Осень 1944 года, заброшенное в глуши украинское село. Фронт откатился на запад, но в лесах остались банды бандеровцев. С одной из них приходится схватиться Ивану Капелюху - бойцу истребительного батальона, бывшему разведчику, списанному по ранению из армии.

Смирнов Виктор

Тревожный месяц вересень

Глава первая

1

Я дошел до "предбанника" и упал на горячий, усыпанный хвойными иголками песок. Густой запах хвои щекотал ноздри. Земля грела и баюкала меня. Она колыхалась на своей орбите. Кто-то покачивал ее, как коляску, что висит в хате у печи. Покачивал в полной тишине...

Я слышал, как ссыпается песок под семенящими ножками муравья. Тишина удивительная штука. Два с половиной года я не знал ее. Правда, за время боев нас несколько раз отводили на отдых, но фронт был не так уж далеко, за горизонтом все время стучали, рвали брезент; земля оставалась неспокойной, она легонько гудела, как ночной улей. Всей своей шкурой - тогда еще совершенно целой, нигде не продырявленной шкурой - я ощущал этот скрытый гул, даже когда спал. Меня словно подключили к какому-то аккумулятору. Достаточно было нажать кнопку, чтобы ноги сами собой нырнули в сапоги и ремень плотно обхватил гимнастерку. Недаром Дубов говорил, что берет в свою группу только таких ребят, которые тратят на сборы не больше десяти секунд. "Час - мало, а десять секунд - как раз" - это было любимое присловье Дубова, старшего лейтенанта из дивизионной разведки.

Теперь фронт далеко ушел от меня. С ним ушли Дубов и ребята. А я остался... Лежу в соснячке и слушаю тишину. Она как вода - тишина. В нее стреляли фугасными, кумулятивными, трассирующими, зажигательными, шрапнельными, бронебойными, бетонобойными, а она все приняла в себя и сомкнулась, как только стрельба кончилась. Затянула все раны, будто их и не было.

Я перевернулся на спину и уставился в небо, поддерживаемое мутовками молоденьких сосенок. Кто и когда окрестил посадку "предбанником"? Кажется, так называли этот соснячок еще до войны. Сюда, в "предбанник", шастали парочки после танцев в сельском клубе. Наверно, им было жарко в соснячке, здесь ведь и без того жарко. Даже когда в лесу, на притененных склонах оврагов, лежит снег, посадка дышит печным теплом. Кого только было не встретить в "предбаннике"! В довоенную пору, конечно... Сейчас кому сюда ходить?..

...Небо было в длинных белых полосах. Как будто и туда ветер донес осеннюю паутину. Легкое, светлое небо. "Моя родина там, где проплывают самые высокие облака",- сказал однажды товарищ мировой посредник Сагайдачный, а он вычитал это у своего любимого француза по фамилии Ренар.

По-моему, нет нигде неба выше, чем у нас, в Полесье.

Я разбросал руки. Теплое марево подхватило меня и понесло, словно течение. Сознание замутилось на миг - не так, как от хлороформа, а по-хорошему замутилось, по-легкому.

Мне вспомнилось утро, когда я увидел младшую дочь гончара Семеренкова на озимом клине. Она шла по стежке с коромыслом на плече - высокая, легкая, стройная. Было рано, озимь чуть обозначилась на пашне, а вдали проступала сиреневая кромка лесов. Казалось, девушка сейчас сольется с этой сиреневой кромкой, растает, будто ее и не было. Почему я вспоминаю об этом утре, когда мне хорошо?.. Может, наоборот, мне становится хорошо, когда я вспоминаю об этом?

Я закрыл глаза и заснул. После госпиталя сплю, как январский барсук. Наверно, мне влили кровь какого-нибудь сони. Отсыпаюсь за всю войну. Кемарю себе, не имея охранения, не выставив постов. Наткнется вот так в соснячке кто-нибудь из наших, разнесет на все Глухары, что Иван Капелюх, чудила, единственный парубок на селе, в одиночку ходит в "предбанник" отсыпаться. Девчата на смех поднимут. Ладно... Зато от полесской земли сил прибывает. Происходит подзарядка. Я чувствую, как теплые токи струятся по всем жилам. Хорошо. Мне очень надо поскорее выздороветь. На фронт надо. К ребятам.

2

Проснулся я оттого, что кто-то пробежал неподалеку- легкий, почти невесомый, словно облачко пыли пронесло ветерком. Никого не было видно, и слышно ничего не было, но я хорошо знал, что к ощущениям, которые нарушают наш сон, следует относиться уважительно. Те, кто думал иначе, жестоко поплатились. Помню, как увидел вырезанный немецкими егерями сторожевой пост. Должно быть, тем двум молодым солдатам, не успевшим понять сути войны и позволившим себе заснуть на часок, тоже что-то чудилось сквозь дремоту, но они доверились убаюкивающему течению реки, по которой плыли... И их вынесло на бережок.

Я лениво отполз к краю "предбанника" и оглядел поляну. Это была сухая мшаная поляна, поросшая кое-где вереском с фиолетовыми кляксами цветов. Вересень{1}... Месяц, когда вовсю зацветает наша скромная и неприметная лесная травка, и все вокруг заполняется густым и сладким запахом, приманивающим осенних пчел.

За поляной начинался темный и густой сосновый лес. Тут-то я и увидел ее. Косулю. Она резко выделялась на фоне леса, светлый силуэт ее был словно наклеен на темное. Потом она подпрыгнула, точно играючи, сразу всеми четырьмя тонкими ногами и помчалась по песчаной дороге вдоль леса. Она даже не касалась копытцами земли, до того была легка. Казалось, она, если захочет, может вот так же легко поскакать к белым паутинным полоскам на небе. Прочертит эдакую биссектрису и будет пастись на облаках.

Надо было идти, раз уж разбудили. Пришло время пить молоко. Солнце, которое неярко светило сквозь белые облачные нити, поднялось к своему сентябрьскому хилому зениту. В этот час моя бабка Серафима, первая ругательница на селе, учиняет дневную дойку. Чего только корова от нее не наслушается, пока бабка тянет ее соски. Казалось бы, молоко от таких слов должно закиснуть в подойнике. Но Зорька корова добродушная и меланхоличная. Молоко у нее густое, запашистое, тяжелое. Бабка говорит, что от такого молока только мертвецы не выздоравливают. "Вот назовите меня, милые, сучкой, вот чтоб мне больше ни шпырочки сала не съесть, какое лекарственное молоко. Вот кормите свою корову алоем, такого не надоите!"- заверяет соседок бабка. Соседки знают бабкин характер и не возражают. Молоко, впрочем, и в самом деле редкостное. Пью я его исправно, как лекарство.

Я встал, отряхнул хвою и паутину. Но меня задержало любопытство. Конечно же ни с того ни с сего косуля не металась бы по лесу. Кто-то спугнул ее, и мне захотелось посмотреть кто. Из-за любопытства меня и взяли в дивизионную разведку.

"Наверное, это Маляс или "ястребок" Попеленко, - подумал я.- У обоих есть оружие. На месте Попеленко я бы не забирался так далеко в лее".

Еще две недели назад в селе был второй "ястребок", квартирант Маляса, долговязый чахоточный Штебленок, но он пошел как-то в Ожин лесной дорогой, и потом его долго не могли найти - все потому, что искали в засыпанных листьями низинах, по буеракам и прияркам, по чертороям, а он висел на холме, в Шарой роще, на дубе, без сапог и фуфайки.

Отчаянно, по-базарному застрекотали сойки. Так надсадно они кричат только над охотничьей собакой или охотником. Над косулей они не станут так стрекотать, косуля для них своя. Они, сойки, не такие шумливые дуры, как кажется, вот только голос у них неприятный, от него такое ощущение, как будто наждаком по позвоночнику водят.

Стрекот перемещался быстро, и я понял, что сойки действительно гомонят над бегущей по лесу собакой. Вот уже протрещали крылья в ближнем сосняке, сойки поскакали с ветки на ветку и принялись орать, как у нас в сельпо орут, когда собирается очередь за тюлькой. Удивительные птицы. Их, как чужое племя, забросило к нам откуда-то с юга: цветастые они и нездешние. Помесь залетного попугая с родимой вороной. Разведчики мало добра видят от соек. Очень крикливые существа.

Должно быть, пес, который выбежал на поляну, придерживался такого же мнения. Он то и дело злобно косился на соек, болтая ушами, и принюхивался к земле, водил носом по колеям на песчаной дороге, как будто шарик катил. Это была крупная худая дворняга, имевшая в родословной, судя по ушам, пойнтера. Левый глаз собаки окружало темное, похожее на синяк пятно, что придавало ей какой-то подгулявший, лихой вид. Вряд ли этот гончак всегда наслаждался свободой, потому что светло-рыжая шерсть на шее была примята, как будто он лишь недавно освободился от веревки.

Он скользнул по мне взглядом - заметил-таки! - и, разбрасывая длинные лапы, вынюхивая дорогу, побежал вслед за косулей. Ни у кого в деревне такой собаки не было, поэтому я подождал еще немного, не появится ли охотник, но тот, видать, ждал косулю где-нибудь в засаде, на перехлесте троп. Если, конечно, пес не охотился в одиночку, если он не пустился в эту погоню от голода и тоски.

В это время прозвучала автоматная очередь. Патронов десять - двенадцать, метрах в семистах от меня, там, куда убежала косуля, а вслед за ней - пес. Стреляли из шмайсера - он бьет поголосистее, пораздельнее, чем наш ППШ, у которого темп стрельбы много выше. Я не сомневался, что косуле хана, потому что выстрелы не повторялись. Тот, кто стрелял, если бы промахнулся, непременно бы долбанул вслед второй очередью. Автомат - штука азартная.

Мне стало жаль косулю. Она бежала так легко, так свободно! Не зная, зачем мне это нужно, я отправился по песчаной дороге туда, где прогремели выстрелы. Конечно, это было слюнтяйство - беспокоиться о косуле. Может, во мне заговорило сочувствие разведчика? Разведчик часто оказывается в роли преследуемого. Когда повесят над головой пару ракет и высветят тебя на каком-нибудь открытом поле, да пустят с флангов скрещивающиеся трассеры, да еще подключат пару ротных минометов, вот тогда почувствуешь, что значит убегать от охотника.

3

– Пей, трясця твоей матери, - говорит бабка Серафима, наливая молоко в глиняный кухоль{2}, размалеванный "виноградиком".

"Трясця" - это излюбленное присловье бабки, и она ничуть не задумывается о том, что упоминает о своей собственной дочке. "Трясця", надо полагать, означает пожелание лихорадки, трясучки или "родимчика".

– Где тебя черти носят? - спрашивает бабка, наблюдая за мной и стоя рядом с глечиком, в котором приятно шуршит, оседая пеной, парное молоко. - Где это ты собакам сено косишь? Небось спутался с какой-нибудь нашей телкой? Они у нас гладкие, а ты вон какой! Тебе не об этом думать надо...

– И в кого вы у меня удались, Серафима, бабуся, добрая подружка бедной юности моей?.. - спрашиваю я.

Действительно, в кого? Дед мой, усатый, хитрый и своенравный хохол Капелюх, приехавший в Полесье якобы из вольнолюбивого Запорожья, непременно желал взять за себя белоруску: он наслышан был, что белоруски мягки, нежны и послушны. Чернявую хохлушку дед не желал, боялся, что при его, деда, характере найдет коса на камень. Три раза ездил старый Капелюх по Северному шляху якобы за лесом - все высматривал невесту на белорусской стороне - и наконец привез Серафиму. Красивая она была, Серафима, - старики в Глухарах помнили это, как помнили и то, что на третий день медового месяца дед вылетел из хаты как оглашенный и на плече его был отпечаток рогача. С тех пор и пошло, показывала ему Серафима наступательные действия в любых условиях.

Дед рано умер от паралича, и вот тогда-то выяснилось, что Серафима любила его безумно. Товарищ мировой посредник Сагайдачный уверял, что это типичный славянский вариант любви.

После смерти деда Серафиме туго пришлось. Она работала у печей на гончарном заводике и подкармливалась еще тем, что - тайно, конечно, исполняла обязанности повитухи. Деревенские бабы не любили ездить в роддом, хоть к тому и призывали заезжие районные врачи, а предпочитали приглашать Серафиму. Все, что зарабатывала, Серафима отсылала моей матери. Она и меня содержала, когда я учился в киевской школе, а мать вышла замуж и уехала. От матери я получал красивые открытки и признания в нежной любви, а от Серафимы деньги. Не по почте, разумеется, - Серафима не доверяла почте. Стянутые резиночкой трехрублевки и пятерки привозили односельчане, оказией. Записок при этом я не получал - Серафима была неграмотна. Но если бы она умела писать письма, то первым словом в них, было бы "трясця", не сомневаюсь... Трясця, мол, и трясця, учись хорошенько!

Подлив молока, бабка снова задает вопрос чисто риторического порядка:

– Где твои кишки мордует, господи прости?

Не могу же я рассказать ей, что ухожу за километр в "предбанник" и там лежу в одиночестве, глядя в небо, вспоминая ребят, вообще думая черт знает о чем. Или подаюсь на хутор Грушевый к семидесятилетнему Сагайдачному вести длинные разговоры и слушать рассказы о вещах малопонятных и далеких... Нет, об этом я не могу рассказывать даже бабке. Достаточно на хуторе одного дурачка Гната, пыльным мешком пришибленного. Поэтому при упоминании о гладких телках я делаю хитрое и многозначительное лицо, что заставляет бабку задавать все новые вопросы, причем в довольно острой форме.

Наконец я допиваю молоко, и бабка забирает кухоль.

– Спасибо, неню, - говорю я.

Это непереводимое "неню" в наших краях означает очень многое, вбирает в себя все понятия в диапазоне от "мамочки" до "нянечки". Слово действует на бабку безотказно. Это своего рода пароль, известный лишь двум сообщникам. Бабка, и без того сморщенная, как узбекский кишмиш, который всем выписывающимся из госпиталя выдавали сухпайком по графе "сахар", вся закутанная в невероятно рваные платки и кацавейку, вдруг улыбается, сморщивая свое личико до степени просто-таки невероятной. Она обнажает желтые зубы, "отдельно расположенные", как сказал бы Дубов, поясняя ориентиры перед выходом на задание. Глаза превращаются в две вишневые косточки, да и те тонут в сетке морщин. Ну и бабка! Соседки-старушки, желая сделать приятное, частенько говорят, что я очень на нее похож. Не может быть!

– У, черт подстреленный! - говорит бабка.

Зрелище это - улыбка бабки Серафимы - длится недолго. Думаю, что вообще оно никому в селе не известно, кроме меня, единственного внука. Выпив молока и сняв сапоги, но не раздеваясь, словно бы в согласии с уставом гарнизонной и караульной службы, падаю на постель, застеленную грубым цветастым рядном.

– Почты не было? - спрашиваю я.

Три мои заявления на имя райвоенкома ухнули словно в лесную чащобу. Даже переосвидетельствования не собираются делать, тыловые души! Не знаю, почему их смущают два метра вырезанных кишок. Как будто бы оставшегося метража мне не хватит. У человека, мне в госпитале сказали, девять метров толстого и тонкого кишечника.

Бабка не отвечает, гремит чугунками у печи.

– Так была почта или нет? - спрашиваю я.

Бабка гремит, двигает вьюшками, бьет в железную заслонку, как в барабан. Ох, не любит она почты. Неграмотная Серафима ревнует к ней и боится ее, ждет подвоха.

– Оглохли вы, Серафима?

* * *

То, что косулю убили, почему-то неприятно подействовало на меня. Двое их было, охотников, и один из них взвалил косулю на плечи и унес. Следы рассказали. На дороге остались отпечатки сапог и кровь. Много крови наверняка одна из пуль угодила в сердце или артерию. Из автомата не так-то просто попасть в бегущую косулю. Видать, стрелял фронтовик. По какую сторону фронта воевал он? В нашем Полесье бродят всякие людишки. Леса здесь густые, богатые леса. Если кому-то придет в голову вздернуть на дубовом суку "ястребка", то вот он, сук, рядом, долго не надо искать:

– Серафима! Была почта?

Бабка шурует у печи, как паровозный кочегар, озаренная красными бликами, и насупленно молчит.

Рушники, наборы фотокарточек, иконы в красном углу, пучки трав, развешанные по стенкам на просушку метелки полыни, предохраняющие от блох, все это начинает раздражать меня. Надоело мне в тылу!

– А, черт!

Я прыжком соскакиваю с кровати - только булькает парное молоко. К дьяволу надоевшую хату с метелками из полыни и блохами, которые не боятся ничего, кроме ногтей! Пойду куда-нибудь, может, на Грушевый хутор, к Сагайдачному, выслушивать разные философские изречения о жизни, можно даже к Варваре заглянуть - на что не решишься от тоски!.. Варвара тут же выставит на стол бутылку. В нее словно табачного дыма напустили, в эту бутылку, такой в Полесье сизый самогон, так несовершенны наши аппараты, которые сооружает великий изобретатель Крот, пользуясь автомобильными радиаторами, тормозными трубками и старыми казанами.

Хозяйка сядет напротив, уставится своими сливами. Попеленко утверждает, что Варвара проста и безотказна в обращении, как русская трехлинейка девяносто первого дробь тридцатого года. Впрочем, я не уверен, что в руках Попеленко русская трехлинейка безотказна. "Ястребок" всегда жалуется на неисправность и устарелость карабина, если бабы начинают попрекать его бандитами, что разгуливают в ближних лесах как у себя дома.

– Ты куда? - бабка Серафима встает перед дверью, держа ухват в положении "к ноге". - Куда это ты собрался, из-под рыжей кобылы яйца красть?.. Ну была почта, была, подавись ты ею, как старый Субоч рыбьей костью подавился!

И с этими словами бабка бросает ухват, лезет за Николая Угодника, самую высокую икону в красном углу, и достает сложенную вдвое розовую бумажку. "Ожинский рай-военком..." - и подпись крючком.

Повестка!..

– Серафима Ивановна, дайте я вас расцелую, неню!

Но бабка Серафима рыдает, вытирая лицо закопченной рукой.

4

В военкомате, в приемной, на лавках сидели мужики, курили в кулак, разглядывали плакаты, изображающие в виде уродов Гитлера, Геббельса и прочих, переговаривались. В назначенный час щелястая дверь открылась, и в приемную вошел парень, круглолицый, хорошей упитанности, с листком в руке. На гимнастерке, над правым карманчиком, у него были красная и желтая нашивки свидетельство ранений.

– Капелюх есть? - осведомился он.

Не люблю, когда меня называют по фамилии. Дело в том, что "капелюх" означает "шляпа". Не очень-то это подходит для разведчика. Вот бывают же прекрасные, звучные фамилии: Загремивитер, скажем, или Небоягуз.

– Есть, - буркнул я.

– Вас ждут в райотделе НКГБ, - сказал парень, разглядывая список и собираясь вызвать следующего.

– Чего? - самым глупейшим образом переспросил я.

– В ЧК вас ждут, - сказал парень. - Пройдите, младший, в этом же доме, соседняя дверь.

Это я и сам знал, что соседняя дверь.

– Слушай, земляк, а чего я им нужен, этим? - спросил я. - Мне же до вас повестка...

Тут парень впервые посмотрел на меня. Глаза у него были голубые, но с той легкой замутненностью, которая, по моему стойкому убеждению, приобреталась исключительно на канцелярской службе. Когда люди начинают существовать для тебя в списках, глаза обязательно затягивает- легкая поначалу-поволока. Эта поволока - как стеночка. У нас в дивизии был писарь Шаварыкин, так он, пока медленно поднимал свои красивые воловьи очи, убивающие наповал штабных связисток, успевал построить настоящую кирпичную стенку. Быстро так-раз, раз, раз, по кирпичику,- и уже между тобой и им стенка, и сразу ясно, что такие, как ты, у него ходят в списках повзводно и поротно. Сразу иной масштаб мышления чувствуешь.

Но парень вдруг улыбнулся, открыл два ряда никелевых зубов, которые сияли, как бампера трофейных машин, и эта улыбка враз разрушила стеночку и вместе с ней мои стойкие представления о канцеляристах.

– Съедят они тебя, что ли? - сказал парень. - Иди, землячок!

С самыми неясными предчувствиями я открыл дверь, которая вела в райотдел НК.ГБ. Пока я шел лесной дорогой в Ожин, пока меня подвозили усатые попутные "дядьки" на немазаных подводах - от нас до Ожина около тридцати километров, я успел набросать довольно живописный план моей встречи с военкомом. Конечно же меня должен был принять сам райвоенком. "Младший лейтенант! Мы получили ваши заявления с просьбой об отправке на фронт, в родную воинскую часть. Мы решили удовлетворить вашу просьбу. - Потом он подумает, по-отечески обнимет меня и скажет: - В добрый путь, товарищ...- Нет, не Капелюх, нет... - В добрый путь, лейтенант!"

Все могло бы быть красиво. И вот меня вызывают в ЧК, как какую-нибудь подозрительную личность.

В райотделе НКГБ, словно бы извиняясь за невнимательность райвоенкома, меня принял начальник отдела Гупан, гладко, не по военному времени, выбритый человек внушительных командирских размеров. Если бы у него не было на плечах подполковничьих погон, все равно он по одной лишь фигуре тянул на два просвета. Он был под стать старинному несгораемому шкафу, что стоял в кабинете. Мне показалось, что Гупан попал сюда из пограничников. У нас в разведке служили двое бывших пограничников, они чище всех брились: говорили, что так у них заведено.

Рядом с начальником сидели длиннолицый капитан с болезненными, слезящимися глазами и курносый юноша в большом, отцовском видать, пиджаке с широченными ватными плечами, с белым воротничком навыпуск. Этот-то уж наверняка был из районного комсомола. Мне что-то не понравилось, что здесь сидит юнец с белым воротничком навыпуск. Вдруг показалось, что он собирается набирать старших пионервожатых для школ. Даже зябко как-то стало от этой мысли.

– Садитесь, Иван Николаевич, - сказал начальник райотдела, когда я отрапортовал.

Перед ним лежала тоненькая папочка, и он просматривал листочки. Огромные лапищи его были созданы не для бумаг. Он рассматривал бумаги осторожно, словно боясь повредить. Капитан тоже смотрел в листочки, склонясь к плечу начальника. Юноша же уставился прямо на меня и улыбался восторженно. По-моему, он хотел этим сказать, что все происходящее для меня и для него - большое, светлое и радостное событие в жизни. Это-то меня и пугало.

– Как вы себя чувствуете, младший лейтенант? - спросил капитан, продолжая искоса заглядывать в листочек. Конечно же это было мое личное дело. И там было записано не только мое имя-отчество, но и все, что положено, в том числе заключение врачей. Про два метра кишок и прочее. Так что валять дурака не имело смысла. Но...

– Чувствую себя очень хорошо, - сказал я. - Раны залечены. Готов на фронт. Честное слово!

– Сказывается операция? - спросил начальник рай-отдела.

– Нет.

– А осколочки?

– Нормально. Иногда, на погоду... Но могу и бегать, и прыгать. Все пройдет.

– Комсомолец? - выбухнул юноша.

– Комсомолец.

Юноша заулыбался пуще прежнего и победно оглядел капитана и начальника райотдела. Как будто он прежде и не догадывался, что я комсомолец, и теперь переживал буйную радость. Ему было лет шестнадцать.

– Вот что, Иван Николаевич, - сказал начальник отдела.- Мы с тобой люди взрослые, что мы будем в прятки играть... На фронт тебе пока нельзя. Кумекаешь? Надо еще подкрепить здоровье, отдохнуть в сельской местности, на воздухе. Знаешь, огурчики там, помидорчики, медок. Да и время хорошее, вересень стоит, бабье лето... хоть и холодноватое что-то. У нас есть другое задание. Боевое! Мы совместно с товарищами Овчухом и Абросимовым, - он кивнул в сторону капитана и юноши, - подбираем кадры бойцов истребительного батальона, "ястребков" попросту, no-народному говоря. Не скрываем - работа опасная. Официально батальон дислоцирован в Ожине, в райцентре, но нам приходится разбивать "ястребков" на небольшие... совсем небольшие группы и распределять по селам. Что делать? Людей нет... Фактически "ястребки" в селе бойцы самообороны. Пока единственная защита от бандитов и опора Советской власти. Сам знаешь, как неспокойно в лесах. Фашисты ядовитые зернышки в нашу землю побросали. Волчьи ягодки после себя оставили. Предлагаем тебе должность старшего в вашем селе, взамен погибшего Штебленка.

Вот так-так!..

– Это выходит... вроде милиционером?

Вот ведь влип. Узнали бы ребята в дивизии!

– А что, зазорно?

Тут я сообразил, что поступаю неосмотрительно, поддавшись первому чувству. С начальством надо держать ухо востро - это солдатское правило.

– Почему же? - спросил я. - Дело как раз ответственное. Думаю, не справлюсь. Тут надо кого-нибудь постарше.

Самое ужасное, что, хватаясь за первые попавшиеся доказательства непригодности к новому назначению, лихорадочно изобретая различные способы спасения, я понимал всю их бесплодность. Уговорят они меня, как пить дать уговорят. Их трое, а я всегда теряюсь в разговоре с начальством, даже если оно представлено в одном лице. Конечно, с юнцом я бы справился.

– Мне ведь двадцать лет... Сначала надо набраться фронтового опыта.

– Как раз ваш фронтовой опыт нас и привлекает, младший лейтенант, - сказал капитан с какой-то особой, хорошо поставленной профессиональной нежностью в голосе.- У нас ведь кто в "ястребках"? Больше необученные. Трудно с кадрами. Так вот, товарищ Капелюх.

"Начальник райотдела умнее, чем капитан, - подумал я. - Он меня зовет по имени-отчеству".

– У вас опыт разведчика... И вы - местный!

– Да какой из меня разведчик! - взмолился я. - Меня взяли, потому что городскую десятилетку окончил... Немецкие документы читаю. "Шпрехаю"... Мне ни разу не давали фрица пристукнуть... Чтоб своими руками. Так, издалека стрелял. Из автомата! Какой уж тут опыт! Вот у нас ребята в разведке были - это действительно! Мне бы у них сначала подучиться.

Что правда, то правда. От самых тяжелых дел Дубов меня почему-то оберегал. Ножа не давал. Стрелять-то я в них стрелял, видел, как падают, как умирают. Но так, чтобы ударить в живое, сойдясь... Дубов говорил, что такие задания он будет давать мне в крайнем случае, что это не для впечатлительных, от этого нервная система страдает.

Капитан усмехнулся и прошептал что-то на ухо начальнику райотдела. Мне стало совсем тоскливо, я понимал, что для них дело уже решенное, но они почему-то очень хотят, чтобы я сам согласился.

– К тому же я, собственно говоря, не местный. Просто здесь бабка живет. Ну, родился я здесь... В каникулы приезжал. Вообще-то я городской, учился в Киеве, школа номер шесть, на Советской площади...

Я говорил и боялся остановиться, потому что понимал- сомнут они меня, задавят и не видать мне ребят как своих ушей. Мне оставалось отстреливаться до последнего и надеяться на чудо.

– Ну вот что, Иван Николаевич, - сказал начальник райотдела, когда мои обоймы иссякли.- Я же к тебе не е приказом, а как старший товарищ. Как член ВКП(б) к комсомольцу, с просьбой и поручением: пособить народу на боевом участке. Не хочешь, силком не заставим. Нам которые из-под палки не нужны. Но на фронт тебе все равно дороги нет. Кумекаешь? Поступишь куда-нибудь работать... Пожалуйста! Завклубом... или инспектором райосвиты{3}. Правда, Абросимов? - спросил он у комсомольского юноши.

– Не сомневаюсь, что товарищ Капелюх выберет путь не тот, что протоптанней и легче, - ответил Абросимов, сияя, почти нараспев.

* * *

Ночевал я у этого юного комсомольского вожака с белым воротничком навыпуск. Он сам предложил. Я стоял у магазина с сидором, набитым положенным мне на ближайший месяц пайком. "Ястребки", как мне пояснили в рай-отделе, должны были получать кое-какое довольствие, чтоб оружие не падало из рук, и раз в месяц отовариваться в районном распределителе; я, конечно, отказываться не стал и получил три буханки черного хлеба, два кило пшенки и шмат старого сала. На плече у меня висел карабин номер 1624968. Расторопный инвалид из распределителя пообещал в следующий раз додать сахару, тушенки и муки. "Ты заходи", - сказал он, попросив меня расписаться за неполученное. "Смотри, выживу, зайду", - сказал я. Он улыбнулся.

Автомата, конечно, не нашлось, хотя я и пытался уломать старшину-каптенармуса, который молча перебирал карабины в сейфе. О гранатах нечего было и заикаться, но меня это не очень беспокоило: я-то знал, сколько в нашем селе припрятано гранат. Инша - река рыбная. Кроме карабина я получил брезентовый ремень с подсумками, восемь обойм и фуражку. Сапог тоже не нашлось. Зато мне выдали красивое удостоверение с печатью.

Стоял я у магазина и соображал, куда бы податься на ночлег. Дело клонилось к вечеру, нечего было и думать добраться до села. Ночью по нашим дорогам не ездят. Можно было пойти в сарай, который назывался автобусной станцией, но я видел, что там делается. Беда в том, что Ожин выжгли еще в начале войны. Здесь были казармы, и немецкая авиация, набросав "фонарей" в ночном небе, сделала из города костер. Бомбили небось неприцельно, по квадратам. Теперь большая часть Ожина состояла из печных труб, которые торчали как стволы невиданной величины зениток; город как будто с запоздалой готовностью собирался отразить новый налет. Но фрицы сюда уже не залетали.

Опыт подсказывал мне, что в таких местечках пустят на ночлег более охотно, чем в уцелевших, благополучных, но проситься в дом для меня было всегда мучительно. Кукаркин, тот у нас в разведке был большой спец по этой части, он действовал решительно, по-суворовски: "А что, хозяйка, не найдется ли среди ваших горшков местечка для моего котелка?" Или: "Разрешите моим чеботам переночевать под вашей лавкой?" Он ловкий был парень и, случалось, утром выходил с хозяйкиной половины, щурясь как кот. По-моему, военная жизнь доставляла ему определенное наслаждение.

Когда этот юный Абросимов легонько толкнул меня в плечо, я особой радости не испытал. Чем-то он меня раздражал, улыбкой, что ли? В нем чувствовался некоторый избыток усердия, а когда повоюешь, насмотришься на всякое, начинаешь понимать, что избыток усердия страшнее лени. На фронте быстро взрослеешь, недаром там год засчитывается за три. Он улыбался, Абросимов. Теперь на нем поверх пиджачка была надета куртка желтой кожи, сильно повытертая в складках. На правом плече белела проплешина - от ружейного ремня, что ли? Отцовская, наверно, была курточка, очень широкая, просторная; если бы у Абросимова был братишка-близнец, то они могли бы носить ее вдвоем, зараз. Конечно же Абросимов полагал, что кожаная куртка придает ему комиссарский вид. Все мы прошли через это... В военкомат в сорок первом я тоже пришел в кожанке, которую тут же, по выходе, отдал хозяину, дружку Витьке.

– Вы, наверно, кого-нибудь ждете, товарищ Капелюх?- спросил Абросимов.

– Жду, - сказал я, недовольный этим обращением.- Может, трамвай подойдет.

– Хм! - смутился он. - Это шутка? Знаете, мы сегодня семь человек приняли в "ястребки". И все замечательные ребята. Комсомольцы! Знаете, решили покончить с бандитизмом в районе.

– Это здорово! - сказал я.

– Вы не переживайте, товарищ Капелюх! У нас тут, можно сказать, как на фронте: боевая обстановка. И товарищи будут. Мы вам поможем, товарищ Капелюх!

– Это здорово... Что ты заладил: "Капелюх", "Капелюх"! Знаю, что Капелюх.

– Извините, - смутился он, но тут же вернулся к прежнему восторженному тону: - Знаете что? Пойдемте ко мне в гости. А может, вы согласитесь у нас переночевать, а? Чего вам спешить? Надеюсь, вам не повредит эта задержка?

– Ладно, - буркнул я. - Конечно, времени мало... Ну ладно! - И пошел за ним, придерживая сидор, прыгавший на спине.

Абросимов оглядывался и поправлял свою желтую кожанку. Он несколько раз провел ладонью по правому плечу, где светлела проплешина от ружейного ремня, словно бы стараясь скрыть этот след боевого прошлого... Но меня ему было не провести. Всего лишь четыре года отделяли меня от Абросимова. Я знал все эти штучки.

* * *

Первым делом он показал мне свой ТТ. Подышал на него, протер и протянул на ладони.

– Это нам выдали... Ведь придется разъезжать по району... Возможны, - он перешел на шепот, - боевые столкновения.

По-моему, ТТ этот выбраковали при инвентаризации в армии. Ствол был изъеден раковинами, и механизм спуска заедало. Но Абросимов очень гордился оружием, и я не стал обижать хозяина.

– Я прямо из девятого класса пошел на комсомольскую работу, - рассказывал Абросимов. - Учиться буду по вечерам. Сейчас ведь не до этого, правда? Сами понимаете, как трудно с кадрами... Война!

– Да, война, - согласился я. .

Потом мы пили чай с сахарином. Абросимов познакомил меня с матерью и сестрой. Сестренке было лет пятнадцать, самый вредный, по-моему, возраст, когда не знаешь, как с ними обращаться: то ли девушка, то ли девочка. Она была бледненькая и очень серьезная, наверное, какая-нибудь там отличница. Ну как же давно это было! школа. Девчонка смотрела на меня во все глаза, а я не знал, о чем с ней заговорить. И с матерью Абросимова я тоже не знал, о чем говорить. Она была учительница. Если перед тобой учительница, то всегда можно, по одному движению, или слову, или взгляду, догадаться, хорошая это учительница или нет, любят ее в классе или не любят, или, может быть, делают вид, что любят. Так вот, мать Абросимова была хорошая учительница, в этом не приходилось сомневаться. Тощенькая, глазастая, но очень спокойная и добрая. Такие никогда не притворяются, а хуже нет, если учитель хочет притвориться в классе не тем человеком, какой он на самом деле: робкий, а с учениками намерен быть решительным и смелым; нелюдимый, а строит общительного. Ребята в школе быстрые, сразу распознают. Они многое могут простить, а ложь и притворство нет. Зато хорошую, открытую душу, пусть со слабостями, полюбят без оговорок. С расстояния мне было все это хорошо понятно. Время разъяснило. Я даже позавидовал Абросимову. Славная у него была мать. Когда я по неосторожности просыпал сахарин из облатки, она так тихо и одобрительно улыбнулась мне: мол, не горюй...

Вот только я не знал, о чем с ней говорить, и потому смущался. За время войны я все забыл о школе, почти все. Помнил, кажется, только лица людей, а о чем говорили, чему учили - забыл начисто. Немецкий, конечно, еще держался, потому что практика была. Но по-немецки за столом не поговоришь, тем более практика у меня была особая: "Отвечать немедленно!", "Когда прибыл полк?", "Кто твой командир?", "Не строй из себя немого, ублюдок!", "Ползи впереди!".

Ночью Абросимов - мы спали на полу в углу комнаты, а мать с дочкой на единственной кровати - толкнул меня и прошептал:

– Я ведь тоже на фронт просился... Не пустили!

Ему очень хотелось поговорить по душам, но я притворился, будто сплю. Мне не до него было. Этот день многое сломал в моей жизни, и я понимал, что старое ушло и теперь все пойдет по-другому. Выходило, что до конца войны, а то и дольше сидеть мне в селе Глухары с карабином No 1624968 и охранять мирный труд бабки Серафимы и прочих там. Начальник райотдела, прощаясь, сказал, что мой долг отныне - стоять на страже Закона и Порядка. Ну, не допускать перегибов, ни в чем не ущемлять достоинства советского гражданина, так много пережившего в годы оккупации, но при этом уметь отличать друзей от врагов. И еще - при опросах быть вежливым, не кричать, не пугать, не грозить.

– В общем, - сказал Гупан, - у тебя почетная миссия.

Должен же он был что-то сказать на прощание. Закон- это какие-то статьи в толстых и пыльных книгах. При слове "закон" мне всегда вспоминалась сумрачная комнатушка в загсе, куда мы с матерью еще до войны приходили получать выписку из метрической книги. Мама потеряла метрику, сначала метрику, а потом и меня это когда она вышла замуж, вручила меня бабке Серафиме и отбыла. В тот день нас здорово намучили в загсе. Прокуренная старушка, у которой от табака голос стал почти как у Шаляпина, перерыла все книги, толстенные и пыльные. "Все должно быть по Закону". С тех пор мне стало казаться, что закон спрятан в толстенной книге и никто толком не знает, как его оттуда извлечь, и, вообще, возиться с законом - занятие для прокуренных старушек, у которых на верхней губе желтые усы. Два года на фронте не изменили моего отношения к законам. Кстати, старушка так долго рылась в книгах потому, что все перепутала и искала меня по фамилии отца, тогда как у меня фамилия матери. Мама у меня тоже Капелюх. Изабелла Капелюх - это же надо было придумать! Бабка Серафима уверяла, что до шестнадцати лет мою маму звали Параской - у нас в Полесье такое имя не редкость. Но, уехав в город и поступив в загадочное учебное заведение под названием "трудшкола", мама, дочь бедного крестьянина, стала Изабеллой. Фамилия же у отца была якобы Беспудников, и я знал от мамы, что это отважнейший летчик, погибший при покорении Арктики. Я изучил всех покорителей Арктики, но Беспудникова среди них не нашел. Вообще, туманная была история с моим отцом. Что-то там было как-то не по закону. Куда-то он исчез, даже фотографий его я у матери не видел. А потом мать вышла замуж и оформила этот брак законным путем.

Страж Закона. До сих пор я знал один ясный и четкий закон военного товарищества. В нем не было ничего сложного, ничего книжного и путаного. Дубов, который тащил меня по полю, до того никаких законов не проходил. Тащил, и все. Хотя и в нем самом сидел осколок, перебивший ключицу. Но сейчас речь шла об иных законах.

* * *

Утром, прощаясь, Абросимов сказал мне:

– Знаешь, я к тебе приеду. В Глухары. Знаешь, вдруг возникнут какие-нибудь трудности, надо будет помочь. Дело для тебя новое, а мы тут обобщим кое-какой опыт по "ястребкам"... Наметим пути, поставим задачи!

– Валяй, - сказал я. - Ты человек вооруженный...

Он принял это всерьез, слишком уж он гордился своим ТТ и кожаной курткой. Лучше бы я обругал Абросимова, чтобы это его желание - навестить меня в далеких Глухарах - завяло на корню. Но я слишком был поглощен своими мыслями.

– Мы будем дружить! - крикнул на прощание Абросимов.

Он стоял на пороге своей хибары в небрежно накинутой на плечи курточке желтой кожи с проплешиной на плече, и воротничок его белой рубахи трепетал на ветру. За ночь мама успела выстирать и отгладить рубашку, чтобы сынок мог достойно выглядеть в райкоме. Наверно, мама-учительница очень гордилась своим правильным и умным сыном.

5

Кривой старикашка встретился мне на Глухарском шляхе. Он возил в Ожин картошку и теперь возвращался навеселе. Орал он во всю глотку про Галю молодую, и тощее его тело прыгало на пустых грязных лантухах, подстеленных на днище телеги.

– Стой! - заорал он лошади, увидев меня. - Человек на дороге, берем человека!

Единственный глаз его сверкал, как у драчливого петуха. Я не удивился бы, если бы он оказался еще вдобавок одноруким или одноногим. Все мужское население в наших местах крепко отличалось по части дефектов - скрытых или явных. Неувечные были на фронте, а в селах оставались, как говорила Серафима, "одни сторожа" - в ее представлении сторожем мог быть только инвалид.

– За кого воюем? - опросил старикашка, скосив глаз на мой карабин.

– А тебе за кого надо?

– Э!.. - старик погрозил мне черным пальцем. - Мы и так пуганые. Нам все равно. Вшисткоедно!

– Ну, тогда вези и помалкивай. Про Галю дома споешь.

Если бы кто-либо из бандюг захотел проверить, кто это там голосит на дороге, карабин вряд ли выручил бы. А мне не хотелось, чтобы моя новая карьера оборвалась в самом начале. Это было бы неавторитетно, что ли, и повредило бы репутации бывших разведчиков.

Лес, который сжимал с обеих сторон песчаный шлях, словно бы изменился с тех пор, как я побывал в Ожине. Он посуровел, потемнел, хотя день выдался легкий и прозрачный; он приобрел иные свойства, как только у меня завелось удостоверение, подписанное ожинским начальством, а на плече повис карабин. Глауберову посадку - был у нас такой лесничий, немец Глаубер, - где я хотел на обратной дороге набрать опят, мы проехали не останавливаясь. Ну их к дьяволу, эти опята. До Глухарев было еще далеко, а сумерки приближались.

Мы спустились в долину Инши, и сосняк сменился осинником. Он был разноцветным, на каждом листе будто кто-то опробовал новую краску. Плотные, жесткие листья переливались и словно подмаргивали. У нас в Полесье осинник не любят-пустое дерево. Ни на поделки оно не идет, ни на дрова, разве что на спички. "Иудино", как известно, дерево, проклятое. Мне же осинник всегда нравился. Без него наши леса поскучнели бы. Осина - говорливая, даже в тихий день она о чем-то бормочет, играя листьями, с ней весело...

Сейчас я прислушивался к шелесту осиновых листьев настороженно. Даже сквозь повизгиванье колесных втулок и глухие удары копыт был слышен невнятный переговор деревьев, их вкрадчивый шепоток: "шур-шур-шур-шур..." Места пошли болотные, запахло сыростью и мятой. Осенняя паутина летала высоко над головой, поблескивая в неярких солнечных лучах. Телега въехала на полуразвалившуюся гать и, стуча колесами, кренясь, потрескивая, покатилась в сторону реки Инши.

Вот на этой Иншинской, лопнувшей как гнилая нитка, гати связь нашего лесного района с цивилизацией, воплощением которой являлся полусожженный Ожин, обрывалась. Ни один автомобиль не смог бы переправиться через Иншу, потому что подходы к реке были заболочены. Когда-то, до войны, гать поддерживалась и по ней ходили "летучки" - полуторки с газогенераторными колонками по бокам кабины. Шоферы то и дело останавливали машины, кидали загодя заготовленные чурки в эти свои черные колонки, раздували гаснувший огонь и кляли изобретателя, вздумавшего экономить бензин.

С той мирной поры гать не один раз бомбили и ломали гусеницами танков, и в конце концов она стала проезжей только для таких легких драбинок, как у кривого старика.

Но даже и эта драбинка возле Бояркина ключа застряла, и мне пришлось подталкивать ее плечом. Хитрый старикашка тоже делал вид, что толкает. Пришлось постараться. Не станешь же рассказывать каждому встречному, сколько осколков извлекли из твоего живота, а сколько не успели извлечь. Обстоятельства эти сугубо личные.

Наконец колеса, попавшие между полусгнившими бревнами, снова вернулись на настил, и телега попрыгала дальше. Мы преодолели гать и пологим песчаным бережком спустились к самой реке. Инша здесь разливается плесом, и ее обычно переезжают вброд, разве что осеннее или весеннее половодье не даст.

Старикашка пустил лошадь в воду, дал ей напиться и засвистел. Не знаю как где, но у нас в Полесье всегда почему-то свистят, когда хотят, чтобы лошадь напилась и заодно помочилась. И лошади к этому приучены. Кобыла у старикашки не была исключением, она постаралась. По Инше поплыла густая пахучая пена. Так мы отметили переправу: свистом и пеной. Это торжественное событие следовало бы запомнить - я пересекал некую не отмеченную, но очень важную границу. За пределами Инши я больше не мог рассчитывать ни на чью помощь, по крайней мере срочную помощь. Дальше не было ни телефонной связи, ни сколько-нибудь сносных дорог. Глядя на высокий пагорб{4} на том берегу, выделявшийся среди ровного, поросшего верболозом пространства, я подумал, что это и есть самой природой поставленный пограничный столб, обозначающий начало наших необъятных лесов.

Дедок, посвистывая, подождал, когда кобыла справится со всеми своими делами, и дернул вожжи. Мы переехали речку, по которой уже плыли, крутясь, узкие ивовые листья и округлые, как пятаки, желтые листья берез.

Напрягая сухожилия, лошадь вытащила телегу на крутой правый берег Инши. Дальше дорога раздваивалась, более торная шла, огибая песчаный пагорб, налево, к большому селу Мишкольцы. Крутобокий пагорб, проросший поверху чахлыми березками и сосенками, был идеальным местом для НП. Это обстоятельство я отметил машинально, по привычке.

– Ну, мне налево, - сказал дедок. - А вам, вооруженный товарищ, куда?

В голосе его слышалась обида. Мы ехали часа два или три, и за это время он мог бы спеть много славных песен - и про Галю молодую, и про Дорошенка, и про три вербы.

– Слушай, отец! - сказал я, спрыгнув с телеги.- А приходилось тебе встречаться здесь с бандитами? Ну, на этой дороге?

Жаль мне было отпускать этого бывалого, тертого старичка, не узнав ничего.

– С бандитами? - Глаз его косо и настороженно скользнул по моему карабину. - Не... Вооруженные люди попадались, случалось. Вот вроде вас.

– А где попадались? В каком месте?

– Да разве ж я упомню? Память стариковская... Вот вы с воза соскочили, я вас и забыл.

И он тронул в сторону Мишкольцев. Через минуту до меня донеслось: "Ой ты, Галя, Галя молодая, чому ты не вмерла, як була малая!"

И тут я впервые понял: мои отношения с полещанами будут теперь складываться сложно, ох как сложно! До вчерашнего дня я был их земляком, внуком известной ругательницы бабки Серафимы, приехавшим на побывку после ранения. Я был вправе рассчитывать на симпатию и откровенность. От меня никто ничего не скрывал. Никто не находился от меня в зависимости, и сам я не зависел ни от кого. Со мной говорили в открытую, не хитря.

Вскоре песня про Галю стихла вдали. Я постоял, прислушиваясь: не едет ли кто со стороны Ожина. Но было тихо, и я, взвалив сидор на плечо, поковылял по усыпанной хвоей обочине. От Инши до Глухарев было километров восемнадцать. Впереди вставал вековой сосновый бор. Я оглянулся. Прощай, Инша, прощай, Ожин. Прощай, песчаный холм, господствующая высотка на никем не отмеченной границе.

Не знаю, случайно ли это произошло или в том было какое-то предзнаменование, но остановился я на передых в Шарой роще, километрах в пяти от Глухаров. Идти дальше уже не было сил. Не думая больше о бандюгах, я бросил на землю карабин, сидор и улегся рядом. Дело в том, что я не могу долго идти пешком - кишки начинают ныть. И так противно ноют, как будто в глубине тела тяжелые окованные жернова жуют новину. И с каждым шагом они все тяжелеют и тяжелеют.

Я лежал - и жернова постепенно замедляли свой ход, как в ветряном млыне, когда к вечерней зорьке стихает ветер. Лес снова вернулся на свое место, я стал замечать все, что окружало меня. Дубы в Шарой роще обступали петлявую дорогу нестройной толпой. Листья на них держались еще прочно, только сжелтелись слегка, и желуди устилали землю плотным слоем. Солнце уже угасло, светились только высокие легкие облака. Паутина, поднятая теплыми токами воздуха, теперь снова опускалась на землю, и я снял с лица несколько липучих легких нитей.

Какой-то запоздалый желудь сорвался с ветки над моей головой и, звонко ударившись о ствол карабина, отрикошетил в сторону. Майский жук, обманутый теплом бабьего лета, забился вдруг в ветвях. Звуки эти вновь насторожили меня. В гудении жука, таком непривычном для сентябрьской поры, в металлическом звоне карабина как будто звучало предостережение, призыв к какому-то очень важному воспоминанию.

Залитый кровью след упавшей косули, следы тяжелых армейских сапог? Нет-нет... Я обвел взглядом кудлатые огромные дубы, нависавшие надо мной как горы. Верхушки их еще светились слегка желто-розовым, а нижние, самые тяжелые и могучие ветви были темны. Остро запахло вечерней сыростью и прелым листом. Снова протрещал в ветвях желудь.

Я поднял голову. Надо мной нависал черный, обгоревший сук,- видно, когда-то молния ударила в дуб, но дерево оправилось, зеленые побеги скрыли черноту ожогов, и только один крюкастый сук тянулся из ветвей, как хищная птичья лапа.

И тут я вспомнил. Штебленок! Его повесили здесь, в Шарой роще, недалеко от дороги. Может быть, на этом самом суку. Я плохо знал Штебленка, видел его однажды, когда он заходил к бабке справиться, с какого это фронта я прибыл на побывку. Я показывал ему документы. Штебленок был мрачен, долговяз, то и дело кашлял; говорили, что долго ему не протянуть. Но умер он все-таки не своей смертью. Умер он оттого, что ему на шею накинули петлю и подтянули к суку.

Нельзя сказать, что Глухары тяжело переживали его смерть. За военные годы к смертям вообще притерпелись, а главное, Штебленок был пришлый человек, его специально назначили в помощь "ястребку" Попеленко, потому что одной из задач "ястребков" была борьба с самогоноварением, а в этом деле Попеленко был явно слабоват. Запах самогонки, особенно пшеничной, лишал его самообладания и мужества, это знали все. Но даже если бы Попеленко и не имел этой простительной, с точки зрения глухарчан, слабости, все равно ему не справиться было с местными самогонщиками, потому что все они приходились ему кумовьями, сватами, крестными и так далее. Говорили, что именно поэтому с белорусской стороны Полесья, из-за болот, прислали Штебленка.

Нет, я не знал Штебленка и не очень-то задумывался над тем, кто и как подстерег его, когда он шел через Шарую рощу. Ясно, что повесили его не обиженные самогонщики. Самогонщики могут клясть, призывать на голову своего недруга лихоманку, трясучку, тиф, холеру, всякие редкие, даже неприличные болезни, но никогда не накинут на шею петлю. Петлю накинули лесные бандюги, привычные к таким делам, недавние полицаи и каратели. Только они могли это сделать.

Выходило так, что в этой самой Шарой роще вместе со смертью почти не знакомого мне Штебленка была решена и моя судьба, потому что сейчас я занимал его место и должен был продолжать то, чего он не успел сделать. Оказывается, мы с ним стояли на одних мостках, однако не знали этого.

Я еще раз взглянул на черный сук. Мне показалось, что он стал ниже и когтистее. Инстинктивно я подтянул к себе карабин, передернул затвор. Прохладный сумеречный ветерок потянул по роще, жесткие дубовые листья коротко проскрежетали, сорвалось еще несколько желудей. На дальний суховершинный дубок сел ворон, черный крук, самая мрачная и зловещая птица в Полесье, прокричал что-то, как испорченный репродуктор, и замахал крыльями. Круков развелось в наших лесах, как никогда, они бродили по местам боев, проверяли, где размыло дождем поспешно устроенные фронтовые могилы.

Через несколько секунд сидор подпрыгивал на моей спине в такт неровной походке, а карабин, взятый под мышку, высматривал дулом дорогу. Сумерки быстро вползали в лес, тень накрывала просеку, которая вела к Глухарам.

"Почему они повесили именно Штебленка? - размышлял я, оглядываясь по сторонам. - Потому, что он "ястребок"? Но Попеленко жив. И, кажется, не очень-то боится. Раз в месяц отправляется в Ожин за "усиленным питанием". Спит по ночам, не опасаясь, что однажды ночью ему высадят окна и двери и попросят пройтись до ближайшего леска...

Черный крук пронесся над моей головой, со свистом разрезая воздух большими, сильными крыльями. Он прокричал что-то, словно по жести процарапал когтями, и полетел к какой-то одному ему известной цели.

Глава вторая

1

– Ай, боже ж мой, боже! - причитала бабка Серафима.- Да за что ж это тебя? Да чтоб им, душегубам, дрючком руки-ноги переломало! Да чтоб им на том свете ни дна ни покрышки!.. Отзовется, отзовется им! Бог не теля, видит крутеля! Даст им жаба титьку, ой даст!

Это она, очевидно, в адрес начальника райотдела НК.ГБ товарища Гупана высказывалась. Бабка Серафима, едва успев заметить карабин и ремень с подсумками, сразу догадалась, в чем дело. Мое назначение конечно же ее не обрадовало. Она стояла посреди двора, опустив к ногам дежку с горячей мешанкой для кабанчика Яшки, и, окутанная паром, походила на ведьму, выскочившую из-под земли. Большой грубый платок закрывал голову бабуси, оставляя лишь небольшую амбразуру, из которой выглядывало смуглое сморщенное личико. Бабка повела беглый огонь, ее просто трясло. В Глухарах это называлось: "Серафима раздрюкачилась". В такие минуты жители села предпочитали обходить наш дом стороной, бабка не считалась ни с кем, и ни одна молодуха, даже самая бойкая и злая, не могла переругать Серафиму. До войны мою бабусю вообще старались не пускать на колхозные собрания, особенно после того, как она, не стесняясь в выражениях и жестах, вступила в полемику с председателем райисполкома товарищем Пентухом, человеком сельским, простым и парнем не промах, который, однако ж, перед бабкой спасовал.

Я смирно стоял посреди двора, опершись на карабин и выжидая, когда иссякнет запас пара.

Нелестно охарактеризовав районных начальников, которые явно вознамерились загубить "бидну дытыну", бабуся перешла к разбору моих недостатков:

– А ты чего поперся? Ты ж дальше ноги не сикаешь, черт, у тебя ж молоко на губах не обсохло, тебя ж немцы, как петуха, общипали, тебе надо задницу на печи греть!.. Из тебя "ястребок" как из собачьего хвоста сито! Ты ж культыгаешь, как ломаное колесо!

Я наконец дождался, когда ругательства стали перемежаться слезами, и сказал:

– Пойдемте, бабуся, в дом. Темно уже. А я сала принес.

В эту-то минуту из-за тына и выглянул Попеленко. В полной боевой форме, с карабином, в немецком френче, широченных галифе и кирзачах, он примчался ко мне на выручку и, согнувшись, выжидал за тыном. В Глухарах видели, что я вернулся с оружием, и беспроволочный телеграф заработал вовсю.

– А мне люди сказали: "Капелюх в "ястребки" записался",- прошептал Попеленко. - Идем ко мне. Ты "усиленное питание" получил? А то у меня закуски нема...

Он стоял за тыном - маленький, плотный, круглолицый,- олицетворение боевитости и надежности славного отряда "ястребков".

Закуска, конечно, у Попеленко была, но он решил опередить события, чтобы не упустить небольшую материальную выгоду, которую сулило мое появление в Глухарах с увесистым сидором за плечами. В отношении всяких мелких материальных выгод Попеленко был предусмотрителен, как шахматист - видел на много ходов вперед. Так он вел все свое хозяйство; можно было с уверенностью сказать, что, покупая новые тебенки для седла, он уже знал, что через пять лет, когда те придут в негодность, нарежет из них подбойки для валенок своего младшего наследника, а оставшуюся часть кожи обменяет у соседки на капустную рассаду, о чем и договорится заранее.

Одно извиняло Попеленко: девять ртов, которые по-птичьи раскрывались при появлении главы семейства. Десятый рот всегда был прикрыт наглухо: жена "ястребка", Попеленчиха, отличалась молчаливостью, желтизной и костлявостью. Серафима называла ее "мумий". Утверждали, что Попеленчиха молчала, даже когда лупила мужа, если тот возвращался с большим перебором. Такая излишняя молчаливость при выполнении важных домашних обязанностей осуждалась жительницами Глухаров - бабы у нас любили покричать для авторитета.

Итак, как только Попеленко торжественно ввел меня в хату, пришлось отрезать от сала двенадцать ломтей и на столько же частей разделить одну из буханок. "Ястребок" зажег плошку и турнул из-за стола детей, которые, захватив добычу, забились в темный угол - на полати. Косясь на жену, которая стояла у двери, скрестив руки, Попеленко движением фокусника достал бутыль самогонки сделал он это мгновенно, точно носил бутыль за голенищем,- с чавканьем извлек из горлышка кукурузную кочерыжку, заменявшую пробку, и налил в кружки. Круглое хитрое лицо Попеленко просветлело и как бы умаслилось. Он крякнул и вытер ладони о френч.

– Ну, будем! За нашу, можно сказать, боевую дружбу и дальнейшее товарищество. За полную и окончательную победу над гитлеровской Германией!

Своим тостом Попеленко хотел показать, что закуска потрачена не зря, что она послужила, так сказать, великим целям и сожалеть о ней - политическая незрелость. Я понюхал самогон. Он отдавал гнилой свеклой.

Я подождал, когда Попеленко поставит кружку на стол. После ранения мне легко было числиться в принципиальных противниках алкоголя.

– Я назначен твоим начальником, Попеленко, - сказал я.

– Само собой! Политически правильно.

– Почему само собой?

– Чего же меня старшим назначать? За что? Я геройства не делал никакого, военной образованности не имею... - Глаз его хитро сощурился. - Можно, товарищ младший лейтенант, я вас теперь так и буду звать: товарищ старший?

–Ты ладно... Зубы не заговаривай. Напоминаю, что за невыполнение приказа "ястребки" подлежат трибуналу. Как положено в военное время!

– Хм...

– Самогонку реквизировал?

– Хм...

– Если ты будешь продолжать такие реквизиции, пойду на крайние меры.

– Добре! - согласился Попеленко с готовностью.

Должно быть, Штебленок уже делал ему подобные предупреждения. Начальство есть начальство, это его обязанность- отчитывать, предупреждать, выносить взыскания. Попеленко это понимал, как понимал и то, что начальство не вечно остается на своем месте: оно перемещается, понижается, повышается и так далее, в отличие от него, рядового "ястребка", ни на что не претендующего, кроме права жить, работать и помереть в своих родных Глухарах. Кроме того, за мной незримо стояла тень Штебленка, за мной покачивалась переброшенная через сук веревка с петлей, так что все самые строгие приказы не имели достаточно твердой и долгосрочной основы. И Попеленко с легким сердцем убрал со стола бутылку и принялся за сало. Белые его ровные зубы впились в розоватую мякоть.

– Я так думаю, товарищ Капелюх, - сказал он доверительно,- что стоящие на сегодня перед нами большие задачи мы выполним.

– Ты мне газеты не читай, - сказал я. - Какие задачи, поясни своим языком.

– Ну, чтоб люди на селе спокойно работали... - Он задумался. - Чтоб продукты подвозили в сельпо... И... И... Чтоб Советская власть на селе крепла!

– Ну а за селом?

– А что я, батька Боженко со своей дивизией? Чем я лес прочешу, пальцами? Вот добьют германцев и за бандюг возьмутся. Тут же войско нужно, ого! Чего же зря себя губить? И так скоро мужиков не останется. Какая ж будет жизнь без мужиков? Вы вот так вот, товарищ старший, подумайте толком, представьте себе...

Маленькие "попеленята" глазели на нас из темного угла, как из норы. Там для них были сооружены полати в два этажа, поближе к печи, и они забились туда, в это убежище, прикрылись тряпьем - только глазенки сверкали. Один лишь старший, Васька, по прозвищу Шмаркатый{5}, держался особняком от детворы и прислушивался к нам. Хозяйка молча продолжала стоять у дверей. Разговоры наши ее как будто не интересовали - балакайте, балакайте, а жизнь все равно пойдет своим чередом, и дети будут рождаться, стреляй не стреляй, воюй не воюй.

– Зачем ты пошел в "ястребки", Попеленко? Заставили?

– Нет, зачем же... Я сам. Я Советскую власть всегда поддерживал. И когда колхозы... Курей обществу отдал, козу... Кролей штук двадцать... И партизанам помогал... Я ж понимаю! Политически!

Он, кажется, немного испугался.

– Так-так... Ну а с бандитами сталкивался?

Вопрос был, конечно, глупый. Если бы мой новый подчиненный сталкивался с бандитами, он бы сейчас не беседовал со мной при свете плошки за дощатым столом. Но Попеленко оглянулся на жену, наклонился ко мне и прошептал:

–- Сталкивался. Вот как с вами сталкиваюсь, так я с этими аспидами сталкивался.

– То есть как? За столом?

– Не-е... Чего это за столом? В лесу. Я хочу сказать, что близко. Очи в очи.

– Да ты что?

– Да чтоб мне до дому не дойти... Ой, это ж мы дома сидим! Ехал я на своей Лебедке по Мишкольскому шляху... где подсочный сосняк. Ну, выскочили они с двух сторон. Один - лошадь под уздцы, а двое - с боков. Карабин за плечами, разве его скинешь? Да и чего сделаешь против них? Такие аспиды! Я аж похолодел весь. "Ну, - думаю,- еще девять сирот на шее у Советского государства! Это ж не годится мне такую семейству на казну спихивать".

– Ты кончай дурака валять, - сказал я.- Ты не строй комедию, Чарли Чаплин... Как они выглядели?

– Обыкновенно. Здоровые дядьки. Один молодой, совсем еще парубок. Вот тут у них, - он показал на грудь,- по автомату немецкому, в голенищах - обоймы, еще при кобурах, при пистолетах, гранаты в сумках... Приличное у них обеспечение. И морды сытые. Смеются!

– Почему смеются?

– А чего им горевать? Не я же их поймал, а они меня. "Ты, что ли,-спрашивают, - "ястребок"?" - "Ну я!" А чего отпираться? В кармане у меня бумага с печатью. "Так это ты, - говорят, - против нас тут воюешь?" - "Ну я!" - говорю. Сняли они с меня карабин, ссадили с лошади, достали бумагу, почитали. "Не поддельная, - говорят,- бумага, подпись Гупана мы знаем, все правильно". Я думаю: будут они с меня сапоги снимать или нет? Сапоги не казенные, хорошие, если не снимут, старшему, Ваське, достанутся, когда меня найдут. Лошадь, думаю, ладно, лошадь все равно государственная, ей в казну возвращаться... Хотя, конечно, лошадь тоже жалко, - поспешно поправился Попеленко. - Ну, тут они выкинули из карабина обойму, отдали мне мое личное оружие. "Садись, - говорят, - на свою клячу и скачи назад, а то дети дома плачут. Нам, - говорят, - голову тебе оторвать - как огурец перекусить. Только мы украинцев, которые многодетные и аккуратно держатся, мы таких не давим, а по первому разу пояснения даем... Ты нас пойми!" "Пояснили" они мне по морде раза три и отпустили. "Только, - говорят, - не оглядывайся, мы этого не любим, у наших автоматов сильно легкий спуск". Скачу я и думаю: может, и в самом дел" врежут в спину, да только нет, не будут: зачем же им лошадь портить? Ведь хозяйственные же люди, по амуниции видно.

– Так! - сказал я и стукнул по столу. - И ты об этом никому не сказал?

– Доложил Штебленку.

– А он?

– Он, так я думаю, - Попеленко снова склонился ко мне, - никому не сказал, чтоб мне по шее не дали. Он добрый был мужик.

– А почему они его повесили, а тебя отпустили, как ты думаешь?

Попеленко пожал плечами:

– Да кто ж его знает? Ведь как вожжа под хвост попадет. А может, он им чего обидное сказал. Он рисковый был... Боевой!

"Зато ты боягуз!"- хотелось сказать мне, но девять пар глаз, глядящих из темного угла, удержали меня.

Попеленко посмотрел под стол, где стояла бутылка, перевел взгляд на меня и вздохнул:

– Ох и переживание было. Опять руки затряслись!..

– Сколько их было? - спросил я.

– От четырех до десяти, - сказал Попеленко. - Момент был такой, что никак не мог пересчитать. Всю арифметику из головы вышибло.

– Ты никого из них не узнал?

– Нет, никого. Они не местные. Видать, тот, кого б я узнал, в сторонке был, за кусточком.

– Почему ты так думаешь?

– Так должен быть кто-то из местных. Чего б они возле села отирались? И опять-таки, кормит их кто-то. Ведь ни разу не слыхать было, чтоб кого ограбили. Что ж они, святым духом живы? Кто-то кормит... Факт! И обстирываетрубашки на них были чистые, воротнички не замусоленные. Мужик так не постирает. Я, скажем, постираю или баба, - он с уважением посмотрел в сторону молчаливой жены, - это ж разница!

– На косуль охотятся, - сказал я невпопад, вспомнив стрельбу возле "предбанника".

– Одной косулей не будешь сыт, - солидно ответил Попеленко. - И не косуля их обстирывает. Кто-то местный есть среди них. И к местному кто-то ходит, факт!..

– Ишь ты наблюдатель какой! - сказал я. - Воротнички заметил, а посчитать забыл.

– Глаз, он в такой момент не подчиняется, - сказал Попеленко. - Он как нищий - копейку видит, а руку нет. Да и нет у меня военной хватки. Вот вы, к примеру, товарищ старший, вы бы на моем месте все заметили и пересчитали, вы бы им полную "бухгалтерию" навели.

– Ладно, ладно!

"Этому Попеленко в сообразительности не откажешь, - подумал я. - Наверно, он мог бы узнать и гораздо больше, да понимает, что знать слишком много опасно. Иначе ему не отделаться небольшим внушением по скуле, если на лесной дороге повстречаются бандиты. Почему они так мягко обошлись с ним? Наверно, не хотели возбуждать против себя население - ведь у Попеленко девять детей, и весть о его убийстве всколыхнула бы округу. Здесь у Попеленко каждый второй сват или кум... Кроме того, этот "ястребок" им не опасен. Ему не хочется стрелять. Иное дело - Штебленок. Тут-то они отвели душу".

– Слушай, Попеленко, почему Штебленок оказался в Шарой роще?

– Я так думаю, что в район направился. Чего-то он больно заволновался. Дело у него какое-то получилось. И ведь как раз Шарая роща на дороге в Ожин!..

– Какое дело получилось?

– Да кто ж его знает?

– А почему лошадь не взял?

– А кто ж его знает?

"Наверно, Штебленок хотел покинуть Глухары срочно и незаметно, - подумал я. - Но что заставило его податься в Ожин?"

Попеленко смотрел, вздыхая, под стол. Похоже, он раскаивался, что разговорился со мной.

2

Сентябрьская ночь накрывает Глухары со всеми окружающими ее лесами в девятом часу. Луна еще не всходила. Темнота такая, что кажется, еще один шаг и ты расквасишь о нее нос. Осенний туман скрыл звезды, он шевелится, набухает, едва проступая неясными клубами за плетнями. Изредка взлаивают собаки, да со стороны Варвариной хаты доносятся песни - это бабы гуляют на горьком своем празднике. Сегодня натальин день, я вспоминаю об этом, услышав: "Иде ж то ты, Наталка, блукала усю ночь?"

В самом деле, где ж?.. Где ты блукала этой ночью, Наталочка? До войны, помню, в этот сентябрьский день гуляло все село. Девчата срывали рябину и кистями вешали под крышу, на плетни, чтобы наморозилась, провялилась, сладости набралась. И у дедов к вечеру носы краснели под стать рябине. Мне давно уже стало казаться, что все люди в ту довоенную пору были дружными, веселыми и счастливыми, работали в поле, танцевали под хриплый патефон, ходили на выборы в украшенный кумачом клуб... И откуда же выплыли все эти полицаи, все эти националисты, бандеровцы, натворившие столько бед, принесшие столько горя и вызвавшие столько ненависти, что теперь, брошенные хозяевами, скрываются по лесам, как зверье? И только кто-то из них тайком, крадучись, пробирается в темноте, в тумане, оглядываясь на соседние дома...

У дома Варвары я останавливаюсь. Хоть и грустный теперь этот бабий праздник, вдовий, а все же поют. У нас, в Глухарах, добрая половина баб и девок - Натальи, как не гулять. Ну, про три вербы затянули. Небось слезу вытирают и тянут, тянут песню... и неплохо тянут. Высокие голоса - это небось Кривендиха с племянницей - у них вся семья ясноголосая и звонкая - ведут песню, выплескивают ее за окна к самому скрытому туманом небу, а Варвара и кто-то из товарок-вдовушек хрипловатыми контральто стелются под этот дуэт, словно поддерживают его, чтоб не сорвался на землю, взлетев слишком высоко...

Там три вербы схилилися,
Мов, журяться воны...

Складно так. И не поверишь, что эта лихая вдова и самогонщица, с ее глазищами-сливами, может так искренне, так разрывно страдать.

А молодисть не вернется,
Не вернеться вона...

Гуляют наши глухарские бабоньки.

А кто-то из них, как не без оснований предполагает бывалый Попеленко, подкармливает и обстирывает бандюг, И для кого-то там, в лесу, скрывается не бандюга, а милый друг, Грицько там или Панас, который когда-то, до войны, щеголял в вышитой рубахе, лузгал на танцах семечки, танцевал гопака и пел под гармошку: "По дорози жук-жук, по дорози черный, подывыся, дивчинонька, який я моторный..."

Как же, моторный. Очень даже.

Нет, не случайно в то утро Штебленок направился в район. И не случайно его подстерегли в Шарой роще. Кто-то знал, что Штебленок пойдет этой дорогой. Но кто? Ведь даже своему приятелю Попеленко ничего не сказал Штебленок...

Грустная песня про три вербы смолкла, и вот уже лихая "От Киева до Лубен" рванулась из Варвариных окон. В этом доме не могли долго скучать. Рядом со мной в темноте раздалось хехеканье: как будто кто-то галушкой поперхнулся. Я отпрянул вначале, а затем чиркнул спичкой. Был у меня заветный коробок, один из тех пяти, что я еще в госпитале выменял на немецкий перочинный нож с десятью приборами.

Слабый огонек высветил клубок пакли. Клубок этот был прикреплен к рваному ватнику, перепоясанному желтым трофейным проводом. На самой верхушке клубка каким-то чудом держалась серая солдатская шапчонка на рыбьем меху. Я держал спичку, пока она не обожгла пальцы, и заметил наконец под шапчонкой два темных, затерявшихся в пакле волос, хитро поблескивающих глаза, а чуть ниже алый влажный рот.

– Гнат! - сказал я. -Ты чего тут стоишь?

– Хе-хе-хе! - рассмеялся Гнат.

С таким же успехом Гнат мог задать этот вопрос мне. Мы оба друг друга стоили - деревенский дурачок и я.

– Хе-хе-хе! - снова засмеялся Гнат. - Девки! Хе-хе-хе! Бабы! Гуляют! Ха-арошие ма-асковские девки! Ха-арошие ма-асковские бабы! Хе-хе-хе!

Надо сказать, эпитет "ма-асковский" был у Гната определением наивысших достоинств. Когда-то, до войны, родственники Гната упросили председателя отправить дурачка за колхозный счет в Москву полечиться. Трезвого рассудка Гнат из Москвы не привез, зато приобрел целый набор сложнейших впечатлений; так возникло хвалебное слово "ма-асковский", навеянное, главным образом, посещением метро.

"О-о! О-о!"- кричал, вернувшись, Гнат и,, размахивая руками, старался показать, как под землей бегают поезда. Разумеется, его не понимали: попробуй объясни, что такое метро, людям, из которых большинство не то что подземных, но и обыкновенных поездов не видело. Маляс, бывалый человек, ездивший до Полтавы, допускал, помнится, возможность подземных сообщений, но в спорах, разгоравшихся после возвращения Гната, никак не мог найти ответа на вопрос: куда же от паровозов девается копоть и дым? - "Задохнутся все!" - кричал Маляс.- "Оо! - кричал: Гнат. -Ма-асковский".

– Пуф! - сказал Гнат в темноте, еще более сгустившейся после того, как слабо, тлеющий остаток спички выпал- из моих пальцев, - Пуф-пуф-пуф! Хорошо стрелять! Винтовка - пуф!

Он, снова рассмеялся и запел. Он всегда любил петь, Гнат.

– Ой, она жито добре жала, девка справная была, вся, как груша, налитая, жениха она ждала...

Я повернулся, и круто зашагал к, дому, спотыкаясь о неровности песчаной дороги. Мне было стыдно. Мучила злость на самого себя. Почему я остановился у дома Варвары? Что мне там нужно? Не прошло и десяти дней, как вот такой же темной ночью я вышел из этого дома, дав себе слово, что никогда больше не ступлю на его порог. Даже близко не подойду... В ту ночь, вернувшись к своей хате, я долго ладонью очищал шинель и вытирал сапоги о железную скобу, хотя погода стояла сухая и не было никакой надобности в этом занятии.

* * *

Я спросил потом у мирового посредника товарища Сагайдачного: почему врут писатели? Почему они описывают близость между мужчиной и женщиной как вершину любви, как нечто такое, чему и названия не подберешь, до того это здорово, до того прекрасно. Причем все до одного... Зачем нужен обман, когда речь заходит об этом... ну, ясно о чем. Если бы люди смотрели на вещи трезво " просто, без всяких там иллюзий и ожиданий и не требовали бы ничего такого сверхъестественного, то потом, ну, когда они испытают все это, им не было бы так стыдно перед самими собой, им не хотелось бы бежать за тридевять земель, у них не было бы чувства огромной потери. И, разговаривая с Сагайдачным, я снова переживал ту ночь: как шел от Варвары и как мне было неприятно, хотя я гордился тем, что я такой же мужчина, как и все, что я не ударил в грязь лицом. Но только одно по-настоящему радовало, только одно: все позади, позади, я снова один, снова свободен. И вокруг леса и поля, такие близкие, родные, такие любимые и ясные мне, и вокруг все, что доставляет ощущение подлинной естественной жизни и воли. И еще я вспомнил то, первое, когда дивизию отвели на отдых, и Дубов с Кукаркиным взяли меня с собой, как они посмеивались, глядя на меня, и переговаривались о чем-то вполголоса, и карманы их оттопыривались от бутылок, а Кухаркин нес с собой гитару. Они сказали, что обо всем уже договорено, не надо ни о чем беспокоиться, а Кукаркин все напевал: "И повели его, сердечного..." Он был большой шутник, Кукаркин, его любимой шуткой было прийти куда-нибудь на гулянку - он об этом часто рассказывал - и познакомиться с какими-нибудь девчатами, а потом начать лузгать семечки, и конечно же одна из тех девчат непременно требовала, чтобы он угостил и ее. И Кукаркин, пожалуйста, подставлял карман, и весь фокус был в том, что в галифе не было ни семечек, ни самого кармана, а просто там была дыра; конечно же девчонка поднимала визг, а Кукаркин и его дружки, которые знали, в чем дело, очень веселились. Большой шутник был Кукаркин, дальше некуда. Но он был не трепач. В тот вечер, когда они с Дубовым взяли меня с собой, все действительно оказалось договорено, в хате нас ждали девчата, трое, очень веселые и разбитные, освобожденки, которые много натерпелись и много навидались. Они сказали, что мы, сразу видать, настоящие фронтовики, не какие-нибудь тыловые скупердяи - мы перед тем вывалили на стол весь паек и то, что было добыто Дубовым в качестве трофея, - и принялись веселиться. Я много выпил тогда - очень спешил напиться...

Потом Кукаркин все расспрашивал: "Ну как?" - и посмеивался. А я тоже смеялся в ответ и тоном бывалого парня говорил: "Полный порядок". Ох и муторно мне было! И не понимал я еще одного: если это действительно так здорово, как полагал Кукаркин, то зачем надо было столько пить, до потери соображения? Может быть, и он, Кукаркин, тоже притворялся, тоже играл в эту заведенную людьми игру? Потом, много позже, когда Варвара пригласила в гости и я пришел, я надеялся, что все будет по-другому, что то, первое, забудется, но все было так же, если не хуже, потому что теперь я мало пил, куда мне было теперь пить. А может, спрашивал я, я какой-то недотепа?

...Мировой посредник Сагайдачный выслушал меня серьезно - он прежде всего тем и привлекал к себе людей, что выслушивал серьезно, что бы кто ни говорил и как бы долго ни говорил. За этим маленьким, сухоньким и серьезным старичком во всю стену просторной его небеленой хаты высились сбитые из грубых досок длинные полки, а на полках стояли всякие безделушки и книги в разноцветных кожаных переплетах, старинные добротные книги; их было так много, что если бы они рухнули разом - я почему-то подумал об этом, - то завалили бы Сагайдачного и образовали бы целую пирамиду, и мировой посредник лежал бы в ее центре, как какой-нибудь фараон, что ли. И странно было, что маленькая, наголо бритая голова Сагайдачного вмещает всю мудрость этого несметного количества книг.

– Одним словом,- сказал Сагайдачный, - "Ромео и Джульетта" - не что иное, как ловкий обман... Нет пылкой и самозабвенной любви!.. Худо было бы, если бы так рассуждал поживший на свете мужчина, но раз передо мной ты... Надеюсь, ты все узнаешь. Все верно у писателей, то, о чем ты говоришь, и есть вершина любви. Но ведь вершина любви. - Он задрал кверху голову, словно бы завидя некую ослепительную вершину. И я тоже поднял глаза, но ничего не увидел, кроме засиженного мухами потолка.-Должна быть любовь, понимаешь? Природа все устроила так мудро, чтоб не было обмана, и если тебе после всего хочется бежать к полям и лесам - беги! Беги! Значит, то, что было у тебя, ненастоящее, ложное. И если ты не убежишь - оно развратит тебя, испошлит. Твоя реакция - это реакция нравственно здорового человека. И не бойся, не спеши. Все еще будет, будет так, что тебе не захочется никуда бежать, и твои поля и леса будут в эти минуты с тобой, вернее, с вами, и ты сумей это оценить! Это счастье-большое, редкое, счастье, ибо не каждому дано встретить истинную любовь. Мир велик, и вдруг твоя любовь, одному тебе предназначенная, живет за тысячи верст от тебя, и ты никогда не увидишь ее, никогда ничего не узнаешь о ней... Но если встретишь, если встретишь!..

Так говорил, шепелявя, мировой посредник товарищ Сагайдачный. Наверно, он был прав, наверно, все впереди. Мне стало легко и радостно, но я подумал о своих сверстниках- сколько мне пришлось их перехоронить! И стало обидно за них. Им уж ничего не испытать - ни истинной любви, ни ложной. Думал ли старик об этом?

– Вы это говорите от себя или от книг? - спросил я.

Вот тут он усмехнулся. Рот у него блестел вставным золотом, и на полещан это производило сильнейшее впечатление, и Сагайдачный, зная это, улыбался одними губами, и они растягивались до того, что превращались в бледно-розовые шнурочки. Блестела его наголо бритая голова, блестело пенсне. И Сагайдачный сказал:

– В моей жизни была только одна женщина, с которой я не думал о полях и лесах... Вот до чего все странно устроено. Только одна! Одна на весь мир...

Он не обернулся, но я невольно посмотрел на желтую фотографию, стоявшую на книжной полке за спиной мирового посредника. На этом снимке, с тисненой фамилией фотографа внизу, была изображена молодая женщина в буржуазной соломенной шляпке - первая жена Сагайдачного. И странно - слушая Сагайдачного и глядя на красивую юную женщину в легкой соломенной шляпке, я вспомнил, как шла по озимому полю младшая дочь гончара Семеренкова. Никакой, конечно, связи между женщиной в шляпке и Антониной не было, просто вспомнилось: было раннее утро, озимь чуть взошла над сизой пашней, и по стежке от родника шла девушка с коромыслом. Она шла так легко, так свободно - высокая, прямая, - что я замер, и внутри меня как будто наступила тишина. Озимое поле, и сиреневая полоса лесов за ним, и фигура девушки - все это как будто перенеслось в меня и хрупко застыло где-то там, в непонятной глубине.

Сагайдачный перехватил мой взгляд. Ему не надо было оборачиваться, чтобы узнать, куда это я уставился. Сагайдачный сказал:

– Она умерла от тифа в тысяча девятьсот девятнадцатом году, под Киевом, шестнадцатого мая.

3

Подойдя к калитке, я остановился и, чтобы привести мысли в порядок, постучал кулаком по лбу, довольно больно постучал. Никак я не мог сосредоточиться на предстоящей работе. Башка у меня странно устроена: нет в ней порядка. Однажды, до войны, бабка попросила постеречь телят, а сама пошла на дойку. И телята вмиг разбежались. Я гонялся за ними, кричал, даже плакал,.. Ничего не мог поделать. Тот, кто пасет, должен быть старше тех, кого он пасет. Во всяком случае, умнее. Может быть, в жизни каждого человека наступает время, когда он становится старше собственных мыслей. Когда он может ими командовать. Ставить по ранжиру, заставлять сдваивать ряды, равняться на правофлангового и так далее. Но я еще не созрел. Бабка ждала меня у коптилки, зашивая шинель.

– Носит тебя лиха година! - проворчала бабка.- Темнотища на дворе! Молоко выстыло! - Она бросила мне шинель. И запричитала: - Ой, лишенько ж, лихо, одно дите, и все израненное, так и того хотят сничтожить, ироды... А завтра как раз твой день ангела, иванов день, вот и подарочек мне, старухе, - в "ястребки" записали! - Минуты жалости и слезливости у бабки быстро сменялись приступами гнева. Когда я принялся за свое молоко, заедая его ожинским хлебом, испеченным из высевок, Серафима уже сердито выговаривала: - А матка твоя и не знает, трясця ей и трясця, как сынок мается. Небось там сала вдоволь, там войны нет, а вот она и жирует с крендибобером своим! Паскуда!

– Ладно, Серафима, - сказал я. - Успокойтесь... Завтра- Иван, а сегодня тоже не пустой день. Натальин! Грех вам!

Она и вправду сразу успокоилась. Слово "грех" всегда оказывало на нее сильнейшее воздействие. Если исключить пристрастие к ругани, Серафима прожила праведную жизнь. Она столько отработала на своем веку и столько раздала из скудных своих запасов всем сирым, убогим и обездоленным!..

Я подтянул кверху фитиль плошки. Все Глухары пользовались плошками одного типа - произведением кузнеца Крота. Кузнец отливал их из дюраля и брал за каждую по двадцать яиц или иное что эквивалентно. Слова "эквивалент" Крот не знал, но своего не упускал, однако. "Копеечка у него не пропадет, - разъясняла его характер Серафима.- Если в рот уронит, то из... другого места выковыряет".

При свете Кротовой плошки я и уселся разбирать затвор своего карабина и чистить ствол. Сколько ни перебывало у меня оружия за военные годы, даже если оно попадало новеньким и исправным, я всегда начинал знакомство с полной разборки. Этому и Дубов учил: "Кому должен полностью доверять солдат? Во-первых, оружию. Во-вторых, жене. В-третьих, командиру. С чего начинается доверие? Со знакомства! Знакомство начинается с чего? С полной разборки. К жене и командиру это не относится... Разойдись чистить личное оружие!" Слова эти вызывали неизменный гогот, и процедура чистки казалась не такой занудной. Четкий был человек Дубов, ничего не скажешь: кадровик, из пограничников. Зеленую фуражечку он проносил всю войну, подшивал ее, чистил и берег. "Если встретишь зеленую фуражечку, - говорил он, щуря глаз,- знай: ранен будешь - из боя вынесет. Последний сухарь отдаст. Шинелью от дождя накроет... И вообще... цвет надежды, ясно?" С ним легко было и перед боем, и в бою. Надежно. "Эх, если бы и в Глухарах был такой парень, как Дубов! Где ты теперь, Митька? Жив ли?.."

Я разложил на столе детали затвора. Стебель, личинку, планку, пружинку и прочую хрестоматию. Личиночка мне не понравилась: попала она сюда явно из другого затвора, который, наверно, еще при обороне Порт-Артура поработал. Боевые выступы и сосок подносились и потеряли остроту граней. Я потянулся за напильником... Глянул в темное окно: в надтреснутом стекле неровно отражались коптящее пламя плошки и блеск начищенного металла. С улицы, наверно, хорошо было видно все, что делалось в доме.

Представил себе: где-то там, в лесу, в землянке, наверно, тоже сидят и чистят оружие при свете плошки. И обсуждают между делом новость: в селе Глухары объявился новый "ястребок", Капелюх, двадцати лет, бывший фронтовик. У бандюг, конечно, налажена хорошая связь с селом, им все обо мне известно. Сидят они себе и между делом решают мою судьбу. Я перед ними как на ладони, а они от меня скрыты в густом тенечке.

Надо бы ставни, пожалуй, завести...

4

Ночь выдается беспокойная. К двенадцати часам мне часто приходится просыпаться от неожиданных болей - будильник, что ли, оставили в животе во время операции? На этот раз треплет особенно здорово. Сказался беспокойный день: хождения, тряска на телеге. Жернова работают вовсю. В такие минуты цепляешься только за одну спасительную мысль - надо переждать, переждать, к утру все пройдет, исчезнет вместе с испариной, боль стихнет, остановятся жернова.

"А что ты хотел? -спрашиваю я себя. - Удрать от самой смерти, да так, чтобы она не царапнула тебя ни единым когтем, не сделала отметины?"

Воевал я два с половиной года и был как нежинский огурчик, целехонек и крепок, даже не контузило, только пару раз землей присыпало да ухо осколком надорвало, ну, шинель как-то пробило пулей. Но шинель-то была в скатке, а пуля, видно, излетная. Все считали, что я здорово везучий. Но где-то там, в "высшей бухгалтерии", заметили наконец ошибку и разом сделали начисление: в одну секунду мне десяток дырок прокомпостировали, сразу за всю войну. Мы в большую неприятность попали - немцы засекли нашу группу в предрассветных сумерках, обложили со всех сторон, стараясь отбить своего "языка" и одолжить нашего, и в конце концов загнали нас на минное поле.

Деваться было некуда, поперли мы на это поле, лучше было помереть, чем сдаваться. Мы все-таки прошли это поле, проползли, вынюхивая землю и чувствуя затылками сотрясение воздуха от пролетавших низко разрывных пуль. Но в конце концов. Читальный, огромный и сильный Читальный, по прозвищу ЧТЗ, наш основной добытчик, задел антенну немецкой прыгучей мины. Такие мины стоглазые, они всех высмотрят с высоты. Они выщелкиваются из скрытых в земле стаканов, взлетают вверх стальными лягушками и лупят по всему, что внизу, тремя сотнями шрапнельных шариков. В воронке от шпрингмины не спасешься. "5" - так эту мину обозначили немцы, по первой букве названия, и наши саперы ее тоже на "С" звали, только похлеще, совершенно нетехническим термином.

Чудно ударила эта мина, взлетев из-под руки ЧТЗ: сам Читальный, у которого "лягушка" разорвалась над головой, отделался двумя пустячными дырочками видно, в мертвой зоне оказался, - а Кукаркина, весельчака, ползшего в двадцати метрах от ЧТЗ, на месте убило, в сердце и в голову, двумя смертями; он умер в долю секунды. Меня тоже чиркнуло сверху, и я сразу не понял, в чем дело, думал, так, ерунда, по касательной задело, а вышло, что осколки оказались в животе, да и еще рукам-ногам досталось.

Вот они какие, шпрингминен, изобретение немецкого технического гения. Ждешь слева, а бьют справа. И главное, я в этот момент в одиночную ячейку как раз ввалился и думал, что в полной безопасности... Лежал пузом к земле и переводил дыхание, почти как дома.

Дубов тащил меня к своим, а я думал: "Вот тебе и везучий! Всего кровью заливает! Хана!" И все-таки мне в конце концов повезло, здорово повезло. И потому повезло, что рядом был многоопытный и верный Дубов, прятавший смятую фуражку с зеленым околышем под ватником. Если бы не Дубов, бабка Серафима давно бы уже "сороковины" по мне справила. Он меня дважды спас: первый раз, когда вытащил со старого, густо заросшего свекольного поля, где рванула мина-"лягушка", и второй раз, когда дал точный совет. Ему самому трудно было говорить, никак он не мог пережать как следует артерию у самого плеча, и кровь залила весь ватник, густо пропитала его, как промокашку,, намочила, испортила заветную фуражечку, сберегаемую с сорок первого. Язык у Дубова заплетался, но он успел сказать мне то, что нужно. Он сказал: "Попадешь к "животинкам", запомни: не больше шести часов, не больше. Иначе не станут резать, ты это запомни, Ваня, не больше шести часов..." И я запомнил, крепко запомнил и все старался удержать это в сознании, чтобы успеть сказать врачу то, что надо. Конечно, в госпитале нельзя было твердить, как испорченная пластинка, что ранило меня не больше шести часов назад: врачи сразу поняли бы, что твержу заученное, - и я, как полажено разведчику, выделил ориентир во времени, вешку, которой мне следовало придерживаться. И когда мстя уже в сумерках доставили с плацдарма на носилках в ППГ{6}, и я увидел над головой маленькую аккумуляторную лампочку и грубый брезент большой операционной палатки, и хирург наклонился надо мной и покачал головой, и спросил, когда меня ранило, я сказал: "На понтоне, днем, когда мост наводили..." И повторил: "Когда мост наводили". Все знали, что мост смогли навести лишь после полудня, этой переправой жил весь корпус. А ранило меня, когда еще только-только начинало светать, когда мы возвращались с этого чертова свекольного поля, а потом я долго лежал на берегу, и перевезли меня через реку, как только навели понтонный мост - солнце стояло уже в зените.

И они стали меня резать. Мелкие осколки в плечах, в ногах не беспокоили их, с этим они могли справиться быстро, это они оставили на третье, а начали с живота. Врач морщился недовольно, рассматривая меня перед тем, как дали наркоз. Я и под наркозом - сестры потом рассказывали- бормотал про понтон. Наверно, хирург уже понял, что это липа - насчет того, когда меня ранили, ведь под наркозом не сможешь соврать складно, - но дело уже было начато, и хирург, конечно, не мог бросить операцию на самой серединке, и они принялись - сестры рассказывали - полоскать мои протухшие кишки, вывалив их в таз и просматривая каждый сантиметр, чтобы не пропустить какую-нибудь дырку или не оставить второпях осколок. Ох и ругался, наверно, хирург!

А вся штука заключалась в том, что "животников", таких тяжелых, как я, они не резали, если проходило больше шести часов после ранения, потому что на июльской жаре за это время непременно начинался перитонит, да такой, что впору было все изнутри выбрасывать и начинять пустоту капустой или чем угодно, это уже не имело никакого значения. Таких опоздавших "животников" они успокаивали словесно и оставляли лежать в госпитальной палатке для безнадег. Ведь врачи и так не успевали - шло наступление, - и они должны были резать тех, у кого был шанс выжить. Это было понятно, никто не сетовал, потому что чего уж тут сетовать, понимать надо. "Животники", которые знали, что их срок вышел, долгой жизни не требовали, а только просили морфия или пантопона, и в этом им никогда не отказывали, как бы ни было тяжело с медикаментами; врачи ведь тоже люди. А только я, по совету Дубова, решил рискнуть. Когда операция закончилась, меня положили туда, где лежали безнадежные. Но хирурги - удивительные люди; хотя они и были уверены, что из операции не выйдет толка, все равно сделали все по первому сорту, не пожалели времени и сил, раз уж начали это дело. Два дня я лежал без памяти, а потом открыл глаза, и с тех пор они у меня закрывались, как положено, только для сна. И хирурги приходили смотреть на меня, даже не расспрашивали ни о чем, просто задирали рубаху, смотрели и переглядывались друг с другом, переговаривались на своем тарабарском языке.

Когда через неделю меня грузили в автомобиль, чтобы отправить на станцию, все пришли из госпиталя, и было такое ощущение: это они на выставку меня отправляют, как редчайший экспонат. "Ты мне всю теорию испортил",- сказал мрачный и усталый хирург-грузин и сунул мне под одеяло томик Пушкина, любимую свою книгу, зачитанную, но со всеми страницами, драгоценность из драгоценностей. Я читал Пушкина, качаясь на вагонной полке, ревел, прикрываясь одеялом, и так возвращался к жизни.

...Бабка Серафима услышала, как я дергаюсь и скриплю зубами, и тут же подскочила к топчану.

– Выпей! - она подала мне медную ендовку.

Знал я, что в ендовке, но очень хотелось пить, и я выпил всю чуть отдававшую затхлостью и металлом воду. Бабка облегченно вздохнула, вытерла мне лоб.

– Ох, Серафима, - сказал я, - отравите вы меня!

Но она только замахала руками в ответ на такое богохульство: "Что ты, что ты!" Во время войны, насмотревшись и смертей, и чудесных избавлений, бабка стала на редкость религиозной. Все обряды она справляла самодеятельным манером, проявляя немалую изобретательность. Святила просвиры, отстаивала заутрени, всенощные... Все сама по себе, без батюшки. А святую водичку изготовляла путем окунания любимых икон Николая Чудотворца и божьей матери черниговской в кадку с колодезной водой, отчего вода приобретала какой-то странный привкус. Так что я сразу догадался, чем меня попотчевала сердобольная Серафима.

– Николай или черниговская? - спросил я.

– И архистратиг Михаил, - ответила бабка. - Тройной силы вода, к утру как рукой снимет.

В этом я был почти уверен. Ночной озноб обычно уходил с утренними петухами.

–Завтра твой день, Иван постный, - зашептала, склоняясь ко мне, бабка, Смилостивятся покровители наши в день ангела... Месяц на небе, мертвяк в гробе, камень в море, - забормотала она и принялась укутывать меня теплее. Как три брата до кучи сойдутся банкет робить, тогда и от раба божия Ивана лихорадку отгонять... Месяц в небе...

Под это нашептывание я и заснул.

* * *

Утром я выглянул в окно. Мне показалось, солнце встало не по времени рано, пробилось сквозь туман и высветило садочек, прилепившийся к приземистой хате. И, только всмотревшись внимательно, я понял, что это осенний обман. Никакого солнца нет, а светятся алым вишневые листья. Они еще густо и плотно держались на ветках, но изменили окраску и стали ржаво-красными.

Серафима уже встала, слышно было, как она возится в сарае, по обычаю своему выговаривая корове и кабанчику. В особенности доставалось кабанчику Яшке, которого бабка упрекала в дармоедстве. Яшка ел много, но был худ, жилист, тонконог, как будто готовился к бегам. "Фашисты породу испортили,-жаловалась частенько бабка.-При них только те свиньи выжили, которые успевали в лес убежать..."

Я оделся и выскользнул на улицу. После такой ночи ноги мягко сгибались в коленках, словно приглашали присесть. Туман все еще обволакивал село, дома не были видны, но гроздья золотых шаров горели в палисадниках как сигнальные огни. Орали петухи, кое-где уже скрипели калитки.

Было радостно после перенесенного приступа вновь чувствовать себя частицей этого осеннего, медленно разгорающегося утра. Но меня не оставляло ощущение какой-то ошибки, какого-то промаха. Как будто я проспал что-то важное, упустил частицу той тайной жизни, которой жило село ночью.

Я прошел за огороды к озимому клину. Тропинка исчезла в тумане. От этого тумана, от загадочного рассеянного света казалось почему-то, что тропинка там, дальше, за мягкой белой стеной, уходит вверх, вверх и вверх, что вся земля, вся плоскость ее, сколько ни охватит глаз впереди от фланга до фланга, выгибается и становится склоном гигантской, нескончаемой горы, покрытой нежной шерсткой озими. И еще казалось, что если подождать немного, то по тропинке с невидимой пока горы спустится - как в то, иное, более теплое и ясное, утро молчаливая, закутанная в черный платок дочь гончара Семеренкова Антонина. Она пройдет по этой узкой стежечке, как по канату, прямая и строгая, ступая ровно и плавно; может быть, я увижу ее лицо за выступающими вперед складками платка. В селе говорили, она очень красивая, младшая Семеренкова, но, с тех пор как я вернулся с фронта, я не встретил человека, который мог бы сказать, что посмотрел ей в глаза. И давно никто не слышал ее голоса. Довоенная Антонина, девчонка, тень старшей красавицы сестры, забылась вовсе, осталась только нынешняя- взрослая, молчаливая и странная.

Я постоял... В стороне, на правом фланге, из тумана выплыл Гаврилов холм. На вершине его обозначились кладбищенские кресты. Они блестели от осевшей на них влаги.

Стежка была пуста. Нельзя требовать от жизни повторений. Каждая счастливая минута, выпавшая на нашу долю,- это как капля, сорвавшаяся с листа. Упала - и растворилась в земле. Ее не найти, можно лишь ждать следующую!

Я снова повернул к селу и на огородах, среди подсолнухов, наполовину выклеванных воробьями, лицом к лицу столкнулся с Гнатом. Мне просто везло на встречи с нашим деревенским дурачком.

На лице Гната, густо заросшем рыжеватыми волосами, появилась лучезарная улыбка. Глаза-пуговки засветились. Гнат всегда радовался, увидев человека. Он не знал недоверия и подозрений, свойств, изобретенных нормальными людьми как оружие защиты. "Может быть, люди со временем кое-чему станут учиться у дурачков", - подумал я. На плече Гната висел пустой огромный мешок-"овсянник". Каждое утро Гнат уходил в лес с этим мешком. Наверно, побирался в соседних деревнях.

Придерживая мешок одной рукой, он снял шапочку со своих путаных волос, поклонился и сказал, показывая на винтовку:

– Хорошо. Пуф-пуф. Полицей-начальник, хорошо!

– Иди-иди! Гуляй...

– Хорошая девка!.. Ой, хорошая девка, ма-асковская сладкая девка! - Гнат засмеялся, показал рукой, как будто поддерживает коромысло на плече, и стал мелко перебирать ногами, подражая девичьей походке. - Хе-хе-хе!..

Он погрозил мне пальцем и, поправив мешок, потопал по тропинке в туман, в сторону призрачной горы. Он громко запел о девке, поджидающей жениха. Я остолбенело смотрел на его огромные, перевязанные проводом ботинки, на широкую спину, обтянутую рваным, лоснящимся армейским ватником. Неужели он имел в виду Семеренкову? Как он догадался, что я думаю о ней? Юродивые, стало быть, действительно прозорливы?

Нет, мне еще на школьной скамье твердо внушили, что никакой мистики и ничего сверхъестественного в жизни нет и быть не может. Очевидно, Гнат не однажды встречал на этой тропке дочь гончара, когда она возвращалась от родника, неся коромысло с полными ведрами. Может быть, и я лишь чуть-чуть опоздал: встань я несколько минут раньше, я бы увидел Антонину.

Наверно, она каждое утро отправляется к далекому роднику. Глухарчане обычно пользуются колодцем, что в центре села. Скрипучий журавель над срубом стихает лишь к поздней ночи... Но она любит родниковую воду и чуть свет идет к опушке, туда, где в песчаном ложе, шевеля зелеными нитями водорослей, дышит известный всей округе Кумов ключ.

5

– Кто из села был в полицаях и скрылся, когда немцы ушли? - спросил я у Глумского.

– А ты не знаешь? - сказал тот, щурясь.

– Меня здесь не было тогда.

– А, ну конечно. Чистенький. А мы тут виноватые. Хорошо быть чистеньким, да, сынок?

Никита Глумский был едкий человек. Хмурый. Неуживчивый. Он до войны не отличался добродушием, а теперь и подавно. Но глухарчане единодушно выбрали его председателем колхоза на первом же собрании после изгнания фашистов. Говорят, Глумский ругался на этом собрании и клял своих земляков, но они только посмеивались. В Глухарах больше не было ни одного мужика, который так хорошо, как Глумский, знал бы, когда сеять, когда жать и все прочее. Неуживчивый характер и упрямство председателю к лицу, так рассуждали грухарчане. Председатель должен справиться с любым районным уполномоченным, если тот приедет командовать и указывать, как жить.

– А вы не злитесь, - сказал я.

– Надоело, когда приходят и расспрашивают. Как будто я сам у фрицев служил. Вы бы обращались прямо к Бандере.

Я только второй день ходил в "ястребках", но Глумский уже причислял меня к надоедливому начальству. К ним.

– Я вот председатель, с револьвером, а боюсь в соседнее село съездить. Где же ваша защита, "ястребки"? - спросил Глумский.

Никакой форы он мне, новичку, не давал. Это было несправедливо, но возразить я не мог.

Он был маленький, Глумский, и сутулый до такой степени, что казался горбатым. Клыки у него выдавались вперед, оттопыривая губы, и от этого создавалось впечатление, что он хочет вцепиться в первого встречного. Природа ему бульдожий прикус подарила. Вообще, мало в нем было приятного для глаза, в Глумском. Вот только руки... Та же скупая природа, вылепливая маленького Глумского, в последнюю минуту расщедрилась и подарила ему руки, предназначавшиеся для какого-нибудь Добрыни Никитича. А может, это они так раздались от работы.

– Вы же сами знаете, некому воевать с бандитами,- сказал я. - Нельзя же раздать оружие подросткам или детям.

Насчет подростков и детей - это я зря ляпнул. Спохватился, когда было уже поздно. Глумский даже потемнел лицом.

– Да, - выдохнул Глумский.

Осенью сорок первого фашисты застрелили у Глумского сына. Все помнили в Глухарах, что в пятнадцать лет это был настоящий парубок - рослый, плечистый, со светлым лихим чубом. Вот уж наверно Глумский им гордился... И имя он дал ему подходящее - Тарас. Так вот, Тарас решил подорвать карателей, которые во дворе ощипывали кур. Каратели много поработали за день и решили закусить. Рассказывали, всю Перечиху каратели выжгли за час, а это тридцать дворов. И вот они, чумазые, в копоти, ощипывали кур и гоготали, а Тарас и бросил в них гранату...

Но только пятнадцать лет это пятнадцать лет: то ли он негодный запал вставил, то ли не выдернул кольцо с чекой. Не взорвалась граната.

– Крамченко был во вспомогательной украинской полиции,- сказал Глумский. Он ушел. Помнишь Крамченко? Задуй его ветер!..

Я помнил Крамченко. Это был длинный, нескладный мужик-недотепа. Вечно у него в хозяйстве случались какие-нибудь беды. То корова клевера объестся, то куры ни с того ни с сего перестанут нестись.

– Дурень, - продолжил председатель. - Думал, для него легкая, везучая жизнь будет. Из колхозной фермы Розку взял, корову-рекордистку. Так она у него и трех литров не давала. Завидущий его глаз...

– Семья у него здесь осталась?

– Семья - не ответчик, - буркнул Глумский. - Или у вас там по-другому учат?

– Товарищ Глумский! - закричал я, не выдержав.- В школе меня этому не учили, на фронте тоже! Других учебных заведений не кончал!

– Ну ладно! - смилостивился председатель и чуть приоткрыл губу, что должно было изображать улыбку. - Просто не люблю расспрашивателей. Все время расспрашивают, как было да что было. Зачем тебе семья?

– С кем-то из села бандиты поддерживают связь. Кто-то их подкармливает.

– Семья у Крамченко ушла с ним, - сказал Глумский. - Побоялись, дурни... В Европу подались. Там их не хватало.

– Может, дружки остались?

Глумский усмехнулся криво, вытер рукой лицо. Ладонь у него была куда шире лица. По-моему, он мог пальцы на затылке сомкнуть, если бы постарался.

– "Дружки" - опасное слово, - сказал Глумский. - Я, может, тоже до войны Крамченке был дружок. На рыбалку вместе ходили.

Он пристально, изучающе поглядел на меня, как бы решая, стоит ли все выкладывать начистоту. Глумский и так баловал меня сегодня беседой.

– Не сомневаюсь, что это Горелый зверствует, - сказал он наконец. - Был такой здесь полицейский командующий. Он!.. Я ведь привозил Штебленка из Шарой рощи.

– Ну и что?

– У каждого свои привычки, - продолжал председатель. - Вот и у Горелого была привычка: вешать человека, чтобы ноги чуть касались земли. Так он дольше мучается, человек-то. Все хочется ему на землю встать... Дергается он, человек... Я видел, так Горелый в сорок втором партизан вешал.

Он помолчал. И я молчал, а пальцы впились в край стола, точно судорогой свело.

– И еще для этого он применял провод, - сказал Глумский. - Кабель! Он пружинит, и у человека больше надежды. Труднее помирать. Понял, сынок?

Он отвернулся, глядя в окно, а я все сидел, вцепившись в стол. Вот, значит, какой у меня враг... О Горелом я уже слышал от глухарчан. Но теперь все выглядело по-иному.

– У Горелого были счеты со Штебленком? - спросил я. Глумский насупил брови, размышляя.

– Кто знает... Он сам из Мишкольцев, Горелый. Был до войны вроде ветеринаром на участке. Вообще-то самоучка, коновал. Но выдавал себя - вроде ученый. Не успели мы его вывести на чистую воду. Да и трудно такого... Знал, как подмазать, как проехать. Пройдисвит!{7} Обирал наших мужиков, пользовался, что ветеринаров настоящих, ученых у нас не было. Сам знаешь, если корова подыхает, у мужика можно полхаты позычить... или бабу на часок. Жадный был до всяких удовольствий, до власти. Эх, не успели мы!.. При немцах подался в начальники вспомогательной полиции. Потом, слышал, к бандеровцам... У тех тоже своя власть была, да ого! Расправа короткая. Темный элемент. Похоже, именно он возле Глухарев бродит. И что ему нужно здесь?

Я пожал плечами. Что ему нужно, Горелому? Колхозная гончарня, рассказывали, при фашистах "отошла" к Горелому, точнее, к его отцу, но отец помер; не могла же удерживать здесь полицая память о былой собственности!

– Говорят, к Нинке Семеренковой он сватался, - нахмурившись, пробормотал Глумский. - Да она, как наши пришли, в Киев уехала. Мало ли что говорят. Вон, говорят, он к Варваре захаживал. Так на то она и Варвара, чтоб захаживали.

Я почувствовал, что краснею. Я изо всех сил старался не допустить этого, но от такого усилия краска разлилась до ушей. Кожу жгло как от огня. Я стал смотреть только на стол, на черные, толстые, похожие на чечевицу ногти Глумского. Ладони председателя лежали на досках как две наковальни.

– Черт его ведает, - Глумский покачал головой. - Вообще-то Штебленок много про него знал. Сталкивались в войну.

– Штебленок?.. Он же нездешний, из Белоруссии.

– Да вот где-то там они и сталкивались. Теперь-то ничего не узнаешь!.. Э, задуй его ветер!..

Мы помолчали. Глумский посмотрел на ходики, которые громко отсчитывали секунды. В сентябре у хозяина каждый день на строгом учете. Я чувствовал себя как рыба, которая попала в вершу: тычется, дуреха, из стороны в-сторону, а кругом прутья. И где выход? Ничего я не понимал, надеялся на якось{8}. Якось прояснится!

– А нужно тебе в это дело лезть? - спросил Глумский. Он с сомнением оглядел мой карабин. - Силенок у вас мало, и вооружение против бандитов слабоватое!

– А вы что хотели бы, самоходку?

– Да хоть что... По-моему, держат вас по деревням вроде пугал. Я бы на их месте Гната вооружил. Он страшнее. Я встал.

– Ну, ладно. Спасибо за беседу, за приятный разговор.

– Не серчай, не серчай. А насчет оружия -ты ж солдат. Дают солдату котелок, а навар он сам ищет. Знаешь, как солдат из топора борщ варил? Пусть Попеленко ко миг зайдет. Мы в деревне у детишек любого оружия наберем. Они все с полей таскают да по сараям прячут... Очень интересуются оружием. Дурни! - Он странно хмыкнул и отвернулся.- На меня можешь полагаться, если дело дойдет до стрелянины. Все?

– Штебленок у Маляса квартировал? - спросил я.

– А ты не знаешь!-усмехнулся Глумский. - Привычка у ваших - все спрашивать да спрашивать.

Он вышел вслед за мною - выводить Справного на утреннюю прогулку. В приотворенной двери сарая я увидел тонкую удлиненную морду жеребца. Королевская белая, как горностаев мех - я видел такой мех на старых картинах, - полоса, тянувшаяся вдоль храпа ото лба, блеснула в сумраке. Глумский никому не показывал жеребца, боялся дурного глаза. Этого красавца он держал у себя и сарае беспривязно, никому не доверял, сам на нем почти не ездил и особенно тщательно скрывал от районного начальства. Справный был гордостью Глухаров, их честью, наконец, основой колхозного благосостояния.

– Н-не балуй, - выдохнул председатель, и столько любви прозвучало в голосе этого угрюмого, маленького, сутулого человека, что я остановился от удивления. Его. л и голос я слышал? Откуда такая воркующая нежность?

Жеребец бил копытом в перегородку, всхрапывал... В колхозе были две лошади, если не считать Лебедки, числящейся за "ястребками", а точнее, за Попеленко, который, как многодетный отец, полагал, что имеет на лошадь особые права. Справный стоил всех трех и еще сотни. Соседние колхозы водили в Глухары своих захудалых кобыл, надеясь улучшить породу. Глумский брал за это с соседей семенами - пшеницей, картошкой. "Семя на семя",- говорил Глумский, показывая свои бульдожьи зубы.

– Все еще меня не признает, нервничает, - пожаловался Глумский. - Вот кто тебе про Горелого рассказал бы! Это его был конь, полицай его откуда-то с племенного завода взял... Н-но, малыш! - прикрикнул он на жеребца, когда тот дернулся, не давая надеть узду.

6

Маляс, охотник и талалай{9}, жил за четыре дома от Глумского, на взгорке. Было бы кстати, если бы эти хаты стояли впритык, тогда сюда водили бы школьников, чтобы показывать, про кого написана басня о муравье и стрекозе. Хата у Глумского была чисто побелена, покрыта свежей соломой, утеплена высокими завалинками и погружена в букет из золотых шаров, что росли за крепкой, плотной оплетки изгородью.

Хата Маляса и сейчас, и до войны выглядела так, словно только что пронесся ураган. Словно ее долго крутило в воздухе, а потом шваркнуло на землю так, что крыша просела, как седло, и окна пошли враскос. За покосившимся дырявым плетнем росли две яблони, да и те дички, "свинячья радость". Но Маляс всему находил толковое объяснение. Он говорил, что благодаря такому образу жизни оказал сопротивление немецким оккупантам. Они никогда не останавливались у него на постой. И если бы все жили так, как он, Маляс, то немцы просто перемерли бы с голоду и холоду, потому что, мол, они к таким условиям совершенно непривычные.

Отчего Штебленок, приехав в Глухары, остановился именно в этой хате, было непонятно. Бабы толковали, что всему причиной жена Маляса, но это уж наверняка были чистые сплетни. Я подумал об этом, когда Малясиха вышла меня встречать. Она была совершенно квадратных форм - самодвижущийся противотанковый надолб, украшенный цветной хусточкой. Половицы под Малясихой потрескивали. Она, поднатужившись, могла бы развалить эту хилую хату, если бы вдруг оказалось узко в двери.

– Заходите, заходите! -обрадованно запричитала хозяйка.- Ставьте ваше ружье вот в тот куточек. Там тепленько... Да ничего, ничего, чтой-то вы ноги обиваете, у нас паркетов этих самых нету...

Так ласково меня у Малясов еще не встречали. Неужели оружие делает человека желанным гостем?

Сам хозяин занимался тем, что обматывал проволокой расщепленный приклад своей одностволой тулки шестнадцатого калибра. Здесь же на столе высилась горка серого бездымного трофейного пороха - "мышиные котяшки", так мы его называли. Три драгоценные картонные гильзы с медными донышками, жеваные, сто раз бывшие в употреблении, стояли рядом с порохом. Маляс готовился выйти в лес.

– А... коллега, - сказал Маляс. - Садись, садись, того-сего. Гостем будешь.

Почему он назвал меня коллегой, я не понял. Может быть, увидев карабин, он причислил меня к великому племени охотников?..

– А не разорвет? - спросил я, указывая на порох и на ружье.

– Оно? Никогда!.. Бельгийское! Давно бы новое купил... "Зауэр" предлагали, да - жалко!

Тем временем Малясиха поставила на стол бутылку. Я понял, что "ястребку" грозит опасность не только со стороны бандитов.

– Из этого ружья я в лесу, того-сего, кабанчика уложил на сто метров... Заграничный предмет...

Вообще, у этого охотника все было удивительное: ружье, собака, которую он называл сеттером-лавераком, что всегда производило сильное впечатление на слушателей, коза, дававшая якобы до шести литров молока в день, и тому подобное. Маляс был типичным деревенским трепачом.

– За стол, за стол, ласково просимо. - Малясиха просто-таки щебетала. Вот закусить нечем. Мы народ простой.

– Естественный народ, - поддакнул хозяин. Кроме козы, никого не держим, а какая с козы закуска? - продолжала Малясиха.

– Я не кулак какой-нибудь. Я охотник, свободная личность, - сказал Маляс, который слыл в Глухарах начитанным человеком.

Они набросились на меня, как два гудящих шмеля, не давая слова сказать. Они, по-моему, и не хотели, чтобы я сказал хоть слово.

– Пошел бы на охоту, да- нынче самого в лесу могут того-сего.

– Ты балакай, да не забалакивайся! - Хозяйка толкнула мужа в плечо кулаком, и толчок был основательным. Маляс, тряхнув головой, тут же оставил опасную тему.

– Я, как человек нематериальный, не к богачеству тянусь, а к культуре. Он нагнулся и вытащил откуда-то из запечья балалайку с одной струной.

– Он веселый, - похвалила мужа Малясиха. - Некоторые живут непонятно, а мы все на виду! - Маляс в подтверждение ударил по струне.-Он сыграет, сыграет,-Малясиха, подумав, вытащила из печи горшок с кашей.

Это, конечно, была вся их еда на сегодня и, может быть, на ближайшие дни.

Я отказался от выпивки. Хозяин тут же принялся угощать меня охотничьими байками. Скорострельность у него была высокая, как у авиационного пулемета. Следующую историю он начинал, не досказав предыдущую.

– Слушай, Маляс, - сказал я, не став дожидаться, когда иссякнет запас баек. - Расскажи про Штебленка. Только без брехни. Все, что знаешь.

– А чего Штебленок? - спросил Маляс. - Штебленок он и был Штебленок, хороший человек, того-сего, царствие ему небесное.

Вдохновение Маляса иссякло, как только потребовалось перейти от фантазии к точному рассказу. Он наморщил лоб, съежился. Блеск в глазах потух. Истребитель волков, великий выдумщик исчез, передо мной сидел желтолицый высохший старичок с кудлатой бородкой.

– Почему Штебленок пошел в райцентр? - спросил я.

Мне показалось, Маляс вздрогнул. Он как-то жалобно взглянул в сторону супруги, как будто ожидая от нее тумака. Ну и мужичков оставила в деревне война!

– В райцентр собрался. В Ожин, - ответил Маляс, поразмыслив.

– Это я тебе сказал, что в райцентр. А зачем?

– Честное слово, не знаю, - сказал Маляс после очередного раздумья.

– А что ты знаешь?

– Да ничегошеньки он не знает, он же дурень у меня, - вмешалась Малясиха. - Вы ж посмотрите на него! Посмотрите!

И она уставилась на супруга, как будто не успела налюбоваться им за двадцать лет, приглашая и меня заняться тщательным разглядыванием Маляса.

– Штебленок ничего не сказал перед уходом?

– Ничего... Он вообще... С белорусской стороны, что с него взять... Темнота!

– Ты толковей говори, не заговаривайся! - буркнула Малясиха.

– Про Горелого не упоминал?

Маляс оживился. Видно было, что разговор миновал какую-то опасную для него точку. Он заморгал редкими ресницами, припоминая.

– Было дело, было... Как-то разбеседовались мы. Мы часто беседовали - он ко мне с доверием, пониманием. Он, Штебленок, того-сего, в партизанах войну отходил. Там, на белорусской стороне. В отряде Козельцева... Ну и рассказывал, что Горелый в тот самый час много крови им попортил...

– Фашистский недолюдок! - вставила супруга, которая бдительно следила за правильностью разговора.

– Недолюдок! - согласился Маляс. - Он, Горелый, у немцев большую, силу имел. Вот они ему поручили набрать этот, того-сего, как, бы точно сказать... противопартизанский отряд. Ну, обманный. Бандеровцы, а не отличишь от партизан! Ну никак!

– Ты балакай, да не забалакивайся!- снова вмешалась Малясиха. И повернулась ко мне: - Если он чего не так скажет, вы уж не взыщите. Плетет мандрону какую-то...

–Ну и действовал этот отряд на манер партизан,- продолжал хозяин. - По лесам бродили... Немцы ничего с партизанами не могли поделать, так пустились на хитрость, того-сего. И этот обманный отряд если где натыкался на настоящих партизан, то их уничтожал... Или па немцев выводил. Обманом. Ну и, кроме того, в деревнях грабежами, убийствами занимались, катовали людей по-всякому, чтобы обозлить против партизан! Ведь те думали-свои, встречали по-людски... А эти вот, вроде партизан...

– Фашистские изверги, - вставила Малясиха.

– Ну да, душегубы. Вот и Штебленок со своими нарвался на этих, того-сего... на гореловских. Был у них бой. Штебленок рассказывал, много партизан из-за обману погибло. После этого Горелый у фрицев гончарный заводик выпросил для батьки своего. Немцы, они следили за этим делом, того-сего, за материальным вознаграждением. Насчет этого у них продумано было, расписано. За пойманного партизана свободно могли корову дать, к примеру, или гектара два... За сочувствующего, - скажем, овцу или соли кило.

– Вот-вот, - перебила мужа Малясиха. - Изверги!.. Некоторые при них богатели, а у честного человека ни кола ни, двора, вот как у нас.

– Честный - он как был, того-сего, так и остался ни с чем, - совсем уж некстати заключил Маляс.

По-моему, супруга слегка стукнула его ногой под столом-бороденка вдруг дернулась.

Я постоянно ощущал напряженность в ответах. Неужели мне теперь не придется разговаривать с односельчанами свободно и легко, как раньше, до карабина?

– А вы после ухода немцев ничего про Горелого не слыхали?

– Да что он нам, Горелый, бандера, ведьмин он сын? - сказала Малясиха. Мы с ним в тычки не гуляли. Нам он не докладалея.

– Может, Семеренков, того-сего, что слыхал? - вопросительно взглянул на жену охотник. - Семеренков у батьки Горелого на заводике гончаровал.

– А что? - радостно встрепенулась Малясиха. - Семеренков и вправду извергам этим служил. Глечики делал. А из этих глечиков немцы молоко пили... Мы вот - мы ничего не делали.

– Ну, из глечиков все пили, - попробовал было восстановить справедливость Маляс, но быстро стих под взглядом супруги. "Не забалакивайся, а то..." прочитал он в этом взгляде.

– Куда старшая дочь Семеренкова делась, Ниночка? - как бы сама себе, не глядя ни на кого, задала вопрос Малясиха.- Исчезла, и все тут. Неужто с немцами ушла? Горелый за нее сватался... Ой, красивая девка Ниночка!

Я помнил Ниночку. Когда до войны приезжал на школьные каникулы, то каждый раз влюблялся в нее. Она носила беретик, завивала волосы щипцами в мелкие кудельки и на вечерах в клубе хохотала громче всех. Любила ока парням головы кружить. Перед войной ей было года двадцать два, а мне шестнадцать. Ясное дело, я на нее только издали глазел, а подойти боялся. Антонину, младшую, я тогда не замечал. Кажется, у нее был остренький носик... Неужели это она шла с коромыслом на плече по озими?

– Антонина - та тоже шашура, - продолжала Малясиха. Она словно следовала за моими воспоминаниями. - Ходит, на людей не глядит. А чего это она не глядит? Платком накроется, очи до долу. А чего молчит? Вдруг занемела. Язык ошпарила?

– Ладно! - сказал я. Когда речь заходила о соседях, Малясиха вдохновлялась, так же как Маляс в своих охотничьих историях. - Все-таки насчет Штебленка. Почему он отправился в райцентр? - Малясиха сразу сникла. - Что он делал в то утро?

– Да ничего, - ответила хозяйка. - К швагеру мы ходили вместе, к Кроту. Швагер кабанчика заколол, так просил помочь засмалить... Вот ведь живут люди! В Киев сало возют, за триста верст!

– Крот - богатый мужик, - поддержал жену Маляс.

– Ну и что делал там Штебленок?

– Да ничего... Крот просил его забойщику помочь. А только Штебленок не стал. Некогда, говорит. Повернулся и пошел. А мы остались.

– Вкусная штука -кровяная колбаса, того-сего, - сказал Маляс, вздохнув.

...Когда я выходил из хаты, Малясиха, отодвигая какой-то мудреный ржавый засов, сказала шепотом:

– Товарищ Капелюх, а правду говорят, "ястребкам" в районе керосин выдают и ламповые стекла? Вы на нашу долю, как тяжело страдавших от немецкой оккупации, не можете выпросить?

Так и объяснилась причина ее любезного обращения и гостеприимства. И это было, кажется, единственным моим открытием.

Я пожал плечами.

– Штебленок говорил, что должны давать, - сказала она. - Да вот, не успел...

Наверно, она по-своему жалела о гибели постояльца. А почему бы и не жалеть? Надвигались длинные зимние вечера, и проводить их без света тяжко, да еще в нетопленной хате. Нет, я не спешил осуждать Малясиху. Гораздо хуже было то, что Малясиха и ее муженек что-то недоговаривали... А почему люди должны выкладывать мне правду? Может, это опасно для них. Бандиты рядом, и ни я, ни Попеленко не представляем надежной защиты. Конечно, не бандиты хозяйничали в селе. Но и не мы с Попеленко. Хозяйничал страх. И это было моим вторым важным открытием. Если бы нам удалось одержать хоть какую-нибудь маленькую победу над бандитами - многое изменилось бы. Если бы удалось хоть на минуту высвободить людей из-под гнета!..

Я думал об этом, направляясь на гончарню, к Семеренкову.

7

Туман уже поднялся, рваными клочьями уплыл в сторону лесов и очистил село. С пригорка, где стояла хата Маляса, были хорошо видны все Глухары - два ряда рубленых, беленых и крытых соломой домов, образовывавших длинную улицу, которая полого спускалась к гончарному заводику, или просто гончарне, большому, под облезлой, темной соломенной крышей сараю с двумя толстыми кирпичными дымарями. Эти трубы делали сарай похожим на допотопный пароход, как их рисуют в школьных учебниках. Ну а уж если завод был пароходиком, то Глухары - караваном барж, которые пароходик тащил куда-то в лесное море, навстречу темно-зеленым волнам, навстречу неизвестности.

Сразу же за заводом, за несколькими карьерами, где добывали червинку красную глину, начинались сосновые леса, за ними шли березняки и, ближе к болотам, ольшаники и осинники. К бортам каравана леса подступали не так плотно, здесь была нейтральная зона из капустных, картофельных полей и огородов, участки колхозного ячменя и жита; нежной зеленью выделялся озимый клин, по которому змеилась тропка, ведущая в лес, к роднику.

За озимым клином, на темной пашне кудлатой вербной шайкой лежал Гаврилов холм, Горб, как коротко говорилось у нас, - место, с незапамятных времен выбранное для цвинтара - погоста, деревянной церквушки, размалеванной самодеятельными богомазами с гончарни, и кладбища. Церковь сгорела еще в годы гражданской войны, кладбище же разрослось, поползло с вершины Горба к пашне. К высоким, хорошо видным издали восьмиконечным крестам- в наших краях питали пристрастие к ним, рубили их из крепких лесин, украшали резьбой, орнаментом и затейливыми изречениями - вела узкая, но торная дорожка, обсаженная акацией и плакучими вербами. На Гавриловом холме лежал мой дед Иван Капелюх, заехавший сюда якобы из стенного Запорожья да так и оставшийся здесь, среди лесов и бедных песчаных почв.

Туман все поднимался над верхушками деревьев, но как высоко ни вздергивало солнце этот занавес, глазам повсюду открывалось только одно: леса. Поначалу зеленые, с проплетью сентябрьской желтизны, они, чем дальше хватал взгляд, лиловели, сиреневели и мало-помалу превращались в зыбкое марево непонятного оттенка.

Дороги, самоуверенно и резко рассекающие огороды и поля, терялись в необъятности лесов, исчезали, как нитки, упавшие на ковер. Двумя дорогами можно было выехать из Глухаров. Та, что вливалась в улицу с юга, горделиво именуемая глухарчанами Ожинским шляхом, соединяла наше село с райцентром через Шарую рощу, через Иншу; северная же, шлях Литвинский, скользнув у стен заводика и обогнув карьеры, вела в белорусскую сторону, к мокрым лиственным лесам и болотам. Была еще и третья дорога,- начинавшаяся от центра села, она, через хутор Грушевый, могла вывести в большое ярмарочное село Мишкольцы. Но сейчас туда почти никто не ездил. Знаменитые осенние мишкольские ярмарки за годы войны захирели, а кому надо было попасть в Мишкольцы, выбирал кружной путь - к реке Инше. Дело в том, что Мишкольский шлях проходил мимо УРа страшное название! Им в наших краях пугали детей: "Вот отведу в УР", "Не бегай в лес, в УР попадешь".

Раньше в слове "УР" ничего такого пугающего не было, оно сокращенно обозначало - "укрепленный район". Перед войной в наших местах начали строить оборонительную линию. Она должна была протянуться от непроходимых северных болот до южных степей. Но успели выстроить лишь несколько участков, да и те не были полностью закончены, когда воссоединение с Западной Украиной отодвинуло границу. Сеть противотанковых рвов, блиндажей, землянок, дотов, эскарпов, подземных хранилищ и ходов сообщения, наблюдательных пунктов образовала на берегу болотистой речушки Нижвы запущенный и таинственный город. Когда строили укрепрайон и многие глухарчане работали там и неплохо зарабатывали, кратенькое словечко "УР" произносили весело, даже лихо и в частушках склоняли. Помню, как в осенний предъярмарочный день широкоплечая тетка, загорелая на жнивье до цвета спелого паслена, пританцовывая на току, выбранном для гульбы, напевала: "Я поризала всих кур тай подалася на УР..." Тетка была здоровенная, с толстыми ручищами, и очень легко можно было представить, как это она, разъярясь, порезала всех кур.

Когда УР был брошен, он, конечно, тут же превратился в пугало. Как любое оставленное людьми сооружение, как все непонятное, он стал внушать людям чувство суеверного ужаса. Тут уж родилось столько легенд, что Гоголь позавидовал бы нашим сказаниям. Уж кого только не встречали наши бабки возле УРа! И ведьмаков, и полисунов, и одминок, и мавок, и упырей, и вовкулаков, и перелестниц, и болотяников, и сыроедов, и даже совсем никому неведомых рахманов. Про обычных чертей и говорить нечего, чертей там, считалось, больше, чем зайцев. Но теперь дело было не в одной лишь мистике. После того как фрицы драпанули из наших краев, в УРе собралось всякое фашистское охвостье. Как на Лысую гору, они хлынули в этот УР, потому что там было где притаиться. Полицаи, старосты, переводчики, бандеровские, бульбовские, мельниковские "боевики" - те, кому немцы дали под зад, чтобы не тащить на кормежку в Германию, и те, кого они оставили с умыслом, принялись растапливать в УРе землянки и совершать дружные набеги на полесские села. Пока поблизости находились воинские соединения, пока партизанские отряды, которые хорошо знали, как воевать в этих местах, еще не влились в регулярные части, УР несколько раз основательно чистили от этих "бандер", как в народе коротко называли всех разномастных предателей и изменников. Кого прихлопнули, а кто сдался, надеясь на милосердие суда, и наконец в УРе осталась лишь такая сволочня, которой от правосудия нечего ждать, кроме пули или петли. Это были отчаянные, по-своему смелые и находчивые хлопчики, и войну они понимали ясно, как букварь. Выкуривать их из УРа с его лабиринтами стало некому, фронт ушел далеко на запад, даже тыловые части оттянулись, и защитой от бандюг, по замыслу, должны были явиться бойцы истребительных батальонов, или "ястребки".

Нечего было и говорить, что в сторону УРа мне дорожка была заказана. Если раньше я еще рисковал добираться до Грушевого хутора, где жил товарищ мировой посредник Сагайдачный, то теперь мне туда соваться не стоило. От хутора, что лежал на восьмом километре Мишкольского шляха, до УРа было рукой подать. Сагайдачного, кстати, это соседство не смущало. Он не боялся бандитов. Говорил, что провел в Грушевом большую часть жизни и не собирается волноваться из-за части меньшей. Может быть, как человек с такой гетманской фамилией, он рассчитывал на снисхождение бандитов? Или же старик жил под влиянием тех прекрасных книг, что стояли на грубых многоэтажных полках его хаты, и не мог представить, что такое Горелый? Горелый, который предпочитал вешать людей на пружинящем кабеле.

Да, вот так обстояло дело. Плохо обстояло дело. И не было у меня права сидеть на месте и ждать, когда бандюги укокошат еще кого-нибудь.

Постояв у дома Маляса, полюбовавшись лесами, которые выплыли из тумана во всей необъятности, я отправился дальше - к гончарному заводику.

8

Трубы его дымили вовсю. Он и в самом деле вел за собой Глухары, как караван, этот маленький колхозный заводик-трудяга. Он кормил село - залежи червинки возмещали скудость полесской земли. Добрая половина глухарчан работала на гончарне. А рачительный хозяин Глумский говорил, что, пока он не получит удобрений, машин, семян, пока не вернутся здоровые мужики, колхоз будет жить на двух китах: гончарном заводике и жеребце Справном. Потому что лошади и посуда всегда нужны. И тем более они нужны на Украине, где умеют ценить доброго коняку и где не могут обойтись без звонкого глечика или вместительной макитры.

Во дворе сарайчика я увидел эти макитры. Они стояли штабелями под открытым небом - макитры, глечики, горшки, куманцы, барила, свистуны... Каждый раз, когда я смотрел на все это искрящееся красками, блестевшее глазурью богатство, я раскрывал рот, застывал и чувствовал, что у меня "очи вылупляются, наче курьи яйца", как выразилась однажды бабка Серафима, когда ее первый раз вывезли из Полесья на железную дорогу и она уставилась на паровоз.

Мне казалось, что это невозможно. Невозможно, чтобы люди, которых я знал, которые жили по соседству со мной, пели и пили на свадьбах и крестинах, ругались между собой, заваривали мешанку для кабанчиков, торговались на ярмарках, лузгали семечки на вечеринках, шинковали капусту и солили огурцы, вспахивали землю, запрягшись в плуг вместо лошадей, рубили лес до кровавых мозолей, корчевали пни, молились богу и кляли его, чтобы эти обычные, погрязшие в трудностях деревенского быта люди сотворили такую красоту. Как они сумели? Как создали из ничего, из земли, которую вскопали тут же, поблизости от села, эти тонкогорлые певучие глечики, похожие на пасущихся овец, барильца, куманцы, которые, свернувшись в кольцо, подобно валторне, кажется, вот-вот готовы зазвучать, как расцветили их веточками хмелика, тонкими "сосоночками", кривульками, фиалочками, глазками волошинок, клинцами, смужками, зирочками, опусканиями, "курячьими" лапками, виноградиком, решеточками, пасочками словом, всем традиционным и никогда не повторяющимся рисунком?

Я толкнул большую, обитую тряпьем дверь и вошел в сарай. Дверь вела в завялочный цех, проще, в сушильню. Здесь горела большая красного кирпича печь и на деревянных полках всюду стояла сырая, одноцветная посуда - она теряла влагу в этом знойном южном климате, насыщенном запахом сырой земли. У печи много лет проработала бабка Серафима, оттого, наверно, она стала такой сухонькой, сморщенной и темнокожей. Полжизни она провела в Африке, Серафима, не подозревая об этом. Да и вообще она не знала о существовании Африки. Она работала здесь, чтобы выучить дочь, а затем чтобы выучить меня, а уж я-то стал совсем образованный, узнал про все континенты; о таких ехидные глухарчане говорили: грамотный, вдвоем с братом букварь скурил. Так что завялочному цеху я был кое-чем обязан.

Теперь у печи вместо состарившейся Серафимы колдовала Кривендиха. Она оглянулась, посмотрела на меня, иа мой карабин, ничего не сказала и склонилась к груде березовых чурок. Нельзя проводить полдня у раскаленной печи и оставаться любопытным.

Дверь налево вела ко второй печи - где раскрашенная и глазированная посуда проходила обжиг. Я повернул направо, к большому общему залу, который был отделен от сушильни рваным брезентовым пологом. В холодную пору этот полог поднимали...

Я не сразу вошел в зал, чуть отодвинул полог и остановился, наблюдая. Не то чтоб я хотел тайком подсмотреть что-то любопытное, как сыщик. Просто неловко было со своим карабином праздно являться к занятым людям.

Этот зал - добрая половина заводика - и был самым важным цехом, где шло священнодействие, где сырая бесформенная глиняная масса превращалась в глечики и барильца и начинала жить. Теснота собрала здесь в одни стены и гончаров с их деревянными кругами, и ангобщиков-раскрасчиков, сидевших за длинными дощатыми столами вместе с лепщиками и глазировщиками. Все эти профессии предполагали мужчин, но сейчас весь зал был заполнен одноцветными платочками, грубые ватники и трофейные мышиного цвета френчи с огромными накладными карманами не могли скрыть мягкую покатость согнутых женских спин. Только в дальнем углу, за гончарными кругами, работали мужики, всего трое: Семеренков и два семидесятилетних старичка - беленькие чистенькие близнецы Голенухи, которые еще задолго до войны подались на отдых, но теперь вновь вернулись на завод.

Семеренков был длинный и нескладный мужик, в коротком не по росту ватнике, широкие рукава которого едва прикрывали локти, и от этого руки, и особенно кисти, казались несоразмерно узкими и тонкими. Левая рука у гончара была трехпалой и как будто висела, подворачиваясь под мышку. Он с детства был увечным, Семеренков, но еще до войны, когда на заводике крутился добрый десяток кругов и когда здесь работали потомственные мастера, известные всей округе, Семеренков слыл среди них первым; недаром Горелые, как только "переписали на себя" заводик при фашистах, взяли его к себе. Рассказывали, что когда-то он был учителем, Семеренков, да вдруг полюбил глину, оставил прежнюю профессию. А преподавал он вроде бы историю...

Семеренков ни на кого не смотрел, склонился, выгнув сутулую спину, над гончарным кругом, и, чувствовалось, для него ничего вокруг не существует. Босые ноги с тонкими щиколотками необыкновенно быстро и ловко закрутили спидняк{10}. И, прищурившись, как бы с дальним, только ему самому понятным прицелом, Семеренков бросил на круг точанку-ком красноватой влажной глины. Ком завертелся все быстрее и быстрее, ноги у гончара забегали так, что превратились в какое-то сплошное мелькание, в расплыв, и тут Семеренков протянул свою левую, двигавшуюся будто бы нескладно, точно рачья клешня, руку, и она вонзилась всеми тремя пальцами в ком глины, который от скорости вращения казался сплюснутым застывшим шаром. Большой палец проколол в глине отверстие, горловину, и вдруг этот неподвижный блестящий от влаги шар начал расти, тянуться. Пальцы словно манили его, звали кверху, и вот уже шар стал бочонком, потом колонной, и тут правая ладонь нежно дотронулась до нее, словно погладила, а левая, трехпалая, скользнула еще глубже внутрь, и нижняя часть колонны округлилась, а верхняя стала уже и еще быстрее потянулась вверх. Движения босых ступней, крутивших спидняк то чуть быстрее, то чуть медленнее, находились в странном, непонятном мне согласии с действиями рук, касавшихся глины то резко, то нежно, то вдруг отстранявшихся, то вновь прилипавших к материалу. Блеснул металлический шаблончик, пригладил глину, снял шероховатости и как будто уточнил изменения шара.

Я увидел на круге сосуд. Самое удивительное было в том, что сосуд стоял на месте - и рос... Пальцы выращивали его, как какой-нибудь цветок. Все это длилось несколько минут. И вот уже тонкошеий, стройный глечик влажно и торжественно сиял на вращающемся круге. Чудо произошло.

Но Семеренков, видно, был чем-то недоволен. Он замедлил, а затем, словно решившись, раскрутил круг так, что быстрее, наверно, он не мог вращаться. Движения пальцев стали совсем неуловимыми. Вот чуть утончилось горло, круче стали бока глечика, по форме напоминавшие женские бедра. Затем Семеренков склонился в сторону, разглядывая, что же у него там вышло, притормозил, снова разогнал круг, и бока глечика потянулись кверху, стали уже; сосуд принимал удлиненные девичьи формы, теперь он казался особенно легким и хрупким, и Семеренков, наверно, затаил дыхание, чтобы не повредить свое произведение; тонкое горлышко-талия вдруг расцвело вверху резко выпрямляющимся устьем, и в нем мне почудилась прямая и нежная угловатость девичьих плеч.

Все. Еще два-три убыстрения и замедления круга, скольжение пальцев по блестящей поверхности глины - и Семеренков потянулся за проволочкой, чтобы срезать глечик с круга, переставить его на полку. Тут он повернулся назад, к длинному столу, за которым работали ангобщицы, и в глазах его мелькнуло вопросительное, даже несколько жалобное выражение: "Ну как?" Он не был уверен в успехе работы, ему нужна была чья-то поддержка.

...И все эти волнения, все старания из-за кувшина, который будет свезен подвыпившим горшковозом в Ожин и там продан какой-нибудь подслеповатой бабке, чтобы ей было в чем хранить ряженку?

Следуя за взглядом гончара, я увидел Антонину Семеренкову. Она сидела в неизменном черном своем платке, скрыв лицо, но я узнал ее по легкому и плавному движению шеи и повороту по-девичьи угловатых прямых плеч. Это к ней обратился за советом или поддержкой отец.

И она, повернувшись к нему, одобрительно кивнула головой, чуть заметно кивнула и улыбнулась слегка глазами. Семеренков облегченно вздохнул и срезал глечик с круга.

Мне очень хотелось увидеть, какая она, Антонина Семеренкова. За то время, что я прожил после ранения в Глухарах, я ни разу не смог взглянуть ей в лицо. Я помнил лишь, что до войны она была остроносенькой девчонкой, тенью старшей красавицы сестры, но ведь не остроносенькая девчонка шла по озими, ступая гордо, независимо и плавно! Платок был повязан так, что прикрывал лицо со всех сторон, словно она нарочно хотела уйти от чьих-либо любопытных взглядов, отгородиться от мира. Я, сам не замечая того, подался вперед, покинул скрывавший меня брезентовый полог и оказался в зале, где остро пахло сырой глиной, как в новой мазанке. Словно бы на сцену вышел из-за занавеса.

Тут только я увидел, что многие работницы, оторвавшись от своего занятия, смотрят на меня. Я опомнился, поправил карабин и сделал вид, будто интересуюсь заводом вообще: ну, как тут идет работа, организована ли противопожарная охрана, все ли тут на месте свои, и не затесался ли какой-нибудь нежелательный элемент, - словом, напустил на себя идиотски важный, занятой вид, который, на мой взгляд, надлежало иметь "ястребку" при исполнении обязанностей, и не спеша, но с бьющимся сердцем, лавируя меж столами, направился к гончарным кругам, к Семеренкову.

Он только что бросил очередную точанку на вращающийся круг и совсем уж было собрался вонзить в глину трехпалую руку, чтобы начать это колдовское выращивание глечика или высокого горшка-стовбуна, но тут наши взгляды встретились. Семеренков продолжал машинально работать ногами, раскручивая спидняк, однако рука застыла над точанкой, и я явственно видел, что пальцы у гончара дрожат. И в глазах его, светлых, подведенных синевой усталости и казавшихся огромными из-за худобы лица и остроты черт, я видел страх. Явственный, ничем не прикрытый страх!

Он боялся меня... Мы встречались раньше - на улице и близ гончарни, во дворе с посудой, куда я заходил из праздного любопытства, - и он улыбался мне исподлобья, вечно занятый какими-то своими мыслями, в которых, должно быть, как на гончарном круге, вращались всякие там глечики и макитры. По-моему, он попросту не замечал меня, как не замечал многих односельчан. Но теперь, когда я пришел на завод в новом качестве, с карабином...

Семеренков обернулся к дочери, но та еще не заметила происшедшей в зале перемены и была занята расписыванием барильца. Коровий рожок с краской, который она держала в руке острым концом к барильцу, непрерывно выделял тонкую и густую струю зелени, и Антонина не могла оторваться, тонким перышком, торчавшим из рожка, она выводила лепестки "сосонки", что тянулись по округлому боку барильца, и это было сложное безостановочное движение, как в той школьной задаче-головоломке, когда надо нарисовать сложную фигуру, нигде не отрывая карандаша от бумаги. Я видел только черный платок, склоненный к дощатому столу, тонкие смуглые пальцы и острый клюв рожка, сочившийся краской. Узор вился, трепетал, усложнялся, по мере того как барильце представляло свой рыжий бок, и когда краска в рожке иссякла, узор был закончен, "сосонка" легла на свое место, окаймив треугольную гроздь виноградника.

Пока я глазел на барильце, а точнее, на пальцы Антонины и ждал, не обернется ли она, Семеренков-отец пришел в себя и, ссутулившись до дугообразного положения, занялся глечиком. Уже возникла из бесформенной глиняной массы тонкая шейка сосуда, округлились бока, но что-то не ладилось у гончара, это и я своим неопытным глазом различал. Шейка то заваливалась в сторону, то вытягивалась так, что терялась гармония, заключенная в какой-то непонятной мне, но все же ощутимой соразмерности линий. Бока сосуда никак не хотели приобрести изящества и плавности, они казались грузными, кубастыми, словно в зале незримо витал образ Малясихи. Семеренков притормозил мозолистыми грязными пятками спидняк, сковырнул с помощью шаблончика глечик и бросил его в угол, где была заготовлена нарезанная кубиками сырая размятая глина.

Я подошел к Семеренкову вплотную и сказал негромко, сгущая общую настороженную тишину:

– Надо поговорить...

Он с готовностью, даже поспешностью снял холщовый грязный фартук, отряхнул комочки глины с ватника и, опустив голову, пошел к выходу. Я зашагал вслед за ним. Нас провожали любопытные взгляды. Даже подслеповатые белоголовые старички близнецы Голенухи и те уставились. У брезентового полога я резко обернулся... И увидел ее лицо!

Оно мелькнуло передо мной лишь на какой-то миг и вновь скрылось, как в окошке, за наплывами черного грубого платка. И меня словно толкнуло что-то, и я понял, что не успокоюсь, пока не увижу это лицо еще раз. Я не задумывался над тем, красиво оно или нет, я не успел этого понять, я не мог бы восстановить в своем воображении черты этого лица, только глаза врезались в память, и опять-таки я не мог бы определить ни цвета их, ни разреза, я только знал, что они взглянули на меня и с испугом, и с какой-то надеждой, и с просьбой. И еще мне показалось, что на этот краткий миг между нами возникло какое-то понимание, замкнулся и тут же выключился странный контакт. И оттого, что я прикоснулся к таинственному чужому миру, мне вдруг стало необычайно радостно. Почему-то казалось, что это счастливое мгновение уже было в моей жизни, только я забыл об этом, но теперь пережил его повторно и конечно же, конечно же еще не раз переживу в будущем, и оно будет еще прекраснее. Нет, нет, ни черта я не успел понять, что же это такое, ничего подобного еще не было со мной, я словно бы осознал вдруг, что жизнь вечна, что прошлое смыкается с будущим, не только осознал, но даже как бы ощутил, и от этого родилось чувство полета, скольжения над землей, как в детском сне.

9

– Куда поведете? - спросил Семеренков.

Он назвал меня на "вы", глядя на черный ствол карабина, который торчал из-за моего плеча. Два с половиной года оккупации приучили людей к мысли, что человек с оружием является полновластным хозяином положения и олицетворяет власть, не терпящую неповиновения. Пора бы мне было это понять.

Не надо было являться с карабином в этот наполненный людьми сарайчик и словно бы под конвоем выводить гончара во двор. Я поспешил. Должно быть, Закон, на страже которого меня призвал стоять сам Гупан, говорил что-нибудь насчет того, как расспрашивать людей, которых в чем-то подозреваешь, как обращаться с ними. В первый раз я испытал к этому таинственному Закону нечто похожее на любопытство или даже на уважение.

Я снял с плеча карабин и с нарочитой небрежностью положил его на чурбаки, валявшиеся у входа в сушилку. Неподалеку сияли красками разноцветные обожженные глечики и макитры.

– Разве я веду? - спросил я. - Просто хотелось поговорить. Сядем?

Гончар послушно сел.

– Мне надо знать все о Горелом. Он вздрогнул. Все-таки он был здорово напуган, Семеренков.

– Я ничего не знаю, - промямил он, глядя в землю.

Голос у него был басовитый и глухой. В кинофильмах такими голосами говорят отважные герои-полярники или там капитаны на мостиках океанских кораблей. Левая рука, подогнутая, как подбитое крыло, все дергалась, словно искала точку опоры, и наконец успокоилась, отыскав край чурбака.

– Совершенно ничего?

– Ничего.

– Не может быть. Вы же работали на заводике, когда он "отошел" к Горелым.

– Да, - согласился он. - Это так. И что? Я решил подбодрить его откровенностью.

– Есть слухи, что Горелый скрывается где-то неподалеку, - сказал я. - Вы должны понимать, как это опасно для людей. Мне надо знать все о Горелом, чтобы выловить его...

Тут он поднял глаза. Печально и как будто сожалея о моей юной, загубленной на нестоящее дело жизни, он оглядел меня. Ничего особенного, конечно, он не увидел. Курносый Капелюх, сто семьдесят четыре сантиметра, весь вдоль и поперек разрезан и зашит.

– Как это - выловить? - спросил Семеренков. - Кто - выловить?

– Мы - выловить, - сказал я. - И вы - выловить. Разве нас мало?

Он покачал головой. Это у него получилось как-то по-стариковски, хотя гончар вовсе не был стар. По-моему, он немного опешил, узнав о моем намерении захватить Горелого. Он смотрел на меня как на уже неживого.

– С кем у него может быть связь? - спросил я.

– Не знаю.

Он снова уставился в землю. Я был уверен, что он многое знает. Вовсе не надо было быть психологом, чтобы догадаться об этом, - Семеренков не умел лгать. Это было не по его части. Человек, который вкладывает всю душу в плечики, никогда не научится хитрить. Но он все-таки старался хитрить. Он чего-то боялся. Чтобы пересилить этот страх и заставить его говорить, я, наверно, должен был внушить ему страх еще больший, чем тот, что заставлял его выкручиваться. Но разве я мог поступить так? По-полицейски? С человеком, который выращивает такие глечики... Да нет, вообще с человеком.

– Как вы думаете, почему Горелый ходит вокруг Глухаров?

Семеренков осмотрелся по сторонам:

– Не знаю. Нет, не знаю.

– Скажите, а куда...

Я все-таки удержался от того, чтобы спросить его о старшей дочери. Я почувствовал, как напрягся Семеренков. Левая рука, которая, казалось, жила у него какой-то особой, независимой жизнью, соскользнула с чурбака и убралась еще глубже под мышку. Он ждал вопроса. Застыл и ждал.

– Ладно,- сказал я. - Ладно. Я не буду вас мучить. Идите лепите глечики.

Он тут же встал.

– Если меня или еще кого-нибудь повесят, как Штебленка, на пружинистом кабеле, можете не волноваться,- сказал я вслед. - Вы здесь ни при чем! Вы все выложили, что знали, вы нам помогли как сумели.

Желание быть добрым и снисходительным перемешивалось во мне со злобой бессилия. Я и не пытался разобраться в этой мешанине.

Он сделал конвульсивное движение рукой, как будто мои последние слова толкнули его в спину. Вдруг остановился. Обернулся.

– В последний день Штебленок ходил к Кроту. Когда забивали кабанчика, сказал он. - Вот как!

И исчез за дверью. Я пожал плечами. Это я и сам знал, что Штебленок ходил к Кроту.

Сентябрьское солнце окончательно расплавило последние островки тумана, прятавшиеся в карьерах за заводиком, и теперь грело во всю свою осеннюю силу. Красные жучки-"солдатики" выбежали на один из чурбаков загорать. Поплыла паутина. Глечики и куманцы, собранные во дворе, засияли с особым блеском. Узоры их воскрешали недавнюю яркую красочность лета. Я вспомнил узкие смуглые пальцы Антонины, которые выводили затейливую вязь "сосонки" на пузатом барильце. Мне снова стало легко и радостно. Ладно, Семеренков... Попробуем разобраться без тебя. Славная у тебя дочка.

Но все-таки с чего это он напомнил мне о том, что Штебленок, перед тем как отправиться в Ожин, заходил к Кроту? Что там могло произойти?

10

Я прошел к карьерам, где добывали глину-червинку. Здесь и в сорок первом, и в сорок третьем шли бои. Струги, которыми скоблили глину, часто выщерблялись теперь из-за осколков. На краю одного из карьеров стояли два сожженных нашими ИЛами немецких бронетранспортера - хорошо знакомые мне угловатые "гробы" с колесами спереди и гусеницами сзади, фирмы "Бюссинг". Бронетранспортеры, наверно, хотели скрыться от эрэсов в карьерах, но не успели. До чего ж приятно было видеть сожженные вражеские машины! Сколько я уж на них насмотрелся! Но много боли накопилось в сердце, когда они били нас, когда они бросили на нас всю эту чудовищную технику. При виде таких картин боль немного стихала.

Говорили, что вокруг машин валялись сожженные бумаги и среди них попадались обгоревшие деньги. Наши, советские. Фашисты куда-то увозили наши кредитки, но налетели штурмовики, и все превратилось в золу, за исключением нескольких десятков бумажек, о которых в Глухарах ходили легенды.

И заводик горел в те дни, даже не один раз, но война не могла остановить его, потому что гончарное дело так же необходимо людям, как хлебопашеское, оно такое же древнее и такое же простое в своей основе. Оно возникло, когда человек был еще наг и сир, и потому не боялось бедствий, возвращающих к тем временам. Его питала земля, бесконечно щедрая и разнообразная на дары: здесь, в ржавого цвета карьерах, глухарчане добывали червинку, а если им надоедал алый цвет, они ездили к Ершову оврагу за побилом и глеем - белой и вишневой глиной, чтобы расцветить свои глечики. Война, разрушая все вокруг, тем не менее давала гончарам то, что было необходимо для работы. Медь, которую перепаливали в печах для получения зеленой краски, той, что требовалась для "сосонок" и виноградников, содержалась в ведущих поясках неразорвавшихся артиллерийских снарядов, а такого добра, как снаряды, в оставшихся лесных складах было достаточно. С хромом, без которого нельзя нарисовать настоящий "соняшник" на макитре, потому что хром нужен для желтой краски, дело обстояло немного сложнее - за ним снаряжались экспедиции на железную дорогу, на разъезд Ленетичи, где еще в сорок третьем наша авиация разбомбила эшелон с хромистой рудой, шедший в Германию, и где по обе стороны полотна возвышались побуревшие груды нужного гончарам металла. Ну а на глазурь материала было всюду в избытке, потому что она рождается из сплава толченого стекла и свинца, а уж битого стекла и свинца во время войны доставало. И за "опысочной", темно-синей и черной траурной краской, что придает резкость нашему глухарскому орнаменту, далеко ездить не приходилось. "Опыску" получают из кузнечной окалины, что образуется при ковке железа, а в дни войны кузнечный горн, у которого хозяйничал хмурый Крот, пылал вовсю, металлов любых хватало и заказов хоть отбавляй: на помощь города не приходилось надеяться.

Да, вечное, загадочное и неистребимое это гончарное искусство, и живучее оно, как весь род человеческий, и способное расти среди разрушений, словно береза на разбитой церкви. "Постой-постой! - прервал я себя. - Ведь заводик наш дымит вовсю с первых же дней, как отсюда убрались немцы. Коровьи рожки исправно кладут цветные "смужечки" и "паски", и все горшки - и стовбуны, и кашники, и плоскуны - сияют глазурью, и горки посуды во дворе исправно прибывают и убывают; стало быть, поблизости не должно остаться ни одной пули, из которой можно было бы вытопить свинец, и ни одного снаряда с не снятым еще медным ведущим пояском. Откуда же берется сырье?"

Лишь один район мог бы питать наш заводик - УР. Страшный, окруженный суевериями и всякими невероятными историями. Там, в подземных казематах, в блиндажах и окопах, оставалось немало военных припасов. Но кто из глухарчан осмелился бы хаживать туда? Выплавкой свинца для заводика, пережогом медных поясков и прочим всяким металлический делом мог заниматься лишь кузнец Крот. Неужели он добыл себе "пропуск" в УР? "В последний день Штебленок ходил к Кроту. Когда забивали кабанчика. Вот как!" Что все-таки хотел сказать этим Семеренков? Или так выпалил, сдуру?

* * *

Кузня стояла чуть на отшибе от села, на Панском пепелище, густо поросшем ольшаником, ивняком, чертополохом, всякой растительной дребеденью. В давние времена был здесь панский дом, его сожгли, а на местах разрушенных жилищ, как известно, не растет ничего путного, сыро там и дурманно. Глухарчане не любили, когда дети играли на Панском пепелище: там, объедаясь черными брызгучими ягодами паслена, они могли отведать и белены. Когда в Глухарах помирал своей смертью не старый еще мужик, бабы толковали: "Не иначе жинка на Панское пепелище ходила". И вспоминали, конечно, песню про бедного Грыця. И так как спеть любили при любых обстоятельствах, то не упускали случая затянуть жалостливо: "Ото ж тебе, Грыцю, за это расплата, из четырех досок дубовая хата..."

На краю пепелища, на крепком бутовом фундаменте одного из сгоревших флигельков, и поставили кузню. До войны, когда мы босоногими хрущами{11} метались по садам, мы часто бегали к стенам кузни, чтобы порыться в металлоломе, который свозили туда. Иногда удавалось найти дырчатое седло от сеялки, сидеть на котором было удобно, как на ладони великана, или штурвал от многолемешного механического плуга.

Случалось, к восторгу и ужасу нашему, из кузни выскакивал черный, закопченный Крот. Мы считали его ведьмаком, колдуном и дразнили при каждом удобном случае. Крот был зол, жаден, боялся, что мы разворуем его железяки, и, облютев, швырял кирпичные обломки. Неопытными детскими душонками мы ощущали в нем непримиримо вражью натуру, боялись и ненавидели, и оттого обзывали злобно и метко, и доводили его до бешенства.

И вот я снова подходил к кузне, ощущал знакомый запах бузины, чертополоха и горячей металлической окалины, за плечами у меня был карабин номер 1624968. И Панское пепелище стало за эти годы меньше, и кузня съежилась.

Кряжистый большеголовый Крот орудовал у наковальни, а помогала ему, раздувая мехи и придерживая клещами заготовки, жена - чумазое и пришибленное, ничем не приметное существо. Она всегда ходила за Кротом как тень. У кузнеца было двое сыновей-подростков, и они могли бы стать ему лучшими помощниками, чем жена, но подались по наущению отца в мешочники; в степные, разоренные и насквозь оголодавшие районы они возили картошку, а оттуда - соль. Сам Крот никогда не называл сыновей мешочниками, а говорил с гордостью, важностью: "Чумаки".

Кузнец, увидев меня в дверях, продолжал стучать небольшим молотком, отбивая остывшую уже косу. Жена, согнувшись, хлопотала у горна. В кузне было полутемно. Светились лишь маленькое окошко под потолком да горн. Я подождал немного, но у меня не было желания церемониться с Кротом. Я хорошо помнил, как обломок кирпича, который он запустил, когда мы разбегались от свалки металлолома, ободрал мне ухо и сломал толстую ольховую ветку. Многое можно простить человеку, но, если он ненавидит детей, нечего думать, что в нем можно еще обнаружить какие-то скрытые достоинства.

Он бы долго клепал свою косу, если бы я не подошел и не отодвинул ее прикладом карабина. Тогда он прервал работу.

– А, Капелюх, - сказал он мне. - У меня очи стали слабоваты от горячей работы... Устраивайся. - Он указал на какой-то лемех, усесться на который мог бы только человек с железным задом.

– Спасибо, сам устраивайся.

Я подвинул к себе табуреточку, стоящую в углу кузни, у небольшого стола, на котором лежала кожура от свиной колбасы. Не такой ли колбасой потчевали Малясов в тот день, когда Штебленок ушел в район?

Кузнец посмотрел на лемех.

– Выйдем, - сказал он. - Курно тут!

Я обратил внимание, что среди всяких непременных принадлежностей кузни тяжелых топоров для рубки металла, зубил, прошивней, бородков, среди заготовок и поковок находятся и небольшие клепаные самодельные тигли, и на одном из них видны полосы припекшегося свинца.

– Чего надо? - спросил Крот, прислонясь к коновязи.

Как бы он встретил полицая, если бы тот вот так же, как и я, с винтовкой за плечом, явился к нему, когда здесь хозяйничали фрицы? Небось он, Крот, призадумался бы, прежде чем открыть рот, о целости собственных ребер. С властью, которая призвана защищать тебя, можно позволить себе грубость, она сойдет с рук. И я снова подумал о Законе, который притаился в толстых книгах и, казалось, был неизвестен мне, но, видно, все же впитался с детства и диктовал свою волю. Я никак не мог позволить себе использовать преимущество, которое давало оружие и власть, чтобы унизить человека, даже если тот держался нагло. Особенно трудового человека... хотя, впрочем, разве Закон может давать кому-либо преимущества?

Пчела, залетевшая на пепелище, где цвели обманутые теплом бабьего лета одуванчики, принялась кружить у самого носа кузнеца, раздумывая: ужалить или нет? Но Крот не обращал на нее внимания. Кожа у него была покрыта таким слоем окалины и сажи, что о нее можно было сломать иглу-"цыганку". не то что пчелиное жало. Черный жесткий брезентовый фартук прикрывал Крота как щит. Не подступиться было к этому мужику.

– Ты поставляешь свинец и медь на гончарню? - спросил я.

– Я, - сказал Крот. - И окалину они берут.

– Не задаром, конечно, - сказал я.

К делу это не имело отношения, но пчела улетела, и я пожалел, что она все-таки не попыталась ужалить. Крот пожал плечами. Конечно же он брал с колхоза и за окалину. Хотя кузня числилась за колхозом, как и гончарный заводик. Крот, пользуясь положением единственного кузнеца, не упустил бы своего. У таких полушка в щели не заваляется.

– Из пуль свинец льешь? - спросил я. - Медь - из поясков?

Он кивнул. Из кузни доносились хрип и взвизгивание работающих мехов.

– Не раздувай, не раздувай зря, дура! - крикнул Крот, приоткрыв дверь. И сердито повернулся ко мне: - Еще чего?

– Где ты все это берешь?

– А кому какое дело? - спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

– Есть дело!

– "Ястребки" у нас долго не держатся, - сказал кузнец.- Я бы, Капелюх, на твоем месте отказался от этой работы. Паек маленький, а риск большой. Можно посунуться, как собака с соломы.

Он хотел разозлить меня, чтоб я взвился, а он бы наблюдал из-за своего брезентового щита. Ведь я был тем мальчишкой, который со всех ног убегал с Панского пепелища, завидев прожженный фартук. И отчего это в книгах кузнецы всегда благородные люди? Наверно, писателям кажется, что если человек силен и стучит молотом по наковальне, то он правильный человек, а вот кладбищенский сторож или парикмахер - это копеечник. Наверно, существует обманная красота профессий. У нас в дивизии повар был - честнейший и бескорыстнейший парень, бездомному цуцику наливал гуще, чем себе, а все ребята под конец раздачи заглядывали в котел, чтобы обнаружить на дне лучшие куски мяса, потому что повару положено скрывать привар для себя и для начальства.

– Слушай, Крот, - сказал я. - Я смогу тебе много неприятностей сделать. Ты мне поверь!

То, что он старался разозлить меня, настораживало.

Крот присматривался ко мне. Да, это я драпал с пепелища, но с тех пор прошло много времени, а главное, два с половиной последних года я провел на передовой, у Дубова. "Языки", которых мы притаскивали с той стороны, понимали Дубова без слов. Перед ним они почему-то всегда изливали душу, стоило ему только посмотреть. Увы, таких высот я не достиг. Но кое-чему научился. И теперь Крот размышлял.

– Пользоваться военным добром не запрещено, - сказал он.-Все равно сгниет.

– Откуда таскаешь?

– Мне таскать некогда.

– Кто же тогда? И откуда? Он замялся.

– Отвечай!

– Гнат таскает...

– Брось брехать!

– Собаки брешут!.. Гнат, говорю... Я его научил. Чего тут сложного? Тут и кого хочешь выучишь.

Вот в чем было дело. Крот догадался, какую выгоду можно извлечь из деревенского дурачка. Гнат не понимал риска. Ему, наверно, даже нравилось отбивать зубилом желтые ободки со снарядных чушек. Он отыскивал снаряды с азартом, как грибник отыскивает боровики. Кусок хлеба или пара луковиц казались ему царским вознаграждением.

– И много надо для завода меди?

– Да нет... Може, фунта четыре в день.

Это значило, что Гнат отбивал ободки с полусотни снарядов. Взрывателей он, конечно, не отвинчивал. Действительно, дуракам - счастье.

– Пули он тоже приносит?

– Приносит. На глазуровку идет по десяти фунтов свинца.

Он становился разговорчивее, Крот: опасался, что я могу отобрать у него Гната. Конечно же дурачок приносил ему большой доход.

– Куда ходит Гнат? - спросил я.

–Мое какое дело, - кузнец пожал плечами.

– Куда он ходит?

– Думаю, в УР ходит, - сказал кузнец, подумав.

– Не боится?

– Чего ему бояться?

Итак, я узнал, кто регулярно бывает в УРе, но красивый план, что созрел, когда я шел к Кроту, рухнул. Конечно же, конечно же в УР без опаски может ходить лишь тот, кого бандиты хорошо знают... И - Гнат! Нет ничего удивительного, что нынешние временные хозяева УРа не трогают этого человека, он для них не опасен. Он не сможет никому объяснить, где был и кого видел. Сознание Гната как разбитое и распавшееся зеркало, оно отражает мир по частям, а вместе уже ничего не сложишь. Он смеется, когда впору плакать. Он вообще все время весел. Быть может, он живет в комнате смеха. До войны, вспомнилось, Гнат рассказывал односельчанам, как пьют пиво в Москве. Больше всего - после метро, конечно, - его поразил электрический насос, который разливает пиво в кружки. "Пш, пш, по!" - говорил Гнат, показывал пальцем, как льется струя, и непрерывно смеялся. Он запрокидывал голову и, шевеля кадыком, пил воображаемое пиво. Глухарчане любили послушать Гната. В село редко приезжала кинопередвижка, скучно было.

– Это я ему такое задание дал, чтобы поддержать дурака,- объяснил Крот поспешно. - Надо ж ему кормиться. Мне ж его жалко.

– Ну ладно, Крот, - сказал я. - Все ясно!

– Я тут своей старухе скажу, у меня "кровяночка" и... бутылка найдется, перекусим. - Он конечно же боялся, что потеряет дурачка Гната. - Как у нас говорят, лучшая рыба - свиная колбаса! - сказал Крот.

Самое удивительное, что лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым и неподвижным. Он даже не делал попытки улыбнуться. Он просто подманивал меня с деловитостью рыбака, сыплющего в воду приваду.

– Слушай, Крот, - сказал я, - ты когда кабанчика забил?

– А чего? Что я засмалил?.. Ну, то ерунда.

Тот, кто забивал кабанчика, должен был составить об этом соответствующий акт, собрать щетину и сдать ее государству. Самовольный забой и осмаливанив кабанчика считались нарушением какого-то постановления. Но это никак не касалось "ястребков".

– Ты Штебленка в гости звал? - спросил я.

– Да не в гости... Просил забойщику помочь. Кабанчик у меня пудов на девять был, так я забойщика позвал. А чего?

– Да так. Куда Штебленок ушел от тебя?

– А черт его знает! Чудной! Поздоровкался, а потом вдруг сорвался с места. Как скаженный!

– Что с ним случилось?

– Да ничего... Даже от чарки отказался.

И я пошел с Панского пепелища. До войны пепелище было темной и густой рощей, целым континентом. Оказалось, это крохотный клочок чагарника в ста метрах от села. На краю кустарника, как грибок, маленькая, невзрачная кузня, в кузне-Крот. Никакой не злой колдун, а просто жох и куркуль с некоторым индустриальным уклоном.

Вот все, что я узнал. Эх, Капелюх, разведчик!..

11

Вечером я надел френч с накладными карманами, почти новый; только левый нагрудный карман, против сердца, был попорчен штыком. К счастью, русским четырехгранным штыком. Как известно, раны от этого штыка заживают плохо, но вот дырки на одежде латаются легко, куда лучше, чем разрезы от немецких тесаков. Следа не остается. В Глухарах знали толк в военной одежде и умели латать дыры. Никто не видел ничего зазорного в том, чтобы раздеть мертвеца. Живые оккупанты не хотели платить за убытки, платили мертвые. Это была лишь слабая степень возмещения потерь. Бабка Серафима тоже раздобыла где-то этот френч, прекрасный френч с одной малюсенькой дырочкой против сердца. Она сохранила его для меня, подштопала дырочку и пришила красноармейские жестяные пуговицы со звездой вместо немецких дюралевых, с шершавыми оспинными глазками.

Я бы никогда не надел этот френч, пахнущий чужими, но моя гимнастерка, хлопчатка, трижды "бэу", протертая кое-где до марлевой белизны и прозрачности, никак не годилась для вечерних визитов. А я собрался в гости. Серафима выразила величайшее сожаление по этому поводу, она сказала: "Чтоб тебе пекотка не дала там высидеть, как ты меня бросаешь на Ивана-постного... Чтоб ладком побить в святой день, чертова кульга, так нет, весь в свою матку, та тоже такая и такая была..."

Бабка сразу учуяла, что я собрался к Варваре, стоило мне лишь звякнуть медалями, которые я отцеплял от гимнастерки. Мне до смерти не хотелось идти к Варваре. Но было нужно. Я не сомневался, что она скажет правду, если только ей известна эта правда. Ведь не может женщина соврать мужчине, которого она провожала во втором часу ночи. Как она может соврать, если была в одной лишь наброшенной на рубашку жакетке, если, открывая щеколду, припадала к плечу и говорила слова такие ласковые, что было неловко их слушать! Пусть другие боятся и юлят, пусть другие отводят глаза, но эта женщина скажет правду и поможет. Мне очень нужна ее помощь.

Надевая френч с медалями, я чувствовал себя прохвостом, хитрым, бессовестным эксплуататором женской души, донжуаном! Ругая себя, я примерил перед обломком зеркала, вмурованного в печь, офицерскую, образца сорок первого года, фуражечку с большим квадратным козырьком.

– Иди-иди!-сказала мне на прощание Серафима.- Иди, шелеспер! Иди, лобузяка недобитый!

* * *

Хата была у Варвары - загляденье. Говорили, что майор, командир саперного батальона, строившего под Глухарами гати во время военных действий, дал Варваре под ее команду целый взвод. И саперы постарались. Но Варвара умела обходиться и без мужиков, подбелить и подмазать стену, где надо, размалевать наличничек над окошком, за стеклом которого красовались слезки фуксии и "ленок", нацепить к плетню нескрипучую калитку. И сколько бы ни пелось песен в доме Варвары, сколько бы ни пилось самогонки и кем бы ни пилось, односельчане с уважением говорили,что Варвара "себя понимает".

И как только ты открывал дверь - не в горницу еще, а лишь в сени, - сразу ощущал чистоту, порядок и какую-то особую, ароматную свежесть. И когда видел чистенькие рушники, развешанные по стенам, и довоенную скатерть с бахромой, и хорошо промытые цветы, с оранжерейной густотой заполнявшие горницу, и фотокарточки в свежеокрашенных рамочках под стеклами, и снежной белизны печь, по которой, казалось, только что прошелся квачик, и, самое главное, хозяйку в подкрахмаленной полотняной блузочке и цветастой украинской юбке, то понимал, откуда аромат свежести и чистоты.

Я постучал и, когда входил в горницу, низко нагнулся под притолокой, как будто рост не позволял войти иначе, а затем по-солдатски выпрямился, так, что медали открылись все сразу и бодро звякнули. И тут же раздался смех: "Хе-хе-хе-хе!"

В углу комнаты, под вышитым рушником, подвернув под себя одну ногу в драном, перевязанном проволокой ботинке, сидел Гнат. Он смотрел на мои медали и смеялся. Наверно, для него это были игрушечки, цацки, что-то вроде бубенчиков.

Он как будто преследовал меня, этот Гнат, наши пути то и дело пересекались. Рядом с дурачком стоял туго набитый грязный мешок. Видать, Гнат только что вернулся из УРа.

Я до того оторопел, что не сразу заметил хозяйку. Она сидела за столом, где горела самая настоящая керосиновая лампа-двенадцатилинейка с хорошим, не битым, стеклом. Фитиль в лампе был вывернут на полную мощность, всю горницу заливал свет. Богато жила Варвара. Но занималась она странным делом: зашивала драный, грязный ватник Гната.

– А я уж думала, вы ко мне и не заглянете, Иван Николаевич,-певуче сказала хозяйка.

Она всегда разговаривала той странной речью, которую я, как человек, посещавший Киевский театр оперы и балета имени Шевченко, мог бы назвать речитативом, и казалось, что этот речитатив вот-вот перейдет в арию от наполнявших Варвару чувств.

Вот женщина! Ничего, казалось, в ней не было властного, говорила она мягко, нараспев, двигалась плавно, вся была округла и мягка, глаза ее были нежны, подернуты поволокой, как изморозью, и даже чуть по-коровьи печальны, но когда она посмотрела на меня, я, как и в тот вечер, почувствовал себя глиняной точанкой, которая брошена на круг перед гончаром, а он, гончар, решает, что из нее, точанки, сотворить: барильце или горшок? Она как-то сразу пеленала взглядом, эта Варвара, заворачивала в кокон и не давала выпутаться. Планы мужского превосходства и донжуанской хитрости сразу улетучились.

– Где же ваша рушница, Иван Николаевич? - спросила Варвара, отбросив ватник и близко подойдя ко мне. Она взяла из моих рук фуражку, бережно положила на этажерочку, на кружевное покрывальце, и, отойдя, полюбовалась.

– Без рушницы, - пробормотал я.

– Ну и правильно, - сказала Варвара. - У меня в хате не стреляют. У меня все - для мирных дел. Ой, как я войны не люблю!.. До чего приятно стало в хате, - добавила она, глядя на фуражечку, точно на лучшее украшение комнаты.

Прямо передо мной на стене висел цветной фотопортрет супруга Варвары, бывшего директора гончарного заводика. На этом портрете супругу, товарищу Деревянко, было лет тридцать, раскрашенные щеки его пылали жаром, глаза ярко голубели. Убило его при налете, когда он мылся в бане, а было ему шестьдесят. Варвара звала его "дедом".

– Хе-хе-хе-хе! - некстати засмеялся Гнат. - Ой, хорошая ма-асковская сладкая девка, ой, груша-девка, хе-хе-хе!..

Он влюбленно посмотрел на Варвару. Он был совершенно счастлив в этом доме, почесывал пятерней грязную шевелюру.

– Хорош у меня жених? - спросила Варвара, указывая на Гната глазами. Свадьбу сыграть, он и за попа сошел бы!

Гнат тряхнул своей паклей и снова засмеялся. Он не сводил глаз с Варвары, в его позе было что-то собачье, словно он готовился вскочить и поймать кость на лету. Что ему было нужно здесь?

В Глухарах некоторые отчаявшиеся бабы пытались взять Гната в прыймы. Мужик он был на редкость здоровый, шестипудовые мешки таскал не кряхтя, плуг волочил как вол. Несколько раз Гната мыли, стригли, одевали в чистое и вводили во вдовий дом. Но он не выдерживал первого же испытания. "Как начнет баба приступать, так он хватает шапку и тикает, - рассказывала Серафима. - Как хриц от "катюши".

Нет-нет, любовные намерения тут исключались. Гната могли экзаменовать лишь вошедшие в возраст одинокие бабы, хозяйство которых давало сильный крен без мужской руки.

– И приданого принес целый мешок, - продолжала Варвара. Она бросила Гнату его залатанный ватник.- Все, женишок. Давай домой... Жалко его, - пояснила она мне. - В Глухарах все любят обсуждать да осуждать, а добро сделать некому... Ну давай, Гнат!

Он принялся поспешно застегивать ватник. Варвара сунула ему за пазуху ржаную горбушку, застегнула пуговицу.

– Постой-ка, - сказал я, подошел к мешку и развязал его.

Крот не врал. Гнат действительно ходил в УР. По характерным выступам я догадался, что дурачок приволок целые снаряды. Наверно, ему не удалось сбить медные ободки в лесу, и он решил доделать эту работу дома.

Я вытряхнул из мешка молоток, зубило, дюжины две погнутых и пообитых медных ободков и наконец докопался до трех целеньких семидесятипятимиллиметровых немецких снарядов. Взрыватели находились на месте, один из них даже не был прикрыт дюралевым колпачком, виднелась мембрана. Достаточно было блохе чихнуть на эту мембрану, чтобы рушники Варвары оказались на Панском пепелище. Впрочем, все должно было произойти раньше, когда Гнат нес мешок на спине. Положительно, везет дуракам!

– Инструмент есть? - спросил я у Варвары. - Ну, плоскогубцы там...

– Как же можно в доме без мужского инструменту? - поводя глазами, спросила Варвара и вольной своей походкой, лодочкой на волне, отправилась в сени.

Она принесла ящик с ключами, плоскогубцы, отвертку.

– И как это хорошо, когда мужчина в доме, - сказал? Варвара, наблюдая за мной и нисколько не опасаясь.

Я осторожно начал выворачивать взрыватель. Конечно, для этого нужен был специальный ключ и станок. Но мы научились в свое время обходиться подручными средствами. К счастью, передо мной был простейший механизм с одной ударной установкой, и с ним я рискнул обращаться достаточно смело, хотя и вспоминал случай с ефрейтором Дорошем, который вздумал вывинчивать многоустановочный взрыватель с уже выпущенного, но не разорвавшегося снаряда, где предохранительные шарики выкатились из-под ударника...

Гнат смеялся, как будто я забавлялся с игрушками. Наконец, нарушив все мыслимые и немыслимые правила безопасности, я справился с работой и положил обезвреженные снаряды в мешок. Варвара помогла мне, поддерживая мешок. Она была не робкого десятка.

– Ты это кончай! - сказал я дурачку. - Не трогай ты их, понял?

Он засмеялся снова. Может быть, снаряды казались ему поросятами и он их пас в лесу, а самых послушных приносил домой, в свою избу-развалюху? Медные кольца- это были путы, он освобождал от них поросят, выпускал на волю.

– Он ходит в УР. Старается для Крота, поняла? - ска-вал я Варваре.

Она всплеснула руками:

– Вот дурак! Не боится!

Гнат улыбался. В самом деле, что ему было бояться бандитов, если он носил на спине готовые взорваться снаряды?

– Слушай, Гнат, - спросил я с тайной надеждой. - Ты в УРе, ну, там, в лесу, встречал кого-нибудь? Ну, с автоматами? Та-та-та-та!

– Та-та-та-та! - подхватил он с радостью. - Та-та-та-та! Вкусно! Хлеб! Сало! Ха-арошее, сладкое ма-асковское сало!

– Какое еще сало? - спросил я.

– Там, - он махнул рукой в сторону окна. - Хорошо!

– Ну, хватит! Пошел, дурак! "Московское сало", надо же! - Варвара нахлобучила на путаную шевелюру Гната шапчонку и вытолкнула его за дверь.

Она исчезла в спальне, отделенной от горницы ширмой из ситчика в горошек, и через минуту появилась в городской крепдешиновой кофточке и расклешенной юбке.

– Ну? - спросила Варвара. - Хорошо? Я этого барахла наменяла - страсть! Городские, они, как трудно, зубы на полку. А мы - трудящие, нас земля кормит.

Она сделала движение руками - и накрахмаленная белая скатерть как бы сама собой легла на стол. И на столе возникло все, что должно возникнуть, когда женщина хочет накормить мужчину так, чтобы он это запомнил. Дубов с ребятами просто обалдел бы, глядя на такое угощение.

– Я думала, ты не придешь! - сказала Варвара.- Никогда уже! Стесняешься? Чудак! Вояками вы нынче становитесь раньше, чем мужиками. Небось на войне не одного человека застрелил?

Я промолчал.

– Ну вот, видишь! - сказала Варвара. - А баб опасаешься... Эх... Мыслительный ты парень, Иван, а надо бы проще, по-людски. Что ж мы столько ночек утеряли, а? Ну, может, что не так было, так будет лучше. И яблочко не за день дозревает...

Ее грудь рельефно обрисовывалась под крепдешиновой кофточкой. Глаза приобрели темно-сливовый оттенок, который хорошо запомнился мне в тот вечер. О черт! Я снова думал о лесах, о том, как нежно светится озимь под сентябрьским солнцем, когда идешь по стежке свободный, не связанный ничем - ни воспоминаниями, от которых рождается чувство стыда, ни обязанностью любить... И смутный образ девушки в черном платке, как символ свободы, простоты и естественной принадлежности лесам и полям, промелькнул передо мной. Я понял теперь, в эту совсем неподходящую минуту, откуда взялась та плавность и легкость, с которой шла девушка с коромыслом. Природа создала ее цельно, как былинку, как росток озими, и когда она шла, то шла бедро к бедру, лодыжка к лодыжке...

О черт! Я ничего не понимал: сидел рядом с Варварой, но думал не о ней. И так вот, раздваиваясь, терял последние остатки решительности, с какой явился сюда. Варвара пеленала меня взглядом, опутывала, лишала воли.

– Варвара! - сказал я нарочито резко и грубо. - Сядь! Не стой перед глазами.

Она тут же села. Неназойливая обволакивающая властность удивительно сочеталась в ней с готовностью повиноваться.

– Ты была с Горелым?

– Вот оно что... Дурачок, разве это важно?

– Важно! Я из-за этого пришел.

– Ах, так!.. - она сжала губы, задумалась. - Ну да, я виноватая. Красные командиры за Днепр ушли, а я тут осталась виноватая. Война мой век коротит, а я виноватая. Если и встретишь мужика, то в полицайской фуражке, и ты же виноватая!

– Да что я, прокурором пришел? - не выдержал я.

– А кто ж ты?

– Горелый бродит где-то здесь, - сказал я. - Он повесил Штебленка.

– Тебя он не повесит, чего волнуешься?

– Откуда ты знаешь, что не повесит?

– Знаю. Да, я была с Горелым! - Она говорила, подавшись ко мне через стол, и грудь тяжело легла на скатерть, крепдешин слился с полотном, а вырез открылся.- Он тебя не тронет, если будешь делать, как я говорю. Горелый сейчас не полезет на рожон, не то время! А придет зима, он вовсе уйдет.

Она разбиралась... Зимой, когда следы выдают и зверя, и человека, Горелый не станет бродить возле села.

– До снега сколько он еще может натворить! - сказал я. - Ведь гад! Фашист, бандера!

– Тебе двадцать лет, Ваня. Побереги себя. Тебя еще девки знаешь как любить будут!

– Что ты в нем нашла? - перебил я ее.

–А чего я должна находить? - сказала она снисходительно, как будто разговаривала с несмышленышем-почемучкой.- Нечего мне находить. Мужик он! Живой, не инвалид. Жениться хотел. Много ли таких в войну? Может, в нем чего и не так... Только когда один подходящий мужик на район, выбирать из чего?

– Ты виделась с ним после того, как ушли немцы?

– Вот еще! Дурочка я тебе отвечать на такие провокации.

– Не ты ли его подкармливаешь, Горелого? Рубашечки отстирываешь?

– Я?.. - Она рассмеялась. - Чтоб я на них стирала? Плохо ты меня знаешь.

– Честно говоришь?

– Вот те крест!

– Может он прийти к тебе в село?

– Почем я знаю?

– А если позовешь? Небось знаешь, кому шепнуть.

– А он сам не позовется. Он же с собой увел Нинку Семеренкову. Не меня, а Нинку! У него к ней, видать, серьез, а ко мне - так.

Да, я был слишком самоуверен, когда надевал новый френч с медалями и воображал себя хитрым и ловким эксплуататором женской наивности. Варвара ясно показывала, что наши с ней отношения ни к чему не обязывают ее. Может, вообще нельзя определить, когда разговариваешь с женщиной: лжет она или говорит правду? Умом я понимал, что Варвара кокетничает и притворяется. Но сердце было не в ладах с умом и принимало все слова за чистую истину. Вот и разберись...

– Откуда тебе известно про Семеренкову? - спросил я.

– Ну, на этот счет мы, бабы, знаем, что нужно. И чего вы это, Иван Николаевич, - она снова перешла на это игривое "вы",- допрашиваете? Вечер такой приятный! Или вы меня заарестуйте за Горелого, или не допрашивайте!

Теперь она была так близко, что я ощущал теплоту ее дыхания на щеке. От нее туалетным мылом пахло, хотя какое могло быть туалетное мыло в Глухарах, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом?

– Не буду я тебя арестовывать! - сказал я.

Ее зрачки были против моих. Казалось, я со .страшной скоростью несусь ей навстречу и мы вот-вот столкнемся, разлетимся вдребезги.

– Послушай! - взмолился я. - Ведь он тебя, наверно, любил. Он снова захочет увидеть тебя... Ты можешь помочь мне! Вызови его в село, а?

– Нет, - сказала она и отодвинулась. - Я простая баба, Иван Николаевич. Я такого не понимаю. Я тебя и себя жизни лишать не хочу. Не для того люди рождаются, чтоб сами себя губили. Так не годится.

– А что годится?

– Я скажу что. - Она накрыла мою ладонь своею. Рука у нее была горячая, как химпакет. - Переезжай ко мне. Ну, в прыймы, уж как хочешь. Тебе хорошо будет. Войну перезимуем. Заботиться буду. Ты ж раненый, тебе хорошая баба нужна. Ласковая, умелая. Я верная тебе буду. Честно! Разве бабы от доброй жизни гуляют? Я тебя беречь буду. Тебе такая, как я, нужна, поверь, с пониманием. Ну, годочка на три старшая, так то ж не беда. Все, пока молодые, молодые по-разному, а к старости все сравняются, придет час! -Она примолкла, как будто давая мне возможность подумать.- А не захочешь потом, надоест держать не буду. Тебе учиться надо, я ж понимаю, голова у тебя толковая. Ты здесь на временной побывке. А мне - хоть немного человечьей жизни. Хоть чуть-чуть. Чтоб было что вспомнить...

– А Горелый? - спросил я.

– Что - Горелый? Я ж тебя не спрашиваю про твою биографию.

– Как ему понравится?

– Пусть бы сунулся! - сказала Варвара грозно.- А то взяли бы и уехали. Нет, со мной бы ты не пропал и до мирной жизни дожил. Ты и так своей кровушки отдал досыта. О себе надо думать. Я хоть не такая грамотная, как ты, а все же ум у меня расторопнее. Я дело говорю, Ваня... Иван Николаевич!

Наверно, она дело говорила. И, наверно, искренне. Разумное предложение дожить в тепле и сытости до мирных дней. Ребята там, на фронте, небось снова ползают на брюхе за передовую. И, как всегда, вернувшись с разведданными или с "языком", кого-то недосчитывают.

– Нет, Варвара, - сказал я. - Мне такая жизнь не личит. Но вообще... спасибо!

– Не жалеешь меня? - спросила она.

– Не до жалостей, - сказал я, не глядя на нее и чуть отодвигаясь. Бандиты рядом. Тебя пожалеешь... себя... А как быть с другими?

– Ох, дурак! - сказала Варвара. - Не знаешь, что у твоей жизни есть цена. И подороже, чем у других. Ну почему не понимаешь? Да ты пойми, ты хоть и воевал, ты против Горелого - морковка. Он мужик в силе, при уме. Ты послушайся! Я тебе спастись предлагаю. Уберечься.

– Нет, Варя. Не туда моя дорожка...

– И мне ты все пути срезаешь, - сказала она. - Ты мне ничего не оставляешь, Иван, кроме одного. - Она вдруг замолкла на секунду. - Я за тобой хочу укрыться, пойми. Ты меня спасешь, а я - тебя. Мы квиты будем. Ну а там, захочешь, гуляй, вольному воля.

– Ну хорошо! - не выдержал я. - Хорошо! Помоги сначала с Горелым справиться. Скажи, как его взять.

Она задумалась и посмотрела на меня внимательно. Влажная поволока сошла с глаз, и в них появилась трезвая бухгалтерская сосредоточенность. Удивительно, как в ней совмещались два человека...

– Нет, - сказала наконец Варвара твердо. - Не совладать тебе. Загубишь ты нас обоих, вот и все. Ты парень с фантазиями, не могу я тебе в этом довериться.

– Ну, я пошел, - сказал я и встал.

Бежать надо было отсюда, бежать!

– Пацан ты все-таки, - сказала она сдавленно. - По-завешали тебе отличий, а ты пацан. В герои хочешь? Вон их сколько стало, героев, безруких да безногих. Кому они нужны? А те, что под холмиками позасыпаны? Кто их станет будить, Михаил-архангел? Второй жизни не жди, Иван...

Тут в сенях загремели, и в хату, не дожидаясь ответа на стук, вошел Попеленко. Ну и рад я ему был!

– Здравствуйте, хозяева и гости! - сказал Попеленко.

Он мигом оценил обстановку, скользнул взглядом по столу-ничего еще не было тронуто. Попеленко посветлел.

– А я тебя все шукаю! - обратился он ко мне. - Сегодня ж Ивана постного. Не годится родного начальника не поздравить!

И он, не тратя времени, разделся, поставил в угол свой карабин и снял ремень с подсумками. Мой подчиненный был не из стеснительных. Если что и смущало его, так это гневные глаза Варвары.

– Не журись, серденько,- сказал он. - Сегодня у него именины, а завтра твои.

– Мои не скоро, - сказала Варвара и отвернулась к зеркалу.

– В декабре, семнадцатого, что ли? - сказал я. - Варваринские морозцы.

Помнил я хорошо эти морозцы. В сорок втором они нам дорого стоили. Мы тогда прорывались к Обояни. Много обмерзших ребят осталось в глубоких, как пропасти, логах Курщины. Когда мы наконец сумели достичь окраин Обояни, у нас не хватило сил взять ее. Да еще в морозном тумане наша батарея ударила по нашим же двум единственным танкам...

– Семнадцатого декабря! - восхитился Попеленко и оглядел тарелочку с курятиной. - Во, товарищ старший все знает! - Он, поглядывая на Варвару, придвинул к себе табуретку. - На вид молодой, а святцы помнит, точно этот... митрополит!

– Помолчи, Попеленко.

Святцы-то я знал. Живя при бабке Серафиме, я их выучил раньше азбуки. Дубов, тот не доверял метеосводкам и обращался ко мне для подтверждения: "Капелюх, какие там у нас народносиноптические приметы?" И я бодро отвечал: "Товарищ старший лейтенант, завтра Евламиия, на Евлампию рога месяца кажут сторону ветров. Если на юг - до казанской грязь, туманы, снегу не будет, если на север - снег ляжет посуху, готовься к чернотропу..." - "Ага, - усекал Дубов. - Ну, помогай нам, Евлампия, давай туман рогами на юг..." Предугадать погоду перед поиском- половина удачи. Вот как пригодились мне уроки Серафимы. Кто там сейчас, в группе, на роли синоптика? Наверно, старик Бубакин, он выверяет сводки по ломоте в костях.

– Ничего, ничего, серденько, - забалабонил Попеленко, усаживаясь за стол. Он очень спешил, понимая, что обстановка может измениться в любую минуту. -Главное, держи присутствие духа... Вот я на холоде, сырости... В армии что хорошо? В армии часовым непременно дают согревательное.

Он положил на тарелку огурчик, налил из бутылки в стакан, быстренько выпил и принялся закусывать. Пальцы его работали ловко, быстро, точно на баяне играли.

– Да! - сказал он, словно сейчас вспомнив. - Товарищ старший! Тут в сельпо Ядко из Ожина приезжал... Заготовитель! Просил передать от товарища Абросимова, что тот выезжает... Для помощи в борьбе с бандитами. Так передал... На лошади. Он что, большой начальник?

Тут Попеленко налил второй стакан.

– Кто большой начальник? - спросил я.

– Товарищ Абросимов.

– Какой Абросимов?

– А почем знаю? Передал: для помощи в борьбе с бандитами. Мол, у него свой "плант".

Тем временем Попеленко налил еще один стакан. Разговор у него сейчас играл роль прикрытия. Тарелочки плыли к "ястребку" как на конвейере. Таких закусок Попеленко, наверно, не видал с довоенной поры.

Варвара повернулась к нам. Мне казалось, что она незаметно всплакнула там, у зеркала. Но сейчас глаза у нее были сухие. Крепкие, тугие, как свежие сливы, глаза.

– Знаете что, "ястребки"! - сказала она. - Проваливайте! Надоела мне ваша война. Идите ловите, стреляйте, пейте самогонку, только не здесь. А я повеселее найду гостей. Ну вас!

– Стой, Варя, а по чарке? - спросил Попеленко. - Такой день...

– В НКВД нальют, - сказала Варвара. - Иди туда и еще туда...

И она высказалась с такой украинской полнотой, что Попеленко крякнул:

– Ну, после такого слова и закуски не надо! Не слово перченый баклажан. Ох и баба! Голубь с ястребом!

Варвара молча подала ему карабин и шапку.

– Дурень,- шепнула она мне в сенях. -Я ж думала все пойдет по-другому.

Я услышал знакомый скрип щеколды.

12

Мы постояли в центре села, прислушиваясь. Вызвездило, ночь обещала быть холодной. Выбеленные срубы казались огромными светляками, которые заползли в темноту лесов и расположились в два правильных ряда. Редко где в окне виднелся тусклый огонек. Лишь окна Варвары были заполнены ярким светом двенадцатилинейки.

–Хорошо живет, - сказал Попеленко со вздохом.- Понимает! Лампа добрая. Самогонка очищенная, для себя: заметили, какая прозорая? Скрозь нее как сквозь бинокль видно!

– Отстань, - сказал я. - Надоели вы все! Провались вы все пропадом с вашими Глухарами!..

– Молчу, - сказал Попеленко. - Все!

Над нами пролегал Чумацкий Шлях. В сентябре он обозначен резко - словно бы побелочным квачиком провели по всему небесному куполу. Я отыскал затерявшуюся в мерцании Шляха Кассиопею. У созвездий есть странность- их приходится разыскивать в звездной толчее долго и трудно, как знакомого на базаре, но однажды найдя, недоумеваешь, отчего это ты сразу не заметил такие четкие и ясные очертания. Как все просто и понятно в вышине, как холодно и прекрасно...

Вересневая ночь устроила выставку звезд. Вега была ослепительна. От Лиры я скользнул взглядом к ее соседу Лебедю, крестом летевшему над сонными Глухарами, и привычно проложил линию от Веги к клюву Лебедя и дальше до трехточия в центре Орла, где ярко светился Альтаир, указывающий на юго-запад... Кто там сейчас, у ребят, читал звезды? Они были уже за Карпатами, в чужих лесах, где ночью нет иных ориентиров, кроме звезд. Звезды - они всюду свои, понятные. Бабка Серафима еще до школьной астрономии открыла мне простоту звездной книги. Названия у нее были свои: Конь, Кобза, Воз...

Попеленко, насупившись, смотрел, как я изучаю небо.

– Ну что оно там, как складывается? - буркнул он.

– Не могу разобраться, Попеленко, - сказал я. - Бандиты имеют ход в село... Но к кому? Кто их поддерживает тут? Чего Горелый околачивается под Глухарами?

– Это я, аспид, виноват, - пробормотал Попеленко.- Если б я не вошел, сидели бы вы в тепле, при бабе.

– Я не о том! - крикнул я. - Что ты бормочешь, будто галушку жуешь!

– Ой, товарищ начальник, не надо искать кавунов на огуречной грядке, сказал Попеленко. - Живем мы тихо, бандиты Глухары не трогают, фукцию, - он чуть приостановился, давая мне понять всю значимость этого трудного слова, мы справляем. Тихо-то как, благодать!

Мы еще постояли. Тявкнул кобель во дворе у Крота, прокричал петух у Семеренковых, провизжала обвисшая калитка у Малясов, два раза икнул Попеленко. Просветлел край неба над гончарным заводиком, выделив трубы и бессонные дымки над ними. Готовилась взойти и пригасить звезды луна.

– И хата, хата какая! - пробормотал Попеленко, глядя на светлые окна Варвары. - Целый полк, говорят, ей строил. За день поставили. Конечно, я бы ей и дивизию выделил...

Мне оставалось еще сходить к Семеренковым, расспросить о старшей, Ниночке, той, что до войны завивала волосы в мелкие кудельки, и звонко хохотала, и кружила головы глухарским парням. Где она сейчас? Не с Горелым ли? Впрочем, какая разница? Что бы я ни узнал, все равно мне не обойтись без совета старшего, знающего человека.

На фронте был противник. Противника определяла линия фронта. Взяв за этой линией "языка", ты узнавал то, что нужно. Здесь линии фронта не было, а были леса и несколько десятков хат, и в одной или даже в нескольких мог скрываться враг. Как его найти?

– Ну что вы мучаетесь, товарищ старший? - не выдержал Попеленко. - Ну что вам не живется? Ну что, вам тут хуже, чем на войне?

– Хуже, - сказал я. - Я и есть на войне. Только не знаю, с кем и где воевать.

– Оно конечно, - согласился "ястребок". - Там у вас что хорошо - форма. Кто в ихней форме - тот, значит, противник, того убивай! Все продумано для удобства. Только и у нас тут жить можно.

И он мечтательно уставился на окна Варвары. "Эх, был бы я на твоем месте, начальник, - было написано на его и хитром и простецком лице, - молодой да неженатый!"

Нет, ни Попеленко, ни Серафима, ни Глумский сейчас не годились мне в помощники, потому что, хоть о многом имели догадку, в сущности, знали не больше моего. И я подумал о Сагайдачном. О старом мудром Сагайдачном, бывшем мировом посреднике.

Глаза его были подслеповаты, но зато умели смотреть в суть вещей, минуя всякие мелочи, которые только отвлекают и путают, как камуфляжная сеть с привешенными к ней тряпочками. Я, очевидно, путаюсь именно в таких мелочах.

– Знаешь что, Попеленко, - сказал я. - Завтра я поеду в Грушевый хутор.

– А боже ж мой!-простонал Попеленко. - То ж возле самого УРа. Теперь вам туда никак нельзя. Что ж вы, не понимаете, или что?

– Понимаю.

– Ну, тогда и я с вами, - сказал Попеленко уныло. Он сказал это, и круглое лукавое лицо его стало непривычно задумчивым, как будто он сочинял надпись для собственного памятника. - Нет, - вздохнул наконец Попеленко.- Семья будет сильно нервничать. Нельзя так сильно семейство беспокоить.

– Оставайся, - сказал я. - Следи за порядком. А мне дай Лебедку.

– Лебедку? - со стоном спросил мой подчиненный.- Я ж должен капусту вывезти.

– Так я же вернусь!

– Ага! - сказал Попеленко с некоторым сомнением.- А может, вы попросите у Глумского жеребца? Лебедка - демобилизованная лошадь, раненая, а жеребец гладкий, штабист. Пусть побегает.

– Может, мне попросить жеребца у товарища Ворошилова?-спросил я.- На котором он принимает парад. Чего ему круглый год стоять без дела?

Довод произвел на "ястребка" впечатление.

– Ладно, - сказал он. - Под седло или запрячь?

– Запрячь. А до того как запрячь, мы с тобой пройдем по селу и произведем реквизицию.

– Самогон? - спросил Попеленко, оживившись,

– Реквизируем оружие. Глумский подскажет. Пора нам наращивать огневую силу. Чтоб бандиты не сунулись в село.

– Ага!..

– У пацанов много оружия припрятано.

– Ага, - сказал Попеленко, призадумавшись. - Вообще-то у моего старшего валяется где-то миномет. На пятьдесят миллиметров. Без прицела, но мины найдем.

– Это слишком. Нужны пулемет, автоматы, гранаты.

– Это мы сообразим, - сказал Попеленко. - По сараям пройдем, по погребам.

Было ясно, что любая реквизиция ему по вкусу. Реквизиция- тактически четкая и всегда победная операция.

– Больше юмора, Попеленко, - сказал я "ястребку".

– Найдем и это, - заверил он.

* * *

Когда я пришел, Серафимы дома не было. Луна поднялась высоко. Млечный Путь растаял в ее свете, как полоска снега. Навозная куча у сарая сверкала, словно вся состояла из жемчужных зерен. Кабанчик Яшка визжал, требуя ужина. Я наскоро набросал в корыто холодной картошки, подлил воды с молоком, размешал и отнес Яшке в сарай. Он ткнулся пятаком в мешанку и нагло завопил. У него были свои причуды, у Яшки, любимца Серафимы. Он ничего не ел без тюльки. Это бабка его приучила, она-то как раз тюльки видеть не могла, но это был единственный продукт, которым кооперация снабжала глухарчан. Я с трудом отыскал тюльки, завернутые в листья лопуха, они лежали в старой, рассохшейся кадушке. Мы честно разделили тюльки с Яшкой. По-моему, он был очень неглупым существом.

– Такие дела, Яшка, - сказал я. - Никакие наши дела. Тюльки мы с тобой, Яшка. Мелочь пузатая.

Серафима пришла после двенадцати, когда я лежал на дощатой своей кровати, согреваясь под полушубком и рядном. Будильник, оставленный фронтовыми хирургами, уже прозвенел.

Серафима задела медную ендовку, что лежала на крышке кадки с колодезной водой, и она грохнулась о твердый глиняный пол с колокольным звоном.

– Вы что, бабуся? Подгуляли? - спросил я.

– Еще бы не подгулять! - ответила она весело.- Еще бы, когда после немцев первого приняла... Праздник! Ой, со смеху с ними, недотепами, подохнешь! Девке восемнадцать, дура дурой, а бабки вокруг собрались, забыли, какое оно, дите. На похоронах научились плакать, а про робенков, про немовлят все начисто позабывали...

– Кто ж это постарался? - спросил я.

– Да Ермаченкова. Парашка! Ой, лихо, уморили со смеху! Кривендиха кричит: "Батюшки, ребенок мертвый, синий весь!" Они бы его и загубили, да тут меня дозвались. Я кричу: "А ну, отойди, чего раскудахтались, яйцо, что ль, снесли!" Поднесли Парашке показать - а она обмерла. "Ой, - говорит, - в роте у него плесень, не жилец". И реветь. Хорошо, я поспела. "Эх, - говорю, - трясця твоей матери и всем родичам, что такую дурепу вырастили, у них у всех в роте белое, у ребенков... Разойдись, не кудахтай. "Синий, синий!.." Раз синий, значит, живой... Мертвый -белый был бы!" А он, как шел, пуповиной вокруг шеи обмотался, бывает... Височки ему натерла, в ушки и носик подула - он дыхнул да как заорет. "Быть ему - говорю,- большим начальником, глотка здоровая".

– Отец-то кто?

– А кто ж теперь знает? По времени - освободитель. Проходящий солдат. От радости, словом... Да пусть! Население произрастать должно! Земля пустует... Что ж это делается - мужиков так сничтожают, как траву. Не успеешь одного выходить, а другого нянчи на подсменку. Где ж их нарастить столько? А теперь их вон как стали - и с еропланов, и с танков, и с минометов. Чтоб им, фашистам!..

– Назвали как мальца?

– Сдурел? Сегодня Ивана постного. Одним Ванькой больше стало. Тезка тебе.

– Подойдите-ка сюда, Серафима, - сказал я. Она подошла. Луна ярко светила в окна. Ну и страшнюга она у меня была, Серафима. Мартышка в платочке.

– Наклонитесь.

Я поцеловал ее в морщинистую щеку. Жесткую, иссушенную гончарной печью щеку.

– Ну, вот еще! - сказала Серафима, всхлипнув. - Тоже еще... Трясця... Лежи... Я б вот хотела твоего принять. Правнука дождаться!

– Дождешься! - сказал я как можно веселее и беззаботнее, а сам подумал: "Если Горелый позволит".

Чем энергичнее я буду действовать, тем быстрее обращу на себя внимание Горелого. Бандитам не нужны активные "ястребки". Попеленко они простили потому, что тот вел себя как овца. А Штебленок их чем-то испугал. Штебленок повел себя активно.

– Я завтра за капустой поеду, - сказа я Серафиме.- Так что ты не волнуйся, если не сразу вернусь...

И подумал: "А все-таки, что бы ни случилось, в Глухарах еще один Ванька объявился. И это совсем неплохо".

13

– Ну, Лебедка, ну! - говорил Попеленко. Он без конца поправлял сбрую. Лебедка роняла слюну. Лошадь она была смирная, коротконогая, нескладная, но с придурью. Ее выбраковали из воинской части по ранению.- Вот интересно,бормотал Попеленко. - Человека сколько раз ранят - и снова в строй. А лошадь заденут - сразу на списание.

И он снова принялся гладить Лебедку по плешивым бокам. Мой отъезд пробудил в нем склонность к философствованию. Очевидно, он не вполне был уверен в том, что путешествие окончится благополучно.

– Я думаю, оттого, что лошадь мучается понять, за что в нее, смирное, послушное животное, стреляют, - продолжал "ястребок". - И больше не может нести службу.

– А человек? - спросил я. - Не мучается?

– Человек царь природы, - уклончиво ответил Попеленко.- Прощай, Лебедка!

– Может, ты и со мной попрощаешься? - сказал я не без ехидства.

– До свидания, товарищ Капелюх, - сказал Попеленко, глядя на Лебедку. Смотрите, там, у Грушевого хутора, старое клеверище, так вы ее не пускайте. Не дай бог, росного клевера объестся. Керосину, чтоб отпоить, днем с огнем не найдешь, разве что у Варвары...

– Будь здоров, Попеленко, - сказал я.

И Лебедка потащила телегу. Я мог бы достать легкую подрессоренную бричку, но предпочел самую обычную сноповозку. На дрожках ездит начальство. Гремящая и стучащая телега не привлечет такого внимания, как тихая бричка. Тем более сноповозка Попеленко, с переломанной "лисицей", которая, словно в шины, была схвачена с трех сторон слегами. Артиллерийский дивизион, спешно меняющий огневую, издавал бы меньше шума, чем этот рыдван.

Свернув на старый Мишкольский шлях, я проехал мимо Панского пепелища, у кузни, где Крот гремел железом, проехал кукурузное поле с торчащими из земли срезами толстых стеблей, затем ржаной клин, выбранный так чисто, что ни одного брошенного колоска не виднелось на песчаной серой земле среди низкой стерни, миновал капустные гряды, под которые было отведено сырое Семенове урочище, окаймленное орешником, и въехал в лес. И сразу стало сумеречно и прохладно, запахло опятами, гнилыми пнями, мхом. Мишкольский шлях входил в чащобу, где было много густого грабовника вперемешку с дубами, ольшаником, густым ореховым подростом и вязом. Солнце грело по-летнему сильно, но ночной холод уже не выветривался отсюда; косые лучи, падающие сквозь пожухлую листву, только подчеркивали сумрачность и гнилую духовитость пущи.

Передо мной, под попонкой, на мягком сене лежал немецкий МГ с дырчатым кожухом и небольшой коробкой для пятидесятипатронной ленты. Меня радовал этот МГ. Когда я видел край приклада-рогачика, выступавший из-под попонки, и удобную, ухватистую рукоять, лес казался мне светлее.

Попеленко проявил себя гением реквизиции. Он обнаружил МГ, без затвора и коробок, в сарае у Крота. Затвор был найден у двенадцатилетнего братца Параски Ермаченковой, который колол им орехи, а ленты, две малые коробки и один большой тяжелый короб для длинной ленты при стрельбе со станка-треноги, предоставил нам, хотя и плачем, Колька Брык, известный в селе тем, что из ракетницы поджег собственную избу. Сделал он это без злого умысла - ведь Брыку было четырнадцать. Кроме того, Попеленко отнял у Брыка два странных удостоверения, выданных якобы облисполкомом с просьбой "оказывать всяческое содействие при заготовке кожевенного сырья", почему-то с пропуском там, где должна быть указана фамилия. Напуганный Колька пояснил, что нашел их возле бронетранспортера в траве. Эти подозрительные удостоверения я припрятал, чтобы показать при случае в районе.

Еще Попеленко раздобыл ППШ, правда с "заиканием" из-за плохого выбрасывателя, шмайсер, несколько гранат, два противогаза и прицел танковой пушки. Но главным трофеем конечно же был МГ образца тысяча девятьсот сорок второго года, на сошке, с изрядным запасом патронов. Неплохой пулеметик придумали фрицы, надо было отдать им должное. Нетяжелый для такого грозного оружия, универсал- он и ручняк, если прикрепить малый короб с лентой, и станкач, если поставить на треногу, он и танковый, и мотоциклетный, и годится для стрельбы на ходу. Дубов всегда брал для разведгруппы один МГ, объясняя это тем, что в тылу у немцев всегда можно раздобыть нужные патроны. Но шмайсеров Дубов не велел брать. Наши автоматы были надежнее, удобнее в рукопашной и прицельнее на дистанции.

Война научила нас любить оружие, ценить в нем красоту линий, всякие там загадочные, не поддающиеся анализу качества вроде "ухватистости" и "приладистости"; мы умели находить душу и характер в каждом виде военной техники; мы называли грубые, решетчатые железные установки "катюшами", их завывание нравилось нам; мы с удовольствием просыпались под дикий надсадный вой штурмовиков ИЛов, идущих над головой с полным грузом, мы сразу отличали кашляющий голос наших тонкостволых зениток-автоматов от лая чужих эрликонов; мы выросли среди страшной, убийственной военной техники и не могли не сродниться с нею, не придать ей человеческие свойства; и сейчас меня радовал МГ, единственный, если не считать Лебедки, мой друг в этом лесном путешествии, он мне казался добродушно настроенным аккуратистом немцем, безотказным и молчаливым, классовым другом и союзником, сознательно перешедшим на нашу, правую сторону. Только на него я мог надеяться сейчас.

"Наверно, - подумал я, -когда настанут мирные дни в оружие исчезнет из повседневной жизни, трудно будет объяснить свою любовь и нежность к этому куску металла с пластмассовым прикладом и рукоятью, которая сама просится в ладонь. Наверно, это чувство покажется нелепым и противоестественным".

Дорога шла меж деревьев, как в ущелье, изредка пересекая поляны или проредь. Колеса то и дело скакали по корням, которые тянулись через колеи, и длинная сноповозка кряхтела, визжала и, казалось, вот-вот была готова рассыпаться. Лебедка помахивала хвостом, довольная сентябрьской погодкой, отсутствием оводов и мух, моим молчанием; изредка она выгибала пообтертую сбруей шею, косила глазом, словно стараясь удостовериться, на месте ли ездовой, не свалился ли со сноповозки.

Чем дальше уходили от меня Глухары, тем более мрачным становился лес, а колеи прямо на глазах прорастали подорожником, ромашкой, конским щавелем, кое-где по сторонам попадались брошенные автомобили, полуобгоревшие или разобранные на части, и чувствовалось, лес уже подбирается к этим чуждым ему железкам, чтобы поглотить их; пока еще лишь крапива, дягель да гирчак, да кое-где стебельки пижмы опутывали ржавые борта машин, но это была только лесная разведка, только примерка, просто наш необъятный лес, обладая уверенностью в конечной победе, не спешил.

Мне приходилось уже ходить этой дорогой на хутор к Сагайдачному, но теперь, казалось, передо мной была другая дорога, незнакомая, заполненная подозрительной тенью, маскировочной, нарочито пестрой игрой света в листве и ветвях, созданной для того, чтобы скрыть человеческие фигуры; крик соек, треск сучьев, попадавших под колеса, лязг телеги и те естественные лошажьи звуки, которые издавала Лебедка, оттопыривая хвост, начали раздражать меня, потому что мешали прислушиваться к жизни леса. Да, когда я ходил к Сагайдачному вольным казаком для неспешных бесед, посвистывая и помахивая прутиком, сшибая выбежавшие на дорогу мухоморы, наступая на перезревшие порховки, которые разрывались, как петарды, и сыпали на сапоги рыжую густую пыль, лес радовал меня, я не различал ни деревьев, ни огоньков рыжих осенних папоротников, ни к чему я не присматривался, а просто наслаждался Лесом в его цельном, не разделенном на части облике, потому что на фронте изрядно надоело присматриваться и прислушиваться, я хотел просто дышать свежим запахом листвы и хвои, плыть сквозь лес, как плывут в реке по течению, разбросав руки и ноги, запрокинув лицо...

Но сейчас Лес снова, как во времена глубоких разведпоисков, был расслоен на сотни полосок, и каждую надо было просеять сквозь органы чувств, осмотреть, прослушать, отсортировать, взвесить.

Вересковая поляна. Хрусткие густые кустики с фиолетовыми соцветиями. Бывало, ляжешь в них в пятнистой трофейной куртке - и ты исчез. И ястреб кружит над то-бой как ни в чем не бывало, высматривая мышь или слабыша птенца, а ты для него - часть верескового ковра, часть леса, которая не вселяет никакой тревоги, и даже сойки спустя минуту-другую стихают, твоя неподвижность и слитность с пестрым покровом успокаивают их. Да, но тот, кто умеет присматриваться и понимать лес, знает, что, прежде чем нырнуть в хрустящий ковер, ты оставишь на нем следы, примнешь хрусткие и негибкие веточки вереска, и они долго еще будут вздрагивать, выпрямляясь, и легкое волнение, особенно заметное в тихую, безветренную погоду, будет пробегать по фиолетовым соцветиям там, где прошел человек.

Но сейчас вересковая поляна спокойна и пуста. Тихий, безветренный день бабьего лета повис над ней.

Сосновый бор. Прямые красные стволы, уходящие в головокружительную высоту. Следы довоенной подсечки на коре - как морские шевроны. Кое-где еще сохранились жестяные вороночки. Они давно уже переполнились смолой, и неподвижные янтарные ручьи протянулись по стволам к земле. Сосны необъятны, за каждой может укрыться человек. Но в бор, где хвоя вознесена на шестиэтажную высоту, свободно проникает косое сентябрьское солнце. И тени стволов лежат на ровной, словно утрамбованной, плотно покрытой рыжими иголками, лишенной травы земле. Человек, если бы он вздумал встать за сосну, уложил бы свой четкий отпечаток на рыжую землю, как на экран, и я бы успел скинуть попонку с МГ, повернуть дуло к бору, предупредить движение, окрик или выстрел...

Сосновый бор пуст, тени стволов строго и прямо про" черчены на рыжем экране и нигде не нарушены изломанной линией человеческой тени. Он уже позади, бор.

Березняк. Пестрое мелькание стволов, от него рябит в глазах, кажется, ничего не разглядишь в этой бело-черной рощице, и листья, кружась в воздухе, еще более усиливают мельтешню. Мягкий слой свежеопавших листьев заглушит любые шаги, можно припасть к земле, улечься в сухую промоину, оставленную вешним ручьем, и затаиться в нескольких шагах от дороги. Но не спрятаться от сорочьего глаза. Вон она, длиннохвостая дуреха, прыгает с березы на березу, сопровождая тарахтящую телегу, стрекочет, но этот стрекот нисколько не беспокоит ежа, деловито бредущего по листве между деревьями. Это потому, что движение телеги не волнует сороку, трещит она просто так, по птичьей дурости, хорошо известной Лесу, и еж понимает это, и я это слышу; но вот человек, по-охотничьи затаившийся в березнячке, заставил бы сороку понервничать по-настоящему, на сотни метров вокруг разнесся бы ее резкий предупредительный сигнал, и все живое насторожилось бы, и замер бы еж, слившись с пестрым покровом опавших листьев.

Пуста березовая роща, пуст Лес, можно ехать дальше.

14

Я вздохнул свободно, когда лес посветлел, поредел, и заросшая травой дорога выбралась на обширное открытое пространство, которое было когда-то хлебородной пашней, приписанной к Грушевому хутору, а сейчас превратилось в поросшее сурепкой, васильками, конским щавелем и золотушником дикое поле. Вдали, на возвышенности, на гребне этого поля, стояли три яблони-кислицы. Стоило подняться к кислицам, и оттуда открывался вид на хутор - десяток хат, стоявших у запущенного ставка с глинистой желтой водой.

– Ну, гайда, Лебедка! - прикрикнул я и слегка хлопнул по спине лошади концом длинных вожжей.

Но Лебедка только отмахнулась хвостом. Мы въехали в Грушевый хутор без всякого шика, с тарахтением обычной крестьянской телеги. Хуторяне высунулись из-за плетней, с интересом наблюдая за телегой. Конные упряжки давно объезжали Грушевый стороной.

За тыном крайней мазанки я увидел наголо обритую голову товарища Сагайдачного. Он стоял среди подсолнухов, и пенсне его светилось на солнце. Сагайдачный не спешил выйти мне навстречу. Ему не полагалось спешить.

Товарищ Сагайдачный, который не занимал никаких официальных постов не знаю уж с какого года, тем не менее был человеком известным. Его знали и в области. А в годы войны - достоверный факт - к Сагайдачному приезжал посланник самого гауляйтера Коха. Хуторяне и солдаты из взвода охраны толкали застрявший в наших зыбучих песках вездеход "кюбель", а Сагайдачный спокойно стоял среди подсолнухов, и пенсне его блестело на солнце. Он и Не думал выйти навстречу. Вот он каков был, товарищ мировой посредник.

Я сам отворил ворота, выдернув запорную слегу, и въехал во двор. Цыплята врассыпную бросились от телеги. Жена Сагайдачного, женщина лет тридцати, а может, пятидесяти- бывает ведь так, - толкла в ступе просо и не обратила на меня никакого внимания. Говорят, супруги со временем приобретают духовное и даже внешнее сходство. Философское, осмысленное спокойствие Сагайдачного передалось, в самом деле, его жене, но стало не чем иным, как безразличием.

Хозяйка кивнула в ответ на мое приветствие и продолжала толочь просо. Зато с Лебедкой поздоровались более любезно: из сарая раздалось похожее на старческий кашель ржание. Это откликнулась седогривая лошадь Сагайдачного Лысуха, которая, по словам мирового посредника, была изгнана на хутор за то, что в молодости служила в одном из куреней жовто-блакитного войска Петлюры.

В доме Сагайдачного все было необычным.

Я взял из-под попоны МГ и отправился к окруженному подсолнухами крыльцу, где ожидал меня Сагайдачный. Сквозь сползшее на нос пенсне он с неодобрением рассматривал пулемет. Такой человек, как Сагайдачный, не мог любить нынешнего оружия, он признавал только древние войны, когда якобы в открытом и честном бою побеждал более сильный и выносливый.

– Здравствуйте, Мирон Остапович, - сказал я.

Он не сразу ответил. Худенький, тощенький старикашка был Сагайдачный, обритая "под ноль" его голова словно бы росла на стебле, как тыква.

– Ну, здравствуй, - сказал он. Я не услышал в его голосе радости или хотя бы дружелюбия. - На государственную службу поступил?

– Откуда вы знаете?

– Всюду есть свои тамтамы. Ну, заходи, заходи... коль уж приехал.

И мы вошли в хату, которая снаружи была обычным, неказистым беленым полесским срубом с подслеповатыми окошечками и завалинкой, утепленной стеблями кукурузы и соломой, но внутри представляла таинственное жилище капитана Немо. Стены были закрыты полками с книгами и всякой помещичьей утварью, которую Сагайдачный умудрился сохранить, несмотря на то что через Грушевый валами прокатывались огненные, запомнившиеся Полесью годы - от семнадцатого до сорок четвертого их насчитывалось до десятка; одно восстание кулака Штопа чего стоило - избы вспыхивали легче спичек, спички-то были паршивые.

Собранные в тесную мазанку, поставленные на книжные, из грубых досок, полки, на узкие подоконники, развешанные по беленым стенам все эти бра, складни, вазочки, статуэтки, костяные ножи для разрезания бумаг, барометры, часы с пастушками, ножницы для свечного нагара, щипцы для подвивания усов, пистолеты с пороховыми полками, песочницы для бумаг, оленьи рога, хрустальные печатки, китайские веера, бронзовые будды, вообще божки всех времен, длинногорлые бутылки из-под трехгорного пива, дорожные сундучки с инкрустацией, лафитнички, тканые портреты производили сильное впечатление на новичка, и многие мужики и бабы, впервые попав к Сагайдачному, истово крестились, даже если не находили икон в углу. Им казалось, что они в храме так все вокруг блестело и сверкало.

Старорежимная эта утварь в нашей деревенской жизни была совершенно бесполезной и ни для какого обмена не годилась: цацки, как говорили на хуторе. Но хозяин берег свое добро и, когда я впервые попал сюда, долго и с наслаждением объяснял назначение каждой незнакомой мне вещи.

Я поставил пулемет неподалеку от окна, из которого хорошо просматривалась улица, снял шинель, утяжеленную парой гранат, и уселся, следуя жесту Сагайдачного, в драное кресло с высокой спинкой.

– Ну-с, так что у тебя, Иван Николаевич? - спросил Сагайдачный.- На этот раз ты по делу, да?

– Почему вы так думаете?

Сагайдачный хмыкнул и принялся прикуривать от "катюши"... Было как-то странно видеть в этой хате солдатское зажигательное устройство с кремнем, трутом и куском напильника.

– Потому что, милый друг, теперь ты не придешь для душевной беседы, ты на службе, у тебя проблемы, и из каждого разговора ты будешь выуживать пользу заметь, я не говорю - выгоду.

Он наконец разжег свою самодельную тоненькую папироску и, приподняв острый подбородок, выпустил кольцо дыма. Можно было подумать, что он курит не жутчайшую крестьянскую махру, а какую-нибудь там "Герцеговину-Флор".

Мне нравился Сагайдачный. Конечно, мы были классово чуждыми людьми. Мой дед занимался извозом, корчевал леса под Глухарами, вообще был из трудового крестьянства, а Сагайдачный происходил из так называемых бывших, к которым я еще со школьной скамьи привык относиться с подозрением и недоверием, ожидая от них всяких скрытых пакостей. Но все же мы подружились, когда я пришел к нему, чтобы взять что-нибудь почитать. На много верст вокруг лишь у Сагайдачного была библиотека. В деревенских хатах только случайно можно было найти толковую книгу - все зачитали, скурили или сожгли.

Я приковылял тогда на хутор, томясь от боли в животе и отпускного безделья, и Сагайдачный начал с того, что дал мне томик своего любимого Ренара, а в придачу к нему сочинение о жизни римского императора Марка Аврелия. По-моему, он проверял меня на этих книгах. К счастью, Ре-нар мне понравился: очень наблюдательный он, осторожный и точный, видит, как растет трава, как летит осенний Лист. Из этого француза мог бы получиться разведчик. С моего лестного отзыва о Ренаре и началась наша дружба. Правда, Марк Аврелий мне не очень понравился. Скучноват, старенький какой-то. Да и вообще император совсем уж не наш человек, как я понимал. Но было так приятно сидеть в высоком драном кресле, среди книг и всякой феодально-помещичьей дребедени, и слушать чуть дребезжащий голос хозяина дома, рассказывавшего об этом Аврелии. Здесь я избавлялся от засилья всяких мелких хозяйственных забот, здесь можно было забыть на миг о выращивании кабанчиков, штопке валенок, вощении дратвы, варке мыла из старых костей и каустической соды, изготовлении горючего для плошек и прочем, прочем, прочем... В этом доме меня встречал непонятный и заманчивый мир. Сагайдачный очень много знал, а разговаривал на равных, не учил -вот что нравилось.

Но сегодняшняя наша встреча, я почувствовал, пойдет вкривь и вкось.

– Мне жаль, что я теряю тебя, - сказал Сагайдачный. - Человеку моего возраста так приятно, даже необходимо проецировать знания и опыт на чистый и восприимчивый экран. Но теперь... Ты стал чем-то вроде милиционера, да? Страж порядка?

– Да, - сказал я, вздохнув, и почему-то почувствовал себя виноватым. Выходит, так.

Я посмотрел на фотографию за спиной Сагайдачного. Там была изображена красивая молодая женщина в соломенной буржуазной шляпке. Он давно уже стал стариком, Сагайдачный, и череп его был гол, а она улыбалась на фотографии, вечно молодая. Она была моей сверстницей. Странно. А если бы она ожила, поняли бы они друг друга? О чем бы они говорили?

– Знаешь, чем ты мне нравился всегда? - спросил Сагайдачный.-Способностью не следовать слепо устоявшемуся мнению, стереотипу, иначе. Вот ты смотрел, к примеру, на меня: человек с голым черепом, в пенсне, не правда ли, для твоего поколения странная, подозрительная личность? Такие скрывают в погребе диверсантов и шпионов, подбивают соседей на злодейские дела, кутят в ресторанах, соблазняют молоденьких девиц... ну и так далее. Я привык к такому отношению твоих сверстников. Ты не поверил, ты решил заглянуть: что там внутри? И вскоре я понял - у тебя живой ум, ясная голова, не забитая предрассудками... и даже кое-какие познания, почерпнутые в киевской школе. О, из этого юноши будет толк. Надо вырастить в нем свободного, думающего человека. А теперь ты на службе, ты - страж порядка. Как обидно!

– Ничего не обидно! - рассердился я. - Так надо было.

– "Надо"! - усмехнулся Сагайдачный. - Великолепное оправдательное словечко. И новое...

Он осторожно затянулся, опасаясь сжечь тоненькую папироску одним вдохом.

– "Старайся иметь досуг, чтобы научиться чему-либо хорошему, и перестань блуждать без цели", - процитировал Сагайдачный. - А ты блуждаешь без цели. Ибо твоя служба - не цель.

– Это Ренар, - сказал я. Мне хотелось доставить ему приятное.

– Марк Аврелий, - ответил он.

– Не могу я сейчас - сказал я. - Какой там досуг!

– Ну ладно... - Он вздохнул. - Служи. Старайся. Но ты так и останешься полуобразованным человеком. Таким, знаешь, каких много и будет еще больше. Это страшно. Лучше не знать ничего, чем полагать, что знаешь что-то. Это порождает самоуверенность. От полузнания рождаются большие неприятности. Впрочем, у тебя за плечами городская десятилетка. - Он усмехнулся. - Ну ладно. Хватит. Я слушаю тебя, Иван Николаевич, друг мой! - Он положил окурок в медный, позеленевший цветок лотоса. Окурок был не больше пульки от малокалиберки. Рассказывай! Зачем все-таки приехал?

Я подумал: сколько человек до меня сидели вот в этом кресле и изливали перед Сагайдачным душу? Они приходили сюда как в нейтральную страну, чтобы выслушать мнение человека, свободного от страстей и мелких дел, засоряющих ум. До войны, были слухи, сюда наведывался сам грозный Пентух, председатель райсовета. Он беседовал с Сагайдачным с глазу на глаз и уезжал под утро задумчивый и на себя непохожий.

Бабка рассказывала, еще до того как я родился, между ней и матерью возник спор об имени. Мама, читавшая книги, настаивала на Альфреде или Розалине, неграмотная Серафима держалась за святцы и семейную традицию. И тогда возникла фамилия мирового посредника: "Вот схожу на хутор к Сагайдачному, он рассудит". До Сагайдачного дело не дошло мама сдалась, я стал Иваном. Но в иных, более тяжелых случаях глухарчане не могли обойтись без помощи посредника. Если надо было рассудить, законно ли "прирезали" соседу четыре сотки на огородах, или написать кассационную жалобу в Киев по поводу осужденного родственника, или выяснить, кто такой Керзон и что ему надо, или уточнить, правду ли говорят в Мишкольцах на ярмарке, что Черчилль незаконный сын кайзера Вильгельма, или побеседовать о Маннергейме, загадочная линия которого загубила кое-кого из глухарских мужиков, - то тут же возникала фамилия Сагайдачного. Он мог растолковать, покопаться в своде всяких законов и уложений, написать грамотное заявление, успокоить, обнадежить. "Хоть и антихрист, а говоришь с ним, как с батюшкой, душевно", - свидетельствовала Серафима, и это была чрезвычайно лестная характеристика, если учесть язычок бабки.

Говорили, что Сагайдачный появился в хуторе вскоре после гражданской войны. Что привез он на нескольких больших, запряженных волами возах свое имущество и книги, а до того якобы был мировым посредником где-то под Киевом, в Кролевце, что ли. Мировой посредник, как мне объяснили однажды, в давние времена улаживал всякие земельные споры и решал мелкие дела, которые не стоило доводить до суда, вроде соседских споров между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем. Домишко Сагайдачного по революционной нечаянности сожгли, так что мировой посредник едва успел спасти кое-что из библиотеки и мелкой утвари. Была у него и жена, молодая, совсем молодая, из старинного рода, который прославился тем, что то ли помогал Петру против шведов, то ли шведам против Петра. Ясное дело, голодухи и тифа она не перенесла. И Сагайдачный бросил родные места, уехал в наш лесной край искать тишины и одиночества и поселился на хуторе Грушевом, как на острове. Говорят, одному из въедливых мужичков, который сильно докучал в день приезда расспросами, что это погорелому барину понадобилось в Грушевом, Сагайдачный ответил, что он следует за Овидием, который забрался еще дальше, и тот мужичок прямо-таки с глузду сбился, разузнавая по более дальним хуторам, где там у них Овидий объявился и что ему надо.

Полещане встретили чудака в пенсне, который привез три воза добра, с явным недоверием и размышляли поначалу, а не сжечь ли его хату, чтобы он отправился еще дальше и совсем налегке. Но чем-то, видно, Сагайдачный мужикам понравился. Не сожгли. Выяснилось, что его добро - лишь книги да бесполезные цацки вроде баромеnра, а сам он человек простой, к тому же грамотный, головастый, с пониманием. И вот стали ездить к бывшему посреднику за советами, просили рассудить, разъяснить. Установили свою добровольную таксу на прошения, заявления и советы. Платили натуральным продуктом. Сам Сагайдачный ничего не требовал, но мужики, народ трезвый и деловой, понимали, что долг платежом красен. Так он и жил, Сагайдачный, и лампа в его хате, уставленной книгами, горела допоздна. Сам он ни к кому не ходил, ни у кого ничего не просил, ничего не хотел, но был нужен многим. Величали его по-старому - мировым посредником. Мужикам нравилось это. Мировой, - значит, все ладом решает, без ругани, посредник, - значит, посредине, ни нашим, ни вашим, значит, разберется по совести.

К Сагайдачному ездили издалека. И дело было не только в советах и пояснениях. Человеку нужно, чтоб его выслушали. А Сагайдачный умел слушать. Это редкое качество. Казалось бы, чего особенного: сиди, подпершись, и молчи, пока другой говорит. Но тот, другой, он сразу поймет, в самом деле ты его слушаешь или думаешь о своем. Тут дело не в ушах. Тут надо нутром слушать, воспринимать чужую жизнь как свою, тут надо любить и уважать человека, а его не всегда хочется любить и уважать. Страдать за него надо, когда и своих страданий хватает...

Сагайдачный начал слыть праведником. Его отшельническая жизнь интересовала людей и привлекала. Стали рождаться всякие небывалые легенды. Одна довоенная старушка, странница, босиком исходившая все Почаевские и Печерские лавры, объявила, что Сагайдачный - столбник, то есть человек, давший обет никогда не ложиться и не садиться, а, стоя столбом, отмаливать все человеческие грехи.

Из Ожина не раз приезжали к Сагайдачному, предлагая поступить на службу. Но он отказывался. Между приглашениями его несколько раз арестовывали для проверки; тут, конечно, бритая наголо голова и пенсне играли свою роль, уж больно странный для наших мест облик. Но каждый раз мирового посредника выпускали, ничего вредительского не найдя в его жизни. Увозили его на телеге, а возвращался он пешком, похудавший, но ни разу не жаловался ни на что. Кончилось это неожиданным решением райисполкома, позволяющим гражданину Сагайдачному содержать для личных разъездов лошадь. Очевидно, это была форма извинения. Так появилась седогривая Лысуха.

О себе Сагайдачный говорил, что он - стоик. Я думал когда-то, что стоик это тот, кто твердо стоит на ногах, когда его бьют. Крепкий то есть духом и телом человек. Физически под это определение Сагайдачный не подходил, но дух его, все знали, был закален. Рассказывали: когда в лесах хозяйничала кулацкая банда Штопа, сам главарь предлагал Сагайдачному почетную должность при себе. Вроде духовного вождя... Любая банда нуждается в духовном вожде, это факт. Одно дело - просто грабить, а другое - реквизировать для важной цели. Да и лестно было Штопу иметь при себе человека, который до этого никого не признавал и никому не служил. Сагайдачный отказался, и его побили. Крепко побили, со знанием дела. Вот тут-то он доказал, что он "стоик" и в физическом смысле: выжил. Год пролежал, а выжил. Потом какие-то загадочные сторонники Пилсудского, из "белого отряда", перешедшие с панской стороны и желающие распространиться от моря и до моря, никак не меньше, предлагали бывшему мировому посреднику переехать за границу и там что-то возглавить, к чему-то воззвать, и опять Сагайдачный показал себя стоиком во всех отношениях, выдержав тридцать плетей. Наконец, гауляйтеру Коху доложили о Сагайдачном, популярной личности, якобы тяжело пострадавшей от Советской власти, и тогда на Грушевый хутор, преодолев с помощью полицейского подразделения гати и броды, прибыл вездеход "кюбель" с майором на сиденье. Беседа велась на немецком языке. Сагайдачному, по слухам, предлагали совершенно особый пост. После беседы полицаи побили мирового посредника. Представитель Коха личным рукоприкладством не занимался, это был человек очень большой культуры. Сагайдачный опять-таки выказал себя стоиком.

После этого случая слава Сагайдачного как мученика, неподкупного и беспристрастного человека распространилась на все Полесье... Так вот и жил мировой посредник на хуторе Грушевом со своей Марией Тихоновной, которую многие помнили красавицей Марусей. Она пришла к Сагайдачному, когда ей было девятнадцать, а посреднику - за пятьдесят. Пришла якобы в ожидании несметного богатства, которое откроется после смерти мужа, в ожидании золота и бриллиантов. В ту пору еще ходили слухи, что Сагайдачный хранит где-то клад, фамильные драгоценности. Но хилый, изнуренный болезнями Сагайдачный и не думал умирать. Не было и клада. Книги да канделябры с барометрами - вот и все сокровища. И Маруся жила и старилась вместе со своим старым мужем.

...Уж много позже я понял, что она просто любила его, а ее молчаливость объяснялась презрением к слухам и наветам.

15

Я обо всем рассказал Сагайдачному. Об убитой косуле, о Штебленке, о Малясах, которые о чем-то умалчивали, и о Семеренкове, разговаривавшем так, словно я держал его под прицелом, и об Антонине, в ее неизменном черном платке, и о Горелом, бывшем ветеринаре-самозванце, что любил вешать людей на пружинящем кабеле, и о Варваре, "понимающей себя"...

Я рассказал Сагайдачному обо всех событиях начиная с того дня, когда мне вручили карабин номер 1624968, я старик слушал внимательно, экономя вторую тоненькую папироску на затяжках, а глаза мои были неспокойны: я видел то Будду, который сидел, скрестив ноги и заслонив корешок книги с каким-то длинным французским названием, то еще одного многорукого бога, то печальные очи длиннолицей богоматери в тройном складне, то глиняную статуэтку католического, польского Христа с терновым венцом на голове, где тернии торчали, как штыки... Был здесь еще деревянный идол в углу, бесформенное лицо его пересекала глубокая трещина-наверно, какой-нибудь Даждьбог или Перун, была мраморная голова длинноволосого греческого божества, а на дальних полках теснились гравюры с вавилонским богом в высокой шапке, с остроухой собакой рядом, и крылатым египетским богом солнца Ра, крайне мне несимпатичным из-за сходства с фашистским орлом. Почему-то это обилие богов, словно слетевшихся в Грушевый на какое-то свое собрание, смущало меня и сбивало с толку, мешало говорить. Кому же он поклоняется, хозяин хаты? Кто его бог, в чем его вера?

– Не знаю, что мне делать, - сказал я Сагайдачному напрямик. - Бандиты рядом, люди боятся их, и кто-то кормит этих бандитов, привечает их, а я ничего не могу придумать. Где искать Горелого? Через кого и как? - Я честно признавался в своем бессилии.

– Плохо, - сказал Сагайдачный.

– Плохо, - согласился я.

– И ты хочешь, чтобы я принял твою сторону, то есть сторону одной из сторон - извини за тавтологию.

– Пожалуйста, - сказал я. Я не знал, что значит тавтология, но готов был извинить Сагайдачного за что угодно, если бы он решился принять мою сторону.

– И с этой минуты я должен перестать быть Сагайдачным. И стать верным помощником власти.

– Ну да, -сказал я. Я уже понимал, куда он клонит.

– Ты, видимо, не понимаешь, почему я удрал сюда, на Грушевый хутор. Чтобы обрести свободу. Независимость. Почему-то моя свобода не нравилась. Ее пытались отобрать. Мне угрожали, сулили блага, льстили и даже... э... воздействовали. Мне дорого далось то, что сейчас есть у меня.

– Я прошу только совета.

– Совета! Потеря независимости всегда начинается с малого.

– Речь идет не о малом... о бандитах!

– Милый Иван Николаевич! Думаешь, они мне симпатичны, твои бандиты? Но... Ты молод, и тебе кажется, что страшнее кошки зверя нет. Да я не таких бандитов знаю! Из прошлого и из настоящего. Они не на единицы ведут счет жертвам - на сотни тысяч. На миллионы. Ты и не подозреваешь, какие существуют преступники! От Суллы до наших дней... Что ж мне, на старости лет изменять всю свою жизнь из-за какого-то ничтожного Горелого? Комар, муха!

– Это все сложно и общо, - сказал я. - Передо мной явные, живые бандиты. И что могу, я должен сделать.

– Н-да, - промычал старик, - "Узнаю коней ретивых"... Прошу тебя, Иван Николаевич, не надо меня мобилизовывать. Приобщать! Мне так хорошо жилось до этого! Я слабый, немолодой человек, во мне нет твоей энергии, убежденности. Ты служишь одному богу, а я - многим и никому. Все эти божества, которых ты рассматривал, враждуют друг с другом. Но у меня они все собрались. Никому не хочу отдавать предпочтения. По мне, все достаточно плохи и достаточно хороши. Служа своим добрым богам, люди сделали столько зла! У тех, кто с Горелым, кстати, тоже есть свои боги. Они отнюдь не считают себя бандитами.

Теперь я понял, почему меня смущало обилие богов. Ведь бог - это для кого-то символ, главная идея, может быть, смысл жизни. И здесь, среди исключающих друг друга идей, ни я, ни кто-либо другой не мог чувствовать себя уверенно. Все становилось зыбким, расплывчатым, а то, что еще недавно казалось единственно важным, вдруг словно иссушалось: ты входил сюда с живой страстью, а она вдруг превращалась в чучело со стеклянными глазками.

– Ты должен был бы ехать в университет! - сказал старик.- Хватит. Навоевался.

– Я должен был бы ехать на фронт, - сказал я и подумал: "Он не похож на Варвару, но рассуждает так же".

Трудно было объяснить ему. Он смотрел на землю с высоты всех этих Зевсов, с высоты богов. А я не мог взлететь так высоко, отдалиться от того, что видел. Моим богом все еще был Дубов. Он все еще тащил меня по свекольному полю, от него остро пахло потом, он скалил от напряжения и боли выщербленные зубы. Он бормотал, морщась: "Не больше шести часов, Ваня, запомни, не больше шести".

– Знаешь, почему я не люблю железные дороги? - спросил Сагайдачный. Потому что с некоторых пор там появилась прекрасная надпись: "Вагон оборудован принудительной вентиляцией". Это слово вызывает у меня дрожь. Я не хочу принудительного воздуха, даже самого чистого. Люди хотят принудить друг друга к чему-то. Даже к благу, к счастью... Иван Николаевич, дорогой мой, не втягивай меня в орбиту!

Он усмехнулся. Не хотел заканчивать разговор строгим отказом. Губы его вытянулись в две ниточки, и к маленьким стеклышкам пенсне стянулись тонкие морщинки. И я понял, что за время наших бесед успел привязаться к этому человеку. К кощею с тыквообразной головой. Меня тянуло к нему. И то, что я испытывал сейчас, было не просто разочарованием от очередной неудачи, а болью, словно от измены близкого друга.

– Ты знаешь мою заповедь, позаимствованную у Марка Аврелия: "Нигде человек не чувствует себя спокойнее и беззаботнее, чем в своей душе..."? - сказал Сагайдачный.- Так оставь мне душу. Оставь спокойствие. Я его заслужил, право!

В его голосе звучала искренняя просьба, даже мольба. Он опасался моей настойчивости. И мне стало жаль его. "Ладно, - подумал я. - Будем справляться сами. Что ж делать... Но он явно что-то знает, старик. Он мог подсказать мне многое. Все что-то знают, но молчат. Одни - из принципиальных соображений, другие - просто из трусости".

– Не старайся переделать мир, Иван Николаевич,- вздохнул Сагайдачный. Стеклышки его пенсне сияли как две ледышки. - Взаимосвязь слишком сложна. Где-то лат таешь, а где-то рвется. Те, что задумали великое переустройство мира, хотели добра людям... Но в больницах не стало лекарств, а связь с городом оборвалась, поезда перестали ходить. И я не успел довезти ее до больницы. За что же она оказалась в ответе? За что? А?

Он не поворачивался, он смотрел прямо на меня, но я видел за его спиной пожелтевшую фотографию. Сколько ей было лет, девятнадцать? Какие широкополые шляпки носили тогда!

– Я поеду, - сказал я.

– Будь осторожен, - сказал Сагайдачный. - Здесь места злые.

Я взял пулемет и выглянул в окно. Улица была пуста, но, перед тем как выйти во двор, я отвел рукоять перезаряжания. Дубов говорил: "Войти в дом нехитрая штука, ты сумей выйти". Интересно было бы их познакомить - Дубова и Сагайдачного... Я рывком распахнул дверь и выскочил на крыльцо, с трудом удерживая МГ в горизонтальном положении. Отвык я после госпиталя от таких упражнений. Марья Тихоновна оторвалась от ступки, недоуменно взглянула на меня, на пулеметный ствол и снова взялась за толкачик.

Я уложил пулемет под попону и взнуздал Лебедку, которая все еще дожевывала клок сена. Сагайдачный вышел на крыльцо.

– Бандюги могут дознаться, что я к вам заезжал, - сказал я. - Так вы скажите, что я расспрашивал, а вы промолчали. Оно и верно. Они бы поверили!

Сагайдачный улыбнулся. Он снял пенсне - осторожно, как стрекозу с ветки, и потер сухим острым пальцем две красные ямочки на переносице.

– Они поверят, - сказал он. - За двадцать пять лет, что я в Грушевом, я еще никому не солгал, и это все знают, даже бандиты. За меня можешь не волноваться.

Он проводил меня, идя рядом с телегой, к крайней хате, окна которой были крест-накрест забиты жердями. Сагайдачный обычно никого не провожал к околице.

– Уезжай, Ваня, - сказал он на прощание. - Сошлись на здоровье. Я дам письмо к профессору Чудинскому в Киев. Тебя примут на исторический. Станешь ученым, поднимешься над этой мелкой и злой, ненужной суетой!

"Если я вот так буду без толку метаться, бандиты меня в конце концов пристукнут, - подумал я. - Историческая наука осиротеет, а история ничем не обогатится".

Я поставил пулемет так, чтобы его можно было быстро повернуть в любую сторону. И нащупал гранаты в карманах. Далеко, где заброшенная пашня сходилась с небом, стояли круглые яблони-дички, а там уж и Лес...

Пока я не подъехал к дичкам, я видел сверкающую под сентябрьским солнцем голову. Пенсне тоже блестело. Сагайдачного никак нельзя было брать с собой в разведку. За полторы версты его выдавал этот двойной блеск.

– Ну, пошла, фронтовичка! - крикнул я Лебедке, когда мы перевалили за яблоневые деревья и хутор скрылся.- Хватит нам разговоров! Даешь вперед! Гайда!

16

Лебедка недаром считалась кобылой с придурью. Она рванула сноповозку так, что пыль взметнулась за острием "лисицы", которая торчала из задка телеги, словно пушка. Я ухватился одной рукой за тележную грядку, а другой пытался одновременно удержать и вожжи, и пулемет, который подпрыгивал на сене.

– Давай-давай! - кричал я.

После тихой хаты Сагайдачного, после немой беседы со спокойными, сдружившимися в Грушевом хуторе богами, после пережитой горечи мною овладела жажда деятельности, движения, и Лебедка, казалось, поняла это. Березняк с его камуфляжной пестротой, и алый сосновый бор, и фиолетовая пена вереска - все пролетит, промчится, прогрохочет у вихляющих колес; давай, солдатская лошадка, жми! Рядом со мной - МГ, и увесистая коробка на пятьдесят патронов приставлена к нему, и две гранаты в карманах шинели. Пусть бы они вышли навстречу, пусть! Все разом бы разрешилось, не осталось бы ничего невыясненного. Драться так драться!.. Возможно, нигде человек не чувствует себя спокойнее, чем в своей душе. Возможно! Но все-таки в душе не укроешься, как в блиндаже. Нет, есть высшее спокойствие - злое, стреляющее, грохочущее спокойствие боя. Когда все определенно, все четко: враг и ты, и больше ничего. Знает ли старик о таком спокойствии?

– Давай-давай, Лебедка! Жми!

И лошадь, стараясь, неуклюже, но резво била копытами в полотно лесной заброшенной дороги. Я нагнулся на миг, чтобы поправить пулемет и, подняв голову, увидел впереди человека. Он брел как будто в задумчивости, ничего не слышал и не замечал. Я видел мешок на его спине. Это что, живая баррикада? Не буду же я стрелять в спину незнакомого мне человека! Придется придержать коня. Остановиться... Может быть, они подстроили ловушку?!

Лебедка нагоняла прохожего.

– Эй-эй! - закричал я. - Эй, ты! Обернись! Пентюх!

Я многому, оказывается, научился у бабки Серафимы.

Я обзывал этого бредущего по колее человека так, что он должен был взвыть от оскорбленного самолюбия. Но все безрезультатно.

В трех шагах от человека Лебедка остановилась. Она не решилась его сшибить. И тут я облегченно вздохнул и разжал пальцы, вцепившиеся в рукоять МГ. Над мешком возвышалась знакомая рваная солдатская шапчонка и густая шевелюра, похожая на ком свалявшейся пакли.

– Гнат! - крикнул я. - Ты опять на моей дороге? Он обернулся и, увидев меня, засмеялся, пропел:

Воны свадебку сыгралы,

И было там чего пить,

Воны ночку переспелы

И почалы добре жить.

– Садись, - сказал я ему. - В дороге допоешь. Хотя нет, погоди!

Я осмотрел его мешок и достал оттуда два снаряда. Отнес их в сторону. К сожалению, мне нечем было их подорвать, чтобы показать Гнату, какой голосок у его связанных медными путами поросят.

– Поехали!

Я положил пулемет на колени к Гнату, велел сидеть смирно, встал и потянул вожжи. Лебедка дернулась, но при этом как-то нервно застригла ушами. Она пошла чуть боком, косясь в сторону и всхрапывая. Я посмотрел направо и увидел их.

Их было четверо, они стояли в кустах ольшаника так, что только лица смутно белели в тени. На одном была желтая кожаная куртка. Какое-то неясное воспоминание мелькнуло в моей голове при виде этой куртки, но оно тут же исчезло, так и не успев проявиться: не до воспоминаний было.

Мне не повезло. Пулемет по-прежнему лежал на коленях у Гната, но дурачок привалил его сверху тяжелым мешком. Впрочем, я все равно не успел бы поднять МГ и прицелиться. У всех четверых наверняка были наготове автоматы. Я не видел оружия из-за листвы, но стволы, конечно, были направлены в мою сторону. До этих четверых в ольшанике было метров сорок - пятьдесят. Они стояли и как будто выжидали. Чего?

– Но, Лебедка! - сказал я как можно более спокойным голосом и дернул вожжи. - Гайда!

Четыре белых пятна светились в ольшанике. Они постепенно отплывали назад. "Теперь Гнат прикрывает меня своим телом, и если они начнут стрелять, то неминуемо срежут его, - подумал я. - Вот уж кто ни при чем". У меня мелькнула мысль присесть и таким образом оказаться за широкой спиной Гната. Из-за него было бы удобно стрелять. Он укрывал бы меня, как баррикадный куль с песком. Пожалуй, я бы успел достать МГ и подцепить их всех четверых на такой дистанции. Да, подцепил бы, факт. А они вряд ли достали бы меня - Гнат укрыл бы.

Но я продолжал стоять на сноповозке. Гнат улыбался, напевая что-то под нос. У меня было такое ощущение, будто на спину кто-то повесил мишень с большущим черным кругом-"десяткой". Еще пяток метров, еще... Ну, теперь они уже не начнут. Поздно. На таком расстоянии из автомата не попасть. Если бы они хотели стрелять, то начали бы раньше.

Фу-ты, черт! Я сел наконец рядом с Гнатом на грядку.

"Бона выйшла у садочок, у садочок груши рвать!.." - пел Гнат.

– Везет тебе, - сказал я. - И при немцах ты уцелел. И сейчас тоже повезло... Вот черт. А ведь я мог бы их достать, Гнат!

– Хе-хе-хе-хе! - рассмеялся он.

Я хлопнул его по плечу. После всего пережитого на меня напал приступ общительности и дружелюбия.

– Ну, живы, Гнат? Сдрейфили они, а? Сдрейфили! Ух ты, куль с песком.

Гнат засмеялся, открыв редкие крупные зубы. Он был полон животной невразумительной силы. А вот получил бы очередь в спину... и все. "Ведь у него жизнь - единственная, как и у всех других, - вдруг подумал я. - Перед лицом смерти все равны".

Я достал хлеб.

– На! - сказал я Гнату, переламывая горбуху.

Гнат был вечно голоден. Он никогда не мог наесться досыта. Но тут дурень отрицательно помотал головой. Он даже не смотрел на хлеб. Он был сыт.

Вона жито добре жала,

Девка справная была...

– Ну и ну,- сказал я. - Тебя что, накормили в лесу?

– Хе-хе-хе! - рассмеялся Гнат.

– Дурак чертов! Ешь!

Он лениво взял половину горбухи.

– "Девка справная была!"-Гнат, с набитым ртом, промычал этот куплет и, как испорченная пластинка, повторил:- "Девка справная была!.."

– Чего они не стреляли? - спросил я у Гната. - Чего они вообще торчали в этих кустах? Не вышли навстречу?..

Запросто они могли бы уложить нас на этой сноповозке. А если бы ты не привалил пулемет мешком, то, может, и мы бы их уложили.

– Хе-хе! -ответил Гнат. - "Боны свадебку сыгралы"...

Его мысль текла по неизвестному мне руслу, вдали от этой лесной дороги, от бандюг. Мир, заключенный в кудлатой нечесаной голове Гната, наверно, был красочным и счастливым. Там "играли свадебки", били в бубны, плясали, и "было там чего пить".

Я доедал хлеб. Гнат пел. Он был сытым и счастливым человеком, ему было давно открыто то, к чему мы все стремились. Я же после пережитого никак не мог насытиться. Какая-то прорва открылась внутри. А перед глазами стояли четыре белых пятна, полуприкрытые листвой. И желтый цвет кожаной курточки на одном из бандитов вселял непонятное беспокойство.

От Семенова урочища, засеянного капустой, открылись Глухары. Дымил гончарный заводик, и трубы его перечеркивали красное заходящее солнце. Деревенька медленно плыла к закатному небу. Сизые капустные гряды, похожие на волнующееся море, еще более усиливали картину. Я почувствовал радость, как будто вернулся из бог весть какого дальнего путешествия; и Гнат запел погромче.

Фигурка человека, бегущего навстречу через кукурузное поле, где торчали огрызки стеблей, поначалу показалась мне смешной. Человечек спотыкался и подпрыгивал на неровностях. Через минуту я узнал Попеленко. В руке у моего приятеля-"ястребка" был карабин. Я всполошился. Бегущий невооруженный человек не является тревожной приметой. Может, он один из братьев Знаменских, может, он за курицей гонится, мало ли... Но человек с оружием в руке может бежать только по двум причинам: либо он драпает от противника, либо атакует. Атаковать сноповозку Попеленко было ни к чему. Значит, он спасался бегством. Глухары в опасности!

– Я хлестнул Лебедку.

– Стойте, не надо! - закричал Попеленко, подбегая. - А я уже хотел на хутор, - наконец выдохнул он. - За вами, товарищ Капелюх.

– Да что случилось?

– Ой, ну и дела, товарищ Капелюх! - жалобно сказал Попеленко. - Попадет небось от начальства! Это ж надо, как раз под Глухарами! Нет чтобы под другим каким местом! Шлях-то чималый!

У меня отлегло от сердца. Бандитов в селе не было, иначе мой подчиненный не думал бы о начальстве. Когда бежишь от пуль, страх перед начальством-дело десятое.

– Попеленко! - крикнул я. - Выплюнь галушку изо рта!

– У меня нет галушки! - удивился "ястребок".

– Тогда ясным и четким языком доложи обстановку!

– Коняка в Глухары прибежала, - сказал Попеленко.- Притащила бричку. А в бричке товарищ Абросимов. Убитый да замордованный{12}. Бандерами, гадами. И надо же, под нашим селом!

– Какой Абросимов? - спросил я.

– Да тот, что хотел приехать с "плантом". Насчет борьбы с бандитизмом. А "планта"-то при нем нету! Что ж делать будем, а?

И тут я вспомнил Абросимова. Его беленький воротничок навыпуск, пиджак с ватными широкими плечами и кожаную желтую курточку с белой проплешиной от ружейного ремня на правом плече. Вот черт... "Замордованный". Ведь он же совсем мальчишка, несмышленыш.

– Садись! - крикнул я Попеленко, и он ввалился в телегу - через грядку, как сноп. - Н-но, Лебедка!

Я хлопнул вожжами, дернул, но на лошадь напал очередной "псих", ей на хотелось передвигать ногами, она пыталась почесать шею об оглоблю.

– Да разве ж она без кнута когда бегала? - спросил Попеленко срывающимся голосом.

– А ты разве не спрятал кнут?! - крикнул я на него. - Ты ж ее пожалел!

Я кинул ему вожжи и, приподняв пулемет, дал над головой Лебедки очередь. Меня тут же от рывка телеги отбросило назад, на Гната, так что железки в его мешке вонзились в спину, и мы понеслись. Стрельба возродила в Лебедке какие-то уснувшие страхи. Она как будто сбесилась, и Попеленко теперь старался сдержать ее, откинувшись назад и натянув вожжи.

Абросимов!.. Мальчишка в отцовской курточке... Так вот почему бандиты оказались на Мишкольском шляхе. Это они возвращались с Ожинского шляха прямиком, через лес. Подстерегли Абросимова, сделали свое дело и возвращались к УРу по старой Мишкольской дороге. Ох, если б я знал, где раздобыл бандит желтую кожанку, я бы все-таки взялся за МГ... Меня мотало на сноповозке из стороны в сторону, Гнат смеялся, полагая, что мы с Попеленко затеяли скачку, чтобы повеселиться. Он пел, стараясь перекричать стук и лязг телеги:

Воны свадебку сыграли,
И было там чего пить,
Воны ночку переспелы
И почалы добре жить.
Воны диток нарожалы:
Шесть хлопча та шесть дочок!..

Глава третья

1

Мы влетели в Глухары с таким грохотом, что толпа, собравшаяся в центре села, у брички с убитым Абросимовым, расступилась, едва завидев сноповозку. Попеленко тщетно натягивал вожжи, упираясь ногами в передок. Но тут, к счастью, у нашей телеги лопнула аварийная "лисица", обломок ее ткнулся в землю, задняя подушка вместе с колесами отскочила, сноповозка осела на кузов, и мы затормозили в двух метрах от брички.

Я бросился к Абросимову. Он словно бы придремал на мягком сиденье подрессоренной своей коляски, склонив голову к плечу. Я видел только угловатый, стриженный под "полубокс" затылок. "Ох, зачем он взял эту райкомовскую бричку! - подумал я. - Лучше бы он ехал на телеге и, кто знает, проскочил бы, ведь ездят же по этой дороге мужики! Но бричкой он сразу выдал себя, бричкой и кожаной курточкой".

Я обошел с другой стороны коляску и чуть отклонил голову Абросимова. Белый воротничок, выпущенный поверх пиджака с широкими ватными плечами, был весь в крови. И на лбу Абросимова была огромная рана с запекшейся уже, порыжевшей кровью. Я вначале принял эту рану за выходное отверстие, но потом догадался, что это за рана.

Рука Абросимова была уже холодной, совсем холодной, и на ладони темнел порез. Я отвернулся и посмотрел на крестьян, столпившихся вокруг. У баб, как это всегда бывает в таких случаях, на лицах застыло выражение немого плача. Казалось, достаточно одного слова, жалостливого слова, и раздадутся причитания и вопли в голос. Но все молчали. Мужики смотрели угрюмо, исподлобья.

Я заставил себя взглянуть на порезанную ладонь Абросимова. Да, значит, он был еще жив, когда они высекали ему звезду на лбу. Он пытался ухватиться за финку. Интересно, гоготали они или делали свое дело молча? Вот сволочи. Палачи. Фашисты и прислужники фашистов. Носили полицейские кепки. Лебезили перед всеми этими гауляйтерами, гебитскомиссарами, комендантами. Толковали о большой политике, требующей союза с немцами. Теперь толкуют о "вольной Украине", о засилье большевиков и Советов. Ведь ни один палач не назовет себя палачом или садистом. Ему хочется встать под знамя. Знамя оправдывает. Все, мол, прощается человеку под знаменем. Теперь они - борцы за самостоятельность, вольность. Они не хотят, чтобы их считали уголовниками. Но действуют они как уголовники. Как мародеры, садисты. Вот он какой, национализм.

– Пистолет лежал в бричке, - сказал Глумский. Он протянул мне ТТ. Губа у него дергалась, открывая крупные, выдающиеся вперед зубы,

– Сколько ему было? - спросил он. - Шестнадцать?

Значит, пистолет они оставили. Им не нужен был этот старый ТТ. Берите, мол, свое добро, стреляйте. В стволе не было нагара. Я извлек из рукоятки обойму - в ней желтели патроны. Абросимов ни разу не успел выстрелить. Наверно, они подскочили неожиданно, ловкие ведь были ребята, поднаторевшие в лесном разбое. А может, он не сумел заставить себя выстрелить в человека или просто испугался? От настоящего испуга немеют руки и ноги, а мочевой пузырь вдруг становится переполненным, как будто ты только что выдул целое ведро. В первом бою, когда я увидел фрицев, не тех уродливых карликов или людоедов, что рисуют художники, а людей - живых, разгоряченных, в мундирах, подпоясанных ремнями, в сапогах и пилотках, с разинутыми от крика или от страха ртами зубы блестели от слюны, - я так и не мог нажать на спуск. Я нажал, когда немцы уже побежали обратно. Я стрелял в спины. Страх прошел, как только исчезли лица. Потом я долго мочился в окопе. Мне казалось, я залью весь окоп - столько во мне вдруг оказалось жидкости. Кукаркин, тот смеялся, а Дубов отнесся к происшествию серьезно. Он сказал, что все нормально, так и должно быть, что в природе все продумано и к месту. Мужику, к примеру, даже такому дураку, как Кукаркин, она дала штаны, потому что стыдно ходить без штанов по улице. Дала голову, чтобы было на чем держаться пилотке. И она же, природа, устроила так, что человек боится убить другого человека. Очень боится. И это нормально, иначе черт знает что творилось бы. В мирное время только уголовник-выродок или псих какой-нибудь может решиться на убийство. А вот в войну приходится и хорошему человеку учиться убивать. И очень это нелегко дается, так что все правильно, подмывай, Капелюх, стенки окопа, авось не обвалятся.

Наверно, Абросимов просто не смог заставить себя выстрелить в человеческое лицо... Ведь у них были обыкновенные человеческие лица, и рука его онемела. Меня в лихой час выручили ребята. Поддержали. А этот мальчишечка оказался один в самую трудную минуту своей жизни. И тут я понял, почему он рвался в Глухары со своим этим "планом помощи в работе" и "обобщенным опытом". Он напрашивался в друзья. Как это я сразу не догадался? Я был гораздо ближе ему, чем пятидесятилетний Гупан или молчаливый, бессонноглазый капитан, который со всеми держал себя так, что чувствовалась дистанция. Я был его поколения, всего на четыре года старше, но зато успел повоевать, и в анкете у меня были перечислены всякие военные заслуги и медали, работа в разведке... Вот Абросимов и придумал этот "план помощи" и поездку в Глухары: ему надо было стать вровень со мной, чтобы заслужить право на дружбу. И еще ему надо было доказать, что он храбрый парень и не боится отправиться один, со своим ТТ, через леса. Наверно, он никого не предупредил о поездке. Дурак я, ничего не понял. Я отнесся к нему легкомысленно. Во мне проявилась пренебрежительность старшего, которая так ранит тех, кто смотрит снизу вверх, и которая совершенно незаметна тем, кто уже забрался на ступеньку повыше. Правильно сказано, что люди чувствительны к обидам, но только не к тем обидам, которые они наносят сами. Дурак я, ох, дурак! Мне бы ответить ему: "Не приезжай, не надо, лучше я сам прикачу..." А что я сказал ему? Кажется, "валяй" или что-то в этом роде. Наверняка он обиделся и решил доказать, что я зря отнесся к нему свысока. Это я, не думая о том, вызвал его в Глухары, я!

– "Планта"-то, "планта" нигде нету! - сказал Попеленко.- Забрали. Что ж будет, а?

Он очень беспокоился о том, что теперь бандюгам станут известны тайны нашей стратегии. Какие Абросимов мог знать тайны!

Все молча смотрели на бричку. Как будто ждали чего-то. Если бы Абросимов был местный, давно бы уже бабы орали в голос. Но он приехал из райцентра на начальственной подрессоренной коляске, это отдаляло его от Глухаров.

Толпа состояла из темных и серых бабьих платков. Немногочисленные мужики растворились в этой толпе. Лишь белые головы семидесятилетних близнюков Голенух светились среди темно-серого, как свечи в церковном полумраке. Надо же, оба ровненько родились и ровненько догорели до старости. В наш-то век!

– Ну, чего гляделки вылупили! - крикнул я. - Не видели бандеровской работы! Под носом они у нас жируют, бандюги, а мы все молчим!.. А ему шестнадцать лет всего рыло, мать учительница! И сестренка в девятом классе! Он из-за вас приехал, от бандитов защищать. Мальчишка, а не побоялся!

Говорил я сам не помнил что. Первой всхлипнула Серафима - как спичку кинула в порох, бабы враз заголосили, а мужики еще крепче сжали скулы и пригнули головы. И мне как будто глотку стиснули, воздуху не стало хватать, глаза защипало. Бабы орали свое извечное: "Ой, парубочек ты мой, сонечко, да хлопчик ты, месяц ясный, да на кого ж ты матку свою покинул, на кого ж сестричку покинул, да через ворогов своих лютых в какую пошел дороженьку, чи до чистого поля, чи до синего моря, чи до червонной калины, чи до черной могилы".

Я вспомнил худенькую учительницу-маму. Она, наверно, плакать не будет. Закаменеет, и все.

– Ты вот что, Попеленко, - сказал я своему подчиненному. - Надо сообщить Гупану, в район.

Попеленко засопел и оглянулся. Там, в толпе, все его семейство образовывало плотно сбитое ядро, от трехлетнего Мишки до Васьки, сопливого владельца бесприцельной минометной трубы, все пришли. "Ястребок" почесал затылок.

– Сегодня Яцко из райкооперации едет в район, - ска-вал он. - Можно с ним?

– Можно.

Попеленко взглянул на окровавленный лоб Абросимова и облегченно вздохнул.

– Перенесем? - спросил я у Глумского.

Он молча кивнул. Мы подняли тело Абросимова с брички и понесли к моему двору. Кровь уже не текла. На простреленном пиджаке я заметил пятна копоти. Стреляли, видно, из шмайсера, вплотную, и пороховые газы прожгли пиджак. Это уж они добивали. Смилостивились под конец.

– Глумский! - сказал я, когда мы уложили Абросимова на выбитую землю во дворе. - Пойдешь с нами в УР на бандитов?

Он вытер потный лоб огромной своей темной ладонью. Подумал. От неправильного, бульдожьего прикуса, едва он начинал говорить, выдающаяся вперед челюсть проделывала какие-то вращательные движения. Вообще-то он мог послать меня к черту. Он ведь был председателем колхоза и не отвечал за УР. Но я знал, что не Абросимова он видел сейчас перед собой, а сына Тараса.

– Пойду, -сказал Глумский.

"Такой если вцепится - не оторвешь", - подумал я, глядя на него.

– Пойду, - повторил он. - Винтовкой владею вполне.

Кого еще я мог взять? Голенух? Маляса? Увечного Семеренкова?

Наконец-то я увидел Семеренкова, его длинную макушку. Антонина стояла рядом с отцом, прижавшись к нему, придерживая за руку и как будто успокаивая. Она смотрела в землю, и край платка, нависая надо лбом, как козырек, скрывал глаза. Семеренков казался очень напуганным.

Да, кроме Глумского, здесь не было ни одного человека, на которого я мог положиться. Я имел в виду мужиков. Женщин с решительным характером в Глухарах хватало. Варвара, к примеру, стоила десяти Малясов. Она стояла подбоченясь, и глаза ее были сухими. Она не принимала участия в бабьем причитающем хоре.

* * *

"План помощи" в поимке бандитов я нашел через час, в бричке. В последнюю минуту Абросимов сунул этот листок под сиденье. Он хотел спасти его. Листок сохранил рыжие отпечатки пальцев. Кровь на бумаге быстро рыжеет. Как я и ожидал, в плане не было ни одного точного указания, как же все-таки поймать бандитов. Абросимов излагал свои мысли по поводу того, что "следует сплотить молодежь в Глухарах и окрестных селах", "провести среди нее активную воспитательную работу" и в конечном счете добиться, чтобы "земля горела под ногами бандеровцев".

Содержались в этом плане пожелания того, что комсомольцев и "патриотически настроенную честь населения" следует вооружить. Интересно, считал ли он себя вооруженным, Абросимов, имея в кобуре ТТ образца 1930 года? И кого я должен был вооружать: девок, подростков? Хороший он был парень, Абросимов, мечтатель. Мне тогда, в Ожине, не понравился в нем избыток усердия. Ничего, жизнь его пообтерла бы, вставила бы нужные стекла в очки, научила соразмерять силы. Главное, из таких ребят не вырастают равнодушные люди. Чиновники. Циники.

Теперь никто никогда не узнает, что получилось бы из Абросимова. Мама, конечно, возлагала на него большие надежды. Хорошая у него мать, у Абросимова. Спокойная, умная. Как она мило, ободряюще улыбнулась, когда за ужином я просыпал сахарин. Можно подумать, этот порошок у них пудами лежал в погребе. Небось они лишь по случаю гостя достали эти облатки, обычно же пили чай с маслянистым, отдающим керосином свекольным соком. И одежонку они носили бедную, очень бедную, а добра только и было у хозяйки, что кожаная курточка, память о муже, да и ту она отдала сыну, чтобы достойно выглядел в райкоме.

...Я читал письмо Абросимова, сидя в бричке, а он лежал во дворе на подстилке из сена. Почему покойникам стараются подостлать что-нибудь, ведь им все равно - жестко или нет. Все уже разошлись, даже бабка Серафима ушла, грохотала в сарае и ругала Яшку на чем свет стоит. Во взбудораженном селе постепенно налаживалась обычная жизнь. "Черт возьми, зачем столько было мучений и хлопот? - подумал я, слушая ругань Серафимы. - Ведь кто-то перевязывал этому мальчишке пуповину, тер височки, в ушки дул, кто-то его принял в этом мире, раздумывал, какое дать ему имя, уйму стараний и любви вложили в парня, как и во всякого другого человека вкладывают; и вот теперь все разошлись по своим делам, смирились, а ведь в колокола надо было бы бить по всей земле, гудеть во все заводские гудки: не может быть большей несправедливости, большей дикости на земле, чем убийство мальчишки. Восторженного, наивного, полного любви к людям мальчишки!"

И тут я почувствовал, что кто-то стоит рядом с бричкой, тихо-тихо стоит, так что дыхание едва ощутимо. Синица и та, наверно, сильнее дышит. Я оглянулся и увидел Антонину Семеренкову. Она прислонилась к бричке и не сводила взгляда с Абросимова, и лицо ее было бледным-бледным под черным грубым платком. Все ушли по делам, но Антонина осталась, и, занятый своими мыслями, я долго не замечал ее. Теперь она почувствовала, что я смотрю на нее, и повернулась ко мне. Она не спрятала, по обыкновению, глаза и не надернула платок на лицо слишком уж была потрясена этой смертью. И мы смотрели друг на друга, мы ничуть не смущались, потому что думали не о себе, а о другом человеке, о том мальчишке, который лежал рядом, у брички, на лбу которого была вырезана финкой красная звезда.

Мне показалось, мысли наши текли одна в одну, совпадая и сливаясь, как разгороженная сетью, но нераздельная речная вода. Я протянул руку и коснулся ее ладони, длинных тонких пальцев. Она смотрела на меня, и глаза у нее были огромными. Ей было тяжело, наверное, тяжелее, чем мне. Она не умела мириться со смертью. Словно ребенок, она ждала чуда - вдруг все изменится, как в утреннем сне, мальчишка с изрезанным лбом встанет, проведет ладонью по лицу, раны исчезнут, кровь смоется, словно под ливнем.

Прежде мне трудно было смотреть на нее, на черный платок, я как будто чего-то боялся и стыдился, держался на расстоянии, но вот теперь руки переплелись, мы шагнули навстречу друг другу, мысли наши потекли в строгом ладу. Мы остались одни в пустом вытоптанном дворе, если не считать Абросимова. Он приехал, чтобы помочь мне, и он помог.

– Я пойду туда, в лес, - сказал я Антонине. - Недолго им хозяйничать!

Она ничего не ответила. Может, она и в самом деле была немая, как утверждали в селе? Но слышать-то она меня слышала. Она покачала головой отрицательно, как бы призывая меня не делать этого, и ее глаза стали еще шире от испуга. И я, следуя странному единому току наших мыслей, вдруг понял: она знает о бандитах больше моего, она знает и боится.

Не отвлеченный страх был у нее в глазах. Она как будто вспоминала что-то, предупреждала. Что она могла знать? Где могла повстречаться с ними? Ухнуло у меня что-то внутри, упало вниз, как мина, которую бросаешь в черный минометный ствол, и жутко стало от предчувствия. А вдруг она, дуреха, однажды забрела в лес в поисках черники или ожины и там наткнулась на них, тех, что недавно смотрели на дорогу сквозь ольшаник, белели плоскими лицами в разнополосице теней и света? У меня даже руки затряслись, когда я представил, что могло случиться в лесу.

Но пальцы ее, сильные тонкие пальцы, что привыкли мять глину и работать с ангобами, сжали мою ладонь, чтобы она не дрожала, чтобы я не думал больше о том, что могло случиться в лесу на какой-нибудь черничной поляне. Потом она отпустила мою ладонь и пошла со двора не оглядываясь, медленно и строго пошла, и ноги ее ступали бедро к бедру, лодыжка к лодыжке, и такая она была топкая, беззащитная и словно бы нездешняя, не глухарская, и такая грустная, что у меня все внутри перевернулось от любви и жалости. "Вот ведь как бывает, - подумал я и посмотрел на свою ладонь, которую только что держали ее пальцы. - Вот ведь как бывает - рядом с тобой смерть и кровь, и впереди тоже, кажется, хорошего мало, а к тебе вдруг, как приступ боли, приходит внезапная любовь. Наверно, это потому, что война спрессовала нашу жизнь: час - как год, а год - как век. И любовь если придет, то разом - не жидкой водицей по капле",

И откуда она взялась, Антонина, чудо мое?

2

– Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! - сказал мне Гупан.

Мы сидели в нашей хате, в жарко натопленной кухне, ели яичницу, а Абросимов-лежал в сенях на холодке. Было это вроде поминок. Гупан и двое его милиционеров-автоматчиков выпили, лица их раскраснелись. Начальник рай-отдела гнул алюминиевую самодельную ложку, он уже третью ложку доламывал, но бабка Серафима ему ничего не говорила. Да и черт с ними, с ложками, мы их сотнями отливали из немецких алюминиевых ящиков, упаковки для мин.

Гупан был здоровый мужик, мог бы и кочергу сломать. С его приходом в хате стало тесно - как будто несгораемый шкаф внесли.

– Ни в какой УР я тебе идти не разрешаю! - повторил начальник райотдела. С меня хватит Абросимова! Хватит самовольных геройств!

– Я не один пойду, -сказал я. -Со мной будут Глумский и Попеленко. Оружие у нас есть.

– Какое оружие?

– Такое, сами знаете. Подходящее. После войны сдадим.

– Не отпускаю я тебя в УР! - рассердился Гупан. - Хватит с меня!

– Ну тогда дайте десяток "ястребков", - сказал я. - Ну хоть пяток. Только опытных. Бандитов там немного. Мы их выловим.

– Не важно, сколько там бандитов, - сказал Гупан. - Важно, что у них там во главе тертый мужик. Горелый. Думаешь, мы такие темные? Там, где надо, каждый бандит учтен на карточке.

– Так чего ж вы их не выловите? Или карточки легче составлять.

Гупан крякнул только, искоса поглядев на меня. Быть может, я для него был таким же неопытным ретивым дурнем, как для меня Абросимов?

Милиционеры безучастно слушали. Один из них ковырялся в круглом диске своего ППШ. У него, видно, пружина выскакивала из барабана. "Надо будет дать ему несколько "рожков", - подумал я. - Зачем он носит с собой тяжелые "кругляши"? В карман их не положишь, за голенище не сунешь".

– Он - любопытная фигура, Горелый, - сказал Гупан как будто между прочим. - Головастый! Это он предложил абверу создать отряд "под партизан". Он и сам числился в списках абвера. Хотя и вступил в отряды УПА{13}. Это волчина ушлый. Фашисты ему доверяли. Доверили Горелому с его боевиками даже охрану бронетранспортеров с деньгами.

– Какими деньгами?

– Нашими, советскими. У абвера в УРе были тайные склады. Школа была для диверсантов. И деньги хранились. Наверно, для обеспечения агентуры. Или фальшивые, для каких-либо операций. Их не отличишь, фальшивые или нет - немцы хорошие печатники. По нашим сведениям, до двухсот миллионов они держали на складе. Ну и, наверно, разную канцелярию, документы, печати. Горелый со своими подручными сопровождал последние бронетранспортеры. Наши самолеты их подожгли. Здесь, на окраине Глухаров.

Я вспомнил об удостоверениях, найденных Колькой Брыком. Достал и показал Гупану.

– Ну вот, -сказал он. -Похоже. Очень похоже, кумекаешь? "Оказывать всяческое содействие..." - прочитал он. - Окажем. Погоди, окажем. Значит, возле бронетранспортеров нашли? Похоже... Небось и денежки там валялись. Ну, денежки-то вы уж не найдете. - Гупан развернулся ко мне всем корпусом, так что табуретка закряхтела. Глаз начальника райотдела НКГБ хитро блеснул.- Есть сведения, что Горелый обгорел при этом налете на бронетранспортеры. Кличка то есть вполне оправдалась под конец. А если учесть, что после ранения в горло в бою с партизанами у него голосок стал писклявый, то никуда он от нас не денется с такими отметинами! При всей своей хитрости, при всех документиках и миллионах. Не уйдет он! Так что ты пока зря не рискуй!

– А вы не рискуете разве? - спросил я. - Два человека в охране - это что, надежно, да? И "кругляш" заедает. Пулемета не нашлось в районе?

– Не зарывайся, - сказал Гупан. - Дерзишь.

– А я в "ястребки" не напрашивался. Уж если вы меня взяли, дайте повоевать.

– Дам,-сказал Гупан. Он обернулся к Серафиме: - Бабка, - сказал он, - в кого у вас этот байстрюк?

Не знал он бабки. Стоило ее только подначить. Она едва успела поставить на стол вторую сковородку яичницы со шкварками - охранники оживились, - как ее прорвало.

– Он байстрюк? - спросила Серафима. - Он не байстрюк. Он чертово отродье. Он же меня всю нервенную сделал. Воевать он хочет! Чтоб он свой пулемет, дурунделлу эту, проглотил, как мне эта война нужна! И вы тоже его не лучше, неожиданно закончила бабка. - Вы его взяли, как голубка, лаской, а придет время, погоните, как голубя, со свистом. Только в вас и толку, что галифе широченные, на три зада хватит.

– Да, - сказал Гупан. - Теперь я понимаю, в кого этот байстрюк.

– В матку! - отрезала Серафима. - Весь в Изабелку, трясця ее побери в ейном глубоком тылу.

– Надоела людям война, - сказал один из милиционеров, чтобы смягчить впечатление, произведенное яростными нападками на начальника.

Галифе у Гупана действительно были широкие. Но Гупан не обиделся.

– Узнаю Глухары, -сказал он. - Ну до чего на язык талантливые. Джамбулы наши полесские... Сюда милиция и до войны не ездила. Боялась баб. У них же маузеры, а не языки. А уж депутату каково было здесь отчитываться! Некоторые седели от переживаний. Ты раскумекай, - повернулся он ко мне. - Ты что думаешь, я из хвастовства взял с собой только двух человек? Из геройства? Нет у меня людей, дорогой Иван Николаевич. Все люди и все пулеметы остались в Ожине. Потому что - не для огласки будь сказано! - банда Шмученки прорывается на запад. Мельниковцы. Двести восемьдесят человек, все обученные, и терять им нечего, понял? Мелкие села их не прокормят, так что есть опасения, что решат порастрясти Ожин с его магазинами. А людей у меня... В общем, немного, у меня людей. И до твоего Горелого руки у меня не доходят. А чего он сидит в УРе, Горелый? - спросил он у самого себя, задумавшись. - Чего он ждет?

– Пока Советская власть рухнет! - рассмеялся милиционер. - От фашистов не рухнула, может, от Горелого не устоит.

– Какие-то у него есть соображения, - продолжал Гупан. - Горелый не дурак. Он бы мог в банду Шмученки войти и пробиться в Западное Полесье. Там бандеровцам вольнее. Но чего-то сидит под Глухарами.

– Может, любка держит? - спросил смешливый милиционер.

– Нет. В его положении не до зазнобы. Хитрый, финик! - Гупан повернулся ко мне, сказал доверительно, полушепотом: - Есть у меня думка, что не случайно экипажи бронетранспортеров погибли, а Горелый уцелел. Видишь ли, националисты, бандюги эти, хоть с фашистами дружбу водили, но тоже были себе на уме. И решили они, раз фрицы уходят, прибрать денежки и документы к рукам, для снабжения своих банд и агентов, которых пооставляли здесь... Похоже, что так... Очень даже возможно, что денежки у Горелого. Но почему он тогда засел возле Глухаров, ума не приложу. Может, после ожогов не поправился? Ведет он себя подозрительно тихо, в драку не лезет. Бережется!

– Да, тихо себя ведет, - кивнул я в сторону сеней, где лежал Абросимов.

– Ну, такого удобного случая бандеровцы упустить не могли, - сказал Гупан, помрачнев. - Против Абросимова они ничем не рисковали. Поиздеваться над комсомольским активистом - это для Горелого... Но в настоящий бой этот гад ввязываться не хочет, ты заметь! Иначе давно бы он навестил Глухары... Видишь, даже два "ястребка" его пугают - не хочет получить пулю. Такое впечатление, что у него какое-то важное задание... - Он задумался. Добавил: - В общем, Иван, сиди в селе. Наладь как следует охрану и держись. Освободимся немного от твоего Горелого рожки-ножки останутся. Он обречен. И исторически, и фактически, это точно!

– Я вот был вчера у Сагайдачного, - сказал я. - Он тоже мыслит историческими масштабами. Вдаль глядит. А Абросимова убили.

– Знаю, что убили! - сказал Гупан резко. Ложку он все-таки доломал. В одной руке остался черенок, в другой- хлебалка. - И мне, а не тебе к его матери идти, понял? Да что идти! Мне ее вызывать на опознание трупа. И самому присутствовать, понял?

– Чего там опознавать, зачем? - сказал я.

Милиционеры переглянулись. Видно, я задал дурацкий вопрос.

– Закон такой, - сказал Гупан. - А зачем мы столько бумаг исписали? Счет будем предъявлять Горелому. Как положено.

Я пожал плечами. Милиции было виднее. У них в кабинетах лежали пухлые книги, и там все было расписано. На фронте мы никогда никакого опознания не проводили. Кому счет-то предъявлять? А может быть, после победы все подсчитают и предъявят счет? Тем, кто все начал? Наверно, есть закон и на это. Не может быть, чтобы все кончилось только их разгромом, чтобы не нашли главных виновников. Не народ же винить.

– Возьми-ка, - сказал я одному из законников, тому, что все еще возился с барабаном и, кажется, безнадежно испортил улитку, достал из-за печки два "рожка" и протянул ему.

– Неплохо у вас с боеснабжением,- сказал Гупан.

– Живем в лесу.

– У вас в лесу всего достаточно, - сказал милиционер.- В ваших лесах шесть глаз надо иметь: пара наперед, пара назад, пара набок.

3

Ночью Гупан долго не мог уснуть, кашлял и ворочался, топчан мой скрипел под его тяжелым телом. Я тоже не спал. Мы с охранником улеглись на полу, где блохи устраивали дикие налеты. Охранник чесался, время от времени тыкал меня в живот и кричал: "Заходи слева". Хорошо еще, что второму выпало стоять во дворе, на часах, а то бы, чего доброго, они стали командовать в два голоса. Милиционеры народ нервный - работа такая.

– Товарищ подполковник, - сказал я, - все равно вы не спите. Ответьте на один вопрос.

Он ничего не сказал, только потянулся к кителю, висевшему рядом с топчаном. Звякнула о пистолет зажигалка, вспыхнул огонек.

– Вот Горелый., и все они там, - продолжал я. - Что их породило? Я Горелого плохо знаю. Был он коновалом, кастрировал кабанчиков, жил, наверно, не хуже других. Ну хорошо, может, он какую-то злобу таил. А второй "наш" фашистский прихвостень, Крамченко, на ферме возил корма. Никаких кулаков у него в родне не было, и Советская власть ничего плохого ему не причинила. Дети у него в школу ходили... Бесплатно им одежонку там, завтраки... Почему Горелый стал Горелым и его боятся и ненавидят? Неужели, если бы войны не было, он оставался бы обыкновенным мужиком, и я бы сейчас с ним раскланивался, может, встречались бы на свадьбе или крестинах, песни пели на пару. Не могу понять! С чего он вызверел?

– Фашизм, - сказал Гупан.

Он был весь окутан дымом, как подожженный пароход. Могучие легкие с хрипом и свистом гоняли воздух. Это была машина, давно работавшая на износ. Ни сна, ни отдыха у начальника районного ЧК, это уж точно. Охранник-милиционер- тот хоть беспокойно, с криками, но спал. И сон ему снился ясный, конкретный. Гремел бой, надо было заходить слева.

– Фашизм? - переспросил я.

Есть люди, которые обо всем имеют настолько краткие и ясные суждения, что им достаточно слов-бирочек. Для них не существует сложных проблем. Скажут как гвоздь вобьют. Неужели Гупан из их числа? Досадно мне стало. Это, может быть, начальнику не всегда приятно иметь в подчиненных умницу, а подчиненному всегда хочется, чтобы его начальник был умным человеком. Об этом говорил мой маленький житейский опыт.

– Да, фашизм.

– Ну ясно, фашизм, - сказал я. - О чем тут толковать. Блохи вас не очень беспокоят? У нас в Глухарах жутко наглые блохи.

Он хмыкнул.

– Фашизм - явление сложное, - сказал он. - Я не какой-нибудь там философ, я не могу взять во всем объеме... У меня своя точка зрения, ты уж извини. - Он повернулся ко мне - заскрипел рассохшийся топчан. - Фашизм... Ты знаешь, конечно, что это самая мерзкая, лютая диктатура буржуазии. Без такой диктатуры с рабочим классом, с революцией империалистам не справиться. Вот они и хватаются за плеть, за топор, за дубинки-револьверчики всякие. Стараются подавить человека или разбудить в его нутре, в самом темном углу, в погребе этом, кумекаешь, душевном, всякое темное, звериное, вроде расовых там чувств, национализма, то есть в сторону человека увести, к животному миру, к зоопарку, потому что с таким легче справиться: знаешь, на каких клавишах играть, ноты перед глазами, как у музыкантов, на подставочках, на ножках тонких... - Он примолк на минуту, как будто вспоминая забытое за военной ненадобностью слово. - И вот давят они все демократические права, все свободы, трудящимися в кровавой борьбе завоеванные. Это, брат, буржуазия хитрую штуку придумала фашизм...

Кажется, он мне целую лекцию собирался прочесть. Но где-то я все это уже слышал.

– При чем тут Горелый? - спросил я. - Какая он "хитрая буржуазия"! Что он, Пуришкевич какой, что ли? Коновал из соседней деревни.

– Э! Тут-то и закавыка, - ответил Гупан. - А что я тебе говорил насчет нутра, насчет зоопарка этого? Ладно, давай разбираться не по-писаному, так, как мне самому высветлилось под старость лет... С тобой тоже, я вижу, помучиться надо. Ну хорошо, главное раскумекали; фашизм есть лютая диктатура, топор и плеть. Четко усекли, идем далее. Что еще есть фашизм? Наблюдаем практически: отрицание человеческих норм, попрание всякого Закона, пусть куцего, несовершенного еще там Закона, но к которому люди шли через борьбу и страдания. Фашизм говорит: можно делать все, что выгодно государству. А государство есть что? Оно, между прочим, есть сила, созданная для того, чтобы соблюдался Закон. Это я тебе, извини, упрощенно толкую, образование-то мое из коридора вышло, а язык из лаптей. Как в русской этой песне: "Сама садик я садила". Сам доходил. Для кого - открытая дверь, а кому - своей головой прошибать.

– А что есть Закон? - спросил я.

– Ну если строго по книжке, то это есть общеобязательное правило, установленное волею господствующего класса. Но только после революции нашей вышло, что господствующий класс стал выражать интересы большинства. Подавляющего. Рабочий то есть класс. Кумекаешь?

– Угу, - сказал я.

На меня сразу пылью пахнуло из толстых книг, что хранились в загсе, куда мы с мамой пришли за выпиской из метрики. Собственно говоря, я не вполне законный сын. Может, я нахожусь в противоречии с волей господствующего класса?

– Улыбаешься? - буркнул Гупан. Он нахмурился, но вот в глазах его вспыхнул и разгорелся странный торжествующий свет, как будто за стенами хилой нашей хаты он увидел нечто такое, что было пока сокрыто от остальных.- А я бы сказал так, - продолжил начальник райотдела, отмахивая паузы кулаком, - я бы сказал, что Закон в идеале, конечно, как должно быть при коммунизме, при всеобщей справедливости, это есть выработанное всеми людьми, народом, правило для нормальных отношений, для защиты общества от своеволия отдельных личностей и в то же время для защиты каждой отдельной личности от своеволия общества...

Это уже становилось интересным.

– Разве общество может быть своевольным? - спросил я. - Такого я что-то не проходил.

– Все может быть. Поживешь-насмотришься. Извини, я тебя не обкурил окончательно?

– Ничего.

–Это я от блох. Может, не выдержат?

– Выдержат, - сказал я. - Я их дымовой шашкой морил. Кошка чуть не подохла... Вы продолжайте. Как это большинство может быть неправо?

– А так. Ты в цельном, видишь ты коллективе вырос и потому так представляешь. Прямо очень... Дерево от столба знаешь чем отличается? Тем, что ветки в разные стороны. Живое, значит. И ты в стороны раскумекивай, историю, к примеру, вспомни. Случалось, и большевики были в меньшинстве.

– Ну, вы же про общество начали...

– Общество! А ну как решит, скажем, общество в вааших красивых Глухарах вывалять кого-нибудь, как в старину бывало, в смоле и перьях? Знаешь, в азарте все случается. А не можно по Закону обидеть человека, не можно наказать без суда и следствия. Даже если миллион человек захотят обвинить одного - нельзя без Закона. Ведь и миллион людей может ошибиться. Вот чтобы Закон исполнять, нужны и сила, и правильное толкование. За этим следит государство. Я тебе, как говорится, не для печати толкую, а под самогон. И не все еще в жизни как в идеале. Ой, не все.

– Еще бы, - сказал я. - На войне, к примеру...

– Война это война!-отрубил Гупан.- И без нее хватает закавычек. И не все мы такие чистенькие, правильные. Не по кисельной речке плывем. Но я не об этом. Отклоняемся мы. Вот ты раскумекай на основании вышеизложенного, что такое государство, которое само не чтит Закона, которое Закон подгоняет каждый день под свою пользу?

Я задумался. Честное слово, никогда раньше не думал над такими вещами. Вроде бы и без того все ясно было, чего рассусоливать. Врага бей, за друга голову клади.

– Это просто сила. - Наконец-то мысли, как перегретый пар, открыли тугой клапан. - Сила без ограничений, и все.

–Во!-обрадовался Гупан. - Без соблюдения Закона ты получаешь фашистское государство, которое давит всякие свободы, давит трудящихся ради интересов кучки поработителей. Может, формально там и есть законность. Но на деле каждый, кто поступает на службу такому государству, освобождает себя от власти законов. Становится просто силой, частицей той большой силы. Он уже от имени государства решает, что выгодно и что невыгодно. Он вроде бы не о себе уже думает, когда семь шкур с людей спускает. Тут у него всяких теорий достаточно... И расовые, и национальные там, какие угодно. Потому что без такого оправдания он будет кто? Бандит, насильник, узурпатор. Кумекаешь?

– Ага.

Я забыл про блох и про тлеющие в животе угольки боли, что-то действительно "раскумекивалось" в голове, и моя работенка в маленькой деревушке под названием Глухары стала приобретать какие-то новые, широкие очертания. В ней начал угадываться больший, чем я полагал, смысл.

– Не отступать, хлопцы! - снова крикнул милиционер.- Слева заходи!

– Контуженый он, - пояснил Гупан. - В нашем Ожинском отделе я сейчас самый здоровый: астма не в счет!.. И вот, понимаешь, Горелый увидел, что перед ним такое открывается, о чем он и мечтать не мог. Ведь кто, заметь, составлял опору Гитлеру, когда он рвался к власти? Штурмовики, всякий темный элемент. Почему? А им выгодно было примазаться к силе. Взлететь на этой мутной волне. Тут перед ними, видишь, большие горизонты открывались. Убивать можно, мучить, наживаться на чужом горе - и все идет в зачет, как заслуга какая. Бандитское государство тебя покрывает. Вот и Горелый... конечно, с точки зрения теории, ему фашизм - как козе энциклопедия. Ему одно важно... Он, конечно, садист по натуре, садист и собственник, жаднюга, падкий до власти, и вот для его натуры фашизм - это как мед. Так фашизм мерзость к себе приманивает и ею живет.

Гупан пригасил цигарку пальцами. Вот уж лапищи у него были, с асбестовой оболочкой. Просто взял тлеющий окурок и придушил его, даже не крякнул. И весь он был корявый, неудобный какой-то, угрюмо нацеленный на что-то дальнее всей своей могучей статью. Я видел, что не такой уж он цельносваренный и округленный, как фугаска, что жжет его беспокойный и нервный огонь, дробят и перемалывают его нутро острые и разноскладные мысли, и знает он нечто такое, чего мне еще и в бинокль не разглядеть, и это знание, этот тяжелый житейский опыт не дают ему дышать, второй, внутренней, утаенной астмой держат за горло.

– Национализм? Шовинизм? Все это Горелому кстати, все как в копилочку. Теперь можно грабить и мучить белоруса там, или поляка, или еврея... Или там схидняка{14} за то, что по ту сторону Днепра вырос. Всему есть оправдание, все сразу прощено от имени бандитского государства. Людей-то, человеков уже перед Горелым нет, а есть одни значки, шашечки. Он не фашист в полном объеме слова, Горелый-то, он грабитель, бандит, но в том-то и дело, что уголовник фашисту близкий родственник. Заметь: гончарню колхозную Горелый прибрал к рукам. Так? Добра у арестованных наворовал кучу. Лошадей с племзавода себе навез. А? Он еще и сегодня пробует власть и силу держать. Не может примириться, что фашисты его выплюнули, как косточку от кавуна. Видишь, как отрава глубоко попала, какие пошли буйные росточки у ядовитых зернышек? Теперь, кумекаешь, он в бандеровцы зачислился, в "идейные". Новое прикрытие для бандитизма себе нашел... - Гупан закашлялся, передохнул и продолжал: - Да, Советскую власть он люто ненавидит, это верно. А что ж он вместо этой власти несет, а? Беззаконие и произвол, кровь и смерть. И это понятно, потому что за Советскую власть большинство, а справиться с большинством можно только с помощью топора и кнута. Это все мы уже видели... знаем! Вот и выходит, что, стоя на страже советского Закона, ты и есть наипервейший боец с фашизмом, кумекаешь? - Он прищурился, как будто заново разглядывая и оценивая меня. - Ты не просто обязан людей защищать! Ты им всем своим поведением должен показать, что наш Закон крепок, тверд и справедлив. Людей здешних три года гнул фашизм. Внушал: кто силен, тот прав. А ты должен каждодневно убеждать их в другом, кумекаешь? И не дай бог тебе или кому там еще, борясь с фашизмом, на ту же лютость стать, вызвереть. Это бывает с людьми, чего уж... видал и таких. Ват у тебя оружие первый знак силы, превосходства, а ты никогда не моги пользоваться этой силой во вред или там из мести, из корысти или еще как. Потому что кто ты есть? Представитель законной нашей власти трудящихся! Так что не простое у тебя задание, Иван. Можно сказать, партийное! -Он поднял вдруг кулак и пошел отмахивать им, и лицо сморщилось, как будто от приступа боли, и голос зазвенел: - И если бывали у нас ошибки, то оттого, что путь никем не изведанный и кровавый и мы сгоряча хлебаем, не раскусив. Мы за все народы, которые за нами пойдут, хлебаем. И мы себе в достоинство эти ошибки не припишем, наша власть ими мучиться будет, поскольку она к справедливости стремится... Эх!-Он вдруг замолк, как будто рассердившись на себя. - Спать!

Он отвернулся к стене, чуть не развалив хилый топчан. Милиционер еще раз саданул меня коленкой и приказал во что бы то ни стало заходить слева. Видать, контузило его, когда он справа заходил, вот он все и старался хоть во сне уйти от этой неисправимой уже неприятности.

– Товарищ Гупан! - сказал я. - А вы не могли бы мне дать какую-нибудь общую книжку, про все законы. Как оно возникло и пошло. Чтобы понять суть.

– Суть-то ты знаешь, - пробормотал начальник рай-отдела. - А книг сильно много. Вот освободимся немного и займемся с тобой. Я тебя к грамотным людям свожу, что от меня толку-то? Я ведь из слесарей в ЧК пришел. Вам легче будет! Главное, в погоне за знаниями душу не растеряйте. А то может другой перехлест выйти... Ох и разговорился я с тобой, как на митинге. Вот так однажды выступал в селе два часа битых, по международному положению, по внутреннему, то да се, кумекаешь, напоследок спрашиваю, как водится: "Вопросы есть?" Одна бабка встает: "Сынок, не поняла я, соль будут давать?" Люди!

– Что вы там насчет соли? - раздался вдруг с печи голос Серафимы. Слово было слишком важным, прозвучало оно как удар в било, и Серафима мигом проснулась. - Что, давать будут?

– Ну вот, - рассмеялся Гупан. - Спать! Спать!

Дым рассеялся, и снова запахло полынью. Я протянул руку, нащупал рядом оружие и улегся поудобнее, так, чтобы не слишком мне доставалось от лягающегося охранника. Тень постового проплыла по стене. Он держал автомат наготове. Тревожная была пора, еще не для всех в наших краях наступил Час Закона.

* * *

Ранним утром, когда матовый слой изморози еще покрывал траву и листву, Гупан со своими автоматчиками отправился в Ожин. В бричке с телом Абросимова сидел тот самый милиционер, который ночью призывал заходить левее. Глаза у него были сонные, и веко дергалось. Гупан и второй милиционер ехали верхами, еще одна лошадь шла в поводу за бричкой.

– Ты вот что, - тихо говорил, склонясь ко мне, Гупан. - Ты попробуй разузнать, через кого могли просочиться сведения о приезде Абросимова. Сдается, не случайно они наткнулись на бричку. "Планчик" этот их взволновал, переполошились. Ты разузнай, но поперед батька в пекло не лезь, понял? Очень мне непонятно, почему Горелый сидит под Глухарами, совсем непонятно! Тут что-то определенно кроется. А что?.. - Гупан взглянул на бричку, отвернулся. Эх, понабросали фашисты ядовитых зернышек, волчьих ягодок наоставляли.

И они быстро выехали со двора. Гупан спешил. Судьба Ожина, который мог оказаться на пути банды Шмученки, беспокоила его. Бричка мягко прыгала на рессорах. Абросимова они прикрыли старым рядном, но нога свесилась, и ботинок раскачивался в такт движению. Почему-то бандюги не сняли с Абросимова ботинки. При их лесной и болотной жизни в дело, наверно, годились только сапоги. Да и ботинки-то были худые, неумело прошитые дратвой по заднику.

4

– Ну вот, Попеленко, не разрешают нам идти в УР, - сказал я своему другу и помощнику.

Круглое курносое лицо "ястребка" отобразило скорбь и уныние. Хитрый был черт Попеленко!

– Ну что ж, товарищ Капелюх, начальству перечить невозможно, - сказал он. - Начальник - по всех печальник!

Мы шли по селу в полной боевой форме, и двенадцатикилограммовый МГ впивался мне в спину всеми выступами. При нас были и гранаты, и подсумки, а Попеленко сменил свой карабин на отремонтированный ППШ. Мы начали грозные ежедневные патрулирования, чтобы успокоить население, взбудораженное гибелью Абросимова. Вид двух мужиков, обвешанных оружием, должен был, по моему замыслу, вселить в односельчан чувство уверенности и спокойствия.

Стало жарко, с акаций сыпались прибитые утренником вялые листья.

– Вообще-то хорошее дело - патрулирование, - сказал Попеленко. Политически правильное. А мои сейчас редьку с огорода таскают. И телегу я не отремонтировал. Шкворень погнулся, придется к Кроту идти... Он, Крот, заломит цену.

Леса вокруг переливались всеми красками осени. Желто-зеленые волны подступали к пятачку земли, отвоеванному глухарчанами у деревьев. Мы были хозяевами небольшого островка.

– Попеленко! - спросил я. - Кому ты говорил, что к нам собрался ехать Абросимов?

– Никому!

– А ты припомни!

– Да никому... Мне Яцко из Ожинской кооперации передал. А ему сам Абросимов наказывал.

– А Яцко этот надежный человек?

– Яцко-то? Да уж полицаев он не любит, они у него брата убили. Не, Яцко надежный! Политически!.. Ну а как он мне сказал, я подался к Варваре.

– Постой!- сказал я, краснея. Дурацкое это свойство - краснеть, как мальчишка, пройдет ли оно когда-нибудь? - Откуда ты узнал, что я у Варвары?

– Насчет этого дела в Глухарах хорошо поставлена служба, - сказал Попеленко, ухмыльнувшись. - Кто куда ботиком скрып-скрып, а кто куда лаптиком шам-шам. Уж чего-чего... а если кто зайдет к вдове, то люди знают, какие на его штанах пуговки были... Она и сама-то не углядит, а люди будут знать!

– Ладно, брось болтать, - сказал я. - Ты про дело.

– Так вы же спросили, я поясняю: сразу подался до вас, к Варваре!

– И никому ничего по дороге?

– Ничегошеньки. Что ж я, не понимаю?

"Товарищ Абросимов сообщает, что выезжает для помощи в поимке бандитов... - вспомнил я. - На лошади, просит встретить..." Прозвучало это внушительно. Товарищ Абросимов из района, большой начальник, один, на лошади, выезжает ловить бандитов! Если бы гореловские дружки нас слышали, они постарались бы товарища Абросимова не пропустить. Но бандиты не могли знать об этом сообщении. Его слышала Варвара. Варвара!.. Но стоило спешить с выводами. В конце концов, Горелый мог наткнуться на бричку случайно.

– Попеленко! - спросил я. - А как ты относишься к Варваре?

– Да чего ж! - Он, застенчиво крякнув, погладил автомат и забормотал: ничего... С пониманием отношусь! Гладкая. В самый раз! Ничего, ей-богу. Медовая...

– Попеленко! - сказал я. - Когда ты наконец выплюнешь галушки изо рта?

– Откуда вы взяли, что у меня галушка? - удивился он. - У меня пшеничной муки-то нема и на понюшку, а какие галушки с житной муки? И та с высевками да с подмесом, дранка. Разве ж до мельницы доедешь, до Мишкольцев?

–Не отклоняйся!

– А... Про Варвару? Ну что ж тут мне разобъяснить? Баба она, конечно...

– Ты чего мямлишь? Я тебя не спрашиваю... ну, про это. Я тебя про другое спрашиваю. Политически!

– Про Варвару - политически! Товарищ старший! Он даже приостановился. Лукавый его нос был весь в капельках пота - нелегко таскать полное вооружение.

– С Горелым-то она была или нет?

– А... Ну, это дело прошлое, - сказал он. - Конечно, надо было бы всыпать ей горячих по... Так ведь и то надо понять - Горелый был парень в силе, в форме, при оружии... Вот как вы! - закончил Попеленко. - Бабы это сильно любят!

Он знал, что начальству надо льстить, хитрый черт. Эх, не было у нас в Глухарах губы, посадить бы его хоть на сутки для перевоспитания!

– Ты что ж, меня с полицаем сравниваешь? - спросил я.

– Та я ж по мужской части, а не политически! - Он изобразил на лице испуг.

– Она его любила? - спросил я.

Попеленко пожал плечами и презрительно скривился, давая понять, что на такую легковесную тему он, как серьезный семейный человек, беседовать не намерен.

– Да ведь она слышала, как ты сказал о приезде Абросимова! Что ты, не понимаешь, о чем речь, дурья башка?- взорвался я. - Может, она поддерживает связь с Горелым?

– А! - догадался Попеленко. - Товарищ старший, так вы бы мне ясно и объяснили, а то все наводящиеся вопросы задаете.

– Ну!

– Товарищ Капелюх, с чего бы она снова к Горелому в коханки подалась? Она баба умная, понимает... Когда он черный кителек носил - другое дело. Не! Сейчас у него в кармане - от коника{15} лапка. Да он еще вроде на Семеренкову Нинку переключился. Перед ней как петух гарцевал. На Справном, бывало, въедет в село, а за ним охрана- чистый генерал фон фельдмаршал.

– Я тебя не про Семеренкову, - прервал я "ястребка".- Нинка про Абросимова не слышала.

– Гм... - Попеленко почесал затылок. - Ну что ж сказать еще насчет Варвары? Конечно, я ей не могу рекомендацию дать. - Он примолк, как будто любуясь издали только что произнесенным трудным словом. - Баба! Другой состав. Кто ее знает! Надо бы допросить... Полицаи были большие мастера допрашивать. Про родную маму расскажешь! .

– У нас - Закон, - сказал я. -Мы так не можем.

– Ясное дело, - согласился Попеленко. - Тут у нас слабость. Но политически правильно!

– Мы вот что сделаем, - сказал я. - Установим наблюдение.

– У нас в селе сейчас столько безмужних баб, что никакого наблюдения не надо, все друг за дружкой следят,- сказал "ястребок", - Баба без мужика лучший наблюдатель.

– Откуда в тебе столько мудрости, Попеленко? А если бы кто огородами тихо прошел ночью, неужто уследили бы? И не обязательно лично общаться. Может быть, "почтовый ящик", "дубок", понял?

– Какой "дубок"?

– Условленное место. Где через записки общаются.

– Варвара - через записки? - Попеленко захлебнулся хохотом. - Ой, не смешите, товарищ старший. К чему ей эта письменность?

– Тебе тоже письменность ни к чему. А если б я приказал?

– Ну, то ж вы, товарищ старший. Вы прикажете - я все сполню!

Мы поднялись к хате Малясов, откуда открылось нам все село, гончарный заводик и необъятность осеннего лесного моря.

– Установим ночное дежурство, - сказал я внушительно, как будто был полностью убежден, что этот новый замысел непременно приведет к успеху. - Ты будешь незаметно дежурить в самой деревне, где-нибудь под хатой...

– Можно под своей? - спросил Попеленко. - Это ж близенько от Варвары!

– Можно.

Я оглядел окрестные поля и огороды. Господствующей высоткой поблизости конечно же был Гаврилов холм, который черным горбом вставал за нежной зеленью озими. Под старыми вербами и акацией на холме виднелись четкие треугольники досок, прибитых к вершинам крестов. К кладбищу вела узенькая дорожка "Свозить к Гавриле", или, еще короче, "на Горб", - вот так говорили глухарчане. С Гаврилова холма хорошо были видны Глухары и все подъезды и подходы к ним.

– А я там подежурю, - сказал я, махнув рукой по направлению к кладбищу. Оттуда хорошо видать. Если какого-нибудь связника заприметим, мы его возьмем в клещи. Я отрежу от леса, а ты - от деревни, понял?

– На Горб пойдете? - спросил Попеленко, слегка отодвинувшись от меня. Место нехорошее.

Я и сам знал, что нехорошее. Еще до войны, когда я приезжал на каникулы из девятого класса здоровым уже лобурякой, мы с глухарскими ребятами поспорили, кто сможет пойти "к Гавриле" ночью. Известно было, что на холме по ночам бродит тень самого Гаврилы, огромного горбатого мужика в белой простыне, со светящейся бородой. "Как Глумский, только выше деревьев", - утверждали ребята. Никто из нас так и не осмелился в одиночку пойти туда.

Все это было очень давно. С тех пор мы насмотрелись кое-чего пострашнее, чем светящиеся бороды.

– Значит, будем его окружать, если придет? - спросил Попеленко в раздумье. - Да... Задумано. Вам бы, товарищ старший, на высокой должности в районе служить! Как хорошо было бы.

Он снял с плеча автомат, пощелкал зачем-то прицельной планкой. Затем снова посмотрел на Гаврилов холм;

– Нехорошее место!..

5

Я проспал до двенадцати ночи, до будильника, по сигналу которого включались жернова. Быстро и осторожно оделся, намотал по две пары портянок, чтобы не замерзнуть на Гавриловом холме. Свет луны из окна падал на подушку, и алые розочки на ситцевой наволочке казались в этом свете почему-то голубыми. В деревне вперехлест орали петухи.

Нащупал на тумбочке несколько порошков белладонны, которые приберегал еще со времен госпиталя, на случай если боль будет очень уж донимать, сунул в карман. Надел свою франтоватую офицерскую фуражку, а шапку положил на подушку, слегка прикрыв простыней; на некотором расстоянии темное пятно можно было принять за голову спящего. Затем, критически оценив работу, подбил для пущего впечатления одеяло. Если бы Серафима проснулась среди ночи и взглянула в сторону кровати, то она не заметила бы моего отсутствия. Чего ей зря тревожиться?

Двери, смазанные ружейным маслом еще с вечера, пропустили меня в коридорчик без малейшего скрипа. Там я выпил свои порошки. Ковшик тоненько зазвенел о льдинку в ведре. Тепло сентябрьских дней возмещалось неожиданными ночными холодами... Ушло лето, ушло. И странное наступило бабье лето.

Вынес МГ из сеней осторожно, чтобы не задеть о притолоку и не загреметь. В морозном воздухе от пулемета остро запахло смазкой и железом. Лунный свет был такой яркий, что резал глаза. И воспринимался он как будто не сам по себе, а лишь тенями, которые отбрасывали на землю ветви деревьев и кустов, тычки плетня с висящими на них кое-где глечиками, проволока, натянутая во дворе для сушки белья. Тени отличались такой рельефностью, что я осторожно переступал через них, боясь споткнуться. Выйдя за калитку, я стал под старую полувысохшую шелковицу и осмотрелся. Все село было точно присыпано белым фосфорическим порошком и светилось. Крыши, покрытые тонким слоем инея, утеряли обычную желтизну, как будто кто-то, решив облагодетельствовать Глухары, заменил солому на новенькую оцинкованную жесть.

Сквозило осенней чистотой. И было тихо-тихо, все спали. Только на гончарне слегка дымились трубы. Ох и ночь! Праздник для лунатиков.

Удивительно это - жить и дышать! Мне вдруг стало радостно. Вспомнил, как пальцы Антонины коснулись моей руки, как мысли наши потекли в лад, словно мы читали одну книгу. Что ж это было с нами? Откуда взялось? Час Закона еще не наступил, Час Мира еще не наступил на нашей земле; бродил где-то Горелый, вешатель и садист; осколочки, те, что не поддались пинцетам, пошевеливались, крутились в глубине тела, как шарики в подшипниковой обойме; и все равно жить, дышать и любить было счастьем, таким счастьем, от которого перехватывало дыхание. И вдруг родилось и замерцало, как фонарик в ладони затерявшегося командира группы, странное ощущение: будто я уже выходил в такую точно ночь на такую точно улицу, и видел эти хаты и эту луну, и чувствовал в себе любовь, будто все уже было однажды, а может, даже не однажды, и еще будет, будет, и стало быть, никакой смерти нет, смерть вообще невозможна, если все это вечно существует вокруг и во мне.

От этой бешеной луны, от всех нахлынувших на меня странных, совершенно незнакомых мне мыслей я бы вовсе позабыл, зачем вышел на улицу, если бы не тень за плетнем попеленковской хаты. Тень эта слабо зашевелилась и сделала приветственный знак. Признаться, я даже удивился. Было у меня опасение, что Попеленко оборудует НП не за плетнем, а где-нибудь на сеновале.

Докричал полночь запоздалый петух. Я прошел мимо хаты Варвары - ни одно окно не светилось - и отправился узкой дорогой к Горбу. Луна стояла как раз над холмом, так что он казался плоским, вырезанным из черной бумаги. Кресты и обелиски на вершине, косматые плакучие вербы - все было черным.

Ветви деревьев, которые росли вдоль дороги, образовывали причудливое траурно-черное кружево. Лишь одна вечерняя зорька тлела в выгоревшем от луны небе, но когда я обернулся, то за спиной, за остро очерченной собственной тенью, увидел в противолунной стороне темное звездное небо. Под ним ярко светились стены мазанок. Озимь казалась белой. Луна разделила ночной мир на две части.

Я поднялся на холм. Оградки здесь уже давно не было, кресты, обелиски со звездочками располагались вольно на склонах и на вершине. Вороны, потревоженные мною, забились в деревьях, затрещали, слепые при луне, крыльями о ветви. Под старыми вербами темнел огромный крест - со стояком в обхват толщиной, высотой в два роста, с тремя перекладинами, с дощатой острой крышей над вершиной для стока воды. Под этим произведением столярного и плотничьего искусства, покрытым вязью букв, лежал мой рано опочивший дед. Я присел на покосившуюся скамеечку у одного из холмиков, густо заросшего травой,- видно, здесь была могила человека, чьи родственники давно уехали из наших мест.

Вот оно, ночное царство Гаврилы, жуть и мороз по коже, хранилище детских страхов! Как мы шушукались по вечерам, глядя на темный холм, как горели наши глаза, как белы были лица! Гоголь, страшный сотник-колдун, встающие мертвецы, лязгающие челюсти, железные веки Вия, белая панночка, рассказы бабок об упырях и вовкулаках-оборотнях, о ночной маете некрещеных, полеты длинноволосых ведьм над холмом... Да ведь это же совсем недавно было!

Я сидел, поставив у ног МГ, и прислушивался к ночным кладбищенским звукам, к металлическому скрежету листьев на жестяных венках, сохранившихся с довоенных времен, к поскрипыванию какого-то полуотломанного сучка на иве, к ворчливому, негромкому карканью неожиданно проснувшейся птицы. Увы, страшно не было ничуть. Видно, они никогда не вернуться, детские ужасы. Когда перехоронишь столько людей, покойники не могут казаться чем-то мистическим и потусторонним, они становятся реальной, естественной частью кругооборота жизни. Было немного жаль, что страх ушел, развеялся и вместе с ним куда-то далеко, в глухие времена, улетело детство.

Глухары, которые лежали передо мною двумя цепочками домов, спали. Ни движения, ни шороха. Изредка взлаивали собаки, но без толку, лениво. Верба надо мной временами шелестела под порывами легкого ночного ветра. Это был мертвенный шелест - листья уже высохли от ночного мороза. Утром, как только пригреет солнце, они посыплются с ветвей дождем, эти узкие белые листья...

От утренней дозы белладонны живот совершенно успокоился. Осколочки заснули. Я наслаждался отсутствием боли. Вот ведь, оказывается, какие бывают радости! Я сидел, и время текло мимо, тяжелое, густое, особо ощутимое здесь, на кладбище, на островке вечности.

Большая свежепобеленная мазанка Варвары была видна особенно хорошо. Ни огонечка в окне, ни движения. И все поля вокруг были пусты. Все покрывала матовая изморозь.

"Скоро полетят журавли", - подумал я. Ранние заморозки ударили в этом году. Близятся холода, и журавли полетят с севера, с белорусских болот, курлыча в темном, с мгновенными росчерками падающих звезд небе. Близ Киева год назад, в сорок третьем, я видел, как под такой звездопад летели журавли. Точнее, слышал. Была ночь, низко гудел самолет, никто не знал, чей это самолет, и с обеих сторон палили вверх трассирующими, заглушая звездный блеск. Но вдруг послышалось курлыканье журавлей. И огонь прекратился. Даже немцы перестали стрелять, хотя это были наши журавли. Журавли кричали, и неслышно, как будто отрикошетировавшие от черного небесного полотна пули, падали звезды.

...Село молчало. Озимые клинья, темная паутина тропок, курчавые капустные гряды на Семеновом урочище, кукурузное поле, где, как свечи, торчали огрызки стеблей,- все хорошо просматривалось с холма. Казалось, я мог бы рассмотреть и муху, если бы она принялась летать над деревней в лунном свете.

За моей спиной темнели кресты. На одном из них отколовшаяся щепа стала издавать под переменившимся ветерком противный ноющий звук. "Дз-дз-дз..." До чего же все-таки обширна земля! Миллиарды людей в ней захоронены за сотни веков. А сколько закопали в эту войну! Но кладбища занимают такие небольшие пятачки. Они затеряны среди бескрайних пространств лесов и полей. Места вдоволь, на тысячи веков хватит, земля примет всех, если людям вздумается уничтожить друг друга. Все-таки кладбище, наверно, начало незаметно действовать на меня. Когда сидишь на холме, наполненном могилами, как подсолнух семечками, поневоле мрачнеешь. Мне стало казаться, что этой ночью обязательно должно что-то произойти. Как будто чья-то смерть вызревала в этой тихой сладкой ночи. Чья? Уж не моя ли?

* * *

Какое-то темное пятнышко скачками пересекло кукурузное поле. Приостановилось у самых капустных грядок. Заяц! Насторожился, приподнял уши, убедился, что поблизости нет врагов, и нырнул в капусту. Над одним из дымарей гончарного заводика взметнулись густые клубы. Видно, Кривендиха подбросила дровец.

До войны в такие осенние ночи, когда начинали вывозить и шинковать капусту, над селом долго не смолкали песни. Били бубны, тренькали мандолины, гармошки отчаянно взвизгивали в руках подгулявших парней. Возродится ли все это? И сколько парней вернется в село?

Я подвигал плечами, чтобы согреться - даже сквозь шинель проникал морозец, - и посмотрел на небо. Ковш уже повис ручкой книзу. Значит, было около трех часов. Луна передвинулась к краю деревни, озимь еще сильнее поседела от инея. Стало совсем зябко. Но самое неприятное - среди поля возникли белые лужицы. Туман просачивался из каких-то неприметных колдобин и рытвин и, потихоньку заливая поля, готовился к решительной предрассветной атаке.

...К утру стало подмораживать крепче. Я то и дело вставал, делал приседания и махал руками, прячась за огромный, привозного житомирского гранита памятник, оббитый и поваленный кем-то из глухарчан набок из соображений классовой борьбы: здесь была захоронена помещица Стыршицкая. На граните еще можно было разобрать три слова: "Плачевный супруг воздвиг..." От моих движений птицы, сидевшие наверху, в ветвях, снова начинали свою трескучую возню. Ковш теперь плыл над самой землей от осевшей луны падали длинные тени, но видны они были только на возвышенностях, низинки же заполнил туман. Он расползался во все стороны, нити его тянулись по овражкам, как щупальца, и хваткое движение этих щупалец было приметно на глаз. Село тоже начала затягивать белая муть, она стелилась пока у плетней. Запах прелых листьев и подморож"нной травы стал особенно ощутимым в отсыревшем воздухе.

...Луна оказалась на краю села. Когда она, побагровев, спустилась близко к вершинам деревьев, к полосе дальних бесконечных лесов, к соломенным крышам, стало заметно, как быстро она катится. Стены мазанок потемнели и перестали фосфоресцировать, туман, казалось, выделялся теперь из каждой травинки. Село постепенно скрывалось в пелене, я различал лишь отдельные мазанки, которые стояли повыше, и островки зелени - Панское пепелище, группу тополей у гончарного заводика да дымящиеся трубы. Хата Варвары была пока еще видна, но туман уже скрыл плетень и подбирался к окнам, намереваясь закрыть их белыми ставнями.

На востоке чуть посветлело, выделились из темноты полосы облаков, они, как арки, окаймляли место восхода. Оттуда сразу же словно теплотой потянуло. В противоположной стороне все еще царствовали ночь и зима. Там туман был как снег.

Пора было мне скатываться с Гаврилова холма. Село совсем исчезло в тумане, только угольнички заиндевевших крыш выступали, будто паруса над водой. Луна окунулась в белую полосу над лесом и пригасла. Я встал, положил МГ на плечо и направился к Глухарам по дороге, обсаженной ветлами. Отдежурил... Чертов туман! Жаль было потраченных зря усилий и бессонной ночи.

Я шел как в молочном киселе, такой был густой и вязкий туман. Оглянулся Гаврилов холм темнел тяжелой громадой. На востоке кто-то вдруг нанес резкий мазок розовым. Арка из облаков расширилась. Прокричал петух, первая птица выпорхнула из деревьев на Гавриловен холме и, полуслепая еще, пронеслась рядом с моей головой, чуть не задев крылом, - ветром ударило в лицо.

С вербной дороги я свернул на озимый клин. Не мог я не свернуть. Приближался тот час. Соль богатого инея, выступившая за ночь, подтаивала, растворялась от влажного дыхания тумана. Тропка была видна лишь на три-четыре метра.

6

Я едва не столкнулся с нею. Ее как будто мгновенно вытолкнул туман и тут же захлопнул дверцу за спиной. Она испуганно замерла. Мы стояли друг против друга на узкой стежке, протянувшейся через озимый клин: я - с пулеметом, а она - с коромыслом на плече. Покачивались ведра... Мне было неприятно, что я ее испугал. Она и так постоянно была настороже, как птица. Я сошел с тропы и улыбнулся.

Антонина узнала меня, лицо разгладилось. Ведра дрогнули и поплыли мимо. Скрылись в туманной пелене. Слышно было, как все дальше и глуше поскрипывают ведерные дужки, раскачиваемые коромыслом. А я все стоял среди озими с открытой лёткой, как скворечник. Какая хрупкая и жалостная красота! Она была как тот тонкий глечик, что уже обточился на гончарном круге, но еще не прошел обжиг и мог быть разрушен, смят от неосторожного прикосновения.

Я стоял и смотрел вслед, ничего не видя, кроме стены тумана. Какое-то беспокойство не давало тронуться с места. Я все еще видел ее перед собой. В этой прошедшей по тропе стройной и высокой девушке в черном платке, с коромыслом на плече, заключалась непонятная неправильность. Я не мог разобраться, отчего это. Я снова представил, как она возникла из тумана, как испугалась, как качнулись ведра... Да. Ведра! Они качнулись тяжело, как будто были полны воды. И коромысло провисало на плече, вдавливаясь в пальтишко. Нет, не порожние были ведра... Но ведь она шла не от родника, а к роднику! И с чего бы это она несла пустые ведра на коромысле, а не в руке? Я похолодел. Мне и раньше казалось странным, что она в такую рань ходит к дальнему Кумову ключу на лесной опушке, а не к сельскому колодцу. Правда, родничок был особый, проща, как говорили у нас, с живой водой, которая якобы способна молодить, но как-то за военным временем свойство это забылось, не перед кем стало молодиться нашим бабам. Да и далековато, и страшновато. Но Антонина... К ней шли причуды и фантазии. Она не должна была поступать как все.

Теперь причуда, над которой раньше просто не хотелось задумываться, оборачивалась бедой. Пусть бы это был кто угодно, только не Антонина. Пусть бы мне это показалось. Ведь я хотел поймать связника, крадущегося к Варваре, бандита. При чем здесь Антонина, при чем? Ах ты ж дьявол... Вот ведь, значит, как получается... Антонина, Антонина! Неужели нельзя ничего изменить? Остановить? Не заметить? Но, размышляя так, я уже шел следом.

Ну за что? За что я должен потерять ее? Ее! Как же так?.. И ничего нельзя поделать? А ноги сами шагали по тропе. Делай свою работу, "ястребок" Капелюх. Ты хотел выследить бандитского помощника, связного? Ты выследил. Иди!

Озимь кончилась. Тропа здесь стала скользкой. Она проваливалась в овражек, к роднику. Темнели стволы деревьев. Я положил пулемет на землю, под ольхой, посмотрев наверх и запомнив очертания ее кроны, выступавшей над пеленой низкого тумана, чтобы затем отыскать свой МГ. К ветвям ольхи были привязаны выцветшие ленты, пасмы льна, все бесхитростные и наивные подношения наших девчат, которыми они хотели умилостивить прощу, чтобы та отдарила их вечной молодостью и красотой.

Осторожно, пригнувшись, я подошел поближе к Кумову ключу. Он выбегал из небольшого, подгнившего уже сруба, обвязанного старым расшитым полотенцем, увешенного все теми же ленточками. По обе стороны высились крутые склоны овражка. Ниже сруба, по течению ручья, росла высокая трава и осока, там тоже бледно пестрели ленты. Я осмотрел траву и овражек, насколько позволял туман, глянул зачем-то в воду. На дне ключа поблескивали монеты. Копейки, пфенниги и гроши...

Я прислушался. Приглушенно шумела вода. Шум этот был похож на стариковское бурчание. Все вокруг терялось в пелене тумана. Но вот наверху, над овражком, чуть звякнула дужка ведра. Я поднял голову, увидел ветви осины, выделявшиеся из белого месива. Одна из ветвей дрогнула, листья забились, залопотали, два или три полетели, крутясь в воздухе, вниз.

Я вполз по склону овражка наверх. Застыл за ольховым и тальниковым подростом, не касаясь ни веточки, ни листика. Возможно, Антонина была здесь не одна. Пулемет остался внизу, но что за беда, в карманах моей шинели лежали две угревшиеся гранаты, две ребристые "феньки", надежные оборонительные снаряды, осколки которых жалят на двести метров. Жалят, не разбирая, всех, кто не смог укрыться. Вот ведь как получается, Антонина Семеренкова, одно у нас утешеньице: если ты с бандитами, ни им, ни тебе, не мне от родника не уйти.

Но она оказалась одна. Пригнувшись, доставала из ведер какие-то узелки и складывала их под пенек. Поднялась, осмотрелась. Я наблюдал за ней, чуть выдвинувшись из своего зеленого укрытия. Она очень боялась, очень даже- губы подрагивали. Нет, не добрая воля привела ее сюда, а чувство страха. Я вспомнил косулю, бежавшую через поляну близ "предбанника". Возможно, и здесь действовал опытный загонщик... Не стоило спешить с обвинениями. У меня чуть отлегло от сердца.

Антонина, оглядываясь, но ступая, как всегда, легко и пружинисто, спустилась к роднику, скрылась в тумане. Я услышал плеск воды. Скрипнуло коромысло под тяжестью двух переполненных ведер. И все стихло. Я представил себе, как она уходит по тропе - словно по туго натянутому канату, чуть заметно покачиваясь, лодыжка к лодыжке.

Я подошел к трухлявому осиновому пеньку. Кусок дерна, прилегавший к нему, был чуть рыжее остальной травы. И на нем не светились капли, оставшиеся от изморози. Сверху лежала сосновая шишка, острием от пня. Я осторожно снял дернину. Под пнем, в сухом месте был устроен тайничок, что-то вроде лисьей норы. Прислушиваясь к звукам пробуждающегося леса, я достал из норы четыре узелка. Четыре самых обычных узелка из старенького, но чистого, подштопанного рядна. В таких узелках детвора носила в поле или на гончарню кое-что поснедать батькам - горячий картофель, сало, крынки с молоком, лук. Вот и здесь я нашел округлые буханки хлеба, добрый коваль сала, луковицы, соль, картошку, глечик со сметаной, катыш масла. Семеренковы жили небогато, очень небогато, для своего хозяйства у них не хватало времени и хватки, а трудодни, которые начислялись колхозом за глечики и макитры, были скудными... Крепко нужно было затянуть гончару пояс, чтобы набрать столько харчей.

В третьем узелке я обнаружил несколько чисто выстиранных и заштопанных рубах, гимнастерки, солдатские кальсоны с подвязками. Четвертый был перекрещен синей ленточкой. Он явно предназначался для женщины, об этом говорила и шелковая, из довоенных запасов ленточка, и особенная тщательность укладки, и легкий аромат дикой лаванды-спики, исходившей от рядна. Я вытер руки о шинель, чтобы не оставлять пятен ружейной смазки на чистом рядне, развязал узелок и осторожно разложил все, что в нем находилось: кусочек мыла, теплые женские штанишки, лифчик, хлопчатобумажные чулки, льняную рубашку с оторочкой из самодельных кружев. Вещи по нынешнему времени невероятно ценные, особенно чулки и мыло, потому что достать это можно было только в городе. У нас, конечно, варили мыло из костей и каустической соды, но этот кусок был фабричного изготовления. Такие подарочки делают только самому близкому, дорогому человеку.

Значит, не уехала Ниночка в Киев, как говорил односельчанам Семеренков. Ушла Ниночка с Горелым и вместе с ним и бандитами скрывалась в лесах. Ниночка, мелкие кудряшки, синенький беретик, звонкий довоенный смех, песенки на клубном крылечке. "В далекий край товарищ улетает..." "Уж не тот наш тополь старый..." Что же ты наделала?

Я аккуратно сложил все узелки, уложил под пенек и накрыл дерниной. Сверху положил сосновую шишку, острием от пня, как было. Здесь я решил ждать связника. Не встретится он мне на пути от Варвары. Другая, оказывается, у него дорожка. Все равно познакомимся на ближней дистанции. Посмотрим, не растолстел ли он от семеренковского сала. Во мне клокотала ненависть, очень похожая на ревность.

На востоке, над молочной полосой уже стал виден неяркий светлый столб: солнце подходило к горизонту. Но сам туман еще более сгустился. Шла усиленная утренняя конденсация. В такие часы только за "языком" ходить. Или за салом. Где же ты, связник?

Я разглядел украшенные лентами ветви ольхи и нашел внизу МГ. Было тихо, очень тихо, туман, как вата, забил уши.

И вдруг, как барабан, со стороны села ударила автоматная очередь. Шмайсер! Очередь была длинная, монотонная, как будто стреляли в одну точку, и притом в упор. Когда бьют с рассеянием, веером, по широкой и отдаленной цели, звук довольно изменчив.

Я поднял пулемет. Еще раз прогремел шмайсер. На этот раз коротко. Потом раздались еще две короткие очереди. Нашего ППШ. Они как будто бы стали ближе ко мне. Я пустился бежать по стежке к селу, держа МГ обеими руками. В селе, мне почудилось, раздался чей-то женский крик, но его заглушил хор петухов. Обычный утренний хор. Петухам было наплевать на стрельбу. Они ко всему уже привыкли.

Ещё раз простучал автомат. Я был слеп. Передо мной стояла белая стена. Но я услышал, как пули забарабанили по ветвям и листьям. Это были уже излетные, ослабевшие пули, они не впивались в дерево с сухим, резким треском, а чвакали. Очередь была послана в мою сторону, но увидеть меня в таком тумане противник не мог.

Кто-то бежал сюда, к роднику, по тропе, а вслед ему стреляли: только так можно было объяснить этот рой пуль, неожиданно рассыпавшийся над моей головой.

7

Наверно, если бы Попеленко не дал эту последнюю, наугад, очередь, лежать бы мне на тропе среди озими, у самой опушки. Но посланные им пули послужили нечаянным предупреждением. Я остановился, проверил, как вставлена лента, надежно ли прикреплен короб, и оттянул до конца рукоять перезаряжания. Палец застыл на спусковом крючке.

"Ушла ли она со стежки на огороды? - мелькнуло в голове. - Если мне придется стрелять, шальная пуля может догнать ее". Больше ни о чем я не успел подумать. Прямо на меня из тумана выбежал здоровенный парень в желтой кожаной курточке с проплешиной на правом плече. В руке он держал шмайсер, это для него была игрушечка, а не оружие. Лицо парня исказилось, и он легко, одной рукой, как пистолет, вскинул автомат.

Не будь я готов, он опередил бы меня. МГ - это танк в сравнении со шмайсером. Для такого ближнего и мгновенного боя он неповоротлив. Но палец уже лежал на спуске, а предохранитель был сдвинут, и я на одну секунду опередил парня.

Он наткнулся на очередь как на оглоблю. МГ ударил в упор, и парня отбросило. В тот же миг я понял, что за курточка была на парне. Еще не успев разглядеть лица бандита, я уже возненавидел его. Палец как будто припаяли горячим припоем к спусковому крючку. Это произошло само собой. Без умысла... Вот... За Абросимова! За кровавую звезду на лбу. За комиссарскую кожанку, мародерски снятую с мертвого!

Курточку разнесло в клочья. Ее на моих глазах смяло и вдавило в тело. Отлетев назад, парень ударился затылком о землю. Только тогда я прекратил стрельбу. Горько запахло пороховым дымом и гарью. Курточка тлела. Вокруг еще более плотно сомкнулся туман. Тишина постепенно возвращалась.

– Не стреляйте, то я, не стреляйте! - раздался голос Попеленко. Он опасался шальной пули. Громко топал сапожищами и орал: - То я, Попеленко, свой!

Я склонился над бандитом. Кровь залила всю грудь и продолжала хлестать. Красиво он лежал, навзничь, и крупные крестьянские руки раскинулись по обе стороны тропы. Они примяли ростки озими. На белом лице резко выделялись конопушки. Эх ты, бандюга, полицай, своей мамы сын!.. Что тебя занесло в лес?

Попеленко, тяжело дыша, с автоматом в руке и расстегнутом полушубке, из-под которого валил пар, как из-за банной двери, тоже нагнулся над парнем.

– Ты Семеренкову не встречал? - спросил я. Попеленко пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Вот аспид! - сказал он сокрушенно. - Я думал, он уже утек! А мы его ухлопали. Вот аспид!

– Ты что, жалеешь? - спросил я.

– Ну что вы, товарищ Капелюх! - возмутился он, шумно отдуваясь после бега. - Что ж я, политически не понимаю, что к чему?..

Но на лице у "ястребка" было написано явное огорчение. Он, конечно, жалел, что парню не удалось скрыться. Кончилось у Попеленко перемирие с бандитами. Теперь и его никто не пожалеет на лесной дороге.

– Ты Семеренкову Антонину видел? - снова спросил я.

– Да не тронули вашу Антонину! - сказал он. - Стоит с ведрами возле хаты. Перепугалась небось. - Он подумал немного и снял шапку. - Да... Здоровенный парубок,- сказал он. - Теперь лежит, как ситечко, в дырках, Ох ты ж боже!

– Придется нам теперь воевать всерьез, Попеленко. Не простят нам бандюги!

Попеленко вдруг захихикал. Мелким таким нервным смешком.

– А ведь он вас убивать пришел, товарищ Капелюх! - сказал он. - Он вам все окно вышиб! Бабка будет ругаться - страсть.

Вдруг посвежело, поднялся ветерок. Туман начал подниматься с озими. Как будто кто-то занавеску за занавеской отдергивал, чтобы открыть нас всему селу. Звезды над головой угасли. Солнца еще не было видно из-за тумана, но алый столб на востоке, постепенно расширяющийся кверху, горел вовсю. Он становился ярче и ярче. Ладонь парня, откинутая в белую озимь, покрылась мелкими капельками влаги, словно вспотела. Вот ведь какое дело.

Убивать людей в такое утро!.. Кровь на кожанке начала густеть, потеки ее как бы вспухали - так зимой над родником набухает и плотнеет наледь.

– Давай за телегой, - сказал я Попеленко. - Пусть люди знают, что бандита убили... И это... - Я вспомнил Гупана. - Опознать надо. Положено.

* * *

Бабка Серафима вставляла фанерку в разбитое окно. Все, что нужно было сказать по поводу происшедшего, она уже сказала и теперь только ворчала.

– Такое цельное стекло было... Всего из трех кусочков. А он расшиб, трясця его бандитской матери!

– Ничего, нынче все с фанерками живут! - сказал я. - Дайте-ка молоток, Серафима...

Возле нашей хаты стояли любопытствующие соседи.

– Я гляжу скрозь туман, какой-то хлопец, дюжий из себя, по улице идет, рассказывал Попеленко, воодушевясь. Перемирие кончилось. Теперь "ястребок" хотел извлечь хоть какую-то выгоду из новой ситуации. Насладиться ролью героя. - Думал сначала, что товарищ Капелюх возвращается... Не! Это здоровенный бандера прет - чистый бугай... Как "фердинанд"! И что ж вы думаете? Подходит он к хате товарища Капелюха - и шасть через тынок. Прямо так ловко сиганул, как кошка.

"Бугай", "фердинанд", "кошка"... Образно рассказывал Попеленко. Может быть, его по-настоящему увлечет роль героя.

– Ну, думаю, дело неладно. Я поближе. А он, вражий сын, до окна, где товарищ Капелюх спит, притиснулся и чего-то разглядывает. Ладно, думаю, погляди-погляди, от меня не уйдешь. Тут он поднимает свой автомат и как даст в окно. Как даст! И снова через тынок - шасть!

Слушатели охнули, переживая за Попеленко. Только Гнат, возвышаясь за толпой глухарчан с пустым мешком на плече, улыбался во весь щербатый рот.

Народу прибывало. Рядом с Гнатом появилась Варвара. - Я по бандюге из автомата! -продолжал Попеленко.

– Не по нему, а чуть выше,- поправил я "ястребка". - По деревьям.

– Не перебивайте! - сказал осмелевший Попеленко.- Бандюга бежать. А я за ним. И снова по нему. И за ним. А он от меня. И снова. Он на озимь, а я за ним. Он от меня. Тут товарищ Капелюх на мой сигнал заспешил, и мы взяли его в клещи.

– Мне показалось, бабуся, вы кричали? - спросил я у Серафимы.

– А кто б не закричал? Я думала, тебя убили. И как это ты догадался уйти с дома? Не иначе перст, судьба.

...Этот конопатый парень из шайки Горелого подошел к оконцу справа, со стороны шелковицы, чтобы ему было сподручно стрелять по топчану. В бледном свете он принял взбитое одеяло за человеческую фигуру, а старую шапку - за голову. И хотя промахнуться было трудно, он выпустил половину обоймы. Чтобы наверняка. И знал ведь, где мой топчан стоит, у какого окна, все знал.

– Господи! - сказала Серафима. - Когда же окна перестанут бить? Где ж стекла люди напасутся? Все бьют и бьют, бьют и бьют... Вроде и фашиста прогнали. Когда ж война кончится, чтоб им, бандерам, на том свете голой задницей на шило сесть!

И она погрозила в сторону леса тощим кулаком.

Гнат захехекал и собрался было со своим мешком в обычный утренний маршрут, но Варвара остановила его:

– Ты куда голодный? Пойди поешь...

Гнат радостно замычал и закивал головой. До чего же добрая душа стала у Варвары. Что она, искупала былые грехи этой благотворительностью?

Я прошел в хату. Все старенькое одеяло было изрешечено. Пули выщербили глиняный пол под топчаном, рикошетя, побили стены. "Да, повезло мне в это утро, крупно повезло", - думал я, разглядывая одеяло.

Не случайно, конечно, этот конопатый парень, дав очередь, помчался по тропе через озимь в сторону родника. У него, наверно, было два задания: прикончить меня и взять из схорона узелки. Два простейших задания: убить человека и захватить попутно сало и бельишко.

Конечно же теперь нечего было и думать устраивать засаду у родника. Они туда больше не придут. Ведь конопатый убит неподалеку. Мы по-прежнему останемся в неведении. Откуда, кем, когда будет нанесен следующий удар?

...Телегу с убитым бандитом-верзилой мы провезли по селу. Солнце уже приподнялось над туманом, и в село вернулись краски. Заиграли желто-зеленые листья на тополях, неровными алыми свечами зажглись в садах вишни, тусклой медью обозначились дубки. Над трубами поднялись ровные белые струйки дымков. Под солнечными лучами соломенные крыши закурились паром, иней пятнами сходил с них, и вскоре по завалинкам застучала капель. Вызеленялась трава. Наступил обычный утренний час листопада; прогреваясь, отмороженные черенки листьев легко отцеплялись от ветвей, и всюду - под дубками, тополями, вишнями, акациями, яблонями - закружилась осенняя метель. Ранние заморозки, ранние заморозки.

– А к хате Варвары он не подходил, - сообщил Попеленко.

– Догадываюсь...

Я ничего не сказал своему приятелю об Антонине. Я подумал, что она никак не могла предупредить бандитов о приезде Абросимова. И вообще... Я же помнил, как она стояла у брички и смотрела на этого незнакомого ей райкомовского хлопца.

Рука конопатого парня свесилась с телеги, желтые от курева негнущиеся уже, твердые пальцы чиркали об обод колеса. И хотя передо мной был враг, к мертвому я уже не чувствовал никакой ненависти. Больно мне было. В следующий раз, быть может, они ухлопают меня. Потом настанет зима, и "ястребки", как зверей, выследят в лесах бандюг. Снова будут мертвые на телегах. А озимь занимает небольшой лишь клинышек на без того необширных приглухарских полях. Некому пахать, некому сеять. И по-прежнему бабы будут тащить на себе тяжкую ношу всей крестьянской работы.

– Что мы будем делать с ним? - спросил я у Попеленко, когда мы медленно проехались по селу, сопровождаемые взглядами глухарчан, лаем встревоженных собак и пением петухов.

– Видать, нездешний, - сказал "ястребок". - Провезем еще раз, может, кто признает.

Мы развернулись и снова поехали по улице, по самой ее середине. К кончарне, навстречу нам, шли работницы - ангобщицы, лепшицы, заготовщицы... Они смотрели на бандита, переглядывались, шептались о чем-то. Догадывался я, о чем они шептались. Мертвый, он конечно же для них, как и для меня, не был страшным бандюгой, злодеем, не был тем человеком, который убил мальчишку из Ожина и вырезал на его лбу звезду. Он был просто здоровенным деревенским парнем с красными загорелыми руками. Эти руки могли починить завалившуюся хату, сменить упавший плетень, перекопать яблоньку в саду. И уж обнять эти руки могли крепко и грубо, по-мужицки. Вот о чем, наверно, шептались вдовы и солдатки с гончарного. У них был свой взгляд на вещи.

Может, и не этот парень снял курточку с Абросимова? Может, убийцы просто отдали ему, когда вернулись в свой схорон, а сам он - запутавшийся, запуганный своими атаманами крестьянский сын? Э, нет, слишком ловок, слишком быстр! Запуганные действуют не так.

Никто из глухарчан не хотел признавать убитого.

– Повезли его на Гаврилов холм, - сказал я. - Чего валандаемся?

Мы направились в вербной дороге, что вела на кладбище. На повороте встретили Семеренковых. Отец как будто не заметил телеги. В этом конечно же было что-то странное. Но Антонина прямо и смело посмотрела на меня. Не спряталась, как обычно, за черными шорами платка. Наши глаза встретились. Мне показалось, она обрадована... Чем? Тем, что погиб конопатый бандюга, для которого она носила узелки?

– Антонина будет еще красивше сестры, - сказал вполголоса Попеленко, увидев, как я оглядываюсь. - Только та шибко выставлялась... как цаца!.. А эта тихая, горестливая. Вот только немая, инвалидка! Раньше вроде разговаривала... Лихоманка напала... Им бы какую бабку позвать, выгнать хворобу, да при их бедности и заплатить нечем! А инвалидку кто возьмет?

Я смотрел вслед Антонине. И она обернулась. Ну что мне делать с тобой, Антонина? Допросить? Не могу я тебя допрашивать. Отправить в район? Будет ли у них время разбираться с тобой? Нет!

– Сам ты инвалид! По языку, - сказал я своему приятелю. - Болтается он у тебя без привязи.

8

Вечером я отправился к гончару, оставив Попеленко дежурить на улице. Я взял с собой сидор, а в нем лежали четыре узелка, те самые. Сидор припрятал во дворе, прежде чем постучаться.

Семеренковы ужинали. Хата была просторная, большая даже по глухарским понятиям, где лесу хватало и где любили жить вольно, с раскрашенной обычным глухарским орнаментом громоздкой печью и двумя длинными столами. На одном из столов стоял кувшин с молоком, возле него две глиняные кружки и два ломтика хлеба - курице не хватило бы распробовать. По синеватому цвету молока нетрудно было определить, что оно не только снятое, но, пожалуй, еще и разбавленное водой. Ничего удивительного, что Антонина отличалась такой бледностью.

– Садитесь с нами, - сказал отец. Он исподлобья наблюдал за мной, ссутулившись, свесив под стол больную руку.

Антонина ничего не сказала. На ней было самотканого рядна домашнее платьице с заметными следами штопки, крашенное по бедности военного времени чернокленом. Совсем худое, севшее от бесконечных стирок, девчоночье платьице. Застеснявшись, Антонина накинула на себя платок, прикрыла острые плечи, проступающие в вырезе платья ключицы и резко очерченную туго натянутым, истончавшим рядном грудь. В платке она стала как будто старше, и даже движения ее изменились, приобрели большую плавность и женственность.

Глядя на нее, я забыл, что пришел для гневного разговора. Вот ведь какая незадача получалась с этой Антониной... Один вид ее отметал все подозрения, гасил злость. Хотелось смотреть на нее и молчать.

Она открыла дубовый шкафчик, достала еще один ломтик ржаного хлеба наверно, последний. Все, что было в доме, Антонина отнесла к роднику.

– Я только что поужинал, - сказал я. - Вы кушайте. Я рассматривал хату, не зная, с чего начать. Да, просто-таки незадача получалась. Прямо. передо мной была фотография. Семеренков и его покойная жена. Гончар был одет по-городскому, в шляпе и при галстуке. Он приехал сюда в голодные годы. С больной женой, с дочками, тихий и вежливый.

Второй дощатый стол был заставлен глиняными расписными игрушками. Часть из них уже прошла обжиг и отливала глянцем, а часть была еще сырая и тускло играла красками в вечернем свете.

– Вы ужинайте, а я посмотрю игрушки, можно? -сказал я.

Семеренков кивнул, но, прожевывая свой кусок ржаного хлеба и поднося к губам кружку, он искоса и испуганно, следил за мной, как будто ожидая какой-то неприятной выходки.

Игрушки были диковинные. Я никогда и нигде не видал таких. У нас на гончарне до войны делали всякие свистульки, животных из глины, расписанных "смужечками" и "хмеликами": подуешь в рыльце, они и свистят. Но то были хрюшки как хрюшки и барашки как барашки, все "як насправди", очень похожие на тех, что бегали в глухарских дворах. Такие свистульки лепили, наверно, с незапамятных времен, их можно было встретить в каждой хате на комодах, подоконниках, полках. Вид у иных был совсем обшарпанный. Это деды хранили память о своем голоштанном детстве. Это была их первая радость. И первая собственность... Потом вслед за глиняными в их жизни появлялись настоящие коники, телята, барашки и хрюшки, очень похожие на игрушечных. Мир детства смыкался с взрослым миром, хлопотливым и строгим. И никаких рубежей, приграничных столбов здесь не было. Ты еще прижимал к губам глиняного барашка, а тебя уже посылали пасти настоящего, впрягали в работу.

Но эти семеренковские игрушки были особые, непохожие на то, что я видел в других хатах. Наверно, так лепил бы ребенок, если бы у него были сильные, ловкие пальцы и сноровка взрослого. На грубом дощатом столе я видел львов с невероятно кудлатыми гривами и огромными глазами на длинных печальных мордах, каких-то горных туров, которые, казалось, сплошь состояли из свернутых улитками фантастических рогов, каких-то нахохленных мудрых птиц, похожих на пеликанов и в то же время на сов, с длинными толстыми клювами и бессонными зрачками, рыб с очеловеченными ликами и плавниками, напоминающими крылья. Все это слепили на первый взгляд резко, грубо, а краски были подобраны и вовсе неправдоподобные: львиные гривы отливали кобальтовой синевой, а рога туров, зеленели, как листья.

Я понимал, что все это сделано неправильно, не похоже, не так, "як насправди", с нарочитым вызовом тому, к чему я привык. Но мне нравилось. Львы и мудрые совы-пеликаны манили меня. "А помнишь? - говорили они. - Помнишь, Панское пепелище было тогда огромной и загадочной запретной рощей и мы жили там; ты просто забыл нас на время. В ту пору гоголевский Пацюк действительно ел галушки, Вий открывал и закрывал железные веки, а Крот был страшным колдуном вроде клыкастого Катерининого батьки{16}. Тот мир существует, ты просто забыл его. Мы бродили в зарослях лопуха и конопли - какая это была чаща! Ты видел нас тогда, а потом вырос и перестал видеть. Много крови разлилось в мире. Люди стали быстро взрослеть. Мы еще глубже ушли в лопухи жить для тех, кто еще способен разглядеть нас. Но ты все-таки помни: мы твое детство, твое воображение, твоя свобода. Когда наступит спокойное время, приди однажды в лопухи - они покажутся тебе невысокими, совсем даже низенькими, но ты нагнись и постарайся разглядеть нас в этом лесу. Мы здесь, посмотри на нас, вспомни..."

Удивительные были игрушки...

Я повернулся к Семеренковым. Отец по-прежнему косился в мою сторону, держа кружку у рта, а дочь даже не притронулась к молоку и хлебу. Она смотрела на меня с ожиданием, с просьбой, как будто я явился сюда, чтобы оживить всех этих зверюшек и заставить их пуститься в пляс.

– По-моему, здорово! - сказал я Семеренкову. - Не разбираюсь, но мне нравится. Я не думал, что вы занимаетесь таким!

Антонина улыбнулась. Это была улыбка счастливого человека. Если, конечно, испуганный человек может быть счастливым. Мягким женственным движением она поправила прядь волос, выбившихся из-под платка.

– Это не я, - сказал Семеренков. - Это дочка. Она лепит здесь, дома, на заводе сейчас игрушками не занимаются. Посуда нужна людям.

Она улыбалась, глядя на меня. Что ж ты за человек, Антонина? Ты помогаешь бандитам, носишь им хлеб и сало, стираешь их заскорузлые рубахи. А пальцы у тебя такие тонкие и длинные, и ты лепишь диковинных зверей. Может быть, ты ребенок, который не понимает, что творит?

– Она любит лепить, - сказал Семеренков с гордостью. - Она глину чувствует, как живое. Как щенка какого-нибудь. Или птицу. С глиной надо очень нежно. У нее душа. Конечно, когда берешь в руки. В карьере она мертвая...

Он вдруг осекся, как будто вспомнив, с кем разговаривает. Отвернулся. Антонина же, не замечая отца, продолжала улыбаться. Она сидела, сомкнув прямые ноги, лодыжка к лодыжке, она сидела так, что можно было час и два смотреть на нее, и, честное слово, я бы и сам онемел в конце концов. Ну что же мне делать с тобой, Антонина? Ничего не понимаю. Ничего! Лев с печальными глазами и длинным, еще более печальным носом пристально смотрел на меня.

Снова смуглые пальцы Антонины как бы в раздумье коснулись пряди соломенных волос, прибрав ее под платок. Мне показалось, что в этом жесте, робком и неуверенном, есть какой-то скрытый смысл. Да, говорила она, я понимаю, что нравлюсь, и хотела бы нравиться еще больше... Но нужно ли?

Она посмотрела вопросительно на отца, перевела взгляд на игрушки, затем на меня. Этого я уже не понял.

– Хочет подарить вам что-нибудь, - объяснил Семеренков. - Из этих глиняшек.

Но тут я опомнился. В самом деле, пора было взять себя в руки. Не для того я пришел, чтобы млеть от нежности и сочувствия, чтобы подарочки получать.

– Нет, не возьму, - сказал я. - Не могу я брать подарки у вас.

Не анаю, зачем я так сказал. "У вас". С неожиданным презрением и злостью. Мне вдруг захотелось сделать ей больно. Она сидела такая худенькая, тонкая, чуть подавшись ко мне, ожидая ответа, и я решил ударить ее, разом покончить е жалостью и любовью, поставить все на место. Я ведь уже догадывался, что не может она быть виновна ни в чем, и эти звери, наивные глиняные дети-звери, укоризненно таращили на меня свои глазелки. Они существовали как будто вместе с ней, были ее частицей. Но я уже не мог остановиться, во мне все пошло в разлад. Сочувствие почему-то рождало еще большее желание причинить боль, уязвить.

– Не время мне в игрушки играть, когда бандиты рядом, - сказал я. - Вам-то хорошо, уж в ваши-то окна они стрелять не будут! Сами знаете почему. Своих не трогают.

Я не хотел этого говорить, честное слово! Я хотел молча смотреть в ее глаза, видеть, как она сидит, как поправляет прядь, улыбается. Она вздрогнула, и губы ее сжались. Рука медленно соскользнула от платка к столу, чуть задержавшись на дощатом углу, продолжала падение и безвольно повисла. Отец встревоженно посмотрел на нее.

– Она еще никому никогда не дарила своих глиняшек, - тихо сказал Семеренков. - Стесняется. Только для себя делает.

Что это творилось во мне? Да, я любил, любил и жалел, но все-таки не мог забыть тех узелков под пеньком, никак не мог забыть узелков, и сестренки Ниночки не мог простить, и того конопатого здоровилу бандюгу, для которого Антонина принесла "посылку". Наверно, она не только оставляла узелки для неизвестного ей связника, наверно, они встречались там с этим красивым рослым парнем. Да, но почему же она обрадовалась, когда увидела, что я жив и невредим, а конопатый лежит на телеге?

Все во мне перемешалось и клокотало. Ничего подобного я раньше не переживал.

– Действительно, до игрушек ли человеку, - успокаивающе сказал Семеренков дочери. - Его самого чуть не убили. Такое уж лихое выпало всем нам время... Ведь война, Антоша!

У меня сердце дрогнуло, когда он вот так мягко, с привычной домашней ласковостью сказал: "Антоша". Это было их слово, за ним стояло столько, что я сразу почувствовал себя лишним в доме. Это слово было воплощенной нежностью, паролем и отзывом. За ним стояла тайна родительской и дочерней любви. Наверно, не случайно имя это было мужским, в нем, мне почудилось, прозвучала неутоленная мечта по сыну, продолжателю рода гончарных мастеров, но судьба дала криворукому Семеренкову двух дочерей; старшая изменила дому, ушла с бандитами, и теперь у него оставалась лишь одна дочь, лепщица диковинных зверей, вечно молчащая... Антоша!

Я мысленно произнес это имя, глядя на ее остро выступавшие под платком плечи, смуглые худые руки, прядь светлых волос, плавные линии бедер, которые четко обрисовывались под стареньким платьицем и вдруг за округлением колен переходили в резкую, удлиненную прямоту сомкнутых голеней. В ней было непонятное мне совершенство. Такое совершенство не поддается никаким анализам. Оно сразу вштамповывается в душу. И этот цельный отпечаток уже не выжечь.

"Антоша! - мысленно повторил я. Она повернулась ко мне. Глаза ее влажно блестели. Она словно изучала меня. - Антоша!" Губы ее вздрогнули, разжались, утратили строгость.

Я чувствовал, что голова у меня идет кругом все быстрее. Ну что это я так разнюнился? Зачем я сюда, в конце концов, пришел?..

– Послушайте, - сказал я Семеренкову. - По-моему, мы в первый раз не договорили. Пойдемте посидим на завалинке.

Он тут же поднялся и пошел к двери, неся перед собой согнутую левую руку. Антонина встала и проводила нас напряженным взглядом. Как тогда, на гончарне. Второй раз я врывался в эту семью и вносил тревогу и смятение. Скорее бы прояснилось все... Не по мне была такая работенка. Во что ты меня втравил, Гупан?

У порога я не обернулся. Боялся потерять уверенность перед разговором.

9

Мы сели на завалинку. Был вечерний час. До войны в это время все Глухары сидели на завалинках, лузгали семечки и глазели на облака, которые с предзакатной быстротой меняли свои очертания и цвет.

Семеренков прислонился к беленому срубу, лицо его темнело четким горбоносым профилем на фоне неба. Он ждал, полуприкрыв глаза, и казался очень усталым.

Я достал из-под лавки сидор с узелками, выложил все содержимое на доску.

– Вот ваше добро, - сказал я. - Антонина принесла к тайнику возле прощи. Припасы для бандитов. Припасы для бандитов и для вашей старшей доченьки, которая скрывается в лесах, вместе с ними. Заберите обратно. Пригодится в хозяйстве!

Он ничего не ответил. Казалось, разоблачение не очень удивило его. Только острый кадык вздрогнул.

– Что же вы молчите? - сказал я. - Я ведь должен арестовать вас. Говорите что-нибудь!

Прошла еще минута.

– Говорите же! - Я повысил голос. - С чего это вы помогаете бандитам? По доброй воле или как? Или Ниночку жалеете?.. Лучше скажите здесь, мне.

Темнело быстро, как это бывает в сентябре. Только снопики конопли на огороде да золотые шары светились желтым, словно вобрали в себя за день солнечный свет и теперь понемногу излучали его.

– Я не хочу верить, что Антонина пособница бандитов!- крикнул я, схватив его за руку. Это была изувеченная рука, она вяло, как будто сама по себе, попыталась высвободиться, и я тут же отпустил ее. - Вы слышите, я не верю! Это вы заставили ее, вы! Зачем? Думаете, поможете старшей дочери? Бросьте. Плюньте. Погубите и Антонину, и себя. Пусть лучше ваша старшая явится. Гораздо лучше. Вы же кормите убийц!

Я уже не мог остановить себя и, кажется, начал его перевоспитывать. Убеждать. А ведь я терпеть не мог слов. Я был последователем лейтенанта Дубова, тот говорил: "Либо лаской, либо палкой, но только не словами".

Не помню, долго ли я объяснял Семеренкову всю пагубность его поведения. Наверно, я разошелся. Но его молчание заставило меня и вовсе выйти из себя, клапан сорвался.

– Старый дурак, - сказал я. - Тебе уже, наверно, за сорок! Чего это я взялся учить тебя уму-разуму, если ты молчишь, как затычка в бочке? Или не можешь забыть, как ты у благодетеля Горелого на заводике работал? На суде тебя приведут к знаменателю! Загремишь дальней дорогой в казенный дом, будешь кирпичи месить, а не глечики. Но какого черта ты тащишь с собой младшую? Ты эгоист, вот кто! Чем она виновата? Думаешь, если она тебя любит, ты имеешь полное право испортить ей жизнь? Черт криворукий! А еще, говорят, в городе учителем был. Ты что, изменничать сюда приехал, а?

Здорово я начал ему втолковывать. Все популярнее и популярнее, под стать бабке Серафиме. Но он сидел, как индейский вождь, прислонясь к стенке и уставив свой неподвижный горбоносый профиль в небо. Его покорное молчание и долготерпение бесили больше всего.

– Скажи спасибо Советской власти, что она действует по Закону! - кричал я. - Полицай бы тебя поставил к стенке и вышиб мозги, А Советская власть с тобой разговоры разговаривает, гореловское охвостье!

Я говорил ему как глухарчанин глухарчанину, столкнувшись на узком мосту. Проще выражаться вскоре стало невозможно.

– Замолчи, - ответил он вдруг. Тихо ответил. - Замолчи, Иван Капелюх. Что ты себя Советской властью называешь? Я тебя ведь хлопчиком помню. Свистульки тебе дарил, когда ты приходил на завод. Если научился на войне стрелять и получил от Советской власти оружие, ум-разум ты не мог получить. Это каждый сам зарабатывает. А в твои годы все очень просто.

Он повернулся ко мне. В закатном свете лицо его казалось темно-красным, словно вылепленным из червинки. И морщины темнели резко, как борозды от шпателя.

– Да я бы этих бандюг своими руками задушил, если б мог, - сказал Семеренков, и его густой "капитанский" голос сорвался в сип. - Что ты можешь понять, ты, молокосос?

– Но-но, - сказал я. - Ты... не шибко-то, Семеренков... Понимаешь!..

Я не очень убедительно ему возразил. Когда у немолодого уже мужика голос срывается от едва сдерживаемого плача, это что-нибудь да значит!

– Ты думаешь, с Горелым справился? - спросил Семеренков.- Саньку Конопатого убил - и справился?

– Ага, значит, ты этого бандюгу знаешь! Что ж молчал?

Но на этот раз Семеренков, пойманный на слове, ничуть не испугался.

– Не понимаешь ты, кто Горелый, - продолжал гончар.- Зверь он, хитрый зверь... Да .ты по сравнению с. Горелым - кузька, он еще не брался за тебя по-настоящему... Он все Глухары разнесет, если захочет.

И ничего не ответил. Слова в Семеренкове бились друг об друга и едва выскакивали сквозь сдавленное горло. Хриплые, измятые слова, они долго прятались в нем. На глазах гончара появились слезы. Чувствительные они какие были, Семеренковы! Терпеть не мог чувствительности. Бывали в жизни минуты, когда я сам больше всего боялся разреветься.

– Ты думаешь, почему она молчит? Почему она ни с кем не разговаривает, доченька моя, Тоня?

Левая рука его сделала конвульсивное движение - то ли касаясь растущего на круге длинношеего глечика, то ли приглаживая воображаемую детскую головку.

– Они сюда перед уходом фашистов пришли - Горелый с дружками. Ночью. Он ведь раньше к Нине сватался, Горелый. Обещал заводик от батьки на меня переписать. Много чего обещал... Видать, полюбил. А как она могла его, полицая-душегуба, полюбить? Вот он ночью с дружками и пришел, Горелый... За ней!

Он замолчал на минуту, чтобы успокоиться. Голос его теперь был едва слышен, хотя в селе стояла тишина. Скот уже загнали в хлева. Быстро, по-осеннему, темнело. Пяток тощих семеренковских кур собрался у закрытых дверей сарая. Куры ждали, когда их впустят на насест, прикрывали белыми веками глаза, поквохтывали.

– Он за Ниной прибыл, Горелый. Чтобы ушла с ним... Она отказалась. Тогда он изнасиловал ее... дружки помогли. Антоша... Тоня, - поправился он, - она набросилась на них, она кричала страшно...

– А вы чего ж, вы? - не выдержал я. И у меня голос сорвался, вот беда, и у меня слова сбились в сузившемся внезапно горле, и я едва вытолкнул их непослушным языком.- Она набросилась, а вы? Какая уж разница после этого: жить или нет?

Он посмотрел на меня. И снова дернулась, как подкрылок, левая рука.

– Молод ты. Думаешь только за себя. Отцом не был. Я боялся, что они и... Тоню... Дружки уже хотели. Она бы не вынесла, Антонина... Она ведь... как былиночка. Я упросил, он смилостивился, они нас выгнали из избы, меня и Антонину. И полицай встал на пороге, с автоматом... Тот самый, Конопатый Санька. Он вроде слуги был у Горелого.

Быстро темнело. Уже не светились желтым снопики конопли и золотые шары. Легкие розовые отблески лежали на кущах высокого Гаврилова холма, где зарыли мы полицая, зарыли без креста, без памятника, без имени, насыпав лишь небольшой холмик. Ничего, Горелый, и тебя зароем так же. Хоть ты и хитрый зверь!

Налетел порыв ветра: приближались сумерки. С вишен посыпались ржавые листья. "Скоро бабьему лету конец, - подумал я, - раз вишни осыпаются. На вишнях крепкий лист".

– Дальше, - сказал я.

Я долго ждал, когда же оно сможет вызреть, это простое слово "дальше". Сдавило горло, и все тут. Эх, ослаб я духом за время мирной глухарской жизни. На фронте чего не насмотришься и не наслушаешься - кажется, можно было бы приобрести железную закалку. Слабак я стал, честное слово.

– Дальше? - с некоторым удивлением переспросил он. - А что дальше? Горелый увел Нину. Ушла она. Горелый правильно рассудил, что она и сама не вернется в Глухары. Куда ей деться от позора? В деревне-то? Все узнают... А Тоня с тех пор не разговаривает ни с кем... Не то чтобы немая стала - не хочет. Не хочет разговаривать с людьми. Мне иногда слово скажет вечером, когда тихо. Или когда лепит из глины...

Ржавые листья падали с вишен. Холодало. Приближалась морозная осенняя ночь со звездопадом и предрассветными густыми туманами.

– И ходит почти каждое утро к роднику, - продолжал Семеренков. - Очень любит сестру. Надеется, может, придет Нина обратно. Очень надеется. Там, у родника, они указали тайник. Для снабжения.

Так... Положение прояснялось. Нет, она не виновата, Антонина. Кто мог бы обвинить ее? Она старалась умилостивить бандитов, отдавая им все, что зарабатывала вместе с отцом. Что еще оставалось ей?

– Мне страшно за Антонину, - шепотом сказал Семеренков, подавшись ко мне, и глаза его расширились от испуга.- Они знают, что это для меня вся жизнь Тоня... Боюсь я за нее. Он рядом, Горелый, близехонько, он от меня не отстанет. Никуда не уйдет!

– Почему? - спросил я.

Он открыл было рот, но сдержался. Вздохнул только. И правой рукой прижал левую, непослушную, к острому колену, на котором темнела аккуратная латка. В морозной свежести вечера было особенно заметно, как пахнет от него сырой глиной.

– Я и так слишком много рассказал. - Он отпустил левую руку, она улеглась на колене, застыла.

Мы оба немного успокоились.

– Можете забирать нас, - сказал он тихо. - Ваше право. Может, так было бы лучше. Может, нас выслали бы куда-нибудь... Но Нина... что будет с ней... Тоня так надеется.

– Чего вас забирать? - сказал я. - Что мы, полицаи, что ли?.. Напугали вас тут фашисты. Боитесь правду рассказать. Вот и насчет Горелого недоговариваете. Нечего его бояться!

– Вы это всерьез? - спросил Семеренков.

Мы оба незаметно перешли на "вы". И оба мы дышали все еще тяжело, как будто какой-то водный рубеж одолели, какую-то реку переплыли, и теперь отдыхали рядом, войдя в воду незнакомцами, даже врагами, а за время тяжелого заплыва сдружившись.

– Конечно, всерьез.

– Нет, - сказал он. - Нет. Не надо так. Вас только случайно сегодня не застрелили. Они не хотят делать налета на село. Им пока что ни к чему привлекать внимание. Но настанет минута...

Он замолчал. Повернулся к плетню. Наступили сумерки. От завалинки и стены хаты еще исходило тепло, но пальцы зябли.

– Чего вы всполошились? - спросил я.

Он молча кивнул головой в сторону калитки.

– Собака пробежала, - сказал я. - Большая собака... Вот и все.

– Вот именно, - сказал Семеренков. - У вас хороший слух.

– Положено по воинской профессии.

Я ответил ему бодро, даже, пожалуй, слишком бодро. Мне хотелось, чтобы он победил хоть на миг свои страхи и рассказал бы все. Он, конечно, много знал о Горелом. Гораздо больше, чем Гупан. Но почему он так опасался, что Горелый не оставит в покое ни его, ни Антонину? При чем здесь Антонина? Зачем бандитам по-прежнему держать гончара в страхе?

– Больше ничего от меня не узнаете, - прошептал Семеренков едва слышно. Поймите, ради бога... Вам все равно, а это моя дочь!

Мне все равно! Да если бы я мог прикончить Горелого, хоть бы только для того, чтобы Антонине ничего не угрожало, то жизни не пожалел бы. Даже ни секундочки бы не раздумывал. У меня все немело внутри, когда я думал о том, как это произойдет, если они придут за ней, как приходили за Ниной. Нина - та бойкая была, и парням она головы крутила, она понимала жизнь, может быть, не так дотошно, как Варвара, но понимала, и для нее, быть может, самое страшное было не это, а позор, молва односельчан, а Антонине - что ей молва, о молве бы она даже не подумала, у нее просто сердце не выдержало бы, если бы Горелый или кто там еще протянул бы к ней свои лапы и рванул бы старенькое рядно.... И тут острой живой болью резануло изнутри, и я заставил мысли остановиться, отключил воображение. Это ведь как рубильник дернуть - только током бьет по нервам.

И в эту секунду, когда я рванул рубильник и вздохнул свободно, выпрямившись и набрав холодного воздуха в легкие, за плетнем послышались шаги. Это были шаги тяжелого, грузного человека, который старается ступать мягко, как кошка, забыв о своем весе.

10

Одной рукой я прижал Семеренкова к стене, чтобы он не заслонял калитки, а второй достал нож. Другого оружия у меня с собой не было, но неподалеку дежурил Попеленко.

Тень человека выросла за плетнем. У него были квадратные плечи и плотно посаженная голова. Таиться он не стал. Очевидно, он слышал наши голоса раньше и по наступившей тишине догадался, что обнаружен. Тут я сглупил, мне бы продолжать разговор.

–Хозяин, а хозяин!

Голос был басистый, тяжелый и какой-то шершавый. Нужно крепко прожечь не только глотку и голосовые связки, но и все нутро спиртом, чтобы приобрести такую шершавость.

Семеренков вздрогнул и напряженно застыл под моей рукой.

– Хозяин! - снова пробасили за калиткой.

– Здесь я! - отозвался Семеренков. - Здесь я, сейчас, минуточку...

Он растерянно посмотрел на меня, как будто мое присутствие было сейчас совершенно нежелательным, даже опасным.

– Сейчас выйду, а что нужно? - спросил Семеренков, все еще продолжая оглядываться на меня.

Мы шли к калитке - он впереди, я вплотную за ним.

– Да я ж забойщик... Климарь! - сказал человек.- Не узнаешь, что ли?

– А! Климарь! - как будто обрадовался Семеренков.- Ну, понятно.

Он отворил калитку. Еще не настолько стемнело, чтобы я не мог рассмотреть Климаря вблизи. Это был дюжий пятидесятилетний мужик с тяжелым складчатым лицом, глубоко вставленными в подлобье и прикрытыми густыми бровями глазками. Я уже слышал о Климаре, человеке вольной профессии, "свинячьем забойщике". У нас в округе было несколько людей бродячих занятий. Печник, знахарь, он же гадатель, художник, расписывающий коврик. И забойщик.

– Я слышал, ты тут вроде кабанчика хотел забивать,- сказал Климарь. - Вот, пришел... Принимай... Здравствуйте! - сказал он мне и приподнял шапку.

– Так я ж кабанчика давно прирезал, - пробормотал Семеренков.

– Ну-у! - выдохнул Климарь. - Значит, напутала тетка! А я с Мишкольцев тащился, думал, магарыч будет. От боже ж мой. Ну ладно, переночую, а утром, может, найду клиента... Что ты скажешь! - обратился он ко мне за сочувствием. - Заходил тут то к одному, то к другому, и все без толку. Плохо стало нашему брату. Война всех разоряет.

Большой пес, помахивая хвостом, подбежал к калитке и сделал попытку протиснуться между стойкой и забойщиком, но тот прижал его ногой.

– Куда, Буркан! Да вы не бойтесь, он не кусучий, я сейчас его привяжу.

Он достал из кармана веревку и принялся вязать узел на шее пса.

– Уй ты, цуцик! - сказал я и, нагнувшись, потрепал собаку по морде.

Нет, недаром Дубов взял меня к себе в группу! Не ошибся все-таки во мне старшой. У собаки левый глаз окружало темное пятно, похожее на синяк. Я ее сразу признал, собачку, что гнала косулю под бандитский автомат возле "предбанника"; у нас в округе не было других таких псов, с ушами и статью пойнтера. И светло-рыжая масть совпадала, и характерный след на шее от веревки.

– Проходите, - сказал я и встал у калитки так, что забойщик вынужден был прижаться ко мне левым боком. С этой стороны у него оружия не было. Садитесь, - предложил я ему, указывая на завалинку.

Он посмотрел на меня несколько удивленно, но сел. Я оказался с правой стороны. Нет, пистолета или гранаты он не припрятал. Только вот за голенищем торчали рукоятки двух ножей. Но, в конце концов, ножи служили для него орудиями труда: забойщик ведь... Профессия!

У нас и до войны, когда мужиков хватало, на забойное дело смотрели как на искусство, подобное печному или даже гончарному, и часто приглашали стороннего мастера. Тут ведь были свои тонкости - не просто прирезать кабанчика, а собрать всю кровь на колбасы, и просмалить соломкой, чтобы сало стало духовитым, и отпарить шкурку кипяточком, и длинной щетины на дратву надергать, и разнутровать, не потеряв ни фунта требухи, и кишки собрать, и размыть... А уж если у хозяина вырастал добрый клыкастый кнур пудов на двенадцать, то забойщик показывал в загоне высшее мастерство, не без риска заваливая жертву и нанося точный удар в аорту специальным узким ножом. На такую работу приходили смотреть; но теперь кнуров у нас не выращивали, не успевали кабанчики дорасти до кнуров.

– Я старший здесь по истребительному батальону,- пояснил я Климарю.Покажите документы.

Семеренков следил за нами с выражением ужаса. Гончар, конечно, знал этого мужика по фамилии Климарь.

– Это верно, доверия ко мне нету, - сказал забойщик. - Внешность имею такую. Волос черный, голос густой, хоть падай, хоть стой.

Уже почти стемнело, зажглись первые звезды. Забойщик полез за пазуху, достал бумажки. Я их внимательно рассмотрел, потратив несколько драгоценных спичек. Надо думать, документы были липовые... Справка об освобождении от воинской повинности "по причине невроза сердца и общего склероза сосудов". Названия болезней ничего не говорили мне, но звучали внушительно... Справка из Ханжонковского сельсовета, выданная "гр. Климарю"... Ханжонки. Это село было в белорусской стороне, на севере, на изрядном расстоянии от Глухаров... Справка об инвалидности. Сколько бумажек набралось - хоть шапку ломай перед ним.

– Невроз сердца - это что же такое? - спросил я.

– Вот! - Он вытянул руку. Ручища у него была что надо. Каждый палец - как патрон от ДШК, а этот пулемет пробивает танкетки. Пальцы дрожали крупной дрожью. Как на балалайке играли. - Сердце нервенное, - пояснил забойщик. Отсюда общее дрожание организма.

– Как же кабанчиков забиваете? - спросил я. - Они меж пальцев не проскакивают?

– А я после двух стаканов их забиваю, - пояснил он охотно. - Тогда в организме наступает временное успокоение.

"Устроить бы тебе постоянное успокоение", - подумал я.

– А стакан из пальцев не выпадает?

– Лучше сам упаду, - ответил он.

Я все еще рассматривал бумажки, расспрашивал, сделав строгое лицо, где находятся Ханжонки, кто там председатель сельсовета, а сам размышлял о том, что же предпринять.

Собачка, конечно, не была уликой, собачку он мог подобрать в лесу, но она навела на подозрение, и дальше пустые клеточки стали заполняться сами собой.

Я едва сдерживал себя от возбуждения. Вот оно, вот, открылось!.. Я вспомнил рассказ Малясов, как Штебленок в последний свой день срочно собрался в райцентр. Произошло это сразу после того, как "ястребок" пришел к Кроту, где, должно быть, столкнулся с забойщиком. Да, тогда я не мог обратить внимание на эту деталь: забойщик был для меня безликой фигурой. Теперь эта фигура приобрела реальные квадратные формы могучего Климаря. Встреча Штебленка и Климаря наполнялась особым зловещим смыслом. "В тот день Штебленок ходил к Кроту забивать кабанчика", - сказал мне во дворе гончарного заводика Семеренков. Он бросил мне маленькое зернышко, он ничего не сказал, никого не выдал, надеясь на мою догадливость.

Сейчас Семеренков сидел ни жив ни мертв. Наверно, он раскаивался даже в том, что бросил такое крохотное зернышко. Я еще многого не понимал, не хватало времени, чтобы свести концы с концами, но одно стало ясно - Климаря нельзя упустить.

– Ладно, - сказал я, рассмотрев каждую закорючку в бумагах. - Документы в порядке. Извините: время такое.

– Мы понимаем, претензиев нет!

Он так и сказал - "претензиев". Начитанный был забойщик.

– У меня есть просьба! - сказал я.

Он с уважением наклонил голову, готовясь выслушать.

– Вот как раз я и собираюсь резать кабанчика, - сказал я. - Так что вы заявились вовремя. Надо сделать!

– Мы понимаем, - сказал забойщик. - Обычно я беру два фунта сала, круг колбасы, это кроме того, что на оздоровление организма. Ну а с вас... только на оздоровление, как с представителя!

– Переночуете у меня, - сказал я. - Пойдемте!

– Чего вас беспокоить? - пробасил он. - Могу и здесь. Мне сна не занимать, где лег, там кровать.

– Порядок у нас такой, - сказал я. - Обязан обеспечить охрану на случай нападения бандитов.

– О, правда, порядочек! - Он достал кисет. - Сердце у меня что-то зашлось от ходьбы. Передохну немного и приду.

Мне не хотелось оставлять его у Семеренкова, но я боялся показаться слишком настойчивым.

– Ладно. Пятая хата по правую руку, спросите Серафиму, - это моя бабка.

– Слышали про Серафиму, - сказал Климарь.

Еще бы!.. Если б он не слышал про Серафиму, я бы заподозрил, что его сбросили с самолета, из Германии.

– Не волнуйтесь, хату Семеренкова будут охранять, пока не уйдете, - сказал я. - Только окликните "ястребка" или меня, чтоб нечаянно не пульнули. Я за вас отвечаю все-таки...

– Да что за меня отвечать? - удивился Климарь. - О, ну, порядочек!

Я пошел к калитке, успокоившись. Климарь теперь ничего не позволит себе. Он ведь уже знает, что Саньку Конопатого убили, и не решится на какой-либо неосторожный шаг. Да и пришел он скорее всего на разведку. Не для решительных действий.

Собака рванулась было следом, но забойщик удержал ее за веревку. "Как же это он узел на ее шее завязал, да так быстро и ловко? - подумал я, прикрывая калитку и вглядываясь в две тени на завалинке - громоздкую, тяжелую, и длинную, тонкую, как бы растянутую сверху вниз на белом экране стены. - Как же это он справился с веревкой своими трясущимися, инвалидными руками? И никто двух стаканов для успокоения еще не подносил. Ловко ты, Климарь-забойщик, вяжешь узлы из веревки. А может быть, не только из веревки. Из пружинистого кабеля тоже?"

11

– Серафима, - сказал я бабке. - Вы только не волнуйтесь, Серафима!

Она уставилась на меня обеспокоенно. Две маленькие плошки, запутавшиеся в паутине морщинок, отражались в ее глазах.

– Мы завтра забьем кабанчика, - сказал я. - Забьем Яшку. Я тут договорился с забойщиком, он скоро придет.

– Ты сдурел? - сказала Серафима и села на табуретку. - Он же еще недоросток, Яшка. Он же еще такой подсвинок, как и ты.

– Что делать? - сказал я. - Надо!

– Ой, чтой-то ты задумал, черт подраненный! - сказала бабка. - Не пойму я тебя, разумный дуже. Скоро Гната переразумеешь.

– Серафима, когда придет забойщик, ни слова, что вы не собирались забивать Яшку. Вы его собирались забивать, ясно? Просто мечтали об этом.

Я подошел к ней и обнял. От ее кацавейки всегда пахло странной смесью нафталина и шоколада. Когда-то, до войны, в украшенном разными жестяными набоечками сундуке вместе с ценными носильными вещами бабка хранила шоколад. Эту помещичью сладость она распробовала уже после революции, очень уважала и берегла для самых больших праздников. Теперь в сундуке хранилось всякое рваное барахло. Но оно было пропитано ароматом довоенного благополучия.

– Серафима, неню, - сказал я, - очень вас прошу. Бабка любила Яшку, это я знал, но меня она любила больше.

– Ладно, - сказала Серафима. - Не знаю, что ты удумал... Хрен с тобой, господи меня прости.

Я поцеловал ее в морщинистый лоб. "Конечно же забойщик должен был объявиться именно сегодня вечером,- подумал я. - Как только бандитам донесли о гибели Саньки Конопатого, Горелый незамедлительно должен был выс:лать разведчика. Интересно, а кто мог передать сообщение, как?"

– Слушай! - Серафима вдруг отстранилась от меня, и в голосе ее прозвучала тревога. - А ты вдруг не свататься надумал, жеребячья душа? С тебя станет ума!

– А что?.. - Я рассмеялся. Это была идея! Почему бы мне в самых лучших глухарских традициях, вот так, ни о чем не переговорив с будущей невестой, не взять да и не посвататься? От этой мысли мне стало радостно и страшно. А вдруг вынесут гарбуза? Хоть я и один пока парубок на селе, но не такая уж цаца. Антонина конечно же достойна лучшего жениха, чем "ястребок" с пробитыми потрохами. Но все-таки... все-таки... А вдруг? - Серафима! - сказал я. - Дайте поцелую вас еще раз, бабусь!

Но она отстранилась и прошипела:

– И не вздумай! Не получишь благословения! Вот свезешь меня к Гавриле, тогда и посватаешься. Это она тебе голову задурила. Ты молодой, тебя по ночному, по бабьему этому делу задурить не трудно. У нее вон сколько мужиков перебывало! На нашей яблоньке столько райских яблочек в урожайный год не было... Она все понимает, А ты нюни и распустил, бычок-третьячок.

– Серафима, дайте слово вставить. О ком вы?

– Да об этой, о ком же, об твоей Варваре.

И она принялась ее характеризовать. Заслушаться можно было Серафиму, когда она по-настоящему, с вдохновением бралась за дело. Складно у нее выходило, почти как стихи, но только не совсем печатные.

– Серафима, вы просто поэт, - сказал я. - Народный. Но я не к Варваре хочу свататься. Утихомирьтесь.

– К кому же?

– К Антонине. Семеренковой.

Серафима застыла.

– Чи ты ба! - сказала она. Этот оборот обозначал у нее высшую степень изумления. Но изумления совсем не горестного.

"Что он там поделывает, Климарь? - подумал я. - Расспрашивает, как был убит Санька? Жаль, я не могу явиться туда. Но если я посватаюсь, то смогу постоянно бывать у Семеренковых, и Антонина окажется под моей защитой. Положительно, это была толковая мысль - сватовство. Ай да Серафима!"

– Ну, слава богу! - вздохнула бабка, поразмыслив над услышанным. - Девка хорошая. Душевная. Преданная будет. И красивая. В любистке купаная. Да ведь молоды вы оба... Совсем зеленые. Куда вам?

– А сколько вам было, когда дед высватал? - спросил я. - Шестнадцать!

– Зато деду было под сорок, - сказала бабка.

– Что ж мне, двадцать лет ждать? Ей же тоже годочки набегут.

– Ладно, - сказала Серафима. - Хорошая она девка. По правде сказать, на селе у нас лучшей и нет. Вот прямо пойду и посватаю. Где сейчас сватов, как положено, найдешь?

Глазки у нее засветились, у Серафимы. Она заулыбалась.

– Вы когда сватать пойдете, не очень-то улыбайтесь, - сказал я. Подождите, война кончится, челюсти вам вставим.

– Балаболка! - отмахнулась Серафима, но улыбаться не перестала. Идея сватовства, видно, нравилась ей все больше. У нее созревали какие-то планы, и образ Антонины этим планам, видимо, не противоречил. - Постой! -спохватилась вдруг она. - Она ж теперь сталась немая!

– Во-первых, не немая, а просто не разговаривает, - сказал я. - А во-вторых, ну и что?

Серафима задумалась.

– А в самом деле ничего, - сказала она. - Может, ничего... Может, даже лучше. Я вот принимала у одной, - вспомнила она. - На хуторе. У немой. Так хорошо родила! Ваши пушки так не стреляют, как она родила. И ребеночек стал разговорный. Или вот взять меня. Я до деда твоего почти не разговаривала. Не с кем было. Так, шпырочку слова скажешь, и все. И то сказать: к чему бабе язык? Картошку отварить, ну, постирать, воды принести, печь протопить, кабанчика накормить, телка, корову, курей, мужа там, семью. Огород прополоть, овощ насолить... и прочее. Молча больше успеешь.

– Ну ладно! - сказал я. - Это вы уклонились. Она подперла щеку желтым кулачком и задумалась, глядя на плошку.

– Языкатая жинка, правда, ни к чему, - пробормотала она. - Лучше немая, чем языкатая. По правде говоря, много ли мой Иван от меня добра видел?

– Я схожу по делам, - сказал я ей. - А ты забойщика, когда заявится, приветь. Бутылочку, что ли, выставь. Лишнего не болтай. Он мне не самый большой друг, забойщик-то.

* * *

Было темно. Луна еще не всходила. От свежего морозного воздуха меня чуть не закачало, как от первача. Слишком уж много событий пришлось на сегодняшний день. Посвататься! Взять вот и в одну секунду решить- и всю жизнь переиначить. Раньше я этого слова слышать не мог, до смерти боялся, что какая-нибудь девица захомутает. Но сейчас, думая об Антонине, я никакого страха не испытывал; вот только б гарбуза не поднесли!..

Мысли принялись разбегаться, как овцы. Постояв у плетня, я старался собрать их в один загон. Идея сватовства как-то выбила меня из колеи, а ведь не об этом следовало сейчас думать. Еще много предстояло стрельбы - от сватовства до заручения. Еще надо было крепко голову поломать над всем, что происходило в Глухарах и вокруг, чтобы не сосватал нас Гаврилов холм.

Я еще не был полностью убежден в том, что Климарь - виновник гибели Штебленка. Последнюю точку должны были поставить Малясы. И я отправился к ним. Хата их с просевшей седлом крышей отчетливо виднелась на взгорке. Я медленно побрел по улице вверх. Ох, устал я за этот день. Не пулемет, казалось, тащу на плече, а бурлацкий канат, к которому забуксирены все Глухары, вместе с гончарным заводиком, кузней и Гавриловым холмом.

Окна в хате Малясов уже не светились. Собака, сеттер-лаверак местного происхождения, встретила меня вялым лаем. Я постучал в окно и встал так, чтобы они различили мое лицо. Малясиха сразу открыла.

– Входите, входите, - пробубнила она из темных сеней. - Мы еще не спим. Олия в каганце кончилась! Насчет керосину вам еще не разъяснили в районе, Иван Николаевич?

– Еще нет, - сказал я. - Зажгите пока лучину, что ли.

Она открыла заслонку в печи, выгребла ухватом уголек и раздула пламя на длинной смолистой щепе.

Маляс в полотняной рубахе и солдатских широких кальсонах сидел на печи и задумчиво расчесывал бороду пятерней. Мое появление в поздний час его озадачило.

– Того-сего, - задумчиво произнес он. Конечно же он понимал, что я явился не для того, чтобы вручить бидон с керосином.

– Попрошу вас обоих пересесть вот сюда, - сказал я и указал на лавку.

Тут надо было сразу брать быка за рога. Я достал карандаш и кусок газетной бумаги. Карандаш и бумага всегда действовали на глухарчан страшнее оружия. Угроза, исходящая из оружия, понятна, а карандаш таит беды неясные, страшные, как поповская анафема.

– В прошлый раз вы не досказали, как стало известно следствию (я с особым удовольствием произнес это слово), важную деталь. А именно: что произошло после того, как вы вернулись от Крота, где помогали забивать и разделывать кабанчика? Попрошу дать показания немедленно.

Маляс, держась за бороду, пересел на лавку, к жене. Оба были ошеломлены и глазели на меня как на привидение. Нельзя было терять ни секунды.

– Я слушаю!

И я написал на клочке бумаги: "Показания гр. и гр. Маляс".

– Прошу!

Я совершенно не знал, как допрашивают "гр. и гр." в юридической практике. На фронте допросы были несложные.

Малясы переглянулись испуганно и снова уставились на бумагу. Я волновался не меньше их, даже карандаш прижал плотнее к бумаге, чтоб не прыгал.

– Я скажу, скажу, - заторопилась Малясиха, но муж перебил ее:

– Тут все ясно, гражданин Капелюх, а не рассказывали мы раньше по причине...

– Позабылись! - снова вмешалась Малясиха. Она придерживала шубейку обеими руками на груди и могла толкнуть мужа только плечом, но и от такого толчка тощенький Маляс чуть не слетел со скамейки. - Он тут наговорит три мешка гречаной вовны{17} - и все неполны. Вы меня слушайте!

– Ближе к делу! - потребовал я.

– Как только Штебленок, постоялец-то наш, подался в район, к нам шасть забойщик Климарь-то, - сказала Малясиха. - Весь запыхался, не в себе мужик. Мы думали, может, выпил, он ведь забойщик, положено; у Крота кнур был чималый!..

– Пудов на девять, того-сего, клыки - как штыки, - пояснил Маляс. - Слон, а не кабан!

– Что он сказал?

– Кто?

– Забойщик, кто ж еще! Говорите короче!

– Он спросил, где Штебленок.

– А зачем ему был Штебленок?

– Мы не знали. Видели только - забойщик не в себе.

– Что вы ответили?

– Мы сначала ничего не ответили. Того-сего! Мало ли куда "ястребок" может пойти, всякому не положено знать. Мы понимаем!

Жена на этот раз посмотрела на Маляса одобрительно.

– Мы ничего не сказали, тогда он достал ножик... ну, этот, забойный, в крови еще - он только кончил разделывать...

– Загрозился! - вмешалась Малясиха. - Так загрозился, страсть! Мы оба разве так чего сказали бы? Никогда!

– А что вы сказали?

– Ну что Штебленок в район побежал, - продолжил Маляс. - А Климарь ножиком помахал и говорит: "Помалкивайте пока на здоровьечко. А то потом будет и с вами то же". Мы не поняли, что с нами будет...

– А потом поняли?

– Ага...

– Мы бы вам рассказали, да малость позабылись, вы на нас зла не держите, закончила Малясиха. - Мы не от умысла. Старость, хворобы, головы дурные... А что нам за это будет?

Она была плотная, какая-то вся четырехугольная и казалась неповоротливой, но язык работал бойко, и глазки глядели смышлено, как две хорошо укрытые огневые точки, когда обнаружишь их на близком расстоянии.

– Пока ничего не будет, - сказал я. - Помалкивайте обо всем!

Оба так и остались сидеть с вытаращенными глазами. Все требовали от них лишь одного - помалкивать. А вся жизнь этой бестолковой неимущей пары состояла в болтовне,

12

Чуть посветлело на улице. Луна уже появилась над лесом. Луна была красная, огромная. Я вспомнил почему-то залитую кровью кожанку на Конопатом Саньке. Мы так и похоронили его в этой курточке. Она была продырявлена насквозь. Попеленко горевал, что пропадают рукава, и хотел срезать их на верха для сапожек кому-то из своей "гвардии" или на варежки, но я не дал.

Гаврилов холм под луной выделялся черным пятном. Мне казалось, с того часа, когда я взобрался на этот холм с пулеметом за плечом, прошла целая вечность. Вот так же растягивается время в разведке. Возвращаешься - и чувство такое, будто года два не видал ребят, а они за это время не успели двух раз отобедать..

Теперь я мог не сомневаться насчет Климаря: гореловский он подручный или нет. Очевидно, в тот день, придя к Кроту и случайно встретив забойщика, Штебленок признал в нем бандита. Может, они еще раньше сталкивались, там, на белорусской стороне, в те времена, когда "ястребок" партизанил? Штебленок, конечно, понимал, что не может задержать Климаря: тут же явится на выручку вся шайка. И "ястребок" отправился за помощью в район. Но и Климарь почуял неладное! Он явился к Малясам для проверки и... Но как они успели догнать Штебленка? Ведь ни у Климаря, ни у других бандитов, по слухам, не было лошади.

Пустынной улицей, постепенно высветляющейся под луной, я прошел к Попеленко. По дороге осторожно заглянул во двор к гончару. В хате светилась маленькая плошка, слепунчик. Сквозь занавеску видны были две головы. Семеренков говорил о чем-то, Антонина слушала, положив подбородок на скрещенные пальцы. Она была в одной рубашке, и я не стал задерживаться у окна. Получалось, что просто подглядываю. Климарь уже ушел.

Попеленко сидел с автоматом за плетнем своей хаты.

– Кто идет?

Он за полверсты мог разглядеть меня в лунном свете. Но все-таки спросил по всей форме.

– Я иду.

– Добрый вечер, товарищ Капелюх! Докладываю; ничего такого не замечено. К старой Кривендихе пришел с Ожина на побывку сын. Валерик, с Черноморского флота. Гулять, наверно, будут!

– А еще что?

– Да ничего. До вашей хаты пошел забойщик, от Семеренковых.

– Больше никуда не заходил?

– К Варваре. С самого начала заглянул, как пришел в село.

– Чего ж не докладываешь сразу?

– Да ну, Климарь! - сказал Попеленко. - В первый раз тут бродит? Пьянчуга, от забоя до забоя тверезый. Он - как бочка, Климарь, в него лей ведрами. Пустая личность.

Круглое, благодушное лицо Попеленко соперничало с луной. Он сидел ео своим автоматом среди золотых шаров, как в оранжерее.

– Попеленко! - сказал я. - Ты помнишь, когда Штебленка убили? Ты свою Лебедку давал в этот день кому-нибудь?

Он наморщил лоб и стал разглаживать его пятерней, изображая сильное внутреннее напряжение.

– Ты отвечай без галушки во рту. Четко. Ты насчет Лебедки все помнишь? Давал или нет?

Он вздохнул, не решаясь ответить. Кажется, все Глухары состояли из каких-то тайн. Простейших, но тщательно оберегаемых тайн.

– Попеленко, не вздумай сбрехнуть начальнику! Напоминаю, что за такие вещи в военное время идут под трибунал!

– Давал я Лебедку, товарищ старший! - выпалил "ястребок".

– Кому? - Я подался к нему.

Не хватало, чтобы мой подчиненный явился пособником бандита!

– Варваре, товарищ Капелюх. Уговорила чертова баба. Она знаете как умеет улестить. Да вы же знаете, товарищ Капелюх!

– Короче!

– Говорит, ничего не пожалею, приходи вечером, всякие такие слова. А я говорю: "Мне этого не надо, ты мне дай ситчику в горошек для жинки, я знаю, у тебя есть". Ей срочно надо было сено из лесу перевезти, хмарилось в тот день. Да... Ну и позычил я ей Лебедку.

– Эх, Попеленко! - сказал я. - Многодетный отец. И лошадь-то казенная.

– Так я ж за ситчик, не за что другое. Для семьи. Приходится маракувать. Он хмыкнул и почесал затылок. - Что ж тут такого? Если политически подойти?

– Ты не видел, она сама ездила за сеном или кто другой? - спросил я.

– Видел. Климаря послала. Чего ж, мужик здоровый. Если поднести чарку, копну за час перекидает. Товарищ Капелюх! - сказал он почти жалобно. - Я понимаю - лошадь для военных нужд. Ну так если у меня жинка в добром платье, так я и воевать буду с полным желанием. А к Варваре в тот вечер я не пошел, не подумайте чего плохого.

– Не решился?

– Да нет, она не пустила. Она просто так наобещалась, ясно. У нее тоже своя гордость есть, товарищ старший, ей подавай кого красивого, вот как вы!

– Ладно! - сказал я. - Хватит!

Попеленко усиленно захлопал ресницами, стараясь понять: в чем же его вина? Ну что с него было взять? Я не стал объяснять, куда и за кем гонял Климарь казенную Лебедку. Не пришло еще время для такого разговора.

Все точки в истории со Штебленком были расставлены, все прояснилось... Арестовать забойщика? Ну это мы с Попеленко можем, как ни здоров Климарь. Под дулом пулемета он даст себя связать как миленький. Всеми веревками, что есть в Глухарах. Запеленаем. И что же? Отправить затем на скрипучей телеге в район? Бандиты по дороге отобьют. Они наверняка, послав в село Климаря, следят на всякий случай за дорогами.

Допросить самим, разузнать все, что нужно, о шайке Горелого? Но Климарь ничего не скажет. Будет ждать, когда дружки освободят. В райцентре, где у него исчезли бы надежды на спасение, он выложил бы все, а в Глухарах ему ничего не грозит. Горелый рядом, выручка близка. Будет молчать и ждать. Ему хорошо известно, что мы не можем уподобиться полицаям и выбить из него нужные сведения с помощью приклада и шомпола. У нас был Закон, и Климарь об этом знал. Обидно. Закон как будто делал нас слабее.

– Попеленко, тебе никогда не хотелось, чтоб тебе было все дозволено? Как полицаям, фашистам каким-нибудь?

Он вздрогнул, хитро взглянул на меня, как будто ища подвоха.

– Что вы, товарищ Капелюх! - Он замахал рукой, словно бы я превратился в привидение, в "красную свитку". - Что ж я, не понимаю политически? Никогда! Но,-поразмыслив и осознав, что подвоха нет, добавил тихо: - Один раз хотелось - когда полицаи у Ермаченковых телку забрали. У них племянник ушел в партизаны, вот они и попользовались, взяли телку. Ох, хорошая телка была! А у меня детишки с голода пухли. Сильно я позавидовал ихней профессии.

Вот ведь был славный молодец Попеленко - необъяснимая, чисто глухарская смесь хитрости и простоты.

– Вот то-то и оно, - сказал я, возвращаясь к прерванному строю мыслей. Хочется иногда, чтоб все было дозволено. Для пользы дела.

– Так ведь оно как? - философски заметил Попеленко. - Сначала вроде польза. Взял телку - хорошо! А потом-то люди припомнят!

– Вот именно.

Он правильно рассуждал, Попеленко. Наверно, нарушение Закона может дать временную выгоду. Но потом люди перестанут тебе верить. Рано или поздно такой момент наступит. Ты врежешь Климарю и добьешься от него того, что тебе нужно, а завтра люди скажут: "Полицай". И не жди от них поддержки... Кажется, разобрались мы кое в чем с Попеленко...

Был еще один выход: отправиться в Ожин, выпросить у Гупана конвойную группу. Случай-то особый, важный. Конечно, и Штебленок так же рассуждал, и вот... Да, но он пошел в Ожин пешком, и у него почти не было шансов проскочить.

– Попеленко! - сказал я. - Завтра я забиваю кабанчика. Климарь будет резать.

– Дело хорошее, - оживился Попеленко. - Я помогу!

– Тебе придется сейчас же оседлать Лебедку и ехать в Ожин.

Он скривился, как от укуса шершня.

– А вы, товарищ старший?

– Поехал бы я, да не могу оставить Климаря.

– Конечно, - забормотал Попеленко. - Разделать на" до кабанчика. Я ж понимаю...

Он всерьез думал, что я намерен остаться в Глухарах ради колбас. Попеленко достаточно серьезно относился к свежим свиным колбасам, и довод казался ему очень даже веским.

Я не выдержал:

– Климарь связной у Горелого, понял? Его я должен задержать, пока ты не приедешь с подмогой.

– Ото-то! - простонал "ястребок". - Пьянчуга этот?

–Да. Пьянчуга. Этот.

Он сокрушенно замотал головой:

– Вот аспид! Что ж оно такое делается, а?

– А ты что думал, Саньку Конопатого убили - и победа? - спросил я. Поезжай.

– И не жалко вам меня, товарищ старший?

– Жалко, - сказал я. - Но мы на войне. Я знаю, ты проскочишь.

– Ото-то...

– Поезжай, Попеленко, - добавил я уже мягче.- Будь осторожен. Село, возможно, блокировано.

"Блокировано" - хорошее словечко. Оно придумано кабинетными полководцами над большой, крупномасштабной картой. Но Попеленко это слово не успокоило. Он мыслил не стратегически, а по-крестьянски конкретно. Я был уверен, что он, в отличие от Штебленка, найдет возможность ускользнуть от бандюг.

– Проскочишь, - повторил я. - Вон морячок прошел!

– А зачем им морячок? Засаду выдавать? Шум поднимать?

– Тоже верно.

– Товарищ старший! - взмолился Попеленко. - Вы прикажите, как положено, строго! А то вы вроде по-хорошему разговариваете, я так не могу! Дуже темно сейчас в лесу!

Он оглянулся. Позади уютно светились запотевшие окна мазанки. Я поправил ремень, подтянулся:

– Выполнять приказ, Попеленко! За невыполнение - трибунал.

Он вздохнул с облегчением:

– От так добре! А я вам своего старшего, Ваську, определю за хатой Варвары присмотреть. Он дуже сообразительный у меня! Чистый математик!

И, зашелестев жухлыми листьями золотых шаров, "ястребок" отправился седлать Лебедку. Эх ты, Попеленко! Был бы добрый из тебя казак, да все твои мысли о хате, где орут и просят хлеба девять ртов. И все жалеют тебя. И ты к этой жалости привык, словно к старым кирзачам, которые носишь не снимая. "Три метра ситчика" за казенную Лебедку... Из-за этих трех метров погиб Штебленок.

13

Климарь, к моему удивлению, быстро нашел общий язык с бабкой Серафимой. Перед ними стояла бутылочка сизача, сковородка с яичницей на шкварках, малосольные огурчики и прочие деревенские угощения, которые положено выставлять, когда в хату приходит мастер, человек, профессия которого почитается искусством, недоступным многим другим.

– Проздравляем! - сказал мне Климарь, и огонь плошки заметался от его густого дыхания. - Не знал. Проздравляем! Дело хорошее. Оно, конечно, в наше время свататься лучше с кругом колбасы. Правильно рассудил насчет кабанчика, "ястребок". Душа от колбасы добреет!

Серафима рассмеялась. Это было странно. Чтобы рассмешить бабку, нужно было здорово постараться. И не Климарю с его тупыми шуточками.

Мы выпили по чарке. Климарь был уже хорош. Я как следует разглядел забойщика. Он был очень здоров. На волосатых запястьях вздувались сухожилия. В каждом движении ощущалась сила. Железяка, а не мужик, его, наверно, в кузне отковали по частям, а потом собрали на болтах. То-то в нем все скрипело и хрипело. Алкоголь только подточил его изнутри, но не лишил крепости. Кем он служил у Горелого, интересно? Палачом?

– Определенно проздравляем! - снова шершаво, наждачно прогремел бас Климаря. - Девица, можно сказать, первый сорт. Ой, вчера было малятко, а сегодня, вишь, девчатко... Подрастают, подрастают девки, как колосочки, только жать некому.

Глазенята его плотоядно блеснули под щетками бровей. Да, при мысли о таких вот гореловских дружках и трепетал Семеренков за свою Антонину. Сколько же ненависти к людям должен был накопить в душе забойщик, чтобы пойти в подручные к Горелому?.. Сколько злобы! Откуда она взялась? Сколько лет он таил ее, холил, пока не дождался своего часа? А может, это и не злоба? Может, это для него естественная, нормальная жизнь, которой он наконец зажил? Разве мы сетуем на зверей за их привычки? Да, прав Гупан. Пришел фашизм, словно магнитом вытянул из таких, как Климарь или Горелый, то, что лежало до поры до времени на дне. И теперь уже им не влезть в прежнюю оболочку, разве что на время притвориться, как сейчас притворяется забойщик.

– Завтра с утречка разделаем вашего кабанчика, - заверил Климарь. - В лучшем виде. Чистенький получится. Кипяточку заготовьте цебарочки две-три, соломки свеженькой... Ножички у меня с собой, подточим... Брусок найдется?..

– Найдется, голубь, найдется! - сказала Серафима. Что это с ней произошло, с бабкой? "Голубь"! Она без конца подливала гостю, не жалея самогонки.

– Некоторые думают, что кабанчика забить - раз плюнуть, - продолжал Климарь. - Э, нет... Вот я тебе, бабка, объясню...

Меднолицый квадратный Климарь начал как бы разъезжаться в моих глазах, наподобие гармоники. Плошка медленно поплыла по хате самолетным огоньком. У меня был сегодня нелегкий день. После рюмки самогона это особенно почувствовалось.

– Бабка! - сказал я, едва ворочая свинцовым язы" ком. - Пойду спать!

Я взял прислоненный к косяку МГ.

– Иди, голубь, иди, - сказала Серафима и перекрестила воздух передо мной и пулеметом. - Заморился, работы много, - пояснила она забойщику.

Климарь с любопытством посмотрел на МГ.

– Умеете? - спросил он не без уважения. - Я слышал, у вас сегодня утром одного ухлопали?

– Ухлопали, голубок, ухлопали! - успокоила его Серафима и наполнила чарку.

Я повалился на топчан, под окно, заделанное фанерой, и поставил МГ в изголовье. Карабин и нож, весь арсенал, находилсь под рукой. Нападения с улицы сегодня я не очень опасался. Пока Климарь не вернется со сведениями о положении в Глухарах, они сюда не пойдут. А он сейчас пьян изрядно и выйти не сможет. Все же присутствие забойщика внушало беспокойство. "Не буду спать, решил я. - Пока они болтают за перегородкой, просто передремлю". Мне хорошо запомнились две рукоятки, торчащие из-за голенища у Климаря. Вдруг ему помимо разведки дали задание доделать работу, с которой не справился Санька Конопатый? Да нет, вряд ли. Забойщик, свободно шастающий по селам, слишком ценен для Горелого, чтобы тот терял его из-за такого пустякового разового поручения. Климарь не должен разоблачать себя.

– Рано или поздно все они разлетаются, - сетовала бабка. - У нас так: "Мне мать не род и отец не род, мне та родина, ктора жинку родила".

– Верно! - поддакивал Климарь, - У нас, на белорусской стороне, так говорят.

– Вот я тебе расскажу про Аринку, - слышал я сквозь дрему. - Вы там, в Ханжонках, про Аринку не слыхали?

– Н-нет, - отвечал Климарь.

Судя по его заплетающемуся голосу, на столе появилась вторая бутылка. До чего расщедрилась сегодня Серафима!

– Так то ж моя двоюродная сестра! - удивилась бабка. - Аринка Довгопятая, под Ханжонками живет. Она старейшая за меня лет на десять. И вот посватался за нее парубок, Микола, уж малец - самый красивый на селе!

– 3-за старуху? - удивился Климарь.

– Да ты, голубь, слушай ухом, а не брюхом! - сказала бабка. - То ж было еще при царе... Он сразу за двух посватался, Микола...

– Ге-ге-ге! - рассмеялся забойщик, словно в бочку поколотил. - Не дурень!

– А я не говорю, что дурень, я говорю - красивый... За той, за другой, машину давали, а за Аринкой - сто рублей.

– Какую машину? - спросил забойщик. - Откуда машину-то взяли?

– Как откуда? Молотилку! Ну, он подумал, потом пришел на заручение к Аринке - сапоги начищенные, рубашка шелковая... Аринка - она худущая, желтая, ну, чистый дрючок, по три юбки надевала, исподняя до земли дотиралась, чтобы ноги хоть прикрыть - то-онюсенькие были...

– Ге-ге-ге!..

Аринка... Значит, бабка сегодня в ударе, это ее коронный рассказ.

– Ну а потом пошли молодые в клеть. - Мне это уже было известно во всех подробностях. - А малец этот, красивый Микола, как выскочит из клети да к реке, там сел, за голову держится. Она, Аринка, оказывается, уже нехорошая была, а он только хорошую хотел взять... Ну, конечно, конечно, он, Микола этот, ее уламывал месяца три, она не давалась, тем ему и понравилась, что дуже честная девушка, себя соблюдает... И тут такой конфуз. Ну, пришлось на Аринкину рубашку вина вылить, того, каким причащают. Для порядка! А уж Аринка-то убивалась от своего позора, уж так она припадала к Миколе, а он все мучился. Она прямо вся как скелет стала от любви к красивому мальцу, а он пожил немного и ушел в город на заработки, не мог перенести такого обмана. Приезжал только как бы на каникулы, на недельку-другую. - Э, не спи, Капелюх, слушай дальше про мальца! Бабка все наквохтывала и наквохтывала. - ...Стала она, Аринка, его всякой водой на приворот-травах поить, чтобы полюбил. Уже двоих она от него понесла, а все поила: как приезжал, все мешала травку то в чай, то в водку. И полюбил! Ага!..- В этом месте бабка, как опытный рассказчик, делала паузу, чтобы слушатель мог оценить крутой перелом событий.Полюбил! И как приедет, сразу: "Аринушка, Аринушка". Даже руками не касается, пока баньку не примет, до того с нежностью. Только чересчур она его, видать, поила: худеть он начал, с лица сходить, а вскоре в баньке и помер. Аринка и сейчас живая, ей уже восемьдесят. Вот какое непонятное дело - любовь, не мы, люди, хозяева этому, судьба сводит, крест...

Вот тут-то, дождавшись финала, я провалился в сон. Никакой хирургический будильник уже не мог меня разбудить. Я провалился, летел куда-то вниз, словно выброшенный из самолетного люка, пока Наконец не попал в мягкое удобное облако, где пристроился поудобнее. Последней моей мыслью и заботой был Попеленко. Успеет ли, проберется ли?

Я проснулся, когда в окнах уже забрезжил свет. Часов восемь отхрапел! Потянулся к оружию - весь арсенал на месте. За перегородкой все еще горела плошка. Я заглянул в щель и увидел бабку Серафиму. Она сидела за дощатым, уже чисто прибранным столом и держала перед собой потрепанную книгу. С печи раздавались равномерные звуки, там как будто, с предыханием и хеканьем, дрова пилили. Это, как я понял, Климарь посапывал. Свалила его все-таки Серафима. И, видно, свалила крепко.

Я протер глаза. Да, бабка, сонно покачивая головой у плошки, упрямо глядела в книгу. Это была ее любимая книга, тщательно оберегаемая, завернутая в газетку. Удивительно, что не только видавший виды томик, но и обертка прошли через всю войну и не были скурены заезжим и захожим людом. Видать, здорово Серафима берегла свою святыню. Этот роман, "Борьбу миров" Уэллса, я привез как-то до войны и детально пересказал содержание Серафиме, которая охотно слушала изложения всяких серьезных литературных произведений, а затем передавала услышанное соседкам, конечно, с некоторыми вольными комментариями, вроде: "И вот он, сволочь-злодей, паразит-помещик Троекуров, паскуда, говорит красавцу Дубровскому..."

К Уэллсу бабка отнеслась совершенно по-особенному. "Вот он, "Кокалипсис"! - так она припечатала мое устное переложение романа.-Давно хотела узнать, что там сказано, и узнала". Поскольку Библии в хате не было - ее запрятал осмотрительный дед Иван в начале двадцатых годов, да так запрятал, что и после смерти не нашли, - то "Борьба миров" заняла место священной книги. "Вот здесь, голубушки, все изложено, - говорила Серафима подружкам, - как будет конец света за грехи наши, как прилетят с планеты Марс черти на трех ногах, будут пищать тоненько и жечь людей огненными фонариками..." В годы войны, в годы воздушных налетов, прожекторов, зенитной стрельбы, десантов, нашествия всякой грохочущей техники и чертей в глубоких касках, Уэллс был окончательно отнесен к числу пророков. Старушки просто ахали, слушая Серафиму.

Итак, Серафима просидела всю ночь над Уэллсом. Самым примечательным было то, что бабка не знала грамоты. Она и расписываться-то не умела, крестик ставила.

В сенях, близ умывальника, в котором звякали льдинки, я спросил у Серафимы:

– Вы что это, "зачитались", баб?

– А чего? - спросила она и вздохнула устало: - Ты меня за дурочку принимаешь? Я сразу увидела, что он не с Беларуси. Говорит, из Ханжонок, а сам разговору нашего толком не знает. Может, он там бывал, но толком не знает.

Не нравится он мне, Климарь этот, вовкулак какой-то. Кровавый черт в глазу у него. Вот я и отдежурила, грешная, чтобы ты поспал...

– Серафима, - сказал я. - Вам в контрразведке служить.

Умненькие глазки-пуговки Серафимы были печальны и тревожны. Сердце ее, вмещавшее сразу две любви - мудрую, бабкину, и беззаветную, материнскую, чуяло беду. Я обнял Серафиму. К запаху шоколада и нафталина был примешан махорочный дух, которым пропитался воздух в нашей хате.

– Господи, и такой, прости и помилуй, сволоте отдавать на убой нашего Яшку, да еще в день Семена-летопроводца!-сказала бабка. - Ты уж поберегайся его, сынок.

Глава четвертая

1

Несмотря на ранний час, во дворе было светло. Ветер разогнал туманную муть. Пес Буркан, привязанный у сарая, сердито прохрипел и тявкнул раза два, но затем, признав меня, вильнул хвостом. Он был охотничьим псом, а не злобным стражем.

Ветер сносил листву с вишен и акаций. Как там Попеленко? Беспокоиться было еще рано, но я зябко поежился, вспомнив его "армию", что занимала, темнея грязными пятками, полати в углу. Может, зря я не пожалел "ястребка"? Надо было самому... Да, но что бы тогда наворотил в Глухарах Климарь?

Село начинало просыпаться. Утро располагало к трезвости, расчету. Скоро проснется забойщик, хмельная дурь слетит с него. Что же предпринять, если Попеленко не вернется вовремя? И тут я вспомнил о предстоящем сватовстве. Черт возьми! Я должен был послать Серафиму к Семеренковым. Это событие предстало в утреннем, ясном и четком свете. Сегодня вся моя жизнь должна была измениться. Еще вчера я жил с ощущением приближающейся любви, с ощущением надежды, чего-то загадочного и прекрасного, что еще предстояло пережить. Теперь это загадочное приняло реальные, деловые очертания. А вдруг Антонина скажет бабке: "Нет"?

Я бросился обратно в хату.

– Серафима, давай горячей воды - бриться! Посмотрите за Климарем. Налейте ему, если проснется.

* * *

Я помчался к озимому клину. Не было сомнений, что и в это утро Антонина пойдет к прощевой опушке. Преодолеет страх, возьмет коромысло, два ведра, уложит в них всю нехитрую снедь... Она не сможет так просто отказаться от мысли найти сестру, вернуть ее. Она привыкла к этой ежеутренней надежде.

Я бежал узкой стежкой, боясь опоздать. Ветер сдул соль инея, и озимь была чистой, ярко-зеленой. Вдали вставал розоватой шапкой Гаврилов холм. Над селом темнели гребешки дымков. Сердце у меня билось от бега и волнения.

Я увидел ее издалека и остановился. Она возвращалась от родника живой и невредимой. Шла по тропке, опустив голову, легко неся коромысло с двумя полными ведрами, не проливая ни капли и ступая по тропе как по струне. Тоненькая, в старом пальтишке, сбитых сапогах и черном платке. И все мои тревоги исчезли. Я стоял и ждал ее. Она смотрела под ноги, задумавшись, но вскоре почувствовала присутствие человека и подняла глаза.

Солнце уже подступило к горизонту. В этот ясный день оно еще до восхода высветило все вокруг. На Гавриловен дороге волновались под ветром плакучие вербы. По озими ходили темные волны, ветер приглаживал зелень. Мне показалось, что вся моя жизнь уплотнилась до такой степени, что вошла в это утро без остатка. Ожидание Попеленко, предчувствие схватки с бандитами, соседство Климаря с двумя ножами за голенищем - все настоящее и все, что было - фронт, мина-"лягушка", первый бой, госпиталь, - вдруг вошло в рамки одного утра, и я стоял, сдавленный тяжестью соединившихся событий и переживаний, и не в силах был сдвинуться е места. Многое казалось мне ранее важным и главным в жизни, но, оказывается, сейчас должно было решиться самое важное, самое главное.

Она сняла с плеча коромысло - движение было гибким и сильным - и остановилась против меня. В ведрах плескалась розоватая вода. Антонина поправила прядь русых волос, выбившихся из-под черного платка. Она не улыбалась, не отводила глаз, просто поправила прядь. Я никогда не видел более красивой девчонки. Я чувствовал, что и не увижу больше, потому что, даже если останусь жив, и даже если буду видеть Антонину каждый день, и даже если она со временем станет еще краше, не повторится эта острота переживаний, эта сжатость времени.

– Доброго ранку, - сказал я. - Вы за водой ходили?

Она ничего не ответила на этот дурацкий вопрос. Смотрела прямо на меня.

– Я вот что... - проговорил я, теперь уже с трудом.

Мне стало страшно. Если бы можно было отложить этот разговор, я бы, наверно, промямлил что-нибудь и прошел мимо. Но солнце вот-вот собиралось вынырнуть из-за озими. Наступал хлопотный, тревожный день, и ждать было нельзя.

– Я вот что... Я не случайно сюда пришел... Я всегда...

Э, да что я бормотал? Все равно уж! Решиться - как в холодную воду нырнуть, тут только важно оттолкнуться от земли, а дальше уж никуда не денешься.

– Скоро к вам придет моя бабка... Серафима... Она придет сватать вас. Серафима! Я просил ее. Пожалуйста, не бойтесь!

Она смотрела мне прямо в глаза.

– Вы имеете право отказаться. Нелепо - так свататься. Но в селе принято... Я думаю, так лучше. Я вас не дам в обиду.

Солнце уже показало обод из-за зеленого горизонта. И тотчас розоватая полоса пролегла на влажной траве, как на воде. Петухи заорали словно оглашенные, с Гаврилова холма сорвалась стая птиц. Они пронеслись над нами, возбужденно гомоня.

– А в общем, все ерунда! - вдруг выпалил я. - Я тебя полюбил. Полюбил, и все. Пожалуйста, выходи за меня замуж!

Она оставила свое коромысло и шагнула вперед, продолжая смотреть мне прямо в глаза. Я никак не мог определить цвет этих глаз; видел четкие линии большого рта, брови, родимое пятнышко на виске и все старался угадать цвет ее глаз, как будто это было очень важно сейчас. Она подошла и приникла ко мне, и мои руки сомкнулись на ее спине. Это произошло само собой, так естественно, как будто ничего другого и не могло быть.

Я вдруг ощутил всю невыразимую живую твердость и нежность, угловатость и мягкость ее тела. Она молча прижалась ко мне, и при всем ее росте и прямизне голова ее оказалась под моим подбородком, и я почувствовал сквозь шерстяную ткань черного старенького и латаного платка запах ее волос. Они пахли сухим клевером, тем клевером, что скошен был третьего или второго дня и пролежал под солнцем, впитывая луговой воздух.

Она вручала себя мне. Без слов, наивно и откровенно. Это был ее ответ. Мне стало сладко. И - страшно. Разом рухнула прежняя жизнь. Я вдруг ощутил, что это такое - отвечать за другого человека. Я ощутил это всем своим существом, прижав руки к ее острым лопаткам и впитывая запах волос. Теперь она никогда не выйдет из моей судьбы, из моих мыслей. И всегда, даже если нас разделит расстояние, я буду чувствовать себя так, как если бы она стояла, доверчиво приникнув телом, вручив мне свою жизнь. Она отдавала мне себя, свою волю, но забирала у меня мою...

И в это пронзительное утро я понял еще одну великую тайну: даже если человек прошел войну и испытал близость смерти, и силу фронтовой дружбы, и боль ранений, и многое другое, он не может быть мужчиной, пока не узнает чувства ответственности за женщину. Я осознал это в одну секунду и понял, что теперь все пойдет по-иному, что старое - позади.

– Антоша, - сказал я.

Я воспользовался именем, которое ей дал отец. Украл его. Но только это ласковое, домашнее имя могло выразить то, что я ощущал в эту минуту.

Всходило солнце, ветер усилился, стал слышен шелест озими.

Она подняла голову, еще раз внимательно посмотрела мне в лицо, как будто признавая своего, улыбнулась чуть-чуть, совсем слегка, краешками большого рта, и снова уткнулась в отвороты моей шинели.

2

Во дворе нашей хаты на завалинке сидел небритый, густо заросший щетиной Климарь и точил на бруске ножи: узкий, с толстым обоюдоострым лезвием, похожий на короткий штык, - для забоя, и длинную финку - для свежевания. Сталь поблескивала на солнце.

Буркан грелся на песке и иногда нервно поглядывал на хозяина. Звук металла, соприкасающегося с камнем,- "вжик-вжик!" - о многом говорил ему.

– Готовимся, начальник! - сказал Климарь сырым утренним голосом. И засмеялся, как в бочку забухал:- Ге-ге-ге... А я уже опохмелился!

Я идиотски улыбнулся в ответ. Я чувствовал себя таким счастливым, что готов был улыбнуться людоеду. От шинели исходил тонкий клеверный запах ее волос.

В хлеву был слышен лепет Серафимы. Она успокаивала Яшку. Ему перед смертью удалось узнать, что такое ласковый голос Серафимы.

Солнце зависало ясное и горячее. День Семена-летопроводца обещал быть особенно погожим. Уже поднималась от земли в токах прогретого воздуха паутина, выпрямились приникшие было к земле настурции у плетня. Я вошел в хлев. Зорька ушла с деревенским стадом доедать последние травы на лесных опушках, куры бродили по двору, и за дощатой перегородкой, в загончике, оставался один лишь смертник Яшка, довольно худенький, длинноногий кабанчик, пятнистый, с чистой и смышленой мордочкой. Серафима почесывала ему щетинистый загорбок. Яшка похрюкивал, хлопал белыми ресницами от удивления и прислушивался к вжиканью Климаревых ножей.

– Никто не был у Климаря? - спросил я Серафиму.

– Варвара забегала. Вроде разузнать, когда он опять придет на забой, сказала бабка.

Она тоже слушала, как Климарь точит ножи.

– Серафима, вы бы сходили к Семеренковым, - сказал я. - Пора уже.

– Погоди, воскресенье ведь, никуда не денутся. Тебе надо бы настоящих сватов! Как положено. Чтоб старост выбрать... Чтоб не сразу, а на допыты, розвидку, да на запойны, на рукодаины{18}, честь по чести.

– Война вокруг, бабуся!

– Ну так подождать. Вот чтоб Гитлеру, вражине собачьей, чтоб ему!..

– Серафима, они ждут, - я осторожно взял ее под руку. - Все будет хорошо.

– Уж куда лучше, - сказала она, вздохнув. - Уж так-то хорошо, убивцы.

Она бросила последний взгляд на своего любимца. Сколько она вырастила этих Яшек - и всех она любила, и всех отдавала под нож. Чего уж, казалось бы, жалеть? Не первый и не последний. Но каждый из этих кабанчиков доживал до своего срока, набрав положенные пуды сала и попользовавшись благами свинячьей жизни. Такая смерть была естественной. Яшке же предстояло пасть безвременно. И Серафима страдала.

* * *

Климарь вошел в хлев с цебаркой, наполненной кипятком, и пустым ведром, в котором позванивала алюминиевая кружка. К теплым навозным запахам сарая примешался густой сивушный перегар.

– Не дрожат пальцы? - спросил я.

Он поставил ведро и, нагнувшись к голенищу, вдруг вытянул по направлению ко мне оба ножа. Движение было быстрым, я не ожидал от этого грузного хмельного мужика такой прыти. Лезвия блеснули у моей шеи. Я едва не отскочил, но, к счастью, все же удержался, успел понять, что это пока шуточки. Климарь не должен был думать, что я боюсь его. Мне еще придется расспрашивать забойщика.

Два острия застыли передо мной. Они были неподвижны, как будто в тисках зажаты.

– Что значит принять норму, - сказал Климарь. - Не дрожат, а? Бабка у тебя понимающая, "ястребок".

Не прост, не прост был забойщик... Он спрятал ножи за голенище и грузно, неуклюже перелез через загородку - чуть доски не сломал. Яшка пискнул, бросился в другой угол и посмотрел оттуда с ужасом.

Сквозь раскрытую дверь хлева было видно, как Серафима вышла из хаты и направилась к калитке. Она не оглянулась. На ней была довоенная парадная "плюшечка", слегка повытертая, и длиннейшая красная юбка, из-под которой выглядывали разношенные башмаки, вихлявшиеся на худых, искривленных годами, болезнями и работой ногах. Серафима ушла устраивать судьбу Ивана Капелюха.

– Ничего кабанчик, - сказал Климарь, профессионально оценивая Яшку. Борзоват, правда, недобрал весу. До рождества додержать бы. Но свадьба - дело серьезное. Надо спешить. Время такое.-Он посмотрел на меня, подмигнул как будто по-товарищески, с пониманием. - Только вырастил чуприну, как ложишься в домовину. Да... Ничего подсвиночек. Желудями не подкармливали?

– Желуди в Шарой роще, - сказал я. - А там, гляди, самого привесят к дубу вместо желудя.

– Ге-ге-ге, - заколотил в бочку Климарь. - Слышал, у вас тут шалят. "Ястребку", конечно, неприятно... Нас вот с Бурканом не трогают. Правда, Буркан?

Пес натянул веревку и, хрипя, сдавленный веревочной петлей-ошейником, заглянул в сарай. Он скалил зубы и ронял слюну. Знал, чем заканчивается "вжик-вжик" точимых ножей.

– Вам, "ястребкам", надо подкреплению просить, - сказал забойщик как будто невзначай, все еще приглядываясь к Яшке. - Из райцентра! Маловато вас... Всего двое?

– Может, двое, может, нет.

– Ага.

И, издав короткое "хек", забойщик ринулся в угол, где застыл Яшка. Тот отчаянно заверещал. Резвый он был, не заплывший еще салом - увернулся и бросился в противоположную сторону загончика. Климарь снова выказал удивительное проворство. Как только Яшка попытался повторить свой маневр, он по-футбольному прыгнул наперерез и, ухватив кабанчика за ноги, повалил его на бок.

Яшка заверещал так, что, по-моему, в Ожине могли услышать. Копытца терзали соломенную подстилку. И вдруг визг осекся, перешел в хрип. Я и глазом не успел моргнуть: под левой передней голяшкой лежавшего на боку кабанчика торчала деревянная рукоять ножа. Климарь, придерживая бившегося и хрипевшего Яшку, крякнул и довернул лезвие. Затем, отпустив нож, потянулся рукой и ухватил ведро. Копытца все еще дергались, но слабее и слабее. Забойщик ловко подставил ведро, приподняв кабанчика за голяшку, выдернул лезвие, и из отверстия ударила тяжелая красная струя. Ни одна капля не упала на подстилку.

Пес за дверью прямо удушился от возбуждения. Яшка стих уже, хрипел пес. Климарь подвесил Яшку к балке так, что кровь неослабевающей струей текла в ведро. Звон густой жидкости, бьющей в жесть, перешел в глухое бульканье, ведро наполнялось. Теперь и я почувствовал, подобно Буркану, запах горячей крови. Это был знакомый мне тяжелый, удушающий запах. Кровь животного пахнет так же, как кровь человека.

Климарь подмигнул мне. Когда он встал с ведром в руке, рана не кровоточила больше. Он был большим мастером по части забоя, этот Климарь. Своего рода талант... Он взял алюминиевую кружку, назначение которой до сих пор было мне непонятным, и зачерпнул горячей, парящей крови.

– Привычка такая, - пояснил он мне. - От крови силы много прибывает. В ней сплошная сила. Даже детям сушеную кровь дают. Матоген называется. От матери, значит, сила.

Он опустошил кружку большими глотками. Я видел, как вздрагивает и надувается его шея. Кровь как будто шарами скатывалась в его нутро по глотке, растягивая ее. Ладно, пей, Климарь. Укрепляй здоровье.

– Конечно, нема у меня той силы, как раньше, - по-дружески, доверительно пробасил он. - Хвастать не буду, нема. Я, было дело, четырнадцать пудов на второй этаж внес. На спор... Выпьешь? - спросил он и протянул кружку.

Я отрицательно покачал головой. Не мог я видеть крови.

– Зря, - сказал забойщик. - От этого большая сила на девок. Большая злость, а они это любят, ты мне поверь. Я уж знаю.

Похоже, он собирался давать мне кое-какие уроки по части личной жизни. Разбирался. Как же, он ведь был одним из тех, кто держал Нину Семеренкову! Не в его ли руку вцепилась зубами Антонина? Это счастье еще, что Горелый смилостивился, не отдал им младшую.

Несмотря на теплые, плотные запахи сарая с его стойлами, несмотря на тяжелый запах крови, слабый дух скошенного клевера все еще пробивался от воротника шинели.

– Тебе сейчас это надо! - Он загегекал. - Нынче от сватовства до свадьбы не ждут. Можно не поспеть! Завидую я тебе, хлопче.

Возбужденный водкой, убийством, запахом крови, сознанием своей силы и ловкости, он, кажется, стал принимать меня за приятеля. Или очень ловко делал вид, что принимает. МГ был неподалеку. Пальцы вдруг сами потянулись.

Я отвернулся. Надо было переждать несколько секунд и успокоиться. Негоже распускать себя.

– Ну ладно! - сказал Климарь. - Там у бабки где-то свежая соломка... Пойду.

Я вышел из хлева вслед за ним. Пес лизнул мне сапог - должно быть, на него попали мелкие брызги крови. Я смотрел на дверь хаты, закрывшуюся за Климарем, - не хотел ни на миг упускать его из виду. Вдруг пес сильно дернул меня сзади за шинель.

– Пшел! - крикнул я.

– Дядя Ваня, - раздался тихий глос, - То ж я. Не чуете или что?

Я обернулся и увидел старшего из "гвардии" Попеленко, босоногого Ваську. Он словно из-под земли вырос, Васька, по прозвищу Шмаркатый. Уж если в деревне мальчишку зовут сопливым, то можно быть уверенным, что он здорово отличается по этой части. Васька мог себе на ходу голые пятки смазывать. Но глаза у него, как и у всех попеленковских, были хитрые и смышленые, и подкрадываться он умел как хорек.

– Вас тэту к себе кличет, - сказал он. - Я все ждал, когда тот уйдет.

– Ну что там?

– Ой, тэту подраненный приехал... Ой, беда! - прогундосил вдруг Васька, мгновенно сменив задорный, даже наглый тон на полуплач и зашмыгав носом. Я дал ему носовой платок. Хороший, парашютного шелка, расшитый, прощальный. Подарок медсестричек из стационарного госпиталя.

– Утерся? Теперь скажи ясно и четко: куда пошла Варвара после нашей хаты, от Климаря?

– Никуда. До себя пошла.

– И к ней никто не заходил?

– Не... Никто!

– Ладно. Присматривай!

Он кивнул. И тут же, отвернувшись, применил два пальца, с особой ловкостью приставив их к носу. Платок, "утирачку", он решил приберечь, юный Попеленко.

Я ворвался в хату Попеленко так, что чуть не сшиб молчаливую худую хозяйку.

– Ну что с ним?

Она мрачно указала на полати. Там лежал Попеленко. Лицо его пересекали царапины. Грудь и рука были забинтованы толстым слоем какого-то тряпья. "Ястребок" посмотрел на меня глазами умирающего.

– А ну дай-ка!

Первым делом я размотал тряпье. Неумелая или грязная перевязка может быть так же губительна, как и отсутствие всякой первой помощи. Материи вокруг туловища и руки Попеленко было намотано столько, что она впитала бы все его соки, будь перебита какая-нибудь артерия. Под оханье "ястребка" я открыл рану. Пуля прошла между рукой и грудью, слегка срезав кожу предплечья. На ранке выступили светлые капли лимфы и сукровицы.

– Ты чего стонешь? - спросил я у Попеленко. - На такие ранения санинструкторы даже не смотрят! На таких раненых пушки возят.

– Так мне ж не видно, а оно болит, - сказал Попеленко. - Может, там чего нехорошего? Бывает так - вроде ничего, а потом раз - и капут. Может, там чималая шкода?

– Повезло тебе, Попеленко. Вставай.

Ему и в самом деле здорово повезло. На несколько сантиметров влево или вправо - и были бы пробиты кость плеча или сердце. Но на войне все важнейшие вопросы жизни и смерти вымеряются сантиметрами, секундами...

– Ты не доехал до Ожина?

Он отрицательно замотал головой:

– Так ведь стреляют, товарищ Капелюх!

Вся сопливая "гвардия" сгрудилась в противоположном углу хаты. Она с испугом прислушивалась к моему голосу. Сама Попеленчиха сохраняла полнейшее спокойствие. Она, как обычно при гостях, стояла у дверей, скрестив руки на груди. Ко всему, чем занимались мужики, включая стрельбу, она относилась с презрением. Ее дело, ее творение, сбившееся в углу компактной глазастой и сопливой массой, было неизмеримо важнее всех наших занятий.

– Попеленко! - заорал я. - Встаньте как положено и доложите о выполнении задания! Без всяких галушек, и забудьте вашу царапину!

Он тут же встал. Начальственный тон всегда производил на Попеленко впечатление, срабатывало какое-то глубинное свойство.

– Товарищ старший, докладываю: на Ожинском шляхе был дуже сильно обстрелян бандюгами...

Тут он смолк, чтобы набрать воздуху в легкие. Детвора примолкла в углу переживала за батьку.

– Дальше!

– Что ж дальше? Бьют спопереду, с двух автоматов... Пуля по боку ляскнула, чую - тепло стало. Влучили, чертовы сыны!.. А пули цвирикают по-над ушами, как те птички. Я только и успел, что с лошади соскочить - да домой, назад, пешим ходом.

– Зачем пешим?

– А как же? Они ж слышали, что я на лошади, да и пуляют поверху впотьмах! А я, пригнувшись, до дому, Лебедка за мной...

– Тоже пригнувшись?

– Чего вы шуткуете, товарищ старший? Если б я не соскочил с седла, сшибли бы, не повернулся до дому.

В углу одобрительно загалдели. Находчивость папаши и его стремление в любой ситуации повернуть "до дому" вызывали одобрение. Мой насмешливый тон явно осуждался.

– Ты хоть прорваться-то пробовал, Попеленко? Он заморгал:

– Стреляют сильно, товарищ Капелюх! Убили бы, как дурного зайца.

Ну что я мог сказать? На фронте с ним был бы крутой разговор с разворотом в штрафбат. Здесь же на меня глядела бесчисленная "гвардия". Каково этой ораве остаться без кормильца?

Трудная штука - воевать в тылу.

– Дуже сильно били из автоматов, - повторил Попеленко, оправдываясь. Если б трошки потише стреляли! Правильно вы говорили, товарищ старший, что блокировано нас. Как в воду глядели! Вы все военные вопросы наперед понимаете.

– Ладно. Хватит. Нечего на горелые коржи олию подливать.

Я опустился на лавку. Что оставалось делать? Увы, мы могли только ждать. Похоже, забойщик не очень спешит покинуть Глухары, у него особое задание. Быть может, он каким-то поступком выдаст свои намерения, попытается связаться с сообщником в селе, чтобы передать все, что разузнал, Горелому? Я не сомневался: здесь замешана Варвара. Что, если нам удастся захватить ее с поличным? Варвара не Климарь, она расскажет. И не только расскажет, но и поможет выманить Горелого из лесу.

Да, все было шатко и неопределенно. Теперь нам осталась только роль наблюдателей. К счастью, он по-настоящему пьет, Климарь. Быть может, самогонка заставит его совершить промах?

– Попеленко! - сказал я. - Надо задержать Климаря в селе. Хочешь - пей вместе с ним беспробудно, хочешь - зови забивать собственного кабанчика, но Климаря задержи! Как можно дольше. С этим-то заданием ты справишься?

– Хм... - задумался Попеленко. - Моего кабанчика никак нельзя. Рано. Морозов нет. Как буду кормить семейству?

Он потер короткопалой ладонью лицо. Он думал. Под воздействием грубой, как терка, ладони нос его превратился в свеколку. И вдруг лицо Попеленко осветилось лукавой улыбкой.

– Товарищ старший! А можно я уговорю Кривендиху? У нее ж сын Валерик с флота пришел. Герой сражений на суше и на море. Золотушный такой был, а стал прямо "Мы из Кронштадта". Пусть она Климаря позовет, я ее уговорю и обеспечу наблюдение. Будьте уверены! Какая вам разница политически, чей кабанчик?

В углу снова одобрительно загомонили. Юные Попеленки получили наглядный урок расторопного мышления. Даже в лице иссушенной жердеобразной Попеленчихи проявилось что-то похожее на интерес к личности супруга.

– Ладно, уговаривай, - сказал я. - И вот еще что... Старший твой, Васька, видать, вправду сообразительный малец. Пусть и дальше наблюдает. Его в расчет не примут.

– Это мы сделаем! - обрадовался Попеленко. - Сам глаз не спущу... А Васька у меня с виду придурковатый, но толковый. Жаль, в школу не могу отдать. Хозяйствовать некому! У меня-то без конца боевые задания. Даже капусту нема часу свезти.

Васька застенчиво шмыгал носом. Остальные попеленята радостно галдели. Дело устраивалось наилучшим образом. Тэту и сам уцелел, и кабанчика спас, и Ваську поощрил, отметил перед лицом начальства, что было, конечно, немаловажно для его будущего.

3

Морячка мы застали во дворе. Он ходил вдоль изгороди и пробовал, хорошо ли та держится. Слегка пошатывал колья и оплетку мускулистой, в синих пятнах наколок рукой.

Плетень, конечно, нечего было расшатывать, и так было видно, что вот-вот завалится. Но для того чтобы взяться за дело, морячку пришлось бы снять нарядную отутюженную форму и надеть ватник. А между тем на улице собрались глухарчане, глазели на Валерика. Понятное дело, расставаться с формой не хотелось, и морячок похаживал по двору, качал колышки. Кривендиха стояла у дверей мазанки, вся светилась счастьем.

Ах, хорош был невысокий скуластый морячок. Валерик! Ходил он по-особому, по-морскому, вихляя бедрами, блестел никелевой фиксой во рту, блестел медалями на черной, туго обтянувшей выпуклую грудь фланельке, блестел тщательно начищенной флотской бляхой, под которой угадывалась свинцовая подкладка; клеши расходились к земле колоколами, тельняшка в треугольном вырезе фланельки синела морской рябью, а воротничок вился по ветру, как флаг.

Мы с Попеленко переглянулись. Да, флот есть флот, пехоте за ним не угнаться.

Валерик протянул крепкую небольшую ладонь и три раза тряхнул мою руку так полагалось на флоте, что ли?

– Приветствую милицию от имени славного Черноморского флота! - сказал он. - Помня дружбу юных лет, тем более сердечно приветствую. Как идет борьба с политическими выродками, бандеровцами?

Красиво говорил морячок! Дружбы юных лет я не помнил, мы с ним не раз дрались на огородах, но все равно Валерик вызывал восхищение.

– Привет, флот! - сказал я. - Боремся помаленьку... на своем участке. По ранению прибыл?

– Не. На три дня. Награжден краткосрочным отпуском за героическое освобождение Измаила, - скромно ответил морячок. - Наш взвод десантников первым высадился с "морского охотника". Нас трое товарищей всего осталось... Ничего особенного. Давно в тылу?

– Давненько.

Тут Попеленко вмешался в разговор, оттеснив меня в сторону. Он пришел сюда не для участия в светской беседе представителей двух родов войск. У него была важная задача.

– В Глухарах дуже ждали, не прибудет ли кто с флота, - начал "ястребок". Это ж не просто - во флоте служить. Не вареника съесть... - Он говорил громко, стараясь, чтобы его хорошо слышала Кривендиха. - Флот - это что? Возьмите, к примеру, "Аврора", так? "Варяг"... броненосец "Потемкин"... "Червона Украина"... То ж вам не жук наплакал! Флот!

Валерик крякнул, еще более приободрился и осмотрел улицу. Из-за всех плетней на него глядели глухарчане.

– Это ж свято{19}! - продолжал Попеленко. - А, мамаша? - обратился он к Кривендихе. - У кого еще сын в таком геройском виде? Измаил взял!.. Орел!

– Ну уж это к чему? - потупился Валерик. Но Кривендиха от таких душевных слов даже чуток всплакнула.

– Надо бы гулянку устроить! - Попеленко, воодушевись, взмахнул кулаком: На все село! Чтоб, значит, показать, что такое наш советский флот. Неужели так, дуриком, встретим и проводим черноморца?

– А что, мамо? - спросил Валерик. Глаза его заблестели. - Как вы думаете, а?

Его можно было понять, морячка. Давно небось мечтал о дне, когда он вот так, в новенькой, отглаженной форме пройдет вдоль тына, а родное село будет глазеть на него. Дождался-таки. Вытащил выигрышный лотерейный билетик.

– Как же это? - встрепенулась Кривендиха. - Это ж не шутка. Не кошку накормить!

– А что, мамо? - более настойчиво повторил Валерик. - Культурно получится!

– Ну, глядите, - пожал плечами Попеленко и уменьшил натиск, поняв, что зажженная спичка попала в сухую солому. - Дело, конечно, хозяйское. Это я к тому, что у нас в селе забойщик Климарь. Большой мастер своего дела. Его можно было б уговорить. Я подскажу как... Конечно, глядите сами. Мое дело сторона. Я просто вижу - люди дуже интересуются флотом. Почтение оказывают...

– А что, мамо? - сказал Валерик. - Покажем селу, что есть у нас главный калибр, а? Развернем башню на сто восемьдесят? Вдарим!

Попеленко отвернулся. Глаз его хитро и настороженно косил в сторону Валерика. Ох, Попеленко! Ему бы дипломатическую выучку - и на конференцию с союзниками можно посылать. Наверняка второй фронт открылся бы не в июне, а в январе или еще раньше.

* * *

Климарь жег длинные пучки соломы, склонясь над кабанчиком Яшкой. Тот показывал неподвижные белые клыки, вздернув черную, густо закопченную губу. Пахло горелой щетиной. Рядом с Климарем стояли две цебарки с кипятком. Он готовился оспаривать и скоблить кабанчика.

– Ишь, задубел, - бормотал забойщик. - А мы сейчас его кипяточком... Смягчим!

Похоже, Климарь был увлечен занятием. И опять странная, неотступная мысль пронзила меня. Неужели, если бы не фашизм, разбудивший в нем волчью душу, он бы так и занимался своим забойным свинячьим делом, бродил из села в село, балагурил, пил самогон? И я бы никогда не догадался, что рядом - человек, готовый стать полицаем, бандитом, едва лишь исчезнет сдерживающая его сила? Нет, не мог я до конца разобраться в этом. Наверно, никто не в состоянии разобраться. В жизни немало гадов, но не каждый гад, если изменятся условия, становится палачом и предателем.

Наконец у калитки мелькнула "плюшечка" Серафимы. Я бросился к бабке:

– Ну что?

– Что-что? - спросила бабка. - Что они могли сказать? Может, на селе лучше парубок найдется? А?

– Найдется, - сказал я. - Приехал сегодня. Но только в отпуск.

– Морячок-то? - как будто искренне удивилась бабка. - Смотреть не на что. А у нас - згода{20}. Гарбуза не выкатили, а скоро и заручення{21}.

– Заручення?

– А ты что ж все спешишь? Не могу я так. Все должно быть по порядку. Как дедами заведено. Они не спешили, деды. Они умели.

– Эх, деды ездили на волах, - сказал я. - Другая техника. Еще шестиствольных минометов не было. Ладно, Серафима, все в порядке. Сегодня мы с вами гуляем у Кривендихи. Надо бы им подкинуть кое-чего из харчей. Помочь.

– Ты откуда знаешь про гулянку? - спросила бабка. - Прыткий стал в "ястребках"! Я еще не знаю!

– Разведка мне раньше доносит. Вон Валерик сейчас объяснит.

К нашему тыну, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, подходил отпускник, освободитель Измаила Валерик Кривенда. Он приложил пятерню к бескозырке.

– Вас, мамаша, приглашаю до нас исключительно, - обратился Валерик к бабке. - Вы просто цветете, года вас не берут. Определенно меня импонируете! И милицию ожидаем видеть у наших обильных столов.

– Вот сволота с Черноморского флота! - восхищенно отозвалась бабка. - А ведь был такой босяк! И где его грамоте выучили?

– Вон забойщик, - сказал я морячку, кивнув в сторону Климаря. - Без него тебе не обойтись.

– Это я именно имею в своем усмотрении, - сказал Валерик и, взметая клешами пыль, направился к забойщику.

Климарь облил закопченного кабанчика кипятком и, набросав сверху соломы, укрывал его теперь для лучшей отпарки.

– Здравия желаем, папаня! - рявкнул Валерик, козыряя. - Имею чесь пригласить на семейное торжество, а также для выполнения забойных работ. Настойчиво прошу! - Он нагнулся к Климарю, сказал негромко, как своему: Корабельного спирта привез... Сам из компасов отливал. Девяносто девять градусов! Культурно!

Видать, Попеленко научил Валерика, как уговорить Климаря. Забойщик только крякнул. Известно, что каждый мастер для начала должен поломаться. И Валерик, присев на корточки, продолжал свою агитацию, нашептывал что-то, как девице.

Я опасался, что Климарь все-таки не согласится. Но он неожиданно быстро дал уговорить себя.

– Ладно, флотский! - пробасил он. - Сделаем все в лучшем виде! Где моя обицянка{22}, там и гулянка. Как будто никто не ждал его в лесу!

* * *

И к вечеру началась гулянка. Да какая! Герой морских и сухопутных сражений Валерик, как торпедный катер, пронесся по селу, заходя в каждую хату, приглашая всех, да в таком стремительном атакующем духе, с такими неслыханными в Глухарах книжными выражениями, шуточками-прибауточками, побасенками, с такой лихостью, что село на миг окунулось в забытую уже, казалось, мирную пору, когда загулявшие парубки выписывали замысловатые и развеселые кренделя.

Там, где побывал Валерик, долго не смолкал смех и воцарялось праздничное возбуждение. Работу гончарного заводика морячок просто-таки сорвал. Девчата высыпали из цехов во двор и, проводив гостя, долго не возвращались, приплясывали и притоптывали среди своих горшков и глечиков и напевали старую, как нельзя более подходящую к случаю:

Черноморець, матинко, черноморець.
Вывив мене, босую, на морозець,
Вывив мене, босую, ще й пытае:
"Чи е мороз, дивчина, чи немае?"

В хате Варвары морячок задержался дольше, чем в других, и вышел оттуда вытирая губы - надо думать, после чарки. Но самым поразительным успехом Валерика было то, что он приволок и установил во дворе своей хаты, под грушей, патефон. Самый настоящий патефон, киевского производства, довольно новый, с блестящей мембранной головкой и суконной накладкой на диске. Кто и как решился достать эту драгоценность из сундучных темных глубин, было неизвестно. Считалось, что ближайший от Глухаров патефон находился в Мишкольцах.

Кроме патефона Валерик раздобыл новенькую грампластинку, и не увертюру какую-нибудь, а песни Клавдии Шульженко, о которой в Глухарах уже все слышали, потому что ее песни без конца напевали солдаты, когда поблизости стоял фронт. Неудивительно, что к вечеру во дворе у Кривендихи, у стен плохо выбеленной подслеповатой хаты, собрались почти все глухарчане - у кого коленки еще гнулись. Из старых досок и кольев, вбитых в землю, соорудили столы и лавки, и вышло совсем хорошо, по-довоенному, когда один хозяин мог принять в саду сотню человек, не забывая оставить местечко для случайных гостей.

И, словно решившись полностью дорисовать мирную картинку сельского празднества, появился случайный гость... Но это произошло позже.

4

Мы с Попеленко сидели особняком, у плетня, на поленнице. Отсюда, из-под росшей у плетня вишни, просматривались все Глухары: хата Варвары, сияющая свежестью соломенной крыши, и длинный унылый сруб Семеренковых с цепочкой тополей во дворе, и гончарный заводик, и кузня - словом, все вверенные нам объекты. Собравшиеся на гулянку тоже были как на ладони.

Односельчане, приняв по первой и по второй, тут же стихийно растеклись на две группы: те, что постарше - бабы в глухих платках, старики с суковатыми палками, - отвалили под стены хаты, на вытоптанный двор-токовище, где за длинным столом предводительствовал маленький Глумский; а девчата и подростки оказались в прохладце неухоженного, густо заросшего травой садочка, полукольцом окружив Валерика. Из старших здесь были лишь Кривендиха, вся так и рдевшая с минуты появления сына счастьем- даже опаленная у гончарных печей кожа не могла скрыть румянца, - и Климарь, который сделал свою новую забойную работу сноровисто и точно и к которому Валерик почувствовал особое расположение, приблизил, обогрел и называл исключительно "папаней" и "старшиной".

Действительно, здесь, в кругу глухарчан, в мирной и празднично-гомонливой обстановке, забойщик утратил свои палаческие черты и вполне походил на бравого и могучего фронтового старшину, бывалого артиллериста, одного из тех, что, поплевав на ладони, запросто разворачивают станины "ста пятидесяти двух". Климарь веселился как мог. Словно никто и не ждал его в лесу. Словно и не было у него задания от Горелого. Но ведь должна же была наступить минута, когда он попытается связаться со своими дружками. И недаром среди подростков, сопевших близ Валерика, громче всех сопел остроглазый попеленковский Васька. А пока морячок рассказывал всякие истории, забойщик поддерживал его своим могучим и хриплым "ге-ге-ге" так, что у них получалось как на спевке.

Девчата, теснившиеся вокруг героя вечера, млели и лизали его глазами, будто шоколадного. Попеленко в течение вечера уже не один раз указывал мне на несправедливость в отношении родов войск, что было, по его мнению, неправильно политически. Но тут я призывал его взглянуть на дело не политически, а исторически, поскольку из прочитанных мною книг вытекало, что военный флот возник в России поздно, при Петре, и, как всякое позднее детище, совершенно естественно, пользуется особой любовью народа. Попеленко же возражал, что дело не в истории, а в качестве сукна, пестроте формы и улучшенном питании на кораблях.

Валерик на нас не глядел, мы были вне его интересов. Флот есть флот! Солдатскому сукну за ним не угнаться... Но я не чувствовал зависти или недоброжелательности к Валерику. Он, сам того не зная, здорово выручил меня С Климарем, а сейчас и вовсе взял его на себя.

В окружении Глумского шли неспешные серьезные разговоры. Председателя расспрашивали о керосине, предстоящем завозе соли и о налоге на сады. И все эти вопросы Глумский, скаля крупные зубы, отвечал: "Побачимо". Эта уклончивость не вызывала ни малейшего раздражения у мужиков и баб. Напротив, они удовлетворенно кивали головами, и видно было, что керосина и соли они и не ждали, а просто хотели еще раз убедиться, что избранный ими председатель мужик ответственный, зря не болтает, даже под чаркой.

Поблизости от Глумского сидели и Малясы. По-моему, они забрались сюда, чтобы быть подальше от Климаря. Маляс, дергая бородку, со страхом посматривал то в мою сторону, то в сторону забойщика, удивляясь миру и согласию на вечере. И еще один человек с тревогой глядел на Климаря - гончар Семеренков. Серафима, сидевшая со своими беззубыми и потому не увлекающимися закуской подружками плечом к плечу, напевала "Ой, три шляхи широкий", но из-под полуприкрытых век следила своими маленькими, упрятанными в морщинах глазками за всем, что происходило вокруг.

Похоже, на этом празднестве все, кроме Кривендихи и ее сына-морячка, были начеку. Но для постороннего глаза все выглядело как нельзя лучше. Наступил, казалось, тот особый прекрасный миг между третьей и четвертой чарками, когда взаимные старые обиды - их у соседей всегда великое множество - еще не всплыли, а новые, пьяные, еще не возникли и вспоминалось только хорошее, благое, согласие да любовь, только доброе, то, чего в жизни и в самом деле больше, чем злого, но только зло - крикливо и приметно, а доброта - тиха...

– А Варвары все нет! - заметил Попеленко. - Когда гуляют, она всегда первая! А сегодня сидит в хате, будто вчера овдовела.

– Вижу, - сказал я и взял у "ястребка" наполненный стаканчик. - Хватит. Ты на дежурстве.

В чем же все-таки было дело? Варвара не отлучалась из хаты, не встречалась ни с кем. Никто не покидал село... Забойщику пора было передавать сведения в лес, а он все чокался с морячком, наливался самогонкой, багровел, шутил с девчатами.

И Антонины не было видно. Может, после сватовства она опасалась обычных шушуканий, шуточек, подмигиваний? Правда, о состоявшемся сговоре никто не знал, кроме Климаря и Серафимы... Но я бы тоже, если бы мог, не пошел на гулянку и остался наедине с воспоминаниями и мыслями о счастье. Даже сейчас, когда предчувствие какой-то зарождающейся на празднестве беды не отпускало ни на минуту, мне то и дело представлялись картины раннего утра, я как будто ощущал твердость и нежность приникшего ко мне тела. Воспоминания накатывались волнами, заслоняя гулянку, и быстро исчезали, оставляя долгий отзвук.

Праздник достиг довоенного размаха, и вот появился, как доброе предзнаменование, случайный гость. Застучали колеса, и на улице показалась запряженная седой Лысухой одноосная таратайка товарища мирового посредника Сагайдачного.

Сам посредник, в высоком картузе, прикрывшем лысую голову, в пенсне, которое от тряски чуть наискось седлало нос, с тонкой папироской в зубах, как будто вынырнул из каких-то давно забытых времен, сошел с картинки в старой книге.

Глухарчане встретили посредника с радостным удивлением. Негнущиеся старички - близнюки Голенухи - бросились к таратайке, помогли сойти, разнуздали лошадь. Сагайдачный снял картуз и бережно, как яйцо, пронес матово блестевшую голову над толпой глухарчан. Он казался несколько ошеломленным и растерянным при виде такого сборища. Его усадили рядом с Глумским. Голубенькие глазки Сагайдачного кого-то высматривали сквозь льдинки-стеклышки пенсне, взгляд тревожно перебегал от одного лица к другому, не задерживаясь, и вот наконец встретился с моим.

Он обрадовался, странный старикашка, сам же недавно отказавший в дружеской поддержке. Он привстал, и мне показалось, что он готов был приветственно махнуть рукой, но сверкающий фамильный перстень, описав нерешительную и неровную дугу, соединился с блеском чарки, которую кто-то уже успел поставить на стол перед Сагайдачным.

Из-под грушевых и яблоневых веток, из сумрака садочка на Сагайдачного пристально и изучающе смотрел Климарь. Это был слишком едкий и тяжелый взгляд, чтобы Сагайдачный его не ощутил. Вот почему рука изменила задуманному движению и метнулась к чарке. Несомненно, мировой посредник знал, кто такой Климарь. Забойщик не должен был видеть, что товарищ мировой посредник рад "ястребку". У свободы, которой пользовался Сагайдачный, были свои границы.

Но зачем этот наш полесский Робинзон покинул свой надежный Грушевый остров?

Празднество, как полая река, набирало силу. В стариковском углу уже спели "Тече вода спид явора", про Дорошенко. Кто-то притащил бубен, но на него зашикали: в садочке принялись заводить патефон, и глухарчане повалили туда, чтобы присутствовать при забытом уже чуде. Валерик закрутил ручку, все подались вперед и замерли в ожидании; хрупкость пружины стала вдруг физически ощутима для каждого, когда выгнутая, обтянутая фланелькой спина Валерика склонилась над дерматиновым ящиком. Я снова почувствовал, что, несмотря на кажущуюся беззаботность гулянки и хмельную болтовню, все носят в себе тревогу, ощущение непрочности мирного застолья, которое в любую секунду, подобно туго закрученной патефонной пружине, может треснуть и разлететься на части.

Валерик взвел пружину до положенного предела, опустил иглу на черный, чуть покачивающийся от вращения диск, и запела Шульженко.

...Вечер был теплый, как и положено на Семена-летопроводца, бабье лето достигло своей вершины. Дул сухой ветер с южных степей, даже сотни километров темных полесских чащоб, над которыми он пролетал, не могли его выстудить. И хотя солнце уже зашло и сумеречно стало во дворе, и особенно в запущенном садочке Кривендихи, прогретый воздух как будто прилип к столам, и старички, бодрясь, расстегнули свои куцые довоенные сельповские пиджачки, трофейные кителя немецкого, румынского, итальянского и венгерского пошива. На столах, среди темных картофелин в мундире, белых узких ломтиков сала, розовато-коричневых луковиц, алых, сочных кружочков "кровинки", зеленых бутылок, желтых многозарядных початков кукурузы, пестрели разнообразием оттенков опавшие листья шелковиц, вишен и груш. Бабье лето было в разгаре, бабье лето - пора празднеств урожая, пора сватовства, а там уж и предзимье на подступах, покров с его свадьбами и хмельными поездками из села в село!

Если бы так! Война все изменила.

Голос Шульженко, чуть с хрипотцой от небрежно заточенной на оселке старой иглы, долетал до меня из-за голов столпившихся у патефона глухарчан. Он пробивался сквозь облака густого табачного дыма, темно-синего в сумерках, плававшего среди поредевшей листвы сада.

Прошло так много дней, но вдруг забытый вечер
С листков календаря повеял вновь весной...

Удивительно, чем стала песня для людей в годы войны... Ну что, казалось бы, Малясу эти слова городского романса, эта музыка в непонятном ему ритме вальса-бостона, и "кучка пепла", и "я вдруг вспомнила любовь свою", а он, вытянув тощую бородку к патефону, слушает, боясь шелохнуться, забыв о Климаре. И Сагайдачный, выросший среди фортепианных салонных вальсов, протирает овальные стеклышки пенсне, и даже Глумский поставил свою бульдожью мощную челюсть на кулак, как будто отяжелев и устав от воспоминаний.

Песня будит в каждом из нас человека, вот в чем дело, а это так нужно, так необходимо всем. Огрубели люди, ожесточились, но вдруг сквозь продубленную кожу, сквозь защитную оболочку непроницаемого хладнокровия и беспристрастия пробиваются слова о любви, о каких-то загадочных сожженных письмах. Оказывается, каждому есть о чем вспомнить.

Уже темными треугольниками закрыли небо глухарские соломенные крыши, тополя стали угольно-черными колоннами, а небо как будто отдалилось, поднялось еще выше над лесами, и зажглась голубая вечерняя зорька.

Все, все люблю в тебе, доверчивость и нежность,
Походку легкую, пожатье милых рук...

5

Я обернулся и увидел Антонину. Я звал ее, и она откликнулась. Но чем ближе она подходила к калитке, где толпилась детвора, тем больше удивляла происшедшая в ней перемена.

Молчаливая младшая дочь гончара Семеренкова сняла свой темный монашеский платок и осмелилась прийти на гулянку простоволосой, как в городе. Надела все лучшее, что осталось от довоенных нарядов старшей сестры.

Я смотрел не отрываясь на ее открытое лицо, на желтые волосы, что вольно падали к обтянутым темной шерстяной блузкой плечам, на широкий пояс, суконную расклешенную юбку, черные туфли с металлическими пряжками. Я звал Антонину, и она пришла, но не для меня она пришла, ей хотелось, чтобы все могли любоваться ею, восхищаться. Да, да, конечно, я понимал, что глупо так думать, что не может она быть лишь частицей моего счастья, что у нее своя собственная, не подвластная никому жизнь.

Все я понимал, но не в силах был сладить с собой, сердце зашлось от непонятной ревности.

Вот она стоит, моя Антонина, и каждый может глазеть на нее сколько угодно. А я-то полагал, что она занята лишь тем, что в сумеречной тишине переживает нашу встречу на озими и все, что касалось нашего будущего, нашего, только нашего, но, оказывается, она готовилась к вечеру, гладила и шила, чтобы блеснуть перед глухарчанами. Все эти переживания были внове для меня, я чувствовал, что какие-то простые житейские мудрости и тайны женской натуры открываются сейчас передо мной, и казалось, вот-вот я их постигну.

Забыв о Климаре, о Варваре, я сидел на поленнице, не в силах встать и подойти к Антонине. Она вдруг стала чужой, отдалилась от меня. Тут патефон заиграл развеселую "Ягодку". Валерик выкрикнул: "Танцы!" И столы вдруг как будто сами собой приподнялись и вместе со старичками перенеслись с выбитого двора-токовища в сторону, и девчата, как усилитель, подхватили: "Ягода-года-года-года моя, ягода-года-ягода-года!.." И все смешались, получилась толчея. Валерик подхватил кого-то из глухарчаночек, девчата разобрали друг друга и увели в круг на токовище нескольких подростков постарше.

– Товарищ Капелюх, вы идите гуляйте. - Попеленко толкнул меня в бок. - А я буду продолжать выполнять ваше задание: честное слово, ни глоточка не приму. Антонина остановилась у калитки, не решаясь войти, еще не замеченная в общей суматохе. Вот так до войны она стояла у ступенек клуба, не решаясь подняться и радуясь успеху сестры. И как это успела остроносая худенькая девчонка-пигалица превратиться в желтоволосое чудо? Между тем то один, то другой глухарчанин оборачивался, глядел на Антонину, подняв брови, бабки принялись шептаться.

Фигура Гната, возвращавшегося из УРа с полным мешком, как-то проскользнула мимо моего сознания, осталась лишь легким отпечатком в памяти. Гнат на миг остановился у плетня, заулыбался во весь рот, радуясь общему веселью, пропел что-то и, не нужный никому, поплелся дальше, чтобы избавиться от груза свинца, меди и взрывчатки.

Все это я отметил лишь краешком глаза, не воспринимая, а сам продолжал смотреть на Антонину и никак не мог осознать, что общего между тихой девчонкой в черном платке, которая каждое утро, таясь, ходила по озими, и красавицей, смело подставившей себя чужим взглядам. Мне бы понять, как она робеет в эту минуту! Понять, какой отчаянной решимости набралась она, немая дочь гончара, чтобы впервые явиться на люди в этой громкой одежде и показать мне, что я не ошибся в своем выборе и никогда в нем не раскаюсь, мне бы это понять! Но я сидел, как чурбан, на своей поленнице, подавленный сумятицей чувств и нелепой ревностью.

Тут пластинка кончилась. И все, как по команде, обернулись к младшей Семеренковой, расступились, образуя коридор и как бы приглашая ее выйти на токовище. Антонина стояла так, что на нее падал свет от выбеленной стены сруба. Глухарчане притихли. Даже Сагайдачный откинул назад голову, рассматривая девушку сквозь пенсне. Но больше всех был поражен Валерик. Узнал ли он в Антонине довоенную пигалицу или нет, неизвестно, но рот его приоткрылся на миг, и бескозырка съехала на затылок.

"Старшина" Климарь тут же наклонился к морячку, указывая глазами на Антонину, и что-то зашептал. Ясное дело, теперь наш сговор не мог оставаться в тайне. Морячок закивал в ответ, как будто соглашаясь с чем-то, вдруг просиял лицом и, как только вновь зазвучала музыка, двинулся, расталкивая людей, к Антонине.

Я смотрел на него, оцепенев.

Валерик, покачиваясь с особой лихостью и небрежностью, подошел к Антонине и принялся о чем-то говорить. Сделал приглашающий жест. Она отрицательно покачала головой, даже отступила на шаг. Растерянно посмотрела по сторонам. Валерик схватил ее за руку, и Антонина гибко отклонилась назад, пытаясь вырваться, губы ее зашевелились.

Ничего не было в том особенного, что на гулянке развеселившийся парень затаскивал застенчивую девчонку в круг, несмотря на визг и сопротивление. Ничего в этом не было особенного... Старики заулыбались. Девчонка хороша, она принарядилась, чтобы показать себя на людях, да вот стеснялась - как тут бравому морячку-отпускнику не помочь ей?

Но я видел ужас на ее лице, видел отчаянный, нечеловеческий испуг, смысла которого не мог понять Валерик. Она боялась хватких и грубых мужских рук, боялась их силы. Она помнила о той ночи, когда за сестрой пришли бандюги и когда она в припадке ненависти и страха вцепилась зубами в чье-то запястье.

Валерик потянул ее в круг, она озиралась, рот был открыт в беззвучном крике, вокруг одобрительно гоготали, и она, откидываясь назад, изгибаясь, не могла нигде встретить сочувственного лица.

Валерик тащил ее с матросской решительностью, он смеялся, он не догадывался, кто перед ним... А для меня уже не было чужой красавицы с длинными локонами, падающими на прямые, четко очерченные плечи, я видел мою Антошу, ту, что лепила в одиночестве диковинных зверей, робкую, доверчивую, вечно молчаливую.

Оцепенение прошло. Я скатился с поленницы, не помня себя, с затуманенной головой и врезал моряку Валерику по подбородку. Я ему от души врезал, так, что Дубов, который учил нас рукопашной, был бы доволен.

Девчонки завизжали, патефон умолк, наступила нехорошая минута. Я смотрел на упавшего Валерика. И стало мне тоскливо. Что ж это я, "ястребок", представитель власти, страж закона и порядка? Что ж это я наделал?

Валерик, поднявшись, повел себя достойно, как подобает черноморцу. Он отряхнулся, вытер лицо платком и сказал дрожащим голосом, но стараясь сохранить приличный тон:

– Все ясно... Зачем же на людях? Некультурно, пехота. Отойдем в сторонку?

Общее сочувствие было на стороне Валерика. Никто не остановил нас, когда мы пошли со двора. Серафима и Кривендиха тут же сцепились и обрушили друг на друга потоки слов.

– Значит, если твой при оружии, "ястребок", так можно бить краснофлотца? кричала Валеркина маманя.

– "Краснофлотец"! - отвечала ей бабка. - Да там, где мой воевал, такие краснофлотцы сортиры чистят!

И так далее... Я старался не смотреть на людей и лишь краем глаза взглянул на Варвару, едва не столкнувшись с ней на улице.

Блеснули ее выпуклые, подернутые матовой поволокой, как у дозревших июльских слив, глаза, мелькнула белая крепдешиновая кофточка, нарядная юбка, крашеные, козловой кожи сапожки. Эти подробности я отметил мимоходом, машинально, как будто кто-то во мне сделал несколько пометок на чистом листе. До чего же скверно все получилось! И ничего нельзя было изменить. Самое нелепое, как сказала бы Серафима, быть клочком шерсти с собачьего хвоста: несет тебя по ветру неизвестно куда. Рядом широченные клеши Валерика мели пыль усердно, как новые метлы.

– Пойдем к кузне, - предложил Валерик, обернувшись ко мне и чуть шепелявя - губы его вспухли.

6

Мы пришли к Панскому пепелищу. Десятка полтора подростков, возбужденно блестя глазами, попрятались за деревьями. Давно, давно в Глухарах не дрались взрослые парни!

– Ну что ж... Ладно. В конце концов, Валерик поступил подло, прицепившись к Антонине. Ладно!.. Я старался рассердить себя.

Морячок встал в боксерскую стойку. Говорили, на флоте у них учат боксу, это у них положено, чтобы каждый смог постоять за всех и конечно же все за одного. У нас в группе Дубов тоже усиленно, как щенят, натаскивал новичков. За неимением перчаток он обматывал нам кулаки полотенцами, и дело доходило до такого азарта, что выбитый зуб шел не в счет. Я скоро перестал бояться чужих кулаков, а это едва ли не самое важное в драке, если знаешь, конечно, хотя бы самые простые приемы.

Валерик решительно двинулся мне навстречу, мы сошлись, я тут же отскочил, пригнулся и по размашистым загребающим ударам Валерика понял, что во время своей черноморской службы он не успел изучить ничего, кроме боксерской стойки. Морячок, конечно, был широкоплечим и крепким парнем, но руки у него были не очень длинные и росту не хватало. Он пропускал все прямые удары, надеясь, что хотя бы один из его вылетающих откуда-то сбоку кулаков достанет мою скулу. Нестойкая моя злость сразу прошла, когда я понял, до какой степени морячок не готов к такого рода стычкам.

Валерику доставалось. Но он все шел вперед, отстаивая честь Черноморского флота перед бывшей пехотой. Он чуть не рыдал от собственной беспомощности и шел. Он уже упал один раз, но встал и снова двинулся на меня. Вот ведь настырный! Подбирал кулаком юшку и смотрел свирепыми глазами. Я даже в сумерках ясно видел, до чего они злы.

На Панском пепелище остро запахло крапивой и лопухами, которые мы размяли, кружась друг против друга. Черт возьми, не хотел я уже драться, не хотелось мне этой крови, но Валерик все махал кулаками, как автомат, и лез. Дело принимало нешуточный оборот. Морячок не собирался сдаваться.

В быстро сгущавшейся темноте, различая лишь светлый овал его лица, я ударил его слева, еще раз слева, ушел от двух его кулаков, просвистевших над макушкой, и вдруг понял, что все, выдыхаюсь. Те внутренние и внешние швы, которыми было стянуто мое тело, дали о себе знать. У меня начали опускаться руки, дыхание срывалось. В отчаянии, чувствуя, как уходят силы, я бросился вперед, но морячок, успевший кое-чему научиться за эти несколько минут, отскочил. Он тяжело сопел и был полон жажды мщения. За ним стоял оскорбленный флот. Валерик выдержал новый наскок и вдруг переменил тактику. Я не успел ответить на эту перемену - Валерик пригнулся и, вместо того чтобы безрезультатно метать кулаки, как булыжники, возле моей головы, неожиданно ударил по корпусу. Он попал мне правой под дых. Он честно ударил, выше пояса, ничего нельзя было сказать, но он попал туда, где брали свое начало швы. Я сразу же изогнулся и сел на корточки.

Казалось, что я весь разлетаюсь на мелкие составные кирпичики, которые никогда уже не собрать, не сложить в прежнюю комбинацию. Воздух никак не хотел зайти обратно в легкие, я задыхался, хрипел и не мог вздохнуть.

– Ну что, еще хочешь? - сказал Валерик, стоя надо мной. - Вставай, продолжим.

Он, конечно, произнес это не как Левитан. Он еле ворочал губами, и нос его хлюпал. Я бы встал, чтобы продолжить и поддержать честь пехоты, да не могСловно со всего Панского пепелища отсосали воздух, и я задыхался в этой пустоте, и боль пронизывала нутро насквозь.

– Вставай! - прошепелявил Валерик. - Хватит симулировать.

Я начал приподниматься. Не хотел я сидеть перед морячком на корточках, глядя на его грязные ботинки. Воздух уже начал потихоньку просачиваться в легкие, нашел-таки лазейку. Валерик поднял кулаки, приготовился, И тут же вдруг полетел через меня, как будто ему вставили реактивный заряд от "андрюши". Полетел и звучно шлепнулся на землю.

Через минуту мы с Валериком рядышком сидели на земле, приходили в себя, а над нами стоял Попеленко, за спиной у него был автомат, в руках - мой МГ.

– Ты ж так убить меня мог, - сказал "ястребку" Валерик - Разве ж можно? По хребтине! Некультурно, пехота!

– Да я не разбираюсь, что культурно, что некультурно, - оправдывался Попеленко. - А разве культурно бить товарища Капелюха по раненому животу? Что вы, товарищ моряк, фриц какой-нибудь, что ли?

– Откуда я знал, что он раненый? - спросил Валерик.

– Так я ж не имел времени объяснять! - сказал Попеленко. - Вот в самом деле тяжелая какая штука. - Он помотал головой, рассматривая приклад МГ. - Ляпнет так ляпнет.

– Черт! - бормотал Валерик. - Дых захватило.

– У меня тоже, - сказал я.

Над нами перекрещивались темные ветки ольшаника. Мы отдыхали, сидя среди раздавленных лопухов- Кирпичики постепенно возвращались и занимали свое место. Боль стихала.

– Ты чего полез к ней? - спросил я у Валерика. - Разве с ней можно так? Она знаешь какая...

– Какая такая? - сморщился Валерик. - Видали мы стеснительных.

– Ты, тельняшка! - крикнул я, или, точнее, показалось, что крикнул, и попытался встать для более действенного продолжения разговора, но только махнул рукой.- Тебе ж сказали, что мы сосватаны!

– Кого? - спросил Валерик. - Кого сосватаны?

– "Кого", "кого"!.. Я и Антонина Семеренкова сосватаны! Климарь же тебе сказал!

Валерик вытер лицо и высморкался густой и темной жижей. Теперь ответы его стали четче.

– Климарь не то сказал! - удивился он. - Климарь совсем наоборот сказал про Антонину.

Так вот оно что! Я попытался встать на ноги, но коленки еще не держались, подгибались, как шарнирчики.

– Попеленко! - сказал я. - Где забойщик?

"Ястребок", оставив МГ, опрометью бросился в село, к хате Кривендихи.

Мало мне еще досталось, мало! Дураков надо учить смертным боем. Климарь вокруг пальца меня обвел, как первоклассника. Он стравил нас с Валериком, словно петушков. Простейшей хитростью избавился от наблюдения.

А я-то все строил для захмелевшего забойщика "коварную" ловушку!

– Ты извини, - сказал Валерик. - Я не знал, правда!

– Пустяки.

И это действительно были пустяки по сравнению с той новостью, которую сообщил Попеленко, когда, запыхавшись, вернулся на Панское пепелище.

– Климарь ушел. И Семеренков с ним ушел.

– Семеренков?.. Он не ушел... Увел его Климарь!

Попеленко пожал плечами: какая разница.

– Дуй к дому Семеренковых, - сказал я, держась за живот и снова пытаясь подняться. - Посмотри, Антонина там? И останься, пригляди.

– Ладно, - буркнул "ястребок" и тяжело вздохнул, Мол, далась она тебе, Мало из-за нее неприятностей.-,

7

Мы умывались у Валерика. Кривендиха нам сливала. К этому времени глухарчане узнали о сватовстве и пришли к оправданию обеих сторон. Гулянка продолжалась как ни в чем не бывало. Более того, старики были довольны и шумно и весело обсуждали происшедшее. Они вспоминали прекрасные времена, когда парни исчезали с вечеринки на время и возвращались, будто покусанные пчелами. Подумать только, и сейчас нашлись в Глухарах двое парней, что девку не поделили. Как в мирную пору. Добрый знак, добрый знак! Честные драки возвращаются. Без стрельбы из-за угла, без наветов, науськиваний, нашептываний, без полицейских наездов, без ломиков и гирек в рукавах. Двое парней лицом к лицу, как кочеты,--что может быть честнее?

В этой суматохе на исчезновение Климаря и Семеренкова никто не обратил внимания.

Валерик фыркал над цебаркой.

– На нос больше, на нос, - приговаривала Кривендиха, поливая из кувшина. Вода была ледяная.

– Чего ж он, Климарь, гад, меня попутал?-спросил Валерик, повернувшись ко мне. Он прижимал к распухшему лицу мокрое полотенце, вода текла по загорелой выпуклой груди. - Жаль, ушел! Я б ему!.. Откуда он взялся вообще-то и кто такой? Где его найти, ты скажи, я найду!

– Что это за наколка у тебя такая? - спросил я, чтобы переменить тему.

У Валерика поперек груди аршинными буквами было коряво вытатуировано: "Вовва" Это странное имя, как облако, плыло над синим парусником и синими лохматыми пальмами.

– Понимаешь, - сказал Валерик доверительно, ведь теперь мы стали близки друг другу, как братья. - Вообще-то тут было наколото "Нонна"... знакомая... хорошая дивчина... рыжая такая. Ну а я надумал в Геленджике жениться, а ее звать Виктория... черненькая такая. Неудобно, правда? Она Виктория, а у меня на груди - "Нонна". Некультурно, правда?

– Некультурно.

– Вот! Но не сотрешь. Еще хуже будет, с подозрением, вроде скрываю. Попросил переколоть. Из "Нонны" ничего путного не выходило, кроме: "Вовва". Ну и ладно! Хоть не обидно ей, Виктории. Вроде это я - Вовва. Правда?

– Правда.

В дверях стоял Васька, присланный отцом. Он нетерпеливо шмыгал носом. Очевидно, прибыл с важными сведениями. В узких, раскосых, с напущенными верхними веками глазах его светилась попеленковская смекалка. Он ждал, когда я останусь один.

– Ну, ведь гад Климарь, змея! - не унимался Валерик. - Чего он мне про нее говорил, а? Чего говорил про девушку?!

– А ты и обрадовался!

– Ну я чего ж, я на короткую побывку. Ну, гад! Это ж надо ему ноги вырвать и спички вставить! Будет знать, как шутить с флотом!

Трудно было представить, что забойщик разрешил бы проделать с собой такую сложную операцию. Конечно, морячок был крепок, но в пальцах Климаря он бы треснул, как огурец с грядки.

– Ты иди догуливай, - сказал я Валерику. - А я посижу.

Не хотелось мне посвящать Валерика в эти сложные дела. Пусть гуляет отпуск короток, а там снова война.

– Ну ладно, - он посмотрел на себя в осколок зеркала, вмурованный в стенку печи. - Н-да... Ну ничего.

Кривендиха посветила ему плошкой, он потер ладонью о печь и прибелил скулы. Конечно, драка не сделала Валерика краше. Но человек, возродивший обычаи честной кулачной драки, мог рассчитывать на снисходительное отношение. Сегодня синяки приравнивались к медалям. И морячок, подмигнув мне заплывшим глазом, не робея и не стыдясь, вынес свое лицо на суд веселящихся глухарчан. Хороший он был парень, Валерик, хотя и слишком резвый.

Кривендиха последовала за сыном достойно, расправив подол длинной холщовой юбки, как и подобает матери героя.

Васька облегченно вздохнул.

– Дома ваша, - сказал он, оглянувшись на дверь, - сидит, чего ей?

Он действительно был смышленым парнем, Васька: в правильном порядке докладывал.

– Варвара пришла на гулянку, - продолжал Васька как будто равнодушно.

Глаза у него были чуть сонные, прищуренные, как у кота на солнцепеке. Но кошачий сон - обман для мыши.

– Она вышла с хаты, а вы как раз подались с Валериком драться. Так кто ж кого побил, а?

Я вспомнил - узорчатая плахта, красные сапожки, яркая белизна крепдешина, насмешливый взгляд.

– Так кто ж? - переспросил Васька.

– Перемирие вышло.

– Тю! - огорчился он.

– Ты ближе к делу!

– Она к Климарю подсела, сказала чегой-то. А чего- не слышно. - Тут Васька виновато хлюпнул носом и почесал босые ноги одну о другую. - Климарь долго смеялся, вроде она пошутила... А потом к Семеренкову пошел, на другой край гулянки, с ним поговорил. И они подались... На огороды, вроде вместе... Климарь его обнял вроде рукой, вроде как дружки.

– Чего заладил вроде?

– Что ж я, маленький? Не понимаю? - спросил Васька с интонациями Попеленко-старшего. Он только не добавил "политически", не дорос еще до таких высот. - Когда шутят или когда дружки на самом деле - сразу видно, как в картинке. Ну вот, на огороды они подались, а потом дальше, до леса. Я хотел батьке доложиться, а батька с пулеметом за вами побег! Вот и все. Ничего такого больше не было. Слушайте, а вы мне дадите из пулемета пострелять? Я уже с винтовки стрелял и с автомата!

– Дам, - сказал. - Только, Василий, не сегодня и не завтра.

– Тю! - сказал Васька. - Может, когда война кончится? Тогда пули заприходуют! Пули - они тоже грошей стоят, начнется экономия.

– Сказал, значит, дам. К Варваре кто-нибудь заходил?

– Не.

– И она сразу, как вышла из хаты, подалась на гулянку, ни с кем не говорила?

– Не. Прямо к тому подошла!

– Кому "тому"?

– Та к Климарю. Аспиду.

Ничего я не понимал!..

Ясно было одно: рано утром Климарь получил какие-то сведения от Варвары, поэтому и оставался спокоен, даже согласился гулять у Кривендихи. Он ждал новых сообщений. И когда Варвара готова была передать их, забойщик стравил нас с морячком, чтобы избавиться от наблюдения. Но как он определил нужную минуту? Что послужило сигналом?

Далее. Очевидно, Варвара сообщила Климарю приказ выйти в лес, прихватив с собой Семеренкова. Как, ни с кем не встречаясь, она могла получить этот приказ? Ведь не по рации же.

– Какие еще будут наказы? - спросил Васька. Оказавшись без дела, он уныло чесал черной пяткой исцарапанную лодыжку.

– Може, пойти съесть, чего осталось на столах? А то я не успел.

– Беги!

У меня было ощущение, будто упущена какая-то уже известная мне подробность. Что-то выпало из связанных между собой событий, и они распались на отдельные лоскутки, теперь их никак не приложить друг к другу. Это "что-то" уже было найдено и находилось у меня в кармане, я ощупывал его, как ощупывают машинально, задумавшись и отвлекшись, патрон, зажигалку или монету... Но карман оказался дырявым! "Что-то" выпало. Осталось только смутное воспоминание о находке.

Я затянул ремень, чтобы придушить все еще сидящую во мне боль, взял МГ и, толкнув дверь, вышел на люди. Я не был так спокоен и уверен в себе, как Валерик. Я чувствовал себя виноватым перед глухарчанами. Дело не в драке. Я позволил скрыться Климарю. И теперь вызревала беда. Где-то тлел бикфордов шнур. Я мог погасить его, но не сумел.

* * *

Шульженко в который раз пела свое "Письмо". Мелькали белые пятна лиц. Под медленный и томный ритм танцевали кто во что горазд. Старики и детвора образовали живой заборчик вокруг танцующих. Слова песни заглушались топотом. Самодельные фитили плошек, поставленных на столы, были вытянуты до отказа, никто не опасался, что подкоптится потолок. Метались огни. Дымы, как штопоры, ввинчивались в темное небо, в темные ветви, пахло сухой пылью, дизельным чадом самодельного горючего, залитого в плошки, осенним горьким листом. Как стеклянные молочные шары с елки, светлели кое-где не снятые еще яблоки антоновки.

У длинных столов скользил юный Попеленко с набитым ртом и, как коршун, высматривал добычу получше. У него был законный перерыв на обед.

Зачем это письмо? Во мне забвенье крепло...

Несколько подростков, приглашенных девицами, танцевали босиком. Их ступням здорово доставалось, особенно если рядом проносилась, сметая весь ритм "Письма", пара заводных краснощеких девчат, обутых в солдатские ботинки Но подростки работали босыми ногами, закусив губы, старательно. Не каждый же день такое, да еще с патефоном.

Валерик танцевал с Варварой. Старики, не признающие вальсов и тоскующие о настоящем танце, вроде гопака или метелицы, смотрели только на них. Это была единственная пара, составленная не вопреки законам природы. Валерик вел свою партнершу, оттопырив обтянутый флотскими клешами зад и высоко подняв локоть левой руки, головой подавшись к высокой Варваре, скула к скуле. Очевидно, искусство танца он постиг так же, как и бокс, но и здесь, надо отдать ему должное, не робел. Красные сапожки Варвары ходили по токовищу короткими шажками, то и дело проворачиваясь на носках, и получалось это легко, как будто под подошвами была не земля, а вощеный пол.

– Сотрет, того-сего, подметки за вечер, - сокрушенно вздохнул рядом Маляс. - Такие подметки... Разве достанешь? Это ж в Шарковичах шили, у хромого Лейбы. Разве кто остался в Шарковичах?

Но Варвара не думала о подметках. Ее сапожки легко и весело бегали друг за другом, лицо порозовело, влажные губы приоткрылись, и она томно, опустив глаза, дышала в припухшее, темно-вишневое ухо Валерика. Крепдешиновая кофточка отливала серебром, жесткая цветастая юбка, сшитая на манер плахты, колыхалась, приоткрывая круглые колени. Красивая она была, Варвара, что и говорить. Предлагала мне тихую жизнь, четыре беленые стены, перину, рушнички на стенах, мир и покой. Искренне предлагала, это ж было видно. И вот сейчас так же искренне тянется к Валерику, дышит у его щеки, и выходит, если морячок займет мое место, ничего не изменится? Как же это? Даже если канарейку в клетке заменить, не те будут песни.

Неужели это я выходил поздней ночью из ее хаты, стыдясь самого себя и радуясь свободе? Нет, то был другой человек. Моя фуражка, моя шинель, сапоги, а человек другой. И мне уже никогда не стать тем, бывшим. Выходит, человек избавляется от себя бывшего с каждым прожитым отрезком жизни? И можно избавиться от себя худшего, а можно - от себя лучшего?.. Обстоятельства давят равно в обе стороны.

Может, и Климарь таил в себе добродушного, компанейского дядьку, шутника и прибаутчика, но решил однажды, что ему выгоднее этого дядьку придавить, чтобы не мешал другому Климарю, злобному, хитрому и расчетливому? Так, он считал, ему легче выжить. И влезть в прежнюю шкуру он уже не может. Как слои, которые видишь на срезе дерева, нарастают новые свойства и качества, а былое уходит вглубь. Да, уходит, но есть же оно, есть! Как отыскать?

– "Ястребок"! - негромко сказала вдруг Варвара, танцуя неподалеку.

Я очнулся. Она рассмеялась. Она как будто дразнила меня. Она знала, все знала о Горелом и танцевала в нескольких метрах от меня, прикрыв глазищи густыми ресницами, и морячок Валерик таял от ее дыхания, как олия в каганце.

Разгадка носилась где-то рядом. Казалось, стоит протянуть руку - и я коснусь ее. Конечно, это было подобно тому, как ловить муху с завязанными глазами. Но муха-то жужжала, значит, шанс на удачу существовал!

Кто-то переставил иглу к краю диска. Площадка ответила на это клубом пыли. Валерик, выпрямившийся было, вновь оттопырил зад, и ноги его заходили в раструбах клешей, как языки-била в колоколах.

Все, все люблю в тебе, доверчивость и нежность,

Походку легкую, пожатье милых рук...

Грустно мне стало. Недавно вот здесь, у калитки, стояла она, и волосы ее желтели свежей соломенной желтизной, а глаза были растерянны и печальны. Мне бы сразу подойти к ней, а я сидел на поленнице, как чурбан. Ревновал, видите ли! К кому? К себе? Передо мной были ее прямые худенькие плечи, и тонкая шея, и черный широкий ремень, обхвативший талию, и линии темной блузки, косо сходящиеся к ремню. Хрупкий глечик на вращающемся, шатком гончарном круге.

Бросить бы все к черту! Климаря, Варвару, бандеров, все загадки. Уйти. Быть рядом с ней. Антониной.

8

Кто-то положил руку мне на плечо. Ладонь была невесомой, как лист. Я оглянулся. Рядом стоял Сагайдачный. В стеклах его пенсне играли огни плошек, на сухих губах лежал налет пыли.

– Я рад, что ты цел и невредим, - сказал он.

Передо мной был человек, который отказал в помощи.

– Вы выражайтесь яснее, - сказал я- - Почему это я должен быть не целым? Климаря здесь нет, говорите, не бойтесь.

Он внимательно посмотрел на меня. Глазки у него были голубенькие, светленькие, но настойчивые. Из пенсне они глядели как из овальных рамочек. Я отвернулся. Когда он так смотрел, я вдруг начинал особенно остро ощущать свою наивность и глупость. Молодость превращалась в невыносимо позорный недостаток.

– Сердишься? - сказал Сагайдачный, улыбаясь. - Но ты же не считаешь, что я заодно с бандитами, правда? Значит, все-таки веришь. В наш век подозрительности, которую некоторые любят называть бдительностью, вера ценнейшее качество. Да, Иван Николаевич, для меня не секрет, кто такой Климарь.

Я промолчал. Когда Сагайдачный говорил, то словно все по полочкам раскладывал. Оставалось следить, что куда.

– Дошел слух, что тебя убили, - сказал он. - Вот почему я здесь. Рад, что это ложный слух!

– Интересно, кто вам сказал? - спросил я. - Он поторопился! Меня действительно должны были убить.

– Голубчик, Иван Николаевич! Разные люди заходят в наш хутор. Ах, как ты молод и задирист!.. И эта ссора с морячком! Я сегодня узнал о тебе больше, чем за все время нашего знакомства. И позавидовал.

– Чему?

– Чему? Наверно, молодости. И... твоему чувству. Ты ничего не говорил мне о н ей! Но... я прав?

Пластинку перевернули, и Шульженко бросила в толпу свою игривую "Ягоду". Тут даже седые Голенухи вошли в круг, притоптывая, потому что это все-таки была пляска, а не какой-нибудь там непонятный фокстрот или бостон. Взвилась пыль, раздался топот, словно рота пошла в маршевый бросок, и мы с Сагайдачным отступили в сторону, за плетень. Здесь было темно, только долетала легкая игра света и мельтешащих теней, остро запахло душистым табаком, раскрывшим в ночи свои цветы. И сразу же проступили звезды.

Сагайдачный поднял к небу стеклышки пенсне.

– "Наблюдай течение звезд, как будто оно увлекает тебя за собой. Внимательно размышляй о переходах стихий одна в другую..." Так, да?

Но я не поддержал нашей старой игры. Не все ли равно, кто это сказал Аврелий, Ренар или Глумский. Все книжки, которые мне давал мировой посредник, сейчас перепутались в голове. Он вздохнул.

– А дочь у гончара Семеренкова действительно удивительная. В ней есть настоящая красота, как в античном образце. Случается же такое в наших богом забытых деревнях! Как будто для общего смятения судьба бросает нам такие образцы. Впрочем, разве богоматерь не была родом из деревни?

Он явно хотел отвести мои мысли от того, что происходило на гулянке. Минуту назад я и сам витал в облаках-Но сейчас, в странном противоречии с его желанием, я отталкивался от всех отвлеченных размышлений.

"Ягода-года-года-года моя, ягода-года, ягода-года..." - донеслось из-за плетня, из-за мельтешащих теней. Мне эта песня не нравилась. Казалось, поет ее разбитная, бойкая деваха, вроде Варвары, которая своего не упустит.

– Помнишь наш разговор о любви? - сказал Сагайдачный. Он все старался вернуть наши отношения в прежнее русло, как было, когда я, пропыленный и замаявшийся, приходил в Грушевый и лежал в прохладной хате на топчане отдыхающий фронтовик, человек между миром и войной, и мы вели беседы обо всем на свете, и мне было свободно и легко. - Помнишь? Так вот, не теряй эту девушку. Поверь старческому чутью: встреча с ней - редкое счастье. Может быть, на всю жизнь... По сравнению с этим все твои заботы и тревоги - мелочь. Бери ее и уезжай. Поверь, я вижу глубже и дальше. Я смотрю вон с той, - он указал глазами на звезды, - высоты. Доверься моему опыту.

Я и сам только что думал об этом. Бросить все к черту!.. Но теперь, когда Сагайдачный высказал вслух то, о чем я не решался признаться себе, я воспротивился. Нет!

Звезды горели над нами. За плетнем топотали пары. Пыль поднималась к небу, холодная вечность смыкалась с жарким дыханием людей. Нет, я не умел смотреть на землю с той высоты. Как ни противна была мне "Ягода", как ни раздражал бессмысленный хмельной топот, я был с ними, односельчанами, с их запахом глины-сырца и пота, их сопливыми носами, беспокойством о кабанчиках и дратве, с их страхом перед лесом и перед самими собой, никак я не мог подняться ввысь, чтобы взглянуть на все происходящее спокойно и рассудительно.

– Может быть, для вас она "античный образец", - сказал я, вспоминая, как робко стояла она у Кривендихиной калитки. - А вы знаете, что на ее глазах бандиты насиловали сестру? Что с тех пор она не разговаривает с людьми? Два дня назад они мальчишку убили, Абросимова, зверски убили за то, что у него был комсомольский билет! Он хотел мне помочь! Вы завидуете моей молодости, любуетесь со стороны, вам это приятно, а меня она не устраивает. Будь я опытнее, действовал бы лучше.

Он крякнул и снял пенсне. В бледном отсвете, падавшем от стены хаты, я увидел его лицо. Без пенсне это было лицо обыкновенного лысого старичка, слабого, сухонького, у которого свои сложные отношения с жизнью, свои боли и беды. Пенсне придавало ему неуязвимый вид.

– Голубчик, - сказал он. - Бери ее и уезжай немедленно. Хоть сейчас. Климарь увел Семеренкова, и ты это знаешь. Я не уверен, что Семеренков вернется. Они от себя не отпускают. Она одна. Хочешь, я отдам свою таратайку с Лысухой? Доберетесь до Киева - устроитесь. Поступите учиться. Может быть, вам повезет. У вас будет счастливая, мирная, спокойная жизнь. После такой войны долго будет тихо.

– Не доедем, - сказал я. - Дорога перекрыта. Вчера мой Попеленко вернулся раненый. Да разве в этом дело? Я должен быть здесь, вот что.

Он вздохнул. И пенсне снова стрекозой уселось на его нос, мягкие лапки-зажимчики прикрыли две темные ямочки на переносице. Сразу же спрятались подслеповатые старческие глазки, и он уже мог смотреть на мир как сквозь танковый триплекс, чувствуя себя неуязвимым.

– Да, - сказал он. - Да. Все меняется, не меняются лишь люди. И ее я просил уехать тогда, но она была учительницей и сказала: "Не могу". А потом мы не успели в город, к врачам! И дом сожгли, и нечего стало есть...

Я вспомнил фотографию на полке стеллажа. Он состарился, а она, учительница в классово чуждой мне шляпке, оставалась молодой; он смотрел на все с высоты возраста, а она все еще сохраняла право на ошибки.

– Проводи меня! - попросил Сагайдачный. - Поеду.

Пока село было увлечено гулянкой - словно бес проснулся в людях, деятельный и кратковечный бес веселья. Я помог Сагайдачному запрячь покорную мудрую Лысуху. "Лысуха, - подумал я, - вот кто ему никогда не перечит".

– Оставайтесь, - сказал я. - Переночуете. Опасно ночью.

– Мне? - Он рассмеялся. Мелко так, неожиданно звонко, казалось, что стеклышки пенсне бьются друг о друга в темноте. - Голубчик, мой авторитет среди воюющих сторон достаточно велик. Меня не тронут, разве что по ошибке. Это вот у вас опасно, - сказал он, оглянувшись, и склонился ко мне со своей таратайки:- Ко мне приходили люди Горелого. - Он взял меня за руку. Пальцы были тонкие, жесткие и холодные. Словно бы ящерка сжала мое запястье коготками. - Их интересовало, не сохранились ли у меня со старых времен золотые вещи. Боже мой, ко мне уже много раз приходили с этим вопросом. Разные люди, в форме и без формы. Думаешь, эти хотели экспроприировать? Нет, они предлагали продать. За любую цену. И они не блефовали, я понял. Вся их операция имеет отношение к Семеренкову. Им что-то нужно от него. И если они не добьются своего, то постараются воздействовать на дочь. А уж как они могут воздействовать!.. Теперь понимаешь, почему я прошу тебя уехать вместе с младшей Семеренковой?

– Что ж это за операция? - спросил я.

Он отпустил мою руку. Прислушался.

– Когда люди скупают золото, - прошептал Сагайдачный, - это означает, что они собираются сматывать удочки. Так было во все бурные времена. Но при чем здесь Семеренков и его дочь, не знаю.

– Сколько их?

Картуз покачался из стороны в сторону.

– Шестеро. Сейчас шестеро. Не считая Климаря.

– Горелый был? Как он выглядит?

Сагайдачный вздохнул. Как будто прошелестела страницами раскрытая книга.

– Эх, Иван Николаевич! Ты все-таки стараешься сделать из меня информатора!.. Я сказал самое важное. Забирай ее и уезжай. Без дороги, в леса. Немедленно.

– У Горелого действительно следы ожогов на лице? Как он выглядит? Как говорит?

– У него болезненно высокий надтреснутый голос. Левая щека, обожжена глаз как будто стянут книзу. Довольно? Оставь его! Это плохо кончится. Твоя жизнь мне небезразлична. Когда состаришься, поймешь, что значит найти родственную душу в океане человеческом. Уезжай! Ты ведь можешь сослаться на неожиданное обострение болезни, правда? Через много лет ты вспомнишь меня с благодарностью.

– Как мне их выловить? - спросил я. - Подскажите. Он вздохнул и промолчал.

– Спасибо, Мирон Остапович, и на этом, - сказал я. Он снова вздохнул.

– Если б молодость знала, если б старость могла! И ничего тут, видать, не поделать.

Я проводил его за огороды и долго стоял, слушая, как поскрипывают втулки. Ночь была теплая, только с лесной стороны, откуда доносился скрип, тянуло иногда сыростью и прохладой. Лебедь летел над Полесьем, вытянув длинную шею, ярко светилась Вега, и Кассиопея лежала на темном полотне зловещим изломом. Туда, под излом, и ушла однооска Сагайдачного. Я почувствовал беспокойство за старика. Он уже не казался мне таким неуязвимым, как раньше. Он смотрел слабыми, подслеповатыми глазами. Как только он уехал, мне стало не хватать его.

Скрип затих, леса поглотили таратайку. Чумацкий Шлях медленно разворачивался над землей; и Ковш начинал клониться к горизонт^. Погас свет плошек во дворе у Кривендихи. Белый клуб пыли растворился в темноте.

Значит, их шестеро, не считая Климаря. Все, что сообщил Гупан, подтверждалось. И глава шайки, Горелый, человек с болезненно высоким голосом, ведет какую-то игру, в которой замешан Семеренков.

Девчата, возвращавшиеся с гулянки, пропели громко и нестройно "Горлицу". Всходила луна над теплым, нагретым за день паровым клином. Багровый краешек трепетал в мареве, как язык пламени.

"Ладно, - сказал я себе. - Пусть я пешка в этой игре, которую затеял Горелый. Но зато я знаю твердо: надо уберечь Антонину. Ей грозит опасность. И я должен быть рядом".

9

Во дворе у нас хрипел Буркан. Климарь бросил своего друга на произвол судьбы. Наверно, понадеялся, что тот оборвет веревку и прибежит за ним. Но Буркан запутался о приставленную к хлеву лестницу и теперь хрипел в ошейнике, как в петле. В лунном свете его выпученные глаза блестели, как стеклянные шарики, слюна текла с оскаленных зубов. Он старался выпутаться и только еще сильнее затягивал петлю.

– Ладно, беги, ищи хозяина, - сказал я, разрезая веревку. - Хороший у тебя хозяин, пес.

Но у вислоухого Буркана не было сил. Освободившись от ошейника-удавки, он лег и уставился на меня. Ребра его вздувались.

Луна уже поднялась над сараем. Звезды поблекли, пахло резедой, росшей в цветничке под окнами.

– "Прошло богато дней, но вдруг забытый вечер..." - тоненько, с подвыванием, пропели у калитки. Это возвращалась Серафима. Слухом она никогда не отличалась, но память у нее была хорошая, уж с романсом, который Клавдия Шульженко пропела двадцать раз за вечер, она справилась быстро. - "С листков календаря повеял вновь весной..."

И Серафима прошла к двери, притоптывая в такт своими огромными разбитыми башмаками. Она казалась совсем маленькой, быть может, от длинной тени, что тянулась за ней и доставала до плетня, переламываясь на нем.

– Бабусь! - окликнул я ее. - Как дела?

Только сейчас она заметила меня.

– Ну как, не побил тебя этот морячок с разбитого корыта? - встрепенулась бабка. - Дай-ка погляжу! - Она убедилась, что со мной все в порядке. - И правильно, что не дал в обиду такую красуню. До чего ж хороша девка! Любисточек!.. И хорошо, что не разговаривает, внучек. Такую, если без всякого дефекта, враз уведут. Вот повернутся с войны парубки - при часах, при чемоданах, при габардине... А у тебя чего? Все пузо как зингеровской машиной прошито. Это ж не капитал. Ну, грамотный, конечно, это известно, а из грамоты кулеша не сваришь... Грамота - не сало.

– Бабусь, идите отдыхать, - сказал я. - Наплясались вы сегодня и напелись.

– Ой, это я люблю! - Серафима притопнула и повела рукой. - Я, внучек, такая танцюристка была, с меня бы кино снимать.

– Ой, бабусь! - Я обнял ее. - Чудо глухарское.

– Три фунта колбасы снесла на гулянку, внучек, - вспомнила вдруг Серафима. - И два фунта сала. На безмене вешала. Думаешь, кто спасибо сказал, чтоб им та колбаса колом встала! И две буханки. А будущий родич, Семеренков, кум, удрал, даже не почеломкались на прощание. Где он, этот горшкороб?

– Сам хотел бы знать, - сказал я. - Вы, баб, дайте мне требухи, какой похуже.

Она принесла миску. Буркан оживился.

– Вот еще, чужих псов прикармливать! - проворчала Серафима. - Да еще этого душегуба... Хозяин где ж?

– Серафима, - сказал я, - вы постелите себе сегодня на сене, в сарае. Я не буду дома ночевать.

– Ну и не ночуй, - ответила бабка. - Может, к Варваре собрался? Так там, гляди, морячок. А если к Антонине... Ну что ж, у нас обычай такой. После сватовства можно. Иди-иди. Так гончару и скажи. Куда уж, мол, мне теперь? Дело милое, молодое.

Задиристо была настроена бабка после нескольких рюмок. По-боевому. А обычай в наших краях такой был и в самом деле. Церковное или гражданское освящение брака у нас всегда было делом десятым. Сговорились при свидетелях точка. Слово в Полесье всегда ценилось дороже бумаги или кадила.

– Серафима! - сказал я и заглянул ей в глаза. Они глубоко утонули в тени подлобья, смышленые бабкины глазки. - Сегодня ночью всякое может случиться. Например, бросят в окно гранату. Так что постелите в сарае, наверху.

Она захлопала ресницами - поняла наконец. Когда я пошел со двора, накинув шинель, Буркан поднялся на ноги и направился следом, слабо виляя хвостом.

– Ты ж смотри! - крикнула Серафима. - Подальше от бандер, это тебе не с морячком. Не шибко суйся, не всякому рылу на ярмарку спешить, без него сторгуются.

Она чуть всхлипнула в середине этой прощальной речи, но сдержалась, закончила бойко. Привыкла к моей новой профессии Серафима.

* * *

– Ну как, Попеленко? - спросил я.

Он стоял неподалеку от хаты гончара, нахохлившись, как сельповский сторож. И автомат он обхватил, словно берданку, обеими руками прижимая к груди. Все ярче и настойчивее становился свет луны, и все резче обозначались тени. Тополя во дворе Семеренковых шелестели жесткой листвой. Окна слабо желтели.

– Ничего дела, - буркнул Попеленко. - Присматриваю. Антонина в доме. Куда денется?

Он был явно недоволен заданием, считал его причудой начальства. До чего, мол, дожил: девок охранять.

– Как рука, Попеленко?

– Та ничего... Свербит.

– Неспокойные у нас ночи!

– Куда уж неспокойнее. Ни днем отоспаться, ни ночью похрапеть.

– Верно. После войны отхрапим за все, что недоспали.

– На Гавриловом холме, - сказал Попеленко. - С такой жизнью, как у нас стала, только там.

Сочувственный тон не годился для разговоров с моим подчиненным.

– А ведь мы с тобой не удержим село, если Горелый нагрянет, правда, Попеленко? - сказал я. - У него шесть человек.

– Уж точно, - сказал "ястребок" заинтересованно и забросил автомат за плечо. - Есть кое-что? Военные "планты"?

Он покрутил пальцем-коротышкой, приставив его к виску, и вопросительно взглянул на меня. Пес Буркан прилег у сапога, высунув язык. Он казался белым при луне, этот язык, и на нем блестела влага. Гоголевская была ночь.

– Есть и "планты", Попеленко. Ты иди к Глумскому. Дай ему свой карабин. Стрелять председатель умеет. Будьте оба начеку. Ясно?

– А вы? - спросил Попеленко.

– Я буду во дворе у Семеренковых!

– Ага... - Он хитро прищурился. - Можно еще мужиков собрать. Валерика, он флотский. Вроде артиллерист!

– Если у тебя есть корабельная пушка, пригласи. Только сначала спросись у Варвары.

– Ага! - сообразил Попеленко и подмигнул мне:- Нет, Варвара не отдаст. Ну, Маляса можно. Он же охотник,

– Ты бы еще Гната предложил, - сказал я.

– Ну, Гнат у нас не в счет, - ответил Попеленко.

– Не в счет?

Я вспомнил вдруг: Гнат, возвращавшийся из УРа с тяжелым мешком за спиной, застыл на какое-то мгновение у хаты Кривендихи, наблюдая за танцующими. Он заулыбался во весь рот, пропел что-то, радуясь общему веселью, и отправился дальше, незамеченный, не нужный никому деревенский дурачок... Это было перед тем, как Климарь, наклонившись к Валерику, сказал что-то об Антонине и Валерик, не сводя с нее глаз, двинулся вперед. А потом... потом мы с Валериком шли на пепелище, и, словно пролетевший мимо цветастый осенний лист, мелькнула юбка Варвары.

С появления Гната и начались все беды.

– Говоришь, Гнат не в счет?

Я вспомнил, как он сидел в углу чисто прибранной горницы, среди белизны стен, расшитых рушников, непричесанный, грязный дурень. Варвара латала ватник. "Жалко его". Жалко? Абросимова она не пожалела. Штебленка - тоже. С чего бы ей испытывать это чувство к Гнату.

Гнат каждое утро ходил в УР. И каждый вечер возвращался. Я встретил его на старом Мишкольском шляхе. Гнат шел, не слыша моих окриков. Потом он охотно уселся на сноповозку, а через сотню метров мы столкнулись с ними. И никто из них не сделал даже попытки подойти к телеге. Они пропустили нас, как будто увидев какой-то тайный знак. Как будто пожалев. Кого? Меня или Гната? И с чего это им, как и Варваре, болеть жалостью?

Что еще удивило меня? Гнат был сыт. Он был сыт, возвращаясь из УРа. Но кто мог накормить его там? И кому бы пришло в голову кормить Гната, кому он нужен? Помнится, у Варвары, когда я спросил, что видел он в УРе, дурачок забормотал какую-то чушь о московском сладком сале... Хозяйка оборвала его. Гнат смотрел на Варвару по-собачьи преданными глазами. Говорят, собаки, если их выдрессировать, могут носить записки в ошейнике. Надо только прикормить, приласкать.

– Да, Гнат не в счет! Это ты здорово сказал, Попеленко. На Гната никто не обращает внимания. Пустое место.

– Что это вы заладили, товарищ Капелюх, "не в счет", "не в счет", заметил "ястребок". - Какие будут наказы?

– Пошли-ка к тебе, Попеленко!

...Попеленковская ребятня уже улеглась на полати. Каганец еле разгорелся в спертом воздухе. Я увидел девять пар грязных голых пяток, обращенных к огню.

– Который Васька? - спросил я.

Попеленко быстро сориентировался и ухватил одну из пяток. Мы извлекли Ваську из общей кучи, как стручок гороха. Он моргал глазами, щурился на огонь, шмыгал носом.

– Слушай, Василь! - Я подергал его слегка за ухо, чтобы привести в чувство. - Ты говорил, что никто не заходил за все воскресенье к Варваре, так?

– Никто... Что ж я, брешу?

– А Гнат?

– Гнат? - Васька усиленно засопел, белесые поросячьи ресницы его забились. - Так то же Гнат. Вы ж про Гната не спрашивали.

Вот именно. Гнат не в счет! Сорок лет, от дня рождения, он ходил в деревенских дурачках, на него обращали внимания не больше, чем на соседского петуха.

– Так он заходил?

– Ну, Гнат заходил.

– Когда?

– Ну, утром был.

– Это когда Варвара вернулась от нашей хаты, поговорив с Климарем?

– Ага. А еще вечером заходил. С мешком. Песню пел... Я говорю: "Чего распелся"? А он в ответ "Бе-е-е..."

Васька хихикнул. Он стоял босиком на глиняном полу, цыпки у него чесались, и он тер нога о ногу.

– Потом Варвара вышла на вечеринку?

–Ага. Гнат подался в свою халупу, а она начепурилась и пошла.

– Ну все, Васька. Давай спать.

Он, удивленно поморгав, полез обратно на полати. Раздался писк потревоженных малышей, пятки пришли в движение, но вскоре успокоились, улеглись одна к одной, как ячейки в сотах. Мы с Попеленко вышли на улицу. Буркан ждал нас, вислоухая тень сидела рядом с ним. Небо совсем выгорело от лунного света.

– Закурить бы, - сказал я. - Мозги прочистить.

– Вы ж не курите, - проворчал "ястребок". - Вы на излечении. Вам нельзя.

– А теперь надо.

Он неохотно полез за своим тощеньким кисетом, свернул две цигарки толстую и тонкую, "тещин палец". Тонкую отдал мне. Мы закурили их, прикрывая огонь ладошками.

– Вредно вам, - буркнул "ястребок".

– Ничего, Попеленко, я тебе именной кисет подарю, - сказал я. - Полный табаку.

– Кожаный! - тут же нашелся Попеленко. - Как у Крота. С вышитой фамилией.

Рано я начал радоваться. Но трудно было сдержаться. Не зря мы охотились за Климарем! Все неожиданно становилось ясным и четким в свете простого открытия. Вот она, разгадка, близость которой я ощущал.

Конечно же появление Гната у плетня Кривендихи прозвучало для забойщика сигналом: дурачок принес очередное сообщение. Гнат и сам не догадывался, что превратился в почтальона. Улыбчивый деревенский дурачок со сбившимися в паклю нечесаными волосами... Они использовали его как дрессированного пса. Догадливые! Приручили, подкармливали там, в УРе, может быть, снабжали медными ободками и свинцом. Записки, наверно, незаметно вставляли в какой-нибудь клапан под воротом или подкладкой, техника тут несложная.

Он курсировал в любую погоду, Гнат, он был идеальным связником, лучше не придумаешь. В Глухарах его встречала Варвара. Проявляла необыкновенную жалостливость, штопала старый ватник.

– Товарищ старший, вы мне обрисуйте обстановку, - попросил Попеленко, покуривая в кулак и наблюдая за мной. - А то я вижу, вы чего-то маракуете, мне же интересно!

Я рассказал, о чем маракую. Цигарки дотлевали в ладонях. Последний раз я курил перед операцией - кто-то из раненых сунул мне в губы чинарик, и я лежал с ним, как с соской, обливаясь потом. Врачи отобрали кисет и трофейную зажигалку. Сейчас у меня кружилась голова. Наверно, не только от табака.

Попеленко выслушал, изредка затягиваясь и почесывая саднящую рану под мышкой. Потом он долго ковырял ногтем приклад. Он ничего не спешил принять на веру, хотел проверить сначала своим медлительным умом.

– Так, - сказал он. - Что ж, товарищ старший, имеется в ваших соображениях резонт! Если он ей чего наобещал, она что ж, она может.

– Ну! - в порыве дружеского расположения я стукнул его по плечу. "Резонт"!

– Эге ж, - сказал Попеленко. - Только зачем такие хитрощи? Чего им в наших Глухарах? Что мы тут, медом вымазаны или как?

Этого я и сам не знал - зачем Горелому понадобилась постоянная и скрытая связь с селом. Что вообще привязало его к Глухарам, почему он сидел рядышком, как будто дожидаясь зимы, дожидаясь своего конца? И Гупан задавался этим вопросом.

– Завтра узнаем, - сказал я. - Варвару возьмем с поличным - не отвертится!

– Может, если нас до того часу не ухлопают, - сказал Попеленко.

Луна поднялась к своему зениту. Тени укоротились. Теперь рядом с Бурканом сидела черная вислоухая такса.

– Если ж они придут, то как луна сойдет, - сказал Попеленко задумчиво. Им сподручнее в темноте. К утру самая темнотища.

Беленые срубы светились плошками. Тени тополей пересекали улицу, как бесконечный ряд шлагбаумов.

– Давай к Глумскому, - сказал я Попеленко. - Чтоб никто вашего дежурства не заметил! И не подведи, понял?

– Разве ж не понимаю? Политический вопрос.

Я посмотрел в сторону Варвариной хаты. Окна были темны. Попеленко проследил за моим взглядом.

– Не, она нас не увидит, если там морячок, - сказал он и хихикнул.

– Как ты думаешь, зачем ей это нужно? - спросил он.

– Заведено так, что нужно, - философски ответил Попеленко и вздохнул. Силы природы!

–Ты лекций по биологии не читай, я не о том... Зачем ей Горелый и бандюги? Разве она любит его, Горелого? Никого она, кроме себя, не любит.

–Кто их, баб, поймет? - сказал "ястребок".- Другой состав.

– Ну ладно. Действуй!

– Товарищ старший! - Попеленко ухватил меня за рукав. Брови его вопросительно расползлись на разные этажи. - Извините, конечно. То правда, что вы немую Семеренкову сватаете, или тоже военные хитрощи? Заманиваете их?

– То правда, Попеленко.

– Так, так... - Он покачал головой и сочувственно посмотрел на меня.

Вот, оказывается, какой вопрос мучил его после всех наших открытий на пороге тревожной ночи.

Я пошел к хате Семеренковых, к высоким тополям. Буркан побежал следом. Луна висела высоко и не скоро должна была скрыться за темно-синей линией лесов. Как будто навстречу луне с запада, со стороны Грушевого хутора, поднималась гряда облаков. Тень их, наверно, уже коснулась УРа и медленно плыла сюда, к Глухарам.

10

Я вошел во двор Семеренковых осторожно. Только негромко стукнул прикладом о плетень. Хотел незаметно усесться где-нибудь под сараем, в тени, приладив МГ для стрельбы с упора, но дверь хаты открылась.

На порог вышла Антонина. Она все еще была в шерстяной кофточке и расклешенной юбке. Видать, с той минуты, как убежала с гулянки, просидела в хате, ожидая, когда придет отец, и прислушиваясь.

Она стояла на пороге, освещенная луной, а за ней был темный проем двери. Волосы ее казались белыми. Мне почудилось вдруг, что мы прожили длинную сложную жизнь с тех пор, как впервые встретились и разглядели друг друга на озими. И было в этой жизни все, что выпадает людям на долгий век: и смертный риск, и ревность, и радость признания, и неожиданные разлуки, и тоска, и встречи...

Как сказать ей об отце? Не мог я выложить все.

Антонина посторонилась, пропуская меня в хату... Я не собирался входить к ней, я хотел просидеть всю ночь в тени сарая, но она посторонилась и ждала... Глаза у нее были светлые-светлые. Я вошел. Буркан проскочил следом и поспешно, чтоб не выгнали, пробрался в дом.

Косые лунные столбы падали в окна. Каганец не горел - черный иссохший фитиль торчал из него. На лавке у окна, выходящего на улицу, лежал полушубок. Диковинные звери, сидевшие на длинном столе, как на насесте, сверкали глазурью. Здесь она ожидала. Одна. Я оставил ее после первого же объяснения. Я не мог быть рядом... Прости, Антонина.

Она вопросительно смотрела на меня.

– Отец сегодня задержится, - сказал я, стараясь не отводить глаз. - Он... будет у Глумского.

Не знаю, поверила она или нет. Подошла к окну. Лунный свет хлынул на нее. Сердце у меня билось так, что вздрагивал кожух пулемета, прижатый к груди. Я смотрел на ее резко очерченный профиль, на длинную, тонкую, так трогательно наклоненную вперед шею.

Возможно, раз в тысячу лет рождается такая красота... Раз в тысячу лет, и вот судьба вслепую, как в лотерейном колесе, выбирает год и, ткнув наугад в карту, попадает в полесское село под названием Глухары. Мне удивительно повезло. Даже когда рядом хлопнула, вырвавшись из упрятанного в землю стакана, и подскочила вверх мина-"лягушка", то и тогда повезло. Потому что все это были ступеньки для нашей встречи. Ведь мы могли разминуться. Цепь чистейших и странных случайностей свела нас друг с другом.

Она глядела через окно на пустую, рябую от теней и безжизненную улицу. Вдали дымили бессонные трубы гончарни, и легкие переливающиеся клубы дыма были единственным движением в ночи. Все остальное замерло, застыло. Я боялся пошевелиться. Только кожух пулемета пульсировал отраженными толчками.

Наверно, я был не таким, как все, чокнутым немного. От любви я весь делался какой-то стеклянный, не мог тронуться с места. Судя по рассказам ребят, они любили не так. У них были бойкие руки, бойкие губы, бойкая речь. Любовь вдыхала в них жизнь, а я стекленел. А может, так получалось потому, что она, Антонина, была особенная? Львы с кудлатыми синими гривами, совы-пеликаны, летающие рыбы с очеловеченными ликами глазели на меня печально и понимающе.

Я молчал, она смотрела в окно, занятая своими мыслями. Я чувствовал, как с каждой секундой, с каждым толчком сердца она как будто удаляется от меня. Утро на озими удалялось от меня, словно белый парашютный купол над прыгнувшим с самолета товарищем; заботы трудного дня, его толчея, возвращение раненого Попеленко, забойщик с его ножами, заклание Яшки, гулянка, "все, все люблю в тебе, доверчивость и нежность", драка, встреча с Сагайдачным и проводы таратайки, исчезновение Семеренкова под конвоем Климаря, наконец, разгадка самой важной тайны Горелого - все это оторвало нас друг от друга, разъединило. Я не был рядом с ней в течение этого длинного и трудного для нас обоих дня, нас отнесло друг от друга и относило все дальше; чувство полного единения, которое мы испытали ранним утром, превращалось в воспоминание. Горько было думать об этом. Сватовство? Но это лишь форма, оболочка наших отношений, это как росчерк на бумаге.

Я решил, что смущаю ее. Наверно, ее беспокоило то, что мы были одни в хате. Она сделала естественный жест гостеприимства, пригласила войти, но теперь ее пугало мое присутствие; и почему я был уверен, что мы поняли друг друга без слов, что между нами не осталось ничего невыясненного, чуждого? Особенно теперь, когда бурные события дня разделили нас. С ней ведь надо было вести по-особенному, всегда помнить о том, что случилось в ее жизни и почему она перестала говорить с людьми.

– Я буду во дворе, у хлева, - сказал я. - Буду всю ночь. Не бойся ничего, ложись спать. Отец придет!

И, преодолев эту проклятую свою стеклянность, осторожно, чтобы не звякнуть пряжкой ремня, я поднял пулемет и направился к двери. Буркан, улегшийся за печкой, под вешалкой, застучал лапой о пол и зевнул. Ему не хотелось уходить. Он уже устроился.

Я даже не услышал, как она догнала меня. Ни звука не раздалось, но, когда я шагнул под притолоку, к сеням, ее рука коснулась рукава шинели и удержала меня. Я повернулся. Антонина взяла МГ - вся изогнулась, напряглась от его тяжести - и прислонила пулемет к теплой стенке печи. Пальцы ее тронули крючок на застегнутой шинели. Она просила остаться...

Непослушными руками я снял шинель, повесил на гвоздь у печи. Мы оба глядели друг на друга, не отрываясь, как заколдованные. Прямоугольник лунного света лежал между нами на грубом дощатом полу. Сейчас глаза ее были темными, они все время меняли цвет, ее глаза, и только одно оставалось в них неизменным - выражение доверия, робости и участия.

Она улыбнулась, чуть-чуть, одними краешками большого рта. Ее рука потянулась ко мне, пересекла полосу света, и тонкие пальцы коснулись ссадины на губе, оставшейся от удара Валерика. Они как будто хотели разгладить, уничтожить ссадину, прикосновение было легким, очень легким, но я снова замер. Черт знает что творилось со мной.

И моя рука вдруг скользнула ей навстречу. Сама собой. Дотронулась до шеи кожа ее была так прохладна и нежна, что я вмиг почувствовал грубость своих пальцев. Малейшая ссадина на них, каждый шрам вдруг стали осязаемыми, резко ощутимыми. Я коснулся ее желто-соломенных волос, казавшихся издали такими плотными и густыми, и удивился их невесомости и легкости. В ее глазах я видел выражение радостного удивления, то же чувство переживал и я.

– Антоша! - сказал я. - Антоша!

Я звал ее, я приглашал ее вернуться в сегодняшнее утро. Я любил, и никакие слова, никакие признания в нежности, никакие объяснения и уверения не могли яснее и лучше выразить то, что я переживал, чем это имя: Антоша.

Мы оба оказались в полосе света. Плечи ее как будто вошли в мои и укрылись ими; прямые и широкие, они вдруг сжались, и я почувствовал, как прохладные гибкие пальцы сомкнулись на затылке. Мое лицо уткнулось в ее волосы, и запах лугового, прокаленного солнцем клевера стал оглушающим. Я чувствовал прикосновение ее груди, ее твердость и нежную податливость, ее тепло. Нет, это не выдуманные были слова о двух бьющихся вместе сердцах, не преувеличение. Всем телом я ощущал, как под легкой блузкой стучит, частя, ее сердце, и на эту дробь накладывалось тяжелое уханье у меня в груди.

Я прижимал ее к себе и чувствовал под ладонями остроту и хрупкость ее лопаток, я обнимал ее все сильнее, и она словно входила в меня, становилась частью меня самого, и это было удивительное чувство, ничего подобного я никогда не испытывал.

"Это любовь?" - спрашивал я себя. И все во мне отзывалось: "Да, да, да..." И я понимал, что и она спрашивает себя о том же, и слышал ее ответ: "Да, да, да..."

Только что я боялся дотронуться до нее. Боялся ее памяти. Но сейчас мои руки касались ее, они медленно скользили по ее телу, как будто ими руководила сама природа, я здесь был ни при чем, и ничего не было в их движении постыдного или грубого, того, о чем говорили, смеясь и подмигивая, ребята, возвращавшиеся утром из села с соломой, застрявшей под пилоткой.

Я чувствовал, знал, что и для нее нет в этом ничего постыдного, и ее тело как будто скользило мне навстречу; она не делала ни одного движения, она замерла, прислушиваясь к себе, но вся она как будто бежала навстречу моим рукам. Жар и холод, твердость и мягкость, округленность и жесткая угловатость, все это неслось навстречу, и сердца отстукивали свой ритм, и когда я почувствовал, как ее грудь легла в мою ладонь, мы оба замерли и притихли, были слышны только одни удары - частые, дробные и бухающие, тяжелые. Было ощущение чуда, потому что ее грудь, теплая и прохладная, мед с молоком, бархатистая и упругая, так естественно и просто легла в мою ладонь, заполнила ее своей выпуклостью, как будто иного природа и не полагала. И ничего, ничего не было в этом грубого и постыдного, ничего! А было то, что называлось словом "ласка". Слишком часто я слышал это слово, слишком часто встречалось оно на книжных страницах, но теперь я понял его во всей новизне, ясности и чистоте. Ласка. Ладонь ощущала нежную упругость кожи и остроту внезапно обозначившегося и отвердевшего соска.

Она дышала часто-часто и совсем неслышно, я только ощущал на плече легкие приливы и отливы тепла. Это чудо могло длиться бесконечно. Нас несло мимо времени.

– Я люблю тебя, - сказал я.

Я никогда в жизни никому этого не говорил. Были случаи, когда мог бы сказать, но в последнюю секунду какое-то сомнение и стыд удерживали меня. А сейчас я сказал.

Она внимательно и как будто немного удивленно посмотрела на меня снизу вверх. Наши губы сблизились, сомкнулись и оторвались. Но как будто бы только для того, чтобы вновь пережить чувство сближения.

– Я- люблю... тебя, - сказала она.

Она медленно и чуть слышно, чуть ли не по складам произнесла эту фразу. Губы почти не шевелились, но я услышал. Это были первые ее слова. Она повторила их вслед за мной, словно радуясь возможности проверить, не утеряна ли способность речи.

Я касался губами ее ресниц, волос, щек, губ, подбородка, шеи. Как же это случилось, что в сутолоке войны, в людской сумятице я отыскал ее, единственную, мою?

– Люблю... - чуть громче повторила она.

И отстранилась, чтобы снова встретиться глазами. Ей было мало слов. Она отвыкла полагаться на слова.

И я вдруг вспомнил, как Попеленко, сочувственно кавая головой, спросил, правда ли, что я сватаюсь за немую... Вот почему так скованно и робко стояла она у плетня, надев лучший наряд, какой только нашелся в доме: для деревни она стала ущербной. Немой. Она уже не верила своей красоте, как не верила словам. И сейчас, ощущая прикосновение моих рук и вслушиваясь в слова, она впервые поняла, какова же на самом деле. И смотрела в глаза не отрываясь, чтобы убедиться в последний раз. Правда? Да, да, да... Лучше тебя нет. Нет, нет, нет...

Мы открыли друг друга. И не могли потерять. Мы должны были во что бы то ни стало постараться не потерять друг друга. Я подумал о Горелом и его банде. Фронт приучил не бояться смерти. Там это было обычным делом. Когда видишь, как умирают более достойные люди, то поневоле начинаешь не бояться. Но теперь я опасался оставить ее. Не мог я теперь оставить ее.

– Я люблю тебя! - повторила она радостно.

* * *

Мы только сейчас заметили, что стоим на свету. Мы ушли из лунного столба.

Мы ушли, и было все, что должно было быть, словно мы давно знали, как и что произойдет менаду нами. Но чувство любви, нежности и доверия не исчезло вместе с горячим дыханием. Оно осталось с нами, когда все успокоилось, когда мир вернулся на свое место. И леса, и поля, и сверкающий под росой клин озими - все осталось с нами. Не было стыда. Не хотелось никуда бежать. Все, что случилось, называлось любовью. А те, что рассказывали об этом с ужимками, ухмылками, с подробностями и хвастовством, вытряхивая солому из-за ворота, были несчастными, обделенными судьбой людьми. А может, они вообще не поймут, что это такое, им не дано знать? Да нет же, это каждому должно быть дано, им просто здорово не повезло в жизни, потому что они не сумели встретить свою любовь и только играли, представлялись перед другими. Наверно, это удивительное везение, редкое, неповторимое счастье - встретить свою.

Квадраты лунного света медленно передвигались на полу. Глиняные львы и совы вспыхнули вдруг всеми красками. Они охраняли нас, диковинные мудрые звери с человечьими ликами. Антонина тихо дышала на моем плече. Мне было так спокойно и хорошо, как никогда в жизни. Я и не думал, что может быть так. Не подозревал.

– Антоша! - сказал я. - Антоша, Антоша, Антоша, Антоша...

Она, не просыпаясь, еще теснее прижалась ко мне. Один за другим закрывались длинные прямоугольники лунного света на полу. Стало темно. Странно - куда делась моя боль, жернова, тяжело вращающиеся в глубине тела? Не было, никогда не было мины-"лягушки", настойчивого шепота Дубова, повторявшего о шести часах, маски с хлороформом, никогда не было ничего дурного, страшного в жизни, а только ощущение полного спокойствия и счастья.

Свет луны вдруг поблек - ее прикрыла гряда наползающих с запада облаков. Погасли глаза глиняных зверей. Близился самый опасный час, час Горелого. И все равно мне никогда не было так хорошо и спокойно. То, что случилось, оставалось со мной. Полнота жизни и счастья! Этого никому было не отнять.

Я взглянул в угол, где еще недавно поблескивал вороненым металлом МГ. Сейчас угол скрылся во тьме. И я заснул...

11

Проснулся я оттого, что завизжал Буркан. Он завизжал радостно, бросившись в сени, и я все понял. Тяжелая сильная рука шарила по двери. Проскрежетала проволочка.

Открыть простую щеколду - в Глухарах никогда не знали замков - дело нехитрое. Доска с зазубринами - вот весь замок, а ключ - два скрепленных осью металлических стержня. Даже в темноте достаточно трех-четырех минут, чтобы справиться с таким запором.

Я как будто и не спал. Голова была холодной и трезвой. Пока Климарь водил согнутой проволокой, стараясь нащупать зазубрины в щеколде, я успел одеться. Антонина приподнялась, я осторожно притронулся ладонью к ее щеке; тихо, не вставай...

Спасибо Буркану. Он спас нас. Его радостный визг послужил сигналом тревоги.

Не надевая сапог, по холодным, чуть пружинящим доскам я медленно и бесшумно прошел к окну и выглянул из-за занавески. Улица была темной, но из нависших над землей облаков сочился слабый утренний свет. Силуэты домов и тополей были размазаны серым по серому.

Глаз терялся в этом монотонном сумеречном одноцветье. Поблизости, за плетнем и во дворе, я не заметил человеческих фигур. Чуть подавшись к окну и прикрывая лицо рукавом гимнастерки, чтоб не так белело, я посмотрел вдоль сруба. Здесь, у крашенной мелом стены, было светлее, чем на улице. Я различил массивную фигуру Климаря, прижавшегося к двери и орудовавшего отмычкой. Забойщик был один.

Повизгивание Буркана не смутило Климаря. Ничего удивительного, что собака, оторвавшись с привязи и не найдя хозяина, прибежала в знакомый ей дом. Климарь пробурчал что-то сквозь дверь, чтобы успокоить Буркана, и продолжал осторожно нащупывать проволочкой зазубрину в щеколде.

"Нельзя ли взять забойщика живьем?" - мелькнула мысль. Сработал "дубовский" инстинкт. Но рядом была Антонина, это же за ней пришел забойщик. Если я не справлюсь с ним, то погублю не только себя, ее тоже.

Я слышал хриплое, тяжелое дыхание Климаря. Казалось, работают старые, дырявые кузнечные мехи. Старые?.. Сухожилия, словно канаты, оплетают запястья забойщика. Я помнил и то, как умело он обращался с ножом, сколько в нем неожиданной ловкости и быстроты. Шесть пудов костей и мышц - справься с таким!

Нет, я не должен был давать Климарю никаких шансов.

Антонина затаилась в уголке. Ни звука, ни движения. Она все поняла. Не от страха она затаилась - это я чувствовал,- она опасалась отвлечь меня, помешать напоминанием о себе. Не перебросившись ни словом, мы с ней действовали заодно. Каждой частичкой тела я ощущал, что мы продолжаем оставаться вместе, и это помогало, делало меня спокойнее и сильнее.

Я осторожно поднял пулемет. От его тяжести босые ступни как будто прилипли к полу, стало зябко. Я нащупал, хорошо ли вставлена лента, текущая из короба, нет ли перекоса.

Проволочка наконец попала в зазубрину щеколды. Климарь даже замер от напряжения. Наступила полная тишина. И щеколда, чуть скрипнув, продвинулась на одну зазубрину. Еще две зазубрины оставалось Климарю - совсем пустяки, когда дело пошло.

Я отошел на цыпочках в сторону, к Антонине, держа МГ на весу. Я хотел приготовить ее к грохоту выстрелов, чтобы не испугать. Плечом осторожно отодвинул ее к подушке. Она догадалась, прильнула к кровати. Как будто давала знать, что готова, что просит как можно лучше сделать свое дело и не рисковать без нужды. Каждая ее мысль становилась известной мне, едва успев возникнуть.

Климарь передвинул еще одну зазубрину в щеколде. Теперь он уже не сдерживал дыхания, спешил, хрипел, и казалось, что за дверью кто-то чистит песком сковородку: "шрык-шрык, шрык-шрык..." Буркан скулил.

От Антонины исходило сонное тепло. Она притаилась, накрывшись одеялом, но легкий запах сухого клевера долетал до меня. Мне не хотелось стрелять, честное слово! Мне не хотелось убивать кого бы то ни было, даже Климаря. Если бы он сейчас ушел - просто так, передумав, взял бы и ушел, - я бы не пустил очередь вдогонку. Никого я не хотел убивать на исходе этой ночи, даже бандита.

Но Климарь не ушел. Ему приказали привести Антонину, доставить ее к Горелому. Зачем еще он мог явиться сюда с отмычкой, как ночной вор? Еще раз пискнула, отодвигаясь, щеколда - и дверь в сенях начала отворяться. Под ее скрип я оттянул рукоять перезаряжания и передвинул предохранитель.

Волна ночных запахов и свежести ворвалась в мазанку. Слышно было, как Климарь стукнул по черепу бросившегося навстречу с радостным визгом Буркана. Звук был глухой, костяной, - видно, забойщик ударил рукояткой ножа. Пес, отлетев, хлопнулся о стену.

Смутное движение какой-то массы угадывалось в темноте, у входа из сеней в комнату, да слышался монотонный хрип. К ночному воздуху, пропахшему резедой и душистым табаком, примешался самогонный перегар.

На пороге Климарь остановился. Может быть, он почувствовал какую-то опасность и старался понять, откуда она исходит. Он застыл, как глыба, как идол. Ряды глиняных зверей за моей спиной, казалось, должны были завопить на разные голоса от возмущения и испуга. Насилие входило в дом. Оно хрипело, давясь собственным дыханием, оно распространяло запах сивухи.

– Антонина! - шепотом позвал Климарь. - Антонина, ты где?

Он боялся тишины, забойщик! Беззвучность жертвы - это было неестественно, непривычно для него. Жертва должна бояться, должна испуганно и покорно отвечать.

Низкий, скрежещущий голос Климаря, наждачный его бас обрыскал все углы и не нашел никого, кто мог бы ответить.

– Антонина! - уже нетерпеливо сказал забойщик, и я заметил, как в дверях чуть заметно блеснуло. Это был блеск хорошо начищенного и отточенного металла. Темная квадратная фигура шагнула вперед, скрипнув доской.

Я нажал на спуск.

Короткая очередь оглушающе прогрохотала в срубе. Голубым и розовым высветились на миг беленые стены. Заложило уши. Первое, что я услышал затем, был медный звон катящихся по твердому глиняному полу и стукающихся друг о друга гильз. Выброшенные отражателем МГ, они весело побежали куда-то в угол и стихли.

Щекотно запахло пороховой гарью. Из дверного проема послышались хрипящие и булькающие звуки. Там что-то клокотало, как в котле. Мне надо было бы сразу же, как положено, после ошеломляющего грохота очереди рвануться к дверному проему, перескочить через Климаря и выбежать во двор, чтобы опередить любого возможного противника, не дать ему времени для ответных действий. Это была азбука боевых действий в населенном пункте.

Но я сидел. Не хотел я стрелять в это утро. Совсем не хотел. Потом, отставив МГ, я подошел к темной, еще хрипящей массе. Смотреть да проверять тут было нечего. Я поволок Климаря, ухватив его под мышки, во двор. Казалось, в животе жилы лопнут от тяжести, но я протащил его через два порога. Руки стали липкими от льющейся на них и спекающейся крови. Отчаянная мысль сверлила мозг: "Когда же это все кончится, когда?" Как немного нужно, чтобы вытрясти жизнь даже из такого крупного, могучего тела; а в чьей-то обойме спрятана пуля и для меня. Но я хочу только одного - мирной и спокойной жизни для людей. Неужели для этого нужно без конца стрелять и убивать?

Я отыскал в сенях пыльный мучной мешок и прикрыл им Климаря. Буркан жалобно повизгивал - ему здорово досталось по голове. Я вернулся в хату. Взял из шинели запасной короб с лентой, вложил в карман галифе.

– Антонина! - сказал я. - Я скоро вернусь. Не бойся.

Я опасался притронуться к ней. Пальцы даже к голенищам прилипали, когда я натягивал сапоги. Рука ее слабо коснулась моей щеки, глаз, носа... "Давай, иди, - говорило это прикосновение. - Иди, раз это нужно. Ты ведь вернешься, верно?"

Я вышел из хаты. Светало. Да, Климарь пришел в Глухары один, но наверняка где-нибудь у лесной опушки или на полях его ждали дружки. И они вот-вот могли заявиться.

Над головой нависли низкие, темные облака, движение их угадывалось по изредка мелькавшему в этой массе, быстро пробегавшему над деревьями и хатами проблеску. Пахло дождем, тополя шелестели, листва неслась по двору.

12

Оказавшись на улице, я встал за акациевые кусты, росшие у плетня. Ветки цеплялись за гимнастерку. Было зябко. Свет медленно заполнял проемы между домами, выделяя косые линии соломенных крыш. Какая-то несуразица в утреннем облике села вселяла тревогу. Я еще не понимал, в чем дело. Краски постепенно возвращались в серые силуэты домов и деревьев. Начали вызеленяться ветви, и но крышам расползалась желтизна.

Заорали петухи. Я вздрогнул от раздавшегося за спиной, в сарае, пронзительного крика и вдруг осознал, что заставило меня насторожиться: не дымили трубы гончарного заводика. Они молча уставились в небо, широкие, как мортирные стволы.

В час ранних петушиных криков, когда глухарчане досматривали последние, самые сладкие, сны и ни одна печь в селе не дымила, темные переливающиеся клубы над гончарней были особенно заметны. Они напоминали о том, что Глухары село не какое-нибудь обычное, дремливое, а гончарное, село мастеров, которым ни на минуту нельзя забываться в лени и сне.

Но сейчас трубы не дымили. Буксир перестал тащить за собой вереницу домов-барж.

Прикрываясь акациевой загородью, я пошел к заводу. Неприкрепленная сошка пулемета болталась при ходьбе. Я то и дело оглядывался на хату Семеренковых. Там оставалась Антонина. Но заглохшие дымари заводика звали к себе. Я шел пригнувшись, стараясь не цеплять колючих веток акации.

...И когда три фигурки серыми мышиными клубочками покатились от гончарного заводика навстречу, я лег под плетень, воткнул сошку в сырую, поросшую одуванчиками и плотными листьями подорожника землю и стал ждать. Значит, они захватили заводик. Зачем? Нелепость какая-то.

Трое бежали вдоль плетней, по обеим сторонам улицы, бежали осторожно, заглядывая во дворы. Значит, до них донеслась, хоть и приглушенно, очередь МГ, и теперь они спешили на подмогу Климарю. Видно было по их поведению, что не очень спешили. Побаивались. У каждого было по шмайсеру, ремни автоматов провисали к земле. Я смотрел на них и ждал. Пусть бегут... Фланги! Вот что меня беспокоило. Моими флангами были срубы, сараи и огороды, они не просматривались и оставались неприкрытыми.

Любой мало-мальски соображающий бандюга мог зайти на звук пулемета сбоку и расстрелять меня в упор. Что, если уже сейчас кто-то скрытно пробирался задами? Конечно, размышлять об этом было пустым делом. Цель - эти трое. Я мог уполовинить шайку Горелого, а это не так уж плохо. Подпустить их на тридцать сорок метров, и все. А там уж как получится.

...Но мои мысли возвращались к Антонине. Я хотел вернуться к ней. Живым. Не под мучным мешком. Ну если уж суждено, то пусть это случится не сегодня. Сегодня мне нельзя оставить ее.

Трое трусили вдоль плетней: двое - справа, а один - по левой стороне улицы. Лоб у меня покрылся испариной. Фланги, неприкрытые фланги! Пулемету ни черта не страшно на высотке, когда есть обзор, но в такой позиции он слеп, он смотрит вдоль улицы тупым стволом, а справа и слева - хаты, плетни, сады... Хоть одного человека бандиты должны направить стороной, огородами. Тут ведь нехитрая, проверенная тактика.

От хаты Глумского, где должен был дежурить Попеленко, вооруженный автоматом, меня отделяло несколько домов. И я дал длинную очередь по трем серым фигуркам, крадущимся вдоль плетней. Пусть, черт возьми, проснутся мои соратнички! Не хочу я оставлять Антонину, не хочу, чтобы она беззвучно ревела над мучным мешком, у нас, черт возьми, все только начинается, у нас впереди целая жизнь!.. Это чудо, что мы встретились, а какой-то бывший полицай может все разрушить, кинув одну-единственную "феньку" из-за плетня.

С такого расстояния я не сумел попасть, а пристреляться они мне не дали, смело их с улицы, как перезревшие груши с ветки, когда тряхнешь как следует. Да, промазал... Зато шуму было много, десятка полтора гильз, не меньше, отсыпал МГ в пыльный подорожник.

Попеленко, оказывается, не спал. Его голова в серой шапчонке, сбитой набекрень, приподнялась над плетнем, подобно сохнувшей макитре. Он, должно быть, давно приглядывался к тому, что делалось на улице, видел и бандитов со шмайсерами. Наверно, решал сложные военные "планты". Близкая пулеметная очередь придала ему уверенность, и "ястребок" высунулся из-за изгороди.

– Товарищ старший, я отутэчки, - сказал он несколько растерянно.

– Сюда, быстро! - крикнул я.

Оттуда, где скрылись бандиты, ударили на голос автоматные очереди. Пули подняли пыль на дороге и, рикошетя, противно заныли. Значит, по флангам, по огородам, шли сообщники, иначе этим троим незачем было открывать отвлекающий огонь. Я ответил очередью, как будто поддавшись искушению вступить в бессмысленную, но деятельную перестрелку.

– Чего стоишь?! - закричал я "ястребку". - Беги ко мне!

– Не можу! - ответил Попеленко. - Стреляют дуже!

Я еще раз нажал на спуск. Автоматы примолкли, и я рванулся вперед, плюхнулся рядом с плетнем Попеленко в канаву с навозной жижей. Над головой пропели пули. Толстые, кургузые, как бульдоги, шмайсерские пули. "Тюф-тюф-тюф..."

Сквозь щели плетня я видел белую широкую физиономию "ястребка".

– Беги к Глумскому, - сказал я. - Прикройте с огородов! Ты - справа, Глумский - слева. По улице я их не пропущу, не бойся... И помни насчет трибунала... Это тебе боевые действия!

– Ага! - выдохнул Попеленко и исчез.

На той стороне села, где залегли "хлопцы" Горелого, теперь работал один автомат. Наверняка двое бандитов присоединились к дружкам, что скрытно пробирались задами. Теперь все зависело от расторопности Попеленко и Глумского. Я не мог оставить свою позицию и освободить бандитам улицу для броска.

Шмайсер работал почти безостановочно, с перерывами для смены обойм. Я не стал отвечать: пусть побеспокоятся, поосторожничают. Вот через улицу промчался, размахивая руками, Глумский. Я прикрыл его бросок длинной очередью.

И вскоре из-за хат бухнул винтовочный выстрел. И еще два подряд. Глумский открыл пальбу. Пусть стреляет хоть в божий свет. Они не полезут, поняв, что фланговое продвижение обнаружено. У них тоже не дивизия.

Справа застрочил автомат, наш ППШ. Попеленко! Бандиты отвечали, но вяло, короткими очередями. Чувствовалось, что серьезный бой не входит в их намерения.

Пока шла перестрелка на огородах, автомат на дальней стороне села примолк выжидательно, и я смог перебежать подальше. Рядом по плетню как будто кнутом ударило: чуть в сторону взял автоматчик. Справа, за стеблями подсолнуха, я видел Попеленко. Он стрелял, пригнувшись, и то и дело поглядывал по сторонам. Я воткнул сошку в землю и стал бить короткими очередями в разрез хат, по огородам, где притаились бандеры.

Перемещение пулемета им сразу же не понравилось - сообразили, что попадут под боковой огонь, - и перестук шмайсеров отдалился. Они оттянулись назад, к заводику. Нет, не чувствовали они себя хозяевами здесь, нет!

Им еще можно было попытаться обойти нас за селом, полями, еще шире растянув цепь, но уже рассвело, жнивье просматривалось на несколько сот метров.

Если бы у банды была ясная и четкая цель наступления, если бы они во что бы то ни стало захотели спасти Климаря, то просто навалились бы, не жалея себя, напропалую, и кто-то на огородах проскочил бы к нам в тыл Но, видать, рисковать им не хотелось... Автоматный треск все удалялся к заводику. Коротко взлаивал то один, то другой шмайсер. Бандиты на всякий случай прикрывали отход. Но преследовать их было некому. Нам отбиться - и то победа!

Наступило затишье. Глумский на огородах иногда постреливал из карабина. Попеленко молчал, но я видел между хатами на уровне обезглавленных стеблей подсолнечника его шапчонку. Да, невелико наше войско, а все-таки выстояло!

Серые облака с запада неслись над соломенными крышами, изредка от них отрывались загнутые, как спусковые курки, клочья и почти цеплялись за острые верхушки тополей. Совсем рассвело, петухи примолкли, будто выжидая конца стрельбы, чтобы петь без помех, а село, казалось, вымерло. Все, наверно, жались к стенам под окнами или рассыпались по погребам и подполам. Глухарчане знали, что надо делать, когда стреляют.

Но вот ухнули подряд три гранатных разрыва. Дым и пыль поднялись над гончарным заводиком. Первым пришел в себя Глумский. Забыв о своей ответственной позиции на левом фланге, сутулый, почти горбатый, маленький карабин казался в его руке длиннющей трехлинейкой, - он выбежал из соседней калитки.

– Чего они делают! - завопил он, не видя еще ни меня, ни Попеленко и обращаясь к вымершей улице. - Что ж это, товарищи-граждане, завод жгут!

Над крышей гончарни теперь поднимались струйки дыма - они сочились из-под стрехи. На голос председателя сразу же отозвались глухарчане. Головы одна за другой поднимались над плетнями.

– Жгут завод! - завопил Глумский и бросился по улице к гончарне.

Он мчался на своих кривых ногах, как колесом ехал, даже бросил карабин, чтобы не мешал, и отчаянно размахивал руками. Я увидел, как бабка Серафима выскочила из калитки и побежала вслед за ним, придерживая длинную юбку. Вот уже десятки глухарчан неслись к гончарне, крича, обгоняя друг друга... И самое страшное, впереди, вырвавшись из-под ног взрослых, оказались ребятишки. Они поддались общему настроению.

Тут и Попеленко не выдержал. Выскочил из подсолнухов и дунул шибче всех. Ведь среди ребятни бежала и его "гвардия".

Кричать, предупреждать, даже стрелять поверх голов было напрасным занятием. Ничто не остановило бы толпу, несущуюся к подожженному заводику. Безоружные глухарчане мчались навстречу шести автоматам.

Я подхватил пулемет и побежал за ними, я торопился, надо было обогнать толпу. Запасная коробка болталась в кармане, как гиря, стуча по ногам. МГ тянул к земле. Я еще не научился бегать как следует после госпиталя. Рот мгновенно пересох, в легкие как будто самоварных жгучих угольков насыпали.

* * *

Задыхаясь, я отбежал в сторону, к Панскому пепелищу, откуда хорошо был виден заводик, стоявший чуть в низине. Вставил коробку с новой лентой и дал первую очередь по заводскому двору, где мельтешили фигурки бандитов.

Фигурки эти забегали быстрее. А толпа приближалась к гончарне. Густой массой стекала по дороге.

Пришлось выпотрошить почти всю пятидесятизарядную ленту, поливая завод. Огонь не был прицельным, но кому нравится воробьиное цвирканье пуль над ухом? Темные фигурки выстроились неправильной цепочкой и, петляя между карьерами, потянулись к лесу. Я насчитал семь человек. Они четко обрисовывались над краем карьеров. Откуда взялся седьмой? Когда цепочка оттянулась к лесу, я насчитал шестерых. Видно, прежде померещилось или от пота зарябило в глазах.

Цепочка скрылась за двумя обгоревшими транспортерами, снова выползла и втянулась в лес, как змея. Ну что ж, полностью отбились. На сегодня отбились. Толпа глухарчан уже вбегала во двор заводика. Дымки из-под стрехи стали гуще, но я видел, что маленький горбатый человек, став посреди двора, размахивал руками - и над головами глухарчан появились багры, бабы уже бежали к ставку и колодцу с ведрами, кто-то, подхватив вилы, лез на крышу, чтобы сбросить загоревшуюся солому.

Тучи опустились еще ниже, потемнели, и пошел дождь. Спасительный косой тяжелый дождь. Я подставил каплям пересохшие губы. Дождь бил по щекам, по глазам, смывал темную жижу с гимнастерки. Я поднял пулемет и побрел к заводу. От гимнастерки шел пар.

Глинистая земля сразу же стала скользкой. К сапогам налипали тяжелые мокрые комья.

Подбирая карабин Глумского, я поскользнулся и про ехал метра три по глине, как по льду. И расхохотался, лежа на земле и глядя в набухшее, тяжелое небо, откуда крохотными бомбочками летели капли. Только сейчас я почувствовал, что дождь холодный, а мокрая гимнастерка леденеет под ветерком. Но я хохотал, подставив лицо каплям. Отбились! От самого Горелого отбились! И я жив, жив, жив! У меня было такое ощущение, что бандиты навсегда оставили Глухары и больше никому в селе не угрожает пуля.

Глава пятая

1

– Видно, они хотели ее оглушить, да не рассчитали, сказал мне Глумский, показывая на Кривендиху.

Она лежала у сушильной печи лицом вниз, ее длинная и широкая юбка огромным треугольником распласталась на глиняном полу, и из-под этого треугольника торчали тонкие желтые палочки-ноги в худых башмаках. Печи - они рано морщинят и высушивают людей, кожа натягивается на костях, как на сапожных колодках. И у моей Серафимы была такая же обожженная кожа, тонкие руки и ноги.

– После гулянки ей было заступать, вот и пошла, сказал Глумский. - И не попросила замены.

– За Валериком послали? - спросил я.

– Послали.

– Домой?

Председатель искоса взглянул на меня. Приоткрыл бульдожьи зубы.

– Куда надо послали... Чего им сдалась гончарня, чего они искали? - сказал он. - Ямы вырыли. Зачем? Что ж это такое?

Сквозь балки потолка и сюда, в сушильню, падали капли дождя. Крыша над заводиком была почти вся сорвана и сброшена вниз. Желтая и черная солома лежала на земле, парила под дождем.

По двору бродили закопченные люди с вилами, топорами и баграми. Все были оживлены, разговаривали, но вполголоса, поглядывая в сторону сушильни.

Дождь и багры спасли заводик, точнее, его стены. Все, что было внутри, изуродовали гранатные взрывы. Здесь, в закрытом помещении с толстыми стенами и маленькими оконцами, ударная волна похозяйничала как следует... Гончарные круги расщепило на части, даже толстые спидняки не выдержали. Опрокинуло все столы с посудой, и глечики-сырцы, оставленные с вечера, лежали на полу плоскими кусками, все еще сохранявшими некое подобие сосудов. Все стены были разукрашены красками, превращены в щербатую палитру. Желтые, красные, синие, зеленые пятна... Зачем?.. Бессмысленное, дикое разрушение, непонятная месть.

Штабель готовой посуды во дворе стал кучей черепков. Глечики, барильца, горшки, куманцы, макитры лежали разноцветной, искрящейся глазурью массой. Рядом шипела и потрескивала груда соломы. Я поднял один из черепков- бочок расписного барильца. На нем зеленела веселая, тянущаяся лепестками вверх "сосонка". Может быть, та "сосонка", которую в день, когда я пришел поговорить с Семеренковым, выводила коровьим рожком Антонина? Тонкие пальцы крепко держали коровий рожок, узор вился, трепетал, а барильце, медленно вращаясь, подставляло свой рыжий бок. Тогда я впервые встретился с ее глазами, и между нами возникло мгновенное ощущение родства и близости. Оно оказалось безошибочным. Антонина. Антоша.

Я положил осколок барильца в карман.

Неподалеку, на ровной, усыпанной стеклами и черепками площадке, собрались старухи. Бабка Серафима грозила лесу высоко поднятым острым желтым кулачком и поясняла, что она думает о бандитах. Это был своего рода бабий митинг. Серафима, конечно, говорила не "по-письменному". Ругань Серафимы звучала как заклинание.

Что искали на заводе люди Горелого? Я задавался тем же вопросом, что и председатель. Бандиты вырыли две большие ямы: одну - в цехе обжига, рядом с печью; вторую- во дворе, у дальнего угла гончарни. Видно, работали всю ночь.

Клад, что ли, был здесь зарыт? Мне снова вспомнился рассказ Сагайдачного. Искали золото? Чушь... Горелый не мог быть фантазером. Фантазеры не шли в полицаи. Туда шли люди трезвые, очень трезвые, с четким представлением о материальных благах и выгодах.

Но что-то они искали! И, видно, не нашли, иначе не стали бы в припадке злобы жечь гончарню. Семеренков явно имел отношение к поискам. А зачем им понадобилась Антонина? Гончар не открыл им всего, что знал, и они решили прибегнуть к самому сильному средству воздействия? Да, об этом и Сагайдачный говорил: "Вся их операция имеет отношение к Семеренкову". Гончар знал какую-то тайну. Какую? И почему он не хотел открывать ее?

Семеренков... Может, он-то и был седьмым и я не ошибся, пересчитывая людей, уходивших с гончарни? Но в лес юркнула змейка из шестерых. Это я хорошо видел.

Я отозвал в сторону Глумского и Попеленко. Ватник на "ястребке" был сожжен, а белесые ресницы потемнели от копоти.

– Чего доброго, ты научишься воевать, Попеленко,- сказал я. - Небось первым к гончарне прибежал?

– Первым, - засвидетельствовал Глумский.

– Хиба мы хуже других?-спросил "ястребок".

– Ты иди в село, обеспечь наблюдение, - сказал я своему помощнику. - Там, кстати, у Семеренковых во дворе лежит Климарь. Под мешком. Надо его свезти оттуда.

Глумский внимательно посмотрел на меня. У него были узкие, цепкие глаза. Челюсть его проделала вращательное движение.

– Климарь... Так... Когда же он появился?

– На рассвете.

– А ты чего там оказался?

– Дежурил во дворе.

Попеленко, с трудом отрывая сапоги от мокрой глины, поплелся к деревне. За ним увязались Васька и остальные "гвардейцы".

От села к гончарне мчался Валерик. Он придерживал одной рукой бескозырку, чтобы не слетела на таком бегу. Клеши его бились, как паруса при смене ветра. Крепко же он заснул под утро, если не расслышал стрельбы. А может, не хотел слышать? Три счастливых дня отпуска в тылу, в покое - и вдруг выйти из хаты на крыльцо и получить шальную пулю... Совсем нелепо. Да он и не понимал еще, кто стреляет и зачем. Сейчас поймет.

– Сходим к транспортерам, - предложил я Глумскому.- Надо посмотреть на карьеры.

Он снял карабин с плеча, щелкнул затвором, проверил, есть ли патрон. Потом его сощуренные глаза еще раз скользнули по мне, остановились на гимнастерке. Он как будто изучал, все ли пуговицы на месте. Дождь выбивал из меня последние остатки тепла.

– Чего дрожишь? - спросил Глумский. - Намок? Возьми брезентовый плащ там на заводе, в каморке для горшковозов. - И как только я вернулся, накрывшись заскорузлым, жестким, плохо согревающим брезентом, председатель сказал как бы невзначай: - Как это ты продежурил во дворе у Семеренковых в одной гимнастерке?

Мне показалось, что он усмехнулся. Когда Глумский скалит зубы, невозможно определить - собирается он вцепиться в тебя или улыбается.

– Ладно, - сказал я. - Больно догадливый. Пошли.

Мы зашагали по липкой дороге. Округлые следы копыт- здесь из дальних карьеров возили глину-червинку на волах - были заполнены оранжевой водой. Она кипела под частым дождем. Пулемет оттягивал плечо.

– Ну, вот тебе и бабье лето, - сказал Глумский, обернувшись ко мне.

По его выгнутой спине, обтянутой суконной, перешитой из немецкой шинели курткой, вода стекала как по крыше. Он покосился на мои сапоги, превратившиеся в начинку для глиняного теста.

– Ты что ж, в сапогах дежурил у Семеренковых?

– Отстань! - сказал я. - Мало у тебя сейчас забот?

– Много, - пробурчал он. - Но ты смотри не обидь ее, Антонину. Ты соображай, ее нельзя обидеть.

Это я-то мог ее обидеть? Но я на секунду взглянул на себя со стороны: парень двадцати лет, приехал с войны; хоть и глухарский, но здесь вроде бы временно.

– Обязательно обижу, - сказал я. - Я для этого сюда приехал. Никто ее у вас тут никогда не обижал. А я обижу.

– Редкость невиданная - такая девка, - уж не так сурово сказал Глумский. Я к ней давно присматривался. Ты еще под стол лазил, а я в ней человека разглядел.

Дождь сек по брезенту с такой силой, что заглушал слова Глумского. Я подошел к нему вплотную, ствол карабина, подпрыгивавшего на горбатой спине председателя, едва не уткнулся мне в подбородок.

– Я на ней сына женить мечтал! - неожиданно выкрикнул Глумский и затряс в воздухе круглым, как кавун, кулаком, грозя неизвестно кому. - Они же ровесники были. Дружили. Война началась, им уже по пятнадцать было. Эх, думаю, скорее бы подросли... И женил бы! - выбухнул он. - В лепешку бы расшибся, а женил. Такая девка, соображать надо!

Он снова махнул кулаком. Наверно, он женил бы сына на Антонине. Говорят, красивый был у него сын Тарас, настоящий парубок, рослый и характером хоть куда. Гранату бросить в вооруженных фрицев в сорок первом - это надо было иметь кое-что за душой. Вот только запал он, наверно, забыл вставить. Пятнадцать лет!

Первый карьер был чист. На дне его валялся старый поломанный струг. Вода стекала на дно карьера рыжими ручьями. Здесь все было рыжее и красное - под цвет глины. Даже листья мать-и-мачехи, росшей по склонам карьера, казались алыми. Они впитали пыль червинки и теперь, под дождем, отливали красным глянцем.

Скользкой стежкой, петляющей над неровными краями карьера, этой ямы, как будто пробитой в земле гигантским зазубренным осколком, мы прошли дальше, туда, где темнели железные остовы двух бронетранспортеров. В двухстах метрах виднелся лес.

Где-то здесь, как рассказывал Гупан, ранило Горелого, конвоировавшего эти машины. Обожгло лицо - судьба решила оправдать старое прозвище. Темная это была история с бронетранспортерами. Какие-то документы, деньги.

...Как и все вокруг, бронетранспортеры вблизи отливали алым. Налет пыли и ржавчины образовал на металле корочку. Сейчас ее полировал дождь, она поблескивала.

– Никого нет! - сказал, оборачиваясь, Глумский. Борта машин были иссечены крупными осколками эрэсов. Ветер посвистывал в пробоинах и зазубринах.

– Мне показалось, до этого места они шли всемером! - крикнул я в ухо Глумскому. - А потом их стало шестеро...

Здесь стежка вливалась в широкую, затоптанную волами и испещренную глубокими колеями дорогу. На ней-то и стояли бронетранспортеры. Дорога обтекала их, как река обтекает острова, с обеих сторон. А правее был карьер, край которого густо порос бурьяном, репейником, мать-и-мачехой.

Глумский вошел в эти заросли и почти скрылся - серые круглые плоды репейника цеплялись за его плечи. Он глянул вниз и вздрогнул. Рука, взметнувшись над репейником, ухватила наплечную часть карабинного ремня, но тут же сползла.

– Что там? - крикнул я и бросился к Глумскому, с трудом, как ядра, выметывая вперед сапоги.

...Это был старый, брошенный карьер, с разрушенной ручьями выездной дорогой, которая неясно просматривалась сквозь дождь на той стороне ямы. Вода с легким воркованьем сбегала вниз по промоинам, и на дне ямы уже стояло оранжевое озерцо: глина плохо впитывает влагу, это ее свойство.

Я не сразу понял, что на дне карьера лежит человек; почудилось - это вымазанная червинкой груда старого тряпья. Я, как и Глумский, оторопел, когда груда слабо зашевелилась. Беззвучно зашевелилась. Страшно.

Пригнувшись и заслоняя глаза от косо бьющих в лицо капель дождя, я разглядел в этой груде очертания тела. Ноги человека лежали в воде. Он, видимо, пытался выбраться наверх и был весь покрыт слоем рыжей червинкb. Но вот рука выскользнула откуда-то из-под груды, как щупальце, и слабо потянулась, стараясь уцепиться за что-нибудь. Пальцы хватали податливое месиво.

Я узнал эту трехпалую руку, укороченную и слабую, похожую на подбитое крыло. Словно стыдясь собственного увечья, она всегда старалась нырнуть под мышку, эта рука, или искала точку опоры. Она оживала только в ту минуту, когда на гончарном круге начинал вращаться бесформенный ком точанки.

2

Бросив пулемет, я прыгнул с откоса. Глумский - следом.

Бессильно барахтаясь в жиже, мы докатились до озерца на дне карьера. Гончар лежал лицом вниз, у него еще хватило сил держать голову так, чтобы не захлебнуться мокрой глиной. Я встал на четвереньки - колени разъезжались в разные стороны - и перевернул Семеренкова. С помощью Глумского подбил под него брезентовый плащ.

Нигде не было следов свежей раны, одежду всюду покрывала рыжая глина, похожая на спекшуюся кровь. Мокрой пилоткой я вытер Семеренкову лицо. Открылись глубокие, как борозды от шпателя, морщины. Сейчас они стягивали лицо наискось, превращали его в гримасу боли. Семеренков дышал часто и неритмично, как будто всхлипывая.

Глумский растерянно взглянул на меня.

– Ничего, - сказал я. - На фронте, бывало, и не такие оживали.

На губах у гончара не было крови, - значит, ранили не в грудь, не в легкие. Частое неглубокое дыхание подсказывало мне, что ранение было где-то возле диафрагмы. Когда пролежишь четыре месяца в госпитале для "животников", начинаешь соображать, где у человека что заложено.

Я расстегнул ватник Семеренкова и рванул на себя старенькую латаную рубаху. Она расползлась легко, как паутина. Открылся худой, втянутый живот с лесенкой мышц. Нигде не было крови. Я рванул рубаху донизу. Капли били по сухой смуглой коже гончара и катышками бежали вниз. Что же случилось с ним?

Неожиданно трехпалая увечная рука Семеренкова, как будто стараясь помочь мне, коснулась живота, оставив грязные следы. И я увидел три слабые отметины под ребрами. Сперва они показались мне царапинами. Но, приникнув к Семеренкову, я понял, в чем дело. Его ударили тонким, как шило, ножом. Три раза - "под дых", чтобы было наверняка.

Я оглянулся на Глумского. Но Глумский ничем не мог мне помочь. Он еще не понимал, в чем дело. Я указал глазами на отметины. Хуже всего то, что Семеренкова ударили этим тонким и длинным бандитским ножом. Безобидные отметинки, которые даже не кровоточили, были смертельно опасными ранениями. Раз нет следов крови снаружи, значит, она разлилась внутри. Только срочная хирургическая помощь могла спасти Семеренкова. Самая срочная! Но поблизости не было ни одного врача.

– Потащили! - прошипел Глумский сквозь стиснутые зубы.

Да, не зря говорили, что Горелый настоящий садист и палач. Просто убить этого Горелому было мало. Он бросил смертельно раненного гончара в карьер, чтобы тот долго еще карабкался по его стенам, как жук, оказавшийся в стеклянной банке. Чтобы мучился и звал людей. Падал в бессилии. Снова хватал своей трехпалой слабой рукой глину...

Я поднял глаза. Ручьи текли к нам по промоинам. Красные ручьи. Ветер играл круглыми листьями мать-и-мачехи. Красные блестки вспыхивали там, где алые стены отсекали мутное небо. Мы барахтались на дне кровавой ямы -гигантской раны в теле земли. Когда же все это кончится?

Мне показалось вдруг, что на краю карьера, там, где я оставил пулемет, вот-вот должно показаться изуродованное лицо Горелого. Может быть, эта красная яма - ловушка и для нас?

– Потащили скорее!

– Давай...

Мы поволокли Семеренкова, подтягивая края брезентового плаща, на котором он лежал. Мы не могли встать на ноги и карабкались по откосу, запуская пятерни в глину. Скользили, будто по льду. Глотали жижу. Ругались. Сутулый длиннорукий Глумский полз как паучок. Сейчас я. в полной мере мог ощутить физическую силу и двужильность этого маленького человека. Он полз, выпятив нижнюю челюсть, с перекошенным лицом.

Два раза мы срывались с обрыва. Старую вывозную дорогу размыло настолько, что она почти слилась со склоном. Это длилось долго. Мы отвоевывали подъем метр за метром.

– Стойте! - проскрипел вдруг Семеренков. - Не надо. Оставьте.

Он пришел в себя. Глаза были открыты, но смотрели не на нас, а в небо. Капли дождя падали прямо в эти открытые, не защищенные веками глаза и скатывались, как слезы. Впалые щеки гончара совсем втянулись, казалось, еще немного - и в ямках начнет скапливаться вода.

Мы замерли. Я наклонился над Семеренковым, защищая его от дождя. Он не мог не заметить меня. Но отсутствующее выражение его глаз не изменилось.

– Печет! - сказал он, стараясь поймать ртом дождевые капли.

Глумский зачерпнул в пригоршни красной воды из ручья, вылил ему на лицо. Губы ухватили струйку.

– Они... Антонину?..- сказал Семеренков.

Он говорил с длинными паузами. Для каждого слова требовался вдох, а вдох давался с трудом. Говорить было сейчас для него работой. Самой тяжелой в его жизни работой.

– Антонина дома, - сказал я. - Климарь убит. Бандиты ушли.

Семеренков прикрыл глаза. Он отдыхал. Он - переживал радость. Это тоже было работой.

– За что? - спросил я, ближе наклоняясь к гончару, чтобы разобрать ответ.

Глумский дернул меня за рукав: нашел, мол, время, не терзай человека. Но я знал, что ждать нельзя.

– За что?

Семеренков сделал усилие. Рот дергался, и вода пузырилась в его углах. Но слова никак не выталкивались наружу, не поднимались на поверхность. Гончар засипел, вновь открыл глаза.

– Девочка, - сказал он.- Дочка... Позаботьтесь... Уберегите... Прошу...

– Да! - сказал я, кусая губы.

Здесь можно было реветь сколько угодно, косой дождь бил по лицу; все слезы мира мог бы смыть этот дождь н снести в красную кровавую лужу на дне карьера.

–Да!

– Дочка, - повторил он, словно боясь, что мы не запомним как следует его просьбу. - Позаботьтесь. Прошу...

– За что? - крикнул я ему в ухо. - За что?

Я не имел права жалеть его сейчас.

– Говори! Говори же!

– Бумаги, - сказал он. - Деньги... Я... действительно... сжег... Чертовы бумаги... Я сразу их сжег...

– Какие деньги? Говори!

– Там... были... в машинах... Два мешка... Немецкие... бумажные... мешки... Горелый принес... Спрятать... документы... Я сжег... потом... Чертовы деньги... Зачем?... Они не... поверили... Я сжег... честное слово... В печи... На обжиге... Ночью... Зачем они?.. Они не поверили... Два миллиона... в мешках... Зачем мне?.. Честное слово, я...

Семеренков сделал попытку подняться. На миг лицо его приобрело знакомое мне просительно-жалобное выражение, так не вязавшееся с этими резкими мужественными морщинами, прямыми и упрямыми губами, хрящеватым, с горбинкой носом и басовитым глухим голосом- голосом капитанов и полярников.

– Честное слово... Не .вру!

Он захрипел, силясь выкрикнуть что-то, но локти разъехались в мокрой глине, голова упала. Лицо разгладилось, ни просьбы, ни гнева, ни гримасы чисто физического усилия не было на нем. Пульс еще слабо прощупывался.

– Ну, видишь! - укоризненно сказал Глумский.

Когда через полчаса нам удалось вытащить Семеренкова из карьера, он уже недышал. Покрытые красной глиной с головы до ног, мы стояли над обрывом. Дождь усилился. Целые глыбы обрывались с откоса и, проскользив, плюхались в озерцо.

Левая, увечная рука Семеренкова была откинута в сторону. Всю жизнь она искала точку опоры. Я помнил, хорошо помнил, как эти три длинных тонких пальца выращивали кувшин. Это было чудо удивительное, непостижимое, как рождение живого существа.

Сейчас пальцы судорожно сжимали мокрую червинку, как будто силясь вдохнуть жизнь и в этот маленький бесформенный комок. Если таких людей убивать, то глина так навсегда и останется глиной. Грязью, сырым ошметком. Не людей они убивают, а саму жизнь. Они загнали себя в волчью нору, сама жизнь против них, и они убивают ее.

– Глумский, - сказал я. - Мы должны найти Горелого.

Голос мой срывался, косые струи били в лицо и скатывались на губы соленой влагой. В двухстах метрах от нас шумел мокрый лес, где скрылась шестерка бандитов. Дождь начал смывать с лежавшего перед нами гончара слой красной глины. Червинка высвобождала тело. И комок, зажатый в пальцах, расплылся, слился с красной землей, из которой был взят.

Не так давно, сидя на завалинке - в закатном небе плыли розовые, меняющие очертания облака, - я учил этого человека жить. Я кричал. Если бы знать тогда, если бы знать! Я сумел бы спасти его.

–Такого гончара не сыскать, - сказал Глумский. И совсем уж невпопад добавил: - Сына я хотел на его дочери женить.

Он посмотрел на серое низкое небо, на лес.

– А Горелому жить нельзя, - процедил он сквозь стиснутые бульдожьи зубы.

3

Мы несли Семеренкова по глинистой дороге, скользя и оступаясь. Мимо разбитых бронетранспортеров, вдоль склонов карьеров. Дождь сек наши лица.

Горелый. Горелый. Мы узнали теперь, почему он так упорно держался около Глухаров. Дорогой ценой, но мы узнали его тайну. Стала ясна самая важная и самая темная страничка в его биографии - история со сгоревшими бронетранспортерами.

"Горелому, конечно, было известно, какой груз конвоирует он со своим отрядом, - размышлял я. - Быть может, у него было секретное задание от своего бандеровского начальства- постараться прибрать деньги и документы для нужд многочисленной агентуры, которую националисты оставляли в нашем тылу? Кто знает! В ту пору, говорят, эти бандиты начали проводить "самостоятельную" политику. Поняли, что на прежних хозяев - гитлеровцев - полагаться уже нельзя. Но этот самый абвер, наверно, еще полагался на Горелого".

Я посмотрел назад. Две разбитые бронированные машины выделялись на фоне леса ржавыми пятнами. Да, здесь все и разыгралось. Горелый и дружки сумели спасти два мешка. Немцев из экипажа, должно быть, добили. К чему свидетели? Мешки конечно же надо было срочно спрятать. Рядом находилось немало немецких подразделений: абвер проводил эвакуацию своих секретных складов и архивов. К тому же Горелый был ранен, получил ожоги. Силы его были на исходе. А он не настолько доверял дружкам, чтобы вручить им на хранение бумажные мешки с ценностями.

* * *

Мы шли по краю карьеров, медленно приближаясь к гончарне. Сапоги месили рыжую грязь. Этой же дорогой поздней осенью сорок третьего шагали полицаи, поддерживая раненого начальника. Почему Семеренков оказался в тот час на заводике, непонятно. Печи стояли холодные, глухарчане прятались в хатах... Но ведь Семеренков не мог жить без гончарного круга!

Безжизненное, покрытое каплями дождя лицо Семеренкова покачивалось сейчас передо мной на туго натянутом брезенте. Оно выстывало под дождем, и в обострившихся скулах уже угадывалась твердость и холодность камня.

Что ты делал в тот несчастливый час на заводике, гончар? Крутил босыми ногами спидняк, вытачивая диковинной формы глечик?.. Или собирал червинку для Антонины, лепившей своих зверей? Наверно, Горелый даже обрадовался гончару. Ведь это был отец Нины, человек, находящийся в полной зависимости от полицаев. Старшая дочь, которую Горелый увел в лес, превращалась теперь в заложницу. "А жива ли она? - мелькнула мысль. - Если бы она была жива и оставалась вместе с Горелым, тот не осмелился бы убить гончара".

Голова Семеренкова со слипшимися, мокрыми прядями полуседых волос покачивалась на брезенте. Антонина... Как я скажу тебе об этом? Чем смогу помочь? У меня даже не будет времени, чтобы побыть рядом, разделить горе, его первый, самый острый приступ. О старшей сестре я ничего не скажу. Наверно, вскоре после того, как полицаи увели Нину в лес, она пришла в себя и попыталась убежать или убить Горелого. В любом случае бандюги не могли выпустить ее из УРа: она знала расположение их убежищ. Горелому важно было, чтобы Семеренков все-таки считал старшую дочку живой. Чтобы она оставалась вечной заложницей.

Горелый. Ловкий, изворотливый полицай Горелый. Всех хотел перехитрить... Пальцы мои намертво вцепились в края дождевика, на котором мы несли гончара. Идти было тяжело. Гимнастерка липла к телу ледяной коркой. Пулемет впивался железными гранями в спину. Но я ощущал это, только когда возвращался мыслями из прошлого.

Итак, Горелый писклявым своим голоском приказал зарыть, упрятать до поры до времени бумажные мешки. Семеренков, едва ушли полицаи, растопил печь в сушильне и... Наверно, его взял страх при виде мешков с фашистскими орлами и надписями. И он сжег их - словно открестился от нечистой силы.

А Горелый вернулся. Отсиделся в лесу, залечил ожоги и вернулся к весне. Он не поверил Семеренкову, когда тот рассказал правду. Такого бывший начальник вспомогательной полиции просто не мог понять. Лжет гончар!.. Присвоил себе два миллиона. Что бы ни говорил Семеренков, бандюги ему не верили. И, страшась за судьбу дочерей, он стал темнить, изворачиваться, под разными предлогами оттягивать решающую минуту. Отсюда, видать, так удивившее меня выражение робости и заискивания. Страж и ложь изменили гончара. Он, наверно, и в последние минуты тянул время, указывал бандитам все новые места, как будто путаясь. Вот отчего они изрыли ямами гончарню.

Сейчас лицо Семеренкова разгладилось. Оно даже стало спокойным. Каменно-твердым, как слепок. Ушли все боли и заботы. Вместе с жизнью. "Успокоился". Вот ведь как точно говорили раньше. Успокоился... Неужели люди могут обрести полное спокойствие только со смертью?

– Глумский! - сказал я.

Председатель шагал впереди, согнувшись, сосредоточенно, с карабином за плечами.

– Постой, Глумский!

Мы осторожно опустили брезентовый плащ на обочину, где густо росли баранчики и подорожник.

– Ну? - Глумский глянул на меня через плечо.

– Почему Горелый тянул с этой операцией до осени? - спросил я. - Почему не постарался достать чертовы мешки раньше? Как ты думаешь?

– Что я тебе, ЧК? - сказал председатель. - Откуда мне известно? Да и какое это имеет сейчас значение?

– Имеет! - ответил я. - Сейчас все имеет значение.

Теперь он повернулся ко мне всем телом. Вниз, на дождевик, он старался не смотреть и поэтому как-то странно кособочился.

– Для себя, наверно, берег, - сказал он.

– Для себя?

– Выжидал... Если б он раньше деньги и документы взял, пришлось бы отдать начальству. А он выжидал, как дело пойдет. Может, немцы повернутся. Мало ли... А теперь дело к зиме, самое ему время с этими деньгами смыться. Рассосаться в народе. Может, домишко где купить. Без денег он кто?.. Пошли!

Мы подняли плащ. До гончарни оставалось совсем немного. Да, председатель смотрел в корень. Конечно же Горелый понимал, что бандитам, кроме пули, ждать нечего. Вот он и приберегал "свои" миллионы. Устроился получше и ждал. Семеренковы доставляли к роднику ежедневную дань. Варвара сообщала обо всем, что творится вокруг. Ловко устроился Горелый... Но дело шло к зиме, надо было думать об уходе. Он посылает в село Саньку Конопатого с заданием убрать нового "ястребка" и поговорить с гончаром в последний раз. Затем Климарь уводит Семеренкова в лес. Антонина - последнее средство воздействия на упрямого гончара. А дальше... бандюгам оставалось только отомстить Семеренкову, так и не выдавшему свой секрет. Все планы бывшего начальника полиции рухнули.

Рухнули?..

– Глумский, - сказал я негромко. - Подожди, Глумский! Кажется, есть для Горелого приманка.

* * *

Вернувшись в село, мы уже знали, что надо делать. Медлить было нельзя. И я оставил Антонину оплакивать отца, вручив ее заботам бабки Серафимы. Мы с Попеленко и Глумским отправились к Варваре,

Гната мы перехватили, когда он вышел из калитки ее садочка. Гнат напевал песенку о "ма-асковских сла-адких грушах" и бессмысленно улыбался. Косой беспощадный дождь перешел в заунывную морось, шапчонка Гната сбилась набекрень, и дождь бисером украсил грязную шевелюру дурачка.

– Пойдем, Гнат, - сказал я и взял его за локоть.

Продолжая улыбаться и напевать, он послушно зашагал обратно к Варваре. Стрельба, пожар на гончарне, гибель Семеренкова и Кривендихи - все прошло мимо сознания Гната. Он был самый счастливый человек в Глухарах. Он ничего не знал о второй мировой войне. Его кормили медные ободки со снарядов. Он был доволен: снаряды, как приблудные поросята, наводнили лес.

Мы без стука вошли в дом, оставляя мокрые следы на крашеном дощатом полу. Варвара тревожно смотрела на нас. Ее выпуклые глаза перебегали с одного лица на другое. Она тоже недавно вернулась с гончарни, но уже успела переодеться. На ней была "трофейного" цвета юбка и суконный жакет.

Мы стояли среди розовых "девичьих слезок", хорошо промытых фикусов с мясистыми листьями, среди чисто побеленных стен, рушников, среди вышивок, фотокарточек в рамочках. Со стены смотрел розовощекий товарищ Деревянно, первый хозяин дома. Почему-то мне казалось, что товарищ Деревянно увековечен здесь как первая жертва Варвары.

– Здравствуйте, здравствуйте, гости, - сказала Варвара слащаво. - Может, за самогоночкой на поминки? А что ж все сразу?

Ёе взгляд остановился на мне. Глаза у нее были властные и нежные, даже чуть грустные - свинец и патока. Но она уже не могла завернуть меня в кокон или бросить, как точанку, на гончарный круг. Я кое-что пережил за это время и кое-что узнал. Много крови запеклось внутри.

Гнат уселся на корточки под вешалкой, подпирая широкой спиной стену, и смотрел на Варвару по-собачьи преданными глазами.

– Попеленко, сними с него ватник и осмотри в сторонке, чтоб Гнат не видел, - сказал я. - А вы, Варвара Деревянко, садитесь.

– Вот как! - удивилась она. Глаза ее округлились, темные полудужья бровей поднялись. - А помните, вы по-другому заходили сюда, Иван Николаевич! Совсем по-другому.

Варвара посмотрела на Глумского: для него было сказано. Она нападала, но я видел, что это от стремления преодолеть растерянность, испуг.

– Да, я заходил по-другому, - сказал я. - Ни от кого не скрываю. Садитесь.

– Нашла чем хвастаться!-отозвался Попеленко, неся на оттопыренном пальце засаленный ватник. - Много перебывало, так хвастаешься.

И он скрылся в спальне, за занавесочкой из ситчика в горошек.

– Много не бывало, а был тот, кого любила, - сказала Варвара певуче.

Ее речитатив, я помнил, действовал на меня как горячий нож на масло. Красивая она была, Варвара, ничего не скажешь.

Сна смотрела на ситчик в горошек. Вдруг как будто опомнилась.

– Чего это вы тут хозяйничаете? Ходите, следите! Что ж это такое, а?

Гнат, услышав крик, испуганно поднял голову, перестал улыбаться. Как это у нее получалось, у Варвары? Глаза загорелись, щеки запылали.

– Сядьте, - сказал я. - Успокойтесь.

– Вот еще! - рассердилась она. - Командует в моей хате!

Глумский все молчал. Стоял, прислонившись к стене, держал карабин перед собой, в положении "к ноге", Варвары для него как будто не существовало, думал о чем-то своем.

– Есть! - Попеленко вышел из спальни, держа что-то в кулаке. Я недаром верил в его сообразительность и сметку.- Там такой вроде кармашек; я думаю: чего это два шва? А там оно сховано...

Попеленко раскрыл плотную квадратную ладонь. На ней лежала непромокаемая прорезиненная обертка от индивидуального перевязочного пакета, свернутая вдвое. Я раскрыл обертку, достал маленький блокнотный листочек. И едва успел убрать ладонь - Варвара сделала неожиданный прыжок. Ее ногти оцарапали мою руку. Попеленко оттащил Варвару на место и встал между нами пограничным столбом.

– Ай-ай-ай! - сказал он. - До чего баба себя распускает.

– Везучий ты, Капелюх, -сказала Варвара. - Два раза смерть заходила, а ты живой! Недаром я тебя сразу отметила. Есть в тебе за что бабы любят везучесть и башковитость. Я тебя тогда просила: живи здесь. Если б ты здесь остался, думаешь, я бы этим занималась?

Я смотрел на нее - лицо невинное и искреннее, голос звучит проникновенно. Ну кто ее разберет, эту бабью душу? Может, она не ведает, что творит? Как ребенок, проходит мимо смерти, не понимая ее смысла, не задумываясь, даже если сама виновна? Как вьюнок обвивает любую ближайшую веточку, делит с ней судьбу, а если веточка обламывается или выскальзывает под напором ветра, ищет следующую - и с той же преданностью и настойчивостью обвивает ее?

...В записке была цепочка слов: "Климарь убитый. Семеренкова привезли мертвого. Гончарня порушена. Люди обижаются. Чего это ты учинил такую дурость? "Ястребки" все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Не трогай матросика Кривенду. Скоро пойдет с отпуска. И так мать хоронит по той дурости. Когда выполнишь обещанное? Смотри не обмани. Жду. Подруга твоя Ясонька".

Такой был телеграфный текст.

4

Я внимательно рассмотрел записку: простой блокнотный листок в клеточку, слова вписаны ровно, гладенько, правый верхний угол надорван.

Гнат, увидев, что Варвара притихла, успокоился в своем углу. Он принялся напевать, ожидая, когда мы наконец вернем ему ватник и отпустим в лес.

Я дал почитать записку Глумскому, затем Попеленко. "Ястребок" читал долго, по складам, шевелил толстыми губами, морщил лоб.

– Складно, - сказал он и удивленно покачал головой, глядя на Варвару, повторил про себя имя: "Ясонъка".

Хорошие имена дают возлюбленным на Украине, ничего не скажешь.

– Вы писали? - спросил я у Варвары.

– Чего отпираться? - сказала она и не отвела глаз.- Чего зря брехать?

– Так...

Надо было бы составить протокол, акт, что ли, но я не знал, как писать офицальные бумаги. Да и времени не хватало.

– Про Абросимова тоже вы писали?

– Какого Абросимова?

– Про которого Попеленко тогда рассказывал. Комсомолец. Мальчишка, ну... Из района ехал,

– А... Пацанчик тот. Я писала. Так я ж не думала, что так выйдет!.. С этим-то...

Вот ведь как - и фамилию своей жертвы забыла.

– Я и сама не знала, кто такой. Мне сказано было все сообщать, что слышно.

– Ты что, только через Гната посылала? А сам приходил?

–Давно не приходил.

– Чего ж затаился?

– Не знаю. У него свой ум. Не мое дело.

– Боялся, что ль?

– Да не. Может, уехать надумал. По-тихому. Никто б и не заметил. А тут вот такая дурость! - Она сокрушенно покачала головой.

– Где у тебя блокнот?

– Какой блокнот?

– Откуда странички вырываешь.

– А-а... Что это вы удумали? Вот еще!

Кокетливым взглядом она обвела всех нас троих. Голос ее звучал нежно, почти воркующе. Неужели она действительно не понимала, что натворила?

– Ты скажи, где блокнот, Варвара, поскорее, - вмешался Попеленко. - А то сейчас начну рыться, так весь порядок тебе нарушу, ты ж знаешь, я незграбный.

Он был психолог, Попеленко. Варвара посмотрела на его короткопалые корявые руки, в цыпках и ссадинах, с неотмытыми следами сажи. Страшно было подумать, во что может превратиться чистенькая хата, если Попеленко начнет в ней хозяйничать.

– Возьми под периной, - сказала Варвара. - Только не ройся. В ногах он.

Попеленко исчез в спальне и тут же вернулся с блокнотом. Это был довоенный блокнотик, огромная ценность по нынешним временам. На обложке - парашютист. Десятка два листочков были вырваны, от них остались лишь корешки.

Попеленко принес огрызок карандаша, он уже присмотрел его под кружевной накидочкой на этажерке. Я проверил карандаш, почеркав им в блокноте. Да, этим огрызком были написаны аккуратные строчки. Вырвал еще один листок из блокнота.

– Садитесь и пишите.

Варвара отвернулась:

– Вот еще! Никакой брехни я писать не буду. Мне самой попадет. Горелый брехни не прощает.

–- Садитесь и пишите.

– Нет.

Горелый оставался для нее самой сильной и значительной фигурой в округе. Может, так оно и было.

– Пишите.

– Не-е, - спокойно отвечала она. - Я из-за этого жизни могу лишиться.

– Пиши, Варя, у тебя ж пять классов, ты грамотная,- попробовал по-хорошему Попеленко.

– Не-е.

Ну что нам с ней было делать?

Сидела она аккуратно поджав ноги, суконная юбка открывала круглые полные колени, грудь круто изгибала цепочку пуговиц на жакете. Да, красивая она была, Варвара. Не кричать же на такую... Я посмотрел на Глумского и Попеленко. "Ястребок" сделал едва уловимое движение прикладом: мол, если разок дать по спине, что получится? Я погрозил ему кулаком.

Гнат напевал в своем углу: "Вот он ходит к ней, вот он ходит к ней, все у клуню, там, где сено... Ой, там темно и тепло, на сене высоком..."

Глумский вдруг зашевелился, закряхтел.

– Значит, так, - сказал он. - Если ты не напишешь, я тебя пристрелю как бешеную собаку, и точка.

Варвара резко обернулась к нему. У Глумского были глаза-щелочки, челюсть выпятилась вперед и отвисла, обнажая зубы, он и вовсе ссутулился от своих нелегких дум, стал как горбун.

Известно, Глумский слов на ветер не бросает, а то, о чем сказал, сделает, даже если себе во вред. Это не пустая угроза. Слишком многое стоит в глазах-щелочках. Он сегодня насмотрелся на разрушенный заводик, на Семеренкова, Кривендиху. Он на многое насмотрелся с того дня, как немцы прошили автоматными очередями его сына.

– То есть как пристрелите? - Варвара растерянно взглянула на меня. С глаз ее исчезла поволока, матовый сливовый налет. И пуговицы на жакетике заходили ходуном. - Это нельзя. По закону не имеет он никакого права... Скажите ему, Иван Николаевич!

Глумский смотрел мимо нас. Одна рука с красной широкой ладонью свисала почти до полу, вторая придерживала карабин.

– Вы скажите ему, Иван Николаевич! - повторила Варвара, вставая. - Как же это можно? - Она водила глазами то в мою сторону, то в сторону Глумского.

Гнат засмеялся и, указывая на карабин, произнес:

– Пуф-пуф! - Слово "стрелять" он знал и понимал.

– Вы же председатель, - попробовала Варвара урезонить Глумского. - Вы же отвечать будете!

– Когда спросят - отвечу, - сказал Глумский. -А пристрелю тебя сегодня же.

Варвара окинула взглядом его руки, сутулые плечи, ремень карабина. Посмотреть в лицо она не решилась. Ничего приятного для нее в этом лице не было.

– Уберегите, Иван Николаевич! - взмолилась Варвара, подходя ко мне. - Как же так? Если, что вы говорите, напишу- Горелый пристрелит, отомстит, а если не напишу - этот. Как же так?

Попеленко хмыкнул:

– А ты как думала? Промеж двух стульев мягко сидеть? Из шила подушку сшить?

В глазах Варвары стояли слезы. Похоже, она воспринимала все происходящее с ней как вопиющую несправедливость. То, что случилось со Штебленком, Абросимовым, Семеренковым, Кривендихой, как несправедливость она не расценивала. Попросту никак не расценивала. Ведь это произошло не с ней. Ну, так обстоятельства у людей сложились. И потом, один умнее, другой глупее.

Читать мораль и объяснять что-либо было бы смешно. Если человек, виновный в гибели другого, не ощущает раскаяния, словами его не вразумишь. Я чувствовал правоту и силу Глумского. Только так, да! С такими - только так. Других аргументов не может быть. И она тотчас сядет и напишет все, что мы скажем. Она все сделает. Она своего любимчика Горелого растерзает на части, лишь бы избавиться от нешуточной угрозы Глумского, лишь бы избежать гибели.

Стоило еще чуть-чуть поднажать...

Глумский ждал моего слова. И Варвара теперь смотрела только на меня, как будто ожидая приговора. Попеленко усмехался и глазел по сторонам. "Сейчас товарищ старший выдаст этой стерве, - было написано на лице "ястребка". Дождется она жалости". Между тем Попеленко внимательно осматривал утварь. Можно было смело полагать, что в голове его мелькали мысли о возможной реквизиции. В особенности часто его взгляд останавливался на двенадцатилинейной керосиновой лампе, предмете, который конечно же способствовал преступной деятельности хозяйки дома.

Я молчал, пауза затягивалась. Смутное пока еще ощущение, что мы, поддавшись чувству гнева и диктуемой интересами дела необходимости, совершаем нечто противостоящее Закону, опровергающее его, не давало мне говорить. Вот ведь как она сказала: если сделаю- Горелый пристрелит, не сделаю - вы! Она нас на одну доску поставила. С кем? С Горелым, палачом, выродком, для которого не только Закона, но и самых обычных человеческих понятий не существует.

Правда, кто сравнивает? Кто она такая, Варвара, чтобы воспринимать ее всерьез? Да, но все-таки сравнение родилось, и если бы оно было таким уж пустым, то не вызывало бы чувства сопротивления. Завтра еще кто-то скажет: ловко они с ней, молодцы! И мы сами, чего доброго, будем гордиться. Как мы, мол... Потому что незаконные действия принесут нам успех.

Сейчас - успех. Ну, завтра-успех. А потом? Не может ведь могучий и твердый Закон, о строгом соблюдении которого так истово толковал Гупан, быть применяем по обстоятельствам. Выгоден он тебе - стоишь за него горой, не выгоден проходишь мимо. Всегда найдутся оправдывающие обстоятельства. Но чем тогда все это кончится? Кто и когда будет расхлебывать? "Вот тебе Советская власть оружие дала, признак силы..."

Все ждали. Теперь на лице Попеленко была насмешливо-удивленная мина. "Ну и тугодум же ты, старший".

– Вот что! - сказал я, повернувшись к Глумскому. - Вы, товарищ председатель, действительно превышаете.

– А я у тебя не спрашиваю! - крикнул Глумский.

Он продолжал смотреть прямо, как будто не замечая ни меня, ни Варвару, и мне стало даже как-то не по себе от этого взгляда. Что он видел там, председатель? Чьи тени?

– Такие угрозы мы не вправе... - пробормотал я. - Это суд определяет... меру...

Я говорил медленно и неуверенно, боясь залезть в юридические дебри и сморозить глупость. Я нащупывал Закон, исходя из своего опыта, советов Гупана и представлений о справедливости.

– А вы, гражданка Деревянко, - сказал я, глядя в зардевшееся, вспыхнувшее радостью и ненавистное мне лицо Варвары, - суда дождетесь, не беспокойтесь. И все доказательства и свидетели будут налицо.

– Господи, спасибо товарищ Капелюх! - Варвара ткнула пальцем в сторону Глумского: - Вот, истинно говорит! - И неожиданно, от избытка чувств, что ли, бухнулась мне в ноги, припала к колену. - Спасибо, Ваня!

И вышло глупо, будто я ей личное одолжение сделал.

– Дурак! - сказал Глумский и вышел.

Попеленко пожал плечами и перекосил брови, как он делал в минуты наибольших потрясений. "Проворонили удачу, - мгновенно отпечаталось заглавными литерами на его лице, которое всегда и всюду предательски выдавало сокровенные мысли "ястребка". - Впрочем, мое дело сторона. Я в дела начальства не вмешиваюсь".

5

–Встань! - крикнул я Варваре, озлобясь больше всего против себя. - Что я тебе, Горелый, сволочь, холуй фашистский? Полицай? Кому ты кланяешься? Ты что, думаешь, я тебя выручаю? Только ты себя можешь выручить. Если ты нам сейчас не поможешь, тебя будут судить как окончательную мерзавку и до последней минуты пособницу бандитов. Как сознательного и зловредного врага, как Гиммлера какого-нибудь! Без всякого снисхождения, даром что красивая баба!

Попеленко с очевидным наслаждением слушал эту нечаянную речь. Гнат тоже приоткрыл рот, как будто что-то понимал. Как только я закончил, он взвыл: "Ой, они мирно, сладко жили, деток стали нарожать, хату шифером накрыли..."

Варвара поднялась, с обычным уже кокетством стряхнула и расправила юбку.

– А когда же до суда дойдет, Иван Николаевич?

– Скоро. И не радуйся. Клянусь тебе, что дойдет.

Она долго и внимательно, посерьезнев, смотрела мне в лицо. По-моему, сейчас она бешено работала каким-то невидимым никому безменом. Взвешивала. Я, Горелый, Глумский, Попеленко, Климарь, Санька Конопатый, Абросимов, Семеренков, Валерик, все мы, враги и друзья, погибшие и живые, проходили сейчас замер и завес. Кто больше потянет? Куда склониться? Все стычки, бои вчерашние, сегодняшние и ожидаемые - все она старалась охватить своим гибким умом, это я чувствовал почти физически.

Это не важно, что за нами с Попеленко и Глумским стояла власть. Здесь, в Глухарах, был иной расчет. Спокон веку.

И в эту секунду, как нельзя некстати, в хату ворвался Валерик. Бескозырка его сбилась на затылок, а чуб слипся то ли от дождя, то ли от пота и лежал на лбу черной Запятой. Вид у морячка был решительный и гневный.

– Валерик! - Варвара потянулась к нему, решив, что он явился на ее защиту.

– Ша! - морячок остановил ее протянутой ладонью.

– Ну что ж это они, ты посмотри, заявились сюда...

– Кореш дороже! - Валерик решительно отсек Варвару и посмотрел на меня: Морской закон. Все. Хватит. Я к тебе, Иван. Я там председателя встретил. Ты видал, оружия у него нету! Это чтоб у председателя колхоза оружия лишнего не было! А свой карабин не дает: "Иди, - говорит,- к "ястребкам". Я этих гадов сам найду, понял. Я их из-под земли достану. Дай! - Он ринулся к Попеленко и схватил автомат.

"Ястребок" покачнулся, но оружия не выпустил.

– Товарищ старший! - завопил он.

– Отстань, Валерик, - сказал я. - Автомат дадим другой, не бойся. Ты выйди на минутку.

Морячок посмотрел на меня, плохо соображая.

– Ты выйди, слышишь?

– Ладно. Помни, обещал! - Он взглянул на Варвару.,- А если она виновата в чем... Ну, смотри, Варька, если люди правду говорили!

Он опрометью, как и вбежал, бросился вон. Хлопнул дверью так, что портрет товарища Деревянко покачнулся и завис набок. Бывший супруг Варвары разглядывал нас как будто искоса.

– Решайте, гражданка Деревянко, - сказал я. - Сами думайте о своей судьбе.

Она поправила портрет, внимательно посмотрев на изображение покойного мужа, словно спрашивая совета. Но у товарища Деревянко были выпуклые, раскрашенные в пронзительный синий цвет и лишенные смысла глаза. Щеки раздувались, как у трубача, и алели розами. Это был парадный портрет, украшение стены. Варвара подошла к окну. Попеленко даже приступил следом за ней, поближе, как будто она намеревалась выскочить из хаты.

За окном в серой дождливой пелене медленно тянулись мокрые и усталые глухарчане, все вымазанные сажей и глиной. Председатель, нахохлившись, сидел у калитки с цигаркой в зубах. Валерик о чем-то толковал ему, размахивая руками, показывая на карабин, который Глумский держал между колен. Лес, последнее убежище Горелого, был отодвинут далеко-далеко кисеей дождя, колыхался зыбкой кромкой, как ряска на волнах.

– А что, если я соглашусь и напишу, чего вам надо, то, выходит, большую помощь окажу? - спросила Варвара.

– Да, - сказал я.

– Зачтется мне такая помощь?

– Да. Уверен.

Видно, мы теперь уже представляли силу, если Варвара думала о попятной. Попеленко весь сжался от ожидания. Хоть ей и непонятна была задуманная нами игра, но она сообразила, что мы и впрямь не страшимся Горелого, раз намерены вызвать его. И... кто знает? Нас уже четверо.

– Ведь то, что я раньше делала, то несознательно, по бабской слабости, сказала она. - А теперь сознательно могу помочь.

Она сказала это четко, как формулу, чтоб мы запомнили крепко. Неглупая получилась формула.

– Давайте карандаш!

Голос у нее стал тусклый, безразличный, в нем не было обычной серебряной напевности, кокетства и торжества. Сейчас она выполняла нудную обязанность.

– Пиши аккуратно, - предупредил я. - Все точно .так, как и раньше.

– Хорошо.

Я принялся диктовать, заглядывая в старую записку, а она старательно, закусив алую губу, выводила:

"Климарь убитый. Семеренкова привезли раненого. Потом скончался. "Ястребкам" указал место, где захоронил деньги и бумаги. Выкопали два бумажных мешка. Все село видело. Гончарня порушена. Чего это ты учинил такую дурость? "Ястребки" все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт. Потом повезут деньги и бумаги в район. Когда повезут, напишу завтра. Твоя подруга Ясонька".

Она все это написала, и почерк ничем не отличался от первой записки. Я надорвал у листка правый верхний угол.

– Прочитай, - сказал я. - Все правильно? Поверят?

– А насчет матросика у меня было, насчет Валерика,- сказала она. - Где же это?

– Заботишься?

– А чего ж. А то пойдет лесом. Мало ли что. Вон того ж вашего ухлопали, комсомольца...

– Валерика не тронут. Мы сами позаботимся. Да и длинно будет. Поверят?

– Написано все правильно. А поверят - не знаю. Вообще-то мне верили. А чего вы удумали, меня не касается.

* * *

Наш план был принят окончательно час назад, когда мы с Глумским стояли у мазанки Семеренковых и похоронные причитания доносились сразу с двух сторон. Я видел Антонину. Она замерла над телом отца. Не плакала даже. Бледная, прямая; у краев большого, в ровную ниточку растянувшегося рта застыли две незнакомые мне морщинки, две вертикальные строчки.

Она теперь осталась полной сиротой, Антонина. И старшая сестра, я знал, уже не вернется в дом.

Глумский, уткнув мощный подбородок в воротник суконной куртки, все двигал челюстью. Мы молчали. Каждый понимал, что, если сейчас Горелого оставить в покое, он, возможно, навсегда покинет эти места. Стихнут наконец выстрелы, перестанет литься кровь.

Но Глумский сказал:

– Давай решать. По-большевистски. Как комсомольцы и коммунисты решают.

– Ты разве партийный?

– Хотел бы, - буркнул он, обнаружив странную застенчивость. - Да, полагаю, не дорос. Но в данном вопросе имею верную точку зрения. Горелого, как фашиста, не имеем права прощать и отпускать. Других мнений нет?

– Нет, - ответил я.

На том и кончилось наше летучее собрание. Проголосовали единогласно, без воздержавшихся.

Мы отправились к Варваре, прихватив с собой Попеленко. Было ясно, что бандюги, получив от Варвары записку, постараются захватить наш груз. Горелому, конечно, он нужен позарез. Наверно, он хочет замаскироваться, принять иную личину, вынырнуть где-нибудь в другом районе Украины. Без денег и документов шансы на то, чтобы выжить, у него невелики. Конечно же Горелый поставит на карту все. В село, где организована оборона, бандиты теперь не пойдут - будут ждать "транспорт" на дороге, в засаде. Но вместе с нами незаметно лесом будет следовать группа бойцов. Для этого мне предстояло отправиться за помощью в райцентр. Я не сомневался, что Гупан, узнав обо всем, выделит хотя бы пяток автоматчиков. Ну, хоть двух-трех - хватило бы. Эти автоматчики и прихлопнут гореловских бандюг, когда они вступят в бой и выдадут себя. Главное - вытянуть их из лесных чащоб, заставить открыться.

Мы бросали Горелому крючок с наживкой. Однако бывший полицай вовсе не был глупой рыбкой. Чтобы пойти на решительные действия, он должен был окончательно убедиться, что мы нашли деньги. Нас мог выручить только один человек Сагайдачный.

* * *

Я еще раз внимательно перечитал записку Варвары. "Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт... Когда повезут, напишу завтра..." Вот мы и узнаем их намерения. Если они серьезны, Горелый откликнется немедленно и перешлет с Гнатом ответ сегодня же. Ждать оста- : лось немного.

Варвара вздохнула.

– Было б все спокойно, Иван, если бы ты не приехал. Как-нибудь уладилось бы между своими. А ты набаламутил...

6

Попеленко надел на Гната ватник. Записка, аккуратно завернутая в прорезиненную оболочку, лежала в потайном клапане.

Гнат получил дружеский толчок в спину и, набросив тугой мешок на плечо, отправился из хаты. На прощание он оглянулся на Варвару, улыбнулся и запел очередную из своих бессмысленных песенок. Он заспешил в УР. Там ждут "друзья-приятели". Они накормят его в жарко натопленной землянке и, тоже по-дружески толкнув в спину, выпроводят назад, в Глухары. На спине у дурачка будет тяжелый мешок с лесными трофеями. Вот такого Гната - "воны свадебку сыграли, и было там чего пить!" - я встретил однажды на старом Мишкольском шляхе... Я и не мог предполагать тогда, как круто завернут события...

– Ну, товарищ старший, как вы говорили! Ей-богу, как судья какой. Ну так доходит... Насчет этого закону... Чтоб сполнять. Так душевно! - Попеленко шептал мне в ухо: - Прямо даже на меня подействовало. Политически.

– Хватит, стоп! - прервал я его. - Ты вот что. Ты оставь меня с ней.

– Ладно, - с готовностью откликнулся "ястребок" и подмигнул мне.

Варвара тут же, усмехнувшись, оправила юбку на коленях. Так оправила, что юбка почему-то задралась выше и колени, чуть прикрытые мышиного цвета сукном, оказались вовсе на виду. Круглые, белые, как антоновка, колени. Лицо ее вспыхнуло надеждой. Может, я не забыл старое, может, прощу?

А мне надо было кое о чем спросить Варвару. Теперь, когда я не чувствовал зависимости от нее, я надеялся, что смогу узнать правду, правду у Варвары, у которой искренность лжива и ложь искренна.

Для дела эта правда не была нужна. Но я чувствовал, что уйду отсюда с каким-то незаполненным пробелом в мозгу, если не дознаюсь.

– Слушай, Варвара, - спросил я, когда захлопнулась дверь за Попеленко. Она вся так и подалась ко мне. - Из-за чего ты это делала? Ты его любишь?

– Кого?

– Горелого, кого же еще? Ты же для него старалась!

Если бы она любила его, все стало бы понятно. Остальным лгала, притворялась, а любила только одного его. Ну слепая, как пишут в книгах, страсть, куда тут денешься! Вот Мария - я же помнил Пушкина - полюбила старца Мазепу. Зачем мне все-таки нужно было это знать? Наверно, хотелось, чтобы все в жизни стало ясно и обоснованно.

– Да как вам сказать, Иван Николаевич...-Черные ресницы невинно хлопнули, прикрыв на миг сине-фиолетовые выпуклые глаза. - Он, конечно, ничего мужчина, Горелый... Да ведь дело не в том, Иван Николаевич! Он обещал меня с собой забрать, обещал жизнь. Приличную! Каково-то бабе моего века будет после войны? Где они, мужики? Ну, хата справная, хозяйство. А без мужика жизнь будет пустая. Сегодня Валерик, а завтра кто? Детей как заводить!

По-моему, она не врала. Она исповедовала солидные, положительные принципы жизни. "Понимала себя".

– А он сказал - женится, деньги будут, без денег он не Горелый. Значит, моя жизнь ясная была бы. Уехали бы куда-нибудь, где нас никто не знает. Каждый должен перебеситься... а дальше хорошо бы пошло!

– И Горелый перебесится?

– А чего ж? Может, спокойно заживет. На работу заступит. Он мужик с головой, сообразит, чего как. Приспособится, еще не последний будет. Это в войну все убивцы, а в мирное время все мирные.

У меня аж дух захватило от этой ясности и четкости ее мышления. Другому, наверно, всей жизни не хватит, чтобы прийти к такой четкости. И как мне ни противно было слушать, я осознавал, что за всем сказанным Варварой стоит некая правда. Только это была не моя правда, а правда тех, кто хочет приспосабливаться и умеет делать это. Может быть... Может быть, Горелый сумеет пристроиться к иной, мирной жизни, к нашей жизни. Будет речи говорить громче и правильнее всех других. Делать все с оглядкой, с расстановочкой, по-хитрому и потому переплюнет всех искренних, горячих, ничего не боящихся и не желающих хитрить. Может быть, не последним станет, если, конечно, до его прошлого не докопаются. Еще, чего доброго, мной станет командовать, Глумским. Это что же, значит, оборотная, "мирная" сторона предателя - карьеризм? И Варвара, глупая, деревенская баба, разбирается в этом лучше, чем я, обожженный фронтовик?

Нет, с такой правдой и с такой ясностью я мириться не хотел.

– Чего вы голову ломаете, думаете, Иван Николаевич?- с прежней напевностью спросила она. - Ой, умственный вы человек, ей-богу! Ну что тут мучиться? Разве я что плохого хотела?

Кажется, я начинал понимать ее все лучше. Она не считала себя распутной девкой, Варвара, да и, конечно, такой не была. Она стремилась к спокойной и благополучной жизни, к определенности. Искала того, кто обеспечит эту определенность. Человека в штанах. Не обязательно в галифе, можно и в штатских. Первый избранник, солидный, положительный товарищ Деревянко, подвел. Точнее, подвела война с ее нелогичностью и случайностями. Надо же было товарищу Деревянко, уже не подлежащему призыву, пойти в июле сорок первого в баню, и надо же было "юнкерсу" в эту баню угодить...

А дальше начались мытарства, потому что в такое лихолетье постоянного, твердого мужика найти ой как нелегко. Если, конечно, не увечный вовсе. Командир саперного батальона, подраненный "ястребок" или морячок-отпускник все это были хилые, не оправдавшие себя ступеньки на сложном и долгом пути. Так, нечаянная радость, маленькая награда за неудачи. Ну и, конечно, маленькая надежда: кто знает?

А все же Горелый, хоть и в лесах, хоть и затаившийся, был прочнее и вернее многих других. Этот мужик твердо пообещал быть при ней, бабе, рядом. И никакая Нинка Семеренкова не могла уже затмить Варвару. Потому что Варвара помогала Горелому, была ему нужна, потому что она понимала жизнь. И если бы Горелый ушел с ней приспосабливаться где-то на ином месте, то был бы навсегда привязан к ней тайной своего прошлого. Какая еще связь крепче?

Варвара с ее правдой, ее пониманием жизни не могла не держаться за Горелого, не могла не писать ему. То, что он бандит и убийца, не имело значения. Для нее было важно только одно - в каком отношении находятся люди с ней самой. Остальное ее не касалось. Не из-за безоглядности чувства. Из расчета.

– Ты предлагала мне остаться с тобой. Всерьез?

Она взмахнула руками, ладошки соприкоснулись с треском у подбородка, и разведенные локти образовали эффектную рамочку для ее полной высокой груди. До чего приятная, уютная женщина! Я вспомнил: ладошки у нее горячие, как химгрелка.

– Ой, боже ж мой, Иван Николаевич!.. С чего ж бы это я брехала? Я б Горелому тому и ни одной записочки не послала бы, провались он пропадом! Хай ему грець! Вы мне всегда были симпатичные и сейчас, вот как на духу! Если б вы пообещались мне, ей-богу, бросила б того Горелого. Вы все ж таки свой, советский, а он из лесу, ему еще пристраиваться надо.

Да, она действительно отвечала как на духу. Иконы в доме не было, только розовощекий товарищ Деревянко смотрел поверх нас ярко-синими очями. Нет, она совсем не считала себя сообщницей бандитов, Варвара! Отправляя записочки, она просто делала то, о чем просил ее мужчина. Если бы я "пообещался", она, очевидно, так же настойчиво и серьезно выполняла бы мои просьбы.

Понимала ли она, что из-за ее записочек гибли люди?

– Слушай, Варвара, - сказал я. - А как было бы с Ниной Семеренковой, если бы Горелый взял тебя с собой? Куда бы вы ее подевали?

Она пожала плечами.

– Жалко, конечно, девку, - сказала она. - Да ведь это ее дело. Война идет, столько всякого, не могу ж я об других жалиться.

"Наверно, она любила бы своего мужа и своих детей, - подумал я. - Вот только чужих детей она бы не любила. Если б надо было спасать своих, она бы чужих насмерть затоптала. Кусок из глотки вырвала, чтоб отдать своим. Впрочем, в иное, не военное, сытое время об этом не особенно догадывались бы. Ее, чего доброго, ставили бы в пример соседи-старушки. В хате или там в квартире у нее был бы идеальный порядок, буфет с посудой, вообще всякая наилучшая мебель, и чистота совершеннейшая, и все прочее, все сияло бы, все горело..."

* * *

Я вышел вместе с Варварой во двор, сказал Попеленко:

– Запри ее пока в сарай. Никуда не выпускай. Проследи, пусть возьмет еды и теплой одежды. Все.

– А вот если б при фашистских полицаях нашли бабу, которая нашим помогала, - усмехнулся Попеленко,- дали б они ей теплые вещи!

По-прежнему сыпал мелкий, моросящий дождь. Мы с Глумским прошли за калитку. Причитания во дворах Кривендихи и Семеренкова уже стихли, только изредка раздавались возгласы, похожие на всплески.

– Ну как, полегчало? - спросил председатель. - После разговора с Варварой по душам?

– Нет, - сказал я. - Мерзко. Мерзко оттого, что все проще, чем думал.

Он хмуро кивнул:

– Да... Если покопаться, то у каждого найдешь человеческий резон... Ты меня извини, что погорячился, обозвал.

– Ерунда, мелочи. Давай про дело. Записка уже поехала, времени мало. Надо организовать телегу, перевезти наши "мешки с деньгами" с заводика, - сказал я Глумскому.- И пустить слух. Для правдоподобия.

– Само собой, - сказал Глумский. -Не понимаю, что ли?

"Гнат уже подошел к лесу, - подумал я. - Не было бы у нас какого промаху!" Глумский насупленно и мрачно разглядывал меня. Снизу вверх, исподлобья. Над чем-то он размышлял - своим, глубинным, далеким.

– Лучше свалить "мешки" на Панском пепелище, в кузне, - сказал я. - Она стоит особняком и на высотке, там легче организовать круговую оборону. На всякий случай... хотя они вряд ли сунутся сейчас.

– Сделаем, - сказал Глумский.

Он продолжал буравить меня своими прищуренными глазками.

– Думаешь, к Сагайдачному они тебя пропустят? - спросил он.

– Думаю. Вот мы и проверим: действительно они клюнули на записку или нет?

Горелому был полный резон дать Сагайдачному съездить в Глухары для пересчета денег и документов, чтобы затем, дождавшись его возвращения, расспросить его и окончательно убедиться в том, что сообщение Варвары верно. Бывший шеф полицаев как-никак был связан с абвером и знал, конечно, что такое контрольная проверка. Без такой проверки он не мог идти на риск Значит, бандиты должны были пропустить нашего посыльного, то есть меня в Грушевый хутор к Сагайдачному. Все это вытекало из правил игры. Но правила-то были составлены нами, и всегда можно было ошибиться, играя за ту, лесную сторону, Случайность может все опровергнуть. И Глумский сказал:

– Так-так...

Шел мелкий дождь, все вокруг звенело от мороси, густо сыпалась листва на мокрую землю. Поникли золотые шары в палисадниках, пусто и неуютно стало за хатами, на огородах, и особенно остро чувствовалось, что, кроме этих побеленных, накрытых соломой деревянных коробочек, хранящих тепло, и уют, на многие версты вокруг все дико, безлюдно, холодно. Снова кто-то запричитал у Семеренковых. Я узнал голос Серафимы. Она там командовала на правах родственницы.

– Так, так, - повторил Глумский. - А может, я съезжу в Грушевый?

– Нет. Говорить с Сагайдачным должен я. Иначе ничего не выйдет.

Глумский кивнул, соглашаясь. Он знал, что я дружу со стариком. Но он не знал, какая нелегкая у меня задачка... Я все-таки надеялся. Верил.

– А потом тебе ехать в Ожин? - Глумский вздохнул и без всякой, казалось бы, связи с предыдущим спросил: - Слушай, как теперь Антонина будет, а? Одна? Пусть живет у меня... Нас со старухой только двое, дом не последний в деревне, ей будет хорошо. Негоже человеку быть едину - в старину правильно говорили. Она теперь сирота. Нет доли горше: чи итти в люди жити, чи дома журитись.

Для Глумского это была странная речь. Длинная и поэтическая. Я с удивлением посмотрел на него. Нахохлившись, убрав голову в плечи, он мудрым старым дятлом стоял передо мной и ждал ответа.

– А почему ей не у меня жить? - спросил я.

– Ты человек молодой, вольный. Мало ли что...

– Опять двадцать пять! - сказал я.

– Кажется, можно было бы закончить обсуждение этой темы, но председатель, упорно и твердо следуя за какой-то, пока что не ясной мне мыслью, светившейся в его прищуренных глазках, спросил, что называется, в лоб:

– А если ребенок? Или ты там не ночевал? Не знаешь, как это бывает у молодых? Не знаешь, как сухая солома от одной искры горит? Может, в своей городской школе того не проходил?

Он, Глумский, был деревенским мужиком и смотрел правде в глаза без всяких обиняков. Без дипломатии. Но эта прямота и резкость вызывали раздражение.

– Все? - спросил я. - Если ребенок, будем воспитывать! Ясно?

И я напыжился, ощущая себя настоящим мужчиной.

– Серафима - старая бабка, и хата ваша бедная,- сказал Глумский. - Сам подумай.

И тут я догадался. И даже всплеснул руками и привел:

– Слушай, Глумский, ты что же, загодя похоронку мне выписываешь? Вдаль глядишь, как стереотруба?

Мне теперь ясен стал этот дальний прицел и упрямая мысль, что крепко уселась в его угловатой, пришпиленной прямо к плечам, как будто без помощи шеи, голове. Красивое кино смотрел сейчас наш председатель. Я не возвращаюсь из леса, а Антонина невесткой-вдовой входит в дом Глумского, и они со своей старухой нянчат внука.

– У меня колхоз на руках, я привык вдаль глядеть,- сказал Глумский.- Еще не посеял, уже думаешь, как убирать. А ты зубы не скаль. Дело серьезное. И не о тебе речь, о других.

Хотел я ему сказать кое-что в стиле Серафимы, но удержался. Вспомнил мальчишку, бросившего в немецких автоматчиков гранату без запала. Других детей у Глумского не было. В деревне говорили про Тараса: "Чтоб такого построить, много материалу надо". Он был разом за трех сыновей, этот парубок. Еще до войны, лет четырнадцати, Тарас отличался самым высоким ростом в Глухарах.

– Ладно, - сказал я. - Извини. Это я от удивления.

– Индюки удивляются, - проворчал Глумский. - Всю жизнь удивляются, до рождества, пока не зарежут. А ты рассуди: до сих пор тебе везло. А впереди еще сколько? Ты тоже вдаль гляди. У тебя, честно говоря, много неприятных шансов. Тебе еще в Ожин после Сагайдачного ехать?

– Мне. Гупана уговорить. Это не просто.

– Вот-вот. Думаешь, они не перекроют дорогу? Дурачки?

Он трезво рассуждал, Глумский, трудно было возразить. По дороге в Ожин бандюги конечно же поставят нам запятую. Я бы выехал туда немедленно, пока записка, которая лежала в ватнике Гната, не попала по адресу. Но как требовать от Гупана людей, не переговорив предварительно с Сагайдачным? Пока что операция зависела от мирового посредника. Мне в этом раскладе выпадали две дальние дороги.

– Постараюсь выжить, - сказал я Глумскому.

– Так-то оно так. А думать о других надо. Ты не один на земле. До нас люди жили и после будут.

Он еще более насупился. Куртка его промокла насквозь. Капли влипали в нее, как в промокашку. После наших ползаний по карьеру сукно приобрело розоватый оттенок.

– Ты подумай, - сказал он.

Наверно, он не был бы председателем, если бы не умел заглядывать далеко. Но я не хотел думать о смерти. Тот, кого одолевали мрачные предчувствия, дрался с оглядкой. А если начинаешь беречь себя в бою, наверняка схлопочешь пулю. Все это были фронтовые истины, привезенные мною в Глухары в готовом виде, проверенные опытом тысяч людей.

– Я подумаю, - пообещал я. - Но помирать не буду.

– Дай бог.

...Вот уж никогда не думал о детях. Не находил в себе отцовских чувств. Ну что приятного в пеленках и воплях? Лысые они почему-то, младенцы, глаза бессмысленные, брови поросячьи, и вечно они то слюну пускают, то мочатся с идиотски серьезным видом, вылупив очи. И почему этим добром так восхищаются женщины? Но если бы у нас с Антониной... Честное слово, эта мысль была мне приятна. Я бы, пожалуй, их нянчил. Я бы с ними возился. Наверно, о детях начинаешь думать по-настоящему, только когда полюбишь их будущую мать. Еще одно открытие, сделанное мной за последние дни в Глухарах. Сколько открытий! Жить стоило, факт.

Уходя, я чувствовал на своей спине настойчивый взгляд председателя. По-моему, он все еще примерял к будущему мысль о внуке. То есть о моем сыне, который мог остаться сиротой.

7

За годы войны в Глухарах научились быстро, не по-деревенски, а по-военному, по-фронтовому, хоронить убитых, без псалтырников с ночным бдением и вообще без долгих обрядов. То бомбежка, то полицаи с обыском, то продовольственные реквизиции в пользу доблестных германских войск... Теперь вот, когда все должно успокоиться, бандеры под боком. Кто знает, когда они снова нагрянут, чего доброго, и не успеешь с похоронами.

Конечно же, конечно, Серафима и все прочие знающие глухарские бабки проследили, чтобы все было справлено хоть и скоренько, но по чину, по обычаю, заведенному испокон веку в наших краях, чтобы в гробах просверлили оконца для вылета души, чтоб положили каждому из умерших по глечику - ведь оба как-никак были гончары, и по медному грошику-место на том свете откупить, и чтоб окурили гробы травами, освященными на Ивана Купалу, и чтоб солому, оставшуюся после мытья покойных, сожгли на перекрестке, где Мишкольский тракт вливается в Глухары, а воду слили в яр под Панским пепелищем, в место, куда никто не ходит, и чтоб посыпали хаты овсом и ячменем в знак того, что не переведется хлеб в домах, оставленных кормильцами... И много других обязательных дел успели справить глухарчане над своими погибшими, чтоб не обижались те на родных и земляков.

После полудня на Гавриловом холме были вырыты две могилки. Под дождем Лебедка и Цветок, колхозный мерин, совсем почти не ходячий, скрюченный ревматизмом и годный, наверно, только на похороны, потащили по усаженной вербами дороге две телеги с наспех сколоченными из грубых досок-самопилок гробами. Лошадей вели старые братья Голенухи, и вели, как у нас положено, не за поводья, а за расшитые рушники.

Следом за телегами потянулись глухарчане - кто рогожкой накрылся, кто немецким шелестящим маскхалатом, а кто так, в чем пришлось, в шинели или ватнике, всепогодной нашей одежде. Я держался сзади. Не хотелось мне со своим пулеметом мешать процессии. Рядом с Антониной, взяв ее под руку, шла Серафима.

Маляс, Оглядываясь на меня, шептал своей супруге:

– Слыхала? Того-сего! На гончарне два мешка денег нашли! Вот чего бандеры там копалися! Копалися, да не нашли... А Глумский откопал! Одно слово-голова{23}!

Малясиха ахала, разводила короткими ручками, толкала Маляса в бок и тоже оглядывалась, как бы требуя у меня подтверждения. Изредка мелькал в веренице намокших людей жакетик Варвары. Мы решили отпустить ее на похороны, чтобы ни у кого не возникло ненужных вопросов. Неподалеку от Варвары шел Попеленко с автоматом. Валерик, держа в руке бескозырку, шагал за телегой. Иногда он отыскивал взглядом Варвару. Смотрел на нее, прищурившись.

Так вот и везли до кладбища Кривендиху и Семеренкова, в одной процессии, рядышком; смерть как будто по-роднила их - оба и работали на одном заводике, и погибли в одно время от бандитской руки, казалось, и похоронят их вместе, но на Горбе пути их разошлись - здесь, среди крестов, обелисков и ничем не обозначенных холмиков, у глухарчан были потомственные земельные владения с незыблемыми границами, подобно приусадебным участкам. Гончар отправился к своей рано умершей Семеренчихе на западный склон холма, а Кривендиху отнесли на восточный склон.

Сойки и вороны, надсадно крича, сновали между вербами и березами. Узкая, с экономией сил вырытая могила Семеренкова напоминала окоп для круговой обороны с бруствером на обе стороны. На Гавриловом холме земля была желтопесчаная, рассыпчатая. Хоть гончары имели дело всю жизнь с глиной, но хоронили их как положено, в сухом песке. Какая могила в глине? Сырость одна.

– Не в свой час помер, - вздохнул рядом один из семидесятилетних близнюков Голенух.

А когда в свой час?.. Война приучила нас, солдат, к мысли, что естественно умирать в молодости. Когда на фронте убивало пожилого, такого, как Семеренков, мы тоже удивлялись, жалели: "Чего он попал сюда, батя, ему бы жить да жить!"

Я видел черный, козырьком нависавший надо лбом платок Антонины. Она стояла прямо, и рядом с ней Серафима казалась особенно старенькой и согнутой. Я не подходил сейчас к Антонине. Наверно, ей хотелось остаться наедине с собой, а точнее, с отцом. Они прожили вместе жизнь, все восемнадцать лет - а это уже жизнь, - и сейчас никто не должен был мешать ей.

Что я знал об их отношениях? Совсем немного. Лишь малая доля любви открылась мне, когда я услышал однажды, как гончар сказал: "Антоша", и когда я почувствовал, сколько горя и радости стояло за этим именем. И еще я видел, как Семеренков, вращая круг с тонким и легким глечиком, оборачивался к дочери, ища совета или поддержки.

Я мог лишь догадываться о том, что это значит - настоящая отцовская, дочерняя или сыновняя любовь, мог лишь прислушиваться сквозь глухоту своего детства к невнятным чужим голосам. Серафима - чудесная бабка, но так не бывает, чтобы бабка заменила отца и мать... Нет, мне лучше было не подходить сейчас к Антонине. Это был ее час, и ничей больше.

Маляс и чернолицый хмурый Крот уложили на окоп - поперек - две суковатые палки, на палки поставили гроб, подвели веревки. Бабка Серафима, выполняя веками заведенный обычай, разразилась смешанными украинскими и белорусскими голошениями: "на кого ж ты сиротинушку", да "вечный работник", да "кто ж, детухны, дом обогреет"... Много неругательных слов нашлось у Серафимы в эту минуту. И все вокруг разрыдались, запричитали, Маляс заплакал навзрыд. Старая Ермаченкова обносила всех кутьей, угощала с ложечки, раздавала поминальные коржики на меду.

Я стоял, опершись о ствол МГ. После всего, что пришлось пережить в карьере, кладбищенская церемония не могла по-настоящему тронуть меня. Слезы отпускались сухим пайком.

Антонина замерла: ни возгласа, ни движения.

– Стойте! - закричал вдруг Глумский. - Стойте! Дайте сказать!..

Он опоздал к церемонии похорон и теперь поднимался, намокший и взъерошенный, на вершину холма. Все приумолкли. Глумский, который говорил речь, причем по собственному почину, - это было в диковинку. Он даже на собрании, где его выбрали председателем, не сказал и десяти слов.

– Товарищи! - сказал Глумский, сдернув с головы мокрый картуз и скомкав его своей красной пятерней, как тряпку.

Звездочка с соседнего обелиска возвышалась над Глумским - а это был невысокий обелиск.

– Товарищи! Сегодня мы хороним еще двух наших односельчан. Еще двух, товарищи... Вы помните, до войны кладбище у нас было совсем невеликое, сидело на Гавриловом холме, как шапка, и к долу не ползло. А теперь? Сами видите!

Старушки всхлипнули, сдавленно вздохнула толпа.

Только сейчас я разглядел, что за обелиск был рядом с председателем. "Тарас Глумский" - темнела надпись на некрашеной фанерке. И цифры: "1926-1941". Больше никаких слов: ни "геройски погиб", ни "в борьбе с фашистскими захватчиками". Глумские не любили слов, они предпочитали держать их в себе.

Но сейчас председателя прорвало.

– Вот мы стоим с вами здесь - беспартийные большевики... - Он коротко, резко взглянул в мою сторону, добавил: - И комсомольцы... Партийные, лучшие наши мужики, на фронте: кто полег в чужих краях, а кто сражается, сами вы это знаете лучше меня, ваша же родня.

Единодушный вздох был ему в ответ.

– И хороним еще двух наших односельчан, которые, получается, погибли от рук фашистов. Ну да, фашисты вроде ушли, а некоторые ихние недобитки остались. Они остались, чтоб хоть на время поцарствовать в наших краях, где одни бабы да увечные или раненые по деревням, где им, здоровым да вооруженным, пока что вольготно. Но мы им, товарищи, не дадим жить вольготно, пусть у нас силенок маловато, но ихней бандитской, бандеровской власти не бывать ни на час. И они это тоже, убивцы, знают, хоронятся по лесам да кусают... И еще толкуют теперь, что они "щирые украинцы". А мы с вами кто же? Они говорят: "Мы не против мужиков и баб, а против Советской власти". А Советская власть - это мы с вами и есть. Мы с этой власти растем, как пальцы с ладони. Вот и выходит, что бандюги будут нас сничтожать, пока не забьемся за печь или в ихнюю веру не перейдем... Я вот сегодня последние слова нашего товарища Семеренкова, лучшего нашего гончара, слушал, присутствовал при последних его минутах. Это хорошая была душа - тихая и хорошая. И нестерпимо больно стало, товарищи. Думаю: хватит. Хватит, чтоб фашисты убивали хороших людей. Я не хотел говорить, вы знаете, этого дела я не люблю, да надо! Я вот говорю: которые здесь у нас есть мужики, способные стрелять - Маляс, Крот, Валерик Кривенда, моряк молодец, сам в бой рвется, хоть и временно здесь, - берите оружие, мы его вам дадим, сами знаете, этого добра хватает. И фашистских недобитков добьем. Что бы там ни случилось, драться будем! Пока нашим друзьям-родственникам трудно приходится на фронтах, мы здесь их поддержим. Не все ж одним "ястребкам" отдуваться!

Я вдруг подумал: "А ведь это Абросимой говорит. Постаревший, сгорбившийся от возраста и тяжелого труда Абросимов, пылкий, наивный составитель зажигательных планов". Или, может, говорил пятнадцатилетний Тарас Глумский?

– Мы им, товарищи, покажем, чем крепка Советская власть! - сказал председатель и поднял в воздух кулак, как гигантская свекла прикрепленный к длинной костлявой руке. - Я сам, видите, оружие взял при своих годах и "белом билете". И ничего. А сейчас, товарищи, салют нашим односельчанам, погибшим от рук фашистов!

Он снял с плеча карабин, и Попеленко с готовностью поднял свой автомат высоко над головой, а я отвел рукоять, и загремело на Гавриловом холме. Вороны поднялись галдящей стаей и понеслись прочь.

Маляс, Крот и несколько кряхтящих старичков принялись, отбросив палки, опускать мокрый гроб. Антонина стояла не шелохнувшись, даже не вздрогнула при выстрелах.

Рядом со мной истошно завопил разбуженный ребенок. Это краснощекая и крепкая, как редиска, Параска Ермаченкова притащилась сюда со своим первенцем Иваном, которого недавно спасла от удушения моя Серафима. Параска уже на второй день после родов возилась в огороде, а теперь вот явилась на кладбище, не усидела. У нее был кос пуговкой, губы по-детски пухлые, ярко-алые, она, неумеха, принялась раскачивать ребенка из стороны в сторону, как будто хотела забросить на вербу.

Физиономия Ивана, красная, морщинистая, похожая на ладошку, мелькнула передо мной. Обычная младенческая физиономия. Но я взглянул на него повнимательнее. Нет, ничего был парень. Громче всех орал на похоронах.

Я обернулся к Антонине. И она почувствовала мой взгляд, подняла глаза. Посмотрела пристально, как будто не узнавая вначале, но вот словно что-то сдвинулось п зрачках, упала шторка, и, хотя выражение лица не изменилось, она смотрела, как смотрят на своего, близкого. Нет, как бы ни разносили нас события, как бы ни было нам тяжело, каждому поодиночке - ведь свою беду в люди не отдашь, - мы оставались связанными, я понял это по ее глазам, и ничто не могло разорвать эту связь, ничто.

Орал Иван, отца не знающий, галдели вороны, рыдали бабки, а мы молча смотрели друг на друга, время вдруг остановилось. Здесь на кладбище, среди крестов и могил, мы осознавали нашу пожизненную связанность, и я вспомнил глухое бормотание Глумского и с яростью, с болью подумал: "Выживу! Ни в чем не отступлю и выживу. Не оставлю ее. Я хочу нянчить наших детей. Ни от чего не хочу отказываться, что положено человеку в жизни".

Глухарчане, возвращаясь с кладбища, растянулись длинной цепочкой. Сейчас эта цепочка приближалась к озимому клину, ярко зеленеющему под дождем. Левее дороги стежка, ведущая к роднику, просекала озимь.

– Решил всех вооружить? - спросил я, нагнувшись к Глумскому. - Думаешь, Маляс нас усилит?

Председатель ответил не сразу. Сначала посмотрел по сторонам. Сказал тихо:

– Есть у меня соображение. Нам ведь надо подловить Горелого в любом случае...

– А каком это "любом"?

– Даже если ты не приведешь из Ожина помощь. С бандитами все равно кончать надо.

– Председатель! - не выдержал я. - Перестань подписывать мне похоронки! Мне эта идея не нравится.

– И мне не нравится, - сказал Глумский спокойно. - Чтобы ты наверняка доскакал куда надо, я тебе Справного даю. Эх, задуй тебя ветер!

– Справного?

Если бы Глумский пообещал вручить мне заправленный бронетранспортер, я бы удивился не больше. Справный! Председатель на него надышаться не мог, не давал никому приблизиться к своему сокровищу. Покупал для него овес по бешеной цене и платил, распродавая в районе своих кур или масло: ведь колхозная касса частенько пустовала.

Справный! Королевский жеребец с горностаевой полосой вдоль храпа! Слава Глухаров и гордость.

Я с изумлением посмотрел на председателя. Смятый картуз сидел на нем залихватски, набекрень.

– Ты не оговорился? - спросил я. - "Ястребков" много, а Справный на всю округу один.

– Я еще не такой старый - заговариваться, - буркнул Глумский. - Что сказал, то сказал. Справный вынесет. Он через любую беду перескочит.

8

Поминки справляли сначала у Кривендихи, но не во дворе, где еще стояли столы и лавки, напоминавшие о вчерашней гулянке, а в хате, которая без хозяйки казалась пустой и огромной. Поминки были короткими. Глумский ввиду неясного положения просил всех поскорее разойтись по домам. Да и с чего было засиживаться? Кусок никому не шел в горло. Помолчали, поели кутьи, поставили чарку под образа в покуте. Теперь можно было быстро перейти к Семеренковым. Чтоб все было честь по чести, чтоб все было соблюдено, чтоб не жаловались погибшие и не являлись в страшных снах... А как им не явиться в снах близким?

У калитки ко мне подошел Валерик, тронул за плечо. Глаза его были заплаканы. За плечо он забросил немецкий автомат, не новый, конечно, но тщательно очищенный от ржавчины, смазанный автомат - подарок Глумского. Глухары при желании могли бы вооружить целую роту.

– Это правда? - спросил Валерик шепотом.

– Что правда?

– Что мне Глумский сказал...

Мы стояли неподалеку от поленницы, той самой... Когда это было? Неужели только вчера? По поленьям, по бересте, по сучкам стекали светлые капли. Лицо у Валерика хранило следы вчерашнего происшествия. Бескозырка прикрывала опухшее ухо. Но это был мой верный союзник и друг.

– Глумский если говорит, то только правду, - сказал я. - А ты о чем все-таки?

– Про Варвару, - прошептал он, оглянувшись.

Я смотрел, как уходит к дому Антонина. Одна. Она шла прямо, как всегда, словно держа на плече воображаемое коромысло. Я знал - на людях она ничем не выдаст своих переживаний. Но что будет с ней, когда она войдет в хату?

– Пристрелить ее мало! - выдохнул Валерик.

К счастью, следом за Антониной помчалась понятливая Серафима. Она клонилась набок, держа в одной руке макитру с коливом, завернутую в черную хустку.

– Один уже хотел пристрелить, - сказал я безжалостно.

– Эх! - Моряк посмотрел на меня с укором. - Ведь я думал, это у нас получается серьезно.

За Серафимой к хате Семеренкова потянулись и остальные глухарчане. Теперь я мог быть спокоен. Антонина не останется одна.

– А Нонна?

– Не Нонна - Виктория! - поправил он меня.

– Хорошо, Виктория. Воевать-то будешь?

– Буду! - крикнул Валерик со злостью. - Только поскорее бы! Мне завтра в обратный путь. Успеем?

– Успеем! Вместе и пойдем в Ожин. По дороге навоюемся.

– Вот и хорошо, - вздохнул он. - Эх... Некультурно вышло! Ты сорганизуй это дело побыстрее, мне на флот опаздывать нельзя... А если мне оверкиль выйдет, сообщи туда... прямо на имя командующего, так и так, чтобы не думали плохого... Эх, маманя, ехал погостить, попал на поминки!.. И еще Варвара эта.

– Забудь ты про Варвару!

– Тебе-то хорошо, - сказал Валерик.- У тебя все в порядке.

Антонина стояла в темных сенях, прижавшись лбом и ладонями к внутренней, продырявленной пулями двери, Поминки кончились. Все разошлись.

Я осторожно взял ее за плечи, повернул к себе. В полусумраке я близко видел ее блестящие глаза. Они спрашивали. Каждый кристаллик расширенных глубоких зрачков спрашивал: за что?

За что?

Она спрашивала у меня как у более сильного, как у старшего. Что я мог ответить? Десятки народов на земле были втянуты в эту долгую войну. И нам досталось больше всех, на нас всей тяжестью обрушился фашизм. Но и у нас горе распределялось неравномерно. Кого-то оно выбирало постоянной мишенью. Било сплеча, до полного сиротства, а то и вовсе снимало под корень.

Я взял ее за плечи и, пригнувшись, уперся лбом в ее лоб. Мы стояли так, и я чувствовал, как ее отчаяние, ее страшная, замкнутая в себе тоска, ее боль, готовая здесь, в пустой хате, разрастись еще сильнее и стиснуть горло, перехватить легкое шелестящее дыхание, убить его, как слабого ребенка, постепенно стихают, смягчаются, словно мое тело принимало их на себя, как электрический разряд. Мне было легче справиться с этим, ведь я был опытнее и старше. Каждый из нас, повоевавших, был намного старше тех, кто оставался в тылу.

Мы стояли так, и я чувствовал, что эта переливающаяся ко мне боль, странная неподвижная ласка сближают нас еще больше, чем радость прикосновений, которую мы открыли для себя ночью. В этой уплотненной войной жизни все отмерялось нам щедрой дозой, радость и горе, не приходилось ни от чего отказываться.

Не знаю, сколько бы мы так простояли, если бы не Серафима. Она вдруг закашляла за моей спиной, зачертыхалась и зашаркала ногами:

– Вот грязь! Подохнуть можно с такого дождя. А ты чего уставился, бандитская рожа? У, кобель.

Последнее относилось к Буркану. Он стучал хвостом по стоякам двери, как будто барабанную дробь отбивал. И было от чего. В одной руке Серафима держала пузатый глечик с молоком, а в другой - кошелку с хлебом и кол-басой.

– С голоду помрете, стоючи в калидорчике, - сказала Серафима, - О-ох, веку мало, да горя много. А все же надо о живом подумать. Я вот решила вернуться, ведь поедено все чисто на поминках. Да и чего было? Встречай, серденько, куму-сваху.

Антонина пришла в себя, провела Серафиму в дом и усадила. Я был рад бабке. По правде говоря, я забыл про нее сегодня - не до того было. Даже словом не перемолвился. Но она не таила зла, ругательница Серафима.

– Разве ж можно ей голодать? - сказал бабка. - Вон какая стала. Одни глазищи. Да, - вспомнила она, - там тебя нехристь этот ждет, Попеленко. Я его не пустила. Велел передать: Гнат пришел. Тоже радость! Или вы Гната в свое войско берете? Вы его гетманом зачислите!

– Серафима! - сказал я. - Не богохульствуйте.

– Я? - бабка тут же испуганно перекрестилась.

– Вы покормите ее, бабусь, она в самом деле ничего не ела сегодня.

И торопливо вышел в сени. Там поблескивал металлом МГ. Антонина шагнула следом и удержала за рукав. Она смотрела на меня и требовала ответного прямого взгляда.

– Ну да, - сказал я. - Еду. На Грушевый. Скоро вернусь!

"Немедленно сообщи, когда коммунары выедут в Ожин с деньгами. Твой Ясенек".

Я рассматриваю присланную из УРа записку во дворе у Глумского прикрыв ее от дождя телом. Ишь ты, "Ясенек". Трогательные какие имена. Она - Ясонька, он - Ясенек. А мы - "коммунары". Так у них принято называть нашего брата. "Коммунары", "советчики", "красные". Они думают, это ругательство. Черта с два. Такими прозвищами можно гордиться.

...В сарае настойчиво скребется копытом Справный. Идет дождь.

– Ну что ж! Все в порядке! - говорю я Глумскому, - Они клюнули. Можно ехать к Сагайдачному. Уверен - не тронут.

– Похоже, - соглашается председатель.

– Мешки в кузне? Под охраной? - спрашиваю я.

– Там Попеленко, Валерик и Маляс.

Глумский распахивает двери сарая. Глаза жеребца вспыхивают красноватым отблеском. Справный протягивает сквозь жерди перегородки тонкую морду, всхрапывает, втягивая воздух и выворачивая нижнюю розовую губу. Ноздри у него шелковые, нежные.

– Дорого бы Горелый дал, чтобы взглянуть на наго,- замечаю я.

– Взглянет! - зло бросает Глумский.

Он достает со стены сарая кавалерийское седло.

– Конь резвый, но не дикий, - предупреждает он. - Бояться не надо. Слушаться тебя будет, привык, что хозяева меняются.

Рука председателя, как скребок, проводит по спине Справного. Затем Глумский набрасывает потник на холку и сдвигает его назад по хребту, по шерсти, чтобы та не сбилась под седлом и не натерла лошади спину. Во всех движениях Глумского - хозяйственность, предусмотрительность и спокойствие. Председатель не дает своей любви прорваться наружу, но она угадывается в этих скупых движениях - любовь, замаскировавшаяся под заботливость.

– Никогда у меня не было такой лошади, - говорю я.

– У меня тоже!

Он гулко хлопает тяжелой ладонью по брюху жеребца, чтобы тот выдохнул воздух, и ловко затягивает подпругу.

– Не гони, - предупреждает он, - сам пойдет. А если придется гнать, не давай потом стоять, вываживай. Прохладно! Так же, сам знаешь, насчет питья... Пулемет берешь?

–Да.

Глумский хмурится.

– Здоровая железяка. Ладно, поперек приторочим, к луке, - решает он. Если потребуется, расстегни баранчик, понял? Запасные короба возьми в сидор, за плечи. И смотри не побей жеребцу спину.

– А себе? - спрашиваю я.

Но председатель только хмыкает. Мол, на моей спине не репу сеять. Заживет.

– Начинает признавать! - ворчит председатель, взнуздывая жеребца. Сначала все по Горелому скучал. Он его баловал, Горелый. Белым хлебцем, сахарком баловал... У детишек сахарку не было, а у Справного был.

Вот как: любил он животных, Горелый. Милая черта.

В самом деле, ведь лошадь Абросимова он отпустил, даже вожжи были аккуратно привязаны к кузову брички, чтобы не запуталась коняга.

– Ну, гореловский выкормыш, - говорю я, ухватывая поводья. - У меня сахару для тебя нет!

– За Горелого его не вини, - сердится Глумский, -Ну, помнит он его, помнит. Чем тварь виновата, что привязывается к человеку? Такое ее назначение.

Мы приторочиваем пулемет к седлу. Легкий скрип мокрого песка на дорожке заставляет меня резко обернуться.

Крот!.. На нем тяжелые немецкие сапоги с подковками и короткими голенищами, оставляющие фигурные отпечатки на влажной земле, подшитые кожей галифе, старый, аккуратно залатанный жупан и казацкая папаха. По-парадному вырядился!

– Чего?- спрашивает Глумский, загораживая спиной жеребца.

У Крота, все знают в селе, "тяжелый" глаз.

– Кузню мою заняли! - мнется с ноги на ногу Крот.

– Знаю, - отвечает Глумский. - Временно.

Я тем временем укладываю запасные короба в мешок. Жеребец перебирает тонкими крепкими ногами, белые "чулки", резко выделяющиеся на темно-гнедой шерсти, порхают над землей, как гигантские бабочки.

– Правду говорят, что вы в кузне два мешка денег ховаете? - интересуется Крот. - Те самые?

– Правду.

– Это надо ж!.. - Крот снимает почему-то папаху, скребет в затылке. Мабуть, тысяч сто будет?..

– По миллиону вроде в мешке, - отвечаю я небрежно.- Так написано у них.

Пусть прочувствует!

– Чего же, значит, два миллиона? - переспрашивает Крот, и рука его, собиравшаяся водрузить папаху на место, замирает. Нельзя стоять с накрытой головой, когда перед глазами проплывает денежный поток. Миллион - волшебное слово. Нельзя представить себе миллион, но каждый знает, что это очень много.

Крот тоже знает. Он заботливо откладывает в скрыню{24} каждый карбованец. Не сомневаюсь, он и за помощь в сегодняшних похоронах уже получил, хотя, по нашему полесскому обычаю, делать это никак нельзя, большой греха покойник, мол, будет неприять и сорок дней по смерти являться в дом, творить недоброе. Крот - мужик осмотрительный, и, конечно, получил не деньгами - на всякий случай, вдруг старушечьи забобоны{25} оправдаются,- а обещаниями - вещью, казалось бы, бесплотной, нематериальной. Но обещания в наших краях - те же деньги. Если кто обещал пуд ячменя по урожаю, то уж точно даст, хоть бы это был весь сбор.

И сыновья-мешочники каждый раз привозят Кроту выручку, и от колхозной кузни ему, как единственному в округе кузнецу, перепадает немало... Не бедный он человек, совсем не бедный. Куркуль при молоте и наковальне, при пролетарском облике и жалобах на нехватки. Но тут - два миллиона. Выкопать из земли, как старый горшок! На фоне этой находки вся скопидомская жизнь Крота блекнет и теряет смысл. Трудно Кроту. Стоит он, как вол, жует губами.

– Так-так... Что ж теперь с нами делать будете, а?

Его черные, жирные графитовые глаза наблюдают за мной и Глумским. Они почти не выделяются на обожженном, словно покрытом слоем окалины лице, эти глаза.

– Пересчитаем, составим акт, - отвечаю я.- Вот для этого еду за Сагайдачным. Потом сдадим в район. Не только деньги, еще документы, справки разные.

Крот, как будто не поверив мне, смотрит на Глумского. Тот мрачно кивает: так!

– Ну, правильно, - говорит наконец Крот. И вздыхает: - Вот она, война: она раздевает, она и награждает...

– Тебя она раздела? - не выдерживаю я.

Помню, помню я обломок кирпича, просвистевший возле уха. Давно это было, но человеческая злоба и жадность оставляют заметный след в памяти. Доброта не так приметна. Доброту осознаешь много позже, когда взрослеешь и начинаешь понимать, что это лучшее из человеческих качеств.

– Я насчет участия... насчет вооруженной помощи,- обращается Крот к Глумскому. - Хочу, чем могу, способствовать.

– Это ты правильно, - оживляется Глумский.

– Раз такое общественное дело, надо помочь, - продолжает Крот и достает из галифе длинностволый, революционных времен револьвер, - Вот нашел... почистил. Чего ж, раз надо...

Глумский провожает меня на огороды. Тропка от его сарая тянется к старому Мишкольскому тракту.

– Стремена по ноге? - спрашивает он.

– По ноге.

Жеребец, стоя на месте, играет подо мной, как лодка на волне. Каждая его мышца переливается, просит хода.

– Не нравится мне Крот, - говорю я.

– И мне не нравится. Да людей все равно не хватает. Не из чего выбирать.

– Лишь бы он не дознался насчет того, что в бумажных мешках.

–Не дознается! Я позабочусь.

9

Я делаю лишь легкое движение поводьями, и Справный тут же, с места, берет рысью, чуть вывернув голову налево, к жилью, как будто не желая расставаться со своим селом - это у него, очевидно, манера прощания. Он как будто неспешно идет, Справный, шутя. Но тропа стремительно скользит под коня, а дождь, вяло моросящий с утихшего, безветренного неба, начинает сечь лицо. Оглянувшись, я вижу маленького Глумского. С каждой секундой он становится все меньше.

Седло мягко ходит вверх-вниз подо мной, бока лошади, сжатые коленями, мерно вздымаются, пружинят стремена, и вот кукурузное поле остается позади, как желтоватый росчерк, отбегает за круп жеребца ржаной, чисто убранный клин, чуть сиреневый под дождем, капустные гряды на Семеновом урочище разворачиваются полосами, и остро торчащие вверх и вперед уши Справного уже оказываются на фоне туманного и мокрого леса. Да, это конь!

Вскоре Справный перестает выворачивать голову и чуть-чуть наддает. Мы летим по дороге, пересекающей мрачный и густой лес, как по ущелью. Изредка копыто глухо бьет в корень, и звук удара раздается на весь лес. Сойки мечутся над нами и быстро отстают.

Справный бежит уверенно и легко, как будто век он бегал так, на Грушевый из Глухаров, и его уверенность передается мне. Никто не сможет задержать этого как бы скользящего над землей коня. Мимо: вересковая поляна, на которой смутно просматривается фиолетовая пена соцветий... сосновый бор с шевронами подсочки на красноватых стволах - в нем и в этот дождливый день сухо и гулко, как в ангаре, и густо пахнет смолой, текущей из переполненных жестяных воронок... березняк...

Здесь, вбежав в черно-белую пестроту стволов, Справный вдруг настораживается, выгибает длинную, кажущуюся особенно тонкой отсюда, сверху, шею, стрижет ушами и пофыркивает. На всякий случай чуть прижимаю коленями бока жеребца и бью каблуками, - кажется, у кавалеристов это называется "дать шенкелей". Справный охотно откликается на мое неумелое управление, он переходит в галоп. Я как можно крепче охватываю ногами Справного, чтобы не отрываться от седла, пулемет то и дело больно задевает меня, но лес уже кончается, жеребец, щадя губы, слушается подтянутых удил и, вновь сбившись на рысь, возносит меня к трем яблоням-кислицам, как на самолете, и вот уже открывается Грушевый - одинокий хутор, один из тысяч полесских хуторов, нахохленный и сонный под дождем.

Значит, они клюнули. Пропустили к Сагайдачному! Будет свободен и обратный путь...

Старик, выслушав меня, достает свою "катюшу" и начинает бить обломком напильника по кремню. Искры уходят вверх, минуя обожженный трут, и мировой посредник нервничает. Напильник в тонких, сухих пальцах мечется вверх-вниз, бьет по камню с характерным сухим треском. Увы, огня нет. Я мог бы помочь Сагайдачному, достав заветный коробок со спичками, но знаю, что для него работа с кресалом - священнодействие. Стариковская причуда? Но, может быть, в семьдесят лет это особенно важно - самому добывать свой огонь?

Наконец одна из искр залетает в обожженный трут, как пчела в улей, пристраивается там, растет, пухнет на глазах, и Сагайдачный, поднеся трут к вытянутым бледным губам, раздувает его.

За окнами - дождливый сумрак, в стеклах пенсне у Сагайдачного светятся два желтых огонька, но глаз его я не различаю - они скрыты за блестящими стеклышками.

Зато я вижу, как смотрят на меня католический глиняный Христос с колючим венком на голове, и богоматерь из складня, и Будда, сидящий скрестив ноги, и бельмастый, кудлатый Зевс, и похожий на орла с немецкого кителя крылатый Ра .. Успокойся, говорят они, все уже было, все уже видели мы - и праведников, страстно желающих уничтожить зло, и торжествующих грешников, и грешников казенных, и казненных же праведников. И все повторялось, повторялось... Почему-то моя уверенность в том, что Сагайдачный поможет мне, улетучивается.

Я отворачиваюсь от богов. У них - божьи дела, у меня - человеческие.

Тускло светятся тисненные золотом слова на корешках книг, мерцают хрустальные подвесочки старинных бра, веера источают какой-то непонятный сладкий запах. Мы одни на этом книжном острове, если не считать тонколицей молодой женщины в соломенной шляпке, которая улыбается с фотографии сквозь полумрак. В сенях стучит толкушкой бывшая деревенская красавица по имени Мария, пришедшая в этот дом, чтобы сменить женщину в соломенной шляпке, но так и оставшаяся довеском к памяти о ней.

* * *

Сагайдачный раскурил свою тоненькую папироску и, приподняв острый подбородок, выпустил кольцо дыма. Вот ведь человек - курил жесточайшую мужицкую махру, а дым вился интеллигентными светлыми колечками.

– Значит, ты предлагаешь мне принять участие в афере... обмане, - сказал Сагайдачный. - На вашем языке это, конечно, называется военной хитростью?

– Иначе с ними не справиться. Все зависит от вас. Только вам они поверят.

Почему-то у меня был виноватый тон. Я как будто просил прощения за то, что вынужден прибегать к такой хитрости.

– Семеренкова они бросили в карьер, - сказал я.- Ранили и бросили. Чтоб помучился.

Чуть дрогнули пальцы, державшие папироску.

– Я не скрываю, что это опасно, - добавил я. - Они же звери! Фашисты!

– Э, разве в этом дело? - сказал Сагайдачный.- Смерти и страданий я не боюсь. Вообще, проблемы соматического существования меня не очень волнуют. Но нарушить основу своей жизни, ее принцип... ради чего? В данной точке земного шара, в данное время одним Горелым станет меньше. Но, как феникс, Горелый возродится еще где-то. В любые времена было достаточно извергов и садистов.

Этого я боялся больше всего. Когда Сагайдачный принимался рассуждать, все теряло фундамент, становилось зыбким. Я крепче уцепился в подлокотники кресла с высокой драной спинкой. Сколько людей сиживало в этом кресле до меня! И все они уходили ни с чем.

– Ты думаешь, я их мало видел на своем веку, горелых?- спросил Сагайдачный. - Нет, все, что мы можем противопоставить им, - это крепость своего духа, неприятие их морали и согласие со сложной и противоречивой жизнью, природой, которая, создавая овец, почему-то дополняет их волчьими стаями. "Разумное наслаждение настоящим- это единственная разумная забота о будущем".

– Марк Аврелий? - Я решил умилостивить старика и возобновил давнюю игру.

– Монтень.

– Он не воевал, ваш Монтень! - сказал я, держась за подлокотники. - Он сидел в замке и философствовал. Вы сами рассказывали!

– А все-таки он воевал, - торжествующе улыбнулся старик. - И много. Он был смелым бойцом, гулякой и задирой. Но только он убедился в тщетности действия. И потому воевал в иной сфере, сфере ума, размышления.

– Но это же не то! - выкрикнул я, чувствуя, что все рушится.

Он улыбнулся:

– Ну, не то... Но он сумел стать выше "того". Жажда мщения, злоба... древнейшие и низменные, суетливые чувства, которые незаметно порабощают людей.

– Я не из мести.

– Думаешь? Знаешь ли, Горелый, наверно, однажды и стал Горелым, потому что озлобился. Может, он и сам того не заметил, как изменился. Сколько взаимной ненависти и злобы бродит вокруг. Захлестнет - не вынырнешь... Миг; горько оттого, что это так. Но ничего не поделаешь!

Он уводил меня куда-то в сторону. Не понимал или делал вид, что не понимает.

– Злость. Она как мозоль. Человечество натерло ее, шагая к лучшему будущему... Увы, я не мозольный оператор.

– Я прошу только помощи словом, - сказал я.

– Слово - тоже участие. Бывает, оно посильнее пушек. Нет, Иван Николаевич, прошу тебя!

Он погасил папироску в медном, отливавшем зеленью цветке лотоса. Пальцы его дрожали. И для него разговор получался нелегким.

– Ты просишь слишком многого, - сказал он после длительного молчания. Участвовать в вашей... э, операции... это чересчур. Право! Сейчас мне так покойно, хорошо. Моей защитой стала старость. Слава богу, старость благословенное время. Брось этих бандитов, Иван Николаевич. Уверяю, они сами уйдут. Они уже в сборах. И все устроится.

Он повернул голову так, кто я увидел под стеклами голубенькие глазки. Они часто и жалобно моргали.

Мне почему-то расхотелось спорить и убеждать. Неужели он не понимает? Как можно не понимать. Перед моими глазами был Семеренков, утонувший в гигантской кровавой яме. Какие тут нужны слова? Эх, товарищ мировой посредник!

– Вы отказываетесь, Мирон Остапович? - решил я поставить точку.

– Извини, но... отказываюсь. Да, извини, отказываюсь!

– Ладно! - Я встал. - Ладно, Мирон Остапович! После того как вы помогли мне тогда, на гулянке, я думал... Ладно!

Меня ждал в Глухарах Глумский. Что ж, придется его огорчить. Постараемся придумать еще что-нибудь. Без Сагайдачного. Оставим старика в его нейтральной стране.

– Иван Николаевич!.. Ваня!- Сагайдачный поднялся вслед за мной, нашаривая растопыренными пальцами край стола, как слепой. Стеклышки пенсне запотели. Ах, боже мой, как вы, молодые, жестоки. Как жестоки! Куда же ты? Если с тобой что случится, я себя, себя винить буду! Ну посмотри на вещи разумно. Война на исходе!

Он пытался выбраться из-за стола.

Обидно мне было и горько. Все рушилось. Мы упускали верный шанс уничтожить бандитов. Честное слово, я бы ничего не пожалел для него, Сагайдачного, если бы он позвал на помощь. Я пробился бы к его Грушевому острову, даже если бы горел весь разделявший нас лес! Но мне не хотелось, чтобы он думал, будто я какой-то мстительный тип, который удаляется навсегда в злобе.

– Спасибо за все, что смогли сделать, Мирон Остапович, - сказал я.

Чуть заметным пятнышком виднелась в сгущающемся сумраке фотография красивой молодой женщины. Мне всегда казалось, что эта женщина в широкополой шляпке поняла бы меня лучше, чем Сагайдачный.

– Постой! - крикнул Сагайдачный.

Я выбежал на крыльцо. Мария Тихоновна не обратила на меня ни малейшего внимания, возилась с мешанкой. Она в полной мере усвоила уроки философского спокойствия. Но Монтень и Ренар не могли служить ей опорой, как Сагайдачному. Ее утешали кабанчик, куры, корова и старая Лысуха.

Я снял шинель, которую набросил на Справного, чтобы тот не остудился под дождем, надел ее на себя и впрыгнул в седло. Шинель остро пахла конским потом.

– Иван Николаевич! Ваня! - выкрикнул Сагайдачный тонким, сдавленным голосом. Пенсне он держал в пальцах, как бабочку. Он плохо видел в сумраке и щурился.

Справный вынес меня со двора - пулемет задел ветку яблони, и лицо обдало дождевой гроздью. Во мне кипели жалость и гнев. До последней минуты я, несмотря ни на что, верил в Сагайдачного, верил в нашу дружбу. Я чувствовал себя обманутым. И самое обидное, обманул хороший, понимающий, добрый человек.

От трех кислиц Справный пошел галопом, и я не стал сдерживать его.

* * *

– Ну и что ты теперь предлагаешь? - мрачно спросил Глумский.

Он как будто и не ожидал ничего хорошего от моей поездки. Или, быть может, как умудренный жизнью человек, успел подготовить себя к неудаче?

– Если они не поверят нам без Сагайдачного, пойдем в УР,- сказал я. - Нас теперь не так уж мало. Отыщем их, пока не ушли!

Глумский кивнул.

– Пойдем следом за Гнатом, - сказал он. - Может быть, и свидимся.

10

– Вот я и вернулся, - сказал я Антонине.

Она встретила меня на пороге. Припала к пахнущей Справным шинели и провела пальцами по щеке, словно стирая дорожную грязь и усталость. И в самом деле, когда она коснулась лица, усталость, боль и все невзгоды как будто улетучились за порог, Я переживал незнакомую мне раньше радость возвращения домой. До сих пор все мои дома были временными, вокзальными...

На лавке, у окна, лежал темной грудой полушубок.

Здесь она ждала. Было темно, пусто и неуютно в хате, было страшно, из пробитой, расщепленной пулями двери тянуло холодом, плошка догорела; но она сидела и ждала.

Пальцы Антонины, прохладные, чуть пахнущие полынью, коснулись уголков рта, разгладили их. Она словно чувствовала, что поездка была неудачной. Она утешала.

Я прижал ко рту ее ладони, я целовал их. Никогда не подозревал в себе столько нежности и любви. Никогда не думал, что буду когда-либо целовать руки женщины, это казалось мне таким неестественным, книжным, придуманным.

Потом я налил в каганец ружейного масла - олии у нас не было, - зажег отвердевший от нагара фитиль и вышел умываться. Буркан стучал хвостом о мои сапоги. Котелок с кулешом, стоявший у порога, свидетельствовал, что пес устроился прочно.

"Что ж, отложим все заботы до завтра, - решил я.- Завтра мы двинем за Гнатом. И, может быть, нам удастся". Хотя, конечно, они задолго до того, как Гнат подойдет к УРу, проверяют, не ведет ли он кого-нибудь за собой. И засада у них конечно же предусмотрена. И мы можем попасть в ловушку...

Всю ночь за окнами шелестел дождь. Мы лежали на жестком, деревянном топчане, накрытом матрасом, в котором потрескивало и шуршало сено. Мы лежали прижавшись, то засыпая, то просыпаясь от той радости, которую нам давала близость друг к другу. Мы как бы летели сквозь ночь. Было ощущение затяжного прыжка, когда падаешь сквозь облака, и тугой воздух проносится мимо, и земля вращается внизу-то встает косо, то укладывается ровным зеленым, обманчиво мягким ковром, то возносится над головой.

Мы были тихи, как дети, прислушивались к дыханию друг друга, не поднимая головы. Губы время от времени спрашивали: ты здесь? Я не хотел трогать ее: после всего, что она пережила сегодня, это, мне казалось, было бы просто требовательным и грубым инстинктом, приступом себялюбия; чувства, которые я испытывал к ней, были сильнее и сложнее - нежность, страсть, участие...

Никто не знал, может, это была последняя наша ночь, никто не знал, до каких пределов уплотнило наш век военное время, и мне было чуть грустно от этой застенчивой и целомудренной близости, вкус горькой крушинной коры примешался к этой ночи.

"Я люблю тебя", - беззвучно шептал я в ее теплую щеку. И она, словно услышав, еще крепче прижималась ко мне, и мы проваливались в дремоту, чуткую, прерывающуюся без конца дремоту, и сквозь сон, мне казалось, я слышал ее ответные слова, и дождь все шелестел в темных окнах, и в сенях возился и стучал лапой наш сторож Буркан.

Эта странная, летящая, целомудренная ночь совсем не была похожа на ту, предыдущую, с порывами непонятной для меня страсти, учащенным дыханием, болью беспредельной близости и обморочной расслабленностью потом. Но нам было хорошо молчать и слушать дыхание друг друга, мы открывали неизведанные источники счастья, и, просыпаясь после короткого забытья, я вдруг улыбался от радостной мысли: если нам хорошо в эту ночь, когда все ужасы, страхи не улетучились, были живы, реальны, то что же еще ждет?

Открытия следовали за открытиями: то я вдруг удивлялся, как она, длинная, тонкая, сильная, приникнув ко мне, становится такой маленькой и умещается так уютно и ловко, что делается словно впаянной в меня, неотделимой; то разглядывал ее глаза, которые ночью становились черными и необъяснимо глубокими; то нащупывал губами бешено пульсирующую, бьющуюся, как родник, живущую как будто отдельно, бодрствующую во время сна жилку на шее; то ощущал крепость и жесткость ее ключиц, от которых брала начало такая неожиданно нежная и мягкая шея; то поражался, как я могу одновременно ощущать и тяжесть, и невесомость ее головы, лежавшей на сгибе моей руки...

Я засыпал и просыпался, казалось, лишь для того, чтобы испытать счастье нового открытия. Было совершенно удивительным посмотреть на нее, не открывая глаз, и, не произнося ни звука, не шевеля даже губами, позвать: "Антоша", и почувствовать, как она откликается всем телом,, почувствовать движение ресниц, шелест их, когда они задевали о мою щеку или руку, и услышать немой беззвучный отклик: "Что, что?" - и снова сказать: "Антоша, Антоша..." И провалиться в короткий и чуткий сон.

Мы летели сквозь ночь, и обрывки каких-то неясных сновидений проносились мимо, как клочья облаков.

На рассвете залаял и запрыгал от возбуждения Буркан. Я тотчас бросился к пулемету - это пробуждение вдруг слилось со вчерашним, и мне показалось, что сейчас я услышу поскрипывание проволочки, которая нащупывает зубцы щеколды. Но, приблизившись к окну, я увидел торчавшие над плетнем, у ворот, оглобли и узнал белую холку старой Лысухи. Сагайдачный коротко и осторожно постучал кнутовищем по столбу ворот.

– Ну вот наши первые гости, - сказал я Антонине.- Будем встречать.

Она исчезла в сенях, звякнула умывальником, переоделась за занавеской, сделала несколько гибких и таинственных движений, закалывая волосы, и через несколько минут вышла к Сагайдачному на редкость свежей, словно не было летящей от сна к бодрствованию ночи, не было вчерашних страшных часов на Гавриловом холме, старушечьих причитаний и пулеметного треска. Она вышла с достоинством хозяйки дома, которая даже в скорбный час должна принять гостя как положено, чего бы это ей ни стоило. Я смотрел на нее с удивлением. Сколько у нее выдержки! Где она научилась всему?

– Искренне сочувствую вашему горю, Антонина,- сказал старик.

Она сжала губы.

Сагайдачный, склонив свои голый тыквообразный череп, поцеловал ей руку. Антонина не испугалась, не сделала ни одного жеманно-стыдливого движения, а по-царски разрешила Сагайдачному коснуться сухими губами тыльной стороны ладони, и затем рука легко выскользнула из его пальцев. Как будто ей была знакома эта церемония.

Сагайдачный с победно-торжествующим видом взглянул на меня голубенькими, утренними глазками: "Какова?!"

Я и сам еще не знал - какова.

– Я приехал сказать, что принимаю предложение, - сказал Сагайдачный торжественно. - У меня только одна просьба - накормите меня завтраком!

Антонина чуть заметно кивнула мне и вышла к сараю, к тощим своим курам. На ней было то самое домотканое, крашенное чернокленом платье. Сагайдачный проводил ее взглядом. Только сейчас, при свете разгоревшейся плошки, я увидел, что под глазом у него появилась тонкая синяя полоса.

– Ты не представляешь, какая это радость - смотреть на красивую юную женщину, - сказал мировой посредник.- Даже горе бессильно перед ней.

– Представляю! - ответил я, растапливая печку.

– Нет, милый мой. Доживи сначала до семидесяти лет. Пусть твое зрение очистится от страсти и приобретет истинную зоркость. Тут нужны глаза старика.

– Кстати, что это у вас под глазом? - спросил я.

Он погрозил мне тонким пальцем. У Сагайдачного было странное настроение смесь скорби и удальства. Мне даже показалось, что от него слегка пахнет самогонкой. В такой ранний час!

– Заметил все-таки! - сказал он. - Под глазом у меня небольшой синяк. После тебя ко мне приезжал Горелый.

Я так и замер у печи. Как же это я не догадался! Ну да, узнав, что Сагайдачный не хочет ехать пересчитывать деньги, они должны были сами подтолкнуть его на это.

– Ты растапливай, - сказал Сагайдачный. - Не беспокойся. Я сказал именно то, что нужно: вы просили меня приехать в Глухары подписать акт о найденных миллионах, а я отказался. В сущности, я ведь не солгал, не обманул его, правда?

Я даже поперхнулся. Неужели старика всерьез беспокоил этот вопрос: как бы не солгать? Кому?

– Горелый сказал, что я должен поехать. Я пояснил, что не принимаю участия в официальных мероприятиях. Я нейтрален, как Швейцария. Он приказал поехать и доложить ему обо всем. Я отказался. И он... э... применил легкие меры физического воздействия. Не хотел причинить мне большой боли, даже предупредил: "Снимите пенсне".

"Ну конечно! - подумал я. - Пенсне надо было беречь. Ведь Сагайдачный должен еще пересчитать деньги".

– Я сказал: хорошо. Думаешь, от испуга или жажды мести? Ничуть... Могу я закурить в этом доме?

Он принялся высекать огонь из своего капризного кремня.

На толстой глиняной тарелке перед Сагайдачным пофыркивала глазунья со шкварками. Старик кое-как управлялся с самодельным ножом и трезубой, домашнего литья вилкой. И в то же время разговаривал с Антониной, стараясь отвлечь ее от тяжелых мыслей. Мне казалось, он уже раньше был готов к тому, что Антонина останется сиротой. Догадывался.

– Вы - совершенство, - сказал Сагайдачный, следя за ее руками. Она положила ему добрую половину сковородки и теперь нарезала хлеб - дар Серафимы. - Вам уже говорил этот молодой человек, что вы - совершенство? Он, конечно, не успел! У них сейчас, видите ли, в моде мужественная застенчивость. По-моему, это просто от неумения выразить свои мысли и чувства. В наше время не стеснялись говорить женщине хорошие, красивые слова. И не путали лесть с комплиментом. Кто вас научил, как надо держаться, Антонина?

Она чуть заметно улыбнулась. Никогда я не видел Сагайдачного в таком настроении.

– Знаешь высказывание: "Всю свою жизнь он просидел на приставном стуле"? спросил он у меня.

– Это... Монтень? - Я вновь вступил в игру.

– Во времена Монтеня не было приставных стульев. Это Ренар. Так вот... Я сидел на таком приставном стуле, и было хорошо. Я мог наблюдать! Мне видны были и оркестр, и галерка, и бельэтаж, и партер, и статисты, выглядывающие из-за кулис, и дирижер, вернее, человек, который воображает, что дирижирует, и суфлеры. И даже правительственную ложу я видел... В ней все время менялись люди. А опера все та же. Представь себе, это приятно - сидеть на приставном стуле! А ты пришел и согнал меня! Поставил перед идиотски глупым вопросом: либо я должен сказать и м правду и таким образом предать тебя, либо я не должен говорить им правды, обмануть их. Втг ведь как! Альтернатива! И я вынужден был ввязаться в ваше дело. Теперь справляю поминки по моей прежней, милой и спокойной жизни... А почему все это произошло?

Он все старался поддеть неуклюжей тупой вилкой кусок яичницы, но та ускользала и ускользала. С непонятным упорством старик преследовал яичницу. Я незаметно подвинул к нему ложку.

– Потому, что я позволил себе полюбить тебя, Иван Николаевич, а любовь в конечном счете всегда вынуждает нас страдать.

Мы с Антониной переглянулись.

– Да-да... не удивляйтесь. И вы будете страдать. От разлук, от переживаний, от обид со стороны детей, от непонимания, которое будет случаться и у вас... Как и у всех... да мало ли отчего еще. Не думайте, что ускользнете. Надо платить за счастье привязанности и любил. Но...- Сагайдачный со стариковским упрямством продолжал работать вилкой, как рыбак острогой при ночной ловле. Наконец-то ему удалось справиться с яичницей. Он проглотил ее, широко раскрыв рот, как птенец, разом. По-моему, он был рад этой маленькой победе. И продолжал: - Зато мы кое-что приобретаем. Вот вы кормите меня завтраком, как заглянувшего на огонек родственника. Быть родственником - это хорошо.

Я сумел разглядеть глаза старика за овальными стеклышками. Они не шутили, они были серьезны, эти глаза.

– В сущности говоря, обманывать мне не впервые, - сказал он. - Ведь я болезни свои обманул - их было у меня столько, что в молодости на военную службу не взяли, и вот мне семьдесят, и я многих еще мог бы пережить. Родичей жены, Марии Тихоновны - обманул... Правда, нечаянно. Они надеялись на богатое наследство, а я, во-первых, не помер, во-вторых, оказался беден, как церковная крыса!

Антонина поставила перед ним большую кружку чаю, заваренного, как я догадался по запаху, на мяте и шалфее. Старик любил именно такой чай, но я никогда не говорил ей об этом. В Глухарях обычно пили морковный, настоящего, естественно, ни у кого не было.

Но как она узнала? Откуда это понимание, это чутье? Она продолжала удивлять меня.

Сагайдачный не спеша и с удовольствием выпил чай. Я видел, что он исподволь рассматривает глиняных зверей на полке. Потом он прошел к ним и оглядел более внимательно.

– Это, конечно, ваша работа? - обратился он к Антонине и сам себе ответил:-Да-да, конечно же. Это ясно... Случается же такое в наших богом забытых селах, - повторил он уже слышанную мною фразу, не сводя глаз с Антонины. - Да-да... Спасибо вам за все. Было так хорошо посидеть рядом и ощутить на миг искреннее участие и заботу... Жаль, что приехал я в тяжелое время, недоброе, и вам не до меня. Простите старика. А теперь за дела.

Он снова галантно поцеловал ей руку. У порога остановился и поклонился Антонине. И она ответила ему поклоном. По-моему, они понравились друг другу.

– А что? - сказал Сагайдачный, надевая плащ. - Старики способны вновь ощутить свою молодость только через других. Ты извини, что я вел себя не как на поминках. Думаю, так лучше.

Мы вышли к телеге. Моросил дождь. Лысуха уныло ждала, в гриве ее светились мелкие бисерные капли.

– Спасибо вам, - сказал я.

– Что за народ! - сказал Сагайдачный. - Лезете в пекло и еще благодарите! Смотри береги себя!

Он достал из внутреннего кармана старомодного клетчатого своего сюртучка какую-то тряпицу. Развернул - в ней лежали сережки, каждая состояла из трех слитых золотой вязью воедино крупных голубых капелек.

– Это бирюза, - сказал Сагайдачный. - Чудесный камень. На хорошем человеке он светлеет. И если человек здоров, радостен и светел внутри, то и камень отражает это своей радостью, мерцанием. Но если близка кручина, болезнь, то камень становится темным и невзрачным. Так старики говорили в мое время... Это, пожалуй, и есть мое сокровище, о котором здесь ходило столько слухов. Я хочу, чтобы ты передал их Антонине. Нет-нет, не отказывайся. Пожалуйста. Я человек старого склада, я очень ценю такие безделушки. Вы этого не понимаете. Эти штучки позволяют ощутить себя во времени. От матери они переходят к дочери и далее, далее. Может быть, души наших предков живут в этих камнях. Пусть эти камешки начнут новую жизнь в новой фамилии.

Он вложил сережки мне в ладонь:

– Бери. И поехали к Глумскому. - Усаживаясь в свою таратайку, он вдруг наклонился ко мне и заговорщически прошептал; " Бувае, иноди старый не знае сам, чого зрадие, неначе стане молодый и заспивае, як умие". Ну, кто?

– Шевченко, - ответил я, на этот раз безошибочно продолжив старую игру.

11

Мы с Попеленко смотрим, как уходит Гнат. Он вразвалочку, перебрасывая через лужи тяжелые дырявые ботинки, шагает по улице. Правая рука Гната придерживает пустой мешок, левая зацепилась большим пальцем за желтый провод, перепоясывающий ватник, и ладонь висит, как варежка. Шапчонка, сшитая на солдата-недоростка, чудом держится на нечесаной гриве деревенского дурачка, издали она - как птица на стоге сена.

Гнат оборачивается, машет нам мешком, смеется. "Маасковские сладкие груши, она ела-ела их на свадьбе..." - напевает Гнат. Больше всего он любит сочинять "свадебные" песни. Сквозь унылый мелкий осенний дождь. Гнат несет не доступный никому мир своего воображения. Там бьют в бубны, осыпают молодых хмелем, пляшут, целуются.

Рослая, чуть сгорбленная фигура постепенно скрывается в мутно-серой завесе дождя, как в дыму.

– Ой, голосистый какой и здоровый! - удивляется Попеленко и скребет затылок. - Как он при фашистах уцелел? Они дурачков по деревням собирали, свозили в область, а там - в душегубки. Не признавал этого дела Гитлер. У него было рассчитано, кто сколько хлеба съедает. Дурачкам по этой арифметике места не оставалось... Бабы наши, жалеючи, прятали его, Гната. Моя уж на что музульманка, скрипит, как колодезный журавель, а и то хоронила его трое суток в погребе. Только просила его, чтоб не пел. А он нет-нет да как затянет, страх!

Из-за дождя еще доносится неразборчивая песня Гната, но постепенно стихает. Через двадцать - тридцать минут Гнат будет уже в лесу. В потайном клапанчике его ватника, прошитом двойной стежкой, завернутый в прорезиненную обертку от индпакета, лежит блокнотный листок. На нем выведенные рукой Варвары четкие ровные строки: "Мешки с деньгами и документы вывозят завтра на рассвете. Сегодня приехал Сагайдачный. Считают. Никого в район не посылали. Повезут Глумский и "ястребки". Когда же выполнишь обещанное? Жду не дождусь. Ясонька".

Мы прислушиваемся. Где-то за околицей хлопает кнут пастуха, мекает привязанная на пустыре коза. Песни совсем не слышно. Гнат унес наш крючок с наживкой, и невидимая леска потянулась за ним из Глухаров. Давай, Гнат, ни пуха тебе, ни пера! Мы с Попеленко переглядываемся. "Ястребок" вздыхает, трет обшлагом шинели кожух своего ППШ. Я чувствую, сомнения и страхи вьются вокруг него, как осы у колодца, но он молчит. "Мне и самому страшновато, Попеленко! хочется сказать мне. - Уж больно хитрая пошла игра!" Но с моим подчиненным лучше не вести таких разговоров. В полное ведро воду не льют.

"Ястребок", однако, сам не выдерживает:

– Товарищ старший! Я так понимаю, что мы выходим на бандитов?

– Правильно понимаешь.

– А кто ж село останется охранять?

– Никто.

Он качает головой с прискорбием.

– Так нельзя, - говорит, поразмыслив. - Так я не можу. Неправильно политически! У меня ж детей полная хата, вы сами знаете. На кого ж я их брошу? А если какой бандера заглянет? Вам-то хорошо! А мне смену растить надо!

Он отворачивается как будто в сердцах, но глаз его зорко следит за мной из-за приподнятого ворота. Что ж, придется выложить все. До поры до времени я молчал. Щадил его, ждал. Казалось, в "ястребке" просыпается боец. Как он помчался навстречу бандитам, к заводику, когда заметил, что его попеленятам угрожает опасность!

– Попеленко, - говорю я, - хорошо жить, когда тебя жалеют?

– Так не меня ж! - отвечает он. - То детей!

– Но ты так привык к жалости, что переключаешь ее на себя.

Он моргает. Мол, это все рассуждения.

– Штебленка помнишь?

– Ну?

– Помнишь, как ты Варваре лошадь давал за три метра ситчика?

– Ну... что ж, товарищ Капелюх! Я ж признал ошибку! Повинился я уже!

– На твоей Лебедке Климарь погнался за Штебленком. Иначе б Штебленок ушел, понял? Ты погубил своего товарища!

Попеленко издает странный, сдавленный звук, как будто заглатывая баклажан. Глаза его выкатываются и застывают.

– Как же это? - наконец спрашивает "ястребок".

– Так.

– Я ж... я ж... Разве я мог?..

– Мог. Если б дальше своего носа поглядел. За ситчиком погнался! Дети раздеты! Все, мол, тебе простят. А дети Штебленка тебе ситчик простят? Мы с тобой даже не знаем, остались у него дети, нет, и сколько! - Я беру его за воротник - рука сама тянется, пальцы непроизвольно сжимают жесткое сукно. - А Кривендиху не хочешь ли на свой счет записать? А Семеренкова? Если бы ты прорвался в Ожин, они были бы живы. Пуль испугался? "Раны" своей испугался? Кого пожалел: детей или себя?

Он, приоткрыв рот, часто дышит мне в лицо. Мы сходимся с ним глаза в глаза. Кажется, я начинаю заводиться. Бывает ведь - вдруг окатит злостью, даже свет застит.

– Абросимова не хочешь вспомнить? Проболтался о его приезде! Тоже не подумал? Закуску на столе увидел, растерялся! Детей своих пожалел, да? Хватит спекулировать на детях, Попеленко!

Он отступает вплотную к плетню.

– Виноват, - бормочет он. - То ж от дурости, то же не зрада{26}... Я ж... политически...

Пальцы сами разжимаются. Но Попеленко так и остается стоять, съежившись и прижавшись к плетню. Злость как-то сразу улетучивается. Жалею я его, своего белобрового "ястребка". Недостойное, штатское, тыловое чувство-жалость! А может быть, нет? Может быть, прекрасное, святое, самое необходимое чувство, просто война вывернула наизнанку все естественные человеческие понятия?

Если б я мог, я бы оставил Попеленко в селе, при детях. Пусть растит свою "гвардию", селу будут нужны мужики, ох как нужны. Но у нас нет сейчас бойцов. Попеленко с его автоматом - половина ударной силы у Глумского. По крайней мере, "ястребок" умеет стрелять. Пожалею я его сегодня - завтра Горелый перебьет все село. Уж он-то постарается отомстить за обман, Горелый, если справится с нами в лесу и узнает, что мы везли в мешках...

Я не могу проявить жалость. Война не позволяет.

– Воевать будешь?

– Буду.

– Помни - с тебя особый спрос.

...Он все еще стоит у тына, выпучив глаза, как будто видит перед собой тени убитых Семеренкова, Кривендихи, Абросимова.

* * *

У Панского пепелища меня встречают Валерик, Маляс и Крот. Все трое прячутся от дождя в густом ивняке и ольшанике. Маляс небрежно, по-партизански -дулом вниз - забросил карабин за спину. Ясно, что это оружие намного уступает его знаменитой тульской одностволке и он вынужден носить его лишь в силу необходимости. Но лицо выдает Маляса, это лицо мальчишки, которому разрешили подержать автомобильный руль.

Крот суров и неподступен. Жупан его перепоясывает широкий кожаный офицерский ремень, отвисающий на животе от тяжести кобуры со старым армейским револьвером. Револьвер привязан цепочкой к крючку жупана, как вокзальная кружка к бачку. Вдруг добро потеряется? Свое-то свое, да лучше на привязи...

Вид у нашего воинства не очень бравый, в почетные караулы оно не годится. Валерик, правда, выручает - в тугом, укороченном для фасона бушлатике, из-под которого проглядывает "морская душа", в бескозырке с метровыми лентами, с автоматом на груди, с оттопыренными от гранат карманами, - он, кажется, только что, как и положено моряку-герою, потопил свой корабль и теперь готовится дорого продать свою жизнь на суше.

– Вот, Крот гранат дал, - говорит Валерик, ловко подбрасывает в воздух РГД-33 в ребристой рубашке и по-жонглерски ловит. - Культурно.

– Все запасы ликвидировал, - охотно поясняет Крот. - Раз нужно обществу, бог с ней, с рыбой. Все отдал!

По его черному, прокопченному лицу капли дождя скатываются как по грифельной доске. Глаз настороженный, прощупывающий. Конечно же он и четверти своих запасов не выложил, Крот.

Я берусь за кованую тяжелую ручку двери, и Крот тут же тянется, чтобы заглянуть в кузню. Ему не терпится узнать, как выглядят миллионы.

– Принеси ты счеты, Крот, - говорю я.

– Счеты? Это можно...

В другое время он бы отказал. Всем Глухарам известно, что на все просьбы у кузнеца заготовлен четкий ответ: "Одному дашь, так и другим не откажешь". Однако сейчас речь идет о подсчете миллионов.

– И безмен принеси.

– Безмен?

– Ну да. Ведь взвесить деньги тоже нужно.

– Ага... Ну а как же. Естественно.

Крот уходит оторопелый, шелестя своими добротными, подшитыми позади кожей галифе. Трудно ему... В его кузне лежат деньги, которые приходится взвешивать, как какое-нибудь пшено. Эдакие переживания под занавес войны!

Бородка Маляса трепещет, и он сжимает ее ладошкой так, что из пятерни торчит лишь придушенный рыжеватый хвостик. Словно белку поймал. Малясу тоже хочется взглянуть на миллионы, но он выдерживает характер. Что он, не видал, что ли?

В полутемной кузне - свет сочится лишь из маленького оконца под потолком, - в углу, за столиком, где обычно Крот угрюмо и молча в присутствии почтительно застывшей жены поедает свой снеданок, теперь сидят Сагайдачный и Глумский. Столик забросан красненькими тридцатирублевками, синими пятерками с изображением летчика, зелененькими трешками с солдатами в касках... Вся колхозная касса, выручка от продажи последних горшков и глечиков, лежит на изрезанных ножом грязных досках, как осенний разноцветный букет.

У ног Глумского два длинных бумажных мешка. Похожие мешки выдавались немецким похоронным командам, в них фрицы упаковывали покойников, пронумеровывали и отправляли куда надо. Аккуратисты ведь. Я осматриваю мешки. Внутри пластинки немецкого пороха. На ощупь, сквозь толстый слой бумаги, они напоминают гибкие и плотные денежные пачки. Находчивый мужик Глумский!

– Учтите, они скорее всего встретят вас поблизости от Глухаров, в лесу, говорю я Сагайдачному, - Будьте готовы к четким ответам.

– Я-то что? Вот вы готовы ли?

– Выеду в Ожин с темнотой. - Это я Глумскому. - На Справном доберусь, надо думать, быстро. Буду ждать с автоматчиками близ опушки. Я присоединюсь к вам, а они пойдут скрытно, лесом, чуть позади.

Глумский кивает.

– Если меня не будет на опушке, сразу возвращайтесь обратно, к кузне. Занимайте круговую оборону.

– Ну-ну, - отвечает Глумский. Это звучит: "Черта лысого".

Он угрюмо царапает стол округлым, толстым, чечевицеобразным ногтем. Что-то у него на уме, но он не хочет поделиться со мной.

Скрипит дверь. Крот протягивает мне счеты и безмен с длинным рычагом и передвижной гирькой. Графитовые его глазки скользят по тридцаткам и пятеркам на столе, по бумажным мешкам.

– Не нравится мне этот Крот! - говорю я, когда дверь за кузнецом закрывается. - Очумел он от двух миллионов...

– Разве вас не учили в школе, - спрашивает, улыбаясь, Сагайдачный, - что у крестьянина две души?

– Учили, - отвечаю я. - Но когда дело доходит до стрельбы, две души ни к чему. Лучше пусть плохая, но одна.

– Не волнуйся, - успокаивает меня Сагайдачный.- Душу невозможно разделить на части. Как только начинаешь отсекать плохое, что-то неладное происходит с хорошим... Поэтому принимай Крота как он есть.

Я ставлю счеты и безмен на стол. Счеты хорошие, из настоящей кости. Наверно, Крот хранит их в заветном месте, как Серафима - свою "Борьбу миров". Весь день пальцы Крота делают тяжелую грязную работу, вечером же они, перебирая костяшки счетов, разговаривают с богами, служат душе. С какими богами и какой душе? Вот эти счеты, пощелкивая, переводят пуды медных поясков, пуды свинца, соли, глушеной рыбы в карбованцы, червонцы, сотни. Если бы мы действительно нашли миллионы и если бы могли уплатить Кроту долей находки, я был бы уверен в кузнеце и его душе.

...Сагайдачный мерно щелкает костяшками. Нам нужно высидеть определенное время в кузне.

– Кстати, а сколько это на вес - миллион? - спрашивает старик и поверх пенсне осматривает нас с Глумским.- Вдруг они поинтересуются, как тяжел мешок, а я даже не представляю.

С таким же успехом он мог спросить нас, как гарпунят китов в Гренландии. Я больше ста рублей в жизни не держал в руке.

– Черт его знает! Прикинем, сколько колхозная касса весит, и помножим.

Глумский сгребает корявыми ладонями тридцатки, пятерки и трешки, перевязывает их бечевой и подвешивает к безмену. Отводит гирьку... Стрелка едва шелохнулась.

– Н-да, - сконфуженно говорит Глумский.-Не тянет наш кооператив на безмене. А до войны, бывало, у инкассатора сумка плечо гнула.

– Э, голубчик! - в тон ему замечает Сагайдачный. - Мало ли что было. У моей мамочки бриллиантовое колье своей тяжестью натирало шею, после бала ей приходилось прибегать к маслам.

Председатель колхоза и бывший мировой посредник с интересом смотрят друг на друга. Глумский из батрацкой семьи. Он расстался с лаптями и обулся в сапоги уже взрослым, женатым мужчиной.

– Надо сказать, ваша выдумка не лишена смысла, - милостиво роняет Сагайдачный. - Ни во что люди не верят так охотно, как в клады и в то, что у ближнего много денег. Психологическая загадка! Замечали ли вы, что самые богатые люди - это ваши соседи? Чужие деньги всегда легкие и большие. Вот Крот - ведь умный, осторожный мужик, ничто не примет на веру, а видите - очумел! Сколько раз приходили ко мне, рылись в подполе, в погребе, искали мои давно растаявшие фамильные сокровища... Все знают: никто никогда ничего не нашел! Но спросите у Крота, кто такой Сагайдачный, и он скажет - это тот, кто прячет пуды золота под хатой.

– Не нравится мне Крот, - упрямо повторяю я.- Ни одной души в нем не вижу.

– Какие еще души? - взрывается Глумский. - Мне чихать, задуй его ветер. Я без него своего плана выполнить не могу, понял?

– Какого еще плана?

– Такого... Если ты не придешь на опушку с автоматчиками, мы все равно двинем против Горелого, понял? И его прибьем!

– Я уже слышал об этом. Не годится!

– Послушайте, не посвящайте меня в свои планы! - умоляюще вскрикивает Сагайдачный. - Достаточно, я и так слишком много знаю.

Но Глумский не обращает внимания на мирового посредника. Он - в горячке неожиданно вспыхнувшего военного азарта.

– С телегой пойдут я, Крот и Маляс, понял? Горелый знает, что нас должно быть трое, так? А кто именно идет - не различит в сумерках. Попеленко и Валерик будут на телеге, под брезентом, с автоматами и гранатами. Мы их мешками прикроем с боков. Когда те выйдут из леса, мы вроде испугаемся, бросим оружие, задуй его ветер. А Попеленко и Валерик подпустят и ударят в упор из автоматов... И - гранатами, ветер их задуй!

Он волнуется, Глумский, то и дело повторяет свою приговорку и режет ногтем стол. Это первая в его жизни военная операция. Я не узнаю председателя. А может, вот так неожиданно и проявляется талант партизанских хитроумных вождей?

– Рискованно, - говорю я. - Беспокойно мне будет. За вас.

– А ты не беспокойся, - советует Глумский.

Сагайдачный слушает, чуть скривившись. Пальцы его играют костяшками счетов. Он слушает нас, как детей, увлеченных собственной выдумкой и поверивших в нее.

– Ты не беспокойся, скачи и делай свое дело, - повторяет Глумский. - И постарайся не запалить Справного.

В голосе председателя командирская уверенность. Он очень изменился с тех пор, как взял в руки карабин. Военная деятельность пришлась ему по вкусу. Когда он впервые щелкнул затвором карабина, проверяя, есть ли в обойме патроны, он тянул самое большее на сержанта. Сейчас на его куртке незримо обрисовываются офицерские погоны.

Не случайно, наверно, наш лесной миролюбивый край дал столько вожаков и командиров. В Полесье не редкостью было, если какой-нибудь тугодум-садовод или колхозный бухгалтер, уйдя в лес с дробовиком, а то п просто с топором, возвращался во главе целого отряда.

У нас помнят обыкновенного штатского старичка Ковпака, который бродил по Полесью в кожушке и сбитой набок мятой шапке, а затем вдруг явился в блеске генеральских погон и геройской звезды, под гром партизанской артиллерии. И оказалось, этот старичок с козлиной бородкой и прищуренными крестьянскими глазами - настоящий стратег, полководец. Батька Боженко тоже академии не кончал. И Щорс. С чего-то они начинали. Может, вот с такой же телеги?

– Ох, карбонарии, - тихо шепчет Сагайдачный. - Воители! Этот трюк уже был... Под стенами Трои.

– Ладно. План хорош, - говорю я. - Но вы все-таки дожидайтесь меня на опушке.

Через два часа мы провожаем и Сагайдачного. Путь к Грушевому хутору лежит близ того же Семенова урочища, куда направился и Гнат. Где-то там, на полдороге, мирового посредника встретит Горелый или кто-либо из его подручных. Наверно, основные силы бандитов следят за Ожинским шляхом. Вот почему мне придется дожидаться сумерек, чтобы проскочить наверняка.

Сагайдачный низко надвинул на лоб картуз, козырьком прикрыв пенсне от дождя. Видны только два стеклышка, нос и острый подбородок. Лысуха лениво шагает по мокрой дороге. На огородах Сагайдачный натягивает вожжи.

– Тпр-ру! - слетает с его узких губ, как какое-то загадочное, полное непонятного для нас смысла французское словцо.

Глумский протягивает руку. Ладошка посредника входит в его пятерню как в кулек.

– Будьте осторожны! - предупреждает председатель.

– Люди! - вздыхает Сагайдачный. - Посадят на пороховую бочку, а потом начинают читать лекцию о вреде курения. Может, закурим, председатель?

Мировой посредник, нагнувшись, долго бьет кресалом но кремню, добывая огонь. Глумский терпеливо ждет, прячет самокрутку в кулаке. Наконец узкая, тощая самодельная папироска и цигарка петеэровского калибра "четырнадцать и пять" тянутся к тлеющему труту. Вкусный табачный дым сочится во влажном и свежем воздухе. Он дразнит. Но я сдерживаюсь. Опять пойдет кругом голова. А мне больше всего нужна ясность.

Сыплет дождь, мелкий-мелкий, все затянуто туманом. Леса не видно, лишь угадывается вдали его темная масса. Дорога тянется туда светлой, поблескивающей колеями полосой. Обезглавленные, загнутые стебли подсолнухов стоят по обеим сторонам дороги.

– Да, вот еще! - Сагайдачный обращается ко мне: - Иван Николаевич, ты ведь знаешь, я атеист. Не такой атеист, как вы, нынешние, а старого толка - то есть пришедший к отрицанию бога своим умом, не потому, что в клубе лекцию прочитали, что бога нет. Но меня все-таки занимает, как меня похоронят. Не где - место я уже выбрал всей свой жизнью, - а как.

– Ну хватит вам, Мирон Остапович! - возмущаюсь я.

– Помолчите, - просит Сагайдачный серьезно. - Не люблю этого комсомольско-молодежного оптимизма. Я все думаю, что поставят над моими бренными останками? Крест? Не годится, коль я разуверился в боге. Спекулятивно как-то. И нашим, и вашим... Камень-валун? Претенциозно. Знаете, поставьте этот ваш обелиск со звездой. Не очень, прямо скажем, выдающееся изобретение, но... Пусть у меня там будет ощущение, что я приобщился к этой вашей современной жизни. Что я не чужд тому, что будет жить после меня. Ведь, кажется, все это прочно, а? Глядя на вас с Глумским, иного вывода не сделаешь. И если великолепно налаженная фашистская машина не выдержала... Прочно, да?

– Прочно, Мирон Остапович, - говорю я.

– Вот и хорошо. Значит, договорились?

Я хочу возразить, на помнить, что ни к чему предаваться таким унылым мыслям, но Глумский, который серьезно и мрачно прислушивался к разговору, кладет мне руку на плечо, удерживая от ответа.

– Сделаем, -заверяет он Сагайдачного.- От имени колхоза говорю. Сделаем, когда придет время.

Сагайдачный издает губами "чмо-н", и Лысуха, хорошо знакомая с французским прононсом хозяина, тянет таратайку к лесу. Старик поднимает картуз с высоким околышем. Голова его матово светится под дождем.

– Иди отдыхай, - говорит Глумский, провожая взглядом таратайку и не поворачиваясь ко мне. - Тебе надо отдохнуть. Справного я приготовлю. И Гната сам встречу. Иди.

Он мнется с ноги на ногу. Поправляет карабин. Сагайдачного уже не видно, но Глумский упрямо смотрит перед собой.

– С Антониной толковал?

– Нет.

– Любит он тебя, старик, - без всякой связи с предыдущим продолжает Глумский. - Ты еще не понимаешь, что это такое - одиночество к закату жизни.

12

–Слушай, - говорю я Антонине, - а почему бы тебе пока на время не переехать к Глумскому? У них никою нет... детей... Тебе хорошо было бы! Серафима моя старенькая уже, ей трудно.

– Нет!

Она обводит взглядом просторную и нескладную хату, стол с глиняными львами и рыбами, печь, расписанную глухарским орнаментом. Здесь прошла ее жизнь.

По стеклу, дрожа, вычерчивая извилистые дорожки, бегут капли. От печи уютно веет теплом. Уголья на поду освещают хату красным переливающимся светом. МГ стоит у стены. Круглая боковая коробка уже присоединена к пулемету, лента вправлена. Еще две коробки и полсотни патронов россыпью лежат в сидоре.

– Я приеду завтра. Ты не волнуйся, если задержусь. Дорога есть дорога.

Голос у меня какой-то чужой, излишне деловой. Это от нарочитого хладнокровия.

Она смотрит на меня. Осторожно касается лица прохладными кончиками пальцев. Ее привычный жест. Она словно лепит меня. А может, запоминает осязанием?

На шее у Антонины бьется удивительная, живущая самостоятельной бешеной жизнью жилка. Она, как и я, кажется спокойной, Антонина, но жилка выдает ее. Мы ничего не можем скрыть друг от друга, наше единение не связано со словами, жестами, движениями. Волосы ее сегодня светятся неистовой подсолнуховой желтизной. Пока в кузне подсчитывали миллионы, она успела вымыть голову в ромашковом настое. Даже в эти тяжелые, скорбные дни ей хочется быть красивой. В ней живут непонятные мне рефлексы, заложенные еще со времен Евы. Или, может быть, она знает, что я могу не вернуться, и хочет раскрасить для нас этот коротенький серый день?

...Мы лежим на шуршащем сенном матрасе, за стеклами дождь. Через час мне выезжать. Ох и темнотища будет в лесу! Уже сейчас к дождю словно подмешали чернил. С каждой каплей меркнет день.

– Слушай, у тебя паспорт есть?

Дурацкий, конечно, вопрос. Ну какие в Глухарях паспорта?

– Получим в сельсовете твой паспорт, поедем в Ожин, - говорю я. - Чтоб все было как у людей. Ну, сама понимаешь...

Она кладет пальцы на мои губы, и я стихаю. В самом деле, уж больно я становлюсь деловым. Она держит пальцы на губах, как замок, а сама серьезно и внимательно глядит на меня. Я утыкаюсь лицом в ее шею, чувствую губами пульсирующую жилку. Это как прикосновение к душе. Это страшно. Но я не отрываю лица. Не хочу, чтобы она так рассматривала меня. Она может догадаться, что я боюсь. Сейчас в этой теплой и просторной хате, рядом с Антониной, я начинаю бояться длинной и темной дороги. Я чувствую, как много могу потерять.

– Иди ко мне, - говорю я.

Она покорно и поспешно кивает. Мы почему-то спешим, стыдимся и только потом, позже, смотрим друг на друга и робко улыбаемся. Улыбка эта - как извинение.

И вдруг мне открывается какая-то прямая, очевидно, простейшая истина, великий смысл оглушающей, загадочной близости между мужчиной и женщиной. Эта близость- бессмертие. Единственный и верный путь к нему. Страх исчезает. Частичка меня ушла к Антонине, и там, в тепле ее тела, в таинственной темноте, она начнет самостоятельную, оторванную от меня, свою жизнь, не связанную со мной, а потом и с Антониной, и, что бы ни случилось с нами, эта частица будет существовать, займет свое место в мире, и она всегда будет немножко ею и немножко мной. Какое простое и наивное открытие. До глупости простое. Но каждый должен сделать его сам. Книжные разъяснения, уроки биологии и рассказы других здесь не помогут. Надо самому через самые простые истины вдруг почувствовать мудрое устройство жизни. Тут, как от случайно упавшего в саду яблока, открываются сложнейшие законы тяготения.

Она лежит рядом со мной -теплая, дышащая, живое существо, чудо, женщина. Жена. Странное короткое слово, но, кажется, сто лет ломай голову, не придумаешь слова точнее, лучше, прекраснее. И прочнее.

– Антоша - шепчу я, вкладывая в это имя тысячи слов, что теснятся во мне, толкаются и давят друг друга. - Жена...

Время летит мимо нас с неистовой скоростью. Оно невидимо, как воздух, но, мне кажется, я слышу в ушах его свист.

– Пора, мне пора!

* * *

...Уже темны окна. Где-то ржет конь.

– Ты не забудь, что Глумский очень хорошо к тебе относится... как к дочери! - говорю я.

Она протягивает мне узелок со снеданком. Я же сам сказал, что дорога будет долгой. Я укладываю узелок в сидор, к патронам. Две лямки привычно ложатся на шинель, на плечи, где сохранились петельки от погон и потемневшие, давно не чищенные пуговки со звездочками.

– Нет-нет, не иди со мной. Пожалуйста, не иди!

Лицо Антонины вдруг искажается, как у человека, силящегося сделать глоток воздуха в минуту удушья. Ей с трудом даются слова, будто она заново учится говорить:

– Я... буду... ждать...

Ухожу не оборачиваясь. В какой-то книжке, помнится, прочитал, что именно так уходят настоящие мужчины: они мучаются, заходятся от тоски, но не оборачиваются, ступают ровно и жестко.

Но, отойдя от хаты немного, останавливаюсь и поворачиваюсь. Ну их к дьяволу, книжки! Мало ли кто как уходит в книжках! А мы с ней - живые, такие, как есть, нечего нам себя придумывать.

Антонина замерла у тына, прямая, высокая, она стоит под дождем, и голова ее желтеет в сумерках, как августовский подсолнух.

Когда я вбегаю в хату, Серафима поспешно вскакивает и начинает греметь всеми сковородками и горшками так, словно хочет развалить нашу и без того хилую печь. Она делает вид, что все время хлопотала по хозяйству и никакие мои набеги не оторвут ее от этого занятия.

Но печь-то, я вижу, холодная.

– Серафима, вы простите...

– Чего прощать-то? Что ты, Каин, что ль, какой? Или, может, я идол бесчувственный, не понимаю? Нет людей на свете, которые б не были молодые. Старый вол тоже безрогим бычком гулял.

Она говорит отворачивая лицо.

– Серафима, что вам из Ожина привезти?

Тон у меня такой бодрый, что самому противно. Пока Серафима обдумывает ответ, я достаю из тумбочки заветную коробку спичек и два индпакета, которые подарила мне в госпитале медсестра. Что можно подарить солдатику, которому, может, еще предстоит воевать? Кто был на передовой, тот знает цену индпакету. Спички - за пазуху, индпакеты - в сидор.

– Если б ты товарища Гупана привез в мешке, вот спасибочко, - отвечает Серафима. - Я б ему, ироду, все бока цепом поотбивала. Из-за него все ночи глаз не смыкаю. К чему такое расстройство нервенной системы на старости лет?

– Я думал, ты уже привыкла.

– Как же, привыкнешь! Только и делов, что молчишь, как будто мышью подавилась.

– Серафима, неню!

– Иди, иди!

– Ну, ты уж слишком его не жалей, - говорит Глумский и вытирает мокрый круп Справного ладонью. Приглаженная шерсть блестит как лаковая. Справный, косясь, переступает подо мной с ноги на ногу, идет боком, ему не терпится. Ты, если нужно, гони, - продолжает Глумский.- Он выдюжит. Крепких кровей!

Жеребец, изогнув шею, тянется к председателю мягкими розовыми губами, тычется в ладонь. На ладони - корка черного хлеба. Нет в селе сахара. Дети забыли, как он выглядит. Никто не скажет в Глухарах: белый как сахар. Скажет: белый как мел. Мела у нас достаточно.

– В Ожине на чужие руки не оставляй.

Справный быстро сжевывает корку. При нашей бедности и черняшка лакомство. Председатель, вздыхая, смотрит на жеребца. Мысленно прощается, что ли? Да, дорога у нас будет с фейерверком, с треском... Если Горелый догадается выставить засаду.

А он, жеребец, как будто предчувствуя опасный путь, волнуется, шумно тянет воздух ноздрями, лоснящаяся шерсть его мелко вздрагивает, словно от озноба. Глумский между тем деловито вставляет ему в пасть, оттянув нежные губы, удила. Железо звякает о снежную кость, Справный дергается, ему не нравится металл, но председатель, успокаивающе ворча, застегивает удила кляпышком.

– Хорош!

Жеребец резко вздергивает кверху длинную сухую морду, словно бы для поклона. Глумский смеется. Кажется, первый раз слышу, как он смеется; получается это у него неловко, неумело, смех напоминает кашель. Но Справному, в отличие от глухарчан, смех этот знаком, он как бы в ответ толкает Глумского мордой в плечо, пофыркивает. На какую-то секунду небритая щека председателя прижимается к атласно блестящей скуле жеребца.

– Да, определенно признает, - сипло говорит Глумский и отстраняется. - Мы ведь казацкого роду, - поясняет он мне смущенно. - Лошадники.

Справный косит на нас длинным, в остром разрезе век глазом. Оглавль, уходящий под коротко остриженную челку на лбу, нащечные ремни, нахрапок - вся уздечка плотно сидит на красивой, отточенной морде жеребца.

– В Ожине на чужие руки не оставляй, - повторяет председатель.- Уведут!

– Ладно.

– Уж если приспичит, ты ему дай плеткой по животу, - Глумский протягивает короткий хлыст.- Ну уж только держись! Озвереет!

Забираюсь в седло. Справный ходит подо мной из стороны в сторону. Небо еще чуть высветляется каким-то дальним заоблачным светом, но в лесу, наверно, совсем уже темно.

– Ну как, что Антонина? - спрашивает председатель.

– Если что, она будет жить у себя, - отвечаю я. - И все.

Я не хочу сейчас говорить о ней. Перед моими глазами еще светится подсолнуховая желтизна. Если я буду все время вспоминать о ней, я начну бояться.

– Ну давай, задуй тебя ветер. Время!

Только что Гнат принес записку для Варвары. Всего три слова: "Жди. Буду. Ясенек". Многозначительность Горелого нам понятна. "Ясенек" расспросил Сагайдачного. Теперь он твердо, без всяких колебаний, намерен захватить два бумажных мешка, по миллиону в каждом, уничтожить при этом "ястребков" и победителем заехать в Глухары; попрощаться, навести порядок.

Глава шестая

1

До леса я разрешаю Справному пройти легкой рысью. Пусть разогреется. Тяжелый сидор чувствительно постукивает по спине. В нем как-никак полторы сотни патронов.

Коленями я ощущаю, как мерно и ровно раздуваются бока жеребца. Я надвигаю глубоко на лоб фуражку и спускаю околышный ремешок на подбородок.

Дорога уже не видна, остается только довериться Справному, его чутью. Он молниеносно выбрасывает каждое из своих четырех подкованных копыт, определяя наперед, где оно опустится. В его узкой длинной голове спрятан хитрейший арифмометр.

Дождь летит в лицо, холодит щеки, ветер ровно гудит в дырчатом кожухе пулемета. В темноте только запахи, которыми густо насыщен влажный воздух, подсказывают, где я проезжаю. Вот тяжелый и гнилостный запах вянущей картофельной ботвы сменяется горькими ароматами жнивья. Въехали в яровой клин. Дальше - луг с высокой отавой, от него веет свежестью яснотки, синюхи, ромашки, отцветающей таволги. Лес надвигается неясной громадой. Еще за сто метров он предупреждает о себе запахами папоротника, крапивы и хвои с примесью грибного настоя.

Справный влетает в лес, как в глухую ночь. Ничего не видать, даже ушей жеребца, лишь ощущается давление двух стен из деревьев, близко подступивших к дороге. Стук копыт эхом гуляет справа налево и слева направо. Гулко в лесу. Наверно, за километр слышен конский топот.

Дорога входит в мелкий сосновый "предбанник", это я чувствую по тому, что над головой слегка светлеет и волна хвойного тепла выплескивается на нас со Справным. Он даже в дождь хранит тепло, наш знаменитый "предбанник".

Десять дней назад я лежал в этом соснячке, глядя в небо и наслаждаясь покоем и тишиной. Здесь пробежала, едва касаясь копытами земли, тонконогая легкая косуля, и ее, как ножом, прирезали короткой и точной очередью из шмайсера. С этого все и началось. Всего лишь десять дней тому!

Справный выносит меня в Шарую рощу. Здесь стоит гул - дождь бьет в жесткие дубовые листья, кажется, будто полчища жуков готовятся к отлету в темноте. Я пригибаюсь к прикрепленному к передней луке пулемету, чтобы не хлестнуло в лицо шальной веткой. Шарая роща, Шарая роща. Черный, хищный, как птичья лапа, обгоревший сук, карканье черной зловещей птицы... Чуть похлопываю Справного бичом, совсем легонько. Жеребец с удовольствием прибавляет ходу. Он весь как будто вытягивается, и его острая морда, подавшись вперед, режет воздух.

Седло начинает прыгать подо мной, и сидор бьет по лопаткам равномерно, как трамбовочный молот.

Наконец-то Шарая роща с ее гулом уходит назад, отваливает, как льдина от речного берега. Мы несемся теперь по смешанному лесу, густому, пахнущему болотом, мятой и белокрыльником. Неужели проскочим? Молодец, Справный! Жми, несись! Копыта жеребца равномерно отмахивают метры, а дыхания его даже неслышно. Миноносец, не конь.

Кажется, что деревья, пропустив нас, смыкаются позади, как волны. "Та-та-та-та" - стучат копыта. "Чах-чах-чах-чах" - отдает в лесу. Давай, Справный, давай!..

Темнота густо смешана с влагой, она бьет в глаза, выжимает слезу. Азарт скачки овладевает мной. Боязнь ночного леса, выстрела в упор исчезает, азарт подгоняет меня, а вместе со мной и Справного. Мы доскачем, Справный, мы им покажем - бывшему твоему хозяину и его дружкам. Мы им напомним и Абросимова, и Штебленка, и Кривендиху, и Семеренкова. И тех, безвестных, многих безвестных, мы тоже напомним.

Справный взлетает на пригорок, стук копыт вязнет в песке, но скорость бега остается прежней. На вершине пригорка веет легким теплом, как от свежепогасшего костра, а через минуту мы снова спускаемся в сырой и холодный лес. Здесь вокруг болота, и дорога идет по неровной, давно уже провалившейся насыпи. Хлесь! Я на миг приподнялся, оторвался от луки, и ветка тут же сорвала с меня фуражку. Не удержался ремешок. Но не останавливаться же! Ветром разметало волосы, смочило дождиком, пригладило холодком. Ладно, черт с ней, с фуражкой! Глаза целы - и хорошо. Прорвемся, Справный, прорвемся!..

* * *

Впереди, из темноты, с середины дороги раздается нестройно, в два голоса:

– Стой! Стой!

Значит, ждали все-таки... Ждали! Как будто дождем под рубаху хлестнуло. Заморозило кожу до пупырышек, а рука уже сама по себе, не дожидаясь приказаний, бьет жеребца под брюхо, у ног, по самому болючему.

Справного швыряет вперед, как снаряд "катюши" по рейкам. Я только и успеваю, что вцепиться в притороченный к луке поперек седла пулемет. Тугой воздух ударяет в наклоненную голову:

Слышно, как сзади, где-то далеко, шлепаются о землю комья вывороченной копытами земли.

– Стой! - Это сбоку, справа и слева, из темноты, из дождя, из-за деревьев.

– Стой! - Это уже за спиной, хрипло и испуганно, из-под града земляных ошметков.

Они чуть подрастерялись, проворонили несколько секунд, а несколько секунд для меня сейчас целая жизнь.

"Та-та-та-та..." Сзади, из шмайсера. Очередь рвет воздух возле уха, свистит. "Та-та-та-та..." Из другого автомата. Высоко, по листве, по сучьям. А копыта: "Тах-та-та-тах, тах-та-та-тах!" А дорога - в спасительный поворот. Я ощущаю его по легкому наклону Справного, облегчаю ему поворот, чуть свешиваясь с седла.

Сзади: "Тат-та-та-та" - вперебой, длинно, из двух автоматов. Копыта: "Тах-та-тах..."

Снова две длинные очереди - до пределов магазина, до упора подавателя в ограничительный выступ. Поздно, поздно! Справный ушел за деревья. Пули щеплют щепу, щелкают о сучья. Седло прыгает подо мной, воздух давит холодом голову, закладывает уши. Дорога снова выпрямляется.

Справный все еще взбешен коварным ударом плети, он зажимает зубами железные удила, сейчас его ничем не остановишь, пока не пристанет. Не так далеко уже и до Инши, река сдержит коня,

И снова:

– Стой!

Сколько же их рассыпалось по дороге? Голос грубый, граммофонный. Ну давай, Справный! Рвись! Еще разов. Плетью - понизу. Они выставили на шляхе двойную засаду. Выстроили дубль. Рвись, Справный!

И вдруг слева резкий, фальцетом, вскрик:

– Справный! - И свист. В два пальца, с высокой ноты на низкую, по-особому. И опять сильно и визгливо: - Справный!

Это Горелый. Человек с обожженной щекой и высоким, как будто сорванным голосом. Он узнал Справного. По стуку подков, по дыханию узнал. Копыта Справного вдруг идут юзом по мокрой земле, он упирается ими, ходит из стороны в сторону. Он останавливает бег!

Я чувствую, как натягивается правый повод. Жеребец выворачивает голову к той стороне дороги, откуда раздался окрик.

– Справный! - остро и резко звучит фальцет в лесу. И снова свист с медленным затуханием.

Справный помнит своего бывшего хозяина! А, черт! Он помнит сахар, руки, свист, голос. Я бросаю на миг поводья, чтобы обмануть жеребца. Ну, отпусти удила! Рву правый повод резко, чтобы причинить боль, заставить жеребца забыть о голосе, призывном свисте. Пусть порвет губу. До крови. Я плохой хозяин. Жестокий. Но пусть хоть боль заставит Справного забыть о добрых ладонях и сахаре.

Жеребец держит удила как в клещах. Он прислушивается к лесу, он медленно шагает по дороге. О черт, я теряю спасительные секунды!

Мы совсем не подумали о том, что Справный может до сих пор помнить Горелого. Может до сих пор любить!

– Справный! - на этот раз радостно, особенно визгливо.

Конь останавливается. Я снова повторяю свой маневр, бью плетью под живот. Удила наконец высвобождаются от хватки зубов, я рву поводок, режу губу. Скачи, Справный, скачи, уходи, не верь памяти, не верь тем ладоням!

Но жеребец, вместо того чтобы рвануться вперед, взвивается на дыбы и ржет. Громко, призывно ржет. Он жалуется на мою жестокость, на удила, разрезавшие нежную губу, на хлыст, он зовет своего бывшего доброго хозяина, зовет того, кто никогда не бил его и не рвал, хитря, удила на сторону.

Я едва не падаю с седла. Держусь за пулемет, чтобы не скатиться. Ноги упираются в донца стремян, чувствую, как натянулись путлища. Вот-вот сорвусь вниз. Что ж ты делаешь, Справный? Он опускается на передние копыта, как будто удовлетворенный тем, что напугал меня. Вперед же, ну, вперед!

Оттуда, где звучал призывный голос и свист, бьет автомат.

Пламя чуть высветляет ветки в стороне от дороги. Будто там примус разжигают, в лесу. Все! Это все...

Справный, рванись вперед! Горелый стреляет на твое ржание, ты слишком крупная мишень, чтобы он не попал. Пока пули прошли стороной. Еще секунда-другая у нас есть, ну! Я бью его хлыстом, он вертится, переступает с ноги на ногу и ржет. Это не ржание, а крик боли и досады. Снова очередь.

Ах ты ж, Справный, что ты наделал, дурак!.. Коленями, икрами, лодыжками, всей внутренней поверхностью ног, сжавших с обеих сторон круп жеребца, я чувствую, как вздрагивает жеребец под строчкой пуль. Я слышу глухое чваканье. Все. Рву карабинчик, высвобождая МГ. Справный хрипит. Ему прошили весь левый бок. Он заваливается.

2

Так и не успев снять пулемет, я прыгаю в темноту, стремительно перебросившись через седло. Лишь бы не попасть под Справного.

Ударяюсь о землю и тут же рядом, у самого уха, слышу чей-то пронзительный короткий вопль. Да ведь это же я крикнул! Нога... Досталась одна из пуль. На крик снова стреляют с той стороны дороги. На этот раз в два автомата. Огоньки пульсируют между деревьями, я вижу короткие начальные трассы пуль, вылетающих из стволов. Но Справный, завалясь на бок, закрыл меня своим телом. На этот раз он спасает меня, принимает обе очереди. Хрипит, копыто его, дернувшись, больно бьет меня по другой, здоровой ноге. Теперь я сдерживаю крик.

Там, где лежит Справный, что-то переливается, булькает и мягко-мягко хлопает. Я знаю, что это хлопает. Кровавые пузыри на губах агонизирующего Справного.

На дороге слышны голоса. Это проближаются бандиты из первой засады, неудачно обстрелявшие меня на ходу. Подползаю к жеребцу. Он уже не бьется, только хрипит и пускает пузыри. Пробитые легкие делают последние судорожные вздохи. Здорово досталось Справному, недолго ему мучиться.

Я нащупываю седло, переднюю луку. Пулемета нет. Только обрывки крепкого двойного шпагата попадают в мои пальцы да прохладный железный карабинчик. Видно, МГ при падении жеребца ударился о землю, веревка не выдержала и пулемет отлетел в сторону. Я шарю по мокрой склизкой земле, ворошу листья. Пальцы хватают только жижу. Оружия нет! Зряшная, бешеная мысль, предательская, обезоруживающая, стучит в висках, забивает сознание: все это не с тобой, не с тобой случилось. Ты еще скачешь, ты летишь по дороге, и конь под тобой бодр и весел, и бандиты промахнулись, остались позади. Это тебе только кажется, что ты лежишь раненый у дороги, и оружия нет с тобой, и конь погиб. Так плохо, так нелепо плохо с тобой не может быть. Это лишь снится, чудится. Еще мгновение назад все было хорошо. Не может быть сейчас так плохо...

Я стараюсь прогнать эти мысли, даже корчусь от напряжения.

Бандиты из первого кордона уже в двухстах - трехстах метрах.

– Ну чего там? - кричат они. - Тоже упустили?

Горелый и его сообщник с граммофонным голосом не отвечают. Видимо, прислушиваются. "Спокойно, - говорю я себе, - без паники. То, что случилось, то случилось. Самое страшное всегда приходит без предупреждения, внезапно. И его надо принять как есть. В запасе еще несколько десятков секунд. Они тоже не полезут в темноту, наобум. Сначала окружат то место, где упал Справный, чтобы уж взять меня живьем или добить наверняка, в упор. Горелый молча ждет подкрепление".

Я осторожно шарю по земле. Пулемет исчез. Коробки с лентами в сидоре на моей спине превратились в бесполезный груз. Ну, ладно... что ж. Две гранаты этого хватит, чтобы причинить бандерам неприятности. Хоть одного-двух я укокошу. Даже если они окружат меня и не дадут времени для второго броска, все-таки одну гранату я брошу и, надеюсь, не промахнусь. А зубы стучат мелкой дрожью, и сердце бьется бешено. Страшно помирать в темном лесу. Ох как страшно!

Нащупываю гранаты. Ребристую шестисотграммовую "феньку" и легкую, с гладкими боками РГ-42 - "бочку". РГ-42 я откладываю. Она без кожушка с насечкой, ближнего действия. Это для себя. А вот "феньку" надо бросить. Ее осколки разлетаются на двести метров. Ее положено бросать только из-за укрытия. Сейчас это не имеет значения. Да и в группе Дубова "феньки" бросали с любых позиций, надеясь, что свой осколок не тронет.

В левый сапог точно грелку положили. В нем скользко стало. Но сейчас нечего об этом думать. Кровь не успеет вытечь.

– Щуко! - кричит Горелый. Ну и визгливый у него голос! Как можно подчиняться человеку с таким голосом? - Щуко и Семенко! Зайдите на тот бок шляха, там "ястребок" где-то валяется.

Сам Горелый остается на месте. Он не хочет рисковать накануне решающей операции. Вот гад!.. Кому ты поверил, Справный, глупый конь? Жалко мне тебя! Обманули тебя, провели! И меня ты подвел. Я стараюсь успокоиться, стискиваю зубы.

Прислушиваюсь. Осторожно чавкают сапоги по мокрой земле. Щуко и Семёнко идут не спеша. Они тоже знают про миллионы и тоже не хотят рисковать. Миллионы, да еще с надежными документами, для них сейчас - это воля, свобода, сытая жизнь, спокойствие.

Ничего, Глумский завтра утром вас успокоит. Его не проведешь, как Справного, воспоминанием о сахаре.

"Чвак-чвак..." Через некоторое время опять: "Чвак-чвак". Идут осторожно, не разговаривают. Все притихли. И тут до меня доносится со стороны обочины позваниванье. Едва слышное, слабое-слабое. Как будто кто-то тихонько бьет пальцем по пластинкам ксилофона... Это утяжеленные, дождевые капли, скатываясь с листьев, стучат о металл. О металл!

Я отползаю туда, где так тихо и нежно позванивает. И нащупываю ствол своего МП В раструб пламегасителя набралась земля, я счищаю ее пальцем. Сердце бьется радостными толчками. Пулемет со мной!

"Чвак-чвак..." В сапоге - сотня градусов, он горит изнутри, под кирзой уже не грелка, а свежие угольки с костра. Но не стоит сейчас думать о ноге!

Эх, Антонина, не думал я, что так получится. Одна надежда - забудешь со временем. Забудешь, переболит, жизнь возьмет свое.

"Чвак-чвак..." Идите-идите. Вот черт, пальцы трясутся. На фронте не было так страшно. Там я никогда не чувствовал себя одиноким. Осторожно снимаю сошку с держателя. Постой, Иван Капелюх, спокойно. Не спеши. Что ты хватаешься за МГ, как будто в нем спасение? В нем и смерть твоя. Срежешь одного из них в темноте, а остальные махнут гранатой. С пулеметом ночью не повоюешь. Ты постарайся уцелеть. Иван Капелюх, сын мамы Изабеллы, внук бабки Серафимы, ты покрути шариками, расшевели их как следует! Уйми дрожь, успокой пальцы, продуй мозги.

"Чвак-чвак... Чвак-чвак..."

Если притаиться неподалеку, выждать утра и сберечь силы, то можно нанести неожиданный удар по бандитам. Ведь они здесь, наверно, будут ждать "транспорт с деньгами". Вот тут-то МГ сможет сделать настоящую работу. Утром он станет зрячим. Ну как, Капелюх? Да, надо уползать. Уползти, затаиться, перевязать ногу, чтоб не истечь кровью, и дождаться утра. Да-да!

Я с трудом подтягиваюсь к раненой ноге и пытаюсь снять сапог. Резко, ножом бьет по нервам. Возбуждение, которое сняло первую вспышку боли, уже прошло. За голенищем того же сапога нащупываю финку. Вставляю ее острием под кирзу, жму. Голенище натягивается, давит на рану. Ох и тошно!.. Надрезаю кирзу.

"Чвак-чвак". Метрах в пятидесяти - шестидесяти. Стаскиваю сапог. Чувствую, как кровь горячо течет по коже - на землю. Ну что ж... Пусть остается пятном. Сапог закладываю голенищем за ремень. Пригодится. А главное, им не надо знать, куда меня ранило.

Дотрагиваюсь до ноги. Рана сквозная, в голени, почти посредине, наверно, задело кость. Авось не перебило. Сверху голень твердая, прочная. "Спокойно! говорю я себе, когда пальцы ощупывают края выходного отверстия. Там липко... Спокойно, это всего лишь дырка. И не где-нибудь, а в ноге. Самое обыкновенное сквозное пулевое ранение. Как говорят врачи, вульгарис. Спокойно, спокойно!" Кровь не бьет толчками ни из входного, ни из выходного отверстия. Значит, сосуды не перебиты. Но все-таки ее надо беречь, кровь. Обрывком шпагата перетягиваю ногу чуть ниже колена. Пока сойдет.

"Чвак-чвак!"

Шаги приблизились. Сую в карман окровавленную портянку. Тихонько, отводя сучья, чтобы не хрустнули, ползу в лес. Цепляюсь левой рукой за траву, за мох, подтягиваю раненую ногу и, отталкиваясь здоровой, медленно переношу тело. МГ в правой руке. Хорошо, что идет дождь! Земля мягкая, веточки влажные и гибкие, я ползу, как по перине, бесшумно.

"Чвак-чвак".

Это на дороге. Но я уже метров на десять углубился в лес. Уже на десять с половиной. На одиннадцать!.. Папоротник стряхивает на голову крупные капли. Они приятно холодят. В перетянутой шпагатом ноге стучит, пульсирует, шатуном ходит боль. Это ничего. Перетерпим. "Ранение, - считай, орден! - говорил Дубов. - Только орден еще когда дадут, может, списки перепутают или штаб разбомбят, а ранение вот оно - всегда с тобой".

Двенадцать с половиной метров. Мох, мокрый мох. Он выручает, гасит все звуки. Я запускаю пальцы в густую шевелюру леса и подтягиваюсь, подтягиваюсь. Одно плохо - мох впитал дождевые капли, нет ни одной колдобинки, где скопилась бы вода. Пить хочется нестерпимо. Это рана и испуг выжали из меня всю влагу. Тело потное. Даже шинель прилипла к лопаткам.

Дыхание становится неровным и оглушительно громким. Оно начинает напоминать паровозный сип. Так, во всяком случае, мне кажется.

На дороге - голоса.

– Хозяин! - зовет бас. - Тут конь. Больше нема никого.

Хозяин - это, надо полагать, сам вожак. Кличка Горелый не так уж хороша, чтобы ею пользовались в банде. Он ведь при немцах не водовозом и не коновалом был, Горелый, носил черное кепи, лаковые сапоги, жеребца держал не простого.

Пока они там изучают дорогу, я отползаю чуть подальше. Нащупываю толстый сосновый ствол, укладываюсь за ним. Все-таки защита. Пластмассовый приклад у МГ влажный, холодный. Я слизываю с него крупные капли. Вода пахнет маслом, какой-то химией, жирнит губы. Будут они меня искать или бросят?

– Зажги фонарик, Семенко! - приказывает Горелый. - А вы встаньте по сторонам наготове. Рассредоточьтесь!

Вот как, у них и фонарик. Неплохо экипировали бандитов фашисты. Я проверяю, плотно ли сидит короб, не погнуло ли его при падении пулемета. Иначе ленту зажмет. Кажется, все в порядке. Если один из них, тот, что с фонариком, - как его, Семенко? - наткнется на меня, недолго он будет светить. Что ж, Семенко так Семенко. Все же Глумскому будет завтра полегче.

Страшно. Но зубы больше не выбивают дробь. И мысли стали яснее, четче. Значит, свыкся с обстановочкой. Привычка - первый враг страха. На войне всем боязно. Важно, кто быстрее привыкнет.

3

Фонарик у бандита никак не хочет загораться. Я отползаю еще на несколько метров к новой сосне. С потревоженной ветки на МГ падают крупные дробные капли. Ощущение такое, будто на весь лес ударили в барабан. Губы уже горячие, сухие, всерьез сказывается потеря крови, и я все облизываю пулемет, словно в нем теперь спасение.

На дороге вспыхивает клинышек света, сквозь туманный воздух он кажется мутным и слабым. Вот бы они все собрались к этому клинышку! Но Горелый не дурак. Он остается в темноте. И те двое - тоже... Впереди - с фонариком только Семенко. Почему бандюг лишь четверо? Двое, наверно, занимают иной пост.

В ноге стучит, ухает.

Клинышек света ходит из стороны в сторону. Серая невнятная масса возникает в луче. Вдруг в этой массе вспыхивает фиолетовый огонек, как будто драгоценный камень светится. Это мертвый глаз Справного попал под луч фонарика. Глупый, глупый конь!..

– А тут кровь! - кричит Семенко.

Голос у него молодой, напуганный, чуть вибрирующий. Наверно, совсем еще мальцом подался к Горелому полицаем, соблазнила его легкая жизнь. Заманили чем-то дурачка, и вот сейчас его первого подставляют под удар. А он идет.

– Ты что ж думал, лошадь соляркой заправлена? - спрашивает бас. И хохочет, не дожидаясь ответа. Смех нарочитый, как бы сам себя подталкивающий. Он подбадривает, бас, себя и других. Лесные люди, они боятся темного, молчаливого леса. Им, оказывается, тоже страшно. И я начинаю понимать, что месяцы сидения в УРе, а затем гибель Саньки Конопатого и Климаря не прошли для них даром. Для меня и для многих других они казались хозяевами глухих чащоб, но это не так. Это остатки легенды. Они сами растеряны, и только необходимость поддерживать легенду бросает их в безрассудные и отчаянные предприятия.

– Тут не лошадиная кровь. Тут, в стороне, - отвечает юный Семенко. Пятно! Это с него, с "ястребка"!

Значит, наткнулся на то место, где я снимал сапог.

– Вот и иди по следу, - приказывает Горелый. - А мы рядом, цепью.

Я поудобнее устанавливаю МГ. Дулом к светлому клинышку. Эх ты, Семенко, балбес - тебя, как Справного, подведут под огонь. Стаскиваю сидор и трясу ближнюю сосенку. Все равно на дороге разговаривают. Подставляю под ветви мешок с промятой посредине ямкой. По брезенту стучат капли, сбегают в ложбинку. Я вылизываю ее. Глотка на полтора набралось воды. Напиться перед смертью. Главное, не думать теперь о том, что остается после тебя в этом мире. Об Антонине не думать. Пулемет, гранаты - вот и все твои заботы теперь.

– А чего идти? - спрашивает Семенко. - Тут с него полведра вытекло. Куда он уйдет? Пополз сдыхать!

Это он, конечно, сильно преувеличивает. В его интересах преувеличивать. Он нутром чует опасность.

– Ищи, где след! - приказывает Горелый, как псу. Он небось за деревом стоит, атаман. Прячется на всякий случай.

– Вот вроде примято! - говорит Семенко, и я вижу, как свет фонарика сходит с дороги и чуть-чуть приближается ко мне.

– Давай-давай! - Это бас.

Клинышек света становится меньше, уже. Семенко нагибается, рассматривает мох.

– Опять пятна! - говорит он торжествующе. - Кровищи!

Врет он... Пусть врет!

– Давай-давай! - оживляется Горелый. - Ищи... Не мог я не подцепить такого "ястребка".

– Хозяин не упустит! - льстиво отзывается бас.

Они чуть осмелели, разговаривают во весь голос, хрустят ветками, шутят. Красные пятна на земле - они хорошо знают, что это значит. У человека после большой кровопотери глаза становятся незрячими, а в пальцах едва ли хватит сил, чтобы выдернуть чеку. Им теперь легче дышать. Ах вы, сволочи! Храбрецы по обстоятельствам.

Фонарик приближается еще на несколько метров. Ну ладно, иди-иди, Семенко, к своей судьбе. Примагничивайся. В ноге ухает без конца. Ладно, недолго терпеть. Иди, Семенко, глаза мои хорошо видят, и руки еще крепки. Не смогли вы меня ранить так, чтоб я достался вам бессильным.

Прыгает клинышек света. Дергается туда-сюда.

– А ловко ты его, хозяин! - звучит повеселевший бас. - В темноте-то! Прямо влет.

– Ты не нахваливай. Сами-то промазали, застыли там, как жабы!.. - И Горелый добавляет довольно сложное, с переходами ругательство. Странно это, когда ругаются таким визгливым голосом.

Фонарик приближается на полтора-два метра. Еще немного, и свет его начнет доставать до сосны, под которой я лежу.

– Ищи-ищи, Семенко!

Ветка над головой чуть высветляется. Видно, как на ней подрагивают белые, словно жемчужинки, капли. Я приникаю к земле, прячусь за ствол. Вдруг фонарик гаснет. Снова темень.

– Ну чего? - визжит Горелый.

Не терпится ему добраться до меня.

– Лампочка, что ли, - сконфуженно отвечает Семенко. Щелкает металлическая крышка фонарика, что-то тяжело падает на землю - это, видимо, Семенко выпустил из рук автомат, возясь с фонариком.

– Какая там лампочка? - спрашивает Горелый. - Ты брось... Брых, поди, что там у этого гвоздодера?

Теперь я их всех знаю по именам или кличкам: Горелый, Брых, Семенко и Щуко. Ладно, будем знакомы. Я облизываю мокрый сидор. В армии мы всегда носили с собой фляги. Каждый на собственном опыте убедился, что значит фляга с водой. А вот теперь дал промашку. Как-то странно было в этот мокрый, насквозь пропитанный дождем день брать с собой воду.

– И вправду не горит, - откликается Брых. - Не работает!

Молодец, Семенко! Не так-то ты прост. Соображаешь.

– А ну его к черту! - басит Щуко. - За ночь подохнет "ястребок". Что мы будем по темноте лазить? Раз кровища выхлестала, значит, ты ему в бок врезал, хозяин. Все правильно!

Горелый молчит. Неподалеку шепчутся Брых и Семенко:

– А у тебя запасной нет?

– Откуда? Последняя.

– Вот черт!

Слышу, как сопит Семенко. Волнуется. Что он там сделал с лампочкой? Выкрутил, наверно, стеклянную головку из цоколя.

– Ладно, - говорит Горелый после некоторого размышления. - Дай-ка по лесу напоследок.

Четыре огня вспыхивают передо мной. Бьются, дрожат, плюются короткими трассерами. Лес весь грохочет. С сосны на голову падают ветки, хвоя. Дерево прикрывает меня от пуль.

Грохот разом обрывается. Едкой гарью пахнет в лесу. Ух, лопатки снова стали мокрыми. Кажется, весь был выжат, как жмых под прессом, а струйки пота снова стекают по бокам. Расшатывают они мне нервную систему, сволочи.

– Пошли уберем коня, - говорит Горелый. - Чтоб не валялся на дороге.

Ух... Я вздыхаю облегченно. Будем жить! Теперь можно заняться ногой.

Слышно, как они пыхтят и кряхтят на дороге, оттаскивая в сторону Справного. Я вытираю пальцы мокрым мхом и разрываю зубами оболочку индпакета. Здесь бинт, салфетка и два тампона. Прикладываю тампоны к входному и выходному отверстию. Почему человек никак не может привыкнуть к боли?.. Стягиваю ногу бинтом. У бинта уже готовы два хвостика для завязки. Так. Теперь разрезаю тугую бечевку под коленом. Чувствую, как по всем сосудам кровь возвращается в почти омертвевшую ногу. Будем жить!

Поверх перевязки, как онучу, наматываю портянку, чтоб не мерзла нога. Вот когда снова бечевочка пригодилась.

На шляхе вспыхивает огонек цигарки. Видно, отволокли лошадь за кювет и прикрыли ветвями. Работа сделана.

– Ну что, пойдем? - спрашивает бас.

– А Глузд?

– Пошли... Глузд и Миней подойдут к Инше, - отвечает Горелый.

Значит, они не собираются устраивать засаду здесь. Это был временный кордон, а настоящая засада для нашего "обоза" будет возле Инши, у реки. Сапоги топочут по дороге... Они уходят! Оставляют меня беспомощного, а сами уходят, чтобы перебить наших... Дать очередь вслед?

Я останавливаю себя, когда приклад уже прижат к щеке, а палец нащупывает спусковую скобу. Э, нет! Глупости, Капелюх. Нервишки расшатались. Тебе надо дождаться здесь Глумского. Дожить до рассвета и предупредить своих.

Впрочем, что предупреждать? Они и так знают, что их ждет засада. Глумский уже не свернет. Надо ползти за бандитами к Инше, вот что. Если смогу доползти до места засады, затаюсь поблизости и сохраню при этом силы, то утром, во время боя, МГ окажется в тылу у бандитов. Неожиданно для них. Лучшей помощи Глумскому не оказать. Надо постараться, Капелюх!

4

Закидываю сидор за спину. Поверх мешка, на плечах, - пулемет: Выползаю к дороге. Здесь, когда переваливаю через небольшой кювет, пальцы проваливаются в грязь. Лужа.

Я спиваю слой воды, скопившейся поверх грязи. Вкус ее горьковатый, видать, настоялась на осеннем листе.

Лакаю как пес... Вода приятно булькает и холодит тело изнутри. На лбу появляется испарина. Хватит пить. А то ослабею, изойду потом... Нет, рана в ноге - хорошая рана. Чего это я так испугался вначале? Вот "животинку" не пришлось бы попить. А если бы "животник" попил, то быстро отправился бы туда, откуда дождь моросит. В полевом госпитале были такие невоздержанные. Не могли совладать с собой - нутро горело. А может, они нарочно просили пить, чтобы все скорее кончилось?

Я лежу в мокром кювете и отдыхаю. И отбиваю все лишние, пустые мысли, которые, как назло, лезут в голову толпой, как фронтовики в баню. До Инши еще дальний путь, километра, должно быть, два или три. Пешком пройти - сущий пустяк.

От дороги, там, где лежал Справный, все еще доносит кровью. Хотя они конечно же подмели землю хворостом, густой запах долетает оттуда. В осеннем лесу, особенно в темноте, запахи как будто взвешены.

Снова медленно ползу по дороге, останавливаюсь, прислушиваюсь. Почему-то наибольшие мучения доставляет теперь не нога - она ноет и ноет, я к этому немного привык, - а шея. Трудно держать голову на весу. Каждый позвонок звенит от боли. Чтобы боль стихла, я все чаще ложусь на спину. Это не простая процедура - приходится снимать МГ и сидор. Зато как только затылок погружается в мягкую холодную землю, сознание становится чище и яснее. Руки и ноги разбросаны на дороге. В лицо, в глаза падает мелкий дождь. Кажется, будто плывешь в темноте.

Еще через сотню-другую метров я чувствую, что немеют сбитые и исцарапанные пальцы. Прячу их под шинель, отогреваю. Пусть понежатся там. Они будут нужны. Дрожащие, неповоротливые, "тупые" пальцы пулеметчику ни к чему. Пулеметчик, как пианист или скрипач, пуще всего должен беречь руки. Ноги - это не так важно. Шарифетджанов, которого Дубов оставил прикрывать отход группы под Обоянью, полчаса сдерживал немцев. Как потом выяснилось, с перебитыми ногами. Наткнулся, волоча пулемет, на немецкую "противопехотку" - мину в пластмассовом корпусе.

Разве забудешь такое? Если выживешь... Война, она в каждой кровиночке живет. Вот я ползу и волоку с собой невидимым грузом три года войны.

Проползаю еще немного, считая движения, выбросы рук и ног. На счет "триста" отдыхаю.

Жалко, что нет часов. Были у меня когда-то карманные, трофейные, штамповка, да кто-то в госпитале приделал к ним ножки. Звезд не видно, так что о времени судить трудно. Еще не поздний вечер, до петухов далеко, но от кромешной тьмы, от неумолчного звона дождя кажется, что ночь длится бесконечно и вот-вот исчерпает свой срок...

Метров четыреста позади. Тело становится вялым, и перед глазами ходят светлые круги. Надо отдыхать чаще. Время еще есть, ни к чему спешить.

Вдруг как кипятком из чайника: а в ту ли сторону ползу? Что, если задурманенная голова заставила меня повернуть не к Инше, а обратно, к Глухарам? Я мотаю головой, как будто от этих резких движений из нее, как мелочь из копилки, должна вылететь вся шелуха, забивающая сознание.

Ночь вокруг, ночь. Протяни руку - и ухватишь кусок плотной тьмы. Если бы не дорога, я мог бы кружить по лесу, вертеться вокруг себя, словно собака, старающаяся поймать собственный хвост. Ночь, ночь, мелкие капли дождя, сеющиеся с неба, и больше ничего. Хоть бы звезды проглянули!

Ногу приливами и отливами пилит нудная боль - как будто кто-то продел через рану струну и водит ею туда-сюда. Но самое неприятное еще только начинается - озноб. Он пока легонько пощипывает изнутри, то уголек положит под кожу, то ледышку. После любого ранения начинается озноб. Он выматывает, злит, заставляет нервничать, медленно, как жук-древоточец, истончает волю. Я видел, что делает с ранеными озноб. Крепкие до этого, повоевавшие мужики, не робкого десятка, могли вдруг зарыдать навзрыд, будто загодя себя хороня, капризничали, паниковали: озноб похозяйничал в их мозгу, все переставил с места на место.

Стаскиваю сидор а достаю припасы, которые дала мне Антонина. С трудом развязываю края хустки: пальцы задубели. Краюха ржаного хлеба, сало с желтой коркой, огурец. Чумацкий набор. Есть не хочется, но я медленно жую. У сала почему-то дегтярный привкус, оно так и норовит выскользнуть. Ешь! Пока это единственное лекарство от озноба, от слабости, дрожи в суставах.

Во рту пересохло. Язык как шабер. Ржаная корка - перекошенным патроном ни взад ни вперед. Выручай, огурец. Толстокожий, крепкий, бугорчатый. Он хрустит на зубах, щедро льет холодную влагу. Я жую, уткнувшись лбом в согнутую руку, прислушиваясь одним ухом к монотонному звону дождя.

Темнотища. Стоит закрыть глаза, как голова начинает кружиться, дорога бродит из стороны в сторону, словно стрелка испорченного компаса - то на запад повернет, то на восток. Она вертится, дорога, без всякого скрипа вертится, хорошо смазанная дождем. Где Инша, где Глухары?

Важно не изменять положения, когда останавливаешься для отдыха. Голова всегда должна "указывать" на Иншу. И еще надо держаться поближе к кювету, чтобы можно было проверить, не пополз ли нечаянно поперек шляха, не повернул ли.

Я жую, вбиваю в себя калории насильно, как будто банником загоняю в ствол. Хорошо еще, что изрезанные кишки молчат, жернова не крутятся, осколки не играют в чехарду. Две боли разом не вмещаются в человеческом теле, одна, более сильная, всегда перешибает другую.

Струна - туда-сюда - ходит сквозь ногу, цепляет края раны, бередит кость. Не меняя положения - головой к Ожину, к реке Инше, - подтягиваю к себе раненую ногу, на ощупь проверяю повязку под самодельной онучей. Бинт почти сухой. Значит, все в порядке. А боль - это такая штука, с которой надо мириться.

Легкий металлический звон раздается на дороге. Что это? Бубенцы? Или коровье колотало? Приподнимаю голову, прислушиваюсь. А... Это позванивают в сидоре, заброшенном на спину, патроны. Значит, меня трясет озноб. Надо ползти. Шинель промокла, мне нужно двигаться, двигаться. Я поправляю МГ, сползший к шее, и выбрасываю вперед руку.

Следующую сотню метров проползаю с несколькими остановками. На это уходит около часа. Так, по крайней мере, мне кажется. Время сейчас течет совсем по-другому, за ним не уследить. Оно разбилось на мельчайшие частицы, на дождинки, и сочится с черного неба. Одно ясно: если дело и дальше пойдет так, мне не добраться до Инши. Нужно сделать решительный марш-бросок.

И вдруг ослепительно, как ракета, вспыхнувшая с хлопком и треском над головой: а почему я не встаю на ноги и не иду? Даже не пытаюсь? Боюсь раны, перелома, кровотечения? Но надо же попробовать. Бинт сухой, а кость, кажется, цела. Да и не это вселяет в меня страх, прижимает к земле. Я их боюсь, темноты, неожиданного столкновения, автоматной очереди, выпущенной на звук. Я еще не пришел в себя после того, как хоронился от них за деревьями, ждал смерти и пот заливал мне спину. Голова моя замутнена раной, темнотой, не развеявшимся еще страхом.

Надо подниматься.

Сползаю в кювет. Где-то неподалеку испуганно вскрикивает неясыть. Ладно, кричи... Горелый не услышит, далеко ушел. Нащупываю ствол небольшой березки, растущей на взгорке. Главное, срезать ее так, чтобы все время быть головой к Инше, не поворачиваться.

А может быть, использовать в качестве костыля пулемет? И не надо тащить на плечах двенадцать килограммов в дополнение к мешку. Взять его прикладом под мышку, плотно забить дуло пыжом из тряпки... Но костыль будет неуклюжим, громоздким. Придется снимать короб с лентой. Это значит, что в случае внезапной опасности не смогу стрелять. Нет уж, потащу свой МГ на спине.

Финским ножом подрезаю березку у самой земли, там, где толстые сучки. Пальцы сильно зябнут. Зябнут, хотя они все время в работе. Отогреваю их под шинелью, но финка все равно сидит в руке некрепко. Счищаю с березки все ветки, оставив только нижний, крепкий сучок. С ним мой костыль будет удобнее упираться под мышку. Ну, не подведи, нога...

Но в какой стороне дорога? Пока крутился возле березки, потерял ориентировку... Сердце выстукивает тревожную дробь. А, была не была! Достаю из-за пазухи коробок спичек, чиркаю. Слабый огонек высвечивает в трех-четырех метрах край кювета. Все ясно: Инша - справа, Глухары - слева.

Выбираюсь на дорогу. Теперь можно попробовать встать. Не забыть, главное, все время быть лицом к Инше. Не поворачиваться. Поудобнее устраиваю на спине МГ. Ноги трясутся. Опираясь о палку, приподнимаюсь. Пошатываюсь, но стою! Осторожно переношу тяжесть тела на раненую ногу. Патроны в сидоре мелко-мелко позванивают. Струна в ране - это уже не струна, а ножовка, даже двуручная пила, она бешено ходит туда-сюда. Но нога держит. Крепка еще кость.

Делаю шаг, помогая больной ноге самодельным костылем. Теперь главное идти вперед, сколько хватит сил, не останавливаясь. Опять мучает жажда, но для того чтобы напиться из лужи, нужно лечь, а я боюсь расслабиться. Надо шагать, шагать! Пусть шажки мелкие, это все же ходьба, а не беспомощное ползание.

Прыгаю по шляху, как ворона с подбитым крылом. На плечах груз килограммов двадцать, немалый и для здорового человека. Сердце колотится, полы мокрой шинели бьют под коленки, как будто подгоняют, губы спеклись. Да, маловато в тебе силенок, Капелюх. Все было б ничего, да несколько месяцев назад мина-"лягушка" выпила из тебя соки. Изобретение немецкого технического гения. Кто-то долго сидел в кабинете, мучился - и придумал. Стакан, шарики, усики, просто и гениально.

Ладно. Допрыгаем. Дошкандыбаем. Хотели добить меня фашисты?

6

Дорога идет вниз! Скоро река. Груз начинает подталкивать в спину. В груди бухает, как в колокол, а дыхание как у кролика, когда его берешь за уши.

Ковыляю в сторону, в кювет, и сажусь, точнее, плюхаюсь задом на песок. Разбросав ноги, опираюсь о сидор, как о спинку сиденья. МГ - под рукой.

Допрыгал все-таки до низинки. Доскакал. В раненой ноге все плавится и горит, горит и плавится. Наверно, опять кровь пошла. Но нет сил нагнуться и перебинтовать.

Прислушиваюсь. Над головой, высоко-высоко, легкое гудение. Так гудят только сосны. Стараюсь вспомнить, как выглядит берег реки в том месте, где шлях спускается к броду через Иншу.

Сейчас я в сосновом бору. Деревья здесь рослые, хвоя у них только на макушке - легкими зелеными облачками, приклеившимися к стволам. Сейчас эти невидимые в темноте гудящие облака роняют крупные тяжелые капли.

"Бор, - вспоминаю я, - обрывается метрах в трехстах от реки. Дальше открытая влажная пойма, заливные луга, поросшие высоким мятликом, овсяницей, пастушьей сумкой, конским щавелем. У воды - кустарники, островки которого пунктиром тянутся по кромке берега. Ольха, верба... Что там еще, на берегу?" Голова мутная, ленивая. Позванивают патроны в мешке, и шинель, выгретая изнутри во время ходьбы, начинает липнуть к спине холодным мокрым компрессом. Хотя ночь еще не забелялась, ни одного светлого клочка над головой, я чувствую, что до рассвета не так уж далеко.

Что же еще на берегу? Справа, метрах в ста от дороги, высокий песчаный холм-пагорб, он, как крепостная башня, поднимается над поймой, и вода плещется у его основания. Великолепная позиция для НП. Правда, не позавидуешь наблюдателю, что сидел там, когда шли бои. Па-горб заметен, как первый зуб во рту младенца. Горелый со своими бандюгами, наверно, затаился где-нибудь поблизости, в кустарнике, чтобы встретить наших близ реки. Река - это как закрытый шлагбаум. Без остановки не проедешь. Удобное место для засады. Вперед пути нет, а захочешь удрать к дому - телегу быстро не развернуть в глубоком речном песке.

Правда, Горелый может перейти бродом на ту сторону и напасть на "ястребков", когда они начнут выходить из воды. Это хуже. Совсем плохо. Как мне перебраться через реку?

Шинель леденит спину. Патроны звенят, как медяки в пригоршне. Жажда становится нетерпимой. Я жую обшлаг шинели зубами, выжимаю из него воду. Она пахнет сукном, машиной. Что представляет собой тот берег?.. Песок. Большая пологая полоса песка. Там летом до войны останавливалась газогенераторная "летучка". Шофер подливал воду, а пассажиры загорали на желтом, прогретом солнцем пляже. Городские загорали, а деревенские, конечно, грелись. Еще там редкие кустики приречной лозы...

Лес - в полукилометре, где начинается гать, где Бояркин ключ. Берег открыт, не годится для внезапного нападения. Скорее всего Горелый затаился у холма.

Холм! Пулемет на такой высоте - царь и бог. Гранатой не достанешь, автоматами не подавишь. Догадается ли Горелый послать на высотку хотя бы одного автоматчика? На месте узнаем. Потопали, Капелюх!

* * *

Метров через триста оставляю березовый костыль. Он уже не нужен. Я скачу слишком звонко, дальше надо ползти. Бесшумно по возможности. Бандиты где-то недалеко.

Ползу по песчаному кювету. Здесь не так будут заметны следы, как на дороге. Надеяться, что дождь все смоет, нельзя. Дождь мелкий, а рассвет, возможно, уже доспевает за горизонтом, вот-вот взойдет, как опара.

Кювет весь в старых хвойных иглах. Они впиваются в пальцы, в мякоть ладони. То и дело останавливаюсь, отдыхаю и слушаю. Тихо. Только бы на холме не было никого. На холм я должен взобраться так, чтоб травинка о травинку не задела, чтоб мышь не пискнула с испугу.

Слой иголок на дне кювета кончается. Сверху уже не падают тяжелые, крепкие капли, пахнущие хвоей. Глухой шум над головой исчезает. Дорога вошла в пойму, в луга. Проползаю еще немного вниз по круто спускающемуся кювету. Края его стали скользкими - глина. Скоро я смогу напиться.

Снова останавливаюсь, слушаю. Мягко, едва слышно шелестит в траве дождь. Кажется, я различаю, как шумит Инша. Там брод, мелко, течение быстрое, камешки. Через этот брод я переправлялся на сноповозке кривого старикашки совсем недавно. Картина эта - лошадь, бабки которой скрылись в воде, журчание реки, островки желтоватой пены, быстро уплывающие вниз, - предстала в памяти удивительно мирной, спокойной и далекой. Хотя, помнится, мне уже тогда было как-то не по себе.

Чуть-чуть продвигаюсь вперед. Нет, это не журчание реки, это человеческие голоса! Люди тихо переговариваются между собой. Бандеры! Кто же еще будет здесь в эту пору? Я прислушиваюсь к беседе бандитов с радостью. Значит, не зря полз на брюхе и скакал по песчаному шляху, как сорвавшееся с огорода пугало, в своей мокрой и грязной шинели. Они на этом берегу, под холмом!

Будь осторожен! В такую мокрую безветренную ночь звуки бегают как водомерки по гладкой воде. Я выкарабкиваюсь из кювета и, волоча МГ, забираюсь вправо от дороги. Ползу по высокой траве. Это не отава, а первая, весенняя, присохшая уже, застекленевшая трава. До деревень далеко, скот не гоняют сюда, косить некому. Пропадает луг...

Лицо утыкается в жесткие, с острыми краями стебли. Осока! Оставляю МГ и чуть проползаю вперед. Так и есть, бочажок. Вода в нем чистая и холодная, пахнет родниковой свежестью. Сбившееся дыхание не дает напиться досыта, не в силах сдержать себя, я стараюсь сделать глоток побольше, погружаю губы в воду и тут же захлебываюсь! Кашель, кажется, готов разорвать легкие.

Я хожу ходуном, зажимаю рот ладонью, душу себя. Только бы не выдать себя, не открыться Горелому! Чувствую, как глаза, налившиеся слезами, вылезают из орбит. Вот-вот взорвусь, разлечусь на части.

Успеваю - уже в каких-то конвульсиях - сбросить с плеча сидор, натянуть на голову шинель и, упав лицом в осоку, откашливаюсь. Наконец удается ухватить воздуха и успокоиться... Потом, отбросив шинель, долго прислушиваюсь к ночи. Из глаз все еще катятся слезы удушья. Оказывается, можно считать себя бывалым солдатом, разведчиком и совершать такие грубые промашки.

Успокоившись, пью осторожно, переводя дыхание. Напиваюсь досыта, за всю ночь. А ей, ночи, видать, близится конец. Какая-то световая передвижка ощущается в ней. Ни одного просвета, но темнота чуть-чуть подлиняла, стала пожиже. Надо спешить.

Возвращаюсь к МГ. Здесь он, в трех шагах. Но куда ползти? Пока вертелся у бочажка, потерял направление. Где же река? Ах, да вот же она, шумит. Легкое журчание доносится со стороны брода... И пулемет лежит стволом по направлению к Инше, так, как я его положил. Холм должен быть впереди и чуть правее.

* * *

По песку, кое-где непрочно заросшему травой, я медленно взбираюсь вверх. Чуть обрисовывается контур холма. Как матовое стекло, начинает светлеть небо.

Снизу, от подножия, доносится негромкий говорок. Такой мирный, неторопливый, дружелюбный, Словно у пастухов в ночном.

Наконец - чувствуется по легкому утреннему ветерку, обдувающему лицо, вершинка! Здесь, помнится, растут невысокие березки и сосенки. Об этом говорят сейчас и характерные дождевые звуки. В березовые листья капли бьют дробно и звучно, а в сосновой, низко расположенной хвое шипят, как в свежем кострище.

На всякий случай достаю нож. Прислушиваюсь. Кажется, наверху никого нет. Отползаю чуть в сторону, прощупываю, прослушиваю все пространство вокруг, держа нож наготове. Страх снова возвращается. В рукопашной всегда страшнее, чем в перестрелке. Но высотка пуста. Ни души. Теперь я здесь хозяин.

Позволяю себе немного полежать на земле. Главное сейчас - не расслабиться, не поддаться ложной мысли, что цель достигнута.

Сначала перебинтовываю ногу. Пальцы чужие, торчат врастопырку, как сучки... Бинт отяжелел, повлажнел от крови - это все мои прыжки по дороге сказались. Достаю второй индпакет. Меняю повязку, а глаза слипаются. Если разрешить себе, можно заснуть враз, несмотря на озноб и холод. Заснуть - как окаменеть, с бинтом в руке.

Завязываю бинт, накручиваю онучу. Снизу сочится невнятный говорок. Достаю из сидора немецкий складной шомпол, свинчиваю его, прочищаю ершиком ствол МГ, чтоб не осталось там земли.

Занимается утро. Кажется, сами дождевые капли наливаются светом. Они несут свет из-за облаков, где уже хозяйничают солнечные лучи.

Наливается мерцанием река под холмом. На ее фоне проступают силуэты растущих рядом со мной березок и сосенок. Сейчас я вижу, какие они чахлые и кривые. Здесь им холодно и неуютно, но они вцепились и держатся за высотку, как настоящие солдаты. Наверно, раньше здесь росли высокие стройные деревья, но их посрезало снарядами. Недомерки выжили. Теперь больше всего достается здоровым, молодым и сильным. Не на мечах дерутся. Изобретатель мины-"лягушки", быть может, мозгляк мозгляком, а сколько мужиков на тот свет отправил!.. Кажется, ко мне опять подбирается сон, он предупреждает о себе наплывом путаных, разрозненных мыслей.

Света уже достаточно, чтобы проявить всю вершинку, видны остатки траншей и блиндажей, торчащие из земли расщепленные комли бревен, воронки, заросшие травой. Когда шли бои, сюда не одну тонну металла вогнали, в эту высотку. Да, неудивительно, что только кривые деревца и уцелели. Но лучшей позиции для НП в округе не было ни для обороняющихся, ни для наступающих. И для меня нет лучшей позиции.

Выбираю себе удобный окопчик на краю холма, под двумя березками. Осторожно высвобождаю сошку из держателя, устанавливаю МГ на ноги дулом к дороге и выглядываю из травы. Подо мной, метрах в ста пятидесяти, светлеет среди темного еще луга Ожинский шлях. Здесь он как бы раструбом, расширяясь, входит в реку. Шепоток доносится из вербняка, растущего у кювета ближе к холму. За шляхом, вдоль реки, снова кустарник, он тянется густыми зелеными островками. На том берегу Инши - широкая пляжная полоса. Позиция у меня превосходная. Круговой обзор.

Проверяю ориентиры, зоны обстрела. Гранаты кладу перед собой в песок. Теперь, чтобы взять высотку, и м потребуется по меньшей мере миномет. Пусть доставят!

Ну, все готово. Утром человеку всегда легче и яснее, в особенности больному или раненому. Ночные беспокойства и страхи уходят с темнотой, даже боль, кажется, чуть при-гасла. Струна ходит в ноге не с такой яростью и злобой, как ночью. Вот только холод донимает. Надо терпеть. Немного осталось.

Уже все вокруг высветлилось. Видны разводья от быстрого течения на реке. Мир оживает, ночная тишина рассеивается. Стриж проносится над моей головой. В бору покрикивает сойка. Хорошо, что сойки не любят жить у реки, не их это владения, иначе я не смог бы так тихо подняться на холм.

Непонятные звуки доносятся из-за бора. Как будто кто-то неумело и робко подул во флейту, наугад и с повторениями перебирая клапаны. Звуки бьются друг о друга, звенят, дрожат, переливаются. Я замираю в ожидании чего-то удивительного, волшебного. Звуки растут, становятся громче и вот повисают над высоткой, над моей головой. Это грустные, жалующиеся, непонятные крики. И когда я понимаю, что это, голоса уже тают за рекой. Улетели на юг птицы журавли! Поднялись рано-рано для большого перелета и клином прошли над туманной землей, напоминая о том, сколько красоты, сколько радости пропустили люди за эти годы, когда уши глохли от стрельбы и разрывов.

Беседа внизу стихает. Они тоже прислушиваются. Странно: у нас одни и те же журавли. У нас одна и та же река, один и тот же рассвет, мы можем удивляться и радоваться одному и тому же. И мы - смертельные, непримиримые враги.

Прерванная было беседа снова журчит. Кажется, это хорошие твои друзья расположились под холмом, неспешно толкуют о семьях, о любви, о детях, о прожитых годах, о рыбалке. Они никогда никого не вешали, не вырезали звезд на лбу, не били длинным, похожим на шило ножом под ребра. Спустись - угостят чаем, пропахшим дымком и вербовыми листьями, случайно попавшими в казанок, дадут удочку, наживку, возьмут с собой на рыбалку... Спустись к ним, Капелюх!

6

Совсем рассвело. Видны седые вербные листья на кустах под холмом. Теперь я различаю среди ветвей две шапки. Они чуть покачиваются. Оттуда и долетает журчащая речь. Где же остальные? Я присматриваюсь, прислушиваюсь. Что за чертовщина? Со стороны бора доносится песня. Кто-то идет Ожинским шляхом к Инше и горланит во всю мочь.

Через минуту я различаю мотив "Гали молодой". Две шапчонки внизу передвинулись к краю кустарника. Замерли. Ждут.

Ой ты, Галю, Галю молодая,

Чому ты не вмерла, як була малая...

В самом деле, "чому"? Если б ты вмерла, у этого идиота, лишенного всякого слуха, не было бы повода орать на весь лес, накликать на себя беду. А может, человек нарочно кричит во всю глотку? Хочет предупредить - мол, иду по своим делам, никого не трогаю, и вы меня не трогайте, а главное, не застрелите по ошибке. Вот на дороге, спускающейся к реке от соснового бора, появляется фигура. Это плотный, кряжистый человек в галифе, жупане и папахе. Он не пьян, не шатается, но кричит громко. Должно быть, давно уже распевает свою "Галю", потому что голос у него сел, сипит, как сорванный паровозный свисток. И все-таки этот искаженный голос кажется мне знакомым.

Когда я различаю пояс, перехватывающий жупан, желтую кривульку револьверной кобуры на животе, тяжелую цепочку, я, конечно, узнаю певуна. Крот! Но куда это он так бодро вышагивает? В Ожин? Неужели его послал Глумский? Но зачем же орать?

Двое выходят из кустов навстречу Кроту. Допелся! У бандитов шмайсеры стволами вниз, ленивая, сонная походка.

Я проверяю, крепко ли воткнулась сошка в землю. Если бандиты примутся за Крота, мне придется раньше срока вступить в дело. Пальцы чуть дрожат. Прижимаю к плечу приклад и несколько посвободнее держу рукоять. Ствол успокаивается. Регулирую прицельную планку. Глаза видят еще хорошо. Набегает слеза, но это ничего, МГ - не снайперская винтовка, он бьет густо.

Крот достает из кобуры револьвер. Стволы шмайсеров поднимаются, я вытираю слезу и прижимаю подбородок к прохладной отполированной пластмассе приклада. Так... Но Крот отбрасывает револьвер за кювет! Отставить пулемет! Наблюдаю. Стволы шмайсеров снова опустились. Двое становятся по обе стороны дороги, ждут, когда Крот подойдет вплотную.

Он размахивает руками, показывает в сторону Глухаров, откуда пришел, объясняет что-то. Говорит громко. До меня долетают отдельные слова: "гроши", "брезент", "ястребки", "схованы", "документы"... Так ведь это же он рассказывает об уловке Глумского, о спрятанных под брезентом "ястребках"! Пришел сюда выторговать свою долю. Крот догадался, что бандиты постараются перехватить телегу, и выбежал вперед, он продает секреты Глумского.

Бандюги ведут Крота за дорогу, к большому серебристо-зеленому островку на берегу реки. Там у них, очевидно, КП. Из ивняка выходят еще двое с автоматами. Один из этих двух, в кубанке, в сапогах с высокими, напуском, голенищами, спрашивает что-то у Крота. Голос его звучит визгливо, на однообразной высокой ноте. Крот отвечает, сипит. Он снова начинает указывать в сторону Глухаров, он спешит, как будто боится, что его не поймут, размахивает руками.

Меня трясет. Озноб это или чувство омерзения, не знаю. Я бью себя кулаками по скулам, чувствительно бью. Согрейся, Капелюх. Согрейся и успокойся. Ну что тут удивительного? Человек, который бросал обломки кирпичей в детвору, пришел за своей долей к Горелому. И никакой души труженика в нем нет, не путай черные корявые руки с душой. Не может он, Крот, перенести, чтобы два мешка с деньгами вот так, за здорово живешь, были отданы государству. Измучился он от этой мысли. И нашел выход.

Горелый, повернувшись к ивняку, окликает кого-то. Выходят еще двое. Ага, вот и вся банда в сборе.

Ловлю в прицел семь темных фигур за дорогой. Мушка, возникшая в вырезе прицела, прыгает, мечется от кювета к кустарнику. Нет-нет, рано. Еще не пришло время. С первой очереди могу промазать и только распугаю их. Ускользнут в ивняк. Поддержать меня некому. Надо ждать.

Что же надумал Горелый? Если он решит идти навстречу Глумскому, придется все-таки стрелять. Не бежать же следом.

Горелый осматривает окрестность. Взгляд его на секунду задерживается на холме. Впечатление такое, будто мы столкнулись с ним глазами. Но нет, он не может видеть меня - трава скрывает, да и свету ему мало. Горелый указывает в сторону Ожина, на речку, что-то говорит.

Двое бандитов, только что вышедших из зарослей верболоза, снова скрываются в кустах, а через минуту появляются с пулеметом. Один несет МГ, почти такой же, как у меня, только более раннего выпуска, с круглыми, а не овальными отверстиями в кожухе, а второй - тяжелую, сложенную пока треногу и короб для ленты в двести пятьдесят патронов. Они намерены установить пулемет на станок. Это будет серьезное оружие.

Первый, рослый, с пулеметом, нерешительно входит в воду по голенища и оглядывается. Командир жестом посылает его вперед.

Река сизая, холодная, она поднялась от дождя, и на середине брода вода доходит рослому пулеметчику почти до подмышек. От второго, маленького, над водой только голова, тренога до короб.

Бандиты медленно пробираются на тот берег. Наконец выходят на широкую песчаную полосу. Отряхиваются, как псы. На обоих - короткие овчинные полушубки. Наши, красноармейские, довоенные. Не замерзнешь в таких, даже если в реке искупаешься. Пулеметчики смотрят на Горелого. Тот машет рукой - мол, дальше, - и они идут к небольшому лозовому островку на песке, который, как клок серой шерсти, торчит из пляжной полосы.

Второй номер ставит станок за лозняком, налегает на него, чтобы плотнее, до упора в башмаки, вошла в песок тренога. Они начинают крепить пулемет, возятся с винтами наводки, временами зябко передергиваются, звучно хлопают себя ладонями по бокам, прыгают.

Теперь все становится ясно. Горелый даст телеге и сопровождающим ее "ястребкам" войти в реку. Воды стало много, и те, кто скрывается под брезентом, вынуждены будут встать. И мешки им придется приподнять, словом, полностью выдать себя. Так, наверно, размышляет Горелый.

И вот тогда заговорит станкач. А позади глухарчан встанет заслон из четырех автоматов. Горелый хочет мастерски разыграть эту финальную сцену, показать во всем блеске свое превосходство. В самом деле, ловушка хитроумная и обидная для "ястребков". Вся затея Глумского будет выглядеть беспомощной и нелепой. Уж Горелый поиздевается досыта, прежде чем утопить наших в Инше. Кого-то он, конечно, отпустит, чтобы рассказывал потом, как ловко бандиты взяли груз. Крота конечно же и отпустит. Уж тот не пожалеет красок, когда будет объяснять, что и как.

Ишь ты, атаман. Понятно, почему тебя так беспрекословно слушаются бандюги, несмотря на тонкий писклявый голосок. Но самые лучшие военные замыслы может испортить какая-нибуь маленькая неувязочка. Случайность. К примеру, пулемет на холме.

Сверим наши планы, атаман!

Один из бандюг, нарезав лозы, подчищает дорогу у брода. Горелый знает, что мелкий дождь не успеет замыть все следы. До чего предусмотрительный!

Меня трясет от озноба. Скорее бы.

Сеет мелкий дождичек. Несколько березовых листьев, сорвавшихся с ветвей, прилипли к кожуху МГ.

Двое пулеметчиков все еще возятся на том берегу у треноги. Крутят стволом, просматривают секторы, назначают ориентиры. Второй номер - маленький, щупленький, очевидно, Семенко. Не надо бы тебе пристраиваться вторым номером, Семенко. Не смогу я отблагодарить тебя за погасший фонарик...

Пулеметчики укрылись за лозовым кустом, но передо мной они как на ладошке. Желтая песчаная полоса панорамно разворачивается с высоты. Мокрый песок кажется плотным, твердым, на нем извилистые полосы мелких барханов. Тяну к себе МГ. До чего же стал тяжел! Как я раньше таскал его? Переставляю на новую позицию, дулом к реке.

Станкач надо уничтожить прежде всего, иначе под его прикрытием Горелый с дружками смогут уйти бродом на ту сторону. А без станкача бандиты окажутся прижатыми к реке. За островком верболоза, в котором скрываются Горелый и еще трое, тянется метров сто открытого луга. Может быть, нам удастся охватить этот островок! Тогда Горелому никуда не деться.

Просматриваю позицию станкача через прицел. Перевожу хомутик на деление "два". Целик оставляю на нуле, ветра почти нет. Подумав, поднимаю хомутик к "трем". Ведь стреляю с высоты через реку, здесь расстояние должно скрадываться.

У шляха оживление. Горелый похлопал по плечу Крота. Видать, сторговались. Все пятеро, бандиты и Крот, направляются к верболозу, скрываются в нем. Теперь будет тихо, пока не появится телега. Началась игра. Теперь каждый - охотник. И каждый - дичь.

Ждать - нет ничего хуже. Как только замерло все вокруг в ожидании, разболелась рана. Снова пошла в ход тупая ножовка. "Вжиг-вжиг..." Голова норовит уткнуться в сгиб локтя. Позволишь себе такую роскошь - и уснешь. Я извиваюсь в шинели, стараюсь разогнать кровь по жилам. Ну, держись, держись! Надо выдюжить. Вспомни Дубова, зеленую фуражечку: две желтые нашивки, две красные, а воевал за семерых. Сюда бы сейчас Дубова, на высотку, ох и перешерстили бы мы гореловских!..

Сеет мелкий дождь. Вот ведь как оборвалось бабье лето, на самой макушке поехало к зиме, не дождалось Михайлова дня. Все стихло под холодным дождем. Темно-зеленая, кое-где синеватая, кое-где сиреневая полоса бора, хорошо промытый изумрудный луг с глазками бочагов, глядящих из осоки, как из ресниц, в мутное небо, пустая полоса дороги, седой, поблескивающий серебром верболоз на берегу Инши, темная, мутная река, вся в желтых пятнышках плывущих по ней листьев, широкая пляжная полоса.

Какая мирная осенняя картина. Неужели наступят дни, когда все это будет тем, что есть - тишина не покажется никому мнимой, лоза станет просто лозой, а не ориентиром, холм - холмом, а не господствующей высоткой, река - рекой, не естественным препятствием...

Скорее бы! Не хочу быть ни охотником, ни дичью. Хочу быть человеком.

7

Впереди идет Глумский, узнать его нетрудно. Горбатый карлик с карабином под мышкой. За ним Лебедка тянет длинную сноповозку, грядки которой накрыты брезентом.

На сноповозке Маляс. Карабин у него за спиной, в руках вожжи.

Может, твоя хитрость и удалась бы, Глумский. Но в вербняке - Крот. Он не просто сбежал со страху перед выходом, как ты, наверно, полагаешь, председатель. Он не просто дезертировал, он предал тебя, всех нас. Он все рассчитал. Кому плыть вниз по Инше, а кому весь вечер считать на счетах.

Сноповозка скрипит, мало-помалу приближаясь к Инше. Я жду. Держу руки на груди, грею, успокаиваю их. Пусть телега подойдет к верболозу поближе.

В том, что мы их одолеем, у меня сейчас нет сомнения. Но наш полный успех будет зависеть от сообразительности и прыткости Валерика и Попеленко. Если они сразу выскочат из-под брезента, как только услышат пулеметную очередь, мы перехватим Горелого, не дадим этому бандиту уйти.

Весь кожух МГ - в березовых листочках. Сердце стучит прямо в ладонь, согревающуюся под шинелью. Стучит тяжело и часто, как танковый дизель. Телега приближается. Я извлекаю ладони осторожно, будто они вот-вот рассыплются, разлетятся на мелкие стекляшки. Дышу на пальцы. Дрожат или не дрожат? Не могу понять.

Тихо. Лишь скрипят втулки у сноповозки, но внутри меня уже идет беззвучный бой. Я проигрываю все, что должно произойти. Этому Дубов учил, это уже в рефлексах.

Телега, виляя колесами, ползет по дороге. Блестит мокрая шерсть Лебедки. Карабин Глумского смотрит в песок. Еще пять, десять, двадцать метров... Теперь "ястребки", действуя расторопно, смогут отрезать вербный островок, где прячутся бандиты, от полосы кустарника.

Прижимаю к щеке приклад. Рукоять удобно лежит в ладони. Пластмассовые щечки рукояти кажутся горячими. Вырез в гривке наползает на острие мушки, а за острием появляются двое тесно лежащих за рекой, на песчаной полосе, людей. Треногу они глубоко вкопали в землю и теперь лежат за пулеметом. Двое - рослый и маленький. Две жизни там, на берегу. Будьте вы все прокляты, никогда я не привыкну к этому. А ты, Семенко, сам напросился, никто не звал тебя к Горелому. Ты мог бы быть со мной.

Беру чуть поверх фигур. Смущает меня освещение и простор реки. Тут занизить прицел - дело естественное. Нажимаю гашетку. Очередь длинная. Трясется, захлебывается кашлем пулемет. Стучит глуховато - от упора сошки в песок. На секунду отрываю глаза от прицела. Промазал... Высоко взял!

Один из бандитов бросил станкач и бежит по песчаной косе вверх, от реки к густому кустарнику, а второй храбро возится с винтами наводки. Кажется, это Семенко. Эх ты, смельчак... Видно, вертикальный у них был закреплен наглухо, они ведь не собирались давать рассеяние по глубине. Я стреляю... Пулеметчик на том берегу уже поднял ствол станкача и бьет по холму. Наугад, второпях ловит цель. Пули стучат по откосу, визжат в воздухе. Стреляю, тщательно целясь, двумя короткими гвоздевыми очередями. Знаю теперь, что не промажу. Станкач замолкает.

Второй бандит уже в двадцати метрах от кустарника. Бежать по мокрому песку тяжело. Это тот, крупный, рослый. Значит, у пулемета действительно был Семенко. Выжидаю и, вспыхнув вдруг ненавистью к этому немолодому дядьке, который бросил хлопца, бью ровной очередью по горизонтали, вдоль сизой полосы кустарника, к которому бежит бандит. Он сам врывается в очередь. Туловище ныряет в лозняк, а сапоги остаются на песке. Так они и лежат, сапоги, широко раскинувшись, носками в стороны.

Станкач задрал ствол в небо. Пулеметчик навалился грудью на приклад, вцепился в большой короб с лентой. Шапка слетела с него, голова круглая, мышиная, коротко стриженная. Не шевелится.

Переношу пулемет. Как там Глумский? Лебедка стоит посреди шляха, спокойно стоит, как будто родилась и выросла под стук очередей.

Глумский, Попеленко и Валерик лежат в кювете. Не стреляют, прислушиваются. В верболозе тоже молчат. Расчет станкача погиб на их глазах. Они стараются понять, в чем дело.

Я приподнимаюсь.

– Глумский! - кричу что есть мочи. - Они там, в кустах! Отрезайте! По лугу, по лугу!.. Их четверо!

Теперь меня заметили. Из ивняка по холму бьют автоматы. Но шмайсер хорош только в ближнем бою. Пули летят с большим рассеянием, посвистывают в стороне. Вскоре стрельба прекращается.

Вижу, как Валерик, подпрыгивая, несется по лугу. Матросские ленты вьются за ним, как стрижи. Он понял меня, стремится обойти вербовый островок с тыла, чтобы отрезать его от тянущейся вдоль берега зеленой полосы густого, кустарника.

Трава цепляется за широкие флотские клеши. Валерик оступается, падает. И кстати, потому что из вербняка начинают стрелять по нему. Но за морячком уже бегут Попеленко и Глумский.

Где же Маляс? А... В высокой траве, близ самой дороги, застыла темная закорючка вроде запятой. Это сжался Маляс. Карабин он поднял дулом вверх и, не глядя, дергает рукоятку, стреляет.

Валерик встает, но по нему снова бьют из автомата. Почему только из одного?

Оглядываю островок верболоза. Маленькие очажки ряби передвигаются по поверхности кустарника. Бандиты спешат уйти туда, где за небольшой открытой луговой полосой серебрится новый островок. Спешат уйти, пока их не отрезали. А один из автоматчиков прикрывает.

Валерик несется скачками в высокой луговой траве. Падает. Не поднимается больше, но стреляет по вербовым зарослям, и шмайсер примолкает. Воспользовавшись этим, Попеленко и Глумский бегут к полоске луга, разделяющего островки, чтобы опередить Горелого.

Успеют или нет? Глумский сильно отстает. Он немолод, мал ростом, то и дело спотыкается о кочки, падает. Попеленко, заметив это, приостанавливается, оглядывается. Эх, скорее, "ястребок"!

Даю длинную очередь по очажкам лиственной ряби в кустарнике. Движение прекращается. Попеленко получает в запас десяток секунд. Ну, жми, не теряй времени!

Ветки верболоза снова начинают подрагивать. Бандиты продолжают продираться подальше от холма. Огонь МГ, хотя и неприцельный, неточный, мешает им. Пули густо сыплются в кустарник. Лента вот-вот кончится, придется сделать перерыв для смены коробок.

Попеленко, застывший было на лугу в ожидании Глумского, вдруг подпрыгивает, как заяц, и мчится вперед, на перехват бандитов. Все-таки решился.

Жми, Попеленко! Не трусь!

Меняю коробку. Попеленко уже подбежал к дальнему краю вербового островка. Залег. Вижу, как Валерик встает, но тут же опускается опять в траву. Ползет к ивняку поближе. Ранен, видимо... Но ползет.

На луговую полосу за кустарником выскакивают трое бандитов. Попеленко стреляет. Трое падают и, прикрывая друг друга огнем, ползут по лугу к дальнему спасительному кустарнику.

Далеко они. Мне не достать, уйдут, отобьются от Попеленко и уйдут. Одна надежда - на густоту огня. Стреляю по трем темным фигуркам, извивающимся ужами в траве. Очередь длинная-длинная, с небольшими разрывами для уточнения прицела. Березовые листки один за другим сворачиваются на кожухе. Отпускаю спусковой крючок, когда лента опустошена, и пулемет смолкает, как будто устав, сам по себе. Трое бандюг останавливаются. Не нравится им на лугу.

Глумский спешит на помощь Попеленко. Стреляет из карабина на ходу. Бандюги бросаются обратно в заросли прутняка, откуда выскочили. Один из них ковыляет, отстает. Бьет автомат Попеленко. Тот, что отставал, падает. Лежит. Ишь ты, Попеленко!.. Как осмелел.

– Эй, сдавайтесь! - кричу я, привстав. - Хватит, сдавайтесь!

Хватит... Фронт далеко, хватит стрельбы, пусть вас судит суд, пусть устанавливает, что вы там натворили. Не хочу я больше... Пусть Закон разбирается, не я. У меня в руках пулемет, а ему безразлично, кто Семенко, а кто Горелый, кто попал в шайку из-за дурости, а у кого руки по локоть в крови. Пулемету не дано судить. Хватит! Кончайте войну.

Но они не слышат. Никто не слышит. Бой продолжается.

С высотки вся расстановка сил как на ладони. Островок верболоза окружен. Дальний выход из него сторожат Глумский и Попеленко. Слева - луг, за лугом спасительный для Горелого сосновый бор, но на пути залег со своим автоматом Валерик. Видно, морячок ранен, но стрелять может. Кроме того, луг простреливается моим пулеметом. Добежать до бора бандерам не удастся.

Холм замыкает кольцо окружения. Здесь им не проскочить.

Конечно, бандиты - их осталось только трое, Крот не в счет - могут попробовать перебраться через реку, к которой примыкает вербовый островок. Но там, выше брода, глубоко, и сильное течение все равно вынесет под холм, в полосу прицельного огня.

Горелый сам загнал себя в ловушку. Вот что значит вовремя не занять господствующей высоты. У бывшего командира вспомогательной полиции бандитское мышление. Он предпочитал прятаться в густом кустарнике.

Меняю диск и, пользуясь временным затишьем, набиваю патронами опустошенную ленту. Один за другим золотистые патроны входят в звенья. Бой еще не закончен. Голова кружится, лента извивается, кажется бесконечной, уходящей куда-то за холм, далеко-далеко...

8

Кое-где верболоз начинает шевелиться. Даю несколько коротких очередей. Пусть знают, что за кустарником следят.

Глумский приподнимается из травы. Встает во весь рост. Это ему почти ничем не угрожает. Голова едва торчит из высоких зарослей вейника. Рядом встает Попеленко. Ишь ты, совсем осмелел. Почувствовал вкус победы.

– Э, выходите без оружия, по одному! - кричит Глумский, и глухое эхо разбегается по лугу.

– Сдавайтесь! - добавляет Попеленко. Громко, по-хозяйски. Это Горелому-то.

Из кустарника никакого отклика. Нет, сдаваться они не собираются. Видно, многовато набрали грехов. На милосердие суда не надеются. Может, кто и сдался бы, но рядом Горелый. Ему-то на что рассчитывать?

Внезапно один из бандитов выскакивает из вербняка и бежит через луг к бору. Это отчаянная попытка пробиться в одиночку... Он бежит прямо на Валерика, не видя его. Черный блин бескозырки приподнимается. Жив курилка! Взмах руки-и навстречу бандиту по крутой траектории несется маленькое черное ядро. Тот ничком падает в траву, ладони накрывают затылок. Граната шлепается о землю неподалеку, но взрыва нет. Запал, наверно, отсырел. А может, Крот выдал Валерику из своих запасов что похуже.

Бандит снова вскакивает и мчится на морячка. В правой руке у него автомат. С высотки уже поздно стрелять. Фигура бандита почти закрыла Валерика. Могу попасть в морячка.

Из кустов, ободренные успехом товарища, выскакивают еще двое. Снова в траве приподнимается черный блин, взмах руки. Бандит не боится, вскидывает автомат. Он совсем недалеко от Валерика. Ловлю его в прицел. Будь что будет... В эту секунду - взрыв. Сработал запал! Бандита нет. Бескозырка приподнимается из травы, как черный подсолнечник. Двое убираются в прутняк.

– Сдавайтесь! - кричит Глумский, Он трясет карабином в ярости. Сдавайтесь!

Крик его убегает к бору и возвращается многослойным эхом. Даже лес требует: "Сдавайтесь!" В зарослях вербняка остались двое бандитов и Крот. Наверняка один из этих двух Горелый. Ветви начинают шевелиться вблизи от дороги. Я не стреляю. К холму пусть выходят. Пожалуйста.

Трое выбегают из кустарника. Пускаются на заячью хитрость: один бежит по дороге к бору, два других прыгают в реку и тут же ныряют.

Мне не до них. Первый бандит, коренастый, угловатый, без шапки, мчится, разогнавшись как паровоз, по дороге, а там лежит Маляс. Он время от времени меняет обоймы в карабине и, не глядя по сторонам, стреляет в небо, как в копеечку.

– Маляс! - кричу я.

Где там. Ничего не видит и не слышит наш , бравый охотник. Сейчас на него налетит этот коренастый без шапки. Приподнявшись, глядя поверх прицела, я веером стреляю по дороге. Хорошо видно, как укладывается в песок строчка пуль, догоняя бандита. "Ках-ках-ках!" - дергается МГ, захлебывается.

Бандит падает. Затем садится, подняв руки. Не стреляй, мол!

Только сейчас до Маляса доходит, что его окликали. Он поднимается из кювета. Видит поблизости противника с поднятыми руками, испуганно вскидывает карабин. Бандит еще выше тянет руки. Встать он, видно, не может.

Вот и первый наш пленный. Взят Малясом.

Осматриваю реку. Где же те двое? Пока я выручал Маляса, они исчезли, Инша пуста, ни волны, ни всплеска, только рябь от дождя шершавит воду, да проплывают, крутясь, желтые листья.

Куда они занырнули?

На том берегу - тишина. Тренога с МГ, пулеметчик, как будто заснувший, с коробом под головой. Сапоги носками врозь на песчаной полосе у лозняка.

Меня не оставляет ощущение, что среди тех двух, нырнувших в воду, должен быть Горелый. Неужели ушел? Пуста река. Вот дьявольщина!

Подползаю к краю холма. Отсюда к реке крутой песчаный спуск, почти обрыв. Вижу: в воде, на мелком, по-тюленьи выставив голову, лежит человек. Как раз подо мной. Отдыхает. Вот, значит, как. Решил перехитрить. Пробраться под самым холмом.

Человек ползком выбирается из воды под самый обрыв. Автомата у него нет. Видно, утопил в реке. Слышно, как он дышит. Правая рука висит плетью.

Подтягиваю к себе гранату. Глядя вниз, нащупываю кольцо чеки, Бандит тихонько крадется вдоль откоса вниз по реке. Еще немного - и уйдет в мертвую зону. "Ястребки" - по ту сторону холма, не догонят. Мне с крутого откоса стрелять трудно. А кустарник рядом. С этой стороны он особенно густой.

– Э!-окликаю я негромко и вывешиваю за край обрыва "феньку".

Человек поднимает голову. Левая половина лица - темная, вся в ямках ожогов. Горелый! Конечно же Горелый.

Граната висит над ним, как плод, готовый сорваться с ветки. Горелый дышит запаленно: ххи-ах, ххи-ах... Смотрит на "феньку". Я вижу, как дергается его рот.

Он поднимает левую руку, не отрывая глаз от гранаты. С рукава правой руки капают алые капли. Прямо в воду. Губы его все время в тике. Вот он, Горелый. Садист. Главный мой враг. По его вине на земле остались десятки, а может, сотни сирот. Убийца Семеренкова и Абросимова! Что ж, добрался я до него все-таки. Из последних сил, но добрался. Посмотрели мы друг другу в глаза напоследок. Сверили все наши планы.

Пальцы сами собой выпрямляют усики предохранительной чеки и тянут кольцо. Все. Чека в левой руке, "фенька" - в правой, над головой Горелого. Стоит выпустить гранату - пружина отбросит в воздух спусковой рычаг, щелкнет капсюль-воспламенитель, и через три секунды... От осколков тяжелой рифленой гранаты под откосом нигде не скрыться. Горелый замер. Стоит под обрывом, боясь сделать движение.

Пора ему, атаману, ответить за все. Нет ему места на земле, среди живых!

Отсюда, с откоса, весь Горелый - это обожженное узкое лицо и поднятая вверх ладонь. Губы у атамана дергаются, он облизывает их языком. Вид у него жалкий. Но нет сейчас во мне никаких иных чувств, кроме омерзения и ненависти.

Шестисотграммовая граната подрагивает в руке, сама просится. Рычаг, стремясь высвободиться, давит на пальцы все сильнее.

Лицо Горелого покрывается крупными каплями влаги. Это не дождь. Дождь сеет с неба мелкий... Залихватскую кубанку атаман оставил в Инше. Волосы у него прямые, редкие, лоб маленький, сплюснутый. Как он выглядел, интересно, в черной полицейской форме? Вот этот человек держал в страхе всю округу. И как все сейчас просто, не верится, что столько было положено трудов...

Ладонь одубела от напряжения. Вот-вот не сдержит рычаг. Горелый облизывается. Молчит. Боится слово сказать, боится поколебать воздух, чтобы не сорвался черный рифленый плод.

Никто ни в чем не упрекнет меня. Ведь внизу Горелый! Зверь. Выродок. Фашист. Велико искушение дать рычагу нечаянно отскочить от запала. Тогда ничего не останется, как выпустить гранату.

Он, наверно, думает, что это я с ним играю, перед тем как убить. Он меня по своим меркам меряет. А я не могу! Кляну себя - и не могу выпустить гранату. Никогда не убивал поднявших руки. Глядящих с таким вот страхом, раненых, скривившихся от боли и смертельного испуга. Я дрался и стрелял в тех, кто стрелял в меня. Но не убивал безоружных.

Не могу... Словно кто-то держит мои пальцы, стиснул их поверх гранаты, перехватил. Закон... Может быть, он сидит во мне, неприметно управляя всеми действиями и поступками. Тот Закон, о котором я, казалось, понятия не имел, но который впитал с материнским молоком, который ходил вместе со мной в школу, глядел с каждой странички букваря. Я и знать о нем ничего не хотел, а он сидел во мне, живучий и крепкий. Советский Закон. И война не выбила его из меня.

Нет, я не выпущу тяжелую ребристую "феньку". Мы его возьмем живым. Проведем по селу. Пусть посмотрят глухарчане на атамана. Пусть знают: фашистской банды не существует, черная ее власть кончилась.

Горелый часто моргает. Кажется, он начинает догадываться, что я не собираюсь его подрывать. Переступает с ноги на ногу, осмелел. Хоть он и ранен, но все же опасен. Хитрый зверюга. Я ведь не знаю, что за оружие спрятано у него под одеждой. И "ястребков" не могу вызвать под обрыв, иначе граната перестанет быть для Горелого смертельной угрозой.

– Ну-ка расстегни брюки! - говорю я Горелому.

Он одной рукой, морщась, отщелкивает пряжку ремня. Из-под рубахи на песок падает пистолет. Горелый пробует закрыть его ступней.

– Отбрось ногой в воду, - приказываю я, - Ну!

Он чуть медлит. Для того чтобы подобрать пистолет, поднять его и выстрелить, Горелому нужно гораздо больше времени, чем мне. Я просто разожму пальцы, и все. К тому же он может и промазать, а я - нет. Еще дальше выдвигаю гранату и держу ее теперь только большим и средним пальцами.

Горелый смотрит. Облизывает губы.

Пусть только ослушается атаман! Но Горелый не хочет умирать под откосом. Он согласен хоть на небольшую отсрочку. Пистолет оказывается в воде.

– Отойди на три шага! Пуговицы отстегни, быстро!

Атаман стоит подо мною, придерживая галифе здоровой рукой, не отрывает глаз от гранаты.

– Теперь иди к дороге!

Он пятится. Медленно, увязая в мокром песке, идет к дороге, на которой показался Попеленко с автоматом. Я сжимаю концы чеки и вновь вставляю ее в отверстие рычага. Развожу усики. Жалко просто так бросать гранату в воду. Добро все-таки.

– Попеленко! Прими его! - кричу я.

И вздыхаю облегченно. Все правильно. Хорошо, что граната не выскользнула из ладони. Мы покажем глухарчанам, что Советская власть тверда и нерушима. Мы не опустимся до мщения. Мы достаточно сильны, чтобы довести Горелого до суда. Час Закона наступил. Надо вернуть людям спокойствие, веру в справедливость.

Там, под склоном холма, Попеленко наставляет на Горелого дуло автомата. "Ястребок" отступает по мере того, как бандит приближается. Потом останавливается.

– Ну, аспид! - истошно кричит он и указывает Горелому стволом автомата, куда надо идти. И тот подчиняется.

Ох и устал же я!..

Вижу: маленький Глумский, поддерживая Валерика, ведет его по лугу. Он где-то под мышкой у морячка - как живой костыль. А на дороге... Что это? Маляс, бросив карабин, свертывает сидящему широкоплечему бандюге самокрутку.

Да ведь это Крот сидит на песке, разбросав ноги! Крот - только без папахи, без жупана и ремня с кобурой. Он оставил всю амуницию, чтобы побыстрее добежать до соснового бора.

Но где же шестой бандюга? Бежал?

У меня уже нет сил. Бой окончен. Голова падает на согнутую руку, на мокрый рукав шинели. Глаза закрываются. Теперь я могу позволить себе отдохнуть. Ребята не дадут замерзнуть.

* * *

Телега мягко переваливается на песчаном шляхе. Под головой у меня лежит бумажный мешок с пороховыми плитками. Я вижу рядом Валерика. Губа у него закушена от боли. Увидев, что я открыл глаза, он подмигивает, корчит рожицу бывалый, обстрелянный морской пехотинец.

– Куда? - спрашиваю я.

– Бедро. Четвертая отметка... Ничего. Главное, культурно получилось. Один только бандера и убег.

Он откидывается назад и смолкает, внезапно побледнев. Не такая уж у тебя пустяковая отметка, морячок.

Лебедка лениво тянет длинную сноповозку. Приподнявшись, вижу Глумского с Малясом. Они ведут под дулами карабинов Горелого и Крота. У атамана рука перевязана. Крот, с головой, обмотанной лоскутьями чьей-то рубахи, шагает ссутулившись, кожаная подшивка на его галифе в виде огромного сердца угрюмо ходит складкой туда-сюда. Маляс целит в эту подшивку.

Неужели все? Все! Победа!

Над головой проплывает черная обгоревшая дубовая ветвь. Она вся в каплях дождя. Мы проходим Шарую рощу. С низкого неба по-прежнему моросит. Поскрипывают втулки.

От "предбанника" веет теплом и густым хвойным запахом. Скоро Глухары.

Попеленко шагает впереди всех. Гордо шагает, вывесив автомат на груди. Хочет первым войти в село. Пусть испытает это чувство - победного возвращения. Может, все-таки получится из него добрый вояка.

Мы войдем в Глухары молча, под скрип втулок. "Не плачь, Антонина, - скажу я. - Все хорошо. Здравствуй. Будет еще ясное утро, будет чистая роса на озими. Здравствуй!"

Телега скрипит, бросает нас с Валериком то в стороны, то друг к другу. Мы стукаемся головами, охаем, чертыхаемся, теряем сознание. Мы с ним как новорожденные близнята в одной люльке. Мы с ним вступаем в новый мир как будто впервые.

9

Удивительна память человеческая... Недавнее, только что пережитое вдруг будто в темный колодец проваливается, исчезает из мыслей, а события, отдаленные многими годами, всплывают с особенной ясностью и четкостью. Наверно, это не случайно. Сама природа заботится, чтобы ничто не исчезало без отзвука.

Это очень важно. Время быстро стирает вещественные следы прошлого. Когда приезжаешь в родные места, каждый раз не перестаешь удивляться добрым переменам. Глухары давно уже выплыли из своей лесной заброшенности: шоссе, проложенное поверх старой Иншинской гати, притянуло их к Ожину. Как странно: оказывается, мы жили так близко от больших городов, от больших дорог...

Всех интересует теперь знаменитый гончарный заводик и его тесно уставленный "глиняшками" музей. Там, кстати, хранятся и неповторимые глухарские глечики мастера Семеренкова.

В ветровой шоссейной скорости леса как будто уменьшились, уже стала Инша, которую проскакиваешь в две секунды по бетонному мосту, ниже стал песчаный холм на берегу, и Шарая роща кажется легкой, веселой и быстротечной; зато "предбанник" разросся и превратился в настоящий бор. Все по-иному...

Вот только глухарский полесский спорый говорок остался неизменным, в нем, как и прежде, звучат в невероятном смешении украинские, русские, белорусские, польские слова, и так же смешаны у нас обычаи, фамилии и имена. И народ такой же мягкий и приветный.

То, что происходило здесь, в этом счастливом и удивительно красивом крае, четверть века назад, представляется нелепым, невероятным. Но ведь было же, было: "волчьи ягодки" вражды и розни подбросил в нашу землю фашизм и ждал кровавых, убийственных всходов. Сгнили, так и не дав ростков, эти ягодки.

Но боль прошедшего осталась с нами. Она с нами, как наши раны, наши ранние послевоенные немощи, наши ночные беспокойства и сны с беззвучной стрельбой, немыми разрывами бомб, неслышным воем моторов. Еще в те дни, когда я лежал в госпитале и Антонина дежурила у моей койки, выхаживая заодно Валерика, и когда никто не знал, выйдем ли мы из госпиталя или нас вынесут, в сладостных промежутках возвращения ясного сознания я решил: когда-нибудь, если выживу, если, не забыв советы товарища мирового посредника, стану грамотным, я расскажу о том, что произошло в наших краях в вересне сорок четвертого.

Но прошло немало лет, прежде чем я сумел выполнить данное себе обещание. Для того чтобы взяться за перо, нужно было стать много старше и кое-что понять. Правда, когда я писал, я чувствовал, что рассказываю не о том человеке, каким я был, а каким вижу себя с расстояния, потому что полностью вернуться в прошлое никому не дано. Но, может быть, это и не нужно. Может быть, самое главное - рассказать новым, пришедшим нам на смену о тех, кто ушел безвозвратно, или близок к тому, чтоб уйти, или состарился настолько, что навсегда оставил свою лучшую часть в прошлом, а в нынешнем времени лишь донашивает себя, как донашивают старую одежду. То, о чем думали эти близкие мне люди, о чем мечтали, чем жили, чем мучились, чему радовались, - словом, все, что мы можем назвать их душой, то есть неистребимой частью, растворено в нашем воздухе, в наших реках, в листве наших прекрасных верб, в траве лугов. И те, кто приходит в мир как новое поколение, должны ощущать родство с ушедшими, благодарность или хотя бы чувство любопытства к ним, иначе жизнь непреметно становится суетной, мелкой и себялюбивой.

Впервые я подумал об этом, когда глубокой зимой, еще не совсем оправившийся после госпиталя, пришел с Антониной, ожидавшей ребенка, на Грушевый хутор и увидел торчащий из-под снега фанерный шпиль с жестяной, выкрашенной в красный цвет звездой.

...Опасения Сагайдачного оправдались. Через семь дней после нашего боя на реке Инше старика застрелил бывший помощник и дружок Горелого по кличке Глузд. В то дождливое утро он, шестой, сумел переплыть реку и скрыться. История о том, как мы выманили бандитов из леса, не могла долго оставаться тайной. Слухи у нас быстро распространяются. Легче поймать летящую птицу, чем удержать слух.

И Глузд пришел рассчитаться с тем, кого считал виновным. С более сильными он побоялся встретиться, выбрал старика. Вечером это было. Сагайдачный сидел у плошки, курил тонкую папироску и читал книгу. Как потом выяснилось, это был томик любимого его Ренара. Глузд стрелял, затаясь, через окно, почти в упор, невидимый в темноте, сам хорошо видя.

Сагайдачного похоронили на маленьком погосте у Грушевого хутора, где он прожил отшельником почти тридцать лет. Томик Ренара с рыжими пятнами на сто двадцать третьей странице до сих пор хранится у меня. Там, кстати, были такие строки:

"Моя последняя прогулка была долгом благодарности. Я благодарил деревья, улицы, поля, речку, черепицы крыш.

Здесь только я живу, как всегда хотел бы жить.

И когда я покину наших свирепых братьев и уеду в Париж вместе с Глориеттой, здесь останется большая часть моего сердца..."

Как и завещал Мирон Остапович Сагайдачный, над могилой его поставили обелиск с красной звездой.

Примечания

{1}Вересень - сентябрь (здесь и далее в сносках поясняются украинизмы. Авт.).
{2}Кружка (чаще -керамическая).
{3}Районный отдел народного образования.
{4}Холм.
{5}Сопливый.
{6}Полевой передвижной госпиталь.
{7}Ловкач, пройдоха.
{8}Авось.
{9}Болтун.
{10}Нижний, рабочий круг гончарного станка.
{11}Хрущ - майский жук.
{12}Замученный.
{13}УПА - так называемая "Украинская повстанческая армия", националистические вооруженные отряды.
{14}Схидняки - презрительная кличка, данная украинскими националистами жителям восточной части Украины.
{15}Коник (здесь) - кузнечик.
{16}Персонаж "Страшной мести" Н. В. Гоголя.
{17}Вовна - шерсть.
{18}Названия ступеней обряда сватовства.
{19}Праздник, торжество.
{20}Согласие.
{21}Второй сговор.
{22}Обещание.
{23}Председатель.
{24}Сундук.
{25}Предрассудки, суеверия.
{26}Измена.