёл.

— Как вы себя чувствуете, Рассел?

— Спасибо, неплохо, — Рассел подошёл к маленькому столу у стены, за которым они обычно беседовали, и сел. — Во всяком случае, лучше, чем раньше.

Жариков сел напротив.

— Спите как?

— Как всегда, — пожал плечами Рассел. — Я вам говорил. Бессонница у меня с детства.

Жариков кивнул.

— Да, я помню. Вы как-то лечились? Принимали что-нибудь?

— Да нет. В принципе мне это не мешало. И потом, — Рассел замялся, подбирая слова. Жариков терпеливо ждал. — Она то появлялась, то исчезала. Я привык.

— Как к этому относился ваш отец?

— Отец? — удивлённо переспросил Рассел. — Он, по-моему, не знал об этом. Вернее… не обращал внимания. А потом я уехал в колледж. И больше мы вместе не жили, — он усмехнулся. — У каждого была своя жизнь, — тряхнул головой. — Простите, доктор, могу я спросить?

— Да, пожалуйста.

— Вы меня лечите или исследуете?

— Отличный вопрос, — одобрил Жариков. — Лечим.

— Тогда следующий вопрос. Зачем?

— Цель лечения — здоровье пациента, — улыбаясь одними глазами, ответил Жариков.

Рассел кивнул. Повертел сигаретную пачку.

— А этих парней вы тоже лечите? Или всё-таки исследуете?

— Каких парней? — спокойно спросил Жариков.

Он давно ждал, чтобы Шерман заговорил о спальниках. Сам. Не видеть их он не мог. Не понять, кто они — тоже. Этот вопрос позволил бы вывести разговор об отце, о докторе Шермане, на новый виток.

— Спальников, — так же спокойно ответил Рассел. — Моё окно выходит на их прогулочную площадку. Видимо, и содержат их где-то рядом. На другом этаже?

— Нет, — Жариков кивком согласился с молчаливым предложением закурить и взял тоже сигарету. — Они живут в другом корпусе. А как вы догадались, что они спальники?

— Глаз намётан, — усмехнулся Рассел. — Отец много работал с этим материалом. Так что я нагляделся.

— Вы помогали отцу в его работе?

— Нерегулярно, — Рассел закурил. — Но глаз я набил и знаю о них… вполне достаточно.

— Понятно, — кивнул Жариков.

Он вполне сознательно отдавал инициативу разговора о спальниках Шерману. Сказать сразу, что парни свободны, перегорели, работают вольнонаёмными, учатся на курсах, что почти все уже функционально грамотны, только желающие уехать в основном занимаются русским, а решившие остаться ограничились английской грамотой, что с десяток наиболее способных и упорных уже фактически квалифицированный низший медперсонал с перспективой на средний уровень и уже работают медбратьями… ничему этому Шерман не поверит. Нет, это должно доходить постепенно.

— Знаю, — повторил Рассел, вертя в пальцах дымящуюся сигарету. — В целом… в целом они неплохие. Привязчивые, ласковые… да, если простого раба, работягу, прикармливают, ну, достаточно такому чуть увеличить или улучшить паёк, и он уже предан вам, то спальника… я бы назвал это приручением. Они очень чувствительны. Тактильно чувствительны. Тактильный контакт очень важен. Эта привязчивость создавала, конечно, ряд проблем.

— А именно?

— Ну, они легко привязывались к надзирателям. Ну, и те к ним. Начинались поблажки. Приходилось, — Рассел усмехнулся, — всех надзирателей для Паласов и питомников особо тестировать и готовить. Психологически готовить, понимаете? — увидев кивок доктора, продолжил: — А привязанность к хозяину… понимаете, в этом случае перепроданный спальник мог отказаться работать. Его тогда только выбраковать. А каждый из них — огромная ценность. А в Паласах такая привязанность затрудняла или делала невозможным рациональное использование.

Жариков слушал очень внимательно. Участливым его лицо нельзя было назвать, но и никакого отторжения своих слов Рассел не видел и потому рассказывал спокойно:

— Любой плюс неизбежно оборачивается минусом, доктор. И наоборот. Но они у вас, я вижу, в прекрасной физической форме. Вы их как-то используете ещё? Что они убирают свою площадку, я видел. А остальную территорию тоже? — Доктор кивнул, и Рассел продолжил: — Вот и ещё их плюсы. Они, в большинстве своём, очень аккуратны и старательны. Послушны и исполнительны. Все чистоплотны, — Рассел негромко рассмеялся. — Душ два раза в сутки с обязательным применением кремов и лосьонов. Вы наверняка с этим сталкивались. В еде они, как и все рабы, неприхотливы, хотя… их угощали. В Паласах клиенты и клиентки. Допить, доесть, ну, вы понимаете. А уж домашних… домашние, как правило, ели то же, что и владельцы. Доедали, разумеется. Но… но не думаю, что это вызвало какие-то затруднения. В еде, — Рассел улыбнулся, — я уже говорил, рабы непривередливы. Каша, хлеб, кофе. Им достаточно. Ну, конечно, спальников кормили получше. Мясо, сахар, даже масло. Это тоже входило в их рацион. Ну, и добавки. Минеральные, витаминные…

— Им давали и лекарства?

— Вы имеете в виду "рабочий набор"? Да. В Паласах перед сменой им давали комплекс. Типа лёгкого допинга. Но домашних так строго не держали. Понимаете, домашние спальники и работали, и отдыхали не по графику. А как было удобно владельцу.

— "Рабочий набор" был наркотиком?

— Нет-нет, спальник-наркоман — это очень неудобно. Да и не нужно. Они и так зависимы. От своей работы. Добавлять к сексуальной зависимости ещё и фармацевтическую нерационально.

— Чем вызвана сексуальная зависимость?

Рассел отвёл глаза. Потом встал и подошёл к окну. Было уже темно, и он видел не столько двор, сколько своё отражение. Жариков молча ждал. Постояв у окна, Рассел вернулся к столу, тяжело сел на своё место.

— Видите ли… спальники не совсем обычны. Они сделаны. Их организм перестроен. Сексуальная деятельность для них не просто необходима, а обязательна. Жизненно обязательна. Как дыхание, еда, питьё. Трое суток — предельный срок сексуального воздержания для спальника. И обычный график в Паласах — это три смены сексуальной работы и смена физической. Это позволяло при необходимости делать трёхсуточные перерывы в использовании. Если спальники задерживались в распределителе, возникали осложнения. Проблема, — усмехнулся Рассел.

— И как же решалась эта проблема? — спокойно спросил Жариков.

— Элементарно, — Рассел как будто удивился его вопросу. — Надзиратели использовали спальников по прямому назначению. После сексуальной нагрузки могло быть снова трое суток перерыва.

— Способ использования определяли надзиратели?

— Да. В принципе это несложно. Все знали, как надо использовать спальников. Но, в основном, их стремились как можно быстрее продать. Спальник дорог и сложен в содержании. При контактах с другими рабами он мог быть травмирован. А это уже… убыток.

На лбу и висках Рассела, хотя он говорил с небрежным спокойствием, выступили капли пота. Его пальцы всё быстрее вертели сигарету, мяли её.

— Нет, я понимаю ваше… настроение. Но им жилось не так уж плохо. Их организм полностью приспособлен именно к такому образу жизни. И если остальным рабам свобода изменила жизнь, то спальникам свобода не нужна, они не могут жить свободными. Они — не люди, поймите, доктор. Ласковые, привязчивые, сообразительные, послушные… животные, ну, если вас это коробит, то существа.

Рассел решительно смял сигарету в пепельнице.

— Извините, доктор, но… это было делом жизни моего отца. И обидно, что всё это пошло прахом. Сожжено в пепел. Всё, что уцелело… портфель с никому не нужными книгами да несколько десятков спальников и спальниц. И всё. Обидно. Я не виню вас. Это сделала СБ. Я уверен, что вы… нашли бы им разумное применение. Без крайностей.

— А что вы считаете разумным применением? — запасы спокойствия у Жарикова были неисчерпаемы.

Рассел пожал плечами.

— Ну, Паласы вы вряд ли бы оставили. Но… знаете, в Джексонвилле, я там жил с весны, я наблюдал одного спальника. Он… жил у женщины. Днём занимался физической работой, работал грузчиком, а ночью, — Рассел развёл руками, — ночью, естественно, по своему прямому назначению. Женщину это устраивало. Его тоже. Вот один из вариантов. Большинство спальниц, насколько я слышал, устроилось совершенно естественно.

Жариков кивнул. Да, спальниц у них практически не было. А поступавшие с какими-то ранениями или травмами уже через двое, самое большее, суток под любым предлогом выписывались, и, как правило, их уже там, за госпитальным забором, ждали. Женщинам это оказалось проще. Гореть они не хотели. Или… нет, это уточним потом.

— Вы устали?

Рассел пожал плечами.

— Да нет. Вы отлично слушаете, доктор, с вами легко разговаривать.

— Спасибо, — улыбнулся Жариков. — Но мне действительно интересно с вами беседовать. Вам нужно выговориться. А я получаю информацию.

— Взаимовыгодная ситуация, — улыбнулся Рассел. — Но вы правы, доктор, разумеется… выговориться нужно. Фактически… я за этим и пришёл. Сам…

— Я знаю. Вам было нелегко принять такое решение, Рассел.

Он не спрашивал, но Рассел решил ответить.

— И да, и нет. Жизнь, конечно, это ценность. Но жизнь. А я… плох был тот мир или хорош, но он рухнул. Рассыпался вдребезги, в крошки и пепел. А я… я его осколок, доктор. Я был и жив, и мёртв. Сразу. Но это не могло продолжаться дольше. У меня просто не было другого варианта. Я потерял всё. Поймите, доктор. Я был готов умереть. И сейчас готов. Но мне было… я не хотел, чтобы труд моего отца пропал. Но я это уже говорил вам. И следователю. Я повторяюсь. Но у меня нет иных аргументов. Я сохранил труды отца. Может… может, они ещё понадобятся… пригодятся.

В его голосе вдруг прозвучала робкая, даже просящая нотка, и он досадливо покраснел. Но Жариков одобрительно кивнул.

— Безусловно пригодятся. Но мы с вами ещё поговорим об этом.

— Да, разумеется.

Рассел закурил уже спокойно. Ему стало неловко за срыв, но доктор уже встал, показывая окончание разговора. Встал и Рассел.

— Извините, доктор.

— Всё хорошо, Рассел. Отдыхайте.

— Сегодня я продержался немножко дольше, — усмехнулся Рассел.

— Да.

Жариков подошёл к двери и стукнул в неё костяшками пальцев. Шаги, лязг замка и дверь открылась. На пороге рядом с солдатом в форме стояла медсестра с разгороженным на ячейки подносом под марлевой салфеткой. Улыбнувшись Жарикову, она строго посмотрела Рассела.

— Больной, примите лекарство — английские слова она выговаривала очень правильно и старательно.

Под тремя перекрёстными взглядами Рассел принял на ладонь от сестры две таблетки и проглотил их. Сестра удовлетворённо кивнула и вышла. Солдат вопросительно посмотрел на Жарикова.

— Иду, — ответил тот по-русски и Расселу уже по-английски: — Спокойной ночи, Рассел.

— Спокойной ночи, доктор.

Когда закрылась дверь и щёлкнул замок, Рассел вздохнул и стал готовиться ко сну. Его палата — или всё-таки камера? — имела всё необходимое. Даже подобие ванной. Унитаз, раковина, душ. Даже зеркало. Даже его механическую бритву ему вернули. И не беспокоили, когда он уходил в ванную. Льготные условия… Камера для материала в лабораторном отсеке отца тоже была… вполне автономна. Уровень немного другой, а по сути…

Жариков попрощался с солдатом и медсестрой и пошёл в свой кабинет. Записать. Пополнить историю болезни Шермана, свой дневник, записи по парням. Что ж, ещё несколько камушков в мозаике встали на свои места. Объяснилось — хотя бы частично, здесь явно есть ещё нюансы — поведение парней. Эти крики в начале. Да не женщин они требовали, и не себя предлагали. Они просили работы. Чувствуя приближение боли, боясь даже не самой боли, а горячки: загореться для спальника смертельно. Они просто хотели жить.

Жариков шёл по коридору и снова слышал…

…— За что?!

…— Убейте!

…— Возьмите меня… я всё сделаю…

…— Я всё сделаю…

…— За что?!

…— Я могу работать!

…— Не надо!

…— Пощадите!..

…И видел. Бьющиеся в болевых судорогах тела, залитые слезами лица…

Жариков тряхнул головой. Было, всё было. Тяжелее всего пришлось первым. Крис, привязанный к кровати, бешеным ударом головы отбивает руку с лекарством, выплёвывает насильно засовываемые в рот таблетки и кричит:

— Я уже горю, зачем это?! Будьте вы прокляты…!

…Да, теперь понятно, что все таблетки парни воспринимали как "рабочий набор" в Паласе. И если сопоставить, совместить панический страх парней перед врачами, то слова Шермана, что спальники сделаны, и строки из книги… картина получается весьма впечатляющая. Если бы этот портфель был в нашем распоряжении зимой… может, и тех летальных бы не было. Юридически это недоказуемо, и те, болевые летальные, и депрессивные суициды тоже на совести Рассела.

У двери кабинета дремал, сидя на корточках и привалившись спиной к стене, Андрей. Нет, сегодня точно — день неожиданностей.

— Андрей, — тихо позвал Жариков.

Андрей поднял голову, улыбнулся и встал.

— Я ждал вас, Иван Дормидонтович.

— Вижу, — кивнул Жариков. — Что случилось?

— Я, кажется, понял, Иван Дормидонтович, ну, что с Чаком и Гэбом.

— Интересно, — улыбнулся Жариков. — Ты что, заходил к ним?

— Нет, я думал, — Андрей вздохнул, входя следом за Иваном в его кабинет. — Двойку по русскому получил. Из-за этого.

— Понятно. Ну, и до чего ты додумался? — Жариков постарался, чтобы насмешки в голосе не было.

— Мы горим потому, что нас кололи, — начал Андрей, перемешивая английские и русские слова. — Куда кололи, там и горим. Но нам ещё показывали. Горящего. И говорили, что вот что, дескать, с вами будет. И… и делали нам, ну, три дня не дают работать. Мы уже ждём, что загорится. А когда ждёшь, так оно сразу начинается. Боль, конечно, есть. Но мы ещё ждём её. И боимся. А их не кололи, ни Чака, ни Гэба. Им только сказали. Внушили. Вы нам про гипноз рассказывали, помните? Давно.

Жариков, внимательно слушавший Андрея, кивнул, ожидая продолжения.

— Ну, так перевнушите им. Ну, что ничего этого у них нет. Сами они этого не пересилят. Слайдеры, помните их? Они пересилили, потому что друг о друге думали, они нам рассказывали. Как по очереди вставали, снег друг другу со двора носили. Приложить, поесть. Откачивали друг друга. Мы из "чёрного тумана" только на этом вставали. — Ну, — Андрей покрутил рукой, — мысль им нужна. Чтоб сильнее боли была. Внушите им что-нибудь.

— Та-ак, — Жариков с улыбкой оглядел Андрея. — Это ты, конечно, хорошо придумал, но…

Андрей сразу сник.

— Но не то, да?

— Не совсем. Я не знаю, как им внушали. И поэтому не могу… перевнушить.

Андрей разочарованно вздохнул и встал.

— Ошибся я, значит. Извините, Иван Дормидонтович.

— Нет, не ошибся. Ты… ты просто недостаточно знаешь. Но мыслишь правильно.

— А что толку? Мыслю правильно, а решение ошибочное, — Андрей безнадёжно махнул рукой и побрёл к двери. — Только вам помешал.

— А зачем вас кололи? — небрежно спросил Жариков, когда Андрей был уже у двери.

— Семя убивали, — как о само собой разумеющемся ответил Андрей и обернулся. — Больно это очень. Как в горячку. И распирает так же. Спокойной ночи, Иван Дормидонтович.

— Спокойной ночи, — машинально ответил Жариков и обессиленно сел за стол.

Опёршись локтями на столешницу, он закрыл ладонями лицо и застыл. Вот оно! Как замковой камень скрепляет свод — когда его учили выкладывать печные и каминные своды — и держит его без цемента и прочего собой, своей тяжестью, так и здесь. Убивали семя. Деформация сперматогенеза. Завершающая стадия соматических изменений… Существа, сексуальные маньяки, нелюди… Вы — нелюди, вы — кто делал это, придумывал, разрабатывал, воплощал… Вы! Ох, недаром был принят тот пакт. Кто ему рассказывал о Шермане? Да, Николай Северин, Никлас. Он допрашивал того индейца-спальника. И фотография доктора Шермана привела парня в стрессовое состояние… Нет, сейчас ни записывать, ни читать, ни даже думать невозможно. Нет, записать надо. Отрешиться от всего, стать бездумным автоматом и зафиксировать. А завтра перечитать записанное и уже тогда думать. К Чаку и Гэбу тоже завтра. Чёрт, нет времени раскручивать Шермана. А спешить с ним нельзя, там, похоже, так же… внутренняя программа стоит, со своим кодом и сигналом к самоликвидации. Но у Чака может начаться атрофия мышц. А парни как взялись за обоих. В начале… да, отчуждение, даже злорадство. Спальники и телохранители… привилегированные изгои рабской среды. Спальников презирают, а телохранителей боятся. И тех, и других ненавидят. Да, здесь прошедшее время ещё рано ставить. Хотя… Устроились же как-то те из парней, кто не захотел у нас работать… Материал по Грину и его "школе"… нет, читано-перечитано. Сейчас ничего оттуда не возьмёшь. Дьявольщина! Кто сейчас нужен, так это те двое. Индеец-спальник, как его, да, Мороз, и телохранитель, о котором рассказывал Гольцев. Хоть бросай всё к чёрту и рви в Атланту, в Центральный лагерь. Сутки на дорогу в оба конца и на контакт… энное количество суток. И столько же на беседу, и ещё на осмысление, и ещё на повторные беседы… А Чак с Гэбом будут лежать в психогенном параличе, а Рассел Шерман утрачивать остатки контроля над сознанием. Вот уж действительно… "заржавелая совесть сорвалась с предохранителя". Ох, когда такая беллетристика лезет в голову, то точно пора на отдых. Да, ещё же Аристов может припереться. За инструкцией. Ничего, милый, ты у меня всё прочувствуешь. От пупа и до печёнки.

Жариков сгрёб со стола и запер в сейф тетради и папки, захлопнул дверцу шкафа, футляром надетого на сейф — на многих пациентов вид сейфа действует нежелательно — оглядел кабинет и вышел в коридор. На часы он не смотрел. Сколько ему осталось на сон, интересовало Ивана меньше всего.

* * *

Они пили кофе в полупустой кухне. Остатки мебели вместе с домом продаст Харленд. Или выкинет. Но это его проблема. Конечно, они могли бы получить больше, значительно больше, но… Норма вздохнула. Для этого надо переехать в гостиницу и ждать, пока Харленд найдёт покупателя, продаст, получит деньги и уже тогда… недвижимостью после Хэллоуина не спешат обзаводиться, а уж в Джексонвилле с его славой…

— Ты что, мама? — улыбнулась Джинни. — Думаешь о Харленде?

Норма кивнула.

— Не жалей, мама. Я понимаю, что он нас обманул, но, — Джинни скорчила покорную гримасу, — но у нас не было других вариантов, мама. Мама, я ходила к отцу Эйбу. Отдала ему то, что мы отобрали. Он был очень благодарен и, — Джинни фыркнула, — благословил нас. Меня и тебя. Он уже собирает пожертвования для рождественской раздачи.

— Джинни, — задумчиво сказала Норма, — а отцу Джордану…

Джинни пожала плечами.

— Я не хочу, мама. Поступай, как знаешь, но я к нему не пойду.

Норма вздохнула. Ломая голову над проблемой: что делать со старой одеждой, ненужной утварью и посудой — набиралось много, продать это некому, да и не будут они этим заниматься — решили всё это пожертвовать, раздать. Конечно, решение неплохое, но Джинни и тут сделала жест… Всё в церковь для цветных!

— Джинни, мы же не можем так демонстративно… рвать с обществом.

— Почему, мама? Через два дня мы уедем. Там, — Джинни выразительно показала глазами на нечто, находящееся за стенами их кухни, — там мнение старых сплетниц уже не важно. Здесь, да, мы должны были сохранять отношения. Но… Вспомни, мама. Разве зимой отец Джордан помог нам? Разве на Хэллоуин он хоть кому-нибудь помог? Спас хоть одного гонимого? Нет. А сейчас? Он призывает к прощению.

— Отец Эйб, говорят, проповедует то же самое.

— Отец Эйб обращается к жертвам, а отец Джордан просит милосердия и защиты палачам. Нет, мама, я не пойду к нему. Но ты, — Джинни поцеловала её в щёку, — ты делай, как считаешь нужным.

Норма вздохнула.

— Джинни, то, что ты оставила, жертвовать уже неприлично.

— Потому я это и оставила, — рассмеялась Джинни. — Ох, мама, поверить не могу, что всего два дня осталось!

— Джинни, лагерь беженцев… не самое комфортное место.

— Ну и что?!

Джинни переполнял весёлый энтузиазм. Норма не могла не улыбаться, глядя на неё. Её девочка. Добрая, умная, смелая девочка. Как Майкл. Решение принимается один раз. И на всю жизнь. Решение уже принято и менять его они не будут. Норма тряхнула головой.

— Что нам осталось, Джинни?

— Уложить вещи, доесть продукты, отдать ключи Харленду и получить с него деньги, доехать до Гатрингса и там дойти до комендатуры, — весело перечислила Джинни. — Самое сложное — это получить деньги.

— Да. Сейчас трудные времена, — Норма допила кофе и встала, собирая чашки. — Харленд говорит, что у него полно желающих продать свой дом, но нет ни одного покупателя. Его тоже можно понять.

Джинни кивнула, глядя, как мать быстро моет чашки.

— Я знаю, что значит для тебя этот дом, мамочка.

— А для тебя? — перебила её Норма. — Разве для тебя он ничего не значит?

— Конечно же значит, мамочка, — Джинни подошла к ней и обняла. — Конечно же так, мама, но… но я не могу закрыться в нём так, чтобы никого и ничего вокруг не видеть. И потом… когда они снова вломятся… Мы не можем оградить наш дом, а он не может защитить нас.

— Да, конечно, — сразу согласилась Норма. — Мы уже всё решили.

— Да, мамочка, — Джинни поцеловала её в затылок. — Я ещё немного почитаю у себя.

— Только не слишком долго, Джинни.

— Хорошо. Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи.

Джинни ещё раз поцеловала её и убежала. Норма оглядела кухню. Да, такой же полупустой, необжитой она была, когда Майкл ввёл её хозяйкой в этот дом. Двадцать лет назад. И всё снова как прежде. Дом пустеет. Придут другие люди, начнётся другая жизнь, что ж… будем надеяться на лучшее. Больше ничего не остаётся.

Норма прошла в свою спальню. Вот ещё один день прошёл. Ещё на день ближе к новой жизни. Нет, лишь бы Джинни была здорова, а остальное… всё остальное — пустяки.

* * *

Случись такое не в Центральном лагере, то события этого дня, вернее, вечера обсуждались бы и мусолились не одну неделю, а то и месяц. Никому из участников так легко бы не удалось отвертеться, да и комендатура бы сразу вмешалась. Но в Центральном с его суетой и суматохой, отъездами и приездами, встречами и разлуками… Нет, здесь обошлось. Только на следующий день мужчины собрались в курилке и быстро — Эркин даже не ждал такого — без хмыканья и недомолвок решили. Что как наружу через проломы из лагеря уходят, так и любая сволочь может незаметно в лагерь пролезть. Словом, где-то к обеду все проломы и пролазы были заделаны. И материалы нашлись, и умельцы. И так всё споро провернули, что ни комендант, ни охрана ничего и не заметили. Кое-кому внятно и доходчиво сказали, что если попробуют против всех переть и завалы разбирать, то комендатуру звать не будем, сами управимся. И всё кончилось на этом. Будто и не было ничего.

Ни Фёдор, ни Грег ни о чём не спросили Эркина, другие — тем более. Да и у каждого свои дела и проблемы. События набегали друг на друга, заставляя каждый раз решать. А как тут решать, когда не было ещё такого, и посоветоваться не с кем, а и некогда советоваться да думать. А на тебя смотрят и ждут: чего скажешь. А промолчать… молчание — это тоже решение.

Ещё за завтраком Дим спросил отца:

— Пап, ты сейчас где будешь?

Тим улыбнулся его деловому тону.

— На тестирование пойду.

Дим удовлетворённо кивнул.

— Я тут одну проблему решу, пап. За обедом тогда скажу.

— Хорошо, — согласился Тим.

Если не считать тот инцидент в умывалке, то вёл себя Дим очень хорошо. Если и дрался с кем из ровесников, то ни синяков, ни порванной одежды. Его не обижали, и он никого не обижал. Не то что весной, когда любые контакты Дима с соседскими мальчишками сразу переходили в драку. Врагов много, а Дим один. И слабенький. Ему и доставалось. Поселились тогда в Цветном, так Дима избили за то, что белый. А в белом квартале Дима били за отца-негра. А здесь… Нет, здесь всё нормально.

Дим торопливо допил свой чай и встал из-за стола..

— Пап, я побегу, а то перехватит ещё кто, жди тогда до вечера.

— Беги, — кивнул Тим.

Он, правда, хотел поинтересоваться, кого это боится упустить Дим, но сын уже исчез, и Тим, собирая посуду, сразу выкинул это из головы. Мало ли приятелей у Дима. Меняются фантиками, шишками, болтиками, играют в какие-то свои, неизвестные Тиму, игры… Психолог, побеседовав с Димом, вызвала его из коридора — со всеми родителями так — и отправив Дима гулять, сказала ему, что уровень развития Дима соответствует возрасту, реакции адекватные, пережитый стресс не вызвал реактивного состояния… Женщина в белом халате, не скрывавшем военной формы с майорскими знаками различия, говорила по-английски и внимательно смотрела на него, явно проверяя уже его реакцию. Он кивал, не столько понимая, сколько догадываясь. Потом пошли рекомендации: не ограничивать контакты с другими детьми, по возможности — остановилась, подбирая слова — по возможности учить, развивать. Скажем, рисовать, лепить, книжки с картинками рассматривать. Всё это есть в игровой комнате. Он кивал. Да, конечно, он всё понимает, и про игровую знает, но разве Дима в ней удержишь… Это самому там с ним рядом сидеть. Она понимающе улыбнулась.

— Пожалуйста, когда устроитесь стационарно, позаботьтесь об этом, — и по-русски: — У вас очень хороший мальчик.

И он невольно расплылся в улыбке. И у него самого тоже всё с психологом прошло благополучно. А тестирование… картинки, таблицы, тесты… И ни одного страшного вопроса пока не было. Если и дальше будет не хуже…. Тим составил грязную посуду на транспортёр у стены и поспешил к выходу. Уже вторая смена подваливает.

Выскочив из столовой, Дим огляделся и, на бегу натягивая и застёгивая пальто, побежал к корпусу, который все называли "лечебным бараком" или лазаретом. Ага, успел. Пока ещё все едят, он найдёт ту тётю-майора и поговорит с ней. Так-то они с Катькой всё решили, но вот есть одна закавыка….

За спиной сержанта из комендантской роты (или взвода? Но взвод был в региональном лагере, а Центральный намного больше) Дим проскользнул в дверь и побежал в знакомый кабинет. Осторожно тронул дверь. Она поддалась, и Дим потянул её на себя.

Лидия Ночкина сидела за своим столом, разбирая и готовя к приёму опросные листы, когда её отвлёк звук открывающейся двери. Кто это? До приёма ещё… И удивлённо подняла брови, увидев круглую лукавую мордашку. Дмитрий Чернов? Да, это он. Что-то случилось?

— Здрасьте, — весело поздоровался Дим и неожиданно для самого себя выпалил по-английски: — Смею ли я просить леди уделить мне немного благосклонного внимания?

— Здравствуй, Дима, — так же весело ответила по-русски Ночкина. — Как ты красиво сказал. Конечно уделю. Заходи.

Дим зашёл, расстегнул пальто. В тот раз пальто оставалось у отца в коридоре, а куда его сегодня девать? И Дим решил не раздеваться.

— Положи на стул, — сказала Ночкина.

Дим кивнул, снял и положил пальто на стул у двери и сел к столу, где сидел и в прошлый раз.

— У меня вот что, — деловито начал Дим, не дожидаясь вопросов. — Вот мертвяки когда приходят? Когда они обижаются на что или как? — мертвяка он называл по-английски.

Такого вопроса Ночкина никак не ожидала. Она, конечно, знала о бытующих среди бывших рабов суевериях, слышала и о мертвяках, но впервые её спросили об этом.

— Даже не знаю, что тебе сказать, Дима, — растерянно ответила Ночкина. — А…а папа что говорит?

— Он про мертвяков говорить не любит, — вздохнул Дим. — А мне знать надо.

— Зачем?

— Ну… ну, кому нужно, чтоб мертвяки ходили? Я не боюсь, конечно, а другие? Катька, вон, боится. И вот я думаю… Вот если человека сжечь, ну, сгорит он, это ж навсегда уже, да?

— Да, — медленно кивнула Ночкина. — Это навсегда, навечно.

— Ну вот. Так если она там, ну, где все с Горелого Поля, а я себе другую… мамку найду, она ж не обидится? Не придёт мертвяком?

— Нет, Дима, — уже всё поняв, серьёзно ответила Ночкина. — Если тебе будет хорошо, мама будет только рада.

— Правда? — обрадовался Дим и стал сползать со стула. — Ну, я тогда побежал. Спасибо большое.

— Пожалуйста, Дима. Будут ещё вопросы, — улыбнулась Ночкина, — заходи. Да, а папа знает?

— Про новую мамку? — уточнил Дим. — Не, я когда всё улажу, тогда и скажу. Полдела не показывают. Да и спрашивал я его. Ну, про мамку. Он не помнит её, — Дим уже взял своё пальто, но вернулся к столу. — Он ничего не помнит. Ни мамки, ни бабы, ни дома. Но это ж ничего?

— Ничего, — согласилась Ночкина. — Но ты скажи отцу. Пусть он… завтра зайдёт ко мне. Тоже вот так, с утра.

— Ага, скажу. До свидания.

Когда за Димом закрылась дверь, Ночкина почувствовала себя обессиленной: так её вымотал этот короткий разговор. Но надо собраться. Впереди полный приёмный день. И таких рассказов — и пострашнее, и с более тяжёлыми последствиями — будет ещё много. Так что… к бою, майор, твоя война продолжается.

Полностью удовлетворённый разговором, Дим побежал на поиски Катьки. Так, она говорила, что её мамка стирать будет, это к прачечной надо, ага, вон она.

Катя стояла возле большого куста, перебирая ветки и шёпотом разговаривая с ними. Дим подбежал к ней.

— Ну, поговорила?

— Ага, — шёпотом ответила Катя.

— Ну и что?

Катя вздохнула.

— Она то плачет, то смеётся.

— Сердится?

— Не-а. А… твой папа где?

— На тестирование пошёл, — Дим строго посмотрел на Катю. — Сегодня и поговорим с ними. Тянуть нечего. А то разошлют нас.

Катя кивнула, с надеждой глядя на Дима.

— Только ты говорить будешь, ладно?

— Конечно, я, ты только стой рядом и без команды не реви.

— Не буду, — пообещала Катя. — Вон, смотри, там мама. Видишь?

Зина всегда старалась в прачечной занять место у окна. Чтобы видеть Катю. Сегодня получилось очень удачно. Ей только голову поднять, и вот двор, кусты, Катя… А кто это с ней? Зина встревоженно вгляделась и облегчённо перевела дыхание. Димка. Хороший мальчик. Никогда Катю не обижает. И вежливый. Вон Катя ему на окно показывает. Заулыбались оба, руками машут. Зина с улыбкой кивнула им и помахала мокрой рукой.

— Что? — спросила стиравшая рядом Горячиха. — Никак опять твоя с кавалером?

— Ну ты уж скажешь, — возразила Зина.

— А что? Неправда, что ли?

— Да уж, — поддержала Горячиху с конца их ряда Нинка. — Ты, конечно, Зина, присматривай. Испортят девчонку — поздно будет.

— Да он ребёнок ещё, — отмахнулась Зина.

— Ну да, — засмеялась с другого конца Томка. — Кто в сорок телок, а кто и в десять бычок.

— Да ну вас! — Зина перевалила бельё в ведро. — Пойду прополощу. Места не занимайте, у меня вон ещё.

— Иди-иди, — кивнула Горячиха. — Пригляжу.

Полоскали в соседней комнате в желобах с проточной водой. Здесь было посвободнее. Бабья болтовня не трогала Зину. Бабам лишь бы языки почесать, а обо что… Ну, так у всех одно на уме. Да и безобидно. По сравнению с тем, что было. Чего и сколько она про Катю не наслушалась. И жидовка, и цыганка… Только что черномазой не обзывали. А так… нет, здесь… да здесь как в раю. Всех цветов полного, вот языки-то и прикусили. Говорят, в России строго с этим, вот и боятся за визу. Хоть и Центральный, а всё равно. Болтали, что некоторых аж с поезда уже на границе снимали. Так что… пусть себе болтают. Это всё пустяки. И зря они на Диму так.

Зина улыбнулась. Все уши ей Катя прожужжала. Про Димку и его папку. Димкиного отца она видела. Высокий плечистый негр в кожаной куртке. Всегда серьёзный, озабоченный. Ну да, тоже несладко мужику приходится. Одному, с ребёнком на руках… и гордый, всё сам, ни у кого помощи не просит. Обстирывает и себя, и мальчика. Никогда Димку в грязном или рваном не увидишь. И себя соблюдает. Как ни охота бабам языки чесать, а дурного чего про него не слыхать.

Она собрала прополосканное и пошла обратно, едва не столкнувшись в дверях с тащившей ведро мулаткой. Приехала та только вчера, и имени её Зина не знала. Но ведро набито, значит, семейная.

Вернувшись на своё место, Зина посмотрела в окно. Ага, оба здесь. Увидев её, Катя запрыгала на месте, замахала руками. По её жестам Зина поняла, что они вместе хотят куда-то пойти, и кивнула. С Димой она не боялась отпускать её с глаз. Малыши помахали ей руками и убежали. Ну и ладно. Дима — хороший мальчик, сам куда не надо не полезет и Катю если что защитит. Хотя Катю здесь детвора особо и не обижает. Катя сама по привычке держится в стороне от всех. Натерпелась кроха. И травили, и били её, а если вспомнить то место, богом и людьми проклятое, где Катю приходилось на день прятать под нарами, и девочка целыми днями сидела одна в темноте, боясь шевельнуться… Когда было, а Катя до сих пор громко говорить боится. Зина с такой яростью оттирала рубашку, что ветхая ткань затрещала. И это отрезвило её. Слава богу, всё это кончилось. Ничего, приедем, обустроимся, Катю она подкормит, а то вон врач сказала, что Катя здоровая, но ослабленная, беречь от простуд, больше витаминов, фруктов… Фрукты в городе и цены… как собаки кусачие. Ну да ничего, здесь и паёк хороший. Катя за две недели вдвое поправилась, берёшь за ручку, так не одни косточки под кожей…

Тестирование было несложным, хотя и новым. Логические задачи, задачи на внимание… всё это пустяки, он их сотнями перерешал. Условия — хозяин, а Грина он по-прежнему про себя называл хозяином, называл их вводными — другие, а суть та же. Тим сдал заполненные листы, выслушал по-английски, что за результатами нужно зайти завтра, вежливо попрощался по-русски и вышел. Так… до завтра он свободен. В коридоре он, проверяя себя, посмотрел на часы. Да, до обеда час с небольшим. Что ж, как там у него с хозяйством? Вроде ничего срочного нет.

Из соседнего кабинета вышел Эркин, неся под мышкой свою куртку и вытирая рукавом рубашки мокрое от пота лицо. Увидев Тима, невесело улыбнулся.

— Ну как?

— Порядок, — ответил Тим. — А у тебя?

— Если б я ещё знал, зачем это им, — мрачно ответил Эркин.

Боясь ответить неверно, он сильно нервничал на тестировании.

— Проверяют нас, — пожал плечами Тим.

— А ты что, понимаешь в этом? — заинтересовался Эркин.

— Ну-у, — замялся Тим. — Понимаю не очень, но… ну, приходилось раньше… Понимаешь, это ты показываешь себя. Ну, как соображаешь, внимательность…

— Как у психолога?

— Примерно, — Тим усмехнулся. — Визы на тестах никто не потерял.

— Тогда пусть играются, — кивнул Эркин.

Тим согласно кивнул, достал пачку сигарет и показал её Эркину. Эркин мотнул головой, отказываясь.

— Мужики, вы в который? — окликнул их рыжеватый пухлогубый парень в застиранной ковбойке.

— Мы на двор, — ответил Эркин.

— Отстрелялись, значит, — понимающе кивнул парень, открывая дверь кабинета.

Тим поморщился на эту фразу, но промолчал. А Эркин вообще не обратил на неё внимания. Они пошли по коридору к выходу, неспешно обсуждая мелкие лагерные новости. На обед уже который день чёрная каша, по-русски — гречка, ничего, сытная, нет, паёк что надо… Разговор о жратве — рабский разговор, но трёпа о выпивке и бабах оба не любили.

Выйдя из лечебного корпуса, они повернули было к мужской курилке, но Тима окликнули:

— Пап, я здесь!

Тим обернулся на голос и улыбнулся. Эркин попрощался с ним кивком и ушёл.

— Пап! — Дим бежал к нему, таща за руку за собой Катю. — Мы тебя ждём.

— А что случилось? — сразу встревожился Тим, оглядывая малышей с высоты своего роста.

Нет, ни синяков, ни порванной одежды не видно и не похоже, чтобы Дим только что дрался.

— Это Катя, пап, — перевёл дыхание Дим.

— Здрасьте, — пискнула Катя.

Тим кивнул. О Кате и её мамке Дим ему уже не раз говорил.

— Вот, у Катьки есть мамка, а папки нет. А она, знаешь, какая хорошая! Давай, ты и ей папкой будешь, — предложил Дим. — Ты не против?

— Да нет, — начал Тим, но продолжить Дим ему не дал.

— Замётано, пап! Я знал, что ты согласишься! Катька, беги за мамкой.

— Ага! — выдохнула Катя и сорвалась с места.

Дим озабоченно посмотрел вслед её толстой от пальто и намотанного сверху платка фигуре с тоненькими ножками-палочками и взял отца за руку.

— Пошли им навстречу, пап. Сейчас Катька мамку приведёт, и всё сразу решим.

— Что решим, Дим? — события развивались слишком быстро, и Тим за ними не успевал. — Что ты придумал?

— Ну, пап, всё просто, — тянул его за руку Дим. — Катька хорошая, и мамка у неё хорошая, добрая. У меня есть ты, а мамки нет. У Катька мамка, а папки нет. Ты будешь и ей папкой, а Катькина мамка и мне мамкой будет, а Катька мне сестрой, а я ей братом. Всё просто, пап.

Дим говорил по-русски и так быстро, что Тим как-то сразу не понял всего. Дим снизу вверх поглядел на сосредоточенное лицо отца и стал повторять всё заново уже по-английски. Что плохо говорит и не всегда понимает по-русски, Дим знал и относился к этому спокойно: ну, забыл русский, ну, так и вспомнит. Когда отец его на Горелом Поле нашёл, то по-русски ни слова не помнил, а сейчас вон как говорит. Значит, вспоминает.

Дим уже заканчивал перевод, когда к ним подбежала Катя, так же таща за руку женщину в тёмно-синей куртке и сером платке.

— Что случилось? Здравствуйте, — поздоровалась она с Тимом. — Катя сказала, что срочно… — и повторила: — Что случилось?

Дим поглядел на окаменевшее лицо отца и начал объяснять всё заново в третий раз, перемешивая английские и русские слова. Когда он закончил, Зина удивлённо посмотрела на Тима.

— Извините его, — тихо сказал Тим по-английски. — Он ещё мал и не понимает… о чём говорит.

— Всё я понимаю! — возмутился Дим.

Зина улыбнулась.

— Ох, дурачок ты ещё, — на глазах у неё выступили слёзы, но говорила она весело. — Ведь чтоб так было, как ты хочешь, чтоб вы брат и сестра, так отец с матерью мужем и женой должны быть.

— Ну так поженитесь! — решительно сказал Дим. — Ноу проблем!

И тут произошло то, чего Дим никак не ждал. Отец повернулся и пошёл от них. Дим оторопело посмотрел на его опущенные плечи и понурившуюся голову и, хотя по их плану реветь должна была Катька, заплакал сам. Громко в полный голос. Глядя на него, тоненько заплакала Катя. И Зина не выдержала.

— Тима! — крикнула она. — Ты что?

Тим остановился, оглянулся на них. Как-то так, будто заслонял лицо плечом.

— Папа-а! — звал Дим, не сходя с места, тянулся к нему.

И Тим не смог уйти, повернул обратно. Медленно, словно против ветра, подошёл. Дим вцепился в его руку, другой рукой схватил за руку Зину.

— Катька, держи их!

Не переставая плакать, Катя встала, как и он, держась сразу и за мать, и за Тима.

— Вот так, — всхлипнул Дим.

— Ага, — согласилась с ним Катя.

Зина беспомощно посмотрела на Тима. Тим стоял, опустив голову и плотно сжав губы. По щекам Зины текли слёзы.

Сколько бы они так простояли, неизвестно, но их окликнули. Кто-то, кого они даже не рассмотрели.

— Эй, вы чего, на обед не идёте?

И это вывело их из столбняка. Зина и Тим вытирали лица малышам, искали по карманам талоны… И как-то само собой получилось, что на обед они пошли вместе. Катя и Дим впереди, держась за руки, а Тим и Зина за ними. Оглядываясь, Дим видел, что они идут рядом. Ну, понятно, что взрослые за ручку не ходят, да это и не важно. А уж чтоб в столовой все за одним столом оказались, за этим он сам проследит.

За обедом Тим был молчаливо сосредоточен и словно не замечал, кто там за одним столом с ним. Зина тоже молчала. И даже не напомнила Кате, чтобы та не заглатывала, а жевала, никто тарелку не отнимет. И что вокруг творилось, они не замечали. Дим с Катей очень старательно вели себя хорошо и следили — особенно Дим — чтобы из-за стола встали все вместе.

Это получилось. И к семейному бараку пришли вместе, а здесь… здесь детей просто взяли за руки и развели. К тому же в разные казармы. Ну… ну, такая невезуха!

Спать детям после обеда велел врач. Он всем родителям так говорил, но вот кого удавалось в постель днём загнать — это уже другой вопрос. Дим никогда не брыкался. Обычно, когда он спал после обеда, отец сидел тут же в ногах его койки и шил, если что порвалось, или читал, лёжа на своей койке.

Дим быстро разделся, лёг под одеяло и посмотрел на отца. Тим, как всегда, снял и повесил на спинку верхней койки свою кожаную куртку. А что сейчас? Полезет в тумбочку за мешочком с нитками и иголками или разуется и полезет наверх? Но отец медлил, и Дим, чувствуя, что сейчас опять заплачет, заговорил:

— Па-ап, посиди со мной.

Тим вздохнул и осторожно сел на край его койки. Дим откинул одеяло и полез к нему на колени, обхватил обеими руками, уткнувшись макушкой в его шею.

— Пап, я же как лучше хотел.

Тим обнял его, прижимая к себе.

— Я знаю, сынок. Только… хочешь одно, а получается другое. Так бывает.

— Ну, пап, ну, почему? — Дим всхлипнул. — Ну, почему ты не хочешь? Разве они плохие?

— Нет, наверное, — тихо ответил Тим.

— Ну, ты ведь всё равно потом поженишься. Ну, пап, давай ты с ней.

— С чего ты взял, что я женюсь? — удивился Тим.

— Ну, все так говорят, — Дим вздохнул и стал перечислять, явно кого-то копируя: — Мужику одному нельзя, в доме хозяйка должна быть, без матери дом не стоит. У нас же будет дом, пап, будет?

— Будет, — твёрдо ответил Тим.

— Ну вот. А она хорошая, добрая. И Катька хорошая. Ну, почему ты не хочешь?

— Дело не в ней, Дим, а во мне, — Тим говорил тихо и горько. — Ты просто не понимаешь. Нельзя мне.

— Ну почему?! — в голосе Дима, хотя он говорил, подражая отцу, тихо, звенели слёзы.

— Я — негр, Дим, а она — белая.

— Ну, так что? Ты меня с Горелого Поля когда забрал, ты же не смотрел, что я белый!

Тим молча зарылся лицом в мягкие волосы Дима. Говорить он не мог, а Дим, всё теснее прижимаясь к нему, совсем тихо спросил:

— Пап, ты же не откажешься от меня, раз я белый?

— Нет! — выдохнул Тим. — Нет, ты что?! Как ты мог такое, Дим?

Дим тихо плакал, и Тим чувствовал, что и у него защипало в глазах.

— Ну, что ты, ну, не надо, сынок, — шептал Тим. — Я всегда с тобой буду. У меня же нет никого, только ты, Дим…

— И у меня, — всхлипывал Дим, — только ты. А так… и сестра была бы, и мамка… И у тебя ещё дочка была бы. Моя ж сестра тебе дочка, а ты ей папка…

Тим, не отвечая, обнимал Дима, покачивался, качая его. И когда Дим немного успокоился, уложил его в постель, укрыл.

— Пап, ты не уходи, — попросил Дим.

— Нет, я здесь, с тобой посижу, — успокоил его Тим.

— Мы так с Катькой всё хорошо придумали, — вздохнул, устраиваясь под одеялом, Дим, — а вы всё испортили.

— Придумали, — усмехнулся Тим. — А получилось…

И оборвал фразу, что была уже готова. Откуда Диму знать, что это рабов вот так ставили друг против друга и говорили, приказывали стать мужем и женой, зачинать новых рабов. Диму и мысль такая в голову прийти не могла. И слава богу. Пусть и не знает этого.

Дим смотрел на него круглыми, мокро блестящими глазами, и Тим вздохнул.

— Меня ж ты не спросил.

— А что? — Дим быстро сел. — Ты уже другую нашёл? Она лучше?

Тим тихо рассмеялся и уложил его.

— Спи.

— Пап, ты поговори с ней.

— С кем?

— С Катькиной мамкой, она хорошая, — Дим закрыл глаза.

Тим сидел и смотрел, как Дим спит. Мальчику нужна мать. Ему это говорили многие. И он согласен. Мать… он никогда не видел своей. Как все рабы. А вот как забирают годовалых — это видел. И уже когда его из питомника продали в имение, знал, что и его так же отобрали. Белые отняли у него родителей, братьев и сестёр, его детей. Он никогда не видел их, даже не знает: родились ли они…

…— Ну что ж, неплохой экземпляр. Я согласен на случку.

И хозяин удовлетворённо кивает. Он стоит перед ними голый, заложив руки за голову и расставив ноги, как на сортировке, а хозяин и его гость рассматривают его. И ещё троих рабов. Решают…

…Тим вздохнул. Тогда его выбрали. На случку. Сволочи, какие же сволочи. Отняли всё, лишили всего. И неужели сейчас он тоже… лишает Дима матери? И сестры? Но… но ведь не ему решать… что он может… чёрт, разве его согласие что-то изменит? Эх, Дим… придумал, заварил кашу, и как её теперь расхлёбывать?

— Пап, ты здесь? — спросил, не открывая глаз, Дим.

— Здесь, спи, — ответил Тим.

Дим удовлетворённо вздохнул.

Расставшись с Тимом, Эркин направился к мужской курилке: больше ему, в принципе, деваться было некуда. Женя с Алисой пошла к психологу, так что… либо в курилку, либо в их отсек валяться на койке. Надоело уже. И мысли всякие дурацкие в голову лезут. Уж лучше этот бесконечный мужской трёп. А Фёдора послушаешь, так и посмеёшься. Вот мужик… всё ему нипочём.

На странно звучащие гортанные слова Эркин не обратил внимания. Но тут его сзади взяли за плечо, и он резко развернулся, сбросив чужую руку.

— Что надо?

Перед ним стояли пять индейцев. Эркин и раньше их видел, ни с одним ещё ни разу не разговаривал и даже не присматривался. А сейчас оглядел внимательнее. Рабские куртки и сапоги, стоптанные ботинки, заношенная одежда…

— Что надо? — повторил он уже по-английски.

Один из них — волосы до плеч и ремешок поперёк лба — что-то сказал. Эркин пожал плечами.

— Не понимаю. Говори по-английски или по-русски.

— Совсем язык забыл? — удивился индеец.

— Я и не знал его, — угрюмо ответил Эркин. — Чего надо, спрашиваю.

Индейцы переглянулись.

— От племени давно отбился? — спросил уже другой.

Спросил миролюбиво, и Эркин ответил уже спокойно.

— Я питомничный. С рождения раб.

Разговор шёл по-английски, и трудностей не возникало.

— Давай тогда с нами.

— Мы вон тоже… из разных.

— Решили вместе держаться.

— Смотрим, ты возле беляков всё.

— Я с ними в первом лагере, ну, промежуточном, был, — дружелюбно ответил Эркин. — Стоящие мужики.

— Ты работал где? Ну, после Свободы.

— На мужской подёнке крутился. А летом пастухом. А вы?

— Кто где. Но тоже…

— По мелочам крутились.

— Я в имении дворовым.

— А я так… по мелочи. Хреновый заработок.

— Что говорить, — согласился Эркин.

Разговор самый обычный, как и в курилке, только по-английски.

— Думаешь, в России лучше будет?

Эркин пожал плечами.

— Хуже, чем здесь, не будет, так уже хорошо.

— Думаешь? Русские — те же беляки, — возразили ему.

— Пока не так выходит.

— Пока!

— Да, жрём-пьём на халяву, а переедем…

— Да-а, за каждый кусок стребуют.

Эркин с интересом посмотрел на сказавшего. Мысли о том, что за житьё в лагере придётся расплачиваться, ему и раньше приходили в голову, но впервые кто-то другой сказал об этом вслух.

— И что предлагаешь?

— Пробиваться на Равнину. К своим.

— Да, свои прикроют, помогут.

— Одному совсем хреново.

— Я не один, — спокойно сказал Эркин.

— Да плюнь…

— Бабу везде найдёшь.

— Им только покажи, сразу набегут.

Эркин еле заметно прищурил глаза.

— А что, на Равнину только одиноких пускают? — равнодушно спросил он.

Они рассмеялись.

— Нет, это мы сами решаем.

— Ну да.

— Нам беляки здесь охренели, чтоб их ещё там терпеть.

— Если б она у тебя хоть метиской была…

Эркин сжал кулаки в карманах, но говорил по-прежнему спокойно: их пятеро, да и за драку в лагере точно без визы останешься.

— Это чего ж так?

— Ты что?!

— Совсем ни хрена не петришь?!

— Кровь сберечь надо!

— Ну, про чистоту расы я ещё в питомнике наслушался, — усмехнулся Эркин. — От надзирателей. Нет, с меня этой хренотени хватит.

— Значит, что? Отбиваешься?

— Ну, смотри сам.

— Посмотрю, — кивнул Эркин.

— Валяй, подлипала.

— От охранюги слышу, — сорвался Эркин.

— Если б не виза… Мы б тебя… — последовало длинное ругательство.

— Если б не виза, я бы всех сразу отметелил, — твёрдо ответил Эркин. — Валите. Я вас не звал.

— Сам вали…

Последовавших за этим слов Эркин не понял. Но разошлись одновременно. Никто не хотел первым показать спину.

Отойдя на несколько шагов, Эркин осторожно оглянулся: не идут ли за ним.

Нет, отвалили. Ну, и хрен с ними. Если на Равнине такие порядки, на фиг ему это нужно? Чистота расы понадобилась, вот дураки, не допороли их, что ли? Ну, да это их проблемы. А вот то, что за съеденное и прожитое платить придётся, это уже хуже. С деньгами у них с Женей лучше, чем у многих, но всё равно мало. Хорошо, если платить придётся не сразу, а, скажем, по частям выплачивать, год там или два. Хотя… а если не найдёт он постоянной работы? Тогда совсем паршиво.

И подходя к курящим возле пожарной, как ему объясняли, лестницы у мужского барака, он, здороваясь улыбками и кивками со знакомыми, искал взглядом своих. Да, Фёдор, Грег, Роман, Тим — они ему свои. А не эти… Ну их к чёрту, и думать незачем. А вот о главном… До обеда, правда, немного осталось, так хоть поболтать… Вон Фёдор чего-то врёт, и все ржут. Эркин втиснулся в общий круг и, хотя пропустил начало очередной байки, смеялся вместе со всеми.

А потом все повалили на обед, и он так и не поговорил ни с кем о возможных выплатах. Ну, да ладно, ещё успеется. И Жене он пока тоже ничего говорить не будет, чего её беспокоить раньше времени.

Женя улыбнулась ему, Алиса, как всегда, с ходу вцепилась в его руку. И как всегда, в обеденной суматохе и неразберихе с местами и сменами толком и не поговоришь. Женя только сказала ему, что с Алисой всё в порядке, психолог назвала её развитой девочкой. Эркин кивал, весьма смутно представляя, что бы это значило. Но гордый вид Алисы и довольная улыбка Жени… нет, ему больше ничего не надо.

— А как у тебя, Эркин?

— Всё нормально, Женя.

Свои тревоги из-за тестов он уже забыл. Раз визы на этом не потеряешь, то и думать об этом нечего.

После обеда Женя повела Алису спать. А Эркин отправился на поиски укромного места, где бы можно было немного размяться и потянуться. Лагерь достаточно велик, но и народу навалом. Никогда не знаешь, где и на кого нарвёшься.

В прошлый раз он забрёл на что-то похожее на тренировочную площадку в питомнике. Но на остатках снарядов висели мальчишки-подростки и бегала совсем уж мелюзга. Ему в такой компании точно не с руки. И сегодня он миновал площадку и пошёл в развалины. Может, среди них отыщет свободное местечко. Мальчишки и здесь лазают, ищут неведомо чего, но если он будет первым, то и шугануть в своём праве.

Видимо, большинство обитателей лагеря было занято обедом, и Эркину сравнительно быстро удалось найти подходящий пятачок. Когда-то это был дом, одноэтажный, похожий на барак, но на одну маленькую казарму. Крыши нет, сильно пахнет затхлой плесенью, полуосыпавшиеся стены. Эркин огляделся. Нет, не похоже, чтобы здесь недавно кто-то был. И если не шуметь, не привлекать ничьего внимания, то… то можно будет неплохо размяться. А что холодно, так это пустяки. Главное — не начинать резко, чтобы не порвать мышцу, а потом… потом в баню сходить, прогреть всё. И дождь кончился — совсем хорошо!

Эркин ногами отгрёб к стенам обломки, расчищая себе ровный пятачок для опоры. Шапку засунул в карман, снял и пристроил куртку, расстегнул манжеты на креповой рубашке и вытащил её из джинсов для свободы движений. И медленно, сцепив пальцы на затылке, потянулся, разминая мышцы. Выгнулся назад, вправо, влево, по кругу, ещё раз, увеличивая размах, включая плечевые, тазовые суставы. И чувствуя, что прогрелся, начал уже полный комплекс. Кроме, конечно, тех упражнений, которых в штанах не делают. А догола раздеваться и холодно, и рискованно. Так, если кто увидит, то можно и отшутиться. А те упражнения… не-ет, ему это совсем ни к чему.

Ещё летом на выпасе Эркин почувствовал, что мышцы качать ему не надо, не хочется, что упражнения на растяжку, на гибкость приятнее. А в Бифпите в гостиничной ванной рассмотрел себя во весь рост в зеркале и даже удивился: никогда такого не видел. И в госпитале парни удивлялись его "мясам". Налитым называли. Хотя… чего удивляться? Он — просроченный, первый такой, что полную силу набрал.

Он уже вошёл в темп, поймал ритм и тянулся на полном размахе, в прыжках, с переворотами, шалея от радости владения собственным телом, когда почувствовал на себе чей-то взгляд. И чуть не выругался в голос от досады. Хуже нет, когда разогреешься, и на махе остановишься.

Эркин плавно закончил упражнение, встал и оглянулся.

Она была в том же светлом плаще, что и тогда в автобусе. Стояла в дверном проёме — сама дверь валялась на полу — держась за косяки руками в тонких кожаных перчатках и улыбаясь, смотрела на него. Как ни в чём не бывало.

Эркин нахмурился. И чего этой… красотке здесь понадобилось? Вот принесла нелёгкая. Мужика или пацана он бы запросто шуганул. Хоть по-русски, хоть по-английски. А эту… ну, что с ней делать? Он поймал себя на том, что по привычке отвёл в сторону и вниз глаза, покраснел от досады на самого себя и буркнул:

— Ну и чего?

— Ничего, — ответила она тоже по-русски. — Продолжай, я посмотрю.

Ещё чего! Эркин сердито повернулся к ней спиной и стал заправлять рубашку в джинсы.

— Ну, что же ты? — сказала она. — Я хотела посмотреть. Никогда такого не видела. А у тебя очень красиво получается.

Эркин заправил рубашку, застегнул манжеты и взял свою куртку.

— Не цирк, смотреть нечего, — ответил он одной из фраз Фёдора.

— А ты не очень вежлив, — улыбнулась она. — Скажи, а вы все это умеете? Ну…

Она не договорила. Всё это время он стоял спиной к ней и повернулся на последней фразе. Она увидела его лицо, их взгляды встретились… И она поняла. Если она скажет, закончит фразу, назовёт вслух… он убьёт её. Ей стало страшно И она беспомощно залепетала:

— Нет, я только хотела сказать, ты так красиво это делаешь, я хотела посмотреть, только посмотреть…

Эркин снова, как в автобусе, смерил её взглядом.

— Хахаля своего рассматривай.

Она ахнула, прикрыв рот рукой, глаза у неё испуганно расширились.

— А ко мне не лезь, — закончил Эркин.

Он впервые так говорил с белой, с леди. Она — леди, хоть и говорит по-русски, и, как все в лагере, ждёт визы. Её глаза наполнились слезами и тут же высохли.

— Какой ты грубый, — сказала она по-русски и перешла на английский. — Скотина ты, а не человек. Чурбан краснорожий.

Эркин удовлетворённо улыбнулся. Эти привычные с детства слова уже не имели над ним силы. Наоборот.

— А ну, ты… вали отсюда, шлюха вокзальная… — и ещё из богатого на эту тему словаря спальника-эла.

Она попятилась под его взглядом, неловко, едва не упав, повернулась и ушла.

Эркин, стоя на своём пятачке, напряжённо прислушивался. Когда её шаги затихли, он ещё раз обошёл остатки дома и, убедившись, что никого рядом нет и не было, а, значит, никто ничего видеть и слышать не мог, ушёл. Вот шлюха чёртова, не дала размяться. Ладно, её он шуганул, больше не полезет. А если она пожалуется… А кому? В комендатуру… Так он отопрётся, дескать не видел, не слышал. А если какому хахалю своему, то это уж совсем просто.

Кружным путём Эркин вернулся к жилым баракам. К столовой уже тянулись на дневное молоко дети. Алиса, увидев его, радостно подбежала, уцепилась за руку.

— На молоко пойдём?

— Пойдём, — кивнул Эркин.

Как и в том лагере, взрослых в столовую, когда там собирали детей, не пускали. Только матерей с совсем уж маленькими. Эркин довёл Алису до дверей, постоял рядом, пока девушка из комендатуры нашла Алису в списках и отметила.

— Ты меня подожди, — обернулась в дверях Алиса. — Ладно?

— Ладно, — улыбнулся Эркин. — Иди.

Он улыбнулся девушке и отошёл. На дворе у столовой в "молочный час" стояли, в основном, родители. Здесь шли разговоры о школах, детских болезнях, что кому сказал врач, а что психолог. Женя была уже здесь. Эркин сразу пробился к ней и встал рядом. Женя взяла его под руку, продолжая слушать рассказ немолодой женщины, как она дома занималась со своими мальчишками, чтобы языка не забывали. Общего разговора не было, так и стояли группами, парами, а кто и сам по себе. Мельком Эркин заметил, что Тим о чём-то тихо говорит с женщиной в синей куртке и сером платке. Но не обратил на это внимания. Да и… не лезь в чужие проблемы, так и своих меньше будет.

Наплакавшийся Дим спал крепко, и Тим с трудом разбудил его.

— Вставай, сынок. На молоко пора.

Дим сел в постели, протирая кулачками глаза.

— Па-ап, а что мне снилось…

И не договорил, хотя любил рассказывать свои сны. Тим подозревал, что большей частью сны выдуманы. Даже когда Дим плакал и метался во сне, жалобно кого-то звал, то проснувшись, он рассказывал какую-то весёлую белиберду.

— Одевайся, Дим. Нехорошо опаздывать.

— Ага.

Дим, сосредоточенно сопя, оделся и пошёл в уборную умываться. Тим быстро привёл в порядок его постель. Значит, Диму снилась мать. Та, кого он выбрал себе в матери. Тим сокрушённо вздохнул. Ну, что он может тут сделать? С психологом, что ли, поговорить… а ну как скажут, что он не справляется с воспитанием ребёнка? Тогда Дима у него отнимут. Отправят в приют или… или передадут этой женщине. Тим задохнулся на мгновение как от удара, когда с размаху все весом бьют в грудь, в самый дых… Он помотал головой, перевёл дыхание частыми резкими выдохами. И когда Дим вошёл в их отсек, был уже спокоен. Что ж, иного пути сохранить сына у него, похоже, нет. Ради Дима… да, ради Дима он на всё пойдёт.

— Готов? Тогда пошли.

— Ага, — согласился Дим, испытующе глядя ему в лицо.

Вместе они прошли по проходу между отсеками, вышли из казармы. Дим завертел головой по сторонам, кого-то выглядывая. Хотя… почему кого-то? Тим отлично понимает, кого. А вон и они. Ждут их? Неужели…? Да, так и есть.

Катя, увидев Дима, побежала к нему, таща за собой мать, схватила Дима за руку. Тим с удивлением отметил, что и у Кати, и у её матери глаза заплаканы.

И, как и на обед, они пошли к столовой вместе. Катя и Дим впереди, держась за руки, а Тим и Зина сзади. У дверей столовой Дим сам гордо заявил:

— Дмитрий Чернов.

— Катя Азарова, — тихо сказала Катя.

Девушка в форме сержанта отметила их в своих списках. Входя в столовую, Дим обернулся и, встретившись глазами с отцом, улыбнулся ему. Тим ответил ему такой же улыбкой.

Когда дети ушли, Тим и Зина, не глядя друг на друга, но по-прежнему рядом, отошли чуть в сторону и остановились. Зина теребила свисающий на грудь угол платка. Тим вытащил сигарету, но не закурил, мял её в пальцах.

Первой заговорила Зина.

— Катя плакала так, весь тихий час проревела. Что, значит, она плохая, что из-за неё… что, — Зина вздохнула, — отказались от нас.

— Нет, — сразу ответил Тим. — Нет, это не так.

— А что я ей скажу? — словно не слыша его, снова вздохнула Зина.

— Она… Катя хорошая девочка, — Тим тщательно подбирал русские слова. — Дим мне говорил о ней. Много говорил.

— А Катя мне. У неё только и разговоров, что о Диме и… и о его папке, — Зина неуверенно улыбнулась.

И столь же неуверенно Тим ответил на её улыбку. И Зина решилась:

— Так скажи правду, ладно? Я не обижусь, ничего такого, я знать хочу. Почему ты отказываешься? Чем мы не угодили тебе?

Она смотрела на Тима открыто и требовательно. И он ответил так же открыто.

— Я негр, а вы белые.

— Так… — Зина потрясённо расширила глаза, — так ты из-за этого…? — и перешла на английский. — Так я же условная, а Катя… — она запнулась.

— Недоказанная? — удивился Тим.

— Хуже, — Зина отвернулась, смаргивая слезу. — Ей… ей даже сомнительного не хотели ставить. Я же… — и совсем тихо, еле слышным шёпотом: — я её из выбракованных, считай, что из Оврага унесла.

— Что?! — Тим подался к ней, даже руки у него дёрнулись, чтобы схватить её за плечи, еле удержал себя. — Как это?! Она… с номером?!

— Ей и годика ещё не было. В чирьях вся, — всхлипнула Зина, — ну, в нарывах. Я и прятала её, и… да чего там… — она махнула рукой.

— Как… это… было? — медленно спросил Тим.

— Нет, — Зина твёрдо посмотрела ему в глаза. — Не хочу об этом. Ты… ты любишь про… ну, где ты сына нашёл, вспоминать?

Тим покачал головой и спросил:

— Ты знаешь об этом?

Они опять говорили по-русски, и он смог обратиться к ней без положенного обращения "мэм". Да и после услышанного…

— Катя рассказывала. Дима сказал ей… что с Горелого Поля вы вместе ушли.

— Да, — кивнул Тим, — так и было.

Зина вздохнула, поправила платок, затолкала выбившуюся сбоку прядь обратно.

— Ну, так что ж… решать надо.

— Я… — Тим облизал пересохшие губы, — я… не знаю, что сказать… если… если ты… — он беспомощно умолк.

— Я-то что, — пришла ему на помощь Зина. — Было бы Кате… детям хорошо. Ради детей ведь.

— Да, — благодарно кивнул Тим. — Было бы детям хорошо.

Из дверей столовой шумно вываливались дети. Дим, держа Катю за руку, оборачивался и грозил кому-то кулачком.

— Я тебе ещё не так ввалю!

Подойдя, Дим строго посмотрел на них.

— Вы договорились, или мы сейчас реветь будем? Катька, готова?

— Ага, — выдохнула Катя, преданно глядя на Дима.

— Ещё чего выдумали, — строго сказала Зина и поглядела на Тима.

Тим улыбнулся и кивнул.

— Значит, договорились! — взвизгнул Дим и полез к Тиму на руки. — Катька, давай сюда!

Катя, робко глядя вверх, протянула Тиму руки. Тим присел, левой рукой обхватил её и выпрямился. Теперь он стоял, прижимая к себе, держа на руках сразу и Катю, и Дима. Зина хлопотала, обдёргивая на них пальтишки, поправляя Кате ноги, чтобы она ботинками не пачкала куртку Тима. Зина улыбалась, что-то тихо бессвязно приговаривая и не замечая текущих по щекам слёз.

Если кто и смотрел на них… Да нет, никому ни до кого здесь особого дела нет.

Но вот Тим опустил Дима и Катю на землю, вытер лицо, Зина ещё раз оглядела детей, поправила окутывающий Катю платок и завернувшийся воротник на пальто Дима.

— Идите, погуляйте пока.

— Ага, а переезжать потом будем? — спросил Дим.

— Что? — удивилась Зина. — Куда переезжать?

— Ну, мы теперь же в одном отсеке жить будем, — удивился её непонятливости Дим. — Вместе.

Зина посмотрела на Тима.

— Это с комендантом решать надо, — сказал Тим.

— Ну, пап, мы тогда гулять пойдём, а вы к коменданту, да?

— Всё-то ты уже решил, — рассмеялась Зина.

— Ну-у… — Дим поглядел на них, улыбнулся и взял Катю за руку. — Ладно, мы пошли.

Зина покачала головой, глядя им вслед, и повернулась к Тиму.

— А… а ведь и вправду к коменданту надо идти, да? — она осторожно коснулась его рукава. — Да, Тима? Тебя ведь Тимофеем зовут?

— Да, — кивнул Тим. — А… тебя?

— Зина. Полностью Зинаида, — она смущённо рассмеялась. — Смешно. Сначала договорились, а потом знакомимся. Но это ж ничего?

— Ничего, — согласился Тим. — Ну, идём?

— Да, конечно, Тима, идём.

Зина снова поправила платок и, когда Тим пошёл к корпусу комендатуры, пошла рядом с ним.

Коменданта они нашли быстро. Выслушав их несколько сбивчивую просьбу, он сказал:

— Зарегистрируетесь, предъявите мне бумагу, тогда и будет вам переезд.

— Какую бумагу? — спросила Зина.

— А брачную. Свидетельство о браке называется. А за просто так я отсеки тасовать не буду.

Сказал, как отрубил, и ушёл. Тим и Зина поглядели друг на друга.

— Что делать, Тима?

Тим пожал плечами.

— Регистрироваться. Пошли в канцелярию, там всё узнаем.

— А документы? Ну, удостоверение же нужно, метрики…

Тим хлопнул себя по груди.

— Ага, — понимающе кивнула Зина, — А я не ношу с собой, потерять боюсь, пошли, я возьму всё, я быстренько, Тима.

Тим хотел было сказать, что подождёт её здесь или у выхода из барака, но пошёл вместе с ней. В барак, в её казарму, и даже в отсек зашёл.

Здесь всё было так же, как и в их казарме. Такие же узкие проходы, гул голосов, теснота… и отсек у Зины тоже, как у него. Казённое с большими чёрными печатями бельё, жёсткие грубые одеяла. Но, когда он следом за Зиной вошёл в отсек и за его спиной опустилась пятнистая занавеска, сердце у него вдруг так забилось, что он испугался, как бы другие не услышали этого стука.

Зина, покопавшись в тумбочке, откуда-то из-под белья вытащила плоский свёрток, захлопнула дверцу и повернулась к нему.

— Вот, нашла.

В узком пространстве между двухэтажной койкой и щитом перегородки они оказались вплотную лицом друг к другу. И стояли так. Зина была ниже ростом и смотрела на Тима снизу вверх. Он впервые глядел вот так, в упор в глаза белой женщины. И не знал, что ему сейчас надо говорить и делать. Молчание длилось долго. Очень долго. Наконец Зина тихо сказала:

— Пойдём, Тима?

— Да, — так же тихо ответил Тим. — Пойдём.

Пропустить её первой к выходу он не мог: слишком тесно. Тим повернулся и вышел, и пока он шёл по проходу, напряжённо прислушивался: идут ли за ним. Она шла. А на дворе опять пошла рядом.

И вроде всё бок о бок, все корпуса недалеко и рядышком, а пока туда, обратно, пока нашли нужный кабинет в канцелярии, уже время к ужину подошло. Но… успели сдать заявление, заполнить анкеты, а за брачным свидетельством, новыми удостоверениями и метриками придётся прийти завтра. До обеда. Сегодня уже не успеют всё оформить.

Когда они вышли из канцелярии, их уже ждали Дим и Катя. А у столовой собиралась первая смена.

— Нагулялись? — улыбнулась детям Зина. — Ужинать сейчас пойдём.

И уже привычным порядком — Дим и Катя впереди, Тим и Зина за ними — они направились в столовую.

Дим за столом пытливо рассматривал отца и Зину и, когда уже пили чай, спросил:

— А переезжать когда будем?

— Так быстро не делается, — улыбнулась Зина и посмотрела на Тима.

Тим понял, что объяснить должен он.

— Мы подали заявление. Завтра нам выпишут новые документы, и тогда комендант даст нам новый отсек.

— Завтра? — тихо пискнула Катя.

— Завтра, — кивнул Тим и улыбнулся ей.

Раньше он и не разглядывал её, как и остальных детей, но сейчас… худенькая, большеглазая, глаза на пол-лица, тёмные волосы стянуты в короткую толстую косичку, но на висках выбиваются прядки и видно, что волосы вьются. Мулатка, трёхкровка? А… а не всё ли ему равно? Дима он брал, на расу не смотрел, не так, что ли?

Дим рассеянно выковыривал из булки изюмины.

— Дим, — окликнул его Тим, — ты что?

Дим покраснел и запихнул остаток булочки в рот, допил чай. Зина быстро собрала посуду, и Тиму, когда они встали из-за стола, пришлось вести сразу и Дима, и Катю. Катина ручка была маленькой, меньше Диминой, и если Дим крепко держался за его руку, то Катя давала себя вести. Она… она боится — понял Тим. Он довёл детей до выхода, помог Кате застегнуть пальто, Дим сам застегнулся. Подошла Зина и обвязала Катю платком, поправила воротник на Димином пальто, и они не спеша пошли к своему бараку.

Уже стемнело, и зажглись прожекторы на ограде и фонари у бараков. У столовой толпилась вторая и подтягивалась третья смена. Перед канцелярией разворачивался автобус, высадивший только что приехавших. Суета, гомон…

— Если семейных много, — вздохнула Зина, — с отсеком может и не повезти.

— Щиты переносные. Думаю, — ответил Тим, — не проблема.

— Точно, — веско подтвердил Дим. — Всего-то делов: из двух один сделать.

— Всё-то ты знаешь, — улыбнулась Зина.

Возле своего барака они остановились. Медлили, не зная, что сказать и что сделать. Слишком длинным был этот день, слишком насыщенным, а случившееся — слишком неожиданным и важным. Надо было прощаться, расходиться по своим казармам и отсекам, а не то, чтобы не хотелось, а как-то неловко, что ли. И неожиданно для всех подала голос Катя. Глядя снизу вверх на Тима, она вдруг очень серьёзно спросила:

— А завтра ты тоже будешь моим папой?

И так же серьёзно Тим ответил:

— Да. И завтра, и всегда.

Катя вздохнула и неуверенно улыбнулась.

— Тогда, спокойной ночи, так, да?

— Спокойной ночи, — кивнула Зина.

— Ну, ладно, — Дим выпустил Катину руку. — До завтра и спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — закончил прощание Тим.

Они вошли в барак и разошлись по своим казармам.

Войдя в свой отсек, Дим, стаскивая пальто, посмотрел на Тима.

— Завтра мы уже вместе будем, да?

— Да, — Тим взял у него пальтишко, повесил. — Давай ложиться спать, сынок.

— Ага, — согласился Дим.

Привычный вечерний ритуал. Отправив Дима в уборную, Тим быстро разобрал свою и его постели, взял полотенце и пошёл следом. Ничего так особо случиться не должно, хотя новенькие приехали, и тут всякое может быть.

В уборной была толкотня. Действительно много приехало. Тим появился вовремя: Дима уже оттесняли от раковины, и он, зажмуренный с намыленным лицом, вслепую тыкал кулачком в воздух:

— Отстань… я папе скажу…

— Я здесь, — спокойно сказал Тим, отодвигая незнакомого мальчишку лет так тринадцати. — Давай, Дим, умывайся.

Мальчишка смерил взглядом фигуру Тима и перешёл к соседней раковине.

— Что? — засмеялся кто-то. — Получил?

— Не груби незнакомым, — сказал ещё чей-то голос по-английски.

Тим насторожился. Эту фразу он слышал раньше не раз и знал, что она означает. Хреново, что такие… знатоки здесь появились, но… ладно, это потом. Он помог Диму смыть мыло и вытереться и отправил его в отсек. И только тогда нашёл взглядом сказавшего. Его тяжёлое квадратное лицо показалось смутно знакомым. Когда их взгляды встретились, мужчина раздвинул губы в улыбке и кивнул.

— Сын? — спросил он по-русски.

— Сын, — твёрдо ответил Тим так же по-русски.

— Святое дело, — хмыкнул мужчина.

Он разглядывал Тима, тоже не узнавая и явно пытаясь вспомнить.

Тим быстро привёл себя в порядок и ушёл. И по дороге к своему отсеку, вспомнил: этого человека он видел на Русской Территории, ещё… да, тогдашний хозяин, Джус Армонти, разговаривал с молодым капризно-надутым хлыщом в охотничьем клубном костюме, а этот стоял за правым плечом хлыща. Коллега, выходит? Хреново. И чего такому здесь надо? Как вообще попал в лагерь? Да ещё в семейный барак? Надо с Димом поговорить. Чтобы не разговаривал с незнакомыми. И ничего ни у кого не брал.

Подходя к своему отсеку, чуть не столкнулся с Эркином. Обменявшись улыбчивыми кивками, разминулись, не задев друг друга, но Тим уловил лёгкий запах спиртного и удивлённо покачал головой. Однако, что это с Морозом? Никогда за ним такого не водилось. Если парень запьёт, а индейцы пить не умеют и сразу срываются в запой, так визу потеряет, как нечего делать. Жалко, хороший парень, хоть и спальник.

Когда Тим вошёл в отсек, Дим уже лежал под одеялом, но не спал.

— Пап, ты наподдал ему?

— А зачем? — спокойно ответил Тим, раздеваясь и складывая одежду.

— Ну-у… чтоб не лез больше.

— И так не полезет, — улыбнулся Тим. — Спи.

— Ага, — согласился Дим, поворачиваясь набок и, по своему обыкновению, сворачиваясь клубком. — Я тебе чего-то сказать должен был. И забыл.

— Завтра вспомнишь и скажешь.

Тим поправил, подоткнул ему одеяло и залез на свою койку. Пока не сменили свет, он почитает. Вытащил из-под подушки разговорник, перелистал. Да, раздела "семейные беседы" нет. Ну, перечитаем "служебные". Тоже пригодится.

Эркин никак не ждал, что день закончится выпивкой. Да и остальные тоже.

Сразу после ужина, когда все выходили из столовой, к нему подошёл Терёха и, буркнув, чтобы шёл к Дальней пожарке, тут же отошёл. Эркин пожал плечами, успокоительно улыбнулся Жене и пошёл.

Пожарок или пожарных лестниц в лагере много. Обычно возле них курили. Большая пожарка у мужского барака, Ближняя — у семейного, а Дальняя — это за баней. Там собирались не все, а кого позвали и по делу. И туда просто так не подваливали.

Недоумение Эркина — никаких дел у него с Терёхой не было, Терёха вообще ни с кем дел не имел, занятый своим выводком и Доней, даже что у Большой, что у Ближней пожарок не каждый день бывал — только возросло при виде собравшихся. Роман, Грег, Фёдор, ещё двое семейных мужиков, знакомых ещё по тому, первому, лагерю, зачем-то Сашка с Шуркой. Ни хрена себе, какая компания!

Эркина встретили хохотом.

— Мороз, и тебя позвали!

— Знать бы ещё, зачем, — ответил Эркин, прикуривая у Грега.

— Ну, мужики, — покрутил головой Фёдор, — если это… купили нас, я ему…

— Это мне? — вынырнул из темноты и вдвинулся в их круг Терёха. — Ни хрена ты мне, Федька, не сделаешь.

— Дони побоится, — понимающе вставил Сашка, получив сразу несколько щелчков по макушке и затылку.

Все рассмеялись, и Сашка гордо ухмыльнулся, потирая затылок.

— Смена, Федь, растёт, а? — подмигнул Грег.

— Ладно, мужики, — Терёха шумно выдохнул. — Не будем тянуть. Времени в обрез.

— Чего так, Терёха?

— Зачем звал-то?

— Случилось чего?

— Тихо, — оборвал гомон Терёха. — Не галдите. Во, — и откуда-то извлёк бутылку, — давайте отвальную, мужики. Уезжаю я.

— Че-го?! — потрясённо переспросил Фёдор.

— Когда?

Терёха зубами сорвал с бутылки колпачок и ловким ударом ладони по донышку выбил пробку. Отпил глоток и передал бутылку стоящему рядом Роману.

— Сейчас. Вот сей минут и уезжаю.

Бутылка пошла по кругу, а Терёха необычно быстро говорил:

— Автобус там высадит всех, шофёр поменяется, мы погрузимся и айда. К утру обещали к границе подкинуть.

— А там куда? — спросил Грег.

— На Ополье. Землю беру. С домом.

— Ополье велико, это, — Грег свёл на секунду брови, — это ж… это сколько графств, тьфу-ты, областей.

— И климат там, говорят…

— Холодно, знаю. Но холод сухой, и климат здоровый. И не самый север, — Терёха дышал, как на бегу.

— А спешишь чего?

— Я ж говорю. Дом беру. До больших холодов обиходить надо. И сад там, огород, земля же… Ну, — Терёха прислушался к далёким голосам, — ну, мужики, чтоб и вам пофартило.

— Счастливо, Терёха.

— В добрый час.

— Счастливо оставаться. Может, и встретимся когда.

— Может.

— Деньги-то есть? На обустройство много надо.

Терёха ухмыльнулся.

— Мы ж из-под Горелова, Питборн теперь. Дома, что мой, что Дониной семьи, целы, там другие живут. Ну, я и подписал, что претензий не имею, а мне компенсацию за дом. И Доне. Да ещё ссуду дают. До урожая хватит. Счастливо, мужики.

И ушёл.

— Да-а, — покрутил ему вслед головой Фёдор, — вот не ждал, не гадал.

— Что ж, — Роман оглядел бутылку, где на донышке плескался остаток, посмотрел на Сашку с Шуркой, — вам хватит, мальцы, а мы допьём. По полглотка как раз. Пусть повезёт Терёхе.

— Пусть, — согласился Эркин, прикладываясь к бутылке.

Пить он не хотел и наклонил бутылку так, чтобы жгучая бесцветная жидкость коснулась губ и только. Ему и одного глотка хватило, чтобы ощутить себя… ну, не пьяным, но выпившим. Передавая бутылку дальше, заметил взгляд Грега и ответно улыбнулся. Если и ещё кто заметил его жульничество, то промолчал.

Быстро допили, пустую бутылку отдали Сашке с Шуркой — пусть поменяют на что-нибудь, сами сообразят, не маленькие — и ушли от греха. Пока не застукали.

— Рот прополощи, — посоветовал Эркину Фёдор. — А то учует.

— Это кто меня нюхать будет? — удивился Эркин и, чтобы Фёдор не подловил на слове, добавил: — Комендатура дрыхнет уже.

— Ну-ну, — хмыкнул Фёдор. — А так-то запомни. Спитой чай хорошо запах отбивает.

— Чеснок ещё, — сказал один из мужчин.

— Чеснок не все любят, — возразил Роман.

— Жевать? — удивился Эркин.

— Нюхать, — рассмеялся Грег. — Иной раз пусть лучше спиртным пахнет, чем чесноком. А так… и кофе жуют, и мяту. Да чего только ни придумывают. Ладно. По домам, мужики.

— Где он, тот дом? — вздохнул второй из приглашённых

— Будет, — неожиданно для себя твёрдо ответил Эркин, входя в семейный барак.

Если Женя и заметила что-то, то вида не подала. Она сидела на своей койке, расчёсывая на ночь волосы, когда Эркин вошёл в отсек. Алиса уже спала. Нюся тоже лежала у себя, закутавшись с головой в одеяло. Эркин улыбнулся Жене, взял полотенце и пошёл в уборную.

Чеснок, спитой чай, мята — запомнить, конечно, надо, но здесь ничего такого не достанешь. Водой, как всегда, прополоскать рот, пальцем промять дёсны — это он тоже с питомника знает. Разминувшись с Тимом, он вошёл в уборную. И опять, как всегда, снял рубашку, обвязался ею по поясу, умылся, обтёрся холодной водой до пояса и отошёл, уступая место. Много незнакомых, ну да, автобус пришёл, новеньких привёз. Сколько ж народу рвёт отсюда, скольких припекло. Ну… чей-то взгляд на затылке. Растирая натянутым полотенцем плечи и спину, Эркин медленно, чтобы не спугнуть, повернулся на взгляд. Индеец? Да, точно. Лицо не старое, а волосы с проседью. Стрижен коротко, но не наголо, как уже на впуске сразу стригут вшивых. Одежда старая, но всё зашито, залатано. С семьёй, значит, ну да, других в семейном бараке не бывает, хотя… Индеец так же внимательно, но вполне дружелюбно оглядывал его. Вместо полотенца у мужика кусок мешковины, чистый, аккуратно подшитый. А казённое куда дел?

Вытерев лицо, индеец подошёл к Эркину, улыбнулся и что-то сказал. Сказанного Эркин не понял и ответил так же, как и тем пятерым.

— Не понимаю. Говори по-русски или по-английски.

Русского индеец не знал, и разговор пошёл по-английски.

— Ты давно здесь?

Эркин пожал плечами.

— Неделя скоро, и в промежуточном… — он даже запнулся, припоминая, — да не помню точно. А ты?

— Я сразу сюда. Как здесь, есть ещё наши?

— Индейцы? — уточнил Эркин. — Видел пятерых, но они в другом бараке.

Индеец кивнул.

— Да, здесь только семьи, мне говорили, так?

— Так, — подтвердил Эркин.

— Я Чолли, Чарльз Редокс.

— Эркин Мороз.

Чолли с уважительным интересом посмотрел на Эркина.

— Имя сохранил? А у меня хозяйское.

— Ну, так чего оставил? Назвался бы по-другому.

— Привык уже, — вздохнул Чолли, — да и не в имени же дело.

— Это верно, — согласился Эркин.

За разговором они незаметно вышли из уборной.

— Тебе в какой проход?

Чолли не слишком уверенно показал на второй слева.

— А тебе?

— Мне сюда, — Эркин показал на свой. — До завтра тогда.

— До завтра, — кивнул Чолли.

Пока Эркин шёл по проходу к своему отсеку, выключили большой свет, и на казарму обрушился синий ночной сумрак. Стукнув костяшками пальцев по стойке, Эркин вошёл в свой отсек. Женя уже легла, но, увидев его, приподнялась на локте.

— Всё в порядке?

— Да, — шёпотом ответил Эркин и присел на корточки у её изголовья. — Терёха, помнишь его? Вот уезжает сегодня. Прощался с нами.

Женя высвободила из-под одеяла руку и погладила его по затылку.

— Устал, да?

— От чего? — улыбнулся Эркин. — Я же не работаю.

— Ничего, — Женя подалась к нему так, что их лбы соприкоснулись. — Немного осталось. Ты потерпи ещё, ладно?

Эркин, кивнув, потёрся своим лбом о лоб Жени. Конечно, он потерпит.

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Войдя в вагон, Фредди удовлетворённо вздохнул. Преимущество класса-люкс — едешь один. Ни разговаривать, ни следить за лицом он больше не мог. Устал. Слишком много всего было. Бросив кейс в сетку над сиденьем, Фредди снял и повесил плащ, шляпу и сел. Ну вот. С Джонни он разминулся, они так и планировали. Тратить время на состыковки в этот раз не стали. Так, теперь… Подобьём у стада края и пересчитаем. По головам и по хвостам. Атланта. Сколько мог, столько и взял. Равновесие там ненадёжное, достаточно хоть одному сгореть, и начнётся новый передел. Завязываться с Атлантой не стоит. Стационарной точки не открыть, а разовые мало доходны. Доля в Атланте не для выгоды, а для голоса в Ансамбле. Правда, и Ансамбль это понимает, тоже не дураки. Передел прошёл слишком шумно, теперь там полиция надолго завязнет. Сам Робинс, бульдожина, прикатил.

Фредди поморщился. Атлантой он был недоволен. Эркин… как по живому режет. Чёрт, до сих пор случайности работали на на них, и вот так сорваться. Стечение обстоятельств. Просто стечение обстоятельств. Чёрт принёс этого Полди. Если бы не этот гнусняк, могло повернуться совсем по-другому. Да, а Полди убил, конечно, Эркин. Это-то точно…

… "Чёрный вестник" стал выходить ещё сразу после первых больших бомбёжек и сохранялся до сих пор. Все трупы за сутки. Фотография, если лицо не размозжено. Анкетные данные, если в наличии документы. Особые приметы, если документов нет. Причина смерти и адрес морга. Тогда это помогало найти пропавших в бомбёжку или после налёта, сейчас… Он давно подозревал, что у полиции свои игры с "Чёрным вестником", но решил рискнуть. Кого он проверял, покупая газету? Себя, Эркина, полицию? Но, пробежав глазами листок, нашёл. Физиономию Полди с закрытыми глазами и синяком на лбу. А рядом текст. Леопольд Джереми Уоллстерн, тридцати пяти лет, без определённых занятий, состояние алкогольного опьянения, перелом второго шейного позвонка. Досмотрев так же внимательно газету до конца — вдруг кто-то следит за ним — он выбросил её в урну и ушёл…

…Фредди откинулся на спинку кресла. Ног, как следует, не вытянуть, но всё-таки… Конечно, это мог сделать только Эркин. И получилось… красиво. Пьяный упал и сломал себе шею, и тени подозрения не возникнет. Чисто сделано. Можно даже позавидовать. А всё остальное… Да, Эркину никогда не приходилось пугать. Парень либо терпел, либо убивал. И стрельба впритирку ему незнакома. Если не попал, значит, промахнулся. Эндрю бы сообразил, достаточно ту шляпу вспомнить. Тоже пугал. Да, если сам чего не умеешь, то и чужого мастерства не поймёшь. Его самого Джонни долго жучил и натаскивал по этикету и прочему, пока не смог оценить непринуждённую элегантность Джонни. То, что требовало от него усилий, сосредоточенности, у Джонни получалось само собой. Но в Аризоне он не только не понимал, даже не видел этого. Да, с Эркином так же. Что ж, отрезано, так отрезано. Эндрю в земле, Эркин… другая страна как тот свет. Может, и к лучшему, что оборвалось всё. По Атланте… всё с Атлантой.

Фредди искоса посмотрел в окно. Ход плавный, скорость только по окну и определить. Да, по Атланте больше ничего нет. Пьяную болтовню Найфа можно откинуть. Если бы это было раньше… хотя… хотя Найф мог видеть парней в Джексонвилле, даже глаз на них положить, но Эндрю мёртв, а Эркин в лагере. Найф им уже не опасен. Это всё рассуждения про "если бы", сотрясение воздуха. В сторону. Колумбия… Там прошло получше.

Фредди улыбнулся. К Слайдерам он пришёл вечером, когда у них заканчивалась смена для цветных, и вошёл через боковую дверь…

…Его встретил Метьюз, расплылся в улыбке.

— Добрый вечер, сэр, Прошу вас наверх, сэр, мы уже заканчиваем.

Он кивнул и стал подниматься по винтовой лестнице. По-прежнему пустой холл с большим письменным столом, но вместо табуретки стул, на окнах занавески, плотные, не просвечивают. Тянутся здесь наверное, Эркин стеснялся, до последнего старался, чтобы его не видели за этим, и парни наверняка так же. И досадливо мотнул головой: ну, чего ему Эркин в голову лезет, отрезано же.

— Добрый вечер, сэр.

Он вздрогнул и улыбнулся. Найджел, весёлый, улыбается. И он невольно улыбнулся в ответ.

— Сэр, вы с дороги, устали. Давайте мы вам массаж сделаем.

— Клиентов ваших не распугаю?

— Что вы, сэр! — улыбка Найджела стала лукавой, но по-прежнему неотразимой. — Шесть ровно, мы уже закрыли дверь.

— Уговорил, — рассмеялся он. — Но с одним условием.

— Всё, что хотите, сэр! — готовно улыбнулся Найджел, но глаза на мгновение напряглись.

— Бодрящий. Который по двойному тарифу.

— Разумеется, сэр. Желание клиента — закон, — и видя, что он полез за бумажником, уже серьёзно: — Платы вперёд не берем, сэр. Плащ и шляпу можете оставить здесь, сэр.

Когда они вдвоём спустились, их встретили Роберт и Метьюз. Нижний холл пуст, чист, но чувствуется, что только что здесь были люди. Может, из-за запахов… Он не додумал.

— Пожалуйста, сэр. Вот сюда, сэр.

И всё было так, как рассказывал ему Джонни. И совсем не то, что тогда. Вернее… да, парни — настоящие мастера, высокого класса. Но… но что-то не то. Хорошо, приятно, просто отлично, но… но Южных островов не было. Хотя встал он со стола… как новенький…

…Фредди шевельнул плечами, прилаживаясь к креслу. Новая, плохо обмятая портупея напомнила о себе. Та, что тогда сорвали с него русские, была пригнана что надо. Эту он тоже подогнал по себе, но она ещё чужая, не стала своей. Да, о парнях… Потом он посмотрел их книги, показал Роберту кое-какие тонкости. Парень уже достаточно опытен, чтобы понять, о чём идёт речь…

…Роберт кивает.

— Спасибо, сэр. Конечно, так удобнее.

Роберт старательно не так выписал, как нарисовал последние буквы, закрыл книгу и, поймав его взгляд, улыбнулся:

— Мы теперь учимся, сэр. В школе для взрослых.

— Все?

— Да, сэр, — улыбнулся Найджел. — Пока общий курс.

Он кивнул…

…Ну, что ж, здесь всё удачно. Капает не сказать, чтоб много, но постоянно. Оказалось, в конечном счёте, выгодно. Но думая о Слайдерах, не мог не вспоминать Эркина. Завертелось-то всё дело с его подачи. Чёрт, как же нелепо всё получилось. Ладно. Самое дохлое дело — в прошлом копаться. На всякого ковбоя найдётся лошадь, что сумеет сбросить. Упал? Ну, так встань, поймай повод и снова в седло. А будешь лежать и синяки рассматривать, так и останешься… под чужими копытами. Что мог, он сделал…

…Выйдя от Дэнниса, он направился на вокзал. И зашёл в бар просто промочить горло, не рассчитывая встретить кого-то из знакомых. Бар дорогой, высокого уровня, ковбою в такой нечего и соваться, но и он так одет, что в баре попроще не поймут, а то и возмутятся. Так что всё в соответствии и сочетается. И почти сразу увидел его. В углу бара за столиком с газетой и чашкой кофе сидел профессор. Профессор читал и видеть его не мог, так что просто развернуться и выйти — не проблема, или выпить за стойкой, не привлекая внимания, но он взял свой стакан и пошёл к столику профессора.

— Добрый день, профессор.

Профессор поднял на него глаза и улыбнулся.

— Добрый день, рад вас видеть… мистер Трейси.

И приглашающий жест. Профессор сложил и небрежно элегантным жестом пристроил газету на краю столика. Он не готовился ни к этой встрече, ни к такому разговору, но и отказываться не имело смысла. А вступление о погоде и прочих пустяках — тоже.

— Я не выполнил обещания, профессор. Обещал поговорить с парнями и не смог, — профессор внимательно смотрел на него. — Мы опоздали, профессор. Приехали в Джексонвилль, когда всё уже кончилось, — он отхлебнул. — Эндрю убит. Эркин был арестован.

— Эндрю…?

— Да, — он кивнул и твёрдо посмотрел профессору в глаза, — лагерник.

— Это точно? — спокойно, только чуть замедленно спросил профессор.

— Что Эндрю убит? К сожалению, да. Мы проверили, как смогли.

— Обстоятельства его смерти вам известны? — так же медленно спросил профессор.

— Немного. Его убила самооборона, цветные называли её сворой. Забили и сожгли.

Профессор кивнул.

— Да, я слышал о таком. Значит, они были в Джексонвилле?

— Да, в самое пекло угодили, — он не отводил глаз. — Профессор, вашу просьбу мы не выполнили, но… но теперь я вас прошу.

— Пожалуйста. Если в моих силах.

— Вы, ваш комитет, имеет какое-то отношение к лагерям беженцев, к уезжающим?

— Да, мы курируем процесс репатриации.

Он кивнул.

— Я так и думал. Там, в Атланте, есть такой лагерь.

— Да, Центральный.

Взгляд профессора выжидающе спокоен.

— Эркин в этом лагере, — он вздохнул. — Я не знаю, каким именем он назвался. Индеец со шрамом на щеке. Здесь его звали Эркин Мэроуз. Помогите ему, — и невесело улыбнулся. — Не деньгами, денег он не возьмёт, он гордый. Но у него была семья. Жена и дочь. Мы о них ничего толком не узнали. По одним сведениям — уехали из города, по другим — убиты. Помогите ему найти их.

Профессор кивнул.

— Хорошо. Служба розыска налажена уже вполне прилично. Думаю, мы сможем ему помочь.

— Спасибо, профессор, — он осушил свой стакан. — Вот и всё.

— Что ему передать от вас? — участливо спросил профессор.

Он заставил себя улыбнуться.

— Боюсь, что ссылка на меня испортит вашу репутацию, профессор. В его глазах.

И не смог не оценить: профессор ни о чём больше не спросил. Они обменялись, соблюдая ритуал, несколькими незначащими замечаниями о погоде. Профессор передал привет Джонатану и пожелал им удачи. Взаимно. И на этом они расстались…

…Фредди снова посмотрел в окно. А хорошо стали поезда ходить. Так, это он сделал. Распрощались с профессором вполне дружелюбно. Выдержка у старика неплохая. Видно было, как задело его известие о смерти Эндрю. Что ж, можно понять. Последний шанс узнать что-то о судьбе сына… И ни слова о том, что тогда, в имении, они не дали информации. А узнай профессор об Эндрю тогда, да, где-то в середине октября, так парень был бы жив. Профессор бы его из Джексонвилля выдернул, чувствуется в старике сила, и вот… тоже стечение обстоятельств. И ничего уже не исправишь. Кон не переигрывают. Отрезано.

Фредди откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. До Краунвилля он вздремнёт. А там… там до имения на такси. В таком костюме на попутках не ездят. И пешком не ходят. В ковбойском проще, конечно, но… не в Колумбии. Нужен офис. И квартира. И машина. Возможно, с шофёром. До Рождества… нет, не стоит спешить. А то начнём подбивать итоги и в таком минусе окажемся… а завязли крепко. Джонни от имения не откажется. Для него это больше, чем деньги.

* * *

Когда все дни одинаковы, любая мелочь кажется значимой. На обед не компот, а густая розовая жидкость, которую приходится не так пить, как есть ложкой. Чем не событие, над которым можно сутки, если не больше, ломать голову. Вместо трёх таблеток дали две, но других. Проглотил и лежи, прислушивайся к собственным ощущениям.

Рассел невесело усмехнулся. Растительная жизнь, существование. Снаружи частые дожди и холод, спальников на площадку теперь выпускают редко, глазу не на чём остановиться. А беседы с доктором входят в расписание. Необременительный, даже… да, даже приятный час. Доктор отлично слушает, и временами кажется, что соглашается, даже сочувствует. Сегодня тоже будет нечто новое. Но не сказать, чтобы очень приятное…

…Доктор улыбается.

— Я думаю, вам нужен курс витаминотерапии.

Показалось или нет, что глаза врача из сочувствующих стали на мгновение озорными?

— Вам виднее, доктор. Осмелюсь только заметить, что таблетками я и так напичкан, как погремушка.

— Ну, зачем же таблетки? Инъекции. Вы, — в голосе врача уже откровенная насмешка, — вы же не боитесь уколов?

Он смеётся, показывая, что понял шутку.

— Да, я уже вырос из детского возраста.

— Уколов боятся многие взрослые, — уже серьёзно говорит доктор.

Он пожимает плечами, и разговор переходит к другой теме…

…Интересно, какой подвох в этой… "витаминотерапии"? Уж очень хитрые были глаза у доктора. Что ж, поживём — увидим. Спешить некуда и незачем.

Жариков, услышав стук в дверь, поднял голову.

— Войдите.

И удовлетворённо улыбнулся, увидев входящих. Крис, Эд, Майкл.

Нестройный гул приветствий и вопросов.

— Здравствуйте… Вы нас звали?… Здравствуйте… Мы пришли… Здравствуйте…

— Здравствуйте, проходите, садитесь.

Они расселись перед его столом, привычно ловко и бесшумно расставив стулья. Все уже по-рабочему: в белых глухих халатах и шапочках.

— Вот зачем я вас попросил зайти. Вы знаете о тюремном отсеке?

Они быстро переглянулись и закивали. До сих пор они в этом отсеке не работали. И Майкл сразу сказал об этом.

— Слышали, Иван Дормидонтович. Но не работали.

— Знаю, — кивнул Жариков. — Но теперь… одному из находящихся там больному, подчёркиваю — больному Шерману прописан курс инъекций, витаминотерапия, — снова понимающие кивки, как-никак курсы уже окончены, до дипломов совсем ничего осталось. — Так вот, я хочу, чтобы инъекции ему делали вы.

Они молча и очень удивлённо смотрели на него.

— Только ему? — помедлив, спросил Майкл.

— Только ему назначен курс инъекций, — улыбнулся Жариков.

— А ещё? — спросил Эд. — Ведь есть ещё что-то. Ещё причина.

— Есть, — с удовольствием кивнул Жариков. — Этот Шерман, больной Шерман, до капитуляции Империи работал… его работа была связана с питомниками, — лица парней стали настороженными. — Причём именно с питомниками, где готовили спальников.

— Он что же, — медленно начал по-русски Крис и закончил по-английски тоном ругательства, — он врач?

— Нет, — ответил по-русски Жариков. — Он инженер.

— Один чёрт, — многообещающе буркнул Эд.

Жариков посмотрел ему в глаза, и Эд опустил голову.

— Ладно, — тряхнул головой Крис. — Это вы проверяете нас?

— Ну, что мы клятву Гиппократа помним, да? — улыбнулся Майкл.

— Вас мне проверять незачем. В вашей профессиональной честности, — Жариков подчеркнул голосом последние слова, — никто не сомневается. Нет. Не для этого. Он много видел спальников, знает, по его словам, как их делают. Я хочу, чтобы он увидел вас. Свободных людей. Будет вас о чём-то спрашивать, не злитесь, не обижайтесь, отвечайте вежливо и правдиво.

— Не поддавайтесь на провокации, — усмехнулся Эд.

— И это, — кивнул Жариков.

Парни снова переглянулись.

— И что же, — спросил Крис, — на все его вопросы мы должны отвечать?

— И всю правду? — поддержал его Майкл.

Жариков улыбнулся.

— Я понимаю. Есть вопросы, на которые отвечать не хочется, — парни сразу закивали. — В таком случае, так и говорите. На этот вопрос я отвечать не хочу. И почему.

— Ясно, — кивнул Крис. — Всё будет в порядке, Иван Дормидонтович.

— Я рассчитываю на вас, — серьёзно сказал Жариков. — Очень рассчитываю.

— Сделаем, Иван Дормидонтович, — ответил Эд.

Парни уже вставали, когда дверь приоткрылась и в щель всунулась голова Андрея.

— Иван Дормидонтович, к вам можно?

— Брысь, малец! — шутливо замахнулся Эд.

Андрей изобразил ужас и вошёл, втащив за собой Новенького.

— Давай смелей, ты только не реви и не мямли.

— Вы чего это задумали, а? — подозрительно спросил Крис.

— Валите, старикашки, — ответил Андрей, ловко уворачиваясь от щелчков.

— Стоп, — остановил их Жариков, — потом доиграете. Что случилось?

— Давай, — Андрей подтолкнул Новенького.

Тот испуганно огляделся, но Эд, Крис и Майкл явно не собирались покидать кабинет, и наконец заговорил:

— Я видел его… Я на площадке был, на заднем дворе, качаться стал и увидел его… он здесь, он… — Новенький всхлипнул.

— Кто он? — спросил Эд.

— Ну, кто меня… на День Империи… — в широко раскрытых глазах Новенького показались слёзы. — Я как увидел его… как вспомнил…

Крис ухватил Новенького за шиворот и встряхнул.

— Тебе сказали: не реви! Давай по порядку.

— На День Империи ты где был? — спросил Майкл. — Тебя же после привезли, я помню.

— В… в Джексонвилле. Я… я там в Паласе был… тайном. Меня на жёсткую работу послали. А там… там началось… — он снова всхлипнул.

— Я помню, — успокаивающе сказал Жариков. — Ты рассказывал.

— Да, сэр, — Новенький всё ещё предпочитал в разговоре английский, — да, я убежал тогда, спрятался. Там были две леди. Они… они не прогнали меня. Дали воды, одна, — он улыбнулся сквозь слёзы, — она мне платок дала, вот, — он полез в карман.

— Видели мы его, видели, — остановил его Майкл. — Дальше-то что?

— Дальше пришёл… этот. Увидел меня, стал бить, он… он меня между ног ударил, по яйцам… — по щекам Новенького потекли слёзы. — Если б… если б не русский патруль, меня бы забили. И… и он теперь здесь… я его видел. Он опять…

— Не тронет он тебя, — сказал Эд.

— Пусть только сунется, — кивнул Крис.

Жариков молча слушал, чувствуя, что отношение парней к Новенькому быстро меняется и они готовы его защищать.

— Он опять скажет, что я насильник. А насилие — это же преступление. У русских тоже. Сэр, клянусь, я не насиловал её, она заказала жёсткую работу, я даже не умею жёстко работать.

— Делов-то, — хмыкнул Андрей.

Жариков погрозил ему пальцем, и Андрей понимающе кивнул.

— Я не знаю, чего она закричала, сэр…

— Провокация же, — сказал Эд. — Объясняли тебе, объясняли…

Новенький всхлипнул. Крис посмотрел на Жарикова и стал выталкивать всех из кабинета.

— Мы пойдём, Иван Дормидонтович, всё ясно, всё сделаем, пошли, парни.

— Ага, — не стал спорить Андрей.

С Крисом вообще редко когда спорили.

Когда они остались вдвоём, Жариков включил лампочку над дверью, усадил Новенького на стул у своего стола.

— Дать воды?

— Спасибо, сэр. Вы очень добры, сэр.

Жариков налил воды, поставил стакан рядом с ним на стол и сел на своё место. Молча смотрел, как тот пьёт маленькими глотками, постукивая зубами по краю. Будто и не было этих месяцев и снова за окном лето, а парня, нет, мальчишку, избитого, плачущего то ли от боли, то ли от страха, только-только привезли. Какое же неустойчивое состояние. Даже имени до сих пор себе не выбрал, так и зовут его все Новеньким.

Новенький допил и поставил стакан на стол, вытащил из кармана платок — тот самый — и не так вытер им губы, как прижал на секунду, поднял на Жарикова глаза и несмело улыбнулся.

— Полегчало? — ободряюще улыбнулся ему Жариков. — Ну, я рад.

Новенький кивнул.

— Простите, сэр, я не хотел, это… — и осёкся, сообразив, что чуть не подставил Андрея, понурился.

— Так почему ты его испугался? — Жариков демонстративно не заметил его смущения. — Здесь тебе ничего не грозит.

— Да, сэр, мне говорили, сэр. Я… я как увидел его… я на скамейке качался, — он посмотрел на Жарикова.

Жариков кивнул. Он много раз видел эти упражнения. Парни садились на узкую скамью, вытянутые ноги подсовывали под параллельную скамейку так, чтобы упираться в неё снизу подъёмом, руки сцепляли на затылке и начинали раскачиваться, постепенно увеличивая амплитуду. Качали пресс.

— Ну вот, — вздохнул Новенький. — Я качался, открыл глаза и вижу… Он на меня сверху из окна смотрит. Ну, где окна с решётками.

— И ты его через решётку разглядел и узнал? — удивился Жариков.

— Я эту сволочь всегда узнаю, — буркнул Новенький и застыл в ужасе от сказанного, глядя на Жарикова расширенными глазами.

— Что ж, вполне справедливо, — кивнул Жариков.

Новенький судорожно сглотнул и перевёл дыхание, робко улыбнулся.

— Там окна с решётками, сэр, это… это же тюремный отсек, да, сэр?

— Да.

— Он… он не выйдет оттуда?

— Нет, — улыбнулся Жариков. — Можешь быть спокоен. А как ты думаешь, он узнал тебя?

Новенький вдруг подался всем телом вперёд.

— Сэр… вы думаете, он не узнал меня? Да, сэр? Мы для них на одно лицо, сэр, они же нас по номерам различают! — и так же резко замолчал, опять испугавшись сказанного.

Жариков успокаивающе улыбнулся, и парень ответил ему неуверенной, но улыбкой.

— Ты в безопасности, — Жариков говорил тихо и очень убеждённо. — Он не тронет тебя… Ты спокоен и уверен в себе…

Глядя неотрывно на Жарикова, Новенький беззвучно шевелил губами, повторяя за ним короткие веские фразы.

Убедившись, что парень обрёл равновесие, Жариков отпустил его. А когда закрылась дверь, достал свои тетради и быстро сделал необходимые записи. Что же… Джексонвилль. Шерман из Джексонвилля. И только он постоянно следит за тренировками парней. А это… это новая тема для разговора с Шерманом. Интересно будет выслушать его версию. И даже не событийную канву, а мотивацию. И надо будет поговорить с Андреем. Никогда не думал, что философские беседы могут иметь такой психотерапевтический эффект! Прямо расцвёл парень. Стал учиться уже серьёзно, таскает книги на дежурства. Что ж… вполне логично. Как говаривала бабушка: "От своего дела душа поёт". А у Шермана… талантливый инженер. Почему он стал инженером? То, как он говорит об отце, его работах, о спальниках, выдаёт глубинный интерес в другой сфере. И наличие блоков. Но непонятно, что именно заблокировано. Итак… по методике… да, разговор о детстве. Пойдём по предстадии.

Жариков захлопнул и убрал тетради в сейф. Но медлил закрыть дверцу. Стоял и смотрел на выстроившиеся на полке книги и брошюры. Какой талант и какое холодное циничное презрение к людям! Создание программы, методик, инструментария для превращения людей в… как там, в нашумевшей когда-то очередной фантастике-страшилке? А, вспомнил! Биороботы, а если по-простому, живые куклы. Заводные куклы, бездумные и бездушные механические игрушки, которыми так любили баловаться в позапрошлом веке. Расчеловечение как форма садизма? Не единичный случай, а развитая система. Как воронка, втягивающая в себя надзирателей, клиентов и клиенток Паласов, врачей, инженеров, конструкторов, фармацевтов… Или… Кому и за что мстил доктор Шерман?

Жариков захлопнул и запер сейф, закрыл и запер шкаф-футляр, привычно, как всегда перед уходом, оглядел стол. Теперь… теперь к Чаку и Гэбу.

Он вышел в коридор и быстро, уверенно, как ходил всегда, если только не беседовал с кем-то — ведь многим легче говорить, двигаясь — пошёл по коридору.

Чак, как всегда, лежал на спине, разглядывая потолок. Больше нечем заняться. Иногда он двигал плечами, чтобы руки, безвольно ёрзая по одеялу, ощутили его. Да, чувствительность кожи вернулась, но как лежали они мёртвыми, так и лежат. Он ни на что уже не надеялся. Не хотел надеяться. Каждая надежда слишком страшно заканчивалась разочарованием.

— Перестелить тебе?

Он повернул голову и улыбнулся. Не смог не ответить плутовской улыбке Андрея.

— Нет, пока не надо, — и, помедлив, вытолкнул: — Ты дежуришь? Зайди.

— Нет, — Андрей открыл дверь и вошёл.

На нём были армейские брюки и ботинки, рубашка в красно-жёлтую клетку. Чак жадно разглядывал его.

— Ты чего так смотришь? — удивился Андрей.

— Давно без халата никого не видел, — признался Чак.

— Я ж не на дежурстве, — объяснил Андрей, усаживаясь возле кровати. — Ты как?

Чак скривил губы.

— Как видишь. Гэб чего замолчал? Парализовало?

Андрей кивнул, и лицо его стало угрюмо-озабоченным. Чак насмешливо сощурил глаза.

— И чего ты так за нас переживаешь, а? Сказать тебе, сколько таких как ты, я забил?

Андрей удивлённо посмотрел на него.

— Ты чего задираешься? Опять, что ли, руки заболели?

— Телок ты. Безобидный, — хмыкнул Чак. — Тебе чего ни скажи, ты на всё согласный.

— Не дури.

— Ну да, скажешь, что нет?! Ты ж сам говорил, я слышал, тот беляк, что тебя зимой мордовал, тут же. Лечится. Ты ему хоть по морде смазал? И не хлопай ресницами, — Чак зло дёрнул углом рта. — Я ж знаю, втихаря и вы умеете. Не так уж вы врачей боитесь, когда надо счёты свести, что, нет? Так своих можете, а на беляка кишка тонка?

— Чак, — тихо сказал Андрей, — он не узнал меня. Я иногда думаю, вспоминаю. И не могу понять…

— Чего? Беляков? Все они сволочи, — убеждённо сказал Чак. — Ладно. Что я про… таких, как ты, сказал… ты… ты пойми, я ж по приказу…

— Я понимаю, — кивнул Андрей. — Но… ты так ненавидишь белых, и раньше ненавидел, так? — Чак кивнул. — И выполнял их приказы. Почему?

— А ты? Любишь их, что ли?

— Тех? — Андрей мотнул головой, словно указывая на нечто, оставшееся там, за стеной. — Нет, конечно. И остальные все наши. И я не могу понять…

— Тут не понимать, а давить их, сволочей, надо! — сорвался на крик Чак.

Андрей вдруг положил ему ладонь на плечо.

— Тихо…

— Чего? — камерным шёпотом спросил Чак.

— Идёт кто-то, — так же ответил Андрей. — Чужие шаги, я не знаю…

Дверь открылась тихо, без стука, и в палату вошёл мужчина в белом халате, накинутом на плечи поверх аккуратного тёмно-синего костюма. Андрей вгляделся в него и встал, улыбаясь.

— Добрый день, вы ищете доктора Жарикова?

Для спокойствия Чака он говорил по-английски, и мужчина ответил на том же языке.

— Добрый день, но я уже нашёл, кого искал.

Андрей пожал плечами, обернулся к Чаку и застыл. Чёрное лицо Чака стало мертвенно-серым. Таким перепуганным Андрей его ещё не видел. Чак вжимался в постель, растекался по ней, беззвучно шевеля дрожащими губами. Андрей перевёл взгляд на вошедшего и шагнул вперёд, заслоняя собой кровать с Чаком.

— Вы… я же знаю вас. Вы лежали у нас, в боксе. Вы… — Андрей на секунду задумался, сведя брови, и улыбнулся. — Вы Николай Северин, вас ещё Никласом называли.

— Верно, — по губам Никласа скользнула улыбка. — Я тоже помню тебя.

— Зачем вы пугаете его? — тихо сказал Андрей. — Он же больной.

— Он просто узнал меня, — Никлас мягко положил руку на плечо Андрея, нажал, отодвигая. Спружинив всем телом, Андрей остался стоять.

— Сэр, вы могли и обознаться, — начал он.

— Палач и жертва всегда узнают друг друга, — спокойно сказал Никлас.

Чак издал невнятный хрипящий звук.

— Он был рабом! — в отчаянии крикнул Андрей, рассчитывая криком позвать дежуривших Фила и Анта. — Он… он выполнял приказ!

Светлые серо-голубые глаза смотрят на Андрея с мягкой насмешкой. И Андрей быстро продолжил:

— Виноваты те, кто приказывал, а не он. Он… он горел. Вы не знаете, какая это боль…

— Любая боль болит…

— Сэр, — прохрипел Чак, — не трогайте его, он ни при чём, уйди, Андре, он спальник, сэр, он не виноват.

— Будто ты виноват, — бросил, не оборачиваясь, Андрей.

— Моя вина, мне отвечать! — выдохнул Чак.

Андрей вдруг ощутил такой удар в спину, что сделал шаг в сторону, чтобы не упасть на Никласа, и изумлённо увидел, что Чак стоит в боевой стойке с прижатыми к груди кулаками, в упор глядя на Никласа.

— Да, это я! Покуражиться пришёл? Мстить хочешь? — Чак говорил быстро, захлёбываясь, как в бреду. — Давай! У нас один конец. Вы нас делали такими, и убивали нас, когда мы не нужны, давай, ну…!

— А кричать зачем? — вошёл в палату Жариков.

Быстро оглядел всех троих, укоризненно покачал головой.

— Николай Николаевич. От вас я такого никак не ждал.

— Я тоже, — улыбнулся Никлас и, помедлив, объяснил: — Я никак не ждал такого совпадения, — посмотрел на Чака. — Ты зря испугался. Я не собираюсь тебе мстить.

— Да, — Чак не замечал уже ничего, даже того, что его руки не висят вдоль тела, а прижаты к груди в боевой стойке. — Да, мстят равному, не так, что ли?!

— Молодец! — тихо сказал Жариков.

Так тихо, что его услышал только Андрей. Он быстро удивлённо глянул на Жарикова и снова уставился на Чака, готовый в любой момент подхватить того. Чак перевёл дыхание, вызывающе вскинул голову.

— Тебе нравилась твоя работа? — спросил Никлас.

— Меня не спрашивали! — резко ответил Чак.

— Твой хозяин был садистом, и ты — такой же.

— Нет, — вмешался Андрей, — нет, сэр, он не садист, садист — это…

— Это кто? — Никлас говорил спокойно, но его спокойствие заставило Жарикова нахмуриться. — Ты ведь получал удовольствие от своей работы. Тебе нравилось и мучить, и убивать.

— Белых! — крикнул Чак.

Но Никлас продолжал:

— Так ты ничем не лучше своего хозяина. Ты — такой же!

— Нет!

— Да, — твёрдо, даже жёстко ответил Никлас. — Из всей десятки Говард тебя Ротбусу отдал. Именно поэтому.

— Нет, — хрипло выдохнул Чак.

— Что нет? Твой хозяин Спенсер Рей Говард!

Андрей успел подхватить падающего Чака и усадить того на кровать. Укоризненно посмотрел на Никласа.

— Мало ли у кого какой хозяин был. Так что, всю жизнь ему эту сволочь… Говарда поминать?

Никлас с улыбкой посмотрел на него. А Андрей, стоя рядом с Чаком, продолжал:

— Это уже прошлое. Ни исправить, ни изменить уже ничего нельзя. Время… — он запнулся, подбирая слово, — его не вернёшь, ну, не пойдёшь обратно, ну…

— Необратимо, — подсказал Жариков.

— Да, спасибо! Необратимо, понимаете?

— Замолол, — буркнул пришедший в себя Чак. — Вот влепят тебе сейчас, что без "сэра" говоришь, так и узнаешь, необратимо оно или нет.

— Философ, — Никлас подмигнул Жарикову и снова стал серьёзным. — Всё правильно, время необратимо, и шёл я сюда не за этим, — он посмотрел на Чака, — если бы твоя кровь, твоя жизнь вернули хоть одного из моих товарищей, хоть одного из замученных тобой, меня бы ничто не остановило. Но… незачем о невозможном. Я хотел поговорить с тобой о другом. Другом человеке. Вот об этом, — он достал из кармана карточку и очень естественным жестом протянул её Чаку.

И таким же естественным движением Чак поднял руку и взял её. И тут же уронил — пальцы не смогли удержать бумагу — изумлённо глядя на свою руку. Андрей, гибко нагнувшись, поднял карточку и не удержался. Хоть и хотел сразу отдать Чаку, но посмотрел. Его подвижное выразительное лицо окаменело. Он резко сунул Чаку фотографию.

— Держи!

И отошёл к окну. Встал там спиной к находящимся в комнате и застыл. Чак удивлённо посмотрел на него, перевёл взгляд на лежащую на ладони фотографию, пожал плечами и протянул руку Никласу.

— Я не знаю его, сэр.

— Не узнаёшь, — поправил его Никлас, забирая фотографию. Усмехнулся: — не хочешь узнавать так же, как не хотел называть своего хозяина, — и повернулся к Жарикову: — Извините, доктор, но… можно вас на пару слов?

— Я ещё зайду, — сказал Жариков Чаку, выходя следом на Никласом.

Мягко хлопнула дверь. Чак, сидя на кровати, удивлённо разглядывал свои руки, осторожно пробовал сгибать и разгибать локти, вращать кистями, шевелить пальцами. Андрей по-прежнему стоял у окна, упираясь лбом в стекло.

— Андре, — тихо позвал Чак, — Андре!

— Чего тебе? — глухо, словно через силу, отозвался Андрей.

— Они заработали, слышишь?! — Чак вскочил на ноги, встал в боевую стойку и неловко сделал боксёрский выпад, правой, левой, опять правой. — Оглох, что ли?! У меня руки ожили! — заорал он в полный голос.

Андрей оттолкнулся от окна и мимо него пошёл к двери.

— Андре, — растерялся Чак, — ты… ты чего? — и вдруг сообразил: — Так ты того, что на фотке, испугался, что ли? Да плюнь, он же наверняка подох давно.

Андрей остановился перед ним, оглядел с ног до головы.

— Руки, значит, заработали? — у него дёрнулись губы. — Можешь опять убивать, значит? Ну, и радуйся, палач. И не лезь ко мне.

— Ты чего, — Чак положил руку ему на плечо и тут же отлетел от хлёсткого удара, неожиданно сильного и болезненного.

— Ещё раз лапнешь меня, — Андрей говорил, чётко разделяя слова, — или другого кого, убью. Запомни. Ты уже не больной.

И вышел, хлопнув дверью. Постанывая от боли, Чак добрался до кровати и сел. Какая муха парня укусила? Ну и хрен с ним. Поганец — он поганец и есть. Главное, что руки заработали. Кулак сжимается плохо, суставы потеряли подвижность, а мышцы — силу, но… но это же пустяки. Это он и разработает, и накачает. И к Гэбу уже тогда сходит, покажет, пусть знает, что восстанавливается всё…

И он очень легко забыл о страшном госте, его словах, фотографии, прозвучавшем запретном имени — ведь это другой сказал, да ещё и беляк, а он тут совсем ни при чём. Он просто ничего не помнил, занятый своими руками.

Андрей шёл быстро, почти бежал. Куда? Всё равно куда, лишь бы… И остановился, словно налетел на невидимую и ощутимую только им преграду. А в самом деле, куда он бежит? От себя не убежишь, можешь не стараться.

Он огляделся. Да, дальняя аллея, летом здесь гуляют выздоравливающие, а сейчас холодно и пустынно. Андрей зябко охватил себя за плечи, повернулся и побрёл обратно. Сел на первую попавшуюся скамейку и замер. Бегал, бегал и добегался. Зачем, ну, зачем он посмотрел? Не увидел бы, всё было бы хорошо. Порадовался бы вместе с Чаком, что началось восстановление, упражнения бы ему показал, реабилитационные… А так… Выговоришься — полегчает, но к кому он с этим пойдёт? К парням? Им только заикнись про Большого Дока… отметелят за одно напоминание. Тётя Паша… сесть у неё в комнатке, где хранятся швабры, тряпки и всё прочее, и говорить по-английски. Тётя Паша не понимает, она знает по-английски только несколько самых расхожих слов, но она слушает, кивает, вздыхает… именно потому, что она не понимает, ей и можно столько и такого рассказать. Того, что язык не повернётся сказать доктору Юре. А уж доктору Ване и вовсе… нельзя. Ему не к кому с этим идти. Он опять один… один… один…

Андрей сгорбился, почти упираясь лбом в колени, не чувствуя, не замечая посыпавшейся ледяной крупы.

Никлас размял сигарету, но не закурил.

— Извините, доктор, я не ждал… не думал, что именно он.

— Ничего. Вам уже лучше?

— Да, спасибо, — Никлас почти естественно улыбнулся. — Как сказал этот парень? Андрей, кажется? — Жариков кивнул. — Время необратимо. У парня философский склад ума.

— Да, — Жариков взял фотографию доктора Шермана, повертел и бросил на стол. — Жалко, что вы не знаете кода.

— Код может знать Рассел, — пожал плечами Никлас. — Вряд ли он был последовательно индивидуальный. Скорее по группам, сортам… Во всяком случае, именно Рассел поддерживал внушение аппаратурой. Комплексное воздействие, дифференцированное, точечно-направленное излучение… Им обрабатывали и спальников, и телохранителей, и… — Никлас смял сигарету, — и на многих других пробовали… и смотрели, что получится. Исследователи! Извините, но говорить об этом… спокойно я не могу.

Жариков молча подвинул к нему по столу стакан с водой. Никлас благодарно кивнул, но пить не стал.

— А может… может, и правда, оставим прошлое прошлому, доктор? Пусть мертвецы остаются мертвецами, а?

— Если бы это не сказывалось на жизни живых, — вздохнул Жариков. — Спасибо за книги, но их бы зимой, а ещё лучше прошлой осенью… когда подумаю, каково пришлось парням из-за нашего невежества…

— Я понимаю, — Никлас взял наконец стакан и отпил. — Есть и моя вина. Кое-что я понял ещё тогда. И запомнил. Мне бы раньше поговорить с вами, рассказать, но… но я не мог. И сейчас, простите, доктор, не могу. К Расселу я сегодня зайти не смогу.

— Ничего страшного, — утешил его Жариков. — Когда сможете в любое время.

— Да, дня через три я заеду опять, хорошо? — Никлас отставил стакан и встал.

— Разумеется, — встал и Жариков. — Спасибо за помощь.

Проводив Никласа до дверей, он не вернулся к столу, а подошёл к окну. Итак… Чак и Гэб были рабами Говарда, имя Старого Хозяина запретно не только к произнесению, даже услышанное оно вызывает шок. И, похоже, именно шок снял блокировку рук. Если так… чуть позже, когда Чак успокоится, надо будет поговорить…

Жариков не додумал, внезапно поняв, что именно он видит. Облетевшая листва сделала госпитальный парк хорошо просматриваемым, а мелкая ледяная крупа, заменявшая здесь снег, высветлила. И на дальней аллее, на скамейке сжавшаяся в комок тёмная фигурка. Но… чёрт возьми, это же Андрей, его рубашка! Он что? Замёрзнуть решил?!

Чертыхнувшись, Жариков выбежал из кабинета, даже не проверив, убраны ли все бумаги со стола, только дверь захлопнул. И бегом, по коридору, по лестнице…

— Иван Дормидонтович! — окликнул его кто-то. — Генерал…

Он, не глядя и не слушая, отмахнулся. Не до этого сейчас. Дурак, прошляпил, как он посмел забыть о парне, ведь видел же… да, Андрей сразу вышел из разговора, встал у окна спиной. Северин ещё когда говорил, как действует фотография доктора Шермана на спальников. Тот индеец через столько лет с трудом удержался от истерики, а ведь шесть лет уже как не касался всего этого, так чего же ждать от Андрея, самого молодого и самого… нет, психика у парня крепкая, не сравнить с Новеньким, но всё равно… дурак, самовлюблённый самоуверенный осёл, упустил, если у парня рецидив депрессии…

За несколько шагов до скамейки Жариков остановился, перевёл дыхание и подошёл уже спокойно.

Андрей словно не заметил его. Как не замечал, что его голову и плечи покрывала смерзающаяся в корку ледяная крупа.

— Андрей, — тихо позвал Жариков.

Парень не шевельнулся. И Жариков плавным движением сел рядом, мягко, чтобы не испугать, не вызвать ненужной реакции, тронул за плечо.

Андрей медленно с усилием поднял голову, и Жариков увидел страдающие, полные боли глаза.

— Что с тобой, Андрей?

Андрей молча смотрел на него и вдруг, закатив глаза, стал падать. Жариков быстро обхватил его за плечи, прижал к себе и с ужасом ощутил, что парень уже замерзает. Он встал, по-прежнему держа Андрея в объятиях.

— Ну, ты что, Андрей? Ты что? Всё в порядке… зачем ты так… ты же замёрзнешь… пойдём… сейчас разотру тебя, чаю горячего выпьешь… пошли…

Андрей, не сопротивляясь, шёл рядом, вернее, давал себя вести, безвольно покачивая головой. Жариков быстро прикидывал: нет, ни в кабинет, ни в палату вести нельзя, только домашняя, насколько это возможно, обстановка выведет парня из шока. Он и говорил поэтому только по-русски, заботясь не о словах, а об интонации, через каждые два-три слова называя парня русским именем. Шёл, постепенно ускоряя шаги, на ходу разбивая и стряхивая с Андрея ледяную корку, растирая ему плечи и спину.

Они уже подходили к жилому корпусу, когда Андрей заговорил. По-русски.

— Это он… это был он…

И Жариков облегчённо перевёл дыхание: ориентации во времени и месте парень не потерял. Одна опора уже есть.

— Я узнал его…

— Хорошо-хорошо… Сейчас всё расскажешь.

Как он ни старался, но пока дошли, волосы и рубашка Андрея стали совсем мокрыми, да сам… не так промок, как замерз.

— Ну вот, Андрей, дошли. Сейчас сразу ко мне.

— Я… я не могу…

— Ничего-ничего, всё сможешь, — бодро отмахнулся от невнятных возражений Жариков, быстро припоминая на ходу, что сейчас в первую очередь.

И когда Андрей, уже совсем придя в себя, робко перешагнул порог комнаты, Жариков действовал быстро и решительно. Достал из шкафа и сунул Андрею махровое большое полотенце.

— Вытирай волосы, насухо.

Андрей нерешительно взял полотенце, замялся…

— Я… я лучше пойду…

— Куда? — поинтересовался Жариков, выставляя на стол большую бутылку водки, рядом с ней шлёпнулось небольшое холщовое полотенце, — ты сейчас только до воспаления лёгких дойдёшь. По прямой и никуда не сворачивая, — и глухо, потому что искал что-то на нижней полке шкафа, — раздевайся, ты же мокрый весь.

Бросив на стол рядом с полотенцем тёмно-синий свёрток, Жариков повернулся к Андрею.

— Ну, ты чего стоишь?

Он не давал парню ни опомниться, ни возразить. Отобрал полотенце и сам вытер парню голову, заставил раздеться. Под рубашкой и штанами у Андрея ничего не было. Жариков взял у него одежду и ловко набросил на батарею.

— Потом развешу.

Андрей следил за ним круглыми от испуганного удивления глазами, не сопротивлялся и не пытался спорить. Жариков откупорил бутылку, налил водки на холщовое полотенце и сильно растёр Андрею спину, плечи и грудь, потом сунул мокрую остро пахнущую ткань в руки.

— Живот и руки сам.

Андрей послушно выполнил приказ.

— А теперь надевай.

Андрей взял тёмно-синие пушистые и какие-то… колючие штаны и рубашку. Штаны, как рабские, но не на шнурке, а на резинке, и рубашка тоже без застёжки, с облегающим шею высоким воротником.

— Надевай-надевай, — улыбнулся Жариков. — Это мой спортивный костюм. Сейчас я носки ещё найду.

Андрей чуть ниже и намного тоньше, костюм был ему заметно велик, но это волновало Жарикова меньше всего.

— А теперь садись и ноги себе водкой разотри, ступни, пальцы. Вот так. И носки надевай, — он дал Андрею толстые шерстяные носки, быстро разобрал постель.

— И ложись теперь. Я сейчас чайник поставлю, попьёшь горячего, прогреешься изнутри.

Андрей послушно лёг, Жариков накрыл его одеялом, подоткнул со всех сторон. И, взяв чайник, ушёл за водой.

Когда хлопнула дверь, Андрей осторожно огляделся. Он впервые был в комнате врача. Шкаф у стены… как у них… стол у окна, такой называется письменным — он знает — книги на столе, стопками и россыпью…. Ещё стол посередине, стулья… на стене над письменным столом картина, нет, вроде фотография… или картина? И над кроватью, так, чтобы лёжа видеть, тоже… Это уже картина. Женщина с ребёнком на руках идёт по облакам… совсем маленький ребёнок… и одежда странная… Кожа горит, будто опять визажисты обработали, и жарко… Андрей стал выпутываться из-под одеяла, и за этим занятием его застал Жариков.

— Э-э, нет, — весело сказал он, ставя и включая чайник. — Лежи и грейся!

— Горит всё, — робко возразил Андрей.

— Так и надо, — улыбнулся Жариков и присел на край кровати. — Ты промёрз сильно и промок. Тебе надо прогреться, иначе заболеешь. Ты же всё это уже знаешь, на курсах же объясняли.

Андрей неуверенно кивнул.

— Это называется простуда, да?

— Правильно, — кивнул Жариков. — Так что лежи и грейся.

— Мне… — Андрей, не договорив, вздрогнул, передёрнул плечами в ознобе.

Жариков поправил ему одеяло.

— Ничего, всё в порядке.

— Да, — Андрей, лёжа на спине, смотрел на него. — Он… он мёртв? Вы не отдадите меня ему?

И замер, ожидая ответа.

— Он мёртв, — спокойно сказал Жариков, игнорируя второй вопрос. — Скоро год, как его убили.

— Это хорошо, — ответил Андрей, закрывая глаза.

Жариков молча посидел возле него, пока не закипел чайник. Когда забилась, застучала крышка, он встал, и веки Андрея остались неподвижными. Жариков заварил умеренно крепкого — к "настоящей" заварке парни ёщё не привыкли — и достал банку с малиной. Спиртного, пожалуй, лучше не давать — реакция непредсказуема. И аспирина не надо — реакция на таблетку предсказуема, но не желательна. А у парня не только переохлаждение, и таблетка потянет ненужную цепь переживаний. Он налил чай в большую фарфоровую кружку. Крепкий сладкий чай с малиной — домашнее средство — и прогреет парня изнутри, и никаких нежелательных ассоциаций.

— Андрей, — Жариков снова сел на край кровати, через одеяло нащупал плечо Андрея, мягко пожал.

Андрей открыл глаза, заморгал, явно вспоминая, где он и что с ним. Слабо улыбнулся.

— Ну, вот и молодец, — ответно улыбнулся Жариков. — Теперь выпей. Это чай с малиновым вареньем.

Андрей медленно сел и протянул руку за кружкой.

— Осторожно, он горячий.

Андрей кивнул и взял кружку двумя руками. Отпил. Поднял на Жарикова одновременно затуманенные и блестящие глаза.

— Спасибо, Иван Дормидонтович, вы так возитесь со мной, мне неловко…

Жариков улыбнулся.

— Есть такая фраза. Неловко надевать штаны через голову, сидя под столом. Понял?

Андрей свёл брови, сосредоточенно сделал ещё два глотка и пожал плечами.

— Но штаны не надевают через голову. Я… я не так понял?

— Ты понял всё правильно, — засмеялся Жариков.

Андрей кивнул. Он пил маленькими медленными глотками, полуприкрыв глаза. Допив, отдал кружку Жарикову.

— Ну вот, а теперь ложись и спи.

Молчаливая послушность Андрея, тут же сползшего под одеяло, насторожила Жарикова. Неужели всё-таки срыв? Но Андрей, уже лёжа, вдруг позвал его:

— Иван Дормидонтович.

— Что, Андрей?

— Я… я виноват, я знаю, но… но я не смог.

— Ты ни в чём не виноват, — твёрдо ответил Жариков.

— Нет, я знаю. Я… я ведь мог убить его и… и не сделал… этого.

— Что?! — не сдержал удивления Жариков. — Кого?!

— Большого Дока, — Андрей говорил, не открывая глаз и начиная перемешивая русские и английские слова. — Это его фотографию Чаку показывали. Я… я расскажу вам…

— Может, потом? — осторожно предложил Жариков, опасаясь бреда.

— Нет! — почти крикнул Андрей. — Потом не смогу. Только… вы только… только возьмите меня за руку.

Андрей высвободил из-под одеяла правую руку и, когда Жариков накрыл его узкую изящную кисть своей широкой ладонью, ловко переплёл свои пальцы с пальцами Жарикова, блеснул из-под ресниц быстрым взглядом.

— Мы… мы так делаем, когда… когда вместе, когда заодно, ну…

— Я понял, — тихо ответил Жариков. — Спасибо, Андрей.

— Да… — Андрей сглотнул. — Я… я ведь, как по-русски, нет, не могу, нет этого в русском, — и перешёл уже полностью на английский, — Ну, когда сортировали на элов и джи, он, нет, ещё раньше. Он отобрал тогда меня и ещё, нас десять всего было, на эксперимент, как раз перед тем, как семя убить, я не знаю, что за… эксперимент, но он сказал, чтобы из нас делали джи, на всякий случай, вдруг, он сказал, вдруг не так получится, и потом меня… меня исследовали… это очень больно… и потом, ну, когда он приезжал, нас, кого он отобрал, нас всё меньше было, трое сразу умерли, и потом умирали, нас брали… на исследование. Положат, привяжут и колют, я только сейчас, здесь уже понял, почему так больно было. Не вкалывали, а… а выкачивали. Воткнут и поршень тянут, — Андрей открыл глаза, посмотрел на Жарикова и сказал по-русски: — Ну, как из ампулы, когда инъекции готовишь, — Жариков кивнул, и Андрей продолжил снова по-английски, закрыв глаза и морщась, будто и сейчас испытывая боль. — Называли… проба, взять пробу, это очень больно, от боли и умирали, заходились, — и снова по-русски: — болевой шок, правильно? — и опять по-английски: — Остальное всё, как у всех, и картинки туманные, и вся обработка, и учёба, и работа. А когда, ну, на последнюю сортировку он приехал, и опять всё это, а потом день, да, день дали отлежаться, и опять привели к нему, нас уже… очень мало осталось. Он сам осмотрел нас и… и взял меня… на проверку, на ночь., я всю ночь у него был, мне… у меня болело так, а он… он работать мне велел, а утром сказал, что я обычный джи… и чтоб меня и остальных, кто выжил, я запомнил, сняли с контроля и реализовали в общем порядке…

Жариков чувствовал, как по спине ползёт холодок, но заставлял себя сидеть неподвижно, а Андрей всё говорил:

— Ночью когда он отвалился от меня, заснул, было так больно, и… я лежал, рядом лежал и… я не накрыл его подушкой, он крепко спал, я бы смог, я хорошо это умел, ну, как все наши, но… я боялся его, его все боялись, и врачи, и надзиратели, они все по его слову всё делали, будто рабы его… я же мог убить его, и… я же… я не нужен ему был, ну, я же работал уже, в учебке, меня часто брали… и заказывали, и… ну, я… ну, чувствуешь, как с тобой, я для него как кукла был, он больно делал просто так, даже не для удовольствия… есть такие, я знаю теперь, — и по-русски: — садисты, — и снова английский: — щипали, царапали, кусали, бьют иногда, но это очень дорого стоит, и для таких специальные Паласы были, а в обычном тройная цена, а он… нет, он мне руку завернул, чуть не сломал и… и даже не заметил… ему не я был нужен, он даже удовольствия не хотел… — Андрей вдруг раскрыл глаза, недоумевающие, страдальчески блестящие, и продолжал уже по-русски: — Он, я понял, он и там эксперимент ставил. Иван Дормидонтович, он… его тоже врачом называли, как он мог, как?! Он — человек? Я… я тогда лежал рядом, смотрел… старый, в морщинах, и… и с виду человек, я… я не смог… я… — на глазах Андрея выступили слёзы. — Я не смог, а он… он же и дальше мучил, других, о нём, я такое слышал, говорили… Один врач сказал, они при нас многое говорили, будто мы… неживые, что он, Большой Учёный, что он ради науки, ради… ради идеи даже жену не пожалел, даже сына, а другой говорит, что его сын жив, и этот ответил, что лучше быть по-настоящему мёртвым, чем так, и засмеялись оба… Они, ну, ладно, они… Они, как все, но он… Я теперь знаю: учёный — это не ругательство, нам на курсах рассказывали, а он, разве он — человек? И… и я не смог, — Андрей всхлипнул. — Я не смог его убить. Почему? Ну…

— Потому что ты — человек, — перебил его Жариков. — Ты не смог задушить спящего старика, беспомощного, так? — Андрей кивнул. — Значит, ты видел в нём человека, так? — Жариков остановился, выжидая.

— Д-да, — неуверенно ответил Андрей.

— Значит, ты — человек.

— Я… я Чаку завидовал, — вздохнул Андрей. — Ну, что он смог. Рассчитаться.

— Не завидуй, — серьёзно сказал Жариков. — Ему ещё только предстоит стать человеком.

Андрей прикрыл глаза, облизал губы.

— Ещё чаю хочешь? — спросил Жариков.

Андрей слабо кивнул и отпустил его руку. Жариков встал и приготовил ещё порцию чая с малиной.

— Вот, выпей.

— Ага, — Андрей сел, столкнув с груди одеяло, взял кружку, коснулся губами края и посмотрел на Жарикова.

— Пей-пей, — кивнул тот.

Андрей пил, глядя на него, а допив, отдал кружку и тихо сказал:

— Вам… вам противно теперь будет говорить со мной. Я понимаю.

— У тебя что, бред начинается? — изобразил тревогу Жариков.

Андрей слабо улыбнулся и попытался встать.

— Я пойду, спасибо, что выслушали меня, но я понимаю…. Я ведь джи… вам противно…

— Я т-тебе такое "пойду" сейчас покажу! — Жариков сгрёб его и уложил обратно. — Дурак этакий, куда ты сейчас разгорячённый пойдёшь?! Вот так! И не выдумывай всяких глупостей. Когда мы вас на элов и джи делили?

— Вы просто не знали этого, — возразил из-под одеяла Андрей. — А теперь… я сам сказал…

— Ну и что? — Жариков сел на прежнее место и продолжил шутливо обиженным тоном: — Чего ты как зимой…?

— Да, — Андрей вздохнул. — Я тогда ничего не понимал… Жарко как… — и жалобно: — Ну, одеяло можно снять? Ну, Иван Дормидонтович, я глаза закрою и как наваливаются опять на меня…

Жариков стал серьёзным.

— Понятно, но… постарайся перетерпеть, пропотеть. Я сейчас по палатам пойду, а ты поспи. И одежда твоя пока высохнет, — Андрей смотрел на него глазами, полными слёз. — Всё хорошо, Андрей, ты молодец.

— Что… что рассказал?

— И это. И что тогда удержал в себе человека, понял? Ну вот.

Жариков быстро встал, расправил на батарее штаны и рубашку Андрея, задвинул вниз поглубже его ботинки, сделал ещё чашку чая, переставил к изголовью стул, покрыл его вместо салфетки чистым носовым платком, поставил кружку.

— Вот, захочешь пить, чтобы тебе не вставать. После обхода я приду.

И уже у двери его нагнал голос Андрея.

— Иван Дормидонтович.

— Что? — обернулся он.

— У Чака руки заработали, он опять может убивать. Не заходите к нему один.

— Спасибо, — улыбнулся Жариков, — но я с Чаком справлюсь, не беспокойся. Запирать я тебя не стану. В уборную если пойдёшь, дверь открытой оставь, а то захлопнется. Ну всё, спи.

И ушёл. Андрей прислушался к затихающим шагам, осторожно повернулся набок. Как ни ляжешь — жарко, колется, чешет тело. Но… голова тяжёлая какая, не оторвать от подушки, а когда на боку, то если сзади и прижмутся, то… нет, этого не может быть, всё это кончилось, ничего такого уже и быть не может. Как надо сказать? Не боюсь? Нет, а… да, так… Я в безопасности, всё спокойно, я в безопасности…

Беззвучно шевеля губами, Андрей заснул.

* * *

Жизнь в Центральном лагере продолжалась несмотря ни на что. Люди встречались и прощались, ссорились, даже враждовали, влюблялись… И каждому, в конечном счёте, было дело только до себя.

Утром за завтраком Дим вдруг вклинился в тихий разговор Тима и Зины о документах.

— Пап, а она сказала, чтоб ты к ней после завтрака пришёл.

— Кто? — недоумевающе посмотрел на него Тим.

— Ну, тётя-майор, у неё карточки с картинками. Она ещё говорила, что я развитой.

Тим невольно нахмурился.

— Психолог? Когда она это сказала?

— А вчера утром. Я про мертвяков её спрашивал. А она сказала, чтоб ты пришёл, — Дим с чувством исполненного долга уткнулся в стакан с чаем.

Зина быстро посмотрела на помрачневшее лицо Тима.

— Я с тобой пойду, — и когда он повернулся к ней, заставила себя улыбнуться. — Ну, мало ли что.

И Тим не смог отказаться. Так что после завтрака они все вместе, вчетвером, пошли к психологу. Зина храбро улыбалась Тиму, суетливо поправляя то свой платок, то Катин, то обдёргивая на Диме пальтишко, то стряхивая какие-то пылинки с рукава Тима. У двери кабинета они остановились, и Зина быстро тихо заговорила:

— Ты только спокойно, Тима, мы здесь, мы с тобой.

Тим кивнул и вдруг, неожиданно для самого себя, обнял Зину, коснувшись подбородком её макушки, и тут же отпустил, мягко подтолкнул к ней Дима и открыл дверь. Дим удивлённо снизу вверх посмотрел на Зину.

— Вы чего, а? Она же добрая.

— Ох, сынок, — Зина обняла его, прижала к себе вместе с Катей. — Заварил ты кашу, а отцу расхлёбывать.

По коридору мимо них взад и вперёд проходили люди, открывались и закрывались двери соседних и дальних кабинетов. Подошла женщина, ведя за руки двух совершенно одинаковых мальчиков, ровесников Кати.

— Детский психолог здесь?

— Здесь, — вздохнула Зина.

— Ну, так мы за вами будем, — сказала женщина, усаживая мальчиков на стулья у стены.

Подошёл мальчишка лет тринадцати с двумя девчонками: одна как Дим, а другая — совсем маленькая — с трудом переставляла кривые тонкие ножки.

— Мы за кем? — старательным баском спросил мальчишка.

— А за мной, — ответила женщина. — Да ещё вон впереди.

— Ага, — мальчишка усадил девчонок. — Галька, следи за Динкой. Я покурю пока.

— А мамка-то ваша где? — спросила женщина.

— Шлюха она, — охотно ответила Галька, вытирая сестре нос. — Мы сами по себе ехать решили. Да, Петря?

— Языком меньше трепли, — щёлкнул её по макушке Петря.

Всё это: сновавшие по коридору люди, чьи-то разговоры, быстро растущая за ними очередь, — шло как-то мимо Зины. Обнимая детей, своих детей, она была там, где её, да, её муж, отец её детей… Но двери и стены здесь надёжные, ничего не слышно. Господи, сделай так, чтобы всё обошлось, господи…

Наконец дверь открылась и вышел Тим, улыбнулся подавшейся к нему Зине.

— Ну…?

— Всё в порядке, пойдём.

— Вы всё, уходите? — спросила женщина с мальчиками.

— Да-да, — ответила Зина. — Мы всё.

Лоб Тима и скулы влажно блестели от пота. Зина не спрашивала, он заговорил сам.

— Всё в порядке. Я сказал, что… что мы поженились. Она поздравила нас, ну, и сказала мне… что рада за детей. И за нас. Ну и… — он посмотрел на Зину и улыбнулся совсем другой, по-детски озорной улыбкой. — Она не спрашивала, сама всё говорила.

— Ну и, слава богу, — облегчённо вздохнула Зина. — Не будут, значит, мешать нам?

— Нет.

Выйдя наружу, Дима с Катей отправили гулять, а сами пошли в канцелярию, за документами, а там к коменданту надо, вдруг повезёт и сегодня же переедут…

После завтрака Эркин пошёл было за результатами тестирования, но его перехватил Чолли.

— Слушай, помоги, а?

— Чего тебе? — достаточно дружелюбно спросил Эркин.

— Не понимаю я здесь ни хрена, — тоскливо сказал Чолли. — Куда торкнуться, не знаю. А они, — он кивком показал на молодую перепуганную мулатку с младенцем на руках, стоящую в двух шагах от них. За её юбку цеплялось ещё двое малышей. — Они на меня смотрят, а я… — Чолли длинно выругался.

Эркин понимающе кивнул.

— Языка ты совсем не знаешь?

— Обложить могу. А на этом здесь…

— Ясно. Значит, так, — Эркин с неожиданным для себя удовольствием стал объяснять, куда и зачем надо идти.

Чолли слушал и кивал.

— Ну, спасибо, — сказал он, когда Эркин закончил объяснения. — А у тебя как? Удачно всё?

— Вот, — Эркин невольно вздохнул, — пойду результат получать. Тесты вчера прошёл.

— И как?

— А хрен их знает, как, — мрачно ответил Эркин. — Визу, говорят, на них не теряешь.

— Ну и… — Чолли ободряюще выругался.

Эркин кивнул, благодаря за сочувствие. Они перекинулись ещё парой фраз и разошлись. У каждого свои дела. Эркин ещё успел подумать, что мужик этот — Чолли — похоже, неплохой, и ему с такой семьёй, да ещё без языка солоно придётся. Но… выбил же он как-то себе визу, так что не пропадёт…

За этими мыслями добрался до нужной двери. Как всегда, очередь. К счастью, две. Одна — на тесты, другая — за результатами. И эта двигалась побыстрее. Эркин занял очередь за пухлогубым парнем в зашитом вкривь и вкось свитере, и тут же за ним встал не старый, но совершенно седой мужчина со следами ожога на лице, а там ещё и ещё… Сегодня в очереди было много женщин, стульев не хватало, и мужчины сидели на корточках у стены.

— Следующий!

— Я!

Эркин вскочил на ноги и шагнул к двери.

— Эркин Мороз.

— Проходи, садись.

Молодой, вряд ли намного старше него, мужчина в штатском костюме. Но Эркин уже умеет отличать выправку, так что… да, совсем недавно штатское надел, военный…

— Результаты у тебя хорошие.

Эркин перевёл дыхание, улыбнулся.

— Вот, здесь всё написано. А на словах я тебе вот что скажу. Учись. Способности у тебя большие, но если ты не будешь учиться, они пропадут, понимаешь?

Эркин неуверенно кивнул.

— А… а чему я должен учиться? — рискнул он спросить.

— Сначала грамоте. Ты уже говоришь на двух языках, так? Так. И читать, и писать тоже учись и по-русски, и по-английски. Пройди полный школьный курс. А потом, — психолог улыбнулся, — потом выберешь, чему учиться дальше. Кем ты работал после освобождения?

— Летом пастухом, а в городе… грузчиком и на мужской подёнке.

Понимающий кивок.

— Первое время тебе придётся довольствоваться такой работой и в России, квалификации у тебя нет. Но ищи такую работу, где нужны не только сила, но и ум. Понимаешь?

— Я… я не знаю, — растерялся Эркин. — И… и что вы мне посоветуете?

— Специальностей много. Лучше всего тебе попасть в большой город, где у тебя будет выбор. В маленьком городе или деревне ты быстро достигнешь потолка. И остановишься просто потому, что не будешь знать о других вариантах. Начнёшь ты с грузчика или разнорабочего, другого начала у тебя, к сожалению, нет. Но не останавливайся на этом, — и улыбнулся. — Удачи тебе.

— Спасибо, — Эркин сложил и бережно спрятал в карман листок с заключением. — А… а если понадобится, если будут вопросы, я смогу прийти к вам?

— Конечно. Ко мне, к любому из нас. Будем рады помочь.

Эркин благодарно улыбнулся ему и встал.

— До свидания.

— До свидания, зови следующего.

В коридоре Эркин кивнул седому, чтоб заходил и пошёл в справочную. Женя сказала, что будет его там ждать. Что ему написал этот тип, Женя прочитает. И все непонятные слова объяснит. Совет учиться, конечно, хороший, но ему работать нужно, зарабатывать. Нет, если там, где они устроятся, будет школа для взрослых, он пойдёт, грамоте надо выучиться в любом случае, а остальное… ну, там видно будет.

Сюда, в эти комнаты, он пока не заходил, даже не совался. Книги, альбомы, газеты, журналы… Картинки, правда, есть, но все с текстом, а цифры знакомы, но без слов опять же непонятны. Да и сидели здесь, как правило, те, кто уже и врачей, и тесты, и психологов прошёл и теперь место выбирал. Эркин шёл по коридору, быстро заглядывая на ходу в открытые двери комнат, наполненных шелестом страниц и тихим говором беседующих людей. Ага, вот и Женя.

Женя сидела в окружении книг и читала. Алиса, сидя рядом, чинно рассматривала большой альбом. Эркин стоял в дверях, глядя на них и уже ничего больше не замечая.

Первой почувствовала его взгляд Алиса. Она подняла голову и уже раскрыла рот для восторженного визга, но в последний момент вспомнила о своём обещании быть хорошей девочкой, иначе бы мама её сюда не взяла, а так она, как большая, сидит и читает, ну не совсем читает, но всё-таки… И переборов желание завизжать, Алиса энергично дёрнула Женю за рукав.

Женя подняла голову и увидела Эркина. Когда их взгляды встретились, он оттолкнулся от косяка и пошёл к ней. Женя подвинула Алису и подвинулась сама, так что освободилось полстула. Эркин ловко пристроился на этой половинке, положив руку на спинку стула за спиной Жени.

Ни он, ни Женя не заметили, что из угла за ними жадно следит молодая женщина в элегантном костюме серо-стального цвета, эффектно оттеняющем её волосы и глаза. Он улыбался не ей, даже — она это понимала — не видел её, но она не смогла не улыбнуться ему. И не могла отвести от него глаз. До чего, ну, до чего же красив этот… этот спальник. Он не молод — для спальника, конечно, — где-то ближе к двадцати пяти, и шрам на щеке, и всё равно… хотя… да, тот спальник был тоже… двадцать пять без двух недель, да, девятнадцатого декабря, шикарный подарок к Рождеству, да, он был занят, не мог прийти и широким жестом прислал ей спальника. Но выбрал того, что подешевле, уже предназначенного к утилизации. И в этом весь он. Шикарен и расчетлив, показная щедрость, а по сути — скупость. А спальник… с тем же успехом можно заниматься любовью с машиной, с заводной куклой. Чёрный всё делал и говорил, как положено, физиология в норме, она раз за разом кончала и… и никакого удовольствия. Спальник был… мёртв, изнутри мёртв, да, теперь, глядя на этого индейца, она понимает. В чёрном не было того внутреннего огня, который и делает мужчину… желанным. У того была мёртвая душа в живом теле. А у этого… у этого огня в избытке, обжигает даже на расстоянии. Чем его держит эта…? Ни властности, ни силы в ней нет…

Эркин сидел, касаясь щекой волос и виска Жени.

— Всё в порядке?

— Да, — он достал и отдал ей листок.

Женя быстро пробежала его глазами и улыбнулась.

— Здесь о тебе столько хорошего написано. И самое главное — никаких ограничений.

— Понял, — Эркин кивнул, проехавшись своей щекой по щеке Жени. — Это хорошо?

— Это очень хорошо. И у меня нет ограничений, и у Алисы. Мы поедем, куда захотим.

— Ага, — немедленно согласился Эркин, повторив манёвр с кивком. — И куда ты хочешь?

Женя вздохнула.

— Столько всего, что глаза разбегаются. Вот, смотрю, читаю, и голова кругом. Может, поближе к Равнине, как ты думаешь?

— А что там?

— На Равнине? Это земля Союза Племён, индейцев, туда из резерваций уезжали.

— Нет, — Эркин сказал это тихо, но с той твёрдой убеждённостью, которую Женя уже знала.

— Ну, почему? Ты можешь мне сказать?

— Ага, — Эркин снова потёрся щекой о её щёку. — Мне эти игры с перьями… Да ну их, Женя.

Женя чувствовала, что он не договаривает, но так же и то, что сейчас он ей ничего не скажет. Ну, ладно, потом. Когда они будут вдвоём, она всё узнает. Женя накрыла своей ладонью его лежащую на столе руку, и он непостижимо быстрым ловким движением переплёл свои пальцы с её.

— От них лучше подальше, Женя, хорошо?

— Хорошо, — кивнула Женя.

Алисе уже надоело рассматривать фотографии, она стала ёрзать и глазеть по сторонам. Женя вздохнула.

— Ладно, мы ещё придём и посмотрим. Пошли.

Эркин встал, освобождая ей выход. Женя собрала книги в стопку и понесла в дальний угол, где за длинным высоким столом сидела некрасивая светловолосая девушка в очках. Женя отдала ей книги и о чём-то тихо заговорила. Эркин, держа Алису за руку, остановился у двери и скучающе-любопытным взглядом окинул комнату. И опять увидел ту… шлюху расфуфыренную. Снова пялится? Его лицо отвердело, и она первая отвела глаза. Эркин удовлетворённо улыбнулся подошедшей к нему Жене, и они вышли.

— Это справочная библиотека, — рассказывала Женя, — пока они шли по коридору. — Я посмотрела, конечно, что могла, но… Понимаешь, Эркин, я совсем не знаю ничего, географии в колледже не было, а школьная… я уже при Империи училась, там так про Россию врали…

— География — это что? — помедлив, спросил Эркин.

Женя удивлённо посмотрела на него и тут же взяла под руку, утешающее погладила по плечу, словно обидела чем-то.

— Это наука такая, Эркин. Там Земля описана, разные страны.

— Понял, — кивнул Эркин. — Женя, я посоветуюсь, поспрашиваю… хорошо? Терёха в Ополье уехал, ещё говорили… может, кто чего стоящего подскажет.

— Конечно, Эркин, — Женя прижала на секунду его локоть к своему боку. — А то я совсем растерялась.

Эркин только вздохнул в ответ.

За всеми этими делами и разговорами приближалось время обеда, и у столовой топтались самые нетерпеливые. Женя вспомнила, что не взяла талоны: не думала, что так засидится в библиотеке, — и Эркин побежал в их барак за ними. Алиса с радостным визгом вызвалась бежать с ним на перегонки.

Влетев в свою казарму, Эркин в проходе столкнулся с Тимом, нагруженным свёрнутыми в рулон одеялами и подушками, тючком и вещевым мешком.

— К-куда прёшь? — выдохнул из-под ноши Тим.

— А ты куда?

— Переезжаю.

— Чего-о? — изумился Эркин.

Обычно, кому какой отсек отводил комендант, так до отъезда не меняли.

— Женился я, — объяснил Тим, протискиваясь мимо Эркина. — Вот, новый отсек нам дали. На четверых. Мне поговорить с тобой надо.

— Ладно, — согласился Эркин, уже стоя у своего отсека. — У дальней пожарки вечером, лады?

— Лады! — отозвался Тим новым, недавно занесённым кем-то в лагерь, но сразу всем понравившимся словом.

Он внёс постели в их новый отсек, где Зина сразу взяла у него рулон, развернула и стала застилать нижнюю койку.

— Это… — Тим запнулся.

— Перепутала? — сразу поняла Зина. — Сейчас перестелю. Так правильно?

— Да.

Своё Тим бросил на верхнюю койку.

— Потом разложу.

— Да, Тима, — закивала Зина. — На обед уже пора. Ты всё своё принёс?

— Да, я сдал отсек коменданту.

Отсек на четверых не просторнее того, что на двоих, и они всё время сталкивались. И от каждого такого столкновения у Тима обрывалось сердце. Вещи Зины такой же неровной кучей лежали на её койке. Оглядев приготовленные для детей постели, они вышли. Дим и Катя ждали их у входа в барак, держась, как уж повелось, за руки.

— Обедать пойдём? — тихо спросила Катя.

— А то там уже вторая смена, — заявил Дим, ловко втискивая Катю между собой и Тимом и цепляясь за руку Зины.

Зина улыбнулась. Не стал, конечно, спорить и Тим, но так странно чувствовать в руке не ладошку Дима, а другую, ещё меньше с тоненькими слабыми пальчиками.

Дим шёл, гордо озирая встречных. Катя иногда робко поглядывала снизу вверх на Тима. Его высокая чёрная фигура и тёмное лицо пугали её, но признаваться в этом она боялась. И… и Дим говорил, что он добрый, и мама же его не боится, и он теперь её папа, так что может… Она вздохнула и попробовала обхватить его руку, и эта большая тёплая рука ответила ей и помогла ухватиться за палец.

Но у входа в столовую руки пришлось расцепить. Вторая смена уже втягивалась в дверь, ещё бы затянули, и пришлось бы третьей смены дожидаться. Совместный обед был уже привычен. И вчера так обедали, и… и завтра так будет, и потом. Ели, как всегда и как все сосредоточенно и ничего не оставляя. Когда уже взялись за компот, Тим тихо, тоже как все вокруг, сказал:

— Я сейчас в город пойду.

— А я? — сразу откликнулся Дим.

— А ты останешься, — ответил Тим.

— Ну-у, — начал было Дим, но, увидев уже знакомое напряжённо-спокойное выражение на лице отца, сразу изменил фразу: — Ты же вернёшься?

Тим улыбнулся.

— Я хоть раз не вернулся?

— Не-а, — согласился Дим, снова берясь за компот.

— Конечно, Тима, — Зина переложила ягоды из своего стакана в стаканы Дима и Кати, как раз поровну пришлось, по три изюминки. — Раз надо…

— Надо, — кивнул Тим.

— А к молоку ты вернёшься? — спросил Дим.

— К молоку — не знаю, — честно ответил Тим, — а к ужину точно.

Зина допила компот и встала, собирая посуду.

— Ты иди, Тима, я их сама уложу.

Тим поглядел на Дима и Катю, встретился с ними глазами и молча покачал головой.

И в свой новый отсек они вернулись все вместе. Тим повёл Дима в уборную — после появления того, с квадратной мордой — он старался в казарме Дима с глаз не спускать. На дворе — дело другое. Там и свидетелей всегда полно, и Дим отбежать сможет, а в тесноте казармы… всё может быть, и не увидит никто. Теснота в таких делах лучше безлюдья — Тим это хорошо знал. Когда они вернулись, Катя уже лежала, укрытая одеялом, а Зина разбирала свои вещи. Дим, обычно любивший, чтобы отец его раздевал, покосившись на Катю, буркнул:

— Я сам.

— Конечно, сам, — откликнулась Зина. — Не маленький уже.

Дим, сопя, разделся и залез под одеяло.

— Пап, ты только недолго, — попросил он.

— Как смогу, — ответил Тим, роясь в своих вещах.

Зина видела, как он что-то достал и сунул в карман, но что — не разглядела, да и не разглядывала особо. Но…

— Тима, — тихо позвала она.

Тим, уже взявшись за занавеску, оглянулся.

— Я… я разберу твоё пока, разложу, хорошо?

Секунду помедлив, Тим кивнул.

— Да, спасибо, — и улыбнулся.

Зине хотелось сказать ему, чтобы был осторожен в городе, а то, говорят, ну, совсем недавно, на днях, трое вот так пошли, а вернулись раненые, а потом ночью явилась целая банда, добить хотела, еле мужики отбили тех троих. Чудо, что без комендатуры обошлось, все бы визу потеряли. А то и жизнь. Хотела и не решилась. А он уже ушёл.

Зина вздохнула и взялась за его вещи. И Димочкины тут же. Ну, рубашки она потом просмотрит, пуговицы там и прочее… бельё… тоже в тумбочку. Вроде, чистое всё… нет, вот это явно в стирку отложено, ну, это завтра. И ещё одна смена есть? Есть. Значит, стирать завтра…

Она ловко двигалась в узком пространстве между двумя двухярусными койками и тумбочкой под сонное посапывание малышей.

— Мам, — тихо позвала Катя.

— Чего тебе? — отозвалась Зина. — Пить хочешь?

— Не, — Катя говорила, не открывая глаз. — А они где?

— Дима спит. А папа в город по делам пошёл, — буднично-спокойно ответила Зина. — Спи.

Вздохнул и повернулся на спину Дим, сталкивая с себя одеяло. Зина наклонилась, поправила одеяло, осторожно погладила рассыпавшиеся тонкие светлые волосы. Дим сонно открыл глаза.

— Мам, ты?

— Я-я, спи.

— А папа где?

— Он в город пошёл. Спи.

— Ага, я и забыл, — Дим закрыл глаза и уже совсем сонным затихающим голсом договорил: — Он вернётся, ты не бойся, первое дело для мужчины слово держать…

Зина улыбнулась, достала свой узелок с нитками и села в ногах Катиной койки просматривать рубашки, мужские и мальчиковые. Дай бог, всё будет хорошо.

Показав в проходной пропуск, Тим вышел в город. В принципе он Атланту знал. Их знакомили со всеми более-менее крупными городами, но особо активно действовать ему здесь не приходилось, в основном работал во внутренних комнатах хозяйского особняка и гараже, а для разъездов по столице держали белого шофёра. Но чтобы пройти на местную барахолку или в Цветной квартал, его знаний должно хватить. Он думал об этом походе ещё ночью, и слова психолога о чувствах и вещественном выражении чувств только подтвердили его размышления. И Мороз как-то сказал, что приносил… подарки и гостинцы. Так что решил правильно, и теперь надо только осуществить. Любая задача, вернее, её решение стадийно. И стадий всегда три: выход, действие и возвращение. Конечно, нож и кастет не слишком большая защита, но связываться с разрешением… чтобы ему выдали его пакет, а потом, в случае удачи, сдавать оружие обратно… нет, слишком много мороки. Пистолет в кармане, конечно, даёт уверенность, но тогда слишком легко можно ошибиться в оценке обстановки. А для него главная стадия не вторая, а третья. Он должен вернуться. Его ждут.

Тим, не задерживаясь и особо не глазея по сторонам, миновал прилегающие к лагерю кварталы. Об угловом магазине возле Сейлемских казарм им ещё Грин говорил, что хозяин там… словом, ну его к чёрту, ещё опознают ненароком.

Сориентировавшись, Тим решил на улице не маячить — мало ли что — и пошёл через развалины, благо, тянулись они здесь кварталами, только улицы расчищены. Выпавшая ночью ледяная крупа лежала большей частью нетронутой коркой. Пару раз он спугнул крыс, а ещё раз, услышав его шаги, от него удрало существо, судя по шуму, покрупнее. Скорее всего, тоже крыса. Но двуногая. Обитатели развалин открытой схватки не любят и для своих дел предпочитают ночь. Выйдя в очередной раз на улицу, Тим прислушался и огляделся.

Да, правильно, Торговый Центр уже недалеко, заметно по машинам и людям. Шикарные магазины ему, конечно, ни к чему, но "чёрный рынок", знаменитая столичная барахолка был тогда недалеко и вряд ли переехал. А там и тогда смотрели не на расу, а на деньги. И через развалины дальше идти не стоит: рискуешь нарваться на деловую стаю. А это уже вовсе незачем.

Теперь он шёл по улице, зорко и незаметно следя за прохожими. Тех становилось всё больше, а стоявшие вдоль домов и на обочинах держали в руках какие-то вещи, поношенные и новые, не по разу сменившие владельца и в блестящих невскрытых магазинных пакетах. И цветных хватает, в рабских куртках многие. А вот и заполненная стоящими и ходящими продавцами и покупателями площадь. Тим ещё раз огляделся и нырнул в эту толпу.

Шиковать и швырять деньги он не собирался. Переезд — дело дорогое, а семья теперь большая. И Кате, и Зине тоже нужны… и тёплые вещи, и бельё, и постели. Его ещё в автохозяйстве предупреждали, что на зиму нужно много одежды и она дорогая. Но это он будет покупать там, в России, а здесь… здесь совсем другое. Подарки. Женщинам дарят украшения, детям — игрушки. Это просто. Да, и фрукты, фрукты обязательно. Диму нужны фрукты. И Кате. Психолог говорила, что Катя очень слабенькая, но это и так видно. И… Зина говорила, что Катя была вся в нарывах. Нарывы бывают, когда не хватает… да, правильно, витаминов, это и врач, которая смотрела Дима, говорила. Но фрукты он купит под конец, чтобы не мять их зазря в толпе.

Здесь торговали всем. Но чем дольше Тим ходил в этой толпе, тем меньше он видел того, что действительно было хорошим. Фрукты мятые, подгнившие, вещи… игрушек вообще не видно, украшения из-под полы, будто, а может и в самом деле, ворованные. Такая покупка может обернуться большими неприятностями. Но и повернуть назад в такой толпе было непросто. Резкие движения привлекают внимание, что ему тоже не нужно. И Тим продолжал идти в шумной толпе, перерезая площадь чуть наискосок, к улице маленьких, не слишком дорогих, но приличных магазинчиков. Правда, цветным там раньше не продавали, но сейчас вряд ли на этом будут упорствовать. Хэллоуин всех чему-то научил.

Уже несколько раз он чувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Кто-то его рассматривал. Но в такой толчее вычислить следящего за тобой сложно.

И забыл об этом, рассматривая целую охапку кукол на руках пожилой белой женщины. Куклы явно самодельные, тряпочные, при острой необходимости он и сам такие смастерит. Не стоит тратить деньги на то, что сам можешь сделать. Тим пошёл дальше.

Чтобы не сорваться в раскрутку покупок, он взял с собой немного, оставив основные деньги в лагере, в полевой сумке. Сумку он сам повесил на спинке в изголовье своей койки: не на виду, но достать легко, и секретки не сделал… Да нет, какого чёрта, он должен доверять Зине, она ведь теперь… его жена. Странно и даже смешно. Белая женщина — его жена, в его документах теперь лежит свидетельство о браке. Зинаида Азарова теперь Зинаида Чернова, а Екатерина Ивановна Азарова теперь Екатерина Тимофеевна Чернова. Его жена и его дочь.

Тим вышел на тротуар и остановился. Вроде пересечение площади обошлось без потерь. С него ничего не срезали, вещи на месте. Так, посмотрим теперь здесь.

Магазины, вернее, магазинчики — дверь рядом с витриной — тянулись сплошной линией. Цветы, одежда, обувь, антиквариат, посуда, книги… но, в основном, в каждом магазине всего понемногу. У одной из витрин он остановился, привлечённый большим, тщательно написанным от руки плакатом: "Распродажа!!! Скидка вдвое!!! Высокое качество и низкие цены!!!" Но никакого столпотворения в магазине не наблюдалось. Не подумав о том, что такое объявление могло привлечь только грамотного, Тим вошёл. Тогда, зимой, отыскивая одежду для Дима, он рылся в подобном магазинчике, но там витрина была выбита взрывной волной, и, перебирая вещи, он стряхивал с них осколки стекла и обломки штукатурки. Но здесь беспорядок на прилавке должен был вызывать представление о толпе покупателей, пол чисто вымыт, а над дверью закреплён колокольчик. На его звон сразу вышла из задней двери молоденькая светловолосая девушка в ярко-оранжевой кофточке. Увидев высокого негра в кожаной куртке, она попятилась, но тут же из той же двери появилась маленькая старушка, казавшаяся ещё меньше из-за пышной голубовато-седой причёски.

— Что вы хотите? — спросила она и улыбнулась. — У нас есть всё.

Тим ответил сдержанной улыбкой.

— Я ищу игрушки, мэм. И украшения.

— Сюда, пожалуйста.

Широкий уверенный жест провёл его вдоль прилавка с грудами белья, рубашек, пиджаков, юбок, жакетов, россыпью туфель и ботинок на край с пёстрыми коробками, пакетами и коробочками.

— Для мальчика, девочки?

Тим улыбнулся немного сердечнее.

— Да, мэм. Для обоих.

— Пожалуйста, — и новый приглашающий жест.

Зная, что если он что-то тронет, то ему придётся это купить, Тим рассматривал игрушки, засунув руки в карманы куртки. А старушка, отлично знавшая эти же неписаные, но всеми соблюдаемые правила, показывала ему прозрачные пакетики, открывала и закрывала коробки, показывала ярлыки с ценами.

— Цены старые. Сегодня вдвое дешевле.

— Да, мэм, — Тим быстро прикидывал в уме, сколько и на что он может потратить. — Вот это, мэм. И это.

Маленькая, длиной с его ладонь, куколка в платье с длинной пышной юбкой и в шляпке с цветочком на светлых волосах. И блестящая машинка, тоже с его ладонь, с открывающими дверцами и капотом. Неплохая модель линкор-люкса. Очень точная и детальная. И всё вместе почти десять кредиток.

— Теперь украшения? — понимающе улыбнулась старушка. — Колечко?

Тим кивнул. На свадьбу, вернее, на помолвку — он знает — положено дарить кольцо.

— Какой размер?

Тим смутился. Он хоть и видел руки Зины, но… а, ладно! Он медленно, чтобы не напугать ненароком, вынул левую руку и показал старушке.

— Как мой мизинец, мэм.

Она закивала.

— Конечно-конечно, — отодвинула игрушки и высыпала перед ним целый ворох пакетиков. — Или вот, возьмите комплект. Кольцо и серьги. Или с брошкой. Вот посмотримте.

Серьги? Но он не видел у Зины серёг, даже не обратил внимания на её уши. А брошка… вот эта если? В женских украшениях он чувствовал себя очень неуверенно. Комплект из серёжек и колечка ему очень понравился, и по деньгам как раз, но… но если у Зины не проколоты уши… и всё же… это колечко очень красивое. Золотое, тоненькое, с цветком из мелких искрящихся камушков. И серьги такие же. Тоненькие крючки с цветками. И… уши можно и проколоть, а брошку в лагере куда цеплять, к куртке?

— Вот эти? — поняла его взгляд старушка. — Очень изящно. И недорого. Всё?

Тим кивнул.

— Двадцать две кредитки. Упаковать всё вместе?

Тим покачал головой и достал деньги. За его спиной звякнул колокольчик, и радостно щебетнула девушка.

— Добрый день. Что вы хотите?

И опять этот взгляд на щеке и плече. Тим положил на прилавок две десятки и ещё две кредитки, быстро рассовал по карманам покупки и повернулся к вошедшему одновременно с его словами:

— Я сам посмотрю.

Тим узнал его сразу. Джус Армонти. Вот… некстати.

— Спасибо, мэм, — машинально поблагодарил он, настороженно проверяя взглядом, насколько плотно Армонти перекрыл ему выход.

— Пожалуйста, приходите ещё.

Их взгляды встретились. Тим понял, что узнали и его. Так… так что, следили за ним? Случайные встречи всегда готовятся. Армонти подошёл к прилавку, освобождая проход, но, когда Тим проходил мимо него к двери, то услышал негромкое, но по-хозяйски властное:

— Подожди на улице.

Выйдя на улицу, Тим отошёл на несколько шагов в сторону, встал так, чтобы спина оказалась прикрытой, и закурил, внимательно, но с максимально равнодушным выражением на лице, оглядывая улицу и прохожих. Сразу уйти он не рискнул: Армонти мог быть с прикрытием, а драки со стрельбой никак не нужны. Но, похоже… похоже, говорить придётся один на один. Уже легче. Игрушки он спрятал в накладные карманы на штанинах, а коробочку с колечком и серёжками во внутренний потайной кармашек на куртке. Так что карманы с ножом и катетом свободны. Заранее доставать и показывать не стоит, а там… ну, посмотрим… послушаем… если Армонти действительно один, то ещё не так плохо.

Ждать ему не пришлось. Он и двух затяжек не сделал, как Армонти вышел из магазинчика с пустыми руками, огляделся и подошёл к Тиму, остановившись в шаге. Для тихого разговора достаточно, но и дистанция соблюдена. Оглядел Тима с настороженным вниманием.

— Не ждал увидеть тебя.

— Я тоже, сэр, — спокойно ответил Тим, бросив и растоптав сигарету.

— Ты… ты вернулся или…? На кого ты сейчас работаешь?

— Ни на кого, сэр.

Армонти медленно, испытывающее глядя на Тима, перевёл дыхание.

— Так. Хорошо. Ты давно в Атланте? Я не видел тебя раньше.

— Завтра неделя, сэр.

Армонти кивнул, улыбнулся.

— Хорошо ты залёг, если за неделю не засветился. И где такое местечко?

Тим ответил по-прежнему спокойно и вежливо, позволив себе еле заметную насмешливую нотку:

— В Сейлемских казармах, сэр.

— Что?! — Армонти так удивился, что не заметил насмешки. — Что ты несёшь?! Там же русские!

— Вы правы, сэр, — почтительно согласился Тим.

И Армонти снова, уже совсем по-другому оглядел его.

— Однако… Ловко ты устроился. Сменил хозяина, значит. В обслуге или охране? Или…? Уезжаешь?

Тим решил кончать разговор. Зла на Армонти он не держал, но, кажется, его вежливость неправильно поняли.

— Для мертвеца вы слишком любопытны, сэр.

Армонти замер с открытым ртом, как от удара под дых. Тим смотрел ему прямо в глаза, готовясь при малейшем движении вырубать уже намертво. И Армонти первым отвёл взгляд, медленно выдохнул.

— Что ж, я не видел тебя.

— Я вас тоже, сэр.

И, поймав момент, оба одновременно отвернулись друг от друга и разошлись.

Тим ещё попетлял по улицам, проверяясь. Но за ним никто не шёл, и взгляда на себе он больше не чувствовал. Потому, высмотрев маленькую фруктовую лавку, рискнул туда зайти. Обслужили его не слишком приветливо, но без обсчёта и подсовывания гнилья. Два апельсина, два больших яблока, две груши, два банана, гроздь винограда. И пакет-корзинка, куда ему всё это уложили. Тим расплатился и вышел. С таким пакетом ему уже только домой. Да и деньги кончились. Больше полусотни фрукты стоили. Ну, теперь ноги в руки, в темпе и не оглядываясь. Хотя, это только говорится так, а смотреть надо вперёд, назад, по сторонам и под ноги. Если хочешь дойти куда надо и без потерь и задержек. Везёт же ему на встречи… как утопленнику. Мордатый, теперь Армонти… ещё на Старого Хозяина нарваться осталось. Как раз главный особняк здесь. Тима передёрнуло при этой мысли, и он прибавил шагу.

Идти опять через развалины Тим не рискнул. Хоть ещё и не вечер, но у него руки теперь связаны пакетом. Он шёл быстро, стараясь не раскачивать пакет. Всего по два, а гроздь такая большая, что и Зина поест. Как там со временем. Ага, к концу молока он успеет. И до ужина они посидят у себя — он невольно улыбнулся — отпразднуют. А после ужина… да, с Морозом поговорит. Всё-таки по этой части парень поопытней его. Русские ведь не такие, как остальные белые, не совсем такие. Он не хочет обижать Зину, а женщины обижаются легко и на сущие пустяки. А вдруг серьги и кольцо не понравятся? Или кольцо не подойдёт по размеру, а уши не проколоты… И она обидится, что он такоц невнимательный, не заметил. Но… но ничего изменить уже нельзя. Ладно, как-нибудь…

Миновав угловой магазинчик, он оглянулся, проверяясь в последний раз. Нет, всё чисто. А вон и ворота видны. Тим переложил пакет в левую руку, и достал пропуск. И толкнул дверь проходной с чувством, что вернулся домой.

Когда он вышел на плац, из дверей столовой вываливалась детская гомонящая толпа. Общий гомон прорезал крик:

— Пап-ка-а-а-а!!!

И Тим увидел. Бегущих к нему Дима, Катю и Зину. Он сглотнул, сталкивая вниз подскочивший к горлу комок, и, улыбаясь, пошёл навстречу. Дети с разбегу ткнулись в его ноги. Зина как-то очень ловко взяла у него пакет, и он смог их обоих по очереди поднять и подкинуть в воздух. Он видел, как Мороз и некоторые другие мужчины в лагере делали так со своими детьми, и все это одобряли, так что… Дим упоённо визжал и заливался смехом, даже Катя заулыбалась.

— Пап, а это чего? — оказавшись на земле, Дим обратил внимание на пакет. — Это ты купил, да?

— Да, — кивнул Тим, забирая пакет обратно у Зины. — Пошли домой, там откроем.

— Ну, не здесь же, — солидно сказал Дим, беря Катю за руку. — Налетят ещё, проугощаемся.

Зина уже совсем свободно взяла Тима под руку и пошла рядом, гордо оглядывая встречных. Но сегодня опять два автобуса пришло, знакомых совсем не видно, даже обидно. Ну, ничего, завтра она стирать пойдёт, и уж там-то…

Они пришли в свой отсек. Тим поставил пакет на тумбочку и стал расстёгивать куртку. Зина, очень ловко управляясь в тесноте пространства между койками, раздела Катю, помогла Диму повесить пальтишко и шапку, разделась сама. В этой суете Тим переложил коробочку с кольцом и серёжками в нагрудный карман рубашки, а кастет… все его вещи были убраны и разбираться, что теперь где, некогда, так что кастет остался лежать в кармане куртки.

— Ну вот, — сказала Зина. — Мы готовы.

Она сидела на койке Кати, обнимая Катю и Дима, сидящих по обе стороны от неё, и все трое, улыбаясь, смотрели на Тима. Он ответил им улыбкой и спросил, как, ещё до всего, мальчишкой, домашним рабом, видел раздачу хозяином подарков на Рождество:

— Съедобное или несъедобное?

Дим ахнул:

— Вот здоровско! А сразу?

— Нет, — сказала Зина. — Сразу нельзя, да?

Тим невольно кивнул.

— Съедобное, — пискнула Катя.

Тим открыл пакет и достал лежащий сверху белый лоток с виноградной гроздью.

В наступившей тишине Катя тихонько спросила:

— Мам, а оно настоящее?

— Конечно, настоящее, — вздохнула Зина. — Это же виноград. Я сейчас помою…

— Это ещё не всё, — остановил её Тим.

Его словно несло. Все страхи, что он скажет и сделает что-то не так, куда-то исчезли. Он доставал и выкладывал на тумбочку фрукты, и ахи, вздохи и взвизги — даже Катю стало слышно — восхищённых зрителей только пьянили его. Опустевший пакет он положил на свою койку. Горка фруктов на тумбочке была яркой и словно светящейся. Победно оглядев Дима, Зину и Катю, Тим повторил:

— Это ещё не всё.

— Теперь несъедобное, да? — догадался Дим.

— Да.

Тим отстегнул клапаны на накладных карманах на брючинах чуть выше колен и достал куклу и машинку. Протянул их детям. Но если Дим сам подставил ладони, принимая прозрачный пакетик, то Катя, словно испугавшись, только крепче уцепилась за Зину, и Тим положил куклу ей на колени. Улыбнулся Зине и достал из кармана рубашки коробочку, протянул ей.

— Это… — у него вдруг пересохло в горле, а вся смелость куда-то улетучилась. — Это тебе.

— Ой, — Зина растерянно смотрела на него, — как это?

— Это тебе, — повторил Тим и, как Кате, положил коробочку ей на колени.

И отступил, вернее, отступать ему здесь некуда, просто остался стоять, упираясь лопатками в край своей койки. Дим и Катя смотрели на него, потом Дим повернулся к Зине и удивлённо спросил:

— Мам, ты чего плачешь?

— Ничего, — Зина, всхлипнув, вытерла бегущие по щекам слёзы и встала. — Тима, спасибо тебе, Тимочка, — протянула ему коробочку. — Кольцо, оно ведь обручальное, да? — Тим кивнул. — Ну, так по обычаю, надень мне.

Тим взял коробочку и достал кольцо. Коробочку положил на тумбочку, а кольцо… Зина подала ему правую руку, и Тим надел ей на палец кольцо, как раз на безымянный впору пришлось.

— Ага, — вздохнула Зина, — и поцелуемся.

Тим нерешительно наклонился к ней и её губы, тёплые и мягкие, чуть солоноватые от слёз, прижались к его губам. Всего на несколько секунд, но ему и этого хватило. Он впервые целовался с белой женщиной. Да и вообще… Зина оторвалась от него, но не отошла, конечно, как понимал Тим, просто потому, что некуда. Её руки лежали у него на плечах, и Тим осторожно обнял её. Она сразу подалась к нему, и они поцеловались ещё раз. И опять застыли, глядя друг на друга…

— Пап! — ворвался к ним голос Дима. — Я пакет не могу открыть. И Катька… И чего мы сейчас есть будем?

— Сейчас, — сразу откликнулась каким-то новым певучим голосом Зина. — Сейчас всё будет, Димочка.

И всё было. Как-то сразу решили, что сейчас они поедят винограду, а остальное может и полежать, нечего всё зараз заглатывать. Зина заложила фрукты обратно в пакет, коробочку с кольцом и серёжками убрала в тумбочку и побежала в уборную мыть виноград, а Тим сел на койку Дима и аккуратно, по шву, вскрыл пакеты с машинкой и куклой. Дим обнаружил, что дверцы, капот и багажник открываются, а Катя — что шляпа снимается и у платья есть застёжка. И когда Зина вернулась, неся завёрнутую в полотенце гроздь, Дим и Катя сидели на коленях у Тима, втроём исследуя игрушки. Зина развернула полотенце и выложила обмытый и обсушенный виноград в лоток.

— Ну-ка, убирайте всё, чтоб не испачкать. И руки мыть, — весело скомандовала Зина и улыбнулась вскинувшему на неё глаза Тиму.

Помедлив, Тим кивнул и снял малышей с колен.

— Пошли, Дим.

— Ладно, — согласился Дим, кладя машинку на свою подушку.

Катя так же положила куклу и вопросительно посмотрела на Зину.

— Ну да, — кивнула Зина. — Пошли.

Тим, взяв полотенце, уже вышел, ведя за руку Дима.

В уборной было сравнительно тихо и малолюдно. Так что управились они быстро. Но когда вернулись, Зина с Катей уже были в отсеке.

— Ну вот, — удовлетворённо вздохнула Зина, когда все расселись. — Тима, а как же делить-то? К ней и подступиться страшно.

— А так!

Тиму снова стало легко и весело. Он поднял гроздь за черешок, аккуратно оторвал и раздал четыре маленьких кисточки, а остаток положил обратно на лоток.

— И вот так, за кончик держишь и по ягодке.

Длинные полупрозрачные, желтовато-зелёные ягоды так и таяли во рту, косточки и кожица глотались сами собой. Тим и Зина ели медленно, смакуя, а Дим с Катей управились быстро, и уже Зина оторвала им ещё по кисточке. И ещё раз.

— Приканчивая третью кисточку, Дим посмотрел на отца.

— Пап, а ты ешь?

— Ем-ем, — успокаивающе кивнул Тим. — И… и мама ест.

Зина улыбнулась, помогая Кате справить с лопнувшей в пальцах ягодой.

— Вот так, Катюша, — и тут же утешила. — Ничего страшного, отстираю.

Оставшиеся виноградины Зина поделила опять на четверых. И теперь уже все ели, растягивая удовольствие. Доев, Дим вздохнул:

— Хорошо, но мало.

— Ага, — так же со вздохом согласилась Катя.

— Так уж заведено, — улыбнулась Зина. — Хорошего всегда мало.

Мокрым полотенцем она вытерла Кате руки и губы, потом Диму.

— А теперь одевайтесь и идите гулять до ужина.

Она быстро одела и закутала Катю, проверила, правильно ли застегнулся Дим или опять петли перепутал. Катя потянулась к кукле, но Зина покачала головой.

— Нет-нет, потеряешь. Так поиграйте. И машинку не бери.

— Это линкор-люкс, а не машинка, — возразил Дим.

— Ну вот, — сразу нашлась Зина. — А ты её на двор, в грязь. Нет уж.

— Ладно, — подумав, согласился Дим. — Мы пошли, — и посмотрел на Тима, ожидая его слов.

— Идите, — улыбнулся Тим.

Когда Дим и Катя ушли, они с Зиной продолжали сидеть напротив друг друга. Зина подалась вперёд и взяла его руки в свои.

— Тима… — он поднял на неё глаза. — Тима, это… это очень дорого? Сколько… сколько ты потратил?

Тим улыбнулся, и помимо его желания в ответе прозвучало хвастовство.

— Семьдесят пять кредиток.

— Господи! — охнула Зина, не выпуская его рук. — Господи, Тима, это же… у меня всего двадцатка отложена, а ты… ты все деньги потратил, спасибо, такой подарок сделал, но… — её глаза наполнились слезами.

Тим вдруг ловко пересел к ней, не разнимая рук.

— Зина, — неожиданно легко получилось у него, — у меня есть деньги. Я не все брал. Ещё… есть ещё. Я хорошо зарабатывал, — и, видя её недоверчивое удивление, улыбнулся. — Я шофёр. И автомеханик. Ну? Показать деньги?

Зина покачала головой, неотрывно глядя на него.

— Нет, нет, Тима, ты что, я верю тебе, ты ведь… но… столько фруктов…

— Детям нужны фрукты, — просто ответил Тим. — Я… когда у меня были деньги, я покупал Диму. Яблоки. Или ещё что. Но было лето. И солнце. А сейчас солнца нет. И врач говорил, что Диму нужны фрукты. А Катя, она же ещё меньше… — он замолчал, переводя дыхание.

В казарме стоял ровный дневной шум: голоса людей, смех и плач детей, шаги, скрип кроватей, хлопанье дверей. Когда Тим замолчал, Зина улыбнулась.

— Ох, Тима… — и вдруг заговорила о другом: — Я завтра стирать пойду, всё грязное собрала, и твоё, и Димочкино. А вещи все я в тумбочку сложила. Чтоб не узлом, а аккуратно. Постираю, выглажу, в баню пойдёте, чистое оденете.

Тим слушал и кивал.

— Ты… — она запнулась. — Ты как рубашки меняешь?

— Через два дня на третий, — несколько виновато ответил Тим и вздохнул. — Я знаю, что надо каждый день, но всего три смены, я не успеваю стирать.

— Ничего, Тимочка, пока уж так, а когда устроимся, осядем, там уж заведём по всем правилам, — закивала Зина, прикрывая своё смущение. У неё и так не получалось, да и всего две смены: одна на тебе, другая стирается, это если каждый день менять, так от одной стирки разлезутся, и из прачечной тогда не вылезать, а тут и других дел полно. Да и все раз в неделю меняют, когда в баню ходят. Она опустила глаза, увидела свои руки и искрящееся колечко. Вздохнула и подвинулась к Тиму, положила голову ему на плечо. — Я только схожу, попрошу, чтобы мне серьги вдели, и постираю всё.

— Ты… ты раньше не носила серёг? — упавшим голосом спросил Тим.

— Да как угнали, — Зина снова вздохнула и закрыла глаза. — Отбирали всё, мне ещё повезло, дали самой вынуть, другим с мясом рвали. Они уж заросли у меня за столько-то лет.

— Так, — Тим осторожно высвободил левую руку и обнял её за плечи, — так тебе понравились? Серьги?

— Спрашиваешь, — Зина улыбнулась, не открывая глаз. — У меня за всю жизнь такой красоты не было… — она всхлипнула.

— Ты плачешь? — удивился он.

— Это от радости, — объяснила Зина, теснее прижимаясь к нему.

Время шло неощутимо, но что-то заставило Тима посмотреть на часы. Посмотрел и тихонько присвистнул.

— Пять минут до ужина.

Зина сразу вскочила.

— Тимочка, ты иди, позови их, я сейчас уберу всё и догоню вас.

Тим кивнул и встал, взял свою куртку.

— Мы у столовой будем.

— Ага-ага, — кивала Зина.

Но когда Тим скрылся за занавеской, она бессильно опустилась на койку, прижав ладони к пылающим щекам. Господи, как же оно так получается, господи?! Ведь это ж… это ж как настоящая свадьба. И угощение, и подарки… Господи, голова кругом… господи, они же её ждут! Зина вскочила на ноги. Так… ну, веточки она выкинет, а лоток… лоток, конечно, оставит. Его если вытереть, то даже поставить на комод или куда там не стыдно. И пакет такой нарядный, как узорчатая корзинка. Полотенце на спинку, пускай сохнет. Тимочкино всё на месте… Пакет на тумбочку и лоток рядом. Куклу… от греха под подушку… нет, помнётся, ну, в тумбочку… и машинку туда же. Ну, вот,

Она осмотрела — не забыто ли что на виду — их отсек, надела куртку, завязала платок и, зажав в горсти остатки от винограда, вышла.

Ветра не было, и тучи разошлись, открывая сумеречное небо. У столовой уже толпились взрослые. Бегали и гомонили дети, играя в салки, между взрослыми. Зина потуже затянула платок и огляделась: её-то где?

— Ма-ам! — позвал её Димкин голос.

И неожиданно громкое Катино:

— Мама, мы здесь!

И Зина увидела их. Тим о чём-то разговаривал с несколькими мужчинами, она их, вроде, и раньше видела, а Дима с Катей бегали вокруг них и ловили друг друга. А увидев её, побежали к ней.

Тим оглянулся на голос Дима, улыбнулся и повернулся к собеседниками.

— Мои пришли. Значит, говорите, арестовали его?

— Ну да, — кивнул Фёдор. — Только с обеда вышел, его тут и встретили. За ворота, говорят, вывели и с рук на руки местной полиции и сдали, — говорил он, как всегда, весело, но еле заметно нервничал.

— Ну да, — поддержал разговор ещё Сашка. — Говорят, ну, на кого из полиции запрос придёт, — и старательно выговорил: — задокументированный, сразу выдают.

— Много чего говорят, — кивнул Фёдор.

— Это которого, я не понял? — спросил Эркин.

— Да он только появился, — хмыкнул Роман. — Но приметный.

— Точно, — кивнул Шурка. — У него морда — во! Что в длину, что в ширину. Кувалдой не прошибёшь.

— Что ж, — усмехнулся Грег, — говорят, бог шельму метит.

— Его проблема, — пожал плечами Эркин.

Тим кивнул.

Зина скромно остановилась шагах в трёх, чтобы не мешать мужскому разговору, но Дим рвался к отцу. Тим улыбнулся.

— Ладно, у каждого свои проблемы, — и вышел из круга.

Фёдор посмотрел на Эркина, выглядывавшего в толпе Женю — она ходила умывать перемазавшуюся в игре Алису — и подмигнул Грегу.

— Это точно. Все проблемы человек сам себе создаёт.

Эркин покосился на него.

— Это ты правильно сказал. Может, потому и решает их сам.

И увидев Женю, кивком попрощался и отошёл. Грег хмыкнул.

— А тебе, Федя, все проблемы твой язык создаёт.

Роман негромко, но смачно рассмеялся. Готовно фыркнул и Шурка, предусмотрительно отойдя от Фёдора. После того случая Сашка с Шуркой теперь держались ближе к этой компании.

Открылась дверь столовой, и толпа стала уплотняться, вытягиваясь в очередь. Эркин, как всегда, встал за Женей с Алисой, чтобы принимать натиск идущих сзади на себя. В двух шагах от него Тим так же шёл со своими. И, когда их взгляды встретились, оба одновременно кивнули в знак, что уговор о встрече у дальней пожарки действует.

Обычная неразбериха с новичками и уезжающими, спокойствие остальных. Ровный гул голосов, дружное звяканье ложек. Дневные аресты — говорят, чуть ли не десяток замели, да не всех вместе, а порознь, так что, значит, за дело, а у каждого своё — особо не обсуждали. Чтоб не накликать. За что, почему… а фиг с хреном и с ними, свою визу береги, а коль наследил по дурости, так, что за тобой аж сюда пришли, так дурака и в церкви бьют. Женя, как всегда, по возможности, следила за Алисой и пыталась, тоже как всегда, подкормить Эркина. Эркин навёл её на разговор о вычитанном сегодня утром в библиотеке и, пока она рассказывала ему про Ополье, он, преданно глядя ей в глаза, переложил немного мяса из своей тарелки в её. Фокус, который он ещё в питомнике освоил, но там в обратном направлении. Женя ничего не заметила. Правда, удивилась, что и Алиса, и Эркин закончили есть раньше неё, но причины не поняла. Алиса молчала изо всех сил, подбадривая Эркина хитрыми взглядами.

В дверь нетерпеливо заглядывала вторая смена. Женя торопливо доела, Эркин, как всегда, собрал посуду и понёс её на транспортёр для мойки, А Женя повела Алису одеваться.

— Во! — гомонила очередь. — Они уже кончили, чего не пускают?!

Прорвавшись сквозь толпу во двор, Эркин перевёл дыхание и оглянулся.

— Здесь мы, здесь, — откликнулась Женя. — Фу, как эта толкотня надоела.

— Мам, я погуляю ещё? — спросила на всякий случай Алиса: вдруг разрешат.

— Нет, темно уже, — сказала Женя. — Мы дома посидим, — и поглядела на Эркина.

— Мне переговорить кое с кем надо, — сказал Эркин.

— Хорошо, — кивнула Женя. — А завтра… Завтра я опять пойду в библиотеку. Я думаю… Ополье всё-таки, я посмотрела, сельский район. Я не знаю, Эркин, я не жила в деревне никогда, я не знаю там ничего.

Эркин кивнул. Алиса висела у него на руке, и он, равномерно поднимая и опуская кулак, качал её. Алиса тихо повизгивала, не мешая им разговаривать.

— Женя, я скотником был, пять лет, и пастухом был, видел, — Эркин, досадуя на себя, что сорвался и заговорил по-английски, тряхнул головой и дальше, уже следя за собой, говорил только по-русски. — Нет, Женя, это… это будет плохо. И тебе. И Алисе. Я ещё найду там работу. Как это…? Батраком. Но это маленький заработок. Мы не проживём. И… и Алисе надо учиться. А какая в деревне школа? И этот… психолог мне говорил, что лучше не в деревню.

— Да, конечно, Эркин. А в большом городе я устроюсь. И ты там даже легче найдёшь работу. И с жильём, я думаю, будет полегче.

За разговором они дошли семейного барака. Женя взяла Алису за руку. Другой рукой поправила Эркину ворот куртки.

— Мы пойдём, Эркин. Ты… ты не очень долго, ладно?

— Я не знаю ещё, какой разговор будет, — пожал плечами Эркин. — Ты не беспокойся, Женя, всё будет в порядке.

Алиса не сразу отпустила его руку, будто пыталась остановить. Эркин улыбнулся ей. И Жене. Женя подтянула Алису к себе, и та, наконец, разжала пальцы.

— Ты недолго, ладно? — попросила она с интонациями Жени.

Женя рассмеялась и сказала ей:

— Как сможет.

— Я постараюсь, — пообещал Эркин.

Как обычно, он подождал, пока они войдут в барак, и уже тогда пошёл к дальней пожарке. Было уже темно, но прожекторы по ограде и фонари у бараков давали достаточно света. Чтобы не окликнули, Эркин обошёл обычные мужские клубы стороной.

Его ждали. Чёрная фигура, почти сливавшаяся с тенью, выдавала себя огоньком сигареты. Эркин невольно насторожился: такое напряжение, чуть ли не угроза была в этом сгустке темноты. Сунув руки в карманы, он подошёл, остановившись в шаге.

— Ну?

— Поговорить надо, — Тим сплюнул и растёр окурок.

— Это я знаю. О чём?

— Давай по-английски, — предложил Тим и объяснил: — Я по-русски столько слов не знаю.

— Как хочешь, — по-английски ответил Эркин, пожимая плечами.

— Женился я.

— Ты говорил, — кивнул Эркин. — И чего?

— Посоветоваться надо.

— Чего-о?! — изумился Эркин. — О чём?

— Об этом самом, — буркнул Тим. — Что у мужа с женой по ночам бывает.

— Ты что? — Эркин смерил его взглядом. — С бабой дел не имел, что ли? Так не малолетка вроде.

— Имел, — хмуро ответил Тим. — Но она не баба. Она… белая. С ней же нельзя… как на случке. А ты всякие… фокусы, приёмы там разные знаешь…

— Это ты с чего такую хренотень выдумал? — очень спокойно спросил Эркин.

— Брось вилять. Я тебя ещё тогда, в бане, понял.

— Ты заткнёшься? — угрожающе сказал Эркин. — Или…

— Или что? — усмехнулся Тим. — Драться полезешь? Так я накостыляю тебе запросто. Я — телохранитель. Слышал о таких? Так что не трать силу попусту.

— Телохранитель? — переспросил Эркин и медленно, будто всё ещё не мог понять: — Палач?

— Ты как, сильно рвался в спальники?

— Охренел?!

— И я не сам это решал. Квит?

Помедлив, Эркин кивнул.

— В этом квит.

— А в чём другом? — Тим зло усмехнулся. — Ладно. Ты ведь тоже… с русской…

— Её не трогай, — предупредил Эркин.

— Да не трогаю я её, дурак, — Тим зло смял незажжённую сигарету, отшвырнул её в темноту, достал другую и опять не закурил. — Будь человеком. Посоветуй.

— Чего? Да ни к чёрту эти… приёмы не нужны. Ты раньше о них думал? И ведь ничего, справлялся.

— Ты что? — теперь удивился Тим. — Случки не знаешь? Ни разу не отбирали, что ли?

— Меня в пять лет отобрали, — мрачно ответил Эркин. — А про случки я знаю. Растравкой накачают и вперёд. В закуток под замок.

— Ну да, — уже спокойно закурил Тим. — Целую кружку вольют, а там… как втолкнут, уже себя не помнишь.

Эркин кивнул.

— Ну, так чего ты от меня хочешь? Боишься без растравки не справиться?

Тим скрипнул зубами, пересиливая себя.

— Не задирайся. Мне визу терять нельзя. Как и тебе. Так что драться я не буду. Хотя навтыкать тебе следовало бы.

— Как и тебе, — усмехнулся Эркин. — И за то же самое.

Они оба негромко засмеялись. Эркин тоже достал сигареты, закурил.

— Здесь всё равно нельзя, — после недолгого молчания сказал Эркин. — Тесно. Люди кругом.

— И дети, — понимающе кивнул Тим.

— Да, — согласился Эркин. — Это ж не учебка, чтоб им на такое глазеть.

— Что? — переспросил Тим. — При чём здесь учебка?

— Учебка, учебный Палас, — удивился его вопросу Эркин. — Ну, при питомнике.

— Понял, — остановил его объяснения Тим. — Ты давно… женат?

— Записались двадцать первого октября, а так-то… с весны. Как раз, — Эркин улыбнулся, — на День Матери.

— Ты ж говорил, что летом пастухом был.

— Ну так что? На заработки уехал и вернулся, — Эркин сказал это по-русски и опять по-английски: — Что тут такого?

— Оно-то так, — Тим вздохнул. — А мне что делать?

Эркин затянулся, сразу выдохнув дым, пожал плечами.

— Да ничего. Знаешь, я понял, в семье это не главное. Ты… вот раньше ты детей нянчил? Я видел, как ты своего мыл.

— Нет, конечно, — Тим задумчиво повертел сигарету. — Думаешь, и здесь… само собой…?

Эркин кивнул.

— Как думаешь, так и получится. Будешь о ней, как о леди, думать, у тебя и будет с ней, как… — и вдруг спросил: — У тебя что, с белой не было? Ты ж палач, на "трамвае" ездил.

Эркин успел увернуться от летящего в лицо кулака, отскочил в сторону, вытягивая противника на себя от защищавшей тому спину стены. Схватка была короткой. Обменявшись ударами, не дошедшими, впрочем, до цели из-за ловкости обоих, они замерли в боевых стойках. Дальше надо доставать ножи и биться насмерть. Но после нескольких секунд они одновременно выпрямились и опустили руки.

— Ещё раз вякнешь про это, — глухо сказал Тим, — отрежу всё на хрен и съесть заставлю.

— Раньше я тебе хребет переломлю, — спокойно ответил Эркин.

Помолчали, остывая.

— Ладно, — Тим передёрнул плечами, словно стряхивая что-то. — Мир?

— Чёрт с тобой, — усмехнулся Эркин. — Мир.

Ещё постояли молча. Тим смерил Эркина взглядом.

— А ты здоров в драке. Сколько тебе?

— Двадцать пять полных, — усмехнулся Эркин. — А тебе?

— Столько же, — Тим достал сигаретную пачку, повертел и засунул обратно. — Слушай, как же ты держишься?

— Чего? — Не понял Эркин. — Ты о чём?

— Ну, здесь. Тебе ж больше трёх дней без траха нельзя. Загоришься.

— Смотри, какой ты грамотный, — усмехнулся Эркин. — А я перегорел.

— Врёшь, — Тим недоверчиво оглядел его. — Я ж знаю. Сначала орёте, потом как… как куклы тряпочные лежите. Насильно кормить надо, а то загнётесь.

— Знаешь? — Эркин быстро шагнул к нему вплотную. — Откуда?

— Тренировали нас на таких, — твёрдо ответил Тим и, помедлив, добавил: — И сам горел.

— Вы что? — изумился Эркин. — Тоже горите? У вас-то что?

— Руки. Сначала болят, потом отнимаются. Ну, а там всё, конец.

Эркин присвистнул.

— Ни хрена себе! И как ты выскочил?

Тим пожал плечами.

— Не знаю. Я… Дима встретил, ну и… само собой как-то. А ты?

— Я на скотной работал. И тоже… само собой, — Эркин тряхнул головой. — Ладно, неохота вспоминать.

Тим кивнул.

— Скажи только: давно горел?

— В двадцать.

— И как? Всё можешь?

— Всё, — твёрдо ответил Эркин и повторил: — Всё, что хочу. И как сам хочу.

— Значит, что? — Тим вздохнул. — Само собой?

— Само собой, — кивнул Эркин. — Ты не трепыхайся попусту. Ей, ну, твоей, не это же в тебе нужно. Для этого и так мужиков полно. Кому свербит, устраиваются. Знаешь ведь.

Тим кивнул. Он за эти дни и наслушался, и насмотрелся. Мужской и женский бараки, всякие развалины и укромные уголки в лагере… при желании место найти — не проблема. А то в город ушли, а что там и как там, никто и знать не будет. Главное — чтобы без шума обошлось. Без скандалов, драк и тому подобного.

— Знаю, конечно. И здесь, и в город ходят. Слушай, — Тим улыбнулся. — У тебя свадьба была? Ну, когда записывались.

— А-а, — Эркин вздохнул. — Мы же таились ото всех. В Гатрингс, там комендатура была, ехали порознь и возвращались так же. Ну а там… там парк, не парк, словом, — Эркин улыбнулся, — туда никто не ходил, вот там и погуляли немного.

Тим кивнул.

— Я в город ходил, купил кой-чего. Посидели, поели… Ладно. Поздно уже.

— Заболтались, — Эркин прислушался и негромко засмеялся. — Слышишь, тихо как.

— Слышу, — ответно улыбнулся Тим.

Они не спеша, как после тяжёлой совместной работы пошли к семейному бараку, разговаривая уже о другом и только по-русски.

— Ты место подобрал?

— Нет ещё. Женя, ну, жена моя…

— Понял.

— Ну, она сегодня в би-блио-те-ке, — Эркин передохнул после длинного слова, — смотрела, читала… А ты?

— Я только-только прошёл всё, ну и… женился. Теперь заново думать надо. Семья всё-таки.

— Да, один ты только за себя думаешь. Ты… у тебя как, без ограничений?

— Да. И у Дима. А вот… — Тим на мгновение запнулся, — у Кати не знаю. Слабенькая она.

Эркин сочувственно вздохнул.

В казарме уже горел синий ночной свет.

— Ну, бывай, мне сюда теперь.

— Бывай, — попрощался Эркин.

Большинство обитателей барака уже спали, в проходах было пусто, из-за занавесок похрапывания, тихие разговоры, поскрипывания коек, плач детей… — ночной шум.

Тим осторожно откинул занавеску и вошёл в свой отсек. Вроде все спят. Но он куртку расстегнуть не успел, как Дим сонно спросил:

— Пап, ты?

— Я, я, — улыбнулся Тим. — Спи.

И сразу рядом с его головой с верхней койки тихое:

— Тима… всё в порядке?

Тим повернулся и оказался лицом к лицу с лежащей на своей койке Зиной.

— Да, — шёпотом ответил он. — Всё в порядке.

— Ну и, слава богу. Ложись спать, Тима, поздно уже.

— Да. Я сейчас.

Зина вдруг подалась к нему и поцеловала. Их губы встретились, но всего на мгновение, и растерявшийся Тим не успел не то что ответить, но даже сообразить. Он растерянно потоптался между койками, снял и повесил куртку, взял полотенце.

— Я сейчас, — зачем-то повторил он и вышел.

В уборной он опять встретился с Эркином. Сняв рубашку и обвязавшись по поясу полотенцем, тот обтирался под краном. Увидев Тима, Эркин улыбнулся.

— Опять встретились.

— Ну, так куда деваться, — в том ему ответил Тим, занимая соседнюю раковину. — Тебя Фёдор за это водяным завёт?

— Ага, — Эркин растёр по груди последнюю пригоршню воды и стал вытираться. — И что в баню через день хожу, — Эркин усмехнулся. — Я б каждый день ходил, да…

— Да денег не напасёшься, — закончил за него из-под крана Тим.

— И это, — кивнул Эркин. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — улыбнулся ему вслед Тим.

Входя в свой отсек, Эркин привычно стукнул костяшками в стойку, но вошёл, не дожидаясь ответа. Поздно уже, они все спали, когда он умываться уходил. Бесшумно двигаясь, Эркин повесил полотенце и рубашку, разулся, залез на свою койку, уже привычно снял под одеялом джинсы, повесил их на спинку рядом с рубашкой и блаженно вытянулся. Ты смотри, ведь не работал, а устал. Надоела вся эта… суета. И Женя извелась совсем. Скорей бы уехать, осесть. Всё равно уже где, везде будет лучше… здесь… как в распределителе… лица мелькают, и не успеваешь даже сообразить: сразу бить или поговорить сначала. Нет, надоела ему эта — как по-русски? — да, халява. "На халяву уксус сладок", ага, как же! Ведь опять как раньше: лопай, что дают, и не вякай. Нет, все бумаги они оформили, надо выбирать место и ехать. Завтра Женя опять в библиотеку пойдёт.

Эркин вздохнул, поворачиваясь набок, потёрся щекой о подушку. И постель мягка, и пайка щедра, а обрыдло ему тут всё…

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Чего он по-настоящему боялся, так это забыть. Не потерять память, а просто забыть. Неработающий орган атрофируется. Хочешь помнить — повторяй, упражняй память. Спасибо тебе, Старик. Кашляя, сплёвывая в тряпку кровяные сгустки, ты учил нас, малолеток, шакалят и волчат, заставлял оставаться людьми. И теперь, ложась спать и просыпаясь, он лежал, закрыв глаза, вспоминал. Дом. Маму, Аню, Милочку, отца… Школу. Лица учителей и одноклассников, склонения, таблицу умножения, стихи, скороговорки, правила… Тюрьму… Спецприют… Лагерь… Это вспоминать было тяжело. Он шёл сквозь эти воспоминания, как против ветра. Холодного, режущего глаза и горло, бьющего в грудь как дубинка. Тяжело, но надо. Снежная равнина… Город… Эркин, его первый настоящий друг, его брат… Перегон… Бифпит… Фредди…

— О чём ты думаешь?

Он медленно открывает глаза. Румяные щёки, блестящие голубые глаза, ласковая улыбка. Он поднимает руку и трогает золотистую мягкую прядь, накручивает на палец.

— Ни о чём… Так, дремлю…

Она смеётся и, наклоняясь, целует его. В щёку и в угол рта. Он обнимает её, прижимая к себе, целует в губы, в шею возле уха. Кожа у неё нежная, гладкая и чуть пушистая сразу. Как у персика. Да, давным-давно, в той, другой жизни Серёжа Бурлаков ел персики, и его губы, губы Андрея Мороза, оказывается, помнят это ощущение.

Андрей засмеялся и сел в постели, не разжимая объятий.

— Элли, милая.

Она обняла его за шею, поворачиваясь в его объятиях так, чтобы ему было удобнее расстёгивать её домашнее платье. Андрей целовал её грудь, соски, между грудей…

— Джек, милый…

Элли зажмурилась. Мягкие ласковые поцелуи гладили её тело. Как солнечные лучи летом на пляже. О мой Бог, как давно она не была на пляже. Ласковое тепло и медленно разгорающееся внутри пламя. И они сливаются вместе. Элли обхватила его плечи, твёрдые сильные плечи… он хочет, чтобы ей было хорошо, он думает о ней, а не о своём удовольствии, господи, какой он… нежный мягкий мальчик… мальчик… нет, он… он же всё делает, чтобы защитить её, он терпел выходки и издевательства Джима ради неё, господи, он же… горячее солнце путает мысли, она растворяется в нём, её нет, её больше нет, нет, нет…

Приподнявшись на локтях, Андрей смотрел на её лицо, зажмуренные веки… "Ох, Элли, хорошая ты девчонка, угораздило же тебя так вляпаться. Живым Джимми меня не выпустит, а я его. Один из нас мёртвым ляжет. А ты меж нами. Ну да ладно…".

Андрей мягко отделился от неё и лёг рядом. Она лежала неподвижно, только грудь слегка колыхалась. Андрей погладил её по щеке, обвёл пальцем контур скулы, губ…

Элли вздохнула, как просыпаясь, открыла глаза.

— Ох, Джек…

Андрей улыбнулся.

— Что, Элли? Набросился я на тебя, да?

— Нет, что ты, — Элли погладила его по щеке. — Я пришла сказать, что завтрак готов, и… — её глаза стали испуганными, — мой бог, яичница!

Она соскочила с кровати, схватила валявшееся на полу платье и побежала на кухню. Андрей хохотал по-детски, взахлёб. Потом встал с развороченной постели и пошёл в ванную. Пока Элли будет спасать яичницу, вернее, делать новую, он приведёт себя в порядок.

В ванной он, как всегда утром, вымылся под душем, тщательно побрился, оглядел себя в зеркале. А что, если рубцы и шрамы не в счёт, то очень даже ничего. Ну, до Эркина ему, конечно, как до Луны и задом наперёд, но кое-кому… он сто очков форы даст. А Эркин… что Эркин… "Ничего, браток, мы ещё так гульнём, аж небу жарко станет. А сейчас… прости, брат, даже думать мне сейчас о тебе нельзя. До вечера, брат".

Андрей подмигнул своему отражению в зеркале и стал одеваться. Выйдем к столу если не при полном параде, то близко к оному. Хорошая девчонка Элли, не будем её обижать. Ей так хочется, чтобы всё было по всем правилам.

Когда он вошёл в кухню, Элли хлопотала у плиты.

— Яичницы не будет, — сказала она, не оборачиваясь. — Я сделаю горячие сэндвичи.

— Обож-жаю сэндвичи, — заявил Андрей, садясь на своё место, — а уж горячие… нет слов.

Элли рассмеялась.

— А есть такое, чего ты не любишь?

— Не знаю, — довольно улыбнулся Андрей, — не пробовал.

Элли поставила на стол тарелки с дымящимися сэндвичами, налила кофе и села напротив него, улыбнулась.

— Ну как?

— Потрясающе! — Андрей изобразил блаженство и восторг. — Ты так готовишь… из-за стола бы не вставал.

Элли рассмеялась и вскочила.

— Ты меня совсем захвалил, Джек. Я тебе сейчас ещё положу. А кофе тебе со сливками?

— Можно и со сливками, — кивнул Андрей. — Я покладистый.

Элли улыбнулась, но вспомнила вчерашнее, и улыбка вышла невесёлой.

— Ты… тебе было тяжело вчера?

— Бывало и хуже, — пожал плечами Андрей. Усмехнулся, крутя в руках чашку. — Это не самое страшное, Элли. Не самое.

— Джек, — Элли подвинула к нему сливочник и села. — Джек, он вчера тебе руки рассматривал…

— Он меня всего осмотрел, — флегматично ответил Андрей и, подумав, добавил: — Как врач.

— Нет, Джек. Что у тебя на руке? На левой.

Она указывала на его левую руку, на укрытое выглаженной светлой тканью предплечье. Андрей поднял на неё глаза.

— Я не помню, — сказал он очень серьёзно.

— Джек! — глаза Элли наполнились слезами, — что это за татуировка? Я чувствую, это… это не просто так. Не телефон девчонки. Не играй со мной, Джек.

Андрей встал и зашёл за её стул, обнял, прижав её голову к своей груди и упираясь подбородком в её макушку.

— Я не играю, Элли. Помнишь? Чего не знаешь, о том не проболтаешься. Понимаешь, Элли?

— Ты не доверяешь мне, — всхлипнула Элли.

— Что ты?! — искренне удивился Андрей. — Конечно, доверяю. Моя жизнь у тебя в руках. Только… давай договоримся, Элли. Вот очнулся я, огляделся, и с этого момента пошёл счёт жизни. А что до этого было… не надо, Элли. Не выдержу я такого груза. Понимаешь?

— Да, да, я дура, это… — всхлипывала Элли, — это лагерный номер…

— Это он сказал? — спокойно спросил Андрей.

— Да. Он думает, что ты… что ты — лагерник. Но ведь это неправда, Джек, да?!

— Пусть думает, что хочет, — Андрей покрепче обнял её, погладил по голове. — Я Джек-Дурак, а теперь ещё и лагерник. Пусть так будет. Раз ему так хочется.

Она ещё раз всхлипнула и слегка отстранилась.

— Да, да, Джек, ты прав, допивай кофе, и будем убирать.

— Ага.

Андрей коснулся губами её виска и вернулся на своё место. Залпом допил кофе.

— Ну, я готов, — и скорчил такую гримасу, что Элли рассмеялась. — Вот так, Элли. Сегодня большая уборка?

— Да, — кивнула Элли.

— Тогда я пойду, у себя всё соберу, и начнём.

Его лицо стало таким спокойно-деловитым, что смотреть на него без смеха было нельзя. Господи, ну, конечно, Джим наврал. Не может такой парень, такой… нежный и сильный сразу, не может он быть лагерником. Лагерник — это убийца, насильник, злостный рецидивист, а Джек… он же совсем мальчик, не могли же ребёнка отправить в лагерь, нет, это Джим выдумал…

…В камине пылает сильный огонь, зажжены люстра и торшер у дивана. Гостиная освещена как в праздник или… или как операционная.

— А это у тебя что?

Джек стоит голый, по-детски улыбаясь, перед Джимом. Джимми сидит в кресле, попыхивая сигаретой, нога на ногу, а Джек стоит перед ним, неловко свесив вдоль тела руки, и с интересом рассматривает Джима. Вопроса он словно не слышит.

— Я спрашиваю: что это?

— Что это? — Джек повторяет вопрос Джима с интонацией играющего ребёнка.

Джимми на секунду сжимает челюсти, чуть не перекусывая сигарету, но сдерживается. Она стоит у камина, молча наблюдая за мужчинами.

— Это!

Джимми легко встаёт, берёт Джека за левую руку, за запястье, и поворачивает так, чтобы татуировка — ряд синих цифр — смотрела вверх.

— Вот это! Откуда это у тебя?

— Это? — спрашивает Джек, с интересом рассматривая собственную руку, и поднимает на Джима глаза. — Что это?

— Ну, если ты и это забыл… — бормочет себе под нос Джимми.

— Забыл, — радостно подхватывает Джек и смеётся. — Что это, Джимми? Забыл! Что это?

— Заткнись, — Джимми отвешивает ему лёгкий, почти отеческий подзатыльник. — Давай, приведи себя в порядок, а то вроде черномазого на торгах.

Джек растерянно хлопает глазами, смотрит на Джима, переводит взгляд на неё, явно не зная, что делать.

— Одевайся, — приходит она на помощь. И объясняет Джиму: — Он не понимает длинных фраз.

— Ну, конечно, — кивает Джимми. — Ты молодец, крошка…

…Элли расставила в сушке посуду, оглядела кухню. Да, Джимми ничего не заметил и не понял. Джек стал таким, что она даже испугалась. Наверное, именно её страх и убедил Джима. А потом Джеку стало плохо, он лёг прямо на пол и заснул. Джим попробовал его растолкать, но Джек уже не узнавал его и нёс чепуху. И она подтвердила, что Джек быстро устаёт. Полчаса — самое большее — и засыпает, где придётся. И Джим поверил. И решил, что Джек пока останется здесь. И сказал, чему учить его дальше. В основном, всё то же.

— Элли, — сильные и в то же время мягкие руки легли на её плечи. — Что с тобой?

Она, не оборачиваясь, откинулась назад, прислонилась к его груди.

— Ничего, Джек. Это я… так, это пройдёт.

Тёплые губы нежно касаются её виска.

* * *

Безветренной ночью тихо, как в могиле. Или в карцерном отсеке Уорринга. Фредди лежал без сна, тщетно пытаясь уловить мельчайший звук. Да, в Уорринге было… живее. Чёрт, вот привязалось! И ничего не поделаешь. Над снами человек не властен. Никогда не думал, что будет бояться собственных снов. И вот… только закроешь глаза, как опять…

…Войдя в торговый зал, он недовольно оглядывается. Находит же Волчок место для встречи, чтоб его…! Попробуй в такой толкучке выглядеть нужного человека, а уж нюхалок полицейских тут… да через одного. Но Волчок живёт перепродажей, это его официальный бизнес, и не Волчок к нему, а он к Волчку, так что играть приходится по чужим правилам. Невольно хмурясь, он проталкивается через толпу покупателей, зевак и посредников, взглядом отшвыривая от себя карманников.

— Привет, — выныривает из толпы Волчок.

— Привет, — кивает он.

— Слушай, дай мне… десять минут, не больше, клянусь. Как раз тут наклёвывается, погуляй пока, ладно, — частит Волчок и снова исчезает в толпе, даже не дождавшись его ответного кивка.

А он отправляется бродить по залу, равнодушно разглядывая — только, чтобы не выделяться из толпы — выставленный товар. Домашние, дворовые, взрослые, подростки, совсем мелюзга, мужчины, женщины, негры, мулаты, трёхкровки…. Что ж, Волчок делает здесь неплохие деньги. И не один Волчок. Но сам он таким ремеслом не займётся. И народу здесь слишком много кормится, и не только полиция, но и СБ за этим приглядывает, и душа у него к этому не лежит.

— Ну вот, — подкатывается к нему Волчок. — Всё уладил. Теперь так. Слушай.

Надо отдать Волчку должное: когда доходит до дела, то ни многословия, ни неопределённости. У Волчка всё чётко, выверено и прибыльно. Для самого Волчка. Но ссориться с ним Волчку очень невыгодно, и потому условия не очень щедрые, но и не прижимистые. Выслушав Волчка, он кивает, и сделку можно считать заключённой.

— Ну и отлично, — сияет Волчок. — Слушай, а ведь неплохой товар. Ты посмотри только. Дорого, конечно, но себя окупает.

Да, конечно, торчать у выставочного помоста и не обсуждать товар нельзя. Он смотрит в указанном направлении, рассматривает обнажённых до пояса красивых молодых мужчин. А Волчок трещит без умолку.

— А это вообще редкость. Такого я бы и себе взял, для своей, да свой спальник… слишком дорогое удовольствие. Как он тебе, а?

Смуглая красновато-коричневая кожа, чёрные прямые волосы косой прядью, но… но, чёрт, это же… Он не додумывает, а Волчок зудит:

— Купи, не пожалеешь. С одним, конечно, Палас не откроешь, но по заказам тоже можно хорошо взять. Попользуешь месяц и перепродашь. Спальник, знаешь, как окупается. Эй ты, а ну, подними глаза.

Он уже узнал Эркина, а Эркин, повинуясь голосу Волчка, поднимает голову и сейчас увидит его, покупателя, вот сейчас…

…Фредди, отбросив одеяло, сел на кровати. Чёрт, опять. Вот… срывая злость, он длинно забористо выругался. Липкий противный пот на лице и груди. Где он сигареты оставил? На столе? Нет, к чёрту! Сигареты не помогут. Тут напиться надо. Как следует. Как…

Он рывком встал и, не зажигая света, не одеваясь, пошёл к Джонни. Авось не разбудит. Холодный воздух на открытой веранде обжёг его, но не остудил.

В комнате Джонатана так же темно и тихо. Хотя, нет, дыхание слышно, ровное, спокойное… ладно. Фредди на ощупь, стараясь особо не шуметь, прошёл к бару, открыл его и провёл ладонью по бутылкам, отыскивая нужную. Где тут покрепче? Переставил их, Джонни, что ли?

Джонатан вдруг громко всхрапнул и повернулся на другой бок, лицом к стене. Фредди налил в два стакана и подошёл к дивану.

— Давай, Джонни, ты ж не спишь, я знаю.

Джонатан сел и старательно зевнул. Фредди негромко коротко рассмеялся.

— Меня не обманешь. Держи.

Джонатан взял стакан. Фредди сел на край дивана. Молча отхлебнули.

— Однако, — Джонатан, проглотив, покрутил головой. — Ты чего так распсиховался? Одних градусов намешал.

— Сны поганые вижу, Джонни.

Фредди покачал свой стакан, отхлебнул.

— И давно ты в сны веришь?

— Я не сказал, что верю, — Фредди зло повёл плечом. — Я их вижу. Как я с Волчком на торгах дела улаживаю и покупателя изображаю. И он как раз… на продажу выставлен. И смотрит на меня. Как я его покупаю, — Фредди снова отхлебнул. — Ладно, Джонни, всё, что ты мне скажешь, я уже сам себе сказал. Умом я всё понимаю, а вот…

— Ты сделал всё, что мог, — тихо сказал Джонатан.

— Нет, Джонни. Я должен был ему объяснить.

— Фредди, объяснить можно только тому, кто хочет понять.

— Знаю, — Фредди крутил стакан. — Я же сказал, Джонни, и знаю, и понимаю, да вот… — Фредди стаканом потёр грудь. — Ладно, Джонни, спи, я к себе пойду.

— Фредди…

— Я сказал, Джонни, — Фредди усмехнулся. — Свои проблемы я сам решаю. Мой долг мне платить.

— Фредди, — голос Джонатана стал угрожающим, — ты забыл уговор? Доходы и долги у нас общие.

— Этот долг я делить не буду.

— А я тебя не спрашиваю, — отрезал Джонатан.

Теперь оба молчали. Фредди допил свой стакан и резко выдохнул по-ковбойски. Джонатан кивнул. Видеть его Фредди не мог, но сказал:

— Спасибо, Джонни. Ты уже прикинул варианты?

— Да, — Джонатан поставил подушку торчком и откинулся на неё. — Надо ставить точки на той стороне.

Фредди присвистнул.

— И во сколько это обойдётся?

— Сколько это нам даст, тебя не интересует? — Джонатан сел поудобнее. — Отдача будет не слишком скоро, согласен, но связи у нас есть. Грех их не использовать, раз. Мы занимаем пустое место и можем ни с кем не делиться, два. И получаем законное право мотаться через границу, три.

— И дать наводку на парня, четыре, — закончил за него Фредди.

— Кому, Фредди? Мы пойдём исключительно законным путём. Система этого касаться не будет.

— А тамошняя Система? Если парень в стрёмниках…

— Сначала надо завязаться там, Фредди. Вне той Системы, конечно. А если… — Джонатан усмехнулся. — Не трепыхайся, ковбой. Раньше следующей осени мы всё равно этого ещё не потянем, кишка пока тонка. За год вы оба остынете.

— Джонни, ты не знаешь индейцев. Они не забывают и не прощают.

— Ну да, конечно. А ты откуда их знаешь? В Аризоне индейцев не было.

— Племён, да. Но по дальним ранчо… Ты просто не обращал на них внимания. Да и у ковбойского костра, Джонни, расой не считаются.

Джонатан кивнул.

— Знаю. Ты думаешь, среди ковбоев были индейцы? Хотя…

— Вот-вот, Джонни. Попадались. Они… ну, тут долгая история. Ты попал уже после Большой Чистки.

— Слышал.

— Слышать одно, а… — Фредди оборвал фразу и сказал другое: — Я совсем шпингалетом был, но кое-что помню. Ладно. С точками ты здорово придумал. Да, а Ларри?

— А что Ларри? После Рождества начнём готовить ему точку в Колумбии.

— После святок, Джонни. На святках большие игры.

— Верно, — Джонатан довольно улыбнулся.

Фредди встал, взял у Джонатана стакан и отнёс оба к бару.

— Ладно, Джонни, спим, — и зашлёпал к двери.

Джонатан слушал, как открылась и закрылась дверь его комнаты, шаги по веранде, хлопнула дверь комнаты Фредди, скрипнула кровать. Лёг. Слышимость, однако… как на рассвете. Джонатан лёг и завернулся в одеяло. Надо же, ковбой как психанул. Днём держится, ну, ничего не заметно, а ночью отпускает себя. Чёртов парень, ведь лёг на сердце, и ничего с этим не поделаешь. Только вспомнишь и… Джонатан досадливо повернулся на другой бок. Ему психовать нельзя. Нет, ничего страшного не произошло. Надо спать. Днём навалятся дела, и день за днём… Всё обойдётся.

* * *

Жариков закончил записывать, привычно перечитал, проставив на полях значки внимания степеней важности и ссылок, и закрыл тетрадь. Вот так, день за днём лежит снег, солнце светит и набирает силу, а он лежит, и вдруг в одно мгновение рушится подтаявший снизу и кажущийся неизменным сверху снежный навес. Иди знай, что имя, запретное к произнесению имя окажется спусковым механизмом. Конечно, всё не так просто, и совсем не легко.

— Иван Дормидонтович, — в дверь заглянул Крис, — можно?

— Конечно, Кирилл, — улыбнулся Жариков. — Заходи.

Крис вошёл и тщательно закрыл за собой дверь. Пришёл один. Значит, скорее всего, будет говорить о Люсе.

— Иван Дормидонтович, я вам не очень мешаю?

— Совсем не мешаешь.

Крис вздохнул и, словно прыгая в холодную воду, выпалил:

— Я с ней разговаривал.

— Молодец, — искренне обрадовался Жариков.

Крис радостно улыбнулся.

— Целых… целых пять фраз. И она не прогнала меня.

— А с какой стати она должна тебя гнать? — очень искренне удивился Жариков.

— Ну-у, — Крис повёл плечами. — Ну, мало ли что. Она же… она не такая, как все. Я с ней говорю, и сердце вот так, — Крис показал рукой, — то вверх, то вниз.

— Это нормально, — утешающее кивнул Жариков.

— И что мне теперь делать? — спросил Крис.

— Да то же самое. Встречайся, разговаривай с ней.

— Но… — Крис покраснел. — Но я с ней о книге говорил. Она читала, и я спросил, что это за книга. А о… о том тоже говорить?

— Говори, о чём хочешь. То, что надо, само выскочит.

— Да-а? — с сомнением протянул Крис и встал. — Я пойду, а то к вам там пришли.

— А как у тебя с Шерманом? — спросил Жариков.

— Нормально, — пожал плечами Крис. — Он — пациент, я — медперсонал. Вошёл, воткнул, впрыснул и ушёл.

Кто-то снаружи осторожно тронул дверь. Крис подошёл к ней и открыл. На пороге стоял Чак. Причёсанный, чисто выбритый, в аккуратно застёгнутой пижаме. Они молча смерили друг друга взглядами и разошлись. Крис в коридор, а Чак в кабинет. Крис, закрывая за собой дверь, оглянулся на Жарикова. И кивок Жарикова адресовался и ему, и Чаку.

Пока Чак шёл к его столу, Жариков включил свет над дверью в коридоре и отключил селектор.

— Здравствуйте, сэр, — Чак настороженно улыбнулся.

— Здравствуйте, Чак, — ответно улыбнулся Жариков. — Садитесь. Как себя чувствуете?

— Спасибо, сэр, — Чак был предельно вежлив. — Хорошо, сэр.

— Руки не болят?

Чак помолчал.

— Они всё чувствуют, сэр. И… и двигаются.

Жариков кивнул.

Чак как-то исподлобья посмотрел на него, осторожно перевёл дыхание. Сегодня он впервые пришёл в этот кабинет, до этого все врачи приходили к нему. И пижама вместо халата впервые, и ест он теперь сам, умывается, побрился вот сегодня сам. Тоже впервые. Врач смотрит на него внимательно, без злобы и насмешки, и Чак чувствует, что ещё немного — и он заговорит сам, и будет говорить обо всём. Всё расскажет. Ответит на все вопросы. Злить врача незачем и просто опасно, но… неожиданно для самого себя Чак спросил:

— Что теперь со мной будет, сэр?

— Вы пройдёте курс реабилитации, полного восстановления.

— А потом? Вы вернёте меня хозяину? Сэр, вы ведь теперь знаете, кто он.

— Отношения рабской зависимости прекращены двадцатого декабря сто двадцатого года. Скоро будет годовщина, — улыбнулся Жариков.

— Да, сэр, — Чак не ответил на улыбку. — Я слышал об этом. Так… так я могу не возвращаться туда? Я правильно понял вас, сэр?

— Да, Чак. Вы сами выберете, где будете жить и чем заниматься.

Чак перевёл дыхание.

— А… а Гэб? Он тоже сможет… выбирать?

— Да, — спокойно ответил Жариков.

Чак отвёл глаза. Медленно поднял руку и потёр лоб, оглядел свою руку.

— И долго… мне восстанавливаться, сэр?

— Трудно сказать. Процесс только начался.

— А… а если опять?

— Что? — сделал вид, что не понял, Жариков.

— Если опять отнимутся? — в голосе Чака зазвенел неподдельный страх. — Я не выдержу второй раз, сэр, — и совсем тихо: — помогите мне, сэр.

— Я не смогу помочь, если не буду всё знать, — ответил Жариков. — Вы тоже должны помочь мне, Чак.

Чак вздохнул.

— Что я должен делать, сэр?

— Расскажите мне, как вас сделали таким.

Чак недоумевающе поднял на него глаза.

— О тренировках, сэр?

— Нет. Вы ведь горели не потому, что вас кололи. Уколов не было, так?

— В руки? — уточнил Чак. — Не было, сэр. Я помню.

— Было что-то, чего вы не помните, вернее, вам велели это забыть. Вы… вы слышали что-нибудь о гипнозе, Чак?

— Н-нет, — неуверенно ответил Чак и, подумав, энергично мотнул головой. — Нет, сэр.

— А об облучении? Парни называют это обработкой.

— Тоже нет, сэр, — уже уверенно ответил Чак.

Жариков понимающе кивнул. Итак, терминологии парней Чак не знает. Попробуем не названием, а содержанием.

— А туманные картинки?

У Чака расширились глаза.

— Вы… вы знаете об этом, сэр?!

— Немного, — искренне вздохнул Жариков. — Вам их показывали?

— Да, сэр. Всем нам. А что, спа… парням их тоже показывали? Зачем?

— Туман был цветным? — Жариков проигнорировал, но запомнил и удивление, и оговорку Чака, стараясь не упустить появившуюся ниточку. — Какие цвета?

— Красный цвет, сэр. И серый. Но… но это всего раза два или три было. Да, — Чак обрадовался, что может говорить свободно, и улыбнулся. — Да, сэр, один раз красный туман, но большой. И два раза серый.

— Где это было? В имении Грина?

— Нет, сэр. Нас привозили туда из учебки. Но… машина была закрытой, сэр. И выгружали в гараже. Я не знаю, где это, сэр, — виновато потупился Чак.

— А ещё что было? Кроме этого и тренировок.

Чак открыл рот, вдохнул и замер так. Потом опустил голову и заговорил, сбиваясь на рабскую скороговорку:

— Не… не могу, сэр, простите меня, сэр, не могу…

— Вы гимнастику делаете? — перебил его Жариков.

— Да, сэр, — Чак облегчённо улыбнулся. — И общую, и для рук. Пальцы уже хорошо двигаются, сэр.

— Отлично, — улыбнулся Жариков.

Чак снова перевёл дыхание.

— Сэр, тот… джентльмен… Он здесь?

— Нет, — Жариков сразу понял, о ком говорит Чак. — Он уехал.

— Сэр, — Чак умоляюще смотрел на него. — Я выполнял приказ. Я… я не мог отказаться, сэр. Это неповиновение, за это… Хозяин велит, и рабы делают, все рабы так, сэр. У меня не было выбора, сэр.

— Я понимаю, — кивнул Жариков.

— Сэр, — ободрился Чак, — вы, если мне можно попросить, вы скажите ему, что если бы не приказ, я бы никогда, ни за что…

Жарикову очень хотелось, ну, прямо на языке вертелось и пощипывало, спросить про Колумбию, но он уже привычным усилием сдержал себя. Ему надо слушать, не споря, а только слегка направляя вопросами.

— Сэр, нам приказывали, и мы делали. Мы хотели жить, сэр. За неповиновение смерть, сэр. Так всегда было. Они, ну, парни, попрекают меня, а сами, сами тоже по приказу всё делали. Разве не так, сэр? — Чак посмотрел на Жарикова, ожидая его кивка. — Сэр, я не хочу плохо говорить о них, но… но они были такими же.

— Были, Чак. Я согласен. А сейчас?

Чак пожал плечами, снова потёр лоб.

— Я не знаю, что надо говорить, сэр. Они работают по вашему слову, сэр, — усмехнулся, — и называют себя свободными. Вы не наказываете их за это, значит… значит, вам так надо, сэр. У… белых есть разные… причуды. Я не спорю, сэр.

Жариков сдержал вздох. Опять, как всегда. Сказав что-то своё, искреннее, буквально бежит в своё прошлое, сам себя убеждает в своём рабстве.

Чак искоса внимательно посмотрел на Жарикова и осторожно спросил:

— Сэр, а когда всё восстановится, вы оставите меня здесь, в госпитале?

— Зачем? — ответил вопросом Жариков. — Вы хотите здесь работать?

Чак пожал плечами.

— Я же всё равно должен отработать. Лечение, еду, всё остальное… лучше уж здесь.

— Как бывший раб вы имеете право на бесплатное лечение.

— Так что? — изумился Чак. — Парни не за это работают?

— Нет, — улыбнулся Жариков. — Они получают деньги, зарплату.

— За деньги, значит, — Чак даже головой покрутил. — Они мне говорили, я не верил.

— Скажите, Чак, а вы кому-нибудь верите?

Чак отвернулся, явно пересиливая себя, не давая самому себе говорить, несколько раз дёрнул кадыком и снова повернулся к Жарикову.

— Сэр, я могу говорить правду?

— Да, — твёрдо ответил Жариков.

— Я стараюсь не верить, сэр, меня всегда обманывали. Все, — и не смог удержаться, — белые. Простите, сэр, но это правда.

— А своему хозяину вы верили?

— Которому, сэр?

— Грину.

— Ему я верил, — в голосе Чака зазвенела сдерживаемая ненависть. — А он… Он сделал меня таким. И предал. Продал и меня, и клятву мою. Вы… вы ведь знаете об этом, сэр, ну, о рабской клятве?

— Да, я слышал об этом.

— А… а разве парни не вам давали клятву? — вырвалось у Чака.

— Нет, — глаза у Жарикова еле заметно напряглись. — Я не рабовладелец, и клятва раба мне не нужна.

— Сэр, я не хотел обидеть… — Чак на мгновение втянул голову в плечи. — но… простите, сэр, но они так верят вам. Я думал, они на клятве.

— А Говарду вы тоже верили? — мягко спросил Жариков.

— Старому Хозяину? — помедлив в секунду, уточнил Чак и усмехнулся. — Ему это было безразлично, сэр.

— А вам?

— После того… что нам сделал Грин, тоже, сэр. Он, если он считал, что мы можем не выполнить приказ, он говорил… эти слова. И тогда мы уже делали всё.

— А Грин?

— Тому они были не нужны, не так нужны. Мы и так делали всё, что он велел. А, — и с видимым усилием, — Старый Хозяин не доверял нам. Он никому не доверял. А верил… он верил деньгам, сэр.

— А Ротбусу?

— Они все служили ему. Как… как рабы. И он на всех смотрел, как на рабов, — продолжил о своём Чак.

— Вы верили Ротбусу? — повторил вопрос Жариков.

— Он… он заставил меня дать ему клятву, — Чак улыбнулся. — Думал, это ему поможет, когда придётся вернуться.

— Вторая клятва недействительна?

— Мне уже было всё равно, сэр. Ротбус… это даже не человек, сэр. Он любил видеть пытки. Всё равно, кого пытают, за что, нужно, не нужно… Старый Хозяин, — с каждым разом произнесение этого имени давалось Чаку всё легче, — всё делал… с пользой, нет, с выгодой. А этот…

— Вы долго были у него?

— Больше года, сэр. И до этого… меня часто ему сдавали.

— А когда он заставил вас дать ему клятву?

— В последнюю аренду, сэр, — Чак пожал плечами. — Наверное догадывался, что последняя.

Жариков задумчиво кивнул.

— Устали, Чак?

Тот с настороженной неопределённостью повёл плечом.

— Не очень, сэр. Вы… вы не сердитесь на меня? Я тут наговорил вам всякого.

— Я хочу помочь вам, Чак. Чтобы вы могли нормально жить. Не палачом по приказу, и не маньяком, который не может жить без убийств, без насилия. Но и вы должны хотеть этого, Чак. Вы, именно вы сами, должны захотеть и решить.

Чак молча опустил голову. Жариков ждал. И, наконец, тихое, еле слышное:

— Это… это невозможно, сэр.

— Почему? — терпеливо спросил Жариков.

— Это… это как клеймо, — Чак ещё ниже опустил голову, уткнулся лбом в колени, свернулся клубком, подставляя спину под возможные, а для него неизбежные удары. — Андре верно сказал… необратимо, это необратимо… — и вдруг резко вскинул голову: — А где Андре, сэр? Вы… его наказали, сэр? За что?

— А вы хотите его видеть? — Жариков улыбнулся. — Вы же ругались всё время.

Чак пожал плечами.

— Да как со всеми. Просто… — и, не договорив, отвёл глаза.

— Он заболел. Простудился, — Жариков по-прежнему улыбался. — Я скажу ему, чтобы зашёл к вам, когда выздоровеет.

— Спасибо, сэр, — ответил заученным тоном Чак. — Вы очень добры, сэр.

Жариков понял, что разговор можно считать законченным. Чак ему больше не верит.

— Не стоит благодарности.

Жариков встал, и сразу встал Чак.

— Спасибо, сэр, я могу идти, сэр?

— Да, Чак, идите отдыхать. И завтра, в это же время, мы продолжим.

— Слушаюсь, сэр.

Когда за Чаком закрылась дверь, Жариков достал его карту и свои тетради и сел заполнять многочисленныё графы и разделы.

Писал быстро, не поднимая головы, даже когда кто-то без стука вошёл в кабинет. Потому что знал — это Аристов.

— Ну что, Юра? — Жариков поставил точку, ещё пару значков на полях и закрыл тетрадь, окинул взглядом и захлопнул пухлую папку карты. — Что скажешь?

— Ничего, — пожал плечами Аристов. — Достаётся тебе, я вижу.

— Ничего, — Жариков встал, убирая стол. — Будем живы — не помрём, помрём — так не воскреснем, а воскреснем — так нам же лучше будет. Я сейчас к Шерману. Хочешь со мной?

— Нет уж. Я лучше посижу, почитаю.

Жариков кивнул и открыл сейф.

— Тебе общее?

— Да, — Аристов вытащил из кармана халата свёрнутую в трубку толстую тетрадь. — Выясни у Шермана насчёт… обработки.

— Ладно-ладно. Не хочешь со мной идти, так и получай то, что сочту нужным.

Жариков выложил на стол толстую книгу в скучно-серой обложке. "Общее руководство по разведению, дрессировке и содержанию рабов специфического назначения". Одно из творений доктора Шермана.

— Я закрою тебя.

— Ладно-ладно, — Аристов уже сел за стол, взял книгу и потому был на всё согласен.

Жариков усмехнулся и вышел. Захлопнул и запер дверь. А то с Юрки станется выйти с книгой. А это, даже если забыть о данных подписках о неразглашении и подобном, весьма опасно. Для неподготовленных случайных, но слишком любознательных читателей. Есть вещи, которые непрофессионалам лучше не знать. Для них лучше. А теперь к Шерману. Конечно, удовольствие ниже среднего. Но надо… а что надо? Рассчитаться за исковерканные жизни таких, как Крис, Андрей, Эд, Джо с Джимом, всех парней. И Чака с Гэбом. И остальных. А сам Рассел Шерман? Разве доктор Шерман не сломал и его? Но парни выдираются из этой трясины…

…Когда он открыл дверь, Андрей спал, всхлипывая и постанывая во сне, и лицо его было таким беспомощно-детским, что Аристов выругался.

— Ну вот, — сказал он. — А вы все… генерал, генерал искал, генерал велел… Так что важнее было?

— Ладно. Хватит тебе.

Аристов подошёл к кровати и не профессиональным, а по-отцовски заботливым жестом потрогал высокий красивый лоб. Андрей вздрогнул и забормотал по-английски.

— Нет, не надо, мне и так больно! — потом медленно открыл глаза, увидел Аристова и попытался улыбнуться.

— Ну, как ты, Андрей? — спросил он по-русски, вставая рядом с Аристовым.

— Хорошо, спасибо, — ответил по-русски Андрей и начал выпутываться из одеяла.

И уже вдвоём с Аристовым они помогли парню вытереться и переодеться в сухое…

…Да, хорошо, что обошлось без воспаления лёгких, но полежать парню пришлось. Тогда они вдвоём его отвели — Андрея шатало от слабости — в его комнату, оформили бюллетень на неделю. Жариков улыбнулся воспоминанию, как остальные парни переполошились и захлопотали вокруг Андрея. Ещё бы! Первый больной и не чужой, а свой, один из них. Предложение положить Андрея в одну из пустующих палат в том же отсеке, где Чак и Гэб, было отвергнуто безоговорочно. И прежде всего потому, что Чак восстановился, дескать, мало ли что, больному не отбиться. Что ж, определённый резон в этом есть. А вот и тюремный отсек.

Охрана пропустила Жарикова без вопросов и проверок. Люди здесь опытные: лица запоминают сразу, всё замечают и если надо, то и остановят, и документы проверят, и обыщут. Если это действительно надо.

Рассел сидел в своей излюбленной позе у окна, когда лязгнул замок. Он слез с подоконника и шагнул к двери. Уколы? Нет, доктор. Что ж, это намного лучше.

— Здравствуйте, Шерман.

— Здравствуйте, доктор.

Обмен достаточно вежливыми и достаточно равнодушными улыбками. Рассел сделал короткий приглашающий жест к столу. Заняли обычную позицию напротив друг друга.

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, доктор, неплохо. Сплю хорошо, — Рассел помедлил, повертел незажжённую сигарету. — Можно спросить?

— Да, разумеется.

— Эти парни, что приходят делать уколы, спальники… вы ведь это сделали специально, доктор. Зачем?

Жариков не спешил с ответом, и Рассел стал отвечать сам.

— Зачем вам моё унижение, доктор? Ведь именно этого вы хотите, не так ли? Я не могу понять: зачем? Хотя… сломать человека, подчинить его не через физическое, а через нравственное страдание. Это понятно. Но цель… — Рассел пожал плечами и замолчал.

— Инъекции они делают хорошо?

— Да. Вполне квалифицированно. Как вам удалось их так… выдрессировать?

— Вы употребили не тот глагол, — Жариков смягчил слова улыбкой. — Обучить.

Рассел дёрнул головой.

— Нет. Дело в том, что спальники панически боятся врачей. И особенно всего того, что связано с процедурами. От одного вида шприца… — он не договорил и махнул рукой.

— Почему?

— Вы, — Рассел твёрдо посмотрел ему в глаза, — вы ведь знаете. Вы прочитали те книги.

Он не спрашивал, а утверждал. Жариков, сохраняя доброжелательную улыбку, кивнул. И Рассел продолжил:

— Деформация сперматогенеза построена на инъекциях, весьма болезненных. Это формирует стойкий рефлекс. Отрицательное, ещё лучше болевое подкрепление всегда эффективнее. Наказание, — он усмехнулся, — всегда значимее награды. Вы ведь это знаете, доктор, а про рефлекторные реакции и их формирования не мне вам объяснять.

— Да. В чём-то вы правы. Но болезненный характер деформации в литературе не упомянут.

— Этому не придавали значения, — буркнул Рассел и закурил.

— Скажите, Рассел, ваш отец в своих исследованиях применял анестезию?

— Нет, — помимо воли Рассела в его голосе прозвучала отчуждённая горечь. — Он предпочитал естественную реакцию. Эксперимент должен быть чистым, — Рассел поглядел на Жарикова и энергично замотал головой. — Нет, доктор, он не был садистом. В клиническом понимании. Он… он — учёный, для него наука, научные интересы были превыше всего. Он не причинял страданий просто так, из прихоти. Он… — Рассел смял сигарету. — Я думаю, он даже не замечал чужих страданий. Если они ему не мешали.

Жариков кивнул.

— И ваших?

— Да, — Рассел резко встал, прошёлся по комнате и снова сел. — Учёный должен быть жёстким. Без жёсткости… мягкотелому в науке делать нечего.

— Жёсткость или жестокость? — мягко уточнил Жариков.

— Да, — Рассел тряхнул головой. — Вы правы, доктор. Я думал об этом.

— И что же? — искренне поинтересовался Жариков.

— Я не могу найти эту грань. Вернее, она между теорией и её применением. Открытия, ставшие основой оружия… Это наука, великолепная наука. И смертоносное применение. Разве учёный несёт ответственность за использование результатов своего труда? Тем более… всё может стать оружием. Мастер изготовил, нет, создал, великолепную хрустальную вазу. В пылу ссоры ревнивый муж ударил этой вазой жену по голове и убил её. Ни ваза, ни её творец не виноваты. Тем более, что ваза сама погибла, разбившись о глупую головку. Разве не так? Оружие и его применение — это деяния других людей, и ответственность должны нести они.

— Скажите, а были… отказавшиеся создавать то, что потом использовали, как оружие? — задумчиво спросил Жариков.

— Слабаков везде хватает, — пожал плечами Рассел. — Были, конечно. Некоторые, — он насмешливо фыркнул, — до самоубийства доходили. До попыток. Откачивали и ставили лаборантами. Либо ты работаешь в полную силу добровольно, либо тебя заставят это делать необходимым принуждением.

Жариков с интересом отметил, что интонации сменились, стали… заученными. Или внушёнными. Даже лицо изменилось, стало малоподвижным. Кажется, приближаемся к блокам. Надо чуть-чуть отступить.

— Да, проблема использования открытия и ответственности — очень интересна. Я знаю одного молодого человека, он любит рассуждать на подобные темы, его бы это заинтересовало.

— Вот как, — Рассел улыбнулся, снова став прежним. — Хотя… Об этом только и рассуждать в молодости. Пока нет личной ответственности.

— А как решал эту проблему ваш отец?

Рассел по-прежнему с улыбкой пожал плечами.

— Для него этой проблемы не существовало. Для него была только наука. Всё остальное… где-то там, отдельное, несуществующее, воображаемое. Допустимо, если не мешает. Для науки отец жертвовал всем.

— И вами? — грустно спросил Жариков.

Рассел запнулся, замер.

— Откуда… — он судорожно сглотнул, — откуда вы это знаете?

— Свидетели есть всегда, — пожал плечами Жариков. — Живы люди, помнящие вашего отца, слышавшие о нём.

— Вы говорите об объектах? Спальниках?! — догадался Рассел. — Да, конечно, отец много работал в питомниках, но об этом они знать не могли!

— Знали другие и говорили при них, не стесняясь, — просто объяснил Жариков.

— Да, я должен был это сообразить, — кивнул Рассел, — но я не думал, что это… что это настолько известно. Чёртовы болтуны! Да, всего не предусмотришь. Ни черта не знают, не понимают, но треплются, не думая, о чём, и не глядя, при ком, — он вдруг выругался и тут же виновато улыбнулся. — Извините, доктор, но… но мне бы не хотелось об этом, сегодня я к такому разговору не готов.

Рассел смотрел на Жарикова с таким же умоляющим выражением, какое он видел у парней. Да, сына доктор Шерман ломал, ломал, как спальников, телохранителей… всех. Здесь вполне явно не просто блок, а с замещением. Запомним, но пока трогать не будем.

Лязгнул замок. Оба вздрогнули и обернулись на звук. Солдат придержал дверь, и в камеру вошёл, катя перед собой столик с приготовленным инструментарием, очень серьёзный Крис. Но, увидев Жарикова, он улыбнулся. Радостной приветливой улыбкой. И Жариков улыбнулся в ответ.

— Больной Шерман, — серьёзно, даже строго, сказал по-английски Крис. — Приготовьтесь к процедуре.

Жариков кивнул охраннику, и тот вышел, закрыв за собой дверь. Рассел поглядел на Криса, Жарикова и пошёл к кровати. Крис очень деловито и тщательно приготовил шприц и стал набирать из ампулы прозрачную жидкость. Жариков старательно сохранял серьёзное лицо. А Крис, держа в одной руке иглой вверх шприц, а в другой смоченную спиртом вату, повернулся к Расселу.

— Больной, готовы?

Рассел, лежащий на кровати ничком со спущенными штанами, отвернулся к стене. Крис ловко сделал укол и вернулся к столику.

— Не вставайте. Ещё один, — смена шприца и повторение процедуры. И уже по-русски, глядя на Жарикова: — Иван Дормидонтович, ну как?

— Отлично, Кирилл. Ты молодец, — улыбнулся Жариков, тут же повторив сказанное по-английски.

Крис расплылся в счастливой улыбке и покатил столик к двери. Стукнул в косяк костяшками пальцев, и охранник открыл ему дверь. Жариков кивнул солдату, и тот опять оставил их вдвоём.

Рассел встал, оправил одежду. Взял сигарету, отошёл к окну и закурил.

— Ну как, доктор? Насладились моим унижением? — он старался говорить язвительно, но вышло жалобно.

— Вы считаете положение больного унизительным? — спокойно ответил вопросом Жариков.

Рассел стоял, прислонившись спиной к окну, и быстро нервно курил.

— Вы не хотите меня понять или…? Хотя, действительно… Скажите, весь этот цирк с медиком-спальником, неужели это для меня?

— Это не спектакль, Шерман. Они работают в госпитале.

— Кем?!

— Санитары, массажисты, уборщики. Желающие окончили ускоренные курсы и действительно медики, квалифицированный медперсонал.

— А по их основной специальности вы разве их не используете? — уже спокойно с деловитой заинтересованностью спросил Рассел. — Сексотерапия иногда творит чудеса.

— Да, я читал, — кивнул Жариков. — Но интимная жизнь человека является жизнью, только когда интимна.

— И что же? Вы разрешили им работать бесконтрольно? Да нет, доктор, вы же знаете, должны знать. Три дня сексуального воздержания и начнётся процесс… Это похоже на наркотическую ломку, это… или… нет, контроль необходим… Прежде всего для равномерного распределения нагрузки, для их же блага… они же начнут гореть, поймите… — Рассел замолчал, словно захлебнувшись.

— Они все перегорели.

И от этих простых слов он отшатнулся, как от удара.

— Что? Что вы сказали, доктор?! Все? Как это — все?

— Все, значит, все, — перебил его лепет Жариков. — Все до одного. Кто приходит делать вам уколы, кого вы видите на спортплощадке, все.

Рассел опустил голову. Постоял так, потом, пошатываясь, не дошёл, добрался до кровати и рухнул на неё. Жариков молча встал и пошёл к двери, стукнул в косяк, дождался, пока откроют, и вышел. Рассел не шевелился. Сейчас он хотел остаться один. Только это. И понимая, Жариков согласился. Да, так будет лучше.

* * *

Ночью Зина проснулась. Вдруг. И не могла понять, что её разбудило. И не сразу догадалась, что это дыхание. Она привыкла слушать только Катино, тихое, будто всхлипывающее. Раньше Катя спала с ней и здесь никак не могла привыкнуть к отдельной кровати, пугалась и звала её. Или тихо безнадёжно плакала. А сейчас… Спит спокойно. А это… посапывание Димочки. И ещё… ровное сильное дыхание мужчины. Зина осторожно приподнялась на локте, придерживая у груди одеяло, вгляделась в еле различимое в синем ночном свете тёмное лицо. Тим, Тимофей Дмитриевич Чернов, Тима… господи, неужели это и вправду с ней, неужели, господи, как же оно теперь будет, господи…?

Тим повернулся набок, лицом к стене, и сползшее одеяло открыло его плечо и спину, а свесившийся угол почти коснулся Дима. Зина потянулась поправить одеяло, но только ещё больше его сдёрнула. Тесно-то тесно, а руки не хватило. Тим открыл глаза и сел, подхватывая сваливающееся одеяло, повернулся и увидел Зину. Их взгляды встретились.

— Я… я разбудил тебя? — тихо спросил Тим.

— Нет, я… — смутилась Зина, — это я, я только хотела одеяло тебе поправить. Ты спи себе, Тима, спи.

Тим улыбнулся и лёг снова набок, но теперь лицом к ней. Оба одновременно посмотрели вниз на спящих детей и опять друг на друга. Зина улыбнулась.

Они лежали и смотрели друг на друга, не зная, что сказать. А хотелось поговорить. Но и дети внизу, и стены ведь… одно название, что стены, слышно же всё всем. И… и страшно чего-то.

Так и не заговорив, заснули.

А с утра начались обычная суета, сутолока и неразбериха. За завтраком выяснилось, что Зина с Катей врачей тоже всех прошли, но у Зины тестирование не закончено. Ну, пройти-то прошла, а за результатами не сходила, не до того стало. Значит, как теперь? И результаты, а там могут и на второй круг по этим тестам послать, вон, говорят, кого-то сразу пропускают, а кого-то и по третьему кругу гонят, и к врачу — Зина покраснела — всё ж таки серьги вдеть надо, и стирка накопилась… Тим предложил, что постирать и он может, управлялся же раньше. И со своим, и с сыновним. Так что и её с Катиным постирает. Зина пришла в такой ужас от его предложения, что Тим изумился, не понимая причины. А объяснять некогда, из-за стола уже встают, а в дверях следующая смена. Проталкиваясь к выходу, Тим заметил Эркина, а рядом с ним Женю. И сразу решил:

— Я в библиотеку пойду, буду место подбирать.

— Ну и хорошо, — сразу согласилась Зина. — Дождя нету, до обеда погуляют, — она ловко обвязала Катю платком. — А я и после обеда постираю.

— Мам, ты сказала, что бананы после завтрака, — напомнил Дим, беря Катю за руку.

— Они дома остались, — сказала Катя и вздохнула: — И остальное тоже.

Зина посмотрела на Тима, показывая, что его слово — главное. Тим благодарно улыбнулся ей и кивнул:

— Тогда пошли есть бананы.

— Ура-а! — завопил Дим. — Катька, бежим!

Зина уже гораздо увереннее взяла Тима под руку, и они пошли за детьми в свой барак.

— Тима, а груши не попортятся?

— Н-не знаю, — неуверенно ответил Тим, обводя Зину вокруг лужи. — Они быстро портятся.

— Тогда я посмотрю сейчас, и если что, то их тоже прямо сейчас и дам. А яблоки с апельсинами тогда на обед и после сна. Как скажешь, Тима?

— Хорошо, — кивнул Тим.

Когда они вошли в свой отсек, Дим и Катя чинно сидели на кроватях, даже разделись и пальтишки рядом положили.

— Ну, молодцы, — похвалила их Зина. — Вот сейчас и поедите.

Она открыла стоявший на тумбочке пакет и достала бананы. Посмотрела на Тима, не зная, как их лучше почистить.

— Пап, а их два всего, — сказал вдруг Дим. — Надо резать, да?

— Да, — кивнул Тим, доставая нож.

Вид выскакивающего из рукоятки лезвия заставил Катю ахнуть с восторженным испугом. Дим гордо посмотрел на неё. Папкин нож — это вещь! Он ни словечком не соврал. Тим аккуратно разрезал бананы пополам поперёк и надорвал на них кожуру. И опять, как и вчера, они сидели все вместе и ели.

Зина собрала шкурки и заглянула в пакет. Достала груши и протянула их Тиму.

— Они уже мягкие совсем, как скажешь?

— Да, — согласился Тим.

— Я их помою тогда сейчас. Катя, шкурки бери, выкинем их сразу.

Когда они вышли, Дим прислонился к боку Тима, уткнувшись головой ему в подмышку.

— Пап, а мне ты такой нож сделаешь?

Тим улыбнулся. Это была их давнишняя тема для разговоров.

— Это не игрушка, Дим. Только когда ты вырастешь.

— Такой, как ты?

Тим кивнул. Вошла Зина, неся в растопыренных пальцах ярко-жёлтые, как светящиеся, груши.

— Дай лоток, Дима, — попросила Зина, и Дим сорвался с места. — Ну, вот и молодец. Давай, отец, дели.

Привычное, слышанное в детстве обращение выскочило у неё само собой. И, к радостному удивлению Зины, Тим принял его как должное. Достал опять свой необыкновенный нож и точными движениями разрезал груши пополам, а потом ещё раз на четвертинки, чтобы было удобнее брать. Получилось восемь долек. Кате и Диму по три дольки, а ему с Зиной по одной. Груши оказались такими сочными, что и малыши перепачкались, и Зина юбку закапала, и даже Тим посадил пятно на рубашку. И переодеться не во что.

— Ладно, — сказал Тим. — Не буду куртку снимать.

— Да оно и незаметно совсем, — Зина носовым платком промокнула пятно. — А я тогда прямо сейчас стирать пойду.

— Нет, — покачал головой Тим и встал, — как решили.

— Точно, — немедленно встрял Дим. — Сказал — сделал!

— Вот-вот, — кивнула Зина. — Обещал машину во двор не брать? Обещал. Ну, так и держи слово.

Дим покраснел, набычился и вытащил из-под рубашки машинку, со вздохом протянул её Зине.

— На, мам, спрячь. А как ты догадалась, что я её взял?

— Вот так и догадалась.

Это объяснение все сочли исчерпывающим. Зина опять закутала Катю, застегнула на Диме пальто.

— Всё, идите гулять. Хорошо только гуляйте.

Выставив малышей из отсека, Зина обернулась к Тиму. И снова… снова она не знала, что говорить и делать. И он. Стоит и смотрит на неё. И молчит.

Тим осторожно поднял руки, и Зина готовно подалась к нему. Они обнялись, и губы Зины, коснулись его губ. Тим поцеловал её, уже не опасаясь, что она оттолкнёт его. И оба одновременно разомкнули объятия. Дальше… дальше сейчас невозможно, нельзя. Они не так понимали, как чувствовали это.

— Ну, ничего, Тима, я побегу, — Зина хлопотливо достала из тумбочки заветную коробочку и сунула её в карман куртки. — Господи, скорей бы уж на место, чтоб осесть, зажить по-человечески, да, Тима?

— Да, — кивнул Тим, натягивая куртку.

Во дворе они разошлись. Зина побежала к медицинскому корпусу, а Тим пошёл к административному, где в левом крыле была библиотека. Сейчас ему надо найти Мороза. Его жена — русская и, как все говорят, хорошо грамотная, а в промежуточном лагере в канцелярии работала. Кто поможет с подбором места, так это она.

Он уже был у дверей, когда взвизгнул створ больших ворот. Тим обернулся посмотреть. Но вместо уже примелькавшихся автобусов или крытых грузовиков въехали две легковые машины. Военный вариант "гранд-торино" — сразу опознал Тим. Офицерские машины. Не для самых высоких чинов, но неплохие. Кто же это приехал? Рядом с Тимом остановилось ещё несколько человек. И ещё чуть поодаль. А когда к машинам вышел комендант, да не вразвалку, а по-строевому…

— Однако, начальство, — хмыкнул кто-то рядом с Тимом.

Тим кивнул. Это уже совсем интересно. Но и опасно. Так же думали и другие.

— Дальше от начальства… целее будешь.

— Кто бы спорил…

— Начальство не наше, а комендатуры.

— Точно. Если коменданту за что и накостыляют…

— То на ком отыграется, дурак?

— Паны как подерутся, так и помирятся, а чубы у нас трещать будут.

— Да-а…

— Кто бы спорил!

— Заладил…

— А кто главный-то?

— Вон тот, что ли? Высокий, седой?

— Похоже, он.

— Ага, комендант аж по струнке стелется.

Тим тоже выделил из этой группы мужчин и женщин в военном, полувоенном и штатском высокого мужчину в штатском, нестарого, но с совершенно седой головой.

— Чего тут? — спросили у него камерным шёпотом по-английски.

И Тим догадался, что это Эркин.

— Начальство приехало, — так же ответил он, не оборачиваясь.

Комендант повёл приехавших к себе, и собравшиеся поглазеть и посудачить стали расходиться. В самом деле, их-то начальственные игры могут и не коснуться, а дел своих у каждого выше маковки. Тим повернулся к Эркину.

— Слушай, у меня к тебе просьба.

— А на этот раз ты чего не знаешь? — усмехнулся Эркин.

— Врежу, — пообещал Тим и перешёл к делу. — Надо место выбирать, а я по-русски не читаю. Твоя… жена не поможет мне?

Эркин подозрительно посмотрел на него. Но лицо Тима выражало только искренность, и ничего такого… обидного для Жени, или для него самого в этой просьбе Эркин не чувствовал. Поэтому кивнул:

— Пошли. Она в библиотеке.

Вдвоём они прошли в библиотеку. Женю нашли быстро в одной из комнат, уставленных полками с книгами и журналами, где она была занята разговором с девушкой-библиотекарем. А книги выдавала и принимала другая, немолодая, но тоже в очках. Входили и выходили люди, Женя не обращала на них внимания, а когда вошли Эркин и Тим, сразу подняла голову и улыбнулась Эркину.

Эркин думал подождать конца разговора, но Женя помахала ему рукой, и он подошёл. Тим следовал за ним и, когда они были уже в шаге от стола, вдруг шепнул по-камерному:

— Представь меня.

Эркин удивился, но, сообразив, кивнул.

— Женя, это Тим. У него проблемы с выбором.

— Все проблемы решаемы, — улыбнулась девушка в очках. — Меня зовут Алёной.

— Тимофей Чернов, — Тим даже сделал лёгкий полупоклон и без малейшей заминки обменялся рукопожатием с Алёной и Женей.

Теперь они сидели вокруг стола вчетвером. На столе была расстелена большая зелёно-коричневая карта.

Алёна шёпотом, чуть громче камерного, называла области, показывая их на карте, и рассказывала. Эркин, пытаясь разобраться, напряжённо свёл брови и подался вперёд. Он сидел рядом с Женей и всё время косился на неё, отвлекаясь от карты, в которой всё равно ничего не понимал. А Тим смотрел только на карту и, похоже, вполне разбирался в путанице значков. Алёна говорила по-русски, но медленно, так что Тим всё, ну, почти всё понимал и не нуждался в переводе.

— По всему этому району война прошла дважды, — говорила Алёна. — Разрушений очень много. Большие проблемы с жильём. И ещё. Вот этот пояс. Русских отсюда угоняли, а их дома отдавали переселенцам из дальних графств и штатов. Теперь, когда возвращаются репатрианты…

— Возвращение возможно? — перебила её Женя.

— Возможно, — кивнула Алёна. — Трудно, но возможно. Сам дом вернуть трудно, если в нём живут и не хотят уезжать. Но вы можете получить компенсацию. Это если документы сохранились, — Алёна улыбнулась, и её некрасивое лицо, к удивлению Эркина, стало даже миловидным. — Это всё оформляется через канцелярию. Но приходится ждать. Ответа на запросы, оформления… Подробнее вам расскажут в канцелярии.

Женя с сомнением покачала головой.

— И условия плохие, и такие сложности. И документов на дом у меня нет. Эркин, как думаешь?

Тёплая ладонь Жени легла на его руку. Эркин даже вздрогнул и неопределённо повёл плечами. Но заметив блеснувший и, как ему показалось, насмешливый взгляд Тима, сказал:

— Да нет, по-моему, нам не очень подходит.

— Да, — согласилась Алёна. — Жить там очень… непросто. Там… привыкли жить по законам Империи.

Слова "расизм" или "рабство" не прозвучали, но и Эркин, и Тим всё поняли.

— Да, — сказал Тим, — это и нам не подходит.

— У вас большая семья? — вежливо спросила Алёна.

— Жена и двое детей, — ответил Тим, рассматривая карту. — А это? О…?

— Ополье, — улыбнулась Женя. — Это сельский район, да?

— Да, — кивнула Алёна. — Хлебный пояс. Промышленность перерабатывающая. Работа в больших хозяйствах по найму или своё хозяйство, типа фермерского.

Тим и Женя одновременно посмотрели на Эркина.

— Свою ферму не потянем, — сразу сказал тот. — А мне если в батраки идти… — у Эркина невольно сжалась в кулак накрытая ладонью Жени рука. — Жене работы нет, Алисе учиться надо.

— Да, — согласился Тим. — А в городе если?

— Города небольшие. Область обжитая, население устоялось. Идёт демобилизация, — рассказывала Алёна. — Люди отвоевали и возвращаются домой.

— Они свои, а мы пришлые, — задумчиво сказал Эркин.

— Шуганут нас, — согласился с ним Тим по-английски.

Алёна дипломатично промолчала, притворившись, а может, и впрямь не поняв.

— А город, достаточно большой, но… с не устоявшимся населением? — спросила Женя. — Такой вариант возможен?

— Возможен, — Алёна слегка сдвинула карту. — Но здесь и климат пожёстче, и другие проблемы возможны. Коренная часть, Исконная Русь заселена очень плотно. И опять же всё устоялось, и много демобилизованных. Как и всё, что от Исконной на юго-запад. Вот если… Ижорский пояс. Это значительно севернее. Массово заселять его только в войну начали, когда промышленность из-под бомбёжек выводили. Города растут, нужны люди, и отношения только устанавливаются.

— Ижорский пояс, — задумчиво повторил Тим. — Я вижу, города тоже… небольшие.

— Да. Но, в целом, район в этом плане перспективный. Дальше Печера, ещё севернее Поморье. Что ещё? Ещё вот здесь, восточнее Озёричи. Но там условия жизни… — Алёна замялась, подбирая слово, — специфические, скажем так. Не имея там родни или очень хороших друзей, укорениться будет очень сложно.

Женя посмотрела на Эркина.

— Ижорский пояс, Эркин, да?

— Подходит, — сразу сказал Эркин.

— Да, это подходит, — кивнул и Тим.

— Ну и отлично, — улыбнулась Алёна. — Тогда вам теперь надо в отдел занятости. Там есть картотека по специальностям. И заявки на людей туда приходят. Определите там конкретный город и тогда…

— Вернёмся уже с конкретным вопросом, — подхватила Женя. — Большое спасибо.

— Пожалуйста, — улыбнулась Алёна. — Рада, что смогла помочь вам.

Тим встал и вежливо отодвинул Алёне стул, помогая встать. Эркин с секундным опозданием проделал ту же операцию с Женей. Алёна стала складывать карту.

Они уже прощались, когда в библиотеку вошли трое. Две женщины в полувоенном и тот самый, высокий и седоволосый. Алёна удивлённо-радостно ойкнула.

— Ой, Игорь Александрович, здравствуйте! Нина Алексеевна!

Немолодая библиотекарша встала с улыбкой.

— Здравствуйте.

Сидевшие за столами поднимали головы, некоторые вставали.

— Здравствуйте, — поздоровался седоволосый. — Извините, что помешал.

Обе библиотекарши подошли к нему, и там начался какой-то свой разговор. Эркин и Тим переглянулись.

— Пошли? — шепнул Эркин Жене.

Женя кивнула, и они пошли к двери. Свою проблему они решили, а это уже проблемы чужие. Не лезь в чужое, и твоё не тронут.

Когда они протискивались мимо беседующих, седоволосый оглядел их очень внимательно. Это внимание не понравилось Эркину. Сам он этого старика никогда раньше не видел, это уж точно, а вот старик, похоже, его знает. Но откуда? И чем это обернётся в будущем?

— Откуда он тебя знает? — тихо спросил его уже в коридоре Тим.

Эркин быстро поглядел на него? Неужели заметил? И ответил вопросом:

— А кто он, ты знаешь?

— Нет, — убеждённо покачал головой Тим. — Но начальство большое.

— Я думаю, — Женя шла под руку с Эркином, — я думаю, нас он не касается, так, Эркин?

— Так, — кивнул Эркин. — Я его сегодня в первый раз увидел.

Когда они вышли на лестничную площадку, Тим попрощался.

— Большое спасибо, Женя.

— Пожалуйста, не за что, — ответила Женя.

— До встречи, — кивнул Эркин.

Тим пошёл к кабинетам тестирования, а Эркин с Женей вышли во двор, где почти сразу — они и десяти шагов не сделали — их углядела Алиса и подбежала к ним.

— Я думаю, Ижорский пояс самое подходящее, — Женя поправила на Алисе шапочку.

Эркин кивнул.

— Да. Лишь бы с жильём повезло. А что это такое: "жёсткий климат"? Ну, эта… Алёна сказала, что климат там пожёстче.

— Думаю… — Женя задумалась. — Ну, зима холоднее.

— Ага, понял, — улыбнулся Эркин. Алиса уцепилась за его кулак, и он размеренно качал её вверх-вниз, не прерывая разговора. — Ну, может, это и не так страшно.

Женя посмотрела на часы.

— Алиса, умываться! Обед скоро.

— Ну-у, — протянула Алиса, оглядываясь в поисках чего-нибудь, что позволит отвлечь маму от этой процедуры.

Обычно это не получалось, но сегодня ей повезло. По лагерной площади шли три женщины из приехавших. Шли очень медленно, потому что их окружала толпа обитательниц лагеря, усиленно о чём-то расспрашивающих. Эркин и Женя переглянулись. Эркин кивнул, и Женя пошла к беседующим.

— Мы будем у столовой, — сказал ей вслед Эркин, удерживая Алису.

Толпа не увеличивалась только потому, что их — толп — было несколько. Вроде и приехало не так уж много — с десяток, не больше — но они были всюду, ходили, смотрели, разговаривали… И всюду за ними и вокруг них толпились жившие в лагере, спрашивали сами и слушали чужие вопросы и ответы. В основном, женщины, мужчины держались чуть отстранённо. Эркин выглядел знакомых и подошёл к ним, ведя Алису за руку, поздоровался кивком.

— Фёдор, знаешь что?

— Н-ну! — Фёдор самодовольно закурил и обвёл стоящих вокруг возбуждённо блестящими глазами. — Это от Комитета. Тот, седой, председатель. А это тоже… руководство.

— Комитет защиты? — уточнил Эркин.

— А какой же ещё? — хмыкнул Грег.

Остальные закивали. Кивнул и Эркин. О Комитете защиты прав узников и жертв Империи он наслушался ещё в том, первом лагере, но полагал, что комендатура всё-таки главнее. Но когда комендант так перед этим председателем стелется… тут надо хорошо подумать и не ляпать первое, что на язык просится. Болтающаяся на его руке Алиса не мешала ему слушать и разговаривать. А остальные мужчины как бы не замечали её, и она внимательно и молча слушала, крепко держась обеими руками за кулак Эркина.

Из административного корпуса вышел, тоже окружённый людьми, тот высокий, которого Фёдор назвал председателем. Что это такое, Эркин не знал, но понял, что начальство, и решил попробовать подойти поближе, послушать. Фёдор и Грег пошли с ним. Чтобы опять не нарваться на изучающий взгляд, от которого так и тянуло на какую-нибудь выходку, вроде Андреевых, Эркин остановился, одёрнул на Алисе пальто — как это делала Женя — и подошёл после приятелей, держась за их спинами.

Близилось время обеда, и все эти беседующие группы сближались, сходясь к столовой. Седой рассказывал о правилах получения компенсации за дом, что Эркина мало интересовало, и он стал пробиваться к Жене, на её голос.

— Нет, питание очень хорошее, — говорила Женя. — Это не претензия, а пожелание. Хотелось бы фруктов. Только для детей хотя бы.

— Ну да… ну да… — загомонили остальные женщины. — Доктор сказал, фрукты давать… И мне то ж самое… Не встревай, всем говорили… А в город не выйдешь… Выйдешь, да дорого там очень… Вот если бы в киоск завезли… Да и страшно в городе-то… Ну да, а ну как… Мы же в понятиях, для пайков жирно будет… Ну да, и так вона молоко кажный день в пайке… Мы б купили хоть по яблочку…

— Игорь Александрович! — громко позвала одна из приехавших, круглолицая женщина в пальто, явно перешитом из шинели.

— Да, Валерия Леонидовна, — откликнулся Бурлаков, пробиваясь к ней. — Что-нибудь случилось?

— Игорь Александрович, как раз то, о чём и говорили, фрукты. — Валерия Леонидовна поправила волосы. — Ведь деньги у нас есть?

— Есть, — кивнул Бурлаков и стал объяснять людям, всё теснее толпящимся вокруг. — И деньги есть, и закупить возможно, но сегодня воскресенье. И завтра День Благодарения, праздник. Но я постараюсь что-то сделать. Сейчас обед, я свяжусь и попробую это уладить. А после обеда тогда… — он задумался, подбирая слово, — давайте устроим собрание. И там уже ответим на все ваши вопросы.

— На все? — спросил Фёдор.

Бурлаков нашёл его взглядом, улыбнулся.

— На все.

Фёдор хмыкнул и от дальнейших вопросов воздержался.

— Иван Алексеевич, — Бурлаков повернулся к коменданту, — подходящее помещение есть?

— Все в зал не поместятся, — спокойно ответил комендант.

— А семейных отдельно, и холостяков отдельно, — сразу предложил кто-то.

— И мелкоте там делать нечего… Поедут, куда старшие укажут… Им отдельного не надо… — поддержали его.

— Чего ещё?! — в один голос возмутились Сашка с Шуркой. — Мы сами по себе!

— Мы холостяки, — заявил Гошка, прозванный за свой малый рост Горошком.

В свои тринадцать он был чуть выше восьмилетнего, но жил самостоятельно и держался весьма независимо.

— А я семейный, — оттолкнул Горошка Петря. — Две девки малые на руках.

Дружный хохот, вызванный этими заявлениями, поднял над Сейлемскими казармами издавна гнездившихся здесь ворон. Рассмеялся и Бурлаков. Со смехом и шутками решили, что собраний будет всё-таки три. Одинокие, семейные и вся мелкота. Ну, те, кому ещё шестнадцати нет и сами по себе живут. Сразу после обеда и начнут. Холостяки, мелкота, а там и семейные со своими делами управятся. Ну да, и без детворы, чтоб писку лишнего не было.

Открылась дверь столовой, и первая смена рванулась вперёд. В толпе Эркина столкнуло с Тимом. Они переглянулись.

— Фрукты — это хорошо, — сказал Тим.

— Да, если в киоск завезут, здорово будет, — ответил Эркин. — А то… — и, досадуя на себя, что не сообразил выйти в город и купить Алисе и Жене фруктов или ещё чего вкусненького, сердито замолчал.

Женя, шедшая впереди с Алисой, быстро обернулась на его молчание.

— Толкают тебя? — свирепо спросил Эркин.

— Ничего, — успокоительно улыбнулась Женя. — Всё в порядке.

Эркин улыбнулся ей в ответ, быстро прикидывая в уме, сколько у него денег и сколько он может потратить.

В столовой, как всегда, стоял ровный неумолчный гул голосов и звон ложек. Женя поправила Алисе ноги, провела ладонью по её спинке, напоминая, что надо сидеть прямо, и обернулась к Эркину.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего, — он мотнул головой и вздохнул: — Я просто подумал, что мог купить фрукты, когда в город ходил.

— Ничего, — Женя успокаивающим жестом накрыла ладонью его сжатый кулак. — Завезут в киоск, там и купим.

Эркин посмотрел на неё и медленно, словно через силу, улыбнулся. Но Женя видела, что он расстроен, и утешающее погладила его по руке.

— Алиса, допивай и пойдём.

— Ага, — согласилась Алиса и попыталась вытрясти ягоды из стакана прямо в рот, как это делали многие, а ей почему-то не разрешали.

И, конечно, облилась. Так что от умывания никак не отвертеться. И мама рассердилась, и Эрик тоже. Вот не везёт, так не везёт.

Сердито ведя Алису за руку, Женя пошла к выходу, пока Эркин относил их грязную посуду на транспортёр к мойке. А к их столу тем временем наперегонки устремилось уже трое со своими подносами.

Во дворе Эркина окликнул по-английски Чолли.

— Эй, постой, поговорить надо.

Женя кивнула в ответ на взгляд Эркина и ушла умывать и укладывать Алису спать, а Эркин подошёл к Чолли.

— Случилось чего?

Чолли кивнул и достал сигареты, предложил жестом. Эркин так же достал пачку, и они закурили, обменявшись сигаретами.

— В барак идите, — сказал Чолли стоявшей в шаге от них мулатке в рабской одежде, и Эркину: — Мои это. Жена и вот…

Эркин скользнул вежливо-равнодушным взглядом по ней и двум малышам в рабских обносках, крепко держащимся за её юбку. То ли трёхкровки, то ли… А не всё ли равно? Ему-то во всяком случае.

— А третий где? — Эркин вспомнил, что, вроде, он её уже видел, но ещё с младенцем на руках, и у "большой пожарки" Чолли о троих говорил.

— Третьему пайка не надо, — хмыкнул Чолли, — грудной ещё. Я вот о чём. Ты с той пятёркой говорил?

— Расплевались, — усмехнулся Эркин, сразу сообразив, о ком говорит Чолли.

— Я тоже, — Чолли озабоченно смотрел вслед идущей к бараку жене и семенящим рядом детям. — Вздумали, сволочи дурные, попрекать меня.

— Ими? — Эркин глазами показал на уходящих.

— Ну да. Племя, вишь ли, блюсти надо, — Чолли выругался и сплюнул. — А сейчас слышу, сговаривались с этим, ну, седым, ну, главный который, что они к нему отдельно придут. Вот и думаю. Куда приткнуться? То ли с ними, всё ж-таки свои, вроде, индейцы, то ли… Ты как?

— А пошли они… — Эркин подробно охарактеризовал адрес. — У меня жена русская, а они вздумали кровями считаться. Я с семейными пойду.

— Ясно, — кивнул Чолли. — Я-то раньше думал на Равнину податься, всё ж-таки… А если ещё и племя найти, то и вовсе хорошо.

— А ты племя своё знаешь? — с интересом спросил Эркин.

Чолли вздохнул.

— Давно было, путается всё. Резервация сборная была, из трёх племён, названия ещё помню, а сам я из какого… Род Совы, род Орла, род Оленя… К одному какому-то думал прибиться. А раз они семью мою не принимают… Пошли они на хрен тогда, сволочи! А твоё племя?

— Я питомничный, — нехотя ответил Эркин. — Мне ни помнить, ни искать нечего. Я уже нашёл всё.

Чолли кивнул. Курил он экономно, привычно растягивая удовольствие.

— Врачей прошёл? — спросил Эркин

— Н-ну! Меня, — Чолли усмехнулся, — об стенку не разобьёшь. И малышня здорова. Жене вот, ещё по бабской их части надо. Но тоже… должно обойтись. Слушай, а что это за хренотень с тестами?

— А! — Эркин пренебрежительно махнул рукой. — Не бери в голову. Игры беляцкие. Визу на этом не теряют.

Чолли с надеждой посмотрел на него.

— Думаешь? Игры, конечно, играми… Только… поиграла кошка с мышкой… И назад не повернёшь…

— Это к хозяину? — у Эркина зло дёрнулся угол рта.

— А куда ж ещё? Своим хозяйством жить не дадут. Ты где был? Ну, после Свободы?

— На мужской подёнке крутился, — привычно ответил Эркин. — А летом в пастухи нанимался. А ты что, так и остался у хозяина?

— А мне деваться было некуда. Он меня вот так, — Чолли показал полусжатый кулак, — за горло взял и держал. Ни жить, ни помереть. Я ж отработку свою уже года три как закончил.

— И не ушёл? — удивился Эркин.

— Он меня на ха-ароший крючок посадил, — Чолли сплюнул и зло выругался. — Только вот, в Хэллоуин этот, чтоб ему…, сорваться смог, и то… в чём были, в том и ушли. Сменки на теле нет. Жена стирать пошла, а я с мелюзгой нагишом в отсеке сидел, выстиранного ждал, — Чолли вдруг улыбнулся. — Хорошо, на рабском грязь незаметна.

Эркин понимающе кивнул. Хоть у самого этой проблемы нет, Женя все его вещи до тряпочки забрала, и у неё, и у Алисы смен тоже хватает, а понятно. Не разжился Чолли добром, хоть и три года на свободе. Хотя… многие здесь в чём на Хэллоуин выскочили, в том и остались. Бывает.

— И куда думаешь?

— Хоть к чёрту на рога, — мрачно улыбнулся Чолли, — Лишь бы мне семью не трогали. Работы я никакой не боюсь. А за своих… глотку зубами перерву.

И это было знакомо Эркину. Он сам думал так же, такими же словами.

— Ты не трепыхайся попусту. Пройдёшь всё, врачей, психолога, тестирование это, послушаешь, что они скажут, ну, и подберёшь себе место.

— Ага, — кивнул Чолли. — Что ещё нам этот Седой скажет.

— Послушаем, — пожал плечами Эркин.

Чолли докурил сигарету до самого кончика и растёр микроскопический окурок.

— Ладно. Раз выжили, то и проживём?

— Точно, — кивнул Эркин. — Ты язык учи.

— Надо, — согласился Чолли. — Говорят, трудный он. Ты как учил?

— А само собой как-то получилось, — удивлённо сказал Эркин и улыбнулся. — С женой говорил, с братом, с дочкой. Вот и выучил.

— С братом? — удивлённо переспросил Чолли. — Он что…?

И не закончил фразу, остановленный твёрдым взглядом Эркина. Помедлив и что-то сообразив, Чолли кивнул и спросил о другом:

— А сейчас он где? Здесь?

— Убили его в Хэллоуин, — сдержанно сказал Эркин.

Чолли сочувственно вздохнул.

— Ты по-русски совсем ничего? — помедлив, вполне дружелюбно поинтересовался Эркин. — Ни слова?

— Ну, — Чолли усмехнулся. — Кое-что знаю. Обложу, пошлю, и так… отдельные слова.

— Ничего, — сказал по-русски Эркин и продолжил по-английски: — Слушай и говори. Вот и всё.

— Разве что так, — вздохнул Чолли.

И, обменявшись кивками, разошлись. Вернее, оба пошли к семейному бараку, но каждый сам по себе.

Когда Эркин вошёл в свой отсек, Алиса спала, сердито нахмурив брови. А Женя сидела на своей койке и в очередной раз штопала Алисе чулки. Эркин, входя, поглядел наверх. Нюси не было, и он, помимо воли, счастливо улыбнулся: они вдвоём, наконец-то, после той прогулки… Женя подняла голову и, увидев его улыбку, улыбнулась тоже. Эркин быстро снял и повесил куртку и сел рядом с Женей. Женя положила шитьё на подушку и повернулась к нему. Эркин очень мягко, очень осторожно накрыл её руки своими ладонями и переплёл свои пальцы с её.

— Женя, — как всегда, когда он волновался, у него вышло: Дженния. Как тогда, в их первую встречу, и улыбка Жени стала такой счастливой, что у него перехватило горло.

Говорить он не мог и молча наклонился, уткнулся лицом в их сплетённые руки, тёрся лбом о запястья Жени. Наклонилась и Женя, коснувшись губами его волос. И медленно, не разнимая рук, выпрямилась. Эркин поднял голову и посмотрел на Женю затуманенными влажными глазами.

Вздохнула, поворачиваясь на другой бок, Алиса. Где-то, даже не поймёшь сразу в каком конце казармы, хныкал младенец и женский усталый голос тянул монотонную заунывную колыбельную, спорили, ссорились и мирились люди, хлопали двери, ещё где-то переставляли фанерные щиты, расселяя приехавших… Женя и Эркин уже не замечали этого. Они были вдвоём.

Ещё когда шли от столовой к бараку, Тим с Зиной всё решили. Она пойдёт стирать, а он посидит с детьми. И на молоко их отведёт. А там, как на собрание идти, она его подменит.

В отсеке Зина сразу собрала грязное, но Дим запротестовал:

— Мам, а яблоки?!

— А что? — засмеялась Зина. — Не съедите их без меня?

— А ты? — Дим смотрел на неё удивлённо и чуть ли не обиженно. — Ты разве не будешь?

И Зина села на Катину койку, а Тим опять достал свой необыкновенный нож, разрезал яблоки пополам и ещё раз пополам. Зина сунула в рот дольку и встала.

— Ешьте без меня дальше. Я в прачечную.

Катя посмотрела на неё, на Дима и, вздохнув, осталась сидеть. Зина увязала покрепче ставший заметно большим узел, сняла, вздохнув, с пальца кольцо и убрала его в коробочку и в тумбочку.

— А это зачем? — не выдержала Катя.

— Кто ж с кольцом стирает? — ответила Зина. — С мылом уйдёт. Ну всё, будьте умниками.

И ушла.

А они доели яблоко, и Тим отправил их в уборные, а сам разобрал постели. Теперь, когда того, мордатого, арестовали, Дима так оберегать не стоит. Дим вернулся быстро, а Катя задерживалась.

— Раздевайся и ложись, — сказал Тим сыну. — Я за Катей пойду.

— Я с тобой, — упрямо ответил Дим.

Помедлив, Тим кивнул, но тут шевельнулась занавеска, и в отсек вошла Катя. Её платьице было спереди влажным, а полотенце совсем мокрым.

— Вот, — тихо сказала она. — Я забрызгалась.

— Ничего страшного, — ответил Тим, беря своё полотенце.

С Димом это случалось сплошь да рядом, и он уже хорошо знал, что надо делать в таких случаях. Он вытер Кате лицо и грудь своим полотенцем и помог раздеться.

— Пока будешь спать, оно высохнет.

Оставшись в рубашонке и трусиках, Катя, залезла в постель. Тим подоткнул ей со всех сторон одеяло и занялся Димом. Уложив Дима, он по привычке коснулся губами его лба, и тут прозвучало тихое и дрожащее от сдерживаемых слёз:

— А меня? Папа?!

Тим поцеловал и её.

— Пап, ты читать будешь? — сонно спросил Дим.

— Да.

Тим разулся, залез на свою койку и лёг, не разбирая постель поверх одеяла. Взял разговорник. Но глаза скользили по строчкам бездумно. Он уже… да, сегодня третий день, как он женат. Его семья увеличилась вдвое, жена, дочь, а он… он сам совсем не изменился. Семья. Этого не может, не должно быть у раба. И вот… есть. Внизу спят его дети. Жена пошла стирать. Да, этого он никак не ждал, не мечтал, да ему такое и в голову не приходило. Что и как надо делать, он совсем не представляет. Но… но живёт же Мороз, тоже раб, спальник к тому же, и с весны семейный. И всё нормально. Так спальник справляется, а он… А что он?

Тим осторожно повернулся и посмотрел вниз. Спят. Дим разметался, а Катя свернулась в комочек и кажется совсем маленькой. Нет, если этот… председатель не обманет и фрукты завезут в киоск, будет очень хорошо. Чтоб не ходить за фруктами в город, где на кого угодно можно нарваться. И когда уедут… да, лучше, конечно, в город. В этом Мороз прав. В… как её? Да, деревне, ему только в батраки, даже не шофёром, а в городе… своё дело он, конечно, не потянет, ни денег, ни связей нет, а в большом автохозяйстве… там есть шанс. В городе лучше школы, а Диму на следующий год уже учиться идти. Жизнь в городе дороже, но и для заработка возможностей больше. И жильё. Всё упирается в жильё.

Тим отложил книгу. Не до неё сейчас. Жильё. Дом или квартира? Нанимать что так, что этак, денег на покупку, даже в рассрочку у него нет, а банковский кредит… да, ещё мальчишкой наслушался хозяйских разговоров про кредиты и чем они оборачиваются, и вряд ли русские банки добрее и щедрее. Так что, наём. Теперь дом или квартира? Как толковали у пожарки? Свой дом — это огород и сад, куры там, кролики. Это ни мяса, ни яиц, ни овощей не покупать. Экономия! У Тима дрогнули в улыбке губы. Такая экономия и боком может выйти. Чтобы земля прокормила его и семью — четыре человека всё-таки — ему только на земле и надо работать. И Зине с ним. И детям. А когда он будет на всё остальное зарабатывать? И детям надо учиться. Свалить всю эту работу на Зину он не может. И не хочет. Они поженились, чтобы детям было хорошо. И как же он может загнать их в рабскую круговерть работы пусть не по имению, по ферме, что ещё тяжелее, знает, попробовал мальчишкой и там, и там. Да, как раз, ему было сколько и Диму, когда его продали на ферму, а через год в имение. Так что эту каторгу он знает. И детям своим он её не хочет. Нет. Если даже отдельный дом, то городской коттедж, без хозяйства. Свой дом это очень дорого…

Он напряжённо думал, считал, прикидывал. Но, не зная заработка, как он рассчитает траты? Голова кругом!

Войдя в прачечную, Зина, как все, разделась, сложив одежду в шкафчик с цифровым замком. Если в гладильную можно было зайти как была, то в полную водяного пара и брызг жаркую прачечную… кто побогаче, те переодевались, а такие, как Зина, просто оставались в одном белье, чтобы не портить платье, зачастую, как и у неё, единственное. Деревянные шлёпки на брезентовых ремешках у неё были свои, так что всё ж таки не босиком, как некоторые. Раздевшись, Зина осторожно потрогала уши. Конечно — лицемерно вздохнула она — надо бы и снять, чтоб, упаси бог, паром не попортило, да и не в прачечной форсить, но врачиха сказала, чтоб не снимала, пока уши не заживут, ведь заново пришлось прокалывать, да всё ж таки не хухры-мухры, а серебро, да и позолоченное. А серебру с золотом ничего не страшно.

Зина захлопнула дверцу, набрав немудреный шифр и, гордо вскинув голову, пошла в мытьевую.

Обнову заметили не сразу. Она успела разобрать и замочить бельё и уже начала стирать Димочкину рубашку, когда кто-то ахнул:

— Ба-абы! Азариха-то…!

— А?

— Чего?!

— Ты посмотри! С серьгами!

Зина, плотно сжав улыбающиеся губы, оттирала воротничок, старательно делая вид, что этот шум и переполох её, ну, совсем не касается.

— Да не выпендривайся, Зинка, слышь, где взяла?

— Не взяла, а подарили, — с достоинством ответила Зина, перекладывая рубашку в ведро для полоскания.

— Ух ты-и! Это кто ж такие подарки делает?

— Может, и нам подарит?

— Каждой-то?!

— А чего ж нет? А, Зин?

Зина пожала плечами.

— Мне муж подарил, — и уточнила: — на свадьбу. А кто вам будет дарить…? Мне откуда знать.

— Ух ты, заважничала-то как!

— Ты что, Зин, замуж вышла?

— Вышла.

Зина развернула тёмную мужскую рубашку, придирчиво разглядывая еле приметное пятнышко на воротнике. Вроде, должно отстираться.

— Оно и видно! — рассмеялся кто-то. — Стирки сразу больше стало.

— Ну, за такие подарки и постирать можно. Ты вон Федьку Языкатого обстирываешь, он тебе много дарит?

— Федька-то? Да от него один подарок!

— Точно, девки, щас даст, через девять месяцев увидишь.

— Да уж, подарок один да не тебе одной. Зин, ты чего молчишь?

— А чего говорить? — пожала плечами Зина, бережно расправляя в мыльной воде клапаны нагрудных карманов. — Какие Федька подарки дарит, я не знаю, да и ни к чему мне. А мой, — и со вкусом, — муж мне вот серьги с колечком.

— А кольцо-то где? — тут же подозрительно спросили её.

— Охренела?! — немедленно возмутилась Зина. — Кто ж стирает с кольцом, его смоешь сразу, и всё, в сток с мылом уйдёт.

— Плюнь на неё, Зин.

— Понятное же дело.

— И чего лезет дура?

Под этот сочувственный гомон Зина дотёрла рубашку, переложила её в ведро и взялась за трусы.

— А чего ещё подарил?

— Кате куклу… Принцессу… Платье до полу… — рассказывала Зина, ни на минуту не прерывая стирку. — Димочке машинку игрушечную, линкор-люкс называется. И фруктов ещё купил. Второй день едим. Виноград, груши, бананы, яблоки, апельсины… Каждый в такой стаканчик или лоток уложен.

— Зин, а они, ну, стаканчики эти, тебе нужны?

— Не подъезжай, — отрезала Зина. — Конечно, нужны. В них только горячее нельзя класть.

— Ну-у?! — дружно ахнули разные голоса и загомонили наперебой: — Ну да, это ж посуда!.. Ты смотри, без мыла влезает… Ага, не украсть, так выпросить… Да ну её, Зин, это тот чёрный длинный? Что в кожанке ходит, да? Ты ещё вчера с ним от столовой шла?

— Да, — гордо кивнула Зина.

— Ой, Зинка, это у него мальчонка, что с твоей Катькой всё?

— Ну да, — кивнула Зина, бережно отжимая носки и перекладывая их в ведро.

— А что? — вздохнул кто-то. — Может, оно и ничего. Он-то как к детям, ласковый?

— Слышала ж… кукла, машинка…

— И ему к лучшему. Каково мужику одному с дитём.

— Зин, а мальчонка-то как, признал тебя?

— Мамой зовёт, — ответила Зина.

— А твоя? Как с ним?

— Хорошо, привыкает потихоньку.

— Зин, а он сам как? Хорош?

— Тьфу на вас, — рассмеялась вместе со всеми Зина. — Всё-то вам расскажи.

— Ну, Зин, чёрные, они, говорят, неуёмные, заездит тебя, смотри, до смерти.

— От этого не умирают, — отмахнулась Зина.

— Это ещё что! — рыжая патлатая девчонка бросила свою стирку и выскочила на середину мытьевой. — А вот ревнючие они, это да! Мне историю рассказали, бабы, я обревелась, ну, сдохнуть, не встать. Один такой, чёрный, девчонку полюбил, родители согласия не давали, так он украл её, они в погоню, а он обрюхатил её по-быстрому, они и отступились.

— Ну, и чего тут жалостливого?

— Это где ж такое было? В Империи…

— Да пошла она, Империя эта, может до неё, а может ещё где!

— Ну, не знаю, как чёрные, а нашенские парни это очень споро проделывали.

— Да уж, нашенский тут любого чёрного забьёт.

— Федьку вон взять…

— Ну, чего вы к мужику прицепились?

— Ой, бабы, скраснелась как, влюбилась, пра слово, влюбилась, век свободы не видать!

— А Спирьку Рябого взять?

— Он уехал уже.

— Ну да, помним, как же.

— Ага, под ним только мотоциклетка не лежала.

— Да ну вас, давай, Рыжуля, рассказывай.

Зине хотелось послушать: рассказывала Рыжуля очень красочно, хоть и путано, но и дело делать надо. Тимочкино и Димино она выстирала, теперь своё и Катино замочить, а мужское всё прополоскать. Собрав выстиранное в ведро, она немного постояла и пошла полоскать. Кричит Рыжуля громко, но в полоскательной вода шумит, ничего не слышно.

У соседнего жёлоба с проточной водой стояла немолодая женщина в розовой застиранной, но тщательно зашитой комбинации и аккуратно заколотыми чёрно-серыми из-за седины волосами. Она улыбнулась Зине.

— Поздравляю вас.

— Спасибо, — ответно улыбнулась Зина, вываливая бельё в жёлоб и ополаскивая ведро.

Седая хотела ещё что-то сказать, но только вздохнула, и Зина понимающе кивнула. Что ж, у каждого своё болит.

— Вам повезло, — наконец заговорила седая. — Встретить любовь — это большая удача. Берегите её.

Зина кивнула, соглашаясь. Хотя какая же у неё с Тимом любовь? Ничего же такого у них не было и будет когда — неизвестно. Но, конечно, ей повезло, сказочно, небывало повезло. Теперь… только не досмотри, ведь уведут, вертихвосток хватает, и помоложе, и пофигуристее, и хоть посреди плаца разлягутся. Вон Морозиха как своего держит. И… а ведь Тимочка вроде с Морозом в приятелях, ну да, видела же их вместе. Это хорошо, пусть приятельствуют.

Она собрала прополощенное и вернулась в мытьевую.

— …Ну вот, а он и поверил. Ну, девчонка же, дура, велико дело, платочек, выкинула бы и с концами, а она, дурёшка, призналась в чего и не было, а он и придушил, в постели прямо, — звонко частила Рыжуля, — и сам затосковал, зарезался с тоски. Во!

— Брехня это!

— Чиго-о-о?! Это я брешу?! Ах ты, кошёлка старая!

— А за кошёлку я т-те патлы повыдергаю, лысой пойдёшь! Тебе набрехали, а ты поверила. Когда это мужики с тоски по бабе насмерть резались?! А?! Да ещё по жене?! Сама подумай!

— Точно, все они сволочи!

— Ага, только о себе и думают!

— Ну и что! А история хороша!

— Плюнь, Рыжуля, расскажи ещё чего…

— Девчонки, а ну в темпе, на собрание опоздаете.

Зина быстренько простирала своё с Катиным, сбегала его прополоскать, потом всё отжала и сложила в тяжёлую мокрую стопку, ополоснула из шланга корыто, в котором стирала.

— Уходишь, что ли? Азариха, ну?!

— Я Чернова теперь, — гордо ответила Зина. — В сушку иду.

— Так ты что, записалась с ним? Не так просто?

— А как же! И документы уже получили. И комендант нам отсек дал.

Зина пошла в сушку, а вслед ей понеслось:

— Ишь загордилась, задом как завертела.

— Ну, бабы, мужика охомутать, да ещё под запись… это непросто.

Захлопнувшаяся за спиной дверь отрезала разговоры. Зина спокойно нашла свободный шкаф, аккуратно развесила и разложила вещи и закрыла дверцу, как и надо, до звучного щелчка. Шкаф загудел и заурчал, гоняя горячий воздух по развешенным внутри вещам. Мужчины сюда заходили редко и обычно в другое время, так что женщины, не стесняясь, ходили свободно, как в бане.

Ожидая, пока вещи высохнут, она немного поболтала и здесь. И здесь её серьги оглядели, оценили, поахали и поздравили.

Зина забрала высохшее бельё и пошла одеваться. Удачно как попала, нигде ждать не пришлось. Ну да, собрания же сегодня, не все стирать пошли. Теперь в гладильню. Туда свободно кто хочешь заходят, туда в одной рубашке не стоит.

И здесь её встретили охами и ахами насчёт серёг. В гладильню-то и с колечком можно бы было, но уж оставила, так что теперь…

— Когда ж это вы слюбиться успели?

Зина рассмеялась, изображая смущение. Не рассказывать же, что и не было ничего: засмеют.

— Или свёл вас кто?

— Да, — задумчиво кивнула Зина. — Можно сказать и так. А то и… само собой как-то всё. Поговорили раз, другой, ну и… к коменданту пошли отсек просить, а он упёрся. Без бумаги не даёт отсека. Ну и…

— Да уж, в самом деле, само собой.

— Вот. И не думала, не гадала, а получилось…

— Ну, на счастье тебе, Зин.

Влажная ткань шипела под утюгами. И голоса здесь звучали как-то тише, приглушенней, чем в мытьевой или полоскальне. Может, оттого, что перекрикивать воду не надо.

Зина тщательно отгладила рубашки, аккуратно расправляя воротнички, манжеты и клапаны. Как ещё мама учила на отцовских рубашках. И трусы. Глаженое надевать приятнее высушенного. А теперь Катино. И своё. Хорошо, хоть такую малость удалось летом купить и в Хэллоуин, будь он неладен, сберечь. Многие вон, в чём были, в том и выскочили. Ну, вот и всё.

Она выключила утюг, собрала вещи в аккуратную стопку.

— Счастливо тебе, Зин.

— Удачи тебе.

— Спасибо, и вам удачи.

После жара прачечной и гладильни во дворе показалось очень холодно. У столовой уже на молоко собираются. А её-то как? Зина побежала в барак. И прямо у входа столкнулась с детьми.

— Ма-ам! — просиял, увидев её, Дим. — А мы на молоко идём!

— Ага! — подхватила Катя.

Вышедший следом Тим улыбнулся ей.

— Ну и хорошо, — заулыбалась Зина. — Димочка, осторожней, а то я уроню. Оно всё чистое. Идите с папой. Я вещи уложу и приду.

Стоя на крыльце, она посмотрела им вслед. Тим вёл их за руки и из-за маленького роста Кати слегка сгибался в её сторону. Зина счастливо всхлипнула и побежала в отсек.

Здесь было всё чисто и убрано, койки заправлены. Зина разложила выстиранное и выглаженное в тумбочке, скинула платок, быстро расчесала и закрутила в узел волосы. Достала коробочку, вынула и надела колечко. Поглядела на него, поворачивая руку, чтобы камушки в цветочке блестели и искрились. Красота-то какая! Заглянула в стоящий на тумбочке пакет. Два апельсина ещё. Ну, это после ужина, на ночь. Беды от них не будет. И лоточки все Тима в пакет сложил. Вот и хорошо. Пусть так и лежат. Пакет тоже хороший, из плотной бумаги, форму держит и под корзинку сделан. И положить много чего можно, и на виду поставить не стыдно. Зина ладонями проверила, как лежат волосы, надела куртку и повязала платок фасонным запахом. Всё ж-таки… нечего ей чумичкой ходить, себя уродовать, не старое время, когда от надзирателей красоту прятали. И чтоб Тиме было не стыдно рядом идти.

Она ещё раз оглядела их отсек и побежала во двор.

Народу было меньше обычного. Ну да, собрания же. Не поймёшь сразу, правда, но вроде с холостяками уже закончили, а мелюзги совсем не видно. А у столовой, как всегда, родители. Зина выглядела своего — ага, вон стоит, с Морозами разговаривает — и подошла. И, как и Морозиха своего держит, так и она, встав рядом с Тимом, взяла его под руку. И стала слушать.

— Свой дом, может, и хорошо, — говорила Женя, — но ведь это очень большие расходы. И времени он много отнимает.

— Я тоже так думаю, — кивнул Тим, мягко прижимая к своему боку локоть Зины. — Чтобы дом был домом, только им и надо заниматься. И ещё. Я думаю… Свой дом в городе — это на окраине, хорошо, если работа рядом будет. А если нет? И город большой. У меня уже так было. Жил на одном конце, работал на другом. Очень неудобно.

Эркин кивнул.

— Да, больше проходишь, чем наработаешь.

Сообразив, о чём речь, вступила и Зина.

— Конечно, квартира лучше. А если ещё и весь дом хороший…

— Да, — подхватила Женя. — Квартира, безусловно, лучше. С водопроводом, отоплением…

— Да уж, — согласилась Зина. — Пожить уж по-человечески.

Разговор был очень приятный и интересный. И время прошло незаметно. Они только-только начали считать, сколько ж комнат нужно, чтоб было по-людски, как положено. А это, как объясняла Женя — у неё в колледже даже предмет такой был, по домоводству — сколько человек, так столько и комнат, да ещё общие, вот им, к примеру, если по этим правилам, четыре комнаты нужно. Но три-то уж точно. Спальня, детская и большая общая. Чтоб не есть, где спят, и у Алисы своя комната. Но тут открылась дверь столовой, и во двор с весёлым шумным гомоном повалили дети. И почти сразу же не менее шумно появились с собрания подростки.

— Ну, сейчас и мы пойдём, — сказал кто-то.

Зина привычно поправила платок на Кате и воротник пальто у Дима.

— Ну вот, папа сейчас на собрание пойдёт, а мы погуляем.

На последних словах голос у неё дрогнул. Тим внимательно посмотрел на неё, улыбнулся.

— Мы пойдём вместе. Они и одни погуляют.

— Да-а? — Дим хитро сощурил глаза. — А Алиску вон берут. И Никитку с Витькой.

— Ага, — немедленно подтвердила Катя.

Алиса, тихо державшаяся за руки Эркина и Жени, надеялась, что она вот так, само собой, пойдёт с ними, но, услышав Дима, возмутилась:

— А я уже большая, понял? Вот!!!

— Будешь так себя вести, никуда не пойдёшь, — строго сказала Женя.

— Ну, пап, — переключился Дим на отца. — Ну, мы будем тихо-тихо, ну, как мышки.

— Ага, — кивнула Катя.

Зина посмотрела Тима.

— Зашумят, я с ними выйду, Тима.

— Хорошо, — помедлив, кивнул Тим.

Он уже заметил, что многие идут с детьми. Да и в самом деле, что тут такого, ведь не комендант приказал, чтоб шли без детей, а сами вроде как поговорили, так что… сойдёт.

Чолли в толпе пробился к Эркину. Настороженно покосился на Женю.

— Слушай, — заговорил он по-английски, чуть громче камерного шёпота. — По-русски ведь всё будет?

— А как иначе? — удивился Эркин, проталкивая Женю и Алису впереди себя.

Чолли встал вплотную за ним.

— Я рядом сяду, я ж не понимаю.

— Ладно, — кивнул Эркин.

Сидя за столом, поставленным перед рядами стульев, Бурлаков смотрел, как входили и рассаживались мужчины и женщины, многие с детьми, в тёмно-синих куртках трудовой повинности — это угнанные, вон и чёрные — рабские — мелькают, в старых потёртых обтрёпанных пальто, перешитых шинелях, женщины в платках… Худые бледные дети… Рано постаревшие лица взрослых… Ну что, ваш выход, председатель Комитета. Бурлаков встал и улыбнулся.

— Здравствуйте.

Зал ответил неровным, но, в общем, доброжелательным гулом. Бурлаков вдохнул, выдохнул и начал говорить.

И сразу наступила тишина, которой не мешал тихий шёпот, когда переводили непонимающим…

Перед тем, как лечь спать — они заночевали в лагере — Бурлаков смог наконец выйти, даже не пройтись, а постоять в одиночестве, подышать и подумать.

Было уже совсем темно, вдоль ограды и у входов в бараки горели фонари, откуда-то доносился гул мужских голосов. Там, скорее всего, обсуждались сегодняшние события. Бурлаков с минуту постоял на крыльце административного корпуса, с наслаждением дыша ночной прохладой, подумал, что надо бы отойти в тень и не светиться попусту и тут же одёрнул себя: не от кого и незачем ему прятаться. Да, денёк выдался… что надо! С фруктами получилось очень удачно. Как раз пришли деньги и их надо было быстренько сбросить, до возникновения вопросов и предположений. А с другой стороны, в региональных лагерях жаловались, что от безделья люди изнывают, особенно семейные мужчины, привыкшие работать на семью. Этого никто не предусмотрел. Так что… может, имеет смысл хотя бы часть работ по благоустройству лагерей снять с комендантских взводов и передать людям? Вот же сегодня… он только и успел сказать, что о фруктах договорённость оформлена, но возникли сложности с доставкой, как сразу объявились и шофёры, и грузчики. С каким напором этот негр отстаивал своё право первенства. Тимофей Чернов. И этот индеец. Тоже встал первым. Что ж, и понятно, и объяснимо. Но никогда не мог подумать, что безжалостный киллер обладает такой психологической проницательностью. Хотя при такой работе… тоже необходимо. Да, Трейси предупреждал, что индеец не возьмёт денег, и объяснял это гордостью. И такое неожиданное подтверждение…

…Снова и снова он медленно, короткими фразами, чтобы все поняли, объясняет:

— Итак, безвозвратная ссуда не возвращается. А беспроцентная возвращается без увеличения. И срок возврата оговаривается, когда вы берёте ссуду.

Гул голосов, переводящих, пересказывающих друг другу. И вдруг встаёт высокий красивый, несмотря на перечеркнувший щёку шрам, индеец.

— А когда надо будет возвращать эти деньги?

— Какие? — переспрашивает он, уже догадываясь.

— За житьё здесь. Мы живём, едим, пьём, сигареты получаем. Это всё стоит денег. Сколько лет мы будем их возвращать?

Зал взрывается.

— Да кто тебя за язык дёргал?!

— И чего вылез?!

— Так бы, может, и забыли про них!

Индеец молча пережидает этот шум и, неотрывно глядя на него, бросает остальным:

— Когда надо взять, то не забывают. А я хочу знать. Сколько я должен.

Он невольно улыбается: ну, золотой же парень! — и подчёркнуто спокойно отвечает:

— Нисколько. Это безвозвратные траты.

Зал снова гудит, уже успокаиваясь. Помедлив, индеец садится, сохраняя на лице настороженно-недоверчивое выражение. Он видит, как с разных рядов о чём-то спрашивают, и слышит его ответ:

— Я не шакал, работать могу, мне халявы не надо…

…Бурлаков улыбнулся. Первый такой вопрос. Ни в одном лагере, ни разу никто не задавался этой проблемой. Принимали всё, как должное, видимо, всерьёз считая, что если не напоминать, то так и обойдётся. Нет, в чём в чём, а в определённой смелости парню не откажешь. И на работу вызвался одним из первых, да, встал сразу, практически одновременно с Черновым. Золотой парень. Но подходить к нему сейчас с вопросом о том лагернике нельзя. Это однозначно. К сожалению. За спокойствием парня чувствуется, в каком он напряжении. Да. Пусть осядет на место, обживётся, успокоится. И уже тогда. Спешить ведь уже некуда. Мёртвые не воскресают. Глупая детская надежда на чудо. Чудес не бывает, но как горько это понимать.

— Игорь Александрович…

Он невольно вздрогнул, беззвучно ругая себя и сжимая пистолет в кармане, и повернулся к тихо подошедшей золотоволосой женщине в светлом плаще.

— Слушаю вас.

— Вы, — она улыбнулась, — вы узнаёте меня?

— Вера… Вера Алова, так?

— Да. Извините, я помешала вам, но я хотела сказать, хотела, чтобы вы знали.

— Да?

— Я ни о чём не жалею.

Бурлаков понимающе кивнул.

— Да, вам нелегко.

Она пожала плечами.

— Я пошла на это вполне сознательно. В конце концов, жизнь дороже. Там у меня оставалось слишком мало шансов, — она улыбнулась. — Всё-таки хочется не только жить хорошо, но и просто жить.

— Да, разумеется, вы правы, Вера. Вы уже решили, куда уедете?

— Какой-нибудь большой город, — Вера улыбнулась уже веселее. — Среди множества легче затеряться. Вы же знаете это. Найду себе работу попроще и жильё поскромнее и стану тихой незаметной горожанкой, одной из миллионов.

— Вы слишком красивы, чтобы стать незаметной, — улыбнулся Бурлаков. — Даже среди миллионов.

— Спасибо, Игорь Александрович, — негромко рассмеялась Вера.

Шум голосов затихал, мужчины стали расходиться. Вера вздохнула.

— Ещё рас спасибо, Игорь Александрович, и… спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Вера.

Оставшись один, Бурлаков вытащил сигарету и закурил. Да, у каждого своё… свои проблемы и решения этих проблем. Любая проблема решаема. Кроме смерти…

Вдалеке мимо прошло ещё несколько мужчин, разговаривая между собой.

— Завтра не проспи.

— Так после ж завтрака поедем.

— Точно, жратву не проспишь.

— Машину я проверил. Порядок.

Бурлаков догадался, что это вызвавшиеся ехать за фруктами. Говорили по-русски, изредка вставляя английские слова. В ночной тишине голоса звучали гулко и разносились далеко, да никто особо и не скрывался.

Тим был уверен, что все уже спят, но к своему удивлению, обнаружил всех своих бодрствующими. Дети, правда, были в койках.

— Пап! — Дим вскочил на ноги на постели. — Ты пришёл!

— А как же иначе? — улыбнулся Тим. Посмотрел на Дима, на сидящую на своей койке Катю, на Зину с шитьём в руках, бесполезном при ночном освещении. И спросил по-другому: — Почему вы не спите?

Зина сунула узелок в тумбочку.

— Тебя ждали, — просто ответила она. — Ты устал, поди?

— Нет, — догадался о смысле последнего слова Тим, снимая куртку. — Всё в порядке.

К его удивлению, Зина взяла её у него и сама повесила. Дим вдруг пробежал по постели и ткнулся в блестящую кожу лицом.

— Пап, маслом пахнет! Здоровско! Кать, понюхай!

Катя вылезла из-под одеяла, но Зина перехватила её и уложила обратно.

— Чего это вы разбегались? А ну, спать оба!

Дим со смехом барахтался в её руках, пока она засовывала его под одеяло

— Совсем разошлись. Иди, умывайся, я их уложу сейчас.

Тим кивнул и взял полотенце, но медлил у занавески, глядя, как Зина укладывает детей, подтыкает одеяла…

— А папа меня на ночь целует! — заявил Дим.

— И меня, — пискнула Катя.

— И я вас поцелую, — Зина поцеловала обоих. — Ну вот, а теперь спите и хорошие сны смотрите.

— А папа? — вдруг подала голос Катя.

Зина с улыбкой посмотрела на Тима. И Тим так же, как и днём, нагнулся и поцеловал их. Скачала Катю, а потом Дима. Просто потому, что стоял ближе к Катиной койке.

— Ну вот, теперь всё правильно, — вздохнул Дим, засыпая.

Тим посмотрел на Зину. Она стояла между койками, свесив руки вдоль тела и слегка склонив набок голову. Тим сглотнул внезапно подступивший к горлу комок.

— Я… я сейчас.

Зина кивнула, и её серёжки блеснули в синем сумраке ночного барака.

В уборной, несмотря на позднее время, было людно. Шумно фыркал, умываясь, молодой светловолосый парень в аккуратно заштопанной рубашке. Тим его ещё не знал. Больно молодой для семейного, хотя… Не лезь в чужие дела, пока они тебя не касаются, — остановил себя Тим. В углу обтирался, как всегда, до пояса Мороз. Седой мужчина в армейской рубашке и рядом с ним щуплый подросток. Ещё кто-то. Тим никого особо не разглядывал: незачем. Он тщательно, дважды намыливая, оттёр руки, умылся.

— До завтра, — бросил, проходя мимо, Эркин.

— До завтра, — ответил Тим, не оборачиваясь.

На ходу расправляя полотенце, Эркин прошёл в свой отсек. Нюся уже легла — придя со двора, он застал её беседующей с Женей — а Женя расчёсывала волосы. Эркин повесил полотенце и сел рядом с Женей. Она улыбнулась ему.

— Договорились до чего?

— Так, — пожал плечами Эркин. — Кто куда и всё такое.

Женя посмотрела на спящую Алису.

— Не знаешь, фрукты будут завтра продавать или в пайке выдадут?

— Никто не знает, — покачал головой Эркин. — Но, Женя, деньги у нас есть.

— Да, — кивнула Женя, — ты прав, конечно. На этом экономить нельзя.

Эркин осторожно тронул прядь её волос, приподнял на ладони и погладил другой ладонью. Женя улыбнулась, и Эркин уже смелее собрал её волосы двумя руками и зарылся в них лицом, вдохнул такой знакомый, такой… родной запах. Почувствовал руку Жени на своей голове и замер.

Как он оторвался от Жени, как у него хватило на это сил… Эркин уже залез на свою койку, разделся и лёг, закутался в одеяло, а его руки и лицо всё ещё ощущали волосы Жени, её запах… И засыпал он, ни о чём уже не думая и ни о чём не беспокоясь.

Семейный барак, взбудораженный сегодняшними событиями, уже спал.

Утро было солнечным, но холодным. Сразу после завтрака, вернее, ещё даже вторая смена не закончила, а два грузовика и две бригады грузчиков были наготове. Тим обошёл свой грузовик, трогая ботинком колёса. На всякий случай. Вчера он и вызвавшийся быть вторым шофёром низкорослый, но жилистый мужчина, как его, да, Сёма, Семён Корсик, облазили, осмотрели, чуть ли не вылизали оба грузовика в лагерном гараже. И всё равно. Мало ли что… Семён сделал то же самое. Обойдя свои машины, они переглянулись, отошли на пару шагов, встали рядом и закурили. Рядом с ними встали шестеро грузчиков. По трое на машину. Чтоб загружать обе сразу, а не по очереди. Чолли, у пожарки в яростной, правда, словесной схватке — о том, что бывает с визой после драки, все знали — выругавший себе право поехать, стоял рядом с Эркином. Третьим в их бригаде был Иван Абросимов, кряжистый, стриженый наголо при санобработке мужчина, отец четырёх детей мал-мала меньше. Жена у него погибла в Хэллоуин, и уже в лагере он сошёлся с подселённой в его отсек семнадцатилетней девчонкой, малыши уже звали её мамой, а другие женщины Абросихой, но в канцелярии они ещё не записались. Сейчас она, держа на руках меньшую полуторагодовалую, стояла рядом с другими жёнами. Эркин взглядом нашёл Женю и улыбнулся ей. Женя кивнула ему. Дим смирно держался рядом с Зиной, как и велел ему за завтраком отец.

Подошла, держа в руках кожаную папку для бумаг, полная женщина в форме с майорскими погонами, а за ней солдат с автоматом.

— Однако, — хмыкнул кто-то из другой бригады.

Женщина быстро оглядела их зорким, всё замечающим взглядом.

— Доброе утро, — они ответили ей нестройно и дружелюбно. — Сразу к делу. Я — майор Берестова. В городе праздник, День Благодарения. Возможны любые провокации.

— Военная обстановка, понятно, — кивнул Абросимов.

Она строго посмотрела на него.

— Кто отказывается от поездки?

— Да чего там?! — дёрнул плечом высокий рыжеватый парень с толстыми, как у мулата, губами. — Не страшнее Хэллоуина. Поехали!

— Отказов нет? — Берестова ещё раз оглядела их и кивнула. — Тогда по машинам. Денис Иваныч, вы во второй.

— Есть! — козырнул солдат.

Тим подбежал к своей машине, открыл дверцу перед Берестовой, захлопнул и быстро занял своё место. Что он едет первым, решили ещё вчера. Корсик в Атланте впервые, а он-то город знает. Когда он сел, Берестова достала из папки план Атланты — явно из путеводителя для туристов — с намеченным карандашом маршрутом и протянула ему.

— Разберёшься?

— Да, мэм, — вырвалось у Тима по-английски, и, досадуя на себя, он повторил по-русски. — Да, майор.

— Отлично, — она улыбнулась. — Поехали.

Тим мягко стронул машину с места и поехал к раскрывающимся перед ними воротам.

— Па-ап! — донеслось до него. — Мы тебя ждём, возвращайся!

Тим молча кивнул. Конечно же, он вернётся.

Когда ворота закрылись, Зина со вздохом сказала Жене:

— Господи, да пропади они пропадом, фрукты эти. Лишь бы обошлось всё.

— Да, — согласилась Женя. — Лишь бы они вернулись.

Возле столовой возникла шумная толкотня: в третьей смене много новеньких, но никто из женщин не оглянулся. Они стояли по-прежнему, и дети не бегали вокруг и не кричали, как обычно, а смирно стояли рядом с матерями, держась кто за руку, кто за юбку.

— Что ж, так и будем стоять? — тряхнула головой жена Корсика. — Дела-то за нас никто не сделает.

— Не до дел, — покачала головой Зина, — сердце не на месте когда…

— Да уж, — кивнула низенькая и круглая из-за толстого платка поверх куртки женщина с младенцем на руках. — Какие уж тут дела.

Разговор шёл по-русски, и жена Чолли, не понимая ни слова, только молча переводила большие испуганные глаза с одной говорившей на другую.

— Так и будете стоять? — хмыкнул проходивший мимо комендант.

— А ты нам кресла поставил?! — неожиданно бойко ответила Абросиха и уточнила: — Ковровые.

Немудрёная шутка вызвала общий смех, комендант с улыбкой покрутил головой и пошёл дальше. Смех разрядил напряжение.

— Ну что, — Женя посмотрела на жену Чолли и перешла на английский. — Где б сердце ни было, а дела делать надо.

— Я ж и говорю, — кивнула жена Корсика и продолжила по-английски. — У меня вон стирки на полдня.

— Да, — кивнула жена Чолли и робко добавила: — мне вот с ним, — она качнула прижатого к груди младенца, — к врачу надо.

— Женя, а ты куда? — спросила Зина.

— Я в административный, в отдел занятости, — улыбнулась ей Женя. — Погода хорошая, — она поправила Алисе шапочку, — до обеда пусть погуляет.

Так, договариваясь, кто с кем и куда, они разошлись. В самом деле: психуй, не психуй — ничем они своим мужьям не помогут. Детей, кто чуть постарше и одеты получше, отправили гулять, остальных в барак. А им — кому на стирку, кому к врачам, и самой, и с детьми… Зина подумала было пойти с Женей, но… что она без Тимочки выбирать будет? Его работа денежнее, ему и смотреть. Подсобницей она везде устроится, а Тимочка — шофёр. И автомеханик. Вот пусть и решает, а уж они за ним поедут. Муж — иголка, а жена — нитка, а не наоборот.

— Зина, — окликнула её Женя. — Пойдём?

— Ой, — отмахнулась Зина. — Да куда мне, я ж не знаю ничего.

— Вот и посмотрим.

И Зина пошла с Женей. Конечно, они посмотрят, послушают, решать не им, так хоть посоветуют. Господи, лишь бы обошлось всё, господи… Зина повторила это вслух, и Женя кивнула. Она думала о том же и теми же словами и потому была готова заниматься сейчас чем угодно, лишь бы хоть на время забыть о возможном… нет-нет, только не это!.

Тим вёл машину, изредка поглядывая на лежащую на колене карту. Город был тих и пустынен. Праздник. Первый праздник после Хэллоуина — понял Тим — и все боятся. Маршрут проложен в объезд центральных кварталов. Толково. Дольше, правда, но зато меньше шансов нарваться. Напряжение первых минут за рулём уже отпустило его. В зеркальце он видел машину Семёна. Хорошо дистанцию держит. С таким напарником было бы и в России неплохо, но у Семёна есть родня, и он едет туда. Уже списался. И место в семейном деле ему там готово, и с жильём помогут… Ну, удачи ему. И нам удачи.

Берестова искоса поглядывала на Тима. Да, класс сразу виден. Даже в том, что его руки не держат руль, а лежат на нём. А уж ход… будто не в грузовике, а в генеральской легковушке сидишь. И мотор не воет и не рычит, а поёт. А ведь машину только вчера увидел. Нет, хороший мастер, настоящий специалист. "Ценное приобретение", — усмехнулась она.

— Вы отлично водите, — объяснила она свою улыбку, заметив его взгляд.

— Спасибо, — улыбнулся Тим. И желая сделать приятное — машина-то русская — сказал: — Очень хорошая машина.

Берестова засмеялась.

— У хорошего шофёра любая колымага хорошо поедет.

— Кол-лы-ма-га? — удивился новому слову Тим.

И Берестова стала объяснять.

Эркин, Чолли и Иван сразу устроились у переднего борта. Кабина прикрывала их от ветра, и они курили, разглядывая заднюю машину и убегающие за неё дома. Чолли покосился на Ивана, на Эркина. Эркин поймал этот взгляд и улыбнулся.

— Всё путём, — сказал он по-русски и по-английски для Чолли: — Порядок.

Иван кивнул. Солнце пригревает, ветра совсем не чувствуется, работа предстоит не скажи, чтоб уж очень тяжёлая, и на себя работать будем… Иван повторил это вслух. Эркин кивнул и перевёл для Чолли.

— Так, это правда, — старательно сказал Чолли по-русски.

И дальше они говорили, перемешивая русский и английский языки так, что все понимали сказанное.

— Даже если и будут продавать, — задумчиво сказал Эркин, — не думаю, чтоб с нас заломили.

— Точно, — кивнул Иван. — Говорили, кто в город ходил, что в нашем киоске всё дешевле. Но ты здорово с этим вылез.

— Это про выплаты? — усмехнулся Чолли и покрутил головой. — Рисковал, конечно.

— Не хочу вслепую жить, — серьёзно ответил Эркин.

— Да, — кивнул Чолли. — Хуже нет, когда не знаешь, что завтра будет, чего ещё хозяин выдумает.

— И без хозяина хватает, — помрачнел Иван. — Живёшь, рассчитываешь, а тут… — он забористо выругался, — и вся твоя жизнь псу под хвост. Ты на Хэллоуин много потерял?

— Брата, — ответил Эркин. — Ну и… Если посчитать… За квартиру до Рождества заплатили, картошки, дров, керосина на всю зиму запасли… Алиса ко мне в Цветной вся в крови пришла, Женю мёртвой считал, да… Ладно, — оборвал он себя. — Каждый своего хлебнул.

— Это да. И мало никому не было, — Иван, явно пересиливая себя, смял и выкинул за борт окурок, достал новую сигарету. — Мои в яме отсиживались, там вода по грудь, ну и… девчонок она удержала, а сама… Слегла и не встала. В три дня сгорела. Ладно, хватит об этом. Чолли, а ты куда собираешься? В город?

— Я городской работы совсем не знаю, — покачал головой Чолли.

— Это мужской подёнки? — удивился Эркин. — Дров поколоть не сможешь?

— С такой работы я семью не прокормлю, — вздохнул Чолли. — У тебя жена грамотная, хорошо зарабатывать может. А я один кручусь.

Эркин насупился, но промолчал. Что Женя грамотная, все и так знают. Ещё с первого лагеря, а что у неё хорошая работа была, так это сам как-то у пожарки трепанул. Да и правда это. У Жени заработок был больше.

— Нет, — снова вздохнул Чолли, — в городе мне не прожить. И своё хозяйство я не потяну. Пока. Вот подрастут мои… — он улыбнулся.

— Парни у тебя? — спросил Иван.

— Два парня и девчонка, — Чолли достал сигареты и долго закуривал, пряча лицо в ладонях.

— Батраком тоже… несладко, — сказал Эркин.

Чолли наконец закурил и выпрямился. Глаза у него влажно блестели.

— Знаю. Но если будет дом и земля у дома… Найси сможет обиходить. У неё на зелень рука лёгкая. Огород, да мой заработок… Я конюхом был, да и другую работу знаю. Объездчиком могу, пастухом…

— Пастухом — это на перегон идти, всё лето семьи не увидишь.

— Зато на всю зиму деньги привезу.

Чолли улыбнулся, но Эркин упрямо тряхнул головой.

— Я знаю, этим летом так работал. Так от одних мыслей извёлся.

— И это, конечно, — согласился Иван, — оно так. Когда не знаешь, что там дома без тебя… Так ведь и в городе с собой их на работу не возьмёшь.

Теперь вздохнули все трое. И снова пошёл нескончаемый разговор всё о том же: куда податься. У Ивана, как и у них, родни там не было. Война, угон… если кто и уцелел, то не найти. Ему тоже было всё равно, куда ехать.

— Записался со своей?

— Нет, — мотнул головой Иван. — Молода больно, ей это, как игрушки пока. А там…

— Сама забрюхатит, — закончил за него Чолли.

— Ну, тогда чего, — развёл руками Иван, — тогда уж делать нечего, тогда уж как положено.

И все трое с удовольствием заржали, вспомнив разговоры у пожарки.

Тим, услышав смех в кузове, улыбнулся. Интересно, чего они там так веселятся. Ну вот, теперь налево, под мост и там второй направо. Совсем ничего осталось.

Пискнув тормозами, серый "линкор-люкс" остановился у ворот склада. Говард выключил мотор и вышел, оглядел пустынную улицу.

— Добрый день, сэр, — управляющий складом Джек Хантер приветствовал его с подкупающе искренней улыбкой. — Поздравляю вас с праздником.

— Спасибо, Джек, — кивнул Говард. — Вы один?

— Да, сэр, — Хантер развёл руками. — Праздник. Но они сказали, что не нуждаются в грузчиках.

Говард кивнул.

— Да, я знаю, — задумчиво пожевал губами. — Все переговоры будете вести вы, Джек. Меня не представляйте.

— Да, сэр. Благодарю за доверие, сэр.

Говард иронически хмыкнул.

— На здоровье, Джек. А пока отгоните мою машину. От русских скотов всего можно ждать.

— Да, сэр. Разумеется.

Когда Джек отъехал, Говард ещё раз оглядел улицу, вернее проезд между складами. Все двери закрыты, на немногих окнах опущены металлические жалюзи. День Благодарения. Из года в год вся Империя благодарила Бога за щедрый дар. Именно Бог дал им эту землю, дикую и заселенную краснокожими дикарями, чтобы её очистили от дикарей и обратили во славу Божью. И дал привезённых с другого материка чёрных дикарей, чтобы и те смогли потрудиться во славу Его, и… и вот. Мерзость запустения. Проклятые русские. Предавшие свою расу и Божью волю, да те же дикари, только смущавшие своим цветом. Всё, всё было правильно, как надо и как должно. Неприятности временны, а победы вечны. И вот… На День Благодарения должны пройти первые после Возрождения торги. Скот должен стоять в стойле, а не разгуливать без привязи. Но русские оказались ещё коварнее. Им мало разгрома Империи, освобождения рабов. Они ещё вывезли индейцев, а теперь забирают угнанных! Но и это можно перетерпеть, всё подготовить и добиться Возрождения… Кое-что осталось. Кое-какая земля и то, что называется недвижимостью и материальными ценностями. Но чтобы затевать новую игру, нужны деньги. А их нет. О счетах СБ и особенно отдельных специальных фондах он не мог думать спокойно. Такая работа, такое дело, и из-за глупого упрямства Джонатана всё впустую. Оставить все деньги на счетах СБ, переподчинить СБ специальные фонды… Глупец, надеялся перевести их на свой личный. А достались они русским. Дикари глупы, но коварны. Хапнули всё так, что концов не найти. Ловкачи. Не ждал от них такой прыти. И самое неприятное: уже неделю никаких известий из Клуба. Но об этом не сейчас…

— Всё в порядке, Джек?

— Да, сэр.

Хантер протянул ему ключи от машины. Говард, кивнув, забрал их и небрежно сунул в карман пиджака. Конечно, его статус обязывает иметь шофёра, но… в такие времена лучше всё делать самому. По многим причинам. Физиономия Хантера лучилась пониманием и стремлением выполнить любое пожелание, но доверять этому… Доверять никому нельзя. Но и показывать своё недоверие — тоже… весьма нежелательно. Азы, усвоенные давным-давно.

— Неплохая сделка, сэр, — осторожно сказал Хантер.

Говард задумчиво кивнул.

— Я возвращаю свои деньги, Джек. Правда, это только ничтожная часть моей собственности, но… — Говард позволил себе улыбнуться, — хоть что-то.

— Да, сэр. Русские ограбили нас. Сначала рабы, потом индейцы, а теперь… — Хантер развёл руками. — У меня были два электрика, толковые, хоть и русские, чего им не хватало? Жили здесь же, в подсобке, у каждого своя койка, паёк по стандарту, одежда тоже. С декабря сокращённые смены и свободное время с выходом. И вот… Хэллоуина испугались, что ли? Так тоже ничего же не случилось… такого. Просто сказал о восстановлении прежнего распорядка. Ушли оба. Да ещё сманили подсобника из цветных. Это, я считаю, сэр, чистая подлость. Цветные должны остаться здесь. Русские не имеют права их вывозить.

— Они победители, Джек, — Говард кивнул своим мыслям и непроизнесённому вслух уточнению: "Пока". — Победитель имеет право на всё.

— Да, сэр, — Хантер был очень польщён возможностью поговорить с боссом, с самим Говардом, и соглашался с любым его высказыванием.

Но Говард очень давно не сталкивался с другим отношением, и эта почтительность его не трогала, даже не замечалась им.

— Как ваши внучки, сэр?

— Спасибо, Джек, хорошо. У вас, надеюсь, тоже всё в порядке.

— Да, сэр, благодарю вас, сэр, — сиял широченной улыбкой Хантер.

Из-за угла медленно, плавно вписываясь в поворот, показались два грузовика. Говард кивнул Хантеру и отошёл на десяток футов. Хантер вернулся к дверям склада и встал в по-хозяйски вызывающей позе. Говард одобрительно кивнул.

Машины остановились на погрузочной площадке перед складом, и из кузовов и кабин вышли люди. Так — быстро прикидывал Хантер — шестеро грузчиков, два шофёра, солдат с автоматом, берегутся после Хэллоуина русские свиньи, баба в форме, ого, майор. Вот чёрт, принесло старика, ему угодить — русским гнилья подсунуть. И нарваться на что угодно, вплоть до… здесь же у стены и положат, с них станется.

— Вы управляющий? — равнодушно-деловым тоном спросила Берестова.

— Да, — и помедлив, Хантер добавил: — Майор.

— Товар готов?

Не будь старика, он бы с ней договорился, чтоб всем хорошо было, казённые закупки, тем более армейские, везде и всегда… гм, взаимовыгодны, но теперь расовую гордость демонстрировать надо, а баба — сразу видно — ушлая, ишь как смотрит, шлюха русская.

На одинокого то ли прохожего, то ли праздного ротозея никто особого внимания не обратил. Скользнул по нему равнодушно любопытным взглядом и Эркин. Но, посмотрев на Тима, встревожился. Лицо Тима заметно посерело, а на висках и лбу выступил пот. Эркин подошёл к нему вплотную и спросил по-камерному:

— Ты чего? Увидел кого?

Тим кивнул и, судорожно сглотнув, ответил:

— Мой… хозяин… Старый хозяин…

— Стручок седой? — догадался Эркин. — Плюнь и разотри. Иди, в кабине посиди.

— Нет, — Тим сжал зубы так, что вздулись на скулах желваки, и выдохнул, разделяя слова: — Я… не… отступлю…

Берестова закончила разговор с Хантером, распорядилась:

— Открывайте, — и подошла к ожидавшим её у машин. — Сейчас откроют, отметим наши ящики и начнём грузить.

— Может, лучше к воротам подогнать? — сказал Эркин. — Ну, чтоб далеко не носить.

Берестова посмотрела на него и улыбнулась.

— Делайте, как вам удобнее.

И само собой получилось, что командовать стал Эркин. Грузовики подогнали к воротам и поставили открытыми бортами к ним. Загружают сразу оба грузовика: четверо — в каждом кузове по двое — грузчик и шофёр — принимают и укладывают, а четверо подносят. Берестова придирчиво проверяла маркировку каждого ящика. Хантер больше всего был доволен тем, что они зашли внутрь, а старик остался на улице, без него куда спокойнее. Но до чего же баба въедливая, такой очки не вотрёшь и не подсунешь… хотя, стоп-стоп, команды на подмену не было, так что у него полное право… он в своём праве… он исполнитель, никакой отсебятины…

Помогая принимать и укладывать ящики, Тим всё время чувствовал на себе этот взгляд, от которого стягивало кожу ознобом. Но только плотнее сжимал губы. Нет, он не поддастся. Его ждут… Дим, Зина, Катя… Катя, Дим, Зина… Зина, Дим, Катя… Он снова и снова повторял их имена как заклинание. Да и установить, разложить и закрепить груз в кузове так, чтобы ящики не мешали заднему обзору, не подавили друг друга, и чтобы парни могли всю дорогу спокойно и удобно сидеть… это тоже требует внимания и сосредоточенности.

Говард не смог не отметить чёткость, с которой работали сразу два конвейера. Действительно, таких работников жаль терять. И на перепродаже можно было бы неплохо заработать, и в аренду сдавать. Но это были так… побочные соображения. А основное внимание… да, высокий негр в кожаной куртке. Неужели кто-то из гриновских прежних десяток уцелел? Это было бы очень… удачно. Вряд ли Грин разнообразил формулы. Каждый десяток дрессировать на свой код — слишком предусмотрительно для Грина, в принципе весьма недалёкого. Так что подчинить себе этого чёрного — не проблема. А имея такое оружие, можно будет подумать и о восстановлении прежних связей и отношений. А то слишком многие уверились в своей безнаказанности и независимости. Светло-голубые, уже по-старчески блёклые холодные глаза Говарда, не отрываясь, следили за работающими, а губы складывались в угрожающе ласковую улыбку.

Закончив погрузку, подняли и закрепили борта и встали в кружок покурить, пока начальство закончит с документами.

— Ты смотри, сколько…

— Да-а, каждому хватит.

— Каждому, не знаю, а на детей точно.

— Это по скольку на рот давать будут.

— Яблоки, апельсины, а эти длинные, как их?

— Бананы, темнота.

— Вкусная штука!

— Ел?

— Охренел? Когда?

— Бананов мало.

— Ну, хоть по штучке.

— Но чтоб всем, это да.

Тим не участвовал в общем разговоре, боясь, что, как откроет рот, так прорвётся сотрясавшая его изнутри дрожь. Пристальное внимание Говарда заметили и остальные.

— Чего этот чмырь уставился?

— На работу, что ль, позвать хочет?

— Пусть он со своей работой катится… — Иван длинно выругался, вызвав одобрительные кивки. — Хватит, отпахал я на них. Сволочи.

— Так что, шуганём?

— Это можно.

— Охолонь. Визу на таком мозгляке терять…

— Да, обидно.

— Хрен с ним, пусть пялится. Сейчас майор подпишет и поедем.

Эркин посмотрел на Тима и успокаивающе улыбнулся ему. Тим благодарно кивнул и попытался улыбнуться как можно веселее, но Эркина его улыбка не обманула.

Берестова и Хантер вышли из склада, и Хантер закрыл ворота. Говард быстро подошёл и остановился так, чтобы оказаться достаточно близко к курившим.

— Уже закончили, Джек?

— Да, сэр, — улыбнулся Хантер.

— Что ж, — кивнул Говард, — интересная ситуация…

Эркин увидел помертвевшее лицо Тима и рывком, ещё не зная, что сделает, кинулся к этой сволочи. Говард уже открыл рот для следующего слова. Паузу нельзя ни сокращать, ни передерживать, каждое слово должно прозвучать чётко и отдельно. Шесть слов — шесть уровней подчинения. Реакцию на вводный сигнал черномазый показал отчётливо. Но второго слова он произнести не успел. Перед ним встала, заслонив собой весь мир и прежде всего негра в кожаной куртке, высокая и особенно широкая из-за толстой рабской куртки фигура. И второе ключевое слово не прозвучало. Вместо него, необратимо разрушая формулу, у Говарда вырвалось:

— Чего тебе?

— Позвольте прикурить, сэр, — подчёркнуто вежливо ответил Эркин, извечным жестом курильщиков показывая зажатую в пальцах сигарету.

— Что?! — изумился Говард и, вглядевшись в это красивое, издевательски вежливое лицо, выдохнул: — Ах ты, скотина, погань рабская, ты…

Но рядом с Эркином уже встали Абросимов и Чолли, быстро подходили остальные, и Говард с ужасом увидел, что кольцо вот-вот сомкнётся. Выход… Говард попятился, отвернулся и наткнулся взглядом на солдата с автоматом на груди. Ствол смотрел в упор, и руки наготове.

Всё вместе не заняло и нескольких секунд. Презрительно отвернувшись от Говарда, Эркин по-русски спросил Берестову:

— Можно ехать?

— Да, — улыбнулась она и, вежливо кивнув Хантеру, пошла к машине.

Со смехом, шутками и подначками расселись по машинам. Тим успел только благодарно хлопнуть Эркина по плечу, шепнув:

— За мной.

— Сочтёмся, — ответил по-русски Эркин, залезая в кузов.

Согласно взревели моторы, и заполненные грузовики плавным ходом покинули площадку перед складом.

— Мою машину! — Говард кинул ключи Хантеру.

Тот поймал их на лету и мгновенно исчез.

Говард хотел избавиться от свидетеля своего унижения, что Хантер отлично понимал. Это могло обернуть большими, очень большими неприятностями и для него самого, и для семьи. Старик не знает пощады. Но и силы у него уже не те. Так что… может, и обойдётся.

Когда он подогнал машину, Говард уже успокоился. Во всяком случае, внешне. Он поблагодарил Хантера кивком и достаточно приветливо попрощался. Когда серый "линкор-люкс" скрылся за углом, Хантер перевёл дыхание и вытер мокрое от пота, несмотря на холодный ветер, лицо. Ну, устроили русские свиньи праздничек, ну… Но, вспомнив искажённое страхом лицо старика, не смог не улыбнуться. Воспоминание не из тех, каким можно поделиться, но всё равно — приятно.

…В грузовиках бушевало веселье. Никто особо не понимал, в чём было дело, но дать какой-то сволочи по морде… да ещё так, что ни одна сволочь не придерётся… это ж праздник! Светит солнце, от ящиков сладко пахнет, и сладость эта наша, а не чья-то там.

Слыша взрывы хохота в кузове, Тим только головой крутил. Надо же, как разошлись. Надо же… надо же… неужели обошлось, неужели он смог, неужели это больше не имеет власти над ним? Да нет — тут же оборвал он сам себя — не влез бы Мороз, так где бы ты был сейчас? Первое слово ещё не страшно, не так страшно. А остальные слова Мороз не дал сказать, прикрыл собой. И другие мужики как кинулись. Все, сразу. Тим вспомнил лицо Старого Хозяина, когда тот уходил, и улыбнулся. Впервые Старый Хозяин получил… по носу, по морде, нет, надо же, как получилось, как повезло. Тим рассмеялся, плавно вписывая тяжёлый грузовик в поворот.

— Какая хорошая погода сегодня, — тщательно выговаривая слова, сказал он Берестовой по-русски.

Тиму было сейчас всё равно, что говорить и с кем. Счастье ещё, что руки и голова заняты.

— Да, — улыбнулась Берестова, — с погодой нам повезло.

"А могло и не повезти", — закончила она про себя. Явно готовилась какая-то провокация, но хорошо, что семейные мужчины в бригаде, парни, молодые — точно бы сорвались. И кто знает, сколько ещё недобитков сидело за дверями соседних складов наготове. Если бы началось…

— И вообще… день очень удачный, — сказала она вслух.

Тим радостно кивнул. Удачный день. Точно сказано. День удачи. А вон… вон уже и лагерь виден. Ну да, обратная дорога всегда короче. Подъезжая к воротам, Тим посигналил, и они плавно открылись.

— К складу? — повернулся Тим к Берестовой.

— Да, — кивнула она. — Сразу и разгрузим.

В окружении быстро растущей шумной толпы грузовики медленно подкатили к лагерному складу и развернулись под разгрузку. Не дожидаясь полной остановки, Эркин выскочил из кузова. Кивнув мелькнувшей в толпе Жене, он счастливо, сам не зная, чему так радуется, заорал, перемешивая английские и русские слова:

— А ну, осади, не мешай работать!

— Жадоба! — кричали ему в ответ. — Другим тоже дай!

— Обойдётесь! — поддержал Эркина Иван. — Эй, куда тут чего?

Они — все шестеро — никого не подпустили к своей работе. Играючи, хвастаясь силой и сноровкой, перетаскали и сложили ящики. Тим и Семён повели грузовики в гараж. И к общему крайнему изумлению, склад не закрыли, а тут же в дверях поставили стол с весами, сбоку села лейтенантша из канцелярии со списками, а за весами встала буфетчица.

— Что, прямо сейчас? Кому? Всем? По скольку? Да тихо там… — загомонила толпа.

Комендант переговорил с Берестовой и ещё двумя из Комитета и встал у стола. Поднял руку, призывая к тишине. И волной — от передних к задним — тишина установилась.

— Фрукты получат все. Бесплатно. Килограмм яблок и килограмм апельсинов. Каждому. Всем, кто до шестнадцати, ещё по полкило бананов. Беременным и кормящим тоже. Выдавать будут, пока все не получат. Ездившие в город, грузчики и шофёры, получат первыми.

Комендант замолчал, и началось выстраивание очереди. Комендант не уходил, поэтому не то что кулаки, языки все мудро и предусмотрительно придерживали.

Когда от гаража, сдав машины старшему механику, подошли Тим и Семён, их жёны уже стояли первыми в длиннющем хвосте.

Дим и Катя подбежали навстречу Тиму, повисли на его руках. Зина счастливо улыбалась, но когда Тим с детьми подошёл, строго сказала:

— Не балуйтесь, стойте смирно.

Буфетчица под перекрёстным огнём сотен глаз проверила и поставила весы на ноль, кивнула двум стоящим за её спиной девушкам из столовой, и те сразу ушли внутрь склада, и строго посмотрела на первого в очереди. Им был Тим.

— Фамилия?

— Чернов.

— Семейный?

— Да.

— Ищи, Ксюша.

Лейтенант Ксюша, быстро перелистав списки, поставила галочку.

— Есть. Двое взрослых и двое детей.

— Давайте, девки, — скомандовала, не оборачиваясь, буфетчица. — Четыре, четыре и один.

В глубине, где накладывали фрукты в пакеты, были весы, или это глаз с рукой так набиты у девушек, но, когда первый из трёх больших пакетов жёсткой коричневой бумаги встал на весы, то стрелка точно указала на четвёрку.

Тим бережно принял три объёмных пакета и отошёл.

— Корсик. Семейный.

— Двое взрослых, трое детей.

— Пять, пять и полтора, — скомандовала буфетчица.

Зина взяла у Тима пакет с апельсинами, а самый лёгкий — с бананами — отдала Диму, чтоб помогал, и они не спеша пошли к своему бараку, а сзади звучало:

— Мороз, семейный.

— Двое взрослых, один ребёнок.

— Три, три и половинка.

— Редокс, семейный.

— Двое взрослых, трое детей, кормящая.

— Пять, пять и два…

Дим сунул нос в пакет и споткнулся.

— Осторожней, Димочка, — Зина улыбнулась, — придём когда, там и выложим, — и Тиму: — Там апельсины ещё от свадьбы оставались, так я их после завтрака дала.

Её вопросительная интонация подсказала Тиму ответ:

— Правильно. И сейчас ещё поедим.

— До обеда? — засомневалась Зина.

— Яблоки можно, — решил Тим и добавил: — А бананы с собой на обед. Съедят на третье.

Дим шёл рядом с отцом в обнимку с бумажным пакетом и внимательно слушал: перспектива яблока до обеда и банана в конце его устраивала. Катя семенила рядом с ним, заботливо поддерживая угол пакета.

Эркин нёс все три пакета. Станет он Женю нагружать, как же! И разве ж это тяжесть? Вскоре его нагнал Чолли со своими.

— Слушай, — озабоченно спросил Чолли, выглядывая из-за пакетов, — эти, как их, бананы, как чистят?

— А так! — Женя остановила Эркина, вытащила из пакета банан и стала показывать. — Вот так. Держишь, верхушку надломил и вот так… И всё.

Эркин наблюдал за её действиями с неменьшим интересом. Женя отдала банан Алисе для дальнейшей обработки и использования, и дальше они пошли все вместе. Мужчины, нагруженные пакетами, впереди, а Женя и Найси за ними. Женя объясняла, как давать яблоко маленькому. Наскоблить ложечкой мякоти чуть-чуть. И банан с молоком намять, как кашку жиденькую. И тоже чуть-чуть. Перекормить опасно, хуже недокорма бывает.

— У меня молока столько стало, — застенчиво сказала Найси. — Никогда раньше так не было.

— Еда хорошая, — кивнула Женя, — вот и прибывает.

— Да уж, — улыбнулась Найси, — кормят нас, как на убой. А вот дальше что будет?

— Ты, главное, не беспокойся, а то молоко испортится.

Их догоняли другие женщины, присоединяясь к разговору. И в барак входили уже целой толпой, перекликаясь и обсуждая.

В своём отсеке Эркин поставил пакеты на тумбочку и сел на койку Жени у входа, чтобы не мешать ей разбирать и укладывать. Алиса залезла к нему на колени, задумчиво разглядывая шкурку от банана.

— Алиса, пойди и выкини. И руки вымой, — сказала, не оборачиваясь, Женя.

— Да-а… — начала Алиса.

— Сейчас на обед пойдём, — Женя прибавила в голосе строгости: — Алиса, я кому сказала?

Эркин мягко снял Алису с колена и развернул её лицом к занавеске. Алиса покосилась на него, вздохнула и вышла.

— Тебя она слушается, — улыбнулась Женя, выпрямляясь и поворачиваясь к нему. — На обед яблоки возьмём. А банан я ей на молоко дам.

Женя держала в растопыренных пальцах три больших золотисто-красных яблока. Эркин встал и шагнул к ней, мягким ласковым прикосновением взял яблоки и, услышав приближающиеся шаги, сказал:

— Я пойду, помою их. Хорошо?

Женя кивнула. Эркин повернулся к занавеске и чуть не столкнулся с Нюсей, придерживающей подбородком три своих пакета. Гибко изогнувшись, он пропустил её и вышел.

Когда он вернулся, Нюси уже не было, в отсеке пахло свежеочищенным апельсином, а Женя и Алиса ждали его. Эркин вытер яблоки и засунул их в карманы куртки.

— Пошли?

— Пошли, — кивнула Женя, оглядывая уже одетую Алису.

Когда они вышли из барака и Алиса вприпрыжку убежала к столовой занимать очередь, Женя взяла Эркина под руку.

— Как в городе, Эркин? Празднуют?

— Да нет, вроде, — Эркин пожал плечами. — Я не заметил. Пусто. Ну, как в обычное воскресенье. Но мы через центр не ехали.

— А так, всё в порядке?

— А как же! — весело ответил Эркин. — Да там и не было никого. Мы приехали, забрали своё и уехали.

Женя посмотрела на его весёлое, улыбающееся лицо и поверила. Да и он сам верил. Не то, чтобы он забыл о том старике, он просто не думал сейчас об этом. Это была сволочь, сволочи дали по морде, и думать об этом нечего.

Фрукты принесли с собой в столовую все. Между тарелками лежали яблоки, апельсины, бананы. И компот пили уже только из привычки не оставлять ничего из пайка, раз дают — надо съесть. А фрукты… это же совсем другое. Многие, не только дети, но и взрослые, впервые такое попробовали. Но смаковать не дала вторая очередь, напиравшая в двери. Пришлось дожевывать на ходу, всё-таки и остальным поесть надо. Ну да ладно, никто ж не отнимет, на каждой койке лежат пахучие пакеты. Можно лечь и не спеша, спокойно поесть. Наесться.

Алиса доедала своё яблоко уже в отсеке, пока Женя её раздевала и укладывала. Чтобы не мешать, Эркин залез на свою койку и, лёжа на боку, сверху вниз следил за ними. Ему почему-то очень нравилось смотреть, как Женя возится с Алисой. Алиса, лукаво поглядывая на него, делала вид, что капризничает, а Женя так же для вида сердилась. Наконец она уложила Алису, укрыла одеялом и поцеловала в щёку.

— Всё, маленькая, спи.

— А Димку и Катьку и мама, и папа целуют, — заявила Алиса.

Женя растерянно посмотрела на Эркина.

— Я что, хуже них?! — добила Алиса.

Женя улыбнулась, и Эркин понял, что ему не отвертеться. Он соскользнул со своей койки и, наклонившись над Алисой, коснулся губами её щеки. Алиса удовлетворённо вздохнула и закрыла глаза.

— Ну вот, — сонно сказала она, — а то Димка задаётся.

Женя тихо засмеялась, прислонившись к Эркину. Он осторожно обнял её за плечи. Они стояли рядом и смотрели на Алису.

— Знаешь, — Женя положила голову ему на плечо, — я сегодня в отделе занятости была. Посмотрели мы с Зиной картотеку, поговорили с консультантом.

— Ага, — Эркин наклонил голову, касаясь губами волос Жени.

— Там, ну, в Ижорском поясе, есть такой город. Загорье, — Женя улыбнулась. — Молодой и растущий. Так там завод, механический экспериментальный. С большим кабе.

— С чем? — удивлённо переспросил Эркин.

Вообще он не так слушал Женю, как наслаждался звучанием её голоса, но пропустить непонятное слово не мог.

— Это конструкторское бюро. КБ. Им и машинистки нужны, и чертёжницы, и технические секретари-переводчики. А это всё мои специальности. Понимаешь?

— Ага, — сразу сообразил Эркин. — А уж грузчику на заводе всегда место найдётся. И, — он подумал о Тиме, — и шофёру.

— А Зина могла бы туда подсобницей, — кивнула Женя.

— За-го-рье, — задумчиво повторил Эркин, словно пробуя слово на вкус. — А с жильём там как?

— Мы без вас, ну, без тебя и Тима, не стали запросы сдавать. Надо вместе решать. Ты согласен на Загорье?

— А хоть куда! — сразу ответил Эркин.

— Эркин, ну, я серьёзно спрашиваю.

— Было бы тебе хорошо, — Эркин осторожно повернул Женю лицом к себе, сомкнул руки за её спиной. — И Алисе. Я серьёзно говорю, Женя. Надо будет на камнях спать и камни есть, буду. Но чтоб вам, чтоб вы… хорошо жили. По-человечески.

— А ты? — Женя обняла его за шею. — Куда мы без тебя, Эркин, ты что?

И Эркин не смог удержаться, поцеловал Женю. В глаза, углы рта, снова в глаза. И губы Жени отвечали ему. Она не отталкивала его, не сжималась в жёсткий, не подпускающий комок. Она…

Шевельнулась занавеска, впуская Нюсю, и Эркин замер. Отпрянуть он не мог, некуда.

— Ой! — выдохнула Нюся, — я только хотела апельсинку взять.

— Ничего-ничего, — засмеялась Женя.

Но Эркин уже опустил руки и мягко высвободился из объятий Жени.

— Я пойду, к пожарке или… К молоку я подойду.

Взял свою куртку и ушёл, ловко протиснувшись мимо Нюси. Так быстро, что Женя ни удержать, ни слова сказать не успела.

— Я помешала, да? — упавшим голосом сказала Нюся.

— Нет, — Женя подняла руки, поправляя волосы. — Всё в порядке, Нюся. Ты решила уже?

— Да. Тётя Женя, я… мне поговорить с тобой надо.

— Давай, — согласилась Женя, доставая из тумбочки сумочку для рукоделия и рубашку Эркина. — А я пока шить буду.

— Ага, — обрадовалась Нюся. — И я. И апельсинку съедим.

Она быстро сняла и повесила своё пальтишко-недомерок, достала из-под подушки свой узелок. Оглянувшись на занавеску, стащила через голову давно уже тесное платьице, оставшись в заплатанном заштопанном белье. И рубашка, и штанишки, казалось, и не рассыпались только из-за этих заплаток, а уж чулки… Нюся снова оглянулась на занавеску.

— Он постучит, — сказала Женя, усаживаясь поудобнее. — Подпушка оторвалась?

— Ага. И рукав опять вылетел.

Нюся говорила быстро, но очень тихо и с робкими извиняющимися интонациями. Она села рядом с Женей, и они принялись за шитьё.

— Ну, — подбодрила её Женя.

— Тётя Женя, этот… председатель сказал, что мы, ну, кто сам по себе и до шестнадцати, мы должны учиться. Чтобы профессию получить, специальность.

— Правильно, — кивнула Женя.

— Меня Рыжуля на повара зовёт, хлебное место, всегда сыты будем. А я, — Нюся вздохнула, — я как ты хочу. Секретарём-машинисткой.

— Я после школы в колледже училась, — задумчиво сказала Женя. — А здесь…

— А без школы никак?

— Ну, как же, Нюся, машинистка должна быть грамотной.

— В школе заработка не будет, — вздохнула Нюся. — Нам объяснили. Только жильё, обеспечение и карманных совсем по чуть-чуть. Ну, стипендия, что ли. А в таких, профессиональных, — тщательно выговорила она, — там сразу практика и заработок, и всё это.

— Это тоже много, — сказала Женя. — Ну, а учиться сколько?

— До шестнадцати можно только в школе, — Нюся, низко пригнувшись, перекусила нитку и взялась за рукав. — А на повара… там на подхвате когда, мы же на подхвате, когда учимся, там баки эти, кастрюли ворочать, плиту топить да чистить… надорвёшься. Я же работала уже так, меня посудомойкой пристроили, чтоб подкормилась, а меня к посуде, ну, с остатками и не подпускали, я потом, после всех из бака себе выбирала, что осталось.

Нюся снова вздохнула, а Женя, представив эту картину, невольно поёжилась. Но Нюся этого не заметила и стала расспрашивать про учёбу. Женя пустилась в долгий рассказ о школе и колледже, чему и как она училась. И за разговором время прошло, ну, совсем незаметно.

Когда в стойку занавески постучали, Нюся, ойкнув, стала натягивать платье, путаясь в рукавах.

— Минутку, Эркин, — сказала Женя, убирая шитьё.

— Всё, — выдохнула Нюся, застёгивая платье.

— Входи, Эркин, — позвала Женя.

Сразу шевельнулась занавеска, и Эркин вошёл в отсек. Стало совсем тесно. Нюся сдёрнула своё пальтишко и выскочила наружу. Женя улыбнулась Эркину.

— Разбуди её.

Эркин кивнул и наклонился над разметавшейся Алисой, погладил по голове.

— Алиса, проснись.

Алиса вздохнула, медленно открыла глаза и расплылась в счастливой улыбке.

— Э-э-ри-ик, ты пришёл?

— А я не уходил, — рассмеялся Эркин.

— Да-а? — удивилась Алиса, садясь в постели. — А чего ты тогда в куртке?

— Заметила? — весело удивился Эркин. — Ну, молодец, — и подражая Жене, сказал серьёзно: — Вставай и одевайся. На молоко пора.

— А банан? — спросила Алиса, расстёгивая пижамку.

— Будет банан, — пообещала Женя. — Давай быстро, не копайся.

— Я снаружи подожду, — сказал Эркин.

Всё-таки он был слишком большим для тесного отсека. И хотя ему, пока Алиса спала, удалось найти укромное место и как следует размять и потянуть мышцы, нывшие после возни с ящиками — сегодня никто не помешал — чувствовал он себя стеснённо.

Когда Женя вывела умытую и одетую Алису, Эркин ждал их, стоя у барака, и улыбнулся им, улыбнулся той, памятной Жене улыбкой, от которой, как ей показалось, даже солнце ярче стало.

Большинство детей на молоко сегодня принесли бананы: не одна Женя такая умная. Держа Эркина под руку, она огляделась.

— Какой день хороший, правда?

— Правда, — кивнул Эркин. — А вон и Тим. Эй!

Он призывно махнул рукой, и Тим с Зиной подошли к ним. По довольному виду Тима, Эркин понял, что тот и думать забыл о беляке. Ну и правильно! О всех хозяевах думать…

— Загорье, по-моему, нам подходит, — говорила Зина. — И название такое хорошее.

— Да, — кивнул Эркин. — Похоже, город стоящий.

— Похоже, — согласился Тим. — Не думаю, чтоб мы здесь что получше нашли. Главное — как там с жильём. Сколько на запрос ответа ждать?

— Надо было сегодня сдать, да? — встревожилась Зина.

— Ничего, — улыбнулась Женя. — Это можно и сейчас сделать.

— И в справочной надо будет посмотреть, — кивнул Тим. — Там есть что на английском или только по-русски?

— Я не посмотрела, — смутилась Женя.

Тим кивнул и улыбнулся.

— Спросим у библиотекаря. Её Алёной зовут, так?

— Да, — кивнула Женя. — А пожилую — Нина Алексеевна.

Тим шевельнул губами, повторяя про себя имя.

— А что, — сказал Эркин, — до ужина погуляют, а мы посмотрим. Может, — он поглядел на Женю, — и решим сегодня.

— А чего ж нет, — поддержал его Тим. — Фрукты получили, можно ехать.

Все рассмеялись. Да и во всём лагере сегодня царило веселье. День Благодарения здесь никто не праздновал, но настроение — то ли из-за солнечной погоды, то ли из-за фруктов — было праздничным. Даже то, что дети сегодня с молока вышли перемазанными как никогда, не уменьшило общего веселья.

— Господи, — Женя носовым платком вытирала Алисе щёки, — ты что, умывалась бананом, что ли?

— Ну-у, — неопределённо протянула Алиса, косясь на Дима, с которым проделывала ту же операцию Зина.

— Понятно, — вздохнула Женя. — Пошли мыться.

Зина кивнула.

— Да уж. Это надо уметь так вымазаться. Катя, не трогай платок, его ж не отстираешь потом.

Зина решительно взяла Катю и Дима за руки и повела к бараку. Тим и Эркин переглянулись, и оба улыбнулись.

— В библиотеку? — спросил Эркин.

Тим кивнул.

— Попробую. Может, и узнаю чего. Пошли?

— Пошли, — согласился Эркин.

Вдвоём они направились к административному корпусу.

— Загорье — так Загорье, — негромко говорил Тим. — Будет жильё, я и думать не стану больше. Рвать надо отсюда. Я два раза в город выходил, дважды и… встретил.

Эркин зло усмехнулся.

— Я тоже. Как вышел, так и встретил. Тебя часто продавали?

— Меня в аренду сдавали, — угрюмо ответил Тим.

Эркин понимающе кивнул.

— Ясно. Плюнь и разотри. Уедем и всё, и оборвано.

— Да. Только на это и рассчитываю. Понимаешь, — Тим судорожно сглотнул, — понимаешь, я сегодня не просто так, я не трус, не думай, просто…

Но они уже вошли в корпус, и Тим замолчал. Эркин ни о чём его не спрашивал. Захочет Тим, так сам и скажет.

Увидев их, Алёна улыбнулась.

— Здравствуйте, что вы хотите узнать?

— Здравствуйте, — Эркин слегка выдвинулся вперёд и улыбнулся. — Мы бы хотели узнать про Загорье. Город в Ижорском поясе.

— Пожалуйста-пожалуйста, — она пошла к стеллажам с книгами.

— Если можно, на английском, — попросил Тим.

Алёна полуобернулась к нему.

— Справочная литература только на русском. Но я вам всё расскажу.

— Будем вам премного обязаны, — сказал по-английски, склонив голову, Эркин.

И сам удивился, что ему удалось закончить эту фразу без положенного и, казалось, навечно вбитого в него обращения: "Мэм". Тим ткнул его в бок и подмигнул, когда он обернулся. Алёна тоже улыбнулась, вытаскивая с полки несколько брошюр.

Когда Женя и Зина, умыв детей и отправив их гулять, пришли в библиотеку, Алёна уже заканчивала рассказ про Загорье. Зина и Женя тихонько подсели рядом с мужьями и молча дослушали.

— Ну вот, — Алёна улыбнулась и обвела взглядом своих слушателей. — Вот такой это город.

— Большое спасибо, — поблагодарил Тим и встал, а за ним вскочила и Зина.

Встал и Эркин, вежливо помог встать Алёне и Жене.

Когда все четверо попрощались и вышли, Алёна, ставя на место брошюры, тихо, как про себя, сказала:

— Ну, до чего же красив.

Слышавшая это Нина Алексеевна молча кивнула и вздохнула.

В коридоре Эркин посмотрел на часы.

— Успеем запрос сдать?

— Успеем, — решительно сказала Женя. — Так что, Эркин, Загорье?

— Выбирай, не выбирай, а ехать надо, — Эркин улыбнулся. — Загорье не хуже, а будет ли лучше… там увидим.

— Согласен, — кивнул Тим. — Зина, как?

— Куда ты, туда и я, Тимочка, — засмеялась Зина.

— Ну всё, решили — так пошли, — сказал Эркин, беря Женю под руку.

— Пошли, — улыбнулся и тут же стал серьёзным Тим.

Времени у них оставалось уже в обрез. Из комнат выходили люди. До ужина всего ничего. А ещё найти и умыть к ужину детей. Так что надо спешить. И нечего — резину или чего там ещё говорят — тянуть. Решили? Так решили.

Вечер Дня Благодарения. Традиционный семейный ужин с традиционным главным блюдом — традиционной индейкой. В традиционном благопристойном молчании. Вот только в огромной столовой в огромной люстре светятся лишь две лампочки, так что не только углы, но и стены неразличимы в сумраке, почти темноте, а за огромным столом сидят три человека.

Говард привычно, не задумываясь над совершаемыми действиями и произносимыми словами, прочитал молитву и нарезал индейку. Сидящих с обеих сторон от него внучек он словно не замечал. Как и всего остального.

Маргарет вертела в руках бокал с соком — старый дурак решил: до совершеннолетия никакого алкоголя! — насмешливо поглядывала на сестру. Вот дура, нос распух, глаза красные, опять ревела. Как же, ни мамочки, ни папочки, ни братика, ни дядюшек за столом нет, и никогда не будет. Никак не поймёт, что только потому у них теперь есть шанс: они единственные наследницы. Всего. И пусть не понимает. Тогда наследница будет одна, единственная. Что и требовалось. Если удастся сбагрить сестрицу в психушку, то и без проблем. Но старик упрётся. Ему нужны мы обе. Чтобы рвали друг другу глотки под его присмотром. Ну ничего, старый пердун тоже не вечен, придёт и её час. Вот тогда… а пока пускай сестричка хнычет.

Как по заказу Мирабелла слишком громко всхлипнула, и Говард недовольно посмотрел на неё. Мирабелла судорожно сглотнула и пролепетала:

— Прости, дедушка, я просто вспомнила…

— Это твои проблемы, — холодно ответил Говард.

— Да-да, я понимаю…

Маргарет удовлетворённо улыбнулась, но промолчала. Старик быстро и очень внимательно посмотрел на неё. Да, эта — Говард. И своего не упустит, и чужое прихватит. Пожалуй… нет, пока лучше придержать. Пока… Проклятье, как всё сегодня одно к одному… Сначала эти скоты у склада. Мелочь, пустяк, но именно такие мелочи потом оборачиваются… нет, не неприятностями, а трудностями. Хантер, конечно, будет молчать. Но только пока его не спросят. Проклятье! Этот ублюдок, разумеется, понял главное: можно больше не бояться. Держать можно любого. Либо страхом, либо деньгами, главное не перепутать кого чем. Но денег нет, и тратить их, даже если бы были, на поддержание страха нерационально. А страх… без частого и наглядного подкрепления условный рефлекс угасает. Бледные губы старика шевельнулись в угрожающей улыбке, и на этот раз даже Маргарет всё поняла и сделала лицо "очень послушной девочки".

Старик этого не заметил, и ужин закончился в чинном и благопристойном молчании. Девочки сразу попрощались, пожелали спокойной ночи и ушли к себе. В столовую вошёл Джейкоб убрать со стола и получить инструкции на следующий день. Из многочисленной прислуги — рабов и наёмных — остались трое. Джейкоб — раньше дворецкий, а теперь всё и про всё, и двое его подчинённых. Кухарка Глория, а теперь экономка, горничная и так далее, и Стенли — шофёр, автомеханик, садовник, электрик и тоже так далее. Почему остались именно они, или почему Джейкоб оставил именно их, и кому они — все трое — теперь служат, куда отправляют собранную информацию… Конечно, это надо выяснить, но не сейчас. Чтобы спрашивать, надо быть уверенным, что ответят. Чтобы ответили… опять же нужны деньги или страх. Так что пока надо просто учитывать это в своих раскладах. На завтра? Всё как обычно.

— Можете отдыхать, Джейкоб.

— Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, сэр.

— Спокойной ночи.

В кабинете — святая святых дома Говардов — всё как обычно, по заведённому много лет назад порядку. "Не ложись спать, не закончив дневных дел. Бодрствуй в труде", — усвоенная в детстве фамильная заповедь. Письменный стол пуст. Тоже давнее правило: "Ничего лишнего". И личного. Там, куда могут заглянуть чужие глаза.

Говард сел за стол, развернул свежий лист биржевых котировок и невидяще уставился в ряды столбцов и строчек. Это всё мишура, шелупонь, как любят говорить аризонские ковбои. "Главного глазами не увидишь". Итак, мысленно расчертим лист на две колонки. Плюс и минус. И внесём события дня.

Минусов больше чем плюсов. Опять расходы превышают приход, и, следовательно, прибыль стала убытком. По деньгам. Деньги за фрукты ушли официальному владельцу. А это… нет, раньше никаких проблем не было: автоматический перевод на другой счёт, оттуда дальше и через несколько стадий аккумулировались на одном из безымянных. А теперь вся автоматика полетела к чертям, русские сволочи подгребли всё безымянное как бесхозное, а офисные крысы без приказа не шевельнутся. Вернее, выполнят любой приказ. Своего начальства. А оно теперь боится русских. Проклятье. Сколько труда, времени и денег ушло на то, чтобы в банках остались только послушные. Они и остались. И послушно подчинились русским. "Ночной урожай" лежит и ждёт своего часа. Он даст живые наличные деньги. Но реализация через аукционы опять же требует посредников. Один уже отказался. Видите ли, боится "Лиги ювелиров". Год назад и намёков бы себе никто не позволил, а теперь чуть ли не впрямую и открытым текстом. Видите ли, он не "барыга" и краденым не торгует…

Говард нервно сглотнул, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Надо успокоиться. Раньше… раньше под рукой была… да, целая армия. И не те недоумки, которых удалось загнать на фронт, чтобы не путались под ногами и не лезли, куда не надо, а настоящая, его собственная армия. Готовая выполнить любой приказ, не подозревая об истинном командующем. Была… да, была власть. Власть и деньги неразрывны. Деньги дают власть, власть охраняет деньги. Убери одно, исчезнет и другое. И восстанавливать утраченное надо тоже по обоим направлениям. Одно без другого невозможно, затраты превысят результат. Так и надо восстанавливать. Одновременно. На чём остановился? Барыга… Да, надо задействовать Систему. Прежние связи… кое-что осталось. Слишком многое делалось через Ротбуса. Но этот дурак дал себя убить. Хорошо, что хотя бы вовремя: перед русским арестом и ничего не успел наболтать. Из его контингента… Всё под контролем у русских: этот идиот возил с собой все карты. Но кое-что… да, этот сумасшедший уорринговец, как его, да, Найф, Джимми Найф. С ним уже начали работу… какие-то внутренние разборки. Комбинация пробная, но изящная. Если псих справится, то через него можно будет пойти дальше, войти в Ансамбль и… местная полиция — не русская контрразведка, с ней вполне можно — Говард усмехнулся — договориться. Хотя и там многие связи утрачены и оборваны.

Большие стоячие часы звучно отбили время отхода ко сну. Порядок незыблем! Говард встал из-за стола и пошёл в спальню. Молчание Правления "Старгого Охотничьего Клуба"… Но об этом можно будет подумать и завтра.

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Докладывавший о работе со Старым Охотничьим Клубом и другими, выявленными в ходе работы организациями и группировками собрал вывешенные на демонстрационной доске схемы взаимосвязей и вернулся на своё место.

— На этом закончим, — Михаил Аркадьевич обвёл взглядом собиравших свои бумаги людей. — Майор Арсеньев, майор Гольцев, майор Золотарёв, майор Милютина, майор Новиков… останьтесь. Остальные свободны. До свидания.

Кабинет стремительно опустел. Когда большая двухстворчатая дверь закрылась, отрезая шум голосов, Михаил Аркадьевич улыбнулся.

— Пересаживайтесь поближе.

Быстрый обмен взглядами.

— Заштормило, — шепнул Гольцев Золотарёву.

— Точно, — кивнул тот и так же тихо: — При северном ветре бывает.

Спиноза плотно сжал губы, чтобы не рассмеяться. Никлас, казалось, не слышал реплики. Его не назвали, но он не покинул своего места за столом справа от Михаила Аркадьевича.

— А теперь поговорим ещё об одном деле. Вы создали его сами. Разумеется, — Михаил Аркадьевич улыбнулся, — вашу инициативу никто не думает ограничивать, но я бы хотел узнать о результатах. Поглядеть, как я догадываюсь, не на что, но я с удовольствием выслушаю вас. Итак… С чего всё началось?

После секундной паузы Золотарёв хмуро сказал.

— С меня.

— Я спросил: "С чего?", — мягко поправил его Михаил Аркадьевич.

Гольцев под столом пнул Спинозу, получив тут же ответный пинок.

— Итак, Николай Алексеевич.

Золотарёв медленно вдохнул, выдохнул и начал. Он старался говорить чётко, как при обычном разборе, но то и дело срывался. И Михаил Аркадьевич не поправлял и не останавливал его, а когда Золотарёв закончил, кивком попросил продолжить Новикова, Спинозу, Гольцева, вопросительно посмотрел на Шурочку, выслушал и её.

— Ну, что же… Трудно сказать, кто из вас совершил больше ошибок, — Михаил Аркадьевич говорил мягко и очень спокойно, — но главная ваша ошибка общая. Вы нечётко определили цель операции. Нужен был лагерник, а вы занялись Бредли и Трейси. И, разумеется, увязли.

— Разумеется? — переспросила Шурочка.

— Да. Вы подошли к ним с упрощёнными мерками. А они сложны, гораздо сложнее. Потому что оба уникальны. Но целью был лагерник. Зачем?

— Но это элементарно! — не выдержал Золотарёв.

— А именно, Николай Алексеевич?

— Это свидетель.

— Чего? Обвинения? Защиты? — Михаил Аркадьевич переглянулся с Никласом, кивнул и продолжил: — Почему никто из вас не задал следующих вопросов. Как он выжил во время массовой ликвидации лагерей? И какую роль в его спасении сыграли Бредли и Трейси? И индеец-спальник? Каковы истинные отношения внутри этой четвёрки?

— Не квартет. Два тандема, — сразу ответил Спиноза. — Притом, если первый тандем, Бредли и Трейси, Джонни-Счастливчик и Фредди-Ковбой, хорошо известны, то о втором в уголовной Системе никто не знает. Небезызвестный Рип Уолтер, он же Колченогий, лагерника ищет с зимы.

— Значит, Трейси утаил лагерника от Системы, — Новиков пожал плечами. — Нелепо. Это же его козырь.

— Либо он его приберегает для более высоких ставок, — начал Золотарёв.

— Приберегал, — тихо поправил его Никлас. — Лагерник мёртв, и Трейси это знает. Но я вас перебил, извините.

— Да, — Спиноза улыбнулся. — Кстати Уолтер, по некоторым данным, предлагал это и Трейси.

— Искать лагерника? — весело удивилась Шурочка. — И он согласился?

— Не отказался. Что вполне логично. Но…

— Но мы не даём говорить, — остановил начавшийся общий шум Михаил Аркадьевич. — Пожалуйста, Николай Алексеевич, закончите свою мысль. Второй вариант.

Золотарёв молчал, прикусив губу, и за него неожиданно для всех ответил Никлас.

— Либо Трейси оберегал парней от Системы.

— Почему?! — вырвалось у Золотарёва. И тут же поправил себя: — Нет, зачем?

Никлас пожал плечами.

— Предполагать можно разное. Но… есть ещё одно предположение. Парни относились друг к другу по-братски. Почем бы не предположить у Трейси отцовское отношение? Кстати, по возрасту он им как раз годится в отцы. И по жизненному опыту тоже. Трейси одинок, ни семьи, ни родных, ни дома. Его богатство официально принадлежит другому, его счетами имеет право распоряжаться Бредли. Трейси зависим от него. Он нужен Бредли, пока у того не хватает средств и веса в легальном мире. А потом? Отношение Трейси к парням бескорыстно, — Никлас говорил тихо и словно извиняясь.

— Это только допущение, — ответил Золотарёв.

— Да, вы правы, одно из многих. Но оно многое объясняет. Трейси отказывается давать информацию о парнях. Но и они, во всяком случае, один из них поступает так же.

Золотарёв невольно покраснел и попытался перейти в наступление.

— Этот чёртов индеец вообще не даёт информации. Ни о ком! И никому!!!

— Зачем же столько экспрессии, — покачал головой Михаил Аркадьевич.

— Вы не совсем правы, — Никлас улыбнулся. — На следствии по делу о резне в Джексонвилле он очень охотно сотрудничал. И потом… Мне пришлось беседовать с ним. Не скажу, чтобы он охотно пошёл на контакт, он недоверчив, озлоблен. Как все бывшие рабы, кстати. Но сотрудничать с ним можно.

— Вы спрашивали его о Трейси? — быстро спросил Золотарёв.

— Нет, это не относилось к делу, по которому я обратился к нему за помощью. Его брат, лагерник, чего он не отрицает, убит, его смерть он переживает очень тяжело, — Никлас посмотрел на Золотарёва, понимающе улыбнулся. — Да, вы правы, на этом можно сыграть, попытаться сыграть. Но зачем?

— Так что? — Гольцев запнулся, будто в последний момент передумал. — В архив, значит?

— В архив сдавать нечего, — покачал головой Михаил Аркадьевич. — Дела не было.

— Просто двойной разрыв, — усмехнулся Новиков.

Михаил Аркадьевич кивнул. На коробке селектора мигнула лампочка. Он тронул клавишу, и голос дежурного безучастно сообщил:

— К вам профессор Бурлаков. От "Комитета защиты прав узников и жертв Империи".

— Попросите его подождать, — Михаил Аркадьевич щёлкнул переключателем, оглядел сидящих. — Да, операция провалена, в архив сдать нечего. Извинитесь пред привлечёнными экспертами. Я имею в виду доктора Аристова, капитана Старцева и профессора Бурлакова, — понимающие кивки. — Тогда благодарю вас, все свободны.

На этот раз Никлас встал и, обменявшись быстрым взглядом с Михаилом Аркадьевичем, вышел со всеми. Когда за ними закрылась дверь, Михаил Аркадьевич снова щёлкнул клавишей.

— Приглашайте, — и выключил селектор.

В просторном "предбаннике" Бурлакова не было. Видимо, он прошёл в кабинет через другую дверь. Все дружно вытащили сигареты и закурили.

— Ну, что ж, — философски заметил Спиноза, — могло быть и хуже.

Новиков согласно кивнул.

— Да, напортачили, конечно, изрядно, что и говорить. Но кто же предполагал, что так повернётся. Всё казалось просто.

— Слишком просто, — улыбнулась Шурочка. — Не надувайся, Костя, я в Мышеловке соображала столько же. И взялись мы за них всерьёз только после Ротбуса, когда отношения уже определились.

Гольцев тряхнул головой.

— Ладно. Но Ротбуса я размотаю.

— Против генерала попрёшь? — весело удивился Золотарёв. — Он же велел…

— Чего он велел, Коля? Дело Ротбуса в отдельном производстве. Оформлено по всем правилам и без срока давности. Его в архив ещё не скоро сдадут. И потом… я слово дал.

— Кому? — спросил Спиноза.

— Самому себе! — Гольцев обвёл их синими блестящими глазами. — И вам даю. А хотите на спор? На бутылку коньяка, — и лукаво уточнил: — С каждого.

— А если не получится? — ласково улыбнулась Шурочка. — Ты ставишь каждому?

— Идёт, — кивнул Гольцев.

— В любом случае, пьянка будет, что надо, — рассмеялся Спиноза. — Согласен. Кто ещё?

Согласились все, включая Никласа.

— А как у вас прошёл разговор с индейцем? — мило спросила Шурочка.

Никлас улыбнулся ей.

— Нелегко, но плодотворно. В начале… в начале я допустил ошибку. Предложил ему обычную беседу. И он сразу выдал негативную реакцию. А когда понял, что его, — Никлас усмехнулся, — друзья меня не интересуют, и что это вполне официально, как продолжение следствия о резне, то никаких сложностей уже не было.

— Странно, — пожал плечами Золотарёв. — Обычно официальный вариант хуже приватной беседы.

— Да, — кивнул Новиков. — Но здесь всё шиворот-навыворот.

С ним согласились.

— Ну, Гоша, как съездил?

Михаил Аркадьевич с удовольствием рассматривал Бурлакова. Они сидели за столом заседаний напротив друг друга. Бурлаков раскрыл свой "профессорский" портфель, вытащил кипу бумаг и теперь раскладывал их перед собой в каком-то, ему одному понятном порядке.

— Весьма результативно, Миша. У Крота кое-что для Змея приготовлено, примешь?

— Даже так? — радостно удивился Михаил Аркадьевич. — Давай, конечно.

Из середины пачки таблиц извлеклись два листа, покрытых ровными строчками цифр и отдельных слов.

— Держи. Сам разберёшься или прокомментировать?

— Подожди, сейчас, — Михаил Аркадьевич быстро, одним взглядом охватил оба листа и стал перечитывать уже построчно.

— Понятно, — наконец кивнул он. — Это всё те же… крысы?

— Конечно. Строго по Андерсену, "Стойкого оловянного" помнишь? Сидит крыса на берегу и смотрит: что откуда и куда течёт. Запруд не делает, — улыбнулся Бурлаков. — Ты на истоки посмотри. Откуда ручейки текли.

— И в каких озёрках собирались, — закончил фразу, не отрываясь от листов, Михаил Аркадьевич. — А ты, значит, перехватил и к себе завернул. Лихо!

— Кто не успел, тот опоздал, Мишка.

— Лихо, — повторил уже с другой интонацией Михаил Аркадьевич. — На этом вполне можно будет кое-кому кое-что прищемить. По многим азимутам.

— Финансирование запрещённых исследований, — кивнул Бурлаков. — Не просто сотрудничество, а пособничество и соучастие. Перспективы…

— Не учи учёного. Кроту и его… гм, банковским крысам сердечная благодарность. Расшифровывать его не будем?

— Незачем. Кому нужно и можно, те и так знают. А остальным… незачем. А крысок, тем более, никто не то, что знать, подозревать об их существовании не должен.

— Предусмотрительно, — кивнул Михаил Аркадьевич и, наконец, оторвался от бумаг. — Думаешь, попытка реванша повторится?

— Уверен. Повторять будут, не сразу, постепенно, но обязательно. Так что, контроль над финансовыми потоками надо сохранить. Будем знать кто, откуда и кого финансирует, сможем перехватить.

— Не учи, — повторил Михаил Аркадьевич, отодвигая оба листа на свой стол. — Это я оставлю себе.

— Для того и сделано, — кивнул Бурлаков. — У Змея Кроту что есть?

— Если будет по результатам, — Михаил Аркадьевич кивком показал на отложенные листы.

— Принято, — кивнул Бурлаков. — Тогда слово председателю, — он быстро переложил свои бумаги в другом порядке. — Региональные захлёбываются. Скоро месяц с Хэллоуина, и только прибывает. И заметно меняется состав. Бывшие рабы и Имперские подданные. Вот смотри. Я вчерне прикинул.

Михаил Аркадьевич присвистнул, разглядывая таблицу.

— Однако… действительно поток.

— Пока ручей. Но становится потоком. Изыскивают родню, срочно оформляют браки, просто, — Бурлаков подмигнул, — в порядке исключения, — Михаил Аркадьевич понимающе кивнул и немного комично пожал плечами, дескать, понимаю, но по-другому не мог. — В иных региональных, Миша, две трети по-русски только ругаются. И то с акцентом.

Михаил Аркадьевич с удовольствием рассмеялся.

— Да, этого мы не предвидели.

— Всего предвидеть невозможно. Все намеченные задачи решаются. А заодно и многие другие. По твоему ведомству тоже.

— Да, я знаю, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Спасибо, Гошка. Маяк ты поставил хороший, никого искать не надо, сами прилетают. А ещё что?

— Да я в Колумбии наслушался, — Бурлаков зло усмехнулся. — Вся эта сволочь расистская, рабовладельцы недобитые, претензии к нам, понимаешь, имеют.

— Что мы их Империю в хлам размазали? Или что рабов освободили? — весело подыграл Михаил Аркадьевич.

— Ну, первое они… приняли к сведению, скажем, так. Империя для них была декорацией. И с её крахом рухнуло и господство Говарда. А оно очень многим мешало. Самые рьяные "имперцы" были в Атланте. И колумбийцы сейчас их очень активно задвигают, перехватывая связи, сам понимаешь. Ко второму… большинство уже приспособилось. Нет. Что мы лучших работников, видишь ли, сманили. Квалифицированных рабочих и старательных подсобников. Кое у кого всё недоразбомблённое производство встало, — Бурлаков немного злорадно рассмеялся.

— Так мы ж им всех пленных отпустили, — продолжая игру, удивился Михаил Аркадьевич.

— Во-во. Вот пусть они теперь всех этих выживших не чествуют, а к работе приучают. Задача им не на один год.

— И зависимость от наших и других поставок, — кивнул Михаил Аркадьевич. — Да, интересные комбинации наклёвываются. С учётом, — он кивком показал на отложенные листы. — Но деньги тебе они дали, так?

— А куда бы они делись? — чуть-чуть преувеличенно удивился Бурлаков. — Дали, конечно. В утешение я им часть вернул.

— Это за фрукты? Слышал. Говорят, старый Говард рвёт и мечет, так ты его облапошил.

— Ну, — Бурлаков насмешливо хмыкнул. — Счастливый отец главы СБ и заводилы хэллоуинской резни пусть помалкивает. А то домечется по полной конфискации.

— Ох, до чего же гуманитарии кровожадны! Мы против них — ангелы кроткие незлобивые.

Бурлаков улыбнулся, поддерживая шутку, но ответил серьёзно.

— Начнём с того, что деньги ушли законному официальному владельцу. А то, что тот перестал выполнять прежние договорённости, это уже совсем не наша проблема. А дальше… Это не кровожадность, Миша, а естественное желание справедливости. Убивать старика, согласись, некрасиво. А вот отобрать у него всё неправедно, да что там, преступно нажитое. Вот это и будет ему наказанием. Ты листки те посмотри, там есть, кому всё шло. Старик не успокоится, но бесплатно ему помогать никто не будет. Вот пусть крутится, ищет деньги и выводит тебя на своих…

— Не учи, — перебил его Михаил Аркадьевич. — Но у тебя, как я понимаю, к нему ещё и личное.

Бурлаков перебрал свои бумаги, собрал в стопку, снова раздвинул рабочим, чтобы были видны значки на полях, веером.

— Да, Миша. И личное тоже. Понимаешь, я всё знал, всё понимал и, это глупо, но я надеялся. На чудо. А чудес не бывает. Теперь и надежды нет, — Михаил Аркадьевич молча ждал. — Ты ведь знаешь эту историю. О лагернике, который спасся. Не надо, не делай удивлённое лицо, Миша, знаешь. Мимо тебя пройти не могло, и орлы твои там крутились.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Кое-что знаю, но специально не занимался. А что о нём знаешь ты?

— Он работал у некоего Бредли летом. Пастухом. А напарником у него был индеец. Бывший раб. Спальник. Это ты тоже знаешь. Так что… ладно. Лагерник мёртв, Миша. Убит в Хэллоуин., — Бурлаков твёрдо посмотрел в глаза Михаилу Аркадьевичу и кивнул. — Это ты тоже знаешь.

— А ты, откуда ты это знаешь? — медленно спросил Михаил Аркадьевич.

— Мне сказал Трейси.

— Ты… виделся с ним?

— Да, — Бурлаков улыбнулся, — в Колумбии.

— Расскажи, Игорь, — попросил Михаил Аркадьевич.

Бурлаков кивнул.

— Ладно, так уж и быть. Значит, сижу я в Колумбии в кафе "Стиль де Пари".

— Ого! — вырвалось у Михаила Аркадьевича.

— Во-во. Сижу, пью кофе, читаю газету. Тихо, спокойно, дело с банком сделано, сделки оформлены.

— Отдыхаешь и расслабляешься, — подхватил Михаил Аркадьевич.

— Точно, — тон Бурлакова был залихватски весёлым. — И тут некто просит разрешения подсесть. Поднимаю глаза… — Бурлаков выдержал интригующую паузу. — Трейси.

— Ковбой?! — чуть-чуть демонстративно изумился Михаил Аркадьевич.

— Он самый. Выглядел он, правда… куда до него этим банкирам. Одет, вылощен… Словом, он там был куда уместнее, чем я. Да и ты.

— Сам к тебе подошёл? — недоверчиво уточнил Михаил Аркадьевич.

— Сам, Миша, сам. И вся инициатива была его. Для начала он извинился, что он и Бредли не сдержали обещания поговорить с пастухами. Они опоздали. Когда приехали в Джексонвилль, там уже всё кончилось. Звучало очень убедительно. Но… — Бурлаков выразительно поглядел на Михаила Аркадьевича.

— Да, — кивнул тот. — Их перехватили по дороге общим неводом. Неслись в в Джексонвилль мимо патрулей. Автоматическое оружие, пистолеты… Их спасло, что автоматы полицейские и гранат не было. Продержали двое суток общей проверкой. Как всех.

Бурлаков собрал свои бумаги.

— Да, конечно. Ну, вот. Трейси мне сказал, что индеец был арестован, а сейчас находится в нашем Центральном лагере, в Атланте. А лагерник убит. Забит, облит бензином и подожжён.

— Трейси знает такие подробности?

Бурлаков кивнул.

— И знаешь, Миша, похоже, он сам тяжело переживает смерть одного и разрыв с другим.

— Что-что?!

— Вот то, Миша. Рассказав про лагерника, он обратился ко мне с просьбой.

— Интересно.

— Найти в Центральном лагере индейца и помочь тому найти семью. Жену и дочь.

— Та-ак, — задумчиво сказал Михаил Аркадьевич, — понятно. И какая пачка кредиток была передана в дополнение?

Бурлаков негромко засмеялся.

— Меня предупредили, чтобы я не предлагал парню денег. Дословно: "Денег парень не возьмёт, он гордый". И второе предупреждение. Не ссылаться на него, дабы не испортить свою репутацию.

— Так, — Михаил Аркадьевич подтянул к себе чистый лист бумаги и нарисовал на нём загогулину. — Похоже, ты прав, насчёт разрыва.

— Да. И такая деталь, Миша. Трейси называл парней по именам. Эркин и Эндрю. Эндрю — лагерник. Погиб.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— И как? Дальше что?

— Ничего. Он допил своё пиво, и мы весьма корректно расстались.

— А индейца ты нашёл?

Бурлаков улыбнулся.

— И не искал. Не успел в Центральный войти, как наткнулся на него. И знаешь, Трейси оказался прав.

— Что, такой гордый?

— Не то слово. Провожу обычное собрание. Лагерь большой, семейных собирали отдельно. Рассказываю о ссудах, и тут встаёт этот парень и задаёт самый неожиданный вопрос.

— Ну-ну, — подбодрил Михаил Аркадьевич.

— Слушай. Сколько лет ему предстоит выплачивать те деньги, что Комитет потратил на его содержание в лагере?

Михъаил Аркадьевич по-мальчишески присвистнул.

— Во-во, — кивнул Бурлаков. — Я даже онемел на секунду.

— Редкий случай, чтоб тебя да хоть на секунду заткнули. А мотив?

— Ему не надо халявы. Вот так, Миша.

— Ты смотри, какой парень! — Михаил Аркадьевич восхищённо покачал головой. — Да, с семьёй ты ему помог?

— Он сам себе помог. На одной руке девчонка лет так шести висит, за другую его молодка держит, следит, чтоб не увели. Те ли, или новую завёл… Но, похоже, всё у него в порядке.

— Не говорил с ним? Ну, о втором?

Бурлаков покачал головой.

— Парень как мина на взводе. Неосторожно тронь — взорвётся. Покалечит и себя, и окружающих. Пусть осядет на место, успокоится, адаптируется… и уж тогда. Попробую. Может, какую-то информацию и получу. Но это уже так… чисто академический интерес. Ну, вот и всё, Миша.

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Понятно. Интересно, очень интересно.

— Когда ты говоришь, что интересно… Будете опять парня дёргать?

— Нет, успокойся.

Бурлаков подровнял ладонью бумажную стопку.

— Есть у меня к тебе просьба, Миша. Архив СБ у тебя полностью?

— Да, спасибо, твои чисто сработали, взяли нетронутым. Твоё досье?

— Да. И дело семьи. Хочу забрать фотографии и уцелевшие вещдоки. Больше ничего не осталось.

— А дом?

— Там живут другие. И пусть живут.

— Понятно. Конечно, забирай. Мы уже сталкивались с таким, механизм давно отработан. Пиши заявление, и девочки тебе подберут. Можешь забрать всё дело. В копии, конечно.

— Угу. И перечитывать протоколы Римминых допросов. С указанием степеней и форм воздействия.

— Да, извини.

Бурлаков ещё раз перебрал стопку, укладывая бумаги в нужном ему порядке. Михаил Аркадьевич молча ждал.

— Вот так, Миша, — Бурлаков убрал бумаги в портфель. — Сейчас поеду дальше. Комитет, лекции, университет открытый налаживать.

— Не велик воз?

— Чтобы меньше думать и вспоминать, Миша, в самый раз.

— Где обоснуешься? Вернёшься в столицу?

— Скорее всего., а вообще-то ещё не думал. Я в одном региональном хорошую фразу услышал. Раз выжили, то и проживём, — Бурлаков улыбнулся и встал. — До встречи. Да, как всегда, пост скриптум. Видел двоих из твоих протеже. Алова и Чернов. Помнишь их?

— Ещё бы, — встал и Михаил Аркадьевич. — Ну и как?

— Чернов женился, впрягся в семейный воз и, говорят, доволен до потери сознания. Ну, там целая история, на досуге расскажу. Из общего контингента он не выделяется. Алову масса не приняла, но, судя по всему, те, от кого она спасалась, отстали. Инцидентов, серьёзных, нет. А у Чернова вообще без конфликтов.

— Рад за них, — искренне ответил Михаил Аркадьевич.

— Я тоже. Ну, вот теперь, до свидания.

— До свидания, Игорь. Бумаги все…

— Будут тебе бумаги. Перепечатанные, с красивыми таблицами, графиками и прочим.

Они обменялись рукопожатием, обнялись, и так — в обнимку — Михаил Аркадьевич проводил Бурлакова до двери. Потом вернулся к столу и взял свой листок с нарисованной загогулиной, быстро пририсовал её крылья, смял бумагу и бросил в пепельницу, поднёс спичку. Листок догорал, когда в кабинет вошёл Никлас и встал рядом.

— Обидно.

— Да, — сразу понял его Михаил Аркадьевич. — Но хотелось бы всё-таки разобраться. Вы помните Ларри?

— Напишите ему, — сразу ответил Никлас. — И посмотрим, разрешат ли ему принять вас у себя дома. Дом ли это для Ларри? И если да…

— Будет интересно, — кивнул Михаил Аркадьевич. — И спешить теперь особо некуда. Хорошо. Теперь… как с Шерманом?

— Жариков выводит его в разряд жертв. Как и телохранителей, — спокойно ответил Никлас.

— Вы не согласны? — быстро посмотрел на него Михаил Аркадьевич.

Никлас молча пожал плечами. Михаил Аркадьевич тщательно размял содержимое пепельницы в пепел и вытряхнул его в корзину под столом.

— Это будет ещё долго болеть.

— Да, я отлично понимаю реакцию Мороза. Это тот индеец.

— Я понял, — кивнул Михаил Аркадьевич.

— Удачно ещё, — улыбнулся Никлас, — что парень не встретил никого из бывших хозяев или надзирателей. Пришлось бы его судить за убийство.

— Да, — Михаил Аркадьевич подмигнул, — будем надеяться, что зимой и в Хэллоуин парень отвёл душу и на этом успокоился.

Никлас негромко рассмеялся и кивнул.

— Отвести душу всегда приятно.

— Да, — вздохнул Михаил Аркадьевич, — разумеется, это удача. А теперь…

Он взял оставленные Бурлаковым листы, а Никлас раскрыл свой блокнот и приготовился записывать.

* * *

Перед рассветом Норма задремала. Их последняя ночь в этом городе, в своём доме. Такого Дня Благодарения ещё не было. Она всегда старалась сделать праздник настоящим, а в этот раз… Ни индейки, ни праздничного пирога. И не до того, и Джинни против, да и дорого. Харленд обещал принести деньги в восемь. Поезд в восемь тридцать, они успеют. Вещи уже собраны. Два чемодана с одеждой и самыми необходимыми мелочами, сумочка с деньгами и документами и сумка Джинни с книгами и кое-какими тетрадями. Девочка уверена, что русские разрешат ей работать учительницей. Разубедить Джинни невозможно, и пытаться не стоит. Джинни упряма. Как Майкл…

— Мама, — ворвался в сон голос Джинни.

Норма вздрогнула и открыла глаза.

— Что, Джинни, что случилось?

— Уже семь часов, мама.

— Да, конечно.

Норма откинула одеяло и села на кровати. Джинни, румяная, весёлая, её девочка…

— Я поставила кофе, мама, и сделала сэндвичи. И сейчас, ив дорогу.

— Да, Джинни, ты молодец.

— Вставай, мамочка, жду тебя на кухне.

— Хорошо, Джинни, я сейчас.

Норма встала и пошла в ванную. Уложив вчера все вещи, спали они сегодня без ночных рубашек. Как — Норма улыбнулась — да, как в молодости, когда Майкл и она обживали этот дом. Она не знает и, наверное, никогда не узнает, где похоронен Майкл, не увидит его могилы. Этот дом хранил память о Майкле, да, теперь Майкл умрёт опять, уже навсегда, уже…

— Мама!

— Иду, — откликнулась Норма, выключая воду и тщательно вытирая лицо. Не надо, чтобы девочка видела её слёзы.

Они пили кофе в полупустой и уже какой-то нежилой кухне. И тишина в доме была не обычной утренней, а мёртвой. Мёртвая тишина брошенного дома. Допив кофе, Джинни сложила сэндвичи в аккуратный мешочек для завтраков, с которым ходила ещё в школу. Сэндвичи, два апельсина, пакетик конфет.

— Ну вот, мама, — Джинни собрала и вымыла чашки. — Мы уже готовы?

— Да, — Норма заставила себя улыбнуться.

Джинни посмотрела на часы.

— Без четырёх восемь. Мы успели.

И почти сразу после её слов, стук наружной двери, шаги в холле, и в кухню вошёл Харленд.

— Доброе утро, миссис Джонс, привет, Джинни, — поздоровался он.

— Доброе утро, мистер Харленд, — ответила Норма.

Джинни сдержанно кивнула.

Харленд оглядел блистающую чистотой полупустую кухню и достал бумажник.

— Право, миссис Джонс, — он отсчитывал кредитки, — я жалею о вашем отъезде. Пожалуйста, пересчитайте. А вот и купчая. Здесь, пожалуйста.

Норма пересчитала купюры и подписала купчую, спрятала деньги в сумочку и встала.

— Благодарю вас, мистер Харленд, желаю вам удачи.

— И вам миссис Джонс. Удачи, Джинни.

Джинни снова ограничилась кивком.

Втроём они вышли в холл. Норма отдала Харленду ключи от дома, он небрежно сунул их в карман, вежливо помог ей и Джинни надеть плащи, они взяли чемоданы и сумки и вышли из дома.

В воздухе стояла мелкая водяная пыль. Не оглядываясь, потому что сзади шёл Харленд, они пересекли лужайку перед домом. Возле маленькой тёмно-вишнёвой машины Харленд поравнялся с ними.

— Я могу подвезти вас. Вам ведь на вокзал, не так ли?

— Да, благодарю вас, — кивнула Норма.

По дороге на вокзал Харленд ещё раз выразил сожалению по поводу их отъезда и пожелал удачи.

Когда он уехал, а они стояли на перроне, Норма сказала Джинни.

— Ты могла быть и вежливее.

— Мама, я видела его зимой, — очень спокойно ответила Джинни. — И слышала, как он стоял за честь белой расы.

— Но в Хэллоуин… — попробовала возразить Норма.

— Был у своей любовницы в её загородном доме, — фыркнула Джинни. — И остался перед всеми чист.

Подошёл поезд, и они вошли в вагон. Второй класс. Вагон общий, но публика приличная. И не слишком дорого. Когда они заняли свои места и поезд тронулся, Джинни сказала:

— Он уже в прошлом, мама. И будем думать о нём, как о прошлом.

Норма кивнула

* * *

Чак сел поудобнее и, сцепив пальцы на затылке, стал равномерно раскачиваться. Чёрт, не мышцы, а тряпки. И суставы как не свои. Парни говорили, что здесь тренажёрный зал есть. Надо хоть немного подкачаться, чтоб там не насмешничали.

Стукнула, открываясь, дверь. Чак настороженно повернулся на звук и улыбнулся. Андре! И опять без халата, а в обычном, как и тогда. Только поверх рубашки серый вязаный джемпер.

— Привет, — весело сказал Чак.

— Привет, — кивнул Андрей. — Ты просил меня зайти. Надо чего?

— Мне сказали, ты болеешь. Выпороли или током протрясли?

— Нет, я простудился, — Андрей вошёл в палату и закрыл за собой дверь.

Чак встал, обтёрся полотенцем и надел белую нижнюю рубашку, тщательно заправив её в штаны и застегнув пуговицы у горла. То, что ему для этого не надо никого звать на помощь, всякий раз наполняло его радостью.

— Ну, так чего надо? — повторил Андрей.

— Поговорить хотелось, — Чак усмехнулся. — Скучно одному.

Андрей молча повернулся к двери.

— Ты чего? — Чак не так обиделся, как растерялся. — Говорить не хочешь? Почему?

Андрей, всё ещё стоя спиной к нему, неохотно ответил:

— А о чём нам говорить?

Чак на мгновение стиснул зубы так, что вздулись на щеках желваки.

— Та-ак, — раньше ты не ломался.

Андрей резко повернулся к нему.

— Раньше — это когда? Когда по белому приказу ты нас мордовал? Да, ты же мне рассказать хотел, сколько ты наших забил. Всех вспомнил, подсчитал? Для этого я тебе понадобился?

— Ты заткнёшься? — спросил Чак.

— Заткнулся.

Андрей так же резко повернулся и пошёл к двери. Чак в два прыжка нагнал его и встал перед ним, загораживая собой выход.

— Подожди. Чего ты задираешься, Андре? Я ж обидеть тебя не хотел.

— Это когда ты меня поганью называл, поливал по-всякому…. И остальных наших, да?

— Скажи, какой нежный. От слова рубцов не бывает. А другие, ну, беляки, что здесь лежат, не поливают вас, скажешь? От них небось всё терпите и не трепыхаетесь. Скажешь, нет?

— Скажу, — твёрдо ответил Андрей. — я с весны в палатах работаю. Слова плохого мне никто не сказал. И остальным. Ты знаешь, каково бинты с ран отмачивать? Мужики, не тебе чета, от боли заходятся. Позвоночник, — сказал он по-русски и тут же поправился на английский, — хребет задет, осколок там или что, го тронуть нельзя, такая боль, а надо повернуть, обмыть, чтоб — и опять русское слово — пролежней не было… Э, да чего тебе объяснять, — Андрей махнул рукой, словно отталкивая что-то. — Они — люди, понимаешь? Вот и всё.

— Они — люди, — медленно, как по слогам, — ладно пусть так, хотя беляка человеком назвать… ладно. А мы кто?

— Ты… не знаю. А я — человек.

Чак сжал кулаки, пересиливая внезапно уколовшую локоть короткую острую боль.

— Не задирайся, — попросил он. — Что вы все… сговорились, что ли?

— Ты — палач, — безжалостно ответил Андрей. — А с палачом один разговор. Нам этого нельзя, пока ты здесь. Мы клятву все давали.

— Кому? — сразу заинтересовался Чак.

— Себе. Клятва Гиппократа называется. Что будем только помогать, что не причиним вреда… Все врачи её дают. И все медики. Пока ты здесь, мы тебе ничего не сделаем. И Гэбу.

— А потом? На улице подловите?

— Дурак. Только нам и дела тебя ловить. Уедем мы отсюда, — Андрей улыбнулся. — В Россию уедем. Вместе с госпиталем.

— Увезут вас, а не вы уедете, — поправил его Чак, отходя от двери. — Ну, чего стоишь? Катись. Я с тобой как с человеком хотел, а ты…

Андрей от двери оглянулся на него. Чак сидел на кровати, положив руки на спинку и упираясь в них лбом. И Андрей не смог уйти, повернул обратно.

— Ладно. Чего тебе?

Чак, не поднимая головы, молча дёрнул плечом. Андрей улыбнулся.

— Может, тебе почитать чего принести?

— Чего-о?! — не выдержал Чак и поднял голову. — Ты что, совсем уже того?

— Ты же грамотный, — Андрей словно удивился его вопросу. — Разве тебе не хочется читать?

Чак насмешливо хмыкнул.

— Вот не ждал. Честно, Андре. А что, здесь это можно?

— Можно, — кивнул Андрей. — Есть библиотека. Взял, почитал и вернул. А то и в городе покупаем. Журналы.

— А чего не газеты? — ухмыльнулся Чак. — В журналах картинок больше, так?

Андрей рассмеялся.

— И это, конечно. Ну как?

Чак, не вставая, ногой зацепил и подвинул стул.

— Не люблю, когда надо мной стоят. Садись, поговорим. А ты что, читать любишь?

Андрей кивнул и сел.

— Люблю. Трудно, конечно, слов многих не знаю.

— Это как? — не понял Чак.

— Ну, я по-русски же читаю, — объяснил Андрей.

— Ого! — присвистнул Чак. — Ну, ни хрена себе! А по-нашему?

— По-английски? — уточнил Андрей. — Совсем слабо. Я русский учу. И не увозят нас, а мы уезжаем. Кто хочет.

— А что, есть такие, кто не захотел? — Чак еле заметно сощурил глаза.

— Есть, — кивнул Андрей. — Думают, здесь им будет лучше.

— Ага-а, — Чак испытующе посмотрел на него. — А ты, значить, так не думаешь?

Андрей нахмурился, сведя брови, но сказал спокойно:

— Не лезь в это. Каждый за себя решает.

— Это ты верно, — медленно сказал Чак. — Каждый за себя. Слушай, я вот что хотел спросить. Откуда ты его знаешь?

— Кого? — Андрей настороженно смотрел на него.

— Ну, кто тогда приходил. С фоткой. Ты его даже по имени называл.

А-а! — Андрей облегчённо перевёл дыхание. — Он у нас тут лежал, лечился. Почти полгода. Николай Северин. Его ещё Никласом называли.

— А… — теперь Чак говорил осторожно, словно пробуя слова наощупь. — А от чего его лечили?

— Он, я слышал, попал в СБ. Его пытали. Он долго болел после этого.

Чак потёр лицо ладонями.

— Слушай, Андре… он тогда говорил, что я…

— Ты делал, что тебе велели, — Андрей понимающе улыбнулся. — У тебя не было выбора, так?

Чак хмуро кивнул.

— Так. Но… ты тогда прикрыл меня, спасибо. Тебя сильно вздрючили потом?

Андрей покачал головой.

— Нет, я сам… психанул. Ну и… чуть не замёрз.

— Психанул? — переспросил Чак. — Из-за чего? Из-за того, что на фотке, что ли?

— Да, — ответил Андрей. — Он… нет, не могу об этом.

— Ладно, — понимающе кивнул Чак. — Пошли они все… Ещё говорить об них… ладно. Я только вот что хотел сказать. Мы… мы — телохранители, а не палачи. Наше дело — нападающего вырубить, защитить, понимаешь…

— У Никласа до сих пор следы от кандалов, — задумчиво сказал Андрей. — И ожоги… точечные.

Чак ударил кулаком по спинке кровати.

— Слушай, я делал, что приказывали. Мне велели быть палачом. Велел… если кто виноват, то это… — и запнулся, не в силах выговорить. — Нет, Андре, не могу, но ты же понимаешь?

— Ты про своего хозяина?

— Да, — твёрдо ответил Чак. — Назвать я его не могу, нельзя.

— Почему? — удивился Андрей.

— Нельзя и всё, — буркнул Чак. — Ладно. Ну их всех, — он длинно забористо выругался. — Давай о другом.

— Давай, — кивнул Андрей. — Ты думал, куда пойдёшь?

— Когда?

— Ну, когда выйдешь отсюда.

— Сначала выйти надо, — мрачно усмехнулся Чак. — Я этого не знаю, чего уж о будущем… рабу загадывать нечего.

— Ты же не раб теперь.

Чак встал и подошёл к окну. Постоял так, глядя надвор и медленно повернулся.

— Андре, ты сам веришь в то, что говоришь?

— Конечно, верю. Ты что?

— Я… я с августа сам по себе жил. И всё равно… Пойми, Андре. Нам ведь не на руку, на душу клеймо кладут. Рабы мы, с рождения и до смерти рабы. Я беляков этих в Колумбии давил, как гнид, сам, без приказа. Они в ногах у меня ползали. А я всё равно раб. И все мы так.

— Ты только за себя говори, — посоветовал Андрей. — Про себя я сам скажу. И ты ор другом хотел, а всё про одно и то же.

Чак угрюмо кивнул, медленно вернулся к кровати и сел.

— Всё так. Только… только о чём ещё говорить? Что сожрал и как пороли, больше и не о чём. Вы вот о чём говорите? Ну, когда они треплетесь?

— Сейчас или раньше? — уточнил Андрей.

— Сейчас, — заинтересовался Чак.

— Ну, кто чего купил, что в городе видели, что на дежурстве случилось, а теперь ещё, как в России жить будем. Ну и… другое всякое.

— Да-а, — усмехнулся Чак, — есть о чём поговорить. Ну, и чего ты себе купил?

— Вот, — пуловер, — Андрей с улыбкой погладил себя по груди.

— Дорогой?

— Очень, — кивнул Андрей. — Мне одолжили, а то бы и на погляд не хватило.

— Парни?

— Нет, — рассмеялся Андрей. — Мы все в складчину бы столько не собрали. Иван Дормидонтович и Юрий Анатольевич, — сказал он по-русски и тут же по-английски: — Доктор Иван и доктор Юра. Врачи. Ты же их знаешь.

Чак кивнул.

— Знаю. Как ты на их именах язык не ломаешь?

— Привык, — улыбнулся Андрей. — Ну вот, теперь буду потихоньку выплачивать.

— И сколько лет? — съехидничал Чак.

— Я курсы уже заканчиваю. У медбрата зарплата больше. Так что… ну, не буду шоколада покупать, на мелочи всякие тратиться, — Андрей засмеялся. — У нас в буфете пирожные вкусные. Придётся без них.

— Сладкое любишь? — ухмыльнулся Чак.

— Люблю, — кивнул Андрей. — А ты?

Чак пожал плечами.

— Мне всё равно. Было бы сытно. И не тяжело. Ну, чтоб тяжести в животе не было.

— Понятно, — кивнул Андрей. — Слушай, может, принести тебе чего из города? Ну, не пайкового.

— А что? — удивился Чак. — Можно?

— Ну, — Андрей пождал плечами. — Пока всё нормально было. Спиртного нельзя, ни под каким видом, а остальное… Мы раненым иногда приносим.

— Да нет, — Чак вздохнул. — Выпить, конечно, стоит, да… подставлять тебя неохота.

— Спасибо за заботу, — ухмыльнулся Андрей. — А пить тебе не нужно.

— Это почему? — насмешливо спросил Чак.

— Если б тебе было это нужно, Иван Дормидонтович сам бы тебе налил.

— Да ну-у?! — преувеличенно удивился Чак. — Такой он добренький?

— Он — врач, — веско сказал Андрей, прислушался и встал. — О, лопать везут.

— Точно, — кивнул Чак. — Ладно…

Дверь распахнулась, и Фил вкатил столик с ужином. Подозрительно оглядел Чака и Андрея.

— Ты в порядке, парень?

— В порядке, — кивнул Андрей.

— Тогда сваливай. Посещения закончены, — и Фил стал переставлять тарелки с запеканкой и салатом на тумбочку.

— Бывай, — улыбнулся Андрей, выходя.

— Бывай, — кивнул Чак.

Когда за Андреем закрылась дверь, Фил строго, даже сурово посмотрел на Чака.

— Отстань от парня, понял?

— Чего-чего? — переспросил Чак.

— Не притворяйся. Будешь к парню лезть… — Фил сделал выразительную паузу, — не проснёшься.

— Нужен он мне, — фыркнул Чак, усаживаясь к еде.

— Раз зазываешь, значит, нужен. Учти, мы не шутим.

— Катись, — невнятно из-за набитого рта пробурчал Чак.

Фил поставил на тумбочку стакан с тёмной сладкой жидкостью, которую называли отваром, а Чак всё как-то забывал спросить: отвар чего, и вышел. Гэба поехал кормить.

Чак ел быстро, словно хотел едой заглушить обиду. Ну, поганцы, одно у них на уме. Что он Андре хочет… да не нужно ему это на хрен, что он… ну, тогда, по приказу и "для вразумления", так по приказу и не то сделаешь, а так-то… ему баб хватает, бали бы деньги. Вот сволочи… беляки с этим не лезут, так они… велика беда — поболтает он с парнем. Парень, конечно, смазлив, уж на что никогда таким не баловался, а руки сами чешутся… не потискать, так потрогать. Парню, видно, достаётся, вот и… тогда он его по плечу хлопнул, а Андре психанул сразу, будто уже штаны стаскивают. Но понял же, пришёл, и поговорили нормально. Так нет, вот же сволочь, спальник поганый, полез, они, вишь ли, заодно. Ладно, да ну их…

Чак вытер тарелку остатком хлеба, съел его и уже не спеша выпил сладкую жидкость. Нет, паёк здесь хороший, грех роптать. И сытно, и вкусно, и парни не потаскивают, честно ему отдают. Но спальники — они спальники и есть. Хоть в чём, а сподличают, за что ни возьмись — всё испоганят. Поганцы, погань рабская.

Он составил посуду аккуратной стопкой и встал, надел тёмно-зелёную пижамную куртку. Всё-таки он не спальник, чтоб нагишом бегать, не на торгах и не на сортировке, там-то другое дело. Долго чего-то сегодня с Гэбом возятся. Нет, вон колёса скрипят.

Фил вошёл, оставив столик в коридоре, молча, не глядя на Чака, собрал посуду и вышел.

— Спокойной ночи, — издевательски вежливо сказал ему в спину Чак.

Фил не ответил, но настроение лучше не стало. Дождавшись, когда затихнет поскрипывание колёсиков и щёлкнут двери грузового лифта, Чак осторожно выглянул в коридор. Никого нет. Ну, и отлично!

Начав ходить в уборную и расположенную рядом с ней душевую, он потихоньку использовал коридор для разминок, лёгких пробежек с резкими остановками и ускорениями. Пока его на этом ни разу не застукали.

И сегодня всё обошлось. Он, как следует, размялся и, убедившись, что парни в дежурке, а дверь закрыта, зашёл к Гэбу.

Гэб лежал на спине, глядя в потолок, руки брошены вдоль тела поверх одеяла. Знакомая картина.

— Ну, как ты? — негромко спросил Чак.

— Катись к чёрту, — нехотя разжал губы Гэб.

Чак удовлетворённо кивнул. Жив, значит, Гэб, то лежал такой… тихий да смирный. — Чувствительности совсем нет?

— Катись, — повторил Гэб и медленно, тщательно выговаривая слова, выругался. Чак хмыкнул и начал было ответную тираду, но тут в палату вошёл Эд.

— Сам пойдёшь или отнести тебя? — спокойно спросил он у Чака.

Чак покосился на его плечи, туго натянувшие халат.

— Нам что, и поговорить нельзя?!

— До отбоя, — флегматично ответил Эд. — Пошёл.

Чак снова выругался, уже с настоящей злобой. Эд кивнул.

— Отвёл душу. Ну и умница. Пошёл.

— Оба катитесь, — подал голос Гэб.

— Ладно, — согласился Чак, — отдыхай, — и повернул к двери.

Эд молча выпустил его, выключил верхний свет в палате.

— Ночник оставить?

— Гэб не ответил. И Эд, понимающе кивнув, вышел. В два шага догнал уже взявшегося за дверную ручку своей палаты Чака.

— Слушай, спортсмен, разминаешься когда, не топай, потолок обрушишь, — и лёгким толчком в плечо поторопил растерявшегося от его слов Чака.

Не спеша, Эд прошёлся по коридору до уборной, осмотрел её и душевую — а то с этого психа станется ещё учудить чего-нибудь — и так же спокойно пошёл обратно в дежурку. Проходя мимо палаты Чака, услышал позвякивание кроватных пружин и усмехнулся: лёг всё-таки. А у Гэба тихо. Ну, пусть спит.

В дежурке Фил сидел за столом и, придерживая пальцем строку, разбирал заданный на дом текст. Когда Эд вошёл, поднял на него глаза.

— Успокоил?

— Без проблем, — Эд попробовал ладонью чайник. — Давно поставил?

— Только что, — Фил вздохнул. — Трудный рассказ какой. Ты сделал?

Эд мотнул головой.

— Нет, только начал. Ночь большая, сделаю. Чего Чак к Андрею лезет?

— Тебе объяснить или показать? — насмешливо прищурился Фил. — Андрей тоже хорош. Ходит, глазами играет. Совсем после болезни опасаться перестал.

— Осмелел, — кивнул Эд. — Как обожжётся, так и поумнеет. А Чак? Осадить недолго.

— Вот пусть Андрей и осаживает, — буркнул Фил, возвращаясь к чтению. — Философ он, понимаешь ли, несёт ахинею и по сторонам не смотрит.

Эд достал книгу, тетрадь и сел за стол напротив Фила. Текст был и впрямь трудный: много новых слов, и, главное, речь идут о том, чего совсем не знаешь. Эд аккуратно выписывал в тетрадь. Первая строчка — автор… Лев Толстой. Почему толстой, а не толстый? Вторая строчка — название. Пейзаж. И дальше в кавычках: "Война и мир".

Сосредоточенная тишина напряжённой работы, сипение и бульканье закипающего чайника, скрип пера по бумаге, изредка шелест страниц словаря… Словарь — не подмога, по-английски они ещё хуже читают. Лучше уж свои, самодельные, где они русскими буквами записывают английские слова. Падежи, склонения, спряжения…

Рассел лежал и ждал сна. Да нет, это не так, конечно. Ничего он не ждёт. Нечего ему ждать. Горькая холодная пустота. Сотня перегоревших и выживших спальников. Триумф русской медицины и поражение отца. Хотя… всё оказалось элементарно, примитивно просто. Обтирания, обмахивание, питьё с глюкозой, витамины и в тяжёлых случаях сердечные препараты. И вместо ста процентов летальности — ноль процентов. Такой круглый примитивный ноль. Улыбающиеся, довольные жизнью и собой парни, квалифицированный медицинский персонал… Ну что, отец? Я оказался прав? Условия содержания… а все облучения, инъекции, рефлекторные дуги… это так… антураж. Условия содержания… Или нет?

Рассел, не открывая глаз, нашарил на тумбочке пачку сигарет, вытащил одну. Зажигалка должна быть рядом, да, вот она. Закурил и положил зажигалку обратно. Как всегда слева от пачки. Глупо, конечно, но он с детства старается соблюдать эти мелочные правила. Порядок, размеренность, стабильность… Ладно, это для доктора, тот любит слушать о детстве. "Всё начинается с детства". Как его, этого теоретика? Как раз на его теории и построили систем формирующего воспитания. Раба и господина. Одного с детства учат подчиняться, а другого — повелевать. Как же его всё-таки… Неважно. Не отвлекайся, ты думал о другом. Не позволяй мысли обрываться незаконченной. Да, о спальниках. Если эффективно справляться с горячкой так просто, то почему никто раньше не опробовал эту методику? Видимо… видимо, существующее положение устраивало всех. Включая самих спальников. Избегание боли — основной инстинкт всего живого. Суицидальность, сознательное стремление к смерти — болезнь или… А потому революционеры, стремящиеся к изменению существующего, склонные к самопожертвованию — больные и подлежат изоляции. Так что о другой методике никто не думал, во избежание так сказать. А сексуальная зависимость позволяла держать спальников в повиновении. Зависимость — как привязь. А отец… зачем он изучал этот процесс. Он — создатель методики изготовления спальников взялся за обратный процесс. Зачем? Просто из интереса? Из стремления к полному контролю? Жаль, что нельзя с ним поговорить, спросить и услышать ответ. Отец…

…Они сидят напротив друг друга, глаза в глаза, разделённые столом с двумя нетронутыми чашками кофе.

— Человек всегда одинок, Рассел. Рассчитывай только на себя.

— А ты? Разве ты одинок? У тебя же есть друзья…

— Нет. Друзья надёжны только в предательстве. Друг предаёт первым, запомни.

— Значит, если ты мне друг…

— Ты ещё веришь в то, что пишут в книгах? — отец насмешливо качает головой. — Ты инфантилен. Сколько тебе лет?

— Тринадцать. Ты разве забыл?

— Я хочу, чтобы это помнил ты. Я в тринадцать понимал больше. И я твой отец. Это совсем другое…

…Рассел усмехнулся. Отец и сын. Отец не женился после… мамы. Не смог, не захотел… Наверное, да, скорее всего, последнее. Чтобы ничто не отвлекало его от работы. Евгеника. Потаённое, почти запретное слово. Говорили: исследования, опыты, эксперименты… да, что угодно. Но все знали, о чём идут речь. На рабах система дала результат. Достаточно посмотреть на парней. И пока не вмешались русские, никаких возмущений и прочего. Так, отдельные эксцессы. Он не захотел работать с отцом, а значит, под ним, пошёл в технику. И оказался там же. В конечном счёте, он и отец шли с двух сторон к одному. К власти над тем, что человеку неподвластно, не должно быть подвластно. Дифференцированное направленное облучение, медикаментозная обработка, формирование рефлекторных реакций… всё вместе и все пули в одну мишень. А зачем? Спальники для Паласов — прибыльно… не то слово. Золотое дно. Телохранители… тоже золотое дно. Бешеные деньги. За живое автономно действующее оружие. Палачи экстра-класса. Уорринговцы. Киллеры экстра-класса. И тоже со встроенными ограничителями, то есть безопасные для заказчика. И ведь тоже… бешеные деньги. Индивидуальная обработка по индивидуальным заказам. Золотое дно. Бешеные деньги… Золотое дно… Вот привязалось! Но ведь это, если подумать, действительно так. А объекты, явно привозимые из-за границы, когда словесную программу приходилось подбирать на французском, немецком и чёрт знает ещё каком языках, а потом ликвидировать переводчиков. Правда, там он практически не участвовал. Настраивал аппаратуру и уходил. Чтоб не оказаться в одной компании с переводчиком. Но ведь это тоже не за бесплатно, как говорит "белая рвань". Кто-то направлял, координировал, извлекал доход. Да, в этом всё дело. Всё это было очень доходно. Очень выгодно. Кому-то другому. Не отцу. И не отличным парням из исследовательского центра в Гатрингсе. И даже не Грину. Тот, как и содержатели Паласов, получал крохи. Неужели всё это крутилось ради денег? Бумажек. Паласы, питомники, камеры облучения, анатомические залы, сортировки, гинекологические смотровые… и бумажки, зелёные имперские бумажки. На снегу, втоптанные в грязь… бумажки… Отец был к ним равнодушен. Но это ничего не изменило. Ни в его судьбе, ни… Знакомо заныл затылок, боль сразу перекинулась на виски. Да, не стоит об этом. "…Не желай недоступного, не думай запретного…". Смешно. Ни отца, ни Империи нет, а запреты действуют. Смешно. Но смеяться не хочется…

Рассел вздрогнул и сел на кровати. Показалось? Нет, кто-то осторожно трогает замок. Охранник? Зачем? У охранника есть ключ. В это время, ночью…

Сидя на кровати, он в каком-то оцепенении смотрел, как медленно приоткрывается дверь и в получившуюся щель входят, нет, проскальзывают двое… высокие, гибкие, изящные… чёрные тени… нет, это же… в синем ночном свете непроницаемо чёрные тени… для галлюцинации они слишком… это же спальники!

— Что вам нужно? — вырвалось у него. — Кто вы?!

— Не соблаговолите ли узнать нас, сэр?

Тихий красивый, чарующе красивый голос, изысканно вежливый оборот… Всё-таки спальники?! Зачем?!

— Кто вас пустил?

Мелодичный красивый смех.

— Кто нас сможет остановить, когда мы хотим пройти? Надо поговорить, сэр.

— О чём? — Рассел уже спокойно повернулся и сел, спустив ноги и опираясь затылком о стену. — Вы ведь спальники.

— Меня вы тоже не узнаёте, сэр?

Второй, такой же стройный и гибкий, но менее пышной шапкой кудрей встал рядом с первым. Его голос чуть напряжённее, а лицо светлее. Мулат.

— Вы забыли Джексонвилль, сэр? День Империи. Вспомните, сэр.

— Так, — Рассел смял в кулаке забытую сигарету, не ощутив ожога. — Я понял. Тебя забрали русские. Ты шестой.

— Русские меня спасли. За что вы избили меня, сэр? Вы же знали, что никакого насилия не было.

— Дурак, — устало сказал Рассел. — Я спасал тебя. Тебя бы забили, если бы нашли.

— Меня и нашли. Вы.

А негр улыбнулся, блеснув голубоватой в ночном свете улыбкой.

— От мучений спасает смерть. Не так ли, сэр? — Рассел молчал, и парень продолжил: — Тюремное заключение мучительно. Мы можем спасти вас, сэр. Вашим же методом.

— Нет! — невольно вскрикнул Рассел. — Вы не посмеете…

— Что нас остановит, сэр? — рассмеялся негр.

Мулат молча кивнул. Затылком и плечами Рассел ощутил твердыню стены, её жёсткую неподатливость. Что это, как это… неужели русские сняли блокировки… им нет двадцати пяти, рефлекс так рано не угасает… или перегоревшие… нет, их надо остановить… чем? Страх… чего они боятся?

— Вас расстреляют.

— Смерть во сне, сэр, — улыбнулся негр. — Обычное явление. Даже расследовать не будут.

— Мы это умеем, сэр, — кивнул мулат.

— Я закричу, — глухо сказал Рассел.

— Не успеете, сэр.

Они отделились от стены и не пошли, поплыли к нему, бесшумно скользя по полу.

— Вы… остановитесь, что вы делаете, вы же люди…

— Да-а? — удивился негр, остановившись в трёх шагах. — Вы так думаете, сэр? И давно? А когда вы нас под своих стариков, под белых шлюх подкладывали, мы тогда тоже были людьми?

— Мы — погань рабская, сэр, — улыбнулся мулат. — Спальники.

Рассел беззвучно хватал раскрытым ртом воздух.

— Быстрая смерть — большое благодеяние, сэр, — сказал негр и извиняющимся тоном добавил: — Слишком большое.

Мулат кивнул.

— Мы ещё придём к вам, сэр.

И тем же завораживающе красивым движением они отступили и словно растворились, так беззвучно и плавно приоткрылась и закрылась за ними дверь. Еле слышно щёлкнул замок. Рассел остался один. И тишина, мёртвая тишина…

Рассел вдруг ощутил, что он мокрый, весь покрыт липким противным потом, намокшее бельё неприятно липнет к телу. Неужели он так испугался? И чего? Это же был блеф, они никогда не решатся… неприкосновенность белого — базовый рефлекс. Формируется в питомнике и у спальников закрепляется специальной обработкой. Индеец, просроченный, с угасшим плечом, тогда в Джексонвилле не решился. Джексонвилль… Этот проклятый паршивый городишко не отпускает его.

Рассел заставил себя встать и побрёл в санблок. Надо как-то привести себя в порядок. Хотя бы тело. Потому что мысли… И самая страшная о том, что и он сам Гн смог выстрелить в индейца, потому что… потому что не было приказа… потому что у него самого, как обмолвился доктор… нет, об этом нельзя… нет… Да, галлюцинация оказалась слишком реальной, а реальность… реальность всё больше становится призрачной. Он содрал с себя влажное бельё и включил воду. Господи, но если они действительно будут приходить каждую ночь, он не выдержит. Сегодня обошлось, а завтра… Рано или поздно они насладятся его страхом и перейдут от слов к делу. Сами сказали, что умеют. Значит… значит, что? Рефлекс не сформирован, не автоматизирован? И это ещё один… не прокол, а провал, крах всей его работы. Нет, думать об этом он не может, хотя бы не сейчас…

Когда они отошли от корпуса с тюремным отсеком, Андрей спросил:

— Ну, как?

— У нас порядок, — улыбнулся Джо.

А Джим, лукаво подмигнув, продолжил подчёркнуто невинным тоном:

— Посидели, поговорили. О России, о жизни. Нам интересно, солдату приятно, — и уже своим обычным голосом: — А у вас как?

— Порядок, — ухмыльнулся Андрей.

А Новенький добавил:

— Обделался со страху.

Заржали все четверо.

— Но, парни, — отсмеялся Джо. — Теперь молчок.

— Само собой, — кивнул Новенький. — А солдат?

— А что солдат? — Джим пренебрежительно сплюнул. — Ну, посидели, ну, потрепались. Он и не заметил, что вы выходили.

— Дело, — кивнул Андрей. — А теперь всё. Разбежались.

И к жилому корпусу они подошли порознь. Джо с Джимом — ну, они всегда вместе — и Андрей с Новеньким.

— Ну? — тихо говорил Андрей. — Убедился? Не ты его, он тебя боится.

Новенький кивнул и, помедлив, спросил:

— А… а когда мы второй раз пойдём?

— Ошалел? — изумился Андрей. — Моли бога, чтоб это обошлось. Узнают… оба отсюда вылетим, и парней подставим, и солдата. Молчи, будто и не было. Про себя радуйся, а наружу не выпускай.

— А… а ты… а если он пожалуется?

— А мы при чём, если ему что-то там чудится? Ты про галлюцинации слышал?

— Это глюки? — неуверенно спросил Новенький. — Вроде туманных картинок, что на обработке показывали?

— Вроде, — не слишком уверенно согласился Андрей. — Пока не спросят, молчим. Спросят — отпираемся. Понял?

— Не дурнее тебя, — буркнул Новенький.

В корпусе они разошлись по своим комнатам.

* * *

Фредди шевельнул поводом, придерживая Майора, и огляделся. Да, эти пастбища стоит поддержать. Подсеять, удобрить. Лес как естественная граница и прикрытие от ветра. Хотя Алабама — не Аризона, здесь ветра неопасны. Неплохо. Резервации уже нет, и прореживать лес не нужно: больше некому прятаться в зарослях.

Перегнувшись с седла, Фредди сорвал пучок травы, промял в пальцах и пустил травинки по ветру. Конечно, после Аризоны любая трава шёлковой кажется, но тут… Майор неспешно поднялся на холм и сам остановился у камня. Фредди скользнул равнодушным взглядом по полуразвалившимся шалашам резервации и более внимательным по открывающимся за ними холмам. Имперские земли. Теперь, значит, федеральные. Может, прикупить этот кусок?

Он слегка подтолкнул Майора и, переправившись через ручей, объехал стороной остатки резервации. Посмотрим уже пристально. Нет, похоже, не стоит. В эту землю слишком много надо вкладывать. А им пока земля, которую нельзя сразу использовать, ни к чему. Пока. И покупать импер… тьфу ты, федеральную землю — это связываться с чиновниками. А они не меняются. Так что… слишком накладно.

Фредди развернул Майора и вернулся в имение. Теперь осмотреть северный край. Джонни говорил, что видел оленьи следы. Олени, конечно, могут потравить пастбища, но охота на оленя — дорогое удовольствие. Им можно даже откупиться, если столкнёшься с любителем баловаться ружьишком. Старый Охотничий Клуб русские, говорят, прикрыли, вычистили и зачистили, так что… тут можно и надо подумать. Да и не годится северный край под пастбиша, вернее для тяжёлого молочного скота. А заводить ещё одно стадо, лишь бы не гуляла земля… нет, это уже выпендрёж.

Майор шёл ходкой машистой рысью, не мешая ему смотреть и думать. В Аризоне никому в голову не приходило подсевать траву или ещё что-то делать с пастбищами. Что дано, то и есть. Да скажи аризонским ковбоям, что пастбище надо обрабатывать как сад или огород, смеху было бы… на год, а то и на несколько лет. Когда один из богатых невпроворот ранчеро — деньги ему девать было явно некуда — завёл перед домом английский газон и заставил своих рабов его стричь, пропалывать и поливать, то поглазеть на это зрелище съезжались со всей округи. Ковбои собирались вокруг газона и начинали обсуждать, как нужно вывихнуть мозги, чтоб до такой хренотени додуматься. Выписанная из Англии трава сохла, её дважды в день поливали. И вид чистой драгоценной воды, разбрызгиваемой над никому не нужной травой, делал ковбойские языки особо язвительными. Даже рабы, гнувшие на этом чёртовом газоне спины, тихо кисли от смеха, слушая перекликающихся ковбоев, по пастбищной привычке оравших во всё горло. Время от времени ранчеро выскакивал на террасу и палил в воздух, разгоняя их как воробьёв. Чей-нибудь конь обязательно пугался выстрела — ковбойский конь выстрела боится, х-хе! — и мчался через газон, выворачивая комья земли с нежным дёрном. А то и сбрасывал своего всадника, и они все бросались на помощь товарищу.

Фредди улыбнулся воспоминанию. Многие ради такого развлечения жертвовали сменным отдыхом, приезжая издалека. А потом ранчеро и вовсе то ли разорился, то ли окончательно свихнулся, и газон быстро стал обычной пыльной плешиной с пучками жёсткой травы. Давно это было, но наверняка и сейчас об этом рассказывают у ковбойских костров, привирая и приукрашивая, как и положено для кострового трёпа.

Он остановил Майора у одного из оборудованных ими ещё зимой наблюдательных деревьев, прямо с седла подтянулся и залез на крохотную смотровую площадку, спрятанную среди ветвей. Биноклем в таких засидках он не пользовался, во всяком случае в ясную погоду, зная, как трудно уберечься от случайно ударившего в стекло луча, мгновенной яркой вспышкой выдающего наблюдателя. Было тихо и очень… спокойно, не сразу нашёл он слово. Да, пустынно, большинство имений или в забросе, или ещё только медленно приходят в себя после зимней заварухи. Правда, зимой и весной тишина была другая. Сейчас уже не ждёшь выстрела, все успокоились. Особо буйные и непонятливые в земле.

Фредди мягко спрыгнул в седло и поскакал к северным холмам. Нет, увеличивать имение, прикупать соседние земли не стоит. Они не обиходят столько, а хапать лишнее… Нет, накупить, держать впустую, не используя, и платить сумасшедшие налоги… Всё равно основной доход не здесь…

…Джонни, румяный не то от возбуждения, не то от нахлеставшего по щекам холодного ветра. Глаза пьяно блестят, хотя они пятый день капли в рот не берут.

— Это наш шанс, Фредди.

— Думаешь, как крыша имение надёжно?

— Не то слово!

Джонни аж чуть пританцовывает, как застоявшийся конь.

— Мы сможем вывалиться, Фредди. У нас будет не только крыша, у нас будет легальный доход, понимаешь?…

…Фредди придержал Майора, всматриваясь в прихваченную морозом корку грязи. Да, Джонни прав, олень. Но один, заблудился, что ли… во всяком случае… где один, там может быть и два, но они бывают здесь наездами, так что… даже если стадо здесь и обоснуется, всё равно пройдёт несколько лет, пока можно будет начать охоту. Но если прикидывать задел на будущее… Судя по следам, рогач крупный, так что… завезти сюда. вон в тот лесок, брикет сена и сделать солонец, пусть приводит своё семейство.

На всякий случай он проехал до границы имения и немного вдоль неё. И уже убедившись, что следы есть, не очень старые, но всё одного и того же оленя, повернул к дому.

Серое, уже зимнее небо, холодный сырой ветер. И спокойная тишина вокруг.

* * *

Дня Благодарения они ожидали со страхом. Тщательно скрывая его от всех, и прежде всего от самих себя. Чтобы не накликать ненароком. Но обошлось. И даже Роберт не стал ворчать, что из-за праздника они два дня не работали. К тому же и в пятницу, и в субботу такой наплыв был, что они с ног сбились и все руки себе отмотали. Так устали, что и друг друга не размяли после работы, навели порядок на первом этаже, поднялись к себе и рухнули.

Найджел высвободил руки и потянулся, выгибаясь. Всё тело гудит, а уже два дня с той гонки прошло.

— Найдж, — позвал его Метьюз, — хватит дрыхнуть. Вставай.

— Ага-а-а! — отозвался протяжным зевком Найджел и встал с постели.

Не одеваясь, вышел в холл и увидел Метьюза, домывавшего пол.

— Чего в такую рань? А Роб где?

— Внизу с прачкой объясняется, — Метьюз поглядел на него и хмыкнул: — Ты когда вчера вернулся?

— Во-первых, — Найджел снова зевнул, — не вчера, а уже сегодня. А во-вторых, праздники затем и придуманы, чтобы праздновать.

— А в-третьих, мотай в душ, пока Роб не поднялся. Через полчаса открываем, а ты как после смены.

Найджел ещё раз зевнул, с хрустом потянулся и зашлёпал в ванную.

Когда он, прогнав остатки сна холодным душем, вышел в холл, из кухни пахло кофе и хлебом и было слышно, как хохочет Роберт. Найджел улыбнулся: даже если над ним, всё равно хорошо. А то Роберт совсем…

— Ага, — встретил его Роберт. — Явился! Ну как, хорошие сны видел?

— Лучше всех, — ответил Найджел, садясь к столу.

Как всегда по утрам они сидели в одних трусах, ведь всё равно сейчас спустятся вниз и наденут свою рабочую форму.

— Ну, так как погулял, Найдж? — Метьюз вытер ломтём хлеба свою миску и взялся за кофе.

— Хорошо, — улыбнулся Найджел. — А вы чего не пошли?

Метьюз и Роберт переглянулись и заржали.

— Ага, — кивнул Найджел. — Каждый развлекается по-своему.

— А ты как думал, братик? — Метьюз встал и собрал миски с кружками. — Давайте вниз, я сейчас уберу здесь и спущусь.

Роберт кивнул и встал.

— Пошли работать, Найдж. А то выпить будет не на что.

Найджел ухмыльнулся в ответ, легко сбегая вниз. Утренняя тяжесть в теле ужде прошла. Он быстро натянул штаны и рубашку, застегнул пояс-сумку, оглянулся на Роберта.

— Открываю, Роб.

— Дверь не перепутай. Сегодня вторник.

— Помню.

Найджел щёлкнул замком на двери для цветных, распахнул её и тихо засмеялся, вдохнув холодный чистый воздух. Ага, и от калитки уже идёт первый посетитель, Конни-маляр, они его ещё со стройки знают. Он тогда от себя сделал красивые бордюры в жилых комнатах и на кухне.

— Привет! — весело поздоровался Найджел. — Общий?

— Привет, — ухмыльнулся Конни. — Где наша не пропадала, давай общий. Братан здесь?

— А где ж ещё? — засмеялся Найджел, пропуская Конни в холл. — Роб, общий.

— Привет, Конни, — сразу откликнулся Роберт. — Проходи.

Ну, с почином. Хотя уже бывало так, что с утра один, а потом чуть не до обеда впустую, но обычно если есть первый, то дальше так и пойдут.

— Звякнул колокольчик над дверью, и Найджел улыбнулся вошедшему.

— Доброе утро, дядюшка Рем.

— Кому доброе, — старый Рем осторожно перетащил непослушные ноги через порог. — А меня радикулит прихватил. Вторую ночь не сплю.

— Не проблема. Сейчас всё сделаем.

Вдвоём с Метьюзом они помогли старику раздеться и лечь на массажный стол. Снова звон в холле, и Найджел, переглянувшись с Метьюзом, вышел из кабинки. Мет и один справится. Ого, сразу двое. Ну… тьфу, чтоб не сглазить, а ведь пошло!

— Привет, одному подождать придётся.

— Иди ты, Ал, я подожду.

Роберт, сосредоточенно трудившийся над блаженно посапывающим Конни, улыбнулся. Слава богу, крутится карусель. Найдж — молодец, как улыбнётся, так у клиента никаких претензий. А этот белый старик — как его, Мортон, что ли, да, он, говорят, банкир — чуть ли не каждый день приходит, и чтоб его обязательно Найдж обслуживал. Общий и бодрящий сразу. Тройной тариф без звука выкладывает. Надо для таких, что побогаче, дорогих лосьонов купить. О, опять звенит…

— Отдыхай, Конни. Пять минут.

— Ага-а, — ответили ему протяжным выдохом.

Обтереть руки и в холл.

— Рад вас видеть. Джек, ты?

— Да, привет, Роб, куда?

— Проходи сюда. Сейчас Мет освободится, дик.

— Ладно, подожду.

Роберт вошёл за Джеком в свободную кабину.

— Спину?

— Да, как всегда. Слышал последнюю новость? Ну, про того хмыря с Розового Холма. Жена от него сбежала.

— Ну! — тихо присвистнул Роберт. — Этой новости неделя скоро.

— Так ты знаешь, с кем она диранула?! С евонным племяшом! Во!!

— Ни хрена себе! — ахнул Роб, аккуратно размазывая по спине Джека растирку.

— Во, я ж говорю, все беляшки — шлюхи, но чтоб с роднёй…! — Джек осуждающе покрутил головой.

Джек работал муниципальным дворником на Розовом Холм, где жили признанные богачи Колумбии, и был набит рассказами об изменах, скандалах и прочих разных тайнах. О многом Роберт знал от белых клиентов, тоже охотно болтавших во время массажа, но, чтобы не обижать Джека, возмущался и восхищался, точно попадая в тон. Впрочем, он так поступал со всеми клиентами, независимо от их цвета. И Найджел с Метьюзом тоже.

Он разминал, растирал твёрдые, собранные в желваки мышцы Джека, болтал с ним и внимательно слушал шумы и голоса в холле. Слава богу, крутится.

В кабину заглянул Метьюз.

— Я получил с Конни.

Роберт кивнул, не прерывая работу. Ноябрь в конце, платежи уже сделаны. Не думал, что с Хэллоуином выкрутимся. В декабре что? Рождество в конце, а там и Новый Год, наплыв будет большой, а потом неделя простоя, не меньше. Ну, ничего. В январе карнавалы, так что тоже пойдут. Да, в Сочельник только до ленча работаем, надо по календарю посмотреть, на какой день приходится. Ага, Найджел проводил, берёт следующего. Ну вот…

— Ну вот, Джек. Как ты?:

— Уф, спасибо, Роб. Сколько с меня?

— Как всегда.

— Держи. И от меня на выпивку.

— Спасибо, Джек. Заходи.

— Как деньги получу, так зайду.

Когда Джек вышел, Роберт мгновенно собрал и скинул в ящик использованную простыню, протёр стол, пол, включил вентиляцию, застелил свежим.

— Роб, гидромассаж.

— Иду.

Гидромассаж — дело не простое, в одиночку они пока с таким не рискуют. Но зато и стоит… до сих пор ни один цветной так не шиковал. И не всякий белый. Ну-ка, посмотрим, кто так разгулялся? А, ну у этого шальные деньги бывают. Раз хочет — сделаем…

К ленчу они вымотались до предела. Но Найджел ещё провожал, улыбаясь, последнего клиента, А Роберт с Метьюзом уже, сбросив форму, чтобы зря её не мять и не грязнить, мыли кабины и холл. Захлопнув дверь, Найджел задвинул щеколду и присоединился к братьям. Наведя порядок, они побежали наверх. Перекусить, размять друг друга…

Холодное, нарезанное ломтями мясо, хлеб, густая белёсая жидкость дымится в мисках. Роберт подозрительно оглядел свою миску.

— И что это за пакость, Мет?

— Не хочешь, отдай мне, — быстро сказал Найджел.

А Метьюз объяснил:

— Подлива. Вообще-то это был суп. Но сильно выкипел.

Роберт вздохнул.

— Да, такая круговерть была… не до жратвы.

— Зато и заработали, — Найджел подмигнул Метьюзу. — Так как, Роб? Ну, раз тебе не нравится.

— Обойдёшься, — Роберт свирепо выдвинул нижнюю челюсть и обхватил свою миску обеими ладонями.

Найджел рассмеялся, едва не поперхнувшись. Улыбнулся и Мет.

— Потянуться не успеем?

Решил Роберт, отставляя миску. — Всё. А то отяжелеем.

— Да, — кивнул Найджел. — Сейчас начнётся.

Белых клиентов у них всегда было больше, чем цветных. И если такой наплыв, то… но лучше не загадывать.

— А что на обед будет? — спросил Найджел, помогая Метьюзу собрать посуду.

— Что сумею, — улыбнулся Метьюз. — Но мясо есть, каша, хлеб. Чего ещё?

— Сойдёт, — кивнул Роберт и встал. — Не праздник — обойдёмся. Всё, пошли вниз. Догоняй, Мет.

Внизу чисто, проветрено, всё готово к работе. Они быстро оделись, ещё раз обошли кабины.

— Роб, лаванды мало осталось.

— Я заказал. Завтра с утра привезут.

— Тратиться на доставку? — пожал плечами Найджел. — Я бы сбегал.

— Надо держать марку, — улыбнулся Роберт. — Мы постоянные оптовые покупатели. За опт скидка.

— Ага, — подошёл к ним Метьюз. — Но доставка эту скидку съест. Так на так получится. Но ты прав, Роб. Марка есть марка. Время?

— Время, — кивнул Роберт и пошёл к двери, выходящей на улицу для белых.

Щёлкнула задвижка. И почти сразу — Роберт отойти от двери не успел — звякнул колокольчик, впуская посетителя.

— Привет, парни.

— Добрый день, мистер Оунс, — улыбнулся Роберт. — Прикажете общий, сэр?

— Да, парень. Что-то я устал от праздников.

— Хорошо, сэр. Пожалуйте сюда, сэр.

Проходя в кабину за Оунсом, Роберт, быстро оглянувшись, подмигнул Найджелу и Метьюзу. Они ответили ему улыбками: карусель закрутилась. Ну, удачи нам.

* * *

Ясные дни стояли неделю. Уже ночью небо опять затянули тучи, посыпалась мелкая ледяная крупа. Её сменил дождь, и снова то ли снег, то ли град. Ну, не зима, как говорили многие, а сплошное издевательство. Эркин другую зиму представлял себе плохо, но не спорил. Да ему и не до погоды. Снег, дождь, град… да не всё ли равно? У него уже на руках ответ на запрос. Работа, жильё — всё есть. Теперь получить маршрутный лист, по которому они будут получать билеты, пайки и прочее — и в дорогу! Загорье. Не ближний свет — все говорят. Ну, так ведь они и хотели подальше. Интересно, конечно, что за жильё, хотелось бы квартиру, как в Джексонвилле, но сказано просто: жильё и работа.

Эркин, стукнув по стояку, вошёл в их отсек. Алиса сидела на койке и грызла яблоко, а Женя шила.

— Эркин, — улыбнулась она. — Всё в порядке?

— Да, — Эркин покосился на лежавшую на свое койке Нюсю и, сняв куртку, сел рядом с Алисой. — Что со мной может случиться, Женя?

Алиса забралась к нему на колени.

— Эрик, а бананы кончились. И апельсинок только две осталось.

Хочешь апельсин? — Эркин протянул руку к тумбочке.

— Апельсин после обеда, — строго сказала Женя. — Ты ещё яблоко не доела.

Алиса вздохнула и прислонилась к Эркину, положив голову на его плечо.

— Ладно, Эрик. Я потерплю.

Женя рассмеялась. Улыбнулся и Эркин.

— Женя, если сегодня получим маршрутку, то завтра поедем.

— Да, конечно, — кивнула Женя. — Конечно, Эркин, ты узнал?

— Да, — Эркин снова улыбнулся. — Обещали сделать к молоку. Прямо до Загорья. Мы успеем собраться?

— Ну конечно, — Женя оборвала нитку и сняла чулок с кулака. — А как у Тима?

Эркин вздохнул.

— Он на неделю задержится.

Женя понимающе кивнула. Дим и Катя ухитрились простудиться, и теперь, пока они не выздоровеют, Тим с места не стронется. Куда ж ехать с больными?

— Ну, ничего, — утешающее сказала Женя. — Догонит.

— Вещи… сейчас заберём?

— Нет, — качнула головой Женя. — После ужина. Если завтра с утра уедем, то после ужина надо. Всё соберём, уложим.

Алиса молча и очень внимательно слушала их, хотя такой разговор был не первым. Но она тоже любила слушать, как ни поедут и как будут жить. Алисе, в общем, нравилась жизнь в лагере, но поехать в поезде и смотреть в окошко… нет, это тоже очень интересно и хорошо.

— Как там на дворе? — спросила Женя.

— Льёт и сыплет, — ответил Эркин. — Зима.

— Не зима, а издевательство, — вздохнула Женя.

Эркин согласно кивнул. Если бы не Нюся, он бы сел рядом с Женей, но и так было хорошо. Женя отложила зашитые чулки и взяла его рубашку. Придирчиво оглядела воротничок и пуговицы, подняла на Эркина глаза.

— Да, — кивнул Эркин. — В ней и поеду.

— Ты в баню сегодня пойдёшь?

— Да, хотел. А что?

— Возьми мой талон, мы не пойдём. Боюсь, Алиска застудится, — объяснила Женя. — Тогда застрянем.

— Хорошо, — Эркин чуть подвинулся, чтобы Алисе было удобнее.

Ему было так хорошо, так спокойно. Даже взгляд Нюси, то и дело задевавший его, не тревожил. А ведь он уже вот так держал Алису на коленях. У костра в Джексонвилле. Да, Чолли прав, ребёнок на твоих руках… это пережить надо…

…Вчера они долго трепались у пожарки. Чолли из-за чего-то завёлся, да, Стёпка Ухарь — странное прозвище, уши у мужика обычные — стал рассказывать, как гулял-погуливал, девок брюхатил, и ни одна не захомутала, свободен он… И Чолли сорвался.

— Это не свобода! Ничего нет дороже детей! Дети — это свобода!

То ли Чолли русских слов не хватило, то ли… Стёпка Чолли забил, на смех выставил, а потом они как-то отделились, ушли к дальней пожарке, и Чолли заговорил:

— Сволочь он, дурак. Свобода… да гори она огнём, свобода такая, сволочь, такое слово поганит. Мне тринадцать было, меня из резервации увезли, длинный, работать модет. Ну, и пошёл. Ты ж знаешь, коли перепродадут, срок заново мотаешь. Мне всё по хрену было. Паши — не паши, а срока не закончишь. Главное — не попадайся. Сколько я хозяев поменял… — Чолли выругался, — И купил он меня, мне уж… да, восемнадцать, а может, и больше, сволочь, гад белёсый, морда гладкая, глаза холодные. Я не чухнулся сначала, а он… подловил он меня, гад. Нет, понимаешь, ни в жратве, не в одежде особо не прижимал. Ну, в рабском само собой, но не голым, штаны, рубашка, сапоги, куртка с шапкой, даже портянки… ну, всё дал. Кашу с хлебом и кофе я получу. И спать… у него и рабы были, и батраки из угнанных, надзиратели, само собой, ну, и я. Так рабов в барак, у батраков… ну, как здесь, только похуже, а меня в отдельную каморку на ночь, под засов. Ничего так? Можно жить?

Эркин медленно кивнул.

Где я был, там отработочных в рабском бараке держали.

— Во! Ну что, я и жил себе. Весной меня купили, лето отпахал, а осенью… у него кабинет был, позвал он меня, поставил и стал… костяшками на счётах щёлкать. Сколько я, понимаешь, отработать должен, и сколько он мне насчитывает. Этот день я плохо, вишь ли, работал, так этот день не в счёт. Это я куртку порвал — день долой. Это я два пайка выжрал — тоже день долой. И пошёл, и пошёл… — Чолли разразился отчаянной бранью. — Нет, всё видит, гад, всё знает, всё помнит. Я-то, дурак, радовался, что к доброму попал, плетей за всё лето, считай, ни разу не получил, ну, оплеухи не в счёт, да и не распускал он рук особо. Для этого надзирателей держал, ну и… ещё по-всякому. Он, гад, сволочуга, и говорит мне. Три года, дескать, это тысяча сто дней, отработаешь — отпущу, а за лето насчитал мне… семнадцать дней.

Эркин присвистнул.

— Ни хрена себе! Это как же так?

— А вот так! Он ведь ни плетью, ни кулаком меня не трогал. Он жратву, одежду, сон, мою, вишь ли, непочтительность, да всё в дни переводил и вычитал. Тысяча сто дней и по двадцать четыре часа в день, это сколько, а?

Эркин свёл брови, считая, запутался и тряхнул головой.

— Нет, больно много.

— Во! А он сосчитал, сволочь, гадина, чтоб ему… Двадцать семь тысяч рабочих часов я ему должен.

— С ум сойти! Это ж… подожди, ну по десять часов в день работать, это ж… две тысячи семьсот дней, а в годах… подожди, сейчас… семь лет и ещё тридцать девять дней. Ни хрена себе! У тебя ж три года отработки.

— Во-во. В года он мне не пересчитывал, я одно понял: взяли меня за глотку и держат. Двадцать семь тысяч, а мне за всё лето четыреста часов насчитал.

— Подожди, семнадцать дней по двадцать четыре — это… подожди, сейчас… это четыреста восемь часов.

— И тут обманул, — кивнул Чолли. — Нет, ты слушай. Ну, я и запахал. Он мне на Рождество ещё двести часов щёлкнул, смеётся, работай, дескать, старайся.

— Чего так мало?

— Холодно уже, так он за отопление вычитать стал. Ну, дом-то, где мы все были, крыло — барак, крыло для батраков, ну и кухня там рабская и прочее, он отапливался, вот за дрова и за прочее. Это ладно. Меня в конюшню к лошадям поставили, ну, и всюду ещё по мелочам. Только и сидел, что за жратвой, а лежал ночью в каморке. А весной… кровь у меня заиграла.

— Понятно, — кивнул Эркин.

— Я и слюбился с одной. Навроде того дурака Стёпки был. И ещё от злобы на хозяина. Он на этот счёт строг был, когда без его приказа. Одного чёрного так застукал. Ну и… — Чолли сплюнул.

— "Трамвай"? — глухо спросил Эркин.

Чолли покачал головой.

— Яйца ему отрезал. Овечьими ножницами. Ну, знаешь, овец стригут.

— Однако!

— Во-во. Всем, понимаешь, в назидание. А меня забрало. Ни хрена, думаю, не поймает он меня. На конюшне ко мне втихую не подойдёшь, кони, они не выдадут. А там настил сенной, сбруя внизу.

— Знаю, — кивнул Эркин.

— Ну вот. Она забежит ко мне, мы туда, раз два и нету нас, разбежались. Потом и другая, так же.

— Сразу с двумя? — ухмыльнулся Эркин.

— Нет, конечно, заметили бы. Так, какая забежит — с той и трахаюсь. Говорю ж, дураком был. Ну, и не досмотрел. Травинка в волосах у ней осталась. Он и выследил нас. Тихо вошёл, я и дёрнуться не успел. Так на ней и лежу. А он стоит и смотрит на нас. Ну что, говорит, кончай, чего остановился… — Чолли глубоко затянулся сигаретой.

Из темноты вышел и встал рядом с ними Тим. Чолли покосился на него, но промолчал, не прогнал. Не стал возражать и Эркин. Чолли перевёл дыхание и продолжил:

— Ну что. Встал я, штаны подтягиваю. Она встала рядом. Стоим, ждём… он так спокойненько: "И много их к тебе бегает?". Я молчу.

— Врезал? — спросил Тим.

Чолли кивнул.

— Он хлёстко бил. Пока я корячился, она и назвала. Вторую. Он меня сапогом под челюсть ткнул и говорит: "В баню. Лошадей уберёшь и в баню".

— Он так и сказал? — медленно переспросил Эркин. — Не в душ, а в баню?

— Ну да, — удивлённо посмотрел на него Чолли. — А что?

Эркин поймал внимательный взгляд Тима и отвёл глаза.

— Так, ничего. Ну и…

— Что ну, пошёл, конечно, куда я денусь. Пришёл. Сидит он за столиком таким, на столе ножницы. Овечьи. Те самые. И они обе уже голые, перед ним стоят. Он мне так пальцем показывает, чтобы я разделся и рядом встал, — Чолли жадно закурил. — Опять же куда денешься. Стою. Тут только увидел. Обе… с пузечками. От меня. Мои дети, понимаешь… — Чолли хотел выругаться, но всхлипнул.

Тим угрюмо кивнул и тоже закурил. Постояли молча, и Чолли опять заговорил.

— Ну, посмотрел он на нас и говорит. Что посмотрит, дескать, что выродится, а пока, говорит, пока походи ещё, потряси, а там видно будет. Ну и… чего там, в первый раз я сам, без приказа, на колени встал, сломался я, — Чолли снова всхлипнул. — Меня на ночь приковывать стали. Кольцо в стене и ошейник на цепи. И запор снаружи. И днём следили. Он, сволочь, дал им родить, а потом… потом лендлордов каких-то позвал и меня им… — Чолли выругался, — предъявил. Как раба. Нагишом. Я-то уже совсем смирным стал. И дети на столе. Лежат. Посмотрели они на них, на меня… И решили, гады…

— На случку отобрали, — понимающе кивнул Эркин.

— Тебя, что ли, красавчика, не отбирали на это?! — яростно посмотрел на него Чолли. — Ну и заткнись! Сам всё знаешь.

Эркин промолчал, опустив глаза. И быстрого взгляда Тима он не заметил.

— Знаем, — спокойно сказал Тим. — Я тоже через это прошёл. Много привезли?

— Двенадцать. Растравкой напоили, аж распирать стало. И… и пошёл. Как в чаду. День, ночь, ничего не помню. А потом… потом дал мне отлежаться и всё, опять я пошёл дни считать. А когда они затяжелели уже точно, их по свои лендлордам отправили, а меня опять в кабинет, и он, гад, мне сказал, что он мне, понимаешь, он мне сказал, что засчитает эти дни, понимаешь? Стёпка — сволочь! Дети — обуза, говорит, дурак, сволочь, мы ехали когда, Иван спросил, сколько детей у меня, так сколько? Уже четырнадцать, понимаете, а где они, по каким Оврагам лежат? Я ж… я ж не знаю даже, кого родили. Парни, девки… — Чолли отчаянно махнул рукой.

— Я тоже не знаю, — тихо сказал Тим. — Я даже не помню, сколько их было.

Чолли несколько раз вдохнул и выдохнул. Он не мог остановиться. И Тим, и Эркин понимали это и молча ждали. Уйти сейчас или перевести разговор… Чолли не заслужил такого.

— Пахал я, как проклятый, дни считал. А он… то засчитает, то вычтет. Найси когда появилась… я уж смотреть на неё боялся. Тех-то двух, он до года им дал покормить и продал. Боялся я, увидит он, как я на Найси смотрю, и всё… продадут. А мне… мне хоть слышать её. И она… смотрит на меня. Только когда я на дворовых работах, переглядываемся. И кормили меня вместе с рабами. На отдельном конце. Так хоть за столом тоже, переглянемся. А уж поговорить… и думать не моги. Ну, на общих работах ещё, и когда неуков объезжал, ну, тогда все смотреть собирались, этому хозяин не препятствовал. Потом затяжелела она.

— От кого? — вырвалось у Эркина.

— Возили её, мне не сказали, — огрызнулся Чолли. — Раз дурак, то молчи. А тут хозяин, гадина, гнида белоглазая, то ли подсмотрел, то ли догадался…

— И что?

— И ничего. Понимаешь, я двор мёл, а она как раз шла. С животом уже. Ну, и один лоб, из угнанных, толкнул её. Я и врезал ему, чтоб ногами накрылся. Он встал и на меня. Он-то — белый всё-таки, хоть и угнанный. А мне всё по хрену стало. Ну, и я ему… от души. А хозяин тут же. Плетью нас вытянул, разогнал. И… и не спросил ни о чём. Меня так и обдало холодом. А он смотрит на меня, ухмыляется. И говорит. Что ты, дексать, моё добро хранишь, это правильно, молодец, а за драку с тебя вычесть надо. Подавись, думаю. Лишь бы… А потом родила она, — Чолли вздохнул. — Как все. Догода кормила, и отобрали. И ещё раз. Хозяин меня уж не сторожил так. Видно, решил, что я кончен. Я и дни считать бросил. Всё равно не выпустит, пока все соки, всю силу у тебя не вытянет. Одного боялся. Продадут меня — и не увижу её больше. И тут, тут он меня опять к себе в кабинет. Чего это, думаю, ничего вроде нету за мной. Кони в порядке всегда, сбруя в порядке… А на столе бутылка русской водки и стакан. Он мне наливает, полный, и даёт. Пей, говорит. Я держу стакан, думаю: чего он ещё, гнида белоглазая, задумал? А он говорит: "Сто часов тебе осталось. Пей за это". Я и выпил. И вырубился. Как в каморку попал — не помню. Кто меня туда затащил и бросил — не знаю. А проспался, встал, мне и шумнули, что пьяный я Найси звал. Всё, думаю, вот теперь, всё. Не меня, так её продадут — один чёрт. Коней чищу, гривы им заплетаю, голова с похмелья… как мне, скажи, по ней дубиной врезали. И тут меня за плечо трогают. Оборачиваюсь… Найси. "Ты что, — говорю, — крышу потеряла?" А она мне… "Ты меня звал, — говорит, — вот я и пришла". И улыбается. Я и забыл обо всём. Обнял её, и стоим так, — Чолли задохнулся и замолчал.

— Не застукали вас? — тихо спросил Эркин.

Чолли мотнул головой.

— Нет, обошлось. Но… хозяин… он всё всегда знал. И стукачей хватало, и сам он… Ладно. А потом он опять. Я уже спал, меня отперли, растолкали. Иди, дескать, хозяин зовёт. А ночь уже. Ну, думаю, донесли ему, как мы с Найси, теперь-то… то ли ножницы, то ли торги… Вхожу, он сидит за столом, смотрит на меня. Я встал, как положено. Руки за спину, голову опустил. И жду. А он мне… "Кончился твой срок, — говорит, — Завтра лендлорды съедутся, я тебе заранее говорю, чтобы ты головы не потерял. Ну, — говорит, — чего молчишь?" Я… я как рыба на берегу. Он засмеялся и говорит: "Где твоя резервация? Куда поедешь?" А я не знаю, не помню. Так и сказал ему. Он кивает. "Ты, — говорит, — работник старательный, могу и оставить". Я глазами хлопаю, а он мне… дескать, контракт, по контракту жильё, обеспечение и, если что останется, то деньгами на руки. И… и говорит… Я ему, дескать, рабов наделал. Меня-то после того раза, ещё пару раз… Напоят растравкой и запрут то с одной, то с двумя, я и лиц там не помню. Привозили их. Да, четыре всего. Ещё, значит, четверо мальцов. Рабов. И за это… словом, он мне какую риз рабынь отдаст. Чтоб жила со мной. "А то, — смеётся, — тебя, бычка, если не приковывать, ты мне, — говорит, — всех перебрюхатишь, без разбора".

— Потому ты и Редокс? — спросил Тим.

— Ну да. Кто меня Чолли назвал, я не помню. К нему я уже с этим именем попал. А Красным Бычком он меня с той случки звал. Ну, и назавтра, при лендлордах, отработку мою засчитал, подписал, выписал бумагу мне, что Чарльз Редокс, они как услышат, так, гады, заржут, от отработки свободен. И тут же годовой контракт. Я крест поставил, руку ему поцеловал и пошёл на конюшню.

— Хороший контракт? — спросил Эркин.

— Что там на бумаге было, я не знаю, а обернулось… Лендлорды разъехались, он на конюшню пришёл, меня из денника выдернул и повёл. Через сад, сад большой был, за садом лес — не лес, ну, как лес вроде, только мы там дорожки чистили, сушняк убирали, ну и…

— Парк называется, — кивнул Тим.

— Ну вот. И там, дом — не дом, коробка деревянная, но с крышей, окошком и дверью. "Вот, — говорит, — Даю тебе под жильё. Делай, будешь здесь жить. Инструмент, материалы, — ухмыляется, — в счёт обеспечения. Тебя, — говорит, — с батраками не поселишь, они — белые, приковывать тебя больше нельзя. Живи здесь". И стал я крутиться. Там стены, крыша, — всё сгнило, камин развалился. Всё перебрать, всё сделать надо. Днём на конюшне, потом там. Дал он мне так поколупаться, и опять всё в счёт. Два года я уже свободный пахал на него, денег не видал, только долг рос. За каждую доску, каждый кирпич… Я в воскресенье не работал теперь, так я по округе шастал, увижу что, для дома годное, под куртку и в дом. Булыжники на фундамент, на камин — все на себе перетаскал.

— Сделал?

Чолли кивнул.

— Он мне в помощь то одного раба отпустит на воскресенье, то другого. И всё опять в счёт идёт. Сделал я дом. Кровать сбил, стол, даже полку, посуды из консервных банок наделал. Он и зовёт меня. Рабынь поставил, ухмыляется. "Ну, — говорит, — Бычок, я слово держу, которую тебе дать в пользование?" И… была не была, я на Найси показал. "Её", — говорю. Он ржёт. И говорит: "Родит, выкормит, отдам". Ну, она уже на сносях была. Словом, разрешил он ей на воскресенье ко мне уходить.

— Подожди, — Эркин свёл брови, прикидывая цифры. — Это же перед Свободой уже, так?

— Год до Свободы оставался. А родила она, он нас обоих к себе в кабинет. И говорит: "Ты, — говорит, — Чолли, скольких рабов сделал?" Яговорю, что тогда четырнадцать, да ещё четверо, восемнадцать, говорю. Он смеётся, дескать, чуть-чуть до двойной нормы не дотянул. "А ты, Найси?" — говорит. Она и отвечает, что четверых. Ну, ладно. И он… Так и быть, пусть у тебя живёт, пока кормит. Этот, дескать, всё равно его, следующий мой будет. И потом… он… он у нас каждого второго забирать будет. Вот так. Так у меня семья стала. И ел я уже не со всеми. Найси готовила и приносила мне. На конюшню. Я ем, а она сидит рядом и смотрит. А вечером я дома ел. Знаете, что это, прийти домой?

— Знаю, — глухо ответил Эркин.

— Пахал я. Денег ни хрена. Долг растёт. А всё равно… У дома пятачок расчистил, Найси посадила там, посеяла… Хоть одна морковка, а не хозяйская, своя. А осенью… на День Благодарения как раз… Хозяин пришёл. Малыша забирать. Я говорю, что года ж нет, ну, мне… дуло в нос, я и заткнулся. Он говорит: "Ты себе настругаешь, сегодня же и займись. А то станок твой, — ржёт — отберу". И ушёл. Гадина, сволочь. Спешил. Всё уж ясно было, громыхало рядом, а ему лишь бы денег успеть схапнуть. Охотник чёртов.

— Охотник? — переспросил Тим.

— Ну да. В клубе он каком-то был, на охоты ездил, на стрельбы. И дружки у него такие же сволочи, сразу видно. Ладно. Тут Свобода пришла. Пока все слушали, да глазамит с ушами хлопали, я на конюшню, Байрона ухватил, самый резвый был, заседлал и в питомник погнал. Он там недалеко, со всех имений туда годовиков свозили, а потом ещё куда-то отправляли. Думаю: отправка после Нового года, ну, отсортируют, проклеймят и отправят, а сейчас, думаю, там они, найду своего, заберу. Свобода же. Крикнул только Найси, чтоб домой шла и заперлась, пока я не вернусь. И поскакал. Хлещу Байрона, а он и так… словом, подлетаю туда, а там уже русские. И мне поворот. Назад, дескать, нельзя. И по-нашему ни слова ни один. Я офицера углядел. И к нему. С ходу на колени пред ним, кричу, плачу. Они ни в какую, не пускают, потом подошёл один, что язык знал, я ему объяснил всё. Он и говорит: "Нельзя тебе такое видеть" Я опять в ноги ему. Он махнул рукой. Иди, дескать. И говорит мне: "Держись, будь мужчиной". Ну, солдат мне калитку боковую открыл. Я вошёл Ну, надзиратели лежат. Двор там такой, как плац здесь. Кто уж эту мразь пострелял, не знаю, да и по хрену мне, обидно, конечно, что им лёгкую смерть дали, ну да… ладно. А дальше… дальше дети. Лежат. Годовики, постарше. Кучей, пострелянные все. Ну, я стою, — Чолли закрыл глаза на мгновение, глубоко прерывисто вздохнул, — И… И как толкнуло меня. Думаю: найду, хоть выпрошу, чтоб похоронить дали. Полез, а один… тёплый. Я его взял, переложить хотел, а он зашевелился. Я оглядываюсь. Офицер у калитки стоит, на меня смотрит. Я куртку скинул, накрыл малыша, чтоб не видно было, и к нему. "Дозвольте, — говорю, — куртку на седло отнести и ещё поискать". Он так смотрит на меня и кивает. Я к Байрону бегом. А там машины, солдаты русские и гляжу: двое в белых халатах, врачи. Я Байрона отвёл подальше, привязал, куртку с мальцом на седло положил, шепнул, чтоб замер и голоса не подавал. Он глазёнками на меня лупнул и понял, зажмурился. Я бегом обратно. Гляжу, и врачи туда, к воротам идут. Ну, думаю, кранты, и этого отберут, а я ещё лезу, а у калитки уже, и офицер тот же. Впустили меня. Гляжу: русские разбирают тоже, смотрят. Ну, думаю, если ещё…

— Нашёл своего? — спросил Тим.

Чолли покачал головой.

— Нет, не было его. Я потом думал. Может, его в другой, дальний питомник отвезли, туда я и не совался. Но слышал, что и там и постреляли, и выжгли всё. Из огнемётов. А здесь… не успели сжечь. Рядом со мной русский стоял. Тоже перекладывал. Гляжу, а он плачет. Я ещё подумал, что белый… а чувствует. Как человек. И тут девчонка, совсем махонькая, смотрит на нас, живая. Солдат к ней руки протянул, а она испугалась. Ну, он мне и показывает, бери, дескать. Я взял её на руки, она прижалась ко мне, дрожит. Холодно же, зима, а она голенькая. Тут офицер подошёл, посмотрел. Спрашивает: "Твоя?". Я киваю, рубашку из штанов тащу, чтоб хоть как прикрыть её. Тут солдат свою куртку армейскую снял, мне протягивает. И показывает рукой, иди, мол, иди отсюда. И офицер сказал: "Иди". Я куртку взял, прикрыл девчонку, кланяюсь, благодарю.

— Больше смотреть не стал? — спросил Тим.

— Нет, и так уж всё видно было. И врачи подходили. Наглеть нельзя, понимаешь? Я бочком, обходом и к воротам. Выскочил, смотрю — Байрон, как стоял, стоит. Бегу к нему и думаю: как я их из куртки в куртку перекладывать буду, чтоб не заметили. Оглядываюсь, а они там своим заняты. Я обоих в армейскую завернул, чтоб головы не торчали, свою надел, в седло сел, только тронул, мне кричат: "Стой!". У меня сердце так и ухнуло. Оборачиваюсь. Подходят двое. Солдаты. Дали мне мешок армейский, тяжёлый, и машут — езжай.

— Тушёнку дали? — улыбнулся Тим.

— Ага, — кивнул Чолли. — Дома уже рассмотрел. И тушёнка, и сгущёнка, и хлеб, и сахар, и сала кусок. Вот так. А Стёпка…

— Дурак он дурак и есть, — примиряющее сказал Эркин. — Чего об нём…

Чолли уже спокойно закурил.

— Оно-то так, конечно. Вёз я их в охапке. Кругом… где полыхает, где стреляют… Заваруха. Привёз. Найси, я велел ей дома сидеть, а она аж у дороги меня ждала. Взяла их у меня. Я её с ними на Байрона боком посадил и повёл его в поводу. Привёл домой. Ну, Найси их греть кормить, мне новости рассказывать.

— Так и остался там? — спросил Тим.

— А куда я денусь в заваруху с бабой и пискунами, раз? И думал, дурак, что дом мой, это два. Хозяин объявился когда, так хвостом передо мной вилял, благодарил, что я лошадей всех сохранил, ну и за коровами присмотрел. Наобещал, насулил… Я и подписал новый контракт на год.

— Корову не обещал? — усмехнулся Эркин.

— Обещал, — кивнул Чолли. — С одной коровы молоко моё. А что, тебе, что ли, то же?

— Ну да. Я ж скотником был. Ну, и что? Сдержал слово хозяин?

— Ты видел, чтоб беляк цветному слово держал? — презрительно посмотрел на него Чолли. — Долг на мне остался, пахал я по-прежнему. Но у меня дом был, семья. Весной ещё ничего, а летом… Найси родила уже, кормила. Доить не ходила. А я как приду, так мою уже выдоили. И забрать не моги. В контракте не оговорено. Бери его молоко, а оно в счёт идёт. И всё круче, да круче. Приедет когда… дети от него под кровать прятались. А осенью… приехали к нему. Охотники все, дружки его. Пили, ели, веселились… Мне их веселье по хрену, я своё сделал, лошадей им к ночной охоте, любили они по ночам охотиться, подготовил и домой. А тут он, посмотрел так и говорит… говорит, что раз я двоих тогда из питомника привёз, то этот и следующий, кто родится, его. Я стою, смотрю на него. И эти кругом… рожи беляцкие. Ржут. Я смолчал. И домой. Тогда обошлось. Ну, думаю, перепились и старое вспомнили. Не чухнулся, дурак старый.

— Не такой уж ты старый. Седой только, — усмехнулся Тим. — Сколько тебе?

Усмехнулся и Чолли.

— Я без номера. Врач сказал, что тридцать. Я и не спорил. А седеть я ещё на тех ножницах стал. Ну, питомник добавил. И Хэллоуин.

— А в Хэллоуин что?

— А всё то же. Приехала опять вся кодла, чтоб им… И меня опять из конюшни. — Чтоб им всем… — Чолли длинно выругался. — И он мне говорит, что всё кончилось и чтоб сука со щенками завтра же в бараке были. Я только рот открыл, мне врезали. Как тогда. И опять меня сапогом за челюсть поддел. "Ты что, — говорит, — Бычок, про ножницы забыл? А раз ты так разлуки боишься, то и клейма недолго сделать. Будшь с рабами в бараке."

— Ни хрена себе! — выдохнул Эркин.

У Тима еле заметно напряглось лицо.

— И что ты? — тихо спросил Тим.

— А ничего. Дети на мне. Смолчал. Побили они меня. Немного. Хозяин сказал им, чтоб без увечий. И говорит: "Иди, трахнись напоследок". Я, как положено, поблагодарил его…

— На колени встал? — хрипло от перехватившей горло судороги спросил Эркин.

— И встал, и сапоги ему поцеловал. Я б и не то сделал. Чтоб до дома дойти. Дошёл и… словом, в чём были, ушли. Через парк к дороге. Стёпка — дурак, сволочь. Я через парк шёл, нёс их обоих, Найси следом с мальцом на руках. Они ж, сволочи, чуть не настигли нас, домик мой подожгли, думал, нагонят, листвы-то ж уже нет, от пожара светло.

— Не нагнали?

— Раз я здесь, значит, не нагнали.

Чолли достал из кармана сигаретную пачку, заглянул в неё и удивлённо выругался.

— Кончились. Чёрт, я только… только вчера выкупил.

Эркин молча протянул ему сигарету. Чолли кивком поблагодарил и взял, закурил.

— Дальше что, дальше просто. На дороге русского грузовика дождались и до комендатуры. И стал я визу клянчить. Пока выпросил, пока ждал… как мы с голоду в этом чёртовом городе не подохли, сам не знаю. Это здесь… отъедаемся. Ладно. Это всё по фигу.

— А что? — спросил Эркин. — Тебя в промежуточный лагерь не отправили?

— Не пустили, — поправил его Чолли. — Я … сам не русский, ни жена, ни дети… и не хлопотал за меня никто. Ну ладно, тех восемнадцать моих и четверо Найси, их мне не спасти, ничего не знаю даже, но меня ж… меня ж как раба, а он свободный! — выкрикнул Чолли…

…Эркин вздохнул, словно просыпаясь. Невесомая тяжесть головы Алисы на его плече, мягкое теплое тельце, запах от её головки… Женя улыбнулась.

— Ты что, Эркин?

— Так, ничего. На обед скоро идти. Я думаю, Женя, я тогда в баню после обеда схожу, а как маршрутку получим, вещи заберём. А то после ужина можем и не успеть.

Женя кивнула.

— Хорошо. Сделаем так.

Алиса вздохнула.

— Эрик, а дождь когда кончится?

— Не знаю, — пожал он осторожно плечами. — Этого никто не знает.

— А почему?

— Началось, — рассмеялась Женя. — Потому что дождь от людей не зависит.

— А почему? — повторила Алиса с упрямо-лукавым выражением.

Ну вот. Какая ткань хорошая. Ни сносу ей, ни чего ещё. Эркин, тут вот какое дело.

Она слегка понизила голос, и Эркин, не выпуская Алисы, подался к ней.

— Алиса растёт. Я все её вещи взяла. Я думаю, что получше, а её уже мало, я отдам Зине для Кати. Ты как? Не будешь против?

— Нет, конечно, — кивнул Эркин. — И… и если так, то, может, Найси, ну, жене Чолли, у ней совсем ничего нет.

— Женя кивнула.

— Да, я уже думала. У нас простыня есть, она стираная, мягкая, как раз на пелёнки малышу. И не Найси она, — улыбнулась Женя, — а Настя. Анастасия. Правда, красивое имя?

Эркин подумал и согласился.

— Да, красиво.

Алиса, не слушая их, держала двумя руками ладонь Эркина, перебирала его пальцы, что-то шёпотом приговаривая. Играла.

— Ну, — Женя посмотрела на свои часики. — Десять минут до обеда. Давай собираться. Алиса, одевайся.

Алиса нехотя слезла с колен Эркина и, сопя, стала натягивать ботики, шапочку, пальто. Женя помогла ей справиться с самыми трудными пуговицами, получше натянула шапочку, закрывая лоб и уши.

— А теперь иди и подождёшь у двери, на двор без нас не выходи. Поняла?

Алиса кивнула. Когда она вышла, Женя быстро пригладила волосы, надела пальто и повязала шаль. Эркин взял свою куртку и вышел следом за ней, одеваясь на ходу.

Оставшись одна, Нюся вылезла из-под одеяла и натянула платье. Спрыгнула вниз, обулась. И вместо того, чтобы надеть пальто, взяла с тумбочки маленькое круглое зеркальце. Тётя Женя добрая, разрешила ей брать его смотреться, даже специально на виду оставляет. Нюся придирчиво рассматривала себя в зеркальце. Конечно, тётя Женя красивая. Эрик недаром глаз с неё не сводит. А вот она… она некрасивая. И никому не нравится. И худая. Мощи, как её в бане назвали. Одни кости торчат, а женщина должна быть пухленькой. Нюся вздохнула и положила зеркальце на место. Взяла яблоко. Бананы свои — пять штук — она съела сразу в первый же день, как выдали. И апельсины за два дня, их тоже пять штук было. А я блоки ещё есть. Но это все так, в два дня всё съели. И по всем казармам теперь сушат апельсиновые корки. Для запаха и в вещи положить, чтоб не заводилась моль. И она сушит, хотя вещей у неё нет. Нюся поправила разложенные на тумбочке корки, переложила высохшие на свою подушку. Пусть подушка пахнет апельсинами.

На дворе холодный порывистый ветер, ледяная крупа и холодный дождь. Низкие серые тучи плотно затягивали небо. Всё мокрое, скользкое, холодное.

У входа в столовую Эркин увидел Тима.

— Привет, ну как?

Тим озабоченно кивнул.

— Привет. Врач был, говорит, что уже не страшно. Но ещё два дня чтоб не выходили.

Женя сочувственно вздохнула.

— Ну, ничего. Как это они ухитрились?

— Лужу измеряли, — хмуро ответил Тим и не выдержал, улыбнулся. — До колена там или нет.

— Дети, что с них возьмёшь? — сказала Женя и строго посмотрела на Алису.

— Я не мерила, — сразу сказала Алиса. — И там до колена нигде нет.

— А ты откуда знаешь? — подозрительно спросила Женя.

— Ну, я ж видела, там дядя Антон прошёл, а его сапоги ниже коленки, а он не зачерпнул.

— Мой бы так соображал, — пробурчал Тим.

— Так Димка и спорил, что там неглубоко.

— Вы ещё и спорили? — удивился Эркин.

— Ага. Димка две конфеты выиграл, — Алиса, считая инцидент исчерпанным, побежала занимать место.

Тим и Эркин переглянулись и засмеялись уже оба. Так, смеясь, и вошли в столовую.

Женя за обедом особенно строго делала Алисе замечания, хотя о споре не вспоминала. Алиса, изредка поглядывая на Эркина, мужественно терпела воспитание.

С обеда пошли в барак. И пока Женя укладывала Алису, Эркин взял чистую смену и банный узелок. Алисе хотелось попросить его посидеть с ней, но, когда мама сердится, то лучше перетерпеть.

— А теперь спи, — строго сказала Женя и улыбнулась. — Игрок.

— Я не игрок, — глаза у Алисы закрывались, но стерпеть напраслину она не могла. — Я судья. Моя доля — укус с конфеты. Всё честно.

Эркин плотно сжал губы, чтобы не расхохотаться, и вышел.

На выходе из барака встретился с Чолли.

— Далеко?

— В баню.

Чолли смущённо кашлянул.

— Слушай, обмылка не будет лишнего? Свербит уже, а денег ни хрена.

Эркин кивнул.

— Талон при себе?

— Я мигом, — улыбнулся Чолли.

Эркин остался ждать его в холле, который здесь называли тамбуром. Из-за плохой погоды его использовали как курилку, и сизый дым плавал под потолком чуть выше человеческого роста. Хлопали двери казарм, бегали и суетились люди. Прошёл комендант, строго повёл глазом на курильщиков, дружно спрятавших сигареты в кулаки. Вышел Чолли с крохотным узелком из казённого полотенца.

— Пошли?

— Пошли, — кивнул Эркин.

На дворе холодный мокрый ветер ударил их по лицам с такой силой, что они невольно пригнулись. Чолли выругался.

— Вот хреновая погода, чтоб её…!

— Ага, — выдохнул Эркин, с тревогой думая, как по такой погоде ехать.

Когда они завернули за барак и ветер стал в спину, Чолли заговорил:

— Ты про О… как его, да, Ополье, — старательно выговорил он по-русски, — слышал?

— Слышал, — кивнул Эркин. — А что, туда думаешь?

— Мне на конный завод предложили. Ну, коней там разводят.

— Батраком?

— Не хозяином же! — хмыкнул Чолли. — Думаю вот… условия обещают… хорошие. Я запрос уже отправил.

— Жильё обещают?

— Ну да. Целый дом, если сразу и насовсем. Или год в бараке на пробу, но помогут построиться. К дому участок. Сад там, огород, можно свою корову держать, поросёнка там, кур. И деньгами зарплату.

— Больно много обещают, — покачал головой Эркин. — Хотя… знаешь, русские меня ни разу не обманули. Ну, когда ещё в Джексонвилле иногда нанимался к ним, платили всегда честно.

— Да, я слышал. И Тим тоже… не в обиде на них. Да и… на своё хозяйство мне пока не сесть. Лошадей я знаю. Думаю… — Чолли вздохнул. — Думай, не думай, а здесь сидеть тоже… не шибко весело.

— Надоело, — кивнул Эркин.

Они уже подходили к бане, и Эркин повернул к ларьку. Раньше там были только сладости и сигареты, и обычно возле него болталась ребятня, рассматривавшая пёстрые я яркие коробки и пакетики. Но после той комиссии в ларёк завезли всякую необходимую мелочь. Носки, чулки, трусы, майки, лезвия к бритвам… и народу заметно прибавилось. Жмись — не жмись, как ни береги деньги, но без белья тоже хреново. Эркин купил себе кусок мыла в памятной с того фургона Роулинга тёмно-бордовой с золотыми буквами обёртке. Здесь и мочалки, и мыло продавались не в бане, а в общем ларьке.

— В дорогу, — объяснил Эркин Чолли и, помедлив, добавил: — Я такое с братом ещё летом покупал. Оно медленно смыливается.

Чолли кивнул. Сам он мыло знал только рабское, да здесь увидел жёлтое, банное. Его сбережённых за те недели, что ждал разрешения на выезд, крох хватило на две мочалки — себе и жене — да для малышей купил губку, польстился. Осталась уж совсем мелочь… ни на что не хватит.

— Хорошо зарабатывал?

— Когда как, — честно ответил Эркин. — Летом на заработки ездил.

Иногда он даже чувствовал себя неловко из-за того, что был богаче остальных. Старался не выделяться, но выдавал себя покупками в ларьке, привычкой к ежедневно чистой рубашке…

Очередь в мужской бане двигалась быстро, во всяком случае, быстрее, чем в женской. Ну, понятно, бабы и сами дольше моются, волосы длинные промывают, да ещё с мелюзгой возятся.

— Значит, думаешь, стоит? — продолжил Чолли о своём.

— Где-то ж надо, — пожал плечами Эркин. — А раз ты это дело знаешь, так чего ж…

— А ты? Ты ж скотником был и пастухом. Чего ж в город тянешь?

— У жены профессия городская, — объяснил Эркин.

Тоже привычно и потому спокойно. Говорено-переговорено, сотни раз у пожарки судили-рядили, советовались. Это Чолли ещё внове, он у пожарки ещё помалкивает, да и языка не знает.

Банщик у входа забрал у них талоны.

— Вон туда проходите.

— Ага, спасибо, — улыбнулся Эркин.

Повезло: два места рядом. Чолли, ещё не привыкший к банным порядкам, явно стеснялся и старался подражать Эркину. Они разделись, сложив вещи аккуратными стопками. Эркин развернул свой узелок и протянул Чолли розовато-белый обмылок.

— Держи.

— Спкасибо, — Чолли нерешительно взял мыло. — Слушай, это ж цельный кусок. А ты как же?

— Спокуха, — ответил по-русски Эркин, разрывая обёртку.

Чолли оглядел свой кусок, осторожно понюхал его и покрутил головой.

— Надо же… ну, спасибо.

Эркин улыбнулся, скатал обёртку в тугой шарик и ловким броском отправил в дальний угол, точно в урну, взял мочалку.

— Пошли.

Чолли кивнул, взял, как и Эркин, мочалку и мыло, и они пошли, протискиваясь между полуодетыми, вытирающимися или только ещё раздевающимися людьми.

— Это предбанник, — камерным шёпотом говорил Эркин Чолли по дороге. — А моются в мыльной.

— Пред-бан-ник, м-мыль-на-йа, — шёпотом повторил за ним Чолли и кивнул. — Понял. А… баня?

— Всё вместе баня и есть. Ты ж говорил, у хозяина твоего баня была.

— Там наказывали, клеймили, ну, и ещё… всякое. А мылись в душе.

Эркин кивнул. Значит, как он и думал, хозяин Чолли из охранюг. Но ни о чём не спросил. Чего бредить? Да и разве это что меняет?

Наполненная водными брызгами, гулом голосов и толкотнёй голых тел, мыльная не очень удивила Чолли. В принципе, это не слишком отличалось от рабского душа. Только вот скамьи во весь зал с шайками, и что под душем не моются, а обмываются уже в конце… Но это даже удобнее. Сидишь, есть куда мыло и мочалку положить. Да ещё, что одни белые вокруг. Но к этому привыкнуть нужно.

— Слушай, — Чолли растирал себе мочалкой руки и грудь, — а чего это мою Найси по-другому зовут? Это как, не обидно?

Эркин, сосредоточенно намыливающий голову, ответил:

— Нет. Это просто имя такое русское есть. Настя. Анастасия.

— Чего?

— Ну, ты Чолли, а по бумагам Чарльз, так?

— Ну, так.

— И вот, так она Настя, а по бумагам будет Анастасия. Красивое имя.

— А-а, понял. В самом деле, красиво. Слушай, а вот мелюзгу мою, может, тоже по-русски назвать?

— А чего ж нет? Их как зовут?

Чолли смущённо рассмеялся.

— Малыши. Малыш, Малышка и Махонький.

— Что? — Эркин вынырнул из шайки, ладонью стёр с лица воду и удивлённо посмотрел на Чолли. — Ты чего, имён им не дал?

— Сам знаешь, как с именами. Нарываться не хотел. Нет, так-то, когда никто не слышит… Старший — Майки, Малышкой Сладкой назвали, Свити, а Махонький, так Махоньким и был.

— Ну, Майки — это Майкл, по-русски Михаил, Миша, — стал уверенно объяснять Эркин, много раз слышавший ещё в первом лагере, как английские имена в русские переделать, чтоб по документам без задоринок было. — А Свити… не знаю. Ты у психолога спроси, или…

— Да моей сказали уже. Есть такое имя. Света. Сойдёт?

— А чего ж нет? Тоже хорошо.

— Значит, так и будет, — решил Чолли. — Миша и Света. Хорошо?

— Ну да, — кивнул Эркин и встал. — Я пойду воду сменю. Пригляди за местом.

— А то! — хмыкнул Чолли.

Возвращаясь с полной шайкой, Эркин поймал на себе взгляд Чолли. Ничего… обидного в нём не было, и Эркин улыбнулся.

— Ты чего?

— Смотрю, силён ты, — Чолли усмехнулся. — Кулаком убьёшь.

— Не знаю, не пробовал, — отшутился Эркин, окидывая Чолли быстрым взглядом.

Поджарое жилистое тело Чолли, покрытое рубцами и шрамами от давних порок, было мускулистым. Мускулы не накачаны, не проработаны, но силой мужик явно не обделён. А так… ковбойское тело, как у Фредди. Эркин нахмурился ненужному сейчас воспоминанию, тряхнул головой.

— Ты, я смотрю, тоже не из слабаков.

— Слабаки в Овраге, — хмыкнул Чолли.

Он встал и, по примеру многих, поднял над собой шайку, обливая себя водой.

— Ух, хорошо! — выдохнул Чолли по-русски.

Эркин невольно засмеялся: так по-детски радостно это прозвучало. Возгласу Чолли ответил многоголосый смех.

— Да уж, баня — первое дело.

— Баня всё поправит.

— Ещё б попариться бы, а?

— С веничком!

— И с пивком!

— Не, после бани чайку…

— Да водочки…

— Точно, после бани портки продай, а выпей!

Чолли вернулся с шайкой чистой воды, занял своё место и тихо спросил у Эркина:

— Слушай, а как это… пар-ить-ся? Ты пробовал?

Эркин мотнул головой.

— Слышал только, — и стал рассказывать Чолли про парную.

Рассказывал по-русски, иногда даже не зная, как перевести на английский то или иное слово.

— Ладно, — кивнул Чолли. — На месте увидим. Ты уже решил?

— Ага. Мы сегодня уже маршрутку получим.

Эркин счастливо улыбнулся. И Чолли, явно желая сказать приятное, спросил:

— Хорошее место выбрал?

— Загорье в Ижорском поясе. Работу обещают и жильё.

Чолли кивнул.

— Ну, удачи тебе.

— Спасибо, и тебе. Под душ пойдёшь?

Чолли мотнул головой.

— Там мыло быстро смыливается, я уж так. А ты иди, я пригляжу.

— Ага, спасибо.

Хорошо, когда ты не один. Под душем Эркин, привычно став лицом к стене, с наслаждением растёрся под сильной, до предела, струёй и вернулся к скамье. Чолли уже заканчивал и явно ждал его. И уже напоследок, не так для мытья, как для удовольствия и соблюдения банного ритуала, потёрли друг другу спины и ещё раз окатились водой из шаек.

— Мороз, ты воды другим хоть оставишь? — крикнул кто-то.

— Вода не водка, всю не выпью, — ответил Эркин, собирая вещи.

— Мороз, жабры отрастил?

— Чего? — удивился Эркин.

— Ну, как у рыбы. Щас объясню. Это вот…

— Гнать его вместе с Морозом! Языками и там трепать можно.

Весело отругиваясь, Эркин шёл к выходу. У него аж чесался язык сказать, что уезжает, но что-то, может, привычка к недоверчивой осторожности, а может, ещё что-то удержало, и он смолчал. Да и… всем сказать — это отвальную всем ставить, а у него и для друзей нет. За спиртным надо идти в город, потом протаскивать через проходную. Только вчера двоих на этом поймали. Говорят, под конвоем довели до барака, чтоб шмотки свои забрали, и так же под конвоем обратно до ворот и выкинули. И всё. Второго раза не будет. Нет, он рисковать не может и не хочет.

Предбанник показался прохладным.

— Чего это ты так быстро сегодня управился? — спросил кто-то. — Ещё на ужин не звали, а ты уже вынырнул.

— Ага, и кожа не вся смыта, — поддержали шутника.

— Не, мясо уже просвечивает.

Когда они уже вытирались, Чолли тихо спросил:

— Не обижаешься?

Эркин мотнул головой.

— Они не со зла. Да и, — он улыбнулся, — может, и впрямь смешно. Я просто привык так.

— Что, и дома, ну, где жил, баня была?

— Нет, — усмехнулся Эркин. — Мылись раз в неделю, в корыте. А так я обтирался. Ну, с работы приду, скину всё, оботрусь, чистое надену и уже тогда к столу. Ужинать.

— Обедать? — уточнил Чолли.

— Нет, — Эркин застёгивал рубашку. — Ты что, не знаешь ещё? У русских обед как ленч, а вечером ужин.

— Да-а? А я всё думаю, чего ленч такой бюольшой, а обед и поздно, и меньше. Теперь понятно

Они оделись, собрали узелки и пошли к выходу. Банщик, когда они ещё только подходили, приоткрыл дверь.

— Двое заходите. Двое, я сказал, — ловким тычком сдвигая назад вихрастого парня.

Пройдя мимо гомонящей очереди — видно, опять много новеньких — Чолли и Эркин натянули шапки и вышли во двор.

— Тьфу, чёрт её… — выругался Чолли. — Только хуже стало. Всех детей перезастудим с этой столовой.

Эркин кивнул.

Они добежали до своего барака, где в тамбуре уже собирались родители с детьми.

— Ого, — хмыкнул Чолли. — И впрямь замылись.

Из толпы вывинтилась уже одетая Алиса.

— Э-эрик! А я уже готова. Идём?

— Сейчас. Надо вот, — Эркин показал ей узелок, — отнести и развесить.

— Ага, — кивнула Алиса и, внимательно поглядев снизу вверх на Чолли, решилась: — С лёгким паром.

Чолли поглядел на Эркина и кивнул.

— Спасибо.

Вместе они вошли в свою казарму и разошлись.

— Мам, — Алиса ловко нырнула под занавеску. — Эркин с лёгким паром пришёл.

Женя мгновенно скинула пальто и захлопотала.

— Эркин, вытрись ещё моим полотенцем, продует, не дай бог, Алиса, иди в тамбур, вспотеешь, нет, давай сюда, разложу, корки я уже убрала, Алиса, не вертись под ногами, Эркин, давай я вытру, вот так, ну, пошли, да, за маршруткой, документы… вот, все у меня, пошли.

Под её быстрый ласковый говор разобрался банный узелок Эркина, все вещи легли на свои места, дважды вытерлись его волосы, и вот они уже все вместе вышли в тамбур и в плотной толпе двинулись в столовую. Плотной, потому что все пытались как-то прикрыть детей от ветра. Чолли нёс своих на руках, завернув обоих в армейскую куртку.

Родителей на молоко не пускали, разве только с уж совсем маленькими и грудными. И обычно детей ждали на дворе, но сегодня… К тому же Эркину с Женей за маршруткой… Строго-настрого приказав Алисе сразу после молока идти в отсек, а не бегать по двору, и ждать там, Женя посмотрела на Эркина.

— Пошли?

Эркин молча кивнул и взял Женю под руку.

Войдя в свой отсек, Тим отдал полученный на кухне пакет молока Зине, чтобы разлила по кружкам, снял и повесил куртку.

— Всё дождь? — спросила, не оборачиваясь, Зина.

— Иногда снег, — ответил Тим.

— Пап, — высунулся из-под одеяла Дим, — а мы когда поедем?

— Когда вы выздоровеете, — ответил Тим, мягким нажимом на макушку заталкивая Дима обратно под одеяло. — Не высовывайся.

— А я уже здоровый, — заявил Дим, вылезая из-под одеяла с другой стороны. И Катька. Правда?

— Ага! — сразу ответила Катя, проделывая тот же манёвр под своим одеялом.

— Вот я вас сейчас обоих! — строго сказала Зина и обернулась к Тиму. — Ну, никакого удержу на них нет. Может, и впрям здоровы?

— Врач сказал: ещё два дня лежать, — напомнил Тим.

— Ну-у… — начал Дим и тут же переключился. — Мам, а банан?

— Кончились бананы, — улыбнулась Зина. — Сейчас молоко будете пить. Сядь как следует. Катя, ровненько сядь.

Чтобы не мешать, Тим стоял у занавески. Зина дала Кате и Диму по кружке с молоком и посмотрела на Тима.

— Я сейчас постирать схожу.

Тим кивнул.

— Я посижу с ними.

Дим поверх кружки посмотрел на него и сказал:

— А чего с нами сидеть, что мы — маленькие? Кать?

— Ага!

Катя энергично кивнула, едва не выронив кружку.

— Раз на спор лужу мерили, — спокойно сказал Тим, — значит, маленькие.

— Пап! — ахнул Дим. — А ты разве видел?

— Папа всё знает, — сказала Зина, отбирая у них кружки. — Пойду, ополосну.

Тим посторонился, пропуская её, и, когда она вышла, вытер полотенцем губы Диму, а потом Кате.

— Ложитесь теперь.

Дим вздохнул и залез под одеяло. Почти сразу сделала то же и Катя. Тим поправил им подушки, укрыл, подоткнув одеяла под тюфяки, чтобы не раскрывались.

Вошла Зина с отмытыми кружками и поставила их сохнуть на тумбочку. Их хозяйство из-за болезни Дима и Кати разрослось. Как только врач сказала, что дети должны лежать, Тим снова пошёл в город и вернулся с большим пакетом. Трёхэтажный судок, глубокие и мелкие тарелки, ложки, вилки, кружки… словом, всё, что надо. И все эти дни еду детям приносили по очереди, и сами ели по очереди, и вообще следили, чтобы дети одни не оставались. И ещё Тим тогда же принёс две книжки. Одни картинки. Одна про щенка, а другая про котёнка. Зина даже не стала спрашивать, сколько он потратил. И нужное ведь всё. Ну, правда же, вставать детям нельзя, не в ладошках же суп из столовой нести. А так… как хорошо. Зина осмотрела чистую посуду на тумбочке и сняла со своей койки приготовленный к стирке узел.

— Ну вот, будьте умниками, я стирать пойду.

Тим подержал ей занавеску и обернулся к детям.

— Пап, — сразу заговорил Дим, — а что мы сейчас делать будем? Поиграем?

— Ты уже играл, — напомнил Тим, осторожно усаживаясь в ногах койки Дима.

— Мы конфеты выиграли, — пискнула Катя. — Две штуки.

Тим улыбнулся, глядя на них.

— Ну, чего вам дать? Книжки?

— Чур, мне щенка! — заявил Дим.

— А мне котёнка! — согласилась Катя.

Тим достал из офицерской сумки, где хранилась его небольшая библиотечка, книжки и дал им. И себе достал. Справочник. Ответ на запрос пришёл, работу по специальности ему обещают. Но ведь и он должен быть на уровне. Смех и болтовня детей не мешали ему. Он никогда не думал, что детские голоса могут быть такими… доставлять такую радость. Тим читал и сам не замечал, что улыбается.

Когда они вышли из административного корпуса, Женя тихо спросила Эркина.

— Что с тобой?

— Ничего, Женя, так же тихо ответил он.

Но его лицо сохраняло удивившее и даже напугавшее её выражение сосредоточенности.

— Сейчас пойдём возьмём вещи, — Эркин говорил медленно, словно прислушивался к чему-то, слышимому только ему. — Надо всё собрать.

— Да, конечно.

Эркин посмотрел на Женю и улыбнулся.

— Всё в порядке, Женя. Просто… нет, ничего, всё хорошо.

Он тряхнул головой, словно отгонял что-то. Эркин сам не понимал, что его тревожит, какая опасность рядом, он просто чувствовал, ощущал что-то неясное, а потому опасное, и готовился отстаивать себя и своих близких. А ведь ничего опасного вроде и не было. Разговаривали с ними, с ним и вежливо, и доброжелательно. Всё объяснили, повторили несколько раз. Маршрутка — плотная картонка с его ладонь, исписанная с обеих сторон — во внутреннем кармане куртки. Завтра утром, ещё до завтрака, продуктовая машина довезёт их до вокзала. Там надо зайти в комендатуру и получить пайки и билеты до границы. Город Рубежин. А значит, чтобы сдать бельё и койки коменданту, придётся совсем рано встать.

Эркин повторил это вслух. Женя кивнула.

— Конечно. Сразу после ужина ляжем.

В камере хранения они получили оба мешка, ящик с инструментами, ковровый тюк и узел. Эркин взял себе большой мешок, тюк и ящик, а Женя — мешок поменьше и узел.

— Уезжаете? — сразу окликнул их первый же встречный.

— Да, — счастливо улыбнулась Женя.

— Ну, удачи вам, дай бог.

— Спасибо, — кивнула Женя.

Так, под пожелания и приветствия они дошли до барака. Алиса ждала их, чинно сидя на своей кровати с такой невинной мордашкой, что Женя заподозрила неладное.

— Алиса, что случилось?

— Ничего, — сразу ответила Алиса и добавила: — Ничего особого.

— Ладно, — пообещала Женя. — Я с тобой потом разберусь. А сейчас не мешай.

В отсеке было тесно, не развернуться. И, недолго думая, Эркин взял Алису и посадил на свою койку.

— Правильно, — согласилась Женя. — И займись там чем-нибудь.

Пока Алиса кувыркалась и валялась, они перебрали и заново увязали тюк и узел, пересыпая вещи апельсиновыми корками. Эркин сделал на тюке лямки, чтобы можно было надеть его как мешок, а на узле подобие ручки. В дороге им быть не меньше четырёх суток. Женя уложила в маленький мешок всё, что может понадобиться в дороге.

— Женя, давай я печенья и… и сока схожу куплю.

— Бутылки тяжёлые, — с сомнением ответила Женя.

— Во флягу перельём, — сразу сказал Эркин. — Или просто воды из крана наберу. Пить-то захочется.

— Нет уж, лучше сок, — сразу решила Женя. — На ужин когда пойдём, там и купим. Вот, посмотри, Алисе уже мало, а ещё хорошее. И вот я простыню для Насти отложила. Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Эркин.

Женя положила отобранное в опустевшую тумбочку и повернулась к Эркину.

— Переоденешься сейчас?

— Да, — он посмотрел вверх.

Женя понимающе кивнула.

— Я послежу.

Эркин отошёл вглубь отсека, повернулся спиной к Алисе и стал раздеваться. Занятая своей игрой, Алиса даже не обратила внимания на его действия. А Женя не могла отвести глаз от его сильного и гибкого тела, от мягко переливающихся под гладкой красновато-коричневой кожей мускулов, ловких движений. Господи, как же он красив!

Эркин заправил рубашку в джинсы, застегнул пояс и повернулся к ней. Улыбнулся.

— Я готов. Ты… тоже переоденешься?

— Да, — Женя не могла не улыбнуться. — И Алиску тоже переодену.

— Мне… выйти? — тихо спросил Эркин.

Женя удивлённо приподняла брови, не понимая. И вдруг улыбнулась и, потянувшись к нему, быстро поцеловала в щёку.

— Как хочешь, милый.

Эркин, словно задохнувшись, с секунду стоял, закрыв глаза.

— Здесь тесно.

Быстро, одним ловким гибким движением он снял с верхней койки Алису, посадил её на нижнюю койку, а сам забрался наверх и лёг ничком. Переодевая Алису и переодеваясь сама, Женя, поднимая голову, видела его блестящие глаза и улыбалась ему.

Закончив, Женя посмотрела на часы.

— Так, пойду к Насте и Зине. Эркин, посмотри за Алисой, хорошо?

— Хорошо, — кивнул Эркин.

Алисе очень хотелось заявить, что она уже большая и смотреть за ней незачем, да и та драка осталась незаконченной, но и открывающиеся перспективы привлекали. Когда за Женей опустилась занавеска, она предложила Эркину сыграть в щелбаны. Эркин рассмеялся и спрыгнул вниз. На кровати Жени лежали тюк, мешки и узел, и он сел на койку Алисы. Алиса немедленно забралась к нему на колени.

— Мамы нет, играем по полной победы, да?

— До моей победы? — уточнил Эркин.

Алиса вздохнула.

— Мне тебя никогда не обыграть. До моих десяти, ладно?

— Ладно, — согласился Эркин.

…Когда Нюся забежала в отсек взять себе яблоко на ужин, Эркин с Алисой были настолько увлечены игрой, что даже не сразу её заметили. А она, влетев в отсек, уверенная, что если там и есть кто, то никак не Эркин, так и замерла у входа, не в силах отвести глаз от его по-детски весёлого лица.

Эркин вскинул на неё глаза, и Нюся беспомощно затопталась, не зная, что делать и что говорить.

— Эрик, — Алиса недовольно нахмурилась. — Ну, ты чего?

Эркин отвёл от Нюси глаза и улыбнулся Алисе.

— Нет, ничего.

Они возобновили игру. И только потянувшись к своей койке, Нюся поняла смысл лежащих внизу узлов. Они уезжают. И… и она больше его не увидит, никогда. Нюся резко повернулась и выбежала из отсека.

…Счёт был уже сорок на шесть — Эркин всё-таки играл далеко не в полную силу — когда в отсек вошла Женя.

— А вот и я. Ну, как вы тут?

Алиса, сразу сообразив, что если сейчас прервать игру, то проигранные щелбаны останутся невбитыми, и шумно обрадовалась Жене. Эркин усмехнулся.

— Сорок на шесть. Тридцать четыре щелбана за мной, — и встал, сняв Алису с колен. — На ужин пора.

— Да, — улыбнулась Женя. — Пора. Алиса, одевайся.

Эркин взял свою куртку.

— Я в тамбуре подожду.

— Да-да, мы быстренько, Алиса, где ботики? Не вертись.

Казарма уже гудела шумом одевающихся и топающих по проходам людей. У входа в тамбур Эркин столкнулся с Тимом. И сразу сообразил, что не случайно, что Тим его ждал. И насторожился. Тим кивком поздоровался.

— Уезжаешь?

— Да, завтра с ранья.

— Так, вещей, значит, много, в руках не помещаются?

Эркин плотно сжал губы. Лицо его напряглось. Вот, значит, что… Женя от чистого сердца, а этот…

— А что? — медленно и очень тихо, почти по-камерному спросил он. — Чем ты недоволен? Мало дали?

Тим резко шагнул к нему. Теперь они стояли вплотную лицом к лицу.

— Слушай ты, погань рабская, мои в обносках ходить не будут.

— Слушай и ты, сволочь палаческая…

Эркин не договорил, увидев Женю, и выдохнул:

— Только вякни ей что, убью на месте.

И отвернувшись от Тима, пошёл к Жене, старательно улыбаясь.

— Что случилось? — сразу спросила она.

— Ничего, Женя, правда, ничего, — максимально убеждённо ответил Эркин.

Женя решила поверить. Она приветливо улыбнулась и кивнула Тиму, Взяла Эркина под руку. Алиса, как всегда, уцепилась за его другую руку.

— Пошли?

— Да, — кивнул Эркин. — Пора.

И тут же нахмурился. Потому что к ним подошёл Тим.

— Прошу прощения, леди, — заговорил он по-английски, — но я при всей своей признательности не могу принять ваш дар.

— Вы обиделись? — удивилась тоже по-английски Женя. И улыбнулась. — Нет, я не хотела вас обидеть. Обмен детскими вещами — обычная практика. Дети растут, не успевая сносить. Зачем выбрасывать то, что ещё послужит. Сожалею, что задела ваши чувства, сэр, но люди должны помогать друг другу.

Глядя на озадаченное лицо Тима, Эркин с трудом сдерживал улыбку. А когда, услышав "сэра", Тим самым натуральным образом вылупил глаза, Эркин едва не заржал в голос. Ну, Женя, ну, молодец, ну, отчитала…!

Тим сглотнул, мрачно покосился на Эркина и, решившись, кивнул.

— Да, люди должны помогать друг другу, — заставил себя улыбнуться. — Ещё раз прошу прощения.

И отошёл.

Эркин перевёл дыхание и, прижимая к боку локоть Жени, повёл её и Алису к выходу.

— Да, — спросил он уже во дворе: ветер утих и не мешал разговаривать, — а Найси как?

— Настя? — мягко поправила его Женя и улыбнулась. — Нет, там всё нормально. И Зина, кстати, тоже была довольна. Не знаю, почему он обиделся.

— Дурак потому что, — хмыкнул Эркин, обводя Женю вокруг лужи. — К коменданту ещё надо, чтобы утром принял отсек.

— Тогда я с Алисой пойду в киоск покупать в дорогу, а ты к коменданту. Хорошо? — предложила Женя. — Я и Нюсе отложила юбку одну и кофточку. Вот и отдам.

Они уже подходили к столовой. Эркин, как всегда, мягко поставил Женю и Алису пред собой, чтобы толчки напиравших сзади приходились по нему. Так они и вошли в столовую.

Обычный шум, сутолока, стук ложек, гул голосов… Эркин ел быстро, быстрее обычного. Женя впервые после его болезни видела эту жадность, когда человек не ест, а заглатывает. Эркин почувствовал её волнение, поднял на неё глаза и улыбнулся.

— Надо всё успеть.

— Да, — кивнула Женя, — да, конечно.

Эркин доел и встал.

— Я пойду, Женя, хорошо?

И, дождавшись её кивка, ушёл, почти убежал, впервые оставив на столе посуду.

Когда Алиса закончила есть, Женя собрала посуду и отнесла её на транспортёр.

— Пошли в киоск, Алиса. Купим в дорогу печенья и сока.

Женя застегнула Алисе пуговицу у воротника.

— А шоколаду? — "намекающим" голосом спросила Алиса. — В дороге шоколад очень удобно.

— На шоколад денег нет, — строго сказала Женя.

Алиса вздохнула. Эти слова она слышала, сколько себя помнила. И знала, что если мама сказала: "Нет денег", — то просить бесполезно. Но хоть посмотреть.

Они дошли до киоска. Женя купила пачку калорийного печенья, большую картонную коробку яблочного сока, пакетик конфет-сосалок — Эркин называет их ковбойскими — пачку бумажных салфеток и… да нет, больше ничего им не надо. Вместе с Алисой внимательно, даже придирчиво рассмотрели витрину.

— Всё, зайчик, пошли. Сегодня надо пораньше лечь.

— Ага, — согласилась Алиса.

Возле самого барака их нагнал Эркин.

— Ну, как? — сразу спросила Женя.

— Плорядок. Машина продуктовая идёт в шесть сорок, подкинут нас до вокзала. А сам он к нам придёт в шесть тридцать пять.

— Успеем? — засомневалась Женя.

— Обещал, что без нас не уедут, — открыл перед ней дверь Эркин.

Он говорил весело, даже залихватски, но Женя чувствовала его напряжение.

— Эркин…

— Всё хорошо, Женя. Правда, хорошо.

Они прошли в свой отсек. Женя выложила на тумбочку конфеты, печенье и сок.

— Вот, посмотри, что я купила.

— Ага, хорошо, — кивнул Эркин, снимая и вешая куртку.

— Эрик, расстегни меня, — попросила Алиса.

— Сама, — строго сказала Женя.

— Я только верхнюю не могу, — объяснила Алиса.

И, когда Эркин расстегнул ей тугую пуговицу у горла, посапывая, стала раздеваться.

Эркин ловко перелил сок из коробки во флягу, завинтил колпачок и отдал флягу Жене.

— Положи в маленький к остальному.

— Да, конечно.

Женя оглядела свою койку.

— Знаешь, Эркин, я сегодня с Алисой лягу. Эо ж всё даже девать некуда.

Помедлив, Эркин кивнул. Да, другого варианта нет. Не ему же с Алисой ложиться.

— Алиса, быстро в уборную, — скомандовала Женя.

И, когда Алиса, вооружившись полотенцем, отправилась в убрпную, Женя подошла к Эркину, положила руку ему на плечо.

— Не сердись на Тима, Эркин. Он видит обиду там, где её нет. Это… это у него пройдёт. Понимаешь, когда человек привыкает видеть во всех врагов, ему очень трудно… понять, что теперь не так, по-другому, — Женя улыбнулась, осторожно провела пальцем по его шраму. — Понимаешь?

Эркин молча кивнул, взял её руки за запястья и прижал её пальцы к своим губам. И замер так. Пока не отпустила стянувшая горло судорога, а в отсек не вошла Алиса.

— Женя, — Эркин отпустил её руки и кашлянул, прочищая горло. — Я к пожарке пойду, попрощаюсь. Я сигарет купил. Ну и…

— Да, ну, конечно же, — закивала Женя. — Конечно, Эркин, иди.

Эркин взял свою куртку, ухитрившись в тесноте отсека коснуться губами виска Жени, и вышел.

Женя, сосредоточенно хмурясь, помогла Алисе раздеться. Совсем девчонка разбаловалась. В Джексонвилле отлично сама справлялась, а здесь привыкла, что мама всегда рядом, и ленится. Ну, ничего. Через трое-четверо суток они уже будут дома, и там она всё наладит. Женя и говорила, и думала о Загорье, как о доме.

Во дворе Эркина ударил в грудь холодный сырой ветер. Народу у пожарки стояло немного. Эркин увидел Чолли, Фёдора, Грега — Роман уже уехал — Ивана, с которым ездил за фруктами, ещё знакомых и, войдя в общий круг, громко сказал.

— Уезжаю, мужики, — и вытащил сигареты. — Налетайте.

— Это вместо спиртного, что ли? — хмыкнул Фёдор.

— Вместо, — кивнул Эркин.

Пачку распотрошили мгновенно.

— Далеко едешь-то?

— В Загорье.

— Это где такое?

— В Ижорском поясе.

— Несёт тебя.

— Там жильё дают. И работу.

— Ну, тогда — да.

Стояли тесным кружком, закрывая сигареты от ветра. Неспешный, ставший уже привычным разговор:

— Ижорский пояс… Не слышал о таком… Мы много о чём не слышали… Это-то да, но так уж отрываться… От чего?… Э, да к чёрту на рога полезешь, лишь бы подальше… От Империи этой, чтоб ей… Да морд тутошних… Да кто спорит, а вот сунься в Озёричи… Да уж, чужаку там хреново… А в Ополье что, чужаков любят?… Любят — не олюбят, а если у мужика руки и голова на месте, он везде проживёт…

Чолли больше помалкивал, но по его лицу Эркин понял: о многом Чолли догадывается, а кое-что и понимает. Когда сигареты докурили, Эркин достал вторую пачку. Её встретили довольным гоготом.

— Однако гуляем… Не напьёмся, так укуримся… Гуляй, рванина!.. Давай, Мороз, сколько у тебя там ещё в заначке?… Ага, выкладывай… Заткни хлебало, ну!.. Раскатал на халяву…

И опять уже серьёзно:

— Ну, удачи тебе, Мороз… И вам удачи… Бог даст, свидимся… Бог даст… Удачи… Россия велика, встретимся, найдём место… Ну что, мужики…

Круг стал рассыпаться. Время позднее, пора и по… да, домам, чего там, пока живём, он и дом, нет, где живём, там и дом…

Эркин обнялся с Фёдором и Грегом и вместе с Чолли пошёл к их бараку.

— Спасибо тебе, — тихо сказал Чолли.

— За что? — хмыкнул Эркин.

— За всё. И за сигареты. И что за фруктами когда, за меня сказал, и… да ладно тебе… Слушай, неужели ты совсем ничего о племени не помнишь?

— Я питомничный, Чолли, — тихо ответил Эркин. — Ты ж видел, клейм у меня нет, а номер… вот он. У меня с буквами номер, питомничный.

— Ну так… имя же ты сохранил.

— Не в имени же дело, — Эркин смял окурок и ловким щелчком отправил его в урну у входа в барак. — Да нет, что толку в имени. Хреновый я индеец, что уж там… А… а что, щемит, что на Равнину не поехал?

Чолли кивнул.

— Что от своих, от племени отказался. Переигрывать не буду, придёт ответ, поеду туда, в Ополье, а всё равно… щемит. Ладно. Удачи тебе.

— И тебе.

Они вошли в барак и через очень яркий из-за пустоты тамбур вошли в синий сумрак ночной казармы.

Стараясь не шуметь, Эркин вошёл в свой отсек. Женя и Алиса спали, тихо всхлипывала во сне на своей койке Нюся. Эркин снял и повесил куртку, взял полотенце и пошёл в уборную.

Не такое уж позднее время, в холостяцком бараке ещё свет вовсю, но семейный всегда ложился рано, а когда дождь со снегом разогнал собрания у пожарок, то сразу после ужина заваливались. Делать-то особо и нечего.

В уборной было тихо и пусто. Эркин не спеша умылся, но растираться не стал: времени до утра мало, не прогреются мышцы, да и устал он чего-то. Он всухую растёрся полотенцем и — всё равно все спят уже — не надевая, а только накинув рубашку на плечи, прошёл в свой отсек. Полотенце на место. Ловко балансируя на одной ноге, разулся, подтянулся на свою койку, сел, снял и повесил на спинку рубашку, под одеялом стянул джинсы. Привычный порядок действий успокаивал, снимал напряжение.

Эркин блаженно вытянулся под одеялом, закинул руки за голову. Ну, вот и всё, и отрезано. Завтра с утра в дорогу, а там… правильно этот мужик сказал, морды эти беляцкие не видеть — уже… счастье. А племя… жил же он без племени и дальше проживёт. Женя, Алиса… больше никто ему не нужен. И всё, и отрезано… Надо спать, голова ему с утра нужна свежая. Вставать рано. В шесть тридцать пять комендант придёт, Женя сказала, что Алису за час поднимать надо, значит… значит, в пять тридцать, а сейчас сколько? Разбаловался он с часами, совсем время чувствовать перестал, хотя… хотя нет, просто так точно, до минуты тогда не нужно было, а сейчас… сколько сейчас?

Он высвободил из-за головы левую руку и уже привычным жестом посмотрел на запястье. Полдвенадцатого. Да, и тело говорит, что скоро полночь. Надо спать. С сигаретами хорошо получилось. В самом деле, за выпивкой в город надо идти, через проходную тащить, а потом трястись, чтоб комендант не застукал, не-ет, не надо ему такого удовольствия. Комендант глазастый, всё видит, его так и зовут Глазастым Чёртом, шёпотом и с оглядкой, конечно…

В голову лезли путаные, не нужные сейчас мысли. Он засыпал, слышал сквозь сон, как осторожно шевелится, видимо, смотрит на свои часы Женя, слышал тихий шум ночной казармы, храпы, сонное бормотание, плакал чей-то грудной, а женщина укачивала его протяжной монотонной песней, и ещё кто-то ворчал, что не трясти надо, а грудь дать, титькой рот заткнуть, нарожали горластых, а успокоить не могут… Эркин сам уже не понимал: снится всё это ему или на самом деле… Ни имения, ни Паласа он уже давно во сне не видел…

Нюся осторожно повернулась набок и открыла глаза. И сразу увидела его. Он лежал на спине, закинув руки за голову, сползшее одеяло открывало грудь. Всё, завтра утром они уедут, и она никогда, никогда больше не увидит их. Его не увидит. Такого большого, красивого, сильного. Кому Нюся завидовала, так Алиске. Алиска могла при всех повиснуть у него на руке, на шее, сидеть у него на коленях… Даже тётя Женя такого не могла. Некрасиво, когда жена при всех на муже виснет, неприлично так, вот только под руку взять и всё, а Алиске можно, она — дочка ему. А ей… она даже не говорила с ним, ни разу, он на неё, как на пустое место смотрел, слова ей ни разу не сказал… Нюся всхлипнула. И испугалась, что разбудит их. Но обошлось.

Проснувшись в очередной раз, Женя посмотрела на часы и осторожно, чтобы раньше времени не разбудить Алису, вылезла из-под одеяла. Пять двадцать, пора. Лучше не спеша собраться и подождать, чем, опаздывая, спешить. Она натянула своё "школьное" платье, подняла голову и увидела блестящие глаза Эркина. Женя улыбнулась и, слегка подтянувшись, коснулась губами его щеки.

— Вставай, пора.

Её шёпот щекотал ему щёку. Эркин улыбнулся.

— Да, встаю.

Женя взяла своё полотенце и вышла. Эркин покосился на лежащую лицом к стене Нюсю и откинул одеяло. Натянув джинсы, соскользнул вниз. Быстро обулся, надел рубашку. И тут же снял и сложил простыни, наволочку, одеяло. Вот так, его койка готова.

Вошла Женя и стала будить Алису. Эркин, чтобы не мешать, пошёл в уборную умываться. А когда вернулся, Жени и Алисы не было. Женская уборная на другом конце, чтоб даже спросонья не путались. Эркин собрал бельё на Алискиной койке, сложил. А у Жени… чёрт, вчера они так и навалили вещи, не сообразили. Стараясь не шуметь, он выдернул из-под тюка, узла и мешков одеяло и простыни, снять наволочку с подушки — минутное дело. Ну вот, и Женина койка готова.

Женя привела румяную, уже совсем одетую Алису.

— Ой, ты собрал уже всё, как хорошо.

Он молча кивнул. На часах шесть с минутами. Делать до прихода коменданта больше нечего, и они сели втроём на койку Алисы. Алиса забралась к Эркину на колени, положив голову ему на плечо. Женя села рядом. И они стали ждать.

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ

Время тянулось неощутимо медленно. Они ждали коменданта, прислушиваясь к каждому шороху, а застал он их врасплох. Женя даже вздрогнула, когда он вошёл в их отсек. Сдача белья, коек… Всё это действительно и трёх минут не заняло. Комендант собрал картонные бирки с кроватей, взял их пропуска, посмотрел на неподвижно лежащую Нюсю и вздохнул.

— Одевайтесь и идите к хозблоку. Машина там. И не тяните.

— Да-да, спасибо, — закивала Женя, одевая Алису.

Как только за комендантом опустилась занавеска, Нюся приподнялась на локте. Придерживая на груди одеяло, она расширенными глазами смотрела, как они одеваются, как Эркин вешает на плечо мешок, берёт т. к и ящик. Женя взяла узел и маленький мешок, посмотрела вверх на Нюсю и улыбнулась ей.

— Удачи тебе, Нюся. До свиданья.

— Про… прощайте, — всхлипнула Нюся.

И Эркин улыбнулся её глазам, испуганным, как у Жени в ту, первую их ночь. Нюся даже задохнулась на мгновение от блеска этой улыбки.

— До свиданья, — сказал Эркин и вышел за Женей и Алисой.

Быстро, стараясь не задевать стояки, они прошли по залитому синим ночным светом проходу и миновали пустой тамбур.

Дождь кончился, но воздух был сырым и холодным. Только начало светлеть, над входами в бараки и вдоль ограды горели фонари, но их свет уже казался жёлтым. Возле хозблока стоял грузовик с работающим мотором, а рядом двое мужчин. Комендант с шофёром? Но в следующее мгновение Эркин увидел, что шофёр в кабине, а это комендант и… Тим?!

Глубоко засунув руки в карманы куртки, Тим молча ждал и было видно, что ждёт он давно. Когда Эркин стал укладывать в кузове узел, тюк, ящик и мешки, Тим молча подошёл и стал помогать. Когда они уложили вещи и закрыли борт, а Женя с Алисой готовились сесть в кабину, комендант отвернулся, закуривая. И Тим разжал губы.

— Я… я был неправ. Не держите на меня обиду.

— Конечно, Тим, — улыбнулась Женя. — До свиданья.

— До свиданья, — кивнул Тим и посмотрел на Эркина.

И Эркин вдруг — сам от себя не ждал такого — шагнул к Тиму и обнял его.

— До свиданья, Тим. Догоняй.

С секундной заминкой Тим ответил на объятие.

— Спасибо. Удачи тебе.

И, постояв так несколько секунд, они разошлись. Эркин перемахнул через борт, Женя с Алисой уже были в кабине. Комендант взял под козырёк, и шофёр мягко стронул грузовик с места. Эркин увидел, что Тим стоит и смотрит им вслед, и поднял руку в прощальном жесте. Тим ответил.

Грузовик выехал за ворота, и побежали с двух сторон, откатываясь назад, дома. Эркин сидел, прислоняясь к кабине, и бездумно глазел по сторонам. Дороги он не знал и запоминать не пытался. Незачем.

Город ещё спал. Тихие дома с тёмными окнами, медленно светлеющее небо. "Вот и всё, — повторял про себя Эркин, — вот и всё",

Когда они доехали до вокзала, стало уже совсем светло и погасли фонари. Шофёр высадил их комендатуры, пожелал удачи и уехал. Эркин и Женя разобрали вещи, Алиса взяла Женю за руку, и они вошли в комендатуру. Усталый, видно, с ночной смены, военный с красной повязкой на рукаве выписал им три билета до Рубежина, выдал три пакета с пайком — Эркин ещё зимой на сборном видел такие — и сделал отметку в маршрутном листе. Женя расписалась в толстой разграфлённой книге за билеты и пайки.

— Идите прямо сейчас, — сказал дежурный. — Пятая платформа. Отправление через десять минут, — и улыбнулся. — Счастливого пути.

— Спасибо, — улыбнулась Женя, пряча билеты в сумочку.

— Спасибо, — эхом повторила за ней Алиса.

Эркин затянул узел на маленьком мешке, куда укладывал пакеты с пайком, и, улыбнувшись, кивнул дежурному.

— Спасибо. До свидания.

И они вышли. На улице Эркин озабоченно спросил Женю.

— Женя, ты знаешь, где пятая платформа?

— Разберёмся, — бодро ответила Женя. — Алиса, дай руку. И не вертись. Некогда. Пошли?

— Пошли, — кивнул Эркин, плечом подвигая тюк, чтобы он не мешал мешку.

Женя с Алисой шли впереди, а Эркин за ними. Встречные, кто удивлённо, но большинство безразлично оглядывали его. Цветной тащит тяжести за белой леди — нормальное явление. А что леди сама нагружена… так тоже вполне объяснимо. Хотя бы нехваткой денег на двух носильщиков. Или нежеланием доверять цветному что-то ценное. Словом, до пятой платформы они добрались вполне благополучно.

На поезде Эркину ездить ещё не приходилось. И как всегда в таких случаях, он молча подчинялся не спрашивая и даже не задумываясь.

У них были билеты второго класса. Купе на четверых. Два двухместных кресла и полки для багажа… Уложив вещи, они сели. Алиса у окна, Женя рядом, Эркин у окна напротив Алисы.

Вошедший в купе проводник, увидев Эркина, замер. Еле заметно сощурив глаза, Эркин с невозмутимым выражением смотрел на него. Женя достала из сумочки и протянула проводнику их билеты. Штамп комендатуры заставил его отвести наливающийся яростью взгляд от Эркина.

— Прибытие в двадцать тридцать семь, — сказал он, избегая русского названия Стоп-сити и возвращая билеты.

Когда он вышел, Женя улыбнулась Эркину.

— Дорога долгая, давай устраиваться.

— Да, — кивнул Эркин, расстёгивая куртку.

Женя помогла Алисе раздеться, сняла пальто и шаль. Эркин снял куртку. У каждого кресла были предусмотрены крючки, и развешенная одежда не мешала. Женя озабоченно посмотрела на Эркина.

— Может, тебе лучше было в кроссовках ехать?

— Нет, — улыбнулся Эркин. — Мне удобно в сапогах.

Четвёртое место оставалось незанятым, хотя в их купе уже несколько раз заглядывали люди, но тут же исчезали.

— В билете указан только класс, — объяснила Женя. — Занимают свободные места.

И улыбнулась. Эркин понимающе кивнул.

— Он со всеми остановками, долгий поезд, — говорила Женя. — Зато без пересадок. Тоже удобно. Правда?

— Конечно, — согласился Эркин. — Сидишь и едешь.

— Ага, — поддержала его Алиса, не отрываясь от окна, — и смотришь.

Женя рассмеялась. Успокоился и Эркин. Пригороды уже кончились, и за окном мокрые бурые поля, редкие деревья с раскинутыми во все стороны ветвями, серые слоистые тучи. Смотреть, вроде, не на что, но Алисе интересно. Да и ему. Эркин откинулся на спинку кресла. Спинка высокая, с подголовником, мягко пружинит. Он сидел спиной по ходу поезда и видел убегающие назад поля и деревья. Откинулась на спинку кресла, расслабилась и Женя.

Ну вот, они едут. Еды достаточно, на Алиску как на взрослую выдали, так что можно будет Эркина подкормить. Вечером приедут в Рубежин. Там граница. Таможня, паспортный контроль, обмен денег… Конечно, они потратились. И на всём готовом, и… ну, нельзя же не покупать мыла, конфет, девять дней Андрею отмечали, ещё по мелочам куда-то ушло. Конечно, осталось немного, но у других-то и того нет. У Найси например… ни у неё, ни у детей, ни у мужа смены белья на теле нет. А Зина… у Кати два платьица, но одно-то летнее, а уже зима, и у неё самой… Нет, им ещё хорошо. Из всех её побегов этот самый удачный, страшно вспомнить, сколько и чего она побросала. А здесь… Спасибо Даше и Маше, всё увезла, кроме посуды. Постелей. И мебели. Тоже жалко, конечно, но могло же быть и хуже? Конечно, могло. Значит, всё хорошо. Интересно, как там девочки устроились? Но это когда осядем, нужно будет написать запрос и через Комитет найти их. Всё же… не чужие.

Незаметно для себя Женя закрыла глаза и задремала.

Чуть опустив веки, притенив ресницами глаза, Эркин смотрел теперь не в окно, а на Женю. Женя жива, здорова, даже улыбается, даже… нет, и думать об этом не стоит, чтоб не встревожить её, не напомнить. А может, на новом месте, где всё по-другому, Женя совсем забудет про тех сволочей и… и позовёт его. Без её зова он не дотронется, не посмеет. Мартин говорил, что после насилия женщине это уже никогда в радость не будет, любой мужчина ей враг, а уж после "трамвая"… но ведь Женя простила его, разрешила брать себя за руку, касаться своих волос, сидеть рядом… нет, ему, конечно, и этого… с избытком, будет, как Женя захочет, пусть только скажет ему, и даже нет, он и бз слов сё поймёт. И ничего ему не надо, лишь бы вот так сидеть и смотреть на Женю…

— Эрик, а это что?

Эркин вздрогнул и посмотрел на Алису. Но то, на что она показывала, уже скрылось.

— Тише, Алиса, — ответил Эркин. — Маму разбудишь.

За этот месяц в лагере он привык называть Женю мамой и женой, нет, по-английски у него вряд ли бы получилось, а по-русски… свободно.

Алиса покосилась на Женю и, соглашаясь, кивнула.

— Пусть спит. А это что?

На этот раз Эркин успел рассмотреть.

— Это… это мост, — и, подумав, добавил: — Был.

— Война, — понимающе вздохнула Алиса. — Эрик, а почему коровок нет? И лошадок? Мы когда тогда ехали, они были, а сейчас нет.

— Они… — Эркин запнулся и сказал по-английски: — в хлеву. — Этого слова он по-русски не знал и, досадуя на себя, упрямо продолжил по-русски. — Им уже холодно на улице.

— Ага, ага, — закивала Алиса. — Уже зима, да?

— Да, — кивнул Эркин.

— А снег будет?

Эркин улыбнулся и ответил слышанным не раз в лагере.

— В России будет снег.

— А мы туда едем? — уточнила Алиса.

И получив утвердительный ответ, снова приникла к окну.

Поезд плавно замедлил ход, за окном возникла платформа и люди.

— Приехали? — удивилась Алиса.

— Нет, — улыбнулся Эркин. — Нам ещё долго ехать.

По коридору прозвучали шаги, дверь их купе открылась.

— Свободно?

Эркин не успел ответить. Дородная белая леди отпрянула и исчезла. И ещё пару раз к ним заглядывали. Но Эркин их даже разглядеть не успевал.

Поезд дрогнул и стал набирать скорость. Женя открыла глаза и улыбнулась.

— До Рубежина одни доедем, — понимающе кивнул Эркин.

Дверь их купе опять открылась.

— Здесь есть одно место, — сказал проводник. — Но святой отец…

— Ничего-ничего, благодарю, сын мой.

Низенький толстый священник шариком вкатился в купе и неожиданно ловко устроился в свободном кресле. Алиса оторвалась от окна, посмотрела на него и нахмурилась. Его вид вызвал у неё воспоминания о необходимости быть хорошей девочкой. А её эта перспектива совсем не устраивала. Священник с явно привычной ловкостью пристроил свои сумку, зонтик и шляпу и, сложив руки на животике, благодушно оглядел Женю, Алису и Эркина. И начал обычный дорожный разговор. Женя отвечала вежливо, но несколько отчуждённо. Алиса упорно смотрела в окно. Эркин настороженно следил за разговором, готовясь в любой момент прийти Жене на помощь.

Отпустив несколько подобающих замечаний о погоде и божьей воле, священник похвалил Алису, и Женя не устояла. Она улыбнулась и заговорила сердечнее. Но Эркина это не тронуло. Чего этому беляку надо? Чего он выспрашивает как… как следователь? Женя успокаивающе улыбнулась ему, но лицо Эркина оставалось неприязненным, и это начинало беспокоить Женю. Как бы Эркин не сорвался. Им только скандала не хватает.

— Принять такое решение… — священник покачал головой.

— В Хэллоуин подсказали, сэр, — вежливым тоном перебил его Эркин.

Священник внимательно посмотрел на него и медленно кивнул.

— Не давай мести завладеть твоей душой, сын мой.

У Эркина дрогнули в усмешке губы.

— Чтобы всем, кому надо, отомстить, сэр, мне жизни не хватит, — и, подумав, добавил: — Всё равно каждый своё получит.

Спорить и заводиться он не хотел, но и хоть как-то осадить этого типа тоже ведь надо. Андрей бы смог придумать и похлеще, и поострее, но Андрея нет, так что…

Алиса отвернулась от окна и строго посмотрела на священника. Он улыбнулся ей, и, помедлив, Алиса тоже улыбнулась, а затем достаточно вежливо ответила, как её зовут, сколько ей лет и ходит ли она в школу. Потом священник её спросил, ходила ли она в церковь. Алиса кивнула и уточнила:

— С мамой.

— А что в церкви тебе больше всего нравится? — улыбаясь, спросил священник.

— Конфеты, — убеждённо ответила Алиса и, увидев недоумение на круглом румяном лице священника, объяснила: — После церкви мама мне конфеты покупала. А больше ничего хорошего в церкви нет.

Священник с удовольствием рассмеялся. Улыбнулся и Эркин, и Алиса сочла момент подходящим.

— Эрик, дай ковбойскую, — попросила она.

Женя посмотрела на часы.

— После завтрака.

Эркин кивнул и привстал, снимая с полки маленький мешок, куда они сложили продукты и необходимые в дороге мелочи, достал пайковый пакет, флягу, кружки. Женя подняла и закрепила маленький откидной столик у окна.

Сложив по-прежнему руки на животе, священник с улыбкой наблюдал, как Эркин вскрывает пакет, нарезает хлеб, открывает банку с тушёнкой и сооружает сэндвичи. Женя сделала приглашающий жест, но священник покачал головой.

— Спасибо, дочь моя, но сегодня пятница, день поста.

Женя смутилась, и он успокаивающе закивал.

— Ничего-ничего, это связано с моим саном. Ничего страшного.

Женя посмотрела на Эркина. Эркин пожал плечами: раз не хочет, дескать, так это его проблемы, и протянул сэндвич Алисе, налил ей в кружку сока из фляги. Алиса покосилась на Женю, села прямо и взяла сэндвич.

— Спасибо.

— На здоровье, — ответил Эркин, передавая второй сэндвич и кружку с соком Жене.

И, только убедившись, что они обе едят, стал есть сам.

В купе заглянул проводник, скользнул невидяще отчуждённым взглядом по Эркину и почтительно сказал священнику:

— Прибываем, святой отец, — и сухо Жене: — Стоим пять минут.

Священник поблагодарил, ловко и быстро собрал свои вещи, благословил трапезу и трапезующих, пожелал им счастья и выкатился из купе. Проходя по коридору к выходу, он сокрушённо покачал головой. Конечно, они правы, что уезжают, но как жаль, что уезжают именно такие.

Поезд остановился, когда они ещё ели. Эркин вопросительно посмотрел на Женю.

— Нет, — покачала она головой, — не будем выходить. Там потом будем почти полчаса стоять, там и… Алиса, ешь аккуратно, не роняй.

Эркин кивнул.

— Ну да, за пять минут и выйти не успеем.

Как только священник вышел, они заговорили по-русски. Алиса, доев сэндвич, сунула за щёку конфету и снова уставилась в окно, глядя на медленно поплывший назад перрон. Сок она не допила, и Женя не настаивала: в дороге лучше пить поменьше. Но не выливать же, и она допила оставшиеся глотки. Эркин убрал кружки и флягу в мешок, обёртку от пайка скомкал и огляделся в поисках урны. Женя показала ему вделанный в стенку под столиком ящик. В купе к ним никто не подсел, и Эркин спокойно откинулся на спинку кресла. Женя улыбнулась.

— Поспи немного. Ночь была тяжёлая.

Эркин кивнул. Да, конечно, надо поспать, но ему не так уж часто выпадает такое счастье: сидеть и смотреть на Женю. Он только чуть опустил веки, чтобы не тревожить её своим взглядом. Но Женя заметила и улыбнулась ему. Эркин ответил ей улыбкой.

— Слушаюсь, мэм.

И закрыл глаза. И теперь Женя любовалась его лицом, свободной красивой позой. Верхнюю пуговицу на рубашке он расстегнул, и воротник не скрывает крсивую шею. Шрам совсем зажил, и кажется чуть светлее кожи, просто полоска на щеке, совсем не портит его. Пусть поспит, пока всё спокойно, он тоже извёлся. Женя вдруг с удивлением ощутила, каким долгим был этот, да, месяц, как бесконечно далеко остались Джексонвилль и Хэллоуин. Если бы ещё Андрей был жив… Эркин молчит, он вообще скрытный, и, говорят, все индейцы такие, но раз у него вырвалось, что винит он в смерти Андрея себя. И объяснять ему что-то бесполезно. Ведь он что решил, то решения своего не изменит, она это уже знает. А по-русски Эркин совсем свободно теперь говорит, и не подумаешь, что только весной он всего два слова и знал, господи, неужели это было…? Ну да, где-то в марте, хорошо, что она тогда пошла с Майрой посмотреть на эту клетку и увидела его. А если бы они не встретились…? Господи, даже подумать страшно. Майра, Этель, Ирен… все они уже в прошлом, и ни думать о них, ни вспоминать не хочется. Вот только Рози и миссис Стоун… нет, наверное, у миссис Стоун действительно… не все дома. Её письмо такое странное, но в одном она права. Истинный отец ребёнка тот, с кем женщина испытала настоящее… не наслаждение, это больше, чем наслаждение. А ведь если прикинуть по датам…

Женя пустилась в вычисления. Она встретилась с Хэмфри на балу, это как раз через неделю после её ночи с Эркином, а Алиса родилась четвёртого февраля, получается… всего месяца не хватает. Ну, так это пустяки, рожают и на седьмом и на десятом месяце. Говорят, некоторые до одиннадцатого ходят, а одна королева — на истории ещё в школе рассказывали — родила через тринадцать месяцев после смерти мужа, и ребёнка признали законным наследником. Но это — Женя улыбнулась — уже не физиология, а политика. Нет, месяц — это пустяк, и о Хэмфри можно теперь забыть окончательно. Его просто не было. Эркин любит Алиску, а та так и льнёт к нему. Так что никаких проблем.

Женя посмотрела в окно. Да, здесь следы войны повсюду. И воронки не все засыпаны, и развалины частые. Тейлор-Сити — промышленный город, понятно, что его так бомбили. Каким чудом она тогда не попала сюда? Ей ведь обещали протекцию на место на заводе, хорошая зарплата и военный паёк. Да, правильно, не смогла сесть на поезд, задержалась перепелёнывая Алиску, и опоздала. Пришлось ехать в Коулти, а тот поезд привёз бы её прямо под бомбы. Вот и говори про судьбу. Так, а здесь больше двадцати минут стоим, как раз сводить Алиску в уборную.

Она только потянулась дотронуться до него, как Эркин вздрогнул и открыл глаза.

— Что?

— Мы полчаса стоим, надо с Алиской выйти.

— Конечно, — кивнул Эркин. — Я пригляжу за всем.

— Не надо, — улыбнулась Женя. — Тебе тоже надо… размяться. А за вещи отвечает проводник.

Тот как раз заглянул в купе.

— Тейлор-Сити, мэм, будете выходить?

Он обращался подчёркнуто к Жене.

— Да, — кивнула Женя. — Дамская комната…?

— Прямо и направо, мэм.

Проводник широко улыбнулся и исчез.

— А чего он радуется? — тихо спросил Эркин, снимая с крючка куртку.

— За это он получает чаевые, — так же тихо ответила Женя, одевая Алису.

— Мы уже приехали? — спросила Алиса, задирая голову, чтобы Жене было удобнее завязать ленты её фетровой шапочки под подбородком.

— Нет, зайчик, мы выйдем немного погулять.

Женя выпрямилась и увидела, что Эркин держит наготове её пальто. Купе просторнее отсека, и Женя с удовольствием подставила плечи, будто это не старенькое "скромное, но приличное" пальто, а меховое манто, какое она однажды видела в витрине дорогого магазина.

Поезд замедлил ход и остановился. Эркин следом за Женей и Алисой прошёл по коридору к выходу, в тамбуре обогнал их, соскочил на перрон и обернулся, чтобы помочь, но за него это сделал проводник. Женя с улыбкой кивнула Эркину и пошла к зданию вокзала.

Эркин взглядом проводил их и отвернулся. Времена, конечно, другие, но соваться к белым не стоит. Он не в лагере, ещё нарвётся, а скандал ему совсем ни к чему. Выглядев негра-носильщика, он подошёл к нему узнать о здешних порядках.

Когда Женя и Алиса вернулись из своего похода в дамскую комнату на перрон, Эркин с независимо-равнодушным видом курил, стоя в пяти шагах от их вагона. Увидев Женю с Алисой, он еле заметно улыбнулся им и даже будто подмигнул. Женя подошла к вагону, и проводник вежливо помог ей войти. Эркина он, что называется, в упор не не замечал, на что Эркину было столь же демонстративно наплевать. Точным щелчком отправив окурок в ладонь мающегося возле урны негритёнка в рваном свитере на голое тело, Эркин вслед за Женей вошёл в вагон. Проводник молча посторонился, пропуская его.

Они успели войти в своё купе и раздеться, когда поезд тронулся. Эркин с удовольствием оглядел снова прилипшую к окну Алиску и улыбающуюся Женю.

— Всё в порядке?

— Конечно, — улыбнулась Женя. — А у тебя?

— Никаких проблем, — весело ответил почему-то по-английски Эркин.

Они оставались по-прежнему втроём. Эркин посмотрел на часы.

— До следующей остановки сколько? — перешёл он на русский.

— Часа три, не меньше, — понимающе кивнула Женя. — Конечно, поспи. До Дурбана остановок не будет, никто не подсядет. Может, приляжешь?

— Нет, — мотнул головой Эркин. — Мне и так хорошо. И ты поспи.

Женя кивнула.

Они сидели и смотрели друг на друга. Мягко подрагивал пол, неумолчно стучали колёса, Алиса, глядя в окно, шёпотом то ли играла, то ли сама себе рассказывала об увиденном. Эркин откинулся на спинку кресла, слегка поёрзал плечами, устраиваясь поудобнее и закрыл глаза. Женя какое-то время с улыбкой наблюдала за ним, пока незаметно для себя не задремала. До Дурбана можно ни о чём не беспокоиться.

Покачиваясь вместе с вагоном, расслабив мышцы, Эркин бездумно дремал. Загнанное глубоко внутрь напряжение, мысли о будущем и воспоминания о прошлом… нет, сейчас его ничто не тревожило. Стоит приподнять веки, и он видит Женю. И Алису. Да ему и не надо открывать глаза, чтобы их видеть. Он с ними, слышит дыхание Жени, шёпот Алисы. Они в безопасности. Ему ничего больше не надо. Когда приедут на место, он пойдёт на работу. Если удастся по заявке грузчиком на завод, это будет большой удачей. Постоянный заработок, каждую неделю или раз в две недели, даже раз в месяц, но знать, что тебе заплатят, а не бегать каждый день в поисках работы… Да, будет удачно. Конечно, заработок у грузчика невелик, но он постарается подработать. И жильё… даже своя комната в бараке… а что? Во всяком случае, она будет просторнее отсека. Лишь бы влезли стол и двухъярусная кровать, какие были в лагере. Тогда Алиса на нижней койке, Женя на верхней, а он будет себе стелить на полу. Для одежды набьёт гвоздей в стену, а если повезёт и, как в Джексонвилле, комната с кухней…

Эркин улыбнулся, не открывая глаз. Сколько болтали у пожарки, обсуждая варианты с жильём. Многие мечтали о своём доме. Как это по-русски? Да, избе. Но Тим прав: свой дом — слишком дорого, а купить дешёвую развалюху, так её пока сделаешь… С Андреем он бы ещё попробовал рискнуть, Андрей — мастер, а самому ему такое не потянуть, и зимой в развалюхе они околеют от холода. Нет, комната или квартира в крепком доме, и чтоб, как в лагере, уборная со смывом, раковина с краном, кухня с плитой не на дровах или угле, а, как рассказывали, на газу, и отопление чтобы от котельной… и тут же сам себя осадил: больно многого хочешь. Да пусть печь и вода во дворе, как в Джексонвилле, что ему, тяжело воды и дров принести? Да нет же, силы за месяц накопил…

Женя коснулась его руки. Эркин вздрогнул и открыл глаза, но ещё до этого он успел другой рукой накрыть её ладонь.

— Что? Что-то случилось?

— Нет, — улыбалась Женя. — Просто… Ты что-то во сне видел?

— Нет, — качнул головой Эркин. — Я думал, как мы в Загорье жить будем. Какое будет жильё.

— Я тоже об этом думала, — кивнула Женя. — Конечно, выбора не будет. Поселимся, где скажут. Но хотелось бы квартиру. Помнишь, мы как-то говорили. Кухня, ванная, четыре комнаты…

Эркин вздохнул.

— Столько могут и не дать. А купить мы не сможем.

— Да, — согласилась Женя. — Конечно. Но так хочется помечтать.

Эркин с улыбкой кивнул и подхватил игру. Он всё ещё держал Женю за руку и теперь подался всем телом вперёд, чтобы она могла сесть поудобнее.

— Четыре комнаты — это… Алисе комната — раз, спальня — два.

— Общая комната — три, и комната для гостей — четыре, — улыбалась Женя.

И раньше, когда они говорили го будущей жизни, и сейчас Женя даже не намекала, что он будет спать в отдельной комнате, она говорила про "нашу спальню", и от этого у Эркина начинало холодеть и как-то щекотать где-то глубоко внутри. Женя согласна, чтобы он жил, спал в одной комнате с ней, да от одного этого…

— А общая комната? — увёл он, на всякий случай, разговор от спальни.

— Там мы будем отдыхать вечером, гостей принимать, обедать по воскресеньям. Её мы сделаем нарядной.

У Жени даже щёки разгорелись.

— Знаешь, я в колледже курс домоводства прослушала. И у нас были занятия по интерьеру. Ну, как сделать комнату красивой, понимаешь?

Эркин кивнул.

— Где ты, там всё красиво, — рискнул он.

Женя ахнула и тихо рассмеялась.

— Ой, спасибо.

Эркин довольно улыбнулся. Алиса обернулась к ним от окна.

— А у меня кукольная комната будет?

— Будет, — кивнула Женя.

— Ещё для кукол комната? — удивился Эркин. — Пятая?

— Нет, — рассмеялась Женя. — Это в детской сделаем.

— Выгородку, — понимающе кивнул Эркин.

— Нет, — стала объяснять Женя. — Сделаем, как у меня было. Такой стол, а на столе расставлена кукольная мебель. Или ещё как домик делают. Передняя стенка снимается, вот и квартира.

— Эрик, сделаешь? — сразу спросила Алиса.

Эркин не слишком уверенно кивнул.

— Попробую.

— Мам, а мячик у меня будет?

— Будет, — улыбалась Женя. — И мячик, и санки, и прыгалки. Всё у нас теперь будет. Не сразу, конечно.

— А когда денюшек накопим, — понимающе кивнула Алиса, снова поворачиваясь к окну.

Но там уже шёл дождь, по стеклу бежали струйки воды, всё стало мутным и неразборчивым. Алиса вздохнула.

— Давай-ка, зайчик, — сразу сказала Женя. — Поспи пока.

Она сняла с Алисы туфельки, поставив их к ботикам, помогла улечься в кресле с ногами, укрыла своей шалью. Эркин потянулся за курткой, но Женя покачала головой.

— Не надо, здесь тепло. Ещё перегреется, вспотеет, тогда хуже простудится.

Алиса мгновенно заснула, и Женя пересела к Эркину, села рядом, положив голову ему на плечо. Эркин осторожно обнял её за плечи, очень мягко, чуть-чуть прижал к себе и, повернув голову, уткнулся лицом в её волосы. Теперь они сидели молча. И единственное, о ещё мог думать сейчас Эркин — лишь бы это не кончалось.

До самого Дурбана их никто не тревожил. Когда за окном появились дома пригорода, Женя встала поправить разметавшуюся во сне Алису. Пока она её укладывала и укрывала, поезд уже замедлял ход, останавливаясь, и Женя, переглянувшись с Эркином, села на своё прежнее место. Мало ли что, лучше ей быть рядом с Алисой. Тем более, что за окном плыла цепочка приготовившихся к посадке людей. Дурбан — большой город, и мало ли что…

Голоса, шаги… Эркин невольно напрягся, готовясь к любой неожиданности.

Проводник откатил дверь их купе.

— Здесь одно место…

— Благодарю.

Высокий мужчина в блестящем от воды кожаном пальто кожаной шляпе, несколько смахивающей на ковбойскую, вошёл в их купе, небрежно кивнув проводнику. Одним быстрым, очень внимательным взглядом, от которого у Эркина сразу напряглись, как перед прыжком, мышцы, оглядел их всех. Никакого багажа у мужчины не было. Он быстро и ловко снял и повесил пальто и шляпу, оставшись в хорошем костюме, и сел в свободное кресло. Пиджак был ему чуть широковат, но когда он садился, натянувшаяся ткань на мгновение обозначила висящую под мышкой кобуру. Заметил её только Эркин. Сев в свободной, даже чуть-чуть небрежной позе, мужчина дружелюбно, но покровительственно обратился к Жене.

— Тоже до Стоп-Сити?

— Да, — сдержанно кивнула Женя.

Она провела рукой по укрывающей Алису шали и подвинулась, чтобы не касаться коленями колен сидящего напротив попутчика. Эркин слегка сдвинулся и сел чуть наискосок, упираясь теперь спиной в угол. Стенка вагона неприятно холодила плечо, но ему было сейчас не до этого.

— Охота тащить малышку в такую даль, — мужчина с усмешкой покачал головой. — Погодка-то дерьмовая, застудить ничего не стоит.

Насмешливая чёткость, с которой он выговорил ругательство, напомнила Жене Хэмфри. Тот тоже любил дразнить её и других девушек такими словечками. Взглядом останавливая нахмурившегося Эркина, Женя очень корректно ответила:

— Обычная погода в это время.

Мужчина с прежней лёгкой усмешкой оглядел её и повернулся к Эркину.

— И ты до Стоп-Сити, парень?

Еле заметно шевельнув плечами, чтобы показать мышцы, Эркин очень спокойно ответил:

— Это имеет значение, сэр?

Мужчина неопределённо хмыкнул:

— Надо же знать, с кем коротаешь время в дороге. Меня зовут Ник, я из Эпплтона, — и вопросительно посмотрел на Женю.

— Джен, — ограничилась английской формой Женя и посмотрела на Эркина.

Тот опустил на мгновение ресницы, показывая, что понял её просьбу, и подчёркнуто спокойно представился:

— Эрик.

И по скользнувшей по губам Жени мгновенной улыбке понял, что сказал правильно. И не соврал, так что не спутаешь и не забудешь, и Алису ни поправлять, ни предупреждать не придётся, и его настоящее имя этому типу знать совсем незачем.

— У меня в Эпплтоне своё дело. Небольшое, — словоохотливо рассказывал Ник, — но жить можно. Да компаньон мой на сторону стал смотреть. В Дурбане я его не прехватил, разминулись, а Стоп-Сити потому и Стоп, что оттуда уже никуда, так что встретимся. Ну, и если что, попрощаемся. А вы, Джен, встречаете или провожаете?

Его откровенность обязывала, и, вежливо улыбнувшись, Женя ответила:

— Мы уезжаем.

— На ту сторону? — Ник присвистнул. — Это вы зря, Джен. В России не жизнь для настоящего человека, — и насмешливый взгляд на Эркина.

— Хуже, чем здесь, уже не будет, сэр, — по-прежнему спокойно ответил Эркин.

Глаза Ника стали жёсткими.

— Тебе, я вижу, особо плохо не было, парень.

У Эркина чуть озорно блеснули глаза.

— Ну, сэр, на чужой спине любая плеть мягка.

Женя улыбнулась.

— С плетью тебе виднее, конечно, — насмешливо согласился Ник.

— Встречались, сэр, — кивнул Эркин.

Он не мог понять, зачем этот беляк его задирает, но отступать не хотел. Тот, поп, только выспрашивал, а этот в наглую лезет, да ещё и пушка у него. Но и отступать нельзя. Хватит, намолчался он. Двадцать пять лет молчал и терпел, хватит.

— Думаешь, в шалаше жить лучше?

— Почем в шалаше, сэр? — невольно удивился Эркин и, тут же поняв, что Ник говорит об индейском шалаше, как в той резервации у имения, улыбнулся: — Где захотим, там и будем жить, сэр.

Нахмурившись, Ник несколько раз перевёл взгляд с него на Женю и обратно и усмехнулся.

— Неплохо устроился, парень.

— Ек жалуюсь, сэр, — солидно кивнул Эркин.

Обращение "сэр" привычно выскакивало у него в конце каждой английской фразы, но он даже сам чувствовал, что это не принижает его, а иногда звучит и достаточно насмешливо.

Жене хотелось прекратить этот разговор. Неизвестно, на сколько хватит у Эркина выдержки, но она никак не могла сообразить, как это получше сделать.

Ник ещё раз внимательно оглядел Эркина.

— Не боишься, что с вождём не поладишь? Ершистых нигде не любят.

— Это мои проблемы, сэр.

— С головой и руками и здесь можно хорошо устроиться.

Эркин кивнул.

— Да, сэр. Но здесь праздников много.

— Каких ещё праздников? — удивился Ник и, сообразив, нахмурился.

— Хэллоуин, к примеру, сэр, — по-прежнему вежливо ответил Эркин.

Ник покачал головой. Крыть ему, что называется, нечем, на такой козырь серьёзный джокер нужен, но и… но и нельзя, чтобы парень взял верх. Напомнить про заваруху? Ведь наверняка тогда за парнем хороший след остался, как русские говорят, от всей души погулял. Да нет, не стоит. Лишний всегда ни к чему, тем более, что дело своё и серьёзное.

Они одновременно отвели глаза. Эркин на долю секунды позже. Женя еле заметно облегчённо вздохнула и села свободнее. Откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Сидя по-прежнему чуть наискосок, Эркин следил за Ником. Мало ли что беляку в голову придёт, надо быть наготове.

Ник чувствовал этот пристальный недоброжелательный взгляд. Неужели он лопухнулся, волка за собаку посчитал?. Да, парень похоже именно… волчьего племени. И здорово обозлён. Чёрт, совсем не знаешь, как разговор повести. До самой границы теперь как на мине. И видишь взрыватель, и тронуть нельзя. А жалко, что парень уезжает. Такого волка приручить, прикормить… перспектива, конечно, заманчива. Грин на таком большие деньги делал. Пока не спёкся. Чёрт, поспешил ты, Ник, с волком, как с дворнягой обошёлся. Ладно, успокойся, дай успокоиться парню и постарайся проститься так, чтобы следующая встреча была, по крайней мере, приятельской. А то вдруг на той стороне придётся… хм, дела делать. Земля велика настолько, что всегда можно на кого-нибудь наткнуться. И лучше, чтобы этот кто-нибудь был добрым знакомым.

Сонно шевельнулась Алиса, сползая с кресла. Эркин быстро встал подхватить её. И почти сразу открыла глаза Женя. Чуть прищурившись, Ник следил, как Эркин укладывает и укрывает Алису. Женя улыбнулась.

— Спасибо, милый.

Улыбнулся и Эркин.

— Пусть спит.

Они говорили по-русски, и Ник напряжённо прислушивался к непонятный словам. Эркин сел на своё место, Женя снова прикрыла глаза. Уютно посапывала Алиса, неумолчно стучали колёса…

— Отчаянный ты парень, — задумчиво сказал Ник.

Его тон Эркин посчитал достаточно дружелюбным и потому ответил в том же тоне.

— Какой уж есть, сэр.

— В чужую страну всё-таки, — Ник покрутил головой. — Здорово рискуешь.

— У меня нет другого варианта, сэр, — серьёзно ответил Эркин.

— Что ж, — вынужденно согласился Ник. — В чём-то ты и прав. Только… только и там ведь не рай.

— Да, сэр, — кивнул Эркин. — Люди, конечно, не ангелы, но здесь был ад, сэр.

Ник смотрел на него всё с большим интересом. Нет, ты посмотри, и говорит как, и держится… Ну, волк, ну, хорош…

Мирный оборот, который принимал их разговор, устраивал Эркина. Ника тоже. Обменялись мнениями о погоде, Ник высказался о русском холоде, а Эркин, что сухой холод лучше сырости. Да и была бы одежда подходящая, тогда о погоде можно и не думать. Ник счёл это замечание вполне справедливым. За окном проплыли искорёженные останки какого-то мощного сооружения, и разговор плавно перешёл на тему войны. Ник пустился в воспоминания о бомбёжках. Эркин сказал, что ни разу под бомбёжкой не был.

— Тогда тебе крупно повезло, парень, — усмехнулся Ник. — Хуже нет, когда тебе на башку небо валится. И не убежишь, и не прикроешься.

Эркин кивнул. Он в лагере уже столько наслушался о бомбёжках, что отлично понимал степень своего везения. И улыбнулся.

— Я вообще везучий, сэр.

Женя, не открывая глаз, слушала их разговор. Смысл слов как-то ускользал, но тон был мирным, и она продолжала дремать.

Снова завозилась Алиса.

— Я пить хочу, — заявила она по-русски.

— Сейчас, — ответил ей тоже по-русски Эркин.

Извинившись кивком за прерванный разговор, он достал из маленького мешка флягу и Алисину кружку. Алиса села поудобнее, протёрла кулачками глаза и, уже протягивая руку за кружкой увидела Ника. Её мордашка выразила такое изумление, что Ник расхохотался.

— Я не привидение, — весело скал он.

— Я это вижу, — ответила Алиса по-английски, беря кружку и, сделав первый глоток, добавила: — сэр.

Теперь рассмеялась, открыв глаза, и Женя. И Эркин улыбнулся своей "настоящей" улыбкой. Женя выпрямилась и пригладила волосы, посмотрела на свои часики.

— Обедать будем, да? — спросила Алиса.

— Да, пора уже, — кивнула Женя.

Эркин поднял и закрепил стол, и стал накрывать. Женя, достав из сумочки пакетик с салфетками, велела Алисе протереть руки и посмотрела на Ника. Но тот достал из кармана своего пальто книжку "дорожного" формата в мягкой обложке и стал читать. Что ж, угощать просто попутчиков не принято, они не настолько знакомы. Разговор — одно дело, а еда — совсем другое. Женя встретилась взглядом с Эркином, и он кивком показал ей на кружки. Да, у них всего три кружки, так что никаких гостей. Эркин вскрыл второй пайковый пакет и расстелил его на столе вместо салфетки, сделал сэндвичи с тушёнкой, положил пачку печенья.

— Хотите русского печенья? — всё-таки предложила Женя.

— Благодарю, — улыбнулся ей Ник, — но я не люблю сладкого.

Искоса он наблюдал за уверенными красивыми движениями Эркина. Ну нет, этот в племени не уживётся, такой никакого вождя над собой не потерпит. Красив парень, очень красив, бабы на такого, как мухи на мёд должны слетаться… Ник прикусил изнутри губу, с трудом удержав лицо. Чёрт, неужели… даже не слышал никогда о таком. Но если так… понятно, что она так на него смотрит. Ах ты, чёрт, какой поворот. Индеец-спальник. Золотое дно для умного и оборотистого. И не боится парень к русским ехать, русские, говорят, таких на исследования отправляли. А этот не боится. Почему? Есть покровитель? Не иначе. И очень сильные. Не эта же девчонка его прикрывает. Нет, здесь должны быть очень крупные силы задействованы. Стоп-стоп, а ну-ка, смотри незаметно, но внимательно. Рубашка. Нагрудный карман. Узор… Чёрт, Старый Охотничий Клуб. И герб не нашит, а выткан, потому и почти незаметен. Это… это знак не рядового охотника, а члена Правления. Это уже очень серьёзно. Русские, опять же. Клуб они взяли к ногтю, об этом только шёпотом и с доверенными людьми, но кое-что о кое-ком… Аресты с полной конфискацией, включая оружие и счета. Так что это? Трофей? Не похоже. Или…

Чтобы обед отличался от завтрака, Женя после сэндвича дала Алисе ещё печенье и конфету. Ну, что ж, ещё один пакет у них на ужин. А ужинать будут уже в Рубежине. А на полдник — Женя опять посмотрела на часы — Да, печенье и сок. Что ж, с едой они рассчитали правильно. Сэндвичи с тушёнкой оказались достаточно сытными. Алиса, во всяком случае, сыта и доедает явно из послушания.

— Эркин, мне много столько, возьми себе.

Эркин покачал головой, изобразив предельную сытость, и откинулся на спинку кресла, рассеянно глядя в окно и медленно, по глотку, допивая сок. За окном продолжался дождь и плыли какие-то мокрые развалины. Поезд шёл медленно, с частыми, но короткими остановками, из коридора доносились шаги и голоса. Пару раз к ним уже заглядывали разносчики, предлагавшие кофе, сэндвичи, ещё что-то… Эркин допил сок и, переглянувшись с Женей, убрал со стола.

Алиса снова смотрела в окно, но, похоже, дождевые струйки интересовали её больше, дома и голые деревья. Эркин сидел уже спокойно, откинувшись на спинку кресла и даже полуприкрыв глаза. Беляк, вроде, не слишком опасен и занят своим, Жене и Алисе ничего не грозит, так что можно немного расслабиться. Он привычно распустил мышцы, чтобы качаться вместе с креслом, и чутко дремал. Алисе надоел дождь за окном, и она стала засыпать. Женя уложила её, опять укрыла своей шалью и, сев на своё место, тоже закрыла глаза и задремала.

Скользя глазами по строчкам дешёвого глупого детектива, Ник слушал сонную тишину в купе и быстро напряжённо думал. Комбинация получалась сложная и опасная для случайно прикоснувшегося. Итак… Что он сказал парню о себе? В принципе, соответствует истине и не вызвало отпора. Да, безусловно, парень ревнив, и здесь надо быть предельно осторожным внимательным. Малейший намёк — и всё! С волками в салочки не играют. И в прятки тоже… не стоит. Но кто же за ним стоит? А похоже… Джен — не индианка, от силы метиска на четверть, условная, недоказанная или цветная. А девочка белая. Приёмыш? Подобрали в заваруху? Или… или в ту же заваруху, спасая, отдали цветным. Слышал о подобных историях. И помогли устроиться в репатрианты. Убрать девочку в Россию от… В сочетании с рубашкой… Нет, лезть в такую комбинацию очень рискованно. И не будем. Зачем чужой риск, когда хватает своего? Но придумано… остроумно и исполнено… элегантно. Интересно было бы узнать автора. Чтобы даже случайно не стать противником. С таким… точно проиграешь.

Ник посмотрел на часы. Сейчас будет Ред-Сити, стоянка сорок минут, и до Стоп-Сити без остановок. Нудный перегон. Поспать тоже, что ли? Делать-то больше нечего. Ник откинулся на спинку кресла, поёрзал плечами, прилаживаясь поудобнее. И закрыл глаза.

Когда Ник стал похрапывать, Эркин совсем успокоился. Теперь-то уж точно ничего не случится. Спящий неопасен.

Сонную тишину в их купе нарушил проводник.

— Ред-Сити, стоим сорок минут.

Ник вздрогнул и сел прямо, потёр лицо ладонями. И широко улыбнулся проснувшимся попутчикам.

— Сорок минут. Можно и пройтись.

— Да, — ответно улыбнулась Женя, — и дождь, вроде, поменьше стал.

Она стала будить Алису. Та, недовольно сопя и хмуря брови — недосмотрела сон про конфеты — одевалась. Эркин с невольно тронувшей его губы улыбкой подождал, пока Женя оденется и выйдет с Алисой, и вышел следом. Последним покинул купе Ник.

На перроне Эркин, уже чувствуя себя уверенно, взглядом проводил Женю и Алису до дверей вокзала и отправился на поиски уборной для цветных.

Дождь почти кончился, вернее был настолько мелким и слабым, что на него можно было не обращать внимания. Уборную для цветных Эркин, как и в Тейлор-Сити, нашёл на задворках, ближе к погрузочному двору. Как и везде, возле неё маялись безденежные и безработные бедолаги. Эркина встретили настороженным и не слишком дружелюбным ворчанием. Но в уборную пропустили. Там было безлюдно и не слишком чисто. Большинство раковин бездействовало, а до многих кранов Эркин побрезговал дотронуться. Стараясь держаться подальше от грязных стен, Эркин подумал, что, если бы не опасность нарваться на полицию, он бы вообще лучше обошёлся бы кустами или подворотней.

Как он и предполагал, на выходе его встретили. Три негра в обтрёпанных рабских куртках стояли в двух шагах от входа так, чтобы обойти их никак не получилось.

— Надолго сюда? — спросил один из них, заступив дорогу идущему ровным шагом Эркину.

Эркин вытащил из кармана сигарету, закурил и, затянувшись, естественным жестом передал её ближайшему сбоку. Сигарету приняли. Подошли и встали рядом, плотным, но не замкнутым кругом остальные.

— Пока поезд стоит, — спокойно ответил Эркин.

— Думаешь в Стоп-Сити работы больше? — хмыкнул загораживающий ему дорогу.

— Мне на ту сторону.

Кто-то присвистнул.

— Круто берёшь, парень.

— Не боишься?

— Беляки все одинаковы.

— Русские только ругаются по-своему, а так-то…

— Одна сволочь.

Эркин переждал этот шум.

— Хуже, чем было, уже не будет.

Убедившись, что он им не соперник, они ещё немного поругали погоду, беляков и низкие заработки и выпустили Эркина из кольца уже вполне дружелюбно.

Подходя к перрону, Эркин посмотрел на часы. Время ещё есть. Ага, вон и Женя с Алисой ходят, гуляют. Как и в Тейлор-Сити, он не стал подходить к ним, а остановился в нескольких шагах от их вагона и, чтобы не стоять просто так, достал сигарету. Женя оглянулась, встретилась с ним глазами и улыбнулась. Эркин еле заметно кивнул, показывая, что видит, и остался стоять.

Громкий гнусавый голос от здания вокзала не слишком внятно объявил, что отправления поезда до Стоп-Сити осталось пять минут. Эркин погасил сигарету и выбросил окурок. Дождавшись Женю и Алису, вошёл следом за ними в вагон. Проводник по-прежнему неприязненно косился на него, но молчал. В купе никого не было, и, пользуясь моментом, Эркин быстр спросил у Жени, раздевающей Алису.

— Сколько ему надо дать?

— От пяти до десяти, — поняла его Женя.

Эркин кивнул, помог ей снять пальто, повесил его и тогда уже разделся сам. Дрогнул пол под ногами, и почти сразу в купе вошёл Ник. Весёлый и раскрасневшийся. Видно, выпил — подумал Эркин.

Расселись. Ник опять достал свою книгу, Алиса смотрела в окно. Женя переглянулась с Эркином. Обсуждать что-либо, тем более дальнейший путь при Нике не хотелось. Эркин откинулся на спинку кресла и полуприкрыл глаза, показывая, что будет спать. Женя кивнула, посмотрела на занятую окном Алису. Ну вот, последние часы до Рубежина остались. А там — Россия, и они смогут быть вместе. Всегда. Как было этот месяц. И как будет, должно быть. Ну, разве это не глупость, что он не может подойти к ним, встать рядом, взять Алису на руки… Женя вздохнула. И сразу Эркин быстро и внимательно посмотрел на неё. Женя улыбнулась ему, и он снова прикрыл глаза.

Поезд шёл небыстро, но без остановок. Ник дочитал книгу и небрежно сунул её в карман висящего рядом с его креслом пальто. И опять… стоило ему шевельнуться, как его уколол быстрый внимательный взгляд из-под ресниц. "Спит индеец, — усмехнулся Ник, — по-волчьи" Один глаз спит, а другой смотрит. Волк — он и есть волк. Зато исподтишка по-шакальи не нападёт. Ник откинулся на спинку кресла и закрыл глаза: проводник разбудит.

Покачиваясь вместе с вагоном, Эркин спокойно дремал. Начало пути его устраивало. В Рубежине они пройдут визовый и таможенный контроль, обменяют деньги и уже на той стороне получат билеты до Иванькова. И там же паёк на завтра? Но это, как ему объяснили, выписывая маршрутку, смотря по поезду. Если сразу, то в Иванькове и обед, и паёк, а если заночуют в Рубежине, то паёк там. Заночуют… опять в барак, что ли? Надоело, честно говоря. Хотя… это смотря, какой барак. Но выбирать-то им не из чего. Ну, ничего. Иваньково, а дальше… нет, не стоит загадывать. Как говорил Фёдор? Загад не бывает богат. Да, думаешь одно, а получается совсем другое. До Иванькова ясно, а дальше посмотрим. Пайка, в общем, хватает, тот пакет, со сборного, он не тянул, а отошёл подальше, убедился, что один, и смолотил в момент. Зато потом долго был сыт. Эркин улыбнулся, не открывая глаз. Он до сих пор помнит вкус того хлеба и тушёнки. И слова врача. Веры Борисовны. И что бы ему ни говорили, плохо ему там, на той стороне, в России, не будет. Месяц он в лагере был, слова плохого не слышал. Был как все. Даже не думал раньше, что сможет так с белыми. Да нет, какие ж они белые? Не в цвете же дело. Они… они свои ему. Вот оно…

Эркин вздрогнул и открыл глаза. Проверяя себя, поглядел на часы. Да, час остался, даже чуть меньше. Он подтянулся и сел прямо, потёр лицо ладонями. В купе сумрачно, а где здесь включается свет, он не знает. Как бы Алиса, проснувшись, не испугалась темноты.

Негромко зевнул Ник, откашлялся.

— Подъезжаем? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

Но Эркин ответил:

— Меньше часа осталось, сэр.

Вздохнула, просыпаясь, Женя. Ник щёлкнул выключателем. Под потолком зажглась круглая лампа в матовом колпаке, и за окном сразу стало темно. Завозилась, сползая с кресла, Алиса. Эркин нагнулся подхватить её и увидел своё отражение в оконном стекле. Женя поглядела на свои часики.

— Алиса, хочешь сока?

— Аа, — ответила, просыпаясь, Алиса и уточнила: — С печеньем? Хочу.

Эркин улыбнулся и достал свой мешок. Нику они уже не предлагали. По полкружки сока и по два печеньица каждому. Эркин поболтал флягу, прислушиваясь к плеску.

— На донышке осталось, — сказал он Жене.

Женя кивнула.

— Разливай. Допьём уже, а в Рубежине ещё купим.

Они как раз успели доесть и допить, и Эркин убирал кружки и флягу, когда в их купе заглянул проводник.

— Прибываем, конечная станция.

Ник кивнул, пряча во внутренний карман пиджака записную книжку, которую он просматривал. Женя стала одевать Алису. Поезд замедлял ход, подкатываясь к ярко освещённому перрону.

— Стоп-Сити, леди и джентльмены, — доносился из коридора голос проводника. — Стоп-Сити.

Эркин застегнул куртку, вытащил из кармана и надел шапку. Судя по блестящему перрону, там дождь. Надо доставать вещи, но Ник ещё сидит, а тюк вытаскивать — его заденешь. Поезд остановился.

— Было приятно познакомиться, — встал Ник. — До свидания.

— До свидания, — улыбнулась Женя.

— До свидания, сэр — вежливо ответил Эркин.

И как только Ник вышел из купе, стал вытаскивать вещи, прилаживать на плечи мешок и тюк.

— Эркин, проводнику надо дать, — сказал Женя по-русски.

— Я дам, — сразу ответил Эркин. — Семь кредиток.

— Хорошо, — кивнула Женя.

Они взяли вещи, Женя поставила Алису между собой и Эркином, и пошли к выходу.

Проводник, как и на остановках, стоял у двери, помогая выходящим. Эркина он проигнорировал, но Жене подал руку и Алисе помог перешагнуть из вагона на перрон. Эркин поставил тюк и ящик на перрон — здесь под навесом было не так уж мокро — и уверенно, привычным движением достал бумажник, вынул семь кредиток. Проводник явно растерялся, но его рука словно сама по себе взяла у Эркина деньги и вложила их в карман форменной куртки.

— Спасибо… — проводник в последнюю секунду проглотил неположенное по отношению к цветному обращение.

Эркин кивнул, взвалил на плечи тюк, взял ящик и посмотрел на Женю: знает ли она, куда идти. Женя улыбнулась проводнику.

— Спасибо, до свидания, — и по-русски: — Нам вон туда теперь.

— Вы с Алисой вперёд идите, — по-русски ответил Эркин. — Я за вами.

Женя поправила висящую на плече сумочку и взяла Алису за руку.

— Пошли, зайчик.

Эркин шёл за ними, готовый принять на себя любой толчок сзади, но по мере их приближения к перегораживающему перрон забору толпа стремительно и заметно редела. Все шли в другую сторону, в город, как догадался Эркин, а сюда… неужели они одни на ту сторону?

Кирпичный дом, похожий на лагерную проходную, окно с белой занавеской, дверь с блестящей табличкой… Женя отпустила Алису и открыла дверь. Эркин перевёл внезапно сбившееся дыхание и вошёл следом. Дверь гулко хлопнула за спиной, и офицер с погонами майора сказал:

— Слушаю вас.

Эркин сбросил на пол тюк и мешок, поставил ящик, подошёл к барьеру поперёк комнаты и достал из внутреннего кармана пакет с документами.

— Здравствуйте, вот наши документы, мы уезжаем.

— Репатрианты?

— Да, — кивнула Женя.

Она уже положила узел и свой мешок рядом с тюком, взглядом велела Алисе стоять возле вещей и подошла к Эркину.

Офицер положил их документы на стол к двум девушкам, тоже в форме, но погоны лейтенантские, и те сразу стали рассматривать, листать, сверять со списками и записывать в толстые канцелярские книги. Офицер положил на барьер бланки.

— Заполните декларации.

Женя взяла бланки и огляделась в поисках стола. Но его не было.

— Пишите здесь, — разрешил офицер. И только чернилами.

Женя достала и з сумочки ручку и стала заполнять аккуратными печатными буквами пробелы. Эркин стоял рядом, боком прислонясьь к барьеру, чтобы по возможности видеть и Женю, и очень серьёзную Алису, и вещи, и офицера нельзя из виду упускать.

— Эркин, пересчитай деньги, — сказала, не отрываясь от письма, Женя.

Эркин достал бумажник. Барьер был достаточно широк, чтобы разложить на нём купюры и монеты.

— И у меня в сумочке, в кошельке. Ага, спасибо.

Эркин высыпал к своим деньгам мелочь из кошелька Жени. Ещё раньше, в первом лагере, Женя настояла, что все основные деньги будут у него, а себе тогда оставила немного, сказала: "на текущие расходы". Эркин расправил смятые кредитки, сложил их и монеты стопками и ещё раз пересчитал.

— Сколько? Надо вписать.

— Две тысячи триста семьдесят пять, и ещё мелочи на две кредитки ровно.

— Всего две тысячи триста семьдесят семь, — шёпотом сказала Женя, заполняя графу, и продолжила: — Золото в изделиях… нет, камни драгоценные… нет, оружие…

— У меня нож, — сказал Эркин.

— Покажи, — с равнодушным спокойствием потребовал офицер.

Он стоял рядом с ними, но по ту сторону барьера, ожидая, пока Женя закончит возиться с бланками. Искоса быстро поглядев на нож Эркина, качнул головой.

— Это можно не вносить. Огнестрельное оружие есть? Нет? Заполнили?

Он взял заполненные Женей бланки, быстро их просмотрел, передал девушкам.

— Пройдите налево на досмотр с вещами.

Эркин ловко подхватил оба мешка, тюк и ящик, оставив Жене узел. Налево? Да, вон дверь.

Длинная комната с длинным столом и офицер в форме, похожей на военную, но другого цвета. Жестом он показал Эркину, чтобы тот положил вещи на стол. Вошли ещё трое в такой же форме. По человеку на каждый узел или мешок — сообразил Эркин. Неожиданно ловко и быстро они пересмотрели их вещи. Все узлы и пряжки, словно сами собой, развязывались и расстёгивались. И вот уже всё опять в прежнем порядке.

— Проходите сюда.

И только тут Эркин ощутил, что ему нечем дышать, и перевёл дыхание. Ладонь Жени на его запястье. Узел, тюк, ящик, два мешка, ручонка Алисы, вцепившаяся в край его куртки. Следующая комната. Снова барьер. Деньги? Да, вот… Он выгребает из бумажника радужные кредитки и из кармана тускло-жёлтые монетки.

— Распишитесь. Вот здесь.

Эркин посмотрел на Женю. Он же только по-английски умеет. Две буквы. У русских буквы другие, он уже это знает. Расписалась Женя. И вот перед ними деньги. Другие. Совсем другие. Серые. Он не видел раньше таких. Но цифры те же. Тысяча, пятьсот, ещё пятьсот, три сотенных, пятьдесят, две десятки, семь по одному. Это и есть "рубли"? Эркин заложил деньги в бумажник, спрятал его и перешёл вдоль барьера к следующему офицеру со стопкой документов. Удостоверения, метрика, свидетельство о браке, а виза? Визу не возвращают? Почему? За что?

— Виза вам больше не нужна, — офицер, они все сейчас кажутся Эркину на одно лицо, улыбается. — Вы уже в России. Вот ваш маршрутный лист, билеты до Иванькова, а это талоны на паёк. Поезд через два часа. Зал ожидания по коридору прямо. Там в буфете и получите паёк.

Или это уже другой им говорит? Рука Жени… хлопанье дверей за спиной… широкий коридор… зал… жёсткие скамьи… какие-то люди в форме спят, лёжа и сидя…. Но вон свободная… прилавок… вон, в углу…

Они сложили вещи на скамью, и Эркин пошёл выкупать паёк. Заспанная круглолицая женщина в белом фартуке взяла у него талоны и выложила три пакета с пайком. Эркин обвёл взглядом прилавок и, не увидев знакомых банок с соком, спросил:

— Чай есть?

— С сахаром гривенник стакан.

Что такое гривенник, Эркин не знал и понёс пайки Жене.

— Вот, заложим в мешок. Женя, гривенник — это много?

— Гривенник? Ой, сейчас вспомню, да, десять копеек. В рубле сто копеек.

— Понял, — кивнул Эркин и достал флягу. — Я сейчас чаю куплю и налью.

— Да, и сейчас возьми попить горячего. И печенье доедим.

Эркин оглядел флягу, повернулся на мгновение к прилавку и снова к Жене.

— Десять стаканов. Семь во флягу и три сейчас, так?

— А семь стаканов влезет? — усомнилась Женя.

— Влезет. Кружка как два стакана, мы вливали четыре кржуи и было под горлышко. И… там бутерброды есть. Взять?

— Алиса, есть хочешь?

Алиса замотала головой.

— Тогда по одному, — решила Женя. — Только попробовать.

Сидя на скамейке между Алисой и узлом, придерживая ногами тюк, ящик и большой мешок, Женя смотрела, как Эркин разговаривает с буфетчицей, расплачивается, очень аккуратно переливает дымящийся чай из стаканов во флягу, тщательно завинчивает крышку, вешает флягу на плечо и… Женя привстала, но Эркин уже шёл к ним, ловко неся сразу три стакана, прикрытых картонной тарелочкой с тремя бутербродами. Увидев розовые и белые ломтики рыбы на кусочках белого хлеба, Женя ахнула:

— Ты с ума сошёл.

— Они по двадцать пять копеек, — старательно выговорил Эркин и улыбнулся. — Удачу надо отпраздновать, правда? А это очень вкусно.

Женя только покачала головой, но спорить не стала. Конечно, Эркин так нервничал на досмотре, лицо совсем каменным стало… Они переложили вещи, Эркин прямо на скамье расстелил носовой платок, расставил стаканы и тарелку, он и Женя сели с боков, а Алису посадили на пододвинутый к скамье тюк. Эркин достал нож и разрезал каждый бутерброд на три части. Ели медленно, и Женя, не забывая следить за Алисой, наслаждалась и вкусом рыбы, и красивыми движениями Эркина.

— Очень вкусно. Ты молодец, Эркин.

Эркин счастливо улыбался. Он ел и пил, невольно прислушиваясь к собственным ощущениям, ведь это уже Россия, это русский чай и русская еда, в бумажнике у него русские рубли, в кармане куртки звенит мелочь, белая, а не жёлтая. С ума сойти…!

Женя посмотрела на часики, и он сразу заторопился, допил свой чай и отнёс стаканы, получив залоговую стоимость, три копейки за стакан, а стаканов десять, так что сдачи было… и за семь стаканов сразу залог… и ещё за три… нет, потом сосчитает, некогда уже.

— Поезд на Иваньково с первого пути, — гнусаво, но достаточно понятно сказали под потолком, и сразу ожил, зашевелился и загомонил зал.

И снова мешок на спину, тюк на плечи, ящик в руку, второй мешок и узел у Жени, Алиса… В общей толпе они шли к выходу, кажется, что всему залу на этот поезд.

— Женя, билеты у тебя, — напомнил Эркин, плечом отодвигая слишком напиравшего на них парня.

— Да, сейчас посмотрю. Алиса, за узел держись.

Ловко действуя одной рукой, Женя достала билеты и посмотрела на них.

— Четырнадцатый вагон. Плацкартный.

— Это как? — не понял Эркин.

— Сейчас увидим.

Вагоны, в общем-то, походили на те, в которых они ехали. А вот и четырнадцатый. И проводник у входа. Женя протянула ему билеты. Немолодой седоусый мужчина в тёмно-синей форме кивнул.

— Проходите.

Через тамбур они вошли в вагон, сразу напомнивший Эркину барак в Центральном лагере. Держа наготове билеты, Женя шла впереди, выглядывая их места. Ага, вот они. Женя проверила номера и спрятала билеты.

— Вот эти две полки. На Алису места не дали, — и вздохнула сразу и облегчённо, и озабоченно. — Давай укладываться.

Нижняя полка поднималась, открывая вместительный ящик. Заложили туда все вещи, оставив только маленький мешок с продуктами и нужным в дороге. Его Эркин положил на верхнюю полку. Женя с Алисой, значит, внизу, а он сверху. Ладно. Жаль, ни двери, ни занавески, и неизвестно, кто с ними будет…

— Ага, вот здесь, — прогудел за их спинами низкий голос.

Эркин медленно обернулся. Трое в форме без погон. Как их называют? Да, демобилизованные. Наверное, они и есть. В лагере об этом тоже приходилось слышать. Говорили разное. Но тут же выяснилось, что у двоих места в соседнем отсеке, и третий, бросив свой мешок на нижнюю полку, ушёл с обоими туда. Эркин перевёл дыхание и посмотрел на Женю. Она сосредоточенно снимала с Алисы пальто и шапочку. Поезд вдруг дёрнуло так, что Эркин еле удержался на ногах, а мужчина, стоявший в проходе на двух костылях, упал. Ругань, крики, смех… Эркин усадил Женю с Алисой на полку и помог встать упавшему.

— Спасибо, браток. Двадцать второе здесь?

— Да.

Двадцать второе место оказалось верхним, и мужчина огорчённо крякнул. Женя сразу предложила ему поменяться местами.

— Ну вот ещё, — он поглядел на Женю и улыбнулся. — Не такой уж я калека, чтоб до такого… А этот, — он показал на лежащий в углу вещевой мешок, — этот где?

— Рядом, — ответил Эркин.

Мужчина прислушался к пробующим песню голосам и кивнул:

— Ну, с ним я договорюсь.

Он с явно привычной ловкостью взял мешок и забросил его на верхнюю полку, а на его место положил свой такой же и стал устраиваться. Расстегнул и снял шинель, скатал её и положил в изголовье, сел, положив костыли на пол так, чтоб и не мешали, и были под рукой, расправил гимнастёрку под ремнём, звякнув наградами, и подмигнул серьёзно рассматривающей его Алисе.

— Далеко едешь, синеглазая?

Алиса плотнее прижалась к Жене, посмотрела снизу вверх на Эркина и решила всё-таки ответить.

— До Иванькова.

— Неближний свет, — уважительно сказал мужчина. — Ну, давай знакомиться. Я — Владимир, дядя Володя, а ты кто?

— Я Алиса, — уже охотнее ответила Алиса. — А это мама. И Эрик.

Завязывающийся разговор прервал вошедший проводник. К удивлению Жени, он по-хозяйски сел рядом с Владимиром и развернул на коленях кожаную сумку с матерчатыми кармашками внутри.

— Давайте билеты.

Он собрал их билеты и разложил по кармашкам.

— В Батыгово разбудишь? — спросил Владимир, отдавая свой билет.

— Сможешь заснуть, разбужу, — усмехнулся проводник. — Постель будете брать? Рубль комплект.

— Будем, — кивнула Женя.

— С билетами разберусь, подойдите ко мне, выдам.

— А чаю, браток, нутро погреть?

— Только поставил, и стаканов нет.

— Чтоб у солдата не нашлось во что налить?! — рассмеялся Владимир.

Улыбнулся и проводник.

— Солдат нигде не пропадёт, это ты верно, — проводник встал и вышел.

— Батыгово далеко? — спросила Женя.

— За одну до Иванькова, — Владимир смотрел на неё с ласковой улыбкой. — Ничего, сестрёнка, доедем.

Женя кивнула.

— Конечно, доедем. Да, а чай у нас есть, — и посмотрела на Эркина.

Эркин встал и взял с верхней полки свой мешок. Пока он развязывал узел, Владимир выложил на стол свои припасы. Такой же пайковый пакет, а ещё кружок твёрдой колбасы, завёрнутый в тряпку кусок сала, две луковицы, небольшая фляжка и тряпичный узелок с сахаром. Эркин и Женя не смогли скрыть удивления, и Владимир улыбнулся, ставя на столик свою помятую кружку.

— Это мне в госпитале на дорогу выдали. Что по табелю положено, ну, и по хорошему знакомству добавили. Доставай кружки, ужинать будем, — и Жене: — давай сестрёнка, хозяйничай. А мы для начала… — он многозначительно потряс флягой.

— Водка? — спросила Женя.

— Спирта нет, — Владимир несколько нарочито вздохнул. — Не дали.

— Я не буду, — покачала головой Женя.

— За возвращение надо, сестрёнка. Что мы выжили. Гнули нас, ломали нас, — глаза его стали на мгновение злыми, — что не они нас, а мы их в землю вбили. И домой едем. За это надо.

Он положил на стол длинный с цветной ручкой нож и по-хозяйски уверенно стал разливать водку. Две кружки до половины и третью на донышке.

— Вот так, сестрёнка.

Спорить с ним было нельзя. Эркин чувствовал это, да и… да и не с чем спорить. Тогда, на королевском ужине они говорили о том же и почти теми же словами. Видно, поняла это и Женя. Она взяла нож и стала нарезать хлеб и сало.

— Ты не экономь, — улыбнулся Владимир. — Толще режь. А синеглазке чаю, чаем чокнется.

— Разве чаем чокаются? — удивилась Женя.

— Ей ещё можно, — хмыкнул Владимир.

Эркин положил на стол свой пайковый пакет, достал нож. Владимир мотнул головой.

— Оставь. Вам до Иванокова больше ж не дадут, так? — Эркин вынужденно кивнул. — Ну вот. А Вам дитё кормить.

Эркин на мгновение опустил ресницы, молча вскрыл пакет, достал тушёнку и хлеб и стал делать бутерброды. Владимир с весёлым удивлением посмотрел на него, но промолчал. Сделав бутерброды с салом, Женя из фляги налила Алисе чаю.

— Ну, — Владимир взял свою кружку и поглядел на Эркина.

Эркин сел рядом с Женей и тоже взял кружку.

— Ну, за Победу!

— За Победу! — кивнул Эркин.

Четыре кружки со звоном столкнулись над столиком. Эркин, поднося к губам кружку, поймал краем глаза встревоженный взгляд Жени и улыбнулся ей.

Женя только пригубила, но мужчины выпили до дна и молча сосредоточенно накинулись на хлеб с салом и луком.

— По второй? — предложил Владимир.

— Мне хватит, — покачал головой Эркин, прикрывая ладонью свою кружку.

— Свою меру знать — великое дело, — кивнул Владимир, убирая флягу.

Эркин кивнул, молча жуя сало. Тёплая волна толчками окутывала его. Женя взяла флягу с чаем, чтобы налить им, но Владимир коротким жестом остановил её и, взяв её кружку с остатком водки, аккуратно и точно перелил поровну себе и Эркину.

— Как раз по глотку.

Эркин взял кружку, чувствуя, что голова остаётся ясной, что сегодня он её удержит.

— За что?

— За кого, браток. За тех, что не дожили, пусть земля им пухом будет, — вздохнул Владимир и строго поправил Эркина: — Когда в память пьют, то не чокаются.

Они выпили, и Женя тут же налила им чаю из фляги. Чай был ещё тёплым, и Владимир улыбнулся.

— На вокзале покупали?

— Ну да, в буфете.

— А я не успел. Не на тот перрон забрёл, так пока дошкандыбал, уже посадку объявили.

Эркин кивнул. Тёплый чай приятно освежил горящий от водки и лука рот. Владимир посмотрел на прильнувшую к Жене Алису и улыбнулся.

— Уморилась, синеглазка.

— Весь день в дороге, — ответила Женя, обнимая Алису.

Эркин допил чай и встал.

— Пойду, постель возьму, — и Владимиру: — Принести тебе?

— Спасибо, браток, — Владимир полез в нагрудный карман гимнастёрки. — Сейчас деньги дам. Рубль там?

— Потом, — отмахнулся Эркин, выходя из их отсека.

На выходе очередной толчок поезда шатнул его, так что пришлось ухватиться за стояк. Но пьяным он себя не чувствовал.

Эркин шёл сквозь галдящий, пьющий и поющий вагон, как через праздничный Цветной квартал. Пустые боковые полки и набитые под завязки отсеки, а кое-кто уже спал, завернувшись с головой в шинель или одеяло.

В крохотном, забитом полосатыми толстыми рулонами купе проводника Эркин получил три туго скатанных тюфяка.

— Дотащишь? — усмехнулся проводник.

— Перевязать есть чем? — ответил вопросом Эркин, вытаскивая деньги.

— Оплата по приезде, — проводник протянул ему верёвку.

Поставив три рулона в ряд, Эркин охватил их одной петлёй, закрепил узел, присел на корточки, прижимаясь спиной к ближнему рулону.

— Поддержи чуток.

И встал, поднимая на спине все три тюфяка.

— Ловко, — одобрил проводник, слегка подтолкнув нижний рулон, чтобы тот не выскочил из петли. — Верёвку потом занеси.

— Ага, — ответил из-под ноши Эркин, пускаясь в обратный путь.

Его опять пару раз шатнуло, прикладывая к стоякам, а один раз потянуло, повело прямо на гуляющую компанию. С хохотом и шутками в десяток рук его удержали, поставили на ноги и дружеским толчком направили на путь истинный.

Эркин ввалился в их отсек и был встречен радостным голосом Алисы:

— Эрик пришёл!

— Заждалась, — хмыкнул Владимир.

Эркин свалил свою ношу, распустил узел и сдёрнул петлю. Кинул рулон на свой полку и положил по рулону на нижние.

— Ну, спасибо, браток, — улыбнулся Владимир. — Да, а деньги?

— Сам проводнику отдашь, — Эркин перевёл дыхание и взял свою кружку, куда Женя уже налила ему чаю. — Сказал, оплата по приезде.

Женя стала стелить себе и Алисе, и Эркин сел рядом с Владимиром, а Алиса сразу забралась к нему на колени. Алису очень заинтересовали награды на груди Владимира, и она разглядывала их, строго насупив брови. Владимир заметил это и улыбнулся.

— Что, синеглазая, нравятся?

— Ага-а, — немного врастяжку ответила Алиса и решила уточнить: — Кругленькие — это медали, а звёздочки — ордена, да?

— Правильно.

— Это за храбрость, да?

— Тоже правильно.

— Звёздочка красная с солдатиком, звёздочка жёлтая с башней и две звёздочки белые тоже с башней, — шёпотом приговаривала Алиса.

Женя быстро развернула и расстелила тюфяк, разложила одеяло и подушку и потянулась к лежащему наверху мешку. Эркин ссадил Алису и встал помочь ей. Женя достала из мешка полотенце и мыло.

— Алиса, пошли в уборную.

— Она в том конце, — показал направление Эркин, узнавший это во время своего путешествия за постелями.

Когда Женя с Алисой вышли из отсека, а Эркин опять сел рядом с Владимиром и взял свою кружку, тот задумчиво кивнул.

— Повезло тебе.

— Я везучий, — кивнул Эркин. — Знаешь, сколько таких как я в Овраги легло. Не дожили….

Он поставил на столик кружку, подобрал с пола верёвку и привычным движением, как когда-то лассо, смотал её на локоть и перевязал.

— Да, — Владимир, кивая, несколько раз подряд качнул головой. — Это так, конечно. Не дожило много.

Где-то рядом пели протяжно и грустно. Мужские голоса тщательно выговаривали слова, не слишком следя за мелодией. И весь вагон словно притих, слушая. Андрей пел так же — вспомнил Эркин. Для него слова были важнее. Эркин тряхнул головой.

— Вспомнил кого?

Владимир спрашивал так, что Эркин ответил.

— Брата. Брата у меня в Хэллоуин убили. Избили, облили бензином и подожгли. Понимаешь, он ещё жив был. Кричал. А они смотрели и смеялись. Понимаешь? И… и Алиса видела это. Её он спас, а сам… он на себя их отманил, отвёл…

Широкая ладонь Владимира легла на его колено.

— Никого… нету у тебя больше?

— Только они. Женя и Алиса.

Владимир кивнул.

— А у меня никого. Все погибли. Вот нашёл родню, дальнюю, дальше уж некуда. Списался и еду. Всё ж не один буду.

— Одному тяжело, — согласился Эркин.

В отсек вошла Женя, ведя за руку умытую Алису.

— Давай ложиться, маленькая.

Владимир подобрал свои костыли и встал.

— Пошли, покурим, — предложил он Эркину.

И снова путь по гудящему, хохочущему и плачущему вагону. Эркин шёл сзади, чтобы при необходимости помочь Владимиру. Но тот, видимо, уже привык к костылям и шёл уверенно.

В тамбуре было заметно холоднее. Владимир прислонился к стене и достал кисет. Эркин вытащил сигареты, предложил жестом. Владимир покачал головой.

— Привык к самокруткам.

Они закурили.

— Племя твоё… тоже…?

— Не знаю, — просто ответил Эркин. — Я не знаю своего племени, — и повторил: — У меня никого больше нет.

— И не нужен? — улыбнулся Владимир.

Эркин пожал плечами и, помедлив, кивнул.

— Да, наверное, так и есть. Одному очень тяжело, я знаю…

Они молча курили. Эркин щелчком выкинул в щель под дверью окурок, передёрнул плечами. Владимир курил, зажимая самокрутку в кулаке, так что даже огонька не видно. Из-под двери толчками бил холодный воздух, грохотали колёса, дрожал под ногами железный пол. Владимир погасил крохотный окурок и выбросил его.

— Ладно, пошли спать.

— Пошли, — не стал спорить Эркин.

Он открыл дверь, пропустил Владимира и вошёл сам. То ли шум стал глуше, то ли он уже притерпелся к нему. У уборной стояла очередь, небольшая, в три человека. Владимиру сразу предложили пройти первым.

— Спасибо, братки, — улыбнулся Владимир.

Разговор сразу стал общим и о войне. Эркин слушал молча. Здесь ему сказать было нечего. А они вспоминали, перебирали названия городов и номера частей… Из уборной вышел молодой, не старше Андрея, парень, застёгивая на ходу воротник гимнастёрки, но не ушёл, сразу ввязавшись в разговор. Народу всё прибывало. И когда очередь дошла до Эркина, было уже не протолкнуться.

Оказавшись в маленькой и достаточно чистой уборной, Эркин повернул на двери ручку и огляделся. Раковина, унитаз, даже зеркало есть. Ну, ладно, не будем задерживать остальных. Но он не сразу понял, что воду спускают ножной педалью, а кран надо подбивать ладонью. Наконец, приведя себя в порядок, Эркин окончательно посмотрелся в зеркало — нет, глаза не пьяные — и открыл дверь.

Народу полно, но Владимира уже не видно. Эркин протолкался к выходу и пошёл к себе. Да, многие уже улеглись, но в некоторых отсеках ещё вовсю гуляли.

Женя с Алисой уже лежали и, похоже, спали, еда на столике была аккуратно сложена, а Владимир сидел на расстеленной постели и смотрел в окно, хотя в тёмном стекле мог видеть только своё отражение. Слабое, потому что свет в их отсеке уже выключен. Спали и двое на боковых полках напротив их отсека. Постель Эркина тоже была развёрнута. Эркин посмотрел на Женю, подтянулся и залез на свою полку. Стащил сапоги и после секундной заминки опустил их вниз под стол, рядом с черевичками Жени и ботиками Алисы. Смотал портянки и засунул их в сетку на стене, затем расстегнул пояс на джинсах и вытащил рубашку. Раздеваться дальше он не стал. За время жизни в лагере привык спать на простынях, да и не настолько тепло в вагоне. И наконец лёг, вытянулся на спине, натянув до подбородка колючее, чуть тоньше ковбойского одеяло. И закрыл глаза. Ну, вот теперь действительно всё. Пронзительно закричал за окном гудок. Ну, вот и всё. Он ушёл, прорвался. Теперь уже Женя и Алиса в полной безопасности. Здесь им ничего не грозит. Мелко дрожала под ним полка, стучали колёса, где-то ещё пели, кто-то нудно и непонятно со слезами в голосе на что-то жаловался, а с другой стороны над чем-то смачно ржали. Но он всё равно слышал дыхание Жени и Алисы.

Кряхтя и постанывая, лёг Владимир. Кто-то, громыхая подкованными сапогами, прошёл мимо их отсека. Вагон успокаивался и засыпал.

* * *

Жариков закрыл книгу и откинулся на спинку стула. Время, конечно, позднее и читано это уже многократно, но… всякий раз, когда так погано надуше, что не хочется жить, он берётся за эту книгу. И раньше это помогало. Но не теперь.

В дверь осторожно постучали. Жариков нахмурился: ему сейчас только этого не хватало, может, постоят и уйдут. Но стук повторился. Жариков обречённо вздохнул.

— Войдите.

И чуть не выругался в голос от удивления. Вошёл Андрей. Вот уж кого не ждал и не хотел видеть. Андрей стоял у двери, понурив голову.

— Ну? — наконец сказал Жариков.

— Иван Дормидонтович, — Андрей прерывисто перевёл дыхание, — я… я пришёл сказать… я не могу больше…

— Чего? — холодно поинтересовался Жариков, откладывая книгу. — Чего ты не можешь?

— Жить так.

В глазах Андрея стояли слёзы. Он явно старался сдержать их, не заплакать.

— Я знаю, за что вы на меня сердитесь, — Андрей всхлипнул. — Я знаю, я виноват. Новенький не при чём, это я всё придумал. Я хотел… Я хотел, как лучше… Я думал, это Новенькому поможет, ну, бояться перестанет. Он так боялся белых, этого… что ни о чём уже ни думать, ни делать ничего не мог. Он и в палатах поэтому не мог работать. Из-за страха. А этого… это же он Новенького на День Империи избил. Ну, я и подумал… Я виноват, я знаю. Я потом понял, что сам стал, как этот, как… как Большой Док.

До этих слов Жариков слушал относительно спокойно. Слезливые, по-детски лукавые объяснения, что не хотели, не знали, не думали, он за этот год выслушал немало и знал, что, в принципе, все эти слова отражали не раскаяние, а желание избежать наказания. Но вот последняя фраза… уже нечто новое.

Жариков встал и подошёл к Андрею.

— Ты это понял?

Андрей кивнул, отворачиваясь, зажмурился, сдерживая слёзы.

— Ладно, — Жариков вернулся к столу. — Садись, поговорим.

Осторожно, словно по горячему или скользкому, Андрей подошёл к столу и сел, положив ладони на колени, понуро опустил голову.

Жариков ни о чём его не спрашивал, и он заговорил сам:

— Я не знал, что он сын Большого Дока. Знал, что он Новенького на День Империи мордовал, а на Хэллоуин его арестовали, ну, в тюрьме у него крыша поехала, и его сюда отправили. Я… — Андрей стал перемешивать русские и английские слова, — я думал, он — обычный беляк. А Новенький и так… жил-дрожал, а его увидел… такой ни одну сортировку не пройдёт.

— Что-что?! — перебил его Жариков. — Ты это чего несёшь? Какие ещё сортировки?!

— Нет, Иван Дормидонтович, это… это не то, я понимаю, сейчас их нет, но… я же видел таких, их убивали. И Новенький таким становился. А сейчас… понимаете, он увидел, что беляк боится, его боится. Что он не слабее беляка. Он… он себя человеком почувствовал.

— Увидев страх другого?

— Да. Я понимаю, что вы о нас думаете, но это так.

— Вам тоже это было надо? — спросил Жариков.

Андрей поднял голову и твёрдо посмотрел ему в глаза.

— Мы видели их зависимость от нас. А на Хэллоуин увидели и страх. А кое-кто и в заваруху увидел, и ещё раньше… бывало. Да, это так. И… нет, не только это, — Андрей тряхнул головой. — Не только, нет. Мы же видели, понимали, нас спасали, лечили, но… нас. Попали к добрым хозяевам. Бывает, редко, но бывает, повезло. Мы… мы оставались, кем были, рабами, спальниками, поганью рабской. Только потом, когда доходило, и тоже… нет, я путаюсь, простите. Я думал, Новенькому поможет.

— И помогло? — прикрывая иронией искренний и чуть ревнивый интерес, спросил Жариков.

— Да, — улыбнулся Андрей. — Он совсем другим стал, вы заметили? Он… он имя себе взял. И не Новенький теперь, а Новиков, Александр Новиков, Алик. И учиться начал всерьёз. Да, — Андрей нахмурился, — ему помогло, но… но я потом понял, это, ну, что я сделал, это тоже… по-рабски. Я таким же получился. На слабом силу свою показываю. Я же сильнее, ну, беляка этого. И вот получилось, что я… придумал и на человеке… нет, он получился материалом для меня. Я когда это понял… — у Андрея расширились глаза, — я спать теперь не могу, всё думаю. Иван Дормидонтович, что мне теперь делать?

— Ты сам эту кашу заварил, — Жариков и боялся перегнуть палку, и не мог сдержать накопившуюся за эти дни горечь, — сам и расхлёбывай.

— Я не знаю, — вздохнул Андрей. — Может… может, мне пойти к нему, извиниться…

— Думаешь, он примет твои извинения? — спросил с интересом Жариков.

Андрей снова опустил голову.

— Да, вы правы, Иван Дормидонтович, я для него… раб, он меня и слушать не станет, или подумает, что это вы мне приказали.

— Что приказал?

— Ну, прощения попросить, — Андрей невесело улыбнулся. — Нас всегда заставляли прощения просить, на колени вставать, руки им целовать, сапоги… все мы так… в ногах у них навалялись. Вы же помните, мы и здесь первое время так же… просили.

Жариков кивнул. Он помнил эти мольбы о пощаде, милостивом прощении. Не все, правда, вели себя так, но… Жариков встал и пощупал чайник. Чуть тёплый, надо подогреть.

— Сейчас чаю попьём.

— Спасибо, Иван Дормидонтович, — Андрей потёр лицо ладонями, взъерошил пальцами волосы, вздохнул. — Я не знаю, что мне теперь делать, как мне жить дальше.

— А остальные что говорят? — осторожно спросил Жариков.

— Они не знают, — просто ответил Андрей. Так просто, что Жариков понял: это правда. — А узнали бы, сказали, что молодец, всё правильно, жалко мало врезал. А если ещё узнают, что он сын Большого Дока… — Андрей даже головой покрутил.

— Как же вы с такой ненавистью к белым работаете в палатах? — спросил, садясь к столу, Жариков.

— Так это же совсем другое, — Андрей искренне удивился его вопросу. — Это же русские. Они защищали нас. Мы это понимаем. И… и не пристают они к нам, — Андрей сделал выразительный жест, от которого Жариков невольно покраснел. — Мы для них не спальники, и не рабы даже. А как они к нам, так и мы к ним. Я уже даже не замечаю давно, что они белые. Будто… будто мы одной расы. Только цвета другого, — и смущённо улыбнулся. — Ахинею несу, да?

— Жа нет, не такая уж это ахинея, — задумчиво ответил Жариков.

Андрей вздохнул.

— Я вот Чаку завидовал, что он сумел отомстить. За себя, за других. А я… и вот попробовал. И только мне же хуже.

Жариков встал, выключил чайник и стал накрывать на стол. Андрей молча смотрел, как он ставит тарелку с печеньем, чашки, разливает чай…

— Сахар сам клади.

Андрей кивнул, пододвинул к себе чашку, обхватил её ладонями, будто замёрз, и тихо, устало повторил:

Что мне делать, Иван Дормидонтович?

Жариков пожал плечами.

— Не знаю. Я не шучу и не играю с тобой, Андрей. Я действительно не знаю. Ты хочешь поговорить с Шерманом, так?

Андрей вздрогнул, услышав это имя, но сдержался, резко мотнул головой.

— Нет, не хочу. Он… он похож на Большого Дока, я это не понял сразу. Не хочу. Боюсь… сорваться боюсь. Но если надо…

Кому? Тебе или Шерману?

Андрей зябко передёрнул плечами.

— Как вы скажете, Иван Дормидонтович?

— Не увиливай, — Жариков шутливо погрозил ему пальцем и тут же стал серьёзным. — Это нужно и тебе, и ему. Но по-разному. Знаешь что, Андрей, не спеши. У тебя будет ещё возможность поговорить, — и усмехнулся. — И охрану не придётся отвлекать.

— Джо с Джимом не причём, — сразу сказал Андрей. — Это всё я.

— Ты, ты, Андрей, — не стал спорить Жариков. — Всё ты.

И не выдержал, улыбнулся. Андрей тут же расплылся в ответной радостной улыбке. Всё, его простили. И поняли. Глядя на его довольное лицо, Жариков вздохнул. Ну, нельзя на него сердиться. Мальчишка. Это не инфантильность, не отставание в развитии, нет. Отсутствие социального опыта, семейного, полная неприменимость имеющегося опыта к жизни, необходимость адаптации… Жариков тряхнул головой и увидел внимательные глаза Андрея.

— Ты что?

— Вы… вы ведь изучаете нас.

Жариков насторожился: опять неожиданность.

— С чего ты взял?

— Вы на нас смотрите… — Андрей запнулся, подбирая слово. — Вы рассматриваете нас, — и заторопился. — Нет, я не в обиде, я понимаю. Иван Дормидонтович, вы ведь знаете, скажите мне, что со мной. Я не могу понять, но вы понимаете. Скажите. Что мне делать? Как мне жить?

— Ты недоволен своей жизнью? — осторожно спросил Жариков.

Андрей пожал плечами.

— Я не знаю другой. Всегда всё решали за меня.

— Остаться работать здесь ты решал сам, — возразил Жариков.

— Я… я боялся. Другого решения. Боялся остаться один.

— А ехать в Россию?

Андрей быстро посмотрел на него и опустил глаза, рассматривая свою чашку с остывающим чаем.

— Да. Это я решил сам. Как остальные, но сам. Но… я не знаю, как объяснить. Тот сержант… я даже не знаю, где он сейчас, он меня и не помнит, наверное, но я ещё тогда подумал, что если все русские как он, то буду жить в России. Хотя нет, вру, это я потом так думал. Нет, путаюсь я, я не пьян, не думайте. Я просто понять не могу. Нет, — Андрей встал. — Не то несу совсем, извините, Иван Дормидонтович, я пойду.

Встал и Жариков.

— Хорошо, спокойной ночи, Андрей, — и улыбнулся. — В другой раз поговорим.

— Ага, — просиял Андрей, — спасибо Иван Дормидонтович, спокойной ночи.

И выскочил за дверь с такой скоростью, будто боялся, что Жариков передумает.

Жариков покачал головой. Смешно, конечно, но… Андрею всего восемнадцать, самое время мучиться такими вопросами. Крису, например, не до этого, у него свои проблемы. Влюблён по уши и уверен, что безответно. А Люся так же твёрдо уверена, что она — урод, и что влюбиться в ней не могут, вот и страдают каждый сам по себе. А Эд ждёт роковой даты, когда ему исполнится двадцать пять, и из кожи вон лезет, доказывая свою полезность… Да у каждого свои проблемы. Есть, разумеется, и общие. Но в этом: "Как жить?" — в этом Андрей достаточно оригинален. М-мыслитель! Шерман два дня был в полной прострации, только сейчас стал как-то адекватно реагировать. Ну… ну, ничего. Больше к нему не полезут. Новенький, как его теперь, да, Алик, сам на это не рискнёт, а до Андрея вроде бы дошло. Надо подготовить остальных, что Шерман — сын Большого Дока. Приедет Северин с официальным заключением, и Шермана надо будет переводить на обычный режим. Выписывать его, разумеется, рано. Там ещё минимум две недели на общем режиме. А скорее всего и больше. Для социальной адаптации и психической стабилизации. Но на общем и только на общем.

Жариков допил свой чай и стал убирать со стола. Но ты смотри, как Андрея забрало: даже чай не выпил. Редкий случай. Обычно парни такого не упускают, съедают всё и всегда. Как все бывшие рабы. И вообще голодавшие.

По коридору прошёл охранник. Рассел слышал, как затихают его шаги, как хлопнула, закрываясь, дальняя дверь. Охрана… Кого и от кого они охраняют. Неприятно вспоминать, какую он закатил тогда истерику, чуть ли не до признания неадекватности. Конечно, сам виноват: не увидел, не распознал блефа, но животный, не рассуждающий страх оказался сильнее разума. Да и… всплыли в памяти всякие разговоры о ненадёжности тормозных рефлекторных дуг. И всё же… всё же, увидев на спортивной площадке это пару — негра и мулата, узнав их по силуэтам, успокоился. Если парней и наказали, то неопасно для здоровья.

Рассел сел на кровати, нашарил на тумбочке сигареты и закурил. Да, труса он отпраздновал… классически. Но и… да нет, без "но". Спальники действительно умеют убивать бесшумно и бесследно. Смерть во сне. Бывали случаи, бывали. И говорили парни об этом очень просто. Так говорят о привычном. И слышать приходилось не раз. Смерть во сне. Заснул со спальником и не проснулся. Инфаркт, остановка дыхания от… чрезмерного восторга, сверхоргазма? Некоторые даже завидовали такой смерти. Умереть в пылу восторга, на пике наслаждения… Идиоты. Оказывается всё гораздо проще. Ну да, отличное знание анатомии с одной стороны, и полное отсутствие осторожности с другой. И вполне закономерный результат. Даже странно, что такие случаи были сравнительно редки. Или он просто не о всех знает…

…Эдвард резко со злостью ставит на стол стакан, едва не расплёскивая виски.

— Нет, Рассел, я лучше застрелюсь, чем лягу со спальником. Ещё неизвестно, что хуже.

— Ты преувеличиваешь.

— Вот как? — Эдвард насмешливо щурит глаза. — Не строй наивнячка. Такой ты, понимаешь ли, первачок, спальника в Паласе только и видел, — и становится серьёзным. — Ты же не хуже моего их знаешь. Это же звери. Жестокие, мстительные, злопамятные. И спальницы не лучше, Рассел, даже хуже, они коварнее.

— И кто их сделал такими?

— Мы, Рассел, — смеётся Эдвард. — Разумеется, мы. Но мы же и расплачивается за это. За удовольствие надо платить. За всё надо платить, Рассел. Бесплатного не бывает…

…Рассел глубоко затянулся и медленно выдохнул дым. Эдвард заплатил. Сгорел вместе с Исследовательским Центром. А за что платил? За удовольствие работать, познавать, творить. Да, Эдвард творил. Пяти-шестилетки, будущие спальники и спальницы, а пока просто рабы-малолетки обученные простейшим, элементарным навыкам, зверёныши. И Эдвард творил. Скульптор из куска мрамора делает статую, и его прославляют в веках, а здесь из живого, но столь же косного материала делают совершенство, и в награду… смерть под огнемётом и презрение русских. Вот оно, это совершенство, он его каждый день наблюдает. В окно и когда ему делают уколы. Да, парни сохранили, красоту, обаяние, совершенство движений. Если не знать, что они перегорели, что само по себе уже… невероятно до невозможности, то ничем не отличаются от обычного контингента. Внешне не отличаются. А внутренне… А знал ли он внутренний мир спальников? Рассел усмехнулся. Нет, этой задачи никто не ставил, наличие такого мира даже не предполагалось, и, конечно, никем не изучалось. Нет, не так, не совсем так. Считалось, что он — этот мир — есть, но ограничен рефлекторными цепями и реакциями, врождёнными и сформированными…

…Эдвард стоит у стены, отгораживающей их лабораторию от обработочной камеры.

— Мне иногда страшно, Рассел.

Стена стеклянная, стекло с односторонним покрытием. Для спальников стена непрозрачна, а из лаборатории камера отлично просматривается. Он сидит за пультом, и Эдвард загораживает ему вид.

— Эд, подвинься.

Эдвард отходит вбок, и он видит камеру. Сейчас на обработке всего двое, начальный курс. Двое голых смуглых мальчишек, семи лет, спят на полу в характерной для спальников позе.

— Убедись, смотреть не на что.

— Пусть дрыхнут, — кивает он. — А чего ты боишься, Эд?

Эдвард молча кивком показывает ему на мальчишек.

— Этих?! — искренне изумляется он.

— Не притворяйся, что не понимаешь, Рассел. Там, — Эдвард касается стекла, — накоплено столько ненависти… когда-нибудь чаша переполнится и изольётся. И нас сожжёт этой лавой.

— Ты что, Библии начитался? — смеётся он.

— Оставь этот вздор попам, Рассел. Божьего гнева не бывает, а вот… этого, — Эдвард снова показывает на стекло. — Да, это невозможно, но это так. Мы обречены. Нельзя безнаказанно делать то, что делаем мы. Мы все ответим за это. Все. Рассел…

— Вижу.

Один из мальчишек во сне тянется руками к гениталиям, и он поворотом тумблера посылает разряд. Несильный, но чувствительный. Стекло звуконепроницаемо, но ему всё отлично видно. Наказанный вскочил с криком, разбудил второго. Второй подходит. Так… если ударит и начнёт драку, то вызов надзирателю, а если… да, хочет утешить. Теперь разряд по нему. Есть, отскочил. Оба ревут. Подействовало? Если повторят попытку самоудовлетворения, то повторим разряд с усилением. Без приказа запрещено. Формирование рефлекторных запретов, элементарная рефлекторная цепь. Да, подействовало. Опасливо оглядываются на дверь и ложатся. Мальчишек напоили возбудителем, они ещё не раз попытаются избавиться от возбуждения, но он и Эдвард начеку. На всю жизнь запомнят. Что без приказа любые действия запретны и потому невозможны. На бритых головках аккуратные наклейки с номерами, под наклейками электроды. И всё. Элементарно… Со взрослыми, конечно, сложнее, там приходится не просто формировать цепи и дуги, а замещать ими уже сложившиеся. Но новые методики достаточно перспективны, правда, проблемы с аппаратурой, и пока обкатываются опять же на спальниках, уже подростках, и… нет, об этом сейчас думать не стоит. Работа, конечно, простая, рутинная, но отвлекаться нельзя. Хорошая тренировка для собранности и внимательности…

…Рассел, не глядя, нашарил на тумбочке пепельницу и раздавил окурил. Эдвард действительно сгорел, но огненную чашу излили на него другие. И ничего с этим поделать нельзя. Смерть необратима. Единственно необратима. Всё остальное, включая, собственное сознание… Доктор говорит, что у него так же поставлены блоки. Очень глубокие и ранние. Возможно. Но думать об этом нельзя. Сразу начинает болеть голова, сильно, до тошноты. "О запретном не размышляй". И не будем. Инстинкт самосохранения превалирует над всеми остальными у всего живого, без различия расы, пола и возраста. Его не обманешь никакой идеологией.

Рассел глубоко вздохнул и лёг, повернулся лицом к стене, зябко натянул на плечи одеяло. Он жив. А пока человек жив, он должен пить, есть, спать по ночам и чем-то заниматься днём. Сейчас ночь, и потому надо спать. Хорошо бы без снов.

Андрей был уверен, что никого не встретит. Кому в ночную смену, так те давно на работе, а остальные дрыхнут. И, увидев в холле сидящего на подоконнике Криса, даже вздрогнул от неожиданности.

— Ты чего? — спросил Андрей.

Крис поднял голову.

— А ты чего шляешься?

Андрей пожал плечами.

— Так просто, — и, помолчав, всё-таки сказал: — Я у доктора Вани был.

Крис кивнул.

— Понятно, — посмотрел на Андрея и усмехнулся. — Философствовал, наверное?

— Д-да, — неуверенно ответил Андрей и тут же решительно повторил: — Да. А ты чего здесь сидишь?

— А твоё какое дело? — нехотя огрызнулся Крис.

И вздохнул. Андрей подошёл и сел рядом.

— Ты… ты сделай что-нибудь. Иссохнешь ведь так.

— Пошёл вон, — вяло ответил Крис.

Отругивался он не зло, только "для порядка", и Андрей расценил это как приглашение к разговору. Страдания Криса видели уже все. И сочувствовали. Влюбиться в беляшку… хуже пытки и представить нельзя. Сейчас это уже неопасно. Не так опасно. Но всё равно. А вдобавок ко всему, ведь даже никакого удовольствия ей не дашь. Нечем, перегорели. Руками там, ртом — это, конечно, можно, но когда помнишь, что больше у тебя ничего нет в запасе… погано.

— Слушай, Кир, да плюнь ты на всё и поговори с ней.

Крис молча покосился на него, вздохнул. И наконец признался:

— Не могу.

— Как это? — Андрей сделал вид, что не понимает. — Ты ж по-русски чисто говоришь, лучше всех.

Крис приподнял руку, чтобы дать щелчка, но, не закончив движения, уронил на колени.

— Дурак ты. О чём я с ней говорить буду? Да и… не могу я, понимаешь. Вижу её, и язык как не мой. Или вот… как судорогой горло схватит, и всё. А не вижу её…. Так совсем худо, хоть в петлю лезь. А она… она и не смотрит на меня. На что я ей? Спальник перегоревший. Погань рабская. А она…

Андрей подвинулся, чтобы сидеть, упираясь спиной не в холодное стекло, а в косяк.

— Ты ж теперь свободный, ты что?

— Заткнись, дурак. Тело мне освободили, а это… внутри я раб. Все мы рабы, не так, что ли?

Согласиться Андрей не хотел, а возразить ему было нечего. Он вздохнул и, помолчав, утешая, сказал:

— У индейца же, ну, помнишь, что привозили, у него же восстановилось. Подожди.

— Пять лет ждать, — вздохнул Крис. — Я ж загнусь.

— А она? — невинным тоном спросил Андрей, быстро соскакивая с подоконника подальше от Криса.

Но Крис успел поймать его волосы.

— Ах ты, малёк чёртов! — Крис небольно стукнул его затылком о своё колено и отпустил.

Андрей выпрямился, довольно улыбаясь: всё-таки вывел он Криса из тоски.

— Ладно, Кир, я чего-нибудь придумаю.

— Я т-тебе так придумаю, — Крис показал ему кулак и встал. — Ты уж напридумывал, философ. Чего на тебя доктор Ваня злится?

— Он меня уже простил, — ответил Андрей.

— Понятно, что простил, раз ты здесь. А чего это ты в тюремном отсеке начудил?

— Та-ак, — протянул Андрей. — Этот, Алик, трепанул?

— Не трепанул, а похвастался, — поправил его Крис, отряхивая штаны. — Какие вы хитрые да смелые, вдвоём одного беляка не испугались. Так что твои придумки я знаю, и в это ты не лезь. Я — не доктор Ваня, оторву всё так…

— Что доктор Юра не пришьёт, — закончил за него Андрей.

— То-то, — рассмеялся Крис. И продолжил уже серьёзно: — Алику ты помог, правда, молодец. Обошлось, и слава богу. А в это не лезь, прошу. Пока прошу.

— Не буду, — кивнул Андрей. — Но… но что-то же надо делать.

Крис пожал плечами. Вдвоём они не спеша пошли по коридору в свои комнаты. Время и в самом деле позднее, а с утра на работу. Этого с них никто не снимет. Да и… да и если не работать, то как жить?

— Ты где завтра?

— В реанимации. Там лежит один, посижу с ним. А ты?

— Во дворе, — Крис повёл плечами, напрягая и распуская мышцы спины. — Разомнусь немного. Вечером русский?

— Да. И… — Андрей свёл брови, припоминая, — и терапия вроде.

— Выучил?

Андрей не слишком уверенно кивнул. Ему в эти дни было не до учёбы. Крис посмотрел на него и насмешливо хмыкнул:

— По-нят-но.

— А ты? — немедленно ответил Андрей. — Ты сам? Выучил?

Крис только вздохнул. Ему тоже в эти дни ничего в голову не лезло. Вернее, лезло совсем другое, не имеющее отношения ни к терапии, ни к спряжению глаголов. И самое главное — он не знал, что делать. Хорошо доктору Ване советовать: "Поговори с ней", "Пригласи погулять"… поговорить… да ему подойти к ней страшно. Если б она улыбнулась ему хоть раз… да что там, хоть бы посмотрела на него, он бы знал, что делать. Улыбнуться, шевельнуть плечом, бедром, а там… там бы пошло само собой. А она отворачивается. От всех и от него тоже.

У дверей своей комнаты Андрей остановился.

— Ничего, Кир, всё будет в порядке.

Крис улыбнулся.

— Иди спать, утешитель. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — кивнул Андрей, бесшумно приоткрывая дверь и протискиваясь в щель.

В комнате было темно и по-сонному тихо. Джо и Джим спали. Андрей пробрался к своей кровати и стал раздеваться.

— Андрей, ты? — спросил из темноты Джим.

— Ага, — Андрей открыл шкаф, чтобы повесить брюки.

— Голову тебе оторвать мало, — зевнул Джо. — Шляешься по ночам, будишь людей. — А что, здесь люди есть? — удивился Андрей и быстро присел.

Запущенна в его голову, подушка ударилась о шкаф. Андрей подхватил её и встал.

— Спасибо, на двух спать буду.

Он уже говорил в полный голос.

— Отдай подушку, гад, — попросил Джо.

— Кого просишь, пусть тот и отдаёт, — отпарировал Андрей.

И в ту же секунду был схвачен поперёк туловища, скручен и брошен на кровать. Занятый спором с Джо, он совсем упустил из внимания Джима, и тот бесшумно подобрался к нему. Джо бросился на помощь брату. Они немного побарахтались втроём, тузя друг друга, хохоча и ругаясь на двух языках сразу, пока им не постучали в стенку.

— Фу-у, — Джо прошлёпал к двери и включил свет.

Втроём они уже бесшумно навели порядок, и Андрей в одних трусах с полотенцем побежал в уборную. Трусы теперь все носили, раздеваясь догола уже только ложась спать. Поначалу мешало, но потом, когда привыкли, оказалось уже удобно. В душ Андрей сходил сразу после смены и потому сейчас ограничился обтиранием. Без мыла, чтоб не надо было мазаться. Крема мало осталось, денег до зарплаты нет, а одалживаться без конца тоже нехорошо.

Когда он вернулся, свет ещё горел, но Джо с Джимом спали. Андрей повесил полотенце на спинку, выложил на стул у кровати, чтобы с утра не искать, чистое бельё, выключил свет и лёг.

— А теперь выкладывай, — сказал вдруг Джим.

— Чего? — не понял Андрей.

— Что тебе доктор Ваня сказал.

— И ты ему, — подал голос Джо.

— Он меня простил, — кратко ответил Андрей.

— Не темни.

— Мы же чуем. Ты не из-за этого как чумной ходил.

Андрей вздохнул.

— Не могу я. Сейчас не могу.

— Доктор Ваня запретил?

— Ну-у… он знает.

— Ладно, — решил Джим. — Если что, мы за тебя, помни.

— Ага, спасибо.

Андрей поёрзал, укладываясь поудобнее, натянул до подбородка одеяло. — Спокойной ночи, Джо-Джим.

— И тебе спокойной, — ответил Джо.

— Спокойной ночи, — затихающим сонным шёпотом откликнулся Джим.

Стало совсем тихо. Андрей привычно закинул руки за голову, закрыл глаза. Хорошо, что он пошёл к Ивану Дормидонтовичу, доктору Ване. Ведь вроде ничего ему не сказали, только выслушали, а полегчало. Правильно. Выговоришься — легче станет. А слушает доктор Ваня… никому того не расскажешь, что при нём прямо само выскакивает. Доктор Юра, конечно, их спасал, ему тоже всё можно сказать, почти всё… Ладно, обошлось, и ладно. Что этот беляк — сын Большого Дока, надо молчать, а то парни его точно придушат. И будут у доктора Вани ба-альшие неприятности. И вообще… это же только сын, Большой Док и с ним что-то такое сделал, что хуже смерти. Ну, ему-то Иван Дормидонтович поможет. Хорошо, что всё так закончилось. Хорошо…

И заснул он, полностью успокоившись.

* * *

Дождь с мокрым снегом как зарядил с ночи, так и не прекращался. Прыгая через лужу, Чолли поскользнулся и едва не упал. Обложив от души лужу, погоду и всю эту чёртову Империю, он вбежал в барак. Набитый курильщиками тамбур встретил его гомоном и дымом. Обычно Чолли задерживался поболтать и подышать даровым дымом, но сегодня он сразу продрался в свою казарму. Не до того сейчас. Маршрутный лист, заветная маршрутка на руках. И решилось-то всё в момент. Даже не ждал и не думал. С Найси, тьфу, Настей не советовался, ну да она всегда говорила, что как он решит, так и будет. Он и решил.

Пока шёл по проходу, успокоился и в свой отсек зашёл тихо. Светка и Мишк спали, а Настя, сидя на своей койке, кормила Маленького. Чолли аккуратно, чтобы не задеть её мокрой курткой, разделся и сел рядом. Маленький уже наелся и засыпал, вяло причмокивая.

— Налопался, — улыбнулся Чолли.

— Ага, — ответно улыбнулась Настя.

Она осторожно высвободила сосок и положила Маленького на подушку.

— А я ему имя дала. Мне присоветовали. Павел. А так — Паша. Ты как?

— Хорош, — кивнул Чолли. — Сегодня после молока пойдём, метрики выправим, тебе удостоверение надо поменять и это… свидетельство о браке.

Настя кивнула.

— А чего так спешно?

— Я маршрутку получил, — небрежно, словно это было самым обычным делом, ответил Чолли.

Настя охнула и даже руками всплеснула.

— Ой, а едем-то когда?

— Завтра. С утра новых привезут, и нас до границы подбросят. А там на поезде.

— Ой, Чолли… Настя смотрела на него испуганными расширенными глазами. Чолли покровительственно улыбнулся ей и, слегка подвинувшись, обнял за плечи.

— Всё будет хорошо. Обещают работу и дом. Представляешь, целый дом. Даже если такой, как был…

— Ох, если бы такой же, — вздохнула Настя, кладя голову ему на плечо.

Чолли только крепче прижал её к себе. Он тоже это помнил. Как он в первый раз ввёл её в дом. Свой дом. Чолли даже снова ощутил запах древесины…

…Он за руку ввёл Найси, да тогда ещё Найси, в дом и усадил на занимавшую полкомнаты кровать. На другой половине теснились камин, стол и табуретка, оставляя небольшое пространство между камином и кроватью. В камине решётка для кофейника и кастрюль, на столе две миски, две кружки, две ложки, на камине начищенные кофейник и котелок, у двери на полу лоханка для грязной воды и на чурбаке ведро с чистой водой. С другой стороны двери вбит гвоздь для куртки. На кровати набитый соломой тюфяк, такая же подушка и жёсткое колючее, совсем не вытертое одеяло. И над столом полочка, где он держал хлеб, кофе, крупу.

— Это… это всё твоё? — замирающим голосом спросила Найси.

Он кивнул и, разрывая сдавившую горло судорогу, сказал:

— Теперь и твоё. Ты — моя жена. Что моё, то и твоё.

Найси испуганно посмотрела на него и заплакала. Он обнял её, прижал к себе, и они так и сидели, пока она не успокоилась. А потом… Потом он развёл огонь в камине, и Найси поставила решётку кофейник и котелок с кашей. И это был их первый обед в своём доме…

…Чолли вздохнул, словно просыпаясь. Да, было хорошо. И он ни о чём не жалеет. А как будет? Пусть будет как будет. На конном заводе конюхом, табунщиком, простым рабочим он сможет. Дом с участком. Даже такой маленький, какой был у него, нет, у них, так уже хорошо. А ещё ссуды, о которых говорил тот седой, председатель, да, безвозвратные, беспроцентные… купить дрова, одежду, картошку или крупу… нет, первое время будет, конечно, тяжело, но если разрешат держать свою скотину…

— Корову надо, — сказал он вслух.

— И кур, — согласно вздохнула Настя. — И ещё поросёнка.

— Это уже на тот год, — решительно сказал Чолли. — В этом, дай бог, картошки с крупой чтоб хватило. А с весны… участок обещали. Семена я уж найду.

— Да уж, — Настя теснее прижалась к нему. — Ты только вскопать помоги, а там я уж сама. Ты ж работать будешь.

Чолли кивнул, упираясь подбородком в её макушку.

— Сколько б ни платили, всё будет больше, чем у этой сволочи.

— Не вспоминай о нём, — попросила Настя, — Не надрывай сердца. Не стоит он того, чтобы ты о нём помнил.

Чолли погладил её по плечу и улыбнулся.

— Ладно, так и быть. Буди малышню, слышишь, шумят уже.

Действительно стало шумно: детей будили и одевали на молоко. Чолли отпустил Настю. Она поправила ворот тёмной рабской кофты, закрывая грудь, и встала. Наклонилась над малышами.

— Майки, Свити, — и тут же поправилась: — Мишка, Светка, просыпайтесь.

Пока она будила и одевала малышей, Чолли сидел, прислонившись затылком к кроватной стойке, и слушал. Её голос и детский лепте. Но не слова. Что там они болтают и что говорит им Настя, ему неважно. Это его семья. Его жена, его дети. Их он спас. И Дальше будет спасать. И на всё пойдёт ради них. Уже одетый Мишка полез к нему на колени, ткнулся кудрявой головкой в его подбородок. Чолли рассмеялся и, поставив Мишку к себе на колени, боднул его головой в живот. Мишка залился довольным смехом.

— Окс, окси! — тут же по-русски: — Бы-ы-ык!

"И когда только успел узнать, шельмец?" — удивился Чолли.

Светка вырывалась, выкручивалась из рук Насти, стремясь к ним. Ей тоже хотелось играть в быка. Чолли пободал и её. Настя надела на босу ногу сапоги и потуже затянула ворот кофты.

— Ну-ка, пошли, а то опять осрамитесь.

Оторвав детей от Чолли, она повела их в уборную. Когда зха ней опустилась занавеска, Чолли встал, из-под своего тюфяка в изголовье вытащил сумку с документами, вынул из куртки и вложил в сумку маршрутный лист. Эту маленькую плоскую сумку на шнурке сшила ему Настя уже в городе. Для денег. После того, как у него вытащили из кармана штанов дневной заработок. Вора он поймал и избил, но мальчишка успел скинуть деньги дружкам. И сутки они сидели голодные. Детей, всех троих, Настя грудью кормила, а молока не хватало. Сам он кипятком перебился. Ладно. Было и прошло. Он надел сумку на шею и заправил под рубашку. Затянул завязки на вороте. Позор, конечно, что он до сих пор во всём рабском, но это Морозу можно франтом ходить с его-то заработками и белой женой. И ребёнок там один. Одного и одеть, и прокормить несравнимо легче. А Тим, хоть и тоже зарабатывал, дай бог, но ведь явно ходит в старом. Чолли поправил сумку, чтоб не выпирала под рубашкой. Закряхтел во сне Маленький, и он наклонился к ребёнку, осторожно взял на руки. Па-вел. Похоже на Пол, но, конечно, пусть будет по-русски. Па-ша. Паша. Хорошо звучит, молодец Настя. Он покачал Пашу и сел на койку, по-прежнему држа его на руках. Восемнадцать детей у него было, этот — девятнадцатый. И ещё двоих он спас. И у него будут ещё дети. Настя и он ещё молоды. У них будет много детей.

Вошла Настя, ведя за руки Мишку и Светку, и стала их одевать уже для выхода.

— Столько всего надарили, — смеялась она, — что всего сразу и не наденешь.

Чолли кивнул. Им и в самом деле надарили. Для Мишки, для Светки, для… Паши. Он сначала не хотел брать, но седая женщина, что принесла две голубые распашонки и чепчик с оборочкой, сказала:

— Что с добром дают, на добро и будет, — и добавила: — Придёт час, и ты кому другому поможешь. Чтоб добро дальше пошло.

И он согласился.

Одев детей, Настя уложила крепко спящего Пашу под одеяло: нечего его по дождю таскать. Наелся и пусть спит. И стала одеваться сама.

— Не свалится? — спросил Чолли, вставая и сдёргивая с крючка свою куртку.

— Да нет, он крепко спит.

Настя застегнула свою куртку и повязала выцветший рабский платок уже по-русски, как большинство женщин в лагере.

— Ну, пошли?

— Пошли, — решительно кивнул Чолли.

Выходя из отсека, Настя оглянулась на Чолли и храбро улыбнулась ему. Чолли благодарно кивнул.

По узкому проходу они прошли в тамбур, где смешались с общей толпой. Чолли уже не меньше половины знал в лицо. Но… но завтра они уже уедут.

Во дворе их встретил тот же мокрый снег, но ветер утих, и большие хлопья мягко опускались на землю. Дети весело гомонили и ловили их, выставляя ладошки, но взрослые хмурились. Чавкающая под ногами масса пропитанного водой снега пугала их, напоминая о старой многократно чиненной обуви. С обувью хуже всего. С одеждой ещё исхитриться как-то можно, а с обувкой — полный швах… Многие несли детей на руках.

Чолли тоже взял Мишку и Светку на руки и удивлённо присвистнул. А в ответ на встревоженный взгляд Насти улыбнулся.

— Потяжелели как. Ты их за раз обоих не бери больше.

— Так растут же, — улыбнулась Настя. — На таком-то пайке. Грудь уже не берут больше, всё Паше идёт.

— И правильно, — кивнул Чолли. — Им здесь молока много наливают?

— Во кружка, — показала Настя.

У дверей столовой Чолли спустил детей на землю, Настя взяла их за руки и повела внутрь. А Чолли отошёл к одной из кучек родителей.

— Чолли, — окликнул его Иван, с которым ездили тогда за фруктами, — ты, что ли, завтра до Городни на автобусе?

Знакомые русские слова — завтра, Городня, автобус — позволили Чолли кивнуть.

— Да, — и тщательно выговаривая русские слова: — Ты тоже?

— Ну да. Да ещё и вон Васька. Василий, — Иван позвал высокого костлявого мужчину в синей куртке угнанного. — Ты ж едешь завтра?

— Оно и есть, — подошёл к ним Василий. — До Городни обещали подбросить. А что?

— Ну, вот и гляди, — кивнул Иван. — Считай, пол-автобуса наши. Да ещё одиночек могут добавить.

— Это твою, что ли? — хмыкнул Василий.

Чолли понимающе ухмыльнулся. Иван развёл руками.

— Подловили! Зарегистрировались вчера.

— Нуу?! — хохотнул Василий. — Двойной магарыч с тебя, значит.

Чолли невольно поёжился. Напоминание о необходимости выставлять отвальную неприятно царапнуло. Но если по Василию судить… не у его одного эта проблема.

— А от Городни?

— Там на поезде.

— Все, что ли, в Ополье?

— Ополье велико. Ты куда?

— На Турово. Туровский конный завод, — старательно выговорил Чолли.

— Что, конюхом?

Чолли кивнул.

— Конюхом, объездчиком… да кем поставят. Сказали просто: работа.

— Что ж, тоже дело.

— А жильё?

— Обещают дом. И участок.

— Ну, совсем хорошо. А ты?

— Я под Марьино. Там зерновые большие. Люди нужны. Так что устроиться можно.

Чолли перевёл дыхание. Их много, все в одном автобусе и потом вместе. Наверное. Уже легче. И об отвальной никто не говорит. Да и кому ему отвальную ставить? По-настоящему, так только Морозу и Тиму. Но Мороз уже где-то в России, а Тим сейчас к пожарке не ходит. Так что к Тиму он прямо в отсек зайдёт попрощаться.

За разговором время прошло незаметно. Из столовой выбегали дети. Чолли встретил Настю и забрал у неё Мишку и Светку.

— С ними и пойдём? — с сомнением спросила Настя.

— Их одних же не оставишь, а сказали, чтоб мы вместе пришли, — ответил Чолли, перешагивая через лужу. — Ты краем обойди, не мочи сапоги зазря.

— Ага, ага, — Настя почти бежала за ним: так быстро он шёл.

У дверей административного корпуса они столкнулись с двумя индейцами из той пятёрки. Чолли шёл прямо на них, и они посторонились, уступая ему дорогу. Настя опасливо спряталась от их взглядов за спину мужа. Чолли прошёл, не глядя. Халявщики, ш-шакалы. Которую неделю сидят на дармовом пайке, ждут, какое племя их признает. Дв на хрен они кому нужны, ещё думать о них…

Когда за Чолли с Настей закрылась дверь, Копчёный разжал губы.

— Ишь, нос дерёт. Не иначе, как визу получил.

— Плюнь, — Большой Джим обшаривал карманы в поисках сигареты. — Хреновый он индеец. Как и тот… красавчик.

Поиски завершились находкой окурка, что привело Большого Джима в благодушное настроение. Копчёный, увидев окурок, забыл о Чолли и том красавчике, что подцепил беляшку и укатил в Россию. То всё неважно, а вот находка…. Закон требует всё делить поровну, а здесь как раз на две хорошие затяжки. Чёрт, ведь всего досыта, а курева — две пачки на неделю, и хоть ты сдохни, а пачка хорошему курильщику на два дня — самое большое.

Снег прекратился, и тонкий белый покров на глазах темнел, пропитываясь водой. И когда Чолли с Настей вышли из административного корпуса, двор опять был серым, мокрым и сумрачным. Чолли взял детей на руки и уже спокойно — ни дождя, ни ветра нет, укрывать их пока не от чего — они пошли к своему бараку. Мишка и Светка, сидя на его руках, вертели головами, насколько им позволяли окутывающие их платки, рассматривая всё вокруг.

— Я вперёд побегу, — сказала Настя. — А то там Ма… Паша один.

— Беги, — кивнул Чолли. — А мы пройдёмся.

И продолжил идти не спеша.

— Машина, — вдруг заявил по-русски Мишка, показывая на выезжавший из-за хозблока к воротам грузовик.

— Верно, сынок, — по-русски ответил Чолли. — Машина.

— Машина, — тут же сказала и Светка и, увидев идущего навстречу коменданта. — Дядя.

— Дядя, — согласился Чолли и чуть крепче прижал детей к себе.

Комендант улыбнулся им и остановился. Остановился и Чолли.

— Автобус после завтрака будет, — сказал медленно, давая ему успеть понять русские слова. — Тогда и отсек сдашь.

Чолли понял.

— Да, после завтрака. Спасибо.

— Не за что.

Комендант улыбнулся серьёзно глядящим на него малышам и пошёл дальше. А Чолли зашагал к их бараку.

— Дядя ха'оший? — с сомнением в голосе спросил по-русски Мишка.

— Да, — убеждённо ответил Чолли. — Этот хороший.

Кто-то придержал ему дверь, пока он входил.

— Спасибо, — сказал по-русски Чолли.

И по-русски же, тщательно выговаривая ещё явно непривычное слово, ему ответили:

— По-жа-лу-йс-та.

В тамбуре Чолли опустил детей на пол: дым-то поверху, чего им его нюхать.

— Привет, — окликнул его Тим. — Уезжаешь, слышал?

— Привет, — кивнул Чолли. — Завтра, после завтрака.

Они говорили, перемешивая русские и английские слова. Как и большинство вокруг.

— До Рубежина?

— Нет, я же в Ополье. Туда через Городню. До самой границы на автобусе обещали.

— Удачно.

— Н-ну! Как твои?

— Завтра врач придёт, посмотрит, — Тим усмехнулся. — Прыгают, лежать не хотят.

— Значит, здоровы, — авторитетно сказал Чолли.

— Совсем у мужиков ума нет! — вдруг обрушилась на них какая-то женщина. Лицо её показалось Чолли знакомым, но имени он вспомнить не смог. — Что ж ты их на сквозняке, да ещё в дыму держишь?! Вот доверь мужику дитё, а ему лишь бы язык почесать!

Чолли и Тим, внешне не обращая на неё внимания, закончили разговор и разошлись по своим казармам.

* * *

Поезд шёл, останавливался, снова шёл. Сквозь сон Эркин чувствовал эти остановки, слышал чьи-то шаги и голос проводника:

— Ну, куда я вас… и так под завязку… лезьте на третью и чтоб без звука… а литер твой где?… Давай, давай по-тихому, проспись сначала… всё-всё, чтоб я тебя не видел и не слышал, летун… Не видишь, что ли… давай сюда, дочка, здесь поспокойнее…

Слышал, но не просыпался, смутно ощущая, что его это не качается, что ни Жене с Алисой, ни ему это никак не угрожает. А на одной из остановок его почти разбудил какой-то странный шорох, будто кто-то скрёбся о стенку вагона. Он даже приоткрыл глаза и приподнял голову, но в вагоне было темно, а шумный храп и чьи-то голоса сразу заглушили этот шорох. Эркин уронил голову на подушку и опять заснул.

Первой проснулась и забарахталась, пытаясь добраться до окна, Алиса. И разбудила Женю.

— Тише, Алиса, — Женя села, протирая глаза. — Перебудишь всех.

— Ну, мам, уже утро, — возразила Алиса и ойкнула: — Ой, мама! Что это?!

Вагон заливал мягкий и очень… светлый свет, не солнечный, а какой-то… белый. Женя повернулась к окну. И увидела белую равнину до горизонта. И белое небо. Снег? Да, ну конечно, это же снег.

— Это снег, Алиса.

— Так много? — удивилась Алиса. — А почему он не тает?

— Потому что зима, — ответила Женя.

Она посмотрела на часы и ахнула. Господи, уже десятый час, уже день. Надо привести себя и Алиску в порядок. А Эркин? Женя встала и посмотрела на верхнюю полку. Эркин лежал на спине, закинув руки за голову, и спал. Женя сразу отвела глаза, зная, как легко будит его её взгляд. Спал и Владимир, лёжа на своей полке, и ещё кто-то на второй верхней.

Алиса сидела и смотрела в окно, а Женя, стараясь не шуметь, сложила одеяло, закатала его вместе с подушкой в тюфяк и поставила получившийся рулон в угол за спиной Алисы.

— Мам, я лучше сяду на него. А то плохо видно.

— Хорошо, — согласилась Женя. — Но сначала умоемся.

Она взяла полотенце, подождала, пока Алиса обуется, и повела её в уборную.

Вагон спал. Храп, вздохи, сонное бормотание, свисающие с верхних полок угол одеяла или пола шинели… А уже возле двери в тамбур с уборной им встретился проводник.

— Доброе утро, — улыбнулась Женя.

— И вам доброе, — ответно улыбнулся он, встопорщив серо-жёлтые от седины и табака усы. — Чай будете брать?

— Да, спасибо, — кивнула Женя.

— Придёте тогда ко мне. Но кружки свои берите, стаканов нет.

— Хорошо, — согласилась Женя.

В уборной было чисто и совсем не чувствовался запах спиртного. Женя умыла Алису, привела её в порядок и, велев ждать её снаружи и никуда не уходитьб, занялась собой.

Эркин потянулся во сне и, повернувшись набок, едва не упал. Он открыл глаза и сразу зажмурился: таким белым был заливавший всё свет. Что это? Кафель?! Опять… он даже застонал от этой мысли.

— Что? — насмешливо сказали по-русски. — Голова болит после вчерашнего?

Русская речь успокоила Эркина, и он снова открыл глаза.

Да, это вагон, вон спит Владимир, а кто ж ему сказал?

На верхней полке напротив него круглое, несмотря на красноватый загар, белое лицо, щедро усыпанное веснушками, короткие светлые, как выцветшие, волосы, круглые светло-синие глаза… но это же женщина! В форме. И шинель вместо одеяла. Эркин поглядел вниз и, увидев, что нижняя полка уже пуста, постель убрана, а Жени с Алисой нет, сел на своей полке, едва не стукнувшись о верхнюю полку, откуда слышалось чьё-то многоголосое посапывание. Застегнуть джинсы и намотать портянки было минутным делом. Перегнувшись, Эркин достал из-под столика свои сапоги, обулся и спрыгнул вниз. Рубашку он ни застёгивать, ни заправлять не стал: всё равно сейчас в уборную пойдёт, обтираться будет. И постель сворачивать не стал, только расправил и уложил ровным слоем одеяло. Женщина по-прежнему наблюдала за ним, но этот взгляд не тревожил. Ему стыдиться нечего. Вошла Женя с Алисой и ахнула, увидев его.

— Ты уже встал? Мы разбудили тебя?

— Нет, я сам проснулся.

— Ага, ты тогда иди, умойся, там сейчас никого народу нет, и завтракать будем. Я чаю сейчас у проводника возьму, горячего, — быстро и радостно говорила Женя.

Эркин кивнул и вытащил из мешка своё полотенце, взял у Жени мыло.

То ли поезд шёл ровнее, то ли он вчера пьяный был, а за ночь проспался, но шатало его гораздо меньше. Он прошёл по тихому, заполненному белым светом вагону в уборную. Где с наслаждением скинул рубашку и обтёрся до пояса холодной водой, а потом долго полоскал рот. Нет, пьяным он себя не чувствовал, и не скажешь, что во рту неприятно, вот тогда в Бифпите, они как-то с Андреем выпили, вернее, напились, никак нельзя было отвертеться, нет, ещё раньше, на перегоне, да, когда спустились на основную дорогу и встретились с остальными цветными пастухами, вот тогда они напились, еле до своего костра добрели, и Фредди им ещё сказал, чтоб с головой не заворачивались, а то от собственного перегара задохнутся… И как всегда воспоминание о Фредди заставило его нахмуриться. Он ещё раз умылся, растёр лицо и торс полотенцем, встряхнул несколько раз рубашку и оделся. Застегнув все пуговицы, кроме самой верхней у горла, он заправил её в джинсы и оглядел себя в зеркало. Нормально. Рубашка тёмная, долго не занашивается. И ничего-то ей не делается, удачно он её тогда в имении прихватил. Кто-то тронул ручку двери, и Эркин понял, что пора уходить. Он открыл дверь и вышел. Да, вовремя он успел, уже трое в очереди и ещё подходят.

Когда он вернулся в свой отсек, на третьих полках ещё спали, во всяком случае, оттуда доносились сопения и похрапывания. Владимир уже проснулся, но ещё лежал под одеялом. На столе дребезжали кружки с дымящимся чаем, а Женя делала бутерброды, выскребая из банки остатки тушёнки.

— С добрым утром, Эрик, — оторвалась от окна Алиса.

— И тебе с добрым, — улыбнулся Эркин, забрасывая полотенце и мыло в сетку над своей полкой. — И всем доброе утро.

— Доброе, — кивнул Владимир. — Конечно, доброе, — и улыбнулся: — по России едем.

Он завозился под одеялом, потом откинул его и сел уже одетым. Только ворот гимнастёрки расстёгнут.

— Разбудила она вас, — виновато улыбнулась Женя.

— Эх, сестрёнка, — Владимир с ласковой укоризной покачал головой, — да от детского смеха проснуться — это, знаешь, какая радость. Ты сала ещё порежь, чего ему лежать, я мигом обернусь.

Он подобрал костыли, встал, неожиданно ловко и быстро застелил свою постель, взял из мешка полотенце, повесил его себе на шею и вышел.

— Эрик, — позвала Алиса, — смотри, сколько снега, и, знаешь, он, ну, совсем-совсем, не тает.

Эркин отобрал у Жени свой нож, с вечера так и лежавший под кирпичом хлеба, и стал резать сало.

— А для Владимира чай есть?

— Да, вон стоит. Алиса, не хватай, горячее.

— Мам, а это что? Ну, вон там.

— Это? — Женя посмотрела в окно. — Это церковь.

Поднял голову и Эркин. Поезд шёл медленно, и он успел увидеть.

— Это… её разрушили, — сказала Женя, почувствовав его удивление.

— Опять война?! — возмутилась Алиса.

— Она самая, — сказал, входя в отсек Владимир. — Была, да вся вышла.

Они расселись как вчера: Владимир к окну, Женя рядом с Алисой, а Эркин рядом с Владимиром. Но только взяли себе по бутерброду, как вошла с дымящейся кружкой в руках светловолосая и веснушчатая женщина в военной форме. Она остановилась, явно отыскивая место для своей кружки на заставленном едой столике. Эркин тут же встал, уступая ей место, а Владимир улыбнулся:

— Садись, сестрёнка, братишкой будешь.

К удивлению Эркина и Жени, это предложение явно обрадовало женщину. Видно, "братишка" означало что-то, чего ни он, ни Женя — Эркин это понял, быстро поглядев на Женю — не знали. В конце концов, всё утряслось. Эркин теперь сидел у окна, А Алиса у него на коленях, Женя рядом, а "братишка" — оказалось, её зовут Олей — рядом с Владимиром. У Оли был с собой такой же, в принципе, набор, что и у Владимира, и стол теперь ломился от еды. От водки Оля отказалась, съязвив:

— Мне похмеляться незачем.

— Об чём речь, — хмыкнул Владимир. — Не об опохмелке разговор идёт. — Если вам лишнее, мы поможем, — сказали вдруг сверху.

Все подняли головы и увидели свесившуюся совсем мальчишескую чумазую мордашку и вихрастые давно не стриженые волосы.

— Ты откуда такой прыткий? — удивился Владимир.

— Из Рогожкина, — весело ответил мальчишка. — А едем до Кулькова. И обратно. Жратву в пузе перевозим.

— А грузоперевозки по льготному тарифу, — засмеялась Оля.

— Приятно с понимающим человеком поговорить. Так как насчёт помощи? Мы вам в момент очистим.

— Сколько вас, трое? — Оля сложила три бутерброда стопкой и протянула наверх. — Хватит?

— С такого-то стола могло и побольше отломиться. Но мы не гордые, спасибо и на этом.

Сверху протянулась грязная, по-мальчишески тонкая в запястье рука и взяла бутерброды.

Эркин сидел, опустив глаза. Он не любил и презирал шакалов. Но не спорить же. И в России, может, другие порядки. Он-то не знает. Наверху аппетитно смачно чавкали.

Подошёл проводник, кивнул им и посмотрел наверх.

— Так, в Олсуфьеве проверка, выметайтесь, пока перегон тихий.

— Ага-ага, спасибо, дяденька, — загомонили наверху. — За нами не пропадёт, не боись, мы на добро памятливые.

Трое мальчишек в грязных, зашитых вкось и вкривь, похожих на рабские куртках попрыгали вниз и выбежали. Последний — самый маленький — успел схватить со стола круг колбасы и крикнуть:

— На здоровье, тётеньки!

Владимир покачал головой, а Оля неожиданно грустно сказала:

— Что с их возьмёшь? Война всё.

— Да, — вздохнул Владимир, всё война, — и ответом на взгляд Эркина: — Ни кола, ни двора, ни родного человека рядом. Всё война взяла. Думаешь, шпана поездная? Оно и так, и не так. Некуда им ни деться, ни приткнуться. И для работы малы, и для приюта велики.

— По устному… договору с двенадцати лет работают, — нехотя сказал Эркин, в последний момент заменив английский "контракт" русским "договором".

— Да кто их, мальцов, наймёт, — вздохнул Владимир. — Да ещё зимой.

Поезд шёл медленно, за окном тянулась белая равнина, но Эркин уже пригляделся и видел вмятины и рвы.

— Воронки? — спросил он Владимира, кивком показывая на окно.

Тот понял и кивнул.

— Воронки, окопы… погуляла здесь война… вволюшку.

Оля внимательно посмотрела на Эркина и спросила:

— Ты где жил, что войны не видел?

— В Алабаме, — ответил Эркин и пояснил: — Туда война не дошла.

Оля улыбнулась, и её лицо стало очень мягким и совсем не насмешливым.

— Странно даже, — и посмотрела на Владимира. — Правда?

Тот, внимательно глядя на Эркина, кивнул.

— Своего, небось, хлебнул?

— Мало не было, — сдержанно ответил Эркин.

Ладно, — тряхнула головой Оля. — Было да прошло.

Женя, державшая под столом Эркина за руку, перевела дыхание.

Утолив первый голод, пили чай уже не спеша, для удовольствия. Алиса, сунув за щеку конфету, смотрела в окно. Вагон наполнялся шумом, взад и вперёд мимо их отсека проходили люди. Шёл неспешный, совсем уже спокойный разговор. И взгляды Оли не раздражали Эркина. В конце концов, это не опасно, теперь не опасно. Владимир заметил и её взгляды, и непоказное равнодушие Эркина, и его улыбка стала на мгновение сочувственно-грустной.

— Нет, — Оля вертела в руках кружку с остывающим чаем. — Нет, у меня родни навалом, найду, куда приткнуться.

— Приткнуться несложно, а вот жить чтобы, — Владимир вздохнул, — это с кондачка не решишь.

— Да, — кивнул Эркин, — это быстро решать нельзя.

— Не понравилось, так и уехать — не проблема.

— Одному, да, — согласился с Олей Эркин. — А с семьёй надо прочно на место садиться.

— Да уж, с ребёнком на руках не побегаешь, — вздохнула Оля.

— Я так в беженстве намучилась, — кивнула Женя. — Алиска ещё маленькая совсем… господи, вспомнить страшно.

— А ты, сестрёнка, не вспоминай, — посоветовал Владимир. — Помнить хорошее надо.

Плохое само помнится, — усмехнулся Эркин.

Алиса, занятая окном, казалось, совсем не слушала их. Но Эркин уже заметил, что всякий раз, когда он что-то говорил, Алиса быстро и внимательно оглядывалась на него.

Вагон уже шумел по-вчерашнему. Но белый свет за окном делал этот щум мягче. Окно запотевало, и Алиса протёрла его ладошкой.

— Алиса, — укоризненно сказала Женя.

Алиса посмотрела на свою, ставшую чёрно-серой, руку и обречённо вздохнула.

— Даа, я так ничего не вижу.

— А тут и смотреть не на то, — утешил её Владимир.

— Да?! — возразила Алиса. — Я столько снега никогда не видела. И он не тает. Вот!

Владимир засмеялся и закурил.

— Это ещё не самый снег. Так, пороша легла.

— Зазимок, — улыбнулась Оля. — Зима впереди.

— Долгая осень нынче, — Владимир отвернулся от окна. — Декабрь в начале, а снегу толкового ещё нет. Что-то не торопится зима.

— В январе наверстает, — отмахнулась Оля.

Поезд стал замедлять ход, и под окном медленно подплыла белая платформа.

— Олсуфьево? — спросила Оля.

— Больше нечему. Браток, — окликнул Владимир проходившего мимо их отсека проводника, — долго стоим?

— Сиди, — бросил тот на бегу. — Проверка.

Эркин сидел спокойно, во всяком случае, внешне. В самом деле, документы у них в порядке, ничего незаконного нет. Беспокоиться не о чем.

— Ваши документы… возьмите… ваши… ваш литер… предписание… возьмите… ваши…

Вагон притих. Ответов не слышно, только казённо-равнодушные голоса проверяющих. Владимир и Оля достали свои документы.

— Женя, пакет у меня в куртке, — ровным голосом сказал Эркин.

Женя кивнула и встала. Взяла с верхнего крючка его куртку и вынула из внутреннего кармана пакет. Когда у их отсека остановились трое военных с большими блестящими знаками патруля на груди, она протянула им весь пакет. Но, оказывается, были нужны только удостоверения и маршрутный лист. У Оли и Владимира так же документы проверили быстро. Вещи не смотрели, обыска не было, ну… ну, ничего страшного, а сердце где-то у горла дрожит. Когда патруль пошёл дальше, Женя улыбнулась Эркину и спросила Владимира:

— А кого они ищут?

Тот пожал плечами, пряча свои документы в нагрудный карман.

— А бог их знает, сестрёнка. В войну дезертиров искали, уклоняющихся, а сейчас…

— И сейчас то же самое, — усмехнулась Оля. — Долавливают, кого раньше упустили, — и насмешливо посмотрела на Эркина.

Эркина это не тронуло. Он ещё в лагере слышал, что пока ты репатриант или беженец, ты без гражданства и об армии речи нет. Он взял со стола бумагу от пайкового пакета, скомкал её и протёр окно, чтобы Алисе не было скучно. Да и самому интересно посмотреть.

Поезд уже тронулся. Поплыл назад перрон с тёмным истоптанным снегом, домик с белой крышей… заборы из неровно обрезанных кольев и досок… серые низкие домики с белыми крышами, из труб поднимались дымки… деревья, тоже присыпанные снегом… рядом совсем ещё одна колея… мужчины в похожих на рабские куртках и меховых шапках что-то делают, что — не успел разглядеть. Поезд шул всё быстрее. Вагон начинало потряхивать и раскачивать. Нарастал и шум в вагоне, снова слышались громкие разговоры, смех, обрывки песен.

— Проспались, — улыбнулся Владимир. — Теперь до Новозыбкова без остановок.

— А там? — спросила Женя.

— Там час простоим, — Владимир подмигнул Алисе. — Погуляем по снежку, на рынок сходим.

— И большой рынок? — заинтересовалась Женя.

— К поезду выносят, — ответила Оля. — Я тоже пойду. Надоело в форме ходить.

— А там и вещи есть?

Оля кивнула.

— Там вяжут все, так что варежки там, свитера, или ещё что.

— Новозыбковские вязальщицы славятся, — кивнул Владимир.

Женя задумчиво кивнула, явно что-то прикидывая в уме. Эркин посмотрел на неё и спросил:

— Они, эти вещи, очень дорогие?

— Ручные вещи всегда дороги, — ответил Владимир и улыбнулся. — Но не дороже денег.

Эркин кивнул, что-то решив. Владимир понимающе усмехнулся, но промолчал.

— Дорого, конечно, — вздохнула Оля. — А платок лучше ореньский. Город есть такой, Орень. Уж там вяжут… не из шерсти, из пуха. Лёгкие… как паутинка, а жаркие. А ещё в Печере город (название потом) есть, там кружева вяжут…

Женя заинтересованно слушала, расспрашивала, и как-то так получилось, что Оля пересела к Жене, и они затараторили о своём. Владимир подмигнул Эркину, и Эркин улыбнулся в ответ. Да, он знает: женщины любят говорить о нарядах. Женя довольна, так что и ему хорошо. Ореньский платок. Надо запомнить. Конечно, это очень дорого. Но он купит такой платок Жене. Когда-нибудь. Когда устроятся, он заработает денег, поедет в этот город Орень — конечно, поедет, он же свободный человек, может ехать, куда хочет — и купит. А сейчас… посмотрим, конечно, но пока деньги надо приберечь… хотя если что стоящее и нужное…

— О чём задумался, браток? — негромко спросил Владимир.

— Деньги считаю, — ответил захваченный врасплох, Эркин.

— Стоящее занятие, — хмыкнул Владимир и уже по-серьёзному заинтересованно спросил: — Хорошо зарабатывал?

— Как сказать, — Эркин даже брови свёл на мгновение, обдумывая, как ответить. — Так я на мужской подёнке крутился, там заработки плохие были, но летом я пастухом нанимался, на всё лето, пастьба с перегоном, там я хорошо заработал. По-настоящему хорошо. Больше двух тысяч привёз.

— Ого! — искренне восхитился Владимир. — Но и поломаться, небось, пришлось?

Эркин кивнул.

— Да, досталось, конечно. Но заработали. Я с братом ездил.

И помрачнел, вспомнив Андрея.

— У брата… остался кто? — спросил Владимир и, увидев непонимающий взгляд Эркина, пояснил: — Ну, девчонка у него была?

Эркин кивнул.

— Она уехала уже, — и, чтобы Владимир не подумал чего, добавил: — Ей виза раньше пришла.

— Не тяжёлая была? — тихо спросил Владимир.

Эркин, не сразу сообразив, мотнул головой.

— Нет.

— Обошлось, значит, — кивнул Владимир и задумчиво сказал: — А может, и жаль. От человека след на земле — дети его.

Эркин на мгновение опустил ресницы. Он понимал, что его не хотят обидеть, ведь никто здесь не знает, кто такие спальники, не знает, что с ними, с ним, сделали. Понимал, но каждое упоминание о детях больно задевало его, и только воспоминание об Алисе удерживало, помогало пропускать такое мимо ушей, будто к нему это совсем не относится. И потому он только чуть подвинул сидевшую у него коленях Алису, чтобы ей было удобнее, и тогда смог улыбнуться. Алиса быстро внимательно посмотрела на него и прижалась, положив голову на его плечо. Эркин сглотнул подступивший к горлу комок и спросил:

— Спать хочешь?

— Не-а, — покачала головой Алиса. — Я смотрю. Эрик, а это что?

Но ответил Владимир.

— Ёлка это.

— Да-а? — удивилась Алиса. — А они взаправду бывают? Не на картинке?

— Ты ж видишь, — улыбнулся Владимир. — Значит, бывают.

— Ага, — понимающе кивнула Алиса. — Что видишь, то и бывает.

— Ну, молодец, — расхохотался Владимир. — Ну… ну, философ!

Проверяя, нужно ли ей обижаться на незнакомое слово, Алиса посмотрела на Эркина. Эркин тоже не знал этого слова, но тон Владимира исключал обиду, и он рассмеялся вместе с ним.

Алиса, прижимая палец к стеклу, спрашивала то об одном, то о другом. Эркин, а чаще Владимир отвечали ей. Женя с Олей говорили о своём, до Эркина долетали малопонятные обрывки фраз о складках, вставочках и гесках… но голос у Жени весёлый, так что беспокоиться не о чём. И он с не меньшим, чем у Алисы, интересом рассматривал заснеженные деревья, дома и особенно внимательно людей. Все мужчины в меховых шапках, похожих на те, в которых в лагере ходила охрана, как их, ах да, ушанки, да, и у Владимира такая же, может… да, тёплая шапка нужна, он в рабской зимой мёрз, если снег залёживался, а здесь… вон все говорят, что это ещё не зима. Так что же зимой будет? И… и рукавицы нужны, да, что ему нужно, так рукавицы, как их ещё называли? Ва-ре-ж-ки. В лагере говорили: вязаные варежки, а сверху кожаные или брезентовые рукавицы. Ну, верхние он и сам сошьёт, если что, а вязаные купит. Если не слишком дорого, конечно. А женщины в платках, толстых, у Жени шаль тонкая, Жене тоже платок нужен, тёплый. И Алисе… Это что, они все деньги на этом рынке оставят? Нет, так тоже нельзя.

— Эрик, лошадка!

Поезд обгонял рыжую светлогривую лошадь, запряжённую в сани. Разглядеть запряжку Эркин не успел. И опять заснеженные поля или луга, вмятины воронок и окопов. Щебет Алисы, весёлая певучая скороговорка Жени за спиной, ровный шум голосов, к которому он успел привыкнуть в лагере… Эркин вдохнул запах от волос Алисы, очень чистый, очень… он не смог подобрать слово, да и не искал его.

Владимир курил, молча глядя на него и ловко пуская дым вверх, чтобы не беспокоить Алису. Эркин чувствовал этот взгляд, внимательный, но… но без злобы или неприязни, и не беспокоился. Ему вообще было очень спокойно.

Рядом с поездом появилась ещё пара рельсов, и ещё, возникли заборы, невысокие штабеля шпал. "На станцию въезжаем", — догадался Эркин. Да, вон и склады, такие же, как в Джексонвилле. Точно — станция. Поезд всё больше замедлял ход, под окна подплывал заснеженный перрон.

— Новозыбково, — громко сказал кто-то.

— Час стоим, — откликнулись с другого конца вагона. — Айда гулять, мужики!

— Много ты нагуляешь с пустым карманом!

— Сколько есть — всё моё!

— А фронтовику со скидкой!!

— Иди, фронтовик, форму без году неделя таскает и фронтовик.

— Год как война кончилась, верно.

— Давай-давай, застрял он, понимаешь ли…

Под этот весёлый гомон Женя одела Алису, оделась сама, и они все вместе пошли к выходу с Олей и Владимиром. Эркин, на ходу застёгивая куртку и натягивая на голову шапку, шёл за Женей с Алисой. Сзади постукивали костыли Владимира.

Холодный воздух обжёг лицо, защипал, защекотал в носу и горле. Усилием воли Эркин отбросил ненужное воспоминание и улыбнулся, жадно оглядываясь по сторонам. Красное кирпичное здание вокзала с двухскатной заснеженной крышей, длинная вывеска, заснеженные кроны деревьев за вокзалом…

— Пошли, браток, — окликнул его Владимир.

Эркин тряхнул головой и догнал уже ушедших вперёд. Алиса, оборачиваясь, махала ему рукой. Эркин поравнялся с ней и взял за руку. Маленькая ручка Алисы спряталась в его ладони, и по тому, как это было, по тому, что она показалась ему з-замёрзшей, понял: варежки в первую очередь.

Все вместе они завернули за угол и оказались на рынке. Небольшую площадь тесно наполняли люди. Прямо на снегу стояли корзины и мешки, в которых громоздились яркие пёстрые вещи, закутанные в платки поверх пальто и толстых стеганых курток, румяные женщины притоптывали странной, похожей на сапоги обувью и звонко кричали:

— А вот… вот варежки узорчатые, двойные… носки, носки, кому носки…купи шапку, мозги застудишь… варежки, варежки… шапки-петушки, петушки кому, петушки… шарфики, шарфики…

Эркин не сразу понял, что кричали не все, а только те, что с мелочёвкой, владелицы больших платков, жилетов, целых рубашек с глухим воротом или на пуговицах степенно помалкивали. И все беспрестанно что-то кидали в рот и сплёвывали. Рука Алисы выскользнула из его ладони, пока он оглядывался.

Женя с восторгом нырнула в этот водоворот. Эркин еле поспевал за ней, сразу потеряв из виду Владимира. Холода он пока не ощущал, только уши пощипывало и руки, но слегка.

Он нагнал своих у мешка с пёстрыми рубашками. Женя и Оля рассматривали одну, поочерёдно прикладывая к груди. Алиса стояла рядом и по мере сил советовала. Эркин подошёл и взял её за руку. Женя кивнула и строго сказала Алисе:

— Не отходи, потеряешься, — и снова затараторила: — Нет, Оля, тебе бирюзовый пойдёт, вот здесь, чтоб у ворота, как раз под глаза. Это хорошо, но грубит, а с бирюзовым есть?

— Отчего ж не быть?

— Закутанная в платок женщина достала из мешка другую рубашку. Оля взяла её, приложила к себе и с надеждой посмотрела на Женю.

— Ну, как?

— Потрясающе! — ахнула Женя и повернулась к Эркину. — Правда, так лучше?

Растерявшийся Эркин неопределённо повёл плечом, а Оля решительно тряхнула головой.

— Беру! Сотня?

— Ну да, — улыбнулась женщина. — Носи на здоровье, дочка.

Сотня? Сто рублей?! С ума сойти! Нет, если Женя захочет, то он и слова не скажет. Но когда отошли от женщины, незаметно перевёл дыхание. Женя с Олей, прижимавшей к себе завёрнутую в чистую портянку рубашку — её называли кофточкой — шли впереди, а он с Алисой за ними. Женя то и дело останавливалась, приценивалась, торговалась и время от времени оборачивалась к нему. Эркин доставал бумажник и платил. Жене и Алис варежки, яркие, узорчатые. И ему? Ему-то зачем? Чтоб рук не поморозил. Эркин кивнул и, уже расплачиваясь за толстые коричневые варежки двойной вязки, вспомнил, что в ящике у него лежат те брезентовые рукавицы, что им с Андреем тогда дал русский офицер на станции, так что верхние у него есть.

— Теперь носки, — решила Женя.

И они пошли выбирать носки. Алиса радостно размахивала уже натянутыми на руки ярко-синими варежками с вывязанными снежинками и зайчиками. Купили носки. Тоже Алисе — высокие, до колен, с узорами и кисточками, Жене — в яркую весёлую полоску, и Эркину — тёмно-серые с узкой белой полоской по краю, из некрашеной, чтобы от пота не линяла, шерсти. Когда Эркин расплачивался за носки для Жени, стоявший рядом с продававшей их женщиной мужчина в армейской стеганой куртке и меховой ушанке подмигнул ему.

— Такая наша мущинская доля, браток. Бабы франтят, а мы расплачиваемся.

— Много ты платишь! — рассмеялась женщина, принимая у Эркина деньги. — Молчал бы уж. Кабы я не вязала, ты бы…

— Много бы ты навязала, кабы я с овцами всё лето не уродовался, — улыбнулся мужчина.

— Уродовался он! Вот за язык твой длинный тебя изуродуют, это вот да.

Спрятав куда-то под куртку деньги, женщина поправила на мужчине шапку, плотнее надвигая на уши.

Когда они отошли, Эркин тихо сказал:

— Женя, тебе платок нужен. Тёплый.

Он уже хорошо рассмотрел, как отличаются платки женщин от тонкой белой шали Жени. Да, купил бы он тогда в Бифпите такую же, как Андрей, как её, ангору, не пришлось бы сейчас деньги тратить, а он, дурак, пофорсить захотел.

— Да, надо, — озабоченно кивнула Женя. — И тебе шапку надо, в этой холодно. И Алисе.

Алисе, да, — согласился Эркин. — А мне лучше ушанку.

Взрослых мужчин в вязаных шапках он не видел и оказаться, не как все, не хотел. Женя поглядела на его сосредоточенное лицо и вздохнула.

— Здесь нет ушанок.

— Значит, на другом рынке куплю, — очень спокойно сказал Эркин.

Женя, зная, что скрывается за его спокойствием, кивнула. Да и в самом деле, ушанка ему удобнее, все мужчины в таких, меховых или форменных армейских. А пока они купили Алисе вязаную тёплую шапочку с длинными ушами, которые можно вокруг шеи завязать как шарфик, А Жене платок, белый, даже чуть кремовый, с зубчатой каймой по краям и достаточно плотный. И пошли к выходу. А то ещё — не дай бог — на поезд опоздают.

Эркин, заметив, что ботики Алисы залеплены снегом, взял её на руки. Женя шла рядом, положив на его локоть ладонь в ярко-красной с птичками варежке, и внимательно разглядывала встречных. Да, в вязаных шапочках — с гребешком на темени или круглых, плотно охватывающих голову — только мальчишки и… молодые парни. У девушек ещё помпончики или кисточки. А мужчины в ушанках.

Они вышли на платформу и… оказались на новом рынке. Но здсь торговали съестным. Пассажиры из их поезда быстро раскупали горячую картошкуц в мундире, солёные огурцы и капусту, молоко, сваренные вкрутую яйца, пирожки, сало, вяленую рыбу… Глаза разбегались, но и времени уже не было.

— Эгей! — окликнул их Владимир. — Давайте быстро, я на всех взял. Две минуты осталось!

Но они успели войти в вагон, пройти в свой отсек, Женя даже снять с Алисы пальто и шапочку, когда поезд дёрнуло, шатнуло и, наконец, перрон под окном поплыл назад. На столике солдатский котелок с ещё горячей картошкой и миска с огурцами. Снова началась суматоха. Женя с Олей наводили на столе уже обеденный порядок. Алису водили в уборную мыть руки. Бегали к проводнику за чаем. И, всё уладив, сели обедать. Эркин опять у окна, Алиса у него на коленях, Женя рядом, Владимир и Оля напротив. Ели картошку с тушёнкой и огурцами, хлеб с салом, пили горячий сладкий чай. И разговор шёл общий, перескакивающий с одного на другое, шумный и весёлый. Как и по всему вагону.

Наевшись, Алиса задремала, привалившись к плечу Эркина. И её уложили на верхнюю полку, благо Эркин не убирал постель. А немного погодя легла и Женя. Забралась к себе Оля.

— Ну что, браток, — Владимир показал глазами на верхнюю полку, — пойдём покурим?

— Пойдём, — согласился Эркин.

Они прошли в холодный продуваемый тамбур.

— Смотрю, — Владимир, ловко приладившись между костылями, скручивал самокрутку, — ты не любитель курева.

Эркин кивнул и улыбнулся.

— В хорошей компании отчего же и нет?

— И с выпивкой так же?

— Ну да, — Эркин, улыбаясь, кивнул ещё раз. — А так… мне незачем. И брат не пил.

И как всегда упоминание об Андрее отозвалось болью. Эркин глубоко затянулся и, и сдерживая себя, так сжал сигарету, что она погасла. Резким движением он выбросил окурок в щель под наружной дверью.

— Ничего, браток, — Владимир смотрел на него внимательно с понимающей улыбкой. — Ничего, всё обойдётся.

— Обойдётся? — переспросил Эркин.

— А как же. Жизнь не останавливается. Тебе жить, детей своих растить… и брата помнить.

Эркин кивнул и сосем тихо, еле слышно за грохотом колёс, сказал:

— Простить себе не могу. Лучше бы меня…

Владимир покачал головой.

— Не казни себя. Это война, браток, на войне любая пуля… либо ты кого собой закроешь, либо тебя закроют. Тебя бы убило, он бы так же говорил?

— Да, — сразу ответил Эркин. — Конечно, так.

— Ну вот.

Владимир докурил сигарету, и они пошли обратно. Но до своего отсек Эркин добрался один. Владимира окликнули из большой компании, плотно набившейся в дин из отсеков. Эркин вместе с Владимиром подсел, вежливо глотнул за Победу из предложенной кружки, заел салом и незаметно ушёл.

В их отсеке стояла сонная тишина. Он осторожно, чтобы не разбудить взглядом, посмотрел, как спят Женя и Алиса, и лёг на нижнюю койку, не разворачивая тюфяка. Ну, вот и всё. Белый свет за окном, стук колёс под полом. Вот и всё… Напряжение, державшее его с того момента, когда он взял в руки жёлтую карточку визы и маршрутный лист, отпускало, уходило вглубь, сменяясь уже другим. Он уже не сомневался, что они благополучно доберутся до Загорья, но какое им там дадут жильё? И работу. Да, была бы работа. В крайнем случае… опять мужская подёнка. Он видел у домов поленницы, так что напилить и наколоть дров, починить сарай, просто грузчиком… он возьмётся за любую работу. Даже, если надо, имение вспомнит. Город-то он город, но под городом должны быть какие-то имения. Надо будет, пойдёт скотником, конюхом, просто батраком. Работы он не боится, силы хватит. Правда, зимой батраки не нужны, на это только весной нанимают, но до весны он продержится. Обещали ссуды. Безвозвратная, беспроцентная… хорошо, конечно, но… нет, всё это так, одни разговоры, Грег говорил: "Сотрясение воздуха". Жильё, жильё и работа — вот что важно.

Наверху завозилась, забарахталась Алиса. Эркин встал и помог ей слезть. И улыбнулся Жене.

— Я отведу.

Алиса, посапывая, натянула прямо на чулки ботики. Эркин, подражая виденному не раз у Жени, одёрнул на ней платье, взял за руку, и они пошли в уборную. Алиса шла рядом с ним, крепко держась за его руку, но не от страха. Она ничего не боялась и шала гордо, высоко подняв голову и победно поглядывая по сторонам.

— Ух ты! — восхитился вихрастый парень в неподпоясанной гимнастёрке с двумя рядами орденов, когда Алиса строго посмотрела на него за то, что он не сразу уступил им дорогу. — Ну, генерал!

— А то! — засмеялись в ближайшем отсеке. — У этой муж по струнке ходить будет!

— Не по струнке, а по полу, — поправила их Алиса.

Хохот грохнул с новой силой. Улыбнулся и Эркин, проводя Алису за руку в дверь уборной, потом захлопнул за ней дверь и остался снаружи, предупредив:

— Замок не трогай.

— Ага, — кивнула Алиса. — А ты не уйдёшь?

— Нет. Я здесь подожду.

Возилась Алиса долго и вышла с мокрыми руками и мордашкой. Эркин безнадёжно пошарил по карманам в поисках чего-нибудь подходящего и повёл Алису обратно, беззвучно ругая себя за то, что не сообразил захватить полотенце.

— Смирно! — встретил их тот же отсек. — Равняйсь! Генерал идёт!

Алиса строго посмотрела на хохочущих мужчин, но не выдержала и тоже засмеялась. Так, под общий смех, они и вернулись к себе.

— Мама пусть спит, — заявила Алиса, когда Эркин вытер ей лицо и руки. — А я в окно смотреть буду.

Эркин помог ей сесть поудобнее и сам сел рядом.

— Боевая она у тебя, — улыбнулся лежащий на своей полке Владимир. Он вернулся в отсек, пока Эркин ждал Алису возле уборной.

Эркин кивнул с удивившей его самого самодовольной улыбкой. Он сидел рядом с Алисой, прислонившись спиной и затылком к стене и вытянув ноги. Неумолчно стучали под полом колёса, смеялись и пели весёлые компании. За окном стремительно летела назад белая ровная земля. И Владимир кивнул в ответ на невысказанный вопрос Эркина.

— Да, здесь войны, считай, уже не было. Отсюда их в первый год ещё выбили, не дали зацепиться.

— Да, — Эркин вгляделся внимательнее. — Воронки есть, а окопов не видно.

— И по лесу видно. Заметил, до самого Олсуфьева и за ним немного, но тоже леса возле дороги не было.

— Д-да, — чуть удивлённо согласился Эркин. — А почему?

— Вырубили. Партизан опасались, и вот вдоль дорог, что железки, что шоссеек на сто метров лес вырубали. Чтоб никто незаметно не подобрался.

Эркин уже по-новому глядел на бегущую за окном равнину. О партизанах он слышал.

— А… здесь? Тоже?

— Нет, сюда они не дошли, — сказал с верхней полки Оля. Она лежала ничком, обхватив руками подушку и глядя в окно. — Попыхтели, сволочи, и откатились. Но бомбили много, — и после недолгого молчания всё-таки спросила: — Слушай, где же ты был, что ничего этого не знаешь?

— Я рабом был, — спокойно ответил Эркин по-английски.

Сразу оторвалась от окна и обернулась к нему Алиса, по-детски округлила рот Оля, вскинул глаза Владимир. Эркин смущённо улыбнулся.

— Я не знаю, как это по-русски сказать.

— И не надо, — кивнул Владимир и улыбнулся Алисе. — Ну что, синеглазка, насмотрелась?

Алиса молча подвинулась ближе к Эркину и залезла к нему на колени. Он улыбнулся ей.

— Устала?

— Не-а, — шёпотом ответила Алиса и спросила: — А ты чего по-английски? Мы назад едем, да? Я не хочу.

— Я тоже, — ответил Эркин и пересел вместе с ней вплотную к окну. — Давай смотреть вместе.

— Ага, — согласилась Алиса, строго посмотрела на Олю и уставилась в окно.

Женя, не открывая глаз, перевела дыхание. Слава богу, обошлось. Эркин молодец, отвлёк Алиску. Психолог так и советовала. Не запрещать, а отвлекать, переключать внимание. Может, со временем всё и забудется. В лагере Алиса не боялась английского, болтала напропалую, только перемешивала, ну, как все. Нет, когда осядем на место, надо будет опять ввести "английские" и "русские" дни. И обязательно, ну, хоть полчаса в день читать ей вслух. И начать её учить. И Эркина, конечно, он так сильно переживает, что неграмотный. И сразу по-русски. Русский ему важнее. Конечно, так и надо. И хорошо, что она все книги с собою взяла. А русские уже на месте купит. Женя улыбнулась. Да, конечно, и как бы ни было трудно, подработку она искать не будет. Конечно, будет работать, но надо и домом заниматься. И Алиской. А то беспризорницей растёт. При живых-то родителях.

Совсем незаметно что-то менялось за окном. Эркин вдруг увидел, как посинела белая даль, и не сразу понял, что это сумерки. Уже вечер?

— Митьково, — сказал проводник, проходя мимо их отсека. — Стоим десять минут.

Алиса отвернулась от окна.

— Эрик, мы пойдём гулять?

— Нет, — сразу ответила сверху Женя.

— Мам! — ахнула Алиса. — Ты не спишь?

— Нет, — улыбнулась Женя. — Уже не сплю.

Она села, и Эркин одним ловким гибким движением снял Алису с колен, вывернулся из-за стола, встал и помог Жене спуститься. Поезд как раз остановился, и их прижало друг к другу. Всего на мгновение, но Эркина обдало горячей, будто он залпом полную кружку водки выпил, обжигающей губы и горло волной. Он сглотнул и, с трудом шевеля онемевшими губами, сказал:

— Пойду чаю принесу.

— Чая на остановках нет, — сказала с верхней полки Оля.

Но Эркин уже вышел. Он быстро прошёл, почти пробежал по вагону, рванул дверь тамбура и, едва не столкнувшись с проводником, спрыгнул на перрон.

Синее небо, голубоватый снег, жёлтые пятна фонарей. Эркин глубоко вдохнул холодный, защекотавший горло воздух. Холода он не то что не ощущал, а не замечал. Не до того. На мгновение его тело ощутило тело Жени, её мягкую теплоту. Он не мог ошибиться. Женя… он не противен Жене, она… нет, рано ещё… нельзя об этом… пока нельзя.

Эркин шагнул к какой-то нелепой железной коробке в половину его роста, торчавшей зачем-то на платформе, сгрёб снежную шапку с её верхушки и протёр снегом лицо.

— Эй, — окликнул его проводник, — не пойму, остаться здесь решил?

— Иду!

Эркин одним прыжком вернулся в вагон и весело спросил у проводника.

— Чай есть?

Проводник улыбнулся, встопорщив усы.

— Неси кружки.

— Ага! — радостно кивнул Эркин.

Вагон качало, или это у него ноги заплетались от радости, но возвращался Эркин, хватаясь за стойки. Женя, увидев его мокрое лицо, ахнула:

— Ты выходил?! Эркин, ты с ума сошёл, ты же простудишься! Тебе сейчас надо горячего!

— Ага, — согласился сразу со всем Эркин, сгребая со стола кружки. — Я за чаем.

— Всем чаю, — кивнула Женя. — Донесёшь?

— No problem (или дать русскую транскрипцию: Ноу пр облем?)! — по-прежнему весело ответил Эркин, выходя из отсека.

— Я помогу! — сорвалась с места Алиса.

И вылетела в проход так быстро, что Женя не успела её перехватить.

— Ты лучше не мешай! — крикнула ей вслед Женя.

Владимир рассмеялся и сел.

— Ох, огонь-девка! — и подмигнул Жене. — Ещё наплачешься, как кавалеров гонять придётся.

— До этого ещё дожить надо, — рассмеялась Женя. — Тогда и посмотрим.

Под взрывы хохота, отмечавшие их путь, вернулись Алиса и Эркин. Эркин нёс, ловко ухватив за ручки, пять дымящихся кружек, а Алиса важно шла впереди, расчищая ему дорогу возгласами:

— Осторожно! Дайте пройти! Горячее несём!

Эркин старался не смеяться, чтобы ненароком не расплескать действительно горячий чай, но Женя и Владимир хохотали от души.

— Ну вот, — гордо сказала Алиса, когда Эркин поставил кружки на столик. — И ничего я не помешала, а даже помогла.

Отсмеявшись, Эркин сел в угол, и Алиса заняла своё законное место на его коленях.

Сверху спустилась Оля, но не успели все сесть за стол, как в их отсек заглянул тот самый парень, что первым назвал Алису генералом. В руках у него был большой кулёк из газеты.

— Генералу чай сладкий положен, — весело заявил он. — Держи.

Положил кулёк на стол и ушёл. Женя растерялась, а Владимир только улыбнулся.

— Ну-ка, посмотрим, чем они генерала чествуют, — и уверенно развернул кулёк.

На столик посыпались конфеты, пряники и плитка шоколада. Алиса радостно взвизгнула, но Женя нахмурилась. Насупился и Эркин.

— Когда с добром, на добро и идёт, — пресёк непрозвучавшие возражения Владимир и подмигнул Алисе. — Давай, хозяйка, распоряжайся.

Сосредоточенно хмуря белые брови, Алиса стала делить конфеты и пряники. Конфеты, хоть и разные, но разделились поровну. Пряники Эркин разрезал ножом, и тоже на всех хватило. А шоколад… Алиса горестно вздохнула, бережно держа большую без обёртки плитку, покосилась на Женю, на Эркина, вздохнула ещё раз.

— Разрежь и её, Эрик.

Эркин разделил ножом толстую плитку на пять равных частей, и Алиса раздала шоколад, конфеты и пряники. Всем поровну и себе последней. И стали пить чай. К удивлению Алисы, шоколад оказался несладким.

— Это лётчицкий, — объяснила Оля. — Лётчикам в пайке дают. Он сытный.

За окном было уже совсем темно, в вагоне горел яркий свет и опять… пли, смеялись, плакали, ругались…

— Уф, хорошо как, — Оля допила свою кружку и положила её боком на стол. — Давайте, что ли, и мы споём.

— Водки не пили, так с чего петь? — хмыкнул Владимир. — Или ты с чаю захмелела?

А чего ж нет? — засмеялась Оля. — Что мы, хуже других? Ну, подтягивайте.

Она села поудобнее, прислонившись к стене, словно для пения ей была нужна опора, и запела. Владимир улыбнулся.

— Слабая у тебя голова, коль от чая хмелеешь.

И стал подтягивать.

Эту песню Эркин знал. Её пел Андрей ещё на выпасе, и по-русски, и по-английски. И он свободно присоединился к поющим. Тогда эти слова рвали ему душу до подступавших к глазам слёз, но сейчас он пел спокойно. И, к его радостному изумлению, Женя тоже запела. Алиса переводила внимательный взгляд с одного поющего на другого, наконец её тоненький голосок неожиданно точно вступил в песню.

— Жди меня, и я вернусь, — старательно, явно не думая о мелодии, выговаривала Оля.

Пели, не думая, слышит ли их кто или нет, пели для себя. И закончив одну песню, начали другую. Ещё ни разу Эркин не получал такого удовольствия от пения. Даже… даже на выпасе. Нет, там они тоже пели для себя, но всё равно это было… не так, не совсем так. И впервые пожалел, что нет гитары, было бы совсем здорово.

После третьей песни продолжили чаепитие.

— Хорошо поёшь, браток, — Владимир с улыбкой смотрел на Эркина.

Эркин поймал ласково-гордый взгляд Жени и улыбнулся. Что ответить, он не мог придумать, но улыбки оказалось вполне достаточно. Улыбалась и Оля. И вдруг ахнула:

— Ой, батюшки, до Стёпина совсем ничего осталось!

Вскочила и быстро с привычной ловкостью собрала свой мешок. Владимир завернул из остатков снеди кусок сала и полбуханки хлеба, протянул ей.

— Не забудь.

— Да у меня ещё…

— Не спорь со старшими, — строго сказал Владимир, засовывая свёрток в её мешок.

— По званию? — съязвила Оля.

— По возрасту, — хмыкнул Владимир.

В отсек заглянул проводник.

— Готова? А то три минуты стоим.

— Ага.

Оля взяла у него свой билет, засунула в нагрудный карман, надела ушанку, застегнула и затянула ремнём шинель и вдруг порывисто обняла Женю, чмокнув ё в щёку, так же быстро поцеловала Владимира, Алису и Эркина. Выпрямилась, щёлкнув каблуками, и козырнула им.

— Счастливо вам.

— И тебе счастливо, сестрёнка.

И Оля убежала. Поезд замедлил ход, остановился и почти сразу снова дёрнулся.

— Вот и Стёпино миновали, — Владимир улыбался, но глаза у него были грустными.

— А дальше? — спросила Женя.

— Ну, Горянино не в счёт, а там Батыгово, Пузыри и Иваньково. И всё, — он подмигнул серьёзно глядящей на него Алисе. — И всё, синеглазая. Я в Батыгове сойду, вы дальше поедете. До Иванькова.

Алиса кивнула и вдруг сказала:

— А ты поезжай с нами.

— Ну, спасибо тебе, синеглазка, — рассмеялся Владимир. — Спасибо за честь, но у меня свой дом есть.

За окном стало уже совсем темно, вагон раскачивала набирающая силу гульба.

— Рано приезжаем, — сказала Женя. — Давай, Алиска, спать ложиться, а то я тебя утром не подниму.

— Ну-у, — протянула Алиса, оглядывая стол в поисках случайной конфеты, но всё вкусное закончилось и спорить было не из-за чего. — Ладно. Только я сама в уборную пойду.

— Ещё чего! — сразу поняла её хитрость Женя. — Нет уж, я тебя знаю.

Алиса вздохнула. Она-то рассчитывала по дороге выяснить, всё ли положенное генералу ей дали. В лагере и детьми, и взрослыми много и подробно обсуждалось, как зажиливают пайки, не выдают всего, так что проверить надо обязательно, но при маме такое никак не получится. Владимир улыбнулся ей вслед.

— Ну что, браток, глотнём на прощание. Солдату трезвому, как зимой голому. Неловко.

Эркин кивнул. Он расстелил для Жени с Алисой постель и пересел к Владимиру. Тот достал свою флягу и аккуратно плеснул в кружки.

— Ну вот. За встречу и на прощание, и чтоб мы ещё раз встретились. А это, — он тряхнул флягу так, чтоб булькнуло, и завинтил колпачок. — это я уже дома выпью.

Они сдвинули кружки и выпили одним глотком. Эркин сразу потянулся за хлебом с салом, а Владимир удовлетворённо крякнул, выдохнул и только после этого стал есть.

Вошла Женя, ведя за руку умытую Алису, и, увидев приготовленную постель, обрадовалась.

— Ой, Эркин, спасибо. Алиса, живо спать.

Эркин улыбнулся им и встал.

— Пошли, покурим.

Владимир кивнул.

— Не будем мешать. Пошли.

Вагон гулял, как и вчера, но многие спали или просто лежали на своих полках. В холодном продуваемом тамбуре Эркин, держа незажжённую сигарету, посмотрел на сосредоточенно скручивавшего самокрутку Владимира.

— У нас говорили. Раз выжили, то и проживём.

Владимир закурил и кивнул.

— Спасибо на добром слове, браток. Оно, конечно, с руками и головой устроиться везде можно. Да и не чужая она мне, Лидка, Лидия Алексеева, не совсем чужая, — и невесело усмехнулся. — Её прабабушка моему дедушке сестра сводная. Представляешь?

Эркин степени родства представлял очень смутно. Его познания в этой области исчерпывались родителями, детьми, братьями и сёстрами. И ещё помнил, что Андрей называл Алису племянницей. Но, подыгрывая, он сочувственно покивал. Владимир улыбнулся.

— Ничего, браток, всё утрясётся. Это ты правильно сказал. Раз выжили, то и проживём. Ну, — Владимир погасил и выкинул окурок. — Пошли.

И по пути, как обычно, перекликался с гуляющими, отругивался и отшучивался, но Эркин чувствовал, что ему не по себе, что Владимир этой встречи не то что боится, а опасается.

Женя и Алиса уже спали. Эркин кивнул Владимиру, разулся и залез на свою полку. Владимир лёг, не раздеваясь, поверх одеяла. Сверху Эркин видел его лицо. Ну, так всё понятно. Конечно, Владимиру… неловко, он на костылях, ноги, правда, обе есть, но, похоже, одна совсем не действует, калека, а мужик нужен здоровый, так все в лагере говорили. Но это и в самом деле так оно и есть. Нет, если бы с ним что и случилось, Женя бы никогда его не выгнала, но это же Женя…

Незаметно для себя он задремал и проснулся, когда поезд остановился. Но и лаз открыть не успел, как вагон снова дёрнулся. Значит, это — как его? — да, Горянино, а там Батыгово. Эркин разлепил веки. Владимир, стараясь не шуметь, укладывал свой мешок.

— Сало возьми, — сказал Эркин чуть громче камерного.

Владимир мотнул головой.

— Чего с такой мелочью возиться, а синеглазке перекусить утром, — поднял голову и, встретившись с Эркином взглядом, улыбнулся. — У меня ещё кусман в заначке, не голым еду, не бойсь.

Эркин улыбнулся в ответ и спрыгнул вниз, обулся. Он ничего не сказал, но Владимир понял и благодарно кивнул.

— Спасибо, браток.

Он собрал мешок, хлопком по нагрудному карману проверил документы и стал одеваться.

Когда к ним заглянул проводник, Владимир уже стоял в туго подпоясанной шинели и лихо сбитой набок шапке-ушанке, мешок за плечами, и если бы не костыли…

— До Батыгово две минуты.

— Спасибо. Держи, браток, — Владимир вложил в руку проводника три рубля. — С меня за постель, за чай и тебе на чай, а мне на удачу.

— Спасибо, — кивнул проводник и посмотрел на тоже уже одетого Эркина. — Выходишь, что ли?

Эркин молча кивнул, чувствуя, что говорить сейчас ничего не нужно.

— Смотри, всего семь минут стоим.

Проводник взял скатанный в рулон тюфяк Владимира и отступил, давая им дорогу. Владимир быстро шёл по проходу, весело перекликаясь с желавшими удачи и отшучиваясь, но идущий следом Эркин всё ещё чувствовал его напряжение.

В тамбуре проводник догнал их, приготовил дверь и открыл её практически одновременно с остановкой поезда.

— До свиданья, браток.

Владимир сильным уверенным движением выставил на перрон костыли и выбросил себя вперёд. Эркин спрыгнул следом за ним. Облако снежной пыли ударило его в лицо. И почти сразу, он даже дыхания перевести не успел, из слепящего снежного ветра донеслось:

— Володя! Владимир Кортошин! Володенька!

— Лида! — ответно крикнул Владимир. — Алексеева Лида! Я здесь!

К нему подбежала и с ходу обняла женщина, закутанная в платок поверх странного — Эркин таких раньше не видел — пальто из овечьих шкур.

— Ой, Володенька, ой, наконец-то! — целовала она Владимира. — Ой, мы ж тебя неделю уже встречаем! Ой, Тася, Тася, здесь он, здесь, ой, Володенька, это ж Тася, подружка моя, ой, мы ж тебя ж ждали так.

— Тася, — вторая женщина, так же вынырнувшая из снежной темноты, церемонно подала руку Владимиру.

Эркин, следивший за всем этим с живым интересом, услышал крик проводника, что минута осталась, и шагнул к Владимиру.

— Удачи тебе!

— Спасибо, браток, — Владимир крепко обнял его и поцеловал. — И тебе удачи во всём, — и оттолкнул от себя. — Беги, отстанешь!

Эркин подбежал к вагону, уже начавшему движение, и ловко запрыгнул в тамбур, оглянулся. Владимир уходил, и две женщины с двух сторон с ним.

— Батыговские девки ловки, — хмыкнул проводник, закрывая дверь. — Только глянешь, а уже оженили. Беги, грейся.

Эркин не чувствовал себя замёрзшим, но, войдя в наполненный живым теплом вагон, понял, насколько там было холодно. А им ехать ещё дальше на север. До Иванькова. Потом на Ижорск. И уже оттуда в Загорье. И будет всё холоднее и холоднее. А зима только началась. Он-то думал, что носки, варежки, ну, ещё шапка — и всё, остальное у него есть, а теперь… и Жене, и Алисе тоже надо. Сколько же у них на одну одежду уйдёт?

В их отсеке на полке Владимира сидели двое мужчин. Видимо, подсели в Батыгово. И не в военном. Их толстые тёмные пальто с меховыми воротниками висели на крючках. И шапки там же. Тоже меховые, но не ушанки, а просто круглые и чуть сплющенные с боков. Стол был занят, и мужчины разложили свои бумаги прямо на полке. Когда Эркин вошёл, один из них поднял голову и улыбнулся.

— Здравствуй. Потеснили мы тебя.

— Здравствуйте, — ответно улыбнулся Эркин. — Нет, я на верхней.

Открыла глаза и приподнялась на локте Женя.

— Эркин? Ты выходил?

— Я Владимира проводил, — ответил Эркин, снимая куртку. — Тебе не дует от окна? Давай, я куртку подсуну.

— Нет, всё в порядке, — Женя заметила новых попутчиков и улыбнулась им. — Здравствуйте.

— Здравствуйте. Мы разбудили вас?

— Нет, ничего, — Женя ещё раз улыбнулась им и отдельно Эркину. — Ты ложись, поспи ещё.

— Да, сейчас.

Эркин оглядел еду на столике, собрал и переложил так, чтобы освободить часть стола, разулся и залез на свою полку. И даже ещё лечь не успел, как словно провалился. И расстёгивал под одеялом рубашку и джинсы уже во сне, ни о чём не думая и ничего не ощущая. В Иваньково они приезжают в шесть сорок. До шести можно спать. Сорока минут им на сборы хватит.

— Этот вариант не рентабелен… — Да, но Старик упрётся… — Старику с его технологиями на пенсию пора. Отжившие категории… — Весьма живучи… — Элементарно… — Оптимизация эффективности… — Проверь по коэффициентам… — Да, капэдэ приличный, но… — Отвёрточная сборка, чего ты хочешь…

Доносившиеся откуда-то непонятные, словно и не по-русски говорят, слова не мешали и не тревожили. Эркин спал спокойно, без снов, но готовый проснуться, как только шевельнётся Женя. И опять шорох, как будто кто-то скребётся в вагонную стенку. Но сейчас он вдруг понял: это же снег. Снег… он, они в России… пусть будет холодно, трудно, но они в безопасности, они в России…

* * *

Большие снежные хлопья важно опускались на мокрую холодную землю и даже не сразу таяли. Фредди с наслаждением вдохнул запах снега, лёгкий, едва уловимый и такой особенный. Нет, всё-таки не плохо и даже хорошо. Год они продержались, и сделано… ну, пусть кто другой на их месте попробовал бы сделать больше.

Роланд, выгнав лошадей в загон, яростно чистит конюшню. От скотной доносится пронзительный голос Дилли, распекает Рыжуху, что сено не жрёт, а под ноги кидает. Гомонит малышня. В Большом доме стучит топор Сэмми. Тарахтит новый движок, что-то Стеф его на слишком больших оборотах гоняет. Ларри несёт, широко перешагивая через лужи, стопку дубовых панелей в кладовку, а за ним Марк тащит охапку обломков плинтусов, да, капитальное было сооружение, если до сих пор разламываем. Мамми запирает продуктовую кладовку, а Роб стоит рядом в обнимку с мешочком крупы. Чего-то Молли не слышно, нет, подала голос, она всегда, управляясь на птичнике, поёт, если б у неё ещё репертуар хоть на одну песню побольше, а то одно и то же, Рол, правда, от её пения млеет, но это уже только его проблема. Но что там Стеф с движком вытворяет? Ладно, посмотрим.

Фредди поправил шляпу и решительно пошёл к котельной. Джерри оглянулся ему вслед, но остался сидеть на изгороди конского загона: он не терял надежды подманить какую-нибудь из лошадей и прямо с изгороди прыгнуть ей на спину. Том побежал за Фредди, но потом повернул на кухню: там всё-таки интереснее, чем в конюшне.

В котельной было жарко, пахло соляркой и маслом. Стеф в комбинезоне на голое тело кидал уголь в топку и, когда Фредди вошёл, бросил, не оборачиваясь:

— Ага, в самый раз.

Фредди усмехнулся.

— Так ты заманивал меня, что ли?

Стеф захлопнул дверцу, поставил на место лопату и подошёл.

— Нет, просто проверяю, мне звук не нравится. А разговор тоже есть.

— Давай, — кивнул Фредди.

Они сели к маленькому столику у окна. Стеф тяжело выложил на столешницу масляно блестящие с въевшейся в трещины угольной пылью набрякшие руки.

— Вот какое дело. Контракт у всех до Рождества, так?

— Так, — кивнул, сразу насторожившись, Фредди.

— И когда расчёт будет? Двадцать четвёртого?

— А ты когда хочешь? — спросил Фредди.

— Пораньше бы надо. И не мне, а всем.

— Зачем?

— Рождество, а подарки купить не на что. Хэллоуин нам испоганили, неужто и Рождества не будет? — Стеф достал сигарету, но не закурил. — Человеку праздники нужны.

— Чёрт! — Фредди озадаченно сбил шляпу на лоб и почесал в затылке. — Об этом мы и не думали. Это ты здорово сообразил, Стеф. Значит, чтоб было настоящее Рождество?

— Ну, гуся да карпа каждому не выйдет, — засмеялся Стеф, — но ёлку хоть какую, и подарки, и чтоб каждый с деньгами по магазинам прошёлся, выбрал, да купил… Это надо.

Фредди кивнул.

— Ладно. Это всё можно. А до города как? Пешком?

Стеф улыбнулся.

— Зачем пешком? Если пошарить, подумать и руки приложить, фургончик вполне можно сварганить. Две лошади и свободный день. Возможно?

— Делайте фургон, — кивнул Фредди. — Остальное за мной. И на какой день расчёт?

— А на двадцатое. Три дня, чтоб посменно съездить, а там уже и Сочельник.

— И двадцатого лучше тихо сидеть, — задумчиво сказал Фредди.

Стеф кивнул.

— И это. В городе, может, что и будет, а мы там позже окажемся. И приодеться людям надо. А то… год Свободе скоро, а во всём рабском. Ларри рассказывал, как на него в городе лупились, пока он себе джинсы и ковбойку не купил.

— Дело, — Фредди хлопнул рукой по столу и встал. — Хорошая голова у тебя, Стеф.

— Жалко, такому дураку досталась, — рассмеялся, вставая, Стеф. — Это мне моя покойница всё повторяла, и это же я от неё на прощание услышал, когда арестовали меня, — прислушался к движку. — Воет, гадина. Перебирать надо.

— Завтра и переберём, — кивнул Фредди. — А сейчас выруби, пока в разнос не пошёл.

— Я на конюшне командую? — ядовито спросил Стеф.

— На конюшне у тебя полномочный представитель сидит, — рассмеялся Фредди.

Стеф самодовольно ухмыльнулся.

— Да, о ёлке не бери в голову, — сказал, уже выходя, Фредди.

Снег продолжал идти, земля уже стала белой, только лужи чернели. Да, чёрт, конечно, Стеф прав. Джонни вернётся из города и пусть рассчитает всех. Рождество должно быть. Со Стефом им тоже повезло: не только всю механику на себе тянет. А в город… да, в две смены. В одной Ларри с Роландом, ну и Молли, конечно, и их детвора. А в другой — Стеф и Сэмми со своими. В такой комбинации если и выпьют, то не запьют. Самый в этом слабый Сэмми, но его Стеф удержит. А Ларри с Роландом заводить один другого не станут. Да, Дилли лучше не ездить, а то ещё родит дорогой. Ну, это, правда, не его проблема, тут Мамми приглядит. И с фургоном Стеф здорово придумал.

За этими размышлениями Фредди обошёл двор, и возле кладовок его остановил Ларри.

— Прошу прощения, сэр, но не соблаговолили бы вы зайти сегодня в мастерскую?

— Хорошо, Ларри, — кивнул Фредди. — Через час после ленча. Устроит?

— Разумеется, сэр.

Ларри склонил голову в вежливом поклоне, и восхищённо наблюдавший за ним Марк повторил его жест. Когда Фредди отошёл, Ларри посмотрел на сына.

— Марк, ты всё слышал?

Марк кивнул.

— Когда увидишь, что он идёт, ты выйдешь. И пока я не позову, — Ларри улыбнулся, — не заходи. Всё понял?

— Ага! — выдохнул Марк.

И пока они шли в Большой Дом за новой ношей, Ларри тихо объяснял:

— Мне надо поговорить наедине. А если ты выйдешь, когда он уже войдёт, это будет невежливо. Поэтому сделаем так.

— Ага, — радостно согласился Марок. — И мне у мастерской ждать?

— Нет, — улыбнулся Ларри. — Можешь идти играть. А сейчас бери Роба и бегите за почтой.

Марк, взвизгнув, уже рванулся, но тут же вернулся к отцу.

— И… и мне не рассказывать? Ну, про что ты сейчас сказал, да?

— Да, — Ларри поправил ему шапку, — ты всё правильно понял, молодец. А теперь беги.

И засмеялся вслед убегающему Марку. Пусть. Мальчишкам пробежаться по снегу — одно удовольствие. Завелось это недавно, но оказалось удобно. Взрослые от дела не отрываются, мальчишкам несложно и по хозяйству польза. Никто не скажет, что они из милости едят. И под ногами без толку не болтаются.

Ларри вошёл в Большой Дом и окликнул Сэмми.

— Вот эти ещё?

— Ну да, — прогудел Сэмми, — остатние. И в то крыло пойдём. Я уж Билли туда отправил. Так что эти отнеси и туда сразу.

Ларри, крякнув, поднял стопку дубовых панелей. Интересная резьба, но не для этого дерева. Хотя… зависит от интерьера. Конечно, надо с умом в дело пустить. А рисунок очень интересный. Стилизованный плющ. Это — Ларри нахмурился, припоминая — да, правильно, модерн. Можно попробовать на браслете, должно получиться интересно.

Он вышел во двор, движением плеча подправил стопку и широко зашагал к кладовкам. Дверь нужной уже открыта, и придерживает её… да, Том. Правильно, Роб же с Марком за почтой ушёл. Поблагодарив малыша кивком, Ларри поставил принесённые панели в общую стопку и вышел. Том разжал пальцы, и тугая пружина гулко захлопнула дверь. Ларри пошёл обратно, а Том вприпрыжку пообжал к конскому загону.

— Принёс? — встретил его Джерри.

Том вытащил из-под курточки ломоть хлеба, протянул его Джерри и залез на изгородь. Джерри зачмокал, показывая хлеб лошадям. Наконец Бобби неспешно подошёл, вытянул шею и фыркнул, обнюхивая хлеб. Джерри передал ломоть Тому и отодвинулся. Бобби тянулся к хлебу и наконец встал почти боком. Джерри прыгнул. Бобби отнёсся к этому спокойно. Он отобрал у Тома хлеб, повернулся и по-прежнему не спеша пошёл к остальным лошадям, не обращая внимания на всадника. Джерри, зажав в кулачках жёсткие пряди гривы, пытался дёргать за них, как за поводья, но Бобби не замечал его усилий, а дотянуться до его морды, чтобы ухватить за недоуздок, Джерри никак не мог. Ёрзая по широкой спине Бобби, он перебрался ближе к шее. И Бобби словно ждал этого. Он резко опустил голову к земле, и Джерри полетел вниз. Обнюхав лежащего у его ног мальчика, Бобби осторожно отошёл от него.

Джерри встал, шмыгнул носом, но от конюшни на смотрит масса Фредди, и Джерри мужественно удержался от рёва, хотя и ушибся.

— Ладно-ладно! — крикнул он вслед Бобби. — Я тебя ещё обуздаю!

Догнать Бобби и дёрнуть в наказание за хвост — Бобби смирный и такое позволяет, проверено уже — не представляло труда, но масса Фредди как-то сказал:

— Гриву упустил, так за хвост не удержишься.

Да и копыта сзади, вдруг взбрыкнёт, попадёт ещё по голове.

— Том, — позвал он брата, — давай ещё хлеба.

— Сам иди, — отозвался Том, благоразумно не слезавший с изгороди. — Мне мамка больше не даст.

— И пойду, — сказал Джерри. — Я его обуздаю!

Роланд хмыкнул за спиной Фредди.

— Настырный чертёнок. Доведёт он Бобби.

— Бобби довести, это сильно постараться надо, — усмехнулся Фредди.

Если он Эндрю три месяца терпел… но уже про себя. Говорить вслух о парнях не хотелось. Да и незачем. Фредди сердито поправил шляпу.

— Холодает, Рол. Давай в темпе.

— Ага, масса Фредди, до ленча сделаю.

Фредди кивнул.

— Я в слесарке, если что.

Роланд расплылся в широкой улыбке.

— Они найдут.

Фредди улыбнулся и кивнул.

Майор, увидев его, подбежал к изгороди. Фредди, не меняя шага, похлопал его по шее. День катился своим обычным порядком. Все знают, что и как им делать, подгонять никого не нужно. После ленча, если Роланд и впрямь управится с конюшней, пусть почистит скотную. У Молли тоже уже брюшко обозначается, скоро и ей станет тяжело мешки с кормом ворочать. Так, собрать пустые мешки, поставить на это всех мужчин и сделать запас малой фасовки. Тогда не придётся каждый день то Ларри, то Сэмми на подноску и засыпку дёргать.

Перед самым ленчем в слесарку прибежали запыхавшиеся Роб и Марк, принесли почту. Фредди взял у них специально сшитую Мамми для этого сумку.

— За мной.

Мальчишки радостно заулыбались. С тех пор, как они стали приносить почту, раз в неделю Фредди давал им конфет или ещё чего. Фредди достал газету и несколько бумажек, отдал сумку Робу, чтобы отнёс и повесил на специальный гвоздь на кухне, и, когда мальчишки убежали, быстро просмотрел. Так, местные налоги, школьный сбор? Да, пусть заодно Джонни потеребит этот комитет насчёт школы для цветной мелюзги. А это что? Благотворительный рождественский базар, пожертвования по адресу… не угомонится старая карга, любит быть в центре, всё равно чего. Это всё мелочевка, так… газету тоже на вечер.

Он закончил в слесарке и отнёс почту в их дом, положил на стол Джонни и всё-таки взял газету. Быстро просмотрел. Обычная провинциальная газета, интересная только местным. Объявления о свадьбах и распродажах, пропавших собаках и приблудившихся тёлках, глубокомысленные рассуждения о погоде и видах на зиму, небрежная скороговорка о событиях за границей округа Краунвилль, ого, уже предрождественская распродажа, да, вовремя Стеф ткнул, ладно, остальное потом…

Когда Фредди пришёл на кухню, все уже поели и разошлись по местам, Мамми мыла миски, а на углу стола, как всегда, для него на салфетке его ленч. То же, что и остальным, но не миски, а тарелки. Фредди вымыл руки у рукомойника и критически посмотрел на полотенце. Мамми суетливо подала ему чистое, быстро сдёрнув грязное и бросив его в корзину.

— Ох, масса Фредди, не доглядела.

Фредди повесил полотенце у рукомойника и сел к столу.

— Приятного вам аппетиту, масса Фредди.

Фредди улыбнулся и кивнул:

— Спасибо, Мамми.

Щедро намасленная каша с мясом, свежие дышащие на зубах лепёшки, кофе горячий, свежей варки. Фредди ел с удовольствием, и Мамми, расставляя вымытые кружки и миски, с неменьшим удовольствием следила за ним. И, когда он уже допивал кофе, спросила:

— А что, масса Фредди, может, масла собрать? К Рождеству, скажем?

— Собирай, — кивнул Фредди. — Молока хватает?

— А как же, масса Фредди, и сливки на отстое толстые.

— Хорошо, Мамми, — Фредди встал и надел шляпу. — Спасибо за ленч.

— А и на здоровьичко вам, масса Фредди, — проводила его Мамми.

Снегопад не кончался, уже и лужи припорошило. Жалко, что до Рождества стает, снег на Рождество — хорошая примета. Теперь на конюшню, как там Рол управился, лошадей уже в загоне нет. Ага, вот кто нужен.

— Роб! — окликнул он мальчишку и, когда тот подбежал, очень серьёзно сказал: — Собери все старые мешки из-под кормов и скажешь мне, сколько их.

— В кладовке бросовой десять, да на скотной… — сразу начал перечисление Роб.

Но Фредди остановил его.

— Собери все в одно место и сложи. Рваные отдельно, целые отдельно.

Бумажный мешок для шестилетки не тяжесть. Ишь, помчался как! Так, теперь конюшня.

Лошади уже стояли в денниках, хрупая сеном. Рол, удовлетворённо оглядывая блестящий пол, вопросительно предложил:

— Надо бы скотную почистить уже, масса Фредди?

— Займись, — кивнул Фредди, проходя в денник к Майору. Что бы ни было, но Майора он убирает и обихаживает сам. Рол уже основное сделал, так что за час он управится.

Управившись с Майором и пройдясь по остальным денникам, Фредди вымыл руки в рукомойнике у выхода. Полотенце, висевшее рядом, было лично Рола, и потому Фредди вытер руки носовым платком.

Проходя по двору, он проломил тонкую корочку льда на луже и отметил, что следы уже почти не темнеют. Да, холодает, Стеф правильно котельную раскочегарил. Заранее. Чтоб все трубы прогреть. Так, Роб всю малышню в дело запряг, бегают, обрывки сносят. И Марк с ними? Значит, разговор серьёзный, раз Ларри сынишку из мастерской выставил. Фредди поправил шляпу и тронул дверь мастерской. Стучать не пришлось — его ждали.

— Добрый день, сэр. Прошу вас.

Ларри вежливо подвёл его к рабочему столу. Ворох блестящих жестью и осколками стекла брошек, серёг, витых и плетёных браслетов и колечек, брелочков. Кивком показывая на него, Фредди сказал:

— Продавай. Живые деньги будут.

Ларри улыбнулся.

— Да, сэр, но у меня к вам просьба, сэр.

— В чём дело, Ларри?

— Вот, — Ларри протянул ему тусклое кольцо. — Примерьте, прошу вас, сэр.

Фредди взял кольцо и по весу сразу определил: золото. Значит, Ларри взялся за свёрток с ломом. Кольцо пришлось только на мизинец. Ларри вздохнул.

— Прошу прощения, сэр, ошибся в размере. Вас не затруднит дать снять мерку?

Фредди внимательно посмотрел ему в глаза и кивнул. Ларри протянул несколько лёгких жестяных колечек.

— С печаткой?

— Да, сэр, — и улыбнулся. — И сэру Джонатану.

Быстро примерив несколько колечек, Фредди отобрал два.

— Это и это. — Спасибо, сэр.

Ларри взял колечки и проверил размеры по ригелю.

— Не перепутаешь?

Ларри улыбнулся, показывая, что понял шутку.

— У меня не так много заказчиков, сэр. И ещё. Две цепочки можно починить, сэр.

— Плетение сложное?

— Да, сэр. Оригинальная работа, сэр.

— Плавь, — вздохнул Фредди.

Вздохнул и Ларри. Но иначе нельзя, он это понимал. Раз в этом свёртке были зубные коронки, то всё надо уничтожить. Очистить огнём.

— Но кольца будут без пробы, сэр.

— Неважно, — махнул рукой Фредди и улыбнулся. — Мы-то знаем.

Ларри кивнул с улыбкой и отложил золотое кольцо в тигель.

— Благодарю, что уделили мне внимание, сэр.

— Не за что, — вежливо ответил Фредди и озабоченно поинтересовался: — Бижутерию прямо здесь продавать думаешь?

— Не хотелось бы, — вздохнул Ларри. — А везти это в город, сэр… — он не договорил и сокрушённо добавил: — Я и цен не знаю.

— И торговаться ты тоже не умеешь, — кивнул Фредди. — Ладно, придумаем. Отбери, что своим дарить будешь, а остальное на продажу. К Рождеству хорошо пойдёт.

Ларри быстро внимательно посмотрел на него.

— А… а Рождество будет, сэр?

— А отчего ж нет? — Фредди перешёл на ковбойский говор: — Гульнём, чтоб небо загорелось.

И Ларри, как когда-то, фыркнул коротким смехом. Фредди удовлетворённо кивнул и вышел.

Когда за ним закрылась дверь, Ларри задвинул засов и сел за работу. Расплавил кольцо и убрал маленький слиток к остальному золоту. Вынул цепочки. Да, очень тонкая работа, он впервые видит такое плетение. Вторая попроще, вернее, он представляет, как сделано, а эта… Тогда так… Достал лупу, пинцет, подложил под руку бумагу с карандашом и стал разбираться. Асимметричные кольца, создающие симметрию, симметрия асимметричности… очень интересно… работа, разумеется, художественная… золото очень старое… двух одинаковых колец нет… очень сложный ритм… и делалось, конечно, штучно и для того, кто мог это оценить.

Ему пришлось прорисовать весь обрывок, чтобы понять периодичность чередования. И когда он наконец расплавил обе цепочки, за окном было совсем темно. Ларри убрал золото и прорисовку, отдельно то, что Фредди называл бижутерией, а он белибердой. Конечно, если Фредди поможет продать, будет очень хорошо. Слишком хорошо. Какой бы ни взял процент, того, что останется, хватит. Оглядел тщательно убранную мастерскую и, отодвинув засов, открыл дверь.

— Пап, — тёмный комок у двери оказался Марком. — Я тебя жду-жду…

Ларри подхватил его на руки.

— Ты же замёрз, Марк, почему ты не постучал?

— Ты, — Марк всхлипнул, обнимая его за шею, — ты же работал.

Прижимая сына к себе, Ларри выключил свет и запер дверь.

— Ты не обедал?

— Не-а. Я тебя ждал. Уже ужин.

— Ну, бежим.

Крепко прижимая к себе сына, Ларри побежал на кухню.

Их встретили дружным сочувственным гоготом. Мамми навалила им в миски по двойной порции и вздохнула:

— Ну, совсем ты, Ларри, без ума. Ну, мальца-то чего держал?

— Я сам, — попробовал сказать Марк, но из-за набитого рта вышло крайне неубедительно.

А Ларри строго сказал:

— Марк, либо ешь, либо говори, — и улыбнулся. — Так уж получилось.

— Срочная работа, — понимающе кивнул Роланд.

— Да, — не стал вдаваться в подробности Ларри.

В принципе, они не так уж опоздали. Остальные ещё пили кофе, уже по-вечернму неспешно, и Ларри с Марком их быстро догнали. Марк старательно вытер остатком лепёшки свою миску и, привалившись к отцовскому боку, сонно щурился на лампу. Взрослые обстоятельно и благодушно обсудили погоду, что зима круто заворачивает и снег на неделю лёг, не меньше, но при хорошей жратве и одежде беспокоиться не об чем, но до Рождества не долежит, конечно, а жаль, Рождество со снегом хорошо.

— А Новый год?

— Новый Год потом…

— Через неделю, ага?

— Да, точно.

— И цельную неделю гулять будем?

— Вот не подпишешь контракта и хоть год гуляй.

Посмеялись, конечно, это же шутка, но… Иди знай, контракт годовой, возьмут и не подпишут, и тогда что? От разговора о контрактах ушли. Ну их, нечего к ночи поминать, а Рождество — праздник светлый, весёлый…

Стеф обвёл сидящих за столом хитро блестящими глазами и улыбнулся.

— Вот рассчитают нас, деньги получим на руки и съездим в город, накупим всего к празднику.

— А ехать-то на чём? — с сомнением спросил Роланд. — Верхом если… Так я ещё сгоняю, ну, Сэмми… Ларри ты как, удержишься?

— Пока Бобби стоит, попробую, — рассмеялся Ларри. — Ну, Стеф, что придумал?

— А тут и придумывать нечего. Фургон сделаем, две лошади в запряжку, и всё.

— Голова-а! — ахнул Роланд. — Я ж видел в бросовой кладовке. Три колеса. Точно!

— Четвёртое там же. Сломанное, — подал голос Роб.

— Рама ж ещё нужна. Оси, — загудел Сэмми. — А обшивку где возьмём?

— Каркас и брезентом обтянуть можно, — сказал Ларри, вспоминая иллюстрации в книге о первопоселенцах.

— Брезент есть, — авторитетно подтвердил Роб.

— А разрешат? — сомневаясь, спросила Молли.

— А чего ж нет? — Мамми оглядела кружки, выискивая, кому долить кофе.

— Фургон в хозяйстве лишним не будет, — решительно изрёк Роб.

Роланд рассмеялся и взъерошил сыну волосы. Он уже не переживал из-за того, что его Роб равнодушен к лошадям, Стеф вон спокоен, что ни Том, ни Джерри не хотят с машинами возиться.

Пустились в воспоминания, кто где и что видел нужное для фургона. Фургон сладить — это не лавку на кухню сбить, здесь Сэмми одному не справиться. Но это ж… Это ж когда делать? Ну, если разрешат заняться фургоном, то Большой Дом пока побоку, Сэмми ж не разорваться, Ларри с ленча снова в своей мастерской засядет — Ларри кивнул — Стефу от котельной, а Ролу от конюшни и скотной тоже надолго не уйти, так что вся работа на Сэмми ляжет. А ему уже на завтра велено, что делать. Это к массе Джонатану идти и перепрашиватьсяЈ тут надо думать и думать…

…Вечерний шум на кухне столь же привычен, как остальные шумы имения. Не вслушиваясь специально, Фредди ощущал их как сигнал: всё в порядке, всё, как обычно. Он сидел у камина, вытянув ноги к огню, и рассеянно скользил глазами по газете. Пора бы Джонни и вернуться, ночевать в Краунвилле вроде бы не планировал, хотя… кто знает, что и как может повернуться, всего предугадать невозможно. Фредди перевернул страницу. Всё то же. Стоп… а это что? Он опустил газету и прислушался. Да, топот копыт, точно. Фредди аккуратно положил на пол газету, встал и, подтянув пояс с кобурой, вышел на террасу.

Снег всё ещё лежал, и оттого казалось не так темно. Ещё раз прислушавшись, Фредди пошёл к конюшне. Джонатан уже спешился, выводил Лорда и заводил его в денник.

— Пусть обсыхает.

— На кухню зайдёшь?

— А что, есть срочное?

Фредди хмыкнул.

— Не срочно, но обговорить нужно.

— Масса Джонатан, — влетел в конюшню Роланд. — С приездом, масса Джонатан!

— Спасибо, Рол, — улыбнулся Джонатан.

Выйдя из конюшни, он сразу оказался в обычном кольце. Выслушав всех, Джонатан не отдал никаких распоряжений и отпустил на отдых со словами:

— Всё завтра. Спокойной ночи. Нет, Мамми, спасибо, ужинать не буду. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи… И вам спокойной ночи, масса… Спокойной ночи, сэр…

Джонатан ушёл в душ, Мамми, сопя и вздыхая, уплыла на кухню, за ней ушли остальные. Фредди вернулся в их домик и поставил на решётке в камине кофейник, развёл посильнее огонь. Ну, вряд ли Джонни задержится в душе, не будет он Стефа держать лишнее.

Джонатан пришёл, когда на кофейнике задребезжала крышка.

— Уф, Хорошо! Круто как на зиму повернуло, а?

Джонатан прямо-таки излучал благодушие и уверенность. Фредди отошёл к бару, сделал два коктейля и вернулся к камину.

— Держи, Джонни. Как там шериф? Готовится к двадцатому?

Джонатан удивлённо присвистнул.

— Чёрт, совсем из головы вылетело, двадцатого ведь годовщина, так? Думаешь, что-то будет?

— У нас? У нас будет под расчёт, Джонни.

— Интересная мысль, — кивнул Джонатан. — Четыре дня что-то решают?

— Многое. Я тоже не чухался, но меня сегодня Стеф просветил.

— Ну-ну? — Джонатан отхлебнул сразу полстакана, с интересом глядя на Фредди.

— План такой. Собрать из рухляди фургончик — раз. Двадцатого получить под расчёт — два. Три дня на то, чтобы посменно съездить в город за покупками. Двадцать четвёртого — Сочельник. А там уж как положено. Есть езон?

Джонатан задумчиво кивнул.

— Резон есть. Так-так, и что ещё сказал Стеф?

— Что людям нужны праздники, и что через год после освобождения стыдно ходить во всём рабском.

— Тоже резон, — Джонатан отхлебнул ещё раз, но уже поменьше. — Что ж, когда человек умён, то работать с ним в одно удовольствие. Значит, с утра ставим Сэмми на фургон?

— И остальных к нему на подхват.

— Большой Дом может и потерпеть, — кивнул Джонатан. — Крышу мыф там особо не раскрывали, самое ценное уже выбрано. Так, что ещё?

— Ларри наделал бижутерии, — надо помочь продать, — Фредди усмехнулся. — Процент я не оговорил, но много он не запросит.

— Скинем Роулингу?

— Зачем? Пусть здесь разойдётся, чтоб слава пошла, — Фредди налил себе кофе и долил коньяком. — Знаток и в жести уровень увидит.

— А дальше?

— Предложим свой материал, и в Колумбию Ларри уже с запасом поедет.

— Стратегически мыслишь, — хмыкнул Джонатан.

— От тебя и заразился. Да, Джонни, о ёлках не беспокойся.

Джонатан поперхнулся. От неожиданности.

— Чего?! Каких ещё ёлках?

— Рождественских, — невозмутимо ответил Фредди. — Одну нам, другую на кухню. Ну, и парочку гирлянд к неё. К каждой.

— На кухню понятно, и не парочку гирлянд, а можно и целый набор. И о подарках можно подумать, согласен, вполне уместно. Но нам-то зачем?

— Людям нужны праздники, Джонни, — философским тоном ответил Фредди. — Кофейник сними с огня, раз не пьёшь.

Джонатан подозрительно посмотрел на Фредди, налило себе кофе и погрузился в раздумья.

— Да, Фредди, а почему я не должен о них беспокоиться? Ты уже заказал:

— Нет, — голос и поза Фредди оставались по-прежнему безмятежными. — Перед мэрией как раз две в аккуратных таких кадочках. И ни одного фонаря.

Джонатан замер с открытым ртом и через секунду захохотал так, что облил себя кофе.

— Ты…! — наконец выдохнул он залихватское ковбойское ругательство. — Ты с ума сошёл.

— Рождество должно быть весёлым! — убеждённо ответил Фредди. — Ты не обжёгся?

Джонатан отсмеялся, вытер глаза и джинсы, налил себе ещё одну чашку, уже тоже пополам с коньяком.

— Это ты про Рождественские угоны, что ли, вспомнил?

— Н-ну! Забыл, как веселились?

— Особенно в отстойнике. Ладно, ёлки завезут, это не проблема. Могут себе и сами купить.

— Я обещал Стефу от нас.

— Тогда, конечно, — сразу кивнул Джонатан. — Так что, ковбой, делаем настоящее Рождество?

— Повторю за Стефом. Хэллоуин нам испоганили, неужто и Рождества не будет?

Джонатан залпом допил кофе и встал.

— Да, и это главный резон. Всё правильно, Фредди, делаем настоящее Рождество. Расчёт я сделаю.

— Деньги у нас на выплату есть?

— Не трухай, ковбой. Счета не тронем.

Фредди тоже допил и встал. Вдвоём они навели порядок в баре.

— Да, Джонни, вот ещё что. Корма надо на мелкую фасовку рассыпать. Роб сегодня с мелюзгой все мешки собрал и отсортировал. Поставить с утра всех мужчин, и до ленча сделают.

— Элементарно, — кивнул Джонатан. — У Молли уже заметно?

Фредди пожал плечами.

— Понятно, — Джонатан усмехнулся. — Согласен. До ленча сделаем и поставим Сэмми на фургон.

— Согласен, — слегка передразнил его Фредди. — Ну, всё, пожалуй, — и, уже выходя из комнаты, сказал торжественным тоном, как клятву дал: — А на Рождество в оттяг повеселимся!

Джонатан вздохнул и стал стелить постель. Веселиться в оттяг, конечно, неплохо, но как бы аризонских шуток всерьёз не приняли. Здесь всё-таки Алабама. А Фредди, похоже, завёлся и собирается веселиться на всю катушку. Джонатан невольно хихикнул, вспомнив, как они тогда в компании ещё с тремя ковбоями перепутали в рождественскую ночь стада, аккуратно перегнав их по кругу. Шуму было… приятно вспомнить. Стадо цело, тёлочки не пропало, но в чужом загоне, а в твоём чужое стадо. Были чёрные мохнатые галлоуэи, а теперь светло-серые гладкие хайленды., а галоуэев и след простыл. Разобрались быстро, но ржали… полгода. И потом долго вспоминали. Но здесь… здесь не поймут. Джонатан ещё раз вздохнул и лёг. Ему тогда было где-то шестнадцать, и эта ночная скачка, угон без кражи… хорошо было!

* * *

От утренней лёгкой дремы после завтрака Рассела разбудили голоса. Он даже не сразу сообразил, откуда этот многоголосый крик и хохот, столь не свойственный обычным шумам подобных заведений. А подошёл к окну и увидел: ночью, оказывается, выпал снег, и спальники теперь убирали свою площадку, увлечённо перебрасываясь снежными комками. Было странно и даже трогательно видеть взрослых — во всяком случае, физиологически — мужчин за детской игрой. Рассел невольно рассмеялся, наблюдая за шутливой баталией. Да, ни разу грань между игрой и дракой не нарушилась.

Он настолько увлёкся зрелищем, что не заметил, как за его спиной открылась дверь, и обернулся случайно, потянувшись за сигаретами. И оказался лицом к лицу с вошедшими. Обоих он знал. Доктор Жариков и… Северин, кажется, теперь его зовут именно так, а тогда… стоп, об этом не надо, во всяком случае, сейчас. Северин, как всегда, в штатском, но… опять же, не надо. "О запретном не размышляй".

— Здравствуйте, Шерман.

— Добрый день, джентльмены.

Они сели за стол, и Северин открыл папку.

— Следствие по вашему делу закончено.

— Приятно слышать, — улыбнулся Рассел. — И уже вынесен приговор?

— Суда не было, следовательно, нет и приговора, — чуть-чуть насмешливо ответил Северин. — Вынесено постановление о прекращении дела и освобождении вас из-под стражи.

Рассел медленно глубоко вдохнул. Этого он никак не ждал. Готовился ко всему, но к свободе… Правда, тут же выяснилось, что свобода несколько… ограничена. Его освобождают из-под стражи, но не выписывают. Ему возвращают его вещи, кроме оружия и литературы, переводят из камеры в палату, подробности режима ему расскажет доктор.

За этим разговором он даже не заметил, кто и когда занёс и положил на кровать его вещи. Костюм, плащ, портфель, отдельно в пакете всякая мелочь из карманов и деньги. Рассел расписался на предложенном ему листе, не читая текста и не пересчитывая денег, бросил ручку и задал удививший его самого вопрос:

— И хватит мне денег на оплату больничных счетов? — и, так как доктор не скрыл удивления, пояснил: — Арестанта содержит государство, а свободный человек платит за себя сам.

Северин холодно улыбнулся.

— Эти вопросы обсудите с доктором, — сложил свои бумаги и встал. — Честь имею.

Щелчок каблуками, чёткий поворот, и они остались вдвоём. Холодная на грани пренебрежения вежливость Северина не обижала, так как была полностью обоснованна. Разумеется, зафиксированный на обработочном столе "клиент" не мог тогда видеть сидящего в углу за аппаратурой, но… Информации у Северина вполне достаточно для однозначных выводов. Тем более, что они правильны и соответствуют истине. И надо отдать должное: держится Северин безупречно. И сейчас, и на тех допросах, где уже сам спрашивал и слушал ответы. Да, уникум — во всём уникум. Но об этом тоже не надо и тем более сейчас. Что там говорит доктор?

— С вашим делом ознакомились в Комитете защиты жертв и бывших узников Империи. Комитет согласен оплатить ваше лечение.

— Что?! — потрясённо переспросил Рассел. — Но я ни в какой комитет не обращался.

— Обратился я, — спокойно сказал Жариков. — Я считаю вас жертвой. И с моими аргументами согласились, — и встал. — Идёмте, Шерман. Я провожу вас в палату

— Мне… можно переодеться? — глухо спросил Рассел.

— Да, конечно. Я подожду вас в коридоре.

Да, разумеется, он понимает. Ему дают время прийти в себя, но… Роняя вещи, путаясь в рукавах и пуговицах, Рассел переоделся, рассовал по карманам пиджака содержимое пакета. А это что? Справка? Да, справка об освобождении. Её в бумажник, всё-таки документ. Ну вот… он оглядел камеру, да, всё-таки камеру, и вышел в коридор, неся непривычно лёгкий пустой портфель.

Ни Северина, ни конвоира, только доктор. Рассел подошёл к нему.

— Я готов.

— Всё взяли? Идёмте.

Через внутренний переход они перешли, как понял Рассел, в другой корпус. Здесь коридор был намного оживлённее. Больные в тёмно-зелёных пижамах, сёстры, врачи, посетители… И почти все здоровались с доктором. Ещё один переход, а здесь народу заметно меньше, и доктор открывает перед ним дверь.

— Заходите, Шерман. Это ваша палата.

Рассел огляделся и пожал плечами.

— Не вижу принципиальной разницы. Всё то же.

Жариков улыбнулся.

— Дверь не запирается и окно без решёток. Располагайтесь, бельё на кровати. С завтрашнего дня будете ходить в столовую и на процедуры, а сегодня привыкайте к новому месту.

И ушёл.

Рассел снова огляделся. Да, всё то же, и всё по-другому. Ну, что ж, будем устраиваться. Он поставил под вешалку портфель, повесил плащ и подошёл к окну. Милый парковый пейзаж. Снег делает его даже… изысканным. И тихо. Как же здесь тихо. И безлюдно.

Рассел отвернулся от окна, подошёл к кровати. Да, бельё, тёмно-зелёная пижама, даже шлёпанцы стоят наготове. Тумбочка у кровати, стол у стены, два стула, вешалка в углу, а костюм куда? О, даже плечики предусмотрена, именно костюмные. И отдельно для рубашки. А эта дверь куда? Ванная? Да, так и есть. Ну, будем обживать этот мир. Сколько его здесь продержат, неизвестно, а спешить ему… некуда, не к кому и незачем.

На подходе к своему кабинету Жариков увидел Леона и Алика. Оба уже переоделись, но явно ещё не успокоились и были там, в игре. Увидев Жарикова, они заулыбались.

— Здравствуйте, Иван Дормидонтович… Здравствуйте…

— Здравствуйте, — кивнул Жариков. — Как рука, Лёня?

— Полный порядок, — он несколько раз согнул и разогнул руку.

— Он может работать, — робко, но очень старательно сказал Алик по-русски. — Он сильный.

Жариков улыбнулся.

— Молодец, совсем чисто получается, — сказал он по-английски и продолжил по-русски: — Как твои дела?

— Спасибо, — Алик улыбкой извинялся за неуверенный русский. — У меня всё хорошо.

— Рад за вас.

Что ж, приходится признать правоту Андрея, его метод лечения дал блестящий результат. И, разумеется, все парни на его стороне, а Шерман теперь не под охраной. Но и до парней что-то доходит. Дети учатся жить по-взрослому.

Леон и Алик попрощались и убежали, явно не потому, что боятся опоздать, а получая удовольствие, даже радость от движения. Жариков негромко рассмеялся им вслед и вошёл в свой кабинет. Через пять минут придёт Чак, надо подготовиться. До чего же жёсток и неуступчив. Рабская покорность, заискивание, приниженность только как маска. А под ней презрение и ненависть. Считается только с силой, презирает всех, кто слабее. Но и это маска, попытка самооправдания собственной жестокости. И только убедившись, что парни могут дать ему отпор, а то и просто сильнее его, изменил к ним отношение. И в то же время явно симпатизирует Андрею, далеко не самому сильному. Неужели из-за того, что Андрей джи? Но и Арчи, и Майкл, и Джо с Джимом, и ещё… Так что это уже личное. Ненавидит Старого Хозяина и его же смертельно боится. Ну, что ж, клин клином вышибают, так? Вот и попробуем сегодня клин. Чак достаточно окреп для решающего действия.

Жариков оглядел приготовленный на маленьком боковом столике инвентарь. Бумага, ручка, пепельница, зажигалка, энциклопедический словарь на английском.

В дверь осторожно постучали.

— Входите, — сказал Жариков по-английски.

Чак вошёл, плотно прикрыв за собой дверь, вежливо улыбнулся.

— Добрый день, сэр.

— Добрый день, Чак. Проходите к столу.

По дороге на своё обычное место Чак покосился на боковой стол и разложенные на нём вещи, но промолчал, ни о чём не спросил. Сел к столу. Напряжён, подобран, как перед прыжком, свежевыбрит, все пуговицы аккуратно застёгнуты, волосы расчёсаны.

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, сэр, очень хорошо, сэр.

— Болей больше нет?

— Нет, сэр.

Скорость последнего ответа не понравилась Жарикову.

— Вы ходите в тренажёрный зал? На гимнастику?

— Да, сэр, — и с невольно прорвавшейся хвастливой улыбкой: — У меня всё получается, сэр.

— Всё? — весело переспросил Жариков.

Лицо Чака сразу окаменело, улыбка стала жалкой.

— Рассказывайте, — мягко, но исключая отказ, сказал Жариков.

Чак судорожно вздохнул.

— Я… я не могу больше… — и совсем тихо, обречённым шёпотом: — бить не могу.

Жариков молча ждал. И Чак, зная, что всё равно расскажет, так чего тянуть, стал объяснять.

— Пока это "груша" или мешок, я всё могу. Представлю… человека, и сразу… немеет… как опять… паралич, — Чак опустил голову. — Потом проходит.

Этого Жариков не ждал и даже не предполагал. Он попросту растерялся, а Чак, не заметив этого, продолжал:

— Я… я дважды себя проверил. На руках, и ногами попробовал. И упал. Ноги отказали. Ведь… ведь не было же, ноги мне совсем не болели. А бить ими не могу. Мне… мне не жить теперь. Забьют меня.

— Никто вас не тронет, — Мягко и очень убедительно сказал Жариков.

— Здесь — да, — кивнул Чак. — Вы запретили им трогать нас. Меня и Гэба. Они слушаются вас, сэр. А потом? В городе у вас власти нет. Прошу прощения, сэр, но это так.

Чак говорил тихо, но с такой силой убеждённости, что Жариков понял: не переубедить. Никаких доказательств Чак попросту не услышит. Потому что не хочет слышать. Надо менять тему. Если тропа явно тупиковая, надо свернуть и поискать другую. Или хотя бы удалиться от опасного места.

— Вы в библиотеке были, Чак?

Чак вздрогнул и поднял голову.

— Да, сэр. Мне разрешили посмотреть книги, сэр.

— Взяли что-нибудь почитать?

— Да, сэр.

Чак отвечал очень осторожно. С одной стороны, доктор, можно сказать, велел ему читать, а с другой стороны… всякое ведь может случиться, у беляка всегда найдётся за что наказать. Книга, конечно, интересная, и парни, увидев, что он хорошо читает, зауважали. Смешно даже. Но…

— Книга интересная?

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

— Вам нравится читать, Чак?

Чак неопределённо улыбнулся, не зная, как отвечать. Следующий вопрос удивил своей бессмысленностью.

— А почему раньше вы не попросили книгу или журнал?

— Приказа не было, сэр, — Чак даже плечами пожал, не понимая, как это можно не знать элементарных вещей.

— Вы делаете всё по приказу, Чак?

Чак сразу насторожился. Что, сейчас опять начнётся, что выполнение преступных приказов — преступление? Надоело уже. И ведь беляк должен понимать это, а притворяется.

— Я раб, сэр. И должен выполнять все приказы хозяина. И любого белого, сэр.

— Любой приказ?

Чак на мгновение стиснул зубы так, что на скулах вздулись желваки.

— Сэр… вы же знаете… я не могу сопротивляться… я — раб…

— Рабство отменено.

— Сэр! — выдохнул, почти крикнул. — Сэр, вы знаете. Скажут те слова, и я — раб. Хуже раба!

— Хотите освободиться, Чак?

Чак судорожно вздохнул.

— Это… это невозможно, сэр.

— Почему вы так думаете?

— Но… — Чак беспомощно смотрел на него, — но как же иначе, сэр? Это же вечно, на всю жизнь, до смерти, сэр.

— Я повторяю. Вы хотите освободиться?

Чак сидел неподвижно, только дёргались мышцы на шее, да растопыренные пальцы царапали натянутую на коленях тёмно-зелёную байку, будто хотели сжаться в кулак и не могли.

— Что я должен делать? — наконец, с усилием выталкивая слова, спросил Чак.

— Идите к тому столу и садитесь.

Чак, как автомат, выполнил его приказ.

— Пишите. Си… ай… ти… ю… эй… ти… ай… оу… эн…. Читайте про себя, что получилось.

Чак вдруг отпрянул от стола, вскочил на ноги, опрокинув стул.

— Нет! Нет, сэр, это запрещено! Нельзя, сэр! Вы же знаете, сэр… Нет… не надо…

— Надо! — жёстко ответил Жариков. — Если вы сейчас не пересилите себя, то уже никогда не сможете. Садитесь и пишите.

Помедлив, Чак поднял стул и снова сел к столу, взял ручку.

— Что писать, сэр?

— Остальные слова.

— Что?! — Чак резко обернулся к нему, забыв добавить положенное обращение.

— Остальные слова, — повторил Жариков. — Всю формулу. Вы её знаете. А я нет. Пишите сами.

Чак смотрел на него широко раскрытыми глазами. Жариков молча взял какую-то книгу, открыл наугад и погрузился в чтение. И наконец услышал тихое поскрипывание пера о бумагу. Чак писал. В кабинете тяжёлая напряжённая тишина. Когда Чак отодвинул стул и встал, Жариков не поднял головы.

— Сэр… — Чак стоял у его стола, протягивая листок. — Вот, я написал, возьмите.

— Нет, — покачал головой, по-прежнему не глядя на него, Жариков. — Мне они не нужны.

— А… как же так, сэр? Это же… Что мне с этим делать, сэр?

— Сожгите, — просто сказал Жариков. — Вон зажигалка, вон пепельница.

Чак медленно осторожно шагнул к столу, и тут же обернулся.

— Сэр… прошу прощения, сэр, вы не хотите прочитать их, сэр?

— Нет.

— Но, сэр, это… это же власть. Надо мной, над Гэбом…

— Мне она не нужна.

Опустив голову, Чак отошёл. Шорох сминаемой в комок бумаги, щелчок зажигалки, потрескивание огня…. Жариков поднял голову. Чак стоял и молча смотрел на огонь, на чёрный комок в пепельнице. И, когда бумага догорела, спросил, не оборачиваясь.

— А теперь что, сэр?

Жариков улыбнулся.

— Посмотрите в словаре, что означают эти слова.

Чак изумлённо обернулся к нему.

— Зачем, сэр?

— Чтобы они не имели над вами силы.

Губы Чака дрогнули в усмешке. Он понял. Сел к столу и решительно подвинул к себе словарь. Зашелестел страницами. Жариков снова занялся книгой.

— Готово, сэр, — весело сказал Чак. — Что ещё я должен сделать?

— Напишите эти слова в любом другом порядке.

— По алфавиту, сэр?

— Как хотите.

— Да, — кивнул Чак. — И тоже сжечь?

— Как хотите, — повторил Жариков.

И снова тишина. Та же и всё же другая. Чак исписал ещё два листа, скомкал их и сжёг. Тщательно — кулаком, костяшками — размял, растёр пепел в порошок. И посмотрел на Жарикова.

— Всё, сэр.

— Рад за вас, — искренне улыбнулся Жариков. — Вы уверены, что всё?

— Да, сэр.

— Тогда идите отдыхать. Придёте завтра в это же время.

Чак встал, склонил голову в полупоклоне и пошёл к двери. И уже взявшись за ручку, остановился.

— Сэр, прошу прощения, но… могу я рассказать об этом Гэбу?

— Да, но без подробностей, — Жариков твёрдо смотрел ему в глаза. — И ничего сами с ним не делайте.

— Да, сэр, я понял, сэр. Благодарю вас, — и снова полупоклон. — До свидания, сэр.

— До свидания, Чак, — кивнул Жариков.

И, когда за Чаком закрылась дверь, перевёл дыхание. Получилось! Теперь ещё сутки, много — двое, чтобы Чак сам переварил и осознал случившееся, и его можно будет вводить в адаптационную фазу. Лишь бы с Гэбом не начал экспериментировать. Изолировать на всякий случай? Хотя… Нет, Чак — не Андрей. Альтруизм ему мало свойствен. Рассказать, да, расскажет, похвастается и не больше. Жариков достал карту Чака, свои тетради и приступил к самой нудной, но необходимой составляющей — записям.

Чак быстро прошёл в свою палату. Внутри клокотала, просилась наружу дрожь. Её нельзя показать. Нельзя. Никому. Это слабость, а слабаку жить незачем. Войдя в палату, торопливо содрал с себя пижаму и лёг, накрылся одеялом. С головой. Чтобы остаться одному. Дурак, ах, какой же он дурак, тупарь, скотина безмозглая. До такой чепухи не додуматься. Что это слова, только слова, не больше. А он… да они все. Услышат и всё, зашлись, самих себя по приказу кончат. А всего-то и надо было. Написать их. И сжечь. И всё. Нет у этого больше над ним власти. И… и свободен он, по-настоящему. Трбкозуб — млекопитающее, полые зубы, обитает в Африке, и смешной такой зверь на рисунке. Глютамин — амид глютаминовой кислоты, чепуха какая-то. Антитеза — противопоставление контрастных понятий, тоже чепуха, совсем непонятно для чего… И с каждым словом так, какое ни возьми. Чего же он боялся, трясся? Ситуация — обычное же слово, а он… Плакал, руки целовал, просил "Не надо!". А это… Нет, этих слов нет, они сгорели, он сам их сжёг и пепел размял, никому не прочитать. Нет этого, а слова… что слова, сказал и забыл…

Он плакал, дрожа, сотрясаясь всем телом, не замечая ни дрожи, ни слёз. Кто-то тронул его за плечо, мягко сдвинул одеяло с головы. Чак моргал, щурился, но слёзы текли неудержимо, мешая видеть. Кто? Доктор Иван? Зачем? Что ему нужно?

— Выпейте, Чак.

Он послушно приподнялся на локте и взял стакан.

— Это снотворное, — объяснил Жариков, не дожидаясь вопроса. — Вам надо как следует выспаться. Пейте.

Чак послушно поднёс стакан к губам. Рука так дрожала, что он бы уронил стакан, но доктор ловко поддерживает ему голову и руку. Горьковатая прохладная вода. Он жадно выпил её и снова лёг.

— Спасибо, сэр. Вы очень добры, сэр.

Кто это говорит? Зачем? Но мир уже исчезает в тёплой приятной темноте, путаются мысли, и чьи-то руки укрывают его, успокаивающе гладят по плечу. Но он уже спит. — Вырубился, — Арчи выпрямился и поглядел на Жарикова. — Вы… усыпили его, так?

— Да, — Жариков озабоченно улыбнулся. — Ему надо долго спать. Но ты молодец, Арчи, что заметил.

Арчи польщено улыбнулся. Это он вызвал Жарикова по селектору, сказав, что Чак, похоже, не в себе.

— Я слышу, Иван Дор-ми-донт-о-вич, он зубами аж стучит, Смотрю — сголовой завернулся и не отвечает. Я его за плечо тронул, а он, — Арчи ухмыльнулся, — не брыкается. Даже не послал меня. Ну, я к селектору.

— Молодец, — повторил Жариков. — Ты один дежуришь?

— Да. Гэб тихий, этот ходячий. Мы теперь по одному. Ничего, справляемся.

— И дальше справишься?

— А чего ж нет?

Жариков задумчиво кивнул.

— Всё-таки, давай вызовем ещё одного. Кто сейчас свободен?

— Ну, кто снег убирает, кто в город пошёл, кто с ночной дрыхнет. Найду, Иван Дорми-дон-тович, — с каждым разом у него получалось всё лучше.

Хорошо. Если что, я у себя.

— Да, конечно. Жариков ещё раз посмотрел на Чака. Лицо уже спокойно, тело расслаблено. Да, всё-таки реакция.

— Пусть спит. Не буди ни под каким видом.

Арчи понимающе закивал.

— А как же. Всё сделаю.

Они вышли из палаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— К Гэбу зайдёте, Иван Дормидонтович?

Жариков кивнул. Арчи ловко открыл перед ним дверь палаты Гэба, оставшись в коридоре. Лежавший навзничь Гэб медленно повернул голову.

— Здравствуйте, Гэб. Как вы себя чувствуете?

— Здравствуйте, сэр. Спасибо, сэр, хорошо.

Он говорил медленно, сохраняя на лице равнодушно отчуждённое выражение. Жариков переставил стул и сел так, чтобы Гэбу было удобнее смотреть на него, вернее, чтобы было неудобно отворачиваться. Если Чака переполняет ненависть к окружающему миру, то Гэба — равнодушие. Мир, Люди, независимо от расы, ему глубоко безразличны. Он всё принимает, ни с чем не споря. Что бы ни творилось вокруг, он в своём мире.

— Боли беспокоят?

— Мне ничего не болит, сэр.

Жариков кивнул. Да, это стандартно. Стремление избежать отрицательного ответа, потому что белому не говорят "нет". Вошло в автоматизм.

— До Грина вы скольких хозяев сменили?

— Их было много, сэр, — и по-прежнему вялым, равнодушным тоном: — Меня часто продавали, сэр.

Жариков улыбнулся. В завуалированной форме, но поправил. Что не он хозяев менял, а его продавали. Так что не так уж глубока твоя депрессия, Гэб. И это очень уж даже не плохо.

— Расскажите мне, Гэб.

— Что? Что вы хотите услышать, сэр?

— Всё равно, — улыбнулся Жариков. — Рассказывайте, что хотите.

— О… Грине?

— Как хотите.

— Хорошо, сэр, — Гэб вздохнул и заговорил тем же ровным монотонным голосом, глядя в потолок. — Я был дворовым, сэр. Работал на огороде и в саду. Когда собирали ягоды, нам заклеивали рты. Лейкопластырем. И я нарочно давил ягоды. Они спелые, чуть сильнее сожмёшь, мажутся. Надзиратель ударил меня, и я упал. Прямо на уже собранное и много подавил. И его ногами подсёк. Так что он тоже упал. Меня выпороли. И продали. Грину. Я не знаю, зачем он тогда приехал, но он увидел меня и купил. Он не ломал меня. По-настоящему. Я его сразу признал. А потом… потом меня н тренировке сильно избили, и он не разрешил меня добить. И на Пустырь не отвёз. А мне ведь ноги повредили. Обе. А он меня оставил. Меня лечили, я долго лежал. И уже тогда я дал ему клятву. И, когда ходить начал, он меняв поездки стал брать. С собой. И там на него один полез. С ножом. Я его уделал. Насмерть. А тот белый. Меня в полицию забрали. Били сильно. И он меня опять… выкупил он меня. Я думаю, сэр, он это специально подстроил тогда. С полицией. Чтобы у меня ненависти было больше.

— Вы сейчас так думаете?

— Не знаю, — из-под маски равнодушия вдруг проступило детское бесхитростное удивление. — Нет, наверное. Нет, сэр. Когда он нас продал, и клятву нашу передал, мы все тогда поняли. Его забота была обманом, сэр. Мы были нужны ему. Вот и всё, — Гэб вдруг медленно раздвинул губы в улыбке. — Все так делают, сэр. Вы заботитесь о парнях, и теперь они работают на вас. Всё как всегда, сэр.

Жариков улыбнулся.

— Я не буду разубеждать вас, Гэб. Со временем вы поймёте разницу. Скажите, а как подбиралась десятка? Вы всегда были по десяткам?

— Смотря, сколько заказывали, сэр. До конца десяти редко когда доходило. Он называл нас выпуском. А так… нас было много, сэр. Кто выживал, того продавали. Нас поставили тогда. Перед ним. И он сказал: "Беру всех". Я запомнил, — Гэб облизал губы.

— Хотите пить, Гэб?

— Да, сэр. Вы очень добры, сэр.

Формула благодарности была лишена даже малейшего признака чувства. Но Жарикова это не удивляло и не трогало. Разумеется, при такой системе… дрессировки любая помощь или забота понимается однозначно. Он дал Гэбу попить.

— Устали? Хотите отдохнуть?

— Как прикажете, сэр?

Жариков встал.

— Отдыхайте, Гэб.

Когда он вышел, Гэб напряжённо прислушался к удаляющимся шагам. Что-то всё-таки случилось. Чак не зашёл похвастаться, подразнить его, что руки работают. А он слышал, как Чак прошёл в свою палату. Потом туда прошёл, быстро прошёл, считай, пробежал беляк. И… и всё, потом беляк сюда заявился. Значит, допрыгался Чак. Или язык или руки распустил, и его… Сегодня Арчи дежурит, хитрый парень. Рот до ушей, а сказать не захочет, так и не скажет. Ага, вроде идёт. Ну, попробуем.

В палату заглянул Арчи.

— Не надо чего?

Гэб повернул голову, глазами попросил подойти, улыбнулся вошедшему.

— Ну? Болит чего?

— Нет. Что с Чаком?

— А-а, — понимающе протянул Арчи. — Он спит.

Гэб недоверчиво хмыкнул.

— С чего это он?

— Проспится, придёт и сам расскажет, — ответил Арчи, умело поправляя подушку.

— Проспится? — переспросил Гэб. — Это где он напиться сумел?

Арчи недовольно сжал губы.

— Слушай, я сказал. Встанет, придёт и сам тебе всё расскажет. Если захочет.

— Ладно, — не стал спорить Гэб.

И, когда Арчи ушёл, тихо злобно выругался. Точно, допрыгался Чак, и его обработали. Током или ещё чем. И бросили отлёживаться. Чак-то с руками уже, ценность опять заимел, вот и ломают его. Под нового хозяина. Дурак Чак, всё на морде всегда написано. На силу свою всё надеется и не бережётся. Вот его и ломают. А ранеьше покоришься — меньше колотушек получишь. А Чак… Чака всегда ломали. Дурак.

Гэб вздохнул. Ему остаётся лежать и ждать, когда опять заработают руки. У Чака же заработали. Он-то глупить не будет. Зачем нарываться? Не всё ли равно, кому угождать, все ж беляки одинаковы. Но показывать, что ты это понимаешь, нельзя.

Он медленно перекатил по подушке голову и посмотрел в окно. На чёрных ветвях белые полоски снега. Не стаял ещё, значит, холодно. Зима. Холодный белый свет за окном. Будь оно всё проклято, надоело ему всё. И ничего, ничего он не может изменить. Ничего. Что ему назначено, то и будет. Назначено белыми. И жизнь, и смерть. Родиться по приказу, жить по приказу и умереть по приказу. Вот и всё. А всё остальное — одни слова. Белый обман. Как снег.

Гэб закрыл глаза, чтобы не видеть. Пока его не трогают. Пока он сам с собой, сам по себе.

* * *

С наступлением холодов пошли радикулиты, застуженные суставы и мышцы. Лечебный массаж — это уже посложнее. И подороже. Но они справлялись. И деньги копились. Роб уже не так психовал из-за каждой покупки. А покупали они много. Одежда, еда. У них своё дело, им не то что в рабском, в обносках нельзя ходить: клиентов отпугнут. Значит, всё не на толкучке покупать, а в магазинах. Не в центральных, конечно, но на соседних улицах, где попроще, но всё-таки. Их уже знали и продавали им без звука. Да и платили они наличными, в долг не брали. А в Цветном только на тамошней Мейн-стрит, уж там-то… И с продуктами так же. На еде экономить нельзя. Им теперь — как всем на этой улице — каждое утро оставляли на боковом "жилом" крыльце три бутылки молока. И мясо в лавке отпускали хорошее. Крупу покупали чистую, а не сорную смесь. Хорошо!

Найджел тщательно размёл от снега обе дорожки и крылечки. Вот так. На газоне пусть себе лежит, стает — так стает, а дорожки должны быть чистыми. Вот так. И вот так.

— Найдж, готово? — это Мет зовёт. — Есть иди.

— Иду.

Найджел оглядел свою работу и пошёл по дорожке, чтобы не топтать белый газон, к дому. Когда он подходил к боковому крыльцу, его окликнули из-за изгороди.

— Добрый вечер, Найджел.

— Добрый вечер, миссис Энтони, — улыбнулся он в ответ.

— Как холодно сегодня.

— Да, мэм. Настоящая зима, мэм.

И они, ещё раз обменявшись улыбками, разошлись. Миссис Энтони первая из соседей стала здороваться с ними и разговаривать о погоде. Сложив на террасе, которую они использовали как хозяйственную кладовку, лопату и метлу, Найджел вошёл в дом. И, поднимаясь по лестнице, почувствовал, что замёрз.

Роб и Мет уже сидели за столом. Найджел прямо на кухне вымыл под краном руки, вытер кухонным полотенцем и сел на своё место.

— Что так долго? — Метьюз оглядел полные миски.

— Неужто снегу так много? — удивился Роберт.

— Или замёрз, руки не гнулись? — поддержал его Метьюз.

— Ну, так мы теперь в куртку работать не будем. Пофорсить надо.

Найджел молча слушал эти подначки и подколки. Его дразнят форсом, Роба скупостью, Мета — заботой об остальных. Всё нормально, они втроём вместе. Всё выдержали, смогли, насмерть друг за друга стояли. И сейчас… что ни случись, он не один. И Роб. И мет. Их трое.

— Ты не заболел, Найдж?

В голосе Метьюза прозвучала уже настоящая тревога, и Найджел оторвался от каши.

— Нет, а что?

— А не отругиваешься, — ухмыльнулся Роберт.

Найджел улыбнулся.

— Так на правду знаешь, кто обижается? Я ж не такой, на вас не похож.

Роберт, а за ним и Метьюз с удовольствием расхохотались. Рассмеялся и Найджел.

— Ну вот, теперь, как обычно, — отсмеялся Метьюз. — А то сидишь такой тихий…

— Могу и побуянить, — предложил, поддерживая шутку, Найджел.

Они доели кашу и уже не спеша, в удовольствие, приступили к второй кружке кофе.

— Может, конфет купим? — предложил Метьюз.

— А чем тебя сахар не устраивает? — поинтересовался Роберт. — Или деньги руки жгут? Лучше уж из посуды чего прикупить.

— А с красивой тарелки и сорная каша вкуснее, — очень серьёзно кивнул Найджел.

— Я т-те поязвлю, — пообещал Роберт. — Занавески на окнах у нас всюду, по всему этажу…

— Шкаф для одежды нужен. Гардероб, — сразу сказал Метьюз.

— Четыре шкафа, — кивнул Найджел.

— Это куда столько? — сразу насторожился Роберт.

— В холл для верхнего и каждому в комнату.

— Для верхнего у нас вешалка есть.

— Доска с гвоздями?

— Ну, вешалку надо, согласен.

— И гардероб. Так у нас и будет всё на полу в тряпочках лежать?

— Гардероб один можно. Большой. Поставим в холле. Туда костюмы повесим и всё такое. А бельё…

— Для белья комод можно. С ящиками.

— Тоже одного хватит.

— Ага! Трусы переодеть в холл будем бегать.

— А ты кого застеснялся?

— Найдж прав. Надо, чтоб в спальнях было. Холл заставим, так где тянуться будем?

— Тоже верно, — вынужденно кивнул Роберт. — Но столько сразу не потянем.

— А я ж не говорю, что сразу.

— Слушай, а если, как это, стеллаж сделать?

— Полки на стойках?

— Ну да.

— Не пойдёт. Пылиться всё будет. Нужен шкаф и комод.

— Ага. Для начала к тебе поставим. А потом и нам.

— Для начала хорошую вешалку в холл.

— А стеллажи в кладовку.

— Стеллажи мы и сами можем попробовать…

— Пробовать — это только день и материал переводить.

Спорили со вкусом, получая от спора удовольствие. Конечно, когда дом только строился, им бы тогда сразу договориться, чтоб сделали встроенные шкафы в спальнях. Но тогда не сообразили, так что сейчас и думать о таком нечего.

— Большой шкаф по лестнице и не влезет. Вспомни, как доски для топчанов затаскивали.

— Ага, так это ж мы. А стол этот занесли же нам.

— Так он меньше шкафа.

— Если у каждого свой шкаф, так большие тоже не нужны.

— Подумать надо, — закончил спор Роб и встал, собирая кружки.

— Думай, — согласился Найджел. — До Рождества всё дешевле.

— Да, распродажи же сейчас.

— Мебели на распродажах нет, — возразил Роберт.

Он быстро вымыл миски и кружки, расставил их на проволочной сушке над раковиной и вытер руки.

— Ну, а сейчас что?

— Уроки ещё делать, — напомнил Найджел, протирая стол. — Завтра в школу идти.

— Потянемся и за уроки, — решил Роберт. — Найдж, ты дверь запер?

— А то!

— Ну, смотри.

Они вышли в холл, быстро проверили, достаточно ли надёжно шторы закрывают окна. Ткань они подбирали плотную и, повесив, специально проверяли, бегали на улицу смотреть: не просвечивают ли. Получилось удачно. И видно, что дом жилой, и разглядеть что либо невозможно. Так что всё в порядке и никаких тревог. Они разделись и начали тянуться. Холл достаточно просторен для троих. Конечно, не как в русском госпитале, там целый зал, настоящий. Но им и холла хватает. И по одному, и вдвоём, и втроём.

Роберт помнил, что он старше и тяжелее, и работал очень аккуратно, особенно в паре с Найджелом.

Потянувшись вволю, они пошли в ванную, смыть пот и усталость. Ванную им сделали просторную, с душем на три рожка и большим зеркалом. Самой ванной они пользовались редко. Оно, конечно, полежать в тёплой воде приятно, но всегда чего-то некогда, и к тому же душ привычней.

— Роб, ванну или душ?

— Про уроки забыл?

— Арифметика завтра. Ты что, не сосчитаешь?

А с английским как? И ещё эта, география.

— Слушайте, парни, курсы русского открыли!

— Ты сначала по-английски выучись. А то написал диктант. Слова без ошибки не было, а на русский замахиваешься.

Найджел кивнул. Конечно, братья правы. Им бы с этой школой справиться. Но вот она… она ходит на курсы русского. Сама об этом сказала, он слышал. Но вот ни Робу, ни Мету он не может о ней ни слова. О ней он сам с собой молчит. Слишком это… непривычно. Он же джи, а она улыбается ему и вообще… Нет, когда-нибудь он расскажет братьям, но не сейчас, а потом. И ещё. Школа бесплатная, а курсы платные. На курсы Роб денег не даст. И будет прав. Это уже баловство. Хватит того, что он каждую субботу на танцы ходит. Роб и Мет, правда, тоже, но редко.

Для дома, чтобы вот так посидеть после душа и не нагишом, они купили пижамы. Штаны как рабские, на резинке, а рубашка на пуговицах. Удобно. Беляки в таких спят. Но у них-то тепло, есть простыни, а нагишом спать куда удобнее. А просто посидеть вечром — это то, что надо. А на ноги шлёпанцы. Совсем хорошо.

Уроки они делали на кухне, где каждый мог сесть, разложить свои тетради и книги. Большой письменный стол в холле был их конторой, офисом, как шутил Роберт, а на кухне удобнее. В холле погасили свет, чтобы лишнего не нагорало, и сдвинули занавески. Утром встанешь, выйдешь в светлый холл… Хорошо!

— Найдж, про английский не забудь.

— Я арифметику сначала.

— А потом скажешь, что устал, и опять будешь глазами на уроке хлопать.

— Оставь его, Мет. Охота ему дураком выглядеть — его проблема.

— И то правда.

Найджел промолчал и раскрыл учебник. Ну, почему всё такое простое и понятное, когда говоришь, становится сложным и непонятным, когда пишешь? Кто только всё это напридумывал? Ну, как нарочно намудрил.

Роберт читал географию, придерживая пальцем строку. Метьюз решал арифметику, аккуратно выписывая цифры. Конечно, можно было записаться на первую ступень. Только читать, немного писать и считать. И всё. За пару месяцев можно уложиться. Ходишь, пока не научишься. Но они пошли на полный трёхлетний курс. Чтобы иметь документ. Сначала ходили по очереди, а теперь завелись, втроём ходят, пропускают, конечно, но только тогда, когда совсем иначе не получается. Они ведь не по найму, где отпахал положенное время и гори там всё синим огнём. Своё дело и времени, и затрат требует. За тебя никто о твоём бизнесе заботиться не будет.

Найджел дописал фразу и стал проверять, сверяя написанное со словарём. Конечно, их здорово выручало то, что считать ещё в питомнике выучились, только с умножением проблемы, а в английском помогала зрительная память. Надо три раза написать слово правильно, ну, если трудное, то строчку, много две, и всё. Больше не путаются. Метьюз закончил решать задачи, отодвинул тетрадь по арифметике.

— Найдж, английский нужен?

— Нет, я со словарём, — ответил Найджел, не поднимая головы.

Метьюз подтянул к себе учебник и стал писать. Роберт, положив обе ладони на раскрытый учебник, поднял к потолку глаза и повторял прочитанное, беззвучно шевеля губами.

В кухне тепло, приятно пахнет кофе. За окнами шумит в деревьях ветер. Зима, холодно, а их это уже не касается. У них есть дом, работа. И самое главное — они не одни, их трое. Они — семья. Они не говорили об этом, не вспоминали, но помнили…

…В тёмной вонючей трубе они сидели долго. Задыхаясь от вони, дрожа от холода, теряя сознание и приходя в себя. И наконец один из них прохрипел:

— Не могу. Выползаем.

Извиваясь, обдираясь о шершавые стенки, вылезли. Грязные, перепачканные… Было уже темно. Распределитель догорал, повсюду валялись трупы. Не сговариваясь, даже ни о чём не спросив друг друга, они молча ушли, убежали. А потом долго брели, сгибаясь под холодным сырым ветром. И один из них упал. Двое подняли его и повели, поддерживая с двух сторон. И даже не поняли, не заметили тогда, что нарушили вбитую с питомника заповедь: не помогать, не трогать другого без приказа. И потом, когда они лежали в каком-то сарае, прижавшись друг к другу, даже не посмотрев: элы или джи… Имена они взяли себе гораздо позже, уже перегорев. А тогда Роберт был просто Чёрным или Большим, Метьюз Серым — обычное прозвище мулатов, а Найджел — Младшим, Мальцом. А вот когда набрели на то пустое, но не разрушенное имение, нашли кладовку и, скинув тонкую изорванную паласную форму, натянули простые рабские штаны и рубахи, подобрали сапоги, куртки, шапки, даже портянки… Да, здесь тоже всё было раскидано, поломано, загажено, но их-то всего трое, так что им хватило. И нашли никем до них не замеченную чуть-чуть только погрызенную с угла мышами буханку рабского хлеба и собрали с пола немного крупы, смогли найти спички и развести в камине разгромленной гостиной огонь и сели перед ним, жуя хлеб и крупу и медленно согреваясь. Вот тогда посмотрели друг на друга и увидели. Что Малец джи, а Большой и Серый — элы… И не убили джи, хотя их двое, и они старше. Но Найджел помнил, как, поймав на себе внимательный взгляд Большого, понял, что узнан, и обречённо сжался в комок, ожидая удара. И как после долгого, очень долгого молчания Серый сказал:

— Не дрожи, Малец. Мы вместе.

Он поднял глаза и увидел, что Серый протягивает ему руку. И ответным жестом подал свою. И, когда они переплели пальцы, в их рукопожатие вплелись пальцы Большого. И они стали вместе, втроём. И Метьюз помнил, как шатаясь и вскрикивая от боли, Малец выходил из сарая, где они отлёживались в горячке, приносил в пригоршнях снег и стаивал его им в горящие высушенные горячкой рты, ему и Большому. Как потом Малец лежал неподвижно в "чёрном тумане", ко всем безучастный, а они зажимали его с двух сторон, согревая своим теплом. Им повезло. Что в "чёрный туман" по одному уходили и потому смогли отогревать друг друга по очереди. А то бы так и замёрзли…

…Найджел тщательно переписал слова с ошибками и решительно отобрал у Роба учебник географии.

— Ты уже наизусть всё выучил. Давай английский.

Роберт помотал головой, словно просыпаясь.

— Ладно. Мет, закончил?

— Возьми арифметику, — буркнул, не поднимая головы, Метьюз.

Роб кивнул. Когда все делают одно и то же, то так и получается. То помогаем, то мешаем. Но глупо покупать три комплекта учебников, когда учатся в одном классе. Тетради — дело другое. Вот школа хоть и бесплатная, а всё равно расходы. Тетради, учебники, карты, ручки с карандашами, даже одежда, чтобы ходить на занятия. Но и оставаться неграмотными нельзя. Они же не грузчики с товарной станции и не пастухи, им мало уметь расписаться и прочитать название улицы. Это-то понятно.

— Роб, очнись.

— Я не сплю. Сделал, Мет?

— Сейчас. Держи. Найдж, дай географию.

— Подожди. Я не дочитал. Возьми пока словарь.

— Кофе поставлю. Глотнём ещё на ночь.

— Ага, Мет. Спасибо.

К шуму ветра за стёклами и шелесту страниц прибавилось уютное сопение кофейника. Они читали, писали, передавали друг другу книги. Найджел дописал арифметику и собрал тетради, свои и братьев. Метьюз дочитывал географию. А Найджел с Робертом поставили кружки и разлили кофе. Метьюз захлопнул книгу и встал, собрал книги и тетради в одну стопку.

— Я сейчас.

— Давай, а то стынет.

Тетради и учебники они держали в одном из нижних ящиков письменного стола. Пока помещаются, а дальше видно будет. Потом пили кофе, обсуждая, что завтра в школу пойдут втроём, а… да нет, ничего такого у них пока нет.

— А уголь?

— А чего уголь, уголь есть. До февраля хватит.

Как всегда перед тем, как лечь спать, Роберт обошёл дом, спустился в подвал, проверил все запоры. Он любил эти минуты, чувство… собственности. Это его дом. Наверху спят его братья. Не будь их, и жить бы было незачем. Он и из "чёрного тумана" встал только потому, что они рядом были. Потому что понял: не встанет он, так они замёрзнут рядом, но не бросят его, не уйдут. И встал. Их шатало от голода, по-настоящему ветром шатало, но они были втроём, заодно. И смогли добыть еду, а потом и работу.

Когда Роберт поднялся наверх, всюду уже было тихо и темно. Не зажиная света, он прошёл на кухню, быстро проверил краны, плиту. А то мало ли… И уже спокойно пошёл спать.

Найджел услышал, как лёг Роберт, и успокоено вытянулся под одеялом. Всё в порядке, можно спать.

* * *

Мерно стучат колёса, привычно дрожит под ногами пол. В вагоне сразу и холодно, и душно. Окна сильно запотели, и только по тому, что из синих они становятся серыми, можно догадаться о наступлении дня. Жёсткие скамьи с высокими — сидишь и лопатками и упираешься — спинками перегораживают вагон, оставляя узкий проход посередине. На скамьях тесно, люди сидят вплотную друг к другу. И так ехать три часа. Но другого поезда на Загорье нет. Так объясняли в ижорском Комитете, и, судя по набитому битком поезду, так оно и есть. Но ничего, совсем немного осталось.

Эркин покачивается в такт толчкам и рывкам, не открывая глаз и чутко прислушиваясь к окружающему, готовый в любой момент встать на защиту Жени, Алисы и их вещей. Эти дни от Иванькова до Ижорска достались ему нелегко. В Иваньково они приехали рано, к тому же в воскресенье, а поезд на Ижорск вечером. Вот так и получалось, что две ночи в поезде. Талоны в столовую им дали, вещи они сдали в камеру хранения, но погулять не пришлось: холодно. Женя с Алисой остались в Комитете, а он пошёл искать себе шапку. Воскресенье, магазины не работают, на привокзальной толкучке — Эркин уже запомнил это слово — шапок не было. Красноносый уже пьяный небритый старик предлагал ему за опохмелку свою облезлую развалюху. Но Эркин боялся вшей: подцепить легко, а вывести трудно — и отправился на поиски рынка. Пока нашёл, уши так замёрзли, что пожалел об отказе от покупки в Новозыбкове вязаной. На рынке шапки были. И вязаные, но дороже, чем в Новозыбкове, и ушанки. Эркин пошпыняли немного, что, дескать, плохой он охотник, раз шапку покупает. Но шпыняли необидно и явно только для смеха, он и смолчал. Выбрал ту, что подешевле, но крепкую, малоношеную, осмотрел, проверяя, надел и расплатился. Мех совсем почти не вытерт, только на затылке, где сгиб, маленькая пролысинка, но это мех такой, непрочный, сказали ему, кролик, цигейка лучше. Были там и цигейковые, но намного дороже, да и что это за такой зверь — цигейка — непонятно и потому лучше не рисковать. А пышным рыжим и серым из лисьего и волчьего меха он и прицениваться не стал. Тут и дураку с первого взгляда всё ясно. Он ещё немного походил, поглазел, запоминая цены. В тёплой шапке и варежках и по снежку пройтись неплохо. И обратно шёл было не спеша, пока двруг не сообразил: Женя-то волнуется, он же сказал, что у вокзала себе шапку посмотрит, а сам-то… и рванул бегом. Прибежал — Жени с Алисой нет. Пометался тогда, совсем голову потерял, а они в читальне комитетской сидели. И потом… не одно, так другое. Суета, путаница, холод и духота. В поезде им дали опять два места, но оказались боковые, а вагон был пьяным и шумным. Когда очередной загулявший уж очень нахально споткнулся, едва не упав на уже лежавшую Женю, Эркин не выдержал. Спрыгнул с полки и взял того за грудки.

— Шатает тебя, да?!

Тот забазарил, что он кровь проливал, а всякие отсиживались, а теперь чего-то там смеют… До серьёзной драки не дошло, но всё равно… Хорошо ещё, что после первой же большой станции — Ставрово, вроде бы — народу стало поменьше, и удалось, договорившись с проводником, перебраться с боковых в отсек к двум пожилым женщинам. Убедившись, что здесь никто Женю не обидит, Эркин залез на верхнюю полку и заснул. Ту-то ночь он не спал, так и просидел, в ногах у Жени, оберегая от шляющихся мимо взад-вперёд гуляк. Вторая ночь стала чуть поспокойней. Вагон хоть и гулял по-прежнему, но их не беспокоили. А потом проводник привёл в их отсек перепуганную и какую-то взъерошенную девчонку лет семнадцати. Меняться с ней местами Эркин не стал, а уступил свою полку и сел опять в ногах у Жени. Затылком упёрся в стену, ноги вытянул, перегораживая ими проход, и так продремал до утра. И сам не выспался, и Жене было неудобно. А в Ижорске было то же, что и в Иванькове. С вещами в Комитет, отметили маршрутный лист, поели по талону в вокзальной столовой и стали ждать поезда. Ну вот три часа осталось, или сколько они уже едут?

Эркин вздохнул и осторожно подвинул ноги, меняя позу. Женя сидит у окна, рядом с ней Алиса, а дальше он. И на краешке их скамьи примостился паренёк в ватной куртке — здесь такие называют телогрейкой — облезлой ушанке и разбитых растоптанных валенках. Ровный гул голосов вдруг прорезал надрывный плачущий крик.

— Братцы и сестрички! Помогите калеке! Кто чем может, Христа ради, пожалейте, братцы, помилосердствуйте…!

Кричали с привычным равнодушием, но Эркин всё-таки приоткрыл глаза. Высокий из-за костылей, одноногий мужчина пробирался по проходу, запрокинув голову с обожжённым лицом и слезящимися щёлками вместо глаз. Перед ним шёл мальчишка, потряхивая шапку с мелочью и что-то неразборчиво подвывая. Сидящий рядом с Эркином парень буркнул:

— Бог подаст.

Но Эркин встретился глазами с Женей и полез в карман. Больше… гривенника, как он и раньше заметил, никто не подавал, и потому бросил мальчишке в шапку пять копеек.

— Дай тебе Бог, чего сам хочешь, — кивнул нищий, проходя за поводырём.

Парень искоса посмотрел на Эркина.

— Грехи откупаешь?

— Чего? — не понял Эркин.

— Нищему подать, как грех откупить, — парень ловко сплюнул в проход. — Не люблю я их. Попрошайки, сволочи.

— Ты его не сволочи, — сразу отозвалась сидящая напротив женщина, круглая от намотанных поверх телогрейки платков. — Он увечный, его пожалеть надо.

— Меня не жалели, и я не жалею, — огрызнулся парень.

— А тебя-то чего жалеть, бугая? — подала голос старуха у окна.

Сухая и какая-то сплющенная, она сидела, широко расставив ноги, между которыми громоздился большой — до колен ей — узел.

— Заткнись, старая, не встревай.

— Сопли утри, молод ещё мне указывать. А ты, милок, его не слушай. Нищему подать — душу спасти.

Эркин понял, что последние фразы обращены уже к нему, но ответить не успел.

— Вот сама бы, жлобиха, и подавала бы, — прогудел сзади мощный бас, обдав щёку и ухо Эркина горячим перегаром. — А то много вас, халявщиц. Свою душу за чужие деньги спасать.

— Сам-то… — не осталась в долгу старуха, лихо завернув крепкое ругательство.

Женя крепче прижала к себе внимательно наблюдавшую за всем Алису, а вокруг дружно заржали.

Ай да бабка! — восхитился кто-то у другого окна. — С такой любовь закрутить, да в одно удовольствие!

— Я т-те такую любовь щас…! — взвизгнула старуха.

— Да у них, бугаёв неложенных, одно на уме! — дружно поддержали её женщины.

Шум разрастался, уходя от их скамьи хохотом и руганью.

— Эх, бабка-бабка, — парень рядом с Эркином покачал головой. — О душе говоришь, а сама… хоть бы ребёнка постыдилась.

— А чего? — старуха подняла руки, поправляя платок. — Нонешние они сами… — посмотрела на Алису и Женю, улыбнулась. — Ничего. Издалека едете-то?

— Из Алабамы, — ответила Женя.

— Ох ты! — в один голос выдохнули старуха и женщина, сидящая напротив Эркина. — Из угнанных, что ли?

— Да, — кивнула Женя.

— А чего ж не к себе, а к нам?

— Не осталось там никого, — Женя вздохнула. — А на пепелище ехать — только душу травить.

— И то верно, — кивнула старуха и пытливо искоса посмотрела на Эркина. — И совсем, что ли, родни нет?

— Совсем, — ответила Женя.

— Да уж, — вздохнула женщина в платке. — Покрошила война народу… страсть. Сколько их полегло, царство им небесное, — и медленно, плотно вжимая пальцы, перекрестилась.

— А ты, — парень уже открыто смотрел на Эркина, — тоже из этой Алабамы, что ли?

— Да, — разжал губы Эркин.

— Это как же тебя туда занесло? — удивился Парень.

— Родился там, — усмехнулся Эркин.

— Угораздило же тебя, касатик, — старуха покачала головой.

— Говорят, плохо вам, ну, индеям, там приходилось, — продолжил разговор парень.

— Плохо, — кивнул Эркин.

Он уже знал, что здесь мало кто представляет себе жизнь рабов. Да что там, если Фредди ничего не знал. И, как всегда, вспомнив о Фредди, недовольно нахмурился. Злился он на себя, что не может с памятью своей совладать, поняли его по-другому.

— Ну и чего ты лезешь? — укоризненно сказала парню женщина напротив Эркина. — Было б хорошо, так не уехал бы.

— Да уж, — кивнула другая, до сих пор молчавшая, тоже в платке и в толстом тёмном пальто. — От хорошей жизни в наши снега не поедут. Там-то, в Алабаме, тепло и, говорят, зимы не бывает.

— Зима бывает, — улыбнулась Женя. — Но без снега. Выпадет когда, то день, два полежит и стает.

Собеседницы дружно поддержали тему и заговорили уже между собой.

— Это ж сырость одна.

— Да уж, гнилая зима, хуже нет.

— Холодно, да сухо, ещё проживёшь, а гниль эта…

— Мне мой так и писал, гниём, дескать.

— А теперь как?

— А теперь… не просыхает.

Женя молча слушала, по-прежнему прижимая к себе Алису. Господи, скорей бы это кончилось. Лишь бы Эркин не сорвался. Он ведь горячий, взрывной. В поезде тогда так вцепился в того дурака, она даже испугалась, никогда таким Эркина не видела, как бешеный стал. Но это от неустроенности, в Джексонвилле он уверен в себе был, а сейчас нервничает. Скорей бы уж.

Эркин улыбнулся Жене и прикрыл глаза, будто дремлет. Холодно как, а говорят, что зима в этом году тёплая. Куда же он Женю затянул, зачем согласился на Загорье? Перекрутился бы он и в Пограничье, так нет, захотелось подальше, поспокойней, и вот…

Поезд шёл, останавливался, снова шёл, хлопали двери, впуская людей и облака морозного пара, окна всё плотнее затягивала ледяная корочка, под потолком колыхалась сизая пелена табачного дыма, люди уже стояли в проходе и даже между скамьями.

— Ну вот, — сказал кто-то, — последний перегон.

— Да уж, пора бы…

— По графику если…

— Да пошёл ты со своим графиком… Город, город, а как ходили тут "кукушка" с "зябликом", так и ходят.

— Дык война…

— Я ща тебе дыкну! Год победе уже, а всё война, война-а…! Мозгов у начальства нет, вторую колею протянуть!

— Ладно вам, мужики.

— Не ладно! Мыслимое ли дело три часа тащиться?! А морозы завернут когда…

— Заткнись, а? Как завернут, так и завернутся. Впервой, что ли?

Эркин, слыша, но не вслушиваясь в этот общий говор, осторожно, чтобы не привлечь напряг и распустил мышцы, готовясь вставать и собирать вещи. Вот чёрт, суставы, как после "пузырчатки" застыли. Вокруг многие вставали, снимая с полок над окнами мешки и узлы, перевязанные верёвками обшарпанные чемоданы. Но были и те, кто без вещей. Ну, вот и потянулись в тамбур, прессуясь там в плотную массу. Эркин подождал, пока встали и вышли в центральный проход сидевшие напротив, и встал сам. Вытащил из-под скамейки тюк, узел и ящик, снял с полки мешки. Женя поправила на Алисе вязаную шапочку, обвязала сверху своей белой шалью.

— А дядя Андрей уже здесь? — вдруг спросила Алиса.

У Эркина дрогнули руки, и он выронил большой мешок.

— С чего это ты его вспомнила? — спросила Женя.

— А он меня так же обвязывал, — ответила Алиса, послушно поворачиваясь под руками Жени. — Он нас здесь ждёт, да?

— Не здесь, — ответил Эркин, вскидывая на спину мешок. — Женя, готова? Пошли.

Они вышли из вагона последними. Сыпала мелкая белая крупа, снег скрипел под ногами, засыпанный снегом мужчина в чёрной милицейской форме сказал, что Комитет на той стороне вокзальной площади.

— Давай всё на хранение опять сдадим, — предложила Женя. — Чтоб не таскаться с ними.

Эркин согласился.

Нашли камеру хранения, сдали все вещи, даже маленький мешок с самым расхожим, и пошли в Комитет.

В Загорье Комитет защиты узников и жертв Империи работал в одном помещении с беженским. Большая комната, заставленная письменными столами и шкафами с бумагами, на подоконниках кипят сразу два электрочайника, женщины в накинутых на плечи платках, двое мужчин в военной форме без погон…

Эркин вошёл первым, не так возглавляя, как закрывая собой Женю и Алису. И встретили их от порога вопросами.

— Репатрианты? Транзит или конечная?

— Конечная, — ответил Эркин, доставая маршрутный лист.

— Сюда, пожалуйста.

У него взяли маршрутный лист, отметили в регистрационной книге и убрали в папку.

— А теперь ко мне, пожалуйста, — позвали их к другому столу. — Здравствуйте, садитесь.

Немолодая женщина с выбивавшимися из узла на затылке рыжевато-седыми прядями прямых волос улыбнулась им. Перед её столом стояли два стула. Женя и Эркин сели, а Алиса осталась стоять, с интересом оглядываясь.

— С чего начнём? С жилья, с работы?

— С работы, — сказал Эркин и на вопросительный взгляд Жени, ведь говорили о жилье, объяснил: — Работы не будет, как жить тогда?

— Хорошо, — кивнула женщина. — На вас есть заявка.

— Да, — Женя достала из сумочки пакет с документами и вытащила нужный листок. — Вот. На экспериментальный механический.

— Да, — женщина быстро даже не просмотрела, а схватила одним взглядом текст. — Понятно. Толя, позвони, они подтверждают заявку?

— Номер какой? — спросил один из мужчин, берясь за телефон на своём столе.

— Посмотри, — женщина ловко перебросила ему лист заявки. — А пока посмотрим всё-таки жильё. Вам нужен дом или квартира?

— Квартира, — сразу сказал Женя. — Но… со всеми удобствами. Если можно, конечно.

— Отчего ж нельзя? — улыбнулась женщина. — Есть такая возможность.

— Это "корабль" что ли? — спросили от другого стола.

— Корабль? — с сомнением в голосе переспросила Женя.

— Это дом так прозвали, — успокоила её женщина. — Хороший современный дом, центральное отопление, водопровод, канализация, газ… всё есть. Вам какая нужна? На сколько комнат?

Женя не успела ответить: её перебил звонивший на завод мужчина.

— Заявку они подтверждают, места есть, но зайти надо сегодня же.

— Отдел кадров до шести. Успеете, — кивнула женщина. — Так сколько комнат?

— Четыре, — неуверенно сказала Женя. — Ну, кухня…

— Речь идёт только о жилых комнатах, — остановила её женщина, сняла трубку на своём телефоне и быстро набрала номер. — Ванеев? Здравствуй, это Королёва. Ну и молодец, что узнал. Приехала ещё семья. Направляю их к тебе. Их трое, — она посмотрела на Женю и, когда та кивнула, продолжила: — Нужна четырёхкомнатная. Ну, это ты сам решай с ними. И попусту взад-вперёд не гоняй. Ладно, ладно, знаю я твои и ресурсы, и резервы. И это я знаю. Ладно, Ванеев, пока, — положила трубку и улыбнулась. — Ну вот. Сейчас идите на Цветочную, дом тридцать один. Найдёте коменданта. Леонид Алексеевич Ванеев. Обычно он у себя, в четвёртой. И сегодня же, как решите с жильём, на завод. Как всё оформите, придёте сюда.

— Спасибо, — встала Женя, и сразу встал Эркин. — Спасибо, до свидания.

— До свиданья, — эхом повторила за ней Алиса.

— Спасибо, до свиданья, — попрощался и Эркин.

Когда за ними закрылась дверь, сидевшая в углу Капитолина рассмеялась.

— Ты смотри, какого красавца захомутала! По струночке у неё ходит.

— Она и сама очень даже, — засмеялся Анатолий. — И весьма.

— Ну, кто там кого хомутал, пусть сами и разбираются, — покачала головой Королёва. — Ты, Толя, поаккуратнее. Индейцы шутки плохо понимают.

— А уж этот если двинет, — засмеялся Алексей, — так упадёшь и только на Страшном Суде и встанешь.

Посмеялись и вернулись к работе.

На улице Эркин и Женя перевели дыхание, переглянулись и отправились на поиски дома со странным прозвищем.

Как пройти на Цветочную улицу им объяснил первый же встречный. Идти вроде бы недалеко, но Цветочная там только начиналась и оказалась очень длинной. Снег всё сыпал и сыпал. Эркин взял Алису на руки и пошёл впереди, протаптывая для Жени тропинку. Её черевички, которым она так радовалась, хороши для алабамской зимы, а здесь… А на двадцатом доме Цветочная кончилась. Дальше высились заснеженные деревья, и между ними извивалась заносимая снегом тропинка. Эркин растерянно оглянулся на Женю.

— Надсмеялись над нами, да? — вырвалось у него.

— Подожди, сейчас спрошу.

Женя побежала к появившемуся из-за деревьев мужчине.

— Скажите, пожалуйста, где здесь Цветочная тридцать один?

— Это "беженский корабль", что ли?

— Ну да, — обрадовалась Женя.

— А по тропке не сворачивая, — махнул рукой мужчина, показывая на деревья. — А там за оврагом увидите. Он один такой.

— Спасибо большое.

Женя бегом вернулась к Эркину.

— Ну, пойдём. Эркин, что с тобой?

— Нет, — Эркин мотнул головой, сглотнул колючий, ставший вдруг в горле комок. — Ничего, я в порядке. Пошли.

За Оврагом… Дом за Оврагом… Зачем тут, в России, Овраг? Здесь же не было рабов, здесь всех хоронили в могилах, на кладбище, как говорили в поезде, да, на погосте. Зачем же Овраг?

Ветра среди деревьев совсем не чувствовалось. Алиса, удобно сидя на руках у Эркина, вертела головой, разглядывая белые деревья. У них даже кора была белой!

— Мама, Эрик! Они заколдованы, да?

— Нет, — засмеялась Женя. — Это берёзы.

Стволы сливались со снегом, и потому казалось, что очень много. И кончились они внезапно. А дальше… Дальше овраг, а за ним тоже белый большой дом, с шестиэтажной башней посередине, от которой расходились два трёхэтажных длинных крыла, так же заканчивающихся башнями.

— Как красиво, — вздохнула Женя. — В самом деле, похоже на корабль, правда?

Эркин недоверчиво кивнул. Красиво оно, конечно, и красиво, но как им через овраг перебраться? Тропинка тянулась по краю обрыва, и они пошли по ней. Шли долго, и дом словно поворачивался перед ними, будто и впрямь плыл. Наконец тропинка нырнула вниз. Эркин критически оглядел спуск и решил:

— Женя, ты подожди здесь, я быстро.

И стал спускаться, вернее, заскользил, взывая сапогами снег. Алиса восторженно завизжала.

Летом, видимо, по дну оврага протекал ручеёк. Из-под снега выступало несколько камней поперёк оврага. Эркин перешёл по ним: ему послышалось журчание под снегом, а промочить ноги совсем не хотелось. И стал подниматься по другому склону. Под снегом прощупывались то ли ступени, то ли камни, и выбрался он легко. Поставил Алису на землю.

— Стой здесь.

— Ты сейчас маму принесёшь? — уточнила Алиса и радостно закричала: — Мама! Сейчас тебя принесут!

Женя засмеялась, но тут же строго крикнула:

— Не говори на морозе, простудишься!

Эркин снова, уже уверенно, спустился в овраг, перешёл по камням, поднялся наверх, протаптывая разрушенные им при первом спуске снежные ступеньки. Женя думала, что он просто поможет ей: подаст руку, поддержит. А он и в самом деле взял её на руки и понёс. Алиса в полном восторге визжала, прыгая на месте, смеялась Женя, улыбался, лучась счастьем, Эркин. Смеялась и женщина, подошедшая к оврагу с той стороны. Тропинка узкая, и она ждала, пока Эркин поднимается со своей ношей. И, когда Эркин выбрался, поставил Женю на ноги, а она, всё ещё смеясь, поцеловала его и поправила ему сбившуюся ушанку, женщина сказала:

— Ну, счастья вам, совет да любовь.

— Спасибо, — улыбнулась ей Женя. — А вы из этого дома?

Ну да. Все мы тут корабельные, — она стала спускаться и уже снизу крикнула: — Идите, он у себя, в четвёртой.

— Комендант? — уточнила Женя.

— А кто ж ещё.

— Спасибо, — повторила Женя.

Эркин снова взял Алису на руки, оглянулся на Женю и пошёл по тропинке к дому. Двойная переправа разогрела его, а от одного сознания, что он нёс Женю и Женя не отстранялась, у него даже сил прибавилось. Он шёл, слышал за спиной шаги Жени, и белый дом вздымался перед ним всё выше и выше.

Тропинка кончилась. Разметённый снег, светло-серый асфальт вокруг дома. Разметавший снег дворник поздравил с приездом и сказал, что четвёртая квартира в первом подъезде, в крайней башне, это налево и вдоль дома до конца.

Эркин открыл тяжёлую дверь, придержал её, пропуская Женю, и тогда уже вошёл сам. Толстая дверь глухо из-за войлочной прокладки хлопнула за его спиной. Эркин поставил Алису на пол, и она сразу ухватила его и Женю за руки. Пол, выложенный в клетку чёрно-белой плиткой чист и немного влажен. Внутреннее крыльцо в пять ступенек, четыре двери и лестница наверх. Вот и четвёртый номер. Женя медленно подняла руку и нажала кнопку звонка.

— Входите, — донеслось из-за двери. — Открыто.

Эркин открыл дверь.

Маленький пустой холл и открытая дверь в другую комнату, похожую на обычную канцелярию. За столом напротив двери мужчина в военной форме без погон. Он что-то писал, как-то странно пригнувшись, и только, когда он выпрямился и жестом показал на стулья у стола, Эркин понял, что было странного. Мужчина однорукий.

— Здравствуйте, — сказала Женя. — Мы… Нам в Комитете сказали, что мы должны зайти к вам. — Мне звонили, — кивнул комендант. — Здравствуйте, садитесь.

Когда они сели, комендант достал из стола большую толстую книгу, на которой Женя успела прочитать наклейку. "Учёт фонда".

— Значит, четырёхкомнатную вам?

— Да, Леонид Алексеевич, — кивнула Женя.

Он быстро, внимательно посмотрел на неё, на Эркина, скользнул взглядом по стоявшей рядом с Эркином Алисе.

— Ну, что ж, как хотите. Надолго думаете к нам?

— Хочется навсегда, — тихо и очень спокойно сказал Эркин.

И снова внимательный взгляд.

— Не любишь кочевья?

Эркин повёл плечом.

— В кочевье дома нет.

— Из оседлых, значит, — кивнул комендант. — С роднёй не поладил? Или с вождём?

Женя встревоженно посмотрела на Эркина. Тот успокаивающе улыбнулся ей и твёрдо ответил:

— Я не знаю своего племени.

— Бывает, — кивнул комендант. — Ну, четырёхкомнатная есть. Но… ремонт там нужен.

— Большой ремонт? — осторожно спросила Женя.

— Идёмте, сами посмотрите.

Комендант убрал в стол книгу и встал, подошёл к стене, где висел разгороженный на ячейки большой ящик, похожий на тот, что Эркин видел в Бифпите в гостинице, достал связку ключей и повторил:

— Идёмте.

И, не оглядываясь, пошёл вперёд. Он не оделся, значит, что, на улицу они не выйдут? Да, выведя их из квартиры и захлопнув дверь, комендант стал подниматься по лестнице. Эркин с Женей и Алисой молча шли за ним. Поднялись на второй этаж и свернули с площадки в длинный коридор без окон. Лампы под потолком. Двери с номерами. "На гостиницу похоже", — опять подумал Эркин. Но двери не совсем одинаковые. Перед некоторыми лежат цветные коврики, а у этой красивая фигурная ручка… Комендант остановился так резко, что они едва не налетели на него. Эта? Комендант отпирает дверь, толкает её плечом….

Квартира была большая и гулкая. Эркин даже не понял сразу, о каком ремонте говорил комендант. Женя жадно оглядывалась. Комендант водил их по квартире, щёлкая выключателями, открывая и закрывая двери. Холл — его назвали прихожей, кухня, ванная уборная, комната, комната, большая комната, а из неё в ещё одну комнату, обратно в холл, тьфу, в прихожую, а это… это кладовка, она без окон… кухня… Кухня с балконом? Нет, это лоджия. И в большой комнате лоджия… Плита… газовая… Раковина… горячая вода, холодная… Ванная… ванна большая, и душ, и ещё раковина, а уборная отдельно… Женя в распахнутом пальто и сбитом на плечи платке всё смелее засыпала коменданта вопросами, пробовала краны, спускала воду в уборной, бегала к окнам пощупать батареи и рамы: нет ли щелей, не дует ли, а на окнах форточки, можно проветривать, и над окнами уже крючки для карнизов, и всё работает, и… Эркин уже продышался и видел лохмотья изорванных обоев, висящую на одной петле дверь уборной, исцарапанный паркет, а в большой комнате на полу чёрное пятно.

— Костёр разводили? — удивился он вслух. — Зачем?

— Это ты у своих соплеменников спроси, — неожиданно ответил комендант.

У Эркина потяжелело лицо, он прикусил изнутри губу, чтобы смолчать, а комендант продолжал:

— Поселились, понимаешь ли, тоже… С Равнины. Въехало трое, а потом как потянулись за ними… конца-краю не видать. Пожить пожили, снялись и в кочевье ушли. И нету их. И полугодовой платы за квартиру нет, и вон чего натворили. Это уже весь мусор отсюда выгребли. Куча была… будто они его специально с помойки натаскали и бросили.

Женя подошла и взяла Эркина под руку. Комендант посмотрел на них и вдруг улыбнулся.

— Ну, вот так. Если хотите, то пока ремонт, в бараке поживёте.

— Нет, — решительно сказала Женя. — Никаких бараков, мы сами всё сделаем. Возьмём ссуду, закупим. Обои я клеить умею. А дверь, паркет, что там ещё… Эркин?

— Сделаю, — разжал он губы.

— Ну вот, — Женя прижала к себе его локоть. — Мы согласны, да, Эркин?

Он посмотрел на неё и кивнул. Да, похоже, ничего лучше им не дадут, или придётся жить в бараке и ждать. Нет, конечно, он согласен.

— Да, — сказал он. — Согласен.

— Ну, осматривайтесь, — кивнул комендант. — Я пока за бумагами схожу.

И они остались втроём в светлой, залитой белым снежным светом, пустой квартире.

— Эркин, — Женя повернула его к себе, заглянула в лицо. — Эркин, что с тобой?

Эркин вздохнул и помотал головой, будто просыпаясь.

— Нет, ничего, Женя. Всё в порядке. Женя, это… это наш дом, да?

— Ну, да, ну, конечно. Госпожи, Эркин, — она поцеловала его в щёку и потащила на кухню. — Ты посмотри только! Газовая плита! Это ж с ума сойти! — и ахнула: — Алиса! Не смей!

— Ты же крутила! — возмутилась Алиса.

И тут же получила шлепок. Не больно через пальто, но очень обидно. Пока она раздумывала, стоит ли реветь, Женя заставила Эркина достать зажигалку, и они теперь зажигали и выключали газ. Что тоже оказалось достаточно интересно, тем более, что и пламя было совсем странное — не красное, а голубое. А когда они, уже втроём, изучали горелку в духовке, пришёл комендант.

Бумагами, за которыми он ходил, были та самая книга учёта фонда, ещё одна регистрационная, куда он, ловко пристроившись на подоконнике в кухне, вписал их данные из удостоверений, расчётная книжка платы за квартиру и ещё какие-то ведомости. Женя везде расписалась, взяла книжку.

— Спасибо. Значит, мы прямо сейчас можем въехать?

— Конечно. Держите ключи.

Женя бережно, будто они стеклянные, приняла на ладонь связку из трёх пар ключей.

— Спасибо, большое спасибо. А… а скажите, на завод как лучше пройти? Ну, после оврага куда свернуть?

— А зачем через овраг?

Комендант стал объяснять дорогу на завод. Эркин слушал внимательно, сведя брови к переносице. Он ни о чём не спрашивал, говорила только Женя. Алиса стояла рядом, крепко держась обеими руками за его ладонь и строго глядя на коменданта.

Когда комендант, терпеливо ответив на все вопросы Жени, отдав ей газовый ключ и показав, как перекрывать и открывать газ и воду, забрал свои книги, ведомости и ушёл, Алиса подала голос:

— Мам, мне жарко. И я в уборную хочу.

— Сейчас-сейчас, — откликнулась Женя. — Сейчас всё сделаем.

Она стала раздевать Алису, а Эркин вышел в прихожую. Осторожно потрогал замки на входной двери. Два замка, верхний и нижний. В Джексонвилле были такие же, почти такие же. Он мягко повернул квадратный шпенёк, выдвигая засов. И на нижнем замке.

— Эркин, — позвала его Женя.

Он сразу обернулся к ней.

— Да, Женя, что?

— Эркин, надо поесть. И на завод ещё, и на вокзал.

— Я сейчас в магазин схожу, — сразу решил Эркин. — Куплю чего-нибудь.

— Да-да, — закивала Женя. — Купи молока, хлеба и чего-нибудь для бутербродов.

— Я мигом.

Эркин поправил шапку, застегнул куртку и вышел. И только захлопнув дверь, вспомнил о ключах. Вся связка у Жени. Ну, ничего, он постучит. По коридору он прошёл направо, спустился по лестнице и вышел уже у центральной башни. Так, теперь налево, вдоль другого крыла и… так это дорога на завод, а ещё левее, вон он, зелёный домик с вывеской. И тропинка к нему утоптана. Комендант говорил, что с часу до двух перерыв, а сейчас… Эркин посмотрел на часы и побежал.

В магазин он вбежал за пять минут до закрытия. Толстая женщина в меховой шапочке и белом халате поверх пальто недовольно нахмурилась.

— Приспичило тебе?! До двух подождать не можешь!

И сердито грохнула на прилавок водочную бутылку.

— Три сорок семь с тебя. И выметайся. Обед у нас.

— Водка? — удивился Эркин. — Зачем? Мне не надо. За спиной женщины открылась маленькая дверь и выглянула другая женщина, тоже в халате поверх пальто и вязаной шапочке.

— Чего там, Маня?

— Смотри, Нюр, водка ему не нужна. А коньяка мы не держим. Так чего тебе?

Эркин сдержанно улыбнулся ей.

— Молока.

— Ого! — Нюра тоже подошла к прилавку. — И всё?

— Нет, ещё хлеба. И, — Эркин обвёл взглядом прилавок и полки на стене, — и вот это, — он забыл, как это называется по-русски.

— Колбасы-то?

Они положили перед ним буханку хлеба, короткую толстую палку колбасы, бутылку с молоком.

— Ещё две, — попросил Эркин.

— Это ж, сколько вас, питухов таких? — засмеялась Маня, щёлкая костяшками счётов. — Два девяносто шесть с тебя.

Эркин полез за бумажником, достал и положил на прилавок трёхрублёвую бумажку, и ответил:

— Трое. Я, жена и дочь.

— Приехали только, что ли? — спросила Нюра.

— Да, — кивнул Эркин, забирая и засовывая в карман мелочь, улыбнулся им на прощание и вышел.

За его спиной щёлкнул замок. Магазин закрылся.

Эркин шёл, прижимая к груди покупки. Маня и Нюра. Что ж, ему и Жене в этот магазин часто ходить. Магазин хороший, всё есть. Те трое индейцев, видно, хорошую память по себе оставили, а по ним, сволочам, и по нему теперь судят. Ну, ладно, лишь бы Женю не трогали, а ему наплевать. Снег по-прежнему сыпал, но ветра не было. И белый дом наплывал на него, вздымая центральную башню. Вот и его подъезд… И только поднявшись на второй этаж, Эркин с ужасом понял, что не посмотрел на номер на двери. Он остановился, судорожно соображая, что делать. Крикнуть, позвать Женю? Нет, ещё напугает, и вообще. Что же делать? Так, а мимо этой ручки он проходил. Когда? Это когда комендант их вёл. Эркин повернулся и пошёл обратно, внимательно разглядывая двери. Так, и этот коврик он видел. А здесь… здесь комендант остановился и… и либо эта, либо следующая. Ну, если не туда, то извинюсь.

Эркин плотнее прижал к себе покупки и постучал носком сапога. И… и услышал за дверью голос Жени.

— Эркин, ты?

— Да-да, это я! — выдохнул он. Щёлкнул замок, и перед ним открылась дверь. Женя, уже без пальто и платка, в своём тёмно-синем платье, улыбнулась ему.

— Ну, что же ты встал? Входи.

Из-за Жени вынырнула Алиса, тоже в одном платье, радостно взвизгнула:

— Э-эрик! Мама, Эрик пришёл!

Эркин перешагнул порог, спиной прихлопнул дверь, и Женя стала выбирать из его охапки покупки.

— Молоко, хлеб, а это что? Колбаса? Ой, ты молодец, Эркин, раздевайся и иди на кухню. Сейчас поедим.

Эркин огляделся. От прежних жильцов осталось несколько кривых гвоздей, небрежно вбитых в стену у двери. На них и висели пальто Жени и Алисы. Эркин расстегнул и снял куртку, повесил на свободный гвоздь, пристроил ушанку, зацепив её за узел, стягивающий уши, повёл плечами, с наслаждением ощущая тепло. Да, в квартире тепло, и это тепло уже… живое. Он бы и разулся, но пол уж очень грязный. Уборки здесь… ну, это совсем не страшно.

— Эркин, — позвала его Женя из кухни.

— Иду.

И, войдя в кухню, удивлённо заморгал: что с плитой?

— Представляешь, Эркин, она с крышкой… Я её смотрю, а крышка как бухнет, я даже испугалась вначале. А так, как удобно, — рассказывала Женя, разворачивая колбасу. — Эркин, дай нож, я нарежу, и мой руки. Только осторожно, я горячую воду пустила, чтоб молоко согреть. Представляешь, в ванной пробка, она и сюда подходит, или лучше в ванной вымой. Алиса, не хватай, сейчас молоко согреется. Жалко, все вещи на вокзале, пить прямо из горлышка придётся.

Женя говорила быстро и весело. И под этот говор Эркин сходил в ванную, вымыл под краном в раковине руки, старательно не посмотрев на душ — тело так и чесалось, но это он вечером, перед сном. И, вытирая руки носовым платком, вернулся на кухню. На белой блестящей крышке уже стояли согревшиеся бутылки с молоком, а на обёртке от колбасы лежали бутерброды.

Только откусив хлеб с колбасой, Эркин почувствовал, как проголодался. Розовая колбаса с белыми пятнышками жира, ноздреватый тёмно-коричневый хлеб с чёрной корочкой, прохладное молоко… Он ел молча, наслаждаясь каждым куском и глотком. Молока он давно, очень давно не пил. В лагере молоко давали только детям.

Алисе пить из горлышка очень понравилось, хотя она и сразу облилась.

— Ну, ладно, — не стала сердиться Женя. — Вечером всё принесём, переодену и отстираю. Только не размазывай. Эркин, сейчас на завод пойдём.

— Да, — Эркин посмотрел на часы. — Оттуда на вокзал за вещами и в Комитет. Помнишь, говорили?

— Да, конечно. Алиса, ешь аккуратно, не заглатывай.

— Женя, — Эркин встревоженно посмотрел на снег за окном. — Снег сильный пошёл.

— Да, — сразу поняла его Женя. — Конечно, Алиса останется дома.

— Что?! — возмутилась Алиса. — Я с вами! Мы вместе!

— Нет, — твёрдо сказала Женя. — Там холодно и снег.

— Ну и что?

— А-ли-са!

Когда мама говорила таким тоном, спорить уже было бесполезно. Алиса вздохнула и покорилась. Женя сделала ещё два бутерброда и стала мыть бутылки.

— Алиса, захочешь есть, возьмёшь себе сама. Дотянешься или… нет, молоко я поставлю вниз, здесь ещё полбутылки. А эти на окно. Вот так.

Эркин с удовольствием смотрел на прежнюю хлопотливую Женю, делающую сразу несколько дел. Всё как раньше. Но и Алиса вспомнила. Она уже не спорила, а только молча смотрела на них, очень серьёзно и внимательно.

— Ну вот, — Женя, уже одетая, нагнулась и обняла Алису. — Будь умной девочкой. Плиту и краны не трогай. И замки. Будут стучать, никому не открывай. Всё поняла? Ну, умница, — она чмокнула Алису в щёку и выпрямилась. — Эркин, ключи у меня, запрём снаружи.

— Вы на работу, да? — дрогнувшим голосом спросила Алиса.

— Да, маленькая.

Эркин уже открыл дверь, пропустил Женю вперёд и вышел следом, улыбнувшись Алисе на прощание. И запирая снаружи дверь, они не услышали тихого убеждённого Алисы:

— Вас же там опять убивать будут.

Но за дверью уже тихо. Она осталась одна. Совсем одна. Даже Спотти с ней нет. И Линды. И мисс Рози. И даже Дрыгалки. А Тедди ещё тогда разрезали. И не стали брать с собой, так там и бросили. Алиса вздохнула и вернулась в кухню. Окно большое, и за окном как маленький дворик. А подоконник неудобный, не залезть. А в других комнатах? Алиса снова вздохнула и отправилась в путешествие по квартире.

Снег продолжал идти, но по-прежнему слабый и мелкий. Женя взяла Эркина под руку, и он уже уверенно повёл её вдоль дома и мимо магазинчика.

— Вот туда я ходил. Там Маня и Нюра.

— Ага, — кивнула Женя. — Ты не заметил, посуда там есть?

— Н-нет, — неуверенно ответил Эркин. — Вроде, нет.

— Тогда в городе купим. Чайник, кастрюлю и сковородку, — перечисляла Женя. — И ещё веник, ведро, совок, чтобы уже сегодня подмести. Ведь спать на полу придётся.

Эркин кивнул.

Да, конечно. Мы ведь с завода на вокзал пойдём, увидим магазин и купим, — он говорил бодро, хотя на языке вертелось: "Если возьмут на завод".

Дорога разметена, идти удобно, но Эркин с тревогой поглядывал на черевички Жени.

— Тебе не холодно?

— Нет, что ты.

Здесь им не пришлось идти через лес или парк, как на Цветочной. Дома начались быстро, настоящая улица, дома в два-три этажа, на первых этажах магазины или ещё что. Эркин не понимал этих вывесок, да особо и не приглядывался. Идти легко, ощущение мороза на лице даже приятно. Дом у них уже есть. Тёплый, просторный, как Женя хотела. Женя счастливо оглядывалась по сторонам. Эркин шагал широко, и, разумеется, идти с ним ногу она не могла, но он так ловко ведёт её, что ей удобно и легко. Как хорошо! И город… милый, и… и это уже завод, да?

— Эркин, смотри, уже забор.

— Да, теперь налево и вдоль забора, — ответил Эркин.

Они несколько раз по дороге уточняли маршрут у прохожих и шли уверенно. Но вот и выдвинувшаяся на тротуар коробка проходной, широкие ступени, дверь. Женя открыла её, и они вошли.

Пожилой вахтёр с красной повязкой на рукаве сразу у дверей за невысокой стойкой.

— В отдел кадров? Налево, третья дверь.

— Спасибо, — улыбнулась Женя.

Эркин молча кивнул. Женя пошла вперёд, и ему сразу стало некуда девать руки. Он сдёрнул с головы шапку, попробовал по привычке сунуть её в карман куртки, но ушанка туда не влезла, и он неловко зажал её под мышкой.

Отдел кадров оказался небольшой комнатой, похожей на Комитет или лагерную канцелярию. Только всего три стола. За одним маленький щуплый мужчина в очках, за другим девушка в вязаной кофте и тоже в очках, а третий стол у двери, пустой.

— Здравствуйте, — храбро улыбнулась Женя. — Мы из Комитета. По заявке.

— Здравствуйте, — ответил мужчина каким-то натужным скрипучим голосом. — Давайте заявку.

Женя поглядела на Эркина. Он молча достал пакет с их "дорожными" документами и протянул его мужчине. Тот недоумевающе посмотрел на пакет.

— Ты что, неграмотный? — Эркин кивнул. — Так, понятно.

Мужчина быстро просмотрел содержимое пакета, вынул заявку и открыл большую книгу, похожую на ту, что Эркин видел у коменданта, отметил там что-то, достал из ящика и протянул Жене две желтовато-серые картонки.

— Заполняйте пока. Вон там, чернилами.

— Спасибо.

Женя взяла картонки и улыбнулась Эркину. Вдвоём они отошли к пустому столу у двери и сели. Эркин расстегнул куртку, Женя расстегнула пальто, сбросила на плечи платок и достала из сумочки пакет с остальными документами. Придвинула поближе к себе чернильницу с двумя ручками, придирчиво оглядела ручки, выбрала одну и стала писать.

Сидя рядом, Эркин молча следил, как Женя пишет. Как этот сказал ему, что он неграмотный, даже не с насмешкой, с презрением, будто… не знает, что рабу этого не позволялось ни под каким видом, а если и не знает, то, что из того? Да, неграмотный, так он работу грузчика просит, а грузчику грамота ни к чему. Ладно. Пусть только возьмут. А там… Вот они обустроятся чуть-чуть, и Женя его научит. Читать. И писать. Женя в колледже училась, так что…

— Ну вот, — Женя отложила ручку, быстро просмотрела написанное, убрала документы в сумочку и встала.

Встал и Эркин. Вернулись к столу очкастого, и Женя отдала ему карточки. Тот тоже просмотрел их, кивнул, положил перед собой и взялся за телефон.

— Алло, Лыткарин? К тебе направляю. Мороз Евгения Дмитриевна. Да, машинистка, может чертёжницей. Нет, там кончала. Да, от Комитета. Хорошо. Конечно, — положил трубку, сделал пометку на карточке и поднял глаза на Женю. — Выйдете в понедельник, в полдевятого, в машбюро. Заводоуправление, второй этаж. Спросите Лыткарина, Лазаря Тимофеевича, он вам всё покажет.

Женя счастливо кивнула. Очкастый отодвинул её карточку и снова стал звонить.

— Алло, Семён? Да, я. Медведев у тебя? Разыщи его. Так, жду. Мг. А ты как думал? Медведев? Кончил уже? Вот поэтому и зайди. Так, ладно. А это уже без разницы. Порядок общий. Ладно, — положил трубку и посмотрел уже на Эркина. — Придётся подождать. Сейчас зайдите оба в соседний кабинет, там у нас моментальная фотография. В двух экземплярах сделайте. И сюда.

Эркин молча кивнул. Рука Жени легла на его запястье и мягко потянула за собой. Они вышли в коридор, и Эркин вытер рукавом куртки ставший мокрым лоб.

— Ничего, Эркин, — тихо сказала Женя. — Всё будет хорошо.

— Да, — не сказал, а как-то выдохнул он. — Женя, если нужны фотографии, значит, нас берут, да?

— Ну, конечно, милый. Пошли.

Моментальная фотография оказалась маленькой тесной будочкой. Ещё в кабинете были стулья у стены и зеркало над ними. Женя, внимательно изучив висящий на стенке будочки рядом с дверцей текст, сказала:

— Всё ясно, — и решительно сбросила на стул пальто и платок.

Глядя на неё, снял куртку и Эркин.

— Значит, так, — Женя, глядя в зеркало, поправляла волосы. — Заходишь, закрываешь за собой дверь, садишься и ждёшь. А она всё сама делает. Не ёрзаешь и вообще, — она прыснула, — не шевелишься. Потом там зажжётся свет, и получишь фотографию. Встанешь, снова сядешь и всё по новой. Понял? — Эркин не слишком уверенно кивнул. — Давай, я тебе волосы приглажу, вот так. И не сиди хмурым, улыбайся. Давай, Эркин, я пока волосы переколю. Удачи!

Эркин кивнул, заставил себя улыбнуться и вошёл в будочку, за спиной щёлкнул замок.

В первый момент ему неприятно вспомнился шкаф-карцер в питомнике, но… но нет, это совсем другое. Он сел на маленькое откидное сиденье, под ним что-то щёлкнуло, вспыхнул свет, ещё щелчок, лампы погасли, осталась только одна, над дверцей, что и в начале. Жужжание и прямо перед ним выдвинулся маленький ящичек. Эркин достал из него квадратик фотографии, встал снова сел. И всё повторилось.

Когда он вышел, бережно неся на ладони две свои фотографии, Женя уже переколола узел и даже губы подкрасила.

— Ты очень хорошо получился, — одобрила она снимки. — А теперь я.

Положила на стул сумочку и шагнула в будку. Эркин сел на соседний стул, перевёл дыхание. Пока… пока что ему не сказали: "Нет", — но… но это пока. Женю берут, это точно, а его… но если б не брали, то не послали бы за фотографиями, так что… Из будочки вышла Женя, отдала ему свои фотографии и стала одеваться.

— Ну, как я вышла?

— Очень хорошо, — ответил Эркин и встал.

Женя взяла у него снимки, он оделся, и они вернулись в отдел кадров. У них взяли фотографии, и девушка в очках наклеила их на карточки и пропуска.

— Держите. Это пропуска, а это, — очкастый протянул им по жестяному кружку с выдавленными цифрами и пробитыми отверстиями.

— Табельные номера? — обрадованно спросила Женя.

— Да, — улыбнулся очкастый. — Ваша проходная номер три. А…

Дверь распахнулась, и в кабинет вошёл высокий мужчина в белом овчинном полушубке и мохнатой рыжей ушанке.

— Ну, и зачем звал, Антоныч?

— Здравствуй, Медведев, ты говорил, что зашиваешься без людей. Вот тебе в бригаду.

Голубые глаза с холодной насмешкой прошлись по Эркину.

— Ага. И надолго?

— Хочу навсегда, — как и коменданту, ответил Эркин.

— Так, посмотрим. Работал уже грузчиком?

— Да.

— И где?

— На станции.

— А чего ушёл?

— Так получилось, — глухо ответил Эркин.

Судя по недоверчивому тону и вопросам, здесь об индейцах тоже… по той тройке судили. Хреново.

— Ну, ладно, — кивнул Медведев. — Людей всё равно не хватает. Когда приехал, сегодня?

— Да, — кивнул Эркин.

— Ладно. День на устройство. Выйдешь в четверг. Смена с семи. Первый рабочий двор, запомнил? — и уже не глядя на Эркина. — Ладно, Антоныч. Посмотрим, что ты к моему берегу прибил. Бывай.

Когда за ним закрылась дверь, Антоныч, будто ничего и не было, продолжил:

— Твоя проходная номер два. Придёшь без четверти семь.

Эркин кивал, внимательно слушая. Антоныч объяснил им, где находятся проходные, они спрятали пропуска и табельные номера, попрощались и вышли.

На улице Женя посмотрела на Эркина и улыбнулась.

— Ну вот. И работа есть. Теперь всё будет хорошо.

Эркин ответно улыбнулся.

— Да, теперь всё будет хорошо. Теперь в Комитет? Да, Женя?

— Да, — Женя огляделась по сторонам и удивлённо засмеялась. — Смотри, уже вечер. Это мы столько здесь были?

Действительно, воздух вокруг наливался синевой, даже снег казался голубоватым. Эркин посмотрел на часы.

— Женя, ещё четырёх нет.

— Всё равно, — Женя потянула его за рукав. — Идём скорей. Сейчас спросим, где вокзал.

— Ага, — кивнул Эркин. — Подожди, Женя, сейчас я соображу. Ага, пошли.

Народу вокруг заметно прибавилось, светились витрины и окна, и уже медленно загорались уличные фонари. Они шли рядом, Эркин вёл Женю под руку и…и никто ничего, ни одного злого или пренебрежительного "белого" взгляда. Да… да ради одного этого он на всё согласен. Ну, ничего, он докажет, что может и умеет работать. Сила есть, а смолчать и стерпеть он сможет, двадцать пять лет этому учился, смог выжить там, значит, и здесь сможет. Бригадир — это как главный в ватаге, ему тоже абы кто в ватаге не нужен. И Арч, и Одноухий свои ватаги сбивали крепко, этот… Медведев не дурее же их. И снег совсем не мешает, и не так уж холодно, как кажется.

— Ой, — удивилась Женя, — смотри, Эркин, уже вокзал. А вон и Комитет. Сначала туда, ладно?

— Конечно, — согласился Эркин.

Алиса проснулась и села, протирая глаза. Где это она?

— Мама, — позвала она, — Эрик. Вы где?

Ей ответила тишина. Она была одна, совсем-совсем одна.

Алиса уже вспомнила, что это их новая квартира, и что ей сначала здесь даже понравилось. Но мама и Эрик ушли, а её оставили. Ушли на работу. Как… как тогда. И совсем темно уже. Уже ночь, а их нет. Алиса встала и отряхнула платье. То мама увидит, что она спала на полу, и рассердится. А ведь она себя хорошо вела, ничего не трогала. Ходила, смотрела в окна, потом немного побегала, потом… потом заснула. Ну, она же одна. И ей уже страшно. Если мама с Эриком сейчас не придут, ей будет страшно.

Она вышла в прихожую, но там было совсем темно. Алиса подошла к двери, осторожно тронула ручку. И услышала шаги. Кто-то большой и наверняка очень страшный топотал за дверью. И остановился. Это не Эрик. И не мама. Если он войдёт…

Алиса попятилась и бегом вернулась в кухню. А… а она сейчас спрячется, и этот большой и страшный её не найдёт. Ей рассказывали, как надо прятаться и сидеть тихо-тихо. Она огляделась в поисках такого убежища. Макса от патрулей в шкафу прятали, а Данилку и Раиску в сундуке. А Катька под нарами сидела. И другие… кто где. И под кроватями, и в ямах. И она сейчас спрячется. А… где же шкаф? И сундука нет. И нар. И ей что, спрятаться негде?! И тут она увидела шкаф. Как раз такой, что в нём её уже точно никто не найдёт.

Где-то снова простучали шаги, с улицы донеслись громкие голоса. Опять Хэллоуин идёт?! Алиса решительно открыла дверцу под раковиной, залезла внутрь и притянула двеь за какую-то железяку. Что-то щёлкнуло, и дверца плотно закрылась. Вот так! И пусть Хэллоуин теперь её ищет, ни… — мамы нет, так что можно — ни хрена он не найдёт! Она его обманула! Алиса поёрзала, устраиваясь поудобнее, и закрыла глаза. Когда спишь, то ничего не страшно. Рядом что-то уютно сипело и булькало. Она прислонилась головой к стене и заснула.

Из Комитета Эркин вышел в несколько ошарашенном состоянии. Одно дело слушать о ссудах, а потом гадать, сколько дадут, и обсуждать, как бы такие деньжищи потратить с пользой. И совсем другое — получить на руки толстую пачку денег. Такую толстую, что ни в бумажник, ни во внутренний карман не влезала, и пришлось, как тогда в имении, получив под расчёт, делать свёрток, правда, не из портянки, а носового платка и прятать под рубашку за пазуху. А бумажник, чтоб на груди не так сильно выпирал свёрток, пришлось переложить в задний карман джинсов. Что и неудобно, и опасно: воры-карманники всюду водятся.

На улице было уже совсем темно. Проверяя себя, Эркин посмотрел на часы. Всего-то и пяти ещё нет, а темно уже как. Прямо ночь.

— Теперь в магазин, — решительно сказала Женя. — Ведро, метла, совок… У нас же ничего нет. И спать сегодня на полу придётся. Идём, я хозяйственный вон там видела. Заберём вещи и домой. Об остальном завтра будем думать. Ну же, Эркин, очнись.

— Да, — Эркин тряхнул головой, едва не уронив ушанку. — Так, Женя. Давай, деньги из бумажника ты сейчас к себе положишь, чтобы не доставать лишний раз.

— Конечно, — согласилась Женя.

Эркин огляделся, проверяя, нет ли рядом кого слишком любопытного, достал бумажник и отдал Жене пятисотенную.

Много, Эркин.

— В магазине разменяем, — решил Эркин.

Женя спрятала деньги в сумочку и взяла его под руку.

— Пошли?

— Пошли.

В хозяйственном оказались посуда и всякие хитрые приспособления для кухни. Женя поахала, повздыхала и решительно сказала:

— Нет, и вещи, и посуду мы не донесём. Это всё потом, да, Эркин?

Эркин согласился, как согласился бы с любым решением Жени. Конечно, она права. У них же есть миски и кружки, и на первое время им вполне хватит.

— Пойдём, вещи заберем, и домой, — продолжила Женя. — Может, по дороге ещё магазин увидим.

Эркин кивнул.

— Только не Цветочной пойдём, Женя. С вещами через овраг, — к его мимолётному удивлению, по-русски это слово выговаривалось очень легко и не царапало напоминанием, — неудобно.

— Ну, конечно, — согласилась Женя.

Они вернулись на вокзал. В камере хранения получили вещи, и Женя выяснила у кладовщицы, что этот хозяйственный, где они побывали, это для тех, у кого уже всё есть, а на обзавод если, так надо через пути на ту сторону в Старый Город, там Филиппыч магазин держит, и всё-то там есть, и постельное, и кухонное, со стороны поглядеть, так сараюшка, а внутрь войдёшь, так и глаза разбежались. В завершение разговора Женя узнала, что в любой овощной зайди, и тебе за рубль мешок продадут, а ещё лучше купить картошки ли там луку сразу мешок и с мешком, а рынок тоже по ту сторону, в Старом Городе, а это ж Новый, тут магазины только, на рынке всё и дешевле, и здоровее, веник на рынке покупать надо, в магазине только щётки, а щётка чистоты не даёт. Молча слушавший Эркин при этих словах усмехнулся. Щётка ещё какую чистоту даёт, уж он-то знает.

В камеру хранения вошла компания людей, навьюченных корзинами и мешками, и лекцию пришлось прекратить. Они поблагодарили кладовщицу и вышли. На улице Эркин помог Жене надеть на обе лямки маленький мешок, сам так же надел большой, взвалил на спину поверх мешка тюк и взял ящик. Женя взяла узел, и они пошли. Домой.

К удивлению Эркина, ночное Загорье было светлее Джексонвилля. Фонари, что ли, ярче? Да это же от снега — сообразил он.

Шли долго. Не от тяжести, а просто Женя выглядывала магазины. И забегала то в один, то в другой. Эркин ждал на улице. Из одного магазина сияющая Женя вынесла пустой мешок.

— То, что надо, Эркин, давай его ко мне заложим.

Она повернулась к нему спиной, и Эркин, не снимая с неё мешка, распустил завязки на горловине, затолкал туда покупку и затянул узел.

— Тебе не тяжело?

— Ну, что ты, разве это тяжесть! — засмеялась Женя.

И они пошли дальше. И наконец из очередного забега Женя вернулась совсем счастливая, неся в одной руке ведро, в котором громыхал совок, и щётку наперевес в другой.

— Всё, теперь только домой. Всё остальное завтра.

Эркин кивнул, помог Жене подхватить узел, взвалил на спину тюк и взял свой ящик. Теперь пошли быстрее. Снег прекратился, ветра не было, яркие фонари, народ на улицах… Опять пару раз пришлось остановиться и спросить дорогу, но Эркин уже представлял, где их дом, и спрашивал, проверяя себя. Вот уже впереди показалась громада с рядами светящихся окон. Их дом.

— Как хорошо, — вздохнула Женя.

— Ты устала? — сразу встревожился Эркин.

— Нет, что ты. Просто смотри, как красиво. Жаль, мы своих окон не знаем.

— Жаль, — согласился Эркин.

Тюк пригибал ему голову книзу, и он на окна не смотрел. Здесь, у дома, с ними стали здороваться и поздравлять с приездом. А уже возле подъезда мужчина в милицейской форме козырнул им. Женя, счастливо улыбаясь, поблагодарила его, как и всех.

Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице на второй этаж. И здесь было гораздо оживлённее, чем днём. Хлопали двери, бегали чьи-то дети, и женщина из приоткрытой двери звала:

— Петька! А ну домой живо!

Ну, конечно, всё правильно — поняла Женя. Днём все на работе, а сейчас уже вечер. И Алиса так же будет бегать и играть в коридоре. На улице холодно и темно, а здесь… А вот и их дверь. Семьдесят седьмой номер. Женя поставила на пол ведро и узел и стала искать в сумочке ключи.

— С приездом, — кивнул им проходивший мимо мужчина.

— Спасибо, — улыбнулась Женя.

Она уже вставила ключ в скважину и проворачивала его, с наслаждением слушая щелчки. Один, второй. Теперь нижний замок. Как хорошо, что ключи разные, ни на взгляд, ни на ощупь не спутаешь. От верхнего жёлтый плоский, а от нижнего белый длинный и круглый. Так, тоже два оборота. Ну вот. Женя убрала ключи, оглянулась на молча стоящего рядом Эркина и толкнула дверь. Их встретила тёмная тишина.

— Алиса, — позвала, входя, Женя. — Вот и мы! Заходи, Эркин, сейчас… Выключатель у двери, да? Алиса?

Эркин свалил тюк на пол и огляделся. Выключатель… а, вот же! Он нажал на чуть шершавую кнопку и, когда под потолком вспыхнула висящая на кручёном проводе лампочка, закрыл дверь.

— Алиса! — снова позвала Женя и посмотрела на Эркина. — Заснула она, что ли? Сейчас посмотрю.

И убежала в кухню. Эркин снял мешок, положил его рядом с ящиком и стал расстёгивать куртку. Из кухни прибежала Женя.

— В кухне её нет. Эркин…

Эркин растерянно посмотрел на Женю.

— Как нет? А где… в дальней комнате?

— Ой! — Женя метнулась в другую дверь. — Ой, зажги свет, Эркин. Эркин, её нет!

В первый момент Эркин растерялся. Уйти Алиса не могла, увести её… некому и незачем. Чего-то испугалась и спряталась? Он рванул дверь в кладовку. Здесь света не было, валялся и громоздился всякий мусор, обрезки досок, куски фанеры, ещё что-то… но прятаться здесь негде. Он добросовестно обшарил кладовку и вышел в прихожую, где ему на грудь бросилась Женя.

— Эркин её нигде нет! Что это, Эркин?

Уже вдвоём они заново обошли всю квартиру, все комнаты, кухню, ванную, уборную… Алисы не было. В расширенных глазах Жени стояли слёзы.

— Эркин, я с ума сойду, если что… если случилось… Я жить не буду, подожди, я сейчас к соседям схожу, может они что… видели, слышали…

Женя метнулась в прихожую, а он стоял посреди кухни, растерянно оглядываясь. И тут он услышал, вернее, ему почудилось… Раковина обшита с боков фанерой, так что получился как шкафчик, а спереди дверца, и вот там… туда он не заглядывал.

— Женя! — его голос остановил её у двери. — Она здесь!

Когда Женя влетела на кухню, он уже сидел на полу, обнимая прильнувшую к нему Алису. Увидев лицо Жени, Алиса заревела. Ревя, размазывая по щекам слёзы и грязь, Алиса рассказывала, как ей было страшно и она спряталась, а ещё кто-то страшный за дверью ходил и топал. Женя обнимала её и Эркина и тоже плакала, одновременно утешая, успокаивая и ругая Алису. И Эркин вдруг ощутил, что сам тоже плачет.

— Господи, как ты нас напугала, — Женя наконец всхлипнула в последний раз и встала. — Ну всё, всё в порядке, зайчик мой. Сейчас ужинать будем. Ты не ела совсем?

— Не-а, — Алиса слезла с колен Эркина, уже совсем спокойная.

Женя посмотрела на неё и ахнула.

— Господи, а перемазалась-то как!

Эркин встал и отряхнул джинсы.

— Я схожу, ещё молока куплю… И… и ещё чего посмотрю.

— Да, — Женя вытерла лицо. — Я пока хоть подмету здесь. И Алису умою.

— Да, — Эркин рукавом вытер лицо и вернулся в прихожую.

Второпях он бросил куртку прямо на пол, и пальто Жени тоже на полу. Он поднял пальто, встряхнул и повесил. И платок… платок в рукав. Поднял свою куртку, привычно проверил внутренний карман, достал из джинсов и переложил на обычное место бумажник, достал из-за пазухи свёрток с деньгами. Это лучше с собой не таскать, мало ли что.

— Женя, — позвал он и, когда она вышла в прихожую, протянул свёрток. — Возьми, убери куда-нибудь.

— Конечно-конечно, — закивала Женя. — Да, подожди, где-то в мешке сумка, та, помнишь, я сейчас соображу…

— Ладно, — улыбнулся Эркин. — И так донесу. Хлеба…

— Хлеб ещё есть, и колбаса. Молока… две бутылки, больше не надо.

— Хорошо.

Эркин надел куртку и нахлобучил ушанку.

— Ну, я пошёл, я быстро.

В прихожую вышла Алиса и, подозрительно глядя на Эркина, спросила:

— Ты опять на работу?

— Нет, — улыбнулся Эркин. — Я в магазин.

— Ну, ладно, — с сомнением в голосе протянула Алиса. — Мам, а ты?

— А мы сейчас будем убирать, — сказала Женя.

Эркин вышел, плотно, но без стука закрыв за собой дверь.

Детей в коридоре уже не было, и людей стало заметно меньше. Из-за некоторых дверей тянуло восхитительно вкусными запахами. Коврики у дверей… Они тоже такой купят. Чтобы не заходить в грязном. И… и всё купят. С такими-то деньгами! Он сбежал по лестнице и вышел на улицу.

Ветра совсем нет, и снова пошёл снег. Как когда-то Эркин выпятил нижнюю губу и пойман на неё снежинку. Совсем другой, совсем особенный… русский вкус.

В магазине его встретили как старого знакомого.

— Умеешь ты под закрытие приходить, — улыбнулась Маня. — А на этот раз что?

— Две бутылки молока, — начал Эркин.

— Это ж куда столько? — удивилась Нюра.

— Чая ж нет, — объяснил Эркин, оглядывая полки.

— Как это нет?! — возмутилась Маня. — Да у нас вон любого. И цветочный есть, и фруктовый.

— Чайник ещё не купили, — внёс ясность Эркин. — Ещё печенья вон того. И… — Алиса перепугалась сильно, и Женя. — И конфет.

— А себе что, не возьмёшь ничего? — сочувственно спросила Нюра. — С дороги-то. Да и согреться надо.

Эркин не сразу понял, о чём она, а, поняв, улыбнулся.

— Нет, спасибо.

— Ну, как знаешь, — покачала она головой.

— Да, небось, с дороги ещё осталось, — сказала Маня. — Конфеты эти? Нюра, взвесь.

— А на утро-то взял? — снова спросила Нюра, насыпая в кулёк и взвешивая конфеты.

— А чего? — вместо Эркина ответила Маня. — Утром и придёт тогда, свежего возьмёт.

— Да, — кивнул Эркин и достал деньги. — Сколько с меня.

— Пять ноль шесть, дорогие конфеты взял.

— Приезд празднуем, — отшутился Эркин.

Он чувствовал себя уже совсем свободно и, расплатившись, стал распихивать по карманам печенье и конфеты. В магазин вошли двое краснолицых мужчин в ушанках и толстых тёмных куртках. Увидев их, Нюра сразу положила на прилавок банку рыбных консервов, а Маня поставила бутылку водки.

— Во! — расплылись оба в блаженных улыбках. — Во где нас понимают!

Эркин взял своё молоко и вышел. Таких везде полно, но его это не касается. Каждый живёт, как хочет, ну, и как получается.

Когда перед ним встала громада дома, Эркин, прижимая к груди бутылки с молоком, повёл взглядом по второму этажу левого от башни крыла, совсем ни на что не рассчитывая, просто так. И вдруг увидел Женю. Он даже остановился и заморгал. Но нет, не мог он перепутать, это Женя. И… и, значит, это их комнаты. Занавесок нет, вот и видно всё… да, вид, конечно… жуткий, как после своры квартира. Ну, ничего, он всё сделает. Купят они обои, Женя сказала, что умеет клеить, покажет ему, а уж он не подведёт. И занавески нужны. Ну, не такие плотные, как в Джексонвилле, здесь прятаться незачем, вон у других. И видно, что живут, что свет горит, и ничего толком не разберёшь. Так что… так что, возвращаясь с работы, он будет видеть свои окна. И Алиса будет видеть его, и Женя. Эркин, высвободив одну руку, потянул дверь и вошёл в тёплый светлый подъезд, взбежал по лестнице на второй этаж и, открыв ещё одну дверь, вошёл в свой коридор. И улыбнулся, вспомнив дневной страх. Надо же, как смешно получилось, чуть в чужую квартиру не впёрся. А его — семьдесят седьмая. И стучать не надо, вон же звонок. Он нажал чёрную кнопку возле косяка и тихо засмеялся, услышав за дверью переливчатую трель, топоток Алисы и шаги Жени.

— Кто там? — спросила Женя. — Эркин, ты?

— Да, я.

Щелкнул верхний замок, открылась дверь, и он вошёл в свой дом. Женя уже не в платье, а в халатике, как в Джексонвилле, без чулок, в тапочках на босу ногу. Алиса уже в другом платье и тоже в тапочках.

— Так тепло в квартире, — Женя забрала у него покупки. — Конфеты, печенье, как хорошо. Ты тоже переобуйся, я твои шлёпанцы достала. Я сейчас пол в кухню домою, поедим и остальным займёмся.

Женя убежала с покупками на кухню, а Эркин стал раздеваться. Снял и повесил куртку, шапку, скинул сапоги и поставил их рядом с черевичками Жени и ботиками Алисы, смотал, балансируя на одной ноге, портянки и надел шлёпанцы. Ну… ну, вот он и дома.

— Эркин, ты портянки в ванной прямо в ванну брось, — крикнула из кухни Женя. — Я потом ванну буду мыть и постираю заодно.

В ванне лежали чулки Жени и Алисы, платье Алисы, ещё что-то. Эркин бросил туда портянки, вымыл руки под краном в раковине. Горячая вода была в самом деле горячей. А полотенце… Ага, вот Женя его прямо на ручку двери повесила, ну да, больше же некуда. Он вытер руки и пошёл на кухню.

Женя уже домывала пол. Он молча отобрал у неё тряпку и закончил работу.

— Ага, спасибо, — кивнула Женя. — Ты воду в уборную вылей и ведро ополосни. И руки. И ужинать будем.

Эркин проделал все операции в указанном порядке и вернулся на кухню.

Ели опять стоя. Алиса хотела залезть на подоконник, но Женя не разрешила.

— Холодно там сидеть.

— Мам, тогда на пол.

— А на полу сыро.

— Ладно, — согласилась Алиса. — Мам, я больше молока не хочу.

— Я тебе и так полкружки налила. И больше же ничего нет.

Эркин дожевал бутерброд и залпом допил свою кружку.

— Женя, спасибо.

— Ещё?

— Нет, сыт. Женя, ящик где?

— А где всё. Я рядом комнату подмела и занесла туда всё. Чтоб на ходу не лежало. А что?

— Дверь в уборную поправить надо, — ответил Эркин.

Он об этом всё время думал. Не дело так. В комнатах двери = это одно, а уборная… не рабы же они, чтоб всё напоказ. На выпасе, в Мышеловке стеснялись — не стеснялись, но старались, чтоб не на виду. Так что это в первую очередь надо сделать. Конечно, он — не Андрей, у того бы в пять минут всё было бы сделано. Но как-то ему пришлось вместе с Андреем навешивать дверь, так что… справится.

Женя как в поисках Алисы включила свет по всей квартире, так и оставила. Эркин взял ящик с инструментами, подошёл к перекошенной двери и… и едва не выругался в голос. Шурупы, на которых держалась петля, были "с мясом" вырваны из косяка. Тут вбивай — не вбивай, держаться не будет. Что же делать? А! В кладовке, пока искал Алису, ему попадались разные деревяшки. Плохо, что там света нет. И… он поглядел на свои джинсы и пошёл переодеваться. Нашёл свои рабские штаны, снял джинсы и натянул эти, и рубашку… рубашку тоже в грязное, неделю не менял, а пока… да всё равно. Не холодно, а ему работать, тенниска в момент разлезется. И часы… Он снял часы и положил на подоконник рядом с часиками Жени.

— Эркин, джинсы тоже в грязное кинь, — крикнула, пробегая мимо с ведром, Женя.

Эркин выдернул из джинсов ремень, проверил карманы на джинсах и рубашке и отнёс их в ванную. Так, теперь… в кладовку.

— Алиса, — позвал он. — Помоги мне.

Алиса, уже забыв обо всех своих страхах, упоённо носилась по такой большой и просторной квартире. Услышав Эркина, она с восторгом кинулась к нему.

— Ага! А чего?

— Подержи дверь, чтоб не закрывалась.

Алиса подпёрла собой дверь кладовки, и Эркин полез туда, загромыхал. Попадалось всё не то. Конечно, при необходимости он и это пустит в дело, но, чёрт, раз те разводили костёр, то это всё натаскали как топливо. Болваны, конечно, но надо искать полено. Да, тогда они тоже меняли часть косяка, и он помнил, что и как делал Андрей. Но там был брусок. Ладно, нашлось бы полено, а уж обтесать, довести до кондиции, как говорил Андрей, он сможет.

Вместо полена нашёлся какой-то чурбак, и Эркин вылез из кладовки с серыми от пыли волосами. Алиса отпустила дверь, и она, к её полному удовольствию, гулко хлопнула. Ей захотелось это повторить, но мама — и как она всё видит? — крикнула из комнаты:

— Алиса, не балуйся!

А Эркин раскрыл свой ящик, который Алиса ещё ни разу не видела, что было безусловно интереснее хлопающей двери.

Сверху в ящике лежала рукоятка ножа. Эркин ещё в промежуточном лагере переложил её туда из кармана рубашки, чтобы не потерять. И решил, приделать кольцо и носить с собой на шнурке. Будто Андрей с ним. Носят же остальные, некоторые — он видел — даже в бане с крестом или другим амулетом. А пока… прости, Андрей, что твоё без спросу взял, ты его берёг, себе под руку подгонял, ничего дороже инструмента у тебя не было, но ты бы ведь сам стал бы помогать, ты бы делал эту квартиру с нами, вместе, не будь в обиде на меня, Андрей, твои инструментом работаю, как тебя вспоминаю…

Начав уже пристально, по делу рассматривать дверь, Эркин понял, что нужно снимать нижнюю петлю, и заменять оба раздолбанных прежними жильцами участка косяка. Заменить весь косяк он не может: нет подходящего бруса, а оставлять уборную без двери тоже нельзя. Алиса вертелась рядом, и потому выругать живших здесь он не мог, во всяком случае, вслух. Он счистил закрывавшую шурупы краску, нашёл подходящую отвёртку и взялся за работу.

Подошла Женя и стала помогать ему: держала дверь, чтобы та на него не рухнула, когда он снимет последний шуруп. Эркин снизу вверх посмотрел на Женю и улыбнулся. Она кивнула, поняв, что он вспомнил клетку и как тогда Женя возилась с дверью.

— Я одного не понимаю, — вдруг сказал Эркин, вытаскивая последний шуруп и вставая, чтобы перехватить и отставить в сторону дверь. — Как ты тогда меня узнала?

— Сердце ёкнуло, — очень серьёзно ответила Женя.

И Эркин кивнул. Конечно, только глазами узнать его, измождённого, избитого, с рассечённой щекой и заплывшим глазом, было невозможно. Он сам себя долгое время, глядя в зеркало, не узнавал. Но…

— Женя, а… а если бы меня там не было, ну, в клетке, ты бы… сделала это?

— Ну, конечно, — Женя явно удивилась его вопросу.

И тут прозвенел звонок.

Эркин застыл с полуоткрытым ртом, потом медленно опустил на пол дверь, достал из ящика маленький, но — он помнил — очень острый топор и пошёл к входной двери. Коротким жестом он отослал Женю и Алису на кухню и, только убедившись, что они ушли, спросил:

— Кто там?

— Сосед ваш, из семьдесят пятой, — ответил мужской голос.

Помедлив, Эркин одной левой открыл замок и отступил на шаг, чтобы иметь пространство для замаха.

— Открыто!

Вошедшему было уже за сорок. Мятые штаны, застиранная рубашка, на ногах шлёпанцы, короткие светлые волосы отливают сединой, клешнястые ладони… Так же внимательно мужчина оглядел стоящего перед ним полуголого индейца с топором в руке и улыбнулся.

— Будем знакомы, сосед, если надолго к нам.

— Навсегда, — твёрдо ответил Эркин и, переложив топор в левую руку, ответил на рукопожатие.

— Я Ахромков Виктор, а тебя как звать-величать?

— Эркин Мороз, — ответил Эркин, ответно стискивая жёсткую от мозолей ладонь собеседника. — Значит, рядом живёшь?

— За стенкой, — кивнул Виктор. — Соседа знать в первую голову надо. Жену поменяешь, а соседа — нет.

— Это почему? — вышла из кухни Женя. — Здравствуйте.

— И вам здравствовать. А почему нет? Так жену сам себе выбираешь, а соседа тебе бог посылает. А с ним не поспоришь.

Рассмеялись все. И Виктор уже совсем по-свойски показал на лежащую на полу дверь.

— Мастеришь?

— На одном гвозде висела, — Эркин показал на косяк. — Вот, латать сейчас буду.

— Тут не латать, а менять надо.

— Бруса-то нет, — Эркин усмехнулся. — Не приготовили для меня. Чурбак вот нашёл, и то спасибо.

— А завтра дня не будет?

Эркин упрямо покачал головой.

— С раскрытой уборной жить, что ли?

Виктор, всё с большим интересом глядя на него, кивнул:

— Оно тоже так. Ну, давай вместе, что ли. Женщина в мужской работе только помеха.

Эркин поймал одобрительный взгляд Жени и согласился.

За работой выяснилось, что Виктор в Загорье с осени, работает в типографии. Название его работы было непонятно Эркину, и он ограничился тем, что сказал о себе, что, дескать, грузчиком на заводе. Ящик привёл Виктора в полный восторг.

— Ты смотри, с каким умом сделано. Что ж ты в грузчики пошёл, раз такой мастер.

— Я — мастер? — удивился Эркин.

— По инструменту класс сразу виден.

— Это брата, — вздохнул Эркин. — Он был мастер, его инструмент. А я… неквалифицированная рабочая сила, — вспомнил он сказанное ему в лагерном отделе занятости.

Виктор усмехнулся и очень естественно спросил:

— А брат где?

И столь же естественно ответил Эркин.

— Убили его в Хэллоуин.

Виктор понимающе кивнул.

Вдвоём они вырубили размочаленные участки, выпилили из чурбака подходящие по размеру латки, загладили их с наружной стороны. Глядя, как Эркин вымеряет всё пальцами и ладонью, хотя в ящике были и круглая рулетка, и складной ярд, Виктор негромко спросил:

— Грамоту… совсем не знаешь?

— Цифры различаю, — честно ответил Эркин. — И считать умею.

Эркин приложил к косяку выпиленный кусок и стал зачищать паз.

— У брата клей хороший был, — объяснил он скептически разглядывавшему его работу Виктору. — За час намертво схватит. И шурупы на клей посажу.

— Мг, что же, если, говоришь, то потом зачистить, загладить и косяк менять не придётся, — согласился Виктор.

В ящике у Андрея было несколько пузырьков и тюбиков с клеем. Нужный запах Эркин помнил.

— Ага, этот.

Они промазали клеем и пазы и латки, и вбили их молотками. Выступившие на стыках капли Эркин затёр стружкой. Вдвоём подняли и приставили дверь, и Эркин через петли наметил места для шурупов.

— Так, — кивнул Виктор. — А теперь, пока схватит, давай эти подправим.

Они подтянули шурупы на двери, Эркин гвоздём пробил дырки для шурупов на латках, натолкал туда смоченных в клее щепок, затем приставили дверь и ввинтили шурупы.

— Готово, отпускай. Час её шевелить не надо, и всё.

— Тогда, Мороз, давай подопрём чем, чтоб не тянула.

Алиса тут же предложила свои услуги, но её заменили остатками чурбака. Женя стала угощать Виктора молоком, но он отказался.

— Нет, спасибо, я ж на минутку только зашёл.

И тут в дверь опять позвонили. На этот раз открыла Женя. Пришла жена Виктора, Клавдия. Она немного поговорила с Женей об окрестных магазинах и сказала Виктору, людям с дороги отдохнуть надо.

Когда соседи ушли, Женя тихо засмеялась.

— Вот у нас и первые гости были. Эркин улыбнулся.

— Да. Ты… довольна?

— Ну, конечно. А я обе комнаты вымыла. Господи, Эркин, неужели это всё наше?!

И тут же засмеялась уже по-другому, совсем свободно и звонко. Так что Эркин не смог не засмеяться в ответ.

— Ага, я тоже поверить не могу. Так, — он огляделся по сторонам. — Давай я здесь сейчас уберу. Да, Женя, а спать сегодня…

— Ничего, — сразу поняла его Женя. — Сегодня на полу, а завтра с утра пойдём и всё купим.

Эркин кивнул и стал собирать инструменты.

— Женя, щётка где, я подмету.

И вдруг Женя стала хохотать. Она так смеялась, что Эркин сначала удивился, а потом испугался.

— Женя, что с тобой?

— Эркин, — хохотала Женя, — мы же мусорного ведра не купили, ну, для мусора, я из кухни и комнат всё сюда вымела, а теперь его куда?

Наконец Эркин понял и тоже рассмеялся.

— Да, как это, лопухнулись мы, да? Женя, а в это ведро? И я сейчас вынесу.

— Куда? — поинтересовалась Женя. — Ты видел, где здесь помойка?

— Нет, — вынужденно согласился Эркин. — Не видел. Ну, в угол пока всё смету, а утром тогда и вынесу.

— Хорошо, — кивнула Женя, — а метла в большой комнате. Её тогда тоже завтра уберу.

Эркин сходил за щёткой и подмёл прихожую, размышляя: так щётка это или метла. Женя говорит то так, то этак. Собрал мусор в кучу подальше от обуви, осторожно попробовал дверь уборной, убедился, что схватило намертво, отнёс остатки чурбака в кладовку — мало ли для чего ещё понадобятся — и пошёл в ванную, где Женя разглядывала извивающуюся по стене блестящую трубу.

— Эркин, — обернулась она, — я поняла. Это сушка. Ты пощупай, она горячая, правда, удобно? Я тогда всё это, — она показала на сваленные в ванне вещи, — постираю и развешу.

— Завтра, — решительно сказал Эркин. — Нам же есть, что одеть, Женя, ты устала, надо поспать.

— Надеть, — машинально поправила его Женя. — Да. Надо бы Алиску вымыть, но на полу спать, как бы не простудилась. А ты, — она посмотрела на Эркина, — ты будешь мыться, да?

Он провёл рукой по волосам и показал ей грязную ладонь.

— Ой, ну, конечно-конечно, — заторопилась Женя. — Я сейчас тебе мыла принесу. И полотенце. И рубашку.

Женя выбежала, а Эркин подошёл к душу. Оглядел. Надо мыться очень осторожно, иначе он всё зальёт. Вообще-то здорово, конечно. Площадка с невысоким — чуть выше щиколотки, бортиком — и дыркой стока посередине, и душ… Он что, снимается? Ну да, шланг гибкий. Здорово, можно себя обмывать. А до ванны дотянется? О, у ванны свой такой же. Совсем здорово!

В разгар его исследований пришла Женя.

— Вот, я на сушку повешу, наденешь тёплое, и носки обязательно.

Эркин показал ей свои открытия, и Женя восхитилась.

— Как хорошо! Я даже сразу не сообразила. Эркин, а эта труба зачем? Круговой душ?

Эркин провёл рукой по изогнутой полукругом трубке над душевой площадкой.

— Нет, дырок нет, и высоко она… — и ахнул: — Женя, это же для занавески! Ну, чтоб вокруг не брызгать.

— Вот хорошо! Завтра же купим, я как раз в том магазине у вокзала видела, так и называется: занавес для душа. Там и для ванны был. И тогда свободно руки там зайти помыть или что, — и решительно закончила: — Оба возьмём.

— Дорогие они? — осторожно спросил Эркин.

— Деньги у нас есть, — сразу ответила Женя. — Нам их и дали наобзаведение. Так, а сейчас… О! Я сейчас простыню принесу и повесим как занавеску.

Женя выбежала из ванной, а Эркин уже внимательно осмотрел трубку. Так, высота нормальная, выше душевого рожка, еле-еле вытянутыми руками достаёт., держится… слабо. Почему? А, так она вынимается, что ли? Нет, просто висели на ней, видно, укреплять надо. Это сложно, этого он сам не сможет. Надо будет у Виктора спросить, как тот делал.

Женя принесла сразу две простыни и прищепки. Вдвоём они соорудили занавес, перекинув верхний край через трубку и закрепив прищепками. Потом Женя перешагнула через бортик, задёрнула занавес, покрутилась внутри и вышла.

— Чудно! Я тогда тоже помоюсь. И Алиску хоть оботру. Только голову мыть не буду. И, Эркин, ты сначала поддон ополосни, я же туда прямо в обуви заходила. Я сечас тогда грубого мыла принесу.

Эркин кивнул и, сдвинув занавески, взялся за работу.

Женя принесла кусок коричневого мыла и, к его изумлению, жёсткую щётку для мытья посуды. Особой грязи тут не было, и сток оказался не забитым. Вымыв площадку — Женя упорно называла её поддоном, Эркин положил на бортик мыльницу с хорошим мылом и мочалку, расправил занавес и стал раздеваться.

— Трусы сразу в грязное кидай, — сказала, выходя, Женя.

Рабские штаны он встряхнул и повесил на сушку рядом с рубашкой, трусы кинул в ванну и прямо из шлёпанцев перешагнул через бортик. Ещё раз поправил занавески, чтоб не было щелей, и осторожно пустил воду. Ох, и даже напор есть. Ну… ну, живём! Неделю не мылся, голова, тело зудят, как в имении, а теперь… Он снова и снова намыливался, растирал себя мочалкой, отфыркивался от попадающей в нос и рот воды. И не мог остановиться.

Он бы, может, всю ночь так простоял, если бы не ласково-насмешливый голос Жени:

— Ты не утонул?

— Не-а, — выдохнул он. — Я сейчас.

И, с сожалением, выключил воду. Белая ткань намокла и тяжело провисала. Тронув её, Эркин почувствовал, что сейчас либо ткань оборвётся, либо трубка обломится. Он осторожно втянул занавески внутрь и стал отжимать, не снимая. Вот так, и вот так, и вот так… Расправил смятую ткань и перешагнул через бортик в шлёпанцы. Вытерся и повесил полотенце обратно на сушку, растеребил, растрепал волосы и стал одеваться. Рубашка, трусы, штаны, носки — всё тёплое, приятное. Ну… ну совсем другая жизнь.

Когда он пришёл на кухню, где Женя сооружала им на полу постель, она засмеялась.

— Эркин, ты аж светишься весь.

— Ага, — согласился он. — Я их отжал, ну, простыни, что занавески, и оставил.

— Ну, конечно, — кивнула Женя. — Сейчас я Алиску в порядок приведу. А ты ложись. Алиса, пойдём.

Они ушли, а он всё ещё оторопело смотрел на сооружённое Женей. Это ж… это ж получается… они все вместе спать будут? И тут же сообразил, как. Ну, правильно. Алису в серёдке, чтобы не замёрзла. Вон Женя всё в ход пустила, даже пальто, даже его куртку. Он несколько раз глубоко вздохнул и подошёл к окну. И увидел себя, своё отражение в чёрном стекле. Хотя… нет. Всё же фонари горят, и снег белый. Если посмотреть вниз, людей нет никого. Так поздно уж? Неужели они приехали? Неужели дорога кончилась? Есть жильё, есть работа, есть деньги на обзаведение. Всё у него есть. Нет, он теперь с места не стронется. Не даст себя стронуть.

Женя внесла в кухню Алису. Эркин увидел их в окно, как в зеркале, и обернулся, шагнул к ним и забрал Алису.

— Тебе же тяжело, Женя. Почему ты меня не позвала?

— Ничего-ничего, я сейчас.

Алиса обхватила его за шею, прижалась.

— Тебе не холодно?

— Не-а, — шёпотом выдохнула Алиса.

Глаза у неё закрывались, и Эркин ощущал, как она сонно обмякает, тяжелеет в его руках. Прав Чолли. Ребёнок на руках… ничего нет дороже. Он осторожно сел на постель, по-прежнему держа Алису, и сидел с ней так, уже ни о чём не думая, пока не вошла Женя.

— Заснула? Сейчас уложим.

Эркин удивленно смотрел на неё: такой он Женю ещё не видел.

— Ты что? — не поняла она и тут же засмеялась. — А! Это мой спортивный костюм. Ещё с колледжа остался. Тебе не будет холодно в одной рубашке?

Эркин молча покачал головой. Женя, встав на колени, откинула своё пальто.

— Клади её, Эркин. Ну вот. Теперь я с этого боку, и ты ложись. Вот так. Тебе удобно?

— Да, — тихо ответил Эркин.

— Ой, а свет-то…

Женя вскочила и выбежала из кухни. Он слышал, как она пробежала по квартире, щёлкая выключателями.

— Ну, вот.

Женя вошла в кухню, закрыла дверь и выключила свет. И уже в темноте легла.

Мам, ты? — сонно спросила Алиса.

— Да, маленькая, спи.

— А Эрик где?

— Здесь я, — ответил Эркин.

— Это хорошо-о, — выдохнула Алиса.

Женя тихо засмеялась, и Эркин сразу улыбнулся её смеху. Рука Жени коснулась его плеча, щеки, укрывая, натягивая на него полу пальто.

— Тебе удобно?

— Да, Женя, да.

— Спокойной ночи, Эркин.

— Спокойной ночи, — ответил он уже во сне.

Сквозь сон, опасаясь, что Жене холодно — всё-таки её пальто недостаточно, чтобы укрыть всех троих, он протянул руку и мягко положил её на плечо Жени, обнял её за спину и притянул к себе, чуть-чуть, чтобы не зажать Алису. И Женя не отстранилась, не сбросила его руку. Эркин счастливо вздохнул, окончательно засыпая.

Дыхание Алисы щекотало ему шею, что-то булькало и урчало в трубах, где-то очень далеко проехала машина, но всё это было ночной спокойной тишиной. Его тело ещё помнило вагонную тряску и готовилось спружинить при толчке, но и это не мешало. Он дома, это его дом, его семья.

И Женя наслаждалась тишиной и спокойствием. Конечно, она беспокоилась за Алису, но ничего, всего одна ночь — не страшно. А потом они купят постели, квартира тёплая, даже на полу при хорошем тюфяке или перине будет удобно. А деньги у них есть. Безвозвратная ссуда. Сорок тысяч. Столько у неё никогда не было. Надо будет как следует всё продумать, чтобы не растратить по мелочам. Столько всего нужно, а хочется… ещё больше. Сейчас посуда. Прежде всего — посуда. Чайник… даже два, для кипятка и заварной… кастрюли… тоже две, нет, три… сковородка… ну, и тарелки, чашки, хорошо бы прямо сервизом, даже два сервиза: столовый и чайный, и… ой, ну, всё сразу нужно.

Она спала и во сне покупала и покупала, расставляла мебель, вешала шторы… Понимала, что это сон, но его так приятно смотреть. И рядом Алиса, Эркин, они в безопасности, живы, здоровы. Господи, какое счастье, что Джексонвилль, Империя, весь тот ужас кончились! И сильная тёплая рука Эркина на её плече…

Чувство времени никогда не подводило Эркина, но сегодня… сегодня что-то не то. Пора бы быть утру, а вокруг темно. Эркин осторожно приподнялся на локте, прислушиваясь. Да, шум на улице. Конечно, ничего такого быть не может, но… но лучше посмотреть. Мягким гибким движением он убрал руку и встал, не потревожив Женю и Алису. Подошёл к окну. И увидел тёмное, почти чёрное небо, светящиеся шары фонарей у дома и дальше цепочкой по улице, белый снег внизу и чёрные фигуры, спешащих куда-то от дома людей. А магазин? Нет, магазина не видно. Но куда это все они? На работу? Тогда, значит, утро. Но ещё слишком темно.

Вздохнула и заворочалась Алиса. Повернувшись спиной к окну, Эркин — света с улицы хватало — с улыбкой смотрел, как она раскидывается, занимая его место. А Женя спит. Ну, и пусть спит. Время-то… где он часы оставил? А! Вспомнил. Бесшумно ступая, вернее скользя по полу, он, не обуваясь, чтобы стуком шлёпанцев не разбудить Женю, вышел. В квартире стояла живая сонная тишина.

В комнате рядом с кухней на полу разложены вещи, которые Женя не использовала на сооружение постелей. Эркин подошёл к окну и увидел на подоконнике маленькие на узком ремешке часики Жени и рядом свои. Стрелки и цифры молочно светились. Странно. На часах семь тридцать, и телом он ощущает, что уже утро, а темно, как ночью. Семь тридцать. Завтра в это время… ему уже вовсю работать, смена-то с семи. Как бы не проспать. Жалко, не заметил вчера, сколько они шли от дома до завода, но часа ему должно хватить. Значит, из дома выйти без четверти шесть. Однако… ну, ничего. Ляжет спать с часами на руке…

Он не додумал. Потому что сзади на его плечи легли ладони Жени, и её голос спросил:

— Ты что, Эркин? Что-то случилось?

— Нет, — ответил он, не оборачиваясь, чтобы не прервать блаженное ощущение прикосновения Жени. — Просто время посмотреть. Сейчас полвосьмого, Женя.

— Да-а? — удивилась Женя. — А темно-то как. Но ты прав. Конечно, надо вставать. А то не успеем всего.

Она погладила его по плечам и отошла. Эркин перевёл дыхание, на мгновение прижался лбом оконному стеклу и, оттолкнувшись с силой от подоконника, вышел. Да, надо начинать утро. Здесь не надо идти ни за дровами, ни за водой, но дел от этого не меньше.

Женя не хотела будить Алису и не стала включать в кухне свет, но Алиса, конечно, проснулась. А вставать не хотела, кувыркаясь и ваяясь по постели, пока Женя не рассердилась:

— Или спи, или вставай. Ты мне всё пальто измяла.

— Ладно, — вздохнула Алиса. — А Эрик где?

— Здесь, конечно.

Эркин, на ходу застёгивая на запястье часовой браслет, вошёл в кухню и включил свет. Он уже умылся и переоделся в старые джинсы.

— Схожу в магазин. Возьму молока и хлеба.

— Опять молоко?! — спросила Алиса.

— Да, — твёрдо ответила Женя. — У нас пока нет чайника. Да, Эркин, Клавдия про пустые бутылки говорила, захвати их, ладно? Я их помыла уже.

— Хорошо, — кивнул Эркин. — Сумку я нашёл. Сейчас принесу.

— Я сложу, пока ты одеваешься, — кивнула Женя.

Эркин принёс сумку, и Женя, придирчиво осмотрев пустые бутылки и сложив их в сумку, вышла в прихожую. Эркин уже застёгивал куртку.

— Пальто я повесил. А то мнётся.

— Ой, когда ты успел? — удивилась Женя.

Эркин улыбнулся.

— Долго ли умеючи. Он уже взялся за ручку двери, когда Женя остановила его.

— Подожди, а ключи?

Она сбегала в комнату за своей сумочкой и вернулась, звеня связкой.

— Смотри, три пары. Тебе, мне и запасная. Правда, удобно?

Эркин кивнул и принял на ладонь два ключа — жёлтый плоский и белый длинный — бережно сунул в кармашек джинсов. И вдруг, наклонившись, коснулся губами щеки Жени, тут же выскочив за дверь. Женя тихо засмеялась и посмотрела на стоявшую рядом Алису.

— Ну, давай наводить порядок.

— Давай, — согласилась Алиса.

В принципе, она была на всё согласна, лишь бы мама не уходила. За месяц в лагере она совсем отвыкла оставаться дома. И потому без звука умылась и переоделась, помогла маме убрать из кухни их постель в комнату к остальным вещам.

И тут в дверь позвонили. "Эркин так быстро вернулся?" — удивилась Женя. Или забыл что? И, не спрашивая, открыла дверь.

За дверью никого не было. Стояли четыре кухонных табуретки, и на одной из них лежала открытка. Женя взяла её. Яркое изображение накрытого стола с самоваром, чашками и пирогом. Вытесненная золотом надпись: "С новосельем!". И всё. Ни кому, ни от кого. Коридор был пуст. Женя громко сказала в пустоту:

— Большое спасибо, — и занесла табуретки в прихожую.

— Что это? — удивилась Алиса. — Чьё это?

— Теперь наше, — счастливо улыбалась Женя. — Это нам подарили.

— Подарок — это хорошо! — одобрила Алиса.

Табуретки были самые простые, из некрашеного светлого дерева, но достаточно большие и устойчивые, покрытые блестящим прозрачным лаком. Открытку Женя поставила на подоконник. Ну вот, одну табуретку она накроет салфеткой и будет стол. Но это потом, а сейчас — стирка. Вымыть ванну грубым мылом и замочить бельё. И выстирать Эркину джинсы и рубашку, чтобы завтра ему на работу в приличном виде.

— Алиса, ты будешь помогать, или игрушки тебе достать?

— Я сама достану, — после недолгого размышления заявила Алиса и отправилась разыскивать свой рюкзачок.

Женя вынула всё сваленное в ванну и положила рядом прямо на пол, затем обмыла ванну горячей водой из гибкого душа, взяла щётку и грубое мыло и стала оттирать ванну. Она так ушла в это занятие, что не заметила, как пришёл Эркин, и, только когда он мягко, но решительно отобрал у неё щётку, ахнула:

— Ой, ты уже пришёл?!

— И даже чай поставил, — засмеялся Эркин.

— Чай?! — изумилась Женя. — В чём?

— А в кружках. Когда закипит, заварим.

— Эркин, ты гений! — Женя чмокнула его в щёку и вылетела из ванной с криком: — Алиса, не лезь к плите!

Засунув обожжённый палец в рот, Алиса погрузилась в раздумья. Что мама видит спиной, она давно знала. Но через стену…?!

Эркин постоял, приходя в себя от счастья — Женя его поцеловала! — и стал дотирать ванну. О чае он подумал по дороге в магазин и потому купил, кроме молока и хлеба, ещё пакет сахара и пачку чая. А молоко тоже можно в кружке подогреть. Хлеб был не только свежий, а даже ещё горячий. И Маня посоветовала ему взять калач — булочку в форме сумки. Он взял две. Жене и Алисе. А печенье и конфеты у них с вечера ещё остались, а что на обед… Обед варить надо, вот для обеда всё и надо купить.

— Эркин, готов, — позвала его Женя.

— И у меня готово, — откликнулся Эркин, обдавая кипятком из душа намыленную ванну.

Ополоснув руки в раковине, он вышел в кухню. Одна из табуреток была накрыта салфеткой, и на ней стояли миски с творогом, на плите дымились кружки с чаем, а на подоконнике рядом с открыткой красовались стаканчики и тарелки из набора для пикника.

— Вот, — торжественно сказала Женя. — Сейчас поедим творога с молоком, а потом чай. Эркин, садись, ты молодец, что купил творога.

Они сидели и ели из мисок творог с молоком, Алисе Женя его даже сахаром посыпала, и чёрным горячим хлебом. Потом пили чай с калачами.

— Это калач? — переспросила Женя и рассмеялась: — Знаешь, я слышала о калачах, но что они такие, что так вкусно, не знала. Алиса, не хватай, он ещё горячий. Значит, так. Сейчас я замочу бельё, и пойдём.

Эркин кивнул.

— Стол нужен.

— Да, — согласилась Женя. — Стол в первую очередь. И постели. Перины, подушки, одеяла. И посуду. И на обед чего-нибудь.

Эркин улыбнулся.

— За раз всего не дотащим.

— Так не раз и сходим, — весело отмахнулась Женя и вскочила на ноги. — Алиса допивай!

Алиса покосилась на неё и уткнулась в кружку. Она чувствовала, что её не собираются брать с собой за покупками, и не знала, что делать. Зареветь или… но мама уже убежала в ванную, А Эрик моет кружки и миски. Алиса вздохнула.

— Эрик, а ещё конфету можно? — и решила усилить. — Я тогда не буду с вами проситься.

Задыхаясь от смеха, Эркин молча кивнул. Алиса чинно взяла конфету и опустила её в кармашек платья. А оказавшаяся тут же мама — когда она только успела? — укоризненно покачала головой, но отбирать конфету не стала.

— Эркин, бельё я всё замочила. Ой, ведь уже светло совсем.

Женя щёлкнула выключателем, и кухню залил холодный, серо-белый свет из окна. Эркин опустил крышку у плиты и отключил газ. Женя расставила на подоконнике их продукты и посуду.

— Эркин, сколько денег возьмём? Я думаю… тысячу? Или больше?

Эркин медленно кивнул.

— Давай… больше. Мало ли что.

— Хорошо, — согласилась Женя.

Пока они одевались, Алиса молча следила за ними. И только, когда Женя, уже одетая, поцеловала её в щёку, потребовала:

— А теперь Эрик!

А когда он выполнил её требование, строго сказала:

— Только вы поскорее возвращайтесь.

— Как получится, — не менее строго ответила Женя.

В коридоре уже Эркин тщательно запер дверь на оба замка, на два оборота каждый, и улыбнулся Жене.

— Пошли?

Женя кивнула и взяла его под руку.

Коридор, лестница, подъезд, заснеженный город.

— К этому, Филиппычу? — спросил Эркин, когда они миновали магазин.

— Да, — кивнула Женя. — Не думаю, чтобы у него было очень дорого. Нам же надо ещё на ремонт деньги оставить. И на одежду.

— Да, тебе нужно пальто тёплое. И валенки. И…

— Много чего нужно, — вздохнула Женя.

День был как вчера. Небо в тучах, мелкий редкий снежок, и почти без ветра. Снег приятно поскрипывал под ногами, у рта при разговоре клубился пар.

— Сейчас постели.

— Да. Перину или тюфяк. Нам и Алисе. Ещё два одеяла, хорошо бы ватные, стёганые. И три подушки. А кровати тогда потом. И на кухню стол. Табуретки у нас есть, — Женя негромко счастливо рассмеялась. — И знаешь, хорошо бы на кухню ещё шкафчик для посуды. Но это будет тяжело.

— Я уже думал, — Эркин придержал поскользнувшуюся Женю, — если купим стол, положим его кверху ножками, всё остальное на него, увяжем, как следует, и повезём. Как санки.

— И обдерём крышку, — Женя вздохнула. — Лучше уж санки купить.

— Ладно, — сразу согласился Эркин. — Переход через пути вон там. И дальше вдлоль путей. Правильно?

— Ага.

Прохожих было немного, но Женя внимательно разглядывала, как они одеты. Хотя тёмные толстые пальто и вязаные платки женщин ей уже примелькались. Нет, она одета не хуже других. Вот только черевички, конечно, не по погоде. И тут же поправила себя: не по сезону. Надо купить валенки. И Эркину. И Алисе. Алисе нужно тёплое пальто. И рейтузы. Иначе она не сможет гулять. А Эркину… Многие мужчины носят, да, правильно, полушубки. Если бы удалось такой купить, было бы здорово. И ещё ему нужно тёплое бельё. Как… как у папы было. Он, правда, редко его надевал. Или нет… Она не помнит. Но это неважно. Эркину работать на улице, в одних джинсах он простудится.

Эркин искоса поглядывал на оживлённое лицо Жени и ни о чём не спрашивал. Конечно, и Жене, и Алисе нужна тёплая одежда. И обувь. Валенки, да, правильно, валенки. Если удастся, то сегодня же. Вот, если у Филиппыча будут валенки, то сразу и купим.

— Ты о чём думаешь, Эркин?

— Тебе холодно в черевичках, — сразу ответил Эркин. — Нужны валенки, Женя. И тебе, и Алисе.

— А тебе?

— У меня сапоги. Мне тепло, Женя, правда.

Женя улыбнулась.

— Не выдумывай. Если там есть валенки, то сразу и купим.

Эркин засмеялся.

— Я это же думал.

— Ну вот! — торжествующе заключила Женя.

Но у Филиппыча валенок не было. Зато было очень много всякого другого и очень нужного. Сам Флиппыч, кряжистый старик с лохматой бородой — Эркин впервые такое увидел — встретил их ухмылкой.

— За обзаведеньем, молодые, так?

— Так, — весело кивнула Женя. — Здравствуйте.

— И вам здравствовать, да детей растить, — ответил Филиппыч. — Ну, смотрите, да высматривайте.

Посмотреть и вправду было на что. Магазин Филиппыча оказался так плотно набит товаром, что Эркин сразу вспомнил фургон Роулинга, так же невзрачный снаружи, и улыбнулся воспоминанию. Здесь тоже… и новое, и не очень, и подороже, и подешевле. Стол нашли быстро. Эркин придирчиво оглядел его. Исцарапан, конечно, но это не страшно, можно и шкуркой загладить, да даже просто покрасить, и будет как новый. Он так и сказал Жене. Женя кивнула.

— Да, до ремонта, конечно, а потом…

— А потом ко мне и привезёте, — хохотнул Филиппыч.

Стол был крепок и дешёв. Всего три рубля. Но к нему нужны табуретки, их малы. А табуретки новые, даже будто свежим деревом пахнут. И всех размеров: от высоких, что почти вровень со столом, до совсем маленьких. Но тут Женя увидела четыре стула. Тоже новенькие, блестящие от жёлто-прозрачного лака, с красивыми фигурными спинками и ножками. Стулья оказались по двадцать пять, но Женя так восхищалась ими, что у Эркина язык, конечно, не повернулся, а Филиппыч сказал:

— Можно и стол такой заказать.

— А сколько ждать? — спросил Эркин.

— Да с месяц, а, может, и больше.

— Тогда стол берём этот, — сказал Эркин. — А стулья…

— Все четыре, — решительно сказала Женя. — И две табуретки, вот эти, они тоже нужны. И… ой, а как же мы их довезём?

— Далеко везти? — спросил Филиппыч.

— На Цветочную, — улыбнулся Эркин. — В Беженский Корабль.

— Миня! — крикнул Филиппыч и властно приказал вынырнувшему из-за стопки вёдер мальчишке лет двенадцати: — Скажи Терентию, что работа есть. Пусть розвальни подгонит, — и уже Эркину с Женей объяснил: — Извозом зарабатывает. И довезёт, и внести поможет.

— И за сколько? — спокойно спросил Эркин.

— Десятая доля с общего. Ну, и на чай ему сколько не жалко.

— Тогда всё, что нужно, сразу и возьмём, — обрадовалась Женя.

Филиппыч не скрыл довольной ухмылки. Вошёл мужчина в полушубке и весело спросил:

— Ну, и где груз?

Терентий — догадался Эркин, и веселье его тоже понятно. Работа подвалила!

И пока Женя ходила по магазину, выбирая и отбирая, Эркин и Терентий вытаскивали на улицу и укладывали на сани, стол, стулья, табуретки, две свёрнутые рулоном перины, два ватных стёганых одеяла, три подушки, кухонный стол-шкафчик, ведро и плетёную корзину, ещё ведро, таз, три кастрюли, сковородку и чайник…

— Однако размахалась твоя, — хмыкнул Терентий, засовывая вниз тяжёлый чугунный утюг.

Эркин осторожно уложил в ведро свёрток с чашками. Стопка тарелок уже улеглась в другом ведре.

— Ничего, — ответил Эркин универсальным, как он убедился ещё в лагере, словом.

— Оно так, — кивнул Терентий.

— Всё, — крикнула из дверей Женя.

И Эркин пошёл к ней, доставая на ходу бумажник. В глубине магазина стоял странный стол. Эркин таких ещё не видел, и Женя, заметив его удивление, шепнула ему, что называется такое конторкой. Филиппыч извлёк счёты и защёлкал костяшками. Насчитал четыреста шестьдесят семь рублей. Эркин, молча следивший за счётом, кивнул. Кивнул и Терентий, слушавший, не менее внимательно.

— Ну, совет вам да любовь, — сказал Филиппыч, принимая от Эркина пятисотенную и отсчитывая сдачу. — И от меня вам на счастье и в премию, чтоб дорогу ко мне не забывали и другим показывали.

И вручил Жене металлический поднос, расписанный яркими цветами по чёрному полю.

— Ой! Спасибо! — ахнула Женя.

Так, в обнимку с этим подносом, её и усадили в сани, посреди вещей. Эркин сел впереди, рядом с Терентием. Тот чмокнул, шевельнув вожжами, и его рыжий светлогривый мохноногий конь стронул с места.

— Прямиком на Цветочную не поедем, — объяснил Терентий. — По асфальту полозья сотру, и конь станет. А кружок дадим, так враз примчит.

Старый город состоял из одноэтажных, окружённых садами домов. Над трубами крутились, прижимаясь к крышам дымки, окна в деревянных резных и раскрашенных рамках… "Если где и искать мужскую подёнку, — подумал Эркин, — то здесь", Если вдруг с завода выгонят. Терентий рассказывал, что живут здесь с огорода, ремесла и скотины, а как в войну завод поставили, то кое-кто и на завод пошёл.

— А ты?

— А я свободу люблю, — хохотнул Терентий. — Мне начальники ещё в армии надоели. Я сам… и хозяин, и начальник, и над бабой командир, — и озорно подмигнул Эркину.

Эркин охотно рассмеялся.

Миновав Старый город, выехали в поле, и конь пошёл ровной размашистой рысью.

— Места у нас хорошие, — рассказывал Терентий. — Земля не ах, но рожь вызревает. А уж огороды… всё, что душе угодно. Ну, и сады… А уж молоко у нас самолучшее.

— Трава хорошая, — понимающе поддержал тему Эркин.

— Во-во, — кивнул Терентий. — Ну, а зимой извозом подрабатываю. И хватает, и… у тебя-то как, большая семья?

— Трое нас. Мы вот и дочка.

— Ну, ваше дело молодое, — Терентий направил коня на боковую узкую дорогу. — Вы себе ещё живо настругаете.

И подмигнул Эркину. Эркин заставил себя улыбнуться в ответ.

— Война много народу покрошила, — Терентий шевельнул вожжами. — Восполнить надо. Так, а теперь молодуха пусть сидит, а мы коню помогать будем. Бугор не велик, а помогать велит.

Подпирая собой сани, они спустились в неширокую впадину, пересекли её и поднялись наверх. Дорога запетляла между деревьями, и Эркин догадался, что они подъезжают к дому с тыльной стороны.

— Ну, — весело сказал Терентий, когда из-за деревьев встала белая, просторно раскинувшая крылья, громада дома. — Вот и Корабль. Показывай, в какое крыло.

После минутной заминки, Эркин показал на правое крыло.

— С той стороны подъезд.

— Принято, — кивнул Терентий, — заворачивая коня в объезд башни.

Асфальт вокруг дома покрывал тонкий слой снега, но конь сразу перешёл на шаг, а Терентий спрыгнул, облегчая поклажу, и пошёл рядом. Эркин последовал за ним.

Они подъехали к своему подъезду и остановились. Эркин помог выбраться Жене.

— Замёрзла, молодуха? — смеялся Терентий. — Ну, потерпи малость, пока мы согреемся, перетаскаем. А ты нам дверь подержишь да за конём приглядишь, — и в растяжку: — Стоя-а-ать!

Конь только ухом шевельнул в ответ. И Эркин подумал, что у Терентия, как у Фредди, конь "с пониманием". И досадливо дёрнул плечом.

Женя подпрыгивала у саней, постукивая нога об ногу. Эркин и Терентий распустили, стягивающие поклажу верёвки.

— Вот, давай с этой бандуры, — Терентий показал на кухонный шкафчик, — и начнём.

Под соломой, выстилавшей розвальни, у него лежали брезентовые лямки для переноса. Эркину уже как-то приходилось с такими работать, а в ватаге у Арча вообще у каждого своя такая лямка была. Глядя, как Эркин подгоняет её себе под рост, Терентий кивнул.

— Умеешь. Ну, берёмся.

Женя им придержала дверь. Поднимаясь по лестнице и чувству, как и его прохватило через сапоги, Эркин твёрдо решил: сегодня же Жене валенки купим.

Алиса выбежала в прихожую, услышав, как проворачивается ключ в замке, и остановилась, удивлённо приоткрыв рот. Эркин ободряюще улыбнулся ей.

— Здравствуй, хозяйка, — подмигнул ей Терентий. — Распоряжайся, куда заносить.

— Здра-асте, — не очень уверенно ответила Алиса.

— Алиса, на кухню дверь подержи, — попросил Эркин.

Они затащили шкафчик на кухню и поставили между плитой и раковиной. Эркин даже удивился, как точно он встал. Терентий заметил его удивление и объяснил:

— Всё под один размер подгоняют. Так удобнее.

Эркин понимающе кивнул.

Алиса крутилась рядом, но под руки не лезла.

— Сейчас ещё принесём, — сказал ей Эркин. — Не закрывай дверь.

— А мама? — спросила Алиса.

— Мама здесь, — ответил Эркин. — Она внизу с остальными вещами.

— Я к ней пойду!

— Нет, — твёрдо ответил Эркин, — ты будешь ждать здесь.

Терентий собрал лямки, и они пошли обратно.

Уходя, Эркин притворил, но не захлопнул дверь. Ещё две ходки — не больше. Женя совсем замёрзла. Значит… надо всё забирать сейчас. И… и вот что.

— Слушай, а валенки на рынке?

— Ну да, — кивнул Терентий. — Это в субботу или в воскресенье. Тогда самый торг.

Эркин мрачно кивнул. Сегодня… среда. Четверг и пятницу Жене мёрзнуть. Чёрт, неладно как получается.

Вид стоящего у саней и беседующего с Женей милиционера настроения ему не улучшил. Милиционер, увидев его, козырнул.

— Старший лейтенант Фёдоров. Ваш участковый.

— Здравствуйте, — ответил Эркин, плечом мягко отодвигая Женю себе за спину. — Эркин Мороз.

Фёдоров усмехнулся.

Терентий выгружал из саней стол, и Эркин стал помогать ему. Вытащив стол, Эркин уложил между ножками свёрнутые рулоном перины и одеяла, пристроил подушки. Терентий, понимающе кивнув, помог ему перевязать всю эту кучу и приготовил лямки. Но Эркин покачал головой.

— Бери стулья и табуретки. Женя, иди домой. Холодно.

— Но, Эркин… — начала Женя.

— Идите-идите, — улыбнулся Фёдоров. — Я присмотрю.

— Милиция — это, конечно, надёжнее, — хмыкнул Терентий, беря стулья.

Женя взяла таз и корзину с кастрюлями, чайником и сковородкой, сунула туда поднос и пошла вперёд. Эркин с коротким резким выдохом поднял стол, как поднимал мешки с концентратом, и пошёл следом.

— Да уж, — переглянулся с Фёдоровым Терентий. — Чем другим ещё смотреть надо, а силой точно не обделили, — и, крякнув, потащил стулья.

Участковый, сразу став серьёзным, кивнул.

Алиса встретила Женю радостным визгом.

— Мам, а у нас шкафчик есть!

Но тут Эркин втащил стол, и разбираться, о каком шкафчике говорит Алиса, стало некогда. Положив стол на пол, Эркин сразу повернул обратно.

— Сейчас остатки принесу.

Вошёл Терентий, поставил стулья и стал распутывать узлы. Женя взялась ему помогать. Эркин принёс ведра с посудой, утюг и табуретки. Терентий собрал свои верёвки. Эркин достал бумажник и протянул Терентию пятьдесят рублей. Сорок семь за работу и три рубля сверху. На взгляд Эркина, вполне достаточно. Терентий, видимо, тоже так посчитал и спокойно принял деньги.

— Спасибо вам, — поблагодарила Женя.

— И вам спасибо. Совет вам да любовь, — и улыбнулся. — Даст бог, не в последний раз виделись.

Когда он ушёл, Эркин закрыл за ним дверь и тревожно посмотрел на Женю.

— Ты очень замёрзла?

— Да нет, Эркин, — отмахнулась Женя, разматывая платок. — Давай разбирать.

— Да, сейчас.

Он быстро снял и повесил куртку, ушанку, сбросил сапоги. А прихватывает через джинсы. Надеть, что ли, завтра рабские поверх? Они просторные, налезут. Разделась и Женя. Перины и одеяла с подушками они занесли во вторую комнату, а остальное на кухню.

Перевернули и поставили стол, расставили стулья, посуду на стол, нет, кастрюли на шкафчик, а утюг… утюг сюда, вёдра в ванную, корзину… корзину пока в прихожую… Алиса так деятельно помогала, что Женя была вынуждена шлёпнуть её. Ведь сказали не трогать утюг, он хоть холодный, но тяжёлый, уронит ещё на ногу.

— Так, — Женя остановилась на мгновение, оглядывая кухню. — Так, Эркин, я в магазин. Нужно делать нормальный обед.

— Я схожу, — предложил Эркин.

— Нет, я сама! — крикнула уже из прихожей Женя.

Мгновенно оделась, схватила сумку, и нет её. Эркин посмотрел на глядевшую на него снизу вверх Алису и улыбнулся.

— Давай пока вымоем всё.

Что новую посуду надо сначала вымыть, он ещё в Джексонвилле слышал. Ну, и стол он заодно протрёт, как следует. Тоже ведь… для них он новый, да и какая у Филиппыча чистота, сам видел. Ладно, до Мани с Нюрой недалеко, авось Женя не замёрзнет. Но что же с валенками делать? Ему завтра на работу, он-то сапогами обойдётся. Наденет носки, портянки сверху, и рабские штаны поверх джинсов, а куртка тёплая, да и вообще на работе не замёрзнешь. Он закатал рукава рубашки, но переодеваться не стал: им после обеда ещё за покупками идти. Хоть что из одежды Жене и Алисе купить. Деньги-то есть.

— Эрик, а в шкафчике что будет?

— Посуда, — удивился её вопросу Эркин.

— Нет, в другом.

— Каком ещё другом?

— А вот!

Алиса подтащила его за руку к окну. Здесь под окном была двойная выкрашенная под цвет стены дверца. К изумлению Эркина, за ней действительно оказался шкафчик. Просторный и… и ощутимо холодный. Зачем это? Тайник? Для чего? Прежние жильцы о нём, похоже, не знали, иначе бы тоже… наверняка разломали. А так внутри только пыльно и обе полочки целы.

— Эрик, это для гномиков? Нет, домового, да?

— Нет, — задумчиво покачал он головой.

— А в других комнатах нет, только здесь, я смотрела.

— Мгм, — пробурчал Эркин, водя рукой по задней стенке и начиная догадываться. Неужели… неужели погреб, как рассказывал Андрей. Не в полу — второй этаж ведь, а в стене. Здорово!

Он закрыл дверцы и встал. Улыбнулся Алисе.

— Молодец, что нашла.

Алиса просияла широченной улыбкой.

— А там тоже мыть будем?

— Конечно. Вот посуду домою, и там сделаю.

Ага-ага, а я вытирать буду.

Но тут пришла разрумянившаяся весёлая Женя. И Алиса стала показывать ей находку. Женя тоже удивилась, обрадовалась и похвалила Алису.

— Женя, это под продукты, я думаю.

— Ну да, — радостно согласилась с его догадкой Женя. — Ты молодец, Эркин. А я сразу и не сообразила!

Женя выкладывала на стол покупки и рассказывала. Магазин и Маня с Нюрой ей понравились.

— Сейчас суп поставлю, и на второе, смотри, я макароны купила, и масло.

— Я тогда пока пойду дальнюю комнату вымою, — вклинился в её скороговорку Эркин. — После обеда за одеждой пойдём. — Хорошо, — после секундного раздумья кивнула Женя. — И тогда там в овощной зайдём, ну и… посмотрим ещё.

Эркин прошёл в комнату, где они сложили вещи, и сменил джинсы на рабские штаны. В ванной налил в ведро воды, сунул туда тряпку. Да, там же не подметали ещё. Сначала, конечно, подмести. Он взял щётку и пошёл в дальнюю комнату. Алиса побежала за ним, тут же вернулась к Жене и снова к нему. Да, в такую игру она ещё не играла!

Выметя обе комнаты, Эркин поинтересовался у Жени, какое ведро считать мусорным.

— Да любое, — откликнулась из кухни Женя и тут же закричала: — Ой нет, Эркин, в этом я бельё вываривать буду!

Эркин высыпал мусор в другое ведро, подумал и подмёл заодно прихожую. Ведро получилось полным. Ну, потом вынесет. Когда с Терентием подъезжали, он заметил большие металлические коробки явно для мусора. А сейчас вымоем обе комнаты, и тогда грязной останется одна кладовка. Но там работы ещё… о-го-го сколько. Эркин закатал до колен штанины, сбросил шлёпанцы, взял ведро с водой и пошлёпал в дальнюю комнату. Что-что, а мыть и натирать паркет он умел. Ещё в питомнике выучили. В дорогих Паласах в воду для мытья добавляли душистики. Чтоб если на полу кому захочется, то, что ей, беляшке, приятно было. Эркин звучно шлёпнул мокрой тряпкой по полу и начал мыть. Паркет исцарапан и грязен, но если его отмыть, отскоблить и, как следует, натереть… А здесь дощечки тоже уложены узором, но другим, не таким, как там, в Алабаме. Здесь вообще всё другое.

Вымыв маленькую комнату, он перешёл в большую.

— Ой, — ахнула Женя, встав на пороге, — как у тебя здорово получается.

Эркин снизу вверх посмотрел на неё и улыбнулся.

— Я скоро закончу.

— У меня уже всё готово. Знаешь, — Женя перешагнула чрез лужу, присела рядом с ним на корточки и, чтобы не упасть, оперлась рукой о его плечо.

И Эркин замер, мгновенно задохнувшись. А Женя продолжала:

— Пообедаем, и я уложу Алиску спать. Она уже в той комнате всех своих кукол рассадила. Вот пусть это её комната и будет. А рядом спальня. Согласен? — Эркин кивнул. — А здесь, — Женя, не вставая, обвела комнату влюблённым взглядом, — здесь будет гостиная. И столовая. А там… там комната для гостей. Или нет… Ну, придумаем.

— Ага, — наконец смог выдохнуть Эркин.

Женя рассмеялась и встала.

— Хорошо. Я пока вещи разберу, и Алисе всё на сон приготовлю.

Взъерошила Эркину волосы, тут же пригладила их и вышла. Эркин провёл рукой по волосам и понюхал ладонь. Нет, конечно, прикосновение было слишком мимолётным, чтобы запах сохранился. Он вздохнул и стал мыть дальше.

Женя перенесла маленькие табуретки в комнаты и быстро разбирала вещи. Алиса деятельно помогала ей, бегая из комнаты в комнату с вещами.

— А это совсем-совсем моя будет?

— Конечно.

— И я, что хочу, буду здесь делать?

Женя подозрительно посмотрела на Алису.

— А что ты хочешь?

— Ну-у… — перспективы открывались столь радужные, что она растерялась.

— Это будет твоя комната. Ты будешь здесь играть, спать, — Женя улыбнулась. — Будешь сама её убирать. Отнеси это в спальню.

— Ага!

Алиса убежала с охапкой ковбоек Эркина. И тут же вернулась.

— Мам! А Эрик уже руки моет!

— И ты иди руки мыть, — Женя выпрямилась и оглядела результаты их работы. — Сейчас обедать будем.

Она вышла в прихожую. Из большой комнаты приятно пахло свежевымытым полом. В ванной счастливо взвизгнула Алиса. Значит, Эркин, вымыв руки, брызнул в неё водой. Женя засмеялась и громко позвала:

— Эй! Где вы?

Эркин встал на пороге ванной, вытирая руки. Улыбнулся ей.

— Мы готовы.

— Марш на кухню, оба! — очень строго сказала Женя.

Стол она накрыла ещё джексонвилльской клетчатой бело-красной скатертью, и простенькие тарелки смотрелись очень хорошо. Но главное в другом. Это… это их дом, они дома. Женя разлила по тарелкам суп, поставила в центре маленькую тарелку с аккуратно нарезанными ломтиками хлеба. И села к столу.

— Сегодня суп из пакетика.

Эркин быстро вскинул на неё глаза и улыбнулся.

— Очень вкусно, Женя.

Алиса, никогда за едой особо не капризничавшая, за неделю дороги устала от вечных бутербродов с чаем и ела охотно. Женя облегчённо перевела дыхание. Это Маня посоветовала ей пакетики с суповым концентратом. Засыпать в кипяток, пять минут и готово. В самом деле, удобно.

На второе были макароны с маслом. Пока Алиса мужественно воевала с непослушными, скользкими от масла трубочками, Женя рассказывала Эркину, что именно они сейчас пойдут покупать. Планы насчёт пальто, белья и обуви для Жени Эркин выслушал благосклонно и полностью поддержал, но слова Жени, что ему нужно тёплое бельё, такой поддержки не вызвали.

— Женя, я поверх джинсов рабские штаны надену, а куртка у меня тёплая.

Но Женя пресекла это безошибочным ударом:

— Если ты простудишься и заболеешь, мне легче от этого не станет.

Эркин вздохнул и пробурчал по-английски:

— Слушаюсь, мэм.

Женя собрала тарелки и сложила их в раковину.

— А на третье кисель, — и улыбнулась. — Тоже из пакетика.

Розовый, непонятно-сладкого запаха и вкуса, густой кисель был так же одобрен. К киселю Алиса получила печенье.

— Мам, а сейчас что? — Алиса допила свою чашку и сонным благодушием откинулась на спинку стула.

— А сейчас ты ляжешь спать, а мы пойдём в магазин за покупками.

Алиса хотела спать и потому спорить не стала. Сползла со стула и побрела в уборную. Пока она управлялась в уборной и в ванной — что после уборной надо мыть руки, Алиса знала, сколько себя помнила — Женя перенесла в её комнату перину, подушку и одеяло и соорудила Алисе постель, хорошо, что постельное бельё они сохранили.

Когда Алиса переоделась и легла, Женя поцеловала её в щёку.

— Спи, зайчик.

— А я проснусь, вы уже придёте? — уточнила, закрывая глаза, Алиса.

— Не знаю, — честно ответила Женя.

— Ну, ладно, — согласилась Алиса.

Женя ещё раз поцеловала её и вышла в прихожую. Эркин, уже одетый, застёгивал куртку.

— Я мусор пока вынесу, хорошо?

Разумеется, её согласие ничего не меняло, но она кивнула. Эркин улыбнулся ей, взял наполненное ведро и вышел. А Женя пошла на кухню. И когда Эркин успел посуду помыть? Она вытерла тарелки и чашки и убрала их в шкафчик. Кастрюля из-под супа пусть сохнет, киселя немного осталось, Алиса после сна выпьет, а макароны… О, макароны под окно. Как удобно! Ну вот, плита убрана, можно опустить крышку и выключить газ, чтобы Алиса не дотянулась. Чайник на шкафчике, на столе скатерть… кухня уже жилая.

— Женя…

Она вздрогнула и обернулась. Эркин стоял в дверях и смотрел на неё, так смотрел… Жене захотелось спросить его, верит ли он, что всё это взаправду, а не во сне… но вместо этого она сказала:

— Да, сейчас. Сейчас пойдём.

Эркин посторонился, пропуская её. И по-прежнему молча смотрел, как она одевается.

— Ну вот, я и готова, — улыбнулась Женя.

Пред уходом она ещё раз заглянула к Алисе, убедилась, что та спит.

— Знаешь, давай оставим свет в прихожей. Вдруг мы задержимся.

Эркин кивнул и, выходя из квартиры, щёлкнул выключателем.

И снова они идут по заснеженной улице, и он держит Женю под руку, и Женя смеётся, прикрывая рот красной варежкой, и от её смеха он уже не чувствует ни холода, ни усталости, ни страха перед завтрашним днём.

Про Торговые ряды Женя услышала ещё вчера от Клавдии, а Маня с Нюрой ей объяснили дорогу.

— Сначала купим тебе.

— Нет, — твёрдо сказал Эркин.

— Да, — столь же твёрдо сказала Женя. И засмеялась. — Я же дольше выбирать буду.

Торговые ряды оказались длинным трёхэтажным зданием с массой дверей. Несмотря на светлое время, внутри горели лампы, толпились и сновали во всех направлениях люди, множество голосов сливалось в ровный гул. И, как и в Новозыбкове, Женя нырнула в эту круговерть людей, огней и товаров, а Эркин только следовал за ней, опасаясь потерять из виду. Женя была в том состоянии, когда она уже никаких возражений не терпела, и потому Эркин молчал. Хотя его и не спрашивали. Его только предъявили продавщице, чтобы разобраться в размерах. И две пары тёплого, из трикотажа с начёсом, мужского белья перекочевали с полки за прилавком в сумку Жени. И ещё носки. Тоньше новозыбковских, но тоже тёплые. Женя купила сразу четыре пары. И стала прицениваться к свитеру. Но Эркин, поглядев на цену — восемьдесят рублей! — взбунтовался. Конечно, его бунт ничего не решал, но у Жени возникли сомнения насчёт размера, и вместо свитера она купила ему тёплых рубашек. Тоже четыре.

— Теперь тебе, — твёрдо сказал Эркин.

Лицемерно вздохнув, Женя уступила.

Второй этаж так и назывался: "Всё для женщин". И здесь было действительно всё.

— Сначала обувь, — сказала Женя.

И это решение было тут же одобрено. Внизу Эркин вынужденно не спорил, а здесь он соглашался и поддерживал. И кожаные сапоги на меху высмотрел он, когда Женя ещё не могла отойти от витрины с нарядными туфлями.

— Женя, — позвал Эркин. — Посмотри.

Женя подошла, посмотрела и ахнула.

— Эркин, сто двадцать рублей!

— Ну, так мех же. Натуральный, — сказала продавщица. — Как в печке ноги будут.

— Я только примерю, — не выдержала искушения Женя.

И зашла за барьерчик. Села на низкую, обтянутую дерматином банкетку. Продавщица подала ей сапоги. Женя сняла черевички и обулась. Мех приятно щекотал через чулки, голенища закрывали икры, а коричневая матово блестящая кожа была мягкой. Женя встала, осторожно переступила на коврике.

— Не жмут? — спросила Эркин.

— Нет, — вздохнула Женя.

Конечно, это ей не по карману, но она медлила, растягивая удовольствие. Потом села и… а черевички её где? Она растерянно оглянулась и увидела расплывшуюся в улыбке физиономию Эркина.

— Эркин, черевички у тебя? Отдай.

— А зачем? Оставайся в сапогах.

Рассмеялась и продавщица, подавая Эркину аккуратный свёрток. Женя растерянно заморгала.

— Ты что? Эркин, ты…?

— Пойдём дальше, или ты ещё пару возьмёшь? — очень серьёзно спросил Эркин.

Женя наконец рассмеялась.

— Так ты уже заплатил? Ну, Эркин…

Эркин счастливо улыбнулся. Всё, с обувью у Жени решено. Эти сапоги да ещё валенки… Улыбалась, глядя на него, и Женя.

— Какой же ты молодец, Эркин.

Она сказала это совсем тихо, но он услышал. И ничего больше ему не надо.

Тёплые чулки, рейтузы, бельё… Женя выбирала вещи не спеша, со вкусом. Сумку теперь держал Эркин, и она всё тяжелела и тяжелела.

— Ну вот, а теперь…

— А теперь пальто, — решительно сказал Эркин.

И Женя кивнула.

То ли она устала от непривычки — никогда не покупала столько и сразу — то ли выбор был не особо велик, но тёмно-синее пальто с чёрным воротником из меха таинственно зверя цигейки — Женя тоже не знала, что это за зверь, а продавщицу спрашивать о таких пустяках не стали — первое, которое примерила Женя, они и купили. И как и с сапогами, Женя осталась в нём, а её старое ей тут же упаковали.

— Ну вот, — вздохнула Женя. — Теперь домой.

— Ты ещё платье хотела, — напомнил Эркин.

— Нет, — мотнула головой Женя. — Не всё сразу. И домой пора. И нам ещё надо и по хозяйству, и на ужин, и на завтра еды купить.

Она пошла к выходу, старательно не глядя на витрины. Эркин нёс следом свёрток с её старым пальто и разбухшую сумку с остальными покупками. На душе у него полегчало: теперь-то Женя не замёрзнет.

Внизу на первом этаже они ещё заглянули в отдел игрушек, где Женя купила пёструю яркую коробку со странным названием "мозаика". Что это за игрушка, Эркин не понял, но спрашивать не стал. Конечно, в игрушках Женя разбирается куда лучше него.

А на улице были уже сумерки, и не серые, а синие, почти вечер. Женя попыталась отобрать у Эркина сумку, но безуспешно. И она теперь просто шла рядом с ним. В новеньком пальто, в сапогах…

— Они удобные, Женя? — спросил Эркин.

— Да, — улыбнулась Женя. — И такие тёплые. Знаешь, тебе ведь тоже нужно пальто.

— Это успеется, — спокойно ответил Эркин.

Да, здесь не знают, что его куртка рабская, и многие ходят в таких же, но… да, нужно, но успеется. И самому себе не признавался, что не пальто хочет, а полушубок, но это ж совсем сумасшедшие деньги. Нет, куртка у него тёплая, и на работу ходить вполне сгодится, а полушубок — это же баловство, форс. Но… ладно, и думать нечего. Надо дом делать. Они только самое нужное купили, и уже тысячи нет, да, тысячи. А ещё есть надо, если они из ссуды на еду тратить будут, то ведь проедят, проесть любые деньги можно. И не есть нельзя.

— Эркин, подожди, давай сюда зайдём.

В этом магазине Женя набрала целую сумку всякой кухонной мелочи. Сумку тоже пришлось купить. Хотя… чайник для заварки, сахарница, подставка для горячего, клеёнка, занавес для душа, тёрка, две разделочные доски… всё ж нужное.

— Ну вот, теперь ещё только к Мане зайдём, купим на ужин и тебе на завтра с собой.

Женя пытливо посмотрела в его лицо.

— Всё будет хорошо, Эркин. Теперь-то всё будет хорошо.

— Да, — кивнул он и улыбнулся. — Да, Женя.

Домой они пришли в полной темноте. И Женя уже беспокоилась: как там Алиса? Но Алиса была на высоте. Проснулась, переоделась, выпила оставленный ей в чашке на столе кисель и играла со Спотти, Линдой и Мисс Рози в прятки. Они прятались, а Алиса и Дрыгалка их искали.

Выслушав полный отчёт, Женя показала Алисе покупки. Мозаика, конечно, яркая и красивая, но на кухне и в ванной, где Эрик вешал занавес вокруг душа, тоже было очень интересно, даже интереснее. И мама согласилась, что мозаикой они все вместе займутся после ужина.

Занавес повесить не удалось. Трубка держалась еле-еле, а её надо снять, надеть кольца и опять закрепить. А как это сделать… непонятно.

— Женя, я к Виктору схожу, спрошу у него, — крикнул Эркин на кухню.

Алиса уцепилась за его руку, явно не собираясь отпускать его куда-либо одного. Она уже давно слышала в коридоре детские голоса и смех и жажадала если не присоединиться, то хотя бы посмотреть. Женя не стала спорить, но заставила её надеть ботинки, пальто и шапочку. Хоть идут по соседям, но всё равно.

Эркин ограничился тем, что опустил закатанные рукава ковбойки и заменил шлёпанцы сапогами на босу ногу.

Их не было долго. Так долго, что Женя начала беспокоиться. И уже собиралась отправляться на поиски, когда они вернулись. Алиса была очень довольна походом, а Эркин сразу и хмур, и доволен. Всё объяснилось очень просто.

Виктор сегодня в ночную смену, и они, конечно, извинились и сразу ушли, но тут же, прямо в коридоре, познакомились с Антоном из шестьдесят четвёртой и пошли к нему. И пока Антон и его жена Татьяна показывали, что и как у них устроено, Алиса поиграла с их мальчишками. А вообще-то все дети сейчас в коридоре.

— Да, они там играют, — поддержала Алиса. — Мам, а я?

Женя вопросительно посмотрела на Эркина.

— Ну как, разрешим до ужина?

Помедлив, Эркин кивнул, и Алиса с радостным воплем вылетела наружу. Женя засмеялась и посмотрела на Эркина.

— Что-то ещё? Эркин?

— Да нет, понимаешь, Женя, я посмотрел… у них, конечно, — Эркин вздохнул, — полочки всякие всюду.

— Ничего, — улыбнулась Женя. — Со временем всё сделаем. Смотри, за сегодня сколько накупили всего. Детей у них много?

— Трое, — улыбнулся Эркин. — И все мальчишки.

— Алису они не обижали?

Эркин удивлённо посмотрел на неё, и Женя рассмеялась его удивлению.

— Ладно, я сейчас со стиркой закончу…

— А я, — подхватил Эркин, — вот что подумал. Пока шкафа нет, может, и в комнате гвозди набить? Ну, повесить, чтоб на полу не лежало.

Женя вздохнула.

— Дырки в стене останутся.

— Будем обои менять и заклеим.

— Ладно, — кивнула Женя. — Наверное действительно пока так сделаем. Но, знаешь, нет, вешать лучше на плечиках. А за гвоздь их не зацепишь.

Эркин хмуро кивнул.

— Вот я и подумал, сколько ещё всего нужно… — и тряхнул головой. — Ладно. Пойду, остальные двери подтяну.

Он ещё вчера осмотрел все двери. В общем-то, они держались, только кое-где надо было подтянуть шурупы.

По всей квартире горел свет, в ванной булькала и плескалась вода, из коридора смутно доносился детский гомон…

Эркин аккуратно ввинчивал вышедший из паза шуруп, предварительно капнув на резьбу клеем. А двери хорошие, прочные. Но тоже надо красить. Значит, надо будет купить обои, краску, да, клей для обоев, а для пола мастику. И что же делать с этим пятном? Ну, надо же быть такими идиотами, чтобы в квартире костёр разводить. Как ещё не сожгли здесь всё напрочь. Ну, дураки, ну… дикари, точно. Привыкли, видно, в резервации где спят, там и гадить, и здесь решили так же. Но ему-то что теперь с этим делать? Ладно, обожжённые дощечки он выломает, а… а потом что? Это не косяк, здесь латку из чурбака не вырубишь. Когда-то, ещё в питомнике, он видел, как меняли паркет. Впервые увидел тогда белых за работой. Посмотреть не дали, надзиратели живо их всех по камерам разогнали, но он запомнил, что клали дощечки не подряд, а с выбором, подбирая. И что-то ещё делали перед укладкой. Ну… ладно, что-нибудь да придумает. В крайнем случае… а… а они ковёр купят и положат! И красиво, и удобно, и пятна не видно.

Эта мысль ему так понравилась, что он пошёл к Жене.

Женя уже закончила стирку и развешивала вещи на сушке.

— К утру высохнет, — встретила она Эркина. — Пойдёшь в чистом.

— Ага, — Эркин снял с трубы свои ещё мокрые джинсы, с силой растянул их в длину, каждую штанину по отдельности, потом уже вместе и повесил обратно. — Женя, спасибо. Я вот что придумал. Там, в большой комнате, пол попорчен. Так, если я не смогу поправить, давай купим ковёр и положим.

— Ковёр, конечно, хорошо, — кивнула Женя. — Но лучше поищем паркетчика. А потом ковёр.

Эркин вздохнул.

— Был бы я… сам бы и сделал.

Женя погладила его по плечу.

— Ничего, Эркин. Всё будет хорошо.

Эркин перехватил её руку, прижал на мгновение к губам и отпустил.

— Да, всё будет хорошо. Спасибо, Женя.

Женя улыбнулась.

— Ничего. Давай, я сейчас макароны разогрею и чай. Ужинать пора.

Эркин кивнул.

— Звать Алису?

— Ну да.

Женя побежала на кухню, а Эркин вышел в коридор. Толпа детворы с визгом носилась, гоняясь непонятно за кем. Когда они пробегали мимо него, Эркин шагнул навстречу и выхватил из общей толпы Алису.

— Ой! Уже всё?! Эрик, я его только осалю ещё раз и всё, а?

Может, он бы и отпустил её, но уже и из других дверей звали или тоже выходили и ловили детей.

— Вот и всё, — понимающе кивнула Алиса и звонко крикнула: — Всем до завтра, я домой!

— И тебе до завтра, — рассмеялась невысокая женщина с такими короткими волосами, будто её недавно обрили наголо. Она вела за руки двух таких же обритых наголо малышей, ровесников Алисы.

Это Тошка и Тонька, — объяснила Эркину Алиса. — А это их мамка, — и уже им: — А это Эрик.

— Ну, будем знакомы, — женщина смотрела на Эркина широко раскрытыми серо-зелёными глазами. — Когда приехали-то?

— Вчера, — вежливо улыбнулся Эркин. — Рад познакомиться. Вы в какой?

— Восьмидесятой. А вы?

— В семьдесят седьмой.

Вместе они дошли до своих дверей, вежливо попрощались, и Тошку с Тонькой повели дальше, а Эркин с Алисой вошли в квартиру.

Женя встретила их возгласом:

— Ужин на столе. Алиса, мыться!

— Я руками ни за что не хваталась, — на всякий случай уточнила Алиса, снимая пальто.

— Перед едой руки всегда моют, ты забыла?

— Ла-адно, — вздохнула Алиса, отправляясь в ванную.

Женя улыбнулась Эркину.

— Долго звал?

— А я и не звал, — хитро улыбнулся Эркин. — Я её поймал.

И Женя так звонко, так весело рассмеялась, что у него совсем отлегло от сердца. Как же они хорошо сделали, что уехали!

На столе вместо скатерти лежала новая клеёнка, блестящая, белая, вся в мелких красных розочках. Женя разложила макароны, поставила тарелку с бутербродами с колбасой, тарелку с печеньем и чашки с чаем.

— Алиса, не хватай руками, у тебя вилка есть.

— Они скользкие, — возразила Алиса, пытаясь засунуть зубец вилки внутрь макаронины.

— Алиса! — повторила чуть строже Женя. — Не балуйся. Эркин, мне много столько, возьми себе половину.

— И мне много, — тут же подхватила Алиса.

— А я уже сыт, — ответил им обеим Эркин, отодвигая пустую тарелку и берясь за чай.

— Тогда ещё бутерброд возьми, — не отступила Женя.

Со своего места Эркин увидел стоящую на подоконнике открытку.

— Женя, а что это за чайник такой странный?

Женя на мгновение оглянулась.

— А? Это не чайник, а самовар. О самоваре Эркин в лагере слышал, но даже на картинке видел впервые. Интонация Жени заставила его предложить:

— Женя, давай купим такой.

И по её мечтательной улыбке понял, что угадал. Но Женя тут же вздохнула.

— Не сейчас. Это уже роскошь, Эркин.

Эркин кивнул. Роскошь — так роскошь. Но когда-нибудь купят. Он пил не спеша, наслаждаясь каждым глотком. У Жени совсем особенный чай получается. А вон на шкафчике знакомая жестяная банка, это он у Роулинга покупал. Тоже хороший был чай. Когда тот кончился, Женя так и оставила жестянку для чая и, значит, взяла с собой. Тоже… память. О перегоне, Андрее и… он вовремя остановил себя.

Алиса наконец справилась с макаронами и пила чай.

— Мам, а мозаику когда будем смотреть?

— Когда чай выпьешь. Эркин, бери ещё печенья.

Эркин молча покачал головой. Странно, ведь ничего он сегодня не делал, а устал. Или нет? Но отчего-то ему не хочется ни шевелиться, ни говорить. Даже думать о том, что ещё купить и сделать, не хочется. А вот так сидеть и смотреть. На Женю, Алису, на отражающуюся в чёрном стекле лампочку… Тихо, тепло. И очень спокойно. И они наконец одни. Он вздохнул и потёр лицо ладонями.

— Устал? — тихо спросила Женя.

— Нет, — он улыбнулся ей. — Нет, всё в порядке, Женя.

Алиса допила чай и отодвинула чашку.

— Мам, ну, теперь мозаику можно?

— Сейчас я уберу, вытру стол и посмотрим.

Женя встала, собирая посуду. Быстро вымыла, вытерла и убрала в шкафчик. Вытерла стол.

— Ну, что же ты, Алиса? Неси мозаику.

— Ага!

Алиса сползла со стула и побежала в свою комнату. Женя улыбнулась Эркину, и он сразу ответил ей улыбкой.

— Эрик, — Алиса поставила на стол коробку, — а ты умеешь играть в мозаику?

— Нет, — Эркин с интересом рассматривал яркие, но какие-то странные картинки, пластмассовую доску, всю в дырочках и разноцветные тоже пластмассовые… как гвоздики, но с тупыми стерженьками и гранёными шестиугольными шляпками. И… и, ага, их надо вставлять в эти дырочки, и тогда получится картинка.

Алиса залезла коленями на стул и навалилась грудью и животом на стол. К изумлению Жени, Эркин с не меньшим интересом и азартом старался выложить цветок. "Ну да, — поняла она вдруг, — для него это тоже… в первый раз", У него же никогда не было игрушек. Господи, он не притворяется, он вообще не умеет притворяться, он в самом деле сейчас как ровесник Алисе, господи, ну, мальчишка совсем.

Женя дала им ещё немного поиграть и, когда Алиса стала путать цвета и не попадать в нужную ячейку, сказала:

— Алиса, спать пора.

— Ага-а, — согласилась Алиса и отправилась исполнять вечерний ритуал.

Эркин собирал разбросанные по столу разноцветные "гвоздики" и улыбался. А встретившись с Женей глазами, смущённо сказал:

— Знаешь, я… я никогда не думал, что это так… интересно. Я даже не знал об этом.

Разложил всё по местам и закрыл коробку. В кухню заглянула Алиса.

— Эрик, ты не будешь без меня играть?

— Нет, — улыбнулся Эркин и протянул ей коробку. — Не буду.

— Да, — кивнула Женя и встала. — Правильно, ты все игрушки убрала? Тогда давай ложиться.

Они вышли. Эркин встал, оглядел кухню и пошёл в ванную. Обмыться на ночь. И… и он попросту тянул время, боясь остаться с Женей один на один. Вдруг… вдруг она не захочет, чтобы он был рядом, вспомнит тех сволочей и испугается, закричит, нет, даже не в этом дело, просто вспомнит. И тогда… что тогда с ними со всеми будет, если Женя, вспомнив, не захочет больше жить. После "трамвая" жить не хотят. И виной этому он. Всё, что случилось с Женей, из-за него. Это он дважды упустил ту гниду, и тот донёс на Женю. Если б тогда, в том парке, придавил бы гнусняка, ничего бы с Женей в Хэллоуин не случилось. Только чего теперь об этом? Сделанного не воротишь. И несделанного тоже.

Он вымылся под душем, вытерся. Снова надел рабские штаны и рубашку. Больше тянуть уже нечего. Эркин прерывисто вздохнул и вышел из ванной. Всюду свет погашен. Только в комнате, которую Женя назначила их спальней, горит свет, а дверь в прихожую открыта. В комнату Алисы тоже, но там темно. И Женя в халатике, из-под которого видна ночная рубашка, идёт ему навстречу.

— Я уже постелила. Ты ложись, я сейчас.

Он посторонился, пропуская её в ванную. Передышка, он получил передышку. Он ляжет первым, и тогда… ну, конечно, он ляжет и притворится спящим, и Женя не испугается. А он… он не шевельнётся. Нужно только сразу лечь поудобнее, чтобы потом не ворочаться.

Эркин вошёл в спальню, быстро привычным движением скинул рубашку и штаны. На полу широкая перина, две подушки, такое же широкое одеяло. Углы откинуты, приглашая ложиться. Он лёг, накрылся своей половинкой одеяла, вытянулся на спине, привычно закинув руки за голову, и закрыл глаза. Лежал и слушал. Вот Женя вышла, заглянула к Алисе, входит в комнату, щелчок выключателя, шелест ткани — Женя сняла халатик и… и только тут он сообразил, что лежит голым, что… что же, дурак, наделал? Совсем забыл, что трусы снял, когда мылся, и бросил в ведро для грязного белья, но… но и шевелиться поздно, Женя уже ложится.

— Спокойной ночи, милый.

Он промолчал, будто спит. И, когда ощутил, что Женя спит, перевёл дыхание. Обошлось! Женя не вспомнила. Ну, и хорошо. А теперь — спать. Завтра ему на работу. Это что? Как… стрёкот какой-то. И тут же сообразил, что это маленький будильник Жени. Она поставила его на пол у изголовья. Ну, всё, можно спать. Осторожно, чтобы не задеть Женю, он распустил мышцы…

Женя слышала его ровное сонное дыхание. Как же он устал. Лёг и сразу уснул. То от одного её взгляда просыпался, а сегодня даже на голос не откликнулся. Женя улыбнулась, сворачиваясь клубком и подсовывая угол одеяла под щёку. Пусть спит. Ей хотелось повернуться к нему, поцеловать. Но нет, пусть спокойно спит. Завтра рано вставать. Ему надо выспаться. И как бы Алиса не испугалась: она же никогда одна не спала. Ну, ничего, двери все открыты, если что, услышит и подойдёт к ней. Женя успокоено вздохнула. Ничего. Теперь-то уж всё будет хорошо.

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Чолли колол дрова. Ставил чурбак, взмахивал топором и всаживал его в дерево, разваливая чурбак пополам. И каждый раз, выпрямляясь для очередного замаха, видел в окне мордашки Мишки и Светки. Смотрят, не отрываются. Папка дрова колет. Поленья разлетались, блестя чистой белой древесиной. Хорошие дрова, сухие, лёгкие. Белая кора хороша на растопку. Ему сказали: это берёза. Бе-рё-за. Русское дерево. Позади кошмар дороги. Нет, он понимает, что для них сделали всё возможное. Дали пайки, на больших пересадках горячий обед по талонам. В вагонах было тепло. Ни ему, ни Найси, тьфу ты, Насте, конечно, никто слова плохого не сказал. Мишку и Светку угощали конфетами. И всё равно. Ехал и трясся. С каждым днём всё холоднее, а ни у Насти, ни у детей ничего тёплого нет. И не купишь. Обменяли ему на границе его крохи. Три рубля сорок восемь копеек. Сейчас смешно: как раз на бутылку водки, а тогда… два рубля ушли в дороге. Дважды брал постель для Насти с детьми. А сам спал, как был. Сапоги под голову, курткой укрылся… Ну, и приехали, рубль с мелочью в кармане, на улице метель, а им ещё до Турова добираться. Сидели в Комитете и ждали, пока до Турова дозвонятся: подтверждают ли те заявку. Страшно было подумать, что может сорваться. Но… пронесло. Подтвердили. И тут сказали, что на Турово автобус идёт. И билеты — рубль пятьдесят. Хорошо, две копейки кондуктор одолжил.

Чолли поставил очередной чурбак, оглядел его. Да, с этим повозишься.

— Бог в помощь, — окликнули его из-за забора.

Чолли оглянулся. А! Это Николай. Они в одной бригаде, и дома по соседству.

— Спасибо.

— Хорошие дрова?

— Во! — Чолли показал Николаю оттопыренный большой палец и развалил чурбак. Сам не ждал, что получится с одного удара.

— Ловко, — одобрил Николай. — Может, и впрямь так сподручнее.

Здесь у топоров топорища короткие, а Чолли сделал себе топорище длинное, как привык, чтоб конец у бедра был.

— Привык я так, — объяснил Чолли.

Он воткнул топор в колоду для колки и стал собирать поленья. Из дома выбежала Настя и стала помогать ему. Без куртки, в одном платке на плечах.

— Брысь в дом! — рявкнул на неё Чолли по-английски. — Грудь застудишь!

Настя подхватила охапку поленьев потоньше и убежала в дом. У печки должен запас лежать. Это она ещё с Алабамы помнила, где зимой достаточно намучилась с собранными в парке сырыми сучьями.

Чолли уложил поленницу, натянул на неё чёрную жёсткую ткань и прижал жердями. Все здесь так делают, но надо бы и навес поставить. Подобрал все щепки и пошёл в дом, захватив по дороге топор. Мишка и Светка исчезли из окна. Встречать побежали — усмехнулся Чолли.

И вправду, не успел он порог в кухню переступить, как они с визгом ткнулись ему в ноги.

— К-куда! — остановил он их по-русски. — Я с холода.

Настя взяла у него щепки, положила к лучинкам

Раздевайся. Обедать.

Настя тоже старалась говорить больше по-русски. И получалось у неё неплохо. Всё-таки не впустую они в лагере просидели.

Чолли расстегнул и повесил на гвоздь у двери куртку, стащил сапоги и смотал портянки. Обычно Настя разувала его. Так у них повелось с того далекого дня, когда Настя, а тогда ещё Найси, в первый раз встречала его с работы. Он вошёл и сел на кровать. Просто перевести дыхание. Хозяйская работа отнимала все силы, и он привык, приходя домой, посидеть, а то и полежать, свесив ноги, и только потом, чуть отойдя от усталости, разводить в камине огонь и варить себе кофе и кашу. Но огонь уже горел, и каша булькала в котелке. Он и не понял сначала, зачем Найси села перед ним на полу, когда она вдруг потянула с него сапог. Он дёрнулся, а она сказала:

— Ты же мой муж.

Так и повелось. И здесь Настя делала так же. Но это вечером, а сейчас он пришёл на обед. Ему ещё идти работать. Так что… Чолли пошевелил пальцами ног и босиком пошёл к рукомойнику. Рядом висит полотенце. Холщовое, обшитое по краям красной тканью. Подарили. Им всё тут подарили. Ничего же у них не было. И денег нет. За ссудой он только завтра поедет. И тогда расплатится. За дрова, постели, картошку, крупу, мясо, молоко… всё это он же в долг взял. А ещё купит себе и Насте тёплой одежды, посуды, белья… ссуду обещали большую. Десять тысяч на человека и ещё десять тысяч семейных, всего, да, шестьдесят тысяч получается. С ума сойти! Он потому и договорился поехать с другими мужчинами. У них в городе свои дела, но главное — обратно вместе, а то с такими деньгами в одиночку и страшновато.

Мишка и Светка чинно ходили за ним по пятам, но, как только он сел за стол, полезли к нему на колени. Настя поставила перед ним миску с густым супом из мяса и капусты и согнала детей.

— Отец ест. Не мешайте.

Чолли взял лежавшую на столе буханку, отрезал себе ломоть и поднял на Настю глаза.

— А ты? Ела? А они?

— Кормила я их. Всех накормила, — улыбнулась Настя.

— Себе налей, — строго сказал Чолли.

Настя послушно принесла и себе полную миску и села напротив. Малыши, получив по куску хлеба, вгрызались в тёмную ноздреватую мякоть, а Настя ела и рассказывала Чолли, что заходила Макарьиха, принесла Паше одеяльце. Красивое, из треугольничков сшитое, и вот, показала, как "щи в печке томить", правда, вкусно? Чолли кивнул. Макарьиху, высокую худую старуху, он уже знал. Из её шести сыновей с войны вернулся только один и больным. Что там у него Чолли из разговоров не понял, но тот мог есть только тёплое жидкое и понемногу, но часто. Так что Макарьиха носила сыну еду прямо в конюшню. И вот, значит, к Насте забежала. Ну, Настя добрая улыбчивая, местным понравилась, вот ходят, учат. Печь — не камин, и вообще… Нет, жаловаться грех. Приняли их… лучше и не бывает, и не надо. Сразу дали дом. Не дом, а домина, на два этажа, а ещё подпол и чердак. Дескать, вас уже пятеро, а сколько ещё будет? Чтоб ни сейчас, ни потом не тесниться. И они ещё стояли в кухне, озирались, не веря, что это их дом, как постучали. Дрова им привезли. Трое саней неколотых и отдельно сани уже поколотых, чтоб сразу затопить. Он не знал, что и сказать, куда их сложить. И закрутилось… А ведь когда вышли из того автобуса и зашли в контору к директору, он поглядел, и таким страхом обдало, как увидел эти холодные глаза, чисто выбритое лицо. "Ну, всё, — подумал — опять попал к такому же". А оказалось…

Чолли доел и вытер миску остатком хлеба.

— Сейчас каши положу, — вскочила Настя.

— Нам! — подала голос Светка.

— И им положи, — кивнул Чолли и улыбнулся.

Были такие тихие, а теперь горластыми стали, не боятся никого. Заходит когда кто, так не прячутся, а ведь соседи все белые.

Каша масленая, жирная. И крупа хоть и тёмная, но чистая. Как её здесь зовут?

— Гречка? — спросил он, проверяя себя.

— Ага, — кивнула Настя. — Чолли, долг большой у нас?

— Ссуду получу и расплачусь, — он сосредоточенно посмотрел на евших из одной миски малышей. — Масло откуда? Купила?

Настя робко кивнула.

— Привезли сегодня. Все брали, ну и я…

— Под запись?

— Ага. Чолли, ты завтра в город поедешь?

— Да. С Николаем, и ещё там мужики собираются. На автобусе.

— А мы? — вдруг спросил Мишка.

— Малы ещё в город ездить, — отрезала Настя. — Ложками ешьте, ишь лапы в миску суют.

С ложками у малышей получалось плохо, и они помогали себе руками.

— Покупать там ничего не буду, — Чолли доел кашу и уже только для порядка и по привычке вытер миску хлебом и кинул его в рот. — Всё домой привезу. И так…

Он не договорил, но Настя кивнула. В поселковом магазине им открыли запись. Берёшь, тебе записывают, а потом платишь. Они уже столько набрали и ни копейки не заплатили, а нужно-то ещё больше. Хорошо ещё, что им надарили всякого. И в лагере, и здесь. Ухват вот, кочергу, полотенце вот, половичок у кровати, колыбель для Паши… Дом совсем пустой был. Если кто и жил здесь раньше, то после прежних жильцов ничего не осталось. И купили, опять же под запись, шапку и бурки Чолли. Да ещё ему рабочую одежду выдали. Куртку и штаны, ватные, тёплые. И всё новенькое, куда лучше собственных. Настя поставила на стол кувшин и налила молока.

— Тебе-то хватает? — недоверчиво спросил Чолли.

— У меня своего хоть залейся, — засмеялась Настя. — Паша вон плюётся от всего, так насасывается. Тяжеленный стал.

Чолли допил молоко и встал. Подошёл к колыбели. Толстощёкий малыш спал, смешно шевеля во сне пухлыми, как у Насти, губами.

— Ну, пусть спит, — решил Чолли. — Вечером приду, — и щегольнул новым словом, — потетёшкаю.

Настя подала ему носки и портянки, и когда она только успела их на печке пристроить, и вот уже сухие, тёплые, надеть приятно. Чолли натянул опять сапоги — ему сейчас конюшню мыть и чистить, нечего бурки мочить, в них он завтра в город поедет — натянул куртку. Тоже свою старую рабскую. Настя подала ему ушанку и прогретые на печке рукавицы. И проводила до дверей. Дальше её Чолли не пустил: холодно.

Плотно закрыв за собой дверь, Чолли прошёл сенями и вышел на крыльцо. Опять ветер со снегом. Крутит и крутит. Могут завтра автобус отменить, если дорогу занесёт. Тогда он опять в город не попадёт. Хреново.

Чолли спешил, но не смог не оглянуться на свой дом и не махнуть видневшимся в окне лицам. Там, в Алабаме, Найси, провожая его на работу, стояла в дверях и смотрела вслед, пока он не скрывался за деревьями, но здесь холодно.

Его догоняли и обгоняли такие же, как он, ходившие домой обедать. Многих он уже знал в лицо, а свою бригаду и по именам. Да, его взяли конюшенным рабочим, до конюха ему ещё далеко, кони здесь… не чета тем, алабамским. Впервые увидев этих золотистых красавцев, он застыл с раскрытым ртом, забыв обо всём, даже о Насте с детьми. Вышел тогда из конторы, увидел и обмер. И понял, что отсюда не уйдёт, на всё согласится, лишь бы видеть их, работать с ними. Самым красивым, ладным конём считал Байрона, а Байрон — кляча уродская рядом с этими, а о других и говорить нечего. И директор понял его, стоял и курил, не торопя. Сам потом отвёл их в дом и сказал, что это их дом, весь, целиком, с подворьем. И глаза у директора были уже не холодные, а нормальные синие глаза.

Войдя в тёплую, пахнущую конским духом конюшню, Чолли заглянул к своему любимцу — Раскату. Погладить, сунуть посоленную корку. Ходил за Раскатом конюх из другой бригады, и Чолли общался с Раскатом урывками и украдкой, чтоб не нарваться, по старой памяти, как хозяин издевался над ним, заметив привязанность к какой-то из лошадей. Раскат уже узнавал его, приветствовал тихим ласковым ржанием, угощение брал вежливо, не из жадности, а из удовольствия.

Чолли кормил Раската, когда конь вдруг настороженно дёрнул ухом. Чолли вздрогнул и обернулся. Но это был Степан из его бригады.

— Я сейчас, — сказал ему Чолли.

Степан внимательно посмотрел на него, на Раската. Покачал головой и молча ушёл. Чолли похлопал Раската на прощание по шее и побежал в своё крыло. Отлынивать от работы он никогда не отлынивал, а уж здесь-то… к тебе по-человечески, так и ты будь человеком.

Работая, он то и дело ловил на себе взгляд Степана, взгляд непонятный и потому тревожный. Или здесь вовсе нельзя в чужое крыло заходить? Ну, пожалуется Степан на него бригадиру, так тот наложит вычет, не выгонят же за это? За пьянку выгоняют сразу, это ему в первый же день объяснили, а об этом ничего не говорили. Но, всё больше беспокоясь, он продолжал работать. На перекур, правда, пошёл со всеми, но Степан его окликнул:

— Чолли!

— Чего? — обернулся он.

Степан всегда говорил медленно, с расстановкой, а сейчас, когда вдруг, к изумлению Чолли, перешёл на английский, то пауз было больше, чем слов.

— Я видел… как Раскат к тебе… Раскат… на тебя… глаз положил… По душе ты ему… Туровец если… душой… к кому… прилепится… под другим… ходить не будет… Твой он теперь… Его… директору делают… а он твой…

Чолли мгновенно понял, во что вляпался, и похолодел. За это точно выгонят.

— И что мне делать? — глухо спросил он Степана.

— Не ходи к нему… может… и забудет.

Чолли угрюмо кивнул. Степан ушёл, и он снова, не дожидаясь бригадира, взялся за работу. Ну… ну, не мог же он знать этого. И ничем Раскат не лучше других, и… и он просто шёл мимо, и как в душу ему этот конь посмотрел. И вот…вляпался. Байрон тоже хозяйским был, он потому и чистил, и убирал его с особым тщанием, так это он свою спину от плети оберегал, а душа у него к Байрону не лежала. И здесь. Все хороши, все на загляденье, а Раскат… на особицу. Но ладно. Оторвать от сердца и не вспоминать, чтоб не саднило. В первый раз ему, что ли…

Он доработал и вместе со всеми ушёл из конюшни, даже не поглядев в сторону другого крыла.

На улице уже смеркалось. Ветер и снег утихли, значит, автобус будет.

— Значит, как договорились с утра.

— Ну да.

— Смотри, не проспи.

— С молодой-то женой, да…

— Не опаздывай, ждать не будет.

— Ну да, у него график.

Так, перекликаясь и переговариваясь, со смехом и весёлой необидной руганью расходились по домам. И снова Чолли радостно увидел, какой у него большой и крепкий дом, не хуже других. И окна светятся. Но у всех из-за занавесок ровным мягким светом во всё окно, а у него жёстким лучом. Ничего, занавески они тоже купят.

Чолли толкнул калитку, по узкой плохо утоптанной, а не расчищенной дорожке подошёл к крыльцу и поднялся по покрытым снегом ступенькам. Надо сейчас взять лопату и расчистить крыльцо и дорожку. Чтоб у него не хуже, да и Насте удобнее ходить. Он вошёл в сени. Сразу открылась дверь в кухню, и выглянула Настя.

— Пришёл?

— Да, я. Сейчас дорожку и крыльцо расчищу.

— Чолли…

— Закрой дверь, тепло выпустишь, — бросил он, уже выходя с лопатой. Тоже соседский подарок. Специально для снега.

Снег мягкий, не слежавшийся, и потому Чолли управился быстро.

А когда вошёл в тёплую, даже жаркую кухню, Настя сразу подбежала к нему и стала расстёгивать на нём куртку, потом усадила на лавку у печки, стащила с него сапоги и портянки и подставила ему под ноги лоханку с горячей водой. Чолли закатал штанины и опустил ступни в воду, пошевелил пальцами, откинулся, опёрся плечами и всей спиной на печку и сидел, чувствуя, как окутывают его тепло и тишина.

— Чолли! — он вздрогнул и посмотрел на улыбающуюся ему Настю. — Ужинать.

Чолли, тоже улыбнувшись, кивнул. Настя подала ему полотенце и, когда он вытер ноги, убрала лохань. Что ж, пол у них чистый, в доме тепло, так что свободно можно и босиком. Мишка со Светкой полезли к нему на колени, наперебой рассказывая о своих делах за день. Он слушал их лепет, дышал запахом их головок, смеялся с ними, и над ними, и над собой. Подал голос и Паша. Чолли ссадил Мишку и Светку на пол и подошёл к колыбели. Улыбнулся малышу и, увидев его ответную улыбку, взял на руки, прижал к себе, подставил лицо крохотным пальчикам, ощупывающим, дёргающим и толкающим.

— Чолли, готово уже, — позвала Настя.

Он положил Пашу обратно в колыбель, где тот сразу недовольно захныкал. Чолли покачал, успокаивая, колыбель и повернулся к столу. Мишка и Светка уже сидели за столом, и Настя расставляла миски с кашей. Тоже по-новому. В Алабаме они все ели из одной. А здесь сразу три купили. Насмотрелись в лагере. Молоко на этот раз Настя налила в кашу. Щедро налила.

— Чолли, врач приходила.

— Что? — нахмурился Чолли. — Зачем?

— Она просто детей посмотрела. Ну и, — Настя смущённо улыбнулась, — похвалила. Что сытые, чистенькие. Что, — Настя набрала полную грудь воздуха и старательно выговорила: — развиваются соответственно возрасту. Вот я запомнила. Чолли, а это что?

— Мгм, — пробурчал Чолли. — А как сказала? Ну, голос у неё какой был?

— Вроде, похвалила, — не слишком уверенно ответила Настя. — А так-то мне говорили про неё, что она, где дети, сама приходит, смотрит, советует.

— Тогда, ладно, — кивнул Чолли. — Ещё чего сказала?

— Что игрушки нужны, — потупилась Настя.

— Завтра, — решительно сказал Чолли. — Вот будут деньги… А так… ладно, — он хитро улыбнулся и повторил: — Ладно. Вот поем.

— И что, Чолли?

— Увидишь.

Малыши ещё дохлёбывали кашу, а Чолли встал и подошёл к печке, порылся в уложенных для сушки поленьях, выбрал полешко потоньше и достал из кармана нож. И сел к у печки. Когда-то, давным-давно, ещё в резервации, был один — имени его Чолли не помнил — умелец. И нож имел и пользовался им… по-всякому. В том числе и вырезая из бросовых деревяшек фигурки. И Чолли — совсем тогда мальцу — как-то достался маленький — в его ладошку — конь. Потом нож нашли на обыске, и умельца расстреляли. Но теперь-то… как же он раньше не сообразил? Давно бы сделал. Ну, так, и ещё так, и ещё вот так. Мишка и Светка уже доели и подбежали к отцу, встали перед ним, завороженно глядя на его руки. Настя вымыла миски и ложки и тоже подошла посмотреть. Села на пол перед ним, и Мишка со Светкой, по-прежнему не отводя глаз, устроились у неё на коленях. Чолли притворялся, что, ну, ничего не замечает, но его губы так и морщились в хитрой улыбке. И наконец, усеяв пол вокруг себя обрезками и стружками, он поставил себе на ладонь конька и так, на ладони, протянул им.

Настя восхищённо ахнула, а Мишка и Светка так заорали, что недовольно раскричался Паша, и Настя побежала его кормить.

Оставив детей играть с коньком, Чолли убрал нож, подмёл и кинул в топку обрезки. Ну вот, хоть что-то. А завтра съездит за деньгами и… ладно, не надо загадывать.

Настя сидела на кровати и кормила Пашу. Чолли надел на босу ногу сапоги, накинул куртку и нахлобучил шапку. Взял лохань с грязной водой.

— Я мигом.

— Не застудись, — ответила Настя.

Когда он вернулся, она уже уложила Пашу и умывала на ночь Мишку и Светку.

— Я дом обойду, погляжу.

— Ага, — кивнула Настя, проводя мокрой ладонью по лицу Мишки.

Дом был пока слишком просторен для них, и они жили практически на кухне. Но каждый вечер Чолли обходил дом, проверяя окна и… и просто приучая себя к тому, что это тоже его. Кухня и три комнаты, здесь их называют горницами, внизу, а те две, что наверху, это светёлки. Всюду вкручены лампочки, полы Настя вымыла, и пустота. Но это пока. А так… ему уже говорили, что нехорошо, когда все в одной комнате спят, да ещё дети с родителями в одной постели. Но… но пока они живут в кухне. Наверху было прохладно, окна закрыты ставнями. Здесь будут жить дети. Не сейчас, потом. Будет много детей. Он не может собрать всех своих детей, он даже не знает, живы ли они, но… но этот дом наполнится детскими голосами и смехом, на полу будут лежать коврики и половики, будет стоять красивая мебель, дом пропитается запахами еды и довольства.

Чолли по лесенке спустился в сени и вошёл в кухню. Дети уже спали, а Настя в рубашке сидела на кровати, расчёсывая волосы, и улыбнулась Чолли.

— Угомонились.

Детей они укладывали пока с собой, как в Алабаме, в ногах общей постели. Отдельной кровати ещё нет, а печная лежанка в горнице, ещё свалятся ночью, ушибутся, испугаются. Кровать большая, всем места хватает. В доме тепло, одеяла ватные, можно, в чём ходишь, и не ложиться. Да и постель не так пачкается. Чолли не спеша разделся, складывая штаны и рубашку на табурет. В лагере, в бане он нагляделся, как одеваются другие мужчины, и здесь купил себе исподнего, сразу две смены. И Насте женщины, тоже ещё в лагере, объяснили. Теперь она спит в рубашке, а кофту и юбку на день поверх рубашки надевает.

— Ложись к стене, мне к Паше вставать.

Чолли кивнул. Настя быстро пробежала через кухню к выключателю и уже в темноте прошлёпала обратно. Чолли уже лежал, и она юркнула под одеяло, прижалась к нему.

— Чолли, занавески бы надо. Мне сказали, плохо, когда луна в дом заглядывает.

— Я не против, — улыбнулся в темноте Чолли.

Он осторожно кончиками пальцев погладил её по лицу.

— Платье тебе купим. И этот… кожушок.

Кожушком здесь называли женский полушубок. Настя вздохнула. Кожушок, большой яркий платок в розанах и с бахромой, сапожки или белые бурочки, да ещё юбка из-под кожушка тоже яркая, и чтоб с оборкой по подолу… Она как увидела это, так и обмерла. Сердце заныло: так захотелось. Ни словечка она Чолли не сказала. Дом гол, у мужика и детей сменки на теле нет, а она о нарядах болеет, а Чолли заметил.

— Дорогой он, — Настя потёрлась щекой о плечо Чолли. — И детям надо сколько всего.

— Хватит, — твёрдо ответил Чолли и впервые выговорил вслух: — Шестьдесят тысяч нам дают.

Настя приглушенно, чтобы не разбудить детей, рассмеялась.

— Ой, столько не бывает.

Рассмеялся и Чолли.

— Завтра увидишь. Спи.

Настя ещё раз погладила его по плечу и вздохнула, засыпая. Посапывали Мишка и Светка, да иногда причмокивал во сне Паша. Чолли улыбнулся. Завтра у него отгул. К восьми соберутся у конторы, кто едет в город. Николай обещал зайти. В город новую куртку надо надеть. Выдали её для работы, но она лучше его старой. И бурки на ноги. Не замёрзнет. И в городе всё-таки, в Комитете чтоб увидели, что он не шакал подзаборный, кто с помойки и жрёт, и одевается. А Насте кожушок нужен и… и всё остальное, чтоб не хуже других смотрелась. И детям одежду, чтоб гуляли. И игрушки. Кроватки ещё три нужны, а то Паше скоро колыбель тесна будет. Пока всех троих в одну нижнюю комнату, тьфу, горницу, вторая — ему с Настей спальня, а третья… третья нарядная будет, гостей принимать, праздники справлять. Как говорят… Да, правильно, зала, сделает он залу. Но это потом, а пока… пока… Голова кругом идёт, сколько всего нужно. Ещё и ссуды не хватить. Придётся другую, которая с возвратом, брать. Конюшенному рабочему платят мало. Зарплата, сказали, два раза в месяц. Девятого аванс и двадцать четвёртого под расчёт, а сегодня… не посмотрел у входа в конюшню, там календарь висит, хотя толку-то смотреть, всё равно неграмотный. Шкаф в спальню нужен, гардеров, да комод для белья, на кухню для посуды шкаф, детям… Ещё вёдра нужны, занавески на окна, белья Насте и детям, рубашек бы ещё пару, в старой рабской только навоз выгребать, корыто, нет, это для стирки, а для Паши ванночку, чтоб купать. Он-то сам с мужиками в баню сходит, Настя с бабами, а детвору… дома мыть, так что ванночку большую брать. Мыла бы ещё хорошего, как у Мороза, Настя тот обмылок бережёт, только для лица. Полотенец нет, одно подаренное, а одно старое из мешковины, а здесь таким только полы моют, сапоги обтирать кладут…

Он уже давно спал, продолжая и во сне перебирать нужные покупки. И когда Настя вставала к Паше, он не слышал этого.

Многолетняя привычка вставать на рассвете разбудила его вовремя. Настя уже хлопотала у печи, разводила огонь, негромко звякала вёдрами. Чолли зевнул и осторожно, чтобы не разбудить детей, вылез из-под одеяла и сел на кровати, свесив ноги. Красноватый свет от раскрытой топки, серо-голубой свет от окна. Пора. Он ещё раз зевнул и потянулся.

— Поспи ещё, — сказала от печки Настя.

— Да нет, — Чолли встал и, как был, в исподнем, пошлёпал к умывальнику, умылся и, скинув рубашку, обтёрся до пояса холодной водой, прогоняя остатки сна.

Настя быстро обулась, надела куртку и повязала платок. Он и глазом моргнуть не успел, как она, схватив вёдра, убежала за водой. С водой здесь хорошо — прямо во дворе… как её, да, колонка. А к большому "старому колодцу", что на дальнем от их дома конце, бабы не за водой, а языки почесать ходят. Но это днём, а с утра у всех дел полно. Чолли подошёл к печке, поправил огонь. Со двора вернулась Настя с полными вёдрами. И Чолли уступил ей место у печки. Там, в Алабаме, он тоже в воскресенье, когда не надо было бежать ещё затемно на работу, лежал на кровати и смотрел, как Найси суетится у камина. И дети ползали прямо по нему. Спали тоже все вместе, и Маленький у груди… Чолли подошёл к колыбели, посмотрел на спящего Пашу, потом к кровати, поправил маленькое одеяло, укрывающее детей, и развернул, расправил их с Настей, большое, взбил подушки. Да, перьевые совсем не то, что соломенные, как были там.

— Чолли, — позвала его Настя. — Готово у меня.

Верхний свет она не включала, чтобы не разбудить детей. И чтоб это чёртово колёсико на счётчике в сенях не крутилось, не нагоняло денег. Да и светло уже. От раскрытой топки, где играло пламя, тянуло жаром, и Чолли сел за стол, как был, без рубашки.

Настя поставила перед ним миску с вчерашней разогретой кашей и кружку горячего чая.

— А себе-то, — напомнил ей Чолли, разворачивая тряпку с остатком хлеба.

— И я сейчас сяду, — ответила Настя, ставя себе миску и кружку.

Они ели, сидя напротив друг друга, и Настя влюблённо глядела на его лицо, на красноватые отсветы на сильных бугристых плечах, на мерно двигающиеся челюсти, чёрные, жёстко топорщащиеся волосы, припылённые сединой. Чолли встретился с ней глазами и улыбнулся. Улыбнулась и она.

— Ты не беспокойся. Ничего с нами здесь не случится.

— Я знаю, — кивнул Чолли. — Без куртки не выскакивай. Застудишься.

— Ага, — кивнула Настя. — Ты тоже… осторожней там.

— Не один еду.

Чолли доел кашу и стал пить чай. Торопливо доела и допила Настя, заботливо завернула в тряпку хлеб.

— С собой возьми, пожуёшь в дороге.

— Не выдумывай, — отмахнулся Чолли, вылезая из-за стола.

Настя подала ему нагрудную сумку с полученной позавчера справкой из конторы. Ну, что такой-то там-то работает и проживает. А то без неё ссуду и не дадут. Комитету тоже отчитываться надо. Чолли надел сумку и стал одеваться. Не спеша натянул исподнюю рубашку, застегнул. Теперь верхнюю. Всё та же — рабская, выцветшая, заплатанная, зашитая. Да, нужны рубашки, а то стыдоба одна. Штаны тоже рабские, новые ватные пускай полежат, в автобусе тепло. Портянки, бурки. А куртку наденет новую, его рабская совсем страшная, и шапка тоже новая. Настя восхищённо оглядела его.

— Так, дров я подколол, — Чолли уже слышал, как топочет на крыльце, оббивая снег с бурок, Николай. — Аккуратно бери. С ближнего конца, там они потоньше.

— Доброго вам утра, — вошёл в кухню Николай, сдёрнув ушанку.

— И тебе доброе, — старательно ответил Чолли.

— Доброе утро, — улыбнулась Настя.

Вообще-то зашедшего в дом, надо пригласить к столу. Настя уже знала об этом и очень храбро предложила:

— Чаю?

— Спасибо, соседка, сыт, — Николай чиркнул себя по горлу ребром ладони. — Чолли, если готов, пошли. Автобус ждать не будет.

— Да, — кивнул Чолли. — Пошли.

Беря с печки рукавицы, мимоходом провёл ладонью по плечу Насти и вышел. Николай попрощался с ней кивком и вышел следом, надевая шапку. Настя стояла посреди кухни, свесив вдоль тела руки и глядя на закрывшуюся дверь. Потом, ахнув, метнулась к окну, но Чолли уже ушёл. Господи, как же это, он же оглянулся и не увидел её, господи, плохая примета. Господи… Она отошла от окна и старательно, стараясь не сбиться, стала креститься и шептать, как её научили женщины в лагере.

— Господи, спаси и сохрани, помилуй нас. Господи, помоги ему. Господи, спаси и сохрани…

Закряхтел Паша, и Настя, перекрестившись ещё раз, подошла к колыбели.

— Ну, чего ты? Есть захотел? — она достала ребёнка из колыбели. — А, да ты мокрый, ну, сейчас, Паша, сейчас, маленький.

Она положила сына на кровать, прямо на одеяло, подальше от края и распеленала. Пелёнок ей надарили… и в лагере, и здесь. Так что всегда есть во что, сухое да чистое, завернуть. И, как ей говорила врач, развернув и вытерев, опять положила, пусть… на свободе побудет, пока она смену готовит. Тепло, не простудится. Паша довольно загукал, и Настя рассмеялась, глядя на него.

— Мам, утро? — спросил по-русски Мишка.

— Утро, — ответила она тоже по-русски. — Вставайте.

Она вытащила из-под их одеяльца Мишку и Светку, отвела к поганому ведру, умыла, одела в чистые рубашки и трусики и дала по куску хлеба.

— Ешьте. Пашу покормлю и вам дам.

Она сидела на кровати и кормила Пашу, а Мишка и Светка жевали хлеб и глядели на неё. Настя улыбнулась. Её дети… Она старалась не вспоминать тех, четверых, она ничего не могла сделать, была рабыней, хозяин велел ей рожать, и она не смела ослушаться. Как и остальные. А Чолли смотрел на неё и молчал. А тогда — она помнит и всю жизнь будет помнить — хозяин напоил его, и он кричал и звал её. Найси. А потом… потом хозяин построил их, молодых рабынь, и Чолли, Чолли выбрал её. Чолли уже свободный был, мог уйти, вернуться в своё племя, а он остался. Ради неё остался. Она и тогда это понимала.

Паша сосал деловито, изредка кося на неё тёмными строгими, как ей казалось, лазами. Глаза у Паши, как у Чолли, и волосики не кудряшками, а пряменькие, и кожица чуть красноватая. Будет на Чолли похож. А Мишка и Светка — мулатики, ну, ничего от Чолли нет, хотя… у Светки волосы не кудряшками, а волной… Да и ладно, На это здесь совсем не смотрят. А Чолли всех их любит, все они его. А потом ещё будут. Врач в лагере ей говорила, чтоб она года два не рожала, отдохнула. Она кивала и об одном думала: как ей Чолли сказать, что белые им запретили… спать вместе. Но врач с Чолли сама поговорила. Хорошо, видно, говорила. Чолли ни обиделся, ни чего ещё… И здесь, как легли в кровать, так он… ну, без этого. Настя вздохнула. Называть это траханьем или по-господски случкой она не хотела, а других слов ни по-английски, ни по-русски не знала.

Паша наелся и уже сосал, засыпая. Настя высвободила сосок и положила сына на кровать. Полюбовалась ещё его пухленьким сытым тельцем и запеленала. Тоже по-новому, как учила врач в лагере. Сонный Паша позволял себя как угодно поворачивать. Он вообще был молчаливым и орал в исключительных случаях. Скажем, дали грудь и тут же забрали. Или когда укол делали. Коснувшись губами его щёчки, Настя уложила малыша в колыбель, оправила ворот кофты и захлопотала. Мишку со Светкой накормить, опять умыть и потом мыть, убирать, чистить, стряпать, стирки уже накопилось… Работы не в продых. Но своя работа не тяжела.

И в этих бесконечных хлопотах день катился незаметно, как сам собой.

Зашла молодая весёлая Олеся, жена Олега из бригады Чолли, принесла детям — Мишке со Светкой — яркую цветную игрушку-пирамидку. Колечки на стержне. И поиграла с ними, показала, как её разбирать, собирать. Потом они вместе чаю попили и поговорили. У Олеси своих двое. Постарше Мишки и поменьше Паши. Английского Олеся совсем не знает, но Настя уже многое понимает, а когда не робеет, то и говорит.

Потом Олеся убежала, а они обедали.

И только-только она уложила Мишку со Светкой спать, а Пашу опять покормила, как пришёл… В лицо Настя его знала, знала, что из начальства, но по имени — нет. И он только вошёл, как у неё чего-то испуганно заныло сердце.

В щегольском, на рыжем меху, кожаном пальто, в такой же рыжей шапке, краснолицый, он от двери осмотрел всё одним взглядом, как… как хозяин — похолодела Настя и встала перед ним, загораживая собой кровать и колыбель со спящими детьми.

— Та-ак, а мужик где? Как его, Чолли, ну?

Настя судорожно вздохнула.

— Нет Чолли. В город поехал. Отгул у него.

— Только работать начал и уже отгул, — страшный гость недобро усмехнулся. — А может, и загул? Ладно. Скажешь, как вернётся, чтоб на конюшню шёл. Поняла? То-то!

Сказал и ушёл. А Настя обессиленно села на лавку. Господи, неужели что… если Чолли выгонят, ведь велят всё, что им дали, сдать, так куда они зимой с маленькими? Замёрзнут ведь. Господи, за что? Да неужели не видят они, как Чолли на работе уродуется, да… да… Она заплакала. Тихо, чтоб не разбудить, не напугать малышей. Опять им бежать. Господи, куда?! Тогда они знали: к русским. А теперь куда?! Опять к хозяину? Лучше уж смерть. Хозяин не даст ей жить с Чолли, растить детей…

— Настя, ты чего?

Она подняла зарёванное, залитое слезами лицо и увидела Марину, жену Николая.

— Я тебе сковородку для блинов принесла, чего случилось-то? С детьми, не дай бог?

Настя замотала головой. Марина решительно сунула на стол узел со сковородкой, села рядом с Настей и обняла за плечи.

— Ну, и чего ревёшь-то?

Настя, уже не плача, а всхлипывая, путаясь в русских и английских словах, стала рассказывать. Наконец Марина поняла.

— Так это ты Тюхина испугалась? Ну и зря. Он только ревёт медведем, а так-то Тюха и есть. Плюнь и разотри. И не реви — молоко испортишь.

Она заставила Настю умыться, потом посмотрела на спящих детей, восхитилась коньком, сделанным Чолли.

— Вот когда у мужика руки правильным концом вставлены, так у него и любое дело ладно. Золотой мужик тебе, Настя, достался. А ты реветь. Давай блины печь. Не пекла раньше? — Настя замотала головой. — Не велика наука, справишься. А на Тюху плюнь. Ему что директор скажет, то он и сделает.

— Да-а, — вздохнула Настя. — А если директор Чолли…

— А что директор? Он же всё видит. Чолли — мужик работящий, толковый, — Марина засмеялась. — Да если что, директор в два дня выгоняет, а то и быстрее. А вы здесь уже сколько? Ну? И отгул Чолли дали. А если б что, то не видать отгула. Пока в полную силу человек не заработает, то об отгулах и речи нет. Только рот раскрой, так и отправят гулять. За ворота. Давай, утрись и муку доставай.

Блины оказались просто очень тонкими лепёшками из жидкого теста. Настя даже развеселилась, что у неё получается.

— Ну вот, — кивнула Марина. — А то вздумала из-за Тюхи реветь. Приедет мужик, блинами его накормишь. Ты их в печке пока держи, вот так, сбоку, чтоб не остыли. А это сметана к блинам. Поняла?

— Ой, Марина! — ахнула Настя. — Как это?

— А просто, — откликнулась Марина. — Мы сюда приехали когда, Николай на фронте был, так и мне все так же помогали. Ещё кто приедет, вы с Чолли помогать будете. Разве не так?

— Так, — кивнула Настя.

Чолли уже говорил ей об этом.

— Ну, тогда побегу я к своим. Кричат, небось, уже, — Марина погладила себя по груди.

Настя поняла и улыбнулась. Да, здесь почти в каждом доме были грудные. Она уже заметила это.

— А, Марина, почему так?

— Что почему? — Марина уже наматывала платок.

— Ну, у каждой маленький? Как Паша. Почему?

— А-а! — Марина звонко рассмеялась. — Да как в Победу мужики вернулись, так и пошло косяком. Дело-то нехитрое. Дети Победы, понимаешь?

Настя закивала и тоже засмеялась. Она уже совсем успокоилась

В автобусе было тепло, шумно и благодушно. Кто хотел, выпил в городе и теперь сосредоточенно жевал чеснок и ещё какую-то пахучую гадость, отбивая спиртной дух. Директор учует — объяснили Чолли — так мало не будет. Лёгкой пташкой за ворота и всё выданное верни. Кто ездил за покупками, теперь обсуждал цены и женские претензии. Семейные ведь все. А семья — первое дело.

Чолли тоже был доволен поездкой. В Комитете к нему отнеслись очень хорошо. Участливо расспросили, как устроился, в чём нужда, сказали, что если что возникнет, то чтоб обращался сразу к ним. Дали деньги, шестьдесят тысяч. Но предупредили, что если гулять начнёт, по-пустому тратить, ну, и сам понимаешь, то и отобрать могут. Не на пьянку и разгул, а для обустройства дают, жить по-человечески и детей растить. Он сам так думал и почти теми же словами. А денег много, большущая пачка, еле в сумку поместилась. Хорошо, куртка просторная, скрыла. Одну тысячную ему тут же разменяли на сотенные, а одну сотенную на десятки, их он засунул во внутренний карман. Это ему в лагере Мороз показал, а он уже рассказал Насте, и она ему такой пришила на старой куртке, а в новой уже есть готовый. Удобно. И как ни давал себе слово, что все деньги, до рубля, привезёт домой, а потратился. Не устоял. Как и остальные… быть в городе и гостинцев не привезти нельзя. Непорядок. Вон как автобус набит. Мешки да коробки, да сумки и под сиденьями, и в проходе, и на коленях. А это ещё так… а вот под праздник когда собираются, то как обратно, то аж на крышу багаж увязывают. И вот, сотню в карман положил, потом ещё одну добавил, а везёт… рубли с мелочью. Но Николаю он долг сразу отдал — тот за него утром за билет заплатил — угостил всех пивом, как положено. Прописка есть прописка, с ним и так по-божески обошлись: по кружке пива каждому поставил и две пачки сигарет в общий круг выложил. Так что и здесь у него всё в порядке. А накупил… И детям, и Насте, и себе, и — самое главное — в дом. Да и кто бы устоял? Небьющаяся посуда. Это с его сорванцами первое дело. Мишка в лагере два стакана на молоке разбить успел. Здесь уже то миску, то кружку со стола столкнёт. А это… И лёгкая, и не бьётся, и нарядная, совсем как… господская. Видел он как-то мельком. Вот и купил большую коробку, где всего по двенадцать, здесь говорят, дюжина. И уж заодно ложки, вилки, ножи тоже по дюжине. Ножи заново наточить надо будет, точильный брусок тоже купил. И сумку купил, и набрал всего. Для всех. В жизни столько не покупал.

За окном медленно синела снежная равнина. За спиной Чолли негромко протяжно пели. Сидящий рядом Николай спал, слегка похрапывая. Чолли удовлетворённо вздохнул и откинулся на спинку сиденья. Он устал, и усталость была новой, незнакомой. Ведь не таскал, не грузил, а тело ломит

Автобус подбросило на яме, оборвав песню.

— Ну, подъезжаем.

— Да, на фронт уходил, эта ямина была. Вернулся, а она на месте.

— Сказанул! Да я мальцом с отцом ещё в город ездил, так на ней каждый раз и…

— Эй, подъезжаем, мужики.

Николай зевнул и сел прямо.

— Ну как, Чолли, доволен?

— Во! — улыбнулся Чолли. — Завтра с утра?

— Нет, — вместо Николая ответил кто-то сзади. — В ночную завтра.

И сразу зашумели.

— Ты что, перепил? Смены путаешь?!

— Ночная с той недели.

— Сам ты… Завтра ночная…

Чолли посмотрел на Николая.

— Кому там в ночь охота? — спросил Николай. — С утра завтра.

— Ну да… чёрт, обсчитался.

— Вот дьявольщина, проспал бы…

— Бригадир разбудит, — хохотнули впереди.

— Ща спросим.

— Он не ездил.

— Вот и спросим.

— Всё, мужики, приехали!

— Там разберёмся.

Автобус круто развернулся, отчего уже вставшие с хохотом и руганью попадали друг на друга, и остановился. Скрипнув, открылась дверь, и с гомоном, разбирая вещ, повалили наружу. Чолли взял сумку и коробку с посудой и вместе со всеми пошёл к выходу. Ты смотри, темно уже. Весь день проездил. Ну, сейчас сразу домой.

Но сразу домой он не попал. Не успел выйти, как его позвали.

— Эй, Чолли, тебя ищут.

— Меня?! — удивился он.

— А больше индеев нету.

— Редокс здесь?

Чолли узнал голос директора, и сразу по спине пополз неприятный холодок.

— Да, масса, — ответил он по-английски и тут же по-русски: — Я здесь.

— Пошли!

Повелительный жест не оставлял сомнений, но Чолли растерянно оглянулся на Николая.

— А что такое? — спросил Николай.

— Увидите! — хмыкнул директор и повторил: — Пошли, Редокс.

Чолли послушно пошёл за директором, ничего не понимая и стараясь не показать свой страх. Но, оглянувшись, увидел, что Николай и ещё двое из бригады идут следом, и немного отлегло: всё-таки не один. Потом сообразил, что так и несёт в руках сумку и коробку, и подумал… и ничего не успел подумать, потому что подошли к конюшне и вошли… Но это не его крыло, их бригада в другом, а это… здесь же Раскат! Всё-таки, значит, донесли — со злой радостью подумал Чолли. И теперь, значит, расплата.

У входа в отсек их встретил черноусый бригадир, Чолли ещё не знал его имени. Увидев Чолли, бригадир хмыкнул.

— Ага, приехал, значит. Ну, иди, посмотри, чего натворил.

Кони беспокоились. Со всех сторон нервное фырканье, всхрапывания, частый перестук копыт, и впереди злое ржание, взвизги… Чолли узнал голос Раската и невольно прибавил шаг, обгоняя директора. У денника Раската молодой парень с синяком на пол-лица и в разорванной на плече рубашке сразу заорал на Чолли.

— Во, чтоб тебя…иди… сам свою тигру убирай…!

Он бы ещё круче завернул, но, увидев директора, поперхнулся. Чолли, начиная уже догадываться, поставил, почти уронил свою ношу на пол и подошёл к деннику Раската. Прижатые уши, налитые кровью глаза…

— Раскат, — тихо позвал он.

Конь дёрнул кожей на спине, как отгоняя муху, но позы не переменил. Чолли вошёл в денник, мягко взял за недоуздок и повторил уже в растяжку:

— Раска-а-а-ат.

По спине коня волной пробежала дрожь, он переступил с ноги на ногу, потом скосил на Чолли фиолетовый с гаснущим красным огнём внутри большой глаз и фыркнул, потянулся к Чолли, обнюхивая его лицо. Чолли погладил его по морде, провёл рукой по шее.

— Ну, что ты, Раскат? Что ты?

Раскат положил свою большую голову ему на плечо и вздохнул. Вздохнул и Чолли. Вот и всё. Раскат директорский, что теперь ему сделают — это плевать, а Раската жаль, ведь ломать будут. Жалко.

— Редокс.

— Он обернулся. Дверь денника он оставил открытой. Директор, черноусый бригадир, парень с синяком, Николай, Степан… вот кто донёс! Ну… и опять ему не дали додумать.

— Отвязывайте коня, — распорядился директор. — Переведёте в другой денник. Савушкин, Грацию передадите Мотину.

Савушкин? Но так зовут его бригадира. Да, вот и он. Что происходит? Но его руки уже отвязывали недоуздок. Раскат ткнул его мордой в плечо, требуя хлеба.

— Нету сейчас. Потом, — ответил он коню.

И уже выводя Раската, вдруг заметил, что глаза у директора весёлые. И остальные улыбаются, не насмешливо, а радостно. И окончательно престал что-либо понимать

Всё время, пока он вёл Раската в крыло своей бригады, привязывал в указанном деннике, задавал корм и воду — оказывается Раскат с утра никого ни к себе, ни в свой денник не подпускал — Раскат был кроток и послушен прямо… прямо… ну, слов нет. Чолли даже про вещи свои забыл и не вспоминал. Когда Раскат уже обнюхавшийся через верхние решётки с новыми соседями, успокоено хрупал овсом, Чолли вышел в проход, закрыл за собой решётчатую дверь и услышал от Савушкина.

— Раската сам обихаживать теперь будешь.

Чолли кивнул, но до него явно не дошёл смысл сказанного. И директор, улыбнувшись, повторил это по-английски, а по-русски сказал:

— Идите домой, Редокс. До утра он вас подождёт.

И все как-то сразу разошлись. А Чолли вспомнил про свои вещи. Но их, оказывается, захватил Николай.

— Держи своё. Пошли.

— Спасибо.

Чолли взял коробку и сумку, поискал глазами Степана, но того уже не было.

— Это Степан настучал, — тихо сказал он Николаю. — Больше некому.

— Не дури, — Николай обвёл взглядом ряд золотистых коней за деревянными решётками и повторил: — Не дури. Все не слепые.

На конюшне было уже тихо, лампы горели через одну и вполнакала. Многие лошади спали.

— Пошли, Чолли, — Николай почему-то вздохнул.

Чолли кивнул.

Они шли по мягко поскрипывающему под ногами снегу, и Николай говорил:

— Туровец когда глаз на человека положит, когда душу ему отдаст, другого к себе не подпустит. Как забушует туровец, так уж ищем, кто ему на душу лёг. А Степан сказал, чтоб не искали да не перебирали. Так что… твой теперь Раскат.

— Как это мой?

— Тебе его убирать. Ну и, — Николай усмехнулся, — ну и ездить на нём. Объезжать тоже тебе придётся.

Чолли кивнул.

— Понял. А потом? Ну, объезжу я его. А потом он кому?

— Никому. Он твой, Чолли.

Чолли недоверчиво хмыкнул.

— Николай, кто мне его отдаст? Даже если… всю ссуду… если в рассрочку, мне за всю жизнь не выплатить.

— Никто тебе его продавать не будет. По закону нельзя. Но ездить на нём, работать его ты будешь, — Николай усмехнулся. — Захочешь, так к себе во двор на свою конюшню поставишь. Только продать никому не сможешь. И подарить. И по закону нельзя. И туровец дважды не выбирает.

Чолли задумчиво кивнул.

— А… слушай, мне сказали, Раскат директорский, директор как, очень обиделся?

— Михеич — мужик понятливый, — мотнул головой Николай. — И Раскат его не был. Директору две верховых положено, а по душе… Ладно, сам всё увидишь.

Они уже подходили к дому Чолли. С крыльца сорвалась и бросилась навстречу им тёмная фигура с отчаянным криком:

— Чолли!

— Здорово, соседка, — громко сказал Николай. — Ну, до завтра, Чолли. Не проспи, смотри.

— Ага, до завтра, — ответил Чолли.

Руки у него были заняты, и обнять припавшую к его груди Настю он не мог. Николай движением плеча поправил свой туго набитый мешок и пошёл к себе.

Настя шла, прижавшись к Чолли, и заметила его ношу, только поднявшись на крыльцо.

— Ой, Чолли, что это?

— Увидела наконец, — засмеялся Чолли, плечом открывая себе дверь. И щегольнул новым словом: — Гостинцы.

В кухне к нему с визгом кинулись Мишка и Светка. Чолли поставил на пол коробку и сумку и поочерёдно поднял, слегка подбросил и поймал малышей. Потом не спеша разделся. Когда Настя забирала у него куртку и шапку, он пытливо заглянул ей в лицо и нахмурился.

— Ты плакала? Почему?

Настя смущённо улыбнулась и стала рассказывать, перемешивая анлийские и русские слова. Выслушав ё, Чолли кивнул.

— Я знаю, о чём это. Всё в порядке.

— Чолли… Он улыбнулся ей и повторил:

— Всё в порядке. Я говорил с директором.

— Он… не выгонит нас?

— Нет, — Чолли погладил её по плечу.

Настя, успокоено всхлипнув, прижалась к нему. Он обнял её, погладил по голове.

— Ну, ну что ты, Настя? Всё в порядке.

Наконец она справилась с собой и захлопотала. С горячей водой, ужином, а тут ещё Паша проснулся и потребовал еды. Но вечер уже шёл заведённым порядком. Чолли сидел у печки, пошевеливая пальцами ног в горячей, медленно остывающей воде, и смотрел, улыбаясь, на Настю, кормившую Пашу грудью, на Мишку и Светку, крутившихся вокруг коробки и сумки.

— А что там? — спросила Настя. — Ты купил?

— Конечно, купил. Ссуду я получил. Поговорили со мной, хорошо говорили. Ну, и прошёлся там, — он говорил с деланной небрежностью, — по магазинам, по рынку. Набрал кое-чего.

Настя засмеялась, заколыхав грудью, и Паша недовольно гукнул.

— Завтра в магазин зайду, с долгом расплачусь, — Чолли удовлетворённо откинулся на печку, ощутив плечами и спиной приятное тепло. — И будем обживаться уже всерьёз.

— Как это?

— Мебель купим. Белья, одежды, посуды…

— Чолли…

— Хватит, Настя, — понял он её невысказанные опасения. — На всё хватит. Даже… — и оборвал сам себя, потому что это ещё надо как следует обдумать и посоветоваться с кем из знающих, и сказал уже другое, уже обдуманное: — Корову купим.

— Ой?! — удивилась Настя.

Чолли кивнул.

— И кур купим. И поросёнка. Саженцы, семена. Сад сделаем, огород. Мы же не на год сюда приехали. На всю жизнь.

Настя кивнула, забрала грудь у заснувшего Паши и уложила его в колыбель. Чолли взял лежавшее на коленях полотенце, вытер ноги и встал. Убрал лохань с грязной водой.

— Я… блинов напекла, — старательно выговорила Настя. — Блины есть будем.

— Ладно, — согласился Чолли. — Поедим, и покажу, что купил.

В самом деле, ему всё выложить, так есть стоя придётся. Блины были тёплыми и оказались очень вкусными. Как Настя ни следила, Мишка со Светкой перемазались. У Мишки сметана даже на бровях оказалась. И Настя вывела их из-за стола умываться. Когда поели, Чолли встал, а Настя быстро убрала со стола и протёрла его тряпкой.

— Ну, — Чолли поставил на лавку сумку и расстегнул молнию, — смотрите.

На стол легли три яркие погремушки, резиновые с пищалками собачка, кошка и непонятный зверь, которого Чолли назвал странным словом:

— Обезьяна.

Потом голубенький нарядный комплект для Паши. Ползунки, кофточка и чепчик. Штанишки с рубашкой для Мишки и красное с белыми оборочками платье для Светки. Потом ярко-розовый в цветах платок, зеркальце на ручке, расчёска и щётка для волос, две рубашки в чёрно-зелёную и чёрно-красную клетку… Стол уже завален, а Чолли всё доставал и доставал… пакет с апельсинами и пакет с конфетами… и два куска мыла в ярких обёртках…

— Господи, Чолли…

Настя даже растерялась перед этим великолепием. А Чолли достал из сумки большую и явно тяжёлую коробку, поставил её на стол и торжественно открыл. Блеск уложенных в ровные стопки ножей, вилок и ложек, больших, поменьше и совсем маленьких, ослепил Настю.

— Господи, — растерянно повторяла она, — господи…

Чолли отнёс опустевшую сумку к двери, повесил на гвоздь и вернулся к столу уже с коробкой. Но прежде, чем открыть её, взял апельсин, почистил и дал Мишке и Светке по половинке.

— Ешьте.

И Настя как очнулась. Взяла платок и накинула на плечи, как видела уже у местных женщин, и повернулась перед Чолли.

— Хорошо? — улыбнулся он.

— Ох, Чолли, — выдохнула Настя. И указала на коробку: — А здесь что?

— Посуда.

Чолли развязал верёвку, раскрыл коробку и стал выкладывать на стол. Тарелки, тоже разные, трёх размеров, чашки, блюдца… Все белые, блестящие, в красных розочках по ободку.

— Вот, особая, небьющаяся.

— Чолли, — Настя осторожно протянула руку и тарелке, но не взяла её, а только погладила. — Это ж… это ж… по-господски. У хозяина такая была.

— А чем мы хуже? — победно улыбнулся Чолли.

— Чолли… — на глазах у Насти выступили слёзы. — Это взаправду, Чолли?

— Взаправду, — кивнул Чолли и обнял, прижал её к себе.

Настя обхватила его за шею, прижалась всем телом. И долго бы они так простояли, но Мишка полез на стол за апельсином и столкнул стопку маленьких тарелок. Те оказались действительно небьющимися, но шуму наделали. Проснулся и закричал Паша, заревел отшлёпанный Настей Мишка, а с ним за компанию и Светка. И стали наводить порядок.

Нарядную одежду Настя сложила обратно в сумку: больше же некуда. Игрушки отдали Мишке и Светке, а погремушки положили в колыбель. Конфеты и апельсины Настя положила на окно, а посуду составила на край стола у стены.

— Чолли, шкафчик нужен. Для посуды.

— Завтра, — кивнул Чолли. — Давай, я дом обойду и покурю. А ты их укладывай.

— Ну да, ну да, — закивала Настя.

Чолли натянул сапогиЈ надел шапку и старую куртку, достал из кармана новой куртки пачку сигарет и вышел на крыльцо. Все эти дни, как уехали из лагеря, он промаялся без курева. В поезде, правда, его пару раз угощали, и уже здесь пачку под запись взял. Но одно дело — одолжено, и совсем другое, когда куплено. И с домом так же, но нет, рано об этом, тут как следует обдумать надо, как бы новую кабалу на себя не повесить. Он с наслаждением закурил. В посёлке было тихо, и окна почти везде тёмные, спят все. О Раскате он Насте не сказал, не смог. Да и… да и незачем ей наверное об этом знать. "Твой он теперь". Чолли усмехнулся. Ему уже так давали. Корову. Да что там. И про Найси хозяин тогда ему сказал: " Забирай. Даю её тебе". А потом… И дом… Ладно, может… может, здесь и по-другому будет. Он докурил, тщательно растоптал, растёр на заснеженном крыльце окурок, потом подобрал его и пошёл в уборную. Туда выкинет. И по дому пройдётся.

Когда он вошёл в кухню, Настя уже успокоила и уложила детей. Пирамидка, конёк, собачка, кошка и обезьяна стояли в ряд на подоконнике. На другом лежали зеркальце, щётка и расчёска. Апельсины и конфеты на столе рядом с составленной в стопки посудой. Настя в одной рубашке стояла посреди кухни.

— Ты чего не ложишься?

Чолли повесил на гвоздь у двери куртку и шапку, разулся и подошёл к Насте. Она подняла на него глаза, вздохнула.

— Чолли, а чего ты себе ничего не купил?

— А рубашки? Целых две взял.

Чолли осторожно положил руки ей на плечи, и Настя с готовностью подалась к нему, прижалась грудью. Он обнял её.

— Ох, Настя, я сам не верю, что всё так вышло.

— Я тоже.

— Ладно, — Чолли тряхнул головой. — Давай ложиться, мне завтра рано.

— А что так?

Настя подошла ещё раз к Паше, посмотрела, как он спит, поправила одеяло детям. Чолли разделся, снял нагрудную сумку и засунул её подальше под тюфяк. Больше спрятать некуда.

И, когда они уже потушили свет и легли, он, как всегда, у стены, а Настя рядом и положила голову ему на плечо по алабамской привычке, когда долго спали на одной подушке, он ей ответил:

— Мне коня дают. За этим и искали меня.

— Ага, — шепнула Настя. — И что, вычитать будут или как?

— Не знаю. Но мне его отдельно обихаживать теперь.

— Хороший конь?

— Хороший. Раскат зовут. Чолли повернул голову, коснувшись лицом её волос.

— Всё, Настя. Спим. А то, не дай бог, просплю.

И, уже засыпая, подумал, что надо завтра остаток денег Насте отдать, ну, те, что у него в кармане остались. Чтоб ей было с чем в магазин идти. А дом выкупить, чтоб не в аренде, а в собственность был… нет, об этом не сейчас.

* * *

Снег пролежал недолго. Прошёл дождь — и снова всё мокро, серо и противно. Чак поглядел в окно и тихо тоскливо выругался. Выходить наружу в такую погоду — себе дороже. Вот ведь паскудство. Ведь вон вся его одежда на вешалке, всё вернули. Кроме ботинок и перчаток. И ремня. Но другие ботинки, что ему в тюрьме дали, вон тоже стоят, крепкие, армейские. Одевайся, дескать, и иди гуляй. Как в насмешку.

Чак оттолкнулся от подоконника, прошёлся по палате и лёг на кровать. Как был, в пижаме, поверх одеяла. Закинул руки за голову. Вот она — свобода. Ждал, да нет, мечтал. А пришла… холодная пустая ясность, пустота. Даже ненависти у него теперь нет. Даже это… отняли. Тогда, после того разговора с доктором — потом узнал, что больше двух суток валялся — спал и снов не видел, падал в чёрную безмолвную пустоту, а проснувшись, рук не смог поднять, будто опять в параличе. Но испугаться не успел. Кто-то из поганцев напоил его водой с глюкозой, и он опять на сутки вырубился. И проснулся… здоровым? Да, пожалуй, так. Тело здорово. Его слушается каждый мускул. Он всё может. Делает все упражнения. Уже не рискуя представить на месте мишени… человека. Мишень — кружок или точка на поле, и он бьёт в эту точку. И всё получается. И ходит в столовую, сидит за одним столом с белыми, улыбается им, здоровается, желает приятного аппетита, и слышит ответные пожелания. И… и ничего. Холодная пустота. У Гэба задвигались руки. Что-то там доктор Иван сделал. Скоро они с Гэбом опять в паре смогут работать. Интересно, освободил доктор Иван Гэба от тех слов, как он их называл? Да, формула и ещё код, код внушения. Или нет? Но об этом он с Гэбом не говорит. Они вообще теперь мало разговаривают. Ругаться ему с Гэбом неохота, а говорить им не о чем.

Чак вдруг осознал, что лежит, как спальник, это те так валялись в камерах. Как спальника не измордуй, тот, если жив, вот так и ляжет, всё своё хозяйство напоказ выставит. Чак снова выругался уже в голос и с настоящей злобой и сел на кровати. Лениво взял с тумбочки книгу, перелистал. Брехня ведь всё, белая брехня. Но завести себя на злобу не получалось. Он закрыл книгу и положил обратно, встал, опять прошёлся по комнате. К Гэбу, что ли, сходить? Если тот не дрыхнет, то размяться немного… Хоть бы из поганцев кто зашёл, то не продохнуть от них было, а то не дозовёшься. Хотя к чему они ему? Бить он теперь не может, а нарываться на безответную плюху тоже как-то не хочется. Массажа сегодня нет, в тренажёрном он был. Сейчас там как раз поганцы резвятся. Их время. А он — больной, его время другое. Чак подошёл к двери и, помедлив, открыл её. Пустой коридор, тишина. Дверь палаты Гэба закрыта. Дверь в дежурку — тоже. Ладно. Ну их всех… На Цветочный проспект, что ли, или в игровую? Но видеть никого не хотелось, а там полным полно и одни беляки. Русские, местные… всё равно беляки. Цветные все местные в лёжку лежат по палатам или сами по себе колготятся. И тоже не стоит с ними, ведь не знаешь, где и на кого нарвёшься. И чем занять время до ужина совсем неизвестно.

И всё-таки он вышел. Оставаться в палате было ещё хуже. Доказывая самому себе, что он свободен, пошёл на Цветочный проспект — висячий переход между корпусами с витражами вместо окон. Там в любую погоду светло и даже… даже приятно.

Чак шёл не спеша, с привычной настороженностью поглядывая по сторонам. Но его словно никто не замечал. Здесь у каждого свои дела, своя боль. Многих он уже знал в лицо, но… они сами по себе, а он сам по себе.

Он старался не думать о самом главном и самом страшном. Как он будет жить дальше? Когда русским надоест его кормить, и они пинком под зад вышибут его отсюда. Не к поганцам же в напарники проситься, беляков параличных подмывать. Это не по нему. Да и не возьмут его. И куда ему? В грузчики? Но думать об этом не хотелось.

Чак прошёлся несколько раз по переходу, заглянул в зал, где можно было поиграть в шахматы или в шашки, посмотреть газеты… и снова отправился бродить по переходу.

* * *

Звонок будильника подбросил его, как удар тока. Он даже не сразу сообразил, что это, и растерялся. Но только на секунду. Женя уже накинула халатик и убежала на кухню. Эркин тоже вскочил, торопливо натянул трусы и, вылетев в прихожую, спросонья заметался, не зная, куда бежать. Когда он вошёл в кухню, на чайнике уже дребезжала крышка, а Женя громоздила на тарелку бутерброды.

— Садись, поешь.

Эркин, молча кивнув, сел к столу. Женя налила ему чая, подвинула сахар. Он только вскинул на неё глаза, и она, понимающе кивнув, налила и себе. Эркин ел быстро, сосредоточенно глядя перед собой. Четыре двойных бутерброда Женя аккуратно завернула в большой носовой платок.

— Вот, возьмёшь с собой. Поешь в перерыве.

Эркин, по-прежнему молча, кивнул, залпом допил чай и встал. Женя, опасаясь, что он из упрямства не наденет тёплого белья, побежала за ним в спальню. Но — слава богу! — обошлось. Он и одевался, как ел, сосредоточенно и быстро. Женя смотрела на его окаменевшее напряжённое лицо и не знала, как его успокоить, утешить. Но, уже стоя у двери, засунув в карман свёрток с бутербродами и надевая шапку, Эркин улыбнулся ей.

— Всё будет хорошо, Женя.

И она обняла и поцеловала его в щёку. У Эркина дрогнули губы. Он молча повернулся и вышел.

Женя вздохнула. Она сама боялась понедельника. Как её ещё примут на новом месте? Эркин хоть видел своего бригадира, да, Медведева, а она своего… как его, да, Лазаря Тимофеевича Лыткарина, нет, а она два месяца скоро, как не печатала, те пару раз в региональном лагере не в счёт, а это как с музыкой, надо каждый день упражняться.

— Мам, а Эрик где?

Она обернулась. Алиса, растрёпанная со сна, в тёплой пижамке, стояла в дверях своей комнаты.

— Он на работу ушёл, — Женя заставила себя улыбнуться. — Ты ещё будешь спать?

— Ну-у, — Алиса зевнула и потёрла кулачками глаза, — я не знаю, — и опять зевнула.

— Тогда ложись, — решила Женя.

В самом деле, ведь ещё совсем темно, пусть спит.

На улице Эркину обжёг лицо холодный воздух, под ногами поскрипывал снег, а в остальном…. Вполне терпимо. Через несколько шагов он нагнал группу мужчин явно из их дома и, судя по разговорам, работавших на том же заводе, и потому пошёл с ними. Ещё совсем темно, небо даже не синее, а чёрное, искрящийся в свете фонарей снег под ногами… Чем ближе к заводу, тем больше народу и плотнее толпа. Так вместе со всеми Эркин подошёл к проходной с крупно выписанной над дверью цифрой два.

Пропуск на входе… в раскрытом виде… быстрый взгляд на фотографию и на него… Дальше куда… Первый рабочий?… Сюда и направо… Вторая внутренняя проходная, здесь уже женщина… Ей табельный номер… Дальше… Прямо по коридору… Эркин толкнул тяжёлую дверь с забранным деревянной решёткой стеклом и вышел во двор. Утоптанный тёмный снег, слепящие, как в тюремном дворе, прожекторы…

— Ага, пришёл уже.

Эркин вздрогнул и обернулся. Медведев. Не в полушубке, а в чёрной, очень похожей на рабскую, толстой куртке и таких же штанах, чёрных валенках, даже шапка другая — армейская. Медведев оглядел его так же внимательно.

— Ну, пошли.

Эркин молча пошёл за ним. Медведев подвёл его к десятку мужчин, одетых в такие же куртки, штаны и валенки, только шапки у всех разные.

— Что, новенького дали, старшой? — встретили их.

— Ну, теперь наработаем…

— Только вождя нам не хватало!

— Эй, вождь, томагавк где оставил?

— Ага, а скальпов много набрал?

— А чего не навесил? Мы бы посмотрели.

Сцепив зубы, Эркин сохранял неподвижное выражение. Такого он никак не ждал.

— Кончай базар, — спокойно сказал Медведев. — Пошли. Ты, ты и ты. На контейнеры.

Эркин молча ждал. Здесь, получается, не работали всей ватагой заодно, как в Джексонвилле, а кому где старшой укажет. Да ему самому уже не хотелось становиться с кем-то из них в пару. Но… не ему выбирать. Дошла и до него очередь. Работа оказалась несложной. Мешки. Перегрузить из грузовика на склад и уложить в штабель у этой стены.

— Понял? От угла в один ряд на пять в высоту. Всё понял?

Чего ж тут непонятного, и Эркин молча кивнул. Всё бы ничего, но грузовик не мог подъехать к складу вплотную, и мешки приходилось носить за двадцать больших шагов — это раз, оказались они не слишком большими, но уж очень увесистыми — это два, а три — это напарник. Щуплый, в натянутой на уши вязаной шапочке и нелепым именем — Ряха. Эркин с невольным сомнением оглядел напарника и спросил:

— Ты подавать будешь или укладывать?

— Ух ты! — восхитился Ряха. — А я-то думал, ты немой. Чего ж ты не поздоровался, доброй работы, понимаешь, не пожелал…?

Он частил, быстро оглядываясь по сторонам, будто искал зрителей. И Эркин понял, что работать ему придётся одному. Толку от Ряхи не будет. Андрей тоже балагурил и языком трепал, как хотел зачастую без умолку, но и руки прикладывал, а этот… Будь это в Джексонвилле, Эркин бы его уже послал по всем известным адресам или попросту бы врезал, чтоб дошло. А здесь… здесь надо терпеть.

И он терпел. Как под надзирателем, когда ты знай работай и язык держи. Пока Ряха непонятно колупался возле грузовика или курил очередную "остатнюю", Эркин, как заведённая машина, влезал в кузов, подтаскивал к краю мешок, спрыгивал, сваливал мешок на себя, шёл на склад, укладывал мешок штабель и шёл обратно. Шуточек Ряхи про томагавки и скальпы — что за хренотень такая? — и вообще его трепотни он не слышал. Ряхи для него просто не было. Вдруг Ряха сказал, уже явно обращаясь к нему:

— Слушай, я тут мигом, ты как не против?

Эркин молча кивнул, не оглядываясь, и даже как бы не заметил, что остался один. Мешок за мешком, мешок за мешком… Он не заметил и того, что погасли прожекторы, и как пошёл и прекратился снег. Бездонный этот грузовик, что ли?

— А Ряхов где?

Эркин как раз нёс очередной мешок, когда его остановили. Он даже не сообразил, что Ряхов — это и есть Ряха, а потому продолжил путь, буркнув:

— Не знаю.

И кто это его спрашивал, тоже не посмотрел: не всё ли ему равно? Но вот уже три мешка… два… всё, последний!

Эркин вышел из склада и огляделся. Ух ты, светло уже совсем! И народу что-то не видно. Он уже не спеша вернулся к грузовику, поднял и закрепил борт. И шофёра нет. Ну что ж, своё он отработал, теперь пока, как называли Медведева, Старшой ему новую работу не даст, можно и перекусить. Живот уже подводит. Намотался, что и говорить. Эркин смахнул снег с подножки грузовика и сел. Стянул верхние брезентовые рукавицы, варежки и достал из кармана свёрток. Развернул на колене и стал есть.

Он ел, тяжело медленно двигая челюстями, устало глядя на землю, на тёмный затоптанный снег. И, увидев остановившиеся перед ним армейские сапоги, так же медленно, с усилием поднял глаза. И не сразу узнал шофёра, глядевшего на него с каким-то странным удивлением.

— Мешаю тебе? — спросил Эркин.

— Мне ехать надо, — извиняющимся тоном сказал парень.

Эркин кивнул, сунул в рот остаток бутерброда, завернул оставшиеся два и, оттолкнувшись от подножки, встал. Шофёр потоптался, будто хотел что-то сказать, но ограничился кратким:

— Ну, бывай.

Залез в кабину и уехал.

— Бывай, — кивнул ему вслед Эркин, пряча в карман уполовиненный свёрток.

Сейчас бы потянуться, размять мышцы, но… но вон уже Медведев идёт. Эркин вздохнул и опустил глаза: нарываться ему нельзя.

Но неожиданность вопроса заставила его посмотреть в лицо бригадира.

— У тебя что, совсем денег нет?

— Почему нет? — Эркин решил, что речь пойдёт о прописке быстро прикидывал в уме, сколько у него с собой и сколько он сможет выложить. — Есть деньги.

И опять неожиданный вопрос:

— А чего тогда в столовую не пошёл?

Пока Эркин думал, как ему лучше ответить, подошли остальные. И вместо Эркина ответил Ряха:

— А он брезгует нами! Во-о-ождь! — и заржал.

Эркин опустил глаза и не увидел, как, растерянно хлопая глазами, Ряха смотрит на остальных. Никто его смеха не поддержал.

— Работяге с тунеядцем хлеб не делить, правильно, — сказал кто-то.

Что такое "тунеядец", Эркин не знал, но о смысле догадался и искоса поглядел на сказавшего. А тот не спеша, натягивая большие брезентовые рукавицы, продолжил:

— Там контейнеров ещё десятка два. Так мы туда. Ты как, Старшой?

— Идите, — кивнул Медведев.

Эркин меньше всего думал, что это и его касается, и потому, когда его дёрнули за рукав, удивился:

— Чего?

— Пошли-пошли, — явно немолодой мужчина, который говорил о тенеядцах, смотрел на него в упор.

Ну, так ведь всё равно с кем. И Эркин пошёл за ним.

Теперь они работали вчетвером. Молодой, чуть старше Андрея, парень, которого остальные называли Колька-Моряк, веснушчатый зеленоглазый Геныч и позвавший Эркина Саныч. Контейнеры оказали большими, тяжёлыми и с придурью. И на колёсах, и с ручками, а с места не стронешь, а поедет — не завернёшь и не остановишь. И опять: со склада на платформу, да не по прямой, а с объездами, спусками и подъёмами. Проклянёшь всё трижды и четырежды. Чем Колька-Моряк от души и занимался. Но злобы в его ругани не было, и Эркина она не трогала. А насчёт крутизны… он от Андрея и похлеще слыхал. Затащенный на платформу контейнер крепили на стопор и растяжки. И шли за следующим.

— Слушай, а вправду, ты чего в обед в столовую не пошёл? — спросил Эркина на обратном пути Колька.

Спросил так, что Эркин честно ответил:

— Я не знал про столовую.

— А-а, — протянул Колька. — А Ряха трепал, что ты из принципа. Дескать, компанией брезгаешь, его прогнал…

Это так удивило Эркина, что он переспросил:

— Я прогнал Ряху?!

— Ну да.

Колька смотрел открыто, без подвоха, и явно ожидая ответа, но ответил вместо Эркина Саныч.

— Про тебя Ряха тоже интересно рассказывает.

Колька заметно смутился, а Геныч коротко хрипло рассмеялся.

И они взялись за следующий контейнер. Саныч шёл впереди, таща серую в рост человека металлическую коробку за неудобную переднюю ручку и коротко командуя им:

— Пошёл… стопори… вправо… пошёл…

И они втроём то толкали эту махину, то повисали на ней, стараясь замедлить, затормозить или повернуть. А уж на платформу затащить… сдохнешь.

— Давайте, мужики, — появился вдруг бригадир. — На вторую смену их нельзя оставлять.

— Давай ещё четверых, — ответил Саныч.

— Откуда я их возьму?! — рявкнул Медведев. — Все при деле!

— И Ряха? — удивился Колька.

И заржал. Засмеялись и остальные.

— Кто освободится, подошлю, — пообещал Медведев, исчезая.

Эркин окончательно убедился, что бригадир здесь не так сам ворочает, как остальных расставляет. Ну, это не его проблема. Его вон стоит, серая, с красными цифрами и буквами на боку. И видно, в них всё дело, потому что Саныч берёт контейнеры не подряд, а с выбором. Но спрашивать ни о чём не стал, молча ожидая, на какой нму укажут. Ага, вон тот, дальний. Ладно, надо ему дорогу освободить, если сдвинуть эти два… а если… если их сейчас перетасовать по-нужному, чтобы потом сразу брать…

— Саныч, — решил рискнуть Эркин, — а после этого какой будет?

— Это тебе зачем? — спросил Геныч.

А Колька засмеялся:

— Наперёд думаешь?

Но Саныч смотрел молча и внимательно, Эркин понял, что надо объяснить.

— Если их сразу по-нужному расставить, потом просто скатывать будем.

— Соображаешь, — кивнул Саныч. — Берёмся, мужики. Этот… теперь тот… на стопор поставь, а то укатится… так… вон тот теперь…

К концу перестановки Эркин приспособился выбивать и вставлять стопор ударом сапога. Саныч только буркнул:

— Полегче. Штырь погнёшь.

Эркин кивнул. Ну вот, расстановка закончена. Можно тащить первый.

— Отчаливай! — весело скомандовал Колька. — Полный вперёд!

И Эркин улыбнулся.

Когда они волокли последний контейнер, прозвенел звонок. Эркин ещё в Джексонвилле на станции привык, что постоянно что-то звенит, гудит, лязгает и громыхает, и потому не обратил звонок внимания, но остальные заметили.

— Во! Управились! — радостно заорал Колька.

— Не кажи гоп, — осадил его Саныч. — Стопори, яма… теперь вправо возьми… на подъём… пошёл…

Они втащили контейнер на платформу и закрепили его.

— Вот теперь всё, — удовлетворённо сказал Саныч.

Геныч стащил рукавицы и закурил.

— Всё, свалили.

Эркин огляделся. По всему двору с весёлым, уже нерабочим гомоном тянулись люди. Что, смена закончилась? Он посмотрел на часы. Три ноль семь.

— Всё, мужики, по домам айда, — Геныч спрыгнул с платформы.

Эркин перевёл дыхание. Да, так, похоже, и есть — конец смене. Он, как все, спрыгнул вниз, снял и засунул в карманы верхние рукавицы и пошёл следом за Санычем и остальными. По дороге рискнул спросить:

— Завтра… как сегодня?

— Ну да, — охотно ответил Колька. — Смена с семи. А что делать, укажут.

Эркин удовлетворённо кивнул. Больше ему ничего и не нужно. А встретившийся Медведев бросил ему на ходу:

— Завтра с семи, не опаздывай.

Эркин ждал, что ему про прописку скажут, но бригадира окликнули, а Саныч с остальными уже ушёл. Во двор входила вторая смена. "Ну, значит, завтра прописка", — решил Эркин, направляясь к выходу. Вот она, та самая, забранная деревянной решёткой дверь, через которую он входил утром. Где вход, там и выход. Нормально. Эркин потянул дверь на себя и вошёл в коридор. Так, теперь… туда, правильно, этот плакат он видел. Коридор был пустынен, на стенах были ещё какие-то надписи, но Эркин полагал, что это всё не для него.

— Эй, вождь! — окликнули его сзади.

Эркин узнал голос Ряхи и остановился, обернулся через плечо. Ряха, уже без куртки, и потому особенно щуплый и какой-то … дохлый, улыбаясь, подошёл к нему.

— Что ж ты, день отработал, мы тебя, понимаешь, приняли, ты теперь поставить нам должон.

Эркин кивнул и полез за бумажником. В бегающих глазах и кривой улыбке Ряхи о чувствовал какой-то подвох, но, не зная здешних порядков, ничего не мог сделать.

— Сколько?

Ряха быстро облизал бледные тонкие губы.

— Ну, по бутылке каждому, да бригадиру две, ему положено, это… двенадцать бутылок, значитца, да закусь какая-никакая…

Эркин свёл брови, считая. Двенадцать бутылок по три сорок семь — это… это чуть больше сорока, да ещё…

— Пятьдесят рублей хватит?

У Ряхи судорожно дёрнулся кадык.

— А… ага!

Эркин достал деньги. И снова ему не понравилась жадность, с которой Ряха выхватил у него деньги. "Зря они шакала на таком деле держат", — подумал он. А Ряха, скатав купюру в трубочку, засунул её куда-то за пояс штанов и зачастил:

— Ну, и ладненько, ну, и иди себе с богом, значит, не беспокойся, улажу всё, комар носа не подточит, домой ступай, наломался, небось, отдыхай…

Эркин пожал плечами, убрал бумажник и пошёл к выходу. Показалось ему или и впрямь Ряха тихо хихикнул ему вслед? А ну его! Вон уже окошко табельное. Какой номер-то у него?

Но, к его удивлению, круглолицая женщина в чёрной форме с синими нашивками на воротнике сама подала ему жетон — Эркин узнал его по зазубринке у верхнего отверстия — и рассмеялась его удивлению.

— А мы вас всех знаем. Работа такая. Ты у Медведева, что ли?

— Да, — кивнул Эркин.

— Ну, с почином тебя, счастливо отдыхать. До свиданья.

— До свиданья, — ответно улыбнулся Эркин.

И на внешней проходной мужчина в такой же форме, посмотрев на его пропуск, пожелал ему отдыха и попрощался.

На улице Эркин, проверяя себя, посмотрел на часы. Три пятнадцать. И светло. День ещё. Что ж, если и дальше так пойдёт, то у него полдня на подработку есть. Тоже неплохо. Но и порядки здесь…! Прописка за глаза и дорогая какая. Бутылка каждому. С ума сойти. Хорошо, деньги с собой были. Ну, ладно, это он свалил. Завтра уже будет нормально.

Усталость словно отпустила его, и он шагал широко, свободно, с интересом поглядывая по сторонам. В общем, он был доволен. Работа оказалась тяжёлой, но не сложной, не слишком сложной. Завтра, конечно, куда поставят, но с Санычем работать можно, и с Колькой, и Геныч — нормальный мужик. Ряха вот только… Ну что ему Ряха? Ну, придётся за себя и за Ряху, если опять окажутся в паре, работать, ну так что? Переживёт. И раньше такое бывало, и в имении, и в Паласах… Это всё пустяки. А вот денег у его не осталось, а он хотел по дороге домой купить чего-нибудь. Но и это ладно, Женя поймёт. Прописка же. Зато теперь он чист. Нет, всё хорошо, всё нормально.

Обшаривая на всякий случай карманы — вдруг мелочь завалялась — он нашёл свёрток с бутербродами и усмехнулся. Вот и гостинец домой. Так и не съел. А есть здорово хочется. Прямо хоть доставай и на ходу жуй. Ну, да ладно, перетерпим, вон уже… "Корабль" появился. И снег здесь белый, чистый. А вон и магазинчик…

Эркин шёл, подняв голову и обшаривая взглядом окна. Вроде, вон те его, или нет… Да нет, чего искать, уже крыльцо перед ним. Он взбежал по широким низким ступеням и толкнул дверь. Потопал в тамбуре, оббивая снег с сапог, и открыл следующую дверь. На лестнице уже свет горит. Внутренняя дверь. Доставая на ходу ключи, подошёл к своей двери и удивлённо заморгал. Утром этого не было — он помнит. Перед дверью лежал маленький яркий коврик в красную и зелёную клетку. Проверяя себя, посмотрел на чёрный кругляш с белыми цифрами. Номер правильный. Так это что, Женя купить успела? Он осторожно встал на коврик, вытер ноги и открыл своим ключом верхний замок. Попробовал нижний. Открыт. Значит, Женя дома. Он толкнул дверь и вошёл. В неожиданно тёмную после залитого светом коридора, но уже пахнущую жилым теплом прихожую. Захлопнул за собой дверь.

— Кто там? — спросила из кухни Женя. — Эркин, ты?

И сразу — он и ответить не успел — к нему в ноги ткнулась с радостным визгом Алиса.

— Э-эри-ик! Эрик пришёл! Мама, Эрик вернулся!

Эркин включил свет и стал раздеваться. Снял и повесил куртку, шапку, стащил сапоги. Надел шлёпанцы.

— Эркин, — Женя выбежала из кухни и порывисто обняла его, — ну, как ты? Устал? Замёрз?

— Нет, — улыбнулся Эркин. — Даже жарко было. Я… я в душ сначала. Хорошо?

— Ну, конечно. А может, Эркин, может, ванну?

Эркин осторожно, чтобы не разорвать объятие, пожал плечами. Женя поцеловала его в щёку и отпустила.

— Иди, мойся. Я сейчас приготовлю всё. Там ведро, грязное прямо туда кидай.

Алиса попыталась сунуться в ванную следом за Эркином, но её позвала Женя. А в ванной тоже… новое. Большой, в половину его роста белый плетёный ящик. Похожий был в гостинице в Бифпите для грязного белья. А это для чего? Эркин приподнял крышку и увидел на дне что-то пёстрое. Значит, для грязного. А чего ему тогда Женя про ведро сказала? Ладно, разберёмся. Эркин снял рубашку и джинсы. Это стирать не стоит. Джинсы он и раньше каждый день не стирал, креповая рубашка тоже чистая, а вот бельё и носки с портянками… это надо. Он собрал с себя тяжёлое от впитавшегося пота бельё, затолкал в ведро и налил чуть тёплой воды. И уже шагнул было за простынную занавесь в душ, когда в ванную вошла Женя. Эркин растерялся, а она деловито положила на ящик его рабские штаны и тенниску.

— Вот, наденешь потом.

Она не смотрела на него, а он не знал: хочет ли, чтобы посмотрела.

— Вот, мойся, и будем обедать.

Взгляд Жени тепло, мягко скользнул по его телу. Он и ощутил его как прикосновение, будто… будто она потрогала его, погладила. И Женя уже вышла, а он ещё стоял возле душа, не понимая, что с ним. Потом тряхнул головой и вошёл в душ. Его мыло и мочалка уже лежали на бортике. Когда только Женя успела? Женя… Женя не боится его, он не противен ей. И что ему теперь до всего другого?! Эркин крутанул кран и счастливо охнул под туго ударившей его струёй.

И когда он, уже в рабских штанах и тенниске, пришёл на кухню, за окном было совсем темно. А на столе… у Эркина сразу засосало под ложечкой. Женя засмеялась.

— Садись, Эркин. Сегодня настоящий обед. Не из пакетиков.

Счастливая мордашка Алисы, горячий необыкновенно вкусный суп, новенькие тарелки на блестящей клеёнке, а ложки старые, знакомые по Джексонвиллю, и халатик у Жени тот же, и фартук, и… и всё так хорошо.

— Так вкусно, Женя, — поднял он глаза от тарелки.

— Налить ещё? — улыбнулась Женя.

Эркин кивнул. И она налила ему ещё золотистого от жира мясного супа. Полную тарелку.

— Ты не обедал?

— Перекусил. Перерыв был маленький, — Эркин улыбнулся. — Два съел, а два домой принёс.

— Такой маленький перерыв? — расстроенно переспросила Женя. — Эркин, при восьмичасовом рабочем дне час на обед положен.

— Час? — Эркин неопределённо хмыкнул. — Буду знать. Женя, там, мне сказали, столовая есть. Так я завтра там поесть попробую.

— Конечно, — согласилась Женя, собирая тарелки. — Обяательно возьмёшь горячего. О деньгах не думай. Деньги у нас есть.

Эркин почувствовал, что краснеет.

— Женя, я все деньги сегодня потратил.

— Все? Это сколько? — Женя поставила на стол тарелки с картошкой и мясом.

— Сколько взял. Пятьдесят рублей, — вздохнул Эркин. — Это была прописка, Женя.

— Понятно, — кивнула Женя. — Не волнуйся, всё в порядке.

Эркин пытливо вгляделся в её лицо, потом вздохнул и стал есть. Ел уже спокойно: самое тяжёлое он сказал, и Женя поняла его. Конечно, пятьдесят рублей — это очень много, но это же только раз. А в Джексонвилле разве не пришлось ему отдать полпачки сигарет и весь дневной заработок? Отдал же. И не помер. А с Андрея сколько содрали? Везде так.

— Женя, спасибо.

— Ещё?

Он покачал головой.

— Нет, сыт уже.

— Тогда я тебе киселя сейчас налью. Алиса, доедай.

Эркин глотнул густой сладкой жидкости, улыбнулся.

— Я не сказал тебе. Коврик такой красивый. Ну, у двери. — Тебе понравился? — просияла Женя. — Я вообще сегодня кучу денег потратила. Ну, коврик и ящик в ванной ты видел, — Эркин кивнул. — Ещё я Алисе купила. Сапожки и шубку. Ну, и белья.

— Правильно, — кивнул Эркин.

— И тебе.

Эркин невольно поперхнулся.

— Женя…!

— Что Женя? — Женя шлёпнула Алису между лопаток, чтобы не горбилась. — Две смены мало. Надо, как минимум, четыре. А лучше шесть. Или мне каждый день стирать, чтобы ты с утра чистое надел?

— Я сам стирать буду, — попробовал возразить Эркин.

— Не выдумывай, — строго сказала Женя. — Мне с понедельника тоже на работу выходить. Давай я тебе ещё киселя налью. Вот так. Алиса, спать будешь?

— Не, я в коридор, — Алиса сделала умильную рожицу. — Можно?

— Можно, — улыбнулась Женя.

Пока она одевала Алису для прогулки в коридоре, Эркин допил кисель и собрал посуду со стола, сложил в раковину. Вбежала Женя и, отодвинув его, стала мыть посуду. Эркин столя рядом и смотрел на неё, на её руки. А Женя мыла и говорила.

— Я ещё сушку купила, проволочную, как там была.

— Я повешу, — встрепенулся он.

— Ну, конечно, милый, сейчас я закончу и освобожу тебе место. А ещё, Эркин, знаешь, в воскресенье сорок дней Андрею. Сороковины.

— Что? — не понял он. — Как это?

— Ну, помнишь, — Женя взяла полотенце и стала вытирать тарелки, — помнишь, на девятый день мы его поминали? В лагере.

— Помню, конечно, — кивнул Эркин. — А на… сороковины так же?

— Да, — кивнула Женя. — Ну, ещё в церковь ходят. И на могилу.

Эркин вздохнул. Могила в Джексонвилле, в церковь ему идти совсем не хочется, но раз Женя считает, что надо… Да, вот ещё что.

— Женя, а водка обязательна?

Женя расставила посуду в шкафчике и кивнула.

— Я тут поговорила, Эркин, и в лагере… Но водку ты должен купить.

— Хорошо, — согласился Эркин. — Раз надо… Только…

— Что?

— Нет, ничего, Женя. Я тогда за ящиком сейчас схожу, сушку повешу.

И он пошёл за ящиком, злясь на самого себя, что вздумал предупреждать Женю. Дескать, я пьяный языком болтаю. Ни черта с ним не будет, удержит язык.

Эркин принёс на кухню ящик, улыбнулся Жене. И теперь она сидела у стола и смотрела, как он работает.

— Вот так?

— Чуть левее. Ага, так будет хорошо.

Эркин гвоздём пометил места для крючков, отложил сушку на шкафчик и стал их прибивать.

— Тебе нужно пальто, Эркин.

— Для работы куртка удобнее.

— Для работы, Эркин. А потом?

— Нет, — упрямо сказал Эркин. — Пальто мне не нужно.

И Женя догадалась.

— А если полушубок?

И по его дрогнувшим плечам, по быстрому благодарному взгляду через плечо поняла, что угадала правильно.

— Он дорогой, Женя, — тихо ответил Эркин.

— Не дороже денег. А деньги у нас есть.

Эркин проверил, надёжно ли сидят крючки, и надел на них сушку.

— Вот так, Женя, да?

— Да, хорошо как.

Эркин улыбнулся.

— Ну вот. А деньги нам на квартиру дали, а не на одежду.

— И на одежду. Ты вспомни, как в Комитете сказали. На обустройство. Если бы мы свой дом выкупали или хозяйство завели, то да, все бы деньги туда ушли. А квартира у нас в аренде, наёмная, — рассуждала Женя. — Это и из зарплаты выплачивать можно. А одежда тоже нужна. Как… как посуда. И… не спорь, Эркин. Ну, не хочу я, чтобы ты хуже других ходил. Ты ж не пропойца какой подзаборный. А полушубок тебе купим. И валенки. Да, — Женя оживилась и вскочила из-за стола, — идём, покажу, что я Алисе купила.

Эркин сложил инструменты в ящик и, оставив его на кухне, пошёл за Женей.

Цигейковая — всё-таки что это за зверь? — золотисто-коричневая шубка с капюшоном, зелёные войлочные сапожки на меху и чёрные рейтузы с начёсом очень понравились Эркину и были им безоговорочно одобрены.

— Ну вот, — Женя погладила рукав шубки, — и завтра когда в магазин пойду, возьму её с собой. А то она совсем воздухом не дышит.

Эркин задумчиво кивнул. Одобрил он и тонкую шерстяную кофточку на пуговицах, которую купила себе Женя, и тёплое бельё.

— А это тебе, — Женя продолжала показ-отчёт. — Ещё четыре смены. Шесть смен — уже нормально. И рубашек тёплых теперь шесть. И носков. Зима долгая. Чтобы хватило на всю зиму. Понимаешь?

Эркин слушал и кивал. Конечно, Женя права. Зима долгая, и, говорят, будет ещё холоднее. Но…

— Женя, ведь мебель ещё покупать. И ремонт делать.

— Да, — кивнула Женя, — я помню. Я думаю, сначала ремонт, а мебель уже потом. И, знаешь, я хочу, — Женя вздохнула, — ну, чтобы было красиво. Я всегда мечтала о гарнитуре. Знаешь, что это такое?

Эркин помотал головой и сел на пол среди разбросанных вещей.

— Я слушаю. Говори, Женя. Так что такое… гарнитур?

— Это когда мебель не по одиночке покупается, а сразу. И всё в одном стиле. Ну… вот спальня, — Женя широким взмахом обвела комнату, в которой они были. — Что нужно в спальню? Кровать, тумбочки у кровати, шкаф, трюмо, хорошо бы трельяж, комод, пуфики…

Эркин слушал и кивал. Он был, в принципе, со всем согласен. Хватило бы денег.

— Ковёр на пол, шторы на окно, — Женя посмотрела на Эркина и рассмеялась. — Вот, понял?

— Понял, — кивнул Эркин. — И всё сразу покупать?

— Хотелось бы, — вздохнула Женя. — Ведь как хорошо, что у нас на кухне стулья такие красивые, правда?

— Правда, — не стал спорить с очевидным Эркин и тут же предложил: — Женя, а ведь и стол можно такой заказать, чтоб и на кухне был… гарнитур.

— Конечно, — обрадовалась поддержке Женя. — Но сначала… сначала ремонт.

Эркин вздохнул.

— Да. Обои поклеить.

— Потолки побелить, а лучше покрасить, — подхватила Женя. — Кухню покрасить, ванную, уборную, кладовку…

Эркин сразу помрачнел: кладовку-то он так и не убрал.

— Женя, я за кладовку возьмусь. Я… я только вещь одну сделаю и тогда за кладовку. Хорошо?

— Ну, конечно, — даже несколько удивилась его горячности Женя.

Он гибким ловким движением вскочил на ноги.

— Я на кухне работать буду. Там светло. И стол.

Когда Женя, сложив вещи, вошла в кухню, клеёнка была убрана, а чтоб не запачкать стол, Эркин расстелил чистую портянку, разложил на ней инструменты и пузырьки из ящика. Женя тихо сбегала за шитьём — чулки на Алиске так и горят — и села на другом конце стола. Эркин быстро вскинул на неё глаза, улыбнулся и снова ушёл в работу. Он давно думал об этом: как сделать, чтоб сделанную Андреем рукоятку ножа всегда носить с собой, не боясь выронить и потерять. И получалось одно: припаять или приклеить кольцо. Нет, приклеить, конечно. Паять он не умеет, а просить кого-то… нельзя, это он должен сам сделать. Спасибо Жене, что сидит рядом и не спрашивает ни о чём. Зачистить край, протереть едким, пахнущим, как водка, но более резко содержимым вот этого пузырька и больше руками протёртое место не трогать. Теперь кольцо. У Андрея их много запасено было, разных, вот это гладкое, без зазубрин, чтоб не перетёрло ремешок, а здесь наоборот — зашершавить напильником, чтобы стал плоским, а то не схватит, и приложить, как подойдёт… Плохо, надо ещё снять, вот так, и ещё… И надо аккуратно, чтоб самого себя по пальцам не задеть… А вот теперь хорошо, и тоже протереть. Теперь… теперь это всё в сторону, теперь клей… Этот? Да. Про него Андрей говорил, что пулю к стволу приклеит. Так, как делал Андрей? Ага, помню: намазать, дать подсохнуть и снова намазать… И зажать, и держать так…

Когда Эркин почувствовал, что кольцо уже не "дышит" под рукой, он осторожно положил рукоятку на стол и стал собирать инструменты. Как Андрей протёр всё, разложил по местам.

— Женя, я на подоконник положу, пусть сохнет.

— Конечно-конечно.

Портянку он тоже свернул и убрал в ящик.

— Я в кладовку пойду, посмотрю там.

— Хорошо, — Женя закрепила шов и отрезала нитку. — Я в ванной буду.

Эркин вышел в прихожую, распахнул дверь в кладовку. Чем бы её подпереть? А, вон же чурбак. Вот так. Для начала… для начала вытащим всё в прихожую. Обрезки досок, какие-то то ли палки, то ли тонкие длинные поленья, обломки ящиков. С гвоздями. Хорошо, Алисы нет, а то бы полезла и поцарапалась. Верёвки какие-то, ремешки, ничего, это всё пригодится. А это что?

За плеском воды — Женя полоскала бельё в ванне — она плохо расслышала, но ей показалось, что Эркин закричал. А, выглянув из ванной, увидела его лежащим на полу.

— Эркин?! — бросилась она к нему. — Что?!

Но он уже стоял на четвереньках среди разбросанных досок и палок и тряс головой.

— Ничего, ничего, я сейчас… — перемешивал он русские и английские слова.

Женя опустилась рядом с ним на колени, обняла. Он вздрогнул от её прикосновения и отпрянул.

— Вода! Нет, не надо! — вырвалось у него по-английски.

Женя отдёрнула мокрые руки.

— Да что с тобой?!

— Сейчас… сейчас… — Наконец он продышался, поднял на Женю глаза, неловко улыбнулся и заговорил по-русски: — Я сам виноват, Женя, думал, верёвка, а это… провод.

— Под током? — испугалась Женя.

— Да, — и по-английски: — Током ударило, — и опять по-русски: — Не пускай Алису туда.

Эркин сел, потёр руки от кистей к локтям и виновато улыбнулся.

— Я испугал тебя, да? Прости, Женя. Просто… меня давно током не били, вот я и заорал.

— Ну её, эту кладовку, — заплакала Женя. — Ты же убиться мог.

Эркин глубоко вдохнул и выдохнул.

— Делать всё равно придётся. Я только не знаю, как. Я, — он опустил голову, — я боюсь тока, Женя. Меня … много били током… раньше… до имения…

Женя торопливо обтёрла руки о халатик и обняла Эркина за шею. Положила его голову себе на плечо. И на этот раз он не отпрянул.

— Ничего, — шептала Женя, — ничего, всё будет хорошо, ничего…

И чувствовала, как обмякает, расслабляется его тело. А когда поняла, нет, почувствовала, что он успокоился, поцеловала в висок и встала.

Эркин снизу вверх смотрел на неё затуманенными глазами, потом взмахом головы отбросил прядь со лба и встал.

— Я ещё повожусь здесь, Женя.

— Ты только осторожней, Эркин, — вздохнула Женя.

Она знала, что он не отступит. И, в самом деле, Эркин опять полез в кладовку. На этот раз, правда, он вооружился длинной палкой и сначала трогал ею каждый обломок, отодвигая от лежащего на полу провода. Но как же он здесь пол мыть будет?

Женя закончила стирку, развесила выстиранное бельё на сушке — а ведь для постельного белья сушка маловата будет, надо будет подумать о верёвках — и, поглядев на часы, ахнула:

— Эркин, поздно уже, Алиса…!

Эркин, сортировавший в прихожей вытащенное из кладовки, подошёл к двери, открыл её и выглянул в коридор.

— Алиса!

— Иду-у! — готовно откликнулась Алиса. — Всем до завтра, я домой!

Эркин впустил её в квартиру, и, увидев разбросанный по полу хлам и открытую дверь кладовки, Алиса возмутилась:

— Да?! А меня не позвали?!

Она явно собиралась нырнуть в кладовку, и Эркин еле успел перехватить её.

— Туда нельзя.

Алиса поглядела на него и, мрачно насупившись, стала раздеваться. Когда она ушла в ванную мыть руки, Эркин по-прежнему палкой затолкал провод одальше от двери и стал закладывать в кладовку всё вытащенное оттуда. Укладывал так, чтобы потом при необходимости можно было достать, не касаясь провода.

— Эркин, — позвала его Женя. — Мой руки и садись. Ужинать будем.

— Да, иду, — откликнулся он, закрывая дверь кладовки.

Гвоздём, что ли, её забить, чтобы Алиса туда не залезла? Да, так и сделает. Минутное же дело. Где его ящик?

— Я сейчас, Женя.

Он выбрал большой гвоздь, вбил его двумя ударами на половину длины в угол над дверью. И третьим ударом загнул. Попробовал дверь. Держит! И уже спокойно закрыл ящик, поставил его у двери в кладовку и пошёл мыть руки.

На кухне стол уже накрыт, и его ждала тарелка с картошкой и мясом. Эркин сел на своё место, улыбнулся хитро посматривающей на него Алисе.

— Эрик, а в мозаику поиграем?

— Хорошо, — кивнул Эркин.

— Только недолго, — строго сказала Женя. — Завтра рано вставать.

— На работу, — понимающе кивнула Алиса.

— Вот именно, — улыбнулась Женя.

Они спокойно поели, выпили чаю, и Алиса побежала в свою комнату за мозаикой, а Женя убрала со стола.

Сегодня они начали выкладывать большой — во всю положку — многоцветный венок. И дошли почти до половины, когда Женя сочла, что Алисе пора идти спать. Алиса покосилась на неё, на Эркина и согласилась. Сопя, собрала мозаику.

— Завтра закончим, да, Эрик?

— Да, — кивнул он.

Когда Алиса ушла, Женя поставила на стол две чашки.

— Сейчас я уложу её, и поговорим. Так? Как тогда?

Эркин счастливо улыбнулся: да, всё, как тогда. Женя ушла к Алисе, а Эркин встал и подошёл к окну, взял рукоятку и попробовал кольцо. Хорошо держит. Теперь… где он видел шнурок? Да, в кладовке, там был как раз подходящий ремешок. Он его положил вместе с верёвками возле двери. Положив рукоятку на стол, он пошёл в кладовку. Отогнул гвоздь и приоткрыл дверь так, будто боялся, что оттуда кто-то выскочит на него. Да, вот она, вся связка. Он вытщил её, быстро перебрал и выдернул нужный ремешок. Узкий, как раз по кольцу, и не слишком длинный. Забросил связку обратно, закрыл дверь и повернул гвоздь.

— Эрик, — сонно позвала его Алиса, — а ты меня вчера на ночь не поцеловал.

Эркин вошёл в её комнату, наклонился и коснулся сжатыми губами её щёчки.

— Вот так, — удовлетворённо вздохнула Алиса. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил Эркин.

Когда он пришёл на кухню, Женя уже налила в чашки чай.

— Ты ей дверь не закрыл?

— Нет, — Эркин сел к столу. — Сейчас я только сделаю…

Он продел в кольцо ремешок и связал концы плоским узлом. Женя по-прежнему ни о чём не спрашивала, и он сам сказал:

— Это Андрея. Андрей мне нож делал. А когда нас арестовывали, оружие отбирали, и я отломал рукоятку. Буду теперь с собой носить.

Он говорил, глядя на свои руки, заправлявшие в узел концы. Ремешок крепкий, и узел надёжный. Эркин поднял на Женю глаза и улыбнулся. Положил рукоятку на стол и придвинул к себе чашку. Улыбнулась и Женя.

— Ну, вот мы и приехали.

— Да, — Эркин как-то удивлённо улыбнулся. — В самом деле, приехали. Ты…ты довольна?

— Конечно. Знаешь, — Женя двумя руками поднесла к губам чашку, но не пила, а смотрела на него поверх её краёв. — Знаешь, я как-то не верю, что всё кончилось, что мы дома. Так всё внезапно… квартира, деньги… господи, не верится даже.

— Не верится, — повторил Эркин и кивнул. — Да, так. Женя, ведь… мы… мы не поедем больше никуда, тебе здесь нравится, Женя? Я… я сделаю всё, всю квартиру сделаю. Ты мне покажешь, как обои клеить, и я сделаю.

— Сделаешь, — кивнула Женя. — Конечно, мы никуда не поедем. И с понеделника начнём заниматься ремонтом. А завтра… нет, в субботу пойдём на рынок, купим тебе валенки и полушубок, и… вообще, посмотрим.

— Полушубок — очень дорого, — упрямо свёл брови Эркин. — Женя, а если нам не хватит на квартиру?

Женя рассмеялась.

— Будем делать всё постепенно. Знаешь, я когда-то читала, что когда дом закончен, пора умирать.

— Д-да, — не очень уверенно согласился Эркин.

— Ну вот. А полушубок тебе нужен. Я завтра узнаю, где лучше его покупать. На рынке или в магазине. И почём они.

— Хорошо, — кивнул Эркин.

Дневная усталость снова накатывала на него, и сил спорить уже не было. Но ему вообще всегда было трудно спорить с Женей.

— Давай ложиться, Эркин.

— Да, — он допил чай, и Женя забрала у него чашку.

Эркин, устало опёршись ладонями о стол, встал.

— Я пойду, Женя.

— Ничего-ничего, иди, ложись. Я уберу здесь и тоже лягу.

Она вымыла и поставила на сушку чашки, протёрла стол. Насколько клеёнка удобнее, просто прелесть! Ну, вот и всё. Женя ещё раз оглядела кухню, выключила свет и вышла. В спальне горит свет, и в прихожей можно не включать. Господи, не квартира, а чудо! Сказочно повезло.

Проходя из уборной в спальню, Женя заглянула к Алисе. Спит. Набегалась, наигралась и спит. Ну, и отлично. Дверь пока пусть открыта, со временем приучится. Она вошла в спальню. Эркин уже спал, как обычно лёжа на спине и закинув руки за голову. Не желая раздеваться на свету — хоть время и позднее, но ведь у дома вполне может оказаться припозднившийся прохожий, и, пока занавесок нет, надо об этом помнить = Женя выключила свет и в темноте сбросила халатик, вытащила из-под подушки и надела ночную рубашку, и осторожно, чтобы не потревожить спящего Эркина, легла. Хорошо, когда квартира тёплая, можно на полу спать. Ну да ничего, сделаем ремонт и начнём обставлять. Жалко, солнца не было, непонятно, куда окна выходят. Но спальню хорошо бы белую, ли нет, лучше розовую. А кухню… Кухню "деревянную, да, стиль "кантри", а Алисе… Ну, детская — весёлая, в зеленоватых тонах. Как у Андерсена? "Зелёный цвет полезен для глаз".

Эркин слушал ровное дыхание Жени, стрёкот будильника, урчание и бульканье в трубах и улыбался. Это его дом. "Бегал и добегался?" Да, он добежал. "Не любишь кочевья?" Не люблю. Меня слишком часто продавали. Паласы, камеры, торги… Нет, я сам приехал сюда, нет, больше я не побегу и не дам себя гонять. Тишина и спокойствие вокруг, и шорох снежинок по стеклу. Опять идёт снег. Это уже не страшно. У Жени и Алисы тёплого хватает, квартира тёплая, на еду деньги есть. Интересно, когда на заводе платят? Если каждую неделю, то завтра он получит за два дня. А если нет? Надо будет хоть десятку с собой взять. Нельзя совсем без денег. Будет с работы идти, купит чего-нибудь… Женя рядом, только руку протяни. Если что, нет, не думай об этом. Женя успокоилась, забывает, пусть совсем забудет. А он… он будет ждать. Столько, сколько надо, день, два, неделю, год если надо. Пока Женя сама ему не скажет, сама позовёт его. А сейчас надо спать… А полушубок, конечно, было бы хорошо, белый, на белом меху, как у старшого, и валенки тогда, как он видел, обшитые кожей, да, правильно, бурки. И Жене такие же хорошо бы. Сапоги у Жени теперь есть, пусть будут и валенки. И Алисе валенки. И… и санки, как он сегодня видел, когда шёл домой. У Алисы тёплая одежда есть, будет гулять… В субботу они все вместе пойдут на рынок… В воскресенье сороковины, надо идти в церковь… Интересно, в русской церкви такое же занудство или есть что-то стоящее? В лагере о попах хорошо не говорили, и о церкви тоже, но раз надо… Мысли путались, уплывали, и уже только спокойствие и тишина, и ничего больше нет, и не надо ничего, и дыхание Жени рядом, тепло её тела…

…Звонок будильника, мгновенно возникшее ощущение пустоты рядом и ударивший по векам свет разбудили его. Эркин приподнялся на локте. Женя? Жени нет. Уже утро? Пора вставать. За окном темно, а на часах? Да, пора. Эркин откинул одеяло и встал, потянулся, сцепив пальцы на затылке. Оглянулся случайно на окно, увидел своё отражение почти в полный рост во всей красе и, охнув, присел, поняв, что и его с улицы так же видно. Ах ты, чёрт, как же он раньше не сообразил?! Ведь знал же, а не подумал. Занавески нужны. Обязательно. Плотные шторы. А то он как на торгах, даже хуже, на сортировке.

— Эркин, — позвала из кухни Женя. — Уже утро.

— Бегу, — ответил он, сгребая в охапку приготовленную на утро одежду и ползком выбираясь в прихожую.

— Ты чего? — удивилась Женя.

Сидя на полу, Эркин быстро натягивал бельё.

— С улицы всё видно, — мрачно ответил Эркин, вставая и заправляя нижнюю рубашку в джинсы.

Сообразив, Женя рассмеялась, тут же пришлёпнув себе рот ладошкой, чтобы не разбудить Алису.

— Ну, ничего страшного, иди, умывайся, сейчас чайник закипит, чаю выпьешь.

— Да, я мигом.

Через несколько минут он уже сидел за столом и, обжигаясь, пил горячий сладкий чай. Женя подкладывала ему бутербродов.

— Да, — вскинул он на неё глаза, — там у меня в куртке ещё со вчера бутерброды…

— Ты их вчера и съел. Ещё за обедом. Эркин ещё…?

— Хватит, — мотнул он головой, — спасибо, Женя, — и, видя её огорчение, улыбнулся: — С полным животом тяжело работать.

Взял со стола ремешок с рукояткой, надел на шею, заправив под нижнюю рубашку, к телу. Застегнул верхнюю, купленную уже здесь.

— У тебя деньги на еду есть? — Женя протянула ему пять десяток.

— Столько много.

Он попытался взять только одну, но Женя нахмурилась, и Эркин сдался, взял все.

— Может, на обратном пути купишь чего, — говорила Женя, идя за ним в прихожую.

Эркин спрятал деньги в бумажник, сбегал в спальню за своими часами, вернулся, быстро сосредоточенно обулся, натянул куртку и уже взялся за ручку двери, когда Женя быстро поцеловала его в щёку рядом со шрамом.

— Счастливо, Эркин.

— Да, — он шевельнул ответно губами, коснувшись ими её виска, и вышел.

Женя заперла за ним дверь, заглянула в комнату Алисы — нет, сегодня не проснулась, значит, привыкает уже — и вошла в спальню. Да, конечно, нужны шторы. Но пока нет обоев и вообще до ремонта… Да, с понедельника они начнут готовиться к ремонту. Клей, обои, краска, мастика для пола… Женя стала убирать постель, прикидывая в уме предстоящие покупки.

Эркин шёл быстро, обгоняя идущих, как и он, к заводу. Шёл, уже глядя по сторонам, замечая, что в большинстве окон занавески просвечивают, видны силуэты, но толком не разобрать ничего. А вот тоже окно без штор, голое. Ну, всё напоказ. Если его вот видели сегодня… ладно, вон уже забор заводской. Вокруг окликали друг друга, разговаривали, смеялись. Эркин прислушивался, даже головой повертел, но знакомых никого не увидел. Первая проходная… вторая… знакомый коридор… а вот и двор.

Ночью выпал снег, и двор казался светлым. Эркин огляделся. Вроде вчера, когда Старшой, Медведев, его окликнул, все стояли вон там. Значит, здесь и подождёт остальных. Только чего это он дин? Вроде… Эркин посмотрел на часы. Без пяти семь. Ладно. Главное — не опоздал.

— О, уже здесь, здорово!

Эркин обернулся, увидел Кольку-Моряка и улыбнулся.

— Здорово! А… остальные где?

— А вон идут. Ты как это проскочил, что тебя не заметили?

Эркин пожал плечами. Он уже видел остальных. Саныча, Геныча, рыжебородого, А вон и Ряха суетится, мельтешит, и Медведев идёт…

— Ага, — кивнул Медведев, увидев Эркина. Как и вчера подошёл вплотную, шевельнул ноздрями, принюхиваясь, и кивнул. — Хорош. Все за мной, — и уверенной развалкой пошёл к платформам.

Натягивая поверх варежек брезентовые рукавицы, Эркин шёл рядом с Колькой. Значит это что, Медведев его на перегар проверял? Ну… правильно, на то он и Старшой, Арч, помнится, таких, кто после пьянки припёрся, одним пинком из ватаги вышибал. Ряха там чего-то верещал про вождей и томагавки, но это Эркина не волновало. Он на прописку дал, его прописку приняли, а что в ватаге шакала держат… ладно. Не он старшой, так не его проблема. А интересно: что это такое — то-ма-га-вк? У кого бы спросить, чтобы Ряха не пронюхал?

Работа оказалась хитрой. Снимать с платформ ящики и тут же закатывать на их место железные бочки. И менять крепления. Ящики в одно место, бочки из другого… круговерть. А их всего… двенадцать. Четверо на ящиках, четверо на бочках, а двое крепления меняют и сходни двигают. Бочки тяжеленные, их только вдвоём ворочать, а катать нельзя. Ну, не гадство?! Но Эркин был доволен: он попал в пару с Колькой. Колька — не Ряха: и языком треплет, и руки прикладывает. А бочки — такие не такие, но похожие — они ещё тогда с Андреем ворочали, тогда и рукавицы получили. А с Колькой получается. Подладились они друг к другу.

— Пошёл…

— На меня…

— Есть… Давай…

— Пошёл…

Медведев командовал расстановкой ящиков, да суетился и шумел Ряха, а на креплении распоряжался Саныч. Работали споро, без ненужной толкотни. И шум вокруг стоял тоже привычный, как на Джексонвилльской станции, только вот… пересвистывания рабского нет, вдруг заметил Эркин. Хотя, чего ж тут странного? Он который день в городе, а цветных, считай, не встречал. Неужто он на весь город один такой? Смешно даже.

Оглушительно, перекрыв все лязги и грохоты, заверещал звонок.

— Обед? — спросил Эркин у Кольки.

— Ну да. Дотащим её, что ли?

— Не оставлять же здесь, — пожал плечами Эркин.

— Ну, давай, — кивнул Колька и заорал: — Саныч! Нас подожди.

— Давайте по-скорому, — отозвался с платформы Саныч, передвигая сходни вдоль платформы.

Остальные уже уходили. Эркин с Колькой дотащили бочку, подняли её на платформу и вставили в ряд, и Эркин помог Санычу закрепить растяжку. Напарник Саныча уже ушёл.

— Уф! — Колька сдёрнул рукавицы и сбил ушанку на затылок. — Айда обедать, — и посмотрел на Эркина, — С нами?

Эркин кивнул. Саныч спрыгнул с платформы, и они втроём пошли через весь двор к дальнему крыльцу, перешагивая через рельсы.

Было уже совсем светло, под ногами без хруста и скрипа поддавался тёмный истоптанный снег. Поднялись на высокое — в десять ступенек — крыльцо и вошли в просторный, неожиданно светлый зал. Эркин шёл за Колькой и Санычем, памятуя старое правило: "Не знаешь, что делай, делай как все". Как и они, он снял и сдал на вешалку куртку и шапку, переложив бумажник в джинсы, и получил жестяной, похожий на табельный, номерок. В уборной под длинным во всю стену зеркалом ряд раковин, и даже мыло лежит у каждой, а полотенце? Вместо полотенца была сушка. Как в Паласе, но маленькой коробкой и так, что горячий воздух шёл только на руки. А столовая похожа на лагерную. И Эркин почувствовал себя увереннее. Они встали в общую очередь, взяли подносы… Эркин по-прежнему держался за Колькой и Санычем и — на всякий случай — взял себе то же, что и они. Здесь не давали, как в лагере, готовый паёк, а ты сам переставлял себе на поднос тарелки, и не на талоны, а за деньги. Обед стоил рубль. Получив и спрятав сдачу, Эркин взял поднос и пошёл по залу, отыскивая свободное место. И когда Колька призывно махнул ему из угла, радостно поспешил туда.

— Ну, — Колька весело подмигнул сидевшим за этим же столом двум девчонкам в белых косынках и пёстрых кофточках под белыми халатиками, — будем жить, девчата!

Девчонки посмотрели на него, покосились на Эркина, фыркнули, допили компот и встали, собрали свою посуду и ушли.

— Из сборочного, — мотнул головой им вслед Колька, — аристократия, понимаешь ли, а мы — трудяги с первого рабочего. Вот оно как, браток.

Что такое аристократия, Эркин не знал, но общий смысл понял и кивнул.

Ели здесь быстро, но без рабской жадности. Народу много, на место девчонок тут же сели двое мужчин в тёмных рубашках и синих полукомбинезонах. Они увлечённо продолжали свой спор, непонятный Эркину, а потому и неинтересный.

— Ну вот, поели, — Колька, допив компот, вытряхнул себе в рот ягоды, — теперь бы поспать, а надо работать. Ты чего б хотел?

Эркин улыбнулся, и Колька понимающе кивнул.

— Всё ясно. Тогда пошли.

— Давайте, давайте, — поторопила их женщина в тёмно-зелёном халате с полным подносом в руках. — А то ишь, как в ресторане расселись.

И в столовой и возле вешалки Эркин всё время чувствовал на себе внимательные, любопытные, но… но не враждебные взгляды. Это было, в общем-то, привычно. Всю жизнь он такой… приметный.

Уже у двери во двор Кольку кто-то окликнул, и Эркин, не желая вмешиваться в чужие дела, вышел. Редкий снег, двор пуст и тих. Эркин посмотрел на часы. Без пяти двенадцать. С запасом успели. А ведь они ещё позже других ушли, и в очереди долго стояли, так что… как Коль сказал? Будем жить? Будем! Эркин не спеша, спокойно глазея по сторонам, пошёл к платформам. Вроде, они там ещё не закончили. Ага, вон бочки стоят. И ещё целая платформа ящиков. Это… это получается, им до конца смены хватит. Эркин присел на край платформы, положив на колени брезентовые рукавицы. А хорошее бельё какое. И не холодно в нём, и от пота не липнет. И рукоятка не мешает, ну, если честно, почти не мешает. Всё-таки большая она. Когда куртку снял, заметил в зеркале, как выпирает под рубашкой. Может и впрямь лучше ремешок за пояс зацепить, а саму в карман сунуть? Ладно, вон уже Старшой с остальными идёт. Эркин натянул рукавицы и встал. Медведев молчаливым кивком поставил всех по местам, и утренняя карусель снова завертелась. И даже чуть побыстрее. Или это только кажется? Всё-таки когда сыт, на всё по-другому смотришь, да ещё когда не "кофе с устатку" в закутке с куском хлеба, а нормальный обед за столом в чистоте… нет, будем жить!

— Пошёл…

— Давай…

— Ровней…

— На себя подай…

— Эй, Старшой, перекурить бы…

— Сделаем — перекурим…

— Улита едет…

— Давай, шевелись, улита…!

— Лево…

— Крепи…

На меня…

— Есть…

— Пошёл…

Ящики уже все, и та четвёрка тоже на бочках.

— Давай, мужики, паровоз под парами!

— А пошёл он…!

— Ага, есть!

— Да куды ж ты её пихаешь, мать твою, левее подай!

— Саныч, крепи…!

— Поучи меня…!

Ругань крепче и забористее. Над Ряхиной болтовнёй уже не гогочут. Ну, ещё… и ещё… и ещё… И… и все? Последняя? Да, вон её уже без них волокут. Эркин огляделся, проверяя себя, посмотрел на Кольку.

— Все?

Колька кивнул и заорал:

— Старшой, спустить паруса, вёсла сушить!

Его поддержали дружным весёлым гомоном. Медведев махнул рукой куда-то в конец двора.

— Подавай! — и, когда ему в ответ тоненько свистнул маленький паровоз, повернулся к бригаде: — Пошли, мужики.

Эркин пошёл со всеми. Хотя по его ощущению времени до конца смены оставалось совсем немного, и вряд ли им дадут новую работу, но раз старший сказал всем идти, то наверняка это и его касается.

Вошли в уже знакомую дверь, но повернули сразу налево, в другой коридор, ещё поворот, и Медведев властно распахнул дверь с крупно нарисованной цифрой пять. Большой стол и табуретки, раковина с краном и маленькое зеркальце в углу, доска с набитыми крючками у двери и узкие дверцы по двум стенам. Эркин растерялся, не понимая, куда и — главное — зачем они пришли. Но остальные по-хозяйски спокойно, уверенно снимали и вешали на крючки куртки и шапки и рассаживались за столом. Некоторые вначале смотрели в дальний правый от двери угол, где висела маленькая тёмная… картинка вроде, и крестились. Эркин снял шапку и расстегнул куртку, но остался стоять у двери, не зная, что делать. Остался стоять и Медведев.

— Ну, что, мужики? — сказал он, когда все сели за стол. — Подобьём бабки или как?

— Подобьём, — кивнул рыжебородый.

— Что надо, всё увидели, — кивнул Саныч.

Все заговорили наперебой.

— Руки есть, и голова варит.

— И не болтун.

— Да уж, чего нет, того нет.

— Не новичок, куда не надо, не лезет.

— Пашет без булды.

— И в паре хорош.

Эркин, начиная смутно догадываться о смысле происходящего, молча следил за говорящими, стараясь не мять, не скручивать ушанку.

— Так что, — когда все замолчали, снова заговорил Медведев, — берём его?

— Берём, — кивнул Саныч.

Закивали и остальные.

— Стоящий парень.

— Ладно, пойдёт.

Колька широко улыбнулся Эркину, да и остальные смотрели на него теперь гораздо доброжелательнее.

— Ну, давай знакомиться, — сказал Рыжебородый. — Я вот Антип Моторин. А тебя как звать-величать?

— Эркин Мороз, — ответил Эркин.

Он стоял по-прежнему у двери, но Медведев жестом пригласил его к столу, а остальные кивали и улыбались. Дёрнулся как-то молчавший всё время Ряха, но этого не заметили. И Эркин снял и повесил на ближний крючок куртку, пристроил там же ушанку и подошёл к столу.

— Мороз — это пойдёт, — кивнул Саныч. — А я Тимофей Александрович Луков.

— Саныч он, — перебил его Колька. — Николай Додин, будем знакомы.

Имена, прозвища, всё вперемешку, рукопожатия. Жали ему руку крепко, явно проверяя, и Эркин отвечал тем же, соразмеряя силу. В общей суматохе, кажется, и Ряха сунул ему свою пятерню с какой-то жалкой просящей улыбкой, которую Эркин не понял. И вот он уже сидит со всеми за столом, и на стол падают пачки сигарет, и общий разговор про откуда приехал, где поселился, один или семейный. И Медведев кивает ему на одну из дверец.

— Твой будет.

И ему объясняют, что это шкафчик, в понедельник пусть на полчаса раньше придёт и у кладовщицы, Клавка как раз дежурит, ну, рыжая подберёт, а она уже рыжая, да, покрасилась, за пятьдесят бабе, а всё Клавка, да уж старается, ну, робу у неё получишь, куртку, штаны, валенки, и будешь переодеваться, а то чего в рабочем по городу идти, и своё на работе трепать не следовает…

— У меня нет другого, — тихо сказал Эркин.

— Ничо! — хлопнул его по плечу Колька. — Я вон тоже бушлат таскаю.

— Ага, до снега в бескозырке ходил, уши морозил, но чтоб девки об нём обмирали.

Эркин смеялся вместе со всеми. А ему рассказывали заодно и когда смены начинаются и заканчиваются, и сколько на обед положено, и чего можно и нельзя во дворе… Медведев встал, достал из шкафчика и положил на стол две большие толстые замусоленные тетради. Их встретили добродушным гоготом.

— Ага, Старшой, бумажка она…

— Сильнее пули бывает.

Медведев с чуть-чуть нарочитой строгостью раскрыл тетради.

— Так, Мороз, грамоту знаешь? Писать умеешь?

— Две буквы, — честно ответил Эркин.

За столом хмыкнули, улыбнулись, но язвить и насмехаться не стали. Даже Ряха, быстро поглядев по сторонам, промолчал.

— Вот, здесь их и напиши, — Медведев дал ему ручку и пальцем ткнул в нужное место. — Это за то, что ты про распорядок и технику безопасности прослушал и понял.

Эркин старательно вырисовал E и M.

— Так, — Медведев закрыл тетрадь и открыл другую. — А это серьёзней. Это о предупреждении о неразглашении.

Эркин недоумевающе вскинул на него глаза.

— Чтоб про завод не болтал, — серьёзно сказал Саныч. — Вышел за ворота, и язык подвязал. Работаешь грузчиком и всё, больше никому и ничего.

И остальные перестали улыбаться, смотрели серьёзно и даже строго.

— Завод не простой, — кивнул Лютыч. — За это так прижмут, что…

— Ну, что круглое таскаем, а квадратное катаем, это можно, — хмыкнул Колька.

— Тебе можно, а ему ещё рано, — отрезал Саныч. — Отшутиться не сумеет, пусть молчит. Всё понял, Мороз?

Эркин кивнул.

— Тогда подписывай, — подвинул ему тетрадь Медведев.

Эркин расписался. Медведев стал убирать тетради, все радостно зашумели, задвигались. И тут подскочил Ряха.

— Ну что, по домам, мужики? Пятница ведь, бабы, небось, с пирогами ждут.

— Вали, — отмахнулся от него Медведев.

— Без тебя Мороза пропишем, — кивнул Саныч.

Ряха мгновенно выметнулся за дверь, а Эркин удивлённо посмотрел на Саныча.

— Как это?

— Ты что? — удивились его вопросу и стали опять наперебой объяснять: — Про прописку не знаешь? Да не бойсь, по паре пива поставишь… Сейчас переоденемся и пойдём…

— Опять?! — вырвалось у Эркина.

— Чего опять? — не поняли его.

— Я вчера уже дал. На прописку, — тихо сказал Эркин.

Он уже понял, что Ряха тех денег не отдал, и ему теперь придётся платить по новой. Ряху он потом найдёт и морду ему набьёт, но денег-то не вернёшь.

— Кому ты что дал? — спросил Медведев.

Колька вскочил на ноги, опрокинув табурет, и вылетел за дверь.

— Та-ак, — протянул Саныч. — Так кому, говоришь, дал?

— Ряхе, — неохотно ответил Эркин.

— И много?

— Чего он тебе наплёл?

— Когда успел-то?

— А после смены, — Эркин говорил, угрюмо глядя в стол. Злился уже даже не из-за денег, а что таким дураком себя показал. Теперь над ним долго ржать будут. Всей ватагой. А то и заводом. — Сказал, что я должен каждому по бутылке водки, а старшому — две. Ну, и на закуску.

Кто-то присвистнул.

— Однако, размахнулся Ряха.

— И сколько ты ему дал?

— Пятьдесят рублей, — вздохнул Эркин.

— Ни хрена себе!

— И взял Ряха?

— А чего ему не взять?! Ряха же!

— Ну, мать его… — Геныч сочувственно выругался.

— А ещё что сказал?

— А ничего, — Эркин взмахом головы откинул со лба прядь, — чтоб я домой шёл и не беспокоился. Он всё сам сделает.

— Так чего ж ты с утра молчал?

— А что, — Эркин наконец оторвал взгляд от стола и посмотрел им в лица. Нет, не смеются. — Всюду свои порядки. Удивился, конечно, за глаза у нас не прописывали, а тут…

Он не договорил. Потому что с грохотом распахнулась дверь, и Колька за шиворот втащил Ряху.

— Во! У центральной проходной поймал. Прыткий, сволочь!

— Так, — встал Медведев. — Прикрой дверь, — Колька тут же выполнил приказ. — Так что ты вчера у Мороза взял?

— Д-да, — выдохнул Ряха, быстро шаря взглядом по сумрачно внимательным лицам. Эркин снова смотрел в стол, и встретиться с ним глазами Ряха не смог. — Так… так я не брал, он сам мне дал. Да вы что, мужики? Ну, он же вождь, ему шикануть надо, ну, чтоб над нами себя поставить, какой он и какие мы. Деньги у него шальные, понимаешь…

— Деньги на стол, — тихо сказал Медведев.

— Да я… да он… да вы что, мужики, ну я ж для смеху, — частил Ряха, — а он дурак дураком, как сейчас с дерева слез, ну, мужики, ну, не успел я вчера, так сегодня ж пропить не поздно…

— На стол, — жёстко повторил Медведев.

Ряха дёрнулся к двери, но тут же опустил голову, подошёл к столу и вывернул из карманов кучу мятых замусоленных бумажек, высыпал мелочь. Бумажный ворох Медведев подвинул к Эркину.

— Считай.

Не поднимая головы, Эркин разгладил и разложил бумажки.

— Ну?

— Тридцать семь рублей.

— Забирай, — кивнул Медведев. — Ряхов, с тебя ещё тринадцать рублей Морозу долгу. Тоже при всех отдашь.

— И за обиду парню пусть заплатит, — сказал немолодой, с рыжеватой щетиной на щеках, Лютов или Лютыч.

— Он всех нас обидел, — кивнул Саныч. — Ещё десятка с тебя Морозу за обиду и на круг десятка. В получку и отдашь.

— Да… да вы что? — задохнулся Ряха. — Да…

— Против круга пойдёшь? — удивился Геныч. — Ну, тебе решать.

— Всё, — Медведев хлопнул ладонью по столу. — Забирай деньги, Мороз. Всё, мужики. Переодеваемся и айда.

Все дружно встали. Эркин, взяв деньги, отошёл к вешалке и заложил их в бумажник, и уже оттуда смотрел на шумно переодевающихся, умывающихся и причёсывающихся перед зеркальцем мужчин. Ряха сгрёб оставшуюся на столе мелочь. Переодеваться он не стал, оставшись в рабочем.

— Замок свой из дома принесёшь, — сказал Эркину Колька. — И лады.

— Лады, — кивнул Эркин.

Переодевались до белья, кое-кто и рубашки менял. Куртка, штаны, валенки в шкафчик, Медведев и ушанку туда же, ну да, для города у него рыжая мохнатая. Грязную рубашку в узелок.

— Баба за выходные отстирает, в понедельник чистую принесёшь, понял?

— В понедельник с утра?

— А то!

— Эй, старшой, как на той неделе?

— В утро ж, сказали.

— Уши заложило, так промой.

— Мороз, в полседьмого в понедельник.

— Понял, а кладовка…?

— По коридору налево и до конца.

— Клавка сама тебя окликнет.

— Да уж, не пропустит!

— Это точно. Баба хваткая…

— На новинку падкая!

И дружный гогот.

Со звоном закрываются висячие замки на дверцах, уже не шарканье разбитых валенок, а стук подошв ботинок, сапог, обшитых кожей белых бурок. В ватных куртках только он и Ряха, остальные в коротких пальто с меховыми воротниками, полушубках, у Кольки куртка чёрная с золотыми нашивками и блестящими пуговицами.

— Всё, мужики, айда.

Общей шумной толпой по коридору к проходной, со смехом и шутками разобрали табельные номера и дальше, на пропускной…

— Счастливого отдыха…

— И вам от нас…

Ну, вот уже и улица, лёгкий снежок крутится в воздухе, и под ногами снег. И деревья в снегу, и каждый карниз, изгиб фонаря обведён белой каймой свежевыпавшего снега.

Той же шумной толпой подошли к неприметному одноэтажному дому из тускло-красного кирпича с двумя запотевшими до белёсой плёнки окнами и тёмной почти чёрной дверью между ними. Над дверью вывеска, тоже чёрная с тусклыми, как полустёртыми, золотыми буквами. Шедший первым Медведев властно толкнул дверь. За ней, к удивлению Эркина, открылся просторный зал с высокими круглыми столиками и прилавком в глубине. Здесь не раздевались и даже шапок не снимали, на полу лужицы от стаявшего с обуви снега и кучи мокрых опилок. Но столы чистые, и запах… нельзя было назвать неприятным.

— Ну, Мороз, — улыбнулся Медведев. — Давай. По двойной каждому, так, мужики? — все кивнули. — Ну и там, сосиски, что ли…

— Да ну их… — весело выругался Колька, подталкивая Эркина к прилавку. — Из кошачины у них сосиски.

— Язык у тебя из кошачины, — пузатый белобрысый усач за прилавком внимательно посмотрел на Эркина. — Не знаю тебя. Прописка, что ли?

Эркин кивнул.

— И сколько вас?

— Со мной двенадцать, — ответил Эркин, заметив, что Ряха пришёл со всеми. — Поднос есть?

Одобрительно кивнув, усач поставил на поднос двенадцать пузатых стеклянных кружев с ободком посередине, налил пива и быстро составил стопку из двенадцати картонных тарелок с тремя бутербродами на каждой.

— Держи. Ровно тридцать с тебя.

Эркин расплатился Ряхиными бумажками и понёс поднос к угловому столику, который был побольше остальных, и потому все поместились. Эркина встретили радостным гомоном.

— Во, это я понимаю!

— Ну, даёшь, Мороз.

— Это по-нашенски!

— Гуляй душа!

Когда все разобрали кружки и тарелки, Эркин хотел отнести поднос, но его ловко прямо из-под локтя у него выдернула бродившая между столиками с тряпкой старуха в белом, повязанном по брови, платке и клеёнчатом длинном фартуке.

— Ну, — Медведев оглядел стоявших весело блестящими синими глазами. — Ну, за Мороза, чтоб и дальше ему с нами, а нам с ним работалось, — и, когда все сделали по глотку, строго сказал: — Кому чего сверх надо, то уж сам платит.

— Да ладно, Старшой, — поморщился Лютыч. — Чего ты из-за одной… — он забористо охарактеризовал Ряху, — на всех баллон катишь.

Эркин перевёл дыхание: всё, вот теперь настоящая прописка.

В общем разговоре рассказов и расспросов одновременно он узнавал, что две недели с утра, с семи до трёх, а две — с трёх и до одиннадцати, а получка во вторую и четвёртую пятницы… сейчас-то что, а вот в войну в три смены… в две, но по двенадцать… было дело, кто помнит… да ладно, нашёл что вспоминать… ни выходных, ни отгулов… война по всем прошлась… а на фронте… я пять лет отбухал, раненый, а… ладно вам, семья-то большая, Мороз?

— Жена и дочка, — охотно ответил Эркин.

— А поселился где?

— В Беженском Корабле.

— От Комитета, значит?

— Ну да, туда только через Комитеты.

— Ага, беженский ещё и ветеранский.

— Ага, и этот… жертв и узников…

— Ветеранский отдельно, уж я-то знаю.

— Квартира хорошая-то?

Эркин кивнул.

— Тёплая. И большая.

— С ремонтом?

— Или сам делать будешь?

— Сам, — кивнул и несколько небрежно бросил: — Не знаю, кто там раньше жил, но ремонт надо делать.

Он рассчитывал, эта хитрость пройдёт. И прошла. Никто ту троицу и не вспомнил.

— Я тоже в Беженском, — сказал Миняй в новеньком белом полушубке. — В правой башне. А ты?

— В левом крыле.

— Земляки, — подал наконец голос молчавший вмёртвую Ряха.

Но его не заметили, и он опять уткнулся в кружку.

— И давно приехал?

— Во вторник.

— Не обустроился ещё?

— Начать и кончить, — усмехнулся Эркин.

— Мг, — кивнул Саныч. — В воскресенье, значит, дома будешь?

— Сороковины у меня в воскресенье, — хмуро ответил Эркин.

— Кого поминаешь-то?

— Брата. Убили его в Хэллоуин.

— Чего?

— Это где?

Эркин удивлённо посмотрел на них. Они не знают про Хэллоуин? Как такое может быть? Смеются, что ли? Да нет, лица серьёзные.

— Это праздник такой. Ну, и на Хэллоуин, — он заговорил медленно, подбирая русские слова, — хотели поворот сделать, назад, как до Свободы, повернуть.

— Реванш называется, — влез было Ряха и опять его не заметили.

— Кто?

— Ну, не мы же…

— Ну, понятно.

— Да чего там, недобитки, значит…

— Да, — кивнул Эркин. — Кого зимой в заваруху, — у него всё-таки начали проскакивать английские слова, но его, судя по лицам и репликам, понимали, — не добили.

— Ну, а вы что?

— Так ты с той стороны, не с Равнины?

— Опомнился!

— До тебя как до того жирафа…

— Давай, Мороз, так вы что?

— А мы отбивались. У них пистолеты и автоматы, у нас ножи да палки с камнями. Ну и…

— Понятно, чего там…

— Палкой пулю не отобьёшь.

— Подстрелили его? Ну, брата твоего. Эркин покачал головой. Говорить об этом было трудно, но он понимал, что надо сказать.

— Нет, его… он убегал, нет, на себя отвлёк… ну, его догнали, избили, потом облили… бензином… и подожгли. Он ещё жив был… кричал.

Эркин судорожно вздохнул и уткнулся в свою кружку, пряча лицо. Молчали долго. А потом кто-то — Эркин не видел кто — тихо спросил:

— А похоронил его где?

— Там же. В Джексонвилле. Всех наших, ну, цветных, у цветной церкви. Кладбище сделали.

— Ну, земля ему пухом, — вздохнул Лютыч. — И царствие небесное.

— И память вечная.

Глотнули, помолчали ещё немного и повели речь уже о другом, давая Эркину справиться с собой.

Хоть и пили не спеша, за разговором, но кружки опустели, и бутерброды уже съедены. И компания стала потихоньку разваливаться. Кто за повтором пошёл, кто прощаться стал. Эркин понял, что и ему можно уйти. Прописка закончена.

— До понедельника всем.

— До понедельника.

— Бывай, Мороз.

— Ты домой уже?

— Да, а ты?

— Я по второй.

— Ладно, прощевайте, братцы, отчаливаю.

— Бывайте.

— И ты бывай.

На улице было уже совсем темно. Эркин посмотрел на часы. Ну и ну, почти шесть! Надо же, как время прошло. Женя уже волнуется наверняка, а он тут гуляет… ну, ничего, он объяснит, что вчера его обманули, как дурачка купили, а сегодня настоящая прописка была. И Женя поймёт, она всегда понимает. Ну, всё, теперь домой. Женя сказала, чтоб он купил чего-нибудь в дом. Из еды, наверное… вкусненького.

Эркин решительно завернул в ближайший магазин, где на витрине громоздились башни из конфет, печенья и пряников. Здесь пахло… ну, совсем умопомрачительно. И девушка в коричневом, шоколадного цвета платье с маленьким белым кружевным фартучком и такой же повязке на голове улыбнулась ему.

— Здравствуйте. Что бы вы хотели?

— Здравствуйте. Мне бы шоколаду, — ответно улыбнулся Эркин.

— Пожалуйста-пожалуйста, — закивала она. — У нас большой выбор. Для друга, в семью? Есть подарочные наборы.

— Мне для девочки, — открылся Эркин.

Она высыпала перед ним несколько плиток в ярких обёртках с изображениями кукол, котят и цветов.

— Или вот, новинка, — эта плитка была чуть побольше, а обёртка не блестящей, а какой-то, по сравнению с другими, блёклой. — Смотрите, это кукла, а внутрь вложен лист. С одеждой. Младенец с приданым. Для девочки чудный подарок, — убеждённо сказала продавщица.

И Эркин взял для Алисы плитку с куклой, а для Жени — большую, в пёстрой красной с золотом обёртке.

— Это "Жар-птица", — девушка быстро завернула обе плитки в изящный красивый пакетик. — Отличный шоколад. Всё? Четыре сорок шесть. Заходите к нам ещё.

Эркин ещё раз улыбнулся ей, пряча пакетик в карман куртки, и вышел. Снова шёл снег, и ветер появился. Он поглубже надвинул ушанку. А… а пропади оно всё пропадом, купит он себе полушубок! Не будет, как Ряха, в рабочем ходить. И бурки. Как у других. Белые, обшитые тёмно-коричневой кожей. Он… он не хуже других.

На белом заснеженном тротуаре цветные пятна от витрин и окон. А вон и Корабль. Колька заржал сегодня, услышав про Беженский Корабль, ну и пусть, Колька — безобидный, болтает, а парень хороший. Повезло с ватагой. А Ряха не в счёт. Вот не ждал, что все так на его сторону встанут, накажут Ряху за обман. Надо же… ну, деньги вернуть — это понятно, но десятка за обиду… Чудно! Ряха притих как сразу, тише мышки стал.

— Здравствуй, Мороз.

— Здравствуйте, — весело поздоровался Эркин с участковым, открывая дверь.

Прыгая через три ступеньки, он взбежал на второй этаж, уже гудевший детскими голосами и смехом. Ну да, самое игровое время. Но Алисы нет. Женя уже позвала её домой? Или случилось что? Он открыл своим ключом верхний замок, вытер ноги и вошёл.

В кухне горел свет и чему-то смеялась Женя. У него сразу отлегло от сердца. А тут ещё из своей комнаты вылетела Алиса с неизменным визгом:

— Э-эри-ик! Мама, Эрик пришёл!

— Эркин! — из кухни выглянула румяная улыбающаяся Женя. — Ну, наконец-то!

И чей-то незнакомый низкий голос сказал:

— Ну и слава богу, а пятница — святой день, хоть кружечку мужик да пропустит.

Эркин насторожился. В квартире кто-то чужой? Кто? Зачем? Алиса вертелась перед ним с его шлёпанцами в руках, а он напряжённо смотрел на Женю, ожидая её слов. Женя поняла и быстро подошла к нему.

— Раздевайся, Эркин. Гости у нас. Всё в порядке?

Он кивнул, медленно стягивая куртку.

— Гости? Кто? — тихо спросил он.

— Соседи. Вернее, соседка. Зайди, поздоровайся. Она хорошая.

Эркин наконец разделся и переобулся. И вошёл в кухню. У покрытого красно-белой скатертью стола сидела невысокая широкая старушка в накинутом на плечи узорчатом платке.

— Здравствуйте, — не очень уверенно сказал Эркин.

— Здравствуй, здравствуй, — приветливо ответила она. — Будем знакомы. Евфимия Аполлинарьевна я, — и рассмеялась его смущению. — А так-то баба Фима. Ну, спасибо за чай да сахар, Женя. Теперь тебе его вон кормить, ублажать, с работы пришёл. А я пойду.

— Поужинайте с нами, — предложила Женя.

— Нет уж, — баба Фима лукаво подмигнула им. — Вам и без меня есть о чём поговорить. Ты заглядывай ко мне, Женя. А тебе доброго отдыха.

Её низкий певучий голос показался Эркину неопасным и даже добрым, и он улыбнулся ей.

— Спасибо, — и после секундной заминки: — баба Фима.

Она с улыбкой кивнула.

— На здоровье. Как звать-то тебя?

— Эркин.

Она пошевелила губами, явно повторяя про себя его имя, и Эркин, вспомнив многократно уже слышанное: "Мороз — это пойдёт", — повторил, добавив фамилию:

— Эркин Мороз.

Она сразу радостно кивнула:

— Вот и ладно, — и встала. — Доброго вечера тебе, Мороз.

Встав, она оказалась совсем маленькой, едва доставая макушкой с гладко зачёсанными назад и собранными в пучок на затылке седыми волосами до груди Эркина. А длинная, почти до пола, юбка и лежащий на плечах платок делали её почти квадратной.

— И вам доброго вечера, — провожала её до дверей Женя. — Заходите ещё.

— До свидания, — очень вежливо попрощалась Алиса.

Женя закрыла дверь и подошла к Эркину.

— Ну как? Всё в порядке?

— Да, — наклонившись, он осторожно коснулся губами её виска. — А у тебя?

— Всё хорошо. Мыться пойдёшь? Или просто умойся, переоденься, и сядем ужинать. У меня всё готово.

— Хорошо, — кивнул Эркин, — да, я купил, у меня в куртке, в кармане.

Вертевшаяся рядом Алиса насторожилась.

— А чего ты купил?

— Сейчас принесу, — улыбнулся Эркин.

Он быстро сходил в прихожую и принёс свёрток. Женя взяла его и строго сказала Алисе:

— После ужина, — и посмотрела на Эркина. — Да?

— Да, — кивнул он. — Я сейчас.

— Грязное в ящик кидай, — крикнула ему вслед Женя. — Алиса, помоги накрыть.

— А Эрику полотенце?

— Он сам возьмёт.

Войдя в ванную, Эркин быстро переоделся. И вовремя. Он еле успел на штанах узел затянуть, как явилась Алиса.

— Эрик, ты моешься или умываешься?

— Умываюсь, — ответил Эрик, натягивая тенниску.

— Тогда я тебе полотенце держать буду, — заявила решительно Алиса.

Эркин помог ей стянуть с сушки полотенце и стал умываться. Алиса терпеливо ждала, взвизгнула, когда он, умывшись, брызнул на неё водой, и тихонько спросила:

— Эрик, а ты чего принёс? Оно съедобное или игральное?

— И то, и другое, — ответил Эркин, вешая полотенце.

А вообще-то — подумал он — надо в спальне переодеваться. Раньше ж он это в кладовке делал.

Скатерть Женя уже заменила клеёнкой, на сковородке шипела и трещала яичница с колбасой, в чашках дымился чай.

— Эркин, суп ещё есть. Хочешь?

— Я там обедал, — мотнул он головой, усаживаясь на своё место.

— Мам, а то, что Эрик принёс?

Женя посмотрела на Эркина, и он ответил:

— Это к чаю.

— Значит, вкусненькое, — понимающе кивнула Алиса и занялась яичницей.

— Я сегодня её с собой взяла, — рассказывала Женя, придвигая ему хлеб и масло. — Погуляли заодно. Церковь в Старом городе только. Завтра, когда на рынок пойдём, посмотрим. Ну, и пройдёмся. Я только продукты покупала. А с понедельника начнём всё для ремонта покупать.

Эркин ел и кивал.

— А у тебя как?

— Всё хорошо, — он смущённо улыбнулся. — Меня обманули вчера. А сегодня уже настоящая прописка была. Ватага, нет, бригада меня приняла. Я… пива выпил. Ничего?

— Ничего, ничего, — Женя подложила ему яичницы. — А потом баба Фима пришла. Я уже беспокоиться стала: темно, а тебя нет. Вдруг что… А она мне объяснила, что по пятницам все мужчины пиво пьют, и тебе нельзя, — она фыркнула, — компанию ломать.

— Всё так, — кивнул Эркин. — Она здесь живёт?

— Да, в башне. Оказывается, в левой башне два этажа маленьких квартир. Для одиноких. Представляешь, у неё никого нет. Все в войну погибли.

Эркин сочувственно кивнул.

— Мам, я всё съела, — напомнила о себе Алиса.

Женя рассмеялась и убрала тарелки. Подала Эркину свёрток. И он не спеша распаковал его. Женя ахнула, а Алиса завизжала. А когда разобрались, что не просто обёртка, а кукла, да ещё — рассмеялась Женя — с "одёжками", то восторгу не было границ и конца. Женя принесла из спальни маленькие ножницы и вырезала Алисе и куклу, и нарисованные на вложенном в плитку листке распашонки, ползунки, чепчики… показала Алисе, как одевать и раздевать куклу. К изумлению Эркина, на обёртке было целое стихотворение про куклу и даже указано её имя. Куклу звали Андрюшей.

— Женя, я не знал…

— Всё хорошо, милый, — она улыбнулась ему, и он сразу ответил улыбкой. — Ты молодец, что купил.

Алиса так занялась новой куклой, что забыла не только про чай, но и про шоколад. Нет, мама и раньше рисовала и вырезала ей кукол с одёжками, но те все как-то быстро рвались и терялись, а эта… Женя и Эркин пили чай и смотрели на сосредоточенно шепчущую что-то себе под нос Алису, которая одевала и раздевала Андрюшу.

— Пойдёшь помоешься?

— Да, — кивнул Эркин.

— Я послежу за ней, — улыбнулась Женя.

— Завтра я крючки сделаю, — сказал Эркин, вставая. — Купим, и я прибью.

— Иди мойся, — Женя, улыбаясь, смотрела на него. — А потом я её уложу, и мы всё обсудим на завтра.

— Да, — он счастливо улыбнулся и сказал по-английски: — Костровой час.

И Женя, тихонько рассмеявшись, кивнула.

Эркин зашёл в тёмную спальню, снял и положил на подоконник часы, снял, помедлив, с шеи ремешок с рукояткой и положил рядом. Рукоятка была тёплой и чуть скользкой от его пота. Потёр грудь. Да, лучше наверное зацепить за пояс и носить в кармане. Ладно. Андрюша… Он ни разу не назвал так Андрея. Даже не знал. В лагере только услышал, как какая-то женщина называла так сына. Тоже Андрея. Андрей, брат. Андрюша… Ладно. Он тряхнул головой и пошёл в ванную.

Женя играла с Алисой, прислушиваясь к плеску воды в ванной. Хорошо, что завтра ему не надо на работу, сможет выспаться. Как он устал за эти два дня, даже осунулся. Ну, ничего. Два дня выходных, отдохнёт, выспится. Тяжело вставать в темноте.

Эркин вымылся тщательно, но торопливо. Алисе пора спать, а пока он не освободит ванную, Женя не может её уложить. Ну, вот и всё. Он вышел из душа, вытерся и натянул рабские штаны и тенниску. Надо бы зеркало в ванную. И… и с ума сойти, сколько всего нужно. Он ещё раз вытер голову и вышел.

— С лёгким паром, — встретила его Алиса. — Эрик, смотри, Андрюша здесь жить будет.

Эркин узнал коробочку из-под "пьяной вишни в шоколаде" и улыбнулся. И впрямь… удобно.

— Правда, хорошо? — смотрела на него снизу вверх Алиса.

— Да, — кивнул Эркин. — Хорошо.

— Алиса, — позвала Женя. — Убирай игрушки и давай ложиться, спать пора.

— Ладно, — согласилась Алиса.

Эркин отдал ей коробочку с куклой, и она убежала в свою комнату. А Эркин пошёл на кухню. Пощупал чайник. Остыл уже, надо подогреть. Как на этой плите всё остывает быстро. Он осторожно — всё-таки не привык ещё — зажёг газ и снова удивился голубому, а не красному, как в печке, огню и поставил чайник на конфорку. На столе две чашки, на блюдечке квадратики шоколада.

— Э-эрик, — позвала его Алиса.

И он понял, что наступил момент поцелуя на ночь. Алиса так привыкла к этому в лагере, что теперь неукоснительно следила за соблюдением ритуала. Он зашёл в её комнату, где на подоконнике сидели и лежали её игрушки, наклонился и осторожно коснулся губами её щёчки.

— Спи, Алиса, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сонно ответила Алиса.

Засыпала она по-прежнему мгновенно.

Эркин вернулся на кухню. Женя разлила по чашкам чай. И когда она подвинула ему шоколад, он заметил у неё на правой руке на безымянном пальце кольцо. Узкое золотое колечко. Гладкое, без камня.

— Женя… что это?

Она покраснела.

— Я купила его сегодня.

Эркин очень осторожно взял её за руку, провёл пальцем по кольцу.

— Это… это я должен был купить, да?

Его голос звучал виновато, и Женя улыбнулась.

— Всё хорошо, Эркин.

Он вздохнул и, потянувшись, осторожно коснулся губами ё руки рядом с кольцом и выпрямился.

— Женя, а… а мужчины здесь не носят колец, я ни у одного в бригаде не видел.

— Ну, конечно, у тебя же работа такая. — Женя, улыбаясь, смотрела на него. — А теперь давай на завтра обсудим. Я хочу на рынок сходить.

Эркин кивнул и решился.

— Женя, ты… ты не видела? Полушубки… очень дорогие?

Женя радостно улыбнулась.

— Ну, конечно, Эркин, сначала пойдём, тебе полушубок купим. И бурки. И…

— И больше мне ничего не надо, — вклинился Эркин и стал смущённо объяснять: — Понимаешь, Женя, я посмотрел сегодня. Все переодеваются после работы, полушубки, пальто, есть такой… шакал, так только он и я в куртках. Ну, я и подумал… Мне в понедельник рабочую одежду выдадут, куртку, штаны, валенки, так что…

— Так что ты своё страшилище, куртку рабскую, носить не будешь, — решительно перебила его Женя. — Полушубки в Торговых Рядах есть, и бурки там же, и… — и улыбнулась. — Там посмотрим. Завтра тогда сначала туда. Сразу после завтрака. А на рынок потом.

Эркин кивнул. Конечно, занесут домой его куртку и сапоги, не тащиться же с ними на рынок. Он сказал это вслух, и Женя согласилась и сказала, что Алису тогда оставят дома, сходят, купят ему всё, придут домой, возьмут Алису и пойдут на рынок.

— Ну вот, — рассмеялась Женя. — Вот всё и решили. А с понедельника начнём к ремонту всё готовить.

— Да, — кивнул Эркин. — А в воскресенье…

— Да, — подхватила Женя, — и завтра всё купим на воскресенье. И про церковь узнаем.

— Мгм, — Эркин допил чай, улыбнулся. — И в самом деле, всё решили.

У него вдруг стали слипаться глаза, клонилась книзу голова.

— Ты иди, ложись, — сказала Женя, собирая чашки. — Я мигом.

Эркин кивнул и встал из-за стола. В самом деле, держался, держался и устал. Уже ни о чём не думая, прошёл в спальню, не включая свет, разделся, расправил постель и лёг. Прохладные простыни, чистота, покой и сытость. Он потянулся под одеялом, ощущая с наслаждением, как скользит простыня по чистой коже, закрыл глаза и уже не услышал, как легла Женя.

* * *

В дверь осторожно постучали. И Жариков, узнав этот вкрадчивый и одновременно доверчивый стук, улыбнулся.

— Заходи, Андрей.

С недавних пор Андрей стал приходить к нему поговорить не в кабинет, а в комнату, домой. Пили чай, и Андрей слушал его рассказы о России, о доме, о войне… да обо всём. И иногда, всё чаще, Андрей рассказывал и сам. О хозяевах, Паласах, питомниках… Слушать это было невыносимо трудно, но не слушать было нельзя.

Андрей вошёл, улыбаясь и неся перед собой коробку с тортом.

— Вот, Иван Дормидонтович, я к чаю купил. В городе.

Жариков, тоже улыбаясь, покачал головой.

— Ох, Андрей, спасибо, конечно, но сколько у тебя до зарплаты осталось?

— Проживём-наживём, — засмеялся Андрей, ставя коробку на стол. — А этот самый вкусный.

Жариков пощупал гревшийся на подоконнике чайник.

— Ну, давай накрывать.

— Ага.

Андрей уверенно помог ему, вернее, сам накрыл на стол. И точно подгадал: чайник вскипел, и у него всё готово. А заваривал сам Жариков.

Первую чашку по сложившейся традиции пили молча, смакуя вкус чая и торта. Торт Андрей явно выбирал не для себя, а для Жарикова: лимонный, с ощутимой горчинкой. Сам Андрей, как подавляющее большинство спальников, был сладкоежкой.

— Спасибо, Андрей, — улыбнулся Жариков.

— Я знал, что вам понравится, Иван Дормидонтович, — просиял Андрей. — А… а почему вы сладкое не любите?

— Почему ж, люблю. Но, — он отхлебнул чая, — не в таких масштабах. Я просто старше, а с возрастом вкусы меняются. Я вот в детстве варёную капусту не любил. А сейчас ем с удовольствием.

— Варёная капуста — это щи? — уточнил Андрей и улыбнулся. — А мне всё нравится.

— Ты просто не наелся ещё, — засмеялся Жариков.

Андрей пожал плечами.

— Наверное так. А вот, Иван Дормидонтович, почему…

Договорить ему не дал стук в дверь.

— Однако… вечер визитов, — усмехнулся Жариков и крикнул: — Войдите.

Он ожидал кого-то из парней, Аристова, да кого угодно, но что на пороге его комнаты встанет Шерман…

— Прошу прощения, доктор, — Рассел еле заметно усмехнулся. — Я, кажется, помешал.

— Заходите, Шерман, — встал Жариков.

Жестом гостеприимного хозяина он предложил Расселу войти. И тот переступил порог, вежливо снял искрящуюся от водяной пыли шляпу.

— Я вышел прогуляться и увидел у вас свет…

— Захотелось поговорить, — понимающе кивнул Жариков.

— Да, — Рассел улыбнулся уже более открыто. — В неофициальной обстановке.

— Проходите, раздевайтесь.

Рассел повесил на вешалку у двери шляпу и стал расстёгивать плащ.

— Я пойду, Иван Дормидонтович, — встал Андрей. — У вас работа.

Он старался говорить спокойно, с пониманием. Но прорвалась обида.

— Нет, — спокойно сказал Жариков. — Я не на работе, и ты не помешаешь, — и улыбнулся. — Вы — мои гости. Позвольте представить вас друг другу. Рассел Шерман. Андрей Кузьмин.

— Андре? — переспросил Рассел, внимательно рассматривая высокого молодого, по-мальчишески тонкого и гибкого негра.

Он узнал, не сразу, но узнал того ночного гостя по сочетанию фигуры с пышной шапкой кудрей.

— Рад познакомиться, — наконец сказал Рассел.

Андрей ограничился сдержанным кивком и отчуждённо вежливой улыбкой.

Жариков быстро поставил на стол третий прибор и пригласил Рассела к столу. Губы Андрея тронула лёгкая насмешка, и он решительно занял своё место. Помедлив с секунду, Рассел решил принять не позвучавший, но понятый им вызов и сел к столу. Жариков налил чай.

— Сахар кладите сами.

Рассел несколько стеснённо улыбнулся.

— Благодарю. Чай, насколько я знаю, русский национальный напиток.

— Да, можно сказать и так, — кивнул Жариков. — Хотя он весьма популярен в Англии, и традиция чаепития намного древнее в Китае.

— Но они слишком далеки от нас, — продолжил тему Рассел. — И русский чай отличается от тех вариантов, не так ли?

— Чай лучше кофе, — сказал Андрей.

Разговор теперь шёл только по-английски, но присутствие Жарикова помогло Андрею обойтись без "сэра" в конце каждой фразы.

— Смотря на чей вкус, — усмехнулся Рассел.

Андрей на мгновение опустил глаза, но тут же вскинул их. Какого чёрта?! Он не отступит. Он шёл поговорить о своём, о чём не мог говорить ни с кем другим, а этот припёрся и всё испортил… Китай, Англия… Да пошли они. Здесь и сейчас живём, об этом и будем говорить.

— У чая вкус свободы.

Взгляд Рассела стал заинтересованным.

— Вот как?

— Да, — кивнул Андрей. И уже подчёркнуто глядя на Жарикова и обращаясь только к нему: — Я думал об этом. Мы любим что-то не само по себе, а… а по тому, что с этим связано, — теперь и Жариков смотрел на него с живым интересом, и Андрей продолжил: — Было хорошо, и об этом хорошо думаем, было плохо…

— Да, субъективность восприятия… — задумчиво сказал Рассел.

Андрей торжествующе улыбнулся: если беляк думал подколоть его учёными словами, недоступными глупому негру, то гад просчитался. Это он и по-английски знает.

— Восприятие всегда субъективно, — гордо парировал он.

Жариков улыбнулся: всё-таки Андрей взялся и за английский. А как спорил… до хрипоты. Упёрся, не нужен ему этот язык, говорить может и хватит с него. И вот, всё-таки…

— Да, — кивнул Андрей, поняв, чему улыбается Жариков. — Да, я взял ту книгу.

— Трудно?

— Очень, — честно ответил Андрей. — Но интересно.

— И что за книга? — чуть более заинтересованнее обычной вежливости спросил Рассел.

Андрей смутился и ответил не так, как хотел — веско и спокойно, а робко, будто извиняясь.

— "Философия знания".

— Рейтера? — изумился Рассел.

Андрей кивнул.

— Но… но это действительно сложно.

— Мне интересно, — буркнул Андрей и уткнулся в чашку с остывшим чаем.

Ему было всё-таки тяжело говорить по-английски без положенного обращения к белому: "Сэр", — и он устал от этого короткого разговора. Рассел смотрел на него удивлённо и даже… чуть испуганно.

— Вы знаете… о судьбе Рейтера?

— Да, — кивнул Андрей. — Он погиб. В лагере, — и посмотрел прямо в глаза Рассела. — Его убили.

— Да-да, — Рассел посмотрел на Жарикова. — Я не думал, что его книги сохранились. Было проведено полное изъятие из всех библиотек, включая личные. Хотя… в России…

— Сказанное переживёт сказавшего, — улыбнулся Андрей. — Это тоже сказал Рейтер.

— Вы читали его афоризмы?!

— В сборнике, — Андрей посмотрел на Жарикова. — "Немногие о многом". Так, Иван Дормидонтович? Я правильно перевёл?

— Правильно, — кивнул Жариков.

— Вы читаете по-русски?

Рассел уже не замечал, что обращается к рабу, спальнику, как… как к равному.

— Да, — Андрей улыбнулся. — И по-русски мне легче читать.

— Да, — Рассел отпил глоток, — разумеется, Рейтер прав. Сказанное переживёт сказавшего, — и посмотрел на Жарикова. — Всё так, доктор.

— Ничто не проходит бесследно, — согласился Жариков.

— И самый прочный след в душе, — подхватил Андрей. — Это тоже Рейтер, я знаю. Но, Иван Дормидонтович, но ведь душа, сознание непрочны, они… субъективны, так? А след объективен. Я понимаю, когда субъективное в объективном, непрочное в прочном. А у Рейтера наоборот. Я чувствую, что он прав, но я не понимаю, как.

Андрей совсем забыл о Расселе и говорил так, как обычно, только что по-английски, а не по-русски.

— Рейтер — мастер парадоксов, — пожал плечами Рассел.

Его тоже захватил этот разговор. Шёл за другим. Просто вышел пройтись перед сном по зимнему дождю и… и вот нарвался: спальник, джи, читает Рейтера по-русски, спорит о гносеологии — мир вверх тормашками! И ведь не натаскан, как натаскивали в питомниках всех спальников на стихи и песни, да и репертуар там был специфический, и Рейтер в него никак не входил, как впрочем и другие, даже не запрещённые философы…. И нет, не заученное с голоса, явно своё у парня… Вот никак не ждал. И это не подстроено хитроумным доктором для "адаптации пациента в изменившихся социальных условиях", доктор не мог знать, что он придёт, его не ждали, он был не нужен им. Странно, конечно, такое использование спальника, они не для философских бесед делались, но… у доктора могут быть свои причуды. Но… но неужели парня всерьёз мучают эти проблемы?

— Простите, сколько вам лет, Андре?

Андрей удивлённо посмотрел на него.

— Полных восемнадцать. А… а что?

— Самый возраст для таких проблем, — улыбнулся Рассел. — Мой отец считал философию детской болезнью. Вроде кори. Которой надо вовремя переболеть, чтобы получить иммунитет на всю остальную жизнь.

И удивился: так резко изменилось лицо парня. Застывшие черты, маска ненависти…

— Андрей, — предостерегающе сказал Жариков.

— Это доктор Шерман? — медленно спросил Андрей. — Это он так говорил?

— Да, — насторожился Рассел.

Андрей отвёл глаза и угрюмо уставился в свою чашку. Если б не доктор Ваня, он бы уж сказал этому беляку… Не вежливо, а по правде. Философия — детская болезнь?! Так Большой Док не только сволочь, а ещё и дурак к тому же.

— В чём дело? — уже более резко спросил Рассел.

— В чём дело? — переспросил Андрей, поглядел на Жарикова и упрямо тряхнул головой. — Жалко. Жалко, что он не болел этой болезнью. Может, тогда бы он не ставил экспериментов на людях.

Рассел стиснул зубы, пересиливая себя. Значит, доктор рассказал парню… больше ведь знать об этом неоткуда.

— Зачем вам это понадобилось, доктор? — вырвалось у него.

Но ответил Андрей. Не на вопрос, а просто говоря о своём.

— Как он мог? Он же… клятву Гиппократа давал. И такое творил. Не понимаю, никогда не пойму. А с виду… человек.

— С виду? — Рассел начинал догадываться, но… но этого не может быть. — Этого не может быть, — повторил он вслух.

Андрей кивнул. И вдруг — неожиданно для Жарикова — заговорил совсем другим, деловито скучающим тоном. С интонациями, от которых Рассел похолодел.

— Разумеется, по завершению эксперимента материал ликвидируется. Это элементарно. Но в данном случае… реализуйте в обычном порядке.

Он говорил, глядя перед собой, и его лицо было уже просто усталым. Наступило молчание.

— Простите, — тихо сказал Рассел. — Я не знал.

— Прав Рейтер, — Андрей словно не слышал собеседника. — Тело заживёт, а душа — нет. И Чак, уж на что… и то говорит, что нам не на руку, а на душу номер кладут. И бесследного ничего нет, и опять Рейтер прав. Нас и стреляли, и жгли по Паласам, по питомникам, именно чтобы следов не осталось. А мы есть. И память наша есть. И… и я думаю, Рейтера за это и убили, — Андрей закрыл лицо ладонями и тут же убрал их, положил, почти бросил на стол по обе стороны от чашки. — Простите, Иван Дормидонтович, я не хотел, само вот выскочило.

Жариков смотрел на него с грустной улыбкой.

— Скорее, это моя вина, — Рассел вертел чашку с чаем. — Это я помешал вам. И извиняться нужно мне.

Андрей молча покосился на него и стал пить остывший чай. А Жариков тихо радовался, что Андрей не зажался и не сорвался в неуправляемую реакцию. Взрослеет.

Рассел никак не ждал такого оборота. Он сам много спорил с отцом именно об этом, правда, мысленно и уже после капитуляции, и вот… спальник, джи, экспериментальный материал… обвиняет доктора Шермана в измене клятве Гиппократа. Но разве он сам всегда верен ей?

— Андре, вы говорили о клятве Гиппократа. А вы, вы сами давали её?

Андрей кивнул.

— И вы верны ей?

Жариков снова напрягся. И снова Андрей удержал себя.

— Я знаю, о чём вы говорите. Но я не мстил. Я тогда не знал, что вы… его сын. Я спасал другого.

— Кого?

— Алика. Это его вы на День Империи изуродовали. В Джексонвилле.

Рассел зло дёрнул головой.

— Так, понятно. Так если кто его и спас, так это я. У меня не было другого варианта.

Андрей уже полностью успокоился.

— У меня тоже, сэр.

Обращение прозвучало издёвкой, и Жариков строго посмотрел на Андрея. Андрей преувеличенно удивлённо хлопнул ресницами, заставив Жарикова улыбнуться. Не смог не улыбнуться и Рассел. И сказал заготовленные слова, но уже другим тоном.

— Вырастешь — поймёшь.

— Да, — неожиданно легко ответил Андрей. — Ни сортировок, ни выбраковок теперь не будет, так что у меня есть время.

Рассел кивнул.

— Да. Вы уже думали о… своём будущем?

— Конечно, — Андрей допил чай и улыбнулся. — Буду работать и учиться.

— А потом?

— Этого мне хватит надолго, — рассмеялся Андрей и посмотрел на Жарикова. — Уже поздно, Иван Дормидонтович. Самый лучший гость — это тот, что уходит вовремя.

Андрей встал и улыбнулся.

— Спасибо за вечер, Иван Дормидонтович. Спокойной ночи.

— Спасибо и тебе, Андрей, — встал Жариков. — Спокойной ночи.

Отчуждённо вежливо кивнув Расселу, Андрей вышел. Когда за ним закрылась дверь, Рассел встал.

— Спасибо, доктор. Поверьте, я не хотел мешать.

— Верю, — кивнул Жариков.

— Он… этот парень… — Рассел улыбнулся. — А почему вы не оставили его в медицине? И почему именно философия?

— У него просто появился выбор, — серьёзно ответил Жариков. — И он выбрал сам.

— Да, — Рассел снял с вешалки свои шляпу и плащ, оделся. — Возможность выбора… и ответственность за выбор… — улыбнулся. — Спасибо, что позволили участвовать в беседе. Спасибо, доктор. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — попрощался Жариков.

И, оставшись один, удовлетворённо вздохнул. Удачно получилось. Не думал, не гадал, да нечаянно попал. И стал убирать со стола. Торта осталось… на два чаепития. Позвать, что ли, Юрку, чтобы помог? Но Андрей молодец. Прошёл через кризис. А Шермана можно начинать готовить к выписке. Правда… нет, о делах завтра. А сейчас спать. Засиделись. И у Шермана нарушение режима. Ну, ничего, это не самое страшное.

* * *

Снег лежал и не таял уже четвёртый день, и даже ещё подсыпало. Стеф показал, как лепить снеговиков, и двор теперь украшали самые фантастические скульптуры в самых неожиданных местах. Сооружение фургона шло полным ходом. Рол после работы возился, собирая упряжь. Из лошадей отобрали в запряжные двух — Примулу и Серого — и поставили их рядом в соседние стойла, чтоб привыкали друг к другу. Монти повадился, выпив молоко, гонять пустое ведро по своему стойлу, поддавая то головой, то копытами, и Молли приходилось его уговаривать и подманивать лепёшками, чтобы забрать ведро. Джерри попробовал спрятаться в конюшне на ночь, за что Фредди выкинул его аж на середину двора, да ещё и Мамми добавила от души. Марк подрался с Робом и порвал новенькую, привезённую из города рубашку. Дилли стала тише. Живот у неё был уже очень заметен, работать, как прежде, она не могла, а кого из милости кормят, тот голоса не поднимает. Зато Сэмми ворочал за двоих и третий день ходил ошалелый. Дилли сказала ему, что ребёнок уже живой, ворочается, и он сам увидел, как тот наружу просится. Одно из яиц оказалось с двумя желтками. Мамми его таки держала на столе в плошке, пока все не посмотрели, а потом долго думали, какая ж это из кур так отличилась, петух-то точно не причём, раньше ж такого не было.

— Пап! — Марк с разгона ткнулся в ноги Ларри, так что тот едва не уронил мешок.

— Осторожней, Марк, — попросил Ларри, с трудом удерживая равновесие.

— Пап, там… — задыхался Марк.

Ларри, поглядев на встревоженное лицо сына, опустил мешок на землю.

— Что случилось?

— Пап, мы за почтой ходили.

Марк потянулся к нему, и Ларри нагнулся, подставив голову. Обхватив его зашею, Марк зашептал ему в ухо.

— Пап, там письмо, а на письме твоё имя, ты мне показывал, я узнал, вот. Я сумку Робу отдал и к тебе, вот.

Ларри медленно выпрямился, поправил перчатки, которые надевал на "общих работах" и взвалил на плечи мешок.

— Хорошо, Марк.

И пошёл к скотной. Марк трусил рядом, заглядывая снизу вверх в его лицо.

Фредди, сидя на маленьком табурете, сосредоточенно прощупывал вымя Мейбл — крупной рыже-белой коровы. Чуть не плачущая Молли стояла рядом. Мейбл время от времени косилась на Фредди, но лягаться не пробовала.

— Ничего страшного, Молли, — встал наконец Фредди. — Раздоится. Гладь ей вымя, когда моешь, поняла? — Молли кивнула. — И тряпку для неё бери помягче.

— Ага-ага, — обрадованно закивала Молли и похлопала Мейбл по спине.

— Масса Фредди! — влетел в скотную Роб. — Я почту принёс!

Фредди кивнул и вымыл руки в поданном ему Молли ковше с водой, вытер носовым платком. Взял у Роба сумку и вынул почту, а сумку, как всегда, отдал Робу и улыбнулся.

— За мной.

— Да, масса Фредди, — улыбнулся Роб.

Молли гордо привлекла его к себе. Фредди быстро перебрал почту. Газета, счета, а это что? Письмо? Джонни? От кого? Он как-то не сразу понял, что письмо адресовано в "Лесную Поляну", но не Джонатану Бредли, а Лоуренсу Левине. Так… так вот почему Роб один, без Марка… Ну да, Ларри сына грамоте учит, это понятно. Чёрт, Джонни по соседям поехал, кто может писать Ларри? Он вспыхнувшего вдруг желания вскрыть письмо у него загорелись щёки. И тут… как специально подгадав, в скотную вошёл Ларри с мешком концентрата. Фредди подождал, пока он пристроит его в штабель, и позвал:

— Ларри!

— Да, сэр, — готовно отозвался Ларри, входя к коровам.

Начав работать в мастерской, Ларри перестал притворяться простым дворовым работягой, вернувшись — насколько это возможно в имении — к прежним привычкам. В том числе и к обращению "сэр" вместо обычного рабского "масса". И остальные как-то сразу согласились с этим.

— Держи, Ларри, — Фредди протянул ему письмо, дождался, пока Ларри снимет перчатки и возьмёт конверт, и сразу ушёл.

Ларри осмотрел письмо, дважды перечитал адрес. Алабама, графство Олби, округ Краунвилль, "Лесная Поляна". И его полное имя. Лоуренс Левине. Ларри поднял глаза и увидел лица Молли и Роба. Рядом часто, как после бега, дышал Марк. Ларри заставил себя улыбнуться и вышел. Марк побежал за ним.

Пошёл мокрый снег. Такой мокрый, что было ясно: сейчас он станет дождём.

— Беги домой, Марк.

— Пап, а…?

— Мне надо закончить работу, — Ларри протянул сыну конверт. — Беги и положи на стол. А то намокнет.

Марк сунул письмо под курточку и побежал в барак. А Ларри, на ходу натягивая перчатки, пошёл за следующим мешком. Фредди отдал ему письмо, но не велел сразу прочитать… письмо запечатано… это первое письмо в его жизни… Что это может быть? Чем это обернётся? Может, лучше вот так, нераспечатанным, и отдать его Фредди или Джонатану? Нет. Нельзя. Он не понимает почему, но знает: нельзя. Он должен это сделать. Но сначала закончит работу. Ещё два мешка. А там ленч. Перед ленчем и прочтёт. А тогда…

Что делать тогда, Ларри не знал. Но вот остался один мешок. И… и всё. Можно идти на ленч. Снег уже стал дождём и довольно сильным. Сразу потемнел, исчезая, сливаясь с землёю, покрывавший двор снег, со свесов крыш капало и текло, стремительно расплывались лужи… И прежде, чем войти в барак, Ларри у двери долго очищал и мыл сапоги.

Мамми уже готовила стол к ленчу. Ларри прошёл в сушку, повесил куртку и шапку, поправил курточку Марка и отправился в их выгородку.

— Пап! — соскочил ему навстречу Марк.

Ларри кивнул ему, сел к столику и взял письмо. Старый хозяин вскрывал письма специальным ножом из слоновой кости. Ларри вытащил из кармана свой складной и аккуратно разрезал конверт. Вынул сложенный пополам листок. Марк стоял рядом, держась обеими руками за его плечо. Текст отпечатан на машинке, а подпись от руки. Ларри прочитал текст, вздохнул и перечитал. Потом сложил листок, вложил в конверт.

— Пап…? — тихо спросил Марк.

— Ничего, сынок, — Ларри встал. — Иди на ленч.

— А ты?

— Мне надо поговорить.

— С массой… ой, сэром Фредди?

Ларри кивнул.

— Скажи Мамми, чтобы она оставила мою долю. Я поем потом.

— Да. Пап…

— Беги в кухню, Марк, — твёрдо ответил Ларри.

Уже отправив сына, Ларри сообразил, что и ему не миновать кухни, да и куртку надо взять, дождь сильный, а его в госпитале предупреждали, что ему нельзя простужаться.

Все уже знали, что Ларри получил письмо, и, когда он вошёл в кухню, да ещё с письмом в руке, все повернулись к нему, но, увидев его сосредоточенное лицо и сведённые брови, ни о чём не спросили. Ларри надел куртку и шапку, спрятал письмо под куртку и вышел.

Где ему найти Фредди? Скорее всего, тот в конюшне. Жалко, Джонатана нет. Но… но и тянуть нельзя. Это может обидеть Фредди.

Фредди был в конюшне, заплетал гриву Майору. Ларри подошёл к деннику и вежливо потоптался, привлекая внимание.

— Ты, Ларри? — спросил, не оборачиваясь, Фредди. — Заходи.

— Сэр, — Ларри вошёл в денник. — Сэр, вот… Это письмо.

Он протянул Фредди конверт.

— Я не читаю чужих писем, — ответил, по-прежнему не оборачиваясь, Фредди.

— Я прошу вас, сэр, — тихо, но твёрдо сказал Ларри.

Фредди обтёр ладони о джинсы и взял письмо. Вынул листок из конверта и быстро одним взглядом охватил текст. Затем перечитал уже не спеша и протянул письмо Ларри.

— Ну и что, Ларри?

— Что мне делать, сэр?

Фредди посмотрел на его лицо и наконец улыбнулся.

— Ты хотел бы с ним встретиться?

— Да, сэр. Майкл… он очень хорошо отнёсся ко мне. И… и я рассказывал ему о Марке. Он — хороший человек, сэр. Генерал, а… а был, ну, не как ровня, но…

— Я понял, — кивнул Фредди. — Ну, так и напиши ему.

— Я могу пригласить его сюда, сэр?! — изумился Ларри.

— Это твой дом, Ларри. Кто может запретить человеку приглашать своих друзей?

— Но… а сэр Джонатан? А вы?

— Он же не к нам, а к тебе едет, — усмехнулся Фредди.

— И как мне написать, сэр?

— Просто. Ну, что ты будешь рад его видеть. И напиши когда. И… Пошли.

Фредди хлопнул Майора по шее и пошёл к выходу. Ларри последовал за ним.

В комнате Джонатана Фредди достал из письменного стола и дал Ларри два конверта и несколько листов хорошей писчей бумаги.

— Вот, держи. Напишешь и положишь в ящик. Почтальон заберёт и отправит.

— Спасибо, сэр, — Ларри вежливо склонил голову. — Я могу приглашать его в любое время?

— Как тебе удобнее, Ларри. Это твой приятель.

Ларри медленно кивнул.

— Да. Благодарю вас, сэр. Прошу прощения, что занял ваше время, сэр.

Когда он ушёл, Фредди сел к столу, вырвал из лежащего на столе блокнота для текущих записей листок и быстро написал по памяти обратный адрес с конверта. Цифры военной части показались ему знакомыми. Кажется… кажется… да, точно, это тот же индекс, что и у Алекса. Интересно. Он опять по памяти написал: Rodionov. Перечитал. Скомкал листок и сжёг его в пепельнице. В каких бы чинах ни был знакомый Ларри — в его генеральство они с Джонни сразу не поверили: генералы в общей столовой, даже в госпитале, не едят — но раз он из той же службы, что и Алекс… Неужели к ним второй козырь идёт? Джонни приедет, надо будет обговорить. Варианты тут… разнообразные. Сам Ларри всех этих нюансов не знает, и знать ему о них не надо. Интересно, что Ларри рассказал этому… Майклу о них. Знает Ларри не так уж много, но эта служба умеет… складывать мозаики. Нет, это козырь, в любых руках козырь. Так надо, чтобы мы им сыграли.

* * *

Утоптанный снег поскрипывал под ногами, лёгкий мороз приятно пощипывал нос и щёки. А, в самом деле, когда одежда тёплая и сам сыт, то зима в удовольствие. Эркин шёл, весело оглядывая встречных. Женя просила зайти после работы за обойным клеем. И, если будет, взять краску для труб в ванной. Про краску он говорил с Виктором. Виктор советовал нитроэмаль. И быстро сохнет, и блестит. Уже смеркалось, и зажгли фонари. Рано как здесь вечер наступает. Но это, говорят, только зимой. А летом наоборот: день длинный, а ночь короткая. Колька смеётся: девку тиснешь и на работу пора.

Эркин улыбнулся. В бригаде ему совсем легко теперь. И одет он не хуже других. В субботу купили хороший полушубок, романовский — интересно, этот Романов их шьёт или только продаёт, или нет, говорила же продавщица, что романовская овчина, от романовской овцы, так что Романов тот хозяин стада, ну и бог с ним — и ещё бурки, шарф и даже брюки, шерстяные. Женя настояла. И когда на рынок пошли, то во всём новом даже почувствовал себя по-другому. Шёл, гордо вскинув голову, вёл под руку Женю, а на другой руке висела Алиса. Суббота была солнечной, тучи разошлись, открыли бледное небо и такое ж бледное, словно затянутое плёнкой солнце. Но искрился и сверкал снег, улыбались люди. И Женя, останавливаясь, поправляла ему пушистый новенький шарф, закрывая шею, и беспокоилась, не дышит ли ртом Алиса.

Рынок в Старом городе напомнил новозыбковский. Но здесь и вещи, и продукты рядом и даже вперемешку. И деревянные столы-прилавки, и расстеленные на снегу рогожи, и прямо тут же сани, и небольшие машины-полуфургончики, которые называют смешным словом "пегашка". Картошка, яблоки, вёдра и бочки, откуда пахнет непривычно, но аппетитно, связки корзин, от маленькой — Алиски кулачок едва влезет, — до больших, куда опять же Алису уложить можно. Круглые и квадратные коробки из древесной коры со странным названием — туески. Деревянные расписные игрушки. Алиса запросила птичку-свистульку с переливом, но Женя решила, что тогда жизни точно не будет, и Алисе купили тоже птичку, но петушка с качающейся головой, так что если его поставить и по хвосту постучать, то он клевать будет. Вообще много накупили. Эркин купил санки, на них положили небольшой мешок картошки, прикрутили, увязали сумку с луком, морковью и чесноком, сверху усадили Алису в обнимку со второй сумкой, где стояли баночки и туески с солёными огурцами, мочёными яблоками и квашеной капустой. И наконец пошли к церкви.

Русская церковь показалась Эркину весёлой и нарядной. На те — алабамские — она совсем не походила. Женя пошла внутрь узнавать и договариваться, а они остались ждать во дворе. Алиса слезла с саней и затеяла с Эркином игру. Отходила, разбегалась и врезалась в него, пытаясь сбить с ног. Но Эркин в последний момент уворачивался, так что Алиса пролетала мимо него прямо в сугроб, и Эркин ловил её за капюшон, не давая упасть. Было очень весело. Но тут какая-то старуха, вся в чёрном, стала на них кричать, что место святое, пост идёт, а они бесовские игрища затеяли. Кто такой пост и чего он здесь ходит, а так же, что такое — бесовские игрища, Эркин и сам не понял, и объяснить Алисе не смог. Со старухой он, конечно, не стал ни связываться, ни заводиться, а попросту вышел вместе с Алисой и санками за ограду, встал так, чтобы Женя их сразу увидела, и они возобновили игру. К возвращению Жени Алиса всё-таки упала пару раз. Эркин её отряхнул, но Женя сразу заметила, всё поняла и грозным голосом, нго улыбаясь, спросила:

— Баловалась?

— Ну-у, — Алиса уцепилась за руку Эркина, — ну, мы совсем немного. Мам, а теперь куда?

— Закрой рот и дыши носом, — строго сказала Женя и посмотрела на Эркина. — Пошли домой?

— Пошли, — сразу согласился он.

Эркин чувствовал, что Женя чем-то расстроена, но не знал, что случилось и как помочь.

— Женя, что-то случилось? — тихо спросил он, когда они уже шли вдоль путей к переезду.

— Да нет, — покачала головой Женя. — Ничего особенного.

Она не могла и не хотела ему рассказывать, что, когда выясняла в церкви, как им помянуть Андрея, эти старухи сказали ей, что нехристей не поминают, а одна вообще про Эркина такое сказала… так что в церковь они не пойдут. Вполне обойдутся. Андрей в бога не верил, в Джексонвилле они все в церковь ходили только, чтобы священник не цеплялся, она сама тоже, так что и здесь… Ну и что, что Эркин не воевал, и не крещёный, и индеец, всё равно он лучше всех… Она посмотрела на него, как он легко, играючи, тащит нагруженные санки, какой он весёлый, красивый… Да ну этих старух, они от старости злые, на кого угодно кинутся. Жили без церкви, и дальше проживём.

Они ещё только остановились у магазинчика рядом с домом, и Эркин зашёл купить водки.

— Ну, в субботу, да после баньки, хоть укради, да выпей, — сказала ему Маня, подавая маленькую бутылку. — Хватит тебе мерзавчика-то?

Эркин кивнул.

— Ты сала возьми, — посоветовала Нюра. — Смотри, какое розовенькое.

Эркин взял и сала. О сале с горячей картошкой и солёным огурчиком он в лагере наслушался, а в дороге в поезде и попробовал. Вкусно! Женя его покупки одобрила.

И был у них в субботу пир горой. Это и впрямь оказалось необыкновенно вкусно. И сороковины они Андрею в воскресенье справили. Поговорили о нём, пока горела свеча рядом со стаканчиком водки, накрытым ломтём чёрного хлеба. Потом он и Женя выпили по глотку в память Андрея, оделись и вышли к оврагу, подальше от дома. Вылили в снег водку и раскрошили хлеб птицам. Сразу откуда-то налетели воробьи. И Женя сказала, что теперь всё по правилам. Про церковь Женя не упоминала, чему Эркин был рад. Нет, если б Женя сказала, что надо идти, пошёл бы, о чём речь, в раз не надо, то ещё лучше. И… и вообще он даже не представлял, какая это здоровская штука — выходные.

И на работу он в понедельник пошёл уже в новом, неся под мышкой свёрток с рубашкой, чтобы переодеться, и полотенцем. Как ему и говорили, он сразу, не заходя в — как её, да — бытовку, прошёл по коридору в кладовку, где Клавка выдала ему стёганую чёрную куртку, такие же штаны, чёрные валенки с галошами и брезентовые рукавицы.

— Это ты у Мишки, что ли, в бригаде?

— У Медведева.

— У Мишки, — она выбрала из стопки больших замусоленных тетрадей нужную, раскрыла её перед Эркином и ткнула пальцем. — Расписывайся. Неграмотный? Крест ставь. А так-то ничего парень, не робей, медведь хоть ревёт, да смирен. Если что не по тебе будет, заходи, обменяю. Тебя звать-то как?

— Эркин мороз.

— Мороз? Ну, удачи тебе, Мороз, заходи, не забывай.

В бытовке уже все собрались. Переодевались, толкаясь, перешучиваясь и задираясь не всерьёз. Эркина встретили гоготом.

— Эй, чего так долго, Мороз?

— Да Клавка на нём, небось, все штаны перемерила!

— Это как она тебя живым выпустила?

— Мороз — мужик крепкий, вишь, выскочил. Это ты от Клавки на карачках выползал.

Эркин молча улыбался, быстро размещая в шкафчике полушубок, бурки, джинсы и рубашку. Шкафчик оказался удобным, с крючками по стенкам и дверце и с полочкой наверху. Как все, Эркин разделся до белья, натянул штаны, креповую рубашку, перемотал портянки и обулся. Валенки были выше сапог и жёстче. Но к этому можно привыкнуть. Шнурок с рукояткой отцепил от джинсов — новые брюки не стал надевать, всё-таки… праздничное должно быть, ведь рубашки же нарядные, красно-белую и призовую, он не носит каждый день — и перевязал на рабочие штаны. А глаз у Клавки хороший — как влитые сидят, и не тесны, и не болтаются. Из бумажника достал и сунул в карман штанов два рубля. Надел куртку. Захлопнул дверцу шкафчика и повесил новенький замок. Ключ к деньгам, шапку на голову, варежки, рукавицы и вперёд…

Проводив Эркина, Женя взялась за обед. Сегодня Алисе придётся обедать одной. А вчера полдня ушло на подготовку к первому рабочему дню. Отпарила свой костюмчик, нашла и почистила туфли… так, а Алиску пора будить. Ну вот, так когда надо, её не поднимешь, а в субботу…

…Они решили спать досветла., вернее, она просто не завела будильник, и было так тихо, так спокойно. Она слышала ровное сонное дыхание Эркина, он совсем рядом, только руку протяни, но пусть спит. И тут… тут к ним в спальню явилась Алиса и с ходу полезла под одеяло между ними, забарахталась, сворачиваясь клубком. Она даже не сразу поняла, а Эркина как током подбросило. Он вскочил, отбросив одеяло, посмотрел на неё и удивлённую его броском Алису "дикими" глазами и вылетел из спальни. А она не знала, что делать: то ли смеяться, то ли ругать Алиску, то ли бежать успокаивать Эркина.

— Мам, а чего это он? — спросила Алиса между двумя кувырками.

— Ты его разбудила, — ответила она, вставая.

— Ну, так уже утро, — возразила Алиса. — А вы всё спите и спите.

— Сегодня выходной.

Она надела халатик — комнату заливал серо-голубой рассветный светлеющий сумрак — подобрала старые штаны и тенниску Эркина, которые он носил дома, и пошла его разыскивать. Она уже поняла, чего он так испугался. Смешно, конечно, но раз он так переживает из-за этого… Хотя… может, он и прав, Алиска уже не маленькая.

— Эркин, — она постучала в дверь ванной. — Ты здесь?

Ей ответил только плеск воды, но она вошла. Эркин мылся в душе. Она положила его одежду на ящик для грязного белья и попросила не задерживаться. У них ещё масса дел. К столу он явился уже спокойно. И в субботу же вечером приделал на все двери крючки. И в воскресенье, когда Алиска стала к ним ломиться, он просто встал, оделся, впустил Алису и пошёл мыться. А вообще-то…

— Алиса, вставай!

— Ну, ма-а-ам… ну, ещё немножечко…

— Вставай, я на работу опоздаю, — рассердилась Женя.

Привычная команда подняла Алису. Женя накормила её завтраком, показала, где что стоит для обеда, и стала одеваться.

— А плиту не трогай.

— Знаю, — кивнула Алиса. — А Эрик на работе?

— Да.

Женя уже хотела сказать, чтобы, когда он придёт, они бы поели, но вспомнила, что Эркин после работы пойдёт покупать краску и клей для обоев. Так что ещё неизвестно, кто раньше домой успеет. Вчера к ним заходили Виктор и Антон, ходили с Эркином по квартире, смотрели, прикидывали, как сказал Антон, "фронт работ" и обещали помочь с ремонтом. А она потом с Эркином сидела на кухне, и они допоздна считали и записывали чего и сколько надо купить к ремонту. Вот когда деньги полетят…

Женя замотала платок, поцеловала Алису в щёку, взяла сумочку и сумку с туфлями.

— Всё, маленькая, я на работу. Будь умницей.

На улице уже светло. Как хорошо! В темноте она на работу ещё не ходила, было бы даже страшно. А сегодня тем более нельзя опоздать. Первый же день! Лазарь Тимофеевич Лыткарин. Интересно, какой он? На каких машинках придётся работать? С кем будет в одной комнате? Одни вопросы. А ответы…

Народу на улице не так уж много, но почти все идут в одном с ней направлении. Попутчики. Неужели весь город работает на заводе? А вот уже и забор. Её проходная номер один. Вот и она. И люди, поток людей, поднимающихся по ступенькам, достающих на ходу пропуска. И Женя, прижимая к себе сумочку, достала пропуск. И уже перед ней военный рядом с турникетом-вертушкой. Быстрый взгляд на пропуск, на её лицо. И улыбка. Женя улыбнулась в ответ. Коридор, ещё коридор… и второй рубеж:? Женя отдала табельный номер и услышала, что машбюро на втором этаже. Женя взбежала по серо-белым с влажными следами ступеням. Ещё коридор? Сколько же здесь всего?! Но вот и чёрная с белыми буквами табличка: "Машбюро-1". Женя глубоко вздохнула и открыла дверь.

Просторная комната, залитая холодным серым светом из двух окон. Столы с прикрытыми чехлами машинками. Напротив окон шкафы и длинный стеллаж, на окнах цветы.

Женя стояла и оглядывалась, когда за её спиной кто-то кашлянул. Она вздрогнула и обернулась. Невысокий худой мужчина в очках и военной форме без погон.

— Здравствуйте, — улыбнулась Женя. — Вы… Лазарь Тимофеевич Лыткарин?

— Здравствуйте. Совершенно верно, — кивнул он. — А вы, как я догадываюсь, Евгения Дмитриевна Мороз?

— Да.

— Отлично. Вы на какой системе работали?

— Оливетти, — ответила Женя и заторопилась: — Но могу на симпсонах трёх поколения, адажани…

— Ну-ну, — остановил её Лыткарин. — Да вы раздевайтесь, Евгения Дмитриевна, я ещё зайду.

Он подвёл её к одному из шкафов и распахнул дверцы. Женя увидела ряд деревянных плечиков, а внизу под ними ряд самых разных туфель. Но… но у неё нет плечиков. Она ни одной вешалки не взяла из Джексонвилля, как лишнюю тяжесть, а здесь как-то не сообразила купить. Что же делать? Взять чью-то? Только на сегодня. Но они все надписаны.

— Здравствуй. Новенькая?

Полная молодая — вряд ли намного старше Жени — круглолицая женщина разматывала серый пуховой платок.

— Ну, и чего стряслось?

— Здравствуй, да, вешалку не взяла, — ответила сразу на всё Женя.

— Делов-то! — в комнату вошла ещё одна женщина, тоже молодая а из-за маленького роста казавшаяся особо пухленькой. — Вон дерюжкинскую возьми. На бюллетене Дерюжкина.

— А что с Любкой?

— А как всегда. Рожать ей неохота. Ну, и на три дня.

— Дура.

— Не девчонка, пусть сама думает, — пухленькая смотала платок и засунула его в рукав своей шубки.

В комнате всё прибывало и прибывало народу. И в общей толкотне Женя, как все, разделась, переобулась, сняла и засунула в рукав пальто рейтузы. Шум, смех, свои разговоры… Зазвенел звонок, и в комнату вошёл Лыткарин. Его встретили дружно и весело.

— Тимофеичу привет!

— Начальник, у нас новенькая.

— Ларя, Любка на бюллетень села!

— Тимофеич, наладчик когда будет?

Под этот общий шум он указал Жене её стол и положил перед ней стопку исписанных листов.

— Что надо, сами возьмите на стеллаже. Когда сделаете, покажете мне, — и пошёл дальше, раздавая задания остальным.

Женя сняла с машинки чехол. Это был старый "Симпсон" с русским шрифтом. Слава богу, с таким она знакома ещё с колледжа. Женя села за стол, открыла ящик и стала наводить свой порядок. Как хорошо, что миссис Стоун и Рози забрали тогда из конторы все её ластики, линеечки и прочую мелочь, вплоть до пасты для чистки шрифта, отвёрток и пузырька с маслом, хотя там после клетки совсем на донышке оставалось. Ну вот. Сумочку в нижний ящик. Теперь бумага, копирка… Ага, вон на стеллаже.

— Ты больше бери, — сказала ей пухленькая, — чтоб потом не бегать, — и, когда Женя шла обратно, улыбнулась. — Тебя как зовут?

— Женя, — улыбнулась Женя, усаживаясь за свой стол.

— А я Вера. Ты приезжая? Откуда?

— Верка, не лезь к ней. Ей пробный делать надо.

— Тебя как, Женя?

— Ничего, ты печатай, потом поговорим.

Женя ещё раз проверила пометку. Один экземпляр? Странно. Хотя… это же пробный, проверочный. Но… но на всякий случай заложим два. Мало ли что, а заодно и проверим, на сколько берёт машина. Вот так. Текст на русском. Ничего, она справится, приходилось сложнее. Вставки, исправления, сноски… ничего. Главное — спокойно. Главное — Женя невольно улыбнулась — не думать…

…Учебный кабинет, ряды машинок. Очередной зачёт сдан, но преподаватель не спешит вернуть её зачётку.

— У тебя будет получаться, Джен.

— Спасибо, миссис Патрик.

— Но запомни, Джен. Никогда не думай над текстом. Это первое. Больше двух опечаток — всё переделывай. Это второе. Всё готовь заранее. Это третье. Ты запомнила, Джен?

— Да, миссис Патрик.

— Это я говорю всем. А тебе добавлю четвёртое. Сохрани свой язык. Обязательно иди на русский факультатив. И учись как все. И сдай. У тебя будет официальное право работать с русскими текстами. И надбавка за знание языка.

— Спасибо, миссис Патрик.

— И не забывай упражняться каждый день.

— Не забуду, миссис Патрик…

…Ну вот, дело и пошло. Немного непривычная клавиатура, клавиши на ощупь другие, но это не страшно. Она уже приспособилась. Вот так. И вот так. И вот так…

— Эй, Женя, втянулась?

— Да, спасибо.

— Так ты откуда?

— Из Алабамы.

— С той стороны?!

— Ого!

— Так ты не беженка? Репатриантка?

— Да.

— Ну, конечно, на Родину вернуться…

— Так отсюда не угоняли.

— Я о России говорю.

— Ну, тогда понятно.

— Женя, и давно приехала?

— Во вторник.

— И где живёшь?

— В "Беженском Корабле", — улыбнулась Женя.

— Ага, знаем.

— А-а, понятно!

— Большая семья?

— Муж и дочь.

И разговор сразу вспыхивает быстрыми расспросами. И Женя еле успевает отвечать, что муж работает здесь же, на заводе, грузчиком, что дочке пять лет, что все родные, что у неё, что у мужа, погибли, и поэтому они сюда и приехали.

— Искали место когда, — объясняла Женя, — смотрели жильё и работу. А остальное нам неважно было.

И ей начинают рассказывать, что места здесь неплохие, даже хорошие. И как здесь было в войну, когда жильё почти не строилось, жили, в основном, в Старом городе, на квартирах и в заводских общежитиях, прямо на территории, это когда на казарменном положении, да, в начале, а последние года четыре, да нет, шесть уже, но тогда понемногу, а потом как прорвало, ну да, это когда решение на самом верху приняли, что завод больше перемещать не будут, да, тогда и пошло. И весь, ну, почти весь Новый город за эти годы и выстроен. И строится. Ну да, людей только прибавляется. Что обед с полпервого до полвторого, а столовая на первом этаже, вход с другой стороны, но можно по внутренним переходам пройти, а можно и через двор, ну, это летом, сейчас-то пока оденешься-разденешься, так перерыв и кончится, больно много на себя накручиваешь, капусточка ты наша, а в столовой куринария, ну, полуфабрикаты всякие для дома, можно даже заказы оставлять, заказываешь, сумку оставляешь, после работы зайдёшь и заберёшь, как удобно, удобно, конечно, но полуфабрикат — это фабрикат, мой, например, столовские пельмени есть не будет.

— Разбаловала ты его, Татьяна, — Вера выбивала звонкую частую дробь. — Виданное ли дело, чтоб мужик за столом капризничал.

— Ага, то-то ты своему по всем магазинам бефстроганов выбираешь.

— Так он его любит, — гордо ответила Вера и улыбнулась Жен. — А твой как? Всё ест или перебирает?

— Всё, — улыбнулась, вспомнив Эркина, Женя и в очередной раз поменяла закладку. Хорошая копирка какая, чёткий оттиск даёт.

К её удивлению, здесь чуть ли не все, ну, больше половины точно, были замужними. В Алабаме замужние работали редко, только при крайней нужде. Леди может иметь свой бизнес, работать в своём хозяйстве, даже на ферме — это подобает, но работать по найму не подобает. А уж с ребёнком она там одна была. Женя невольно нахмурилась воспоминаниям. А здесь… почти у всех дети. К обеду она уже знала всех и обо всех. Правда, у неё ещё немного путались имена, но ничего. Всё-таки их десять человек в комнате. Ей приходилось уже так работать, но давно, ещё до Джексонвилля.

Зазвенел звонок, и Женя удивлённо посмотрела на сидевшую рядом сухощавую и вроде немолодую Ольгу.

— Что это?

— Обед, — улыбнулась та, — мы тут, как в школе, по звонку.

Работу прерывали на полуслове, вставали, толпились у зеркала на дверце шкафа, причёсываясь, оправляя платья и кофточки… Встала и Женя. Вот сейчас и её осмотрят уже внимательно. Ну, что ж, этот костюмчик её никогда не подводил, а новая кофточка и старые туфли вполне на уровне.

— Женя, — окликнула её Вера, — в столовую идёшь?

— Платок накинь, — посоветовала ей полная Тоня. — Прохватит в переходе.

Как и остальные, Женя накинула на плечи платок и взяла кошелёк с деньгами. И в общей шумной толпе пошла в столовую. Тоня совсем по-свойски взяла её под руку. Она была высокая, чуть ли не наголову выше Жени, осанистая, и не шла, а плыла, выпятив грудь и закинув голову с уложенными в такой же высокий и пышный узел золотистыми волосами.

— Ничего, Женя, завод крепкий, — рассказывала она, — заработки хорошие. Сверхурочные всегда оплатят. Ларя, знаешь, как за этим следит.

— Да уж, — кивнула Галя с большим родимым пятном во всю щёку. — Мы за ним, как за каменной стеной.

— А то нет? — маленькая, как и Вера, но сухонькая — не худая, а именно сухонькая — с сединой в волосах Алевтина шла впереди под руку с Верой и говорила через плечо, не оборачиваясь. — Когда для дела что надо, он ничего не пожалеет.

— И никого, — кивнула Ольга.

— А без этого нельзя, — возразила Галина.

По дороге в столовую Женя узнала ещё массу интересного о работе заводоуправления и прочем, и прочем. Эркин вчера вечером, помявшись, предупредил её о прописке, чтобы её не обманули, как его. Но… — Женя улыбнулась — но здесь о прописке даже не упоминали. Может, это только в рабочих бригадах?

Просторная чистая столовая напомнила ей лагерную и, в общем, понравилась. И выбор был вполне приличным, и цены… доступные. В рубль укладывался полноценный сытный обед. И, конечно, горячий обед лучше перекусывания в ближайших кафе. И вкуснее.

Обратно возвращались не спеша, болтая о неизбежных женских пустяках. Костюмчик Жени в целом одобрили, вот только что жакет в талию, особо ничего не подденешь… А стоит ли поддевать, в комнате-то тепло, это на улицу, под пальто надо.

В их комнате Женя, как все, сняла и засунула в рукав пальто свой платок и села за стол. Но, пока не прозвенел звонок, к работе никто не приступал.

— А пальто уже здесь покупала?

— Да, и сапоги.

— А в Алабаме теплее?

— Намного.

Прозвенел звонок, и все взялись за работу, продолжая разговор.

— Ну, так как в Алабаме, Женя?

— С чем, с зимой? — Женя улыбнулась. — Там зимой дожди, в основном. А снег больше четырёх дней, ну, недели, самое большее, не лежит.

— Ну, тоже неплохо, на тёплой одежде сэкономишь.

— Да, — засмеялась Женя, — уезжали когда, я уверена была, что уж тёплого-то, ну, одежды, у нас достаточно. И с Новозыбкова покупаем, покупаем и покупаем.

— Покупать — не тратить, — улыбнулась Ольга. — А с квартирой как?

— Хорошо, — Женя достала листы и сделала новую закладку. — Квартира хорошая, тёплая, ремонт, правда, нужен, небольшой, обои там, ну и тому подобное, а так всё хорошо.

— Муж-то хоть руки прикладывает? — спросила Тоня.

— Ещё бы! — Женя печатала уже совершенно свободно, тем более, что последний лист получался совсем коротким.

— Это хорошо. А то, — Тоня заговорила сладким, преувеличенно ласковым сочувствующим тоном, — а то бывают такие мужья, что только ложку в руках держать умеют.

— А у тебя и такого нет, — спокойно, видимо этому диалогу было уже много если не лет, то месяцев, ответила Вера. — А чем плохой, лучше никакой!

Женя задумчиво кивнула, вынула закладку и стала считывать текст. Больше двух ошибок на лист — и всё заново. Первый лист… одна ошибка, терпимо, зачистим, забьём и вот так, второй лист… Женя уже не слушала ничьих разговоров. Сверка текста, когда не уверена в своей работе, всегда отнимала у неё всё внимание…

Ну вот, всё в порядке. На двух листах по одной ошибке, а остальные — всё чисто. Вторые листы… сделаны. Теперь сколоть в два экземпляра и надо сдать. Женя выпрямилась.

— А… а Лыткарин где?

— Закончила? — удивилась Вера. — Ну, ты молодец. Я, помню, свой пробный два дня делала.

— Следующая дверь по коридору, — сказала Ольга.

— Как вышла направо, — уточнила Татьяна.

— Ага, спасибо.

Женя встала, мельком глянув в зеркало, поправила волосы, взяла отпечатанный текст, черновик и копирку и вышла.

В коридоре, светлом от горевших под потолком странных длинных ламп — окна уже начинали голубеть ранними сумерками — она огляделась. Вот эта дверь? Да, судя по аккуратной маленькой табличке: "Лыткарин Л.Т." Женя постучала.

— Войдите, — сразу ответили за дверью.

Кабинет Лыткарина был мал и плотно заставлен. Огромный письменный стол, под углом к нему второй стол с большим двухшрифтовым "Оливетти" и с другой стороны забитый бумагами, коробками и папками стеллаж оставляли крохотный пятачок посередине и узкий проход вдоль стены, а собеседник Лыткарина — мужчина в такой же форме без погон сидел на столе.

— Прошу прощения, Лазарь Тимофеевич, вы просили показать вам, как только закончу, — Женя протянула Лыткарину свои бумаги.

— Спасибо, — он взял бумаги, небрежно и ловко бросил черновик на стеллаж и, поглядев на копирку, удивлённо вскинул брови. — Почему сразу два? По привычке?

— Да, — кивнула Женя. — Обычно сразу делается второй экземпляр для архива.

— Вот как? Интересно. Кстати, — он уже читал текст, — знакомьтесь. Рыков Олег Игоревич, Мороз Евгения Дмитриевна.

Женя вежливо кивнула, внимательно следя за лицом Лыткарина и его быстро двигающимся по строчкам глазами.

— Однако… — пробормотал он.

— Я давно не работала с русским текстом, — извиняющимся тоном сказала Женя.

Лыткарин поглядел на неё поверх очков.

— Вы хотите сказать, что по-английски напечатали бы лучше?

— Да, — храбро ответила Женя.

Рыков взял уже прочитанные листы, пробежал их глазами и присвистнул. Лыткарин передал ему последний лист, бросил, скомкав, копирку в корзину под столом и улыбнулся Жене.

— Отличная работа. Признаться, не ждал.

Женя перевела дыхание и улыбнулась. Слава богу, а то уже даже бояться начала.

Лыткарин тем же безошибочно небрежным жестом выудил из развала на своём столе две большие прошнурованные тетради.

— Так, Евгения Дмитриевна, прочтите и распишитесь. За технику безопасности. Спасибо. О распорядке вам уже рассказали? Отлично. Если возникнут вопросы, подходите ко мне. Теперь это. Тоже прочтите. Как я понимаю, основные правила вам знакомы? Отлично. И вот здесь за предупреждение о неразглашении.

Женя отлично помнила, что строчка о неразглашении была в анкетах, которые она заполняла за себя и за Эркина в отделе кадров, и зачем вторая подпись о том же — непонятно. Но в каждой фирме свои порядки. И она с бездумной лёгкостью расписалась в указанной графе.

— Это означает, что я несу за вас личную ответственность. По обоим пунктам, — сказал Лыткарин, убрал тетради и вытащил из развала уже на ближнем к нему углу стеллажа толстую, на глазах разваливающуюся папку.

— Займитесь теперь вот этим. Листы пронумерованы, но перепутаны. В семи экземплярах, — Женя кивнула, принимая папку. — Важна не скорость, а чистота работы.

— Да, я поняла.

Женя с улыбкой кивнула Рыкову.

— Было очень приятно познакомиться, Олег Игоревич.

— Взаимно, Евгения Дмитриевна, — склонил тот голову в столь же вежливом поклоне, но со стола не встал.

Женя покинула кабинет, мягко прикрыв за собой дверь, и счастливо улыбнулась. Она выдержала испытание, да нет, экзамен! Ну… ну нет слов… Она вошла в их комнату с таким счастливым лицом, что её стали наперебой поздравлять и предвкушать в ближайшую зарплату чай с тортом.

— Или сама что спечёшь, — сказала Вера.

— Да чего там возиться, а потом через весь город сюда тащить, — возразила Галина.

— И на проходной из-за проноса объясняться, — поддержала её Алевтина. — Накануне в столовой закажешь, а уж они и спекут, и украсят.

Женя со всем и всеми согласилась, уселась за свой стол и развязала тесёмки. Ой, ну тут одной разборки на полный рабочий день как минимум. Таблицы, диаграммы, расчёты, тест исчёркан, переправлен по нескольку раз… Нет, сегодня хотя бы по номерам страниц…

— Женя, очнись, звонок!

Она вздрогнула и подняла голову. Все уже вставали, убирали столы, закрывая машинки чехлами. Женя стала торопливо собирать листы в папку.

— На столе не оставляй, — сказала ей Вера, придирчиво оглядывая свой пустой стол.

— Ага, ага, — кивнула Женя.

Она достала из нижнего ящика свою сумочку и положила на её место папку, убрала в ящик разложенные на столе мелочи и накрыла машинку чехлом. Ну вот, завтра она придёт сюда и начнёт работать уже всерьёз.

Женя оделась, поставила свои туфли в шкаф и вместе со всеми пошла к выходу. Весь корпус гудел весёлыми, как всегда в конце рабочего дня, голосами. Женя получила свой табельный номер, показала на наружной проходной пропуск и вышла в синий вечерний город. Ну вот, теперь домой. По дороге купить чего-нибудь. Картошка дома есть, сало, всякие солёности, но надо ещё что-то. И обязательно вешалку. Деревянные плечики, как у остальных, и надписать её.

Привычные хозяйственные хлопоты. Надо будет сесть и подсчитать. Она как-то слишком легко стала тратить деньги. Это не годится. Эркин беспокоится, что они по мелочам ссуду растратят, и он прав. Да, вешалка. Она забежала в хозяйственный магазин. Купила вешалку, посмотрела обои, пожалуй вот эти, бело-розовые подойдут для спальни, или… или вон те, в красных тонах? Надо будет поговорить с Эркином, решить. И закупать. Сколько можно жить как после налёта?

Женя шла теперь быстрым уверенным шагом. Сумочка на плече, сумка с покупками в руке. Она идёт домой. А дома её ждёт Алиса. И Эркин.

И вот уже встаёт громада дома. Как метко его назвали. Действительно — корабль. Эркин сказал, что от магазина видны их окна. Женя обшарила взглядом окна на втором этаже, но найти свои не смогла. Хотя… хотя вроде вон Алискины игрушки, да и лампочка голая, у них же ни штор, ни абажуров нет. Тогда вот то окно, за лоджией, — это кухня, а с другой стороны спальня, дальше вторая лоджия большой комнаты и дальняя маленькая. Там темно. Свет горит только у Алисы и в кухне. Ей показалось, что вроде в кухонном окне силуэт Эркина, и она помахала свободной рукой. Но увидели её или нет — не поняла.

Женя вошла в подъезд и стала подниматься на второй этаж, уже слыша детский гомон и смех. А в коридоре её сразу встретило радостное:

— Мама! Мама пришла!

К ней подбежала румяная, в сбившейся набок шапочке Алиса. Ну, значит, Эркин точно дома.

— Мам, а ты чего принесла?

— Вешалку, — улыбнулась Женя.

Они уже подошли к своей двери.

— Я позвоню, — предложила Алиса.

Но до звонка она не доставала, так что Женя позвонила сама. И сразу — она ещё руку от звонка оторвать не успела — Эркин распахнул перед ней дверь.

— Женя! — выдохнул он.

— Ага, я, — улыбнулась Женя, входя в прихожую. — Ну, как ты?

— У меня всё в порядке, — быстро ответил Эркин.

— И у меня! — заявила Алиса. — Мам, я ещё погуляю?

— Нет, хватит, — решила Женя, разматывая платок.

Эркин стоял рядом, тревожно глядя на неё. И Женя, потянувшись, поцеловала его в щёку.

— У меня всё очень хорошо.

И Эркин сразу улыбнулся своей "настоящей" улыбкой.

— Чайник горячий. И… И я картошки сварил. В кожуре. В "мундире", правильно?

— Ну, какой же ты молодец! — восхитилась Женя.

Они ужинали горячей картошкой с салом, чёрным хлебом и солёными огурцами. И Женя рассказывала о своём первом рабочем дне. Как у неё всё удачно получилось. Не нарушив при этом ни одного правила из тех, за которые она расписалась во второй тетради Лыткарина. Просто потому, что содержание и смысл печатаемых текстов её никогда не интересовали и потому не запоминались. А цвет волос, причёски и фасоны платьев сослуживцев, как и перспектива совместного чаепития с тортом в получку не входили в перечень запретных тем.

— Ну вот. А у тебя как?

— Всё хорошо, Женя, — Эркин несколько смущённо улыбнулся. — Мне сегодня про беженское новоселье рассказали.

— И что это? Алиса, вилка есть.

— Это все, кто хочет, приходят, помогают. С ремонтом. Подарки всякие приносят. Что в хозяйстве нужно, — и тихо закончил: — обустраивают.

Женя задумчиво кивнула.

— Понятно. Я тоже слышала об этом. Девочки рассказывали, как было, когда с квартир в своё жильё переезжали. И… что, к нам тоже придут?

Эркин опустил глаза.

— Сказали, что в среду зайдут посмотреть, что нужно делать. Я… я не один с работы приду. Наверное.

— Хорошо, — кивнула Женя. — Ты… тебя что-то беспокоит? Что, Эркин?

— Я… я думаю. Это ведь не обидно, Женя?

— Конечно, нет. Разве вот эти табуретки нам подарили, Виктор помогал тебе дверь вешать, разве он обижал тебя?

Эркин покачал головой.

— Ну вот, видишь. А то, — Женя улыбнулась, — ты вроде этого… Тима становишься. Ну, помнишь его?

— Помню.

Эркин поднялся и стал помогать ей собирать посуду.

— Женя, я клей купил. Три больших банки.

— Ага, хорошо.

Он — Женя это ясно чувствовала — что-то не договорил. Но она так же ясно знала, что, когда они сядут за вторую, "разговорную" чашку, он расскажет уже всё.

Сели пить чай. Алиса, как всегда, хитро косила взглядом на конфету Эркина, и Женя погрозила ей пальцем. Алиса скорчила такую невинную мордашку, что Женя рассмеялась. Рассмеялся и Эркин. После ужина Алиса принесла на кухню мозаику, и, пока Женя мыла посуду и готовила всё на завтра, чтобы утром только разогреть, они с Эркином немного поиграли и уже почти закончили венок, когда Женя решила, что Алисе пора спать. А то опять утром не встанет. Алиса для вида немного покапризничала и понесла мозаику к себе. Женя, проследив, как она умоется и ляжет, поцеловала её в щёку.

— Ага-а-а, — Алиса открыла уже сонные глаза. — А Эрик?

Женя тихо рассмеялась и встала, потому что Эркин уже стоял на пороге.

— Здесь он.

Эркин, как и Женя, нагнулся и поцеловал Алису в щёку.

— Спокойной ночи, Эрик, — засыпая, сказала Алиса.

— И тебе спокойной ночи, — тихо ответил Эркин.

Женя выключила в комнате свет и, когда они вышли, прикрыла дверь. Не плотно, а на щёлочку.

— Странно как, — Женя налила себе и Эркину чаю. — И ведь вроде не поздно ещё, по часам, а кажется, что уже ночь, — Эркин кивнул. — Тебе не тяжело так рано вставать?

— Нет, всё нормально, Женя, — он осторожно отхлебнул горячего чая. — Женя, я… я краску сегодня смотрел. Нитроэмаль для ванной. Ну, трубы все покрасить. Чтобы, — он вздохнул, — чтобы красиво было. — Женя молча ждала. Не понимая причины его смущения, она не знала, что сказать и как помочь ему. — Женя, — Эркин говорил, уткнувшись глазами в свою чашку, — давай… давай их цветными сделаем, а? Когда всё белое, это… — он перешёл на английский. — Это как обработочная камера, в Паласе, ну, где нас током били, наказывали. И в имении пузырчатка, ну, это где я до Свободы, камера для наказаний, вся белая была. Я подумал… — он замолчал.

— Ну, конечно, Эркин, — улыбнулась Женя и продолжила специально по-русски, чтобы он не думал о прошлом. — Ты очень хорошо придумал. Конечно, сделаем ванную весёлой. А ты как хочешь, с красным или синим? Ну, кафель мы менять не будем, он там хороший.

— Да, — кивнул Эркин. — Спасибо, Женя.

— За что? — удивилась она.

— Что поняла меня, — Эркин виновато посмотрел на неё и снова опустил глаза в чашку.

— Ну, конечно же, Эркин. Это же наш дом, он должен быть… Ну, чтобы нам было хорошо и приятно. Мы же сюда на всю жизнь приехали.

— На всю жизнь, — тихо повторил Эркин.

Женя встала и, собирая чашки, погладила его по плечу, а он, как когда-то, повернув голову, прижал на мгновение её руку к своей щеке.

— Знаешь, — заговорил он, когда Женя вымыла чашки и расставляла их на сушку, — я видел там, мне сказали, что это для ванной, шкафчик, зеркало, полочки разные, крючки… И я подумал… Ну, если купить всё это одним набором, то трубы того же цвета делать. А?

Женя на мгновение остановилась, пытаясь представить, как тогда будет выглядеть ванная, и кивнула.

— Да, так будет хорошо. Я тоже их видела. А какой набор тебе понравился?

— Он не зелёный и не синий, — Эркин неопределённо повёл рукой. — И там зеркало самое большое.

— Ага, помню, — кивнула Женя. — Это цвет морской волны называется. Мне он тоже понравился. А краска такая есть?

— Там много цветов, — бодро ответил Эркин. — Подберу.

— И набор, и шкафчик, и краска… Донесёшь?

— Нет проблем! — улыбнулся Эркин и встал. — А обои…

— За обоями мы вместе пойдём, — решительно сказала Женя. — Надо только решить, когда. И договориться. И чтобы, когда к нам придут на беженское новоселье, мы были готовы. Согласен?

— Да, — кивнул Эркин. — Да, конечно.

— Ну вот, — улыбнулась Женя. — Давай ложиться спать. А то завтра рано вставать, — и с удовольствием выговорила: — на работу.

И, как уже у них получалось не раз, Эркин успел лечь, пока Женя ещё возилась на кухне и в ванной. А когда она легла, Эркин уже спал, без притворства. Он всё-таки сильно уставал, отвыкнув за месяц лагеря от работы.

* * *

Дорога до Загорья оказалась сложнее, чем ожидал Тим. Нет, всё было сделано, как надо. Билеты, талоны, пайки, обеды… на этот счёт он был спокоен. Волновался только за отрезок до границы. Мало ли что. Просто чувствовал, что если заденут детей или Зину, то сорвётся. Но обошлось. Они заняли отдельное купе. Дим и Катя увлечённо глазели в окно, Зина поила их соком, кормила шоколадом и бутербродами из пайка, и сама ела. Он тоже время от времени присоединялся к трапезе, но сидел так, чтобы, если приоткроют дверь, оказаться лицом к лицу с вошедшим. Но их ни разу не побеспокоили. Проблема была только с туалетом. Идти в белый Зина боялась, а вести их в цветной уже он не хотел, зная, какая там неминуемая грязища. Но, на их счастье, в одном из соседних купе ехали две монашки, которые, увидев растерянную Зину, взялись её опекать и проводили с детьми в дамскую комнату. Зина сообразила сказать им только, что она с детьми едет на родину. Они даже посочувствовали, что ей приходится ехать в одном купе с негром, и предложили, если что, звать их. К счастью, Дим с Катей молчали и не выдали правды. Так что до Стоп-Сити доехали благополучно.

И на таможне обошлось. Им обменяли их деньги. Анкеты заполняла Зина: русского же Тим не знает. Она писала медленно и очень старательно. Тим стоял рядом и смотрел, как она даже не выписывает, а вырисовывает непривычные, но и чем-то похожие буквы.

— Ну вот, — вздохнула Зина. — Теперь деньги. У меня двадцать кредиток и ещё мелочь, — и аккуратно выложила рядом с анкетами замусоленные купюры и тусклые монетки. — А у тебя?

Тим вытащил из внутреннего кармана куртки пачку кредиток.

— Семь тысяч сто восемьдесят три, — высыпал рядом звенящую горсть. — И тоже мелочь.

Зина округлившимися глазами ошеломлённо смотрела на пачку. Она знала, что у Тима есть деньги. Он же столько всякого накупил, но… но не такие же! И Тим сам пересчитал все деньги. Офицер показал ему строчку, и он вписал цифры. Семь тысяч двести пять. Подвинул анкету Зине, и она выписала это словами.

— Что ещё? — спокойно спросил Тим.

И, подчиняясь его спокойствию, Зина прочитала:

— Изделия из драгоценных металлов и камней. Это про золото? — и, не ожидая ответа, потянулась к серёжкам.

Тим остановил её руку.

— Это не золото.

Офицер, мельком глянув на Зину, молча кивнул. Зина поставила прочерк и прочитала следующую фразу:

— Оружие…

Она хотела тоже поставить прочерк, и опять Тим остановил её. Перебрал их бумаги и протянул офицеру разрешение на оружие. Тот быстро и удивлённо посмотрел на Тима.

— А где оружие?

Тим достал из-под куртки и протянул ему небольшой, но толстый пакет. Офицер проверил печати, вскрыл пакет и выложил на стойку пистолет, обойму и нож=кинжал. Быстро, чётко сверил номера и кивнул Тиму.

— Можете забирать.

Тим вложил пистолет, обойму и нож обратно в пакет и спрятал его под куртку. Внутри всё дрожало. Неужели он проскочил? Невозможно поверить.

Вещи им проверили быстро, и они прошли за барьер. В Россию. Империя, Алабама, Старый Хозяин, — всё это осталось позади, за чертой. В вокзальном буфете, где получали паёк на дорогу, выпили русского, да, уже совсем русского чаю. Он купил большую плитку русского шоколада и ещё бутербродов с дорогой рыбой. Да, конечно, он понимает: потом будут траты. Нужна тёплая одежда всем, бельё, посуда, и какое бы ни было жильё, но его надо будет обставлять и оплачивать, а ещё неизвестно, что и как у него будет с работой, и конечно же, глупо вот так тратить сбережённые деньги, но… Но они переступили черту, свершилось то, о чём даже не мечтал, так… так надо же это отпраздновать, чёрт возьми! Он же не дурак и понимает: осетрину и сёмгу автомеханики не едят, и так шиковать им очень долго, а то и никогда не придётся. Так что… так что почти пять рублей за лёгкий, — как назвал это Дим, и он согласился — перекус он может выложить. Может, в жизни им больше не доведётся такого попробовать.

Зина бережно жевала тонкий ломтик белого хлеба с розовой пластинкой рыбной мякоти, глядя на него всё ещё испуганными глазами.

— Обалдеть, как вкусно! — сказал Дим, доев бутерброд.

— Ага, — кивнула Катя.

И в поезде от Рубежина — Стоп-Сити в прошлом — до Иваньково всё было нормально.

Им, правда, дали две полки: детям до семи лет отдельная полка не положена. Но зато повезло с попутчиками — супружеской парой демобилизованных офицеров. В вагоне было тепло, одеяла не вытертые, тёплые. Пили чай, угощая друг друга бутербродами. Выпили и водки. За победу и за возвращение домой. За окном плыла снежная равнина. Вид снега и закутанных, толстых от множества одежд людей беспокоил Тима. Он думал отложить покупку тёплой одежды до Загорья, но начал уже в Новозыбкове. Всем носки, всем варежки, Кате и Диму тёплые шапочки и шарфики, Зине хороший большой платок, Диму свитер, Кате и Зине кофточки, себе свитер — в одной рубашке под курткой было холодно, так что он даже на мгновение пожалел, что не обзавёлся обычной рабской, та намного теплее — себе вязаную шапочку, но уже ясно, что придётся покупать русскую меховую, да, правильно, ушанку, Зине и Кате рейтузы, Диму тоже. Зине даже снова стало страшно от уверенности, с которой Тим доставал, расплачиваясь, деньги. Но… но ведь нужное всё, холодно уже. Детей ли застудить, самим ли застудиться — всё плохо. А дальше будет ещё холоднее… И сама не удержалась. Увидев на перроне развал горячей картошки, сала, пирожков, солений. И только выдохнула:

— Тима…!

А он сразу понял, пошёл и набрал всего. И какой же пир у них был в поезде. Зина чуть не заплакала, жуя горячую картошку с солёным огурцом. И на внимательный взгляд Тима виновато улыбнулась сквозь слёзы.

— Как дома.

Тим понимающе кивнул и сказал:

— Очень вкусно.

— С ума сойти, — веско поддержал его Дим.

Катя не могла высказать своё согласие вслух — рот у неё был набит — и только часто закивала, едва не поперхнувшись.

Зина не решалась даже в мыслях прикинуть, сколько Тим, нет, всё же сколько они потратили в Новозыбкове. Но довольные смеющиеся рожицы детей, улыбка Тима всё затмевали.

После обеда детей уложили спать на верхней полке. Тим очень ловко — Зина не ожидала — соорудил из второго одеяла бортик, чтобы малыши не свалились во сне, и они сели вдвоём на нижней. Она у окна, а Тим рядом. Их попутчики сошли на первой станции после Новозыбкова, новых к ним не подсадили, и они были вдвоём. Вокруг шумели, пели, плакали, ругались — где ж и погулять, как не в дороге.

— Тима, ты поешь ещё, — решилась нарушить молчание Зина.

Тим покачал головой.

— Я сыт. Спасибо.

— Ну… ну тогда чаю ещё?

Тим улыбнулся.

— Ничего не надо, — и медленно, словно пробуя слова на вкус: — посиди… со мной.

Зина вздохнула и подвинулась, коснулась своим плечом его плеча. И Тим осторожно обнял её за плечи. И Зина не отстранилась, а как-то порывисто прижалась к нему. Ну да, ведь они муж и жена, дети спят, в отсеке они вдвоём, да и… да и

Это вполне прилично. Эти — попутчики их, офицеры, так он свою жену тоже и обнимал, и в щёку целовал. А Зина помнила, что родители даже сфотографировались так — в обнимку. Она положила голову на плечо Тим, ощутив щекой под тканью рубашки твёрдые бугры мышц.

— Тима, за Ижорск едем, там, говорят, ещё холоднее.

— Да, я уже думал. Надо ещё тёплого купить. Пальто, валенки…

— Ага, — Зина ещё раз вздохнула. — Тима, ты бы свитер одел, а то тянет от окна, ещё продует тебя.

Тим снова покачал головой, касаясь подбородком её волос. Он не хотел шевелиться. Доставать и надевать новенький в красно-синих узорах свитер — это отпустить Зину. А ему так хорошо. И ей… ей тоже хорошо, он чувствует это. У них будет дом. Большой красивый дом. Да, он понимает, что ни особняка, ни коттеджа ему не потянуть, но… нет, будет не хуже. Будут спальня, столовая, гостиная, и комнаты детей, у них будет много детей… И просторная светлая кухня, и блестящая кафелем и никелем ванная…

— Ты о чём думаешь, Тима?

— О доме, — сразу ответил он. — У нас будет большой дом.

— Дом? — переспросила Зина.

— Да, — улыбнулся Тим. — Нет, квартира. Но это дом.

— Ага, ага, — согласилась Зина. — Ты говори, Тима, — она закрыла глаза и потёрлась щекой о его плечо. — Ты говори, я слушаю. Какая у нас будет квартира?

— Большая. Восемь комнат. Спальня, столовая, гостиная и детские комнаты.

— Ой, это ж куда столько? — смущённо рассмеялась Зина.

У Тима дрогнули губы.

— Ты… ты не хочешь?

— Чего? — не поняла сначала Зина и, тут же сообразив, покраснела. — Ой, ну конечно, хочу, Тимочка. Я это про комнаты. Пять детских — это куда же столько? Мы вот все в одной были. Весело было, я помню.

Тим вздохнул и… и чуть плотнее прижал к себе Зину.

— У каждого должна быть своя комната. Я… я хочу, чтоб… я видел, как живут… — он замялся, не желая говорить ни "белые", ни "хозяева".

— Ага, ага, — Зина снова потёрлась щекой о его плечо. — Я поняла, о ком ты, Тимочка. Они ж богатые.

— Мы будем жить не хуже, — твёрдо сказал Тим.

— А может, и лучше, — охотно подхватила Зина. — И… и детей чтоб много, да, Тимочка?

— Ага, — выдохнул он, касаясь губами её виска.

Мимо их отсека по проходу шли, пошатываясь, трое демобилизованных. Страшным усилием Тим заставил себя не отпрянуть от Зины, не убрать лежащую на её плече свою руку.

— Ты говори, говори, Тима, я слушаю. А зала будет?

— Зала? — удивлённо переспросил Тим.

— Ну, нарядная комната. Там гости когда или праздник большой.

— Это гостиная, — удивился Тим, — я уже говорил.

Он называл гостиную по-английски холлом, а Зина считала холлом прихожую. И они стали выяснять, что как называется. А за запотевшим серым стремительно темнеющим окном летела назад снежная, неразличимая уже равнина.

Потом была уже обычная, ставшая привычной дорожная суета, пересадки, толкотня на вокзалах и в комитетах. И холод, всё усиливающийся холод. И траты. В Иванькове Тим купил себе шапку-ушанку, а Зина выглядела на рынке маленькие валенки, купили Диму и Кате. Надо бы и Зине, да и самому, но… но кто знает, что там в Загорье будет. И Зина подхватила, что сапоги у неё крепкие, а шерстяные носки, да ещё портянки сверху, так никакой мороз не страшен…

…Выйдя из Комитета, Тим сбил на затылок ушанку и вытер зажатой в кулаке варежкой лоб. Вот… вот не думал. Безвозвратная ссуда. Десять тысяч на человека и столько же на семью. Пятьдесят тысяч. Конечно, оснований не верить тому… Председателю не было, но что всё сказанное на собрании окажется не просто правдой, а ещё в таких размерах… Теперь… теперь он сможет… начать жить. "Счастье не в деньгах, а в их количестве"… А ведь прав был, сволочь белая, хоть и сглупил напоследок, не слинял вовремя, подставился под пулю. Кто его кончал? Да, правильно, Сай с Юпом, а он с Гэбом на подстраховке были. Ладно, все давно уже там, ни туда, ни оттуда не дотянешься, нужно о своём думать. А с такими деньгами в кармане даже вроде не так уж и холодно. Он натянул на руки варежки и не спеша, впечатывая шаги в поскрипывающий снег, пошёл через площадь.

Теперь домой. С ума сойти: у него есть дом, дома его ждут жена и дети. И это не во сне, а наяву. Восемь комнат, кухня, ванная, кладовка, даже две, прихожая… Да, когда в первый раз в комитете по приезде его спросили, какая квартира ему нужна, сколько комнат, он ответил:

— Восемь.

А сам думал: проси много, дадут хоть что-нибудь. И до последней минуты не ждал, не верил. И вот, в кармане куртки ключи. Пустые светлые комнаты, тёплые. Пока он ходил в магазинчик у дома купить чего-нибудь поесть, Зина раздела детей. Он даже испугался, увидев их босиком. А пол и впрямь оказался тёплым. Паркет всюду. Только в ванной и уборной кафель. Наскоро поели, и он побежал устраиваться на работу. Автокомбинат номер один.

Тим шёл, перебирая в памяти обрывки сегодняшних разговоров…

…Немолодой сухощавый мужчина в форме без знаков различия вертит в руках его диплом и права.

— Фирма, конечно, серьёзная. Известная контора, — и цепкий изучающий взгляд. — Испытательный срок месяц. В цех, на общие работы. А там посмотрим. Согласен? — он кивает. — Выйдешь послезавтра в бригаду Антонова. Вторая смена с трёх. Придёшь за полчаса, — и снова испытывающий взгляд. — Всё понял?

Он снова кивает, расписывается на заявке, ещё в каких-то бланках и прошнурованных тетрадях, и ему возвращают его документы…

…Ну что ж, общие работы — это куда пошлют. Да ему хоть с метлой стоять, лишь бы взяли. А то — ссуду всё-таки придётся вернуть — в Комитете открытым текстом сказали. Ладно. А сейчас… надо купить еды, посуды… чего ещё?

И тут он услышал свист. Знакомый с детства, с питомника. И медленно, осторожно повернул голову, нащупывая в кармане кастет. К нему шёл высокий мужчина в полушубке, ушанке, бурках… Тим узнал Эркина, разжал пальцы и улыбнулся.

— Не узнал тебя сразу.

— Значит, богатым буду, — улыбнулся Эркин. — Доехал?

— Как видишь. А ты, я вижу, совсем… по-русски.

— А чего ж мёрзнуть? Ты как, в порядке?

Тим кивнул. Они сами не ожидали, что обрадуются друг другу. Но привычки обниматься или ещё как-то выражать такие чувства у них не было.

— Ты… работаешь здесь? — Тим неопределённо показал за спину Эркина.

— Нет, — Эркин мотнул головой. — Я на заводе, а сюда в магазин. Ты когда приехал, сегодня?

Тим кивнул.

— Да. Ты… в "Беженском Корабле"?

— А где ж ещё? Кто через Комитет, все туда, — Эркин говорил уверенно и весело. — Ты в Комитете был? Получил… ну, что положено?

— Да, — настороженно ответил Тим, снова берясь в кармане за кастет. — А ты в какой магазин собрался?

— В хозяйственный.

И Тим решил рискнуть.

— Ты с чего начинал?

— В квартире? — уточнил Эркин и после кивка Тима улыбнулся. — С ведра и тряпки. Ну, чтоб пол мыть. И щётки с совком.

За разговором они дошли до магазина. И Тим вошёл следом за Эркином. Что ж, в самом деле, деньги у него есть, а Эркин по-русски, чего уж там, куда лучше говорит, и, хоть и не очень приятно просить помощи у… Тим покосился на Эркина и поймал ответный взгляд… да, они квиты и теперь на равных, здесь эти счёты ни к чему.

По магазину они ходили долго и на улицу вышли уже в полной темноте и навьюченные… как рабы.

— Тебе помочь? — предложил Тим, показывая на коробку с набором для ванной.

— Ты мне её на спину подай, — попросил Эркин. — А сумку я сам возьму.

Разобрав коробки и свёртки, они уже не спеша пошли рядом.

— А зачем тебе ремонт? Обои не нравятся? — насмешливо спросил Тим.

— Рваные — нет, — ответил Эркин. — Понимаешь, как после заварухи квартира, только что окна целы. А у тебя как?

— Нормально, — осторожно, чтобы не рассыпать ношу, пожал плечами Тим. — Никакого ремонта не надо. Только пол вымыть. А ты чего такую взял?

Эркин нахмурился.

— Ты много перебирал или сразу согласился?

— Мне понравилось, и я согласился, а ты…

— А я выбрал. Ждать ремонта в бараке, или сразу вселяюсь и ремонт сам делаю.

— Тогда да, — сразу согласился Тим. — Охренели бараки эти.

Они говорили на смеси русских и английских слов. Но у Эркина русских слов больше, чем английских.

— С работой уладил?

— Да, в автокомбинате. Общие работы в цеху. Слушай, прописка дорогая?

— Как у тебя, не знаю, а мне в тридцать рублей обошлось. Пиво и бутерброды к пиву на всю бригаду.

— Переживу, — кивнул Тим. — А вообще как здесь?

— Нормально, — Эркин усмехнулся и перешёл на английский. — У русских расовой гордости нет.

Они дружно громко захохотали так, что на них даже оглянулись.

— Да уж, — отсмеялся Тим. — Без неё как-то лучше.

— Не то слово. Ты квартиру большую взял?

— Как и говорили тогда. Восемь комнат. А ты?

— Тоже, как говорили. Четыре.

Тим ждал вопроса, что, дескать, куда столько, чтобы небрежно сказать: дети пойдут — тесно станет. Но Эркин ни о чём не спросил. Дескать, его какое дело. Хоть в десяти живите. Тиму стало как-то… неловко. Он слышал, смутно, правда, что со спальниками что-то такое особое делают, и красавчиков этих потому на случку никогда не берут, потому как детей от спальников не бывает. В самом же деле, что за удовольствие беляшке от раба беременеть, мулатов и хозяин от рабынь наделает, вон их сколько получилось. И не сам же парень в спальники пошёл, как и он в телохранители не просился. Тим ещё раз покосился на молча идущего рядом Эркина и спросил о магазинах. Эркин рассказал о Филиппыче, что на самое первое обзаведение самое лучшее.

— Ага, сойдёт, — кивнул Тим. — Далеко к нему?

— Не очень. Ты как, хорошо ориентируешься?

Тим счёл вопрос настолько глупым, что не стал отвечать. Эркин усмехнулся и продолжил:

— Вон от того фонаря возьми направо и до переезда через пути. А там…

Выслушав его, Тим кивнул.

— Понял, — и, помедлив, добавил: — Хорошо объясняешь.

— А что тут сложного? — удивился Эркин.

Тим улыбнулся его вопросу и промолчал. Они уже подходили к дому.

— Ты где?

— В левом крыле, семьдесят седьмая. А ты?

— В центральной башне. Двести сорок седьмая, — Тим улыбнулся. — Семёрка — счастливое число, а у тебя аж две.

— А я вообще везучий, — весело ответил Эркин.

У самого дома они разошлись по своим подъездам.

Тим поднялся к себе на четвёртый этаж, свалил свою ношу у двери с дести сорок седьмым номером и достал ключи. Прислушался. За дверью тишина, но живая. Он открыл дверь и наклонился, чтобы поднять и занести покупки. Тут же его оглушил радостный визг Димы и Кати, и смех Зины, и руки, тёплые живые руки теребящие его, хватающие за полы и рукава куртки, затаскивающие его внутрь, хватающие свёртки и коробки.

— Тише, тише, — приговаривала Зина, — зайти-то отцу дайте. Тима, ты раздевайся, устал наверное. Суп горячий, поешь сейчас.

Тим сам не понял, когда и как всё случилось, но он уже без куртки и шапки, как все босиком, в кухне, и от запаха горячего супа сладко ноет в животе, а… а это откуда?!

— Вот, — Зина заметила его взгляд и смущённо улыбнулась. — Вот, на новоселье нам… соседи подарили.

— Соседи? — переспросил он, рассматривая стол и табуретки.

— Ну да, не в лесу живём, Тима, среди людей живём, — Зина говорила быстро, успокаивающе. — Нам помогут, мы поможем.

Тим медленно кивнул. И Зина захлопотала, накрывая на стол, расставляя привезённые с собой миски и ложки.

— Пообедаем сейчас.

Ей хотелось расспросить Тима, как он сходил, как устроился, но она помнила усвоенное с детства: Мужика сначала накормить, всё остальное — потом.

— Дима, Катя, руки мыть, живо. Найдёте, найдёте ванную, не заплутаете, — Зина рассмеялась и кивнула Тиму. — Представляешь, забежали на тот конец и кричат. Мама, где мы? — пропищала она тоненьким голосом.

Тим невольно рассмеялся, прислушался к детскому визгу в ванной и покачал головой.

— Пойду разберусь.

И наконец сели за стол. Зина разлила суп, положила нарезанный хлеб.

— Вкусно как, — заявил Дим, облизывая ложку.

— Ну так домашнее же, — гордо улыбнулась Зина.

Тим кивнул.

— Да, вкусно.

Сам он не мог бы сказать, нравится ли ему, вкусно ли, но дети довольны, суп сытный, горячий… конечно, хорошо. Он ел и чувствовал, как медленно выходит из него холод. Он, оказывается, здорово замёрз и даже не заметил за беготнёй.

— Тима, ещё?

Он покачал головой.

— Нет, сыт.

— Пап, а ты чего купил? — вклинился Дим.

— Дай поесть отцу, — строго сказала Зина, мимоходом погладив Дима по голове. — Сейчас чаю попьём, — и, поглядев на Тима, спросила: — Ну, как всё? Хорошо сходил?

— Да, — Тим улыбнулся. — С работой всё в порядке. В четверг уже выхожу. В Комитете я всё оформил. Ссуду нам дали. Безвозвратную.

Зина сидела напротив него и смотрела. Смотрела так… Тим не знал, как это назвать. Не было в его жизни ещё такого, вот и слов для названия нет.

— Сегодня на полу спать придётся. Завтра пойдём, купим, постели, кровати, посуду…

Зина кивала и поддакивала.

После чая он показал Зине покупки. Она ахала, расставляла, раскладывала…

— Я… — он запнулся, не зная, стоит ли называть Эркина его индейским именем, в лагере, как он помнил, его называли только Морозом, наверное, и здесь лучше так. — Я Мороза встретил.

— Это Женькин муж? — живо спросила Зина.

— Дядя Эрик, да? — немедленно влез с уточнением Дим.

— Да, — кивнул Тим. — Они тоже здесь живут. В семьдесят седьмой.

— И Алиска здесь? — обрадовался Дим. — Во весело будет!

— Сугроб будете измерять? — улыбнулся Тим.

И тут позвонили в дверь. Зина удивлённо посмотрела на Тима. Почему-то Тим сразу решил, что это Эркин. И спокойно пошёл открывать. Даже не спросив, кто там, щёлкнул замком и распахнул дверь. И замер. Перед ним стоял белый в форме. Не армейской, но… Полиция?! Зачем?!

— Участковый инспектор старший лейтенант Фёдоров, — и чётко привычный взмах руки под козырёк. — Могу я войти?

Тим попятился, впуская странного гостя в квартиру.

Обо всех новых пассажирах "Беженского Корабля" Фёдоров получал информацию трижды. От Мани с Нюрой, коменданта Ванина и под конец по сопроводилке из Комитета. И, подшивая официальный лист в официальную папку, он уже знал, чего и сколько новичок купил в магазине, в какой квартире живёт и ещё массу всяких интересных мелочей, которых в деле просто не бывает.

Вот и сегодня, когда он шёл по своему обычному "вторничному" маршруту, его окликнули:

— Родион Макарыч!

Нюра в белом халате и накинутом на голову платке махала ему с заднего = оно же грузового — крыльца магазина. И, когда он подошёл, зачастила:

— Вы уж зайдите, мы же ж тут совсем без вас…

— И чего тут у вас стряслось? — спросил он, заходя в маленькую подсобку.

— Ты как хочешь, участковый, — с ходу встретила его Маня, — а я так не могу. Мне ещё жить, а тут…

И обе наперебой стали выкладывать участковому, какого страха натерпелись, когда, ну, как раз перед обедом, ввалился к ним, чёрный, страшный, ну да, ну, такой страшный…

— Ну уж и страшный? — усомнился Фёдоров, усаживаясь за стол, служивший Мане сейфом, столовой, бухгалтерией, косметическим салоном и… много чего на этом столе делалось. — Ты, я помню, и на Мороза баллоны катила.

— Да сравнил! Мороз что, индей вот только, а так ничего, даже красивый. А этот… ну, страшон, ну… Ты пост хоть мне поставь, а то я одна…

— Чего тебе поставить? — удивился Фёдоров.

— Да ну тебя, — отмахнулась Маня. — Я о деле, а у тебя одно на уме.

— И денег у него много, — сказала Нюра. — И набрал всего, как роту кормить, и с сотенной сдачу набирали.

— Ну да, пачка сотенных, — подхватила Маня. — А ссуду комитетскую ещё не мог получить.

Фёдоров задумчиво кивнул, но сказал:

— Ну и что? И вот, тот же Мороз, ты же сама мне говорила, с деньгами был.

— Не пьёт парень, вот деньги и водятся, — отрезала Маня. — А этот не иначе, как ограбил кого. Ты бы, Родя, увидел его, так… да ему за одну морду статью вешать можно.

— А твоя … на сколько статей потянет, — встал он. И когда Маня с Нюрой отсмеялись, сказал серьёзно: — Ладно, всё утрясётся.

Прямо от них он, тоже как всегда в такие дни, пошёл к Ванину. Комендант сидел в своём кабинете, приводя бумаги в порядок.

— Как к тебе ни зайду, так ты в бумагах.

— Так для тебя ж и делаю, у милиции бумаги всегда на первом месте, — ответил, не поднимая головы, Ванин. — Надо ж новоприбывших оформить.

— Много въехало?

— Одна семья. Но стоят… многих.

— Большая семья?

Фёдоров плотно, для долгой беседы, уселся у стола коменданта.

— Муж с женой, да двое детей, — комендант улыбнулся. — Мальчишка там… ушлый. Пока мал, конечно, а потом… отцу хлопот много будет, а лет так через десять и тебе может.

— Десять лет ещё прожить надо, — хмыкнул Фёдоров.

— А отец? — комендант начал отвечать на непрозвучавший вопрос и пожал плечами. — А что отец? Вроде, мужик с головой. Он уже про тебя спрашивал.

— Про меня? — очень удивился Фёдоров.

— Про отделение. Он оружие привёз, ну, и хочет разрешение зарегистрировать.

— Разрешение ещё получить надо.

— У него есть, — комендант дописал строчку, показал страницу Фёдорову и захлопнул книгу учёта жилого фонда.

— Восемь комнат, значит, — кивнул Фёдоров. — Запасливый.

— По жене судя, на вырост взял.

Бывает. Так ты говоришь, мальцом через десять лет заниматься придётся, — встал Фёдоров. — Ну, тогда я пошёл.

— С богом, участковый, — проводил его комендант.

К новым жильцам — Черновым — Фёдоров пошёл вечером, когда дома нет только работающих во вторую смену.

Он не ждал, что ему так легко, ни о чём не спрашивая, откроют. И не ждал, что страх Мани сразу получит такое наглядное подтверждение. Да, от одного вида высокого широкоплечего негра не по себе делается. И в руках ничего, и одет по-домашнему, а пробирает. Как ещё Маня прямо за прилавком в обморок не грохнулась? Не иначе, за выручку испугалась.

Представился он по-русски, но дальше разговор повёл по-английски, чтобы ссылок на незнание языка не было.

— Ваши документа, пожалуйста.

— Да, сэр, — так же по-английски ответил негр.

Зина сгребла, прижала к себе детей. Катя сразу уткнулась в её юбко, спряталась, а Дим подсматривал, но стоял тихо. Тим покосился на них через плечо, и Зина, сразу поняв, ушла с детьми в кухню. Тим перевёл дыхание. Все их вещи были сложены в прихожей прямо на полу в углу, и его сумка там же. Тим взял её, открыл и достал документы, протянул всю пачку.

— Пожалуйста, сэр.

Но приём — сразу дать просимое и тем одновременно освободить свои руки и связать руки противника — не прошёл. Фёдоров брал по одной бумажке, просматривал и возвращал. Руки оказались связанными у Тима.

Разрешение на оружие Фёдоров просмотрел особо внимательно.

— А где само оружие?

— Да, сэр, — кивнул Тим, убирая остальные бумаги обратно в сумку.

Теперь, когда стало понятно, зачем пришёл этот полицейский, он почти успокоился. Бросив сумку к вещам, Тим вошёл в уборную и через несколько секунд вернулся со свёртком.

— Вот, сэр.

Фёдоров сверил марки, номера, вытащил из ножен холодно блестящий кинжал, осторожно, но умело попробовал заточенное с двух сторон лезвие.

— Малец не доберётся? — спросил он по-русски.

— Нет, — так же по-русски ответил Тим. — Надёжно.

Фёдоров вернул ему разрешение и оружие.

— На регистрацию в понедельник придёшь, в отделение. Где это, знаешь? — Тим кивнул. — В четвёртый кабинет.

— Когда в понедельник? — спросил Тим.

— У тебя какая смена?

— Я ещё не знаю. Сказали, что график скользящий, и в четверг во вторую, — обстоятельно ответил Тим.

Фёдоров кивнул. А неплохо по-русски говорит, и понимает вполне. И разрешение выдавала контора… известная.

— Это где, в стройуправлении?

— Нет, — Тим улыбнулся нехитрой ловушке. — НА автокомбинате.

— Вот в свободное время и зайдёшь. С оружием и документами.

Тим кивнул. И тут из кухни осторожно выглянула Зина. Из-за её бока сразу высунулась мордашка Дима. Фёдоров улыбнулся им. Козырнул.

— Извините за беспокойство. До свидания.

— До свидания, — ответил за всех Тим.

Зина только беззвучно шевельнула губами, а Дим хотел что-то сказать, но Зина закрыла ему рот ладонью.

Тим, ловко удерживая в одной руке свёрток и документы, проводил милиционера до двери, вежливо из-за его спины открыл её перед ним и, когда Фёдоров вышел, без стука захлопнул и быстро дважды повернул оба замка. Вывернувшись из-за Зины, Дим кинулся к нему, но Тим взглядом остановил его и пошёл в уборную. Вышел он оттуда почти сразу же уже без свёртка, в два шага пересёк прихожую, взял свою сумку м спрятал туда разрешение. И, только положив сумку на место, повернулся к стоящим в дверях кухни Зине с детьми и улыбнулся им. Зина сразу засмеялась и заплакала, а Дим с Китей кинулись к нему.

Тим почувствовал, что Катя дрожит, и взял её на руки. Катя обняла его, уткнувшись лицом в его шею.

— Пап, — дёрнул его снизу за рубашку Дим. — Пап, ты совсем-совсем не ипугался?

Тим улыбнулся.

— Бояться можно, Дим. Нельзя показывать страх.

— Всегда-всегда?

— Иногда можно и показать, — продолжал улыбаться Тим, глядя куда-то в пустоту над головой Зины.

— А когда можно? Ну, пап?!

— Когда это нужно, Дим.

Зина подошла и обняла Тима вместе с Катей. Дим, цепляясь по-обезьяньи, полез по Тиму наверх. Тим помог ему и встал так, чтобы их головы были вместе.

Наконец Катя перестала дрожать, а Зина плакать.

— Ну вот, — Зина вытерла глаза и улыбнулась. — Поздно-то уже как, ночь совсем. Спать пора.

— Да, — Тим опустил детей на пол. — Пора.

— Тима, — захлопотала Зина, — спать на кухне, может, будем. Там, вроде, потеплее. И обжили уже.

— На первую ночь сойдёт, — согласился Тим.

Два одеяла, простыни, его и Зинина куртки, ещё всякие вещи… Ладно, бывало и хуже. Но завтра же надо купить и постели, и кровати, и вообще… Ремонта делать не надо, так что они могут сразу обставлять квартиру. Всё это Тим сказал Зине, пока они сооружали на кухне постель.

— Ну да, ну да, — кивала Зина, заворачивая их обувь в какие-то тряпки, чтобы сделать изголовье. — Сегодня уж по-беженски, конечно.

— Сначала… сначала с утра пойдём в Старый город. Мне про один магазин рассказали. К Филиппычу. Там всякую мелочь хозяйственную и купим. И постели. Привезём и тогда в мебельный, — говорил Тим.

— Тима, а с одеждой-то…?

— В четверг с утра, — сразу решил он. — Мне во вторую, успеем. Ну вот. Спасть только в одежде будем.

— Я рейтузики на них надену, — сказала Зина. — Прямо на голое. И свитерки. Не замерзнут.

Наконец улеглись. Дети в серёдке, они с Зиной с боков. И тихая темнота, наполненная сонным дыханием детей. И, как прошлой зимой, тёплое тельце Дима рядом, и прямые тонкие волосы Дима, колышущиеся возле лица. Но нет, он слышит дыхание ещё двоих. Совсем тихое, даже сейчас испуганное Кати, и ровное приятное тепло дыхание Зины. Да, это последняя ночь, когда они спят вот так, в одежде, вповалку, как в рабском бараке. Больше такого не будет. Это его дом, и он будет не хуже тех домов. И… и Зина права: будет лучше. Это его семья, его дом. Как говорили в лагере? Если выжили, то и проживём. Да, всё так. И… и спасибо Старому Сержу, что сделал это для него и Дима. Здесь жить можно. И он будет здесь жить. Раньше, когда они с Димом вот так спали, он обнимал сына, прижимая его к себе. И сейчас Тим вытянул руку, накрыл ею и Дима с Катей, и Зину. Вот так. Он всё сделает, чтобы защитить их. Они доверились ему, и он их не предаст.

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

За свою жизнь Эркин пьяным был дважды, по-настоящему пьяным. Когда Джонатан напоил его и Андрея коньяком и когда они вдвоём уже сами напились на Равнине и еле добрели до своего костра. И каково ему было наутро, он хорошо помнил. И сейчас похоже… похоже, то же самое. Тяжёлая — не поднимешь — голова, тяжесть во всём теле, рот и горло горят, и… и, ну, ничего он не соображает. И глаз не открыть, и всё, как будто, не его. Эркин попытался разлепить веки. В получившуюся щёлочку неприятно ударил свет, и он опять зарылся лицом в подушку. Да, в подушку. Значит… значит, он где? Постепенно он не так сообразил, как ощутил, что лежит на животе, обхватив руками подушку, на спине и плечах приятная тяжесть одеяла, от подушки еле ощутимо пахнет руками Жени. Женя… А Женя где? Рядом никого нет. С третьей попытки ему удалось приоткрыть глаза. И увидеть знакомую наволочку и пол. Отмытый выскобленный и натёртый паркет. Да, точно, пахнет мастикой, а ещё… ещё краской и… обойным клеем. Эркин начал вспоминать, что же такое вчера было? Новоселье. Беженское новоселье. С утра и до… допоздна, до ночи. И светло как. Проспал?! Он рывком сел, отбросив одеяло и тут вспомнил, что сегодня выходной, да, чёрт, воскресенье. И… и вроде голоса где-то.

— Эрик! Ты уже встал?

Охнув, он нырнул обратно под одеяло, но Алиса уже вошла и села на корточки рядом с ним.

— Мама, он моргает! — звонко оповестила она мир. — Эрик, а мама блинчики делает. Ты любишь блинчики?

Для удобства разговора Алиса села ему на грудь, а потом, скинув тапочки, решила залезть под одеяло. Положение Эркина было безвыходным, но, на его счастье, пришла Женя, велела Алисе отстать от Эркина и ловко подсунула ему под одеяло чистые трусы.

— Алиса, ну, куда ты? Проснулся, милый? — и легко скользнувший по коже поцелуй в висок. — Тогда вставай, завтракать будем.

Она ещё раз поцеловала его, уже в щёку, встала и вышла, уводя Алису. Эркин под одеялом натянул трусы, откинул одеяло и встал, потянулся, сцепив руки на затылке. Одеваться не хотелось, всё тело гудело, будто он вчера… чем он, чёрт возьми, вчера занимался? Всё как не его, надо хоть немного потянуться, суставы размять. Сейчас, даже если и увидит кто с улицы, не страшно. Он в трусах, всё прикрыто и… и шторы есть! Сине-белые, собранные с двух сторон от окна. Ну да, они же вчера и шторы повесили, и — Эркин задрал голову, проверяя себя — и люстру. И обои поклеили. Во всех комнатах. Ну и денёк был вчера…

…Встали по будильнику, как в будни. На этот раз Женя подняла и Алису. Наскоро позавтракали и стали готовиться. Свернули в рулоны постели, снова связали в узлы одежду, Алиса собрала все свои игрушки в рюкзачок. И еле успели, как взорвался первый звонок. Пришли Виктор и Антон с жёнами. И началось…

…Эркин потряс головой. Ну вот, вроде размялся.

— Эри-ик! — снова влетела Алиса. — А блинчики уже стынут.

— Мг, — язык всё ещё плохо ворочался и потому он ограничился мычанием.

Он взял свои рабские штаны, жёсткие от пятен лака, клея, а здесь он что, трубу задел? Бирюзовая полоса точно поперёк задницы. Эркин бросил штаны обратно на пол и с наслаждением зашлёпал по чистому полу на кухню.

— Ага, встал, — улыбнулась ему Женя. — Умывайся и завтракать будем.

— Мгм, — согласился Эркин.

Ладно, посидит он в одних трусах, ничего. Он узнавал и не узнавал квартиру. В прихожей новенькие золотисто-жёлтые "солнечные" обои, большая нарядная вешалка красновато-коричневого дерева, с зеркалом, ящичками, подставкой для обуви и полкой для шапок. И даже со стулом-тумбочкой, чтобы сидя обуваться. Это… это тоже им кто-то принёс, разобранную, и они её собирали и монтировали. В уборной на полу пушистый бело-розово-голубой коврик, а на стене ящичек с держалкой для рулона. И в ванной на полу у душа, у ванны и раковины коврики, и занавеси у душа и ванны, и шкафчики все повешены, и полочки. Эркин вымыл руки и, кладя мыло на место, увидел себя в зеркале. Ага, точно с высотой подгадали. А ничего, морда не такая уж опухшая. Эркин ещё раз ополоснул лицо холодной водой, сдёрнул с вешалки у раковины новенькое красное с розами мохнатое полотенце, вытерся и повесил его, аккуратно расправив. Тоже подарили. Оглядел ванную. А здорово как получилось. И совсем на Палас не похоже. И защёлка на двери теперь другая, красивая. Да она особо и не нужна с такими занавесями.

— А вот и Эрик! — встретила его Алиса. — Мама, Эрик пришёл, давай блинчики. Эрик, а спорим, я больше съем.!

— Алиса, не шуми, а то ничего не получишь, — строго сказала Женя. — Эркин, ты со сметаной или с вареньем хочешь?

— М-м, — неопределённо промычал Эркин.

Рот у него был уже набит, и его — в общем и в принципе — устраивали оба варианта. Женя поняла это и рассмеялась.

— Ешь на здоровье, — и погладила его по взлохмаченной голове.

И Эркин счастливо улыбнулся ей.

К концу первого десятка блинчиков он ощутил, что язык его слушается, и вздохнул.

— Женя, — виновато начал он, — я здорово вчера перебрал?

— Да нет, — пожала плечами Женя, подвигая Алисе чашку с чаем. — Не больше остальных.

Эркин снова вздохнул.

— Я… я языком много трепал?

— Тоже нет, — улыбнулась Женя. — Что с тобой, Эркин?

— Не помню, чтобы пил, а как пьяный, — ответил Эркин.

Женя ласково улыбнулась ему.

— Такой уж был день, Эркин.

Алиса допила чай, взглядом, вздохнув, проводила конфету, которую Эркин рассеянно вертел в руках, и решительно слезла со стула.

— Я играть пойду.

— Иди, конечно, кивнула Женя.

Эркин сунул конфету за щеку и стал крутить из фантика жгут.

— Женя… что вчера было?

— Ты что? — изумилась Женя. — Забыл?! — но, видя его несчастное лицо, стала рассказывать: — Ну, с утра мы всё подготовили. Потом пришли Виктор с Клавдией и Антон с Татьяной.

— Это я помню, — кивнул Эркин. — Мы дальнюю комнату делать стали.

— Ну вот. Потом стали приходить из твоей бригады.

Эркин снова кивнул.

— Да, это я помню…

… Квартира наполнилась шумом и толкотнёй. В прихожей прямо на пол свалены полушубки и пальто, гора валенок, бурок, тёплых сапог. Обдираются старые обои, отскабливается паркет, из комнаты в комнату таскают три стремянки — откуда их столько? — и белят потолки, красятся трубы, на кухне кипят чайники и ведро картошки, клеятся обои…

…Женя с улыбкой продолжала:

— Потом пришли из машбюро, — она хихикнула. — Люба стала поздравлять тебя с новосельем и целовать. Ты поглядел на неё дикими глазами, — Женя снова хихикнула, — и удрал в кладовку.

— Мг, — Эркин вздохнул. — Мы там стеллаж как раз вымеряли. Но это я помню. Потом ещё этот, белёсый, пришёл. Гуго, да? Я на него тоже дикими глазами глядел?

— Не то слово, — Женя улыбкой прикрыла смущение. Этого она никак не ждала и даже растерялась. Как и в первый раз…

…Она шла по коридору, когда за её спиной прозвучало странное здесь, мучительно знакомое обращение:

— Мисс Малик?! — и сразу ещё более неожиданное: — Фройляйн Женни?

Она обернулась и увидела. И сразу узнала.

— Гуго? — удивилась она. — Это вы?!

— Да, — он счастливо улыбался. — Майн готт, какое счастье, что вы здесь! Вы здесь, где вы?

— В машбюро, — улыбнулась она. — А вы?

— В конструкторском отделе. Но… но как же я вас раньше не встречал?

— Я только с понедельника работаю.

— Женни, фройляйн Женни, вы не поверите, но я ни на минуту не забывал вас.

Его радость невольно тронула её. Всё-таки… но надо, надо сказать сразу.

— Спасибо, Гуго, поверьте, я тронута. Но… но я уже не мисс Малик.

— Майн готт, какие пустяки. Меня здесь называют, — он рассмеялся и старательно выговорил: — Георгий Карлович, а вы, фройляйн Женни…

— Да, — перебила она его, — да дело не в имени, но я больше не мисс, и не фройляйн. Я замужем, Гуго.

И показала ему свою руку с кольцом. Его лицо сразу стало серьёзным. Он медленно взял её за запястье и, не глядя на кольцо, поцеловал.

— Вы знаете о моём отношении к вам… — он сделал выразительную паузу.

— По-русски Женя, — пришла она ему на помощь.

Из двери машбюро выглянула и тут же скрылась Вера. Гуго это тоже заметил.

— Да, конечно, Женя. Я всё понимаю. Надеюсь, вы мне позволите проводить вас, — и улыбнулся. — Как когда-то.

Она кивнула, они вполне корректно попрощались, и, уже сидя за своим столом под перекрёстными взглядами остальных, она вспомнила, что сегодня Эркин специально придёт её встречать с санками, они же сегодня собирались купить обои на всю квартиру. И вот тут ей стало страшно. В Джексонвилле Эркин едва не убил Рассела, преследовал Гуго, а здесь…

…Женя налила Эркину ещё чаю и улыбнулась. Слава богу, обошлось. Эркин её, конечно, ждал на улице. А Гуго шёл с ней от внутренней проходной. И всё машбюро так и шло за ними. Она представила Гуго и Эркина друг другу. К разочарованию девочек — Женя улыбнулась воспоминанию — ничего не произошло. Гуго вежливо приподнял шляпу. Эркин не менее вежливо кивнул. И они разошлись. Девочкам она сказала, что знакома с Гуго ещё по Алабаме, вместе работали. А назавтра об этом знал уже весь завод. Во всяком случае, когда назавтра она пришла к Лыткарину за очередным заданием, там опять сидел его приятель — Олег Рыков — и прямо таки изнывал от любопытства. Вот тоже человеку делать нечего! Но пришлось и им обоим рассказать про Гуго и их работу в Джексонвилле. Но что Гуго придёт на беженское новоселье, она никак не ожидала. Гуго принёс очень красивую картинку, пейзаж, потом они повесят её в гостиной, поздравил её и Эркина, и… как все, сбросил пальто и пиджак, закатал рукава рубашки и стал заниматься проводкой. Это он сделал в кладовке разметку под розетки, верхний и боковой свет. Как хорошо, что они купили сразу десяток розеток, вот и хватило на все комнаты.

— Гуго нам очень помог.

— Мг, — кивнул Эркин. — А потом? Потом ещё приходили, так?

— Да. Тим с Зиной пришли.

Эркин кивнул. Их он никак не ждал…

…На очередной звонок в дверь побежала, путаясь в слишком длинном фартуке, Алиса. И её звонкий голос перекрыл шум разговоров и стук молотков.

— Дядя Тим, тётя Зина, здравствуйте! Э-эри-ик, ещё пришли!

Он вынырнул из кладовки, увидел Тима и Зину, вернее, Зинину спину. Та уже обнималась и целовалась с Женей. Тим мрачно оглядел его и камерным шёпотом сказал:

— Так если бы Дим не проболтался, я бы и не знал, так?

— А я не думал, что тебе отдельное приглашение нужно, — ответил он, пожимая плечами.

— Поганцем ты был, поганцем и остался, — констатировал Тим, снимая куртку.

— От сволочи слышу.

Но тут его стала целовать Зина, а Женя пожимать руку Тиму, и тут же вертелась Алиса, спрашивая, почему не пришли Димка с Катей. Словом, они на этом с Тимом закончили…

…Женя улыбнулась.

— А Тим как хорошо тоже в проводке разбирается, правда?

— Ага, — кивнул Эркин и не удержался: — по току он специалист.

Женя удивлённо посмотрела на него, и он поспешил продолжить:

— Ну, это я всё помню, я ещё не пил. А потом?

— Потом, когда всё сделали, сели за стол. Кто остался.

— Мг. Но… но стола не было. Я что, был уже…?

Женя рассмеялась.

— Нет, всё правильно. В большой комнате постелили самую большую скатерть, и все сели вокруг на пол. Алисе очень понравилось. И ты сказал замечательную речь.

— Я?! — изумился Эркин. И решил уточнить: — И сколько я до этого выпил?

— Выпил ты после речи. Как все. Полстакана.

Эркин потёр лицо ладонями.

— Это я тоже помню. Но… Женя, не говорил я никаких речей.

Женя ласково покачала головой.

— Это была замечательная речь. Вспомни.

Эркин недоверчиво посмотрел на неё. Да, это он помнил..

…Белая скатерть на полу, тарелки и миски с дымящейся картошкой, винегретом, нарезанным салом, толстыми ломтями хлеба, огурцами, грибами ещё чем-то, стаканы, чашки, жестяные кружки. Лица людей, знакомые и незнакомые сразу. Медведев и Лютыч разливают водку. Смех, шутки, сидят прямо на полу, как у ковбойского костра. Женя, Баба Фима, Зина, Клавдия и ещё какие-то женщины расставляют тарелки.

— Ну, Мороз, — кивает ему Медведев, — Давай.

— Чего? — не понимает он.

— Хозяину слово, — веско говорит Саныч.

— Речь давай, — смеётся Колька.

— Давай-давай, — кивает Антон.

И насмешливый взгляд Тима, и внимательный Гуго… и Женя, её глаза… Он взял свой стакан и увидел, как все тоже подняли стаканы, чашки, кружки.

— Люди… Спасибо вам, люди…

Горло ему перехватила судорога, и, спасаясь от неё, чувствуя, что заплачет, он залпом выпил водку, не ощутив вкуса, и Баба Фима подсунула ему огурец и хлеб с салом.

— Ты, милок, закусывай, главное, закусывай.

— Во! — Колька, выпив, крутит головой. — Душевно сказал.

— Главное — по делу, — кивает Лютыч…

…Эркин вздохнул.

— Ничего не понимаю. Всё помню, а… а будто напился.

Женя рассмеялась.

— Ты просто устал. Шутка ли — такой день. Может, пойдёшь ещё поспишь?

Эркин задумчиво оглядел свою пустую чашку, но ответить не успел. Потому что позвонили в дверь, и Алиса бросилась в прихожую с радостным воплем:

— Опять гости! Я открою! — и после щелчка замка: — Баба Фима пришла! Здрасте!

— Здравствуй, здравствуй.

Баба Фима в своём неизменном платке вплыла в кухню.

— Чаёвничаете? Ну, чай да сахар вам. Возьми-ка, Женя.

Она выпростала из-под платка руки с цветочным горшком.

— Ой, — удивилась Женя. — Фиалка?

— Она и есть, — кивнула Баба Фима, усаживаясь за стол. — Ты её на окно поставь и до завтра не поливай, пусть привыкает, — и с улыбкой посмотрела на Эркина. — С похмелья никак?

Ласковая насмешка в её голосе не обидела его. Он снова потёр лицо ладонями и улыбнулся. Да, всё он вспомнил и, что делать, знает.

— Ну, так ты, Женя, — она снова улыбнулась, — ему не чаю, а рассолу бы огуречного налила.

— Спасибо, Баба Фима, — Эркин с улыбкой покачал головой. — Похмелье тем лечат, от чего опьянел, так?

— Ну, так, — кивнула Баба Фима.

— Ну, так я ж не рассолом вчера напился, — Эркин встал из-за стола. — Спасибо, Женя. Я, — и озорно улыбнулся: — я похмеляться пойду, — и вышел из кухни.

Женя, только сейчас сообразив, что Эркин так и сидел за столом в одних трусах, смущённо покраснела. Но Баба Фима успокаивающе кивнула ей.

— Ничего, Женя, это всё ничего.

В спальне Эркин надел рабские штаны, затянул узел и огляделся в поисках тенниски. Ах да, он же её вчера ещё с утра порвал, вернее, она буквально лопнула на нём и расползлась, когда он помогал ребятам из бригады затаскивать брус и доски для стеллажа — подарок от бригады на новоселье. Да, и он тогда снял, содрал с себя эти остатки и куда-то бросил. И уже до конца оставался только в штанах, даже штанины до колен засучил. Ну, так и сегодня сойдёт.

Он прошёл в кладовку, щёлкнул выключателем. Под потолком вспыхнула лампочка. Надо будет и сюда абажур купить. Он теперь знает, как это делать. И на боковые лампы, как их, да, бра над верстаком. Ох, какой же стеллаж вчера сделали! Во всю кладовку, с верстаком… Вот он сейчас все доски и загладит рубанком. Тогда можно будет вещи разложить, пока шкафы не купят. Вчера, когда размечали и укладывали доски, так и решили. Всё разметить и подогнать, а загладит и закрепит их он сам. Вот так. И вот так.

На кухне Баба Фима, прислушавшись к звуку рубанка, покачала головой.

— Это он так опохмеляется?

Женя, улыбнувшись, кивнула.

— Ну да. Он вчера от работы опьянел. Я его впервые таким видела, — и тут же поправилась: — Ой, нет, конечно, я же видела, как он с Андреем, это брат его, работают. Он… он в работе себя не жалеет.

Баба Фима вздохнула.

— Сто тысяч по трамвайному билету, а не парень. Он ведь и выпивки не любит, и к куреву спокойный, — Женя снова кивнула, и Баба Фима задумчиво продолжала: — Индеи, говорят, во всём такие. Ни в чём удержу не знают. Ни в любви, ни во вражде. А дружок его, ну, этот, высокий, чёрный, Тимой, вроде зовут, он, похоже, тоже… характерный. Ему когда, в ту субботу делать будем?

— Да, наверное, — кивнула Женя.

Они уже говорили об этом вчера. Зина было засмущалась, стала отнекиваться, что у них-то квартира хорошая, ремонта никакого не нужно, но на неё прикрикнули, что нечего обычай ломать. Ко всем сначала присматриваются, что за люди, а если видят, что стоящие, то уж надо помочь.

— Я к ней зайду сегодня, — сказала Женя, расставляя тарелки на сушке. — Посмотрим, обговорим всё.

— Зайди-зайди, — покивала Баба Фима.

— А может, — улыбнулась Женя, — может, сейчас и пойдём?

— А чего ж и нет, день на дворе, ежели и спали, — лицо Бабы Фимы было добродушно лукавым, — то уж встали наверняка.

Женя налила и поставила перед ней чашку с чаем.

— Попейте чаю, Баба Фима, пока мы соберёмся.

— И тоже дело, — одобрила Баба Фима.

— Мы в гости пойдём? — всунулась в кухню Алиса. — К Димке с Катькой, да? И я с вами, да? Ну, мам?!

— Ну, куда же без тебя, — засмеялась Баба Фима. — Садись вот. Пока мамка с папкой одеваются, посиди со мной.

— А чего мне делать? — спросила Алиса, залезая на стул.

— Потчевать меня, разговором занимать. Ты — хозяйка, а я — гостья, вот и давай, своё дело хозяйское сполняй.

— Ага-ага, — кивнула Алиса.

Женя быстро прошла в кладовку.

— Эркин, — он сразу обернулся к ней. — Переодевайся. Сейчас к Тиму пойдём. Ему в ту субботу беженское новоселье делаем, надо посмотреть, что и как.

Женя с улыбкой, любуясь им, смотрела, как он отложил рубанок, вставил доску на место в стеллаже и подбил её молотком, выбил из рубанка стружки, смёл их щёткой с верстака и быстро подмёл пол, у него теперь здесь было своё ведро для мусора с совком и веником.

— Женя, — Эркин встал перед ней, обтирая ладони о штаны, — я думаю, клеёнки купить, застелить полки. Оклеивать их, думаю, не стоит, а застелить… пойдёт, а?

— Пойдёт, — кивнула Женя.

— Я умоюсь ещё только.

Выходя из кладовки, Эркин уже привычно щёлкнул выключателем и закрыл дверь на задвижку.

Баба Фима как раз заканчивала свою чашку под светский разговор о погоде и преимуществах варенья перед конфетами, когда Женя вошла в кухню уже в платье и черевичках.

— Алиса, если хочешь идти, то давай, одевайся.

— Как для коридора, да? — слезла со стула Алиса. — Мам, а где теперь всё?

Женя, извиняясь, улыбнулась.

— А конечно, — кивнула Баба Фима. — Я подожду.

И наконец — Алиса в ботиках, пальто и фетровой шапочке, Женя в черевичках и платье с платком на плечах, Эркин в джинсах, тёплой рубашке и сапогах, а во главе процессии Баба Фима — все они пошли к Тиму. По коридору к лестнице, перешли в центральную башню, поднялись на четвёртый этаж, и вот двести сорок седьмая квартира. Эркин позвонил. И детский голос спросил из-за двери:

— Кто там?

Опередив взрослых, ответила Алиса:

— Димка, это мы!

— Мам! Пап! — раздался ликующий вопль вперемешку с щёлканьем замка. — У нас тоже гости!

Сам бы Дим, конечно, не справился бы с замком. Открыл Тим. Быстро оглядел пришедших и отступил, впуская в квартиру. Зина из-за его спины заговорщицки кивнула Жене и Бабе Фиме и стала шумно здороваться. Пока женщины ахали и целовались, Тим и Эркин осмотрели друг друга. Тим был по-домашнему: в рабских штанах и рубашке и новых кожаных тапочках на босу ногу.

— Ой, да не разувайтесь вы, — замахала руками Зина на попытку Жени снять черевички. — У нас ещё полы не такие, чтоб разуваться.

— Ну, давай, хозяйка, — кивнула Баба Фима. — Показывай, что у тебя тут и как.

Тим и Эркин одновременно посмотрели на Бабу Фиму, снова друг на друга и сдержанно улыбнулись.

— Давай, Тим, посмотрим, — предложил Эркин.

— Смотри, не жалко, — повёл плечом Тим.

Они не спеша пошли по квартире. Да, конечно, обои на месте, двери не расшатаны, на паркете никто костров не разводил, но поскоблить бы его не мешало. И натереть, как следует. О чём Эркин и сказал. Тим настороженно кивнул.

— Хорошая квартира, — заметил Эркин, переходя в следующую комнату.

Не отдавая себе в этом отчёта, он сейчас подражал Медведеву. Когда в среду после работы к нему домой пришли Медведев с остальными, они так же ходили, смотрели, хвалили и обсуждали, что, как и кто будет делать. Он тогда, наслушавшись, понял, что сам бы колупался месяц, а то и больше.

В одной из дальних комнат они остановились у окна.

— Обои я менять не буду, — сказал Тим и добавил: — Пока.

— И с обстановкой потянешь, — понимающе кивнул Эркин.

— Да. Ты тоже не всё ещё сделал, так?

— Дом закончен — пора умирать, — улыбнулся Эркин. — Слышал я такое. Да и… спешить некуда, у меня вся жизнь впереди.

— Да, — согласился Тим. — Слушай, эти, ну, из бригады твоей, сговаривались с тобой?

Да, — сразу понял его Эркин. — Ещё в понедельник. А в среду пришли, посмотрели, обговорили всё. Материал мой, а остальное… Хотя вот, для кладовки брус и доски они принесли, — и улыбнулся, — в подарок.

Тим кивнул.

— Понятно. Мне… мне тоже в цеху сказали, что придут.

— Прописался?

— Да, порядок. Двадцать с небольшим ушло. Слушай, это… беженское новоселье тоже… вроде прописки получатся, так?

— Так, — удивлённо согласился Эркин. — Получается… что так. Я не думал об этом.

— А о чём ещё ты не думал? — поинтересовался Тим.

— А я тебе отчитываться должен? — немедленно ответил Эркин. — Пошли, кладовку посмотрим. Стеллаж будешь делать?

— Самое удобное, — кивнул Тим.

Он явно хотел о чём-то спросить, пока они одни, но медлил. А Эркин не стал помогать ему, но и не торопил, продолжал стоять рядом. Они стояли у окна, разглядывая заснеженную площадь перед домом, казавшийся отсюда совсем маленьким магазин, редких прохожих.

— Слушай, — наконец разжал губы Тим. — Ты… вы как спите?

— Чего? — переспросил Эркин, еле заметно сощурив глаза.

— Ну, одеял сколько?

— Одно, — ответил Эркин.

Тим сосредоточенно кивнул. Он сам не знал, о чём и, главное, как спрашивать. Ведь… ведь вроде всё обошлось, но ему-то хочется, чтоб всё было хорошо, по-настоящему, а не по-рабски. А как говорить об этом? Непонятно…

…Среда прошла в суматошной беготне. С утра они пошли к Филиппычу. И приехали оттуда на нагруженных санях. Кухонный шкафчик, постели, посуда, всякая хозяйственная мелочь… Зина сначала всё оглядывалась на него, спрашивала, и он повторял:

— Бери всё, что надо.

Там же — у Филиппыча и впрямь было всё! — купили и три кровати. Две маленькие, чуть побольше детских, и большую двухспальную. Да, конечно, крепкие, новые, но явные самоделки, потом надо будет их заменить, купить красивую спальню, но он спешил. Больше они спать на полу, по-рабски, одетыми и вповалку не будут! Он бы и шкаф сразу купил, но шкафа у Филиппыча не было, шкафы только под заказ, так что ограничились вешалкой в прихожую и комодом. Еле довезли, еле втащили, больше семисот рублей ушло, не считая за подвоз и помощь при разгрузке. Расставили, как получилось. Впопыхах чем-то пообедали. Распихали кое-как покупки и снова пошли в город. Уже в центр, в Торговые ряды. На три кровати у них же даже постельного белья нет. Дим и Катя снова остались одни, и Зина всё волновалась, и он тоже начал психовать, подозревая, что изобретательный Дим найдёт, чем занять себя, и не Кате его остановить, так что неизвестно, будет ли цела квартира к их возвращению. Но обошлось наполненной водой ванной с плавающими там кастрюльками и мисками. И до вечера устраивались, а в четверг ему уже на работу. Хорошо, что во вторую смену, так что с утра он себе хоть тёплой одежды успеет купить. Но до четверга ещё была ночь. Его первая ночь с Зиной в супружеской постели. В комнате, которую они определили как свою спальню, стояли кровать, комод и табуретка — одежду сложить. Голое окно без штор, голая яркая лампочка под потолком. И у детей в комнатах — кроватка и табуретка — и всё. Да на подоконниках в одной комнате — кукла, в другой — машинка. Катя хныкала, боясь оставаться одна, Дим храбрился, но, когда он наклонился поцеловать сына на ночь, уцепился за его шею и долго не отпускал. Зина придумала включить свет в прихожей и оставить открытыми двери, чтоб хоть темноты такой не было. И сказала ему:

— Ты, Тима, к стене ложись. Если что, я ночью к ним встану.

Сказала так просто, будто… будто всё само собой у них, будто… будто так и надо. Он ещё раз поцеловал Дима и Катю, проверил, надёжно ли заперта входная дверь — замки он потом заменит, хреновые замки, к таким и отмычка не нужна — и вошёл в спальню. Стал снимать рубашку, старую, ещё рабскую — руки дрожали, как после нагрузки — подумал, что хорошо виден с улицы в освещённом окне, пошёл и выключил свет. На пол лёг жёлтый прямоугольник от открытой двери. Он отошёл в тень, разделся, сложив одежду на табуретку в привычном, как выучил ещё Грин, порядке, сел на край кровати, обтёр ладонью ступни — тапочек ещё не было, босиком ходили — откинул одеяло, лёг к стене, накрылся. Одеяло выбирала Зина, толстое, мягкое, как перина. От новенькой простыни- привезённые с собой оказались малы для этой кровати и пошли на детские — и от одеяла пахло странным непривычным запахом. Он лежал и слушал, как Зина зашла к детям, пошепталась с ними. Он уже знал, помнил по лагерю этот тихий неразборчивый шёпот, где слова неразличимы, да и не важны, а от самого голоса делается тепло и спокойной. Вот её приближающиеся шаги. Он почему-то закрыл глаза и отвернулся к стене. И слушал. Зина покопалась в его вещах, вышла, открылась дверь ванной, вроде, зажурчала вода из крана, утихла, закрылась дверь, щёлкнул выключатель. Вошла в спальню. Села на край кровати. Зина на ночь всегда раскалывала свой узел, спуская косу. Да, вот звякнула упавшая на пол шпилька. И вот… легла. Он ощущал, чувствовал рядом её и… и лежал… как скованный… как… как будто ему релаксанта полный шприц вкатили.

— Тима, — позвала его шёпотом Зина. — Ты спишь?

— Нет, — так же шёпотом ответил он.

— Тима, — Зина повернулась набок лицом к нему. — Я рубашку твою взяла, замолчила, утром чистую оденешь. На работу ведь.

— Да, — шевельнул он пересохшими непослушными губами.

— Хорошо, что во вторую тебе, да, Тима? Утром-то дел сколько. И Димочкино всё я тоже собрала, и Катино. Вывозились они, смотреть страшно. Я их выкупаю тогда завтра. Надо бы сегодня, да руки не дошли.

— Да… да… — соглашался он, не особо понимая, да и не пытаясь понять её слова.

Зинина рука мягко коснулась его плеча, поправляя одеяло.

— Спи, Тима, ты устал как, спать хочешь…

— Нет, — ответил он неожиданно резко, рывком поворачиваясь к ней. — Нет, я тебя хочу.

— Господи, Тима…

Он обнимал её, прижимая к себе, её руки обвивались вокруг его шеи, её шёпот, тихий и совсем иной, не такой, каким она говорила с детьми, обжигал ему щёки.

— Господи, Тима, Тимочка, родной мой, Тимочка…

Мягкие тёплые губы Зины у его губ. Сбивающееся, мешающее одеяло. Он сталкивал его, отбрасывал, но оно почему-то снова оказывалось на нём, окутывая тёплой, мягкой, шепчущей тишиной…

…Тим тряхнул головой.

— Ты сказал что? Я не слышал.

Эркин спокойно выдержал его взгляд.

— Пошли, говорю, кладовку посмотрим.

— Да, пошли.

Они вышли из пустой комнаты, и Тим повёл Эркина в кладовку. Кладовок было две. И одна заметно холоднее.

— Здесь стена на шахту с вентиляцией выходит, — объяснил Тим щупающему стену Эркину.

— А, так это, значит, для продуктов, — решил Эркин. — У нас в кухне под окном такое.

— Видел, — кивнул Тим и усмехнулся. — Сначала подумал, что тайник.

— Тайник на виду не делают, — ответно улыбнулся Эркин. — Да они здесь и ни к чему.

Тим не стал спорить.

На их голоса подошли Зина с Женей и Бабой Фимой. Ещё поговорили, обсуждая всякие хозяйственные и очень важные мелочи, выловили заигравшуюся в прятки Алису и попрощались.

Дома Женя как заново оглядела их квартиру. Эркин сразу опять переоделся в рабские штаны и ушёл в кладовку доделывать стеллаж. Женя постояла в дверях кладовки, глядя на его сосредоточенную работу, и тихо ушла на кухню. Надо приготовить обед, разобраться наконец с подаренной посудой, вещами… чем-то Эркин недоволен…

Женя не ошиблась. Эркин и впрямь злился. Прежде всего на себя. Его опыта вполне хватило, чтобы по Зине увидеть и всё понять: его советы Тиму ни к чему, она и так… довольна выше меры. Так этот… палач дал своей жене всё, а он… подставил тогда Женю и вот теперь… а он, чёрт, что это с ним, ну… ну, ничего он не может теперь сделать. Хоть языком всю квартиру вылижет, хоть накупят они всего, а… этого-то не будет теперь, как было, не вернёшь. И только на нём вина, упустил тогда в Гатрингсе этого гада, как его, а к чёрту, ещё имя помнить, так чудо, что Женя выжила, будь и за это благодарен и не думай и не мечтай ни о чём. Не мечтай. Вот спальник ты поганый и есть, хорохорился, что не нужно тебе, что и без этого проживёшь, а вот же, всё равно одно на уме. Изнасилованная женщина всех мужчин ненавидит. А уж после "трамвая"… так скажи спасибо, что Женя за мужчину тебя не считает, рядом с собой терпит. И выкинь всю эту глупость из головы, а то ещё забудешься, полезешь спросонья, а тогда… и подумать страшно, что тогда будет. Зина эта аж светится, когда на своего… смотрит, а спальню показывала когда, то всё одеяло на кровати поправляла… и он, палач чёртов… да ну их! Повезло парню, так и хрен с ним!

Эркин яростно стругал, заглаживал, вставлял и закреплял доски. Алиса разрывалась между кухней, где готовился обед, и кладовкой, где так восхитительно пахло весело разлетавшимися стружками. Упрямого молчания Эркина она просто не замечала, болтая без умолку сразу обо всём.

— Эркин.

Он вздрогнул и оглянулся. Женя? Что-то случилось?

— Женя?! Что случилось?

— Ничего, — улыбнулась она. — Просто обед готов. Идём, пообедаем, потом закончишь.

Он посмотрел на неё и медленно кивнул.

— Да. Сейчас иду.

И когда Женя вышла, набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Нет, Женя ничего не заметила и не сердится на него. Можно жить дальше. Он очистил рубанок и верстак, подмёл. А ведь всего ничего осталось. После обеда в момент сделает. И они разложат вещи, повесят одежду. Вон для этого всё сделано. Ведёрко мусорное уже почти полное, надо будет, когда закончит со стеллажом, вынести.

Он вышел в ванную, вымыл руки, подумал и тут же над раковиной обтёрся до пояса холодной водой и умылся. Чтоб в голове прояснело.

Женя ему ничего не сказала, когда он сел за стол в рабских штанах, но Эркин понял и виновато улыбнулся ей.

— Я после обеда закончу в кладовке, там совсем мало осталось.

— Хорошо, — кивнула Женя, расставляя наполненные тарелки. — Алиса, с хлебом ешь.

— Ага, — вздохнув, согласилась Алиса.

Эркин с таким удовольствием ел капустный салат, что Женя рассмеялась.

— Может, тебе и впрямь рассолу налить?

— Я уже опохмелился, — охотно подхватил шутку Эркин.

Женя весёлая, смеётся, шутит, так… так ему ж больше ничего и не надо.

— Мам, а я с вами к Димке с Катькой пойду? — Алиса не столько спрашивала, сколько утверждала.

— К Диме и Кате, — поправила её Женя и уточнила: — Если будешь себя хорошо вести.

— Целую неделю?! — ужаснулась Алиса и жалобно проныла: — Э-эри-ик…

— Раз мама говорит, значит, так, — ответил Эркин, заслужив благодарную улыбку Жени.

Вообще-то подобное уже бывало, и Алиса давно поняла, что все взрослые всегда заодно, и в качестве компенсации — надо хоть что-то получить — попросила вон тот огурец. Чтобы его в суп нарезали. Женя охотно выполнила её просьбу.

— Эркин, а тебе?

Он молча кивнул. Женя улыбнулась: не было ещё случая, чтобы Эркин от чего-то из еды отказался, ему всегда всё вкусно.

— Мам, ты и себе нарежь. Знаешь, как вкусно.

Да, солёные огурцы — великая вещь. Надо будет регулярно покупать. А летом свои сделать. И вообще… больше заниматься домом. Конечно, здесь ни о дровах, ни о воде, ни о канализации думать не надо. Значит, надо думать о дизайне, интерьере — вспомнила она слышанное на лекциях по домоводству в колледже. Деньги же есть.

— С понедельника займёмся мебелью. И знаешь что, — Женя собрала тарелки из-под супа и поставила на стол тарелки с жареной с мясом картошкой. — А сюда капусту. Так вот, Эркин, надо будет прикинуть сегодня, что за чем покупаем, составить план. Чтобы по мелочам деньги не ушли.

— Ага, — согласился Эркин. — И… и ты говорила, чтобы, как это, гарнитуром покупать, так?

— Так, — улыбнулась Женя. — Можно, конечно, и по отдельности, но не думаю, что получится дешевле.

— И красивей, — кивнул Эркин. — Конечно, — обрадованно подхватила Женя.

На третье был компот. Яблочный. Тоже вчера им подарили банку. Нет, летом она обязательно займётся этим: соленьями, маринадами, компотами, в Старом городе огороды и сады у всех, можно будет купить даже дешевле, чем на рынке. А если договориться, что они сами собирать будут… Эта идея так же встретила полное одобрение Эркина и Алисы. Эркин тут же предложил, что он летом — дни ведь, говорят, будут длинные — может вообще наняться в Старом городе на подработку, даже опять на подёнку.

— А что, Женя, смена до трёх, или с трёх, на полдня свободно можно наняться.

Он так оживился, что Женя ограничилась кратким:

— Посмотрим, как с деньгами будет.

Эркин быстро внимательно посмотрел на неё и опустил глаза. Женя досадливо тряхнула головой и стала убирать со стола.

— Алиса, спать, маленькая.

— Ну ла-адно, — протянула Алиса.

Женя вышла из кухни проследить, как она умоется и переоденется, а Эркин занял место у раковины. И, когда Женя вернулась, он уже расставлял вымытые тарелки на сушке.

— Всё, уложила, — улыбнулась Женя. — Тебе понравился компот?

— Да, сразу улыбнулся Эркин. — Очень вкусно. Женя, я сейчас закончу кладовку, и вещи разложим. Ты… ты отдохни пока, поспи, ладно?

— Как Алиса? — рассмеялась Женя. — Нет, спасибо, конечно, но у меня стирки полно.

Эркин кивнул. Он смотрел на Женю и не мог отвести глаз. Нет, нет, всё это глупости, конечно, он обойдётся, перетерпит, Женю он не потревожит, она весела, довольна, забыла обо всём, он не напомнит ей, нет…

— Ты что, Эркин? — удивлённо спросила Женя.

Эркин вздрогнул и опустил ресницы.

— Нет, ничего, Женя. Я… я это так. Пойду, в кладовке закончу.

— Смотри, снова не опьяней, — пошутила Женя.

Эркин ответно улыбнулся и, ловко изогнувшись, чтобы не задеть её, вышел.

Женя оглядела кухню, протёрла стол насухо и накрыла его поверх клеёнки скатертью. Вот так. Сюда бы ещё вазочку с цветами. А всё равно хорошо. Очень удачно купили плафон на кухню. Белый матовый шар, разрисованный бабочками и ягодами. И занавески удачно. С ума сойти, сколько за вчерашний день сделали. Во всех комнатах, прихожей и кладовке поклеили обои, всюду покрасили потолки, отциклевали, отмыли и натёрли паркет, а в большой комнате заделали эту страшную чёрную дыру, заменив дощечки, и как подобрали по цвету хорошо, совсем заплатка незаметна, а ещё всюду отладили проводку, выключатели и розетки, повесили люстры и плафоны, карнизы, а на кухне, у Алисы и в спальне — шторы, в ванной повесили шкафчики, полочки и зеркало, в прихожей поставили вешалку, покрасили тоже всюду двери и косяки, а в ванной трубы, в кладовке сделали стеллаж… От одного перечисления устанешь. Чем же недоволен Эркин? Или он просто от вчерашнего не отошёл? Устал, изнервничался. Неделя, конечно, была сумасшедшая. Особенно четверг и пятница. В четверг они вдвоём с санками еле дотащили до дома обои, краску для потолка, плафоны в ванную, кухню, уборную и прихожую. В пятницу Эркин опять пришёл её встречать с санками, купили люстры во все комнаты и занавески в спальню, на кухню и Алисе. И это не считая всякой мелочи, вроде ручек, защёлок, кистей и прочего. А вчера… Женя вздохнула и улыбнулась. Какой же великолепный сумасшедший дом был вчера. Нет, конечно, Эркин просто устал. Хорошо, что ему на этой неделю во вторую.

Женя ещё раз оглядела кухню. Весёлую, в цветочек. А прихожую и уборную они оклеили тоже дорогими моющимися обоями, но под дерево. Прихожую — светлыми, медово-солнечными, а уборную потемнее, красновато-коричневыми. А кладовку под кирпич. А то в уборной кафель был сильно побит, его напрочь сняли, и в ванной заменили часть плиток. Плитки, правда, белые, цветного кафеля ни в одном магазине не было, но бирюзовые трубы, шкафчик и полочки сделали её очень нарядной. Только… только Эркин, кажется, и не заметил этого. Так устал.

Женя вышла в прихожую, заглянула в открытую дверь к Алисе. Алиса спала, вольготно раскинувшись на перине. Что называется, на вырост купили. А что, и правильно — она растёт, не менять же каждый год. Да, теперь можно и надо заняться мебелью. Хватит спать на полу. Она даже нахмурилась, но, войдя в ванную, не смогла не улыбнуться. Нет, как же хорошо стало! И полотенца разноцветные и… и надо в ванную ещё шкафчик купить, напольный. Вроде краска ещё осталась. Женя вывалила бельё, приготовленное для быстрой стирки, в ванну, пустила воду и побежала в кладовку.

— Эркин!

— Да, — мгновенно обернулся он к ней. — Что?

— Чего ты так? — удивилась Женя. — Я вот зачем. У нас краски много осталось? Ну, бирюзовой?

— Полбанки, — сразу ответил Эркин. — А что?

— Идём, — махнула ему рукой Женя.

Он сразу отложил рубанок и пошёл за ней. В ванной Женя показала ему место для шкафчика и объяснила, что сам шкафчик можно будет купить у Филиппыча, деревянный и выкрасить под цвет труб. Эркин сразу согласился.

— Да, конечно, Женя, я сделаю.

Женя пытливо посмотрела на него.

— Эркин, а почему ты всегда со всем согласен?

Он удивлённо и даже чуть испуганно посмотрел на неё.

— Но… но Женя, ты же права.

— Всегда и во всём? — усмехнулась Женя.

Эркин на мгновение отвёл глаза, промолчал, явно не желая отвечать. Но Женя столь же явно ждала его слов, и он нехотя сказал:

— Я же… я же иногда и по-своему говорю.

Женя медленно кивнула. Да, в пятницу, когда они смотрели шторы, она хотела подобрать под обои. Тоже в красно-розовых тонах. И стала ему объяснять, как здорово, что когда штору задёрнешь, то комната делается такой уютной, закрытой. Он молча слушал, опустив ресницы, а когда ей надоело его молчание, и она потребовала, чтобы он показал ей, какие ему нравятся, он подвёл её к этим, бело-синим. И сказал, разворачивая их перед ней.

— Смотри, как облака на небе.

И молча ждал её решения. Она согласилась, но… но нельзя же сказать, что это он с ней спорил. И… и вообще что-то у них не так стало.

— Ладно, — вздохнула Женя.

И заставила себя улыбнуться. И он сразу улыбнулся ей, той своей улыбкой, перед которой невозможно устоять.

— Я пойду, Женя? Там совсем чуть-чуть осталось.

— Хорошо, — кивнула Женя.

Он ещё раз улыбнулся ей и вышел. Ему, и в самом деле, осталось совсем немного. Досок пять, не больше. Он тщательно достругал их, вставил на место и закрепил. Очистил рубанок, смёл стружки, проверил весь стеллаж, аккуратно, как делал Андрей, собрал и уложил инструменты, заново подмёл всю кладовку, выставил полное ведро к двери, принёс и поставил рядом ведро с мусором из кухни, и стал одеваться.

Вернее, опустил закатанные до колен штанины, быстро намотал портянки и натянул сапоги, прямо на голое тело рабскую куртку, на голову ушанку — ему же на минутку ведь только, сойдёт, не замёрзнет.

— Ты куда в таком виде собрался? — выглянула из ванной Женя.

— Мусор вынести.

— Эркин, ну нельзя же так…

Но дверь за ним уже захлопнулась. Женя только покачала головой, но сделать уже ничего не могла. Упрям иногда Эркин… ну, хуже Алиски. Ту хоть шлёпнуть можно, а с ним что делать? Женя вздохнула и натянула над ванной верёвочную многорядную сушку. Ну, надо же как удобно придумано! Одна планка намертво крепится к стене, валик с верёвками оттягиваешь и цепляешь за крючок на другой стене — и готово! Надо будет купить ещё одну такую и натянуть на кухонной лоджии, чтобы летом сушить и проветривать на солнце. Но это когда потеплеет.

Выскочив во двор, Эркин быстро понял, что переоценил свою морозоустойчивость. Пробирало как надо и везде. Один раз, ещё в питомнике, его за что-то вышибли голым во двор под зимний дождь. Было так же, но сейчас холоднее. Да ещё и ветер. Добежав до баков, Эркин вытряс туда оба ведра и побежал обратно, мельком заметив, что том, что считал несуразно низким и длинным турником, висит ковёр, и его выбивают. Вот, значит, это для чего. Надо будет иметь в виду. Но он уже бежал обратно. Одним духом, прыгая через три ступеньки, он взлетел на второй этаж, рванул дверь, ведущую в коридор, и остановился только у своей двери, чтобы позвонить.

Женя открыла сразу и буквально вдёрнула его внутрь.

— Ты с ума сошёл! Тебе что, надеть нечего?! — обрушилась она на него и тут обнаружила, что у него под курткой ничего нет.

Женя задохнулась от негодования. Она даже говорить не могла и молча, яростно забарабанила кулачками по открывшейся груди Эркина. И тут же обхватила его под распахнувшейся курткой, прижавшись щекой, и расплакалась.

— Женя, — окончательно растерялся Эркин. — Женя, я… что ты, Женя?

— Дурак, — наконец выговорила Женя. — Дурак, ты же простудишься… воспаление лёгких… — всхлипывала она, — дурак… дурак…

И так же внезапно оттолкнулась от него.

— Переодевайся, немедленно! — и метнулась на кухню. — Сейчас чаю… горячего… с малиной…!

Эркин стащил с себя и повесил на вешалку куртку, разулся. Особо промёрзнуть он не успел, но всё-таки… и штаны эти… в самом деле, неприличны. Он надел шлёпанцы и пошёл в спальню, нашёл там свои старые джинсы и одну из купленных на перегоне ковбоек. Он успел надеть джинсы и набросить на плечи рубашку, как вбежала Женя и потребовала, чтобы он надел тёплое бельё. Эркин попробовал было объяснить, что в доме тепло.

— Женя, зачем?

— Тебе надо согреться!

— Да я не замёрз совсем. Женя, дома же тепло.

И вдруг, он сам не понял, как это получилось, но он обнял её и прижал к себе. Женя снова всхлипнула и… и погладила его по груди.

— Я тебя очень больно, да? Прости меня, Эркин, я так испугалась.

— Женя, что ты, нет, совсем не больно, что ты.

Она обнимала его, он чувствовал её щёку на своём плече, её губы у своего горла. Наступила тишина. Он держал Женю в своих объятиях, она тихо плакала на его плече, не отстранялась, а сама, сама прижималась к нему. Неужели… нет, не может этого быть. И как только Женя шевельнулась, Эркин разжал руки.

Женя вытерла глаза, сама застегнула на нём рубашку.

— Вот, сейчас чаю выпьешь, горячего, с малиной. И носки надень.

Эркин кивнул. Женя прислушалась и убежала на кухню. А он заправил ковбойку в джинсы, нашёл и натянул носки. Тонкие, ещё из тех, джексонвилльских.

— Эркин, — позвала его Женя. — Я уже налила тебе, иди скорей.

— Иду, — откликнулся он.

— Эрик, — сонно позвала его Алиса, когда он проходил мимо её двери. — А уже утро, да?

— Нет, — вошёл он к ней. — Ещё день, — присел на корточки у её постели. — Выспалась?

Румяная растрёпанная Алиса смотрела на него и улыбалась.

— Ага-а. Эрик, а сегодня мы поиграем?

— Алиса, раз проснулась — вставай, не валяйся, — вошла Женя. — Эркин, я уже налила тебе, иди, пей, пока не остыло.

— А чего налила? — живо заинтересовалась Алиса.

— Чай с малиной.

— Эрик заболел? — ужаснулась Алиса.

— Не дай бог, типун тебе на язык, — рассердилась Женя. — Эркин, иди скорей.

— Иду, — Эркин встал, улыбнулся и по-английски совсем тихо, так, чтобы услышала только Женя: — Слушаюсь, мэм.

И Женя не смогла не рассмеяться.

На кухне Эркин сел к столу, подвинул к себе чашку с тёмной, чуть отливающей красным дымящейся жидкостью, вдохнул запах. Тот же, знакомый с весны, с той поры, когда он лежал пластом с разламывающейся от боли головой, а ещё болели плечо и глаз, и было холодно, он всё время мёрз, хотя лежал под ватным одеялом… Эркин тряхнул головой, потёр шрам на щеке. Нет, всё-таки… всё-таки всё хорошо.

В кухню вошла уже умытая и переодетая Алиса.

— А мне тоже чаю с вареньем, — заявила она, залезая на стул.

— А тебе компот с печеньем, — предложила, входя следом, Женя.

Алиса после секундного раздумья согласилась на замену.

— Женя, а ты? — спросил Эркин.

— И я чаю. Алиса! Ложка же есть! Эркин, ещё?

— Мне уже жарко, — мотнул головой Эркин.

Его лицо блестело от выступившего пота, и Женя решила не настаивать. Если его, разгорячённого, прихватит ветром из форточки, только хуже будет.

— Мам, — Алиса выгребала из чашки яблочную мякоть, — а в коридор можно?

— Не говори с полным ртом. Сейчас опять умываться пойдёшь.

Алиса доела и посмотрела в синеющее окно.

— Так я пойду, да?

— Хорошо, — встала Женя. — Пойдём одеваться. Эркин, ты налей мне ещё чашку, хорошо?

— Да, — сразу вскочил он на ноги.

Вторая "разговорная" чашка, их вечерний ритуал. Правда, по часам если, то ещё день, но за окном уже темно. Он пощупал чайник. Горячий вроде, можно и не подогревать. Здесь всё и нагревается, и остывает быстро, никак не приспособишься.

Женя проследила, как Алиса надевает ботики, пальто и шапочку. Помогла завязать под подбородком ленты. И выпустила её в коридор к уже гомонящей детворе. Да, с этим коридором им повезло. На улице не погуляешь, холодно, а им и побегать, и пообщаться нужно. Как она переживала в Джексонвилле, что Алиса растёт в изоляции, не общаясь со сверстниками, и была счастлива, когда в лагере это кончилось. И психолог говорила, что это необходимо, да она и сама видит, как Алиса счастлива.

Эркин ждал её за столом, в чашках чай, на столе конфеты. Женя улыбнулась ему.

— Ну вот, ещё по чашечке, и возьмёмся за вещи.

— Да, — кивнул он и чуть смущённо улыбнулся. — Знаешь, я никак не могу поверить, что… Ну, что вчера всё было на самом деле. Так красиво стало.

Женя счастливо улыбнулась.

— Конечно. А когда ещё всю мебель купим и расставим. Я думаю, нам надо обставить кухню, Алискину комнату и спальню. А остальное позже.

— Хорошо, — кивнул Эркин. — Сюда ещё шкаф, да?

— И не один, — рассмеялась Женя. — Купим сразу несколько, гарнитуром, и закажем у Филиппыча стол под стулья. Помнишь, он говорил?

— Помню. Тогда надо завтра заказать, его ж месяц делать будут. Я тогда завтра до работы зайду и договорюсь.

— Хорошо. А этот…

— Продадим? — подхватил Эркин. — Можно. Можно. Или поставим в дальнюю комнату и покрасим.

— Тогда… тогда его, может, Алисе под игрушки, — неуверенно предложил Эркин. — Ну, под кукольную комнату.

— Ой, ну, конечно! — обрадовалась Женя. — У меня это даже из головы вылетело, правильно. Значит, в кухню шкафы, буфет для посуды и стол. Решили.

— А остальное потом решим, — встал Эркин. — Нехорошо, что у нас все вещи на полу навалом, правда?

— Да, — вскочила Женя. — Потом договорим.

Она быстро убрала со стола, протёрла его и накрыла скатертью, поправила стулья.

— Вот так, правда, красиво?

Эркин кивнул.

— И давай занавески задёрнем, темнеет уже.

Эркин дёрнулся, но Женя успела раньше. В кухне сразу стало сумрачно, но уютно. Эркин щёлкнул выключателем и, сощурившись, посмотрел на плафон под потолком.

— Женя, а там… эти, ну…

— Бабочки, — пришла она на помощь.

— Да, — обрадовался он и повторил по слогам: — Ба-боч-ки. Очень красиво, Женя. И занавески…

— Ты их только сейчас рассмотрел? — рассмеялась Женя, любуясь россыпью колосьев и полевых цветов на занавесках.

— Здесь они ещё лучше, — убеждённо ответил Эркин.

Женя порывисто поцеловала его в щёку. У него дрогнули губы в ответном поцелуе, но он тут же покраснел и отвёл глаза. Женя удивлённо посмотрела на него.

— Ну что, пойдём в кладовку?

— Да, — тряхнул он головой, отбрасывая со лба прядь. — Пошли, конечно.

Женя погасила свет в кухне и зажгла в прихожей и кладовке, а потом и в спальне. И началась суета: бегали взад-вперёд, раскладывая и развешивая… Пока в спальне не остались только постель на полу, будильник на окне и табуретка для вещей, а у Алисы — постель, игрушки и тоже табуретка. На вешалке в прихожей Женя оставила его полушубок, своё пальто и шубку Алисы, а всё остальное отнесла в кладовку.

— И чтоб больше ты этот ужас не надевал! — потребовала она от Эркина.

Попробовал он возразить.

— А ты что, с головой в бак залезаешь? — ядовито поинтересовалась Женя.

— Ладно, — вздохнул Эркин, сворачивая и засовывая рабскую куртку в дальний угол. — Я в ней на подёнку ходить буду.

Женя не стала спорить, но её молчание было неодобрительным. К куртке Эркин заложил и свои сапоги. А рабские штаны рядом с верстаком, чтобы долго не искать.

— А они тебе зачем? — поинтересовалась Женя. — Выкинуть надо.

— Полы мыть и натирать, красить ещё…

— Ну, ладно, — вынужденно согласилась Женя и, помедлив, решительно сказала: — Ладно, оставим их для грязной работы, а там что-нибудь придумаем.

Эркин посмотрел на Женю и решил не спрашивать. Они закончили раскладывать вещи, и Женя пошла звать Алису. Эркин оглядел ярко освещённую кладовку. Да, здорово получилось. Сам бы он и половины не смог бы не то, что сделать, а придумать. И полки, и ящики, и как шкаф только без дверец, и верстак, и ещё стол, общий свет, а над верстаком и столом отдельные лампы. Да, для них тоже нужны абажуры, чисто белые матовые колпаки, видел такие в магазине и, как их приспособить, теперь знает. Он погасил свет и вышел из кладовки. А на гвоздь её теперь закрывать не надо, на двери удобная и красивая защёлка. И даже если Алиса войдёт, то ничего страшного не случится. Да, сам бы он ничего этого не смог.

Женя в ванной умывала Алису.

— Эркин, разогрей чай. И картошку. Хорошо?

— Ноу проблем! — весело откликнулся он по-английски.

Эркин зажёг газ под картошкой и чайником. Посуды им надарили… в шкафчик не влезает.

Алиса влетела в кухню с радостным воплем:

— Эрик! Я всех-всех осалила! И Димку тоже!

Эркин, улыбаясь, слушал её рассказ. Он уже знал, что Зина почти каждый вечер приводила Дима с Катей на их этаж поиграть: в башне ведь особо не разгуляешься. И, вспомнив Зину, её счастливое лицо, лучащееся особой женской радостью, на мгновение нахмурился. Но тут же пересилил себя, улыбнулся. В конце концов, никто не виноват. Кроме него.

Вошла Женя, быстро накрыла на стол, и они сели ужинать. Как всегда. И говорили о завтрашнем дне. Тоже как всегда. Что Эркину во вторую смену, и он с утра заново натрёт полы по всей квартире, а перед работой зайдёт к Филиппычу и закжет стол на кухню. А Женя после работы заглянет в мебельный, посмотрит, что там и почём. Обед… Ну, он приготовит, и они с Алисой пообедают.

Алиса внимательно посмотрела на Эркина и углубилась в размышления, из которых её выдернула мама предложением отправиться в постель.

Пока Женя укладывала Алису, Эркин приготовил вторую чашку чая. Потом Женя его позвала для обязательного поцелуя на ночь, и на кухню они вернулись вместе.

— Уф! — вздохнула Женя. — Уложили. Уже сделал? Вот спасибо.

Эркин улыбнулся.

— Долго ли умеючи.

Женя села к столу, с наслаждением отпила.

— Ну вот. Теперь… теперь давай займёмся деньгами.

— Я сейчас принесу, — встал Эркин.

— И сумочку мою принеси, ладно? — крикнула ему в спину Женя.

Джексонвилльская шкатулка для денег стояла на окне в спальне, а свёрток с ссудой Эркин вчера засунул под плиту — ему сказали, что её двигать и вообще трогать не будут — а сегодня переложил в кладовку. Говоря с Тимом о тайниках, Эркин по привычке и на всякий случай соврал. Два тайника он заложил. Один в ванной — вчера его никто не нашёл и даже Тим не заметил — а в кладовке он сделал сегодня и переложил деньги туда. Он захватил в прихожей сумочку Жени и вместе со свёртком и шкатулкой принёс в кухню, положил на стол и сел на своё место.

— Вот. А ещё у меня в кармане мелочь и в бумажнике… Принести?

— Не дури, — отмахнулась Женя, доставая из сумочки ручку и маленькую тетрадку.

— Вот, смотри, Эркин, — Женя вырвала листочек и стала выписывать цифры. — В день два рубля нам на обед, четыре недели по пять рабочих дней, двадцать дней, да на два, это сорок рублей. На домашнюю еду три рубля в день, в принципе, мы укладываемся, или нет, возьмём по четыре, на тридцать дней — это сто двадцать рублей, и всего на еду сто шестьдесят. Успеваешь следить, Эркин? — он кивнул. — А зарплата у нас, мы договор трудовой подписывали, помнишь, так там указано, и вот вместе у нас двести семьдесят. Сто десять рублей нам остаётся на квартплату, свет и всё остальное. Десятку в месяц на всякую хозяйственную мелочь надо. Остаётся… Я расчётную книжку посмотрела, вполне терпимо, а свет по счётчику, посмотрим, но тоже я думаю, потянем вполне. И все говорят, что платежи божеские, даже остаётся сколько-то. Так что ссуду можно тратить только на мебель.

— Понятно, — кивнул Эркин. — Две тысячи мы уже потратили, так?

— Да, можно их не считать. Теперь давай мебель.

Женя отчеркнула исписанную часть листа и стала выписывать столбиком кухня, Алиса, спальня. Эркин, отодвинув, чтобы не мешала, чашку с остывающим чаем, внимательно следил за цифрами и буквами, появляющимися на белом листке. Великая тайна письма всегда привлекала его. Когда-нибудь, позже, он напомнит Жене, что она обещала научить его читать. А может, и писать. Обидно ведь признаваться, что ты неграмотный. Здесь не смотрят, цветной ты или нет, а объяснять каждому, отчего да почему он ни читать, ни писать не умеет…

— Ты не слушаешь меня, Эркин?

— Нет, Женя, что ты, — тряхнул он головой. — Слушаю, конечно. Я вот о чём подумал. Может, и на кухню шкаф тоже, как стол, сделать? Филиппыч, правда, не говорил про шкаф. Я спрошу тогда завтра.

— Конечно, спроси, — кивнула Женя. — Будет очень даже хорошо. А нет, не расстраивайся, подберём. И шкафчик для ванной посмотри. Да, — Женя зачем-то разгладила свой листок, хотя он совсем не был мятым, — как тебе понравилась кровать, ну, что мы сегодня у Тима видели?

Эркин неопределённо повёл плечами. Как на это ответить, он не знал. Кровать как кровать. Жене нужно, чтобы ему понравилось или нет? Непонятно. А не знаешь, как отвечать, молчи. Это он ещё мальцом усвоил.

Женя ещё раз разгладила лист и встала.

— Поздно уже. Пора спать.

— Да, — вскочил на ноги Эркин.

Он почувствовал, что Женя осталась недовольной, но не понимал, чем, и потому не знал, как поправить дело. А вечерний порядок дел шёл своим чередом. Эркин унёс свёрток с ссудой и шкатулку с расхожими деньгами на их места и ушёл в душ, а Женя стал убирать со стола и готовить всё на завтра.

В душе Эркин сообразил, что сегодня ему не в чем добираться от ванной до спальни. Рабские штаны остались в кладовке, а… а ладно, натянет джинсы на голое тело и дойдёт. Тоже мне, проблема…! Вот Женя чем-то расстроена — вот это плохо. И что делать, не знаешь. Раньше… раньше было проще. Эркин вздохнул. Выключил воду и раздвинул занавес. Настоящий, непромокаемый, из специальной узорчатой плёнки, что и просвечивает, и ничего снаружи не разглядишь. Повозились, конечно, но зато теперь, теперь совсем хорошо. Он вытерся, натянул на голое тело джинсы, а трусы он кинул в ящик для грязного белья ещё когда раздевался. Расправил на сушке полотенце. Вчера так устал, что, когда все ушли, то он наскоро кое-как обмылся и рухнул, ничего не соображая. А сегодня… он опять трусил. Да нет, не страх это, конечно, но… но он сам не понимает, что с ним. Эркин оглядел ванную, убедившись, что всё в порядке и вышел.

— Эркин, — окликнула его Женя из кухни.

— Да, я здесь, — готовно отозвался он.

— Иди, ложись, я сейчас.

— Да, Женя.

Он вошёл в спальню. Женя уже задёрнула шторы. Синие с белым. И плотные, не просвечивают. Он тогда в магазине специально через ткань на лампы смотрел. Так что раздевался и ложился он спокойно, не выключая света. Потянулся под одеялом. Нет, если Жене так понравилась та кровать, то на здоровье, конечно. Он на всё согласен, лишь бы Жене было хорошо. Да и чем та плоха? Что пружины звенеть будут? Так у них — Эркин вздохнул — у них им звенеть не с чего. Чёрт. Как было всё хорошо, и могло быть хорошо, если бы не эти сволочи, что искалечили Женю и всю его жизнь наперекосяк пустили. Он прислушался, встал, выключил свет и снова лёг. Чёрт, да что с ним такое? И вдруг понял. Понял, чего он хочет, чего ему недостаёт. И задохнулся от гнева и обиды. На себя, на жизнь, что у него всё так глупо и нелепо. Что опять…

Он не додумал, потому что в спальню вошла Женя. И Эркин змее, зажмурившись, притворился спящим. Сейчас Женя разденется, сбросит халатик, наденет ночную рубашку, ляжет, пожелает ему спокойной ночи заснёт. И он тогда сможет перевести дыхание и расслабиться. Эркин лежал и слушал шелест ткани. Упал халатик, Женя достаёт из-под подушки и надевает ночную рубашку, откинула одеяло, легла, укрылась, сейчас…

— Эркин, — вдруг сказала Женя. — Ты ведь не спишь, я знаю.

Она лежала на спине, положив руки поверх одеяла.

— Что с тобой, Эркин?

— Женя, — наконец смог он разжать губы, но ничего, кроме её имени, не выговаривалось. — Женя…

— Гам было так хорошо, Эркин. Что же теперь? Почему ты…? — она не договорила.

— Женя, — он наконец смог продышаться, — ты…ты сердишься на меня? За что? За что, Женя? Что я сделал?

— Ничего, — Женя говорила ровно, но он почувствовал, что она плачет. — Ты ничего не сделал. Ты… почему ты такой?

— Женя, — он порывисто повернулся к ней, приподнимаясь на локте. — Женя, я всё для тебя сделаю, чтобы тебе хорошо было, я… я только не знаю. Скажи мне, я всё сделаю.

— Скажи, — горько повторила Женя. — Почему я всё должна тебе говорить? Ты же… ты же взрослый мужчина, а… а хочешь жить по чужим приказам.

— Женя, ты же не чужая мне!

— А кто я тебе?

Женя говорила по-прежнему спокойно, но Эркин вздрогнул, как от удара. Вот оно! То, чего он так боялся. Он молча лёг на спину, привычным движением закинув руки за голову, и замер, готовый покорно принять любой удар.

— Кто я? — повторила Женя и сама ответила: — Твоя жена, так? Так. Но разве… разве ты муж мне?

— Женя, — вырвалось у него, — Женя, прости, я… я не знаю, ничего не знаю. Скажи мне, я всё сделаю.

— Опять скажи. Опять я должна и решать, и говорить тебе, и… и неужели ты не понимаешь, не чувствуешь ничего? Ты что, совсем бесчувственный?

Этого удара он не выдержал. Не может, не должна Женя так говорить, такими словами.

— Нет, Женя, не говори так, не надо.

— Не надо? А что, что мне делать, чтоб ты понял, почувствовал? Я же… я же живой человек, я не могу, не хочу так больше. Не хочу, понимаешь?

— Ты… — Эркин, забыв обо всём, встал на колени, откинув одеяло, — ты гонишь меня? Женя? Я должен уйти? Женя?! — и совсем тихо, чувствуя, как по щекам текут сл1зы, — Я надоел тебе? Женя? Женя, ну, ну, скажи мне…

Она молчала. Эркин устало, по-рабски, сел на пятки. Сколько раз он вот так сидел, вымаливая прощения, а виноват ни разу не был, а сейчас… сейчас что. Слово Жени — закон для него. Клятва есть клятва. Он всхлипнул, вытер лицо ладонями.

— Женя, раз так, я уйду. Ты не думай, прямо сейчас уйду…

— Голым? — ядовито спросила Женя.

— Как ты скажешь, — растерянно ответил он.

— Дурак! — Женя всхлипнула и рассмеялась сразу. — А если я тебе скажу в окно прыгать? Прыгнешь?

— Да, — сразу ответил он. — Женя для тебя я на всё готов, Женя, я всё сделаю.

Рука Жени вдруг легла на его колено, погладила. И от этого прикосновения его обдало сразу и жаром и холодом.

— Дурак, — уже другим тоном сказала Женя. — Какой же ты дурак.

— Ага, — готовно согласился он, осторожно зажимая ладонь Жени коленями.

— Тебе же холодно, ложись.

Он тут же послушно вытянулся на постели. Женя стал его укрывать, натягивать на него одеяло. Её тело было рядом, мучительно рядом, её запах окутывал его. И он не выдержал.

— Женя, прости меня, прости, я всё знаю, всё понимаю, — бормотал он. — Прости, но я не могу больше, Женя, я осторожно, я чуть-чуть, ну, совсем немного, Женя, Женя, ну, пожалуйста, ну, позволь мне, я буду осторожен, Женя, прости, только не сердись на меня, не гони меня, я… я хоть полежу так, рядом, Женя, ну, пожалуйста…

А его руки быстрыми мягкими движениями скользили по телу Жени, забирались под рубашку, касались её спины, груди, живота…

— Дурак, дурак мой, дурачок, — шептала Женя, так же гладя его голову, плечи и спину.

Он снял с неё рубашку, отбросил. Лёжа на боку, обнял и прижал к себе Женю, ощутил её всем телом. Руки Жени обвились вокруг его шеи, её губы коснулись его лица. И он не слышит, а кожей ощущает её слова.

— Дурак, дурачок, ну, чего ты ждал, сам мучился, меня мучил, Эркин, ну, что же ты, Эркин…

— Женя… Женя… — повторял он, с ужасом чувствуя, что не может и не хочет остановиться, не может распустить напрягшиеся помимо его воли мышцы. — Женя, прости меня… ты… ты пустишь меня? Можно, Женя?

И вместо ответа губы Жени касаются его губ, прижимаются к ним. Остатком сознания он заставил себя входить медленно, осторожно. Но… но слава богу, Жене не стало больно, она впустила его, не оттолкнула. Только не навалиться теперь. Мягким плавным движением он скользнул под Женю, положил её на себя…

— Господи, Эркин…

— Женя… милая… Женя…

Неудержимо вздымающаяся волна всё сильнее захлёстывала его, он уже не шептал, хрипел, всё плотнее прижимая к себе Женю, выгибался под ней, качая её на себе. И уже ничего не было, и так хорошо, так блаженно хорошо… Он и помнил, и не помнил себя… И не мог остановиться, и не хотел, чтобы это кончилось… и… и… и…

…И они лежали рядом, и такого спокойствия, такого блаженства он ещё никогда не испытывал. Женя лежит щекой на его плече, гладит его грудь. Неужели всё это было с ним, с ними…?

— Эркин…

— Да, Женя… Тебе… тебе было хорошо?

— Да, Эркин, очень. А тебе?

— Да, Женя, да. Спасибо, Женя.

— За что?

— Что… что простила меня.

Они говорили шёпотом. Не потому, что кого-то боялись, а просто… просто не было сил говорить громко.