История женщины, готовой на все ради мести компании насильников. На союз с «крестным отцом» мафиозного клана. На жестокие интриги и циничные преступления. Но принесет ли счастье такая месть? Месть, которая, идя по нарастающей, с каждым эпизодом уничтожает еще одну частицу ее души? Остановиться — необходимо. Остановиться — невозможно…
ru ru Black Jack FB Tools 2005-04-24 26E3F120-0D26-4213-A375-A6CC80548EC1 1.0 Белошников С. Палач АСТ, Олимп М. 2002 5-17-014265-Х, 5-8195-0299-Х

Сергей БЕЛОШНИКОВ

ПАЛАЧ

Посвящается Надюше Смирновой, моей любимой жене и верному другу. Ты ушла из жизни слишком рано. Но я помню о тебе — сейчас и всегда, и верю, что мы еще встретимся в лучшем из миров.

Глава 1. ВОДИТЕЛЬ

Ха!.. Подробней и с деталям! Вы вообще-то, парни, от меня многого хотите: ведь все это случилось, считай, уж месяца два тому назад. Ну, да — почти два месяца, без трех дней. Я помню, она тогда еще меня спросила — какое, мол, сегодня число. Я и ответил — семнадцатое, — да и то только потому, что у меня конкретные японские котлы с календарем и разными другими прибамбасами.

Но все равно — ни один нормальный мужик, кроме, считай, какого-нибудь безбашенного маньячилы и не припомнит спустя два месяца о подробностях какой-то там случайной встречи с бабой, которую видишь живьем первый и последний раз в жизни, да к тому же и не трахнул ее даже, — а я-то нормальный на все сто — это уж будь спок, я не псих там какой-нибудь, Чикатило, мать его!.. Но это я так, к слову. Потому как забыть ее глаза я наверное никогда в жизни не забуду.

Чего я помню из деталей?.. Ну, во-первых, вот как вся эта трихомудия началась.

Пилю я, конкретно, по Приморскому шоссе, скорость не превышаю — ни-ни, потому что асфальт мокрый — типа чистый каток. До Питера совсем, считай, ничего не осталось — верст двадцать. Времени — половина седьмого утра, ночь еще, считай, да туман, да дождь — поганый такой, не дождь даже вовсе, а будто сопли в воздухе мелкие висят. А я зеваю всю дорогу, чуть чисто челюсти на баранку не выскакивают. Не выспался ни хрена, потому как мы со Машкой — это друганка моя выборгская, халдейкой в кабаке работает и чухну белобрысую обслуживает, так вот мы со Машкой три дня подряд гужевались, она специально отгулы взяла в честь моего приезда. Да и в последнюю ночку мы с ней, сами понимаете, не стихи Пушкина Сан Сергеича вслух читали. А под утро с ранья я уж домой в Питер попилил, потому как в то воскресенье мне надо было выйти на работу, и если в пол-девятого я у себя в своей совместно-финской конторе не нарисовался бы, меня на счет «один» оттуда конкретно ногой под жопу — фьють! Потому как — теперь у нас, мать его, капитализм и ни хрена рабочему классу, а тем более нам, шоферюгам, прав больше нет никаких, кроме права на радостный труд.

У меня принцип: я никогда не подсаживаю каких-нибудь там гребаных попутчиков, нет у меня такой привычки, да и знаю я все эти мульки — посочувствуешь, остановишься возле голосующего, притормозишь, а из кустиков мордовороты с пушками повыпрыгивают!.. Опять же у нас в конторе, ясный перец, это дело запрещается намертво.

Короче: гоню я конкретно своего опеля-попеля по Приморскому шоссе в стойло и гоню. Тем более, что к тому времени я уже намотал считай, сотню километров от Выборга. Да и увидел я ее почти что в самый последний момент. Выворачиваю из-за поворота, гляжу — мама родная! В свете моих противотуманников барышня красуется на обочине! Да такая конкретная! Нога от шеи, мордашка вроде как в кайф, прикид крутой не на вещевом куплен — ну, просто ежик в тумане! Да еще какой! Стоит, голосует, бедолага.

Я, конкретно, все свои принципы враз забыл, хрясь по тормозам, а сам себя спрашиваю — ответь-ка мне, Шурик, чего это такая барышня по утряни хрен знает где одна пасется, просто в чистом поле? На путану не похожа, одна-одинешенька, мужик что ли бросил? Вообще-то я не об этом подумал, а о том, как ее можно сейчас славно и быстренько заклеить. Ну, это я так, к слову.

Короче, торможу я так аккуратненько, она с обочины на асфальт шагает. А ее тут раз — и ведет в сторону. Ну, думаю, набухалась девушка с вечера, еще не проспалась, оно и к лучшему будет — знамо дело: пьяная баба… Ну, вы сами понимаете, чему не хозяйка. А потом пригляделся — и понял, чего она шатается. Вы бы посмотрели, на каких шпильках, грязью заляпанных, она стояла — в пол-метра высотой и, поди по триста баксов пара! И как это она сюда на них дотелепалась — по грязище, в середине октября, — ума не приложу! Вокруг-то — ни души, ни домика. Короче — немудрено даже трезвой, как стекло, закачаться. А на пьяную она, когда я поближе-то подъехал, вовсе не была похожа. Да и запаха от нее не было — это я сразу бы засек. Просто какая-то не в себе и лицо у нее было ну, как его…слово забыл…отрешенное — во! Как на иконах, — у меня дома в комнате пара-тройка таких висит для приходящих телок, которые типа верующими себя считают. Чисто для понта, считай, висят над видаком с телеком. Так вот она — ну, конкретно Матерь Божья с иконы.

И для меня тут же становится так же ясно, как то, что никогда не бывать рублю баксом: замучил какой-то гад поносный бедную девушку. И жениться, небось пообещал, а на деле поматросил и по утряни в осенней пакости бросил, рукосуй поганый. И бабок на тачку не дал. А она, бедненькая, стоит в тумане, трясется. Сумочка в руке, желтый плащик тоненький не застегнут, под ним мокрое платье чуть не лопается, неслабые забодайки размера эдак третьего обтягивая, а ноги в колготках-паутинках. Ясный перец — сюда-то ее, конечно гад хитрый привез на каком-нибудь навороченном «лексусе», а вот в Питер, — ку-ку. И видать по всему, именно мне придется ее доставлять с большим человеческим удовольствием. Я тут же в нее чуть было не влюбился, ей-Богу: как про нее все понял — так и запал. Я ж не маньячила, мне тоже человек хороший нужен, а Машка… Ну, что Машка — халдейка, она и есть халдейка.

Короче: правую дверь переднюю открываю, она ко мне наклоняется, забодайками воздух подталкивая.

— Вам куда, девушка? — улыбаюсь поласковей.

— До города. На Петроградскую, — говорит таким хриплым голосом, как будто она либо проснулась недавно, либо молчала долго.

— Садитесь, — толкую я в ответ.

Но она ручку задней двери царапает. Я открываю заднюю. Она садится и сразу откидывается на спинку, закрывает глаза. Себя за плечи руками обхватывает — она ведь вся вымокшая была, без зонтика стояла под дождем. Я-то все это секу в зеркало заднего обзора. Врубаю передачу, качу дальше. А сам за ней одним глазом наблюдаю. Сначала-то я подумал — совсем малолетка, а потом пригляделся — и врубился, что на вид ей годков двадцать пять, не боле. Ровесница, считай, моя. Волосы темные, короткие, стрижка модная. В салоне сразу духами ее какими-то французскими запахло… Классно так. А трясет ее, родную, как осиновый листок — ну, просто не трясет, а аж колотит. Не пятнадцать минут, видать, в своих шпильках грязь месила, да на шоссе стояла. Я обогрев салона — на полную катушку, мне не жалко, пусть согреется.

— Девушка, вам плохо? — спрашиваю я. — Случилось, может что?

Она молчит. И глаз не открывает.

И вы только представьте себе, парни, — за все время, пока я ее вез до Питера, она словечка не вымолвила. Ни единого, — ни да тебе, ни нет. Ладно, думаю, сейчас потихоньку отогреешься, отмякнешь, а в городе я тебя ласковым словом раскочегарю. Чайку приглашу к себе в берлогу попить, а может и типа чего покрепче. В этом деле, — с бабами-то, — ясный перец — торопиться не всегда надо. Да и приглянулась она мне, но об этом я уже вам говорил.

И вот только когда мы в город въехали, она, глаз не открывая, спрашивает меня:

— Какой сегодня день?

— Воскресенье, — отвечаю я, а сам думаю — точно гад ее до ручки довел, раз она уж и день недели забыла.

Я смотрю опять в зеркало, — она от спинки заднего сиденья отклеивается, выпрямляется. Я обернулся на миг, она тут глаза открывает, я встречаюсь с ней взглядом и чудится мне, будто я в прорубь голяком ухнул, а вокруг никого и плавать я резко разучился в тот же момент.

Ну и глаза у нее были! Жуткие глазищи такие. Зеленые такие, раскосые, как у татаро-монгольского ига, темными кругами обведенные, с расширенными зрачками, как у наркоты: так, что почти не видно этой, как его, радужки. А злобы-то в них, злобы, етитская сила! Какая там Матерь Божия! И светятся ее буркалы, мерцают золотистыми точками; вызверилась на меня, бедного, ни с того ни с сего как просто, ну, конкретная рысь или какая там еще нехилая зверюга лесная.

— На дорогу смотрите, — говорит она мне.

Я отвернулся, будто меня ужалили: ясный перец, у меня аж сразу все на пол-шестого и мороз по коже: эх ты, баран кучерявый, губу раскатал — глаз положил, заклею, познакомлюсь поближе! Познакомился!.. Все, думаю, Шурик, — прошла любовь, завяли помидоры, ты про нее и думать забудь. Не твоего поля ягода да еще и со сдвигом по фазе, видать. Ты ее лучше не трогай. Вот вы бы хотели как-нибудь с бодуна проснуться под одним одеялом с дикой рысью, пусть даже знакомой и горячо любимой, а?.. То-то!..

— А число? — пытает она меня дальше.

— Семнадцатое. Семнадцатое октября, — отвечаю я, а сам, конкретно, не оборачиваюсь и в зеркало больше не смотрю.

— Остановите здесь, — говорит она.

Раскрывает свою сумочку, достает оттуда бабки и, не спрашивая, сколько должна — бросает смятые бумажки на правое переднее сиденье. А сама тут же из машины — шасть. Она меня своим взглядом так загипнотизировала — почище этого долбака из ящика, который когда-то воду для импотентов заряжал, что я, рот открыв, только на нее и смотрел, а не на то, сколько она мне там бабок на переднее сиденье тачки бросила, словно великое одолжение сделала.

И смотрел я, как она, стуча копытцами, уходит навсегда из моей жизни по площади имени большого русского писателя Толстого. Высокая, худая, ступает длинными своими стройными ножками, торчащими из-под короткого плаща. Эх, думаю, хоть ты и рысь лесная, а жалко, что больше никогда я тебя не увижу и подержаться за тебя мне не судьба, пусть даже ты меня потом с костями и кожурой схавала бы на завтрак. Потому как все эти курицы податливые, телки мои скучные, давным-давно у меня в печенках сидят со своей безотказной добротой и неутомимой слабостью на передок…

Ладно. Я руку протянул и бумажки разворачиваю. Гляжу, мать моя женщина, а это — чисто два полтинника! Гринов!

Это, конечно, в кайф, — такие бабки ни за что ни про что заработать — все равно мне ведь по пути ее везти было. Но я хоть, конкретно, и шоферюга простой, но не бомбила там последний и понимаю, что она в своем состоянии просто не въехала, сколько там мне кинула на сиденье.

Я из тачки выскакиваю и ору ей вслед:

— Девушка! Вы ошиблись! Это слишком много!..

Но она даже не обернулась. Я вижу, заходит она в будку телефона-автомата. А меня как кипятком ошпарило. Брось, говорю себе, Шурик, не дрейфь — вот он, реальный шанс все-таки познакомиться и уболтать девушку, героем себя и не жмотом показать. Я с места сорвался, бегом-бегом, — и к будке.

Подбегаю, стучу в стекло, показываю ее сотку долларов.

— Вы мне много заплатили, — говорю. — Вы ошиблись, видать, девушка! Возьмите ваши деньги назад.

И тут она поворачивается, оскаливается — иначе это и не назвать, и смотрит та-аким взглядом, покруче первого, что меня просто от стекла будки сразу подальше относит, как Иван-царевича от избушки Бабы-Яги. И мигом мне расхотелось дальше с ней ласковые беседы водить и про ее бабки конкретные разговоры разговаривать.

Сел я машину и поехал к себе домой в Веселый Поселок, бриться-мыться, засунув ни с хрена заработанные баксы поглубже в карман вместе с неполучившимся знакомством. Вот с той минутки я больше никогда в жизни ее и не видел. До той поры, пока вчера случайно статейку в газете не прочитал и ее фотку увидел, после чего добровольно к вам заявился. А почему? Потому как теперь, узнав про все, считаю, парни, хоть я сам и мужик — во всем правая она, и не хрен ее там судить. Ей-Богу реально правая, как тут не крути!..

Глава 2. ДРУГ.

Я вылез из душа, натянул халат и теперь стоял в нашей ванной, выдержанной в «фисташковых тонах», — ее выражение, — перед зеркалом, машинально смотрел на свое опостылевшее отражение и так же машинально водил бритвой, снимая пену вместе со щетиной. Полки под зеркалом и справа, и слева были заставлены лосьонами, кремами, склянками с туалетной водой, духами и еще черт-знает чем женским, непонятным для меня и лишь сбоку сиротливо и неприкаянно примостились мой одеколон, жиллетовская пена и пластиковый стакан с бритвенными принадлежностями.

Я с тоской думал о том, что сегодня воскресенье, что день этот, как и любой другой выходной, которые я ненавижу лютой ненавистью, для меня уже заранее потерян. Потому что во время завтрака опять начнется разговор с женой, вернее — она «поговорит», как обычно по воскресеньям о наших семейных делах и проблемах, которые в основном сводятся к маниакальному обсуждению с ее стороны одного: когда наконец мы уедем из этой «мерзкой» — опять же ее выражение — крепче слов она в разговоре не употребляет, исключая, естественно постель, где она, кончая, всегда матерится как таксист с пятнадцатилетним стажем, — из этой мерзкой страны, когда наконец я пойму, что дольше тянуть с этим нельзя, что я убегаю сам от себя, что я должен принять это решение et caetera.

Потом она, наливая кофе из серебряного кофейника, добавляя в чашку подогретое молоко и размешивая две горошины «свитли», начнет рассказывать мне в одну тысячу сто тридцать седьмой раз о том, какой я гениальный хирург, доказывать, что здесь меня эксплуатируют за гроши, — ничего себе, гроши! — что те предложения за предложением о работе, которые шлют мне из клиник Европы и Америки, — не так уж их и много было, кстати, — это единственный и неповторимый шанс, который я, сорокадвухлетний гений, в очередной раз упускаю. Это, видимо, значит — смотри между строчек, — что я недоумок и рохля. А попросту говоря, я, одним своим появлением наводящий в клинике страх на младший персонал, я ничего не могу поделать с собственной женой, которая опутала меня невидимыми нитями и дергает за них, когда ее душеньке угодно.

Потом она, не повышая голоса, — она никогда его не повышает, считая, — в отличие от меня, чурбана невоспитанного, дурным тоном рев и вопли при выяснении семейных отношений, — скажет, что я ее как всегда не слушаю; в ответ я промычу как-нибудь поубедительнее, что я — весь внимание и постараюсь своим мычанием и согласным киванием головы изничтожить набирающую обороты ссору в зародыше, во внутриутробном периоде до четырех месяцев. Но это вряд ли удастся сделать, не смотря на весь мой врачебный опыт — почему я не психоаналитик? — и ученую степень и тогда мне, как всегда, останется прибегнуть к единственному и чудодейственному оружию: на полуфразе схватить ее в охапку, уволочь в спальню, или еще лучше на замшево-белый диван в гостиной и заняться с ней яростной любовью, вымещая на ее бледно-розовом, молодом и по-прежнему, — чего уж греха таить, до чертиков возбуждающем меня теле — все свое раздражение, тоску и комплексы: внимание, господа: вы видите, — в деле утренний насильник, капитан саксонских наемников fon Weltschmerz — славный малый, под два метра ростом, но такой закомплексованный и морально затраханный, бедняга, как его родной уже совсем обветшавший Петербург-Петроград-Ленинград-Петербург.

Ибо это, пожалуй, единственное и радикальное средство, которое может заглушить ее маниакальное и ежесекундное желание Drang nach Westen. Заглушить по крайней мере на какое-то время, до обеда, скажем, а если я очень постараюсь — так и до ужина.

Мама, зачем ты меня родила?

Мысли поганые были у меня, и настроение поганое, и жизнь какая-то поганая текла сквозь меня и рядом со мной последнее время. И еще я, как обычно с утра в воскресенье перед стандартной разговорной казнью во время сытного завтрака, размышлял о том, о чем рано или поздно начинает догадываться каждый женатый мужчина: раньше надо было думать. Перед тем, как жениться. Хотя она-то как раз ни в чем не виновата, — она не Зельда, а я не Скотт. Ибо женился я на ней, — что я понял, к сожалению, достаточно поздно, когда поменять ситуацию уже было не в моих силах, — только потому, что не женился на другой женщине. А точнее — она, та женщина, отказалась выйти за меня замуж.

Впрочем, возможно, все эти мысли возникали у меня сегодня утром лишь потому, что я отвратительно спал, — с потными невнятными кошмарами, и это не смотря на две таблетки нозепама, исправно запитые боржомом вчера, накануне перед сном.

Дверь за моей спиной слабо скрипнула, и большое зеркало охотно отразило рядом с моим наполовину оснеженным лицом ее лицо и фигуру: она была уже в легком утреннем макияже — чуть подведены глаза, чуть тронуты помадой губы, — всего чуть-чуть, всегда в самую меру — этого у нее не отнимешь. Свежее лицо, гладко причесанные светлые волосы и улыбчивое лицо милой домашней хозяйки, хранительницы очага, в отличие от моей заспанной перекошенной физиономии. Не в пример мне уже одета — просторная домашняя блузка и шерстяная серая юбка.

— Тебя к телефону, — спокойно сказала она.

— Кто? — спросил я, заканчивая скоблить подбородок.

Левая бровь у нее приподнялась и я сразу понял — ох, не к добру это.

— Я так понимаю, что она. Кажется, дорогой, она слегка не в себе.

Дверь закрылась. «Она». Так моя жена всегда называет только одну женщину, не смотря на то, что «она» всегда представляется, когда звонит мне по телефону.

Я содрал полотенце с крючка, мгновенно смахнул с лица остатки пены и вышел из ванной. Не могу сказать, что у меня сразу появилось плохое предчувствие, но уже подходя к телефону в прихожей, я ощутил какое-то непонятное беспокойство. Я мимолетно отнес его за счет неудачного воскресного утра, своего настроения и предстоящего разговора с женой. Впрочем, когда она мне звонила, что случалось весьма и весьма редко, к сожалению я всегда был неспокоен. Я взял со столика трубку, слыша, как на кухне со щелчком выскочили тосты из тостера.

— Слушаю, — сказал я, заранее зная, что каждое мое слово фиксируется на кухне.

— Это я, Сережа, — сказала она. — Извини, что я звоню тебе так рано…

Она умолкла. Слышно было отвратительно, слова заглушал какой-то пищащий треск — она явно звонила из автомата. Но все равно — голос у нее сейчас был угасший и абсолютно чужой, она говорила с трудом, словно не находя слов. Если бы жена не сказала, кто звонит, я бы скорее всего не узнал ее. Вот именно тогда до меня и дошло, — с ней случилось нечто не просто плохое, а ужасное. А что именно — я и представить себе тогда не мог.

— Что случилось? — так и спросил я.

— Мне нужно… Мне нужна твоя помощь.

— Так что случилось? — я повысил голос. У меня было такое ощущение, что она теряет сознание. — Где ты?

— Я… Я на площади Толстого. Я не могу больше говорить… Приезжай.

Я услышал гудки отбоя. Положил трубку, глубоко вздохнул, медленно сосчитал про себя до десяти. Прошел на кухню и сказал как можно спокойней, глядя на жену:

— Я должен ехать. Встреча. Ты знаешь, с кем. Я приеду — и тогда ты скажешь мне все, что ты об этом сейчас думаешь. Я буду готов тебя выслушать. Но только, пожалуйста, не сейчас — слишком неподходящий момент.

И самое удивительное, что она, посмотрев на меня своими широко расставленными глазами, беззлобно и мягко сказала, кивнув головой:

— Конечно, дорогой. Поезжай, коли надо.

* * *

Знакомый желтый плащ я заметил из окна машины, едва завернув на площадь. Она подпирала, словно столбик, серую облупившуюся стену старого дома, обеими руками зажимая воротник плаща на горле. Площадь была по воскресному почти безлюдна; так, одинокие прохожие — то ли слишком ранние, то ли слишком запоздавшие, спешащие под зонтиками по своим утренним делам.

Я затормозил и приткнулся к тротуару прямо возле нее, но она даже не повела головой. Все так же стояла, незряче глядя куда-то вдаль — сквозь меня, сквозь дома, дождь и людей. Я выскочил из машины и в два прыжка оказался возле нее. Схватил ее за плечи. Она вся дрожала, не обращая ни малейшего внимания на мое присутствие. Кажется, она вообще не понимала, что кто-то дотрагивается до нее.

— Это я, Оля, — сказал я, слегка ее встряхивая. — Ты меня слышишь? Что случилось, Оля?!

Она медленно подняла на меня круглые, неподвижные, абсолютно безумные глаза. Рот у нее был чуть приоткрыт, губы подергивались и я отчетливо расслышал мелкую дробь, которую выбивали ее зубы. Вдобавок она так вцепилась пальцами в воротник плаща, что костяшки побелели и сами пальцы тоже тряслись. Было полное впечатление, что она спятила, я никогда в жизни ее такой не видел. От ее вида самому можно было рехнуться, и я почувствовал, как первобытный страх волной пробежал у меня по спине.

— Что случилось, Оля? — Я снова встряхнул ее, уже сильнее. — Говори же! Что-то случилось? — Я повысил голос. — Что? Почему ты молчишь?

В глубине ее глаз медленно проявилось понимание того, что перед ней кто-то стоит. Потом я увидел — до нее дошло, что это я. Губы ее беззвучно шевельнулись.

— Что? — я наклонился к ней. — Я слушаю тебя!..

— Увези меня…скорей… — скорее не услышал, а прочитал я по движению ее губ.

Лицо ее побелело и она стала обмякать, валиться на меня своим долгим телом, ломаясь, словно марионетка, у которой одним движением ножниц пьяный злобный кукловод перерезали все нити. Я едва успел ее подхватить, как она потеряла сознание. Конечно же сначала я растерялся, — а кто не растерялся бы на моем месте, — но тут же у меня мгновенно сработал профессиональный рефлекс. Я опустился вместе с ней на колени прямо на потрескавшийся мокрый асфальт тротуара, уложил к себе на одно колено и опустил вниз ее голову, чтобы кровь прилила к мозгу. Я прислонился к ее груди, прислушался — сердце работало редко, но ритмично. Это был обморок, но какой-то странный. Да и выглядела она очень и очень странно. Плохо она выглядела. Я не знал, что и думать, все мои знания по этой части составляли клочки давно забытых институтских курсов. В конце концов я хирург, а не врач «скорой помощи». Я мельком подумал, что может быть, она отравилась — это ведь совсем несложно в наше дивное время. Потом в голову пришла мысль, что она может быть беременна. От этой мысли мне стало еще муторней. Я похлопал ее по щекам. Но она не двигалась. Мой взгляд скользнул вниз и замер.

Плащ у нее при падении чуть задрался и ясно увидел засохшие пятна крови и царапины под колготками у нее на бедрах. И еще там были синяки — словно следы чьих-то пальцев.

— Молодой человек, что это вы девушку бьете? — раздался за моей спиной скрипучий женский голос.

Я обернулся. За эти недолгие мгновения возле нас успела материализоваться из сырого воздуха небольшая толпа — человек пять случайных прохожих — какие-то серые тетки с беременными сумками и пара стариков под грибами зонтиков — и чего им дома не сидится в такую погоду? Они уставились на меня и Ольгу оловянными глазами, на их тупых лицах читалось животное любопытство и явное предвкушение скандала.

— Я врач. Это моя жена, она потеряла сознание. Отойдите, не мешайте мне! — злобно рявкнул я, снова поворачиваясь к Ольге.

Я еще пару раз шлепнул ее по щекам. Она пошевелилась, веки дрогнули. Не мешкая, я схватил ее в охапку и понес к машине. Каким-то образом, не выпуская Ольгу из рук, я умудрился открыть правую переднюю дверцу и запихнуть ее в машину. Голова ее безвольно свесилась набок, она не шевелилась. Но, по крайней мере, она пришла в себя и не собиралась умирать в ближайшие четверть часа — а большего мне и не требовалось, уж в этом-то я был уверен.

Через полминуты я уже выжимал педаль газа, разворачиваясь на площади и нарушая все мыслимые и немыслимые правила движения. Я знал, куда ее нужно везти.

* * *

За окном первого этажа виднелась знакомая тихая улица, а за ней — большой сквер, где чернели облетевшие древние липы, сливающиеся с поблескивающими от дождя крышами домов. В сквере была хоккейная площадка, обнесенная полуразломанным деревянным заборчиком и по ней, не обращая внимания на моросящий дождь, на гнусный холодный ветер, гнувший ветви деревьев, небольшим гуртом носились мальчишки, гоняющие невидимый мне из окна тяжелый мокрый мяч. Их азартные вопли слабо доносились сквозь двойные стекла окна, уже заклеенного на зиму полосками бумаги.

Я стоял в кабинете, опершись руками о подоконник, а за моей спиной, за ширмой, Виталий осматривал Ольгу. Я не поворачивался, но я знал, что там происходит; я знал наизусть все ее тело, все его потаенные уголки и кусочки, и мне не нужно было поворачиваться, идти, огибая ширму, чтобы увидеть его. Я и так видел ее тело, глядя на бегающих в старом сквере футболистов.

И еще я ничего не мог с собой поделать. Я понимал, что я врач, и Виталий — врач, и оба мы были и есть профессионалы, и однокашники, и знаем друг друга почти четверть века, и про наши отношения с Ольгой он знал, и что сейчас он занимается своим делом, которое кормит его, но все равно какое-то чувство, отдаленно схожее с ревностью, шевелилось во мне, когда я невольно прислушивался к шорохам и позвякиванию инструментов в руках Виталия, раздававшимся за моей спиной. И еще во мне росло ощущение безысходного отчаяния и бессилия перед тем, что с ней случилось. И гнев, гнев, гнев.

Я вдруг почувствовал, что рефлекторно сжимаю пальцы в кулаки — и это меня отнюдь не удивило. Я посмотрел на свои руки и медленно разжал пальцы, которые почему то никак не хотели разжиматься.

— Все, спасибо. Можете одеваться, Оля, — послышался голос Виталия.

Я повернулся. Виталий вышел из-за ширмы, на ходу стягивая резиновые перчатки. Я встретился с ним взглядом, он поморщился и неслышно вздохнул.

— Помоги ей одеться, Сережа, — негромко сказал он. — Сейчас я сделаю ей укол.

— Я сам сделаю, хорошо? — полуспросил я.

Он не стал спорить и я был ему за это признателен. Он швырнул перчатки в металлический бачок, уселся за свой стол и принялся заполнять какую-то форму.

— Все там, на столике, — мотнул он головой.

Я прошел за ширму. Ольга, сгорбившись, сидела на кушетке в одной шелковой комбинации, руки ее бессильно свисали вдоль тела.

Я довольно быстро надел на Ольгу трусики и колготки: по внешней стороне моих пальцев тяжело скользнул шелк комбинации. Я одевал ее, опустившись перед ней на колени, не думая ни о чем кроме того, чтобы не сделать ей ненароком больно. Хотя куда уж больней: на внутренней и внешней сторонах ее бедер я, когда одевал ее, были свежие кровоподтеки — следы чужих пальцев. Мне не показалось тогда, на площади, когда она потеряла сознание. Засохшую кровь Виталий уже смыл.

Она молчала и не сопротивлялась мне. Запах ее духов смешался с запахом больницы — йод, карболка, страдания, боль, — именно в такой последовательности. В кабинете было жарко, я почувствовал, как струйка пота скользит у меня вдоль позвоночника и на лбу выступила испарина. Я снял ее платье с батареи, оно немного подсохло, но все равно еще было влажным. Через голову натянул его на нее, по очереди поднимая ее вялые безвольные руки — ощущение было такое, словно я одеваю сонного ребенка: странное ощущение для меня и практически незнакомое.

Я вытащил одноразовый шприц из упаковки. Постучал ногтем по ампуле и сломал ее конец, не надпиливая — на свои пальцы я пока что еще не могу пожаловаться.

Шприц наполнился.

Ольга по-прежнему сидела не двигаясь, молча глядя мимо меня. Я закатал рукав ее платья и протер кожу ваткой со спиртом. Когда игла вошла в мышцу, Ольга даже не пошевелилась и на лице у нее ничего не дрогнуло. Губы у нее теперь были сухие и обметанные, в легких трещинках и без следов помады. Внезапно они зашевелились и она спросила, с трудом проглотив слюну:

— Что это?..

— Успокоительное, — сказал я. — Ничего особенного, тебе станет лучше.

Я выдернул иглу, дожав поршень шприца до конца.

— Сережа, ты мне нужен на пару минут, — послышался из-за ширмы голос Виталия.

Я уложил Ольгу на кушетку, прикрыл коричневым больничным одеялом и поправил под головой подушку.

— Полежи пока что, — сказал я. Она промолчала, уставившись в потолок. — Я сейчас вернусь.

Виталий, когда я вышел из-за ширмы, мотнул головой в сторону двери. Я его понял и, бросив последний взгляд на Ольгу, вышел за дверь.

* * *

Мы молча прошли длинным светлым коридором больницы. Навстречу попалась лишь пара медсестер, вежливо поздоровавшихся с Виталием. Он ключом открыл обитую дермантином дверь и мы очутились в его маленьком кабинете. Письменный стол, заваленный бумагами, кресло, пара стульев и полки, ломящиеся от медицинских справочников и пособий. Единственное окно выходило все на тот же старый сквер, где гоняли мяч мальчишки.

Тут было еще больше натоплено.

Виталий махнул мне рукой, указывая на кресло, а сам примостился на краешке стола, подобрав полы длинноватого ему, на мой взгляд, халата. Стянул с головы шапочку и уставился в окно с таким видом, словно в настоящий момент его больше всего на свете интересовало — кто же победит в игре.

Он достал из кармана пачку сигарет, протянул мне. Мы закурили. Некоторое время он молчал, по-прежнему уставившись в окно и глубоко затягиваясь дымом. В своем белом халате он был похож скорее на не врача, а на пекаря, случайно оказавшегося в клинике: сам невысокого роста, круглая, лысая как колено голова, добродушные, расплывшиеся черты лица, карие маленькие глазки, нос-пуговка над пышными усами. Короткие толстые пальчики, держащие сигарету со столбиком пепла, завершали картину. Но я-то знал, насколько обманчиво это первое впечатление мягкости и беззащитности, а на самом деле более жесткого и хладнокровно-расчетливого человека я, пожалуй, и не встречал среди людей нашей профессии. Получше врачи, конечно были, а вот второго такого характера — нет.

Из-за двери донеслись быстрые шаги, невнятные голоса. Удалились, затихли.

— Кофе будешь? — спросил он. — У меня растворимый.

— Да.

— Сколько?

— Все равно.

— Сахар?

— Ложку.

Приготовив кофе, он протянул мне чашку.

— Расслабься, Сережа.

— Я уже расслабился — дальше некуда. Говори.

Виталий побарабанил пальцами по столешнице и уставился на меня недобрым взглядом.

— Понимаешь, какое дело, Сережа, — сказал он наконец. — С одной стороны, формальной, я в принципе обязан все, что с ней произошло, зафиксировать и сообщить обо всем, что с ней случилось, в милицию. Так сказать, по инстанции.

— Зачем? — я отставил чашку в сторону.

— Обязан. Инструкция, которую пока что никто не отменял. Ни демократы, ни коммунисты, ни левые, ни правые. К тому же, не забывай, я работаю в госучреждении.

Он глубоко затянулся табачным дымом, по-прежнему буравя меня своими глазками-пуговками.

— О таких случаях мы должны докладывать. И не вздумай уговаривать меня, я здесь бессилен. Кроме того, Сережа, вы уже засветились у меня, ее видели и видели, в каком она состоянии. У нас работают не ангелы, но и не ваньки из деревни Залупкино.

Он ухмыльнулся:

— Народ если сейчас не знает, то вскоре узнает или дотумкает, что случилось, что к чему и даже при всем желании ты их не купишь, потому как — это уголовка. А лишаться места или профессии — кому надо?.. Мы ж — госучреждение. Но с другой стороны — я никому не обязан стучать. И если бы это была не Ольга, которую я знаю уже….

Он не договорил.

— А если хочешь знать мое откровенное мнение — то я бы ни за что не стал все это скрывать, — помолчав, все же сказал он.

— Я, предположим, согласен. Хорошо, ты сообщишь. Каким образом?

— Вот, — он протянул мне бланк, исписанный неразборчивым почерком. — Это мои показания, как врача, я уже и расписался. А ты их отвезешь в милицию.

— И что тогда?

— Ну… Потом ее вызовут к следователю. Или к кому там. В любом случае я обязан все это зарегистрировать. Инструкция.

Я задумался. Я пытался представить себе, что будет дальше; Ольга у всех этих следователей, допросы, вопросы и подробности, — у меня все это совершенно не укладывалось в голове: я не мог себе представить, как она сможет через все это пройти и сможет ли, вот в чем вопрос.

— Если ты считаешь, что я поступаю слишком круто, — посмотри на ее ноги, — набычился Виталий. — Они у нее все в синячищах. Ее трахали, Сережа, сегодня ночью. Долго, упорно и зверски.

Я даже не успел заорать. В дверь раздался мягкий стук.

— Да, — повернулся к двери Виталий.

В кабинет рыжей мышкой проскользнула медсестра с вытаращенными базедовыми глазами под белым крахмалом высокой шапочки с игривым красным крестиком. Она преданно смотрела на Виталия, протягивая зажатый в веснущатой лапке испещренный строчками листок.

— Какого черта, Анна? — неожиданно громко рявкнул Виталий и усы его свирепо встопорщились.

Это результаты анализа, Виталий Григорьич, — прошептала она. — Добрый день.

А это уже относилось ко мне.

Виталий взял у нее бланк и небрежным кивком головы отпустил ее восвояси. На мгновение мне даже показалось, что мышка сделает почтительный книксен, но она просто испарилась, неслышно прикрыв за собой дверь. Виталий бегая глазами по строчкам, сказал мне:

— М-да… Все, как я и ожидал. В крови до этой матери наркоты. Накачали ее примерно десять часов назад, сволочи. Алкоголя — совсем незначительное количество. Я сделаю потом для тебя ксерокопию этого анализа. — Посмотрел на меня. — Ну, что будешь делать?

Думал я недолго:

— Как ты сказал. Я сам все ей объясню. И отвезу твою бумагу. Правильно. Прости за трюизм, но нельзя это всю эту мерзость оставить просто так…без последствий… Спасибо тебе.

— Да ладно, — махнул он рукой. — Ты не волнуйся. По моей части с ней в принципе все в порядке. По крайней мере я надеюсь, что в порядке, я ведь гинеколог все-таки. Но еще какому-нибудь специалисту ты ее покажи немедленно. На всякий случай. Я могу договориться у нас. Но главное сейчас — ее психика. Тут ничего не предскажешь. Может, Женьке позвонить?

— Да, наверное не помешает с ней проконсультироваться. Я сам позвоню, — сказал я.

— А, вот что еще, — сказал Виталий. — Все вещи, которые сейчас на ней, нужно сохранить. Не стирая. Особенно — белье. Ну, ты понимаешь, для…

Он не договорил, но я его отлично понял:

— Хорошо.

— И еще…

— Ну?

— Я бы не хотел тебя, Сережа, заранее пугать…

Он замолчал.

— Ну? Сказал "а", говори уж и "б", — пробурчал я недовольно.

— В общем, я велел, чтобы ее кровь отдали на Вассермана и иммунодефицит.

— Что?! — похолодел я. — Что ты несешь!

— Прекрати истерить! — гаркнул он во весь голос. — Тоже мне, смолянка задроченная! Смотри, в обморок не рухни, у меня здесь нашатыря нет. Все это так, — на всякий пожарный случай, перестраховаться. В том числе и мазок, но это вообще уже мелочи. Все абсолютно анонимно. Как только будут готовы результаты, я тебе сам позвоню. И держи себя в руках, ей — ни слова. Понял?

— Как уж тут не понять, — буркнул я.

Мы вернулись обратно.

Она уже ничего практически не понимала. И подпись на листке бумаги с заявлением поставила автоматически, не сопротивляясь. Я помог надеть Ольге плащ, попрощался с Виталием, который проводил нас до самого выхода и мы с Ольгой вышли в промозглую питерскую осень.

Я снова усадил ее на переднее сиденье. Поворачивая ключ в замке зажигания, я покосился на нее. Лицо ее разгладилось и помягчело. Транквилизатор уже действовал на полную катушку: все же я вкатил ей лошадиную дозу.

* * *

В ее квартире все было по-прежнему — как и год назад, когда я в последний раз здесь был.

Я стаскивал с себя в прихожей плащ и смотрел через открытую дверь на ее кабинет, он же по совместительству и гостиная.

Все также и на том же месте незыблемо покоился на слоновьих ногах огромный старинный письменный стол с настольной лампой на изящном стебельке, с аккуратными стопками бумаг, книг и словарей. Там же — компьютер с принтером и автоответчик с радиотелефоном. Еще прибавились факс и рядом, на тумбочке, небольшой ксерокс. На текинском ковре у окна — ее любимое кресло-качалка, покрытое пледом. Шведский кожаный диван с мягкими подушками, возле него у журнального столика второе кресло, тоже современное, глубокое. Напротив — японский телевизор и видеомагнитофон. Стены, сплошь завешанные ее авторскими фотоснимками и дипломами в рамках; книжные шкафы, заставленные вперемешку книгами на английском и русском и невероятным количеством игрушечных кошек: тряпичные, фарфоровые, металлические, деревянные — всех размеров и расцветок. Твой Кошкин дом, — так говаривал я ей когда-то. И десятилитровый аквариум на столике у стены. Правда, теперь рыбок в нем не было — только водоросли, неподвижно зависшие в подсвеченной воде.

Это был ее дом, и на все, что в нем было, она заработала самостоятельно, уж кому это знать, как не мне — дикой работой по шестнадцать часов в сутки, сидя в этой комнате за компьютером и сочиняя очередную статью либо репортаж, или ковыряясь в кладовке, переделанной под миниатюрную фотолабораторию. А главное, что нам, нет — только мне все время мешало — проводя время в бесконечных командировках по странам с легкими или трудно выговариваемыми названиями.

Портьеры были почти наглухо задернуты, в полумраке комнаты чуть пахло ее духами и в ней царили чистота и порядок.

Это всегда было ее пунктиком — держать квартиру, да и дела в идеальном порядке. Чем никогда не мог похвастаться я, хотя должно было быть скорее наоборот — учитывая моих остзейских предков. Но увы — видимо, мои родители в спешке моего зачатия случайно забыли передать мне ген хваленой немецкой der Ordnungssinn.

Кстати, судя по всему, это не единственный мой недостаток, иначе я бы не жил на другом конце города.

Я повесил плащ на вешалку и толкнул дверь в спальню. Ольга сидела на неразобранной постели в той же позе, что я усадил ее пару минут тому назад. Она с трудом подняла голову, сфокусировала зрение и наконец увидела меня.

— Ты можешь ехать. Спасибо, — выговорила она с трудом, язык у нее уже вовсю заплетался.

— Раздевайся, — сказал я.

— Это еще почему?

— Снимай все. Донага.

— Зачем?..

— Раздевайся, Оля, — я старался, чтобы мой голос звучал мягко и убедительно. — Так надо.

Помедлив, она попыталась стянуть с себя платье. У нее ничего не получилось, руки ее не слушались. Я наклонился к ней, взялся за рукава платья. Она сделала слабую попытку вырваться.

Не надо… Я сама…

Голос ее едва был слышен.

— Перестань. Я все же врач.

Я помог ей раздеться, при этом подумав о том, что даже во время нашей совместной жизни мне редко когда приходилось снимать с нее все дважды за день.

Машинально прокручивая в голове эту мысль и еще всякие никчемные теперь воспоминания, я прошел в ванную и не глядя, привычным жестом хлопнул ладонью по выключателю. Ее халат висел на том же самом месте.

Когда я вернулся, она, покачиваясь, голышом сидела на краю кровати с закрытыми глазами. Она уже ничего не соображала. Я всунул ее в халат, сдернул покрывало и уложил, накрыв до подбородка одеялом.

Все ее вещи я собрал, сложил в полиэтиленовый пакет и запихал пакет в платяной шкаф, на самую верхнюю полку, прикрыв какими-то тряпками.

— Что ты делаешь? — послышался ее вялый голос.

Я посмотрел на часы.

— Я приеду часа через три, — сказал я, закрывая дверцу шкафа. — Ключ я беру с собой, а ты спи.

— Какой ключ?..

Это было последнее, что она сумела сказать.

Я наклонился над ней и посчитал пульс. Он был в норме. Она крепко спала. Я выпрямился и долго смотрел на ее спокойное, умиротворенное лицо.

Я все еще любил ее.

Глава 3. ПОКА ЧТО ЕЩЕ ЖЕРТВА.

Я медленно, с трудом выбиралась из липкой трясины сна.

Передо мной разворачивалась какая-то бесконечная, в рытвинах, залитых коричневой водой, дорога, потом ее сменила большая комната с белеными стенами, потом я очутилась в своей квартире и меня в моем же кабинете расспрашивал о чем-то непонятном и странном некто в сером костюме, бордовом галстуке и шляпе, лица которого я не видела. Я не могла понять — что это? Еще сон или уже явь? И тут, наконец, я проснулась — сразу, резко, словно от толчка.

Я открыла глаза и не смогла понять, который час. И вообще, что сейчас — утро, вечер, день? Но не ночь, это точно: сквозь щель в шторах пробивался мутный серый свет.

Голова была тяжелая и побаливала, словно с перепоя. Я, ничего еще не соображая, посмотрела на открытую дверь в прихожую. Тут до меня наконец дошло, что я лежу под одеялом и на мне кроме халата ничего нет, и я абсолютно не помню, как я в таком виде очутилась в постели.

Я поискала глазами свои вещи, в которых я была. Они бесследно исчезли. А потом я вспомнила, как и кто доставил меня домой.

— Сережа… — позвала я.

Прислушалась.

— Ты здесь? — снова позвала я.

Никто мне не ответил. В моей квартире было абсолютно тихо и, судя по всему, кроме меня — никого.

Оно было и к лучшему.

Я села на постели, опустив с кровати на ковер ноги и только сейчас почувствовала боль и ломоту во всем теле, — ощущение было не из приятных, словно накануне я сильно переусердствовала на тренажерах. И особенно болело в промежности: там жгло настолько сильно, что я непроизвольно согнулась, стиснула ноги и прижала ладони к низу живота. Но легче мне от этого не стало. Я посидела так, посидела и заставила себя слезть с постели. Нащупав ногами тапочки, я с трудом, опираясь на спинку кровати, все-таки встала.

Меня качнуло, как пьяную, и для того, чтобы удержаться на ногах, мне пришлось срочно схватиться за стену обеими руками. Вот так, по стеночке, по стеночке я выползла неторопливо из спальни и доползла до ванной.

Присев на край ванны, я открыла оба крана до отказа, отрегулировав их так, чтобы вода была не очень горячая. Я сидела и тупо смотрела, как быстро наполняется ванна. Я была абсолютно спокойна. Потом я закрутила краны. От воды шел почти не различимый глазом парок. Стало очень тихо. Я потрогала воду рукой — то, что надо, наверное. Хотя откуда мне знать… Из шкафчика аптечки я достала пачку безопасных бритвенных лезвий «Gillette». Отличные лезвия, лучше для мужчины нет. Но и для меня сойдут. Я выдернула одно лезвие из упаковки. Надо было начинать. И вдруг я, замерев, уставилась на него. Лезвие слегка задрожало у меня в пальцах.

Я понимала, что пора лезть в воду — все надо сделать быстро, пока мою решимость не сменил страх. Я понимала, что наверняка будет не очень больно, — может быть, только в первый момент, а потом я буду просто лежать в ванной и вода будет все более и более розоветь, а потом краснеть, а потом я уже ничего не буду видеть и чувствовать. Но решимость моя таяла с каждой секундой. Я чувствовала, что мне как-то надо собраться с силами, подтолкнуть саму себя. Я положила лезвие на край ванной и побрела в кабинет.

Там я открыла дверцу шкафчика и достала початую бутылку армянского коньяка. Зубами выдернула пробку, нашаривая на полке стакан. Налила треть стакана. Потом, недолго думая, долила почти до краев.

Поднесла стакан ко рту, непроизвольно зажмурилась и тут-то на меня все и нахлынуло. Все, что произошло вчера ночью и о чем я тщетно старалась не думать с момента своего пробуждения десять минут назад.

Напрасно утверждают, что истерики без свидетелей или зрителей не бывает. Еще как бывает.

Я открыла глаза и и меня прорвало.

Я швырнула стакан о стену. Я заорала. Я завыла в полный голос, заметалась по комнате, слепо натыкаясь на мебель. Одним движением руки я снесла с журнального столика вазу с цветами, пепельницу и блюдо с крекерами; я сорвала портьеру, попыталась ее разодрать, вцепившись в нее ногтями и зубами. Я завертелась волчком, схватила себя за волосы и упала на пол. Я выла и билась что было силы головой о паркет. И мне было совершенно не больно.

Сколько это продолжалось, я не знаю. Может быть несколько минут, а может быть и несколько часов. Не знаю, время для меня остановилось, исчезло. А потом, свернувшись в калачик, я натянула на голову портьеру и затихла на полу. Я не плакала, правда. Я только шептала, уткнувшись в плотную ткань, пахнувшую пылью:

— Я хочу умереть… Я хочу умереть… Я хочу умереть…

А потом я почувствовала, что с моей головы стаскивают портьеру, поднимают с пола, и я увидела совсем близко перепуганное лицо Сережи. Он подхватил меня на руки и понес к дивану. Я вцепилась в Сережу и продолжала бормотать, не в силах остановиться:

— Я хочу умереть…

Он сел на диван, не выпуская меня из своих объятий. Он гладил меня по голове, по спине, что-то шептал, обдавая мою щеку теплым дыханием. Я не могла понять смысла его слов: наверное он шептал что-то нужное и хорошее. Наверное. Он осторожно взял меня за подбородок, поднял мое лицо вверх. Заглянул мне в глаза и осторожно поцеловал в уголок губ.

И только тогда я заплакала.

А он гладил меня по голове, словно ребенка и шептал, шептал, шептал какие-то нежные и ничем не помогающие сейчас мне слова.

* * *

Тонкие струи воды били по моему телу, словно сотни мелких иголок. Я стояла под душем в ванной, в том самом месте, где полчаса назад чуть не совершила очередную глупость в своей жизни. Если это можно назвать глупостью. Я яростно терла тело жесткой губкой, смывая мыло, как будто это могло мне помочь. Как будто я могла смыть с себя, со своего тела это.

Я выключила шелестящий душ и, тяжело дыша, вылезла из ванной. Протерла запотевшее зеркало полотенцем. Посмотрела на свое отражение — ничего не изменилось. Я выглядела точно так же, как и двенадцать часов тому назад. Не появились седые волосы и новые морщинки у глаз.

Словно ничего и не произошло.

Когда я, надев халат, вернулась в кабинет, все, что я натворила, уже было прибрано. Даже портьера висела на своем месте. Только пятно от коньяка темнело на обоях раздавленным гигантским клопом.

С кухни доносилось звяканье посуды. Я налила себе в маленькую рюмку коньяка и залпом выпила. Прихватив с собой бутылку и рюмку, я поплелась на кухню.

Сережа возился у столика, делал бутерброды с ветчиной и сыром. Пиджак он снял, а поверх ослепительно-белой рубашки и жилета на нем красовался мой фартук в цветочках. Рукава рубашки были аккуратно подвернуты.

Он повернулся на звук моих шагов. Заметил бутылку, но ничего не сказал. Я уселась за стол и брякнула перед собой бутылку. Налила рюмку. Сережа снял засвистевший чайник, сел напротив меня. Поставил передо мной блюдо с бутербродами, налил чаю в две кружки. Закурил.

— Есть будешь? — спросил он.

— Нет, — ответила я и залпом выпила коньяк.

Он опять ничего не сказал. Только поморщился — легко и неодобрительно. Потом он спросил:

— Сколько лет мы с тобой знакомы? Десять, если мне не изменяет память?..

Я пожала плечами:

— Какое это сейчас имеет значение? Хоть двадцать. Давай, изрекай.

— Я хочу, чтобы ты меня внимательно выслушала. На правах… Ну, скажем так — на правах старого знакомого.

— Я готова.

— И сделала так, как я тебя попрошу.

— В смысле? — не поняла я его и налила себе снова. — Коньяка хочешь?

— Я за рулем.

— Ох, я забыла. Так что я должна сделать?

Он помолчал.

— Я хочу сказать… То, что произошло…

— А я не хочу об этом говорить, — перебила я его.

— Надо, Оля.

— Нет — и все.

Он не обратил внимания на мой ответ.

— Тебя вызовут в милицию, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — И ты должна все рассказать. Во всех подробностях, к сожалению. И сама написать заявление. И они сядут. Это однозначно, я уже все выяснил. Я хочу…

— А я не хочу, чтобы ты лез в мои дела, — резко ответила я. — Даже, предположим, из самых благородных побуждений. Я же в твои никогда не вмешивалась, когда мы были вместе? Ты меня слышишь?

Он отвел глаза и уставился на включенное бра. Оно освещало его худощавое лицо, нос с горбинкой и плотно сжатые тонкие губы.

— Я не лезу. В твои дела, — сказал он раздельно. — Но я считаю, что справедливость должна восторжествовать. И подонки должны сидеть в тюрьме, а не разгуливать по улицам. Все должно встать на свои места.

Я, не глядя на него, снова налила и быстро выпила.

— Ты бы хоть бутерброд съела, что ли, — сказал он. — Развезет ведь тебя.

— Знаешь, почему я тогда от тебя ушла? — пробормотала я, вертя в пальцах тонкую ножку рюмки.

Он исподлобья посмотрел на меня.

— Почему же?

— Потому что ты жил исключительно по правилам, — сказала я. — Ты всегда безукоснительно подчинялся им. Хотя правила эти не всегда были для тебя хороши и устанавливали их другие люди. Потом эти правила менялись и ты тут же тоже менялся согласно этим, новым правилам. И ты, Сережа, к сожалению всегда был слишком правильным для меня, непутевой и не правильной женщины.

Он загасил сигарету, раздраженно смяв фильтр в пепельнице в комок.

Я усмехнулась:

— И еще меня всегда раздражала твоя привычка вот так изничтожать в пепельнице фильтры от докуренных сигарет. По-моему, это первый признак неврастении.

— Могла бы мне сказать об этом и раньше, — пробурчал он обиженно.

Как мальчишка, ей-Богу. Я налила себе еще коньяка. Хлопнула рюмку, взяла бутерброд и стала жевать, не чувствуя вкуса ни ветчины, ни хлеба.

— Ну, так как же, Оля?

— Закрыли тему, Сережа, — сказала я. — Закрыли.

Он насупился, вытащил из кармана жилета четыре упаковки каких-то таблеток.

— Я ничего не буду принимать, — сказала я, опережая его слова.

— Я врач, Оля.

— Ты не врач. Ты хирург. Пусть даже очень хороший, — с этим я согласна. Но в колесах ты, парень, ни хрена не просекаешь, — хихикнула я.

Коньяк уже во всю действовал. Еще бы — на голодный-то желудок столько выхлестать.

— Что? — изумленно спросил он. — Что ты говоришь?

— Никогда таких слов не слышал? Так наша огневая молодежь изъясняется — «в колесах». Это означает — в таблетках, — пояснила я. — Ты не разбираешься в таблетках.

— Это Женя мне дала.

— Ты что, все ей рассказал?!

— Что ты, о чем ты говоришь, Оля? — даже чуть-чуть испугался он.

— Все равно не буду, — упрямо сказала я.

— Будешь, — неожиданно жестко сказал он. — Вот эти, сонапакс, — три раза в день по одной таблетке. А эти — на ночь. Одну таблетку. В крайнем случае две. Но не больше. Тебе будет лучше. Но только ни в коем случае, — он покосился на бутылку, — их нельзя принимать вместе со спиртным.

— Ну, спасибо, барин, научили. — Я привстала и поклонилась ему. — Премного вам благодарны, барин. Позвольте вас в плечико поцеловать, барин?

Он как-то странно посмотрел на меня. Но ничего не сказал.

— Я хочу побыть одна, — сказала я.

Он помялся и пробомотал, снова глядя мимо меня:

— Я могу спать в кабинете, на диване.

— Спасибо, Сережа. Но не надо лишних жертв. Мы не на войне, милый…

Я дотронулась до тонкого обручального кольца на безымянном пальце его правой руки.

— Подумай о своей жене, — криво усмехнулась я. — Кстати, я опять запамятовала, как ее зовут. Помню только, что какое-то пейзанское имя. Аграфена, что ли? А?..

— Глафира, — мрачно буркнул он.

— Во-во. Глафира-Кефира. Йогуртовна.

Он поднялся и пошел в прихожую, на ходу вылезая из фартука. Широкоплечий, высокий мужчина, который когда-то очень хотел, чтобы я стала его женой. А сейчас, по-моему, хочет еще больше. Или это коньячок подсказывал мне такие мысли?..

Я, не поднимаясь с места, смотрела из кухни, как он одевается в прихожей.

— Я еще позвоню тебе сегодня вечером, — сказал он.

— Позвони, — пожала я плечами и чуть не выпустила из пальцев полную рюмку. Когда я успела ее налить? Это навсегда осталось для меня загадкой.

— А завтра приеду, — добавил он. — Во второй половине дня. Ты не против, надеюсь?

Я не ответила. Он положил ключи от моей квартиры на столик в прихожей и уже взялся за ручку двери, когда я его спросила:

— Сколько они получат, если я напишу заявление?

— Не меньше десятки.

— Ага, — глубокомысленно кивнула я.

— До свидания, — сказал он.

Дверь хлопнула и я осталась одна.

Я выдавила из пачки таблетку сонапакса. И запила ее коньком.

— Плевать, — громко сказала я.

* * *

Я сидела на диване, тупо уставившись в экран телевизора. Телевизор был включен, только звук я убрала. Шла какая-то очередная тошнотворная политическая передача: все те же жадные лживые морды, беззвучно открывающиеся рты, льющие патоку и грязь, потом замелькали кадры демонстрации, кого-то лупили резиновой дубинкой по голове, кто-то орал — шахтеры, чернокожие, солдаты, танки, политики; некто в бороде с дебильным выражением лица вещал, наверное, о близящемся конце света.

Я напряженно размышляла.

Бутылку я почти что приговорила. Но это не мешало мне думать, даже наоборот — мысль стала более резкой и ясной. Я уже почти составила план действий — оставалось уточнить кое-какие детали. Распечатала новую пачку сигарет, но закурить не успела. Запиликал звонок телефона. Я сняла трубку.

— Это я, Оля, — послышался голос Сережи. — Как ты?

— Все олл"райт, босс, — ответила я.

Он помолчал.

— Правда, все нормально, Сережа, — сказала я.

— Что-нибудь-нужно?

— Нет.

— Если ты вдруг, не дай Бог почувствуешь себя хуже… Ну, что-то будет не так… Ты звони. В любое время суток. Хорошо?

— Хорошо.

— Ты знаешь, что я приеду, как только ты скажешь… Ты меня слышишь, Оля?

Я почувствовала, что сейчас разревусь. Я кусала губы, словно героиня жуткой латиноамериканской мыльной оперы и ощущала себя точь в точь такой же — то есть полной и непроходимой сентиментальной дурой. И очень-очень одинокой почти что тридцатилетней бабой.

Он сказал негромко:

— Все будет хорошо, Оля… Вот увидишь, — все будут хорошо. Ты меня слышишь?

— Конечно. Спокойной ночи.

Я брякнула трубку на стол. Допила остатки конька из рюмки, встала и меня ощутимо повело в сторону.

— Ого! — восхитилась я. — Хэллоу, мистер кайф!..

Я цапнула будильник с полки. Непослушными пальцами поставила его на восемь часов утра.

Я уже знала, что я завтра буду делать.

Глава 4. УЖЕ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ.

Утро было такое же унылое и хмурое, как вчера. Дождь мелко барабанил по оконному стеклу.

Свое старое тренировочное кимоно и макивару и я с трудом нашла на антресолях в коридоре — в том месте, куда я их засунула года полтора назад, когда бросила тренировки. И бросила я их, честно говоря, не из-за хронической нехватки времени, а скорее просто из-за лени-матушки. Теперь я решила слегка припомнить подзабытое. Хотя в глубине души я надеялась, что эти навыки мне не пригодится.

Натянув кимоно, я отжималась на кулаках от пола, считая вслух:

— Пятнадцать… шестнадцать… семнадцать…

Капли пота падали со лба и кончика носа на паркет.

На двадцатом отжимании я заставила себя не просто встать, а вскочить — именно так, как меня учили. Сделала упражнение для восстановления дыхания.

Подошла к макиваре, повешенной на глухую стену кабинета, встала в боевую стойку и начала, ритмично выдыхая воздух, наносить по ней удары. Каждый удар отдавался болью в костяшках кулаков, но я продолжала по ней лупить, что было силы. Это было хорошо, потому что я не думала ни о чем, кроме того, как правильно ударить. Неважно кого — лишь бы точно и сильно.

Спустя пол-часа я закончила, содрала с себя мокрое от пота кимоно и прошлепала в ванную.

Я только и успела, что включить воду, как услышала звонок телефона. Чертыхнувшись, я вылезла из ванной и побежала в комнату, оставляя на паркете мокрые следы. Схватила трубку и сказала, слегка задыхаясь:

— Я слушаю.

— Можно Ольгу Матвеевну Драгомирову? — послышался незнакомый мужской голос.

Я насторожилась.

— А кто это? — поинтересовалась я.

— Это говорит старший оперуполномоченный уголовного розыска. Моя фамилия Дементьев. Так можно Ольгу Матвеевну?

Выругавшись про себя, я сказала:

— Я вас слушаю.

— Ольга Матвеевна, мне необходимо сегодня с вами встретиться.

— Зачем? — спросила я, заранее все зная.

— По известному вам делу, — голос его был серьезен.

Началось.

Я молчала. «По известному делу» — славная формулировка. Но все это начинается слишком рано, слишком в неподходящий для меня и того, что я задумала, момент. И судя по всему, к этому приложил руку Сережа. Или Виталик. Или оба вместе, старые дружки-приятели.

— Вы меня слышите? — спросил он.

— Что? — я старалась выиграть время. — Говорите, пожалуйста громче, что-то я вас плохо стала слышать.

В трубке что-то щелкнуло и его голос действительно стал слышен яснее.

— Мне необходимо с вами встретиться. Сегодня. Сейчас вы меня слышите?

— Да.

— Вы не могли бы сегодня зайти к нам, в районное управление внутренних дел?

— Это обязательно?

— Мне бы хотелось увидеться с вами сегодня.

— Сегодня я не могу, — отрезала я. — Завтра я, пожалуй, смогла бы выкроить время.

Он помолчал, а потом спросил:

— Завтра в девять вас устроит?

— Лучше позже. У меня очень много дел с утра.

— Хорошо. Тогда в двенадцать?

— Да. Подходит.

— Моя комната номер десять. На втором этаже. Я буду ждать вас, Ольга Матвеевна. Вы знаете, где мы находимся?

— Кто ж не знает, — ухмыльнулась я.

— Тогда до встречи, Ольга Матвеевна. Всего доброго.

— До свидания.

Я нажала кнопку отбоя.

Я не могла понять — правильно ли я сделала, что согласилась на эту встречу, или мне надо было его сразу послать куда подальше. Дескать, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Как это говорят — «уйти в несознанку», во-во. Ладно, с этим я решу попозже. До завтра еще есть время.

Прислушиваясь, как в ванной из душа хлещет вода, я по памяти быстро набрала ее номер. Прозвучало несколько длинных гудков и сонный голос этой сучки вяло пропел:

— Алле-е-о?..

Я молчала.

— Алле-е-о?.. Говорите же, я не слышу вас… Лешик, это ты, птенчик? Ну что за дурацкие шуточки с утра? Я же знаю, что это ты… Лешик! Я еще сплю. Алле-е-о?..

Я нажала кнопку. Голос умолк. Она была дома. И она была одна. Это было все, что мне требовалось узнать.

* * *

Я была у нее через минут тридцать. Я припарковалась, не доезжая пол-квартала до ее дома. Вылезла из своей новенькой двухдверной «хонды» с левосторонним, европейским расположением руля, включила сигнализацию и через арку пошла пустынными проходными дворами к ее дому.

Она жила на Большой Посадской.

Я специально надела неприметную заношенную куртку, джинсы и — главное: мои любимые старые кроссовки «Reebok» на мягкой подошве. Воротник куртки я подняла так, что он почти скрывал мое лицо. А если еще учесть надвинутый на брови берет, вряд ли кто мог хорошо разглядеть мое лицо — уж это-то мне было совсем ни к чему.

Открыв тяжелую дверь, я со двора проскользнула в подъезд, прислушалась: было тихо. Мои ноги в кроссовках ступали совершенно бесшумно.

Поднявшись на третий этаж, я подошла к ее двери и приникла к ней ухом. За дверью было тихо. На лестничную площадку падали цветные пятна от чудом сохранившегося дореволюционного витража в арочном высоком окне.

Я несколько раз глубоко вздохнула. Вытянула перед собой руки в тонких кожаных перчатках и растопырила пальцы. Они не дрожали. Я не удивилась этому — так и должно было быть.

Я позвонила. Раз, потом другой. За дверью прошаркали шаги и она спросила:

— Кто там?

Слава Богу, что эта сучка была ленива от рождения — глазок в двери она так и не удосужилась сделать, сколько бы я ей об этом не талдычила. Я прикрыла рот рукой и ответила нагловатым уверенным баском:

— Гражданка Чекалина? Откройте, гражданка, вам срочная телеграмма из Пороховца, Владимирской.

Пороховец — родина этой сучки. Она столько мне рассказывала про этот маленький городишко, стоящий на речке с былинным названием Лух или Лук где-то на границе Владимирской и Нижегородской губерний, про тамошнюю непролазную осеннюю грязь, про полуразрушенные церкви и покосившиеся подслеповатые деревянные домишки, про поголовное, перешедшее по наследству пьянство и скучное, скорее по привычке, чем от страсти повальное блядство, — столько рассказывала, когда вечерами мы сидели и болтали, не торопясь уничтожая под сурдинку коньячок или какой другой согревающий душу напиток.

Она рассказывала о своем пороховецком периоде жизни с такой злобой и ненавистью, во всю используя в своих байках о тамошней тоске и безысходности великий и могучий русский мат, что иногда меня захлестывало странное ощущение, что я сама родилась и выросла в этом Богом забытом месте и мне в такие минуты, минуты ее рассказов, тоже хотелось завыть от этих ее-моих воспоминаний в голос. Я ее понимала. Хотя толком даже не представляла, где он находится, этот городок: так — где-то очень далеко в России.

Вот она и сбежала оттуда, чтобы в Питере, закончив какое-то там училище, стать полупортнихой, — прекрасной, кстати, — полусодержанкой. Тоже, наверное, неплохой, судя по ее обмолвкам.

Но как бы она не поливала — искренне, или не очень — свой город, все равно она была оттуда родом: там жили — по крайней мере она это утверждала — ее родители и когда Светочка надиралась, в голосе ее при слове «Пороховец» проскальзывала с трудом сдерживаемая сентиментальная нотка.

В общем, она должна была купиться на мою примитивную ложь. И она, дурища, купилась.

Защелкал замок. Дверь приоткрылась вовнутрь и в проеме натянулась цепочка, за которой проявилось заспанное лицо этой сучки. То, что дверь могла быть закрыта на цепочку, не явилась для меня откровением.

Но я уже говорила — эта дрянь к тому же еще и ленивая до беспамятства. И хотя цепочку — отличную финскую цепочку она поставила полгода тому назад именно по моему совету, но вызвать хорошего мастера поленилась. И присобачила ее в свободную минутку сама. На соплях.

Поэтому я не раздумывая, наклонила корпус в сторону и вниз и что есть силы ударила ребром стопы ноги в дверь как раз на уровне цепочки. Ударила так, как меня до седьмого пота заставлял бить сэнсей на тренировках. Мелькнули щепки, треск эхом прокатился по лестничной клетке и затих где-то там, внизу, в нежилой пустоте подъезда. Цепочка отлетела и со звоном треснулась о стену. Следующим ударом ноги я распахнула дверь настежь. Дверь мгновенно сшибла эту сучку с ног: шелковый красный халат с золотыми драконами распахнулся, открывая непропорционально большие загорелые груди с коричневыми пятнами сосков.

Она всегда загорала голяком, нимфоманка сраная, и гордилась своей псевдораскрепощенностью — хотя и слов-то таких наверняка не знала, — до посинения.

Я ввалилась в квартиру и с грохотом захлопнула за собой дверь. Наклонилась над ней. Она замотала головой, приходя в себя. Я схватила ее за отворот халата левой рукой, а правой тут же врезала по морде так, что у нее лязгнули зубы. Вздернула и мгновенно потащила в глубину квартиры. Все же во мне почти шестьдесят, а в ней едва бы набралось килограммов сорок пять. Да и выше я ее почти на голову.

Она не издала ни звука. Ее порочно-красивое, кукольное личико было искажено животным ужасом. Я проволокла ее по коридору, втолкнула в комнату и швырнула в кресло рядом с полированным обеденным столом. И еще раз хлестнула по морде рукой — для вящего эффекта. Теперь точно по носу. У нее сразу же тонкой струйкой потекла кровь. Она, даже не смея шевельнуться, смотрела на меня выпученными глазами. Губы у нее прыгали.

— Я пришла с тобой побеседовать по душам, сучка, — прошипела я, нависая над ней. — Ты будешь вести себя тихо, как ангел, и говорить только тогда, когда я тебе разрешу. Поняла? Говори!

— Да… — прошептала она.

Я достала из кармана куртки большой медицинский пузырек с широким горлышком. Он был полон прозрачной жидкости. Я открыла плотно притертую стеклянную пробку. Очень осторожно.

— Слушай меня внимательно, гнида, — я сунула пузырек поближе к ее лицу. — В этой склянке — двести граммов концентрированной серной кислоты. Если я плесну это тебе в лицо, у тебя не останется ни кожи, ни глаз. Ничего. Только обугленные кости. Может быть, ты и выживешь, хотя и это будет весьма проблематично. Может быть, если тебя спасут и ты проведешь полгода на больничной койке, завывая от боли двадцать четыре часа в сутки — ты выживешь. Но ты уже не будешь женщиной. Никогда. Ты станешь уродом. Мерзким уродом с изъеденной язвами образиной. У тебя вылезут волосы и брови. Про ресницы я уж и не говорю. Людей будет тошнить от одного взгляда на то, что когда-то было твоим лицом. Ты меня слышишь, Светочка? Ты понимаешь, что будет? Для тебя все будет кончено в твои двадцать три года. Ты понимаешь?..

Она быстро-быстро закивала, не сводя глаз с пузырька. Она вжималась все глубже и глубже в кресло. Надеюсь, она верила в то, что я сейчас ей говорила. Сама-то я еще не знала толком — действительно ли хватит ли у меня решимости сделать такое со Светочкой.

Я по-прежнему нависала над ней:

— А меня, когда я это с тобой сделаю, оправдает любой суд. Подумают-подумают и решат, что я, бедная несчастная жертва, действовала в состоянии аффекта, изуродовав соучастницу преступления. А на хорошего адвоката я уж не поскуплюсь, поверь мне.

— Я не со… Не со…участница, — наконец еле слышно пролепетала она.

— Я не разрешала тебе говорить, сучка!

Я хлестнула ее по щеке. Она сжалась.

— Ты будешь соучастницей, если не сделаешь все, что я тебе прикажу, — безжизненным голосом сказала я. — Слепой соучастницей. Без лица.

Свободной рукой я достала из кармана блокнот и шариковую ручку. Положила на стол перед ней.

— Ты ведь всех их хорошо знаешь, Светочка, не правда ли? Это же твои старые дружки, да?.. Ты ведь не в первый раз к ним ездила? На эту дачу — ты ведь мне давно пела песни про их милую интеллигентную компанию, а? Новые видеоленты, милые беседы у камелька?.. Ездила потрахаться сразу со всеми или по очереди с каждым? Да, я права? И поставляла им таких же поблядушек, как ты, да? Говори, ездила? Возила девок? Говори, сучка поганая!

— Я не виновата, — прошептала почти беззвучно она. — Я не хотела, Оля… Правда… Я не думала, что они с тобой так… Я просила их…

— Не ври, сволочь, — перебила я ее.

Я наклонила пузырек. И расчетливо-точным движением плеснула кислотой на стол. Темно-ореховая лакированная поверхность стола там, где кислота попала на дерево, зашипела и задымилась. И на глазах начала образовываться широкая обугленная прогалина не правильной формы. По комнате поплыл тошнотворный запах — он мгновенно вернул меня на школьные уроки химии — пробирки, мензурки, валентность и мой сосед по парте, толстый очкастый отличник Леша, который, помогая делать мне опыт, всегда ненароком старался коснуться носом моих волос. Я делала вид, что не замечаю этого: в конце концов он и контрольные писал за меня.

Я смотрела на обугливающееся пятно. Как же звали нашу химичку?.. Рыжую сухопарую даму лет сорока… Антонина Ивановна — почему я вспомнила не сразу?

У Светочки из широко раскрытых глаз скатились две крупные слезы. Они сползли по щекам на подбородок и смешались с кровью, по-прежнему текущей из носа.

— Сейчас ты напишешь мне имена, фамилии, адреса всех четверых. — сказала я. — Телефоны — домашние и рабочие. И все про них. Подробно и тщательно. Кто где работает. Кем работает. Поняла? Говори, поняла?

— Да, поняла, поняла…

— Пиши, — сказала я, сунув ручку ей в пальцы.

Я подтянула себе ногой стул, села рядом с ней. Поставила пузырек на стол — неподалеку от себя, но так, чтобы она не могла до него дотянуться. Хотя вряд ли она бы осмелилась сделать это. Достала сигареты и неторопливо прикурила от бесцветного в дневном свете огонька зажигалки.

Светочка, косясь время от времени то на меня, то на пузырек, стала быстро писать. Ручка прыгала у нее в руке. Строчки кривыми тропками ложились на бумагу.

— Пиши разборчивей. Не торопись, у тебя пока что есть время, — сказала я, пуская струю дыма ей в лицо.

Она ниже склонилась над блокнотом. Я смотрела на ее темя, на волосы, разделенные аккуратным девичьим пробором и мне хотелось ее убить. Вернее — убивать. Долго и сладко. Чем-нибудь тяжелым, — молотком или медным пестиком, — кстати, именно такой я видела как-то у нее на кухне. Подходящая в данную минуту для меня вещь.

Светочка подняла на меня умоляющие глаза.

— Оля, прости, а как правильно писать: «менеджер» или «мениджир»? — тихо спросила она.

— Все равно. Давай, пиши.

Я сидела и ждала. В комнате было тихо, только слышно было время от времени, как она шмыгает носом, пытаясь остановить кровавые сопли.

Она дописала последнюю строчку.

— Все, — пробормотала она.

— Ты что — нарочно? — рявкнула я. — Где их телефоны? Забыла написать? Так я тебе быстро напомню! Пиши — домашние и рабочие. Каждого из четверых.

— Я не помню на память, Оля, честно! — зачастила она, непроизвольно отодвигаясь от меня. — Можно я посмотрю в своей записной книжке?

— Где она?

— В сумочке, вон там, — кивнула она головой на столик у окна.

— Возьми ее. Но только смотри, без фокусов.

— Конечно, конечно, Оля.

Она юркнула к столику. Дрожащими руками открыла сумочку и, достав потрепанную записную книжку, вернулась на свое место за столом.

Снова наклонилась над блокнотом, начала писать, сверяясь со страничками записной книжки. С подбородка у нее сорвалась капля крови и шмякнулась на бумагу. Она быстро затерла ее пальцем.

Я равнодушно загасила сигарету прямо о стол. Пятном больше, пятном меньше — какая разница. Все равно его теперь либо на помойку, либо реставрировать. Достала из пачки новую сигарету. Щелкнула зажигалкой. Она закончила царапать ручкой и робко пододвинула блокнот ко мне.

Я взяла блокнот. Быстро просмотрела листы, исписанные корявым полудетским почерком. Я перевернула страницу, открыв чистый лист. Подтолкнула блокнот к ней.

— А теперь пиши под мою диктовку.

— Что?

— Пиши. Я, такая-то — фамилия, имя, отчество, заранее сговорившись с такими-то, — перечисляй их фамилии и имена…

Она писала, стараясь успеть за моими словами. Я замолчала, наблюдая за тем, как она пишет их фамилии.

— Шестнадцатого октября…такого-то года, — продолжала я. — Обманным способом завлекла свою знакомую Драгомирову Ольгу Матвеевну на дачу, принадлежащую…

Я диктовала ей пустые суконные фразы, которые не могли передать и тысячную долю того ужаса, что случился со мной в прошедшую субботу, — а она послушно писала и писала. В какой-то момент я почувствовала полную нереальность происходящего, — неужели это я сижу здесь и как автомат сухо перечисляю порядок событий? Это сбило меня, Светочка подняла голову и вопросительно уставилась на меня; я опомнилась и додиктовала ей все до конца.

— А теперь распишись внизу, — сказала я. — И поставь сегодняшнее число.

Она расписалась. Я закрыла блокнот и наклонилась к ней. Она дернулась назад.

— Учти, меня сегодня вызвал к себе следователь. — Я смотрела ей прямо в расширенные зрачки. — И я пойду к нему, потому что мне терять уже нечего. Пойду подавать заявление о том, что случилось. А если ты хоть заикнешься своим дружкам о том, что я приходила, то я положу на стол следователя этот милый рассказ, написанный твоей рукой. И ты мгновенно сядешь вместе с ними. Или они сами с тобой разберутся. За то, что ты их заложила. А ты только что именно это и сделала. Но если ты будешь молчать и во всем подчиняться мне, я ничего не расскажу в милиции про тебя и про твои милые выходки. И никто никогда не увидит этой бумаги. Так что не делай лишних телодвижений. Ты меня поняла?..

Она молча кивнула.

— Ну, вот и хорошо. Но ты мне еще понадобишься, учти. И наверное, не раз. Так что не вздумай куда-нибудь исчезнуть, даже не пытайся.

Она вздрогнула.

— Я тебя из-под земли вырою, — спокойно продолжала говорить я. — И уложу в ванную с серной кислотой. Связанную, но еще живую… Но это я так, для твоего сведения… Ты ведь не думаешь сбежать от меня?

Она замотала головой, по-прежнему не поднимая глаз.

Я придвинулась к ней ближе. От нее волнами шел острый запах страха — мускусный, потный, липкий. И я чувствовала, что она целиком в моей власти, что она сейчас, в эту минуту сделает все, что я бы ей ни приказала. Если я вдруг скажу: прыгай в окно — она прыгнет, обязательно прыгнет, потому что эта быстрая смерть для нее будет легче того, что я пообещала с ней сделать.

Я улыбнулась — надеюсь, моя улыбка действительно была похожа на оскал убийцы.

— А теперь ты мне расскажешь все, что о них знаешь. Все подробности их жизни, до самой мельчайшей: характеры, привычки, слабости, семьи… Все. Все, о чем ты знаешь и даже о том, чего не знаешь, а только догадываешься.

Я вытащила из кармана диктофон. Поставила перед ней на стол и включила на запись.

— Говори.

* * *

На Каменном острове жгли опавшие листья.

Сизые дымы вяло стелились в тумане над мокрой коричнево-серой травой, над неподвижными блюдцами прудов, над остатками еще недавно красочно-веселых клумб с сухими палками стеблей цветов; дымы закручивались вокруг уныло поникших кустов с остатками поблекшей, съежившейся листвы и окутывали все вокруг горькой дымкой, гасящей звуки проезжающих неподалеку по набережной машин и превращающей расстояния в фантомную зыбкую неопределенность.

Запах горящих листьев, запах неизбежной утраты и подступающих холодов окутывал этот несчастный, не в добрый час построенный город: им пропитались воздух, дождь, пожухлая трава, коричневые стволы деревьев и низко нависшее, плачущее стариковскими слезами питерское небо в разводах свинцовых облаков.

Бросив машину у тротуара, я брела по раскисшей парковой дорожке, глубоко засунув озябшие руки в карманы куртки. Обрывки каких-то мыслей лениво ворочались у меня в голове, не вызывая ничего, кроме ощущения полной опустошенности и усталости.

Я подошла к пологому откосу пруда. Коричневая вода застыла у моих ног.

Я огляделась.

Вокруг не было ни души. Я достала из кармана пузырек с кислотой. Открыла его и, вытянув подальше руку в перчатке, вылила кислоту в воду. Зашипели, задергались смрадным дымом мутные пузыри.

— Кислотные дожди, — пробормотала я.

Размахнулась и зашвырнула пузырек на середину пруда. Глухо булькнув, он скрылся под водой. Пробежали ленивые затухающие круги — и все.

Я села на краешек мокрой одинокой скамейки. Достала полупустую пачку сигарет. Я понимала, что надо ехать домой и не медля ни минуты, делать то, что я задумала. Но у меня просто не было сил подняться.

Внезапно в туманной тишине откуда-то справа послышался звук медленные шаркающих шагов. Я резко обернулась и увидела, что по дорожке в мою сторону направляется, опираясь на трость, высокий высохший старик. Длинное черное пальто, на ногах — ботинки со старомодными галошами, изжеванные брюки неопределенного цвета. Ткань лоснилась на обшлагах рукавов. А наличие галош вообще меня просто потрясло — я такого не видела уже лет двадцать.

Старик приближался, не сводя с меня пристального взгляда. На голове у старика красовалась расшитая потускневшим золотом черно-синяя тюбетейка, из-под которой свисали сосульки длинных седых волос. И борода у него была седая, клочковатая, а вот глаза — внезапной небесной синевы. И они внимательно смотрели на меня. За стариком, не отставая ни на шаг, мелко трусила маленькая дрожащая собачонка со скорбным взглядом выпуклых фиолетовых глазок.

Старик поравнялся с моей скамейкой. Остановился напротив, повернулся и, легко, мимолетно улыбнувшись, уставился на меня.

Я молчала.

— Великодушно прошу прощения, — сказал старик чуть дребезжащим глубоким баритоном, — я вам не помешаю, милая незнакомка, если здесь присяду?

Я пожала плечами. Мне никого не хотелось видеть, а тем более с кем-либо разговаривать. Но, кажется я заняла его постоянное место.

Старик, видимо, расценил мой неопределенный жест как согласие и крякнув, опустился рядом со мной на влажные отполированные доски. Собачонка тут же с тяжелым вздохом пристроилась у него в ногах, прямо на галошах. Узловатые, набухшие холодной венозной кровью кисти рук старик пристроил на набалдашнике трости. Он смотрел прямо перед собой. И продолжал улыбаться — я краем глаза видела его улыбку. Я сунула в рот сигарету, которую машинально вытащила из пачки и закурила.

Старик повернулся ко мне, не переставая улыбаться. Борода торчала над скрученным шарфом непонятно-ветхого цвета. Старик помолчал немного, а потом негромко произнес:

— Мне кажется, что вам сейчас очень плохо…

Я вздрогнула и повернулась к нему.

— Что?

— С вами что-то стряслось, милая незнакомка, не правда ли?

— Старик смотрел мне прямо в глаза. — Нечто весьма для вас печальное?..

— С чего это вы взяли? — грубо сказала я.

— Ведь стряслось, да? — мягко переспросил он.

Я не ответила. Отвела взгляд.

— Не надо стыдиться того, что тебе плохо, — продолжил старик негромко, но внятно. — Надо всего лишь излить свою душу и зло отступит вместе с болью… Но излить ее необходимо не кому-то — пусть даже самому близко-понимающему, а себе, своему второму "я", своей душе, которая обязательно выслушает, поймет вас и поможет принять то единственно верное решение, которое убережет вас от отчаяния…

Он умолк, отведя от меня свой взгляд. Теперь он смотрел на неподвижную воду пруда. Собачонка сладко зевнула, показав пещерку мокрой розовой пасти.

— Вы — священник? — тихо спросила я.

— Нет, милая незнакомка, я не священник, — отрицательно покачал головой старик. — Я просто человек, такой же, как и вы. И человек мыслящий, ибо любое человеческое существо — это ни что иное, как мыслящая машина, запрограммированная Создателем на созидание добра, но никак не зла.

Он повернулся ко мне.

— И только те мыслящие человеческие машины, которые не забывают о своем высшем предназначении, о том, что они должны стремиться к внутреннему добру и гармонии духа, только те машины становятся подлинными людьми… Остальные же, прошедшие горнило страданий и не выдержавшие испытания, сниспосланного нам свыше…

Улыбка сползла с его лица, старик замолчал, глядя на меня. Глаза его смотрели строго и одновременно как-то печально. Только сейчас я заметила, что у него были очень длинные, по-детски пушистые ресницы.

— И что становится с ними? — спросила я. — С этими…не выдержавшими?..

— Они становятся слугами зла! — воскликнул старик с внезапной энергией. — Зла вселенского, которое невозможно объять нашим бедным разумом! Оглянитесь — и вы увидите их, бездушных, ничего не помнящих и ничего не желающих, шествующих по жизни с закрытым сердцем и угаснувшим разумом, в котором нет места состраданию и жалости… Они не выдержали испытаний, они равнодушны, ибо они — не люди! Вы же — прошли… Да-да, не возражайте, я вижу это, я ощущаю вашу печаль. И это есть хорошо, потому что вы очистились, пройдя через тяжкие испытания и искушения. И возблагодарите за это судьбу, и живите дальше с миром…

— С миром? — зло спросила я его. — А если нет у меня теперь в душе мира? Если не желаю я его, — мира?

Старик как-то печально посмотрел на меня:

— Если вы не обретете мира в душе, то с вами произойдет то, что произошло со мной… Я не смирился, я не возжелал мира в своей душе и тогда они… Они убили меня.

Я почувствовала, как по моему затылку пробежал холодок.

— Кто — они? — спросила я, помолчав.

— Машины. Настоящие, не мыслящие. Машины, поклоняющиеся злу. Они подстерегли меня, схватили и вынули из меня душу. Они взяли ее, раскаленную перенесенными мучениями и спрятали от меня, я даже знаю, куда они ее спрятали, но не в силах человеческих, смертных ее освободить… А я остался никем. Без души, без желаний, без будущего, настоящего и прошлого…

Собачонка вдруг взвизгнула, вскочила. Завертелась на месте вьюном и снова успокоилась, плюхнулась на галоши старика так же внезапно, как сорвалась с места. Я почти с ужасом смотрела на старика. А он горько усмехнулся, глядя мне в глаза.

— Вы не верите мне, — сказал старик. — Да-да, не возражайте. Я вижу, что вы мне не верите… Ну, что ж…

Он потянул с головы тюбетейку. Склонился ко мне, сказав негромко и задумчиво:

— Убедитесь сами, мой юный печальный друг…

Розоватую лысину старика пересекал громадный Т-образный шрам: бугорчатый, неровный, синевато-белый. Я смотрела на шрам и не могла оторвать от него глаз. Старик, не надевая тюбетейки, поднял голову и впился в меня взглядом.

— Теперь вы мне верите? — свистящим шепотом спросил он. — И вас ждет то же самое, если вы не смиритесь. Они ведь постоянно наблюдают за вами, они не спускают с вас глаз, чтобы только в подходящий момент схватить вас и сделать то, что они сделали со мной. Они — повсюду! Они вокруг нас! Они — в каждом из нас!.. А если вы попробуете воспрепятствовать им, восстать, то ваше же сила обернется против вас! И вы погибнете от собственной руки!..

Голос старика возвысился до пронзительной звенящей ноты. Глаза вспыхнули неистовым огнем, мне казалось, что они пронизывают меня, прожигают огненно-синим пламенем. Он придвигался ко мне все ближе и ближе, постепенно вздевая вверх правую руку с зажатой в ней тростью.

Я вскочила и не спуская с него глаз, боком начала отступать от скамейки.

— А-аа! — вдруг завопил старик. — Я все понял!

Он тоже вскочил и взметнул над головой свою трость. Собачонка утробно завыла, задирая к тусклому серому небу бородатую мокрую морду.

— Вы — одна из тех, кто обокрал меня! — шипел старик, мелкими шажками наступая на меня. — Да-а!.. Я узнал тебя, хоть ты и попыталась скрыть свою личину! Я узнал! Я даже знаю, как тебя зовут, машина!..

Я почувствовала — еще секунда и у меня начнут рваться нервы. И я, не выдержав, вжала голову в плечи и трусливо бросилась бежать по дорожке прочь от этого сумасшедшего ублюдка, но крик его догнал меня и ввинтился в уши:

— Тебя, машина, зовут Ольга! О-ольга-а-а!..

Я бежала.

Мимо меня летели стволы деревьев, мертвые осенние лужайки, мертвые скамейки и умирающие кусты.

— Ольга-а-а! — било мне в уши и подгоняло завыванье старика, перемежающееся кашляющим смехом. — Ольга-а-а!..

* * *

Матово горели лампочки в ванной комнате моей тихой и уютной квартиры.

Я смотрела на свое перепуганное отражение — мокрое лицо, выпученные глаза, приоткрытый, как у слабоумной, рот. Включила воду и машинально начала смывать размазанные следы туши со щеки. Я все еще никак не могла придти в себя после этого фантасмагорического разговора со стариком в осеннем тумане Каменного острова. Я все пыталась найти этому разумное объяснение — и не могла.

Умом-то я понимала, что в нашей идиотской жизни никто не застрахован от встречи с обычным городским сумасшедшим — мало ли их бродит днем и ночью по улицам и переулкам, или сидит дома, бредя вслух или про себя и считая весь этот мир враждебно ополчившимся на них. Ведь этот седобородый старик с изуродованным теменем и был именно таким, — мне это было понятно, как дважды два четыре. Но все это я понимала умом, так же, как всю — пусть даже столь маловероятную, — чистую случайность совпадения моего имени с тем именем, что возникло в его затуманенных паранойей остатках разума. И которое он с такой злобой орал мне вслед.

Но я ничего не могла с собой поделать — мне было страшно и я до сих пор не могла опомниться.

— Ольга, — сказала я негромко. — Ну, что ты, Ольга… Надо собраться, милая…

Я закрыла воду. Вытерла лицо жестким свежим полотенцем. Запахнула полы халата и пошла на кухню делать себе бутерброды, по дороге закинув в рот таблетку сонапакса.

— Действительно, — сказала я вслух, — нельзя же питаться одними этими таблетками, которые всучил тебе твой старинный друг Сережа…

* * *

На улице уже стемнело. Блики беззвучной световой рекламы, расположенной на доме напротив моих окон, слабо окрашивали комнату то в красный, то в зеленый цвет.

Я включила настольную лампу, придвинула кресло и уселась за компьютер. Поставила рядом с собой тарелку с бутербродами и чашку горячего сладкого чая. Включила компьютер и пока он загружался, раскрыла блокнот со Светочкиными каракулями и стала их бегло просматривать. Очень хотелось курить, но я сдержала себя — за сегодняшний день я высмолила, наверное, уже целую пачку. Я стала чисто механически жевать бутерброд с сыром, запивая его мелкими глотками обжигающего черносмородинового «Pickwick»a".

Я ввела пароль и вошла в директорию, где хранилась информация исключительно для моего личного пользования: письма, дневниковые записи, всякие денежные подсчеты и много еще всякой всячины, не предназначенной для посторонних глаз. Ведь иногда я пускала за свой компьютер своих коллег по работе. А эти данные им просматривать было совсем ни к чему.

На мгновение я было задумалась — как же назвать файл, в который я сейчас засажу всю информацию об этих подонках, которую выболтала мне Светочка. И тут же, внутренне усмехнувшись, я пробежалась пальцами по клавиатуре и на экране высветилось: revenge. В самую точку, мать их!

Сверяясь с листочками из блокнота, исписанными Светочкой, я напечатала прописными буквами: «Номер первый. Погодин Игорь Иванович». Потом нажала клавишу стоящего рядом с компьютером диктофона.

— …а вообще я его давно уже знаю, Игоря, — зашелестел из динамика прерывающийся голос Светочки. — Лет пять, Оля… Да-да, — считай с тех пор, как я приехала в Питер из Пороховца. Он мне сразу…

— Где он работает? Ну, отвечай, быстро!

И это спросила я?..

Наверное, меня уже ничем нельзя было удивить, но я все же удивилась. Было полное впечатление, что это вовсе не мой голос. Этот голос — лающий, отрывистый должен был скорее принадлежать Эльзе Кох, или еще какой-нибудь пресыщенной извращениями мерзкой суке в черных галифе и с хлыстом в руках. Но никак уж не мне.

— В «Метрополе», в ресторане… — продолжала Светочка и в голосе ее слышался только страх — и ничего более. — Ме…менеджером, так, кажется. Я толком сама не знаю. Но его там все знают, Оля. Он женат… Кажется, второй раз, кто-то говорил мне… Не помню только кто… Дочка есть… В университете учится, на первом курсе. Я ее видела несколько раз… Она ничего, такая…

Раздался звонок. В дверь. Один раз, потом еще два раза. Я быстро выключила диктофон. Посмотрела на будильник: половина девятого вечера. Я даже предположить не могла, кто это мог ко мне заявиться. Разве что мама? Но во-первых она никогда не приезжает, предварительно не позвонив, а во-вторых она — и на улице в такое время?.. Может быть это Сережа? Звонил, пока меня не было дома, представил себе черт те что, перепугался, примчался?..

Все эти предположения не успели даже промелькнуть у меня в голове, как я уже стояла под дверью, напряженно прислушиваясь к тишине, царившей за ней. Бесшумно сделав еще один шаг, я прижалась к двери и осторожно посмотрела в глазок — никого не было видно на слабо освещенной лестничной площадке.

— Кто там? — спросила я негромко, снова прижимаясь ухом к дверной филенке.

Из-за двери по-прежнему не доносилась ни звука. Я еще раз посмотрела в глазок. Никого.

— Кто там?.. — тихо переспросила я.

А потом ноги мои сами понесли меня по коридору. Я на цыпочках влетела на кухню и не глядя выхватила из ящика стола стальной топорик для рубки мяса. Подскочила назад к двери и, подняв топорик, рывком распахнула ее.

На лестничной площадке никого не было.

Я прислушалась: ни снизу, ни сверху не было слышно ничего: ни шагов, ни приглушенного дыхания, — ни звука. Я захлопнула дверь и в изнеможении прислонилась в ней спиной. Ноги у меня внезапно ослабели и я чуть не рухнула прямо на пол.

Я уже ничего не понимала. И тут же зазвонил телефон. Я побежала обратно в кабинет, скользя по паркету, путаясь в полах длинного халата.

— Алло? — схватила я трубку.

В трубке было тихо. Но я, — клянусь! — слышала доносившееся издалека чье-то осторожное дыхание.

— Алло?!

Дыхание.

— Бросьте ваши дурацкие шуточки! — заорала я. — Слышите меня?! Сволочи!.. Плевать я на вас хотела!.. Ну, что ты молчишь? Боишься, сука?

Дыхание исчезло и его сменили короткие гудки отбоя.

Я перевела дыхание и положила трубку телефона на аппарат. Мысли у меня путались, я опустилась на диван и обхватила голову руками. Это мог звонить кто-то из них. Это могла звонить вконец обезумевшая от страха Светочка. Это мог быть просто какой-нибудь ненормальный тип, случайно набравший мой номер телефона. Это могло быть… А звонок в дверь? Это что — галлюцинации?..

— К черту! — громко сказала я. — Так и спятить недолго.

Звук моего собственного голоса, раздавшийся в пустой квартире, как-то сразу придал мне сил — по крайней мере я пока что еще жива и здорова. Я плюхнулась за компьютер, решительно закурила и, снова включив диктофон, стала быстро переносить в файл Светочкино бормотанье.

Глава 5. МИЛИЦИОНЕР.

Я молча смотрел на нее и прекрасно понимал, что она врет. Врет абсолютно все. Просто не хочет говорить. Не желает мне, видишь ли, ничего рассказывать — и баста!

Сукина дочь! Уставилась на меня своими огромными непроницаемо-зелеными глазищами и молчит, как Зоя Космодемьянская на допросе.

— Ольга Матвеевна, а вы отдаете себе отчет, что я могу вас привлечь за дачу ложных показаний? — вежливо поинтересовался я, сдерживая непонятно откуда возникшее раздражение.

Хотя почему это непонятно откуда? Меня все в ней раздражало: и одежда из какого-то неизвестного мне бутика, и перстень с изумрудом размером не меньше, чем ее глаз, и вызывающе-спокойная поза, в которой она расположилась передо мной на скрипучем старом стуле.

Она была абсолютно чужой для меня, она была из другой команды, из другого мира. И я должен был по идее скорее засадить ее за решетку, а не пытаться вытащить из дерьма, в котором она уже сидела по уши. И вообще вся эта история была весьма темная и не нравилась мне. Ну, скажите, какого черта она потащилась на ночь глядючи куда-то за город, на дачу в компании с четырьмя говнюками и сопливой проституткой? Что ей, пятнадцать лет? Не знала, что ли, чем такие вещи заканчиваются?

— У вас можно курить? — ответила она вопросом на вопрос.

— Курите, — подвинул я ей пепельницу.

Она демонстративно долго вытаскивала сигарету из пачки, долго искала в сумке зажигалку, долго прикуривала. Я терпеливо ждал, не делая ни малейшей попытки помочь ей. Наконец она выпустила струйку дыма — вбок и вверх, и спросила меня ангельским тоном:

— Это допрос?

— Нет, что вы, Ольга Матвеевна. Вы пришли по моей просьбе побеседовать о… об интересующих нас вопросах.

Голос ее окончательно уподобился звукам райской арфы:

— Так о каких ложных показаниях в таком случае вы говорите, Андрей Антоныч? Вы ведь вызвали меня не на допрос, а просто побеседовать, не правда ли? Я вообще никаких показаний пока что не давала. И не собираюсь давать. И заявлений писать — тоже. Никаких. Ничего не было. Вы понимаете — ничего. Нет заявления — нет и никакого дела.

— А зачем же вы тогда приходили на прием к врачу?

Я вытащил из папки ксерокопии медицинских бланков, исписанные неразборчивым, как у всех врачей, почерком и пододвинул к ней.

— Вот копия собственноручных записей врача, Деревянко Виталия Григорьевича, который вас в тот день осматривал. Ознакомьтесь, пожалуйста. Тут и его собственноручная подпись имеется, Ольга Матвеевна.

Она даже не взглянула на них. Пожала плечами, снова затягиваясь сигаретным дымом:

— Я просто была расстроена… Плохо себя почувствовала. Хотя у нас никакой ссоры и не было… С ним. С моим…так скажем, молодым человеком.

Человеком! Она даже не догадывается, но я ведь уже успел поговорить с врачом. И он с абсолютной уверенностью утверждает, что ее изнасиловали по крайней мере двое. Накачали каким-то образом наркотиками и изнасиловали, не смотря на ее вялое сопротивление — картина для него и тем более для меня ясней ясного. А она, судя по всему и не помнит, что в том своем состоянии призналась в этом врачу. Я промолчал, ожидая, что она мне еще наплетет.

Она бросила на меня быстрый взгляд из-под приспущенных ресниц и улыбнулась:

— И потом, Андрей Антоныч, вы же знаете — женщины так часто действуют нелогично.

Это она-то — и нелогично?!

Я смотрел на эту красивую бабу и начинал потихоньку заводиться. Она явно что-то задумала. Но не собиралась мне об этом рассказывать.

— А ну как мы вас возьмем, гражданка Драгомирова, и задержим! По закону. Чтобы вы подумали у нас здесь как следует, суток эдак двое-трое, в чудесной компании милых дамочек с Московского вокзала, — вдруг раздался громкий голос за моей спиной.

От неожиданности я чуть не подскочил и резко обернулся. Это весело сказалсидящий за столом у окна Коля Аникушин.

Сообщил и наклонив голову, как птица, уставился на нее. А я уставился на него и мысленно уже вцепился пальцами в его тонкую шею. Идиот!

— Задерживайте, — снова пожала она плечами. — Но вряд ли вы услышите от меня другой ответ.

Я снова посмотрел на нее. Она не была напугана дурацкими словами Аникушина. Она просто замкнулась в себе. И она явно что-то задумала. Я не мог ее сейчас расколоть, но продолжал спрашивать.

— Вы ведь по профессии — журналистка?

— Журналист, — поправила она меня. — Журналист-международник. И фоторепортер.

— Хорошо. Пусть так, — легко согласился я. — Я не могу, не имею права заставить вас написать заявление. Но вы, как человек неглупый, улучите свободную минутку и подумайте о том, что вы у них, у преступников, можете оказаться далеко не последней жертвой.

— А с чего вы взяли, что я — жертва? — весьма натурально удивилась она.

Я продолжил, не обращая внимания на ее реплику:

— Потому что они остаются на свободе. Благодаря вам. И если случиться еще что-нибудь — в этом будет и ваша вина. И ляжет она на вашу совесть.

— Вот если что-нибудь действительно случится — вы и разбирайтесь, — спокойно отпарировала она, снова не глядя на меня. — Это ваша работа, вам за нее деньги платят. А со своей совестью я уж как-нибудь сама разберусь. Без посторонней помощи. Я могу идти?

Я взял ручку и написал несколько цифр на желтом прямоугольнике картона — своей визитке. Неудачный какой-то цвет, честно говоря. Положил визитку на стол перед ней.

— Здесь мои телефоны, — сказал я. — Служебные. И домашний я написал. Если все же вы надумаете, — можете мне звонить в любое время. Спасибо, вы свободны.

Она не глядя сунула визитку в боковой кармашек сумки. Неторопливо загасила сигарету. Поднялась и не прощаясь, выплыла за дверь — прямая, невозмутимая и очень далекая от меня и нашего маленького прокуренного мирка.

Коля посмотрел ей вслед и, когда она скрылась за дверью, фыркнул, презрительно ухмыляясь:

— Ну и стерва! Да рупь за сто, Андрей Антоныч — шлюха валютная. А понтов-то, понтов: тоже мне, международник, фоторепортер! Да я таких репортеров в «Прибалтийской»…

Я повернулся к нему, не дав договорить.

— Ты что, родной, вконец уработался?! — рявкнул я.

— А что я-то, что? — зачастил обиженно Коля.

— Сколько раз я тебе говорил — не встревай в мои разговоры с клиентами. Тем более такими, как она! Говорил я тебе или нет? А?

— Говорили… Да я хотел как лучше, Андрей Антоныч… Правда, Андрей Антоныч…

Коля понуро сник, его оттопыренные уши стали свекольного цвета. Я перевел дух, потянулся за сигаретами.

— Коля, знаешь, почему майор Кузьменко сделал вчера тебе втык по самые помидоры?

— За то, что дело не совсем правильно оформил, — надулся мой молодой коллега.

— Нет, Коля. За то, что с тобой дерьмо хорошо вдвоем лопать. Всегда опережаешь.

Я отвернулся от Коли и уставился в копии медицинских бланков. Я не мог официально завести на нее дело. Не мог привлечь ее — для этого она должна была сама добровольно заявить о факте изнасилования. Да и не это совсем меня сейчас интересовало. Я нутром чуял — она что-то задумала. И это «что-то» — отнюдь не детские игры. Здесь попахивало криминалом и — почти наверняка кровью. Не могла такая женщина, как она просто утереться и мило улыбаясь, дальше весело шагать по просторам. Спустя всего пару суток после того, как ее оттрахали подонки, она улыбается и плетет мне семь бочек арестантов. Она просто так всего не оставит — не только мне, ежу это было понятно. И пока она не натворила глупостей, я должен ее остановить. Но сначала — выяснить, что она задумала, эта красивая и, если мне не изменяет чутье, абсолютно одинокая женщина Ольга.

Я понимал, что скорей всего сейчас, начиная копать эту историю, а заодно и все остальное про эту барышню, приобретаю большую головную боль, но инстинкт, а вдобавок еще и злость на нее, подталкивали меня и заставляли забыть о благоразумии. Такой уж я человек, ничего не поделаешь.

Я набрал на телефоне несколько цифр внутреннего номера и позвонил Гене Шаталину — он единственный в нашей конторе сможет выполнить мою довольно-таки деликатную просьбу, не задавая лишних вопросов. Не потому что он такой безотказный, а просто за ним должок.

Была не так давно одна такая неприятная операция, во время которой Гена слегка зазевался. Дело происходило на Обводном канале, в каком-то рабочем переулке, где возле полуподпольного шалмана мы пасли одну веселую компанию. И когда события стали разворачиваться вовсю, причем не совсем по нашему плану, — соответственно, с воплями, стрельбой и беготней, Гена оказался в ненужное время в ненужном месте. И мне с трудом удалось выдернуть его из-под колес машины одного не в меру расшалившегося залетного верзилы, на котором висели разные нехорошие дела. Да и искали мы его, этого кавказского парня, да-а-авненько уже. Конечно, тогда и мне немного повезло, потому что я оказался рядом с Геной. В общем, я Гену за руку дернул, дальше Гена совершил полет шмеля, неловко приложился головой об асфальт, а верзила, охотясь за бедным Геной, не справился с управлением и с грохотом воткнулся в фонарный столб. Это его, видать, только раззадорило, но не остановило и он, вытащив из-под сиденья своей машины «калаша», решил поиграть со мной в гангстеров и полицейских. В результате я получил благодарность в приказе, Гена — легкое сотрясение мозга, а верзила — пол-обоймы из моего табельного «макара» в свою широкую грудь осетина.

Гена был на месте. Я поздоровался с ним и попросил подождать у телефона минуту.

— Ну-ка, Коля, сходи покури в коридор, — сказал я Аникушину. Тот с обиженным видом испарился.

Я все рассказал Гене. Все, что знал про это еще не начавшееся официально дело. И попросил его узнать про мою зеленоглазую протеже максимум того, что можно узнать неофициально — связи, работа, телефоны друзей и так далее. Больше всего меня интересовало — не пересекалась ли она по своим журналистским делам с кем-нибудь из нашей клиентуры. Ведь она не назвала тех, кто ее изнасиловал ни мне, ни врачу. Хотя врач, конечно, мог и темнить. Гена прекрасно понимал — что это только моя личная просьба. Но тем не менее обещал к послезавтра нарыть максимум информации. Я продиктовал ему ее данные, сказал, что через час Коля закинет к нему ее фотографию из журнала, который я на удивление легко вытряс из ее друга-врача. Потом, соответственно, я сказал, что с меня причитается, мы еще пару минут потрепались о том, о сем и уже прощаясь он задал вопрос, — последний и со смешком:

— Уж не хочешь ли ты прицепить к ней хвост?

— И это не исключено, — мрачно сказал я и попрощался.

А после этого я уставился на журнальный снимок, где моя фоторепортер-международница очаровательно улыбалась в компании каких-то зарубежных знаменитостей в холле какого-то роскошного, не питерского отеля.

Глава 6. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ.

Старая церковь притулилась в тихом переулке между двумя обветшалыми домами довоенной постройки. Я вышла из машины, надела платок. Перекрестилась на золоченые церковные главы и поднялась по ступеням к тяжелым коричневым дверям. У дверей сидела кособокая старая нищенка в сером платке. Рядом с ней лежали костыли и грязный носовой платок с монетами и смятыми бумажками. Она подняла голову и глядя на меня бельмастыми глазами, скривилась в просительно-заискивающей улыбке, вытягивая вперед птичью коричневую лапку. Я сунула ей деньги и толкнула дверь, не вслушиваясь в ее благодарное бормотанье, тающее за моей спиной.

Из высоко прорубленных окон падали косые лучи сумрачного света. Своды терялись в высоте, в полумраке поблескивали оклады икон, легкий сквозняк трогал огоньки свечек у алтаря. Тихо и немноголюдно было в церкви. Старушки в темных платьях, похожие на стаю грачей, молодая пара, разглядывающая иконы и негромко переговаривающаяся. Пахло ладаном, разогретым свечным воском и сыростью, тянущейся из темных углов.

Я купила свечу, прошла в глубину церкви.

Я зажгла свечу и поставила ее рядом с десятком других, теплившихся слабым колеблющимся светом.

Зайдя за расписанный потускневшими фресками столп, я остановилась возле большой иконы Спасителя и опустилась перед ней на колени, сразу почувствовав холод исщербленных плит старого церковного пола.

— Господи, — шептала я, глядя на строгий темный лик. — Наверное, я делаю не то, что нужно… Наверное, я иду против совести… Наверное, я должна все им простить… Но я не могу, Господи. И ты прости меня, но я не могу иначе. Иначе мне просто нельзя будет жить дальше. Я понимаю, что это это грех, но я иначе не могу… Я знаю, что богохульствую, но помоги мне, Господи…укрепи меня в своих намерениях. Поверь, мне надо это сделать. Мне некому больше об этом сказать, не с кем посоветоваться, Господи… Поверь, я никогда не стала бы этого делать, если бы искренне была уверена, что их покарают. Но я не верю в это, Господи: они останутся безнаказанными, а я…я не могу подставить другую щеку, не могу… Наверное, это гордыня, но я такой человек, я не похожа на остальных людей, Господи, не хуже и не лучше, но я другая… Наверное, это гордыня, но я такой человек. Я слабая женщина… Прости меня, Господи, и укрепи меня в моем решении, пусть даже оно и не правильное, и я вечно буду гореть в адском пламени… Я совсем одна-одинешенька, Господи, и только ты можешь мне помочь… Прости меня, Господи…

Я вспомнила, как когда-то давным-давно, весной, папа впервые повез меня, еще совсем маленькую, — сколько мне было? семь? восемь? — в церковь. Церковь находилась где-то очень далеко и я не понимала, почему надо ехать на громыхающем пожарного цвета трамвае так долго, хотя в нескольких шагах от нашего дома, прямо за углом, было целых две церкви. Нет, не церковь: отец всегда говорил — храм. И сидя на узком решетчатом деревянном стульчике у пыльного еще по-зимнему окна трамвая, я задавала ему по этому поводу кучу вопросов, а папа молчал и только щурил глаза за велосипедом очков, улыбался своей милой широкоскулой улыбкой и время от времени гладил меня по голове, прикрытой легким платочком, своей тяжелой теплой рукой с тонким золотым ободком обручального кольца. Лицо его было высоко и далеко, под белым вогнутым потолком, там, где сверкали отполированные трамвайные поручни и не светили овальные лампы, а рука — всегда, пока я, к своему несчастью не выросла — рядом.

Это уже только потом я узнала и еще позже поняла значение слова «действующая».

И еще я вспомнила, как тогда — в уютном розовоабажурном детстве, — я не понимала, почему дома меня обязательно заставляют читать молитву и креститься на ночь перед Боженькиным лицом, а здесь, перед домом, где он, Боженька живет, ни папа, ни я не должны креститься. И когда я громко спросила его об этом на выщербленных ступенях храма, он снова улыбнулся и сказал, что так надо и в свое время он все мне расскажет.

А потом мы вошли внутрь, туда, где громко и слаженно пели, где тепло колыхалась толпа народа, и уже там перекрестились и я снова почувствовала его теплую большую ладонь — но уже на моем плече, подталкивающую меня вперед, к чему-то, светящемуся огнями и золотом; и склонившееся надо мной бородатое доброе лицо батюшки, запах и шелест его рясы, прикосновение серебряной ложечки к моим молочным резцам и вкус сладкого вина на языке — вкус утерянного детства и навсегда запечатленной тайны. Тайны, которую мне так не хотелось бы потерять — ведь у меня и так осталось не слишком много хорошего в этой жизни.

Я почувствовала, как губы у меня непроизвольно затряслись, и поняла — еще несколько секунд — и я заплачу. А мне никак нельзя было плакать. Я должна была быть сильной. Я вскочила с колен и, натыкаясь на людей, выбежала из церкви в холодный осенний день.

У меня все же накатились слезы на глаза — я задрала голову, чтобы не потекла тушь. Тучи, низко нависшие над домами, расплывались, меняли цвет от серого до жемчужного — словно я внезапно оказалась под слоем воды, в безмолвной колеблющейся мути. Глаза защипало.

И так, запрокинув, словно слепая, голову, я пошла к своей «хонде». На ощупь нашла ручку дверцы, открыла замок и уселась за руль. Достала платок и осторожно промокнула глаза.

Посмотрела на себя в зеркало.

Я должна быть сейчас сильной, мысленно говорила я себе. Я должна быть сильной и хитрой. Хватит слезы лить, милая, поздно: пора действовать.

Я вытащила из сумки, лежащей на полу рядом с передним правым сиденьем, парик. Он был светлый, с длинными волосами. Я сняла платок и натянула его на голову. Причесалась. Нацепила солнцезащитные очки с зеркальными стеклами. Еще на мне была куртка защитного цвета и свитер с глухим высоким воротом — я была одета также, как когда ходила в незванные гости к этой сучке Светочке.

Я посмотрела на себя в зеркало заднего обзора. Меня мать родная сейчас бы не признала, не то что эти уроды. Я и сама бы, наверное, вряд ли узнала себя со стороны. И еще я машинально отметила, что выгляжу — и это было приятно, не взирая на все печальные обстоятельства, — лет на пять моложе своего подлинного возраста. Хотя, возможно, я всего лишь сама себе льстила, дура набитая.

Я выколопнула из упаковки таблетку сонапакса — делала я это уже машинально, — проглотила, закинув голову. Парик сидел крепко, не свалился от резкого движения. Потом я достала из кофра два своих «никона» — я продумала все заранее и хотела исключить любую возможность накладки. Поэтому-то их и было два. Я зарядила в них пленки и ввинтила в каждый по мощному телеобъективу. Поднесла один фотоаппарат к глазам и посмотрела в видоискатель. Оптика была такой сильной, что я спокойно смогла прочитать самые мелкие заголовки газеты, приклееной на уличный стенд метрах в пятидесяти от меня. Проверила спуск. Все было готово и я была готова действовать. Я положила фотоаппараты рядом с собой на переднее сиденье, прикрыла их платком и спокойно выкурила одну сигарету, ни о чем уже не думая, а только глядя на редких прохожих. Погасила окурок, завела двигатель и поехала к университету.

* * *

Судя по всему, я приехала еще слишком рано — часы на фонарном столбе показывали половину третьего.

Я с трудом нашла место и припарковалась среди многочисленных машин на другой стороне улицы — чуть по диагонали от входа на факультет. Двигатель я не выключила, только опустила стекла с обеих сторон от передних сидений. Я надела перчатки, сунула руки подмышки, чтобы они не замерзли — не от холода, от волнения и стала ждать. В какую-то минуту я посетовала на строгость наших правил дорожного движения — рюмка коньяка мне бы сейчас совсем не помешала. Но я совсем не хотела бы нарваться на лишние неприятности — их у меня и так хватало с избытком.

Время от времени вход в здание, за которым я наблюдала, перекрывали шуршащие шинами по мокрому асфальту машины, двери факультета хлопали со звуком пушечного выстрела, выпуская и впуская редкие группки разношерстно одетой студенческой братии. Я терпеливо ждала, поглядывая по сторонам и стараясь не пропустить его. Это отнюдь не входило в мои планы. Я была абсолютно спокойна.

В голове вяло текли полу-ощущения, полу-воспоминания: ведь в этих древних зданиях прошла и моя юность. Впрочем также, как и юность моего отца, и деда, и прадеда. На разных факультетах — но здесь. И также, как нынешние студиозусы, я шлялась по этим бесконечным коридорам и старым аудиториям, посещала лекции и коллоквиумы, училась, прогуливала, крутила с мальчуганами ни к чему не обязывающие романы, напивалась на вечеринках в оставленных родителями очередного ухажера квартирах и искренне верила в то, что такое беспечальное и радостное существование будет продолжаться вечно. Аминь.

Я очнулась.

Двери стали хлопать чаще, из них косяком потянулись стайки студентов — беззаботные, смеющиеся, весело болтающие дети уже не моего поколения.

И тут я наконец увидела его машину — синюю новую «вольво», мягко выворачивающую из-за угла. Номер я помнила на память.

Светочка не наврала — заботливый папаша.

Я содрала перчатки и схватила один из фотоаппаратов. Пригнувшись, я засекла в видоискатель, как он остановил машину почти напротив входа в здание. И неподалеку от меня. Потом он тяжело вылез, не включив сигнализации, чуть отошел к низкой ограде, за которой росли густые кусты и стал наблюдать за входом. Он был в полурасстегнутом кашемировом пальто темно-горчичного цвета, из-под которого виднелся болотного цвета элегантный костюм. Галстук был тоже подобран в тон и цвет. Наверняка за его гардеробом жена следит — никогда в жизни не поверю, что у него на такое хватит его жалких мозгов, не говоря уж о вкусе.

Он повернулся ко мне в профиль. Явно лысеет, а волосы на лысину сбоку зачесывает, прикрывает плешь. Комплексует небось во всю, говнюк. Тогда я на это не обратила внимания. Как это Сережа называл такие изворотливые чиновничьи прически?.. А, «заем». Да, верно.

Он еще чуть отвернулся от меня. Не совсем то, что надо, конечно. Я оперлась локтями на дверцу и навела фокус; в кадре была его голова, сощуренные глазки бегали из стороны в сторону. Тем не менее я нажала на спуск. Мотор фотоаппарата зажужжал, защелкал.

Снимок. Еще, еще, еще.

Щелк, щелк, щелк.

«Blow-Up», — лениво всплыло откуда-то из подсознания. Я как-то отстраненно подумала, не снимая пальца со спуска и ведя объектив вслед за поворотом его лица, — он поворачивался ко мне, в фас, — что все почти так же, как там, даже композиция кадра похожая. Нераскрытая тайна, помноженная на обыденность случайной встречи. Одинокий, уже вполне немолодой мужчина стоит на фоне кустов и решетчатой ограды. Не хватает только летнего вечера и разлапистых деревьев, кроны которых мучает ветер. И высокой красивой женщины рядом с мужчиной. А ее и не будет в этом новом сюжете рядом с ним. Женщины. Потому что высокая красивая женщина сидит в своем автомобиле и тратит дорогостоящий «Kodak» на его поганую харю.

Кто же из нас в конце концов окажется трупом, тихо и невозмутимо лежащим за оградкой?

Его лицо перекрыли смазанные нефокусом головы и плечи проходящих студентов, перекрыли словно шторкой, а потом и он исчез, внезапно выйдя из кадра.

Я оторвалась от видоискателя и тут же увидела, что он повернулся ко мне спиной, а к нему через проезжую часть улицы спешит, весело улыбаясь, совсем молоденькая девушка в разлетевшимся на ходу коротеньком плащике. Светло-желтом. Кудрявые волосы подрагивали у нее на ходу. Она споро переставляла ладные ножки в высоких шнурованных ботинках, размахивая небольшим моднючим портфелем. Мне на мгновение даже стало как-то не по себе — не может быть у такой отвратительной лысой жабы такой симпатичной дочурки. Но все ее приметы, описанные Светочкой, сходились. И мысль эта скользнула чисто умозрительно, не затрагивая мои чувства — я была на работе, а она была всего лишь объект съемки: поэтому я спокойно поймала ее фигуру в объектив и нажала на спуск.

Ритмично жужжал мотор фотоаппарата.

Фигура в полный рост, идет почти прямо на меня.

Щелк, щелк, щелк.

По пояс, теперь лицо — хорошая улыбка, открытая; не подозревает, конечно, что ее снимают. Иначе сразу же бы зажалась, начала позировать неумело, как все они. А так — чистый репортаж, хроника. Репортаж с петлей на шее — на шее у ее лысеющего папаши-дегенерата.

Щелк, щелк, щелк.

Все, она у меня есть. Теперь дело за ним.

И тут кончилась пленка — я отсняла все тридцать шесть кадров. Чертыхаясь, я моментально выхватила из-под платка второй фотоаппарат и подняла его к глазам.

Она обняла его — легко и быстро. Чмокнула в щеку, сказала что-то — смеясь. Он тоже засмеялся, влажно блестя губами, беззвучно разевая широкую пасть. Они пошли к «вольво». Он открыл переднюю дверцу с другой стороны от меня, помогая ей сесть в машину.

Я никак не могла как следует поймать его лицо в объектив. Его дочка села в машину. Он захлопнул за ней дверцу, пошел, обходя машину сзади. Он шел слишком быстро. Я не нажимала на спуск, уже понимая, что не успеваю его снять. К тому же его снова перекрыли бегущие через улицу студенты.

— Ч-черт!..

Я швырнула фотоаппарат на сиденье и глядя на его отъезжающую машину, воткнула передачу.

Я развернулась, чуть не переехав какого-то прыщавого оболтуса. Он меня нагло и неумело обматерил, сопляк, но я только отмахнулась, хотя в другой ситуации ему бы мало не показалось, Алешковскому недоделанному.

Я вывернула почти следом за его машиной и мы поехали в сторону Петроградской.

Я следила за его «вольво», стараясь особенно к ней не приближаться. Береженого Бог бережет. Между моей и его машиной катила пара «жигулей» и фургончик. Я думала, что он поедет домой, или еще куда повезет дочку, может к себе в кабак, но, переехав Тучков мост, он вдруг после очередного светофора резко ушел влево под стрелку, сбросил скорость и припарковался у тротуара. Я вильнула следом, от неожиданности не сразу среагировала и проскочила его машину. Я вывернула руль, перестроилась в крайний правый ряд, чуть не влепившись в испуганно взвывшую белую «тойоту» и под углом приткнулась к обочине. Сзади отчаянно засигналили, но я даже не обернулась.

Я схватила второй, заряженный «никон» и перекатилась на правое сиденье.

Они оба вышли из машины. Он стоял ко мне вполоборота и что-то говорил дочке, улыбаясь.

Щелк, щелк, щелк…

Она нежно поцеловала его в щеку и не оборачиваясь, пошла от него и от меня по тротуару. Он смотрел ей вслед.

Щелк, щелк, щелк…

Он внезапно повернулся и уставился в мою сторону. Его лицо заполнило почти всю рамку кадра и мне почудилось — он смотрит прямо мне в глаза. В объектив мне казалось, что он находится от меня на расстоянии вытянутой руки. А потом он сделал еще более неожиданную вещь — он пошел ко мне.

Его лицо то исчезало, то снова возникало за мелькающими тенями прохожих.

Я вела его объективом «никона» прямо на себя, лицо его укрупнялось и укрупнялось; в кадре оставались только сощуренные злобно глаза и часть покрытого мелкими оспинами лба, он уже был чуть ли не в салоне моей машины, а я продолжала снимать его и продолжала судорожно сглатывать горькую слюну. Я не могла остановиться, хотя понимала — снимков сделано уже более чем достаточно. Но давила и давила на спуск, словно в руках у меня был не фотоаппарат, а совсем другая игрушка: автоматическая и лучше всего очень крупного калибра.

Щелк, щелк, щелк…

У меня перехватило дыхание от непередаваемого, тошнотворного ужаса. Разумом я понимала — он не видит меня, он просто идет в эту, мою сторону. А даже если он и увидит, то никогда не сможет узнать меня в моем новом обличье. И он не знает, надеюсь, какая у меня машина — на дачу меня тогда вместе со Светочкой вез именно он, номер первый. И про марку своей машины я, вроде бы, разговора не заводила. Но все равно внутри у меня все похолодело, сжалось, на меня накатил острый внезапный позыв к рвоте и я, еле сдерживаясь, все же снова — совершенно машинально продолжала нажимать на спуск.

Щелк, щелк, щелк…

Конечно же, он увидел меня и шел именно ко мне — никаких сомнений у меня более не оставалось. Он шел, чтобы убить меня, прикончить прямо на сиденье с фотоаппаратом в руках.

И я не выдержала. Я упала вниз лицом на сиденье, выронив фотоаппарат, сжалась в комок, прикрыв руками голову в ожидании, что сейчас он дотронется до меня своими липкими пальцами и меня снова обдаст его зловонным дыханием, пахнущим водкой и чесночным итальянским соусом.

Но ничего этого не произошло.

Шли секунды — но меня никто не хватал за плечи, никто ничего не говорил. Я медленно, осторожно поднялась и завертела головой, пытаясь понять, куда он подевался.

Меня подвели нервы и телеобъектив. Это в оптику казалось, что он уже подходит к двери моей машины. На самом же деле он не дошел до меня десятка два шагов. Я ему была не нужна, он и не подозревал о моем присутствии. Он стоял у коммерческой палатки и выколупывал своими сардельками-пальцами из бумажника крупную купюру. Протянул ее в окошко невидимому мне из машины продавцу.

Я нащупала «никон» и поднесла его к глазам. Сердце колотилось у меня где-то в висках.

Продавец протянул ему блок «Marlboro». Он сунул его подмышку. Повернувшись ко мне вполоборота, стал засовывать сдачу в свой непристойно толстый бумажник с монограммой.

Щелк, щелк,щелк…

Он повернулся ко мне спиной и быстро пошел обратно. Неожиданно ловко, словно тюлень в прорубь, нырнул в свою машину. Я перевела объектив на задний номер его машины.

Щелк…щелк…

Из выхлопной трубы вольво" вылетело почти прозрачное облачко газа, она тронулась с места, проехала мимо меня и покатила по улице, скрылась, растаяла за длинной колбасой встречного «Икаруса», заляпанного старыми рекламными наклейками: «Sony Вlaсk Trinitron — окно в мир!», «Hershi — вкус победы!».

Какой, к чертовой матери, победы? Во рту я чувствовала только омерзительно горький вкус желчи и судорожно сокращающийся желудок подступал, казалось, прямо к горлу. И я поняла, что больше не смогу сдерживаться. Выпустив из рук «никон», я дернула от себя левую дверцу, склонилась и меня вывернуло наизнанку прямо на потрескавшийся асфальт мостовой.

Потом, уже ничего не соображая, упираясь трясущимися руками в стенку салона, я уползла в глубину машины. Как-то умудрилась захлопнуть дверцу и поднять стекла, благо они у меня затененные. И откинулась на спинку сиденья, вытирая платком обслюнявленный рот.

— Нет, это не для меня, нет… — бормотала я, морщась от отвращения к самой себе.

Я отбросила платок, стащила парик и вытерла им пот, сползающий по лбу. Достала сигарету и прикурила. Сигарета прыгала у меня в пальцах. Я не могла и предположить, что эта фотовстреча произведет на меня такое убийственное впечатление. Это было омерзительно — на деле-то я оказалась какой-то тургеневской неврастеничкой, чересчур впечатлительной барышней. А что же в таком случае будет со мной дальше?.. Сегодня, когда я снова увижу остальных? А потом?.. Что, милочка, прямиком в дурдом?.. В смирительную рубашку?..

Я не хотела даже думать об этом.

Слегка отдышавшись, я вылезла наружу и купила в киоске бутылку кока-колы. Вернувшись в машину, я закрыла все замки и жадно выглотала ее прямо из горлышка. Потом вытащила из бардачка блокнот. Раскрыла его на нужной странице.

«Номер два» — было написано на ней. И чуть ниже адрес: Гороховая. Номер дома, квартиры и код. Хотя на хрена мне код — я ведь не в гости собралась… Зато рядом — рабочий адрес. Вот это уже потеплее, особенно если сначала позвонить…

Тяжело вздохнув, я снова натянула парик на голову. Посмотрела на себя в зеркало — вроде все в порядке. Только лицо было очень бледное. Я повернула ключ в замке зажигания. Двигатель мягко заурчал. Я отчалила от тротуара и не очень быстро — руки все еще дрожали — поехала по улице.

Номер второй. Теперь мне нужен был номер второй. И я обязана была довести начатое до конца.

* * *

Я пинцетом помешивала снимки в ванночке с проявителем и смотрела, как медленно проступают на бумаге контуры и детали их лиц. Они выплывали на белой бумаге, окрашенной лампой в красноватый цвет, они становились все резче, отчетливей — эти ненавистные мне лица, лица всех четверых. И еще — девушка. Дочка первого.

На руках у меня были надеты тонкие хирургические перчатки. Я не собиралась оставлять им даже малейшей возможности зацепиться за меня.

Пинцетом я вытаскивала уже проявившиеся снимки, промывала их в проточной воде, бросала в ванночку с закрепителем. Отработанными до автоматизма движениями совала в первую ванночку новую порцию пока что еще непроявленных фотографий.

Огонек моей сигареты зеленовато светился в красном полумраке кладовки, которую я когда-то, в самом начале своей профессиональной деятельности переделала в очень комфортабельную а потом, со временем, и в оборудованную по последнему слову техники мини-фотолабораторию. Щурясь от табачного дыма, я сидела на табуретке и бросала время от времени взгляд на них — на лица моих врагов. Сунула руку в нагрудный кармашек рубашки и вытащила пачку сонапакса. Выдавила таблетку, слизнула ее с поскрипывающей фольги и запила колой из высокого хрустального стакана.

Что-то случилось. Как у Хеллера.

Я сидела, поглядывая то на снимки, то на аппаратуру и машинально вспоминала, как все это начиналось. Не эта история, а моя нынешняя профессия, которой последние годы я зарабатываю себе на хлеб насущный. Я достала из-под стола початую бутылку армянского коньяка. Последние дни, к моему собственному удивлению, у меня почему-то по всему дому стоят початые бутылки коньяка. Странно. Я налила себе в пустой стакан из-под колы на треть коньяка и выпила, запрокинув лицо к багровому отсвету, лежащему на беленом потолке.

Если оставить за скобками те неуклюжие первые снимки, сделанные сначала дедушкиной «лейкой», потом «зенитом», купленным на деньги, которые на самом деле мне давали на тряпки мама и бабушка, то по-настоящему я начала серьезно заниматься фоторепортажами только на журфаке университета. Это было только начало, а когда в награду за первое место на каком-то там фотоконкурсе дед привез мне из очередного забугорского вояжа мой первый профессиональный «никон», все пошло уже совсем серьезно.

А потом все и вообще покатилось нескончаемой шустрой чередой, обрушившейся на меня лавиной невероятных возможностей: любовные романы, быстротечные, как огневой контакт в разведке боем; интересная учеба и работа, и наглые халтуры. Была куча поездок по стране, которая при мне — почти уже взрослой — совсем недолго называлась просто велико-коротким словом «Союз», словом, которое, кстати, мне и по сей день нравится. Не то что нынешний «former USSR» или ЭрФэ. Не говоря уж про Эс-Эн-Гэ. Именно, что Гэ. Про Россию я не говорю. Но я ненавижу аббревиатуры, изобретение косноязычных плебеев-недоучек — ну-ка, попробуйте расшифровать вывеску над зачуханным сельским магазином — «ОРС»! Что, ребята, слабо? Я тоже до сих пор не знаю, что это значит.

Я снова плеснула в стакан немного коньяка, отхлебнула и задумалась о своей профессии.

И первая официальная зарубежная командировка, которую мне, студентке второго курса устроил дед — в бывшую народную мать ее Венгрию. Первая, ха! Это при том, что впервые за границей я побывала вместе с мамой и дедом, когда мне едва-едва стукнуло девять лет, по приглашению от какой-то там нашей дальней эмигрантской родни, живущей с послереволюционных времен в New Zealand, а именно каком-то приморском городке с туземным невыговоримым названием.

И репортажи, статьи, снимки в газетах и журналах — сначала здесь, а потом, благодаря идущей вовсю glasnost & perestroyka, и у них, за бугром. Спасибо вам низкое, m-r говнючий Gorbi! Gorbi at Urby, как говорят в нашем православном народе, за то, что развалили Империю. М-да… Но во многом я пользовалась полной свободой благодаря безупречной репутации и долгой правильной жизни деда, которая продолжается и по сей холодный осенний день, и — дай Бог ему здоровья, будет продолжаться и далее. А также благодаря тому, что говорить по-английски меня начали учить чуть раньше, чем по-русски. И посему в данный момент я есть то, что профи-переводчики называют каким-то земноводным словом «билингва».

Дальше было так — случайное знакомство однажды в какой-то очередной летней каникулярной командировке в Сибири, а еще точнее — в селе, на обском притоке, таежной речке Чае: от берега до берега — половина корта для lawn-tennis. «Не отчаивайтесь на Чае, пейте девки больше чая.» Это я лично придумала — цитируйте, потомки ибн потемки. Таа-а-ак… Еще треть стакана коньяка. Закуски под рукой нет и не предвидится. Сплошное отчаяние. На Чае я познакомилась с Сережей. Как?..

Тогда он, питерский хирург Сережа, живая легенда на бескрайних просторах Западной Сибири, был еще достаточно молод. Уехав когда-то из Питера по распределению на три года в Томск, стал там со временем местным светилом. По срочным вызовам летал вертолетом в медвежьи углы, кромсал ланцетом тела молодых советских нефтянников-газовщиков и в промежутках между полетами на операции в глухие поселки писал диссертацию, знакомился со мной и играл в волейбол. Ну, прямо как Ельцын. Не пугайтесь — они играли в разных командах. Ха-ха! Это юмор.

А я при этом еще умудрялась возвращаться в Питер, прилично учиться, вовремя и без хвостов сдавая сессии и отшивая очередных женихов, изредка вспоминая неначавшийся роман с каким-то уже ставшим мифическим воспоминанием Сережей. Потом в Питер нагрянул реальный Сережа, переводясь по приглашению в известную ленинградскую клинику, и он позвонил мне прямо из аэропорта Пулково. Мы встретились дома у него через час, его родителей не было, тут же стремительно трахнулись в первый раз, потом еще и еще и занятие это приняло перманентный характер. Для него это, как выяснилось впоследствии, означало любовь. Для меня — веселое приключение. Параллельно — защита диплома, работа, и траханье с Сережей везде — на весенне-вечерних, подталкивающих латынью в промежность клеенчатых кушетках его клиники, и в пустынных аудиториях моего университета, и в дневных летних парках, пахнущих набоковскими бабочками и где же еще?.. Все-то я уже почти забыла, — вспомню, когда в конце-концов я напишу в тюряге своей великой страны роскошные мемуары роскошной женщины.

Бесконечная череда, мельтешение журналов и газет, изнурительная и глупая внутренняя борьба, — метания между самостоятельностью одинокой ученой онанистки и реальной возможностью после одного звонка деда стать штатным уважаемым корреспондентом любого солидного издания. Я выбрала первое. И не жалею об этом. Кстати — что это было? Неужели действительно свободный выбор?

А потом появился мой любимый, ненаглядный Джек. Мы познакомились на каком-то дурацком международном симпозиуме в Исламабаде в девяносто третьем? триста девятом? каком? — ага! — классном году, пыльным душманским летом. Тема? Да не было никакой темы. Что-то вроде дружбы и сотрудничества в эпоху постперестройки и нового политического мышления между разными странами, классами, строями и людьми. Иначе говоря, — хинди-руси бхай, бхай!

Каким образом меня туда занесло — я до сих пор не могу понять. Это были нескончаемые дни жары, безделья и просиживания на нескончаемых докладах среди одинаково тупых и до ужаса по-совковому узнаваемых международных харь. Я была единственным официально аккредитованным русским журналистом, кляла на родном и английском вся и все — местную отвратительную еду, слащавые кишмишные нравы, погоду. А особенно пакистанские табу и законы, напоминающие наши незабвенные сталинские времена и не позволяющие нормальному человеку, каковым является иностранный репортер, а тем более женщина-репортер, самостоятельно отходить от места проживания, то бишь отеля без местного сопровождающего на расстояние, превышающее одну английскую милю. Ну, может быть, чуть-чуть подальше. И еще я скучала без траханья с Сережей. Привычка-с!

Наконец, не выдержав, я мстительно напомнила своему cussed пакистанскому гиду-сопровождающему, который больше походил на нашего родного среднеазиатского кагэбэшника, что у нас в конце концов, в отличие от некоторых, motherfucker хвастунов — имея, естественно, в виду его stinking мусульманскую родину, что у нас в стране по-прежнему есть настоящая shitty водородная бомба, да и не один десяток, кстати. И после подписания уймы fucking договоров со Штатами о запрещении ядерных испытаний и относительно недавнего ухода из Афгана наши озверевшие от безделья генералы никак не могут найти им подходящего применения. А я, кажется, придумала, — процедила я сквозь зубы своему обалдевшему от моих нотаций пакистанцу, залпом проглотив очередной стакан ледяного пива — за собственный счет, купленного, кстати, — на какой fucking мусульманский город ее сбросить, после того, как я из этого motherfucker, города через две недели наконец уеду и вот тогда-то они здесь все и окажутся в глубокой-глубокой жопе.

Последние слова я произнесла по-русски, добавив, естественно, пакистанскому кагэбэшнику по-английски:" Kiss my ass, buddy!"

Именно эту гневную тираду после очередного вежливого запрета на очередную поездку я злобно выплевывала на изысканном оксфордском в баре отеля сопровождавшему меня башибузуку и именно эту мою речь случайно услышал Джек, похмелявшийся в том же самом баре. Пакистанский bullshitter, возмущенный моей недипломатичной агрессивностью, поспешно смылся из кондиционированной чистоты бара, словно атакованный по ошибке пиратами нейтральный купеческий корабль, а ко мне за столик, широко улыбаясь, подсел Джек с двумя бокалами пива, зажатых в огромных лапищах.

Чего уж там греха таить, я втюрилась в него с первого же взгляда.

Когда к тебе подкатывает голубоджинсовая двухметровая штурмовая башня тридцати пяти лет от роду, загоревшая до цвета копченой салаки и демонстрирующая дружелюбную улыбку в сто сорок два своих американских зуба, ты по определению просто обязана влюбиться. Башня, свободно говорящая на арабском, хинди, фарси, пушту; естественно, на английском и знающая десяток фраз по-русски. Вот по-русски Джек со мной и заговорил.

Все до единой фразы оказались матерными.

Как выяснилось впоследствии, он запал на меня так же мгновенно, как и я на него.

У Джека было и есть много отвратительных, чисто американских черт характера, и вообще подчас он, как большинство американцев, бывает прост, как семейные трусы, но и достоинств у него не меньше. В тот момент среди достоинств были: неутомимость и изобретательность в делах постельных, чувство юмора, американский дипломатический паспорт и обширные знакомства в его, штатском посольстве, а также среди пакистанских высших военных и гражданских чинов. Именно это последнее обстоятельство и сыграло решающую роль в авантюре, в которую он меня втянул. Конечно же я лукавлю — обстоятельством номер один был сам Джек, номером два — наш сумасшедший двухнедельный роман, а втянула его в эту авантюру я. И отказаться он просто не сумел, даже если бы и попробовал. Я бы не дала, уболтала бы. Ведь по-английски я говорю лучше его. Он-то еле-еле гнусавит на своем деревенско-техасском.

Но не я, а сам Джек впервые заговорил, лежа нагишом рядом со мной в необъятной восточной постели, над которой вертелся старомодный копполовский вентилятор, о лагере афганских беженцев возле Пешавара. А разговор закончился тем, что через сутки я сделала один из своих лучших в жизни репортажей и наверное, лучшие в жизни — по крайней мере пока что, — документальные снимки.

С моей легкой руки Джек одолжил на пару дней американский паспорт у какой-то там своей девки-чернавки, работающей в его посольстве. Наплел мне семь бочек арестантов про то, как он ее уламывал. А по-моему, просто спер он у нее ксиву, не сказав ей ни слова — и дело с концом. Потом-то вернул, подсунул незаметно, конечно.

Он с ней спал, нет сомнений, — но только до моего появления, естественно. Но не в этом дело — главное, она была до изумления похожа на меня. Пострашней, поглупей, фигура ни к черту, — но похожа. Я потом сказала Джеку, что он и трахал-то ее только в подсознательном предвиденьи моего чудесного появления на его американо-пакистанском горизонте. И упрямый буйвол Джек, как ни странно, немедленно согласился с моим свирепым мнением по этому поводу.

Мы выехали в ночь на следующий день. А когда взошло солнце, миновав разнообразные полицейские и военные посты, где как раз пригодились наши паспорта — но далеко не в последний раз, — и съехав с приличной трассы, мы уже тряслись на Джековом jeep"е по жутким колдобинам пыльной дороги в сторону пакистано-афганской границы.

Я не буду долго описывать все подробности нашей поездки. Скажу, что не смотря на то, что я не без успеха выдавала себя за американку, лицо у меня было укутано не хуже, чем у какой-нибудь нашей среднеазиатской женщины из зачуханного горного поселка. Чтобы не вводить местных жителей в напрасный грех. Мы долго петляли между маленькими грязными поселками, Джек несколько раз останавливал машину. Выходил, разговаривал с местными, сидящими на корточках у стен домов, легко переходя с языка на язык. Те качали головами, указывали куда-то вдаль и мы снова ехали мимо подозрительно глядящих на нас прохожих, мимо времянок лагерей беженцев, откуда доносилась заунывная музыка, где в пыли играли голые грязные дети, на веревках сушилось тряпье, кричали маленькие злобные ишаки и пахло печеными лепешками и — явно — дурцой.

Джек, матерясь на всех языках, вертел баранку, протискивая jeep по узким улочками и, наконец, свершилось — мы приехали в условленное заранее место. Джек вылез из машины, скрылся за рассохшейся дверью какого-то невзрачного домишки. Я осталась одна сидеть в машине.

Воцарилась тишина, только слабо потрескивал остывающий мотор jeep"а. Краем глаза я увидела, как сбоку, из проулка вынырнул небритый прыщавый парень лет двадцати в подозрительно оттопыренном на боку распахнутом халате. Уставился на меня злобным взглядом маленьких черных глазок и сделал пару шагов по направлению к jeep"у. Не надо было обладать большим умом, чтобы понять, — под халатом у него АК-47, а интересует его скорей всего не пропыленная европейская баба неопределенного возраста, косящая под местную, а дорогостоящая японская фотоаппаратура. Хотя хрен его знает, что от этого дикаря можно было ожидать. Я сразу подобралась и незаметно правой рукой потянула из-за голенища своего мягкого сапога тонкий, как стилет нож — кстати, подарок Джека.

Но тут послышались голоса и из двери вышел Джек с двумя заросшими до глаз бородами и вооруженными до зубов моджахедами-афганцами. Парня с автоматом как ветром сдуло. Бородачи увидели меня, остановились, заспорили с Джеком, залопотали, замахали в воздухе широкими рукавами рубах, но Джек полез в карман и из рук в руки мгновенно — я еле-еле заметила — перекочевала пачечка долларов. Я услышала единственно понятное мне везде в этой сраной стране слово «бакшиш». Меня обыскали, но фотоаппаратуру и диктофоны оставили. А нож они не нашли.

Нас повели мимо глинобитных дувалов, через которые свешивались выбеленные ветви сухих деревьев, потом в узкие крытые проходы и в конце-концов, еще раз тщательно обыскав, ввели в большую слабо освещенную комнату, где на коврах у стены сидели трое бородатых молодых моджахедов в халатах. Они сидели, по-турецки поджав под себя ноги и недоверчиво смотрели на нас. Сопровождающий нас моджахед наклонился к ним, что-то тихо сказал на пушту, те переглянулись, один из них ответил бородачу — тоже на пушту. Потом повернулся к двум другим и негромко им сказал, чуть картавя:

— Эта баба и мужик — американцы, журналисты. Хотят поговорить с нами, сделать снимки. Ну, как?

— Я согласен. Может, хоть эти помогут как-то слинять отсюда в Штаты, — так же тихо и быстро ответил второй.

— Лады, — кивнул третий.

Они сказали все это на чистом русском языке, потому что эти парни были наши советские военнопленные.

Я налила себе еще коньяка. Отпила большой глоток и закурила новую сигарету. Бросила закрепленные фотографии в проточную воду.

Я долго расспрашивала этих ребят по-английски, включив диктофон. Джек переводил на пушту. Пока он переводил, я делала снимки. Много снимков. Парни отвечали — тоже на пушту, — сначала неохотно, потом немного разговорились. Джек переводил обратно на английский. Друг другу они время от времени бросали негромкие реплики на русском, перемежая их нередко словами на пушту — видно именно так они уже привыкли разговаривать.

Я не хочу пересказывать весь наш длинный разговор. Они не были дезертирами — всех троих взяли вместе в плен в первом же их бою, ранеными, четыре с половиной года тому назад. Им повезло: их почему-то не пристрелили на месте, не вспороли животы, не выкололи глаза, как многим и многим другим. А потом у них уже не было выбора. Они приняли ислам, но против своих не воевали. Так они говорили и я им верила. Впереди у них была полная неизвестность, ведь хотя об этом не было сказано, здесь они по-прежнему фактически находились в тюрьме. Они говорили, пряча глаза, что здесь им хорошо, их не обижают, что они не хотят возвращаться в Союз, то бишь в Россию, потому что там их расстреляют, как предателей, не хотят уезжать в Америку, потому что там живут одни неверные, но я-то видела в их глазах скрытую надежду на то, что я пойму, о чем они думают и хоть что-то сделаю для того, чтобы им вырваться из этого ада.

Пока мы разговаривали, один из моджахедов сидел в углу, сонно сощурив внимательные глаза и небрежно направив дуло автомата в нашу сторону. Второй то выходил, то возвращался. Принесли пиалы, чай, блюдо с засохшими липкими сладостями, а я все спрашивала и спрашивала.

Они перечислили свои имена и адреса родителей, я записала их. И один из них, самый молодой, был родом из Ленинграда. Он назвал улицу, номер дома и квартиры, а потом добавил по-русски, криво улыбнувшись: «Это Петроградская сторона, очень красивое место». И когда он сказал это, видно что-то непроизвольно дрогнуло на моем лице. Парень напрягся, глаза его встретились с моими и я еле-еле заметно, но четко шевельнула губами, беззвучно произнеся по-русски: «Я там живу». Парень резко и быстро побледнел, испуганно покосился на моджахеда в углу. Джек видно что-то почуял и незаметно толкнул меня локтем в бок.

А потом вдруг все быстро и неожиданно закончилось. Старший моджахед легко вскочил и что-то гортанно сказал, махнув автоматом. Парни резко поднялись и, не прощаясь, не глядя больше на нас, гуськом вышли из комнаты.

Спустя пятнадцать минут мы уже мчались на jeep"е обратно по извилистой дороге в сторону Исламабада. Джек молчал, а я что-то орала по-английски и по-русски, материлась, а потом заплакала, уткнувшись ему в плечо. Джек остановил машину, обнял меня, прижал молча к себе, а я все не могла остановиться и плакала, плакала от бессилия, злобы и унизительного ощущения всеобщей лжи.

Потом я сделала репортаж про этих русских ребят, про то, что я считаю их невиновными, что надо их выручать, выкупить в конце концов, а не вопить, что у нас нет пленных, а есть только предатели. Грязная война, писала я, афганский синдром, наследие сталинского мышления и так далее и тому подобное — идиотка наивная.

Конечно же мне тогда отчаянно повезло, потому что я была чуть ли не первым русским журналистом, увидевшим наших военнопленных.

Этот мой репортаж со снимками троих русских ребят под названием: «Почему Родина их забыла?» обошел газеты доброй трети цивилизованного мира, я получила за него кучу международных премий, и денег, кстати; он стал моей визитной карточкой. На любезной Родине меня кто-то поливал матом, кто-то восторгался, а мне еще долго снилось лицо того мальчишки с Петроградской. Я поехала к его матери, подарила снимки, рассказала все, что помнила — все это оказалось очень тяжело. Родителям двух других я просто отправила в Смоленск и под Краснодар статью на русском, короткие письма и фотографии. Мне и так хватило одной личной встречи.

Но про судьбу этих троих мальчишек я так ничего больше никогда и не узнала. И я до сих пор не знаю — помогла ли я им, или только сделала для них хуже.

Вот такая история, It"s a boff…

Ну и что же вышло такого особенного из моей любовно-авантюристской эпопеи с Джеком, которая началась в Пакистане и с перерывами продолжается в отелях разных стран уже почти семь лет? Деньги? Да. Работа? Да. Но вот я сижу в своей фотолаборатории, одна-одинешенька, глупая пьяная оттраханная русская баба, и снова и снова копаюсь в прошлом, влезаю и перехожу на… — на кого из вас? С кого на кого? С Сережи на Джека? С русского на английский? И на какой язык, motherfucker?.. Язык, как в зародышево-детских снах студенческо-ленинградской учебы — какой же язык мне сейчас нужен, к такой-то матери — учитывая уже изрядное количество коньяка, вылаканного здесь, в девичей менструально-розовой тишине моей фотолаборатории? И вообще — про язык ли я говорю сама себе, вытаскивая из ванночки с закрепителем очередной снимок очередной сволочи и допивая коньяк, оставшийся на донышке стакана?

Интересно, а жена Джека знает про все наши веселенькие приключения?

Если не знает, тогда ей от меня — привет. И им тоже. Анатомически-петербургский, техасско-бычий языковый привет; ole, Джек-Сережа, где твоя мулета, где бандерильи, где остро отточенные рога, в конце-концов, а? Где твой ласковый и нежный зверь хирурга-дипломата?

Я тебе изменила тогда, Сережа. Не задумываясь даже о смысле этого слова — «измена». И не смей это назвать изменой — лучше или хуже отрежь, искромсай ланцетом свой die Shlange, несчастный самоед, потому что в те пакистански-жаркие дни я забыла тебя нечаянно, и еще потому, что никогда по-настоящему тебя не любила. Забыла, наивно думая, что навсегда. Вплоть до того момента, пока не позвонила тебе из телефона-автомата на площади Толстого. Сволочь я, сволочь распоследняя…

Все, хватит сопли распускать, вернемся на землю, милая. Ты уже надралась, как зюзя. Действуем. Для начала хотя бы постараемся слезть с табуретки.

Ногой я пнула пустую бутылку, из головы выкинула воспоминания, а погасший окурок швырнула в пепельницу и потихоньку выползла из кладовки, слегка натыкаясь на стены, которых вдруг оказалось вокруг чрезвычайно много.

* * *

Сколько времени я держала голову под ледяной водой — не помню точно: думаю, минут десять-пятнадцать. Но мне этого вполне хватило. Я почувствовала, что голова моя превратилась в мини-айсберг, но мозги снова возвращаются на свое привычное место и я уже вполне сносно соображаю. Я закрыла воду и насухо вытерла волосы большим махровым полотенцем, — а то так и менингит не долго заработать. Руки мои по-прежнему были в резиновых перчатках. Русский шпион Драгомирова за проведением суперсекретной операции «Месть».

На кухне я сначала с хрустом сожрала прямо с кожурой пупырчатый лимон, — не каждый способен на такое, не правда ли? — а потом сварила себе крепкий кофе и с ходу, обжигаясь, выпила одну чашку. Налила вторую, принесла ее в кабинет. В голове окончательно прояснилось. Машинально я отметила, что за последние дни стала основательно выпивать — не к добру это, надо прекращать. Мне нужна светлая голова. Горячее сердце, чистые руки и светлая голова.

Мне не хотелось возвращаться в накуренную духоту проконьяченной кладовки. Да еще этот красный свет — бр-р-р! Поэтому я перетащила глянцеватель из лаборатории в кабинет и включила шнур в розетку. По очереди перенесла в кабинет и ванночки с плавающими в воде готовыми фотографиями.

Сунула первую партию снимков в глянцеватель. Заверещал телефон. Помедлив, я взяла трубку.

— Оля, это я, — послышался голос Сережи. — Здравствуй.

— Здравствуй, — откликнулась я и замолчала.

Он тоже молчал. Я слышала в трубке его осторожное дыхание.

— И долго ты еще будешь так молчать? — спросила я.

— Ты была, — он замялся, — ну, там?..

— Где?

— В милиции?

— Да, была.

Он опять помолчал.

— Ты все им рассказала?

— Нет. Ничего я им не рассказала. И не собираюсь рассказывать. Не дави на меня, Сережа, не надо. Я сама знаю, что мне делать. Я уже взрослая девочка.

— Оля, — попытался он прервать меня, — я сейчас приеду и мы с тобой…

— Нет. Меня нет дома. Я уехала в творческую командировку, — отрезала я и нажала кнопку сброса.

Я положила трубку. Подошла к автоответчику и поставила громкость на минимум.

Усевшись в кресло за письменный стол, я загрузила компьютер. Вошла через пароль в память, в тот самый файл — «revenge», где были собраны и классифицированы мной данные на всех них. Сняла обертку с новой пачки бумаги, сунула листы в принтер. Включила принтер, он замигал готовно огоньками, мягко заурчал, как сытый кот и начал распечатывать материал: каждую страницу в двух экземплярах. Я сидела, принтер трудолюбиво гудел и время от времени с шуршанием выплевывал в поддон распечатанные листы досье, которое я составила на них с нечаянной Светочкиной помощью.

Я вылезла из-за стола, прихватив с собой чашку с кофе. Сунула в проигрыватель свой любимый компакт-диск Стинга «Ten Summoner»s Tales", что было не очень удобно сделать в резиновых перчатках и уселась на ковер рядом с глянцевателем. Подтянула колени к подбородку и замерла, уставившись в окно. За стеклами неслышно опускались сумерки на крыши домов, окрашенных заходящим солнцем в багрово-оранжевый цвет и все так же мерно вспыхивала и гасла красно-зеленая реклама на доме напротив. Из динамиков негромко шелестел мягкий голос Стинга-лапочки.

Так я сидела неподвижно, время от времени шевелясь только для того, чтобы вынуть готовые снимки и неторопливо сунуть в глянцеватель новые. Уже высохшие и отглянцеванные я бросала на ковер рядом с собой. Они смутно виднелись в полумраке комнаты и казались не цветными, а черно-белыми.

На город падали сумерки. Я не думала ни о чем. Правда, какие-то вялые мысли скользили, почти не задевая моего сознания, но они возникали и тут же стремительно таяли, не оставляя ни малейших следов. Я пребывала в непонятном оцепенении. Но оно не было мне неприятно.

В комнате стало совсем темно, мебель потеряла жесткие очертания и расплылась на фоне обоев.

Я встала, протянула руку и нажала красную кнопку выключателя. Вспыхнул свет настольной лампы на изломанном жирафьем штативе. Я зажгла и верхний свет. Плотно, так что не осталось и маленькой щелочки, задернула шторы на обеих окнах.

Запищал зуммер принтера, исправно докладывая мне об окончании работы. Я вынула из поддона принтера распечатанные листы, положила их на ковер рядом с глянцевателем. Снова опустилась на ковер и рассортировала по порядку номеров страниц оба экземпляра отпечатанного досье. Отлепила от зеркальной поверхности глянцевателя последнюю порцию фотографий.

Я разложила снимки ровными рядами и просмотрела их — бегло. Все фотографии в фокусе, детали портретов хорошо проработаны, даже пасмурный день мне не помешал. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! — я классный фотограф, в этом сомнений нет. Как и не было. К качеству снимков придраться было нельзя. Я отобрала наиболее удачные с точки зрения качества — художественность меня в данный момент мало интересовала, — фотографии каждого из четверых и девочки, а потом принялась за отпечатанные листы текста.

«Номер 1. Погодин Игорь Иванович», — было крупно напечатано наверху первого листа. Потом шел четкий убористый текст, в общей сложности на три листа. Я пробила листы степплером и скрепкой присобачила к ним его фотографии. Четыре штуки. Как в уголовном деле — левый профиль, правый, анфас, в рост. И туда же я прикрепила фотографии его дочки. Пять штук. В фотомодели бы ей пойти или манекенщицы, пусть ее научат. Но никуда она уже теперь не пойдет.

Я подумала и сунула в рот всего лишь половинку таблетки сонапакса — все же коньяка было употреблено мной сегодня немало.

Следующий лист. «Номер 2. Гольднер Виктор Эммануилович», — было напечатано наверху. А дальше — ровные строчки текста. Несколько поменьше, чем у номера первого. Всего на два листа. Гольднер был неженат. Еще шесть фотографий скрепкой к первому листу с текстом. Ну и рожа!

Я старалась особенно не разглядывать фотографии, потому что боялась — передо мной появятся их лица, или вообще они сами — живьем. Или снова всплывет то, что я, к счастью, упрятала достаточно далеко в самые темные, укромные уголки подсознания.

«Номер 3. Завалишин Александр Андреевич». Текст, четыре листа, снимки. Эдакий парвеню, но с претензией на значительность — бородка, улыбочка, берет. Скульптор, мать его, Неизвестный с улицы Бассейной.

«Номер 4. Арсентьев Андрей Сергеевич». Текст, снимки.

Всяческого рода данных о последнем, четвертом номере у меня было меньше, чем о каждом из троих остальных. Да и был «номер четыре» самым молодым из четверки. Двадцать восемь с хвостиком. Всего лишь где-то на год моложе меня. Но это не меняло сути дела: молодые тоже умирают и калечатся. И не только на афганской войне.

Я сидела на ковре, отпивая из чашки мелкими глотками остывший кофе и смотрела на аккуратно разложенные пачечки листов с текстами и фотоснимками. Теперь у меня было почти все, что требовалось. А они еще и не подозревают о наличии у меня этих милых записей и снимков. Надеюсь, что не подозревают. Но скоро им поневоле придется все узнать.

Я взяла с полки пластиковую папку, тщательно протерла ее чистым носовым платком. Потом засунула в нее все подготовленные листы со снимками. Папку я заклеила скотчем и запихала в большой конверт из грубой бумаги без надписей. И только после этого стянула с рук перчатки. Уверена, что я не оставила свои пальчики ни на одной бумажке. Зря я, что ли, читаю на ночь незабвенного Раймонда Чандлера?..

Я переключила автоответчик, сняла трубку радиотелефона. Плюхнулась животом на ковер и набрала Ленкин рабочий номер. На том конце провода трубку сняли практически сразу же.

— Слушаю вас, — пропел в трубке веселый Ленкин голос.

Из трубки слышались голоса и бодрые звуки музыки в постсовковом стиле «унцы-унцы».

— Ленок, привет, детка, — бодро сказала я. — Это Оля Драгомирова.

— О-о! Ольгуша! — обрадовалась она. — Ты куда это запропастилась?

— Да так, все дела, работа… Я тебя не отвлекаю?

— Ты? Никогда! Что случилось? Выкладывай.

Любит она сразу брать быка за рога.

— Слушай, Ленок. Помнишь, ты меня просила продать тебе одну вещицу?

— Ха! Еще бы не помнить! Просила! — она захихикала. — Да я уже лет пять у тебя ее пытаюсь выклянчить. А ты чего, никак надумала?

— Надумала.

— А сколько?

— А как ты и предлагала в последний раз.

Ленка помолчала.

— А чего так-то? — спросила она осторожно. — В смысле надумала? Неприятности?

— Какие неприятности? Просто долго рассказывать. Решила тут прикупить себе кое-что. В общем, при встрече все узнаешь. Ну, так как?

— Давай завтра, а? — предложила она.

— Завтра? — я сказала это таким тоном, что вроде как мне все это не очень-то и нужно. — Даже не знаю… Чего спешить-то?

Но она уже завелась. Такая она — Ленка.

— Давай завтра, давай, — заторопила она меня. — Ну, Ольгушечка, ну лапуля!.. Сегодня уже никак не смогу, а завтра — в самую пипочку!

— Ну, хорошо. Уговорила. Только вот где? Дома у меня, знаешь, сейчас тетка живет. Из Москвы приехала на пару дней…

Она не догадывалась, но мне надо было сделать так, чтобы она пригласила меня именно к себе в кабак. К тому же в определенное время.

— Может к тебе на работу? Я завтра наверняка буду в твоих краях, — безразличным тоном продолжила я.

— Давай, давай, — обрадовалась она. — Подъезжай ко мне часика так в два. А я подвезу деньги.

— На работу — меня устраивает. Но чуть позже. К трем.

— Нет проблем, Ольгуша!

— А деньги-то у тебя сейчас есть, Ленок?

— Да ты что, конечно, не волнуйся! — Она захихикала. — Ты бы сейчас полюбовалась на моего Оразика! Что моя левая пятка пожелает — то и делает. Квакнулся Оразик, в конец очухался. Не то что раньше. Весь этот выпендреж и песни про экономическое возрождение исторической Родины и рост национального самосознания кончились раз и навсегда. Ты представляешь — замуж зовет каждый день! Детишек хочет! Много и сразу! Российского гражданства хочет! Меня хочет! Говорит, что я не просто певица, а русская Монсеррат Кабалье. Эка его разобрало! Только здесь хочет бизнес иметь. Сообразил наконец-то, морда: у них там войне, хоть и перемиирие, конца-края не видно, народ в кровище по колено живет. Да стоит ему там только на миг появиться, как его тут же, мушкой — в армию загребут! Автомат в зубы и в Карабах! И будет мой толстый Оразик на горных вершинах хрен знает что делить со своими армянскими партнерами. Под пулями! И никакими миллионами не откупится, не сможет. На него там, на родине, ой как много народа во-от такой зуб имеет. А у меня — четырехкомнатная хата без детей и родителей на Садовой. И война — только в постели. До победного конца!

Она снова захихикала.

— А вообще-то ты как? Я тебя месяц не видела и не слышала.

— Да нормально… — сказала я. — Завтра поболтаем, да?

— Конечно! Ой, извини, все! У меня выход через несколько минут. Целую тебя, Ольгушечка!

В трубке послышались короткие гудки отбоя. Я отложила ее. Повернувшись на бок, я оперлась головой на руку и стала думать о завтрашней встрече. О том, как построить разговор с Ленкой, не спугнув ее.

Зазвонил телефон. Я поднесла трубку к уху.

— Алло?

Мне не ответили. В шуршащей микрофонной тишине я ясно слышала чье-то сдержанное дыхание.

— Алло! Говорите же. Я не слышу вас.

Но мне не отвечали. Я напряженно продолжала вслушиваться. В трубке щелкнуло и послышались короткие гудки отбоя. Я продолжала сидеть на ковре и тупо смотреть на трубку у меня в руке. Это все было странно. И очень, очень малоприятно.

За моей спиной раздался тихий скрип. Я почувствовала, как леденею от страха. Тонкая струйка холодного пота заскользила по хребту, потом по боку, а уши напряглись, заледенели. Но я все же заставила себя спокойно, без истерических воплей обернуться.

Это открылась дверца книжного шкафа. Она и раньше вела себя весьма самостоятельно. Но вызывала у меня только легкое раздражение и решимость когда-нибудь собраться с силами и покрепче завинтить пару-другую шурупов.

Но ведь раньше не было того, что совсем недавно со мной случилось.

Я поднялась. Подошла к дверце, закрыла ее и громко сказала сама себе:

— Нервы, милая. Лечиться надо. Электричеством.

7. ПОДРУГА.

Я увидела ее сразу же.

Как только вылезла из американского лимузина прямо у дверей роскошного ночного клуба, где я пою пять вечеров в неделю. В руке у меня была небольшая сумочка, а в сумочке кое-что весьма ценное. А лимузин, похожий на четырехспальный комфортабельный гроб (черный юмор — ха-ха!), недавно подарил мне Ораз в личное пользование. И купил он его, по-моему, прямо в комплекте с шофером-телохранителем.

Я, как ни стараюсь, никак не могу запомнить сложного кавказского имени своего шоферюги (в котором, кажется, присутствуют одни согласные и шипящие), и понятия не имею, откуда он родом. По-русски он почти не говорит и на меня практически не смеет глаз поднять. А вот то, что я знаю о нем абсолютно точно: каждый раз, когда он меня везет, он всю дорогу своей единственной извилиной думает только об одном: эх, осмелеть, наконец, бы! Да по-быстрому избавить ее (меня, то бишь) от трусиков и распялить на широком заднем сиденье автомобиля. А потом хоть трава не расти! Нехай зарежут гады, до смерти! Это желание всегда написано прописными буквами (не знаю уж, арабскими или кириллицей) на его сизой бандитской морде, которую я время от времени вижу в широком зеркале заднего обзора.

Но вот тут-то он как раз жестоко ошибается. Я трусиков практически не ношу. Разве что только тогда, когда моему очумевшему от бизнеса Оразику изредка взбредает в голову поразвлекаться со мной в стиле французского декаданса начала века. Я как-то однажды услышала от него страшную-престрашную историю. Из нее следовало, что он, обмывая очередную удачную сделку во Франции, налакался с компаньонами, как поросенок. И будучи в шибко пьяном виде, с их подачи случайно залетел в какой-то средней руки бордель на Пляс Пигаль или где там еще. Порезвился там в одной постели сразу с парой-тройкой импортных девчушек в кружевном черном белье, и это оставило настолько неизгладимое впечатление на его туземно-девственную душу, что для него теперь извлекание меня из черного белья в постели — это верх разврата.

Бедный, бедный толстый Оразик! Наивная душа, отдыхающая от ужасов дикого русского капитализма с помощью свирепого сдирания с моей круглой попки черных трусишек с кружавчиками за двести двадцать баксов штука…

Остальное время Ораз тратит на зарабатывание немерянного количества денег, а попросту говоря, на обман, грабеж и убийства (разумеется, не своими руками) лохов всех профессий и национальностей. Это не трудно делать, торгуя супертанкерами нефти и имея за пазухой помимо пары банков и десятка пройдох-адвокатов из разных стран мира еще целую когорту отъявленных головорезов, намертво повязанных узами кровного азиатско-кавказского родства.

Шоферюга распахнул передо мной дверцу лимузина. Открывает и закрывает он ее всегда с почтительным поклоном. Но это не потому, что он такой охренительно вежливый, а потому что за то время, пока он меня везет и пялится украдкой на мои прелести в зеркало заднего вида, его пылающий скипетр страсти приходит в состояние неуправляемой цепной реакции. Вот он и пытается таким образом скрыть подозрительный флюс на тщательно выглаженных черных брюках.

Я конечно могу во время очередной поездки якобы случайно продемонстрировать своему автомобильному Хаджи-Мураду полное отсутствие на мне упомянутого выше черного предмета (а"ля симпампулька-актрисулька Шэрон Стоун из «Основного инстинкта»), но боюсь, что тогда я приду в себя лишь в реанимации, загипсованная от макушки до пяток после тяжелейшей автокатастрофы, ибо шоферюга после этой демонстрации забудет не только про руль, но и про само это слово. Навсегда. А потом, даже если я и выживу после аварии, все равно Оразик, узнав о причинах, повлекших сию неприятность, быстренько и абсолютно хладнокровно перережет мне горло. И гипс ему не помешает. Так что лучше не рисковать.

Но это так, невинные мечты любимой пышногрудой наложницы толстого и по сути своей доброго султана-гангстера с Кавказского мелового хребта.

Так вот, я увидела ее сразу, как только вышла из лимузина. Она сидела в своей новехонькой японской машине-игрушке, машине прямо-таки непристойно-алого цвета. Это я, конечно, от зависти так говорю. Ведь в отличие от меня машину она купила на свои собственные деньги. И заработала она их, не голося на сцене перед воющими от восторга пьяными русскими скоробогатеями и не выделывая в постели с тюленеобразным Оразиком акробатические пируэты.

В общем она сидела, ждала меня и спокойно курила. Я приветливо помахала ей рукой. Она неторопливо вытянула из машины свои длинные ноги (у меня, правда, не короче), закрыла дверцу и пошла от стоянки ко мне, щелчком отбросив окурок. Она была в узком коричневом плаще, из под которого виднелось простенькое шерстяное платье бутылочно-зеленого цвета (наверняка от Балансиаги), а в руке, затянутой в тонкую перчатку, она держала элегантный кожаный баульчик. Баксов за семьсот эдакая французская безделушка, у меня на такие вещи глаз ой, какой наметанный.

— Привет, подружка, — весело улыбнулась я и мы поцеловались, словно папуасы: потерлись щеками, чтобы не размазать друг другу губную помаду.

— Привет, — улыбнулась и она.

— Хорошо выглядишь, — сказала я, бесцеремонно ее разглядывая. — Похудела. Тебе это очень идет.

— Похудела, да? Правда? — как-то рассеяно сказала она.

Она нервно оглянулась по сторонам. Даже облизнулась, — быстро, как кошка, розовым язычком. Она у меня вообще часто бывает похожа на кошку, моя старинная подружка.

— Ты чего? Нервничаешь, Ольгуша? — засмеялась я. — У нас, слава Богу, не Чикаго. Никто тебя здесь не обидит, ты ведь со мной. Пойдем.

Мы поднялись по мраморным ступеням к тяжелым дубовым дверям, над которыми уже переливались бегущие огни рекламы. Мой шоферюга безмолвно следовал за мной: как обычно — в двух шагах сзади и чуть сбоку.

— Добрый вечер, Елена Аркадьевна, — угодливо поздоровался со мной кобелястого вида широкоплечий хмырь-охранник из клубной секьюрити. — Добрый вечер, мадам, — это относилось уже к Ольге.

Он распахнул дверь и склонился в полупоклоне, не сводя с нас глаз. А глаза у него были, как две ложки липкого вишневого варенья. Я ему даже не кивнула — слишком много чести будет для такого говна. Тем более, что клуб тоже принадлежал (правда, на паях еще с одним человеком) моему Оразику, и следовательно, в ближайшем будущем — отчасти и мне.

Мы прошли извилистым служебным коридором второго этажа. В нем царила тишина, прилипшая к бобрику ковра и мягкой обивке стен. Я на ходу небрежно стаскивала плащ, чтобы продемонстрировать Ольге свое новенькое панбархатное платьице от Карла Лагерфельда. Но она, негодница, и малейшего внимания не обратила на все мои потуги — шла, уставившись себе под ноги с таким недовольным видом, словно я ее насильно сюда заволокла. Мы по короткому коридорчику, устланному метлахской плиткой, подошли к моей персональной гримерной (на двери — стеклянная табличка с моей фамилией крупными буквами, все чин чинарем) и я своим ключом открыла дверь. Когда мы вошли в гримерную, я закрыла дверь изнутри на задвижку. Шоферюга остался недреманно стоять на страже снаружи.

— Садись, — указала я Ольге на мягкое кожаное кресло.

Я включила верхний свет, потом лампы возле трельяжа. Яркий свет залил комнату.

— Привезла? — спросила я.

Она молча кивнула. Щелкнула кнопками и достала из баульчика небольшой овальный футляр, обтянутый слегка потершимся атласом небесно-голубого цвета. Протянула его мне. Я щелкнула замочком и осторожно открыла футляр.

На темном бархате ослепительно засияла Ольгина фамильная драгоценность: платиновые с золотом ажурные серьги с бриллиантами. Я даже зажмурилась — такой сноп разноцветных искр сыпанул мне в глаза. Потрясающая вещь! В каждой бриллиант на полтора карата, чистейшей воды, с подвесками. И подвески тоже усыпаны бриллиантовой пылью, мелкими бриллиантами. А какая тончайшая работа!.. И главное, не сегодняшнее штампованное барахло. Я ведь с детства, когда мы еще учились с Ольгой в одной школе, знала историю этих серег, сделанных по заказу какого-то Ольгиного предка для своей жены знаменитым русским ювелиром почти полтора века тому назад.

— Да-а, — восхищенно протянула я. — Умели же делать в старину, негодники…

Ольга молча вытащила из пачки сигарету. Я щелкнула «ронсоном», дала ей прикурить.

— Спасибо, Ленок, — сказала она тихо, глядя на серьги.

— Ты что, передумала продавать? — забеспокоилась я. — Жалко стало? Так ты чего — сказала бы, и дело с концом. Я ведь не настаиваю…

— Да нет, не передумала. Я ведь сама тебе предложила.

— Сама, — согласилась я, вынимая серьги из футляра.

Я выдернула из ушей свое похабное американское золото и быстро надела Ольгины серьги. Повертела головой сразу перед тремя зеркалами. Серьги тускло переливались на фоне моих длинных золотистых волос.

— Да. Вот это я понимаю. Хай-класс, — констатировала я с удовольствием и повернулась к Ольге. — Ну, как?

— Здорово. Тебе очень идет. — Тон ее голоса был искренен, я это мгновенно отметила.

— Брюлики любой лахудре к лицу, — пробормотала я, придвигаясь ближе к зеркалу.

Впрочем, я и сама видела, что идет.

— Эх, сколько лет я пыталась выцыганить у тебя эти побрякушки, — засмеялась я. — Ура! Сбылась мечта идиота!

Я открыла сумочку. Перевернула ее и высыпала на столик тонкие пачки стодолларовых купюр, перетянутых красными тонкими резинками.

— Двадцать тысяч, как и договаривались. Отработала я их, подружка от и до: Оразик вчера выдал. После незапланированного траха, — улыбнулась я. — В каждой пачке по тысяче баксов. Пересчитай, Ольгуша.

Она даже не притронулась к деньгам. Она внимательно смотрела на меня.

— Ты чего, Ольгуша? — удивилась я. — Ты чего на меня так смотришь, милая? Что-то случилось? Что-то не так?.. Ты все же передумала продавать?

— Ленок, у меня есть к тебе предложение, — наконец сказала она. — Деловое.

— Какое-какое?

Она меня не просто удивила — а даже слегка заинтриговала. Ведь Ольга всегда была в стороне от того, что нынче все, кому не лень называют бизнесом. А ведь это слово — считай, синоним слову «криминал».

— Деловое предложение, — повторила она твердо.

— Ну-ну, — я вытащила из ушей серьги, стала укладывать их в футляр. — Ты — и деловое предложение?.. Это что-то новенькое в нашей с тобой старинной дружбе.

— Да.

— Тогда уж выкладывай, какое, подружка, — пожала я плечами. — Не стесняйся.

— Я отдам тебе серьги не за двадцать, а за восемнадцать, если ты сведешь меня со Славиком.

У меня невольно отвалилась челюсть:

— Что-о-о?..

— Да. Со Славиком, — повторила она негромко.

Я, чтобы придти в себя от этих ее слов, продолжала медленно укладывать серьги в футляр. Потом также медленно я достала из серебряного портсигара сигарету. Прикурила и только потом искоса посмотрела на свою подружку.

Славик ведь и был именно тем человеком, кому принадлежала вторая доля в этом ночном клубе. Причем большая. И еще я со стопроцентной уверенностью знала, что в этой жизни мой безобидный на вид пухлый и улыбчивый убийца Ораз по-настоящему боится одного-единственного человека — это Славика. Станислава Андреича Калеша. Если это его настоящая фамилия — в чем я совсем не уверена.

Я знаю, что говорю, потому что однажды стала случайным свидетелем (слава Богу, что и незамеченным) весьма-весьма серьезного разговора между ними один на один в нашем ночном клубе. О чем был разговор, я не знаю и знать не хочу, но только вот тогда мой бесстрашный Оразик стоял перед Славиком на коленях и плакал. От страха и унижения.

— Зачем? — наконец еле вымолвила я.

— Это мое дело. Я не могу тебе все рассказать. Мне важно, чтобы ты сказала ему, что я — твой человек. Надежный. Мне нужна его помощь и я ему заплачу.

— Какая помощь? — взвилась я. — Ты что, обезумела? Укололась? Это же Славик! Славик! Тебе что — сенсационный репортаж захотелось сделать? Раскрыть страшные тайны питерской мафии? Да знаешь ли ты, что даже мой чумовой Оразик его боится, как огня? А ведь ему, гению моему толстому, точно уж — море по колено!…

Я внезапно вспомнила, что где-то там, снаружи под дверью стоит мой шофер и представила себе на секунду, что он все слышит. А еще, чем черт не шутит — понимает, о чем я говорю и потом все передаст слово в слово Оразику. Или того хуже — Славику. Я сразу вспотела от страха, невольно понизила голос и уже шептала:

— Или тебе что — приспичило перед смертью затащить его в свою постель? Так за смертью дело не станет, ты уж не сомневайся, подружка!.. Славик сам тебе поможет в могилку поудобней улечься. Только могилку сама себе рыть будешь и еще и за счастье посчитаешь, если смерть легкая будет.

— Мне нужна его помощь, — упрямо повторила Ольга. — А ты получишь за свое посредничество две тысячи долларов. Это хорошие комиссионные.

Я отрицательно покачала головой. Ольга молчала, уставившись на меня своими египетскими раскосыми глазюками. Раздался стук в дверь и мужской голос:

— Леночка! К тебе можно?

— Убери! — прошипела я, делая страшные глаза и показывая на разбросанные по столику баксы.

Ольга быстро смахнула пачки в баульчик. Я спрятала футляр с серьгами в свою сумочку. Поднялась и открыла дверь.

На пороге стоял улыбающийся человек под тридцатник в синей тройке и ярком галстуке — мой импрессарио Толя.

— Добрый день, мои милые дамы! — еще шире заулыбался он, увидев Ольгу. Повернулся ко мне. — Леночка, я хотел сказать тебе, что во втором отделении твой выход будет за братьями Киреевыми.

— Хорошо, — мотнула я головой.

— И еще Давид Моисеич просил узнать, как ты будешь сегодня петь: под фанеру?

— Нет, минус один, — ответила я.

— Ты только помни, что левый микрофон немного барахлит. Черт его знает, почему.

— Так немедленно прикажи этим болванам заменить его, и дело с концом! Понял?! — рявкнула я.

— Хорошо, хорошо, сей секунд распоряжусь. Не ругайся, солнце мое ненаглядное.

Толя еще раз ослепительно улыбнулся, поклонился и, мазнув взглядом по Ольгиным коленкам, сказал:

— Исчезаю, исчезаю, милые дамы. Не смею вам мешать.

Я снова закрыла дверь. Плюхнулась обратно в кресло и только тогда посмотрела на Ольгу.

Она держала в руке две пачки баксов. Две тысячи.

Заметив мой взгляд, она положила пачку на пачку на столик возле моей сумочки. Вытянула палец и острым длинным ногтем медленно придвинула пачки к моей руке. Я посмотрела на деньги. Потом на Ольгу.

— А откуда ты узнала, что он сейчас здесь? — подозрительно спросила я.

Она только загадочно улыбнулась в ответ. И тогда я решила для себя — была не была. Деньги мне действительно были нужны. Как всегда, впрочем.

— Черт с тобой, подружка, — сказала я, убирая деньги в сумочку. — Я тебе ничего конкретного не обещаю, учти. Но попробовать поговорить со Славиком и замолвить за тебя словечко — рискну. Пошли.

И мы зашагали по коридору на первый этаж в сопровождении приклеившегося ко мне намертво шоферюги-телохранителя. Я шла и думала о том, что и как сказать Славику. Да так, что бы это вышло поубедительнее. Может быть, я и смогу ей помочь. Но вот если нет… Да еще если Славик рассердится… Если, если! Жадность фрайера сгубила — мелькнула у меня мысль. Но ничего я не могла с собой поделать — такая уж я уродилась, жадная до всего красивая девушка.

Глава 8. ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ.

В обеденном зале никаких посетителей еще не было. И вообще, кажется, пока что никого в клуб, кроме меня, Ленки и ее бессловесного тяжеловеса, застывшего намертво у входной двери не впустили — ведь до начала вечерне-ночной программы еще было много времени.

Но я-то знала — и не важно откуда и по каким каналам, на то я и репортер, — что Славик именно в это время и именно здесь ежедневно обедает. Один, или с какими-нибудь своими очередными бандюгами. Дай Бог, чтобы он сегодня был один. Мне отнюдь не светило являться день за днем в этот притон. Это я, конечно, от злости и возможно — скрытого страха перед встречей: клуб этот, разумеется, ничуть не походил на притон — вполне респектабельное заведение. Интерьер оформлен со вкусом и дорого: сразу видно, что работали над ним профессионалы и хозяева денег на все это не жалели. По стенам — выше человеческого роста — резные панели из дуба; мебель, грамотный новодел в стиле питерского модерна начала века, неяркие узорчатые лампионы на столиках, живые цветы, наглухо занавешенные окна.

Он немного напомнил мне один небольшой и чудовищно дорогой ресторан в центре Вены, неподалеку от Колонны Чумы. Правда, там не было такого обилия зеркал в простенках и отсутствовала эстрада у дальней стены зала. Но зато там из скрытых в стенах динамиков негромко звучала музыка Штрауса, бесшумно сновали официанты в длинных белых фартуках и активно присутствовал Джек Великолепный, который, собственно говоря, нагло меня и затащил в этот ресторан…

Ну, ладно, сейчас мне было явно не до лирических воспоминаний.

Ленка усадила меня за маленький столик на двоих в дальнем почти темном углу зала, за колоннами. Убрала с накрахмаленной скатерти табличку, на которой в виньетке красовалась двуязычная надпись изломанным декадансным шрифтом, напомнившим мне гравюры Бердслея: «Извините, этот столик зарезервирован». На столике одиноко горела бронзовая небольшая лампа под голубым колпаком, стилизованным под лилию.

— Посиди пока что здесь, подружка, — сказала она и пошла в глубину, зала, слегка покачивая бедрами; пошла, поплыла куда-то за отделанные мореным дубом колонны, где каждый столик был отделен от остальных высокими решетчатыми загородками; чтобы вроде как и никто не видел, кто там сидит — полуиллюзия одиночества и интима.

Я внимательно следила за ней. Увидела, как она зашла за одну из загородок и остановилась возле столика. За столиком в одиночестве обедал какой-то мужчина лет сорока пяти. Я его сразу и не заметила, когда мы с Ленкой вошли в зал.

Он сидел вполоборота ко мне. На нем был неброский, но прекрасно сидящий серый костюм и галстук в тон к костюму, купленный явно не в Гостином дворе. Аккуратно постриженный, нестарый и ничем в общем-то не примечательный мужчина. Но сидел он вольготно, по-барски и было в его посадке нечто неуловимое, что сразу говорило окружающим — это сидит Хозяин. И еще — он совсем не был похож на дебила. Отнюдь.

Сквозь решетку загородки я не могла его как следует рассмотреть, но я сразу поняла-догадалась — это тот, кто мне сейчас нужен.

Славик.

Я видела его в первый раз в жизни — у меня все же хватило ума перед этой встречей не охотиться за ним со своим «никоном». И это еще при условии, что я должна была знать, где в Питере его найти. А его фотографий ни в одном из архивов, к которым у меня был доступ, я просто не нашла. Не было их и все, словно Славика в реальности и не существовало. Только описания внешности, — со слов, со слов.

Потом я увидела еще двоих, сидящих в отдалении от Славика. Мордовороты в обтягивающих мощные плечи пиджаках — низкие лбы, маленькие бегающие глазки. Его телохранители. Они не ели, сидели молча, исподлобья поглядывая время от времени в мою сторону.

Ленка наклонилась к Славику. Он небрежно поцеловал ее в щеку. Сделал приглашающий жест. Она подсела к нему и начала что-то быстро говорить, стреляя по сторонам глазами. Славик невнимательно слушал ее, неторопливо орудуя ножом и вилкой. Потом повернулся и посмотрел в мою сторону. Я поспешно отвела взгляд в сторону.

— А вы, простите, — подруга Леночки? — вдруг услышала я мужской голос.

Я вздрогнула от неожиданности и тут же разозлилась на себя, за то что задумалась и не услышала шагов. Ох, теряю бдительность, да еще в таком нехорошем месте, где без нее шагу сделать нельзя!

Я спокойно подняла глаза. Возле моего столика, улыбаясь до ушей, стоял давешний молодой человек, заглядывавший в Ленкину гримерную. Он, продолжая скалиться, бесцеремонно отодвинул стул и уселся напротив меня.

Я молчала.

Он ловко сцапал с соседнего накрытого столика бутылку «shveppеs»a", неторопливо налил себе. Потянулся с бутылкой к моему бокалу:

— Водички шипучей не хотите ли, прекрасная незнакомка?

Я почувствовала, что сейчас не выдержу и сорвусь. Я глубоко вздохнула, сосчитала в уме до трех и медленно выдохнула воздух.

— Вам, любезный, кажется, надо было заменить микрофон? — с ледяной вежливостью осведомилась я.

Его это ничуть не смутило.

— Уже! — весело отозвался он. — Уже все сделано и заменено. Я человек обязательный и пунктуальный. А вы простите, за бесцеремонность, наверное в гости к Елене Аркадьевне пожаловали?.. Одна, простите, или как?

Я посмотрела ему прямо в прозрачные наглые глаза и отчетливо выговаривая фразы, соврала:

— Нет, любезный. Или как. Отнюдь не одна. Я приехала сюда по приглашению Славика.

Я догадывалась, что эти мои слова произведут на белозубого определенное впечатление. Но такого сильного эффекта я никак не ожидала.

Его буквально подкинуло со стула. Лицо мгновенно побледнело, стало пепельно-серым, вытянулось прямо на глазах. Он нервно оглянулся — в сторону Ленки, которая продолжала разговаривать за столиком со Славиком — и судорожно и бессмысленно забормотал:

— Простите, ради Бога… Что же вы сразу мне не сказали?.. Я, надеюсь, вас ничем не обидел?.. Я вас умоляю, ответьте, ничем? Что же вы молчите, прошу вас!.. Не обидел?

Я мстительно молчала, глядя ему в глаза. Я бы ничуть не удивилась, если бы он сейчас рухнул передо мной на колени и забился головой о навощеный паркет.

— Ну, что же вы молчите?! — он уже чуть ли не плакал.

Я наконец еле заметно отрицательно качнула головой.

— Спасибо, спасибо… — прошептал он.

Руки у него тряслись, когда он суетливо возвращал свой стул на место и убирал бутылку и бокал с недопитой водой. Он снова оглянулся на Славика и прошептал:

— Я вас умоляю, не надо сообщать об этом…об этом моем глупом поступке… Об этом недоразумении Станиславу Андреичу… Я просто не знал, в чем дело, поверьте! Я вас очень прошу, у меня семья, маленький ребенок, девочка, шести лет… Пожалуйста, я прошу вас…

— Хорошо. Ступайте.

Я смилостивилась и отпустила его душу на покаяние отнюдь не по доброте души — она у меня куда-то напрочь подевалась за последнее время, эта толстовская доброта. Просто уж больно противно было смотреть на то, как у тебя на глазах мужик из нахохленного боевого петушка мгновенно превращается в растекшийся овсяный кисель.

— Не смею, не смею вас больше беспокоить, — еле слышно пробормотал он.

И бесшумно исчез — словно его и не было.

Я посмотрела на Ленку. Она по-прежнему тихо разговаривала со Славиком.

Глава 9. ИСПОЛНИТЕЛЬ.

Я понимал, что она не врет — побоится врать. Тем не менее я еще раз спросил:

— Выражайся ясней. Я все же никак не пойму — что ей конкретно от меня нужно? И в чем мой интерес?

— Боже мой, Славик, — приподняла брови Елена. — Я же говорю — не знаю. Честное слово, не знаю. Она говорит — ей требуется от тебя помощь.

Я хмыкнул, отрезая себе кусочек хорошо прожаренного телячьего филе.

— Помощь… Помощь от меня всем нужна… Дальше.

— Какая — понятия не имею. Но за помощь она может заплатить, она не из бедных.

— Как ее зовут?

— Ольга. Ольга Драгомирова.

Я снова хмыкнул.

— Она часом не из Бархатной Книги, а? Столбовая твоя просительница-то?

— Что? — не поняла Елена. — Из какой книги?

Я не ответил на ее вопрос. Да я и не надеялся, что эта шансонетка меня поймет.

— А ты-то что так суетишься, а, лапуля? — вдруг резко спросил я ее.

— Ну, она моя старинная подруга, — внезапно замялась красотка. — Хочу помочь ей…

Помочь!.. Я ясно читал у нее на лице лишь одно чувство — алчность. Мне стало скучно — не умеют женщины лгать. Их пресловутая женская хитрость для меня — сплошные побасенки. Не умеют лгать. И никогда не научатся. Хитрить — да, немного умеют. Но по-настоящему лгать?.. Нет. Это исключительная прерогатива мужчин.

— Ну, что ж, Елена. — сказал я, придвигая к себе соусницу. — Зови сюда свою протеже. Я побеседую с ней. Но учти — пять минут, не более.

— Хорошо, Славик, хорошо, я ее предупрежу. Вот увидишь, она тебе понравится.

Я даже не повернулся, когда Елена, стараясь особенно не цокать каблуками, обрадованно поскакала от моего столика. Плеснул себе минеральной воды, сделал большой глоток. Я на время выкинул эту дуру из головы и задумался о ее хахале-весельчаке. Кажется, пришла пора избавляться от этого пузатого дурака и его тупой банды. Он последнее время что-то начинает делать глупости, пусть даже пока мелкие, но это становится опасным. В деле даже мелочь может оказаться непоправимой. Кому уж, как не мне об этом знать. Достаточно вспомнить ту прошлогоднюю московскую историю с этим, как его, грузином… Бывшим футбольным боссом… Как же его фамилия-то была?.. Я не успел вспомнить, потому что мне помешал звук приближающихся шагов.

— Станислав Андреич, познакомьтесь пожалуйста. Это — Ольга Матвеевна Драгомирова, — раздался за моей спиной сладкий голосок Елены.

Я неторопливо повернулся, не поднимаясь со стула. Мне было абсолютно наплевать на приличия. Чего ради мне вставать перед какой-то там бабой, тем более пришедшей что-то там у меня нудно клянчить.

Я редко ошибаюсь, но сейчас я ошибся. Она была совсем не какая-то там.

Рядом с Еленой непринужденно стояла не просто симпатичная молодая женщина. Она была красива невероятной, абсолютно несовременной и в то же время сумасшедшей, сразу же захватывающей тебя красотой. И еще в ней был тонкий, расчетливо поданный шарм. В ней действительно чувствовалась порода. Точно, точно — я не зря угадал насчет Бархатной Книги. Это не просто воспитание. Воспитанием, пусть даже самым хорошим, нынче такого не добьешься. Это дает только кровь — столетия и столетия хорошей, не смешанной с плебейской водичкой крови. Хотя за последние семьдесят лет намешать можно было что угодно и кому угодно.

На глаз я дал бы ей лет двадцать пять, ну, может быть чуть более. Она была в скромном, обтягивающем высокую грудь шерстяном платье. Подол едва-едва прикрывал точеные колени. В руке она держала маленький кожаный баульчик.

Она смотрела на меня слегка раскосыми огромными глазами. И, как ни удивительно, в них я не видел ни страха, ни смущения, — ничего, кроме какой-то пока непонятной мне странной отстраненности. И легкого скрытого удивления — почему этот хам не поднимается в ее присутствии — в присутствии женщины. Имено так я прочитал в ее глазах — хам.

Я давно уже привык к тому, что все, кто меня знает или обо мне слышал, — и мужчины, и женщины, — меня боятся. Боятся и подчас совсем беспричинно, заочно ненавидят. Что делать, такова жизнь и таков я в этой жизни. Но эта женщина не боялась меня — я это ясно видел и более того — ощущал. А ведь она наверняка знала от Елены или еще от кого-нибудь, кто я и что я — иначе бы ко мне не пришла. И тем не менее она абсолютно не скрывала того, что мы с ней — не ровня. Она — выше. И неизвестно еще, кто у кого будет просить.

Как ни странно, мне это понравилось. И я решил, что уж хамом-то в ее глазах я никогда впредь выглядеть не буду — не в моих это теперь интересах.

А еще я сразу понял, что рано или поздно она будет моей. Скорее рано. Вся целиком — и душой и телом, прости меня Господи, за такой трюизм, пусть даже не высказанный вслух. А потом… Что будет для нее потом — я тоже понимал: сладкое, иногда не совсем рабство, золотая клетка, кнут и пряник с постепенным привыканием и к первому, и ко второму: но в данный момент меня не это волновало. Я привык решать все свои проблемы по ходу их возникновения — так уж меня приучила моя не совсем легкая жизнь.

Я встал и отодвинул для нее стул.

— Присаживайтесь, — мягко сказал я ей. — Прошу вас.

— Ну, я пошла, — заторопилась понятливая красотка Елена. — Если что-нибудь от меня понадобится, Станислав Андреич, — я в гримерной.

Я не ответил ей.

Ольга села. Молча. Я сел напротив и тоже молча стал ее бесцеремонно разглядывать. Она смотрела на меня своим загадочным взглядом нильской сомнамбулы.

— Вы позволите мне называть вас — Оля? Учитывая нашу разницу в возрасте, — наконец вкрадчиво спросил я, не сводя с нее взгляда. Спросил с эдакими бархатистыми зачаровывающими нотками в голосе — это я хорошо умею проделывать, когда мне очень надо.

— Мне все равно, — ответила она равнодушным тоном. — Как вам будет угодно.

Ого! Мне будет многое угодно, моя дорогая, только ты еще об этом не знаешь.

— Пить что-нибудь будете? — поинтересовался я.

— Спасибо, нет. Я за рулем.

— Кофе?

Подумав, она утвердительно кивнула. Я поднял руку. Бесшумно подлетел официант.

— Два кофе. Молоко. Мне без сахара. А вам, Оля? — спросил я ее.

— Мне тоже без сахара, — кивнула она.

— Два без сахара, — продолжил я, не глядя на официанта. — Венские пирожные.

— Сию минуту, Станислав Андреич!

Официант испарился.

— Я слушаю вас, Оля, — мягко улыбнулся я ей.

— Мне, возможно, понадобится ваша помощь, — негромко сказала она, взмахивая ресницами.

— Это я уже знаю. А конкретней? Моя лично? В чем? Когда и где? — напористо спросил я.

Она явно не знала, как начать. Она исподлобья посмотрела на меня длинным внимательным взглядом. Потом облизнула губы, показав на секунду острый кончик розового влажного языка. Это было потрясающе сексуально, хотя я убежден — сделала она это машинально, не задумываясь о том, какое это произведет на меня впечатление. Я пришел ей на помощь:

— Ну, что же вы?.. Смелее. Этот разговор в любом случае не выйдет из этих стен, Оля.

— Я должна серьезно наказать четырех человек… Четырех мужчин. Они недавно причинили мне… — Она замялась. — Скажем так, определенные неприятности. Теперь наступила их очередь иметь большие неприятности. Но я — всего лишь женщина. Поэтому я решила обратиться к вам…к профессионалу.

В этот момент я твердо решил выяснить, кто ее вывел на меня. И, пользуясь ее выражением, непременно «наказать» этого человека. Но ей я сказал совершенно другое.

— А что значит — «серьезно наказать»? Убить, что ли? — невинно поинтересовался я.

Нет, не убивать. Но это связано с нарушением закона.

Говорила она совершенно серьезно.

— Я потом вам расскажу — что необходимо сделать. Но мне сначала необходимо получить от вас принципиальное согласие.

— На что?

— На сотрудничество со мной.

Я засмеялся.

— Сотрудничество? С вами? А с чего это вы вообще взяли, что помочь вам в столь деликатном и судя по всему, криминальном деле, могу именно я? Разве я похож на Марлона Брандо? А, Оля?.. Неужели похож?

Она положительно начинала мне нравиться все больше и больше.

— Лена мне про вас рассказывала как-то, что…

— Лена? — перебил я ее. — Ай-ай-ай… Какие же длинные языки у женщин. Особенно у хорошеньких. И что же она вам про меня такого страшного поведала? Что я ежедневно поедаю на ужин невинных младенцев? Пью по ночам в полнолуние кровь у юных барышень? Что, Оля?

Она оставила без внимания мою тираду. Вместо ответа она сказала, наклонившись ко мне:

— Если вы возьметесь за это, я вам, естественно заплачу. Очень хорошо заплачу.

— Да?

— Да.

— Очень интересно. И сколько же вы мне заплатите?

— Шестнадцать тысяч долларов, — сказала она твердо. — Шестнадцать за четверых. Это хорошие деньги.

Я внимательно посмотрел на нее. Она не шутила. Она совершенно серьезно предлагала мне сделку. Деньги за не очень трудную, судя по всему, работу. Тем более, что делать эту работу буду не я.

Я продолжал пристально смотреть ей прямо в глаза. Зрачки у нее чуть сузились, но взгляда она не отвела. Я слегка задумался.

Да, решительно она была настроена. К тому же, судя по всему, для нее это были большие деньги. Может быть, даже очень большие. Но не для меня, естественно.

Вообще деньги, тем более такая мелочь в этой истории интересовали меня меньше всего. Меня интересовала теперь только она. И хотя она еще это не понимала, она уже влипла. И никуда ей теперь не деться, бедному мотыльку, случайно залетевшему на мой яркий, веселый и такой опасный огонек. Но все же мне было о-о-очень любопытно, что же она мне такое расскажет и что предложит сделать.

— Оля, прежде чем я вам вообще что-нибудь отвечу, — сказал я спокойно, — мне необходимо узнать следующее. Каким образом они вам напакостничали?

— По этому поводу я не скажу вам ничего, потому что это касается только меня. Меня лично. И это не имеет никакого отношения к вашей будущей…работе.

Она услышала приближающийся к нам звук шагов и сразу резко замкнулась.

— Ваш кофе, Станислав Андреич. — Сбоку возник официант.

Он снял с подноса и поставил на стол кофейник, маленькие чашечки и серебряный молочник с подогретым молоком. На середину стола аккуратно водрузил высокое трехярусное блюдо с пирожными.

— Желаете что-нибудь еще, Станислав Андреич? — склонился он в выжидающем полупоклоне.

Я отпустил его взмахом пальцев. Налил ей кофе. Потом себе. Она взяла чашку, отпила глоток. Пальцы у нее не дрожали — я с удовлетворением отметил для себя и это. Я попробовал кофе, заранее зная, что сварен он так, как я люблю: немного соли и чуть-чуть корицы.

Я посмотрел на нее, улыбнулся.

— Берите пирожные, Оля. Они действительно прямо сегодня доставлены из Вены. Самолетом, утренним рейсом. Берите, берите, не стесняйтесь. Я очень люблю смотреть, как едят красивые женщины.

— Я вовсе не ем сладкого, благодарю вас. Давайте вернемся к нашему разговору, Станислав Андреевич. К сожалению, сегодня я не располагаю достаточным количеством времени.

Ох, какие мы оказывается, бываем колючие! Я внутренне засмеялся. Но решил — по крайней мере пока что — не обращать внимания на подобные мелочи.

— Да, весьма интересный у нас с вами получается диалог, — сказал я. — А вы не подумали о том, что вы можете впутать меня в какую-либо неприятную историю с печальным — для меня — концом, а, Оля? Что, если эти люди, которым вы так хотите отомстить, смогут навредить мне или моим делам?..

— Нет, — ответила она, отпивая глоток кофе. — Не навредят. Не те это люди. Просто мне самой не справиться.

Я помолчал.

— А откуда я знаю, Оля, что вы не из милиции? — улыбнулся я добродушно.

Конечно же, я лукавил. Я спрашивал, ее, заранее зная ответ. Елена не зря перед этим разговором почти десять минут проторчала возле моего столика. К тому же у меня наметанный глаз — ментами или гэбэшниками здесь и не пахло.

— Или не из, как говаривают в нашем остром на язык народе, органов? — продолжил я. — И что вы вообще — Ольга Матвеевна Драгомирова? А?..

Она раздраженно дернула плечами.

— Я действительно Ольга Матвеевна Драгомирова.

Она раздраженно выдернула из своего баульчика паспорт и положила передо мной. Я до него не дотронулся.

— И я не из милиции и не из, как вы изволили только что выразиться, органов, — продолжила она. — Я — профессиональный журналист. Достаточно известный. Фоторепортер. И не делайте из меня слабоумную идиотку. Во-первых вы вовсе ничего не боитесь, а во-вторых, с вашими связями все это достаточно легко проверить. Иначе я или мои мифические коллеги соорудили бы какую-нибудь легенду поправдоподобней.

Я снова развеселился, и снова не показал этого ей. Откинулся на спинку стула, сохраняя серьезный вид:

— Фоторепортер и журналист? Вот как?.. Вы меня радуете все больше и больше, Оля.

Я замолчал. Сделав глоток кофе, налил себе на самое донышко широкогорлой рюмки конька. Покатал рюмку в ладонях, погрел коньяк.

— А как же насчет Бога, Оля? — спросил я невинным тоном. — «Не отомсти, не убий, подставь другую щеку»? Всевышнего не побаиваетесь, Оля? Кары небесной за грехи свои — будущие? Вы ведь наверняка христианка, да еще крещеная, это сейчас весьма модно в вашей интеллектуальной среде… Ну так как же насчет морали и совести?..

Она ничего не ответила. Только быстро зыркнула в мою сторону — словно выстрелила: дескать, не тебе на эти темы рассуждать, милый. Ну, что ж — в принципе согласен, не мне. Хотя почему бы и не порезвиться время от времени?

— Ну, хорошо. Предположим, я в принципе приму ваше предложение о сотрудничестве, как вы недавно сказали. Изволили выразиться, Оля, — я не удержался и вернул ей ее же колкость. — Вопрос: как вы собираетесь со мной рассчитываться?

— Две тысячи сейчас, авансом. После первой…акции я выплачу еще две. Затем после каждой последующей — буду вам выплачивать еще по четыре тысячи. Чистыми, — тут она еле заметно ухмыльнулась. — Безо всяких налогов.

Я не долго думал:

— Нет, Оля. Так не пойдет. Мы ведь деловые люди, не правда ли? И заключаем деловое соглашение. Но тут есть одна маленькая тонкость. В данном случае проситель — вы.

Она возмущенно вскинула голову, но я жестом остановил ее.

— Да-да. Именно проситель, а не заказчик. Ибо вам кроме как ко мне обратиться не к кому. И не пытайтесь убедить меня в обратном.

Тут настала моя очередь ухмыляться:

— Поэтому вы — опять же, если я соглашусь на ваше фантастическое предложение, вы платите мне сейчас пять тысяч. Это и будет аванс. После первой, как вы ее называете, акции — еще пять. После второй — оставшиеся деньги, шесть тысяч долларов. Третья и четвертая акции, таким образом, будут совершены уже абсолютно автоматически. Ну, как, вас устраивает? Работать на доверии? Рискуете или разбегаемся?

Она задумалась, опустив голову. Я с интересом смотрел на нее. Очень мне было любопытно, что она решит. Я-то для себя уже все решил.

Она подняла голову и посмотрела мне в глаза. Прямо. Немногие осмеливаются на это.

— Я согласна на ваши условия, — просто сказала она.

Я сощурился:

— А ты не подумала, милая, что я могу кинуть тебя?

— Что? — не поняла она.

— Ну, заберу у тебя твои бабки, а делать с твоими обидчиками ничего не стану.

Она, не задумываясь, тут же выпалила:

— Тогда мне придется нанять другого исполнителя. Лично для вас, Станислав Андреевич. И на это уж у меня деньги всегда найдутся, не сомневайтесь.

Я не выдержал и захохотал. Она свирепо уставилась на меня. Нет, она мне точно нравилась. Хотел бы я раньше познакомиться с такой женщиной и лучше всего при других обстоятельствах. Но ничего не попишешь — в этой поганой жизни подчас выбирать не приходится. Даже таким, как я. Но вслух я сказал другое, продолжая смеяться:

— Неужели вы думаете, что безработные наемные убийцы пасутся на каждом шагу в нашем замечательном городе на Неве? И ждут не дождутся, когда вы обеспечите их непыльной работенкой?..

Она ничего не ответила. Она пристально смотрела на меня. Я оборвал смех:

— Ну, хорошо. Будем считать, что я не совсем удачно пошутил. А можно еще один вопрос, Оля?

— Да, — подумав, сказала она.

— Позвольте полюбопытствовать: сколько с вас содрала Елена за возможность побеседовать со мной? — вдруг резко хлестнул я ее вопросом.

Она вздрогнула. Замялась.

— Это не имеет отношения к нашему делу, — сказала она твердо.

— Имеет. Сколько? Говорите.

Она не ответила. Я поднял руку и щелкнул пальцами. Подлетел официант.

— Пришли сюда Елену.

— Сей секунд, Станислав Андреич.

Я бросил взгляд на свою собеседницу. Она смотрела в сторону, мимо меня. Вот сейчас она явно потеряла свою уверенность и готов поклясться — ей было не по себе. Я молчал и не собирался ей помогать выпутаться из ситуации — пусть попереживает, потом податливей будет. Я тоже смотрел мимо нее и маленькими глотками пил коньяк.

— Ты звал меня, Славик? — послышался сбоку сладкий голосок Елены.

Я посмотрел на нее снизу вверх. За моим столиком было только два стула. Она безмятежно глядела чуть в сторону, не прямо мне в глаза, хитрая и жадная сучка.

— Сколько ты взяла с нее комиссионных? ледяным тоном поинтересовался я у Елены.

У нее забегали глаза.

— Ну? — чуть повысил я голос. — И не врать.

— Две, Славочка… Всего-то две штучки баксиков. Но она сама мне предложила, честное слово! — затараторила она. — Оля, ну что же ты молчишь? Скажи Станиславу Андреичу, что я говорю правду. Оля, скажи!..

Ольга молчала, явно не зная, что говорить и говорить ли вообще. И эта ситуация мне тоже понравилась: обязательно надо время от времени ставить людей, особенно близких, в неловкое положение. Разделяй и властвуй — прекрасно сказано.

— Не по чину берешь, — усмехнулся я, глядя на Елену. — Вернешь ей половину. Все. Иди.

— Спасибо, Славочка! — Она постаралась побыстрей исчезнуть.

Я повернулся к Ольге. Внимательно на нее посмотрел и сказал абсолютно серьезно, — ведь это уже относилось к моему бизнесу:

— Хочу дать вам еще один шанс подумать, Оля. Если дело закрутится, назад дороги не будет. Надеюсь, вы понимаете, что я лично по подворотням в киллера играть не буду: на это есть другие люди, про которых мне и знать незачем. Но если вы сейчас скажете мне «да», машину не сможет остановить никто. Ни вы, ни они. Даже я не смогу. Потому что мои люди могут меня не понять. Или понять не правильно. Вы ведь понимаете, что внезапное изменение приказов…руководителя на прямо противоположные в моем деле весьма отрицательно влияет на исполнительность подчиненных. Дисциплина начинает падать, сомнения разные в головах появляются… Впрочем — это и не в моих правилах. Правилах моей игры. А с момента заключения нашей сделки — это уже и ваши правила. И хотите вы этого, или нет, но вам придется делать ставки именно по ним, Оля. А ставки бывают подчас весьма и весьма высокими… Ваши приятели могут потерять многое — здоровье, деньги. А если, не дай Бог, кто-нибудь перестарается, — народ у нас горячий, неуправляемый, — то и жизнь. Вы себе в этом отдаете отчет?

— Да, — тут же абсолютно хладнокровно ответила она.

Я улыбнулся.

— Ну что ж. Да — так да… Ну-с, милая барышня, а теперь рассказывайте мне про ваших злодеев. И если можно, поподробнее и не торопясь.

— Вы сами все прочтете, — сказала она.

Она вытащила из своего баульчика большой конверт. Вытряхнула из него на столик пластиковую папку с бумагами и фотографиями. Конвертом подтолкнула папку ко мне. Руками она папки ни разу не коснулась — это я мгновенно отметил. Сообразительная девочка. Небось и упаковывала листочки с фотографиями в перчатках. Она быстро цапнула лапкой конверт и сунула его обратно в баул.

Я отставил в сторону чашку и вытащил из папки листы бумаги с отпечатанными на принтере текстами. К листам были прикреплены цветные фотографии. Я пробежал глазами тексты. Просмотрел снимки. Лица всех четверых были мне незнакомы. И никто никогда не упоминал о них при мне — на память я свою пока что не жалуюсь. Так, обыватели, мелочь.

— Солидно работаете, Оля, — сказал я, отложив листы в сторону. — Сразу видна профессия. И что же мне нужно сделать с вашими клиентами? Чего же такого инфернального вы для них напридумывали?..

Она огляделась по сторонам и вместе со стулом придвинулась поближе ко мне. Чуть перегнувшись через столик, сказала, буравя меня черными провалами зрачков:

— Запоминайте…Славик.

Глава 10. ПОКА ЧТО ЕЩЕ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЬ.

Я неподвижно сидела в своей машине. Она была припаркована среди других машин у тротуара в нешироком старом переулке возле полукруглой арки дома номер пятнадцать — точно в том месте, где мне было указано в коротком телефонном разговоре. Мне позвонили сегодня утром, на работу в редакцию по моему личному телефону, который стоит у меня на столе — свой домашний номер телефона я Славику не дала и давать не собиралась. Кто мне звонил — я не знала: себя же он, естественно, не назвал. Но не Славик. Хриплый мужской голос, говорил быстро и деловито, тоже не называя меня по имени. Он произнес обусловленную еще в ресторанном разговоре между мной и Славиком фразу, я тоже ответила условной, — шпионские страсти, но совсем не смешные в моей весьма печальной ситуации — и он назначил мне эту встречу.

Я приехала раньше назначенного по телефону срока и уже находилась здесь минут пятнадцать. Двигатель я, согласно данным мне по телефону инструкциям, выключила, света в салоне не зажигала. Я поежилась и подняла воротник куртки. Меня слегка знобило. Думаю, не потому, что печка была выключена, а потому что я почти со стопроцентной уверенностью знала, что вскоре должно произойти.

Я сидела, курила и старалась думать о чем-нибудь постороннем, не связанном с тем, что меня ждет: о том, например, как совсем неподалеку отсюда, не смотря на холодный осенний вечер, сверкает огнями рекламы и витрин магазинов шумный безалаберный Невский, по которому текут толпы народа, проносятся машины, а я сижу здесь, где совершенно пустынно и тихо. Сижу и жду. Гляжу на маячащий желто-оранжевым светом одинокий уличный фонарь, на мокрый после недавнего очередного дождя выщербленный асфальт, вяло разукрашенный неяркими отсветами из окон близстоящих домов. Старый умирающий город, старый никому не нужный петербургский переулок. И я — тоже никому, кроме себя не нужная дура.

Переулок по-прежнему был безлюден — никого и ничего. Я посмотрела на фосфоресцирующие стрелки часов, встроенных в переднюю панель: двадцать два пятьдесят две. Я приоткрыла окно и выбросила окурок. Закурила новую сигарету. Было по-прежнему очень тихо. Только откуда-то сверху, из освещенных окон старого обветшавшего дома негромко доносились звуки музыки — как ни странно, классика. Я даже не сразу узнала ее — Sinfonia Concertante ми-бемоль мажор Моцарта, — моя любимая. Откуда, почему именно она?.. И именно сейчас?.. И именно для меня — или для нее?..

И тут у меня мелькнула подспудно желанная мысль — может быть бросить все, забыть и уехать. Немедленно. Но я быстро выбросила ее из головы — назад уже действительно дороги не было — машина запущена. В этом Славик был прав.

Я сидела и ждала. И вот, наконец, я увидела. Но сначала я услышала — шаги.

Я резко обернулась.

И увидела, как от перекрестка по другой стороне переулка торопливо идет в мою сторону какой-то неприметного вида высокий мужчина в потертой кожаной куртке с пакетом в руке. Он быстро прошел, почти пробежал мимо моей машины и не очень далеко впереди нырнул под козырек в подъезд. Гулко ударила высокая входная дверь.

Сзади снова послышались шаги — но уже не такие торопливые. Я снова оглянулась и тут же сползла пониже, прижавшись щекой к спинке сиденья. От того же перекрестка, по той же стороне переулка, где прошел мужчина, неторопливо шествовала молоденькая девчушка в разлетевшемся на ходу коротеньком светло-желтом плащике. Копна кудрявых волос подрагивала у нее на ходу. Она так же, как и тогда, возле университета, споро переставляла ладные ножки в высоких шнурованных ботинках, и также размахивала небольшим портфелем. И еще она весело насвистывала какую-то мелодию.

Я не сводила с нее глаз: мне было страшно, потому что я знала, что произойдет, а она — нет. Я еще могла выскочить из машины, остановить ее, под любым предлогом увезти, даже толком не объясняя — почему и зачем… Глупости. Ничего я уже не могла сделать, было уже слишком поздно что-либо менять.

Она поравнялась с моей машиной, даже не посмотрев в мою сторону. Я была убеждена, что она меня не могла заметить — «хонда» стояла в тени дома, а руку с горящей сигаретой я опустила вниз, под сиденье.

И в тот же момент — момент ее прохождения надо мной раздался глухой металлический удар: я вздрогнула, посмотрела через лобовое стекло наверх. Звук доносился из прикрытого шторами окна над аркой, возле которой стояла моя машина. Это били невидимые мне часы. Я перевела взгляд на девушку. Она удалялась от меня и она шла, шла в такт бою часов, как будто именно они отбивали ей последние секунды перед неизбежным, перед тем, что устроила я сама. Господи, подумала я — такую банальщину и нарочно не придумаешь… Часы, жизнь и смерть…

Я смотрела ей вслед и машинально считала про себя удары часов. Семь… Восемь… Девять… Она дошла почти до угла и вошла в тот же самый подъезд под козырьком, в который только что проскользнул мужчина с пакетом.

Снова гулко выстрелила дверь парадного и бой часов смолк, как по команде плохого режиссера в дурной мелодраме, словно именно так и было все задумано бездарным и пошлым драматургом. Я с трудом перевела дыхание, выпрямилась на сиденье. Окурок обжег мне пальцы. Я вышвырнула его в окно, откинулась на подголовник сиденья и закрыла глаза.

Глава 11. УЖЕ ПАЛАЧ.

Я открыла глаза и в очередной раз посмотрела на часы: одиннадцать тридцать. До меня донесся негромкий скрип. Это открылась парадная дверь подъезда — того самого. Из него выскользнул и быстро зашагал в мою сторону коренастый широкоплечий мужчина в куртке-штормовке и надвинутом на глаза черном берете. Он подошел к машине. Я напряглась и невольно положила пальцы на ключ зажигания. В руке его внезапно очутился фонарик. Мужчина включил его на мгновение, осветив передние номера машины. Потом наклонился к приоткрытому стеклу и луч фонарика коротко ударил мне в лицо. Я невольно на мгновение зажмурилась. Луч исчез. Я посмотрела на мужчину. Он резко мотнул головой.

— Выходите, Ольга Матвеевна, — негромко сказал он.

Я узнала его голос — это он разговаривал сегодня со мной по телефону. Лица не разглядеть из-за замотанного до самых глаз шарфа, но как видно, и этого ему показалось мало: на улице ночь, а он нацепил солнцезащитные очки. Я поспешно вылезла из машины. Сигнализацию я не успела включить — мужчина остановил меня.

— Ни к чему, — глухо сказал он, кивнув в сторону арки.

Я пригляделась и увидела в ее проеме, у стены, неподвижно застывшую фигуру человека, засунувшего руки в карманы короткого кожаного плаща.

Мужчина в берете торопливо пошел к подъезду, я зашагала за ним. Он дернул на себя тяжелую дверь, покрытую облупившейся коричневой краской и мы очутились в тускло освещенной парадной. Мужчина быстро набрал цифры кода на панели перед второй, внутренней дверью. Но когда я протянула руку, чтобы открыть эту дверь, он мягко отстранил меня и сам — рукой в черной перчатке распахнул ее. Пропустил меня в обширный подъезд. Лампочка в нем была то ли разбита, то ли выкручена и он был еле-еле освещен слабым светом, падающим с площадки второго этажа. Из неприметного в темноте угла от стены отделилась еще одна плотная мужская фигура. Лица второго мужчины я тоже не смогла разглядеть. Но, кажется, и он был в темных очках. Увидев нас, он снова отступил в темноту.

На первом этаже не было дверей, ведущих в квартиры. Они, видимо, находились выше, за коротким маршем лестницы, на широкой площадке. Мужчина в берете взял меня за плечо и мы, свернув за выступ стены, почти бегом спустились по ступенькам, ведущим в подвал. Он потянул за ручку низкую дверь, обитую проржавевшим железом. Дверь бесшумно открылась: петли были на удивление хорошо смазаны. Мы проскользнули внутрь. Мужчина включил фонарик и пятно света заплясало на грязном, замусоренном полу подвала.

По-прежнему крепко держа меня за плечо, мужчина уверенно зашагал по извилистому коридору с низким потолком. Мы сворачивали то налево, то направо. Я уже не понимала, в какую сторону и куда мы направляемся. Мне показалось, что мы идем по этому подземелью уже целую вечность. Но вот впереди забрезжил неясный свет, послышались звуки какой-то суетливой возни, скрип и, как мне показалось, раздался чей-то негромкий сдавленный стон.

Мы завернули за очередной угол, нырнули в низкий дверной проем со стальными косяками и порожком и очутились в большом подвальном зале. Свет шел от не очень сильного электрического фонаря, направленного на беленый нависающий потолок подвала. Фонарь стоял вертикально на бетонном полу. Мужчина в берете подвел меня поближе к фонарю и чуть-чуть подтолкнул сильной рукой вперед.

На заваленном отбросами полу подвала покоилась на округлом боку большая деревянная бочка. А на бочке лицом вниз лежала девушка в желтом плаще, прошедшая мимо меня пол-часа тому назад. Но плаща на ней уже не было — он валялся рядом с бочкой вместе со скомканным свитером и юбкой. На девушке вообще не было никакой одежды, она была совершенно обнажена. Ее опущенное вниз лицо скрывали спутанные кудри волос.

Девушку крепко держали за кисти рук двое мужчин, стоящих по бокам бочки спиной ко мне, неразличимо одинаковые в темноте. Еще один, в маске с прорезями для глаз и рта, стоял у ног девушки, — снимая брюки, разбирался с непослушной молнией пальцами в перчатках. И там же возился, согнувшись, вцепившись руками в перчатках в бедра девушки еще кто-то, — сильный, широкогрудый, напористый: он ритмично и быстро, словно поршень, дергался между ее белеющих в полумраке широко раскинутых длинных ног. Изо рта этого широкогрудого толчками вырывался белесый пар.

Я остановилась, не в силах сделать и шага. Мужчина, дергавшийся позади девушки, негромко закряхтел-застонал, шумно выдохнул, оторвался, отошел в сторону, застегивая брюки. Лицо его тоже прикрывала маска. На его место тут же быстро встал и так же молча и шустро задергался второй в маске. А тот, кто держал меня за плечо, сунул мне в руку какой-то продолговатый круглый предмет. Я не поняла — что это такое и зачем мне это дали. Я не могла оторвать глаз от девушки, распластанной на бочке, словно лягушка на столе вивисектора. Мужчина, крепко державший до этого меня за плечо, отпустил руку, невнятно выругался, что-то нажал на предмете, который сунул мне в руку и из предмета ударил узкий яркий сноп света. Это был его фонарик. Круг света от него мелко прыгал — рука у меня дрожала неостанавливающейся дрожью.

— Она не увидит вас, не бойтесь, — хрипло прошептал мне на ухо мужчина, обдавая запахом табака и гнилых зубов. — Светите ей в лицо спокойно…

Я направила луч на голову девушки. Один из двоих мужчин, стоявших сбоку, взял девушку за волосы и резко вздернул ее голову вверх. Луч света выхватил из темноты расширенный, ничего не видящий, бессмысленный от ужаса и боли глаз. Второй глаз был закрыт багрово-синим кровоподтеком. Рот девушки был заклеен широкой полосой пластыря, щеки, к которым прилипли тонкие пряди волос, блестели от слез. Одна бровь у нее была разбита и темная кровь, пачкая скулу, стекала через белую полоску пластыря вниз к узкому подбородку. Девушка бессмысленно и заунывно замычала, дергая головой в такт движениям мужчины, прилипшему к ней сзади.

Да, это была его дочка и я ее сразу узнала. Мне достаточно было и светло-желтого плащика.

— Она? — шепотом спросил мужчина за моей спиной.

Я молча кивнула и опустила руку с фонариком. Он выпал из моих враз обессилевших пальцев и с тупым стуком упал на мусор. Я почувствовала, что меня вот-вот вырвет. Я отвернулась, пошатнувшись. Мужчина в берете споро нагнулся и поднял с пола погасший от удара фонарик.

— Заканчивайте, — негромко приказал он четверым, копошащимся возле девушки.

Мужчина в берете цепкими пальцами развернул меня за плечо, снова включил фонарик и буквально поволок меня, ухватив за рукав куртки, прочь от этого места. Но я смогла сделать только с десяток шагов. Свернув за угол, я выдернула рукав из его пальцев, бросилась к ближайшей стене. Уперлась в нее руками и меня тут же вывернуло наизнанку. Кашляя и отплевываясь, я трясущимися руками вытащила из кармана платок и судорожно стала вытирать губы и подбородок.

— Пойдемте, ну что же вы, пойдемте, — прошипел мужчина, снова крепко хватая меня за рукав. — Нам надо уходить, пойдемте!..

У меня уже не осталось сил для сопротивления и я на подгибающихся ногах безвольно потащилась следом за ним к выходу из подвала. Он все так же держал меня за рукав.

Мы быстро миновали железную подвальную дверь, ступеньки, идущее вверх, потом широкоплечего, по-прежнему стоящего в подъезде и выскочили в переулок. Я остановилась, жадно хватая ртом свежий и влажный ночной воздух.

— Подождите, — только и смогла я произнести невнятно.

Но мужчина, не обращая ни малейшего внимания на мои слова, потащил меня дальше по переулку, от подъезда в сторону моей машины. Он деловито, словно муравей гусеницу, подволок меня к дверце машины и только тогда разжал пальцы. Я обессиленно привалилась спиной к холодному металлу корпуса, покрытому мелкими дождевыми каплями.

— Деньги, — глухо прозвучало из-под шарфа.

Я расстегнула непослушными пальцами пуговицы куртки и вытащила из внутреннего кармана конверт. Протянула конверт мужчине. Он вытащил из него пять тонких пачек долларов, перетянутых красными резинками. Поднял вверх, к слабому свету от фонаря. Ловко и привычно пролистал одну пачку и сунул их все в карман.

— Порядок, — сказал он.

Я открыла дверцу машины и неловко плюхнулась на сиденье, нащупывая в кармане сигареты. Мужчина наклонился к окну и спросил меня, чуть отвернув лицо в сторону:

— С вами все нормально? Ехать можете?

— Да, — еле слышно ответила я.

Я увидела, как он достал из кармана блеснувший в свете фонаря маленький walkie-talkie. Отвернувшись от меня, что-то быстро пробормотал в него. Спрятал передатчик за пазуху, поддернул рукав куртки и посмотрел на циферблат наручных часов, тускло сверкнувших золотом.

— У вас есть ровно три минуты на звонок, — буркнул он. — Ее сейчас отведут наверх, домой. Можете ему об этом сказать. Потом немедленно отсюда уезжайте.

Он отпрянул от двери машины и торопливо, не оглядываясь на меня, пошел по переулку в обратную сторону, к перекрестку. Я посмотрела ему вслед и включила двигатель: он еле слышно, уютно заурчал.

Спустя несколько секунд из подъезда с козырьком вынырнули темные фигуры и бесшумно исчезли за углом. Зафыркали, затрещали, заводясь, невидимые мотоциклетные моторы. Потом они дружно взревели и звук их стал быстро удаляться, пока окончательно не затих в ночной тишине.

Я развернулась и поехала — не очень торопясь, вдоль тротуара. Быстро ехать я просто боялась — руки у меня все еще дрожали. Через два дома остановилась у присмотренного час назад и уже проверенного — работает, — телефона-автомата. Мобильным я пользоваться не собиралась: а что, если у него стоит АОН? Я нащупала в кармане телефонную карту, натянула тонкие кожаные перчатки и неуклюже вылезла из машины.

Мне не надо было сверяться с записной книжкой: номер его домашнего телефона я выучила наизусть. Я быстро набрала цифры. В трубке прозвучало всего два гудка.

— Я вас слушаю, — раздался спокойный, хорошо поставленный баритон.

Спокойный. Значит, он еще ничего не видел и ничего не знает. Но на всякий случай я решила перестраховаться:

— Простите, а Игоря Иваныча можно к телефону?

— Я вас слушаю, — так же спокойно повторил он.

Я поглубже набрала воздуха в легкие и, стараясь, чтобы в моем голосе не звучали истерические нотки, спросила:

— Ну, что, сука? Помнишь шестнадцатое октября? Ночь с субботы на воскресенье, на твоей даче в Репино?

Он долго мне не отвечал, а потом как-то неуверенно спросил враз севшим голосом:

— Кто это? Кто это говорит?

На последнем слове голос у него сорвался на пронзительный фальцет.

— Значит, ты меня узнал, — усмехнулась я в холодную мембрану трубки. — Узнал, говнюк! А ты думал, что я все уже забыла? Ошибаешься.

— В чем дело? Что вам нужно? — он перешел на шепот.

— Мне ничего не нужно. Это тебе нужно. Крепко молчать. И помнить каждую минуту, каждую секунду, что над тобой висят как минимум восемь лет строгого режима. В зоне, где тебя сразу же оттрахают в задницу — уж насчет этого можешь быть уверен. И учти — сегодня ты получил за ту ночь на даче, ночь с шестнадцатого на семнадцатое. Ты — первый. За тобой получат остальные. И не вздумай дергаться, Игорь Иваныч, не советую. Все понял, падаль?

— Что вы имеете в виду? Что?!

— Иди, встречай свою дочку, папочка, — сказала я и повесила трубку.

Глава 12. ПЕРВЫЙ.

Я медленно опустил трубку на рычаг.

Я все понял. Более того, все эти дни я подсознательно ждал чего-либо подобного. Боже мой, я знал, я чувствовал, — что-то должно случиться!.. Неужели оно случилось, неужели?!

— Кто это звонил, Гоша? — послышался из открытой двери в гостиную голос моей жены.

— Да это по работе… Валерий Михайлович, — сказал я после паузы, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.

Я прошел в прихожую, лихорадочно быстро стал надевать ботинки. Руки у меня тряслись. В прихожую вышла Лида и недоуменно уставилась на меня.

— Ты куда это собрался на ночь глядючи? — поинтересовалась она, срезая ножом кожуру с яблока.

— Я?.. Ты знаешь, что-то вдруг голова разболелась… — я потянулся за плащом и отвернулся, чтобы она не увидела выражение моего лица. — Выйду, пройдусь… Минут на пятнадцать, не больше.

— Лучше выпей аспирина, — сказала Лида и ушла в гостиную, откуда слышался звук работающего телевизора.

Я начал было продевать руки в рукава плаща. Но я не успел ни надеть его, ни уйти. Сначала я услышал, как кто-то, словно собака, царапает снаружи входную дверь. Я знал, кто это, я замер, не дыша, не в силах тронуться с места. Потом раздался короткий звонок. Я нащупал собачку замка и резко толкнул тяжелую стальную дверь от себя.

На лестничной площадке стояла Жанна. Она смотрела на меня и — я убежден в этом, ничего и никого не видела. Она смотрела сквозь меня. Грязные пряди спутанных волос падали на избитое, окровавленное лицо.

И она была абсолютно голая: испачканные в грязи и крови ноги, багровые синяки и ссадины на грудях. В руке она сжимала разодранную клетчатую рубашку. Она стояла на полусогнутых, дрожащих в коленях ногах, чуть раздвинув их. И из нее, из моей доченьки, маленькой моей ласточки капало что-то омерзительно склизское, розово-белесое, отвратительно мягко шлепаясь в мертвой тишине на кафель лестничной площадки.

— Боже, Боже мой, — кажется, прошептал я. А может быть, произнес эти слова про себя.

— Жаннуля, это ты? — послышался голос Лиды. — Быстренько раздевайся, детонька, ужин на столе… Мы с папулей тебя уже совсем заждались!..

Жанна сделала неуверенный шаг вперед и ступила в прихожую. Я невольно попятился, не сводя с нее глаз. Я смотрел на свою доченьку, на свою лапочку, на свое единственное и ненаглядное сокровище и с чудовищной ясностью понимал, знал, что теперь ждет всех нас впереди: много-много лет, нет, даже не лет — нескончаемая череда веков никогда не исчезающего ужаса, не исчезающей памяти о случившемся, с которой нам всем придется жить. Я разлепил пересохшие губы, наверное, чтобы сказать что-то, но вместо слов у меня из горла вырвался только сдавленный хрип.

Жанна сделала еще один шаг вперед, пошатнулась и изломанно, как старая тряпичная кукла, осела на пол, сдирая рукой вещи с вешалки. Я не успел подхватить свою доченьку, вешалка оборвалась и с грохотом рухнула на паркет рядом с Жанной. Я упал на колени, наклонился к Жанне, пытаясь приподнять ее.

За моей спиной послышались торопливые шаги. Я судорожно обернулся. Лида выскочила в прихожую и увидела Жанну, которая без сознания валялась на спине поперек прихожей, широко раскинув голые, перепачканные грязью и спермой ноги.

И тогда моя жена отчаянно завыла.

Глава 13. СВИДЕТЕЛЬ.

Гостиная пахла пылью, затхлостью и — отчетливо, — подступившим неожиданно несчастьем.

В небольшой двухкомнатной холостяцкой квартире Виктора, до отказа забитой антикварной мебелью, видеоаппаратурой и до безобразия захламленной, было тихо. Тихо до какой-то иррациональной жути. Только с секретера доносилось мерное тиканье будильника.

Мы молча сидели в гостиной, забившись по углам, словно перепуганные дневным светом тараканы. Игорь, уронив голову на руки — в глубоком кресле. Саша и я пристроились на противоположных концах старого продавленного дивана — единственном неантикварном предмете обстановки. На нем Виктор частенько дрых с похмелья. Саша курил трубку, время от времени стискивая ее в зубах так, что белели скулы. Только Виктор безостановочно ходил туда-сюда по толстому текинскому ковру, полностью заглушающему его шаги и нервически потирал пухлые небритые щеки. За окнами утреннее небо привычно слезилось осенним дождем, по давно немытым стеклам вяло струились крупные капли.

— Может быть ты в конце концов перестанешь метаться, как блоха в чулке? — процедил Саша сквозь зубы, не глядя на Виктора, явно обезумевшего от страха.

Виктор приостановился было, бросил на него дикий взгляд, но тут же снова забегал по комнате.

— Сядь, доктор, я что тебе сказал! — резко повысил голос обычно невозмутимый Саша.

— Что ты мне приказываешь, ну, что ты мне приказываешь? — плаксиво запричитал Виктор, но, тем не менее, плюхнулся всей своей тушей в старое кожаное кресло возле письменного стола. Взвизгнули пружины. Виктор достал из кармана смятый платок, вытер блестящее от пота лицо. Отвернулся в сторону, шумно и обиженно засопел.

— Не истери, Пухлый, — сказал ему Саша уже не так свирепо. — Слезами горю не поможешь.

Он неторопливо выбил трубку в медную пепельницу, стоящую на вычурном ампирном столике. Так же неторопливо вынул из кармана расшитый бисером кожаный кисет и снова стал набивать трубку порезанной лапшой «амфорой». Я посмотрел на Сашу. Выражение его скуластого татарского лица было абсолютно бесстрастным. Это меня не удивило. Сколько я его знаю, а дружим мы уже почти восемь лет, всегда в критических ситуациях Саша ведет себя наиболее хладнокровно из всех нас четверых. Всегда.

Саша покосился на Игоря. Тот совершенно не реагировал на происходящее.

— Игореша, а больше она тебе по телефону ничего не сказала? Ну, какие-нибудь подробности, требования? — мягко и негромко спросил Саша.

Игорь медленно поднял голову. Глаза у него были покрасневшие, заплаканные. Он отрицательно покачал головой.

— Нет… Она только и сказала — ты первый. А потом получат остальные, — сказал он глухо.

— А именно? Кто именно из нас будет следующий, она тебе не говорила? — приподнялся с кресла Виктор.

Игорь не ответил.

— Не волнуйся, Пухлый, — мрачно усмехнулся Саша, бросив взгляд на Виктора. — До кого, до кого, а уж до тебя-то она обязательно доберется.

— Тебе весело, да? Весело? — вскинулся Виктор. — А мне — нет! Надо немедленно исчезнуть! Бежать, бежать! Куда угодно, но бежать!..

— Во-первых, мне очень интересно, куда ты собираешься сбежать, Пухлый? — спросил Саша. — А во-вторых: ты уверен, что она не установила слежку? В частности, что за нами не следят в данную минуту?

— Не уверен, — неожиданно спокойно ответил Виктор. — Но у меня нет детей. Поэтому если что-нибудь произойдет — то лично со мной. А я не хочу! Ты понял — не хочу!

— Поздно, Клава, пить боржом, коли почки отвалились, — криво улыбнулся Саша, раскуривая трубку. — Раньше надо было, Пухлый, мозгой шевелить. Тогда, когда Игореха попросил Светку ее к нему на дачу привезти, якобы видео переводить… А сами мы все уже заранее знали, что потом будет. И Светка, кстати, тоже знала. Ты вспомни, вспомни, Пухлый: в первый раз, что ли, мы Светку вместе с ее подружками-поблядушками драли в четыре смычка?.. И когда у тебя у тебя портки чуть не лопались при одном взгляде на нее. Когда ты ей в стакан с колой незаметно какую-то свою медицинскую дрянь сыпанул…

— Ты хочешь сказать, что я — самый крайний в этой истории?! Что я во всем виноват, а вы — нет? — Виктор побагровел, изо рта у него при каждом слове летели брызги слюны. — А то, что именно Игорек первый предложил ее подпоить, ты забыл? Забыл, художник хренов?!

— А ты что, нейролептики всегда с собой таскаешь? На всякий пожарный? — спросил Саша.

Виктор не успел ответить. Потому что Игорь сказал бесцветным голосом:

— Хватит собачиться… Хватит. Все мы хороши. Я — потому что первый предложил вам ее объездить… Хотя, уверен, эта мыслишка у каждого из нас мелькала… Пухлый — потому что заранее приготовил наркоту. Саша — потому что так же, как и мы, был не против шведского варианта. Хотя и ежу понятно было, что она — не шлюха с Московского вокзала. Все мы, ребята, хороши… Получили удовольствие — теперь пришла пора платить по счетам. Я — уже…

И он снова замолчал.

— А Андрей? — завопил Виктор, тыкая в меня пальцем. — Он что, чистенький?! Он тоже был там! Ну и что из того, что он отказался вместе с нами трахать эту стерву? Он ведь тоже этот…соучастник!

— Да, и я тоже по уши в дерьме. Вместе с вами, — зло ответил я. — Потому что мне, идиоту, вместо того чтобы гордо отвалить, надо было надавать всем вам по пьяным головам, чтобы вовремя опомнились!..

— Андрюха — не соучастник, милый доктор, — сказал Саша Виктору. — Он — свидетель. И кстати, считай, — потенциальный свидетель обвинения.

— Слушай, ты!.. — начал было я, поворачиваясь к Саше.

Но Саша прервал меня.

— Да не кипятись ты, Андрюха! Ты свое тоже получишь, никуда от тебя не убежит. Она ведь всем поообещала, наш палач в юбке. Не оговаривая тебя отдельно. К тому же я так разумею, что она даже и не помнит толком, сколько человек ее трахало. Думает небось — все мы четверо. И, судя по развивающимся событиям, она свое слово сдержит… — он помолчал и добавил, невесело усмехнувшись. — В общем, так оно и получается: засадил Ванюша свинке, не поешь теперь свининки…

Мы все молчали, не реагируя на его присказку. Капли дождя тоскливо барабанили по жестяному карнизу.

— Андрюха, ты разговаривал со Светкой? — спустя пару минут спросил меня Саша. — Рассказал ей про то, что с нами происходит?

— Да, сегодня утром.

— Ну и что она сказала?

— Да ничего она толком не сказала, — вяло поморщился я. — Говорит, что звонила ей, но телефон не отвечает. Сказала еще, что раньше, ну недавно, до всего этого она где-то квартиру снимала и вполне возможно, переехала… Сразу же после того, как с Игорехиной дачи вернулась… И теперь просто от нас скрывается. Так что никаких концов не найти… По крайней мере сейчас.

— Врет она, сучка, — пробормотал Игорь, потирая глаза. — Боится ее, как и все мы.

— Боже ж ты мой! — воскликнул Виктор тоненьким голоском. — Какая-то Сицилия, право слово! Палермо, мать твою! Ну, неужели мы ничего не можем поделать? Мы, четверо здоровенных мужиков?! С одной взбесившейся бабой?

— Можем, — сказал Саша. — Мы можем пойти в милицию и все честно рассказать. Явиться с повинной — так, кажется это называется, а?

— И получить каждый по червонцу? — дернулся всем телом в кресле Виктор.

— Ну… Десять, не десять… — покачал головой Саша.

— Она — ненормальная, — убежденно выпалил Виктор. — Типичная параноидальная шизофрения. И поступать с ней нужно, как с ненормальной. Она способна на все, задницей чую! На все!

— Что чует твоя задница, Пухлый, — меня теперь мало интересует. Что конкретно ты предлагаешь сделать? — устало спросил Игорь. — Убить ее? Несчастный случай, что ли, устраивать?.. Автокатастрофу с летальным исходом?

— Во-первых ее надо найти, — сказал Саша, вставая с дивана. — Любым мыслимым или немыслимым способом — но найти. Во-вторых — поговорить. И предложить отступного. Деньги. Большие деньги. Пообещать ей все, что…

— Где ты ее теперь найдешь, и как? — перебил в свою очередь его я. — И ты уверен, что она возьмет у нас деньги? После того, что случилось с дочкой Игоря?..

— Надо предложить столько, чтобы она не смогла отказаться, — сказал Саша. — Много. Очень много.

— Это сколько — много? — пискнул тоненько Виктор, сразу насторожившись.

— Это второй вопрос, Пухлый. Сначала — надо ее найти, — ответил Саша, не поворачиваясь к нему. — А говорить потом с ней должен только один из нас.

И Саша посмотрел мне прямо в глаза. А за ним и остальные уставились на меня. Я попытался улыбнуться:

— Ребята, вы что — серьезно? Вы что, думаете, что после каких-то там разговоров по душам она остановится? Вы хоть понимаете, что произошло?..

— Я — понимаю, — тихо сказал Игорь. — Ты даже представить себе не можешь, как я понимаю!

Голос его сорвался на крик.

— Тихо, Игореша, тихо, — взял его за плечо Саша. Игорь обмяк в кресле. Саша снова повернулся о мне.

— Андрюха, ты — единственный, кто действительно может с ней поговорить. Никого из нас, кроме тебя, она и на пушечный выстрел не подпустит. Она хоть и была потом практически в отключке, но сознания не теряла. Я ведь помню — она даже пыталась говорить что-то… Она наверняка запомнила всех, кто с ней резвился, иначе бы не говорила про то, что остальные тоже получат… А тебя там с нами не было во время…сеанса… Хотя, черт его знает… С другой стороны, ты в таком же говне, как и мы. Она ведь не знает, что ты был против этих забав и свалил до того, как все началось. Для нее сейчас все мы одинаковы, одного поля ягоды…

— Я этой встречи не боюсь, ребята. Честное слово. Но ведь еще есть Светка, — сказал я. — Ведь именно она с нашей подачи уломала ее на дачу поехать…в качестве переводчицы. И судя по Светкиным рассказам, они давно знакомы. Может, когда мы ее разыщем, именно Светке стоит с ней поговорить?

— Она и Светку замочит, — убежденно сказал Виктор. — За то, что та ее приволокла к нам. Она конечно, баба ненормальная, но она не дура — все про все понимает. А Светку ей-ей замочит, гадом буду.

— Лично мне в высшей степени наплевать на Светку, — жестко сказал Саша. — Светка в качестве посредника на переговорах — это не вариант. Пусть подыхает к чертовой матери. Я сейчас думаю только о нас.

— О себе ты думаешь, — пробурчал Виктор.

— О нас, Пухлый, — повторил Саша. — И я берусь вычислить ее. В ближайшие дни.

— Как же ты ее вычислишь, если концов никаких нет? Частных детективов наймешь, что ли? А денег на это хватит? — ехидно поинтересовался Виктор.

— А это уж моя забота. Вычислю. И тогда ты, Андрюха, встретишься с ней. А уж условия нашей…наших уступок мы оговорим попозже. Когда узнаем, где она.

Я медленно обвел взглядом своих товарищей по несчастью. Ребята молчали и выжидающе смотрели на меня. Каждый по-своему. Но было в их глазах нечто общее, нечто, что они старались тщательно скрыть — ощущение загнанности и обреченности. И тогда я сказал:

— Хорошо. Я согласен. Попробую, по крайней мере.

— Если мы будем живы к тому времени, — сказал Виктор.

И это прозвучало отнюдь не как шутка.

Глава 14. ПАЛАЧ.

— Да, и последнее, что я вам хотела сказать, Оленька… Анна Алексеевна заерзала, заулыбалась, морщинки на ее донельзя наштукатуренном личике побежали лучиками, выкаченные подслеповатые глазки за толстыми линзами очков хитренько заблестели. И зубищи у пожилого литературного crocodile — он же мое непосредственное начальство, пусть и небольшое, — тоже обнажились в мерзкой ухмылке.

Она элегантно отнесла в сторону свою покрытую старческими веснушками птичью лапку с зажатой в ней длинным мундштуком с сигаретой. В другой она держала стакан в серебряном подстаканнике. Крепчайшего индийского чая, даже не чая, а просто натурального чифира она выпивала за рабочий день немеренное количество, наверное литра три.

— Нам, Оленька, звонили из Нью-Йорка. Позавчера. Из издательства вашего старинного американского знакомого, мистера Джека Маккелана. И вы знаете, я оставила вам эту новость как подарок, как сюрприз. На так сказать, десерт нашей с вами милой беседы…

Крокодил сделал торжественную паузу и с пафосом продолжил сообщение:

— Я вас поздравляю, Оленька. Мистер Маккелан собирается, судя по всему, приехать к нам в Петербург не позже чем через неделю-другую. И знаете, с какой целью?

— Разумеется, не знаю, Анна Алексеевна, — сухо ответила я, продолжая делать вид, что внимательно просматриваю английский журнал, лежащий на ее столе.

Джек приезжает?!

Она заулыбалась еще противнее. Все ведь знает про наши с Джеком приключения, сука старая. И ничего не пропустит мимо своих ушей и только на вид подслеповатых глазок. Единственное достоинство crocodile — блестящее знание английского, которое она с удовольствием использует в своих интересах. Иногда у меня даже создается ощущение, что она не только подслушивает, выскакивая из этой комнаты в коридор, мои с Джеком беседы, которые я веду по телефону в комнате напротив, но и просто-напросто собирает на меня досье. А потом подробности каждому в нашей конторе пересказывает и при этом еще умудряется сохранить вид святой невинности. Хотя может быть я просто окончательно спятила и у меня прогрессирующая мания преследования плюс еще какая-нибудь гадость типа вялотекущей шизофрении.

— Он твердо намерен, как сказал мне его ближайший помощник, — ласково продолжал улыбаться crocodile, — заключить с вами контракт на большое, просто грандиозное обозрение для своего еженедельника. На пол-авторского листа, с вашими же фотографиями. Под условным названием: «Америка и Россия снова сближение». Представляете, Оленька?!

— На каком материале, Анна Алексеевна?

— В основном на американском. Так что, если я правильно понимаю ситуацию, вас ждет весьма длительная поездка в так сказать, «Большое яблоко». И не только туда. Причем все расходы, естественно, за счет их издательства. Ну, как, порадовала я вас?

— Поживем — увидим, — буркнула я себе под нос.

— Что вы говорите, Оленька?

— Я говорю — дождемся приезда Джека, — сказала я. — Мистера Маккелана, я имею в виду.

— Боже мой, Оленька, вы еще сомневаетесь? — глазки у нее совсем замаслились. — У нас в издательстве все знают, как к вам лично относится мистер Маккелан… Когда в свой прошлый приезд к нам он…

— Знаю, знаю, Анна Алексеевна. Я все знаю, — довольно бесцеремонно перебила я ее. — У меня в комнате что-то телефон барахлит. Я могу от вас сделать один звонок? К сожалению, сугубо личный, вы уж меня извините.

Crocodile сделал из губ куриную гузку и поднялся с отчетливо слышимым скрипом плохо смазанных суставов.

— Ну, разумеется, Ольга Матвеевна.

Она подхватила свое расплывшееся тело и неторопливо выплыла из кабинета, не прикрыв за собой дверь. Заранее зная все, я выглянула в коридор. Старый crocodile стоял в паре шагов от двери с таким выражением на лице, словно его чрезвычайно заинтересовал открывающийся из окна вид на соседний облупившийся брандмауэр. Поняв, что я ее застукала, она показала в оскале, должном изображать улыбку, свои прокуренные желтые зубы и не спеша поплыла по коридору. Я посмотрела ей вслед и, не выдержав, пробурчала злобно:

— Старая проститутка…

Она никак не может простить мне и роман с Джеком, и все мои успехи, и новенькую «хонду», и протчая, и протчая и протчая. И ведь с самого начала, когда я, совсем еще зеленая, пришла сюда работать, она меня почему-то невзлюбила. Почему? Не знаю. Да и не хочу знать.

Но скорый приезд Джека? Контракт? Поездка в Штаты? Господи, ну и новости! Только этого мне сейчас и не хватало для полного счастья… Какая скотина, ни словом об этом не обмолвился во время нашего последнего телефонного разговора… И я с трудом могла себе представить Джека рядом с собой сейчас, в водовороте всех этих событий и почти кинематографического бреда под названием «моя теперешняя жизнь».

Я вернулась в кабинет, плотно закрыв дверь. В кабинете crocodile было тихо. Только из коридора теперь уже приглушенно доносились голоса, стук пальцев по клаве компьютера и с улицы — истерические звонки проезжающего мимо трамвая. Ложечка в сrocodile"s чайном стакане задребезжала — тоненько, нудно. Я быстро набрала номер.

— Алле-е-о? — услышала я ее голос.

— Это я, — сказала я негромко. — Ты мне нужна. Я подъеду к булочной на углу возле твоего дома. Ты уже должна будешь меня там ждать.

Я слышала в трубке ее частое дыхание. Потом она спросила тоненьким голоском:

— Во сколько я должна там быть?

— Через полчаса. Ни минутой позже. Поняла?

— Да, поняла.

Я не прощаясь, повесила трубку.

* * *

Я машинально следила за щетками, которые ползали по лобовому стеклу, сметая дождевую пыль. Опять моросило, свинцово-низкое небо нависло над привычно-мокрыми крышами домов, над блестящим асфальтом, над Невой, покрытой гусиной кожей недовольно взбаламученной воды.

Я свернула в проулок, проехала еще пол-квартала по ее улице и приткнулась возле длинной финской фуры. На углу, на противоположной стороне улицы за дверями булочной виднелось прилипшее к стеклу лицо Светочки. Я вынула из кармана и поставила на панель перед лобовым стеклом медицинский пузырек с прозрачной жидкостью — точную копию того, что я утопила в пруду. Светочке совсем не обязательно знать, что на этот раз в него налита самая обычная вода из-под крана. That"s for the good.

Уже привычным жестом я кинула в рот таблетку. Помигала дальним светом. Она увидела мой сигнал, выскочила из булочной и перебежала дорогу.

Я открыла переднюю дверцу. Светочка осторожно залезла на сиденье. На меня она не смотрела, хмуро молчала. Она незаметно косилась на пузырек, наивно думая, что я не вижу — куда это она уставилась. Я выключила дворники.

— Они звонили тебе? — спросила я, к ней не поворачиваясь. — Кто-нибудь из них звонил?

Она помедлила. На ее бесхитростной физиономии отчетливо читалось сомнение: сказать правду или солгать?

— Только не врать, — сказала я и якобы машинально коснулась пальцем пузырька. — Я тебя, сучку, насквозь вижу. Давай, говори.

— Звонили, — выдохнула она, не сводя зачарованного взгляда со склянки.

— Когда?

— Вчера. И сегодня утром.

— Кто?

— Опять Саша… Ну, тот, который скульптор.

— Что он спрашивал?

— Ну… Он снова выпытывал, не звонила ли ты… Снова про твой новый адрес, ну, я ведь все сказала ему, как ты велела… И еще он очень хотел узнать, где ты работаешь…

— Что ты ему ответила?

— Все, все как ты велела, Оля… Что я не знаю, в каком издательстве. Сказала, что твоя фамилия Воронова. Все, как ты велела…

Она замолчала, тихо всхлипнула.

— Что еще? Говори.

— Он ужасно ругался, матом, он говорил, что я сяду вместе с ними, если не разыщу тебя для них, — зашептала она. — Он говорил, что они уже подали заявление в милицию…

— Подбери сопли, — рявкнула я.

Она испуганно сжалась, зашмыгала носом. Достала из кармана маленький батистовый платочек. Судорожно высморкалась, отвернувшись в сторону окна.

Заявление? Конечно, заявление — чистой воды блеф. В этом я была уверена. Просто они ее пытаются запугать и запутать. К тому же, судя по ее рассказу, она ни сном ни духом не знала о том, что произошло с первым… С его дочкой. Но на всякий случай я спросила:

— Заявление по поводу чего?

— Не знаю… Он ничего не объяснил… он только ругался и говорил, что…что…если я тебя не найду…что…

Она опять всхлипнула.

— Что — «что»? — ткнула я ее в бок.

— Что они меня пришьют по-тихому, разрежут на куски…засолят в бочонках с капустой и…и малой скоростью отправят в разные города Российской Федерации… Он так и сказал — пришьют… Почему именно в бочонках, Оля?..

Я не выдержала и захохотала в голос. Она испуганно уставилась на меня.

— Тебе весело, да? Весело? — пробубнила она. — А мне страшно… Какой-то там малой скоростью…меня…

Дура она была конечно, дремучая. Но это не меняло дела. Ее надо было успокоить. Но в то же время она должна бояться меня. И только меня, а не их.

— Ничего они с тобой не сделают, не бойся, — сказала я. — Что-нибудь сделать с тобой могу только я — легко и просто. Запомни это намертво. Так же, как и то, что ты теперь должна мочать как рыба.

Я вытащила сигарету. Закурила, не предложив ей.

— Значит так, — сказала я. — Никакого заявления никуда они не подавали. Херня все это. В этом ты уж не сомневайся. А ты должна по-прежнему молчать. Меня просто нет, понимаешь? Я испарилась, исчезла, куда — ты не знаешь. Тебе понятно?

Она кивнула, тяжело вздохнув.

— Это раз. Во-вторых, с этой минуты ты должна сразу же, как только они тебе звонят, сообщать мне. Все подробности, слово в слово. Не можешь запомнить — записывай сразу после разговора. И тут же перезванивай мне. Кстати, а другие не звонили тебе?

— Нет…

Она посмотрела на меня и жалобно сказала:

— А они… Они правда ничего мне не сделают, Оля? Как ты думаешь?.. Ну, пожалуйста, скажи…

Вместо ответа я ее спросила:

— Ты мне не звонила в эти дни?

— Зачем? — искренне удивилась она. — Ты же мне запретила это делать…

Я ничего ей не ответила. Опустила оконное стекло и выкинула окурок.

— Все. Свободна. Можешь идти.

Глава 15. ТРЕТИЙ.

Осторожно выглядывая из подворотни, я увидел, как из окошка красной небольшой машины вылетел окурок сигареты. Открылась правая передняя дверца, из машины вылезла Светка и торопливо зашлепала по лужам наискосок через улицу, к своему дому. Подъезд, к которому она шла, был как раз напротив подворотни, где я затаился.

Я не был на все сто уверен, что в машине сидит именно она. Тем более — одна. Тем более после того, что она сделала с дочкой Игоря. Я повертел головой — не исключено, что поблизости сидят в какой-нибудь тачке ее дружки-мордовороты.

Ее машина резко газанула с места. Я отпрянул, вжавшись в выемку стены. Разбрызгивая лужи, красная машина мелькнула в светлом полукружье арки, уверенный рокот мощного двигателя заметался в пустом пространстве двора за моей спиной.

Я выглянул. Светка уже подходила к своему дому.

В подъезд старого кирпичного дома я влетел почти сразу же за ней. Проскользнул внутрь, бесшумно прикрыв за собой дверь. Светка, отряхивая намокший под дождем плащ, поднималась по короткому лестничному маршу к сетчатой шахте лифта. Ткнула пальцем в кнопку. Наверху загудело и перед Светкой, опустившись следом за сосисочными гирляндами кабелей, остановилась кабина лифта. Светка с натугой открыла тяжелую дверь с запыленным стеклом.

Я почувствовал, как меня охватывает первобытная, животная ярость. Я пулей взлетел по ступеням и мы одновременно очутились перед распахнутой дверью — я и она.

Светка обернулась, но не успела даже пикнуть. Я буквально вбил ее всем телом внутрь кабины. Одной рукой я мгновенно сжал ей горло, а другой захлопнул за собой дверь первого этажа и дверцы лифта. И тут же ударил кулаком по кнопке — кажется, последнего этажа. Кабина дернулась и покачиваясь, пошла вверх.

Я смотрел прямо в ее выпученные глаза и смутно чувствовал, что испытываю почти сатанинское наслаждение: я мягко, ласково шептал:

— Это была она?.. Она? Говори, паскудина, или я тебя прямо здесь и придушу…Это она сидела с тобой в машине?

Лицо у нее посинело, язык вывалился из широко открытого рта. Она, судорожно царапая ногтями по грубой шершавой ткани моей куртки, захрипела, еще больше выкатывая глаза. Я немного ослабил хватку.

— Говори!..

По ее потемневшему лицу быстро проплывали пятна света, исчерченного сеткой шахты.

— Да, — почти беззвучно выдохнула она. — Да, Сашенька, милый… Она меня заставила… Я не хотела, Сашенька, милый, больно, отпусти, больно…

— Адрес! Адрес ее! Говори!..

Кабина дернулась и остановилась. Я не глядя ткнул в кнопку какого-то нижнего этажа. Кабина тут же, поскрипывая, послушно заскользила вниз.

— Я сейчас… Я забыла… Я сейчас, сейчас вспомню, — заполошно сипела она.

— Ну!

Я усилил давление на ее тонкое, хрупкое горло. Я почувствовал почти непреодолимое желание сжать его еще сильнее, чтобы хрустнули тонкие хрящики гортани, а потом резко рвануть ее голову вбок и вниз, чтобы раздался сухой треск сломанных шейных позвонков. Она попыталась хватануть воздух разинутым ртом, язык ее мелко затрепетал, тягучим жгутиком из угла рта потекла слюна.

Внезапно я услышал идущий откуда-то снизу непонятный звенящий звук. Я чуть отстранил ее от себя, бросил взгляд вниз и увидел, как тонкая непрерывная струйка мочи тянется вниз, из-под подола ее юбки и разбивается о грязный пол кабины.

Боже милосердный! — она обоссалась от страха, от боли — меня передернуло от омерзения: к ней, ко всему происходящему, к самому себе.

Лифт снова остановился и снова, после того как я нажал кнопку, пошел вверх. Я чуть раздвинул пальцы.

— Она живет на Петроградской стороне, — голос ее был еле слышен:

— улица, улица…

Лифт остановился. И тут откуда-то снизу донесся визгливый женский крик:

— Вы что там опять устроили катанье, паршивцы! Колька, Мишка!.. Я ведь знаю, что это вы! Ну-ка, вылезайте!.. Я кому говорю, а?!

Грохнув дверью лифта, я вытряхнул Светку на площадку. Кажется, это был предпоследний этаж. За моей спиной загудела, уползая вниз, кабина лифта. Ей вторили несмолкающие женские вопли, несущиеся из щелястого лестничного колодца.

По-прежнему сжимая Светке горло, я сволок ее на лестничную площадку между этажами. Втиснул в угол возле высокого, узкого окна.

— Пикнешь или дернешься… Уничтожу. Поняла? — тихо спросил я.

Она конвульсивно задергала головой, — наверное это означало согласие. Я разжал онемевшие пальцы и оттолкнул ее от себя. Она тут же схватилась обеими руками за горло, закашлялась, задышала лихорадочно. Не спуская с нее глаз, я достал из кармана ручку и записную книжку.

— Диктуй ее домашний адрес. Телефон. Настоящую фамилию, имя, отчество. Ты меня слышишь, паскудина?

— Да… Да, Сашенька…

Она смотрела на меня, — жалкая, мокрая, перепуганная досмерти, а я с ужасом думал о том, что еще немного — и минуту тому назад я стал бы убийцей.

Глава 16. ПАЛАЧ.

Я завороженно наблюдала, как из ребристого металлического носика электрического самовара тонкой струйкой льется кипяток в прозрачно-истонченную чашку кузнецовского фарфора, которую держала в руке бабуля. Я посмотрела на бабулю.

Бабуля, почувствовав мой взгляд, ласково мне улыбнулась и сказала, переходя на привычный английский и передавая чашку с чаем:

— It seemes to me you lost a few kilos last week, Лёлечка…

Улыбка очень красила бабулю и ее лицо сразу становились совсем молодым и обаятельным. В нашей семье законы Менделя соблюдаются свято: я, то есть третье поколение, очень похожа на бабулю — разумеется, на бабулю из того, далекого теперь уже прошлого. Это особенно заметно, когда я сравниваю наши фотографии: мои цветные теперешние и ее тогдашние, — пожелтевшие, вылинявшие от сияния прошедших и угасших уже лет, — но по-прежнему таящие в своих коричневато-болотных глубинах невыразимую для меня прелесть и аромат ушедшего в никуда прекрасного времени.

Бабуля, впрочем, как и я — вовсе не красавица. Признанная красавица в нашей семье — мама. Но зато у нас с бабулей, о чем мы обе прекрасно осведомлены, есть во внешности эдакая загадочная чертовщинка, морок, необъяснимая притягательность, которая проявляется неким роковым для мужчин образом только тогда, когда мы с бабулей сами этого хотим. Эту чертовщинку, как я догадываюсь, бабуля отлично умела — теперь уже в незапамятные времена, — использовать в общении с сильной половиной рода человеческого, и в частности с дедулей. Впрочем, дедуля до сих пор немедленно и неотвратимо впадает в медитативный восхищенный транс, стоит только бабуле включить свои таинственные способности.

Вот это самое умение, к счастью, и передалось мне по наследству от бабули. Срабатывает оно безукоризненно, особенно если учесть, что минимум девяносто пять процентов этой самой сильной половины открыто или в глубине души считают нас, женщин, недоумками и существами низшего порядка. Чем-то вроде трахально-носкостирательной полуавтоматической приставки для высшей мужской расы. Kinder, Kirche, Kucher — мы по-прежнему рабыни, нас это устраивает — ничто не меняется в нашем бедном мире, хотя с другой стороны, откровенно говоря, я всегда с неодобрением относилась к феминистическим выходкам своих подруг по угнетаемому мужиками классу.

Так вот, на этом-то — нашем мороке, — мужчины и прокалываются насмерть. Со мной, по крайней мере. Потому что они не знают, по каким правилам я с ними играю. А правила эти достаточно просты и абсолютно действенны, если их тщательно придерживаться. Преподал же мне их папа в день моего восемнадцатилетия — Боже мой, когда это было?..

Давно это было и я помню, как именно.

Летним прохладным утром, на даче, после вручения всех мыслимых и немыслимых подарков, восторгов и поцелуев папа с таинственным видом поманил меня и мы вышли на веранду. Папа уселся в свое любимое кресло-качалку (которое — теперь уже мое любимое — стоит у меня в кабинете), я примостилась на скамеечке у его ног и он, глядя поверх моей головы на еще свежую июньскую зелень сирени, задумчиво произнес:

— Вот ты и вступила в свою эпоху мужчин, Лёля…

От неожиданности этой фразы я отстранилась от папы — разговоры про мужчин?! Ганг повернул вспять свои священные воды? Луна упала на Землю?..

Папа никогда ранее не то что не обсуждал, просто не говорил, как бы и не замечал моих мальчиков-ухажеров, пропускал мимо ушей все мамины рассказы о моих невинных (а если совсем честно говорить, то и не вполне) школьно-дачных романах и прочих девичьих шалостях… И вдруг — «эпоха мужчин»? Я смущенно заулыбалась, не понимая еще, куда он клонит.

Папа вернул мне улыбку:

— Пусть это будет с моей стороны небольшим предательством нас, мужчин, но я хочу дать тебе один, на мой взгляд, хороший совет. Совет мужчины — женщине. Это даже скорее несколько несложных, но достаточно мудрых правил. Правил обращения с сильным полом. И поверь, если даже в небольшой степени ты им будешь следовать, твое существование в дальнейшем будет весьма облегчено…

Папа неторопливо достал сигареты, закурил. Я молчала, ожидая продолжения.

— Правила эти просты… Итак, первое. Живи ради своего дома и своей семьи, даже если эта семья — только ты и твой ребенок… Правило второе. Никогда не доказывай мужчине свою правоту. И, наконец, правило третье… Всегда переходи улицу там, где хочет мужчина…

Тут папа снова улыбнулся, наклонился ко мне и закончил шепотом, щекоча мое ухо теплым табачным дыханием:

— Но всегда веди его туда, куда хочешь ты. Это все.

Я, ответно улыбаясь, обняла папу за шею, что-то смущенно бормоча, по-собачьи понимая лишь одно — я люблю его…

Не всегда в жизни я следовала этим правилам, дура несчастная, ох далеко не всегда…

Но я что-то совсем отвлеклась.

Итак, бабуля сказала, ласково улыбнувшись:

— It seemes to me you lost a few kilos last week, Лёлечка…

— I think it"s only seemes to you, бабуля, — ответно улыбнулась я. — Скорее наоборот.

Дед привычным жестом погладил свою бородку и дополнил:

— Не нахожу, не нахожу…

Мама не сказала ничего. Она просто придвинула поближе ко мне блюдо кузнецовского фарфора, полное бутербродов с колбасой и осетриной.

Мы четверо сидели в столовой за большим овальным столом. Чуть слышно урчал электросамовар. Висящая высоко под лепным потолком хрустальная люстра разбрасывала конфетти разноцветных огоньков на накрахмаленную скатерть. За стеклами буфета мерцало столовое серебро и громоздился пирамидками наш старинный фамильный фарфор — «остатки дворянской роскоши», по всегдашнему ироничному замечанию дедули. Две революции и буйная чересполосица войн, арестов, ссылок (слава Богу, наша семья не вполне советски-стандартная — никто у нас в лагерях не сидел по счастливому стечению обстоятельств и Божьему промыслу) и часто накатывающегося внезапного обнищания весьма ощипали былое дореволюционное великолепие.

В нашей бесконечно огромной шестикомнатной квартире царила тишина и покой. Гулко пробили напольные часы в дедовом кабинете. Они били долго — семнадцать раз. И пока они так били, мы все почему-то молчали.

В столовую, шаркая тапочками, вошла Дашенька и поставила на стол вазу с фруктами.

— Спасибо, Дашенька, — поблагодарила мама.

— Больше ничего не нужно, Анна Николаевна? — спросила тихо Дашенька.

— Спасибо, милая. Вы свободны, — качнула высокой прической прямоспинная мама.

Дашеньку только звали Дашенькой. На самом деле нашей бессменной домработнице и моей бывшей няне было уже далеко за шестьдесят — гораздо больше, чем маме.

Дашенька выплыла из комнаты, высоко неся свою сухую птичью головку с гладко зачесанными седыми волосами.

Дед — худой, костлявый, в черной академической шапочке, с которой он расставался только в постели, выбрал себе кисть темного винограда. Посмотрел сквозь нее на свет. Отщипнул одну виноградину и положил в рот.

— Амброзия, — сказал он удовлетворенно, разжевав. — Нектар, право слово.

Посмотрел на меня:

— Чего тебе из женевских шопов привезти, внука? — и перешел на английский:

— I know it"s not a problem to buy anything in Питер. But, what about something for fun?

— I prefer good Japanese dictaphone, — ответила я, подумав. — Мой что-то последнее время барахлить начал.

— Может быть, батарейки сели? — спросил дед.

— Меняла недавно. Do you have a cash?

— Dont worry, dear, — засмеялся дед. — Я за эти восемь лекций столько денег получу — девать некуда будет. А еще что привезти? Для души? — спросил дед.

— Автомат «Узи», — брякнула я. — И ведро патронов.

Дед смачно захохотал, показывая два ряда белоснежных, как у юноши, зубов.

— Эт-та можно. Но заметут меня, как пить дать заметут! — еле выговорил он. — Прямо на таможне и повяжут. И весь ЮНЕСКО не выручит!

— Филипп! — укоризненно сказала бабушка. — Что за выражения? Фу!..

— Виноват!

Дед наклонился и чмокнул бабушку в тонкое запястье.

— Знаете что, дорогие мои, — сказала я. — Пойду-ка я, прилягу, пожалуй. Что-то я сегодня подустала, слишком много дел навалилось. Вы меня извините, хорошо?

— Конечно, конечно, Лёлечка, — засуетилась бабушка. — Я велю Дашеньке принести к тебе в комнату перину.

— Спасибо, бабуля. Нет причины ее беспокоить. У меня там целая куча теплейших пледов, — ответила я, по-обезьяньи переходя на дедулин академическо-книжный слэнг.

Я поднялась и поцеловала маму в щеку.

— Очень вкусно, ма…

По слабо освещенному, казавшемуся еще выше от бесконечно высоких книжных шкафов многоколенчатому коридору я понуро добрела до своей комнаты. До бывшей своей комнаты. Светелки. Хотя, впрочем, она в этом доме так и осталась навсегда моей. Комнатой единственной и ненаглядной дочки и внучки.

Я достала из шкафа несколько маленьких подушек-думок и пледы. Быстро соорудила из них на диване уютную нору и с ногами забралась в нее. Поставила рядом с собой на колченогий барочный столик вымытую Дашенькой до стерильной чистоты медную пепельницу.

Я курила и смотрела на противоположную от изголовья дивана стенку. Там, в тонкой деревянной рамке под стеклом висел большой цветной фотопортрет в рост. А на портрете смеялась прямо в объектив длинноногая девчонка с выгоревшими на солнце прямыми волосами. Это была я, собственной персоной.

На портрете мне лет девятнадцать, не более. Нет, девятнадцати мне еще тогда не стукнуло: день рождения должен был накатиться через полтора месяца, в конце лета. Значит, восемнадцать с хвостиком. Ранний период эпохи мужчин. Пицунда, Дом творчества Союза кинематографистов, постоянная жара за тридцать, парное море, отъезд мамы и папы на неделю раньше срока (какие-то неинтересные для меня питерские семейные проблемы), восхитительное одиночество, уйма карманных денег и первый выпитый на законных основаниях — я уже совершеннолетняя! — коктейль с Martini.

А еще: молодые мускулистые животные в маленьких узких плавках; томление, перетекающее в низ живота от раскаленной пляжной гальки; постоянный треугольник паруса на черте горизонта; сошедший с ума сорокатрехлетний (дедушка!) маститый лысоватый московский кинооператор, вдрызг разругавшийся из-за моей юной персоны со скоропостижно уехавшей после этого домой дебелой супругой; его ежедневные ритуальные пляски вокруг меня с фотоаппаратом наготове — щелк-щелк, — летят в урну для мусора упаковки из-под пленки Kodak; внезапные слезы на его плохо выбритых щеках в полумраке комнаты, под шелест ночного прибоя после моего мстительного отказа (почему отказала-то, дурища?) выйти за него замуж и полное ощущение вседозволенности и безнаказанности.

Оператор был влюблен по-настоящему, теперь-то я это понимаю. Но, увы, оператор канул в неизвестность и вместо него — ожидание принца. Вместо принца — мой бывший муж-урод, которого я через пол-года после свадьбы застукала в гостиничной постели (короткая совместная поездка на каникулы в Таллин) с пятнадцатилетним прыщавым сопляком. Сейчас, по весьма достоверным слухам, мой голубой принц держит на пару с каким-то пуэрториканцем (занятие как раз по нему) маленький sex-shop в каком-то бандитском районе L.A.

Я погасила догоревшую до фильтра сигарету и снова посмотрела на свой замечательный портрет.

Я была снята беднягой-оператором как раз в тот момент, когда повернулась к камере — волосы летят, плечи углом, мини-юбки, считай и вовсе нет. И улыбка до ушей.

— Вот овца-то беззаботная, прости Господи, — пробормотала я, глядя на свою глупую и счастливую улыбку.

В дверь осторожно постучали.

— Входи, ма, — сказала я.

Мама вошла и остановилась в дверях:

— Я тебе не помешаю, Лёля?

— Ну что ты, ма. Конечно же нет.

Мама помедлив, опустилась в кресло, стараясь не помять складки длинного платья. Помолчала.

— Дай, пожалуйста, и мне сигаретку, — сказала она.

Я удивленно покосилась на нее, но ничего не сказала. Протянула ей пачку и зажигалку. Мама долго разминала и так сухую американскую сигарету. Прикурила. Покачала головой. Ноги у нее и сейчас были хоть куда. И одевалась мама, не смотря на инфляцию, дефолт и смену мужей по-прежнему дорого и модно. Я в этом отношении вся в нее. В остальном — в деда. И кое в чем — в папу.

— Послушай, Лёля, — начала она не очень решительно. — Мне кажется… Мне кажется, что у тебя что-то произошло…

— У меня? — отозвалась я нехотя.

— Да… Впрочем, я не знаю… В конце концов — ты человек взрослый, самостоятельный и я не вправе требовать от тебя исповеди. Но…

Она замолчала.

— Так что — «но»? — спросила я сварливо, усаживаясь по-турецки на диване.

— Может я чем-либо могу тебе помочь, Лёля? Может быть, ты сочтешь нужным поделиться со мной твоими проблемами?

— Какими проблемами? — постаралась сделать я недоумевающий вид. Кажется мне это удалось.

Мама вздохнула. Неумело стряхнула пепел и негромко продолжила, глядя куда-то сквозь меня, в окно, забранное белоснежным тюлем:

— С тех пор, как ты стала жить отдельно, Лёля, а это произошло уже достаточно давно, мы с тобой как-то совсем перестали разговаривать по душам. А время идет. Я уже не молода, дорогая, совсем не молода… Но я ведь все-таки хорошо знаю тебя… И после смерти отца…

— Мама, а почему вы отдали меня именно в английскую спецшколу, — перебила ее я. — Почему?

— Как почему? — ошарашенно уставилась на меня мама. — Чтобы ты блестяще знала язык… Чтобы легко поступила в университет… Все же ты учила его с трех лет… А что это тебя вдруг так заинтересовало детство?

— Просто так, — сказала я и встала. — Лучше бы я не знала английского языка, мама.

— Господи, да что это ты такое говоришь, Лёля?

— Я, мама, наверное сегодня не останусь ночевать. Поеду к себе, — сказала я и вышла из комнаты.

* * *

Я уже натягивала в прихожей плащ, когда мама появилась из бывшей моей комнаты и подошла ко мне.

— Тебе надо как следует отдохнуть, Лёля, — негромко сказала она. — Съездить развеяться, скажем за границу. В горы или к морю. На худой конец — к нам на дачу.

— Да, ма. На дачу — это неплохая идея. Очень кстати. Но дачу я уже недавно посещала. Боюсь, что на дачи у меня теперь стойкая идиосинкразия.

— Ты была на нашей даче? А почему я об этом не знаю? — удивилась мама.

Я наклонилась и чмокнула ее в щеку.

— Я пошла. Поцелуй за меня деда и бабушку. Извинись, скажи — у меня срочные дела.

* * *

Я спустилась вниз, попрощалась с консьержкой и пошла к машине. Долго открывала дверь — никак не могла попасть в темноте ключом в замочную скважину. А потом, скорчившись на сиденье, я включила двигатель, печку и долго-долго смотрела перед собой, в осязаемо сгустившуюся темноту старого петербургского двора-колодца. Залетавший сверху, от труб, ветер сдирал остатки листьев с корявого высокого тополя, тянущегося из асфальта рядом с покосившимся фонарным столбом. Редкие капли дождя барабанили по крыше машины. Пахло холодной кожей сидений и застарелым табачным дымом.

Мне было жалко себя, маму, дедулю с бабулей. Хотя они и не узнают никогда, что со мной произошло, мне было их жалко.

И еще мне хотелось умереть.

Но вместо того, чтобы покончить с собой каким-либо зверским способом, я достала из кармана пачку сонапакса. Проглотила две таблетки. И тронула машину с места.

* * *

Я вытащила из почтового ящика целую кипу корреспонденции: газеты, телефонные счета, несколько писем и бумажную шелуху рекламных объявлений. Разглядывая конверты, я поднялась на второй этаж и отперла дверь в свою квартиру.

Одно из писем было из Штатов — длинный узкий конверт, заляпанный яркими пятнами марок. From Los Angeles, от моего бывшего супруга, мать его. И наверняка с какой-нибудь очередной слезной челобитной или дурацким коммерческим (по его мнению) предложением. Он, сволочь, теперь бессовестно пользуется так сказать, скидкой на время, на то что я — человек не злопамятный. И хотя я на большинство его писем не отвечаю, он все мне пишет и пишет. Настырный, как Ломоносов, мать его! Я скинула плащ. Прошла в кабинет и бронзовым длинным ножом для разрезания бумаг вскрыла конверт. Вытащила исписанные неаккуратным убористым почерком — по-английски, наверняка с кучей грамматических и синтаксических ошибок, — несколько листов с label какого-то отеля в верхнем левом углу. Мой бывший гомосек-миленок обожает, как и большинство русских эмигрантов последней волны, дешевые опереточные эффекты. А пресловутый отель — наверняка какая-нибудь грязная трехзвездочная дыра в захудалом южном штатовском городишке, полном поддатых скототорговцев и тупых полицейских.

Но я не успела прочитать ни строчки.

Потому что мелодично пропел дверной звонок. С письмом в руке я подошла к двери и заглянула в глазок. На плохо освещенной лестничной площадке я увидела искаженную оптикой глазка мужскую фигуру в куртке, кепке и с небольшим чемоданчиком в руке. Я не могла разобрать — кто это. Но в любом случае ни на кого из моих знакомых он не был похож и поэтому я настороженно спросила:

— Кто там?

— Открывайте, Ольга Матвеевна, не стесняйтесь. Это из РЭУ, дежурный сантехник, — услышала я быстрый, веселый, слегка отдающий псковским говором мужской голос. — Вы тут у соседей ваших нижних, у Антоновых из семьдесят второй, цельный потоп устроили. Мы уж вам звоним, звоним. Я второй раз прихожу. Открывайте, Ольга Матвеевна, открывайте скорей. А то они уже в тазиках по квартире плавают.

Я растеряно охнула. Однажды я по свойственному мне иногда разгильдяйству действительно круто затопила многодетных бедняг Антоновых. Потом мне пришлось нанимать работяг, которые сделали им за мой счет ремонт на кухне и в ванной. И теперь то же во второй раз? Да что ж за напасть такая! Я быстро повернула собачку замка и распахнула дверь.

Передо мной стоял он.

Один из них. Номер четвертый. Но я не смогла бы сейчас, даже если бы и захотела, вспомнить его имя или фамилию. Я вообще сейчас больше не могла ни о чем думать, потому что при виде номера четвертого мозг мой мгновенно отключился и я превратилась в бесформенный комок неодушевленной, распадающейся на первозданные молекулы слизи.

Даже не умом, а каким-то пока что еще живым кусочком сознания я вроде бы ощущала, что у меня вроде бы есть возможность захлопнуть дверь, но я словно оледенела от ужаса. Я хотела закричать, но вместо этого у меня из горла вырвался тоненький писк, даже скорее мерзкий сип какой-то, а не писк. Я попятилась в глубину квартиры, инстинктивно вытянув для защиты руку, в которой так и было зажато письмо.

Он шагнул вперед, прямо на меня, резко захлопывая за собой дверь. Он что-то говорил, но я не могла разобрать ни одного из его слов. Я пятилась назад, пока не уперлась спиной, мокрой от холодного смертного пота, в не менее холодную твердую стену. Дальше отступать мне было некуда. Я чувствовала, как капли пота быстро катятся у меня и по вискам, и по лбу, заливают, пощипывая, глаза.

Он подступал ко мне с вытянутыми вперед руками. Пальцы были растопырены. Его лицо с беззвучно шевелящимися губами приблизилось к моему лицу. И только тогда я услышала, что он говорит — какие слова. И наконец поняла, что он показывает мне, что руки у него пустые. А говорил он вот что:

— Не бойтесь. Да не бойтесь же вы. Я безоружен. Я пришел просто поговорить с вами… Не бойтесь.

Глава 17. СВИДЕТЕЛЬ.

Свет настольной лампы падал в основном на меня. А она сидела в тени, в кресле напротив меня и глаза ее свирепо поблескивали в полумраке комнаты. Она сидела поджавшись, собранная для прыжка, как пантера, готовая в любую секунду сорваться с места, зашипеть, зарычать и выпустить когти при малейшем моем неосторожном движении. Но я был очень, очень осторожен. Я старался и двигаться осторожно, и говорить негромко и мягко, в чуть замедленном, завораживающем темпе.

Именно мягко и медленно я протянул руку и стряхнул в керамическую пепельницу пепел, выросший длинным столбиком на моей сигарете. Мне нельзя было ее спугнуть — она и так была напугана до чертиков моим приходом. Но тем не менее к этому моменту я уже вполне созрел, чтобы наорать на нее или надавать ей оплеух.

— Что же вы замолчали? — спросил я.

— А вы уверены, что у вас все получится? — в ответ спросила она и глаза ее злобно сверкнули.

Я пожал плечами.

— Я бы с вами не разговаривал сейчас, если бы мы не были уверены. — Я специально подчеркнул слово «мы». — Получится, получится, все получится. Повторяю: раз вы не хотите идти нам навстречу, мы будем вынуждены принять ответные меры. Но уже по отношению к вам. Лично к вам, Ольга Матвеевна.

— И какие же это будут меры?

Я снова пожал плечами — надеюсь это у меня вышло достаточно естественно и свободно.

— Почему это я должен сообщать вам подробности? Вы ведь не хотите пойти на компромисс… Разве не так?

Она ничего не ответила. Взяла сигарету, зажигалку. Я не сделал даже попытки дать ей прикурить. Она щелкнула своей зажигалкой. Огонек на несколько мгновений высветил ее лицо. Но смотрела она не на пламя, а на меня. Очень пристально и недобро смотрела.

— Ну, скажем так: для вас не секрет, что каждый день в городе происходит масса несчастных случаев. И многие — со смертельным исходом, — ровным голосом сказал я. — Значит, скоро будет на один несчастный случай больше. Око за око, зуб за зуб, раз уж вы не хотите прислушаться к голосу разума. Поймите, нам теперь терять нечего.

Слава Богу, голос мой действительно звучал как надо — спокойно и зловеще. Ведь она ни в коем случае не должна была догадаться, что я блефую. Что все мы блефуем и ни о каком «несчастном случае» и речи не могло идти.

— Несчастный случай, говорите? Со смертельным исходом? А вы — именно вы уверены, что этот несчастный случай произойдет до того, как вы…

Она резко оборвала фразу и замолчала.

А мне вдруг по-настоящему стало страшно. Ведь я был одним из оставшихся номеров после Игоря. После его Жанны.

— Нам теперь нечего терять, — тем не менее упрямо повторил я. — Уже нечего.

— Зачем тогда вы пришли? — вдруг спросила она.

— Как это — зачем? — даже опешил я. — Вы что, до сих пор не поняли, каким…

Она зашипела, вырастая из глубин кресла, словно рассвирипевшая кобра.

— Я вас спрашиваю — зачем вы пришли?

Неожиданно для себя я постыдно быстро вскочил на ноги.

— Сначала вы предлагаете мне деньги, потом угрожаете, обещаете устроить мне несчастный случай, — продолжала тихо шипеть она, — а у вас хоть немножко пошевелились мозги, прежде чем вы решились сюда придти? У вас, в вашей пустой черепной коробке, или у них, у ваших вонючих друзей-ублюдков, мозги пошевелились?..

Она мелкими танцующими шажками придвигалась ко мне, поднимая, — видимо, сама не осознавая, что делает, — поднимая растопыренные пальцы с острыми ногтями к моему лицу. Я попятился в спасительный простор прихожей.

— Вы хоть подумали, с чем вы ко мне идете? Вы хоть понимаете, что произошло тогда там, на даче? — постепенно повышала она голос, не отступая от меня ни на шаг. — Вы хоть понимаете, кто вы? Кто — вы?! А?!

Я, пятясь, словно рак, пересек прихожую и уперся спиной во входную дверь. Дальше пятиться было некуда, разве что только улепетнуть за дверь. Но я не улепетнул. Да и неловко мне было дальше отступать, — ведь она была всего-навсего женщина. Слабая, несчастная женщина.

— Вы понимаете, что вы — свиньи? — вдруг завопила она. — Вонючие трусливые свиньи, вот вы кто! Гниды ползучие, ишь, обосрались!.. Мириться прибежали? Да я знаете что с вами… Да я вас!..

У нее не хватило слов, она захлебнулась злобным отвращением. И тогда я, не выдержав этой чудовищной, осязаемо толкающей меня в грудь ненависти, этого женского неистовства, тоже заорал прямо ей в лицо:

— А ты видела дочку Игоря, сволочь?! Ты видела, что с ней сделали твои уроды? Детей-то зачем?! Ты что думаешь — ты лучше нас? Да ты такая же! Точно такая же сволочь и гнида! Только к тому же еще и оттраханная тремя мужиками сразу!..

Я резко оттолкнул ее от себя и повернулся к двери, нащупывая собачку замка.

Глава 18. ПАЛАЧ.

До меня не сразу дошел смысл того, что он на одном дыхании выплюнул мне прямо в лицо. А когда дошел, то на меня нахлынула какая-то мутная, первобытная волна невероятной злобы. Я кинулась в комнату, схватила со стола то, что первое попалась под руку и рванулась назад, в прихожую, где он неумело возился с дверным замком. Кажется, я стонала. Не помню.

И, выбежав в прихожую, я с размаха всадила бронзовый нож для разрезания бумаг прямо ему под правую лопатку. Мелькнуло мимолетное удивление: нож вошел легко, с едва слышным противным сухим хрустом.

От моего удара его бросило вперед и он звонко стукнулся лбом о дверную филенку. А выдернувшийся по инерции нож остался у меня в руке. Он отпустил замок. Из небольшой дырки в куртке несильно выплеснулась и потекла по черной хромированной коже куртки кровь. Она была ослепительно алой и блестящей. Она была настоящей.

А потом он повернулся ко мне — медленно, медленно — и так же медленно, ко мне лицом, пополз вниз по двери. Не отрывая от меня взгляда, он очутился на полу и тихо сказал, почему-то грустно улыбнувшись:

— Эх ты, дурочка… Боже мой, какая же ты дурочка…

И закрыл глаза, и голова его бессильно свесилась на грудь. Он не шевелился.

На двери, там, где он проехался спиной, на блестящей белой масляной краске осталась размазанная красная полоса. Словно кто-то только что начал перекрашивать дверь, попробовал-попробовал колер, да и бросил это никчемное занятие.

Я попятилась; кажется, я что-то пыталась произнести. Губы у меня онемели и во рту стало сухо и горячо. Звонко брякнул о паркетины пола выпавший у меня из руки нож.

— Господи, о, Господи, — шептала я, отступая. — Что же я наделала?..

Я зачем-то побежала на цыпочках на кухню, заметалась по ней, роняя табуретки, вернулась назад во внушающую мне — теперь — ужас прихожую. Я осторожно присела на корточки перед ним и пальцем осторожно тронула его за плечо:

— Эй… Эй, вы живы?..

Он приоткрыл глаза, с трудом приподнял голову. Он смотрел на меня мутным пустым взглядом, почти не узнавая. Пошевелился, попытался левой рукой залезть назад, за спину; видно, хотел дотянуться до того места, куда вошел нож. Скривился от боли и прошептал:

— Помоги…

Я подхватила под руки его тяжелое, непослушное тело, приподняла, поволокла из прихожей в кабинет. Он пытался помогать мне, слабо отталкиваясь от пола ногами. Он ворочался, как пьяный, как пробитый острым гарпуном глянцево-черно-красный морской краб.

— Бинт… У тебя… В доме есть бинт? — прохрипел он.

— Да… Да! Конечно есть!

Я отпустила его, помчалась на кухню. Когда я вернулась с бинтами и тампонами, он уже стянул с себя свою кожаную куртку, пытался вылезти из свитера. Он сидел, привалившись здоровым боком к дивану. Светло-синяя подкладка куртки потемнела, она была вся пропитана кровью. Когда он попытался стянуть свитер, то заскрипел зубами от боли. Откинулся назад. Лицо его прямо на глазах становилось землисто-серого цвета, покрывалось мелким потом, будто он только что вынырнул из-под воды.

— Разрезай…к матери… Разрезай, — прошептал он.

Я выхватила из ящика серванта большие портновские ножницы и торопясь, дрожащими руками стала кромсать свитер прямо вместе с рубашкой, обнажая его бок и спину. Куски ткани, набухшие от крови, влажно шлепались на пол. Он повернулся чуть на бок и я увидела рану. Она была небольшая и выглядела, словно обычный порез с припухшими синеватыми краями. Но из этого пореза по-прежнему толчками выбрасывалась кровь. В крови были и спина, и джинсы, словно кто-то вылил на него бутылку липкого красного десертного вина.

— Бинтуй, что смотришь?..

Я стала заматывать его, положив на рану несколько тампонов. И тампоны, и бинты сразу же набухали, темнели от терпко пахнущей крови. Но я продолжала, стоя перед ним на коленях, лихорадочно быстро обматывать его бинтами.

Наконец зубами я разодрала край бинта и кое-как завязала концы. Он откинулся, уронил голову на сиденье дивана. Посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но не успел. Зрачки у него закатились и голова бессильно упала набок.

— Ты что? — схватила я его за плечо. — Ты что?.. Не умирай, слышишь?!

Я затрясла его за плечи, затормошила. Голова его безвольно моталась из стороны в сторону. Я схватила его, с трудом приподняла. Заволокла на диван и уложила почти поперек, на большее сил не хватило — ноги его свешивались вниз. Он лежал ничком и я, косясь на темное-красное пятно, расплывавшееся на белизне бинтов, подскочила к телефону и стала лихорадочно нажимать кнопки. Палец у меня плясал, не попадая на нужные цифры. Но все же я набрала тот единственный номер телефона, который мог его и меня спасти.

В трубке послышались длинные гудки. А потом грудной женский голос сказал неторопливо и вежливо:

— Я слушаю вас…

Глава 19. ДРУГ.

Я стянул с рук испачканные кровью резиновые перчатки и раздраженно швырнул их в пластмассовый тазик, стоящий на табурете рядом с диваном. В тазу валялись окровавленные тампоны, перепачканные зажимы и зонды. Потом я склонился к лежащему ничком на диване раненому. Он был раздет догола, прикрыт простыней, в которой, в прорезанном неровном окошке виднелась уже зашитая и обработанная мной рана. Я пощупал у него пульс. Ничего страшного: вялый, но наполнение нормальное.

Он пока что еще был без сознания.

В ее кабинете ярко горели все лампы. Они давали резкий, беспощадно белый свет.

Я сдернул с него испятнанную кровью простыню, скомкал, бросил в тазик.

— Унеси все это, — показал я Ольге на таз.

Она безропотно подхватила таз и вышла из кабинета. С кухни донеслось позвякивание и шум идущей из крана воды. Я быстро — вроде не разучился еще, руки действовали автоматически, хотя я уж и забыл, когда в последний раз этим делом занимался, — перебинтовал его.

Да, действительно не разучился.

Я укрыл его новой чистой простынкой и верблюжьим лохматым одеялом. Потом как попало побросал в портфель свои перепачканные кровью хирургические побрякушки, — дома разберусь, — и пошел в ванную. Включил там свет и начал намыливать руки. Пышная пена хлопьями падала в раковину. Я откашлялся, сплюнул. Посмотрел в зеркало над раковиной. За моей спиной в дверях ванной стояла Ольга.

— Ну…ну как он, Сережа? — тихо спросила она.

— Жить будет, — усмехнулся я. — Крови, правда, прилично потерял. Но это в конце концов не так уж и страшно… Дай мне сигарету.

Она прикурила сигарету и сунула мне в губы. Я домыл руки, вытер их насухо и мы прошли на кухню. За окнами была непроглядная темень. Горела низко висящая лампа под сплетенным из веревок абажуром. Ольга тоже закурила. Мы молчали. Еле слышно бормотали ночные голоса из динамиков радиоприемника.

— Нда-а… Натворила ты, голубушка, делов, — пробурчал я.

Ольга не ответила.

— Я тебе оставлю шприцы, антибиотики. Будешь ему колоть. Я подробно напишу тебе, как и что.

Я посмотрел на нее исподлобья. Я был уверен, что она со всем этим справится. Она наверняка еще не забыла, что это такое — ухаживать за больным человеком. Уколы, смена повязок и постельного белья — не могла она забыть, потому что такое как правило долго или вообще никогда не забывается.

Я тоже не забыл, как три с небольшим года тому назад тяжело и мучительно умирал чудесный человек, ее отец и мой единственный друг в их сумасшедшей дворянской семейке, с трудом меня воспринимавшей и до конца так не принявшей.

Последний месяц своей жизни он провел в нашей клинике. На дворе стоял роскошный балтийский июнь, вечерами, больше похожими на полдень в окна первого этажа лезли купы сирени, заполняя его небольшую одноместную палату одуряющим запахом неистребимой жизни и любви; я сделал ему сложнейшую и в принципе уже практически бесполезную операцию, и мне все было ясно: метастазы практически по всему кишечнику, желудку и легким. Он сам тоже о многом знал, а что не знал — о том, я думаю, легко догадывался, хотя мы ни разу и словом не обмолвились на эту тему. Играли в уже давно привычную для меня, врача, игру в поддавки. Для него же все было внове и — в первый и последний раз. Но держался он блестяще. Мы ним много беседовали, играли в шахматы, когда его не скручивала боль. Он был человек блестящей эрудиции и врожденного, удивительно чуткого такта. И в то же время он был достаточно жестким и принципиальным человеком. Он был личностью. И за месяц, который он провел у нас, мне многое стало понятно и про Ольгу, и про нас с ней — ведь характер у нее был отцовский.

А еще я воровал для него морфий в последнюю неделю его жизни, когда прописанные мной же дозы уже не помогали. И сам ему колол, обнаруживая в бездонной темноте его зрачков понимание и легкий намек на благодарность. И я себя не виню — может быть, хотя бы это чуть-чуть облегчило его чудовищно несправедливую участь.

Ольга тогда дневала и ночевала у отца в клинике, забросив все свои дела. Она худела на глазах, истончалась, пряча в глубине глаз скорбь и предчувствие неотвратимой утраты. Ее красотка-мать появлялась же лишь изредка, наездами, продуктовыми набегами, время от времени и всегда неожиданно для меня вплывая в палату, и тогда благоухание ее тягучих, будоражащих воображение духов на какое-то время вытеснял из жаркого душного воздуха палаты аромат распустившейся сирени и неистребимый запах лекарств, болезни и надвигающейся смерти.

К тому времени у нас с Ольгой все уже было кончено, но я со свойственным мне ослиным упрямством почему-то — и абсолютно напрасно — надеялся на ее возвращение. Я думал, что это несчастье снова объединит нас, или по крайней мере даст мне еще один, последний шанс, но этого, увы, не произошло. Более того, каждый день отстранял ее от меня все дальше и дальше, пока она не оказалась в совсем неразличимой дали.

И теперь мне досталась — я думаю, окончательно и бесповоротно — роль благородного и великодушного друга, бесполого ангела-хранителя, каковую роль я исправно и исполняю. Не теряя, впрочем, сумасшедшей надежды (в которой сам себе боюсь признаться) на то, что в один прекрасный день-утро-вечер произойдет невероятное чудо и все вернется на круги своя, и она вернется ко мне.

Не будет этого никогда…

Я загасил окурок. Прошел в комнату и посмотрел на парня. Он дышал неровно, но спокойно. Неслышно вошла Ольга, остановилась рядом со мной, не сводя глаз с раненого.

— Этот…тоже участвовал? — спросил я.

— Нет, — тихо и как-то печально ответила она. — Он сначала был там… Но когда все началось, он исчез… Ушел, или уехал — я толком не знаю. Я уже плохо соображала. Но он орал на них, я помню. Смутно, но помню, как он орал на них, словно спятил — он был…ну, против всего… Он и не видел ничего, наверное… Как он сейчас, Сережа?

— Особенно страшного с ним ничего не произошло. Ты его достаточно удачно саданула, — я невольно хмыкнул. — Внутри я тоже все заштопал. Легкое не задето. Но все равно радости мало, Оля. Ему нужен покой. Не двигаться, лежать. Питье, бульоны. Вообще пока что поменьше шевелиться… Крови он потерял все же много.

Ольга посмотрела на меня:

— И сколько ему так вот…лежать?

— Ну, неделю — точно. Дальше уж я посмотрю. Снимем швы, поглядим, как будет себя чувствовать. Н-да-а… Полевой лазарет. Отмочила ты, милая…

— Не пей кровь, а? Я и так вся…

— Ладно, ладно, — невесело улыбнулся я. — Все раньше надо было думать.

Я присел за стол и на листе быстро написал ей подробные инструкции. Пошел в прихожую одеваться. Надел шляпу, запахнул поплотнее пальто.

— Меряй ему температуру через каждые два-три часа, — сказал я. — Пульс, дыхание, — записывай. В общем, ты все знаешь. Если вдруг что — немедленно мне звони. В любое время суток. Завтра перед работой я обязательно к тебе заеду.

— Сегодня, — поправила она меня. — Уже сегодня, Сережа.

Я посмотрел на часы — половина первого ночи. Действительно, уже наступило сегодня.

— Заеду, посмотрю его, — продолжил я. — Звонить тебе я буду с прозвонкой: два звонка, отбой — и снова два. И по телефону, и в дверь. А то ведь наверное они — остальные, могут попытаться к тебе нагрянуть, а?

Ольга вздрогнула, поежилась. Я слегка потрепал ее по плечу — осторожно, потому что любую фамильярность она на дух не переносила.

— Ну-ну! Не надо бояться. Все уже позади.

Она порывисто обняла меня и прижалась щекой к кашемиру пальто, как будто я мог ей по-настоящему чем-то пособить. Какое там! Я себе-то не в силах помочь, и еще ей?..

— Ты… — начала было она.

— Ладно, ладно, — я легко ее отстранил. — Все только через магазин, через винный отдел. Я пошел. Спокойной ночи. Я позвоню под утро.

— Ты… Ты предупреди жену…

— Уже. Уже предупредил.

Я невесело усмехнулся и, подхватив портфель быстро вышел из ее квартиры.

Я спускался по лестнице, слыша, как она за моей спиной гремит запорами и дверной цепочкой и меня охватывала неистребимая привычная горечь очередной потери. И еще промелькнула дикая мысль — хотел бы я оказаться на месте этого парня.

Кстати, я даже не знаю, как его зовут.

Глава 20. ТРЕТИЙ.

— Ну что же он не звонит?.. Ну что же он не звонит?! — выкрикнул Виктор и вскочил с кресла. Забегал, забегал по комнате, словно укушенный тарантулом.

Я молча и презрительно наблюдал за его суматошными метаниями, и — мать его в душу! — эти истерики уже начинали мне действовать на нервы. Потому что мы опять сидели в его квартире — но теперь только Игорь, я и, естественно, Пухлый. Сидели уже давно и безрезультатно. За окнами стояла хмурая дождливая ночь, пепельницы были полным полны окурков, по слабо освещенной комнате пластами стелился табачный дым. Мы ждали звонка Андрея.

— Не суетись под клиентом, Пухлый, — брезгливо процедил я сквозь зубы.

Он остановился на мгновение, перестал бормотать себе под нос что-то неразборчиво-жалобное. Растерянно посмотрел на меня, на ссутулившегося в углу Игоря.

— Может, нам самим позвонить ей? — нерешительно предложил Игорь, бросив на меня короткий взгляд исподлобья.

— Ради Бога, можешь попробовать, — бросил я ему безо всякого раздумья.

Игорь взял со столика бумажку с номером телефона, сверяясь с ней, стал нажимать на кнопки.

— Только вот что ты ей скажешь? — ехидно поинтересовался я у него. — Будешь представляться? А напоминать о недавнем знакомстве будешь? Нашему милому палачу?

— Я?..

Игорь растерялся, замер. Потом быстро нажал на рычаг телефонного аппарата.

— Дай сюда трубку, — сказал я. — Набирай снова.

Я взял трубку. Виктор остановился посреди комнаты и уставился на меня с таким видом, словно я святой Франциск и сейчас же, прямо на его глазах сотворю невероятное чудо, — и все сразу развеется, как кошмарный сон.

Щелчок. Соединилось. Я сидел, глядя на ребят и слушал длинные гудки. Потом линия автоматически отключилась и в трубке заверещали прерывистые гудки отбоя.

— Не отвечает, сука поганая, — сказал я, опуская трубку на аппарат.

Игорь и Виктор молча смотрели на меня. Я обвел их взглядом.

— Ну-с, подельщики, что делать будем? Сразу в ментовскую пойдем сдаваться или как? — спросил я их.

— Может, нам всем вместе поехать к ней? — робко предложил Виктор, усаживаясь на краешек дивана.

— Ну, конечно! Она сейчас только нас и ждет, — осклабился я. — Стол накрыла, штец налила, водочка там ледяная, «Смирновская», индейку уже из духовки тащит для гостей дорогих, то да сё… А если Андрюхи там вовсе нет? А у нее в гостиной — человек пять веселых плечистых ребятишек с кастетами и пушками, которые только и ждут, чтобы мы приехали туда, прискакали, весело блея, как бараны на бойню!.. Об этом ты забыл подумать, друг Пухлый?

— Зачем же тогда ты послал к ней Андрея?! — завопил Виктор, снова вскакивая и кидаясь ко мне.

— Заткнись! — рявкнул я, с силой оттолкнув его. От толчка он плюхнулся на диван. — Уже наложил в штаны, да ? Андрюха — вне игры, понял, вонючка толстая?! Сидеть! — добавил я, когда Виктор с возмущенным выражением на потном лице опять стал было подниматься с дивана.

— Да скажи хоть ты ему, Игоречек, — Виктор скривил физиономию, словно собираясь заплакать, повернулся к Игорю. — Чего он меня…

Игорь безвольно махнул рукой. Виктор умолк.

— Будем ждать, — сказал я после паузы. — Больше нам ничего не остается. Будем ждать. Иди, завари кофейку, Витя.

Виктор покорно поднялся и вышел из комнаты.

— Что ты думаешь обо всем этом? — спросил меня Игорь негромко, прислушиваясь к позвякиванию посуды, доносящемуся с кухни.

— Ничего я не думаю, — огрызнулся я. — Я знаю ровно столько же, сколько и ты… Надо ждать. Будем надеться, что переговоры ведутся и будем верить, что закончатся они удачно.

— Удачно… Для кого как, — сказал Игорь.

— Да. Именно так — удачно. И не распускай сопли, будь мужчиной, — сказал я ему. — Время еще есть. И все координаты ее тоже у нас есть.

Я снял трубку телефона и еще раз стал набирать ее домашний номер.

Глава 21. ПАЛАЧ.

Я с большим трудом отжала его потертые levi"s и бросила их в таз, где уже валялись остальные его шмотки — отстиранные и отжатые. Дернула за цепочку, выдернув пробку и розоватая пенистая вода в ванне с хлюпаньем завертелась, втягиваясь воронкой в сливное отверстие.

Я смахнула со лба мокрые волосы. В ванной было душно, как в тропическом лесу. Я стала развешивать его вещи по веревкам. Обвисшая кожаная куртка уже тяжело висела на плечиках, с нее капала вода. Я повесила его рубашку и снова наклонилась над тазом.

И тут опять пронзительно зазвонил телефон. Я замерла на месте, шепотом считая вслух звонки:

— Один, два…три…четыре…

Все было ясно.

Я выпрямилась. Повесила джинсы. Сполоснула таз, уже не обращая внимания на надрывающийся на кухне телефон. Вытерла руки и пошла по мокрому после уборки паркету через прихожую в комнату. Пол влажно мерцал и идти по нему было чуть скользко. На входной двери — тоже еще не до конца высохшей, — слава Богу, уже не было этих жутких кровавых разводов.

Я выключила в кабинете все лампы, помогавшие Сереже во время импровизированной операции. Оставила только одну — на письменном столе. Надела на нее стеклянный голубоватый абажур, а сверху набросила узорчатый платок, чтобы свет не бил ему в глаза.

Я подошла к дивану и опустилась на колени.

Он лежал на животе, чуть повернувшись под простыней на левый, здоровый бок, лицом ко мне. Вокруг закрытых глаз у него проявились синие, переходящие в черноту круги. Он прерывисто дышал приоткрытым, обметанным ртом. Мокрые от пота волосы прилипли ко лбу. Я осторожно отодвинула волосы. Промокнула марлевой салфеткой его лоб и виски. Он не пошевелился, не открыл глаз. А потом тихо, просяще, неразличимо произнес какое-то короткое слово.

Я наклонилась ближе к нему. И он снова его произнес. Вот что я услышала: «Ма-ма…»

— Боже мой, — прошептала я растерянно. — Боже ж ты мой… Мама…

Я медленно поднялась с колен. Залезла с ногами в кресло, стоящее рядом с диваном. Я села так, чтобы видеть его лицо. Придвинула поближе к себе телефон, убавив до минимума громкость звонка. Ноги я укутала пледом, взяла со стола и раскрыла «Manhattan Transfer» Дос Пассоса на странице, отмеченной закладкой.

Я невнимательно читала, время от времени поглядывая на него. Лицо у него обтянулось, стало выглядеть еще моложе. Какие двадцать восемь!.. Сейчас он выглядел едва-едва на двадцать. Мальчишка. Злобный испорченный мальчишка.

На кухне нудно капала вода из плохо прикрытого крана. Мирно тикающий будильник на моем письменном столе показывал начало третьего ночи.

* * *

Я, все время оглядываясь назад, взбежала по истертым, крошащимся под ногами бетонным ступеням, нырнула в какой-то закоулок, ведущий в глубину полуразрушенного здания. Мои шаги гулко рокотали под высокими, теряющимися в пыльном сумраке сводами. Еще поворот, еще одна лестница, теперь уже металлическая — и я выскочила в предрассветный уличный туман. Сквозь него вяло проглядывали желтые лепешки фонарей и волчьи глаза семафоров.

Я очутилась на безлюдной, длинной, убегающей во мглу платформе вокзала и остановилась. Я загнанно дышала. Никого не было видно — ни единой живой души. В вязкой тишине слышался только какой-то частый глухой стук — и я наконец поняла, что это колотится мое сердце. Матово поблескивали изогнутые нитки рельсов, уходящих в туман, между шпалами из грязного гравия торчали невысокие чахлые кустики, на которых поблескивали капли росы. Поодаль, словно давно высохшие фантасмагорические фаллосы, тянулись к почти ночному еще небу псевдоготические башенки и острые стеклянные кровли вокзальных зданий.

А потом я услышала шаги. Медленные, шаркающие. Они неотвратимо выплывали из тумана, они выплывали из тишины за моей спиной и у меня не было сил оглянуться. Меня сковал невыразимый, липкий первобытный страх. Шаги приблизились — и затихли. Снова воцарилась тишина. Но я-то прекрасно знала, что оно — это — стоит прямо у меня за спиной — близко-близко, на расстоянии вытянутой руки. Мне надо было обернуться и, превозмогая себя, я медленно обернулась.

Да, это был он — сумасшедший старик с Каменного острова. Он смотрел на меня из-под нависших кустистых бровей, смотрел, криво улыбаясь. Когтистая синюшная лапка крепко сжимала набалдашник трости. На серебряной щетине, покрывавшей впалые щеки, неярко мерцали капельки то ли утренней росы, то ли пота. У его ног жалась маленькая собачонка, время от времени приоткрывающая розовую пещерку пасти.

Я понимала, что это не старик — это пришла моя смерть под видом ужасного старика в потертой тюбетейке.

— Ольга… — тихо-тихо позвал старик, пронизывая меня иголочками непроницаемо-черных зрачков. — Ольга-а…

Я попятилась, не сводя со старика обезумевших от страха глаз. И тут же старик сделал маленький шажок следом за мной — ко мне, и собачка его злобно оскалилась.

— Ольга… — снова позвал старик. — Ольга-а…

Я сделала еще шаг назад, еще, пошатнулась и, не удержавшись на краю платформы, с отчаянным протяжным криком полетела спиной вниз, к упорно нацелившемуся прямо на мой затылок тупому стальному рельсу.

* * *

Я вскочила, дико озираясь по сторонам. Плед и книга со полетели на пол. Я затравленно дышала и на губах у меня еще до конца не затих хрип предсмертного ужаса.

И только тут я заметила, что он лежит с открытыми глазами и с удивлением смотрит на меня.

— Ольга-а, — еле слышно, протяжно произнес он, разлепив сухие обметанные губы. И, помолчав, медленно добавил, недоуменно шаря глазами по сторонам:

— Где я?..

— Вы у меня дома. Извините… Я сейчас.

Я быстро прошла, почти пробежала в ванную. Включила холодную воду и сунула лицо под свистящую струю. Ледяная вода обожгла меня, я зажмурилась, затрясла обалдело головой. Через несколько секунд самообладание вроде бы вернулось о мне. Я выключила воду, насухо вытерлась: руки у меня тем не менее все еще тряслись. И пошла обратно в комнату, натянув на лицо невозмутимо-холодную маску.

Он все так же и лежал, глядя на меня — чуть на боку. Глаза у него лихорадочно блестели. Я наклонилась и поправила подушку у него под головой. Стряхнула градусник и сунула ему подмышку. Он ничуть не сопротивлялся, даже взглядом не высказал недовольства.

Я отвернулась от него. Распаковала одноразовый шприц. Набрала в шприц новокаин, смешала с гентамицином. Подошла к нему, — он по-прежнему не сводил с меня взгляда горячечно сверкающих, воспаленных глаз в красных прожилках лопнувших сосудиков. Слегка неодобрительно поморщился, увидев у меня в руке наполненный шприц.

— Надо. Вам надо сделать укол. Поверьте, это абсолютно необходимо.

Я старалась, чтобы голос мой звучал сухо и строго. Как у приходящей бесплатной медсестры, у которой на сегодня еще куча адресов в разных концах города и, следовательно с десяток походов по разным больным вроде него.

Я приоткрыла одеяло — он быстро посмотрел вниз и, кажется, только сейчас сообразил, что кроме бинтов на нем ничего нет. И я с удивлением увидела, как краска стеснения проступает на его запавших щеках. Он закрыл глаза.

Укол я сделала лихо. Протерла ваткой со спиртом его ягодицу и снова укрыла его одеялом.

— Ну вот и все. Полежите пожалуйста спокойно, пока меряете температуру, — сказала я.

Я бросила использованные шприц и ампулы в картонную коробку и понесла ее не кухню.

Я немного постояла на кухне, не зажигая света. Постояла, упираясь лбом в холодное оконное стекло, за которым в ночи мигали звезды сквозь быстро несущиеся тучи — мигали, словно угасающие свечи. Курить мне не хотелось.

Вернувшись в комнату, я вытащила у него градусник.

— Сколько? — хрипло спросил он.

Помявшись, я сказала правду:

— Тридцать восемь и семь.

— Мне нужно позвонить, — с трудом выговорил он. — Я могу это сделать?..

Вместо ответа я взяла трубку радиотелефона, протянула ему. Он положил ее перед собой и медленно начал набирать номер одной рукой — здоровой. Я не делала попыток помочь ему. И деликатно выходить я не собиралась, не дождется, засранец, хоть и раненый мою собственной дланью. Наконец он набрал и той же рукой поднес трубку к уху. Прислушался. До меня донеслись редкие длинные гудки.

— Который час? — с трудом разлепил он губы.

— Половина четвертого утра.

Лицо его скривилось. Он положил трубку, повторил набор номера и опять послышались длинные гудки. Ни привета, ни ответа.

Рука с трубкой бессильно упала с дивана. Я наклонилась, вынула трубку у него из сухих горячих пальцев.

— Вам надо уснуть, — сказала я, глядя чуть вбок, чуть вскользь — стараясь не встретиться с ним глазами. Он не ответил. Облизал губы. Я взяла со стола фарфоровый чайник с длинным носиком. Присела рядом с диваном, придвинула носик к его рту. Он недовольно поморщился.

— Это морс. Он кислый. Пейте. Надо, — мягко, но весьма настойчиво сказала я ему, как бы заранее отметая любые его возражения.

Он покорно прижался к носику губами и принялся торопливо глотать. Ему было неудобно пить — лежа практически на животе. И поэтому он был похож на детеныша, сосущего матку-оленуху. Кадык быстро ходил на тонкой шее, вокруг шеи воротничком приготовишки лежала белизна бинтов.

Наконец он оторвался от чайника и упал щекой на подушку, тяжело отдуваясь. Смежил веки и прошептал:

— Спасибо…

Я поставила чайник с морсом на стол, ничего ему не ответив. Подобрала с пола свой плед и книжку, снова залезла с ногами в кресло. В ночной тишине отчетливо слышалось его дыхание — частое, прерывистое. Я искоса посмотрела на него — лицо блестит от пота, пальцы чуть вздрагивают. Глаза закрыты. Потом он что-то быстро пробормотал — я не смогла разобрать — что. И, кажется, он снова уснул.

Я проглотила таблетку сонапакса. Подумала — и бросила в рот еще две. Запила по его примеру морсом из носика чайника — сил идти за чашкой на кухню уже не было, — и откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза.

* * *

Я забрала у кассирши сдачу и, подхватив набитую до отказа металлическую корзинку с продуктами, прошла мимо кассы. В универсаме смутно шумели голоса, трещали и звенели кассовые аппараты. Я раскрыла свою пластиковую сумку и стала перекладывать в нее свертки.

И вдруг сбоку появилась загорела мужская рука с небольшим платиновым перстнем, которая взяла из моей корзинки запечатанную в полиэтилен импортную курицу и аккуратно засунула в мою же сумку.

Я открыла было рот, чтобы возмутиться, подняла глаза и все слова мгновенно застряли у меня в глотке. Передо мной стоял доброжелательно улыбающийся мужчина.

На нем было надето темно-серое длинное пальто. Оно было не застегнуто и из-под него был виден неброский серый костюм и галстук в тон к костюму, купленный явно не в Гостином дворе. Только другой расцветки, иной, чем тогда в клубе. Аккуратно постриженный, нестарый и ничем в общем-то не примечательный мужчина. В левой руке он держал тонкие кожаные перчатки.

Это был Славик.

— Доброе утро, Ольга Матвеевна, — он улыбнулся, продемонстрировав два ряда безукоризненных зубов и добавил вежливым тоном, словно мы столкнулись с ним не в продуктовом магазине, а на дипломатической party:

— Какая неожиданная встреча, не правда ли?..

Я с трудом сглотнула слюну и невнятно промямлила нечто вроде «нда-нда-нда».

А он, словно и не замечая моей растерянности, продолжал перекладывать продукты из корзинки в мою сумку. Широкоплечий, спокойный, на лице — еще не сошедший летний, явно южный загар, который не был заметен тогда, в полумраке клубного ресторана. Когда все свертки перекочевали ко мне в сумку, он, не спрашивая разрешения, легко подхватил ее и только после этого легко улыбнулся:

— Надеюсь, позволите вам помочь, Ольга Матвеевна?

Я неопределенно хмыкнула. А что я могла ему ответить и тем более — сделать?

Мы вышли на улицу. Он уверенно повернул в сторону моего дома. Шел рядом, еле слышно насвистывая какую-то мелодию.

И тут же откуда-то сбоку незаметно вынырнули двое коротко стриженных крепышей в одинаковых серых пальто. Шей у них не было, покатые плечи борцов сразу переходили в затылки. Под покатыми лбами прятались бойницы узких глазок — выражение их было не понять, но в любом случае ничего дорого оно не сулило. Крепыши пристроились чуть сзади Славика, шумно топая по лужам. А за ними сразу же отвалил от тротуара, пополз за нами по улице чуть слышно, сыто урча мощным двигателем, мышиного цвета шестисотый «мерседес» с непрозрачно-черными стеклами.

Меня передернуло.

— Как ваше самочувствие? — спросил он.

Глаза серьезные, но где-то в их серо-синей глубине — или мне так казалось? — таилась все понимающая смешинка.

— Самочувствие? Ну… Нормальное… Все в порядке.

— Клиенты мои не беспокоят?

— Кто? Ах, да… Что вы, нет, нет. Спасибо, Станислав Андреевич, — я чувствовала, что несу полную ахинею, но остановиться уже не могла. — Совсем не беспокоят.

Как будто я рассуждала о купленных намедни туфлях, которые мне слегка жмут!

Я не знала, что ему говорить. Не знала, как себя с ним вести. Мне стало попросту страшно, особенно, когда я вспомнила тот подвал с бочкой.

— Правильно, — подтвердил он, слегка качнув головой. — И не будут беспокоить, можете не волноваться. Не будут. С одним из них, правда, пока что мы не можем разобраться… Что-то он никак не хочет с нами встречаться… Номер четвертый, — и тут же он быстро спросил, шаря по моему лицу зрачками. — Арсентьев Андрей, ведь верно, да?

— Не помню, — так же быстро ответила я.

— Ну-ну, — неопределенно сказал он. — Найдем, найдем. Не сомневайтесь.

— А я и не сомневаюсь, — с вызовом сказала я. — Я вам за это деньги плачу, Станислав Андреевич.

— Верно. Платите, — легко согласился он.

Он шел, на пол-шага опережая меня и снова — совершенно безошибочно, — свернул к арке моего дома.

— Вы что же это — следите за мной? В комиссара Мегрэ играете? — не выдержав, выпалила я сердито.

Он весело, искренне захохотал.

— Что вы, что вы!.. Просто ограждаем от случайных и ненужных встреч. Вы ведь наш работодатель, Ольга Матвеевна. Мои люди вовсе не хотят остаться не у дел.

Я остановилась возле своей парадной и решительно протянула руку к сумке.

— Спасибо за помощь. Я уже пришла.

— А у вас нет желания встретиться со мной, Ольга Матвеевна? Скажем, сегодня, на нейтральной почве? Да и поговорить со мной на нейтральные темы?

Он словно бы и не замечал моей протянутой к сумке руки.

— О чем же это?

— Ну, у двух умных людей всегда найдется тема для беседы. Нет, я абсолютно серьезно: сегодня вечером, в любом удобном для вас месте. А, Ольга Матвеевна? Как? Я, например, просто невероятно жажду с вами поболтать в какой-нибудь располагающе приятной обстановке.

— Благодарю вас, нет. Я не расположена…в ближайшие дни, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

— Да-а-а?.. А может быть, тогда вы меня сейчас пригласите на чашечку кофе? Все-таки я вам сколько сумку тащил.

— Давайте лучше как-нибудь в другой раз. Я, право, не могу, Станислав Андреевич. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую… Видимо, простуда начинается.

Я боялась его и он прекрасно это чувствовал. Впрочем, так же, как и мою неуклюжую ложь.

Он протянул мне сумку и продолжая обаятельно улыбаться, произнес:

— В этом случае лучше всего помогает легкая диета: фрукты, соки, лимон непременно. А вы вместо этого вон чего накупили — мясо, консервированные огурцы какие-то, курица французская… Испортиться к тому же все может. Сами понимаете, какие у нас в магазинах продукты продаются…

Он поддернул рукав пальто и посмотрел на массивные наручные часы на золотом браслете.

— Значит, говорите, простуда. Жаль… Ну, что ж… В таком случае мне, пожалуй, пора… Ах, да! Чуть было не забыл отдать вам одну занятную вещицу.

Он полез во внутренний карман пальто, глядя на меня и загадочно улыбаясь. У меня в груди захолонуло от предчувствия беды, в голове замелькали самые невероятные предположения: я ожидала от него всего, чего угодно, — любой гадости или неприятности. Он что-то вытащил из кармана. Что — я не могла разглядеть, он держал это в кулаке, не разжимая пальцев.

— Дайте-ка мне вашу руку, — весело сказал он.

Я, словно кролик, загипнотизированный взглядом удава, беспрекословно протянула руку. Он разжал пальцы и что-то положил мне на ладошку. Я посмотрела на это что-то и не поверила своим глазам.

У меня на ладони покоился небольшой овальный футляр, обтянутый слегка потершимся атласом небесно-голубого цвета. Я завороженно потянулась к футляру, щелкнула замочком и осторожно его открыла. На темном бархате ослепительно засияли платиновые с золотом ажурные серьги с бриллиантами. Мои серьги, те самые, что я недавно продала Елене.

— Ведь это ваша вещица, Ольга Матвеевна, не правда ли? Я не ошибаюсь? — Он смотрел на меня, слегка сощурив в скрытой усмешке глаза.

— Да, моя, но… Нет, я ее продала… Это, это… Откуда это у вас? — лепетала я в полной растерянности.

— Неважно. Важно другое: утраченные красивые вещи всегда должны возвращаться к своей хозяйке. Особенно, если и хозяйка тоже красива. Не правда ли?

Я не знала, что и сказать ему. Из вороха разнообразных, калейдоскопически мелькающих у меня в голове мыслей вылущилась одна, совсем параноидальная: он убил Елену, вырвал у нее из ушей и привез мне. Но на них тогда должна быть кровь!..

Приехали, что называется.

Наконец я немного пришла в себя, закрыла футляр и протянула его ему.

— Я не могу…не могу принять от вас это.

— Должны. Это — по праву ваше, Ольга Матвеевна. Берите. И никаких возражений.

Он внезапно бросил на меня жесткий, действительно не терпящий возражений взгляд и я отчетливо осознала — шуточки кончились. Он впервые показал зубы и недвусмысленно дал понять, что выбора у меня нет. Он нагло покупал меня — это было ясно, как Божий день.

И я не могла, никак не могла отказаться от этого неожиданного подношения (а как его еще назвать?), потому что больше всего сейчас боялась одного-единственного, другого: чтобы ему не пришло в голову снова увязаться за мной и войти в квартиру, где в гостиной лежал на диване тот, раненый. За которым они охотились с моей легкой руки.

— Спасибо, — только и смогла я пролепетать, непослушными пальцами запихивая футляр в карман.

— Вот и прекрасно. Тогда — до следующего раза. Я думаю, он наступит…скажем через недельку, когда вы непременно поправитесь. И мы с вами съездим в одно замечательное место, поужинаем, поболтаем. Договорились?

— Договорились, — пролепетала я снова. А что я еще могла ему сказать?! Он давал мне неделю (может быть все же чуть больше?) и я знала, что он сдержит свое обещание.

— Всего наилучшего, Ольга Матвеевна. Не смею вас более задерживать. И не волнуйтесь по поводу…номера четвертого. Все будет в порядке. Как только его найдут, я вам сразу сообщу. Думаю, что это произойдет в ближайшее время.

И он, не дожидаясь от меня ответа, резко повернулся и размашисто зашагал прочь. Я растерянно смотрела ему вслед, приоткрыв рот, как слабоумная идиотка.

Он уходил от меня, уверенно ступая по мелким лужам мягкими кожаными туфлями. Телохранители топали следом за ним.

Я увидела, как через арку они дошли до «мерседеса». Номеров я отсюда не могла разглядеть. Один из крепышей поспешно открыл дверцу, Славик нырнул на заднее сиденье. Мягко хлопнули дверцы и я уже ничего не могла разглядеть сквозь затененные стекла. «Мерседес» прыгнул с места и исчез из проема арки.

Я вбежала в подъезд, обессиленно прислонилась к холодной стене и перевела дыхание.

— Господи Вседержитель, — прошептала я. — Как я боюсь… Как же я всех их боюсь…

И тут на мое плечо легла рука.

Как в тот момент я не умерла от внезапного разрыва сердца — до сих пор не понимаю. Я не смогла даже закричать, только втянула воздух сквозь крепко стиснутые зубы и обмякнув, стала сползать по стене. Чьи-то сильные руки легко подхватили меня, потянули наверх, развернули; прямо перед собой я увидела знакомое мужское лицо и с облегчением выдохнула воздух, чуть ли не навсегда застрявший в легких.

Это был он, милиционер, который вызывал меня к себе. Старший оперуполномоченный Дементьев.

— Кого это вы так боитесь, Ольга Матвеевна? — негромко спросил он.

— Кого?! Вы что, спятили?! Вас! Вы же меня до смерти напугали! — свирепо зашипела я, приходя в себя. — Что вы тут делаете? Шпионите за мной, да?!

Я рывком освободилась от его рук, попятилась в сторону лестницы.

— Послушайте, Ольга Матвеевна, мне крайне необходимо… — начал было он, шагнув ко мне.

О, Господи! Только такого собеседника мне не хватало сегодня для полного счастья!..

— Я ни о чем не желаю с вами разговаривать! — взвизгнула я. — И не приближайтесь ко мне, я буду кричать!

— Но я…

— Я что вам сказала?!

Он остановился. Я, не сводя с него взгляда, сделала еще пару шагов назад, нащупала ногой ступени. Он не двигался с места. Только внимательно и как мне показалось, с сожалением смотрел на меня. Это-то как раз и взбесило меня еще больше.

— Если я вы еще раз ко мне пристанете, я…я пожалуюсь вашему начальству! Я прокурору напишу! И вас выгонят с работы к чертовой матери! — я истерично орала чуть ли не во весь голос, пятясь вверх по лестнице. — Взашей, понятно вам?! Понятно или нет?..

Он молчал, по-прежнему не сводя с меня взгляда. Под ногами очутилась ровная поверхность площадки и я, ничуть не стесняясь, рванула вверх по лестнице к спасительной двери своей квартиры.

Глава 22. ВТОРОЙ.

Будильник, мирно тикающий на письменном столе, показывал без пяти полдень, когда в дверь моего кабинета раздался короткий требовательный стук.

— Да-да, войдите, — громко сказал я, аккуратно ставя свою подпись под текстом заявления.

Пронзительно скрипнула дверь, я поднял голову. На пороге моего кабинета вырос Саша. На его плаще темнели мокрые дождевые пятна, высокие ботинки были заляпаны грязью. Он шумно захлопнул дверь и шагнул ко мне, оставляя на светлом линолеуме жирные рубчатые следы.

— Здорово, Пухлый, — мрачно сказал он, придвигая ногой стул и усаживаясь по другую сторону моего шикарного письменного стола.

Я поспешно прикрыл свое заявление папкой с историями болезней. Оглянулся на окно.

— Что, дождь все еще идет? — глупо спросил я, пытаясь скрыть замешательство.

— Идет, идет, — проворчал он.

То ли уже смеркалось, пока я сидел, корпел над заявлением, ломал голову, — то ли просто погода была такая. По оконному стеклу вяло ползли дождевые капли.

— Ну, что будем делать, Пухлый? — грубо спросил меня Саша, доставая из кармана плаща пачку сигарет.

— У меня здесь нельзя курить, — попытался я было взять инициативу в свои руки.

Но он только пренебрежительно махнул рукой и прикурил. Поискал глазами пепельницу и не нашел, естественно. Стал сворачивать фунтик из листка бумаги. Я уставился на его пальцы — настоящие пальцы мужика, скульптора — узловатые, крепкие, с короткими плоскими ногтями.

— Так что будем делать? — повторил он вопрос.

— Он тебе звонил? — спросил я, стараясь выиграть время.

— Нет.

— А Игорю?

— И Игорю не звонил, иначе бы я сюда не приперся, — уже раздраженно сказал он. — Нет его. Понимаешь, нет. Черт знает что происходит! Просто растворился. Исчез.

— Как это — исчез? — глупо переспросил я.

— Молча.

— А ей ты не пытался позвонить? — спросил я, хотя прекрасно знал, что он мне на это может ответить, хамло провинциальное.

Но он, подлец, даже до ответа не снизошел. Только зыркнул в мою сторону своими ледяными глазищами. Я почувствовал, что невольно начинаю потеть, и как всегда — в самую неподходящую минуту. Я вытащил из кармана мятый носовой платок и торопливо, проклиная внутренне себя за эту торопливость, стал промокать лоб.

— Ссышь? — сощурился он. — Ссышь, докторишка?

— Жарко здесь у меня. Раньше времени отопительный сезон у нас начали, — криво улыбаясь, пролепетал я, ненавидя себя за страх, который испытывал при виде него.

Он криво усмехнулся. Закинул ногу за ногу, обнажив между брючиной и коротким носком белую волосатую ножищу.

— А когда сыпал ей наркоту в колу, не ссал, Пухлый? — спросил он, не сводя с меня пристального взгляда и по-прежнему глумливо ухмыляясь.

— Пьяные же мы были…все пьяные…

— Пьяные!.. С пьяных, друг Пухлый, спрос построже бывает, чем с трезвых. Уголовный Кодекс на ночь почаще читай… Что делать будем? — он задал мне этот дурацкий вопрос уже в третий раз и, не дожидаясь от меня ответа, сам же и сказал:

— Вот что. Я только что разговаривал с Игорем. Теперь ты должен будешь пойти к ней.

Я почувствовал, как льдистый холод побежал по загривку, по шее, в животе сразу неприятно забурчало и я даже привстал со своего уютного мягкого кресла.

— Я?!

— Ты, ты… Не бойся, Пухлый. Мы с Игорем будем на подстраховке. Возле ее квартиры. Если что случится — мы всегда рядом.

— Как это — случится? Что это еще должно случиться? — спросил я и чувствуя, что нервы мои не выдерживают и голос срывается на омерзительный визг, крикнул:

— Я? Почему это именно я? Почему?!

— А потому что сорок тысяч поросят и все на ниточках висят! — заржал он в голос. — Ты, ты, докторишка. Мы с Игорешей тогда все же больше твоего отличились, согласись. С нами она разговаривать не будет. А у тебя в тот вечер от страха и не стоял, по-моему.

— Что?!

— То, что слышал, Пухлый. Ты ей быстренько сунул и тут же вытащил. Как кролик Роджер. Я же рядом стоял, все видел. От волнения небось, и кончить забыл, а?.. Ладно, ладно, не заводись, я пошутил, — добавил он снисходительно, обратив наконец внимание на выражение моего лица. — Так что есть шанс, что твое… Так сказать, твое мощное присутствие в нашей групповой постельке она тогда даже и не заметила.

— Да я… Да я тебе… — начал было я.

— Заткнись. Идти надо тебе. Так риска меньше.

— Ну, так пошли все втроем, — глупо, понимая — ох, как глупо, — все же ляпнул я. — Так еще риску меньше.

— Пойдешь ты один, — ледяным тоном выговорил он и я сразу понял, что противоречить ему бессмысленно и даже опасно. — Сегодня вечером. Встречаемся у меня в мастерской ровно в семь. Свою тачку из ремонта уже забрал?

— Нет еще, не успел. Когда? — я постарался небрежно пожать плечами.

— Значит, поедем на Игорехиной. Все понял?

— Все, — ответил я после паузы.

— Ну, вот и замечательно, — с непонятным для меня удовлетворением сказал он. Смачно сплюнул на окурок, окурок зашипел. Саша запихнул его в бумажный фунтик-пепельницу, а кулек смял и ловким броском, не вставая, зашвырнул в стоящую в дальнем углу кабинета мусорную корзину.

— Значит, в семь у меня.

И, не прощаясь, исчез за дверью. Я послушал, как затихли в коридоре его шаги и прошипел, с отчаянной злобой прошипел, выставив в сторону двери кукиш:

— Вона! Видал? Хрен тебе!.. Нашли дурака…

Я вытащил из-под папки свое заявление и выскочил из кабинета, чуть не опрокинув кресло.

* * *

Шеф, в крахмальном халате и маленькой, сияющей белизной шапочке, лихо сидящей на лысине, наконец-то дочитал мое заявление. Положил заявление перед собой на зеленое сукно стола и снял старомодные очки. Я переминался с ноги на ногу, стоя перед стариком и незаметно вытирал за спиной вспотевшие ладони уже совсем влажным носовым платком. Я всегда сильно потею, когда волнуюсь и не вижу в этом ничего странного. Нормальная физиологическая реакция, которая почему-то часто вызывает насмешки у моих приятелей.

— А когда вы должны выйти пойти в отпуск по графику, Виктор Эммануилыч? — поинтересовался старик.

Я улыбнулся — стараясь, чтобы улыбка вышла одновременно и жалобная, и трогательная, и несчастная… Я старался, как гладиатор на арене, изо всех сил, потому что от этого в буквальном смысле зависела вся моя жизнь.

— Ха, по графику! — с пафосом воскликнул я. — В мае еще должен был уйти, в мае. Но вы ведь помните, Сан Саныч, что у нас творилось весной и летом…

— Да-да, конечно помню… Бедлам-с был, коллега, форменный бедлам-с…

Старик пожевал седую щеточку усов. Окинул меня добродушным взглядом.

— А вы неважно выглядите, Виктор Эммануилыч, неважно…

— Что есть — то есть, Сан Саныч, — развел я руками.

— А поедете куда?

— К старикам своим хочу нагрянуть, в деревню. Под Витебск. За границу, так сказать.

— За границу, хе-хе… — Он ухмыльнулся. — Так ведь у нас теперь вроде как с белоруссами союз… Машину-то вам починили?

— К счастью, да, Сан Саныч. Вчера забрал.

— Ну, что с вами поделаешь… Да и видок у вас, Виктор Эммануилыч, прямо скажу…

— Краше в гроб кладут, — поддакнул я.

Старик вытащил из подставки ручку. Вечное перо зависло, словно принюхиваясь, куда клюнуть, над листком, исписанным моим корявым почерком. И не клюнуло. Шеф нахмурился и бросил на меня острый взгляд.

— Но! — Поднял назидательно сухонький пальчик. — На две недели не могу. Никак не могу, милейший Виктор Эммануилыч. Все понимаю, вижу все — и не могу. Людей катастрофически не хватает. Не могу.

— Но, Сан Саныч!.. — только и смог выдавить я.

— Десять дней, — строго сказал он. — Извините, коллега — но это максимум.

Я кивнул с обреченным видом, изо всех сил стараясь скрыть шальную радость.

— Жа-аль, — протянул я. — Ну, что ж поделаешь. Десять, так десять.

И вечное перо вывело на бумаге, дарующей мне жизнь, витиеватую, с росчерками и завитушками подпись.

* * *

Я, изо всех сил стараясь сдерживаться, чтобы не рвануть бегом, не торопясь спустился по ступеням на первый этаж нашей богадельни, на ходу доставая из кармана ключи от машины.

— Уже домой, Виктор Эммануилыч? А что так рано? Никак приболели, а?

За загончиком привстал с табурета наш бессменный гардеробщик и вахтер дядя Коля, заранее протягивая мой плащ.

— Ох, и не говори, дядя Коля! — я старательно изобразил на физиономии подобающую случаю мину. — Всего ломает. Грипп, наверное, начинается.

— Ну, лечитесь, лечитесь, Виктор Эммануилович. Работа — она не волк, никуда не убежит.

Я толкнул тяжелую вращающуюся дверь и очутился под моросящим дождем — на свободе!

Сзади, теперь уже в бесконечно далеком прошлом остался мой проклятый наркологический диспансер, бывший государственный, а ныне уж какой год весьма удачно вплывающий в капитализм частной клиникой на правах общества с ограниченной ответственностью (без меня вплывающий на десять дней, любезные, пока что без меня!), остался вместе с великосветскими наркоманами и гордумовскими алкашами, лысым Сан Санычем, экс-гэбешником дядей Колей, ежедневными заботами и немалыми — весьма-с! — деньгами. Я поднял воротник плаща и, улыбнувшись, завернул в соседний переулок, где прямо под окнами моего кабинета (и как это Саша его не засек, змей глазастый?!), под старыми корявыми тополями стоял мой же, еще вчера чудесным образом отремонтированный (Осанна! Осанна!), мой ненаглядный спаситель, синенький «жигуль-шестерка».

В переулке я немедленно перестал сдерживаться, эдаким молодым скоком прошустрил к машине и быстро повернул ключ в замке двери.

И вот в этот счастливый момент я внезапно услышал за своей спиной твердый, раскатисто катающий в словах букву "р" мужской голос:

— Гражданин Гольднер?

Я обмер от ужаса и моментально покрылся потом с ног до головы. Мой тщательно выстроенный, казавшийся таким надежным мирок оказался на деле картонной декорацией; он рухнул с отвратительным хрустом и время остановилось для меня навсегда. Я помедлил и с трудом, через силу повернулся на вмиг одеревеневших, негнущихся ногах.

Передо мной стояли двое высоких крепких мужчин в дешевых двубортных темно-серых плащах и незаметно-стандартных шляпах. И каменные лица-хари у них были, словно отштампованные одной грубой формой — серые, угрюмо-безликие и явно не предвещавшие для меня ничего хорошего.

— Да, да, Гольднер, — сдавленно просипел я, сам не слыша своего голоса.

— Виктор Эммануилович?

Я только и смог, что кивнуть. Их лица неразличимо белели в дождливом сумраке переулка на фоне темной, обшарпанной стены моего, такого родного, такого теперь далекого заведения.

Они дружно, в ногу шагнули ко мне и правый достал из внутреннего кармана красную книжечку с золотыми тиснеными буквами, раскрыл и сунул мне под нос.

— Уголовный розыск.

Он убрал книжечку, красные лакированные лепестки только и мелькнули перед моими глазами, исчезая в темной провальной камере пазухи.

— Вам немедленно придется проехать с нами. Для выяснения ряда обстоятельств, связанных с известным вам делом.

И я, идиот недоношенный, не смог сказать ничего умнее, как прохрипеть:

— К вашим услугам…

Они немедленно подхватили меня под руки жесткими сильными пальцами — очень быстро, незаметно, профессионально и повлекли с собой так, что я едва касался ногами лежащих на асфальте листьев; и затащили меня, словно пауки муху за угол, но в противоположную от входа в мой диспансер сторону, где мне в глаза сразу бросилась «волга» черного цвета. Впереди в машине, высунув в окно локоть, вальяжно развалился с сигаретой в зубах шофер; сзади — еще некто квадратный, в таком же, как у первых двоих сером плаще и шляпе.

Я еще успел подумать только — слава Богу, это милиция, это к счастью не они, как меня, словно кутенка, схватили за воротник плаща, и за плечо, и пригнули голову и пихнули в открывшуюся бесшумно заднюю дверцу на сиденье к тому, квадратно-гнездовому. Рядом со мной шумно упал на сиденье один из моих провожатых, по-прежнему не выпуская моего плеча из своих пальцев. Второй шустро устроился впереди, синхронно захлопнулись дверцы и я прохрипел:

— А могу я узнать, по какому, собственно говоря поводу вы меня….

Это я — я начал было говорить. Но не смог закончить. Потому что прямо перед моим лицом из ниоткуда образовалась и плотно прижалась к моему носу, забивая дыхание тяжелым знакомым запахом, большая белая тряпка. И только когда я, наконец осознал, что это за запах — конечно же, конечно хлороформ! — то лишь тогда понял не разумом, а каким-то уже угасающим остатком сознания: а ведь это совсем-совсем не наша доблестная милиция…

И я провалился в звенящую черную пустоту.

* * *

Тьма постепенно стала прорезаться какими-то цветными пятнами, вертящимися безостановочно светлыми спиралями, извивающимися глубоководными червями и звездочками. И, кажется, мне послышались голоса, бубнящие, словно ленивый морской прибой.

Я почувствовал, что меня хлопают по щекам — весьма ощутимо, сильно, — да просто больно. Действительно было больно и голова моя моталась из стороны в сторону, как буек. Буек на волнах морского прибоя. Я с трудом разлепил глаза.

Сначала я увидел лампочку. Яркую, свечей на двести, большую и глупую. Она висела под потолком и была забрана в колпак из толстой частой сетки. Потолок был высоко-высоко — и весь в трещинах и грязных потеках. Я никак не мог понять, куда это они меня привезли.

Потом я увидел половину лица. Только половину, потому что нижнюю часть этого лица прикрывала обыкновенная марлевая медицинская повязка. А поверх повязки на меня смотрели безо всякого выражения явно мужские очень темные глаза. В них не было ничего — в этих глазах, — ни сострадания, ни интереса, даже презрения в них не было. Они были пусты и бесстрастны, как само зло. И я внутренне содрогнулся.

Я чуть повернул голову и увидел второго мужчину. Тоже в повязке. Оба они были одинаково коротко стрижены, в одинаково стертого цвета свитерах и старых джинсах. Возраст их я не смог определить. Они стояли в этом странном помещении и спокойно рассматривали меня.

Я попытался было пошевелиться, но руки и ноги меня не слушались. Я с трудом приподнял голову и увидел, что валяюсь на грязном полосатом матрасе, а матрас лежит на старой металлической кровати. Такой, из детства, с блестящими шишечками на решетчатых спинках. А руки мои были вздернуты вверх и прикованы наручниками за запястья к спинке кровати. И то же самое было с моими ногами, с которых были сняты ботинки. Плащ и пиджак с меня тоже сняли.

Я лежал навзничь, скованный по рукам и ногам словно в ожидании какой-то ритуальной казни. Я открыл было рот, пытаясь хоть что-то сказать, но тот, первый, опередив меня, неуловимо ловким движением склонился и наотмашь, со всей силы ударил меня по лицу ладонью. Я дернулся, в голове зазвенело и я почувствовал на губах кислый вкус крови.

— Заглохни, — безжизненно-серым голосом лениво произнес ударивший.

Но я даже не успел по-настоящему испугаться.

Потому что заскрежетала толстая металлическая дверь и в подвал вошел еще один мужчина, тоже в марлевой повязке. Я говорю — в подвал, потому что это и было больше всего похоже на какой-то заброшенный подвал: грязные стены, покрытые облупившейся кое-где от старости болотно-зеленой масляной краской, нигде ни малейшего намека на окна, затхлый сырой воздух, и толстые чугунные трубы, извивающиеся по стенам и потолку, с которого кое-где мерно срывались и тенькали о бетонный пол крупные капли воды.

Вошедший — третий — держал в руке маленький, матово поблескивающий предмет. Сначала я не понял — что это такое. И только когда он вплотную подошел к кровати, я догадался, что он принес.

В руке у него был шприц.

— Оклемался клиент? — глухо спросил третий.

Первый мужчина, тот, который меня ударил по лицу, утвердительно качнул головой.

Вошедший нагнулся надо мной. Второй мужчина закатал — быстро, — рукав моей рубашки на левой руке. И так же быстро и профессионально перетянул руку выше локтевого сгиба красным резиновым жгутом. В руках у вошедшего откуда-то появилась небольшая однокубовая ампула, он ловко обломил ее кончик и быстро выбрал из нее шприцом прозрачную жидкость.

И вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

Потому что кому, как не мне, профессиональному врачу-наркологу и без прочтения названия были знакомы синенькие мелкие буковки на ее удлиненном прозрачном тельце. Это была ампула с морфином.

— Что…что вы задумали? — с трудом зашлепал я немеющими от страха губами. — Зачем это вы делаете, товарищи?! Немедленно прекратите!..

Боже, лучше бы я молчал!

Первый мужчина, не издав ни звука, снова резко хлестанул меня по носу тыльной стороной ладони. Я захлебнулся словами и слюной, и на мгновение, кажется потерял сознание. Только почувствовал, как из носа потекли по верхней губе, скатываясь к уголкам рта, две теплых струйки.

Третий наклонился над моей рукой, протер ваткой. Потянуло терпким спиртовым запахом.

— Нет, ты погляди, какие вены плохие, — вдруг озабоченно сказал он. — Кулаком поработайте, пожалуйста.

— Что? — не поняв, прогундосил я.

— Кулаком, говорю, поработайте, — настойчиво повторил он. — Ну, быстро!..

Я, оторопев от его слов, машинально стал сгибать и разгибать пальцы левой руки.

Третий помедлил секунду и ловко воткнул иглу мне в вену. Скосив влево глаза, я видел, как он потянул поршень и в шприце заклубилась темно-красная кровь. Моя кровь.

— Вы не имеете права, — подавленно шептал я. — Вы не имеете никакого права…

— Имеем, еще как имеем, — мягко сказал мне третий и стал вводить морфий в вену. — Бажбан ты, самому же в кайф будет… Просить еще потом станешь, помяни мое слово… В ногах валяться будешь, лишь бы…лишь бы я тебя еще разок-другой ширнул… Ну, вот и закончили.

Он вытащил иглу из вены. Прижал ватку к месту укола. Подержал.

— Видишь, хорошие люди морфинчик драгоценный на тебя, суку позорную, тратят. Заботятся о тебе, — ласково приговаривал он. — А ты здесь из себя целку валдайскую строишь…доктор.

Он выпрямился.

Второй выдернул из под моей руки уже распущенный жгут. И, больше не произнеся ни слова, все трое спокойно пошли к выходу из подвала.

Но я все же успел заметить главное: в самом конце своего бесшумного движения, долгого извилистого пути к металлической ржавой двери, они все трое синхронно-плавно-легко взмахнули руками, поднялись в фиолетовый жидко-кристаллический воздух и параллельно полу вылетели друг за другом из подвала. А сама дверь медленно растаяла в сиянии зелено-одуванчикового луга, по которому навстречу мне побежали маленькие, пушистые, бело-голубые кенгурята с ласковыми улыбками на прекрасных человечьих лицах.

И тогда я тихо, счастливо-успокоенно засмеялся и закрыл глаза.

Глава 23. ДРУГ.

Я отпустил его запястье. Рука бессильно упала на край дивана.

— Оля, — позвал я.

— Что? — вскинулась она. Она не спускала с него взгляда.

— Температуру ему меряла?

— Да. Час назад.

— Сколько?

— Тридцать девять и четыре.

Лежащий на диване раненый невнятно забормотал, дернулся. Открыл глаза. Взгляд у него был абсолютно бессмысленный. Он облизывал губы. Ольга наклонилась к нему с поильником в руке: поддержала голову — розовые брызги морса вылетали у него изо рта, впитываясь в подушку.

Ольга осторожно опустила его голову на подушку, отошла от дивана. Повернулась ко мне. За окном тянулся нескончаемый рассвет. Утро опять было хмурым и дождливым. Я потер щеку. Щетина неприятно царапала ладонь — ведь я приехал к Ольге не из дома, а прямиком из клиники после неожиданной ночной операции. Она меня там и разыскала, по телефону, естественно. Паниковала она ужасно.

— Сережа, что же делать?.. Ведь надо что-то делать…

Она заглядывала мне в глаза.

— Поколем ему еще кое-что, — сказал я, раскрывая свой неразлучный портфель. Покопался в нем, вытащил коробку с ампулами.

— Где шприцы?

— Вот, вот. Я сразу приготовила, после того, как тебе позвонила.

Я смотрел, как антибиотик втягивается в шприц. Поменял иглу. Стянул с него одеяло и всадил ему лошадиную дозу.

— Да что же это с ним происходит? — прошептала Ольга.

Я пожал плечами, бросая использованный шприц в приготовленную ей коробку.

— Ну… Вообще-то ничего страшного, так часто бывает. Считай, что у него лихорадка. Прокапать бы его как следует, да где ж ты ее…

Я не договорил. Искоса посмотрел на Ольгу.

— Сыворотку я ему вкатил. Еще вчера, — сказал я. — Так что будем надеяться, что это не столбняк. Попала инфекция. Это бывает при ножевых ранениях. Ничего экстраординарного пока что я не наблюдаю, Оля.

Я успокаивал ее, но — чего уж скрывать — успокаивал и себя заодно с ней.

— А может быть, все-таки отвезти его в больницу, Сережа?

Она шагнула ко мне, с надеждой заглядывая в глаза. Я ничего не ответил.

— Извини, — пробормотала она, отводя взгляд. — Я полная идиотка.

— Я сегодня днем еще раз загляну. Сделаем-ка ему переливание крови. Какая у него группа?

— О, Господи, да откуда ж мне знать?

Я попытался улыбнуться.

— Извини. Я полный идиот.

Она мужественно улыбнулась. Правда, улыбка у нее получилась не очень радостная. Вдруг меня осенило.

— А документы у него какие-нибудь с собой были? — быстро спросил я.

— Да. Кажется. Сейчас. Посмотрю.

Она вышмыгнула из комнаты. Долго не возвращалась. Наконец появилась в дверях, и торопливым движением руки протянула мне паспорт и какое-то удостоверение.

— Вот.

Я быстро пролистал паспорт, нашел нужную страницу и облегченно вздохнул.

— Четвертая. Резус плюс, — сказал я. — Считай, пол-дела уже сделано… Ладно, капельницу я приволоку…

Ольга прикрыла раненого одеялом. Он по-прежнему бормотал, потише уже, правда. Но по крайней мере теперь не метался, не то что пол-часа тому назад. Только тонкие пальцы шевелились поверх простыни, искали что-то, невидимое мне и никак не могли найти. Это раздражало.

— Кофе меня напоишь? — спросил я, бросив мимолетный взгляд на часы. — А то мне уже скоро пора на работу…

— Прости, ради Бога, — суетливо встрепенулась Ольга. — Совсем я голову потеряла с этими…делами…

* * *

Мы сидели на кухне, молча пили кофе. Ольга — из маленькой чашечки, я — из большой, по боку которой плыл петровских времен пышногрудый фрегат сине-фиолетовых цветов. Ольга сосредоточенно курила.

— Сережа, ты на меня пожалуйста не держи зла, — сказала она после небольшой паузы.

— За что ж это? — не совсем искренне удивился я.

Она скривилась, махнула быстро рукой с зажатой в пальцах сигаретой.

— А ты не понимаешь? Тебе все это…вообще, так…

— Не вообще. Не вообще, милая и не так, — сказал я серьезно. — Раз это касается тебя, то…

Я смутился своей внезапной откровенности, резко оборвал фразу, не договорил. Потянулся сдуру к пачке сигарет, отдернул руку. Не курю ведь уже пятый год.

Ольга благодарно улыбнулась. Склонила смущенно голову и потерлась щекой мне о руку:

— Спасибо, Айболит, — сказала она.

Господи, совсем, как когда-то.

Я не шевелился, и не хотелось мне двигаться, уходить из этого места, с этой маленькой кухни: мне хотелось остаться тут навсегда.

И, словно, прочитав мои мысли, она вдруг весело засмеялась и произнесла:

— Мы с тобой — как муж и жена после одновременной ночной смены. Или операции. Смешно, да?

— Смешно, — серьезно подтвердил я. Меня рассердила ее бестактность. — Но только с маленькой корректировкой: как два сообщника. Так, пожалуй, будет вернее.

— Ну и пусть сообщники, — на удивление легко согласилась она, ничуть не рассердившись. — Супруги, сообщники — в принципе, разница-то небольшая.

Она прикурила новую сигарету, чуть отодвинувшись от меня. Я сразу пожалел о последней фразе, сказанной мной.

— Он выживет? — спросила она.

— Да ты что? — изумился я. — Что за глупые вопросы? Конечно, выживет. Подумаешь, порезали мужика немного. Бывает. До свадьбы заживет, не сомневайся…

Я отвернулся к окну. Рассвело. Крыши домов уже отсвечивали серебристо-серым, перламутровым, они блестели от дождя. Анемичные силуэты труб тянулись к пасмурному небу. Донеслось отдаленное дребезжанье трамвая — звонок, еще звонок. Пронзительно и требовательно выводил в колодце двора визгливый женский голос:

— Артем!.. Артемка, паршивец!.. Я долго тебя буду ждать? Я опять на работу опоздаю! Ты что там застрял, Артем?!

— Иду-у-у! — откликнулось, заметалось по двору.

Мы сидели, молчали, я снова взялся за чашку с кофе. И мы уже не смотрели в глаза друг другу. Минута нечаянной близости быстро миновала, все снова вернулось на круги своя и я не мог рассчитывать на какое-либо продолжение с ее стороны. А сам бы я никогда уже не решился.

Приглушенно запиликал звонок телефона. Ольга машинально взяла трубку и так же машинально и быстро — я даже не успел ее остановить, сказала:

— Да?

Лицо ее вдруг резко напряглось, стало злым. Она машинально закусила губу.

— Да, я узнала вас… Да… Нет, вы меня не разбудили, я рано встаю.

В трубке негромко и бархатно бормотал явно мужской голос — но слов я разобрать не мог.

— Что? Еще не нашли?.. Кого? Ах, номера четвертого… Надеюсь… Нет, я не упрямлюсь, Станислав Андреич. Вы же знает, что я слегка приболела…Да… Спасибо. И вам всего наилучшего.

Она повесила трубку. Лицо у нее было — как маска Пьеро. Но я не стал ее расспрашивать: слишком хорошо зная ее, я понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.

— Я пожалуй, пойду, поднялся я. — Домой пора. И не выспался ни черта.

Она молча кивнула, не глядя на меня. И я ушел. А что мне оставалось делать?..

Глава 24. ТРЕТИЙ.

Я поддал ногой пустую ржавую жестянку. Подпрыгивая на выбоинах мокрого слежавшегося песка, она докатилась до воды и зарылась в грязно-серую пену изломанной волны, набежавшей откуда-то издалека, наверное от чухонцев.

Игорь сидел в нескольких шагах от меня на выбеленной дождями и ветром разлапистой коряге. Сидел молча, уткнувшись лицом в воротник мохнатого твидового пальто. Он сильно сдал, даже постарел за эти последние дни — я это ясно видел. Седины прибавилось, и седоватая же щетина трехдневной давности поблескивала на щеках. Он тупо уставился на свинцово-желтую, колеблющуюся гладь Маркизовой Лужи, которая вдали тонула в непрозрачной пелене тумана.

Низкий, тоскливо вибрирующий звук доносился время от времени до нас с залива: то ли проба голоса заблудившегося в тумане корабля, то ли просто отчаянный призыв о помощи.

Я сунул сигарету в зубы, протянул Игорю пачку «Мальборо». Тот отрицательно помотал головой.

— Бросил.

— Когда это? — не смог я скрыть удивления.

— Позавчера. Сердце чего-то барахлить начало…

Я внимательней посмотрел на него: мешки под глазами, нездоровый желтоватый цвет кожи лица. А ведь ему только сорок один — и он на два года моложе меня.

— Ты все точно выяснил, Игореша? — спросил я, щелкая «зиппо» и укрывая ее рваный огонь от внезапно набежавшего свирепого порыва ветра.

— Да, — кивнул Игорь. — Уехал на десять дней. Выпросил отпуск без содержания. На работе у него сказали, что куда-то под Витебск, к родителям…

— К родителям! Под Витебск!

Я зло сплюнул на песок:

— Ты о чем, Игореш! Да у него родители лет пять как в могиле лежат! Небось, говнюк, давно уже торчит где-нибудь за Уралом… Или на юге у кого-нибудь из своих дружков на дно лег… Ну, сволочь трусливая!.. Ну, говнюк!

У меня не хватило слов. Горло от бешенства сжали спазмы. Я схватил валявшийся рядом длинный пористый кусок плавника и что было силы зашвырнул в воду. Палка просвистела в воздухе, раздался тупой всплеск.

— Сволочь жирная!..

Игорь только покосился в мою сторону.

Опять в тумане застонал корабельный гудок. Я с силой выдохнул воздух. Поднял воротник куртки и уселся на корягу рядом с Игорем.

Мы были одни-одинешеньки на пустынном предзимнем пляже. Низко нависали над туманом и берегом клочковатые сплошные облака. В воздухе плавала противная липкая морось. Очертания сосен, вразнобой приютившихся на прибрежных дюнах, были расплывчаты и неясно-лохматы, — совсем как то будущее, которое явно ожидало нас двоих.

— Что делать будем? — не меняя позы, спросил Игорь.

— Ну, пока что толком и сам не знаю… Во-первых, необходимо найти Андрюху. Я не верю, что с ним что-то случилось…

— Восьмой день уже пошел… — Игорь поежился.

Я вместо ответа постучал костяшками кулака по коряге. Продолжил, скорее рассуждая вслух, чем сообщая Игорю откровение Господне:

— Где он, что с ним? Не знаю… Но я все же думаю, он непременно объявится. Это во-первых. А во-вторых…

Я полез за пазуху и вытащил из внутреннего кармана куртки конверт из плотной бумаги. Молча протянул его Игорю.

— Что это такое? — недоумевающе посмотрел он на него.

— Это путевки. В один очень хороший закрытый санаторий под Анапу. Бывший совминовский, теперь там, естественно, частная крутая контора. Это для тебя, Лиды и Жанны. На две недели, номер «люкс» — все, как полагается.

— О, Боже! А это еще зачем?!

— Надо, Игореша. Тебе сейчас необходимо уехать из Питера. И жену, и дочку увезти… От греха подальше… Тем более, я думаю, что после того, как Пухлый свалил…

Я помедлил, не зная — говорить это все или нет. Черт его знает, как он все воспримет в теперешнем своем состоянии. Игорь, не отрываясь, смотрел на меня. И я все же сказал:

— В общем, я уже больше ни за что не ручаюсь. Они вполне опять могут приняться… за тебя или, не дай Бог, за Лиду… Не перебивай меня. И не возражай. Я знаю, что делаю.

Игорь затравленно посмотрел на меня.

— Ты думаешь?.. — он не договорил.

— Да, я действительно так думаю. Но пока что не бойся. Это только мои предположения, хотя и достаточно обоснованные. Пока я не разыщу Андрюху, пока не узнаю о результатах его встречи с этой… Короче — лишняя осторожность еще никогда никому не мешала.

— Где ты их раздобыл? — спросил Игорь, доставая красочные буклеты из конверта и разглядывая их.

— А-а, пара пустяков, — я отмахнулся, делая вид, что мне очень весело. — Один богатей-заказчик порадел маленько. Я ему не так давно охренительную нимфу из мрамора заструячил. Для фонтана на его петергофской фазенде. А он в нее взял — и просто по уши втюрился, даже про любовниц думать забыл, Пигмалион пскопской… Теперь навеки мой должник. Да, чуть не забыл: вы улетаете завтра утром. А сегодня заедешь в центральные кассы Аэрофлота, подойдешь к седьмому окошку. Барышню мою зовут Марина. Хорошенькая-я… Скажешь, что от меня — билеты у нее уже приготовлены. Деньги-то у тебя есть?

— Конечно, конечно…

— Ну и замечательно… Отдыхай, ни о чем не думай, Лидуню береги. А я пока что тут без тебя сам разберусь…со всем этим говнищем…

Игорь долго сгибал, засовывал конверт в боковой карман пальто. Повернулся ко мне, шмыгая носом — на ресницах у него блестели слезы.

— Спасибо тебе, Саня… Спасибо… Я никогда этого не забуду…

Я похлопал его по плечу:

— Ничего-ничего, старичок. Я человек неженатый, бездетный. Мне терять нечего, следовательно и бояться недосуг… Все образуется, вот увидишь. Ничего. Я ведь тоже, брат, не пальцем деланый. Нашел себе на это время такую нору — ни одна живая душа не догадается, что я там.

— Господи! Ну, почему?! — отчаянно воскликнул Игорь. — Что мы тогда, без перевода не могли эти кассеты посмотреть? Что, блядей с Невского не могли свистнуть? Ну, зачем, зачем я попросил Светку позвать ее?!

— Вспомнила старушка, что девушкой была, — скривился я. — Затмение это было. Затмение.

Я поднялся и потянул Игоря за рукав пальто.

— Пошли… Время не ждет, Игореша.

Увязая в мокром песке, мы побрели по косогору вверх, где виднелся мокрый от дождя «вольвешник» Игоря, притулившийся под лапами большой сосны.

А когда мы уже сидели в выстуженной машине, и он уже включил двигатель, и щетки ползали по стеклу, он тихо сказал, глядя прямо перед собой и обращаясь даже не ко мне, а скорее к самому себе.

Вот что он сказал:

— Если бы я верил в Бога… Если бы я верил…

Я ничего не ответил на эту его запоздалую реплику. Я поежился, пристегивая ремень и спросил:

— Ты мне не оставишь на это время свою машину? Доверенность еще действительна. А в аэропорт я сам вас завтра отвезу.

— Конечно, оставлю. О чем ты говоришь, Саша!..

И добавил после долгой-долгой паузы, когда машина уже вывернула на асфальт:

— Если бы не ты… Прямо в петлю.

Глава 25. ВТОРОЙ.

Я медленно, словно сверкающая чешуей золотая рыбка-путешественница из спутанного вороха мягких ласковых водорослей, выплывал по извилистой переплетающейся спирали из разноцветного пространства — в нем не было ни верха, ни низа, ни сторон — и в то же время было еще множество измерений, которые я только чувствовал, но описать или просто рассказать о них никогда бы не смог. Они существовали — но их было слишком много. Много-много-многомерное пространство-время. Хотя я уже не понимал, вернее, уже забыл, что это за слово такое — пространство. Но я был золотой рыбкой, с длинными вуалевидными плавниками, роскошным павлиньим хвостом; я чувствовал неослабевающую вибрацию окружающей меня кристально-чистой зеленой воды, и шорох морского песка, и разговоры других золотых рыбок — только я их еще пока что не видел, своих любимых собратьев по чудесному плаванию.

Я возвращался.

Я слышал чей-то далекий голос, подобный невнятному подземному колебанию, пронизывающему все клетки моего ловкого рыбьего тела — раскатистый, вибрирующий, и в то же время шипящий по-змеино-ласковому:

— Эй, доктор… Ну, ка, открой бур-бур-каккалы-ыыыыы… До-до-док-то-ториш-иш-иш-шшшшша-а-а…

Глас Божий.

Я с неимоверным трудом чуть разлепил веки.

Вокруг все качалось, словно я лежал не на кровати, а в лодке посреди сверкающей глади океана, под палящим тропическим солнцем. Безумно хотелось пить. Я чувствовал, как судорожно подергиваются мои руки, и ноги, и пальцы, и все тело, и кончики нервов в раскаленном мозгу. И я понял еще, что все еще лежу несвободно — наручники больно давили на запястья. Я постарался сфокусировать зрение, почти не поднимая век — я и не смог бы их поднять — пудовые свои веки. Передо мной, словно серые змеи, покачивались изогнутые смутные фигуры — у них были белые полосы вместо низа лица. Как они называются — эти полосы? Ведь когда-то я это точно знал…

Потом разноинтонационные мужские голоса, говорящие непонятное, иностранное, но почему-то перемежающееся русскими привычными словами, голоса, сливающиеся в тягучий гул, стали мне слышны получше.

— Снимай с него браслеты…и рукава ему на бобичке закатай…давай, давай, на обеих грабках…сунь ему в правую грабку баян…пальцы, пальцы ему сожми, дубина!.. И амнухи пустые рядом побросай…да, вот так хорошо…ну и синячищи!.. Я ж говорил тебе — у него вены ни в Красную Армию!.. Это ты ни хрена ширять не умеешь!..

Обиженно:

— Сам бы и ширял ему…

Строго:

— Да ладно…эй!.. открой глаза!.. открой!..слушай, а он часом хвоста не кинул? да не-ее, просто вырубился…о, открыл!..молодец…хорошие глаза, плывет клиент…и жгут сюда…обмотай вокруг левой грабки…

Внезапно из черного непрозрачного квадратного предмета, который один из них держал в руках, вылетела ослепительная голубая молния. Я не успел прикрыть глаза, — в них потемнело, все вокруг меня исчезло, провалилось в непроглядную темень. Послышалось короткое жужжание пролетевшего шмеля. Еще голубая молния. Еще одна. И еще пара шмелей. Они на мгновение прорезали грозовую сумрачную черноту, неохотно остывая блеклой тенью на сетчатке моих глаз.

— Отлично…банкуй…теперь покрупней руки и лицо…чтобы вместе в одном кадре…ну и фингалы у него на роже, ты только погляди, погляди…

Голубая молния.

— Сколько он уже на игле?

Чужой, жесткий голос. Темнота стала понемногу рассеиваться. Голоса разделились, заворковали более внятно. Говорил кто-то еще один — третий, пятый, семнадцатый?.. А-а-а, тот, у которого в руках у него был непонятный черный предмет, извергающий голубые слепящие молнии.

— Фо-то-ап-па-ра-ат…

Это я сказал?.. Да, кажется, сказал это я.

— Чего это он там квакает?

— Да отходняк у него… Семь дней уже. Неделя.

— Та-ак… Ну, что ж. Еще три дня — и он готов. Да: увеличьте дозу на пол-кубика.

— А не опасно?

Вместо ответа тот, с черным предметом, захохотал, заухал, словно филин, раздельно, простирая надо мной свои темно-фиолетовые руки-крылья:

— Гах-гах-гах-гах!.. Да этому вольтанутому уже ничего не опасно!.. Гах-гах-гах-гах…

Я тоже заулыбался, глядя на них. Они — хорошие. Они делают мне хорошо.

— Я люблю вас, — сказал я. Губы совсем одеревенели, плохо слушались. — Я вас люблю…

— Чего он сказал?

— Любит он нас!

— А он не беса ли гонит?

— Да не-е-е, гах-гах-гах! Конечно, любит!..

Я все кое-как же сумел приподнять голову, оперся на дрожащий локоть и прошептал наклонившемуся надо мной зоркоглазому белополосочнику:

— Морфинчику… Укольчик…один…пожалуйста… Я вас умоляю… Всего один…

Тот заулыбался, заулыбался ласково, как мама — я чувствовал его улыбку, скрытую белой полосой.

— Конечно, конечно, доктор…

Я чувствовал, как холодная змея резинового жгута стягивает мою руку. И в вену входит-вливается, сладко раздирая мышцы и нервы, блаженно-прохладная острота, несущая томительно-ласковое пламя. Боли я совсем не чувствовал, я ощущал только радость и нетерпение.

— Ну-ка, открой варежку, доктор. И быстренько возьми зубами концы жгута. Да покрепче держи, покрепче, — строгим отцовским тоном приказал мне кто-то далекий.

Я послушно склонил голову, вцепился немеющими зубами в скользкие резиновые макаронины. Почувствовал, как пальцы моей правой руки аккуратно укладывают на поршень шприца, на сам шприц — пластмассово-теплый, родной.

— Держи шприц крепко, доктор, — снова приказал тот же жестко-далекий голос. — Все отвалили!

Опять полыхнула молния и еще один шмель улетел в вязкую темноту. Кто-то поднял мои руки и положил вдоль берложьей мягкости кровати. Я почувствовал, как жидкость, — теплая, горячая, огненная, любимая, — ужом скользнула и радостно растворилась в моей крови, проникая во все потаенные уголки моего нового "я". Еще одна слепяще-жужжащая молния. Я удовлетворенно закрыл глаза. Я часто дышал широко открытым ртом и ждал, когда станет совсем-совсем хорошо. Голоса таяли, дробились и скользили мимо меня… Но я их еще слышал.

— Еще-еще-е од-од-одинснимок-о-окококок… окок-ококкк-око-ккк-оти-и-ично-о-о-оно-но…

— Ултел…улетел…улелелелетел…

— По-о-ошоооошшшшшшшли-ии-лилилилилили…ли…ли…ли…

Глава 26. ПАЛАЧ.

Я вытащила иглу из вены, протерла ранку ватой и заклеила пластырем с тампоном. Оттащила в сторону от дивана дюралевый штатив с капельницей. Бутылка, прикрепленная наверху штатива была почти пуста.

Он открыл глаза.

Я смотрела на его лицо — исхудавшее, осунувшееся, с обтянутыми скулами, покрытое густой уже щетиной. Он смотрел осмысленно и явно узнавал меня.

— Пить хотите? — спросила я.

— Да, — шепнул он.

Я поднесла к его рту поильник. Он жадно, словно птенец стал глотать. Кадык на шее ходил, словно прыгающий шарик для пинг-понга. Он отвалился на подушку. Я отставила поильник, осторожно помогла ему повернуться чуть больше на спину. Подровняла сбоку подушки, отошла от него и остановилась в изножье, глядя ему прямо в глаза.

— Сколько я уже…так… А? — спросил он тихо.

— Вторую неделю, — ответила я после недолгого колебания — говорить ему правду или нет?

Окно было плотно прикрыто шторой, горела лампа на столе — все под той же узорчатой шалью. Он покосился в сторону стоявшей неподалеку раскладушки с пледом и подушкой. На ней я провела все эти ночи. И он, кажется, это понял.

— Устроил я вам… Веселую жизнь, — попытался улыбнуться он. И добавил еще тише. — Оля…

Я, не веря собственным ушам, уставилась на него. А он — он улыбнулся, — шире. И я, лишь бы что-то сделать, лишь бы скрыть странные, самой мне еще непонятные, внезапно на меня нахлынувшие ощущения, отвернулась, взяла со стола градусник. Стряхнула и сунула ему под мышку.

— Держите… Покрепче.

Теперь я старалась не смотреть на него, старалась не встретиться больше с ним взглядом. Спросила его:

— Вы есть хотите…Андрей?

Я услышала, как он шевельнулся. Скрипнули пружины моего старого дивана. Стихли. Негромко тикал будильник.

— Вы знаете, кажется, хочу… Даже очень хочу.

Я, по-прежнему не глядя на него, метнулась по коридору на кухню. Лихорадочно быстро достала и сунула в microwave большую чашку с куриным бульоном. Налила воду в ковшик, чтобы сварить яйцо. Бросила в дуршлаг под горячую проточную воду помидоры, редис, зелень.

Сунула в рот сигарету, прикурила. Пальцы у меня безостановочно дрожали.

— Прекрати истерику, — шепотом приказала я себе. — Немедленно, слышишь?

Я отбросила сигарету, вытянула вперед руки, растопырила пальцы. Собралась. Напряглась, глубоко вдыхая через нос, задерживая дыхание и потом шумно выпуская воздух через приоткрытые губы. Расслабилась. Снова напряглась и расслабилась. Постепенно дрожь исчезла. Я закрыла дверь в коридор и быстро набрала по памяти телефонный номер.

— Вторая хирургия, — послышался в трубке девичий голос.

— Добрый день. Позовите, пожалуйста, Сергея Иваныча Миллера Это очень срочно.

— Он сейчас на обходе и подойти не может, — сварливо ответил мерзкий голос.

Я выдохнула воздух вместе с подкатывающей злобой.

— Скажите ему, что это Драгомирова. Очень срочно. Пожалуйста!

После паузы:

— Ладно, я попробую…

В трубке деревянно клацнуло. Слышались какие-то отдаленные голоса, звяканье посуды, смех. Потом — приближающиеся шаги и голос Сережи сказал:

— Я слушаю вас.

— Это я.

— Да, я понял.

— Он пришел в себя. Ему лучше, гораздо лучше. Есть хочет. Улыбается.

— Вот как?

В трубке повисло молчание.

— Ты сейчас не можешь говорить, Сережа? — спросила я утвердительно.

— Совершенно верно, Ольга Матвеевна.

— Я поняла. Но я хочу, чтобы ты заехал ко мне сегодня. Посмотрел его. Заедешь?

Он подумал и ответил:

— Ну, что ж… Это не исключено. Вы, судя по всему приняли единственно верное решение.

— А когда? Вечером?

— Да.

— После шести?

— Нет, в эти сроки на симпозиум я, скорее всего, поехать не смогу, слишком много работы.

— После семи-восьми вечера?

— Да. Совершенно верно. Я рад, что конференция закончилась именно так. Рад за вас, — сухо и официально сказал он. — Всего наилучшего, Ольга Матвеевна.

И повесил трубку.

* * *

Мне, честно говоря, было очень неудобно кормить его бульоном — он лежал на диване так, что мне пришлось орудовать левой рукой, поднося ложку к его рту. Он, пряча глаза, жадно, словно не ел от рождения, глотал. Пальцами здоровой, левой руки он с трудом удерживал кусок хлеба — но ведь сам настоял на этом. Бульон был еще горячий и он смешно, по-детски хлюпал, вытягивая губы дудочкой.

А сам все косил, косил потихоньку на меня глазом — думал, я не замечу.

Мальчишка.

Яйцо он смолотил еще раньше. Я поднесла к его губам последнюю ложку бульона. Он выпил и, задержав ложку во рту, ловко ее облизал. Я отвернулась от него, ставя чашку на поднос и невольно не сдержала улыбки. Он откинулся на подушки. Легко поморщился, — видно потревожил рану.

— А салат? — строго спросила я.

— Я уже наелся, спасибо… Я не хочу салата, правда, не хочу, — жалобно заныл он. — Ну, Оля, не мучайте меня, я же в конце концов больной…

— Не больной, а выздоравливающий, — я поднесла к его груди блюдечко с овощным салатом.

Он обреченно вздохнул и открыл рот, снова напомнив мне голодного прожорливого птенца. Белобрысого худого птенца с выступающими из-под бинтов ключицами. После третьей ложки он отодвинулся и промямлил:

— Все, спасибо… Ей-Богу больше не могу.

Я составила посуду на поднос. Уже было подхватила его, но тут он сказал:

— Мне надо позвонить. Можно?

— Конечно, можно. Но только учтите — о том, чтобы вам отсюда уйти — и речи не может быть. Ясно?

Он кивнул. Я положила ему на постель трубку радиотелефона и вышла из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

На кухне я услышала — по звонкам параллельного аппарата, как он набирает номер. Один раз набрал — и сбросил. Второй раз. Кажется, у него — там — никто не брал трубку.

Я закурила, стоя у окна. Свет я не зажигала. Смотрела привычно-бездумным взглядом на мокрую крышу дома напротив, слабо освещенную уличными фонарями. Все так же мерно вспыхивали разноцветные буквы рекламы. И снова шел дождь. Просто какой-то вселенский потоп, а не осень.

Я зябко поежилась, прислушиваясь. Он никак не мог дозвониться. Короткое треньканье звонка — и тишина. Судя по всему, он прекратил свои попытки. Я обхватила себя руками за плечи. Очень мерзко и холодно было на улице и — у меня в квартире. Или, быть может, мне все это только казалось?..

Я нашла на подоконнике початую бутылку, налила в стакан минералки и запила ей таблетку сонапакса. Это была последняя таблетка в упаковке. Я снова обхватила себя за плечи.

Мне было холодно.

Глава 27. СВИДЕТЕЛЬ.

Я с превеликим трудом опустил ноги с дивана на мягкий ворсистый ковер. Меня резко шатнуло вбок. Я посмотрел вниз и сделал два замечательных открытия. Первое — что на мне, кроме бинтов ничего не было. А второе — из-под дивана нагло высовывалась стеклянная шея медицинской утки. Я невольно поморщился от смущения, от неловкости сразу нахлынувших при виде этого предмета бредовых полувоспоминаний.

Встал я вроде бы только с третьей попытки — толком я не считал. Первая-то и вторая закончились ничем: голова закружилась и я повалился обратно на диван, невольно застонав от боли в спине. Но третья попытка закончилась более ли менее удачно: я все-таки встал. Стянул с постели простыню и кое-как укутался в нее.

Я добрел до стены и, придерживаясь за нее дрожащей рукой, поволок непослушное тело из комнаты. Миновал одну дверь, вторую — входную. Налево, на кухню уходил короткий коридор. В кухне свет не горел. И через стеклянную дверь я увидел ее. Она стояла, обхватив себя руками, смотрела в окно. Я, пошатываясь, вглядывался в ее тонкий профиль — темные короткие волосы обхватили плотным шлемом голову, матово поблескивали в вечернем полумраке и на них слабо плясали блики уличных рекламных огней.

Она была одна. Гордо выпрямленная спина, королевская осанка. Мой несостоявшийся убийца. Я на секунду представил себе — что могло произойти, невольно зажмурился от яркости этой мысли, а когда открыл глаза, то она уже обернулась.

Она выскочила в коридор, обхватила меня рукой и подставила свое острое плечо под мое здоровое.

— Вы что это?! Вы что, совсем с ума сошли? — бормотала она заполошно и я совсем рядом вдруг увидел ее — клянусь! — искренне испуганные глаза, обведенные темными кругами от постоянного недосыпа.

— Вы с ума сошли, Андрей!..

— Я это… Мне надо… — промямлил я.

— О, Господи! А позвать меня нельзя было?..

Она подвела меня ко двери в туалет, включила свет и мягко подтолкнула вовнутрь.

— Спасибо, — глупо пролепетал я.

* * *

Я лежал на диване на животе, обнаженный по пояс. Ее друг-хирург возился у меня за спиной, снимал швы. Не скажу, что эта процедура доставляла мне большое удовольствие.

— Прекрасно, — бормотал он себе под нос. — Дивно… Да ты посмотри, Оля, какой шовчик…косметический прямо, просто пластика… Все!

Краем глаза я увидел, как он швырнул пинцет в маленький эмалированный тазик, который она держала перед ним на вытянутых руках. Мелькнул другой пинцет, с намотанной на него ватой. До меня донесся запах йода, спину резко защипало. Я прикусил губу, чтобы сдержать разные нехорошие слова, активно рвущиеся на волю.

— Та-ак… А теперь присядем.

Он помог мне усесться. Она уже протягивала ему тампоны и пластырь. С моей спиной доктор разобрался довольно быстро.

— Можете ложиться, — сказал он.

Я лег и она укрыла меня одеялом.

— Пойдем, — сказал он и повел ее из комнаты. На пороге обернулся и без тени улыбки произнес:

— Прощайте.

— Всего доброго. Спасибо, — сказал я.

Я сказал это искренне. Ведь он-то действительно ни в чем не был виноват. В отличие от всех нас.

Доктор плотно закрыл за ней дверь в комнату и я уже больше ничего не мог толком разобрать, кроме еле-еле доносящегося из прихожей глухого бормотания.

Ватно хлопнула входная дверь.

Она появилась на пороге комнаты. Приостановилась на миг, потом решительно и ловко стала собирать постельное белье с раскладушки. Я следил за ней. Она вынесла белье, матрас. Стала собирать раскладушку. Встретилась со мной глазами, но ничего не сказала. Вынесла раскладушку и недолго погрохотала ею в коридоре.

Вернулась, села — напротив меня в кресло. Помолчала, старательно не глядя на меня. У нее вообще была привычка смотреть на собеседника как-то вскользь: вроде на тебя, а вроде бы и не на тебя.

— Сережа… Сергей Иваныч, то есть доктор… Он сказал, что самое серьезное уже позади. Но еще требуется как минимум неделя покоя. Никаких физических нагрузок, — сказала она. — А потом… В общем, вы практически здоровы.

— Я завтра же уеду, — сказал я. Помолчал. — Спасибо вам за все.

Это прозвучало весьма двусмысленно и я внутренне покривился за ляпнутую мной глупость.

— Нет, — покачала она головой. — Неделя.

Я помолчал. Отвернулся, уставился на потолок и с усилием — для себя — сказал:

— Простите меня, Оля, если сможете. Простите.

Я не слышал ни звука. Она молчала и никак не отреагировала на мои слова. Я медленно повернул голову и встретился с ней взглядом.

В нем не было равнодушия, в ее взгляде; но он был какой-то отрешенный, спокойный и мерцающий. И еще я не прочитал в нем ожидаемой мной ненависти.

— Бог простит, — сказала она как-то устало. — Чего у меня-то просить… Я не Бог.

И в этот момент пронзительно затрезвонил телефон. Раздались два звонка и он умолк. Она внимательно смотрела на телефонный аппарат. Он снова ожил. Еще два звонка — и только тогда она сняла трубку.

— Я тебя слушаю, Сережа, — сказала она.

И тут же выражение ее лица резко изменилось.

— Извините, я перейду в другую комнату, что-то здесь сигнал плохо проходит, — сказала она и быстро вышла, закрыв за собой дверь.

Я посмотрел на другую телефонную трубку, лежащую неподалеку от меня на автоответчике. Чего и говорить, искушение было просто гигантское. Я даже было потянулся к трубке, но вовремя отдернул руку, словно она уже вошла в комнату и застукала меня за этим непристойным занятием.

— Подонок, — прошипел я сам себе.

Вместо трубки я взял из пачки, валявшейся рядом с автоответчиком, сигарету. Поискал глазами зажигалку. Ее не было. Я, покряхтывая, поднялся, доплелся до письменного стола. Рядом с компьютером обнаружил спичечный коробок с этикеткой какого-то голландского отеля. Прихватил помимо коробка и девственно чистую пепельницу, вернулся и сел на диван.

Первая затяжка была подобна нокдауну.

Меня словно ударом кулака отбросило к твердой спинке дивана, я нечаянно задел рану и зашипел от боли, закашлялся. Перед глазами все поплыло. Я согнулся в три погибели, продолжая кашлять, разбрызгивая слюни и сопли.

Сигарета внезапно исчезла у меня из пальцев.

— Вы что, спятили?!

Она стояла передо мной, разъяренная, как фурия.

— Немедленно ложитесь! Я кому говорю?! Немедленно!

Я заполз под одеяло, судорожно откашливаясь. Она была уже одета — плащ, высокие шнурованные ботинки, длинный, замотанный вокруг шеи шарф.

— Вы что же, уходите? — сипло пролаял я.

— Ухожу. Я не надолго. Лежите. Через час температуру обязательно померяйте. И вот что: ни на какие телефонные звонки не отвечать. Ни на какие, вы меня слышите? К двери не подходить, никому не открывать, хоть сам папа римский придет! И не курить!

Последнюю фразу она произнесла, уже стоя в дверях.

— Постойте, — вымолвил я. — Что-то случилось? Что?

Она не ответила. Мелькнула пола плаща, простучали каблуки и прощально бухнула дверь.

Глава 28. ПАЛАЧ.

Я неслась с включенным дальним светом и бело-желтые лучи фар моей «хонды» судорожно плясали по выбоинам хронически разбитой питерской мостовой. Я долго вертелась по слабо освещенным, пустым почти в это время улицам, пробираясь по Васильевскому к Гавани. Все улицы в округе, как нарочно, были перерыты, в самых неподходящих местах в свет фар попадала бело-красная блямба «кирпича». Крутя баранку, я почти в голос материлась — времени у меня было в обрез. Но я не могла опоздать — это было исключено. И я не опоздала.

Описав широкую дугу и затормозив так, что покрышки взвизгнули об асфальт, я припарковалась почти у самой кромки причала — как мне и было приказано по телефону. Выключила двигатель, вырубила дальний свет, приспустила боковое стекло и с шумным вздохом облегчения откинулась на спинку сиденья.

Я посмотрела на часы — до назначенного времени оставалось ровно две минуты.

В темноте слышался ритмичное чмоканье волн, облизывающих бетонные сваи пирса. На пришвартованном неподалеку небольшом пассажирском, судя по высвеченному на трубе флагу, шведском лайнере ярко горели огни, звучала приглушенно музыка, доносились обрывки громкого разговора на каком-то головоломно-скандинавском языке, — но того, кто говорил, видно не было. Но кажется, там ругались. А вообще-то все палубы лайнера были безлюдны.

Мысли у меня лениво ворочались в мозгу, посторонние незначащие мыслишки, и что удивительно — я совершенно не нервничала и не боялась предстоящей встречи.

Я снова бросила взгляд на светящиеся стрелки часов: уже прошло назначенное время, и еще десять лишних минут, но никто не шел ко мне, никого я не видела на пустынной площади, насквозь продуваемой морским холодным ветром.

Внезапно поодаль мигнули три раза фары приткнувшейся в тени гостиничного здания легковой машины. А вот ее-то я сразу и не заметила.

Я ответила, как и было мне велено, тем же — тремя короткими вспышками фар своей машины. Послышался негромкий хлопок двери. Из машины вышел мужчина в длинном плаще и быстро двинулся в мою сторону. Остановился перед капотом «хонды», бросил взгляд на номера. Я открыла правую дверцу. Он неуклюже плюхнулся на переднее сиденье. Молча протянул руку в перчатке и повернул к себе мое лицо. Не грубо, но повелительно. Разжал пальцы и так же молча вытащил из внутреннего кармана плаща конверт, а из него — толстую пачку фотографий небольшого размера, сделанных «полароидом».

— Включите в салоне свет, — приказал он, протягивая мне фотографии.

Я щелкнула выключателем и посмотрела на мужчину. Нижняя часть его лица, обращенная ко мне, была прикрыта поднятым воротником плаща. Но это был не тот, первый, в берете и очках, который водил меня в заброшенный подвал. Определенно другой. Слегка помоложе да и ростом этот был повыше. Я неохотно отвела взгляд от его лица.

При свете лампочки, загоревшейся в салоне, я стала разглядывать фотографии. На них был снят один и тот же человек, но сначала я его не узнала, честное слово. И только вглядевшись повнимательнее, поняла — кто это.

Гольднер Виктор Эммануилович, врач-нарколог, номер второй из моего досье.

Его фотографировали сверху и чуть сбоку. На некоторых снимках глаза у него были открыты, на некоторых — закрыты. На нескольких снимках он улыбался бессмысленно-счастливой улыбкой: жирный, голый по пояс, без носков, в одних мятых брюках. Расплывшееся по нечистому матрасу тело блестит от пота. Под маленькими свинячьими глазками чернеют огромные синяки, волосы на лысоватой голове свалялись в колтун. Омерзительное зрелище. С похмелья он был, что ли?

— Чего это он? — шепотом спросила я.

Мужчина покопался в фотографиях, вытащил один из снимков и сунул мне под нос. На снимке был виден не в фокусе край лица Гольднера, кусочек той же идиотической улыбки и вытянутая, повернутая ладонью вверх левая рука. Внутрення поверхность руки вся была в мелких багрово-красных язвочках, струпьях, синюшных точках.

— Что это? — ткнула я в снимок.

Мужчина ответил негромко и, как показалось мне, даже раздраженно, словно я не понимала каких-то очевидных вещей.

— Ваш лепила стал законченным наркоманом, морфинистом. На всю свою оставшуюся жизнь. Теперь уже, судя по всему, весьма недолгую.

И усмехнулся. Да, кажется, он усмехнулся.

Я еще раз перебрала фотографии. Повертела в руках, поднесла несколько снимков ближе к свету. Теперь я разглядела и шприц, и жгут, завязанный на руке.

— Бросьте, вы же профессиональный фотограф, — даже как-то обижено сказал мужчина, простуженно шмыгнув носом. — Это не липа. Вы же знаете, полароидные фотки практически нельзя подделать. Давайте деньги.

— Я могу забрать это с собой? — показала я на снимки.

— Ни в коем случае.

Он неуловимым движением выхватил снимки у меня из рук, быстро спрятал обратно в конверт.

— Деньги, — сказал он.

Я не удивилась: подарки — это подарки, а работа — это работа. Такой уж он, Славик. Да и все они такие. Я открыла бардачок и достала оттуда пачку стодолларовых купюр, перетянутую красной тонкой резинкой. Протянула мужчине.

— Можете не пересчитывать. Здесь ровно шесть тысяч, как и договаривались, — сказала я.

Мужчина не ответил. Стянул перчатку с правой руки. Выхватил у меня пачку, умело прошелестел купюрами. Вытащил одну, провел по краю пальцами, глянул сквозь нее на свет. Сунул пачку в карман плаща, туда же, куда уже запихал конверт со снимками и взялся за ручку двери.

— Послушайте! — схватила я его за рукав.

Он обернулся, блеснули темные, очень близко посаженые к переносице глаза. Одним резким движением он освободил рукав плаща, в который я было вцепилась.

— Послушайте, мне надо срочно встретиться со Станиславом Андреичем, — выдохнула я.

— Я никакого Станислава Андреича не знаю.

— Славика. Ну, Славика!

— И Славика никакого я не знаю. Я должен был сделать только то, что мне велели сделать. И не надо так много суетиться, Ольга Матвеевна, сидите спокойно, — угрожающим тоном добавил он и полез из машины.

— Постойте!

Я выскочила, обежала машину и снова ухватила его за рукав плаща: уже двумя руками, изо всех сил.

— Не надо больше ничего делать. Поймите, все! — заторопилась я, захлебываясь словами, больше всего боясь, что он не выслушает меня и уйдет. — Больше никого не трогайте, я имею в виду двух оставшихся! Вы меня понимаете?.. Забирайте все деньги, но никого больше не трогайте! Я прошу вас, прошу…

Я уже почти кричала, не в силах остановиться, цепляясь за него. Он вырвался и побежал через площадь к своей машине, которая тут же поехала ему навстречу.

— Подождите!..

Я кинулась было за ним, но он уже впрыгнул на ходу в открывшуюся дверцу. Хлопнула дверца, взревел мотор и машина, резко набрав скорость, помчалась, мигая алым сигналом поворота, скрылась в темноте переулка.

— Подождите пожалуйста… — останавливаясь, по инерции прошептала я.

* * *

Я переключила скорость и свернула к ночному клубу, где работал Ленка.

Возле входа кучковались иномарки со скучающими шоферами, сквозь плотно прикрытые шторами окна еле слышно пробивалась музыка. На массивной дубовой двери висела табличка: «Извините, сегодня свободных мест нет».

Задыхаясь, словно после финиша марафонской дистанции, я взбежала по мраморным ступеням к двери и отчаянно забарабанила по ней кулаками. Приоткрылось небольшое застекленное окошко, за ним смутно мелькнула тень охранника. Сочно чвакнул хорошо смазанный замок, охранник немного приоткрыл дверь. Мне отчаянно повезло — дежурил тот же парень, что и тогда — когда я приезжала к Ленке с серьгами.

— Я к Леночке, к Лене Самошиной, певице, — забормотала я. — Вы меня помните? Я недавно к вам вместе с ней приезжала. Помните? Мне очень надо…

Он бесстрастно смотрел сквозь меня и молчал. Я раскрыла сумочку, покопалась в ней и ловко — откуда только прыть взялась, даже сама мимолетно этому удивилась, — сунула охраннику в руку пятидесятидолларовую бумажку.

Банкнота незаметно растворилась в ладони широкоплечего громилы и он вдруг расплылся в понимающе-вежливой улыбке. По-прежнему не говоря ни слова, отступил на шаг и я мимо него проскользнула в холл.

Из зала ресторана доносились негромкие голоса, звон бокалов, музыка. Шоу уже раскручивалось, но, судя по всему, еще не началось ее выступление. Я толкнула боковую дверь, перескакивая через две ступеньки, поднялась по лестнице на второй этаж и, быстро пройдя уже знакомым пустынным коридором, свернула к гримерным. Забарабанила в дверь со стеклянной табличкой.

— Да-ааа?

Я распахнула дверь и ввалилась в ее гримерную. Ленка сидела перед трельяжем уже в сценическом костюме, осторожно наклеивала накладные ресницы.

— О-о-о, — протянула она, увидев мое отражение. — Какие люди… И без охраны?

— Елена, мне нужно срочно повидаться со Славиком, — выпалила на одном дыхании я, плюхаясь на стул рядом с ней. Наверное впервые за все долгое время нашего подружества я назвала ее Еленой. Всегда Ленок, ну, в крайнем случае Лена, а тут вдруг — на тебе…

Она стремительно повернулась и уставилась на меня так, словно увидела впервые в жизни. Не до конца положенный на лицо густой грим и иссиня-черный блестящий парик придавали ей вид индейца племени апачей, вышедшего на тропу войны. Она смотрела, смотрела на меня, потом отвернулась и снова невозмутимо принялась возиться с ресницами.

— Ты что, стала плохо слышать? — грубо, даже слишком грубо спросила я. Но мне надо было как-то вывести ее из равновесия.

— Какого такого Славика? Не знаю я никакого Славика, — наконец произнесла она.

— Ты что, Ленок? Спятила?! — от изумления я чуть не упала со стула. — Что ты несешь?! Да ты даже представить себе не можешь, что происходит, твою мать! Мне нужен Славик, срочно! Славик! С которым ты меня здесь познакомила. Что молчишь?.. Ты что, Ленок, внезапно оглохла?! Где он?! Славик, я тебе говорю, Сла-вик! — сказала я громко по слогам.

— Тише ты, чума! — испуганно шикнула она на меня.

Обернулась на дверь.

— Я же тебе ясно сказала — не знаю я никакого Славика. Понятно? — негромко сказала она, отводя глаза в сторону.

— Что это значит — «не знаю»?

— А вот то и значит. Въехала?

Я молчала. Долго молчала, глядя на свою подружку, на ее отражение сразу в трех зеркалах. И она молчала.

— Спасибо, подружка. Въехала, — сказала я и встала.

И только когда моя рука уже коснулась ручки двери, сплошь заклеенной изнутри афишками с Ленкиными улыбающимися мордами, я услышала за спиной быстрый шепот:

— Оля, подожди…

Я обернулась. На меня снизу вверх смотрела гротескно-виноватая маска.

— Нет его здесь, Славика. Давно уже не появляется, считай почти с того самого раза… Когда, в общем, ты с ним мило побеседовала. Раньше-то каждый день здесь обедал… А теперь — нет. Но ты не вздумай его разыскивать. Если ему надо будет — он тебя сам найдет… Из-под земли достанет. Не дай Бог тебе, конечно…

Она шустро перекрестилась. Я усмехнулась.

— Не смейся, Ольгуша. Он, знаешь, меня на следующий день…когда брюлы твои у меня перекупил…о тебе добрых полчаса расспрашивал. Что да кто… И если он что задумал… Он — страшный человек… Уходи скорей. И учти — я тебя не видела и ничего тебе не говорила.

Я вышла из гримерной не попрощавшись и с такой силой саданула дверью, что стеклянная табличка с Ленкиной фамилией сорвалась с гвоздиков и, ударившись о плитки пола, с мелодичным звоном рассыпалась у моих ног.

* * *

Какое-то время я, словно в столбняке сидела в машине, даже двигатель не включала.

Приходила в себя. Хотя это было сделать достаточно трудно. Я понимала, что попала в безвыходную ситуацию. В любую минуту все могло кончиться: я ведь прекрасно понимала, что для Славика мой адрес — секрет Полишинеля. И к тому же не исключено, что он уже знает: там я прячу Андрея.

Я поймала себя на том, что впервые, пусть даже мысленно, назвала его по имени. И это рассердило меня.

Я покопалась в бардачке, нашла новую упаковку сонапакса. Кажется, я их распихала во все возможные места. А потом подумала-подумала, да и вышвырнула таблетку — уже выколупанную — в окошко вместе со всей упаковкой. Вместо этого достала сигареты и закурила.

— К черту, — пробормотала я и повернула ключ в замке зажигания.

* * *

— Когда дед возвращается из Швейцарии? — спросила я маму. Она стояла в дверях бывшей моей комнаты — слегка напуганная моим резким тоном и не менее резкими движениями — я вытаскивала теплые вещи из шкафа и бросала их на кресло.

— Симпозиум закончится через неделю, но…

Мама приподняла очи горе, что-то припоминая и прикидывая. Наконец сообразила.

— Но оттуда он должен еще на пару дней слетать в Кембридж, на юбилей к мистеру Андерсу, а потом, на обратном пути намеревался еще заехать в Прагу, к профессору Гржимеку, с которым у него назначена встреча. Это значит…

— Это значит, что я совершенно спокойно могу поработать на его даче как минимум дней десять-двенадцать, — перебила я заморские рассказки мамы.

— Боже мой, Лёлечка, можешь работать там сколько твоей душеньке угодно. И потом, это — твоя дача, Лёля! Неужели ты запамятовала, что в завещании дедушка оформил ее на твое имя?

— Нет, не запамятовала, — мрачно отозвалась я. — Но он, слава Богу, пока что еще жив.

— Да что ж ты такое говоришь!

Мама быстро сплюнула и постучала костяшками пальцев по дверному косяку.

— К тому же ты прекрасно знаешь, что дедушка зимой там практически не бывает.

— Еще осень, — буркнула я.

— Уже конец осени, — уточнила моя педантичная мама.

— Ма, у нас на даче наверняка шаром покати, — сказала я. — Ты приготовь мне, пожалуйста, какие-нибудь продукты. Консервы какие-нибудь, кофе, сахар, печенье…всего понемножку. В общем, что там найдется у нас в закромах. А в магазин я уж завтра с утра съезжу.

— Господи, конечно же…

Мама засеменила на кухню, на ходу громко подзывая Дашеньку. Я услышала, как прошлепала из своей комнатки на кухню Дашенька и они уже вдвоем о чем-то бурно заспорили, заскрипели дверцами, забренчали банками с соленьями-вареньями, задвигали ящиками столов и стенных шкафчиков.

Я незаметно выскользнула в коридор. Пробежала на цыпочках мимо гостиной, где под абажуром, бросающим уютный оранжевый свет, сидящая в кресле бабушка колдовала над вечно не сходящейся «могилой Наполеона» и юркнула в дедов кабинет.

Я знала, где находится так необходимая мне сейчас вещь.

Я залезла в маленький ларец, притулившийся на краю дедова павловского бюро красного дерева. Вытащила из него маленький ключик на потертой красной атласной ленточке. Прошла в угол кабинета и этим ключиком, словно Буратино, бесшумно открыла хорошо смазанный замок глухой дверцы одного из бесчисленных кабинетных шкафов.

И вытащила из шкафа смачно хрустнувший чехол жесткой черной кожи. Дернула кнопки чехла и открыла клапан. Матово блеснул вороненый ствол дедовского охотничьего самозарядного карабина. Засияла медная дарственная табличка на ореховом ложе. Я снова закрыла клапан чехла и с самой верхней полки шкафа сгребла три картонных коробки с патронами. Быстро заперла шкаф и вернула волшебный ключик в его ларцовую норушку.

С карабином в чехле подмышкой я осторожно высунулась в коридор. Сердце у меня отчаянно колотилось и немудрено: ко всем своим грехам я стала еще и воришкой. На время — но стала. Мама по-прежнему спорила на кухне с Дашенькой. Я полетела к выходу из квартиры, защелкала запорами, крикнула:

— Ма, я сейчас! За рюкзаком спущусь!

* * *

Когда через несколько минут, запыхавшаяся, но чрезвычайно собой довольная, я вернулась — естественно, уже без карабина, но с рюкзаком, — мама выглянула из кухни на шум открывающейся входной двери. На лице у нее было озабоченное выражение и она поправляла рукой растрепавшиеся волосы.

— Лёля, иди. Я все собрала.

— Сейчас, — сказала я.

В комнате я быстро запихала в рюкзак отобранные вещи, — не только свои, но и оставшиеся от отца: три теплых свитера, пару лыжных брюк, шерстяные носки. Подхватила рюкзак, вышла в коридор и остолбенела.

Мама на пару с Дашенькой волоком тащили по паркету в мою сторону чудовищных размеров стеклянно позванивающую сумку, набитую продуктами. Они напоминали небызизвестную картину Ильи Ефимыча про угнетаемых капиталистами бурлаков. И тут я не выдержала — не смотря на весь ужас моего положения, я упала в прихожей на стул и дико захохотала. Я понимала, что это элементарная истерика, но никак не могла остановиться. Они отпустили ручки сумки и — мама с укоризной, Дашенька с удивлением — во все глаза уставились на меня.

— Все, все! Я не над вами смеюсь, над собой. Прости, ма, — я вытерла кулаком слезы. — Ну, теперь мне до весны хватит. Спасибо, родные.

— Ну, уж ты скажешь, Лёлечка, — мама махнула рукой, отдуваясь. — Так, чуть-чуть собрали. Если что-нибудь понадобится, ты с дачи позвони и я с кем-нибудь пришлю все, что тебе надо. Ты мне обещаешь?

— Конечно обещаю, ма, — приняла я серьезный вид. — Только никому не говорите, ни-ко-му, ни знакомым, ни незнакомым, что я на даче. Если будут звонить — я в командировке, в Сибири. На десять дней. А кому надо, я сама позвоню. И бабулю предупредите. Хорошо?

— Хорошо, но к чему такая конспирация, Лёлечка?

Она и догадаться не могла, насколько попала в точку.

— Так надо, ма. Срочная работа.

Я сунула руки в лямки рюкзака, с усилием подхватила неподъемную сумищу.

— Ключи, Лёля?

Я похлопала по карману:

— Всегда со мной.

Я расцеловала маму и Дашеньку и вышла за дверь.

* * *

С трудом затащив сумку в багажник, я туда же забросила и рюкзак с вещами. Огляделась по сторонам и полезла в машину.

Мой знакомый с детства двор еле-еле освещал одинокий фонарь возле песочницы. Да еще падали на асфальт разноцветные пятна света из окон.

Я вытащила карабин из чехла и ласково погладила отполированный прохладный приклад.

Хорошее у деда оружие, безотказное. «Медведь-4» называется. Могучая машина и калибр подходящий — 7,62. Неслабый подарок отца на дедовское шестидесятилетие — дедуля-то у меня заядлый охотник. Я открыла коробку с патронами и зарядила сразу четыре магазина. Каждый на три патрона. Жаль, что каждый не на десять. Но, ничего. Я защелкнула один магазин на место, остальные магазины сунула в карман. Передернул затвор, вогнав патрон на место, поставила карабин на предохранитель и положила его на заднее сиденье. Прикладом к себе, так, чтобы можно было его сразу и удобно схватить, и изготовиться к стрельбе. Рисковала я конечно, отчаянно — а вдруг меня остановят менты?..

Но я все равно облегченно вздохнула. Снова огляделась по сторонам. Никого. Мне показалось, что в проеме арки мелькнул прохожий. Но мало ли кто ходит по улицам в такое, достаточно позднее время — совсем не обязательно, что это бандиты.

Это я себя так мысленно успокаивала.

Тем не менее я развернула машину и извилистыми проходными дворами выехала совсем с другой стороны — на параллельную улицу.

Береженого Бог бережет.

* * *

Я сделала все так, как и задумала еще по дороге домой от мамы. Сняла трубку телефона, оставив ее коротко пищать, не выключила свет на кухне и в гостиной. И телевизор продолжал работать, подключенный к видеомагнитофону. А в видеомагнитофон я поставила кассету с какими-то боевиками, записанными в long play: теперь телевизор без нас будет орать на всю квартиру в течение добрых восьми часов, а потом запрограммированный видик отключится и TV — тоже. Но это будет уже под утро, когда нас и след простынет.

Он ничего не понимал, глядя на мои судорожные таинственные приготовления; молчал, не задавая глупых вопросов — и на том спасибо. Хотя я и не собиралась ему ничего толком объяснять, не до того было.

Лифт я не вызвала.

Мы, стараясь идти бесшумно, медленно спускались по ступеням. Я одной рукой поддерживала его, обнимая за талию, другой несла пластиковую сумку с вещами и лекарствами. Он, в свою очередь, обнял меня за плечи правой рукой, а левой здоровой, опирался на перила.

— Почему мы ведем себя, как заговорщики, Оля? — попытался пошутить он, практически повторяя недавнюю мамину фразу.

— Тише, я все вам расскажу. Потом.

Мы доковыляли до первого этажа. Но вместо того, чтобы выйти на улицу, я повела его коротким лестничным маршем еще ниже, ко входу в подвал. Он удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. После недолгой возни я все же открыла своим ключом здоровенный амбарный замок на стальной подвальной двери. Потом достала из сумки и включила небольшой электрический фонарик.

Мы брели по мокрому бетонному полу, сворачивая в закоулки. Где-то поблизости капала с потолка вода, из непроглядно темных вонючих углов слышался наглый крысиный писк. Он держался за мое плечо и больше ни о чем меня не спрашивал.

Вышли мы наверх, на первый этаж, с обратной стороны моего дома, со двора через знакомый мне запасной выход. «Бомбоубежище» — белела на стене подъезда полустертая надпись рядом со стрелкой, указывающей вниз. Я толкнула скрипнувшую дверь и мы в обнимку, как раненые защитники Брестской крепости, вывалились в царившую во дворе непроглядную темень. Я выключила фонарик и спрятала его в сумку. Во двор выходили торцевые стены жилых домов, глухие брандмауэры. Мы протиснулись сквозь дырку в старом, забитом прогнившими досками проходе. Свернули направо и мимо мусорных баков через арку вышли на улицу.

Прямо перед нами стояла моя машина.

— Вы сядете назад, — сказала я негромко, настороженно оглядываясь по сторонам.

Я помогла ему забраться в машину. Пока он там неловко возился, устраиваясь поудобнее, я огляделась еще раз. Вроде ничего подозрительного. Я нырнула за руль, выжала сцепление и не включая фар, медленно поехала по узкой улице.

— А это что такое? — услышала я за спиной удивленный голос. Карабин увидел, поняла я.

— А вы разве не видите? Оружие, — спокойно ответила я, не оборачиваясь.

Он больше ничего не сказал по этому поводу. Я завернула за угол, сразу прибавила скорости и включила свет.

— Куда это мы путешествуем на ночь глядя? — подозрительным тоном спросил он, тяжело, с присвистом дыша. Все же недавнее подземное путешествие не прошло для него даром.

— Ко мне на дачу, — не сразу ответила я. — В Петергоф.

Он помолчал, осмысливая сказанное.

— Мне надо позвонить.

— У меня на даче — городской телефон.

— Но мобильный же у вас есть?

— И мобильный есть. Но звонить будете только с дачи, — отрезала я.

Было уже совсем поздно. Но мне необходимо было заехать еще в одной место. Я затормозила на углу, припарковалась между двумя темными силуэтами машин. Заглушила двигатель. Он ничего не спросил; сидел отвернувшись, глядя в окошко. «Большая Посадская» — гласила слабо освещенная уличным фонарем табличка на доме.

— Я быстро, — сказала я ему, вылезая из машины. — Никуда не выходите. Свет не зажигайте. И ничего не бойтесь.

Он ничего не ответил.

* * *

Я бегом поднялась на третий этаж. Позвонила. Она долго не подходила к двери. Потом послышались шаркающие неуверенные шаги. И она как-то неуверенно-боязливо спросила:

— Кто там?

— Светка, это я, Ольга. Открывай немедленно!

Звонко защелкали замки, дверь приоткрылась. Она посмотрела на меня в щель, дурища: цепочку она снова не поставила. Я толкнула створку двери от себя.

— Ты одна?

Она качнулась вперед и пробормотала:

— Конечно одна…

Я вошла, наклонилась к Светке и втянула ноздрями воздух. Несло от нее, как из бочки — была она смертельно пьяна. Расхристанная, ненакрашенная и пьяная. Я захлопнула за собой дверь и притянув Светку к себе, зашептала:

— Слушай внимательно. Ты должна немедленно уехать из города. Куда угодно. К родственникам, к друзьям, куда угодно. Лучше всего к себе домой, в Пороховец. Минимум на пару недель, а еще лучше на месяц. Ты меня слышишь?

— Ага. Коньяку хочешь?

— Ты меня понимаешь? — я встряхнула ее за плечи.

— А как же, понимаю. Уехать. На месяц.

— Вот, держи, — я вынула из кармана приготовленные заранее деньги и сунула в ее безвольно висящую ладошку. — Здесь пятьсот долларов.

Она не взяла — кажется, она вообще не понимала, что я говорю и делаю. Я засунула доллары ей в карман халатика.

— Завтра же уезжай, — продолжала я шептать. — Никому не звони, никому не отвечай на звонки, никому не открывай дверь. Ты поняла? Ты меня поняла?!

— Поняла, Оля, — слабо икнула она. — Никому. А что случилось…еще?

Я промолчала.

— Я боюсь, Оля…

Рот у нее скривился, она беззвучно и некрасиво заплакала.

— Не бойся. И уезжай завтра же. Исчезни из Питера на месяц. Через месяц я обязательно найду тебя, помогу. Когда доберешься до места, позвонишь моей маме, чтобы я знала — где ты. Ты меня поняла, Света?

— Ага-а… — пробормотала она сквозь всхлипывания. — Но я все равно боюсь… Ты ведь тоже уезжаешь, да?.. Возьми меня с собой, а, Оля? Возьми, я все для тебя сделаю… Я тебе отслужу, Оля, а?..

Она смотрела на меня снизу вверх: зареванная, жалкая, донельзя перепуганная. И я, не выдержав, обняла ее, стала молча гладить по растрепанным волосам, а она, прижавшись ко мне, тихо и безостановочно плакала.

Глава 29. СВИДЕТЕЛЬ.

Вразнобой лениво брехали собаки.

В поселке царила темень — хоть глаз выколи. Кое-где только маячили хилые огоньки фонарей. В дачах же — темно. Уже заколоченные на зиму, без света и привычных летом дымов из труб они маячили черными силуэтами среди переплетения лысых яблоневых веток. До моего слуха донесся отдаленный посвист проходящей мимо электрички.

Она загнала машину в гараж. Закрыла заскрипевшие жестяно ворота и повернула ключ в замке. Я стоял возле сумок и рюкзака. К рюкзаку был прислонен карабин.

— Пошли, — сказала она, беря в одну руку фонарик, а в другую — карабин. И добавила раздраженно, когда я попытался взять маленькую сумку. — Да не трогайте вы ничего! Я сама потом все принесу.

Мы поднялись по ступеням на крыльцо дачи. Она зажала карабин подмышкой, включила фонарик и посветила на дверь. Провела пальцем по дверной ручке, поднесла палец к свету. Палец весь был в грязной пыли. Но и на этом она не успокоилась: я заметил, что она незаметно сняла карабин с предохранителя и только после этого открыла входную дверь. Надеюсь, она понимала, что делает.

— Оставайтесь пока что здесь, — сказала она негромко.

Стоя на крыльце, я услышал, как она щелкнула в прихожей рубильником. Потом включила там свет. Прошла с карабином наизготовку в глубину дачи и там — везде — тоже включила свет. Вернулась ко мне на крыльцо уже без карабина.

— Проходите.

Входя в дом, я оглянулся: она шла к оставшимися на улице вещам.

Дача была большая, каменная, двухэтажная. Я уселся на диван в просторном то ли холле, то ли гостиной напротив камина. Возле дивана стоял ее карабин. Я взял его, осмотрел. Он снова стоял на предохранителе. И был заряжен.

Послышались ее легкие шаги. Я быстро поставил карабин на прежнее место. Она вернулась с рюкзаком и сумками, поставила их рядом со мной. Закрыла входную дверь на засов и без лишних слов скрылась где-то в глубине первого этажа. Двигалась она стремительно и почти бесшумно, как большая кошка. Спустя какое-то время вышла ко мне, неся в охапке несколько пледов и подушек. Шмякнула их на диван.

— Встаньте, я постелю, — приказала она.

— Да, ничего, я как-нибудь…

Она жестом согнала меня с дивана, постелила один плед, бросила подушки. Заставила улечься и укрыла сверху еще двумя пледами. Я, откровенно говоря, не очень-то и сопротивлялся — меня слегка познабливало.

— В доме — плюс десять. Пока что, — сказала она, заметив, как я лязгнул зубами. — Скоро будет теплее.

Достала из сумки градусник, молча сунула мне подмышку. Потом еще немного пошустрила в сумке, побренчала и протянула мне стакан тонкого стекла, наполовину наполненный коричневато-золотистой жидкостью. Я принюхался: коньяк. Я заколебался — уж больно смущала такая неслабая доза. Да еще в моем-то состоянии.

— Пейте. До дна, — опять приказала она.

Я чуть не задохнулся, залпом проглотив коньяк. Перед носом у меня возникло большое зеленое яблоко.

И я лежал, лениво жуя антоновку, от которой сводило скулы. Она погасила верхний свет, оставив включенным только торшер в изголовье дивана. Окна в холле были снаружи закрыты ставнями — все до единого.

— Отдыхайте, — бросила она через плечо, удаляясь из холла. — А я пока что тут разберусь.

Я доел яблоко и закрыл глаза. Мне уже стало тепло и уютно. Мне не хотелось ни о чем думать, ни о чем не беспокоиться. Все осталось там, в ее питерской квартире. Я понимал, что засыпаю. Сквозь необоримо наваливающийся сон я почувствовал, как у меня забирают градусник; как на ухо мне легла маленькая мягкая подушка — но глаз я уже не был в силах открыть.

И еще мне показалось, что она поцеловала меня в щеку легким скользящим поцелуем.

* * *

В камине трещали, полыхали ярким пламенем здоровенные поленья. Я полулежал на диване, сонно щурясь спросонья на огонь. В доме было уже тепло, я с трудом, но самостоятельно стащил свитер — ее свитер, который она заставила меня надеть перед нашим поспешным бегством из города. Она вошла в холл, держа на вытянутых руках поднос с едой. Поставила его перед диваном на журнальный столик. Я покосился на заставленный поднос. Посмотрел на нее. Она очень изменилась за эти дни. Похудела и я бы сказал — явно и заметно помолодела. Хотя куде еше?.. Кстати, я до сих пор не знал, сколько ей лет.

— Вам надо поесть, — сказала она сухо.

— Зачем вы меня сюда привезли, Оля? — спросил я. — И вообще — что происходит?

Она не ответила. Отошла к огню, взяла с мраморной каминной полки сигареты, закурила. Карабин стоял уже рядом с камином возле двери, ведущей в коридор — к выходу с дачи.

Диана-охотница. В джинсах и свитере.

— Они — ваши друзья? — вместо ответа спросила она.

Я думал недолго.

— Нет. Скорее, просто приятели. Хотя мы и давно знакомы. Разве что Саша… Да и то….

— Скульптор?

— Да… Я не могу ему дозвониться. Ни ему, ни Виктору… Ни Игорю. Телефоны не отвечают. Что с ними, Оля?

— Я не знаю.

— Как это — не знаете? — я почувствовал нарастающее раздражение. — Вы же… Это ведь вы придумали всем нам, четверым…достойные наказания?.. Вы же наш…палач?

— Никакой я не палач! И ничего я не придумывала, — повысила она голос. — То есть я придумала, но только для этого, номера первого… Игоря! Это он первый тогда…начал… Его это была идея насчет меня, его, — я знаю, — мне Светка потом все рассказала!..

— А для остальных?

— Я не успела, — как-то виновато сказала она. — Правда. Времени было мало…

Я почувствовал, что к горлу подкатывает истерический смех. Я с трудом сдержался. Посмотрел на нее.

— И что же — вы ничего не знаете? Никаких предположений?.. Вы же наверняка встречались с этими… Ну, кому поручили всех нас порешить. Не так ли?

— Да я действительно ничего не успела придумать, поверьте мне! — зачастила она. — И я ничего не знаю. Я просто ему заплатила — заплатила за то, чтобы они сделали вам…ну, плохо. Но я не просила кого-нибудь из вас убивать!

— И на том спасибо большое, человеческое, — пробормотал я. — А карабин-то зачем?

— Заигралась я слегка, — устало вздохнула она.

— Так остановитесь.

— Не могу… Я не знаю, где он…они. Кого я наняла, — теперь она говорила медленно, с трудом подыскивая слова. — Как его найти, я тоже теперь не знаю… Я с ним, вернее с его человеком, встречалась сегодня вечером. Я отдала все деньги, которые должна была заплатить. Но я попросила больше ничего не делать, попросила, чтобы больше никого не трогали! Хватит Игоря и…

Она испуганно замолчала, поняв, что проговорилась. Отвернулась к огню, медленно опустилась на маленькую скамеечку.

— А кого еще…"тронули"? — осторожно спросил я, заранее зная ответ: наверняка «тронули» Пухлого.

Кажется, она просто не услышала моего вопроса. Или не захотела услышать. Она монотонно бормотала, слегка раскачиваясь из стороны в сторону:

— Я ничего не знаю, ничего… Кто следит, где, как… Кто все это делает. И в милиции я ничего не сказала, никаких заявлений не писала… Я у него на поводке… Я знаю, он хочет меня, он звонит мне, вылавливает! Но зачем ему я, зачем?.. Что же делать?.. Может, он и сам ничего уже не может изменить? Он ведь предупреждал меня, дуру…

— Кто — он? — спросил я резко.

Она вздрогнула, приходя в себя. Настороженно посмотрела на меня из-под челки. Встала, бросила окурок в огонь, подвигала кочергой пылающие поленья. Подошла к дивану, села у меня в ногах и уже спокойно сказала, разливая недрогнувшей рукой чай по чашкам:

— Человек, которому я заказала акции.

— Отто Скорцени? — попытался пошутить я и, — судя по ее реакции, — крайне неудачно.

— Называйте это как угодно, — буркнула она. — Наезды, месть… Я наняла его за деньги…

Она внезапно усмехнулась:

— Хотя потом деньги вернулись…считай, все…даже больше…

— Вернулись? Как это? — не понял я.

— А теперь ему что-то от меня надо, — продолжила она, не отвечая на мой вопрос. — Хотя понятно, что надо, но… И теперь он преследует меня так же как и вас. Вот так-то, Андрюша…

Она вдруг резко сменила тему, не дав мне среагировать на «Андрюшу»:

— Как ваша спина?

— Нормально. Уже почти не болит. Оля, а если не секрет — сколько вы ему заплатили? Ну, в частности, за меня?

Она помолчала. Я ясно видел по ее сосредоточенному выражению лица: решает — говорить или нет?

— За каждого одинаково, — наконец вымолвила она с мрачным видом. — По четыре тысячи долларов.

— Действительно, деньги приличные, — согласился я. — А почему число не круглое, не пять тысяч, скажем? — Я улыбнулся. — Тарифы нынче у мафии такие?

— У меня в тот момент больше не было свободных денег, — легко сказала она. — А долги — были.

Я не понимал, что это — бессердечный цинизм или простота, которая хуже воровства? Но чувствовал, что завожусь со страшной силой.

— А было бы больше денег — нас бы, наверное, живьем в доменной печи сожгли? — зло спросил я.

— Идите к черту!

Она вскочила, но я успел поймать ее за руку, хотя стоило мне это жгучей боли в спине.

— Ну, простите, — сказал я. — Неудачно пошутил. Простите.

Она медленно высвободила свои пальцы из моих. Снова склонилась над чашками.

— Можно, я от вас позвоню? — спросил я.

— Разумеется.

Она протянула мне мобильный. Я взял трубку и сказал ей:

— Я хочу сейчас дозвониться Саше. И сказать ему, чтобы он куда-нибудь уехал из города. На время. Пока я не придумаю, как разрешить эту ситуацию. Вы не против, Оля? Я ведь ему все расскажу.

Она спокойно смотрела на меня. И так же спокойно ответила:

— Пусть он приезжает сюда.

Я почти ждал от нее такого, или схожего ответа и поэтому он меня не удивил, скорее — обрадовал.

Я попросил ее принести мою куртку.

Она вернулась и протянула ее мне. В карманах все было аккуратно разложено по своим, привычным для меня места: ключи, зажигалка, бумажник. Я достал записную книжку, нашел номер Сашиной мамы и набрал номер.

— Алло?.. — послышался в трубке дребезжащий старческий голос.

— Елена Константиновна? Извините, ради Бога, за поздний звонок. Это Андрей Арсентьев вас беспокоит, Сашин друг. Вы меня узнали?..

— Андрюшенька! Саша вас так разыскивает! Просто с ума сходит! — зачастила старуха.

Я видел, что Ольга, сидящая рядом, прекрасно слышит все ее слова.

— Что с вами случилось, Андрюшенька?

— Я приболел, потом остался у друзей, ничего страшного. А где Саша? У него в квартире почему-то телефон не отвечает.

— А он последние дни остается в мастерской, у уехавшего в отпуск товарища. Там и работает, там и живет. Он просил вас, если объявитесь, сразу же позвонить туда. Вы меня слышите, Андрюша?

— А номер? Номер телефона мастерской?

— Сейчас… подождите…

Передо мной на столик легла ручка и лист бумаги. Я благодарно кивнул Ольге.

— Вы меня слушаете, Андрюшенька?

— Да-да!

— Он как-то странно про номер телефона мне рассказал… И кроме вас не велел его никому давать. Но я все тщательно записала. Вот, читаю… Он сказал, что вы должны взять номер телефона какого-то пухлого и прибавить к трем последним цифрам номер квартиры палача. Абракадабра какая-то! Но он так и продиктовал, а я записала слово в слово. Вы понимаете что-нибудь, Андрюша?..

— Да, конечно!

Сто двенадцать — номер квартиры Ольги. А номер телефона Пухлого заканчивается на три нуля, мгновенно вспомнил я.

— Что все это значит, Андрюшенька?

— Ничего особенного, не волнуйтесь. Это мы тут дружеские розыгрыши устраиваем. До свиданья, Елена Константиновна, спасибо. Спокойной ночи.

Не слушая ответа, я нажал на кнопку. Ольга внимательно смотрела на меня. Я набрал полученный путем элементарного сложения номер. Послышались гудки — длинные. И, наконец, — Сашин голос, очень настороженный:

— Да?..

Глава 30. ТРЕТИЙ.

— Да?.. — спросил я настороженно.

— Саня, это Андрей!

Я даже глаза закрыл. Жив, сукин сын!

— Саня?!

— Андрюха, ты в порядке? Что случилось? Где ты был, мать твою в душу?! — заревел я в трубку.

— Да все нормально, потом расскажу. А что ты…

— Слушай меня внимательно, Андрюха, — быстро перебил его я. — Мне только что позвонили, сказали, чтобы я немедленно ехал домой к Пухлому. Он вроде как серьезно заболел, к телефону не подходит.

— А кто звонил?

— Да с работы его, коллега. Он представился, фамилию назвал. Пухлый про него рассказывал как-то, так что тут подвоха вроде нет. Мы-то с Игорехой уже думали, что Пухлый навсегда слинял, а он, оказывается, просто болеет!..

— Куда слинял? Когда?

— Да ты ж ничего не знаешь! — наконец сообразил я. — Пока ты в нетях был, тут такое… Короче, после того, как ты внезапно исчез, я велел Пухлому ехать к ней. Он, естественно, сразу обосрался, как выяснилось, смылся втихую от нас в отпуск, а сейчас, видишь, вернулся, дома больной кукует, а я уже одет, ты меня в дверях поймал!

Я действительно стоял в прихожей уже одетый, свет в огромном чердачном помещении, переделанном Гошей в мастерскую, был выключен. Только свет лампочки, горевшей в прихожей, выхватывал из мрака гипсовых и мраморных мужиков и баб, да какие-то адских размеров бюсты неизвестных знаменитостей, — мрачильные работы моего закадычного дружка-приятеля, запойного пьяницы Гоши Яговичного.

— Я почти уверен, что это звонили с работы Пухлого, а если даже это кто-то из говнюков этой шлюхи, я все равно еду! Плевать! А ты где, Андрюха?

— Я на даче, в Петергофе. Саня, как только ты узнаешь, что с Пухлым, ты сразу звони сюда. Пиши телефон.

Я выхватил из кармана ручку. Времени искать бумагу не было, я растопырил ладонь и спросил:

— У кого на даче? С кем?

Он замолчал. А потом как-то виновато и в то же время с внутренним вызовом сказал:

— Я с ней. Вернее, у нее.

— У кого — у нее?! — я ни хрена не понимал.

— Записывай телефон и адрес!

Он быстро продиктовал цифры. Я вывел их на ладони. Потом написал название улицы и номер дома.

— Записал? — спросил он.

— Записал, — ответил я. — У кого ты, Андрюха?

— У Ольги. Да, у той самой Ольги. Здесь только мы вдвоем и со мной все в порядке, поверь. Она тоже тебя ждет. Она сама попросила, чтобы ты сюда приехал… Это необходимо, Саня, срочно приезжай. Ситуация хреновая. Все остальное потом расскажу. Ты меня слышишь?

Трубка потяжелела у меня в руке. Такого поворота событий я никак не ожидал. Но тем не менее я сказал — очень спокойно:

— Хорошо. Я позвоню тебе от Пухлого.

* * *

Я заглушил двигатель Игорехиного «вольвешника». Повисла тишина. Ночная улица, на которой я припарковал машину, была пустынна, как после чумы. Светящиеся цифры на приборной панели показывали начало первого.

Выйдя, я тщательно закрыл машину. Постоял, прислушиваясь. Нервы были на пределе и я ожидал всего, чего угодно — сам не знаю, чего я ожидал. На перекрестке прогрохотал грузовик.

Я зашагал к дому Виктора. Он находился за поворотом улицы, на этой, четной стороне. Прежде чем выйти под свет фонаря, я заглянул за угол дома — опять же никого, даже припозднившихся гуляк не наблюдалось. Я прошел в арку, стараясь идти быстро, но по возможности производить поменьше шума. Миновал один проходной двор, вторую арку, вошел во двор дома, где жил Виктор. Постоял в тени козырька подъезда — для верности.

Шагнул — и под ногами что-то звякнуло. Я присел на корточки. Это был кусок ржавого металлического прута. Довольно толстого. Рукой в перчатке я ухватил его поудобнее — он мог мне пригодиться. В углу двора, напротив парадной, куда мне надо было войти, стояла машина. «Волга» черного цвета. В ней никого не было. Она стояла мордой в направлении следующей арки, уводящей в лабиринт проходных дворов. Под аркой тлела лампочка.

Я перебежал на цыпочках двор и проскочил в подъезд.

* * *

Лифт медленно, дергаясь и скрежеща, полз на шестой этаж. Я был в жутком напряжении, я ждал какой-нибудь пакости. Уж больно сладко-уговаривающий голос был у того мужика — якобы с Витькиной работы. И потом, я уж не стал говорить Андрюхе, а сам он не дотумкал: не мог какой-то там мужик с Витькиной работы вычислить номер мастерской, где я тихарился. Пухлым Пухлого на работе не звали, да и маме я строго-настрого запретил что-либо посторонним рассказывать о месте моего пребывания. Узнать у мамы номер мастерской мог только Андрюха — что он и сделал. А мужик… Мне не составляло труда понять кто, или по чьему поручению мне звонил. Но отступать мне было уже некуда. И поэтому прут оттягивал руку.

Кабина лифта остановилась. Я вышел и увидел дверь, ведущую в квартиру Пухлого. Она была приоткрыта и из-за нее на темную площадку падал яркий свет.

Я шагнул было назад. Я уже протянул руку к дверце лифта. Но, выматерившись шепотом, все же двинулся к приоткрытой двери. Или к ловушке?.. Носком ботинка я открыл дверь пошире, взял прут наизготовку и проскользнул в квартиру.

В квартире царила тишина. И везде горел свет — в коридоре, на кухне, в ванной и даже в туалете.

— Витя, — шепотом позвал я.

Никто не откликнулся. Дверь в гостиную была распахнута. В ней, да и в спальне тоже горел свет. Медленно, замирая на каждом шагу и прислушиваясь, я шел к комнате.

В дверях я остановился. Потому что увидел Виктора.

Он навзничь валялся на диване среди смятых простынок диване: голый по пояс, в одних штанах, босой. Жеваные рубашка, пиджак и плащ валялись на полу. Сбитое в комок одеяло засело в углу постели вместе с ботинками.

Я тихо подошел и заглянул ему в лицо. И мне стало не по себе при виде его лица, точнее того, что раньше было Витькиным лицом. Глаза у него были закрыты, лежал он неподвижно, но я прислушался и услышал прерывистое тяжелое дыхание. Я приподнял у него пальцем веко: зрачок закатился, глаз уставился на меня бельмастой пустотой.

И только тут я заметил все остальное.

На табуретке стояла догоревшая спиртовка, валялись пустые и целые ампулы, разовые шприцы и иголки для шприца. Возле его левой руки змеился потертый резиновый жгут. А правой он намертво сжал шприц.

На его руки было просто страшно смотреть — все в следах внутривенных вливаний, в расковырянных язвах, разноцветных синяках. Я зачем-то начал было считать количество уколов — хоть примерное, — но меня сбил донесшийся с лестничной площадки звук: лифт поехал вниз.

Я метнулся к входной двери, прислушался. В колодце подъезда негромко забубнили голоса. Я выскочил на площадку — и далее я раздумывал секунду, не более, — потому что вместе с поднимающимся уже лифтом одновременно зашустрили торопливые шаги вверх, вверх по лестнице.

Я на цыпочках, затаив дыхание, поднялся этажом выше — оставался еще один этаж и — чердачная лестница. Присев, осторожно выглядывая вниз, я увидел то, что в принципе и ожидал увидеть — людей в серых милицейских фуражках и погонах, вываливающихся из лифта и вбегающих в квартиру Виктора. А по лестнице вырвалась вперед узкая морда овчарки с торчащей из пасти мокрой красной тряпкой языка.

Я подумал еще о том, что если меня хотели подставить — то это было сделано довольно неумело и по-дилетантски. Да и что, собственно говоря, могли мне пришить?..

Но я не стал искушать судьбу. Я взлетел к чердачной двери. Счастье! Она была открыта, сломанный замок болтался на дужке. Я толкнул ее и очутился на чердаке. Дверь за собой, я естественно, прикрыл.

Путаясь среди стропил, каких-то пыльных закопченных балок и натянутых бельевых веревок, я ковылял по хрустящему шлаку туда, где по моему предположению должна находиться вторая, ближайшая чердачная дверь, ведущая в другой подъезд.

Но она оказалась заперта снаружи.

Я ринулся дальше, в конец чердака, к торцевой стене дома. В ней, высоко, зияло маленькое открытое окошко, на котором виднелись силуэты спящих голубей.

А в окошке невозмутимо мигали холодные звезды.

Я толкнул плечом самую последнюю по счету дверь — и она легко открылась.

Мне снова повезло.

Я слетел по лестнице, выкатился из подъезда черным ходом, выходившим во двор за выступом дома и ринулся проходными дворами прочь, прочь от этого места, от невнятного говора пацанов в подворотне, от синего отдаленного посверкивания мигалки милицейской машины.

Я бежал, звук моих шагов отражался от сводов арок, отлетал и кружился в замкнутых прямоугольниках черных дворов.

Я выскочил на улицу, секунду соображал — в какую сторону мне бежать. И, стараясь теперь идти спокойно, восстанавливая сбитое дыхание, пошел туда, где я оставил машину Игоря.

Через пару минут я уже сидел за рулем. Завел двигатель, развернулся и погнал машину по ночным улицам.

* * *

«Автово» — мелькнула слева от меня станция метро. Я проскочил на желтый глаз светофора и спустя какое-то время уже мчался по узкому Петергофскому шоссе. Потухшая сигарета дрожала у меня в губах, а стрелка спидометра в свою очередь дрожала возле отметки «120».

Впереди на моей полосе маячили красные габаритные огни прицепа с контейнерами, мотающегося за мощным грузовиком. Скотина, он ехал почти посреди полосы, мешая мне обогнать его. Я посигналил, помигал фарами — никакой реакции. Я включил сигнал поворота, резко вывернул руль влево и нажал на газ, обходя высившуюся справа от меня бесконечную стену контейнеров.

И тут же прямо мне в лицо двумя расплывчатыми лунами внезапно ударили фары летевшего мне с ревом клаксона навстречу — лоб в лоб — грузовика. Я уже не успевал обогнать прицеп, и я не мог вывернуть влево — в глубокий кювет, за которым выстроился частокол деревьев. Я что было силы ударил по тормозам.

Нога моя вместе с педалью без малейшего сопротивления ушла в днище, и я не услышал знакомого визга тормозов, я не почувствовал броска вперед на лобовое стекло — ничего. Они отказали, мои тормоза, отказали в самый неподходящий момент.

Две луны стремительно выросли, я не закрывал глаз — я смотрел на них, а они заполнили весь мир, все вокруг стало в один короткий миг ослепительно-белым, скрежещущим и тут же беззвучно расплавилось, рассыпалось на стеклянные куски, и все начала покрывать надвигающаяся тьма, и я взмыл вверх.

Я видел, как где-то далеко внизу встречная «Татра» ударила «вольво» почти что в лоб, сковырнула с узкого шоссе и выбросила на обочину. Моя машина, скомканная, полусплющенная от чудовищной силы удара, несколько раз перевернулась, врезалась в толстый придорожный тополь и из салона через остатки лобового стекла вылетело мое тело. Оно покатилось и смятой тряпичной куклой застыло на грязной осенней траве. В «вольвешнике» что-то фукнуло, выскочил язычок пламени, потом фукнуло еще раз, полыхнуло уже по-настоящему и столб бело-оранжевого пламени от взорвавшегося бензобака осветил то, что еще несколько секунд назад мной.

Но я уже почти не видел это, я летел, кружась и размахивая руками в надвигающийся на меня из темноты бесконечно длинный и тоннель света, в конце которого росло, росло и наконец поглотило меня теплое и спокойное сияние.

Глава 31. СВИДЕТЕЛЬ.

Поленья в камине прогорели. От углей, крупных, как куски полуостывшей лавы, волнами шел ощутимый даже на расстоянии жар. По углям пробегали золотистые искры.

Было очень-очень тихо. Молчал телефон. Молчали и мы с Ольгой. Я по-прежнему полулежал на диване, она теперь сидела чуть в стороне, в кресле. Посмотрела на часы.

— Почему он не звонит? — спросила она.

Я неопределенно покачал головой.

— Позвонит еще… А может быть, не смог дозвониться и уже едет сюда. Он наверняка понимает, что раз я с вами — то и он будет здесь в безопасности.

Я покосился на карабин, который она переставила поближе к креслу, поближе к себе.

— Это, надеюсь, не для Сани? — попытался я пошутить, кивая на оружие.

— Что? — непонимающе вскинула она голову.

— Карабин… Для чего сейчас-то он вам?

— Для уверенности, — ответила она.

— А стрелять-то вы умеете? Или рассчитываете на меня? Как на пусть не очень полновесного, но мужчину?

— Дед меня брал на охоту с десяти лет, — помолчав, сказала она. — Сначала на вальдшнепов, на перепелов… Потом на боровую дичь. В пятнадцать лет я завалила своего первого лося.

— А кто ваш дед? Егерь?

— Ученый. Академик.

— Хорошая, видать, по-прежнему жизнь у академиков, — сказал я, поглядев на резные панели холла.

— А это уж не вам судить, — резко сказала она.

Я умолк. Отвернулся и уставился на огонь. Потом осторожно встал с дивана, пошуровал в камине кочергой. Сунул в него пару сухих березовых поленьев.

— Я не хотела вас обидеть, — сказала она за моей спиной.

— А я и не обиделся.

Я повернулся к ней. Она сидела в кресле, забравшись в него с ногами, обхватив под платком руками плечи. Любимая ее поза, насколько я успел заметить за дни нашего с ней более близкого знакомства.

— Дед очень хотел внука, — сказала она, когда я снова прилег на диван. — Даже зовет меня иногда Олег, а не Ольга. Помешан на продлении нашей фамилии.

Полено в камине оглушительно треснуло, сыпанул сноп искр. Она вздрогнула и я заметил, что ее правая рука непроизвольно дернулась к карабину. Она убрала руку на место, покосилась на меня. Я сделал вид, что ничего не заметил. Она встала. Подошла к шкафу, достала оттуда похрустывающий комплект белья. Положила его рядом со мной.

— Застелить?

— Нет, спасибо, я сам справлюсь.

Она подхватила карабин, пошла к лестнице, ведущей на второй этаж. По дороге отключила телефон. Заметив мой недоуменный взгляд, сказала:

— Наверху — параллельный аппарат. Если он позвонит, — я вас разбужу. Спите. Вам надо отдохнуть. И градусник поставьте, он на этажерке. В ванной уже есть горячая вода. Чистая зубная щетка и полотенце. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я провожал ее взглядом, пока ноги не исчезли под обрезом потолка. Градусник лежал на этажерке рядом с книгами. Возле градусника валялась картонная коробка с патронами калибра 7,62. Я взял ее в руки, повертел. Коробка была открыта. Я вытащил из нее пару патронов. Латунные гильзы, оболочечные пули. В каждой по двенадцать граммов, включая свинец. В этом я тоже кое-что понимал.

Я покачал их на ладони и сунул обратно. Да, серьезные дела могут развернуться на тихой академической даче.

Я сходил в ванную, умылся, лениво прошелся щеткой по зубам. В холле кое-как разостлал белье на диване. Разделся донага и выключил торшер. Натянув до подбородка плед, я лежал на боку и смотрел на огонь, постепенно угасающий в камине. Я ни о чем не думал. Мне было хорошо и бездумно.

* * *

Я не знал, как это можно было назвать — то ли сон, то ли забытье. Но в любом случае я из этого вырвался, пришел в себя отчасти из-за того, что услышал еле различимый звук — мне показалось даже, что внезапно поднялся ветер и стал завывать в щелях ставен. Я открыл глаза. Было темно, угли дотлевали, окрашивая мебель в багровый цвет и бросая красноватые отсветы на большой лист железа, прибитый перед камином.

Я внимательно прислушался. Звук не затихал. Он только прерывался время от времени и снова слышался — похожий на тоненький голосок неведомого мне зверька.

Я приподнялся, закряхтев от боли в спине. Завернулся в простынку и неслышно переступая босыми ногами по ковру, подошел к двери в прихожую. В ней было тихо и совсем темно. Рядом поблескивали металлические пластинки на ребрах ступенек лестницы, ведущей на второй этаж. Звук шел именно оттуда.

Держась за холодные перил, я поднялся по лестнице наверх. На площадке второго этажа тоже был небольшой холл. Я разглядел даже кабинетный билльярд, стоящий посреди него — это потому, что ставни здесь были приоткрыты и свет луны свободным ледяным потоком вливался в окна. В холл выходили три двери. Я чуть толкнул первую дверь. Она была закрыта. Я шагнул к другой двери.

Она легко и бесшумно подалась.

Это была спальня, и звук шел отсюда.

В углу комнаты приплясывал на сквозняке огонек лампадки под темной небольшой иконой. А на широкой двуспальной кровати, сжавшись в комок, подтянув ноги, скорчилась под одеялом, натянутым на голову, Ольга. Она лежала и всхлипывала, и постанывала, и тянула нескончаемую тоскливую ноту горести и страха.

Я подошел к кровати, наклонился и медленно потащил одеяло с ее головы. Она, сдавленно вскрикнув, вскочила на колени и, замерев, уставилась на меня. Ее обнаженное тело сумрачно белело в полутьме комнаты. Мы смотрели в глаза друг другу — нас разделяло расстояние вытянутой ладони. В ее глазах полукруглыми озерками стояли слезы.

Она резко нырнула ко мне, обхватила тонкими сильным руками, прижалась, не говоря ни слова. Я тоже ничего не говорил. Она, стягивая простыню, исступленно обнимала меня, гладила по затылку, спине, обходя нежными пальцами то место, куда она — когда-то давным-давно — воткнула глупый бронзовый нож. Я почувствовал у себя на губах ее мокрые от слез, соленые губы. Она притиснула их к моим губам и ее язык вертляво скользнул ко мне в рот. Она потянула меня на постель, простыня слетела с меня, мы уже лежали рядом друг с другом, влипая друг в друга, освещенные чуть теплящимся пламенем лампады; наши срывающиеся дыхания стали едины, я чувствовал всем телом ее долгое, упругое тело. Она по-прежнему молчала, но ее руки и губы говорили больше, чем пустые звуки, называемые словами, она скользнула под меня, я почувствовал прикосновение ее плоского живота и пушистой щеточки лона, ноги ее легли на мои бедра, словно на бока коня — она стиснула меня своими ногами, и я вошел в нее. Она задвигалась, заколыхалась упруго и я почувствовал до конца, до предела ее горячее влажное нутро, почувствовал ее всю: теплота, потом огонь, жизнь, сладостная судорога и растворение.

Она отчаянно, хрипло и радостно закричала, крик ее заметался по комнате и утонул во мне.

Глава 32. ПАЛАЧ.

Он ровно и спокойно дышал. Он спал. Я сидела на краю кровати, смотрела на его мускулистое поджарое тело, угадываемое в предрассветных сумерках. Белела наклейка на спине. Он лежал на животе. Мужчина, которого я хотела убить.

Я голышом пошла к двери. Кровать скрипнула, но он не проснулся. Прошептал что-то, почмокал во сне губами. Повернулся и уткнулся в подушку носом, обнял ее, задышал ровно. Я спустилась в холл. Включила торшер. Налила себе рюмку коньяка, сделала глоток. Больше не хотелось — всего лишь один глоток. Я закурила, глядя на подернутые пеплом угасшие угли в камине.

На душе у меня было спокойно — впервые за все эти жуткие дни. И так же спокойно (сама удивилась) я думала о том, что если я, не дай Бог, залетела, то никогда уже не узнаю — от кого. От них тогда или от него сегодня ночью. Вранье это, что женщина всегда знает, от кого забеременела. Так, женские придумки.

И еще я знала, что никогда не скажу ему правды, даже если ребенок, по моему мнению — будет похож на кого-то из них.

На журнальном столике лежал листок с записанным рукой Андрея номером телефона. Я подключила телефон. Сверяясь с листком, набрала номер мастерской. Долгие гудки. Настенные часы показывали четверть шестого утра. Я положила трубку на рычаг.

И в этот момент телефон зазвонил. Я вздрогнула, быстро сняла трубку.

— Алло, я слушаю…

— Здравствуйте, Оля, — послышался сквозь треск помех далекий мужской голос.

— Это вы, Саша? — осторожно спросила я.

В трубке коротко хохотнули.

— Нет, Оля. Это не Саша, это — я. Станислав Андреевич.

Я оцепенела от страха.

— Что же вы молчите, Ольга Матвеевна?

— А…а где Саша?.. — почему-то спросила я у него.

— Номер третий?

— Да…

— Увы, — он вздохнул. — Видите ли, Ольга Матвеевна, с ним произошла маленькая неприятность. Он в больнице. Ничего такого страшного, отделался, можно сказать, легким испугом. Но полежать пару недель все же придется.

Он замолчал. Молчала и я.

— Вы меня слышите, Ольга Матвеевна?

— Да, — пискнула я.

— Ваш…ваш недруг Саша неаккуратно вел машину и… Словом, авария. Тормоза, что ли, отказали. Я и сам-то, честно говоря, толком не знаю подробностей, Ольга Матвеевна.

Трясущейся рукой я попыталась вытащить из пачки сигарету. Удалось мне это сделать только с третьей попытки. Я щелкнула зажигалкой. В моей голове билась одна мысль — как, когда, от кого он мог узнать, что я на даче? И знает ли он, что здесь Андрей?..

— Что же вы молчите, Ольга Матвеевна?

— Я же… Я же просила вашего человека, там, в Гавани, не делать больше ничего. Ни с кем. Ни с кем, вы понимаете? Он вам это передал?

Я старалась говорить спокойно, уверенно, но не убеждена, что это у меня получалось. А он молчал.

— Я же отдала все деньги, какие должна была отдать и сказала — хватит! Все! Хватит двоих. А вы… Вы!..

— Ольга Матвеевна, а я-то при чем? Вы что — забыли? Мы же заключили с вами сделку, которая обратного хода не имеет. И вы были с самого начала прекрасно об этом осведомлены, более того — вас это, как я понял, вполне устраивало.

Вот он-то как раз говорил абсолютно спокойным тоном.

— И потом я — только промежуточное звено. Так же впрочем, как и вы. Да, я действительно некиим образом завязан в этом деле, имею определенные обязательства, но… А вы твердо уверены, что сей печальный случай с номером третьим — это моих рук дело?

Он снова явственно хохотнул.

— Вы не смеете, — прошептала я. — Я…я вам еще заплачу.

— Заплачу — это звучит приятно, — засмеялся он. — Но вот за что, Ольга Матвеевна?

— За то, что вы больше никого никогда не тронете.

— Никого! Ха! Один-то и остался. Всего один номер. Прячется, правда, скрывается наш приятель…где-то… Не без вашей ли помощи, любезная Ольга Матвеевна, а?

— Нет! — отрезала я. — Хватит, хватит всего этого ужаса. И не морочьте мне голову, не юродствуйте! Вы слышите меня?

— Мне нравится ваш императив, Ольга Матвеевна. И вообще вы мне нравитесь, учитывая то, что в этой жизни женщины меня мало интересуют. Но такие волевые, решительные женщины, как вы — ба-альшая редкость в наше слюнявое время. Вы, можно сказать, — раритет, уникум. И вы мне нужны, Ольга Матвеевна. Но об этом — чуть позже. А ваша несколько странная забота о номере четвертом…

Он замолчал. Сигарета незаметно дотлела, обожгла мне пальцы. Я зашипела от боли, швырнула окурок в камин.

— Что вы сказали? — услышала я его голос.

— Ничего.

— Вы меня слушаете?

— Да.

— Вообще-то мы конечно можем поговорить на эту тему…о досрочном прекращении нашего договора. Которую вы так близко принимаете к сердцу. Коль вы так настаиваете…

Я затаила дыхание.

— Ну, что ж, — я услышала, как он вздохнул. — Давайте встретимся, обсудим возникшую проблему. Как говорится, кто рано встает, тому Бог подает. Вы уже на ногах, а я вообще человек на подъем легкий. Я сейчас подъеду к вам на дачу и…

— Нет-нет! — воскликнула я. — Нет… Пожалуйста, не здесь, кругом соседи, знакомые… Здесь неудобно.

Он не ответил. А я, вцепившись потными пальцами в трубку, смотрела на свитер, висевший на спинке дивана. Свитер моего отца, который я заставила надеть Андрея во время нашего стремительного бегства в укромное место. Укромное!.. Боже, какая наивность!

— Тогда мы встретимся в другом месте. Вы сейчас приедете в больницу, — уже другим тоном, приказным, сказал он. — Адрес я скажу. Там вас встретят возле третьей хирургии.

— Почему это я должна ехать в какую-то больницу? — растерялась я.

— А вдруг вы решите, что я вас обманываю… Насчет номера третьего? Занимаюсь бессовестным вымогательством, придумываю предлоги… — Он тихо засмеялся. — Вот вы приедете, поговорите с ним, убедитесь, что я не лгун и не злодей, каковыми вы наверное, в глубине души меня считаете. Мы побеседуем и вполне возможно, — в зависимости от того, конечно, как сложится наш разговор, — я попробую что-нибудь сообразить… В отношении вашего четвертого номера. Ну, так как, Ольга Матвеевна?

Я раздумывала недолго.

— Хорошо, — сказала я. — Я выезжаю. Говорите адрес.

Он продиктовал. Я мысленно повторила его и, не прощаясь, бросила трубку.

Я зажмурилась. Обхватила голову руками, со всех сил стиснула ее. Я нутром чуяла, что не надо ехать, надо бежать. Но куда?.. И кто гарантирует, что его ублюдки не засели уже где-нибудь поблизости, не ждут меня и — главное, — Андрея?..

Я открыла сумку. Вытащила и пересчитала все наличные деньги. Не считая рублей, чуть больше полутора тысяч долларов. Я положила их в отдельный кармашек. Для этого дьявола.

— Я все слышал, — раздался голос Андрея.

От неожиданности я вздрогнула.

Он стоял на ступенях лестницы, завернувшись по пояс в простыню.

— Что ты слышал, Андрюша? — пролепетала я.

— Ну, почти все… Как эта гнида признавалась тебе в любви… Параллельный телефон.

Он говорил безо всякой обиды, скорее даже весело. Я встала, не обращая внимания на свою наготу. Он подошел ко мне, обнял, простыня свалилась на пол и я прильнула к нему — теплому, живому, уже родному.

— Я поеду с тобой, — дохнул он мне в ухо.

Я молчала.

— Ты меня слышишь? Я еду с тобой.

Я отстранилась. Посмотрела ему в глаза и отрицательно качнула головой.

— Но почему? Это мужское дело.

— Нет, милый. Здесь даже Терминатор не поможет — ни первый, ни второй. Это — как раз женское дело. И не говори мне больше ничего, ладно?

Я поднялась наверх, быстро натянула шмотки. Когда я вернулась обратно, он по-прежнему стоял посреди холла, правда, накинув простыню — стоял, похожий на грустного римского сенатора.

— Ты умеешь обращаться с этим? — спросила я.

В руках я держала принесенный сверху карабин.

— Конечно, — с обидой в голосе сказал он.

— Замечательно. К окнам не подходи, закройся после моего отъезда на все замки и засов. Никому не открывай. Я, когда вернусь, постучу и произнесу условную фразу, — я вымученно улыбнулась. — Ну, скажем: «Милый, пора вставать!» Это будет означать, что я одна…без нежеланных гостей. А если вдруг кто-то в мое отсутствие начнет… Сразу стреляй, без разговоров.

— Они не придут, — сказал он.

Я не стала его разубеждать.

Он проводил меня до входной двери. Когда я распахнула ее, в глаза мне ударила белизна.

За ночь выпал снег. Первый снег в этом году.

— Это — к счастью, — сказал он, наклоняясь ко мне. — К счастью и удаче.

— К черту, — сказала я и поцеловала его, что было сил.

* * *

«Третья хирургия» — трафаретом было напечатано возле неприметной двери, ведущей внутрь корпуса. Я вышла из машины, прихватив сумочку. Огляделась. И тут же из двери вышел высокий мужчина в белом врачебном халате. Лицо его скрывала марлевая хирургическая маска. В руке он нес что-то тоже белое.

Он подошел ко мне и молча протянул это белое — точно такой же, как на нем, халат.

— Надевайте, — сказал он.

— А где Станислав Андреевич? — спросила я.

Он не ответил. Махнул повелительно рукой и я вошла следом за ним в здание корпуса.

Мы поднимались пешком по длинным маршам широкой пустынной лестницы. Никто не попался навстречу. Мы дошли до третьего этажа, свернули в полутемный коридор. Потом почему-то опять пошли вниз. Долго. Несколько поворотов по узкой лестнице. Еще несколько поворотов. И наконец он, шагнув вперед, открыл обшарпанную дверь без надписи. Остановился, пропуская меня вперед. Я посмотрела ему в лицо: глаза у него ничего не выражали. Я шагнула в дверной проем, дверь за мной закрылась. Мужчина остался снаружи.

Комната — или палата? — была очень большой, без окон и в ней находился всего один предмет: больничная каталка, стоявшая под беспощадным светом бестеневой лампы. На каталке лежало что-то длинное, укрытое желтоватой нечистой простыней.

Я уже догадывалась, что там лежит. Меня колотило. Но я все же подошла к каталке и двумя пальцами потянула за простыню.

Номер третий. Завалишин Александр Андреевич.

Я сразу же узнала его, не смотря на то, что практически вся нижняя половина лица у него была снесена и вместо нее темнело кровавое месиво, из которого торчали зазубрины костей. Он смотрел в низкий потолок широко открытыми тусклыми глазами. А я смотрела на него. И не испытывала по отношению к нему ничего, никаких чувств. Ни ненависти, ни жалости, ни раскаяния. Ничего. Хотя, наверное, именно я была его убийцей.

Он был мертв и этим было все сказано.

— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего Александра, — прошептала.

Опустила простыню и твердо ступая, вышла из комнаты. Мужчины в халате с повязкой на лице нигде не было видно. Вообще никого не было. Холодно горели вдоль стен люминесцентные трубки.

И тут я поняла — зачем меня вызывали.

Андрей. На даче. Один.

Я наобум кинулась бежать по коридору. Я натыкалась на запертые двери, нигде не было окон, — судя по всему, цокольный или подвальный этаж. Наконец, забежав за очередной угол, я увидела лестницу, идущую наверх. По ней я вылетела в большой зал с колоннами. Старушка в синей хламиде возила шваброй по мокрому кафелю.

— Бабушка, где здесь выход?! — заорала я.

— А вона, вона, — перепуганная моим воплем, старушка закивала на стеклянные двери, которые я сразу и не заметила.

Я вылетела на улицу. Моя красная «хонда» стояла, как ни в чем ни бывало — метрах в тридцати, у торца больничного корпуса. Возле нее никого не было и в ней тоже. Я содрала халат, швырнула его на подтаявший снег и, оскальзываясь, побежала к машине.

И первое, что я сделала, подбежав к ней — это открыла капот. Быстро все осмотрела — теперь я могла ожидать от него всего, чего угодно. На первый взгляд вроде бы все было на своих местах, вроде бы ничего не тронуто. Я быстро умнела, но не поздновато ли?..

Надеюсь, что не слишком.

Я захлопнула капот и через три минуты уже гнала машину по утреннему пустынному проспекту. Для пробы я нажала на газ, а потом резко дала по тормозам. Они сработали идеально — машину занесло, повело юзом, но я успела выровнять ее, при этом чуть не налетев на фонарный столб. И помчалась дальше. Скоро я была уже на Петергофском шоссе. Мимо мелькали голые деревья, унылые пустыри и со стороны залива — заросли высохшего тростника с метелками, покрытыми свежевыпавшим снегом. По фарватеру осторожно пробирался толстобрюхий паром с эмблемой финской компании на двух скошенных назад трубах.

Стрелка спидометра, как сумасшедшая, плясала между отметками девяносто и сто десять.

* * *

Машину подбрасывало на выбоинах дорожки, что вела к нашей даче. На дорожке проглядывали только характерные отпечатки протекторов моей машины: это я уезжала, и на снегу они были видны очень четко.

Ворота я в спешке отъезда оставила открытыми, поэтому я загнала машину на участок поближе к гаражу и на всякий случай развернула в сторону выезда. Посмотрела на тропинку, убегающую к входной двери. На ней тоже были отпечатки только моих ботинок. Я облегченно вздохнула. Я вылезла из машины и еще раз огляделась. Вокруг, в туманном воздухе, не было ни малейшего движения. Мертво стояли покинутые на зиму дачи. Скукожились вороны на старой березе. От недалекой станции донесся гудок электрички. А вот и она. Я увидела за силуэтами домиков и деревьев ее проскользнувшее в сторону Питера грязно-зеленое суставчатое тело.

Я подошла к двери и нажала кнопку звонка. Прислушалась. За дверью послышался шорох.

— Андрей, это я! — крикнула я.

— Ты одна? — послышалось из-за двери.

— Да, Андрюша, одна, одна…

— Предупреди их, если они там, с тобой: попробуют войти — уложу на месте!

— Да одна я, черт возьми, открывай!..

С перепугу я забыла про наш импровизированный пароль и только сейчас с опозданием заорала:

— Милый, пора вставать!

Дверь толчком распахнулась и прямо мне в грудь уставился ствол карабина. Андрей, уже в джинсах и свитере, стоял в прихожей и лицо у него было…

— Что ты сказала? — недоумевающе спросил он, глядя за мою спину. — Я уже встал.

— Ничего, ничего, — я бросилась ему на шею.

Мы замолчали. Обнимала — одна я, потому что в одной руке, здоровой, он держал уже ненужную железяку, а вторую из-за раны просто еще не мог поднять до конца.

Я с трудом оторвалась от него, втянула в прихожую и захлопнула дверь.

— Почему ты сидишь без света? — спросила я, нажимая кнопку выключателя.

— Чтобы целиться было удобнее, — в голосе его я не услышала иронии.

Мы прошли в холл.

— Одевайся, милый, — сказала я.

— Зачем, Оля?

— Я тебе по дороге все расскажу. Нам опять надо ехать.

Он вздохнул, посмотрел на меня, но больше ни о чем не стал расспрашивать. Я помогла ему натянуть куртку и поверх куртки повязала свой длинный ярко-желтый шарф.

— Никого не было? — на всякий случай спросила я.

— Вроде нет… Хотя… Нет.

— Звонки?

— Тоже нет.

— Пошли.

— А это? — он кивнул на карабин.

Я взяла карабин, разрядила его и вытащила магазин. Сунула карабин в чехол и туда же побросала снаряженные магазины. И опустила карабин в чехле за спинку дивана.

— Лучше сейчас без этого, — сказала я.

* * *

Я закрыла дверь дачи на ключ, сунула его в карман куртки. Мы залезли в машину. Андрей уселся рядом со мной, на переднее сиденье.

— Ремешок накинь, — сказала я.

Включила зажигание. Завыл стартер, но двигатель не завелся. Я попробовала еще и еще. Двигатель как умер.

— Ч-черт, — процедила я сквозь зубы.

— Вон, посмотри, — ткнул Андрей пальцем в приборный щиток. — Бензин-то тю-тю.

Алым глазком горело маленькое табло.

— Как это — тю-тю? — растерялась я. — Я же только что ехала… Был бензин, я что, с ума сошла?..

— А в гараже есть? — спросил Андрей.

Мы выскочили из машины. Мы перерыли весь гараж, нашли несколько канистр, но все они были пусты. И тогда нервы у меня не выдержали. Я, как истеричная барышня, шлепнулась на старые покрышки и зарыдала в голос.

Я рыдала и вопила:

— Боже, какая я дура! Всегда все забываю… Бензин!.. Идиотка непроходимая!.. Баба!.. Андрюша! Я дура, да? Дура?.. — я подняла зареванное лицо:

— Ну, что ты молчишь? Обругай меня как следует! Матом! Андрюша!..

А вместо этого он захохотал. Он стоял, опираясь рукой о поскрипывающую створку гаражных ворот и хохотал, как псих. Он буквально сгибался от смеха. Я перестала плакать.

— Чего это ты? — пробормотала я обиженно.

— А ты…ты попробуй нормально посмотреть на все это со стороны, — прервав смех, еле выговорил он. — Мы что — в пустыне? На необитаемом острове?.. Только машина — и все? А на электричке тебе после «хонды» зазорно будет поехать?..

Я шустро вскочила с покрышек и шмыгая носом, уткнулась ему в грудь.

— Не надо было тебе, Андрюша, связываться с такой дурищей-бабой, — сказала я.

— Ну, что теперь поделаешь, — улыбнулся он, обнимая меня. — Уже поздно.

Я тоже улыбнулась и в этот момент через его плечо я увидела нечто, заставившее меня похолодеть.

Это были следы. Четкие темные следы, много следов: кто-то топтался возле дачи со стороны, обратной входу. Со стороны окон холла, прикрытых ставнями. Цепочка следов уходила через сад и терялась за штакетником.

Но я ничего не сказала про это Андрею.

* * *

Мы вышли из подземного перехода под железнодорожными путями и прошли ближе к середине платформы. Платформа под легким металлическим навесом была черна от народа. Люди топтались по превратившемуся в грязную кашицу снежку.

— Электричка через семь минут, — сказала я Андрею, посмотрев на механическое табло. — Я сбегаю, куплю билеты. Не замерзни тут без меня.

Я поправила у него на шее свой желтый шарф и припустилась, огибая людей, к высокому псевдоготическому зданию станции с башенками, шпилями и стеклянной угловатой кровлей.

В огромном пустом зале я подлетела к кассе. Выгребла из кармана смятые деньги и сунула в окошко.

— До города, два, — сказала я кассирше.

Она мучительно долго стала отсчитывать мне сдачу. Наконец на блюдечко упали два билета.

— Ко второй платформе прибывает электропоезд на Санкт-Петербург, — донесся с перрона усиленный динамиками голос. — Будьте осторожны… Ко второй платформе…

Я сгребла билеты и, забыв про сдачу, выскочила из зала ожидания, с трудом открыв тяжеленную дверь. Побежала по перрону вперед, расталкивая встречных людей. Сзади меня раздался пронзительный свист влетающей на станцию электрички. И в стрельчатую арку вокзала ворвалась, промелькнула мимо, обгоняя меня тупая морда, украшенная малиновыми полосами; поднялась мелкая снежная пыль.

Я бежала.

Электричка вопила, не переставая.

И вдруг впереди, там, впереди, куда уже подлетела морда первого вагона, где стоял Андрей, где чернела плотная масса людей, готовящихся к посадке, что-то произошло.

Я не поняла только сразу — что.

Внезапно воздух разорвал истошный скрип тормозов, — они визжали, покрывая все звуки — гудок электрички, чьи-то крики, топот отшатнувшихся от края платформы и суматошно бегущих куда-то людей.

Только визг, от которого закладывало уши и внизу живота холодело. Визг, визг, визг…

Электричка замерла, не доехав до конца платформы.

Я замедлила бег, перешла на шаг, я шла, протискиваясь через суетящуюся, торопящуюся туда же, куда я шла, толпу, но я ничего больше не слышала.

В ушах у меня стояла ватная тишина.

И в этой ватной тишине я прошла, как горячий нож сквозь масло, прошла сквозь размахивающих руками людей, сквозь беззвучно орущие, ощеренные рты, сквозь сплетение тел и вытаращенных глаз к тому месту, где крутился водоворот фигур, где заглядывали куда-то вниз, за край платформы.

Меня ничто не могло остановить; меня хватали за рукава, но я вырывалась без малейшего труда; я шла, зажав в руке два билета на электричку до Санкт-Петербурга.

Я подошла к самому эпицентру сутолоки.

Я отодвинула чью-то спину, обтянутую черной путейской шинелью и стоя на краю платформы, как над краем своей вселенной, заглянула вниз.

И почти сразу же закрыла глаза.

Потому что внизу было розово-красное, смешанное с кусками чего-то кожано-черного. И из этого месива торчала растопыренная кисть руки, на которую намотался желтый шарф.

Мой шарф.

Я снова открыла глаза и совершенно спокойно еще раз посмотрела на то, что было еще несколько минут назад Андреем. Звуков я по-прежнему не слышала.

А потом я повернулась и пошла сквозь толпу — прочь, прочь — к подземному переходу.

* * *

Я вошла в прихожую и включила свет. Дверь я не запирала. Более того, я даже оставила ее чуть приоткрытой.

Я ходила по даче и везде зажигала свет — в спальнях, в коридоре второго этажа, в туалете и в ванной. Даже в кладовке я зажгла свет.

Но в холле я свет не включила.

Я налила себе полный стакан коньяку и залпом выпила. Я не почувствовала его вкуса. Стакан я поставила вместе с бутылкой на журнальный столик рядом с диваном.

Я действовала, как хорошо запрограммированная машина.

У меня не осталось никаких эмоций, никаких мыслей. Ничего у меня не осталось. Я просто знала что мне — машине — необходимо сейчас делать.

Я вытащила из-за спинки дивана чехол с карабином. Вынула из чехла оружие и магазины. Проверила ствольный канал. Вогнала магазин на место и передернула затвор. Патрон с мягким чмоканьем встал в патронник. Я сняла карабин с предохранителя и села в кресло прямо напротив входа, напротив приоткрытой двери, выходящей на крыльцо. И положила карабин себе на колени так, что ствол оказался направлен точно на дверной проем. Я подышала на пальцы, потом примерила руку к оружию. Пальцы удобно обхватили цевье и указательный ласково тронул скобу спускового крючка. Спуск у этой модели был такой, какой я когда-то любила: очень-очень мягкий спуск.

Я сняла руку с карабина.

Три оставшихся магазина я положила на столик справа от себя на расстоянии вытянутой руки. Итого — двенадцать патронов. Я думаю — хватит. Должно хватить. Но на всякий случай я бросила рядом с собой на диван и распечатанную коробку с оставшимися патронами.

Я плеснула на дно стакана еще коньяка. Выпила. Потом взяла сигарету из пачки, сунула в рот и поднесла к ней тонкий огонек зажигалки. Рука у меня совершенно не дрожала, я была абсолютно спокойна.

В приоткрытую дверь был виден кусочек нашего сада. Крупными редкими хлопьями снова начал падать снег. Я сидела, курила и бездумно ждала.

И я дождалась.

Я думала, что он приедет на машине. Я ждала урчащего явления его серого «мерседеса». Но он пришел пешком. В сыром неподвижном воздухе шаги были слышны мне издалека. Вот он прошел к забору. Скрипнула знакомым мне с детства скрипом калитка. Потом шаги застучали по бетонным плитам дорожки, ведущей к дому. Уверенные шаги уверенного в себе человека, спокойные и тяжелые.

Возле крыльца он постучал ботинком о ботинок — снег сбивал. Снова скрип — это уже ступеньки.

Первая… Вторая… Третья…

Прозвенел звонок: динь-дилинь, динь-дилинь…

— Кто в тереме живет, кто в невысоком живет, — пробормотала я и указательный палец моей правой руки уютно лег на спусковой крючок. — Это я, мышка-норушка…

Дверь медленно раскрылась до упора и в падающем из прихожей свете я очень четко его увидела — всего. Он всматривался в глубину дома. Свет лампочки в прихожей мешал ему. Он улыбался. Потом он снял шляпу, отряхнул ее о пальто.

Он шагнул в прихожую. Остановился. Я поняла — он меня не видит, хотя я сидела прямо напротив него.

— Ольга Матвеевна! — позвал он. — Вы где? Я же знаю, что вы дома!..

Он не мог увидеть меня против света, — это я знала абсолютно точно.

— Это я — лягушка-квакушка, — еле слышно бормотала я.

Он сделал еще один шаг, опять остановился.

— Ау, Ольга Матвеевна, ау! Это я, Станислав свет Андреич, — весело крикнул он. — Ау, где вы?

— Это я — лисичка-сестричка…

Он сделал еще два шага.

Ему осталось сделать последний шаг и он оказался бы на пороге холла.

— Ольга! Ольга Матвеевна!.. Ну, бросьте прятаться, бросьте! Я, как истинный джентльмен, пришел к вам один… Со вполне понятными намерениями… А вы…

На лице его проявилось легкое напряжение. Он сделал свой последний шаг и замер.

— А это я — волчок-серый бочок, — пробормотала я и мягко нажала спусковой крючок.

Дуло карабина полыхнуло длинным языком пламени, вылетела пустая гильза. Пуля с расстояния в четыре метра ударила ему в живот, снесла с ног и отшвырнула в конец коридора к открытой двери. Его дикий крик почти совпал со звуком выстрела.

Он, скрючившись на половичке, судорожно дергался, пытаясь подняться, и он кричал. Он кричал, как заяц-подранок — непрерывным пронзительным криком. Он царапал окровавленными руками живот, ноги сучили по полу, собирая в гармошку домотканный половичок.

Я медленно встала, ухватив карабин обеими руками. И пошла к нему. Он кричал. Я вышла к порогу прихожей и тут он наконец увидел меня. На короткое мгновение он умолк и тут же закричал еще громче, пытаясь отползти от меня в сторону спасительно открытой двери.

Он выл, судорожно отталкиваясь каблуками от половиц и, по-прежнему держась за живот руками, уже сползал, привставая, через порожек на крыльцо. Между пальцев сочилась алая кровь. Он не сводил с меня обезумевших глаз.

Я шла к нему, плавно опуская ствол карабина.

Глаза у него вылезли из орбит, в его взгляде не осталось ничего человеческого. Он выл не переставая.

Я нажала на спуск. Пуля пробила ему кисть руки, попав в живот почти что рядом с первой пулей. Его сдвинуло к ступеням крыльца. Стреляная гильза со звоном проскакала по полу и замерла рядом с его скребущим доски крыльца лакированным ботинком. Сизый дым заполнил прихожую и почти сразу же вытянулся на двор. Я перешагнула порог и встала рядом с ним.

Он внезапно замолчал.

Он внимательно смотрел на меня и мелко, часто икал, вздрагивая всем телом.

И тогда я сделала последний шаг. Вдавила ствол в его правый глаз и выстрелила. Вместо глаза у него мгновенно образовалась черно-кровавая дыра, голова подскочила, на ступеньки от его затылка брызнуло красным и бело-желтым. Голова его с глухим стуком упала на доски, ноги дернулись и замерли, а левый глаз так и остался открытым.

Я выпустила из рук карабин и он, скользнув прикладом по перилам, упал ему поперек ног. Я постояла, глядя на него. Снова пошел снег — потихоньку, а потом все гуще и гуще. На его изуродованное лицо ложились снежинки. Сначала они на нем таяли, а потом таять перестали. Даже на единственном оставшемся у него открытом глазе. И тогда я повернулась и пошла в дом.

Я не торопясь вошла в холл, взяла со столика свою сумку и, недолго покопавшись в ней, вытащила из бокового кармашка желтый квадратик картона с написанными от руки телефонными номерами.

Сев возле телефона, я сняла трубку и сверяясь с желтым квадратиком, набрала номер. И когда на том конце ответили, я спросила в трубку:

— Можно к телефону Дементьева, старшего уполномоченного?

— Я вас слушаю.

— Это Драгомирова говорит. Помните меня?

— Я узнал вас, Ольга Матвеевна.

— Я у себя на даче, в Петергофе, — сказала я. — Я только что убила человека. Приезжайте.

И повесила трубку.

Я сидела на диване, смотрела прямо перед собой на лежащее в проеме распахнутой двери тело Славика, на падающий снег и ждала, когда за мной приедут.