Пикуль Валентин

Есиповский театр

Пикуль Валентин

Есиповский театр

На этот раз я приглашаю своего читателя в. театр.

Только не в московский или петербургский, которые подробно описаны в наших солидных монографиях, - нет, я заманиваю вас в глухомань старой русской провинции, где в конце XVIII столетия насчитывалось около двухсот частных театров с крепостными Анютками и Тимохами, которые по вечерам, подоив коров или наколов дровишек, дружно входили в благородные роли Эвридик и Дидон, Эдипов и Фемистоклов. В конце самых кровавых трагедий публика, естественно, требовала развлечений.

".Тута наш Эдип горящую паклю голым ртом жевать приметца и при сем ужасном опыте не токмо рта не испортит, в чем всяк любопытный опосля убедитца, в рот ему заглянув, но и грустного вида не выкажет. За сим уважаемые гости с фамилиями (семьями, говоря иначе) почтительнейше просютца к ужыну в конец липовой аллеи, туды, где моя аранжирея." - здесь, читатель, я процитировал театральную афишу села Су-рьянино Орловской губернии.

Боже мой, как давно это было, и если уцелело Сурьянино до наших времен, то колхозники вряд ли посещают местный театр, где актеры без боязни жуют горящую паклю, после чего "фамильно" гуляют в оранжереях, поспешая к веселому ужину. Между прочим, я давно заметил: каждый раз, когда речь заходит о крепостном театре (именно таким он и был в русской провинции), сразу же вспоминают знаменитую Парашу Жемчугову:

- Вот вам! Крепостная девка, а стала "ея сиятельством", продлив род графов Шереметевых до самой революции.

Но случай с Парашей исключительный, недаром же о ней так много написано. Спасибо и Герцену за его "Сороку-воровку", Лескову за "Тупейного художника", князю Кугушеву за его "Корнета Отлетаева", они задолго до нас распахнули пыльные кулисы крепостного театра, расписанные доморощенными Рафаэлями, - те самые кулисы, за которыми скрывались любовь и ненависть, коварство и искренность. История таких дворянских театров имела немало летописцев, но из прискорбно-героической летописи я, читатель, безжалостно вырву для вас только одну старинную страницу.

Слушайте! Я буду рассказывать то, что известно из стародавних воспоминаний, а заодно расскажу о том, что ускользнуло от пристального внимания наших историков-театроведов.

В самый канун прошлого века среди множества частных театров когда-то славился и театр помещика Петра Васильевича Есипова в его селе Юматово, что находилось в сорока верстах от Казани. Место глухое, в стороне от больших дорог, а театр все-таки существовал, хотя владелец его ни титулом, ни чином не блистал - всего-то лишь отставной прапорщик. Кстати, холостяк!

Отыграв летний сезон в Юматово для гостей и заезжих, Есипов на зиму вывозил труппу в Казань, где он выстроил городской театр, постепенно разоряясь на музыкантах и декорациях, отчего денег ему хватало только на освещение сцены, а зал тонул в кромешном мраке, почему публика ездила к Есипову со своими свечками, губернаторша привозила в свою ложу домашнюю лампу. Петр Васильевич допускал в театр не только горожан, но и местных татар, для которых однажды поставил оперу "Магомет". Когда же на сцену вынесли чалму Магомета, "среди татар возникло смятение: торопливо скинули с ног своих туфли, попадали ниц для молитвы и, наконец, всей толпой хлынули вон из театральной залы, оглашая спящую Казань возгласами: "Алла."

По словам знаменитого Филиппа Вигеля, этот Есипов был "ушиблен" Мельпоменой, и своим же театром, Мельпомене услужая, он от "ушибов" лечился. Вигель сам бывал у него в Юматово - в самый разгар летнего сезона. "Хозяин встречал нас с музыкой и пением. это был добрый и пустой человек, рано состарившийся, который не умел ни в чем себе отказывать, а чувственным наслаждениям он не знал ни меры, ни границ, - вспоминал Вигель. - Через полчаса мы были уже за ужином."

Тогда бытовал такой порядок: женщины садились по одну сторону стола, мужчины - по другую. Но каково же было удивление Вигеля, когда он оказался между двумя красавицами, а вся столовая наполнилась нарядными женщинами, которые вели себя чересчур свободно, призывно распевая перед гостями:

Обнимай, сосед, соседа,

Поцелуй, сосед, соседку.

Только теперь до Вигеля дошло, что это не окрестные барыни, а крепостные артистки Есипова; хозяйски руководя застольем, они подливали Вигелю пенную чашу. "Не знаю, - писал он в мемуарах, - какое название можно было дать этим отравленным помоям. Это было какое-то дичайшее смешение водок, вин и домашних настоек с примесью, кажется, деревенского пива, и все это было подкрашено отвратительным сандалом."

Мне все понятно: не хватало денег на освещение театра - не было их и для закупки хорошего вина, и Вигель тогда же отметил, что село Юматово, кажется, было уже последним имением Есипова - все остальные давно проданы или заложены. Но театр процветал! Ушибленный им, Есипов им же и лечился.

Писатели Аксаков, тоже знакомый с труппой Есипова, отличал в ней красавицу Феклушу Аникиеву, к ногам которой казанская публика не раз швыряла кошельки с золотом, а Филипп Вигель, думаю, не мог не заметить и Груню. тихую и красивую Груню Мешкову, которая за господским столом вела себя с почти царственным величием примадонны.

Из глубин века XVIII мы, читатель, уже вторглись в следующее столетие, и здесь, на переломе эпох, сразу же сообщаю, что театр П. В. Есипова просуществовал до 1814 года, и виновато в этом не только оскудение его владельца - в этом повинно и нечто такое, о чем наши ученые еще не имеют определенного представления, не в силах объяснить таинственные явления. Те самые явления, которые наши легковерные пращуры извечно приписывали к серии чудес "загробного мира".

А в наше повествование уже вторгается смелая женщина.

Точнее - не только смелая, но отчаянно храбрая.

О таких, как она, принято говорить - "сорвиголова"!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С детства нам памятно хрестоматийное: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет." Да, в старое время, как и поныне, немало водилось женщин, которым лучше бы родиться мужчинами. Кажется, они и сами сознавали это, не расставаясь с пистолетами, многие носили мужской костюм (вспомним, наконец, императрицу Елизавету, которая не стыдилась танцевать с дамами и фрейлинами в гусарских штанах). "Девица-кавалерист" Надежда Дурова или же лихая партизанка Василиса Кожина вошли в отечественную историю, и даже на эскадре адмирала Рожественского, плывущей в пекло Цусимы, обнаружился матрос, при тщательной ревизии оказавшийся девицей. Ох, многое мы позабыли!

Конечно, Александра Федоровна Каховская, урожденная Желтухина, дворянка Казанской губернии, никак не годится для помещения ее имени в учебник истории. Однако, по свидетельству современника, "природа ошибкой создала Каховскую женщиной, наделив ее всеми качествами мужчины. Она была смела и отважна до безумия: для нее совсем не существовало чувство страха. Каховская просто не понимала - как можно чего-то бояться!"

Словно в насмешку, судьба одарила ее таким мужем, жизнь с которым напоминала боевые испытания на воинском полигоне. Когда супруги открывали огонь из пистолетов, то все жители деревни спасались за околицей от шальных пуль, кружившихся над ними, словно шмели над медом. Кончилась эта семейная идиллия одним удачным броском кинжала, пронзившим ногу Каховской, после чего она всю жизнь не могла избавиться от хромоты. Подхватив грудного младенца, прижитого ею в краткие перерывы между баталиями, Александра Федоровна вскочила в седло и, выстрелив на прощание в своего драгоценного мужа, крикнула:

- Больше ты меня никогда не увидишь.

Александра Федоровна уже не пыталась найти утешение в браке, всю свою жизнь посвятив воспитанию сына. Как она воспитала его - этого я не знаю. Но мне известно, что юный Каховский, служивший потом в кирасирах Петербурга, редко промахивался на дуэлях, за что и был посажен в Петропавловскую крепость. Александре Федоровне было тогда под сорок лет. Прослышав о беде с сыном, она помчалась в столицу - верхом!

Семьсот пятьдесят верст от Казани при тогдашнем бездорожье, да еще в осеннюю слякоть, без провожатых и слуг, Александра Федоровна проскакала одна, и Александр I выпустил ее сына из заточения, говоря приближенным:

- А разве можно отказать такой женщине?..

Николай Иванович Мамаев, казанский старожил, с детства знавший Каховскую, писал в мемуарах, что не только опасности искали Каховскую, но и сама Каховская как будто сама нарочно выискивала опасности. Лучшим развлечением для нее была перестрелка в ночном лесу с разбойниками, она отчаянно кидалась наперерез взбесившейся тройке лошадей, удерживая их на самом краю оврага. Но из любых приключений женщина выходила даже без единого синяка, очень довольная испытанным ею риском.

- Если жить, так лучше всего на полном скаку, чтобы ветер свистел в ушах, - говорила она. - Не танцевать же мне. Да и кому я нужна такая? До утра подержат, а утром выгонят!

Каховская была некрасива, волосы ее очень рано поседели, и, будто предвосхищая моду будущих нигилисток, она стригла их очень коротко; при этом была близорука и не расставалась с лорнетом, "рукоятью которому служило кольцо, которое она вздевала на свой указательный палец". Наконец, все в Казанской губернии знали Каховскую как человека удивительно доброй души, она никому и никогда зла не сделала, все ее любили и уважали.

Однажды летом, в истомляющий зноем день, Александра Федоровна собралась навестить своего брата* в его именьице Базяково, что лежало в закамских лесах. Дорога предстояла дальняя. Шестерик лошадей, заранее откормленных овсом, был впряжен в старинную развалюху-карету со слюдяными окошками. Песчаная дорога и несносная жарища очень скоро истомили лошадей, а за лесом уже начиналась гроза, все разом потемнело, зигзагами вспыхивали в отдалении молнии, ветер раскачивал и валил наземь гигантские сосны, пошел дождь, а ямщик забеспокоился.

- Барыня, - сказал он Каховской, - как хошь, гляди сама, экие деревья поперек дороги падают, да и лошадушки из сил выбились. Уж ты будь добра повели назад поворачивать.

Распахнув дверцу кареты, Каховская огляделась:

- Заворачивай направо в проселок, отселе, кажись, версты три, не более, до есиповского Юматово, а я чаю, что Петр Василич Есипов будет рад меня видеть.

Лошадей завернули ("вместе с тем гром и молния, как бы довольные тем, что принудили ее переменить свой путь, начали удаляться"), и вскоре за лесом забрезжили теплые лучинные огни в окошках деревни. Юматовский староста, хорошо знавший Каховскую, встретил ее с поклоном на пороге своей избы, сообщив, что Есипов давно не живет в деревне, а дом господский пустует:

- Все беды начались с того, как сбежала Груня Мешкова, которую барин почитал главным украшением своего театра, после чего Петр Василич и сам отъехал в Казань на житье. Не знаю, правда ли, но люди пришлые сказывали, что болеть стал почасту.

Каховская сказала, что ей надобно переночевать:

- Гроза-то прошла, но, может, другая к ночи собирается.

- Милости просим, - радушно отвечал староста. - Но боюсь, что несвычно вам будет в избе нашей. Но мои семья на полатях потеснится, а вашу милость на лавке укладем.

Александра Федоровна удивилась:

- Будто ты, Антипыч, впервой меня видишь! Да я сколько раз у барина твоего гостила - так вели отворить дом господский, не обворую же я его хоромы. Опять же и неловко мне, ежели стану детишек твоих в избе беспокоить.

- Не смею, сударыня, - вдруг отвечал ей староста.

Тут Каховская даже обозлилась на него:

- Так тебе же и попадет от барина, ежели Петр Василич проведает, что ты меня в его же дом ночевать не пустил.

- Эх, барыня, не стращай ты меня гневом господским! - отвечал Антипыч. - И совсем не того я боюсь - иного.

- Так чего ж ты боишься?

Антиныч пугливо огляделся по сторонам, сказал:

- С той поры, как барин отъехал, нечисто там стало.

- Эка беда! - отмахнулась Каховская, глянув на проясневшее небо. Ежели и не прибрано, так мне все равно.

- Я о другом, сударыня, - тихо произнес староста. - В дому господском даже лакеи жить отказались, потому как уже не раз люди прислужные видали в дому привидение.

- Так на ловца и зверь бежит!. - обрадовалась Каховская, даже подпрыгнув от радости, словно шаловливая девочка. - Уж сколько баек разных про нечистую силу слыхивала, а вот видеть еще не доводилось. Отворяй дом господский. Не лишай меня, Антипыч, такого великого удовольствия. веди!

- Воля ваша, - согласился староста; он зажег фонарь, взял ключи и сказал: - Ну, пойдемте. отворю вам. Только на меня потом не пеняйте, ежели што случится.

Дождь кончился. С листьев падали тяжелые капли.

В природе наступило успокоение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Двери в господскую домовину с тяжким скрипом отворились.

Изнутри пахнуло нежилой сыростью и запустением.

- Прикажете сразу отвести в опочивальню? - спросил староста.

- Нет, - отвечала Каховская, - веди прямо туда, где являлось вам привидение. Страсть как желаю с ним познакомиться!

Юматовский староста, горничная и лакей Есипова, сопровождавшие Каховскую, явно тряслись от ужаса, и Александра Федоровна, заметив их страх, распорядилась:

- Неволить никого не стану. Принесите мне из кареты пистолет, французский роман, который не дочитала в дороге, две подушки, распалите свечу и. можете уходить.

Оставшись одна-одинешенька в пустом, гулком и скрипучем доме, женщина предварительно осмотрелась.

Это была ломберная комната, из которой застекленная веранда выводила в старинный сад, таинственно почерневший к ночи. Каховская с пистолетом в руке обошла и соседние комнаты, ничего подозрительного в них не обнаружив. Затем придвинула "ломберный" столик к дивану, положила возле свечи пистолет и легла, чтобы наслаждаться любовной интригой французского романа.

- Какой ужас! - однажды воскликнула она, дочитав до того места, где герой романа объявил героине, что страсть его иссякла, он полюбил другую.

Конечно, нервы у Каховской немного пошаливали, и на каждый шорох она быстро реагировала взведением курка пистолета.

Но пока все было спокойно, уже начал одолевать сон, время близилось к полуночи, взошла луна. Зевнув, Каховская отложила роман и решила уснуть, но случайный взгляд, брошенный на окна веранды, заставил ее невольно ужаснуться.

- Кто ты? - шепотом спросила она.

При этом вскинула руку, поднося лорнет к глазам.

Сомнений не было - нет, староста ее не обманывал.

В дверном проеме веранды стояла женская фигура, вся в белом, при ярком лунном свете она излучала какое-то небесное сияние. Но тут Каховская заметила, что призрак женщины слабым движением головы как бы призывает ее следовать за собой.

- Хорошо. я иду, - согласилась Каховская.

Она поднялась с дивана, левой рукой взяла шандал со свечой, в правой держала пистолет - и тронулась следом за призраком, невольно покоряясь явственному призыву. В саду ветер сразу задул свечу. Было жутковато во мраке ночного сада, но Каховская шла следом за белой фигурой женщины, которая время от времени мановением руки увлекала ее за собой в глубину садовой аллеи.

Наконец привидение остановилось, словно указывая цель пути, и. тут же исчезло. Александра Федоровна оставила на этом месте шандал с погасшей свечой, вернулась в есиповский дом, легла и сразу очень крепко уснула.

Конечно, юматовские крестьяне уже известились, что отчаянная барыня ночевала в доме Есипова, и, когда Каховская воспрянула ото сна, возле крыльца ее уже поджидал староста.

- Антипыч, - повелела ему Каховская, - скликай всех юматовских мужиков и баб даже с детишками, пусть и священник с причтом своим ко мне явится немедленно.

- А что случилось-то, хосподи?

- Сама не знаю. Но распорядись взять лопаты.

Большая толпа крестьян сопровождала ее вдоль того же пути, который она проделала ночью - следом за привидением. Детвора даже радовалась, мужики поглядывали с опаской, бабы чего-то пригорюнились, а старый попик часто восклицал:

- Молитесь, православные! С нами сила небесная.

Вот и этот шандал, оставленный ночью на земле.

- Копайте здесь, - указала Каховская.

Глубоко копать не пришлось. Людским взорам открылся полуистлевший скелет, козловые башмаки с бронзовыми застежками, нитка бус, обвивавшая ребра, уцелела нетленная русая коса.

- Груня! - раздался вопль из толпы.

Это узнала свою дочь старуха Мешкова - узнала по косе и по бусам, и тут все разом заговорили, что Груня-то Мешкова не бежала от актерской неволи, как не раз утверждал их барин, горюя, а вот же она. вот, вот, перед нами!

Каховская не выдержала - разрыдалась.

- Отец, - сказала она священнику, - вели собрать эти кости да погреби их по христианскому обряду, чтобы Груня более не блуждала по ночам, людей пугая, а я. я более не могу!

Отдохнувшие за ночь лошади уже были впряжены в карету, кучер еще раз подтянул упряжь, расправил в руках вожжи.

- Ну, барыня, так в Базяково едем? - спросил он.

- Нет, - отвечала Каховская, кладя слева от себя французский роман, а справа заряженный пистолет. - Мой братец обождет. Разворачивай лошадей обратно. мы едем в Казань!

Казанский дом П. В. Есипова располагался на углу Покровской улицы и Театральной площади (не знаю, как они сейчас называются). Лошади громко всхрапнули у подъезда, но никто из дома не выбежал, встречая, никто даже из окон не выглянул. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, где находились покои Есипова, Каховская - лицом к лицу - столкнулась со священником, который спускался вниз, неся "святые дары".

- Вы к нему? - многозначительно вопросил он женщину. - Так поспешите. Уже кончается.

- Как? - обомлела Каховская.

- А так. на все воля господня.

Александра Федоровна одним махом миновала последние ступени и, отодвинув врача, который не пускал ее далее, заявила:

- Не мешайте мне. Он еще не все сказал.

- Все сказал, все! - разом загалдели домашние лакеи. - Исповедь-то была, все сказал и уже отходит.

- Прочь от дверей. я сама его исповедую!

И, войдя, она двери за собой плотно затворила. Есипов лежал на смертном одре, но, кажется, нисколько не удивился появлению Каховской, вопрос его прозвучал вполне разумно и внятно:

- Чему обязан вашим визитом, сударыня?

Каховская решила не щадить умирающего.

- Петр Василич, - сказала она, - ты сейчас предстанешь перед судией вышним, а потому говори правду. едино лишь правду желаю от тебя слышать. Скажи: ЗАЧЕМ ТЫ УБИЛ ГРУНЮ МЕШКОВУ?

Глаза Есипова, уже померкшие, глядевшие чуть ли не с того света, вдруг яростно блеснули, и казалось, вылезут из орбит.

- Кто, кто, кто сказал? Откуда сие стало известно? - захрипел он, силясь подняться с подушек на локтях.

- Мне об этом сказала. о н а.

- Кто?

- Сама Груня.

Старый театрал рухнул на подушки, и казалось, что умер.

Но затем все тело Есипова содрогнулось в рыданиях.

- Я думал унести свой грех в могилу, но ты. вы и Груня. Ладно! Пусть так. Скажу все. мне уже ничего не страшно!

Есипов вдруг горячо заговорил о своей мучительной страсти к театру, разорившему его, он сознался, что Груня Мешкова, самая талантливая актриса на свете, была его последней усладой, он даже помышлял на старости лет жениться на ней.

- Это был драгоценный перл моей сцены и адамант души моей. Ничего не жалел для нее! - выхрипывал из себя умирающий. - Я сапожки ей добрые справил, я бусами ее одарил, а она.

Навзрыд плачущий Есипов вдруг стал метаться, речь делалась бессвязной, но Каховская все же понимала его. Оказывается, кто-то из лакеев наушничал барину, что Груня неверна ему, собираясь бежать в Москву с одним из крепостных же актеров. В один из вечеров Есипову нашептали, что убедиться в измене он сам может - ночью у нее свидание с любовником в самом конце липовой, аллеи. Есипов не стерпел, что крепостная актриса предпочла ему, дворянину, крепостного же актера, и действительно он в самом конце аллеи застал Груню Мешкову.

- Я так любил ее, я так не хотел этого.

- Разве она была не одна? - спросила Каховская.

- Одна, - сознался Есипов.

- Так что же?

- Но я уже не мог слышать никаких ее оправданий. А потом.

Умирающий замолк с открытыми глазами. Каховская напомнила:

- Так что же потом?

- Потом я своими же руками и закопал ее под клумбой в конце той же аллеи. Вот теперь знаете все. Прощайте.

"Затем с ним началась предсмертная агония. Каховская вскричала людей, и Есипов на ее же руках и скончался."

А далее что-то непонятное случилось с самой Александрой Федоровной. Всегда энергичная и бодрая женщина, экспансивная в разговорах и поступках, она разом поникла, быстро состарилась, неожиданно ее разбил паралич. Глаза, прежде столь ясные и выразительные, потускнели. Именно такой застал ее Н. И. Мамаев, навещавший Каховскую с матушкой, и рассказ о встрече Каховской с ночным привидением он слышал из ее же уст.

- Как все странно! - не переставала удивляться Александра Федоровна. Ехала я к братцу, ни о чем ином не думая, но гроза вынудила меня изменить путь. Порою кажется, само провидение заставило меня ночевать в пустом доме, всеми заброшенном и проклятом, а тень Груни Мешковой выбрала не кого-нибудь, а именно меня, женщину с мужским характером, которая не побоялась следовать в сад за этой же тенью. Наконец, что-то, для меня так и необъяснимое, увлекло меня прямо к Есипову, которого смерть на миг отпустила из своих объятий, дабы я услышала его откровенную исповедь. Все это вряд ли случайно, - заключила Каховская. - Во всем, что со мною случилось, я вижу какое-то преднамеренное сцепление странных и загадочных обстоятельств.

Прощаясь с Мамаевыми, она тихо заплакала:

- Что ж, отныне очередь за мной. Увижу ль я вас? Одного никак не пойму - чем я провинилась в этой жизни?..

Александра Федоровна долго еще страдала, прикованная к постели, и скончалась только в 1829 году.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На старости лет, пребывая в почетной, но бедной отставке, Николай Иванович Мамаев писал свои мемуары, временами ликуя иль плача от нахлынувших воспоминаний. Касаясь судьбы театрала Есипова и Каховской с тенью крепостной актрисы Груни Мешковой, мемуарист пришел к очень разумному выводу:

"Явление это, по своему свойству выдающееся из ряда обыкновенных и, по-видимому, находящееся в ясном противоречии с общеизвестными законами природы, заслуживает самого серьезного изучения, и, вероятно, при дальнейшем старательном анализе подобных фактов и рядом опытов будет объяснено следующими за нами поколениями, и тогда из области сверхъестественного и чудесного перейдет в сферу научных исследований. В НАСТОЯЩЕЕ ЖЕ ВРЕМЯ ТАКИЕ СЛУЧАИ ОСТАЮТСЯ ДЛЯ НАС ПОКА ЧТО ЗАГАДКОЙ."

Мне думается, что это мнение образованного человека прошлого столетия никак не расходится с авторитетным мнением ученых и философов нашего неспокойного и даже сумбурного времени.

Возле нас - необъяснимое, пугающее, волнующее.