Паскаль Киньяр — один из наиболее значительных писателей современной Франции. Критики признают, что творчество этого прозаика, по праву увенчанного в 2002 году Гонкуровской премией, едва ли поддается привычной классификации. Для его образов, витающих в волшебном треугольнике между философским эссе, романом и высокой поэзией, не существует готовых выражений, слов привычного словаря. В конце IV века нашей эры пятидесятилетняя патрицианка, живущая в Риме, начинает вести дневник, точнее, нечто вроде ежедневника. На вощеных табличках она записывает свои покупки, финансовые поступления, забавные и трогательные сценки. На протяжении двадцати лет, пока ведутся записи, ветшает Римская империя, усиливается мощь христианства, готы трижды осаждают Рим, а Апронения Авиция скрупулезно указывает, сколько мешочков золота поступило из провинции, напоминает себе, что надо добавить в вино три ложки снега, следит за полетом ласточки, бесстрастно или с внезапной горечью фиксирует приметы собственной старости, одряхление друзей и любовников. И в этих по-женски непоследовательных записях содержится вещество такой концентрации, что запертое в бутылке время вышибает пробку и в воздухе разливается терпкий аромат эпохи, что порой стоит увесистых томов Тита Ливия. Роман «Записки на табличках Апронении Авиции» (1984) П. Киньяра — одно из самых ярких событий в европейской прозе конца XX века. Проза Киньяра — лаконичная и удивительно емкая — воссоздает патрицианский мир Древнего Рима, изумляя небывало точным попаданием в атмосферу эпохи.

Паскаль Киньяр

ЗАПИСКИ НА ТАБЛИЧКАХ АПРОНЕНИИ АВИЦИИ

I. ЖИЗНЬ АПРОНЕНИИ АВИЦИИ

Апронения Авиция родилась в 343 году. В это время империей правил Констант[1]. Она прожила на свете семьдесят один год. Эта знатная, влиятельная женщина, истинная патрицианка, большую часть года проводила в своих римских дворцах или на роскошной вилле, построенной на склоне Яникульского холма[2]. В ее письмах и дневниковых записях, которые она вела наподобие Паулина и Рутилия Наматиана[3], читатель не отыщет ни единого упоминания о гибели империи. Либо она не снисходила до того, чтобы замечать подобные события. Либо внутренняя сдержанность мешала ей высказываться — более того, диктовала необходимость вести себя так, будто вокруг ровно ничего не происходит. Это презрение — или безразличие — стоило ей презрения и безразличия историков к ней самой. Смерть Магнуса, казнь Галла, приход к власти над империей Юлиана, Йовиан, Валентин, Валент[4] — ни одно из этих имен не слетает с ее уст. Она видела бесчинства Алариха в Риме[5], но единственная ее забота — описание мерцающих волокон утреннего тумана или рыбаков, увиденных вдали, на Тибре.

Битва при Мурсе, битва при Аргентории, битва при Марсианополисе, бой под Андринополем[6], волны нашествий франков, алеманнов и саксов в Галлии, вторжения готов и аланов в Паннонию, бастарнов и гуннов на берега Дуная, саксов в Британию, вандалов и свевов в Испанию[7] — ни одно из этих бедствий не нашло отзвука в ее дневнике, тогда как все вокруг содрогалось от грома сражений, словно кровь жертв, обагрившая мостовые Рима, сожженные поля и мрамор разграбленных, поверженных в прах дворцов оставалась для нее невидимой. Она была моложе Симмаха и Амвросия[8]. Она была старше Августина и Иеронима[9]. Через своего отца, Децима Авиция, она была связана с Веттием Агорием Претекстатом и Аконией Фабией Паулиной, с Вирием Никомахом Флави-аном, с Рустинианой, Ликорис, Лампадием, Меланией Старшей и Анициями[10]. Правду сказать, многочисленные родственные и дружеские связи Апронении Авиции определить тем более трудно, что ее второй брак безнадежно спутал все нити этой сложной паутины отношений, в которой и с самого-то начала почти невозможно было разобраться.

В 350 году салические франки завоевали Токсандрию[11]. У Апронении Авиции появилась няня по имени Латрония, молодая женщина, родившаяся во времена Константинова Двадцатилетия[12] в окрестностях Сетии; три года спустя, в возрасте двадцати двух лет, она умерла ужасной смертью, изнасилованная и разрубленная на части под конец пиршества, гостями Децима Авиция и, вне всякого сомнения, им самим. В 357 году, когда Меммий Витразий Орфит вторично стал префектом Рима, а Секст Клавдий Петроний Проб — проконсулом Африканских колоний, Децим Авиций выдал свою старшую дочь, Апронению Авицию, за Аппия Ланария. В том же году в Нумидии[13], в Фагасте, маленький тщедушный африканец с рахитичными конечностями, едва умевший ходить и отзывавшийся на имя Августин, играл в тенистых уголках ослепительно белых, залитых жгучим солнцем улочек, неуклюже бросая камушки в перепелок и ручного соловья. Это был сын декуриона[14] Патриция. Его мать — почти ровесница Апронении Авиции; она исповедует христианскую веру, имеет легкую склонность к выпивке и зовется Моникой.

***

К 360 году (Секст Аврелий Виктор[15] как раз заканчивал своих «Цезарей») Апронения Авиция уже родила двух дочерей, Флавиану и Ветустину. Через отца молодая патрицианка была связана с самыми влиятельными и знатными семьями языческой партии Рима. В двух римских дворцах, принадлежавших Аппию Ланарию, она принимала Рустиниану с ее восьмилетним сыном, Аконию Фабию Паулину, Меланию Старшую и Аницию Пробу. Вместе с Аппием Ланарием она принята у Клавдия Петрония Проба и в языческих кружках, пользующихся покровительством императора. В 364 году Л. Аврелий Симмах — отец Симмаха — был префектом Города. В укромном домике рядом со Свайным мостом (Pons Sublicius) Апронения встречается с неким Квинтом Альцимием; их любовная связь продлится целых пять лет, с 365 по 370 год. В 369 году Квинт Аврелий Симмах отдал принцепсу, «в виде добровольного пожертвования», все свое состояние[16]. Это произошло в Требии. Вскоре Апронения порывает с Альцимием. Она описала сцену расставания — встречу жарким полднем в Рострах, скупые, сдержанные оскорбления, душевную боль, куда-то запропастившегося Силига, призрак Горгоны, что преследовал ее два или три часа, и, наконец, облегчающие рыдания. Слава ее ближайших подруг возрастала, она же оставалась в тени — более того, стремилась укрыться в тени, заботливо, по былинке, по крупинке, собирая добро для своих роскошных сумрачных гнезд (или, вернее, огромных муравейников), которые строились по ее приказу на римских холмах; в 370 году Меммий Витразий Орфит выдал свою дочь Рустиниану за Квинта Аврелия Симмаха; в 371 году Секст Клавдий Петроний Проб стал соправителем императора Ко времени восшествия на престол Валентиниана II Апронения Авиция — уже мать семерых детей, перешагнувших младенческий возраст; все они у нее выжили.

Первое сохранившееся письмо Апронении Авиции относится к 379 году, когда Флавий Афраний Сиагрий был проконсулом Африки, а Деций Магнус Авзоний — консулом. Вскоре после этого появится эдикт Феодосия[17]. До нас дошли два вида произведений, подписанных именем Апронении Авиции — epistolae (письма) и buxi. Buxi — это особые, сделанные из буксового дерева таблички, на которых древние вели бухгалтерские счета, записывали даты рождений, несчастий, смертей. Апронения начала вести это подобие дневника, с ежедневными заметками и памятками, в год смерти Феодосия, иными словами около 395 года. В том же году умер ее отец, Децим Авиций (его кончина последовала за самоубийством Вирия Никомаха Флавиана), а сама она вторично вышла замуж — за Спурия Поссидия Барку[18].

В ту пору ей было около пятидесяти двух лет. Записи обрываются в год свадьбы Атаульфа с Галлой Плацидией (414 г.)[19], когда Апронении Авиции уже семьдесят один год. Можно предположить, что конец дневника совпал с ее смертью.

Корреспонденция, дошедшая до нас и подписанная Апроненией Авицией, начинается с 379 года, но не позволяет уточнить ее окончание. От нее не осталось ни одного письма, датированного позже 22 августа 408 года (день убийства Стилихона)[20], и уж во всяком случае ни одно из ее писем не появляется после приказа об уничтожении памятных надписей на Римском Форуме, восхвалявших преданность Стилихона империи и его победы над врагами («Quamvis litteras meas…», лист 481)[21].

Существует лишь одно издание писем и записей на буксовых табличках. Оно фигурирует в парижском переиздании 1604 года сборника Фр. Жюре «Quinti Aurelii Symmachi v. с./Cons. Ordinarii, et praefecti Urbi/Epistolarum Lib. X. castigatissimi. Cum auctuario. L. II./Cum Miscellaneorum L. X./Et Notis nunc primum editis/a Fr. Jur. D. Parisiis Ex Tipographia Orriana. Anno Christiano 1604. Cum privilegio Regis»[22]. К переизданию этому были приложены рукописи из коллекции Фр. Питу, и оттого оно богаче текстами на вульгарной латыни, нежели предыдущее, датированное 1580 годом и получившее широкое распространение. Ж. Лек воспроизвел только текст первого издания.

«Epistolae» Апронении Авиции фигурируют на листах 342–481 парижского переиздания 1604 года. Ни в одном из всех сохранившихся писем от 380 года ни слова не говорится о положении в империи, о возвышении христианской партии, об эдикте Феодосия, о разрушении алтаря Победы. Апронения Авиция, свидетельница необычайно быстрого проникновения христиан во все сферы общественной жизни, упорно игнорирует их партию в своих записях и корреспонденции. А ведь то был потрясающий период: одно только звучание новых имен собственных, мало-помалу вписываемых в канонические легенды, и то наводит страх; имена эти кажутся тягучими, вязкими, глухими, допотопными; они словно вросли в ткань языка, который еще и языком-то не назовешь, — Дидим, Боноз, Дамаз, Сирис, Оптат, Сидуан, Мартин, Илер, Павлин, Макробий; есть даже какой-то неизвестный, что носит имя Амброзиастер.

***

В 385 году (это письмо Апронении Авиции датировано особенно точно: «А. d. tertium nonas осtobres primo lucis…» — На рассвете третьего дня от октябрьских нон[23]) во дворце на Авентинском холме Аппия Ланария поражает апоплексический удар, от которого он уже никогда полностью не оправится. В это время ему было семьдесят три года, а Апронении Авиции — сорок два. В том же году неподалеку от Рима, в Милане, в один прекрасный летний полдень муниципальный ритор Августин вдруг услышал пронзившую его до глубины души детскую песенку; случилось это в саду, ему принадлежавшем. Впоследствии он рассказывал, что напев этот послышался ему в тот самый миг, когда он пересел из-под тенистого каштана в более светлую, прозрачную тень поникшего фигового дерева. В том же году святой Иероним внезапно уехал из Рима в Иерусалим.

В 386 году (Флавиан Горгоний был comes reiprivatae[24]) болезнь Аппия Ланария приняла безнадежный оборот. Апронения выдает замуж Флавиану и Ауфидию. К 389 году все ее дети уже состоят в браке. Симмах председательствует в сенате. В 389 году, в то время как Никазий возглавляет консулат вместе с Тимазием, А. Ланарий, родившийся в год битвы при Мильве[25], умирает в возрасте семидесяти семи лет. Апронения Авиция абсолютно ничего не рассказывает нам о своем первом муже, с которым, однако, прожила тридцать два года, родив от него семерых, всех выживших, детей. Но, судя по всему, в течение четырех-пяти лет, последовавших за кончиной Аппия, Апронении Авиции никак не удается обрести прежнюю уверенность в себе. Большая часть ее подруг давным-давно обратилась в христианство; Городом управляет также христианин, Алипий; Никазий умирает, давление христианской партии переходит в настоящий гнет. Вирий Никомах Флавиан, принадлежавший к числу самых близких друзей Децима Авиция, доведен до самоубийства христианской партией, которая прибегла к юридическому шантажу и незаконной конфискации его земель в Кампании и на Сицилии. Сенат не осмеливается выступить против. 5 сентября 394 года Вирий кончает жизнь самоубийством. Не проходит и четырех месяцев после смерти отца, как Никомах Флавиан Младший принимает христианскую веру, дабы избежать гонений со стороны этой партии. Неизвестно, прониклась ли Апронения Авиция, теща Никомаха, мотивами зятя. Ее корреспонденция того периода (Апронения, не достигшая пятидесятилетнего возраста, еще вдовеет) противоречива и в некоторых отношениях малопонятна. На листах 401–406 парижского переиздания сборника Жюре фигурируют четыре странных письма. Одно из этой серии, письмо «Facio rem cum tuis moribus…» (лист 411)[26], можно резюмировать следующим образом: в 392 году, руководствуясь рекомендациями Аниции Пробы и фактом давней дружбы, связующей оба их семейства, патрицианка Апронения Авиция, сорока девяти лет, вдова Аппия Ланария, просит у церковных властей Рима благочестивых советов, которые могли бы направлять ее последующую жизнь. Священник Насеб призывает ее уклониться от настоятельных уговоров любящего отца вторично выйти замуж и вместо того призывает посвятить свое воздержание Господу, дабы усердными молитвами искупить прошлую бесстыдную жизнь. Это письмо Насеба к Апронении Авиции — «Auctus sum gaudio…» (лист 412)[27] — сохранилось полностью. Вот что гласит его заключительная часть: «Ты вновь обретешь, насколько сие возможно, ту невинность, что поблекла с возрастом и по вине прошлых наслаждений; ту душевную непорочность, что замарали время, материнство и чувственные утехи. По крайней мере, ты попытаешься возродить в себе сожаления об этой чистоте. Ты должна всеми силами избегать соблазнов, коими искушает тебя Рим, сей грешный Вавилон, — изысканной пищи, тяги к чтению светских книг, музыке и прочим искусствам, чрезмерных забот о своем теле, богатства и, наконец, снисходительности к себе, свойственной приближающейся старости. Очисться же! Проникнись сознанием греховной нечистоты замужнего состояния! Да осенит тебя благодать Господа нашего, да обратится душа твоя к добродетелям бедности и отрешения от благ земных! Отринь общество людей и возлюби радости небесные!» Мы не знаем, как именно прошла встреча Апронении Авиции с Насебом. Но, похоже, ему не удалось окончательно обратить ее. Она не отвернулась от «грешного Вавилона». Не отправилась в паломничество по монастырям Палестины. Более того, в 395 году, в возрасте пятидесяти одного—пятидесяти двух лет, она заключила брак с богатейшим землевладельцем и сенатором Спурием Поссидием Баркой и, по всей видимости, любила своего мужа. В весьма пикантном послании к Евдоксии («Meae litterae quoniam tibi…» (лист 435)[28], помеченном мартом 399 года, она характеризует его как грубоватого, жадного до наслаждений любовника, а впрочем (добавляет она), человека вполне добродушного и почти игривого.

***

В 394 году умер Децим Авиций — сказалось потрясение после самоубийства Вирия Никомаха Флавиана. Апронения Авиция присоединяет богатое отцовское наследство к имуществу, оставленному ей первым мужем. В 395 году к этому добавляется еще и состояние второго ее супруга. И наконец, в том же году она начинает делать свои странные заметки, стилем на буксовых табличках. Неизвестно, какое именно событие — брак ли со Сп. Поссидием Баркой, смерть ли отца — натолкнуло ее на решение вести записи на buxi. Название «buxi», которое по сложившейся традиции присваивается писаниям Апронении Авиции, если и не выдумано ею самой, то уж по крайней мере не вовсе чуждо ей: в записи CLIII Апронения Авиция говорит о своих дощечках (tabellae), а в другой — СХХ — упоминает о запахе буксовых табличек (buxi), которые составляет в настоящее время. «Буксовые таблички» Апронении Авиции — произведение довольно необычное для той эпохи. Нам вообще осталось очень мало такого рода деловых документов, чье авторство принадлежит крупным землевладельцам или богатым аристократам античного периода. Эти же записки вдвойне удивительны для времени, в котором они появились на свет: семидесятилетняя женщина ведет счета, делает памятки о необходимых покупках, записывает денежные поступления, а кроме того, приобретенные ткани и старинные статуи, заказы на вина, духи и редкостные вещицы, наконец, свою склонность — или, наоборот, отвращение — к тем или иным запахам и удовольствиям, парадоксы, остроты, сплетни, непристойности, кошмары, воспоминания. Она потрясающе конкретна, эта истинная римлянка ипохондрического склада, и если нам ровно ничего не известно о ее начитанности и полученном образовании, то из записок мы узнаем все о ее вкусах, способах ухода за телом, некоторых звуках, нелюбимых за то, что они будоражат ее душу, блюдах и винах, которые она ставит превыше всего. Этот дневник — из числа тех, что возникают внезапно, в один прекрасный день, под влиянием мгновенного, неодолимо сильного порыва, внушенного, несомненно, ощущением близости смерти, но главным образом именно ипохондрией, заставляющей автора скрупулезно фиксировать состояние своего здоровья, подробности трапез, душевные кризисы, смены настроений, тяготы бессонницы. Элий Аристид во II веке, в Смирне, Сей Сёнагон в XI веке, в Киото, Понтормо в XVI веке, во Флоренции, Сэмюэль Пепс в XVII веке, в Лондоне[29], несомненно, руководствовались тем же побуждением.

Иногда людям вдруг кажется, что вести дневник своих немощей — наилучший способ отгородиться от них, за невозможностью победить. Они считают, что, записывая все это, они смогут одержать верх над небытием, подтачивающим их тело, избыть, заклясть, отвести от себя смерть с помощью пера и бумаги. Они пытаются задержать воду времени, утекающую меж пальцев, как крепко ни сжимай кулак. Они мечтают о несбыточном. Апронения Авиция, в противоположность Вивии Перпетуе, жившей веком раньше, даже не помышляла обнародовать и представлять на суд публики эти второпях начертанные заметки. А ведь Паулин из Пеллы опубликовал дневник в 459 году, в возрасте восьмидесяти трех лет. Латинский текст «Buxi» фигурирует на листах 484–524 сборника Фр. Жюре, вышедшего в 1604 году. Я счел эти записки любопытными и надеюсь, что если читатель согласится вдохнуть в них жар собственной фантазии, то былые грезы и запахи, ткани и формы обретут новое существование, а поблекшая, истаявшая тень старухи обернется перед ним ярким видением женщины, полной жизненных сил.

***

396 год — время раздела империи, о котором таблички молчат. Спурий Поссидий Барка был свидетелем в Курии, на заседании сената, знаменитого появления овдовевшего Паммахия в монашеском плаще. Он наверняка присоединился к тому изумленному молчанию, которым встретили Паммахия его коллеги. В своем письме «Quotiens tua suma conloquia…»[30] Апронения Авиция ярко и образно описывает немое удивление, род столбняка, растерянность, поразившие в первый миг собрание сенаторов, а затем тихое перешептывание, шорох всколыхнувшихся одежд и внезапную волну глухого ропота, в котором явственно слышались отчаяние и ужас грядущего поражения, что охватили многих из них при виде монашеского одеяния среди белых льняных тог с пурпурной полосой — знаком сенаторского достоинства. Сенатор П. Савфей Минор поднялся с места, жестом призвал собравшихся к молчанию и сказал, даже не повысив голоса (это отнюдь не лишило его высказывание пафоса), что эта черная тряпка в стенах Курии куда худший позор, нежели гунны у границ империи.

В последующие годы и вплоть до самой кончины Публия Савфея Минора дружба между ним и Апроненией Авицией становилась все более тесной, невзирая на меланхолию, овладевшую Апроненией с ее вторым вдовством; ростки сей дружбы превратились в странное дерево с печально шепчущей листвой — именно такого сравнения достойны их старческие беседы — невнятная рапсодия, составленная из остроумных словечек и брюзгливых сетований, жалоб, сожалений и разочарований, — род любопытного состязания двух немощных существ, лишенных иллюзий перед лицом почти вплотную подступившей смерти.

В 397 году Аврелий Амвросий умер в Милане. Рассказывали, будто смерть настигла его в тот миг, когда он писал слово «mortem»[31]. В 399 году Никомах Флавиан Младший стал префектом

Города. Тридцать лет спустя, в 431 году, этот зять Апронении Авиции, столь внезапно перешедший в христианство после того, как эта партия обрекла его отца на самоубийство, бывший префектом преторий Италии, Иллирии и Африки, сидя в своей личной библиотеке на три зала, с гидравлическим органом, займется пересмотром всего творческого наследия Тита Ливия[32].

В 401 году Андромах становится префектом Галлий[33]. В том же году женится сын Симмаха и Рустинианы, Квинт Фабий Меммий Симмах. В письме, датированном декабрем 401 года («Mones ut amicitiae…» (лист 444)[34]), Апронения Авиция отмечает, что ездила вместе с Ауфидией и Фабрицием к Портуэнским воротам взглянуть на ход ведущихся работ. Кстати сказать, именно благодаря этой записи и было установлено время написания данного письма. Однако в нем ни единым словом не упоминаются причины, вызвавшие реставрацию Аврелиевой стены, Стилихон, набеги готов под предводительством Алариха, паника, охватившая, как полагают историки, население Рима. Покров молчания скрывает и царивший тогда голод, уменьшение на треть хлебного пайка, невозможность переправы через Тибр, первые случаи людоедства. Всего лишь один намек («Nihil moror ceteros…» (лист 445)[35] на невыносимый смрад в городе: поскольку Рим находился в кольце готских войск, умерших нельзя было вывозить за крепостные стены для погребения.

Но зато письмо «Facit enim tenerior…» (лист 476)[36], кажется мне, можно отнести именно к периоду этой первой осады Рима. В нем Апронения Авиция сообщает, что приказала «посвятить» традиционным языческим богам мальчика-раба из племени тевктеров, которого долгие месяцы терзали сильнейший катар и лихорадка. Таким образом, Апронения Авиция принимает участие в раздоре, сотрясавшем осажденный Рим, и еще больше отдаляется от кружка Аниции Пробы. Беженцы из Тосканы распустили слух, что город Нарни спасся от вражеского нашествия, совершив древние ритуальные жертвоприношения. И если завладевшая империей христианская партия являет собою источник всех несчастий, обрушившихся на Рим, то возврат к старинным, исконным богам — единственная защита от неприятеля. Волузиан, с которым Апронения Авиция связана через Меланию Старшую, убедительно и страстно развивает этот аргумент: древние боги Рима карают город за его измену прежней вере. Римский префект не смог добиться от Папы Иннокентия I дозволения на открытое проведение этих обрядов. Папа согласился на языческие жертвоприношения лишь при одном условии: они должны проходить строго конфиденциально, в семейном кругу; было объявлено, что только христианские церемонии и причащение телом и кровью распятого бога разрешается проводить публично. На это языческая партия возразила, что древние обряды жертвоприношения национальным богам утратят всякий смысл и не смогут защитить столицу империи, не будучи осуществлены при стечении народа, в присутствии сенаторского корпуса согласно сложившейся вековой традиции. Но сенат не осмелился восстать против христианской партии. Вместо этого он проголосовал за взимание контрибуции с богатых граждан Рима. Готам обещали пять тысяч либр золота, тридцать тысяч серебра[37], четыре тысячи шелковых туник, три тысячи окрашенных пурпуром кож, три тысячи фунтов пряностей. Христиане возмутились: передача под секвестр, в пользу государства, роскошных поместий Пиниана и Мелании, сторонников христианской партии и богатых владельцев дворца Валериев, была объявлена ими «воровством у Христа» (кровавого идола христиан). Они закидали камнями префекта Помпеяна, когда он приехал брать под секвестр владения этих миллионеров. Сенату не осталось ничего иного, как осудить языческую партию и отдать приказ обобрать все храмы, кроме христианских; было принято решение отдать в переплавку золотые и серебряные статуи римских и иноземных богов, но не посягать на бога христиан. Римляне, хранившие верность своему традиционному культу, грустно бродили по Риму, чьи великолепные, торжественные, всенародные религиозные празднества отныне канули в Лету. Зосим[38] пишет, что, когда статую богини Виртус[39] переправляли на повозке в кузню, один римский гражданин по имени Савфей при виде этого зрелища вскричал, скорбно воздев руки, что «Рим лишился своей добродетели». Человек, описанный Зосимом, по всей вероятности, был сенатор П. Савфей Минор, которому Апронения Авиция посвящает в своих «Buxi» множество записей. Созомен, сам перешедший в христианство, насмехался в своей «Истории Церкви» (IX, 6) над язычниками, чтившими богов, которые в один день лишились своего величия. В той же записи он издевается над мрачным религиозным фанатизмом римлян, подчеркивая, что даже осадившие их готы и те примкнули к христианству. Именно на фоне этих высказываний, кажется мне, особенно интересно уже упомянутое письмо «Facit enim tenerior…»: Апронения Авиция снова разошлась с кружком Аниции Пробы, и «посвящение» маленького раба римским богам, несомненно, явилось самым настоящим человеческим жертвоприношением (а может быть, и замаскированным людоедством). Однако трудно установить, идет ли речь в этом письме о первой осаде города, в 409 году (когда Аниция Проба и все семейство Анициев оказывают сопротивление Атталу[40], хотя он и окрестился у городского епископа Сигезара), или о третьей, в августе 410 года, когда у стен города стояли войска Алариха. Эта последняя была отмечена самыми многочисленными случаями людоедства, пусть даже свидетельства о них и бывали преувеличены — христиане, пожиравшие язычников, матери, съедавшие собственных младенцев (Святой Иероним. «Epist. Ad Principiam», CXXVII, 12)[41]. На что Августин тотчас отвечает, что это, мол, еще не так страшно, вот во времена осады Самарии королем Бенабадом в городе наладили самую настоящую торговлю «съедобными детьми», а цена голубиного помета утроилась. Но именно в период первой осады Рима дебаты о языческих жертвоприношениях и национальных богах ведутся особенно ожесточенно, тем более что привлекательность древних богов сильно упала после переплавки их статуй. Словом, я склоняюсь к тому, что речь идет об осаде 409 года.

Апронении был шестьдесят один год, когда однажды, зимним днем 15 января 404 года, она приказывает подать маленькую жаровню и массикского вина во вторую экседру[42] виллы на Яникульском холме и аккомпанирует на лире Олу, Флавиане и Ликорию, поющим песнь салиев и гимн Тукульче[43]. Одиннадцатью днями позже, 26 января, вдали от Рима, в Палестине, в холодной келье, Иероним, преклонив колени на ивовой циновке, рядом с мечущейся в жару и бреду святой Павлой, вторит ее предсмертному хрипу, который осмеливается назвать «псалмом»; а тем временем ее дочь Евстохия, воздев руки, подливает масла в лампаду, слабо мерцающую на стене, в сумраке каморки.

***

В 404 году умер поэт Клавдий Клавдиан. В течение того же 404 года Сп. Поссидий страдал от непрерывно возраставшей слабости, тошноты, катаров и обмороков. В начале 405 года Спурий Поссидий Барка скончался. «Buxi» подробнейшим образом описывают эту болезнь и эту смерть. Состояние Апронении Авиции, вкупе с наследством от А. Ланария, Д. Авиция и Сп. Поссидия, должно было стать к концу ее жизни весьма значительным. Однако возникает впечатление, что Апронении Авиции пришлось столкнуться с немалыми материальными трудностями, наверняка связанными с тяжкими испытаниями, постигшими империю и отдавшими ее в руки религиозных фанатиков. По крайней мере, после смерти Сп. Поссидия Барки и даже раньше, с начала 404 года, непрерывные записи о помесячных процентах и поступлениях мешочков с золотом ясно говорят о серьезных финансовых проблемах. Из писем можно понять, что Апронения Авиция владела как минимум тремя дворцами в самом Риме, двумя виллами в римских пригородах (одна из них на Аппиевой дороге), двумя виллами в Кампании, одною в окрестностях Неаполя, поместьями в Самниуме, Апулии[44] и Мавритании, домом на острове Мегарис и дворцом на Сицилии, откупленным у Аниции Пробы. К этому, по-видимому, следует добавить большую часть недвижимости, принадлежащей ее детям от первого брака. Однако сильнее всего стареющая патрицианка любила (особенно в самые последние годы своей жизни) виллу-дворец на склоне Яникульского холма, выстроенную на участке земли, принадлежавшем отцу Апронении, но унаследованную ею от матери; вилла эта составила часть ее приданого при вступлении во второй брак. Там проживали шесть-семь тысяч рабов, не считая арендаторов земель и клиентов[45] Сп. Поссидия Барки. Когда Апронения Авиция покидает какой-нибудь из своих римских дворцов, чтобы отправиться в Яникульское поместье, или, наоборот, едет в город, ее, судя по одной из записей, сопровождают не менее ста десяти человек на сорока повозках. П. Савфей рассказывает о «целой деревне», занятой работами на кухнях его старой подруги.

В 408 году Никомах Флавиан вторично становится префектом Вечного города. Весной Лампадий добивается, наконец, решения сената не отдавать Алариху четыре тысячи либр золота, обещанного тому Стилихоном. В начале зимы, 15 ноября 408 года, вышел категорический эдикт Гонория, гласивший, что всякая статуя, являющаяся предметом нехристианского культа, должна быть сброшена с пьедестала, надписи на ней сбиты и алтари разрушены; при виде молота кузнеца, занесенного над священными изваяниями, римские язычники наконец осознали, что их боги окончательно покинули мир, который доселе надежно защищали. Переход в христианскую веру среди римской знати принял массовый характер. В 408 году Апронения Авиция оказалась свидетельницей того, как внучка Мелании Старшей — Мелания Младшая, давно примкнувшая к христианской партии, — покинула Рим в сопровождении своего мужа Пиниана, матери, ученого-экзегета Руфина и посвященных девственниц, выбранных ею среди рабынь. Мелания укрылась в своем огромном роскошном имении близ Мессины, на сицилийском побережье; Руфин занимался там переводами из Оригена[46] в окружении мраморных статуй, в тисовых и буксовых аллеях садов или за оградой маленькой финиковой рощи.

Волузиан, дядя Мелании Младшей и Пиниана, остался в Риме; он хранил верность традиционной религии и, сблизившись с кружком П. Савфея Минора, принимал участие в собраниях, проходивших на Целиевом холме. Он отправлял своей племяннице ядовитые, во многих отношениях интереснейшие письма, затем, подобно ребенку, внезапно охваченному миссионерской страстью просветительства, засыпал своими посланиями всю империю. С тех пор как восторжествовало христианство, писал он, жизнь стала куда менее веселой; города, дороги, храмы, театры, термы запущены в небрежении и постепенно разваливаются. До того как власть захватили христиане, и книги писались лучше, и жизнь протекала дольше и счастливее, и цены были ниже, и женщины красивее, лучезарнее и желаннее, и жилища просторнее и роскошнее, и радость заразительнее, и свет ярче, и звуки чище; запах мужских и женских чресел был куда пикантнее и острее, даже сардины и жареные сосиски и те имели другой вкус. Со времени же появления Гонориева эдикта Рим лишился своих богов, его осадили и разорили готы, вино обратилось в кровь, хлеб в пламя и пепел, песни и пантомимы заглушены воплями пытаемых; искусство погибло, остались одни руины. Пока древние римляне чтили своих древних богов, Рим был в зените славы и владел целой империей. А бог христиан, видать, не очень-то и бог, иначе, почему он не защищает своих ревнителей? Неужто во всем Риме не набралось пятидесяти праведников?[47] Вот Рим и погиб. Покровительство мучеников всюду, куда ни глянь, гроша ломаного не стоит. Тело христианина Петра Рим не спасло. Тело христианина Павла Рим не спасло. И тело христианина Лаврентия тоже Рим не спасло. Волузиан неустанно множил и множил свои аргументы. А Марцеллин, излагая их в сокращенном виде, отсылал в Гиппон, Августину и Пиниану, чтобы довести до их сведения и побудить к контрдоводам. Три первых тома «De Civitate Dei»[48] посвящены исключительно ответам на филиппики Волузиана и языческой партии: Аларих пощадил базилики[49]; в Риме куда меньше праведников, нежели в Содоме; конец Рима — пустяк в сравнении с геенной огненной или несчастиями Иова; изнасилованные девственницы достойны зависти, ибо тем самым судьба научила их смирению и тому, что непорочность есть состояние души, а не плоти; наконец, Бог был совершенно прав, обрушив Свой гнев на театры.

В 409 году Аларих провозгласил императором Приска Аттала, до того управлявшего Римом в качестве легата Курии. Языческая партия таяла и дряхлела на глазах. Приск Аттал все же назначил Лампадия префектом претория[50]. Амвросий Аврелий Феодор Макробий стал проконсулом Карфагена. Апронения Авиция питала к группе единомышленников П. Савфея Минора гораздо меньшую симпатию, нежели к самому их предводителю, человеку сложному, весьма сентиментальному, склонному к парадоксам и нигилизму, одинокому. С течением времени влияние этого старого патриция-скептика на сенат, похоже, сильно упало. Аттал был смещен. Аврелий Пруденций Клеменс умер в тот миг, как писал слово «dolorosus»[51]. В ночь на 24 августа 410 года бывшая подруга Апронении Авиции, Аниция Проба, много лет назад перешедшая в христианство, тайком впустила в Рим через Соляные ворота Алариха и его готов. Аниция Проба (Прокоп. «Война с вандалами» (Bell. Vand.), 1, 2) объявила, что действовала из «христианского милосердия к страданиям умирающих от голода римлян». Сторонники Приска Аттала утверждали, будто Аларих любил Пробу, а она отвечала ему взаимностью. Языческая партия распространила эпиграмму, весьма дерзкую и, в общем, сомнительного вкуса, в которой описывалось, как под распятием рабского бога, некогда замученного погаными язычниками, свились в экстазе и стонут от наслаждения готский плащ из звериной шкуры и патрицианская тога. Предположения эти являются клеветою по крайней мере отчасти: в письме Иеронима («Epist. Ad Demetriadem», СХХХ, 5)[52] говорится, что той же ночью, когда Алариха впустили в Рим по приказу Аниции Пробы, ее собственный дворец был захвачен готскими воинами, а Деметрия, внучка Аниции, спаслась от насилия только благодаря ножу своего раба-батава.

Эти описания грабежей, пожаров и резни в городе весьма знаменательны. В них ни словом не упоминаются виллы и дворцы Апронении Авиции, Лампадия, Фабия Симмаха Никомаха Флавиана, Публия Савфея. В своем «Civitate Dei» (I, 1) Августин не замедлил высмеять всех этих заплесневелых язычников — граждан Рима, которые, испугавшись резни, побежали искать убежища в церквах. Можно представить себе Пробу, отворяющую Соляные ворота Алариху, и одновременно Апронению и Савфея, преклонивших колени в христианской базилике, судорожно сжимающих руки, бледных от ужаса. Но еще легче вообразить (в течение трех дней, пока готы бесчинствовали в Риме) Апронению Авицию и ее окружение, родных, друзей, клиентов и рабов, забившимися в дальний угол дворца, в какой-нибудь древний потайной подвал времен Августа или Тиберия; вот они сидят тесной кучкой на полу, при тусклом огоньке масляного светильника, еле слышно перешептываясь между собой.

Аниция Проба, юная Деметрия и ее мать почти тотчас же покинули Рим и, сев на галеру, отправились к Иерониму. Этот последний запретил Деметрии выходить замуж за одного из беженцев, в которого та влюбилась во время морского перехода по пути в Палестину; вместо того он убедил ее посвятить насилие, коего она избегла, Богу, оказавшему ей помощь и защиту, дав обет вечной девственности. Теперь, когда она столь счастливо спасла свою непорочность от «готского нетерпения», ей должно спасти свой слух от «непристойных песнопений» (Иероним. «Epist. Ad Demetriadem», СХХХ, 7). Но зато Иероним ни единым словом не описал прием, оказанный христианскими общинами Северной Африки женщинам, бежавшим из пылающего города, чьи ворота они своими руками отворили поджигателю по чисто религиозным мотивам.

Аниции Пробе удалось собрать вокруг себя остатки прежнего своего кружка. Она громко возмущалась тем, что африканский наместник Гераклиан держал беженцев взаперти, обирал и всячески оскорблял их. Она объявила, что зять Гераклиана, Сабин, продавал торговцам живым товаром, понаехавшим из Сирии, молодых римских гражданок, в том числе даже помолвленных невест. Аниция Проба повелела возвести виллу в тех местах, которые назвала «святыми» (а именно в Иудее, в Иерусалиме), то есть «в настоящем Риме, а не в том обуянном гордыней Вавилоне, чьи развалины еще дымятся на италийской земле». Мелания Младшая и Пиниан проводили в последний путь Тиранния Руфина в парке Мессины. Затем они посетили монастырь в Фагасте и дом Августина в Гиппоне. Пиниан принял решение стать священником в Гиппоне и начал, вместе с Меланией, искать способ превратить в деньги все их итальянские и сицилийские владения. Отрывок из письма LXI Апронении Авиции — единственный рассказ о потоке беженцев, заполонивших африканское побережье, и основании многочисленных римских колоний в Палестине, особенно после вторжения 410 года, когда из Рима спасались бегством тысячи людей.

В 411 году Апронения присутствовала при продаже внучкой своей бывшей подруге, Мелании Старшей, дворца Валериев, полуразрушенного и разграбленного готами во время прошлогоднего, августовского вторжения. Весь жилой квартал на Авентинском холме сгорел и обратился в руины. Внешние стены терм Деция грозили вот-вот рухнуть. Было решено не восстанавливать поверженный храм Юноны-Владычицы, и христиане среди бела дня разворовывали его мраморные плиты, чтобы сложить из них церковь Святой Сабины. Окружение Апронении мало-помалу тает. Дряхлая, скрюченная ревматизмом старуха с гноящимися глазами одиноко ютится в своих дворцах, вернее, в том, что от них осталось, похожая на черно-пеструю сову, забившуюся в дупло гигантского сухого дерева, где только и есть пищи что мшистая, трухлявая кора.

В декабре 412 года ее старый друг Публий Савфей скончался в окружении своих клиентов, оставшихся приверженцами языческой партии, в роскошном родовом дворце на Целиевом холме. Он был не намного моложе Апронении Авиции. В записи CXXI Апронения дает понять, что он любил ее. Однако пишет-то об этом она сама и, вполне вероятно, выдает желаемое за действительное.

В 414 году Атаульф безумно влюбляется в сестру императора Гонория, Галлу Плацидию, и 1 января сочетается с нею браком в Нарбонне; свадебную эпиталаму им поет Приск Аттал. Весной того же года Апронения Авиция умирает. К моменту ее кончины Симмах уже мертв, Стилихон мертв, Аларих мертв, Августин и Иероним давным-давно перестали писать свои труды от руки; сидя на кафедре, держась все прямее, все величественнее, они неумолчно диктуют мальчику-писцу, тевктеру или вандалу, примостившемуся у их ног.

II. ЗАПИСКИ НА ТАБЛИЧКАХ АПРОНЕНИИ АВИЦИИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

(листы 482, л. с. — 484, о. с. [53] парижского переиздания сборника Фр. Жюре, Орриан, 1604 г.)

I. Ближайшие дела в VI календы с. г. [54]

Пойти в храм Нумы.

Занавеси для носилок.

II. Вещи, редко встречающиеся

Среди вещей, редко встречающихся, назову я тщательно выверенную книгу.

Человека, способного пренебречь взглядами других людей.

Пинцет для волос, который хорошо выщипывает волосы.

Оконные ставни, не пропускающие дневной свет.

III. Прогулка по острову

Я видела, как проплывают по Тибру баржи, груженные овсом, амфорами, зерном, фруктами. Солнечные лучи пронизывали воду. Краски ее были изысканно красивы, особенно зеленые и голубые блики. Голые ребятишки плескались у берега в кажущемся безмолвии, мы находились слишком далеко, чтобы слышать их голоса, а ветер дул с юга. Неподалеку, на берегу прудика, в тростниках, мальчонка лет пяти, загоревший дочерна, сидя на корточках и выпятив розовый задик, удил на лягушку рыбу. Прикрыв ручонкой стыд, он повелительным взглядом и жестом приказал нам удалиться.

IV. Ближайшие дела

В храм Мира, поклониться праху Тита[55].

Чаша, приписываемая Мию[56].

Тибуртинская дорога.

Вино с виноградников Сетии.

V. Роды Ликорис

Ликорис родила ребенка, который спустя несколько часов умер. Я вместе со Спатале и Нигриной помогала Ликорис разрешиться от бремени. Не люблю родильные покои, где умер младенец. Ликорис велела подать нам сирийского вина. Но и вино не помогло мне избавиться от печали, и она мучила меня до самого обеда; за столом я ела устриц и белые грибы.

VI. Вещь, о которой надлежит помнить

Круглый стол из цитронного дерева у Главка.

VII. Разные виды женщин

Женщины, которые все находят изумительным, потрясающим, невероятным, — отвратительны.

Женщины, которые все находят мелким, банальным, глупым, никчемным, безвкусным, — отвратительны.

VIII. Ближайшие дела

К колоссу Домициана, восседающего на коне.

Просторный плащ с застежкой у шеи.

Партия стволов каменного дуба.

Персики, привитые на абрикосовые деревья.

Мул по цене мальчика-раба.

IX. Кв. Альцимий

Когда-то Квинт любил меня. Мы были молоды. Д. Авиций еще был жив. Альцимий пробирался ко мне тайком, через заднюю дверь, нас ждала целая ночь. На заре он с видимой неохотою вставал, принимался искать свою тунику, говорил, что ему больно расставаться со мной. Он не спешил затягивать шнурки своих сандалий. Наклонялся ко мне, целовал мое лицо и лоно. Я открывала глаза. И с тоской говорила ему: «Уже светает. Поспеши!» Он вздыхал. Его вздох казался мне скорбным эхом реки, протекающей через Эреб, царство мертвых. Он выпрямлялся и продолжал сидеть на ложе. Завязывал шнурок. Потом, вновь наклонившись, шепотом поверял мне на ухо новое зародившееся желание или доканчивал какой-нибудь рассказ, начатый ночью. К рассвету он совершал короткое омовение, ополаскивая водою рот и член, протирая глаза. Я на цыпочках следовала за ним к дверям. С минуту мы стояли, прислонившись к створкам и глядя друг на друга. Он говорил о том, как ему тяжело будет провести вдали от меня целый день. Жаловался, что даже краткая разлука для него непереносима. Мы четыре или пять раз повторяли час нашей следующей встречи. Я клала руку ему на плечо. Касалась губами его губ. Он переступал порог и тут же скрывался из виду. В полумраке я возвращалась к постели. Садилась. Вновь переживала сладость прошедшей ночи. Завидовала себе самой. Сидела, опершись локтями на колени и чувствуя себя влажной, пахучей, всклокоченной. Я была счастлива, но проливала слезы под крик петухов и звон ведер на дворе. Мне приятна была эта смутная тоска, это изнеможение, эти смешанные запахи и это подобие глубокой, всепроникающей печали, не всегда отличимой от сердечной боли и рожденной самым полным утолением желаний.

X. Кормилицы

Антулла прогоняет свою кормилицу, ибо у той больше нет молока.

Ликорис прогоняет свою кормилицу, ибо у нее больше нет ребенка.

XI. Эпиграмма Плекузы на Сп. Поссидия Барку

Ликорис говорит, что сорок зим назад Спурий был очень красив. Плекуза сочиняет следующую эпиграмму:

Сей муж еще хранит следы былой красы,
Найдете их в ушах да, может быть, во взгляде.

XII. Ближайшие дела в VIII иды с. г. [57]

Уезжаю в Аргилет.

Я попросила Спатале сходить за зеркалом. Потом долго гляделась в него. И громко, во весь голос, обратилась к себе самой со словами:

— Ты, милая моя, похожа на статую Тарквиния Древнего, которую пахарь в один прекрасный день откопал на своем пшеничном поле.

И я отправилась к столу, где поела сладкой молодой свинины с вареным виноградом и выпила два сетье[58] массикского вина.

XIV. Вещи, внушающие стыд

Это когда я вхожу в спальню моего мужа, в западном крыле дворца, и вижу его стоящим на четвереньках на ложе, в окружении юных рабов с воском, холодной водой, полотенцами и притираниями, при раскаленной жаровне (в самом разгаре лета!), и мальчик-умаститель выщипывает ему волоски на ягодицах и лобке, обходя мошонку.

ГЛАВА ВТОРАЯ

(листы 485, л. с. — 490, л. с.) 

XV. Подросток, опершийся плечом на колонну

Юные подростки, что познают первое томление.

Юные подростки, что познают первые минуты опустошенности, когда жажда жизни уходит из пространства тела, как океан ежедневно уходит к западу, медленно обнажая песчаные долы, усеянные ракушками.

Юные подростки, что взращивают и лелеют в душе стремление убить себя из-за прочитанной греческой книги, обидного замечания педагога, лица женщины с улицы Субуры. Вот они стоят. Опираются плечом о колонну. Их окутывает легкий запах не то молока, не то семени. Глаза устремлены в пустоту. Волосы щекочут шею. Легкий сквознячок из комплувия[59] временами вздымает им прядь. И по спине пробегает дрожь.

XVI. Кошки и канарейки

У меня есть пара короткошерстых кошек с желтыми ошейничками и канарейки, которых я держу на ленточках — ярко-голубых, как египетские эмали.

XVII. Моя собачка

Муола, маленькая собачка, родившаяся под ложем Публия, спит, опрокинувшись на спину. Она дышит тише, чем младенец с остатками материнского молока на губах. Ночью я ощущаю нежное касание ее лапки на своем плече — это она просит, чтобы ее вывели[60].

XVIII. Вещь, о которой надлежит помнить

Картина на дереве, изображающая трех Парок за прялкою.

XIX. К.Альцимий

На самые дерзкие, как, впрочем, и самые робкие, просьбы Альцимия, в усладах любви, которые дарили мне его члены, его голос, его взгляд, я спешила ответить «да», еще не дослушав. Я соглашалась на все без тени колебаний.

XX. Ночной голод

И те ночи, когда нам приходилось заниматься любовью менее трех раз, мы называли голодными ночами.

XXI. Вещи, которые даруют чувство покоя

Я люблю скрип повозок на улицах Рима.

Теплые ванны, когда их принимаешь на террасе, в мягких закатных лучах солнца.

Глубокий сон мужчины, познавшего наслаждение.

Тюфяки, набитые травою с берегов Нила.

Звезды — в тот час, когда их постепенно стирает заря.

И терпеть не могу старых людей или, по крайней мере, тех из них, что весь свой век живут со смертью за плечами.

XXII. Ближайшие дела

Улица Патрициев.

В Септы[61].

Крапчатая мурренская ваза.

XXIII. Ближайшие дела

Керамические чашки из сагунтской глины.

XXIV. Ближайшие дела

Жертвоприношение вороны.

Двадцать локтевых подушек.

Восемь занавесей для двухколесных экипажей.

XXV. Ненавистный запах

Ненавижу запах, идущий от пурпура.

XXVI. Дворец Сп. Поссидия Барки на Яникульском холме

На склоне Яникульского холма, на обширном, во много арпанов, участке (приданом моей матери), возвели, по приказу Спурия, маленькую виллу. С южной стороны на склон широкими террасами поднимается большой парк; его деревья недоступны сырым утренним туманам. Со стороны портика виден Рим; можно даже разглядеть окрестности Альбалонги и Тускула, древние Фидены, Рубры, священную рощу Анны Перенны. Ясно различаются фигурки торговцев, цвета их платья и повозок на Фламиниевой и Соляной дорогах. Только вот не слышно ничего — ни скрипа окованных железом колес, ни голосов возниц, ни песен лодочников. Зато видны баржи, идущие вниз по Тибру. И все эти существа и предметы выглядят столь же далекими и немыми, какими покажутся несколько часов спустя звезды на небе, если поднять голову.

XXVII. Ненавистные запахи

Я насчитала шесть ненавистных мне запахов. Первый — тот, что издает тростник в пересохшем болоте.

Второй — запах молока, которое младенец срыгнул на тунику матери.

Третий — идущий из гнезда гадюки.

Четвертый — от козла, покрывающего козу.

Пятый — тот, что свойствен очень дряхлым старикам или старухам, прими они хоть семь ванн подряд.

Шестой — от пряжи, дважды погруженной в лохань с пурпуровой краской.

XXVIII. Еще ненавистный запах

Он сжимает в ладонях мою голову. И от ладоней его исходит запах Транстибра[62].

XXIX. Другие ненавистные запахи

Вонь серных источников.

И запах притирания, замешенного на сусле сабинского вина.

XXX. Пьяные речи Сп. Поссидия Барки

Спурий напился и стал, заикаясь, припоминать Габбу, которую любил сорок зим назад. Габба уже тридцать лет как мертва. Это случилось еще до моего знакомства с Аконией Фабией Паулиной, в тот год, когда Веттий Агорий Претекстат был префектом Города, а Флавий Афраний Сиагрий — консулом. Мужчина, восхваляющий женщину, которую некогда любил и которая ныне лежит в могиле, становится неприятен до отвращения. Испытываешь ревность к телу, давно истлевшему в земле, к мысли, давно поглощенной небытием. И чувствуешь себя глупой и несправедливой.

XXXI. Мешочки золота и тростниковые перья

Двадцать четыре мешочка золота.

Двести сорок семь квадрантов[63].

Тростник с Тахо, для перьев.

XXXII. Открытие

Мне не нравится заниматься любовью во время первой сиесты.

XXXIII. Беседа о мужском желании

Из ноздрей Тронко, пса Спатале, вечно свисают две тонкие сопельки.

— У мужчин имеется нечто похожее, и от этого у них зудит на кончике, — сказала со смехом Ликорис.

— Мне думается, сами они называют это желанием, — сухо заметила Марцелла.

— Подобное определение более чем любопытно, — мрачно откликнулась Плекуза.

— Явления самого общего порядка редко бывают самыми убедительными, — меланхолично провозгласил Савфей.

— Например, смерть, — медленно сказала Ликорис.

— Например, римская латынь, — с трудом выговорил Спурий.

— Например, пупок, — вставил К. Басс, — по крайней мере, то, что эта впадинка может рассказать о человеке.

— Например, мужчины, включая императора, который теперь в Милане, — отважно заявила Плекуза.

— Например, пара ушей, — ответила Марцелла.

— Из этого списка я исключаю поглощение пищи, — сказала Ликорис.

И я кивнула, соглашаясь со словами Ликорис.

А вот мнение М. Поллиона: «Улитки, когда им нужна жидкость, а небеса скупятся на нее, не отправляются на форум, не заползают во чрево супруг консулов, но стараются прожить влагою собственных тел».

XXXIV. Другие рассуждения по поводу мужского желания

Плекуза красится чрезмерно ярко и густо.

— Лицо, что ты кажешь нам, не спит с тобой ночью, — говорит ей Кай.

— Лицо, что скрывают мужчины, спит у них между ног, — парирует Плекуза.

XXXV. Ближайшие дела

Мул.

Волк.

Пестрые нумидийские куры.

Фазаны из Колхиды.

XXXVI. Ближайшие дела

Мальва от запора.

Салат-латук.

XXXVII. Теологическая дискуссия

— Боги покинули нас со времен Юлиана, — говорит К. Басс.

— Бог покинул нас со времен Августа, — говорит М. Поллион.

— Боги покинули нас со времен Нумы, — говорит Т. Соссибиан.

— Бог покинул нас с самого начала, — говорит П. Савфей.

XXXVIII. Воспоминания о К. Альцимии

Я любила слушать легкие всхрапывания Квинта и тот почти детский вздох, с которым он поворачивался во сне.

XXXIX. Страшные шумы

Ребенком я боялась грохота кузнечного молота, бьющего по раскаленной бронзе на наковальне.

И рева публики в амфитеатре.

И раскатов грома, когда ему не предшествовала молния.

И чавканья отца за едой.

И визга свиней, выставленных на продажу посреди рыночной площади.

XL. Грабеж

Грабители обокрали дом Плекузы, разбив при этом мраморные статуи Скопаса[64].

XLI. Воспоминания о К. Альцимии

Квинт был необыкновенно молчалив. Мне вспоминается ритмичное, почти музыкальное позвякивание железных прутьев, которыми он осторожно ворошил уголья в жаровне — перед тем, как лечь в постель, и после того, как мы любили друг друга. Если он и открывал рот, то лишь затем, чтобы попросить кувшин воды и полотенце — ополоснуть лицо или член, а то еще выпрашивал кусочек лепешки, словно маленький ребенок, до того как прозвонит вечерний колокол.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

(листы 490, о. с. — 495, л. с.) 

XLII. Дождь над храмом Юпитера

Мелкий дождичек осыпает бронзовую позолоченную чешую кровли храма Юпитера Капитолийского.

XLIII. Римская весна

Весна изгнала нас со склонов Яникульского холма. Сорок повозок и сто десять человек тащатся по дорогам.

XLIV. Другие размышления о римской весне

Весна оживила все краски и придала особую четкость звукам. На вилле вычистили и отмыли южное крыло. Украсили комнаты. Приготовили покои для Публия Савфея, который проведет здесь все лето. Потом рабы, служанки и садовники занялись помещениями в западной части дома, где живу я. Маляры перекрасили стены, слуги развесили новые драпировки. Оконные петли теперь не скрипят. Керамисты искусно обновили мозаику полов. Запах в доме буквально перевернул мне душу, но я так и не смогла определить, с какими воспоминаниями он связан. У меня слегка сжало грудь. Не то же ли самое с мальчиком-рабом в возрасте шести урожаев — вот он стоит, перегнувшись через каменный бортик колодца, и с трудом вытаскивает на цепи полное ведро, пока еще не видя его в холодной узкой темноте. Его слабенькие голые ручки едва удерживают тяжкий груз, эхо от сырых тесаных камней сообщает неестественную звонкость скрипу цепи и выплескам воды, что, взлетев над краем ведра, спустя миг тишины шумно плюхается вниз, в свою подземную обитель; но то скрытое, что вытягивают, выманивают на свет божий, никак не обретет знакомой формы.

XLV. Вазы

Коринфские вазы.

Две финикийские вазы.

XLVI. Тяжкая ночь

Я возненавидела эту ночь. За ужином я выпила чересчур много цекубского и объелась желтыми горлицами. В четвертый раз я проснулась от того, что Спурий начал храпеть, а потом блевать, как последний пьяница. Вещи, к которым давно привык, не становятся от этого более привлекательными. Я растолкала ногой мальчиков-рабов. И пошла спать во вторую экседру. Тут меня стал донимать комар, он летал вокруг моей головы, садился то на плечи, то на нос, зудел, исчезал, снова появлялся, щекотал ухо, касался щеки. Едва он улетел, как вдали заскрипели возки. Я опять растолкала ногой мальчиков-рабов. И пошла спать обратно, к Поссидию. Утром я встала измученная, злая, почти в таком же настроении, в каком Аниция Проба возвращается из церкви, где она ела своего бога.

XLVII. Остроты К.Басса и П. Савфея

Тиберий Соссибиан погружается в воду большого бассейна.

— Неприятно думать, что он мочит там свой зад, — говорит Публий.

— А я упрекаю его не в том, что он мочит там свой зад, — отвечает К. Басс, — но в том, что под конец он открывает там рот.

Публий добавляет:

— Когда Тиберий Соссибиан говорит, он оскверняет бесконечность воздуха и смущает покой богов. Стоит ему пошевелить губами, как лазурь небес, на которой вырисовываются их лица, сразу меркнет.

XLVIII. Предзнаменования

Вороны, которым не меньше ста двадцати лет, дважды пролетели над садами и закаркали, пролетая над ними.

XLIX. 11 мая 400 года

Вчера Сп. Поссидий бегал босиком по всему дворцу, барабаня в бронзовую вазу. Он разбрасывал черные бобы и семижды заклинал Ларов[65]. «Лары, не возвращайтесь! — кричал он. — Лары, не возвращайтесь! Лары, не возвращайтесь!» Вдруг Спурий пошатнулся и упал. Его без сознания унесли в спальню. Теперь Спатале врачует его.

L. Не забыть

Свиные соски, начиненные рубленым мясом.

Две ложки снега в фалернское вино.

Фиговое желе Лабуллы.

LI. Предзнаменования

Ужасные предзнаменования открылись нам во внутренностях жертвенных животных.

LII. Ближайшие дела

Дверь с двойной аркой, выходящая на Аппиеву дорогу.

Вилла в Неаполе и та, что на острове Meгарис.

LIII. Ближайшие дела

В рощи Помпея.

Кутеж у Марцеллы.

LIV. Рассказ Ликорис

Ликорис рассказала мне это еще до моего знакомства с Публием. Папианилла умерла в тот год, когда Ноний Аттик Максим был префектом претория, в ноны месяца Очищения[66]. П. Савфей Минор силился подражать адептам Портика[67], но слезы невольно текли у него по щекам. Он силился шутить, изрекать, как обычно, парадоксы, но лицо его было постоянно залито слезами. Однажды, когда он направлялся в сенат, ему встретилась на пути Аниция Проба. Завидев его, она приказала остановить носилки, выразила ему положенные соболезнования и заверила в своем неизменном благорасположении. Но Публий, окруженный ликторами[68], стоял в своей сенаторской тоге, с непокрытой головой под жарким солнцем, выпрямившись, прижав опущенные руки к телу, точно статуя времен сабинских королей, и продолжал плакать. Аниция Проба сказала Публию, что пора уже, наверное, подумать о боге и о том, что ждет нас после смерти; она добавила, что не худо бы ему обратиться к ее окровавленному, привязанному к кресту богу. П. Савфей поднял на нее глаза и промолвил:

— Как же мне думать о боге, о бессмертии души, когда у меня нет даже сил подумать о том, чтобы осушить струящиеся по лицу слезы?!

LV. Ближайшие дела п.н. [69]

Еду в Карены.

LVI. О К.Альцимии

Квинт кричал:

— Увы! Мы не сможем слить наши тела во мраке бесконечности!

Я проснулась. Живот мой покрывала испарина. Я вновь была на свидании в Рострах[70], ожидая запропавшего Силига, нос к носу с циклопической статуей Марсия.

LVII. Радости зари

Я люблю утреннюю зарю, люблю смотреть как ее сполохи побеждают ночных призраков.

Как мало-помалу вырисовываются в предрассветной хмари крыши и деревья парка.

Запах ушедшей ночи, пота и любовных утех, которые припоминаешь одну за другою, по мере того как избавляешься от него. Чем больше одежда и косметика скрывают тело, тем благопристойнее оно выглядит.

Люблю прохладную воду, освежающую глаза и грудь.

LVIII. Литания Cп. Поссидия Барки

Я приказываю поставить складное этрусское кресло с ковровым сиденьем у изголовья Спурия. Велю принести туда же кубок вина с виноградников Сетии. Спурий, печальный, с остекленевшим взглядом и дрожащими руками, лепечет, заикаясь:

— Было такое время, когда я еще не родился, и было время, когда ты еще не родилась. Может быть, скоро настанет время, когда меня больше не будет, а ты останешься жить, или, наоборот, я выживу, а ты уйдешь в мир иной. Это будут, несомненно, самые грустные времена. А затем настанет время, когда мы исчезнем оба и никогда уж более не появимся на этом свете.

Пока он говорил, Спатале наливала масла в лампы. А я гладила пальцем его трясущуюся руку.

LIХ. He забыть

Слабительный отвар мальвы.

LX. Воспоминание о Байях[71]

Я ела корюшку и неаполитанские груши, и внезапно мне вспомнились Байи.

Южный ветер и сладкий аромат фруктов в сахарном сиропе.

Красная луна.

По утрам моя прабабка в окружении служанок совершала прогулку по весеннему саду. Говорить при этом запрещалось. Легкая светлая дымка окутывала нежные ростки.

Однажды прабабушка остановилась и нарушила молчание. «Взгляните!» — промолвила она, указав на что-то в траве, — никак не вспомню, на что именно. Сейчас, когда я напрягаю память, мне кажется, она увидела в высокой траве, слева от меня, ночного паучка, ткущего свою паутину. Вокруг, в розоватом утреннем воздухе, дрожали и переливались блестящие капли росы.

— Лягушата спешат по домам, — рассмеявшись, громко сказала прабабушка. — Новый день наступает.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

(листы 495, о. с. — 499, о. с.) 

LXI. Нищенка Луциана

Луциан встретил старуху в желтой кургузой тоге, клянчившую милостыню у южных ворот парка, впустил ее в дом и накормил. Старуха попросила о встрече со мной. Поскольку Луциан счел нищенку болтливой и занятной, он привел ее ко мне в час раздачи еды беднякам. В своих грязных лохмотьях она походила на тухлый яичный желток. Куцый подол не скрывал кривых коленей и оплывших ляжек. А морщинистое лицо и плоский нос с широкими сопливыми ноздрями придавали ей сходство со старой жабой. Я спросила, сколько ей лет. Когда она отвечала, я увидела у нее во рту всего пару черных гнилых зубов. Но зато голос старухи звучал поразительно мягко и музыкально, и изъяснялась она богатым, изысканным языком. Ей было сорок зим, она только что вернулась из Палестины. Подошли служанки; мы начали расспрашивать ее о судьбе знакомых нам беженцев. Старуха сказала, что хочет вина. Я приказала нацедить для нее сетье вина из Байев. «Знаком ли тебе Квинт Альцимий?» — спросила она, взглянув на меня в упор. Я смутилась. «Я ублажала его и так и эдак целых три жатвы, а ты потчуешь меня вином из Байев! — вскричала она. — Вели-ка подать мне массикского!» Я приказала выполнить ее требование. Она принялась взахлеб перечислять имена умерших в изгнании. Взяв ее за руку, я предложила прогуляться по саду, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Она согласилась. Оказалось, она любила Квинта в те годы, когда Флавий Афраний Сиагрий был префектом Города и коллегой Антония[72]. Нищенка премерзко воняла. Задрав тогу, она обнажила ноги доверху, почесала живот и шумно помочилась. Она уже слегка захмелела. Мы подошли к пруду. Утки тихо скользили по переливчатым бликам утренней зари. Старуха уселась на каменную скамью и заговорила, громко шлепая себя по расплывшимся ляжкам:

— Мое имя — Лалаге Асдига. Море подмывает берега и выгрызает в них бухты. Это сейчас у меня рот и задница, как у свиньи. А прежде я была красива. Время — это бог воды, бог скал, что рушатся в море, бог песка, что утекает меж пальцев. Оно разъедает, оно увлекает нас в бездну смерти. Фрукты, выложенные на продажу, к концу дня теряют свежесть; вот и на меня кончился спрос. Я любила Квинта, и до сих пор временами, во снах, мое лоно горит прежним желанием к нему.

Голос ее был удивительно нежен, а выговор чист. Встав со скамьи, она взяла меня за руку. Мы вернулись во дворец. «Я полировала члены твоим возлюбленным, а ты суешь мне оливки!» — завопила она, едва мы переступили порог и оказались перед служанками. Я велела приготовить для нее корзину самых изысканных мясных яств и сладких печений. Когда она удалилась, я приказала Луциану отправить ей вслед мальчиков-рабов: пускай отхлещут ее кнутом, да покрепче, чтобы неповадно было еще раз притащиться сюда.

LXII. Шерстяная крашеная повязка П. Савфея Минора

Я вижу на повороте буксовой аллеи повязку из голубой египетской шерсти. Это головная повязка П. Савфея. Публий направляется в мою сторону. Потом я различаю черты его лица. Потом слышу его голос. Публий восхваляет Агория Претекстата.

LXIII. Вещи и существа, которым ничто не страшно

Среди таковых назову я статуи богов.

Уток и селезней, плавающих в искусственном пруду, в тот миг, когда они приближаются к небольшому водопаду.

Супруга, изменяющего жене, который, небрежно бросив ей пару лживых слов, внезапно покидает столовую, словно вспомнил о каком-то важном деле.

Плащ козопаса.

LXIV. Памятка

Мы решили остаться за городом и не ехать в Рим до 1 октября.

LXV. Памятка

Сардониксы.

Яшма.

Пряжки.

Чаша, приписываемая Ментору[73].

LXVI. Памятка

Галльская накидка ниже ягодиц.

Зубы цвета смолы[74].

Толченая венецианская глина.

LXVII. У Марцеллы

Я трижды занималась любовью у Марцеллы.

LXVIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

LXIX. Ближайшие дела

Сурепка[75].

Сусло лалетанского вина.

LXX. Остроты Спатале, П. Савфея Минора и Афера

Вот как Спатале обозвала П. Савфея:

— Плешивый старый плут!

Встретившись с Публием, я первым делом пересказала ему это словцо моей служанки. На что Публий ответил:

— Я полирую себе макушку, желая уподобить ее медному зеркальцу, дабы в ней отражался по утрам Аполлон на своей золотой колеснице.

И, обернувшись к юному рабу Аферу, он спросил:

— Ну-ка скажи, сможет ли удержаться пыль на макушке старого плешивца?

Афер быстро нашелся с ответом, он изрек:

— Густая шевелюра всех плешивцев, живущих на свете, — приют для мерзких вшей.

LXXI. Скверные голоса

Невия вдруг заговорила слабеньким, неуверенным, срывающимся голоском, точь-в-точь как человек, которого долго одолевал кашель. Прислушаешься к такому голосу, и кажется, будто это хрупкое живое существо, охваченное головокружением на вершине скалы, — вот-вот сорвется! В подобных голосах мне чудится зов смерти. Вот уже шесть месяцев, как голос Спурия походит на голос Невии. Эти голоса неожиданно обнаруживают перед нами печальную истину: головы наши подвешены на тонких шерстяных нитях, привязанных к ушам, и руки наши подвешены на тонких шерстяных нитях, и голос наш также держится на тоненькой шерстяной ниточке.

LXXII. Памятка

Откормленные сурки.

LXXIII. Вещи, оставшиеся от прошлого

Мы с Публием Савфеем вздумали перечислить оставшиеся от прошлого вещи, которые нам по-прежнему дороги.

Лоскут желтой ткани — того желтого цвета, что дают только листья ромашки.

Две таблички Квинта Альцимия, где и трех слов не наберется.

Двуколка в сарае.

Детская юла, некогда голубая, а нынче выцветшая, почти белая.

Ногти и волосы Папианиллы.

Публий сказал:

— Единственные вещи из прошлого, достойные воспоминаний, — это ночи, когда сияет полная луна, да сухая земля, не боящаяся ничьих следов.

ГЛАВА ПЯТАЯ

(листы 500, л. с. — 505, о. с.) 

LXXIV. Воспоминание о К.Альцимии

На Квиринале[76] Квинт тихонько стучал четыре раза в ставень. Я распахивала ставни. В тумане одежда его пропитывалась сыростью. Он сжимал меня в объятиях, а я со смехом просила его сперва скинуть дорожный плащ [77]. Волосы у него были растрепаны, на прядях, словно на листьях папоротника, дрожали капли влаги. Он просил полотенце. У меня в комнате не было жаровни. Я раздевала и растирала его. Пальцы его рук и ног всегда были холодны, как снег. Прижавшись ко мне, он шептал на ухо какую-нибудь непристойность, и это возбуждало и веселило меня.

LXXV. Памятка

Слабительный отвар мальвы.

Чан для ванной комнаты.

LXXVI. He забыть

В термы Тита.

LXXVII. Описание зимы

Я люблю ее бодрящий холод, не оскверняемый дождями или хмарью; звонкий стук шагов в аллеях парка.

Белое кружево инея на кровлях и мраморных статуях.

Белое кружево инея на прическах служанок. Резкие краски зимы.

Облачка пара, поднимающиеся изо ртов детей, животных, мужчин, мальчиков-рабов, посланных колоть лед.

Люблю глядеть, как рдеет древесный уголь в жаровнях и людские тела тянутся к ним, ища тепла, — самые разные части тел, смотря по тому, что именно хочет согреть человек, как именно привык греться.

LXXVIII. Катар

Жестокий катар, от которого безумно болит левая половина головы. Кашель, лишающий сна. Публий Савфей навещает меня. Я дышу прерывисто и трудно.

— У тебя в сердце пепел и зола прошлого, — говорит он мне. — То, что мы пережили, никогда не сгорает дотла. И эта малая толика пепла препятствует дыханию.

LXXIX. Сентенция П. Савфея Минора

П. Савфей пришел, как обычно, в своей голубой шерстяной повязке. Поверх нее он надел желтую шапочку. Я по-прежнему кашляла. Спатале вносила отвары, горячее вино; Марулла наливала масла в лампы. Небо приняло цвет чернил — такие извергает напуганная каракатица. У меня начался ужасный приступ кашля. Да и Публий тоже покашливал. Я припомнила болезнь Спурия. И заговорила о смерти.

— Тебе нечего бояться, — успокоил меня Публий. — Это я стану первой куклой[78]. Как и все мужчины, которых судьба бросает на арену смерти.

LXXX. Памятка

В апреле она отправится по Тибру в Порт.

LXXXI. Запомнить

Старые подметки, сгнившие в грязи.

LXXXII. Признаки счастья

Вот каковы признаки счастья: унаследованное богатство.

Точный язык и чистый, без акцента, выговор.

Парк, богатый растениями и тенистыми деревьями, обширный и холмистый.

Крепкое, здоровое тело.

Друзья, не схожие меж собою, говорливые, любящие изысканное чтение, и, наряду с ними, невзыскательные, чуть грубоватые гости.

Лицо человека, глаза которого, наподобие восточного зеркала, отражают все движения души.

Сон, длящийся пять часов, лишь бы его не прерывали.

Общество мужчины, который любит наслаждение, иными словами, ритуал наслаждения.

Сдержанный испуг в месте, куда наведалась смерть.

Купание.

Игра на лире.

LXXXIII. Старая острота Сп. Поссидия Барки

Десять урожаев тому назад Спурий частенько говаривал: «У Публия такой тощий зад, что его без труда можно втиснуть в зад Мария».

LXXXIV. Счастье

Вот счастье: бродить в окрестностях улицы Субуры[79].

Одиннадцатый час и дружеская болтовня, в то время как закрываются лавки.

Получение Вителлианских табличек[80].

Хмель перед сном.

LXXXV. Памятка

Мятный настой от кашля.

Смягчающий отвар мальвы.

Сассинские сыры.

LXXXVI. Словцо П. Савфея Минора

Публий отпустил словцо по поводу трусости М. Поллиона:

— Он на четвереньках пьет воду из собачьей миски.

LXXXVII. Запах Назики

Назика приходит ко мне с визитом. Назика по советам Мелании, прошла обряд крещения получив христианское имя Паулина. Я вдруг говорю ей:

— От тебя идет невыносимый запах. Покажись Сотодесу!

Но Паулина утверждает, что тело девственницы должно подвергаться нескромной, а иногда и бесстыдной церемонии очищения не более одного раза в неделю. «Плоть есть скверна!» — объявляет Паулина. Я со смехом отвечаю, что на нее достаточно только взглянуть, чтобы согласиться с этим утверждением. Я не решаюсь расспросить ее подробнее об этой пагубной мании, которая так плохо согласуется с юным непорочным телом, предназначенным богам, а ныне покрытым коростой грязи. И отчего Паулина перед тем, как сесть, делает такой жест, будто смахивает пыль со скамьи, на которую хочет опуститься? Уж скорее ей следовало бы отряхнуть от пыли собственный зад.

LXXXVIII. Памятка

Смягчающий отвар от кашля.

Сассинский сыр.

LXXXIX. Болезнь Cп. Поссидия Барки

Я велела поставить складное кресло у изголовья Спурия. У него изо рта сочилась слюна. Я нагнулась к нему. Его запах напоминал вонь от тухлого цыпленка в надсиженном яйце. Сев в кресло, я положила руку на грудь моего супруга. Сказала, что от него несет, как от дохлого пса. Он ответил: это, мол, для того, чтобы вновь ощутить запах шерсти крошки Муолы. И добавил, что мне вовсе не обязательно принуждать себя, навещая его, — по крайней мере, в конце дня и так надолго. Я сказала:

— Я перестану приходить, когда ты начнешь вонять, как пукающий египетский гиппопотам.

Спурий учтиво посмеялся моей шутке. Позже Спатале приподняла его, а я взяла из рук Моммея тазик, который он поднес ко рту своего хозяина, и сунула ему палец в рот, чтобы помочь облегчиться рвотой. После первой стражи он задремал. Посидев возле него, я приказала вызвать Сотодеса, расспросила его, велела принести дневную мочу и блевотину мужа. Клад составил гороскоп больного.

Когда настала ночь и масляные лампы были уже наполнены и развешаны на стенах, Спатале, Флавиана, Марулла и я обтерли Спурию тело губкой, пропитанной смесью мирра, молока и фолиата. Вдруг Спурий, по какому-то необъяснимому капризу, заикаясь, потребовал удалить из спальни клиентов, слуг и рабов. Даже Флавиане пришлось покинуть комнату. Тогда только он успокоился. И долго что-то говорил мне, все более неразборчиво, словно лепечущий младенец. Я вникала не столько в смысл его слов, сколько в само звучание этого голоса, в котором оцепенение подступавшего сна незаметно смешивалось с убаюкивающей слабостью подступавшей смерти.

Спурий невнятно толковал о путешествиях, предстоявших нам будущим летом. Я вложила пальцы в его руку. Мне трудно было узнавать моего мужа в этом грузном, старом, потном теле — голом, розовом, безволосом, в складках жира. Я увидела, как это несообразно большое тело свертывается наподобие младенца в утробе матери, сосет пустышку страха и засыпает. Еще с минуту я глядела на него, погруженного в сон, дивясь тому, как этот человек, уже подавший левую руку Радаманту, а правую Эаку, почти ступивший в ладью Харона[81], так охотно и слепо верит в то, что настигшая его болезнь излечима и не опасна. За ужином я ела филе мурены, свиные соски, печеные ракушки, засахаренную белую свеклу и выпила два сетье густого, темного опимийского вина.

ХС. Болезнь Сп. Поссидия Барки

Человек, всю жизнь ревностно следивший за своим здоровьем, за своими фарфоровыми зубами, за старением, умиранием и кончиною своих друзей, этот человек отказывается видеть собственную смерть. Он упорно надеется на выздоровление. Он строит планы, которые, при состоянии его тела, звучат смехотворно, и все уши прожужжал мне ими, хотя уж я-то прекрасно знаю, насколько они эфемерны.

Человек, принимающий за отражение своего лука то, что на самом деле — тело ядовитой змеи.

XCI. Памятка

Корица и бальзам.

ХСII. Смерть Cп. Поссидия Барки

Он пробормотал имя — Габба. Затем произнес еще несколько неразборчивых слов. Пока Леит и Фило клали ему припарки на ноги, а Флавиана и Спатале готовили и наливали в стаканчик смягчающий отвар, он обратил ко мне лицо, глядя с немым вопросом, слегка подняв брови и слабо улыбаясь; испуганный, несчастный взор его постепенно затуманивался. Я прикрыла его руку своей ладонью. Мы делали все это молча, в полной тишине. Марулла подлила масла в лампы. Из горла Спурия вырвался слабый хрип. Все мы, не сговариваясь, один за другим замерли, глядя на него. Потом зарыдали и запричитали.

XCIII. Какие вещи пахнут приятно

Мирт.

Красный шафран из Корикоса.

Виноградник в цвету.

Растертая амбра.

Нард и мирро, смешанные с фолиатом.

XCIV. Не забыть

Хелидонский сок.

Восемь шариков афронита[82].

XCV. Памятка

Проценты к календам.

XCVI. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

XCVII. Об одном высказывании Сп. Поссидия Барки

После смерти Спурия я долго не могла собраться с мыслями. А нынче утром мне вспомнилось то, что он сказал еще до наступления агонии; эта фраза тогда взволновала меня:

— Загробной жизни нет; мы больше никогда не увидимся.

У нас обоих текли по щекам слезы. Мы сжимали друг другу руки.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

(листы 506, л. с. — 512, л. с.) 

XCVIII. Детские игры

Маленькие дети играли с камешками, такими же красновато-коричневыми, как их крошечные ручонки.

XCIX. Детские игры

Однажды в Вейях[83], когда нам с Матринией было лет по десяти, мы забежали в хлев днем (солнце стояло в самом зените) и наткнулись там на Мания и Децима. Они спали на куче сухой соломы, в темном сарайчике за стойлами. Мы подошли ближе, давясь от разбиравшего нас смеха. Тьма, едкий запах скота, подстилок, мочи и навоза вызывали сердцебиение. Сквозь щели между неплотно прибитыми досками пробивались полоски света; они играли с тенями, и в этом зыбком прохладном полумраке виднелись огромные колеса повозок для сена, блестели на стенах узкие полумесяцы серпов. С пересохшими губами подкрались мы к толстоногому Манию и внезапно бросились на спящих. Полуденные отблески на холодных железных лезвиях и скользкой от пота коже, быстрые, исподволь, взгляды, золото разбросанных зерен и пыли, зароившейся в столбе света, испуганное квохтанье кур, возгласы, прорвавшийся наконец хохот, и среди всего этого мы успели разглядеть устроены тела Мания и Децима, откуда извергается у них жидкость. Это случилось еще до того, как им сбрили первые волосы. Коротенькая туника Мания оказалась разорванной. Вечером нас наказали. Я вспоминаю, как, поднимаясь с тела Децима, задела рукою его бедро и почувствовала на пальцах холодную липкую мокроту. Покраснев, я взглянула на Децима. Он тоже был весь пунцовый и смотрел на меня.

С. Подарки на праздник Каристий[84]

Праздник Каристий.

Шестеро детей моей дочери Флавианы и крошка Луций.

Семеро малышей моей дочери Ветустины.

Двое детей моего сына Кнея.

Двенадцать — моего сына Фабриция.

Четверо — моего сына Секста.

Восьмеро детей и двое внуков моей дочери Ауфидии.

И трое малышей моей дочери Плекузы.

CI. Плекуза, играющая кольцами

Моя дочь Плекуза раздражает меня: она непрерывно играет кольцами, что я подарила ей на Каристии.

СII. Не забыть

Неаполитанские груши.

Сушеный виноград.

Триповая ткань из края фалисков[85].

Пескари детей.

СIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

CIV. Сентенция П. Савфея Минора

Обратившись к Тиберию Соссибиану, Публий говорит:

— С тех пор как мир стал сущим, дом охвачен огнем. Но именно тот факт, что дом охвачен огнем, помогает миру быть столь светлым.

CV. Словцо Плекузы

Плекуза говорит о своем муже, что у него настолько же волосатый зад, насколько безволосая душа.

CVI. Ближайшие дела

Проценты к календам.

CVII. К. Басc выдвигает гипотезу о происхождении запахов

Кай объявляет, что будет говорить о запахах, и выдвигает гипотезу о происхождении вони:

— До нашего рождения мы являем собою трупы — останки из той прошлой жизни, о которой ничего не помним; мы словно плаваем в бездне неведомого океана.

И пока наши матери носят нас во чреве, мы, подобно утопленникам, набираем внутрь воздуха, раздуваемся и гнием, мало-помалу поднимаясь на поверхность этого океана.

Но вот внезапно, в миг рождения, какая-то буйная, безжалостная волна выбрасывает нас на сушу. Еще Тит Лукреций Кар[86] говорил, что во всякий день нашей жизни мы непрерывно пристаем к побережью света.

Там-то, под жгучими лучами солнца, мы и начинаем пахнуть (смердеть, вонять), и мы начинаем кричать.

И лишь со смертью вновь погружаемся в безбурную, безмолвную и бездонную пучину бытия.

CVIII. Словцо Ликорис

Харин любит детей нежного возраста, пока у них на подбородках не вырастут волосы. Харин вожделеет к детям Ликорис. Ликорис говорит, что, когда он поднимает глаза на Сервия и Аула, у него губы сами собой складываются для поцелуя.

CIX. Памятка

Четыре куска батавского мыла.

Две сотни льняных фильтров для больших кувшинов.

Две сотни десертных ложечек.

Вавилонские вышивки.

СХ. Наставление дочери Флавиане

Отведя Флавиану в сторонку, я сказала ей: — Не советую тебе постоянно ублажать Никомаха языком. Он привыкнет к столь изысканному баловству, а ты однажды, когда тебя одолеет меланхолия, или мигрень, или боль в спине, испытаешь усталость и разочарование. Он же и вовсе позабудет, где у женщины то место, что назначено для мужей и не требует многих усилий. Тебе следует приучать его к продолжительности супружеских утех, а не к остроте, которой слишком трудно достигать ежедневно. Мягко, но непрерывно управлять наслаждениями мужчины — вот как должна поступать умная жена, дабы обуздать и подчинить себе супруга. А подчинив его себе, ты завладеешь его богатствами, его землями, его рабами, его дворцами и славою, пусть даже тебе не удастся проникнуть в его тайные мечты и помыслы. Управлять вожделением, дворцами и славою мужчины куда выгоднее, нежели его тайными мечтами и помыслами.

CXI. Ближайшие дела

Проценты к календам.

СХII. О детях младенческого возраста

Терпеть не могу нянчиться с младенцами, успокаивать их, тетешкать, отвлекать от жалобного плача, вытирать сопли и слюни — затем, что их кормилица наказана кнутом, или запропастилась куда-то, или умерла, и мне приходится самой играть с ними долгими часами.

CXIII. He забыть

Ваза Граттия[87].

CXIV. Не забыть

Рыба-ящерица.

Яйца, испеченные в золе.

Минутал[88].

Головка вареного сыра из квартала Велабр.

Сухое вино из Ватикана хуже, чем вино из Сполете.

CXV. Тарент смешит детей

Тарент спел песенку о том, как «Рем является в администрацию претория». Он препотешно тряс головой и раскачивался взад-вперед. Он был очень забавен; когда он переводил дыхание, его живот натягивал тунику, и из-под нее показывался обвисший член. Дети громко прыскали, Луций и его кузен Аул со смехом передразнивали его.

CXVI. Педантичность П. Савфея в отношении юного раба Плекузы

У Плекузы есть необычайно красивый молодой раб. По этому поводу Публий цитирует двустишие Филомуза Кзетеса:

Красота без следа исчезает,
Лишь голос раздастся.
Так галеру в момент поглощает жестокое море.

CXVII. Словцо П. Савфея о кухнях

П. Савфей утверждает, будто на моих кухнях трудится целая деревня. Иногда я и сама подхожу к печам. Мне нравится орудовать широкими ножами, грубыми деревянными ложками. Я выбираю какой-нибудь тесак поострее и кромсаю мясо.

CXVIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

CXIX. Добрые советы П. Савфея

Отворяется дверь, входит Публий. Я говорю ему:

— Во-первых, я одинока. Во-вторых, я стара. И в-третьих, мне страшно.

— Все это лишено тени. Одиночество, старость, страх не отбрасывают наземь ни малейшей тени. Повторяй себе как можно чаще: у этого нет тени. Ничто из того, что кажется тебе главным в этом мире, не имеет тени.

Публий медленно усаживается. Поправляет шерстяную повязку на шее и лысой голове. Публий говорит с усилием:

— Чувства не существуют как таковые. Они суть эфемерные порождения слов. А мы должны пользоваться лишь теми словами, что обозначают предметы вещественные, отбрасывающие тень на эту землю, в свете, присущем этой земле.

СХХ. Глазная болезнь

У меня гноятся глаза. Левый набух и затвердел, как недозрелая оливка на ветке. Глазное яблоко раздуто, вот-вот лопнет, и временами из него сочится гной. Я с трудом могу писать на этих буксовых табличках, в холодном свете зари. Публий говорит:

— С солнца на нас сыплется что-то вроде невидимой пыли, полной атомов; ее невозможно стряхнуть с себя, она забирается в глаза и застывает там намертво — в ночь смерти.

И Публий добавляет:

— Эта пыль зовется прахом. Помолчав с минуту, он добавляет еще:

— Или же имя этой пыли — время.

Он делает еще одну паузу и снова добавляет

— А может быть, имя ей — земля.

Молчит еще немного и добавляет:

— Или же имя этой пыльной пыли — все-таки прах.

— Ты хочешь сказать, бог Орк?[89]

— О, я уверен, что у этой пыли есть еще более запыленный смысл, нежели просто пыль, и я уверен, что существует куда более запыленный смысл, чем бог Орк.

И мы выпили вина.

CXXI. Признания П. Савфея Минора

Публий явился ко мне, опираясь на трость, в галльском плаще, с повязкой из египетской шерсти на голове. Публий — самый старинный мой друг. Неожиданно он признается, что кончина Спурия осчастливила его. И поверяет мне свои сокровенные мысли:

— Я очень любил Папианиллу. Да, это правда, я очень любил ее. А потом я стал находить красоту в листьях салата, в их цвете, в их свежести, в прихотливых формах кочанов, а главное, меня восхищало его свойство охлаждать желания. Затем я научился ценить книги с их запахом сухого лавра. Мне ужасно нравилось копаться в книгах. До сих пор у меня в ушах стоит шорох свитков. Вот вино не охлаждает желаний, но зато отличается другим свойством, которое я с каждым днем нахожу все более милосердным и полезным: оно усыпляет воспоминания.

Мой юный чтец больше не превозносит мои мужские достоинства. Вместо этого он открывает толстенный кодекс[90], и я, что на заре, что в сумерки, дремлю, а то и засыпаю под его чтение, не очень-то вникая в смысл, сквозь сон слух мой ловит лишь собственное причмокивание, умиляющее меня самого.

Долгое время вожделел я к Апронении, но так и не осмелился высказать ей свои чувства.

СХХII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

СХХIII. Свойства воздуха

Мы собрались во дворце П. Савфея Минора, и темой нашей дискуссии стал воздух.

— Воздух уносит души почивших, — сказал Кай Басc.

— Умирая, люди возвращают природе малую толику позаимствованного у нее воздуха, — сказала Флавиана.

— Воздух служит для того, чтобы покачивать озаренные солнцем, цветущие ветви груши вон там, слева, поверх стены, — сказал Герулик.

— И для того, чтобы позволить нам болтать глупости, — сказала Ликорис.

— И дышать, — с широкой улыбкой сказал Т. Соссибиан.

— И дать нам возможность задыхаться, хрипеть и умирать, — заключил Публий Савфей.

CXXIV. He забыть

Пемза для папирусов.

CXXV. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени

Женщина, которая любит постукивание буксовых табличек. Женщина с буксовой табличкой. Женщина, гадающая на воске. Женщина, что затачивает лезвие кинжала. Женщина, скрывающая вялое, старческое лоно. Женщина, которая пользуется лоскутом истертого полотна. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени.

CXXVI. Мечты П. Савфея Минора

Вот какими мечтами поделился с нами Публий в пиршественном покое своего дворца.

Греться у огня, разведенного из щепок и сухой лозы.

Вытащить на берег рыбу, что бьется на конце волосяной лески, которую торопливо наматывают на палец.

Поставить на стол из неструганых досок прозрачный мед в красном глиняном горшке.

Услышать, как потрескивает в золе очага скорлупа испеченного яйца из его собственного курятника.

Мы рассмеялись. Мы хохотали до слез.

CXXVII. Печальный вечер

Небесный свод был безнадежно далек и черен. Я ощутила внезапную усталость; сердце, чудилось мне, вот-вот выскочит из груди. Я попробовала облегчиться рвотой. Мне хотелось кинуться вниз головой с высокой скалы. Или, на худой конец, упасть с земли в бездну небес. Я послала за сладким сирийским вином, и оно помогло мне извергнуть желчь. Потом осталась в одиночестве возле жаровни. Спатале зашла, чтобы налить масла в лампы; подойдя ко мне, она прижала мою голову к своему животу, но я попросила ее уйти. Вдруг я опустилась на колени. Вынула из жаровни погасший уголек и написала на мраморной доске букву «К». Поглядела на нее. И разрыдалась.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

(листы 512, о. с. — 518, л. с.) 

CXXVIII. Воробушки

В щелях плетня, на раскидистом дереве и на ограде из сухих камней воробушки кормили своих птенцов.

Мне представилось зрелище: дворец в руинах. И суетливая беготня служанок, и няньки, кормящие младенцев с пальца.

CXXIX. Памятка

Флавиана ездила вчера в Кору.

Сегодня в Террацину.

Завтра в Форми[91].

CXXX. Памятка

Проценты к календам.

Сандалии.

CXXXI. He забыть

Отполировать ногти на пальцах ног.

СХХХII. Вещи длительные и вещи краткотечные

Среди вещей длительных назову я детство.

Кусты букса.

Ожидание внука Аула, который пошел к учителю грамматики и вот уже час как должен был вернуться.

Старость.

Морскую черепаху.

Смерть тех, кто ушел из этого мира.

Бессонницу.

Воронов.

Среди вещей краткотечных ты не отметила бессмертных богов и совершенные произведения искусства.

Из вещей краткотечных следует исключить любовь. Она принадлежит всему роду людскому, как мужской член или женские груди, что неотъемлемо с нею сочетаются, тем самым позволяя ей возрождаться вновь и вновь, хотя в них самих нет ничего истинно человеческого.

СХХХIII. Волнующие звуки

Среди звуков, волнующих душу, ты укажешь голос желанного тебе существа, донесшийся из-за изгороди, полога носилок, двери или парчовой драпировки.

Говор уроженцев Сетии. Таков был говор Латронии. Латрония родилась в Сетии. Она была очень молода, смешлива и необычайно хороша собой. Ее убили в год смерти Магнуса. Д. Авиций запретил подпускать меня к ее телу.

Стоит мне заслышать волнующий звук игральных костей в рожке, как лицо мое вспыхивает пурпуром, а сердце уподобляется бурдюку с вином, который пастух вынимает из ручья и жадно подносит к пересохшим губам.

CXXXIV. Монах, пришедший с Востока

Амния, монах, пришедший с Востока, красивый, как все выходцы из долины Инда, одетый по-королевски роскошно и окруженный многочисленной челядью, появился у ворот дворца П. Савфея на Целиевом холме. Фронтон, управляющий, провел его во второй таблиний[92], пригласил сесть и подождать хозяина. Сам же поспешил сообщить о госте Публию, который тем временем слушал, как Ол и Кальпетан состязаются в игре на лире. Там же, с ним вместе, находились Кай Басc и Тиберий Соссибиан. Услышав новость, Публий вскакивает на ноги, во внезапном приступе гнева плюет наземь, срывает со лба свою голубую шерстяную повязку и приказывает немедленно вышвырнуть Амнию прочь из дворца, за ворота, а коли упрется, то и закидать камнями. Кай спрашивает Публия, отчего он столь грубо нарушает закон гостеприимства. Публий вновь натягивает свою голубую шерстяную повязку на лоб и отвечает:

— Идея, что мир всего лишь видимость, сама по себе видимость.

CXXXV. Еще одна сентенция П. Савфея Минора о богах

Выпив вина, Публий отозвался о богах и людях в пределах нашей вселенной следующим образом:

— Отсутствие богов добавляет вселенной блеска и величия. Люди же умаляют это величие (или иначе: люди умаляют вселенную, приписывая ей некое величие).

CXXXVI. Признания П. Савфея Минора

Публий говорит, что сон упорно бежит от него прочь. Он встает с постели. Бродит по дому голый, зевая в полудреме. Приоткрывает ставни. Иногда он садится и грезит о том, что спит. Он улыбается и грезит о том, что окончательно впадает в беспамятство.

CXXXVII. Словцо П. Савфея Минора

П. Савфей взглянул на детишек Ауфидии и Флавианы, бегавших по саду, который пропалывали садовники и расцвечивала всеми своими красками весна. И Публий сказал так:

— Дети отличаются грацией молодых бельчат.

CXXXVIII. Памятка

Проценты к календам.

Тридцать шесть мешочков золота.

Хрустальные кубки с резьбой по мотивам вышивок.

Восемь циатей.

Портшез.

CXXXIX. Зубы Спатале

Спатале подносит ко рту сливу. Слива явно кислая. Ибо Спатале кривится, и тогда сразу видно, что во рту у нее нет ни одного зуба.

CXL. Памятка

Лаврентийский кабан.

CXLI. He забыть

Никогда больше в рот не брать сабинского вина.

СХLII. Сентенция П. Савфея Минора

Публий утверждает, что не существует ни страдания, ни веселья, ни разочарования, ни надежды:

— Во имя чего нужно жаловаться и страдать? Чего мы ждем от вселенной, когда объявляем себя несчастными? И что думаем о ней, когда нам чудится, будто мы поймали счастье или сжимаем в объятиях тело, сулящее счастье? Рождение, солнце, достоинства фигуры, гражданское общество, воздух, смерть — все это ровным счетом ничего не определяет.

CXLIII. Словцо Т. Соссибиана

Тиберий Соссибиан подобрал жирные складки своего брюха и объявил:

— После каждой удачной мысли я нанизываю на себя моего Афера.

CXLIV. Судьба человеческая

Т. Соссибиан со своим юным рабом Афером, П. Савфей, М. Поллион и К. Басс беседовали о судьбах империи и успехах религиозных партий. М. Поллион обращается к Публию с вопросом: каковы будут грядущие времена и что ждет наших потомков? Публий отвечает так:

— Во-первых, все естественные функции тела, которые уподобляют людей другим животным. Во-вторых, два-три занятия, которые отличают нас от других животных, а именно одевание, раздевание, какие-никакие разговоры. И наконец, времяпрепровождение по воле случая и уход из этого мира. Таков будет удел всех, кому суждено жить в грядущих веках.

CXLV. Памятка

Проценты к календам.

CXLVI. П. Савфей Минор и Лициний Сура

Публий, в своей шерстяной повязке, с острыми коленями и высохшими икрами, воздев, как всегда, руки, звучно и низко произносит фразы на древнеримском языке, с тщанием и чистотою книги Лициния Суры[93]. Кажется, будто этот человек пылко призывает нас к бунту; на самом же деле он просто-напросто читает вслух книгу Лициния Суры.

CXLVII. Свидание в Рострах

День, когда я должна была встретиться с Квинтом и Силигом на форуме, возле Ростральных трибун, у статуи Марсия. Силиг где-то задержался. Внезапно Квинт сплюнул наземь и объявил:

— Знаешь, что тебе требуется? Первое — паста для выведения волос на теле, второе — два фарфоровых зуба, третье — толченая венецианская глина и четвертое — молодость.

— Убирайся к дьяволу! — крикнула я. — Убирайся отсюда! Убирайся!

У меня был разъяренный вид супруги Приама[94]. Долгие часы просидела я в полном оцепенении; признаться откровенно, мне чудился ужасный лик Горгоны. Да, я долгие часы видела перед собою Горгону; потом наконец разразилась рыданиями.

CXLVIII. Памятка

К портикам Европы.

Мегалезии.

Цереалии[95].

CXLIX. Сон

На исходе ночи мне привиделся такой сон.

Я держу в руках голову Помпея в мясном желе. Вокруг страшная жара. Я нахожусь в каком-то поле и бегу по нему, со страхом ожидая, что голова Помпея вот-вот растает. Тщетно отыскиваю я хижину или дерево, чтобы укрыться в тени. Но вот наконец передо мною дуб с пышной кроной. Я бросаюсь к нему со всех ног. Увы, сколько я ни ищу, у его подножия нет и намека на тень. Продолжение сна запутанно и неясно. Я вдруг вижу сверху, с виадука, Публия Савфея; он стоит внизу, под аркой, тело его почему-то обнажено; это мощное, скользкое от масел тело гимнаста, с выбритым лобком и толстым красным, хотя и обвисшим, пенисом. Я простираю руки к этому мускулистому телу. Я бегу вниз, спотыкаясь о каменья, расшвыривая их ногами, и наконец достигаю дна ущелья. Огибаю монументальную опору виадука, но по мере моего приближения к Публию его тело медленно поворачивается ко мне спиной, а ягодицы, увеличиваясь в размерах, становятся поистине колоссальными. Меня отделяет от этих атлетических ягодиц водяной поток; я гляжу на свои руки — они пусты и покрыты растаявшим жиром. Я безумно пугаюсь: наверное, во время спуска я уронила голову Помпея. Я шарю в кустах и во мху, покрывающем камни речного ложа. Приподнимаю эти черные мокрые камни, но нахожу под ними лишь белых жирных червей, а еще — лицо моей матери, необычайно разгневанное. Мой тоскливый испуг растет и заполняет всю душу. С трудом откидываю я последний камень, тяжеленный и круглый, как жернов. Пальцы мои скользят по его сырому боку. Согнувшись в три погибели, я из последних сил поднимаю его. Странно: под ним оказывается хилый молодой вяз, и у его подножия лежит П. Савфей. Деревце слабенькое, тщедушное, зато тень, которую оно отбрасывает, удивительно прохладна, глубока, просто великолепна. П. Савфей покидает древесную сень, двигаясь очень осторожно и почтительно. У него утомленный вид, под глазами темнеют круги, морщины на бледном лице кажутся глубже обычного. Он медленно перешагивает через широченную тень малютки вяза; по ноге его стекает какая-то белесая жидкость. Обернувшись к тени дерева, он держит перед нею длинную, но непонятную речь, до смешного тщательно выговаривая слова. Затем, обратив ко мне лицо с блестящими глазами, он медленно идет в мою сторону и подходит почти вплотную. Но в тот миг, когда его нос вот-вот должен был коснуться моего, я вдруг обнаружила, что это вовсе не Публий Савфей, и мне стало невыносимо стыдно: как же это я могла так обмануться! Тоска измучила меня вконец; мне никак не удавалось распознать черты этого лица, которое тем не менее я наверняка хорошо знала. Потом мужчина быстро отступил назад. Молодой вяз, знакомый незнакомец, круговая тень, солнце — вся эта сцена вмиг отодвинулась куда-то очень далеко, став совсем крошечной, не больше моего пальца. Малюсенький человечек отдал церемонный поклон дереву, благодаря его за гостеприимную тень.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

(листы 518, о. с. — 524, л. с.) 

CL. Кальпетан настраивает свою лиру и поет

Служанки расставляют складные кресла круг жаровни. Мрак заливает небеса. Горячие отвары источают сладкий запах меда и прянь аромат вина. Кальпетан входит вместе с нами настраивает лиру и заводит песни салиев и арвальских братьев[96]. Мы молча слушаем его, разглядывая пальцы своих ног.

CLI. Памятка

В Септах — столик из цитронного дерева.

Гидравлический орган.

Две пестротканые тоги.

Четыре фунта слоновой кости за восемьсот тысяч сестерциев.

CLII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

СLIII. Памятка

Таблички.

Зеленый лаконийский мрамор с прожилками.

CLIV. Грусть Спатале

Спатале нагревает кубок с фалернским, а сама то всхлипывает, то плачет в голос, не в силах выговорить имя Марка.

CLV. Признаки старости

Спатале перестала выщипывать себе в промежности.

CLVI. Отверстия в теле

Мне кажется, все девять отверстий в моем теле зияют понапрасну, без всякой пользы. Несомненно, им становится ясно, что открывались они в пустоту. Мои девять отверстий начинают приобщаться к безмолвию смерти.

CLVII. План отъезда на Сицилию

Я предлагаю Публию сопровождать меня на Сицилию, на виллу, откупленную некогда Спурием у Аниции Пробы.

Там, опечаленные разрухой, мы сможем по вечерам созерцать с террас, продолжающих Альбинскую рощу, дым пожаров за проливом, смешанный с серым маревом сумерек.

Публий пожимает плечами. И мягко вопрошает:

— Где истинная разруха?

CLVIII. Вещи, способные развлечь при скуке

В число вещей, что развлекают при скуке, включу я вино.

И злые сплетни о друзьях или родне.

Игру в кости.

Фрукты.

Купание.

Созерцание своего отражения в черном вифинийском мраморе.

Предвкушение квесторских подарков[97].

Развернутый свиток книги.

Игру на лире.

И еще одно: спуститься в кухню и поесть вволю.

CLIX. Вещи, которые умиляют

Среди того, что способно умилить, не указала ты возбужденного ребенка, переполненного радостью жизни и распевающего во все горло.

Старческую немощь.

Мальчика, который ради любопытства убивает своего дрозда или щенка, окровавив при этом руки. Он мучит кошку. Он тычет игрушечным бронзовым копьецом в рыже-белую ласку.

Совсем юных влюбленных, скованных стыдливостью, когда они остаются наедине, или поверженных в смущенное молчание при нашем внезапном появлении.

Краешек голубого шарфа, что вырвался из носилок и развевается там, вдали, в самом конце аллеи.

Пререкания дряхлых стариков.

Любимого человека, который вдруг, ни с того ни с сего, разражается рыданиями, хотя он не выпил ни капли, и умиляют не столько его слезы, сколько дрожащие губы.

CLX. Сентенции Ликорис

Я обсуждала с Ликорис свои планы отъезда на Сицилию. Ликорис присоединилась к мнению Публия.

— Гнездо дикого лебедя плавает по воде, — сказала с гримаской Ликорис.

— Так же, как и гнездо водяной курочки, — сердито отозвался Публий.

— Так же, как и гнездо хохлатой гагары, — подхватила Ликорис.

Мы выпили немного густого пряного вина. Мы ели филе мурены и африканские гранаты.

CLXI. Мешочки золота в XVII календы с. г.

Шесть раз по пять мешочков золота в XVII календы с. г.

CLXII. He забыть

Смешать немного меда из Гиблы с небольшой толикой гиметского[98].

CLXIII. У изголовья П. Савфея Минора

Я отправилась на Целиев холм. Прошла по дворцу, черному от народа (настоящий муравейник!), в парадную спальню П. Савфея и села к его изголовью. Он уже не носил свою повязку из египетской шерсти. Лежал с обнаженной лысой головой, кутаясь в хламиду цвета шафрана. Рядом, на маленьком мраморном столике, лежали роскошно изданные непристойные книги, среди них «Сибарис» и «Муссетий»[99]. Я вспомнила времена, когда мы шепотом, на ухо друг другу, перебирали победы Юлиана[100]. В комнате пахло так, словно здесь разбился горшок с нечистотами. Мне хотелось одного: поскорее сесть в свою двуколку и вернуться на склон Яникульского холма, где ветер вольно треплет волосы людей и листву на деревьях в парке.

Публия сотрясала дрожь. Его иссохшее тело было теперь не больше, чем тело мальчика в возрасте десяти зим, а кожа сделалась совсем прозрачной. Вздумай кто-нибудь поупражнять мозги, он мог бы пересчитать кости Публия. Сперва ему никак не удавалось заговорить, волнение душило его. Он молча глядел на меня, словно человек, охваченный смертельной тоской, или солдат-наемник в бою, в тот миг, когда бог Пан[101] явился ему, повергнув в безумие и ужас. Но он пытался сделать вид, будто ничего страшного не происходит. Ему хотелось острить, как прежде. Он даже слегка пококетничал. Сравнил себя с тысячелетней мраморной плитою, которую мало-помалу раскалывает прорастающее фиговое деревце. Но говорил он невнятно, и голос его утратил былой бархатный тембр. Однако постепенно к нему возвращалась прежняя манера легкой светской беседы. Он вспомнил умерших друзей, наши почтенные годы и болезни; посетовал на бессонницу и, точно малый ребенок, пожаловался на неотвязную лихорадку, бросавшую его то в жар, то в холод. Потом он приказал подать немного опимийского вина со снегом, которое показалось мне превосходным. Я пыталась утешить его. Он шумно дышал, роняя слюну на грудь. Наступил вечер. Мне представился темный, сырой, заросший мхом грот с фрески Диавла.

Двое старых друзей, чьи тела так и не соединила близость. Два старых говорящих мешка с нечистотами, из сморщенной пятнистой кожи, занятые беседой, словно Эгерия[102] и Нума в темной глубине грота.

CLXIV. Памятка

В Септы Плача Гелиады[103].

Храм Сераписа[104].

Два алебастровых флакона у Косма.

CLXV. Предзнаменование

Я навестила Публия. М. Поллион и Т. Соссибиан в сопровождении юного Афера как раз покидали дворец. Шел снег. Я поцеловала Афера. Публий лежал с закрытыми глазами. Он шумно дышал во сне, на верхней его губе выступила обильная испарина. Я недвижно сидела рядом с моим другом, вслушиваясь в его дыхание, и вдруг мне почудилось пение, слова и ритм песни. Я вспомнила даже ее название — «Журавли огласили курлыканьем звонким долину Стримона»[105]. И вновь услышала я, как поет эту песню юная и такая красивая Латрония. Каким ярким румянцем пламенели ее щеки! Как весело блестели большие глаза!

CLXVI. Сентенция П. Савфея о смерти

Марк Поллион пересказал мне эту сентенцию Публия. Публий, Марк, Герулик, Тиберий и Афер беседовали о богах древних римлян, о боге греческих философов и о бессмертии души. Вдруг Публий заявил:

— В детстве мне довелось увидеть Бога. У него были черты моей матери. Я готов поклясться, что человек, узревший Бога, навсегда расстается с желанием обрести бессмертие.

CLXVII. Памятка

Проценты к календам.

CLXIX. Смерть П. Савфея Минора

Спатале входит в комнату и, разорвав на себе тунику, объявляет, что нынешней ночью скончался П. Савфей. Эта новость нисколько не взволновала меня. Как-то в разговоре о нашей ушедшей юности Публий сравнил ее со старой амфорой, потерявшей этикетку. Вот я и представила себе такую старую амфору. Потом представила, что горлышко этой амфоры обмотано повязкой из египетской шерсти. И поделилась этим сравнением со Спатале. Она мрачно глянула на меня и что-то презрительно буркнула, словно я вымолвила непристойность.

CLXX. Ближайшие дела

Два петушиных боя нынче вечером.

CLXXI. Ближайшие дела

Три петушиных боя нынче вечером.

CLXXII. Ближайшие дела

Четыре петушиных боя нынче вечером.

CLXXIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

CLXXIV. Воспоминание о П. Савфее Миноре

Публий неизменно все в жизни возводил к Туллу Гостилию[106].

CLXXV. Не забыть

Одна сетийская фига.

CLXXVI. He забыть

Лещ и сорока.

CLXXVII. Кормилица из племени вандалов, принадлежавшая к клану хасдингов

Старая кормилица Плекузы из племени вандалов рассказала нам, что принадлежит к клану хасдингов. И вот нынешней ночью мне снится такой сон.

Младенец в тщетном ожидании молока теребит коричневый сосок, пронзительно кричит и тычет кулачком в иссохшую материнскую грудь.

CLXXVIII. Целиев холм

Ржавчина разъедает шлем Гектора[107]. Вот уж несколько тысячелетий. Что же от него осталось? Почти незаметный зеленый травяной бугорок под стенами Трои.

CLXIX. Памятка

В полдень немного сетийского вина в хрустальном стаканчике.

CLXXX. Воспоминание о Сп. Поссидии Барке

Пиршество у Марцеллы, где Спурий, пьяный до безобразия, возгласил, заикаясь:

— Мы же не животные!

Все хохотали до слез.

CLXXXI. Прогулка на Виминальском холме[108]

Публий любил плакучие ивы на Виминале.

CLXXXII. Прогулка в парке на Яникульском холме

Когда гуляешь по парку на Яникульском холме и малыш в возрасте трех зим вдруг сунет невзначай свои пальчики в твою руку, испещренную темными «цветами смерти», сердце вдруг начинает биться живее, на впалых, обвисших старческих щеках вспыхивает румянец — если можно назвать румянцем этот слабый намек на розовый цвет, — и вот ты, воображавшая, будто знала счастье и насладилась всеми, какие есть в жизни, утехами и радостями, вынуждена смиренно признать, что нами правит иная мудрость, затрагивающая самые потаенные струны в глубине души.

CLXXXIII. Юные девушки при свете лампы

Юные девушки сбились тесной кучкой в уголке атрия[109]; их свежие, наивные, робкие и лукавые, веселые личики обращены к лампе. Смеясь, они глядят на нее из темноты. Свет лампы играет огоньками во всех этих глазах, отражается на всех этих гладких щечках и скользит золотыми бликами по всем этим простертым к ней хрупким девичьим пальцам.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ 

Выдающийся современный французский писатель Паскаль Киньяр родился в 1948 году. Он получил всестороннее образование, закончив Венсеннский университет и Высшую практическую школу общественных наук. Первая его книга вышла в 1969 году, и примерно в то же время он стал известен как музыкант и организатор музыкальных фестивалей.

Ныне перу Паскаля Киньяра, снискавшего за годы литературной деятельности репутацию виртуозного стилиста, принадлежат более 35 книг, изданных во Франции и других странах, в том числе получившие широкую известность романы «Кар» (1979), «Лестницы Шамборского замка» (1980), «Записки на табличках Апронении Авиции» (1984), «Салон в Вюртемберге» (1986), «Альбуций» (1990), «Все утра мира» (1991), русский перевод которого был напечатан в журнале «Иностранная литература» (1997. № 11). Паскаль Киньяр написал также десятки эссе, посвященных проблемам искусства, литературы и общественной жизни, и среди них «Секс и страх» (1994) — о роли секса в жизни античных культур, которое поставило Киньяра в число ведущих эссеистов Франции. «Записки на табличках Апронении Авиции» были изданы впервые издательством «Галлимар», в редакционную коллегию которого входит Киньяр. Во Франции книга выдержала несколько изданий. Это блестящая стилизация под дневник знатной и влиятельной матроны, живущей во времена падения и распада Римской империи.

Русское издание «Записок на табличках Апронении Авиции» — первая книга Паскаля Киньяра в России. 

em
em
em
em
em
Битвы, которые римляне вели в IV в. с иностранными завоевателями.
em
em
em
Здесь: имена богатых и влиятельных римских патрициев.
em
em
em
em
em
Обычная практика описываемой эпохи, когда император (принцепс) принуждал своих богатых подданных «жертвовать» или завещать ему свое состояние.
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
Римляне разделили Галлию на несколько провинций (Нарбоннскую, Лугдунскую, Аквитанию и Белгику), отсюда множественное число.
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
Намек на города Содом и Гоморру, согласно Библии погрязшие в распутстве. В них не нашлось и пятидесяти жителей, ведущих праведную жизнь, за что они были испепелены небесным огнем.
em
em
em
em
em
Л. с. (recto) — лицевая сторона листа, о. с. (verso) — оборотная.
em
em
em
em
Сетье — старинная мера жидкости или сыпучих тел, ок. 1
em
oem
em
em
em
em
em
Здесь: середина февраля 384 г. 
em
em
em
em
em
em
em
В Риме чистили зубы смолой.
Из сурепки в ту эпоху готовили салаты.
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
Имеется в виду супруга троянского царя Приама
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em
em