В руки писателя при экстраординарных обстоятельствах попадает старинный дневник. Археолог, который нашел его и создал подстрочник, просит придать невероятному историческому документу удобочитаемую для современников форму. За дневником охотится некая тайная организация. Но остро-детективную интригу наших дней совершенно затмевают те события, что произошли, по всей видимости, два тысячелетия тому назад. Герой романа, автор дневника, юноша необычайных способностей, приходит в обитель кудесников, живущих в подземельях на берегу Мертвого моря. Похоже, что он – тот, кто впоследствии станет основателем одной из главных религий мира…
Литагент «Время»0fc9c797-e74e-102b-898b-c139d58517e5 Шехтер Я. Второе пришествие кумранского учителя. Кн. 1 Поцелуй Большого Змея Время Москва 2011 978-5-9691-0658-?

Яков Шехтер

Второе пришествие кумранского учителя. Кн. 1 Поцелуй Большого Змея

Февраль 2011

Голос Александра жужжал в телефонной трубке, словно шмель, накрытый стаканом.

– Это жизненно важно, – повторял он. – Пожалуйста, позвольте все вам выложить.

С Александром мы были едва знакомы и, увидев на табло сотового телефона его имя, я несколько секунд раздумывал, снимать ли трубку. Стоял жаркий зимний вечер, компьютерный файл с версткой моей новой книги, вычитанной всего до половины, укоряюще светился на экране. Верстку ждали в издательстве, и отвечать на необязательный звонок попросту не хватало времени. Но что-то толкнуло меня нажать кнопку приема, и об этом поступке мне придется размышлять до самого конца жизни.

Александр работал в иерусалимском музее Книги реставратором кумранских рукописей. Мы познакомились, когда я собирал материал для романа. Реставратор оказался малоразговорчивым, замкнутым человеком. Посидев с ним полчаса за столиком кафе, я понял, что ничего толком узнать не удастся, и стал прощаться.

– Почему публикация рукописей Мертвого моря занимает так много времени? – спросил я напоследок. – Ведь бедуинский мальчик залез в пещеру шестьдесят лет тому назад!

Александр только покачал головой.

– Во-первых, свитков очень много. Во-вторых, их состояние весьма плачевно, по существу, мы работаем с почти двадцатью тысячами фрагментов, которые приходится собирать, точно огромный пазл. А в-третьих, – тут он тяжело вздохнул. – В-третьих, существуют причины, о которых я не могу говорить.

– Орден розенкрейцеров не позволяет? – усмехнулся я.

– Да, что-то в этом духе.

Мы немного пошутили о теориях конспирации, ангелах и демонах, кодах да Винчи, прочей ерунде и расстались, обменявшись номерами телефонов и электронными адресами. Вернувшись домой, я внес емелю реставратора в Outlook Express и, решив связаться с ним при удобном случае, забыл о его существовании.

Прошло два года, и вот мой сотовый завибрировал, высветив имя и фамилию Александра.

Его голос звучал взволнованно.

– Я никак не решался позвонить. Но дело не терпит отлагательств. Это жизненно важно!

Я посмотрел на часы и решил, что, пожалуй, успею до утра вычитать верстку.

– Конечно, конечно, говорите.

Александр вздохнул с облегчением.

– Не могу вам всего объяснить, но недавно я закончил большую работу, труд нескольких лет и… – тут он запнулся.

– Поздравляю, – сказал я. – А о чем идет речь?

– Понимаете, – продолжил Александр, – поток кумранских рукописей не прекращается до сих пор. Бедуины постоянно обшаривают пещеры и расселины в районе Мертвого моря. За каждый свиток платят очень и очень большие деньги. Пещер там неисчислимое множество, и раз в несколько лет, помимо всякой ерунды и подделок, к нам попадает настоящий документ. Так вот, в середине семидесятых Музей приобрел кувшин с четырьмя слипшимися в одно целое свитками. Палеографические данные и внешние признаки позволяли с уверенностью отнести их к тому же времени, когда был написан основной корпус рукописей.

– А что вы называете палеографическими данными? – уточнил я.

– Ну, вид пергамента: из козьей или овечьей кожи, тип чернил, шрифт, вид и материал чехлов, куда были упрятаны свитки. А главное, конечно, синхротронный рентгеновский анализ.

– Какой, простите, анализ?

– Специально для нашего института разработали очень сильный ускоритель Diamond, вырабатывающий сверхъяркие рентгеновские лучи. Они свободно проникают сквозь молекулярную структуру пергамента, но задерживаются на вкраплениях железа в чернилах. Компьютерная программа позволяет обрабатывать послойные изображения манускриптов и создавать на их основе трехмерные модели.

– Мне эта техника пока ничего не говорит. Что дают эти модели?

– С их помощью расшифровывают невидимые снаружи надписи неразвернутого свитка. Приблизительно, конечно, расшифровывают. Если текст, по предварительной оценке, заслуживает внимания, начинаются реставрационные работы. Свиток нарезают на тонкие полосы и начинают отшелушивать друг от друга слои пергамента. Вот этим-то я и занимался.

– Замечательная служба, – сказал я. – Значит, скоро мы узнаем, что написано в этих свитках?

– Узнать можно уже сегодня. Но боюсь, что до широкой публики эти тексты никогда не доберутся.

– О! – подбодрил его я. – Вот теперь начинается самое интересное.

– Интересное… – Александр тяжело вздохнул. – Кому интересное, а кому… В общем, то, о чем говорится в моих четырех свитках, может сильно повлиять на общепринятые представления о главной религии европейской цивилизации. Как только свитки стали читаемы, информация, несмотря на запрет, сразу просочилась наружу. В общем, – он слегка запнулся, – руководство института подверглось серьезному давлению.

– А в чем цель давления? Закрутить свитки обратно и снова запрятать в пещере?

– Да, что-то вроде этого.

– И кто же давит? Израильское правительство?

Александр снова вздохнул.

– Если бы. С правительством мы бы договорились.

– Все ясно – на сцене дрессированные розенкрейцеры и ряженые тамплиеры под руководством Дэна Брауна. Вы меня разыгрываете, Александр.

– Хотелось бы.

– Так кто же на вас давит?

– Извините, но об этом я не могу с вами говорить.

– Ладно, не можете, так не можете. Тогда объясните, как эти свитки могут повлиять на главную религию европейской цивилизации? Вы ведь христианство имеете в виду?

– Да, христианство.

– Похоже, у вас в институте потихоньку развилась мания величия. Подумаешь, раскопали еще четыре папируса. Разве мало их покоится в музеях мира? Девяноста девяти процентам христиан нет до ваших папирусов ни малейшего дела.

– Не папирусов, а пергаментов, – поправил меня Александр. – А свиток свитку рознь. Понимаете, современный человек и без того не страдает избытком совести. Канаты морали, держащие на привязи животные страсти, давно превратились в тонкие бечевки. Обрыв еще одной жилочки может оказаться решающим.

– Решающим для чего?

– Для всего, – очень серьезно ответил Александр. – Для всего. Те, кто оказывает давление на руководство института, вовсе не злодеи и не террористы. Они преследуют самые лучшие, самые высокие цели. Чего, правда, я не могу сказать об их средствах.

– Итак, – разговор затягивался, а количество невычитанных страниц верстки продолжало оставаться угрожающе большим. – Что же вы хотите мне рассказать?

– Да нет, рассказывать придется очень долго. Речь скорее идет о показе. Несколько месяцев назад я окончательно застеклил свитки и сделал точные фотокопии.

– Окончательно что?

– Застеклил. Ну, это такая технология. Восстановленный фрагмент запаивается между тонкими пластинами из органического стекла. Воздух перестает поступать, и процесс разрушения останавливается.

– Так вы хотите показать мне фотографии свитков?

– Тоже нет. Вы бы не смогли их прочесть. Хоть они написаны шрифтом, похожим на нынешний, и язык вроде знаком, но каллиграфия совсем другая, и чтоб научиться понимать такой текст, нужно потратить много времени и сил.

– Но тогда что вы хотите мне показать?

– Я загнал снимки в компьютер, и специальная распознающая программа перевела их на современный язык. Конечно, это предварительный, машинный перевод. Ни один серьезный исследователь им пользоваться не станет. Но для того, чтобы получить предварительное представление, он вполне годится.

– Ну, это совсем другое дело. Присылайте скорее, я с удовольствием почитаю.

– Да, да, – Александр запнулся. Он словно хотел сказать еще что-то, но не решался.

– Тамплиеры мешают? – подсказал я.

– Знаете, – со вздохом произнес Александр, – поначалу эта история казалось мне фантастической. Но после вчерашних событий фантастика превратилась в трагедию.

– А что произошло вчера?

– Вот этого я и не могу рассказать.

Мое терпение лопнуло.

– Послушайте, Александр, – сказал я довольно жестким тоном. – Вы оторвали меня от важной и срочной работы. Для чего? С целью сообщить о том, что не можете ни о чем рассказывать?

– Не сердитесь, – попросил Александр. – Я бы никогда не стал вас беспокоить, но из людей, связанных с прессой, я знаком лишь с вами. А положение мое такое, что…

Он замолк.

«Бедняга или двинулся, расшифровывая рукописи, – подумал я, – или действительно вокруг него завертелась необычная история».

– Да я не сержусь. Но сами посудите, вы звоните мне и пытаетесь угостить обломками маятника Фуко.

– Чем угостить? – удивился Александр.

– Историями из романа Умберто Эко.

– Извините, не читал. В последние годы я просматриваю только книги по специальности.

– Понятно.

Мы помолчали. Я перевел глаза на экран компьютера и сразу заметил опечатку. Пальцы сами потянулись к клавиатуре, но тут Александр снова возник из тишины эфира.

– В общем, если вы не против, я сейчас пошлю вам по электронной почте файл с расшифровкой четырех свитков. Почитайте, посмотрите.

– С удовольствием, – сказал я. – И это все, чего вы от меня ожидаете?

– Ну-у, – Александр снова вздохнул. – В общем-то, пока все. Это на всякий случай, понимаете. Мало ли что. Вы человек известный…

– Вы имеете в виду, что со мной тамплиеры будут осторожны?

– Скорее всего, да.

– Ладно, посылайте, почитаю. Но не быстро, у меня тут куча дел накопилась и, честно признаюсь, на иврите я читаю куда медленнее, чем по-русски.

– Да ради Бога! – вскричал Александр. – Когда вам будет удобно. Только подтвердите, пожалуйста, получение письма.

– Подтвержу, отправляйте.

Письмо пришло через пять минут. Грузилось оно довольно долго. Александр не удержался и вложил в текст Ворда с десяток фотографий застекленных фрагментов, чем очень утяжелил файл.

Я пробежался по нему курсором, убедился, что файл открывается до самого конца, быстро отстучал подтверждение, нажал Reply и забыл об Александре.

Спустя две недели после разговора я шел по улице, размышляя над послесловием к книге, которое издатель неожиданно потребовал написать. Проходя мимо магазина, торгующего бытовой техникой, я бросил беглый взгляд на витрину и замер. На меня смотрело искаженное гримасой ужаса и боли огромное лицо Александра.

Спустя мгновение лицо исчезло и по замелькавшим кадрам я понял, что смотрю на экран огромного телевизора, показывающего сводку новостей. Пока я вошел в магазин, чтобы услышать голос диктора, речь шла уже о спорте.

– Что случилось? – спросил я у продавца, лениво подпирающего холодильник в ожидании посетителей.

– Теракт в Иерусалиме. Неизвестный ударил ножом прохожего и скрылся. Неизвестный… – продавец презрительно хмыкнул. – Новое определение арабов.

– А что с пострадавшим? – спросил я.

– Убит на месте. Нападавший, разумеется, скрылся. Полиция прочесывает соседние кварталы. Найдут они его, как же!

Губы продавца искривила усмешка.

Я дождался следующей сводки новостей, но Александра больше не показали. Однако диктор назвал его фамилию, и сомнения рассеялись. Мой знакомый был убит ударом ножа в спину, а убийца бесследно исчез.

Вернувшись домой, я рассказал жене всю историю моих недолгих отношений с Александром.

– Надеюсь, ты не думаешь, – с подозрением спросила она, – будто причиной его смерти послужили те самые четыре свитка?

– Конечно, нет, – сказал я…

Вечером, когда я добрался до середины послесловия, мой сотовый снова завибрировал. Я посмотрел на него с суеверным страхом. На табло возникла надпись Private. Тот, кто звонил, сделал свой номер невидимым.

«Звони, звони», – подумал я и продолжил работу. Но телефон не унимался. Через пару минут мои нервы не выдержали, я схватил телефон и с раздражением поднес к уху.

– Вас беспокоят из полиции. Отдел борьбы с терроризмом, инспектор Сафон, – произнес кто-то с сильным итальянским акцентом.

– Слушаю вас.

– Я бы хотел обсудить с вами некоторые моменты, касающиеся прошлого убитого сегодня господина Александра Акермана. Не будете ли вы любезны спуститься вниз и подождать машину, которая подберет вас не более чем через десять минут.

Я похолодел. Мне уже доводилось встречаться с сотрудниками отдела борьбы с терроризмом, правда в совсем ином качестве, и я примерно представлял себе их лексику. Человек с таким акцентом, выражающийся столь книжным языком, не мог быть инспектором этого отдела.

– Простите, – сказал я, с трудом ворочая языком, – но сегодня мне нездоровится.

– Хорошо, – с неожиданной легкостью согласился инспектор Сафон. – Тогда я пошлю за вами машину завтра в то же время.

«Что за ерунда! – чуть не вырвалось у меня. – Почему нужно вызвать человека на беседу ночью? Разве полиции не хватает дневных часов?»

Нет, человек на том конце провода не мог быть полицейским.

– Завтра я тоже не смогу. И вообще, если вы хотите беседовать со мной, пришлите официальную повестку, и я приду на встречу со своим адвокатом.

– Зачем такие формальности, уважаемый господин? – огорчился собеседник. – Мы всего лишь хотели узнать, какую информацию передал вам две недели назад по электронной почте господин Акерман.

– А какое это имеет отношение к его гибели? – спросил я.

– Мы не знаем, какая именно ниточка приведет нас к преступнику, – вежливо ответил мнимый инспектор. – Поэтому проверяем все возможные направления. Понимаете, все, – и рассчитываем на вашу помощь.

– Простите, но в ближайшие дни я буду очень занят. Почему мы не можем обсудить интересующий вас вопрос по телефону?

– Я объясню это вам при личной встрече, – пообещал собеседник и отключился.

Смешливое настроение жены точно ветром сдуло. Некоторое время мы молча сидели за столом, глядя друг на друга. В голове неотвязно крутились слова Александра: «Поначалу эта история казалось мне фантастической. Но после вчерашних событий фантастика превратилась в трагедию».

– Как отыскать черную кошку в темной комнате, – вдруг спросила жена. – Особенно, если ее там нет?

– Не знаю, – честно признался я. – И вообще, мне сейчас не до кошек и конфуцианства.

– Очень просто, – сказала жена. – Нужно принести ее с собой.

– То есть?

– Кто-то ищет эти рукописи. Кто-то не хочет предавать их огласке. Ты никогда не сумеешь доказать, что не получал от Акермана файл. Тем более, что ты его действительно получил. Значит – выход один.

Она помедлила и внимательно посмотрела на меня.

– Да, выход один. Ты садишься за компьютер и за два, три, десять дней переводишь текст на русский язык. После этого рассылаешь по издательствам и журналам. В ту минуту, когда тайна перестает быть тайной, инспектору Сафону ты становишься совершенно неинтересным.

– За десять дней перевести такое количество текста? Это невозможно!

– Десять дней – максимальный срок, не вызывающий подозрений. Я всем буду говорить, будто ты заболел и не вылезаешь из постели. Мы закроем наглухо жалюзи, а ты не станешь отвечать на телефонные звонки. Следующее свое действие они предпримут не раньше, чем через десять дней. За это время ты обязан успеть!

И я принялся за работу. Конечно, сделать ее можно и нужно было куда лучше. Но я просто не мог себе позволить шлифовать лексику героев повествования, наделяя каждого личной интонацией, я спешил передать суть рассказа. Да простит меня читатель за то, что все действующие лица говорят похожими фразами, разве я мог в эти сумасшедшие дни и ночи заботиться еще и о красоте изложения!? Мною двигали куда более существенные и, надеюсь, понятные соображения, чем законы литературы. И если текст, который вы сейчас будет читать, покажется вам корявым, а герои косноязычными – не судите строго автора, ведь он думал не о хорошей прозе, а о спасении собственной жизни.

Глава I

Рождение дара

Моя мать, добрая и благородная женщина, обладала удивительным воображением. Картины, возникавшие в ее голове, события, которые она себе представляла, тут же становились родными сестрами реальности. Она не обманывала ни себя, ни других, она искренне и свято верила в придуманный ею мир, и первой страдала от его несовпадения с нашей действительностью.

Она была удивительной рассказчицей, и ей страстно хотелось передать слушателям восторг перед миром, порожденным ее фантазией. Я хорошо помню томительные вечера в нашем домике, когда отец, быстро засыпавший после ужина, оставлял нас вдвоем. Мать переносила грубый глиняный светильник к моей постели, усаживалась рядом и, поглядев несколько минут на трепещущий язычок пламени, начинала рассказывать. Огонек блестел и переливался в ее глазах, нежные мягкие губы смешно изгибались, то обнажая в улыбке влажно сверкавшие зубы, то рассерженно собираясь куриной гузкой.

Я слушал, как зачарованный. Мать рассказывала о Давиде и Голиафе, о царе Шауле и ведьме, о войнах Маккавеев, о египетских казнях и рассечении Красного моря. И как-то так получалось, что я оказывался прямым потомком главных героев каждого повествования. Одним вечером мать выводила наш род из чресел царя Давида, но уже на следующий я оказывался родственником старого Матитьягу Хасмонея, поднявшего бунт против греческого владычества. Явные противоречия ничуть не смущали мою мать. Много позже я как-то спросил отца:

– Как мы можем одновременно быть потомками царя Давида и первосвященников из рода Леви?

– Это мама тебе рассказала? – вместо ответа спросил отец.

– Да, мама.

Отец хмыкнул.

– Видишь ли, сынок, весь наш народ произошел от Авраама и Сарры, следовательно, все мы родственники. В большей или меньшей степени, но родственники.

– Но ведь все люди произошли от Адамы и Евы, – не унимался я. – А значит, все мы уже в той или иной степени родственники.

– Ты прав, сынок, – отец погладил меня по голове и закончил разговор.

Отец казался мне великаном. Он и вправду был высокого роста, с жилистыми, крепкими руками, коротко остриженной по ессейскому обычаю головой. В его длинной окладистой бороде серебрились первые признаки подступающей мудрости, но глаза горели веселым, живым огнем. Рассказы матери он выслушивал с добродушной улыбкой и сразу после их окончания всегда переводил разговор на другую тему.

Мое детство прошло под звуки материнского голоса. События дня отступали перед красочностью вечерних рассказов. Мать не просто воспроизводила события, она их представляла: глазами, руками, подергиванием плеч, подъемом голоса. Я смотрел на тени, мечущиеся по тускло освещенным стенам нашего домика, а в это время перед моими глазами вставали пестрые, полные жизни улицы Иерусалима, цветущие поля Галилеи, белые колонны Храма.

Потом, оказавшись на тех самых улицах, пройдя пешком через сады Галилеи, побывав в Храме, я увидел, насколько мир, куда в детстве приводила меня мать, был красочнее, веселее, добрее и лучше, чем настоящий. Мать распоряжалась в нем, повелевая царями, пророками и целыми народами по своему пониманию и усмотрению, и это получалось удачнее, чем у подлинных царей и священников. Она правила мудро и справедливо, милосердная царица мира, добрая мать всего сущего, и престол будущего царствования по праву принадлежал мне, единственному наследнику и обожаемому сыну. Вселенная существовала для нас двоих, и такая мелочь, как родословная, ничего не весила на точнейших весах справедливости, коими определялись в этой Вселенной заслуги моей матери.

Наверное, самым правильным было бы оставить волшебный мир только для нас, но радость, гордость и восторг, подступающие к горлу матери, иногда перехлестывали через край. Завистливые люди плохо воспринимали ее рассказы о событиях в нашем мире. Им почему-то казалось, будто, говоря о воображаемом, мать претендует и на реальное. Возможно, поэтому мы постоянно переезжали, меняя заброшенный домик у края одной деревни на точно такой же у края другой.

Мои родители, третье поколение детей Света, скрупулезно придерживались законов, оставленных Учителем Праведности. Детям Света не пристало смешиваться с сынами Тьмы, пусть и те и другие относятся к народу Завета. Поэтому мы никогда не селились в городе или в центре деревни.

Наша семья не принадлежала к аристократии ессеев, ведь идущие путем духа дают обет безбрачия, поэтому само понятие семьи у детей Света отсутствует. Моя мать страшно гордилась тем, что два ее брата стали избранными и поселились в Хирбе-Кумран.

Ессеи – благочестивые целители, – так называют избранных, удалившихся от суеты и грязи мира в прохладную тишину кумранских подземелий. Мать упоминала братьев с трепетом в голосе и не уставала повторять, что, возможно, и я удостоюсь чести поселиться в святилище праведных и пристанище чистых. Но для этого необходимо… За этим следовал такой перечень качеств, которые требовалось в себе развить, и ступеней, по которым долженствовало вскарабкаться, что у меня сразу пропадало желание даже видеть белые стены Хирбе-Кумрана.

Возвышенная жизнь праведников вовсе не волновала мое воображение. Я не хотел покидать мир, в котором находился: цветной, шумящий мир, наполненный светом и тенью, ароматами цветов и щебетом птиц. Что же касается мечты, то стоило сумеркам наполнить комнату, как я тут же переносился в мир моего воображения и занимал в нем любое место, от чистейшего избранника Света до осла, влекущего вязанку дров в столовую Хирбе-Кумрана.

Все изменилось в одно мгновение. Мне было тогда десять лет, стояло раннее утро весеннего месяца ияр, и сквозь перекошенные жалюзи в наш домик струились желтые полосы солнечного света. Отец уже ушел на работу, мать, проводив его, прилегла отдохнуть. Обычно мы с ней засыпали поздно, ведь в нашем мире каждый вечер происходило множество событий, требующих обсуждения. Отец поднимался засветло, до места работы ему приходилось добираться довольно долго. Конечно, мы могли поселиться ближе, как поступали другие наемные работники, но тогда пришлось бы жить среди нечестивых сынов Тьмы. Опуститься до такого мои родители не могли.

Закрыв за отцом дверь, мать ложилась вздремнуть на полтора-два часа, пока лучи света не начинали щекотать ее лицо. Иногда я просыпался раньше и тихонько любовался спящей. Она была красива, насколько может быть красиво земное существо. Черты материнского лица казались преисполненными совершенства и доброты, оно нежно светилось в утреннем сумраке, наполнявшем наш домик. Иногда мне казалось, будто лучи не падают на высокий лоб, а исходят из него.

Приподнявшись на локте левой руки, я рассматривал мать, наблюдая, как желтое пятно света на подушке потихоньку подбирается к ее щеке, и вдруг услышал шуршание. По земляному полу извивалось черное тело гадюки. Змея спешила к материнской руке, свисающей с кровати. Синие жилки на запястье вздрагивали в такт биению сердца, и гадюка, устремив холодный взгляд на эти жилки, стремительно приближалась.

Змеи были частыми гостями в нашем доме: когда живешь на окраине, неподалеку от полей и пустошей, нужно быть готовым к посетителям такого рода. Наша кошка, полосатая Шунра, ловко расправлялась с ними, но в то утро ее почему-то не оказалось в доме. До запястья матери оставалось меньше локтя, когда я, сам не понимая, что делаю, вытянул правую руку и, схватив двумя пальцами голову змеи, прижал к полу.

Змея забилась, пытаясь высвободиться. Холодное склизкое тело металось по полу, то свиваясь в кольцо, то с силой распрямляясь, но я крепко прижимал ее голову к земле.

От шума мать пробудилась. Быстро сообразив, что происходит, она вскочила с кровати, схватила топорик для рубки дров, стоявший у стенки, и одним ударом рассекла змею на две части.

И вот только тогда я увидел, что мои пальцы, судорожно вытянутые, напряженные пальцы, находятся перед моим лицом, далеко от змеиной головы. Но ведь я ощущал подушечками холод ее скользкой чешуи, чувствовал дрожь разрубленного надвое тела! Что ошибалось – зрение или чувство? Но кто, кто продолжал прижимать к земле змеиную голову с раскрытой пастью, из которой неуловимыми для глаза движениями выскакивал узкий раздвоенный язык? Отрубленная половина туловища танцевала на полу страшный танец, разбрасывая в разные стороны струйки крови и слизи.

Мать расценила мою дрожь по-своему и бросилась ко мне с криком ужаса. Она решила, будто я содрогаюсь в конвульсиях после укуса. Чтобы успокоить ее, мне пришлось отпустить голову змеи, и теперь на полу перед кроватью извивались обе половины.

Я долго не мог объяснить матери, что произошло. Я сам плохо понимал случившееся. Мать разобралась быстрее меня. Взяв мою голову в ладони, она крепко поцеловала в макушку, и я вдруг почувствовал ее горячие слезы.

– Скоро мы расстанемся, сынок, – забормотала она, прижимая меня к себе. – А когда увидимся, я уже не смогу к тебе прикоснуться.

– Но почему мы должны расставаться, мама?

– Ты избранный. А может быть, даже больше, чем избранный. Если мы расскажем о случившемся отцу, он тут же отвезет тебя в Хирбе-Кумран, к Наставнику.

– Так давай не будем рассказывать, – предложил я.

Вместо ответа она еще крепче сжала меня в своих объятиях.

Любовь к сыну и материнская гордость сражались в ее сердце, словно два дракона. Поначалу казалось, будто любовь победила, и утреннее происшествие со змеей осталось нашим с ней секретом. Но время шло, и я видел, что матери становится все труднее и труднее носить в себе эту тайну.

Она колебалась около года, и за это время во мне произошли большие изменения, которые я постарался от нее скрыть. Если бы мать узнала о них, любовь отступила бы перед гордостью, что неминуемо повлекло бы к моей немедленной разлуке с домом, а переселяться в Хирбе-Кумран мне совсем не хотелось.

Мать тоже не теряла времени даром. Ее вечерние рассказы резко изменили направление. Главное место в них занял Учитель Праведности и его последователи – Наставники из Хирбе-Кумрана. Раз за разом мы погружались с ней в события сташестидесятилетней давности, возвращаясь к временам Откровения. Всю энергию воображения, весь свой талант рассказчицы мать обратила на историю детей Света, и суровый мир избранных мало-помалу перестал казаться мне черно-белым и холодным.

Известно, что Учитель Праведности открылся еще при язычнике Антиохе Эпифане. Двадцать лет избранные блуждали во тьме, наощупь, будто слепые, отыскивая дорогу, пока Бог не воздвиг им Учителя.

– Нечестие в те годы полностью овладело царями из рода Хашмонеев, – рассказывала мать, – и Храм Иерусалимский погрузился в скверну. Должность главного священника стали приобретать за деньги, и царь назначал того, кто больше заплатит. Сын Тьмы, заплатив солидную сумму за назначение, служил меньше года и погибал.

В День Очищения, когда первосвященник, облаченный в восемь священных одежд, держа в руках совок с углями и чашу с пряностями, заходил в Святая Святых, его настигала кара Господня. Ведь для того, чтобы выполнить самое таинственное действие из всех храмовых работ – воскурение пряностей, первосвященник должен был находиться на особом уровне чистоты и святости. Не успевал сын Тьмы сделать и трех шагов по Святая Святых, как его сердце разрывалось на мелкие части.

Мать доставала из кармана несколько травинок и рвала их на кусочки, как бы показывая мне, что происходило с сердцем первосвященника.

– При нечестивых царях, – продолжала она шепотом, – возник новый обычай: к ноге первосвященника, входившего в Святая Святых, привязывали веревку. Служители, оставшиеся перед завесой, прикрывавшей вход, напряженно прислушивались. Услышав глухой звук падения тела на каменные плиты пола, они немедленно принимались тянуть за веревку. Ведь нет большего кощунства, чем труп в Святая Святых! Не успевал грешный первосвященник испустить дух, как он уже оказывался снаружи.

Мать тянула руками невидимую веревку, и я помогал ей, тихонько шевеля пальцами. Затем она замирала и долго смотрела на пол, словно разглядывая лежавшего там сына Тьмы в роскошных одеждах первосвященника и с сердцем, разорванным ангелом на мелкие кусочки.

– И вот, посреди тьмы нечестия и скверны неверия, – еле слышно начинала мать, – засиял факел надежды. Всевышний выбрал достойнейшего из людей и открыл ему тайны, неизвестные даже пророкам. Ведомые сердцем, подчиняясь зову, собрались избранные возле Учителя Праведности и вместе с ним сошли в Дамаск.

– А почему в Дамаск, мама?

– Подальше от нечестивых, сынок.

– А разве в Дамаске нет нечестивых?

– В Дамаске язычники, такие же, как в Греции или Риме. А нечестивые – это народ Завета, превратившийся в сынов Тьмы. Язычники подобны деревьям или камням, они могут ударить, могут даже убить, то есть повредить тело, но душу, бессмертную душу, не способны испачкать.

Так вот, Учитель Праведности обновил союз с Богом и научил своих последователей ходить чистыми путями, избегать скверны и видеть будущее. Он обучил их способам врачевания и приемам защиты, и наказал сохранять в тайне его учение, поэтому до сих пор его ученики идут тремя путями: путем Терапевта, путем Воина и путем Книжника, хранителя книг. Оттого называют нас ессеями, то есть благочестивыми, от слова «хасайя» на арамейском. А есть такие, что утверждают, будто название это происходит от слова «аса» – исцелять, также на арамейском.

Тут мать вспоминала своих братьев и пускалась в многокрасочные повествования об их славных делах. Я слушал, восхищался, запоминал, и в душе моей потихоньку зрел поворот, которого мать хотела добиться своими рассказами.

Глава II

Продажа в рабство и чудесное спасение

После случая со змеей мои отношения с матерью немного переменились. До тех пор я был полностью открыт, вываливая по вечерам в подол ее платья каждую минутку жизни, все мысли, все поступки за день, все обиды и радости. Но теперь во мне открылась новая способность, и я без устали упражнялся, тщательно скрывая результаты от матери.

Почему я стыдился своего нового качества? Не знаю… Мне оно представлялось постыдным, а его удовлетворение напоминало расчесывание зудящих комариных укусов. Сегодня я могу предположить, что мальчика смущало нарушение привычного хода вещей; обладание необычными способностями казалось нескромным, а их использование – зазорным. Общество набрасывает на личность незримое даже для нее самой ярмо, заставляя быть как все, выравнивать поступки по единому мерилу. Это одна из причин, заставляющая избранных собираться в группы и тщательно отгораживаться от простых ессеев, не говоря уже о сынах Тьмы или язычниках.

В день, когда я поймал змею, мать ушла из дому по делам, предварительно отыскав и притащив отчаянно мяукавшую Шунру. Оставшись один, я ощутил некий зуд, томление в середине пальцев. Поначалу я чесал их, пытаясь избавиться от зуда привычным способом, но облегчение не наступало. Уже не помню, что натолкнуло меня на мысль повторить утреннее происшествие.

Я поднял кисть правой руки, вытянул пальцы по направлению спящей возле стены Шунры и легонько прикоснулся их невидимым продолжением к шерстке на ее голове. От кончиков пальцев до головы Шунры было около двух локтей, но кошка немедленно подняла голову, испуганно поглядела на меня и замяукала.

Я слегка почесал ее за ушками, но Шунра, вместо того, чтобы привычно замурлыкать, отпрянула и зашипела. Шерсть на ней встала дыбом, глаза засверкали. Она озиралась по сторонам, пытаясь высмотреть, откуда пришла опасность, но ничего не могла сообразить.

Чуть вытянув руку, я дернул ее за хвост. Шунра издала вопль ужаса, высоко подпрыгнув, перевернулась в воздухе и забилась под кровать. Бедняжка просидела там до самого возвращения матери.

С той минуты во мне поселилась изнуряющая страсть. Неизвестная сила, скрытая в сердцевине пальцев, постоянно рвалась наружу. После того, как я выпускал ее, прикоснувшись к камням, коре дерева, сорвав листик или схватив бабочку, томление на несколько часов засыпало. Однако, проснувшись, терзало меня с новой силой, словно зубная боль или нарыв. Постепенно я заметил: если заставлять эту силу выполнять тяжелые задания, она засыпает на длительный срок.

Проснувшись, я сразу уходил в поле за домом. Мы, дети Света, стараемся держать свое тело в чистоте, поэтому родители научили меня не медлить с освобождением от внутренней грязи.

– Отец, – спрашивал я еще совсем ребенком. – Ведь грязь все время находится внутри, а значит, я никогда не бываю полностью чистым?

– Это не так, – отвечал отец. – Пока она является частью нашего тела, ее нельзя назвать грязью. Когда в тебе возникает позыв освободиться, тело подсказывает, что произошло разделение, и некая его часть стала чужой. С этого момента ты носишь в себе нечистоты и сам нечист.

С тех пор, просыпаясь, я первым делом омывал руки из кружки, стоящей возле постели, а затем устремлялся на поле. Процесс освобождения мы стараемся проводить предельно скромно, выбирая уединенные места. Но скрыться от глаз человеческих недостаточно. Свет, имя которого ессеи с гордостью носят, проникает повсюду, как сказано: есть око всевидящее и ухо всеслышащее. Поэтому, выкопав ямку, я заворачивался в плащ, скрывая от лучей место исхода нечистот, и усаживался, стараясь держаться поближе к земле.

Возможно, эти подробности могут показаться кому-то излишними, но ведь речь идет о служении, заповеданном Учителем Праведности, а все, относящееся к Учению, не может быть ни постыдным, ни дурным.

Очистившись и умывшись в ручейке, журчащем на краю поля, я выпускал наружу томление пальцев. Поначалу поднять камушек или сорвать травинку казалось мне трудной задачей, на выполнение которой уходило несколько минут. Зато после того, как это получалось, томление оставляло меня в покое до вечера. Наверное, в минуту опасности мои пальцы действовали бы более ловко и сильно, как со змеей, но в поле было так тихо, так спокойно и радостно, что мои занятия казались забавой, детским развлечением.

Одно из правил, оставленных Учителем Праведности, гласит: улучшается лишь то, над чем трудишься. Спустя неделю я уже без труда бросал через поле небольшие камушки и мог схватить за цветные крылья ничего не подозревающую бабочку, сидящую на расстоянии пяти локтей. К утренним упражнениям я добавил вечерние, и томление сникло, скукожилось, почти сойдя на нет.

Прошли две-три недели, и я настолько привык к своей новой способности, что почти перестал обращать на нее внимание, то есть выделять из обыкновенного хода жизни. Утренние и вечерние упражнения обратились в привычную рутину – человек быстро ко всему привыкает, а ребенок особенно. Однако спустя месяц томление опять стало мучить мои руки. Тогда я принялся поднимать камушки на расстоянии семи-восьми локтей, а вместо травинок срывать листы с деревьев и тем самым заработал спокойствие еще на месяц.

О своих упражнениях я никому не рассказывал. Отец не раз говорил:

– Дети Света молчаливы. Наши Наставники проверили все состояния духа и тела и нашли, что нет ничего лучшего для человека, чем безмолвие. Молчащий подобен сосуду, наполненному елеем, а болтуна можно уподобить пустому кувшину – свое содержимое он безрассудно расплескал.

Ненасытное томление требовало от меня все больших и больших усилий. Теперь по утрам я отсутствовал так долго, что мать начала беспокоиться за состояние моего желудка и принялась поить меня отварами целебных трав. Отвары были противными на вкус, но я продолжал хранить молчание.

Мое владение томящей силой за полгода неустанных упражнений изменилось разительным образом. Теперь я совершенно свободно, чуть-чуть шевеля кистями, доставал предметы, удаленные от меня на двадцать локтей. Мои руки словно удлинялись на это расстояние; все, что я мог делать живыми пальцами, в точности выполняли их невидимые продолжения.

Почти не напрягаясь, я ловил голубей, беспечно воркующих в кроне деревьев, прижимал к горячим камням огромных ящериц, опрокидывал на спину Шунру, хватал за жабры и доставал из воды юрких рыбок. Мне стоило больших усилий скрывать эту свою способность от отца и матери, ведь она оказалась чрезвычайно удобной и все больше становилась привычкой. Я мог пошевелить пылающие поленья в очаге, не вставая с постели и не беря в руки кочергу. Мог налить воды в кружку и передвинуть ее по столу до места досягаемости живых пальцев. Мог нащупать через дверь мяукающую Шунру и почесать ее за ухом.

Томление больше не мучило меня, а сидело в сердцевине рук, словно две стрелы, прилаженные к туго натянутой тетиве, давая знать о себе уже не болью, а тугим биением пульса. Стоило мне захотеть, как стрелы срывались со своих мест.

Я почувствовал себя чересчур уверенно и потерял всякую осмотрительность. Мы жили осторожно – ессеи вообще опасливы, ведь окружающие нас сыны Тьмы и язычники настроены недружелюбно к детям Света. Большую часть времени я проводил дома или около дома, лишь иногда меня отводили в соседнюю ессейскую семью, поиграть со сверстниками, такими же детьми Света. Но игры у нас не поощрялись, ессей должен быть сосредоточен и молчалив. С вечера отец разбирал со мной одну страницу свитка, и за день я должен был выучить ее наизусть, вспомнить все объяснения отца и рассказать ему вечером. И горе мне, если я не мог этого сделать!

До «томления» я избегал отдаляться от нашего домика, но, овладев удивительной силой, я стал позволять себе все более дальние прогулки, пока в один из дней не добрался до городской площади.

Мы жили в Эфрате[1], городе на восьми холмах. Медленно пробираясь к центру, я оказался на краю одного из холмов и замер от восторга перед раскрывшимся видом на Иерусалим и его сердце, сияющее здание Храма.

Святой город лежал перед моими глазами, словно золотое яблоко на серебряном блюде. Справа возвышалась Масличная гора с гробницами царей и первосвященников; слева на холме, напоминающем очертаниями колпак, высился Иродион, дворец нашего сумасшедшего царя. Глубокий овраг, по которому, не спеша, текла река Кедрон, отделял холмы Эфраты от городских стен. По небу проплывали серые облака с белой, словно пуховой, оторочкой. Пробивавшиеся сквозь них лучи солнца падали на покрытые золотом стены и крышу Храма и он пламенел, точно огромный столб огня. Наверное, так выглядел столб Господень, за которым наши предки шли по Синайской пустыне.

На площади Эфраты бурлила и шумела толпа, крикливые продавцы за прилавками десятков лавок и лавочек наперебой предлагали удивительные, манящие товары. Посреди площади неумолчно журчал фонтан. Из большого бассейна вокруг него крестьяне, приехавшие в город, зачерпывали ведрами воду и ставили перед волами, запряженными в повозки с высокими деревянными колесами. Прислонясь к стенке из аккуратно обтесанных и плотно подогнанных желтых камней, я опустил ладони в холодную воду. Пить из бассейна, разумеется, было нельзя, ведь прикосновения множества нечестивых делали воду непригодной для детей Света. Но остудить руки и омыть вспотевшее после долгой прогулки лицо я мог.

Я уже бывал несколько раз на площади вместе с отцом и поэтому прохаживался по ней с видом завсегдатая. Мое внимание привлек шум возле возвышения, с которого глашатаи возвещали царские указы. Рядом с этим возвышением теперь была разбита большая палатка, похожая на палатку римских легионеров. Стоящий перед ней человек в короткой коричневой тунике что-то выкрикивал, размахивая руками. Собравшаяся толпа отвечала ему одобрительным гулом.

Я подошел поближе и вдруг ощутил на своем плече чью-то руку.

– Ты кого-то потерял, мальчик?

Высокий, грузный сын Тьмы с двумя подбородками, в белой, но плохо выстиранной тунике, бритый, подобно язычникам, сладко улыбаясь, смотрел на меня. Я промолчал и попытался освободиться от его руки, но он держал меня крепко.

– А где твои родители, мальчик? – вкрадчивым голосом продолжил расспросы сын Тьмы. – Ты, наверное, хочешь попасть на представление, а?

– Какое представление? – не выдержал я.

– О-о-о, ты даже не знаешь, что тебя ждет! Сегодня у нас в гостях лучшие паяцы из самого Рима. Случайно, проездом в Кейсарию, Эфрату посетила столичная труппа. Она покажет безумно смешное, забавнейшее представление. Правда, мальчикам твоего возраста немного рановато, но… – он многозначительно подмигнул, словно я понимал, о чем идет речь, но не хотел говорить об этом вслух.

– Так хочешь зайти внутрь?

Я неопределенно пожал плечами. Слова: представление, комики, труппа – я слышал впервые в жизни. Но вокруг так возбужденно шумела толпа, продвигаясь к входу в палатку, что мне захотелось посмотреть, на что так многозначительно намекает этот сын Тьмы.

– Хочу.

– Положись на Руфа, – он похлопал себя по груди. – Руф купит тебе билет.

Не снимая руки с моего плеча, он стал толкать меня в сторону входа. Скоро мы оказались внутри и уселись на скамейке неподалеку от помоста, возвышавшегося посередине палатки. Все пространство вокруг было уставлено таким же скамейками и на них рассаживались галдящие сыны Тьмы вперемежку с язычниками. Мне стало неприятно и страшно, и я попытался встать, чтобы выйти из палатки, но Руф обхватил меня поперек туловища и силой посадил рядом.

– Сиди, мой мальчик, – сладость исчезла из его голоса. – И не вздумай шуметь, не то я задам тебе хорошую трепку.

Рукой, толстой, словно ветка дерева, и такой же твердой, он крепко прижимал меня к своему жирному боку, и в этой близости было что-то омерзительное. Я решил сбежать при первой возможности и, чтобы успокоить Руфа, перестал дергаться и стал рассматривать помост.

– Вот так-то оно лучше, – буркнул Руф.

Я думал, что он уберет руку, но он и не думал этого делать, а наоборот, еще сильнее прижал меня к себе.

На помост стали подниматься люди, одетые в яркие, но изрядно потрепанные и грязные одежды. Мы сидели прямо перед помостом, и я мог не только хорошо рассмотреть комиков, но даже ощущал исходивший от них едкий запах пота.

Люди на помосте принялись громко выкрикивать какие-то слова, отвешивать друг другу невсамделишные оплеухи, картинно падать, фальшиво рыдать во весь голос. Время от времени кто-либо из них приподнимал или сбрасывал часть одежды, обнажая интимные места тела, и публика начинала истошно свистеть, улюлюкать и топать ногами.

– Посмотри, посмотри, – говорил Руф, указывая лоснящимися подбородками на помост, – видал?

Мне это казалось неинтересным и внушающим отвращение, но я кивал, дабы не сердить сына Тьмы.

– А мы с тобой поладим, – прорычал он, когда женщина на помосте, уронив тунику, стала бегать в притворном испуге взад и вперед, показывая вопящим от восторга нечестивцам дряблое тело. – После представления пойдем в таверну, я куплю тебе полную тарелку изюма и пастилы. Ты ведь любишь пастилу, а?

Я не знал, что это такое, но снова кивнул. Женщина на помосте подобрала, наконец, тунику, натянула ее на лоснящуюся от пота плоть и завела хриплым голосом песню по-гречески. Нечестивцы подхватили, и палатка заполнилась ревом, несущимся из множества глоток. В этот момент один из мужчин на помосте сбросил одежду и стал демонстрировать всем болтающийся у него между ногами мех, сшитый в виде огромного бульбуля. Это вызвало новый взрыв восторга. Походив, вихляя бедрами, взад и вперед, мужчина высвободил затычку меха и стал поливать всех из бульбуля, словно писая.

– Вино, вино, – раздались крики. Нечестивцы вскочили на ноги, и жадно открывая рты, принялись ловить струю. Меня передернуло от отвращения.

Представление закончилось, толпа повалила наружу, и Руф, крепко схватив меня за руку, потащил за собой. Не успел я опомниться, как мы оказались снаружи, Руф подхватил меня под мышку и с неожиданной прытью помчался на край площади, к стоящим там повозкам. Только я открыл рот, чтобы закричать, хоть это было стыдно и недостойно ессея, как Руф вдруг швырнул меня с размаху в одну из повозок. От боли перехватило дыхание, и в этот момент кто-то сзади набросил на мою голову мешок и так дал под дых, что я потерял сознание.

Очнулся я от скрипа. Слева и справа от меня что-то громыхало, переваливалось и немилосердно скрежетало. Я лежал на спине с крепко связанными руками и ногами. Лицо прикрывала рогожа, сквозь ячейки которой пробивалось солнце. Судя по тряске, меня везли на запряженной волами телеге, а скрип издавали ее огромные деревянные колеса.

До моего слуха донеслись голоса. Говорили двое, видимо, крестьянин, погонявший волов и еще кто-то, чей голос показался мне знакомым. Спустя несколько мгновений я узнал Руфа.

– В этот раз я хочу по-честному, – требовал погонщик. – Договаривались пополам, давай пополам.

– Но почему ты решил, будто я мухлюю, – раздраженно отвечал Руф. – Титий не желает давать за мальчишек рыночную цену. А от того, что я получаю, ты имеешь свою честную половину.

– Разве мы доставляем плохой товар? Или ты плохо торгуешься или врешь. Получаешь одну цену, а мне называешь другую.

– Я вру?! – возмущенно повысил голос Руф. – Да пусть звезды застынут на небе, а Цезарь обратится в козопаса, если в моих словах есть малейшая капелька лжи!

– Звезды светят не одному тебе, оставь их в покое. И Цезаря тоже не тронь, себе дороже. Цена такого мальчишки на рынке четыре тысячи сестерциев, а за прошлого мы получили только полторы. Почему?

– Сам знаешь, почему. А если родители поднимут шум, отыщут мальчишку и докажут, что он вовсе не раб, Титию придется туго. За похищение и скупку вольных сам знаешь, что может быть. Он рискует, и потому платит меньше.

– Не заговаривай мне зубы. Через день этот мальчишка будет в его поместье под Кейсарией, а через неделю где-нибудь в Дамаске или Антиохии. А спустя месяц его перевезут в Рим и продадут в один из столичных борделей за двадцать тысяч сестерциев. Мне же ты предлагаешь всего семьсот, хотя вся работа и главный риск падают именно на меня.

– Послушай, дорогой. Забирай себе этого мальчишку, вези его в Рим на своей колымаге и продавай за сколько хочешь. А я подыщу себе более сговорчивого и покладистого напарника.

– Ладно, ладно, не шуми. Но хоть тысячу-то дай.

– Не обещаю, как получится. Если Титий расщедрится на две, получишь одну. Но из собственного кармана я не стану тебе приплачивать.

Я слушал этот разговор с леденеющим от ужаса сердцем. Но вот телега въехала на мощеный камнями двор и остановилась. Раздалось скрипение закрываемых ворот, затем покрывавшую меня рогожу сдернула чья-то невидимая рука, меня вытащили из телеги, развязали путы под коленями и поставили на ноги.

Я оказался посреди большого двора перед красивым домом с колоннами. К нему вели белые мраморные ступени. С первой ступени лестницы на меня внимательно смотрел язычник в желтой тоге. Его бритое лицо и сверкающий череп были словно отлиты из меди. Прищуренные глаза буравили меня насквозь.

– Гляди, какой товар, – Руф положил тяжелую ладонь мне на макушку. – Чистый, свеженький мальчишка. Только что поймал, он еще испугаться как следует не успел. Всего три тысячи.

– Полторы.

– Титий, побойся Юпитера! – вскричал Руф. – Где ты видывал такие цены? Ты погляди, погляди на мальчишку, какие волосы, какие глаза, какие зубы!

Он схватил двумя пальцами мою нижнюю губу и оттянул вниз, показывая Титию мои зубы. Я дернул головой, губа выскользнула из пальцев Руфа, и я с наслаждением вцепился в них зубами. Руф истошно завизжал, мой рот наполнился соленой кровью, брызнувшей из прокушенного пальца. Я разжал зубы и с отвращением выплюнул кровь на мраморные плиты прямо под ноги Титию.

– Он до кости прокусил, до кости, – Руф замахнулся другой рукой, собираясь отвесить мне затрещину, но Титий прикрикнул на него.

– Не трогай мальчишку.

– А тебе-то что, – заорал Руф. – Пока ты не купил, это мой раб. Что хочу, то с ним и делаю.

– Это мы выясним, раб он или не раб, – холодно произнес Титий. – Хочешь полторы тысячи, бери и убирайся. Если желаешь получить больше – представь доказательства, что мальчишка действительно раб, а не украденный тобою вольный.

Он отстегнул кошелек и призывно покачал перед носом Руфа.

– Я вольный, – мой голос рвался и дрожал. – Я не раб! Он силой затащил меня сюда. Я все расскажу маме и папе.

Руф кивнул, и кошелек, взмыв в воздухе, очутился в его ладонях. Слегка поклонившись, он взобрался на телегу и стал разворачивать волов. Титий подошел ко мне.

– Вольный, говоришь?

Я кивнул.

Он размахнулся и наотмашь ударил меня по щеке.

– Забудь это слово. Ты раб. Мой раб. И будешь таким до конца жизни.

– Я вольный, я свободный человек!

Он с размаху ударил меня по другой щеке. Мой рот наполнился кровью, теперь уже моей собственной. Вкус был точно такой же, как у прокушенного пальца Руфа.

Телега, скрипя, выкатилась со двора, створки ворот сомкнулись, а Титий продолжал хлестать меня по щекам.

– Ты раб, ты мой раб, – повторял он. – Запомни, мой раб, раб Тития. Повтори – я раб Тития. Титий – мой господин.

Но я только отрицательно мотал головой. Кровь и слезы летели в разные стороны. Наконец Титий устал.

– В клетку его, – приказал он подбежавшему рабу. – Без воды и хлеба. И подай умыться.

Меня отвели за боковую пристройку. Я плохо видел и шел спотыкаясь. Посреди маленького дворика стояла деревянная клетка. Раб, тянувший веревку, привязанную к моей шее, отпер дверь, подсадил меня и помог пролезть внутрь.

– Ты полежи, полежи, – участливо сказал он. – И не перечь хозяину. Ничего хорошего из этого не выйдет. Дома тебе уже не видать, смирись. А иначе забьют до смерти, а тело выкинут в ущелье, на съедение волкам.

Я в изнеможении опустился на соломенную подстилку.

– Как же ты не уберегся, – сочувственно продолжил раб, запирая клетку. – И родители твои куда смотрели? Разве можно в наше время отпускать ребенка на базарную площадь?

Его участливый тон пробудил во мне надежду.

– Послушай, – зашептал я, с трудом двигая разбитыми губами. – Мы живем на окраине города, у теребинтовой рощи, рядом с источником. Моего отца зовут Йосеф, мы ессеи. Передай ему, где я.

Раб испуганно оглянулся по сторонам.

– Ты что, мальчик, с ума сошел! Да мне за это жилы из ног вытянут и на палку намотают.

Он еще раз оглянулся и быстрым шагом бросился вон со двора. Видимо, мои слова напугали его до глубины души. Я уткнулся лицом в солому и зарыдал.

Острая боль терзала расквашенный нос, ныла разрезанная о зубы верхняя губа, саднили щеки, исцарапанные перстнями Тития. Неужели я больше никогда не увижу маму? Она уже вернулась домой, ищет меня. Бродит по теребинтовой роще, думая, будто я уснул в тени кустов. Бедная мама, бедная моя мама!

Я зарыдал еще пуще, но тут рядом со мной раздался тихий голос.

– Кончай выть. Лучше давай подумаем, как выбраться отсюда.

Из-под вороха соломы в углу клетки выполз мальчишка. С виду он был года на два-три старше меня. Смуглый, с черными, масляно блестящими кудельками коротко подстриженных волос, горбатым носом и россыпью мелких розовых прыщиков на лбу. Его глаза лихорадочно блестели.

– Я слышал, ты из ессеев? – спросил он, подползая ближе.

– Ну и что?

– Да ничего.

Из его рукава что-то скользнуло, и в руке мальчишки заблестела узкая, металлически поблескивающая бечевка.

– Тут половина волокон из меди. Лучше любого ножа. Они схватили меня внезапно, руки связали раньше, чем я успел ее достать. А то бы дался я им, как же…

Он шмыгнул носом.

– Тебя тоже на площади поймали?

Я кивнул.

– Сволочь этот Руф. Ну ничего, я с ним еще рассчитаюсь. Давай срежу веревку.

Я поднял онемевшие руки, мальчишка натянул между пальцев свою бечевку и сделал почти неуловимое движение. Разрезанная веревка сама упала с моих рук.

Пока я разминал затекшие пальцы и растирал запястья, мальчишка быстро шептал.

– Видишь, арки. Из дома можно выбраться только через них. Ворота заперты, рабы спят во дворе, под навесами. Я все рассмотрел, когда к Титию водили.

Он презрительно плюнул сквозь прутья клетки. Его смуглое лицо исказила гримаса ненависти.

– Меня зовут Гуд-Асик, – сказал он, протягивая мне руку. – А тебя?

– Шуа.

– Так вот, вокруг дворика три арки. Дом стоит на краю холма. За арками – обрыв. Но не отвесный, если спуститься на землю, можно потихоньку сползти по склону. Там есть кусты и деревья. Вчера я попросился размять ноги, и раб ходил со мной по дворику. За веревку меня держал, дурень. Я ее на руки намотал, будто они связаны.

– А почему ты тогда не убежал?

– Тогда я не знал, куда и как. А теперь знаю. Если связать мою веревку и твою, можно спуститься почти до земли. Ну, прыгнуть немножко останется, не страшно. Ты прыгать умеешь?

– Умею, – сказал я неуверенно.

– В общем, так, когда раб принесет мне еду, ты отвлеки его внимание. Застони или попроси что-нибудь. Пусть он только к тебе повернется, а дальше я своего не упущу. Потом свяжем веревки и спустимся вниз.

– А если длины не хватит?

– Лучше шею сломать, чем вот так… – и Гуд-Асик снова презрительно плюнул.

Затем он связал вместе разрезанную веревку и снова намотал ее мне на руки, но уже не завязывая. От нее можно было освободиться несколькими движениями. Мы улеглись на солому и стали ждать.

Когда зашло солнце и на небе выступили крупные холодные звезды, во дворик вошел Титий. Его сопровождали несколько рабов. Один из них держал факел.

Титий снял с пояса ключ и велел одному из рабов отпереть клетку.

– Лежи тихо, – прошептал Гуд-Асик. – Их слишком много. Подождем другой возможности.

Раб отпер клетку, и Титий, взяв из рук раба факел, просунул его внутрь.

– Как ты поживаешь, раб мой? – спросил он Гуд-Асика.

– Благодарю, господин, – смиренно ответил тот. – Уже лучше.

– Я вижу, – довольным тоном произнес Титий, поднося факел совсем близко к его лицу, – ты взялся за ум.

– Да, мой господин.

– А ты? – он поднес факел ко мне.

Я молчал.

– Упрямишься… – усмехнулся Титий. – Ну ничего, твой товарищ расскажет тебе ночью, что я делаю с теми, кто не хочет подчиняться. Расскажешь?

– Да, мой господин, – ответил Гуд-Асик.

Титий собственноручно запер клетку, привесил ключ на пояс, передал факел рабу и подошел к арке.

– Однако тут прохладнее, чем в доме! – воскликнул он, подставляя грудь ветерку. – Как дует, как дует! Ну-ка, принеси сюда кресло.

Через несколько минут, удобно устроившись в глубоком кресле и поставив ноги на стульчик, Титий приказал подать кувшин фалернского вина.

– Добавь четыре ложки снега, не больше, – предупредил он раба. – Если испортишь, как в прошлый раз, шкуру спущу.

Тот склонился в поклоне и кинулся выполнять приказание. Мои разбитые губы горели, горло пересохло, а Титий наслаждался холодным вином. Спустив тунику до пояса, он в блаженстве прикрыл глаза. Прошло совсем немного времени, как его голова запрокинулась, и вскоре из глубины кресла донесся могучий храп.

Раб укрепил факел в подставку на стене и быстро вышел.

– Он теперь долго не проснется, – зашептал Гуд-Асик.

– Откуда ты знаешь?

– Да уж знаю… Эх, если бы сейчас открыть клетку.

Я сбросил веревку с кистей и пошевелил пальцами. Чувствительность полностью вернулась и, протянув руки по направлению к спящему Титию, я выпустил томление.

– Ты что такое делаешь? – изумленным тоном зашептал Гуд-Асик.

– Не мешай!

Быстро отыскав ключ на поясе, я стал осторожно прощупывать крепление. Ночной ветерок раздувал факел, огонь трещал и метался, и я закрыл глаза, чтобы суматошное мельтешение теней не отвлекало внимания. Прошло довольно много времени, пока я сообразил, как отцепить ключ. Титий продолжал храпеть, его грудь мерно вздымалась и опадала.

Я подтащил ключ к клетке и прошептал Гуд-Асику:

– Помоги же.

Он смотрел на меня, от удивления открыв рот.

– Так ты ессей или маг? – хриплым шепотом выдавил он из себя.

– Не знаю. Хватай ключ!

Сосредоточившись, я стал поднимать ключ вверх. Гуд-Асик высунул руку из клетки и тянулся к нему, широко растопырив пальцы. Наконец ключ оказался у него в ладони, и спустя несколько мгновений дверь была отперта.

Мы осторожно выбрались наружу. Гуд-Асик протянул мне связанную в одно целое веревку.

– Привяжи ее за столбик балюстрады. Только крепко, на несколько узлов. Сумеешь?

Я молча кивнул и бросился к арке. Гуд-Асик плавно заскользил к Титию. Двигался он совершенно бесшумно, как кошка. Оказавшись возле кресла, он вытащил тускло блеснувшую бечевку, натянул между кистями рук и взмахнул ею возле торчащего вверх кадыка Тития. Тот захрипел, закашлялся. Гуд-Асик ухватил его за волосы и потянул назад. Я в изумлении замер. На шее у Тития открылся еще один рот, длинный и узкий, рот раскрывался все шире и шире, как вдруг из него густо полилась черная кровь.

Титий попытался приподняться, но Гуд-Асик крепко держал его за волосы. Тело римлянина задрожало, забилось и вдруг резко обмякло. Гуд-Асик отпустил волосы и за несколько плавных шагов оказался возле меня.

– Готово?

– Готово. А… что ты с ним сделал?

– Как это что? – Гуд-Асик удивленно посмотрел на меня. – Зарезал я его.

– До смерти?

– До самой. Дальше некуда. Ты первый полезешь?

Я заглянул за балюстраду. Там было черно, луна еще не взошла, и понять, что ждало внизу, оказалось невозможно.

– Ладно, не трусь. Я спущусь и подожду тебя внизу.

Он ловко, точно большая кошка, вскочил на балюстраду, лег на живот, схватил обеими руками веревку и соскользнул вниз. Я высунулся наружу, пытаясь что-либо разглядеть, но безуспешно. До моих ушей доносилось лишь шуршание, видимо, Гуд-Асик упирался ногами в стену. Потом я услышал легкий треск, и веревка ослабла.

Что случилось? Он сорвался? Разошелся один из узлов? Или спрыгнув, он угодил прямо в куст? Мысли одна за другой проносились в моей голове, как вдруг из черной глубины донесся едва слышный голос.

– Давай, все в порядке.

Я взобрался на балюстраду и повторил путь своего товарища по несчастью. Спускаться просто: неровные стыки больших камней, из которых сложена стена, служили хорошими упорами для ног. Быстро добравшись до конца веревки, я замер. Внизу темно. Не решаясь прыгать, я висел, прислушиваясь.

– Отпускай веревку, – голос Гуд-Асика раздался неожиданно близко. – Осталось меньше твоего роста.

Я отпустил веревку. До земли действительно оставалось совсем немного. Глаза уже привыкли к темноте, и я начал различать очертания дома и человеческой фигуры на расстоянии вытянутой руки.

– Тут тропинка есть, – вполголоса произнес Гуд-Асик. – По краю обрыва ведет. По ней мы, скорее всего, к воротам выйдем. Я первый пойду, а ты за мной. Делай, как я. На объяснения времени нет.

Он быстро двинулся по тропинке, держась одной рукой за стену. Я пошел за ним. Очень скоро мы оказались на краю света и тени; факелы, укрепленные на косяках ворот, освещали неровным светом площадь перед входом в дом и будку, в которой сидел страж.

Гуд-Асик наклонился и стал шарить по земле. Потом, что-то отыскав, он размахнулся и бросил. Камушек заскакал по гранитным плитам перед воротами. Страж вылез из будки и взял в руки факел. Гуд-Асик размахнулся что было сил и зашвырнул второй камушек через площадь, по другую сторону ворот.

– Кто тут? – крикнул страж. Он вытащил меч и, выставив перед собой факел, пошел к месту, куда упал камушек.

Гуд-Асик бесшумно оторвался от стены и побежал через площадь. Я устремился следом. Он двигался совершенно беззвучно, а я, как ни старался, все-таки шлепал подошвами сандалий. Мы успели добежать до начала улицы, пока страж услышал это шлепанье и обернулся. Наверное, факел слепил ему глаза, а может, он решил, будто ему только почудились две мелькнувшие на краю площади тени. Во всяком случае, он не поднял шум и не пустился в преследование.

Вбежав на улицу, Гуд-Асик резко остановился и прильнул к стене дома. Я стал рядом.

– Времени у нас мало, – быстро проговорил Гуд-Асик. – Скоро вернется раб, сбежится охрана, увидят, что клетка пуста, найдут веревку, пустят по следу собак. Я побегу в свою сторону, ты – в свою. Найди ручей, протопай по нему локтей пятьдесят, чтобы сбить собак со следа. Или залезь в фонтан на городской площади и походи по нему взад и вперед несколько раз. Там полно запахов, и собаки тебя потеряют. Все, будь здоров.

Он рывком оторвался от стены и побежал вниз по улице. Спустя несколько мгновений я остался один посреди ночи.

До чего же грубы дети Тьмы! С какой легкостью мальчик почти моего возраста зарезал человека. Пусть язычника, пусть негодяя и подлеца, но без суда, по собственному усмотрению и воле. И как он тащил его за волосы, раскрывая пошире рану! Меня передернуло от ужаса и отвращения.

Но что теперь делать? Куда идти? Где фонтан? Как отыскать дорогу домой? Меня привезли сюда с мешком на голове, и я совершенно не представлял, где нахожусь. Почему я не спросил у Гуд-Асика, в какую сторону бежать? Рядом с ним все просто: я плыл по течению, не задумываясь о поступках, сейчас же нужно самому решать, что делать дальше.

Впрочем, выбор отсутствовал – я мог только бежать вниз по улице вслед за товарищем, ведь за моей спиной возвышались ворота дома Тития.

Улица привела меня на перекресток. Город уже спал, лишь некоторые окна тускло освещены. Вспомнив, чему учил меня отец: если не знаешь, куда идти, поворачивай направо, ведь милосердие находится с правой стороны Всевышнего, а суд и сила – с левой, – я свернул направо. На следующей развилке снова направо, и снова, и снова, пока не выбежал на площадь, где начались мои злоключения.

По пустой площади гулял прохладный ночной ветерок. Из открытых дверей таверны доносились пьяные голоса. Вода в фонтане призывно журчала. Только сейчас я понял, как сильно хочу пить. Подбежав к ограде, я зачерпнул холодную воду сложенными ковшиком ладонями и поднес ко рту.

Острая боль заставила содрогнуться мое тело. Разбитые губы, расцарапанные щеки, распухший язык, заснувшие было от нервного потрясения, пробудились от соприкосновения с холодной водой. Превозмогая боль, я сделал несколько глотков, а затем, вспомнив совет Гуд-Асика, перелез через парапет и окунулся с головой. Раз, другой, третий. Холод воды подействовал на меня чудотворным образом. Боль не ушла, но голова прояснилась.

Я выбрался из фонтана, перебежал, оставляя за собой лужицы, на восточный край площади, потом на западный. Затем отыскал улицу, по которой пришел сюда утром, и помчался по ней.

Эфрата безмолвствовала. В ночной тишине раздавался только отдаленный лай собак в усадьбах. Видимо, Тития еще не нашли. Пока я добрался до дому, моя одежда почти просохла.

В нашем домике горел свет. Мать, заслышав шаги, выбежала на порог и сжала меня в объятиях.

Глава III

Поцелуй Большого Змея

После того как я сменил одежду, и мать смазала оливковым маслом мои раны, я принялся рассказывать о происшествиях этого длинного дня. Отец слушал молча, глядя на меня, а мать поминутно вскрикивала, полностью погрузившись в рассказ. Дойдя до ключа, я слегка замешкался, ведь отец даже не догадывался о моих способностях, а мать, кроме истории с гадюкой, тоже ничего не знала.

Но скрыть такую важную подробность я не мог, и поэтому рассказал все полностью.

– Он избранный, – воскликнула мать, когда я закончил. – Нет, он больше чем избранный. Йосеф, наш сын – Второй Учитель!

Отец поморщился.

– Не придумывай, – резко сказал он. – Сейчас мы должны позаботиться о более важных вещах. Скажи, сынок, те люди знают, кто ты такой?

– Нет, – уже хотел ответить я и замер. Раб! Я ведь назвал рабу свое имя, имя отца, сказал, что мы ессеи и живем на окраине Эфраты возле теребинтовой рощи!

– Надо уходить, – решил отец. – Прямо сейчас. До утра побудем у друзей, а там решим.

У ессеев нет имущества, поэтому на сборы ушло немного времени. Когда мы вышли из домика, над рощей стояла полная луна. Из города доносились истошный собачий лай и крики.

– Погоня началась, – отец ускорил шаги. – Скоро они будут здесь.

Мы дошли до ручья и долго шли по воде, стараясь не шуметь. Потом брели пустошью, спотыкаясь о камни и царапая ноги колючками стелящегося по земле кустарника. Отец привел нас в пальмовую рощу, усадил между стволами, выбрав местечко потемнее и велел дожидаться. Мать обняла меня за плечи, прижала к своему мягкому плечу и принялась тихонько раскачиваться.

– Бедный мой мальчик, бедный, бедный мой мальчик. Разве можно быть таким неосторожным? Сыны Тьмы нас ненавидят, а язычники жестоки и безжалостны. Если бы не Отец наш небесный, они проглотили бы живьем детей Света.

– Мама, а кто такой Второй Учитель?

– Это ты, мой сынок.

– Но почему Второй, и кого я должен учить?

– Ты все поймешь сам, когда повзрослеешь. Твой разум спит, ты ведь еще мальчик, маленький наивный мальчик. Когда он проснется, у тебя не будет вопросов.

– А кто Первый, мама?

– Первый… – она тихонько засмеялась счастливым смехом. – Первый – Учитель Праведности. Перед смертью он оставил пророчество, тайное, скрытое пророчество. Мне его рассказал брат, твой дядя, избранный из Хирбе-Кумрана. Когда-то мы были очень дружны, пока его духовный путь не разлучил нас навсегда.

Она замолчала. Лунный свет, пробивавшийся сквозь широкие пальмовые листья, освещал лицо матери, и я заметил, как ее глаза налились слезами.

– О чем пророчество, мама?

– Ах да. Через сто пятьдесят лет после смерти Первого Учителя придет Второй, великий сын Света, который изменит мир. Срок наступил, и все ессеи ждут, когда он откроется.

– Мама, но почему ты думаешь, что это я!

– Я знаю… я чувствую… я верю…

Мы долго сидели молча, обнявшись и тихонько раскачиваясь. Вдруг мать выпрямилась и спросила дрожащим от волнения голосом.

– Ты видишь? Посмотри, вот здесь, ты видишь?

Свободной рукой она указывала в небо прямо у нас над головами.

– Что вижу, мама?

– Звезда, голубая звезда с длинным хвостом. Вчера ее тут не было.

Я внимательно оглядел черное небо, утыканное блестящими точечками, но не заметил на нем голубой звезды с хвостом.

– Я ничего не вижу, мама.

– Ну как же, сынок, вот она, прямо перед глазами.

Ее голос звенел и рвался, она так хотела показать мне эту звезду, так боялась, что я не вижу того, что открывается ей, что я не смог не соврать.

– Да, вот она, вот. А что это, мама?

– Так сказано Учителем Праведности: взойдет звезда второго пришествия, и спустится ангел с небес, и отворит сосуды закрытого знания, и откроется Второй Учитель, и освободит мир.

– От чего освободит?

– От нечестия, от злобы, гнева, лжи, подлости, обмана. Сначала Всевышний послал откровение только избранным, а теперь истина станет достоянием всех сынов Завета и всех народов.

– Мама, но я не знаю никакой истины. Мне нечего открывать и нечему учить.

– Не волнуйся, сынок. Истина спрятана в тебе, подобно тому как горчичное зерно прячется в глубине земли. Оно прорастет, и маленькое зернышко превратится в цветущее дерево.

Она еще сильнее прижала меня к себе.

– Я думала, твой путь только начинается, и мне дадут побыть с тобой еще несколько лет. Но тебя уже зовут. Разве ты не слышишь зов?

В ее голосе звучали такая надежда и такое ожидание, что я снова соврал, второй раз за этот вечер.

– Да, мама, я слышу.

Как ессей, я понимал, что такое зов и откуда он может прийти. Сколько я себя помню, разговоры в нашем доме вертелись вокруг этих тем. Для чего душа спускается в мир, в чем назначение человеческой жизни и смысл бытия. Отец беспрестанно объяснял мне отличие ессеев от нечестивых сынов Тьмы, а вечерние рассказы матери, в общем-то, сводились к тем же темам. Я знал, где скрывается истина, и был готов, как ессей, сын ессея, вместе с другими сынами Света выступить на борьбу против сил Тьмы. Но мне так хотелось, оставив в стороне борьбу, истину, смысл жизни и цель бытия, побыть еще с мамой, вот так, прижавшись к ее плечу, раскачиваясь под шорох пальмовых листьев и ласковое посвистывание ночного ветерка.

Я не заметил, как заснул. Меня разбудила мать, тихонько тряся за плечо.

– Вставай, Шуа, скоро рассвет, нам пора идти.

Отец отвел нас в маленький домик, похожий на тот, который мы оставили накануне. В нем жила семья ессеев, нас уложили за тростниковой занавеской в дальнем углу единственной комнаты домика. Я сразу заснул, а когда открыл глаза, солнце уже низко висело над верхушками деревьев. От усталости и волнения я проспал остаток ночи и большую часть дня.

Мама подала кружку для умывания и кусок хлеба на завтрак. Я сильно проголодался и с жадностью набросился на хлеб.

– Сначала молитва, – решительным голосом приказала мать. – Не забывай, ты – Второй Учитель и должен вести себя соответствующим образом.

Я отошел за занавеску и приступил к молитве. Молился я бездумно, по привычке, слова, столько раз повторенные, сами соскакивали с языка. Но все-таки что-то во мне переменилось. Пока мать утверждала, будто я не простой ессей, а избранный, я относился к этому с недоверием. Избранные казались мне особым сортом ессеев, людьми, осененными присутствием Всевышнего, носящими на челе Его незримую, но явно ощущаемую печать.

Сейчас, когда мать стала внушать мне, будто я – Второй Учитель, избранность перестала казаться мне чем-то таинственным и недостижимым. Идея о моем избранничестве спокойно и прочно осела в голове, и я поневоле начал стараться вести себя, как подобает избранному.

Мать моментально заметила произошедшую со мной перемену. После завтрака она подвела меня к окошку, поставила так, чтобы солнце падало на лицо, и долго-долго всматривалась в мои глаза, гладила кончиками пальцев лоб, ласково щекотала уши и щеки.

– Мальчик, мой маленький мальчик, – шептала она.

Вернулся отец. Мы уселись на полу за занавеской.

– В город вошли две когорты сирийских наемников, – устало начал рассказывать отец. – Все входы и выходы в Эфрату перекрыты. Два сбежавших раба не только зарезали Тития, но и украли изрядное количество драгоценностей. Драгоценности, конечно же, утащила прислуга и валит все на неизвестных рабов. Впрочем, вполне известных. Возле нашего дома в рощице сидит засада.

Отец усмехнулся.

– За что только царь Гордус платит деньги сирийцам? Не заметить эту засаду может только слепой и глухой. Они громко разговаривают, сломали несколько кустов и мочатся с шумом и ужасающим зловонием. Сегодня ночью, в начале третьей стражи, когда сон особенно глубок, мы уйдем из города.

Он посмотрел на мать.

– Пойдем в Галилею, к твоим родственникам. В этой горной глухомани нас никто не отыщет.

К моему удивлению, мать решительно воспротивилась.

– Пока ты ходил по Эфрате, я побывала у Вестника. Есть новости. Важные новости.

От удивления лицо отца немного вытянулось.

– С каких пор Вестник разговаривает с женщинами?

– Со мной он стал разговаривать, – с гордостью ответила мать. – Правда, через занавеску, но какое это имеет значение.

Обычно новости от Вестника приносил отец. Вестник, ессей высшего ранга, почти избранный, жил на отшибе, тщательно оберегаясь от встреч с язычниками, сынами Тьмы и женщинами. С утра до глубокой ночи он был погружен в молитву и учение, еду для него собирали среди ессеев Эфраты и в специальной посуде, не принимающей духовную нечистоту, приносили к порогу его домика.

Раз в несколько дней Наставник из Хирбе-Кумрана передавал Вестнику указания. Как это делалось – никто не знал, но в каждой общине обязательно был такой Вестник, с помощью которого Наставник связывался со всеми ессеями.

– Ну и что же он сказал? – спросил отец.

– Сирийцы пришли в Эфрату не зря. За сбежавшими ворами не посылают две когорты. Царь Гордус призвал магов, те обратились к Большому змею.

– Что за глупости! – воскликнул отец. – Из-за двух сбежавших рабов не призывают магов.

– Это ты так думаешь, – отрезала мать. – А у царя на этот счет иное мнение. Так вот, Змей открыл, будто в убийстве Тития замешан будущий царь Иудеи. Человек, который пришел изменить мир. Гордус послал две когорты, чтобы отыскать виновников, а если не удастся обнаружить, где скрывается будущий царь, – убить всех мальчиков Эфраты его возраста. Теперь ты веришь, что наш сын – Второй Учитель?

– Почему ты решила, будто речь идет о Шуа? Там ведь был еще один мальчик. Именно он и убил Тития. Значит, Гуд-Асик и есть будущий царь.

– Учитель Праведности передал, что Второй учитель будет убивать словом. Значит, сын Тьмы Гуд-Асик отпадает. И вообще, ты можешь себе представить праведника, перерезающего горло человеку?

– Послушай, – отец говорил нарочито спокойным голосом. – Во-первых, мы не полагаемся на откровения магов и пророчества сил нечистоты. А Большой Змей – самое что ни на есть явное проявление этих сил. Во-вторых, царь Иудеи и Второй Учитель вовсе не обязательно одно и то же лицо.

– Второй Учитель придет изменить мир. Змей произнес те же самые слова. И царь Гордус понял. Он ведь не зря пригнал в Эфрату две когорты. И не просто пригнал, а на следующий день. Ты когда-нибудь слышал, чтобы дела в нашей стране решались с такой скоростью?

– Тут ты права, – отец потер пальцами переносицу. – Поспешность царя – серьезный довод. Правда, от этого сумасшедшего нечестивца можно ожидать каких угодно глупостей.

– Йосеф, – голос матери потеплел. – Какое будущее ожидает нашего мальчика в Галилее? Пасти коз на горных пастбищах? Играть с детьми нечестивцев? Один раз в месяц видеть ессейского учителя? Разве о такой доле мы с тобой мечтали, когда думали о сыне?

Отец молчал. Мать тоже замолкла. В домике воцарилась тишина. Сквозь открытую дверь доносилось вечернее воркование голубей.

– Хорошо, – нарушил молчание отец. – Я отведу Шуа в Хирбе-Кумран.

Но мать не согласилась отпустить нас одних.

– Избранные не дадут мне даже обнять моего мальчика, – твердила она, сжимая мою ладонь. – Я хочу быть с ним до самых стен Кумрана, а дальше….

Тут она морщила нос и прикрывала глаза ладонью.

– Послушай, Мирьям, – отец выглядел решительно. – Или наш сын – Второй Учитель, и его место среди избранных, или он – обыкновенный мальчик, и тогда он останется с тобой еще на несколько лет. Но в таком случае вместо пустыни Соленого моря этой ночью мы отправимся на север, в Галилейские горы.

Но мать давно уже сделала свой выбор, поэтому, когда ночной ветер во второй раз переменил направление, мы тихонько вышли из домика и двинулись к югу. На дороге, ведущей к Эфрате, горел костер, несколько солдат спали под придорожными валунами, а двое стояли, перегородив проезд. Мы обошли заставу полем, отойдя так далеко в сторону, что пламя костра казалось тусклым светляком, а затем снова вернулись на дорогу.

– Отец, – спросил я, – кого могут задержать эти солдаты? Неужели царь не понимает, как они несут службу?

– Смотри и учись, – ответил мне отец. – Большинство дел в нашем мире делается именно таким образом. Цари отдают страшные приказы и со стороны кажется, будто нет ни надежды, ни спасения. Но внутри все выглядит по-иному. Муравей без труда проползает между плотно сомкнутыми створками ворот. Для человека, который не занимает места, всегда находится место.

Мы шли, не останавливаясь до тех пор, пока серая придорожная пыль не стала розовой под лучами восходящего солнца. Отец выбрал рощицу с густыми зарослями каперса, мы забрались поглубже, улеглись под ветки и заснули.

Когда я открыл глаза, сиреневое небо над головой начало наливаться фиолетовым. Верхушки кипарисов еще золотились в лучах солнца, но кусты, где мы лежали, накрыла глубокая тень. Прямо надо мной раздалось частое постукивание. Дятел, сидя на стволе, часто затряс головкой. На спящих под деревом людей он не обращал никакого внимания. Наверное, листья кустарника и неподвижность сделали нас незаметными. Я тихонько приподнял руку, вытянул ладонь правой руки по направлению к дятлу и освободил томление. Оно давно щекотало и давило, но в присутствии родителей я не хотел пускаться на приключения.

Дятел изумленно дернул головой, пытаясь вырваться. Я сильнее напряг ладонь и с особенной остротой ощутил трепетание его тельца так, словно сжал дятла собственно пальцами, а не их невидимым продолжением. Ощущение было столь неожиданным и резким, что я немедленно разжал пальцы, и дятел, испуганно взметнувшись со ствола, кинулся в сторону и скрылся из виду.

Несколько минут я лежал, ошеломленный новизной ощущения, а потом прикоснулся к ветке кипариса на расстоянии примерно десяти локтей от меня. Ветка была теплой и шершавой, зеленые иголки слегка покалывали кончики пальцев. Я прицелился было к желто-лимонной бабочке, присевшей на куст, но проснувшиеся родители помешали мне продолжить.

До самой темноты отец повторял со мной отрывки из Святого Писания и заставлял читать наизусть тексты ессейской традиции. Как только бледная луна показалась на черном бархате небосвода, мы снова двинулись в путь. Шли лишь до полуночи; Эфрата осталась далеко позади, и погони можно было уже не опасаться.

Проспав до утра в забытом на поле стоге сена, мы вышли на дорогу не как беглецы, а как обыкновенные путники, и продолжили свой путь к Соленому морю. Местность шла под уклон, с каждым шагом мы спускались все ниже и ниже. Вокруг нас постепенно исчезал зеленый цвет. Сначала пропала трава, затем кусты и деревья. К полудню мы оказались посреди пустыни.

Желтые, коричневые, бурые взгорья, шершавые уступчатые утесы, перемежающиеся россыпью мелких камней. Плавные очертания складчатых холмов. Редкие чахлые кустики, покрытые толстым слоем пыли, низкорослые деревья, тянущие плоские черные ветки над плывущим от зноя серым песком. Медленно парящие в потоках воздуха орлы, огромные ящерицы, сидящие на черных валунах.

И вдруг – выскочившая из-за поворота лазурная синева моря с белыми барашками волн. Потом я узнал, что это вовсе не барашки, а проглядывающие сквозь неглубокий слой воды огромные глыбы соли. Сразу за морем высились полускрытые дымкой розово-черные горы Моава.

За тремя утесами, похожими издалека на корону, отец начал всматриваться в скалы и, отыскав еле заметную тропинку, свернул с дороги. Мы долго карабкались по камням, хватаясь за пышущие жаром валуны, пока не оказались перед чернеющим в желтой скале беззубым ртом пещеры. Оттуда несло сыростью и прохладой тухлой воды. Протиснувшись внутрь и подождав, пока глаза привыкнут к сумраку, мы начали спускаться по утоптанному глиняному полу. Через три десятка шагов отец, идущий впереди, остановился.

Перед нами в огромном углублении простиралось болото, покрытое зеленой ряской. Как видно, дождевая вода, во время зимних бурь заливающая пещеру, собиралась в самом низком месте и за лето не успевала полностью высохнуть. Воняло в пещере нестерпимо.

– Нужно очиститься, – сказал отец. – Иначе стражи пустыни не пропустят нас в Хирбе-Кумран.

– Очиститься? – крик отвращения сам собой вырвался из моей груди. – Но в этом болоте можно только перепачкаться!

– Есть грязь материальная, – ответил отец, снимая заплечный мешок, – а есть духовная нечистота. От физической грязи это болото не очистит, тут ты прав. Но чтобы смыть с себя духовные нечистоты, нужна вода, определенное количество воды. Что поделать, если в этой местности не существует никакого другого водоема?! Да и этот – тайна, тщательно охраняемая ессеями.

Он начал снимать с себя одежду. Мать отвернулась.

– Шуа, я окунусь первым, ты за мной, потом мама, – отец остался в набедренной повязке и начал осторожно входить в воду. Зайдя по колено, он стал разматывать повязку, и я отвернулся, последовав примеру матери. Повязка взлетела в воздух и упала на пол, затем послышался всплеск. Один, другой, третий. Отец окунулся семь раз и выбрался на берег. Краем глаза я видел его набедренную повязку, лежащую на полу. Когда она исчезла, подхваченная рукой отца, я повернулся.

Отец стоял передо мной, весь покрытый зеленой ряской, и стирал ее ладонями с тела. В сплошной поверхности болота образовалась большая промоина. Вода в ней была черной.

– Раздевайся.

Я начал снимать одежду. Черное пятно посреди зеленой, дрожащей поверхности пугало. Мне почему-то стали мерещиться кольца мощного тела, скрывающегося под ряской, упругая напряженность плоской головы, с горящими точками глаз, готовая к укусу пасть с острыми треугольными зубами.

– Чего ты ждешь? – голос отца вывел меня из оцепенения. Сбросив тунику и положив на нее набедренную повязку, я осторожно прикоснулся ступней к воде. Она была прохладной, и эта прохлада манила мое раскаленное жаром тело.

Я быстро зашел по колено. Дно оказалось плоским и ровным, таким же, как и пол пещеры. Мои движения пробудили новую волну вони. Затаив дыхание, я быстро сделал еще несколько шагов, и когда вода дошла до пояса, резко присел на корточки.

Прохлада накрыла меня с головой, и в наступившей тишине я четко услышал угрожающее шипение, словно гигантская змея, раскрыв пасть, готовилась к прыжку.

Выскочив из воды, я рванулся к берегу, но отец остановил меня.

– Семь раз! Окунись семь раз.

– Но почему семь! Разве одного недостаточно?

От одной мысли вновь очутиться под водой у меня захолонуло под ложечкой.

– Много тайн скрывается в этом числе. Потом объясню. Окунайся.

Я вернулся назад и с ужасом посмотрел на воду. По ее поверхности, пересекая черную прореху в ряске, быстро промчался жук плавунец.

– Окунайся!

Я набрал полную грудь воздуха, зажмурился и с ужасом присел на корточки. Шипения не было. Выпрямившись, я с облегчением выдохнул воздух, снова глубоко вдохнул и опять присел. Тихо. Наверное, мне показалось. Четыре, пять, шесть.

На седьмой раз я окунулся уверенно и спокойно, как вдруг жуткое шипение поглотило все вокруг. Змея была рядом, ее голова почти прикасалась к моей, а узкий исчезающий язык щекотал ухо. Я ощутил его ледяную шершавость, его склизкое, заполняющее прикосновение и с воплем выскочил из воды. Спустя мгновение я уже стоял на берегу.

– Что случилось? – с удивлением спросил отец. – Чего ты так испугался?

– Там змея, – задыхаясь, прошептал я, указывая на воду. – Огромная змея. Она лизнула меня в ухо. Вот сюда, – и я прикоснулся пальцем к правому уху.

– Змея? – отец внимательно посмотрел на меня. – Ну-ка, расскажи подробнее.

– Он слышал Большого Змея! – вскричала мать, как только я закончил рассказ. – Йосеф, наш сын слышал Змея!

– Никому не рассказывай об этом, – сурово произнес отец. – Никому и никогда. Иначе тебя сразу вышвырнут не только из Хирбе-Кумран, но также из общины.

– Почему, папа? Что я такого сделал, что нарушил?

– Ты ничего не сделал. Но Большой Змей, средоточие магической силы, сам выбирает, к кому обращаться. И те, с кем он разговаривает, не могут оставаться чистыми. Слишком велик соблазн.

– Какой еще соблазн, – спросил я, потирая ухо. – Это было так мерзко и противно.

– Пока он только сорвал с тебя печать, приготовил к разговору. Когда Змей заговорит, устоять перед его предложениями будет совсем не просто.

– Шуа устоит, – вмешалась мать. – Второй учитель должен владеть силами магии. Чтобы успешно бороться с тем же Змеем.

– Думаю, нам все-таки лучше повернуть в Галилею, – задумчиво произнес отец.

Глава IV

Испытание расплавленным свинцом

Ночевали мы в другой пещере, которую отец также отыскал среди утесов. Судя по закопченному потолку, в ней останавливались довольно часто. Мы не стали разжигать огонь, поужинали сухим хлебом, водой и горсткой фиников. Повернувшись лицом на восток, отец долго молился, полностью погрузившись в свои мысли. Мать шепотом уговаривала меня последовать его примеру, и я тоже помолился немного, попросив Всевышнего дать знак, по какой дороге идти, но главное – избавить меня от опасностей. Шершавый холод змеиного языка словно приклеился к уху. При мысли, что встречи со Змеем только начинаются, мне становилось не по себе.

Ночью я проснулся от звука голосов. Родители, сидя у входа в пещеру, тихонько разговаривали. В абсолютной тишине ночи я слышал каждое слово.

– Ты уверена, что он спит? – спросил отец.

– Да, я сейчас проверила. Что будем делать, Йосеф? Змей нашел нашего мальчика. Вестник говорил правду – Гордус обратился к магам.

– Пока его Змей только пометил. Странно, я ведь, когда погружался, проверил, нет ли в пещере посторонних. Все было чисто. Он успел проскользнуть, пока я переодевался и разговаривал с Шуа.

– Мы сумеем добраться до Кумрана? Он не нападет по дороге?

– Змей нападает только в воде. Он ведь дитя подземной тьмы. А в безводной пустыне и под солнцем он бессилен. Учитель Праведности не зря выбрал пустыню для обители избранных.

– А что будет в Кумране? Ведь избранные окунаются по три раза в день. И Шуа пойдет с ними.

– В ессейские бассейны ему не пробраться. Там стоит такая защита – комар не пролетит, не то, что Большой Змей. Кроме того, Шуа сразу обучат растождествляться с телом перед погружением. И тогда змей не сможет отыскать отметину.

– А ты не можешь его этому обучить?

Отец хмыкнул.

– Я давно все забыл, Мирьям.

Голоса смолкли.

– Очень важно, на какой путь его определят, – нарушил молчание отец. – Шуа лучше всего учиться у Терапевтов. Для пути воинов он не годится: слишком добр и мягок, а для пути Книжников чересчур непоседлив.

– Мой брат уже много лет у терапевтов, – прошептала мама. – Я попробую поговорить с ним.

– Он не станет с тобой встречаться. Ты когда-нибудь слышала про избранного, находящегося под одной крышей с женщиной?

– Мы можем встретиться на улице. Я расскажу ему, кем предназначен стать его племянник.

– Терапевты не любят разговоры про Второго Учителя. По их мнению, всякая власть от Бога, поэтому нужно полностью подчиняться приказам и установлениям царя и Рима. Второй Учитель для них – не более чем образ. Каждый человек должен стать для самого себя вторым учителем, и когда ему откроется истина, это будет для него словно второе пришествие.

Если кому и придется по душе Шуа, так это воинам. Но для них он добр, слишком добр. Впрочем, по какому бы из путей ни пошел наш сын, я бы хотел, чтобы его научили двум главным вещам: умеренности во всем и победе над страстями. Ладно, Мирьям, уже поздно, иди спать.

– А ты?

– Я посижу до утра. Мало ли что… И вот еще…

Отец замолк. Потом добавил мягким, но решительным голосом.

– Знаешь, мне не нравятся твои разговоры про Второго Учителя. Думаю, мальчику они могут только повредить. Если он действительно такой выдающийся – избранные сами разберутся, как его воспитывать и по какому пути направить. А ребенку его возраста надо думать совсем о других вещах. Учиться скромности, набираться знаний. Перестань твердить ему про второе пришествие. Договорились?

Мать не ответила. На какое-то время все смолкло. Затем раздались странные всхлипы, точно мать плакала или смеялась от радости, перемежаемые тяжелыми вздохами отца. Потом и это затихло. Мать вошла в пещеру и тихонько улеглась рядом. Она уснула почти сразу, ее дыхание стало ровным и почти неслышным, а я долго не мог заснуть. Избранные из Кумрана, небожители, таинственные, скрытые от глаз кудесники, умеющие перемещаться по воздуху, читающие будущее, словно открытую книгу, врачующие самые страшные раны – эти загадочные, недоступные существа, о которых я столько слышал от матери и сверстников ессеев, вдруг приблизились на расстояние вытянутой руки.

Через вход в пещеру я видел краешек неба со звездами, крупными, словно галилейские маслины.

«Завтра, – шептал я самому себе, – завтра я увижу Хирбе-Кумран. Завтра я познакомлюсь с избранными. Завтра…

Я ожидал так много от завтрашнего дня, что стал представлять себе встречу, то, что я скажу Наставнику, с которым обязательно встречусь, как меня примут в избранные, как научусь бороться с Большим Змеем, как…

Звезды закачались, поплыли, размазались, и я погрузился в сладкое таинство сна.

Когда я проснулся, снаружи светило яркое солнце. Выбравшись из пещеры, я сразу натолкнулся на мать, она протянула мне кружку с водой для умывания. Отец сидел в тени скалы, вид у него был совсем свежий, словно он крепко проспал всю ночь. После молитвы и завтрака мы двинулись дальше.

Воздух стал уже горячим, очертания дальних холмов плыли и дрожали, а голубое море под нами нестерпимо сияло. Дорога круто брала под уклон, идти было легко. Отец шел впереди, я с матерью чуть сзади, отставая шагов на десять. Я хотел было догнать отца, но мама схватила меня за руку.

– Не торопись, сынок.

В ее голосе прозвучали незнакомые нотки. Я вспомнил ночной разговор про Змея и замедлил шаг.

– Шуа, – мать произнесла мое имя так, словно собиралась начать какой-то рассказ, но осеклась.

– Да, мама.

– Шу-а… – она еще раз произнесла мое имя, медленно выговаривая каждую букву, будто наслаждаясь их звучанием. – Шу-а, мой мальчик.

– Да, мама?

– Ты сильно испугался змея?

– Вовсе нет.

– А почему ты так дрожал?

– От отвращения, мама. Он такой противный и склизкий. А язык у него шершавый и холодный, как лягушка. Б-р-р!

– Послушай, Шуа, – мать говорила с трудом, казалось, она проталкивает каждое слово через невидимую повязку, прикрывающую рот. – Послушай… Я никогда не рассказывала тебе об этом… Кроме меня и отца, ни одна душа на свете не знает тайны твоего рождения. Обещай мне, что будешь молчать.

– Обещаю, мама.

Ее волнение передалось мне, и я невольно замедлил шаг. Широкая спина отца маячила впереди, а мы медленно брели между желтых ухабов иссушенной, обветренной ветрами соленой земли.

– У нас много лет не было детей, – негромко заговорила мать, и в жаркой тишине пустыни я хорошо слышал каждый звук, слетающий с ее уст.

– Мы очень старались, соблюдали все законы, отец много молился, несколько раз ходил в Кумран за благословением Наставника. Мы перепробовали все, оставалось только одно, последнее средство – сорокадневный пост в пустыне. К нему прибегают в самых крайних случаях, и Наставник даже не хотел о нем слышать. Отсутствие детей не было в его глазах таким страшным несчастьем. Но мы считали по-другому, и отец сумел уговорить Наставника.

Того, кто отваживался на сорокадневный пост, замуровывали в одной из пещер пустыни. По ночам в пещеру опускали на веревке маленький ломоть хлеба и мех с несколькими глотками воды. Веревку отпускали, никто не должен был знать, что происходит внутри. Случалось, что испытуемый взвывал о помощи или спасении – ему не отвечали. Через сорок дней стену ломали и, если человек оставался жив, его просьбы сбывались. Многие не доживали до конца срока или сходили с ума, поэтому Наставник не хотел разрешить твоему отцу сорокадневный пост.

Твой отец ушел, и я осталась одна отсчитывать дни в пустом домике. Прошло тридцать девять дней. Я работала в поле, когда со стороны моря пришла косматая свинцовая туча. Поднялся ветер, вот-вот должен был хлынуть ужасный дождь.

Я побежала домой, но не успела: тяжелые капли, крупные, точно орехи, начали колотить по моим плечам, голове, ногам. Я увидела раскидистое фиговое дерево и бросилась под его защиту. Дождь полил с такой силой, словно сверху опрокинули огромное ведро. Это была просто сплошная река, текущая с неба на землю.

Стало совсем темно. Мое платье промокло, зуб не попадал на зуб от дрожи. Вдруг я заметила светящийся шар, размером с подушку. Он летал по воздуху перед деревом. То поднимался вверх, то резко падал, почти касаясь земли, и снова взмывал, точно ласточка перед дождем. От него исходило потрескивание, словно от разрываемой ткани.

Волосы на моей голове сами собой встали дыбом. Меня будто ухватила за шиворот рука великана и принялась немилосердно трясти. Дыхание прервалось, глаза выкатились из орбит, язык вылез изо рта. Я заметила, как с моих пальцев стекают полосы голубого огня. Потом шар наткнулся на ветку дерева, и все вокруг вспыхнуло ярким огнем.

Когда я очнулась, то увидела, что края моей одежды обуглились, словно попали в костер. Руки и ноги еле двигались. Я с трудом поднялась и доковыляла до нашей хижины, упала на постель и забылась в беспамятстве. Такой меня нашел отец. Я пролежала без сознания день или два. Он с трудом привел меня в чувство.

После того случая ты появился на свет. Отец уверен, будто причиной тому послужил его сорокадневный пост, но я знаю другое.

Мать замолчала и пристально взглянула на меня, точно сомневаясь, стоит ли продолжать рассказ.

– Небесный огонь вошел в меня, Шуа. Я забеременела от Неба, и ты сын огня, сын Света. Поэтому я не переставала твердить про твою избранность. Тебе нечего бояться Змея, ведь он – порождение подземных вод, дитя Тьмы – не в силах с тобой совладать. Но т-с-с-с, – она прижала палец к губам. – Больше я не стану говорить с тобой про избранность. Никогда больше. Я обещала твоему отцу. Но больше и не нужно, ты уже взрослый, и Змей раскрыл твой сосуд…

К полудню мы добрались почти до самого берега моря. От сверкающей кромки воды нас отделяло всего несколько стадий, когда отец вдруг свернул с дороги и начал карабкаться по каменистой осыпи холма. Вдоль склона вилась едва заметная тропинка, мы шли и шли по ней, словно собираясь обогнуть холм, пока действительно не оказались на противоположной стороне. Море давно скрылось из виду, нас окружало желтое безмолвие пустыни, нарушаемое лишь посвистом ветра, шевелящегося между почерневших от зноя скал.

Мне казалось, что дорога никогда не кончится, солнце палило беспощадно, а горячий воздух сушил кожу. Я уже начал подумывать о глотке воды из меха, висящего за спиной, как отец вдруг остановился и показал рукой вверх.

– Пришли!

На вершине холма лежал огромный камень причудливой формы. Он резко отличался от других своим цветом: не желтым, не охряным, не бурым и не серым, а иссиня-черным. Его ровная поверхность, блестевшая под солнечными лучами, казалась полированной. Отец подошел к нему и положил руку точно посередине.

– Осторожно, Йосеф! – крикнула мать.

Я понял ее опасения. Черная поверхность камня должна была быть раскаленной, точно сковородка, и отец мог обжечься. Но он лишь улыбнулся и помахал нам второй рукой.

– Поднимайтесь сюда!

Я подбежал первым, бросил взгляд на вид, раскрывающийся с вершины холма, и задохнулся от восторга. Передо мной простиралась долина, окруженная со всех сторон отвесными утесами, пологим был только склон, на котором мы находились. В глубине долины виднелась группа строений, окруженных белой стеной. Одно здание, увенчанное голубым куполом, возвышалось над всеми.

– Ты видишь? – спросил отец.

– Конечно, вижу! Это Хирбе-Кумран?

– Да, сынок. Страж пустыни пропустил тебя даже без прикосновения. Но все-таки положи руку на камень.

Я повиновался. К величайшему удивлению, поверхность оказалась не горячей, а прохладной и даже слегка влажной. Я с удивлением посмотрел на отца.

– Сейчас все объясню, – с улыбкой произнес он, увидев мое недоумение. – Пусть мама сначала прикоснется.

Мать, тяжело дыша, закончила подъем значительно позже меня.

– Ты что-нибудь видишь? – спросил отец, указывая рукой в сторону Кумрана.

Мать приложила руку к бровям, чтобы уберечься от блеска нестерпимо палящего солнца, и долго вглядывалась в долину.

– Скалы. Осыпи. Засохшие деревья. Больше ничего.

– Вот тут, тут, – отец указал пальцем прямо на голубой купол.

– Коричневый холм, – произнесла мать. – Желтые валуны. Длинная осыпь. Больше ничего не вижу.

– Положи руку на камень, – попросил отец. – Не бойся, – добавил он, заметив промелькнувшее по лицу матери выражение испуга. – Он не горячий.

Мать послушно положила руку на блестящую поверхность камня.

– А теперь?

Она перевела взгляд на долину и вскрикнула.

– О, Владыка мира! Это Кумран?

– Да, – с гордостью ответил отец. – Страж пустыни пропустил нас.

Мы начали спускаться, скользя по мелким камушкам пологой осыпи, и вскоре наткнулись на небольшую пещеру. Пространства внутри едва хватило для нас троих. Это была скорее не пещера, а ниша в скале, но внутри жара не столь давила, и мы уселись передохнуть, прижавшись спинами к прохладной поверхности камня. Отец вытащил затычку из меха и дал нам напиться.

– Учитель Праведности выбрал Кумран для обители избранных, – начал говорить он, пока мы пили, – чтобы избежать общения с язычниками и сынами Тьмы. Но разве есть такое место на земле, куда бы они ни засовывали свои любопытные носы? Поэтому Учитель поставил на краях утесов вокруг долины специальных стражей – заговоренные камни, скрывающие обитель от нечистых глаз. Только сын Света и только после омовения может увидеть Хирбе-Кумран. И то не сразу, а лишь прикоснувшись к стражу.

– Но Шуа увидел обитель без прикосновения! – воскликнула мать и многозначительно поглядела на отца.

– Ничего удивительного, – невозмутимо произнес тот. – Детям присуща особая чистота, после возмужания Шуа уже не сможет с такой легкостью преодолевать стражей. Кроме того, не забывай, что он вчера окунулся.

Так вот, случайные путники, которые оказываются в этих краях, видят лишь осыпи, валуны и песок. Если же чужой все-таки каким-то образом сумеет преодолеть стражей и подойти к стенам Кумрана, его ждет встреча с воинами. Неприятная встреча. За полтора века существования обители такое случилось всего несколько раз.

– И что с ними сделали воины? – спросил я.

– Разоружили, связали, доставили к Наставнику, допросили. Случайностей не было, случайно человек не может преодолеть стражей пустыни. Все пойманные оказались магами, пришедшими к стенам Кумрана с нечестивой целью. После суда они получили полагающееся им наказание.

– Отец, а разве стражи пустыни не такая же магия?

– Нет, сынок. По результату похоже, но по сути – совершенно иное. Маг обращается к силам нечистоты, а Учитель Праведности пользовался Святыми именами. Духовное усилие мага порождает демонов, а Учитель созидал ангелов. Когда Всевышний творил мир, все в нем Он создал в противостоянии. Святости противостоит Нечистота, Добру – Зло, улыбке – гнев. Глядя на качества человека, ты можешь понять, с какими духовными силами он взаимодействует. Если он мрачен, раздражителен и суров, как все маги, значит – он связан с силами Тьмы.

Ессей, дитя Света, свету и подобен. Он легок, улыбчив, добр и мягок. Вот этому тебя и будут учить с первого дня. Подобное притягивает подобное, если ты сумеешь приобрести духовные качества, присущие избранным, то откровение Света само тебя отыщет.

– Йосеф, а что это за голубой купол? – спросила мать. – Малый Храм, да?

– Да. Главная наша святыня. Дом Собраний, место, откуда каждый день возносятся молитвы избранных. Настоящий, подлинный Храм.

– А тот, что в Иерусалиме, отец, разве он не подлинный?

– Он был подлинным, пока сыны Тьмы не завалили его нечистотами. Сто шестьдесят лет назад святость переместилась в Кумран и с тех пор ни на минуту не покидает голубой купол.

Вот посмотри, Шуа, и ты, Мири, справа от купола виднеется высокая крыша, это общая столовая. Возле нее большое здание бассейна для погружений и дом Наставника. Слева от Храма располагаются хозяйственные постройки: амбары, кузницы, конюшни, загоны для скота, сараи. Внутри, с северной стороны – башня книжников. А больше наверху ничего нет.

– А где живут избранные? – воскликнула мама. – Где зал упражнений воинов, больницы терапевтов? Где все они спят, где их комнаты?

– Все спрятано под землей, – ответил отец. – За полтора века существования обители подземные помещения расползлись на десятки стадий. Книжники, терапевты и воины роют в своих направлениях и не рассказывают ничего друг другу. Только Наставник знает, как располагаются подземные переходы. У него, говорят, хранится единственный экземпляр карты, в который каждый год вносят дополнения. Но я не уверен, что этой карте можно полностью доверять.

По подземным коридорам обители можно бродить многие годы, ни разу не выйдя на поверхность. Чего там только нет!

– Там нет света, – сказала мать. – И нет воды, и мало воздуха. А летом в этих подземельях, наверное, можно задохнуться от жары. Бедный, бедный мой мальчик! – Она обняла меня и принялась покрывать поцелуями.

– Не понимаю тебя, Мирьям, – отец с улыбкой покачал головой. – Ты не устаешь твердить, будто Шуа – избранный. А избранные живут в Кумранских пещерах. Впрочем, если тебя так пугает будущее сына, мы можем прямо сейчас повернуть назад и отправиться в Галилею. Еще не поздно.

– Нет-нет, – мать отпустила мою голову. – Мы идем в Кумран. Но разве тебе не жалко мальчика?

– Вовсе нет. В пещерах не темно и не душно. Я уже не помню, кто именно, кажется, третий Наставник придумал систему зеркал для освещения. До него в каждой пещере оставляли узкую расселину, через которую проникал свет. Света в этом месте очень много, ты ведь знаешь, вокруг Соленого моря почти не бывает дождей, и тучи не заслоняют солнце. Круглый год оно стоит над Хирбе-Кумраном, благословляя его своими лучами. Даже маленькой щелки хватает, чтобы осветить пещеру.

Так вот, при третьем Наставнике первый уровень был полностью исчерпан. Окружающие долину скалы уходят глубоко вниз, и рыть дальше стало практически невозможно. Поэтому начали копать под первым уровнем, и тогда возникла проблема с освещением. Наставник придумал целую систему труб, в которых устанавливались отполированные бронзовые пластины – зеркала. По этим трубам в пещеры второго этажа доходили свет и воздух. При пятом Наставнике в пещерах стало душно, ведь количество избранных и общая длина подземных галерей значительно увеличились. Чтобы избавиться от духоты, вырыли специальные колодцы для воздуха, и теперь по подземельям всегда гуляет легкий ветерок. Поверь мне, там куда более прохладно, чем снаружи. Старики утверждают, будто сухой чистый воздух подземелий и ровный неяркий свет – одна из причин долголетия избранных.

– А сколько живут избранные? – спросил я.

– Долго, – ответил отец. – Очень долго. Больше ста лет. Я сам разговаривал со стариками, помнившими Учителя Праведности, а второй и третий Наставники для многих не праведники из легенды, а друзья юности и бывшие соученики.

Сегодня под землей располагаются четыре этажа пещер, хотя я слышал, будто терапевты давно уже роют на пятом уровне. Кумран полон тайн, жизнь избранных сама по себе величайшая тайна. Стать одним из них не просто великая честь, но и огромное удовольствие.

– Удовольствие? – удивился я.

– Да, удовольствие. Нечестивцы понимают под этим словом плотские утехи, но самое высокое, ни с чем не сравнимое наслаждение – это духовное блаженство. Тело ограничено, ты не можешь съесть больше двух или трех килограммов мяса, не можешь спать больше восьмидесяти часов подряд. А духовные удовольствия безграничны: им нет ни края, ни конца. Однако пора идти.

Отец выбрался наружу, мы последовали за ним и спустя полтора часа уже стояли перед белой стеной Хирбе-Кумрана. Мне она показалась головокружительно высокой, но сейчас, спустя годы учения, я точно знаю ее размеры.

Стена, окружающая обитель, неровная, ее строили в разное время представители разных направлений ессеев. Воины, считавшие, будто ограждение только понижает боевой дух и моральные качества, возвели южную и восточную стороны. Их высота примерно десять-двенадцать локтей. Книжники строили северную, они украсили ее башней, на верхней площадке которой раскладывают пергаменты после выделки. По мнению книжников, пергамент, высушенный первыми лучами восходящего солнца, приобретает особенную прочность. Северная стена достигает двадцати локтей, а зубцы верхней площадки башни – пятидесяти.

Вход в Хирбе-Кумран находится с запада. Тут работали терапевты, они возвели огромную входную арку, две башни справа и слева от входа и подняли стену на высоту сорока локтей. С холма, где притаился страж пустыни, и откуда подходящий к обители бросает на нее первый взгляд, видна именно эта сторона, производящая особенно сильное впечатление. Гигантские створки ворот, окованные пластинками из чистого золота, могут сдвинуть с места только десять человек. Стены покрыты ослепительно белым эгейским мрамором, и если подходить к Кумрану во второй половине дня, когда солнце освещает из-за спины золотые ворота и белые стены, невозможно не удержаться от возгласов изумления и благоговейного трепета.

Перед воротами нас встретил стражник: ессей лет тридцати в простой коричневой тунике, кожаных сандалиях и широкополой соломенной шляпе. Его лицо было почти черным от загара, а глаза желты, точно пустыня, которую он постоянно рассматривал, наложила на них свой неизгладимый отпечаток. Волосы стражника были очень коротко, по-ессейски, подстрижены, а в руках он держал веревку с завязанным на конце узлом.

– Видишь веревку, – тихо произнес отец, пока мы приближались к стражу. – Это самое страшное оружие воинов. Ты и представить себе не можешь, что они делают с ее помощью.

– Ну, – презрительно фыркнул я, – что может поделать веревка против меча.

Отец лишь улыбнулся.

Лицо стражника выражало приязнь и расположение.

– Здравствуйте, братья, – приветливо обратился он к нам. – Труден ли был путь? Проходите в обитель, омойте ваши ноги и подкрепитесь.

– Здравствуй, брат, – ответил отец. – Путь был легок и быстр. Я рад снова увидеть Кумран. Вот мой сын, я привел его на экзамен.

– О, – почтительно произнес стражник, – такой молодой и уже на экзамен! Желаю успеха, да поможет тебе Свет.

– С нами моя жена, – продолжил отец, указывая на мать. – Она тоже впервые.

– Здравствуй, сестра, – мягко, но уже не так приветливо произнес стражник. – Если ты пойдешь направо, то у конца восточной стены найдешь хижину, приготовленную для гостей. Там ты сможешь отдохнуть и дождаться мужа.

– Так я не смогу даже войти внутрь? – удивилась мать.

Отец виновато понурился.

– Под своды этих ворот, – твердо сказал стражник, – никогда не ступала нога женщины. За сто тридцать два года существования обители ни одна дочь Света не вошла внутрь. Так решил Учитель Праведности, не сделав исключения даже для собственной матери.

– Шуа, – мать протянула ко мне руки. – Дай обниму тебя на прощание.

Честно говоря, неловко обниматься на виду у незнакомого человека. Но не это главное: суровость тона стража и виноватый вид отца оказались красноречивее любых объяснений.

Несколько мгновений я не знал, как поступить. Мать стояла с блестящими от слез глазами, протянув ко мне руки. Я припомнил наши вечера, трепещущее пламя светильника и сияющие в его лучах глаза матери, вспомнил ее голос, ее рассказы, и бросился в ее объятия.

– Он совсем еще ребенок, – услышал я за спиной голос стражника. – Ему не пройти вступительных испытаний.

Мать покрывала поцелуями мою голову и лицо, гладила мои плечи, руки. Я целовал ее в ответ, еще не зная, что расстаюсь с ней на долгие, долгие годы.

В толще арки была небольшая калитка, прикрытая дверью, обшитой зеленоватыми медными листами с крупными выпуклыми нашлепками, стражник легонько постучал по двери, и она медленно отворилась.

– Бассейн направо, – сказал он отцу. – Оттуда вас проводят.

Мы вошли в узкий коридор, дверь затворилась, оставив нас в полутьме. Коридор был пуст, далеко впереди виднелся освещенный солнцем проем.

– Это избранный? – спросил я отца, показывая рукой на дверь, за которой остался стражник.

– Конечно! Иначе бы он не жил в Кумране.

– Какой-то он… – я замялся. Избранные представлялись мне возвышенными, отрешенными от мира созданиями, погруженными в тайны устройства мира, существами, больше похожими на ангелов, чем на людей. От стража пахло потом, его запыленные сандалии, темная от загара кожа, простая туника не совпадали с существовавшим в моем воображении образом.

Отец понял мои сомнения.

– Видишь ли, – сказал он, – в среде избранных существуют разные уровни. Мы сейчас столкнулись с одним из самых низших, иначе бы этот достойный всяческого уважения брат не стоял бы у ворот. Ты увидишь избранных работающих в кузнице, убирающих двор, пекущих хлеб, работающих в мастерских. Все в Хирбе-Кумран делается руками ессеев.

Но есть избранные, полностью погруженные в духовную работу. Это Наставники, главы направлений – Терапевт, Воин, Книжник – и еще несколько десятков братьев, отмеченных печатью Света. Даже обладая талантом, к их уровню нужно подниматься многие годы. Но пойдем, мы не можем так долго оставаться в коридоре.

Я прикоснулся рукой к стене. Крупные, хорошо обтесанные блоки на ощупь казались прохладными. Если здесь, на поверхности, стоит только укрыться в тень, жара сразу перестает давить, то насколько же приятно под землей, в сухих, продуваемых ветерком пещерах!

Мы прошли по коридору и оказались во дворе обители. Прямо передо мной возвышалось величественное здание Дома собраний. Колонны, арки, стрельчатые окна, лестница из белого мрамора, ведущая к входу, двери, облицованные золотом так же, как и ворота Кумрана, блестящие под лучами солнца, и над всем этим огромный голубой купол. При нашем появлении стая птиц с шумом сорвалась с карниза и, обогнув здание, скрылась с глаз.

– Священные голуби, – сказал отец. – Они перелетели сюда из Иерусалимского Храма. Сами перелетели, лет шестьдесят назад, и теперь живут тут, на крыше Дома Собраний. Это особый вид голубей, ощущающих святость. В Иерусалиме их приносили в жертву, а в Кумране их никто не трогает.

– Так что, в Иерусалиме уже шестьдесят лет не приносят в жертву голубей? – спросил я.

– Если я буду отвечать тебе на все вопросы, мы простоим на месте до вечера. Идем в бассейн.

Мы двинулись вдоль стены по неширокому проходу, оставленному доходящим до пояса деревянным частоколом. Насколько я мог видеть, он шел возле стены, поворачивая вместе с ней. Частокол был сделан из аккуратных столбиков, вбитых в землю через каждые два шага. Между столбиками вились сухие виноградные лозы. Этот частокол я мог преодолеть одним прыжком. Кому и для чего понадобилось сооружать столь огромный и бесполезный забор?

– Он не для зверей и не против злоумышленников, – ответил отец. – Забор очерчивает границу чистоты, ессей, не побывавший в бассейне, не может зайти внутрь обители дальше этого забора.

– Но мы ведь окунались! И страж пустыни дал нам пройти.

– Верно, но теперь нам предстоит подняться на более высокую ступень святости. Поэтому стражник и послал нас в бассейн. Все, Шуа, больше ни одного вопроса. Ты молча идешь за мной и делаешь то же, что делаю я. Понятно?

– Понятно.

Идти пришлось довольно долго. Странно, но снаружи обитель не казалась такой огромной. Мы шли вдоль западной стены, и я думал, будто она вот-вот упрется в южную, но конца все не было видно. Стена постоянно изгибалась, поэтому я мог видеть лишь небольшую ее часть.

Отец остановился перед небольшой дверью в каменной кладке, открыл ее и стал спускаться вниз по истертым ступенькам. Ступени привели нас в просторный зал с большими бассейнами, наполненными водой. Из проема в центре потолка лился солнечный свет. В зале было пусто. Отец подошел к широкой мраморной скамье возле одного из бассейнов и начал раздеваться. Когда на нем осталась только набедренная повязка, он сделал мне знак отвернуться. Я отошел к соседнему бассейну и стал рассматривать дно, выложенное черными и белыми плитами.

Сзади раздался громкий всплеск. Вода в моем бассейне вздрогнула. Отец окунулся семь раз, и семь раз по поверхности воды в моем бассейне пробежала легкая рябь.

– Раздевайся.

Я быстро скинул с себя одежду и по ступенькам вошел в бассейн. Вода оказалась ледяной, у меня сразу перехватило дыхание. Откуда посреди пустыни могла взяться такая чистая, холодная вода?

– Окунись семь раз, – раздался голос отца.

Я уже приготовился было опуститься под воду, как вспомнил о Змее. Неужели он ждет меня здесь, в священной обители? Но ведь отец говорил, будто ессейские бассейны защищены специальным благословением и в них ему не пробраться.

– Окунайся, окунайся же.

Я закрыл глаза и бросился в воду. Мое тело обожгло холодом, но того, что я так боялся услышать, не случилось – Змей молчал. Я выскочил из воды, перевел дыхание и снова погрузился. На этот раз вода уже не показалась мне такой холодной, а к седьмому погружению я вполне привык и готов был окунаться еще и еще.

– Хватит, – скомандовал отец. – Вылезай.

Я выбрался из бассейна, согнал ладонями воду с тела и натянул одежду. Мы двинулись к выходу, как вдруг прямо из стены вышел человек и загородил нам дорогу.

– Вам сюда, – он указал рукой на открывшийся проход.

Наверное, его закрывала каменная дверь, полностью сливавшаяся со стеной, поэтому, проходя внутрь зала, мы ничего не заметили. Человек мне не понравился. Он был совершенно лыс, с шишковатой головой, узкими губами и неподвижным взглядом тусклых глаз.

– На развилке повернете влево, а потом еще раз влево.

От его объемистого брюха веяло холодом, словно от бассейна. Как только мы вошли в проход, он немедленно затворил дверь, и нас окружил мрак настоящего подземелья Кумрана.

– Не двигайся, – прошептал отец. – Пусть глаза привыкнут к темноте.

В подземелье было прохладно и сухо. Ветерок я не ощутил, но дышалось тут гораздо легче, чем на прокаленной солнцем поверхности. Скоро глаза привыкли, и я различил впереди небольшое пятнышко света.

– Видишь свет? – спросил отец.

– Да.

– Пошли.

– А мы не заблудимся?

– Иди следом и держись рукой за стену.

Пол полого спускался вниз, но идти оказалось совсем близко, темнота искривляла расстояние. На стене узкого коридора, шагах в тридцати от входа в подземелье, дрожало круглое желтое пятно. Я поднял голову и увидел в потолке небольшое отверстие, из которого выливался свет.

– Это трубы, придуманные третьим Наставником?

– Молодец, запомнил, – голос отца звучал чуть приглушенно.

Я всунул ладонь в желтое пятно и вполне явственно ощутил тепло. Ладонь ярко и ровно освещена, с помощью пятна можно читать свитки и делать записи.

– Мама зря боялась, – сказал я. – Тут светло и не жарко.

– На четвертом уровне подземелье выглядит совсем по-другому, – ответил отец. – Правда, учеников не пускают дальше второго, поэтому для тебя обитель еще много лет будет выглядеть вот таким образом.

Он двинулся дальше, и я последовал за ним, держась рукой за стену. Спустя пятьдесят шагов мы вышли к развилке. Желтое пятно освещало вход в темный коридор, уходящий направо, но мы, помня указание лысого, пошли влево.

– Папа, – спросил я, – а откуда ты столько знаешь про Кумран?

Отец помолчал, а затем негромко произнес.

– Я жил здесь когда-то.

– Так ты был избранным? – я еле удержался от крика.

– Да. Был избранным.

– Что же произошло, папа? Почему ты не остался здесь, почему ушел?

– Я встретил твою мать, Шуа. И понял, что без нее не смогу жить дальше.

– Но где ты мы мог ее встретить, папа? Разве избранные встречаются с женщинами?

– Я потом расскажу тебе об этом, Шуа. Когда ты вырастешь.

Он вдруг остановился. Слева от нас чернел вход в коридор. Внутри него, в отличие от того, по которому мы шли, было абсолютно темно. Вход казался куском черного полотна, повешенного на стену.

– Такой черный коридор означает испытание. Не для меня, конечно, – отец горько усмехнулся, – свои испытания я давно провалил. Иди вперед и ничего не бойся. Вообще, запомни хорошенько правило: в обители нельзя бояться. Никого и ничего. Кумран – самое безопасное место в мире. Давай, – он легонько подтолкнул меня по направлению к входу. – Иди смелее, иди.

Я сделал шаг и остановился. Мое сердце замерло. Комок подкатил к горлу. Обернувшись, я посмотрел на отца.

– Иди, – он снова толкнул меня.

Вытянув руки, я прикоснулся к краям входа. Коридор внутри оказался узким, разведя руки, я мог дотронуться кончиками пальцев до обеих его стенок. Камень внутри ничем не отличался от того, которым выложен наш коридор.

«Наш»! Теперь это плохо освещенное подземелье представлялось мне верхом уюта и безопасности. Я глубоко вдохнул и, как в холодную воду, нырнул в темноту.

Пройдя несколько шагов, я остановился. Совершенно темно и тихо. Мои уши словно заложило водой, как после купания. Вдруг я ощутил дуновение ветерка, будто где-то там, в чреве темноты, отворилось окно. Ветерок приятно освежал горящее от волнения лицо.

Я постоял еще немного и двинулся дальше, ощупывая руками стены и делая маленькие осторожные шажки. Больше всего я боялся свалиться в какую-нибудь яму или подвернуть ногу. Но почему отец не идет за мной? Ах да, испытание! В чем же оно состоит, это испытание? В блуждании по темному коридору?

Вдруг правая рука потеряла стенку. Я быстро отступил на шаг. Стенка на месте. Шагнул вперед – пустота. Ветерок дул оттуда. Значит – справа проход. Но что делать, поворачивать в него или идти дальше? Толстяк с узкими губами сказал: потом еще раз влево. Значит, не сюда.

Оставив правую руку вытянутой на уровне плеча, я пошел дальше, и вдруг… Вдруг кто-то, скрывавшийся в темноте, схватил мою правую руку и сильно дернул меня к себе. Не успев сообразить, что делаю, я выпустил томление из правой руки и изо всех сил всадил его, в сто крат усиленное страхом, в невидимого противника.

Из прохода раздался стон, пальцы, сжимавшие мою руку, разжались, и в то же мгновение в подземелье вспыхнуло пятно желтого света. Прямо передо мной стоял человек в черном плаще с капюшоном, закрывающим лицо. Он сделал резкое движение и пропал в стене. Движение было очень быстрым, черный плащ взметнулся, точно крылья огромной летучей мыши, затем раздался едва слышный скрип – и стена сомкнулась.

Я подошел к стене – совершенно ровная поверхность, стыки между камнями облицовки проходят на разных уровнях, и понять, где располагается тайный вход, невозможно. За спиной послышались шаги.

– Молодец, Шуа, – голос отца звучал взволнованно. – Не испугался темноты и неизвестности, молодец.

– Ты видел его? – спросил я.

– Кого?

– Человека в черном плаще.

– Тут был человек в черном плаще? – настороженно спросил отец.

– Да. Он схватил меня за руку, а потом скрылся в стене.

Отец нахмурился.

– Как ты сумел вырваться?

– Я… в общем… помнишь, я рассказывал про томление?

– Ты его ударил?

– Да. Он застонал, потом появился свет, и он сбежал в стену.

– Понятно. Похоже, борьба за тебя начинается еще до главной проверки.

– А разве будут еще проверки?

Мне очень не хотелось брести снова одному в кромешной темноте, теперь уже зная, что в глубине мрака могут поджидать ледяные пальцы.

– В черных плащах ходят воины. Похоже, они хотели забрать тебя к себе, не дожидаясь результатов главной проверки. Обычно новичку устраивают два испытания. Первое – темнотой и неизвестностью, второе – расплавленным свинцом. После проверок определяют, в каком направлении будет продвигаться новичок. Но сегодня воины поторопились. Видимо, известие о твоих способностях уже достигло Кумрана.

– Расплавленным свинцом? Папа, я не хочу этой проверки!

– Не бойся. Это совсем не больно. Свинец к тебе не прикоснется.

В глубине коридора вспыхнул яркий свет. Куда более яркий, чем тот, который создавало желтое пятно.

– Тебя зовут, Шуа. Иди.

Я быстро прошел по коридору и оказался в небольшой комнате с высоким сводчатым потолком. Из верхней точки купола через большое отверстие лился солнечный свет. Но это я разглядел позже, а в то мгновение мое внимание приковал к себе человек, стоящий посреди комнаты в столбе падающего сверху света.

Он выглядел так, как я представлял себе избранного. Белый, прикрывающий колени хитон, подпоясанный широким белым поясом со свешивающимися кистями, белые штаны до щиколоток, белый тюрбан на голове, длинная белая борода. Темное лицо без возраста. Судя по морщинам, ему было много лет: шестьдесят, семьдесят или девяносто. Избранный смотрел, чуть прищурившись, и его голубые глаза, казалось, буравили дырку у меня во лбу.

Не выдержав, я перевел взгляд на пол и заметил, что избранный бос. Мне сразу припомнились рассказы матери, как Учитель Праведности ввел правило ходить без обуви по святой земле обители. Подобно тому, как жрецы в Иерусалимском Храме приносили жертвы босиком, кумранские ессеи выполняли свою духовную работу тоже без обуви. А поскольку избранный постоянно погружен в духовную работу, он всегда остается босым.

– Назови свое имя, – голос избранного звучал строго, но доброжелательно.

Я оглянулся. Отец стоял у входа в комнату, не переступая порога.

– Шуа, сын Йосефа.

– Ты сын Света?

– Да.

– Откуда ты знаешь об этом.

– Мама рассказала. И отец.

– Что ты умеешь?

– Читать, писать, молиться, знаю наизусть первые две главы Пятикнижия.

– Зачем ты пришел в святую обитель?

– Я хочу стать избранным.

– Знай, Шуа, войдя в Хирбе-Кумран, ты навсегда оставляешь за его стенами отца, мать, братьев и сестер. Твоим домом станет святая обитель, а семьей – избранные. Готов ли ты к этому?

Я оглянулся на отца. Он едва заметно кивнул.

– Готов.

– Тогда сядь и приготовься к испытанию. Молись, Шуа; пусть Вышний Свет станет твоим заступником.

Избранный вытащил из ниши в стене бронзовую треногу и установил ее посередине комнаты. Затем достал из той же ниши дрова, сложил под треногой и поджег. Пламя быстро занялось, дрова были сухими, и дым, поднимаясь вверх ровным столбиком, попадал точно в отверстие посреди свода.

Избранный подвесил к треноге черный от копоти горшочек и высыпал в него серый порошок из кожаного мешочка. Затем достал из ниши большую сковороду.

– Слушай меня, Шуа. Сейчас я расплавлю свинец, поставлю тебе на голову эту сковороду и вылью на нее расплавленный свинец. Будет немного горячо, но не больно. Свинец, застывая, покажет нам направление твоих мыслей и уровень твоей духовности. Если он недостаточен, ты вернешься по коридору, по которому пришел, и немедленно покинешь обитель. Будем надеяться, что этого не произойдет. Приготовься.

Я попытался собраться с мыслями. Как готовиться, что я должен делать? Молиться? Повторять наизусть Святое Писание? Думать о Свете? Никто и никогда не рассказывал мне о таком испытании, не объяснял, как себя вести.

Комната наполнилась неприятным запахом. Дрова так не пахнут, дымок костра был мне хорошо знаком. Запах несся из черного горшочка.

– Встань, Шуа, – приказал избранный. – Подойди ко мне, ближе, вот так. Опусти руки, закрой глаза. Молись.

Я услышал легкий стук – избранный снял с треноги горшочек с расплавленным свинцом. Затем на мою макушку опустилась сковорода, и раздалось шипение. Голову слегка обожгло – избранный ошибался, говоря, будто я не почувствую боли. Не думая, не отдавая отчета в том, что происходит, я поджал пальцы, постаравшись направить их вверх, и выпустил томление, пытаясь остановить льющийся на меня расплавленный свинец. Томление легко прошло сквозь сковороду, и, почувствовав тонкую струйку металла, я стал разбрасывать ее в разные стороны, опасаясь, что она прожжет дырку в сковороде. Когда струйка закончилась, я просунул невидимое продолжение пальцев между сковородой и макушкой и прикрыл голову.

Все это время избранный шептал непонятные слова. Я думаю, он произносил заклинание, составленное из святых имен ангелов. Если прислушаться, возможно, я бы смог уловить какой-нибудь смысл, но в тот момент мне было не до того.

Со сковородой на голове я простоял еще несколько мгновений, и вдруг – все закончилось. Горячая тяжесть отпустила мою голову.

– Можешь открыть глаза, Шуа, – прозвучал взволнованный голос избранного. Он стоял передо мной, держа в руке сковороду с серой лепешкой застывающего свинца, и внимательно разглядывал ее. На лице избранного было написано крайнее изумление. Когда свинец застыл, он всунул сковородку прямо в желтый столб солнечного света, и еще раз, точно не веря глазам, внимательно рассмотрел.

– Не может быть, – наконец прошептал он, в изнеможении опуская сковороду на пол. – Не может быть.

Подойдя к стене, в которой на уровне головы рядами располагались несколько десятков маленьких отверстий, он прижал губы к одному из них и что-то быстро зашептал. Потом приложил ухо к тому же отверстию, послушал, опять прижал губы, снова послушал, удовлетворенно кивнул головой и вернулся ко мне. Его лицо приобрело прежнюю важность.

– Сейчас, Шуа, ты удостоишься чести, небывалой для ученика. Сам глава направления Терапевтов решил ознакомиться с результатами твоего испытания. Гордись! Счастлив ты и счастливы твои родители!

Он посмотрел в полумрак коридора, где виднелась фигура моего отца.

Прошло довольно много времени, костер догорел, избранный спрятал треногу, собрал золу в глиняный горшок, еще раз внимательно осмотрел свинец на сковородке, а Терапевт все не шел. Макушка, обожженная сковородкой, ныла все сильнее и сильнее. Я устал стоять и присел, облокотившись спиной о стену. Потом повернул голову и прижал макушку к прохладному камню.

Нытье перешло в боль, боль спустилась от макушки ко лбу и вискам. Острые иглы то впивались глубоко под кожу, то выскакивали наружу. Я попробовал тереть лоб рукой, но боль только усилилась. Когда же он придет, верховный Терапевт? Избранный назвал меня учеником, значит, я прошел испытание. Но что такого углядел он в свинцовой бляшке, расползшейся по сковородке? Я попытался думать об этом, но усиливающаяся боль отогнала мысли. По вискам словно били два острых молоточка, и каждый удар тяжелым эхом отзывался в макушке.

Но вот до моих ушей донесся тихий скрип. Он исходил прямо из стены справа от меня. Я уставился на нее во все глаза и на этот раз сумел все подробно рассмотреть.

Часть стены повернулась вовнутрь, как поворачивается входная дверь в лавках. Из возникшего проема выскользнул высокий ессей, и стена моментально вернулась на прежнее место. Все произошло очень, очень быстро, и если бы я не таращился на стену, вряд ли бы понял, что же тут происходит.

Ессей был одет так же, как избранный, только пояс, затканный серебряными нитями, пошире. Выглядел он молодым, во всяком случае, в его короткой каштановой бородке и мягких усиках еще не появилась седина.

– Брат Реувен! – вошедший протянул руки к избранному, и тот слегка склонился в приветственном поклоне.

– Учитель Асаф! – избранный прикоснулся ладонями к ладоням вошедшего.

– Шуа, – Терапевт повернулся ко мне, и я, морщась от боли, поднялся на ноги. Он быстро приблизился и положил руку прямо на мою обожженную макушку. Его рука была прохладной и мягкой, и от ее прикосновения саднящее жжение тут же исчезло.

– Потерпи немного, – сказал Терапевт. Не убирая ладонь с макушки, пальцами второй руки он сжал мою переносицу. Боль была так сильна, что у меня потемнело в глазах. Я попытался вырваться, но Терапевт крепко держал переносицу, а рука, лежащая на макушке, не давала возможности даже пошевелить головой. Так продолжалось несколько мгновений, и вдруг Терапевт резко убрал руки. Я отскочил в сторону, опасаясь, как бы он опять не схватил меня за нос, и понял, что боль исчезла. Ее словно вынули из моей головы, она пропала полностью, не оставив после себя ни следа, ни напоминания.

– Стало легче? – участливо спросил Терапевт.

Я кивнул. Слезы благодарности проступили на моих глазах. Разница в ощущениях была огромной, я уже не понимал, как мог столь долго терпеть такую страшную боль.

– Ну, а теперь давай посмотрим результаты испытаний.

Говорил Терапевт мягким приятным голосом, каждое слово будто само выкатывалось из его рта, привязанное к другому невидимой веревочкой.

Он взял сковороду, сунул ее в желтый столбик света и долго рассматривал.

– Ты прав, брат Реувен, – наконец произнес он. – Это действительно нечто удивительное.

Терапевт опустил сковороду на пол, подошел к стене, ловким поворотом пальцев открыл небольшое отверстие и приник к нему ртом.

– Приведи его ко мне, – раздался голос сверху. Он несся прямо из потолка, и я, стыдно теперь признаться, решил, что с нами беседует сам Всевышний. В рассказах моей матери о праотцах, царях и пророках Бог то и дело обращался к своим избранникам, поэтому мне показалось естественным и нормальным, что Всевышний разговаривает с главным Терапевтом в подземелье святой обители.

Терапевт снова прижал губы к отверстию в стене.

– Да, прямо сейчас, – произнес голос.

– Пойдем, Шуа, – сказал Терапевт, поднимая сковороду. – Брат Реувен, я сам провожу гостей.

Он посмотрел в коридор, где стоял отец.

– Йосеф, ты можешь присоединиться к нам.

Мы шли долго, постоянно спускаясь ниже и ниже. Разница между этажами почти не ощущалась, везде было темно, сухо, иногда меня овевал легкий ветерок, вылетавший из боковой галереи. Подземелье освещалось редкими световыми пятнами, но глаза уже привыкли к темноте и я не испытывал ни страха, ни неудобства. Передо мной шел сам верховный Терапевт, а за спиной отец. Разве можно придумать более безопасное положение?

Но на душе было неспокойно. Чего они ждут от меня, какие необычайные способности я должен проявить? Кроме томления, выскакивающего из моих рук, точно суслик из норки, во мне нет ничего необычного. Да и томление это скорее похоже на недуг, на странную особенность тела, чем на что-то святое и удивительное.

Внезапно Терапевт остановился посреди темной галереи.

– Шуа, – голос его звучал очень проникновенно. – Ты первый ученик за всю историю обители, которого приглашают к Наставнику сразу после испытания. Всевышний наделил тебя особыми способностями, но это означает лишь одно – тебе придется работать куда больше других учеников. Никаких поблажек, никакого отдыха. Ты должен как можно быстрее пройти обучение и приступить к работе.

Терапевт положил руку на стену и ловким движением отодвинул дверь. Посреди большой, совершенно пустой комнаты в глубоком кресле сидел человек. Выглядел он очень старым, длинная белая борода лежала на коленях, голова заметно тряслась. Когда мы вошли в комнату, он поднялся нам навстречу.

Голову Наставника покрывал белый тюрбан, одет он был точно так же, как избранный и Терапевт, только широкий пояс покрывали не серебряные, а золотые нити.

– Так это и есть тот самый Шуа, из-за которого царь Гордус перерезал сто двадцать шесть мальчиков Эфраты? – тихим голосом спросил Наставник.

У меня замерло сердце. Я совершенно забыл про донесение эфратского Вестника. Значит, царь выполнил свою угрозу? Неужели я повинен в смерти ста двадцати шести детей?

– Вот, учитель, – Терапевт с поклоном протянул Наставнику сковороду. – Посмотрите.

– Погоди, Асаф, – Наставник мягко отвел сковороду. – Подойди ко мне, мальчик.

Я приблизился. Все смешалось в моей голове. Страх перед Наставником, который, говорят, видит человека насквозь до седьмого колена, гордость за то, что я стою в самой сокровенной комнате Кумрана, внезапно накатившая усталость, острое сожаление о том, что мама не может видеть этого вместе с нами, и самое главное: боязнь, что меня принимают за кого-то другого, настоящего, наделенного подлинными способностями.

– Ты и есть настоящий, – тихо сказал Наставник, словно отвечая моим мыслям.

Он взял мягкими руками мою голову и поцеловал в лоб. Его губы были прохладными, а пахло от них горьковатой свежестью, словно от куста мяты на рассвете. Мне показалось, будто сквозь голову перекатилась холодная волна, будто я снова окунаюсь в бассейн, нет, в быструю весеннюю речку возле Эфраты, ту, что летом полностью исчезает и только весной несется через ущелье, мама мне запрещала ходить туда купаться, но я тайком бегал вместе с другими ессейскими мальчишками, и вот мама стоит на берегу и машет рукой, а волна снова перекатывается через меня, но это не волна, а светящийся шар, я прячусь под деревом, идет дождь, вся одежда намокла, но это уже не я, а мама, и…

– Асаф, теперь покажи сковороду.

Наставник опустил руки, а я невольно отступил назад, вернувшись на прежнее место. В моей голове стало светло и тихо, словно ее хорошенько промыли холодной водой. Я больше ничего не боялся, я полностью доверял избранному, Терапевту, Наставнику, даже страж у входа в подземелье уже не вызывал неприязни.

Терапевт поднес к лицу Наставника сковороду, и тот внимательно осмотрел свинцовую бляшку.

– Йосеф, – Наставник повернулся к отцу.

Тот подошел и с поклоном поцеловал протянутую ему руку, я никогда еще не видел на лице отца столь почтительного и нежного выражения.

– Йосеф, вот об этом мальчике, – он указал на меня подбородком, словно в комнате находился еще один мальчик и отец мог перепутать, – ессеи молились сто шестьдесят два года. Я рад, что он оказался твоим сыном. Но ему нечего делать в миру, Йосеф. Шуа должен стать настоящим ессеем, а потом…

Наставник тяжело вздохнул и сел в кресло.

– Учитель, – голос отца дрожал. – Учитель, мы с женой горды и счастливы. Но нет ли тут какой-либо ошибки?

– Ошибки? – Наставник слабо улыбнулся. – Погляди на сковородку, Йосеф. Ты ведь еще не успел позабыть то, что учил когда-то в Кумране.

Отец взял сковороду из рук Асафа, поднес ее к глазам и слабо охнул.

– Вы правы, Учитель.

– Попрощайся с сыном, Йосеф.

– Разрешите ему обнять мать.

– Нет, Йосеф. Теперь ему нельзя покидать обитель. Но он может посмотреть на мать со стены.

Всю длинную дорогу обратно на поверхность отец держал меня за руку. Терапевт шел перед нами, на расстоянии нескольких шагов, словно давая нам возможность поговорить напоследок. Но отец молчал.

– Что ты увидел на сковородке, папа? – спросил я шепотом.

– Свинец отражает состояние души, – тихо ответил отец. – Человек неровен, поэтому свинец всегда застывает бугорками и впадинами. Чем больше они разнятся по высоте, тем сильнее страсти, будоражащие душу, тем сложнее сопротивляться их влиянию, и тем ниже духовный уровень. У нечестивцев свинец застывает волнами. У начинающих ессеев насчитывают семь-восемь бугорков и впадин, у продвинутых – три-четыре, у глав направлений и Наставника – один-два. Для приема в ученики необходимо, чтобы бугорков было не больше десяти.

– А сколько было у меня, папа?

Отец надолго замолк. Мы шли темными переходами моего нового дома, и теперь они вовсе не казались мне страшными.

– У тебя, – отец закашлялся, словно не решаясь сказать, – у тебя свинец был ровным и гладким, точно зеркало.

Глава V

Что такое паамон, или Первый день в обители

Я долго стоял на стене, глядя, как уменьшаются на фоне огромной пустыни фигурки отца и матери. Слезы сами собой навернулись на глаза, но я не хотел показывать свою слабость стоящему рядом верховному Терапевту и лишь часто моргал. Но вот они хлынули ручьем, я поднес к глазам рукав и с силой потер, желая остановить предательскую соленую влагу. На несколько мгновений все потемнело, а когда я снова смог разглядеть желтые холмы и лазоревую полоску Соленого Моря, родители уже растворились в серой дымке.

– Пойдем, Шуа, – Терапевт ласково положил руку на мое плечо. – Не плачь, перед тобой раскрывается новая жизнь, куда более интересная, чем прежняя. Ты еще будешь праздновать сегодняшний день, как день своего настоящего рождения.

Я изо всех сил отрицательно замахал головой. Терапевт улыбнулся.

– Идем, идем.

Мы спустились по примыкающей к стене лестнице. Ее ступени были раскалены так, что обжигали даже сквозь подошвы сандалий. Терапевт шел босиком и, казалось, не испытывал никакого неудобства.

– Вам не горячо? – спросил я, указывая пальцем на его ноги.

Он снова улыбнулся, но не ответил. Мне стало стыдно. Если бы неделю назад я рассказал кому-нибудь в Эфрате, что увижу Наставника и стану вот так запросто беседовать с верховным Терапевтом, меня бы подняли на смех. Эта история походила на одну из тех, которые мама рассказывала перед сном, когда язычок пламени в грубом глиняном светильнике трепетал и бился под порывами ночного ветерка.

Впрочем, в маминых рассказах у пророков или Наставников всегда спрашивали важные, главные вещи, а не задавали дурацкие вопросы. Верховный Терапевт мог ходить по воде, летать по воздуху, мог заглядывать в будущее и оживлять мертвых. Я понурил голову. Насколько же наивно и по-детски звучал мой вопрос!

Возле двери, ведущей в зал с бассейнами, Терапевт остановился.

– Все, Шуа. Дальше ты пойдешь сам. Брат Звулун все тебе объяснит. Желаю успехов.

Он ласково потрепал меня по затылку, повернулся и пошел обратно к воротам. Я следил за ним, пока он вдруг не сделал быстрое движение и скрылся в стене. Наверное, там была потайная дверь. Меня уже не удивляли мгновенные исчезновения или появления. Обитель соткана из тайн, наполнена скрытыми переходами и секретными галереями. Теперь мой дом здесь, и все эти секреты скоро станут моими.

Я медленно спустился по истертым ступенькам. Лысый ессей ждал меня у входа.

– Добрый день, брат Звулун.

Он неодобрительно хмыкнул.

– Братьями будешь называть других учеников. А избранных изволь именовать «учитель». Понятно?

– Понятно, учитель Звулун.

– Вот так-то оно лучше. Иди за мной.

Мы пересекли зал и вошли в небольшую каморку.

– Раздевайся, кидай свое тряпье на пол и садись вот сюда.

Он похлопал рукой по гладкому камню посреди каморки. Я сбросил одежду и сел. От прикосновения холодного камня к голому телу по моей коже побежали мурашки.

– Если бы ты знал, кто только ни сидел на этом камне, – пробормотал из-за моей спины учитель Звулун, – ты бы не ежился, а восседал, словно царь на троне. Все избранные, начиная с учеников Третьего Наставника, прошли через мои руки.

Он крепко ухватил меня за волосы и принялся быстро стричь, лязгая ножницами и бормоча себе под нос.

– Четвертый Наставник, и Пятый, и нынешний, все приходили такими же, как ты, удивленными мальчишками, плакали, расставаясь с мамочкой, и ежились от холода на этом камне. Если бы собрать вместе все волосы, которые я тут состриг, их бы хватило набить доверху Дом Собраний и еще бы осталось.

Руки у него были ледяные, а живот, то и дело упираясь в мое плечо, тоже излучал холод.

«Судя по его рассказам, – подумал я, – ему давно перевалило за сто лет. Кровь, наверное, уже не греет, из-за этого он так холоден».

– Встань и отряхнись, – приказал учитель Звулун.

Пока я отряхивался, проводя рукой по непривычно чистой голове, он достал метелку, аккуратно собрал с пола волосы.

– А теперь марш окунаться. В самый дальний бассейн отправляйся, в самый дальний.

Я пробежал по прохладным плитам пола и забрался в бассейн. Вода теперь не показалась мне такой холодной, я быстро окунулся семь раз и собрался выходить, как Звулун, нависая над краем бассейна, недовольно приказал:

– Восемнадцать раз окунаются, ты что, правил не знаешь?

– А отец говорил, что нужно семь, – возразил я.

– Это ему достаточно семи раз, а тебе полагается восемнадцать.

Я окунулся одиннадцать раз и снова собрался выходить, но Звулун опять остановил меня.

– Восемнадцать раз подряд это не семь и еще одиннадцать. Понимаешь?

– Нет.

– Я не могу тебе объяснять законы, пока ты обнажен. Спросишь об этом учителя на первом уроке общей духовности. А пока делай, что велю. Окунайся.

И я окунулся восемнадцать раз подряд.

– Запомни этот бассейн, – ворчливо произнес Звулун. – Он самый последний. Ты можешь окунаться только в нем. Чем выше ты станешь подниматься по духовой лестнице, тем в более близкий к источнику бассейн я буду тебя переводить.

– К какому источнику? – спросил я.

– Учитель Праведности обнаружил здесь подземный источник, вытекающий прямо из Рая. Его устье находится сейчас в стене первого бассейна, вон там, – и Звулун указал рукой на край зала, где рядом со стеной находился небольшого размера бассейн, куда с трудом мог поместиться человек.

– Этот бассейн очень узкий, но глубокий, и в нем окунаются только главы направлений и сам Наставник. Вода из него перетекает по трубе во второй бассейн, из третьего в четвертый, пока не добирается до последнего. Ты входишь в воду, которую успели освятить самые праведные люди в мире. Головой такого не понять, но душа, впитывая через кожу их святые эманации, сама учится.

– Чему учится?

– Вылезай, – сердито оборвал меня Звулун. – Нескромно болтать без одежды.

Мы вернулись в каморку, и Звулун дал мне два хитона – коричневый и белый – два пояса и две шапочки таких же цветов.

– Белый – для молитв, общих собраний и трапез, коричневый – для всего прочего. Одевайся.

Я быстро надел коричневый хитон, подпоясался, прикрыл голову шапочкой. Звулун внимательно следил за моими действиями.

– Ну-ка, поворотись, сынок, – сказал он, когда я, облаченный в ессейскую одежду, встал перед ним.

– Хорош, хорош, складный малый. Теперь садись на камень и слушай меня внимательно.

Я уселся на камень и, помня о предыдущих словах Звулуна, принял царственную позу. Тот хмыкнул, и в его тусклых глазах мелькнуло нечто, напоминающее блеск улыбки.

– С этого момента ты ученик избранных. Что это значит?

Звулун прокашлялся. Ему было тяжело произносить длинные фразы, видимо, старческим легким не хватало воздуха.

– А вот что. Правила чистоты тебе объяснят на одном из первых уроков. Это очень жесткие и строгие правила. Их придерживаются только избранные. Поэтому любое прикосновение к язычнику, сыну Тьмы или простому ессею делает тебя нечистым.

– Так я не смогу теперь поцеловать маму?

– Не сможешь. И обнять отца тоже не сможешь. И пожать руку другу детства. Больше того, их еда, их одежда, их ложа, их постели тоже запрещены. Тебе, в свою очередь, возбраняется прикасаться к избранным, чтобы не заставлять их проходить обряд очищения.

– Но верховный Терапевт меня трогал, а Наставник даже поцеловал! – вскричал я, нарушая царственную позу.

– Вот когда ты станешь главой направления, – в глазах Звулуна снова блеснуло подобие улыбки, – или Наставником, тогда будешь сам решать, что можно, а чего нельзя. А пока слушай меня и запоминай.

В общих трапезах ты пока не принимаешь участия. Стол для учеников стоит отдельно в боковой галерее. И упаси тебя Свет прикоснуться к подносу с хлебами для избранных. За такой проступок ты вылетишь из обители, как затычка из бочки.

Жить будешь в пещере первого этажа, вместе с двумя мальчиками твоего уровня. Но, в отличие от тебя, они в Кумране уже третий год. Успели пройти начальные стадии, через которые ты перескочил.

– А что это за стадии?

– Колоть дрова, убирать двор, носить воду, работать в хлеву, помогать пасечникам. И учиться. Наставник лично перевел тебя сразу на второй уровень. Ему видней, конечно.

Звулун неодобрительно покрутил головой.

– Я бы такого шустрого мальчишку, как ты, послал бы на полгода носить воду для общественной кухни. А потом еще на полгода в хлев.

«Ох, как мне повезло, – подумал я, – что ты не Наставник».

– Распорядок дня в обители таков, – между тем продолжал Звулун. – Подъем перед восходом солнца по звуку паамона…

– А что такое паамон?

Звулун рассерженно посмотрел на меня.

– Написано в наших книгах: робкий не научится. Правильно написано. Ученик не должен быть робким. Но есть разница между любознательностью и настырностью.

– Так что же мне делать, учитель Звулун! Я так многого не знаю! Вот вы говорите «подъем по звуку паамона», но как же я поднимусь, если понятия не имею, что это за звук?

– Вот поэтому учеников начальной стадии и отряжают на кухню или в хлев. Ты ошибаешься, думая, будто тебе повезло.

Он выразительно посмотрел на меня, и я почувствовал, как румянец смущения заливает мои щеки. Неужели Звулун читает мои мысли? Или это случайно так получилось?

– Духовный подъем нельзя совершать прыжками. Каждую мелочь нужно прочувствовать кончиками пальцев, подошвами ног. Кстати, Шуа, вот твоя обувь.

Звулун достал из ниши грубые сандалии на толстой деревянной подошве.

– Старайся как можно больше ходить босиком. К прохладному полу подземелья ты привыкнешь быстро. Но пройдет немало лет, прежде ты сможешь разгуливать по всей обители без обуви.

Я вспомнил жар лестничных ступеней, неспешную поступь Терапевта и согласно кивнул.

– Итак, подъем по звуку паамона.

Звулун вопросительно посмотрел на меня, однако я предусмотрительно молчал.

– Сразу после пробуждения – омовение. Сон – шестидесятая часть смерти. Пока разум спит, смерть накладывает на тело свой отпечаток. Его необходимо смыть. Вместе с другими учениками ты дожидаешься, пока все избранные покинут зал.

Звулун ткнул пальцем в проем, отделяющий каморку от зала с бассейнами.

– Лишь после этого ты окунаешься в своем бассейне. Я еще раз напоминаю, только в своем. Затем молитва в Доме Собраний. Внутрь ты не заходишь, для учеников твоего уровня есть отдельная комната. Она примыкает к общему залу, он для вас пока запрещен. Понятно?

– Понятно.

– После молитвы – совместная трапеза. Не забудь – твой стол – в боковой галерее. Держись возле учеников из твоей комнаты, они тебе все покажут.

После трапезы все переодеваются в коричневые туники и приступают к своим занятиям. Продвинутые братья уходят в пещеры для духовной работы. Менее продвинутые отправляются в хлев, на кухню, кузницу, пасеку. Ученики идут на уроки. Где проходят уроки, тебе будет сообщать попечитель накануне вечером.

Звулун окинул взглядом мое вытянувшееся лицо и добавил:

– Попечитель – это продвинутый ученик более высокого, чем у тебя, уровня. Уроки длятся до сумерек. По звуку паамона избранные снова окунаются, меняют одежду с коричневой на белую и собираются в Доме Собраний. После молитвы – ужин в общей столовой. Затем до утра все свободны. Ученики возвращаются в свою пещеру и повторяют выученное за день. Ты понял, Шуа?

– Понял, учитель Звулун.

Распорядок дня не оставлял малейшего места для игр, отдыха, дневного сна и всех тех приятных и привычных занятий, которыми до сих пор был заполнен мой день.

– Возьми вот это, – Звулун протянул мне маленькую деревянную лопатку, очень гладко оструганную и заполированную. Я сразу понял, для чего она нужна, быстро взял ее и спрятал под хитон.

– А теперь я отведу тебя в твою пещеру.

Мы вышли из каморки, миновали зал с бассейном и спустя несколько шагов оказались на улице. Солнце палило без всякой жалости, оно казалось не желтым, а ослепительно белым. Вместо того, чтобы повернуть направо, учитель Звулун двинулся влево. Пройдя шагов двадцать, он остановился и, вставив пальцы в едва заметные углубления в камне, толкнул плиту. Она повернулась с неожиданной легкостью, открыв темный проход.

– На первой развилке влево, – сказал Звулун.

Я вспомнил о фигуре в черном плаще и не двинулся с места.

– Ты плохо меня понял, Шуа?

– Нет, учитель Звулун.

– Иди же.

Я отрицательно помотал головой.

– Понятно, – едва заметно улыбнулся Звулун. – Страх подземелья. Все новички через это проходят. Ладно, ступай за мной.

Мы вошли внутрь, Звулун пропустил меня вперед и закрыл дверь. Прохлада и темнота окружили нас, словно ночь. Разница с раскаленной, залитой солнцем поверхностью была огромной. Мы постояли немного, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и двинулись вперед.

Тускло освещенный коридор полого уходил вниз. Где-то вдалеке желтым столбиком стоял свет, падавший сквозь отверстие. Теперь я уже знал, что в подземелье таким образом освещаются развилки. Дойдя до нее, Звулун остановился.

– Прикоснись ладонью к правой стене, – сказал он. – Нет, выше, еще выше. Да, здесь. Что ты чувствуешь?

– Выступы. Камешки выступают из стены.

– Посчитай, сколько их.

– Один сверху. Три под ним. И еще два под ними.

– Запомни, Шуа. Число выступов в верхнем ряду означает этаж подземелья, на котором расположена развилка. Мы сейчас на первом этаже. Значит, из стены выступает один камешек. Второй ряд означает номер входной двери. В подземелье можно попасть через десять дверей. Все они начинаются в стенах обители. В северной, южной и западной. Дверей нет только в восточной стене. Постепенно ты выучишь, где находится каждая дверь, и будешь знать их, как пальцы на собственных руках. Три выступа означают, что мы вошли через третью дверь.

Последний ряд – это номер развилки. Нам нужна вторая. Войди в левый коридор и отсчитай семь шагов.

Я послушно выполнил его приказание и остановился.

– Пошарь рукой по стене. На том же уровне, где выступы. Нашел выемку?

Мои пальцы нащупали углубление. В нем были сделаны четыре ямочки, в которые удобно помещались пальцы, а пятым я уперся в стену.

– Запомни, все двери находятся на расстоянии семи шагов от развилки. Как правило, с правой стороны, но иногда бывают и с левой. Толкай дверь от себя и направо.

Я толкнул, и каменная плита с неожиданной легкостью отошла в сторону. Мы вошли в довольно просторную комнату с низким потолком. Из отверстия посредине потолка падал сноп солнечных лучей.

– Здесь ты будешь жить. Вот твое место.

Звулун подвел меня к каменному лежаку в одном из углов комнаты. Лежак прикрывали три широкие доски, в изголовье лежал круглый отполированный чурбан.

– Как сказано, – начал Звулун, – на земле спи, хлеб с водой ешь, счастлив и хорошо тебе. Счастлив в этом мире, а хорошо – в будущем. Поэтому избранные спят на земле, а вместо подушки подкладывают кусок дерева.

– Но это же не земля? – сказал я, прикасаясь к доскам.

– Но ведь и это не земля, – ответил Звулун, показывая на каменный лежак. – Кроме того, зимой в подземелье довольно сыро и спать на голом камне вредно для здоровья. А вот на этом камне, – он похлопал рукой по выступающей из стены плите, – ты будешь делать уроки. Их будет много. Очень много.

– Тут слишком темно! – воскликнул я. Света, падающего из отверстия в центре потолка, было явно недостаточно для чтения свитков, и тем более для письма.

– Посмотри, Шуа, – сказал Звулун. – Вот здесь, над плитой, есть отверстие. Засунь в него руку. Нашел круглую рукоятку? Тяни ее на себя.

Я потянул, но рукоятка не подавалась.

– Сильнее тяни, сильнее. Это устройство сделали еще при Третьем Наставнике. Оно одно из первых в Кумране. Поэтому работает плохо. Тяни же.

Я потянул изо всех сил. Ручка сдвинулась с места и рывком подалась. В ту же секунду прямо над моей головой распахнулось маленькое круглое оконце, откуда на каменный стол брызнул сноп света. Я зажмурился и вытащил руку из отверстия.

– Если вдвинешь ручку обратно, окно закроется, – пояснил Звулун. – Такого освещения тебе хватит?

– Учитель, – спросил я, – но ведь свободное время будет у меня только после захода солнца. Чем же мне поможет это окно?

– Хороший вопрос, – поощрительно хмыкнул Звулун. – Вот тут в нише за кроватью ты найдешь светильник, фитили и сосуд с маслом. Когда масло закончится, скажешь попечителю.

Он еще раз хмыкнул и пошел к выходу.

– Учитель Звулун! – мысль о том, что мне придется остаться одному в подземелье, страшила.

– Я все рассказал тебе, Шуа, – он даже не остановился. – Желаю успеха.

Дверь затворилась с тихим скрипом, и меня окружила глухая тишина. Я подошел к нише и заглянул внутрь. Там действительно стоял грубый глиняный светильник, наподобие того, что мы использовали дома, кувшин, заткнутый деревянной пробкой и мешочек, наверное, с фитилями. Я обошел комнату, разглядывая кровати моих соседей. Они были совершенно пусты, лишь на каменных столах лежали несколько свитков. В нишах, кроме сосудов с маслом и светильников, я заметил кульмусы и чернильницы.

Вернувшись в свой угол, я сел на кровать, прислонился спиной к стене и вдруг понял, что страшно устал, хочу есть и пить. Слишком много всего свалилось на мою голову, слишком много событий произошло за этот еще не успевший завершиться день. В Эфрате даже трети их хватило бы на несколько месяцев моей прежней жизни.

Мысль о человеке в черном плаще мелькнула и угасла, приглушенная усталостью. Глаза начали слипаться, я снова увидел родителей, медленно бредущих через пустыню, изумрудную полоску Соленого Моря, желтые каменистые откосы, орла, высоко парящего в ярко-зеленом небе. Я смотрел и смотрел, пока серая дымка сна не запеленала мое сознание.

Проснулся я от звука голосов. Прямо передо мной, под окошком в центре комнаты, стояли два мальчика. Окошки над их столами тоже были открыты, но свет доходил через них очень слабо, видимо, солнце уже село.

– Так это и есть тот самый Шуа, из-за которого царь Гордус перебил половину Эфраты? – насмешливо спросил один из мальчиков. Он был невысокого роста, смуглый, с живыми и подвижными чертами лица. Когда он говорил, все приходило в движение: глаза щурились, нос приподнимался, кожа на лбу собиралась складочками, а большие оттопыренные уши шевелились.

– Ну зачем ты так говоришь, Шали? – пробасил второй мальчик. Он выглядел куда крупнее первого, и его вполне можно было принять за юношу, если бы не наивное выражение глаз и по-детски открытая улыбка. – Это наш новый товарищ, и мы должны ему помогать.

– Помогать? – Шали сощурился, словно кошка. – Товарища себе нашел! Чем он, спрашивается, тебе товарищ? Посмотри, как быстро он тут оказался, – и Шали ткнул рукой по направлению к кровати, на которой я сидел. – Мы с тобой по два года пыхтели на хозяйственных работах. Сколько воды перетаскали, сколько навоза выгребли! А этот мальчик – р-р-раз – и уже ученик. Вот, что я тебе скажу, Кифа, – Шали приставил указательный палец к груди собеседника. – Я буду не я, если у нашего нового соседа нет в Кумране влиятельных родственников.

– Может и так, – пробасил Кифа. – А может у него действительно выдающиеся способности. В любом случае, какая нам разница? Он ведь будет ходить вместе с нами на уроки, есть за одним столом, спать на соседней койке. Какое мне дело до его способностей или родственников? Куда важнее, что он за человек.

– Ты уже ищешь, как подольститься, – Шали хлопнул себя руками по коленям. – Что за народ, о великий Свет! Что за люди! И ведь ничем себя не выдают, ведут себя прилично, вежливо, складно так ведут, – он ухватил Кифу за ухо, – а сами только ждут возможности для подхалимажа. Думаешь, когда этот мальчонка пробьется в Учителя, он потащит тебя за собой? Держи карман шире!

Шали сделал несколько шагов в сторону и с размаху плюхнулся на свою кровать.

– Ты помнишь, Кифа, как мы радовались, когда из-за отвисшего балахона нам удалось мельком увидеть лицо Наставника? А ты можешь себе представить, что я, простой ессей, должен совершить, дабы удостоиться, – тут Шали поднял вверх указательный палец и заговорил торжественным тоном, явно кого-то передразнивая, – дабы удостоиться великой и удивительной чести беседовать лицом к лицу с Покровителем мудрых, Средоточием чистоты и Кладезем праведности. А этот мальчишка, – указательный палец уставился на меня, – не успев попасть в обитель, уже успел поговорить и с главой направления и с Наставником.

– Ты беседовал с Наставником? – лицо Кифы выразило величайшее почтение.

– Да.

– Как тебе не стыдно, Шали, – голос Кифы задрожал от негодования. – Ты просто завидуешь нашему новому соседу.

– Наивный простачок! Чем мне поможет зависть? Разве из-за нее у меня появятся родственники в обители? Или благодаря ей на меня обратит внимание Наставник?

Тут я поднялся со своего места.

– Меня действительно зовут Шуа, и я пришел из Эфраты. Я вовсе не искал никаких поблажек и не хотел вас обидеть. Я не сделал ничего особенного и не обладаю никакими удивительными способностями. Не знаю, почему ко мне так тут относятся.

Шали вдруг подскочил с кровати, крутнулся волчком и сделал несколько шагов в мою сторону. Его лицо теперь выглядело совершенно нормальным.

– Вот это другой разговор, парень! Ладно, не сердись и не удивляйся. Это проверка. Тебя Звулик уже успел окунуть?

– Звулик? – я вопросительно посмотрел на Шали.

– Учитель Звулун, – поправил его Кифа.

– Да, да, эта древняя развалина, этот ходячий исторический факт и живая реликвия, – вмешался Шали. – Он уже успел промыть тебе мозги и заодно окунуть в бассейн?

– Успел, – пробормотал я, дивясь непочтительности, столь неподобающей ученику ессеев. – Восемнадцать раз подряд.

– Шауль, можно Шали, – он протянул мне руку. – Будем знакомы.

Я осторожно прикоснулся к его ладони. Она была мягкой и влажной.

– А это Шимон, – Шали толкнул второй рукой соседа, но тот даже не пошевелился. – А еще его называют Кифа, скала то есть. Одни говорят, будто он тверд в вере, словно скала, а я утверждаю, потому что упертый и упрямый, точно кусок камня.

– Не обращай на него внимания, Шуа, – улыбнулся Кифа, протягивая мне руку. – Его сердце куда добрее и мягче языка. Нет на свете товарища вернее Шали.

Рука у Кифы действительно напоминала камень – твердая и холодная.

– Пора, пора, – Шали вытащил из ниши белый хитон. – Мы уходим на омовение, тебе не нужно, ты ведь уже был со Звуликом в бассейне. Скоро вернемся.

Он подошел к кровати, засунул руку в стену и, ухватившись за невидимую рукоятку, резко потянул. Окошко в потолке над его головой закрылось.

– Кифа, зажги светильник. А ты, Шуа, закрой свое окошко. К ночи мошкара поднимается, днем она из-за жары сидит под камнями, а вечером, когда прохлада приходит, собирается тучами. Если они заберутся в комнату, нам предстоит веселая ночь.

Кифа закрыл окно над своим столиком, наполнил маслом светильник, приладил фитиль, ловко высек искру двумя камнями. Желтый мерцающий огонек озарил его крупное лицо. Огромные тени закачались по стенам комнаты. Осторожно поставив светильник на стол, Кифа достал из ниши белый хитон, точно такой, как у Шали.

– Будь здоров, парень, – Шали хлопнул меня по плечу, – не скучай, мы скоро будем. Про окошко не забудь.

Они вышли, а я, взявшись за ручку, попытался закрыть окошко. Ручка не поддавалась. Я тянул изо всех сил, дергал упрямую ручку взад и вперед, но без толку – она не сдвигалась с места. И тут мне пришла в голову интересная мысль.

Нерастраченное томление все сильнее и сильнее давило изнутри, я поднял правую руку и направил невидимое продолжение пальцев к окошку. Спустя несколько мгновений они уже ощупывали его края. В одной стороне я обнаружил узкую щель и слегка выступающий из нее плоский камень. Подергав левой рукой за ручку, я ощутил продолжением пальцев правой, как плоский камень пытается сдвинуться с места. Наверное, это была застрявшая крышка.

Протиснув продолжение пальцев между крышкой и стеной, что, в общем-то, совсем нетрудно – ведь у продолжения не было ни толщины, ни длины – я сразу ощутил мелкие каменные крошки. За много лет работы крышки камень истерся, и отвалившиеся кусочки попали на крышку, мешая ей передвигаться.

Засунув продолжение пальцев еще глубже, я обнаружил большой камешек. Он-то, по всей видимости, и стал причиной плохого передвижения крышки. С камешком пришлось повозиться, он никак не хотел пролезать через щель. Но, в конце концов, я вытащил его наружу, и он, упав на пол к моим ногам, разлетелся на мелкие кусочки. Ручка тут же сдвинулась с места, и окошко затворилось.

Я сел на кровать, чтобы перевести дух. Все это время какая-то мысль не давала мне покоя. Она упорно крутилась на самом краю сознания и, вот сейчас, когда я сел и немного успокоился, она сама собой переместилась в центр.

– Откуда Шали известно про мою встречу с Наставником? Откуда он знает, какими словами Наставник меня встретил? Разве он присутствовал при нашем разговоре? Конечно, нет! Но кто мог ему о нем рассказать? Верховный Терапевт или сам Наставник – больше некому. А это значит, что в духовной иерархии Кумрана Шали занимает очень высокую ступеньку. Но что он тогда делает в спальне учеников? И почему так смеется надо мной, намекая на какие-то связи?

Я не успел придумать ни одного ответа на заданные себе самому вопросы, как дверь отворилась, и вошли Кифа и Шали, одетые в белые хитоны, в белых шапочках на головах. Кифа подпоясался белым поясом, а Шали коричневым.

«Вот оно, – подумал я. – Ведь пояс, по словам отца, обозначает духовную разницу между избранными».

– Шуа, почему ты до сих пор не переоделся? – Шали выглядел озабоченным. – Скоро паамон! Ты не можешь опоздать на первую молитву в обители.

– Да что такое паамон? – вскричал я. – Кто-нибудь наконец объяснит мне, что это за штука такая!

– Зачем объяснять, ты сейчас сам узнаешь. Его ни с чем невозможно перепутать, – ответил Кифа. – Одевайся скорее.

Я сбросил коричневый хитон, натянул белый, сменил шапочку и стал подпоясываться. Вдруг Шали тихонько застонал.

– О, великий Свет, я надел не тот пояс! А где же белый, где же белый?

Он принялся лихорадочно обыскивать нишу и, ничего не найдя, устремился к двери.

– В бассейне забыл, больше негде, – бросил Шали на ходу. – Идите сами, я прибегу сразу в Дом Собраний.

– Послушай, Кифа, – спросил я, как только закрылась дверь. – Откуда Шали знает про мою встречу с Наставником? Откуда ему известны его слова?

– Шали – Вестник, – с уважением произнес Кифа. – И не простой Вестник, а очень талантливый. Ему открывается то, чего не слышат даже старые и опытные Вестники. А его крики про воду и навоз – просто шутка. Шали никогда не работал в хлеву и ни разу не прикоснулся к ведру с водой. Он тоже сразу попал в ученики, как ты, только застрял на этой стадии и не может продвинуться дальше.

– А почему он застрял… – я не успел закончить фразу, как тяжелый густой гул наполнил комнату. Звук прокатился через меня, ударился о стены и рассыпался на мелкие обломки.

– Что это, Кифа?

– Паамон… – второй удар заглушил дальнейшие слова.

Кифа быстро пошел к двери, я двинулся за ним.

В коридоре стояла кромешная тьма, но я уже знал, куда нужно идти и, скользя рукой по стене, передвигался довольно уверенно, стараясь не отставать от Кифы. Рука провалилась в пустоту – значит тут развилка, я свернул влево и, быстро ощупав рукой стену, отыскал знакомые выступы: один сверху, три под ним, и два снизу. Прошло еще несколько мгновений – и вот в черном мраке раскрылся серый проем – дверь.

Мы вышли наружу, и у меня перехватило дыхание от восторга. Со всех сторон к громадному Дому Собраний двигались фигуры, закутанные в белые балахоны. Низ здания был уже погружен в сумерки, но вознесенный высоко вверх голубой купол еще сиял, освещенный золотыми лучами солнца. Покой, умиротворение, близость к Богу, любовь к избранным, радость за выпавшую мне долю и сладкая грусть наполнили мое сердце. И только мысль о том, что моя мать никогда не сможет насладиться этим удивительным, величественным и чарующим зрелищем, удержала меня от слез.

Сзади послышался легкий топот, и рядом с нами появился Шали. Его хитон был подпоясан белым поясом.

– Уф! – шепнул он. – Еле успел. Пошли, ребята.

И мы двинулись к Дому Собраний. Шли медленно, как бы проникаясь торжественностью подступающего момента.

– Стой возле меня, – тихо произнес Кифа. – Бывает, новички теряют сознание, так я поддержу.

Мы прошли через высокую дверь и оказались на площадке лестницы. Она круто поднималась вверх слева от нас, а справа так же круто уходила вниз. По всей длине лестницы располагались площадки, а на них двери, ведущие во внутренние помещения. Избранные поднимались и опускались по лестнице, и проходили через эти двери.

– Нам в самый низ, – сказал Кифа.

За дверью в стенке, которой заканчивалась лестница, оказалась небольшая, совершенно пустая комната, соединенная с залом Дома Собраний круглым окном.

– Загляни, загляни, – подтолкнул меня Кифа. – Только не высовывай голову, сбоку гляди.

Я подошел к окну и замер. Внутренность Дома Собраний напоминала огромную волну, взметнувшуюся к небесам. Все пространство от стены до стены занимала огромная лестница, начинающаяся глубоко под землей и доходящая до самой крыши. На ее ступенях стояли избранные, готовясь к молитве.

– Вся лестница делится на три части, – зашептал Кифа. – Терапевты, Книжники и Воины стоят, не смешиваясь, каждый строго на своем месте. Чем дальше продвигается ессей по духовным ступеням, тем на более высокой ступеньке Дома Собраний он стоит во время молитвы.

– А кто это определяет? – спросил я.

– Наставник с главами направлений. Каждое новомесячье, в день, когда луна полностью скрывается из виду, Наставник посылает специального распорядителя. Он проходит утром вдоль всех рядов и проводит изменения. Одни поднимаются вверх, другие опускаются вниз. Тут уж не скроешься: про каждого известно, как он работал в течение месяца. И поверь мне, нет большего стыда, чем опуститься вниз на ступеньку, и нет большей радости, чем подняться вверх.

– И часто такое происходит?

– Крайне редко. Избранные остаются на своих ступеньках очень долго, иной раз всю жизнь. Выше головы, говорят, не прыгнешь. Но тише, начинается молитва.

Я увидел на самом верху, там, где лестница, сужаясь, оставляла место лишь для четырех человек, сгорбленную фигурку. По сияющему золотому поясу я понял, что это Наставник. Он встал в самом центре, повернулся спиной к лестнице и поднял вверх руки. Полы его белой накидки распрямились, напоминая распростертые крылья.

– Ты что, – Шали оттащил меня от окна. – Ослепнуть хочешь?! Сейчас такое начнется…

Он повернул меня лицом к стене.

– Закрой глаза и начинай молитву. И пока я не скажу, не отворачивайся от стены и не открывай глаза.

Я послушно выполнил его указание, и хоть глаза были закрыты, но только что увиденная картина, словно живая, стояла перед моим внутренним взором. Привычные, много раз повторенные слова сами собой слетали с уст. Я почти не задумывался над их смыслом, а просто повторял их, как делал это каждое утро с тех пор, как себя помню. Вдруг я почувствовал, как через окно в комнату ворвался горячий ветер. Опаляющий, сухой, пронизывающий насквозь, плавящий сердце, перехватывающий горло, безжалостной рукой сжимающий внутренности. Ноги подкосились, на мои плечи будто свалился огромный мешок с песком и своей невообразимой тяжестью стал прижимать к земле. Дыхание прервалось, мне показалось, что еще секунда – и я умру.

И вдруг жар пропал, рука разжалась, сердце снова забилось, а прохладный воздух наполнил грудь. Радость от этого была столь огромной, невероятной, немыслимой, что сердце прыгнуло вверх, тело утратило вес, ноги оторвались от пола.

Там, за стеной, закипала мощная волна: год назад отец брал меня с собой в Яффо, и я видел море, триремы, паруса и волны, приходящие из синего простора. В глубине почти неразличимые, они вздымались перед берегом, неся на самом верху белую полоску кипящей пены, и с шумом обрушивались на песок, рассыпаясь на груды радужной пыли.

Волна, ворвавшись в окно, подхватила мое невесомое тело и потащила вверх. Острые пузырьки пены щипали лицо, упругая вода мягко давила снизу, еще мгновение, и я выплыву в окно и вместе с волной понесусь вверх по лестнице, чтобы у самого верха взмыть, точно птица…

Кто-то сильно затряс меня за плечо.

– Эй, Шуа, ты меня слышишь?

Я открыл глаза. Передо мной была та же стена, а сквозь окно доносился гул голосов, похожий на шум морской волны. Шали крепко держал меня за плечо и тряс, приговаривая:

– Да очнись же ты очнись, наконец!

– Что случилось, Шали?

– Уф, – он с явным облегчением перевел дух. – Тебя чуть не унесло. Я уже думал посылать Кифу за помощью.

– А где волна? – я оглядел комнату. Пол совершенно сух, значит, мне все это привиделось.

– Волна была там, – Шали ткнул рукой в сторону общего зала. – Избранные соединяют вместе силу молитвы и поднимают ее вверх по лестнице, чтобы Наставник мог взлететь на ней в горние миры.

– Я тоже чуть не взлетел. Меня уже подняло над полом и потащило на лестницу. Жаль, что ты меня остановил.

– Тебя бы просто подмяло и унесло Свет знает куда, – очень серьезно сказал Шали. – Ты действительно необычный парень, если с первого раза оказался в волне.

– Ну почему, почему, Шали, – забасил Кифа, – ты всегда не веришь словам товарища. Мы с тобой за год занятий научились только слышать волну, а подняться вместе с ней и сейчас не можем.

– Говори только за себя, – огрызнулся Шали. – И вообще, я умираю от голода. Сегодня мне обещали большой кусок жареного мяса.

– А мне яичницу из пяти яиц! – отозвался Кифа. – Пошли, Шуа. Ты тоже, наверное, есть хочешь?

Только тогда я почувствовал, насколько проголодался. От слов Кифы мой желудок проснулся и заурчал, словно Шунра.

В общей столовой избранные, омыв руки, рассаживались вдоль длинного стола, идущего от одного края здания до другого. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь шарканьем множества ног о гранитные плиты пола. После омовения рук до преломления хлеба запрещено разговаривать, и это правило соблюдалось тут неукоснительно.

Наш стол стоял в углу, одним краем заходя в боковую галерею. За ним было четыре места, но лежали только три больших хлеба, стояли три чашки и кувшин с водой. Я заметил в других углах здания еще несколько столов, за которыми сидели мальчики моего возраста. Как видно, они также были учениками.

На возвышение в центре столовой поднялся верховный Терапевт. Я сразу узнал его и немного обрадовался – все-таки знакомое лицо. Терапевт взял в руки два хлеба и громко произнес благословение. В ответ раздалось «Омейн», произнесенное сотнями голосов, и все приступили к еде.

Хлеб оказался довольно сухим, а вода теплой, но я так проголодался, что не заметил, как мой каравай закончился. Кифа и Шали ели медленно, наслаждаясь каждым кусочком, точно вкушая изысканное блюдо, и я тут же пожалел о своей торопливости. Мама постоянно упрекала меня за то, что я быстро проглатываю пищу. Как я мог про это забыть! Я оглядел большой стол. Избранные ели медленно, многие с закрытыми глазами, тщательно пережевывая каждый кусочек хлеба. Мне стало стыдно! Наверное, моим соседям тоже стыдно сидеть за одним столом с неотесанным сельским жителем.

– Пережаренное вышло, – сказал Шали, прожевав последний кусочек и запив еду водой из кружки.

– А у меня сырая, – разочарованно протянул Кифа.

– Ну ничего, – успокоил его Шали, – в следующий раз обязательно получится.

– А почему молитву читал Асаф, а не Наставник?

Мои соседи переглянулись.

– Откуда тебе известно имя главного Терапевта?

– Наставник так называл его при мне.

– Послушай, Шуа, – Шали укоризненно покачал головой. – Никогда, даже наедине сам с собой не называй главу направления по имени. В обители полно Вестников, и они иногда слышат не только то, что предназначается для общего ведома.

– Они что, специально подслушивают? Как ты мою беседу с Наставником?

Шали покраснел.

– Как тебе не стыдно, Шуа, – принялся укорять меня Кифа. – Разве можно подозревать товарища в подлости? Ты ведь не понимаешь, как устроены Вестники, а сразу судишь.

– А как они устроены?

– Вот с этого вопроса и надо было начинать.

– Кифа, – мой голос задрожал. – Я первый день в обители, и с самого утра досаждаю всем вопросами. Невозможно все узнать за один день. Но я не понимаю, как Шали мог услышать слова Наставника.

– Да просто это, просто, – Кифа хлопнул ладонью по столу. – Есть внутренний круг, и есть внешний. Внутренний охватывает только Кумран и проходит по стенам обители. Все Вестники Кумрана настроены на внутренний круг. А внешний предназначен для Вестников по всей стране. Вбросить слово во внутренний круг могут Наставник и главы направлений, а во внешний – только Наставник. Шали сам по себе ничего не слышит. Если до его слуха что-то донеслось, значит, кто-то из четырех вбросил это в круг. А раз речь идет про слова Наставника – он это и сделал. Наставник решил, что избранным нужно знать про Эфрату, убийство ста двадцати шести мальчиков и про тебя, Шуа. Поэтому Шали и услышал, только поэтому. Понятно?

– Понятнее некуда.

Я почувствовал себя так, словно меня раздели догола и выставили на обозрение жителей Кумрана. Моя личная, маленькая жизнь, мои тайны вдруг стали известны тысячам незнакомых людей.

– Не переживай, – Шали легонько толкнул меня в плечо. – Мы все тут одна семья. А в семье нет секретов.

Обратно по коридору я шел между Шали и Кифой. Выпуклости стены казались мне давно знакомыми, а камушки перед развилкой сами легли в ладонь. Шали отворил дверь, и наша комната, освещенная мерцающим огоньком фитиля, выглядела так уютно, что я сразу захотел спать.

Мы быстро улеглись, прочитали молитву, я повернулся лицом к стене и уже стал погружаться в блаженное забытье, как вдруг услышал чье-то дыхание, доносящееся откуда-то снизу. Я прислушался. Звуки неслись от пола рядом с моим изголовьем. Кто-то дышал, часто и дробно, словно задыхаясь после бега.

Боясь пошевелиться, я продолжал прислушиваться. Сон моментально улетучился. Мало ли что может происходить в кумранских подземельях! Возможно, посреди комнаты находится люк в нижний этаж и по этому люку в комнату приходят иные существа? А может, Змей нашел способ пробраться в обитель и сейчас медленно разворачивает свои зеленые кольца перед моей кроватью.

Звуки усилились. Неизвестный или стал дышать глубже, или подобрался вплотную к моему изголовью. Не в силах дальше сдерживаться, я сбросил одеяло и рывком сел.

Прямо передо мной на полу сидела огромная жаба. Ее выпуклые глаза неотрывно смотрели на меня, зеленая склизкая кожа противно подрагивала. Жаба тяжело дышала и, похоже, готовилась к прыжку. Прыгать она собиралась ко мне на кровать.

Дрожь отвращения пронизала мое тело. Плохо соображая, что делаю, я выбросил вперед правую руку и освободил томление. К моему величайшему изумлению, оно прошло через жабу, не встретив ни малейшего сопротивления. Я повторил то же самое левой рукой, и продолжение моих пальцев опять пронзило пустоту. Жаба сидела передо мной – огромная, мерзкая, жирная жаба. Ее белый живот вздрагивал в такт дыханию, а рот открывался и закрывался препротивнейшим образом.

Я схватил стоящие у кровати сандалии и запустил ими в жабу. Тяжелые деревянные подошвы пронеслись сквозь нее, не причинив никакого вреда. И тут до моих ушей донеслось сдавленное хихиканье. Мои соседи, не в силах больше сдерживаться, катались по кроватям в припадке хохота.

– Я… вы… так это… – слова застревали у меня в горле, а довольные мальчишки продолжали хохотать.

Наконец Шали сел на кровати, сделал руками едва заметное движение – и жаба исчезла.

– Ты что, никогда не слышал о мороке? – спросил Кифа, отсмеявшись.

Но мне было совсем не до смеха.

– Нет, – сердито сказал я, стараясь не смотреть на шутников.

– Это прием воинов, для отвлечения внимания противника. Ты тоже будешь его изучать. Мы думали, что ты более опытный ессей.

– Я неопытный ессей, а вы безжалостные насмешники.

– Да ладно, не сердись, – Шали снова лег. – Подумаешь, пошутили немного. Скоро и ты так зароешься в учебу, что будешь рад любой возможности посмеяться.

Он повернулся лицом к стене. Кифа повторил его движение, и вскоре оба ровно задышали, а я еще долго лежал, глядя на трепещущий язычок пламени светильника и вспоминая события минувшего дня. Моего первого дня в Кумранской обители избранных.

Глава VI

Которой не должно было быть

То, о чем я хочу написать сейчас, стало мне известным во всех подробностях, когда желтые холмы Кумрана остались далеко за спиной. Я бы хотел не думать об этом, я бы хотел, чтобы эти печальные события вообще не произошли. Но изменить прошлое мы не в силах. Как и настоящее. Единственная временная субстанция, поддающаяся нашим усилиям – будущее. Я записываю свою историю, чтобы помочь другим, идущим путем духа, изменить путь и предначертание. Пусть моя короткая жизнь послужит для них примером.

Я понимаю, что большинство людей учится лишь на собственных ошибках. Если бы мы могли перенимать опыт других, человечество выглядело бы иначе. Но этот свиток предназначается детям Света, обновившим Завет со Всевышним, и мои слова скажут им куда больше, чем язычникам или сынам Тьмы.

О внешней канве событий мне поведала мать. В Кумране я научился смотреть на мир через Сердце, возвышенное над животной душой. В таком состоянии хватка Пространства и Времени ослабевает, а иногда исчезает совсем. Освобожденное сознание, сбросив оковы Здесь и Сейчас, может оглядывать как материальный, так и невидимый мир. Мир, в котором нет ни прошлого, ни будущего, а все происходит одновременно. Так прозревают грядущее, так совершают то, что невежды называют чудесами. Но в таком откровении нет ничего чудесного или таинственного. На эту ступень может подняться каждый избранный, который найдет силы подчинить сознанию плоть и страсть.

Внутренним зрением я вижу случившееся с отцом и матерью так же ясно, как если бы я стоял на соседнем холме и воочию наблюдал за событиями.

Выйдя из долины, они свернули к берегу моря, и вскоре оказались на дороге, ведущей в город пальм, Йерихо.

– Я хочу быть неподалеку от моего мальчика, – повторяла мать. – Пусть меня не пускают в обитель, но ты, Йосеф, ты-то ведь сможешь навещать его хотя бы раз в месяц.

– Ты хочешь, чтобы над Шуа потешались соученики? – не соглашался отец. – Я буду приходить в Кумран на праздники. Два, три раза в год. Но даже это будет считаться излишним. Для нас разумнее всего отправиться в Галилею.

– Ни за что! – возмущалась мать. – От Йерихо до обители не больше двадцати миль. Мысль, что над моей головой проплывают те же самые облака, которые видит Шуа, поможет мне переносить разлуку.

– Облака, – усмехался отец. – Да он сутками не будет выходить из подземелья. А посмотреть на небо сможет только по пути в Дом Собраний.

Дорога, по которой они шли, вилась вдоль самой кромки Соленого моря. Белые глыбы соли выступали из сапфировой глади. Легкий ветерок морщил густую, похожую на масло, поверхность воды. Далеко в глубине моря маячил парус: большая лодка, груженная финиками, шла к розовым горам Моава, нависавшим над противоположным берегом.

Солнце уже начало клониться к желтым холмам, когда впереди на дороге заклубилось облачко пыли и послышался топот копыт.

– Дай Свет, – воскликнул отец, доставая из котомки свернутую жгутом веревку, – чтобы это оказались римляне.

Он быстрыми движениями завязал узел на одном конце веревки и подпоясался. Веревка сверкала на солнце, точно змея.

– Ты никогда не рассказывал мне, Йосеф, – прошептала мать, уставясь на веревку.

– Да, да, – чуть раздраженно ответил отец. – Но зачем тебе нужно знать обо всем? Умножающий знание умножает печаль.

– Ты еще не забыл путь воина, да?

– Если это римляне, то все может окончиться благополучно, но если впереди сирийские наемники…

Топот стремительно приближался.

– Я постараюсь избежать схватки, – сказал отец. – Когда ты увидишь, что я снимаю веревку, сразу беги к скалам. Не оборачивайся и не задерживайся, беги изо всех сил. Хорошо?

– Хорошо. Ты справишься с ними?

– Свет знает, – отец усмехнулся. – Сколько их там, чем вооружены, как настроены… Одолеть римлян сложнее, чем сирийцев. Они и вооружены лучше и обучены как надо. Но с ними можно договориться, они не нападают из-за спины и чтят законы. Верховный терапевт дал мне диплома-диптих. Я теперь бывший боец вспомогательных войск, аукселиарии.

– А откуда у него эта диплома?

– Откуда у терапевтов диплома? – отец улыбнулся. – Тебе же известно, как они почитают кесаря. Всякая власть от Бога, поэтому нужно полностью подчиняться установлениям кесаря и Рима. А когда одна из сторон столь почтительно относится к другой, то и второй передаются уважение и почтительность. Кто знает, как и чем община расплачивается за эти дипломы. Но покуда она у меня в руках – беспокоиться не о чем. По крайней мере, при встрече с римским патрулем.

Топот раздавался уже рядом, и вот из-за поворота дороги показалась группа скачущих во весь опор всадников. В сверкающих шлемах, коричневых кожаных панцирях, у каждого с правой стороны висел длинный меч, подрагивающий при каждом ударе копыт о землю. Одной рукой всадники сжимали уздечку, а другой копье. Поперек лошадиных спин лежали продолговатые щиты, из колчанов торчали длинные, точно копья, метательные дротики с широкими наконечниками.

– Римляне, – с облегчением воскликнул отец.

Всадники подскакали к путникам и остановились. Разгоряченные лошади поводили головами и нервно переступали с ноги на ногу.

– Кто такие? – спросил один из всадников.

– Я плотник. Иду из Эйн-Геди в Йерихо. А это моя жена.

– Плотника мы и разыскиваем, – всадник направил копье в сторону отца. – Ты, часом, не ошибся, когда сказал Эйн-Геди? Может, тебе надо было назвать другой город, скажем, Эфрату?

– Нет, не ошибся, – твердо произнес отец и, вытащив из-за пазухи две сложенные вместе бронзовые пластинки, протянул их всаднику.

– Это еще что такое? – удивленно спросил тот.

– Диплома-диптих.

Всадник отвел копье, наклонился и взял пластинки. Раскрыв их, он внимательно прочитал высеченное на внутренней поверхности, сложил обратно и протянул отцу.

– Извини, друг. Служба. Сам понимаешь.

– Понимаю, – отец кивнул. – А кого вы ищете?

– Семью преступника из Эфраты. Его отец тоже плотник. Кстати, они по дороге вам не попадались?

– А как выглядят?

– Мужчина твоих лет, а женщина, – он оценивающе посмотрел на мать. – Женщина помоложе, чем твоя жена. С ними мальчишка лет двенадцати.

– Нет, – решительно ответил отец. – От самого Эйн-Геди дорога была пустой. Только двое самаритян на повозке, полной фиников, ехали за нами следом, но еще до полудня свернули на иерусалимскую дорогу.

– Понятно, – всадник поднял руку в римском приветствии. – Счастливого пути, друг.

– И вам удачи, – поднял в ответном приветствии руку отец.

Всадники с места взяли в галоп, и спустя несколько мгновений вокруг снова воцарилась знойная тишина.

– Подействовало, – с облегчением вздохнула мать. – Верховный терапевт знает, что делает.

– На римлян это действует, – отец свернул веревку и запрятал ее в мешок. – Я о другом думаю. Коли нас так основательно ищут, не лучше ли все-таки податься в Галилею?

– Ни за что, – губы матери сжались в полоску. – И вообще, – она вдруг улыбнулась, и розовый бутон губ снова расцвел на лице. – Римляне считают, что мать преступника моложе меня, может, я намажу лицом пылью, сгорблюсь, и тогда нас вообще никто не заподозрит.

– Успеется, – улыбнулся в ответ отец. – От римлян нас защищает диптих, а сирийцы не настолько наблюдательны.

Они продолжили путь. Длинные фиолетовые тени скал легли на дорогу. Соленое море плоско и неподвижно лежало у их ног, голубое, словно небо над горами Моава.

Застава сирийских наемников пряталась за поворотом дороги. Отец едва успел достать веревку, как первый дозорный, подскочив, грубо схватил его за плечо.

– Кто такие? – прорычал он, обдавая отца смрадным дыханием. Полы полосатого халата сирийца покрывал сложный орнамент из свежих и старых пятен, дырочек разного размера и разной формы, прожженных искрами бесчисленных костров. Блестящее от пота лицо сирийца было обильно усыпано черными угрями, также напоминавшими следы искр.

– Я бывший боец аукселиарии, – спокойно ответил отец, с трудом преодолевая желание немедленно сбросить с плеча руку и отодвинуться подальше от вонючего наемника.

– А ну, пойдем, выясним, что за аукселиария такая, – сириец толкнул отца по направлению к скале, под которой, небрежно заложив ногу за ногу, сидел еще один дозорный. Пара бедно одетых крестьян не вызывала у него опасений.

Отец подошел к скале и вдруг услышал за спиной сдавленные крики. Обернувшись, он увидел, как двое сирийцев, выскочивших из-за камней, валят мать на землю. Один срывал с нее платье, а второй, больно выкрутив руку, зажимал рот.

Дальнейшее произошло очень быстро. Куда быстрее, чем описание тех событий. Отец вывернулся из-под руки стражника, сорвал с пояса веревку и почти неуловимым для глаза движением обернул один из ее концов вокруг руки. Второй конец, с завязанным узлом, вдруг описал петлю в воздухе и обхватил запястье сирийца, тянувшего из ножен кривой меч. Резкий рывок и сириец с воплем боли полетел на землю. В то же мгновение веревка соскользнула с его руки, оставив после себя кровоточащую рану.

Стражник, сидевший под скалой, среагировал моментально. Вскочив на ноги, он не раздумывая, запустил в отца копьем. Отец пригнулся, и копье, пролетев прямо над его головой, шлепнулось в маслянистую воду Соленого моря.

В два прыжка преодолев расстояние между ним и стражником, отец выбросил вперед руку с веревкой. Узел полетел прямо в лицо сирийцу и, если бы тот не прикрылся щитом, он превратил бы его нос в лепешку. Щит загудел от удара. Стражник, как видно, опытный боец, презрительно усмехнулся и, выхватив из ножен меч, занес его над собой. Удар, нанесенный с такого замаха, мог бы рассечь отца до пояса, но меч даже не успел начать движение вниз. Веревка, поблескивающая металлом, обхватила икру правой ноги сирийца. Рывок – и он шлепнулся на землю. Меч отлетел далеко в сторону, а голова, защищенная только войлочной шапочкой, ударилась с размаху о торчащий из земли камень. Стражник коротко вскрикнул, засучил ногами и затих.

Отец обернулся. Двое наемников были так поглощены делом, что не обратили внимания на случившееся. Мать лежала на земле лицом вниз, один из сирийцев стоял прямо на ее рассыпавшихся волосах, не давая возможности поднять голову, а второй задрав юбку до середины спины, возился со своим халатом, поспешно развязывая пояс.

Отец молча побежал к сирийцам. Его глаза сузились, лицо пылало. Наемник, стоявший на волосах матери, схватился было за рукоятку меча, но дальнейшее произошло так быстро, что лезвие не успело преодолеть даже половины пути из ножен. Веревка обвилась вокруг горла склонившегося над матерью сирийца, насильник хрюкнул, его голова дернулась и приняла неестественное положение. Нелепо размахивая руками, он повалился на спину и задергался в предсмертных конвульсиях.

Веревка снова взметнулась, у второго сирийца не оказалось щита, поэтому удар узлом пришелся точно по носу. Кровь брызнула во все стороны, словно веревка пробила бурдюк с вином. Сириец выпустил рукоять меча, схватился обеими руками за лицо и завыл.

– Бежим, – отец поднял с земли мать. – Бежим, кто знает, сколько их еще там, за скалами.

Мать с трудом встала на ноги, одернула платье, прикрыла волосы сбившимся на шею платком и заковыляла по дороге, держась за отцовскую руку. С каждым шагом ее поступь становилась все тверже и тверже. Очень скоро она пришла в себя и вместе с отцом перешла на бег.

Дорога поднималась вверх, застава, вернее то, что от нее осталось – валявшиеся на земле скорченные фигурки сирийцев, – опускалась вниз. На самом перевале, откуда дорога начинала круто спускаться в уже накрытую черно-фиолетовой тенью сумерек прибрежную долину, отец остановился.

Картина, раскрывавшаяся с вершины, зачаровывала. Огромная чаша синей, темнеющей с каждой минутой воды, горящие розовым огнем верхушки гор Моава, освещенные заходящим солнцем, белые глыбы соляных утесов, желтый песок дороги и одинокий орел, парящий высоко в небе. Отец запрокинул голову и посмотрел на орла. Он медленно кружил над коричневыми скалами, уходящими в сторону Кумрана.

Отец протянул к нему руку, словно хотел прикоснуться к птице, плавно рассекающей густой вечерний воздух, и вдруг содрогнулся всем телом. Мать вскрикнула и от ужаса прикрыла ладонью рот. Хитон на груди отца вздыбился бугром, окровавленный наконечник прорвал ткань, и спустя мгновение стрела до половины выскочила наружу. Второй конец торчал из спины.

– Быстрее, – прохрипел отец. – Они не должны увидеть, что попали. Иначе кинутся в погоню.

Он твердой поступью двинулся вниз по дороге. Мать бросилась за ним. Краем глаза она успела заметить далеко внизу одинокую фигурку очнувшегося сирийца с луком в руках.

Отец прошел всего несколько шагов. Когда вершина перевала скрыла их фигуры от глаз наемника, его ноги стали заплетаться. Он зашатался, мать подставила плечо, отец оперся на него боком, так что окровавленный наконечник закачался прямо перед ее лицом.

– К скалам, – захрипел отец. – К скалам.

До скал было совсем близко, но отец слабел с каждым шагом. Он все сильнее и сильнее повисал на матери, придавливая ее к земле. Она с трудом дотащила его до скалы, рухнув на колени, уложила отца на бок и, взглянув в посеревшее лицо, поняла, что осталась одна.

Отыскав неглубокую расщелину, мать затащила в нее тело, села в ногах и принялась читать молитвы. Холодный молодой месяц безучастно глядел с небес на плачущую женщину. Шакалы выли за утесами, но приблизиться не решались. Мать просидела до утра, и когда ломаная линия гор обозначилась на голубеющем фоне неба, она отыскала обломок скалы покрепче и принялась ломать породу вокруг расщелины. Камни с глухим стуком валились на прикрытое плащом тело. Поднявшееся солнце осветило женщину, рыдающую над свежей осыпью камней.

Потеряв мужа, мать исполнила его последнюю волю и отправилась в Галилею. Дорога туда заняла несколько недель, а я все это время, ни о чем не подозревая, все глубже и глубже погружался в мудрость избранных. Но об этом лучше рассказывать по порядку.

Глава VII

Уроки истины

Мое первое утро в обители прошло в таком же строгом соответствии с ритуалом, как и предыдущий вечер. Распорядок в Хирбе-Кумран соблюдался неукоснительно. Смерч, ураган, землетрясение – что угодно могло пронестись над голубым куполом, но избранные с настойчивой аккуратностью выполняли раз и навсегда установленные церемонии. Когда я проснулся от звука паамона, мои соседи уже стояли одетыми возле кроватей.

– Живей, живей, – торопил Шали.

Только потом, прожив довольно долгое время в обители, я оценил, насколько он был добр ко мне в те, первые дни. Ессеи не здороваются перед молитвой, ведь первое «здравствуй» каждого дня принадлежит Богу. А избранные вообще не разговаривают до молитвы.

Ночь наполняет тело чужими эманациями. Пока разум спит или бродит в иных мирах, телом завладевают духи темноты. С пробуждением разума они мгновенно исчезают, как исчезает темнота перед светом факела, но след их власти – «решимо» – остается на теле. Во время молитвы избранный погружается в Свет, и «решимо» пропадает, точно след босой ноги на песке под накатившей на берег волной.

Говорить перед молитвой – значит обмениваться «решимо». Тут дело не столько в стыде, хотя и в нем, конечно, тоже, ведь «решимо» приклеивает самые низменные, вытолкнутые на окраину сознания желания и страхи. Пока разум бодрствует, он держит их в узде и в отдалении, но «решимо» ни с кем не борется, а наоборот, приветствует все «натуральные» проявления организма и тащит их поближе к себе. Духи тьмы питаются эмоциями, и скотские сны для них любимое лакомство.

Разум не исправляет «решимо», а только выталкивает наружу, и любой понимающий читает «его», как развернутый свиток. Разговаривать с избранным перед молитвой – это больше, чем предстать перед ним обнаженным. Сокровенные вожделения, запрятанные опаски, укрытые корысти показывают подлинное лицо человека, зачастую сильно разнящееся от облика, который сознание пытается предложить другим людям.

Шали знал о моих необычных способностях, но не представлял, что они ограничиваются только «томлением», и все-таки разговаривал со мной до молитвы. Разговаривал, рискуя раскрыть «решимо» перед незнакомым человеком. Это был поступок, оценить который я смог лишь спустя много дней.

Но в то утро мои мысли были заняты совсем другим. В комнате стоял серый полумрак, окошки над столиками Шали и Кифы были раскрыты, и узкие лучи слабого света, словно столбики, стояли посреди комнаты, слегка отталкивая бархатистую мглу, заполнявшую углы.

Я быстро ополоснул руки из грубого глиняного кувшина, сделанного так топорно, будто его лепил подмастерье гончара в первый день обучения, и встал рядом с товарищами.

– Плащ захвати, – буркнул Кифа.

Я вытащил из ниши плащ и набросил его на плечи. Зачем нужно брать в бассейн плащ, я не стал спрашивать. В Кумране лучше сделать и промолчать, чем утомлять товарищей бесконечными вопросами.

Не говоря ни слова, они вышли из комнаты. Я последовал за ними. Дверь с легким скрипом затворилась, в коридоре наступила кромешная тьма. Но она уже меня не пугала. Пугало другое: я мучительно, ужасно хотел облегчиться, но не знал, как сказать об этом товарищам.

– Неужели мы идем сразу в бассейн? – думал я, ведя рукой по стене подземелья. – О каком очищении может идти речь, когда все мои мысли только об одном: как бы усесться посреди пустого поля и окружив ноги полой хитона…

Желудок мгновенно отозвался мучительным спазмом. Нет, эти мысли надо гнать подальше, иначе может произойти непоправимое…

Отец как-то рассказал мне про одного бедолагу-ученика, который, я уж не помню по какой причине, не успел вовремя очиститься и терпел, сколько было сил, пока против своей воли и к ужасу присутствующих не обмочился прямо в Доме Собраний.

Через час он уже был за стенами обители, а Дом собраний пришлось долго и тщательно отмывать, ведь даже мельчайшая капля привлекает к себе неисчислимые сонмы духов нечистоты, мешающих молитве.

Шали и Кифа шли босиком и поэтому передвигались почти бесшумно, а деревянные подошвы моих сандалий немилосердно громыхали. Как я ни старался ставить ногу мягче, в абсолютной тишине подземелья даже столь несильные удары казались громовыми раскатами. Или мне так казалось, во всяком случае, рези внизу живота и производимый сандалиями шум резко испортили настроение. Я чувствовал себя огромным шумливым животным, неуклюжим и бестолковым.

Дверь распахнулась и спустя несколько мгновений мы оказались снаружи. Было раннее утро, солнце еще не поднялось над горами, но горизонт уже голубел. Все вокруг было серым: стена, песок, округлые холмы долины… оп-па-па!

Я завертел головой. Мы стояли за пределами обители, значит коридор, который, как мне казалось, должен вывести нас во внутренний двор, вел совсем в другое место. Шали двинулся вперед решительным шагом, почти бегом, Кифа затрусил следом, я последовал за ними. От каждого прыжка жидкость внутри больно давила на живот, мне казалось, что еще чуть-чуть, и я не выдержу.

– Потерпи, – обернулся Кифа. – Осталось совсем немного.

Это придало мне сил, и, хоть обещанное «немного» заняло изрядный промежуток времени, я дотерпел. Мы отбежали от стены по меньшей мере три стадии, обогнули невысокий холм, на котором скрючились несколько низкорослых деревьев, и очутились в довольно обширной долине, окруженной со всех краев грядой холмов. Обитель отсюда не была видна, и я сразу догадался о предназначении долины. Впрочем, не сообразить мог только совсем непонятливый: то тут, то там на серой, но уже начинавшей желтеть поверхности песка виднелись фигуры сидящих людей, с головой закутанные в плащи.

Теперь я понял, для чего Кифа велел захватить плащ. Никто не должен видеть лицо ессея во время очищения, ведь это один из наиболее личных моментов в жизни. Нормальный, неиспорченный человек хочет провести его наедине с самим собой. Ни жена, ни дети, ни мать, ни близкий друг не допускаются. И дело не только в дурном запахе и неприятном зрелище. Есть нечто особенное в самом процессе освобождения от нечистот, оголяющей скрытную часть человеческого существования. Не зря язычники, поклоняющиеся Ваал-Пеору, сделали испражнение частью служения своему божеству: оно с ними во время самого интимного процесса.

Мы быстро разошлись в разные стороны, стараясь выбрать место подальше от сидящих на песке ессеев. Я спрятался за глыбой из обветренного камня, вытащил подаренную Звулуном лопатку, выкопал ямку, воткнул лопатку в песок, быстро укутался плащом и, еле сдерживаясь, присел на корточки.

На край долины мы вернулись почти одновременно и, не сговариваясь, выстроились в цепочку: Шали, за ним Кифа, потом я. В таком порядке нам предстояло ходить вместе еще много-много дней. Тогда я и не подозревал, что всякий поступок в первые часы пребывания в обители определяет порядок на месяцы, а то и на годы.

В жизни любого человека бывают периоды, когда каждая минута судьбоносна. За ним могут следовать годы и годы спячки, монотонного перелистывания малозначащих событий, вялой смены зимы весной, а весны летом. Череда сонных недель, гулких от пустоты и неотличимых одна от другой, и вдруг – снова яркий, бешеный день, неумолимо выламывающий из пальцев уже согретый ладонью рычаг. Распознать такой день, быть готовым к повороту, не дать событиям решить за тебя, а самому властно и цепко направить их в благоприятную сторону – это и есть подлинная удача. Но она приходит лишь к тем, кто не спит.

Мое положение необычайно упростилось. Я не должен был ничего решать и ни о чем думать. Следуя за моими товарищами, я проник в обитель гладко и глубоко, как входит шип терновника в кружок сливочного масла.

Помня наставления учителя Звулуна, в зале с бассейнами я сразу направился к самому последнему, думая, что Шали и Кифа, скорее всего, уже получили право окунаться в расположенном ближе к источнику. Но они, к моему удивлению, стали раздеваться рядом со мной.

Мы повесили одежду на каменные крючки, выступающие из стены, и Шали первым начал спускаться по ступенькам. Его тело было ровным и гладким, как у девочки, а двигался он бесшумно, почти с женской грацией. Мышцы его продолговатых ягодиц попеременно напрягались, левая, правая, левая, правая.

Вода в бассейне обжигала холодом, это я уже знал, но Шали вошел в нее, даже не вздрогнув. Окунался он проворно и ловко, редкие брызги серебряными точками осыпали края бассейна. Я машинально отсчитывал погружения, два… девять… четырнадцать… восемнадцать. Закончив погружения, Шали с безмятежной улыбкой взбежал по ступенькам, и я заметил на правой стороне его груди пять рядом расположенных синяков, словно кто-то ткнул в него растопыренной пятерней.

Шали принялся одеваться, а вместо него в бассейн направился Кифа. Он был с головы до ног покрыт черными блестящими волосами, а ступал тяжело и основательно. Заходя в воду, он несколько раз громко фыркнул, затем раздвинул руки и резко присел. Брызги полетели во все стороны, Кифа ухватился руками за камень в стенке и стал, не выныривая, быстро двигать головой вверх и вниз, словно кланяясь под водой.

Я недоуменно посмотрел на Шали, но тот молча кивнул, мол, все в порядке, так тоже можно. Кифа поклонился восемнадцать раз и шумно выбрался из бассейна. Потоки воды, стекавшие с его покрытого мокрыми волосами тела, напоминали подтеки грязи.

Настала моя очередь. Кроме плеска воды, в зале не раздавалось ни одного звука. Мысль о Змее мелькнула в моей голове, но сразу пропала. Нет, сюда ему не добраться!

Я быстро ступил на первую ступеньку, но тут же поскользнулся и, не удержав равновесия, рухнул в воду. Тело обожгло, я нащупал ногами дно и, мгновенно выскочив, глубоко вдохнул. Шали, уже одетый, стоял у края бассейна, иронически усмехаясь, Кифа, натягивая прилипающий к телу хитон, сделал мне успокаивающий жест рукой.

Я отвернулся к стенке и представил, как все мои ночные мысли, все нечистые побуждения, вся моя зависть, злость, обиды и страхи исчезают под благодатным воздействием воды, текущей прямо из рая. Набрав полную грудь воздуха, я опустился почти к самому дну, вцепился руками в стенку и начал кланяться, подражая Кифе. На пятнадцатом поклоне я, наверное, слишком приблизился к стене и со всего размаху врезался головой в камень.

В глазах вспыхнул неземной огонь, а в носу защекотало. Боли я не ощутил, она пришла позже, просто наступило отупение, лоб словно сдавила невидимая рука, и он онемел, потерял чувствительность. Я отодвинулся от стенки и продолжил поклоны: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Воздух заканчивался, удушье уже начало сжимать мое горло, я отпустил руки, чтобы вынырнуть, и в эту секунду услышал тихий, вкрадчивый голос.

– Шуа, – позвал голос, – Шуа!

«Змей, – промелькнуло в моем мозгу. – Неужели он все-таки пробил защиту?»

Я стремглав выскочил из бассейна, и тут боль навалилась на меня со всей силой. По лицу заскользили капли, я смахнул их ладонью, думая, что это вода, но пальцы окрасились красным. Голова болела так, что не было сил держать ее прямо, я опустил глаза вниз и увидел, как у моих ног расплывается лужица крови.

– Сейчас, сейчас, – раздался знакомый голос.

Я поднял голову и увидел спешащего ко мне учителя Звулуна. Из-за его спины выглядывало искаженное лицо Кифы.

– Ну-ка, ну-ка, покажи, – ледяные пальцы Звулуна сжали мой лоб и повернули голову набок. В глазах потемнело, из пальцев Звулуна словно выскочили иголки и пронзили лоб такой острой, искрящейся болью, что у меня перехватило дыхание. Я дернулся, пытаясь вырваться, но Звулун держал крепко. Волна боли, куда более сильная, чем предыдущая, выкатилась из пальцев, и я на несколько мгновений позабыл обо всем на свете. Перед глазами поплыли розовые пятна, тихий звон, нежный, точно журчание весенней воды, заполнил уши. Видимо, я потерял сознание, а когда очнулся, пальцы Звулуна все еще сжимали мой лоб.

Боль пропала, точно ее никогда не было. Звулун опустил руки и сказал:

– Иди умойся, только не в бассейне.

Он указал на дверь своей каморки, в которой он вчера стриг мне волосы. Я умылся над тазиком, поливая воду на руки из точно такого же кувшина, что стоял у меня перед кроватью. Кровь остановилась, а посередине лба я нащупал довольно большую ссадину, неприятно отзывавшуюся на прикосновения пальцев.

Быстро вернувшись в зал, я натянул одежду, встал за Кифой, и мы вернулись в нашу комнату.

– Звулик молодец! – уважительно произнес Кифа, переодеваясь во все белое.

– Еще бы, – Шали иронически улыбнулся. – Ты не забыл, сколько лет он практикует? В четыре раза больше, чем ты живешь! За такое время даже дурной научится.

– Он не дурной, – ответил Кифа.

– Тем более! Подумаешь, снял боль и закрыл рану. Да и рана-то пустяковая, просто глубокая ссадина.

– Ладно, хватит болтать перед молитвой, – Кифа затянул белый пояс. – Голова прошла?

– Прошла, – я кивнул. – Словно и не ударился.

– Те-ра-певты, – Шали, копируя уважительную интонацию Кифы, по складам произнес это слово.

Он явно хотел продолжить подтрунивание, но Кифа решительно направился к выходу, и Шали ничего не оставалось делать, как стать перед ним, заняв место в нашей цепочке. Скоро мы оказались в Доме Собраний и начали готовиться к молитве.

Теперь я уже знал, что предстоит. Мне хотелось вскочить на гребень волны и, домчавшись до вершины лестницы, вместе с Наставником оторваться от нашего мира и оказаться там… Тут мои мечты прерывались – я ведь не знал, что происходит «там», и как придется себя вести. Я надеялся на Наставника, за полу хитона которого буду держаться, и на милость Господню.

Стоя лицом к стене, закрыв глаза и готовясь к теплому прикосновению волны, я вздрогнул от внезапно пришедшей мысли. Слева и справа, спереди и сзади, вверху и внизу от меня простирался огромный, удивительный мир, населенный бесчисленным множеством существ. Мириады насекомых, сонмы птиц, неисчислимые стаи кошек, нескончаемые табуны диких лошадей, несчетные косяки рыб, дремучие леса, переполненные разными зверями, бескрайние пустыни, высокие горы, моря, острова… – да разве все перечислишь и вспомнишь! И во всей этой бесчисленной уймище существ только человек, наделенный даром речи, способен молиться и воспринимать духовное. Но и среди людей сыны Завета составляют ничтожную часть; большинство разумных поклоняется камню и дереву, приносят жертвы нечисти. И только малые среди малых, дети Света, знают истину и преклоняются перед Всевышним в чистоте и праведности. Ничтожная толика этой малости, избранные, удалившиеся в обитель, идут прямым путем и близки Ему – поступками, словами, мыслями.

И вот я, песчинка в океане существ, населяющих землю, стою в сердце святой обители и готовлю уста и мысли к служению истинному Богу. Удивительное, незаслуженное счастье, сладостная участь, благодатная судьба, бескорыстно дарованное блаженство!

Острое чувство наслаждения пронизало меня от макушки до пяток. Счастье было таким огромным и щемящим, что слезы ручьем покатились из глаз. Все вокруг вызывало у меня умиление. И мои товарищи, и теплые камни Дома Собраний, и холодная вода бассейна, и ледяные руки Звулика, и темнота подземных переходов, и шершавая одежда, и желтые столбики света над столами в нашей комнате. Даже мимолетнее прикосновение мысли к этому богатству, так щедро выплеснутому на меня Отцом Небесным, исторгало новые потоки слез. Грудь содрогалась от рыданий, всхлипы против моей воли прорывались через плотно сомкнутые губы. Я бурно и сладостно плакал от умиления и любви, от счастья причастности и высоты оказанной чести.

Время шло, и я постарался взять себя в руки. Негоже начинать молитву с зареванной физиономией. Я отер лицо рукавом хитона, несколько раз глубоко вдохнул, восстанавливая сбившееся от рыданий дыхание, и приготовился принять «волну».

Время тянулось и тянулось, но ничего не происходило. Я уже хотел открыть глаза, как вдруг почувствовал, как кто-то легонько тянет меня за хитон.

– Ты в порядке? – Кифа участливо смотрел на меня.

– Да, – я удивленно взглянул на Кифу. – А разве можно разговаривать перед молитвой?

– Молитва давно закончилась. Шали пошел в столовую, взять нашу еду, а я остался с тобой. Но ты все молишься и молишься. Как бы нас не хватились.

Несколько мгновений я стоял, недоумевая и удивляясь, но скрепился и постарался напустить безразличный вид. Никто не должен знать, что творится у меня внутри. Настоящий ессей умеет прятать чувства, только пустышка не в состоянии скрыть эмоцию и тут же выбрасывает ее во внешний мир. Так учил меня отец, и я, как ни хотелось рассказать обо всем Кифе, скрепился и промолчал.

– Идем? – почтительно спросил он, и я понял, что за время этой молитвы вырос в его глазах.

Мы вышли на пустую лестницу и начали подниматься к выходу.

– Кто тебя научил так молиться? – спросил Кифа. В его голосе звучало подлинное уважение.

Я немного помолчал, а когда мы оказались на площадке перед дверью, коротко ответил:

– Отец.

– Да, он прав, – сказал Кифа, пропуская меня вперед. – Врата слез никогда не закрываются.

– Ты думаешь? – осторожно спросил я. Мне страшно хотелось узнать еще что-нибудь про рыдания во время молитвы, но прямо спрашивать я не решался, чтобы не показывать, насколько мало мне об этом известно.

– Конечно! – воскликнул Кифа. – Третий Наставник учил: во всех молитвах, и во все часы учения, когда затрудняешься усвоить и понять сокрытое, заставь себя горько плакать. Плачь, покуда глаза твои не покраснеют. Рыдай, сколько можешь, не закрывай врата слез – и пред тобой откроются божественные врата понимания.

– Хм, – сказал я, когда мы подошли к столовой. – А мне отец никогда не рассказывал про третьего Наставника.

– Многие знания передаются в среде простых ессеев без указания на источник. Как данность: словно воздух вокруг нас или небо над головой. Но здесь, в обители, мы держим традицию обеими руками, точно знаем, что откуда растет, и не даем погаснуть даже малейшей искорке, зажженной великими учителями. Ладно, вот и столовая. Там уже начали есть, поэтому давай-ка быстро вымоем руки и займем наши места.

Большой зал перед входом в столовую был абсолютно пуст. Через широко раскрытую дверь не доносилось ни одного звука, видимо, трапеза уже началась, и ессеи тщательно пережевывали сухой хлеб.

Мы омыли руки из кружки черного гранита. Ручеек прозрачной ледяной воды катился, чуть всхлипывая, по желобку, примыкающему к небольшому отверстию в стене, и убегал в раковину, напоминающую формой цветок. Раковина была тоже из черного гранита.

– Вообще-то за опоздание на трапезу полагается большой нагоняй, – прошептал Кифа. – Но все видят, что я с новичком, поэтому на первый раз обойдется. Когда войдешь в зал, поклонись Наставнику и быстренько топай на свое место. На цыпочках, на цыпочках, не стучи своими деревяшками.

Я так и поступил. Наставник сидел во главе стола, его лицо прикрывал капюшон и моего поклона он даже не заметил. Стараясь не шуметь, я прокрался к нашему столу. Шали, сосредоточенно жующий с закрытыми глазами, приподнял левое веко и ткнул пальцем в две небольшие булки, лежащие на моей тарелке. Он все приготовил, мой добрый друг, даже воду в кружку налил.

Я произнес благословение, преломил одну булку, прикоснулся краешком к горстке соли и осторожно откусил. Нет, это не был свежий, выпеченный утром хлеб. В лучшем случае его приготовили вчера вечером. Кифа уселся за стол, разломил булочку и принялся сосредоточенно жевать. По его лицу начало расплываться выражение блаженства. Я перевел взгляд на Шали, он тоже светился от наслаждения.

О великий Свет, что за удовольствие жевать получерствый хлеб! А может, это какое-то духовное упражнение, смысла которого я не уловил?

Шали открыл глаза и утвердительно потряс головой.

«Вот так дела! – подумал я. – Неужели он читает мои мысли?! Ну да, Кифа ведь говорил, что Шали – Вестник. Может, он слышит не только то, что вбрасывает в эфир Наставник, но и мысли простых людей?»

Есть расхотелось, я нехотя пощипал булку, запил водой и отодвинул тарелку. Теперь уже Кифа открыл глаза, постучал пальцем по столу, привлекая мое внимание, и строго показал на тарелку. Убедившись, что я смотрю на него, он сделал жест рукой, ешь мол, и поскорее. Я отрицательно замотал головой. Кифа нахмурился и снова строго постучал пальцем по столу.

Ну и порядочки! Я пододвинул к себе тарелку и нехотя сжевал обе булки. Трапеза кончилась. Кто-то из сидящих неподалеку от Наставника, принялся громко читать благословения. Избранные вторили шепотом. Наставник поднялся первым, за ним встали главы направлений, потом все остальные. Мы поднялись в последнюю очередь и двинулись к выходу.

– Чем ты так наслаждался? – спросил я Кифу.

– М-м-м, – он сжал щепоткой губы и причмокнул. – Свежий овечий сыр, оливковое масло, черные маслины, свежий зеленый лук. Безумно, безумно вкусно!

И он еще раз причмокнул.

– Но у тебя на тарелке я видел только две получерствые булочки?

– П-с-с! – идущий впереди Шали обернулся. – И этому неучу Наставник открыл свое лицо? Порази меня Свет, Кифа, но без протекции тут явно не обошлось.

Он отвернулся и, как ни в чем не бывало, продолжил путь. Сердце мое сжалось. Неужели к Шали вернулось вчерашнее глумливое настроение?

– Поговорим в комнате, – буркнул Кифа.

Солнце уже поднялось над вершинами холмов, и двор обители до самых верхушек стен заполнил густой и тягучий свет, желтый, как сливочное масло. Такой свет я увидел только здесь, в окрестностях Соленого моря, у нас в Эфрате солнце больше походило на белое яблоко, и свет от него исходил тоже белый. Над Хирбе-Кумраном висел оранжевый афарсемон с темными от зноя боками. Палил он нестерпимо и безжалостно, даже за короткое время, которое нам понадобилось, чтобы преодолеть небольшое расстояние от столовой до нашего входа в стену, жар афарсемона успел придавить мои щеки и неприкрытую шею.

Прогулка по темному коридору теперь показалась совсем простым делом. Темнота уже не страшила, а привлекала, после пекла двора в подземелье дышалось легко и свободно. Мы быстро добрались до комнаты и стали переодеваться в коричневые одежды.

– Вкус, – Кифа аккуратно сложил белый хитон и засунул его в нишу, – вкус еды, запахи, даже видения во многом зависят от того, что мы хотим увидеть, услышать или почувствовать. Избранный полностью подчиняет себе тело. Это значит не только научиться преодолевать боль, но и уметь, вернее, заставить тело ощущать то, что хочет ему внушить разум. Я видел стариков, которые радостно улыбались, засовывая пальцы прямо в огонь.

– Но ведь пальцы могут сгореть! – воскликнул я.

– Если ты умеешь только обманывать свое тело, то конечно, могут и сгореть.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что избранные умеют подчинять себе огонь?

– Человек – вершина творения, – ответил Кифа, завязывая коричневый пояс, – а избранные – вершина человечества. И разве тому, кто находится на самой вершине, не должно повиноваться то, чье место у основания?

Я изумленно развел руками. Даже моя мать, великая мечтательница, не рассказывала мне о таком.

– Что ты ему басни поешь, – вмешался Шали. Он уже оделся и теперь в небрежной позе развалился на кровати. – Во всей обители едва ли отыщется десяток избранных, умеющих управлять огнем.

– Ну-ну, – протянул Кифа, присаживаясь на кровать. – И почему ты так решил?

– Да очень просто! Наставник, главы направлений, плюс пять-шесть стариков. Вот и все.

– А кто из стариков? – спросил я. – Учитель Звулун, например, умеет?

– Звулик! – усмехнулся Шали. – Звулик все умеет.

– Тогда почему его не выбирают Наставником?

– Чтобы стать Наставником, мало быть продвинутым ессеем, – ответил Кифа. – Нужно обладать особыми способностями. Способностями пастыря целой общины. А это дается очень, очень немногим.

– Так как же с едой? – мне хотелось полностью понять, в чем кроется секрет, поэтому я продолжал настойчиво расспрашивать собеседников.

– Как, как, – раздраженно выпалил Шали. – Да очень просто! Такой выдающийся, такой продвинутый мальчик, как ты, должен сам догадаться, в чем тут дело, а не задавать сто тысяч одинаковых вопросов.

– Шали, Шали, – примиряюще протянул Кифа. – Ты не забыл, что Шуа только вчера пришел в обитель?

– Прекрати заговаривать мне зубы, – Шали рывком встал с кровати. – Как может ессей, не знающий столь элементарнейших вещей, лично беседовать с Наставником? Этот парнишка, – тут он ткнул пальцем в мою сторону, – просто дурит нам голову. Неужели ты еще не понял?

– Шуа, – Кифа очень серьезно посмотрел на меня. – Ты действительно не знаешь, как можно придать еде любой желаемый вкус?

– Честное слово! – тут уже я вскочил с постели. – Почему вы меня все время в чем-то подозреваете? Я действительно ничего не знаю!

– Хорошо, – Шали снова развалился на кровати. – Будем считать, что ты говоришь правду. Значит, тебе предстоит длинный, длинный путь. Научиться управлять вкусом совсем непросто.

– Но это ничего не значит, – вмешался Кифа. – Дело индивидуальное, зависит от способностей.

– Странно другое, – ответил Шали. – Как получилось, что наш уважаемый юный гений ничего об этом не слышал?

– Ладно, ладно, – Кифа поднялся на ноги. – Пора отправляться на уроки. Твой попечитель еще не вернулся в обитель, поэтому я помогу тебе отыскать комнату для занятий.

– А кто он, мой попечитель?

– Скоро узнаешь. Пошли, и постарайся запомнить дорогу, обратно тебя никто не станет провожать.

Мы вышли в коридор, дверь мягко затворилась, отсекая комнату с сидящим на кровати Шали. Я успел окинуть взглядом желтые столбики света над столиками, пляшущие в воздухи мельчайшие частички пыли, темные ниши в стенах, наши кровати – словом мир, уже ставший моим домом, – и благодатная темнота заполонила окоем.

Кифа, вместо того, чтобы повернуть налево, к уже знакомому выходу из стены, двинулся направо, вглубь коридора.

Пол ощутимо опускался вниз, видимо, мы спускались на второй уровень.

– Учеников не пускают дальше второго, – всплыли в памяти слова отца.

Темнота сгустилась, хотя, как мне казалось, она и на первом уровне была непроницаемой. Я не отрывал правую руку от стены, и за все время нам не попалось ни одно из боковых ответвлений. Кифы я не видел, а только слышал его дыхание.

«Странно, – подумал я, когда мы продвинулись довольно далеко вглубь подземелья, – еще вчера я бы дрожал от страха во время такой прогулки, а сегодня у меня не возникает ощущения даже малейшей опасности».

Воздух стал прохладнее и суше. В тишине, наполнявшей подземелье, явственно послышался горестный вздох.

– Ты чего?

– Это не я, – тут же отозвался Кифа.

– Не ты? – мурашки побежали по моей спине. – Тогда кто?

Вздох раздался опять. Кто-то жаловался на судьбу, плакал об утраченном, сожалел, просил, надеялся. Но кто, кто?!

– Говорят, – негромко произнес Кифа, – будто души умерших избранных продолжают бродить по коридорам обители. Когда они видят учеников, спешащих на занятия или продвинутых ессеев, они стонут от зависти и сожаления.

– От зависти? – удивился я. – Но разве душа, попавшая в рай, может завидовать? И чему?

– А кто тебе сказал, будто все избранные попадают в рай? – в свою очередь удивился Кифа. – Это снаружи, за стенами, кажется, будто всем обитателям Хирбе-Кумрана обеспечено место в раю. Но мы-то знаем: настоящая борьба начинается только здесь.

– Но о чем они могут сожалеть?

– О том, что не успели закончить. В будущем мире души бессильны что-либо изменить. С чем в него пришел, с тем и остаешься. Навечно, до воскрешения. Представь, как душа ессея, не успевшего достигнуть духовной ступени, видит избранного, поднимающегося на эту ступень. Как тут не застонать от зависти, не зарыдать от сожаления?

Кифа замолчал, и мы продолжили наш путь в молчании. Когда во мраке снова раздался жалобный стон, у меня похолодели руки. Не знаю почему, но эти звуки пробуждали во мне паническое чувство страха.

– Шуа, – умоляюще позвал кто-то из темноты. – Шуа…

– Ты слышишь? – вскричал я.

– Что слышу? – отозвался Кифа.

– Кто-то зовет меня.

– Ерунда, успокойся. Это ветер.

– Душа умершего ессея называет мое имя!

– Я пошутил, Шуа. Это ветер гуляет по коридорам. Когда в комнатах открывают или закрывают заслонки, ветер меняет направление и шумит. Я пошутил, успокойся.

– Но я ведь ясно слышал мое имя…

– Тебе показалось.

Прошло еще несколько тягучих томительных минут. Медленно передвигая ноги, я ждал очередного вздоха, новой просьбы о спасении, горестной жалобы. И едва только первый шорох донесся из темноты, я не выдержал и нарушил тишину. Звук собственного голоса действовал на меня успокаивающе, а когда Кифа стал отвечать на мои вопросы, страх отпрыгнул в сторону, исчезнув за краем интонации.

– А почему нельзя зажечь факел? – спросил я. – Зачем нужно все время пробираться в темноте?

– Ну-у-у, – протянул Кифа, – во-первых, факел питается воздухом, а в подземелье его и так не очень много. Во-вторых, представь себе, как бы выглядели коридоры, если бы по ним столько десятков лет расхаживали с факелами. Все стены и потолок покрывал бы слой копоти, и вести рукой по стене ты бы не смог. А в третьих, – тут Кифа слегка хмыкнул, давая понять, что предыдущие ответы только отговорки, а настоящий последует сейчас, – в третьих, тут и без факелов все хорошо видно.

– Как это хорошо видно? – удивился я.

– Когда у тебя откроется другое зрение, ты сможешь прекрасно обходиться без света.

– Что такое «другое зрение»? – тут же спросил я.

Кифа снова хмыкнул, на сей раз чуть насмешливо.

– Куда ты торопишься? Скоро все узнаешь сам.

– Но все-таки, Кифа, расскажи, что ты видишь.

– Ну-у-у, – снова протянул Кифа.

Я уже понял, что это его манера речи и стал терпеливо ждать продолжения.

– Ну-у-у, я вижу все словно окрашенным в зеленый цвет. Видно, конечно, не так, как при свете солнца. Можно различить очертания: силуэты людей, контуры коридора. Но для передвижения по обители вполне достаточно.

– А когда оно у меня откроется?

– Я думаю, довольно скоро, – серьезным тоном произнес Кифа. – Ты вообще не поднимаешься по духовной лестнице, а прыгаешь, перелетая через целые пролеты. Так что долго ждать не придется. В один из дней ты войдешь в коридор и вдруг увидишь. Просто увидишь и все тут.

Кифа внезапно остановился, и я уткнулся носом в его плотную спину.

– Это где-то здесь, – едва слышно произнес он. – Погоди-ка, погоди, сейчас.

Вверху перед нами вспыхнул ослепительный кружок света.

Ослепительным он казался в полной темноте, на поверхности его бы назвали тусклым, ведь он попадал сюда, отражаясь от поверхности нескольких зеркал. Но нашим глазам, привыкшим к полной мгле, он казался невыносимо ярким. Я даже зажмурился и раскрыл глаза лишь через несколько мгновений.

Мы стояли на пороге большого круглого зала. Прямо перед нами, слева и справа влажно чернели входы в другие коридоры. Стены были сложены из аккуратно состыкованных темно-коричневых блоков. Входы в коридоры украшали подобия колонн, вдоль сводчатого потолка тянулся карниз из затейливо вырезанных камней. Пол покрывали плиты, черные и белые, уложенные замысловатым узором.

Кифа указал на нишу в правой стене, где, очевидно, находилась рукоятка, отодвигающая заслонку. Еще два-три шага, и моя рука нащупала бы эту нишу.

– Видишь камешки?

Я внимательно осмотрел правый край нашего коридора. Да, три ряда камешков, два в верхнем, два во втором и еще один в самом низу.

– Это центральный зал второго уровня, – тихонько произнес Кифа. – Когда-то, при третьем Наставнике, тут располагалось сердце обители. С годами все ушло вниз, глубже под землю. Сегодня вокруг центрального зала находятся классы, где занимаются ученики.

– А дальше? Если пойти дальше по коридорам?

– А вот этого как раз делать не следует. Особенно ученику, у которого еще не открылось другое зрение.

– Это опасно?

– Может быть и так.

– Но отец говорил, что Кумран – самое безопасное место в мире.

Кифа усмехнулся.

– Физически с тобой ничего не случится, это верно. Ни один волос не упадет с головы. Но цвет он может поменять.

– Поменять что? – я перестал понимать, о чем говорит Кифа.

– Цвет они могут поменять, вот что.

– Не понял? Кто поменять?

Кифа обернулся. В полутьме его глаза сверкнули, словно у Шунры.

– Волосы цвет поменять могут. Поседеешь от ужаса, вот что. И хватит вопросов. Иди прямо, во-он в тот коридор. Первая дверь твоя. Понял?

– Понял.

Я снял сандалии и, держа их в руках, обогнув Кифу, пересек зал. Камни пола были скользкими и прохладными. Войдя в коридор, я уже почти машинально поднял руку и ощупал камешки. Два, два и четыре. А обратно нужно попасть в два, два и один. Все понятно, заблудиться невозможно.

Я смело двинулся вперед и спустя семь шагов угодил пальцами в ямки двери. Одно движение – и каменная плита мягко скользнула вбок. На втором уровне двери открывались легче, чем на первом. Или потому, что сделаны позже, а возможно, потому, что за ними лучше следили.

Войдя в комнату, я задвинул дверь на место. Кто-то уже открыл заслонку, и желтоватый свет мягко расплывался посреди небольшого помещения неправильной формы, и тут я впервые ощутил, что все эти комнаты, переходы и коридоры вырубались и выкапывались в твердой земле, иногда не поддающейся лопате и лому.

Одну из стен комнаты образовывала огромная каменная глыба. Видимо, вытащить ее наружу не представлялось возможным, и строители, оставив глыбу в земле, превратили ее в стену. Остальные три стенки покрыты тонкими, обожженными на солнце глиняными плитками. Наверное, прямо за ними скрывалась черная голая земля, а плитки строители положили ради красоты.

Из пола, вдоль стен комнаты, выступали черные прямоугольные камни. Я уселся на один из них. Сидеть было удобно – искусные руки придали камню подходящую форму.

Я сидел и прислушивался. Тишина заполняла комнату, как вода заполняет мех, до самой верхушки. Ее нельзя назвать абсолютной, в глубине угадывались едва уловимые шорохи и всхлипы. Мягкие, как мука, пылинки медленно кружились в столбике света.

Немного сосало под ложечкой, и от этого во рту становилось кисло и сухо. Необъяснимая грусть навалилась мне на плечи. Глаза вдруг защипали непрошеные слезы.

Я вспомнил наш домик в Эфрате, мамины вечерние рассказы, рощицу с золотыми каплями застывшей смолы, бархатистую шерстку на спине Шунры. Все это было еще так близко и уже так далеко.

Я понимал, что прошлое ушло навсегда, но надеялся на будущее, в котором повторятся и мамины рассказы, и отцовские уроки, и даже Шунра.

Я тогда не знал, что в это самое время мать, заливаясь слезами, хоронила отца, но дрожащая паутинка ее рыданий перенеслась через разделяющее нас расстояние и, прикоснувшись к моим глазам, наполнила их соленой влагой.

Что будет со мной? Зачем я здесь, один, без родителей? Смогу ли идти дорогой избранных? То немногое, что успели рассказать мне Кифа и Шали, так далеко от меня, от моих настоящих способностей, умений. Да и что я умею, что знаю? Короткие уроки отца, рассказы матери? Я даже в школе никогда не учился, ведь ессейской рядом никогда не было, а в школу для детей Тьмы меня не пускали.

Экзамены, проверки, испытания… Как я все это выдержу, как сумею преодолеть? А если не выдержу, если меня с позором выгонят из обители, как смогу вернуться домой и смотреть в глаза матери?

Дверь отворилась, и в комнату вкатился старичок с длинной седой бородой. Она почти доходила до его пояса и торчала во все стороны, точно пальмовые ветки. Борода была почти шире туловища.

– Здравствуй, Шуа.

Я немедленно вскочил со своего места.

– Меня зовут Малих, – старичок радостно потер руки, словно предвкушая нечто интересное. – Сейчас мы с тобой начнем учение. Скажу тебе откровенно, когда вчера объявили, кому я буду преподавать, то сон убежал от меня, будто лань от леопарда.

Он снова радостно засмеялся, словно бессонная ночь доставила ему большое удовольствие.

– Ну-ка, ну-ка, покажись.

Малих два раза обошел вокруг меня, внимательно рассматривая. Его кожа была настолько розовой, что просвечивала даже через коричневую ткань хитона.

– Так это и есть тот самый Шуа, из-за которого царь Гордус перерезал сто двадцать шесть мальчиков Эфраты, – повторил он слова Наставника.

Я уже не удивился, это просто-напросто означало, что Малих – Вестник, такой же, как Шали. Вернее, не такой же, а наверняка куда более опытный и продвинутый.

– Зачем вскочил, садись, садись. В ногах правды нет. Верно говорю?

– Верно, – я уселся на камень.

– А в том, на что ты сейчас уселся, ее больше? – Малих хитро прищурился.

Не зная, что ответить, я снова вскочил на ноги.

– Тебя легко сбить с толку. Это потому, что ты не знаешь, где находится толк. Садись, начнем Учение.

Я снова опустился на камень, а Малих начал расхаживать передо мной, произнося слова тусклым размеренным голосом.

– Первое, что ты должен понять: в Учении не допускаются остановки. Продвижение должно быть каждый день, пусть маленькое, на полшага, на треть, но продвижение. Понятно?

– А что такое остановка в Учении? – спросил я.

– Предположим, ты роешь пещеру в обители. Углубляешь четвертый уровень или расширяешь его. День за днем выносишь на поверхность полные корзины земли. И вот пещера почти готова, осталось вынести последнюю корзину, но ты взял и не вынес ее. Вот это и есть остановка. А что такое продвижение? К примеру, ты начинаешь рыть новую пещеру, и перед тобой глухая стена. Ты набрал первую корзину земли и вынес ее на поверхность. Вот это и есть продвижение. Понятно?

– Понятно.

– Вторая истина, которую ты должен усвоить: Свет раскрылся в нашем мире для того, чтобы избранный не нуждался в постоянном успехе. Избранный все принимает с любовью, и удачу и неудачу. Ессеем называется тот, чье поведение не зависит от успеха.

Я недоуменно покрутил головой.

– Ты прав, Шуа, это очень сложное правило. Трудно понять, и еще труднее выполнить. Для начала отложи в сторону все свои страхи и сомнения. Не думай о том, что может случиться, если ты не преуспеешь в Учении. Главное не успех, а продвижение. Пусть маленькое, на полшага, на треть, но продвижение. Понятно?

Малих явно читал мои мысли, даже те, которые вертелись в голове еще до его прихода в комнату. Я почувствовал себя голым и беззащитным.

– Третье правило, Свет и учение о нем выше разума. Только силой веры можно преодолеть те препятствия, которые разум не может охватить. Поэтому ты обязан всецело полагаться на Учение и на учителей. Даже если разум кричит караул.

Он не спросил «понятно», потому, что понимание этих слов располагалось выше разума, которым я пытался их постигнуть.

– А теперь главное. А главное – это Закон. Почтительность без знания Закона переходит в суетливость. Осторожность обращается трусостью, смелость порождает смуту, грамота становится грубостью.

– А что такое Закон, учитель Малих? – спросил я.

– Закон – это правила, при помощи которых постигается Знание. Ближайшие месяцы ты потратишь на его изучение. Вернее, на заучивание. Все, что я тебе говорю, ты должен будешь заучить наизусть, причем в прямом и обратном порядке.

– Как это в обратном порядке?

– А вот так. Грубостью становится грамота, смуту порождает смелость, трусостью обращается осторожность.

– Но зачем нужна зубрежка? Разве недостаточно просто понять и запомнить?

– Однажды ко второму Наставнику пришел ученик по имени Звулун и задал подобный вопрос. И ответил Наставник: не похож тот, кто знает Закон и в обратном порядке, на того, кто знает его только в прямом. И спросил тогда ученик Звулун, чем отличается первое знание от второго. И объяснил ему Наставник: когда мы просим ученика повторить выученное правило, он повторяет его с легкостью, но если попросить его прочитать в обратном порядке, мало кто сумеет этого сделать. Однако, если положить перед учеником свиток с написанным Законом, то любой с легкостью прочтет правило в любой последовательности.

Когда ессей может произносить правила задом наперед, это значит, что он высек Закон на скрижалях своего сердца, и читает в нем так, словно перед ним лежит раскрытый свиток. Понятно?

– Понятно, – я тяжело вздохнул. – Но как получилось, что ученик смог обратиться прямо к Наставнику с вопросом?

– Хм, хороший вопрос, – Малих довольно заулыбался, словно к нему в рот попал финик. – Во-первых, это произошло давно, много-много лет назад. Избранных тогда было очень мало, и отношения с Наставником были совсем иные, чем сегодня. А во-вторых, это был необычный ученик.

– Учитель Звулун, да? – спросил я. – Ну тот, что сидит в комнатке возле бассейнов.

Малих уважительно и удивленно посмотрел на меня.

– Тот, кто, повторяя старое, способен обрести новое, сам может стать наставником.

Честно говоря, поначалу я не понял, почему Малих с таким почтением выслушал мой вопрос. Ведь он напрашивался сам собой, и нет в нем ни особенной догадки, ни прозрения. Только потом я узнал, в чем тут дело.

Имя Звулун в Хирбе-Кумране пользовалось особенной популярностью. Так звали третьего Наставника, самого любимого из всех учителей. Многие избранные, вливаясь в братство и начиная другую жизнь, брали новое имя, поэтому «Звулунов» в обители насчитывалось несколько десятков. Безошибочно угадать в одном из них того самого ученика представлялось Малиху невозможным, и мой ответ он воспринял почти как пророчество. Откуда ему знать, что во всей обители мне известен только один Звулун!

– Ну что ж, – Малих поднял руку и погладил меня по голове. От его пальцев исходил холод. Мое горло перехватил спазм, я захотел немедленно вывернуться из-под ледяных пальцев, но усилием воли сдержал свой порыв. – Свет наградил тебя необычайными способностями, – как бы ничего не замечая, продолжил Малих. – Это хорошо. Но ленивый не научится. Так говорили наши учителя. Готов ли ты принять Знание?

– Готов!

– Замечательно. Тогда начнем заниматься. Повторяй за мной: в Учении не допускаются остановки. Продвижение должно быть каждый день, пусть маленькое, на полшага, на треть, но продвижение. Повтори.

Так мы прозанимались до самого вечера. Малих говорил, я повторял. Сто один раз каждое предложение. Поначалу мне казалось, что я сойду с ума, но спустя несколько часов освоился, привык и начал бодро произносить пока еще малопонятные правила. Несмотря на грозное предисловие Малиха, учили мы их только в прямой последовательности.

Я попросил Малиха разрешить мне делать записи на свитке или восковой дощечке, чтобы вечером легче было повторить. Он строго посмотрел на меня.

– Наше Учение называется устным не только потому, что передается из уст в уста, но главным образом из-за того, что заучивается наизусть. Никаких свитков, никаких дощечек. Сердце каждого избранного представляет собой свиток, на котором начертаны все правила.

Время в пещере текло незаметно. Я не знал, наступил ли полдень, или день уже клонится к вечеру. Свет, падавший из отверстия в потолке, был одинаково ярким по сравнению с отступившей в углы темнотой.

В какой-то момент я почувствовал сильный голод. В животе начало бурчать так громко, что я невольно прикрыл его руками. Ноги от долгого сидения затекли, и голова работала все хуже и хуже. Наконец я не выдержал и попросил передышки.

– Ты уже устал? – искренне удивился Малих.

– Да, учитель. Сил не хватает.

– Те, кому не хватает сил, – назидательно произнес Малих, – останавливаются на полдороге. Ты же не успел сделать даже половины шага. Ладно, ложись на живот и прикрой глаза.

Я улегся посреди комнаты и с облегчением сомкнул веки. Малих присел рядом, и я скоро почувствовал, как ледяной холод окружает мою голову.

– Не открывай глаза, – жестко предупредил Малих. – Не вздумай открывать глаза.

Не знаю, сколько времени продлилось мое лежание, но когда мне было позволено встать, усталость как рукой сняло. Я уже не хотел ни пить, ни есть, и урчание в животе тоже прекратилось.

А Малих, обрадованный приливом моих сил, начал диктовать нечто странное и малопонятное. Оно, как, впрочем, и все остальные выученные правила, до сих пор прочно сидит в моей голове, крепко уцепившись за память острыми краешками букв.

– Суть «одежд», которые состоят из дней человека, – монотонным голосом бубнил Малих, – в том, что человек и время – это мужское и женское начала. Человек и все ступени его души – это мужское, а время мира – женское. Это душа и дух. И поскольку душа сопричастна телу, из дней и годов образуется тело для духа, как сказано: «Женское окружает мужское».

Он остановился и посмотрел на меня.

– Тебе все понятно, Шуа?

– Нет, – я отрицательно покрутил головой. – Мне ничего не понятно, учитель Малих.

– Это хорошо, – с явным облегчением вздохнул Малих. – А то я уже испугался.

Он немного помолчал, а потом добавил.

– Есть мысли, которые осознаются только в реке. Их невозможно усвоить, стоя на берегу. Ты всего лишь опустил в воду пальцы правой ноги. Было бы очень странным и даже возмутительным, если бы мальчик в твоем состоянии понимал, о чем идет речь. Даже очень способный мальчик.

Он снова замолчал, и некоторое время молча расхаживал по комнате.

– Ладно. Давай продолжим. Я скажу тебе еще несколько фраз, и ты запомнишь их так же, как и предыдущие правила. Неважно, что понимание пока далеко от тебя. Душа сама поймет. Повторяй эти слова вместе с правилами.

Хорошо сказал третий Наставник: время – друг и любимая человека. Он разделил время на три части: прошлое, настоящее и будущее, которым соответствуют три части души и три части тела: голова, сердце и чресла.

Как голова, начало тела и самое высшее в нем, снижается, переходя в другие части, так же изменяется прошлое по отношению к настоящему. Так же и время – суть его в настоящем, а прошлое – только учитель, способный оказать помощь.

И хватит на сегодня, – сказал Малих, усаживаясь на соседний камень. – Начинай повторять.

И я принялся повторять с самого начала все выученное за день. Малих внимал моим словам, слегка раскачиваясь и кивая головой в такт, словно слушая музыку.

– Хорошо, хорошо, – иногда говорил он. – Просто замечательно, хорошо.

Когда я закончил, он снова погладил меня по голове. Теперь я не хотел уворачиваться, ведь пальцы Малиха приносили покой и силу.

– Ты способный мальчик с прекрасной памятью, – сказал Малих, не опуская руки. – Сосуд, способный вместить много света. Очень много света. Только не ленись и слушайся учителей.

Он поднялся на ноги.

– Урок закончен. Завтра после Дома собраний ты приходишь прямо сюда. Переодевшись, конечно. Дорогу запомнил?

– Запомнил.

– Доброго тебе света. И не забудь перед сном повторить сто один раз все, что мы прошли за сегодня.

– Но когда же я успею, учитель Малих?!

Он пожал плечами, молча повернулся и вышел из комнаты.

Февраль 2011

Первые два дня работы над рукописью пролетели, как во сне. Мне и в голову не приходило, что я смогу настолько увлечься повествованием. История, рассказанная Шуа, предстала перед моими глазами явственно и четко, будто в кинофильме.

Наверное, тому способствовали окружавшие меня необычные обстоятельства. Опасность, витавшая в воздухе, обострила чувства. Детали приблизились, словно под окулярами бинокля. Я чувствовал ступнями прохладные плиты Кумранских подземелий, а шум пальмы за окном напоминал шорох ветра в коридорах обители.

Свой сотовый я отключил, закрыл Outlook Express, переносную трубку обычного телефона жена унесла на кухню. Я плотно затворил жалюзи в окнах кабинета, чтобы ни один отблеск озорного средиземноморского солнца не попал на экран компьютера. Темнота, воцарившаяся в комнате, походила на мрак второго уровня пещер, по которому расхаживали персонажи. Окно я открывал лишь после полуночи, и пальма, шумевшая под порывами ночного ветра, словно десять тысяч голодных мышей, до рассвета могла наблюдать голубое свечение экрана.

Александр преувеличил, говоря о трудности текста. Он перевел его на внятный и вполне доступный современный язык, который я без труда разбирал. Дочитав рукопись, я открыл верный Word, и пальцы привычно забегали по клавиатуре.

И вот тут-то писательское воображение сыграло со мной шутку. Я погрузился в тему и начисто позабыл, что занимаюсь переводом, а не сочинительством. Ожившие образы Шуа, Кифы, Шали, Звулуна, Малиха предстали перед моими глазами. Я увидел подземные коридоры так ясно, словно сам разгуливал по ним вместе с героями. Они спорили, искали истину, спотыкались или шли в Дом Собраний, а мне оставалось только записывать увиденное.

Иногда я останавливался, чтобы перечитать написанное, и сокрушался, раздраженно хлопая ладонью о стол. Слова не могли передать полноту картины. Текст, мерцающий на экране компьютера, сильно уплощал, упрощал полотно. Я возвращался назад и лихорадочно дописывал детали: желтые столбики света, дрожащие посреди бархатной темноты подземелья, пухлые зеленоватые облака с серебряной оторочкой, проплывающие над обителью, переливчатое трепетание хвои на соснах монастырского сада.

Мне хотелось показать читателю то, что удалось увидеть самому, и в итоге… в итоге получающееся художественное произведение значительно отдалилось от сухого текста свитка. Шуа, или некий древний автор, писавший от его имени, конечно, не нашел места ни для красочных описаний природы, ни для портретов действующих лиц. Пергамент в те времена стоил дорого; заполнять его цветом, вкусом и звуком никто не мог себе позволить. Шуа зафиксировал только события, четкую тропку повествования, а я, пройдя по этой тропке, воссоздал окружающий ее пейзаж, таким, каким он мне привиделся.

– А может быть, – думал я, в очередной раз пересматривая написанное, – нужно решительно вычеркнуть все красивости и оставить только текст оригинала, изложив его внятным языком? Ведь Шуа не приглашал меня в соавторы и не давал право раскрашивать начерченную им контурную карту.

Но с другой стороны, в таком виде этот текст будет интересен только узкому кругу профессиональных историков. Предлагать его издательству или художественному журналу бессмысленно. Ученых, которым я смогу послать перевод, «тамплиеры» смогут запугать, а потом, в случае непокорности, устранить. Точно так же, как запугали и ликвидировали Александра. Мое спасение в выходе на широкий круг читателей, а значит – текст должен быть написан по литературным канонам нашего времени.

Придя к такому выводу, я успокоился и вовсе отпустил узду, сдерживающую воображение. По счастливой случайности, всего за год до описываемых событий я побывал в Кумране. Несколько часов бродил по руинам построек ессейской общины, взобрался на сохранившийся фундамент огромной башни, рассматривал в бинокль черные провалы пещер, откуда бедуины извлекли драгоценные свитки. Мертвое море, основательно усохшее за прошедшие два тысячелетия, теперь лазурно переливалось примерно в километре от руин. Во всяком случае, место действия я представлял довольно неплохо, поэтому живые картинки непрерывно двигались перед моими глазами, а пальцы безостановочно стучали по клавиатуре.

– Ты никогда не работал с такой скоростью, – сказала на третий день жена, принеся мне в кабинет легкий ужин. Или завтрак – я почти утратил представление о времени – в комнате постоянно царила темнота, а спал я урывками на диванчике возле письменного стола.

– Глядишь, за неделю и закончу, – хвастливо сказал я, с жадностью набрасываясь на бутерброд.

– Увы, – грустно заметила жена, – но этой недели у тебя уже нет.

– Что случилось? – надкушенный бутерброд вернулся в тарелку.

– Звонили, – ответила жена, усаживаясь на диванчик. – Уже несколько раз. Я не хотела отвлекать тебя от работы, поэтому молчала. Прямо на следующее утро после того, как ты уселся за компьютер, объявился инспектор Сафон. Вежливый, будто похоронщик, и гладкий, точно глист. Я ему сообщила о твоей болезни. Он пожелал скорейшего выздоровления и выразил надежду, что болезнь не серьезна. Полицейский! Распинался, словно проповедник на кафедре. Пусть Милосердный протянет ему – тебе, то есть, – руку помощи.

Звонил он и вчера. Опять осведомлялся о твоем самочувствии. Я сказала, что улучшения пока нет. Тогда инспектор предложил прислать своего врача. Бесплатно, конечно, для консультации. Когда я поинтересовалась, с каких пор полиция проявляет такую трогательную заботу о подследственных, он слегка замялся, а потом прямо заявил, что их очень интересуют сведения, которые можешь сообщить только ты. И посему забота о твоем здоровье входит в круг его служебных обязанностей. В общем – дела.

Жена тяжело вздохнула, взяла с тарелки надкушенный бутерброд и откусила изрядный кусок.

– Смотри, не заразись, – предупредил я. – Болезнь может оказаться инфекционной.

– Ну-ну, – криво усмехнулась жена. – Сейчас тебе станет не до шуток.

Она вытащила из кармана халата конверт и положила на стол.

– Вот, нашла под дверью. Полчаса назад. Полюбуйся.

На гладком белом конверте стояло мое имя. Он был уже вскрыт, прежде чем зайти ко мне в комнату, жена прочла послание.

Я запустил пальцы вовнутрь и вытащил два листка. На одном было напечатано цветное изображение экрана компьютера с текстом, а на втором чернели несколько строк:

– Уважаемый господин писатель! Прекратите играть с нами в прятки. Предлагаем вам немедленно передать инспектору Сафону ваш компьютер. После соответствующей проверки он будет возвращен в целости и сохранности. Мы обязуемся изъять только оригинал письма, посланного вам покойным господином Акерманом, и то, что вы успели столь неосмотрительно сочинить на эту тему.

– Откуда они знают про сочинения! – с досадой воскликнул я. – У них есть удаленный доступ к моему компьютеру?

– Взгляни на второй листок, – мрачно подсказала жена.

Я взял листок в руки, поднес ближе к глазам и обомлел.

Это была фотография экрана, и на нем вполне четко просматривалась одна из написанных вчера страниц.

– Но как же они это делают, черт побери?! – вскричал я.

– Через окно, – жена поднялась и рывком отодвинула створку жалюзи. – Фотографируют из дома напротив.

Я подошел к жене и встал рядом.

– Не может быть, до дома напротив слишком далеко. Съемка велась откуда-то рядом. Но откуда?

Налетевший ветерок обдал наши лица прохладой. Стояло раннее утро, солнце еще не успело высоко подняться над горизонтом, но все вокруг уже было залито голубоватым светом. Листья пальмы жестяно дрожали, и мне в голову пришла такая простая и очевидная мысль, что я даже завыл от досады.

– Слушай, – спросил я жену. – С этой пальмой за последние три дня ничего не делали?

– Делали! – ответила жена. – Я уже два года прошу домовой комитет вызвать садовника, почистить ствол от старых листьев. И вот вчера они, наконец, собрались и пригласили бригаду. Ты разве не видишь, что пальма стала куда красивее?

– Вижу, вижу, – пробормотал я, направляясь к шкафу.

Несколько лет назад приятель из России оставил нам в подарок военный бинокль с сорокакратным увеличением. Для туристических целей бинокль оказался бесполезным. Он позволял увидеть только небольшой участок пейзажа, очень сильно его приближая. Один раз я взял его с собой в поездку и, вернувшись, засунул в дальний угол шкафа. Выбрасывать жалко, а пользоваться невозможно. Но сегодня эта бесполезная в домашнем хозяйстве вещь могла сослужить хорошую службу.

Пальма прыгнула ко мне навстречу; я мог рассмотреть оранжевых букашек, деловито снующих по стволу, сосчитать прожилки на жестких зеленых листьях. Медленно водя биноклем, я начал исследование и почти сразу нашел то, что искал. Маленькая камера, похожая на ту, которой я пользовался для общения в Skype, пряталась между гроздьями фиников. Замаскировали ее довольно искусно, из-под красновато-желтых плодов торчал только объектив. Заметить его без сорокакратного увеличения было практически невозможно.

– Погляди, – я протянул бинокль жене.

Она приставила бинокль к глазам, тихонько охнула и села на подоконник.

– Ты понимаешь, что это все значит? – тихо спросила жена.

Жалость и грусть переполнили мое сердце. Я любил ее, женщину согласившуюся разделить со мной горести писательской жизни. Я еще не успел отплатить ей за добро, которым она ежедневно одаривала меня. Переносил, откладывал, отодвигал. Сдать рукопись, дождаться гонорара, закончить фабулу – и вот тогда… Внутренним отговоркам не было конца. Я честно надеялся при первой же возможности осыпать ее таким же дождем радости и любви, каким она так щедро и бескорыстно орошала сухую семейную почву. И вот времени, похоже, уже не осталось.

– Вот что, – я резко захлопнул окно, задраил жалюзи и сел в кресло перед компьютером. – У меня уже написаны полторы сотни страниц. Я отправляю их прямо сейчас пятерым знакомым. Попрошу, на всякий случай, подержать у себя. До выяснения обстоятельств.

Составив письмо, я прицепил к нему файл и, ткнув указателем мышки в Send, уставился на экран. Прошло несколько секунд, и на нем выскочило сообщение.

– Нет связи с сервером, – прошептала жена из-за плеча. – Неужели ты думаешь, что они оставили нам эту ниточку.

Я попробовал войти в Интернет и моментально понял, что жена права. Связи не было.

– Прямо сейчас звоню в техническую поддержку. Пусть присылают техника и чинят линию.

– Не надо, – жена устало присела на диванчик. – Тогда они перейдут к более решительным действиям.

– Знаешь что, – я взял со стола сотовый телефон. – Я обращаюсь в полицию и рассказываю все с самого начала.

– Тебя поднимут на смех.

– Посмотрим, – сказал я, набирая номер и одновременно включая наружный динамик, чтобы жена могла слышать разговор.

Дежурный выслушал мое сообщение, помолчал несколько долгих секунд и произнес:

– Ваше заявление записано и будет передано на рассмотрение одному из следователей.

– Он зайдет к нам сегодня? – с надеждой спросил я.

– Зайдет, – пообещал дежурный. – Но не сегодня. Может быть, на следующей неделе. У нас много вызовов, и следователи просто не успевают.

– Но вы же понимаете, что моей жизни угрожает опасность!

– Думаю, – голос дежурного был полон оскорбительной вежливости, – вы несколько преувеличиваете серьезность событий. Скорее всего, речь идет о цепочке совпадений.

– А нельзя ли все-таки ускорить визит следователя. Боюсь, что происходящее более серьезно, чем вы себе представляете.

– Я запишу вашу просьбу, – пообещал дежурный, – и передам ее начальнику смены.

– Спасибо. – сказал я и повесил трубку. – Черт подери этих бюрократов! Хорошенькая у нас полиция, нечего сказать!

– Без убедительных доказательств твои рассказы выглядят досужими домыслами. Знаешь, сколько психов каждый день звонит в полицию? Наверное, тебя приняли за одного их них.

– Спасибо, милая.

– Ну не обижайся. Я просто пытаюсь смотреть на ситуацию глазами дежурного. Нет, мой дорогой, без доказательств нам никто не поверит. А их у нас, увы, нет!

– Как это нет! – возмутился я. – А письмо!

Я схватил подложенные под дверь листки и потряс ими.

– Вот самое серьезное доказательство!

Бросив взгляд на листки, я заметил, что они выглядят как-то странно. Поднеся их к лицу, я невольно вскрикнул.

Листок с текстом был совершенно чист. Тот, на котором недавно красовалось изображение компьютерного экрана, еще хранил следы краски, но и они исчезали буквально на глазах.

Жена взяла у меня из рук листки и тяжело вздохнула.

– Похоже, мы серьезно влипли. Даже не знаю, что делать, – она покачала головой.

– Иди делать кофе, – я обнял ее за плечи и неловко поцеловал в висок. – Что бы там ни было, сегодняшний утренний кофе пока еще наш.

Глава VIII

Отец мой небесный

Столбик света, освещающий круглый зал, заметно посерел и осунулся. Там, наверху, солнце уже прильнуло к зубчатой гряде гор, и его лучи перестали попадать на блестящую поверхность зеркал. Сквозь клочья мглы, повисшей вдоль стен, с трудом угадывались черные очертания входов. Я не испытывал страха, но неприятное беспокойство холодило спину. Поставив сандалии на пол, я обулся. Руки должны оставаться свободными.

Вход в коридор, ведущий к моей комнате, располагался точно напротив, и я уверенно направился к нему, пересекая зал. В этот момент окошко в потолке захлопнулось, и наступила кромешная тьма. До сих пор я ходил по коридорам, держась рукой за стену, и твердая поверхность камня придавала мне уверенность. Оставшись в пустоте, я на несколько мгновений растерялся. Холод остро пронзил спину. Я почувствовал, вернее мне показалось, будто из одного коридора кто-то выскользнул и начал подкрадываться, бесшумно передвигаясь по каменным плитам.

Чтобы избавиться от наваждения, я несколько раз кашлянул, а потом громко хлопнул в ладоши. Звук потонул в темноте, словно в густом тумане. Вытянув вперед руки, я двинулся туда, где, по моим предположениям, должен находиться вход в коридор. Вдруг нога зацепилась за какой-то предмет. Что за ерунда, ведь только что тут ничего не было!

Споткнувшись, я сделал несколько быстрых шагов, пытаясь восстановить равновесие, и в этот момент получил основательный пинок под зад. Хорошо, что руки были вытянуты: когда я со всего маху растянулся на полу, это спасло лицо от удара о каменные плиты. Сзади кто-то издевательски хмыкнул.

Боль пришла спустя несколько мгновений. Ободранные ладони и кончики пальцев заныли. Я резко перевернулся на спину, выставив вперед руки. Опасность таилась где-то во мраке, и следующее мгновение могло преподнести какие угодно сюрпризы.

Смешок раздался снова, но теперь уже на некотором отдалении. Я изо всех сил всматривался в темноту, готовый отразить нападение неизвестного противника, и вдруг яркая вспышка пронзила темноту. Ослепленный, прикрыв лицо руками, я замер, не понимая, что происходит. Багровый свет в глазах стал оранжевым, потом желтым, потом зеленым. Этот цвет не уходил, и, опасаясь нового нападения, я открыл глаза и развел руки.

О чудо! Мгла рассеялась. Зал освещало непонятно откуда льющееся сияние. Я хорошо различал силуэты колонн у входов в коридоры, начало потолка, даже форму плит подо мной. Больше рассмотреть не удавалось: сияние мерцало, точно гаснущая свеча, не давая различить подробности. Краем глаза я заметил, как от стены напротив отделилась фигура, закутанная в черный плащ, и бесшумно скользнула в коридор.

Кто это мог быть? Кто преследует меня с первого дня в обители? И в чем цель этих преследований? Пнуть в темноте под зад и удрать, посмеявшись! Разве так ведут себя избранные, обитатели священного Хирбе-Кумрана?

Я поднялся с пола, отер руки о полы хитона и пошел к своей комнате. Держаться за стены теперь нет нужды, я хорошо видел низкий потолок, стены, плиты пола. Сандалии перестали стучать, ведь теперь я уверенно ставил ногу, не опасаясь угодить в выбоину или зацепиться за выступ.

Я шел довольно быстро, удаляясь от источника сияния, но оно не ослабевало, продолжая оставаться точно таким же. И вдруг до меня дошло! Ведь Кифа утром рассказывал о другом зрении! Вот оно и открылось, точно так, как он описывал. Многочасовая зубрежка отодвинула рассказ Кифы куда-то в сторону, и я словно позабыл о нем. Конечно, это другое зрение, и теперь мне не нужны ни факел, ни свеча.

Моя дверь все не появлялась, но я все шел и шел, наслаждаясь видом коридора. Наверное, это звучит странно, ведь коридор был совершенно пустым, без дверей или боковых ответвлений, но возможность видеть и твердо ступать, а не пробираться на ощупь в кромешной мгле, доставляла огромное удовольствие.

Прошло довольно много времени, прежде чем я сообразил, что пол неуклонно понижается, то есть, сам того не замечая, я опускаюсь на третий, запрещенный для учеников, уровень.

Едва только эта мысль пришла мне в голову, как коридор закончился, и я оказался в довольно просторном зале квадратной формы с низким потолком, примерно такой же высоты, как в коридоре. Это больше походило не на зал, а на непонятное расширение коридора, ведь между мной и черневшим на противоположном конце выходом, простиралась пустота.

Я уже хотел повернуться и двинуться в обратный путь, когда уловил непонятное движение. Мне показалось, будто воздух в комнате зашевелился, в его глубине образовались темные пласты, потекли мутные струи. Воздух плыл и плавился, обретая форму, превращаясь в плоть, извивающуюся густую плоть, посверкивающую чешуйками, играющую пятнами, опасную, жуткую плоть гигантской змеи, заполнившей зал до самого потолка. Передо мной возникла огромная голова с холодными желтыми глазами. Узкий белый язык вылетал из неплотно сомкнутой пасти и тут же прятался.

Мое сердце вздрогнуло и застучало все быстрее и быстрее, словно падающий с горы камень. Я попятился и невольно оглянулся. Прямо за мной, отрезая путь к отступлению, извивался огромный, влажно блестящий хвост.

Тишину нарушило шипение – пасть распахнулась, обнажив два ряда острых зубов, чуть загнутых назад. Медленно, покачиваясь из стороны в сторону, голова змея начала приближаться. Желтые глаза сузились, пасть раскрылась еще больше, готовясь проглотить меня целиком, из нее пахнуло сладковатой вонью.

И тут, впервые за весь день, я вспомнил о томлении. До сих пор оно спало, словно убаюканное монотонным голосом Малиха, но, пробудившись от шипения, защекотало, засвербило в кончиках пальцев. Вскинув правую руку, я изо всех сил всадил томление в глаза змея.

Ничего не случилось. Томление прошло сквозь голову и уткнулось в стену. Я ощутил продолжением пальцев ее шершавую поверхность и тут же вернул их обратно. Все ясно, этот змей похож на жабу, которую Кифа и Шали подбросили мне вчера вечером. Я развернулся, спокойно прошел сквозь толстый, мерзко подрагивающий хвост, закрывающий вход в коридор, и двинулся обратно.

Нужно спешить, до паамона осталось совсем немного. Я почти бежал и скоро снова оказался в круглом зале. Стоило лишь ощупать косяки входов, как ошибка сразу стала понятной – падение сбило меня с толку, и, поднявшись, я пошел не по тому коридору. Дав себе слово всегда проверять указатели, я поспешил домой.

Но приключения на этом не закончились. Пройдя несколько десятков шагов, я с размаху ударился головой о твердый предмет, висящий под потолком. По пути сюда его не было, иначе Кифа, несомненно, наскочил бы на него. От удара предмет качнулся в сторону и тут же вернулся, окатив меня холодной водой. Разозлившись, я схватил его обеими руками и с силой рванул. Раздался треск, и предмет раскололся на две части. Поднеся к глазам две половинки, я разглядел остатки сушеной тыквы. Кто-то наполнил ее водой и прицепил к потолку. Кто-то знавший, что я буду проходить по коридору.

Мокрый, рассерженный и голодный я ворвался в нашу комнату. Кифа и Шали, уже в белом, с удивлением смотрели на мое красное от гнева лицо.

– Ты где перепачкался? – спросил Кифа.

– Это вода, – хмуро ответил я, проходя к своей кровати.

– Между прочим, до паамона осталось совсем немного, – заметил Шали. – Советую тебе бежать окунаться, иначе можешь опоздать на молитву.

Не говоря ни слова, я схватил белый хитон с поясом и бросился наружу. В бассейне пусто, омовение заняло несколько мгновений. Теперь я уже не качал головой, опустившись в воду, а окунался всем телом, поднимаясь вверх и опускаясь на том же месте. Выходя из бассейна, я вспомнил о ране и приложил палец к тому месту, где сегодня утром ощущалась ссадина. К моему удивлению, там ничего не оказалось. Я несколько раз провел пальцем по лбу, отыскивая точное место удара, но кожа была ровной и гладкой, без малейших признаков недавней раны.

«Вот так Звулик, – подумал я. – И почему Шали над ним подтрунивает?»

Паамон застал меня по дороге в Дом Собраний. Кифа и Шали стояли на дорожке, ведущей к зданию, любуясь величественным зрелищем заката.

– Успел, а? – буркнул Шали, и мне показалось, будто в его голосе звучат досада и разочарование. Мы снова выстроились в цепочку и быстро прошли в комнату учеников.

На сей раз молитва оставила меня почти безучастным. Я, как и прежде, попытался слиться с волной, но она прокатилась в стороне, где-то посредине лестницы, уходящей к Наставнику.

Плакать не хотелось, обида мешала сосредоточиться. Мысли о прошедшем дне будоражили и раздражали. Кто-то откровенно издевается надо мной. Все случившееся, кроме встречи со змеем, можно расценивать как мелкие пакости. Но зачем, зачем! И за что!

Молиться в таком состоянии не получалось. Зато есть очень хотелось. Оказавшись в столовой, я буквально проглотил хлеб и жадно огляделся, надеясь разглядеть еще какую-нибудь еду. Напрасные попытки! Дерево столешницы добела выскоблили каменными скребками, и на ней невозможно отыскать даже крошку. Мои соседи, закрыв глаза, сосредоточенно двигали челюстями. Я решил не спрашивать, какие блюда они сегодня воображали. Не могу сказать, что в Эфрате мать кормила меня разносолами, но от второго дня на сухом хлебе с водой мне стало очень, очень грустно.

Вернувшись в комнату, мы переоделись и улеглись на кровати. Кифа зажег светильник, и дрожащий огонек фитиля вмиг перенес меня в наш домик. Слезы навернулись на глаза, я отвернулся к стене и, наверное, не сумел скрыть горестного вздоха.

– Ты что там делаешь? – раздался голос Кифы. Он встал и уселся ко мне на постель. Его рука опустилась на мое плечо. – Брось, Шуа, успокойся. Все через это проходят. Еще два-три месяца и тебе будет казаться, что ты родился в обители и всегда жил тут. Перетерпи, друг.

Он легонько потряс мое плечо, и от этого незамысловатого проявления приязни мне стало гораздо легче.

– Я вот что тебе скажу, – начал Кифа, пытаясь вовлечь меня в разговор. – Скоро начнутся практические занятия, разного рода испытания, чтоб научить владеть телом и ничего не бояться. Будут оставлять на всю ночь одного в комнате ужасов, проверять наваждением, показывать левитацию. Такого натерпишься – сразу тоска из головы вылетит. Зато потом, как примут в избранные, – тут в его голосе появились мечтательные нотки. – Как примут в избранные, перед тобой такие тайны раскроются, что прежняя жизнь покажется скучной и пресной, даже вспоминать не захочешь.

Я повернулся к нему лицом. Кифа сидел, прислонившись спиной к стене, мечтательно уставясь на еле видневшийся в сумраке потолок. Огонек светильника отражался в его глазах, придавая Кифе возвышенный и вдохновенный вид. Шали, развернув на своем столике какой-то свиток, целиком ушел в его изучение и, казалось, не обращал на нас ни малейшего внимания.

– Понимаю, понимаю, – продолжил Кифа, – ты столько слышал про Хирбе-Кумран, так мечтал сюда попасть. А тут вместо увлекательного духовного путешествия сплошное занудство. Окунания в ледяной воде, сухой хлеб, бесконечная зубрежка. Ничего яркого, интересного…

Я протестующе поднял руку.

– Вот как раз на скуку я и не могу пожаловаться. Скорее наоборот, сплошные приключения.

– Приключения? – округлил глаза Кифа. – Какие еще приключения могут быть у новичка, да еще в первый день!

В его голосе слышался такой интерес и звучало столь неподдельное участие, что я не удержался и стал рассказывать ему все, что случилось со мной за сегодня. Когда дошло до пинка под зад, у Кифы от изумления открылся рот.

– Ничего себе! – он оторвался от стены и сел. – Я слышал, конечно, про всякие проказы и забавы, но подставить в темноте ножку и пнуть ученика в первый день занятий, это уже слишком. Ты, конечно же, не успел разглядеть шутника?

– Почему ты называешь его шутником?

– А как по-другому можно его назвать. Никто в обители никогда не причинял вреда члену общины. И хоть ты еще не принят, но ученик – это тоже немало. Тем более такой, как ты.

Он осекся, последние слова явно вырвались против его воли. Я сделал вид, будто пропустил их мимо ушей. Наступила неловкая пауза, и чтобы замять ее, я рассказал Кифе про открывшееся от удара другое зрение.

– Ну ты даешь! – восхищенно воскликнул он. – Упал и сразу начал видеть!

– Вроде так получается.

– Знаешь что, – Кифа снизил голос до шепота. – Наверное, тебя ударил очень, очень продвинутый ессей. Возможно, один из глав направлений. Ты ведь от удара сразу прозрел, понимаешь? У людей годы на это уходят, а ты раз – и все видишь.

Я заметил, как Шали, до сих пор, казалось, полностью ушедший в свиток, переменил позу, повернув ухо в нашу сторону. Выражение его лица стало напряженным и внимательным. Он совершенно явно прислушивался к нашему разговору.

– Но для чего ехидно смеяться? – спросил я. – И если цель состояла в том, чтобы просветлить меня, то зачем сразу сбегать?

– Ты успел его заметить? – спросил Кифа.

– Да. Он был закутан в черный плащ.

Я хотел рассказать Кифе про первую встречу с человеком в черном плаще, но что-то меня удержало.

– Черный плащ, говоришь, – задумался Кифа. – В черных плащах ходят воины.

Его широкий лоб испещрили морщины, а губы сморщились, точно он положил в рот половину лимона.

– Трудно понять, – наконец произнес Кифа. – Даже предположить, будто тебя преследуют воины, невозможно. Во-первых, зачем им тебя преследовать, а во-вторых, в их распоряжении столько средств воздействовать на неугодного, что прибегать к подножкам и пинкам они никогда не станут. Честно говоря – это больше всего похоже на шалопайство, мальчишеские проделки. Но таких проказников в обители нет. Ладно, оставим догадки на потом, рассказывай, что было дальше.

По мере того, как Кифа слушал про мою ошибку и долгую прогулку по коридору, опускавшемуся вниз, его лицо приобретало все более тревожное выражение. Не успел я начать рассказ о змее, он перебил меня вопросом:

– На твоем пути не оказалась большая комната с низким потолком? Без дополнительных входов, просто расширение коридора и все?

– Да, именно про нее-то я и хочу тебе рассказать.

– Ох, ох, – Кифа схватился руками за голову, – пока не появится твой попечитель, я буду провожать тебя на уроки и обратно. Ты сегодня угодил в изрядную переделку.

– Да ничего особенного не произошло!

– Ты просто не понимаешь, что могло произойти. Хвала Свету, если не произошло. Рассказывай же. Рассказывай.

И я рассказал Кифе про змея, зеленые переливы темноты, превращающиеся в блестящие чешуйки и желтые, неподвижные глаза.

– Что это было, Кифа? – спросил я.

– Комната ужаса. Ты угодил прямо в комнату ужаса.

– Но что такое комната ужаса?

– Когда строили третий уровень, то все ведущие в него коридоры защитили специальным заклятием. Каждый, кто попадает в такое расширение, видит то, чего он больше всего боится. Случайный человек не может опуститься ниже второго уровня, иначе… – Кифа замолк.

– Да, ты предупреждал меня про седые волосы. Но это вовсе не было страшно.

– Ты просто чист и наивен, Шуа, – тихо произнес Кифа. – И страхи твои тоже наивны. Подумаешь, змей! Ты и представить себе не можешь, что люди видят в комнате ужаса. И хорошо, что не можешь. Иначе бы обязательно увидел. И тогда… – он махнул рукой. – Несколько человек оставили там свой рассудок.

– Но разве по обители расхаживают случайные люди?

– Все в мире меняется, Шуа. Иногда слишком быстро. Бывает, что самый верный ессей становится случайным человеком. Идти по духовному пути тяжело, и люди не выдерживают. Но только перемены видны не сразу, особенно если человек успел научиться управлять собой. Сорок лет назад случилось нечто ужасное, – Кифа тяжело вздохнул. – Об этом в обители до сих пор шепотом рассказывают. Один из братьев сломался и тайно вернулся к сынам Тьмы. Его подговорили пронести на последний уровень десяток дохлых мышей, запрятанных под хитоном. Если бы ему удалось раскидать трупы по разным углам святилища, очистить подземелье от скверны было бы невозможно.

– Но почему?

– Чтобы снять нечистоту смерти, нужно окунуть предмет в воду. Значит, пришлось бы затопить нижний уровень, и никто не знает, как повел бы себя грунт, в котором вырыты пещеры. Вполне вероятно, что часть коридоров обвалилась бы, а значит, рухнул бы пол третьего уровня, а за ним стены второго, и так далее. В общем, работа многих поколений пошла бы насмарку.

– А если не очищать эти коридоры, а просто замуровать их и вырыть другие?

– Нечистота смерти без труда проникает сквозь стены. Ты обратил внимание, что в обители нет ни одного больного? Как только избранный чувствует недомогание, он сразу уходит за пределы долины, чтобы в случае внезапной смерти не осквернить обитель.

– Но ведь люди умирают не только от болезней, бывают и несчастные случаи, внезапные недуги, старость, наконец.

– Избранный знает, когда пришло время оставить наш мир, и заранее готовится к этому. В общем, за все годы существования Хирбе-Кумран в его стенах не скончался ни один человек.

– А мне казалось, – я сел на постели, – что терапевты научились лечить любые хвори, поэтому в Хирбе-Кумран нет больных.

Кифа улыбнулся.

– Это правда, малыш. Но не вся.

– А что случилось с тем, который нес мышей? – спросил я.

– Ничего хорошего. Он застрял в комнате ужаса. Когда его вытащили на поверхность, он полностью поседел, никого не узнавал и плакал без остановки. Ладно, – Кифа поднялся с моей постели. – Тебе пора повторять пройденное за день. Сто один раз, не забыл?

– Не забыл.

Я вздохнул, повернулся лицом к стене и принялся повторять. Думаю, мне удалось добраться до двадцать третьего или двадцать четвертого раза, а потом мысли начали путаться, плыть, смещаться, перед глазами поплыли зеленые стены коридоров, и я заснул.

После бесконечного первого дня время в Хирбе-Кумран полетело с быстротой дождевых капель. Каждое утро походило на другое, точно хлеб за завтраком на хлеб за ужином. Предыдущий вечер ничем не отличался от сегодняшнего, а завтрашний повторял его с безжалостностью сирийского наемника. Подъем, освобождение желудка – из-за скудной пищи одного раза в день вполне хватало, – омовение, молитва, завтрак и учеба, учеба, учеба – до звона в ушах.

Я так привык к монотонному голосу Малиха, что невольно стал копировать его интонации, и Шали, ехидно улыбаясь, принялся дразнить меня Малихом младшим.

По утрам Кифа шел передо мной до самой двери и поджидал у входа после окончания занятий. Малих в первый раз недоуменно повертел головой, но Кифа что-то шепнул ему, и тот перестал обращать на него внимание.

По мнению Малиха, учился я очень хорошо, но вот восторг молитвы куда-то пропал. Я чувствовал волну, старался подтолкнуть ее всей своей энергией, но такого воодушевления, какое охватило меня в первый день, уже не испытывал. Кифа уверял, будто все идет своим чередом, и первое волнение – подарок, который Свет дарит ученикам, дабы показать им истинное лицо мира, скрытое за маской повседневности.

– Начнешь хорошо продвигаться, – обещал Кифа, – и острота чувств вернется. А пока ты просто не в силах вместить в себя столько Света.

И я учился, старательно повторяя сто один раз истины, преподаваемые Малихом.

– Свет должен пронизать тебя насквозь, – монотонным голосом повторял мой учитель, расхаживая по комнате. – Глаза должны налиться Светом, уши наполниться им, пусть Свет смочит твою гортань, очистит язык, омоет горло, наполнит легкие, почки, желудок, спустится по жилам до самых пяток. Когда ты будешь говорить о Свете, думать о нем непрестанно, засыпать с учением на устах и просыпаться с ним – лишь тогда есть шанс, что знание проникнет в твой разум и овладеет сердцем.

И вправду – от многодневной зубрежки мне стало казаться, будто весь я состою из правил, предписаний, запретов, уложений и наказов. Слова учения стали сами собой выскакивать изо рта – еще бы, ведь я день-деньской повторял их. Но ни о какой остроте ощущений речь не шла, скорее наоборот – однообразие и размеренность жизни сильно притупили мои чувства. И только день седьмой позволял немного вернуться к обычному состоянию.

В день седьмой занятия отменялись, а на столах, помимо привычных хлебов и воды, красовались куски жареного мяса, зеленый лук, ароматные коренья, вареная фасоль. Во время дневной трапезы подавали рыбу: соленую, жареную и печеную, украшенную большими ломтями тыквы, запеченной в одном горшке вместе с рыбой, от чего она приобретала удивительный аромат. Перед окончанием седьмого дня собирались в столовой в третий раз, и вкушали медовый пряник, сушеные финики и смоквы.

– В день седьмой все должно быть настоящим, – пояснял Шали. – И еда, и молитвы, и чувства. Этот день Всевышний создал для себя, и мы, входя под сень Его желания, как бы сливаемся с ним самим. Ведь желания – это и есть человек.

– Человек – да. Но Всевышний – нет, – возражал Кифа.

– Человек создан по образу и подобию Всевышнего, – отвечал Шали. – И выполняя Его желание, мы сливаемся с ним самим. Что тут непонятного?

– Нужно разделять, – не соглашался Кифа. – Человек – отдельно, а Всевышний отдельно.

– Нужно объединять, – настаивал Шали. – Искать Бога в человеке и человека в Боге.

Так они спорили без устали, вернувшись вечером после трапезы в нашу комнату, а я, довольный тем, что не нужно повторять уроки, валился на свою кровать и моментально засыпал.

Мне постоянно хотелось спать, усталость от непрерывной зубрежки серым облаком висела над головой. Иногда облако опускалось чуть ниже, словно придавливая мои плечи и шею незримой тяжестью. Становилось трудно дышать, мысли тяжелые, будто речные камни-голыши, с трудом ворочались в голове. Но зато в такие часы томление полностью засыпало, словно и не было его никогда.

В день седьмой после дневной трапезы я отправлялся на прогулку по обители. Вначале меня очень интересовало, где какая постройка находится, и я подолгу ходил внутри стен, изучая и рассматривая каждый камешек.

Выяснилась довольно странная вещь: Хирбе-Кумран, со стороны казавшийся небольшой площадкой, огороженной со всех сторон стенами, на самом деле простирался на многие стадии. Я часами бродил по полям, заросшим пшеницей и рожью, трогал влажные бока больших желтых тыкв, созревающих на длинных грядках, прятался в тени смоковниц, сидел, прислонившись спиной к стволу одной из финиковых пальм, высаженных рядами вдоль восточной стены. Везде царил идеальный порядок, каждый колосок пшеницы сиял, словно его натерли воском, огурцы висели на кустах ровными рядами, точно их выровняли по линейке.

Поля, огороды и сады располагались в восточной части обители, обращенной к Соленому морю. Подземный источник, наполнявший бассейны, выходил здесь наружу и, разобранный аккуратными канавками на множество рукавов, орошал посевы. Большая часть воды скрывалась в каменном желобе, уходящем под стену. Кифа объяснил, что желоб выводит ручей за пределы долины, к берегу Соленого моря.

В день седьмой каждый ессей предпочитал остаться наедине с самим собой, для этого в обители хватало укромных уголков и потаенных местечек. Внутри ее стен действительно можно было провести всю жизнь.

На второй или третий из дней седьмых я обнаружил закрытый со всех сторон уголок на стыке северной и восточной стен. Буйно разросшиеся кипарисы, обвитые кустами жимолости, отгораживали с двух сторон небольшую полянку. С двух других сторон ее запирали старые, покрытые зеленым мхом стены. Полянку покрывал ковер многолетней травы, из которой выглядывали серые спины валунов. В воздухе ощущалась сырость, видимо, желоб, по которому струился ручей, треснул, и вода, просачиваясь сквозь щели, щедро орошала этот уголок.

Здесь царило безмолвие, но не такое, как в подземелье. Тишина полянки состояла из множества едва улавливаемых ухом звуков. На вершине кипарисов чуть слышно ухали голуби, в траве стрекотали кузнечики, шелестели густые кроны деревьев, поскрипывали ветки, шептал и захлебывался ручей, убегая под стену.

Я опасливо уселся на валун. Лучи солнца, пробиваясь через плотную хвою, нагрели его даже в тени, но камень не обжигал, его теплота была близка к теплоте моего тела. Время потекло незаметно, я впал в полусонное блаженство, наблюдая, как ветерок играет шевелюрой кипариса. Тихонько удлинялись тени, большие, лимонного цвета бабочки порхали над травой. Высоко в небе проплывали пухлые зеленоватые облака с серебряной оторочкой. Легкий воздух нарушало лишь негромкое пение невидимой птички. Фити-фити-фью-у… – доносилось из плотного переплетения ветвей.

От долгого сидения устала спина и затекли ноги. Я сполз с валуна и улегся на теплую землю, опершись головой о камень. Ветерок усилился, и крона кипариса прямо перед моими глазами зашевелилась, заволновалась, будто живая. Я принялся наблюдать за движением бархатистой хвои, пытаясь отыскать в ее плывущих, дрожащих очертаниях какую-нибудь картинку. Может быть, я заснул, а может быть, и нет. Во всяком случае, все случившееся дальше находилось где-то на границе между сном и явью.

Кипарис от ствола, покрытого морщинистой корой, до самой верхушки кроны, похожей на огромный наконечник стрелы, показался мне родным, милым и драгоценным, словно отец или мать. Острая симпатия к его корням, уходящим в самую толщу земли, тихо и торжественно струящимся по стенам коридоров обители, сжала мое сердце. Он вырос на святой почве, напоен святой водой и сам освятился, мой высокий друг, мой бесценный брат, такой же избранный, как и я. У всякого создания на земле есть своя цель и предназначение, каждому Свет уготовил особую задачу. Из мириадов деревьев лишь несколько десятков удостоились чести подняться за стенами Хирбе-Кумрана, и значит, каждое из них – избранное в своем роде. Пусть пока я не понимаю задачу, возложенную Светом на этот кипарис, но главы направлений или Наставник могут рассказать многое о каждой былинке, растущей внутри стен.

О, уж они, несомненно, знают все секреты, ведают утаенное, созерцают сокрытое. Судьбы всего сущего простерты перед их внутренним взором, словно скатерть на столе в день седьмой. Когда-нибудь и я стану таким же, обязательно стану, ведь я обещал матери и не могу ее обмануть.

В переливчатое трепетание хвои, в беспорядочное шевеление тысяч мохнатых палочек вдруг вторглось организующее начало, словно чья-то невидимая рука принялась рисовать на зеленом фоне, подобно тому, как рисуют палочкой на песке. Дрожащие, разбегающиеся в разные стороны линии быстро начали складываться в подобие человеческого лица. О великий Свет, это было лицо моего отца!

– Шуа, – зеленые губы на кроне зашевелились, но голос раздался у меня в голове. – Шуа, это я, твой отец небесный.

– Папа, папа! – я попытался сесть и не смог. Тело перестало повиноваться, только язык продолжал тяжело ворочаться во рту, с трудом выговаривая слова.

– Папа, где ты?

– Я на небесах, сын мой.

– Почему на небесах? Ты ведь пошел вместе с мамой в Йерихо?

– Скоро ты все узнаешь. Я теперь всегда буду рядом, возле тебя. Ничего не страшись и ни о чем не беспокойся. Иди своей дорогой, а когда захочешь – позови, я откликнусь.

– Папа, папа, не уходи! – закричал я, видя, как расплываются линии, и лицо словно отступает в зеленую толщу хвои. Отец ободряюще улыбнулся и пропал.

Я сел, тяжело дыша. Со лба катились капли пота, словно после долгой пробежки, а от бешеных ударов сердца ткань хитона на груди вздрагивала и морщилась.

Что это было? Сон или пророчество, ведь Всевышний разговаривает с пророками только во сне. Если пророчество, то о чем? Неужели с отцом что-то случилось? Нет, не может такого быть.

Я изо всех сил гнал от себя тревожные мысли. Отец такой крепкий, такой ловкий, осторожный и мудрый, что может с ним произойти? Да и где? Ведь из Кумрана он с матерью отправился прямо в ессейскую общину Йерихо, самую большую общину в стране.

А лицо, возникшее из хвои? Почему из хвои, разве нет у Света другой возможности разговаривать со мной? Правда, пророкам видения являлись в виде намеков, которые надо было разгадывать, напрямую Всевышний беседовал только с Моисеем. Но разве я пророк? И что означает хвоя, почему хвоя, почему дерево?

Вопросы клубились, словно грозовые облака, и сквозь их толщу то и дело острыми молниями проскакивало беспокойство. Я не знал, что со мной происходит, не понимал, куда идти, что делать. А посоветоваться было не с кем.

С Шали я вообще не хотел начинать разговор. Каждое мое слово он превращал в шутку, правда, делая это так смешно, что я сам не мог сдержать улыбку. Смех смехом, но поведать ему столь сокровенную вещь я не мог.

Кифа относился ко мне с повышенной серьезностью, решив заменить все еще отсутствовавшего попечителя. Любой разговор, даже о самой пустяковой вещи, превращался в многословное нравоучение.

Беседовать с Малихом я тоже не хотел. Наши отношения никогда не переступали границы учитель – ученик, не было в них ни теплоты, ни доверия. Конечно, я старательно выполнял все его указания, однако раскрыть перед ним сердце казалось странным и неестественным.

Оставался только Звулун, но при мысли о его ледяных пальцах и грубоватом тоне у меня пропало всякое желание о чем-либо с ним советоваться. О, если бы удалось поговорить с верховным Терапевтом или, еще лучше, с Наставником. Но как это сделать?

Однажды вечером я осторожно спросил у Кифы, где можно отыскать Наставника. Он посмотрел на меня так, словно я сморозил страшную глупость.

– Ты ищешь Наставника? – уточнил Кифа, делая сильное ударение на первом слове. – Ты, ты… Ты просто не понимаешь, о чем говоришь, – он пересел поближе. – Это словно, – он замолчал, отыскивая подходящее сравнение, – словно солнечный зайчик от осколка медного зеркала вознамерился поговорить с солнцем. Где ты, и где Наставник? О разговоре с ним избранные мечтают десятками лет. Да что там о разговоре, просто увидеть его лицо считается величайшим событием в жизни ессея. Ведь через Наставника в наш мир вбрасывается огромное количество Света. По существу он сам и есть Свет, воплотившийся в человеческой плоти.

Кифа очень серьезно смотрел на меня своими огромными черными глазами и говорил, говорил, говорил.

– Наставник слышит каждого ессея, – наконец завершил Кифа свою вдохновенную тираду. – Он читает в наших душах, словно в развернутом свитке. Если Наставник решит, что разговор с ним пойдет тебе на пользу, он найдет способ встретиться с тобой. Но самому искать его не только неприлично, но и просто опасно. Его пути – не наши пути. Комната ужаса далеко не самое страшное препятствие на пути посторонних.

Я отвернулся к стене, якобы для повторения выученного, но на самом деле молча глотал слезы. Выхода не было, мне оставалось только терпеть и ждать, постигая Учение. Чего собственно и добивался Малих.

Глава IX

Я научу тебя летать

Однажды утром, доведя меня до круглого зала, Кифа свернул в другой коридор.

– Ты не ошибся? – спросил я, прикасаясь к его плечу.

– Нет, – досадливо дернул плечом Кифа. – Ты стал похожим на Шали. Вечно всех подозреваешь в ошибках.

– Но комната для занятий находится в другом коридоре, – миролюбиво сказал я, не снимая руки с его плеча, твердого, точно камень.

– У тебя сегодня первый урок по левитации. С другим учителем и в другой комнате. С Малихом ты теперь будешь заниматься только во второй половине дня.

– Уф! Наконец-то! У меня уже голова опухла от зубрежки.

– Зубрежки! – презрительно фыркнул Кифа. – Посмотришь, что будет дальше. Ты пьешь воду из горсти, а черпать ее нужно ведрами.

Комната, в которую привел меня Кифа, по размерам не отличалась от предыдущей. Пока я недоумевал, почему все занятия нельзя проводить в одном месте, дверь отворилась, и через порог медленно перешагнул худощавый старик. Выглядел он довольно странно: гладкое лицо без морщин, молодые глаза, большие красные уши и редкие волосы, белые, точно внутренняя поверхность лулава – пальмовой ветки.

Уши, сплошь осыпанные яркими красными точками, привлекли мое внимание. Присмотревшись, я увидел, что под кожей собрались алые сгустки крови, каждый размером с горчичное зернышко. Незнакомец уловил мой взгляд.

– Ангел Михаэль надрал мне уши, когда я попытался обогнать его над вершиной Хермона, – сказал он, присаживаясь на выступающий из пола камень.

Я обомлел. Еще бы, разговаривать с избранным, соревнующимся в полете с ангелом Михаэлем? Как тут не потерять присутствие духа?

– Ну-ну, – улыбнулся он. – Не смотри на вид кувшина, а приглядись к содержимому.

Улыбка обнажила белые зубы, ровные, точно у юноши.

– Ты, я вижу, наблюдательный мальчик, – сказал незнакомец, продолжая улыбаться. – Внимательно рассматриваешь. Правильно, все правильно. Только научись делать это незаметно. Ты буквально впился в меня глазами.

Я потупился. Щекам и шее стало жарко.

– Меня зовут Енох. Учитель Енох. Я научу тебя летать. Конечно, если ты сам захочешь усвоить мою науку. Ведь никого нельзя ничему научить, можно только научиться.

Уф! Я чуть не застонал, словно от зубной боли. Эту фразу Малих повторял каждый день раз тридцать, а Кифа по вечерам доводил ее ежедневное упоминание до пятидесяти. Теперь еще Енох.

– Давай не будем терять время, – продолжил Енох. – Для начала мы проверим твои способности. Посмотри, что я делаю, и попробуй повторить.

Он снял с плеча небольшую суму, положил ее перед собой, вытащил несколько соломинок и аккуратно опустил на пол. Затем вытянул над ними раскрытую книзу ладонь и начал медленно приближать ее к соломинкам. Когда расстояние сократилось до локтя, соломинки подскочили вверх и исчезли в сомкнувшихся пальцах Еноха.

– Понятно? – он вопросительно посмотрел на меня.

– Нет.

– Тогда слушай, – Енох выпрямился, положил ладони на колени и начал говорить.

– Все вещи притягивают друг друга. Большие камни тащат к себе маленькие, деревья тянут к себе листья, горы – песок, море – капли воды. Больше всего тянет земля, ей сопротивляются солнце, луна и звезды. Все вокруг пронизано тысячами и тысячами пересекающихся наложенных друг на друга притяжений. Среди всех этих сил есть тонкая, словно волос, линия, вдоль которой они уравновешивают друг друга. Там, в этой линии, нет тяжести, и вдоль нее можно лететь, как птица. Если нащупать эту линию причинной точкой и совпасть с ней – тело теряет вес.

– А где находится причинная точка?

– Вот здесь, – Енох положил руку на солнечное сплетение. – Когда тело теряет вес, в освободившееся пространство устремляются другие силы. Их можно направлять, притягивая или отталкивая разные предметы. Например, соломинки.

– Лететь, как птица… Значит, я смогу подняться над горами и помчаться в Йерихо, к маме?

– Нет, Шуа, – Енох протянул руку и неуловимо легким движением взъерошил мне волосы. – Летать, это значит очень быстро перемещаться над самой землей. Пол-локтя, локоть, не выше. Желтая линия стелется вдоль почвы, подняться дальше ей не дает притяжение земли, самая сильная из всех сил. Если у тебя уже открылось другое зрение… – он вопросительно поглядел на меня и, дождавшись моего утвердительного кивка, продолжил. – Так вот, если у тебя открылось другое зрение, и ты видишь в подземелье, то сумеешь разглядеть и желтую линию. Предупреждаю сразу – это совсем не просто.

Теперь о проверке. У каждого человека разная чувствительность к силам притяжения. Один видит коричневую сетку, похожую на рыболовную сеть, другой чувствует притяжение причинной точкой. А третий не видит, не чувствует и сколько ему ни объясняй, не в состоянии понять. Это не имеет никакого отношения к духовной продвинутости, а просто врожденная способность, как музыкальный слух или острое зрение. Давай проверим, как у тебя обстоят дела с этой способностью. У тебя получится, я не сомневаюсь.

– Что я должен делать, учитель Енох?

– Вытяни правую руку и направь ее ладонью вниз прямо над соломинками. Вот так, правильно. А теперь начни приближать руку. Ты чувствуешь тепло от соломинок?

– Нет.

– Не думай о них. Вообще ни о чем не думай. Ты сейчас прикасаешься к сокровенному Свету, а он выше разума. Дай волю своему естеству и постарайся почувствовать тепло.

Я довольно долго водил рукой над соломинками, но совершенно ничего не чувствовал. Томление, сидевшее в руке, словно кинжал в ножнах, могло выскользнуть из них в любое мгновение и подхватить эти злосчастные соломинки. Но я не хотел им воспользоваться, я хотел в точности выполнить указания Еноха.

– Не получается, – констатировал Енох, увидев, что соломинки остаются на своем месте. – Значит, тебе придется пройти весь путь с самого начала. Давай начнем упражняться. Приблизь ладони одна к другой. Вот так, – он показал мне свои сложенные лодочкой ладони, между которыми осталась узенькая щель. – Чувствуешь тепло?

Я сложил руки точно так же, как показал мне Енох. Да, теперь тепло явно ощущалось, ведь ладони почти прикасались одна к другой.

– Чувствую!

– Замечательно! А теперь начни разводить их, но при этом старайся не потерять ощущение тепла. Как только оно пропадет, снова сближай ладони, пока ощущение не вернется, И опять раздвигай. Ты должен научиться чувствовать тепло на расстоянии локтя и больше.

Я послушно выполнил указание Еноха. Стоило щели чуть увеличиться, как тепло немедленно пропадало. Я сводил и разводил ладони, но ничего не получалось.

– Представь себе, – попробовал помочь мне Енох, – будто в середине твоих ладоней есть отверстие и прямо из него выходят лучи тепла. Раскрой эти отверстия как можно шире.

Я чуть не вздрогнул. Енох в точности описал действие томления. Если я открою эти отверстия, оно выскочит наружу из середины ладоней и ударится одно о другое. Однажды, сразу после того, как томление проснулось во мне, я случайно проделал такую штуку и потом несколько дней страдал от боли внутри костей рук. Совет Еноха для меня не годился, и я радовался тому, что учитель не может проверить мои ощущения, а вынужден полагаться только на слова.

– Ну как, удается? – переспросил Енох.

Я утвердительно кивнул, и он просиял.

– Вот видишь, все начала тяжелы. Но если не сдаваться – обязательно будет хорошо!

Мы упражнялись до полудня, однако без всякого успеха. Я уже научился различать время по цвету столбика света, падавшего из отверстия в потолке. Перед тем, как закончить урок, Енох строго приказал мне повторять упражнение до тех пор, пока я не сумею удерживать тепло между ладонями на расстоянии локтя.

– На следующем уроке мы должны продвинуться дальше, – сказал он, направляясь к выходу.

– А когда следующий урок?

– Завтра, в то же время, – сказал Енох и вышел, оставив меня с разинутым ртом.

Интересно, когда я смогу этому научиться? Перед сном? Но ведь я должен еще сто один раз повторить урок Малиха? Может быть, Енох думает, что я стану упражняться до самого утра? Скорее всего, так и есть, не зря Шали корчил презрительные рожи, когда я укладывался в постель. Честно говоря, я всего несколько раз видел моих соседей спящими. Когда я ложился, они еще занимались, а когда вставал, они уже были на ногах.

Я вышел из комнаты и остановился в коридоре. Другое зрение начинало действовать не сразу, поэтому я всегда выжидал, прежде чем двинуться дальше. Спустя несколько секунд все вокруг засветилось зеленым светом, я двинулся к залу, отыскал нужный коридор и вошел в комнату Малиха. Он был уже там.

– Ну что, продолжим занятия, – бодрым голосом начал Малих. – Итак, мы остановились на природе Света. Ты готов?

– Готов, – сказал я, усаживаясь напротив.

– Мы говорили, что Свет – это послание. Каждому живому существу, каждой былинке, растению, и уж конечно, человеку Всевышний ежесекундно направляет свою энергию и вместе с ней – сообщение. Тот, кто умеет правильно расшифровывать это послание, – владеет миром.

Человек – единственное из существ, которое, впитывая посылаемую энергию, возвращает ответ. Волны человеческих Эго наполняют пространство вокруг нас. Мысли, чувства, желания, сокровенные тайны висят в воздухе – стоит лишь протянуть руку и взять их.

Для волн Эго не существует ни пространства, ни времени. Один раз выброшенные в эфир, они висят в нем бесконечно, пока кто-нибудь из мудрецов не найдет силы избавиться от них. Именно это сделали Судьи Синедриона, уничтожив послание, склоняющее к идолопоклонству.

Так вот, Шуа, с помощью волн Эго можно узнать все, что угодно. Немой человек умеет передавать сообщение легким движением губ, и тот, кто научился читать по губам, понимает каждую его мысль. То же самое происходит и с волнами Эго.

Сидя здесь, в подземелье, ты можешь узнать, о чем мечтает рыночный торговец в Александрии и чего добивается римский сенатор на Капитолийском холме. Власть без конца и без края раскрывается перед таким человеком. Ты спросишь, почему наши Наставники до сих пор не стали царями и не управляют миром? Но в том-то и заключается парадокс духовности, что чем выше поднимается человек, тем лучше понимает всю сложность хитросплетений миллионов человеческих страстей и предпочитает оставить эту задачу Всевышнему!

– Вы хотели сказать – царям? – уточнил я. – Ведь нашим миром управляют цари.

– Сердце фараона в руках Всевышнего, – ответил Малих. – Хорошим царем может быть только глупец, безрассудно следующий за влечениями сердца. Он не понимает, что именно в этом и кроется его задача. Человек, слышащий мир и умеющий читать волны Эго, сойдет с ума от невозможности увязать все возникающие перед ним проблемы.

Знание, которым наделяет тебя община, – наставительно повысил голос Малих, – даст тебе удивительные силы и откроет огромные возможности. Бывали ученики, сбегавшие после первого витка обучения. Им казалось, будто полученную силу они смогут использовать для собственной пользы. Хочу сразу предупредить тебя – это не так. Нет большей приманки, чем сила, но нет и большей обманки.

В схватке с миром побеждает тот, кто уклоняется от нее. Людей невозможно ни убедить, ни переделать. Конь споткнется, заржавеет меч, сломается лук. Будь осторожен, Шуа, не поддайся соблазну стать царем мира и повелителем вселенной. Простаки с радостью подарят тебе этот титул, но они же и станут ежесекундно издеваться над тобой своими мыслями, словами и поступками.

Я не понимал, о чем говорит учитель Малих. У меня никогда не возникало мысли стать царем мира. Я вообще толком не догадывался, о чем идет речь. Мама в своих вечерних рассказах иногда короновала меня, но дальше торжеств коронации и восседания во дворце на троне под золотым балдахином ее мечты не простирались. Однако я старательно запоминал каждое слово учителя и повторял вслух, когда он делал для этого специальную паузу.

Тем вечером Кифа куда-то запропастился. После ужина он свернул в боковой коридор и так и не догнал нас. Мне немного не хватало его ежевечерних нравоучений. Оказалось, что даже к такому можно привыкнуть. Шали молча сидел на кровати и пристально вглядывался в разложенный перед ним свиток.

Закончив повторять задание Малиха и приступив к упражнениям, я подумал, что разговор о силе и владычестве не случайно совпал с началом занятий по левитации. Размышляя о совпадении, я продолжал упражняться, пытаясь удержать тепло между ладонями. Увы, все оставалось по-прежнему: стоило развести ладони в стороны, и тепло пропадало. Но я не прекращал упражнения до тех пор, пора боль в мышцах не заставила руки упасть на колени. В этот момент Шали внезапно поднял голову.

– Кого назначили к тебе учителем?

– Еноха.

– Ого! – глаза Шали округлились. – Самого Еноха. Везет же некоторым. Ну и как он?

– Очень милый старик, – сказал я.

– Старик! – хохотнул Шали. – Ты хоть знаешь, сколько ему лет?

– Ну-у-у, наверное, пятьдесят, шестьдесят, – предположил я.

– Двадцать два, дорогой мой, всего двадцать два!

– Не может такого быть!

– Еще как может. Единоборство с ангелами не проходит бесследно.

– Да, он что-то такое упоминал, но я толком не понял.

– А вот послушай. Тебе это будет полезно, – Шали откинулся назад, прислонился спиной к стене, точно, как Кифа, и начал говорить. – Енох считался чудо-учеником. Ну вроде тебя. Тоже выдающиеся способности, тоже огромные надежды, знаки внимания со стороны глав направлений, личная опека Наставника. Словом, похожая история, улавливаешь?

Он явно хотел меня задеть, но я вовсе не думал обижаться на своего друга. Не знаю, что он сам думал про наши отношения, но для меня Кифа и Шали стали друзьями, и в моем сердце не было ни обиды, ни горечи, только небольшое сожаление. Конечно, я был бы рад, если бы Шали вел себя подобно Кифе, прямо и откровенно говорившего о своей дружбе. Но люди все разные и дружат по-разному. Возможно, Шали просто не умеет вести себя по-другому, и его приязнь выражается таким вот странным образом. В дружеских чувствах Шали я не сомневался. Почему – не знаю. Но события следующих месяцев подтвердили справедливость моих ощущений.

– Так вот, способности у Еноха были к определенному делу, – продолжил Шали, не дождавшись моей реакции на подковырку. – Он родился прирожденным скороходом. Скороход – это вовсе не тот, кто умеет быстро бегать. На двух ногах далеко не убежишь. И быстро тоже. А с лошадьми, как ты знаешь, у нас всегда туго. Поэтому царь Соломон, когда строил Храм, обучил несколько десятков человек искусству использования желтой линии. Тебе Енох уже объяснил, что это такое?

– Объяснил. Правда, в самых общих словах.

– Ну пока с тебя достаточно. Енох знает, кому что рассказывать, можешь на него положиться. Так вот, у царя работало восемьдесят тысяч каменотесов, и семьдесят тысяч носильщиков, да еще десять тысяч управителей работ в ливанских горах. Чтобы справляться с таким количеством людей, нужны быстрые гонцы. Вот царь и отобрал сорок человек, способных распознавать желтую линию и обучил их всяким премудростям. Начиная с них, эти секреты передаются от учителя к ученику. Только в наши дни настоящих скороходов почти не осталось, а секретами владеют лишь в Хирбе-Кумране.

– А как Енох попал на Хермон?

– На Хермон, – повторил Шали. – Да, на Хермон просто так не попадешь. Наставник послал Еноха в Дамаск, к сирийским братьям. Ты, надеюсь, слышал про дамасскую общину ессеев?

– Еще бы! Это потомки учеников Учителя Праведности, оставшиеся в Сирии.

– Точно. И путь у них иной, чем в нашей обители. Они живут сами по себе, не подчиняясь никому, кроме Пастыря.

– Пастыря? – переспросил я.

– Да, – небрежно отмахнулся Шали. – Так они называют своего Наставника. Но не в том суть. От других скороходов Енох отличался быстротой; он носился вдоль желтой линии, словно золотое кольцо по смазанной жиром нитке. Поэтому именно его и послали в Сирию, а путь туда лежит через Хермон.

– Но зачем посылать гонцов, разве в Дамаске нет Вестников?

– Видимо, нет. А возможно, наш сумасшедший царь их перерезал. С него станется. А может, голос Наставника там не слышен. Или есть вещи, которые Наставник не хочет вбрасывать в пространство, а считает нужным высказать с глазу на глаз, через гонца. Ведь скороход обычно заучивает послание наизусть, а потом повторяет его перед получателем, словно перед ним стоит сам посылавший.

Так вот, послали Еноха в Дамаск, а на Хермоне желтая линия уходит под самые облака. Потому-то ангелы, которых Всевышний посылал испытать сынов человеческих, спускались с Небес на землю именно на Хермоне.

– А разве ангел не может спуститься, где ему заблагорассудится?

– Обычный ангел может. Он ведь бесплотен, и ему все равно, где опускаться. Но эти ангелы обладали телом, как люди. Оттого они и не выдержали испытания и стали развратничать с дочерьми человеческими. Ангел, воплотившийся в человека, может спуститься с Неба на землю только по желтой линии.

– И только на Хермоне?

– Не знаю, наверное, есть и другие места, но нам известно про Хермон. Так вот, когда Енох увидел эту линию, он чуть с ума не сошел. Он, оказывается, бедолага, всю жизнь мечтал взлететь в небо, как птица, а вынужден мотаться возле земли. Это он нам уже потом рассказал, когда вернулся в обитель.

Желтая линия прямо в небо уходила, под облака. Енох поначалу боялся подниматься высоко, взлетел локтей на двадцать, огляделся, и вниз. Посидел немного, отдышался – от высоты у него дыхание перехватило – и снова поднялся, уже локтей на пятьдесят. И тут, по его словам, словно бес в него вселился, стало ему смешно, и страх совсем пропал.

Поначалу он вдоль этой линии летал – вверх-вниз, вверх-вниз, – разгонится с верха и скользит вдоль желтой линии с десяток стадий, да на такой скорости, что все вокруг сливается в полосы. Ветер свистит, птицы испуганно в стороны разлетаются, а он несется быстрее орла. Забыл про Дамаск, забыл про поручение, о еде и сне тоже позабыл.

Ночью, как луна выкатилась на небосвод, нашептал ему бес до нее добраться. Посмотрел Енох: а линия желтая вроде прямо к Луне уходит. Ну и стал подниматься. Так высоко добрался – дышать тяжело стало. Вся Галилея под ним лежала, Кинерет в лунном свете переливался, точно капля на ладони.

Мы спрашивали у Еноха – не страшно было? Он говорил – нет, тогда не страшно. Веселье какое-то им овладело бездумное. Смеяться хотелось не переставая, ногами болтать. В общем, вел он себя совершенно непотребно, пока на небо взбирался.

Но сколько ни поднимался – Луна ближе не становилась, а вот облака, те действительно рядом оказались. Когда до них совсем мало осталось, как вдруг увидел Енох: кто-то из облака вылетел. Птица – не птица, человек – не человек. Шесть пар крыльев, одной парой машет, другой прикрывает ноги, а третьей лицо. Как понял Енох, кто к нему летит, – веселье куда-то пропало, и страх его охватил безмерный. Глянул он вниз и чуть не умер от ужаса. Земля так далеко внизу, что огромные дубы на склоне Хермона соринками кажутся. А серафим все ближе и крыло одно вытянул по направлению к Еноху, точно схватить его хочет.

Вспомнил он тогда, как носился вниз по линии, и припустил во всю мочь – думал от серафима удрать. И действительно, летел он очень быстро, словно падал: сердце к горлу подкатило, а глаза от ветра почти закрылись. Падает он и видит, как серафим медленно так, важно, подлетает к нему, и ни одно перо на крыльях не шевелится, а одежда – белый хитон – не развевается вовсе, словно он не летит, а стоит на месте.

Протянул он крыло к Еноху и взял его за ухо, словно пальцами ухватил. Енох рот раскрыл, чтоб закричать, только воздух внутрь ворвался и дыхание перебил. А серафим давай его за ухо тягать. И не больно вроде, а только такая тоска грудь Еноху заполнила – жить не хочется. И стыд невообразимый, и горечь ужасная, и дрожь в каждой жилочке.

В общем, стал он с жизнью прощаться, как вдруг вспомнил о поручении Наставника. Кто же его доставит, если он умрет? И слова поручения вдруг сами собой из памяти всплыли.

А серафим словно тоже их услышал: повернул лицо свое, крыльями прикрытое, к Еноху и глянул на него сквозь перья. Енох говорит – точно молния оттуда сверкнула, а померкло все вокруг. Очнулся он на земле; тело болит, точно били палками. Еле-еле поднялся, собрался с силами и пошел искать, где линия с небес опускается. Долго шел, по дороге пить захотелось. Он с собой обычно ничего не брал, чтоб быстрее добираться. Да и не нужно было – на бегу ни есть, ни пить не хочется. А тут в горле все пересохло.

Увидел ручей горный, подошел поближе, рухнул на колени перед ручейком, увидел отражение и чуть снова сознание не потерял. Из ручья на него смотрел старик. Вот так вот оно, – закончил Шали рассказ и, оторвавшись от стенки, снова наклонился над свитком.

– Некоторые думают, – добавил он, – будто им все позволено. Это их и губит. Подумай об этом, Шуа, подумай хорошенько.

– Погоди, погоди, – остановил я Шали, уже опустившего голову над свитком. – А дальше-то что было? В Дамаск Енох добрался?

– Добрался, конечно, добрался. И поручение передал. Оно-то его и спасло. Если бы не Наставник, на землю бы мертвое тело опустилось, а не наш Енох. Но слово Наставника имеет силу не только на земле, но и в Небесах.

– А способности у него не отнялись?

– Вроде нет. Бегает так же шустро. Он в обители почти не бывает, то в Ливан его Наставник посылает, то в Дамаск, то в Александрию. Иной раз до Рима добирается.

– Так его ради меня в обители оставили?

– Конечно! Я ведь уже сказал – тебе повезло. Обычно Енох занимается с продвинутыми учениками на высоких уровнях обучения. Но чтобы его посылали объяснять азы начинающему – про такое я слышу впервые.

Он снова начал опускать голову к свитку, и я опять помешал ему.

– Шали, пожалуйста, еще один вопрос.

– Но только один.

– Хорошо. Мне Малих сто один раз повторял, что наше учение – устное, поэтому никаких записей делать нельзя, а нужно все учить наизусть. А ты не поднимаешь головы от свитка, как же так?

– Хороший вопрос, – улыбка Шали напомнил мне Малиха. – Только ответ на него очень прост. Я не учу, а вглядываюсь. Есть понятия, которые невозможно выучить, они должны сами войти в твою голову. Единственное, что можно делать – долго вглядываться в написание букв. И тогда Знание само оживет внутри. Все, а теперь не мешай.

– Шали, Шалинька, пожалуйста, – умоляюще протянул я. – Ответь только, где Кифа?

– Его посадили под паука.

– Под паука?! А что это?

– Узнаешь, узнаешь в свое время.

– Это опасно, Шали?

– Да нет, просто проверка, экзамен. Если провалит, вот тогда будет опасно. Для его будущего мира. Но не для тела. Все, Шуа, больше я не отвечаю ни на один вопрос.

Шали резко опустил голову к столику и погрузился в рассматривание свитка. Я вздохнул и принялся за упражнения. Слишком много вопросов осталось незаданными, а те, на которые были даны ответы, оставались во многом непонятными.

Следующие несколько часов прошли в полном безмолвии, нарушаемом только легким потрескиванием фитилька. Мне хотелось узнать, когда Шали закончит занятия, но он, похоже, намеревался сидеть над свитком до самого утра.

Мои упражнения шли из рук вон плохо. Ничего не получалось. Тепло пропадало почти сразу, а использовать советы Еноха я не решался из-за томления. В конце концов, устав от бесполезного разведения и сведения ладоней, я попробовал осторожно вывести наружу томления из обеих рук, но не сталкивать их, как когда-то, а лишь потихоньку коснуться одним другого. Ничего не произошло, каждая рука словно уперлась во что-то мягкое, плавно прогибающееся под малейшим нажимом, но вместе с тем довольно прочное, не поддающееся дальнейшему углублению. Будто бы я давил на мех, наполненный оливковым маслом, мех, частично опорожненный, в котором оставшееся масло под нажимом мягко перекатывалось из одного края в другой.

Я спрятал томление и опустил руки. Было уже поздно, мои глаза начали закрываться сами собой. Неутомимый Шали по-прежнему сидел в прежней позе, низко склонившись над пергаментом. Дрожащий огонек фитиля окрашивал в желтый цвет его волосы и щеки, и я невольно подумал, до чего красив мой товарищ.

Кифа не пришел ни в Дом Собраний, ни к завтраку.

– Ты не о том думаешь, – буркнул Шали, заметив встревоженные взгляды, которые я то и дело бросал на пустое место за нашим столом.

Я только пожал плечами.

Когда мы сменили одежду, и я уверенно двинулся к двери, Шали остановил меня:

– Сегодня я провожу тебя вместо Кифы.

– Зачем? Обитель самое безопасное место в мире!

Шали покачал головой.

– Слушайся старших, юноша. И не спорь, у меня нет времени на препирательства и объяснения.

Мы двинулись по коридору. Путь был настолько привычным и знакомым, что я мог проделать его с закрытыми глазами. Страх перед неизвестными обидчиками улетучился, я чувствовал себя в зеленоватом сумраке подземелий легко и свободно.

– Ты вот что, – вдруг сказал Шали. – Не думай, будто Енох только бегать умеет да носиться вверх-вниз по желтой линии. История на Хермоне случилась шесть лет назад. Он тогда еще совсем мальчишкой был, вроде тебя сейчас. С тех пор многое с ним произошло. В духовном смысле, я имею в виду. Енох – большой праведник и очень, очень большой мастер своего дела. Чем лучше ты будешь прислушиваться к его советам, тем выше поднимешься. Это я тебе говорю как товарищ.

Сладкие слезы проступили на моих глазах. Я знал, всегда знал, что Шали только притворяется, прячет за скорлупой насмешек доброе и чистое сердце. Я было раскрыл рот, чтобы сказать ему несколько сердечных слов, как он, почувствовав, что слишком раскрылся, мгновенно спрятал голову под панцирь.

– Как старший товарищ, – добавил он, прибавляя шаг.

Чтобы не отстать, я тоже ускорил шаги. Шали наподдал, я вслед, и вскоре мы почти бежали по коридору. Наверное, он хотел проверить, как я ориентируюсь в темноте. Не споткнусь ли о выступы пола, не испугаюсь ли столь быстрого передвижения. Но я, не отставая, следовал за ним, и вскоре мы оказались в круглом зале.

– Тебе туда, – ткнул он рукой в сторону арки, под которой начинался коридор, ведущий в комнату Еноха. – Будь здоров. До вечера.

Он резко повернулся и мгновенно исчез в другом коридоре. Окошко под потолком было закрыто. Наверное, его не открывали уже насколько дней, а я, не нуждаясь в освещении, просто не обращал на это внимания. Плавный бросок, больше присущий Шунре, чем человеку, которым Шали скрылся в зеленоватом сумраке, напомнил мне кого-то другого. Но вот кого, я никак не мог сообразить.

В комнате было пусто и темно. Я уселся на один из камней и стал поджидать Еноха. Окошко и здесь было закрыто, желая размять томление, я протянул правую руку по направлению к нише, в которой пряталась рукоятка, и продолжением пальцев потянул ее вниз. Ручка легко провернулась, и под потолком вспыхнул ослепительный после полной темноты кружок света. Другое зрение тут же закрылось, и спустя несколько минут я мог рассматривать стены и пустой пол обычным образом.

Мое внимание привлекли соломинки, забытые на полу Енохом. Они лежали прямо передо мной. Вспомнив вчерашнее упражнение, я вытянул над ними правую руку и попытался поднять их вверх. Куда там, соломинки даже не шелохнулись. Я повторял и повторял попытки, пока не разозлился и, выпустив томление, одним движением подбросил соломинки вверх. Не успели они скрыться в моей ладони, как из-за спины раздался голос Еноха.

– Молодец! Молодец! Просто потрясающее продвижение!

Я вздрогнул от неожиданности. Очевидно, Енох неслышно приоткрыл дверь и вошел, застав меня врасплох.

– Ну-ка, сделай это еще раз.

Его глаза, особенно яркие по сравнению с белой, точно выцветшей бородой, радостно сияли из-под кустиков седых бровей.

Я разжал ладонь, и соломинки упали на пол. Желтые на сером, инородные вкрапления теплой жизни в мрачной массе холодного камня, они лежали совсем чужие, не совпадающие ни с фоном пещеры, ни с полумраком, наполняющим воздух. Лишь золотой столбик света с пляшущими в нем блестками пылинок словно протягивал им свою руку, напоминая о цветной жизни, своевольно проносящейся над выжженной поверхностью обители.

Я попробовал обойтись без томления, но соломинки даже на волос не сдвинулись со своего места.

– Не получается, учитель Енох. И упражнение на удерживание тепла не выходит. Я прозанимался до глубокой ночи, и без толку.

– Как же так?! – воскликнул Енох. – Я ведь своими глазами видел, как ты минуту назад поднял соломинки с пола.

Я грустно покачал головой.

– Случайно получилось.

– Тут нет места случайности. Если получилось один раз, значит – получится и во второй. Нужно больше упражняться. Давай, начни с разведения рук.

Я не стал возражать, и мы довольно долго выполняли упражнение. Вернее, я пытался не потерять тепло между ладоней, а учитель Енох внимательно наблюдал за моими попытками.

– Ничего не получается, – я сокрушенно вздохнул и опустил уставшие руки. – То же самое, что и вчера. Я не продвинулся ни на крошку.

– Нельзя терять надежду, – наставительно произнес Енох. – Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя терять надежду. Рассчитывай только на лучшее, и оно придет. Если будешь верить, что все закончится плохо – оно так и закончится. А если надеяться на благополучный исход – Всевышний пошлет тебе именно его. Во что человек верит, то он и получает. Нельзя быть грустным даже одно мгновение. Скорбь и сокрушенный дух – самые верные друзья неудачи.

– Но у меня не получается! – с отчаянием воскликнул я. – Упражняюсь, упражняюсь, и ни малейшего продвижения.

– Ладно, – Енох пересел на соседний камень. – Давай попробуем вместе.

Он протянул мне руку.

– Приложи свои ладони к моим, справа и слева.

Я послушно выполнил его указание. Ладонь Еноха была горячей, словно камень в пустыне.

– Чувствуешь тепло?

– Еще как!

– Теперь потихоньку разводи ладони, старясь не потерять ощущение тепла.

Я начал медленно отодвигать свои ладони. Зазор становился все больше и больше, но жар не ослабевал, а наоборот, усиливался. Когда мои руки оказались разведенными на ширину примерно двух локтей, жар стал непереносимым, и я отдернул ладони.

– Получается? – с улыбкой спросил Енох.

– С вами получается, а без вас нет.

– Давай попробуем еще раз.

Теперь его ладонь была менее горячей, и я спокойно раздвинул руки на самую большую ширину, сохраняя ощущение тепла.

– Давай снова, – приказал Енох.

Тепло ослабевало от попытки к попытке, пока на пятый или шестой раз я потерял его где-то на расстоянии локтя.

– А теперь попробуй сам, – сказал Енох. – У тебя все прекрасно получается. Не хватает самой малости.

Я попробовал. Действительно, что-то изменилось в моих ощущениях. Это было еще не тепло, а его след: тонкий, мгновенно пропадающий парок, похожий на тот, что вился изо рта в зимние эфратские дни.

– Еще раз, еще, еще, – неумолимо повторил Енох.

На тридцатый или сороковой раз я не выдержал и бессильно уронил руки. Енох снова протянул мне свою ладонь и движением подбородка приказал начать упражнение. Я разозлился и, разведя ладони на локоть, тихонько выпустил томление. Чуть стиснув пальцы Еноха, я тут же спрятал томление обратно, но учитель вздрогнул, словно от укуса.

– Что это было, Шуа?

– Что вы имеете в виду, учитель?

– Не притворяйся. Такое не может произойти без твоего ведома.

Я не хотел рассказывать всю правду про томление, но и врать тоже не хотел. Поэтому пустился на небольшую хитрость.

– Ну-у-у, иногда со мной происходит нечто странное. Я толком даже не знаю, что это такое. Будто пальцы мои немного удлиняются и… ну, в общем, и все.

– Шуа, ты не представляешь, насколько это серьезно.

Енох вскочил с камня и в возбуждении зашагал по комнате.

– Я не могу тебе все рассказывать, мальчик. Не имею права. Но кое-что все-таки объясню.

«Вот и хорошо, – подумал я. – Раз ты не имеешь права все рассказывать, то и я не обязан раскрывать тебе всю правду про томление».

– Странное, ты называешь его странным… – Енох остановился напротив меня. – Оно действительно странное, потому, что не присуще никому из людей. Кроме избранных для особой участи. Свет поставил на своих избранниках отметку, вложив в их руки частицу себя. Да, Шуа, несколько минут назад ты легонько ударил меня Светом. Случайно или намеренно, сейчас мы не будем выяснять. Я думаю, ты пока не понимаешь, что с тобой происходит. Ты стесняешься своего положения или боишься о нем говорить.

Енох уселся возле меня и заглянул в лицо. Его глаза сверкали, а уголки рта слегка подергивались. Судя по всему, учитель Енох был крайне возбужден.

– Светом владеют считанные люди в каждом поколении. Наставники, главы направлений, и еще один-два ессея. Они получают его в конце духовного пути, после многих лет упорной работы и самосовершенствования. В твоем возрасте Свет открылся только Учителю Праведности. И он передал своим ученикам, что второй Учитель также будет владеть светом с юного возраста. С тех прошло полторы сотни лет, и ты первый, у кого…

Он осекся, и порывисто встав, снова зашагал по комнате. Я молчал, не зная, что сказать. Слова Еноха очень походили на мамины, но ведь отец называл их глупыми фантазиями. С другой стороны Шали величал Еноха большим праведником, а разве праведник может ошибаться? И если Енох прав, как мне жить дальше? Что делать со своей избранностью? Ведь я не чувствую в себе ни силы, ни желания учить. Да и чему учить, когда я сам ничего не знаю, и пришел в обитель как ученик. Какой из меня Учитель праведности?!.

– Шуа, – Енох подошел ко мне и снова уселся на камень. – Как бы там ни было, но учение важнее всего. Правда, – тут он засунул руку в суму и вытащил из нее небольшой зеленый шарик. За гладко отполированной поверхностью камня открывалась глубина, прикрытая тепло мерцающим светом.

– Учиться теперь мы будем по-иному. Соломинки отложим в сторону. Человеку, в котором прорезался Свет, нужно начинать с другой линии. Вот смотри, этот шарик сделан из камня нофэх. Его добывают в Тимне, у берегов Тростникового моря, там, где сохранились копи царя Соломона. У нофэха совершенно удивительные свойства: он умеет принимать и сохранять Свет, а потом отдавать его. Камень можно использовать в качестве светильника, а особенно сильные ессеи ухитрялись даже кипятить на нем воду.

Енох положил шарик на ладонь и пристально уставился на него. Камень задрожал и, как мне показалось, изменил цвет. Енох сузил глаза, сглотнул слюну, и в тот же момент шарик приподнялся над его ладонью и повис в воздухе, потихоньку вращаясь. Его темно-зеленый цвет светлел на глазах.

– Оп! – воскликнул Енох и повернул ладонь. Теперь шарик висел не над рукой Еноха, а сбоку, словно лежа на невидимой полочке. Енох несколько раз поднял и опустил руку, а затем снова повернул ладонь тыльной стороной к земле, и шарик упал точно на ее середину.

Теперь он уже был не темно-зеленым, а светло-салатовым.

– Как вы это делаете, учитель Енох? – спросил я. – В вас тоже открылся Свет?

– Нет, – усмехнулся Енох. – Это не Свет, а упорные тренировки. Ну и, конечно, минимальная избранность. Ты доберешься до моей ступени за два-три занятия. Если, конечно, мы не ошибаемся в оценке твоих способностей.

Я пожал плечами. Разговоры о моих необычных способностях и особом предназначении сулили только неприятности.

– Возьми, – Енох протянул мне нофэх. Я осторожно протянул ладонь ковшиком, и шарик скатился прямо в ее середину. Он был теплый и тяжелый. Гораздо тяжелее, чем казался с виду. Как Енох мог удерживать его в воздухе?

– Покатай его по ладони, – сказал учитель, поднимаясь на ноги. – С нофэхом нужно знакомиться, привыкать.

Он подошел к стене и повернул ручку. Окошко под потолком закрылось, и в комнате воцарилась непроглядная тьма. Другое зрение еще не успело включиться, как темноту прорезало теплое зеленое свечение. Камень в моей руке медленно накалялся, точно головня, вылетевшая из костра и раздуваемая ветром.

– Не бойся, – раздался голос Еноха. – Он не станет горячее.

Свечение все усиливалось, пока не достигло яркости фитиля глиняного светильника. Енох приблизился. При мерцающем зеленом свете его лицо приобрело непривычные очертания.

– Нофэх скоро погаснет, – сказал Енох. – Я не могу больше ничего сделать. Сил маловато. А вот если ты примешься за дело, то думаю, камень будет светиться всю ночь.

– А разве тренировки не прибавляют силу? – спросил я.

– Прибавляют, но не настолько. Ангел над Хермоном вынул что-то из моей души, и я… – голос Еноха на мгновение задрожал, но тут же вернулся к обычной интонации. – Теперь я способен только на преподавание и длительные прогулки.

Я не стал расспрашивать, о чем он мечтал до встречи с ангелом, а принялся катать светящийся шарик по ладони. Енох отошел в сторону, и окошко снова открылось.

– Попробуй приподнять шарик вверх, – сказал он. – Не теплом, а светом. Ты помнишь, как тебе удалось сжать мои пальцы?

Я молча кивнул и сделал вид, будто пытаюсь поднять шарик: сощурил глаза и несколько раз судорожно сглотнул слюну.

– Не получается? – участливо спросил Енох.

– Нет.

– Ладно. Я пойду, а ты посиди один, подумай. И потренируйся. Когда решишь, что устал, отправляйся в комнату учителя Малиха.

– Хорошо, учитель Енох. Спасибо.

– И тебе спасибо, – он протянул руку и взъерошил мои волосы. Из кончиков его пальцев совершенно явственно струились тепло и любовь, обволакивая мою голову сладким туманом участия.

Енох повернулся и вышел, а я начал упражняться с шариком. Теперь я сел лицом к двери, чтобы никто не сумел застать меня врасплох. Игра с шариком оказалась сущим пустяком. Я легко поднимал его на три-четыре локтя, и, поворачивая ладонь набок, подобно Еноху, удерживал его на том же расстоянии, словно лежащим на длиннющей полке.

Наигравшись, я попробовал заполнить его Светом, и хотя Енох не объяснил, как это нужно делать, шарик под воздействием томления засветился, став не светло-салатовым, а ярко-голубым. Окошко я закрыл, не вставая с места, и в очередной раз убедился в правоте Еноха – мой нофэх освещал комнату не хуже солнечных лучей.

Выйдя в коридор, я поднял над головой шарик. Сразу стали видны неровности стен, выбоины в плитах пола, пятна лишайника на потолке. Колонны у входов в арки оказались украшенными незатейливой резьбой, над ними проступали надписи, высеченные в камне. Я обошел по кругу зал, читая эти надписи: Врата Мудрости, Врата Страха, Врата Любви, Врата Трепета, Врата Света, Врата Знания. Комната Еноха находилась за Вратами Страха, а Малиха за Вратами Знания.

Я вошел в комнату, открыл окошко, пригасил шарик и спрятал его за пазуху. Малих заскрипел плитой входной двери спустя несколько мгновений после того, как я уселся на свой камень. Или он специально дожидался в коридоре моего появления или…

В жизни ессея нет места для случайностей, любил повторять отец. Свет, висящий над нашими головами, мудро управляет всем сущим. В каждом событии кроются смысл и послание, даже в количестве сорванных ветром листков дуба, медленно кружащихся в воздухе.

– Однажды ученики попросили Учителя Праведности, – с ходу начал Малих, – разделить Учение на части. Им казалось, что таким образом они смогут лучше его усвоить. И тогда Учитель рассказал им про голубя.

Как-то раз один из нечестивых священников Иерусалимского Храма решил выяснить, почему птица может летать, а человек – нет. Он взял голубя, одного из тех, что использовали для жертвоприношений, посадил его в большую клетку и много дней наблюдал за поведением птицы. Потом он расчленил голубя на части, разложил перед собой на столе и принялся старательно изучать. Он понял, как устроены крылья голубя, подсчитал количество перьев, произвел разного рода замеры и вычисления, но понять, почему птица летает, так и не сумел. Ведь полет – это свойство, присущее целой и живой птице, и не имеет никакого отношения к отдельно взятым крыльям, голове или хвосту.

Я надеюсь, Шуа, ты осознал, что Учение нужно воспринимать и изучать только целиком, в живом взаимодействии всех его частей.

– Но мне и в голову не приходило сосредотачиваться на чем-то одном, – возразил я.

– Сегодня не приходило, а завтра может прийти. Не ты первый выходишь на дорогу, и опасности, подстерегающие путника, мы уже успели изучить. И первая из них – желание сосредоточиться на той части Знания, в которой ученик делает самые большие успехи. Ему кажется, будто продвижение в одной области может искупить отставание в других.

Рассказывают, будто один ученик во времена второго Наставника добился выдающихся успехов в левитации. Он полностью перестал ходить, а только летал, понимаясь над землей на два-три локтя. Ему удавалось разглядеть желтую линию даже там, где самые опытные избранные не могли ее отыскать. Разумеется, его успехи в левитации были сделаны за счет сильного отставания в других разделах духовного знания.

И вот этот ученик пришел ко второму Наставнику и показал ему достигнутое искусство. Он замирал на одном месте, затем плавно взмывал вверх на локоть или два и стремительно перелетал туда, куда было нужно. Наставник равнодушно взирал на полеты ученика, а потом холодно произнес:

– Одно мне непонятно, почему ты не хочешь ходить ногами, как все остальные ессеи?

Малих внимательно посмотрел на меня. Он явно имел в виду нечто большее, но хотел, чтобы я понял это сам. Я смиренно склонил голову и принялся повторять вслух рассказанные истории.

– Ты не хочешь задуматься над моими словами, – произнес Малих, когда я закончил.

– Но почему вы так решили, учитель?! – воскликнул я.

– Ты боишься, что подумав, тебе придется изменить свое поведение. А ты не хочешь его менять.

– Учитель Малих, я не понимаю, о чем вы говорите!

– Ты похож на ученика книжников, – ответил Малих, – который переписывал свитки с множеством ошибок, зато очень быстро. Когда его спросили, почему он так спешит, ученик ответил: у меня мало чернил, и я все время боюсь, что они закончатся до того, как я успею дописать страницу.

Вот что я не понимал: когда Енох успел все рассказать Малиху?

Неужели они встретились в коридоре и поговорили? Наверняка, по-другому просто не получается. Ведь вчера было то же самое: не успел я распрощаться с Енохом, как Малих стал говорить о том, что служило продолжением его урока! Нет, они явно беседуют друг с другом, мои учителя, и действуют сообща.

– О чем ты думаешь, Шуа? – прервал мои мысли требовательный голос Малиха. – Давай начнем работать, мы и так столько времени потеряли впустую.

– Впустую, учитель? Но мне казалось, что это и была работа.

– Нет, работа начинается сейчас. Итак… – Малих переключился на свой заунывный тон и начал излагать очередной раздел учения. Дальше урок проходил совершенно заурядно, кроме, пожалуй, его окончания.

– Дабы увязать то, о чем мы говорили в самом начале, – Малих вернулся к обычному тону, и я понял, что работа закончилась, и началось личное общение. – Я расскажу тебе притчу о ессее и сынах Тьмы.

– Какую именно, учитель Малих? Вы уже рассказывали несколько таких притч…

– Этой ты не знаешь. Слушай внимательно.

Много лет назад по Эфрате пронесся слух, будто город намеревается посетить Третий Наставник. Жители сразу начали рассматривать каждого незнакомца, проходящего через ворота. Прошло несколько дней, и по Эфрате пробежали мальчишки, возвещая – он здесь.

На центральной площади толпа окружила высокого человека в белом одеянии, подпоясанного цветным поясом, с длинной бородой и пронзительным взглядом голубых глаз.

– Учитель Малих, – робко спросил я, – но вы же сами говорили, будто Наставник никогда не открывает своего лица на людях.

– Никогда не перебивай рассказчика, Шуа, – невозмутимо ответил Малих. – Итак, толпа окружила незнакомца и стала умолять его благословить город. Ведь даже сынам Тьмы известна великая сила, заключенная в благословении главы обители Хирбе-Кумрана.

– Хорошо, – согласился незнакомец и повел их на вершину одного из холмов Эфраты.

Он уселся на самой вершине и замолк, молитвенно воздев глаза к небу. Вскоре на холме собрались почти все жители города. Дома остались лишь больные, старики и малые дети. Целый час толпа просидела в благоговейном молчании, и вот, наконец, незнакомец поднялся со своего места.

– Я вижу, что вы терпеливо ждали благословения, – сказал он. – Надеюсь, что Наставник, только что посетивший ваш город, произнес все необходимые слова. Теперь, когда он покинул Эфрату, моя работа тоже завершена.

– Значит, ты все время водил нас за нос, – возмущенно загудела толпа. – А мы-то думали, что ты и есть Наставник!

– Ну какой из меня Наставник, – развел руками незнакомец.

– Так кто же ты?

– Я… Я – приманка.

Малих замолк. Звуки его голоса несколько коротких мгновений висели в сером воздухе, а потом рассыпались и пропали.

Глубокое безмолвие Хирбе-Кумрана заполнило комнату до самого свода. Сладостное, благословенное безмолвие. Я даже не представлял, что тишина может быть столь желанной и благодатной. Темнота позволяет размышлять, о чем угодно, а молчание не мешает сосредоточиться на учении. Ессей, идущий путем праведности, должен пребывать в безмолвном сумеречном уединении.

Теперь я понял, почему Наставники спрятали обитель под землей. Прошло совсем немного времени с тех пор, когда шумный мир моего детства остался за пустыней и высокими воротами Хирбе-Кумрана, а я уже не представлял, как можно целый день подвергать свои уши беспощадному раздражающему гулу.

– Иди, Шуа. Не отвечай ничего. Просто иди и думай. И пусть Свет, который сияет над твоей головой, поможет тебе понять.

– Что понять, учитель Малих?

Он улыбнулся.

– Есть слова, которые не произносят. Или их понимают самостоятельно, или…

Он сделал длинную паузу.

– Или никогда не понимают. Но к тебе-то это не относится. Иди, иди Шуа.

Урок закончился раньше обычного, и поэтому Шали еще не пришел. Я не стал его дожидаться, а быстрым шагом двинулся по коридору. Пройдя около половины расстояния до моей комнаты, я достал из-за пазухи шарик и движением ладони зажег его. В то мгновение, когда зеленый огонек вспыхнул над моей головой, мне показалось, будто сзади доносится звук осторожных шагов. Я мгновенно обернулся и успел заметить черную тень, мелькнувшую за изгибом коридора. Не раздумывая, я бросился вдогонку, но за изгибом, разумеется, уже никого уже не было. Возможно, мне все это просто почудилось, когда глаза переходили от другого зрения к обыкновенному, а возможно, преследователь, казалось, оставивший меня в покое, снова взялся за дело.

В комнате меня встретил Кифа. Он заметно осунулся за прошедшие сутки, его глаза лихорадочно блестели. Теплая волна сострадания мягко накатила на меня из-под ложечки. Я не ожидал от себя таких чувств. Всего одни сутки мы не видели друг друга, но их хватило, чтобы понять, насколько мне не хватает друга. Учителя в обители попадались на каждом шагу, однако между ними и мной всегда оставалось расстояние. Они – мудрые и познавшие, избранные ессеи, идущие по пути праведности и чистоты – пытались научить меня стать таким же, как они. Кифа тоже частенько впадал в нравоучительное настроение, но от него, помимо назидания, можно было услышать и простые слова сочувствия и дружбы. А мне, ох, как мне не хватало этих самых простых и самых нужных слов. Не сдержавшись, я обнял Кифу и несколько мгновений, прижавшись к его широкой и твердой, точно камень, груди слушал глухие толчки сердца моего товарища.

Кифа тоже не ожидал от меня такой сердечности, и поэтому, когда я, отстранившись, сел на свою кровать, его глаза сверкнули по-особенному. Нет, это были не слезы, а что-то предшествующее им, говорящее о смягчении духа и приподнятости чувств.

– Так где же ты был, Кифа? Шали говорил мне про паука, я толком не понял, о чем идет речь, а он не стал объяснять.

– Хо-хо! – улыбнулся Кифа. – Ты, наверное, не щадил его.

– Что ты имеешь в виду?

– Вопросы. Ты известный любитель задавать вопросы, а Шали не мастак на них отвечать. Ему по душе действия, движения, напор и натиск. А долгие и подробные объяснения вовсе не в его вкусе.

– Кифа, мы начали с паука, а ты переводишь разговор на Шали. Скажи прямо, что не хочешь рассказывать.

– Ну почему не хочу? – Кифа принял свою любимую позу, усевшись на кровати и опершись спиной о стену. – Ты ведь тоже на каком-то этапе окажешься под пауком, так что интерес у тебя вовсе не праздный. Правильный интерес. Так вот, слушай.

Что делает сын Тьмы, когда совершает проступок? Идет в Иерусалим, покупает животное или птицу и приносит ее в искупительную жертву. Учитель Праведности давно ввел для избранных иные правила искупления. Сегодня вместо тельцов мы возносим молитвы. Со стороны это может показаться куда более простым, не так ли?

– Не знаю, – сказал я. – За тельца можно заплатить деньги. А правильно прочитать молитву нужно уметь.

– Молодец! – обрадованно воскликнул Кифа. – Все правильно понимаешь. Казалось бы, чего проще, вместо того, чтобы потратить большие деньги на покупку быка или барана, встать перед стеной, пошептать тихонечко разные слова.

Но это лишь кажется, будто проще. Ведь слова нужно не просто шептать, а понимать их значение, и не просто понимать, а погружаться в самую глубину смысла, заложенного в каждом предложении нашими Наставниками, составившими молитвы. Годы и годы уходят у избранного, пока он научится концентрировать мысли и направлять их в нужную духовную сторону. Куда проще купить барана, отдать его священнику и больше ни о чем не заботиться. Правильная молитва – удел самых избранных. Она показывает, что ессей сумел освободиться от внешней формы служения и сосредоточиться на его внутренней сути.

– А причем здесь паук, Кифа?

– Паук проявляет степень погруженности в молитву. Животные и насекомые улавливают звериное начало в человеке. Если оно сильно, то собака рычит на этого зверя, а волк или лев – нападают. У праведников чистые мысли и души, поэтому они могут войти в клетку ко львам, и те не сделают им ничего дурного.

Так вот, для проверки умения сосредотачиваться ессея запирают на сутки в узком колодце. Маленькая такая пещерка, где с трудом можно лечь, скрючившись в три погибели. Еду не дают – суточный пост, чтобы не отвлекать мысли и не занимать тело. Ессей в этом колодце подобен ангелу – он не ест, не пьет, а только молится. И если его мысли достаточно чисты, то пауки, живущие в верхней части колодца, там, где он сужается до размеров небольшого кувшина, заплетают над головой испытуемого свою паутину.

– Ну и как? – спросил я Кифу. – Над тобой появилась паутина?

– Да, – гордо произнес он. – И еще какая. Вот такой толщины, – Кифа раздвинул большой и указательный пальцы.

– А почему она такая толстая получилась? – удивился я.

– Пауков же много, – объяснил Кифа. – И каждый вьет свою.

– Это значит, что твои мысли чисты, а молитва праведна?

– Ну-у-у, не совсем. Паутина выявляет только самую первую ступень продвижения. Если совсем нет паутины, тогда дела плохи. Каждого ученика несколько раз в год сажают под паука. И случалось, что после таких проверок неудачника выгоняли из обители.

– Почему же выгоняли? А если человек просто не способен быстро продвигаться? Возможно, ему требуется еще полгода, год.

– Шуа, Хирбе-Кумран не благотворительное заведение для отстающих. Тут выживают только способные.

Дверь с легким скрипом отъехала в сторону, и на пороге возник Шали.

– Вот так дела! – воскликнул он, не успев переступить порога. – Я бегаю по коридорам, ищу пропавшего ученика. А он преспокойно сидит в комнате и разговоры разговаривает!

– Мы беседуем об очень важных вещах, – веско произнес Кифа.

– Конечно, конечно, – Шали уселся на свою кровать и ехидно улыбнулся. – Небось обсуждаете толщину паутины. В-о-о-т такая получилась, – и сделал пальцами жест, точно повторивший Кифин. – Я его жду, жду, уже не знаю, что и думать, а он удрал с урока и даже не подумал известить товарища.

– Я не удрал. Меня Малих сам отпустил.

– Знаю, знаю, – улыбнулся Шали. – Он мне рассказал.

– Так вы встретились по дороге? – удивился я. – Зачем же тогда ты ждал меня в зале, а теперь ругаешься?

– Я его не встретил, – снова улыбнулся Шали, но на сей раз улыбкой превосходства. – Где его встретишь? Бегать за ним по коридорам можно до завтра. Я с ним связался.

– Как связался?

– Не как, а чем, – Шали многозначительно постучал по уху. – Вот этим самым местом.

– Значит, Малих тоже Вестник?

– Все продвинутые ессеи Вестники, – небрежно ответил Шали и откинулся назад, опершись спиной о стенку.

Я вопросительно посмотрел на Кифу. Тот молча кивнул.

Сказать было нечего. Если это так, значит – Шали находится на куда более продвинутой ступени, чем мы. Странно, что он до сих пор живет с учениками. Тогда я могу понять его постоянную иронию и раздражение. Нелегко, наверное, взрослому человеку ходить в детской одежонке и общаться с молокососами. Но почему он до сих пор здесь? Наверное, его продвижение не совсем цельно, иначе бы Наставник давно… Я вдруг понял, что совершенно не представляю, как происходит духовное продвижение, и в чем проявляется подъем на высшую ступеньку. Пока ясно лишь одно – в комнате с учениками Шали не место.

– Ну, как? – продолжил тем временем Шали, обращаясь к моему соседу. – Есть хочется?

Кифа снова молча кивнул.

– Ничего, ничего, – покровительственно произнес Шали. – У вас, терапевтов, начинают с одного дня голодовки, а заканчивают сорока. Так что набирайся терпения и готовься к лучшему.

– Сорок дней поста! – изумленно воскликнул я. – Но разве может человек не есть и не пить сорок дней!?

– Ну, во-первых, речь идет не о человеке, а о продвинутом ессее, – пояснил Шали. – Во-вторых, голодовка не абсолютна: один раз в два дня можно съесть немного сухого хлеба и глотнуть несколько капель воды.

– Я слышал про избранных, – вмешался Кифа, – которые отказывались даже от этого, подобно Моисею на горе Синай.

– А я не слышал, – отрезал Шали. – Это, скорее всего, очередная байка терапевтов. Они горазды на всякие потрясающие воображение истории, которые при ближайшем рассмотрении оказываются вымышленными.

– Ты не прав, Шали, – загудел Кифа. – Разве можно так говорить о столь уважаемом движении? Тебе всегда и всюду мерещится подвох. О ессеях нужно думать хорошо, особенно о твоих братьях.

– А давай, брат мой Кифа, вместо басен я расскажу тебе одну подлинную историю. Вот слушай, как дело было.

Разговаривают два продвинутых терапевта. Ну, кто-нибудь вроде Малиха и Звулуна. Первый, предположим, Звулун, говорит второму:

– Вот незадача. Не смог продвинуть дальше ученика.

– А что ты с ним делал? – спрашивает Малих.

– Да все, все перепробовал. Заставлял повторять без конца Учение, созерцать символы, носить специальную одежду, вдыхать благовония, находить желтую линию. И никакого толку!

– А под паука сажал? – продолжает расспросы Малих.

– Конечно. Посадил на две недели.

– И как?

– Да никак.

– Он, когда вышел из-под паука, ничего не говорил? Припомни, обычно первые несколько фраз помогают понять, почему ученику не открывается Свет.

– Да ничего такого он не говорил. Просто лег и умер. Успел только пробормотать какую-то не относящуюся к делу ерунду.

– А все-таки, он что-то сказал?

– Точно я уже не помню, что-то вроде: когда мне, наконец, дадут поесть?

Шали громко расхохотался, а Кифа с каменным лицом продолжал смотреть прямо на него.

– Мне не нравится глумливое отношение к выбранному мною пути, – наконец произнес он, с трудом ворочая языком. – Великий Лжец, наверное, тоже начинал с этого. Если бы ты сам уже определился с собственным направлением, я бы смог понять причину твоих насмешек. Но ведь ты до сих пор сам не знаешь, где твоя дорога. Возможно, завтра ты решишь стать терапевтом, и как тогда быть с наговоренными тобою глупостями?

– Кифа, дорогой! – Шали присел и, протянув руку через проход между кроватями, хлопнул собеседника по колену. – Я очень ценю твою заботу о моем духовном развитии. Спасибо, спасибо, друг. Но позволь мне самому заниматься своими проблемами и отвечать за собственные слова.

Кифа не ответил, но, судя по застывшему лицу, слова Шали не пришлись ему по сердцу. В комнате разлилось напряжение, сиреневое, точно воздух перед началом грозы. Я ощущал его кожей: в нее вдруг вонзились тысячи тончайших иголочек.

– Кифа, – спросил я, желая разрядить обстановку. – А разве мы сами выбираем направление? Разве не учителя решают, куда нам лучше всего продвигаться?

– Учителя, учителя, – тяжело вздохнул Кифа. – Решают, конечно, решают.

– И мы вместе с ними, – подхватил Шали. – Если ты хочешь стать воином, сильно хочешь, чувствуешь в этом призыв Света, никто не заставит тебя переписывать рукописи в башне книжников. Вот наш друг Кифа, – тут он снова перегнулся через проход и опять похлопал его по колену, – наш друг решил, что станет терапевтом. Благородный и достойный выбор. Если бы я чувствовал то же, что и он, и у меня не возникло бы никаких сомнений. Но я так не чувствую и поэтому пока пытаюсь рвать цветы на всех полях.

– Ты точно лоскутное одеяло, – отозвался Кифа, но уже миролюбивым тоном. – Весь состоишь из кусочков, нахватанных в разных местах. Вряд ли из тебя получится цельная личность, Шали.

– Что получится, то получится, – беззаботно отозвался Шали, снова приваливаясь к стене – Думаю, главы направлений и Наставник не дадут мне долго искать свою дорогу. Как чувствую: скоро вызовут посреди ночи в какое-нибудь подземелье, опояшут поясом и объявят: отправляйся, дружок, на высокую башню и чтоб к седьмому дню свиток пророка Хаввакука был переписан начисто. Причем два раза. И все, прощай духовный поиск, здравствуйте суровые будни обители.

– Но ты ведь сам говоришь, что так не делают, – возразил я.

– Не делают с теми, кто знает, чего он хочет, – помрачнел Шали. – Честно говоря, мне уже порядком надоели эти трепыхания. Давно пора найти движение по сердцу, а я все топорщусь и топорщусь, и никак не могу отыскать подходящую нишу.

На этом разговор прекратился, и вечер прошел, как обычно, наполненный молитвой, ужином и обязательным повторением выученного.

Голова моя шла кругом. Я просто не успевал переваривать все сведения, которые щедро вываливали на меня учителя и товарищи. Не было ни часа остановки, я точно бежал и бежал, перепрыгивая на ходу заборы, пробираясь через завалы, преодолевая болота, речки, леса и пустыни. Однажды перед сном, повернувшись лицом к стене и прикрыв глаза, я вспомнил обещание, полученное от отца:

– Когда захочешь – позови, я откликнусь, – пообещал лик, проступивший в кроне кипариса.

«Отец, отец мой небесный, – зашептал я, и неожиданные слезы густо покатились из-под крепко сомкнутых век. В носу защекотало, а горло перехватил спазм. – Отец, отец, – мысленно повторял я. – Помоги, подскажи, выведи на дорогу».

Наверное, оттого, что я изо всех сил сжимал веки, на их внутренней стороне появилось белое пятно. Пятно тихонько кружилось, желтея, наливаясь цветом. Я протянул было руку, чтобы протереть глаза, но замер, и пальцы, так и не коснувшись век, повисли в воздухе.

Перед мысленным взором предстало лицо отца. Веселое, улыбающееся лицо. Он смотрел на меня радостно, как в праздничные дни, когда мы вместе возвращались после молитвы с тайного собрания ессеев, а мать ждала дома, покрыв стол белой скатертью и расставив на ней ужин.

– Все в порядке, сынок, – прозвучал в ушах голос отца. – Ничего не бойся, у тебя все получается правильно.

Я открыл рот, чтобы спросить отца, где сейчас он и мама, но его лицо потускнело, расплылось, превратившись в желтое пятно, а через мгновение исчезло совсем.

«Может, мне это лишь показалось? – думал я, не решаясь раскрыть глаза. – Может, я перезанимался и задремал на несколько секунд? А впрочем, какая разница! Даже если это был сон, отец пришел, чтоб успокоить и приободрить. Мне нечего бояться и некого страшиться – все идет правильно!»

Не могу объяснить, почему и отчего, но видение полностью меня успокоило. Беспокойство и неуверенность мгновенно исчезли, словно невидимая рука вытащила их из моей души. Я спокойно заснул, а утром вскочил бодрый и веселый. Шали, заметивший происшедшую со мной перемену, неодобрительно захмыкал, а потом спросил:

– Ты чего сияешь, точно луна в середине месяца?

Я ответил не задумываясь:

– Каждый ессей, оказавшись на моем месте, был бы счастлив. А я счастлив вдвойне. Мне так повезло с товарищами. Ты и Кифа, разве можно представить лучших друзей!?

Шали крутанул головой, а Кифа засмеялся.

– Вот замечательный пример правильного мышления, – сказал он, когда мы выходили из комнаты, направляясь в зал омовений.

– Думай хорошо, и будет хорошо. Мы же столько раз это повторяли на уроках, не так ли, Шали?

Шали снова крутанул головой и не ответил, а Кифа, тихонько посмеиваясь, ободряюще похлопал меня по плечу.

Глава X

О чем говорят орлы

Два дня, оставшиеся до седьмого дня, пролетели незаметно. В моей памяти сохранились лишь события, выпадавшие из череды ставших привычными омовений, молитв, посещений столовой и бесконечной зубрежки. Черствый хлеб продолжал оставаться черствым хлебом, а вода никак не хотела приобретать вкус виноградного сока или вина. Пока меня этому никто не учил, а мои собственные попытки не давали никакого результата.

В тот день седьмой, хорошенечко воздав должное блюдам дневной трапезы, я покинул столовую и направился в свой уголок сада. Я называл его своим по той причине, что за все долгие часы, проведенные на плотном травяном ковре в тени кипарисов, ни одна живая душа не нарушила сладости моего уединения. Видимо, созерцание природы мало интересовало продвинутых ессеев. Их мысли и время были посвящены более важным и существенным занятиям.

Я вышел на дорожку, вымощенную каменными плитами, ведущую в северо-восточный угол обители. Солнце уже высоко поднялось над Хирбе-Кумраном и раскалило плиты. Они испускали жар, ощущаемый даже сквозь толстую деревянную подошву сандалий. Груды коричнево-красных валунов по сторонам тропинки, казалось, пылали на солнцепеке, напоминая огромные рдеющие угли. Я невольно зашагал быстрее, и в то же мгновение сзади также раздался убыстряющийся звук чьих-то шагов.

«Преследователь! Наконец-то я увижу его! И не в зеленом сумраке подземелья, а при свете солнечных лучей. Надо только подпустить его ближе, чтобы он, по своему обыкновению, не успел скрыться».

Примерно через двадцать локтей дорожка делала поворот, огибая большой валун, а затем полого сбегала вниз, упираясь в купу кипарисов, растущих неподалеку от северной стены. С трудом сдерживаясь, чтобы не обернуться, я быстро обогнул валун. Укрывшись за ним от глаз преследователя, я резко отпрыгнул в сторону, и прижался спиной к шершавой поверхности камня.

Звук шагов усилился, как видно, потеряв меня из виду, преследователь заторопился. Прошло всего несколько мгновений, и вот он выскочил из-за валуна и предстал перед моими глазами.

– Кифа! – в сердцах воскликнул я. – Так это ты за мной гонишься?

– А куда ты скрылся из столовой? – недоумевающе произнес Кифа. – Я не успел произнести благословение после трапезы, как тебя и след простыл.

– Но ты ведь не просил подождать!

– Верно, не просил. Забыл, каюсь. Еще вчера хотел расспросить тебя о твоем уголке, да как-то из головы вылетело. Или ты не хочешь делиться тайной? – Кифа улыбнулся.

Я посмотрел на его босые ступни, спокойно стоящие на раскаленных плитах дорожки, и поежился.

– Ничего, ничего, – заметил мой взгляд Кифа. – Через год, а то и раньше, ты тоже будешь запросто разгуливать босиком по солнцепеку. Так как насчет твоего уголка, покажешь?

Я не знал, что ответить. Мне казалось, будто я никому еще не рассказывал про найденное мною местечко и тем более не называл его вслух «своим уголком». Откуда Кифа узнал про него? Неужели я разговариваю во сне? Ох, как нехорошо.

А что, собственно, нехорошо? Разве я нарушил хоть малейшее предписание или совершил дурной поступок? Почему я должен скрываться, тем более от Кифы!

– Идем, – сказал я, – посмотришь, что за дивный уголок можно отыскать в нашей пустыне – Можно отыскать, – улыбнулся Кифа. – Ладно, потом обсудим. Веди.

– Откуда ты узнал, что я хожу к восточной стене? – спросил я, когда наши ноги погрузились в плотный ковер многолетней травы.

– Учитель Звулун обратил внимание. Ты куда-то исчезаешь в седьмой день. Уходишь после трапезы и возвращаешься только к вечеру. Вот я и решил посмотреть, где ты уединяешься.

– А разве ученикам нельзя уединяться?

– Уединение хорошо для учения. Праздное размышление приводит к унынию и горечи.

В голосе Кифы опять прорезались назидательные нотки, и я решил больше не задавать ему вопросов. Просто посидеть на траве, прислонившись спиной к валуну, смотреть, как проплывают над головой голубые облака с сияющей белой каемкой, вдыхать смолистый запах кипарисов, слушать тишину, улавливая за ее бархатной изнанкой шелест жестяных крыльев больших стрекоз с изумленными изумрудными глазами.

Кифа долго не решался заговорить. Мы сидели и сидели, прислонившись к теплому боку валуна, покрытому мягким изумрудным мхом. На вид он казался влажным, но на ощупь был сухим и теплым.

– Кифа, – попросил я. – Объясни мне, кто такой Великий Лжец?

– Забавно! – воскликнул Кифа. – Рановато тебе успели про него сообщить. Кто проговорился, Малих или Енох?

– Не тот и не другой. Ты сам про него рассказал.

– Я? – поразился Кифа. – Не может быть! Когда это было?

– Когда ты вернулся из-под паука.

– Ай-яй-яй, – Кифа сокрушенно покачал головой. – Пост и молитвы притупили мою бдительность. А ты запомнил, да? Ловишь каждое слово и наматываешь на ус.

Я улыбнулся. Кифа ответил мне широкой добродушной улыбкой.

– Ладно, коль скоро я проговорился, тогда слушай. Великий Лжец – болезненная страница в истории внешних учителей. Ее предпочитают обходить стороной и рассказывать ученикам только после изрядного продвижения по духовному пути. Но ты же у нас особенный, правда, – Кифа подмигнул мне, и теперь уже я в ответ широко улыбнулся.

– Лет двадцать тому назад один из внешних учителей сбился с пути. Ты ведь знаешь: помимо Наставника и трех глав направлений в каждой ессейской общине Иудеи и Сирии есть свой учитель. Их называют внешними по той причине, что они живут вне стен Кумрана, хотя по своему уровню, несомненно, принадлежат к избранным.

Жизнь внешнего учителя тяжела и сурова. С одной стороны, он придерживается всех правил, действующих в нашей обители. С другой – живет в миру и постоянно сталкивается с сынами Тьмы. Он вынужден заботиться о пропитании, воспитывать учеников и, кроме того, обязан непрестанно двигаться. Ведь на духовном пути не бывает остановок, тот, кто не идет вперед, – скатывается назад.

– О-хо-хо, – вздохнул я, – как же можно совместить то и другое?

– Можно, – Кифа тоже вздохнул. – Факт, что можно. Но это удел особенно сильных людей.

Внешние учителя почти всегда женаты: образ жизни не должен вызвать у сынов Тьмы ни малейшего подозрения. Со стороны учитель выглядит, как другие ессеи общины, и только узкий круг посвященных знает о его главной деятельности. Хотя бывают учителя, известность которых пересекает границы общины.

Таким был Великий Лжец. Еще в бытность внешним учителем он прославился по всей Галилее. Многим в обители это не нравилось, но успехи Лжеца были столь впечатляющими, что на все остальное попросту закрывали глаза.

И вот на каком-то этапе у него закружилась голова. Он начал изменять Учение, вносить в него новые правила и по-своему толковать старые законы.

– Ты бы не мог привести несколько примеров, – попросил я Кифу.

– Нет, – он резко дернул головой. – Зачем тебе примеры? От ереси лучше держаться в отдалении. Могу лишь добавить, что вместо того, чтобы поднимать ессеев к Свету, Великий Лжец стал опускать Свет до уровня ессеев.

– Что же в этом плохого? – воскликнул я.

– Что плохого? Да то, что вместо учения Учителя Праведности Великий Лжец по существу стал создавать собственное учение.

– Так может быть, он и был тем, кого мы так долго ждем? – спросил я.

– Многие так и думали, – ответил Кифа. – И пошли за ним многие. Пошли до конца, без оглядки, головой в омут. Но когда туман рассеялся и перед взорами проницательных предстало истинное лицо Лжеца и его подлинные намерения, – мыльный пузырь лопнул.

– Что же с ним произошло?

– Он умер, – коротко ответил Кифа. – Его ученики рассеялись, а учение забыто. Великим его называют потому, что силы ему были даны большие и замахивался он на великое. Только пшик из всего этого вышел. Морок, пустота и томление духа. Но давай поговорим о чем-нибудь более приятном.

– Хорошо, – согласился я.

Кифа замолчал и, запрокинув голову, долго смотрел на небо. В его синей глубине медленно проплывали перистые облака.

– Ты ведь из Эфраты, – наконец произнес Кифа. – А я из Мигдала. Это рыбацкая деревушка на берегу Кинерета. Только мы не рыбаки, мы плетем снасти.

– Какие снасти?

– Рыбацкие неводы. Большие сети для ловли рыбы.

Кифа никогда не рассказывал о себе. Он долго и помногу расспрашивал меня о всяких подробностях нашей жизни в Эфрате, щедро делился знаниями про обычаи, бытующие в обители, пространно и с нескрываемым удовольствием произносил наставления. Но я ничего, совершенно ничего не знал ни о нем, ни о Шали.

«Наверное, – подумал я, – Кифа решил, что пришло время познакомиться поближе. Значит, его рассказ ценен вдвойне. И потому, что я, наконец, узнаю о жизни товарища, и потому, что такая откровенность говорит о подъеме на новую ступень дружбы, более высокую, чем та, на которой мы до сих пор находились».

– Так ты умеешь плести сети, Кифа?

– Ого, еще как, – он грустно улыбнулся.

Я удобнее привалился к валуну и приготовился слушать. Кифа не заставил себя ждать.

– Наш Мигдал – маленькая деревня, расположенная на западном побережье Кинерета, прямо у подножия горы Арбель. Места на берегу маловато, и дома карабкаются вверх по склону. Вдоль небольших террас разбиты огороды, но в основном жители Мигдала зарабатывают на пропитание рыбной ловлей.

Каждое утро и вечер небольшие лодки уходят далеко в озеро и возвращаются, нагруженные до краев блестящей под солнцем или луной рыбой. На берегу их поджидают перекупщики из Тверии, Акко и даже Кейсарии. Кинеретская рыба очень вкусна и сильно отличается от морской. Сладкая вода озера придает рыбьему мясу особую сладость, и поэтому ее быстро раскупают на всех рынках страны – от Яффо до Иерусалима.

В деревне почти нет ессеев, одна или две семьи. Мой отец, чтобы избе жать пагубного влияния сынов Тьмы, поселился на отшибе и выбрал ремесло, позволяющее работать в одиночку. Наш домик стоит на самой вершине горы. К нему ведет узкая тропа, вьющаяся по краю обрыва. В сильные дожди почва становится такой скользкой, что по тропинке невозможно пройти. Бывало, мы целыми неделями оставались в полном одиночестве.

Мы – это родители, два моих брата и сестра – Мирьям.

– Мою маму тоже зовут Мирьям, – вставил я, и при этих словах сердце сжалось от тоски. Где она сейчас, моя мама? Что делает, чем занята? Ах, если бы я мог уткнуться носом в ее теплые колени и рассказать о том, что происходит со мной в Кумране! Уж мама бы ясно и выпукло обрисовала всю картину.

– Да, ты уже говорил, – подтвердил Кифа. – Так вот, мы живем на самой вершине горы. На одном ее краю бьет родник и стекает прямо в деревню. Сверху видно, как вдоль его русла курчавится зелень. У нас тоже есть свои грядки, отец и мы с братьями изрядно потрудились, очищая землю от камней и складывая из них высокий забор.

– А зачем забор? – спросил я. – Разве на вершине есть чужие?

– Забор от ветра, – пояснил Кифа. – Камни удерживали почву, а когда мы их вытащили, ветер мог бы сдуть землю за два-три месяца. А за высоким забором наши грядки чувствуют себя уверенно и спокойно. Солнца на вершине предостаточно, воды от родника, сколько хочешь, только носи, в общем – мы ничего не покупаем у зеленщиков, все выращиваем сами. За последние несколько лет отец очистил еще один небольшой участок земли и посадил на нем пшеницу. Так у нас появился хлеб из собственной муки. Правда, перетирать зерна приходится в ступке – тяжелая работа для матери и сестры. Но тащить вниз корзины с зерном, а потом поднимать вверх мешки с мукой – еще тяжелее.

Кифа вздохнул и наморщил нос.

– Ты скучаешь по дому? – спросил я.

Он еще раз вздохнул.

– Вообще-то ессею не полагается скучать, – ответил Кифа после долгой паузы. – Но я честно тебе признаюсь – скучаю. По родителям, по братьям и сестре. А особенно по виду с горы. Эх, Шуа, ты даже представить себе не можешь, какой вид открывается прямо с порога нашего домика.

Во-первых – Кинерет. Его видно почти от края до края. Вода в нем прозрачна и текуча, она то яростно сверкает под солнечными лучами, то нежно переливается в свете луны. Озеро постоянно меняет цвет: от темно-серого, почти свинцового в непогоду, до ярко-голубого с лазурными полосами от ветра в жаркие ясные дни. У берегов курчавится белая полоска пены, поднимаемая легким прибоем. Линия берега неровная, то там, то тут в озеро вдаются небольшие мысы, густо поросшие олеандрами и тамарисками.

Над всей растительностью преобладают колючие кусты каперса. Весной мы спускаемся вниз и набираем две большие бочки плодов. Мать засаливает их, и мы едим эти маленькие ароматные горошинки всю зиму, вспоминая о лете.

Больше всего на Кинерете я люблю небольшие бухточки, прячущиеся между горячих утесов. Берег в них чистый, без тины, если сесть на песок у самой кромки и долго смотреть на лазурно переливающуюся поверхность воды, то начинает казаться, будто озеро сливается с небом или небо впадает прямо в Кинерет.

А во-вторых, – тут Кифа мечтательно вздохнул. – Во-вторых, горы и простор. Мне так не хватает в Кумране простора для глаз.

Он сокрушенно вздохнул.

– Я понимаю, духовное пространство безгранично. Тот, кто умеет заглянуть в себя, не нуждается во внешних проявлениях красоты. Ведь самое прекрасное, величественное и безграничное на свете – это душа человека. Я понимаю. И все же…

Он снова сокрушенно вздохнул и перевел взгляд на вершину кипариса, над которой проплывало пухлое белое облако. Сухой и жаркий ветерок, доносившийся с Соленого моря, едва заметно шевелил хвою на верхушке дерева. Терпкий, характерный запах моря был таким ощутимым, что, казалось, к нему можно прикоснуться рукой.

– И все же, мой глаз устает от непрерывного утыкания в стены и низкие потолки. От постоянного сумрака меркнет взор, душа стеснена отсутствием простора. Я должен работать над этим, Шуа, я должен преодолеть это в себе.

Он замолк, наверное, уносясь мыслями к своему озеру. Довольно долго мы сидели в тишине, я терпеливо выжидал, пока у Кифы снова появится настроение говорить.

– Так вот, – начал он, встряхнувшись, словно собака, вылезшая из ручья. – Представь себе: вода – цвета небесной лазури, а над ней – небо цвета озерной воды и между ними коричневые берега, покрытые складками, точно небрежно брошенный хитон. И насколько хватает глаз: горы, горы и горы. На севере белыми линиями высечены уходящие под облака снежные вершины Хермона. Запад украшают волнистые, поросшие лесом холмы Галилеи, а с востока розоватая бархатистая дымка всегда висит над возвышенной, длинной террасой Голанского плоскогорья, уходящего на юг, в сторону Содомской пустыни и на север – к Дамаску и Антиохии.

С нашей горы хорошо различима блестящая полоска Иордана, видны стаи веселых птиц, в низком полете пересекающих озеро. Они долго кружат над вершинами деревьев, прежде чем садятся на ветки. Ветер заносит на гору сладкий запах цветов и зреющих фиников. Каждый глоток этого воздуха целебен, словно чудесный эликсир, изготовленный руками Наставника.

– Эликсир Наставника? – переспросил я. – Никогда о таком не слышал.

– Еще бы, – хмыкнул Кифа. – Ты еще много о чем не слышал. Есть вещи, о которых можно узнать только в стенах обители. Например, про особую траву, цветущую раз в несколько лет посреди Содомской пустыни. Ее семена выглядят, как мелкие черные камешки, отличить их от обыкновенной гальки практически невозможно. Цветет она два-три дня и сразу увядает. Вообще, весна в пустыне коротка, неделя-другая зеленого цвета, а потом снова все становится черным и желтым. Место, где растет трава, знают только Наставник и главы направлений. Добраться до него непросто, к тому же надо точно подгадать время, иначе вместо травы можно увидеть только голые осыпи камней.

Так вот, трава эта называется бессмертник. Ее настой обладает удиви тельными свойствами. Тому, кто выпьет несколько капель, не страшны любые яды. Бальзам, изготовленный из бессмертника, лечит проказу; порезы, смазанные бальзамом, затягиваются буквально на глазах; гниющие раны заживают в течение двух-трех дней. Если избранный доживает до восьмидесяти лет, он начинает каждый месяц получать глоток эликсира бессмертия, изготовленного лично Наставником. Поэтому наши старики и живут так долго, Шуа.

– А отец говорил, будто одна из причин долголетия избранных – сухой и чистый воздух подземелий и ровный неяркий свет.

– Твой отец прав, это действительно одна из причин. Всего лишь одна. Та, о которой знают простые ессеи за стенами обители. Но ты теперь почти избранный, поэтому тебе можно рассказать об эликсире бессмертия.

Однако мы отвлеклись, – Кифа переменил позу, и устроился так, словно он сидел на своей койке в нашей комнате, только сейчас его спина упиралась не в стену, а в шершавый бок валуна. – Эх, Шуа, картины прошлого стоят у меня пред глазами, точно я еще вчера сидел вместе с отцом и братьями на полу в сарае. На том полу, покрытом старой, плотно утоптанной соломой, мы проводили целые дни, с утра до самой темноты. Да что там дни: недели, месяцы, годы! Плели новые сети, чинили старые. Отец повторял наизусть Учение, мы вторили, стараясь запомнить каждое слово. Слушали песни, доносившиеся из окна. Мать и сестра работали, не покладая рук, ухаживая за полем и огородом. Мать иногда заводила песню низким грудным голосом, а Мирьям подхватывала задиристо и звонко.

У нее две черные длинные косы, у моей сестры, и глаза тоже черные, в тон косам. Когда она улыбается, то зубы сияют, словно снега на вершине Хермона. Отец иногда посылал нас к матери с просьбой прекратить пение.

– Учиться, учиться нужно, – повторял он, а руки непрестанно крутили и сплетали бечеву, превращая ее в сеть.

И мы учились, радуясь, что ничто, кроме песен, не мешает нашему уединению.

Зимой косматые тучи проплывали низко-низко над вершиной. В детстве я даже забирался на деревья возле дома, пытаясь прикоснуться к ним рукой. Холодный дождь мерно стучал по тесовой крыше, запах сырой земли наполнял все вокруг. Густые туманы полностью перекрывали вид, а быстрые потоки воды, бегущие по склонам горы, размывали тропинку, и мы неделями оказывались отрезанными от деревни. Но нас это совершенно не беспокоило: воды было в избытке, полки в кладовой ломились от припасов, две высоченные поленницы у задней стенки дома помогали огню в очаге никогда не гаснуть. Вкусный запах дыма, перемешанный с ароматом похлебки, долетал до нашего сарая, и мы невольно сглатывали слюну.

Зимой работа шла лучше, ведь от нее ничто не отвлекло. Только пальцы мерзли, но отец ни за что не соглашался сложить очаг в сарае.

– Ессей должен приучать себя к трудностям, – говорил он. – Когда вы подрастете и, дай-то Свет, окажетесь в Кумране, вам придется ходить круглый год босиком. В жару и в холод, под дождем и по раскаленным от зноя камням. Пальцы мерзнут? Так прикажите им согреться!

И мы повторяли приемы овладения телом, возвращаясь к одному и тому же упражнению столько раз, что пальцы отказывались повиноваться.

И вот я сейчас в Кумране, – Кифа огляделся по сторонам, словно отыскивая подтверждение своим словам. – Хожу босиком зимой и летом, постигаю тайны скрытой премудрости. Моя мать счастлива, отец горд, братья преисполнены надежд и скрытой зависти. А я, по-твоему, о чем думаю и мечтаю я, Шуа?

Мне оставалось лишь пожать плечами. Ведь Кифа спрашивал только из вежливости, ему явно хотелось выговориться, но тактичность не позволяла произносить длинные речи. Задавая вопросы, он пытался создать видимость разговора.

– Не знаешь, – покачал головой Кифа. – Но ведь это так просто! Я мечтаю об отпуске, когда смогу вернуться на три недели в Мигдал, взобраться на гору и сидеть рядом с отцом на соломенной подстилке, слушая песни матери.

– Разве в обители бывает отпуск?

– Для учеников бывает. Три недели в году. Те, у кого есть куда вернуться, уходят на эти три недели.

– Куда вернуться? Что ты имеешь в виду?

– Семьи многих учеников могут остановить их продвижение. Поэтому Наставник отпускает далеко не всех.

– А у тебя… – я замолчал, не зная, как лучше задать вопрос.

– У меня все нормально, – улыбнулся Кифа. – Я ухожу каждое лето. Правда, вместо трех недель дома получается от силы две с половиной.

– Почему?

– Как это почему? Ты разве не знаешь, сколько занимает путь от Соленого моря до Кинерета?

– Не знаю. Кроме Эфраты, Иерусалима и Яффо я нигде не бывал.

– А, тогда понятно. В общем, от обители до Мигдала примерно два с половиной дня пешком. Если очень спешить, можно успеть за два. Знаешь что, Шуа, – Кифа оживился, и глаза его заблестели. – А давай вместе махнем ко мне на гору. Вот будет здорово!

– Нет, я хочу увидеть родителей.

– Тоже правильно. Перенесем на следующий год, договорились?

– Договорились!

Я не знал, что будет в следующем году, да и Кифа, наверняка, плохо представлял те изменения, которые могут произойти с нами за столь долгий срок, но его предложение было сделано от чистого сердца и с такой душевной приязнью, что я не мог не согласиться.

– Так вот, – Кифа снова устремил взгляд на верхушку кипариса. – Не сколько лет назад по Мигдалу разнеслась тревожная весть: шайка разбойников, орудовавшая в горах возле южной оконечности озера, возле новой римской дороги, перебралась в наши края. Особый ужас вызывал атаман шайки, некий Бар-Аба. Даже имя его вызывало отвращение: родители разбойника отказались от собственного сына, и поэтому безжалостного кровожадного убийцу называли просто Бар-Аба, то есть сын своего отца.

Рассчитывать на защиту от войск правителя области, сидящего в Тверии, не приходилось. Шайка совершала набеги по ночам, внезапно возникая из темноты в самых неожиданных местах. Действовали бандиты молниеносно и, завершив свое дело, тут же растворялись в ночи. Правительственные войска, направленные в погоню за шайкой, без толку слонялись между деревнями, тщетно рассчитывая напасть на какой-либо след. Разбойники прятались в пещерах или в лесной чащобе, и выходили наружу только в глухие часы ночи, когда солдаты давно спали.

В деревне договорились о собственных методах обороны. Во-первых, отрядили сторожей, которые всю ночь ходили по деревне, прислушиваясь и присматриваясь. Во-вторых, условились, что при звуке сигнала – звоне больших колокольчиков, хорошо слышном в тишине, все мужчины бегут на звук с оружием. И хоть рыбаки обладали незамысловатым оружием: топорами, баграми, острогами, ножами, но злость и решительность многого стоят, особенно в ночной схватке. Кроме того, не следовало забывать о малочисленности шайки, а в Мигдале проживало в то время несколько сот семей. Правда, в ночном бою сутолока могла только помешать.

Наше положение было особенным. На вершину горы сторожа не станут карабкаться, ночью эта прогулка довольно опасна. Да и будь тропинка удобной и проходимой, это мало что бы изменило, ведь вся деревня лежит возле берега или на склонах горы, а из-за одной семьи сторожа не станут забираться на вершину. Заботиться о собственной безопасности приходилось самостоятельно. И отец начал действовать.

Мы вырыли большую яму перед началом спуска и, запрудив ручей, направили его по канаве в эту яму. Из нее по другой канаве вода возвращалась в свое прежнее русло. Фокус состоял в том, что одна из стенок нависала над спуском, при помощи нескольких ударов мотыги вся вода, собравшаяся в яме, обрушивалась на тропинку и мгновенно делала ее непроходимой. Подняться вверх по скользкой грязи непрошеные гости вряд ли бы сумели, как, впрочем, и спуститься вниз.

Кроме этого сюрприза, мы собрали много увесистых камней, и соорудили из них пирамиду возле ямы. В основание пирамиды отец подложил длинное бревно. В случае опасности стоило навалиться на него с двух сторон, и на тропинку обрушился бы каменный град. Уцелеть под такой лавиной никто бы не сумел: все, что находилось на тропинке, было бы сметено в пропасть.

Теперь каждую ночь, прислушиваясь к любому подозрительному шороху, мы по очереди дежурили возле спуска. Если бы разбойники решились атаковать нас, дежурный издалека услышал бы сопение поднимающихся по тропинке людей, хруст гравия, стук камешков, срывающихся из-под ног в пропасть – и разбудил бы всю семью. А дальше… Дальше вступили бы в дело вода и камни.

За несколько месяцев до начала истории с разбойниками произошло событие, о котором я должен рассказать отдельно. Рассказать предварительно, иначе случившееся дальше будет непонятным. Я уже говорил тебе, Шуа, что на вершину Арбеля частенько залетают горные орлы?

– Нет, не рассказывал.

– Странно, мне казалось, что говорил. Так вот, орлы постоянно парят над пропастью между Арбелем и берегом Кинерета, то и дело круто срываясь вниз за добычей. Когда они взмывают вверх, проносясь мимо вершины, можно разглядеть зажатого в когтях суслика, тушканчика или полевую мышь.

На нашей вершине орлы не селятся, видимо, из-за присутствия людей, но частенько усаживаются на скалу, которой заканчивается ее южная оконечность. Мы опасались к ним приближаться, уж больно грозно птицы посматривали в нашу сторону. Хищно загнутый клюв и острые когти, оставлявшие царапины даже на базальте, не вызывали желания свести более близкое знакомство.

Говоря мы, я имею в виду себя. Отец почти не выходил из сарая, происходящее вокруг его не интересовало. Сейчас я понимаю, что он глубоко погружен в свой внутренний мир, мир Учения. Как мы уже отмечали с тобой, Шуа, самое прекрасное и безграничное на свете – это душа человека. И если ты умеешь взглянуть на нее со стороны, то полеты орлов и горные виды покажутся плоским и скучным зрелищем.

Моих братьев тоже мало привлекало рассматривание природы. Они полностью сосредоточены на работе и Учении. В нашей семье лишь я и Мирьям наблюдали за происходящим вокруг не по причине той или иной хозяйственной надобности, а в силу любопытства.

Я обратил внимание, что пара орлов постоянно кружит у скалы. Как и другие, они то и дело бросались вниз за добычей, но не уносили ее к соседним утесам, а возвращались к вершине и скрывались за ней со стороны обрыва.

– Они свили там гнездо, – предположила Мирьям. – Пойдем, посмотрим на птенчиков.

Но подобраться к обрыву мы не сумели. Один из орлов все время висел в воздухе неподалеку и грозным клекотом встречал наше приближение.

Так продолжалось несколько дней. А потом… Потом случилось ужасное. Сидя в сарае, мы услыхали клекот и бешеное хлопанье крыльев. Отец даже не пошевелился, братья переглянулись, но не встали со своих мест. Я не удержался и выскочил наружу.

Шум доносился из-за скалы. Подбежав к краю, я стал свидетелем боя двух орлиных стай. Поначалу мне показалось, будто дерутся две большие группы, но, приглядевшись, я понял, что сражение идет между стаей и двумя орлами. Судя по всему, хозяева гнезда защищали от чужаков свою территорию.

Бой был кровавым и безжалостным. Заклеванные до смерти, наши два орла рухнули в пропасть, на дне которой их поджидали острые камни, а стая, победно клекоча, стала рассаживаться на скале. Я поскорей ретировался, опасаясь привлечь внимание разъяренных хищников, вернулся в сарай и погрузился в работу.

Под вечер, когда я снова вышел во двор, скала оказалась пустой. Стая улетела, видимо, бой с нашими орлами произошел не для захвата территории, а по причине нарушения каких-то орлиных правил или законов.

Подойдя к краю скалы, я улегся на живот, подполз к самой кромке и выглянул наружу. Внизу, посреди укромной расщелины, образованной выступом скалы, виднелось гнездо. В нем жалобно раскрывали клювики два птенца, покрытые темно-серым пухом. Я начал присматриваться и вдруг услышал голоса.

– Мама, папа, – жалобно хныкал ребенок. – Где же вы, мама, папа?!

– Я есть хочу, – чуть басовитее настаивал второй детский голосок. – Пожалуйста, я очень хочу есть.

Я невольно оглянулся и стал искать детей на площадке перед скалой. Но там никого не было. Да и откуда могли взяться на вершине горы незнакомые дети. То, что голоса принадлежат птенцам, я понял спустя несколько минут.

– Эй, вы, – тихонько позвал я орлят. – Слышите меня?

Но птенцы продолжали свой плач, не обращая на мои слова никакого внимания. Я прислушался. Голоса звучали странно. Они не походили на привычные звуки, окружавшие меня с момента рождения. Жалобы и просьбы орлят словно возникали прямо в моей голове, минуя уши. Чтобы проверить это предположение, я крепко прижал ладони обеих рук к ушным раковинам. Голоса продолжали звучать с прежней силой.

Я отодвинул ладони. Ничего не изменилось.

– Теперь понятно, почему они не слышат мои вопросы, – прошептал я. – Надо заговорить с ними таким же способом. Но как?

Несколько минут я пробовал задать свой вопрос в уме, не раскрывая рта. Птенцы не реагировали. И когда я почти отчаялся и решил прекратить попытки, в моей голове вдруг прозвучало:

– Слышим, слышим. Кто ты?

– Посмотрите верх, – сказал я. – На вершину скалы.

– Ой-ей-ей! – пропищал испуганный голосок. – Какое ужасное чудовище!

– Оно хочет нас съесть! – отчаянным тоном завопил второй птенец.

– Берегись, скоро вернутся наши родители, – стал угрожать первый, – они зададут тебе трепку!

Бедные птенчики! Они не знали, что родители уже никогда не вернутся, а их самих ожидает смерть от голода и жажды.

– Что ты там нашел? – раздался позади голос моей сестры.

Я повернул голову. Мирьям бесстрашно стояла у самой кромки и, наклонившись, заглядывала в пропасть. Ветер трепал ее распустившиеся волосы, теребил подол длинного платья, играл с челкой, то отбрасывая ее наверх, то позволяя прикрыть лоб.

– Так не увидишь, – сказал я. – Нужно заглянуть за скалу.

Мирьям тут же опустилась на камень, подползла к краю и свесила голову вниз.

– Ух, ты! – восхищенно зашептала она. – Какие миленькие, какие симпатичные. А где их родители?

Я рассказал сестре о печальной судьбе «наших» орлов.

– Как жалко! Давай заберем их себе.

– И что будем с ними делать?

– Выкормим и выпустим. Пусть летают.

– Чем же их кормить? – спросил я.

– Найдем что-нибудь, – беспечно ответила Мирьям. – У нас в огороде полно червяков и кузнечиков. Хватит на десяток птенцов. Но как их достать из-под скалы?

– Ну это как раз проще простого.

Я принес из дому крепкую веревку, из тех, к которым мы привязывали сплетенные сети, хорошенечко обмотал один конец вокруг большого валуна, а второй вокруг собственного пояса и спустился вниз.

Увидев меня, орлята подняли страшный писк!

– Спасите! – верещал первый. – На помощь, спасите!

– Мама, мама, – жалобно заливался второй. – Мамочка, где ты?!

– Прекратите пищать, – строго приказал я. – Ваши родители улетели далеко-далеко и не скоро вернутся. Они поручили мне присмотреть за вами до своего возвращения.

Птенцы примолкли.

– А ты не врешь? – опасливо спросил первый.

– Честное слово! – обиженно сказал я.

– Разве можно верить чудовищу? – прошептал второй, думая, будто я не слышу его слов.

– А что делать? – так же тихо ответил ему первый. – Летать мы пока не умеем, еды в гнезде нет. Если родители действительно улетели, мы просто умрем тут от голода.

– У тебя все в порядке? – раздался сверху голос Мирьям.

– Да, я просто смотрю, как получше их захватить.

– Положи их за пазуху и поднимайся.

– Вот что, ребята, – строго подумал я. – Сейчас я достану вас из гнезда и посажу к себе за пазуху. Сидите тихо, не вздумайте пищать, царапаться и клеваться. Я отнесу вас в новое гнездо, поживете там, пока родители не вернутся. Все понятно?

– Понятно, – хором пропищали орлята.

Я осторожно вытащил их наружу, спрятал у себя за пазухой и, спустя несколько мгновений, уже стоял возле Мирьям.

– Ой, какие лапушки, – запричитала она, когда я посадил птенцов на ее ладонь. – Глазки бусинки, шерстка тряпочкой, ножки палочки.

Она вытянула указательный палец второй руки и осторожно погладила птенцов.

– Отвратительное чудовище, – в ужасе прошептал один из орлят. – Еще хуже первого!

– Ты что-нибудь слышишь? – спросил я Мирьям.

– Конечно! Они же пищат непрерывно, разве можно такое не услышать!

Я промолчал. Вместе мы устроили орлятам гнездо на чердаке сарая. Натаскали соломы, вырыли в ней глубокую ложбинку и посадили в нее птенцов. Мирьям тут же принесла с десяток извивающихся зеленых гусениц и принялась кормить орлят. Они подняли страшный шум, вырывая друг у друга гусениц прямо изо рта.

– Не деритесь, глупые, – увещевала их Мирьям. – Тут на всех хватит!

Но птенцы не обращали на ее слова никакого внимания.

– Вы разве не слышите, что вам говорят? – грозно спросил я их.

– А что, разве кто-то говорит? – удивленно пропищал первый.

Тогда я понял, что орлята попросту не воспринимают звуки обыкновенной человеческой речи. В нашем понимании они глухи.

Прошло несколько недель. Орлята оперились и начали разгуливать по чердаку. Близился день, когда они расправят крылья, уплывут в сияющее небо и больше никогда не вернутся на чердак.

Все эти недели я жестоко мучился, не зная, как поступить. Рассказать братьям о моих разговорах с птенцами я не решился, опасаясь, что меня поднимут на смех, или сочтут сумасшедшим. И в самом деле: язык птиц и зверей понимал только мудрый царь Соломон. А я, простой мальчишка с вершины горы, откуда мне знать тайну, сокрытую даже от величайших мудрецов?

Сами разговоры были пустой тратой времени. Птенцы постоянно дрались, жаловались друг на друга, ябедничали. Я пытался расспрашивать их о жизни орлов, обычаях, законах, но они ничего не знали. Видимо, родители просто не успели их чему-либо научить.

В их отношении к людям произошли большие перемены. Меня они перестали считать чудовищем, а к Мирьям, приносившей им корм, относились с большой симпатией. Мы пытались не рассказывать отцу, матери и братьям о гнезде на чердаке. Но разве можно утаить что-либо на небольшой вершине горы?

Одним утром отец вдруг отложил в сторону бечевку и сказал:

– Шимон, пора выпустить орлов.

Я постарался не выказать удивления, и отец, оценив мои усилия, повел разговор так, будто существование орлов на чердаке было всем известным и не вызывающим разногласий делом.

– Если не дать им взлететь до определенного возраста, они потом побоятся подняться в воздух и останутся жить у нас. Орел – хищная и опасная птица. Жажда крови может проснуться в нем в любой момент. Лучше избавиться от этих хищников, пока они не превратились в угрозу для домашнего хозяйства. А то и для нас, – добавил отец после небольшой паузы и снова взялся за бечевку.

Следующим утром я и Мирьям встали пораньше и поднялись на чердак. Орлята еще спали, спрятав головы под крылья.

– Подъем, – приказал я. – Пора летать.

– Еще рано, – пропищал первый, не вынимая головы из-под крыла.

– Зачем летать, – добавил второй, высвобождая голову, но не открывая глаз. – Нам и тут хорошо. Солома такая мягкая, а гусеницы такие вкусные… Мирьям принесла завтрак?

Они уже выучили наши имена и усвоили панибратский тон.

– Никакого завтрака. Пока вы не научитесь летать, будете сидеть голодными, – мысленно сказал я, беря первого соню за шкирку и поднимая его вверх.

Он заверещал и попытался клюнуть мою руку. Я резко повернул кисть, уходя от удара, и острые половинки клюва щелкнули, поймав пустой воздух. Орленок попытался клюнуть еще раз, теперь ему попалась соломинка, торчавшая из стены. Соломинка развалилась на две половины, словно рассеченная острым ножом.

«Отец прав, – подумал я. – Это уже становится опасным. А что будет через месяц-другой, когда орлята превратятся в орлов?»

Быстро подойдя к чердачной дверце, я высунул наружу орленка и под бросил его вверх. На какое-то мгновение мое сердце замерло: а вдруг он упадет на камни и разобьется. Но уже через секунду мои уши заполнило отчаянное хлопанье крыльев и тревожный клекот.

– Я лечу! – раздался почти торжествующий вопль – Лечу, лечу, лечу!

Второй орленок встрепенулся, открыл глаза и подбежал к двери. Его брат носился над двором, неумело, но вполне резво размахивая крыльями. Вот он поймал ветер, проносящийся над вершиной, и вместе с ним начал стремительно подниматься вверх.

– Давай за мной, – его голос звучал отчетливо и ясно, словно нас не разделяло большое расстояние. Второй орленок просительно поглядел на меня. Я взял его поперек тельца, размахнулся и что было сил подбросил вверх. Темный бесформенный комок поднялся до уровня крыши сарая и начал падать вниз. В этот момент орленок расправил крылья, несколько раз взмахнул ими и, как-то очень ловко обратив падение в полет, устремился за братом.

Они вернулись лишь под вечер. Я услышал, как старший зовет меня, поднялся на чердак и обнаружил братьев, без сил лежащих на соломе.

– Ну как, – спросил я, – налетались?

Старший что-то нечленораздельно ответил. Младший тоже попытался произнести несколько слов, но я опять ничего не понял.

– Вы что, разговаривать разучились? – спросил я, не подозревая, на сколько мои слова оказались близки к истине.

– Летать… – запинаясь, пробормотал старший. – Летать… это пре красно. Это… лучше всего на свете.

Он утомленно прикрыл глаза. Есть орлята не просили, видимо, сумели сами добыть себе еду.

Последующие недели братья то прилетали, то исчезали на целые дни и ночи. Говорили они с трудом. Возможно, свободная орлиная жизнь подавляла желание болтать, а возможно, взрослые орлы разговаривали на другом языке, которого я не понимал или просто не слышал. Мое общение с ними потихоньку сошло на нет, исключение составил только один случай, из-за которого я и начал весь этот рассказ.

К тому времени орлята превратились в молодых орлов и окончательно переселились на вершину скалу, той самой, из-за которой погибли их родители. Ко мне и Мирьям они относились весьма дружелюбно, позволяя подходить на расстояние вытянутой руки. Мирьям даже гладила их по головкам, шепча всякие ласковые девичьи глупости. Но если к скале приближался отец или один из братьев, орлы тут же взмывали в воздух и пропадали в сияющей голубизне галилейского неба.

Впрочем, скоро нам стало не до орлов. По Мигдалу пронесся слух о приближении разбойников, и все силы и время мы стали отдавать возведению защитных сооружений. А когда яма с водой и пирамида из камней были готовы, начались утомляющие ночные дежурства. Про орлов мы почти забыли, они вели самостоятельную жизнь, а мы погрузились в свои заботы.

Как-то ночью, закончив дежурство, я разбудил сменявшего меня брата, рухнул на постель и приготовился немедленно заснуть. Была середина второй стражи – самое глухое время ночи, когда ветер меняет направление и холодное дыхание хермонских снегов долетает до нашей вершины.

Закрыв глаза, я быстро начал погружаться в теплую пелену сна. Медленно поплыли перед глазами цветные пятна – следы от свечи, которую зажег брат. Но вот свеча погасла, и вслед за ней скрылись и пятна. Полосы мягкого тумана, шурша, потянулись откуда-то сбоку, заволакивая внутренний кругозор. Полосы темнели, под веками стало пасмурно, потом сумрачно – густые лиловые тени сменили туман, темно-коричневый цвет вытеснил лиловый, ему на смену пришел черный, и вот… Я было совсем заснул, как вдруг услышал голос младшего орленка:

– Они идут, просыпайся, они идут.

«Кто идет, куда, почему нужно просыпаться», – вопросы роем закружились в голове, но голос, не смолкая ни на мгновение, продолжал торопить.

– Просыпайся немедленно. Буди отца, они идут, слышишь, они уже близко!

Я открыл глаза. В комнате было темно, тепло и тихо, луна стояла высоко над домом, ее холодный свет почти не попадал в окна. В черном глубоком небе влажно и доверчиво мерцали знакомые с детства звезды. Ночную тишину не нарушал ни один подозрительный звук.

– Приснилось! – я помотал головой, отгоняя дурное наваждение, и только собрался опустить ее на подушку, как голос младшего орленка заклокотал с новой силой.

– Не медли ни секунды, они близко, совсем близко. Поднимай отца, брата, буди Мирьям!

Я поднялся с постели, еще не зная, как поступить, но тут распахнулась дверь и в дом вбежала Мирьям. Она спала в небольшой пристройке с южной стороны.

– Разбойники идут, – сдавленным голосом прохрипела Мирьям. – Я сама видела.

Мы разбудили отца и брата, схватили оружие и, стараясь не шуметь, бросились к началу спуска. Брат, карауливший тропинку, спал, привалясь к пирамиде.

– Вот они, вот, – зашептала Мирьям, указывая пальцем вниз.

Но мы и сами успели заметить небольшой отряд, поднимавшийся по тропинке. Разбойников было около двадцати человек, по прямой линии нас разделяло не больше двух стадий, однако тропинка изрядно петляла вдоль склона, к тому же бандиты, стараясь не шуметь, шли медленно. Пока они показались на последнем отрезке, ведущем прямо к началу спуска, мы успели приготовиться. Как только весь отряд вышел на прямую часть тропинки, отец выскочил из укрытия и несколькими решительными ударами разрушил стенку ямы.

Бандиты даже не успели вытащить из колчанов стрелы, как поток воды, обдав их с головы до ног, превратил тропинку в полосу скользкой грязи. Мы заранее убрали все камни и сгладили выступы, так что ни взобраться вверх, ни спуститься вниз не было ни малейшей возможности, пока грязь не высохнет.

Оправившись после потрясения и поняв, что их заметили, разбойники угрожающе зарычали, словно дикие звери, и попробовали продолжить подъем. Но не тут-то было, после первых же двух-трех шагов все они оказались на земле. Один, наименее ловкий, поскользнулся так сильно, что покатился к обрыву и, не сумев уцепиться, со страшным воем рухнул вниз.

– Сидите тихо, – вполголоса приказал отец. – Не высовывайтесь. Как бы они не начали стрелять из луков.

На тропинке возникло некое замешательство. Наверное, кто-то из бандитов попробовал начать спуск и обнаружил, что это также невозможно. Затем послышался стук.

– Они вбивают в землю дротики или кинжалы, – прошептал отец. – Будут цепляться за них. Приготовьтесь обрушить пирамиду.

Действительно, бандиты начали медленно карабкаться по тропинке. Вбив в землю копье или воткнув поглубже меч, они перемещались на два-три шага, затем вытаскивали опору, переносили ее повыше и снова поднимались. Дело шло довольно споро, и расстояние между нами быстро сокращалось. Когда до первого бандита осталось шагов двадцать пять – тридцать, отец взмахнул рукой, и мы навалились на бревно.

Раздался оглушительный треск. Я подумал, что это трещит бревно, и сердце мое ушло в пятки. Если пирамида не развалится, бандиты поднимутся по тропинке и тогда…

Но трещало не бревно. Трещали камни, падая с вершины пирамиды и ударяясь о ее основание. Мы с братом налегли, и пирамида развалилась. Камни, валуны и глыбы покатились прямо на бандитов. Ночную тишину вспороли крики боли, проклятия, глухие удары, отчаянные вопли падающих в пропасть людей.

Когда грохот камней затих, на изрытой камнями тропинке не осталось ни одной живой души. Банда Бар-Абы нашла свой конец на дне пропасти. Потом мы узнали, что главаря в ту ночь не было на тропинке. Он скрывался в убежище с двумя или тремя приближенными и, узнав о гибели банды, перебрался в окрестности Иерусалима.

Откуда-то сверху раздался торжествующий клекот. Мы задрали головы. Два орла парили над вершиной, подставляя крылья холодному хермонскому ветру. Я поднял руку и благодарно помахал им.

Внизу в деревне замелькали красные точки факелов. Приглушенный расстоянием, доносился слабый перезвон колокольчиков. Видимо, шум камнепада и крики разбудили жителей Мигдала, и сейчас они с оружием в руках выбегали из домов, намереваясь защитить свои семьи от бандитов. Узнать, что произошло на самом деле, они смогли только под вечер следующего дня, когда жар солнечных лучей подсушил тропинку и отец сумел спуститься в деревню.

У этого случая оказались самые выдающиеся последствия. Для меня, конечно. Когда отец принялся выяснять, кто поднял тревогу, Мирьям рассказала о голосе, разбудившем ее ночью. Голосе выкормленного нами орленка. В ответ на недоверчивые взгляды она указала на меня.

– Шимон давно слышит их голоса и подолгу беседует с птицами.

Отец попросил меня объяснить все без утайки. Объяснять было нечего – я рассказал ему историю спасения орлят от первого до последнего момента. Он молча выслушал, задал несколько вопросов, и на этом наш разговор закончился. А через неделю отец велел мне собираться в дорогу. Оказывается, сразу после нашего разговора он обратился к Вестнику из Тверии, и тот, передав мою историю в Хирбе-Кумран, получил указание привести в обитель мальчика, слышащего голоса птиц. Вот так я и оказался в Хирбе-Кумране, – завершил свой рассказ Кифа и устало прикрыл глаза.

– А Мирьям, – спросил я. – Что стало с ней?

– А что могло с ней стать? – удивился Кифа. – Живет себе на самой вершине Арбеля, встречает восходы, провожает закаты. Наверное, готовится выйти замуж, она ведь уже девушка.

– Но ведь Мирьям тоже слышала голоса орлят. Почему же ее не приглашают в обитель?

– Ты меня удивляешь, Шуа, – широко раскрыл глаза Кифа. – Разве ты не знаешь, что женщинам нечего делать в Хирбе-Кумране?

– Знаю, – сказал я. – Но не понимаю почему.

– Ну-у-у, – протянул Кифа. – По многим причинам. Во-первых, по той простой причине, что они женщины. А у женщины иной путь в духовности. Они не учат, а чувствуют. Им не нужно тащиться длинной дорогой познания, запоминания, повторения, усвоения. Женщина одним прыжком оказывается на той вершине, куда мужчина взбирается многие годы.

– А как же она туда попадает?

– Да очень просто, – улыбнулся Кифа. – Выходит замуж. И сразу оказывается там же, где находится ее муж. Правда, бывает и наоборот. Если женщина сильнее, то муж возвращается на уровень женщины. Поэтому избранные не женятся. Тут за себя самого не знаешь, как отвечать, а быть в мертвой связке с другим человеком… не приведи Свет!

– Есть еще и в-третьих, или это все причины?

– Есть, есть, – Кифа тяжело вздохнул. – Раз в месяц женщина становится нечистой, вокруг нее на несколько стадий разносится запах смерти. Оказаться с ней в одном помещении все равно, что окунуться в сосуд с нечистотами!

Он вдруг замолчал и посмотрел на мое изумленное лицо с улыбкой сочувствия.

– Эх, Шуа, Шуа, целомудренная душа. Ты разве никогда не слышал об этом?

Я отрицательно замотал головой. От слов Кифы в горле возник комок, который никак не хотел раствориться, а на глаза навернулись слезы. От моей матери исходит запах смерти? Она подобна сосуду с нечистотами! О таком невозможно даже думать!

– Ладно, ладно, – пробормотал Кифа. – Давай оставим эту тему. Ты только скажи себе, что есть на свете вещи, которых ты пока не понимаешь, но поймешь со временем.

– Я никогда не пойму такие вещи. Никогда, Кифа, никогда, никогда, никогда!

Мы долго сидели, храня молчание. Кудрявые облака стояли без движения над нашими головами, праздничное небо ровно светилось глубокой лазурью. Оно было бесконечным, нескончаемым и гладким, словно Соленое море на закате солнца.

– Вот этот кипарис, – нарушил безмолвие Кифа. – Посмотри, как сложно он устроен. Сколько на нем хвоинок, веток, наростов коры. Сколько жучков ползает по стволу, какие птицы прячутся в кроне. А под землей – ты представляешь, куда тянутся его корни, длинные и толстые, точно корабельные канаты. И все это выросло из небольшой шишечки. Она – ключ, она начало веточек, хвоинок, запаха, шороха, тени, уханья птиц: того, что зовется живым деревом. Знаешь, о чем я все время думаю, Шуа, – Кифа замолчал, словно не решаясь произнести долго приготавливаемые слова.

– У нашего мира, Шуа, – он сделал широкий жест рукой, словно охватывая стену, деревья, небо, охряного цвета горы за стеной, – у нашего мира тоже должен быть ключ. Некая точка, из которой все сущее предстает понятным и разумным. Из которой мир не кажется ужасным местом, наполненным убийством и насилием. Беспорядочный, бесконечно многоликий мир, суматошно бегущий непонятно куда и влачащий нас за собой, как ребенок безжалостно тащит за веревочку игрушку. Ему ведь неважно, что игрушка подскакивает на камнях, что она вся побита, и скоро развалится на кусочки. Ребенок идет своей дорогой и тащит, тащит надоевшую игрушку. Вот так вот, Шуа, – тяжело вздохнул Кифа. – Как бы я хотел отыскать эту точку, найти ключ к миру. К миру, равновесию и душевной целостности. Когда внешнее совпадает с внутренним, форма превращается в содержание, а звук сливается с буквой.

– Не огорчайся, Кифа, – я ласково прикоснулся к руке товарища. – Когда мы вырастем и станем продвинутыми ессеями, я подарю тебе ключи от этого мира.

– Ха-ха, – улыбнулся Кифа. – Разве это в силах человеческих, дарить кому-то целый мир? В нем слишком много всякой всячины. Он опасен, мир, в котором мы живем. Обладание такой беспокойной вещью вряд ли принесет владельцу радость и удовольствие.

– Ладно, Кифа, – понимающе кивнул я. – Уговорил. Когда мы вырастем, я подарю тебе ключи от будущего мира.

Февраль 2011

Я не знаю другой, более драматичной для семейной жизни процедуры, чем совместный утренний кофе. Ночь может пройти как угодно, но утром, когда разум ясен и критическое начало в человеке полностью подчиняет себе сознание, каждое слово или жест собеседника могут полностью переменить отношения. Удачные пары утренний кофе сближает еще больше, а неудачные – стремительно разделяет.

Мы тихо сидели на кухне, наблюдая за ароматным дымком, вьющимся над чашками. Благоухание старого сыра, аккуратно уложенного поверх тончайших полосок масла на хрустящие крекеры, ласкало ноздри. Картина была столь идиллической и столь привычной, что мысли о плохом не лезли в голову.

– Послушай, – идея, пришедшая мне на ум, была столь простой, что уже в следующую секунду я не понимал, как не додумался до нее раньше. – Провода они нам оборвали, это понятно. Но ведь можно обойтись без проводов!

– А как? – жена смотрела на меня. Опыт совместной жизни посеял в ней недоверие к моим техническим способностям.

– Да очень просто! Я присоединяю к компьютеру сотовый телефон, запускаю его как модем и выхожу через него в Сеть.

– Звучит просто, – в глазах жены светилось явное снисхождение. – А где ты возьмешь кабель для подсоединения, как настроишь телефон и компьютер? Там полно всяких маленьких кнопочек, на которые нужно нажать в определенном порядке. А этого-то ты и не знаешь.

– Нытик и маловер! – я отодвинул в сторону чашку с недопитым кофе и встал из-за стола. – Кабель шел в комплекте с телефоном. Совсем недавно я его где-то видел. А как нажимать кнопочки мне объяснят в центре технической поддержки.

– Ну-ну, – саркастически улыбнулась жена. – Ну-ну.

Надо признать, что отчасти она была права. Возня с аппаратурой заняла у меня около половины дня. Но и я оказался прав. Не успело солнце перевалить через крышу дома и залить светом пол в нашей спальне, как я вышел в мировую паутину через сотовый телефон. Техническая поддержка честно предупредила, что это удовольствие стоит бешеных денег, но деньги были последним, о чем я думал в те минуты.

Разослав друзьям письмо с прикрепленным файлом, я открыл Skype и с замиранием сердце постучался к своему российскому издателю. На мое счастье, он оказался возле компьютера и сразу ответил. В этот момент я простил ему все обиды, недоплаты и укрытие тиража.

– Вася, – я писал быстро, не исправляя ошибок. – У меня получается очень необычная вещь. Мне нужно, чтобы на сайте издательства срочно появился анонс.

– А куда ты спешишь? – удивился издатель. – Пришли рукопись, я почитаю, а потом поговорим о сроках.

– Ты не понимаешь, дело не в сроках и не в гонораре. Мне необходимо, чтобы анонс появился в ближайшие часы. Я не могу тебя все объяснить, но дело очень, очень опасное!

– Почему опасное? – недоверчиво отписал издатель. – Что у вас там, литературные разборки с поножовщиной?

– Хуже, Вася. Хуже. Мне обрубили выход в интернет, обложили дом, так что не могу из него выйти. И все из-за этой рукописи.

– Заинтригован до смерти! Немедленно присылай текст.

– Отправляю первые сто пятьдесят страниц. Посмотри и ответь как можно быстрее.

Пока я возился с компьютером, жена приготовила обед. Мы неплохо перекусили, и я отправился вздремнуть, ожидая сообщения от Васи. Прошло три часа, но издатель так и не проклюнулся. Его значок в Skype стал блеклым, показывая, что абонент не в Сети. Не в силах дожидаться ответа, я позвонил на его сотовый: номер был занят. Занятым он оставался постоянно. Письмо, посланное на электронную почту, осталось без ответа.

– Неужели они до него добрались? – недоуменно вопрошал я, в очередной раз просматривая сайт издательства. Никаким анонсом там даже не пахло.

– Скорее всего, срочные дела накатили, – успокаивала меня жена. – Не может эта шайка с такой скоростью перемещаться по планете.

– Хватит! – воскликнул я, отключая сотовый от компьютера. – Я сажусь работать. Мои герои застряли в саду, под кипарисами. Нужно вернуть их в подземелье.

– Это самое лучшее, что ты можешь сделать в сложившейся ситуации, – мудро заметила жена, выходя из кабинета.

Я постарался отогнать посторонние мысли и отправился в Кумран.

Глава XI

Опыты хождения по воде

После того дня прошло несколько недель. А может быть и месяцев. Сегодня я не могу точно припомнить: ведь внешние события в жизни остраненного ессея можно пересчитать по пальцам, а промежутки между ними воспринимаются, как тусклая серая лента. Распорядок дня обители стал для меня привычной одеждой; я с легкостью надевал ее по утрам и без сожаления сбрасывал, укладываясь в постель.

Кифа оказался прав, прошлая жизнь отодвинулась куда-то в сторону, происшествия, составлявшие мое бытие в Эфрате, теперь представлялись смешными и маленькими. Я тосковал по родителям, в особенности по маме, но все остальное из глубины пещер Кумрана выглядело неинтересным. Мальчишеские забавы, детские треволнения казались теперь мелкими, недостойными внимания. Зато в обители, на фоне серой ленты внешней неизменности, внутренние события блистали яркими красками и пузырились, словно вода в горном ручье.

Как-то раз после вечерней трапезы Шали отстал от нас и отсутствовал довольно долго. Блаженно развалившись на своих кроватях, мы с Кифой перебирали в памяти выученное за день, готовясь к повторению. Светильник не стали зажигать, сидели в темноте, вернее, в зеленом полумраке, ожидая, пока желудок завершит бурное переваривание ужина, и кровь снова прильет к голове. Несмотря на скудную пищу, за время пребывания в обители я изрядно прибавил в весе. Как объяснял учитель Малих, насыщает не хлеб, а стоящее за ним благословение. Если еда хороша и несет в себе частицу света, то даже малого количества достаточно для поддержания тела.

– Наши наставники, – повторял Малих, – десятками лет постятся от дня седьмого до дня седьмого. Едят только по ночам: несколько крошек хлеба и пару глотков воды. А выглядят прекрасно, полны сил и мудрости. Почему? Да потому, что большую часть необходимой телу энергии они получают напрямую по духовным каналам. Пища – самый грубый, низменный способ привлечения света. Чем тоньше духовная организация человека, тем меньше ему требуется еды. Обжора и гурман не могут быть праведниками. У продвинутого ессея каналы раскрыты так широко, что свет вливается прямо в жилы, обогащая кровь, утоляя голод.

– Так зачем же им глотать по ночам хлебные крошки?

– Всевышний создал в теле разные органы. Если совсем перестать о них заботиться, они могут заболеть. Наставники едят с одной лишь целью – поддержать нормальную работу желудка. В самой пище они вовсе не нуждаются – чувство голода им неведомо. И то, что ты, Шуа, поправляешься от хлеба и воды – хороший признак.

– О чем же говорит этот признак, учитель Малих?

– Да о том, что твое тело чисто, раз оно ухитряется извлекать столько света из простой еды. А раз тело чисто, то – будем надеяться – чисты и мысли.

Так вот, я лежал, дожидаясь, пока мое чистое тело завершит свою работу, и потихоньку готовился начать повторение пройденного. Это были самые сладкие минуты за весь день, минуты полного отдыха в тишине и покое.

Дверь сдвинулась с места, и на пороге возник Шали.

– В темноте сидите! – воскликнул он возбужденным тоном. – Сейчас я вам расскажу такое, от чего ваши глаза засияют почище светильников.

– Ну что уж такого ты можешь рассказать, – рассудительно ответил Кифа. – Дамасская община в полном составе стоит перед воротами обители, смиренно умоляя о прощении?

– Еще нет, – со смехом произнес Шали, валясь на постель. – Но уже близко. Дорога выбрана верно. И в качестве первой вехи назавтра объявляется открытие рыболовного сезона. Первыми рыбаками в этом году станем мы трое.

– Вот еще радость, – вяло пробормотал Кифа. – Что хорошего ты в ней нашел?

– А то, – продолжил Шали, – что благодаря будущему учителю праведности, почтившего своим присутствием наше скромное жилище…

– Прекрати паясничать, – оборвал его Кифа. – Слова в простоте не скажешь! Почему ты каждой фразой пытаешься уязвить Шуа?

– Да я шучу, шучу, что ты так взвился. А новость действительно хорошая. Знаешь, кто будет проводить занятие?

– Кто?

– Никогда не догадаешься.

– Даже не собираюсь. Ты сам все расскажешь. Не утерпишь.

– Да, не утерплю. Так вот, это будет Енох. Учитель Енох.

– Не может быть! – Кифа даже подскочил на кровати.

– А вот и может. И все благодаря второму учителю праведности, тьфу, благодаря Шуа. Енох проводит с ним занятия, заодно и нас пригласили. Как соседей и для поддержки новичка.

– Ладно, ладно, можешь зубоскалить сколько угодно. Такая новость многое окупает. Надо срочно идти к Звулуну за мокроступами.

– Я сбегаю, – Шали упруго спрыгнул на пол. – Сидите, сумерничайте, я мигом обернусь.

Кифа не успел и рта раскрыть, как он вылетел из комнаты.

– А где будем ловить рыбу? – спросил я, но Кифа только отмахнулся.

– Не слушай этого болтуна. Вечно он шутит по поводу и без повода. Завтра у тебя очень большой день. И у нас тоже.

– А почему?

– Да потому, что увидеть Еноха в действии мало кому посчастливилось. А уж выслушать его объяснения – вообще единицам.

– Он будет объяснять, как ловить рыбу?

– Да нет никакой рыбы, – забасил Кифа. – Сколько тебе повторять можно. Это шутка такая. Обычно новичкам говорят, что идут ловить рыбу в Соленом море. Те спрашивают – какую рыбу. Поясняют – селедку. У камней – пряного посола, а в открытом море – обыкновенную.

– Смешно. Хорошая шутка.

– Хороша, когда впервые ее слышишь. А когда в десятый раз, то уже не смешно.

– Так ты из-за этого понурился?

– О-хо-хо, – вздохнул Кифа. – Интересно-то интересно, только…

– Что только?

– Да понимаешь, Шуа, – он снова тяжело вздохнул. – У каждого человека есть свои слабости. У одного большие, у другого маленькие. Нет ессея без недостатков. Ну разве что Наставник и главы направлений, да еще с десяток стариков в обители. А мы… каждый тащит на спине свою вязанку проблем и борется с ее весом, как умеет.

– А какая у тебя слабость, Кифа? Ты не любишь рыбу?

– Отчего же, в жареном виде вполне люблю. Моя слабость – это вода.

– Значит, ты боишься воды?

– Ну не то чтобы боюсь…

– Бедняга, дважды в день погружаться в бассейн… – я не успел договорить, прерывая меня, Кифа протестующе поднял руку.

– Не спеши, не спеши, Шуа. Ты слишком быстро достраиваешь цепочку рассуждений. Я не боюсь воды. Я боюсь глубины.

Дверь отъехала в сторону, и в комнату ввалился Шали с тремя парами мокроступов. Так назывались неуклюжие сооружения из прутьев и кожи, что-то наподобие огромных сандалий. Он аккуратно поставил их на пол, по паре возле каждой кровати, и Кифа сразу стал учить меня ими пользоваться.

– Ногу вставляешь вот сюда, под ремешок. Если упадешь, ступня легко выскользнет наружу.

– А зачем они вообще нужны, Кифа?

– Когда потеряешь желтую линию и сорвешься, мокроступ удержит.

– Почему ты думаешь, что потеряю?

Кифа улыбнулся.

– Все теряют. А уж новички в особенности.

– Но куда я могу сорваться?

– В воду.

– В воду?!

– А куда же еще. Мы по ней ходить будем.

– Ходить? – наверное, на моем лице выразилось такое изумление, что Шали расхохотался.

– Как ходить? Разве по воде можно ходить?

– Вот это завтра учитель Енох и объяснит. Лучше меня. Давай займемся повторением. И так потеряли кучу времени.

На следующий день сразу после завтрака мы отправились в дорогу. Выстроились нашей привычной цепочкой и потопали по коридорам. Шли долго, то опускаясь вниз, наверное, до третьего уровня, то приближаясь к поверхности. Я понимал это по смене температуры. Стоял месяц тамуз, середина лета, и Соленое море накрыла тяжелая жара.

– В тамузе даже осел потеет, – говаривал отец, хотя лето в Эфрате куда легче кумранского.

На втором уровне, там, где располагались мои классы для занятий, было еще прохладно, а вот на первом дыхание жары уже ощущалось. По ночам, когда в нашей комнате становилось душно, я мечтал о благословенном холоде третьего уровня и о стуже четвертого. Кифа как-то обмолвился, будто на четвертом уровне носят плащи на меху и никогда не прислоняются к стенам. Я услышал, запомнил, но не стал дальше расспрашивать.

Теперь я не торопился все узнать сразу, я был спокоен и твердо верил, что потихоньку спущусь на самые глубокие уровни и прогуляюсь по всем тайным переходам. Увы, моя уверенность не имела под собой никаких оснований. Но это выяснилось позже. Много позже.

По коридору мы шли, понятное дело, на другом зрении. Минут через двадцать быстрого хода я почувствовал, как пол начинает идти под уклон. Скоро наклон стал таким, что пришлось держаться руками за стенки коридора. Мокроступы мы переложили под мышки, и поэтому скорость передвижения значительно снизилась.

Стенки все сближались и сближались, и мы с трудом пробирались по узкому и низкому проходу. Моя согнутая шея начала болеть, когда проход, наконец, закончился, и мы оказались в довольно просторном зале квадратной формы, но с низким потолком. Я уже видел точно такой же зал, когда встретился со змеем.

– Комната ужаса, – прошептал я в спину Кифе.

– Она, – громко ответил тот. – Только заклятие на сегодня снято. Когда мы вернемся, его наложат снова.

Мы пересекли зал, снова вошли в узкий проход и довольно долго спускались, то и дело задевая плечами или мокроступами о стенки. Вдруг где-то далеко впереди забрезжил свет, и зеленое свечение тут же погасло. Мы резко сбавили шаг, и стали передвигаться с большой осторожностью, ощупывая ступнями неровный пол.

Свечение усилилось, и вскоре мы оказались в довольно просторной пещере. Сквозь узкий проход в ее конце лился сиреневый свет.

– Посидим, – сказал Шали и опустился на пол.

– Садись, садись, – дернул меня за полу хитона Кифа. – Пусть глаза привыкнут.

Он уже научился упреждать мои вопросы и отвечать, прежде чем я успевал открыть рот. Тогда это не вызывало у меня удивления, ведь вопросы казались логичными, прямо вытекающими из ситуации. Позже я понял, что Кифа читал мои мысли.

Сидели так долго, что затекли ноги. Наконец Шали поднялся и двинулся к проходу. Свет окутал его, точно материя, он скользнул в его сияние и пропал.

– Иди за ним, – чуть подтолкнул меня Кифа.

Я вошел в свет и мгновение спустя оказался в небольшой пещере. Пологий спуск вел к выходу, а в нем полыхал яркий желтый свет, напоминавший пламя. Шали сидел на полу и рассматривал выход.

– Что это там горит? – я опустился на гладкий пол возле него и ткнул рукой в сторону пламени.

– Это просто дневной свет, Шуа. Свет середины лета, от которого мы отвыкли. Чтобы не повредить зрению, необходимо просидеть тут не меньше получаса.

И действительно, спустя полчаса пламя заметно потускнело, и я мог смотреть на него, не щурясь. Мне страшно хотелось спросить, куда мы пришли и чем будем сейчас заниматься, но я сдержался. Кифа тоже не произнес ни слова.

– Молчание – ограда мудрости, – вспомнил я наставления учителя Малиха. Наставление пришло само собой, без всяких усилий. Моя голова теперь словно состояла из множества маленьких ящичков, в каждом из которых прятались вызубренные наставления. Стоило чуть приоткрыть один из них, как спрятанные мысли выпархивали наружу.

– Пошли, – Шали решительно поднялся с земли и подошел к выходу из пещеры.

Он представлял собой узкую расщелину, сквозь которую с трудом мог протиснуться взрослый человек. Мы преодолели ее без труда, но, прикоснувшись спиной к камню, я вздрогнул – скала была горячей.

Выбравшись наружу, я невольно прикрыл глаза руками. Прямо у моих ног расстилалась сверкающая поверхность Соленого моря. Сиреневая гладь, блестящая под солнечными лучами. Если бы мы не подготавливались так долго, я бы, наверное, ослеп от невыносимо-яркого сияния.

– Запомни, где вход, – раздался голос Кифы. – И вообще – оглядись.

Не опуская рук, я тихонько раздвинул пальцы и в образовавшуюся щелочку посмотрел на мир вокруг. Свет слепил, но уже не так, как в первое мгновение. Я подождал еще немного и опустил руки.

Мы стояли на берегу длинной бухты. Море на несколько стадий вдавалось в сушу, бурые скалы слева и справа окружали узкий сиреневый язык воды. Стоять тут можно было только на тесной полоске песка перед нашими ногами.

Я оглянулся. Прямо за спиной скалы вздымались на высоту пятидесяти-шестидесяти локтей. Спуск и подъем по этим выступам и осыпям представлял собой весьма непростую задачу.

– Дорога в Йерихо делает большой крюк, – сказал Кифа, – огибая нашу бухту. Увидеть сверху, что происходит внизу, практически невозможно. Да и если увидят, пока до нас сумеют добраться, мы успеем уйти. Обнаружить выход, не зная, где он расположен, вряд ли кто сумеет.

Я повернулся к выходу из пещеры, откуда мы только что выбрались, и не смог его отыскать. Прошло несколько минут, пока мне удалось различить узкую щель, больше напоминавшую тень от скалы.

– А если они пустят по следу собак?

– Собаки лучше человека чувствуют заклятие и не станут даже соваться в коридор. Если же их хозяин все-таки рискнет пробираться в кромешной тьме по узкому лазу, его ожидает неприятный сюрприз в комнате ужаса. После этого сюрприза у него навсегда отпадет охота пускаться в подобного рода приключения.

Мы подошли к кромке воды. Соленое море покорно лежало у наших ног, бездвижное, словно ковер.

– А где же учитель Енох? – спросил я.

– Где-то здесь, – Шали окинул взглядом бухточку. – Если мы его не отыщем, урок не состоится.

– Зачем же он прячется?

– Он не прячется. Он показывает нам искусство хамелеона. Ты будешь его проходить в следующем году.

– Объясни Шуа, что это такое, – вмешался Кифа. – А я пока поищу Еноха.

– Зачем зря время тратить, – буркнул Шали. – Придет срок, все ему объяснят, и лучше моего. Ладно, ладно, – добавил в сторону уходящего Кифы. – Сейчас расскажу. Да тут, собственно, и объяснять нечего. Знаешь, кто побеждает в схватке?

– Тот, кто сильнее, – сказал я.

– Вовсе нет. Побеждает тот, кто не участвует. Кто сумел уклониться. Воин действует силой, а терапевты и книжники – исчезают. Нет человека, нет повода для схватки. Для этого тебя будут учить сливаться с окружающей средой, как хамелеон. Вот – погляди.

Шали отпрыгнул в сторону, повалился посреди кучи камней, свернулся в клубок и полностью спрятался под коричневой накидкой. Несколько мгновений он возился под ней: накидка пошла морщинами, встопорщилась, наподобие лежащих рядом камней. Теперь вместо Шали громоздилась кучка слежавшейся, коричневой земли. Нет, она, конечно, отличалась от настоящей, но, наверное, потому, что все превращения произошли на моих глазах. Если бы я проходил мимо, почти наверняка не обратил бы на этот холмик никакого внимания.

– Понял? – Шали упруго подскочил с земли. – Мне для маскировки требуется накидка, а продвинутый ессей, вроде Еноха, превращается в хамелеона без всяких подручных средств. Ты просто его не видишь, и все тут.

– Как же мы его разглядим?

– Не глазами. Мы должны его почувствовать.

– Почувствовать?

– Этого я объяснить не могу. Ищи сам. Один раз увидишь – и все вопросы исчезнут.

– Хорошо, Шали.

Мы разошлись по разным сторонам бухточки, я двинулся направо, вслед за Кифой, а Шали направился в левую сторону. Берег представлял собой такое же беспорядочное нагромождение валунов и спекшихся от зноя земляных глыб, как и склон горы, запирающий бухту. Я шел вдоль самой кромки моря, то и дело перепрыгивая с камня на камень и стараясь не попасть ногой в жирную, точно оливковое масло, воду.

Она была прозрачной настолько, что я четко различал песчаное дно и разбросанные по нему белые камешки соли. Ближе к середине бухты сквозь воду проглядывали громадные белые глыбы из той же соли. Причудливые грибы и столбики, там и сям возвышающиеся вдоль берега, также были из нее.

«Ничего похожего на учителя Еноха, – подумал я. – Он, видимо, запрятался в какой-нибудь расселине, вроде входа в пещеру, и посмеивается над нерасторопными учениками».

Я дошел до конца мыса. Кифа стоял, молча рассматривая розовые горы Моава на другой оконечности моря.

– Нашел Еноха? – спросил я.

– Нет. Но, посмотри, какая красота.

Вид с мыса действительно открывался замечательный. Мы постояли несколько минут, наслаждаясь свежим ветерком, дующим из глубины моря. Облизнув губы, я почувствовал сильный вкус соли.

– Кифа, если мы не отыщем Еноха, урока действительно не будет?

– Конечно, не будет. Он не станет давать нам никакой поблажки.

– Почему? Разве учитель не должен снисходительно относиться к ученикам.

– Должен. Но только не Енох. После хермонской истории над ним довольно долго посмеивались в обители, и он ожесточился. Теперь Енох относится ко всему строго по правилам. А правила говорят: если ученики не смогли найти учителя на берегу этой бухты – урок отменяется.

– Ты знаешь, Кифа, я не заметил в нем никакой ожесточенности. Ко мне Енох относится с большим сочувствием.

– Ну, ты – другое дело. Во-первых, твоя судьба похожа на его, тут Шали прав. Поэтому он жалеет в тебе свое прошлое. А во-вторых… – Кифа запнулся, потом набрал воздуха и продолжил. – Я не хотел говорить с тобой об этом, Шуа, но все равно тебе обязательно кто-нибудь расскажет. Лучше ты узнаешь это от меня.

Он снова замолк.

– Ты о чем, Кифа, – я решил его подбодрить.

– Шуа, – он повернулся ко мне и внимательно посмотрел прямо в глаза. – Шуа, в обители многие считают, что ты – второй Учитель праведности.

Я рассмеялся.

– Шали каждый день твердит мне об этом. Я-то думал, он один – такой шутник и насмешник, а ты говоришь, что их много.

– Шуа, это не насмешка. Шали в легкой форме пытается подготовить тебя. Скорее всего, ты сам не понимаешь своего предназначения. Но, судя по многим признакам, из тебя должен получиться второй Учитель. Если что-нибудь не помешает.

– Но я не учитель, я не знаю, чему учить. И не чувствую в себе никакой праведности.

– Пока не учитель. И пока не чувствуешь. Но придет минута, ты услышишь зов и за одно мгновение станешь другим человеком. Помнишь, как у тебя открылось иное зрение?

– Еще бы не помнить! Пинок был весьма ощутимым.

– Ну, с пинком тебе кто-то здорово помог. Ускорил события. И вот так же как со зрением – то его не было, и вдруг, раз – мир стал иным. Так же будет и с предназначением. Когда раздастся зов, ты моментально переменишься.

Кифу опять стало заносить в назидательность, и я поспешил отойти в сторону, к большой соляной глыбе, белевшей с другой стороны мыса. Моя нога поскользнулась на гладком торце валуна, я потерял равновесие и врезался прямиком в соляную глыбу. К моему удивлению, она оказалась не твердой, а податливо мягкой, и к тому же вдруг заговорила знакомым голосом:

– Молодец, Шуа. Молодец!

Говорящая соль, что за наваждение? Как такое может быть? Я тряхнул головой. Наваждение рассеялось. Передо мной вместо скалы стоял учитель Енох.

– Молодец, Шуа, – в третий раз повторил он. – Зови своих товарищей, пора приступать к уроку.

– Как ты его нашел? – прошептал Кифа, когда мы, усевшись в тени скалы, поджидали Шали, спешащего к нам с левого мыса.

– Случайно получилось. Поскользнулся и попал прямо на него.

– Иди ты, – Кифа округлил глаза. – Тут не бывает случайностей.

– Но я ничего не делал. Все вышло само собой.

– Свет вывел тебя на Еноха. Свет ведет тебя, как ребенка на помочах. Пока не повзрослеешь.

– О чем вы шепчетесь? – строго спросил учитель Енох. – Сосредоточьтесь на дыхательных упражнениях.

Мы замолчали и послушно принялись вдыхать и выдыхать воздух, готовя тело к нагрузке. Прибежавший Шали уселся рядом и принялся выполнять упражнение вместе с нами. Его шумное дыхание мешало мне сосредоточиться.

– Итак, Шуа, сегодня ты начинаешь первое практическое занятие по нахождению желтой линии, – негромко произнес Енох.

Он сидел перед нами прямо на песке, прикрыв голову краем белой накидки. Как я мог спутать его с соляным столбом – совершенно непонятно.

– Твои товарищи уже провели немало часов в этой бухте, и послужат тебе живым примером, как надо выполнять упражнение, или, – тут он сделал многозначительную паузу, – как не надо. Но начнем с традиции.

Традиция, полученная нами от скороходов царя Соломона, гласит: желтые линии гуще всего гнездятся над водой. Моря, реки, озера, ручьи – вот где легко отыскать желтую линию. Почему их больше над водой, чем над сушей, мы не знаем – традиция умалчивает. Вот так – и все.

Во время моих передвижений я первым делом ищу воду и начинаю двигаться вдоль линии, даже если мне нужно в противоположную сторону. Линия никогда не проходит одна – она всегда пересечется с другой линией, или пойдет возле нее. Как только я отыскиваю нужное мне направление – сразу перескакиваю с линии на линию и продолжаю бег. В общем, так получается куда быстрее, чем изначально выискивать подходящий курс.

Кифа и Шали многозначительно переглянулись, и я понял, что учитель Енох рассказывает малоизвестные вещи.

– Когда ты найдешь свою линию, Шуа, ты должен вспрыгнуть на нее сердцем и держаться изо всех сил. Пока сердце слышит свою линию и согревается ею, никакие ветры не смогут сбить тебя наземь. Если линия взята верно, ты почувствуешь вот тут, – Енох положил руку на солнечное сплетение, – горячий уголь. Не раскаленный, а горячий. Если начнешь отклоняться в сторону, тепло начнет пропадать, пока вовсе не исчезнет. Линию нужно держать сердцем, не умом, не опытом, не знаниями – только сердцем. Это дар Всевышнего, Он тебя им наградил – или не наградил.

Учитель Енох замолк, переведя взгляд на Шали и Кифу, словно ожидая возражений, но те молчали.

– Сейчас я покажу вам, как нужно перемещаться по линии. Не для подражания, подражать вам еще рано.

Он снова замолк и особенно выразительно поглядел на Шали, как бы давая понять, что это относится в первую очередь к нему. Но Шали сидел с каменным лицом, будто не понимая слов Еноха.

– Ваша задача удержаться на поверхности воды и сделать несколько шагов. Не больше. Все понятно?

– Понятно, – хором отозвались мы.

Енох медленно поднялся на ноги и двинулся прямо в море. Три или четыре шага, отделявшие его от кромки воды, он сделал так безмятежно, словно перед ним простиралась не играющая бликами, слепящая водяная гладь, а хорошо утоптанная дорога. Когда его правая нога оказалась над водой, он слегка подпрыгнул, словно поднимаясь на ступеньку, и левой ногой с силой оттолкнулся от берега.

Несколько лет назад в Эфрате выдалась особенно холодная зима. Помню, как отец замазывал глиной щели нашего домика, как раз за разом отправлялся в рощу рубить дрова для печки. С каждым днем становилось все холоднее, студеный ветер обжигал щеки. Мать сшила мне плащ с меховым подбоем и теплую шапочку, но ветер забирался и под них. Печка в нашем домике топилась с утра до вечера, и Шунра не отходила от нее, рискуя опалить шерсть о горячие камни.

Однажды утром выглянув за дверь, я не узнал ни нашу рощу, ни поляну вокруг домика. Все было покрыто слоем белой муки.

– Это снег, – объяснила мама. – Когда становится очень холодно, свет там, высоко наверху, замерзает и падает на землю в виде белых холодных снежинок. Пойди, поиграй немножко.

Я послушно пошел гулять, но скоро вернулся. В пальцы ног и рук кто-то безжалостно втыкал острые иголки, нос отвердел и ныл, будто невидимая рука крепко ухватилась за него двумя пальцами, а уши немилосердно щипало. Я подумал, что заболел, но в тепле боль быстро прошла.

Снег лежал три или четыре дня, и за это время мальчишки накатали между домов длинные полоски черного блестящего льда. Если разбежаться и прыгнуть на такую полоску, то можно было с веселым свистом прокатиться десять, а то и двадцать локтей.

Енох заскользил по поверхности моря, словно по ледяной полоске. Отталкиваясь то левой, то правой ногой, он за несколько секунд домчался до выхода из бухточки, к тому месту, где оба мыса сходились, и две зеленовато-сиреневые скалы образовывали небольшой проход, ведущий в сияющую глубину моря. У самого прохода Енох не снижая скорости, вдруг прыгнул влево локтя на четыре. Мне показалось, что он сейчас упадет, но Енох каким-то чудом продолжил скольжение, затем с силой ударив правой ногой о воду, крутнулся волчком и понесся обратно к берегу.

– Вот это мастер, – воскликнул Кифа. – Вот это скорость! Я такое вижу в первый раз.

– Подумаешь, – скривился Шали. – Я тоже так умею.

– Ты! – задохнулся Кифа. – Ты просто хвастун и трепло.

– Сам ты трепло! – отозвался Шали. – Вот сейчас посмотрим, кто хвастун, а кто неумеха.

– Посмотрим, посмотрим, – в тон ему отозвался Кифа.

С приближением Еноха перебранка прекратилась. Он подлетел к берегу и легко выскочил на него, словно спрыгнув с невидимой ступеньки, на которую взобрался, отправляясь в море. Он даже не запыхался и не замочил полей хитона, только его голые ноги до самых колен покрывали искрящиеся капельки.

– Все понятно?

– Нет, – сказал я. – Зачем вы прыгнули влево, учитель Енох?

– Можно было просто повернуться, но я хотел показать вам, как близко проходят в этом месте желтые линии. А теперь делаем так: вы надеваете мокроступы, подходите к кромке воды и приступаете к поиску линии. Тот, кто увидит ее, начинает движение. Не бойтесь помешать друг другу – места в море для всех хватит. Начинаем.

Мы с Кифой послушно принялись напяливать мокроступы, а Шали, не говоря ни слова, разбежался, и, повторив прыжок Еноха, вскочил на ступеньку точно в том же месте. Конечно, его скорость значительно уступала скорости учителя, но все равно он довольно быстро заскользил по водной глади.

Мы замерли от удивления. Енох нахмурился, однако не произнес ни слова. Шали докатился до входа в бухту и прыгнул влево, но не поймал линию и упал в воду, подняв целый фонтан радужных брызг. И хоть расстояние до него было весьма приличным, мы отчетливо услышали вскрик, а затем сдавленный стон.

Енох прыгнул в море без разбега и, моментально набрав скорость, понесся к Шали. Теперь он уже не скользил, а летел, часто перебирая ногами. Кифа побледнел.

– Что случилось? – спросил я.

– Там, в море, у выхода, полно соляных камней. Похоже, Шали ударился об один из них.

Енох подлетел к Шали, беспомощно барахтавшемуся в море, и одним движением руки выдернул его из воды. Так вытаскивают затычку из горлышка меха – р-раз и все. Шали дернулся, как видно, встраиваясь в линию, и замер, расставив руки. Он слегка покачивался, будто рыбацкий поплавок, Енох толкнул его в спину, и Шали заскользил к берегу. По мере его приближения я все более явственно различал кровавое пятно на хитоне и искаженное болью лицо Шали.

Но за линию он держался отлично и соскочил с нее тоже вполне ловко. Однако, оказавшись на берегу, Шали тотчас со стоном опустился на землю.

– Не сидеть, – рявкнул Енох. – Быстро к роднику, смыть кровь. Кифа, сними с него хитон.

Кифа бросился выполнять распоряжение учителя. Морщась и покряхтывая, Шали поднял руки, и Кифа стянул с него пропитанный кровью хитон. Зрелище, открывшееся нашим глазам, было ужасно. Острые грани соляного столба вспороли кожу и вывернули наизнанку мясо. Лохмотья кожи, кровоточащая плоть и белые крупицы соли, оставшейся в ране, производили страшное впечатление.

Енох накрыл рану ладонью и что-то быстро зашептал. Струйка бегущей из-под ладони крови остановилась на наших глазах.

– Отведите его к роднику, – сказал Енох, снимая руку с плеча Шали.

Кифа помог ему подняться и, придерживая за талию, повел на левую оконечность бухты. Я последовал за ними, а учитель Енох, оставшись на берегу бухты, стал внимательно исследовать содержимое своей сумы.

Мы сделали всего несколько шагов по левому мысу, как увидели ручей, бегущий по склону горы. Тут явно не обошлось без вмешательства человеческих рук: отверстие в скале, из которого выбивался ручей, облицованное пожелтевшим от времени мрамором, имело правильную форму.

Приглядевшись, я понял, что оно представляет собой конец трубы, уходящей в толщу склона. Ложе ручья выглядело как аккуратный мраморный желоб. Не доходя до песчаной полоски берега, желоб нырял под валун. Видимо, там проходила труба, ведущая прямо в море.

Кифа усадил Шали на край желоба и принялся осторожно смывать кровь. Шали морщился, но молчал. Спустя несколько минут рана была очищена – волокнистые пласты мяса стояли торчком, вызывая во мне внутреннюю дрожь.

– Больно? – участливо спросил Кифа.

– Уже нет, – бескровными губами прошептал Шали.

– Давай я смочу тебе голову, – предложил Кифа и, не дождавшись согласия, принялся горстями лить воду на макушку Шали.

– Помогай же, – коротко бросил он мне, и я тоже принялся поливать Шали ледяной водой. Спустя несколько минут мои пальцы заныли от холода.

– Откуда здесь такая холодная вода? – спросил я.

– Это наша вода, – коротко ответил Кифа. – Та самая.

– Та самая?

– Да, та самая, что протекает через бассейны. Святая вода. Видишь, как ее запрятали от чужих глаз.

– Хватит, – взмолился Шали. – Я совсем замерз.

– Вот и хорошо, – раздался сзади голос Еноха. – Я ведь предупредил – не повторять мои действия. Разве ты не расслышал просьбу?

Шали понурил голову. Кифа взял окровавленный хитон и, погрузив в желоб, принялся с силой тереть о мрамор.

– Ты все хорошо расслышал, Шали, – продолжил учитель Енох, – но решил пофорсить перед товарищами. И в особенности перед новичком. Это дурное качество, и Свет немедленно тебя наказал. Скажи спасибо за урок, запомни его на будущее. А сейчас сожми зубы и терпи.

Он подошел к Шали, быстрыми движениями вправил вывороченные ткани, прилепил на место лохмотья кожи, достал из сумы костяную иголку с длинной ниткой и стал зашивать рану.

Шали побелел от боли. Но молчал, молчал, как рыба, только его зрачки, как мне показалось, расширились на всю ширину глаз. Закончив шить, Енох крепко обмотал шов чистой тряпицей.

– На сегодня твои упражнения закончились, – сказал он Шали и повернулся к нам.

– А вы, молодые люди, пожалуйте к морю. Кифа, начнем с тебя.

Кифа понурился и пошел к тому месту, где мы оставили мокроступы. Ему явно не хотелось входить в воду. Я вспомнил его вчерашнее признание и пожалел товарища.

Нацепив мокроступы, Кифа дотопал до кромки и остановился, чуть согнув напружиненные ноги. Он словно собирался прыгнуть и внезапно застыл перед самым прыжком. Я следовал почти вплотную за Кифой и видел, как его ноздри расширились, точно у собаки, ищущей след. Он явно отыскивал желтую линию, слегка поворачивая голову то влево, то вправо. Мышцы шеи напряглись, плечи взбугрились, руки разошлись в стороны. Теперь он походил на громадную птицу, готовящуюся взлететь. Миг – и Кифа сорвался с места, плотно наступив мокроступом правой ноги на воду. Мокроступ несколько мгновений держался на поверхности, затем стал проваливаться, и в эту секунду Кифа перенес вес тела на второй мокроступ. Когда тот стал погружаться, Кифа наклонился в другую сторону. Он стоял на морской глади, беспрестанно переминаясь с ноги на ногу, словно исполняя некий танец.

– Но где же линия? – подумал я, и в это мгновение ноги Кифы с легким шумом выскочили из воды. Мокроступы поднялись на расстоянии толщины ладони над поверхностью и зависли. Кифа оглянулся с улыбкой облегчения, оттолкнулся правым мокроступом и двинулся вдоль линии.

Он не скользил, не плыл и не летел, а медленно, осторожно двигался, будто прощупывая сердцем каждый локоть желтой линии. Расстояние до выхода из бухты, которое Енох пронесся за секунды, а Шали за минуты, Кифа преодолевал очень долго. Мне надоело стоять, и я уселся на камень возле Шали. Учитель Енох застыл, не сводя глаз с медленно шлепающего мокроступами Кифы.

– Ну, так кто был прав? – шепнул Шали.

Его лицо приобрело обычный цвет, губы порозовели, а на хитоне я не мог разглядеть даже следов крови. Чудесная вода обители смыла их без следа.

– Ты о чем, Шали?

– Я же сказал, что умею не хуже Еноха. А Кифа не поверил. Посмотрим, что он теперь запоет.

– Енох куда быстрее тебя. И к тому же не падает.

– Падает, не падает, – Шали досадливо поморщился. – Ну, упал я, верно. Зато в следующий раз не упаду.

– Конечно, не упадешь. Только будь осторожнее.

Я прикоснулся пальцем к тому месту на хитоне, где недавно алело пятно. Чисто, все было совершенно чисто.

– Думаешь, опять чудо? – усмехнулся Шали. – Думай, думай, желторотик. Кифа тут ни при чем, просто вода Соленого моря не дала крови впитаться в ткань. А ты уже ушки развесил, да?

Разговор стал неприятен, я молча поднялся и подошел к Еноху. Кифа, тяжело переваливаясь, успел добраться до выхода из бухты, развернулся и по той же самой линии зашлепал обратно. У самого берега он остановился и спрыгнул с линии. Но не красиво и легко, как Енох, а шлепнув мокроступами о поверхность так, что брызги разлетелись во все стороны.

– Глаза береги, – предупредил Енох. – Вода в море очень едкая. Если попадет – щипать станет немилосердно.

Он сделал паузу.

– Не бойся сорваться с линии. Утонуть в Соленом море невозможно, ложись на спину и держи голову повыше, чтобы в глаза не попало. Понял?

Кифа с шумом выбрался на берег и подошел к Еноху.

– Ну, как? – говорил весь его вид. Но сам Кифа молчал, глядя на учителя.

– Молодец, – мягко произнес Енох, – отлично, просто отлично. По сравнению с прошлым разом ты здорово продвинулся.

– А что было в прошлый раз? – спросил я.

– Примерно то же, что сегодня у Шали, – ответил Енох. – Только крови меньше вытекло.

«Ага, – подумал я. – Вот, значит, какой глубины он боится».

Почему Кифа обманул меня, не рассказав о происшествии на прошлом занятии? Неужели стыдился неудачи? Но ведь раньше он, не стесняясь, делился со мной бедами и провалами. А может, мое предположение ошибочно, и Кифа в самом деле боится воды? Странное поведение для мальчика, выросшего на побережье Кинерета!

Енох взял меня за плечо и прервал размышления, крепко подтолкнул к морю.

– Я надеюсь, Шуа, ты все уже понял. Твои товарищи преподали тебе наглядный урок, стоящий десятка устных рассказов. Надевай мокроступы, и да поможет тебе Свет!

Я всунул ноги в мокроступы. Действительно, теперь я точно знал, что мне делать, и хорошо представлял поджидающие опасности. Впрочем, упасть в воду – тоже мне опасность! Главное – держаться подальше от соляных камней, а купание в такую жару может быть только приятным.

Оставалось найти желтую линию. Я подошел к тому месту, где на нее вскакивали Енох, Шали и Кифа, и стал присматриваться.

В глазах рябило от переливчатого сияния голубой воды. Солнечные лучи пронизывали ее до мягких складок песчаного дна. Я приподнял голову, червонное солнце в бледно-сизом блистающем ореоле висело совсем близко. Как можно углядеть в этом бесконечном сверкании тонюсенькую желтую линию?

Я снова опустил голову. Линия должна проходить под самыми ногами – так объяснял учитель Енох. Но под ногами беззвучно колыхался только упругий блеск поверхности моря.

Вдруг мне показалось, будто я вижу рыбку. Ту самую селедку, про которую шутил Кифа. Шутки шутками, но я четко видел извивающуюся спину рыбки, причем не одной, а целого косяка, длинным рядком плывущего от берега в глубину моря. Удивительно, несмотря на все старания, рыбки оставались на месте. Их желтые плавники неустанно резали поверхность воды и…

Опа-па-па, это же вовсе не рыбки. Я присел на корточки и попробовал схватить ближайшую. Рука прошла сквозь спинку, пронзила теплую маслянистую воду и уткнулась в дно. Я вытащил руку, непроизвольно перетирая между пальцами шелковистые песчинки.

– Нашел? – раздался надо мной голос Еноха, и я все сразу понял. – Не тяни, не тяни, – продолжил учитель. – В первый раз всегда страшно. Нужно преодолеть этот страх. Всего один раз преодолеть, а потом ты убедишься, что нет в мире ничего приятней, чем катание по желтой линии.

– Учитель Енох, – спросил я, разгибаясь. – Как же я пропущу линию через сердце, если она проходит возле ног?

– Начинай, – заторопил Енох. – Сделаешь и поймешь.

Я решительно занес правую ногу и стал опускать ее на поверхность моря, стараясь попасть как можно ближе к линии. За какую-то долю мгновения, прежде чем мокроступ коснулся воды, линия подскочила вверх и вонзилась в мою грудь. Меня слегка подкинуло, и я вдруг перестал ощущать свое тело.

Нет, все было на месте: руки, ноги, голова, шея – органы послушно повиновались мысленным приказам и выполняли приказанное моментально и точно, но я… я не чувствовал их веса.

– Хорошо, Шуа, – раздался голос Еноха. Он стоял на берегу и внимательно смотрел на меня. – Ты хорошо поймал линию. Странное ощущение. Не так ли?

– Так, – кивнул я.

– На самом деле, ничего странного, я ведь тебе объяснял – вдоль желтой линии нет тяжести. Поэтому ты и не чувствуешь тело. Пока не чувствуешь. Скоро ты привыкнешь, и все станет по-прежнему. Посмотри вниз.

Я опустил глаза и обнаружил, что мокроступы висят над самой поверхностью воды. Я тихонько подвигал правой ногой. Потом ударил ею о воду. От толчка мое тело сдвинулось с места и устремилось вперед.

– Держи линию сердцем, – послышался сзади голос Еноха.

Его предупреждение было излишним – я ощущал линию, точно горячую грелку. Правда, не сердцем, грелка располагалась немного ниже, напоминая неприятные дни в Эфрате, когда я объелся неспелыми плодами смоковницы, и мама лечила меня, прикладывая к животу нагретые в очаге камни, обернутые тряпьем.

Я еще раз оттолкнулся мокроступом от воды. Скорость возросла. Еще, еще и еще! Я опьянел от движения, необоримые силы земли отпустили мое тело из вечного плена. Я парил, я летел, я плыл сквозь золотисто-голубую дымку прямо в открытое море.

Наваждение… Ничем иным я не могу объяснить свой дальнейший поступок…

Очень скоро я оказался возле выхода из бухты. Желтая линия, извиваясь и дрожа, пробегала между скалами, и я, забыв предостережения, понесся между ними и оказался в открытом море.

Жаркий ветер туго ударил в грудь. Вода в море выглядела по-другому, чем в бухте, она напоминала сине-лиловое масло. Зыбкий простор тонул в тумане, поднимавшемся с разогретой солнцем поверхности моря. На охряных склонах Моавских гор пятнами выделялась сероватая зелень рощ и белая россыпь селений. Оглянувшись, я увидел за спиной фиолетовый силуэт высокого кумранского берега.

Цвет воды менялся с каждым мгновением. Теперь она стала мраморно-голубой, бездонной и манящей. Наверное, причиной тому была глубина, но я не боялся ее. Я видел, что желтая линия делает большую дугу и возвращается обратно к нашему берегу.

«Почему нужно вернуться обязательно в бухту? – подумал я. – Можно скользить еще быстрее и через пару минут оказаться у берега, правда, чуть в стороне. А там – небольшая прогулка вдоль скал – и я снова в бухте».

– Шуа, – раздался тихий голос. – Вернись, Шуа.

– Вестник! – мелькнула в моей голове радостная мысль. – Я – Вестник! Кто может говорить со мной посреди моря? Никто! Значит – я слышу голоса, подобно Шали, подобно Наставнику!

Кто-то схватил меня за плечо и остановил. Остановил резко, безжалостно: мокроступ зацепился за воду и поднял целый сноп феерически сверкающих брызг. Я испуганно оглянулся. Прямо за мной стоял учитель Енох.

– Тебя могут увидеть с берега. Это опасно. Немедленно возвращайся, Шуа.

Он подхватил меня под мышки и круто повернул. Теперь я стоял лицом к берегу. Енох прыгнул вправо, звучно хлопнул ногой по воде и вернулся обратно на линию, оказавшись за моей спиной. В следующее мгновение я почувствовал сильный толчок и понесся к бухте.

Главное удовольствие состоит в том, что не нужно выбирать дорогу. Желтая линия сама несет наездника, от него требуется только сильнее отталкиваться и мчаться, мчаться, мчаться, подставляя лицо горячему ветру.

Я попытался разглядеть вход в бухту и не смог его отыскать. Очертания берега тонули в золотистом мареве испарений, вместо мысов я видел только размытую фиолетовую полосу. Не помню, как долго продолжалось мое опьянение свободой и скоростью, но за эти недолгие минуты я успел забраться далеко в море. Если бы не Енох, я продолжал бы мчаться в сиреневую глубину, прямо навстречу неизвестности.

Но неизвестность меня совершенно не пугала! Ведь я прочно держался за желтую линию, и всегда мог вернуться в начальную точку. Тепло, исходящее от линии, наполняло мою грудь энергией и силой. Первобытные токи земли, мощь ее толщи, крепость, коренящаяся в глубинах пещер, могучий воздух потаенных расщелин придавали мне уверенность и бесстрашие.

Фиолетовая полоса берега быстро приобрела выпуклость, вот проступили валуны мысов, и сквозь узкий проход блеснула голубизной гладь бухты.

Фу-р-р! – прошуршало эхо, отражаясь слева и справа от каменных глыб. Я оглянулся – учитель Енох спокойно стоял прямо за моей спиной. Казалось, он не двигался с места: ни брызг на голых ногах, ни капелек пота вдоль лба, ни учащенного дыхания. Ничто не указывало на то, что он вернулся из глубины Соленого Моря.

А я жадно дышал, набирая полную грудь жаркого воздуха. Казалось бы, совсем нетрудные отталкивания мокроступами отняли у меня все силы. Наверное, во время передвижения вдоль желтой линии тело вело себя не совсем обычным образом.

Подлетая к песчаной линии, где нас поджидали Кифа и Шали, я выставил правую ногу и опустил конец мокроступа в воду. Мои ноги тут же обдало брызгами, но скорость резко снизилась и перед самой кромкой берега я замер, приветственно помахивая рукой друзьям.

Физиономия у Шали была невеселой, зато Кифа сиял, как бронзовый шлем легионера.

«Бедный Шали, – подумал я, – наверняка, боль безжалостно терзает его плечо».

– А теперь повернись, – раздался голос учителя Еноха, – спокойно, без фокусов дойди до входа в бухту и – возвращайся. Но без дури, Шуа, не дай чувствам увлечь тебя.

– Хорошо, учитель Енох, я сам не знаю, что на меня нашло.

– Желтая линия, – улыбнулся Енох, спрыгивая в воду, доходившую ему до колен. – Она пьянит, как шейхар, медовый напиток. Особенно в первый раз. Все нормально, Шуа, все идет своим чередом.

Ох, как он меня успокоил. Обрадованный, я решил повторить его поворот волчком и лихо ударил правым мокроступом о поверхность воды. Раздался треск, мокроступ провалился сквозь водную гладь, а я, не удержав равновесия, слетел с желтой линии и бултыхнулся лицом в горячую воду. От неожиданности я не успел плотно закрыть глаза, тысячи раскаленных иголок тут же забрались под веки и принялись безжалостно жалить и щипать. Вскочив на ноги, я схватился обеими руками за глаза. О, Свет, как мне было больно!

– Кифа, – донесся сквозь пелену боли голос Еноха, – отведи Шуа к источнику.

– Быстрей, быстрей, Шуа, – Кифа подхватил меня под руку и потащил из воды. – Если глаза воспалятся, ты несколько часов будешь почти слепым.

Мы вышли из моря и быстро двинулись по песку. Каждый камешек, каждый кристаллик соли остро впивался в голые подошвы ног. В Эфрате я все лето бегал босиком, и кожа на ступнях становилась твердой, точно кора дерева. За месяцы, проведенные в чистоте и прохладе кумранских подземелий, мои ноги изнежились, и обыкновенная прогулка по песку превратилась почти в пытку.

Я попытался, превозмогая боль, открыть глаза и не узнал окружающий меня мир. Пепельная тень притушила блеск моря, горящие под солнцем фиолетовые горы казались серыми, а вместо товарищей я различал лишь неясные силуэты.

– Не открывай глаза, – сердито приказал Кифа. – Лучше вспомни, сколько раз Енох просил тебя беречься. А ты резвился, как мальчишка, и вот результат.

Песок кончился, мы пошли по камням, и скоро мои ноги пронизал ледяной холод «нашей» воды.

– Умывайся, – сказал Кифа, отпуская мою руку.

Я опустился на колени прямо посредине мраморного ложа ручья и стал промывать глаза. Каждая капля воды приносила облегчение. Я наслаждался холодом, столь приятным посреди бушующего зноя, поливал шею, плечи, грудь, студеные струйки скользили по животу, вдоль позвоночника. Потихоньку приоткрыв глаза, я увидел, что пепельная тень исчезла – краски полдня вернулись на свои места.

Вода перестала обжигать, мое тело привыкло к холоду, и тогда, позабыв обо всем на свете, я набрал полную грудь воздуха и окунул голову в поток. Не успел лоб прикоснуться ко дну, как в моих ушах раздалось уже знакомое шипение:

– Ш-ш-ш-уа, Ш-ш-ш-уа! Куда ты пропал, Ш-ш-ш-уа!

Я пробкой выскочил из ручья. Большой Змей, как я мог позабыть о Большом Змее! Отец говорил, что в бассейны обители он не может пробраться, но здесь, вне ее стен, здесь ему никто не мог помешать. Даже вода, освященная омовением праведников.

– Что случилось, Шуа? – Кифа с удивлением смотрел на меня. – Ты выскочил из воды, точно ужаленный.

«Никому не рассказывай об этом, – вспомнил я отцовское наставление. – Никому и никогда. Иначе тебя сразу вышвырнут не только из Хирбе-Кумран, но также из общины».

– Укололся о камешек, – объяснил я, для пущей достоверности потирая волосы надо лбом. – Прямо головой втемяшился.

– Дай посмотрю, – предложил Кифа, делая шаг навстречу.

– Не надо, уже все прошло.

– А глаза?

– И глаза прошли. Можно продолжить занятие.

Мы вернулись на берег. Шали сидел неподвижно, обернувшись с головой в коричневую накидку.

– Это он скалу изображает, – шепнул мне Кифа. – Пытается скрыться на ровном месте.

– А где учитель Енох?

Кифа огляделся по сторонам.

– Да, действительно, куда он пропал? Наверное, опять запрятался. Хочет, чтобы мы его нашли. Эй, Шали, ты не видел Еноха?

Шали не ответил.

– Эй, скала, – пошутил Кифа, – я к тебе обращаюсь, словно Моисей. Разверзни уста и одари нас потоком красноречия.

Шали продолжал молча сидеть на месте.

– Ладно, как хочешь. Тогда я пойду искать. А ты, Шуа, вытащи из моря мокроступы. Нечего им в соленой воде мокнуть.

Он пошел к тому месту, где утром мы обнаружили учителя, и принялся внимательно оглядывать каждый бугор и валун. Я вытащил из моря мокроступы, подошел к Шали и тихонько постучал его пальцем по плечу.

– Шали, ты совсем не похож на скалу.

Шали опять не отозвался. Я положил мокроступы на песок и направился на другой мыс искать учителя Еноха.

Зной висел розовым дымом над белыми столбиками соли. Солнце стояло уже высоко, и вода теперь казалась зеленой. Из глубины моря ровно дул горячий ветер, поднимая небольшие волны. Их зеленоватое сияние было нежным, точно сияние камня нофэх.

Прошло всего несколько минут, и я заметил человека в белой накидке, неподвижно стоящего возле соляного столба.

«Во второй раз Енох спрятался куда хуже первого», – подумал я и быстро подошел к человеку.

– Учитель Енох, вас видно.

– Тьфу, – накидка опустилась, и передо мной предстало красное от жара лицо Шали.

– Ты сразу меня заметил?

– Сразу, – сказал я.

– Издалека?

– Издалека. Постой, а где же Енох?

– Не знаю, – махнул рукой Шали. – Мы обменялись накидками и разошлись в разные стороны.

– Я знаю, где учитель!

Осторожно ставя ступни между острыми камешками, я поспешил к бухте. Шали шел за мной, шел безмятежно и не торопясь, словно под его ногами простирался прохладный шелковистый песок.

На берегу рядом с мокроступами сморщенным коконом валялась коричневая накидка.

– Следы! – воскликнул Шали. – Мы найдем его по следам.

Мы принялись расшифровывать многочисленные следы, оставленные нашими ногами за утро, но быстро поняли, что из этой затеи ничего не выйдет.

– Не нашли? – раздался из-за бугров голос Кифы.

– Нет, – ответил я за двоих.

– И я тоже. А тебя, друг, – Кифа хлопнул Шали по плечу, – замечательно было видно. Как ты ни старался изобразить из себя валун…

– Это был не Шали, – сказал я.

– Как не Шали? – удивился Кифа. – Но кто же это мог быть, если… – Он осекся и с ожесточением хлопнул себя ладонью по лбу.

– Вот это урок, а! Это мастерство. А мы-то, мы-то, наивные дурачки!

– Пожалуйста, не обобщай, – заметил Шали, собирая мокроступы. – Отвечай только за себя. Если кто и похож тут на тупой валун, так это ты, Кифа! А сейчас давайте еще раз обыщем бухту и мысы. Если не найдем Еноха, можно смело отправляться домой.

Поиски учителя продолжались долго, солнце уже начало клониться к вершине Кумранской горы, когда мы, отчаявшись, взяли мокроступы и потащились к входу в подземелье.

В первой пещере, удобно рассевшись на камнях, мы просидели около получаса, дожидаясь, пока подсохнет пот на лицах, а в глазах перестанут мельтешить блики. Сидели молча, и я думал о Змее. Получается, он непрестанно следит за мной. И спасение только в обители. Выход один, пока я не научусь – если научусь – противостоять его чарам, оставаться внутри святых стен. И опасаться воды.

Один… Как это грустно! Я совсем один, даже посоветоваться не с кем. Удивительное одиночество рядом с друзьями и мудрыми наставниками. Каждая причина, каждый кирпичик, из которых складывается здание одиночества, понятен и разумен, но все здание целиком вызывает недоумение. Возле учителей – а не спросить… Вблизи друзей – а не посоветоваться…

– Что за ерунда, – нарушил молчание Кифа. Он недоуменно вертел в руках мокроступ. – Когда я успел его сломать?

– Это не ты, это Шуа, – ответил Шали. – Он так залихватски стукнул мокроступом о воду, что прутья не выдержали. Вообразил себя жеребцом и ударил копытом.

– Да, похоже на то, – Кифа задумчиво повертел в руках мокроступ. – Пошли?

– Пошли! – Шали двинулся к коридору, ведущему в подземелье, мы потянулись за ним.

Шли медленно. Я наслаждался темнотой и прохладой, сухим воздухом подземелья. Насколько же внутри было спокойнее и лучше, чем снаружи! Буйство красок, жара, яростные лучи солнца, бесконечное многообразие форм и линий, резкие запахи – разве можно под непрекращающимся давлением мира погрузиться в духовное? Кто сможет сто и один раз повторить выученное, если над головой сияет небесная лазурь, ноздри щекочет острое дыхание моря, а ноги ступают по камням и соли. Ох, как прав был Учитель Праведности, уведя нас под землю.

Я подумал «нас» и с удивлением понял, что смотрю на себя, как на избранного, а обитель считаю своим домом. Эфрата отодвинулась в сторону, потускнела, расплылась. Сколько же перемен произошло всего за несколько месяцев, как далеко я успел уйти от перепуганного мальчика, робко прошедшего сквозь арку западных ворот.

Сзади послышался шорох. Даже не шорох, а неясный, смутный звук. Я обернулся. В глубине коридора, хорошо различимая в зеленом сиянии, прямо на меня плыла фигура, закутанная в белое покрывало.

– Кифа, – наверное от испуга, я сильно ударил товарища в спину, и он обернулся, точно укушенный осой. – Кифа, кто это?

Мой голос дрожал. Расстояние между нами и фигурой стремительно сокращалось. Кифа коротко хрюкнул, словно подавляя смешок.

– Кифа, Кифа, кто это? – повторил я.

– Это учитель Енох, ты что, сам не видишь?

У-ф-ф-ф! Фигура плавно остановилась возле меня. Похоже, что Енох и в подземелье двигался вдоль желтой линии. Но где он ее тут углядел?

– Устали? – учитель отбросил капюшон со лба.

– Устали, – подтвердил Кифа.

– А где вы прятались, учитель Енох? – спросил Шали.

Мы стояли, повернувшись лицом к учителю. Зеленое сияние освещало наши лица подобно свету луны в полнолуние.

– Вы топчетесь в круге привычных представлений, – негромко произнес Енох. – Воспринимая мир не таким, какой он есть на самом деле, а таким, каким он существует в вашем воображении. На этом и основана тактика укрывания. Первая ваша ошибка состояла в том, что вы искали меня, а не Шали. Поэтому на сидящего человека в коричневой накидке не обратили внимания. А ведь я совсем не похож на Шали, единственное сходство – коричневая накидка. Но и ее оказалось достаточно. Вторая ошибка – вы искали меня только на берегу. Почему? Разве вы не видели, что я могу передвигаться по морю? И не только я, но и вы тоже.

Мы понурили головы. Точно, разглядывать море никому не пришло в голову. Водная гладь так блестела под лучами солнца, что мы старались избегать ее взглядом.

– Когда вы, то есть Шали, перестали докучать мне своими глупыми шутками, я сбросил накидку, перебрался к входу в бухту и прижался к правому камню. Там и стоял все это время. Не могу сказать, что это была легкая задача. Кифа, – обратился он к моему товарищу и тот поднял опущенную от стыда голову. – Кифа, ты ведь добрался до конца мыса и прошел возле меня на расстоянии вытянутой руки. Почему ты не посмотрел на выход из бухты?

– Я… мне… мне даже не пришло такое в голову, – честно признался Кифа. – Вода так сильно блестела….

– Да, это верно. Вода блестела. А мысль была скована цепями привычных представлений. Поэтому урок и закончился. А теперь возвращайтесь в свою комнату и в свободное время поразмышляйте хорошенько над событиями сегодняшнего дня.

Мы прижались спинами к стене коридора, и Енох проскользнул мимо нас, прохладный, словно дождевая тучка.

– Учитель Енох, – крикнул Шали вслед удаляющейся фигуре. – Учитель Енох, разве в этом коридоре есть желтая линия?

Енох не ответил, но увеличил скорость и спустя несколько мгновений исчез в глубине зеленого сияния.

– Вот и ответ! – воскликнул Шали. – Но где он тут видит линию? А ведь мне про нее сто раз рассказывали!

Он раздраженно топнул ногой.

– Не вижу, и все тут. Инвалидность какая-то. Куриная слепота!

– Пошли, пошли, – перебил его Кифа. – Я хочу окунуться, а потом посидеть спокойно у нас в комнате и подумать.

– По-ду-у-мать, – протянул слегка презрительно Шали, начиная движение. – Грустно поразмыслить о том, как нас водил за нос уважаемый учитель Енох.

– Подумать о том, для чего он это делал и что мы должны из этого выучить, – очень серьезно произнес Кифа.

Оставшийся путь мы проделали без приключений. У нашей двери Кифа попросил:

– Шали, сделай доброе дело, отнеси мокроступы Звулуну.

– Конечно, – легко согласился Шали. – Давайте, отнесу.

Мы передали ему мокроступы, и Шали растворился в полумраке.

– Ты в бассейн? – спросил я. – Разве можно посредине дня?

– Можно, – ответил Кифа. – Если испачкался, то можно. Вода Соленого моря пачкает тело, так что сейчас пойдем и окунемся. Но сначала… – он понизил голос. – Сначала я хочу тебе кое-что сказать.

Кифа оглянулся по сторонам, как будто в коридоре мог находиться посторонний.

– Твой правый мокроступ, – голос Кифы упал до едва различимого шепота – Твой мокроступ был подпилен. Поэтому он и сломался.

– Подпилен? – я широко раскрыл глаза. – Но кто его мог подпилить?

– Тот, кто устраивает тебе другие мелкие пакости, – со вздохом ответил Кифа.

– Но кто знал, что мокроступ попадет именно ко мне? – спросил я. – Ведь он мог оказаться у тебя или у Шали.

– Мог, – согласился Кифа. – Значит, его подпилили прямо на берегу.

– На берегу? Но там никого не было!

– Еноха мы тоже не заметили, – ответил Кифа. – Возможно, не заметили еще кого-нибудь.

– Если этот кто-то так овладел приемом хамелеона, – сказал я, – значит, он весьма продвинутый ессей.

– Вот и я о том же думаю, – тяжело вздохнул Кифа.

– Но зачем продвинутому ессею подпиливать мокроступ?

– О-хо-хо, – снова вздохнул Кифа. – Понятия не имею, Шуа. Вокруг тебя творятся странные вещи. Я о таком никогда не слышал. И даже предположить не мог ничего подобного. А оно происходит.

– Что же это должно означать?

– Сам думай, – сердито ответил Кифа. – Сложи одно с другим и сообрази. Ладно, я иду в бассейн. Ты со мной?

– Да, только зайду на минутку в комнату.

– Хорошо, догоняй.

Кифа ушел. Честно говоря, мне нечего было делать в комнате. Я просто хотел на несколько минут остаться один, чтобы переварить услышанное.

Продвинутый ессей подпиливает мой мокроступ! Для чего, зачем, за что, в конце-то концов! Почему меня преследуют, почему издеваются? Кому я перебежал дорогу? Продвинутый ессей не может так ошибаться, он наверняка должен понимать, что перед ним всего лишь тихий незаметный ученик, с трудом осваивающий начала учения.

Эти мысли требовали тишины и одиночества, я потянул на себя дверь, вошел в комнату и… остолбенел. На моей кровати, закутанный с головой в черный плащ воинов, сидел человек. Столбик солнечного света освещал комнату, но лица человека не было видно. Капюшон низко свисал со лба, только глаза мерцали сквозь глубокую тень.

Человек стал медленно поднимать вверх руки. Опережая его, я направил ладони в сторону кровати и приготовился выпустить томление.

Глава XII

Взлом печати

– Остановись, Шуа!

Человек откинул капюшон. Я узнал его в первое же мгновение. Узнал, но не поверил собственным глазам. Наверное, изумление так явно проступило на моем лице, что человек усмехнулся.

– Да, это я. Не ожидал?

Я опустил руки и подошел к своей кровати.

– Нет, Гуд-Асик, не ожидал. Мне даже в голову не приходило, что ты можешь оказаться в обители.

– Поэтому ты хотел тряхнуть меня, как Тития, а? Свет почти вылетел из твоих ладоней.

– Свет? – я удивился еще больше. – Откуда ты знаешь про Свет?

Гуд-Асик усмехнулся и озорно тряхнул масляно блестящими кудельками коротко подстриженных волос.

– Я про тебя многое знаю, Шуа. Ты ведь мой подопечный.

– Да, конечно, ты спас меня от рабства. Если бы не твое вмешательство… даже подумать страшно. Но все-таки, каким ветром тебя занесло в обитель?

– Разве ты не расслышал моих слов, Шуа? Я твой попечитель.

– Попечитель!?

Это было уже слишком. Раскрыв рот, я молча опустился на постель возле Гуд-Асика.

– Чему ты удивлен? – улыбаясь, спросил он. – Было бы лучше, если бы к тебе приставили древнего старца, наподобие Звулика, и он днями напролет читал нотации?

– Можешь не говорить, из какого ты направления, – сказал я, обретя дар речи. – Ты воин.

– Зная историю наших отношений, – усмехнулся Гуд-Асик, – только совсем недалекий человек мог бы прийти к иному выводу.

– Да, действительно, – я смутился. Рассуждение Гуд-Асика выглядело очень разумным.

– А во-вторых, – продолжил мой попечитель, – ты уже достаточно долго живешь в обители, чтобы не знать, какое направление носит черные плащи.

– И это верно.

– Так что же ты тогда хотел сказать, Шуа?

– Я подумал… мне показалось… я вспомнил Шали. Он считает себя почти воином и тоже подтрунивает над учителем Звулуном. Вы все называете его Звуликом?

– Все, это кто?

– Воины.

– Ну, конечно же, нет. Случайное совпадение. А ты, я смотрю, скор на выводы.

– Вовсе нет. Тоже случайное совпадение.

Мы рассмеялись, и я подумал, что мне необыкновенно повезло.

– Слушай, попечитель, – спросил я. – Одного не пойму, как же ты, воин, попался этому негодяю Руфу?

– Уф! – воскликнул Гуд-Асик. – Меня уже об этом расспрашивал глава направления. А теперь ты начинаешь приставать. Знаешь, есть вещи, о которых стыдно рассказывать. Тебе разве доставляет удовольствие видеть страдания твоего попечителя?

– Нет, что ты, конечно же, нет. Не хочешь – не рассказывай.

– Да ладно, я пошутил, какие еще страдания. Но ты же хотел окунуться, иди, прополощись.

– Послушаю твой рассказ и пойду.

– Все он хочет успеть, этот парень, – улыбнулся Гуд-Асик. – Но вынужден тебя разочаровать, особенно рассказывать не о чем. Меня послали с заданием в Дамаск. С каким – даже не спрашивай, – все равно не скажу. Я вышел после полуночи, когда луна особенно хорошо высвечивает желтую линию.

– Луна? – удивился я. – Учитель Енох ничего не говорил об этом.

– Вспомни, сколько всего уроков ты успел у него получить, и устыдись вопроса. Итак, я вышел после полуночи. Ночь выдалась лунная и тихая. Все вокруг блестело и переливалось, я быстро поймал линию, пустился в дорогу и к утру уже был в Эфрате.

– К утру? – я широко раскрыл глаза. – Ты поднялся от Кумрана до Эфраты за полночи?

– Конечно, что тут удивительного. Не пешком ведь шел.

– Да, действительно. Я просто никак не могу привыкнуть.

– Ну вот. Хоть и не пешком, но все-таки изрядно устал. Да и бессонная ночь сказывалась. Пришел я на площадь, к фонтану. А там только-только крестьяне начали расставлять возы, быков выпрягать. Усмотрел я повозку, полную душистого сена. Дай, думаю, залезу вовнутрь, посплю немного и дальше в путь. Кто меня в рыночной толчее заметит?

Я внимательно смотрел на Гуд-Асика и дивился произошедшей с ним перемене. Тогда в Эфрате он выглядел мальчиком ненамного старше меня. Я хорошо помнил россыпь мелких розовых прыщиков на его лбу, шмыганье носом и вообще полудетские повадки. Теперь, укрытый черным плащом воина, передо мной сидел юноша, почти мужчина.

– В общем, – тем временем рассказывал Гуд-Асик, – выбрал я момент, когда никто в мою сторону не смотрел и юркнул в сено. Заполз поглубже и заснул сном праведника. Все равно до ночи из Эфраты я бы не ушел. Сам понимаешь, если кто увидит человека, летящего вдоль желтой линии, он надолго запомнит такое зрелище.

Мой план был таков: выспаться хорошенько, потом посидеть в какой-нибудь роще до середины второй стражи и к утру быть в Дамаске. Но этот негодяй Руф, видимо, заприметил, как я забирался в сено. В общем, очнулся я от того, что меня вязали по рукам и ногам крепкими веревками. Потом забили в рот кляп, бросили в телегу, накрыли вонючей рогожей и отвезли во двор Тития. Сделать я ничего не мог: слишком людное место, если бы я стал прорываться через этих недоумков, получилось бы чересчур много шума.

– А ты бы смог в одиночку раскидать столько человек?

– Раскидать? – Гуд-Асик усмехнулся. – Раскидать толпу трусливых рабов не составляет никакого труда. Если бы там оказались легионеры или хотя бы сирийские наемники, с ними бы, конечно, пришлось сложнее.

– Ты не обманываешь меня, Гуд-Асик? Как может мальчик справиться с вооруженными римлянами?

– Справиться, очень правильное слово. Тебе его Малих подсказал?

– Нет, само пришло на язык.

– Хорошие слова к тебе на язык приходят. Справиться – вовсе не означает победить в открытом бою. Кто побеждает в схватке, ты уже знаешь?

Мне даже не пришлось делать усилие, мысль сама выскочила из ящичка в голове, и я мгновенно ответил.

– Тот, кто уклоняется от нее.

– Молодец! Вижу, что время, проведенное в обители, пошло тебе на пользу. А про искусство хамелеона ты уже слышал?

Я молча кивнул.

– Мне нужно было только выбраться из клетки. А дальше они просто перестали бы меня замечать. Сирийцы в массе своей напыщенные дураки, их провести проще простого. Римляне сообразительнее, но достаточно рассеянны. А рабу достаточно дать пинка, чтобы он тут же позабыл, кого и где он видел. Рабы так ненавидят своих хозяев, что с радостью помогают любому злоумышленнику. Если, конечно, их потом не смогут уличить в пособничестве.

– Тогда зачем ты убил Тития? Мы же могли просто ускользнуть незамеченными.

– Видишь ли, – Гуд-Асик посерьезнел, – уклонение от битвы – это техника терапевтов и книжников. Мы, воины, используем ее только в тех случаях, когда уверены, что не можем справиться с врагом. Задача воина – улучшать мир. Завещание Учителя праведности о приходе Второго Наставника, который изменит мир, вот-вот должно сбыться. Тогда все человечество поднимется до уровня сынов завета, сыны Завета станут, как ессеи, а ессеи – как ангелы. Пробуждение снизу рождает пробуждение сверху, поэтому сегодня невозможно отсиживаться за белыми стенами Хирбе-Кумрана.

От Тития мы бы с тобой ускользнули, это верно. Но завтра на нашем месте оказались бы другие мальчики, беззащитные и растерянные. Кто знает, сколько таких несчастных мыкается по вине Тития в публичных домах Рима, Дамаска и Антиохии?

Я внимательно слушал Гуд-Асика и, сам того не замечая, непрестанно почесывался. Ноги, спину и живот словно посыпали солью, и зуд, поначалу незаметный, усиливался с каждой минутой.

– Ты же хотел в бассейн, – сказал Гуд-Асик, резко прервав разговор. – Вот и отправляйся. Не то хитон насквозь прочешешь.

– Да-да, конечно. Ты подождешь меня тут?

Гуд-Асик только улыбнулся.

«Теперь тебе долго от меня не избавиться», – говорила его улыбка.

Я вышел из комнаты, задвинул дверь и, пройдя несколько шагов, сообразил, что не успел рассказать Гуд-Асику ни про утренние занятия на Соленом море, ни про намерение отправиться в бассейн.

«Как он догадался, что я этого хочу? Неужели он тоже читает мысли? Скорее всего, да, – иначе бы его не назначили попечителем. Если даже Шали и Кифе это иногда удается, то уж тем более продвинутому ессею».

Я почувствовал себя совершенно беззащитным. Негде спрятаться, некуда укрыться. Даже самое сокровенное – мысли, и те видны наставнику. Интересно, если Гуд-Асик уже находится на таком уровне, что же можно сказать о других учителях?

От неожиданности я даже остановился. Звулун, Малих, Енох – они наверняка видят меня насквозь. Какой стыд, какой срам! Я даже взвыл от позора!

С другой стороны, чего мне стыдиться? Ведь я не вру, а честно выполняю все указания учителей! Мне нечего скрывать и не в чем раскаиваться!

Это нехитрое соображение успокоило меня, и я двинулся дальше, а мысли, цепляясь одна за другую, сами собой крутились в моей голове.

– Самое простое – быть честным. Не вести двойную игру, не скрывать, не прятаться. Делать так, как чувствуешь, открыто и во весь рост идти по духовной дороге. Чтобы не стыдиться опрометчивого шага и знать, что он сделан по ошибке, а не продиктован злым побуждением. Нужно откровенно и прямо совпасть с Учением, и тогда самое лучшее в мире станет моим, а самое скрытое в душе очистится наполняющим ее светом.

Войдя в зал, я быстро пошел в тот конец, где находился мой бассейн, и по пути бросил беглый взгляд в каморку учителя Звулуна. Тот лежал, опершись руками о стол. Я сделал еще несколько шагов и замер, точно вкопанный. Увиденное не сразу дошло до сознания. Руки учителя опирались о край стола, а голова… голова отдельно лежала на его середине.

О, Свет всемогущий! Как такое могло произойти! Какая ужасная смерть, и где, в Кумране! Ужас объял меня от макушки до пяток. Труп в освященной обители означал, что самые страшные прогнозы начинают сбываться, нечистота расползается по коридорам, опускаясь все ниже и ниже. Для ее искоренения придется затопить четвертый и третий уровни, а второй и первый, опирающиеся на них, могут просто-напросто… нет, нет, даже подумать о таком было немыслимо.

Осторожно, словно грубое движение могло нарушить хрупкое равновесие ситуации, я повернулся на носках и возвратился к двери в каморку. Несколько мгновений я стоял с опущенной головой, не решаясь поднять глаза и, наконец, решившись, рывком дернул вверх подбородок.

Учитель Звулун спал, облокотившись руками о край стола. Его шея была покрыта свернутым белым хитоном и поэтому голова, лежавшая на середине, казалось отделенной от туловища.

У-ф-ф! Я вздохнул с облегчением и поспешил к бассейну. Кифа уже завершил омовение и ждал меня, сидя на каменной скамейке, на которую мы обычно складывали вещи.

– Куда ты опять запропастился? – спросил он недовольным тоном.

– У нас в комнате гость.

– Гость?!

– Да, гость. Гуд-Асик вернулся.

– О, Гуд-Асик, – теперь в голосе Кифы звучало неподдельное уважение. – Ты даже не представляешь, как тебе повезло с попечителем!

– Представляю. Мы с ним давно знакомы.

– Ты знаком с Гуд-Асиком! – изумился Кифа. – Быть такого не может.

– Может, и еще как.

– Почему же ты раньше не рассказал мне об этом? – с легкой обидой произнес Кифа.

– Но я ведь не знал, что мой попечитель – Гуд-Асик. Мне такое и в голову не могло прийти.

– Да, – улыбнулся Кифа. – Гуд-Асик в совершенстве владеет искусством хамелеона.

– А от кого он прячется?

– Хм, – Кифа слегка распрямился и одним движением оседлал свою любимую лошадку поучения. – Быть хамелеоном означает не только уметь прятаться. Это самый простой и доступный из всех приемов. Настоящий мастер умеет менять внешность сообразно обстоятельствам.

– То есть как, менять? – удивился я. – Нос на сторону закручивать? Волосы красить?

– Вовсе нет. Есть особые приемы, позволяющие казаться не тем, кто ты есть на самом деле. Выглядеть старше или младше, решительным или робким, смущенным или нахальным. Разница может оказаться настолько большой, что, встретив во второй раз хамелеона, ты решишь, будто прежде встречался с другим, похожим на него человеком.

– То-то мне Гуд-Асик сегодня показался иным, чем раньше.

– Еще бы! Вот уж кто настоящий хамелеон. Не зря его постоянно отправляют с всякими поручениями. А где ты с ним встречался?

Я задумался на несколько мгновений, а потом решительно произнес:

– Извини, Кифа, но я не могу об этом рассказывать.

Моя роль в событиях той ночи была совсем маленькой.

Но я боялся неосторожно выдать какой-нибудь из секретов Гуд-Асика. В обители, скорее всего, мало кто знает, как его захватили спящим в телеге с сеном. Сомневаюсь, чтобы эта подробность, стань она широко известна, порадовала бы моего попечителя.

Кроме того, маловероятно, что он получил от наставников право на убийство язычников или сынов Тьмы. Учитель Малих частенько повторял:

– Смерть это страшная, непоправимая ошибка. Пока человек жив, он может изменить свои пути, выбрать стезю истины и даже стать ессеем. Смерть отрезает любую возможность духовного продвижения, поэтому право лишить человека жизни принадлежит лишь самым избранным и посвященным.

Вряд ли Гуд-Асик, при всем моем уважении к его духовному росту, сумел подняться до такой высокой ступени.

– Ну не можешь, так не говори, – мирным тоном отозвался Кифа. – У каждого есть свои секреты. Однако мы заболтались. Давай, окунайся.

Я быстро сбросил одежду и с удивлением заметил, что мое тело покрылось каким-то серым налетом. Налет легко отшелушивался под ногтями.

– Это соль, – раздался голос Кифы. – Соль Соленого моря. Она заживляет царапины и порезы, снимает раздражения, потертости. Но чешется страшно.

Я не мог ответить, ведь без одежды нельзя разговаривать, поэтому только благодарно кивнул и стал спускаться по ступенькам в бассейн.

Привычный ледяной ожог окатил ноги. Холодная, прозрачная вода смывала страхи, неуверенность и сомнения. Я выдохнул воздух и быстро погрузился с головой.

О, святое блаженство окунания! О, чудесная стылость, оживляющая ум и пробуждающая чувства. Через три погружения, когда дрожь первого ожога отступила и тело привыкло к холоду, я присел на корточки и постарался задержаться под водой как можно дольше.

Ватная тишина, залепившая уши, была глубже и глуше безмолвия Кумранских подземелий, и почти всегда во время такого сидения под водой мне в голову приходили неожиданные мысли. Вдруг начинали пониматься трудные моменты учения или совсем в ином свете представать события моей жизни.

Сейчас я проделал это с некоторой опаской: голос змея еще звучал в моем правом ухе, а воспоминание о его холодном, щекотном языке не давало сосредоточиться.

Я ухватился руками за последнюю ступеньку и скрылся под водой. Увы, никаких мыслей мне в голову не пришло, но зато я совершенно отчетливо различил шипение, похожее на шипение огромной змеи. Оно звучало в моем правом ухе, и я, испугавшись, отпустил ступеньку и выскочил наружу.

Неужели он сумел проникнуть в священные бассейны? Но ведь это невозможно! Наверное, мне просто послышалось.

Я набрал полную грудь воздуха и снова опустился под воду.

Тихо. Никакого шипения. Благодарение Свету, мне послышалось. А сейчас нужно с пользой использовать мгновения полной чистоты и отделенности. Стоит подумать о сломанном мокроступе. Кто, кроме нас, был там, на узкой полоске песка? Кто ловко сумел скрыться не только от наших глаз, но и от самого учителя Еноха? И зачем неизвестный преследователь подпилил мне мокроступ?

– Ш-ш-ш-ш, – раздалось в правом ухе шипение. – Ш-ш-ш-ш!

Змей явно хотел выговорить мое имя, но не мог, видимо, благословения защиты обители сковывали его язык. Я выскочил из воды.

О, Свет всемогущий! Самое страшное, что я не могу ни с кем посоветоваться.

«Никому не рассказывай об этом, – вспомнил я слова отца – Никому и никогда. Иначе тебя сразу вышвырнут не только из Хирбе-Кумран, но также из общины».

– Ты чего такой взъерошенный, – удивился Кифа. – Опять на камень наткнулся?

Я отрицательно помотал головой.

– Молчишь, праведник? – удовлетворенно отметил он. – Ну что ж, не разговаривать без хитона – хорошая привычка. Молчи, молчи. Только поторопись, учитель Звулун должен тебя осмотреть.

«Осмотреть? Вот так новость. Такого до сих пор не бывало!»

Я с трудом дотерпел до конца переодевания и, как только небольшая черная шапочка покрыла мою макушку, немедленно спросил:

– Что еще за проверка, Кифа?

– Обыкновенная, не волнуйся ты так. Ишь, как глаза от испуга засверкали.

– Да я вовсе не боюсь учителя Звулуна.

– Вижу, вижу. Он разве тебя не проверял после первого погружения?

– Нет, просто поговорил и все.

– Ну-у-у, видно ты здорово на него подействовал, если он пропустил тебя без проверки.

– А что он проверяет?

– Не что, а кого. Осматривает каждого избранного раз в два-три месяца. Может, болезни какие начинаются, а ты еще не заметил, или другая сторона незаметно печать свою наложила.

– Другая сторона?

– Ну да, то, что противоположно Свету, называется другой стороной. Иди же, иди, учитель ждет.

– Постой, постой, Кифа. А что делают с теми, на кого печать наложена.

– Фью! – Кифа присвистнул, – что с ними делают! Лучше в эту постель вообще не попадать.

– Ну а все-таки?

– Первым делом пытаются печать уничтожить. Сломать – на жаргоне терапевтов. Сначала Звулун, потом глава направления, затем – сам Наставник. А если не получается – что можно поделать, – он сокрушенно развел руками. – Не всем на свете дано быть ессеями и вовсе не каждый может стать избранным.

– Ты хочешь сказать, что бедолагу выгоняют из обители?

– Ну, это еще самый легкий вариант. Могут и отлучить от общины.

– Но чем он виноват? Ведь не по своей же воле он печать заработал!

– По своей, не по своей – какая разница. Если он представляет опасность для всей общины, приходится жертвовать малым для спасения большего. Но ты не волнуйся, как правило, печать удается сломать. Звулик щелкает их, точно птица зернышки. И кроме того… – Кифа многозначительно замолчал.

– Что кроме того?

– Сам посуди, другая сторона не станет приставать, к кому попало. Она выбирает лишь тех, у кого внутри есть червоточинка. Подобное притягивает подобное, учитель Малих должен был тебе это разъяснить. В общем, не жалей бедолаг, – он чуть презрительно усмехнулся, давая понять всю несостоятельность моего определения. – В нашей войне не бывает случайностей и напрасных жертв. Свет не ошибается, и другая сторона тоже. Знаешь, почему она так называется?

– Нет, – честно признался я.

– Другая сторона Света. Она тоже Свет, только в скрытой форме. Потаенная сердцевина высшего желания. Как говорил Учитель праведности: она соблазняет «бедолагу», она же его судит, и она же приводит приговор в исполнение.

Звулун ждал меня у входа в каморку.

– Садись, – приказал он, указывая на камень, тот самый, сидя на котором, я расстался со своей шевелюрой. Я стал усаживаться и тут же вспомнил, как Звулун отвечал на мои не произнесенные вслух слова. Если он и сейчас начнет шарить в моей голове, несомненно, обнаружит там Змея. Что же делать?

Не успели мои ноги прикоснуться к поверхности камня, как план защиты был готов. Усевшись, я закрыл глаза и стал представлять фиолетовую поверхность Соленого моря, палевые горы, дрожащее сияние солнца, плавающее в мраморно-голубой воде.

Что-то холодное приблизилось к моему левому плечу. Я чуть приоткрыл глаз и увидел растопыренную ладонь учителя Звулуна. Ладонь медленно поползла вниз, вдоль руки, а вместе с ней двинулся и холод. Я зажмурился и снова оказался на берегу.

На охряных склонах Моавских гор пятнами выделялась сероватая зелень рощ и белая россыпь селений. Жаркий ветер упруго давил грудь. Я попытался представить Кифу, неуклюже топающего по бухточке, стремительно несущегося Еноха, разрезанное плечо Шали.

Холод медленно гулял по моему телу: учитель Звулун никуда не спешил. Мне казалось, будто я сижу на камне долго, очень долго. Холод поднялся слева к голове, медленно проплыл мимо уха, обошел глаза, нос, двинулся к макушке.

«Очертания берега тонут в золотистом мареве испарений», – почти шептал я, пытаясь как можно лучше представить картину. Однако вместо мысов я видел только размытые фиолетовые полоски.

Холод миновал затылок, приблизился к правому уху и замер. Замер и я. Ладонь медленно поднялась вверх, и спустя несколько мгновений опустилась и пропала. Холод исчез.

– У тебя в детстве болело ухо? – раздался скрипучий голос Звулуна.

Я открыл глаза. Он стоял передо мной, неподвижный и бесчувственный, точно кусок камня. Его лицо ничего не выражало, но глаза блестели чуть живее, чем в прошлый раз.

Проще всего было бы соврать про болезнь. Но я не мог врать. Просто не мог, даже понимая, что эта маленькая ложь избавит меня от многих неприятностей.

– Нет, – сказал я. – Не болело.

– А может быть, ты ударялся недавно правой частью головы? – продолжал расспросы Звулун.

– Нет, не ударялся.

– Ты сказал правду, – довольно хмыкнул Звулун, и я понял, что его вопросы были проверкой.

«Самое простое – быть честным, – вспомнил я собственные мысли. Не вести двойную игру, не скрывать, не прятаться. Делать так, как чувствуешь, открыто и во весь рост идти по духовной дороге».

– Где твой нофэх? – спросил Звулун. – Ты взял его с собой или оставил в комнате?

– Оставил, – я виновато пожал плечами. – Мы же ходили на Соленое море и…

– Ты мог бы этого не говорить. У тебя в голове только волны и плещутся.

– А как вы видите, что происходит у меня в голове, учитель Звулун?

Тот пропустил мой вопрос мимо ушей, отошел в глубину комнаты и вытащил из ниши в стене нофэх. Вот это был камень – не чета моему! Размером с кулак, темно-зеленого цвета и не круглый, а состоящий из множества граней. Звулун положил его на столик, прикрыл обеими ладонями и замер. Спустя несколько мгновений между пальцами задрожало сияние. Звулун убрал левую ладонь, а правой поднял светло-салатовый переливающийся нофэх и поднес его к моему правому уху. От него исходило сильное тепло, словно учитель держал в руках кусок раскаленного угля.

– Закрой глаза, – жестко сказал он, – молчи и слушай.

Я немедленно исполнил приказание. В комнатке стояла тишина. Слушать было нечего, но спустя какое-то время я начал различать шум, похожий на тот, который издают кроны деревьев под порывами ветра. Постепенно в шум начали вкрапляться более высокие звуки, кто-то то ли плакал, то ли жалобно пел. Пение нарастало, усиливалось и вдруг, резко оборвавшись, стихло. Пропал и шум.

Я открыл глаза.

– Что? – спросил Звулун.

– Все затихло.

– А что ты слышал?

– Шум, похожий на шелест листьев. А потом чей-то плач. И вдруг все оборвалось.

– Хм, – Звулун убрал нофэх и поставил его на стол. Он продолжал мягко переливаться, по его граненой поверхности прокатывались волны более темного цвета.

Звулун достал из ниши в стене небольшую жаровню, положил в нее сморщенные, засушенные травки и коренья, щелкнул двумя кремнями и поджег. Как ему удалось одной искрой подпалить траву, я не сумел понять. Когда у нас в Эфрате гас огонь в очаге, мне с мамой приходилось изрядно потрудиться, чтобы веселое пламя снова запрыгало на дровах. А тут щелк – и готово.

Из жаровни повалил горьковато пахнущий дым, Звулун поднял ее со стола и поднес к моему правому уху. От дыма отчаянно защипало в глазах и зачесалось в горле. Я несколько раз оглушительно чихнул и, не дожидаясь приказания учителя, закрыл глаза.

Ощущение получилось довольно странным: от жаровни исходило явственное тепло, однако оно было совсем иным, чем отраженная теплота нофэха: живое, колючее, искрящееся излучение. Вокруг этого тепла, совершенно не смешиваясь с ним, стояла корона холода: ледяные руки Звулуна. Огонь во льду – вот, что получалось. Очень, очень странное ощущение.

– Ты что-нибудь слышишь? – спросил Звулун.

Я прислушался. Сквозь открытую дверь доносился плеск воды в первом бассейне, потрескивали коренья в жаровне, посапывал сам учитель Звулун. И больше ничего.

Я отрицательно помотал головой.

– Подождем еще немного, – сказал Звулун.

Запах изменился. Теперь он был не горьковатым, а приторно-пряным. Так пахло у нас в домике перед праздником, когда мама пекла сладкие пироги и булочки. Я попытался представить наш домик, его скромное убранство: грубые деревянные скамейки, стол, топчан родителей, мою постель с мягким тюфячком, окошко, затянутое бычьим пузырем, Шунру, лежащую возле порога. Как внезапно это ушло, исчезло навсегда, оставшись только в моей памяти. Но в ней оно существует без малейшего изменения, точно такое, как было когда-то. И неважно, сколько лет теперь пройдет, что на самом деле будет происходить с нашей хижиной, если и существует в мире вечная память, она кроется в головах и сердцах людей.

– Так-так, – проскрипел Звулун. – По-прежнему ничего?

– Ничего.

– Можешь открыть глаза. Ты свободен. Отправляйся к попечителю.

«И откуда он все знает? – думал я, выходя из каморки. – Ведь у меня даже мысли не мелькнуло про Гуд-Асика. Из моей головы он не мог это вытащить. Стоп!» – мне на ум вдруг пришло очень простое соображение.

«Гуд-Асик вернулся из поездки. Придя в обитель, он первым делом поспешил окунуться. Значит – видел Звулуна, ведь тот никуда не отлучается, сидит сиднем в каморке возле бассейнов. И если он знает, что Гуд-Асик – мой попечитель, а в этом нет никакой тайны, то вполне понятно, почему он мне посоветовал поспешить к нему навстречу».

Все было так просто и ясно, что я улыбнулся и с улыбкой на губах подошел к нашему бассейну.

– Все в порядке? – спросил Кифа.

– Не знаю, мне учитель Звулун ничего не сказал.

– Он с тобой долго возился, дольше обыкновенного.

– Да, жег корешки какие-то, доставал нофэх.

– Корешки? – Кифа заметно разволновался. – Ты говоришь, он жег корешки?

– Да, сначала горькие, потом пряные. И камень вокруг моей головы водил.

– Ох, Шуа, ты хоть представляешь, что это означает?

– Нет, не представляю.

Я не врал. Я настолько выдавил из памяти мысли о Змее, опасаясь всепроникающего взгляда Звулуна, что на самом деле почти позабыл о них.

– Так ломают печать, Шуа.

– Ты хочешь сказать, что ко мне прицепилась какая-то нечисть?

– Похоже на то. От тебя исходит много Света, а другая сторона только того и ищет.

Опасения навалились на меня с новой силой. Звулик увидел отметину Большого Змея и попытался ее сломать. Судя по всему, у него не получилось. Значит, теперь мною должен заняться глава направления Терапевтов. После первого дня в обители, когда Асаф водил меня к Наставнику, я с ним больше не встречался, только видел в столовой и в Доме Собраний. Видел издалека, едва разбирая черты под приспущенным на лицо капюшоном. Рассчитывать на встречу просто смешно: дистанция между Терапевтом и начинающим учеников огромна, немыслима.

Да и что я могу у него спросить? На что пожаловаться? Ведь я не решаюсь поговорить о своих бедах и беспокойствах с куда более близкими мне учителями: Малихом и Енохом. Разве я решусь излить душу перед главой направления, тем более сейчас, когда на мне различили печать зла?

Гуд-Асик по-прежнему сидел на моей кровати, прикрыв лицо плащом. Мне даже показалось, будто он спит. Но голос, прозвучавший из глубокой тени под капюшоном, был свеж и бодр.

– Рад видеть тебя, Кифа.

– И я рад, – с большим почтением произнес Кифа. – Давно вернулся?

– Только что. Как тут мой подопечный?

– Вполне удовлетворительно. Даже хорошо.

– Хорошо, – Гуд-Асик хмыкнул. – Ладно, сейчас выясним. Если тебе не трудно, оставь нас одних. И Шали попроси повременить с приходом. Вернитесь незадолго до паамона.

– Конечно, конечно.

Я еще никогда не видел Кифу в столь почтительной позе. Он почти кланялся, слушая слова попечителя. Что же такое представляет собой этот юноша, если Кифа, запросто держащийся в присутствии учителей, теперь столь явно выказывает смирение?

Кифа вышел, а Гуд-Асик приглашающе хлопнул рукой по кровати и указал пальцем на дальний от себя край.

– Садись, Шуа. Давай поговорим. У тебя, верно, накопились вопросы.

Я осторожно уселся на кровать, стараясь держаться в отдалении от попечителя. От Гуд-Асика исходили волны доверия и приязни. Он отбросил капюшон, его лицо выражало такое участие, что мне сразу захотелось выложить ему все, начиная от пинков в темном коридоре до поцелуя Большого Змея.

«Остановись, Шуа, – сказал я себе. – Не забывай, перед тобой хамелеон. Сейчас ему нужно вызвать тебя на откровенность, поэтому он представляется твоим лучшим другом. Но стоит ли он откровенности?»

Мы сидели молча. Гуд-Асик, наверняка, читал мои мысли. Ну и Свет с ним, – решил я. – Пусть себе читает! Мне ведь нечего скрывать. Даже печать другой стороны я заработал не по своей воле и без всякого участия. Если есть червоточинка, пусть выгоняют из ессеев. Мама ведь меня не выгонит. И отец тоже.

В комнате царило молчание. Я продолжал размышлять, а Гуд-Асик, как ни в чем не бывало, смотрел на меня, ласково улыбаясь. Он, похоже, никуда не торопился, а молчание не вызывало у него ни тени удивления.

«Но, с другой стороны, – думал я, – кому, как не Гуд-Асику, можно открыть все, что со мной творится. Он куда ближе ко мне, чем учителя, и, судя по почтению Кифы, многое знает и умеет. Возможно, он сможет объяснить, что же со мной происходит».

– Я вижу, ты не можешь начать, – негромко произнес Гуд-Асик. Тон у него был совсем не похож на тот, которым он недавно разговаривал с Кифой. – Понимаю, это трудно. Первые месяцы в обители самые непростые из всех. Потом, когда все становится привычным, пропадает настороженность, уходят страхи, и ученику перестает казаться, будто вокруг него происходит нечто необычное.

Он замолчал, словно давая мне возможность понять его слова.

– Давай сделаем так, – предложил Гуд-Асик, принимая любимую позу Кифы. – Я расскажу о себе, и это, будем надеяться, прогонит твои страхи. Тебе нечего меня бояться, я твой друг, и моя цель помочь тебе, только помочь и больше ничего.

Он снова улыбнулся, и его улыбка дышала столь неподдельной теплотой, что я засомневался, можно ли так ловко маскировать чувства? До какой границы проходит умение хамелеона выдавать желаемое за истину? Неужели он каждый раз настолько подчиняет себя задаче, что искренне перевоплощается?

– Так вот, – между тем продолжил Гуд-Асик, – я родился в небольшой деревушке рядом с Кейсарией. Мой дед был очень уважаемым ессеем, правда, о Хирбе-Кумран в его семье никто и не помышлял. Мой отец – средний из трех сыновей, в юности отошел от Учения. Он женился, завел торговое дело. Покупал финики в Йерихо, рыбу в Тверии, овечью шерсть в Галилее. Большую часть времени отец проводил в разъездах, и я почти его не видел. К тому времени, как я стал себя осознавать, отец вернулся к вере и стал потихоньку все больше времени посвящать Учению и все меньше – торговле.

Судя по всему, в молодые годы он редко появлялся дома, и, возможно, из-за этого его отношения с моей матерью не заладились. Она все время злилась на отца, находя для злости самые разумные поводы. Думаю, причина крылась не в его поведении, а в извечном конфликте между мужчиной и женщиной, том самом, из-за которого Учитель праведности и не допустил женщин в обитель.

Вера отца вызывала у матери непрекращающееся раздражение. Ведь она выходила замуж за обыкновенного сына завета и была абсолютно не готова соблюдать те запреты и ограничения, которыми насыщена жизнь ессея.

Я и младшая сестра всегда принимали сторону матери. Так уж водится у детей – мать ближе и понятней, чем отец. Да и, как я уже сказал, он редко бывал дома, поэтому отношения между ним и нами, детьми, тоже не сложились.

Гуд-Асик вздохнул.

– Ты, наверное, думаешь, для чего я тебе это все рассказываю? А вот для чего. – Он снова тяжело вздохнул. – Как-то раз у отца не удались его сделки, и мы несколько дней сидели голодными. Ели суп из травы, вперемежку с корешками. Отец все не появлялся и не появлялся, и мама ждала, что уж ко дню седьмому он вернется с мешком еды. Действительно, в пятницу после полудня отец появился на пороге, но его заплечный мешок был почти пуст. Нам досталось только по горстке сушеных фиников и кусочку хлеба.

Ты даже представить себе не можешь, как ругалась мать. Она честила отца на всяческие лады, не стесняясь ни нас, ни соседей, которые, несомненно, слышали ее крики. Чтобы успокоить ее, я – шестилетний малыш – подошел и прошептал ей на ухо:

– Не волнуйся мама, он скоро умрет, и ты выйдешь замуж за другого.

Она замолкла на полуслове и посмотрела на меня изумленными глазами. Я до сих пор вижу ее взгляд.

Не знаю, почему я произнес те слова. Они сами выскочили из моего рта, словно лягушки из лужи. Их страшный смысл прошел вне сознания, да и какое там сознание у шестилетнего мальчишки.

В ту ночь разразилась ужасная буря. Ветер завывал в ветвях старых дубов возле нашего домика и рвал в клочья низко летящие облака. Мы не могли уснуть, спрятались в постели матери, прижались к ее теплой спине и вздрагивали после каждого удара грома.

Тяжелые капли забарабанили по крыше. Сначала редко, а потом все сильнее и сильнее. Скоро шум дождя перекрыл завывание ветра.

– Нужно плотнее прикрыть дверь, – сказала мать. – Дом стоит на пригорке, дождь скоро затопит низинки, и всякая живность полезет к нам спасаться от воды.

Отец молча поднялся с постели и пошел к входу. Вспышка молнии высветила его фигуру. Он открыл дверь и выглянул наружу. Дверь выходила на крыльцо, прикрытое навесом из пальмовых веток. Мы с сестрой много времени проводили на этом крыльце, ведь в доме частенько бывало душно, а на крыльце, сложенном из грубых ноздреватых камней, всегда дул ветерок, и жаркие солнечные лучи не проникали сквозь листья плотно уложенных пальмовых веток.

Отец что-то произнес и вышел наружу. Потом раздались звуки ударов, короткий вскрик и шум падающего тела.

Мать зажгла светильник. Ее руки дрожали. Она несколько раз громко позвала отца, но тот не отзывался. Прикрывая ладонью колеблющийся язычок пламени, мать подошла к двери. Я шел следом: сестренка осталась в постели и спряталась под одеялом.

Выглянув за дверь, мать охнула, припала плечом к косяку и завыла. Это больше походило не на человеческий плач, а какое-то звериное, утробное рычание. Я просунул голову между ногой матери и косяком и посмотрел наружу.

Прямо перед дверью валялась огромная змея с размозженной головой. Отец лежал рядом, видимо, змея успела укусить его, прежде чем он с ней расправился.

– А разве у вас не было домашней кошки? – спросил я Гуд-Асика. – К нам в домик тоже часто приползали змеи, и Шунра здорово с ними разделывалась.

– Мать не любила кошек, – ответил Гуд-Асик. – Кошки воровали еду, а мы сами жили впроголодь.

Похоронив отца, мы вконец обнищали. Первые несколько недель кормились подаянием общины, но вскоре оно закончилось, и стало совсем, совсем голодно.

Мать ни разу не упрекнула меня, видимо, она считала смерть отца и мои слова случайным совпадением. Но я-то хорошо понимал, в чем подлинная причина его гибели, и эта мысль лишила меня сна и покоя.

Я похудел, сгорбился, перестал играть со сверстниками и целыми днями просиживал на крыльце, размышляя о самых разных вещах на свете.

Мать привела ко мне Вестника. После гибели отца ее отношение к Учению резко переменилось. Теперь она пыталась вести дом по правилам ессеев и соблюдать то, о чем безуспешно просил ее отец. Вестник поговорил со мной и посоветовал матери поскорей выйти замуж.

– Мальчику нужен отец, мужчина в доме. Он должен брать с кого-то пример и кем-то гордиться.

Мать ничего не ответила, но вскоре к нам в дом стали захаживать соседки и о чем-то долго шептать, строя большие глаза и нелепо улыбаясь. Как я сейчас понимаю, выполнить совет Вестника было совсем не просто. Кому нужна нищая вдова с двумя маленькими детьми на руках?

Человек, за которого мать, в конце концов, вышла замуж, оказался пьяницей и драчуном. Первые несколько недель он держал себя в руках, а потом началось такое, о чем я даже не хочу вспоминать. Из нашего нищего домика он унес и продал все, что только мог. Теперь мы спали на голом полу, укрываясь собственной одеждой. Отчим продал бы и ее, оставив нас голыми, но мать силой не дала ему раздеть нас. За это он жестоко избил ее, заодно угостив и меня парой хороших пинков, когда я вступился за сестренку.

Муки голода стали привычными, но холод терзал нас немилосердно, особенно по ночам. Однажды отчим по своему обыкновению заявился пьяным, о чем-то повздорил с матерью, закатил ей несколько звонких оплеух, улегся в углу комнаты и захрапел.

Лицо матери покраснело, на щеках белыми полосками проступили следы пальцев. Она рыдала навзрыд и никак не могла успокоиться. Мы с сестрой обняли ее и попытались утешить. Она повернула ко мне пунцовое от пощечин лицо и спросила сквозь слезы:

– Ну почему, почему ты не желаешь смерти этому негодяю, как пожелал ее родному отцу?

Она все помнила и тоже хорошо понимала, что явилось подлинной причиной его гибели. И снова не знаю, какая сила потянула меня за язык. Слова сами собой посыпались изо рта, и я быстро произнес:

– Он не умрет, но больше никогда не поднимет на тебя руку.

Она благодарно кивнула и перестала рыдать. Потихоньку мы все успокоились, улеглись рядышком и, прижавшись друг к другу, попытались заснуть, согреваемые теплом собственных тел. Отчим заливисто храпел в углу.

Мы уже почти заснули, как вдруг храп резко изменился. Отчим булькал, хрипел и захлебывался. Затем храп сменили жалобные стоны. Мать долго крепилась, не желая вставать, но, в конце концов, поднялась, зажгла светильник и подошла к отчиму.

Он лежал с перекошенным лицом и широко раскрытыми глазами. Из уголка искривившегося рта стекла струйка слюны. Он пытался что-то сказать, но не мог.

Утром привели врачевателя. Тот осмотрел отчима и поставил диагноз:

– Паралич. Вашего мужа разбил удар. У него отнялись руки и ноги.

– Это пройдет? – спросила мать, и я удивился холодности ее тона.

– Вряд ли, – ответил врачеватель. – Оставшиеся ему дни он проведет в полной неподвижности.

Дни затянулись в недели, а недели в месяцы. Жизнь в домике стала невыносимой; отчим ходил под себя, и вонь его испражнений пропитала все вокруг.

Большую часть дня мать отсутствовала, она стала наниматься на поденные работы. Ее жалели, и часто платили больше, чем договаривались. Она сама рассказывала нам об этом. В доме появилась еда, но из-за вони кусок не лез в горло, ведь мать убирала за отчимом только по вечерам.

Как-то раз она не пошла на работу, а взяла меня за руку и отвела к Вестнику. По дороге, глотая слезы, мать рассказала, что хочет отдать меня ему в ученики.

– Твой покойный отец хотел вырастить тебя ессеем, – словно оправдываясь, быстро говорила она. – Я мешала ему и должна признаться, что была неправа. Кроме того, – она высморкалась и долго откашливалась, точно пытаясь избавиться от попавшей в горло крошки. – У Вестника тебе будет лучше. Чище, сытнее, спокойнее. Ты поживешь у него, пока все наладится, а потом я заберу тебя обратно.

Она не хотела говорить, что именно должно наладиться, но я и сам хорошо понимал. Речь шла о смерти отчима.

– А как же сестренка? – спросил я.

– Она поживет у моего брата. Тоже пока все наладится.

Разговор с Вестником затянулся. Он долго расспрашивал мать обо мне, желая узнать самые мелкие и, как мне тогда казалось, ничего не значащие подробности. Уж не помню, как, но ему удалось разузнать у матери о фразах, сказанных мною про отца и отчима.

И тут Вестника словно подменили. Важность и медлительность слетели с него, точно пыль. Он подозвал меня к себе и стал водить руками вдоль моего тела, словно проверяя, выискивая что-то внутри меня. Закончив осмотр, он провозгласил:

– Я ошибся в своем предположении. Ваш сын не годится мне в ученики.

Лицо матери вытянулось.

– Но почему… Вы же обещали…

– Вашему сыну, – голос Вестника был торжественен и строг, – уготована куда более высокая честь, чем быть учеником Вестника из захолустья. Он станет избранным и поселится в Хирбе-Кумране.

Мать охнула и прикрыла рот ладонью.

– Я оставляю его у себя, – продолжил Вестник, – и завтра же сам отведу в святую обитель. Твой покойный муж, отец мальчика, был бы счастлив узнать об этом. Впрочем, уверен, что его душе немедленно сообщат о радостном повороте в жизни сына, и она немало порадуется этому на небесах или в другом месте, там, где она сейчас пребывает.

Вот так я и попал в Хирбе-Кумран, – Гуд-Асик хлопнул себя по колену. – Видишь, мне пришлось еще хуже, чем тебе. И младше на три года, и в ученики не сразу попал. Два года оттрубил на вспомогательных работах. Воду носил, за скотом ухаживал, перетирал зерно, таскал дрова для печей, эх, всяко пришлось. Сколько раз засыпал в слезах – и не сосчитаешь. И вернуться некуда.

– А на каникулах? Разве ты не ездил к матери?

– Нет, – покачал головой Гуд-Асик. – Вернее, один раз… – он тяжело вздохнул. – Так оно было: спустя полгода отчим умер, мать забрала сестру у своего брата и пошла к Вестнику, спросить обо мне. Да куда там, кто же отпустит избранного из Хирбе-Кумрана?! Вестник такое о ней рассказал главе направления, что мне запретили ее даже видеть.

– И ты не видел? – с дрожью спросил я.

– Нет. Официально нет.

– А неофициально?

Гуд-Асик снова тяжело вздохнул.

– Слушай, Шуа, я тебе расскажу кое-что, но под честное слово, что никогда и никому…

– Конечно! – с жаром воскликнул я. – О чем ты говоришь!

– Даже если сам Наставник будет спрашивать? – с подозрением в голосе спросил Гуд-Асик.

– Обещаю!

– Тогда слушай. Мать вышла замуж в третий раз. На сей раз вроде удачно. Человек ей попался хороший. Насколько хорошим может быть сын Тьмы. Она родила еще четверых или пятерых детей. В общем, ей стало не до меня. Первые несколько лет она еще передавала мне приветы через Вестника. Спрашивала, как и что. Я всегда отвечал, что все замечательно и прекрасно. Хоть засыпал частенько в слезах, но матери отвечал бодро и весело. А потом она и спрашивать перестала. Или Вестник перестал передавать. Тоже возможно.

Гуд-Асик тяжело вздохнул.

– Ты еще узнаешь, есть у нас ревнители Учения, готовые весь мир положить на одну чашу весов, а Учение на другую и, разумеется, отбросить мир в сторону.

Прошло больше десяти лет. Я превратился в совсем другого человека. Десять лет в обители – это как пятьдесят лет в миру. Возраст у ессеев измеряется не прожитым временем, а выученным материалом. То, что ученик успевает за год в прохладе и тишине подземелий, на поверхности занимает в пять раз больше. Ты, наверное, по себе успел это заметить.

– Да, верно, – я кивнул.

– Ты сильно изменился, Шуа. Несколько месяцев назад, в доме Тития, я встретил маленького испуганного мальчика. А сегодня ты почти взрослый человек.

– Кого ты называешь взрослым, Гуд-Асик?

– Того, кто понимает, как устроен мир. Есть люди, дожившие до глубокой старости и при этом оставшиеся детьми. Им кажется, будто миром правят сила, деньги, похоть. Они безжалостно прожигают отпущенные им годы, тратя их на погоню за блестящими игрушками. Прикоснуться к подлинным вещам такие люди попросту не успевают и покидают мир почти в таком же состоянии, как пришли сюда. Их душа не успевает ничему научиться, и ее ожидает еще один мучительный поворот.

Так вот, через десять лет я был уже совсем другим человеком. Мать и сестру я, конечно, помнил и очень хотел увидеть. Но на каникулы меня к ним не отпускали, я проводил их внутри стен Хирбе-Кумрана.

Спустя восемь лет мне стали доверять разные поручения. Сначала простые: прийти к Вестнику в Тверию и передать ему то-то и то-то.

– Как передать? – удивился я. – Разве Вестник не слышит сообщение напрямую?

– Что-то слышит, а что-то передается из уст в уста. Вокруг нас много чужих ушей, и важные вещи Наставник предпочитает не вбрасывать в пространство, а передать с посланниками. Вестник, как правило, глава ессейской общины, и на него возлагаются разнообразные и щепетильные обязанности, о которых ты не имеешь представления.

Гуд-Асик нахмурился.

– Думаю, Вестник общины моей матери решил, что для меня лучше не получать от нее никаких сообщений. Я даже подозреваю, будто он передал ей от моего имени что-нибудь такое, после чего у нее самой пропала охота со мной общаться. А может быть, ей попросту сообщили, что я умер.

Он снова тяжело вздохнул и отвернулся. Мое сердце разрывалось от сочувствия.

– Гуд-Асик, – осторожно произнес я. – Но ты ведь можешь их сейчас отыскать. Во время одного из твоих путешествий.

– Именно это я и сделал, – улыбнулся попечитель. – Ты, Шуа, мыслишь одинаково со мной. Не зря нас соединили вместе. Скажи, ты хоть понимаешь, что такой поступок – грубое нарушение правил?

Я кивнул.

– И я понимал, – продолжил Гуд-Асик. – И потому много лет не решался даже приблизиться к нашей деревушке. Лишь спустя десять лет, после посещения Антиохии, Александрии и Рима, я решился…

– Ты был в Риме? – перебил я его.

– Был, – ответил Гуд-Асик. – Успокойся, ничего интересного. Толпы народу, вонь, толкучка, сплошная духовная нечистота. Ессею лучше там не появляться, уж больно грязно.

Я вспомнил рассказы матери о величии и блеске покоев кесаря и спросил:

– А дворец императора, Колизей, форум – там тоже грязь и толкучка?

– Нет, но ты туда не попадешь, в тот Рим тебя не пустят. А значит – его не существует. Однако мы отвлеклись. Так вот, выполняя одно из поручений Наставника, я позволил себя немного отклониться и вместо самой короткой дороги пойти чуть более длинной. Она, как ты понимаешь, проходила через нашу деревню. К тому времени я уже основательно овладел искусством хамелеона и мог без боязни быть узнанным пройти мимо дома, где жила мать.

– А как ты узнал, где она живет?

– Узнал, Шуа, узнал. Нет преграды, которую не преодолеет желание. Мать сидела на крыльце и перебирала ячмень. Я сразу ее узнал, хоть прошедшие годы сильно изменили ее внешность. В моей памяти она оставалась красивой и молодой, теперь же передо мной предстала утомленная жизнью женщина, с начинающими седеть волосами и узкими морщинами в уголках рта.

– Но как ты мог видеть ее волосы, Гуд-Асик, разве она …

– Да-да, именно так. По обычаю детей Тьмы она сидела без головного убора. Возможно, Вестник был прав, оберегая мой покой в обители. Возможно…

Женщина равнодушно посмотрела на меня и перевела взгляд на корзину с зернами. Я подошел поближе и стал расспрашивать дорогу на Иерусалим. Она отвечала ровным, безучастным голосом. Ничто в ней не зашевелилось, ничто не подсказало, что перед ней стоит пропавший сын.

На крыльцо выбежала девушка. Возможно, это была моя сестра, однако я не узнал ее.

– Может быть, ты хочешь перекусить, путник? – спросила мать, но я, конечно же, отказался.

Перед тем, как уйти, я притворился, будто должен переобуть сандалии, и довольно долго возился с ремешками, украдкой поглядывая на мать. Я искал в себе хотя бы тень сыновней любви или почтительности, но не нашел даже тени. Десять лет в Хирбе-Кумране смыли с меня прежние эмоции и привили иные, непонятные сынам Тьмы чувства. Возясь с сандалиями, я понял, что с этой женщиной меня больше ничто не связывает. Поняв это, я решительно затянул ремешки, попрощался и ушел. Только у поворота дороги я позволил себе оглянуться, но тщетно – крыльцо уже опустело.

В комнате воцарилась тишина. Гуд-Асик, мой попечитель и наставник, сидел рядом, чуть прикрыв глаза. Его рассказ словно сломал во мне какую-то внутреннюю преграду, и я в порыве соучастия, прикоснулся к его плечу. Гуд-Асик вздрогнул и резко отстранился.

– Шуа, – в его голосе было больше удивления, чем гнева. – Шуа, разве тебе не объяснили, что ты не имеешь права прикасаться к избранным?

– Ох, – я опустил голову, – говорили, конечно. Я совсем забыл.

– Ладно, – голос Гуд-Асика смягчился. – Ты ведь пришел сюда прямо после окунания и не успел ни к чему прикоснуться?

– Да, верно.

– Ладно, – произнес он еще раз, но уже обычным тоном. – Впредь постарайся помнить об этом.

Событие, которое могло оттолкнуть меня от попечителя, произвело обратное действие. Поведение Гуд-Асика смело последние остатки отчуждения, и я готов был рассказать ему все, до последней крошки.

– Это же хамелеон! – попытался возразить мой внутренний голос, но я прикрикнул на него. – Сейчас он не хамелеон, сейчас он не притворяется.

– Откуда ты знаешь? – упорствовал голос.

– Я знаю, я чувствую это с абсолютной точностью.

– Но разве можно доверять ощущениям? – вкрадчиво спросил голос. – Лучше всего мы обманываем самих себя. Учитель Малих не устает это повторять.

– Ты прав, – сказал я голосу. – Но Гуд-Асик сейчас говорит правду.

– Как хочешь, – сдался голос. – Только учти, последствия твоей доверчивости могут быть самыми ужасными.

– Прекрати меня пугать, – возмутился я. – Что случится, если расскажу попечителю о ерунде, которая кружится вокруг меня?

– Да делай ты что хочешь, – ответил голос. – Я тебя предупредил, а дальше поступай, как знаешь.

Все это пронеслось в голове за считанные мгновения. Вероятно, внутренняя борьба проявилась на моем лице, потому что Гуд-Асик ободряюще улыбнулся и произнес.

– Давай дружок, выкладывай, что наболело. Я ведь знаю, как много происходит с мальчиком за первые месяцы в обители. Говори, не стесняйся.

Не знаю почему, но мне вдруг захотелось посмотреть в дальний угол комнаты. Свет от столбика над столом туда почти не доходил, слабые блики едва заметно шевелились на потолке. Кифа как-то объяснил мне, что дело в раскаленном воздухе, который дрожит перед зеркалами, передающими свет.

Беспорядочное смешение света и тени на потолке вдруг обрело смысл, и я увидел улыбающееся лицо отца. Оно появилось на какой-то миг, во много раз более короткий, чем самый быстрый удар сердца, но я успел его заметить.

После этого знака я не стал медлить ни одной минуты и тут же выложил Гуд-Асику все, что думаю об испытаниях, товарищах по комнате, учителях, обещаниях, пинках под зад, комнате ужасов и многое, многое другое. Только о Змее и его холодном, скользком языке я не стал рассказывать попечителю.

Я говорил очень долго, но, наконец, поток моего красноречия иссяк, и я замолчал, утерев полой хитона внезапно проступивший на лбу пот.

– Так-так-так, – Гуд-Асик побарабанил пальцами по краю кровати. – И это все, что ты хотел мне рассказать?

– Ничего себе все, – слова попечителя показались мне, по меньшей мере, странными. – Разве мало?

– Мало? – в свою очередь удивился Гуд-Асик. – Да это просто вообще ничего. Более гладкого вживления в обитель я еще не видел. А пинки и мелкие пакости, – он потер ладонью о ладонь и поднялся с кровати. – Я, честно говоря, не понимаю, как ты сам не догадался. Ведь все лежит на поверхности.

– Догадался, – от изумления я вытаращил глаза. – О чем догадался?

– Ладно, ладно, сейчас разберемся. Это постель Кифы? – Гуд-Асик ткнул пальцем в сторону постели соседа.

– Да.

Он уселся на кровать, широко расставив ноги, затем растопырил обе пятерни и крепко прижал одну к изголовью постели, а другую к изножью.

– Шимон, Шимон, Шимон, Шимон, – нараспев проговорил Гуд-Асик, прикрыв глаза. Он точно прислушивался к чему-то, или пытался рассмотреть какую-то картинку, спрятанную за поверхностью век. – С Шимоном все в порядке, – заключил он, наконец, увидев что-то, и резко поднялся с кровати.

– Шауль, Шауль, Шауль, Шауль, – запел Гуд-Асик, но уже на другой мотив, и таким же манером уселся на кровать моего второго товарища. Он вдруг умолк, потер ладонями о кровать, будто пытаясь проникнуть вглубь, и снова пропел, но уже иным тоном. – Значит, Шали, Шали, Шали.

Потом открыл глаза, резко вскочил на ноги и вернулся на прежнее место рядом со мной.

– Скоро наши друзья вернутся, – сказал Гуд-Асик, потирая указательным пальцем переносицу. – Вот и поговорим.

– О чем поговорим, Гуд-Асик?

– О жизни, об Учении, о духовной дороге, о морали избранных. Мало ли есть тем для разговоров у соседей по комнате. А пока друзья не пришли, я рассажу тебе историю, происшедшую во времена второго Наставника.

В те годы избранные еще не отделились так глухо от остальных сынов Света, и Наставник несколько раз в году обходил все общины, проповедуя и отвечая на вопросы. Любой ессей мог свободно подойти к нему, и поговорить о своих бедах, попросить совета.

Начиная с четвертого Наставника многое переменилось в обители. Третий изобрел систему зеркал, позволившую избранным закопаться в землю, точно кроты, а при четвертом подземное существование повлияло на мышление избранных. Им пришлись по вкусу неторопливые медитации в заполненных тишиной подземельях. Выходить в пронизанный безжалостным солнцем мир уже никому не хотелось. И хоть воины без конца призывают не отдаляться от других сынов Света, на самом деле ессеи давно разделились на две группы: жителей Кумрана и всех остальных.

– Ты говоришь так, будто не согласен с существующим положением, – сказал я.

– Конечно, не согласен! – воскликнул Гуд-Асик. – Я воин и пришел в этот мир для того, чтобы переменить его к лучшему. Молиться и писать книжки, несомненно, очень важно. Но куда важнее реальное вмешательство, конкретный, весомый вклад.

Гуд-Асик вытянул перед собой руки и потряс ими, как бы показывая, как нужно делать такой вклад. Я вспомнил перерезанное горло Тития, как мой попечитель тянул его за волосы, чтобы расширить рану, и внутренне содрогнулся.

Но Гуд-Асик ничего не заметил и продолжил свой рассказ.

– В одной деревушке умер ессей. Как все умирают, так и он умер. Ничего особенного, обычная житейская история. Было это во времена второго Наставника, когда дети Света еще жили семьями, рожали детей, пахали, сеяли и вместе с мирскими занятиями продвигались в Учении. Ессей оставил трем сыновьям завещание, составленное весьма странным образом.

Было у него семнадцать козочек, и разделить их между сыновьями он повелел так: половину отдать старшему сыну, две трети от второй половины среднему, две трети от оставшегося – младшему, а все остальное пожертвовать на благотворительность. Причем козочек продавать запретил, то есть делить нужно было не деньги, а самих ласковых, белошерстных животных.

Стали сыновья думать, как быть. Семнадцать на два не делится, на три тоже. Наверное, отец хотел научить их чему-то своим завещанием. Но чему? Думали, гадали, потеряли сон и аппетит, но так и не поняли, в чем дело. К их счастью через деревушку проходил второй Наставник с учениками, и сыновья решили попросить у него совета.

– Я не знаю, чему хотел научить вас отец, – сказал второй Наставник, выслушав рассказ братьев, – но я могу подарить вам одну козочку. А дальше думайте сами.

Недоумевающие братья поблагодарили Наставника, вернулись домой, и снова принялись за подсчеты. О чудо – теперь все сходилось! Половину, то есть девять козочек, отдали старшему сыну. Две трети от второй половины, – шесть козочек, – достались среднему. На две трети младшего пришлись ровно две козочки, и одну оставшуюся с величайшим почтением и признательностью вернули Наставнику.

Разделив наследство, братья призадумались. Как же так, количество козочек осталась тем же самым, но все сошлось наилучшим образом?

Гуд-Асик поднял вверх указательный палец.

– Когда братья вернулись к Наставнику с просьбой объяснить, что же с ними происходит, тот долго рассматривал их, словно видел в первый раз. А потом сказал:

– Вот вы, молодые люди, идете по пути Учения. Это хорошо, это правильно. Но не думайте, будто его постижение зависит только от прилагаемых усилий. Ваши труды – это семнадцать козочек, с которыми без восемнадцатой невозможно ничего поделать. Чтобы все сошлось, необходимо получить подарок от Света – понимание. А понимание даруется ессею не за блестящие познания и глубокий анализ, а за простое, цельное исполнение правил Учения. Будьте бесхитростны со Светом, и тогда – о, чудо – из самого безвыходного положения найдется простой и понятный выход.

Дверь с легким скрипом отъехала в сторону, пропустив в комнату Шали и Кифу.

– С приездом, Гуд-Асик! – почтительность проступала на щеках Шали красными пятнами волнения. – Надолго в обитель?

– Пока не знаю, – Гуд-Асик отвечал просто и открыто, но в его тоне мне почудилась скрытая угроза. Видимо, Шали тоже ее ощутил, поэтому смутился и робко спросил попечителя:

– Мы можем сесть на свои кровати?

– Садитесь, садитесь, – разрешил Гуд-Асик. – Я хотел поговорить с тобой, Шали, в присутствии Кифы и Шуа.

Мне показалось, что в глазах Шали мелькнул испуг. Он уселся на кровать и спросил:

– Чем я могу быть полезен уважаемому попечителю?

– Расскажи-ка нам, дружок, – добродушно и с улыбкой на губах начал Гуд-Асик. – Зачем ты преследуешь Шуа?

– Я? – и хоть удивление, возникшее на лице Шали выглядело искренним, но в его тоне явно слышались фальшивые нотки.

– Да, ты. Пинки под зад, сосуды с водой, привязанные к потолку. И, наконец, сегодняшнее развлечение с мокроступом. Тебя кто-то попросил это делать или сам додумался?

Шали понурился, опустил голову. Я не верил своим ушам! Мой товарищ, мой друг – вот кто издевался надо мной все это время! Невозможно поверить.

– Ты, конечно, можешь отпираться, – продолжил Гуд-Асик с той же добродушной улыбкой. – Тогда я приглашу тебя на проверку огнем. Чтобы тебе не было обидно, я тоже приму в ней участие. Договорились?

Шали отрицательно покачал головой и сжался еще больше. Теперь его лица не было видно, и я мог наблюдать только круглую черную шапочку на макушке.

– Тогда признавайся, – Гуд-Асик наклонился и ласково потрепал Шали по плечу. – Говори, говори, тут только твои друзья.

Шали тяжело вздохнул.

– Это была просто шутка, – он с трудом выговаривал каждое слово и по-прежнему не поднимал голову. – Когда мне рассказали про второго учителя праведности, который пришел в нашу обитель, я подумал… это выглядит шуткой… даже насмешкой. Потом, познакомившись с Шуа, я решил дать ему урок… он, конечно, скромный парень, но искренне убежден в высоком предназначении.

– Я убежден в предназначении?! – слова сами собой вырвались из рта. – Шали, как ты можешь так говорить! Я так стараюсь не выделяться, быть самым рядовым учеником.

– Да ведь ты постоянно демонстрируешь свое отличие, – злобно бросил Шали и поднял голову.

Я натолкнулся на его взгляд и смутился, в нем сквозила явная неприязнь, почти враждебность.

– Посмотри, как ты молишься, – продолжал Шали, – как ты ешь, как выполняешь упражнения. Во всем поза, вызов, претензия на уникальность. Даже в день седьмой ты не остаешься с нами, а уединяешься на краю обители, чтобы пообщаться со Светом. И шепчешься с ним вечерами, отвернувшись к стене. Ты что, думаешь, вокруг слепые и глухие?

А почему ты проскочил начальную стадию обучения? Все ученики несколько лет таскают дрова и чистят хлев, а ты сразу оказался на втором уровне, чистеньким и просветленным. Только я не вижу, за что тебя так продвинули, обойдя многих достойных. Не иначе, как кто-то из глав направлений – твой родственник. Признавайся, признавайся, Шуа! Вы ведь хотите от меня откровенности, а она должна быть взаимной.

Я не знал, что ответить. Обида и горечь перехватили горло. Глазам стало жарко, накатились слезы. Я отвернулся к стене и стал отирать их ладонью, старясь не шмыгать по-мальчишечьи носом.

– Видишь, Шуа, – рассудительным тоном произнес попечитель, – насколько не совпадает собственная оценка действий с мнением окружающих. Ведь Шали не чужой человек, он такой же ученик, как и ты, и, казалось бы, должен понимать тебя лучше и точнее, чем какой-нибудь примитивный сын Завета. И все-таки не понимает!

В этом, конечно, большая часть его вины. Но и ты виноват, Шуа. Твои поступки, слова и, возможно, мысли, дали повод Шали так себя повести. Ну-ну, успокойся, – теперь он потрепал меня по загривку.

Гуд-Асик преступил запрет прикосновения! Он сделал это ради выражения сочувствия, ради поддержки. От этой мысли слезы остановились на полдороге.

– Ты сидел на моей постели? – обиженно спросил Шали.

– Конечно, – сказал Гуд-Асик. – А разве ты был бы против?

– Нет, я не против. Разве я когда-нибудь тебе перечил?

– Именно поэтому я позволил себе посидеть на твоей постели. И на Кифиной также. Ты не возражаешь, Кифа?

– Какие могут быть возражения? – ответил Кифа. – У меня нет ни тайн, ни скрытых мыслей. Я готов пройти испытание огнем хоть сейчас.

– Ну-ну, – усмехнулся Гуд-Асик. – Какой прыткий. Испытания нужно удостоиться. Ты ведь знаешь, что происходит с теми, кто его успешно выдерживает?

– Еще бы не знать, – улыбнулся Кифа. – Оттого и хочу подвергнуться.

Все заулыбались, словно Кифа сказал что-то очень смешное. Я опять почувствовал себя немного чужим: этих трех ребят связывали крепкие узы причастности к чему-то общему, главному в их жизни. И хоть Гуд-Асик вроде бы сердился на Шали, поймав его на недостойном поведении, это вовсе не меняло его отношения к нему.

– Итак, – Гуд-Асик посмотрел на Шали. – Давайте подведем итоги. Тебя, Шали, возмутило стремительное продвижение новичка, и ты решил прищемить хвост выскочке. Так или нет?

– Так, – Шали кивнул. – Но прежде, чем ты продолжишь, ответь, на кровати Шуа ты тоже сидел?

– А где я сейчас, по-твоему, нахожусь? – спросил Гуд-Асик.

– Ну ты же понимаешь, – слегка раздраженно ответил Шали. – Не просто сидел, а сидел. Как на моей постели.

– Конечно, Шали. Конечно, я проверял его. И могу тебя заверить: твои опасения неверны. Впрочем, давай спросим самого Шуа. Вы ведь уже поняли, что он никогда не врет.

– Я понял, – подтвердил Кифа. – Ни в чем и никогда. Мне даже не по себе становится от такой честности.

«О, великий Свет! – подумал я. – Насколько они все ошибаются! Откуда, например, Кифа взял, что я никогда не вру? А я ведь никому не рассказал про поцелуй Змея, про лицо отца, про томление и еще о множестве разных вещей.

Если бы Шали знал про мои страхи, неуверенность и опасения, он бы ни за что не стал давать мне пинков. Наоборот, он протянул бы руку помощи. Во всех своих бедах я виноват сам, только сам. Если бы я не скрывался от товарищей, был бы более открытым и откровенным, то ничего бы такого не случилось.

Но с другой стороны, человек в черном плаще напал на меня в первые минуты пребывания в Кумране. Я еще не успел стать закрытым, неискренним и вызывающим, почему же он попытался утащить меня за собой?»

– Шуа, – донесся до моих ушей голос Гуд-Асика. – Шуа, ты заснул?

– Нет, попечитель, я просто задумался.

– Тебе, действительно, есть о чем подумать, Шуа, – важно произнес Гуд-Асик. – А теперь, чтобы завершить этап ссор и недомолвок, и перейти к новому, доброму существованию, расскажи нам, пожалуйста, о своем родственнике в Хирбе-Кумране.

– У меня нет тут никаких родственников, – воскликнул я. – Вернее, мать рассказывала, будто много лет назад в обитель ушли два ее брата. Но я никогда их не видел, даже не знаю их имен. Не знаю, живы ли они, не знаю, находятся ли в Кумране.

– Он говорит правду! – вскричал Кифа. – Разве ты не видишь, Шали, он говорит правду.

– Вижу, – недовольно пробурчал Шали. Он вел себя так, будто это я преследовал его в темных коридорах и пинал под зад при первой возможности.

– Ты не прав, Шуа, – произнес Гуд-Асик, совершенно явно отвечая на мой внутренний монолог. – Пойми, твое поведение многим кажется странным. Не только Шали. Избранные – одно большое братство, в котором все про всех знают. Тебе кажется, будто ты скромно живешь в своей пещере, ходишь на уроки и, кроме нескольких учителей и двух товарищей, ни с кем не встречаешься. Но это не так. О тебе знает вся община и внимательно следит за каждым твоим шагом. Шали прав, ты ведешь себя совсем не так, как ведут обыкновенные ученики. За тобой наблюдают десятки глаз, которых ты пока не видишь.

Я тяжело вздохнул. Хорошенькое утешение! Мне действительно казалось, будто моя жизнь тихо и незаметно протекает на краю общины, а выходит, за мной внимательно наблюдают, да еще десятки глаз.

– Никто не собирается тебя утешать, – сказал Гуд-Асик. Он выпрямился, отбросил с головы капюшон и строго посмотрел на меня и моих товарищей.

Мы сидели молча, Шали и Кифа выглядели немного испуганными. Видимо, у этого разговора могли быть далеко идущие последствия. Гуд-Асик излучал власть и силу. Только что он выглядел нашим приятелем, почти сверстником и вот, за какие-то несколько мгновений, он полностью переменился.

– Духовный путь – это путь одиночки, – продолжил попечитель. – Гуртом ходят только стада коз и баранов. Избранный находит собственную дорогу и идет по ней один. Что же касается издевательств, с этого момента Шали прекращает дурацкие выходки. Я уверен, что из-за них он основательно задержится на своей ступени. Какими бы ни были причины его поступков, ему придется нести за них ответственность. Свет и насмешничество несовместны. Ессей серьезен, ведь на его духовной работе держится мир.

С другой стороны, Шуа, ты должен быть благодарен товарищу. Из-за него у тебя открылось другое зрение. Причем гораздо раньше, чем можно было предположить. Многие избранные, будучи учениками, целые годы бродили по коридорам на ощупь, а ты спустя короткое время уже бегаешь по обители, точно молодой олень.

Кифа, я удивлен твоей непонятливостью. Ученик твоего уровня должен был сам сообразить, кто гоняется за Шуа. Тебе нужно подтянуть уроки логики. Я поговорю с твоими учителями.

– Но как ты догадался!? – с отчаянием в голосе вскричал Кифа. – Я изо всех сил пытался вычислить шутника, но мне даже в голову не пришло, будто им может быть Шали!

– Догадался, как же! – бросил Шали. – Когда ты научишься читать постель, тоже начнешь догадываться.

– Постель только подтвердила мои предположения, – спокойно ответил Гуд-Асик. – Главным основанием для догадки послужил мокроступ. Невозможно допустить, будто на берегу был кто-то еще, кроме учителя Еноха и вас троих. Ессеи заняты своей работой, у кого есть время идти через всю обитель к бухте, скрываться там от ваших глаз, выжидать удобный момент и все ради дурацкой выходки? Да и, кроме того, Енох бы сразу его обнаружил. Значит, чтобы подпилить мокроступ Шуа, этот кто-то должен был войти в сговор с учителем Енохом. Несбыточно, невероятно. Значит, остаетесь только вы четверо.

Учитель Енох отпадает, Кифа был все время на виду у Шуа, да и вообще неспособен на такие штучки. Итак, Шуа и Шали. Разумеется, существует вероятность, что Шуа сам подпилил мокроступ. Однако, в таком случае мы должны признать его сумасшедшим, а он, насколько можно судить, таковым не является. Узнав, что Шали приносил и относил мокроступы, да еще сам вызвался сходить за ними, я сел на его кровать.

– Но ведь я не лежал на ней после возвращения с занятий! – воскликнул Шали.

– Зато вынашивал планы задолго до сегодняшнего утра, – в тон ему ответил Гуд-Асик. – Обдумывал их, шлифовал, уточнял. Не одну ночь и не один вечер. Постель все сохранила.

Шали снова опустил голову, и в его глазах блеснули слезы. Мне стало по-настоящему жаль товарища. Я сразу простил ему издевательства и насмешки, собственные страдания показались мне ничтожными и не заслуживающими внимания перед огорчением близкого человека. А он успел стать мне близким; за месяцы, проведенные в одной комнате, я привык к нему и полюбил.

– Шали, – сказал я, протягивая ему руку. – Шали, я вовсе не сержусь. Ты мой друг, Шали, и я не хочу, чтобы ты сокрушался из-за всяких глупостей.

Шали поднял голову, взглянул на мою раскрытую ладонь и, не говоря ни слова, вложил в нее свою.

– Слава Свету! – воскликнул Гуд-Асик. – И слава его сынам, умеющим прощать и способным подняться над эгоизмом.

Глава XIII

Неожиданная разгадка тайны

В ночь после разговора с Гуд-Асиком я долго не мог заснуть. Шали тоже ворочался с боку на бок, и лишь Кифа спал безмятежно и крепко. Я простил товарища, но неприятный осадок на сердце остался. Еще и еще раз я вспоминал историю наших недолгих отношений, пытаясь понять, как и чем я мог уязвить Шали.

Отец, вот кто бы сумел рассеять сомнения. Я звал его, беззвучно шевеля губами, молил о помощи, просил поддержки, умолял о совете. Тщетно, видение не появлялось. Возможно, отцу был нужен живой голос, однако я помнил упрек Шали о том, что шепчусь по ночам со Светом, и не хотел снова дразнить товарища.

Прошла примерно половина ночи, пока мои веки, наконец, стали смыкаться: синие, зеленые, коричневые круги завертелись перед мысленным взором, и я мягко опустился на сладкое ложе сна. Но спал я недолго.

– Шуа, проснись, Шуа, – я открыл глаза, еще не понимая, снится ли мне голос или звучит наяву.

В комнате неподвижно стояла тишина. Другое зрение еще не включилось, поэтому я не видел ничего, абсолютно ничего, даже собственной руки, поднесенной к самому носу.

В начале пребывания в обители мрак и тишина середины ночи приводили меня в ужас, но сейчас я чувствовал себя свободно и уверенно. Хирбе-Кумран – самое безопасное место на свете, это я твердо усвоил и потому не боялся ни тишины, ватно закладывающей уши, ни влажно-бархатной темноты.

«Наверное, приснилось», – подумал я и собрался перевернуться на другой бок, когда снова услышал голос:

– Шуа, проснись, Шуа.

Он шел откуда-то сверху, негромкий, чуть подвывающий, но совершенно явственный, не имеющий никакого отношения к сновидению голос. Что это, откуда, почему?

Встревоженный, я сел на кровати. Кто может звать меня в такое время? И главное, откуда доносится голос? Радостная мысль встряхнула мое тело:

– Это весть! Я слышу весть, я Вестник!

– Шуа, проснись, Шуа!

– Не сплю, не сплю, – зашептал я. – Кто ты, откуда, чего хочешь от меня?

– Да не шепчи ты, – раздался в темноте голос Кифы. – Собирайся и беги, раз вызывают.

Я вздрогнул от неожиданности. Эге, получается, Кифа тоже слышит голос. Значит – это не весть. Но тогда что?

– Куда бежать, Кифа?

– К брату Реувену, куда еще? Если он зовет, надо идти.

– Брат Реувен? Тот самый, что проверял меня свинцом?

– Конечно тот, он единственный, кто вызывает.

– Но куда мне идти, Кифа? И как он вызывает?

– Уф-ф-ф!

С кровати Кифы донесся легкий хруст, видимо, мой товарищ потягивался.

– Разбудил ты меня, Шуа.

– Это не я, а брат Реувен.

– Ну, он начал, а ты продолжил. Неужели ты до сих пор не знаешь, где отыскать брата Реувена?

– Откуда мне знать, Кифа? Я же хожу только на уроки и в Дом Собраний.

– Ладно, одевайся, я тебя отведу.

Я принялся на ощупь искать хитон, упавший со столика, тут включилось другое зрение, и все стало легко и просто.

Мы омыли руки, надели хитоны и тихонько выбрались из комнаты. Шали спал как убитый и даже не пошевелился, пока мы собирались.

– Кифа, а как брат Реувен вызывает?

– В стены подземелья замурованы тонкие трубы. Они сходятся в том месте, где брат Реувен проводит проверку свинцом. Ну и всякие другие проверки. Он верховный проверяльщик Кумрана. И он же единственный глашатай.

– Точно, вспомнил. Когда меня водили на проверку, брат Реувен что-то шептал в одно из маленьких отверстий в стене.

– А говоришь, что не знаешь, – укоризненно произнес Кифа. – Если приложить губы к устью трубки и сказать несколько слов, их хорошо слышно на другом конце. Я толком не знаю, как оно устроено, но в тишине обители можно различить даже шепот. Правда, этим способом пользуются все меньше и меньше – большинство избранных умеет слышать Весть. Когда же Наставнику или главе направления нужно позвать того, кто не слышит, он просит брата Реувена, и тот использует трубки.

«Значит, я не слышу Весть, – во рту стало сухо и горько. – И об этом знают Наставник и главы направлений. Но почему же мне все время кажется, будто я уже достиг этой ступени? Разве лицо отца – это не вид Вести? Или оно плод моего воображения, разыгравшейся фантазии?

И почему мне так хочется стать Вестником? Разве нельзя жить без этого дара? Ведь есть избранные, обходящиеся без него».

Прохладный ветерок ровно дул из глубины коридоров. Тишину нарушало только легкое постукивание моих сандалий. Мне было хорошо. Я понял, что наслаждаюсь прохладой, тишиной, даже подъемом среди ночи. Быть избранным, жить в обители, идти путем духа – разве есть лучшая участь на свете? А Весть – придет в свое время. Раньше или позже, но придет. Я не сомневался, что она откроется мне так же, как открылось другое зрение.

– Кифа, – спросил я, вспомнив про незаданный вопрос. – Как испытывают огнем?

– Что, заинтересовался? – усмехнулся Кифа. – Еще бы, это самое опасное из всех испытаний. Им выявляют правду, до самого конца. До глубины сердца.

– Так расскажи.

– Так слушай. От Учителя праведности осталось несколько вещей. Хитон, посох, кольцо, чаша и брусок испытания. Он выкован из очень твердого металла, размером с ладонь. Брусок раскаляют докрасна, и проверяемый проводит по нему языком. Если он говорит правду, с ним ничего не случается, но если врет, то… сам понимаешь.

– И были такие случаи?

– Да, были. На поверхности, рядом с хлевом расположены домики, в которых живут те, кто ухаживает за скотом и выполняет всякие хозяйственные работы. Среди этих работников есть несколько немых.

– Но почему они остались в обители?

– А куда им идти? Объяснить, что произошло, они не могут. Есть пищу сынов Тьмы – тоже. За стенами Кумрана они просто умрут с голоду. Конечно, всю жизнь чистить хлев, молоть зерно и убирать двор не самая лучшая доля. Но не забывай, они остаются в обители, ходят каждый день в Дом Собраний, едят за общим столом, окунаются в бассейн, проходят проверки у брата Звулуна и лечение у терапевтов. Их простая и честная жизнь во сто крат прекрасней участи какого-нибудь богача из города Пальм, тратящего свои годы на погоню за животными удовольствиями.

– Одного не пойму, зачем же тебе рисковать и подвергаться такой проверке?

– Эге, – засмеялся Кифа, – ты, я вижу, держишь ушки на макушке и все мотаешь на ус. Молодец. Очень просто, я не боюсь испытания. Не боюсь по простой и понятной причине: я чист, Шуа, и нет на мне никакого греха: ни поступков, ни слов, ни мыслей. Ну, я имею в виду таких, за которые можно обжечь язык.

Но это не все. Тот, кто успешно проходит испытание, сразу поднимается на новую ступень. Брусок не просто проверяет, но и очищает. Того, кто сам по себе чист, разумеется. Выжигает до самого сердца скрытую нечистоту. Поэтому получить право на проверку огнем – большая удача. Можно проскочить одним махом несколько лет кропотливой работы по самоочищению.

– Почему же это называется проверкой огнем? Скорее, железом или бруском.

– У тебя слишком болтливое настроение для ночного визита к брату Реувену, – одернул меня Кифа. – Подумай лучше о том, для чего тебя могли вызвать в такое время.

Я начал размышлять о возможной причине вызова, но времени для размышлений не осталось, почти сразу после окончания разговора мы оказались в том самом коридоре, где несколько месяцев назад я стоял с раскаленной сковородкой на голове. Томление расплескало свинец, томление прикрыло мои мысли и душу от проверки, и в результате на меня возложили огромные надежды. Должен признаться, мне приятно слушать о своей необычайности, особой избранности и великом предназначении. Но, в конце концов, тайна должна открыться, я не могу бесконечно делать вид, будто я это не я, а кто-то другой, более способный, достойный и благородный.

Брат Реувен неподвижно, точно большой белый камень, сидел возле стены. От камня его отличали хитон и седая борода. Завидев нас, он легко поднялся со своего места и сделал несколько шагов навстречу.

– Привел новичка, Кифа? – то ли спросил, то ли отметил он. – Молодец, хороший поступок. Пойдем со мной, Шуа. Тебя хочет видеть верховный Терапевт.

«Все еще новичок, – подумал я. – Вот настоящая проверка. Мои учителя хотят меня приободрить, обнадежить, поэтому и хвалят вне всякой меры. А для брата Реувена я все еще новичок. Один из многих».

– Я подожду тебя здесь, – с нескрываемой тревогой произнес Кифа. – Можно, брат Реувен?

– Подожди, если хочешь, – ответил тот. – Только боюсь, ждать придется долго.

– А почему? – спросил я.

– Да потому, – сказал брат Реувен, становясь передо мной, – что верховный Терапевт просто так среди ночи учеников не вызывает. Значит, то, что ты натворил, требует немедленного вмешательства. А немедленное вмешательство верховного Терапевта даром не проходит, после него ученику необходимо несколько часов, чтобы прийти в себя. Шел бы ты, Кифа, в свою комнату, а о Шуа я позабочусь сам, и поверь, не хуже, чем ты. Иди-ка за мной, парень.

Мы прошли несколько шагов по коридору, брат Реувен свернул в боковое ответвление. Спустя несколько минут мне показалось, будто мы возвращаемся обратно. Так и получилось; ответвление описало круг и, пройдя до его конца, мы вышли в Жаркий, неподалеку от бассейнов.

Я уже научился различать коридоры по внешнему виду. Они все были разными, одни чуть выше, другие немного шире. Иная форма сводчатого потока, неодинаковая кладка стен. Каждый коридор имел неповторимые особенности, как имеет свое лицо дом, или скала, или дерево. Мне уже не нужно было ощупывать камешки на перекрестках: коридоры, по которым я ходил каждый день, стали моими знакомыми, даже друзьями. Мне хотелось присвоить каждому имя: Длинный, Тусклый, Извилистый, Узкий. Я рассказал об этом желании учителю Малиху, но тот сурово меня отчитал.

– Коридоры обители священны и не нуждаются в именах, придуманных новичками. Тысячи избранных прошли по ним, повторяя Учение, миллионы молитв произнесены тут. А сколько слез пролито, сколько духовных открытий совершено! Если бы ты мог услышать, что говорят камни этих стен, они бы поведали длинную, длинную историю.

– А разве камни умеют говорить, учитель Малих?

– Все умеют говорить. И птицы, и рыбы, и деревья, и жуки в траве. И сама трава, и камни – нужно только научиться понимать их язык.

– Вот было бы интересно послушать язык камней обители.

– Учись хорошо, Шуа, и ты обязательно поднимешься на этот уровень.

Я хотел спросить у Малиха, слышит ли он сам разговор камней, но постеснялся, ведь мой вопрос мог поставить учителя в неловкое положение.

Тем не менее, мысленно я все-таки дал имена самым нахоженным коридорам. Главный – ведущий от нашей комнаты в бассейны – я назвал Жарким. Он проходил ближе всего к поверхности, и в нем, по сравнению с другими коридорами, явственно ощущалось тепло раскаленной солнцем земли. Тот, по которому мы ходили в классы для занятий, – Наклонным, ведь он спускался на второй уровень, а ведущий к Дому Собраний – Торжественным.

Итак, пройдя боковое ответвление, мы оказались в Жарком и вышли к бассейнам. В зале было темно и тихо, учитель Звулун выглянул из каморки, приветственно махнул рукой брату Реувену и скрылся обратно.

– На встречу с главой направления, – сказал брат Реувен, – приходят очищенными. – Он говорил тихо, привычно понижая голос, ведь в зале каждый звук гулко отражался от стен.

– Хорошо, учитель Реувен, – сказал я и двинулся к нашему бассейну.

– Постой. Сегодня тебе туда, – и он указал мне на первый бассейн.

Я не поверил своим ушам. Окунуться там, где очищается Наставник и главы направлений! О такой чести можно только мечтать.

– Да-да, – повторил учитель Реувен, видя мое замешательство. – Верховный Терапевт приказал тебе окунуться именно здесь.

Не чуя под собой ног, я подошел к первому бассейну. Он был очень узким и глубоким, и, в отличие от нашего, в одной из его сторон вырублена мраморная лестница с перилами. Видимо, пожилые Наставники не могли выбираться из бассейна, не помогая себе руками.

Я сбросил одежду и несколько мгновений стоял, сосредотачиваясь. Нужно запомнить ощущения, ведь завтра учитель Малих заставит меня подробно описать все, что я почувствовал и подумал. Он называет это ежедневным отчетом, и я, действительно, уже привык каждый день пред сном мысленно перебирать события минувшего дня.

Я не стал спускаться по ступенькам, а просто шагнул с края вниз. Уф-ф-ф! Тело обожгло холодным огнем. Или вода в первом бассейне холоднее, или так мне показалось, после ночного пробуждения, или очищение прохватывало куда глубже и больнее, чем в последнем. Мне показалось, будто в мои жилы, вены, артерии проник этот самый холодный огонь и побежал по всему телу, выжигая нечистоту.

Дыхание перехватило, дно куда-то исчезло, рот сам собой приоткрылся, и в него устремилась вода. Я судорожно замахал руками: еще секунда и… но в этот момент пальцы ухватились за поручни, а ноги нащупали ступеньку. Подняв голову над поверхностью, я долго откашливался, дожидаясь, пока снова смогу вдохнуть полной грудью воздух.

– Восемнадцать раз, Шуа, – прошелестел над самым ухом голос брата Реувена.

Я глубоко вдохнул и стал окунаться. Задержаться под водой и подумать даже не пришло в голову. Скорей, скорей, скорей – стучало в висках, гулко колотилось в грудной клетке. Закончив окунания, я поскорее выбрался из бассейна, согнал ладонями воду с тела, натянул одежду и понял, что не могу двинуться с места. Холодный огонь превратился в пылающее пламя. Мое тело горело изнутри и снаружи. Безжалостный пожар палил легкие, поджаривал сердце, пек печень. Я еле добрел до ближайшей скамьи и, стеная, опустился на нее.

– Кто пустил ребенка в первый бассейн? – грозно спросил учитель Звулун, подойдя к нам. Видимо, он услышал мои стоны и вышел посмотреть, что происходит. – Он же всю нервную систему может пережечь, – продолжил Звулун.

– Верховный Терапевт распорядился, – коротко ответил брат Реувен.

– Верховный Терапевт, – неодобрительно проворчал Звулун.

Я подумал, он сейчас начнет распространяться о том, как стриг этого Терапевта, когда тот мальчишкой первый раз пришел в обитель. Или как помогал его отцу, а может, деду делать первые шаги на пути духа, но вместо этого Звулун замахнулся и отвесил мне изрядный подзатыльник.

Моя голова дернулась, зубы клацнули, я даже не успел подумать, как реагировать на этот неожиданный удар, и вдруг понял, что огонь вылетел из моего тела, оставив после себя только легкое жжение.

– Спасибо, учитель Звулун! Спасибо!

Я поднялся на ноги.

– Ишь ты, – довольным тоном ответил Звулун. – Какая, однако, у тебя реакция. Все усваиваешь не моментально, а мгновенно.

– Пошли, Шуа, – коротко бросил брат Реувен.

И мы отправились. Быстро прошли по Жаркому, свернули в Наклонный. Идти было легко, жжение исчезло, и каждая клеточка точно родилась заново. Тело стало гибким и упругим, любое сокращение мышц доставляло неизъяснимое наслаждение. Я хотел не идти, а бежать, нестись, прыгать, вопить от восторга, но сдерживался, позволяя себе лишь тихонько посапывать в такт шагам и еле слышно скрипеть крепко сжатыми зубами.

Не успели мы сделать несколько шагов по Наклонному, как брат Реувен приложил руку к стене и что-то нажал. Часть стены повернулась, открывая вход. Мы оказались на винтовой лестнице, сложенной из гладко обтесанных мраморных плит.

– Держись рукой за стены, – приказал мой сопровождающий. – Тут скользко.

Я послушно выполнил его приказание, и мы стали спускаться.

«Брат Реувен сидит на первом уровне, – подумал я. – Высота коридора примерно четыре локтя. Толщина пола еще два-три. Всего получается шесть или семь. Ступеньки лестницы высотой приблизительно в половину локтя. Получается, что от уровня до уровня около пятнадцати ступеней».

И я принялся считать.

Мы спустились на двадцать восемь ступеней, брат Реувен остановился и отодвинул дверь в стене.

«Вот, значит, как быстро попадают из уровня в уровень. Не нужно долго брести вдоль полого снижающихся коридоров. Раз – и ты у цели. Нужно лишь выяснить, где находится вход на лестницу. Надо будет пошарить в самом начале Жаркого, там, где брат Реувен нажимал на засов».

На третьем уровне было значительно прохладнее, чем на втором. И темнота гуще и чернее, хотя, казалось бы, куда еще гуще. Другое зрение освещало зеленоватым светом мелкие плиты, устилающие пол и ровную кладку сводчатого коридора. Потолок здесь располагался выше, чем на предыдущих уровнях, наверное, в подземелье не хватало воздуха.

Словно в ответ на мои мысли, по коридору пронесся ветерок, будто где-то приоткрыли дверь. А может, ее и в самом деле приоткрыли, и сквозняк начал приятно освежать лицо, пылающее от волнения.

Я изо всех сил старался делать вид, будто ничего особенного не происходит, но на самом деле очень тревожился. Посещение третьего уровня нешуточное дело. Кифа и Шали, по их словам, еще ни разу не удостоились такой чести. Говорят, тут воздух пронизан тайнами, а святость струится вдоль коридоров, словно вода в реке.

Я втянул носом воздух и прислушался. Мы шли медленно, брат Реувен, несмотря на легкость движений, неспешно передвигал ноги. Наверху он перемещался куда быстрее. Возможно, на третьем уровне нельзя торопиться, ведь поспешность свидетельствует о грубости души и необдуманности поступков. Избранный мыслит быстро, но действует осторожно. Там, где каждое движение просчитано, нет места суетливости.

Вскоре я заметил с правой стороны нечто, похожее на выступ, идущий от пола и почти достигающий потолка, и сразу ощутил удивительно приятный запах. Нам навстречу тянулся дивный аромат, я никогда еще не нюхал ничего подобного. Он завораживал, хотелось вдыхать его еще и еще.

Мы подошли к выступу, им оказалась боковая часть арки, обрамляющей тяжелую двухстворчатую дверь, покрытую медными листами. Шляпки гвоздей и сами листы были тщательно начищены и блестели. В обители нечто подобное я видел только в Доме Собраний.

Брат Реувен взялся за кольцо, висевшее посредине правой створки, и осторожно постучал. В тишине подземелья стук показался мне ударом грома. Правая створка медленно отодвинулась. Из-за нее брызнул живой свет, настолько яркий, что я невольно прикрыл глаза рукой.

Вместе со светом нас окатила волна аромата. Он ощущался куда сильнее, чем в коридоре, видимо, туда запах сочился через щель под дверью. Теперь ничем не сдерживаемый аромат заполнил все пространство, накрыв нас с головой.

Другое зрение отключилось, я опустил руку, открыл глаза и вслед за братом Реувеном вошел в небольшую комнату. По существу, это была даже не комната, а площадка у начала лестницы. Ее широкие мраморные ступени тускло блестели, отражая полированной поверхностью дрожащий свет больших свечей, стоящих вдоль стен в белых каменных чашах. Ступени вели к небольшой двери, расположенной под самым потолком. Свечи, каждая в два кулака толщиной, излучали тот же аромат.

– Иди, Шуа, – брат Реувен показал рукой на дверь. – И да поможет тебе Свет.

Судя по его тону, встреча с Терапевтом обещала быть нелегкой. Я еще раз подумал, о чем он хочет со мной поговорить, и вдруг задохнулся от понимания: печать Большого Змея! Как я мог позабыть о ней!

Беседа с Гуд-Асиком почти стерла из памяти проверку Звулуна. Вернее, я сам захотел ее позабыть, ведь из этой проверки вырастали самые неприятные последствия. А если Терапевт не сможет сломать печать, что будет со мной?

Выгонят! Просто выгонят. Никто не захочет иметь дело с учеником, помеченным другой стороной.

– Иди, Шуа, – мягко произнес брат Реувен. – Верховный Терапевт ждет.

Я поставил ногу на первую ступень, глубоко вдохнул и одним махом взбежал по лестнице. Несколько мгновений я неподвижно стоял перед дверью, а затем резко распахнул и вошел внутрь.

Середину совершенно круглой комнаты занимал большой круглый стол, на котором в строгом порядке стояли горшочки, банки, баночки, склянки и еще какие-то треугольные сосуды на длинных ножках. Верховный Терапевт Асаф сидел по другую сторону стола и, глядя прямо на меня, растирал в маленькой баночке какой-то порошок.

– Хорошо, что ты быстро пришел, – сказал он, не прекращая вращательных движений кистью правой руки. – Садись, – он на мгновение вытащил ладонь с зажатым в ней пестиком из горшочка и указал на круглый стул напротив себя.

Я молча приблизился к столу и сел. Комнату освещали свечи, горевшие по углам. Четыре больших свечи – по одной в каждом углу. Как это, в каждом углу? Быть такого не может!

Я на секунду зажмурился и снова оглядел комнату. Да, она была абсолютно круглой, но в каждом из углов в черной мраморной чаше горела высокая белая свеча.

Терапевт заметил мое недоумение и улыбнулся.

– Чему ты удивляешься, Шуа?

Его улыбка показалась мне очень знакомой. Я внимательнее пригляделся к его плавным чертам лица, короткой каштановой бородке и мягким усикам. Все-таки странно, что глава Направления столь молод, я уже привык к седобородым старцам-учителям.

– Так чему ты удивляешься, Шуа? – повторил вопрос Терапевт.

– Как могут быть углы в круглой комнате? – сказал я.

– Если бы сегодня, – начал Терапевт, продолжая тереть пестиком по дну горшочка, – на берегу Соленого моря оказался посторонний, он бы не просто удивился, а пришел в остолбенение, увидев, как мальчик, почти ребенок, уносится в глубину моря, не касаясь ногами поверхности воды. Тебя это тоже удивляет?

– Конечно, нет, учитель Асаф, – ответил я.

– Почему?

– Ну-у-у, это ведь просто. Нашел желтую линию, и все, дальше от тебя почти ничего не зависит.

– Просто, когда знаешь, – улыбнулся Терапевт. – Я, например, знаю, как в круглой комнате могут появиться углы, и поэтому совершенно спокойно наблюдаю за этим явлением. Удивляться, Шуа, нужно не чудесам, а тому, что ты не понимаешь, как устроен мир.

Он улыбнулся, и у меня от его улыбки защемило сердце. Она кого-то мне напоминала, кого-то очень знакомого, близкого, очень близкого. Но кого?

Терапевт поставил горшочек на стол.

– Брат Реувен рассказал мне о печати другой стороны. Не волнуйся, из этой комнаты ты выйдешь без нее. Но, прежде чем мы займемся печатью, я хочу поговорить с тобой о более важных вещах. И этот разговор требует подготовки.

Я приготовил специальную мазь, – Терапевт указал на горшочек. – Помажь ею виски, середину лба и центр ладоней. Потом возьми правой рукой вот этот камень, – он положил на стол передо мной ноздреватый обломок, – прижми его к мази на ладони. Закрой глаза и левой рукой проведи мазью по векам. Только проведи, самую малость.

Ты сразу заснешь, и будешь видеть странные сны. Я останусь рядом и помогу тебе разобраться в том, что ты видишь. Ничего не бойся и постарайся понять как можно больше. Сядь в кресло, сосредоточься и начинай.

Я послушно выполнил указания Терапевта. Кресло, высеченное из куска черного обсидиана, оказалось на редкость удобным. Каменное сиденье и спинка облегали тело лучше мягких подушек. Я осторожно запустил палец в горшочек и вытащил немного желтоватой мази. Она благоухала сушеными смоквами, миртом и печным дымом. Запах казался вкусным, и я без всякой боязни намазал лоб и виски. Снова запустив палец, теперь уже глубже, я извлек изрядное количество мази, заполнил ею середину ладоней и взял обломок камня. Он словно прилип к правой руке. Я прикрыл глаза, провел пальцем по векам и полетел.

Серые, белые, черные нити тумана закружились перед глазами. Ветер бил в лицо так сильно, что стало трудно дышать. Я спал? Не знаю, мое состояние скорее походило на бодрствование, чем на сон. Веки были закрыты, но я прекрасно все видел и понимал.

– Не пытайся открыть глаза, – послышался голос Терапевта. – Ты все равно не сможешь этого сделать. Но четкость видения станет хуже.

Туман рассеялся, и я увидел большой белый дом на склоне горы, поросшем курчавой растительностью. Я не мог разобрать, это кусты или маленькие деревья. Слева и справа горбились горы, округлые, словно морские волны.

– Галилея, – раздался голос Терапевта. – Дом Вестника.

Спустя мгновение я оказался в большой комнате. Вестник, высокий мужчина с начинающей седеть бородой, живыми коричневыми глазами и выпуклым блестящим лбом, испещренным глубокими морщинами, завернувшись в белый плащ, сидел в кресле. Возле его ног двумя рядами расположились ученики. Вестник медленно говорил, а ученики, судя по движениям губ, – повторяли. Слов я не слышал, но каким-то образом понимал, о чем идет речь.

– Сыны Тьмы думают, будто на зло нужно отвечать добром. Так, считают они, можно исправить мир. Но если принять за истину это высказывание, чем же тогда мы сможем ответить на добро?

Говорил Учитель Праведности: на зло отвечай справедливостью, а на добро добром. Не пытайся изменить мир; ты можешь улучшить только себя самого. И если преуспеешь на этом пути, то поймешь, что весь мир прячется в твоем сердце.

Вестник замолк, прикрыл глаза и замер, словно прислушиваясь, а ученики нараспев начали сто один раз повторять изречение.

– Он может меня увидеть? – тихонько спросил я Терапевта.

– Не бойся, Шуа, – громко ответил тот. – Ни увидеть, ни услышать нас не могут. События, за которыми ты наблюдаешь, произошли много лет тому назад, и большинство людей, принимавших в них участие, давно мертвы. Камень в твоей руке взят из стен этого дома, и сейчас он поведает нам то, что успел запомнить. Память камней избирательна и устроена по-другому, чем у людей. Поэтому не удивляйся отрывочности и фрагментарности.

– Я слышу язык камней, учитель Асаф?

Раздался короткий смешок.

– Да, так говорят камни. Но в том, что понимаешь их речь, нет твоей заслуги. Уши и глаза открыла мазь, изготовленная мною. Когда ее воздействие закончится, ты снова перестанешь понимать этот язык.

– Хороший торговец, – продолжил тем временем Вестник, – так хорошо прячет от жуликов свои товары, что лавка кажется пустой. Подобно ему избранный, наполняющий себя Светом, выглядит глупцом в глазах детей Тьмы. Им тоже кажется, будто он пуст. В нашем мире торжествует несправедливость, а злодеи преуспевают, иначе у человека не было бы свободы выбора.

Он помолчал немного и добавил:

– Как же узнать, кто идет путем Света, а кто лишь притворяется? Если у человека заносчивый вид, и он наполнен желаниями, словно гранат зернами, поведение его манерно и устремления похотливы, – знай, он даже не приблизился к обочине дороги.

Ученики зашелестели, словно крона дерева под порывом ветра. Вестник прикрыл лицо полой плаща. Урок, по-видимому, закончился, но я не успел этого увидеть, потому что оказался в другой комнате.

Женщина благообразного вида с преисполненным достоинства лицом накрывала на стол. Ей помогала молоденькая смешливая девушка. Все ее веселило, и она то и дело прыскала в кулак от смеха. Женщина поглядывала на нее неодобрительно.

– Хватит, хватит дурачиться, Марта, – наконец не выдержала женщина. Но упрек был произнесен так сердечно, что девушка не обратила на него внимания.

– Да что я могу поделать, мама, если меня все смешит! Погляди, какая забавная загогулина на хлебе, – и она указала тоненьким пальчиком на завиток, напоминающий хвостик.

– Ничего забавного, – женщина поправила хвостик, и он тут же отломился.

Марта зашлась от хохота.

– Ну будет тебе, будет, – с улыбкой произнесла женщина, кладя отломанный хвостик между хлебами. – Принеси побольше соли. В прошлый раз всем не хватило, и отец очень расстроился.

– Это Саломея, жена Вестника, – раздался голос Терапевта. – И ее старшая дочь, Марта. Младшая дочь, Мирьям, воспитывается в отдельном флигеле на столбах, не проводящих нечистоту. С момента рождения она никогда не выходила за пределы дома. Мирьям – единственная девушка в Галилее, воспитанная в полной святости. Вестник возлагает на нее большие надежды.

Дверь в комнату отворилась, и на пороге возникла девочка, одетая в белое платье. Темная полупрозрачная вуаль скрывала ее лицо.

– Ты звала меня, мама?

– Да, Мири. Благослови, пожалуйста, хлеб.

Девочка осторожно перешагнула порог. Она явно опасалась к чему-либо прикоснуться. На длинном столе, занимавшем центр комнаты, аккуратно лежали свежевыпеченные хлеба, прикрытые белой тканью.

– Марта, будь добра, сними салфетки, – попросила девочка в белом.

Марта быстро выполнила просьбу сестры, и Мирьям принялась за благословения. Она протягивала руки над каждым хлебом и что-то шептала. Что именно, я не мог разобрать, вуаль скрывала ее губы. Я видел, как медленно шевелились тонкие пальцы, как поблескивали миндалевидные розовые ноготки. Девочка легонько раскачивалась, и мне показалось, будто от ее ладоней исходило сияние. Присмотревшись, я понял, что это был все тот же блеск покрытых лаком ногтей.

Закончив благословения, Мирьям вернулась к порогу:

– Что-нибудь еще, мама?

– Нет, спасибо, дочка. Отец остался доволен твоей вчерашней работой. Он говорит, что два ученика сдвинулись с мертвой точки.

– Да, он послал мне весть, и сегодня я постаралась усилить действие. Но, знаешь, мама, ведь мой вчерашний успех – просто случайность! В комнату залетел шмель, я испугалась, хоть и не подала виду, но сбилась с ровного хода мыслей. А потом, когда вспоминала, как произносила благословение, поймала себя на неточности. Отец уверен, будто из-за нее все и получилось.

– Замечательно, Мири! – воскликнула Саломея. – Отец знает, что говорит.

– Но, мама, как же так! Разве может быть в нашем деле случайность? Когда я думала, настраивалась и собиралась с мыслями, у меня получалось куда хуже. А сейчас из-за какого-то дурного шмеля раз – и удалось.

– Не волнуйся, дочка, – Саломея сделала было движение к Мирьям, словно пытаясь обнять ее, но остановилась на половине пути. – Когда человек чист, Свет засчитывает ему в заслугу даже ошибки. Тут главное – усвоить урок и двигаться дальше. Иная промашка может помочь куда лучше, чем десятки часов работы.

– Все равно обидно, – Мирьям покачала головой. – Получается, не я иду по дороге, а меня ведут. В какую сторону ни ступлю – все равно хорошо.

– Эх, дочка, – вздохнула Саломея. – Чистая моя душа. Ты просто не понимаешь, что такое ступить в сторону. Для большинства живущих твои проступки считались бы величайшими достижениями.

– Не стоит так говорить, мама, – Мирьям чуть поклонилась лежащему на столе освященному хлебу и вышла из комнаты.

Нити тумана снова закружились перед глазами. Я уже понял: так в памяти камня отделяется один отрывок от другого. Когда туман рассеялся, я снова увидел ту же самую комнату.

Вестник восседал во главе стола, вокруг которого чинно сидели ученики. По правую руку от Вестника расположился юноша с молодой курчавой бородкой. Ее коричневые блестящие завитки напоминали детские локоны. На лице юноши выделялся нос – заостренный, точно клюв хищной птицы. Мягкие усы прикрывали тонкие, плотно сжатые губы.

За спинкой кресла Вестника стояли два мальчика, похожие друг на друга, как две капли воды.

– Это три сына Вестника, – раздался голос Терапевта. – Старший, Яков, приехал на каникулы из Кумрана. Он идет путем воинов и достиг больших успехов. Два близнеца пока проходят обучение в отцовском доме. Их тоже ожидает обитель. Трапеза только что закончилась, видишь, на столе не осталось ни крошки хлеба. Галилейский Вестник пытался ввести в кругу учеников трапезу, подобную кумранской. Для этого он силился поднять святость хлеба всеми доступными способами. Сейчас ты видишь Вестника в минуты наивысшего подъема, самого благоприятного стечения обстоятельств. Все с ним, и все у него. Но ессей должен знать, что Свет не зря поднимает его на высоту. Вслед за ней обязательно следует испытание падением.

– И что получилось из освященной трапезы? – с интересом спросил я. – Действительно, почему в Галилее или в Эфрате нельзя питаться таким же образом, как внутри стен обители?

– Скоро увидишь, – вместо ответа пообещал Терапевт, и его тон не предвещал ничего хорошего.

– Отец, – начал старший сын Вестника, – почему ты так резко настроен против римлян? Погляди, сколько пользы они приносят нашей стране. С тех пор, как в Иерусалиме восседает римский наместник, вместо старых разбитых дорог построены новые, мощенные камнями. Через реки наведены мосты, в каждом городе разбиты широкие рыночные площади. Разве ты не видишь, что под управлением римского префекта Иудея процветает!

– Сынок, – горько усмехнулся Вестник. – Я могу лишь позавидовать твоей отстраненности от дел земных. Духовная жизнь в обители наложила на тебя отпечаток. Ты уже плохо представляешь, что творится за стенами Хирбе-Кумрана. Дороги, которые построили римляне, нужны им для быстрой переброски войск. Мосты – для взимания пошлины. А рынки – для театров с непристойными представлениями и для домов блудниц.

– Отец, ты преувеличиваешь. Я сам видел десятки крестьянских повозок на новых дорогах. Пошлина, взимаемая за проезд, мизерна, а мосты значительно сокращают путь. Что же касается площадей, честно говоря, я не заметил на них ни театров, ни блудниц.

– Твое чистое сердце и ясные глаза смотрят в другую сторону, сын мой. Ты просто не замечаешь зла вокруг себя. Но это вовсе не означает, будто его не существует. Язычники принесли в Иудею мрак и погань. Свет, сиявший над нашими горами и долинами, – померк. Но, тем не менее, я говорю так, – голос Вестника окреп и налился силой. – Всякая власть от Бога. Поэтому хоть мне глубоко противен Рим и ненавистны римляне, нужно полностью подчиняться приказам и установлениям кесаря. Путь праведных – это духовный путь, высшая цель развития человека. В мире существуют шесть стадий одушевления материи: камень, растение, животное, человек, сын завета и ессей. Ессей – цель мироздания. Он освобожден от мирских забот и тревог, он должен спокойно и уединенно пройти до конца свой духовный путь. И чем меньше будет внешних помех, тем быстрее и лучше он это сделает.

Учитель Праведности, создавая Хирбе-Кумран, имел в виду уединенность как способ продвижения. Поэтому он впервые в практике сынов Завета отъединил мужчин от женщин. А пришествие Второго Учителя праведности, о котором так много толкуют воины, – не более чем образ. Когда избранный поднимается по ступенькам духовной лестницы и перед ним открывается истина, это для него словно второе пришествие учителя. Но только для него лично, понимаешь, Яков, только для него лично.

– Теперь ты видишь, Шуа, – раздался голос Асафа, – что галилейский Вестник принадлежал к направлению терапевтов. Его старший сын, Яков, оказавшись в обители, выбрал путь воинов. Поэтому спор, который ты сейчас наблюдаешь, не просто спор отца с оперяющимся сыном, а столкновение двух принципов.

– Отец! – воскликнул юноша. Его голос дрожал от возбуждения, но он изо всех сил старался сохранить на лице выражение почтительности. – Ты сам говоришь, что свет померк и все вокруг заполонила нечисть. Почему же мы должны затвориться в обители и печься лишь о собственном духовном совершенствовании? Тот, кто действительно заботится о благе других, должен менять мир. Завещание Первого Учителя праведности о приходе Второго вот-вот должно сбыться. Помазанник Божий уже стучится в двери, и мы обязаны помочь ему войти. И вот тогда все человечество поднимется до уровня сынов Завета, сыны Завета станут, как ессеи, а ессеи – как ангелы. Пробуждение снизу рождает пробуждение сверху. Отец, мы больше не можем отсиживаться за белыми стенами Хирбе-Кумрана.

– Ты говоришь, словно воин, – с грустью в голосе произнес Вестник. – Я понимаю, дети отрываются от родителей и для самоутверждения отбрасывают их идеалы. Детям всегда кажется, будто они видят дальше и лучше. Так должно быть, иначе мир остановится. Но эти слова, которые ты произносишь с такой горячностью, – Вестник поморщился, – Яков, они ведь не твои. Ты повторяешь то, что тебе внушили воины. Их путь кажется привлекательным, особенно юноше с неизжитым детским максимализмом. Но, поверь моему опыту и знанию жизни: ваше направление ведет обитель к разрушению и гибели.

Он тяжело вздохнул.

– Ты все равно не послушаешь меня, сын. Ты хочешь набить свои шишки. Увы, но люди способны учиться только на собственных ошибках.

– Отец, отпусти меня посмотреть мир, – попросил юноша. – До конца каникул осталось много дней. Я возьму мешочек с монетами и сяду на рынке Нацерета[2], словно меняла. Одну неделю послушаю и посмотрю.

– Ну что ж, ты уже вполне взрослый человек. Иди, смотри и слушай, только будь осторожен – повадки сынов Тьмы значительно отличаются от поведения детей Света.

– Я буду осторожен, отец! – радостно воскликнул юноша. – Я буду очень осторожен.

Клочья тумана заволокли комнату. На сей раз он не сошел до конца: между мной и участниками следующей сцены оставалась тонкая пелена.

– Почему так плохо видно? – спросил я, и Терапевт тут же отозвался.

– Это не прямая память камня. Сцены, прикрытые пеленой, впитаны из памяти очевидцев, побывавших в доме.

– А каким образом камень впитывает их память?

– Не знаю, – со вздохом ответил Терапевт. – Есть много вопросов, на которые у меня нет ответов. Мир слишком сложен и глубок, чтобы человек мог постигнуть его до конца. Привыкни к этой мысли, Шуа, она поможет тебе избежать тупиков. Ессей должен уметь остановиться на грани доступного и возможного.

Рыночная площадь Нацерета напоминала рыночную площадь моего родного города, Эфраты. Такой же фонтан с бассейном посередине, повозки крестьян, ряды прилавков, заваленных разнообразнейшими товарами, балаган для представлений рыночных актеров. Многоголосый, пестрый шум, пыль, яркое солнце, и непонятно откуда берущееся ощущение праздника.

В первом ряду перед бассейном располагались лавки менял. Те, кто солиднее, сидели за прилавками с образцами разных монет, надежно прибитых к большим доскам. Менялы попроще держали в руках несколько медных ассов, то и дело подбрасывая их в воздух. Яков сидел на земле, постелив старую циновку, и просто крутил между пальцами новехонький серебряный денарий. Денарий блестел на солнце, привлекая внимание своим блеском.

К нему никто не подходил, желающие поменять деньги обращались к знакомым менялам. Но Якова, похоже, это совсем не заботило. Он жадно прислушивался и присматривался, сцены на рынке сильно отличались от тех, которые он мог видеть в родительском доме или в Кумранской обители.

Из ряда скорняков послышался шум – расталкивая толпу, к фонтану шли трое римских солдат. Без шлемов, но в кожаных панцирях, с начищенными медными бляхами и с короткими мечами на боку. Солдаты были явно навеселе, видимо, они уже успели крепко приложиться в траттории.

Подойдя к фонтану, солдаты умылись, разбрызгивая во все стороны воду, и, прислонившись спиной к каменной стенке бассейна, принялись озирать толпу. На их лицах было написано желание позабавиться.

– Айда к девкам, – заявил один из них, оттопыривая нижнюю губу.

– Пошли, – поддержал его второй, на лбу у которого алел свежий шрам.

– А деньги? – спросил тот, что стоял посередине. – В долг нас больше не пустят.

– Вот деньги, – солдат со шрамом, вытащил потертый денарий.

– Ты что, смеешься? – возразил первый солдат. – Самая завалящая шлюха берет не меньше пятнадцати ассов, а за эту потертую монету тебе никто не даст больше пяти.

– Сейчас добудем, – солдат со шрамом отвалился от стены и решительно двинулся к Якову.

– Послушай, меняла, – сказал солдат, протягивая Якову стертый денарий. – Ну-ка объясни, чем эта монета отличается от той, что ты держишь в руках.

Яков взял денарий и внимательно осмотрел его.

– Ничем, – произнес он, закончив осмотр. – Но ваша сильно стерта и потеряла примерно треть веса.

– Не может быть! – воскликнул солдат. – Дай-ка сравнить!

Яков протянул солдату обе монеты. Тот поднес их к глазам и мельком взглянув, сунул за пояс.

– Ты прав, меняла. Однако мне пора.

Он стал поворачиваться, но Яков схватил его за ремень сандалии.

– Верните денарий, уважаемый господин.

– Я уже вернул тебе его, – с деланным удивлением воскликнул солдат, пытаясь стряхнуть руку Якова. – Ты же сам сказал, что они одинаковы.

– Одинаковая чеканка, это верно, – пытаясь сохранить спокойствие, ответил Яков. – Но вы забрали у меня обе монеты: и новую, и старую.

– Да пошел ты, – солдат тряхнул изо всех сил ногой, и ремешок сандалии лопнул.

Яков повалился на землю. Подошедшие солдаты громко засмеялись.

– Надо бы взыскать с тебя за испорченную обувь, – сказал солдат, подвязывая ремешок. – Но скажи спасибо моему хорошему настроению. Благодаря ему ты сегодня избежал пары добрых затрещин.

– Отдайте монету! – воскликнул Яков, садясь на корточки.

– Всего только монету?! – вскричал солдат, опуская вниз руки. – Возьми кое-что получше.

В то же мгновение в лицо Якова ударила струя зловонной мочи. От неожиданности он замер, солдат с хохотом направлял струю то на макушку, то прямо в глаза.

Замешательство длилось недолго, резким ударом Яков сбил в сторону руку солдата вместе с зажатым в ней членом. Не ожидавший сопротивления насмешник взвыл от боли. Яков прыжком вскочил на ноги, выхватил меч из ножен солдата и всадил его в горло обидчику, прямо над кромкой панциря.

Кровь брызнула во все стороны. Теперь уже римляне замерли от неожиданности, и Яков бросился изо всех ног вглубь рынка. Ему показалось, будто шум толпы внезапно смолк, и он бежал в полной тишине, под нарастающие удары огромного барабана.

«Барабан? – успел подумать Яков. – Откуда он тут взялся?» – и в ту же секунду понял, что это стучит его сердце.

Солдаты быстро пришли в себя, выхватили мечи и бросились за беглецом. Бежать в панцире и после изрядной порции вина было непросто, но выучка и постоянные тренировки не прошли даром.

Пробежав половину рынка, Яков перешел на шаг – он был уверен, что оторвался от преследователей. На всякий случай оглянувшись, Яков с удивлением увидел их в нескольких десятках метров от себя.

Усмехнувшись, он бросился в проход между лавками. Еще мгновение – и он скроется, исчезнет бесследно в лабиринте задних дворов, заборов и хозяйственных строений. Но в этот момент на голову Якова с силой опустилась деревянная дубинка, и он бездыханным рухнул на землю.

– Вторая манипула вспомогательных войск первой когорты десятого легиона, – отрапортовал кряжистый человек, поднимая руку в римском приветствии.

– Спасибо, товарищ, – вернув мечи в ножны, солдаты скрутили Якову руки за спиной.

– Поможешь нести? – спросил один из солдат добровольного помощника.

– Почему нет? – отозвался тот. – А что натворил этот мальчишка?

– Убил римского солдата.

– Вот этот желторотик? Убил солдата?

– Он вовсе не такой птенчик, каким кажется на первый взгляд.

Римляне взвалили Якова на плечи кряжистому.

– Приведи центуриона, – сказал ему один из солдат. – А я постерегу тело.

Картина снова замутилась, когда завитки тумана рассеялись, я увидел рыночную площадь. Посреди нее вкопан столб, с перекладиной сверху. На столбе, привязанный за руки к поперечине, висел Яков.

– Римский суд приговорил его к смерти, – пояснил Терапевт. – Самой мучительной из всех. Видишь, ноги Якова упираются в доску. Он не висит на столбе, а стоит, удерживаемый веревками. Умереть ему предстоит от высыхания.

На галилейском солнце человек теряет за день несколько литров жидкости. Сначала приходит ужасная головная боль, потом начинает болеть каждая клеточка тела. Римляне специально продлевают мучения, каждые два-три часа поднося к лицу несчастного губку, пропитанную водой. Не в силах удержаться, несчастный делает глоток. Такое количество воды не утоляет жажду, но отодвигает смерть. Есть бедолаги, провисевшие на столбе несколько дней, и есть счастливцы, умершие всего за сутки. Но даже эти сутки показались им вечностью.

Ты видишь, у подножия столба сидят четверо солдат, а еще десять стоят в оцеплении, не подпуская любопытных. Римлянам донесли, что убийца – сын известного в Галилее человека, и они, опасаясь попытки освобождения узника, охраняют его с особой тщательностью.

В этот момент Яков поднял голову и застонал. Я увидел совсем близко его налитые кровью глаза и облепленные мухами уголки искривленного рта.

Туман вдруг сгустился, а рассеявшись, явил передо мной уже знакомую комнату. Кроме Вестника, обессиленно утонувшего в кресле, в ней находились Саломея и Марта.

– Сделай же что-нибудь, Йоханан! – умоляла Саломея, протягивая к мужу руки. – Спаси нашего мальчика, вырви его из рук палачей.

– Все, что я могу сделать, – тихо, но твердо произнес Вестник, – это облегчить его страдания. Он ничего не будет чувствовать до самой смерти.

– Нет, нет, нет! – закричала Саломея. – Спаси его, ты ведь можешь, я знаю.

– Я не могу, – отрицательно покачал головой Вестник.

– Иди к префекту, умоляй о пощаде. Пообещай ему все, что он попросит.

– Нет, – снова покачал головой Вестник – Ничего не поможет. Дело свершилось слишком быстро. Она собрали суд за каких-нибудь три часа, когда обычно на это уходит, по меньшей мере, сутки. А теперь, после вынесения приговора, даже префект не имеет права отменить решение суда. Это по силам только префекту Иудеи, но пока гонец доскачет до Иерусалима, пока найдет префекта, пока убедит его, если убедит, отменить приговор, пока вернется в Галилею, – Вестник безнадежно махнул рукой.

– Ты специально не хочешь его спасать, – взвизгнула Саломея. – Ты мстишь ему, мстишь, за то, что он не пошел по твоему пути. Ты безжалостный, черствый эгоист, и все твое учение не стоит одной слезинки моего мальчика.

– Он уже стал только твоим, Саломея? – едва слышно выговорил Вестник.

Женщина зашлась в беззвучных рыданиях и осела на пол. Марта подхватила ее, перенесла на скамью. Вестник молча глядел перед собой, словно всматриваясь в лишь ему видимую картину. Потом опустил веки и беззвучно зашевелил губами.

Боковым зрением я вдруг увидел кусочек рыночной площади, солдат, лениво расхаживающих вокруг столба, и Якова, безумными глазами вглядывающегося в толчею зевак за линией ограждения.

– Отец, – шептал он, – отец, умоляю, помоги!

Вдруг он напрягся, поднял голову и, устремив взор в одну точку, радостно заулыбался.

– Спасибо, спасибо, – голос сорвался на хрип, Яков уронил голову, глаза закатились, тело безвольно повисло на веревках.

Вестник тяжело вздохнул и поднялся из кресла.

– Он больше не будет мучиться, Саломея, – едва слышно произнес он. – Наш сын уснул и уже не проснется до самой смерти.

Саломея задергалась, низкий грудной вой наполнил комнату. Вестник молча вышел. Его глаза блестели от сдерживаемых слез.

Туман сгустился. Я сидел, потрясенный увиденным.

– Смотри дальше, – голос Терапевта был мягким, но в нем звучала настойчивость. – Я понимаю, Шуа, зрелище не из легких, и ты пока не понимаешь, для чего тебе наблюдать за историей семьи галилейского Вестника. Но поверь мне, туман скоро рассеется.

Туман, действительно, рассеялся, и я снова увидел Вестника. Он сидел во главе того же стола, в той же комнате. Вестник сильно постарел, лицо вытянулось, а морщины стали глубже. Возле него, слева и справа от кресла, стояли двое юношей.

– Его сыновья, – подсказал Терапевт, но это я понял и сам. Близнецы остались похожими друг на друга и вместе с тем очень походили на Якова. Судя по их виду, с момента смерти старшего брата прошло около десяти лет.

Вдоль стола сидели ученики. Теперь их стало значительно меньше. Вид у них был утомленный, даже измученный.

– Наша борьба почти завершена, – тихо произнес Вестник. – Маги и чернокнижники покинули Галилею. Осталось несколько маленьких групп, но с помощью Света мы возобладаем и над ними. Все очень устали, я вижу. Но освобождение близко. Скоро, совсем скоро, на земле Галилеи не останется ни одного волхва. Благословим же Свет за дарованную нам милость победы!

Он прикрыл лицо полой белой накидки и начал раскачиваться в молитве. То же самое проделали сидящие за столом ученики. Лишь два сына Вестника остались стоять, внимательно наблюдая за происходящим.

– Почему они не молятся? – спросил я Терапевта.

– Они часовые, – тут же отозвался он. – На войне духа нельзя ни на секунду оставить пространство без присмотра.

– А как ведут войну духа? Каким оружием?

– Война – это образ, привычное слово. В борьбе с силами нечистоты не используют ни мечи, ни стрелы. Вмешательство происходит на уровне причин и следствий. Проникновение в невидимое простому глазу пространство, из которого можно повлиять на судьбы живущих, пролить дожди или поднять в небо суховеи, привести мор или чужеземное войско. Половина учеников Вестника погибла в этой борьбе. Причина смерти каждого была самой обычной, но тот, кто в состоянии увидеть картину целиком, прекрасно понимал, что происходит на самом деле.

– Они попадали в это пространство?

– Они – нет. Ученики составляли лестницу, по которой поднимался Вестник. Иногда лестница падала, и каждый раз одно из ее звеньев получало необратимые увечья.

– Вестник тоже пострадал?

– Да, но меньше других.

– Мне жаль учеников. Они отдали жизнь, так и не сумев заглянуть в невидимое.

– У каждого своя цель на земле. Без учеников Вестник не смог бы добраться до входа в мир причин и следствий. А они, оказавшись в этом мире, не знали бы, где правая рука, а где левая. Учитель нуждается в учениках в той же мере, в которой ученикам необходим учитель.

– Наши братья в Иудее, – продолжил Вестник, опустив полу плаща, – столкнулись с новым проявлением зла. Магам удалось призвать на свою сторону Большого Змея. В наши горы ему не проникнуть, мы надежно обнесли их забором благословений, но те из вас, кто намерен очищаться в Кинерете, должны быть трижды осторожными. Змей нападает в воде, поэтому окунайтесь только в присутствии товарищей и после чтения псалмов защиты.

– Большой змей, большой змей, большой змей, – прокатился шепот среди учеников.

– Да, Большой змей, – подтвердил Вестник. – Древнее чудище выпущено на свободу. Много сотен лет тому назад пророчица Дебора сумела загнать его в серебряный сосуд, а сосуд похоронить на дне Иордана. Но дурным людям нет покоя; при помощи колдовских чар они отыскали место захоронения, вытащили сосуд и взломали печать. Наверное, им казалось, будто они смогут повелевать Большим змеем, но очень быстро выяснилось, кому предназначена роль слуги, а кому хозяина. Змей – наиболее явное проявление в нашем мире другой стороны святости. И цель у него одна – господство.

Клочья и завитки тумана смешали картину, но я терпеливо ждал и вскоре оказался на дороге, ведущей к дому. С моего места хорошо просматривались колонны, украшающие вход и крупные белые плиты стен.

По дороге, с трудом преодолевая подъем, катилась повозка, груженная плетеными корзинами. В них лежали сушеные смоквы, инжир и финики – основная еда Вестника и его учеников. Корзины стояли на специальном помосте. Между ним и дном тележки оставалось пустое пространство, предохраняющее от нечистоты.

Из-за кустов, росших вдоль обочины, выскочили двое. Одеждой они походили на нищих, вроде тех, которые во множестве таскались по улицам и рыночной площади Эфраты. Уходя по делам из дому, мать всегда строжайше приказывала держаться от них подальше.

– Нищие воруют детей и продают бездетным семьям в Сирии или Египте. Кроме того, от них можно подцепить какую угодно заразу. Они ведь спят посреди отбросов и не умываются неделями.

Но в этих нищих было что-то особенное, отличающее их от заурядных оборванцев. Приглядевшись, я понял, в чем тут дело: волосы и бороды аккуратно подстрижены, лица чисты, а обувь, в отличие от одежды, вполне исправна.

– Не продашь пару фиников? – спросил один из нищих возницу.

– Нет, – возница приподнял кнут. – А ну, отойди в сторону, не то огрею хорошенько.

Нищий осклабился, возница замахнулся кнутом, да так и замер с рукой, отведенной назад. Его лицо застыло, глаза остановились, раскрытый рот перекосило. Второй нищий, успевший за время короткой перебранки оказаться за спиной возницы, подскочил к телеге, осторожно приподнял рогожу, сплетенную из пальмовых листьев, и стал исследовать содержимое телеги.

– Это маги, – пояснил Терапевт. – Возница усыплен специальным заклятием. Оно действует недолго, поэтому у магов мало времени.

– Для чего мало времени? – спросил я.

– Сейчас увидишь, – ответил Терапевт.

– Вроде нашел! – крикнул нищий, приподнимая над головой небольшую корзинку. – Стояла с краю и завернута в отдельную рогожку.

– Она! – крикнул первый. – Давай!

Нищий достал из-за пазухи тряпицу и осторожно развернул. В тряпице оказался сушеный финик. Нищий аккуратно положил его в корзинку рядом с горсткой других фиников, вернул корзинку на место, застелил рогожу и отскочил в сторону.

– Пошел вон, – кнут просвистел над головой первого нищего, и тот с воплем ужаса отпрыгнул на обочину.

– Зачем сразу драться, – обиженно закричал он. – Уже спросить нельзя?

– Убирайся с дороги! – снова взмахнул кнутом возница. – Упаси тебя Свет прикоснуться к телеге.

– Нужна мне твоя развалюха, – презрительно ответил нищий, поворачиваясь к нему спиной.

Телега покатила дальше, и возница не мог увидеть, как на губах нищего засияла победная усмешка.

Следующая картинка, выплывшая из тумана, перенесла меня в дом Вестника. В небольшой комнате с низким потолком, видимо, одном из внутренних покоев, недоступных для посторонних, сидел Вестник, грузно облокотившись локтями о столешницу. Саломея накрывала ужин: булочки, маслины и финики. Вестник благословил еду и приступил к трапезе. Ел он, как избранный: тот, кто хоть один раз побывал в общей столовой Кумрана и видел, сколь сосредоточенно и молча вкушают скудную пищу члены святой обители, сразу узнавал избранного по стилю еды.

Вестник протянул руку к финикам и вдруг замер.

– Откуда плоды? – спросил он жену.

– Архелай привез. Все, как обычно.

– Ты сама проверяла?

– Да, корзинки были закрыты, а твоя стояла отдельно. Я осмотрела каждый финик, нет ни точек, ни дырочек. Чисто и гладко.

Вестник снова протянул руку к финикам и опять отдернул ее.

– Что-то мне здесь не нравится.

– Йоханан, ты устал и взбудоражен. Вот и блазнится невесть что.

Саломея спокойно взяла один из плодов, разломила надвое, внимательно осмотрела, нет ли червячков и, отделив продолговатую косточку, положила в рот. Вестник внимательно наблюдал за женой. Та закончила жевать, взяла хлеб и продолжила трапезу.

– К несчастью, – раздался голос Терапевта, – Саломее достался подложенный магами финик. Вестник опасался не зря, на плод наложено очень сильное заклятие, причем наложено так искусно, что заметить его почти невозможно. Даже Вестник, с его повышенной чувствительностью и огромными знаниями, смог всего лишь смутно ощутить неладное. Но понять, в чем дело, он не сумел, и это дорого обошлось его семье.

Закончив трапезу, Вестник собрался произносить благословения, как вдруг Саломея дернулась, захрипела, закатила глаза и стала валиться набок. Вестник успел подхватить жену и осторожно уложить на кровать. Ее тело сотрясала мелкая дрожь, а мышцы лица дергались каждая по отдельности. Странное и страшное зрелище, казалось, будто Саломея одновременно улыбается, хитро подмигивает и раздувает в гневе ноздри. Самые противоположные эмоции разом жили на ее лице.

– Саломея, – позвал Вестник, – Саломея!

Жена не откликалась, продолжая хрипеть и вздрагивать.

Вестник положил правую ладонь на ее макушку, левой прикрыл лоб и начал что-то быстро шептать. Затем он прикрыл ладонями уши, потом перенес их на глаза. Дрожь прекратилась, хрипение исчезло. Теперь Саломея лежала неподвижно, глаза закрыты, глубокое дыхание мерно приподнимало и опускало грудь. Вестник поднял руки и удовлетворенно хмыкнул.

– Саломея, – снова позвал он. – Саломея.

Вместо ответа жена оскалила зубы и зарычала. Так рычат собаки, завидев незнакомца.

Вестник оторопело поглядел на жену.

– Саломея, Саломея! – его правая рука стала снова опускаться на ее лоб, как вдруг Саломея дернулась и, не раскрывая глаз, попыталась поймать зубами пальцы мужа.

Вестник отдернул ладонь, Саломея обеими руками ухватилась за нее и, рыча, снова потащила в рот. Ее тело выгнулось дугой: только пятки и затылок касались постели.

Завязалась борьба. Вестник прикрутил жену простыней к кровати. Потом долго водил ладонями вдоль рук и ног, кружил над животом, расправлял невидимые складки вокруг головы и сердца. Саломея молчала, иногда по-собачьи приподнимая верхнюю губу, словно обнажая клыки.

Спустя час Вестник в изнеможении опустился на пол рядом с кроватью.

– Саломея, Саломея, – еле слышно проговорил он. – Что будем делать, Саломея? У меня ничего не получается.

Тишина была ему ответом. За окном стемнело, ночь опустилась на Галилею. Вестник зажег светильник и продолжил лечение.

Безрезультатно. Под утро Вестник уселся на пол и погрузился в глубокую задумчивость.

– Нет выхода! – наконец прошептал он. – У меня просто нет другого выхода.

Он решительно поднялся с места, подошел к шкафу, достал крохотный глиняный кувшинчик, вытащил деревянную пробку и вылил содержимое в рот жены.

Тело Саломеи задрожало, глаза распахнулись.

– Йоханан! – захрипела она, словно невидимые руки сжимали ее горло. – Спаси меня, Йоханан. Он внутри, он давит, не дает говорить и думать.

– Кто это он?

– Огромный змей зеленого цвета, он сидит у меня в животе и не подпускает… – Саломея захрипела и смолкла.

– Куда не подпускает, куда?

– К рукам, – каждый звук давался ей с трудом, – к языку, к глазам. Я пленница внутри своего тела. Я… – она вновь замолкла.

Вестник смочил ее губы остатками содержимого кувшинчика.

– Спаси меня, Йоханан, – захрипела Саломея. – Умоляю, спаси, спаси, спаси!..

Ее голова дернулась, глаза затворились, а тело выгнулось дугой. Вестник в отчаянии ударил себя в грудь кулаком, затем простер руки над телом жены и что-то быстро зашептал, мученически кривя рот.

Саломея обмякла, опустилась на кровать, голова бессильно упала набок. Вестник протянул руку ко лбу жены, но та, приподняв верхнюю губу, тихонько зарычала.

С этого момента картины стали менять одна другую с лихорадочной быстротой. Они уже не выплывали из тумана, а словно проступали одна сквозь другую.

Вот девушка с лицом, прикрытым вуалью, благословляет чашку с супом, а Марта пытается кормить им рычащую Саломею. Суп выливается изо рта, Марта, плача, пытается влить хоть что-нибудь, но мать плюется и фыркает. Марта силой открывает рот и вливает ложку за ложкой все содержимое чашки.

– Но ведь этого недостаточно! – восклицает девушка с вуалью. – Она умрет от голода!

– Мири, Мири, – плачет Марта. – Я не выдержу, я умру вместе с ней.

– Не говори глупости. Отец послал весть в Кумран. Сам Верховный Терапевт обещал прийти на помощь. Нужно надеяться на лучшее. Налей еще чашку.

Девушки отступают назад, и сквозь них проявляются мужские фигуры. Человек в белом плаще с капюшоном стоит возле кровати Саломеи. Рядом с ним юноша, держащий в руках ларец с баночками и горшочками. Он одет, как избранный, и его лицо мне кого-то напоминает. Я силюсь вспомнить кого, но не могу.

– Глава направления, – уважительно произносит Терапевт. – Мой учитель и наставник. Умер два года назад в возрасте ста десяти лет. За всю свою длинную жизнь он всего два или три раза выходил за пределы обители. Тот раз, который мы сейчас наблюдаем, был последним.

Глава направления передает Вестнику глиняный горшочек, и тот наносит жирно блестящую мазь на лоб и веки Саломеи. Безрезультатно. Юноша, помощник главы направления, расставляет вдоль стен семь светильников и зажигает их. От светильников исходит густой пряный запах. Саломея чихает, морщится, но продолжает скалить зубы.

День сменяется ночью, утро освещает осунувшееся лицо Вестника, а глава направления все пробует и пробует помочь Саломее. Наконец он сдается.

– Заговоренный плод уже стал частью плоти. Теперь их невозможно разделить. Если бы на ее месте был мужчина, он бы давно умер. На женщин это заклятие действует по-другому. Поэтому твоя жена еще жива.

– Что же делать?! – горестно восклицает Вестник.

– Ничего, – отвечает глава направления. – Перестаньте ее кормить. Дайте душе Саломеи спокойно соединиться с Вышним Светом.

Из-за неплотно прикрытой двери, выходящей на половину Мирьям, раздается рыдание. Дверь открывается на ширину ладони, сквозь образовавшуюся щель я могу смутно разобрать очертания головы девушки. Вуаль отброшена, распущенные волосы падают на плечи. Помощник главы направления поворачивает голову и замирает. Ему хорошо видно лицо девушки, и оно производит на него такое впечатление, что горшочек с благовониями падает из его рук и разбивается вдребезги.

Вечер в большой комнате дома Вестника. Возле длинного стола сидят только хозяин дома и Марта. Сквозь окно видно, как солнце медленно скрывается за склоном горы, густо поросшим дубовым лесом.

– Но ведь ты мечтал об этом, отец, – говорит Марта. – Ты столько раз повторял, что братьев ждет обитель, и вот глава направления забрал их с собой. Почему же ты грустишь?

– Мой дом опустел, – мрачно произносит Вестник. – Старший сын погиб, жена скончалась, а близнецы уже никогда не вернутся в Галилею.

– Как не вернутся? – со страхом спрашивает Марта.

– Даже если они и появятся в этом доме, они будут совсем другими людьми. Обитель меняет человека. Прошлое вымывается из памяти, точно соль. Я знаю, как учителя Кумрана преображают юношей. А дочери… Я очень люблю тебя и Мирьям, но дочери – это не сыновья. И кроме того, без вашей мамы… – он замолчал, затем сплел вместе пальцы и хрустнул ими. В тишине пустого дома хруст прозвучал оглушительно. – Без вашей мамы я только половина человека. Она забрала с собой лучшую часть моей души. Ту, что была привязана к ней, что оплелась вокруг ее души, словно плющ вокруг дерева. Они стали нерасторжимы, и ушли вместе.

– Значит, – шепчет Марта, – часть твоей души соединилась с Вышним Светом.

– Да, – кивает Вестник. – И теперь я стал видеть вещи по-другому. Думаю, что многое из того, чему я учил, надо пересмотреть и передумать.

Комната вновь наполняется учениками. Места за столом не хватает, юноши толпятся в прихожей, сидят на крыльце. Горы вокруг заснежены, из трубы на крыше вьется дымок. В доме царят тепло и тишина: юноши стоят молча, боясь пропустить даже одно слово Вестника.

Он сидит в кресле, совершенно седой, и говорит негромким усталым голосом.

– Учиться и не размышлять о выученном – пустая трата времени. Размышлять, но не учиться – верный путь к сомнению. Сомнение приводит к горечи, горечь к легкомыслию, а легкомыслие – первая ступень на лестнице гибели.

Обучение рождает понимание, но мудрость не порождается обучением. Она интуитивна, внезапна, располагается дальше точных расчетов и заблаговременного продумывания. Истинное знание передается без слов. Уверуйте в мой путь, идите по нему честно, с открытым сердцем, и тайное, скрытое в вашей душе, само пробудится, принеся вам в подарок мудрость. Говорю вам истину: ею, только ею и спасетесь.

И снова комната в доме Вестника. За окном лето, трепещущая тень листвы скользит по стенам, через настежь распахнутые окна гуляет ветерок, несущий запахи цветов и свежескошенной травы. За столом только Вестник и его дети: трое юношей по одну сторону и Марта по другую. Дверь на половину Мирьям приоткрыта, и она сидит так, чтобы слышать слова отца.

Я на секунду замираю. Почему три сына? Ведь старший… ах, лучше бы забыть эту страшную сцену. Но отчего я подумал, будто третий юноша – тоже сын Вестника? Возможно, потому, что его лицо мне очень знакомо. Ах да, это же помощник главы направления, уронивший горшочек с благовониями.

– Отец, – говорит один из сыновей, и в его голосе вместе с почтительностью слышатся нотки протеста. – Ты ведь сам нас учил: тот, кто прибавляет – убавляет.

– Ты пытаешься налить новое вино в старые сосуды, – поддерживает его второй сын. – Учитель Праведности отмерил и взвесил, и не нам менять установленное.

– Наставник с трудом отпустил нас на каникулы, – снова заговорил первый сын. – Ему очень не нравится то, чему ты стал обучать после смерти матери. Если бы не наш товарищ, – он кивнул в сторону помощника Терапевта, – мы бы остались в обители.

– Тот, кто, повторяя старое, способен обрести новое, – тихо отвечает Вестник, – сам может стать наставником.

За столом воцаряется молчание. Сыновья поражены словами отца. Марта, старясь разрядить напряженность, спешно подает еду. Помощник Терапевта постоянно косится на приоткрытую дверь. Когда все встают, чтобы омыть руки в углу комнаты, он запинается и падает на пол перед дверью, задевая ее ногой. Дверь распахивается, Мирьям прикрывает лицо вуалью, но на какую-то долю секунду ее можно увидеть. Помощник главы направления замирает на полу, замираю и я. Девушка за дверью похожа на… нет, этого не может быть, просто не может быть! Я открываю рот, чтобы спросить Терапевта, но он опережает меня.

– Я знаю, о чем ты хочешь спросить, Шуа, – говорит он. – Погоди, погоди еще немного. Скоро все встанет на свое место.

Ночь в доме Вестника. В боковой комнате спят близнецы и помощник главы направления. Тонкий серпик луны почти не дает света, и в доме стоит глубокая темнота. Помощник поднимается со своего ложа и надолго замирает, прислушиваясь к мерному дыханию спящих. Затем на цыпочках выбирается из комнаты.

Стараясь не шуметь, он перелезает через забор, отделяющий флигель Мирьям от остального дома. Я могу лишь подивиться тому, с какими легкостью и быстротой он преодолевает это препятствие.

За забором к нему бросаются два сторожевых пса. Они нападают без лая, раскрыв огромные пасти, чтобы сразу вцепиться зубами в незваного гостя. Помощник замирает в странной позе, собаки останавливаются, подходят к помощнику и начинают тереться спинами о его ноги.

– Тот, кого ты видишь перед собой, – раздается голос Асафа, – действительно помощник главы направления. Только не терапевтов, а воинов. Наставник отрядил его охранять главного Терапевта. Теперь ты понимаешь, отчего он так неловко обращался с горшочками.

Один из близнецов стал терапевтом, второй – воином, и подружился с помощником. Так он оказался на каникулах в доме галилейского Вестника.

Огороженный участок двора представлял собой сплошной цветник. Посредине на четырех каменных столбах располагался флигель Мирьям. Гладко отполированные столбы, похожие на колонны Храма, вздымались на высоту трех человеческих ростов. Пятый, более тонкий столб, поддерживал балкон. Помощник подошел к нему, прижался лицом к поверхности камня и зашептал, будучи уверенным, что его не слышит ни одна живая душа. Он ошибался; в тишине галилейской ночи я прекрасно различал каждый звук.

– Наваждение, безумие, припадок! Как можно нарушить уединение святой галилейской девы! Вестник, пригласивший меня под крышу своего дома, разве ждет от гостя такого поступка? Я должен немедленно вернуться.

Он замолкает и долгое время стоит неподвижно.

– Но как, – взволнованно шепчет помощник. – Как я могу уйти, когда она рядом, совсем рядом. В обители она снилась мне каждую ночь. Я видел ее так же четко, как в то мгновение, когда сквозь приоткрытую дверь впервые различил дивные черты. О-о-о, – глухо застонал помощник, – зачем я повернул голову, зачем не следил за руками Терапевта? Ужасная мука вошла в мое сердце. Покой, уравновешенность, духовные созерцания – все ушло, все покинуло меня. Ее прекрасное лицо, лишь оно стоит перед моими глазами. Как же я могу уйти, когда моя мечта так близко?!

Он отрывает голову от столба и смотрит на тоненький серпик луны.

– Луна, Луна – покровительница ночи. Ты освещаешь скрытое и проявляешь невидимое. Помоги мне, Луна, позволь еще раз увидеть ее, хоть краем глаза, хоть на одно мгновение.

Он обхватывает руками и ногами каменный столб, ловко взбирается до самого верха и оказывается под балконом. В этот момент слышится звук открываемой двери и на балкон выходит девушка с лицом, закрытым вуалью. Она подходит к ограждению, прямо над тем местом, где на столбе, скрючившись, висит помощник.

Мирьям опускает руки на деревянный поручень, поднимает голову вверх и шепчет. Ее голос тих, но ночь еще тише. Я и помощник различаем каждое слово.

– О, если бы я могла хотя бы услышать его голос! Каков он: высокий или низкий, хриплый или прозрачный. Как говорит он: быстро или медленно, плавно или запинаясь. Если голос его подобен лицу, он должен очаровывать и манить.

Но что я болтаю! Ведь он избранный, чистый ессей из святой обители. Его мысли лишь о духовном, желания отстранены, а сердце пусто – в нем лишь Учение и Свет.

Благословен баловень судьбы! Она все дала ему, ничего не пожалела. И стан, и взгляд, и гордую осанку, и ловкость движений. Но главное, дала ему талант, способность воспринимать Свет, учиться и учить других. В такие годы стать помощником главы направления – кто мог бы возмечтать о лучшей доле? Разве он сможет, разве захочет оставить все это ради меня?

И что я дам ему, чем возмещу утрату? Нет, Мирьям, тебе лучше забыть его, вычеркнуть из сердца навсегда. Ведь говорил отец – у святых разум управляет сердцем. А у меня – лишь сердце стукнет, как разум опрометью мчится прочь, скрывается, как заяц от лисы.

Она замолкает, глядя на серебристый серпик, низко висящий над черным профилем горы.

– О Луна, утешительница скорбящих. Ты сосчитала все мои слезы и знаешь все мои просьбы. Свет всемогущий освещает твой лик, и ты улыбаешься нам в темноте ночи. Улыбнись мне еще раз, Луна, обратись к Свету, пусть он сжалится над моим одиноким сердцем и пошлет вразумление, как себя вести. Дай мне силы, о Свет, принять безразличие избранного из Кумрана.

– Я избираю тебя, Мирьям! – раздается голос помощника. – Тебя, а не обитель!

– Кто здесь! – девушка в испуге отскакивает в сторону. – Кто говорит со мной?!

Маленькая комната в доме Вестника. Он сидит у стола, напротив него Марта. Вестник говорит медленно, по капле, точно масло из маслин, выдавливая из себя звуки.

– О лучшем зяте я не мог бы и мечтать. Но цена… цена чересчур велика. Что скажет Наставник о таком поступке помощника направления? И для чего Мирьям столько лет прожила в одиночестве?

– Отец, – Марта старается заглянуть в глаза отцу, но они опущены вниз, а седые косматые брови низко нависают над тяжелыми веками. – Отец, сыны Света вольны выбирать, не так ли?

– Так, – кивает Вестник.

– Есть сотни ессейских пар, живущих согласно Учению и по законам Света. И никто не порицает их, никто не считает предателями.

– Они не подошли так близко к истине, как Мирьям и помощник. Почувствовать Свет на своем лице и отвернуться?

– Они не отворачиваются, отец. Они остаются с нами. И остаются любящими тебя детьми. Разве ты не хочешь счастья для своей дочери? Разве мало тебе сыновей, на всю жизнь укрывшихся в обители? Их ты полностью отдал Свету, а Мирьям родит тебе внуков, которые тоже уйдут в Кумран.

– Мирьям, Мирьям, чистая моя дева, – вздыхает Вестник.

– У нее будут выдающиеся дети, отец. И так же, как благословленные ею хлеба вдохновили десятки твоих учеников, окрыленные ею дети пройдут по духовному пути до самого конца!

– О чем ты говоришь, Марта, – почти добродушно отвечает Вестник. – У духовного пути есть только начало.

– А я всегда буду с тобой, отец, – добавляет Марта. – В этом доме, в соседней комнате. Тебе не придется ни о чем заботиться. Думай только о святости и учи учеников.

Снова большая комната в доме Вестника. Она расширена и превращена в зал. На возвышении сидит Вестник, зал от края до края наполняют ученики. Молодые и старые, по-разному одетые, с блестящими от возбуждения глазами.

– Говорю вам истину, – негромко произносит Вестник. Он выглядит сильно постаревшим. Впрочем, мне уже трудно определить его возраст, Вестник перешагнул черту, после которой старики не меняются. Он согбен и сед, глаза слегка слезятся, а пальцы, сжимающие подлокотники кресла, то и дело вздрагивают. Но голос Вестника тверд, а взор по-прежнему суров. Когда он останавливает взгляд на том или ином ученике, тот невольно ежится и втягивает голову в плечи.

– Мудрый не сомневается, – продолжает Вестник. – Он уверен в правоте Учения, глубоко погрузился в него, а в сердце, словно огнь пожирающий, пылает любовь к Свету.

Человеколюбивый не печалится. Он знает повадки людей, понимает тщету и неблагодарность человеческой натуры, поэтому его не печалят плевки и пощечины, получаемые вместо воздаяния за добрые дела.

Отважный не боится. Ведь все в мире пронизано Светом, рождено им и поддерживается каждое мгновение. Свет управляет судьбами и определяет дыхание, Свет лечит и Свет умертвляет. Зачем же бояться человека или зверя, если судьба всецело во власти Света? Разве может кто-либо причинить мне малейший вред, если Свет того не пожелает? И если приходит беда, какой смысл сердиться на обидчика и бояться его угроз. Он всего лишь палка в руках Света.

Снова вечер. Тихонько посвистывает ветер, пастухи на дальних пастбищах уже разожгли костры, и в воздухе ощущается горьковатый вкус дыма. В маленькой комнате на постели лежит Вестник, рядом, держа его за руку, сидит Марта. Ее волосы поседели, но она, как девушка, не покрывает голову.

– Отец, тебе лучше?

– Да, – еле слышно произносит Вестник. – Теперь совсем хорошо.

– Ты никогда не позволял прикасаться к себе, – продолжает Марта. – Почему сейчас ты взял меня за руку?

– Потому, что отстранение уже потеряло смысл.

– Отец, отец, – голос Марты полон беспокойства. – Что значат твои слова, отец?

– Ты сама все понимаешь, дочка. Зачем спрашивать.

– Когда это может произойти, отец?

– Думаю, скоро.

– Послать гонцов в Кумран?

В знак согласия Вестник прикрывает глаза.

Дорога к дому. Спускаясь со склона, по ней идут десятки людей. Небольшая группа держится впереди всех.

– Родственники и ученики возвращаются после похорон Вестника, – поясняет Терапевт. – Его похоронили на самой вершине горы. Впереди – сыновья Вестника, Марта и Мирьям с мужем. Смотри внимательно, Шуа.

Он мог бы не произносить последнее предложение. Я и так изо всех сил вглядываюсь в приближающихся людей и не верю своим глазам. Этого просто не может быть!

– Может, – отвечает Терапевт.

Наверное, я кричу от изумления, и Терапевт пытается меня успокоить.

– Может, Шуа. Понимаю, тебе трудно поверить, но именно для этого я показал тебе всю историю семьи Вестника.

Я продолжаю рассматривать подходящих людей. Да, сомнений быть не может, плачущая женщина, идущая под руку с Мартой, – моя мать. Рядом с ней идет отец. Теперь я без труда узнаю его – борода сильно изменила лицо помощника главы направления. Слева от Марты вышагивают близнецы. Бороды не изменили их сходства. Но разница все-таки есть. В том, что ближе к Марте, я узнаю главного Терапевта, а во втором…

– Он тоже здесь, в Кумране, но с ним ты еще не встречался, – раздается голос Асафа. – Сейчас сновидение закончится. Приготовься.

К моим ноздрям прикоснулся крепкий аромат, похожий на запах свежескошенной травы. Серые, белые, черные нити тумана закружились перед глазами. Ветер ударил в лицо так сильно, что стало трудно дышать. Я открыл глаза.

Передо мной та же круглая комната, со свечами в каждом из четырех углов. Я сидел в кресле из черного обсидиана, сжимая правой рукой кусок камня. Учитель Асаф внимательно смотрел на меня через стол.

– Но… – я не знал, с чего начать. – Разве…

– Да, Шуа, – мягко произнес верховный Терапевт. – Ты внук галилейского Вестника. Единственный внук. И племянник главы Терапевтов. Мой единственный племянник. Теперь ты понимаешь, что путь в Кумран уготован тебе задолго до рождения. Поэтому устраивайся удобнее, обитель – твой дом, в котором тебе предстоит провести много-много лет.

– Я уже устроился, дядя… Асаф.

Он улыбнулся.

– Называй меня все-таки учителем. И вообще, о том, что мы родственники, никому не рассказывай. Те, кому полагается быть в курсе наших отношений, уже извещены, а остальным знать не обязательно.

Я кивнул.

– Теперь отправляйся к себе. Уже очень поздно, до рассвета осталось совсем немного. Тебе надо поспать перед уроками. Печатью Большого Змея я займусь позже. Помнишь, как вернуться на свой уровень?

– Конечно! Двадцать восемь ступенек вверх по лестнице, затем налево по коридору до брата Реувена.

– Молодец! Ты достойный продолжатель нашего рода. Думаю, твой отец гордился бы тобой, узнай он про твои успехи.

Что-то не понравилось мне в его тоне, я сразу не понял и лишь наутро сообразил, что он говорил об отце в прошедшем времени так, словно его уже нет в живых. Но это пришло мне на ум позже, а пока я лишь переспросил:

– А отец, он действительно был помощником главного Воина?

– Конечно, Шуа. Ладно, тебе пора отдохнуть. За эту ночь ты узнал много, возможно чересчур много. Подумай, разложи в голове по полочкам, и когда захочешь поговорить – приходи. Дорогу ты знаешь. Только предупреди заранее брата Реувена, чтобы я смог освободить время для встречи с тобой. Хорошо?

Я оторопел. Ничего себе! Свободный доступ к главе направления! Да, но это же мой родной дядя. Брат матери, тот самый, о котором она мне столько рассказывала.

– Учитель Асаф, можно еще один вопрос?

– Можно, Шуа, – он снова улыбнулся. – О твоем неуемном любопытстве уже рассказывают анекдоты.

Я не стал выяснять, кто рассказывает и какие анекдоты, а спросил:

– А где находится ваш брат, мой второй дядя? И как я могу его увидеть?

Терапевт едва заметно помрачнел, но ответил обыкновенным тоном.

– Давай отложим этот разговор на потом.

Ответ более чем ясен. Я встал, попрощался с учителем Асафом и вышел из круглой комнаты.

Ноги сами несли меня по ступеням и коридорам. Я был утомлен, горд, взволнован, но более всего – счастлив. Эта ночь столь много перевернула в моей голове. Вернее, расставила по местам. Теперь я понял, почему так хочу стать Вестником. Понял необычное поведение матери. Понял, кого напоминала мне улыбка Терапевта. Понял причину особого отношения ко мне Наставника. Будущее представлялось сияющим и светлым, как поверхность Соленого Моря.

Подойдя к двери в нашу комнату, я остановился от пришедшей в голову мысли.

Шали! Он все время намекал на влиятельных родственников. И не зря намекал. Значит, ему было про них известно. Но откуда? Неужели он входит в число тех, кому полагается быть в курсе моих отношений с главным Терапевтом?

Вопросы закружились, зажужжали в голове; смутная тревога начала сжимать сердце. Кто мог рассказать ученику о столь сокровенном деле. И для чего? Может быть, Шали только притворяется учеником, а на самом деле он… Кто? Кем он может быть? Скорее всего он действительно ученик, но связанный… С кем? С кем же он может быть связан?

Одни вопросы порождали другие, те, в свою очередь, вызывали третьи – лавина сомнений и страхов обрушилась на мою душу.

Стоп! Я решительно отбросил вопросы в сторону. Дед говорил моей матери: – у святых разум управляет сердцем. Пусть я не святой, но могу вести себя, подобно им. И Свет, осеняющий наш род, поможет мне преодолеть все преграды.

Я отодвинул дверь и вошел в тишину и мрак нашей комнаты.

Февраль 2011

Ночь, день и ночь прошли незаметно. Я вел раздвоенное существование – мое тело находилось в удобном кресле, окруженное техникой двадцать первого века, а душа и разум бродили по переходам Кумранской обители, носились по лазоревой поверхности Соленого моря или замирали от ужаса, наблюдая за казнью на кресте.

Утром – я точно знаю, что было утро, потому, что закончив первую часть рукописи, я открыл жалюзи и показал грозди фиников большой кукиш. Поставив точку, я в очередной раз проверил почту и обнаружил письмо от издателя. Он был лаконичен, как никогда.

– Берем. Даем анонс. Продолжай работу.

– Вот видишь, – упрекнула меня жена, проснувшаяся от моего радостного вопля, – нужно надеяться на лучшее. Твое воображение порочно тем, что часто ждет беды.

– Мое воображение ждет завтрака, – парировал я и на радостях отправился прямо в ванную. Благоухание свежемолотого кофе пробилось даже через плотные струи душа. С наслаждением подставляя спину горячей воде и вдыхая аромат кофе, я думал о ессеях, круглый год окунавшихся в ледяном бассейне, не знавших мыла и шампуней. Как выглядели их волосы, как они пахли, насколько занимала избранных гигиена, составляющая сердцевину современной цивилизации?

Мы завтракали не спеша, щедро накладывая дополнительные порции. Половина дела сделана, оставалось только отправить файл в издательство и затем, уже не торопясь, продолжить работу над второй частью. Внезапно свалившееся на меня занятие вдруг переместилось в центр моих интересов. Я уже не мог думать ни о чем ином, кроме судьбы Шуа и его друзей.

Письмо через сотовый телефон грузилось довольно долго, но вот синяя полоска в окошке отправки дошла до конца, и это означало, что файл улетел в далекую Россию. Я поднялся из-за стола и сделал парочку разминающих упражнений. За несколько дней моего сидения за столом мышцы точно скукожились. Надо бы пойти на прогулку, сделать пять-шесть кругов быстрым шагом по парку, рассматривая уточек, плещущихся в искусственном озерке, но рано, пока еще рано. Необходимо дождаться анонса на сайте издательства, и тогда инспектору Сафону придется оставить меня в покое.

Резкий звонок домофона прервал мою разминку. Кто бы это мог быть?

– Я подойду, – сказала жена, выбегая из кухни. – Не забывай, ты болен.

– Включи внешний динамик, – попросил я, придвигаясь ближе к серой коробочке домофона.

– Цветы из магазина, – прозвучал в динамике молодой веселый голос.

– Мы не заказывали, – ответила жена, многозначительно глядя на меня.

– Не может быть, – удивился голос. – У меня записано.

– Проверьте еще раз, – сказала жена.

– Ну как же, дом номер тридцать два, квартира одиннадцать, корзина цветов ко дню рождения.

– Вы позвонили в десятую квартиру.

– Ох, извините, ошибся, – домофон со щелчком отключился.

– Так у кого воображение порочно? – торжествующе спросил я жену.

Она не успела ответить, как домофон снова заговорил.

– Простите еще раз, ваших соседей нет дома. Не могли бы вы открыть мне входную дверь?

Жена молча нажала на кнопку.

– Для посыльного он чересчур вежлив, – заметил я, прилипая к дверному глазку.

– Отойди от двери, – трагическим шепотом произнесла жена, хватая меня за рукав. – Немедленно отойди от двери!

Я отошел, и мы стали прислушиваться. Хлопнула дверь лифта, что-то зашуршало снаружи, снова хлопок, и лифт пошел вниз. Жена включила свет на лестничной клетке и посмотрела в глазок.

– Он поставил корзину под нашей дверью, – сообщила она через секунду. – Это ошибка или…

– Ошибка, – я повернул ключ в замке и отворил дверь. Перед нею стояла большая корзина из желтой соломки с роскошным букетом роз. Сладкий аромат цветов тут же заполнил прихожую.

Я поднял корзину и перенес ее к соседям.

На площадке только две квартиры, и разносчик мог легко перепутать двери. Наши соседи владели галантерейным магазином в центре города и сидели в нем до глубокой ночи. Им часто приносили продукты из супермаркета, заказанные по телефону и по ошибке ставили под нашей дверью. Корзины загораживали вход, и мне приходилось, чертыхаясь, отодвигать их в сторону.

Магазином я назвал их дело тоже по ошибке. Оно скорее напоминало лавку средних размеров. Однако, судя по тому, с какой скоростью соседи меняли роскошные автомобили – у каждого члена семьи свой, – дела в ней шли совсем неплохо.

Правда, ходили слухи, будто отец семейства связан с одним из преступных кланов и настоящей причиной доходов является не успешная торговля, а отмывание бандитских денег, но кто мог такое проверить?

В ежедневном соседском обиходе это была очень приятная, улыбчивая семья. Правда, дверь в их квартиру для торговцев средней руки выглядела чересчур массивной, а поблескивающий из ящика для электросчетчиков объектив спрятанной камеры, показывающей владельцам каждого подходящего, тоже вызывал подозрения.

Я позвонил к соседям. Тишина. Подождал с минуту. Еще раз позвонил. Тишина. Разносчик не соврал, соседей действительно нет дома. Я вернулся в свою квартиру, запер дверь и отправился в кабинет, собираясь продолжить путешествие по Кумранской обители избранных.

Взрыв прогремел минут через пять. Стены дома содрогнулись, где-то со звоном посыпались стекла. Взорвалось на лестничной клетке, и у нас не возникло ни малейших сомнений в том, что это могло быть.

Я прильнул к глазку. Вместо соседской двери зиял черный квадрат, внутри которого красными змейками извивались языки занимающегося пламени.

Опередив меня, жена схватила трубку телефона и вызвала сначала пожарных, за ними полицию, а потом скорую помощь.

– Вдруг кто-нибудь был в квартире, – сказала она, еле шевеля губами.

Из-под двери все сильнее тянуло гарью.

– Может, лучше выйти на улицу? – спросил я.

Ответ жены заглушил вой пожарной сирены. Через несколько минут по лестнице загрохотали тяжелые ботинки. Пожарники не рискнули воспользоваться лифтом и пронеслись по ступеням, словно табун лошадей.

За пожарными примчалась полиция. Первым делом она стала отгонять собравшуюся толпу зевак с сотовыми телефонами наизготовку. Зеваки хотели сфотографировать место происшествия, но войти внутрь не решались.

– Будем обо всем рассказывать? – спросила жена, пока полицейский сапер облачался перед домом в бронежилет.

– А что все? – спросил я в ответ. – Какие у нас есть доказательства?

– Камера на пальме, – сказала жена.

Я взял стоявший на столе бинокль, подошел к окну и навел его на то место, где два дня назад видел камеру. Пусто! Я долго водил биноклем по красновато-желтыми гроздьям фиников, пытаясь отыскать пропажу, но тщетно. Камера пропала, испарилась, подобно тому, как исчезли чернила с подложенного под дверь письма.

Спустя полчаса к нам пожаловал инспектор полиции. Настоящий, в форме, с удостоверением, и главное, говорящий и выглядящий так, как выглядят все полицейские инспекторы в мире. Мы подробно рассказали ему о разносчике цветов, он заметно оживился и засыпал нас уточняющими вопросами. Это был след, вне всякого сомнения, явный, остро пахнущий след, и инспектор, подобно охотничьей собаке, тут же сделал стойку.

– Думаю, – сказал он на прощание, – речь идет о сведении счетов между преступными кланами. Вы здесь ни при чем.

При слове «кланами» он осклабился, и я понял, что слухи о связях нашего соседа с преступным миром имеют под собой вполне реальную почву.

Инспектор ушел, и мы остались вдвоем в квартире, наполненной запахом гари.

– Что же будет дальше, – спросила жена, по-птичьи склонив голову к плечу. – Что же будет дальше…

Краткая историческая справка

Об ессеях, таинственном обществе отшельников, живших две тысячи лет назад на берегу Мертвого моря, известно очень немного. Их удивительное владение собственным телом, долголетие, необычайные познания в медицине и, главное, необычный образ жизни породили слухи о владении сверхъестественными силами.

Покров тайны много веков витал над давно исчезнувшей общиной кудесников. Чего только ни приписывали ессеям, какие волшебства ни относили на их счет. Их называли первым в истории монастырем, в ессеи определили Иоанна Крестителя, а в самой общине искали первоисточник христианской веры.

Сохранились три достоверных упоминания о ессеях: первое из них принадлежит Плинию Старшему, второе Филону Александрийскому, третье – Иосифу Флавию.

«К западу от Асфальтова озера, но в достаточном отдалении от берега, чтобы избежать вредных испарений моря, проживают ессеи – племя уединенное и наиболее удивительное из всех во всем мире: у них нет ни одной женщины, они отвергают плотскую любовь, не знают денег и живут среди пальм. Изо дня в день число их увеличивается, благодаря появлению толпы утомленных жизнью пришельцев, которых волны фортуны влекут к обычаям ессеев. Таким образом, хотя этому и трудно поверить, существует вечный род, в котором никто не рождается, ибо отвращение к жизни среди других людей способствует увеличению их числа» («Естественная история», V, 17).

«Никто из них не имеет ничего собственного: ни дома, ни раба, ни земельного участка, ни скота, ни других предметов и обстановки богатства. Все внося в общий фонд, они сообща пользуются доходами всех. Живут они вместе и все время проводят в работе на общую пользу. Усердно занимаясь трудом, они смело соревнуются, не выставляя в качестве предлога ни жару, ни холод, ни какие бы то ни было изменения погоды. За привычную работу они принимаются еще до восхода солнца, а оставляют ее только после заката, сохраняя при этом здоровье не меньше тех, кто участвует в гимнастических состязаниях.

Ежедневно питаясь вместе, за общим столом, они радуются одному и тому же, будучи сторонниками малых потребностей и отвергая расточительность, как болезнь тела и души. Общим у них является не только стол, но и одежда. Зимой у них приготовлены крепкие плащи, а летом – дешевые накидки; желающий легко может взять такую одежду, какую захочет, так как то, что принадлежит одному, принадлежит всем, и, напротив, то, что принадлежит всем, принадлежит и каждому в отдельности. И если кто-нибудь из них заболеет, то его лечат из общих средств, и все помогают ему заботами и вниманием. Старики обычно завершают жизнь не только как многодетные, но как имеющие очень хороших детей; у них счастливейшая и прекраснейшая старость, они удостаиваются привилегий и почета со стороны большого числа людей, которые считают нужным ухаживать за ними по добровольному решению, скорее, чем по закону природы» (Euseb. Praep. evang. VIII, 11).

«Философская школа ессеев преследует особую святость. Чувственных наслаждений они избегают как греха и почитают величайшей добродетелью умеренность и поборение страстей. Супружество ессеи презирают, желая оградить себя от распутства женщин, полагая, что ни одна из них не сохраняет верность одному только мужу своему.

По времени вступления в братство они делятся на четыре класса; причем младшие члены так далеко отстоят от старших, что последние, при прикосновении к ним первых, умывают свое тело, точно их осквернил чужеземец. Они живут очень долго, многие переживают столетний возраст. Причина, как мне кажется, заключается в простоте их образа жизни и в порядке, который они во всем соблюдают. Удары судьбы не производят на них никакого действия, так как они всякие мучения побеждают силой духа.

Война с римлянами представила их образ мыслей в надлежащем свете. Их завинчивали и растягивали, члены у них были спалены и раздроблены; над ними пробовали все орудия пытки, чтобы заставить их хулить законодателя или отведать запретную пищу, но их ничем нельзя было склонить ни к тому, ни к другому. Они стойко выдерживали мучения, не издавая ни одного звука и не роняя ни единой слезы. Улыбаясь под пытками, посмеиваясь над теми, которые их пытали, они весело отдавали свои души в полной уверенности, что снова получат их в будущем.

Бессмертие души составляет весьма важную часть учения ессеев. Они считают его средством для поощрения к добродетели и предостережения от порока, думая, что добрые, в надежде на славную посмертную жизнь, сделаются еще лучшими, а злые постараются обуздать себя из страха перед вечными муками, уготованными им в другом мире.

Встречаются между ними и такие, кто после долгого упражнения в священных книгах, разных обрядах очищения и изречениях пророков умеют предвещать будущее. И, действительно, редко до сих пор случалось, чтобы они ошибались в своих предсказаниях» («Иудейская война», II, 8, 10, § 150).

Вот все, что было известно о ессеях до сороковых годов двадцатого века. Камень бедуинского пастушка, случайно попавший в устье пещеры, издал странный звук, и этим звуком открылась новая веха не только в истории ессеев, но и всего человечества. Любопытный пастушок полез в пещеру и обнаружил в ней множество сосудов с рукописями. Так началась эра Кумранских открытий.

Помимо свитков с книгами пророков, в корпус кумранских рукописей входят несколько книг, касающихся собственно общины ессеев.

«Дамасский» документ сообщает, что союз избранных возник через 390 лет после разрушения Иерусалима Навуходоносором, то есть около 190 года до нашей эры. Именно к этому времени сформировалось движение хасидов, благочестивых противников греческого влияния. От слова «хасиды», по-арамейски – хасайя, происходит, вероятно, и название «ессеи».

Далее «Дамасский» документ сообщает, что избранные двадцать лет «как слепые, нащупывали дорогу, блуждая во тьме, пока Бог не воздвиг им Учителя Праведности». Следовательно, этот «Учитель Праведности», или «Праведный Учитель», как еще переводят это определение, жил в эпоху Антиоха Епифана.

Около 140 года до нашей эры Учитель решил скрыться в безлюдной области у Мертвого моря, устроив там центр для «общины Нового Завета». Так возникла кумранская обитель избранных, давшая миру образчик изоляционистской общины с жесткой иерархией посвящения.

Учитель праведности умер, вероятно, между 120 и 110 годами до нашей эры. Его кончина не привела к угасанию движения, но секта распалась на несколько направлений. Безбрачие и общность имущества сохранились только в Кумране. В других местах, где обосновались ессеи, они стали владеть собственностью, рабами и обзавелись семьями. Эти перемены отражены в найденном документе, получившем название «Устав двух колонок».

Ессеи жили в Кумране вплоть до войны с Римом (66–70 годы нашей эры), в которой приняли активное участие. Когда легионы Веспасиана пришли в Иудею, монастырь был уже пуст. Уходя, ессеи спрятали свою библиотеку в пещерах, где она и сохранилась до наших дней. Дальнейшие следы секты теряются. Часть ее членов, по-видимому, погибла во время войны, другая часть поселилась на окраинах городов и селений. Именно ессеи, по мнению некоторых историков, стали первыми адептами нового учения – христианства.

Конец первой книги

body
section id="n_2"
В русской традиции – Назарет