Это роман о любви. О двух одиноких людях, пытающихся ее обрести, и об остальных – жаждущих власти, богатства, подчинения и потому – подчиненных и подвластных им. Журналист Олег Данилов невольно втянут в борьбу за богатство, влияние, власть. А еще – его прошлое, полное огня, далекой войны, крушения иллюзий, вторгается в настоящее, подтверждая истину, что дар любви беззащитен... Но – только любовь, отвага и благородство придают жизни смысл, которого в ней порой недостает.

ru Black Jack FB Tools 2004-06-25 8A1973A5-2CB3-4757-AD6B-77BDAA18463A 1.0 П.Катериничев. Любовь и доблесть: Роман М.: ЗАО Изд-во «Центрполиграф» Москва 2002

Петр КАТЕРИНИЧЕВ

ЛЮБОВЬ И ДОБЛЕСТЬ

Роман является художественным произведением, а потому не стоит отождествлять точку зрения того или иного персонажа с позицией автора, как не стоит искать в романе прототипы тех или иных персон или аналогии бывших, теперешних или будущих событий. Люди, полагающие себя вершителями судеб, порой столь ничтожны, что только кисть художника способна превратить их в героев, а действительность порой столь скудна, что только воображение может обратить ее в живую реальность.

Автор

Книга первая

ПРИНЦЕССА

Глава 1

Пробуждение было подобно рождению. Свет проникал сквозь сомкнутые веки, обрывки полусна еще носились в ближней памяти клочьями ветреного и прохладного тумана, а Олег Данилов понял, что уже не спит.

Да еще и кошка. Сквозь сон он слышал настойчивое мяуканье, но подниматься не желал. Тот участок сознания, что отвечал за «рацио», решительно противился окончательному пробуждению, подтверждая, что никакой кошки, ни черной, ни белой, ни серо-бурой в загогулину, в его квартирке сроду не водилось, а значит, и мяуканье было пустым фантомом. И вставать в угоду мнимой игре неопохмеленного воображения не было ни необходимости, ни резона. Особенно после вчерашнего, мутного и далекого теперь, как унылое средневековье между столетними войнами, и томительного, словно голос преподавателя катехизиса в какой-нибудь добропорядочной бурсе ушедшего века.

Но мяуканье было проникновенным. Неведомый зверек старался вовсю. Кое-как Олег продрал глаза и увидел барышню семейства кошачьих, сидящую на подоконнике и выводящую приятным дискантом:

– Мя-а-а-у!

У кошки – четыре ноги,

Позади у нее длинный хвост,

Но трогать ее не моги -

За ее малый рост, малый рост!

<Песня из кинофильма «Республика ШКИД». (Здесь и далее примеч. автора.)>

– завертелась в сонном мозгу мелодия. Она крутилась и крутилась в такт требовательному мяуканью и не давала никакой возможности от нее отвязаться.

* * *

Олег опустил ноги на коврик, привстал, постаравшись из суеверия ступить сначала правой, неловко подвернул лодыжку и чуть не упал. Кошка метнулась в угол, замерла на мгновение в искреннем испуге, заглянула ему в глаза желтым рысьим взглядом и мявкнула, на этот раз коротко и кротко. Кошка была красива: черная, с белой грудкой и белыми носочками на лапах. Происхождения самого аристократического. И запрыгнула она в его зарешеченную, но открытую всем ветрам хибару на первом этаже, надо полагать, из чистого любопытства: глаза у кошки были доверчивые и детские.

– Есть хочешь? – спросил Олег как гостеприимный хозяин и выжидательно на нее уставился.

Чего он ждал? Что кошка скажет «хочу» или хотя бы кивнет? Не дождался, помотал головой, ухмыляясь самому себе, своей утренней неловкости и мысли, посетившей не тяготеющую к философичным обобщениям голову: «Как ее зовут?»

Олегу показалось невежливым называть ее просто «кошка».

– Как тебя зовут, барышня? – спросил он. М-да. Язык снова сработал быстрее рассудка, а впрочем... кошка мяукнула.

В некотором смущении Олег потер переносицу, уточнил:

– Муська?

Кошка мяукнула длинно и оскорбленно.

– Извини. Катя?

Кошка умиротворенно сощурилась и потянулась на передних лапах. Подошла к Данилову, потерлась о щиколотку, пропела совсем тихонечко, умиротворенно:

– Мя-а-а-у.

– Ну вот и прояснили. Екатерина, значит. Кэт.

Данилов проснулся окончательно. Встал, прошлепал босиком на кухню, распахнул допотопный «Саратов», вынул пакет, отодрал зубами уголок, пометался глазами в поисках чистого блюдца, не нашел, выплеснул из пиалы в раковину остатки заварки, кое-как сполоснул, налил молоко, опустил на пол, предложил:

– Кать, ты пока беленьким разомнись?

Кошка опустила мордочку в пиалу, и ее алый язычок азартно замелькал.

– Не торопись, горло простудишь, – назидательно посоветовал Олег. Катька промолчала.

Нет, с горлом он переборщил. Холодильник, выпущенный до эпохи исторического материализма, морозил на честном слове и приводил помещенные в его нутро напитки в состояние приятной кустарниковой прохлады. Ну а закусок там не было.

Олег забрался под душ и стоял, чувствуя, как улетучиваются остатки сна и похмельной мути. Пока не замерз. Выскочил, промокнулся полотенцем, мельком взглянул на собственное отражение в зеркале. Бриться он не любил и не собирался, благо небритость уже лет пять считается бородой. Вот только ссадина над левым глазом. И кровоподтек. Ему повезло: удар рассек кожу и дурная кровь покинула дурную голову. Это радовало. Иначе под глазом и вокруг него красовался бы фиолетово-черный бланш самого содержательного размера. И опадал бы, желтея, с месяц. А так – вид боевой и бывалый; ну а легкая припухлость через часок пройдет. Особенно если помочь голове встретиться с телом путем «принятия на грудь». Естественно, в гомеопатической дозе и исключительно с лечебной целью.

Олег осторожно потрогал кровоподтек, вздохнул, отметив, что костяшкам пальцев тоже досталось... Впрочем, вспоминать об этом сейчас было ни к чему.

Если хранить в памяти каждую собственную глупость, то... Все, мысль ушла.

Данилов завернулся в махровый халат и вышел в комнату.

Взгляд ничто не радовало. Его квартира представляла собой нечто среднее между сараем и ангаром. Не по размерам, а по царящему в ней бедламу. Книги, газеты, чашки с остатками кофе и чая, пустые пивные банки, перевернутые пепельницы, листы бумаги с обрывками недописанных фраз – это был обычный антураж. К этому следовало добавить разбросанные по трем убогим комнатухам в совершеннейшем беспорядке свитера, джинсы, ботинки, кеды, мятые галстуки...

Последнее было особенно удивительным: галстуки Данилов никогда не носил и чувствовал себя в этом аксессуаре как лев в ошейнике. А костюма у него не было вовсе. Сию униформу деловых и чиновных Олег искренне полагал чем-то из разряда скафандров: как любая униформа, костюм броней сковывал эмоции и защищал «астронавта» на нетоптаных тропах отечественных политики и бизнеса: ничего личного. Мысль о том, что профессии бизнесмена и киллера в чем-то схожи, была не новой, но сейчас забродила в похмельной голове как откровение. Ну да: только киллеры убивают сразу, а «работодатели» высасывают соки у своей «скотинки» по капле, пока в паутине не останется никому не нужный и ни на что не годный иссохший остов. «Ничего личного»? Как бы не так. Любовь к деньгам у многих индивидов была очень личным чувством; что удивляло Данилова в наших богатых, так это причудливое сочетание алчности и мелкотравчатой плюшкинской скаредности. Это было противно.

Если уж Данилову предстояла встреча, которую принято считать деловой, он просто менял свитер на пиджак, надетый на футболку, ноги запаковывал в туфли вместо привычных кроссовок, и на этом уступки принятым в тех кругах правилам считал исчерпанными. Сегодня встреч не предвиделось. Ни деловых, ни личных.

Никаких. С сегодняшнего дня он был безработным. Маргиналом. Люмпеном. Впрочем, не в первый раз.

– Мя-а-а-у, – подала голос кошка, объявившись из кухни. Присела, обернулась хвостом и мечтательно огляделась. Кошке у Олега нравилось.

– Ну что, оттянулась на молочке, аристократка? Данилов прошел на кухню, кошка двинулась следом, потерлась о ногу.

– Не подлизывайся, все равно покормлю. – Данилов распахнул дверцу холодильника, вздохнул, закончил:

– Если найду чем.

Колбасы остался ровно кусочек. Правда, это была настоящая домашняя колбаска, приконченная, в аппетитной шкурке. Олег с треском разломил кусок на два равных поменьше и кинул один кошке. Та выгнулась, поиграла, упруго присела на четырех лапах, словно затаившись перед броском, накрыла «добычу», выпустив коготки, и с хрустом впилась зубами.

– Странные мы звери, хищники, а, Кать? Просто так сожрать мало, хорошо бы еще и натешиться.

Кошка подняла голову, глянула на Олега взглядом пантеры и вернулась к прерванному занятию.

– Да я не в обиду, просто настроение такое, – словно оправдываясь перед зверьком, произнес Данилов, выудил из холодильника плоскую фляжку с джином, плеснул в стакан на треть, долил за неимением тоника лимонадом, приподнял емкость. – Ну, доброй охоты?

Кошка хрумкала колбаску, припав на лапы и щурясь от удовольствия. Олег выпил полстакана джина, морщась, как лекарство. Даже привкус можжевеловой ягоды показался каким-то валериановым. Подхватил губами сигарету из пачки, чиркнул спичкой, прошел в комнату, упал в кресло. Закрыл глаза. Джин подошел сразу, сделав настроение летящим и мимолетным, будто сорванные шапочки одуванчиков, а его собственное пребывание в этом мире – необязательным и мнимым. Так и бывает.

Сначала ты яркий и лучистый, как солнышко, такой, что от тебя и взгляда не оторвать, и кажется тебе, что так будет всегда, а зазевался – вот уже и жизнь прошла, и остатки твоих надежд несутся шальным ветром неведомо куда.

Олег вздохнул: мысли покатились совсем не по тому кругу... А где он, тот круг? Наверное, нужна и женщина, и семья, и кошка с собакой... Но не складывается.

Рука пошарила в ворохе бумаг и книг на полу рядом с креслом и извлекла средних размеров фолиант. «Психология бессознательного» Карла Густава Юнга. Как у Экклезиаста? «От многие знания многие печали, и умножая познания, умножаем скорбь». А что делать? Человек создан хищником любопытным, вот он и пытается познать себя вместе с миром. Олег вздохнул: вряд ли уважаемый Карл Густавович объяснит все его порывы и промахи за вчерашний день и за прожитую жизнь, но надеяться можно? Гадают же люди на книжках... Итак? Что день грядущий нам готовит? Данилов открыл наугад, прочел: "Исходным материалом для нижеследующего разбора мне послужили те самые случаи, в которых было реализовано то, что в предыдущей главе представлено, как ближайшая цель, а именно преодоление анимы как автономного комплекса и ее метаморфоза в функцию отношения сознания к бессознательному. По достижении этой цели удается вызволить "Я" из всей его замешанности в коллективность и коллективное бессознательное".

Хорошо сказано! Ни прибавить, ни убавить! «Преодоление анимы как автономного комплекса и ее метаморфоза в функцию отношения сознания к бессознательному» – вот что ему сейчас нужно! Ибо без преодоления анимы он, Олег Данилов, живет как сирота казанская! Если бы еще знать, что такое «анима», и каким образом она метаморфизирует... А впрочем, голова – предмет темный, никакой наукой не проясненный. Но отдельными учеными мужами разумеемый. Вроде Карла Густава Юнга, ныне покойного. Олег опустил книгу обратно, в пыль и пепел малогабаритной квартирки. Как выражались латиняне: «Sic transit gloria mundi».

Что в переводе с иноземного звучит примерно так: «Прошла любовь, повяли помидоры». Пусть смысл частично и утерян, зато образность налицо.

А разобраться в собственных душевных метаниях все же хотелось. И провести метаморфозу. Сегодня. Немедленно. Нужен просто толчок. Мысль. Идея. И все сложные вещи исчезнут, упростятся, как в некоем уравнении, до того главного, что и составляет нашу жизнь. До «любви» и «смерти». Ну а поскольку, пока ты жив, смерть присутствует только как возможность небытия, а не как данность, то в уравнении, называемом жизнью, останется лишь одно неизвестное, именуемое любовью. И то, что может любовь защитить. Доблесть.

А если нет любви, что остается? Стены. Унылые стены обиталища, а не жилища, больше похожего на ангар или сарай и оттого не называемого домом...

Олег дотянулся до кассетника, нажал клавишу, закрыл глаза, ощущая, как несбывшееся дальнее заполняет его, словно зазвучавшая музыка...

Рыжая моя, веснушчатая юность,

Девочка распутная, курчавое дитя -

Легкого вина светилась гаснущая лунность

И сознанье путалось в мерцающих сетях,

Плакала недолгая любовь над расставаньем -

В полночи молитвы да гитарный перезвон -

Нам дарила осень спелых лоз очарованье,

Как цветок срывая с губ ночной любови стон.

Разговоры странные, тревожные знаменья

Рассыпались звездным переменчивым дождем,

И продрогший ветер отзывался волчьим пеньем -

Стужею и скукой покорен и побежден.

Помнишь, как усталая по полночи вернулась,

Помнишь, как смеялась ты, с тоской дневной шутя...

Рыжая моя, веснушчатая юность,

Девочка распутная, курчавое дитя.

Песня Петра Катериничева «Рыжая».

Олег вздохнул. С расслабухой нужно заканчивать. Еще немного умствований и самоистязательной рефлексии, и он с легким сердцем выудит из шкапчика заныканную загодя литровую бутыль спирта, разбавит по вкусу и – «вези меня, извозчик, по гулкой мостовой...».

Данилов опустил руку, поднял с пола глянцевый журнал, пролистал несколько страниц. Юмор? Очень хорошо. «Все о раздолбаях».

«Дятел оборудован клювом. Клюв у дятла казенный. Он долбит. Если дятел не долбит, то он спит либо умер. Не долбить дятел не может. Когда дятел долбит, то в лесу раздается. Если громко, то, значит, дятел хороший. Если негромко – плохой, негодный дятел» <Из журнала «ТВ-Парк».>. Ну вот. Куда ближе к жизни, чем хваленый Юнг. «Не долбить дятел не может». В этом суть, смысл и квинтэссенция. Слегка отдающая паранойей. Впрочем, в случае жизненного успеха паранойю нарекают целеустремленностью.

Кошка неслышно подошла на мягких лапах, запрыгнула на колени, Олег почесал ее за ухом, кошка довольно прищурилась и заурчала. Покой и умиротворение. Вот только разбитая бровь саднит. Причина одна: глупость. Как ее ни называй – чувством собственного достоинства, гордостью, желанием жить значимо и осмысленно... Результатом тех или иных усилий является итог. И каков итог на сегодняшний день? Он, Олег Данилов, уволен с «волчьим билетом» и безо всяких перспектив. Что еще? Разбитая бровь. Похожая на ангар неприбранная квартира.

Похмелье. Тоска. Одиночество.

Глава 2

«У той горы, где синяя прохлада, у той горы, где моря перезвон...» Мелодия крутилась в голове сама собой и была из дальнего-дальнего детства. Еще бн помнил сильные руки отца, край синего неба в окне, лимонад на прикроватном столике... Ну да, тогда он умудрился простудиться в самую жару, и с удовольствием болел с замотанным скипидарной повязкой горлом, слышал, как на кухне в духовке доходят пирожки, и что-то особенное будет на ужин, и даже шоколадка... Наверное, не он один детские недомогания вспоминал теперь как праздник. И еще – тогда все были живы. И отец, и мама. А сам он был полон утреннего света и радости.

На улицу Олег вышел без определенной цели, как и положено личности без определенных занятий. Просто хотелось ощутить жизнь. Сидеть в квартирке и тупо смотреть в стену, Размышляя о бренном и вечном, занятие, конечно, полезное, но муторное. Все портило только одно: идти было некуда. И не к кому. Плохонький результат после прожитых тридцати с изрядным хвостиком годков. Хотя, слава богу, не в Швейцарии живем. В родных палестинах есть по меньшей мере два места, где ты никогда не лишний. Храм и кабак. Туда идут за надеждой. Но к храму людей чаще ведут слезы и горе. Не стоило отвлекать Всевышнего по пустякам. Данилов свернул в кабак.

«Ты шла ко мне по гулкому причалу, несла в ладонях запахи тепла...» Это был даже не кабак, а питейное бистро во дворе магазина. По утренним часам – отстойник. С полдюжины страждущих уже опрокинули по стаканчику и горячо обсуждали вчерашний футбол. Оставалось присоединиться. И если и не постичь смысл сущего, то хотя бы перестать беспокоиться о нем.

Олег взял пива, вылил в высокий бокал, подождал, пока осядет пенная шапка.

Пива не хотелось. Но назвался груздем...

– Не помешаю? – У столика остановился дядька лет семидесяти с лишним. Но ни стариком, ни дедом назвать его язык не поворачивался: кирпичного цвета лицо лучилось жизнерадостными морщинками, да и глаза были яркими. А голос, тот вообще поражал густотой и силой. – Позволите?

Олег заметил черную палку, на которую опирался незнакомец, быстро отодвинул стул:

– Присаживайтесь.

– Спасибо. – Пожилой уселся, нога так и осталось прямой. – Только не принимай меня за инвалида, сынок: на протезе я ковыляю дольше, чем ты на своих двоих. Просто не люблю пить пиво в одиночестве, а кроме тебя, здесь, пожалуй, и словом перемолвиться не с кем.

– Разве?

– Ты об этих? Кладбища мозгов. Зачем мне такая компания?

Олег пожал плечами:

– Я тоже не весельчак.

Пожилой окинул его ясным взглядом, сказал:

– У тебя, мил человек, душевная несвязуха. Пройдет. Порой, чтобы на верную дорожку ступить да за верное дело зацепиться, и перестоять не вредно, перетоптаться. Вот ты и топчешься. Это совсем не то же, что плюнуть в лицо жизни и доживать век растительно и квело. Так оно, конечно, спокойнее, но уж очень противно.

Пожилой утопил в пиве усы и в три глотка выпил полбокала. Крякнул, отер пену привычным жестом, кивнул:

– Меня Иваном Алексеевичем звать.

– А я – Олег.

– Так что не томись, Олег. Перемелется все – мука будет. Вот из нее-то и можно хлебушко печь. Только позаботиться нелишне, чтобы очаг был.

– Лучше камин.

– Очаг. Дом. Место, где тебе не страшен мир, каким бы уродливым ликом он к тебе ни оборачивался. – Пожилой вздохнул. – А к дому войну и близко подпускать нельзя. А у нас... – Иван Алексеевич отхлебнул еще пива. – И не война вроде еще, но уже давно не мир. Одни людишки по жизни волками серыми рыщут, другие – стволами осиновыми стынут, да будто в сыром лесу... На волю дровосека.

Ивана Алексеевича повело быстро.

Олег только пожал плечами:

– А может, всегда так и было?

– Так, да не так. Просто тот огородик, на котором «зелень» зацветает, лучше кровушкой удобрять: вот тогда баксы «лимонами» и восходят, как лопушье! И что там жизнь каких-то солдат? – Иван Алексеевич призадумался, сказал неожиданно:

– Вот я клешню нижнюю еще во Вьетнаме потерял, бог весть в каком году! И, думаешь, жалко? Попервоначалу оно конечно. А теперь... Но и знаю я, что не за товарища Хо Ши Мина на реке Бенхай я тогда загибался и не за товарища Брежнева подавно! Просто раньше бойцы наши по миру были рассыпаны, и бились неведомо где, и погибали безымянно, а потому в Союзе тишь была да гладь, и война к нашим пределам даже приближаться не смела! – Иван Алексеевич вздохнул, доцедил пиво до донышка. – Это я, Олежек, не жалуюсь. Просто злость порой берет: сколько ж можно на людях верхом ездить, а? А потом поразмыслю себе, на божий свет полюбуюсь, так на душе и мило, радостно. Живы. И бог даст – еще поживем. И – победим.

– Кого?

– Да самих себя, кого еще побеждать? Свою лень, тоску, разочарование жизненное, одиночество, неустройство. Возьми вот людей: летом жалуются на жару, зимой – на стужу, осенью – на холод, весной – на слякоть... Дождутся они своего счастья? Чтой-то сомнительно! А посмотри, как наши утренние компаньоны спиртное потребляют? Словно повинность отбывают жестокую!

– Болеют, – кинул Олег.

– Именно! А почему так? Просто когда-то, изначально, не вкуса, не радости в спиртном искали, а забытья от жизни! Вот и забылись так, что и просыпаться больше ни к чему! Смысла жизненного не разумеют!

– А вы знаете?

– А то! И не нужно иронизировать, молодой человек! Ты водочку уважаешь?

– Не особенно.

– И я не особенно. А вот представь: сливаешь прозрачную, тройной очистки, «Столичную» в графинчик, да – в погребок его, а то – в морозильник, да не до льда охлаждаешь, до холода! И вот графинчик тот уже на столе, на крахмальной скатерке, и слезою пошел, а к нему – грибки белые в маринаде, лучок, бутерброды: селедочка на бородинском хлебце, чуть-чуть поджаренном, чтобы дух был! И – снимаешь притертую пробочку, наплескиваешь в лафитник, да не враз водочку ту в рот бросай, отдышаться ей дай, чтоб аромат зерновой поплыл... Вот тогда и пей: в три глотка, да не переводя духу – грибочком, а там – селедочкой или икоркой! Вот тут и есть феерия: во рту послевкусие зернового спирта да с маринованного белого, а водочка уже греет, и первый, легчайший хмель пошел по жилушкам и касается души мягкой радостью. И все заботы от тебя отвалились, отстали, а ты – папироску закури, отдохни, на мир оглядись: кругом красота неодолимая. Вот это и есть та самая жизнь, какая тебе черной прогалиной горелой виделась!

А дальше: то ли в компании за жизнь посудачить, то ли борща отведать, а то – простой картошечки, да чтобы паром исходила, да желтого маслица сверху, пусть тает, да огурчика ядреного бочкового, да телятинки с хренком, если Бог послал... Важно, милый, не что ты пьешь-ешь, а как ты жизни этой радуешься: с душой к ней – и она к тебе с лаской и сочувствием, ну а коли смотришь на мир хорьком из норы, дескать, недодали тебе, болезному, ни коньяку, ни денег, ни баб – так жизнь тебе тем же и ответит: ты на нее зверьком зубатым глядишь, так и она для тебя нетопырем ночным обернется. – Иван Алексеевич вздохнул, закончил:

– Вот и весь смысл.

– А любовь?

– Если есть она в душе твоей, то и благо. Да только многие гонят любовь ту... Чтобы любить – от себя отрешиться нужно, другим человеком жить. Часто не любви людям нужно, а потачки: тщеславию своему, гордыне. И одиночества страшно, и в жизни хочется как-то посподручней пристроиться, да и природа своего требует. У меня ведь тоже требует, не дивись, что старый, а только... Да и что сказать: хозяюшка моя, Наталья свет Юрьевна, в силах еще своих женщина, на двадцать годков моложе... И коли б я сомневался и о себе, а не о ней думал, то и гнил бы старым пеньком. А так – снова молодой! Так что – смысл простой: или ты жизнь скрутить пытаешься да под себя заломать, или – радуешься ей, и она тебе радуется! – Иван Алексеевич достал оловянный портсигар, извлек длинную папиросу. – Табачок сам ращу, на даче, да английским капитанским сдабриваю, для духовитости. И папироски не ленюсь набивать. Машинка у меня своя, еще с пятьдесят третьего. А то те тряпки курить фабричные – ни сил никаких, ни здоровья, ни удовольствия. – Он чиркнул спичкой, окутался ароматным дымом. – Чуешь, каков табачок?

Олег кивнул.

– Угостишься?

– В другой раз.

– Хозяин барин. – Вздохнул. – Не, мрачен ты, паря, и не отговорить тебя.

Знать, зима пока в душе твоей властвует, а от холодов никак не убежать, пока весна сама снега не растопит да не согреет душу ту. Ты жди и крепись: придет весна. Будет. Это я верно знаю. – Иван Алексеевич вздохнул, в глазах его черной полыньей метнулось что-то давнее, полузабытое. – Пойду я, пожалуй. Спасибо за компанию и за беседу.

– Да я все больше молчал, – улыбнулся Данилов.

– Языками молоть все горазды, а слушать – искусство редкое, не каждый может. Ты умеешь, да в своем ты. Умом слова слышишь, а до души не доходят.

Будто Кай из Андерсеновой сказки. Не щурься, детство свое я под Мурманском провел, так уж вышло, и всех книжек у меня только Андерсен и был. Вот и помню с той поры чуть не назубок. А от тех краев до Лапландии рукой подать... – Иван Алексеевич снова замолчал, и снова глаза, пусть на мгновение, а затянулись темною поволокой. – Ладушки, Олежек, пора мне: со смены я, сторожу помалеху, поспать нужно. И прости, если за разговором глупость какую сморозил. Бывай здоров. – Иван Алексеевич протянул широкую лапищу. – Глядишь, где и свидимся.

Олег пожал крепкую ладонь, Иван Алексеевич ловко встал и, припадая на палку, пошел к выходу.

Данилов вернулся к пиву. Пена опала, напиток горчил: И идти было по-прежнему некуда. Возвращаться в квартиру, где не бывает гостей... Ну что ж... Остается ждать весны. «И весна, безусловно, наступит, а как же иначе...» А вообще – странно. Еще и лето не вошло в пору, а он уже начал тосковать по вес-ч не. Наверное, Алексеич прав: чтобы зима оставила душу, нужно терпение и время.

Позади раздалась ругань, следом звук грузно упавшего тела.

– Ты что, старый пень? Оттопырился поутряни – не пройти! Костылем он махать будет!

Двое парней застопорились на входе. Один был пригож, спортивен, насмешливые голубые глаза блестели на загорелом лице двумя льдинками; второй габаритами походил на бульдозер, чудом запакованный в джинсы и затянутый в майку. Кажется, он тоже решил скроить презрительную улыбку, но вышла лишь глумливая ухмылка.

Иван Алексеевич в неудобной позе сидел на ступеньках, закрывая руками лицо.

– Будет сироту из себя строить, тебя даже не били, так, съездили! – Здоровый поднялся на ступеньку и пнул пытавшегося подняться старика.

– Вы чего, оборзели?! – попытался вступиться двигавшийся на выход мужичок.

Спортивный скривился в усмешке, крутнулся на месте, впечатал подошву кроссовки прямо в грудь мужичку, тот махом опрокинулся навзничь, как сбитая кегля, и замер.

– Убогих развелось, а, Костик? – В голосе спортсмена не было ни злобы, ни азарта: просто ленивое превосходство. Да и было все для него и не происшествие вовсе – так, неудобство, вроде не к месту объявившейся мухи.

Данилов подошел к парням молча.

– А тебе что нужно, битый? Добавить? – чуть приподняв брови, с обманчивой ленцой поинтересовался спортсмен, легко качнулся в сторону, а рука молнией метнулась в незащищенную шею Данилова... Но дальше случилось странное: Олег просто шагнул навстречу, кулак парня ушел в пустоту, голова нелепо дернулась, ноги подкосились, и он плашмя упал на пол.

Здоровый дважды моргнул, так и не уразумев, что произошло: удара он не заметил. Напал молча, как хорошо тренированный боевой пес. С непостижимой для его массивного тела скоростью он запрыгнул на ступеньку, ринулся на Олега и вдруг застыл, остановленный легчайшим с виду тычком в грудь. Лицо его побагровело, глаза заплыли яростью, рука метнулась коротким крюком. Олегу в голову. Что произошло дальше, не понял никто: рука здоровяка почему-то «провалилась» и поволокла за собой все его могучее тело, словно в кулаке был зажат тонный чугунный брус. Олег ушел изящно, с шагом, словно матадор, лишь направив весь этот сгусток энергии в сторону хромированной барной стойки. От удара дюраль прогнулся, посыпались бутылки, стаканы, а туша продолжала движение, прогибая стояки, пока не замерла в беспамятстве.

Олег подхватил под мышки сбитого мужичка, усадил на стул; тот тряс головой, но в себя уже пришел: допил стакан с пивом, откашлялся, глянул на лежачих.

– Уходить надо. А то закроют «за так». У ментов виноват всегда тот, кто попался. – Мужичок помолчал, добавил:

– Лихо ты их. – Встал, перемахнул через декоративную изгородь и был таков.

Данилов тем временем сбежал по лестнице, помог подняться Ивану Алексеевичу. Тот осторожно повернул шеей, охнул:

– Упал неловко. Ладно, что не поломал, – сплюнул на руку кровь с губы. – Умыться бы... А то хозяйка моя осерчает: скажет, хрен одноногий, совсем сдурел, коли в питейном махаться удумал! Жаль с протезом равновесие не то, но костылем здорового я достал. – Вздохнул, добавил:

– Зараза.

– Может, проводить?

– Дойду, не сахарный. И тебе, Олежек, двигать надо: не ровен час «воронок» подъедет, замучаешься объясняловки писать!

Олег улыбнулся хитро:

– Радость жизни не притупилась, Иван Алексеевич?

– Нет. Я на веку столько уродов перевидал, сколько сейчас ни в одном кино не покажут! А эти... Этих жизнь еще крепко поучит. – Он кинул взгляд на Олега.

– Уже учит. А ты, Олег, кто по профессии будешь? Случаем, не спецназ?

– Нет.

– Ну и тем более двигай, от властей подальше. А то бумажками задушат. Как за порядком глядеть, их нету, а как протоколы кропить... – Иван Алексеевич поднялся. – Не беспокойся, дойду, мне через два двора – и дома. – Спросил, понизив голос:

– А ты, часом, не убил их?

– Нет.

– Уверенно сказал. А кто ж тебе тогда бровь расшабашил, коли ты такой хват?

– Бывает. Несвязухи.

– Парень ты крепкий. И ловкий. Я чаю, невезухи твои не сегодня начались, может, не сегодня и закончатся, а всему край будет.

Растерянный бармен, конопатый, рыжий, выскочил на крылечко, развел руками, спросил неуверенно:

– Кто за убытки платить будет? Всю ж стойку разнесли!

– Я? – Данилов нарочито удивленно приподнял брови. – Разнес?

– Н-нет. Тот, здоровый.

– Вот с него и спроси.

– С него спросишь...

– Не стой пнем, разливала, «крыша», поди, в погонах, вот и вызывай, пусть они балансы по счетам наводят. Да не торопись, эти еще минут десять отдыхать будут, А то и все пятнадцать.

– Понял, – повеселел парень.

Иван Алексеевич протянул руку:

– Ты вот что, Олег... Зиму свою переживи, ладно? В лето вернись.

Иван Алексеевич прошел через двор и скрылся за углом. Олег тоже побрел дворами, но в другую сторону. Денек начался – лучше некуда. Когда в спокойном и тихом, как стоялая лужа, Княжинске ты за пару дней влипаешь в странные истории, стоит задуматься. Ибо совпадения случаются в жизни все же куда реже, чем просчитанные кем-то закономерности.

Глава 3

Милицейский автомобиль появился минуты через три. Впрочем, на то, что он милицейский, указывало только наличие в нем двоих пассажиров в форме; водитель был в партикулярном. Из машины нехотя выбрался человек лет тридцати в чине капитана; притом можно было заметить, что сидела на нем форма как на корове седло, а вернее даже, наоборот – как биндюжная упряжь на хорошем скакуне.

Следом за ним вылез сержант с автоматом.

– Что у нас тут? Поножовщина? – спросил он растерянного бармена, только-только потискавшего кнопки мобильника и сообщившего шефам о происшедшем.

Так быстро «коляску» он не ждал.

– Да нет, драка обычная... – начал лепетать бармен; сержант перекрыл от его взгляда лежащего качка, капитан наклонился к амбалу, приподнял голову: тот невнятно замычал. Капитан кинул быстрый взгляд по сторонам, прихватил голову полубеспамятного парня правой под подбородок, ладонь левой нежно положил на затылок и резко крутнул вправо. Движение было молниеносно; тело здоровяка на мгновение напряглось и обмякло.

Капитан выпрямился, двинулся к бармену:

– Обычная драка, говоришь? И кто ж, такой резвый, здесь махался?

– Да мужик какой-то. Эти к старику хромому пристали, а он... Он даже и не дрался вроде, завалил обоих играючи.

– Играючи, говоришь? И в мир иной так же, играючи, переправил?

– Чего? – не понял бармен.

– Этот вот, – кивнул капитан на здоровяка, – откинулся.

– В смысле?

– В смысле – в ящик сыграл. А уж Богу он душу отдал или кому другому – это не нам судить. Убийство. Покумекаем, разберемся: преднамеренно его или по неосторожности. Савельев! – скомандовал он сержанту. – Вызывай дежурную бригаду. Труп оформлять будем. Ну и все остальное тоже.

Капитан подхватил со стойки бутылку пива, сдернул пробку о ребро стола, уселся на пластмассовый стул, отхлебнул, вынул из кармана портмоне, раскрыл: в нем оказалась фотография Олега Данилова. Лицо капитана скривила гримаска.

– А шустрый ты, видно, парень, – капитан подмигнул изображению, – раз тебя такие люди приземлить озаботились. А ты еще и помог. – Капитан приложился к бутылке основательно, выпростал пиво до донышка, умиротворенно выдохнул, оглядываясь по сторонам. – Денек обещает быть жарким. – Закурил, произнес, рассматривая фотографию:

– И не обижайся, земеля. Ничего личного.

Автоматический скоростной затвор фотоаппарата щелкнул несколько раз.

– А здесь нечисто играют, – произнес молодой человек лет тридцати, сидевший рядом с водителем в потрепанной «восьмерке» с затененными стеклами метрах в двадцати от заведения.

– Скажи, где чисто. Поедем туда. И даже останемся там жить, – меланхолично откликнулся напарник за рулем, лысый усатый крепышок возрастом далеко за сорок.

– Да ты философ.

– Чем дольше живешь, тем лучше разумеешь: жизнь если и течет, то только от плохого к худшему.

– Ага. «Картина ясная, Одесса красная...» – пропел молодой, продолжая наблюдать. – Все как на ладошке: опись, протокол, отпечатки пальцев, – сказал он и заржал, имитируя смех Лелика из «Бриллиантовой руки».

– Ты чего развеселился?

– Саныч, его ведь пасет еще группа. Помимо нас. Видишь «шестеру» на обочине?

– Угу.

– Интересно, что этот парень такое напортачил, что на него целую облаву завели?

– Тебе не все равно?

– Вообще-то да. Но просто торчать манекеном – скучно. А так хоть подумать.

– Романы пиши.

– Не, я и читать-то не люблю, а писать... Этот Данилов уже дописался.

– У журналистов вообще крыши не на месте. Ладно бы просто брехали, а то ведь еще нос дерут: «четвертая власть». А сами – памперсы, промокашки: кто им какую мочу сольет, ту они и в газету тащат.

– Ну морду бы ему набили или замочили. А то ведь... Ты видал, капитан тому отморозку, которого Данилов уложил, шею свернул. Приземлять станут журналиста со всем усердием. Зачем?

– Меньше знаешь – легче спишь. Не нашего ума дело.

– А что – нашего?

– А ничего. Я себе думаю, этот капитан – такой же капитан, как тот Данилов журналист. И форма сидит – как сбруя на блохе.

– Опер. На операх форма всегда колом. Да и следственно-экспертную он вызвал. Зачем ему? Раз труп – бригада будет прокурорская, то-се, экспертиза...

Эдак он сам себе может веревочку на шею намылить.

– Молодой ты еще. Прокуратура берет преднамеренные, а если смерть наступила вследствие побоев, то это – как раз райотдела ментовского «палочка».

Ты видел, у капитана уже и фото «преступника» есть. – Саныч усмехнулся. – В портмоне. Приземлят журналиста годочков на десять как пить дать. Если он журналист.

– Да журналист, точно. У меня тесть газеты вечно штудирует, хвалил его.

Говорил – головастый.

– Вот и укоротят на ту самую голову. А уж что в его голове на самом деле варится... Видал, как он парней разложил?

– Быстро.

– Не в этом дело. Он сдерживал удары, понял?

– Сдерживал? Что-то я не заметил.

– Рассчитывал, чтобы не убить.

Молодой пожал плечами:

– Наверное, карате занимался. Или еще чем.

Саныч скосил взгляд, скривился:

– Это не спортивные удары. Такую школу ставили только в конторах. Да и то в особых управлениях.

– "Сдерживал удары..." А капитан его и подправил. До полной летальности.

Зачем ему это?

– Видно, на крючке капитан у кого-то. Вот и отрабатывает, – равнодушно произнес Саныч, потер переносицу. – А вообще... Чувствую я дурь какую-то во всем. Муть.

– В смысле?

– Подставной казачок этот Данилов. Засланный. Щас вся орава на него кинется, а как раз это кому-то и нужно. Не, не журналист он, точно.

– Может, пройдусь за ним?

– Сиди. Нам ведено не светиться. Вот и не будем. Сейчас коляску милицейскую дождемся, узнаем, кто конкретно дело возьмет – мало ли что, и – можно к шефу.

– Скажешь ему, что мне сказал?

– Зачем?

– Ну, вообще.

– Нечего умничать, когда не спрашивают. Начальство этого не любит. А материала для отчета у нас и так навалом.

Данилов прошел проходной двор, еще один... Ни о чем он не думал. Странно, но в груди снова разлилась щемящая тоска, что только тронула утром душу, а вот теперь... И день как-то померк, и небо показалось неприлично ярким, и он вдруг почувствовал себя совершенно затерянным и в этом чужом городе, и в этой чужой стране, и на этой чужой планете...

...Так уже было когда-то. Он брел по африканскому бушу, коричневая пыль покрывала с головы до пят, запах выжженной солнцем травы к ночи становился терпким и густым, и к нему примешивались совершенно непостижимые для горожанина-европейца ароматы каких-то диковинных растений. Вечером жара спадала, и можно было двигаться дальше, на восток, ориентируясь по чужим звездам. Небо здесь было совсем другое; знакомые с детства созвездия остались далеко, у линии горизонта или за ним, и очертания их были иными. А когда солнце скрывалось за рваной поволокой зари, ночь наполнялась хохотом гиен, оранжевыми огоньками чужих настороженных глаз, ревом, вздохами и – новыми ароматами, неуловимыми днем, и такими яркими в густой фиолетово-черной ночи.

...Данилов брел по этому чужому пространству который день, голова тихо кружилась от усталости и истощения, и, только падая обессиленно на землю, чтобы забыться тяжким, чутким сном, он понимал, что находится не на дальней планете, а на Земле: слишком привычным и реальным было чувство опасности...

Теперь было то же. Воздух, казалось, сгустился, свет начинающего дня померк, Данилов застыл прямо посреди двора, нелепо вращая головой. Все было мирно: старушки у подъездов, пара алканов на лавочке под ивой, бродяжки у мусорных баков... Но ощущение тревоги сделалось острым, как отточенный стилет.

Или это просто нервы? Нужно дойти до дому и расслабиться, потягивая сухое винцо: тревога уляжется, все глупости, совершенные за вчерашний день, покажутся мнимыми и мир вернется в свою колею. Если у бы него, Данилова, была когда-нибудь хоть какая колея! Такая натура: стоило его жизни хоть немножко устояться, как он совершал странные поступки, лишь бы избавиться от того ощущения покоя и скуки, которые обрекали любого, им поддавшегося, на унылое прозябание.

Занятый своими мыслями, Олег пересекал небольшую улочку, когда выскочившая невесть откуда «копейка» понеслась прямо на него. Данилов вяло протрусил до тротуара, но, видно, у водителя крыша давно съехала по резьбе, причем влево:

«копейка», не снижая скорость, вильнула к той же обочине...

Все дальнейшее Данилов не просчитывал. Просто выпрыгнул высоко, сгруппировался; удар корпусом пришелся на верх лобового стекла, Олега подбросило, он перекатился через крышу и неловко упал на асфальт позади автомобиля. Вскочил.

Машина зайчиком скакнула на бордюр, юзанула по траве и боком впилилась в дерево. Олег в два прыжка одолел расстояние до автомобиля, дернул дверцу: та оказалась заперта. Зато-нированные вглухую стекла вызвали только раздражение: шпана вокзальная! Денег на «копейку», а – туда же! В ярости Данилов раскрошил боковое стекло коротким резким ударом, выдернул задвижку, распахнул дверцу.

Первое, что он увидел, был черный зрачок пистолетного ствола. Бледный парниша на пассажирском сиденье что есть мочи жал на курок, совершенно забыв в запарке о предохранителе.

Данилов ударил жестко прямым правой в лицо, выдернул пистолет из разом ослабевшей кисти, глянул на водителя: тот сидел вцепившись в руль, как в спасательный круг, и смотрел на Олега белыми то ли от страха, то ли от закачанной дозы глазами.

– Вылезай! – гаркнул Данилов, выразился крепко и коротко, выдохнул и приказал спокойнее, но тоном, не предвещавшим ничего хорошего:

– Живо, я сказал!

Вот ведь везуха с утра, нечего сказать! Сначала «двое из ларца», теперь – пара обдолбанных торчков, да еще со стволом! Сакраментальный русский вопрос «что делать» даже не возникал; понятно что: задать этим дебилам хорошую трепку, так сказать, для профилактики и до кучи!

Вынырнувшую из-за угла «восьмерку» Олег заметил боковым зрением. Шла она ходко и направлялась к месту аварии. Оч-ч-чень по-хозяйски.

Ждать у моря погоды Олег не стал. Тем более не было здесь никакого моря!

Развернулся и рванул в проходной. Бежал легко, «сквозняк» проскочил в секунды; полуобернувшись, успел заметить ринувшегося за ним из «восьмерки» милицейского сержанта. В табельном «бронике» и с автоматом тот мог догнать разве что беременную старушку, да и то если бабка – с глубокого похмелья.

Олег миновал еще пару дворов, перешел по подземному проспект, завернул в тихий скверик и только тут, на самой дальней лавочке, поставленной выпивохами в густых зарослях одичавших акаций, тормознулся. Это был другой район, и Данилов легкомысленно предположил, что ретивые правоохоронцы искать его сюда не придут исключительно по неподведомственности территории.

Извлек пистолет, который впопыхах сунул за пояс джинсов сзади, и прикрыл тенниской, рассмотрел внимательно. Тульский Токарева, самая популярная модель на просторах страны. Скорострелен, анонимен, прост в обращении. Вот только одна маленькая загвоздочка. Именно у этого экземпляра обойма пуста. И ствол – пропилен. То есть это никакое не оружие, а обыкновенный пугач.

Но это не освобождает голову от размышлений. Ибо если странные случайности неприятного свойства стали сыпаться на тебя, как из драного мешка, то это вовсе не случайности, а закономерности. А все закономерности, как учит диалектика, имеют свои причины. Не говоря уже о последствиях.

Глава 4

Солнце заливало город белым, жара наливалась влагой, обещая будущий дождь, но так было уже не день и не два: тучи, что бродили в прозрачной синеве, наплывали чернотой и даже закрывали порой полнеба, но не проливалось ни капли, и истомленные жарой и духотой люди к вечеру вяло брели по домам, чтобы на следующий день вновь окунуться во влажное душное марево.

Так бывает порой: знойный день, желтея, словно проявляется на пленке, его очертания проступают, и ты вдруг понимаешь, что оказался словно в другом мире, в другой реальности, в другом измерении, что город пуст, что пуста планета, и ты здесь один-одинешенек, и никто не поможет тебе принять решение, да и не может быть в этом чужом мире никакого решения, но не принимать его тоже нельзя...

Город был пустым. Данилов мог бы брести по нему вечность и никого не встретить.

А всполохи воспоминаний спешили непонятной раскадровкой: сочные стебли хвощей в сыром и мелком сосновом подлеске, папоротник у пряно пахнущего ручья, синие и фиолетовые соцветия мать-и-мачехи, листики подорожника у истертой тропки, сочная зелень травы на другой тропке, к безвестному пруду, и гадливая изморозь по всей спине, когда липкий ужик проскользнул прямо под босой пяткой... К чему все эти воспоминания и почему они явились теперь?..

Данилов выверенными движениями разобрал бездействующий пистолет на части, стер краем тенниски отпечатки и веером забросил железки в кусты. Встал, прошел скверик, маленькую площадь, проскочил безымянную улочку, нырнул в подворотню, миновал несколько проходных, выскочил прямо к остановке троллейбуса, рванул было за ним, уже готовым тронуться, но вместо этого остановил уже отошедшую маршрутку, проехал на ней с квартал, остановил на перекрестке, соскочил, попетлял по проулкам, вышел к другому перекрестку, запруженному нескончаемой пробкой, пересек, рванул по совсем безвестной улочке вниз... Снова проходные, забор какой-то реставрационной стройки, еще один... Данилов оказался в дореволюционном строении; проскочил в подъезд, не без труда одолел три пролета полупорушенной лестницы и оказался в огромной пустой комнате, взирающей единственным окном на глухой, красного кирпича, торец такого же покинутого дома.

Ни о чем во время этого спринтерского рывка Данилов не думал. Если и были за ним филеры, конторские или доморощенные, то теперь они его потеряли. Если все это не паранойя. День словно застыл за окнами, прилепленный тенью дальнего старого тополя к выщербленной кладке напротив. Огромная муха зудливо билась в паутине у края окна; казалось, еще рывок, и она вырвется на свободу, но маленький шустрый паучок проворно заскользил по липким нитям, стянул клейкой паутиной жертве лапки, притянул одну к другой... Теперь паучок не спешил, лишь плотнее стягивал кокон вокруг добычи, чтобы потом насладиться обильным пиршеством.

Олег нашел в углу что-то вроде низенького табурета, присел, вытянул из пачки сигарету, чиркнул кремнем, трижды затянулся, не отнимая сигареты от губ и рассматривая комнату. Остатки бледно-зеленых обоев с толщей газет под ними, проржавевшая сетка кровати у стены, продавленная пластмассовая кукла, измятая крышка кастрюли, оловянный солдатик, шахматный король без короны... У кого-то здесь прошла жизнь. И – кончилась.

Данилов дотянулся до солдатика, поднял. Круглая подставка давно поломалась, а в остальном – все как надо: каска, автомат. Когда-то он сам играл такими. Многое было когда-то. И все прошло.

– Неизвестность времени смерти рождает иллюзию безграничности жизни, – услышал Данилов скрипучий голос из соседней комнаты, заглянул, но никого не увидел: она была мала и абсолютно пуста, если не считать заваленного набок фанерного платяного шкафа. – Люди если и взглядывают на часы, то лишь затем, чтобы высмотреть, сколько осталось до сна или До ужина. А в свою смерть они не верят.

Голос раздавался сверху: в высоком потолке зияла дыра, над нею склонился небритый человечек, одетый, впрочем, чисто и опрятно, хотя и бедно. Спросил Данилова:

– Ищете что-то здесь?

– Покоя, – чуть раздраженно откликнулся Олег.

– Вот этого среди развалин искать нечего... – Человечек спустился на этаж и появился в проеме двери. Было ему на вид лет шестьдесят с преизрядным гаком.

– Хотя... Если рассуждать философски... Люди странны: боятся упустить минуты, а опаздывают на целую жизнь.

Человечек вздохнул, Данилов почувствовал свежий запах водочного перегара.

– Папироской не разодолжите? – спросил незнакомец. Данилов высыпал на ладонь горсть сигарет, протянул:

– Пожалуйста.

– Хорошего человека сразу видно. – Человечек забрал штук семь, спрятал в карман, прикурил от предложенного огня, аппетитно затянулся. – Вы не подумайте, я не бомж и не мародер... Просто я один. И общаться совсем разучился. А здесь... Здесь интереснее, чем в кино: и какие только жизни не предстают перед взором, и какие только страсти не полыхают, когда глядишь на все оставленное...

Что у вас? Солдатик?

– Да.

– Видите... И кукла. Почти как у Андерсена. Или у Окуджавы: «В огонь? Ну что ж! Иди! Идешь? И он шагнул однажды, и там сгорел он не за грош...» Что стало с тем мальчиком? Что стало с той девочкой? Что стало со всеми нами?

Человечек вынул из пиджака початую чекушку:

– Будете?

Олег покачал головой.

– А я – выпью. Мне хорошо здесь. Мне милы вещи ушедшего века и ушедшей страны. Среди них вспоминается о хорошем. – Человечек приложился к горлышку, несколько раз дернул острым кадыком. – Хотя – знаете, в чем штука? Ностальгия – это память вовсе не о прошлом, это воспоминание о том, что в нем так и не состоялось... Есть у души странное свойство: проникаться чужими видениями, мыслями, эмоциями, и вот они становятся настолько близки, что делаются частью твоего опыта и твоей жизни... «Я в старый троллейбус сажусь на ходу, последний, прощальный...» – Голос у человечка дрогнул, на глазах показались слезы. – Господи, если бы я знал тогда, сорок лет назад, когда в нетрезвом молодом беззаботстве горланил эту песню на Ленинских горах, если бы я знал, что троллейбус уйдет так скоро и уход его будет столь невозвратен... А я все продолжаю стоять на остановке и все жду, жду... Чего? Или – кого?

Вот и все разбрелись по дорогам,

И забылись дурью вчерашней,

Как осенние псы по острогам,

Доверяя любови бражной.

Вот и все побежали в осень,

А я еду – от моря к морю,

Чтоб из прошлого бросить мостик,

С непутевой жизнью повздоря,

А я еду из лета в лето,

Разрываю ненужную повесть...

Вновь листвою земля согрета,

Как под ветром озябшая совесть.

Стихотворение Петра Катериничева.

Да, молодой человек. Листва согревает землю, а кто согреет вас, когда уже не останется впереди лета, когда на порог ступит восьмой десяток и вы окажетесь в одиночестве никому не нужным и никому не важным? А мир останется молодым, он будет ликовать, но без вас, и душа ваша – а душа не старится, потому что юна и бессмертна! – возжаждет прибиться к этому празднику, но убогое тело, что было когда-то гибким и послушным, станет ей помехою и обузой...

В два глотка человечек допил водку, глянул на Данилова устало:

– Уходите отсюда, молодой человек. Здесь не место молодым людям и молодым вещам. Четыре стены и пятая, в окне, что перекрывает даже ветер... Она стоит здесь несокрушимой кладкой уже более века и смотрит на человекообразных с невозмутимой непроглядностью сфинкса... Стены переживают людей, но куда обиднее другое: людей переживают вещи. Их собственные вещи. Вас это не забавляет?

– Нет.

– И меня тоже. Хотя порой и приходит этакое бешенство, и хочется изломать вокруг все и вся! – Человечек вздохнул. – Или вы хотите вспомнить о чем-то? Что ж, подводить итоги жизни никогда не рано, но знаете что? Таким, как вы, нельзя оставаться долго в покинутых местах. Они обольстят вас, и вам не захочется возвращаться. Так кончается жизнь.

– Разве вы не живете?

– Я фантазирую. Вы слишком молоды для этого. И – сильны. Уходите. Иначе вам станет некуда идти. Или – вас гонят? Данилов бросил на человечка быстрый взгляд.

– Ну да, гонят, я не ошибся.

– Мне нужно подумать.

– Здесь невозможно думать. Только жалеть о том, что не сбылось. У меня есть для этого досуг именно потому, что его не заполнить ничем иным. А вам нужно идти. Кстати, как вы сюда забрались?

– По лестнице.

– Вот как? Она же почти развалена «реставраторами»! Смотрите не сверните шею на обратном пути.

– Пустое.

– Я надоел вам... – вздохнул человечек. – Ну Что ж... Может быть, вы и правы. В вашем возрасте воспоминания связывают настоящее с будущим, в моем – лишь тревожат душу тоской несбывшегося, но не лечат... Водка помогает справиться с памятью, когда несостоявшееся прошлое становится мучительным. – Он пристально посмотрел на Данилова, произнес:

– Ведь вас кто-то ждет.

Лицо человечка сморщилось, и он стал похож на совершенного старика. Не говоря ни слова, незнакомец церемонно поклонился Данилову, мелкими бесшумными шажками вышел из комнаты и словно пропал. Олег обеспокоенно встал, вышел на действительно чудом державшуюся на двух ржавых арматуринах лестницу, но никого не увидел. Незнакомца не было. Он и не спускался: на пяти ступеньках кряду Олег загодя рассыпал ровным слоем старую штукатурку и битое стекло на случай, если кто захочет подобраться неслышно, и миновать бесшумно эту «контрольно-следовую полосу» старик не смог бы... Пропал. А прочитанные им стихи остались.

Глава 5

«Вот и все разбрелись по дорогам...» Так о чем толковал этот странный незнакомец? О жизни? И о смерти? Странно... Счастье он даже не упоминал.

...Летний день наполнен светом. Там, за огромным ясным окном, – нарядные люди, начало мая и впереди еще все лето, и впереди – вся жизнь.

Его отец – молодой, сильный, веселый, он подбрасывал маленького Олега высоко-высоко, к самому-самому небу, а небо оставалось далеким, и Олежка смеялся беззаботно, и казалось, такой будет вся жизнь... Он слышал упругие удары духового оркестра и пошел на них, и зашагал вместе с оркестром, а позади шли нарядные люди, и они пели, когда колонна останавливалась: «Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя – ты самая любимая...»

И это была правда: нельзя победить веселых и молодых.

А родители, не найдя его во дворе; бросились искать, и отец метался вдоль колонны, и увидел его, подошел, но совсем не ругал, а только поговорил с музыкантами, а Олег продолжал улыбаться во весь рот, и ему было хорошо и от теплого воздуха, и от солнца, и от упругих ударов большого барабана, в который толстый дядя дал ему стукнуть обмотанной толстым войлоком тяжелой палкой, похожей на богатырскую палицу, и Олег тут же представил себя богатырем Добрыней, созывающим киевлян на пир к князю Владимиру Красное Солнышко... И еще он услышал за спиной женский голос:

– Этого, что ль, мальчонку искали? Он потерялся?

– Да ты что, Татьяна? Вот и отец. Да и разве такие – потерянные?

А он пошел обратно к дому, к маме, и чувствовал – его ладонь обнимает сильная и широкая ладонь отца, и от этого было спокойно и хорошо.

...Отец умирал два года. Олегу тогда исполнилось девять или десять, в свой день рождения он пошел к отцу в больницу, тот начал уже вставать после инфаркта. Больница располагалась за городом, был теплый нежаркий августовский день, пахло смолой, солнце ласкало бликами сквозь хвойные ветви, отец сидел на поляне и вырезал узоры на прутике многолезвиевым перочинным ножом. Узорчатый прутик он подарил Олежке, ножик тоже – это был настоящий клад, там были даже крохотные ножнички! Отец попросил оставить ножик ему до следующего раза, ничего, кроме как вырезать, он еще по слабости не мог, но Олег не согласился, закапризничал: он уже представил, как покажет эту редкую игрушку во дворе, как обзавидуются пацаны: такого ни у кого не было! И – постарался побыстрей уйти.

Резной прутик поломался в тот же день, ножик стащили, а вот теперь...

Теперь ему было стыдно. И будет стыдно всегда. Папа тысячу раз простил бы его, но сам Данилов себя не простил.

И было стыдно потом, когда он приехал к отцу уже в другую больницу, и там пахло какими-то мазями, тяжелым потом, нездоровьем... Он боялся этой больницы, ему было очень неуютно там и беспокойно, и он торопился: торопился домой посмотреть какой-то фильм, которого и названия-то теперь не помнил... Он так и не остался тогда с отцом, а тому ведь немного было нужно: посидеть рядом, потрепать по волосам, просто видеть...

И потом, когда отец после инсульта возвратился домой, он уже не говорил, и что-то пытался сказать, и раздражался, а Олежка психовал, уходил в спальню, тыкался лицом в подушку и плакал... Его злило тогда, что отец беспомощен, что, несмотря на эту беспомощность, он что-то требует, и на чем-то настаивает, и выключает телевизор, и отправляет спать...

И еще – папа растил цветы. Он едва передвигался по квартире, ночами стонал от боли так, что Олежку порой отправляли спать к соседям... А цветы были везде: они вились по стенам гирляндами, цвели на балконе в ящичках до самой поздней осени, расцветали на подоконниках... А потом папа умер.

Олегу тогда было одиннадцать. Он часто плакал. И еще – играл. Он представлял себя то последним из спартанцев, защищавшим родной город, то русским воином. И любил играть в солдатиков. Одним из солдатиков был он сам.

...Когда Олег вырос, мама его ждала. А он все уезжал и уезжал. И наверное, обижал маму бессчетно: она отличалась характером жестким и своенравным, он был такой же, и каждый желал всегда настоять на своем...

...Когда-то она подарила ему машинку-амфибию. Машинка плавала в ванне и перевозила солдатиков с одного берега на другой, и Олежке казалось, что это Африка. Он выключал свет и подсвечивал воду фонариком: фонарик был самый обычный, но – о чудо! – он светил из-под воды, и переправа была тяжелой, и не все добирались живыми...

...Мама болела часто, она старилась, но она ведь была всегда и, казалось, будет всегда... А потом попала в больницу. Когда он приехал, ее уже выписали.

Мама умирала четыре дня. Она ничего не ела и не пила, щеки запали, нос заострился... Дважды приезжала «скорая», врачи бестолково суетились вокруг и только разводили руками. Двоюродные и троюродные тетушки приходили, смотрели, тихо пили чай на кухне, шептались: «Отходит».

Олег спал рядом на полу. Мама не была беспокойной, лишь иногда, а он чувствовал тупое бессилие и усталость – от невозможности чем-то помочь и даже вообще понять, что происходит.

Потом дыхание ее сделалось совсем тяжелым, поднялась температура, казалось, мама задыхается, Данилов снова вызвал «скорую», та не приезжала, он сам побежал на станцию... Женщина-врач посмотрела, произнесла мало-мальски понятное слово: «абсцесс», потом другое: «Госпитализация. Немедленно».

Они закутали маму в какое-то пальто, Олег кинулся искать шаль, не нашел, отыскал какую-то шапку черного каракуля, которую мама, кажется, и не надевала ни разу и не носила... Потом ее подняли в покрывале, понесли вниз по лестнице... Мама была легкой. И дурацкая шапка была ей велика, сползала на лоб и глаза, и мама, и без того исхудавшая, становилась вдруг неузнаваемой, и Олег непрестанно, уже в машине, все поправлял и поправлял шапку...

Потом были каталка, рентген, приемный покой, очень красивая медсестра, что брала у мамы кровь из пальца и исчезла как видение, оставив после себя запах необычайно дорогих французских духов... Никто не суетился, все знали, что им делать, это успокаивало... Маму увозили на каталке, Олег погладил ее по волосам, поцеловал, прошептал что-то, что – он теперь и не помнил... Молодой доктор звонил куда-то, сказал, что место ее будет в реанимации, что абсцесс будут оперировать сейчас, ушел, а Олег все ходил по коридорам, сжимая в ладошке полусотню, не зная, кому отдать деньги, потом отдал какой-то медсестре в приемном покое...

Была ночь, и шел снег. Он падал крупными хлопьями, и ночь была звездной, а воздух – пряным и свежим, с ароматом морозца и сосновой смолы, а на душе сделалось спокойно и даже радостно: мама вовсе не умирала, просто врачи не могли найти причину болезни, а теперь вот нашли, и теперь ее вылечат...

Пролежит она недели две, не меньше, а он успеет сделать работу, потому что денег нет совсем, а потом вознаградит врачей, и все еще будет хорошо... И он пошел домой.

Возвращался он попуткой, приборы светились зеленым спокойным светом, снег лепил в ветровое стекло, а Данилов не ощущал ничего, кроме усталости.

Следующим утром он был радостно-возбужден. Он пришел в больницу, нашел нужный этаж, открыл дверь в ординаторскую, спросил о маме.

Доктор был усталым. Олег еще что-то продолжал говорить, а доктор уже встал, подошел к нему, сказал просто, словно отчеркнул всю прошлую жизнь Данилова от теперешней:

– Она умерла.

Потом он тихо говорил еще что-то и еще... «Недавно был повторный инфаркт... как следствие, отек правого легкого... абсцесс... возраст...»

Все это было не важно. Данилов даже не спросил, когда это случилось... Он знал: ночью. Под падающий снег, что укрывал землю белым-белым...

А потом были хлопоты, и девять дней, и сорок дней, и тупая усталость, и головные боли, неотвязные, изматывающие, а Данилов впервые понял, что остался совсем-совсем один.

Сиротство ощущается просто: ты никогда уже не вернешься туда, где тебя будут любить только потому, что ты есть.

...Олег чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету. Не правда, что итоги жизни подводятся к ее закату. Его итог неутешителен: четыре стены чужого дома, и он даже не знает, стоит ли ему возвращаться... Хотя... Нужно вспомнить хотя бы один счастливый день. Или мгновение...

...Стояла ранняя осень, день был ясен, прозрачен, свеж... Олег проснулся рано-рано, тихо оделся и вышел из дому. Он добежал до подземки, бабушки только-только собрались и выставляли в ведра пряно пахнущие хризантемы и астры, их были целые охапки, и он купил такую охапку, свежую, еще в росе, и пошел домой... Да что шел – летел! Теплое солнце струилось сквозь золотое кружево листьев, и аромат был такой, что его можно было пить, как это ярко-синее небо, как ласку лучей, как любовь...

Когда он вернулся, жена еще спала, и он рассыпал цветы по подушке, и она проснулась, и они были счастливы, и глаза ее были как небо... Казалось, так будет всегда. Но потом она ушла. Совсем.

Квартиру Данилов разменял на гостинку: нужно было расплатиться с долгами, и оказался в другом районе и в другой жизни. В таком городе, как Москва, поменять район – это почти что поменять город. И даже люди другие.

А потом он уехал далеко-далеко. К чужим звездам, дивным цветам, океану...

Еще там была девушка, что любила бродить по самой кромке прибоя... И все тоже кончилось.

Но остался страх полюбить, потому что страх потерять любовь уже обжился где-то под сердцем, делая его кусочком льда, а собственное жилище – уголком замка Снежной Королевы, в котором ты замурован неприкаянным Каем, боящимся любви и тем – предающим ее...

Данилов вернулся в Москву, и город показался ему еще более пустым и чужим, чем был до того, как он его оставил. Впрочем, любой город пуст, если тебе некуда пойти.

Олег даже заходил в свой старый двор, но там давно не осталось ничего, что напоминало ему о детстве: деревянную горку, "бывшую для него когда-то и крепостью, и плавучим домом, снесли; спилили и старый тополь... В прежних местах не найти покоя, как не найти сочувствия в прежних женщинах. И это правда.

В Княжинске скончалась двоюродная тетушка, Данилову осталась квартира, и он уехал в Княжинск, не намереваясь задерживаться, но задержался потому, что ему было все равно, где жить.

Так было до вчерашнего дня. А потом начались странные неприятности. Так что он делал вчера? То же, что и сегодня. Лежал и думал. О жизни.

Глава 6

Жизнь зависит от нашего отношения к ней. По крайней мере наполовину.

Другая половина жизни складывается из того, как она относится к нам. А к нам она относится соответственно сопротивлению всему хорошему, что она нам дарит.

Люди горды. И не желают подарков. А если таковые и случаются, стараются поскорее от них избавиться. Например, от счастья. Ибо счастье – это прежде всего со-участие в других и со-чувствие. Такую ношу не каждый захочет сносить.

Невыносимая легкость бытия... Наш скудный духом век убогие духом вожди провозгласили «веком личности»: дружбу, любовь, привязанность сочли покушением на ее постылую свободу и тем – навязали большинству неприкаянную гордость одиночества.

Данилов лежал на спине и глядел на небо. Небо было сочно-синим, как бывает всегда после долгой непогоды. Он не хотел ни о чем думать. Но это и было самым трудным: заставить себя не думать...

Странно, но многим людям совершенно наплевать на то, что с ними происходит. Важно лишь то, что случается. Выдали зарплату, напился муж, подгуляла жена... Все их отчаяние сосредоточено в ругани, алчности, пьянстве, а понимание происходящего лишь будит дремлющую зависть. Никому не нужна справедливость для всех; справедливость же к самим себе люди определяют просто: количеством удач, денег, того, что принято называть жизненными благами. Людям нужна не правда, а лишь видимость благопристойности.

Олег перевернулся на живот и стал смотреть на воду. Река пробегала мимо, где-то на том берегу играли в мяч... Все пройдет. И это тоже. Останется лишь смутное воспоминание... Бегущая вода, солнечное тепло, ласкающее плечи, кружево листьев над головой... Он закрыл глаза. Зима кончилась. Кончилась. Ему на миг даже пригрезилось, что она кончилась навсегда. И никогда он больше не увидит ни унылых прохожих, вязнущих в жижеве неубранных тротуаров, ни заиндевелых троллейбусов, лязгающих при каждом движении бесхозными железяками дверей, будто старческими зубными протезами, ни серых домов, скользких от влажных потеков хлипкого беспогодья и кутающихся в простудно-мглистый предвечерний сумрак, как в сырую вату. Олегу порой казалось, что и людям зимой хочется укутаться, укрыться, замереть сухими пчелиными остовами между оконными рамами до тепла и света, чтобы с первыми лучами ожить вновь, зазвенеть натянутой леской и – ринуться в скупое разноцветье лугов, в пряный аромат трав, в желтое медовое тепло липового лета...

Но и призрак зимы никуда не делся. Вот и теперь, пусть на мгновение, и река показалась Олегу занесенной рыхлой и грязной пеной, и деревья из шумящих сочной листвой пологов словно превратились в застывшие безжизненные колоды, исчерченные черными штрихами мертвых сучьев.

Воздух упруго вздрагивал от ритмов стереосистемы на том берегу.

Хорошенькое растет поколение... Активное. Действие рассеивает беспокойство по поводу жизни. Да и чего тревожиться, если мир принадлежит молодым? Свежесть и обаяние можно обменять на все – на богатство, благосостояние, сытость... Это кому повезет. Но не получить ни любви, ни привязанности.

Не важно. Молодость эгоистична, самонадеянна и самодовольна. И разве может представить себя юная нимфетка обрюзгшей, нагруженной сумками теткой, озабоченной пререканиями с болезненной свекровью, безденежьем, радикулитом, с некрасивыми толстыми ногами в синюшных венах?.. Разве может увидеть себя белокурый атлет пузатым алканом с потухшими глазками, с одышкой, разящей луком и воблово-водочным перегаром, с болями в подбрюшье, с непреходящей усталостью?

Вынужденным ходить изо дня в день на никчемную работу и возвращаться в постылую конуру квартиры, чтобы выслушивать сварливые выговоры выживающей из ума тещи и видеть дебелую крикливую жену?.. Да еще и пятнадцатилетняя дочь, смолящая в подъезде косячки, облизавшая уже всех окрестных самцов, злая, дерганая, глядящая на папашу, как на природное недоразумение... Разве это может случиться с молодыми?

Никогда. Потому что молодость вечна и не допускает мысли о том, что их родители были когда-то такими же: глупыми, взбалмошными, нерасчетливыми...

Старики, им уже за сорок! Что остается в этом возрасте? Кое-как доживать. И только. Мир принадлежит молодым.

...Но всем одинаково хочется на что-нибудь заморочиться...

Данилов услышал, как подъехал тяжелый автомобиль, остановился, скрипнув тормозами. Олег приоткрыл глаза и метрах в тридцати узрел рифленый протектор джипа. Вздохнул и снова расслабился. От крутых, как от солнца, – никуда.

Олег никогда не загорал на грязнющем городском пляже: не ленился прошагать с километр вдоль какой-нибудь из многочисленных проток Борисфена, чтобы устроиться в одиночестве. Музыка, что доносилась с другого берега, делала его уединение не столь печальным. Эти же ребятки, судя по отдаленности от цивилизации, намерены повеселиться вовсю: с винцом, шашлычком, девчонками. Флаг им в руки, барабан – на шею, пилотку – на голову.

Данилов не желал себе признаваться в том, что был даже рад сомнительному и довольно бесцеремонному соседству. Одиночество плохо тем, что, если человек не занят конкретной работой, оно начинает быстро доставать пустопорожним умничаньем, и проблемы, так недавно казавшиеся забытыми или решенными, вдруг всплывают из глубин подсознания укоряющим набором совершенных несуразиц, приведших к вовсе уж плачевным результатам. А так... Можно, пусть мысленно, подосадовать на гундосый музон, позлословить про себя туповатых недорослей из джипа, впрочем чуть-чуть завидуя притом их немудрящей алчности и аппетиту к водке, мясу и девкам, и, чувствуя внутреннее превосходство, убедиться с затаенной тоской, что между тобою и Солнцем по-прежнему никого. Вполне простительная рефлексия для интеллектуала без определенных занятий.

Олег опустил голову на руки и закрыл глаза. Все звуки вокруг словно укрылись томным туманом, ему виделся уже какой-то желтый пляж, сине-лазурное море под выцветшим от зноя небом, треугольный парус, мающийся в дальнем мареве, затененная дорожка куда-то наверх, к белому дому, окруженному двором, занавешенным рыбацкими сетями, пряно пахнущими водорослями и морем... И сам он сидел на тенистой террасе за дощатым столом с запотевшим кувшином терпкого красного вина и знал, что в комнатах позади дремлет в пос-лелюбовной неге похожая на девчонку загорелая женщина с соломенными от солнца волосами, и маленький белоголовый мальчик спит в колыбели, и у его кроватки пахнет печеньем и молоком, и мальчик улыбается во сне, и сны его полны моря, любви и света... И он, Олег, знает, что жизнь продлится вечно, и сын вырастет и станет сильным, и море будет все так же ласкать берег, и рыбак под треугольным парусом будет все так же скользить по податливой глади где-то у горизонта, и счастье будет бесконечно...

...Полковнику никто не пишет, Полковника никто не жде-о-ет...

Данилов открыл глаза. Трое крепко подвыпивших стриженых пацанов заунывно тянули эту песню, поочередно прихлебывая ром из массивной цветастой бутылки.

Девчонка была почему-то одна. Ей вряд ли было больше пятнадцати. Она сидела на земле, вытянув ноги и прислонившись спиной к бамперу автомобиля, и тоже цедила из горлышка какое-то вино.

Сначала Олег хотел встать и уйти. Но вставать было лень: солнце грело спину, река несуетливо несла свои воды, обрывки сна еще бродили в мозгу, и Данилов хотел лишь одного: вернуться туда, в затененный двор, к белому дому и солоноватому запаху моря... Он закрыл глаза, нестройное пение стало постепенно удаляться, и снова заклубились под теплым бризом легкие занавески, и женщина с ребенком на руках сидела у моря на желтом песке, и волны добегали к ее ногам ласковыми курчавыми щенками.

Глава 7

Крик был пронзительным и резким. Олег принял его за крик раненой птицы; он поднял голову, но вместо далекого морского неба увидел ажурную крону дерева.

– Не-е-ет! Пустите! Не хочу!

Девчонку держали двое, заломив ей руки за спину и уложив грудью на капот машины. На ней остались только трусики и кроссовки. Стриженый верзила ухмыльнулся:

– Заткните ей пасть! Не хочет она... Кто девочку ужинает, тот ее и танцует... – гоготнул. – Пониже наклоните, – и одним движением порвал трусики и сдернул их.

Отступил на шаг, лакомо облизал губы:

– Ну надо же краля, а, Сазон? Просто конфетка! «Резинка» у кого есть?

– Да ладно, Хыпа, зараза заразу не берет, – хрипло отозвался Сазон. – Начинай уже, очередь ждет!

– Не-е-е-ет!

Крик девчонки был пронзителен. Данилов выругался про себя, – дура, подобрали, видно, покататься, тогда зачем садилась, зачем выпивала? Чего теперь орать? Он чуть привстал на локте, произнес:

– Ребятки, вы бы ласкою, что ли, а?

Хыпа обернулся:

– Че-го?

– По-моему, девочка не хочет.

– Ты чего, доходной? Лежи ветошью, понял? Пока мы добрые!

– А что, бываете злые?

– Че-го? – Хыпа оглянулся на Сазона. – Что это за петух драный, а, Сазон?

– Фильтруй базар, сявка! – резко ответил Олег. На секунду Хыпа смешался, окинул взглядом Данилова, но не заметил ни единой росписи.

– Понты гнешь, петушок? Ну ты допросился, сейчас Манькою станешь.

– Может, его к дереву прибить, Хыпа? Чтоб не отсвечивал? – подал голос второй подручный.

– Это дело, Мося. За базар отвечаешь?

– А то.

– Иди прибей. – Хыпа нехорошо прищурился, глянул на Подельника. – Помочь?

– Справлюсь.

Квадратноголовый Мося выпустил руку девчонки, заглянул в открытую дверцу машины, порылся в бардачке и секунду спустя уже шел к Данилову, неловко переваливаясь. В руке его был зажат молоток. В другой – гвоздь.

Данилов вздохнул несколько раз скоро и глубоко, медленно выдохнул, промямлил, стараясь выглядеть испуганным:

– Ребята, вы чего, я же шутил...

– Ты уже дошутился. И чего тебе не лежалось? – Мося глядел пьяно, глумливо. Оскалился:

– Не бойся, я тебя не больно прибью.

Он подошел, стал напротив, замер, то ли примериваясь, то ли стараясь продлить предощущение чужой боли.

Олег смотрел в землю, постаравшись расслабить все мышцы. Начало движения он даже не почувствовал – ощутил. Молоток, описав короткий полукруг, несся прямо в ключицу; Олег отклонился чуть назад, удар «провалился», Данилов легонько ткнул противника костяшками по запястью, рукоять выскользнула из руки, и молоток тяжело упал в песочную пыль. Удивиться своему промаху Мося не успел:

Данилов коротко ударил в точку над верхней губой, и противник, дернув головой, рухнул на месте как убитый.

– Пожелания? Аплодисменты? – натянуто улыбнулся Олег.

Хыпа побелел лицом и пущенным из катапульты камнем ринулся на Данилова. На короткий встречный удар он нарвался, как бык на оглоблю; Олег шагнул в сторону, и бесчувственное тело грузно рухнуло в пыль.

Сазон, короткими шажками обходивший Данилова справа, желая помочь вожаку, замер на месте, но отступать было поздно: убежать он бы уже не успел. Щелкнуло лезвие выкидного ножа, Сазон, наступая, отмахнул им раз, другой... Искра страха, какую Олег заметил в глазах парня, быстро истаяла, уступая место привычной уверенности. Сазон приблизился, сделал ложный выпад левой, ловко перехватил нож обратным хватом и молниеносно нанес удар. Олег поймал руку на захват, рванул вверх, поставил локоть на излом; крик боли взорвал тишину;

Данилов коротко, без замаха, ударил Сазона в основание черепа, и тот затих.

Олег натянул джинсы, кроссовки, захлестнул шнурки и пошел к автомобилю.

Девчонка, щурясь, смотрела на него, а когда он подошел, взвизгнула вдруг:

– Не хочу! – и маханула рукой, как кошка лапой, целя ногтями по глазам.

Олег легко поймал руку, перехватил, одним движением развернул девчонку к себе спиной, толкнул к реке.

– Нет! – снова крикнула она, но поперхнулась от нового сильного толчка в спину и упала на песок.

Олег подхватил ее под живот, словно котенка, вошел в реку и опустил в по-весеннему холодную воду. Девчонка погрузилась с головой, вынырнула, хрипя и отплевываясь, Олег толкал ее снова и снова, пока она, испуганная, наглотавшаяся воды, не залепетала:

– Хватит, хватит, ну пожалуйста, не надо...

– Не надо – так не надо, – пожал плечами Олег и не оборачиваясь побрел к берегу. Подошел к машине и вдруг резко ударил в ветровое стекло, вложив в этот удар всю сдерживаемую даже во время драки ярость. Удар был столь силен и скор, что стекло не развалилось: кулак просто пробил в нем дыру, от которой во все стороны заветвились паутинкой трещины.

– Эй... – Девчонка стояла по колено в воде, мокрая, замерзшая, неловко прикрывая ладошками низ живота...

И тут Олег словно впервые заметил и ее наготу, и то, как она хороша...

– Эй... Можно... можно я выйду уже? – попросила девчонка, клацая зубами.

– Выходи, – пожал плечами Олег.

Хмель, похоже, еще бродил тяжкими волнами в ее голове, но Олег заметил: взгляд заметно прояснился.

– А ты не будешь...

– Приставать?

– Да. И драться.

– Нет. На сегодня хватит.

Девочка, все так же прикрываясь руками, вышла на берег, хлюпая промокшими кроссовками, наклонилась за трусиками, произнесла озадаченно:

– Порваны...

Олег хотел было сказать ей что-то резкое и злое, но, встретив ее беспомощный взгляд, только пожал плечами:

– Стало быть, пикник не удался, – подумал, спросил, кивнув на лежащих пацанов:

– Дружбаны в претензии не будут?

– Да я их вообще не знаю! Да и... – Девушка, прикрываясь платьицем, неожиданно выпрямилась, лицо ее скривилось презрением, и она произнесла надменно:

– Замучаются претензии выставлять! – потом бросила взгляд на лежащих парней, побелела:

– Ты их что, убил?

– Много чести. Отлежатся.

Девчонка посмотрела пристально на Олега, потом сказала тихо:

– А ты жестокий.

– Я справедливый.

– Плевать. Что пялишься, отвернись! – повелительно потребовала она тем же надменным тоном.

– Да пошла ты! – Данилов развернулся и быстро зашагал прочь. Идиот. Бить кому-то морды только затем, чтобы полупьяная девка его еще и «строила»! Идиот!

– Эй!

Олег услышал сзади хлюпанье кроссовок.

– Извини. Я погорячилась.

Девушка уже была в коротеньком платье цвета неба, которое удивительно шло ей. Олег ощутил едва уловимый аромат незнакомых духов – он был тонким, изысканным, нездешним. И еще – Олег заметил, что и платье, и кроссовки – вовсе не китайский самопал.

– Ну что ты молчишь? Я же извинилась.

– О чем нам говорить, девочка?

– Меня зовут Даша.

– Красивое имя.

– Сказано таким тоном, что... Я не проститутка, понял?

– Как не понять.

– А к этим дегенератам в машину полезла, потому что... Потому... Да вообще, что, я обязана тебе что-то объяснять?

– Объяснять будешь папе с мамой. Дома. Пока, девочка.

– Что ты грубишь?

– Манера такая. Да и вообще я неласковый.

– Ну и глупо. Наверное, ты одинокий.

– Возможно.

– Свободу бережешь?

– А что есть «свобода»?

– Ты не хочешь со мною разговаривать, да? – Даша схватила Олега за рукав.

– Ты меня что, презираешь? – В больших темных глазах девушки закипели слезы, губы скривились от совершенно детской обиды. – Скажи, презираешь?

– Нет.

– А почему тогда ты так со мной разговариваешь? Да, я нахамила тебе, но это от смущения.

– Да?

– Ну не от смущения, а... Просто противно жить, когда кругом одни слуги! А отец... Он...

– Знаешь, Даша, разбирайся с твоими проблемами сама. Ладно?

Девочка поникла, опустила голову, хлюпнула носом, и крупные слезинки побежали по ее щекам.

– Все как всегда. Никому не нужны чужие проблемы. «Разбирайся сама...» Я еще не умею сама, понял? – Быстрым движением девчонка смахнула слезы, но они покатились снова. – Сама... Я подумала, ты другой. Ты сильный, а значит – добрый. А ты... Ты такой же, как все. Ты такой же, как мой отец. Тебе только до себя. Тогда зачем ты влезал во все?

Олег поморщился, вздохнул:

– Не реви.

– Я не реву. Они текут сами. – Даша остановилась вдруг, прислонилась к дереву, обняла ствол и заплакала горько-горько. Олег ее не утешал. Стресс. По глупости она залезла в авто к подонкам, ее унизили, и теперь ее реакция та же, что и у него, когда он крошил стекло ни в чем не повинному джипу. Хотя...

Может, она плачет и не о том, а о жизни... Жаль только, что этой совсем юной девчонке совсем некому выплакаться. Разве что дереву.

– Ну все, девочка, все. Все пройдет, все будет хорошо. – Олег сам не заметил, как оказался рядом. Он стоял и гладил Дашу по мокрым волосам.

Неожиданно она обернулась к нему, обняла и – заплакала пуще, уткнувшись в плечо, а он вдыхал аромат ее мокрых волос и ни о чем не думал.

Постепенно рыдания стихли, Даша лишь передыхала впол-вздоха. Сказала тихо:

– Ты извини. Не подумай, что я тебе навязываюсь. Просто мне не с кем поговорить. Вообще. Была подруга, но она... А отец... Нет,не хочу тебя загружать. Прости. Тебя как зовут?

– Олег.

– Меня Даша.

– Ты уже говорила.

– Я забыла. Ой, я и сумочку забыла.

– Там деньги?

– Мелочь. Там зеркальце. И косметичка. Я страшная сейчас, да?

– Нет.

– Да ладно, не ври. Когда я плачу, у меня нос краснеет. Самый кончик. И я похожа на клоуна.

– Ты похожа на заплаканную девчонку. Только и всего.

– Только и всего, – скорбно вздохнула Даша.

– Еще ты красивая.

– Правда?

– Да.

– Спасибо тебе.

– Не за что.

– Есть за что. Ты добрый. – Даша задумалась на секунду, добавила:

– И не слуга.

– Дались тебе эти слуги.

– Просто никто вокруг не говорит правды. Или врут, или льстят... И не потому, что я такая. Из-за отца. А он... Ему до себя. И до своих дел. Всем не до меня.

– Не переживай. Образуется все.

– Ты еще скажи, «со временем».

– Нет. Не скажу. Со временем многое имеет тенденцию развиваться от плохого к худшему.

– Почему? – Даша смотрела на Олега, ее взгляд показался ему совершенно детским от беззащитности.

– Потому что одни люди – взрослеют, другие – стареют.

– Я знаю очень много молодых стариков. Они так и не были взрослыми. Просто из дурашливого детства попали сразу в мир, где вокруг одни цифры. Из денег. Но они даже на людей мало похожи. На доллары они похожи, вот что. Такие же серо-зеленые. И скучные. А по сути своей – те же слуги. И от них не услышать правды.

– О чем?

– О жизни.

– Кому нужна правда о жизни?

– А что же нужно?

– Иллюзия.

– Мир иллюзорен?

– Да. А жизнь... Жизнь проста: море, трава, солнце. Только и всего.

– Только и всего... – как эхо, повторила девушка. – Ты забыл о любви.

Олег кивнул, произнес тихо:

– Да. Я забыл о любви.

Даша взглянула на него быстро, покраснела:

– Извини. Я, наверное, что-то не то сказала.

– Ты сказала именно то. И прекрати бесконечно извиняться.

– Это я от смущения.

– Да?

– Просто... Таких, как ты, я еще не встречала. Ты кажешься... свободным.

Не в смысле, а... Ты понял?

– Да. Я понял. Вот только...

– Что «только»?

– Очень неприкаянная у меня вышла свобода.

– Такая бывает?

– Выходит, бывает.

Даша задумалась, собрав лоб морщинками:

– Вот странно... Я разговариваю с тобою так, словно давно тебя знаю. Очень давно. И, по-моему, ты тоже.

– Ничего странного. Это как в поезде.

– В поезде?

– Да. Мы попутчики. Сейчас доедем до назначенной станции и разбежимся.

Каждый по своим делам.

– Я так не хочу. Это не правильно.

– Так как раз и бывает. Когда люди не в отношениях, им нечего делить. И попутчики стараются понравиться друг другу вовсе не из корысти, а просто из совершенно людского, неистребимого желания нравиться. Поэтому в пути все хорошо. А вот продолжение дорожного знакомства... Не знаю.

– Ты боишься разочарований?

– Уже не очень. Хотя... Боюсь. Вот только... У неприкаянной свободы есть одно преимущество: в ней не бывает разочарований.

– И очарований тоже?

Олег помолчал, произнес тихо:

– И очарований тоже.

– А вот это – действительно жаль.

Глава 8

Даша вздохнула, потом спросила сама себя удивленно:

– Я хочу тебе понравиться? – подумала, ответила сама себе:

– Да, хочу, – вздохнула. – Я вообще хочу кому-нибудь нравиться. Но что-то у меня это не очень выходит. Наверное, я не умею быть ласковой.

– Почему?

– Не научилась. А вообще – меня считают высокомерной.

– Это так?

– Наверное, да. Когда растешь принцессой...

– Принцессой?

– Почти. – Девушка смутилась, в глазах ее мелькнуло что-то вроде страха. – Я очень пить хочу.

– Скоро пойдет цивилизация.

– И наш поезд остановится?

– Да.

Девушка некоторое время смотрела прямо перед собой застывшим взглядом, потом сказала:

– Ты удивишься, но я никогда не ездила в поездах.

Некоторое время они топали молча. Подлесок кончился, пошли места обитаемые, протока стала широкой, а дальше на грязном песке навалом потели людские тела на хлипких разномастных подстилках.

– Это похоже на свалку, – поморщилась Даша. – Тут так грязно... А они чупахаются в этой грязи и, похоже, рады.

– У людей вообще радостей немного.

Даша бросила на Олега быстрый взгляд, ответила:

– Но это не значит, что нужно вываляться в канаве. Можно поехать за город.

– Если есть на чем.

– Да ладно тебе... строишь моралиста, а сам... Разложил этих дебилов, как засольщик воблу. Одному даже руку сломал.

– Может, оно к лучшему? Профессию поменяет.

– Из бандитов в налетчики? Знаешь, я передачу видела: там подраненные охотниками тигры становятся людоедами как раз потому, что крупная и сильная добыча им стала уже не по зубам. А из этого Сазона ни работяги, ни путного торговца точно не выйдет. Значит – будет малолеток грабить. Или наркотики у школ продавать.

– Какая разумная девочка... «Подраненный тигр». Это не тигр, это шакал. По жизни. И раненый он или целый – разница для падали небольшая. А что, было лучше его убить?

Даша замкнулась, насупилась.

– Так кто из нас морализирует?

– Олег, не придирайся к словам!

– А ты не умничай.

– Я просто еще пьяная.

– Угу. Очень выгодно. Если что-то натворила – «я еще маленькая». Или – «когда я пьяная, я такая дурочка!».

– Ты злой.

– Скорее нетерпимый.

– Может быть, это еще хуже?

– Не хуже, но тоже не сахар.

– Для окружающих?

– И для себя тоже.

Даша помолчала, снова наморщила лоб:

– Странный ты.

– Я по жизни странник.

– Хм... Ты знаешь, аналог слова «странник» по-английски будет «stranger», – размышляя про себя, произнесла девушка. – «Чужой». Может, оттого ты такой?

– Чужой?

– Да. Всем этим потеющим индивидам. Иначе зачем бы тебя занесло загорать так далеко.

– Просто я отвык общаться.

– Просто ты отвык любить. В этом все дело. – Даша вздохнула. – Как и я.

– Вода.

– Что?

Олег остановился у переносного тента, под которым примостилась толстая тетка; у ног ее громоздилось несколько ящиков с бутылками.

– Ты какую предпочитаешь?

– Любую. Лишь бы холодная.

Истомленная скукой продавщица вынула из ящика пластиковую бутылку с минеральной, Олег свернул пробку, подал девушке:

– Не захлебнись.

Даша заглотала, торопясь, проливая пенящуюся газировку на платье.

– Теплая. Но все равно хорошо. Какой гадостью они меня напоили?

– Той, что ты пила.

Девушка погрустнела:

– Все могло бы закончиться скверно. Спасибо тебе. Слушай, Олег, а ты что, тренер какой-нибудь?

– Я похож на тренера?

– Совсем не похож. – Даша даже мотнула головой. – Тогда где ты научился так драться?

– Я никогда не учился драться.

– Ладно, ври... Не хочешь говорить?

Олег пожал плечами.

– А чем ты занимаешься? Вообще?

– Я журналист.

– Журналист? Снова врешь?

– Почему?

– Журналисты крикливые и наглые. Или, наоборот, важные и самовлюбленные. А ты – грустный.

– Грустный?

– Ну да. Словно... Словно ты потерял то, что никогда уже вернуть нельзя, а забыть ты не можешь. Да и не хочешь.

– Погоди, Дарья. Не гони. Лучше ты мне объясни.

– Что?

Олег заметил, как девушка словно собралась внутренне, но все-таки спросил:

– Как ты попала в машину к этим дебилам?

– Ну... Сначала они мне вовсе не показались такими уж плохими. Просто отвязные ребята, прикольные. Правда, я чуть-чуть выпила...

– Наркотики?

– Да что я, совсем дура, что ли?

– Ты не дура. У тебя правильная речь, ты быстро думаешь, у тебя хорошее ассоциативное мышление, ты знаешь английский язык, на тебе кроссовки за двести баксов, которые ты таскаешь не на выход, а просто так, привычно, и платье долларов за восемьсот, из хорошего бутика, эдакий летний сарафанчик... – Олег заметил, что девушка даже покраснела под загаром. – Продолжить? У тебя в начале не самого жаркого в этом году лета стойкий оливковый загар, назовем его «нездешний», и притом ты никогда не ездила в поездах.

– Что ты привязался?!

– Только один вопрос: как ты оказалась в компании таких дурных и диких уродов, а? На «романтику дорог» ты купиться не могла, джип хиленький, как жеваный веник, да и братки в нем напрочь второсортные, разве что стрижка и бугры под кожей. Тебе и общий язык с ними еще нужно было отыскать, в прямом смысле, безо всяких переносных. Судя по речи, ты со старшими привыкла общаться, и люди это образованные и не косноязычные. А Сазон с Хыпой сплошь «базаром» изъясняются, да и тот у них «second hand», как кацавейка с чужого плеча. Как ты к ним в машину попала да еще и заехала неизвестно куда, а?

– Все? Допрос закончил?

– Ну... – неожиданно для самого себя смутился Олег и заметил, что в глазах Даши снова закипают слезинки.

– Какое у тебя на это право? Ведешь себя как свекор майский!

– Почему майский? – искренне удивился Олег.

– Не знаю. Нипочему. Мы далеко идем?

– К метро, – пожал плечами Олег.

Они снова шагали молча, теперь уже через парк. Навстречу вереницей двигались люди. Шли быстро, желая успеть получить свою долю солнышка: страна, как ни кинь, северная: в мае еще бывает снег, в сентябре уже случается снег, а в июле могут статься заморозки на почве. Вперемешку с засухой и проливными дождями. Как говорится, лето у нас короткое, зато холодное. Данилов вспомнил сон и искренне пожалел, что его разбудили. Хотя... Снами от жизни не укроешься.

А что жизнь? Все то же: люди алчны, завистливы, себялюбивы, агрессивны, заносчивы, наглы, самоуверенны, маловерны... Олег поморщился: что это его повело? Ну точно, свекор майский.

– Ты обиделся? – бросив на него взгляд, спросила Даша.

– Угу. На себя.

– С чего?

– Свою жизнь лесом, пикником или пустошью каждый делает сам.

– А вот и не так! Бывает, живешь, как в клетке, и вырваться из нее не можешь!

– Сегодня ты пыталась вырваться из клетки?

– Может быть.

Данилов вздохнул. Девчонка права. Клетка. И не важно, из чего эта клетка – из событий, обстоятельств, безденежья или, наоборот, безмерного богатства в мире нищих... Из собственных комплексов, иллюзий или самообманов... А важно то, что, вырвавшись из одной, человек попадает в другую, и тот вольер молодняка, что из тесноты хрущобки виделся раем, оказывается лишь склочной тараканьей коммуналкой в общественном зверинце.

Хотя... Все это мудрствования от лукавого. На поверку клетка из железных прутьев куда хуже той, что человек строит себе сам: в своей он хоть как-то чувствует себя защищенным от мира. А заключенный... Мир пытается защититься от нарушившего его установления человека и не вызывает в нем никаких чувств, кроме горькой обиды и желания отомстить за жестокость. А месть в мире людей считается справедливостью. Библейское: «Мне отмщение и Аз воздам» – никого не утешает. И героем остается самозваный граф Монте-Кристо, и даже богатство не делает его в сознании людей хуже.

Асфальтированная дорожка вывела на широкую площадку. Слева был летний ресторан с тонированными стеклами и широкой террасой. Дорогие автомобили проезжали, бесцеремонно притирая пешеходов к обочинам. Из приоткрытых окон несся грохот могучих стереосистем. Так они пропустили одну машину, другую...

Опасность Олег почувствовал как тревогу, скорую и острую. Но предпринять ничего не успел. Машина, тащившаяся едва-едва в потоке колеблющегося миража над мягким разогретым асфальтом, вдруг стала, обе дверцы синхронно распахнулись, оттуда показались фигуры мужчин, две пары сильных рук схватили девушку, и она исчезла в затененном дымчатыми стеклами салоне. Данилов рванулся за ней, но его движение по чьей-то воле перешло в падение, он крепко ударился надбровьем о бетонную бровку тротуара, попытался дернуться, но оказался жестко блокирован болевым захватом. Кто-то сильный и умелый держал его так, что Олег не мог даже пошевелиться.

Автомобиль проехал чуть вперед; из-за ресторанчика выкатил длинный лимузин, Олег, заметил: мелькнуло синее платьице – это Дашу пересадили в представительскую машину, и та медленно, разрезая поредевшую толпу отдыхающих, как раскаленный нож, двинулась прочь. А тот, первый автомобиль, подал назад, остановился рядом с Олегом, дверца раскрылась.

– Твое счастье, что все так закончилось. Принцесса сказала, ты хороший. – Голос был вполне доброжелателен и чуть насмешлив. – Она девчонка взбалмошная, но странная: никогда не врет. – Голос скомандовал конвоиру:

– Слава, отпусти его, – потом снова обратился к Олегу:

– Извини, что слегка поцарапали.

Издержки.

Из приоткрытой дверцы на асфальт вылетела свернутая в трубочку зеленая купюра.

– Без обид?

Олег только усмехнулся криво, сделал вид, что разводит руками, и жестко, с разворота воткнул локоть правой в печень продолжавшему стоять сзади охраннику.

Услышал, как тот рухнул на колени, но добавлять не стал, только сказал в безликое чрево машины:

– Да какие могут быть обиды? Все путем.

– А ты резкий.

– Какой есть. Кто вы?

– Ну ты спросил.

– А Даша – кто?

– Для тебя – никто. Прохожая.

– Мир не изменился.

– Именно. Добрые дела в нем наказуемы. – Человек в салоне помолчал, добавил:

– Это принцип. – Пауза длилась несколько секунд, потом человек скомандовал охраннику:

– Славик, давай в машину. Продолжения не будет.

Крепкий белобрысый парень бросил на Данилова цепкий взгляд и, морщась и зажимая правый бок, забрался на переднее сиденье. Дверцы захлопнулись, автомобиль тронул с места и плавно зашуршал вверх, через мостик, следом за уже скрывшимся лимузином. Вскоре он исчез, и колеблющееся жаркое марево над дорогой навевало мысли о том, что все это был сон. Или – мираж.

Мир вдруг померк. Олег увидел перед собой толстые стволы нездешних деревьев, ощутил сладковатый запах вольно цветущих нездешних цветов, увидел русоволосую девчонку, и тут – все заволокло черным, боль в виске затопила окружающее, запульсировала оранжевым...

А потом все исчезло. Олег стоял на мостике, нелепо озираясь, мокрый от пота.

– "Девчонка, просто прохожая, как мы теперь далеки..." – напел он тихо.

Огляделся. Вокруг все то же. Лето. Солнце. Люди. Разогретый асфальт.

Скрученную бумажку воздушной волной прибило к бордюру. Данилов наклонился, развернул. Толстощекий Франклин сиял ему с купюры необъяснимо-загадочной улыбкой Леонардовой Джоконды.

– Сто долларов – это всегда сто долларов, – тихо произнес Данилов, помолчал, усмехнулся, но очень невесело:

– Добрые дела наказуемы. Мир не изменился.

Глава 9

...Сигареты закончились. За окном вечерело, и оттого, что окно выходило на стену, казалось совсем темно. Пожалуй, незнакомец был прав. Нужно выбираться отсюда. Да и... Вполне может быть, горечь и раздражение сыграли с ним шутку, и цепь сегодняшних и вчерашних случайностей он принял за заговор... Не много ли чести?

Олег пошел домой. Вернее, в то жилище, что было пока его Домом.

Там все оставалось покойным и мирным. Данилов закрыл глаза перед входной дверью, пытаясь расслабиться и – почувствовать опасность. Ничего не вышло. Или тревога сделалась привычной, или он просто устал от воспоминаний и перестал обращать внимание на настоящее. Так бывает: грезы часто реальнее жизни. А еще он вспомнил кошку Катю. Которая – сама по себе. Ему хотелось, чтобы кошка осталась. В пустой дом возвращаться было совсем тошно.

Света Данилов зажигать не стал. Заварил чаю в огромной кружке, сел в кресло, закурил. Телефон зазвонил резко, но разговаривать ни с кем Олегу совершенно не хотелось. Да он и не смог бы.

Ну да: вчера утром тоже звонил телефон. Как в хорошей детской сказке: «У меня зазвонил телефон...» Неприятности начались потом. Может быть, потому, что Данилов не оценил важности всего, что произошло прошлым утром, еще до того, как он легкомысленно ушел загорать?..

«...У меня зазвонил телефон...» Тяжелый черный аппарат, ровесник борьбы с космополитами, заверещал полуисправным звонком в четверть девятого, разнося по пустой квартире ритм не пойми какого дня. Олег, путаясь в верблюжьем пледе, кое-как прошлепал ногами по грязному полу, наколол ногу о какой-то бесхозный гвоздь, ошалело пошарил взглядом по полу, пытаясь найти источник звука: телефон, даром что ветеран и пенсионер, был на длиннющем шнурке, и в какой из комнат и под каким хламом он сейчас надрывался звонками, было неведомо.

Остатки сна быстро переросли в раздражение: какого черта он не выдернул вчера провод из розетки? Данилов наконец заметил аппарат под банным полотенцем, схватил трубку и совсем неприветливо гаркнул хриплым со сна баритоном:

– Да!

– Данилов?

– Он самый.

Олег узнал голос секретарши шефа Лилианы Николаевны Блудилиной. Это была рослая блондинка столь пышных и монументальных форм, что при виде ее у Олега всегда возникала мысль про горящую избу и шального скакуна, мчащегося невесть куда только затем, чтобы его остановила бестрепетная женская длань. И еще – Лилиана напоминала ему монумент то ли Победы, то ли Матери-родины, громоздящийся на высоком берегу Борисфена с зажатым в железобетонной кисти мечом.

А впрочем... Каждый ребенок растет с определенным созвучием в душе – созвучием собственного имени. Кто папу этой секс-дивы по фамилии Блудилин надоумил наречь родное чадо Лилианой – покрытая мраком тайна, а только девушка росла-росла и выросла – эдакой «гордостью стада»: кроме одиозных форм, от которых тихо шалел низенький пузатый Фокий Лукич Бокун, он же – шеф, Лилиана имела полное «отсутствие наличия». То есть, кроме томного взгляда с поволокой и искреннего презрения ко всему, что меньше и тщедушнее, Лилиана была тупа. Тупа абсолютно, надежно и бесперспективно. Что и позволяло ей выполнять указания Фокия Лукича со рвением и без фантазий. Это при том, что еще она была мстительна, судачлива, по-мелкому склочна и хитра той непросчитываемой крестьянской хитростью, что так часто граничит с подлостью.

– Это Блудилина, – услышал Олег ее высокое, чувственное сопрано.

– Милейшая Лилиана, вас трудно не узнать.

– Прекратите паясничать, Данилов, – поставила его на место Блудилина.

– Я и не думал паясничать. Это было бы почти святотатством.

– Вы в своем репертуаре, Данилов.

– Каждый из людей «в своем репертуаре». Как только он пытается сыграть чужую партитуру, его ждет фиаско.

Черная эбонитовая трубка разразилась тягомотной паузой. Молодая тиранша на том конце провода, по-видимому, мучительно размышляла: это выпад в ее адрес «или как»? И нужно ли этого умника снова ставить на место, на этот раз со всей «беспощадной геволюционной суговостью»? Впрочем, Лилиана, закончившая одиннадцатилетку три года тому и осилившая два курса педучилища, вряд ли постигла к своим субтильным двадцати с небольшим ленинскую премудрость; Данилов не был даже уверен, что она знает имя и отчество смещенного уже десяток лет со всех гранитных подножий вождя мирового пролетариата. А слово «фиаско» она вполне могла принять за иноземную нецензурщину.

«Ставить на место» было исключительной прерогативой и любимым действом Лилианы Николаевны Блудилиной: ее истосковавшаяся на вторых ролях в родительской семье и сельской школе натура оживала разом, и сонная дама вдруг находила такие слова и подбирала такие выражения, что люди со степенями по труднопроизносимым наукам бледнели, краснели и в дальнейшем взирали на это диво плоти и чудо природы, на это ходячее «молоко со сливками» с трепетным благоговением: так вон он какой, простой народ, незатейливый и задушевно здоровый! Так что по-своему Лилиана была и не глупа: умела произвести впечатление.

– Не умничайте, – наконец ожила трубка. – Все знают, какой вы пустозвон.

– Я тоже люблю вас, дорогая.

– Пустозвон. И – пустоцвет.

– Угу. Одуванчик. Солнечный, умный и красивый.

– Как мерин сивый.

– Любопытное сравнение. Народная мудрость?

– Некоторые считают себя умнее всех, а корректоры намучились уже ваши ошибки исправлять.

– Мы с Тургеневым никогда не отличались излишней грамотностью.

– Сравнил тоже... Кота с бахромой...

– ...и пса с рукомойником.

– Чего?

– Это тоже мудрость. Я ее превзойду, и имя мое прогремит. Я полон замыслов. И в расцвете сил.

– Жаль, что не средств.

– Средства – дело наживное.

– Только не для таких, как вы.

– В самом деле?

– Умный он... Умные в ваши годы на «мерседесах» ездят.

– Милейшая Лилиана, по-моему, вы ко мне неравнодушны.

– Я вам не милейшая.

– Тогда – красивейшая, умнейшая, эффектнейшая...

– Вам же сказали – прекратите паясничать!

– Я не паясничаю: стараюсь «навести мосты».

– Чего?

– Я хочу вам понравиться, дорогая.

– Я вам не...

– Понял. Не дорогая.

Трубка снова замолчала, потом Данилов услышал:

– Вы злой.

– Я добрый. Просто у меня не было случая проявить лучшие качества. Суета, знаете ли.

– Ничего, скоро жизнь у вас будет достаточно покойной.

– Звучит фатально. Признайтесь, вы меня уже «заказали», Лилиана? По дружбе? За бутылек портвейна?

– Вот-вот. Большего вы не стоите. Паяц.

– Так мне смеяться или плакать?

– Вас вызывают Фокий Лукич, – сказала Лилиана таким торжественным голосом, словно та стюардесса из анекдота: «Борт нашего лайнера посетил сам Господь Бог».

– Фокий Лукич? Вызывают? – произнес Олег с издевательской интонацией. – Я пропал.

– Зря веселитесь.

– Big Boss мною недоволен?

– Это, Данилов, слишком мягкое словцо. Он взбешен.

– Вы меня убедили, Лилиана. Трепещу. И готовлюсь. Розгу захватить?

– Подонок! Я не удивлюсь, что это вы распространяете о Фокий Лукиче те грязные сплетни, которые... – проорала Лилиана внезапным нервным дискантом и смолкла.

Данилов смешался: невинное замечание вызвало совершенно неадекватную реакцию. То, что Фокий Лукич в «неформальных» отношениях с секретаршей, Олег считал как раз нормальным и естественным. И даже обязательным. У секретарш в таких случаях появлялось чувство собственности и здоровой ревности по отношению к боссу, что и помогало им выполнять самую главную свою обязанность: строить посетителей. Человечек должен вдоволь насидеться перед обитой толстым дерматином старорежимной дверью при безразличном высокомерии полногрудой дивы, почувствовать себя в этом кабинете никчемным, неуместным и жалким со всеми своими мыслями о жизни и смерти, о теще и борще, о политике, экономике, энтропии, генезисе и катарсисе... Он должен ощутить себя ненужным этой жизни...

Вот тогда – «клиент дозрел», и что бы ни ожидало его за бронированным равнодушием приемной, – разнос или начальственная ласка, – и то и другое будет принято выдержанным до кондиции посетителем, как монаршая милость!

Но то, что баловник Фокий Лукич был хотя и тайным, но старательным поклонником Захер-Мазоха, Данилов действительно не знал: в редакции Олег появлялся редко, сдавал материал, получал деньги и ни в какие редакционные дрязги и пересуды не вдавался, за что его почитали высокомерным. Попал «в яблочко» он совершенно случайно. Но отчего это так взбесило невозмутимую, как ледокол на экваторе, Лилиану? По нынешним временам сексотерпимости, когда даже гомосексуализм считается вариантом нормы? Воспитание. Здоровый сельский оптимизм: баба должна лежать на спине и поохивать, все остальное – от лукавого.

Да и удовлетворения от шустрика Фокия, надо полагать, никакого: комплексы не способствуют.

– Мне больше нечего вам сказать, – стылым голосом сообщила Лилиана. – Фокий Лукич ждет вас через час.

– Лилиана, помилуйте! Мне нужно принять ва-а-ану, выпить чашечку ко-о-офэ...

– Вы доигрались, Данилов. Скоро у вас не будет на кофе денег. Вы уволены.

– Уже?

– Еще! И вы даже не отдаете себе отчет в том, что больше вас ни в одно приличное место в этом городе не возьмут. Фокий Лукич позаботится.

– Придется работать в неприличном. Как насчет парламента?

– А я, в свою очередь, позабочусь, чтобы вас не взяли вообще никуда! Даже вышибалой! Впрочем, вас, кажется, уже вышибли из органов?

Слово «органы» Лилиана произнесла с почтительным придыханием.

– Не то чтобы вышибли и не то чтобы из органов... К тому же вы же знаете, Москва – город контрастов.

– То-то вас турнули из вашей Москвы, как шелудивого таракана! Княжинск – не Москва, здесь таких не любят!

– Таких нигде не любят.

Лилиана смешалась на минуту, видимо переваривая последнюю фразу. Не нашлась, констатировала:

– Вот именно. И не надейтесь, что вас отправят «по собственному».

– И что мне инкриминируют? Моральное разложение? Половую распущенность?

– Негодяй!

– Значит – политическую близорукость.

– Умничать будете, вычищая общественные сортиры! Вам там самое место!

– Если бы каждый знал, где ему место.

– Хотите меня оскорбить?

– Философствую.

– Я вижу, вы приуныли? – злорадно поинтересовалась Лилиана.

– Перспектива возни с дерьмом никого не обрадует. Впрочем, его там не больше, чем везде.

– Вот и проверишь опытом, козел!

Трубка запела коротенькими гудками. Преимущество телефона: последнее слово остается за тем, кто наглее. Впрочем, Олег давно перестал реагировать на такое вот ставшее привычным хамство: в джунглях, именуемых обществом, каких только тварей не водится. И все – божьи. Если не обнаружится обратное.

Глава 10

Первое, что делает «совок», заработав какие-то деньги, – начинает толстеть. Как тесто на дрожжах. Как правило, все, кроме кучки избранных, были лишены в детстве и юности «вкусной и здоровой» пищи; изобилие имелось на цветных иллюстрациях микояновских поваренных книг, и юные отпрыски рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, глотая слюни, любовались картинной сервировкой и – мечтали. Мечта советских беспризорников из «Республики ШКИД» – «нажраться от пуза» – так и осталась при разгуле демократии трепетной грезой большинства российских обывателей и их товарищей по несчастью из стран ближнего зарубежья; те же, что выбились из-под пяты парткомов, ЖЭКов и новоявленного «свободного рынка» – начали жрать. Много, часто и жирно.

Фокий Лукич Бокун исключением не был. А потому после пятидесяти стал тучен, тяжел и одутловат. Да и советская еще карьера не способствовала поджарости: один средний начальственный стул сменялся другим, а промежутки между заседаниями заполнялись неумеренными возлияниями «в кругу товарищей», угарной веселухой, сопением с какой-нибудь из обкомовских профурсеток на продавленном топчане в полулюксе районной обжорки или гостинички...

Комсомольско-секретарская юность на корчагинскую походила мало и так и промелькнула тупым тоскливым мороком, оставив по себе язву поджелудочной и послепохмельный желчный привкус. А по достижении тридцати с солидным гаком Фокий Лукич двинул в сторону идеологии, возглавил многотиражку оборонного завода «Коммунар» и сделался совсем доволен собой и жизнью. Полторы пятилетки и перестройка на одной должности – это стаж.

Самостийность грянула как гром с неба. Еще года четыре Фокий Лукич не смел поверить, что система рухнула навсегда; по правде сказать, не верил и теперь: партбилет, аккуратно завернутый в махровую тряпицу и бережно уложенный в металлическую коробочку из-под сигар, хранился дома в специальной нише под паркетом вместе с тугими пачками американских долларов. Но это так, на черный день. Основной капитал Фокий Лукич хранил, как все, в Швейцарии.

Его нерешительность во время всеобщего национал-демократического угара чуть не стоила ему карьеры и благосостояния. Когда первые крикуны вдруг стали в Княжинске и в стране первыми лицами и взялись хапать все, что не прикручено и не приварено, он даже поначалу злорадствовал втихую и ждал, когда придут наши и наведут должный порядок. Но «наши» запаздывали. Вернее, они, как и сам Фокий Лукич, стремительно затаились; в их истомленных аппаратными интригами мозгах зрели планы отмщения, а в истомленных завистью душах – желчь и яд.

Вот тогда Фокию Лукичу и повезло присоединиться к будущим победителям. Не по расчету и не по уму – по нужде. Газета «Коммунар» к тому времени тихо сдохла, Фокия новоявленные администранты перебросили возглавить листок «Княжинские вести», но был он там фигурой временной, чего не скрывали ни сотрудники, ни начальство. Тогда Фокий затосковал крепко: делать он не умел ничего начисто, только руководить. Даже бывшие технари с завода худо-бедно, а пристроились: завод развалился на два десятка акционерных обществ, но производил то же, что производил раньше, вот только никакая прибыль до работяг не доходила: оседала в тех самых АО жирной плесенью. Инженеры, на которых раньше Фокий, как идеолог, смотрел свысока, теперь раскатывали на дорогих иномарках, селились в просторных квартирах в новых, прекрасно спланированных домах, ездили за границу и хороводились с молодыми давалками, а он жевал свой горький кусок и ждал, когда выпрут.

Вот тут и накатила предвыборная. Два молодых энергичных перевыборца убеждали Фокия в его кабинете с помощью пяти бутылок дорогого коньяка часа четыре; он пил, но не хмелел: виною был страх. «Гарант благосостояния», бывший в те поры президентом, улыбался с плакатов непознанной улыбкой секретаря ЦК, его же соперник, побывший с месячишко премьером, смотрелся рядом совсем неавторитетно. Самодовольная улыбка «гаранта» обещала приближенным все блага, о которых можно было мечтать, но Фокия с этого корабля уже выпихнули. Выбирать было не из чего. И после того, как энергичная молодежь доставила его домой в состоянии, близком к клинической смерти, пришло решение: будь что будет.

Уже наутро он понял, что решение было насквозь порочным, и искренне испугался вчерашнего. Бокун вспомнил и о вездесущей службе безопасности, и о безвременных смертях некоторых чиновных: кончины их были почти естественными, но среди оставшихся не при делах аппаратных людей бродили слухи: смутные, потные, упорные... Но было поздно. И тогда Фокий Лукич со страху запил вчерную.

Благо деньги теперь были. Молодые люди ежеутренне завозили в редакцию готовые статьи, Бокун, не приходя в сознание, визировал их и продолжал пить.

Последствий он ждал со дня на день. И когда его вызвал предрайисполкома, по-новому, глава муниципальной администрации, он ждал чего угодно – разноса, увольнения, ареста... А его начали эдак по-товарищески журить... Тот «предрай» был шишкой вяленой и ученой: президенты приходят и уходят, аппарат остается.

Вот именно тогда Фокий догадался: за новым кандидатом с застенчивой улыбкой только что переученного из инженеров комсомольца тоже стоит сила, и сила не меньшая, чем за «гарантом благосостояния и прогресса». Фонды газете урезали напрочь, ну и пес с ними: теперь к Бокуну текли денежным ручейком зеленые купюры, а это бодрило. И снять Фокия Лукича никто не посмел.

Ну а когда на съезде сторонников «Возрождения и труда», противоборствующих с движением «Благосостояния и прогресса», Фокий Лукич увидел тех самых сидельцев «второго эшелона», а вместе с ними закусивших удила молодых честолюбцев и тихой тенью скользивших по паркетам холла мозелевичей, рабиновичей и прочих гершензонов, то взбодрился духом окончательно, понял, что в Сибирь его точно не законопатят – во-первых, Сибирь осталась в другом государстве, а во-вторых, никто не станет мочить своих! Он взбодрился и взорлил настолько, что даже выискал по собственной инициативе пару отвязанных, больных на всю голову борзописцев и взялся делать то, чего раньше в мыслях представить себе не мог: клеймить! Власть! Нет, понятно, не самого «гаранта», этого себе никто не позволял, но отдельные недостатки в отдельных отраслях, городах и весях его ошалелые писаки громили от души, словно распоясавшиеся мастеровые – лавчонки в дореволюционной Одессе. Получалось складно и скандально. Денег заметно прибавилось.

И все же победы нового претендента не ожидал никто. После первого тура, когда ободренные честолюбцы борзыми конями гасали по всей державке, соблазняя чемоданами «зелени» нестойких и алчных глав администраций западных областей, Фокий снова запил. Он пересчитывал доставшиеся ему сребреники и понимал: придется ответить, придется. Ему хотелось исчезнуть, испариться, скрутиться сухим гераниевым листом где-нибудь в гербарии ботанического музея, куда ни одна живая душа не заглянет столетия полтора...

Но все муки рано или поздно кончаются. Или так, или эдак. В предвыборный штаб претендента Фокия Лукича привезли в лоскуты пьяным те самые молодые борзописцы. Часа три Бокун функционировал, словно кукла-неваляшка, ничего не понимая в происходящем, но и не падая мертвецки пьяным лишь потому что невероятную дозу алкоголя выжигало досуха каленое железо страха. И когда к трем часа пополуночи стало ясно, что выиграна и битва, и война, Фокий Лукич забился в пароксизме восторженного отходняка, обслюнявил вгорячах ползала корреспондентов и залил слезами и нежданно хлынувшей носом кровью белую сорочку. Наблюдавшие за действом порыв оценили, распознав в Бокуне не временного попутчика, а искреннего и верного сторонника. Это подтверждал и послужной список.

Нужно сказать, не все индивиды, от души принявшие идеалы «Возрождения и труда» и напрочь отвергнувшие «Благосостояние и прогресс» и положившие на алтарь предвыборной баталии кто – деньги, кто – энергию, получили должное.

Лозунг: «Народу по мякишу, своим – по горбушке» сработал с четкостью буйка трехлинейки: уже через две-три недели братаний и крестоцеловании новый «гарант возрождения и труда» огородился в президентском дворце несокрушимой стеной аппарата.

Но Бокун был хитер и терт, он и не ломился в запертые двери. Он чинно и покойно, как свой, шествовал по ковровым дорожкам вовсе не президентских – правительственных апартаментов, и в результате оказался в кресле замминистра.

На посту он пробыл что-то около трех месяцев, пока все не устаканилось окончательно, а после также чинно вернулся в родную газету, ставшую холдингом и получившую беспроцентный, бессрочный и безвозвратный кредит от щедрот новокоронованного монарха и его присных. Ну а поскольку Фокий Лукич вел себя правильно, ему доверили не только возглавить новоявленное детище в кругу свободных и независимых mass media, но и стать одним из главных владельцев.

Имена остальных акционеров хранились в тайне, но непроницаемой она была лишь для нелюбопытных попрошаек-промокашек, залетных корреспондентов и авторов мажорных заметок о безвременных чудо-всходах озимого картофеля и массовой погибели зловредного долгоносика, занесенного на самостийные поля имперскими амбициями Москвы.

Все это Данилов вспоминал теперь, шествуя по коридорам издательского холдинга. Ежедневная газета, вечерняя газета, еженедельник, таблоиды, четыре иллюстрированных журнала. фокию Лукичу Бокуну было отчего плыть телом и млеть душой: редактор он был никакой, а вот организатор в здешнем кастрированном на все члены и оттого таком странном бизнесе – очень даже успешный. Ну а качество прессы определялось высотой гонораров: в изданиях Бокуна сотрудничали самые блестящие журналисты Княжинска. Свита делала короля, а король тащился травленым удавом под крепкой дланью пустоглазой девки Блудилиной. Такова жизнь.

Собственно, узнав априори о собственном увольнении, Олег мог бы и не появляться у Бокуна, но искренне счел это неспортивным. Чтобы иметь шанс на будущее, человек должен быть отважен во всем. И особенно в вещах ему неприятных и непонятных: как иначе он может рассчитать следующий ход? Или хотя бы сынтуичить собственное положение на доске, именуемой жизнью? Про-счи-тать.

Если, конечно, тебя не просчитали загодя и не решили сыграть втемную.

Отчаиваться от этого нечего, а вот иметь в виду следует.

В громадном, устеленном дорогущим персидским ковром секретарском холле, который просто язык не поворачивался назвать предбанником, восседала мрамороподобной Минервой Лилиана Блудилина. Данилов отвесил страждущим свидания с заоблачным владыкой щелкоперских судеб и гонораров общий поклон и двинулся к дверям в кабинет. Лилиана дернулась было тугим телом, но осталась сидеть. На лице ее жгучим румянцем пылала ненависть.

Олег шел стремительно, а исходящая от него сила словно давала ему право поступать так, как он желал и считал нужным. Его никогда не останавливали вахтеры, потому что просто не догадывались это сделать. И – не смели.

Глава 11

– Вам известно, отчего я хотел вас видеть? – Фокий Лукич сидел в дорогущем кресле «президент» и смотрел на Данилова, как барсук из норы. Галстук «Версаче» лежал на круглом животе, словно меридиан на глобусе. Планета «Бокун» плавала в неге покоя и жира, и только брыли щек слегка колыхались в такт произносимым словам да мутные глазки того неопределенного цвета, что называют «грязь с молоком», умно и настороженно стерегли движения визитера.

Олег без приглашения сел на стул, вынул сигареты, вжикнул колесиком зажигалки, вольготно откинулся на спинку, выпустил дым, произнес:

– Милая Лилиана меня информировала. В свойственной ей манере.

Бокун поморщился:

– К сожалению, Лиле порой не хватает такта.

– Именно потому она вам и нужна.

– Да, замены ей нет. Пока. – Бокун пожевал губами. – Вы догадываетесь о причинах э-э-э... нашего грядущего расставания?

– Не вполне.

– Но какие-то мысли у вас есть?

– Чего-чего, а мыслей у меня всегда с избытком.

– Не ерничайте, Данилов. Вы не в том положении.

– Бросьте, Фокий Лукич. Это вы – в положении. – Олег улыбнулся. – В общественном и социальном. И оно порой еще более неудобно, чем беременность.

Нет?

– Хм.

– Кроме приобретенных прав, у вас еще и целый набор никчемных обязанностей. И очень значимых обязательств. Как в любой партячейке.

– При чем здесь партячейка?

– Это я для образности. И давайте закончим преамбулу.

– Преамбулу?

– Вот именно. Вы ведь пригласили меня зачем-то? Версия первая: объявить об увольнении. Позлорадствовать. Распечь эдак по-начальнически, добиться если не покаяния, то хотя бы «поставить на место» – любимое занятие мадемуазель Блудилиной, кстати. Любой богатый человек вряд ли станет тратить на это время.

Но все мы люди и живем эмоциями, если не способны на страсть. Так почему бы не позволить себе пережить такую приятную процедуру: вытурить сотрудника? Мелкая победа или то, что ею кажется, не умаляет самой власти и позволяет почувствовать ее сладость. Пусть приторную, а все же лучше, чем никакую.

Впрочем... У меня есть еще пара версий ваших мотиваций сегодняшнего рандеву, но зачем вас утомлять мудрствованием и злоупотреблять своим временем? День уж больно жаркий. Я хочу сегодня позагорать.

– Хорошо, Олег Владимирович. Вы сами сказали об обязательствах. Начав сотрудничать с нашим холдингом, вы тоже взяли на себя э-э-э... определенные обязательства.

– Это так. И отлично их выполнял.

– Звучит хотя и нескромно...

– Скромность украшает только тех, кто других достоинств не имеет.

– Мы были вами довольны, пока...

– ...пока я писал обзорные статьи о российской экономике и не задевал местечковые кланы и их копеечные интересы.

– Это не местечковые кланы, – повысил голос Бокун, и полное лицо его пошло пятнами. – И интересы, смею вас заверить, далеко не копеечные.

– Да? И кого из здешних олигархов я «поставил на бабки»?

– Ваша ирония неуместна, и вы это сами прекрасно осознаете, Олег Владимирович. Ваша статья в «Зерцале»...

– ...вам понравилась.

Бокун поднес ладони к лицу, провел ими по щекам, вздохнул:

– С вами очень трудно разговаривать.

– Я вам больше скажу, Фокий Лукич, со мною даже рядом находиться непросто.

Особенно таким, как вы.

– Вот как? И почему?

– Я свободен. В истинно русском понимании этого слова. Волен думать и поступать именно так, как хочу и считаю нужным.

– Все люди грешат тем, что оч-ч-чень заблуждаются относительно степени своей свободы. Часто она измеряется даже не толщиной кошелька, а возможностью распоряжаться по своему усмотрению тем, что в нем находится. А у вас... У вас и кошелек тощий, как подвальный кот, и иные возможности скромные. Или я заблуждаюсь?

Олег на секунду задумался:

– Можно сформулировать иначе: вы желаете выяснить, заказали ли мне эту статью? И если заказали, то кто?

– Ну что ж... Вы отличаетесь скорым умом.

– Знаете, в чем ваша беда, Фокий Лукич?

– Нет. Вы поясните?

– Вся ваша беда в том, что я скажу вам сейчас чистую правду, но вы мне не поверите.

– Да?

– У вас иной стереотип мышления.

– Может, это и хорошо? И я могу взглянуть на проблему под другим углом зрения?

– Ваш «угол зрения» определяется даже не количеством обретенной «зелени», а благосклонным кивком тех, у кого вы на «поводке».

– Вы заносчивы и наглы, Данилов.

– Я независим.

– Я вам уже говорил, что любая независимость мнима. И приложу все усилия, чтобы вам это доказать. Вам не кажется, Данилов, что сейчас вы наживаете себе врага? Не самого добродушного, смею вас заверить... Не боитесь? Зачем вам такой враг?

– Нет, не боюсь. У вас нет врагов, господин Бокун. Как и друзей. У вас есть только интересы. В политике, в бизнесе, в околовластной тусовке...

Интересы. Они текучи и непостоянны, а тратить время и силы на борьбу с людьми, что вас эмоционально задели, вы не станете. У вас иной стереотип поведения.

Нет, конечно, вы можете позволить себе роскошь раздавить мелочь мелкую, человеческую козявку... Но я ведь не козявка, Фокий Лукич, и вы это прекрасно понимаете. А наживать себе врага... Зачем вам такой враг?

Лицо Бокуна если и сделалось растерянным, то лишь на долю секунды.

Буквально сразу за тем оно налилось краской и стало похожим на только что сваренный свекольник, разве что паром не исходило!

– Ты... ты... мне... угрожаешь?

– Боже упаси. Просто проигрываю варианты.

– А не боишься доиграться?

– Нет.

– Правильно не боишься! Ты уже доигрался, понял?! Уже! Олег крякнул досадливо:

– Ну вот... А ведь так складно беседовали.

– Складно? Ты, сучий выползок, подставил меня! Меня! Кто тебя надоумил сочинить опус для этого гнилого брехунка?

– Никто.

– Тебе придется сказать, Данилов. Ты прав, здесь вовсе не личное. Здесь интересы! Такие крутые интересы, о которых ты даже не догадываешься! – Бокун замолчал на полминуты, добавил тоном ниже, почти прохрипел, а в голосе его слышались нескрываемые ненависть и страх:

– Ну а если догадываешься, то тем хуже. Для тебя.

– Ой, боюсь, боюсь, боюсь... – скривившись в усмешке, запричитал Олег. – Я коньячку выпью? Для восстановления душевного подъема?

– Я не собираюсь тебя тут потчевать, Данилов.

– Да у меня с собой. – Не дожидаясь приглашения, Олег одним движением достал из сумки плоскую фляжку «Мартеля», открутил пробку. – К тому же хочу закрепить сложившиеся между нами теплые доверительные отношения и переход на «ты». Тебе, Фокий, в карандашницу плеснуть или из горла будешь?

– Прекратите паясничать!

– Хозяин барин. Была бы честь предложена. – Олег сделал глоток, посмаковал. – Способствует нормализации коронарно-мозгового кровообращения, знаете ли.

– "Мартель"?

– Грешен: люблю себя побаловать. – Олег расслабленно откинулся на стуле, обвел взглядом кабинет, закончил:

– Хорошо. Кажется, О'Генри сформулировал: если тебя окружает роскошь, то не важно, кому она принадлежит.

– Ваш О'Генри был всего лишь слюнявый писака и словоблуд. А потому не уразумел смысла этой жизни: кому что принадлежит – это и есть самое важное.

– Каждый в жизни самое важное выбирает сам.

– Как бы не так. Посадить тебя, Данилов, за «колючку» да не покормить с месяцок – что запоешь?

– Это философский выпад или конкретное предложение?

– Это жизнь. А как она для тебя сложится в дальнейшем...

– Блестяще. С божьей помощью. Так и будет.

Некоторое время Бокун сидел в кресле неподвижно. Гнев прошел, красные пятна потускнели, он спросил деловито и вполне миролюбиво:

– Вернемся к нашим делам?

– Как сказал некий герой в одном фильме: «Да какие у нас с вами могут быть дела?»

– Кто вам заказал статью, Данилов?

– Никто. Личная инициатива.

Бокун вновь закаменел лицом, пожевал губами:

– Вы не хотите идти нам навстречу.

– Я же говорил, господин Бокун, я скажу вам чистую правду, но вы мне не поверите.

– Хорошо. Сформулируйте так, чтобы я поверил. Или ответьте на вопрос: зачем вы это сделали?

– Коротко?

– Да как получится.

– По глупости.

– Да?

– Такие, как вы, Фокий Лукич, чувство собственного достоинства считают глупостью, не так?

– Ну-ну, я слушаю.

– Мне надоело читать здешние газеты и смотреть здешний «ящик»... Заказные статьи, заказные передачи...

– В Москве по-другому?

– В Москве так же. И в Берлине, и в Лондоне, и в Нью-Йорке... Кто платит, тот и заказывает музыку.

– Любую, включая похоронную, – ощерился Бокун.

– Не рано ли вам, Фокий Лукич, вспоминать о похоронах? Смотрите, накаркаете.

– Итак, вас взъела гордыня, Данилов, – оставил его реплику без внимания Бокун.

– Да нет. Просто хотелось в слово «демократия» вложить конкретное содержание.

Бокун расплылся в улыбке, у него даже щечки порозовели от удовольствия:

– Был один такой скорый. Горбатый с пятнышком. Он хотел в слово «социализм» вложить «конкретное содержание». И что в итоге? «Вложили» его, причем очень конкретно! Вы же умный человек, Олег, вы что, верите в какие-то «реальные содержания» пустышек для развлечения черни?

– Отчего же пустышек? Скажем, у афинян демократия была очень реальным делом. Собирались граждане полиса, тыщи две-две с половиной, знали они друг друга, как знают сельчане одной деревни, – вот этот выпивает, а вон тот до гетер шибко охоч... Росли вместе, дрались с соседями, женились, ссорились, выпивали, чужих дочек соблазняли... Вот и выбирали себе стратега, кто – по совести, кто – по-родственному, а кто и по лукавству, за пару драхм или за амфорку критского красного.

– Вы только подтверждаете мои слова.

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что в современном мире при наличии средств массовой информации и дезинформации, сконцентрированных в тех или иных руках, так называемая «демократия» является инструментом манипулирования общественным сознанием по поводу захвата и удержания власти. Захвата «мирного», «парламентского», «демократического». Но при том... Знаете, чем отличается демократия от автаркии?

– Ну и?

– Возможностью реализовать принцип: «Меня не спрашивают, но я скажу». А люди пусть уж сами решают, нужно ли им то, о чем я рассказываю. В любом случае им стоит знать, что с ними происходит.

– Люди?.. – Круглое лицо Бокуна стало еще шире от язвительной улыбки, щечки зарозовели пуще. – Вы что, решили просветить народы? И рассказать им, в каком они дерьме? Так никого вы этим не удивите: скотина всегда в дерьме, потому что живет в хлеву. И как бы этот хлев ни назывался, Балтия, Югославия или Россия, бычки и телки мечтают всюду лишь об одном: чтобы кормили почаще да от случки не отлучали. Так о чем вы тогда хотели написать, Данилов? И – для кого?

– У нас разный взгляд на действительность.

– Да? И в чем же разница?

– Хотя и попадаются исключения, но в целом... Я не считаю людей скотом.

– Напрасно. История учит, что люди были таковыми во все века. Или скоты, или хищники. Третьего не дано. Или вы относите себя, – Бокун брезгливо поморщился, – к аристократам духа?

– Именно.

– Вот даже как? Ну а я мужичок лапотный, из народа. И терпеть не могу чистоплюев. – Бокун взъярился не на шутку, враз, даже редкие волосики на темечке словно сами собой вздыбились ершистым петушком. – Ну а раз ты еще и аристократ, так изволь жить голодно и счастливо. Больше тебе работы ни в Княжинске, ни в этой стране вообще не найти. Об этом я позабочусь. Особо. Ты уволен. И запомни: меня еще никто безнаказанно не подставлял! А ты – подставил.

И оттого, что подставил не по злобе и не по алчности, а из «гордости духа», – еще хуже! И если ты думаешь жить сыто и покойно... Проблемы я тебе обещаю. Тебя ожидает такое дерьмо, в каком ты еще не бултыхался. Пшел вон!

Фокий Лукич дышал тяжко, навалившись грудью на крышку стола; глаза его налились кровью, как у бычка на выгоне; он хотел что-то добавить, но вдруг встык напоролся на встречный взгляд Данилова: тот смотрел холодно и спокойно, настолько спокойно, что Фокию Лукичу стало не по себе. Непрошеные, тревожные мыслишки суетливо забегали под черепом, словно тараканы по столу, и – канули куда-то разом. Душу затопила ледяная предсмертная тоска; страх, ужас сковал все тело параличом могильной стужи, и Фокию Лукичу вдруг стало ясно: никуда он из этого кабинета больше не уйдет... Просто упадет головой на стол, и через три четверти часа равнодушные санитары выволокут запакованного в пластик остывающего мертвяка. Взгляд Данилова даже не гипнотизировал – он не оставлял надежды.

Фокий Лукич задергался, захрипел нечто маловразумительное, веки тяжело опустились на глаза, но он не почувствовал никакого облегчения – наоборот, смятение! Ледяные струйки текли от затылка по хребту к пояснице, и для Фокия Лукича было ясно, что это последнее сильное ощущение в его жизни.

– Что и требовалось доказать, – услышал он голос Данилова уже от двери, приоткрыл глаза, но посмотреть на него не посмел; все плыло, словно в грязно-желтом тумане... – Ни одна скотина не выдерживает взгляд человека.

Глава 12

Хлопок двери показался Бокуну выстрелом; он оплыл в кресле бессильным жирно-ватным комом и замер. Брыли тряслись, щеки сделались мокрыми, очертания комнаты он видел словно сквозь грязную пелену: зыбкими и неровными... Выдавив из себя какой-то странный звук, он кое-как поднялся из-за стола, мелкими шажками просеменил к большому шкафу, открыл бар, взял большой хрустальный графин, торопливо и судорожно наплескал широкий стакан до краев и выпил коньяк, как воду, не переводя дыхания, в три глотка. Всхлипнул, хлюпнул даже носом, будто наказанный ребенок, налил еще и снова выпил – на этот раз медленнее, ощущая, как сама жизнь вливается с каждым глотком солнечным виноградным огнем.

– М-да, Фока, эка тебя развезло... Прямо не президент холдинга, а фиговый студень. Кисель. Как сказали бы сдержанные англосаксы, пу-у-удинг.

Высокий человек, одетый в черную тройку, появился из двери в углу кабинета, ведущей в комнаты отдыха.

Бокун вздрогнул, повернулся всем телом, в глазах еще тлели угольки страха, а он уже орал, брызгая слюной:

– Вели его убить, Гриф! Прикажи!

– И голос у тебя какой-то... бабий, – брезгливо поморщился вошедший. – Вытри сопли, Фока.

Мужчина, которого Бокун назвал Грифом, был сухопар, высок, плечист; редкие пегие волосы были гладко зачесаны набок, лицо было невыразительным и блеклым, глаза казались пустыми и безразличными. Но только казались: острый, как жало стилета, взгляд заставлял любого из собеседников чувствовать тревожное и тревожащее беспокойство, словно этот человек знал о жизни или, скорее, о смерти что-то такое, что делало его жесткость оправданной, а положение – неуязвимым. И еще – брови, сросшиеся над горбинкой носа, черные как смоль; они усиливали повелительность и властность его странного взгляда. Фокий Лукич вдруг понял, ч т о он всегда подсознательно пририсовывал к породистому лицу и статной фигуре Грифа: монокль и генеральскую форму вермахта. Да-да, именно вермахта, а не СС: этот человек выглядел аристократом, а не мелким провинциальным бюргером, пробившимся к вершинам власти: такому власть принадлежала по праву рождения.

Гриф подошел к бару, выбрал себе шотландское виски, открыл холодильник, насыпал льда, долил спиртным, сделал глоток.

– Что за дичь ты нес, Фока? Какие скоты, какие хищники? Ты чего, Ницше вечор обчитался, белокурую бестию решил из себя тут изобразить? Так бедный Фридрих свои творения в дурдоме сочинял, где и сидел безвылазно. И – кончил плохо. То ли паралик его гэкнул, то ли кондратий хватанул. Ну да ладно он, неукротимый шизофренствующий германоид, а тебя с чего сегодня перемкнуло эдак, селянин, колхоз тебе папа?

Вместо ответа, Фокий Лукич выпил еще коньяку и, казалось, охмелел совершенно. Он надул губы по-детски и слезливо пожаловался:

– А чего он?

Всхлипнул, пошел к своему креслу, долго всматривался в дорогую кожу, словно проверяя, не оставил ли там посетитель змею, вздохнул и прямо-таки ухнулся задницей в кресло. Иноземная мебель податливо прогнулась дюралем каркаса и приняла форму тела сидельца. Сейчас Фокий Лукич почувствовал бы себя вполне уютно, если бы не Гриф: во время всего разговора он сидел в комнате отдыха, скрытой декоративной панелью, и слышал весь разговор. Вот это, как и присутствие Грифа сейчас в кабинете, было Фокию Лукичу неприятно.

– Н а теперь чего надулся, как копеечный презерватив? Брось. Крутизну качать будешь перед своими тщедушными писаками. А я тебя, Фока, как облупленного знаю. И успокойся: ты стал играть с этим пареньком в те игры, в каких он дока.

– У него взгляд убийцы, – хрипло выговорил Бокун.

– Вот-вот. Кто на что учился. Территория войны – его территория. А ты ему грозить вздумал.

– А чего он...

– Прекращай сетовать. Давай по делу поговорим.

Бокун пожал плечами.

– Где ты вообще подобрал этого самородка?

– Порекомендовал кто-то. Из моих. – Бокун наморщил лоб. – Гусина Валентина Ивановна.

– Она что за птица?

– Заведующая отделом культуры. В «Курьере».

– Серьезная тетка?

– Весьма.

– Так что ж она, серьезная, тебе такого котенка в мешке подложила? Который вполне может сойти за леопарда? Да не морщись ты! Мужское обаяние с бабами черт-те что творит.

– Да какой там – она в годах женщина.

– Годы любви не помеха.

– Брось, Сергей Оттович. Ты же видел этого франта. Позарится он на шестидесятилетнюю дебелую клушу...

– Он на нее – нет, она на него – запросто. Она же не нынешних нравов матрона, ей, может статься, иметь в протеже этакого тарзана просто для души приятно.

– Да какой уж там тарзан... Нет. Она его сразу привела как аналитика. И перо, надо признать, у парня бойкое.

– То-то оно нам боком и вышло. Откуда этот Данилов?

– Родом?

– Да.

– Не знаю. А приехал из Москвы.

– И что он в Княжинске потерял?

– Квартира ему здесь осталась. От какой-то родственницы. А в Москве, видать, что-то не сложилось.

– "Видать", «надысь», «небось»... Где ты этого набрался, аппаратчик? А разузнать загодя? Ты же не на картофельной ферме, Фока, заправляешь, ты у нас общественное мнение формируешь. Халатно подбираешь сотрудников, вот и результат.

– Не мое это дело – вникать в мелочи... – приосанился Бокун.

– Мелочи?.. Люди не мелочь, Фока, совсем не мелочь! – Казалось, Гриф едва сдерживает нахлынувшую внезапно ярость. – Помнишь, некогда был такой усатый кормчий в бывшей стране? Или забыл уже? «Кадры решают все!» А что такое кадры, Фока? Кадры – это люди, расставленные по тем или иным должностям в соответствии с их способностями или неспособностями. Только правильная расстановка людей по местам и рангам позволяет любому общественному институту, будь то предприятие, служба или государство, функционировать хорошо отлаженным механизмом. Если винтик-болтик от «КамАЗа» в «Запорожец» сунуть, что будет? Срамота и бестолочь будет, Фока, и никакого движения. – Гриф поболтал льдинками в полупустом бокале, закончил:

– Ну а то, что устроил нам твой Данилов, это тем более не мелочь.

– Статью ему заказал Реймерс. Больше некому.

Гриф поморщился:

– Ты дурак, Фока. Этот малый тебе чистую правду сказал: никакой Реймерс ему статью не заказывал.

– Тогда зачем он...

– Фока, он же тебе объяснил. А ты не понял. Потому и дурак. Только могильщики людей одним аршином замеряют, а тебе бы пора уже стать попроще и поумнее. А так – все плывешь щепкой по течению.

– Извини, Сергей Оттович, но... Я уже тридцать лет на руководящей работе...

– На водящей, Фока. Просто – на водящей. Помнишь детские игры – в догонялки там или в пряталки? Ты и водишь. Такая твоя работа. И не сверкай на меня глазками. Твое дело зажмурить их крепко и считать сколько положено. В то время, как другие каштаны таскают из огня. Каштанов тебе особо не перепадает, но шкурка тоже хороша. – Гриф обвел глазами кабинет. – Славно живешь, справно.

А грешно ведь так жить, Фока, не имея за душой ни ума, ни фантазии, ни отваги.

– Был бы я так плох – вы бы меня здесь не держали.

– А кто говорит – плох? Я же сказал: людишек нужно расставлять по способностям. За что тебе пеняю? Как раз за то, что на работу крысы ты тигра взял да поинтересоваться не удосужился, откуда у него когти растут, а откуда – лапы.

– Виноват, Сергей Оттович.

– А я – удосужился.

– Простите?

– Не поленился и здесь пошустрить, и в Москву человечка отправить, чтобы он мне этого «писаку – золотое перо» Разъяснил.

– И что человечек? Принес материал?

– В клювике. Только это не материал. Слезы. Обманка. «Дурочка».

– Простите?

– Работал в Москве твой Данилов в некоей структуре под малопонятным названием «Анкор».

– Ну, это и в трудовой его есть...

– Липа его трудовая! Понял? Чернуха!

– Как это?

– Так это. Молодой человечек сначала беспорочно трудился в гуманитарном научно-исследовательском институте, потом корпел страноведом в каком-то фонде, благополучно развалившемся, потом – в том самом «якоре» зацепился... Знаешь, в чем тут «пуля»? Ни одно из названных заведений до нашего времени не дожило!

Полопались недужные, аки мыльные пузыри, без памяти и надгробных камней, и никто о них ни слухом уже не знает, ни духом не ведает. Уразумел?

– Ну. Летун он. Неудачник. Looser. – Фокий Лукич напрягся, вылавливая в неподатливой памяти ученое словцо, нащупал-таки, выдал авторитетно:

– Маргинал.

– Маргинал, маринад, маргарин... Ты уж, Фокий Лукич, пожалуй, не умничай, оно тебе не идет. Говоришь, статьи он для тебя справные кропал?

– Что да, то да. Отзывы от читателей были. Правда, всегда с душком легкого скандалеза, но это же к лучшему? – Бокун преданно заглянул в глаза Грифу.

– Вот-вот. – Гриф налил себе еще виски, отхлебнул, откинулся в глубоком кресле, выудил из кармана пачку, вытянул сигарету, прикурил, затянулся с удовольствием, выдохнул вместе с дымом:

– И статью в «Зерцало» он тоже смастерил и умно, и хитро. Обо всем и ни о чем конкретно. И ни о ком. Но этим вроде как на смех смастыренным и наугад пущенным бульником Данилов попал в бочку с самым гнилым дерьмом. Да еще и брызги разлетелись и по нашим коррупционерам, и по нашим нуворишам и достали ой до каких высоких кабинетов! А с другого боку глянуть – философское эссе, да и только! У тебя газетенка эта под рукой?

– Я сейчас Лилиане...

– Сиди уж, вождь краснорожих. Гриф извлек из «атташе» газету, развернутую на нужной странице.

– Послушай. "Национальная идея без национального капитала – это гулящая девка в лентах, монистах и с голой задницей, девка, которую имеют все, кто платит. А платят, или, говоря по-ученому, кредитуют, только две стороны: наш Гуманитарный Просвещенный Запад и наш Великий Восточный Сосед, бывший некогда Старшим Братом и ставший теперь, с одной стороны, пугалом для самостийщиков, с другой – Всегдашним Оправданием для всех наших политиков, политиканов и мастеров политеса, списывающих на происки упомянутого Великого Соседа все свои неудачи, махинации и прямое воровство.

Кредитование со стороны Запада и Востока различное: первые кидают куски пусть и скудные, но часто. Вторые – вливают содержимое в Трубу, благодаря которой в домах граждан тепло и светло и к которой можно надежно присосаться. А еще – обеспечивают заказами промышленные гиганты центра и востока страны.

Вот два источника формирования нашей доморощенной крупной буржуазии, компрадорской или посреднической как по происхождению, так и по сути. Первые, «западники», имеют мощную поддержку на всех этажах и во всех коридорах власти, вторые – к ней рвутся. Экономическая мощь вторых против влияния и опыта политических манипуляций первых: кто победит?

Впрочем, есть еще и «служилые люди» – миллионная армия чиновников. Если они кому-то и служат, то только себе. Пока суд да дело, государственная бюрократия всех мастей и рангов мастерски доит и первых, и вторых. Прошлое чинуш прозрачно, настоящее – стабильно, будущее – радужно. Но status quo в хлипких плутократиях не длится вечно. Недалек день, когда две упомянутые группы сойдутся в непримиримом противоборстве. И – горе побежденным".

Глава 13

– Неплохо сказано, а? – Гриф смотрел на Фокия лучистым взглядом вчерашнего выпускника.

– Эти выпады...

– Прекрати, Фока, даже ты должен понимать, это чистая правда. Все остальное – независимость, демократия, реформы – пена. Причем не пивная, а... наоборот. Впрочем, есть еще и оружейники, и валютные спекулянты, ну да это совсем другая пьеса. А нам нужно доиграть эту. – Гриф устремил взгляд в полуприкрытое жалюзи окно. – Доиграть и выиграть. А дальше... Я запамятовал, что там дальше в статье?

– Нефть и газ. Газо-и нефтепроводы.

– Именно. Нефть и газ. Транзит. И – кровеносная система мира. Самое смешное, что твой Данилов не упомянул всуе ни одного имени, а волну вызвал...

Да, по моим сведениям, пара западных таблоидов намерена статью у него перезаказать, так сказать, с просьбой осветить интересные их публике аспекты.

Его разовый гонорар будет куда весомее, чем все твои выплаты.

– Возможно, он этого и добивался? Скандальной известности?

– Все возможно. Но уж очень ко времени. Нет? Бокун пожал плечами.

– Меня же во всем этом беспокоят три вещи, – продолжил Гриф. – Первое: почему «Зерцало» сие опубликовала. Там умный редактор, и он не мог не понимать, что... Не в Швейцарии живем, у нас постреливают. Не так часто, как в северной столице Большого Брата, но не менее фатально.

– Да руки у него не дошли, у главреда. Скорее всего, сам он материал не читал.

– И такое может быть. Значит, имеет сейчас со своими не менее содержательную беседу, чем ты со мной. Или – не имеет? Вопрос вопросов. – Гриф вздохнул. – Второе: Данилов определенно сказал правду, ни от кого он заказа не получал, а тогда... Тогда кто сыграл его втемную? И ведь хорошо сыграл, как по нотам... Кто композитор и дирижер, вот что меня интересует! Ведь за Даниловым увидят тебя, – Фокий Лукич при этих словах втянул голову в плечи, – а за тобой меня! – Некоторое время Гриф задумчиво изучал прихотливые изгибы табачного дыма, проговорил, словно размышляя вслух:

– Ну что ж, войны все одно было не избежать, хотя она и не ко времени, ну да все войны случаются не ко времени, и каждый солдат кого-то недолюбил и что-то там недокурил... Ты готов к войне, Фокий?

– Я? – Фокий Лукич еще глубже заполз в кресло, заморгал глазками, разом представив себя в грязном окопе с «Калашниковым» – жалкого, завшивленного... А на бруствер уже бегут страшные бородатые люди конкретной национальности и собираются его захватывать и пытать, пытать... Кадык его лихорадочно задергался, взгляд наткнулся на стакан с остатками коньяка, и Фокий его вылакал жадно, прихлебывая, как пойло. Гриф поморщился:

– Манеры у тебя, Фокий... И как ты по сю пору не спился? Видно, страха в жизни было немного, а? Настоящего, демонического страха... Странно... Ты ведь человечек без особых фантазий, а боишься так, словно напредставлял уже себе всякие напасти-мордасти вживе... Что и удивляет.

Бокун из своего кресла-засады лишь мрачно зыркнул на патрона, подавил подступившую икоту, вдохнул, собираясь что-то сказать, но промолчал. Гриф этого его поползновения, похоже, даже и не заметил.

– А третье, дорогой Фокий, по порядку, но не по значению: я думаю над тем, как нам извлечь из всего происшедшего наибольшую выгоду. Ну, что ты нахохлился, как саванный суслик? Прекращай уже переживать, включай аппарат мышления. Для начала мы проведем разведку боем. И дадим серию статей. О Дидыке, Раковском, Реймерсе, Ткаченко, Головине. Я никого не забыл?

– Может быть, стоит выждать?

– Чего? Как заметил еще Макиавелли, войны нельзя избежать, ее можно лишь отложить – к выгоде противника. Ну а в свете грядущих выборов... Тот, кто получает власть, получает и все остальное.

– Но сейчас... Ведь я тогда...

– Окажешься на «острие атаки»? Можно и так сказать. Не все в сортирах отсиживаться.

– Но Дидык, Реймерс и особенно Головин...

– Боишься? Не бойся, Бокун, живым мы тебя этим оглоедам не отдадим, – оскалился Гриф. Фокий Лукич побледнел, икнул, закашлялся.

– Я... Мне... Я нездоров!

– Не мельтеши, Бокун. Нельзя выжидать, когда начался передел самого сладкого здешнего пирога – Трубы! Нельзя быть настолько трусом, Бокун! Ты привык вкусно жрать и крепко спать, но комсомольские времена давно минули! И порой даже таким, как ты, нужно рискнуть – благо за жирный кусок! Или ты не желаешь больше с нами работать? Устал? Рыбку захотел половить мирным функционером?

Гриф упер немигающий взгляд Бокуну в переносицу, тот явственно услышал, как под ложечкой что-то екнуло и оторвалось, раскрыл рот, вылупил глаза, словно выброшенная на мелкий пляжный песок глубоководная рыба камбала... Взгляд у Грифа был другой, чем у Данилова. У того – горячий и острый, несущий огонь гнева, и страх сгореть в этом огне только мгновение спустя превращался в грядущий ужас небытия... Гриф же смотрел безразлично, как на падаль, словно смерть твоя уже произошла... Некстати Бокуну вспомнилось вдруг, что Гриф когда-то служил инструктором «девятки», службы охраны, и славился умением вырывать у человека кадык одним движением так, что жертве оставалось заживо захлебываться собственной слизью.

Бокун почувствовал, как все тело разом покрылось липким, дурно пахнущим потом, словно рыбьей чешуей; он знал, что Гриф тоже учуял этот гнилостный запах, и оттого ему стало еще омерзительнее... Кое-как он справился с горловым спазмом, заговорил, с трудом выталкивая слова сквозь стиснутые губы.

– Я просто переработал, – прохрипел Бокун совершенно чужим голосом. – Этот Данилов утомил меня.

– И напугал, не так ли? – Гриф легко и непринужденно поднялся из кресла, прошел к бару, плеснул себе еще виски, выпил медленно, с удовольствием. – Все дело в том, милый Фока, кого мы больше боимся в этой жизни – врагов или друзей... Враги – надежнее, друзья – опаснее. – Гриф неожиданно повернулся к Бокуну, спросил быстро:

– Я ведь тебе друг?

Тот не сумел подготовиться, лишь глубже втянул голову в плечи, опустил взгляд в поверхность стола и – кивнул.

– Вот-вот, кивай. Но никогда не отвечай на такой вопрос утвердительно: ответ будет ложью, и ложь эта в глазах вопрошающего будет явной. Как говаривал старик Ришелье, предательство – лишь вопрос времени. Нет такого человека, которого другой не предал бы. И даже не ради денег, славы, удовольствий и уж подавно не по принуждению. Очень часто – по легкомыслию. Еще чаще – из зависти.

Зависть – самое людское из всех человеческих качеств. И самое прогрессивное.

Заставляет двигаться даже тех, кто ленив и нелюбопытен. – Гриф замолчал, застыл, устремив взгляд в себя, потом снова обратился к Бокуну:

– Не переживай, Фока. Помнишь Влада и Эдика? Этих «братьев из ларца»? Они снова станут приносить тебе готовые хохмочки и примочки, тебе не будет даже нужды их читать.

Можешь продолжать квасить. И переживать. И не беспокойся понапрасну: и Дидык, и Реймерс, и Раковский, и Головин, и остальные – люди слишком умные, чтобы грешить на тебя... Будку не наказывают за то, что оттуда лает собака. Так что – спи спокойно, друг. Хм... Звучит как эпитафия. Мрачно, но надежно.

За время пространного монолога Грифа Бокун почти полностью справился с эмоциями. Лицо выглядело слегка помятым, но в целом он производил впечатление собранного, пусть и застегнутого на все пуговицы вицмундира, функционера. Он быстро, мельком взглянул на Грифа, произнес бесцветно и бесстрастно:

– А что ты предполагаешь делать с Даниловым, Сергей Оттович?

– Не беспокойся, Фока. – Если Гриф и был удивлен быстрой перемене, произошедшей с Бокуном, то виду не подал: так, принял к сведению. – События, предоставленные самим себе, имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему.

Этого я допустить никак не могу. И Даниловым займусь.

– А если он представляет структуры?

– Все мы представляем структуры, Фокий.

– Я имею в виду – органы. Наши или российские.

– И что это меняет?

Бокун помялся:

– Прижать его надо хорошенько. Расколется, как сухой пряник.

– А если не расколется?

– Таких не бывает.

– Это верно. Вот только куда нам его девать, измордованного да наркотой заколотого? Особенно если он представляет «структуры»?

– Ты ж сам, Сергей Оттович, поминал Виссарионыча. «Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы».

– А ты злопамятен, Фока, ох злопамятен! Нет, устранять Данилова не разумно. Пока. Ведь кто-то подвиг его на деяние? Кто-то выставил перед нами болванчиком и мальчиком для тумаков? Да и сам он – лошадка пока темная. Нет, устранять рано. А вот посадить на «поводок», да живцом... Да еще на такой, что покажется клиенту «сладким пряником». Ты ведь на своей наживке чувствуешь себя большущим хищным карпом в собственном пруду, эдаким царьком... Такого роскошества мы Данилову не предоставим, но кое-что могем. Он сам сказал, что любит роскошь.

– А кто ж, барин, не любит?

– Ты начал шутить, Бокун? Значит, ожил. Вот теперь я совершенно спокоен за, так сказать, «план мероприятия». – Гриф запрокинул голову, некоторое время раздумчиво изучал подвесной потолок. – Как констатировал один ученый богослов, все переменчиво в этом мире и в равной степени имеет задатки служить как добру, так и злу. А что есть деньги? Добро или зло?

– Человека не так портят деньги, как их отсутствие.

– Ну да, вопрос риторический: количество денег порой определяет степень нашей свободы в этом мире. Но не для всех. Не думай, что я пошлю твоему собкору-махинатору человека с баулом «зелени». Ты его здорово «раздергал». Он идеалист. Ну а поскольку времени перевоспитывать его в материалиста нет, да и ни к чему это... Идеалы способствуют великим деяниям. А деньги – лишь дисциплинируют. Так что... С идеалистами нужно лаской. Нежностью. Любовью. – Гриф раздумчиво поиграл льдом в бокале, спросил:

– У него есть кто-то? На тему любви?

– Из редакции?

– Из редакции, со скамейки, с панели – не важно!

– Сплетен про него не слагают.

– Нужно посодействовать молодому человеку, ибо... – Гриф поднял свой бокал, поболтал остатками льдинок, напел негромко:

– "Жить без любви, быть может, можно..." Но – как?.. Подберем мы твоему Данилову умницу, красавицу, рукодельницу и чтобы писала чистым апельсиновым соком! Ты доволен, Фока?

Бокун неопределенно пожал плечами.

– Вижу – недоволен. По тебе – закопать супостата в ямку поглубже и цементом сверху залить. У-у-у, Живодеров... – Гриф шутливо погрозил Бокуну пальцем. – Закопать никогда никого не поздно, Фока. Никогда и никого. – Гриф помолчал, рассеянно глядя в окно, закончил деловым тоном:

– Кажется, мы все обговорили?

– Да, Сергей Оттович.

– Не слышу энтузиазма в голосе.

– Энтузиазм – удел дураков.

– Пожалуй. Возвращайся к своим баранам, Бокун. А я вернусь к своим волкам.

Каждый в этом мире должен занимать свое место. Иначе всех ждет беспорядок.

Хаос.

Гриф выплеснул остатки виски на палас и пошел к двери.

Полуобернулся:

– Да, Фока... Что ты там сказал про его взгляд?

– Взгляд?

– Именно.

– У него взгляд убийцы.

– Как романтично. Идеалист со взглядом убийцы. Беллетристика. У этих парней, друг мой, не бывает никакого взгляда. Только прищур. Сквозь прорезь прицела.

Гриф закрыл за собою дверь мягко, как хозяин. Бокун застыл в кресле, опустив глаза на матовую поверхность стола. Ничего. Время волков не может длиться вечно. Только до той поры, пока они не перегрызут друг другу глотки.

Вот тогда и наступит его время. Как Гриф его назвал? «Саванный суслик»? Пусть.

Саванна принадлежит как раз этим осторожным зверькам, когда волчьи кости уже дотлевают в ямах.

Фокий Лукич поднял взгляд и долго смотрел вслед ушедшему. В зрачках его не осталось ничего, кроме ненависти, стылой и бездонной, как черная просинь ледяного омута.

Глава 14

Сергей Оттович Гриф сидел за столом в просторном кабинете и нервно перебирал бумаги. Ему было неспокойно. Отчего, он не знал, но беспокойство свое никогда не рассеивал ни вином, ни развлечениями: он искренне полагал беспокойство предохранительным клапаном от разного рода неприятностей. Они уже где-то совсем рядом, близко, неведомая железка в организме или извилинка в сером веществе мозга отвечает как раз за предвидение событий или случайностей, и надпочечники уже высылают в кровь адреналин, и сердце начинает стучать ровно и мощно, рассылая кровь, эту животворную субстанцию, именуемую китайцами живительной энергией «ци», по тканям, приготовляя тело и интеллект к схватке, к поединку, к победе. Если, конечно, организм здоров, а не отравлен унынием, тоской, никчемной самоукоризной или, хуже того – раствором алкоголя или наркотика – этими служками владыки преисподней.

Гриф алкоголь употреблял очень умеренно и аккуратно, к наркотикам, как и к людям, им поклоняющимся, относился с искренним брезгливым презрением... Тогда – отчего тревога? Кажется, все идет по плану, но что-то зудит и зудит надоедливо и монотонно, словно невидимый комар в ночной комнате, мешая сосредоточиться и обрести душевный покой. Давешний разговор с Бокуном? Да. И – Данилов. Что-то очень уж самоуверенный парниша этот интеллектуал-самородок, чтобы быть ничьим.

Гриф уже отдал необходимые распоряжения, нужно проверить исполнение. Глядишь, и на душе прояснится. Гриф нажал кнопку селектора, приказал:

– Вагина ко мне.

Александр Александрович Вагин, блеклый невыразительный мужчина с пегими волосами, с пегой, словно присыпанной тальком кожей и с пегим взглядом невнятного цвета глаз, был неприметен, исполнителен и аккуратен. Среднего телосложения, среднего роста, средних лет... Даже костюм на нем, не старый и не с иголочки, не отутюженный и не мятый, был такого невразумительного колера, что, как только Вагин исчезал с глаз, визави вряд ли смог бы определить даже его цвет. Естественно, и сослуживцы, и подчиненные никогда не называли его Александром Александровичем; Сан Саныч было обращением почти официальным, ну а за глаза Вагина кликали – Серый Йорик, ибо на Серого кардинала он никак не тянул. Впрочем, при всей своей отвратно-непрезентабельной наружности Серый Йорик был еще и до омерзения похотлив и, как выразился один сослуживец, «злобуйственен», а потому многие старались брезгливо уклониться и от его приязни или ненависти, и от его потного и мятого рукопожатия. Вагина это нисколько не смущало. Его посыпанный перхотью пиджачишко являлся частью казенного пейзажа, как мажущаяся побелка в иных коридорах или желто-грязная окраска стен в иных заведениях. Гриф же просто знал Вагину цену. Как и всем, с кем он имел дело.

– Вызывали, Сергей Оттович? – застыл на пороге блеклой тенью Йорик.

– Да. Ты взял Данилова в разработку?

– Так точно.

– Результаты?

– За два часа трудно установить что-то определенное.

– И тем не менее...

– Пока только «объективка». Данилов Олег Владимирович, русский, в партиях и общественных организациях не состоял, политикой не занимался, место рождения, как и год, не указаны...

– Что значит, не указаны?

– Данилов сам заполнял файл, к тому времени он уже две недели сотрудничал в газете, никто в его формуляр не заглядывал... Разгильдяйство, конечно... Вот он и созорничал: местом рождения указан Кубытинск-на-Усяве, временем – тридцать третье Брюмера шесть тысяч восемьсот тридцать седьмого года от Сотворения мира.

– Забавно. Ты никогда не задумывался, Вагин, что даже это сочетание, «Сотворение мира», говорит в пользу христианства?

– Простите?..

– Co-творение. Когда в этом приняли участие Отец, Сын и Дух Святой.

Вагин пожал узкими плечиками:

– Я далек от богословия.

– Пожалуй, я тоже. Так, игра воображения. Зачем ты мне рассказываешь о вольных сочинениях Данилова?

– Ну как... – смешался подчиненный. – Положено.

– Мне не нужны идиотские сказки этого «простачка» о всяких кубытинсках, игогоевсках-на-Усяве и крестопропойсках.

– Виноват.

– Ты составил запрос для нашей агентуры в Москве?

– Так точно. – Вагин неуловимым движением извлек из папочки убористо заполненный текстом листок. – Необходима ваша виза.

Гриф быстро пробежал глазами текст. Двумя скупыми выверенными движениями вычеркнул несколько пунктов. Спросил:

– Какую смету ты заложил в оперативные расходы?

– Пять тысяч долларов. С допуском.

Гриф скривил губы:

– Не нужно никаких допусков. Добавь сзади нолик – и будет в самый раз.

Информация мне нужна в течение двух, максимум – трех дней.

Пепельное лицо Серого Йорика словно подернулось рябью: это означало удивление.

– Пятьдесят тысяч? На выяснение прошлых обстоятельств отставного журналиста?

– Он не журналист, и ты, голубчик, знаешь это не хуже меня. Или, по крайней мере, догадываешься.

– За пятьдесят тысяч я раньше покупал резидентов, – упрямо поджал губы-ниточки Вагин.

– Было за что платить... Раньше резиденты интересовались тайнами мадридских и кремлевских дворов... Удобно ли сиделось дедушке на горшке и хорош ли утренний стул... Ну а если стул хорош, то и трон крепок. Мы же – люди с тобой маленькие, но практичные. Сейчас нас интересуют только деньги и ничего, кроме денег. – Гриф покусал кончик карандаша. – Деньги разлагают людей, давая им возможность потворствовать своим порокам. И люди становятся ручными, как прикормленные белки. Вот и вся политика. – Он вздохнул. – Меня от этого мутит.

– Гриф взял из коробки сигарету, покрутил в пальцах, положил обратно. – Своей статьей Данилов шуранул в нашей провинциальной столице, словно каленой кочергой в муравейнике. Я хочу знать, кто этот «играющий джокер» на самом деле. Ты понял?

– Так точно.

– Экономить на информации в нашем случае – все равно что строить высотный дом без фундамента. Постройка завалится даже, не от ветра, от плевка! – Гриф ощерился, лицо его на мгновение стало неприятным и жестким. – А после опуса этого борзописца в нас не плевки полетят – камни, булыжники, сваи! И каждый из этих раковских, реймерсов, Головиных станет метать свой банк! Мне не нужно случайностей. Ты понял, Вагин?

– Так точно. Я понял. Но...

– У тебя сомнения?

– За пятьдесят кусков можно завалить дюжину таких, как Данилов.

– И проблема решена дешево и сердито, так? – сузил глаза Гриф. В голосе его явственно слышался сарказм.

– Так, – подтвердил Вагин с неожиданной твердостью в голосе.

– Ты помнишь, майн либер, любимое изречение английских миллионеров?

Помощник пожал плечами.

– "Я не так богат, чтобы покупать дешевые вещи". А смерть нынче дешева.

– Не для того, кто умирает.

Гриф глянул на помощника с каким-то новым интересом. Потом произнес очень медленно:

– Я не могу позволить себе роскошь устранить человека, не выяснив, кто за ним стоит.

– Его сыграли втемную. Это очевидно.

– Особенно если его сыграли втемную. Все. Вопрос закрыт.

– Есть.

– Что ты выяснил о Данилове достоверно? – спросил Гриф.

– Место жительства.

– Нужно установить наблюдение. Только нежно.

– Люди работают.

– М-да. Не густо. Он действительно одинок?

– Да. Ни родителей, ни родственников. Мы осторожненько опросили соседей.

За полгода в его квартире, конечно, бывали женщины, но – случайные. И не проститутки.

– Я не знаю среди женщин «не проституток». Просто одни продаются за наличные, другие – за карьеру, связи, место под солнцем. Лучше – под южным и ласковым.

– Я имел в виду именно женщин, продающих свое тело за деньги, – дисциплинированно уточнил Вагин.

– А – душу? Душу за деньги продают?

– Извините? – тускло глядя на Грифа, переспросил Вагин.

– Продают... На том и стоит мир. – Гриф пожевал губами, размышляя о чем-то своем:

– Ты не забыл о моем поручении? Барышнями для нашего застенчивого интеллектуала озаботился?

– Так точно.

Вагин выудил из черной папки увесистый конверт и почтительно положил на стол. Гриф вытряхнул из него с полтора десятка фотографий, оскалился:

– Анекдот есть такой. Сидит больной у психиатра, тот вынимает из стола карточку, показывает – на ней изображен треугольник, – спрашивает больного:

«Что это такое?» – «Это палатка, а там мужик с бабой уединились и – занимаются любовью!» – «Хорошо», – останавливает его врач, показывает карточку с квадратом: «А это что, по-вашему?» – «А это – дом, а там в каждой квартире мужики с бабами...» Врач озадачился, хмыкнул, показывает круг: «Ну а здесь что изображено?» – «Ну как же, доктор, это же земной шар, а на нем – в каждой палатке, в каждом доме, под каждым кустом – мужики с бабами...» – «М-да... – протянул психиатр. – У вас сложная форма сексуальной фобии, вы совершенно неадекватно реагируете на предъявленные вам символы». – «А вы, доктор, тоже хороши, – возмущается больной, – такую порнографию в столе держать!»

– Смешно, – вежливо развел пегие губы Вагин.

– Что ты мне притаранил, лишенец? – произнес Гриф, не очень-то и скрывая за язвительностью недовольство.

– Я полагал...

– Не суди по себе, Вагин. Откуда ты набрал столько шалав? На них же пробы негде ставить!

– Практика показывает, что интеллигенты более всего западают как раз на потаскух. Чем вульгарнее, тем лучше.

– Ин-тел-ли-ген-ты. Ин-тел-лек-ту-а-лы, – медленно и жестко произнес по складам Гриф. – «Практика показывает», – сымитировал он тягучий говор Вагина. – Яйцеголовые уроды, путающиеся в этой жизни, как в мамашкиной юбке... Данилов – интеллектуал? Это он не разбирается в жизни?

– Вы охарактеризовали его как идеалиста. Насколько я проинформирован Бокуном...

– Фока тебе рассказал, как Данилов его «построил»? Одним взглядом?

– Он упомянул, что у объекта э-э-э... «взгляд убийцы», но я отнес сие к фантазиям. Фокий Лукич тревожный и неуравновешенный товарищ, к тому же он был сильно нетрезв, и ему могло почудиться, что...

– Ничего ему не почудилось, не привиделось и не померещилось, Вагин. Я слышал разговор. Данилов именно такой. Жесткий. Опытный. Травленый. И раскован он не показно, он так живет. И знаешь, почему? Да просто ничего он в этой жизни не боится: не за кого ему бояться, а к себе он относится как самурай... Что-то в его прошлом пережгло в нем инстинкт самосохранения, и живет он сейчас словно по инерции...

А Фока, тот был напуган смертельно, не блажно! Я не поручусь, что, будь они действительно наедине, Бокун не напрудил бы лужу прямо в своем президентском кресле! А ты говоришь – интеллектуал!

– Тогда... почему «идеалист»?

– Тебе следовало бы знать, Вагин. Люди без идеалов ничего не достигают в этой жизни! Их удел – быть прислугой. Высокооплачиваемой, но прислугой! Только идеалы заставляют людей терпеть лишения, быть самоотверженными и проявлять доблесть! Доблесть! Многие давно забыли, что это такое! А Данилов... Он похож на воина, уставшего от войны и разочарованного в жизни. Но – не в идеалах!

Идеалов чести он не оставил: достоинство не позволит ему тлеть на этой помойке ленивым жвачным или шустрить суетящимся торгашом! А ты – ты предлагаешь хищнику в «предмет обожания» заунывную потаскуху? Нам нужна такая девчонка, в которую он сможет влюбиться, понял, недоросль? – Гриф усмехнулся, закончил ернически, имитируя кота Матроскина из известного мультика:

– Сдается мне, зря я тебя кормлю.

– Виноват, – прошелестел тонкими губами Вагин.

– Это все, что у тебя есть? – кивнул Гриф на рассыпанные по столу фото.

– Нет. – Вагин бесстрастно вынул из папочки другой конверт.

– Востер. Ну-ка? – Он открыл конверт, там было всего четыре фотографии. – Вот это лучше. Откуда девки?

– Э-э-э...

– Да не блей ты!

– Двое из театрального училища, еще двое...

– Где они сейчас? – перебил его Гриф.

– Внизу. Ждут.

– Ты проинформировал их?

– В общих чертах. Дескать, нужно сыграть роль.

– Ты с ними уже работал?

– Да. Способности хорошие.

– Принципы?

– Современные.

– Интересы?

– Развитые девочки.

– Крючки на них?

– Надежные. На каждую папочка. Любой можно поломать и карьеру, и жизнь. А то и закрыть на пару лет безо всяких фокусов. По закону.

Гриф растянул губы в усмешке:

– У нас – так: или по-хорошему, или по закону.

Глава 15

– А ты меня заинтриговал, Вагин. И не столько барышнями... Ты что, решил меня сыграть? Проверить на бдительность, вшивость и профпригодность?

– Ну что вы, Сергей Оттович.

– Ты еще добавь: «Как можно-с». Мы оба знаем, как можно.

– Так точно.

– Ну что ж. Будем считать, первый конверт ты просто перепутал со вторым. И руководила тобою бесхитростная тупость. Так?

Вагин молча стоял перед столом шефа, устремив непроглядно-мутный взгляд куда-то в стену поверх головы Грифа, Гриф бегло пробежал справки на девушек, еще раз рассмотрел портреты.

– Позови-ка мне вот эту, – выложил он одну из фотографий. – Сейчас.

– Слушаюсь, – кивнул Вагин и исчез за дверью.

Девушка появилась через пару минут, принеся с собой какой-то едва уловимый аромат – букет был тонок, свеж и изыскан. И сама девушка была хороша, и походила скорее на девочку-подростка – легкой угловатостью, порывистостью в движениях и взглядом – он был удивительно чист и наивен. Девушка подошла к столу и застыла, чуть косолапя и переминаясь в высоких туфлях. Ноги ее до колен прикрывал подол платья, но Гриф оценил изящество лодыжек... Кажется, он не ошибся. Скоро он узнает наверняка.

– Как тебя зовут? – спросил Гриф.

– Анжела.

– Фамилия?

– Куракина. Анжела Куракина, – Ты знаешь, что за работу мы хотим тебе предложить?

– Да. Мне нужно увлечь мужчину.

– Тебе нужно влюбить в себя мужчину. Молодого, умного, энергичного. С хорошей интуицией и слухом на фальшь. Но – одинокого. И оттого – уязвимого.

Влюбить его в себя. И не влюбиться самой. Задача понятна?

– Да.

– Такой опыт для тебя, как для актрисы, будет полезным. Может быть, даже бесценным. Тебя устраивает гонорар?

– Да.

– Ты понимаешь, что такое «любовь»? Ты знаешь, что такое «влюбленность»?

– Думаю, что знаю... – неуверенно произнесла Анжела.

– Ну что ж... – Гриф откинулся в кресле, рассматривая ее, приказал жестко и властно:

– Раздевайся.

– Что?.. – запнулась девушка.

– Снимай одежду!

– Прямо здесь? – Щеки ее залились краской.

– Да.

– Это... нужно?

– Да.

Анжела беспомощно повела глазами, потянула было платье вверх, покраснела пуще, отпустила полы, расстегнула пуговки на груди и потом одним движением подобрала подол и сбросила платье через голову. Посмотрела на Грифа потемневшим взглядом.

– Ты превосходно играешь! – поощрил ее Гриф.

– Я... не играю.

– Мне трудно поверить, что, обучаясь в театральном, ты столь стыдлива. Это в наше-то время. Или ты решила разыграть с нашим подопечным, как выражались во времена незабвенные, «любовь на пионерском расстоянии»? Не выйдет. Без секса власти над мужчиной не бывает.

– Секс – это естественно, а вот это все...

– Ну, договаривай.

– Это все... унизительно.

– А что, собственно, тебя унижает?

– Вы... Вы обращаетесь со мной как с вещью.

– Все мы для кого-то лишь вещи. Ну? Что ты застыла? Совсем раздевайся.

– Для... чего?

– Ты же хочешь заработать деньги.

– Никакие деньги не стоят унижения.

– Вот как? А как же предательство?

– Какое... предательство?

– Ты ведь должна сблизиться с мужчиной для того, чтобы мы знали о нем все.

– При чем здесь предательство? Я же его совсем не знаю.

– Умница. Это просто игра. Ведь так? Я спрашиваю, так?

– Да, – выдохнула девушка одними губами. – Это игра.

Анжела, стараясь не смотреть на Грифа, разделась донага. Гриф встал, обошел ее, бесцеремонно осматривая, остановился напротив, приказал грубо:

– Убери руки!

Девушка, глядя в пол, развела ладони.

– Ты возбуждена.

– Нет.

– Да.

Гриф вернулся за стол, устроился в кресле. Анжела хотела прикрыться, но Гриф рявкнул, словно кнутом хлестнул:

– Не сметь!

Девушка вздрогнула, будто ее действительно ударили.

– Расставь ноги!

Она подчинилась.

– Вот так, моя хорошая... – Губы Грифа разошлись в улыбке. – И что ты сейчас чувствуешь? Не слышу?

– Ничего.

– Ну-ну, не торопись с ответом. Посмотри мне в глаза! Отвечать! Ты хочешь заработать деньги?

– Я сказала... Никакие деньги не стоят унижения. – Лицо Анжелы пылало. – Если бы...

– Ну, договаривай!

– Если бы у вас не было тех бумаг... я бы ни за что... ни за какие деньги...

– Ну да, ну да... Исключение из театрального... Увольнение с работы... Ты ведь подрабатываешь в престижном салоне, не так ли? Что дальше?.. Суд...

Лишение свободы... Тюрьма.

– Прекратите!

– Что там за тобой? Кражонка в ювелирном?.. Колечко пыталась стянуть?..

– Перестаньте! Ну, пожалуйста, перестаньте!

– Любая смазливая самочка падка на блестящее. Сядь на стул!

– Что?..

– Сядь на стул! Лицом ко мне! Расставь ноги! – хлестал Гриф фразами. Он рассматривал девушку, лицо его кривила улыбка, которая у другого могла бы показаться похотливой, но... Глаза Грифа оставались холодны. И – безжалостны. – Что ты чувствуешь? Отвечать!

Анжела подняла лицо, ее чувства читались в глазах безо всяких слов, но Гриф прикрикнул:

– Отвечать! Правду!

– Я... Я вас... ненавижу!

– А в тюрьму не хочется, правда? Не хо-о-очется... Куда проще ноги раздвинуть. – Гриф пригасил усмешку, закончил:

– Разумная девочка.

Гриф откинулся на спинку кресла, закурил, посидел раздумчиво, глядя в потолок и любуясь причудливыми завитками дыма:

– Ты не солгала. Сейчас ты действительно меня ненавидишь. И ты – возбуждена, ты возбуждена так, что у тебя голос срывается... И притом – искренна и в своей ненависти, и в своем желании!

Анжела закрыла лицо ладонями; она так и осталась сидеть перед Грифом нагой в неудобной и бесстыдной позе.

– Я тебе расскажу, что ты чувствуешь... – заговорил Гриф хрипло, почти зашептал. – Страх. Ненависть. А от ненависти до любви расстояние такое же, как и от любви до ненависти... И сейчас... Тебя волнует твоя нагота, тебя возбуждает моя власть, тебя заставляет трепетать твоя полная зависимость и беспомощность!

Гриф замолчал и вдруг выкрикнул резко, словно плетью хлестнул:

– Теперь ты поняла, что такое любовь?! Чужая и чуждая власть принуждает тебя подчиняться, и ты оказываешься на грани высшего чувственного наслаждения!

А любовь – это когда ты покоряешься кому-то потому, что иначе просто не мыслишь для себя жизни! Это доверие, это восторг, это влюбленность, это страсть, это наслаждение именно своей беспомощностью и властью над тобой самого близкого тебе существа, это ощущение над мужчиной своей власти – власти женщины...

Власти – полной, безмерной и безграничной!

Гриф встал из-за стола, подошел к Анжеле, коснулся ладонью лица; словно токовый разряд прошел по ее телу, девушка застонала, закусив губу, по щекам горошинами покатились слезы... Гриф приподнял ее лицо за подбородок, девушка несмело подняла глаза: взгляд ее был темным и покорным.

– Ты меня ненавидишь?

– Да.

Гриф чуть отстранился. Хрипло, словно задыхаясь, Анжела спросила:

– Что... я... должна... сделать?

– Ты должна стать легкой, лукавой, ветреной, беззащитной, умной, сумасбродной, нежной, безрассудной, ласковой, глупой, верной, удивленной и – снова беззащитной! Любовь – это удивление и беззащитность! – Гриф поднес к ее лицу фотографию Олега:

– Ты должна стать для него всем! И помнить: это только игра, игра, увлекательнее которой жизнь еще не придумала! Ты сумеешь?

– Я смогу.

– Я хочу, чтобы он был без ума от тебя. Чтобы ты знала каждый его шаг, каждую мысль, каждый оттенок чувства. Это красивая игра. Мне нужна твоя ненависть. И – твоя власть. Ты сможешь?

– Да.

Гриф задумался на мгновение. Закончил буднично и абсолютно безразлично: >

– А обстоятельства вашего романтического знакомства мы организуем.

Анжела кивнула. Движение было медленным и плавным, ей не хватало дыхания... Девушка снова подняла лицо, но взглянуть в глаза Грифу не посмела.

Лишь прошептала, с видимом трудом разлепляя запекшиеся губы:

– Что я должна сделать... сейчас? Для... вас?

На лице Грифа читалось разочарование и брезгливость. Как жаль. В мире так мало людей, способных на любовь, ненависть, доблесть. Способных к власти. Таков мир: приходится обходиться тем, что есть.

Осталось получить от этой девочки удовольствие. Всего лишь. Не страсть, не любовь, не счастье. Как жаль.

...Через три четверти часа Гриф снова сидел за столом, свежий после душа, прихлебывая ароматный кофе. С Анжелой уже работал Вагин. Мало быть готовым предавать, нужно уметь это делать. Вагин – прекрасный преподаватель сего доходного ремесла. Губы Грифа растянулись в улыбке. Данилов хорош. Но он, Гриф, сломает этого вольного флибустьера, как только что сломал девчонку. Теперь Анжела Куракина воспринимает жизнь игрой, в которой и предательство ненастоящее, и любовь – понарошку... И будет работать самозабвенно, потому что он, Гриф, отравил ее самым сильным наркотиком – жаждой власти. Полная власть над мужчиной – что может быть сладостнее для нее после унижения? Ну а что до Данилова...

Человека не так ломает несчастье, как призрак несостоявшейся надежды.

Особенно если этой надеждой была любовь.

Глава 16

...Океан набегал на берег лениво и сонно. Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна. Только у самой воды шустрые крабы, выброшенные шальной волной, неловко перебирали лапками, стараясь побыстрее вернуться в родную стихию. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.

Девчонка брела по самой кромке прибоя обнаженной, ее худенькая загорелая фигурка казалась частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из моря, будто окаменевшие останки доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собою и с океаном, и гармония счастья казалась полной.

А в дальнем мареве возникло белое облачко. Оно было похоже на батистовый платок, сотканный из прозрачных фламандских кружев, невесомое и легкое, как дуновение... Но марево густело, становилось плотным и непрозрачным, затягивая уже полнеба грязно-белым пологом; оно на глазах меняло цвета, словно наливаясь изнутри серым и фиолетовым... И океан стал сердитым и неласковым, на гребешках волн закипела желтоватая пена, и сами волны сделались непрозрачными и отливали бурым. Зубья скал ожили в набегающем шторме; вода бесновалась, словно слюна в пасти исполинского хищника, но солнце еще заливало все сиянием, и девушка, занятая игрой, не замечала ничего.

Солнце скрылось в одно мгновение, исчезло, словно кто-то задернул тяжелую портьеру. Девушка оглядела ставший разом чужим и неприветливым берег, метнулась к обрыву; там, над обрывом, полыхнуло бело, земля содрогнулась, и обрыв стал оседать, дробиться пластами... Замер в шатком равновесии, качнулся и с утробным хрустом рухнул на песок, подминая под себя побережье и окутав все окружающее тонным смогом серо-желтой сухой пыли. Девушка заметалась в этом мороке, взвесь песка и пыли набивалась в легкие, душила.

Олегу казалось, что он парит над этим удушливым смрадом, словно птица. В лиловом небе он видел просвет, заполненный солнечным теплом и синевой чистого неба... Нужно было лишь взлететь туда – и все. Но вместо этого он сложил крылья и ринулся вниз, ощущая, как вздрагивает земля, и зная, что через секунду-другую новый пласт породы рухнет и погребет под собою и этот берег, и край океана, и девчонку... Он падал почти отвесно с отважным безрассудством, чувствуя, как девушка мечется в потемках беспросветной серой пыли, и знал, что должен ее вытащить оттуда ввысь, в ясную синеву... Он несся сквозь серый туман, как сквозь пепел, он кричал, но крик его был бессилен... И тут увидел ее, неподвижно лежащую у самой кромки воды... Он схватил девушку и рванулся вверх, напрягая волю, чтобы совладать с собственным телом, ставшим вдруг таким непослушным и тяжелым... Пыль застилала все пространство вокруг, душила, и он закричал и почувствовал, как податливый воздушный поток подхватил их и понес вверх, к солнечным лучам и сияющему до боли в глазах небу...

...Олег открыл глаза, некоторое время озирался, не узнавая окружающего, машинально наклонился с дивана, выбил из пачки сигарету, прикурил. Сердце билось, как загнанный зверек, попавший в капкан. Впрочем... И лето, и смерч остались во сне. В комнате плавали пасмурные сумерки: над городом завис Дождь.

Олег был один. Затянулся терпким дымом, усмехнулся невесело...

Порой все, что у нас остается, это сны. А уж что привело к такому невеселому положению вещей – бог весть. И кажется, что жизнь уже закончилась, а ты сидишь в унылой предтече чего-то нового, но вот ощутить, почувствовать, познать это новое тебе еще не дано... И нет уже ни беспокойства, ни душевной смуты, ничего нет. Только пустое созерцание голых стен и бег измученных клячмыслей по замкнутой арене давно опустевшего цирка, в котором не ждешь уже ни оваций, ни очарования, ни смеха. Смех остался далеко-далеко в юности, ну а юность... Она, кажется, вообще случилась в совсем другой, чужой жизни, в другой стране, в другой галактике. Наверное, так и есть. Зато остались сны. О берегах, где никогда не был.

Сигаретный дым был безвкусным и горьковатым. Олег посмотрел по сторонам.

Кошка Катька куда-то ушла по своим кошачьим делам. Он же никуда не собирался.

Потому что возвращаться в пустое жилище было бы совсем горько.

Звонок в прихожей был настойчив. Олег не спешил. Даже размышлял некоторое время, открывать или не стоит. Не было у него в этом городе друзей. Впрочем, врагов тоже. Ну что ж... В любой ситуации нужно искать только хорошее.

Звонивший был бесцеремонен и навязчив. Олег отодвинул защелку, распахнул дверь. На пороге стоял сосед, Иван Кириллович Ермолов. На его мятом, провисшем, словно простиранном и не просушенном до конца лице читалась вселенская скорбь.

Он смотрел прямо перед собой блеклыми выцветшими глазами и вряд ли отчетливо видел Олега. Но открытую дверь различил.

– Люди алчны и подлы, – провозгласил он и, миновав Данилова, как мебель, прошел в комнату.

Иван Кириллович Ермолов был творец. Художник. Маститый и матерый работник холста и кисти. Некогда Иван Кириллович был даже приближенным живописцем: портреты вождей партии и правительства, героев соцтруда и знатных механизаторов, масштабные полотна типа «Трудовая вахта на Кержинском сталелитейном» снискали ему республиканскую госпремию, чины, регалии и деньги.

Теперь он лепил из себя стоика.

– Ты один? – спросил Ермолов, склонив голову набок.

– Как Ленин в Разливе.

– Угу. – Живописец угрюмо кивнул, обозрел обстановку, спросил хрипло:

– Пьешь?

– Прикладываюсь.

– Угу.

Ермолов так же, по-хозяйски, прошел на кухню, поморщил нос, озирая обычный беспорядок, выудил из безразмерных художнических шаровар склянку с коньяком, отыскал на столе стакан, привередливо оценил его чистоту на свет, снова поморшился, протер полотенцем, расплескал коньяк в него и в случившуюся здесь же пиалу, произнес нечто напоминающее и «твое здоровье», и «все там будем» и в три глотка опрокинул двухсотграммовый хрущевский в рот. Задумчиво пожевал губами, спросил запоздало:

– Не отвлекаю?

– Уже нет.

– Тебя уволили. – Ермолов снова пожевал губами, уверенно резюмировал:

– Это к лучшему. Ибо люди подлы и алчны.

– Не все, – пожал плечами Олег.

– Все. Даже твой покорный слуга. – Он вздохнул, глаза его подернулись слезливой поволокой... – Молодость уходит слишком быстро. Слишком. И когда приходит удача, она тебе уже не нужна. Как и успех. У человека не остается ничего, кроме прошлого. Вернее даже – горькой памяти о нем.

– У некоторых остаются деньги.

– Вот именно. Эти лукавые слуги норовят стать господами, но Творец не может позволить себе, служить двум господам. – Иван Кириллович вздохнул еще горестнее. – Другие – могут.

– Что случилось, Кириллыч?

– На аукционе в Лондоне продали мои картины. Серию картин.

– Поздравляю.

Ермолов налил себе еще, спросил:

– Чего не пьешь?

– Нет желания.

– А из вежливости?

– Из вежливости я тебя слушаю. – Несмотря на существенную разницу в возрасте, Данилов был с Ермоловым на «ты» по упорному настоянию последнего.

– Мог бы и соврать.

– Зачем?

– Я не понимаю молодых. Вам совсем не знакома щепетильность.

– Когда как. Да и не так уж я молод.

– О да. Ты знаешь, сколько заплатили за семь моих полотен в Лондоне?

Двести восемьдесят тысяч фунтов.

– Я в этом профан. Это много или мало?

– Что ты придуриваешься, Данилов? Это признание, ты понял?! Успех!

Настоящий!

– Еще раз поздравляю.

Ермолов помрачнел, одним глотком прикончил полстакана:

– Не мой успех. Чужой.

– Почему?

– Картины писал двадцатитрехлетний гений Ваня Ермолов. В одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году. Иван Кириллович Ермолов с его циррозом, запойным пьянством и прочими проблемами никому не нужен и не интересен. Он ничего не создал. И уже не создаст.

– Это драма.

– Иронизируешь? Ну-ну. Знаешь, человеку свойственно желать. Женщин, роскошь, хорошие вина, внимание, поклонение... Когда желания исчезают, он труп.

Но вот в чем парадокс: удовлетворение этих самых желаний калечит человека еще пакостнее! Он становится, как это называют, «рабом приятной жизни». Ему противны и подвиг, и целеустремленность, ибо они нарушают гармонию суетного благолепия. А время, его время, уходит, не оставляя ничего по себе, кроме горечи несбывшегося. Ничего. Ничегошеньки. А если учесть, что впереди пустота и ночь...

– Прекрати плакаться, Иван. Теперь ты богат.

– Черта с два! Холсты увез мой однокашник Мося Гельман еще в семьдесят первом. Я не получу ни фунта. Люди алчны и подлы. Но... – Ермолов помолчал с полминуты, потом произнес тихо:

– Он в меня верил.

– Кто?

– Гельман. Весельчак и бездарь Мося Гельман.

– Выходит, не зря?

– Выпей, Данилов, мне трудно говорить с тобой трезвым. Ты меня не понимаешь.

– Понимаю.

– Но пить не станешь.

– Не-а.

– А я выпью.

Ермолов наплескал себе еще три четверти, выпил разом, как воду.

– Ты хоть понимаешь, отчего я тоскую?

– Отчасти.

Иван Кириллович покивал, как распряженный строевой конь.

– Жизнь прошла. И – не состоялась. И пожалуйста, не спорь. Укатали меня.

Или я сам себя укатал? Не знаю. – Ермолов тяжко вздохнул. – Дай-ка мне сигарету.

Он закурил, закутался в дым, как одеяло, поднял лицо:

– Ты знаешь, ребеночек, когда является в этот мир, орет – вот он я! Я – особенный! Я – неповторимый! Я – есть! А потом что? Он подрастает, а его тюк да тюк по темечку – не высовывайся, не горлань, не гордись... Вот и затихает человечек, а потом и навовсе – вязнет в интригах, чегой-то суетится по-мелкому, а на поверку – и не живет вовсе, долга своего перед природой и Богом не выправляет, так, пережидает жизнишку, будто время на автобусной остановке... А придет Суд, спросят: почто, раб Божий, талант в землю зарыл да дар свой бесценный – жизнь – на похоти и суесловия расточил? Что ответить? Что?

А чтобы талант свой ощущать, нам беспокойство дано. Вроде смотришь – и все у человечка есть, и умен, и пригож, и достатком Бог не обошел, а ходит как в воду погруженный, и лето красное ему не в радость, и зима белая – в тоску и укоризну... Знать – ест его сомнение да тревога: дни лукавы, время как вода сквозь пальцы бежит, под солнышком сохнет... И вот ладони уже сухи и шершавы, и не вспомнить – а была ли вода та? Нет, не вспомнить.

Глава 17

Иван Кириллович сокрушенно помотал головой, налил себе еще, выпил. Олегу показалось, что на стуле он держится чудом. Хотя пил художник всегда, надо сказать, крепко.

– А я к двадцати годкам сохранился в непорочном девичестве. Мир – полная чаша радости, вот что! Как в стихах:

...Я забывался в яблоневых снах

Так искренне, так ветрено, так чисто...

Там был ручей, конечно, серебристым

И был совсем не сумрачным монах,

Поросший первой мягкой бородой.

Он был безгрешен, ясноглаз и весел,

И распевал стихи греховных песен,

И запивал вино святой водой!

А если в чем была его вина,

Так в том, что мир он принимал на веру,

А лести, лжи, корысти черной меру

В делах людей не видел.

Из стихотворения Петра Катериничева.

О, как я был легковерен! И – писал! Я писал мир ярким, яростным и страстным, жадным к жизни и чистым в своем совершенстве! Я желал, как Ван Гог, подарить этот мир людям, романтизм и идеализм! И не желал замечать ничего, кроме чистых цветов.

– Ермолов замолчал, словно собираясь с силами. – И меня за топтали. Крепко топтали, до костей. За чуждый классовому подходу мелкобуржуазный оптимизм, слюнтяйство, отход от принципов социалистического реализма... Хотя – что может быть губительнее для искусства, чем реализм?

Ермолов сник было, опустив голову на руки, но снова вскинулся, сверкая горячечными зрачками:

– Искус-ство... Искус... Искушение сотворения собственного мира и жизни, отличной от этой... Вот Господь и наказывает. Может, вся творческая тайна в том и состоит, что если ты решил писать честно и совестливо и обратился к Господу и Господь услышал тебя, то повел не просто вратами узкими, но через испытания тяжкие и мучительные, способные сделать сердце ранимее, а душу – зорче?.. Как заметил еще Экзюпери: «Я знаю только один способ быть в ладу с собственной совестью. Этот способ – не уклоняться от страданий». Да. Страдания очищают душу. Вот только вопрос: для чего они ее очищают? Для новых, еще больших страданий? И людей более всего привлекает чужая боль, перенесенная Творцом в вечность?.. А наши полотна... Они остаются все так же белы и пусты, и сил хватает лишь на то, чтобы облечь свою бездарность в парадную золоченую раму...

Иван Кириллович совсем поник. Когда он поднял голову, взгляд его был пустым, будто экран сломанного телеприемника.

– Семь холстов... Ясных, как жизнь. Написанных в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году... Сорок лет – в пропасть. Жизнь не удалась. – Он поднял лицо, искаженное страданием. – Ты понял, Данилов? Ты видишь расплату за предательство самого себя. Нет, когда я превратился из художника в маляра, я еще утешал себя тем, что отражаю свое сюртучное время... Сначала я еще пытался оживить полотна всполохами алого или беспредельностью синего... Тщетно.

Обыденность сопротивляется жизни еще более неотвратимо, чем смерть. А серость... Серость вицмундиров оч-ч-чень скрашивалась переливом алых червонцев, сиренью четвертных и скромной охрой сотенных... А еще – мерцающим пурпуром вина, персиковыми телами женщин, горячностью бредового веселья... Ну да, мы веселились яростно и отрешенно, чтобы как можно реже возвращаться в мир сюртуков и ковровых дорожек... Вот странно, ведь дорожки были малиновые с зеленым, а всегда виделись тоже серыми... – Ермолов неподвижно застыл на табурете, устремив взгляд в пустоту, произнес горько:

– Все было. Ничего не осталось. Ничего.

Некоторое время он так и сидел, словно мятое изваяние, поднял нездешний взгляд на Олега, спросил:

– Тебе снятся сны?

– Снятся.

– Что?

– Океан. Песок. Смерч. Девушка. Полет.

– Значит, ты счастлив. Только не подозреваешь об этом. – Он помолчал, добавил, снова погрузившись в трепетный мир выдуманных цветов:

– Нельзя обрывать полет, пока можешь летать. Нельзя.

Иван Кириллович снова налил себе, выпил, не чувствуя уже ни вкуса, ни опьянения. Улыбнулся вымученно и горько:

– Жизнь в вымышленном мире утомительна, как бессонница. Обрывки полусна-полубреда мечутся в ночных сумерках яркими всполохами, а утром не ощущаешь ничего, кроме усталости, раздражения и страха. Страха перед тем, что привиделось, страха перед одиночеством, как предтечей небытия... Страха перед новой ночью, как перед предвечной тьмой... Я боюсь снов. Все дело в том... У меня уже нет сил перенести их на холсты.

Кое-как Ермолов приподнял огрузневшее свое тело с табурета, его качнуло в сторону, но он удержался. Добрел до дверей, обернулся:

– Люди, встречаясь, чаще всего спрашивают друг друга: «Как живешь?» И никто не спросит о важном: «Зачем живешь?» Это считается бестактным. Если бы меня кто-то спросил тогда, может быть, я смог бы явить мир, что так и умер во мне?..

Ермолов отворил дверь, остановился перед проемом, как перед зияющей ямой, сказал едва слышно, почти прошептал:

– Не предавай себя, если сможешь. И даже если не сможешь, все равно не предавай. Живи.

Глава 18

Олег остался один. Вечером жара ушла, дождь заполоскал по листьям... Олег сидел и смотрел в дождливый сумрак за окном... «Зачем живешь?» Он не знал ответа. Впрочем... Это смотря что считать жизнью: если создание иных миров или иных химер, то да, его жизнь никчемна и напрасна. Ну а если... А что – «если»?

Он сделал кого-то счастливым? Или – счастлив сам? Искать ответ в книгах? О чем могут рассказать книги, кроме очевидного?.. Впрочем, любовь тоже очевидна, но еще никто о ней не рассказал так, чтобы поняли те, кто лишен дара любить. Тогда – что остается? Как в мудреном пионерском девизе: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Но что искать и почему не сдаваться, когда найдешь, от пионеров скрыли. Когда Данилов сам был пионером, девизом их отряда были слова Валерия Чкалова: «Если быть, то быть первым». Какое-то время Олег даже следовал ему.

Понимание, что первенство – это одиночество, пришло потом. Когда он уже привык быть первым.

А Иван Кириллович проспится. Пусть не от жизни, а всего лишь от пьянки. А там, глядишь, вместе с хмелем пройдет и горечь. А лукавое сознание, спасая душу от раздирающей тоски, придумает прожитым годам не просто оправдание, но найдет в минувшем много глубокого, важного и цельного. Ведь большинство живет даже не как бог на душу положит, а как нелегкая вынесет, и потом, в мирной или не очень тиши пенсионных раздумий, люди придумывают себе принципы, по которым якобы жили, и идеи, которым якобы следовали... Или ничего не придумывают, и к жизни их привязывают привычки. Закон «отрицания отрицания» срабатывает во всем своем разрушительном величии, а потому Ермолов прав в одном: мир принадлежит молодым, только они живут надеждами на блестящее будущее и иллюзиями великих воплощений, всем остальным остается лишь память о прошлом и сожаления о несбывшемся.

Звонок в прихожей снова разразился длинной переливчатой трелью. Или это Ермолов вернулся, чтобы добавить в квинтэссенцию вселенской тоски и самобичевания ноту здорового оптимизма?.. Вряд ли. После принятой дозы горячительного он витает в переменчивых чарах Алголя <Алголь – затменная переменная звезды Персея. Арабы назвали ее именем одного из демонов зла; то же название получил у них и любой пьянящий напиток.>, а из когтистых лап этого беса вырваться не просто.

Данилов подошел к двери и распахнул ее. На пороге стояла Даша. В руках у нее была объемная сумка-рюкзачок.

– Не ждал?

– Не ждал.

– Хм... Мне что, вот так и стоять? Может, войти пригласишь?

– Входи. Только у меня бедлам.

Девушка сбросила ветровку, повесила на крючок, тряхнула мокрыми волосами.

– Ну что ты на меня так смотришь? Считай, я пришла извиниться за все, что произошло там, у реки.

– Бывало хуже.

– Я имею в виду не тех, из джипа, а когда... Ну когда меня в машину, а тебя скрутили.

– Я же сказал.

– Можно мне пройти?

– Проходи.

В комнате Даша огляделась, округлила глаза:

– У тебя не бедлам, у тебя тут гибель Помпеи!

– Предупреждать о визитах надо.

– Это экспромт.

– Тогда и общий бардак в кубрике будем считать экспромтом.

– Будем.

В комнате повисло молчание. Оно обступало, как вата.

– Ну что ты застыл, Данилов? Делай что-нибудь! Предложи девушке крюшон, сигарету, чай, кофе, шоколад! Разлейся соловьем, покажи, какой ты умный и замечательный! А то ведь через пять минут я тут скисну и умру!

– Прекрати балаболить. Тебе ведь невесело, а?

– Да. Невесело. Можно я закурю?

– Валяй. Крюшона нет, а чай сейчас будет.

Данилов прошел на кухню. Задумчиво посмотрел на гору посуды в раковине...

Выудил две пиалы, тщательно вымыл, сполоснул подошедшим за пять минут кипятком заварной чайник, высыпал более чем щедрую порцию заварки, залил, накрыл полотенцем. Вернулся в комнату, сел в кресло, закурил.

– Ну не сиди таким мрачным монументом, Данилов! На самом деле я жутко смущена, а ты... Я не знаю, как вести себя с умными взрослыми мужчинами! Не приходилось!

– Разве?

– Ну... Только как примерной дочери серьезного родителя. А самой – нет.

– Сейчас заварится чай.

Олег сходил на кухню, вернулся, расстелил на столике чистое полотенце, принес пиалы, чайник, сахар. Разлил чай.

– Ты так и будешь молчать, Данилов?

Олег пожал плечами.

– Может быть, ты думаешь, я тебе на шею пришла вешаться?

– Да нет. С чего?

– С чего... – задумчиво повторила Даша. – А ни с чего! Просто вот возьму и обниму! Оттолкнешь? Ты понял, почему я пришла?

– Тебе плохо.

Даша помолчала, кивнула совсем по-детски:

– Да. Мне плохо. Ты догадался, потому что веду себя как истеричка?

– Просто ко мне приходят люди, которым плохо. Когда им хорошо, им не до меня.

– Если людям хорошо, им вообще ни до кого. Разве не так?

– Так.

– И обижаться тут не на что. А ты правда странный. Вроде взрослый, а рассуждаешь как ребенок. И вид у тебя совсем такой же: «За что меня наказали?»

Наверное, это от беззащитности. Но ведь беззащитность – это не слабость?

– Нет.

– Вот и я так думаю. Она делает человека сильным и оставляет добрым.

Когда-то у меня папа был таким, только... Он всегда так боялся показаться слабым, что надел на себя маску «несгибаемая воля», и она победила его, эта маска. Он перестал замечать живых людей. И понимать. Он видит только их маски.

– И тебе от этого плохо?

– Мне много от чего плохо.

– Это просто юность. С возрастом пройдет.

– С возрастом все пройдет, даже жизнь! Только я не хочу жить в клетке и одноклеточным! Данилов улыбнулся грустно:

– Часто вся обида юности состоит лишь в том, что нам кажется, что все лучшее в этой жизни уже было и завершилось до нашего рождения... Было до нас и без нас. Или – будет потом, но тоже без нас. Это пройдет.

– Что ты читаешь мне сентенции? Я вовсе не дитя неразумное... А ты отгораживаешься от меня этим поучительным тоном, словно забором.

– "О чем бы ни спросил бы, зачем бы вдруг да ни разжал уста, опять дежурное «спасибо», потом резервное «пожалуйста» <Из песни Михаила Щербакова.> – негромко напел Олег. – Извини.

– Это ты извини, что я тебя загружаю... Просто... Я знаю, все лучшее есть сейчас, но оно где-то не здесь, не со мной, вот что! И я загнана в какие-то рамки, мне в них тесно, неуютно, муторно, но другой жизни я не знаю и... боюсь.

А что может быть горше – тосковать о жизни и не видеть даже, а чувствовать, как она проходит мимо?..

Олег ничего не ответил, просто смотрел в одну точку.

– Прости. – Девушка подняла лицо, посмотрела на Олега, покраснела. – Я немного выпила. Или – много. Для храбрости. Больше всего я боялась, что ты меня сразу прогонишь.

– Как ты меня нашла?

– Просто. Ты же сказал, что ты журналист. Я объехала две редакции, и уже во второй мне тебя «сдали». – Девушка усмехнулась. – В хорошем смысле этого слова. А адрес дали в твоей редакции. С лестными для тебя рекомендациями.

– Да?

– Сказали, что ты желчный, злой, самоуверенный, бесцеремонный и непорядочный. Возможно даже, гуляка и ловелас. Прямо как у Жоржи Амаду. Я была заинтригована.

– Что-то много лести для одного.

– Там такая молодая тетя с телячьими глазами. Похожая на яблоко «белый налив». С гнильцой. Как ее? – Даша наморщила лоб. – Блудилина.

– Сочиняешь.

– Да нет же!

– Мадемуазель Блудилина не выговаривает существительное «ловелас». Потому что не знает его значения.

– Ну... Она выражалась проще: «жлоб» и «подонок». Ну и всякие другие слова. А я перевела. В меру своей испорченности, начитанности и внутреннего романтизма натуры. Это плохо?

– Замечательно.

– Вот и я так думаю. – Даша взяла с пола рюкзачок, вытащила початую длинную бутылку. – Я хочу еще выпить.

– Есть повод?

– Дождь льет.

– Причина существенная.

– Ну что ты опять? Снова «свекор» проснулся?

– Бокалы в шкафу.

Даша встала, взяла из шкафа два бокала, поставила на столик.

– Нет, ухажер из тебя никакой, Данилов.

– У меня было трудное детство.

– И девчонки сами вешались тебе на шею.

– Нет.

– Я знаю. Их пугала даже не твоя серьезность, а боязнь показаться неуместными. И – глупыми. Ты всегда был таким?

– Уже не помню.

– Ты кажешься слишком умным. Это напрягает.

– Нам всем в этой жизни не хватает беззаботности. И это не зависит от возраста.

– Поэтому я и хочу напиться. – Девушка с решимостью взяла бокал, сделала несколько глотков. – Но пока еще не очень умею.

– И учиться не стоит.

– Ты думаешь? – Девушка помолчала, словно прислушиваясь к чему-то в себе.

– Странно. Мне с тобой очень хорошо.

Легко. Я где-то читала... Беззаботные и легкие люди находят себе подобных, а раздумчивые... Они очень внутренне собранны и целеустремленны, вот только оттого не легче ни им самим, ни окружающим. Они – словно «отягощенные злом».

– Злом?

– Я неверно выразилась. Просто очень много читаю. И мне порой кажется, что вся моя жизнь так и пройдет в вымышленном другими мире... А я этого не хочу и боюсь. Хотя... Порой тот мир мне кажется куда реальнее, чем этот. И уж подавно – добрее, сочувственнее, что ли. И хоть умом я понимаю, почему так, – его создавали люди с ранимыми и сострадательными душами, – а все же... Мне порой очень хочется, чтобы и этот мир хоть немножечко был таким. Добрым. – Даша допила вино, застыла взглядом. – Ты не самый легкий человек, Олег. И не выглядишь счастливым. Но мне с тобой хорошо. Где у тебя ванная?

– Тебе плохо?

– Да нет, говорю же. Но я пьяная. Мне нужно.

– По коридору налево. Только...

– Понимаю. Там так же, как и во всей квартире. Не пугает. Я скоро.

Олег остался в кресле. Шум душа сливался с шумом дождя за окном. Олег прихлебывал вино, оказавшееся славным, и ни о чем не думал. Просто слушал дождь. Или – вспоминал... О том, как сидел на подножке поезда, застывшего посреди южной выжженной степи, вдыхал теплый сухой воздух и напевал тихонечко:

«Меня несут из города колеса в палящий зной...» Ему было семнадцать, и он еще не знал тогда, как любит море, ажурную тень акаций, жаркое солнечное тепло...

«Я еду к морю, еду, я еду к ласковой волне...» А потом было вино, теплый дождь по крыше палатки, купание ночью в струящемся лунном луче, девчонка – ласковая, кареглазая, любившая легко и безмятежно, и сам он был легок и безмятежен, потому что оба они знали, что все это кончится, как только кончится лето... О: вспоминал. Или – просто слушал дождь.

Глава 19

Олегу снилось, что он плывет в солнечном луче. Луч был теплым, и море обволакивало тело струящейся лаской, и не было никаких мыслей, только ощущение счастья. Он зажмурился, почувствовал, словно ветерок скользнул по ресницам, и – открыл глаза.

Даша стояла, наклонившись к нему, дуновение ее губ было легким, невесомым и очень нежным. Олег хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам...

Девушка стояла перед ним нагая, в ее глазах переливалось глубокое море, и оно было наполнено золотыми искорками затаенных желаний... И кожа ее пахла солнцем.

Олег осторожно коснулся ладонями ее бедер, притянул к себе, нежно и властно, чувствуя, что стал легок и безмятежен... Горячая волна накрыла его с головой, мир полетел в тартарары, и не осталось в нем ничего, кроме его уверенной воли, юного тела девушки, ее податливой гибкости, ее горячего прерывистого дыхания...

Словно раскаленный смерч притянул их друг к другу и понес с непостижимой скоростью, заставляя замирать на невыразимой высоте, падать отвесно вниз и, едва приблизившись к земле, снова и снова подниматься невесомо в бездонное небо...

Даша лежала на спине, глядя перед собой широко раскрытыми глазами, и они были полны слез.

– Тебе плохо? – встревожился Олег.

– Глупый... Мне так хорошо, как не было никогда. И не говори ничего, пожалуйста... – прошептала Даша, повернулась к нему, прильнула, затихла, уткнувшись мокрым лицом в плечо.

Некоторое время они лежали в молчании, потом Даша чуть отстранилась, положив голову на ладошку:

– Ты не думай... Я действительно не хотела вешаться тебе на шею, просто...

Я почувствовала что-то и не смогла и не захотела сдерживаться. Ведь тебе тоже не хватает любви? Ее всем не хватает, а люди часто живут как за частоколом, стараясь восполнить недостаток любви избытком денег, положением в обществе, карьерой... Самое грустное, что некоторым это вполне удается. А я... Когда мы сидели и разговаривали, я вдруг испугалась, что еще немного, и мы заболтаемся о неважном и второстепенном, я почувствовала, что этими словами мы словно строим стену, что еще немножко, и уже ни ты, ни я так и не решимся эту стену ни преодолеть, ни сломать, и так и останемся чужими... Навсегда, словно никогда и не встречались... И исправить это будет уже нельзя.

Даша вздохнула прерывисто, и Олег услышал в ее вздохе такое волнение, будто она только что избежала близкой смертельной опасности. Девушка посмотрела на него пристально и – заговорила снова: быстро, сбивчиво, словно боясь, что не успеет сказать:

– Люди ведь приходят в мир нагими и беззащитными, как мы сейчас, и жаждут любви, и выживают только благодаря ей, и запоминают ее навсегда, и хранят в своей душе, как крохотные огоньки, как звездочки в черной ночи... А потом любовь становится помехой... Карьере, деньгам, власти... Ведь в любви все просто – чтобы получить, нужно отдать даже не столько же, а много больше, и отдать не по принуждению или договору – по своей воле, всю себя – без выгод, без сомнений, без остатка... Любовь для этого мира странна, но только она – и есть сущее. Любовь не требует взамен ничего и желает всего.

Даша заглянула Олегу в глаза, снова вздохнула, улыбнулась счастливо:

– Как хорошо, что ты умеешь слушать. И – понимать. Мне ведь порой совершенно не с кем поговорить. Совсем. Папа занят делами, остальные... Смотрят с кривою усмешкою и думают, наверное, про себя: «Богатые тоже плачут...» и «Мне бы ее заботы...».

Олег ничего не ответил.

– Я что-то не то сказала?

– То. Но тебе от этого не радостнее. И откуда ты такая умная взялась, Даша?

– На твою голову?

– Ну что ты...

– Я знаю, умной быть плохо, так жить труднее, нужно хотя бы прикидываться дурой, а у меня не получается. Да и... не перед кем мне прикидываться. Ни умной, ни глупой, ни какой! Я же говорю... Папе всегда до себя или... Ну а остальные... Они смотрят на меня или с подобострастием, или с завистью, смешанной со злорадством.

– Многим хуже.

– Что мне до них? Вся грусть порой и в том, что часто окружающие ставят мое положение мне в вину. Ну не чувствую я за собой никакой вины, ты понимаешь, не чувствую! Кроме...

– Да?

– По-моему, папа хотел сына, а родилась я. Но я же не виновата...

Вернее... Все дело в том, что мне совершенно неинтересно то, чем он занимается, вернее даже, мне неприятны люди, с которыми он имеет дело, мне противны их лесть, спесь, неискренность... Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на неискренних, жадных, себялюбивых.

– Откуда ты знаешь про краткость жизни?

– Я не знаю. Я это чувствую. – На мгновение Дашино лицо сделалось замкнутым и почти несчастным. – Мне было всего четыре с половиной, когда умерла мама. Поэтому для меня она осталась совсем молодой. И папу я даже очень хорошо понимаю: он так и не женился больше, и все связи его были кратковременны и необязательны. А ведь ему, наверное, очень хотелось, чтобы его любила какая-нибудь хорошая женщина, любила просто так, за то, что он есть... Но он боялся поделиться частью своей любви с кем бы то ни было, чтобы не обделить меня... И что получилось? Порой мне кажется, он просто-напросто разучился любить. Совсем. – Даша вздохнула. – Нет, не знаю, что со мною происходит. Не знаю. Я тебе еще не надоела?

– Нет.

– Значит, скоро надоем. Очень боюсь быть навязчивой и, наверное, оттого становлюсь такой. Мои однокурсники...

– Сколько тебе лет, Даша?

– Семнадцать. Школу я уже год как закончила. – Девушка вздохнула. – Моя беда в том, что я не вписываюсь в возраст. Мне совершенно неинтересны дискотеки, наряды, карьера. За границей мне скучно, у нас – маетно. Хотя... – Взгляд девушки стал удивленно-беспомощным. – Вот странно, я сейчас счастлива. И я знаю, что этот день я буду помнить всегда. И шелест дождя по листьям, и комнату, и картину на стене. Только море на ней какое-то суровое. А я люблю когда оно сонное, ленивое, томное, как уставшая от любви женщина. – Даша потянулась всем телом, улыбнулась. – Хочу вина.

– Вина у меня нет.

– У меня есть. Еще целая бутылка.

– Из папиных погребов? Дашины глаза потемнели.

– Ага. А еще там – пшеница россыпью, серебро кубышками, баксы пачками и золото в слитках! Почему ты хочешь меня обидеть?

– Извини, – искренне смутился Олег. – Я совсем разучился общаться.

Даша закрыла лицо руками:

– Это ты извини. Сама хороша: бросаюсь на тебя, как дикая кошка из дикого леса. – Девушка легко соскочила с дивана, прошлепала босыми ногами к столику, наклонилась, вынула из сумки бутылку, вернулась, запрыгнула под одеяло:

– Открывай.

Олег не без труда справился с пробкой.

– А бокалы?

– Не нужно никаких бокалов. Так вкуснее. – Она сделала глоток, передала:

– Будешь?

Олег отрицательно покачал головой.

– Ну и как знаешь. А музыка у тебя есть? Только что-нибудь ласковое.

Олег нагнулся с дивана и нажал клавишу стоявшего рядом кассетника. Мелодия была простой.

Переживем еще одну влюбленность

И станем старше ветреных оков -

Весенних душ сиреневую склонность

Махнем на звон утерянных подков,

И обретем покой и постоянство,

И обменяем сны на миражи...

Не по годам мне грустное гусарство

И забытье из предрассветной лжи.

А все же жаль всего, что не случилось,

Не состоялось или не сбылось,

И ваша отстраненная немилость

Не перейдет ни в сдержанность, ни в злость.

Ну что ж – спешу я дальше по рассветам,

По ласкам волн, по шороху листвы,

И может быть, льняным лукавым летом

Меня полюбит кто-то, но не вы...

Переживем... переживем.

Песня Петра Катериничева «Переживем еще одну влюбленность...»

– Простые слова, – зачарованно произнесла Даша. – Все в этой жизни, о чем нельзя сказать просто – совершенно не важно, правда?

– Правда.

– "Ты у меня одна, словно в ночи луна..." <Из песни Юрия Визбора.> – напела девушка. – Помнишь эту песню?

– Да.

– Ее сейчас совсем не знают. И не поют. Жалко. Мои ровесницы склонны усложнять себе жизнь, думая, что упрощают ее. «Девочки бывают разные – черные, белые, красные...» Может быть, кто-то и желает «заморочиться» и вести себя этакой заборной доской, бесчувственной и звонкой, которой все – «по барабану» и «об стенку горох», боясь очаровываться, чтобы не потерпеть разочарований и защищаясь от жизни... А на самом деле каждая мечтает втайне о том, чтобы стать для кого-то хоть лучиком звезды... «Можешь отдать долги, можешь любить других, можешь совсем уйти – только свети, свети...» – Даша погрустила, повернулась вдруг к Олегу:

– Я тебя не раздражаю?

– Нет. С чего?

Даша рассмеялась:

– По-моему, я только и делаю, что учу тебя жить. Или – навязываюсь.

Впрочем, это одно и то же.

Пригорюнилась Даша тоже вдруг, так, как бывает только в ранней юности – словно малая тучка набежала да закрыла солнышко, но лишь затем, чтобы оттенить красоту летнего дня и исчезнуть, оставив по себе лишь легкую грусть, невесомую, неосязаемую и чистую, как воспоминание о снеге.

– Странно... – шепотом произнесла девушка. – А сейчас мне вдруг показалось, что все это со мною уже было... И я помню и эту комнату, и песню, и вкус вина... И тебя знаю уже тысячу лет... У тебя так бывает?

– У меня сейчас так.

– Странно. Мы даже не знаем друг друга. Но я еще там, у реки, почувствовала, что... Нет, даже не то, что нравлюсь тебе, совсем другое... Что ты любишь. И мир этот любишь, и людей, и воду, и деревья, и солнце, а он тебя словно не замечает, он равнодушен и безразличен к тебе, и оттого тебе так одиноко... Может быть, я все это просто придумываю? – Даша склонила голову чуть набок, пристально посмотрела на Олега:

– Нет, не придумываю. Все так и есть.

Девушка закрыла глаза, потянулась к Олегу, тела сплелись, их закружило медленным вихрем... Вихрь двигался неторопливо, грациозно, лиственным водоворотом в осеннем парке, будто танцуя полный сдерживаемой страсти пасодобль, вбирая в себя все вокруг, – и запах дождя, и листья, и проблеск дальней реки, и ветер, и звезды... И вот – он словно наполнился неведомой неистовой силой, и закружил смерчем, и – понес их, беззащитных, в бездонную чашу неба, и дальше – к звездам. И они замирали в необозримой высоте, полной льда и света, и свергались вниз, и поднимались снова, и – снова замирали, наполненные трепетом сладостного падения и предчувствием, предвосхищением нового взлета...

...Потом они лежали, обессиленные, в сладкой полудреме, а комнату уже скрадывал сумрак ненастного предвечерья. Двор утонул в дожде, деревья тихонечко дрожали под падающими каплями, а те стучали по жестяной кровле балкона, разбивались на тысячи брызг, пропадали в зелени травы, в цветах жасмина, стекали по стеклу, делая его похожим на отлитое мастером произведение, а мир за окном – на влажный и сонный мираж.

– "Ночь притаилась за окном, туман рассорился с дождем", – вполголоса напела Даша, вздохнула. – Знаешь, Олег, чего я очень-очень боюсь? Что завтра к тебе придет то, что взрослые люди называют «благоразумие», и ты... мы... мы больше не увидимся.

– Мы увидимся, девочка.

– Правда?

– Да. Мне хорошо с тобой.

– Мне с тобой тоже хорошо. Очень. Спокойно и просто. Только... Ведь бывает так, что...

– Бывает. Но не с нами.

– Ты можешь быть очень уверенным. И мне это нравится. – Даша внимательно посмотрела ему в глаза, сказала:

– Но выглядишь очень утомленным.

Олег лишь грустно улыбнулся в ответ:

– От одиночества я устал еще больше, чем ты от юности.

Глава 20

Грифа не оставляло беспокойство. Кажется, он предпринял все необходимые шаги и сделал все необходимые распоряжения, а все же, все же... Смутное ощущение чего-то неучтенного, упущенного не покидало его, отравляя существование. Или это просто дождь? В окно Гриф видел сочную темно-зеленую крону каштана. По правде сказать, Гриф терпеть не мог эти деревья-вампиры – кому пришло в голову засадить ими весь город? По-деревенски разбросанный и щедрый, в такие вот ненастные дни город походил на средневековую крепость – угрюмую, мрачную, тревожную, и было в этом что-то от уединенного безумия ноябрьского Петербурга.

Самое противное, что дел не было никаких. Оперативное и информационное обеспечение всех сделок по трубопроводам и по западным кредитам происходило столь скоро и качественно, что не оставляло доморощенным олигархам никаких иных шансов, кроме получения специально нарезанных и не слишком жирных кусков с монаршего стола. Все остальные вообще довольствовались крошками.

Но беспокойство не оставляло. Данилов? На его статью реакция была вялой: если что-то и зрело, то пока подспудно, тайно, как лава в вулкане. Но гора уже набухала, как нарыв, искала выхода, и он, Гриф, не знал, где и как прорвется эта непредсказуемая энергия. В Княжинске все тихо, как на погосте; все устоялось, устаканилось, утряслось, все поделено и расписано так, что и лезвию ножа не протиснуться, но... Гриф верил своему беспокойству. Олег Данилов, конечно, не фигура и даже не фигурант. И здесь Вагин прав: «стереть» его так же просто, как придушить подвального бомжа. Но он – индикатор. Кто-то же его проинструктировал. Или использовал. Нет, Гриф не верил в такие совпадения, как появление нужного скандала в нужном месте только по прихоти случая. Особенно в делах, касающихся нефти, газа, алюминия и – денег. Хотя... Парадокс состоял в том, что людишки чаще до крови собачатся и убивают себе подобных за самую мелкую мелочь, а вот когда речь идет о десятках или сотнях миллионов долларов, о миллиардах – здесь ни стрельба, ни взрывы не уместны. Можно ведь и «ответку» получить. А потому действует как бы негласный мораторий на убийство в среде самых-самых. Нет, бывают, конечно, и исключения... То – самолет рухнет при взлете, то – самосвал не сумеет разъехаться с лимузином на пустынной дороге...

Всякое случается. Ликвидации перестали быть демонстративными, но от того не сделались менее фатальными.

Впрочем, героев не осталось. Деньги покупают все. Погибают те, кто не понял: торг закончен, им сделано предложение, которое нельзя отклонить. В торгашеском азарте они продолжают нахваливать «товар» – свою партию, голоса своих избирателей, стоящие за ними миллионы и миллиарды долларов и – пропадают, убаюканные комфортом автомобилей, вышколенностью прислуги, мордоворотостью охраны, ласками любовниц, верностью сторожевых псов. Решение уже принято, и отменить приказ нельзя, как нельзя остановить селевой поток или лавину. И все искусство и жить, и выживать среди «сильных мира сего» состоит лишь в умении отличать крайнее предложение от последнего.

Гриф тряхнул головой. Что-то мысли сегодня были невеселые. Совсем невеселые. Дождь. Нужно заняться делами. Ибо Действие рассеивает беспокойство.

Да и... Если он, Гриф, прошляпит реальное вмешательство в здешние дела чужих – будь то отдельно взятые олигархи или госструктуры, никто не станет делать ему предложение, ни крайнее, ни последнее. В этой шахматной партии он тоже не фигура; его просто сшибут с доски ударом начальственного ногтя. А уж будет этот ноготь монаршим или лакейским – ему тогда станет без разницы. Покойники не тщеславны.

Гриф поежился. Сегодня с ним творилось нечто совсем скверное.

Предчувствие? К черту. Действие рассеивает беспокойство. Действие и ничего, кроме действия.

Гриф нажал кнопку селектора:

– Вагин готов к докладу?

– Да, Сергей Оттович.

– Пригласите.

Серый Йорик появился через две минуты. Застыл у стола как изваяние.

– Ну и как наши дела?

– Простите? – Вагин моргал белесыми ресницами бесстрастно и равнодушно.

– Ты ждешь конкретный вопрос?

– Да.

– Хм... А давай на этот раз поступим иначе. Сам распредели все по степени важности и – докладывай.

Вагин продолжал стоять бессловесным изваянием.

– У тебя проблемы со слухом?

– Нет. Просто...

– Договаривай.

– Вопросы делятся на те, что действительно являются важными, и на те, каковые выжными считает начальник.

– Все это казуистика. Я жду, Вагин, жду. И не нужно мне льстить – начинай с того, что т ы считаешь главным.

Вагин неуклюже кивнул – словно боднул головой на негнущейся шее неподатливое пространство.

– Статья Данилова нашла отклик. Пока лишь в изданиях холдинга Раковского.

– Вот как? – оживился Гриф. – И что дельного пишут?

– Кружат пока, как грифы над падалью, – произнес Вагин, смутился, и даже вечно пепельное лицо его стало цвета приваренного буряка. – Прощупывают почву, – поправился он.

– Грифы над падалью... Нефть и газ, мой дорогой Вагин, и их как легальный, так и э-э-э... негласный реэкспорт – это не падаль. Совсем не падаль, ты понял?

Нефть – это кровь, и вовсе не кровь экономики... Те-е-епленькая такая кровь живых людей... Солдат, заложников, бандитов, наемников, воинов ислама, офицеров удачи, флибустьеров наживы, рыцарей преисподней... Равно как и мирных граждан с любой из воюющих сторон, гибнущих под обломками домов с одинаковой болью, тоской и отчаянием. Даже не важно, что нефть, эта безликая, пряно пахнущая маслянистая жидкость, еще скрыта под шельфом Каспия – кровь за нее льется уже сейчас! Людская кровь! Алая. Впрочем, проливают ее не первый год и даже не первый век...

Вагин, глядевший на Грифа всегдашним своим пустым взглядом, даже сморгнул несколько раз, что должно было означать смущение... «Вселенские» откровения Грифа были ему столь же непонятны, как цифирь для папуасов. Вернее, он относился к ним, как здравомыслящий человек относится к бредням поэта или сумасшедшего.

Гриф прикрыл глаза, помассировал подушечками пальцев веки. Да, совсем что-то неладно с настроением. Совсем.

– Что у тебя еще? – спросил он резко.

– Реймерс негласно встречался с Головиным.

– По поводу?

– Достоверно выяснить не удалось.

– А недостоверно? Гипотетически?

– По мнению наших аналитиков, речь шла о двух вещах: о перемирии в «железной войне» – цены на прокат на мировом рынке падают, импортеры давят, и воевать в этих условиях – роскошь непозволительная.

– А вторая вещь?

– По нашим сведениям, они готовы вложить деньги в строительство газонефтепровода через Полесье, в обход нас. И сегодня обсуждали пакетное соглашение. Эмиссары обоих уже сидят и в Москве, и в Париже, и в Минске.

– Вот как?

– Гипотеза, но подкрепленная некоторыми косвенными источниками. И Головин, и Реймерс не хотят упускать свой кусок пирога.

– И желают загодя присоединиться к победителям. Ничем не рискуя.

– Кроме денег.

– Риск при сильной заинтересованной власти – почти минимален. И в Минске, и в Москве сейчас как раз такая. – Глаза Грифа остались холодными и блеклыми, он развел губы в улыбке и закончил невыразительно и тихо:

– Не так ли, Вагин?

– Времена лукавы.

Глава 21

– Ты заговорил афоризмами, Вагин? – Гриф даже не старался скрыть искреннее изумление. – Писание перед сном почитываешь? Это человечек слаб и лукав, а времена... Времена все те же. – Гриф помолчал, спросил:

– А что там с нашим беллетристом?

– С Даниловым?

– Именно. Все, о чем ты сейчас гундел, – хоть и наболевшее, а рутинное варево. Привыкли мы и к интригам Реймерса, и к своеволию Головина. А статеечка – ни в какие наши реалии не вписывается, всем поперек горла, мне уже с недоумениями из поднебесных кабинетов звонили, знать хотят... то же, что и я: кто за этим стоит? Кто станет заказывать музыку на будущих парадах и похоронах.

Подходы к Данилову отработал?

– Отрабатываем.

– И как именно, если не секрет? – произнес Гриф с издевкой. – Что наша милая Анжела? Проявила артистический талант и творческую фантазию?

Вагин замялся:

– Пока вывести ее на контакт не удалось.

– Вот как? А что удалось? Чего ты ждешь, дорогой? Небесного знамения или дождичка в четверг? С дождичком – все в порядке, а знамение будем считать процедурным вопросом, к делу не относящимся. Что конкретно сделано? Квартирку обложили?

– Установили наблюдение.?

– И «ушки» подвесили?

– Не было возможности.

– Что так?

Вагин замялся.

– Чего ты егозишь, как нищий на скользкой паперти? Поставлю вопрос иначе: что не так?

– Люди там какие-то крутились.

– Где – там?

– У квартиры Данилова. Да и раньше...

– Та-а-ак. Тогда излагай не по значению, а по порядку.

– Вчера Данилов вернулся откуда-то побитый.

– Вот как? Откуда?

– Выяснить не удалось. Плотное наблюдение за ним только с утра.

– Насколько побитый?

– Ссадина на надбровье.

– И с кем же он махался, малахольный?

– Не могу знать. Но утром у него снова был конфликт.

– Вот как?

– В питейном баре, недалеко от дома. Вступился за кого-то. Здорово намял ребятам бока.

– "Рембо: первая кровь". Занятно.

– Подъехала милиция. Завели дело.

– Очень занятно!

– Наши люди отщелкали все на пленку. И еще: за Даниловым, помимо нашей, наблюдала по меньшей мере еще одна группа.

Гриф потер ладони, в зрачках загорелся огонек азарта.

– Карусель? <Карусель – проведение наружного наблюдения или иной спецоперации, в которой задействовано одной или несколькими сторонами значительное количество людей, автомобилей, систем связи и т. п. (сленг).>.

– Вряд ли. Данилов легко сорвался. Отсутствовал весь день. Где был, с кем встречался – неизвестно. Вернулся только затемно.

– Прелестно. Ну что ж, майн либер Вагин, что не сделано, я понял. Теперь о том, что сделано.

– Оформить квартирку Данилова мы не сумели. Люди, что маячили там, маячили демонстративно.

– Вот как?

– Да. Нашим я тоже отдал подобный приказ. Зато за этой «завесой» нам удалось втихую оборудовать квартирку в доме напротив. Аудио-и видеоаппаратура, лучшие спецы.

– Да? И чем сейчас занят наш ставший таким популярным в определенных кругах литератор? Пишет очередной пасквиль? Ваяет роман века? Пьет водку?

Гоняет пришлых тараканов? Спит?

– У него женщина.

– Женщина? Ну, что ты замолчал? Матрона, патронесса, кокотка, шалава, бикса, шалашовка или – товарищ? Шевели извилинами, торопись, время ждет не всех, а уж дает от щедрот вовсе не каждому, лишь тем, кто успел! Ну?

– Девчонка. Весьма юная.

– Откуда она взялась?

– Сама пришла.

– Когда?

– Сегодня вечером. Может, старая знакомая?

– Это ты меня спрашиваешь, Вагин?!

Помощник потупился, промолчал.

– Отменно. И сейчас они заняты музицированием в четыре руки. Что ты молчишь, Вагин?! Ответь мне, по-че-му старая юная знакомая нашла время зайти к нашему одинокому бизону, а милая, стройная и талантливая Анжелика – не нашла?

– Не было случая организовать знакомство.

– А кому-то случай представился, так? Может быть, Реймерсу? Или – Раковскому? Или – Бархатову с Головиным? Случай, Вагин, не ищут, его – готовят!

И в жизни так, а уж в нашей профессии – подавно! – Гриф раздраженно поморщился, закончил:

– Не ожидал от тебя таких проколов. Не ожидал. – Гриф вздохнул, вынул из коробки сигарету, прикурил. – Чем еще порадуешь?

– Она приехала на автомобиле, эта девчонка.

– Я догадался, что не на троллейбусе.

– Сергей Оттович, она вполне может быть старой знакомой Данилова, а то, что зашла именно сегодня, – действительно случайность.

– Вагин, я очень подозрительно отношусь к случайностям, если они влезают в м о ю разработку! Ты понял? Не терплю! Даже если это сель, оползень или шаровая молния! Тебе что, не ясен психологический тип Данилова? Он одинок, утомлен, издерган своим одиночеством до отчаяния, он не желает мириться с тем, как живет, а сил собраться – нет, не для кого ему покорять мир, вот он и мается! И опус свой – от маеты той сочинил, жестко, правдиво, потому что ничего и никого не боится, не за кого ему бояться и терять ему, кроме постылости, нечего, ты понял?! Да на девчонку его теперь поймать – как весеннего медведя на мед; он умный, да сослепу и с тоски своей не разберется, царевна его избранница или тварь продажная! – Гриф утомленно перевел дыхание, закончил:

– И не мы одни, Вагин, такие разумники, и не нас одних заинтересовали эпистолярные способности Данилова! И важно даже не то, что он в своей статейке сказал, а то, о чем смолчал! Теперь ты понял?

– Виноват.

– Машину установили?

– Устанавливаем. Но то, что это не ее машина, – ясно и так. На ней дипломатические номера.

– Час от часу... Чьи?

Вагин назвал одну из стран.

– Девчонку засветили?

– Нам удалось снять ее, но снимок в полупрофиль... Да и четкость изображения оставляет желать... Дождь, воздух мглистый, дифракция...

– И откель ты нахватался таких ученых слов, Вагин? Все это пыль, мусор, а таскать в такой голове, как твоя, еще и хлам бросовый – совсем никудышная затея. Плохому танцору мешают собственные причиндалы, плохому актеру – зрители, плохому стрелку – не ко времени влетевшая в его голову чужая пуля. Вагин, знаешь, чему ты так и не научился?

Подчиненный только вздохнул.

– Быстроте. Скорости. Это жизнь – соревнование на выносливость, а оперативная работа так и называется потому, что нужно успевать. Иначе кто-то успеет за тебя или вместо тебя. Фото!

– Что?

– Фото этой нимфы! – Гриф требовательно протянул руку. Вагин суетливо порылся в папке, достал несколько снимков, передал Грифу.

Гриф скользнул по фотографиям беглым взглядом, лицо его на миг словно поглупело, удивленно вытянулось, он поднял взгляд на помощника, потом выдернул ящик стола, на ощупь достал лупу, рассмотрел детали фотографий более тщательно, откинулся на стуле, расслабил узел галстука:

– Выпить не хочешь?

– Простите?

– Бог простит. – Гриф встал из-за стола, подошел к шкафу, открыл, налил коньяк в толстостенный стакан, осушил одним глотком, вернулся в кресло, еще раз глянул на фото, спросил:

– Она приехала одна?

– Да.

– Ни сопровождающих, никого?

– Нет.

– "Хвосты" за ней были?

– Такой задачи наблюдателям не ставилось, но явную слежку или сопровождение они бы заметили.

– Значит, эта юная леди прикатила самостийно и самочинно, да еще и на чужой машине?

– Одолжила у кого-нибудь. Для форсу.

– Для форсу? – Гриф откинул голову назад и искренне Рассмеялся. – Надеюсь, она приехала не на лимузине посла? С расчехленным флагом?

– Нет. «Форд-эскорт», с иголочки.

– С иголочки, с ниточки, с кондачка... – машинально проговорил Гриф, напряженно размышляя о чем-то своем. – Что я говорил про случай?

– Случай нужно не ждать, а создавать, – педантично воспроизвел Вагин.

– Это так. Но лишь тогда, когда за игровым столом только ты и еще – пара-тройка предсказуемых игроков. А что Фортуна, что Судьба – дамы своенравные, кокетливые и полет их воображения смертным понять не дано... Можно лишь ощутить или – как шлейф благосклонности, или – как покров отверженности, ну дай бог, чтобы последнее не про нас... Случай... Как говорят в народе, там, где Бог не поможет, там черт нашабашит. – Гриф посерьезнел. – Вот что, Вагин.

Даю тебе час времени, и чтобы ты мне узнал доподлинно, что делал вчера Олег Владимирович Данилов после аудиенции у Фокия. По минутам. Кто рассек ему бровь и почему. Сдается мне, этому молодцу не так просто набить «портрет». Это первое.

Второе. С кем и почему он махался сегодня в кафе поутря-ни. Кто такой милицейский капитан и что за протокол составлен «по следам событий», так сказать.

И третье. Передай своим людям, там, в квартире, чтобы сидели ветошью, тихо сопели в две ноздри и держали ухи разутыми и глазенки раскрытыми! И не дай им бог хоть во что-то в этой запутке влезть!

Вагин кивнул. Если у него и было желание узнать, кто эта девушка на фотографии, на лице не отразилось никаких эмоций. Дисциплинированность была у Вагина даже не свойством характера, а основополагающим принципом бытия: это позволяло жить внутренне спокойно и комфортно и не нести за свои поступки, какими бы они ни были, никакой ответственности даже перед собственной совестью.

– Ступай, Вагин. И передай Светлане, чтобы вызвала Сытина. Пора покалякать с Эдуардом Николаевичем о делах наших скорбных... Ну а случай... – Гриф улыбнулся, глядя прямо перед собой невидящими глазами. – На случай надеяться нельзя, но нужно быть к нему готовым.

Гриф уселся в кресло и остался сидеть неподвижно, уставясь в матовую поверхность стола. Вагин попрощался кивком и пошел к дверям. Походка его была размеренной, вот только спина – напряженней, чем обычно. Вагин чувствовал раздражение: Эдуард Николаевич Сытин был в их системе координатором «негласных силовых акций». Эвфемизм никого не обманывал, да и внешность самого Эдуарда Сытина, этакого надрывного весельчака, дергающегося, словно на проволочках, сыплющего несмешными прибаутками и похабными побасенками, с вечно воспаленными, будто от недосыпа, веками и глазами затравленного ночного зверя, страшила Вагина: этот человек означал неспокойствие и непредсказуемость, глубоко противные и чуждые натуре Серого Йорика. Каждый раз, имея дело с этим субъектом, Вагин в глубине души надеялся, что их следующая встреча не состоится: Эдичка где-нибудь свернет себе шею или словит пулю. Но пока происходило обратное, что вызывало у Серого Йорика искреннюю досаду. Нет, Вагин никогда не был противником «силовых акций», но полагал, что и в смерти должен быть свой порядок; привнесение в это аккуратное ремесло куража, азарта и удали, чем всегда грешил Сытин, казалось Вагину сродни нарушению субординации по отношению к такой серьезной и мрачной даме, как смерть.

Уже прикрывая за собой дверь, Вагин заметил, как Гриф снял трубку с аппарата правительственной связи.

Глава 22

Кошка мягко спрыгнула с подоконника, подошла к дивану, выгнулась, потягиваясь, и бесцеремонно запрыгнула на постель. Свернулась в ногах и заурчала умиротворенно.

– Мы уснули. – Даша привстала на кровати, посмотрела на часы, вздохнула.

– Тебе пора? – спросил Олег.

– Наверное.

– Почему «наверное»?

– Это смягченная форма «да».

– Заумно. Но факт.

Олег сделал попытку подняться, но Даша уложила его обратно, прижав ладони к груди.

– Лежи. На чашку кофе время еще есть. Я приготовлю.

– Готовить кофе – это ритуал. И заниматься этим должен мужчина.

– А я хочу другого ритуала: как будто ты мой мужчина, давно мой, и потому все будет обыденно и просто. Как должно быть дома. Ладно?

– Ладно.

– Как зовут твою кошку?

– Катька. Но это не моя кошка.

– А чья?

– Она сама по себе.

– Как все кошки. А откуда ты знаешь, что она Катька?

– Она представилась.

Кошка приподнялась, недовольно мяукнула, когда Даша попыталась ее погладить, и – спрыгнула на пол.

– Независима, как американская Свобода. Наверное, ревнует. – Даша улыбнулась. – Мелочь, а приятно.

– Что именно?

– Что считает меня достойной соперницей. Ты только посмотри, сколько в этом зверьке грации!

– Кошки – это маленькие львицы. А мухи – маленькие птицы. – Олег подумал, подытожил:

– Стихи родились.

– Данилов, ты поглупел! Ты очаровательно поглупел! Жди кофе.

– По-турецки?

– По-американски. Instant. Слабый, теплый, с сахаром.

– Божественно.

– Не слышу энтузиазма.

– Энтузиазм противопоказан обыденной и простой жизни.

– Я скоро.

Олег закурил, воровато оглянулся на дверь кухни, подхватил с пола полупустую бутылку с вином и сделал три больших глотка. Откинулся на подушку, бессмысленно улыбаясь и даже не допуская мысли, что... Хотя... Само недопущение какой-то мысли означает только одно: сомнение, эта самая разрушительная из эмоций, уже шевелится в сердце, и вслед ей придут и уныние, и тоска, и одиночество... Невыносимая легкость бытия, непереносимое ощущение счастья...

Все так хорошо, что человек желает сохранить это навсегда, и начинает размышлять, как это сделать, и напрягает мышление, логичное, суровое и абсолютно беспомощное в своей логике у мужчин, и слезливо-неустойчивое и абсолютно беспомощное в жалости к себе – у женщин... А воображение уже обрушивает на бедного человечка все возможные и невозможные горести и печали, все грядущие разочарования, все мыслимые потери... И он, словно загнанный зверек, ищет первопричину таких несчастий и – находит! Она – в ощущении счастья, которое невозможно удержать! И чтобы освободиться от страха потери, остается только разрушить это самое счастье... Укоризной, воспоминаниями прошлой свободы, мечтами о мире там, за стенами дома... И вот – дом уже превратился в жилище, и человек – снова одинок, уязвим, невесел, и жизнь его катится по опостылевшей колее убогою бричкой, и только сны о летящих всполохах упорхнувшего счастья оставляют надежду: пока жив, все повторится! Обязательно повторится! Выбери себе жизнь и – живи!

Впрочем... Все эти мудрствования пусты и никчемны. Человек часто пропускает жизнь потому, что живет именно воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее, теперешнее свое существование полагая лишь прелюдией чего-то значительного, цельного... А жизнь проста и мудра: живи настоящим и получай удовольствие от того, что имеешь сейчас. И можешь при этом представлять себе прекрасное прошлое: никто в твоем прошлом у тебя ничего уже не отнимет, и блестящее будущее: оно не в твоей власти. Живи.

Олег тряхнул головой. Стоило Даше уйти, и он снова занудственно поумнел.

Если бы это напрягало лишь окружающих... Самого себя он изводит куда горше.

Олег нагнулся с дивана и ткнул клавишу кассетника.

Не видны в полутьме глаза, И нет места привычной лести. Что могу я тебе рассказать Полусонной, рассеянной песней?

Я то груб, то ласков, то смел,

То – податлив кошачьей шерстью,

То – растерянно-неумел,

То – пророчу ветреным вестником...

Я за грубостью прячу страх

И за лаской потерянность прячу.

Я боюсь в полутемных глазах

Прочитать, что ничто не значу.

Песня Петра Катериничева «Не видны в полутьме глаза...».

Даша вернулась, закутанная в махровый халат Олега: он доходил ей до пят. В руке ее была большая кружка с кофе. Девушка уселась на диван, подобрав под себя ноги.

– Держи. Это нам на двоих. И кофе у тебя больше нет.

– Не важно. – Олег отхлебнул горячий напиток.

– Ну как?

– Мокрый.

Даша рассмеялась, откинувшись, полы хадата распались, Олег перегнулся с дивана, поставил чашку на пол, одним движением сдернул халат с плеч девушки...

– Ты просто... – прошептала Даша. – Да...

И снова вихрь сорвал их и понес за собой... На этот раз он был резким и мощным, словно порыв шквального ветра, и сила его не убывала, и он несся сквозь остановившееся время, сметая с трав золото листьев, врываясь в бойницы крепостей и замков, разметывая пламя высоких ритуальных костров... Лишь короткие девичьи вскрики прерывали на мгновение этот безумный полет, и она открывала глаза, невидяще смотрела в темноту и – уносилась снова, захваченная безудержным ритмом шального шквала... Теперь словно вершины древнего Тибета проплывали где-то внизу, полускрытые тяжкими, напитанными ливнем тучами и освещаемые грозовыми разрядами, а двое летели все выше, пока яростная белая вспышка не затмила весь мир и они сверглись вниз вместе, орошаемые теплым муссон-ным ливнем...

...Даша подняла мокрое от слез лицо, провела пальцами по губам, посмотрела на Олега, обняла его, прильнула, хотела что-то сказать и не смогла. Прошептала только:

– Я тебя люблю.

Олег молчал почти минуту. И только потом Даша услышала:

– И я тебя люблю. Хотя этого и не может быть.

– Почему?

– Слишком все похоже на сон.

– Может быть, любовь – это и есть сон? Когда людям не нужно ни о чем говорить и ничего объяснять, когда они могут просто чувствовать друг друга так, словно они – единое?

– Наверное.

– Ты боишься?

– Чего?

– Что придется просыпаться?

Олег промолчал. Даша вздохнула.

– А я – боюсь. Как я этого боюсь! – Даша задумалась, взгляд застыл в одной точке, она махнула рукой:

– К черту их всех! – наклонилась, подняла кружку с кофе, отхлебнула. – Совсем остыл. Теплый и горько-сладкий, как и мечталось.

Будешь?

– Обязательно.

– Извини, Олег. Мне уже совсем-совсем пора.

Он кивнул. Девушка соскочила с дивана, потянулась за халатом.

– Подожди, не одевайся, – попросил он.

– Я тебе нравлюсь?

– Ты изумительна.

– Ага. Только... Только не смотри на меня так.

– Как?

– Будто стараешься запомнить навсегда. Мы же не прощаемся, я не еду на целину, а ты – на север.

– Откуда ты знаешь про целину?

– Папа был. Да и песня: «Сиреневый туман над нами проплывает...» Я на секундочку под душ и сразу вернусь. Оставь мне капельку этого чудесного напитка, ладно? – Даша прыснула, наклонилась к нему, поцеловала. – И не грусти раньше грусти. Музыку послушай. – Она ткнула клавишу кассетника и исчезла в ванной.

А дождь шумел и шумел за окном ровно и монотонно, и этот размеренный шум сливался с наполнившей комнату музыкой и стихами:

Простите и сожгите этот бред.

В моей усталой комнате вокзальной,

В холодной раме, искренне печальный

Мерцающий сиреневый букет.

Из тлеющих по памяти углей,

Из полночи, щемящей и тревожной,

Из запахов волос, ресниц и кожи

Соткал художник трепетность ветвей.

А за стеной – сырая ночь плывет,

Струится влага сквозь ладони листьев,

И яблони спешат, подставив кисти,

Прервать дождинок гаснущий полет.

Твое лицо – за облаком примет

Из той далекой, искренней разлуки -

Пурпурные плащи, рабы и слуги...

Простите и сожгите этот бред.

Стихотворение Петра Катериничева из цикла «На тему Блока».

А дождь шумел и шумел за окнами длинно и монотонно, и Олегу казалось, что так было всегда и так всегда будет, что и море, и солнце не существуют уже нигде, кроме его усталого воображения, и что жизнь пройдет, не оставив по себе ничего, кроме запаха мокрых листьев, жасмина и первого, сладкого на вкус снега.

Глава 23

– Ну почему ты так себя не любишь? – Даша, уже совершенно одетая, стояла рядом с диваном.

– Не люблю?

– Конечно. Стоило на минутку тебя оставить, и ты совсем грустный, словно покинутый выросшим ребенком оловянный солдатик. Оставленный охранять никому не нужный и не важный уже пост. Ты как папа: «Воля в кулак, вперед и с песней!»

Кому нужны ваши подвиги? Тот мальчишка, что играл с тобой когда-то, давно вырос, он увлечен другой жизнью, а ты все стоишь на посту. Ведь это не важно уже. Очнись, Олег.

– Это не важно для бывшего ребенка. Но когда он был мал, и для него, и для его солдатика игра была самой настоящей войной.

– Ты сказал, что никогда не учился драться... А чему учился? Воевать?

– Ерунда. Каждый нормальный мужчина по жизни или воин, или тряпка.

– Знаешь, я где-то читала... «Игры, в которые играют люди» Эрика Берна.

Есть такая игра: «Старые солдаты не умирают». Человек живет так, словно виноват перед теми, кто погиб. И тоскует по юности, думая, что тоскует по войне. Ты ведь тоскуешь?

– Порой.

– По войне?

– Нет, по любви.

– Глупый, ну какой же ты глупый! Нельзя жить прошлым, это нечестно ни перед жизнью, ни перед любовью! Я даже не успела еще уйти! Ты видишь? Я – здесь! Живая! -'Даша нахмурилась. – Глупо, конечно, но я уже ревную тебя ко всем прежним и негодую на них за то, что они посмели уйти и оставить тебя таким грустным. Совершенно глупо. – Даша присела на диван, обхватила его лицо ладонями. – Скажи, все сильные мужчины такие... беспомощные в этой жизни?

– Все. Сила – лишь оборотная сторона слабости.

– Значит, и мой отец тоже. А я веду себя порой как... Вот только он все знает наперед, рассчитывает, а ты... Ты научился не планировать будущее.

– Скорее – не загадывать.

– И не вспоминать прошлое?

– А вот этому научиться невозможно.

– Странный ты. Вы, мужчины, вообще все странные. Думаете постоянно о чем-то, и для вас размышления становятся способом жить. А жизнь – проще и мудрее. Чувства в ней куда важнее мыслей. Может, я и вздор говорю... Ведь мысли – это бывшие чувства, чаще всего несостоявшиеся. Вот вы и мучите себя ими, и несчастливы. Не несчастны, нет, просто несчастливы... А еще... Ты похож на Маленького принца, оставленного по чьей-то высокой воле на этой земле.

Даша замолчала, глядя в одну точку, переживая что-то важное для нее. Потом вздохнула, улыбнулась:

– Что-то я разумничалась, – подняла с пола бутылку. – Я выпью, на посошок?

Мне пора идти. – Даша приложилась к бутылке, сделала несколько глотков. – Замечательное вино. Его делали люди, которые любят и жизнь, и солнце. Ну что ты опять смотришь грустным сенбернаром? Я приду завтра.

– Даша...

– И не говори ничего. Очень многие любят только себя, поэтому их никто не любит. А ты – словно нездешний. Ты любишь весь мир, какой бы он ни был, и с тобой мне кажется, что и я владею им, этим миром. Мне очень хорошо с тобой. – Даша улыбнулась мягко. – Я пойду? До завтра?

Олег улыбнулся, спросил:

– Кто ты, принцесса?

Даша помрачнела, вздохнула:

– Тебе обязательно хочется это знать?

– Я боюсь потерять тебя.

– Так не бывает.

– Бывает.

– Не бывает! И не спорь! И прекрати нагонять мрак и жуть, а то мне уже самой стало страшновато. Я только выгляжу бесшабашной, а на самом деле... И еще – терпеть не могу прощаний. – Даша наклонилась, чмокнула Олега в щеку.

Отстранилась, пристально поглядела на Олега, посерьезнела, сказала тихо:

– И теперь – боюсь я.

– Кого?

– Не «кого», а «чего».

– Тогда его?

– Ты узнаешь, кто я, и все закончится. И еще, я очень боюсь почувствовать твой... страх. Перед моим отцом.

– В детстве я боялся Бармалея, да и то не особенно. Потом – змей. Ну а сейчас... Я мало чего боюсь. И мало кого опасаюсь.

– Нет, ты точно странный. Как странник в этой жизни.

– Сугубое воспитание, трудное детство, скользкие подоконники.

– Не балаболь, Данилов. Я серьезно.

– Ну а если серьезно... Кризис среднего возраста. В такой момент и у добропорядочных людей странностей хоть отбавляй, а уж у таких, как я...

– "Кризис среднего возраста" – это по науке. А перевести на детский?

– Сил невпроворот, а приложить некуда.

– Почему?

– Страх.

– Чего?

– Пропустить жизнь. Снова, как в ранней юности, попрешь бронированным монстром по тропочке, а она в болото приведет. А времени возвратиться и начать все сначала уже нет. Как выразился некогда мой гениальный сосед: «Жизнь прошуршала по паркету чужой чернобуркой». И риторический вопрос «что делать» уже ничего не спасает.

– Осуши болото и шагай дальше!

– Золотые слова. Вот только мешает другой вопрос: «Зачем?»

– Это серьезно.

– Еще как.

– Данилов, наверное, ты никогда не был по-настоящему счастлив. Так, чтобы даже не думать о том, почему ты счастлив и заслужил ли это счастье. А пусть-ка твой кризис пока перетопчется, а там – видно будет. Договорились?

– Ага.

– Мой папа...

– Твоего папу я скоро начну называть исключительно с заглавной буквы.

– Многие так и называют, – с вызовом ответила Даша. Добавила мягче:

– Ревнуешь? Это приятно. Хотя – зря. И ирония твоя сейчас – злая.

– Извини.

Дашино лицо сделалось замкнутым.

– А, ладно. Скажу. Только ты потом не мельтеши глазами, не канючь и не бормочи: «обознатушки-перепрятушки».

– Были прецеденты?

– Были. Если... Ну, если тебе что-то не покажется... -Дашино лицо помрачнело, словно закрылось тяжкой предгрозовой тучей. – Скажи сразу, и я уйду. Без прощаний. Хотя мне будет и жалко. Что ты не тот.

– Так кто у нас папа? Вячеслав Иваньков? Джордж Буш? Саддам Хусейн?

– Я – Дарья Александровна Головина.

– Торжественно. А я – Олег Владимирович Данилов. Приятно познакомиться.

Осталось только подружиться.

– Ты что, не понял?

– А-а, извини. Красивое имя. Главное – редкое. Это комплимент.

– Не притворяйся, ты не настолько нездешний, чтобы не знать, кто такой Головин.

– Ему повезло. У него красивая и умная дочь. Даша совершенно растерялась:

– Ты что, правда не знаешь?

– Ну как же! Александр Петрович Головин, сэр, пэр и эсквайр. Владелец заводов, газет, пароходов, фракции в парламенте, телеканала, куска газовой трубы длиною в пол-Бельгии, нефтеперерабатывающего завода, крупнейшего в Европе комбината «Азотхим», какого-то там пароходства, какой-то там авиакомпании и прочая, прочая, прочая... Ничего не пропустил?

– Даже преувеличил.

– Так что, предлагаешь теперь обращаться к тебе Ваше Высочество, Дарья Александровна Головина?

– Нет. – Даша сияла улыбкой.

– Вот и славно. Телефончик оставишь?

– Я запишу. – Даша вынула из сумочки ручку и написала на отрывном листочке из блокнота несколько цифр. – И, если ты не против, я папе про тебя расскажу.

Только не подумай, что навязываюсь, просто...

– ...ради приличия. Иначе узнает сам, другими путями, а это не вполне этично, так?

– Ну и это тоже... Я вас еще познакомлю! Обязательно.

– Это его мальчики тебя вчера в парке в лимузин подобрали?

– Они. Я от них сбежала тем утром.

– Свободы захотелось?

– Скорее – жизни.

– Чуть не хлебнула. Большим таким половником. Даша вздохнула:

– Ну дура была!

– Извини.

– Это ты извини. Папа в отъезде был, а когда вернулся крепко их распек, вот они и вызверились. Я им устроила в машине! Тебе очень больно было?

– Да никак.

– Не ври. Бровь напухла, и шрам будет. – Даша улыбнулась. – Он тебя еще больше украсит.

– Погоди, Даша... Значит, у меня под хибарой дежурит сейчас та бронированная арба на колесах? А во главе – «начальник тыла» с голосом поломанного механического рояля?

– А вот и нет! – Даша сияла. – Я от них снова сбежала! В университете, через окно!

– Да? – саркастически хмыкнул Данилов. – Мне трудно представить, чтобы Головин свою службу безопасности по каратешным залам набирал.

– В смысле?

– Скорее всего, тебя пасут, но втемную.

– Да нет же, Олег! Чтобы оборонить девушку от злых хулиганов, достаточно одного-двоих крепких ребят. От них-то я и сбежала.

– И сюда прикандыбала пешком?

– Что-то ты больно саркастичен. Я что, пешком прийти не могу?

– Можешь. С такими-то ногами!

– Вот. Но я пришла не пешком. Машину у сокурсницы одолжила.

– Ты за рулем?

– Ага.

– Ну-у-у... Зачем тогда вино принимала?

– Я же чуть-чуть. Это во-первых. И машину я вожу с одиннадцати лет, это во-вторых. И сейчас делаю это так, что ни одному каскадеру не снилось!

– Вот «как каскадеру» по мирным улицам гонять как раз и не следует.

– Я фигурально. Нет, я правда классно вожу!

– Верю.

– И в-пятых, ни один гаишник ту бибику, на какой я прикатила, не стопорнет.

– Номера уважаемые?

– Даже лучше: дипломато.

– Круто ездить не запретишь. А все же...

– Приятно.

– Что именно?

– Что ты обо мне беспокоишься. Ты ведь беспокоишься обо мне, Данилов?

– Да.

– Даже не представляешь, до чего это здорово! Все. Пошла. Мне не хочется выглядеть уж совсем легкомысленной.

– Я тебя провожу.

– До дверей авто? Это несовременно. Да и не люблю я глупых прощаний. Лучше я тебя здесь поцелую. Мне нравится твоя хибара. И твоя кошка. Даже если она не твоя. И ты сам. Даже грустный. – Даша обвила его шею руками, прильнула, отстранилась. – Я свинюшка. Потому что ты выглядишь очень усталым. И все равно скажу: мне никогда не было так хорошо.

Даша сделала рукой «оревуар» и скрылась за дверью. Олег подошел к окну.

Автомобиль, красный «эскорт», мигнул приветственно фарами и сорвался с места.

За серым вечерним маревом дождя он показался Олегу миражом из чужой, нездешней жизни... И еще – неосознанная, невнятная тревога защемила душу тоской...

Автомобиль уже скрылся в арке, когда послышался резкий скрип тормозов и сразу следом – вечернюю тишину разорвал скрежещущий металлический звук.

Ни о чем не думая, Олег рванулся из дому, выскочил во двор и побежал вослед скрывшейся машине. «Эскорт», притертый вплотную к выщербленной стене арки, стоял с сиротливо распахнутой водительской дверцей. Даши не было.

Олег проскочил арку: по пустынной улице на огромной скорости удалялся автомобиль. Олег успел заметить задние габаритки, автомобиль свернул и скрылся из виду.

Данилов потерянно застыл под моросящим теплым дождем, ночь была уютной, наполненной запахами жасмина и свежей травы, и только под звучащую где-то мелодию будущая осень танцевала свой мягкий, нескончаемый вальс.

Неприметный человечек, наблюдавший за происшедшим с верхнего этажа стоявшей в глубине двора шестнадцатиэтажки, набрал номер, поднес сотовый к губам, дождался, когда на том конце сняли трубку, и проговорил внятно:

– Кошечка в капкане.

– Реакция журналиста?

– Скоро выясним.

– Патрона известили?

– Еще нет. Но известим.

– И поэмоциональнее. А то строит из себя стоика с оловянными глазами.

Известите так, чтобы отреагировал бурно.

– Отреагирует. Когда своя жизнь на кону, люди пьянеют.

– От чужой крови тоже. Человечек нажал отбой и посмотрел вниз.

Олег потерянно стоял посреди пустого двора, осыпаемый переливающимися в фонарном свете дождевыми каплями, и казался повзрослевшим Маленьким принцем, чьей-то всесильною волей оставленным жить на этой земле.

Глава 24

Олег стоял оглушенный, словно все бессонные ночи разом окутали его сырым темным мороком, словно все ночи будущие показались слепыми от беспросветной тьмы... Он замер, растерянно и бестолково глядя на отливающий мокрый асфальт, и только одинокая стихотворная строчка крутилась в голове грустным напоминанием об иллюзиях жизни: «Любви, надежды, тихой славы не долго тешил нас обман...» Он тряхнул головой, дождевые капли разлетелись во все стороны.

Мир сделался простым и понятным: вот он стоит в ночном дворе, окруженный потухшими чужими окнами, и то, что вдруг сделалось самым осмысленным и дорогим в его жизни, пытаются уничтожить! Может быть, в чертежах мертвых схем и просчитанных категорий это и казалось кому-то возможным, но не в его мире!

Отчаяние – удел слабых. Любовь нельзя потерять, пока существует доблесть!

Капли скатывались по лицу, он ловил их губами и всем своим существом ощущал эту ночь, напоенную ароматами мокрой травы, дождя, жасмина. А когда занавеска на втором этаже одного из домов колыхнулась едва заметно, он почувствовал и это – тревожно, остро.

За тюлевой занавеской угадывался напряженный силуэт. Ни о чем не думая, Данилов быстро вошел в подъезд, махом взлетел на этаж, сориентировался: одна из дверей приоткрылась, из нее тенью выскользнул неказистый, средних лет, мужчина.

На Олега он глянул как на привидение, правая рука метнулась за отворот пиджака... Удар был сокрушителен: неказистый кувыркнулся назад, в прихожую, Олег заскочил следом и прикрыл за собой дверь. В полутьме он почувствовал еще чье-то присутствие, нырнул под летящую на него руку, коротко и жестко пробил в корпус, резко оттолкнул от себя разом ставшее вялым и громоздким тело. Крупный мужчина распластался спиной по стене и сполз вниз, сметая за собой вешалку с каким-то тряпьем. Данилов успел добавить здоровяку в подбородок, и тот бесчувственно застыл на полу.

Данилов рывком подхватил под мышки оглушенного и ошарашенного худощавого, втащил в комнату. Из-за отворота пиджака вынул полимерный «смит-и-вессон», присвистнул удивленно, завел пленнику руки за спину, стянул выдернутым из брюк ремнем, усадил на стул. Огляделся: напротив окна стояли на штативах фотоаппарат и видеокамера, оснащенные приборами ночной съемки.

Повернулся к пленнику, резко, наотмашь хлестнул по лицу, приводя в чувство:

– Подъем! Говорить! Быстро! Внятно! Кто такие?!

Пленник набычился, процедил сквозь кровящиеся губы:

– Ты ответишь!

Олег побледнел от гнева:

– Да ну?

Движения его были неуловимо быстрыми: ладонью правой руки он зажал пленнику рот, а пальцами левой надавил на точку у шеи. Глаза у того побелели от боли, но когда Олег убрал руку, он не закричал: лишь силился вдохнуть.

– Ты все понял?

Худосочный кивнул беззвучно, словно взнузданный коник.

– Как тебя зовут?

Мужчина прохрипел что-то невнятное, Олег сделал вид, что хочет повторить болевой, тот энергично замотал головой, выдавил с сипением:

– Сергей Корнилов.

– У меня совсем нет времени, Сергей Корнилов. Поэтому отвечать внятно.

Дашу похитили?

– К-какую Д-дашу? Девчонку?

– Да.

– Скорее всего.

– Вы следили за ней?

– Н-нет. За тобой.

– Зачем?

– Велели.

– Кто?

Корнилов закрыл глаза, страх перед грядущей болью обметал лоб обильной холодной испариной, но пленник смолчал.

– Кто?! – повторил вопрос Олег, заглянув Корнилову в глаза.

Тот взгляда не выдержал, замельтешил, задергался, проговорил:

– Ты меня убьешь?

– Нет.

– Все равно, – прошептал он обреченно. – Тогда убьет... Гриф.

– И его ты боишься больше, чем меня? – Данилов смотрел на пленника, скривив губы в улыбке, но зрачки плавали в радужке глаз, словно кусочки замерзшей ртути.

– Нет, – прошептал пленный.

– Это правильно. Ты скажешь все, и у тебя появится шанс. Уйти, сбежать, скрыться от мести вашего мрачного орла-трупоеда. Но если соврешь, то шанса не останется вовсе. И игра у нас пойдет, как в жизни: второго шанса не дано никому и ни на что. Ты понял?

– Да.

– Я тебе не угрожаю. Просто вношу ясность.

Корнилов понуро кивнул.

– Кто такой Гриф?

– Он главный.

– Это его оперативный псевдоним?

– Нет. Фамилия.

– Полное имя?

– Сергей Оттович.

– Кто он?

– Говорю же, главный.

– Что он возглавляет?

– Я... я правда не знаю.

– Где числишься ты?

– Агентство безопасности «Контекст».

– Кто отдал непосредственный приказ похитить девушку?

– Я не знаю.

– Что за люди ее похитили?

– Да не знаю я!

– Кто отдал приказ следить за мной?

– Вагин. Сан Саныч. Его еще между своими называют Серый Йорик.

– А ты им не свой?

Корнилов пожал плечами:

– Вагин руководит «Контекстом». А я просто... работник.

– "Работники ножа и топора, романтики с большой дороги..." – негромко напел Данилов, о чем-то размышляя. – Ты романтик, герр Корнилофф?

– Нет, наверное. Скорее практик.

– Это Вагин сообщил, что приказ установить за мной наблюдение исходит от Грифа?

– Да.

– Зачем?

– Не знаю.

– А подумать?

– Гриф фигура у нас... вроде как легендарная. Наверное, чтобы мы отнеслись... ну... поответственнее, что ли. Ну и...

– Договаривай.

– И не боялись никого. Гриф этот – бывшая шишка сначала в КГБ, потом – в Службе безопасности. Крупная. Сейчас в отставке. Но Вагин намекал, что отставка его мнимая, а на самом деле Гриф – доверенное лицо... – Корнилов показал глазами на потолок.

– Господа Бога?

– Выше. И конкретнее.

– Ой-ой-ешеньки-е-ей! Как круто, а? От такой крутизны даже мутит с непривычки и без навыка. А ты, лишенец, взял и выболтал все первому встречному.

С чего бы это?

– Вы спрашиваете?

– Размышляю. Правильно: потому что жить хочешь. Как версия, сгодится?

– Я...

– Ты будешь жить. Если не передумаешь. Мужчина шмыгнул носом, стараясь подобрать тихонечко бегущую из носа струйку крови.

– Вижу, согласен. А что нос чуточку потек, так это не беда. Это чтоб ты службу соглядатая медом не считал.

– Дети у меня.

– Понимаю. А также жена, теща, тесть, борщ, кошка...

– Нет.

– Что – нет?

– Кошки нет.

– Заведи. Красивое животное. Да и что за дом без кошки? Бестолочь, да и только. Когда выставили наблюдение?

– Вчера вечером.

– Оперативно. Хату «ушами» перекрыли?

– А как? Ты же... Вы же из дому – никуда. Только утром. Мы не успели.

– И много надыбали?

– Что?

– Нарыли богато? О чем начальству доложились?

– Да ни о чем. Только о девчонке, что к вам приходила. Ну и посыльному фотографии передали.

– Мои?

– Девчонки той.

– И – что?

– Приказ поступил: уши нараспашку, глаза навскидку, но сидеть – тише воды. А мы... запалились, – вздохнул Корнилов, печально глядя на Олега. Словно оправдываясь, добавил:

– Я дернулся, хотелось хоть одним глазком на объектив тех, кто девчонку выдернул, взять. Тут вы нас и «срисовали».

– Так это не ваши?

– Вроде нет. У нас я таких не видел. А так – мало ли.

– Одеты как? Выглядят?

– Да как все: куртки, джинсы. Стрижки короткие, но не очень.

– Сто из ста.

– Угу.

– А на «объектив взять» – получилось?

– Нет.

– Почему?

– Так в арке ее ждали, девчонку. Очень складно у них все вышло.

– Четыре сбоку – ваших нет.

– Чего?

– Присказка такая. А сказка... Сказка впереди. А хочешь, лишенец, я тебе омрачу радость будущей встречи с семьей и мирного сосуществования с собакой, кошкой и тещей?

– Вы же обещали...

– ...оставить в живых. Без вопросов. Но подпортить праздник жизни ожиданием смерти – это, дорогой товарищ Корнилов, я тебе нарисую. Чтобы ты холодным потом обливался даже в горячей ванне!

– Виноват...

– Угу. Как поет муж бабушки, но не дедушка: «Виноват я, виноват, без суда и следствия...» Знаешь, как барышню звали?

– Какую?

– Ту, что умыкнули у тебя из-под объектива! Ту, на кого ты наводку кому-то дал! Сказать?!

– Да нам оно ни к чему. Наше дело...

– ...телячье, зато похлебка – свинячья! Ну и хлебай полной ложкою!

Девчушка та – Дарья Александровна Головина.

– Кто?

– Тебе что, по буквам сказать? Го-ло-ви-на. Дочь своего папы, Великого и Ужасного! Любимая и единственная!

– Это... того Головина? – пролепетал мужчина.

– Угу. Этого. Возможно, скоро ты с ним познакомишься. Как и я. Будешь рад знакомству? «Виноват я, виноват, без суда и следствия...» А потом в твоем доме будет играть музыка, но ты ее не услышишь. А скорее ничего нигде не заиграет: просто закопают в какой-нибудь безвестной ямке никчемный выпотрошенный костяк раба божьего Сергия, и дело с концом. Ты, я вижу, оценил все правильно?

Лицо пленника стало цвета присыпанного тальком савана.

– Ну-ну, в обморок не падай! Но и обещать, что люди Головина тебя не больно зарежут, я тоже не могу! Будет очень больно! Твои Гриф с Вагиным подставили тебя, как желтого попугая, понял?! И тебя, и твоего визави. Как, кстати, его величают?

– Григорий. Гриша. – Корнилов закашлялся, исподлобья глянул на Данилова, спросил тихо:

– Вы его убили?

– Была бы охота, да неволя подвела.

– Что?

– Нужды не было. Твой напарник сейчас только-только отходит от легкого грогги. И я в раздумьях: оставить его в приятном беспамятстве или пробудить вживе перед чарующим фактом: его задницу скоро поджарят на медленном огне, как и твою. Похищение дочери одного из трех самых могущественных олигархов страны – это тебе не мелочь тырить!

– Но мы же...

– Заткнись! И Гриф ваш сдаст и тебя и твоего друга Гриню на фарш и котлеты, не дрогнув ни единым мускулом, как только Головин поведет бровью.

Картина будущего избиения младенцев тебе ясна, лишенец? По лицу вижу, что кристально. Тогда вернемся к вопросам? Знаешь, какой из них волнует меня больше остальных?

– Кто похитил девушку?

– Нет. Зачем это сделано. Зачем.

Глава 25

Действие на время заглушило пустую тоску внутри и жестокое чувство безнадеги... Олег задавал вопросы, слушал ответы на них, пытался выстраивать какую-то линию поведения, а душа словно вымерзла. И Дашины слова – «Ты ведь беспокоишься за меня?» – звучали теперь так, что... Нет, это было не беспокойство, это было отчаяние! Вот только поддаваться ему нельзя. Нужно думать. Быстро. И – действовать.

Из прихожей донеслись приглушенные звуки.

– "Вдруг земля зашевелилась – появляется мертвец..." – продекламировал Олег. – Твой друг Григорий может что-то добавить к сказанному?

– А я знаю?

– Тогда сиди смирно. Пойду пообщаюсь.

Олег вышел в прихожую. Еще не вполне отошедший от полубеспамятства грузноватый «друг Гриня» стоял, подпирая стену. В руке его был пистолет, и держал он его совсем не так, как в кино: грамотно, на уровне пояса, навскидку.

– Еще шаг, и – стреляю, – предупредил он.

– Ну и дурак. Пораскинь мозгами, Григорий, стал бы я переть медведкой на рогатину, если бы был не прав?

– Прав будет тот, кто останется живой... – прохрипел Григорий, дернул для убедительности стволом. – Стой где стоишь!

– Резонно. Ша, уже никто никуда не идет.

– Лицом к стене! Руки на стену!

– Не-е-ет, эту хохмочку я уже знаю! Я к тебе спиной, а ты мне рукоятью по затылку?

– Выполняй, урод! Клешни продырявлю!

– Это из «стечкина»? Да он грохочет, как ураган! А кто-то из бдительных соседей, будь уверен, всенепременно напужается и брякнет, и подъедет славный патрульный экипаж нашей в прошлом краснознаменной милиции и по полному недоумению «запалит» ваш тихушный схрон. Вместе с аппаратурой. Кого тогда Гриф сочтет уродом? То-то.

Услышав упоминание о боссе, Гриня явно растерялся. Спросил:

– Ты вообще... кто?

– Конь в пальто. И погоны на нем. Не уразумел? Спроси Корнилова, он подтвердит.

Олег широким, приглашающим жестом развернулся в сторону комнаты, Григорий инстинктивно поглядел туда же, ствол пистолета чуть опустился. Ударом ноги Олег впечатал руку с оружием в стену, оказавшись к противнику спиной. Тот навалился всей тушей, Олег упал на колени, успев захватить ворот, бросил напавшего через спину, навалился сверху, ухватил за лацканы куртки, свел руки, Гриня напрягся всем телом, «поплыл» и потерял сознание.

Олег подобрал пистолет, осмотрел, сунул за пояс, вошел в комнату, потирая ушибленный локоть:

– Вот так вот, господин Корнилов, и горишь на мелочах. По моим прикидкам, твой Гриня должен был еще минут семь-восемь в оглушенном уединении сны разглядывать... Но в коммунизм мы его с собой не возьмем: туп, агрессивен, а зачем такие в светлом будущем? У тебя кандалы имеются?

– Наручники?

– Да.

Корнилов вздохнул:

– В сумке для аппаратуры. На дне.

– Как в пьесе Максима Койкого: если «На дне» есть веревочка, то кто-то на ней повесится. И такую песню испортит, дурак!

– Что? – нервно отозвался Корнилов.

– Это я фигурально. Гипотетически. Классику надо помнить.

Олег нашел наручники, сковал лежащего бездвижным бревном Гришу, видно, сделал больно: тот замычал.

– Ну и голова у твоего напарника! Колода – не голова! Такому по стройке без каски можно ходить и по газопроводу без противогаза лазать! Насморком он не страдает?

– Чего? – не расслышал Корнилов.

– Не сопливый напарник твой? Астма, сердечная недостаточность, умственная невостребованность? Здоровый?

– Как лом.

– Что как лом, я уже понял. Тогда мы его по-партизански упакуем.

Олег запихал Грине в рот грязный рукав, оторванный от упавшей куртки.

Склонил голову набок, констатировал:

– Не, не астматик. Дышит ровно. Ну и пусть себе дышит, пока дышится, а, Корнилов?

Тот пожал плечами, вернее, двинул, насколько позволяли связанные руки.

– Ты что загрустил, земеля?

– Есть чему радоваться?

– Живы.

– Пока.

– Да ты пессимист, Сергей.

Корнилов улыбнулся невесело.

– Вам это странно? – Он неловко кивнул на стянутые за спиной руки.

– Предлагаешь тебя развязать? Вообще-то верно, куда тебе бегать, да и от судьбы не уйдешь... Но – повременим. А то ведь взбрыкивать начнешь да и набедокуришь на свою голову, а я не калькулятор – силу ударов рассчитывать.

Скажи спасибо, что вначале сгоряча вообще голову не оторвал.

– Спасибо.

– С юмором в порядке. Кто в вашей паре за главного был?

– Григорий.

– И как тебя в такую компанию занесло, да под такое руководство?

– Дети. Я не соврал. Двое.

– Мальчики?

– Да. И оба – есть хотят. А в «Контексте» платят.

– Хорошему профессионалу платят или те деньги, которые он потребует, или те, на которые согласится. У тебя какой вариант?

– Наверное, второй.

– Что так?

– Обстоятельства.

– Жадность. За деньгами людей не видишь.

– А что на них любоваться?

– Ведь ты не из «конторских», Корнилов.

– В смысле?

– В ГБ не служил. Ни в нынешнем, ни в прежнем.

– Нет. Технарь я. Хороший технарь. Инженер. Практик.

– То-то кололся, как сухое полено, искренне и с чувством.

– Что?

– А это наводит на грустные размышления... И гнусные подозрения. Уж очень все складно. Не чернуху ли ты мне лепишь, инженер хороший?

– Я...

– Не-ет, не лепишь. Я бы почувствовал, – медленно проговорил Олег, замолчал, о чем-то напряженно размышляя.

– А если она не Головина? – произнес в наступившей тишине Корнилов.

– Кто? – не сразу понял Олег.

– Ну девчонка та, что с вами была.

– Даша? Не Головина?

– Ну.

Олега обдало жаром. Действительно, что, если... Но тогда... что – тогда?

Человека не так ломает несчастье, как призрак несостоявшейся надежды. Особенно если этой надеждой была любовь.

Не думать! В ситуации, приближенной к боевой, чем больше размышляешь на вечные темы, тем меньше шансов выжить, азбука. Выжить самому и спасти Дашу.

Если, конечно... Олег тряхнул головой:

– Вот что, Корнилов. А сядем-ка мы с тобой в авто и поедем в твою контекстуальную контору. А там – будет хлеб, будет и сало. Глядишь, твой тезка Гриф все спорные вопросы нам и осветит. С предельной ясностью. Естественно, если, я правильно его об этом попрошу. А просить я умею.

Пленник побледнел:

– Это бессмысленно.

– Что так?

– Охрана.

– Лютая?

– Да. Слишком опасно.

– А здесь я, выходит, в бирюльки с вами сражаюсь, под щелобаны? Поедем, брильянтовый мой, на месте и решим. Да и оставаться тебе резона нет: а если Даша все-таки Головина? Папа Рамзес, как только узнает о похищении своей пацанки, сгоряча может и не пожалеть молодых холопьих жизней.

– Я не холоп.

– Смотря для кого.

– И не надо меня пугать.

– Беда с вами, технарями. Кто пугает? Просто констатирую факт. Сейчас подъедем в твой офис, а там...

– Может быть... вы один поедете? Я скажу адрес.

– Нет, в компании веселее.

– Умирать?

– Я что, похож на самоубийцу?

Корнилов помолчал, выговорил медленно:

– Охрана в офисе встретит.

– Неласково?

– Это мягко сказано. Организация у нас... непростая.

– Зато я – простой. И незатейливый. Вот люди ко мне и тянутся. Против такого обаяния кто устоит? Никто. А тебя беру. Как пропуск.

– Чтобы умирать не скучно было?

– Не, умирать ни к чему – жизнь-то вокруг какая веселая! Вашими стараниями.

– Так я – заложник?

– Ключик.

– Там все равно никого нет.

– Так уж и нет?! У вас тут внештатная, а начальство по дачам дрыхнет?

Сильно сомневаюсь я в такой безалаберности.

– Ваш тон... А меня... Меня убьют.

– До смерти?

– Прекратите!

– Двум смертям не бывать, а одной еще никто не избежал, – философически изрек Олег. Корнилов помрачнел:

– Дерьмо вся эта жизнь.

– Это ты только сейчас понял, Корнилов?

Пленник хотел что-то сказать, но промолчал, лишь глянул на Олега зло.

– А ты чего вообще ожидал, служивый? Пирожное с вареньем и без хлеба? Нет, друг Корнилов, бесплатной патоки не бывает.

– Я не трус. Просто...

– Понимаю. Беспокойно. И неуютно. А кому под перекрестным огнем уютно?

Никому. Факт.

– Дети останутся. Что мне было делать? Выбора не было.

– Выбора никогда ни у кого нет. У мужчин – особенно. Если живешь честно.

– Плевать на честь, когда нечего есть.

– А вот это действительно жаль.

– Отпустите меня. Вы же понимаете, в ваших играх я человек случайный.

Дети... Я не могу о них забыть... И вы, вы не простите потом себе, если...

– Я не прощу себе, если что-то случится с девчонкой по имени Даша. И себе не прощу, и тебе, и Грифу, ты понял? – жестко оборвал его Олег. – А о своих детях нужно было ДУ" мать, когда на службу нанимался.

– Я нанимался на работу.

– Да как ни назови, все – война.

– Чужая, – процедил сквозь зубы Корнилов.

– Запомни, технарь, на всю жизнь запомни, – тихо сказал Олег, глядя в глаза пленнику. – Чужой войны не бывает.

Данилов вывел пленника из подъезда, так и не развязав рук: просто набросил на плечи длинный плащ. Они направились к покинутому красному «форду-эскорту».

Все это наблюдал человечек с верхней площадки шестнадцатиэтажки. Он поднес к губам аппарат связи:

– Объект захватил Корнилова.

– Что?!

В эфире повисло тягостное молчание.

– Объект стопорим, только нежно. И – стираем. Для нашей игры он слишком шустр. Слишком.

– Вас понял. Штатный вариант?

– Нет. Действовать предельно нежно.

Глава 26

«Форд» мягко катил по мокрому, масляно отливающему асфальту. Корнилова Олег усадил рядом. Пленник, у которого еще в квартире проскальзывали в голосе истеричные нотки, теперь совершенно расклеился и поник. Глаза блестели, словно у лихорадочного больного, тело сотрясала заметная дрожь, а голос выдавал не просто волнение, а ужас. Данилов не забыл пристегнуть пассажира ремнем безопасности, опасаясь, как бы тот не выбросился на ходу, одержимый этим неконтролируемым страхом.

Корнилов то начинал метаться, то – замирал, и глаза его становились почти безумными.

– То, что вы хотите совершить, – сумасшествие, – обреченно повторял он в периоды просветления.

– Да? – искренне удивился Данилов.

– Самоубийство.

– Оставим дискуссии об ошибках военных до окончания боевых действий, – устало отозвался Олег.

– Я не военный. Я даже в армии никогда не служил.

– Расслабься.

– Я чувствую себя овцой. Связанной овцой. Для заклания.

– Эх, технарь, лучше бы ты был гуманитарием. И гуманистом. Сидел бы сейчас за гербарием, листики перебирал. Или слюнявил странички классики и поливал их скупою мужскою слезой.

– Издеваетесь?

– Да боже упаси! Констатирую факт.

Корнилов замолчал, но по лицу было заметно, что депрессия его развивается в сторону «отрицания отрицания».

– Мне нужно лекарство.

– Так ты больной?

– Пожалуйста... – Лицо Корнилова побледнело, он почти задыхался. – Пожалуйста... У меня в пиджаке, в нагрудном кармане.

Олег притормозил у обочины, извлек маленький пергаментный прямоугольник.

– Только осторожно! – истерически взвизгнул Корнилов; лоб его обметали бисеринки пота. Олег развернул квадратик.

– И давно марафетишь, инженер?

– Пожалуйста... – Мелкая холодная испарина сделалась обильной, покрыв все лицо пленника.

– А как же теща с борщом и жена с кошкой? И дети, двое из ларца? Наплел?

– Нет, клянусь! Просто... работа постоянно ночью и...

– Крови много?

– Да никогда я на «мокрое» не ходил, мое дело...

– ...телячье. Помню. Будем считать, производственная травма.

– У меня портсигар в боковом кармане. Только вы...

– Не нервничай, справлюсь.

Олег вынул портсигар, достал пустую гильзу от папиросы, аккуратно высыпал порошок двумя дорожками по блестящей полированной поверхности, выровнял, поднес гильзу к носу пленника:

– Причащайся, болезный.

Тот вдохнул раз, другой, обессиленно откинулся на сиденье. Олег тронул машину, спросил, покосившись на пленника:

– Ну как? Отваги привалило?

Корнилов не ответил. Олег этому даже порадовался. Ему было над чем подумать.

Итак, что мы имеем? Дашу похитили. И тут – возможны варианты. Первый, самый скверный. Девушку похитили люди, для которых похищение – бизнес.

Просчитать этот вариант нельзя. Это – как упавший на голову кирпич. Ну да кирпичи и на простую голову ни с того ни с сего не падают, а на головы избранных – и подавно... Вариант маловероятен.

Скорее олигарх попал под зачистку. А его, Данилова, играют втемную, используя сложившуюся ситуацию на всю катушку. Если кто-то не сконструировал ее изначально и оч-ч-чень прицельно. И этот «кто-то» кушал свой хлебушек на казенном коште той еще страны не год и не два: профессиональная разработка и безукоризненное исполнение.

Кто? Упомянутый Сергей Оттович Гриф? Сомнительно. Хотя... Если власти решили «пошуршать по олигарху», завязавшему почти матримониальные сепаратные связи с Москвой и Минском, и за устранением оного прибрать к рукам не такой уж махонький бизнес, почему бы им не попользоваться Грифом как ширмой? Понятно, почему: Гриф человечек умный, игру распробует если не «на раз», то «на два», станет непредсказуем, начнет свою, будет плодить проблемы... Хотя нет человека – нет проблемы. Сгоревшую лампочку второй раз можно использовать только как кляп. Спишут Грифа, если начнет мудрить.

А Головин, по сути, уже устранен. Как бы выдержан человечек ни был, им правят эмоции. Даша его единственная дочь. Ему уже не до газа, нефти, денег.

Скорее всего, он сумеет собраться и решить вопросы с теми, кто... Если найдет.

А время упустит. Время – категория невосполнимая. А пока – очень удобно подставить ему Данилова. Лучше покойного. Это значит, что Гриф все-таки вполне может «руководить процессом». И списывать он приготовился именно его, Олега, на пару с незадачливым технарем Корниловым.

Другой вариант. Если Даша Головина – вовсе не Головина, а Мухобоева, Любомудрова или вовсе Смирнова-Ласточкина! Тогда... именно он, Данилов, цель и средство всей комбинации? Не-ет, не по птичке капканы сработаны, много чести.

Такое может статься лишь в одном случае: если его, Данилова, олигархи используют разменной пешкой в междусобойчике, науськивая притом друг на друга силовиков. Понабирали себе разработчиков из контор, а те просто и конструктивно думать давно разучились, им схемы подавай! Впрочем, и при таком раскладе итог печален: до чистосердечных признаний и искренних раскаяний ему дожить не дадут: план. Пусть не пятилетний, но выполнять надо.

Олег вздохнул. А есть еще варианты четвертый, пятый, двенадцатый... Вот только парочка пустячков логику ломает напрочь и делает картинку простой и конструктивной, как автомат Калашникова, и совсем не такой, что вырисовывается.

И все это не важно! А важны только девчонка, вкус вина, свет солнца сквозь деревья, будущая осень, золотая, как подсолнухи, и хрусткая от первого морозца, черные изломы кустов из-под первого снега, волчьи ягоды, кровавые на белом...

Иначе – опять, опять в тот круг, из которого он вырвался... Или он вырвался из круга, чтобы... вернуться? И рок играет с ним свою обычную шутку? И нет ему жизни вне войны?

Круг. Самая одинокая фигура. Бесконечное множество бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности.

– Мы ездим по кругу, – подал голос инженер.

– Ты наблюдателен, – отозвался Олег. – Я езжу по кругу.

– Почему?

– Думаю.

– И что решили?

– Ничего.

– Так решайте!

– Не нервничай так, технарь! Используй время по назначению.

– Кто может знать назначение времени?

– Ха-ха. В каждом из нас существуют по меньшей мере два человека. И они – непримиримы. И – своевольны. Но только один распоряжается твоей жизнью. Другой – молчит. И корчит из себя недовольного. Ты никогда не хотел бы поменять их местами, инженер?

– Стать ботаником?

– Хотя бы.

– Они как тени, те, что живут в нас. Они не могут поменяться, у каждого его место. Один – в душе, другой...

– Ты хороший парень, инженер. Умный. Но дал самому хлипкому из своих двоих взять верх.

– Жить как-то надо.

– Жить надо не «как-то», а счастливо.

– Ты герой, да? И у тебя получается жить счастливо?

– Нет.

– К чему тогда все? Хотя... Я знаю назначение времени.

– Да? Какое?

– Жить.

– Ну так живи.

– Запястья связаны.

– Может, это для того, чтобы лучше почувствовать биение пульса?

– Перед смертью?

– Инженер, что-то ты больно мрачен.

– Ночь. И асфальт какой-то маслянистый. Словно в машинной крови.

– В чем?

– Сколько машин разбилось на дорогах... Их разбили люди. Но никто не замечает ни людской крови, ни крови машин. А дорога это помнит.

– Машины – живые?

– Конечно. У каждой свой нрав. Характер. Судьба. Среди них есть счастливчики и бедолаги, любимые и отверженные. Есть пенсионеры, повесы, чинуши, братки, катафалки. Та, на которой мы сейчас катим, – потаскушка. У нее и нрав такой, и судьба.

– А ты, технарь, умница. Я буду называть тебя – умник.

– Не слабо. А я тебя – герой.

Олег глянул на Корнилова: глаза у того блестели, на губах играла улыбка брезгливого превосходства и тайного знания.

– Сдается мне, зря я тебя порошочком баловал, инженер.

– Это не важно. Я только теперь понял. Ничего не важно. Тот, скрытый в нас, хочет любви. Первый жаждет всего: поклонения, лести, могущества, секса, вина, мяса, и снова – секса, и снова – успеха, власти, поклонения... И эта его жажда разделена сочувственной завистью или презрением окружающих. А вот второму, истинному, нужна только любовь. Поэтому он никогда не станет первым.

Он никому не нужен и никому не понятен. Даже нам самим. Мы его боимся. В истории был пример.... И человек стал называться Любовь, и провозгласил свою бесконечную власть! Вернее, он был Богом, но пришел к людям как человек, чтобы быть понятым ими. Но кому нужна власть без могущества, без поклонения, без лести? Его распяли. С тех пор все дороги во всех странах отливают кровью.

Потому что ведут в никуда.

Корнилов замолчал, глядя в ведомую ему точку на ветровом стекле. Потом заговорил снова:

– Всю жизнь мы ищем любви, потому что боимся немощи! Даже не смерти, нет, немощи, когда одинокая, загнанная душа окажется в дряхлой и никому не интересной оболочке... Мы ищем ту, которая будет любить вот этого, сокрытого в нас и бессильного, того, что не может причинять зла. А наш «первый» превращается из зудливого бесенка – в дьявола! Он изводит нас несостоявшимися мнимыми успехами, он разрывает нам душу красотой и совершенством девчонок, какие уже никогда не будут принадлежать нам! Ты спросил, почему я пошел на эту работу? Деньги дают возможность потчевать этого, «первого», всем, что он возжелает!

– Бес ненасытен.

– Пусть! Но он дает иллюзию счастья. Она называется «довольство». И – «зависть». Чужая зависть.

– Не такой уж ты умный, умник.

– Не такой уж ты герой, герой. Вот я – трус. Поэтому мне нужен белый порошок.

– Кокаин пробуждает доблесть?

– Кокаин делает больше: он раскрашивает мнимые иллюзии, делая их сущим!

Цветные, четырехмерные иллюзии славы, могущества и власти. Впрочем, и слава, и могущество, и власть – всегда иллюзорны, люди просто роботы из костей и мяса, и пуля одинаково крушит кость и разрывает сухожилия и у титанов, и у сволочи. – Корнилов снова замолчал, глядя на несущуюся под колеса, влажно отливающую дорогу остановившимся взглядом. – Мне кажется, я скоро умру. Развяжи мне руки, герой. Я хочу умереть с иллюзией свободы.

– И с кровью на клыках?

– Что?

– Да нет, просто мелькнуло нечто. Наверное, из Киплинга. Повернись, умник.

Двумя движениями Данилов распустил стягивающий запястья пленника ремень.

Тот неловко развернулся на сиденье, замер, потирая затекшие пальцы:

– Можно понять тех, кто вышел из заключения. Моя не свобода длилась недолго, а какой веер ощущений! Их – длится годами... Разве они готовы принять свободу? Нет, только волю! Свою волю над другими и – унижение всех, кто слабее... Как жаль... Я умру. Я чувствую, что умру. И мои дети даже не узнают, каким я был! Словно меня не было вовсе! Плохо жить, ничего не воплощая. И мне уже не научиться.

– Прекрати кликушествовать, умник!

– Это тебя не касается, герой. Для тебя я – никто. Как и ты для меня.

Хотя... – Корнилов расхохотался, откинувшись на сиденье. – Ты можешь стать для меня всем, если застрелишь меня! Помнишь слова песни, герой? «Кто был ничем, тот станет всем!» Лучший способ стать самым значимым человеком в чьей-то жизни – это прервать ее! Сделаться палачом! – Нервный хохот прекратился так же быстро и неожиданно, как и начался: Корнилов закрыл исказившееся лицо ладонями, произнес сипло:

– Господи, как страшно, когда любой может стать твоим палачом!

Как страшно жить!

Корнилов сник примороженным папоротником; Олег даже подосадовать не успел на кумарно-неуравновешенное поведение визави, как тот вскинулся, сузил глаза:

– Почему ты меня развязал, герой?

– Я добрый.

– Врешь! Все люди злы!

– Тебе очень не везло в жизни, умник.

– А тебе везло, да? То-то ты катишь по ночному городу, не ведая куда и зачем! Ничего ты не найдешь, кроме пули! Покрытые кровью дороги ведут только в преисподнюю.

Глава 27

Черный, с тонированными зеркальными стеклами «крузер», громоздкий, несуразный, размерами походивший на школьный американский автобус, а колером – на католический катафалк, проплыл мимо величаво, словно в нем проследовал сам князь мира сего. Номера тоже были подобраны в масть: «число зверя».

– На обывателей этот гроб на колесах должен действовать устрашающе, а, умник? – весело спросил Олег Корнилова. – К какой категории тварей ты его отнесешь? К мастодонтам? Или – к жукам-скарабеям? Помнится, в Египте этих вдумчивых навозных чтили. Наверное, было за что. Нет, к ним никак.

Ответа Олег не услышал: вынужденный попутчик сидел бледнее тени, вжавшись в спинку кресла.

– У тебя, технарь, богатое воображение. Или тебя испугали цифры на этой «мыльнице»? И с кокаином нужно полегче, а то для тебя и пули не потребуется: сам с моста сиганешь!

– Гони... – с натугой разлепив побелевшие до синевы губы, произнес Корнилов.

– На Лысую гору? – иронично осведомился Олег.

– Куда угодно! Скорее... Они разворачиваются. За нами.

Олег бросил взгляд в зеркальце заднего вида: и правда, черный диплодок, исполнив сложный, но полный тяжкого изящества пируэт, действительно поехал за «фордом».

– И что такого? – прокомментировал Данилов. – Явно водила сигареты купить решил. Или – по бейсболке пассажирам: рожки прикрыть.

– Гони! – На этот раз выкрик Корнилова был истеричным, словно железкой скрежетнули по стеклу.

Впереди была рабочая окраина Княжинска, полная бетонных заборов, тупиков, сквозных ребер разоренных ангаров, брошенных, продуваемых всеми ветрами цехов недостроенных еще в советской пятилетке заводов. Дальше дорога уходила в хлипкий молодой бор.

– Куда ты правишь, герой? Если они нас догонят, «смерти героя» тебе не видать, тебя просто зажарят, как телячью тушу! И меня тоже!

– Старые знакомые? Друзья? Сослуживцы?

– Эдичка Сытин! И его жмуркоманда!

– Этим атлетам что, наше иноземное корытце глянулось?

– Им нужны мы! Вернее, ты! А меня заколют, как падаль – чисто за компанию.

– Так уж «чиста-конкретна» и заколют?

– Они не умеют по-другому! Это убийцы! – Корнилов сорвался на визг.

– А как хорошо рассуждал, умник!.. О смыслах и материях. «Убийцы». Я тоже не шахматный гроссмейстер. Все, не зуди под руку, абзац заученный!

– Нужно в центр, там...

– Заткнись. А то ведь и вправду догонят. Только раньше я тебя приколю.

Тупой авторучкой.

Корнилов вздрогнул, забегал глазами по панели, но никакой авторучки не увидел. Потом беспокойно глянул в зеркальце: фары «крузера» вырастали и виделись ему, наверное, в этот миг глазами жуткого ночного монстра. Инженер икнул, сполз в кресле.

– Сиденье не описай, умник. Авто дипломатическое.

Машины шли с одинаковой скоростью. В свете фар мелькали выхватываемые из тьмы щербатые бетонные ограждения, обрамленные сверху арматурой и неопрятно проржавевшей и висевшей кусками «колючкой», откуда-то доносился лай псов, в днище «эскорта» стучала выброшенная колесами щебенка, а порой и само днище жалобно взвизгивало, притираясь о низкие края разбитой дорожной ямы.

«Крузер» нагонял. Он шел ходко и мощно, как скоростной колесный танк, лишь щебень похрустывал под широкими протекторами.

Олег вытащил из-за пояса отобранный у Гриши «стечкин», сбросил «флажок» предохранителя, положил пистолет рядом.

– Ходко идут. И музычку, поди, слушают!

– Что вы сказали? – С перепугу Корнилов снова перешел на «вы».

– Молись, умник. Молись! Чтобы наша италийская профурсетка на здешних колдобинах колесо не утеряла!

– Все пропало... Нас списали. Я же говорил. Нас убьют. – Корнилов дошел до той стадии психомоторного ступора, когда смерть кажется спасением и единственным выходом. Олег всерьез заопасался, как бы его невольный попутчик не вывернул вгорячах руль и не направил авто в железобетонный забор.

– Что-то ты нервный, технарь. Куришь?

– Бросил.

– Можешь закуривать. Здоровью это уже не повредит.

Корнилов машинально кивнул, вытянул из брошенной ему на колени пачки сигарету, вставил в щель между плотно сомкнутыми губами, чиркнул колесиком зажигалки. Олег кивнул: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не икало под руку!

Дорога выровнялась, пошла в гору.

– Не боись, умник. Скоро трасса. А на большаке нашу кокетливую итальянку такой урод никак не догонит!

– Мы не уйдем... – прошептал Корнилов обреченно. – У этого «крузера» заказной движок. Разгоняет до ста двадцати.

Данилов присвистнул.

– Миль! – мстительно добавил инженер.

– Озадачил. Да это просто Шумахер какой-то! «Формула-один» на тропе носорога! Сколько там людей?

– Может, двое, а может, и двенадцать! Габариты позволяют.

– То, что габариты позволяют, я и сам вижу! Как обычно этот твой...

– Сытин.

– ...этот Сытин выезжает?

– Сам, с ним двое и шофер.

– Из амуниции?

– Стрелковое, автоматы. Иногда гранатомет берут. «Муху».

– Жужжать – не пережужжать! Держись, технарь!

«Эскорт» газелью выскочил на шоссе, чудом разминувшись с большегрузной фурой: Олег даже успел заметить красные веки водителя над ошалевшими от чифиря и бессонницы глазами; Фура помчалась дальше призраком ирреального мегамира ночных трасс.

Шоссе под низким, сочащимся моросью небом было пустынно, черно, влажно и отливало в свете фар лоснящейся ртутью. Стрелка спидометра быстро упорхнула за сто пятьдесят.

– Ты сошел с ума! По такой дороге!

– Технарь, ты определись, чего ты больше боишься! – рявкнул в ответ Олег.

– Своих сослуживцев, пардон, товарищей по работе, или – езды по шоссе!

– Это все безумие... безумие.

– Философствовать, умник, будешь на покое, – процедил Олег, бросив взгляд в зеркальце. – Наводка на дипломатное авто, как и на Дашу, – тоже твоя, поэтому – лучше не зли меня, академик!

Данилов, сцепив зубы, внимательно следил за дорогой. «Крузер», сначала приотставший, потихонечку нагонял. Он шел ходко, уверенно и тяжело. Шоссе здесь было ровным, как стрела. Под колеса стелилась слегка выщербленная бетонка; длина ее была достаточной для взлета не только истребителей-перехватчиков, но и дальних бомбардировщиков. Шлам, покрывавший бетонку в лучшие времена, давно стерся; время от времени мелкие камешки со свистом впивались в днище и машина, казалось, обиженно замирала. Ну-ну, милая, не все по автобанам шустрить, нужно иногда и простушкой пошуршать по нашим затертым трактам!

Олег потихоньку сбрасывал скорость, внимательно наблюдая за преследователями. До них оставалось метров десять-двенадцать. «Крузер» приветливо-издевательски помигал фарами. Этот даже обгонять не станет, поддаст легкомысленную итальянку бампером, и закрутит она на мокром шоссе грациозный и грустный вальс-бостон...

Дорога пошла под уклон. Олег вдохнул, выдохнул и – «отпустил вожжи».

Легкая машина понеслась стрелой. «Крузер» резко отстал, взъярился, взревел турбинами и – ринулся следом.

– Тут ограничение скорости... Знак,. – безучастно-механическим голосом сообщил примирившийся со злою судьбой Корнилов. – Дальше...

– "Резкий поворот и косого-о-ор", – едва слышно напел Олег. – О чем и мечталось.

– Вы самоубийца, – устало констатировал Корнилов. – «Крузер» тяжелее, он, может, еще и удержится, а мы... Мы улетим. Навсегда. Ну что ж... – Он закрыл лицо ладонями и зашептал с подвыванием, истово, словно заговор:

– "Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой..."

Данилов промолчал. Скорость росла. Голос Корнилова Олег воспринимал отстраненно, словно был уже в другом мире. Гигантская доза адреналина пенила кровь, превратив его в этот момент в готового к броску хищника. А в голове звучало, повторяясь как эхо: «...он плевался словами молитвы неизвестным французским богам...»

Данилов бросил взгляд в зеркальце. «Крузер» нагонял.

– А ты азартен.

Автомобиль выскочил к повороту, Олег закусил губу, дернул рулем и отжал тормоз. Легкую машину вынесло на встречную и закружило по мокрому асфальту под щемящий визг сжигаемых покрышек. Водитель «крузера» догадался о ловушке, но скорость гасить было поздно. Он попытался провести похожий маневр, но грузный автомобиль развернуло неловко, боком, и поволокло к откосу. Проломив хлипкое ограждение, «крузер» тонным снарядом вылетел с дороги, накренился еще в полете... Автомобиль несколько раз перевернуло на склоне, пока с хрустом не опустило на крышу.

«Эскорт» тоже сбросило с дороги на обочину, только с другой стороны. Олег посидел неподвижно, порыскал пачку, бросил в рот сигарету, откусил и выплюнул фильтр. Некоторое время он нашаривал рукой зажигалку, пока не почувствовал во рту вкус жеваного табака: зубами он истер сигарету почти до половины. Вышел из машины, сплюнул вязкую массу, с удовольствием вдохнул полной грудью напитанный запахами сосновой смолы воздух.

С другой стороны из машины выпал Корнилов. Его выворачивало наизнанку.

Шоссе оставалось пустынным. Олег перешел дорогу, протрусил метров тридцать, поглядел вниз. Тяжелый «крузер» лежал под косогором вверх колесами, как перевернутый на спину динозавр, основательно подмяв под себя находившуюся в салоне компанию. Услышав приглушенные стоны, Олег начал спускаться к поверженному «голиафу», скользя по мокрой траве. Какое-то невнятное шипение заставило его замереть на месте; тело отреагировало раньше разума, Данилов ничком упал на землю, прикрыв руками голову. Ухнуло, обдав испепеляющим Жаром так, что стало трудно дышать, следом громыхнуло несколько настоящих взрывов, перекрывших скрежет разрываемого металла и разметавших оранжево-белое пламя в тусклой сырой ночи.

Глава 28

Когда Олег поднял голову, то увидел лишь обгорающий остов автомобиля и под ним – что-то черное, обугленное.

– "Нас извлекут из-под обломков, поднимут на руки каркас, и залпы ба-а-ашенных орудий в последний путь проводят нас..." – услышал он хриплое сипение Корнилова. Тот сидел на краю откоса с плоской четвертинкой «Хеннеси» в руке; развернутый пергаментный квадратик с кокаином был пуст, и теперь инженер догонялся спиртным. В емкости плескалось на донышке.

Олег глянул на дымящийся, разметанный остов, медленно поднялся по скользкому откосу, достал из кармана сигареты, обломил фильтр, прикурил, затянулся, выдохнул:

– У них что с собою, баллон с газом был?

– А пес их знает, что у них было. Но граната – точно.

– Граната была «вторым номером» программы. Сначала рванул газ.

– Пиротехника – это наука, – назидательно провозгласил Корнилов, туманно взирая на Олега.

– Ты где спиртное добыл, умник?

– В бардачке нашей иноземной профурсетки. И совесть моя чиста. На войне – как на войне. Хочешь?

– Нет.

– Ну да. Герои сыты дымом погребальных костров.

На лицо Корнилова пала тень неземной печали.

– Знаешь, куда я сейчас хочу, герой? В какой-нибудь провинциально-захолустный дурдом. Где меня никто не найдет. Сойду я за психа?

Олег, занятый своими мыслями, пожал плечами.

– Сойду! Буду тихохонько сопеть в две дыры, кушать таблетуськи и подпускать шептунов, чтобы теплее спалось. Глядишь, в санитары выбьюсь, поселюсь где рядышком у какой давалкистой бабенки постбальзаковского возраста, а?

– Уезжать надо. Громыхнуло крепко.

– Уезжать? Куда, позвольте спросить? Хотя – ты герой, берсерк, ты можешь уйти в Валгаллу, страну вечных грез, легкокрылых валькирий и гр-р-розных скандинавских богов... А я? Только в сумасшедший дом. Разве это справедливо? – Корнилов улыбнулся глуповато, ответил:

– Справедливо. Потому что мне там будет хорошо.

– Умирать передумал?

– Как пел предводитель бременских музыкантов своей принцессе: «Пойдем со мной в широкий мир, повсюду ты найдешь кое-что получше смерти...»

– Что-то я не помню такой песни.

– Ты вспоминаешь милый мюзикл своего детства. А я цитирую стариков Гримм в оригинале. Немецкая литература мудра и мистична, как их предания. Запомни, герой: «Повсюду ты найдешь кое-что получше смерти». Знаешь, в чем моя трагедия?

Все люди живут не так, как хотят, а так, как могут. Я же... У меня словно две жизни. В одной я – тля навозная, мелкий соглядатай, статист, в другой... Нет, у Державина громовее и раскатнее: «Я телом в прахе истлеваю, умом – громам повелеваю!» Или это вирш Ломоносова? Да и пес их, громовержцев, разберет. А я... У меня была всего лишь одна мечта: вырваться из этой жизни на волю! Вот только беда: сам я – безволен, слаб и окаянен, а потому для меня дом умалишенных – самая вольная воля и самое взлелеянное пристанище... Место тихое, безопасное, бандиты домами скорби брезгуют, богатые и властные – стыдливо не замечают, интеллектуалы относятся не как к жилищу, а лишь как к средству – снятия кумара или ухода от воинской повинности... А это – мир, мир гротескный, часто уродливый и безжалостный, но не уродливее мира сего. И – только там можно встретить настоящих философов и художников: они не пишут полотен, они создают их в своем воображении и гибнут, даже не потрудившись воплотить. Высокое предназначение!

– Для дурдома ты хлипковат, умник. Там тебя будут больно бить.

– Бить? Это кто же?

– Да злые санитары.

– За что меня бить? По природе я хотя и пустомелей, но дисциплинирован. Да и устроюсь соглядатаем, так сказать, по обретенной специальности, глядишь, и скидка на побои мне выйдет, как думаешь, герой?

– Надежды юношу питают.

– Так то юношу. А меня... Меня питает скорбь.

– Есть о чем скорбеть?

– О жизни. О молодости, что прошла так бездарно.

– У кого иначе?

– Ты не понимаешь, герой! Мне пятьдесят. Что видел я тогда? Учебник диалектического материализма? Сверху Энгельс, снизу Маркс – это наш советский фарс... И все эти девочки-не-давалочки, и все эти идиотские собрания и ленинские уроки, и вся эта дичь и бездарь... А ведь я был юн, я жить хотел!

Раздевать девчонок, беззаботствовать, безумствовать, куражиться, нестись куда-то сломя голову, открывать земли, сочинять поэмы, петь, наконец!

– Ну петь-то тебе что мешало?

– Ты не понял, герой. Душа петь хотела, душа, а как ей воспарить в той вялой мороси, что нас окружала?.. Что у меня было? Литр вонючего яблочного пойла со стипендии, перепих с дежурной общажной шлюшкой, толстой и прыщавой, вонючая комната в коммуналке? По такой юности не тосковать, по ней скорбеть нужно! И ладно бы во всем мире было так... Запад дышал марихуаной, сексом и роком, дышал раскованно и спонтанно, купался близ Ниццы и бесчинствовал на студенческих баррикадах Парижа, напитывался любовью в тропиках Таиланда и кровью – в джунглях Вьетнама... Они – жили, мы – выполняли пятилетние планы.

Черт, черт, черт! – Корнилов даже всхлипнул, приложился к бутылке, с шумом выдохнул:

– И – все это ложь. Лукавство. Просто я устал жить в своем мирке, в своей раковине, поросшей изнутри улитками и дурно пахнущим перегноем! Я хотел жизни! И – не смог. В своих предсонных грезах я представляю себя раскованным, сильным, упорным, может быть, таким, как ты, герой, а на деле... Нет, никогда мне не обладать ни красивыми девушками, ни деньгами, ни славой. Я урод. Калека.

Только душевное уродство – патологическая неуверенность в себе – никому не заметно, и мучит лишь самого больного. Я и на эту работу пошел только затем, чтобы почувствовать... вкус жизни. И – что? Эти меднолобые легко и непринужденно уговаривают самых неприступных девчонок, веселятся, нагоняют страху на таких же рылобрюхих, а я... Я у них за шута. Я даже проститутку не могу купить: мне кажется, что она будет рассматривать мое тщедушное тело с не очень скрываемым презрением, и одна только эта мысль прогоняет всякое вожделение! Что мне осталось? Кокаиновое безумие и алкогольный бред. Кто, кто создал душу такой загнанной и ранимой? Впрочем, я знаю, в чем мой порок. Он плодит все остальные несуразности и уроны в моей жизни. Как сказано в книге Сираха? «Кто зол для себя, для кого будет добр? И не будет он иметь радости от имения своего. Нет хуже человека, который недоброжелателен к самому себе, и это – воздаяние за злобу его. Если он и делает добро, то делает в забывчивости, и после обнаруживает зло свое». Да, я не люблю себя, я зол, завистлив, труслив, несчастлив, несуразен и мелочно подл! Я ненавижу тебя, потому что ты отважен, я ненавижу парней, потому что они молоды, я ненавижу девчонок, потому что они красивы и красота их – не для меня. Но даже со своей ненавистью я смешон: трусость не дает разгуляться подлости, вот я и грызу себя, душу свою грызу...

Ну не место среди умалишенных. Там нет доброты, но есть покой.

– Послушай, несуразный, – жестко перебил Корнилова Олег. – Объясни мне только одну вещь: как это у тебя, застенчивого, оказался такой авторитетный ствол? Полимерный, последней модификации «смит-и-вессон» в нашей провинциальной столичке тянет «тонны» на три «зелени», если считать по-скромному.

– А, пустое, – пьяно отмахнул рукой Корнилов. – Я его выиграл. В нарды. У одного там...

– И что же он обратно не отыграл? Или просто не отобрал, по дружбе?

– Убило его.

– Убило?

– Натурально, током. В собственной квартире. Что-то там полез то ли вкручивать, то ли вывинчивать, и – нате вам. Летальный капец.

– У него что, дома высоковольтка была проложена?

– А вот этим никто интересоваться не стал. Не принято у нас такими вещами интересоваться.

– Ну и продал бы пистолетик, раз такая везуха повалила.

– Где? На базаре? В сувенирном ряду?

– Своим.

– Они мне не свои. Да и пушку эту после Хлябы никто и даром бы не взял. А то ты не знаешь, герой? Солдаты удачи суеверны, как подкаменные тунгусы!

– А ты у них – за шамана?

– Почему это?

– Говоришь много, складно и непонятно.

– Разве?

– Ладно, ты меня убедил, умник. Дом скорби тебя примет. Ты умеешь скорбеть. – Олег подошел к машине, прикурил сигарету. – Ну что, тронулись, что ли?

– Умом? – Шутка показалась Корнилову удачной, он заливисто расхохотался, но быстро сник. Снова приложился к бутылке и в несколько глотков вылакал коньяк до донышка.

Помрачнел и опьянел он тоже разом: будто пролитый на пол клюквенный кисель растащило по полу колеблющейся лужей.

– Одно скажу тебе, герой, – пролепетал он, едва ворочая языком. – в сумасшедшем доме плохо, там – свалка несбывшихся надежд и кладбище несостоявшихся гениев, но меня там никто искать не станет. И еще... Там не убивают машин.

– Наша кокетка победила в честном поединке.

– Кому нужна теперь честность? Этот поверженный «голиаф» был настоящим совершенством, он был вершиной конструкторской мысли. – Корнилов даже привстал, повел рукой нетрезво-царственным жестом, и Данилову показалось, что вот сейчас возьмет и провозгласит: «Бедный Йорик! Я знал его...» – А инженерная мысль уникальна: ее красота – в точности исполненного в металле замысла. Корабли, катера, субмарины, истребители, танки... Как жаль... Люди производят машины только затем, чтобы они убивали себе подобных. Ты только представь, герой: тысячи специалистов трудились, трудились самоотверженно, чтобы постигнуть и воплотить совершенство, и вот вместо него – искореженная груда паленого металла.

– Там еще люди были.

– Люди? Что есть «люди»? Сгорело несколько звероподобных. Они – дети огня, вот и получили свое. Полной мерою. Как у Исайи? «Идите в пламень огня вашего и стрел раскаленных вами». А машина – погибла. Душа ее обратилась в прах.

Олег хлопнул дверцей:

– Садись, что ли, душелюб. Поехали.

Корнилов не расслышал. Он устроился на обочине, подтянув тощие ноги коленками к груди и опустив на них подбородок. Когда Данилов тронул его за плечо, он вскинул голову, заозирался по сторонам, не вполне узнавая окружающее.

– Этот лес рыжий... И эта дорога... По ней никто не ездит. Давно. Худо здесь живым находиться. Ведьмачья сторона. И как сюда занесло?

– Да уж точно – не божьим промыслом.

– Про то – никто знать не может! – построжал вдруг Корнилов, с помощью Данилова поднялся, неловко упал задницей на сиденье, воздел указательный перст вверх, произнес торжественно:

– Ему виднее, – и сполз по сиденью в спасительном пьяном беспамятстве.

Глава 29

Олег гнал машину по освещенной только фарами дороге, чувствуя себя деревянной колодой. К похитителям девушки он не приблизился ни на шаг. Он даже запретил себе думать о Даше. Эмоции сейчас никого не спасут, а могут погубить и жизнь девушки, и его собственную.

Корнилов дрых покойно и мирно, сменив иллюзорное умничанье сновидениями.

Как сказали бы в незабвенные тридцатые: интеллигент собачий, еще шляпу надел!

Вылакал «в одинаре» бутылку чужого «Хеннеси» безо всяких церемониалов, рефлексийных терзаний и душевного дискомфорта. Куда его теперь? Может, действительно в «дом скорби»? Жалко. Проспится, тряханет кумар вместе с похмельем, вот тут он и сбрендит окончательно.

А хороший глоток сейчас бы не помешал. Для ясности мысли и простоты ощущений. Дорога пуста и черна, первые ларьки-забегаловки начнут попадаться только на Кольцевой. А вопросов уже накопилось, как у вождя пролетариата в начале века, и решать их насухую... Вопросов всего два и оба вечные: «Что делать?» и «С чего начать?». Третий вечный – «Кто виноват?» – можно приберечь на сладкое. Здесь уж пусть Папа Рамзес разбирается.

Что делать? Махануть к Головину, так, мол, и так, вашу дочь умыкнули прямехонько из моей спальни злые негодяи. «Как из маминой из спальни, кривоногий и хромой...» А это к чему? Да ни к чему. Фольклор незабвенного детства. Поехать к Головину, конечно, можно. Две загвоздки: ни адреса, ни телефона, ни подобающей авантажности. Ну а если учесть обстоятельства, то к Папе Рамзесу его не допустят: шлепнут на подходах, чтобы не создавал проблем и тем не усугублял. Мавр сделал свое дело, а потому в дальнейшем может быть употреблен только в виде покойника свежего, стерилизованного: молчалив, и спросу никакого. А как быть с версией многомудрого Корнилова? Если Даша Головина вовсе не Головина, а подсадная девка? Олег поморщился. А если оставить эмоции? Нет, вряд ли. Ловцы удачи, что неслись за малюткой «эскортом» на свою погибель, были ребята самые что ни на есть конкретные. И можно конкретнее, да некуда. Бедный технарь был напуган искренне. Да и ребята вели себя агрессивно.

Жаль не привелось узнать, чего таки хотели бравые парни и по чьему указанию ринулись догонять иноземную тачку с дипномерами, гори оно огнем! А уж громыхало и постреливало от поверженного «броневика»! «Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо...» Чушь это. Прав Ларошфуко: «На солнце и на смерть нельзя смотреть в упор».

А кто все-таки дал наводку? Умник Корнилов сопел рядышком в машине, его друг и соратник Григорий с кляпом во рту томится в коридорчике, скрученный морским узлом и закованный в строгие «кандалы», все системы связи Данилов грубо расколотил, а дорогую аппаратуру сложил в кофры, и сейчас она покоится в багажнике. Выходит, на красную иномарку навел сам Сергей Оттович Гриф? Зачем?

Или?.. Некто умный и предусмотрительный играет не только его, Данилова, олигарха Головина, но и дядю Грифа? Так сказать, тройной tulup, вертляво и без реверансов? Уж очень легко кололся господин-товарищ-барин, он же соглядатай-неофит Сергей Корнилов! Кто-то рассчитал, что тот изначально не станет упираться по хлипкости и мечтательности натуры и – подставил его Олегу «языком»? Тепло. Кто? Сам Гриф? Или тот, кто решил «отработать» Грифа «до грунта» и ударить башкой о стенку, именуемую «папа Головин»?

Есть и еще вариант: Дашин папашка сам заварил крупу, сымитировав похищение дочери, а теперь помешивает, подсаливает и смотрит, что за кандер получится и в чью голодную глотку его влить горяченьким, с пылу да с жару – чтоб пробрало!

Похоже? Только одно большое «но». А что, если бы он, Данилов, по невниманию или спонтанности чувств-с не заметил легкого колыхания занавески и любопытствующего силуэта Корнилова за ней? Сел бы себе в такси и мирно отправился ябедничать Папе Рамзесу? Или – вернулся домой, набрал 02 и законопослушно настучал бы родной милиции о совершенном злодеянии? Или – еще проще: напился бы с расстройства, как ленивый кит, и упал в бессильной прострации?

М-да. Строительство версий при недостатке фактов – дело безнадежное до полной умозрительности. Оно, конечно, способно развлечь путника на пустынной дороге по пути к питейному ларьку, но и не более. Значит, нужно добывать факты.

Вот только в контору с интригующим наименованием «Контекст» соваться уже, пожалуй, не стоит: скорее всего, перспективная идея исчезновения Олега Данилова без шума, пыли и завещания уже овладела массами. Нет, может, он и преувеличивает, но... Какую версию ни прикинь на случившееся, а роли для себя в будущем спектакле он не видит. Статист сыграл героя-любовника и должен покинуть сцену. Ибо роль задумывалась всего лишь как наживка для будущего широкомасштабного действа. Скажем, буйства Цезаря из-за распутной Юлии Младшей.

Олег разглядел впереди огни. Приют дальнобойщиков: мотель, забегаловка, заправка. Даже с полдюжины задолбанных до последней возможности потаскух: они и «ночными бабочками» прозываются как раз потому, что при свете дня на такую не польстится даже мертвецки пьяный водила! Пора будить попутчика: лучше всего его оставить в ночном кафе.

Данилов крутанул настройку приемника, прибавил звук:

Я маленькая лошадка,

Но стою очень много денег,

И я везу свою большую повозку

С того на этот берег...

Из популярной песни.

Ага, бодрая и оптимистичная песенка. Как все нынешние, про скорую кончину.

Ну и пес с ними, с такими нынешними! А что наш философствующий стукач? Спит, проклятый!

– Эй, вратарь, готовься к бою! – гаркнул Олег ему на ухо, перекрывая жалостливые завывания приемника.

Корнилов икнул, что-то пролепетал, не просыпаясь, и умудрился свернуться на сиденье мелким калачиком, подтянув коленки ко лбу. Редкие волосики были разбросаны по хрящеватой башке пегим налетом: стрижка типа «короткая удлиненная» при таком угловатом черепе делала тот похожим на костистую голову не до конца обглоданной рыбы. М-да, героя-любовника из него не получится. Зато для роли предателя партизан – просто находка!

Олег проехал место кормления и развлекухи шоферской братии метров на пятьдесят вперед и припарковал автомобиль в тени высокого кустарника: нечего запростецким ребятам пялиться на иноземные номера. Крепко потряс Корнилова за плечо, рявкнул командным голосом:

– Вторая рота – па-а-адъем!

– Что! – вскинулся тот, испуганно вытаращился на Олега. – Ты кто?

– Конь в пальто!

– А-а-а... – Глаза Корнилова прояснились, он зажмурился, закрыл лицо ладонями, пробормотал:

– Снилась всякая дрянь! Какие-то тетки грудастые...

Голые... И вода.

Он бредит чудесами.

Рой женщин раздевается в тени

Густых деревьев у лесного пруда.

Красавицы на редкость все они.

Одна же краше всех, и это чудо

Из героинь или богинь ногой

Болтает ясность влаги ледяной <Из «Фауста» Гете.>, -

продекламировал Олег.

– Куда там! – скривился Корнилов. – На уток они были похожи, то ли волосатые, то ли в перьях... Бррр!

– Сон разума рождает чудовищ. Пошли, болезный. Корнилов суетливо мотнул головой по сторонам, затравленно озираясь; спросил с затаенным испугом:

– Куда?

– Не мельтеши душой, лишенец! Чтобы тебя придавить, будить было совсем не обязательно. Водку пить будешь?

– Буду.

– Ну и вытряхивайся.

Через несколько минут они уже сидели в шоферской забегаловке. Олег налил Корнилову стакан до краев, тот выхлебал все разом и на старые дрожжи совершенно осоловел. Данилов осушил свой стаканчик, и тут непрошеная скорая тоска настигла стилетным жалом, но тоска не слезливая – бешеная. Она забурлила в крови пенной брагой, пробуждая дремлющую ярость. Олегу хотелось встать и – крушить все вокруг!.. А следом ледяной волной накатилась тревога за Дашу. Олег закаменел лицом, стиснул зубы и замер, волей пережигая гнев.

– Ты что заметался, герой?

– Мне пора.

– Ты счастлив. Тебе есть куда спешить.

– Это ты называешь счастьем?

– Да. Просто сейчас ты еще не знаешь об этом. А с годами... у большинства людей жизнь сужается до размеров такого вот шалмана. Как и время. Только и успеваешь крутить головой на тонкой шейке, словно в поезде – пересчитывая проносящиеся перронные фонари. А это убегает твое время. И другого не будет.

И ни у кого из живущих не будет другого времени, ты понимаешь это, герой?

Когда-то Василий Розанов записал в страшном прозрении, наблюдая веселящуюся, яркую, радостную толпу людей вокруг: это были и дети, нарядные или чумазые, и будочники, и кокотки, и лукавые дамы из общества, и солидные господа, и начальники значимых департаментов, и миллионщики, и нищие, и солдаты, и сутенеры, и биржевые маклеры... Одни были людьми чести, другие – проходимцами, третьи – провокаторами, презренными и презираемыми... А мысль философа была ясной и жуткой в этой своей ясности: «Неужели они все умрут?» И – смутила его душу, как продолжает смущать наши. И души скорбят, слыша скорбь ушедших. – Или все мы – солдаты в маршевых ротах неведомого генерала? Помнишь Ду Фу, «Песнь о боевых колесницах»?

Плачут души убитых недавно.

Плачут души убитых когда-то.

И в ночи боевой и бесславной Их отчетливо слышат солдаты.

Хотя... Возможно, ты насыщаешь время действием, герой, и тебе не до грусти. Как ты попал в эту историю? Впрочем, с героями так и случается: должен же кто-то жертвовать собой. д потому тебе здесь не выжить. Здесь правят те, кто умеет только складывать и вычитать. Складывать деньги и вычитать жизни. Чужие.

Я выпью еще?

Олег кивнул. Как ни странно, от рассуждений Корнилова беспокойство уступило место рассудочной сосредоточенности. Люди не столько действуют, сколько решают. Пора решать. И не ошибиться. Сегодня ошибка может привести к гибели Даши. И к его собственной.

– Выпей со мной, герой.

Олег плеснул себе водки, сделал глоток:

– Тебе надо менять профессию, философ.

– Мне нужно менять жизнь. Но я уже не сумею. Да и не философ я. Так, пустые мудрствования, бестолочь житейская, и ничего кроме... И никому в этой жизни не легче, кроме убогих духом. Подойдешь к шкафу, возьмешь томик стихов...

А что в них? Все то же. Трепетное томление по краткости жизни, по ее эфемерной скоротечности, по ее жестокой пустоте.

И прах веков упал на прах святынь,

На славный город, ныне полудикий,

И вой собак звучит тоской пустынь

Под византийской ветхой базиликой.

Из стихотворения Ивана Бунина.

От выпитого Корнилов затосковал тяжело и глухо, понуро опустил голову на руки. Поднял взгляд, спросил:

– Ты любишь ее, герой? Ту девчонку?

– Зачем тебе это знать, умник?

– Ты прав. Я без того переполнен желчью. Зачем мне еще и зависть?

Олег встал:

– Мне пора.

– Удачи тебе, герой. Ты отважен, а победа любит таких. Но тебе не удержать ни победу, ни счастье... Мир жесток к смелым.

– Как и к умным. Сильные побеждают слабых, умные подчиняют сильных. И над всеми господствуют подлые, те, что умеют предавать раньше других.

Корнилов скривил рот в подобие улыбки, а глаза смотрели жалко, загнанно.

– Мир не изменился.

– Меняемся мы.

Корнилов закрыл лицо руками, задумался, раскачиваясь на стуле, поднял голову, чтобы ответить, но Олег уже вышел из кафе, и силуэт его растворился в ночи.

Глава 30

В жизни случаются времена, когда принятие решения кажется фатальным, а его непринятие – гибельным. И «теорией малых дел» от этой мрачной альтернативы не отгородиться: можно сколь угодно долго начищать бляхи и надраивать полы, а неотвратимый рок уже нависает тяжкою глыбой, готовый обрушить на бедную голову растерянного и растерявшегося существа все мыслимые беды и все представимые несчастья. И вот – человек уже чувствует себя зверем: обессиленным, загнанным, прижатым к самой стене вольера, называвшегося прежде жизнью, а теперь ставшего смертным капканом. А потом... Потом на смену трусливому мельтеше-нию приходит вялая, покорная обреченность. И уже не нужны ни борзые, ни гончие, ни напряженное преследование, ни прицельный удар клинка или пули: апатия и страх скоро и верно превращают человека в развалину, в тень, и он исчезает из этой жизни, словно соскальзывает с мокрой черепичной крыши на рифленую брусчатку, умиротворенную очередной жертвой и влажно отливающую сытым довольством.

Именно таким загнанным, но не зверем, человеком, чувствовал сейчас себя Гриф. Или это просто старость? И игра уже не для него? Игры... Люди их обожают.

Играют азартно, самозабвенно, ставя на кон жизни. Свои и чужие. И все потому, что жизнь слишком скучна, когда из нее исключена наивысшая ставка. Впрочем, одни заполняют жизнь риском, другие – чувственными удовольствиями, третьи – собственной мнимой значимостью... И все для того, чтобы забыть о времени, о том, что земной путь короток и конечен, как бы долго ни длилась жизнь. Но притом каждый – вечен, непознаваем и всевластен над прошлым и будущим! Каждый решает сам, чем наполнить собственную жизнь, что вместить в нее: унылое прозябание, пересчет хрустких купюр, любовь пустоглазых кокоток, борьбу «на благо» и «во имя», полотна прошлых эпох, слова поэтов и пророков, прелесть трепетных женщин, которых не посмеешь коснуться, неистовство чужих побед, горечь чужих поражений, слезы чужих печалей... И – жить во всех веках и во всех мирах, сделав чужие печали, победы и радости своими! И прибавить к ним ту малую малость, которая называется "я". И все же... Только жизнь, поставленная на карту, делает самое себя зыбким, мучительным, мимолетным; заставляет ощущать запах смолы тысячелетнего бора, вкус моря, ароматы трав, беспредельность неба и – собственную неповторимость. Смешно. Все люди смертны, но большинство живет так, словно их жизни будут плестись среди вечности вечно... И – теряют все куда раньше смерти! Как у Пушкина?

Ведь мы играем не из денег,

А только б вечность проводить!

Шел третий час ночи. Сергей Оттович перебирал бумаги на столе и чувствовал, как боль бьется в подреберье горячим жалом, проглатывал облатку с лекарством, но боль не утихала, лишь отступала, затаивалась на время, чтобы вскоре напомнить о себе жестоко и остро. И вид у Грифа был больной: тяжелые лиловые мешки набрякли под глазами, две морщины от крыльев носа к уголкам рта стали глубокими и резкими и делали профиль Грифа похожим на профиль сильной птицы, чье имя означало уже свершившийся рок.

Гриф был недоволен собой. Сообщение о похищении Дарьи Головиной прозвучало для него как гром среди ясного неба: Гриф привык сам сдавать загодя крапленую колоду, а здесь – кто-то сдал карты под него. Да если бы только под него: все за этим столом играли даже не на деньги – на очень большие деньги, и давно привыкли не принимать в расчет ни излишние сантименты, ни чьи-то жизни. И все это были люди сведущие; ни для кого тайной не было, какие фигуры стоят за ним, Сергеем Оттовичем Грифом, и если уж он сам попал на этот раз под раздачу, вся партия играется совсем не за тем, столом... Там жизнь любого, любого из смертных ничего не значит и ничего не стоит, даже если этот смертный взирает на мир с высоты Капитолийского холма, подиума или трона.

Это новое знание деморализовало Грифа совершенно; казалось, он только что был наверху, и вот – словно шальной шквал перепутал все, смешал, исказил реальность до обратной перспективы, и в этой смещенной реальности, как в кривом зеркале, все его расчеты, амбиции и даже сама жизнь виделись лишенными всякого значения и смысла. Как у Даниила? «Ты взвешен на весах и найден очень легким».

Гриф боялся даже додумывать свою догадку: мир стал хрупким и эфемерным, он готов был свергнуться в тартарары, и никто не сможет этому падению противостоять. Самое лукавое в том, что обыватели даже не заметят этого смещения, этой дробящейся перспективы, этого уродства. Мир начал движение к бездне, и ему, Грифу, было бы совершенно наплевать на грядущую гибель стада...

Падение королей и тронов губительно для царедворцев; он сам всегда был абсолютно защищен от всех и всяких потрясений, скрытый густой, непроницаемой тенью дворцовых подземелий... Но весь парадокс этой новой, смещенной реальности был в том, что тень стала считаться светом.

Утомленный, Гриф откинулся в кресле. Мысли пусты и бесплодны. А потому – безумны. Он слишком умен, чтобы попасть под власть безумия, но при этом слишком опытен, чтобы отвергать любые кажущиеся ирреальными способы восприятия и интерпретации действительности. Не важно, к а к ты достигаешь победы, важно, что ты побеждаешь!

А значит, сейчас нужно сосредоточиться на деле. Вернуться к началу всех несвязух.

Данилов. Он пропал. Исчез. Испарился. Кто бы он ни был, играющий тренер или разыгрываемый джокер, он – единственная ниточка от всего клубочка. Его тоже нужно разыскать.

– К вам Вагин, – услышал Гриф голос секретарши.

– Пусть войдет.

Вот на Вагине ни усталость, ни перипетии последних часов почти не сказались. Или это была только видимость? Всегда серое лицо, пегие, присыпанные обильной перхотью редкие волосы, ничего не выражающие пустые глаза... А впрочем, о чем ему беспокоиться? За все происшедшее спросят с Грифа, и спрос этот будет строг и фатален. Головин не умеет прощать.

– С девчонкой пока ничего, – ответил на невысказанный вопрос босса помощник.

– Данилов, Головина, Сытин с людьми, Корнилов. Это наши минусы. А где наши плюсы?

Вагин никак не отреагировал на риторический вопрос шефа – Ладно. Давай по порядку. Головина пропала. Данилов пропал. Корнилов исчез. Сытина с командой нашли в виде головешек.

– Я вам докладывал по сотовому.

– Теперь подробно. Сколько их было?

– Трое. Сам Сытин, водитель и кто-то из его людей.

Гриф развел губы в невеселой ухмылке:

– Сгорел Эдичка. На работе. А ты и рад.

– Да какая уж радость...

– Не лукавь, Вагин. Ты его оч-ч-чень не любил. Потому что боялся.

– Скорее я не испытывал к нему приязни.

– Оставим эвфемизмы. Рассказывай.

– Они слетели с дороги. На это указывает тормозной путь. Шли на очень большой скорости, недопустимой на мокрой дороге да еще и с таким крутым поворотом. Сначала рухнули под откос, а потом – рвануло. Все – в клочья.

– Гранаты сдетонировали?

– Да. Но первым – газовый баллон.

– Они что, на пикник ехали? Зачем им был нужен газ?

– Не могу знать. Но вы же помните, Сытин был любителем мистификаций и мастером всяких штучек.

– Помню. За кем они гнались?

– Точно не установлено.

– А что установлено точно, Вагин?! – взъярился Гриф. На этот раз он не собирался гасить вспышку гнева: смотрел на помощника зло. – Ты хочешь по пунктам? Девчонку забирают прямо на глазах у твоих соглядатаев, это раз!

– Там арка, и...

– Молчать! Потом журналист Данилов замечает твоих подсадных, вламывается в квартиру, бьет всем морды и преспокойно «потрошит» филера, это два! Кстати, почему именно его ты посадил «смотрящим»?

– Корнилов очень хороший специалист по видео-и аудио-наблюдению. Да и вообще – технарь классный. А что характером слабоват... Но ведь никакие осложнения, особенно такого уровня, не планировались.

– Осложнения никогда не планируются, Вагин, они с л у ч а ю т с я, потому их и нужно иметь в виду! Далее: донесение о происшедшем я получаю окольным путем, от оперативного дежурного РОВД, которому позвонил какой-то испуганный хмырь и сообщил о чем-то странном в его дворе... А что там было такого «странного»? Автомобили повизжали тормозами в подворотнях? Да на такое по нашим временам ни один мирно сопящий пуританин даже ноздрей не поведет, не то что в ментовку названивать! Да еще посреди ночи вываливаться на мелкий дождичек из теплой постельки... Я ведь не поленился, проверил: звонили дежурному из автомата. Ущучил?

– Да, – упавшим голосом пролепетал побледневший Вагин.

– Ну и что скажешь?

– Не знаю. Подстава.

– Это понятно. Только вот кто кого кому подставляет? Меня – Головину, тебя – мне, Данилова – всем нам, Головина – тому, кто похитил девчонку?.. Вся беда в том, что ситуацию крутят при нас, но без нас. Чертовски красиво крутят! И еще: тут мне принесли... Наших легионеров спалил Данилов.

– Спалил?

– Да. В прямом смысле. Ты помнишь, я как раз инструктировал Сытина, когда пара людей, что выезжали на место, развязали страдальца Григория и узнали и об исчезновении Корнилова, и о похищении Головиной, и о Данилове.

Вагин кивнул.

– Так вот: в разговоре с Сытиным я не упомянул, на какой машине скрылся Данилов.

– Вы предполагаете...

– Вот именно. Предполагаю. Кто-то позвонил Сытину по сотовому и отдал приказ или рекомендацию переориентироваться на красный автомобиль. И – указал примерный маршрут следования.

– Но откуда известно...

– Вагин, ты занимаешься своим делом, другие люди – своим. И совсем не обязательно для этого летать по ночному Княжинску зоркой совой! Человечек по моей просьбе проехал по предполагаемым маршрутам, порасспросил ночных продавцов да официанток кафе... В районе улицы Донцова «крузер» Сытина развернулся на сто восемьдесят и попылил за красной иномаркой с желтыми номерами, усек? Да не просто развернулся, а со скрипом, на скорости, и не просто попылил, а, невзирая на габариты, погнал, как сексуально озлобленный старый мамонт! Потом наш друг журналист устроил им гонку с преследованием на заводской окраине, увел Сытина на Георгиевское шоссе, где тот и обрел свой персональный со товарищи крематорий. Что скажешь, Вагин?

Серый Йорик только пожал плечами.

– Тогда я сам скажу. Кто мог отдать приказ Сытину?

– Вы.

– Верно. Но я такого приказа не отдавал. – Гриф благодушно смотрел на помощника, и Вагину стало под этим взглядом совершенно неуютно. Но и особой растерянности Серый Йорик не проявил: развел блеклые губы в оскале, который мог у него сойти за улыбку.

– Но и не я. Меня Сытин считал пустым местом.

– А ведь зря считал, а, Вагин? – Благодушие исчезло, теперь на Вагина смотрел волк, волк усталый, но оттого ничуть Не менее опасный, и то, что у него было вышколенное лицо офицера вермахта, доброты взгляду не добавляло. Вагин стоял, уставившись Грифу в надбровье, безучастно хлопал белесыми ресницами, и в жидких разводах его роговиц нельзя было прочесть ни страха, ни волнения.

Настоящий упырь!

– Я полагаю, – произнес он бесцветно и чуть вкрадчиво, – что Сытин мог пойти и на экспромт. Такой он был человек.

– Может быть, он был и вовсе зверь, только... С чего бы Эдичка решил гоняться за дипломатической тачкой, а?

– Сытину могли дать приказание от вашего имени.

– Кто?

– Люди, что смоделировали всю ситуацию и с Даниловым, и с похищением Головиной.

– Операция – единая заготовка?

– Несомненно.

– Цели операции?

– Головин, вы, возможно даже... президент.

– А вот этого произносить вслух не следует. Кому выгодно? Кто мог организовать?

Вагин вздохнул:

– Во-первых, сам Головин. Силами своей службы безопасности.

– Начало многообещающее. А во-вторых? Я? Или – ты?

– Сергей Оттович, у меня нет таких возможностей.

– Вот за что ценю тебя, Вагин, так это за ум. И за экстерьер. Ты выглядишь идеальным исполнителем, не способным родить ни одной конструктивной мысли. Но я-то знаю, что это не так.

– Сергей Оттович...

– Я не закончил. В нашей работе, а в твоей – в особенности, всегда возникает соблазн «раздвоиться». А то и «растроиться». Не делай этого, Вагин.

Серый Йорик улыбнулся невесело:

– Я слишком упорядочен, чтобы менять жизнь. Меня бы это тяготило.

– Люди лукавы и тщеславны. И каждый полагает, – к а ж д ы й! – что природа, Бог или обстоятельства ему недодали Что он заслуживает большего. И стремится компенсировать этот недостаток. Тщеславие, самомнение, зависть – вот родители предательства. Они создают весь непорядок в мире, я хочу, чтобы ты это понял, Вагин.

– Я понимаю, босс.

– Вот и отлично. Так кто, по-твоему, банкует в этой игре?

– Люди, играющие Данилова. Помимо нас. И вот что еще... Я бы сказал так: вполне возможно, Данилов только прикидывается «слепарем», на самом деле он прекрасно осведомлен и о самой игре, и о ее ставках.

– Ты меня радуешь, Вагин! Это даже не идея! Это – песня хора имени Григория Веревки! Со скерцо, адажио и болеро для хлюпающего унитаза! Все это очевидно. Я жду конкретики. И еще. Меня оч-ч-чень беспокоит один нюанс. Приказ Сытину мог отдать только я.

– Кто-то смоделировал ваш голос.

– Здраво. Но очень надуманно.

– Сергей Оттович, я имел в виду компьютерную имитацию.

– Для этого нужны хорошие технические возможности.

– Такие возможности...

– ...есть у Головина, Раковского, Реймерса, у нашей Службы безопасности, у всех российских, американских, немецких спецслужб, у личной охраны Муамара Каддафи, Саддама Хусейна и Билла Гейтса. Я не всех назвал? Продолжить? Вагин, будь попроще, и народ к тебе потянется. А что получается, если «попроще»? Мой порученец Вагин звонит в авто Сытину и от моего имени советует... А пока Эдичка раскидывает мозгами, а их у него было немного, появляется искомая красная иномарка, в Эдичке пробуждается основной инстинкт, и он – устремляется в погоню. Конец которой фатален. Итог: ненавистный Вагину Сытин мертвее грязи, насмешливый, язвительный Гриф – под занесенной карающей десницей Папы Головина, сам Вагин... Ну, это я еще не придумал, но ты-то просчитал, а, Сан Саныч?

– Вы мне не доверяете?

– Кто у нас когда кому доверял? Ну а в свете явившихся реалий, так сказать... Считай, фантазирую. Но могу и умишком сбрендить и решить, что все было именно так, как я только что талантливо изобразил. И тогда... Не будет ни игры в «веришь не веришь», ни идиотского в своем маразме телесуда с присяжными и с обязательной состязательностью сторон. В лучшем случае будет пуля в затылок, в худшем... От этого худшего даже меня дрожь пробирает. Так что ты – мужественный человек, Сан Саныч. Ну? Так что ты скажешь по существу? Или, говоря выспренним штилем, что тебя оправдает?

– По Данилову открылись новые обстоятельства, – монотонно и спокойно, словно стремясь тоном угомонить не в меру расшалившегося ребенка, произнес Вагин.

– Эко кучеряво сверстано! «Открылись обстоятельства». И в чем они?

– Данилов вовсе не тот, за кого себя выдает.

– А в том-то и дело, милый Вагин, что Данилов ни за кого себя не выдает!

Он прост, естественен и результативен. Если он гневается, то наш доморощенный газетный магнат чуть не писается в кресле, если грустит – то выглядит брошенным сенбернаром, если любит... – Неожиданно Гриф прервал эмоциональный монолог, спросил по-деловому, вздернув вверх брови:

– Так ч т о за новые обстоятельства?

Глава 31

Вагин пожевал тонкими губами, словно собираясь с мыслями для того, чтобы изложить очевидное своему несколько предубежденному боссу логично.

– Я получил установочные на Данилова. Он профессионал.

– Разве мы сомневались?

– Тут не совсем то. Данилов странный профессионал. Как внесерийный автомобиль, сработанный по спецзаказу. Навыки его весьма многообразны.

– Хватит прелюдий, Вагин. Что нашли? Кто слил информацию? Московские контакты?

– Нет. С информацией в Москве туго.

– Никому уже не нужны деньги?

– Нужны. Но не в камере Лефортово.

– Даже так?

– Все стало строже. Но я велел порыться в здешних архивах и обнаружил коротенькую справку. Данилов проходил стажировку в Крыму. В Гвардейской бухте.

– "Альфа"?

– Нет. Вот тут и начинаются несвязухи. Запросил у нашего человека информацию по управлениям и отделам республиканского ГБ советских еще времен.

– Здесь система прозрачней? – сыронизировал Гриф.

– Вовсе нет. Просто мы интересовались только базой в Гвардейской, дело совсем прошлое, сейчас там одни чайки да какой-то хлипкий туристический комплекс. И подчинялась она Москве. Запрос делали через дружественного депутата, архивисты не пожелали ссориться ни с нами, ни с этим прохвостом. Да и нарыть там ничего уже нельзя. Разве что историку.

– Но ты – нарыл?

– Лучше. Я отыскал человека.

– Из комитетчиков?

– Нет. За флотом был записан. Сейчас уже пожилой дядька, изрядно пьющий.

Жадный. Работал тогда в Гвардейской по обеспечению и тихонько постукивал на флотских в особый отдел, тот ему задницу прикрывал.

– Было от чего?

– Излишества всякие. То – спецназовскую форму налево, тогда это была крайняя редкость, похлеще всяких джинсов, то – барахлишко какое, что поновее, спишет да продаст.

Крысятник.

– Как ты замотивировал наш интерес к Данилову?

– Один из теневых лидеров организованной преступной группировки.

Разработчик.

– У твоего крысятника сомнений не возникло?

– Какой там! Радость на морде была «шире хари». Аж затрясся.

– С чего?

– Насолил ему Данилов крепко.

– Деньгами ты этого разговорчивого загрузил?

– А как же!

– Сколько?

– За все про все – штуку баксов. Плюс – пятьсот гринов суточные и командировочные. Итого сэкономлено сорок восемь тысяч долларов из выделенных вами на оперативное обеспечение разработки Данилова в Москве. – Вагин сиял.

– Куркуль ты, Вагин. Тебе бы интендантствовать где в дивизии – цены бы не было.

– В дивизии – нет. Проворуюсь, поймают, посадят. Лучше – в армии. А еще лучше – в округе.

– Там не поймают?

– Там не посадят. В дивизии, кроме шинельного-сукна и списанных «калашей», разжиться нечем. Значит, и поделиться тоже. А в округе... Пару генералов в долю, и можешь жить Ши-уншином-шахом-третьим до конца грез. В смысле – дней.

– Сладко поешь. Не обольщайся: все, что лежало хорошо ли, плохо, подмели еще при прошлом гетмане и под его руководством. У тебя запись беседы с этим капитаном сухогрузным с собой?

– Лучше. Он ждет внизу.

– Молодцом, Вагин.

– Я знал, что вы захотите встретиться лично.

– Ты не знал, Вагин, ты предполагал. И не ошибся. Зови. Сейчас. Как зовут нашего закадычного?

– Иван Павлович Диденко. Капитан третьего ранга в отставке. Прилетел попутным бортом прямо из Симферополя.

– Кем считает нас?

– Государственной «крышей» весьма могущественной коммерческой организации.

– Живет на пенсию?

– Как все. При Союзе от базы справно кормился, машина «Волга» была и все, что полагается. Сейчас отощал и озлобился. Огородик держит, жильцов летом в сараюшку пускает, да только какой в Гвардейском курорт?

– Отчего же? – Взгляд Грифа на долю секунды потеплел, будто он вспомнил что-то из далекой юности. – Море там хорошее. А девчонки были какие? Искренние, веселые, ласковые... Не нынешним чета. Умели любить. А сейчас – время чистоганов. Ладно, зови этого военно-морского торгаша. Потолкуем.

Когда вошел невысокий, широкоплечий, кряжистый мужчина с привычным, надутым брюшком, первая мысль Грифа была Фразой из известного мультика: «Ты еще крепкий старик, Розенбом!» Но вот вставать и вообще здороваться с посетителем Сергей Оттович счел излишним. С полминуты он разглядывал собеседника: прокуренные висячие усы, щеки в склеротических жилках, мешки под глазами; желтизна век и белков наводила На мысль о циррозе. Видимо, от природы это был человек отменного здоровья, ну да зависть и водка губят всяких.

– Александр Александрович информировал вас о нашем интересе? – спросил Гриф.

– Про того малого, на фото?

– Именно. Его зовут Олег Владимирович Данилов.

– Да я уж все, что знал, этому вашему... рассказал.

– А я бы послушал сам. Нет возражений?

– А чего возражать? Раз надо? – Диденко покряхтел, примериваясь поудобнее на стуле. – Ваш этот... сказал, что настоящее имя его Данилов? В смысле – фамилия?, – Под такой фамилией знаем его мы.

– Ну да, сколько личин у проходимца. Сейчас, поди, в деньгах купается.

– Отчасти.

– Ваш э-э-э... Александр Александрович сообщил, что он у блатных вроде за пахана.

– Не вполне так. Но, по нашим предположениям, он является разработчиком нескольких акций, которые вполне можно отнести к преступлениям, – тихо, словно делясь служебной информацией, произнес Гриф. Добавил веско:

– К государственным преступлениям.

– Я бы таких вешал! За ноги! Наживаются на народной беде! Если что, вы не сомневайтесь, я – могила.

– А мы и не сомневаемся. Не могли бы вы повторить свой рассказ о Данилове?

– А чего тут повторять? Прислали его где-то в восьмидесятых... Не, точно не вспомню. Молодехонького, только что не с иголочки, но высокомерный был.

– Кто прислал?

– Известно кто: Комитет.

– Москва?

– Ну. Москва. Раньше в Гвардейскую бухту только Москва и присылала. А потом... – Диденко махнул в сердцах рукой.

– Из какого управления?

– Да разве нам кто говорил? Пахали на них, как Карлы, а они, вишь ты, «белая кость», элита... драная!

– По существу, пожалуйста.

– Да у нас все больше люди из Первого главного <Первое главное управление КГБ СССР – служба внешней разведки.> стажировались. Но ни в каких сопроводиловках этого не было. Так, в/ч, номер такой-то, курсант такой-то, и все. И не Данилов он был тогда, я уже говорил Александру Александровичу, а Петров.

– Петров?

– Ну. Под своими фамилиями никого не было. Вспомнить, так все – Ивановы, Петровы, Смирновы, Егоровы, Беловы, и в том же духе. Смех, как-то одного прислали – чернее грязи, носастый, а фамилия – Белов. Так что ваш Данилов тогда Петровым был. Правда, кликали его Данила-мастер, или просто – Мастер, а то – Альтист.

– Почему?

– Ну это я не знаю. Прозвали. Альтист и Альтист, мое какое дело.

– Значит, думаешь, из Первого главного Петров-Данилов был?

– Нет. Думаю, из «девятки» <Девятое главное управление КГБ СССР – служба охраны.>.

– Отчего так решил?

– Да по повадке видать. Все «девяточники» – странные вроде как отрешенные.

Взгляд стылый. Потом отмякают, а спервоначалу смотрит на тебя, будто ты генсека завалить спроворился. И не зло смотрит, пусто.

– А с чего это Данилова к вам на переподготовку прислали?

– Ну? И я думаю – с чего? «Девятка» – у них своя специализация, задачи, а у нас? Диверсии и антитеррор. Думаю, турнули его из «девятки». В смысле – отчислили.

– Почему?

– Сильно умный.

– В «девятке» только глупые нужны?

– Да нет, я не то сказал. Видно, паря тот в «девятку» сразу после армии и спецучебки попал, а как начал конкретно работать... Задумчивый он был шибко. А когда на ближней охране пашешь, не до зауми! Да и... На язык был невоздержанный крепко. И на руку. Гонорливый.

– Черненко ругал?

– Не, вспомнил. При Горбачеве это было. Вот он Мишку и костерил.

– Мишку только ленивый не костерил.

– По-огодь! Это после. А спервоначалу все еще приструненные ходили! А этот – умничал. И крепко так нашего генсека трезвого раскладывал, и не за водку конкретно, а дескать, вся эта компания приведет к созданию высокоорганизованных преступных групп. Так и вышло, чего... А сам, видать, не стерпел, замазался теперь. Денег ему захотелось. Сейчас все до денег – хваты, вот мы работали...

– Значит, умничал? – прервал его Гриф.

– Ну. У нас особо не поумничаешь: нагрузки такие давали что боже ж мой!

Упасть в койку и до подъема! Вот и доумничался. Одно дело в чистом костюмчике ходить да нашим партаигеноссе холки платочком промакивать, другое – в комби по дерьму елозить.

– Что-то невзлюбили вы, Иван Павлович, Данилова.

– А то. Мастер, мать его разбери! Схлестнулись мы с ним. Скотиной он оказался. Я как-то катер погнал по рыбу, ну надо было, на мне ж все хозяйство...

– Бойцов плохо снабжали?

– Да хоть и хорошо! Начальство симферопольское наедет, выставиться хозупр должен? Должен. А они тогда что ни попадя не пили: коньячок армянский сильно уважали, икорку. Вот я матросиков и заряжал по кефаль, по лобана, по пелингаса: а чего, им в охотку. А как прикоптим, сдавали через Одессу... – Рассказчик осекся, прокашлялся. – Да вам это неинтересно.

– Отчего же. За наличные сдавали?

– А то. – Диденко вздохнул. – Всем жить надо.

– Ив чем был конфликт с Даниловым?

– Да матросика я одного чуть-чуть поучил. Он, дура, лебедку посмотреть поленился, и сеть – в клочья. И рыба вся – снова в море. Убытков – на полную тысячу, теми еще деньгами! Мне что его, отпуском награждать? Я ему и насувал.

Может, перестарался трохи, сотрясение, поломал чуток, то-се... Ну да чего не бывает? Зато матросы у меня всегда при рыбе были...

– ...а вы при деньгах.

– Осуждаете? – насупился Диденко.

– Да нет, – слукавил Гриф. – Хорошо помню то время.

– Во-о-от. Время такое было: никто мимо своего рта не проносил. А тот Данилов-Петров за матросика – просто вызверился. – Диденко вздохнул. – И нет бы где втихую потолковать... Он, как узнал, от строя меня отозвал и – пошел махать. И ладно бы в морду заехал, а то – по щекам отхлестал, как холопа какого, да так, что три зуба выкрошилось! Ну а в драку с ним лезть – куда там!

«Девятошник», он пальцем ткнет, и – отнесут остывать на погреб. Мне оно надо? А ему – запишут «убийство по неосторожности» да «неполное служебное». Чего ему, дальше фронта не пошлют! В Афган, в Анголу или еще каких гамадрилов угомонять.

Нет, если бы он у нас на постоянку остался, я бы не спустил. А так – он побыл у нас еще пару недель и исчез.

– Куда?

– Я надеялся, где-то догнивает уже. А он, вишь, объявился!

– Почему вы не стали разбираться с этим инцидентом через военного коменданта?

– Я подумал...

– Побоялись огласки своих гешефтов? И Петров-Данилов просчитал это загодя?

Диденко насупился, лицо пожелтело.

– Вы меня еще и обвиняете?

– Хочу понять, что заставило Данилова вступить с вами в конфликт. Это нам поможет его задержать. И – обезвредить.

При слове «обезвредить» Диденко вздрогнул, щеки зарозовели от удовольствия.

– Ну если это надо в государственных интересах...

– Вот именно. Ваши междусобойчики с казенным имуществом семнадцать лет назад никого теперь не волнуют. А Данилов нам интересен. Каковы его побудительные мотивы?

– Спесь, какие еще? Другие тоже не без глаз были, но уж так повелось: друг дружку поддерживать нужно. А то без штанов и голодный насидишься. Ну не в смысле... А этот Данилов... Ну, Петров который... Честнее всех решил быть. Кому такой чистюля нужен?

– Вот это нас тоже больше всего занимает. Кому он нужен. Кому.

Глава 32

Гриф опустил взгляд в столешницу, давая понять, что разговор окончен.

Посетителя Вагин выпроводил быстро и умело.

– Ну и что ты обо всем этом думаешь? – встретил помощника вопросом Гриф, как только тот появился в дверях кабинета.

– Я уже подумал.

– И каковы выводы?

– Данилов организовал похищение Головиной.

– Цели?

– Влияние. Сейчас, когда идет передел Трубы и всего, Что с нею связано...

– Мы же не газетчики, – бесцеремонно перебил помощника Гриф, – чтобы обсуждать сплетни.

– Данилов самый подготовленный человек для проведения этой акции.

Во-первых, служил в «девятке».

– Предположительно. Как, по-твоему, он попал в Гвардейскую бухту?

– Красномордый отставник прав: скорее всего, проштрафился. Вернее... Его начальство решило использовать Данилова по другому профилю.

– Похоже, – кивнул Гриф. – Помнишь его статьи? Это не анализ, а синтез.

Оттуда камешек, отсюда хрусталик – и он собрал полную мозаику, переливчатую, как море. И если ошибся, то лишь в мелких деталях.

– Вы считаете, он аналитик?

– Именно. Тем более и характер, и темперамент Данилова – совсем не для охранника. Возможно, он прошел первую систему тестов, его начали готовить, и тут выяснилось, что для «девятки» он подходит как сеттер – для сидения на цепи.

Вот и переиграли. Ну а учитывая вспыльчивый и неуступчивый характер Данилова, – он ведь мог действительно полаяться с каким начальственным нуворишем в погонах, при Меченом их много сползлось в спецслужбы, – его и понизили до диверсанта и отослали, скажем, в банановую Анголу или Мозамбик охранять кого-нибудь из алмазно-урановых королей и лучших друзей советского народа – Хосе Эдуардо душ Сантуша, Самору Машела – да и мало ли их в джунглях и сельвах суверенной Африки? Гвардейская бухта специализировалась на подготовке спецов как раз для тех палестин. – Гриф задумался на секунду. – А уже там его могла задействовать или сама «девятка», или Первое главное. Ввести, скажем, в ближнюю охрану какого африканского вождя, понятно, инструктором для тамошних. И качал наш герой информацию, и сливал черным братьям необходимую дезу... Карусель ведь там крутилась нешуточная. – Гриф замолчал, кивнул сам себе. – Я бы так и сделал.

Что потом?

– С конца восьмидесятых до середины девяностых он снова в Москве. Кроме работы в фирме «Анкор» и еще в одной, успел закончить два факультета Московского университета.

– Какие?

– Экономический и журналистики. Одновременно. Эту информацию нам дали в редакции, мы проверили, все подтвердилось. С осени девяносто третьего снова пропал и объявился уже в девяносто седьмом.

– Чем занимался?

– Достоверно выяснить не удалось.

– А недостоверно?

– Сотрудничал в печатных изданиях и, возможно, составлял аналитические прогнозы и разработки. Короче – по заказам.

– В Княжинск он тоже попал «по заказу»?

– Ему действительно осталась в наследство квартира. Возможно, приехал, решил пожить, осмотреться.

– Что делал в последние годы?

– Три года назад развелся с женой или – она с ним, похоронил мать. Вскоре снова пропал. Объявился ближе к лету, чем занимался – неизвестно. Написал несколько статей для столичных таблоидов, под псевдонимом, но не аналитика, скорее – эссе. В конце минувшего года объявился у нас.

Гриф нахмурился:

– Объявился. И осмотрелся. Оказался в хорошем месте в самое горячее времечко... Ну что ж, Вагин. У нас достаточно предположений, чтобы отгородиться ими от гнева Головина. Но вовсе недостаточно фактов, чтобы от этого гнева уберечься и выжить. И уж совсем мало, чтобы увидеть хоть какую-то связную картинку.

– Я полагаю, Данилов продолжает работать на какую-то из российских спецслужб.

– Ты шустрый мальчуган, Вагин. Кидаешь версию, которая ничего не объясняет, но все оправдывает. Мы же с тобой не парламентские пустобрехи, нам нужно знать наверняка, прежде чем принять хоть какое-то решение. – Гриф помолчал, массируя подбородок. – Ты выяснил, кто взял дело о вчерашней драке в питейном заведении? И кто – тот капитан рукастый, что всем заправлял?

– Дело взяло местное РОВД, следователь Селезнев. Капитан оттуда же, опер.

Рощин его фамилия.

– Так. Протокол – дополнительный крючок на Данилова, вот и сработали топорно. При запутке с Дашей Головиной этот крючок может и вовсе не понадобиться: некого цеплять станет.

Вагин смотрел поверх головы босса и отрешенно лупал веками в белесых ресницах. Гриф молчал, напряженно размышляя.

– А знаешь, что меня больше удивляет? Чего это Дарья Александровна, «принцесса», как ее называют, болталась сама по себе, будто гулящая кошка?

– Дочь Головина, несмотря на молодость, отличалась, по всем отзывам, независимым и строптивым характером. В папу.

– Отличается, Вагин.

– Виноват?

– Отличается. Или ты записал ее в покойницы?

– Я просто неудачно выразился.

– Оговорочка?

– Просто вырвалось.

– Живодер ты, Сан Саныч. Помнишь анекдот фрейдистский? Сидит пациент у психоаналитика. Доктор говорит: «Знаете, порой случаются такие оговорочки, которые позволяют узнать подсознательную мотивацию тех или иных наших поступков. С вами такое бывало?» – "Ну как же, доктор! Вот вчера: хотел попросить жену: «Милая, подай мне бутерброд с сыром», а вместо этого ляпнул:

«Стерва, ты мне всю жизнь поломала».

Вагин развел губы в вежливой полуулыбке.

– А вот улыбаешься ты зря, Вагин. Ты эти слова про поломанную жизнь вспомнишь, если девка не будет найдена. И Головин поломает ее вовсе не фигурально – с хрустом, хребтом о бетон... Ну да все это лирика. А почему все-таки девица-красавица шаталась бесконвойно? При папиных миллиардах?

– По нашим сведениям, у нее была охрана, но это же не президентская служба... Девушку, судя по всему, опека сильно тяготила в последнее время, она стремилась от охраны избавиться. Говоря попросту – сбежать.

– Гормоны взыграли?

Вагин пожал плечами:

– Возможно. Она и сбежала.

– Или – ей позволили сбежать?

– Или так.

– Ты выяснил, как она познакомилась с Даниловым?

– Нет.

– Почему?

– Времени прошло всего ничего.

– Время – категория относительная только в философии! В жизни оно конкретно! И все, что ты не успеешь сделать сейчас, потом не сделаешь никогда!

Не будет у тебя этого «потом»!

Глава 33

Вспышка Грифа была неожиданной для него самого. Сергей Оттович подошел к шкафу, вытащил бутылку коньяку, налил треть стакана, выпил, постоял с полминуты, стараясь успокоиться. А мир вокруг словно сгустился, сделался серым и непрозрачным, и в этой серой маете остался он один, один на всей земле – беспомощный, как недельный младенец... Острая боль иглой уколола в самое сердце, дыхание перехватило, и только одна паническая мысль заметалась в душе, оцепеневшей тоске одиночества: «Я умер».

Но вот рука с бокалом выступила из мглы, словно на опущенной в проявитель фотопластинке, потом показались очертания кабинета, по-прежнему залитого неярким светом, и только холодная испарина указывала на только что пережитый страх.

По-видимому, прошло не более полуминуты; Вагин ничего не заметил. Стоя все так же, спиной, Гриф чуть подрагивающей рукой вставил между губами сигарету, зажег, затянулся, повернулся к помощнику.

Вагин дисциплинированно таращился на Грифа, и в лице помощника тот заметил нечто похожее на натужное озарение.

– Сергей Оттович, а что мешало Данилову договориться с Головиным? Головин – инсценировал похищение дочери, а Данилов...

– Зачем? – резко перебил Гриф.

– Теперь олигарх получил возможность «наехать» на всех! Предлог более чем подходящий. Или – разыграть «давление» с некоей стороны, чтобы прошел какой-то из его проектов? Прошел мягко, без конфронтации и с руководством страны, и с другими персонами из «золотой десятки»?

– Тебе бы романы писать. При чем здесь Данилов?

– Он играет роль «болвана», подсадки, но не является им. Знает что делает и куда уводить обширную погоню.

– Знает... – раздумчиво произнес Гриф. – Или догадывается? Хорошо бы потолковать с этим молодцем.

– Мы найдем его, Сергей Оттович.

– Но прежде нас найдет Александр Петрович Головин. И – открутит головы.

Строптивая, говоришь, у него дочка? Так сам папа – куда резче! – Гриф пристально посмотрел на помощника, добавил:

– Он еще не проявил себя?

– Нет.

– Почему?

– По нашим сведениям, его нет ни в городе, ни в стране.

– Значит, есть запас времени. – Гриф вздохнул. – Милиция уже работает на месте?

– Да. Опрашивают соседей, по нашей просьбе. Ведь заявлений пока ни от кого не поступало. А может быть, она просто пошутила?

– Кто? – не сразу понял Гриф.

– Дарья Головина. Поругалась с отцом, отомстила ему, удрав от охраны, и, весело проведя время с Даниловым, теперь сладко спит где-нибудь у очередного дружка или подружки. И видит сладкие сны. Возможно, наркотического свойства.

– Возможно. Все возможно. И похищение бандитами ради выкупа, и ссора с родителем, и самоинсценировка. Куражится принцесса, с королевскими детьми это случается. – Гриф устало откинулся в кресле, закрыл глаза, помассировал веки. – Четвертый час утра. И у меня от наших искрометных предположений уже голова кругом. А что там по дорожно-транспортному кострищу?

– Все спокойно. Спишут на несчастный случай. Водитель не справился с управлением. Тем более так оно и было.

– Твои люди изъяли остатки оружия, что было в машине?

– Нет. Но гаишники «не заметили». В протоколе все чисто, а к утру все будет чисто и на месте происшествия.

– Журналистов никаких не крутилось?

– Слава богу, нет. Ночь все-таки. И место совсем непроезжее: дорога частично заброшена. Раньше, когда заводы работали, по ней из карьера песок возили.

Гриф вздохнул, откинулся на спинку кресла:

– Знаешь, что не дает мне покоя, Вагин? Все очень сложно. Будто в детективном романе. Действительность всегда проще и конструктивнее. Как формулировали еще древние: «Кому выгодно?»

Вагин выдержал паузу, произнес:

– Поэтому я и настаиваю на версии причастности к игре спецслужб. Они любят сложные многоходовые комбинации.

– Может быть, может быть... Но в игре всегда побеждает тот, кто напрочь лишен азарта. И – воображения. А воображение – это и есть азарт, ставший привычкой. – Гриф устало закрыл глаза. – Знаешь, что меня более всего бесит, Вагин? Мы словно бежим по вычерченному кем-то кругу. Запаленно, самоотверженно, самоотрешенно... И непонятно, то ли мы кого гоним, то ли гонят нас.

Вагин смотрел на Грифа глазами сытой коровы: ни азарта, ни беспокойства, ни мечты. Гриф вздохнул: как жаль... Жизнь, его жизнь, проходит в этих коридорах и – так и пройдет... Не оставив по себе памяти. Он долго глядел за окно, в темное, занавешенное дождем ночное пространство, потом произнес, не обращаясь ни к Вагину, ни даже к самому себе – просто констатируя факт:

– В беге по кругу есть свои фавориты, но не бывает победителей.

Гриф откинулся в кресле, прикрыв веки и погрузившись в раздумья. И тут настала тьма. Кромешная. Раздался то ли вскрик, то ли всхлип, дверь распахнулась... Гриф выхватил из яшика стола пистолет, но его мигом ослепили наведенные прямо в лицо узкие лучи фонариков, закрепленных на стволах бесшумных автоматов. В полумраке угадывались фигуры облаченных в черное бойцов.

– Оружие – на стол! – скомандовал повелительный голос.

Гриф выполнил приказание, спокойно замер в кресле, уложив руки ладонями на столешницу. Игра есть игра: везет в ней не всем, не всегда и не во всем. Грифа выволокли из начальственного кресла и погрузили в глубокое гостевое: встать из него было не так просто. По бокам застыли двое крепких парней; каждый сторожил взглядом любое движение Грифа. Впрочем, двигаться Сергей Оттович не собирался.

Он ждал продолжения.

Свет зажегся весь разом, и не тот приглушенный свет скрытых ламп, – зажглись все плафоны-панели на потолке, утопив комнату в белом сиянии. Гриф прищурился. Вагин сидел на стуле в неудобной позе, скованные руки заведены за спину; лицо его было бледным и откровенно испуганным.

Крупный, высокий седовласый мужчина вошел стремительно, развернул свободный стул, сел на него верхом прямо напротив Грифа, нависая над ним всей своей громадной фигурой. Жесткое лицо его словно было высечено из единого куска дикого гранита не очень искусным резчиком; на лице выделялись лишь складки у тонких невыразительных губ, сложенных жестко и властно, крепкий подбородок и быстрые, ясные, как сентябрьское небо, глаза. Сейчас в них тлел холодный огонь ярости.

– Вот что, Гриф. Бизнес есть бизнес. Ты делаешь свой, я – свой. Тебе известно, что человек я не очень мягкий?

– Да, Александр Петрович, – ровно ответил Гриф.

– Тебе известно, что никогда не нарушаю обещаний и не меняю принятых решений?

– Да.

– Мне все равно, чем руководствовались те, кто принимал скверное решение.

Я играл по правилам. Правила дерьмовые, но других не было. Теперь не стало никаких.

Одним движением Александр Петрович Головин вынул из блокнота тонкий листочек, где загодя были написаны несколько строчек и перечислено несколько фамилий. Гриф прочел побледнел, как полотно, но не от страха, скорее от полного осознания перспектив... И еще оттого, что теперь... Головин намеренно выдал ему информацию, обладание которой слишком многих исключает из мира живых. Возможно, и его самого тоже.

Головин чиркнул кремнем зажигалки, подержал листочек над пламенем, перетер в руках пепел и вытер руки о дорогую обивку стула.

– Ты понял? Я вижу, ты умный, понял. Видит бог, я совершенно не желаю в этом участвовать, но бизнес есть бизнес. – Головин криво улыбнулся. – Кого-ток увяз – всей птичке пропасть. – Он опустил голову, тряхнул, справляясь с избытком ярости. – Я спрошу тебя, но спрошу один раз.

Гриф кивнул. Головин выговорил еле слышно:

– Я хочу, чтобы ты понял. Ни твоя верность, ни твое мужество тебя не спасут. Не останется ничего, кроме пустоты. – Головин замолчал, прикрыл веки, закрыл верхнюю часть лица рукой. – Где Даша?

Гриф закрыл глаза и почувствовал свою полную беспомощность. Эта беспомощность была гадливой и липкой, от нее утробно урчало в пустом желудке, и вибрирующие нервные паутинки готовы были оборваться на высоком, паническом звуке... Так Гриф чувствовал себя, наверное, второй раз в жизни. А первый...

Тот бой в аравийской пустыне, когда израильские «Миражи» сожгли караван дотла, и он лежал под шквалом огня, стиснув до хруста зубы, и ждал, когда его тело разорвет свинец, свергнувшийся с выгоревшего добела неба.

Что бы Гриф ни сказал сейчас Головину, это будет выглядеть ложью. А потому... Когда смотришь в бездну, жизнь видится прозрачной, как вода в пустыне, и делается такой же призрачной. Пока не останется ничего, кроме пустоты.

Глава 34

Сначала Даша не чувствовала ничего. Голова была тупой и вялой, словно обложенной со всех сторон влажной ватой; чуть-чуть ныло сердце, чуть-чуть першило в горле. Она помнила только, как села в машину, успела тронуть, а потом чья-то рука возникла перед лицом, прижала какую-то пряно пахнущую тряпку, и девушка погрузилась в удушливое марево.

Потом она почувствовала, что едет в большом автомобиле, на заднем сиденье.

Сколько прошло времени, она не знала. Потом автомобиль остановился; ее выволокли наружу, подвели к какому-то допотопному фургончику, зеленому, но с красным крестом на боку. Один из парней сказал кому-то внутри:

– Гнутый, не спать! Барышня во всем блеске. Принимай.

– Как обычно? – спросил тот.

– Нет. Это особый случай.

– Типа тихушницы?

– Во-во. Типа.

– Марат, ты чего, опупел, в таком прикиде ее везти? – спросил Гнутый – долговязый сутулый детина, запахнутый в несвежий белый халат. Он вывалился из фургона, согнувшись в три погибели, и не потому, что был очень уж высок – просто нескладен, костляв, и руки болтались вдоль узкого туловища словно кривые жердины.

– Да, прикид не левый. – Марат оглянулся на товарища в салоне автомобиля:

– Чего-то мы недодумали, а, Матрос?

– Не наше дело – думать, – меланхолично отозвался тот. – Думают те, у кого деньги. А нам только платят.

Гнутый покопался в машине, выудил откуда-то джинсы и свитер, кроссовки, подал Марату:

– На. Пусть в это переоденется.

– Что за тряпки?

– А, валялись тут. Похожий случай. Девка одного бычары начала артачиться, то-се, ну мы шмотки с нее содрали вместе с бельишком – как шелковая стала. – Гнутый лакомо почмокал губами.

– Эта как пугало в них будет.

– А нам что, лучше надо? Клиентка в самый раз.

– Ты слышала? – Марат дернул Дашу за рукав. – Снимай жакет, платье.

Наденешь вот это.

– Зачем? – спросила Даша. Марево в ее голове сделалось хрупким, и все окружающее теперь словно дробилось тысячами крохотных льдинок, не позволявших понять смысл происходящего. Но Даша не особенно и хотела. Воздух был теплым, он обволакивал со всех сторон, как мягкое верблюжье одеяло, и девушке даже показалось, что она может опереться на упругие воздушные струи и медленно поплыть над землей... Она повторила, скорее по инерции, не очень-то понимая смысл Своего вопроса и не ожидая никакого ответа:

– Зачем?

– Так надо. Поняла?

Даша кивнула.

Мир для нее оставался медленным, тягучим, вялым, словно она оказалась вдруг даже не в воде, а в густой, плотной патоке. Ей ничто не казалось странным; воля ее дремала. Мысль о том, что ее траванули каким-то снадобьем, возникла и уплыла, как сложенный бумажный кораблик по талой воде, не вызвав ни тревоги, ни даже интереса. «Так надо...» Девушка сняла жакет, расстегнула и сбросила платье, а в голове медленно, будто в штилевом море, покачивалась все та же фраза: «Так надо... так надо... так надо...»

– Хороша! Что за бикса? – спросил Гнутый.

– Твое какое дело? – окрысился Марат.

– Тоже, тайна мадридского двора. Ладно, молчу.

– Доктор Вик готов?

– Викентий-то? А чего ему? Его дело свинячье... – Парень гоготнул.

– Ты не лыбься, Гнутый. И передай вашему целиле, что девка – «вне конкурса», понял? Не ширять и не ломать!

– Да понял, чего тут не понять. Но построже-то с ней можно? Не всегда ведь она в полубредовом своем сне пребывать будет, а ну как проклюнется и права качать начнет, шум подымет?

– Шума не нужно. Зашугайте, конечно, но без рукоприкладства. Чтобы волос с головы не упал, усек?

– Угу, – кивнул Гнутый, оглянулся на Дашу. Та уже переоделась и стояла отрешенно и тихо, будто ее все происходящее совершенно не касалось, и вряд ли понимала, о чем шла речь.

– Не косись, – заметил его взгляд Марат. – В полном ауте девка. Ни на что не реагирует.

– Центровая цыпа? – спросил Гнутый.

– Знаешь поговорку, Гнутый? Меньше знаешь – легче спишь. А шибко любознательные давно в черноземе догнивают. Как и сильно умные.

– Да я чего? Ничего.

– Не, я хочу, чтобы ты понял. И до Викентия донес, не расплескал. К девке относиться как к фарфоровой вазе.

– Ладно придираться. Сколько уже работаем...

– Работенка у тебя не пыльная – с пацанок трусы стягивать.

– Кто на что учился, – гоготнул Гнутый.

– Короче, я предупредил. Гонорар за нее – тройной.

– Нужно бы набавить, хе-хе, за сохранность материала.

– Это ты Боре Барбарису скажешь, он добавит. Так, что больше не запросишь.

– Что, пошутить нельзя?

– Хреновые у тебя шутки. Матрос с тобой поедет.

– Зачем это?

– Посмотрит, чтоб все путем было.

– Ты че, Марат, запалить нас всех хочешь?!

– Не мети пургу, Гнутый. Завтра воскресенье, никаких докторов, кроме Викентия, не будет, так что посидит там Матрос, никто и внимания не обратит.

– Там санитарка еще.

– Кто дежурит?

– Короленко.

– Эта пьянь? Возьмешь литр водяры, и вопрос будет снят.

– Глашке литра мало.

– Значит – два. А парниша мой как-нибудь сутки в вашей дурке перебедует.

А, Матрос? – Марат обернулся к напарнику в машине.

– А то, – кивнул Матрос. – Только ты помнишь, чего Барбарис базарил?

– Ну?

– Надо, чтобы все было... – Матрос наморщил лоб, вспоминая неподатливое словцо:

– во, адекватно. Короче, чтобы все как обычно шло, своим чередом.

– Мудрит Барбарис.

– Мудрит, не мудрит, а только... Если деваху искать кто станет, а там – я маячу, такой «незаметный»...

– А если непонятка какая, тогда что? – сварливо возразил Марат.

– С непоняткой Гнутый как-нибудь сам разберется.

– Это чтобы Гнутый с кем-нибудь разобрался?

– Да ты не гони, Марат. Если разборка какая серьезная, что от Гнутого, что от меня пользы особой не будет. Лучше я с пацанами на стреме где неподалеку побуду. В машине стану, Гнутый при каком напряге шлангом прикинется, это он могет, и на мобильник мне брякнет. Так оно надежнее.

Марат подумал, заключил:

– Лады. Но до дверей ты ее самолично проводишь. И Викентию сдашь.

– Под расписку?

– Не умничай.

Глава 35

Дашу затолкали в машину, она не сопротивлялась: вялое безразличие не оставляло девушку, вот только ледяные кусочки распадающегося мира сделались тревожными и норовили уколоть, обрезать острыми закраинами.

– И долго она у нас пробудет? – спросил Гнутый.

– Сколько нужно, – отрезал Марат, – Барбарис сказал, к понедельнику все дела решит, – подал голос Матрос.

– И ты не вякай, Санек! – осек его Марат. – Как Барбарис дела решает, с кем и когда – не твое дело!

– Оплата как всегда? – заискивающе спросил Гнутый.

– Я же сказал, за эту – тройной тариф.

– Да я не о том... Когда?

– Не боись, не кинем.

– Да я не за себя страдаю: Викентий гундел. Просил «капусты» заслать.

Двоих ваших от «крестов» откосили вчистую, а никто и «хруста» не кинул.

– Не суетись, зашлем.

– Я не суечусь. Но ты же знаешь доктора, для него порядок – вещь абсолютная. Аккуратный сильно.

– Зато в «люке» полный протек, – скривился Марат.

– Ты бы двадцать лет с психами печалился, у тебя бы тоже в «чердаке» мухи плодились, а то бы и в теплые края уже летели, стаями.

– Никто его в дурдом работать не гнал. Так что охота – пуще неволи.

– А я о чем!

– Каждый свою неволю выбирает сам, – философически резюмировал Марат.

– Лучше иметь порченую крышу и тащиться удавом в свое удовольствие, чем гнить сильно умным.

– Это ты о ком, Гнутый?

– Не о тебе.

– Значит, я, по-твоему, глупый?

– Да нет, я не то хотел сказать, – замельтешил глазами Гнутый. – Ты не гнилой.

– Зато ты гнилой, понял? Ты все осознал насчет девки?

– Ну.

– И Викентию передай. Он что-то последнее время совсем «без башни».

– Скажу, чего мне... А вообще-то ты прав насчет Вика. Порой глянет – у меня аж мурашки по спине.

– Не бери в голову, Гнутый. Заработается – заменим.

– Угу, – кивнул тот. – Вон Валентин Карпыч... Он вообще тихий по жизни.

Ему бы денюжка капала, и ничто его больше не волнует. Такие дела можно творить...

– Но и придумать, как пацанов по шизе отмазать, если их, скажем, академик какой столичный раздергивать начнет, он не смикитит, так?

– Так, – авторитетно подтвердил Гнутый. – Шизоту, ее грамотно ставить нужно, как в театре, без фальши.

– Во забормотал, а, Матрос? Прямо как по писаному! Нахватался у Вика.

Матрос скривился в ухмылке, пожал плечами.

– Марат, а как ее звать-то? – спросил Гнутый.

– Я тебе уже объяснил про сильно любопытных... – завелся было Марат, но Гнутый оборвал его нетерпеливо:

– Да я не о том! Как-то ее записать нужно? Мало ли что?

– Запишете Дарья... э-э-э... Иванова. Все, хватит тереть, забирай девку, Матроса на броню, и – по коням!

– Разве что Матроса пока санитаром обрядить? – примирительно спросил Гнутый.

– Ну. Видишь, как ты соображать начал?

– А где пацаны-то станут? – подал голос Матрос.

– За повороткой в поселке, где магазин, знаешь?

– Ну.

– Подковы гну! Проводишь девку, и – туда. Они на месте уже будут. На Витькином «ниссане».

– Лучше бы «жигуль» какой. Он неприметнее.

– Помолчь, конспиратор тоже выискался!

– А до поворотки мне что, пешком кандыбать?

– Хоть раком! – озлился Марат. – Ты че, Матрос, вопросы задаешь? «Хрусты» есть, любую тачку остановил и подъехал.

– Ага, остановил, с моей-то «шайбой»... Не всякий водила тормознет. А скорее никто не тормознет.

– Все, не грузи. Не сахарный, с километр протопаешь!

– "С километр". Да там все три будут, – недовольно пробурчал Матрос, но скорее для порядку. – Все, двинули.

– Чем вы девку накачали? – глянув на нее, настороженно спросил Гнутый.

– А я знаю? – пожал плечами Марат. – Да и какая разница?

– Какая разница? Одна дает, другая – дразнится! – вспылил вдруг тихий допрежь Гнутый. – У нее уже щас глазенки шалые, а ну как кумар прихватит и она «кони двинет»? С меня Барбарис спросит, а я за ваши художества не ответчик!

– Не боись. Ну, дыхнула она что-то, мы на платок плеснули и нюхнуть дали.

Сначала вырубилась слегка, потом – как кукла пластмассовая стала. Да ты и сам видишь: никаких хлопот.

– Слушай, Марат! – взвился Гнутый. – Я, конечно, по твоим понятиям, дебил, но что-то понимаю! Ее минут через семь потряхивать начнет! Она что – наркоманка?

– А я ей не доктор!

– Чем вы ее травили?

– Да чего ты беспокоишься, Гнутый, нам Боря Барбарис сам тот флакончик и дал.

– И где он?

– Вот. – Марат вынул из кармана желтый баллончик.

Гнутый взял, опасливо отвинтил крышку. Понюхал препарат осторожно, «по-химически», отставив руку с флаконом и нагоняя на себя ветерок ладонью другой.

– Чего ты такой кисяк смандячил, Гнутый? Мы ж вместе с девкой в машине были, дышали – и ничего. Действует только в высокой концентрации, говорю же, платок полили и – ей к носу. Вдохнула разок и – баиньки. Чего это такое?

– Не знаю, – озадаченно протянул Гнутый. – Пахнет резедой.

– Ну и нечего умничать!

– Да не, я к тому, Марат... Девка правда тревожная какая-то стала... Так бы мы ей транквилизатор или сонник вкатили и – ладушки. А вдруг вещество это с сонниками взаимодействует негативно? И помрет она, имярек, лютой смертушкой на больничной койке... А кто-то, может, такую вот трагедийку просчитал заранее, чтобы... подставу сработать? В смысле – подлянку? Боре Барбарису, а?

– Тебе бы легавым шустрить, Гнутый, опером, – вроде шутливо отозвался Марат, но лицо его посерьезнело. – И чего ты о Боре печешься? Барбарис всегда сам за себя ответит. А если его кто типа кинуть удумал, то ответит уже он, и – по полной программе.

– Ты не понял, Марат! Крайними как раз мы с Викентием и окажемся. Или – ты с Матросом.

– Как это?

– Девка кончится, в смысле – откинется, начнут разбираться...

– Ты бы заткнулся, Гнутый! Меня Барбарис никогда не кинет, понял? И если ты еще раз, тля клистирная...

– Да я – что? – суетливо перебил тот. – Я же говорю, подумал, а вдруг это Барбариса кто подставляет?

– Поду-у-умал он... Ты уже от своих психов набрался по самую маковку! Того боюсь, этого опасаюсь... У нас хоть раз проколы были?

– Нет, но...

– Во-о-от.

– Марат, но вы и девок в прикиде от Версаче не сдавали.

– Какой Версаче? – наморщился Марат. – Не, одежонка, понятно, на ней не фуфло, но...

– "Тонны" на полторы. А то и на две. «Зелени».

– Ты че, правда?

– Кривда. И бельишко того же класса.

– А ты знаток, да?

– Зря не веришь. У меня сеструха в центровом бутике работает и вообще, поведенная она на этом деле. Ну и я приобщаюсь.

Марат сморщил невысокий лоб под стриженой шевелюрой, подытожил:

– Вот что. Платье и жакет я заберу. А то у тебя хватит фантазии пихнуть их кому налево, раз такие бабки стоит... И хорош пиво квасом разводить, мое дело принял-сдал, а дальше – гори оно огнем!

– Марат, я только...

– Все, я сказал! Закончили базар! Матрос, прыгай в этот катафалк, и – тронулись.

Даша сидела не шелохнувшись, закрыв глаза. Неосознанная тревога мешалась с сонливостью и безразличием, сердце билось часто, усыпав лоб испариной, и на миг ей показалось, что она Уснула... Перед глазами плыл дымчатый мир Клода Моне, потом он стал прозрачным, ранимым, исчезающим, словно в пейзажах Ренуара, потом сделался насыщенным, будто состоящим Из Раскрашенных ледяных мозаик, как Сент-Тропез Синьяка, а потом... Потом исчез вовсе.

Девушку зазнобило, она почувствовала резкий запах бензина, открыла глаза, огляделась... Стекла в фургончике были наглухо затянуты шторками, напротив сидел парень лет двадцати пяти, сутулый, с длинными руками, с длинным лошадиным лицом и маленькими глазками, посаженными глубоко у самой переносицы, что придавало ему сходство еще и с каким-то пугливым земляным зверьком. Рядом, на откидной скамеечке, застыл стриженый детина изрядных габаритов, меланхоличный и неподвижный, как сытый питон. Машину подбросило на ухабе, Даша едва не упала, детина же только вяло колыхнулся могучим телом и остался на месте.

– Где я? – спросила Даша.

Ей никто не ответил., – Куда мы едем? Меня что, похитили?

Снова молчание. Девушка закусила губу, прикрыла глаза и – рванулась со скамейки, оказавшись у двери. Дернула за ручку раз, другой – дверь не открывалась. И тут ее сгребли за шиворот, подняли, словно котенка, и, чувствительно встряхнув, водрузили на лавку. Меланхоличный мордоворот, обладающий, как выяснилось, кроме недюжинной силы, еще и отменной реакцией, разлепил губы, ухмыльнулся, но, как показалось Даше, не зло, скорее добродушно:

– Ты бы не дергалась, подруга. Никто тебя на ремни нарезать не собирается.

– Я тебе не подруга, понял, дебил!

Меланхоличный пожал плечами, поправил сбившийся воротник, из-под которого виднелись полоски тельняшки, улыбнулся:

– Зови меня Сашок. Еще вопросы есть?

– У меня есть, – подал голос Гнутый. – И не вопрос, а предостережение.

Если ты, сучка, впредь будешь...

Он не договорил. Даша ринулась вперед и что было силы ударила его кулачком в переносицу.

Здоровый снова сгреб ее в охапку, дал легкий тычок:

– А ты шустрая... Умерила бы прыть, что ли.

– Лапы убери!

– Стерва! – Из носа у Гнутого потекла кровь, он вскочил, кинулся к Даше, занес руку для удара и – отлетел в другую сторону от жесткой, увесистой оплеухи, ударился скулой о поручень и оглушенно опустился на пол фургона.

– Остынь, Гнутый, – процедил сквозь зубы Матрос. – Слышал, что Марат сказал?

Тот что-то просипел сквозь губы, прижав ладонь к оплывающей скуле, сплюнул, но вслух ничего сказать не решился. А Матрос бросил в рот пласт жвачки и ритмически задвигал челюстями.

– Ты видел, Матрос?! Она же мне нос разбила!

– А ты чего хотел? Чтобы она тебе минет сделала? – Матрос гоготнул. – Жизнь такая. Как выражается Боря, кому везет, тот и едет. Ну а любишь кататься, люби и бодаться. Ты сопатку-то утри, нечего соплями размахивать.

Гнутый замолк, прижав к носу какую-то тряпчонку. Фургон проехал еще с полкилометра, повернул на скорости, машину чуть-чуть покидало на ухабах, пока под колесами снова не зашуршал асфальт. Был он положен совсем давно или, наоборот, только что: камешки время от времени звонко стучали в днище, но водитель и не думал сбавлять скорость: машина казенная. Все это Даша отметила совершенно автоматически; автомобиль пошел медленнее, потом вообще покатился под уклон, на нейтралке, и метров через сто остановился.

Гнутый, злой донельзя, открыл ключом дверцу, распахнул, выпрыгнул наружу, рявкнул:

– Ну, че расселась?! Вытряхивайся! А ты, Матрос, раз уж увязался, смотри, чтобы девка не подорвала, пока суд да дело!

– Ты еще покомандуй у меня... – вроде добродушно проурчал Матрос, сошел с подножки и ткнул Гнутого под дых. Тот пыльным мешком осел на асфальт, поднялся кое-как; выпученные глаза придавали ему теперь сходство с выхваченной со дна моря рыбиной – скользкой и жалкой. – Это я тебя пощекотал пока, – меланхолично сообщил Матрос. Поинтересовался:

– В дыню хочешь?

Гнутый кое-как поднялся, ссутулился еще больше, словно усох.

– Я что? Марат же сказал...

– Ты не боись, Гнутый. Если и приспичит тебе башку расколоть, так с Маратом я потом вопрос этот утрясу, понял, лошадь снулая?

Гнутый стоял тихо.

– Понял, я спрашиваю?

– Понял.

– Хорошо. Вон твой Викентий проклюнулся.

– Это не Викентий. Это Колобок.

– Кто?

– Замглавного, Валентин Карпыч. Несет его, как муху на сахар. – Гнутый вздохнул, отер раскровавленное лицо рукавом халата. – У тебя «зелень» есть?

– А что?

– Надо этому хмырю сунуть, раз приперся.

– Я ему суну, но не «зелень», а в пятак! – Матрос довольно гоготнул. – Пусть пылит своей дорогой и не вякает.

– Матрос, ты не знаешь, как у нас тут все...

– А чего тут знать? Живете как на кладбище, среди дерьма шизушного и наркоманского, и сами дерьмом становитесь по-малеху. Вот и вся премудрость. – Матрос оскалился. – Лады, я тебя с биксой до ворот проводил?

– Проводил, – опасливо подтвердил Гнутый.

– Ну и отваливаю тогда. Я девку сдал, ты – принял, если что, звякнешь на мобилу, я буду с пацанами у поселка в машине до утра. А тут – банкуйте сами, а то от вашей больничной помойки несет, как от живодерни. Да и от вас – тоже. – Парень развернулся и пошел прочь чуть раскачивающейся походкой, будто двигался по палубе, и вскоре – растворился в темноте, а потому не видел, как помутнел взгляд санитара, омраченный острым, как стилет, страхом.

Глава 36

На Колобка Валентин Карпыч, небольшого росточка мужчинка, не был похож вовсе. Колобок с самого раннего детства представлялся Даше улыбчивым, жизнерадостным солнышком на ножках, пахнущим печеньем и пирогами; по правде сказать, Даша даже расплакалась, когда ее няня, баба Шура, впервые рассказала ей эту сказку: уж очень жалко было простодушного Колобка. Но на другой день баба Шура принесла большую книжку с картинками, где на первой странице Колобок был цел и невредим, и улыбался весело и беззаботно; тогда Даша решила для себя, что все это случилось с ним понарошку, и даже когда она смотрела картинку на последней странице, где Колобок сидел на лисьем носу и распевал свою хвастливую песенку, а баба Шура читала по писаному, что Лиса Колобка проглотила, Даша возражала: «А вот и нет! Вот же он, живой!» И – смеялась, показывая пальцем на первую страницу, где золотистый Колобок улыбался во весь рот.

Даша даже не удивилась глупым мыслям: она стоит ночью непонятно где, вокруг – какие-то полуграмотные грубые парни, неизвестно, что с нею станется, а она думает... о старой сказке. «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...» Ну да, в той сказке все злоключения Колобка начались как раз тогда, когда он покинул бабушку и дедушку... Может, и она – зря сбежала? Позавчера нарвалась на каких-то подонков, и если бы не Олег... Сегодня – еще хлеще! Хотя... А что ждало бы Колобка, останься он дома? Схарчили бы его бабуся с дедком, как поостыл на подоконнике, схрумкали бы с чайком, только и делов! Девушка мотнула головой: при чем здесь все это? Или... Ну да, что-то тревожило ее дома в последнее время, что-то особенное, чего не было раньше, но она никак не могла понять что... д может быть, и сбежала она, подсознательно опасаясь этого «что-то»? Отца? Или... Бред! Ее накачали каким-то гнусным снадобьем, вот и мысли чугунные и неповоротливые, как бесколесные катафалки... При чем здесь катафалки?

– Ну-ну, красавица, не переживай, все будет ладненько, – произнес Валентин Карпыч, положив руку на плечо девушке, и провел ладонью вниз, по груди и животу.

Даша отстранилась инстинктивно, Валентин Карпыч сложил пухлые ручки на животике, прикрыл взгляд стеклышками очков, повторив:

– Ну-ну.

Был он уже не молод, но и не стар, лет сорока восьми, и выглядел вполне: гладенькое сытое личико, сложенные аккуратным бантиком лоснящиеся от недавнего позднего ужина губы, румяные от принятого коньяку щечки... Изрядно поредевшие волосики на голове уложены аккуратно, один к одному, поперек крутой лысинки, а подбородок, хотя и скрыт бородкой, определенно имеет ямочку; белоснежный, чуть не хрустящий халат туго обтянул тугой животик. Даше подумалось смешливо: надо же, если бы вместо очков золотое пенсне, и вылитый чеховский Ионыч собственною персоной... И еще – Валентин Карпыч был похож на ильфовского «голубого воришку»: застенчиво-заискивающая физиономия кривилась сладкой улыбочкой.

Даша повела глазами: может быть, убежать, прямо сейчас? Нескладный санитар Гнутый ее вряд ли догонит, а этот обтекаемый комок жира Валентин – вообще не бегун. Нет, нельзя. Ей почему-то казалось, что тот, здоровый, затаился где-то в темноте, скрытый подлеском, и он непременно ее перехватит. Да и на свою ловкость она не слишком надеялась: голова после неведомого снадобья была как не своя, пульсировала в затылке мутной болью, тягостная тошнота подкатывала к горлу, и Даша старалась даже дышать вполвздоха, чтобы не свело желудок и не вывернуло наизнанку. Да и страх... Он был каким-то странным, словно искусственным: девушке казалось, что происходит все не с ней, а если и с ней, то не наяву: просто она смотрит какое-то кино... Словно сквозь ватную пелену она вспоминала разговор Марата и Гнутого; нет, ничего страшного С ней не произойдет, да и... Ведь ни Марат, ни доктор Вик, ни Гнутый не знают, кто она!

Решение было простым: нужно просто объявить кому-то, обладающему здесь властью, что она – дочь Головина, и все проблемы решатся сами собой. Глупые бандиты схватили кусок не по зубам, с папой они разбираться побоятся. Но – кому сказать? Этой трясущейся амебе с потными ладошками? Зашуганному дебилу Гнутому?

Нет. Нужно выждать.

– Больную к Викентию Ильичу привезли? – осведомился Валентин Карпыч у санитара.

– Угу, – неприветливо отозвался Гнутый.

– Тоже детдомовская?

– Вроде того, – пробурчал невразумительно тот. Валентин Карпыч снова потер ручки, спросил построжавшим голоском:

– Оформлять когда будете?

– Да когда? Сейчас.

– Вместе с остальными?

Гнутый неопределенно пожал плечами, промычал:

– Ну.

– Я хотел бы поприсутствовать.

– А мне что? – процедил Гнутый. – Вон Викентий идет, как он скажет.

Доктор Вик шагал слегка наклонившись вперед, так быстро, что полы халата развевались сзади линялыми гусиными крыльями. Он был невысок, сед, сухопар, костист, а на лице, украшенном очками с толстенными линзами в массивной черепаховой оправе, застыло выражение фанатичной решимости.

Даша услышала, как забилось сердце: она почувствовала в этом человеке властность,новластность этабыла какая-тохолерическая, истерично-болезненная, да и двигался доктор Вик словно болванчик на шарнирах: резко, дергано. И все же – это не трясущаяся сладкая медуза Валентин Карпыч, он сможет понять нелепость всего и опасность этой нелепости для себя, нужно только... Девушка шагнула вперед, заговорила быстро путаясь в словах:

– Послушайте, доктор, меня похитили, я...

Гнутый наотмашь ударил ее по губами, умело захватил руку, скрутил.

– Буйная? – живо поинтересовался Викентий. Гнутый энергично закивал, глядя в глаза доктору и выпучив свои, словно подавая тому знак.

– Понятно.

Викентий вытащил из кармана коробочку, оттуда – заправленный одноразовый шприц, вымоченные в спирту кусочки бинта, расстегнул девушке джинсы, приспустил их вместе с трусиками, быстрым движением протер спиртовым бинтом руки, другим – ягодицу, ловко уколол и опорожнил шприц. Даша обмякла, Вик кинул отрывисто:

– Можешь отпускать.

Гнутый наклонился к уху Викентия, пошептал что-то, тот понятливо кивнул, глянул на Валентина Карпыча:

– Не беспокойтесь, все будет как надо.

– Ну что вы, Викентий Ильич, кто же может усомниться в вашей компетенции, – добродушно пробубнил замглавного. – Только с оформленьицем не тяните, мало ли что.

– Я же сказал: все сделаем! – жестко и нервно отозвался Викентий.

– В ваше отделение уже двоих привезли, из Колывановско-го детдома... Я бы хотел поприсутствовать... э-э-э... при оформлении и... вообще.

– Не сегодня, – отрезал доктор Вик.

Валентин Карпыч покраснел, попытался настаивать:

– Вы же понимаете, Викентий Ильич, я, как заместитель главного врача больницы...

– Приходите завтра, мы будем проводить медосвидетельствование всех вновь поступивших больных, оформлять на перевод... Когда начнут осматривать девиц, я вам сообщу. – Губы Викентия брезгливо искривились. – А сегодня – увольте. Да, вам тут... гонорар причитается. За переработку. Выплата тоже завтра.

– Ну да, ну да, – прочмокал влажными губами-гусеницами Валентин Карпыч, понятливо и кротко, будто пони, кивнул, качнув увесистыми брылями, развернулся и затрусил к дальнему корпусу, часто перебирая коротенькими ножками, и оттого казалось, будто тучное его тело катится само собой.

«Ко-ло-бок» – слово будто клубилось в мозгу девушки в парах грязно-серого тумана. Даша все видела, все чувствовала, все понимала, но вялая, сонная апатия окутала сознание, спеленала волю, и ей не хотелось уже ни-че-го.

– Ну что, пойду оформлять? – спросил, кивнув на Гнутый.

– Иди умойся. Кто это тебе морду так разукрасил?

– Да... – махнул рукой тот.

– Эту Студент оформит. Вместе с детдомовскими, одним списком. Так проще всего. Как ее зовут?

– Даша Иванова.

– Имя настоящее?

– Имя – может. А вот фамилия...

– Кто она? Откуда?

– Марат не сказал. Я думаю, сам не знает.

– А Борисов знает?

– Барбарис-то? Он – должен. Видно, чья-то маруха, из деловых. Платье на ней было штуки за полторы. Баксов.

– Вот как?

– Ну. Марат сказал, в понедельник ее заберут. И оплата за нее тройная против обычной.

– Что-то не торопятся они с оплатой. А деньги счет любят.

– Ну. Я Марату говорил. Он ответил, что зашлют. Вроде даже в понедельник.

– Понедельник – день тяжелый.

– Когда получаешь бабки, то наоборот.

– Наоборот? – Глаза доктора Вика блеснули азартно, и все лицо его осветилось, будто озаренное внезапной догадкой. Он повторил медленно, врастяжку:

– На-о-бо-рот...

– Ну.

– Неплохо задумано, а, Гнутый? Понедельник день тяжелый.

– Так говорят, – пожал плечами сбитый с толку санитар, опасливо покосился на доктора: не, его верно пора менять, шиза давит эскулапа на ровном месте, шкалит бедолагу, словно травы обкурился или обкололся чем. А может, и обкололся, с него станется!

– Наоборот, – тихо повторил доктор. – Зашлют денег, говоришь?

– Ну. Обещались.

– Тебе нужны деньги?

– Ну. А кому не нужны?

– Тому, кто получает пулю.

– Ч-что? – запнувшись, переспросил Гнутый.

– Тому, кто получает пулю, деньги уже не нужны. А понедельник – день тяжелый.

– Это... Это вы к чему?

– Так. Сентенция.

– А-а-а... – протянул Гнутый, явно не уразумев смысла последнего слова. Но что-то противно заурчало у него под ложечкой, какая-то сосущая пустота образовалась внутри, словно там уже зияла пробитая пулей дыра и жизнь, его жизнь, медленно, по капле, устремилась туда, в пустоту небытия.

Гнутый взглянул на Вика: на губах доктора блуждала улыбка обиженного подростка, его маленькая фигурка казалась щуплой, и только глаза, укрупненные линзами, сияли глуповатым восторгом.

Гнутый кашлянул, чтобы придать себе бодрости, да и Вика вернуть на землю.

– Ты еще здесь? – невидяще уставился на него доктор.

– Ну.

– Ступай. Девчонку я сам отведу.

– Ага. Чего я хотел? Марат приказал девку не ломать особо, постращать разве что.

– Постращать... Разве сейчас хоть что-то может кого-то испугать? Мир жесток и бездарен, сатана – всесилен, и никто в этом мире ни в чем не властен, кроме смерти.

Гнутый опустил голову: нет, получать тычки от Матроса куда спокойнее, чем общаться с этим... Он, Гнутый, не забыл, как с полгода назад доктор Вик располосовал длинным препарационным скальпелем горло одному бездомному бедолаге, рывшемуся в больничной помойке. Доктора Вика тогда трясло, как алкоголика-доходягу, а глаза вот так же сияли радостной уверенностью. Как он назвал того завшивленного бомжа? Слугой сатаны. И смеялся, дергаясь, будто подвешенная на резинку кукла. И – что? Закопали они со Студентом бомжика, и вся недолга, и где теперича дотлевает его костяк, уже и он, Гнутый, не вспомнит. Он не стал рассказывать о том случае браткам, а теперь жалел: а ну доктор Вик с дури, зарежет девку? Спрос будет крутой, с него спрос, с Гнутого. Понятно, Вика тоже не помилуют, но вот на это парню было абсолютно наплевать.

Холод в животе стал леденящим, захотелось побыстрее уйти и выпить водки – стакан, а лучше – всю бутылку, чтобы горячее марево хмеля заволокло все, растворило страх... А там – будет утро, глядишь, и образуется все.

– Ну я пойду? – неуверенно выговорил санитар.

Доктор Вик его присутствия уже не замечал вовсе, словно лунатик, увлеченный своею грезой. Он легонько, но цепко взял Дашу под локоть и повел к приемному покою.

А Гнутому подумалось вдруг, что слова «покой» и «покойник» – одного корня; мурашки россыпью пробежали по спине, он развернулся и пошел прочь, все убыстряя шаг, пока не понял, что бежит, несется сломя голову через какие-то колючие кусты, словно гонимый призраком близкой погибели. Быстрее туда, в неживой люминесцентный свет санитарской каморки, в душное марево, напитанное запахами карболки, страха, похоти, безумия и алкоголя.

Глава 37

– Где моя дочь?

Вопрос звучал в комнате словно вибрирующая инфразвуком басовая струна; от этого звука у Грифа тяжело ныло под ложечкой и замирало в вялой апатии сердце, чтобы потом забиться спутанными страхом крыльями мышц тревожно и обреченно...

Головин смотрел на Грифа неотрывно. Напряженная тишина сгустилась до полного мрака; сквозь этот мрак Гриф не видел уже ничего, кроме напряженного взгляда, за которым скрывалась чужая воля, воля непреклонная и тяжкая, как плита мавзолея.

Гриф разлепил губы и ответил:

– Я не знаю.

Верхняя губа Головина дернулась в нервной судороге, но произнес он абсолютно спокойно:

– Кто знает?

– Те, кто ее похитил.

– Вот что, Гриф. Разбирать с тобой всю карусель – и смешно, и глупо. – Взгляд Головина стал откровенно насмешливым; ярость и боль затаились в глубине зрачков, и то, каким напряжением воли дается сейчас Головину насмешливость, как и то, какой может стать ярость, если она прорвет этот заслон, Гриф мог только догадываться. – Ты играешь в покер?

– Время от времени.

– И знаешь закон игры?

– Выигрывать больше и проигрывать меньше.

– Логично. Кто выигрывает?

– Лишенный азарта.

– Верно. Но если ты смотришь на других игроков и не знаешь, кто из них проиграл еще до начала партии, значит, проиграл ты. Я похож на лузера?

– Что?

– На человека, который вечно теряет?

– Нет.

– Потому что я другой. – Головин раздвинул губы в оскале, совсем не напоминающем улыбку. – И те, кто готовит мне потери, должны бы хорошо это знать. – Магнат закрыл лицо рукой, спросил глухо:

– Даша жива?

– Думаю, да, – ответил Гриф, помолчал, черты его исказились болезненной гримасой. – Мои люди не похищали девушку. Меня подставили.

– Твои люди были на месте ее похищения. Что они там делали?

– Наблюдали за нашим бывшим сотрудником. Вернее, за сотрудником Бокуна. Он замутил такую свару своей статьей...

– Меня не интересуют статьи, – жестко перебил Головин. – Почему моя дочь оказалась в том же месте и в то же время, что и твои шакалы? И если ты выставил наблюдение, почему всех твоих сгребли и кинули, как мосек?

– Выясняем. События катятся слишком быстро.

– В этой жизни ничто не слишком.

Гриф успокоился. Потому, что понял: первый накат гнева Головин подавил.

Значит, можно рассуждать здраво. Что для Головина мертвый Гриф? Головная боль.

И – очередная подстава. Ведь кто-то послал Папу Рамзеса к нему...

– Почему вы приехали ко мне? – спросил Гриф. Смысл вопроса Головин уловил сразу.

– Мне позвонили и сообщили, что Даша исчезла и что на месте были ваши люди.

– Кто позвонил?

– Вот этого я выяснять не стал, – скривился Головин. – Кто звонил? – спросил он у крепкого мужчины, стоявшего чуть поодаль.

– Неизвестно. Представился дежурному сержантом милиции. С места происшествия.

– А «был ли мальчик»? – резко спросил его Гриф. – Проверяем, – невозмутимо отреагировал тот. – Почему девушка осталась без охраны?

– Оторвалась.

– У вас служба или детский сад?

– С ее «личкой» уже разбираются.

– Не части, Гриф, – вмешался Головин. – Я тебя знаю как опытного человека.

Если дирижируешь не ты – а скорее всего, не ты, – нет тебе выгоды, кроме пули в голове... Тогда – кто? Что думаешь? Ведь ты получил информацию первым.

– Первым был тот, кто взял девчонку. Мы вообще пасли не ее, а журналиста, и думаю, не напрасно пасли.

– Выкладывай все, Гриф. Только не ловчи. Я своих решений не меняю, но лукавых ох как не люблю.

Головин опустил на стол диктофон.

– Говорильник зачем?

– Для порядка.

Гриф прикрыл веки, помассировал их пальцами.

– Ты меня за сявку держишь, Александр Петрович?

– Вовсе нет. Но время военное. Хочешь со мной работать? Твой патрон скоро сойдет с круга. Сильно он пугливый для наших палестин. И кресло ему не удержать. Раковский следом за ним подсядет на мякинку. Что жевать будешь, Гриф?

А я оклад тебе положу хороший, ты же знаешь, не жадный я чело век, потому и богатый. Лучшие головы покупаю.

– Сделаем так, Головин. Все, что касается дела, я расскажу. В виде добровольной помощи. Об остальном – разговора не было.

– Бережешься? Ну-ну. Берегись.

Гриф поджал тонкие губы, подумал минуту и начал рассказывать. Рассказ его был скорее похож на доклад: не было в нем ни азарта, ни ерничества, которые Гриф любил себе позволить в разговорах с подчиненными. Сейчас он был совершенно безэмоционален. Воздерживался и от оценок: только факты.

Головин слушал внимательно, делая лишь ему понятные пометки в малюсеньком блокноте. Спросил, когда Гриф замолчал:

– У тебя все?

– Да.

– Данилов... Манилов... Плюшкин, – произнес он раздумчиво. – Остается узнать, какие души мертвые. – Снял трубку телефона, набрал номер. – Федор Юрьевич, что у тебя? Хорошо, буду через полчаса. Есть новости. – Набрал другой номер. – Владимир Георгиевич? Подъеду к тебе попозже. А пока пробей-ка по своим каналам: Данилов Олег Владимирович, журналист холдинга «Новое слово». Нет. Нет.

Через пару часов.

Головин поднял взгляд на Грифа, и Сергей Оттович отчетливо увидел, как осунулось, постарело лицо Головина даже за ту неполную четверть часа, что он сидит в этом кабинете. И еще Грифу показалось, что в глубине глаз этого огромного, сильного человека была вовсе не ярость, а смятая, скрученная, спрессованная до размеров крохотного кристаллика тоска – тоска по семье, по дому, по дочери... По жизни. Исключительная воля Головина выжигала эту жизнь.

Только что Головин позвонил двум министрам – внутренних дел и безопасности. Но... Системы ВД и СБ эффективны при широком поиске; там можно снять информацию по той или иной проблеме, но в таком деликатном деле, как похищение, результат их активности может быть противоположен ожидаемому.

Эту мысль Грифа Головин уловил. Произнес спокойно:

– Только ты не подумай, что я доверяю этим зверькам. Просто хочу подъехать и выяснить степень моего недоверия к каждому из них. – Головин помолчал, добавил:

– Бешеная собака опасна для окружающих, но ее легко просчитать: она бежит прямо на жертву и с клыков ее падает пена. А сумасшедший часто ведет себя совершенно нормально, пока неведомый механизм не включит в нем код уничтожения.

– Головин развел губы, имитируя улыбку. – Кому выгодно сделать меня безумцем, а, Гриф? Кто решил использовать разрушительную силу неуправляемого снаряда «Головин»? И – зачем? Зачем нужен взбесившийся олигарх?

– Вот и я над этим думаю: зачем.

Гриф снова прикрыл набрякшие веки; ему вдруг представилось, что они оба, и Головин, и он сам, словно бегут впотьмах, во влажной и душной ночи, и гонит их обоих призрак безумия, неотвязный и яркий, словно морок.

– О чем загрустил, Гриф?

– Вы читали «Амок» Цвейга, Головин?

– Вряд ли.

– Герой там был одержим навязчивой страстью. И она гнала его к гибели.

– И что?

– Страсть эта была рождена не любовью: ядовитыми испарениями тропиков, тяжкой влажной жарой и пустым временем.

– И – что?

– Порой мне кажется, что кто-то смоделировал подобную ситуацию по отношению к вам. И ко мне. Мы не за тем бежим и не то ищем.

– Я схемник, Гриф. Математик. Все, что ты говоришь, элементарно.

– Но оттого не менее действенно.

– Может быть.

Гриф помолчал, произнес:

– Подумайте, кто вас предал.

Головин растянул губы, обнажив в оскале клыки:

– Не лукавь, Гриф. Предают только свои. У меня нет «своих». У таких, как я, «своих» не бывает. Впрочем, у таких, как ты, – тоже.

Глава 38

Головин с минуту сидел, напряженно уставившись в одну точку. Потом сказал:

– Все, что ты наговорил, любопытно. Но сейчас я слишком взвинчен, чтобы суметь отличить правду от лжи. Тем более ты такой же, как я. Именно потому я хочу знать не то, что ты рассказал, а то, что ты скрыл.

Он кивнул парням; Грифу плотно блокировали руки, из темноты вышел человек с небольшим чемоданчиком и в течение минуты приготовил все необходимое: капельницу, препараты, компьютер, зажимы для пальцев.

– И химия, и детектор... «Почести» как для члена Политбюро тех еще времен, – скривился Гриф.

– Не лукавь, Гриф. И ты и я знаем: информированность какого-нибудь начальника отдела или сектора ЦК была куда выше любого члена. Особенно по специфическим вопросам. А у тебя, Гриф, очень специфическая профессия. – Головин скривил губы. – Ты что себе думаешь? Что прошел весь путь от сперматозоида до генерала? Черта с два! Ты просто профессиональный разводила, Гриф, как и все конторские, вас. на это натаскивали, вас этому обучали: как человечков улавливать да манипулировать ими по своему хотению да к своей выгоде! Но реальное действие ломает все и всякие расклады, Гриф! Кто-то поломал мои, похитив Дашу. Я – ломаю чужие.

На пальцы Грифа установили зажимы, оператор включил компьютер.

– Ты этим приговариваешь меня, Рамзес.

– Что делать, Гриф. На войне – как на войне. Кстати, мое предложение остается в силе. Подумай.

– Если останется чем.

– Ребята будут аккуратны. Кстати, ты на свою выучку и натренированность не очень-то полагайся. Когда ты ее проходил, таких препаратов еще не было. А кодированную блокаду ты себе вряд ли разрешил поставить. – Головин скривился. – Так что... Постарайся расслабиться и получить удовольствие.

Александр Петрович встал, пошел к выходу и только тогда заметил продолжающего сидеть на стуле Вагина.

– Это что за мебель?

– Помощник, – коротко ответил один из людей Головина. – Доверенное лицо.

– Его тоже прокачайте.

– Есть.

Уже на пороге Головин обернулся, глянул на Грифа двумя кусочками льда:

– Если ты наврал хоть в малом, не обессудь, – повернулся к доктору, бросил коротко:

– Будет в его бреде хоть что-то о Даше, звонить сразу. – Лицо его закаменело, Головин сглотнул сухой, шершавый ком, добавил хрипло:

– Сообщите любую информацию.

Магнат покинул кабинет, следом скрылась свита. Остались . двое помощников и доктор. Он ввел иглу Грифу в вену, плотнее закрепил муфты на пальцах, отрегулировал капельницу, включил секундомер.

– Что за новое снадобье? – спросил Гриф, чувствуя, как горячая волна покатила по телу.

– Люди рассказывают такое, что сами давно забыли. Расслабьтесь. Это совсем не похоже на скополамин и любые его производные.

– Появились хорошие препараты... Такие, что действуют быстро...

– Нам не нужно быстро. Время есть. Нам нужно хорошо.

– Быстро... Очень быстро... Очень...

Гриф говорил, говорил, чувствуя, как сохнет во рту и невнятная радость наполняет все его существо. Он пытался вспомнить уже испытанные им ощущения при действии подобных препаратов, но не вспомнил. Ну что ж, принцип все равно один, нужно просто поплыть по волнам фантазии и увлечь себя ими настолько, чтобы...

Гриф потерял мысль в горячем, влажном, изумительного цвета тумане, что накрыло с головой. Он попытался сосредоточиться и – вспомнил. Да: нужно выдумать себе мир, вжиться в него, и тогда никакой чужой голос не сможет вмешаться в эти грезы, разрушить их, потому что он будет верить в них и только в них..

– Долго ждать? – спросил доктора один из охранников. Тот глянул на секундомер:

– Еще семь с половиной минут.

– Может, пока вторым займемся? По сокращенному варианту.

– Нет. Халтурить я не люблю.

– Думаешь, орден дадут? Доктор только пожал плечами.

– Мне нужно выйти, – тихо произнес Вагин. Он был бледен. Его всегдашне блеклое, серое лицо, обрамленное сверху пегими, усыпанными перхотью волосами, в ярком свете сделалось зеленоватым.

– Выведи его, – приказал доктор одному из охранников. – Не то нам придется дышать его блевотиной, пока не закончим.

Охранник подошел к Вагину, открыл ключом наручники, приподнял со стула за шиворот, поставил на ноги, брезгливо отер осыпанную перхотью руку:

– Ну ты и пархат, братец.

От долгой неподвижности ноги Серого Йорика затекли, он сделал шаг, другой и неловко, боком, свалился на ковровое покрытие, нелепо взмахнув рукой.

– Ну, Гриф, набрал себе недомерков. – Охранник наклонился, вытянув пятерню и собираясь снова прихватить Вагина, как щенка, за шиворот.

Выстрел хлестнул, словно ученической линейкой с маху ударили по столу; охранник упал на месте, а Вагин выстрелил еще дважды: пули пробили другому охраннику шею. Доктор обернулся и уставился на крошечный пистолетик в руке Вагина, потом перевел взгляд на лежащего у стола охранника: сонная артерия была пробита, и жизнь покидала тренированное тело: с каждым мощным ударом сердца алая артериальная кровь заливала палас.

– Он умрет максимум через минуту, – констатировал доктор.

– Тебе что за дело?

Никелированный браунинг был направлен в лицо доктору. Неизвестно, что испугало того больше: вид убитых, полминуты назад – отменного здоровья парней или сама фигура убийцы: некрасивый, с блеклыми глазками, в кургузом пиджачке. А может быть, выражение его лица: Вагин смотрел на доктора абсолютно безразлично, как смотрят инженеры на предмет не просто неодушевленный, но скучный потому, что он не пригоден для конструктивного использования в той схеме, что уже сложилась в голове техника.

Доктор покосился на дверь, но тщетно: двойная дверь не пропустила звука выстрела малокалиберного пистолетика, а вышколенная охрана, оставленная Головиным в здании, не вмешивалась в допрос: это было компетенцией доктора.

– Гриф понимает, что происходит? – спросил Вагин.

– Да. Но он обезволен.

Вагин недоверчиво покосился на Грифа. Похоже, он ни на грош не верил в то, что его патрона можно лишить воли каким бы то ни было способом.

– Сейчас его самое время спрашивать. Он не сможет ничего утаить. И готов подчиниться голосу оператора. Компьютер покажет степень его сопротивления в той или иной форме: некоторые люди способны концентрироваться и выдумывать несуществующую действительность, и только опытный аналитик способен даже в таком состоянии отделить правду от вымысла опрашиваемого... – Доктор говорил и говорил без умолку: он или уловил, или распознал опытом тот соблазн, что мучил Вагина: стать господином над человеком, что всегда прежде возвышался над ним. И говорил все это доктор с тем, чтобы убедить Вагина в своей полезности, незаменимости: зрачок пистолета пугал черным жерлом небытия.

– Когда он придет в себя?

– Это зависит от активности опроса и силы сопротивления респондента оператору. Обычно допрос продолжается минут двадцать. Потом пара часов отдыха.

Лучше, если это будет сон.

– Сон – вообще лучше жизни, – раздвинув блеклые губы, произнес Вагин, невыразительно посмотрев на доктора. Тот хотел что-то ответить, но поперхнулся: раздался характерный звук выстрела, на животе доктора проступило алое пятно, он открыл рот, захрипел, силясь закричать или позвать на помощь и притом понимая бесцельность и тщетность этого крика... Он осел на колени, Вагин подошел к нему сбоку, приставил пистолет к височной кости и спустил курок. Убитый ткнулся в пол, как переброшенный через скобу крючок.

Вагин действовал быстро. Подхватил саквояж доктора, подошел к столу, с пульта заблокировал дверь, сбросил муфты с пальцев, приподнял Грифа, провел его через кабинет, открыл одну из панелей, приведя в действие скрытый электромотор с помощью компактного пульта, расположенного на брелоке с ключами. С тугой подхватил осевшего босса, произнес внятно:

– Нам нужно идти.

Гриф открыл глаза, но взгляд его был сейчас взглядом годовалого младенца.

За панелью находилась крохотная витая лестничка. Вагин задвинул панель, вместе с Грифом спустился в подвал, открыл плотную, как в бомбоубежище, дверь и попал в скудно освещенный туннель, похожий на подземный переход, но уже. Это был сохранившийся еще с прошлого века и кое-как подлатанный на скорую руку подвал.

Гриф шагал, поддерживаемый Вагиным, неестественно прямо, вскидывая колени, но не так, как пьяный, а словно марионетка в руках неумелого манипулятора.

Ход привел в подвал соседнего дома. Оттуда, поминутно спотыкаясь, Вагин вывел Грифа по узкой лестничке к другой двери, деревянной, отомкнул и ее, и они оказались во дворе старого многоэтажного дома, стоящего напротив особняка, в котором располагалась контора Грифа.

Еще через пять минут Вагин был уже за рулем тридцать первой «Волги». Гриф сидел рядом. Он не спал, но и бодрствованием его состояние назвать было трудно: глаза его смотрели на ветровое стекло, но лицо не выражало ничего: ни радости, ни азарта, ни страха.

Ощущения же Вагина были такими, словно он только что, натощак, выпил полулитровую кружку спирта. Хмель заволакивал сознание щедрой эйфорией могущества. Человек, которого он боялся и ненавидел так долго, сидел сейчас здесь не просто беспомощный, но подвластный ему, Вагину. Сейчас он вовсе не был Серым Йориком – он был кардиналом, властителем, монархом.

Вагин покосился на неподвижную фигуру Грифа и понял, что продолжает бояться его даже теперь, хотя в застывшем теле не осталось могущества силы, а в застывших зрачках – обаяния власти. Судорога корежащей волной прошла по всему телу Вагина и схлынула, оставив боль в кончиках пальцев. Взгляд упал на докторский саквояж. Зачем он его захватил? Зачем?

Сердце забилось часто-часто, пьянящая волна повела голову, и наступила полная ясность: наступил миг, когда он, Вагин, может стать свободным от страха и от тяжелой, словно каменная твердь саркофага, чужой воли. Подсознанием он понял это еще там, в кабинете, потому и подхватил саквояж... Но мысль эта была столь пугающей, что он даже не сумел понять ее сразу, а вот теперь...

Руки действовали сами собой. Вагин открыл саквояж, натянул резиновые перчатки, достал коробочку ампул без маркировки, в которой не хватало двух, нашел восьмикубовый шприц; Вагин действовал как автомат, ни о чем ни думая и ничего не просчитывая. Он боялся. Боялся, что Гриф очнется, боялся, что сам он в последнюю минуту струсит...

Ампулки закончились, шприц был наполнен. Готовая сорваться капля висела на кончике иглы, словно росинка предутренней влаги на остром листе осоки. Сейчас Гриф уснет. Навсегда. И уж какая нежить привидится ему в наркотическом угаре...

Вагин скривил губы. Гриф получает то, что заслужил. Золото генеральских погон червонно от крови преданных. Чтобы стать генералом, мало умерщвлять врагов.

Нужно еще и вовремя освобождаться от друзей. У сильных мира сего друзей нет.

Власть ревнива и не терпит иных привязанностей.

Неожиданно Вагину стало легко. И даже смешно. Весь хрестоматийный «вопрос о власти» состоит лишь в том, кто предаст раньше.

Игла упруго вошла в вену, Гриф дернулся слегка, Вагин придержал его руку, а поршень толкнул снадобье, превращающее кровь из живительной, несущей кислород субстанции в смертельную отраву.

Вагин выдернул иглу и замер на сиденье. На него никто не подумает. Доктор допустил передозировку. Вот и все. Теперь вернуть чертов саквояж. Вагин вынул из бардачка пистолет с глушителем, спустился в подвал, попал в туннель. Снова подземный переход, винтовая лестница... Перед панелью, закрывающей дверь в кабинет, Вагин замер, прислушиваясь: все было тихо. Прошло минут десять, и охранники, оставленные перед двойными внешними дверями, еще не хватились...

Вагин вошел в кабинет, аккуратно поставил саквояж рядом со столом и двинулся в обратный путь.

Состояние его было странным. Голова пульсировала тупыми всполохами серого, и у Вагина возникло вдруг ощущение, что он бродит подземными коридорами уже не одно столетие, и выхода для него нет...

Тень метнулась у пола, Вагин вскинул пистолет и трижды спустил курок. Пули гулко ударились о стены, одна, попав рикошетом в металлическое перекрытие, взвизгнула, словно Живое существо... Вагин почувствовал, что взмок с головы до пят, но ощущение безвременья исчезло: сводчатый переход, чуть поодаль – дверь, там – выход... А это... Это была крыса. Крыса. Все реально. Все абсолютно реально.

Вагин вернулся к автомобилю. Осторожно, словно опасаясь быть ужаленным, коснулся руки Грифа. И почувствовал, как она мелко-мелко трепещет. Агония была едва различима, словно душа Грифа давно уже тяготилась и телом, и жизнью, и теперь, в мире наркотических грез, ей было покойнее и светлее.

Рука замерла. Вагин пощупал артерию: пульса не было. Сердце остановилось.

Странно, но Вагин не ощутил никакого облегчения. Напротив: он почувствовал вдруг полное свое сиротство; окружающая тьма словно надвинулась на него, сдавила обручем голову, Вагин сжался в комочек... Рыдания вырывались из раззявленного рта хриплым кашлем, но слез не было. Кое-как Вагин вставил в рот сигарету, неумело затянулся. Стало еще противнее, но горечь никотина притупила непривычное ощущение пустоты, близкой к отчаянию, сознание словно подернулось спасительным пеплом бесчувствия, а вместе с этим вдруг пришло новое ощущение – нет, не свободы, величия! Вагин увидел себя словно со стороны – могущественным, огромным и грозным, словно каменный истукан на площади, более полустолетия правивший не только этой несчастной страной, – полумиром!

Так продолжалось минуту, может, чуть больше. Вагин успокоился. Снова коснулся руки Грифа, но так, как тронул бы перила: рука оцепенела. Все шло своим чередом: Гриф больше не человек и даже не покойник. Это просто труп. А трупов Вагин совсем не опасался. Как не боялся каменных грифонов на доме безумного архитектора. Теперь хотелось думать о приятном. Приятное представлялось Вагину ворохом разбросанного девичьего белья и сплетенных тел нимфеток... Вагин хохотнул даже, облизал блеклые губы... Кто ему теперь указчик? Никто.

Пистолет с глушителем он положил на колени, извлек из бардачка миниатюрный передатчик, включил зажигание, отжал сцепление, и черная машина с погашенными габаритными огнями тенью заскользила в ночь.

Третий вызывает первого. Первый слушает третьего. Принцесса на базе. Без осложнений. Понял. Конец связи. Конец связи.

– Пятый вызывает первого.

– Первый слушает пятого.

– Магнат рассержен. Он посетил Грифа и отправился к Тигру.

– Насколько он рассержен ?

– Крайне. Но головы не потерял.

– Мне не нужно, чтобы он терял голову. Мне нужно, чтобы он потерял рассудок. Начисто. Вы поняли, пятый?

– Так точно.

– Проводите резервный вариант.

– Есть.

Глава 39

Над крыльцом приемного покоя, ветхого бревенчатого здания, похожего на барак, едва-едва светила прикрытая засиженным мухами колпаком тусклая лампочка; над крыльцом красовалась вылинявшая табличка с названием больницы. Даша попробовала прочитать и с ужасом поняла, что не понимает смысла прочитанного.

– Добро пожаловать в приют скорби, – услышала девушка.

Доктор Вик отпустил ее руку, подтолкнул вперед. Даша постаралась сосредоточиться. Облупившиеся, истертые ступеньки, по половице прямо перед дверью жук какой-то черный ползет, Даша даже напряглась, чтобы переступить через него. Открыла дверь, на нее пахнуло запахом несвежего белья, неуюта, какого-то лекарства. Но более всего – запахом сырости и прели. То ли здание осенью и зимой совсем не топилось, то ли вода застоялась под старым фундаментом, а этот запах пропитывал все вокруг и делал окружающее – истертый стол, длинный шкаф с прикрепленной на дверце металлической биркой, клеенчатые сальные стулья – совсем не декорацией, а самым настоящим приютом нищеты, привычной тоски, телесной ущербности и умственного убожества.

Сидящая за столом бабка, толстая, с изрытым оспинами лицом, в засаленном коричневом байковом халате, близоруко прищурила маленькие глазки:

– Это че, Ильич, еще одна?

– Да.

– Тож детдомовская?

– Тоже. Запиши в журнал: Дарья Иванова, пятнадцать лет.

– Из Колывановского?

– Да.

– Чего ж их не вместях привезли?

– Эту искать пришлось.

– Пряталась?

– Угу.

– И везут, и везут... Совсем ополоумели... Сами должны справляться! Добро бы действительно убогих отправляли, а то – девки нонче бойкие, возиться с ними воспитателям недосуг и неохота, вот и направляют к нам... А почто зарплату получают тогда? За сидение? Их бы, шалав этих, выпороть другой, они б шелковые сделались, дак нет – к нам шлют все бедовых, – бормотала бабка, обхватив ручку четырьмя пальцами и медленно выводя неподатливые буковки в книгу регистрации. – Ниче, от нас тихоней выпишется, баловаться отучим. И те, пока у меня дожидались – стихли. Их Галевский Игорь повел, Студент который. Вызвать его?

– Сам отведу.

– А Гнутый сегодня подменным?

– Вроде того. В восьмое пошел.

– Хорошо ему. В восьмом шизоиды одни, там тихо, отоспится, – завистливо вздохнула бабка. – А Студента ты, Ильич, еще догонишь, ходит он не шибко.

Халаты я на девок ему выдала, а бельишко чистое у них с собой, хоть здеся скупердяи детдомовские не поскупились, выдали новехонькое. И повезло девкам, завтрева банный, котельщики уже топют, вода горячая. Никого сегодня больше не будет?

– Если не психанет кто с перепоя.

– Черти окаянные! В прошлое дежурство аж двоих таких привезли – они все тараканов или змей каких ловили! Хорошо, Степан с Мишкой еще трезвые были, скрутили враз да и насували им, чтоб неповадно. Хошь им в горячке и одна метель, а оклемаются – почуют, а там, глядишь, и поумнеют, что бедокурить здеся не следовает! Ну че, все в лучшем разрезе: записала. Лягу я чуть, закемарю, чую, до утра тихо будет.

Доктор Вик ничего не ответил, лицо его сделалось напряженным и замкнутым.

– Топай, – велел он Даше.

Они вышли, спустились с крыльца и зашагали к отделению по едва приметной, покрытой трещинами асфальтированной дорожке, со всех сторон сплошь заросшей бурьянами и чертополохом. Даша шла рядом с доктором пытаясь хоть как-то сосредоточиться, но у нее не получалось ничего. Нет, она помнила и свой богатый дом, и зимний сад, и запах королевских орхидей, приторно-сладкий и душный, и томат роз... И отца, могущественного, грозного и такого далекого теперь...

Девушке даже показалось, что ничего этого никогда не было, а был просто сон о какой-то чужой жизни, и жизнь эта, если сказать по правде, вовсе не была счастливой... Еще ей вспоминался Олег, но совсем расплывчато, как мираж, и Даша почти уверила себя, что его-то она точно придумала.

Девушка ступала медленно, будто по снежной замети, усыпавшей только-только затянувший озерцо лед, и черно-бурый асфальт казался ей стоялой ледяной водой, в которую она может упасть, как в омут, и – пропасть навсегда. И еще ей вдруг почудилось, что она вовсе не на земле, а в какой-то выдуманной, ирреальной действительности, что и странные здания, и невидимые во тьме деревья, и всполохи зарниц – все это существует лишь в воображении некоего существа, и этот странный, изощренный разум конструирует сущее по своему произволу, и оттого окружающее так уродливо, гротескно и мнимо... разум этот словно галлюцинирует, мучимый невыразимой тоской жизни вечной, когда некуда спешить, когда нельзя опоздать, когда беспредельность превращает жизнь в пустое прозябание и смыкает вечность и смерть в одном круге – круге небытия.

Даша похолодела: эти мысли, больше похожие на обрывки напугали ее: может быть, она действительно сошла с ума? Стремительный доктор Вик, что ведет ее, цепко ухватя под локоть к неопрятному зданьицу, – действительно врач, который желает ее вылечить?..

Ни страха, ни отчаяния не было, лишь холод. И обида.

От снадобья Даша стала безвольной, сонной и покорной, но сейчас тоска, запрятанная глубоко под сердцем, вдруг сделалась острой и горькой: наверное, ее жизнь скоро закончится, но почему она закончится так пусто и бездарно? Да, она жила в большом и красивом доме, побывала в далеких местах, видела разные города и разных людей... Но все эти люди были чужие, и даже папа, ее папа, как был в детстве, так и остался большим, сильным и строгим великаном, но она даже ни разу не говорила с ним о том, что ее по-настоящему мучит... Ей и раньше часто казалось, что богатство – мнимо, и существует оно, только пока ее отец силен и властен, что стоит случиться хоть какому-то сбою, и уродливый мир нищеты поглотит ее, как он поглощает миллионы людей, заставляя метаться в кругу постылой работы, безутешной экономии и бездушных чиновничьих стен. Нет, такие мысли приходили нечасто, настоящее было размеренным и блестящим, и Даше даже казалось временами, что окружающие живут не так, как папа, только из-за своей лени, нерасторопности и отсутствия отваги. Она даже знала, что это действительно так, но лишь отчасти... А еще она знала, что быть богатым в стране нищих невозможно: благосостояние слишком призрачно и эфемерно, и ничто не спасает от несчастья. Ведь даже могущество отца так и не смогло ее уберечь, и она бредет сейчас в неведомом месте и непонятном времени, и никуда ей не хочется бежать как раз потому, что бежать ей некуда...

У нее всегда все было и – ничего не было. Даша знала, ей многие завидовали, но она отдала бы все-все, и даже больше, лишь бы мама, ее мама была жива... Она бы всегда все поняла, приласкала, и ей можно было бы выплакать все слезы... Даже у Золушки была Фея, а у нее... Отцовский дом был как хрустальный замок, покоящийся на острие клинка в хрупком и шатком равновесии... А весь остальной мир так и остался для Даши непонятным, далеким, пугающим, и ее попытка сблизиться с этим большим, полным опасностей миром оказалась обреченной. Для нее это – чужбина. «Ваше благородие, госпожа чужбина, крепко обнимала ты, да только – не любила...» Нет, некуда ей бежать. Даже если бы она и смогла.

Скверные, тяжелые мысли уже не пугали Дашу; апатия сковала не только мозг, но, казалось, опутала вялой липкой паутиной душу.

Когда прошли небольшой скверик, доктор неожиданно остановился, взял Дашу за плечи, развернул к себе и посмотрел так, что сонная душа ее обмерла страхом и, словно планета, сорвавшаяся с назначенной ей орбиты, низринулась в холодную, безличную пустоту бескрайнего Хаоса.

– Ты красива... Ты красива столь изысканно и порочно, что у меня уже нет сомнений: в тебе бес! – проговорил доктор медленно, будто преодолевая сопротивление. Голос его изменился неузнаваемо: стал скрипучим и жестким, как кровельное железо под ножом. – Такая красота – суть дьявольское наущение, посылаемое смущать слабых! Такой красотою сатана возбуждает в нестойких сжигающую их любовную лихорадку, каждый искушается, обольщаясь собственной похотью, и похоть эта увлекает в грех и в смерть! Любовное исступление, производимое адскими чарами и соблазнами, рождает ненависть и ведет человека к преисподней! И виною всему вы, лукавые и бесстыдные! И оттого, что вы даже не сознаете своего лукавства и бесстыдства, ваши очарования еще злее и губительнее для душ, увлеченных вами! О, Иоанн Златоуст знал вам истинную цену: «Разве женщина что-либо иное, как враг дружбы, неизбежное наказание, необходимое зло, естественное искушение, вожделенное несчастье... изъян природы, подмалеванный красивой краской?» – Доктор рассмеялся меленьким кашляющим смехом. – Я, я устраню этот изъян, я смою диавольскую краску, и никто и никогда о тебе уже не соблазнится! Ибо что есть ваша красота, как не уродство?

Зрачки его расширились, будто под действием кромешного мрака, и глядел доктор так, словно видел перед собой не девушку, а насекомое, редкого ночного мотылька, которого предстоит наколоть на булавку и присоединить к коллекции высохших хитиновых трупиков.

– "Мужчины влекутся к позорным деяниям многими страстями, а женщин же ко всем деяниям влечет одна страсть; ведь основа всех женских пороков – жадность".

Так писал Туллий в своей «Риторике». А я добавлю: жадность к плотским утехам!

Вы обольщаете сердца мнимой любовью и напитываете их ядом ненависти. Про таких сказал Экклезиаст: «Женщина – горше смерти, она – петля охотника. Ее сердце – тенета, ее руки – оковы». Овевая оковами нестойких, вы влечете их в ад! – Доктор перевел дыхание и продолжил почти шепотом, словно кто мог его подслушать в этой безлунной ночи:

– Нас мало, избранных, и мы стоим на страже, храня падший мир от полного Растления. – Он поднял руку и медленно провел холодными Влажными пальцами по щеке девушки. – Я вижу, ты жаждешь исцеления... Но настоящее исцеление происходит только в обители боли. – Голос его сделался сиплым и едва различимым. – Я избавлю тебя и от похоти, и от вожделения, и от мнимой красоты – этого диавольского дара!

Губы доктора скривились в жестокой гримаске, пальцы правой руки машинально совершали некое движение, словно перетирали в прах пойманную муху... Даша чувствовала, как леденеет сердце; раньше толстые линзы очков бликовали под тусклым светом лампы над крылечком приемного покоя, а теперь, когда свет стал едва различим и далек, что-то резкое, дисгармоничное, болезненное вдруг разом проступило в облике доктора Вика... Нос? Грубо слепленный, крючковатый, он нависал над выбритой губой, делая доктора похожим на злого гнома, выдворенного собратьями из Страны Грез за скверный нрав. И еще – глаза: они были то скорыми, словно устремленные за добычей зверьки, то застывали неживыми черными проталинами по мартовскому льду, а то – искренне печаловались, блестели выпукло, влажно, укрупненные линзами очков, и – читалась в них то ли вселенская скорбь, то ли тайное помешательство.

Глава 40

К отделению подошли минут через пять, миновав кусты чертополоха. И тут Даша услышала тонкое, жалобное мяуканье. Доктор Вик испуганно застыл на мгновение, потом лицо его сделалось злым, он шагнул в темноту и объявился, держа за шкирку маленького, пискляво орущего серого котенка. Глаза его сияли торжеством.

– Я знал, что ты ведьма! И вот – подтверждение! Но не подумай, что это тебя спасет! – Он перехватил котенка, сомкнув короткопалую ладонь вокруг горла.

Звереныш задергался, захрипел, Даша попыталась хоть что-то сделать, но сил не осталось вовсе: от малейшего движения ядовитого цвета туман клубился в голове, отравляя ее всю запахами дурмана, гниющей тины и слизи. Руки девушки лишь встрепенулись и медленно опустились вдоль туловища.

Котенок был похож на встрепанную плюшевую игрушку. Он уже не пытался вырываться и задыхался, когда доктор вдруг ослабил хватку, провозгласил торжественно:

– Не-е-ет, удовольствия легкой смерти я ему не доставлю... Он будет умирать долго и мучительно, пока эманация зла не покинет это никчемное и лживое тельце.

Доктор открыл дверь своим ключом, втолкнул Дашу в прихожую, открыл другую дверь...

Даша ожидала чего угодно, но все оказалось обыденно и гнусно, до омерзения. Пьяная тетка в застиранном халате проклюнулась откуда-то, подошла, шаркая шлепанцами, ко входу, долго осоловело пялилась на Дашу, икнула и скрылась за белой дверью, так и не произнеся ни слова. Даша даже приняла ее за больную, но тут доктор Вик произнес безучастно:

– Вот такие у нас кадры, – и скомандовал девушке:

– Иди прямо по коридору.

Коридор был длинный, покрытый обшарпанным коричневым линолеумом; вдоль стен – ряд запертых дверей под номерами. Даша свернула, остановилась перед белой дверью, доктор прошел вперед, брезгливо держа котенка двумя пальцами, чуть на отлете, отомкнул замок общим ключом, подтолкнул Дашу:

– Прошу.

Это был предбанник перед душевым отделением. Двое девочек-подростков жались у белой кафельной стены.

– Где санитар? – строго спросил доктор Вик.

– Он... вышел.

Дверь снова открылась, появился парень лет двадцати трех, светловолосый, красивый даже; вот только губы его были сложены странной гримаской, как у балованного, но крайне неуверенного в себе дитяти, защищающегося от людей и мира нарочитой грубостью, а то и жестокостью.

– Где тебя носит, Студент?

Разочарование скорой тенью мелькнуло на лице санитара и исчезло.

– Мыло искал. И шампунь.

Губы доктора Вика скривила презрительная ухмылка.

– Нашел? Ну-ну. Займись девками. Через двадцать минут жду их у себя. – Он замолчал, приподнял испуганно мяукавшего котенка, лицо его сделалось приторно-ласковым, рот скривился, глаза под толстыми линзами затуманились, и он произнес разом севшим голосом:

– А я займусь пока вот этой никчемной тварью.

Сдается мне, неспроста он появился здесь... – Доктор поднял невидящий взгляд, повторил:

– Неспроста.

Дверь закрылась, санитар повернулся к девчонкам, заговорил монотонно, словно отделяя этой монотонностью своего не совсем уравновешенного патрона от здешнего, раз и навсегда установленного распорядка:

– Меня зовут Игорь Игоревич. Сейчас вы примете душ, потом пройдете к доктору на собеседование и осмотр. От вашего поведения зависит, как к вам будут здесь относиться и как скоро вы вернетесь домой.

– У нас нет дома, – перебила его русоволосая девчонка; высокая, кареглазая, она была очень хороша собой.

– Как тебя зовут?

– Соболева. Света.

– Не смей меня прерывать, Света Соболева, – не повышая голоса, выговорил Игорь Игоревич. – Иначе тебе придется крепко пожалеть об этом. Повторяю: вам все понятно?

Соболева только хмыкнула, другая девчонка, помладше, кивнула. Даша оставалась совершенно безучастной. Сейчас ей вдруг захотелось спать. Спать и больше ничего. И где-то в глубине подсознания мерцала надежда: вот она заснет, проснется – и все теперешнее пропадет; и проснется она в своей спальне, дома, и спустится в кухню, а там домработница Лена уже приготовила хрустящие тосты и кофе с нежнейшими, только что взбитыми сливками...

– Вашу одежду я заберу. Тапочки, белье, полотенца у всех есть?

– Да, нам выдали, – ответила одна младшая.

– Ну и славно. Что застыли? Раздевайтесь.

– Прямо при вас? – спросила Соболева.

– Я должен проследить, чтобы вы не пронесли в отделение никаких колющих или режущих предметов. Вдруг вам в голову взбредет вены себе вскрывать?

– Не волнуйтесь, не взбредет.

– Вот я как раз и хочу: не волноваться.

Русоволосая презрительно скривила губки, расстегнула платье, сбросила одним движением через голову, оставшись в трусах и короткой маечке-топе.

Подруга последовала ее примеру. Даша равнодушно стянула чужую одежду.

– Дальше, дальше! – нервно поторопил санитар.

– Что, и белье? – спросила Соболева.

– Да.

– Майки?

– И трусы тоже. Совсем раздевайтесь.

– Мы что, ножи в трусах прячем?

– Ножи нет, а вот иглы или бритвенные лезвия – вполне.

– Мы не будем, – твердо за всех ответила Соболева, и губы ее сложились в упрямую гримаску.

– Это отчего же, извольте спросить? – издевательски растягивая слова произнес санитар.

– Мы девочки. Если так нужно, пусть придет медсестра или санитарка. При вас мы раздеваться не обязаны!

Игорь Игоревич скривил губы:

– Сейчас ночь, и я тут и за медсестру, и за санитарку. А будете качать права, вызову троих мордоворотов из буйного отделения, уж они вам помогут раздеться! С удовольствием помогут. Этого хотите? Вас прислали на обследование по подозрению в систематическом употреблении наркосодержащих препаратов...

– Да просто директриса наша полная стерва и...

– Меня не интересуют ваши детдомовские разборки! Ты не поняла, говорливая, куда попала! Это сумасшедший дом, и ты станешь делать все, что от тебя потребуют! А если будешь продолжать пререкаться, я запишу в историю болезни, что ты склонна к побегу: у таких отбирают всю одежду, так что будешь месяц ходить в чем мать родила! – Санитар ухмыльнулся, продолжил:

– Для начала тебя привяжут, а потом будут колоть аминазин в лошадиных дозах, чтобы успокоилась; и ты успокоишься, будь уверена, ты так успокоишься, что выйдешь тряпичной куклой, от мозгов жижа бульонная в головешке останется... Вот тогда и поумничаешь. – Игорь Игоревич выдержал паузу, закончил мстительно:

– Если вообще когда-нибудь выйдешь отсюда.

Света Соболева застыла на месте.

– Ты все поняла?

– Да, – едва слышно проговорила девочка.

– Не слышу?

– Да!

– Остальные, надеюсь, тоже. Снимайте все и – под душ.

Перепуганные, девочки разделись донага, стараясь повернуться к санитару спиной, неловко прикрываясь ладошками, и – скрылись в душевой. Послышался шум воды, приятный яблоневый аромат шампуня.

– А тебе что, особое приглашение, отмороженная? – прикрикнул санитар на Дашу. – Живо за ними!

Даша не ощущала ни стыдливости, ни страха. Словно она оказалась в другом, ирреальном мире, ничего общего с настоящим миром не имевшем. Лишь одно желание бродило лениво и вяло в мутной голове: нужно просто уснуть, и все кончится, Кончится, кончится... Сначала она стояла под теплыми струями, потом, вместе с другими, вышла, вытерлась насухо казенным вафельным полотенцем, от которого пахло карболкой.

Санитар обращался с девчонками бесстыдно и бесцеремонно. Он велел всем построиться вдоль стены, как были, голышом. Соболева попыталась возражать, но он с маху залепил ей несколько пощечин, пригрозил:

– Если еще кто-то откроет рот, разговор будет короткий!

Девочки испуганно подчинились; Игорь Игоревич сначала рассматривал их, словно барышник на лошадином базаре. Потом подошел к младшей, сначала заглянул в рот, потом приказал повернуться спиной, наклониться и начал ощупывать... Лицо санитара покрылось бурыми пятнами лихорадочного румянца, руки подрагивали, глаза то маслянисто туманились, то блестели, как у одержимого нервной горячкой.

Что происходило с Дашей, она бы и сама объяснить внятно не смогла. Сонное безволие накатилось тяжким ватным покрывалом, казалось, воздуха не хватает совсем, и притом леденящая пустошь в душе, оживая, затрепетала дальним страхом... А бело-грязные кафельные стены вокруг, запах дезинфекции, долговязый санитар, его отрывистые, нервные понукания – все это делало страх густым и смрадным, и хотелось поскорее уйти, уснуть, забыться... И еще – перед взором девушки стояло осиянное безумным вдохновением лицо доктора, а в ушах повторяющейся, монотонной фонограммой звучал его голос: «Я избавлю тебя от мнимой красоты... Избавлю... Избавлю... Избавлю...» Ей почудилось вдруг, что доктор, словно уродливый Карлик Нос, уже приближается к ней, и в руках его тускло и матово блистает лезвие препарационного ножа...

– Раздвинь ноги, я сказал! – Визгливо-истеричный голос санитара заставил Дашу вздрогнуть, но крик этот прогнал наваждение. Игорь Игоревич занимался теперь с Соболевой. Он притиснул Свету к стене, левой рукой плотно обхватив ее шею, а правая, затянутая в резиновую перчатку, двигалась вниз по животу, к паху.

Судорога брезгливости сотрясла тело девчонки, она резко ударила мужчину по руке, хватка ослабла, Света попыталась ринуться прочь – не тут-то было! Санитар залепил ей хлесткую затрещину так, что у девчонки треснули губы, поймал кисть руки, вывернул, завизжал срывающимся детским дискантом:

– Артачиться будешь, сучонка?!

Санитар заломал ей руку за спину, нагнул и принялся избивать, уже совершенно не контролируя силу ударов, пьянея от близкой девичьей наготы и собственной власти над нею... Потом повалил животом на длинную деревянную лавку, притиснул, сжав шею так, что едва не хрустнули позвонки, а другой рукой, трясущейся, как у кумарного наркомана, пытался распустить ремень на брюках, подвывая, словно похотливая дворняга. Младшая забилась в угол, испуганно глядя на происходящее. Даша отступила на шаг, некоторое время смотрела на избиение отрешенно, как и на все остальное, потом оглянулась, сама не понимая, что же хочет увидеть или найти. Полупустая двухлитровая бутыль с каким-то раствором с силой опустилась на шею и затылок санитара. Он рухнул рядом с лавкой, как ударенная кувалдой лошадь, судорога пробила его тело, и он затих. Младшая завизжала было, но тут же смолкла испуганно. Даша сделала несколько шагов назад и выпустила оставшуюся целой бутыль. Она сухо треснула и раскололась надвое; по полу растеклась лужа остро пахнущей разведенной хлорки. Света Соболева кое-как встала с лавки, подняла на Дашу полные слез глаза, потом посмотрела на упавшего санитара и прошептала одними губами:

– И что теперь делать?

Глава 41

Даша сама не понимала, что делать. Еще меньше она понимала, что с нею творится: голова оставалась вялой и сонной, мысли ворочались медленно, будто под многометровой толщей воды; та же вода, казалось, спеленала тяжелыми струями ее тело, но все оно будто пульсировало изнутри уколами тупых иголок.

– Ты его убила?! – спросила Соболева. Словно в ответ на ее слова, санитар застонал. Соболева заметалась глазами, сказала напряженно:

– Живой, – замерла на мгновение, глаза ее тревожно заблестели, движения сделались точными и быстрыми, речь – лаконичной. – Рвать отсюда надо. Бежать.

Что вы стали? – прикрикнула она на младшую. – Катька, одевайся, быстро!

Та понятливо кивнула и стала натягивать белье.

Даша продолжала стоять у стены, мучительно пытаясь сообразить, что же теперь нужно сделать, но мысли дробились, словно кусочки разбитого вдребезги зеркала, и в каждом из них отражалось что-то, но вот собрать всю картинку воедино она не могла... Пульсация во всем теле стала отчетливее; неожиданно Даша поняла, что стоит в каком-то непонятном месте, вокруг – незнакомые девчонки, почему-то голые, и она сама раздета... То, что произошло только что, словно выпало из памяти, оставшись обрывками искромсанной кинопленки, яркой, гротескной и мнимой, как беспамятный бред. Даша вспомнила: такие же странные картинки она видела в детстве, когда болела и действительно бредила; кошмары были столь контрастными и объемными, что потом девочка долго помнила их и порой даже боялась засыпать одна в комнате.

– Что ты стоишь, как Афродита Безрукая?! – неожиданно прикрикнула на Дашу Соболева. – Линять нужно, иначе нас здесь за такие художества заколют совсем!

Шевелись!

Даша кивнула, быстро надела белье, поискала глазами платье, поняла, что платья у нее почему-то нет, и куда оно пропало, вспомнить девушка так и не смогла. Она натянула джинсы, свитер, обулась. Соболева наклонилась, сунула руку в карман лежащего, подбросила на ладони связку ключей, произнесла свистящим шепотом:

– Порядок. Пошли. Только – тихо!

Выбрались гуськом, аккуратно миновали коридор. Напротив входной оказалась еще одна дверь, она была распахнута настежь, оттуда доносились странные звуки, похожие и на рычание, и на всхлипы. Девочки замерли. Соболева на цыпочках подобралась, заглянула, тихонечко прыснула в кулак.

– Это та, толстая, храпит, – прошептала она, махнув девчонкам рукой.

Те тихохонько приблизились. Света заглянула еще раз, подошла к двери, вставила ключ в скважину.

– Кто? Куда? – Неопрятная баба неожиданно вскинулась, подняла голову от стола и теперь смотрела на девочек мутно, осоловело; жидкие волосики растрепались во все стороны так, что просвечивала белая пористая кожа; рыхлое лицо бабы, поплывшее ото сна и спиртного, было похоже на свинячье рыло. Да еще и глазки: мелкие, подозрительные, мутные, они смотрели тупо и угрожающе. – Ах, сучки! – прохрипела баба, схватила длинную палку наподобие городошной биты и, выдвинувшись из-за стола, пошла на девочек.

– Мочи! – взвизгнула Светка.

Маленькая Катька, словно гибкий зверек, метнулась к руке, сжимавшей палку, впилась зубами и повисла на ней, сама Соболева с разгону толкнула бабу в грудь, и та, не удержав равновесия, грузно упала на спину, перевернув стул. Девчонки прыгнули на нее и принялись избивать кулачками, словно та злая энергия страха, что скопилась в них, выплеснулась разом. Тетка попыталась встать, но Светка уже подобрала ее немудреное оружие, крикнула Кате:

– А ну – в сторону!

Та отпрянула, баба, перепуганная насмерть, подняла голову. Казалось, еще мгновение, и Соболева с маху залепит тяжелой палкой по голове, словно по снежному кому, и она разлетится в куски... Светкины глаза были полны ярости.

Она Облизала запекшиеся губы, потопталась, словно примериваясь.

– Ой, мамоньки, – белугой заревела баба, таращась на Соболеву.

– Заткнись! – нервно взвизгнула Светка, замахнулась...

– Не смей! – резко скомандовала Даша. Соболева обернулась, и в глазах ее Даша увидела вовсе не злобу, а полную беспомощность.

– Опусти биту, – сказала Даша. Слова давались ей с трудом, все тело горело, но голова была ясной, словно невероятным напряжением воли она сумела дочиста выжечь муть и грязный туман, навеянный дурманным снадобьем.

– Девоньки, не бейте, я тихо посижу, – слезливо, вполголоса запричитала баба, рыхло расползшись по полу. Соболева прикусила губу, спросила:

– И что с ней делать?

– Вон. – Даша указала подбородком.

Внизу, у шкафа, стояли три водочные бутылки: одна пустая, другая початая, третья полная, неоткрытая. Соболева скомандовала:

– Катька, налей ей! Стакан!

Младшая понятливо кивнула, наплескала граненый до краев, подала бабе.

– Пей! – велела Светка.

Баба облизала жирные губы, пробормотала что-то вроде «угу», приложилась к емкости и мелкими глоточками выцедила до дна. За это время Катя налила другой, подала.

– Пей!

– Ой, девоньки, дух бы перевесть или запить чем...

– Не тяни! – прикрикнула Светка.

– Угу, угу... – Баба снова приникла к стакану и быстро осушила. Потом, кряхтя и вздыхая, встала на четвереньки, кое-как поднялась, плюхнулась задницей на дерматиновую кушетку и осталась сидеть, тупо глядя в одну точку.

– Что-то ее слабо забирает, – раздумчиво проговорила Светка, подозрительно присматриваясь к санитарке. А та вдруг всхлипнула, лицо ее жалобно скривилось, и она запричитала слезливо и бессвязно:

– Ой, девоньки... ой жизня моя... а мужик был черт окаянный... а бил как... а черт его забрал запойного... ой, девоньки... ой боюся... придет меня забирать... ой грех мой... ой, девоньки...

– Заткнись! – цыкнула на нее Соболева, обернулась к Кате:

– Наливай еще, убойный!

Та поднесла бабе стакан. Баба его вроде и не заметила, заливалась в три ручья.

– Ой-е-е-ой... вот родилася уродкой, уродкой и живу... и батянька не любил, бил тока... и мамка померла... и никому я не нужная... ой, заберет черт скоро... – Подняла мятое лицо, зло глянула на девчонок:

– Жалеете меня?.. Зря жалеете. Никого жалеть нельзя, потому что никто никого не жалеет, все поедом жрут и измываются... а черт, он за всеми придет... а вас ненавижу всех... хошь убейте меня, как ненавижу... ой, мамоньки, что за жизня – мука одна...

– Пей давай! – велела Светка.

Баба было прищурилась, зыркнула на Светку с пьяной укоризной, попыталась отвести рукою стакан, но Соболева взглянула свирепо, взвизгнула срывающимся голосом:

– Пей, сволота! Забодало твои бредни слушать! И запомни: жалостивых тут нету, просто руки об тебя марать смрадно! Поняла? Пей, пока я не передумала!

От окрика санитарка испуганно вздрогнула, как от удара, приняла двумя ладонями наполненный стакан и вылакала залпом, будто воду. Шумно выдохнула, замерла безжизненно, словно весь воздух и вся оставшаяся жизнь покинули ее разом, и осталась одна пустая безобразная оболочка. Лицо ее потекло, исказилось тупой поволокой, крупное тело обмякло тряским студнем, бессмысленная улыбка повела губы, и баба завалилась боком на кушетку. Девчонки кое-как, втроем, забросили туда же ее ноги, а баба уже храпела сипло, выдыхая то с бульканьем, то со стоном, то с присвистом.

– Наконец-то... – сказала облегченно Светка, подхватила бутылку, в которой еще плескалось, спросила Дашу:

– Будешь? А то ты какая-то сама не в себе. Нет?

Ну как знаешь. – В три глотка она прикончила водку, передохнула, втянула носом воздух:

– Не, эта амеба дохлая не курит, а курить как хочется!

Светка обошла стол, заглянула в ящик, вынула непочатую пачку «Мальборо».

– Видно, законфисковала у кого-то. И зажигалочка есть. – Пошарила в шкафу, выудила сумку, оттуда – кошелек, вытряхнула прямо на стол. – Итого – семьдесят рублей. На пожевать хватит, – потом посерьезнела. – Все. Собрались.

Девчонки вышли. Соболева отомкнула дверь, дальше была маленькая прихожая, где больные встречались с родственниками: чахлый фикус у стены, несколько истертых, крашенных желтой краской и обитых клеенчатым коричневым дерматином стульев, а стены были выкрашены масляной краской в какой-то грязно-желтый цвет.

И запах. В прихожей он чувствовался еще больше, чем внутри: запах несвежего белья, неуюта, казенщины, какой бывает лишь в ветшающих больницах или уж вовсе в гиблых, безнадежных местах, откуда, кажется, и возвращения в наполненную светом жизнь уже нет.

Наконец Соболева справилась и с другим замком, дверь распахнулась. Ночь была душной и влажной, но после замкнутого грязного помещения напоенный ароматами цветочной пыльцы, близкого дождя и недальних полевых трав воздух казался свежим, как родниковая вода, он кружил голову, им невозможно было надышаться вволю, как невозможно надышаться свободой, любовью и жизнью.

Глава 42

Плач котенка услышали все. И в нем слышался такой беспомощный страх, такая безнадежная мольба, что у девчонок мурашки побежали по спинам ледяной изморозью.

– Что это? – спросила Соболева, напряженно всматриваясь в темноту.

Крик повторился и затих.

– Котенок... – одними губами прошептала Даша. – Доктор... Он подобрал его здесь и унес с собой.

– Зачем?

– Мучить. Разве не слышишь?

– Он чего, больной, этот доктор? Хотя... Тут все какие-то фазанутые. – Соболева открыла пачку, вытащила сигарету, чиркнула зажигалкой, затянулась.

Котенок заплакал снова.

– Сволочь живодерская! – выругалась Соболева, поперхнувшись дымом.

– Светка, пошли отсюда, – заканючила Катя.

– А ну заткнись! – оборвала ее та.

– Ну ведь страшно, – пробормотала девчонка. – Если нас поймают после всего... И санитара прибили...

– Пусть скажет спасибо, что не до смерти, козел!

– А этой жирной я руку до крови прокусила, – не унималась Катька. – Смываться надо.

– Заткнись, я сказала! И без твоих причитаний понятно. Соболева посмотрела на Дашу.

– Нельзя его бросать. Нельзя, – тихо произнесла Даша.

– Да без тебя знаю! – раздраженно отозвалась Светка, в две затяжки добила сигарету, затоптала окурок. – Вот что, малая. Мы с девкой возвращаемся, а ты – вон кусты, видишь? Там прячешься и сопишь тихой мышкой, пока не вернемся.

– Я с вами, – неуверенно возразила Катька.

– Без разговоров, – построжала Соболева. – Толку от тебя, мелкой, все одно никакого, а если спалимся все?

– И что мне делать?

– Я же сказала: сидеть. А если что, найдешь в Колывановке Мишку Маркелова, скажешь, мол, так и так, я сгорела, пусть идет в ментуру, кипеш подымает...

Лучше на зону пойду или в специнтернат, здесь заколют до смерти, спишут и зароют. Или я кого-то грохну. Уразумела?

– Ага, – кротко кивнула Катька. – Соболева, только ты... Только вы...

– Еще покаркай, малая. Марш отсюда!

Котенок закричал-заплакал на этот раз совсем громко, пронзительно.

– Страшно... – тихо пробормотала Катя; видно было, как кровь отлила от ее лица и посинели губы.

– Ты мне в обморок здесь шлепнись! – почему-то перейдя на шепот, сказала Светка, скомандовала зло:

– Марш отсюда, я сказала!

Катька вздрогнула, побрела в темноту, убыстряя шаг, и через секунду уже бежала прочь, неслась стремглав, словно от близкой погони.

Светка выдохнула напряженно, проговорила едва слышно:

– "Страшно..." Как будто мне не страшно. Пошли?

Даша кивнула.

– Как тебя зовут-то?

– Даша. Головина.

– Ты, Головина, деваха вроде ничего, смелая. Только... Ты по жизни такая отмороженная или как?

– Мне какой-то дрянью дали надышаться, потом этот доктор Вик укол сделал.

Сначала вообще как вешалка была, а сейчас... Словно иголками тупыми колет. И крутит всю. И спать хочется ужасно.

– Спать потом будем, девка.

На этот раз плач-стон котенка был длинным, казалось, он не кончится никогда, словно ему уже сделали больно и теперь он просто жалуется и на эту свою боль, и на боль будущую... И на то, как жесток к нему мир, в котором ему суждено терпеть только муку. А ведь он – живой комочек, добрая, ласковая игрушка, он мог бы радовать, согревать своим теплом тех, кому пусто и одиноко, но злой случай отказал ему в этом счастье... И даже пожаловаться на свою судьбу ему было некому, только плакать.

– Он его замучает, – тихо проговорила Даша.

– Не успеет. – Светкины губы скривила жесткая гримаска. – На сволочей я такая сволочь, каких и мир не знал. Пошли?

– Пошли.

Первое, что они сделали, – это испортили замки входной двери. В один просто вставили плоский ключ и обломали прямо в скважине, в другой – напихали мелкого щебня. Теперь если кто и захочет закрыть – не сможет.

Соболева вернулась в комнатуху к пьяной санитарке, забрала биту. Вдоль коридора двигались тихохонько, ступая сторожко. Все длинное, несуразное зданьице, казалось, вымерло: не было слышно ни звука, даже психи, запертые по палатам, или спали, забывшись в тяжком лекарственном угаре, или – просто умаялись за душный пустопорожний день. Котенок мяукал, но его призывы стали совсем негромкими: наверное, звереныш Уже выбился из сил. Или – потерял надежду.

То, что думает она о котенке совсем людскими категориями, Дашу совсем не удивило, и она не собиралась приписывать Это действию отупляющего укола; девушка искренне считала, что это как раз люди заблуждаются в своем эгоизме, приписав себе право на разум, душу, бессмертие и лишив его бессловесных братьев... Вот только зачем ей, Даше, все эти мысли сейчас? Чтобы забыть о том, как ей страшно?

Девушки подобрались к двери вплотную. Котенок мяукал совсем тихо, словно хотел, чтобы его перестали замечать, забыли о нем, оставили в покое, не причиняли боли... Или – Даша снова все это выдумала?

Через дверь было слышно, как доктор Вик напевал что-то бравурное. Соболева переглянулась с Дашей, кивнула: начали! Надавила на ручку и – рывком распахнула дверь.

Доктор Вик поднял голову; лицо его выражало досаду, нетерпение и даже скрытую ярость: как могли ему помешать в такой момент! Котенок лежал на столе на спине, все четыре лапы его были стянуты специальными ремешками, шерсть на животе аккуратно выстрижена. В руке доктор держал длинный препарационный скальпель.

Досада в его глазах сменилась удивлением; вслед за тем зрачки помутились, словно их заполнил волглый туман; губы доктора скривились странной гримаской; кажется, он вот-вот заплачет, но вместо этого он пошел на девчонок, держа остро отточенный скальпель чуть на отлете...

Бита со свистом рассекла воздух, попала в скулу, очки доктора улетели куда-то в угол, а сам он, словно сбитая кегля, кувыркнулся на бок и врезался в стеклянный шкаф с инструментарием... Все, казалось, взорвалось: стекла, наборы инструментов с грохотом, лязгом и звоном посыпались на гулкий кафельный пол, да еще и доктор заверещал утробно, испуганно, зажав разбитую скулу руками.

– Ах ты живодер! Гад! – Светка и не собиралась останавливаться: второй удар пришелся по переносью, третий – по губам; доктор забился в угол и задергался, заверещал и разом стал похож на загнанного облавой подленького лесного зверька. Мелкий мельтешивый страх исказил его личико до неузнаваемости, а лишенные укрупняющих линз глазки были пусты, как латунные пуговички на куцей гимназической тужурке.

Даша склонилась над котенком, но все никак не могла справиться с ремнями, что притягивали лапы животного к столу; Света взялась ей помогать, кое-как они справились, Даша подхватила котенка, прижала к себе, успокаивающе поглаживая, приговаривая:

– Хороший, хороший...

Сзади раздался неясный хруст стекол: поскуливая, доктор Вик с удивительным проворством ринулся на четвереньках к выходу. Соболева схватила биту и с маху опустила Вику на затылок; доктор тупо ткнулся в пол и замер. Света была абсолютно спокойна. Подошла к Вику, нащупала артерию, подобрала скальпель, облизала губы...

– Брось! – Голос Даши был резок. Света вздрогнула и сжалась, как будто ее наотмашь хлестнули кнутом. – Брось! – повторила Даша. – Быстро!

Соболева подняла лицо; в глазах ее беспомощность мешалась с яростью.

– Зачем ему жить? – спросила она тихо.

– Ему, может, и незачем. А нам – нужно.

Соболева резко отшвырнула от себя скальпель, словно ядовитую змею; он улетел в угол комнаты, а девушка закрыла лицо руками, и по трясущимся плечам Даша поняла: она плачет.

– Ну все. – Даша подошла, погладила по голове. – Пойдем.

Соболева не двигалась с места. Даша метнулась к шкафчику позади стола, открыла одну дверцу, другую. Нашла что искала: коньяк в вычурной, фигурной бутылке. Отвинтила пробку, подала Соболевой:

– Хлебни.

Та сделала большой глоток, перевела дыхание, потом – еще несколько глотков. Тряхнула головой:

– Как наваждение нашло...

– Ну что, пошли?

– Погоди.

Соболева подошла к платяному шкафу, распахнула, увидела костюм доктора, отыскала бумажник, вывернула.

– Отлично! – В руках ее оказалась увесистая пачечка сотенных и три американские купюры. Толстощекий Франклин на них был улыбчив и меланхоличен. – А говорят, врачам не платят... Этому – платят.

Огляделась, заметила кассетный магнитофон, подхватила.

– Зачем? – удивилась Даша.

– Аппарат – новье, завтра на станции и толканем, поняла? Со свистом уйдет, если не дорожиться.

– Да деньги же взяли.

– Денег много не бывает.

– А милиция?

– Не, эти не купят – так отберут. А вообще, если с кем из здешних ментов корешишься, подскажи: нам бы бумаги выправить и на юга свалить. В детдом хода нет: директриса и так зубы точила, а теперь – с кашей съест. Ну, вроде все?

Пошли.

Даша вышла в коридор. Светка не удержалась, с силой пнула лежащего без движения доктора и поспешила за Дашей.

Катька дожидалась их возвращения, дрожа от страха. К станции идти решили лесом: никакая добропорядочная машина троих девчонок среди ночи не повезет: побоятся останавливаться, решат, дружки где затаились. Да и Вик с санитаром могут вскорости оклематься и объявить облаву: своими ли силами или с привлечением правоохоронцев – и то и то плохо. Минут через двадцать замаячили огни железнодорожной станции, но Светка свернула на уходящую налево грунтовку.

– Чует мое сердце, там нас ждет покой и отдых.

И точно: вскоре показались рядки дачных домиков. Дачи были старые, еще советских времен, военизированной охраны опасаться не приходилось, и все же девчонки старались идти тихохонько. Домик выбрали победнее, какой-то подходящей железякой хотели было сковырнуть замок, но Катька отговорила: ее просто-напросто подсадили, она кошкой забралась по стене и проскользнула в маленькое слуховое оконце на чердаке. Оттуда пробралась в комнату, открыла внутренние ставни и окно:

– Забирайтесь. Жить можно.

Глава 43

Внутри домика оказалось просто, уютно, пахло малосольными огурцами, какой-то травой, грибами, чесноком. Хозяевами, видно, были пенсионеры, наезжали часто: в хлебнице нашлось с полбуханки не очень черствого черного хлеба, девчонки живо умяли его, запивая рассолом из банки, и через несколько минут улеглись на широкой лежанке у стены. Катька уснула сразу, Светка – ворочалась и вздыхала.

– Везет же людям... – ни к кому конкретно не обращаясь, произнесла Соболева. Потом приподнялась, спросила Дашу:

– Слушай, Головина, а ты домашняя?

– Ага, – вяло отозвалась Даша.

– С родителями живешь?

– С папой.

– А мама?

– Умерла. Я еще маленькая была., – А живешь-то в Княжинске?

– В замке, – полусонно пролепетала Даша.

– Ну да... Ты что, принцесса?

– Ага.

– Ври... Все мы врем. Так жить легче. А мы с Катькой завтра на юга подадимся. Аида с нами? А чего? Деньги есть. Еще бы документы какие раздобыть, и вовсе было бы ладно. А, все равно: с дальнобойщиками как-нибудь докатим.

– А жить где станете?

– Найдем. Юг, лето. Там лето долгое, до октября.

– А ты была уже?

– Нет.

– И не страшно?

– Есть чего бояться? Очень хочется, чтобы было тепло.

– Ты плачешь, Свет?

– Чуть-чуть. Совсем не знаю, как жить. Совсем. Никогда у меня не было дома. Бросили меня, еще в роддоме. Значит, никому не нужна. Как росла, завидовала очень тем, которые... Потом – ждала. Потом – злилась. Убила бы и мать, и отца... Потом – снова ждала, сочиняла себе чего-то... Я вроде есть, а вроде и нет меня. Никому же не нужна. Так что со мною может случиться такого?

Ничего. Ни со мной, ни с Катькой... Только... Как-то совсем несправедливо все это. Вот и плачу. Жить все равно хочется. Там, где тепло. Ты знаешь, где тепло?

– Нет.

– А я – знаю. Дома. Ладно, что я тебя гружу, Головина? Все равно никто никому ничем помочь не может.

– Я скажу папе. Он поможет тебе.

– Да? В постельку возьмет?

– Не смей!

– Да ладно. Навидалась я.

– Я его попрошу. У тебя будет дом. И у тебя, и у Катьки.

– Врешь ты. Но все равно ври. Тебя хочется слушать. И какой у меня будет дом?

– Красивый. Сад в нем будет. Зимний.

– Я не хочу зимний. Я хочу летний.

– И летний тоже будет... – Даша говорила уже едва-едва, глаза слипались, перед глазами высились какие-то лестничные пролеты, большие рыжие коты, похожие на маленьких львят, и она обнимала их, потом она чувствовала запахи дома... – Красивый будет.

– А как ты оказалась в психушке?

Даша пыталась сосредоточиться, но не могла уже... Снова лестницы, снова всходы, какой-то ветер, бегущий человек, Даша его узнала, это был Олег, он бежал сквозь ветер, и плащ его развевался за спиной крыльями...

– Не помню, – прошептала она. – Дом будет красивый.

– Спи, Дашка. Ты добрая. А жаль. Всем добрым в этой жизни несладко. Спи.

Даша ответить не смогла ничего. Глаза ее совершенно слипались, девушку бил внутренний озноб, сотканный из усталости и тревоги, и единственное, чего она хотела сейчас больше всего, – это уснуть, забыться... Котенок свернулся у нее в руках теплым комочком; его тоже покормили вымоченным в воде хлебом, но ел он вяло, беспокоился, а сейчас затих. Он запрятал крохотный нос в Дашин свитер и уснул, и снились ему, наверное, тревожные сны. Сердце котенка билось часто-часто, и Даше подумалось, как уязвима жизнь: вот этот маленький звереныш, теплый, доверчивый, живой... Но защищена эта пульсирующая жизнь всего лишь крохотной мягкой оболочкой, и злой может эту оболочку разрушить... Или – не все так просто? И решение о жизни любого на этой земле принимается совсем не здесь?..

Вдруг вспомнилось... Давно-давно, еще совсем маленькой девочкой, она ездила в деревню; там жил старик Михеич: был он коричнев, сухощав и похож на старое дерево; у него была собака, большегрудый лобастый пес Скиф, а больше на всей земле не осталось никого. По вечерам старик выпивал и потом плакал, а когда маленькая Даша спросила отчего, тот ответил, странно смутившись:

«Помирать мне скоро. Вот ходил в церкву, просил Богородицу, чтобы... Скифа моего со мною пустили». – «В церковь?» – "Да не в церковь, глупая, почто я, не понимаю, что непорядок это, когда собака в храме? Просил, чтобы туда пустили песика моего... Даже свечку за то поставил. – Старик вздохнул тяжко:

– Хоть знаю, грех это, а все думаю: разве там места ему не будет? Скиф, он ведь добрый, сочувственный к людям, ляжет себе там в уголочке где и никому не в тягость... Скиф, он чует, что уйду скоро, скулит, в глаза заглядыват, а что я могу ему сказать, чем обнадежить? С Марией, женой моей покойницей, знамо дело, свидимся, с дочками... А вот интересно, они там все маленькие или подросли? А про Скифа я и батюшку спросил, а он прогневался шибко, осерчал: «Нельзя». И долго мне что-то выговаривал, да я щас и не упомню слов тех. – Старик снова вздохнул:

– А как я там без него? Нет, без него мне ничего и не надо – Старик помолчал, вздохнул, сказал Даше тогда тихохонько, шепотом:

– А я все ж думаю, пустют туда Скифа. А иначе как же? А батюшка понятно почему серчает, по должности ему это положено... Пустют, иначе никак нельзя. Никак".

Дедушка Михеич скоро умер, и Скиф лежал несколько дней у его могилы. Даша еще ходила на кладбище, носила псу еду, но он не брал: поднимал тяжелую голову, глядел на девочку, вздыхал тяжело, будто уставший от жизни старый человек, и снова заваливался головою на большие лапы. А потом он исчез. Пропал. Говорили, что ушел в лес: дескать, псы всегда перед смертью со дворов бегут и в лесу хоронятся... Но она знала: его забрали к дедушке Михеичу, потому что он добрый был. И еще – она тогда плакала и даже хотела иногда умереть, чтобы встретиться с мамой. Нет, не насовсем умереть, просто вроде уснуть, взять маму за руку и привести сюда, домой, к папе... Она часто видела маму во сне, разговаривала с ней о чем-то, и было радостно: оказывалось, что мама вовсе не умерла, а просто уезжала далеко, а теперь вот вернулась, и будут они теперь вместе... Странно, но когда Даша просыпалась, радостное ощущение не пропадало... Нет, она знала, что все это был сон, но оставалась какая-то уверенность, что мама и в самом деле знает все ее горести, и помогает ей...

Усталость затопила голову. Котенок спал, девчонки тоже уснули. Даше тоже казалось, стоит крепко зажмурить глаза, и она провалится в сон, как в омут, но если это и был сон, то странный какой-то. В памяти возникали стихотворные строчки, они качались на волнах угасающего сознания, а потом мир сделался темно-коричневым, Даша словно брела по лесу, вокруг смыкались стволы столетних деревьев, и Даше было странно: вот ведь, она умрет, а эти деревья так и будут стоять здесь, словно ее и не было, по-прежнему укрывая небо, светящееся лазурью сквозь кроны, темно-зеленым пологом...

...А потом зазвучала музыка. Гарольды пропели начало битвы, все взметнулось в вихре, закружилось, понеслось... А из Чертогов Асгарда уже спускаются легкокрылые валькирии, несутся над бранным полем, даруя победу отважным, унося в Валгаллу души храбрых, оставляя робким и покорным ледяное безмолвное забвение – забвение смерти.

Даша любила Вагнера. Когда-то она недоумевала, почему пораженные страхом, ущербные люди боготворили этого неистового германского гения, – кажется, в присутствии непобедимой, грозной музыки они должны были только острее чувствовать свою ущербность... Но потом поняла: они закрывались волшебством звуков, как колдовским пологом: в малиновых волнах волторн, в ледяном пении труб, в безудержном грохоте литавр их мелкие, трусливые, трясущиеся душонки виделись истинным героям победными плащами всесильных Нибелунгов. И герои обманывались, гибли, над их телами глумились мародеры и маркитантки, их скудные богатства доставались кабатчикам и менялам, а кости их дотлевали – беспамятно и безвестно в чужих землях... О героях оставалась в народах смутная слава, но с течением лет и она тускнела, становилась сомнительной, и вот уже новые ученые мальчики, одержимые ревностью и тщеславием, переверстывали минувшее по своему произволу... И на страницах книг негодяи представали героями, подонки – рыцарями, а время бежало и бежало, под мерным чередованием дней погребая людские страдания, замыслы, мечты, приниженное скотоподобие слабых, самодержавные бесчинства сильных, надежды, разочарования, любовь... И только сухощавые банкиры, замкнутые в пирамидах управленческих кабинетов, взирали на этот мир с невозмутимым покоем бессмертных: они знали цену всему: безвестности и успеху, нищете и роскоши, расчетливой любви и продажной смерти. И если что и могло, пусть на мгновение, вывести их из мертвенного умственного равновесия, так это патетическая ярость Бетховена, искреннее жизнелюбие Моцарта, потаенная вера Баха, сказочное волшебство Чайковского, неистовство Вагнера...

Девушке чудились еще какие-то картинки, музыка, цвета... Сначала она пыталась понять смысл этих своих видений, потом снова увидела бегущего человека в плаще-крылатке... И еще она знала, что это Олег, что она дождется его, что все будет хорошо, что все... Сонный котенок шевельнулся едва-едва, и Даша почувствовала вдруг невероятное: она и только она ответственна за эту маленькую жизнь... И Даша уснула. Ей снилось желтое поле подсолнухов, и теплый день, и скупое летнее разнотравье, и терпкий полынный запах, и ото всего этого Даше стало хорошо и спокойно, как бывало только в далеком-далеком детстве.

Глава 44

Автомобиль несся по шоссе, как ветер. После дождя похолодало, пал туман, и все происходящее стало видеться сонным миражом: свет фар встречных машин дробился в капельках влаги радужным мерцанием, пока они не проносились мимо бесплотными тенями; лес высился вдоль дороги темной стеной, и чудились в этой темноте затаившиеся косматые лешие, развеселые ведьмы, бородатые кикиморы...

Данилову даже показалось на миг, что машина взлетела над дорогой и несется сама собой, что стоит сделать легкое движение, и ночные восходящие потоки остывающей земли подхватят автомобиль, вознесут и повлекут все выше, над черным редким лесом, туда, за облака, к звездам...

Олег тряхнул головой. Ощущение полета его испугало: ему показалось, что он заснул за рулем, автомобиль смело с дороги и этот его полет – последний, что дальше будет только всполох оранжево-алого пламени, жесткий скрежет раздираемого скоростью металла и он сам, вернее, его тело, изрубленное, искромсанное, исковерканное и безжизненное... Нет, все было спокойно.

Зеленовато мерцали приборы, шоссе послушно стелилось под колеса, но он все же мягко отжал тормоз и припарковался к обочине.

Да. Поплыл. Пусть совсем ненадолго, но на огромной скорости и скользкой дороге надолго и не нужно. А что нужно? Поспать? То, что с ним произошло, вовсе не было сном, скорее – эйфорией утомленного мозга. Он гонял усталые мысли и не находил выхода из созданного логического круга.

Дашу похитили вовсе не из-за выкупа. Это очевидно. И он, Олег Данилов, не может вычислить ни похитителей, ни заказчиков, потому что не посвящен ни в какие теневые игры отцов Княжинска. Но думать ему никто не запретит.

Версия первая. Похищения не было, была инсценировка с подачи самого Головина. Под этим остреньким соусом вскипевший отеческим негодованием «благородный костромской папашка» может кушать оппонентов без каши и иных сопутствующих гарниров. Особливо дядю Грифа и тех, кто стоит за ним. Версия вторая. Похищение организовано кем-то, чтобы понудить олигарха к определенному действию или бездействию. Версия третья: выкуп. Не самая глупая, между прочим, версия, учитывая весомость мошны Папы Рамзеса.

Да, вот еще что: тот самый танкоподобный «крузер» с нечистым номером, сгоревший в ночи синим пламенем. С чего он погнал за красной «иностранкой»?

Выходит, был некто, кто контролировал ситуацию, знал, что теперь в машине Данилов с пленником, и приказал «зачистить концы»? Люди в сгоревшем авто были, по словам Корнилова, людьми Сергея Оттовича Грифа, любителя теневых игр и прочих головоломок с летальным исходом. Но никакой ясности это не добавляет: здесь как на околовластном Олимпе: персона "А" может считаться публикой человеком "Б", а на деле окажется, что все они лишь разменные фигуры в комбинации "В". Общий вывод: нечего напрягать интуицию, нужно добывать информацию.

Впереди показались огни заправки. Здесь же была и платная автостоянка, вокруг которой мирно почивали «дикие» авто. Данилов проехался не спеша, присмотрелся. Внимания заслуживал неприметный светло-зеленый «жигуленок»: ездить дальше на красивой «эскортессе» с дипномерами было просто безрассудно.

Олег припарковался рядом с облюбованной машиной, вышел: система сигнализации, надо полагать, простенькая.

К автомобилю Олег подошел совершенно по-хозяйски, слегка повозившись, открыл капот, выдернул проводки сигнализации; так же неторопливо справился с дверью. Включил зажигание. Двигатель заработал. Сторож, что лениво передремывал остаток ночи в четырехугольном кирпичном скворечнике, сонно скосил глаза на несуетливого водителя и снова закемарил.

Никуда не торопясь, Олег заехал на заправку, залил полный бак, и машина, шурша покрышками, устремилась в сторону города.

Девушка голосовала на обочине. Данилов тормознул. Девушка была хороша.

Длинные, чисто промытые волосы, ясные глаза.

– До города подбросишь?

– Легко.

Она уселась на переднее сиденье, поправила волосы, спросила:

– Я закурю?

– Валяй.

– Слушай, а ты ведь не таксист.

– Нет.

– А – кто?

– Какая тебе разница? Тот, кто везет.

– Ну – вези, раз ты такой везучий. Я музыку включу?

– Ага.

– Но ты и не бандит. Страшные лесные разбойники предпочитают другие машины. А на этом допотопном железе до города мы допылим не скоро.

– Это смотря кто за рулем.

Музыка сделалась ритмичной, и ритм ее казался неудержимым. Автомобиль понесся с нарастающей скоростью, и то ощущение полета, что было вначале, захватило. Олег свернул с шоссе на грунтовку, из-под днища полетели искры от ударов щебня, какие-то то ли ангары, то ли цеха надвинулись было в свете фар жуткими ночными громадами и – исчезли в вихревой скорости. Показались огни города. Олег чуть сбросил скорость. Девушка достала из сумочки плоскую фляжку, спросила:

– Будешь?

– Нет.

– А я выпью.

Она отхлебнула прямо из горлышка, закатилась смехом:

– А ты – ничего, забавный. Развлекаешься, что ли? Катаешься?

– Езжу.

– Ты не ездишь, ты мчишься.

– Как ты оказалась ночью на дороге?

– Гуляла.

– Хорошо погуляла?

– Пока не устала. Вообще-то тусовка была. На даче одного модного художника. Сам он безобиден, как ракушка от устрицы, но народ к нему наехал наглый. Не становиться же матраской для полудюжины жаждущих «комиссарского тела»... Пришлось бедной девушке уйти в ночь и темень. Меня зовут Марина, – безо всякого перехода закончила она. – Что значит – морская. А как тебя величать?

– Трубадур.

– Ищешь принцессу?

Олег промолчал.

– Нет больше принцесс. И принцев нет. Все сказки остались в детстве.

Хотя... Ты похож на мечтателя.

– Разве?

– Да. Очень грустный. И даже понятно почему. Мечты никогда не становятся явью. Уж это-то я очень хорошо знаю.

– Мечтателем быть плохо?

– Хорошо. Они жизнь заменяют иллюзиями. А жизнь без Иллюзий – просто театр марионеток. А знаешь... Ты на странника похож.

– Почему?

– Так. Похож и все. Откуда ушел – уже не помнишь, куда придешь – еще не знаешь. И вернуться некуда.

– Ты умная.

– Да, я умная. Но недостаточно умна, чтобы это скрывать. Я – модель.

– Подиум?

– Нет. – Марина прикурила сигарету, выдохнула:

– Знаешь, во времена империи подиумом назывались специальные места в античных цирках для высокопоставленных зрителей: оттуда они могли безопасно наблюдать, как люди убивают и умирают им на потеху. – Девушка улыбнулась невесело. – Мир не изменился. – Помолчала, добавила:

– Нет, к подиуму я не имею отношения. Скорее к искусству. Искусство, чувствуешь, слово какое? Искушение сотворения собственного мира... Или – мирка... Вот в этом мирке я и тусуюсь. Выставки, презентации, фуршеты... Где передвигаются раскрашенные куклы и куклессы и рассуждают о чем-то для них важном. И я тоже – передвигаюсь, рассуждаю, функционирую... Иногда пишу опус на непонятную тему и отправляю в непонятный немецкий или шведский журнал. Они хорошо платят. Иногда меня рисуют. Или – снимают. Да. Я – модель. – Девушка отхлебнула еще из фляжки. – Самое противное, что сама я никого не интересую. Интересует мое тело, интересуют статьи, но такие, в которых нет мысли... Этот мир не терпит несоответствия себе, мертвому.

Его волнует только собственное тщеславие. Вот я и имитирую... – Девушка задумалась, собрав лоб морщинками, выдохнула смешком:

– Этот... самолет.

Знаешь, в детстве такие пацаны крутили, на веревочках. И губами так делали:

«Жж-ж-ж-жжж». Вот и я – жужжу, а летать – не летаю. А так хочется летать! – Марина помолчала, потом сказала:

– Я сильно сегодня напилась, – спросила безо всякого перехода:

– Ты жил когда-нибудь в маленьких городках?

– Бывал.

– Не путай экскурсию с эмиграцией. Побывать в любом таком пару часиков – даже экзотика, а жить... Словно под водой мутной. Кругом грязь, парни пьяные и грубые, нищета. Помнишь Ван Гога, «Едоки картофеля»? У людей истощенно-алчные лица, они сидят за столом, картошку уминают, желто-грязно все, и все – голодные... Вот это и есть наш городов теперь, если в миниатюре. – Девушка зябко передернула плечами. – Вот я и ринулась в Княжинск. Знаешь, почему мы все попадаемся? Кругом серо, убого, люди экономят на всем, заняты мелкой склокой, привычно-изматывающей, как головная боль... А в телевизоре – цветно! И мальчики-одуванчики эти, Иванушки-Аленушки: все они чистенькие, с белыми зубками, веселые... И мир в телевизоре – цветной. Людям мишурная позолота нравится куда больше золота: она праздничней. И все мы хотим праздника. Всегда.

И получаем пустоту. Бутафорский мир не терпит дневного света, и если сны хоть остаются в памяти, есть в них что-то волшебное, то все остальное просто пропадает, стоит лишь кнопочку на пульте надавить.

– Каждый жизнь себе выбирает сам.

– Вот уж нет. Это смерть каждый сам себе выбирает, вольно или подсознательно. А жизнь... Она кому-то удается, а. кому-то нет. Так бывает.

Княжинск... Сначала он мне таким вот цветным праздником и показался. Даже очарована была; мальчики на иномарках, спортивные комплексы, ночные клубы. Как бы не так. В любой клуб или казино днем зайти: размалеванная бестолочь, эти венки-цветики, эти портьерки под бархат или стойки хромированные... Посетители жизни свои словно похоронили уже, и здесь – поминки по себе справляют, веселенько так, с музычкой, как принято. Модели. «Ж-ж-ж-жжжж».

А знаешь, что самое страшное? Никого мне уже не жалко по-настоящему. И ничего не хочется. Ни-че-го. Раньше думала, денег соберу, квартирку куплю, заживу... Купила. И – как в камере-одиночке. Все эти ночные погребальные клубы и прочие увеселения... Они – наркотик. Ведь умом понимаю – мельтешня, после только маета пустая в душе остается, и люди там – куклы раскрашенные, а где других взять? К «едокам картофеля» я не вернусь. Вот и получается. Мне двадцать восемь. И я ничего уже не хочу. Ничего. – Девушка Улыбнулась, но очень неуверенно. – Так что я тоже странник. И не знаю, что хочу найти.

– Мужчину, – спокойно произнес Олег. Глаза Марины стали глубокими, цвета моря.

– Ты прав. Мужчину. Который бы был достоин любви. Я бы полюбила его, честное слово. Вот только мужчин вокруг Не осталось.

– На маскарадах не увидеть лиц.

– А ты разве в другой жизни живешь? Маскарад – кругом. Вот ты появился из ночи и умчишься туда, странник. Я проснусь завтра, и – то ли был ты, то ли не было. Не жизнь – сплошное метро. Что-то мелькает за стеклами, люди появляются, пропадают, и никого и ничто нельзя остановить ни на миг, даже если этот миг покажется тебе очень-очень важным. А жаль.

Ночной город зиял пустотой улиц и казался сейчас особенно огромным.

Освещены были лишь дороги, но редкие люминесцентные фонари словно окутала влажная бахрома тумана, и в этом свете дома лишь едва-едва выступали из окружающей тьмы тусклыми прямоугольниками желтых окон. В каждом доме горело одно-два оконца, не больше, остальные лишь отражали вялый, увязший в тумане фонарный свет.

– Знаешь, когда я была маленькая, мне всегда было непонятно, куда деваются люди ночью. Неужели так и спят в коробках-домах? Этого просто не могло быть. Я знала, взрослые нарочно укладывают детей, а сами – уезжают на карнавалы, беззаботно веселятся на площадях, смотрят красивые фейерверки, танцуют, и жизнь у них совсем не такая унылая, как днем. А теперь выясняется – они просто спят друг с другом. Или просто пьют. И жизнь тлеет в ночи так же скудно, только еще и темно. Притормози у того кафе, странник, я сойду. Там светло. В пустой дом мне совсем не хочется. – Девушка улыбнулась, сдерживая слезы:

– Может, сегодня мне повезет?

– Не отчаивайся. Тебе повезет.

Девушка вышла из машины:

– Прощай, странник. Ты добрый, а что толку? Пойти тебе тоже некуда. А все-таки... Так хочется полета! И еще – тепла.

– Ты верь. Тогда – сбудется.

– Я верю. – Марина улыбнулась печально. – Ведь по ощущениям полет от падения – неотличим.

– Третий вызывает первого, прием.

– Первый слушает третьего.

– Девки сбежали!

– Девки ?

– Принцесса и с ней еще две.

– Какие две?

– Детдомовские.

– Что произошло?

– А пес их знает! Санитару раскроили голову бутылкой, доктора измордовали...

– Дурдом. Они не могли далеко уйти. Ищите.

– Мы ищем, но... Привлечь хоть какие-то серьезные силы не можем. Любая активность будет замечена. В теперешней ситуации это...

– Так действуйте тихо!

В трубке спецсвязи послышалась отборная ругань. Потом на некоторое время воцарилось молчание, и властный голос приказал:

– Зачищайте. Все зачищайте. Всех людей, задействованных в операции втемную.

– Есть.

– Журналист не объявился?

– Нет. Наверное, залег на дно.

– Не тот человек. Он объявится. И как только объявится – стирайте. – В трубке послышался смешок. – Хотя мне он и симпатичен, но опасен чрезвычайно.

Его убрать, даже если придется стрелять из базуки в центре города. Возможностью рассекречивания пренебречь.

– Но это приведет...

– Вам непонятен приказ?

– Виноват. Понятен.

– И помните: если вы не успеете убрать его первым, он сам вас сотрет. Как мел с доски.

Глава 45

Олег тронул и помчал в ночь, оставив незнакомку у островка света. Каждый выбирает сам, где ему жить. Одни живут в пространстве, на плоскости, разлинованной пунктирами границ, размеченной названиями населенных пунктов, разлинованной солнцем на день и ночь. Другие – во времени, когда события прошлого волнуют больше, чем унылое сущее, когда представления о будущем и выдуманные миражи реальнее и рельефнее пустой заоконной сутолоки будней. А он сам? Где живет он? В дороге, пытаясь угнаться за теми миражами? Но получается так, что это они его гонят.

Данилов тряхнул головой. Сонное оцепенение прошло, мозг переключился в режим работы следующих суток. Действовать нужно быстро. Он проехал несколько кварталов, свернул в затененный дворик, вытащил трубку оказавшегося в бардачке мобильника. Выждать пришлось семь гудков, пока хриплый со сна голос ответил:

– Да?

Интонационно это переводилось просто: «Какого черта я не выключила телефон?!»

– Алина, это Данилов.

– Если я скажу, что рада тебя слышать, это будет преувеличением.

– Мне нужно тебя увидеть. По делу.

– Свинтус ты, Данилов. Даже «нужно тебя увидеть» вместо «хочу увидеть» – уже противно. А твое «по делу» – вообще оскорбление для любой женщины. Которой ты звонишь э-э-э... в четыре часа ночи.

– Лучше – в пятом часу утра.

– Куда лучше, очаровательный ты наш. Судя по всему, у тебя что-то серьезное?

– Очень. Обещаю тебе эксклюзив. Сенсацию.

– Не поливай сиропом мой прерванный девичий сон, Данилов. Не в Америке живем. Это там за сенсации платят. У нас – меньше знаешь – дольше живешь. Ты далеко?

– В пяти минутах.

– Невежа.

– Это почему?

– Во-первых, потому, что предположил, что я сплю одна. Во-вторых, потому, что не ошибся. В-третьих, потому, что не даешь мне времени «сделать лицо» и набросить на себя что-то приличное. Я, чай, не девочка двадцатилетняя.

– Во всех ты, душечка, нарядах хороша.

– Жду тебя через четверть часа. И не раньше. Не то тебе грозит меня не узнать. Код подъезда помнишь?

– Да.

Через двадцать минут Данилов сидел на прибранной кухне. Алине Ланевской, ведущему обозревателю одного из таблоидов холдинга Бокуна, сорока еще не было, но тридцать уже исполнилось: ее взрослая дочь училась в колледже за рубежом.

Притом Алина выглядела куда моложе своих лет, была эффектной, спортивной и доброжелательной, что редкость среди умных стерв с деловым подходом и жесткой мужской хваткой. Возможно, виною тому обаяние Данилова, но отношения с Олегом у нее установились доверительные, хотя и на грани флирта. За означенную грань ни она, ни он не переходили, и опытом, и чутьем понимая, что уже сложившиеся отношения так можно разрушить, а вот сложатся ли иные – бог весть. За крутоватый нрав, несдерживаемое высокомерие и природное умение держаться просто и естественно Ланевскую среди своих прозывали Маркизой. Подрабатывала Алина и на Москву, и на западные информационные агентства, сливая добытое в первом случае из журналистского куражу, во втором – за твердую валюту.

За десять минут она не только успела прибрать постель и наложить тени .на лицо, но и сварить кофе: аромат напитка плыл по квартире.

– Ты зря наговаривала на себя, барышня. Хороша, как мыльный пузырь!

– Пузырь – это комплимент?!

– Ага. Он упруг, воздушен и переливается радугой.

– Еще они лопаются от натуги.

– Они лопаются из-за тщеславия надувающего. А на самом деле похожи на маленькую Землю: красивую и беззащитную.

– Тебе, Данилов, стихи писать нужно. А не ночами вламываться в дома беззащитных дам.

Алина уселась на тахту, сложив ноги по-турецки; полы халатика разъехались, открыв ноги. Но это вовсе не казалось рискованным кокетством – просто Ланевская «шефствовала» над полудюжиной двадцатилетних юнцов, а потому и заимствовала у нового поколения некоторые манеры, во времена ее юности считавшиеся откровенно вызывающими.

– Кофе великолепный.

– Да и сама я ничего. Ты выглядишь очень усталым, Данилов. И очень молодым. Ты что, влюбился?

– Может быть.

– Это, конечно, сенсация, но вещует мне сердце, не стал бы ты набиваться на кофе в столь ранний поздний час. – Алина посерьезнела. – Положим, то, что ты забросил горящую головешку в наш сухой муравейник, я уже знаю. Положим, то, что сделал ты это по глупости, я догадываюсь. Дошли слухи, что Фока пытался разложить тебя на молекулы и едва не рассыпался сам. Но сейчас, судя по всему, пошли настоящие последствия. Я права? Права. Что случилось, Данилов? Молчишь?

Молодец. Правильно делаешь. Мне вовсе не нужно знать сенсации, за которые отрывают головы. Ты на крючке? Я могу тебе помочь?

– Да.

– Чем?

– Информацией.

– О'кей. Кто тебя интересует?

– Папа Рамзес.

– Головин? Нехило..

– Его окружение. Чада. Домочадцы. Партнеры. Связи с криминальными кругами.

Связи с властью.

– Насыпал жемчугов щедрой дланью.

– Это не все. Агентство «Контекст». Сергей Оттович Гриф. Его связи.

– Теперь все?

– Пока все.

– М-да. Влез ты в совсем непристойные запутки, Данилов, но повествовать тебе от забора и до рассвета я, пожалуй, не буду: память-то девичья. Ящик видишь? – Алина кивнула на включенный «лэптоп». – Вот штудируй и шуруй до умопомрачения. Или, наоборот, до просветления. Потому как лучше, чем этот друг человека и дитя «Майкрософта», я тебе ничего не обскажу. Но – предостерегаю:

Папа Рамзес и в этой стране, и во всех иных связан с таким множеством таких разных людей, что отыскать ту иголку, какая впилась в его задницу, практически невозможно. Ибо люди это все больше денежные, от благонравия и иных пережитков старины далекие; ну а ежели, паче чаяния, иные и сохранили имидж добропорядочных дядек, то под началом у оных имеются самые отъявленные негодяи.

– О Грифе там тоже есть?

– С Сергеем Оттовичем посложнее. Он птица ночная, хищная. Служил в здешнем ГБ при Союзе еще, во времена всеобщей демократизации и национального угара ни соплями, ни флагами не размахивал, свалил в туман, откуда и не показывался.

– Он стоит над концерном?

– В смысле?

– Над Бокуном?

– Пес его знает. Одно тебе скажу: дворцов в нашем древнем городишке немного, но зато во всех подземелья имеются. Вот там крысы, подобные Грифу, и шуруют. Только... Он, пожалуй, поблагороднее их станет.

– В каком смысле?

– Как в старой детской сказочке про Машу и Новый год. Был там дикий кот Матвей. Если сказал: «Сожру», значит – сожрет. Кстати, Папа Рамзес тоже этой великодержавной амбицией страдает: падок на эффекты, на «вы» ходит, как Святослав на хазар неразумных. При регалиях, расчехленных знаменах, тээкскээть, за дело правое, за землю русскую. Но войну он объявляет только тогда, когда она уже проиграна противником.

Глава 46

Одним движением Ланевская затушила сигарету. – Развлекайся. А я пойду доглядывать сладкие девичьи грезы. «А как приехал за королевишной всадник на белом скакуне, а как поцеловал всадник королевишну в уста сахарные...» Но если гнусность приснится, виноват в этом будешь ты, Данилов. Алина скрылась в спальне, Олег застыл перед мерцающим экраном. Листал файл за файлом, удивляясь бессистемности компоновки материалов. А потом – не то чтобы привык, увидел в этой алогичности стиль. Элегантный, ни на что не похожий. Итак, Головин.

Адреса. Номера телефонов. Ближние люди. Связи. А вот интересная статейка, весьма интересная... Дальше. Семья. Дочь, Дарья Александровна Головина. Да, она. Три европейских языка, престижная частная школа, в тусовках отвязанной молодежи и иных увеселениях не участвовала... Вопрос: почему папашка, как все нормальные нувориши, не отослал девочку учиться куда подальше? Сорбонна, Оксфорд, Кембридж? В Швейцарии, Германии, Англии масса заведений, где пацанка хоть по улицам пошаталась бы без охраны! Ответ: единственный «свет в окошке»?

Чувство вины? Отцовский эгоизм? Девчонке воли не хватает, как воздуха, как праздника, как вздоха! Наверное, все-таки «свет». Как в фильме? «Сядешь подписывать кому-нибудь смертный приговор, и – хохочешь, вспоминая ее милые шалости!»

– Нравится девочка? – услышал Олег за спиной. Как Ланевская подошла и встала сзади, он не заметил.

– Да, – ответил он коротко.

– Данилов, не будь супостатом... Я, конечно, повыпендривалась, дескать, не надо нам ваших страшных мадридских тайн... Но ведь любопытство до костей сожрет! Коньяку хочешь?

– Нет.

– Так что случилось с этой девчонкой, Данилов? Колись! Нема буду, как эстонская рыба! Клянусь! Ну подумай, Данилов, миленький, ну кто поймет ум женщины? Может, совет, дам? Пусть не добрый, но правильный.

– Дарью Александровну Головину похитили.

– Ого! Давно?

– Несколько часов назад. – Олег помолчал, добавил:

– По выходе из моей квартиры.

– Даже так? – Лицо Ланевской стало жестким, почти жестким. Она выбрала сигарету, нервно потеребила в пальцах, прикурила, выдохнула:

– Этой пигалице что, бойфрендов не хватало?

– Алина!

– Все. Молчу. Обидно, понимаешь: соплюшки совсем обнаглели! Не морщись, я не о твоей обожаемой, я вообще! Мало того что ровесников вперебор трахают, так еще и нормальных мужиков прибирают. Что остается честным умным женщинам? «Дома ждет холодная постель, пьяная соседка...»

– Ланевская, не гони волну. Если сегодня у тебя постель холодная, значит, ты просто вчера не в духе была.

– Данилов, не строй из себя трамвайного хама, у тебя все равно не получится. И не читай мне нотаций. Ну что ты такой строгий? Ну, извини. Девочка эта лапочка, я веду себя как стерва, и на этом закончим. Где ты с ней познакомиться умудрился?

– На пляже. На городском. Даже чуть дальше.

– Как Принцессу занесло на городской пляж?

– No comment.

– На нет и суда нет. Так тебе совет давать, Данилов? Умный, резонный, значимый.

– Весь внимание.

– Ты не ерничай, ты впитывай. Решиться на похищение дочери Папы Рамзеса мог или полный дебил, или реальная структура. Ты понял, Данилов? Реальная.

– Вроде конторы Грифа?

– Не строй из себя казанскую сироту, Данилов! Ты же умный мужик! Не пляшут тут никакие «конторы Грифа». Тут «крыша» не гриф: орел, лев, единорог, барс, тигр саблезубый, и все это, заметь, зверюги гербовые! Которым не то что Папу Рамзеса, кого покруче схрумкать и не подавиться по зубам! Как тебя в эту запутку подставили – это меркуй сам, тебе виднее. А совет тебе я дам, раз обещалась: бери ноги в руки и исчезни. Как в кино говорят? Ложись на дно? Вот на него и ложись, в самый ил заройся и сопи тихо в две ноздри! Иначе ни копыт, ни костей от тебя не останется. Вид у тебя усталый донельзя, Данилов, если хочешь – заваливайся на кушетку и спи, днем уходить легче. Головин, поди, уже город перекрывать начал. Связей для этого у него достаточно.

– Связи... Алина, у тебя есть выходы на базы данных ГАИ?

– Естественно.

– Я запомнил машину. И номера.

– Машина – угонная, номера – фальшак.

– Я и сам так думаю, но нужно прокрутить одно предположение.

– Любой вход в их базы данных сейчас жестко контролируется. А «наследить» мне при таких поганых делах, сам понимаешь, не хочется. – Ланевская задумалась на секунду. – О'кей. Раз ты такой неугомонный. – Ланевская склонилась над телефоном, быстро набрала цифры номера. – Только тебе, Данилов, это обойдется в литр «Хеннеси». Понятно, когда найдешь работу.

В трубке отозвались после восьмого гудка.

– Игоречек? Тут у меня сидит один хороший человек. Журналист. Просыпайся, милый, просыпайся, все очень срочно и очень серьезно. Нет, он будет сам задавать вопросы, а ты, пожалуйста, прояви свои лучшие качества. Две полосы твоих. Я сказала: две. Подожди секундочку. – Ланевская повернулась к Олегу:

– Держи. Он сам не журналист, но поставляет материалы Гриневскому и Кулику. Из них те и варганят свои статейки о злом криминалитете. Расплачиваются за информацию скрытой рекламой. Он приносит уже готовые статьи, мы – размещаем.

– Телефон «грязный»?

– Его? Как шнурок от болотного сапога. Но сейчас он не дома. А я, ты знаешь, на хорошем счету. С генералами общаюсь. Они своих не слушают.

– Это почему же?

– Боятся сами ляпнуть что-нибудь невпопад: при нашей тоталитарной демократии язык – враг народа. Особенно для чиновных. Все, Игорек уже замучился музыку слушать. Держи.

Ланевская нажала клавишу телефона.

– Что вас интересует? – услышал Олег чуть хриплый со сна голос.

– Меня интересует «форд-скорпио», не новый, серого цвета. Меня интересуют люди, которые могли бы решиться на крайне дерзкое похищение, и притом воспользоваться именно такой машиной.

– Насколько дерзкое?

– Исключительно. Никто из крупных авторитетов на это просто не пойдет, потому что шансов остаться в живых нет.

– А гордые горцы?

– В наших палестинах?

– Ну да, ну да... Наезд «в уровень»?

– Невозможен.

– Что так?

– Высоко карабкаться.

– Как вас зовут?

– Олег.

– Почему вас это интересует?

– Человека похитили после того, как он покинул мою квартиру. Этой ночью.

– Причина веская.

– Весьма.

– Это девушка?

– Д-да.

На том конце провода повисло напряженное молчание.

– Если я правильно все понял... На такое похищение не решится ни один здравомыслящий уголовник. Да и тупой тоже. Почему вы решили, что его провернули именно бандиты?

– Как раз потому, что на это не решится ни один здравомыслящий человек вообще. А тупого бандита легко сыграть.

– Разум им заменяет инстинкт самосохранения. Поверьте, Олег, это очень действенная штука.

– Жадность губит. Дело представили как пустяшное, деньги предложили большие.

– Логично. Ну что ж... Глупых ничейных отморозков в Княжинске не осталось вовсе после зачисток прошлого года. И милиция, и служба безопасности избавились от конкурентов. А вот в районах «спортсмены» продолжают жить с местными властями душа в душу. Так что этих вот ребятишек вполне можно было заинтересовать деньгами.

– И потом списать вчистую.

– Именно так. Что у вас есть еще, Олег, кроме марки машины?

– Номер.

– Думаю, ничего нам это не скажет, но диктуйте. Я включу компьютер.

– Олег, но ведь это же глупо, они наверняка сменили номера... – нервно заговорила Ланевская.

– Если ребятишек зарядили втемную, их не посвящали ни в какие детали.

Абсолютно. – Лицо Олега напряглось, он произнес, словно додумывая вслух мысль:

– И они делали все, как привыкли, по уже отработанной схеме.

– Есть, – послышался в трубке голос Игоря. – Автомобиль «форд-скорпио», трехлетка, зарегистрирован на Сердюка Ивана Яковлевича, пенсионера. Не по пенсионеру такая тачка, скорее доверитель, но адрес запишите... Проживает по улице Днепровской, дом пять, квартира одиннадцать.

– С таким же успехом его автомобиль могли просто угнать. Или свинтить номера, – снова подала голос Ланевская.

– У вас все? – осведомился на том конце провода Игорь.

– Пока да.

– Спасибо тебе, Игоречек... – забрала трубку Ланевская.

– Да пока не за что. Передай своему другу, будет что, пусть звякнет.

Сориентируем.

– Передам. – Ланевская положила трубку, повернулась к Олегу:

– Ну что, Аника-воин?

– Другой ниточки нет, потянем эту. Придется обеспокоить пана Сердюка. Тем более уже утро. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля...» – пропел Олег, продолжая напряженно о чем-то размышлять. Закончил:

– В этом главная проблема здешней государственности.

– Ты о чем?

– Нет Кремля. Нет, и все тут.

– Тебе все же нужно вздремнуть, Данилов. Ты бредишь.

– Отнюдь. Следи за мыслью: нет Кремля, нет исторической традиции государственности, нет цели государственного строительства, нет геополитической стратегии, нет национальной идеи, нет будущего. Оттого и беды. – Олег чиркнул спичкой, прикурил, спросил безо всякого перехода:

– Как думаешь, Алина, где у нас девчонку спрятать можно надежно и быстро?

– Надежно и быстро?

– Да.

– На кладбище.

Олег помрачнел.

– А ты в нее всерьез втюрился, Данилов, – погрустнев, произнесла Ланевская.

Олег ее, похоже, даже не расслышал. Поднялся:

– Мне пора.

– Да тебя уже здесь нет... – Алина вздохнула, сказала еле слышно:

– Данилов... Ты гонишься за тенью.

– Что? – переспросил Олег.

– Ты за тенью бежишь. Того, что ты ищешь, наверное, и нет вовсе.

– Ты о чем, Аля?

– О любви. – Ланевская снова вздохнула, голос ее дрогнул. – Как жаль... И все-таки... Не нарвись на пулю, Олежка. Без тебя в этом мире станет совсем пусто.

Олег только кивнул, думая о чем-то своем, пробормотал какие-то слова благодарности, вышел и ринулся вниз по лестнице. Алина прислонилась к двери с другой стороны, потерлась щекой о шершавую кожу обивки, застыла так и даже сама не сразу поняла, что плачет.

Глава 47

Улица Днепровская находилась на другом конце города. Когда Олег подъехал к нужному дому, уже совершенно рассвело.

Данилов поднялся на поскрипывающем тросами лифте на четвертый этаж.

Квартира одиннадцать. Дверь была хлипкой, неопрятной, да и замкнута была на замок-защелку начала семидесятых. Выбить ее можно было даже не ногой – тычком.

Данилов нашел пимпочку звонка, нажал, руку дернуло током, но резкий, неприятный звук разнесся-таки по квартире. Молчание. Олег чертыхнулся про себя, нажал на самый край кнопочки. На этот раз звонок верещал долго и очень отвратно. За дверью послышались шаркающие шаги, сиплый голос спросил настороженно:

– Чего надо?

– Шоколада.

– Кто это?

– Милиция.

– Мы не вызывали.

– Мне нужно поговорить с Иваном Яковлевичем Сердюком. На его машине совершен наезд на пешехода.

Дверь распахнулась. В проеме стояла заплывшая нетрезвая баба лет сорока.

– Какой наезд, начальник, папашка и водить-то толком не умеет.

– Он сейчас дома?

– Папашка вообще здесь не живет. Тока прописан.

– А где живет?

– В Славинске. У какой-то бабенки.

– Адрес знаете?

– А на кой мне?

– Есть телефон?

– Нету. Частный дом, откудова там телефон, в районе?

– Я имею в виду ваш домашний. Есть?

– Ну.

– Мне нужно позвонить.

Баба вздохнула:

– Послать бы тебя... Вы разберитесь уже по совести: нет у папашки никакой машины. Да и на кого он наедет, когда не просыхает уже лет двадцать?

– Разберемся.

– Машка, кто это? – Из вороха простыней на кровати показалась всклокоченная голова.

– Мент.

Мужик в постели замер, укрывшись с головой. В квартире кисло пахло брагой и перегаром. Данилов подошел к телефону, набрал номер Игоря. Трубку взяли сразу.

– Это Данилов. Меня интересует Славинск.

– Секундочку... Ага. Есть там бригадка, под нею вещевой рынок, пара заправок. Судя по всему – в доле с местным главой администрации. Руководит бригадой Борис Михайлович Борисов, среди своих известен как Барбарис. Жесток, жесток, но среди деловых не в авторитете: поговаривают, девок за бугор сплавляет, а шмаровозов любой масти они, мягко говоря, не жалуют. Влияние ограничивается пределами района. Адресочек имеется, даже три.

– Диктуйте, я запомню.

До Славинска Данилов добрался через час. Упомянутый Барбарис квартировал в вычурном особняке, перестроенном из обычного дома: сверху нагородили этажа эдак полтора, как водится, в готическом стиле, ну и, конечно, башенку прилепили.

Если чего и не хватало уплюевскому баронету и эсквайру, так это витиеватого герба на фасаде и пушки в огороде.

Олег притормозил. Никакого передвижения во дворе он не заметил. Зато заметил кнопочку звонка прямо над воротами. Но входить незваным гостем к таким хозяевам лучше быстро и по возможности сюрпризом. Он проехал чуть Дальше, припарковал машину, прогулочным шагом прошелся вдоль периметра ограды, выбрал место, где его совершенно не было видно с дороги, залез на цоколь, подпрыгнул, подтянулся и, кое-как перемахнув острые кованые прутья, приземлился во дворе.

Замер. По всем понятиям должен был показаться какой-нибудь маститый песик-оглоед, снаряд на ножках – бультерьер или серьезно-одухотворенный ротвейлер, но слава богу, не показался. Наверное, хозяин предпочитал хомячков.

Данилов оказался перед дверью, сработанной из литого стекла и забранной такой же литой, под стать ограде, фигурной решеткой. Звонок гулко прозвучал в доме.

За стеклом показался силуэт. Человек двигался столь легко и привычно, что Олег счел за благо отступить в сторону. Дверь распахнулась, на пороге появился парень чуть выше среднего роста, подтянутый, стриженный «а-ля спецназ»; он тупо смотрел на ворота и, не обнаружив за ними посетителя, собрался было ретироваться и дверь захлопнуть, как Олег материализовался из-за приоткрытой створки и деликатно кашлянул.

Парень повернулся, голова его резко дернулась назад от неуловимо хлесткого удара, и он мешком свалился навзничь. Данилов успел подхватить незадачливого стража под мышки, пока тот не коснулся пола, затащил в прихожую и аккуратно уложил у стены, стянув руки сзади висевшим тут шнуром.

Из просторного холла прямо на Данилова таращился красноватыми стеклами-глазками кабан-секач; запечатлен таксидермистом он был в самой угрожающей позе и был, по-видимому, призван демонстрировать званым гостям дружелюбие и добросердечие хозяина со сладким именем Барбарис. Ну а поскольку Олег гостем не был, то и кабан произвел на него впечатление не большее, чем вешалка в углу: у англичан вообще, говорят, в каждом шкафу по скелету.

Данилов миновал холл, мельком заглянул в две прилегающие комнаты. Пусто.

Услышал: откуда-то сверху раздавались характерные щелчки: хозяин «гонял шары».

И пусть его: игра почти интеллектуальная, но результат немедлен. Если что и лучше успокаивает нервы, так только рубка дров или успешная стрельба по хаотичным мишеням. Разумеется, из знакомых пистолетов.

На верхний этаж вела витиеватая деревянная лестничка, наверняка скрипучая, как кровельное железо. Ну да выбирать не приходилось.

Лестницу Данилов одолел в четыре прыжка, открыл дверь в бильярдную.

– Ты чего, Бутик, как макака скачешь? – процедил сквозь зубы хозяин, нацеливаясь кием в очередной шар. Щелчок, шар с хрустом впечатался в лузу и повис в сетке-мошонке. – Кого там черти принесли... – начал он, повернулся к Данилову и замер озадаченно.

Олег улыбался хищным оскалом волка; глаза оставались спокойны и холодны.

– Извини, Барбарис, что без приглашения, но такой уж выпал расклад.

Боря Барбарис был худ, высок, поджар, жилист. Единым взглядом он окинул средненькую фигуру Данилова, успокоился, а если тревога и осталась – от даниловской недружелюбной ухмылки, то ее Борисов запрятал далекохонько, и лишь стилетный блеск крохотных, как у крысы, глаз выдавал его потаенное беспокойство.

– Ты кто такой? – спросил он неожиданно высоким голосом.

– Прохожий. Шел мимо, заглянул. Вопрос жизни и смерти.

– Вопрос смерти, говоришь? – Барбарис растянул губы в улыбке, обнажив длинные лошадиные зубы. – Чьей?

– Твоей.

– А-а-а...

Он аккуратно положил кий и теперь шел к Олегу, продолжая улыбаться и протягивая ладонь, как для рукопожатия.

От летящего бритвенного лезвия Данилов уклонился кивком, хотя бросок левой был сделан мастерски. Не мешкая Борисов ударил правой в голову; Олег ушел нырком, поймал руку нападавшего, слегка подвернул запястье и дернул чуть в сторону. Барбарис с маху рухнул на колени, получил кажущийся очень легким тычок в затылок и завалился на бок. Мир виделся ему теперь затянутым слезливою пеленою, боль пульсировала жарко, но дело даже было не в этом: его, Борю Борисова, шваркали по ковру в собственной бильярдной собственного особняка, как безродного сявку, и это в его же городе!

Он хотел вскочить, но, казалось, бетонная плита легла ему на руку, сковала болью, вывернула, притиснув лицо к полу.

– У нас мало времени, мой сладкий сахар. И у меня немного, а у тебя – так совсем нет.

Бориса душила злоба, но все бранные слова застывали в сведенной спазмом глотке; казалось, долговязое, жилистое тело его просто-напросто скрутило в замысловатый узел, и, стоит лишь пошевелиться, ткани и сухожилия начнут рваться с противным треском, а печень, селезенка, кишки просто полопаются от дикого напряжения.

– Ты понял, как будешь умирать, если что?

Борис промычал невнятное.

– Ну и ладушки. Отвечать быстро, коротко, внятно. Куда дели девчонку?

– Какую...

Данилов сделал неуловимое движение, зажав пленнику рот. Когда тот поднял лицо, оно было белым от боли.

– Повторить?

– Нет.

– Куда дели девчонку?

– В дурдом.

– В какой дурдом?

– В областной.

– Отделение?

– Шестое.

– Почему туда?

– А там их никто не ищет.

– Ну да. Кладбища мозгов. Ее кто-то охраняет?

– В отделении?

– Да.

– Нет. А зачем? Сонников ей доктор Вик вкатил, дрыхнет девка сейчас без задних ног и сны приятные смотрит. А как проснется – снова к папочке.

– Вообще никакой охраны?

– Ну, есть там двое пацанов, не в самом отделении, рядом, на поселке, в машине. Вроде как дежурят. Вдруг чего.

– Вооружены?

– Только у Матроса ствол. Они не для дела, скорее так, для порядку и душевного спокойствия.

– В смысле?

– Ну, чтобы девку никто не выдернул.

– У Матроса сотовый есть?

– А как же.

– Диктуй номер.

Данилов подобрал с ломберного столика мобильный, набрал номер. Семь гудков, восемь, десять.

– У него всегда телефон с собой?

– А то. «Поводок», положено.

– Что не отвечает?

– Пес его знает.

– А знание – сила, а?

– Чего?

– Ты знаешь, кто та девчонка?

– Подруга какого-то крутого.

– Какого?

– Мне зачем это?

– Тебе заказали ее похищение?

– Ну.

– Кто?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Пацанчик один, Рубик, подошел, сказал, люди интересуются, чтобы девку взяли тихонько и подержали дня три. Так что заказчика я и не видел. А с Рубиком уже раньше работал. Да это... вроде и не похищение вовсе, а так... подержали, вернули.

– А если потом спросят?

– Кто у нас на «потом» загадывает?

– Скажешь, «работа такая»?

– А чего? Нормальная работа.

– И деньги хорошие... Гарантированная предоплата?

– Ну.

– Сколько?

Борис почмокал губами.

– Сколько?!

– Две сотни штук.

– "Зелени"?

– Ну.

– Цена не смутила?

– А чего...

– Раньше подобное бывало?

– Пару раз.

– Но цены скромнее были?

– Ясное дело.

– Чего ж ты не поберегся, не выяснил ничего?

Борис промолчал.

– Жадность фраера сгубила. Слышал поговорку?

– Слышал.

– Мог бы легко «лимон» запросить. Или пять.

– "Лимон" никто не заплатит. А башку отвернут.

– Башку тебе отвернут по-любому.

– Ты меня убьешь?

– Сказать, кого ты зацепил?

– Как знаешь.

– Эта девушка – Дарья Головина., -Кто?..

– Дочь Папы Рамзеса. Принцесса.

Лицо Бори Барбариса побелело как мел. Он несколько раз глотнул, дернув кадыком, а лицо из белого сделалось серым.

Глава 48

Борис помолчал, потом сказал тихо:

– Отпусти. Не побегу. Я покойник?

– Отчасти.

Глаза Бориса зажглись надеждой.

– Я сам за ней съезжу. Сейчас спит, наверное. Забирай. Папе Рамзесу ее передашь, а обо мне никто не услышит. Никогда. А? – Парень облизал разом пересохшие губы. – Денег хочешь?

– Кто ж денег не хочет.

– Я достану. Только не убивай.

– Кто такой Рубик?

– Барыга один.

– Кавказец?

– Нет. Местный.

– Почему Рубик?

– Да он квадратный. Кубики такие раньше в моде были.

– Имя?

– Вася Кузык.

– Здешний?

– В Княжинске он живет.

– Адрес. Телефон. Борис назвал.

– Дашу обкололи наркотиками?

– В машине ей «спейса» нюхнуть дали. Это вроде хлороформа, но понадежнее.

А там – доктор Вик должен был девчонку успокоить. Он мастак. Договоренка была, что мы подержим ее денька три, потом заберут.

– Кто?

– А мое какое дело? Я не спрашивал. – Борисов застекленел глазами, сказал в сердцах:

– Сколько раз такое крутили, и схема отработана, а тут... – вздохнул:

– Рубика мочить будешь?

Данилов молча скривил губы в усмешке, и усмешка эта была жутковатой.

– Тебе меня... заказали? – спросил Борисов.

– Ты сам себя заказал.

– Ну погоди, братан. Договоримся. Сто штук хочешь?

– Лучше двести.

– Нету у меня здесь двухсот. А сто – есть. Даже сто пятнадцать. Забирай, и расстались, а? Перед Рамзесом отчитаешься, я дом запалю... Бутика ты убил?

– Охранника?

– Ну.

– Нет.

– Ну и не бери в голову, я добью. Потом сожгу, он комплекции не моей, а роста одного, кто там поймет на горелом, а? д я слиняю. Так, что никто никогда.

– Ты добрый.

– Сколько тебе заплатили? Десятку? Двадцатку? Я сотку дам. Сейчас.

– Давай.

– У меня не в этой комнате. В спальне, в сейфе. Сам ты сейф не найдешь. Да и не откроешь. Отпусти, а? Я тебе не нужен. Тебе нужен Рубик. Это он принес заказ. Через него ты узнаешь, кто под Папу Рамзеса роет. А я – что? Так, мелочь мелкая. Ну что, договорились?

– Почти. – Данилов отошел в сторону, вытащил конфискованный у Корнилова пистолет. – Только без глупостей и резких движений.

– Да понял я, не дурак. Тебя по повадке видно.

Они вышли из комнаты, перешли через узкий коридор в спальню. Телефон на тумбочке запиликал часто и требовательно. Барбарис вопросительно посмотрел на Данилова.

– Поставь на громкую связь, – велел Олег. Барбарис кивнул.

– Да?

– Боря? Барбарис?

– Слушаю, Макеша, что?

– Марата кончили.

– Что?

– Убили Марата.

– Кто?

– Я знаю? Машина его за рынком. В ней Марат мертвяк мертвяком. Полбашки нету. Отстрелили.

Барбарис покосился на Данилова. Спросил сквозь зубы:

– Что, менты уже приехали?

– Нету никого, рано еще. Его машина у дома Ленки Малышевой стоит. Я мимо проходил, заглянул. Ну и тебе звонить сразу. Че делать-то?

– Ничего. Сам приеду, разберусь.

– Во. Отлично. Пацаны, которые дежурные, через полчаса к Рынку начнут подгребать. Может, мне собрать их?

– Сказал: сам приеду. Тогда решу.

– Понял.

Барбарис отключил аппарат, снова покосился на Данилова-Давно Марата кончил?

– Тебе какая разница?

– Ты и меня грохнешь, когда сейф открою?

– А ты сам подумай.

– Грохнешь. Оно надежнее.

Ссутулившись, Борис понуро присел на кровать. Телефон снова зазвонил.

Хозяин нажал кнопку громкой связи.

– Боря? Это Светлана. – Голос у женщины был визгливо-истеричный, и дышала она часто, словно на бегу.

– Светлана? Какая Светлана? – спросил Борис, едва разлепляя серые губы.

– Мятлева. Врач из «санатория». Тут такое у нас! Тут – Не части, дура!.. – рявкнул Борис, снова покосился на Данилова. – Давай по порядку.

– Ага. – Слышно было, как женщина, переводя дух, всхлипнула. – Девки сбежали у нас. Трое. Одна из них – та, которая, которую...

– Понял, – оборвал ее Борис, мельком глянул на Данилова, лоб его обметало испариной. Послышался женский плач.

– Ты чего воешь?

– Страшно. Девки сбежали. А троих – убили.

– Кого?

– Доктора Вика. И двух санитаров тоже. Один – Студент, как зовут его, я не помню, он в отделении у Вика подвязался, другой – из третьего отделения, Гнутый, это у него фамилия такая. Ему гвоздь-сотку в висок вогнали. Да и Вика со Студентом – ножами попластали в лоскуты. – Женщина всхлипнула. – Психи, что ли, какие объявились, или мстят за кого? Мне-то что теперь делать?

– Милиция приехала?

– Нет еще. Но вызвали. Что мне делать, Борис?

– Про девчонок кто-то знает? – спросил Данилов.

– Что? – испугалась женщина, услышав незнакомый голос – Про девчонок сбежавших кто-то знает?

– Кому до них теперь дело?

– Про них молчи.

– Борис, ты где? Кто это? Данилов скривился, кивнул Борису:

– Представь меня.

– Это мой приятель. Твое дежурство кончилось?

– Да.

– Ну и вали оттуда. И лучше – подальше. В село, к бабке, к тетке, к едрене фене, но подальше, поняла?

– Ага. Поняла.

– И раньше чем через месяц не объявляйся, если жизнь дорога.

– Ой, – севшим голосом произнесла женщина.

– Не ойкай. Ноги в руки и – мотай.

– Ага.

Слышно было, как женщина бросила трубку, словно ядовитую змею.

Борис повернулся к Данилову:

– И что теперь?

– А сам как думаешь?

– Зачем Папе Рамзесу зачищать моих людей? Так грубо и в такой спешке? При его-то возможностях?

– А ты не глуп.

– Ты много видел у глупых таких домов?

– Да всяко.

– Зачищают не ваши?

– Нет.

– Тогда – люди заказчика работают. Того, что Принцессу велел умыкнуть.

Слушай, а она точно Принцесса?

– Ты еще сомневаешься?

Борис вздохнул:

– Уже нет, – помедлил, произнес:

– Не убивай меня. Деньги ты получишь. Дай мне за это шанс.

– На что?

– На жизнь.

– Шанс у тебя уже был. – Данилов замолчал, жестко сложив губы, добавил:

– У каждого из нас был свой шанс. Но он никогда не повторяется дважды.

– Я уеду. Далеко. Совсем далеко. И жить буду иначе.

– Это вряд ли. Свое прошлое мы носим с собой.

Борис подошел к окну, взял с подоконника пачку, вставил между губ сигарету, чиркнул колесиком зажигалки.

Звон и хруст слились в один звук, голова Бориса дернулась, и он мешком рухнул на покрытый ангорским ковром Пол. В стекле, украшенном витражом, появилась маленькая дырочка, от которой паучьими лапами ветвились треки.

Данилов рывком перемахнул в другой конец комнаты. Снова раздался треск стекла, и пуля впилась в ножку кресла, откусив от нее длинную щепу. Соседний дом был метрах в сорока не меньше. И – на западе. Это был шанс. Хороший. Люди когда речь идет об их возлюбленной жизни, склонны всегда преуменьшать свои шансы. Особенно постфактум. «Шанс выжить был один из миллиона!» Ерунда. Шансы всегда – один к одному. Или выживешь, или нет.А снайпер – серьезный противник. Но не безнадежный. Данилов замер. Подобрал тапку, метнул в вазу на столике. Ваза упала, покатилась по столу и свалилась на пол. Снайпер никак себя не проявил.

Значит, не из слабонервных. И стреляет только наверняка.

Данилов подполз к подоконнику, отыскал на полу шнур, потянул. Тяжелые портьеры сошлись наглухо. Быстро подполз к трупу. Вытащил из кармана брюк ключи, бумажник с двумя кредитками, подобрал отключенный мобильный, выдвинул ящик прикроватной тумбочки, к которой покойный так навязчиво стремился. Толстая пачка долларов, перетянутая резинкой. Еще две, свернутые в рулончики, но пожиже. Так сказать, жалованье доверенным лицам. И – пистолет, конечно.

Итальянская полицейская «беретта» с длинным хоботом профессионального глушителя.

Послышался звон стекла по подоконнику, в дырочках, пробитых пулями, заплясали пылинки в длинных лучах света. Обе пули попали в стену близ плинтуса и увязли в ней: стена под слоем штукатурки была деревянной. Человек с винтовкой на верхнем этаже соседнего трехэтажного особнячка явно просил нервных удалиться. По крайней мере, из комнаты. А что это означает? Только то, что «нервных» уже ждут «на номерах», внизу. Одно радует: шансы не изменились. Они никогда существенно не меняются. Или живой, или мертвый.

Глава 49

По лестнице Данилов не пошел: уходить тем же путем, что появился при таких навязчивых проводах, слишком хлопотно. Он проскочил коридор, вернулся в бильярдную, окна которой были занавешаны наглухо, осмотрелся: в глубине комнаты маленькая дверца. Подошел. На замке. Что там хранил покойный? Или – пионерская привычка все запирать от лихих людей? Ни один из ключей покойного Бори к замку не подходил. Мудрить некогда.

Данилов выстрелил из «тишака». Пуля попала в сердцевинку замка. За дверью оказалась маленькая винтовая лестничка. Данилов скатился по ней в крохотную персональную котельную. Еще одна дверь. Не заперта. Гараж. В гараже мирно дремал громоздкий, как катафалк, «ровер». Стекла тонированы вглухую. Сам гараж открывался электронной системой. Можно было бы, как показывают в боевиках, выскочить на джипе прямо на супостатов, громыхая и постреливая во все стороны, но тотально не попадают «охотники» только в кино. А при наличии работающего снайпера такая лихость даже и лихостью бы не была – просто самоубийством.

Данилов быстро прошел по гаражу, нашел то, что искал, с помощью тесака и пружины сотворил с педалью газа немудреные изменения, заклинил руль, отделил от связки ключ зажигания, забрался в автомобиль, завел, привел пультом в движение подъемный механизм гаражной двери, выскочил, захлопнул дверцу машины. Пустой «ровер» двинулся к выезду из гаража. Олег ринулся в котельную, заблокировал дверь, взлетел по лесенке, проскочил бильярдную, вернулся в спальню, подошел к портьере и затаился за нею, наблюдая в отверстие, столь любезно пробитое чужой пулей. Мозг Данилова работал сам собой, рассчитывая отклонение пули при столкновении со стеклом. Из «тишака» попасть проблематично, на сорок метров «полицай-беретта» с глушаком сработает впустую. Олег приготовил «смит-и-вессон».

Автомобиль выехал из гаража самокатом, шторка на приоткрытом окне третьего этажа соседнего дома дернулась, и снайпер влепил две пули подряд в крышу движущегося «ровера». Нервы. Когда цель близка, человек забывает об осторожности. Данилов поймал размытый силуэт в черную рамку прицела и плавно спустил курок. Выстрел щелкнул бичом, снайпер кувыркнулся в комнату, но Олег этого уже не видел.

Подхватив «тишак» в левую руку, он скатился по центральной лестнице, оказался в холле, подбежал ко входной двери, привязанный им охранник продолжал лежать в той же позе, лицом вниз, вот только затылок его был проломлен пулей и вокруг головы натекла небольшая, кажущаяся черной, лужица. Данилов затаился за косяком.

Безликий человечек влетел в комнату, наставив пистолет на лестницу. Олег выстрелил дважды. Тяжелая пуля попала в бедро и сбила вбежавшего с ног, вторая – раздробила правое предплечье у локтя, и он лишился сознания: болевой шок. К профессии он уже не вернется. Смерти не служат калеки.

Олег снова пересек дом, на этот раз оказавшись в гостиной выходившей на широкий балкон. Его он проскочил и замер за длинным ящиком густой декоративной зелени.

Машина нападавших была припаркована чуть в стороне. За рулем стойко сидел водитель. Данилов ждал.

Напарник снайпера показался из дома напротив, уложив на плечи раненого стрелка. Водитель двинул автомобиль в их сторону. Олег прицелился, уложив пистолет-"тишак" на каменный парапет, и спокойно спустил курок. Человек с раненым на плечах словно споткнулся и упал. Пуля попала в голень. Водитель действовал профессионально: он перекрыл автомобилем сектор обстрела, дав возможность раненым заползти в салон; сам же показался из верхнего люка и открыл из коротенького «скорпиона» с глушителем плотный огонь по парапету балкона. Пули взметнули целые фонтаны земли, срезали несколько декоративных деревьев и свалили прямо на балкон две кадки. Как толь-ч ко огонь прекратился, Данилов выглянул и увидел удаляющийся хвост автомобиля. Стрелять вслед было можно, попасть – нельзя. Через пару секунд автомобиль свернул в проулок и скрылся.

Данилов .ринулся в дом, вбежал в холл и упал навзничь: левую сторону лица обожгла острая боль. Он услышал выстрел и – провалился в беспамятство.

...Олег бежал сквозь душную мглу, длинная трава спутывала ноги, и ему приходилось продираться сквозь ее стебли, словно сквозь сеть. Тяжелые, сладко-гнилостные ароматы орхидей душили, дыхания не хватало, сердце, казалось, выпрыгивало из груди, но он бежал и бежал, раздвигая заросли, становившиеся все гуще, туда, к девчонке на берегу, стоявшей там нагой и беззащитной перед несущимся на нее беззвучным смерчем... Он добрался до песка, но песок оказался зыбучим, он затягивал, и каждый шаг давался невероятным усилием воли. Он попытался бежать по кромке воды, но и теперь его ноги вязли, а вода скатывалась с ног каплями прозрачной ртути. А потом капли делались твердыми и превращались в камни. В красные, точно сгустки запекшейся крови, в зеленые, словно пролежавшее несколько лет под накатом прибоя бутылочное стекло, в белые, желтые, синие... Они вовсе не были красивыми, эти камни, это были настоящие природные сапфиры, рубины, изумруды и, конечно, алмазы – белые, голубые, красные, желтые... Они ждали огранщика, чтобы явить миру свою вечную, неповторимую красоту, чтобы... Олег запнулся, упал навзничь, чувствуя, как тяжелая, удушливая волна накрывает его с головой, а когда поднял голову – не увидел ни песчаного пляжа, ни темной густой зелени позади... Смерч разметал все, выжег до коричневой окалины, и ему казалось, что он чувствует во рту вкус этой окалины, и это был вкус крови...

...Данилов очнулся. Машинально коснулся щеки, ладонь оказалась мокрой, но это была не кровь. Олег сморгнул слезы, повел рукой чуть выше и вздрогнул: пуля рассекла кожу на виске, как тогда, только тогда его беспамятство продолжалось почти час. Он слышал крик девчонки и потом – тихий, непонятного тембра голос, повторявший монотонно: «Мир не изменился. Добрые дела наказуемы».

Раненый слишком быстро пришел в себя и попытался застрелить Олега; теперь он лежал на спине и смотрел в потолок пустыми зрачками. Данилов не знал, когда успел выстрелить; инстинкт самосохранения и вбитые накрепко навыки заставили тренированное тело сделать все правильно даже тогда, когда обожженный пулей висок отправил сознание в черный провал бреда.

Олег встал, опасаясь, что слабость и беспамятство вернутся. Выскочил из дома, пробежал до оставленной в проулке машины, сел за руль и поехал прочь. На ощупь он вытащил пачку сигарет, но прикурить на ходу не смог: руки дрожали, а губы плясали так, словно начался приступ жестокой, сводящей с ума тропической лихорадки. Олег тормознул у обочины, кое-как прикурил и в три затяжки прикончил сигарету. Закурил следующую и спалил ее так же скоро. Олег понимал, что остался жив только по прихоти случая. Он нарушил основной принцип схватки: не оставлять за спиной противников. Живых.

Данилов закрыл глаза. Мысли текли сами по себе с вялой леностью; они словно покачивались на густых мерных волнах...

Мир иллюзорен. И мир наших фантазий, и тот обыденный мир, что качается в теплых восходящих потоках нагревающейся земли там, за стеклом машины. Для большинства живущих в этом маленьком городке он тих, покоен, размерен, нетороплив, полон запахов жилья, теплой разогретой пыли, липового цвета... А для него – это территория боя, которого он не желал и к которому не стремился в своем мучительном уединении... Но жизнь, наверное, мудра: если тебе суждено покорить вершину, обстоятельства подведут тебя к подножию горы, а вот карабкаться по тропе ты будешь сам. И вовсе не потому что других путей нет: совсем рядом, в шаге, – дорожка сбегает вниз в сонную долину, укрытую дымами чужих очагов и тиной устоявшегося единообразия, но ты ее просто не заметишь. И пойдешь по другой – вперед и вверх. Не потому, что иного пути нет: его нет для тебя.

Глава 50

– Третий вызывает первого.

– Первый слушает третьего.

– Устранения по группе "Б" проведены успешно. Группа "Б" ликвидирована полностью.

– А отчего такой похоронный голос?

– Возникли осложнения. У нас потери. Трое «трехсотых» один «двухсотый».

– Эти шавки оказали сопротивление?

– Нет. Они устранены чисто. Но в доме был реальный профессионал.

– Кто-то из бойцов Борисова?

– Нет. Его бойцы – полное тряпье. Этот пришлый. Он сумел прицельно снять снайпера и ранить еще двоих. Пришлось срочно уходить.

В эфире повисло молчание. Потом третий добавил:

– Я его слабо рассмотрел, но... Мне кажется, он чем-то похож на разыскиваемого журналиста.

– Кажется или похож?

– Похож.

– Дела. И он разговаривал с Борисом ?

– Возможно. Но уверенности, что это именно журналист, У нас нет.

– У меня есть такая уверенность. Огневой контакт был тихим?

– Абсолютно.

– Тогда это был журналист.

– Может, и так.

– Одно меня смущает...

– Да?

– Почему так мало убитых?

– Как попал.

– Сдается мне, если этот парень работает на поражение, то это – поражение.

Значит, он не хотел убивать. Решил быть милосердным. Решил, что для него война уже кончилась. Или что это уже не его война? Какое заблуждение! Чужой войны не бывает. А «человеколюбие» в бою – это хуже, чем слабость. Это самоубийство. – Молчание на этот раз было более долгим. – Где вы, третий?

– На резервной точке.

– Оставайтесь там. Конец связи.

– Есть.

– Первый вызывает второго.

– Второй слушает первого.

– Что с девчонками?

– Ищем. Люди расставлены на авто-и железнодорожных платформах всех прилегающих к больнице местечек.

– Девки могли уехать и автостопом.

– Да. Могли.

– Но у папы Принцесса так и не объявилась. Что это означает?

– Спрятались где-то. Или – их спрятали.

– Вы выяснили, что за девки сбежали вместе с Принцессой?

– Детдомовские. Ни кола ни двора.

– У детдомовских вполне могут быть дружки. К тому же они легки на контакт.

Но раз Принцесса нигде не объявилась... Да, они прячутся. Где могут спрятаться девочки ночью? – Где угодно. Рядом лес. Самое надежное.

– Не для испуганных малолеток. Там невдалеке дачный поселок... Сколько у вас свободных людей, второй?

– Двое. Только те, что со мной.

– Катите в этот поселок и утюжьте его вдоль и поперек! Чувствую, они там.

– Там более тысячи домиков и все похожи, как близнецы. Если девчонки затаились, мы можем кататься там до снега.

– Женщины любопытны, а девчушки – любопытны втройне. Именно это «святое» чувство заставляет даже добропорядочных женщин падать в объятия к самым сомнительным ловеласам.

– Нам что, дебилами нарядиться и брейком пройтись по поселку?

– Почему нет? Включай стереосистему на всю, что-нибудь ритмичное, своего напарника – через люк наверх с голым торсом, парень он рельефный, как с рекламного ролика. Пусть изобразит разбитного тинейджера. Бутылку в руку, барабан на шею, пилотку на голову. А сам внимательно следи за окнами. Девки если и не повыскакивают, то уж посмотреть, что деется, обязательно захотят. Я пришлю еще двоих на машине, будут вас страховать – С тремя девками мы сами справимся.

– Не о них речь. У вас есть фото журналиста?

– Да.

– Похоже, наш приятель в Славинске. И вполне возможно объявится в поселке.

Он крепко потрепал группу третьего. Я не хочу, чтобы с вами случилось то же.

Группа четвертого будет вас прикрывать. Журналиста по обнаружении уничтожить.

Сразу.

– Есть. Девок захватить?

– Нет. Ситуация изменилась. Слишком много грязи. Зачищайте всех.

– Принцессу тоже?

– Да, второй?

– Но если...

– Вы поняли приказ?

– Так точно.

– Выполняйте.

– Есть.

– Войны без убитых не бывает. И лучше, если тебя среди них нет.

Глава 51

Городок еще только-только просыпался, глядя в знойный летний день стеклами веранд и разинутыми ртами распахнутых окон. Никто ничего не услышал, даже соседи: один из домов, тот, откуда вел огонь снайпер, был пуст; в остальных ничего не заметили по причине раннего часа. Перестрелка была тихой, как подводная охота: самые громкие звуки при ведении огня из оружия с профессиональными глушителями – это лязганье затворов и звон выбрасываемых гильз. Если бы не вышло неувязки с Даниловым, ликвидаторы могли бы старательно их подобрать и исчезнуть бесследно, как раннее облачко под восходящим солнцем.

Данилов тормознул на выезде из города у киоска рядом маленьким полупустым автовокзалом, купил автомобильную крупномасштабку, уселся за руль и развернул карту.

Так, Дашу привезли в сумасшедший дом, обкололи снотворным, она убежала вместе с двумя девицами.

Вопрос номер один: кто-то помог Даше Головиной или вся ситуация развивалась спонтанно? Если бы она исчезла одна, то, скорее всего, первое; к тому же жесткая зачистка людей Бориса, замаскированная на скорую руку под деяния психопата... Вывод: ситуация действительно развивалась сама по себе, девчонки сбежали. Тогда – где они? Еще одно: Даша не связалась с отцом, иначе ребяток, прибывших в Славинск на зачистку, уже встречали бы слаженные команды Папы Рамзеса или, по его поручению, бойцы спецподразделений государственных служб ВД или СБ. Поскольку этого нет... Даша где-то скрывается вместе с подругами или одна. И ему, Данилову, нужно ее разыскать.

И еще одно не давало покоя: ситуация вышла из-под контроля тех, кто ее моделировал, а это может означать... Ну да: тотальную ликвидацию. Конечно, в таком случае манипуляторы лишатся рычага давления на Головина, но если Даша погибнет, Александр Петрович может сделаться неуправляемым оружием: гнев его будет жуток и разящ для всех, кто его окружает. Убийством Даши они просто выбьют из-под него землю.

Мысли бежали сами по себе; Олег, сцепив зубы, изучал карту. Эмоции в бою губительны, а он, Данилов, должен победить хотя бы для того, чтобы девчонки остались живы. Все остальное – потом.

Что мы имеем? Предположим, девочки побежали к станции и – неминуемо набрели на дачный поселок. Данилов сам ни за что бы не стал там оставаться: слишком очевидное место для схрона. Лучше лес, а потом, часикам к семи-восьми, когда отдыхающие потянутся к дачам плотными толпами, уйти, смешавшись с ними, или на электричке, или попуткой. И еще – Даша может позвонить отцу, с любого автомата; если она этого еще не сделала, значит, не пришла в себя.

Данилов отложил карту, и автомобиль сорвался с места. Через двадцать минут он был уже на окраине поселка. Часы показывали четверть седьмого, дачники еще не прибыли на милые сердцу участки. Въезд был перегорожен хлипким шлагбаумом, но сам шлагбаум торчал подобно колодезному «журавлику»; Олег положил «стечкин» и «беретту» на сиденье рядом, «смит-и-вессон» держал на колене; правил одной рукой. Автомобиль, медленно переваливаясь на взгорках, покатил по сухой грунтовке. Только теперь для Данилова стала очевидна трудность задачи: дачный поселок велик, домики похожи друг на друга и заметить, в каком из них прячутся девчонки, было непросто. Если они вообще здесь.

Звуки ритмично-навязчивой музыки ворвались в утро резким диссонансом.

Видавший виды «фольксваген» ехал по до, роге по периметру поселка, переваливаясь на ухабах; из люка наверху торчал жилистый парниша; в левой руке он держал початую бутылку вина, правой ритмично похлопывал по крыше авто ладонью и что-то выкрикивал в такт музыке.

Данилов двинулся за «фольксвагеном» по наитию. Хотя – что удивительного, если в дачном поселке молодежь под утро догуливает бурную ночь?.. Но что-то показалось Олегу в этой сцене неестественным: то ли несоответствие музыкального сопровождения «для старшего дебильного возраста» натренированной фигуре бойца-рукопашника на крыше, давно миновавшего двадцатилетие, то ли настороженность тонированных вглухую стекол, то ли незаметная глазу, но чутко улавливаемая подсознанием волна настороженного внимания, исходившая от машины и людей в ней... Обо всем этом Данилов не думал: он просто ощутил чуткий ветерок пустоты, левая рука сама собою повернула руль, а правая – сбросила флажок предохранителя на оружии.

Автомобиль медленно шел впереди метрах в тридцати. Олег ехал следом, то приближаясь до двадцати пяти, то чуть отставая, имитируя стиль вождения пенсионера-дачника: автомобиль чуть не на карачках переползал любую выбоину или ямку.

«Фольксваген» неожиданно стал. Парень на крыше развязно жестикулировал и выкрикивал что-то, обращаясь к кому-то в окнах дачного домика. Нашел знакомых?

Или – в «фольксе» просто ждали, когда Данилов проедет мимо?

Автомобиль Олега, неспешно переваливаясь на ухабах, приближался. Пустота в голове сделалась абсолютной; теперь Олег ощущал окружающее всем существом, готовый отреагировать не на действие даже, но на намерение действия. При этом в его поведении ничто не изменилось и «жигуленок», утробно урча, осторожно переползал очередную выбоину...

Все дальнейшее произошло в одно мгновение. До машины оставалось не более пятнадцати метров; дверца домика растворилась, из нее показались двое девочек-подростков, следом третья... То, что это Даша, мозг просто констатировал: никаких эмоциональных вспышек: ни радости, ни отчаяния: чтобы позволить себе отчаяние или радость, нужно сначала выжить.

В бою работают врожденные и натренированные инстинкты, а мозг, минуя все логические цепочки и все закоулки сознания, сам выстраивает стиль поведения, который и является стилем боя. Здесь одна цель: выполнить боевую задачу. И другая: выжить. Цели взаимосвязаны: чтобы выполнить боевую задачу, нужно выжить.

Русоволосая девчонка что-то говорила парню на крыше машины, он что-то отвечал. Стекло напротив водителя поползло вниз.

В зеркальце заднего вида Олег увидел силуэт еще одного автомобиля. Он приближался.

Дверца в первой машине распахнулась. Человек вылез, прижимая к боку пистолет. Стрелять будет от живота, «плоским» пистолетом. Расстояние до девчонок – метров восемь-десять. Промахнуться невозможно.

Правой рукой Олег перекинул рычаг переключения передач, дал газ. Разбег.

Взгорок. «Жигуленок» взлетел на нем, как на трамплине, и устремился болидом в бок «фольксвагену». Водитель-стрелок успел вывернуть пистолет и выстрелить.

Пуля попала в радиатор. «Жигуленок» впечатался в левый борт «фолькса», вминая в него стрелка. «Фольксваген» развернуло, автомобиль Данилова тоже – он замер поперек дороги.

Серая «Волга» приближалась на скорости. С левой стороны показалась рука с зажатым в ней «узи» с длинным хоботом глушителя. Стрелок «давил на психику»: пули веером прошли на полметра выше автомобиля и только потом зацокали по стеклам. Олег выпал из дверцы, покатился по пыльной грунтовке и открыл массированный огонь из двух пистолетов по приближающейся «Волге». Девчонки, запнувшиеся на миг, ринулись обратно в домик и скрылись за дверью.

Накатывавший автомобиль тяжело осел на пробитых передних скатах, прокатился по инерции метров семь и замер, уныло уткнувшись радиатором в дорогу. Оттуда никто не вышел: тонированное лобовое стекло было покрыто в десяти местах аккуратными дырочками пробоин; от них ветвились многочисленные паутинки трещинок, сделавшие стекло абсолютно невзрачным.

Олег вскочил на ноги, развернулся к «фольксу», открыл дверцу. «Рельефный» сидел привалившись к косяку дверцы. Достала веерная пуля «товарищей».

Данилов подбежал к «Волге», распахнул дверцу. Двое застыли переднем сиденье разбитыми манекенами. Данилов жестко свел губы: каждый жизнь выбирает сам. Или – жить, решать, действовать, или – быть исполнителем чужой воли, марионеткой. Если жизнь кукольна, то и смерть – беспамятна и бесславна. Аминь.

Данилов подхватил из машины мудреный аппарат спецсвязи, захлопнул дверцу, отошел на метр от машины, выстрелом из «тишака» пробил бензобак: прозрачная пряно пахнущая струйка потекла на коричневый суглинок дороги, утрамбованный до плотности асфальта. Развернулся и побежал к двери дачного домика.

Дверь оказалась заперта на защелку, Олег выбил ее ударом ноги и кувыркнулся внутрь.

Черенок лопаты с маху рассек воздух над головой, и Штык вгрызся в трухлявую притолоку. Олег выбил лопату из руки девушки, саму ее взял за шиворот и тычком отправил в комнату. Легко отмахнулся от другой, повисшей у него на руке и по-кошачьи пытавшейся прокусить куртку: девчонки не успели сообразить, что происходит, и приняли Данилова за одного из нападавших.

Даша стояла в проеме двери и смотрела на Олега во все глаза. Она словно старалась сопоставить образ этого жесткого человека с тем, что был в ее памяти – или воображении, – и никак не могла узнать. Разлепила губы, спросила неуверенно:

– Олег?

– Да, – выдохнул Данилов, чувствуя, как тяжесть бессонных и тревожных последних суток словно рухнула на него беспросветной усталостью.

– Олег! – Даша бросилась ему на шею, повисла, обняв, зашептала скороговоркой, а слезы уже текли и текли из ее глаз, перехватывая дыхание:

– Я знала, что ты придешь... Я знала... Теперь все это кончится... Совсем кончится...

Олег молчал. Что он мог сказать ей? Что все еще только начинается? Без нарочитой бодрости, с какой произносят эту дежурную фразу ведущие?.. А голова Данилова, поддавшись усталости, стремительно теряла спасительную пустоту, наполняясь ворохом мыслей, образов, предчувствий настоящих и мнимых, и еще – любви, и еще – страха и за этих девчонок, и за самого себя, и за все-все-все, что происходит в мире, и не происходит в нем, за все неосуществленное, потерянно несостоявшееся...

Олег стряхнул наваждение, осторожно обнял Дашу, провел рукой по волосам:

– Успокойся, девочка. Еще не вечер. Сейчас нужно уходить.

Прибор спецсвязи тихонечко запиликал в кармане куртки. Олег вытащил его, подумал секунду, разглядывая микроскопический огонек, мерцающий на черном теле прибора. Передвинул тумблер, услышал:

– Первый вызывает третьего, прием. Первый вызывает третьего.

Голос был механически измененным, узнать говорившего было нельзя. Олег разочарованно скривился и с маху расколол аппаратик о цементную приступку.

– И что нам теперь делать? – спросила одна из девочек.

– Как тебя зовут?

– Света. А ее, – она кивнула на младшую, – Катя.

– Сейчас через лес, к Ровненскому шоссе. Бежать можете?

– А мы только и делаем, что бежим.

– Подождите, я сейчас, – сказала Даша, метнулась в комнату и вернулась с котенком на руках. Зверек зацепился коготками за Дашин свитер и лишь смотрел по сторонам взглядом несмышленого ребенка. – Я нашла приемыша твоей кошке.

– Боюсь, мы не скоро ее увидим. Готовы? – Девушки кивнули. – Через окно, в лес. Я догоню.

Олег вернулся к «Волге», посмотрел на натекшую бензиновую лужицу. Побитые машины стояли достаточно далеко, чтобы их не прихватило. Данилов набрал с захваченного сотового 01, сообщил про пожар в дачном поселке, выпустил щелчком от коробка спичку, развернулся и побежал в лес, подгоняемый шелестом невидимого в свете дня пламени.

Книга вторая ВОИН

Глава 52

Машину, видавшую виды «шестерку», остановила Даша. Водитель притормозил, опустил стекло, осведомился о маршруте, увидел деньги. Двинул вверх предохранитель замка. Даша распахнула дверь, уселась на переднее сиденье, одним движением повернула ключ зажигания, заглушив мотор, выдернула замок из правой задней двери. Через пару секунд Олег, выскочивший из неглубокого кювета, уже сидел позади заметно побледневшего водителя, придерживая ладонью пистолет на колене.

– Извини, старик, нужна твоя машина. Водитель, белый как мел, только кивнул.

– Держи. – Данилов передал ему скрученную в рулон пачку долларов. – Здесь хватит на новую.

Теперь водитель покраснел. Его автомобиль стоил вдвое меньше. Недоверчиво взял рулон баксов.

– Не сомневайся, настоящие. По рукам?

– Ну.

– Тогда едем оформлять сделку. Уступи руль, а? Заодно и машину обкатаю.

Наличие сразу трех девчонок успокоило водителя. Да и деньги он основательно пощупал. Настоящие. И рассудил, надо полагать, здраво: если бы хотели просто угнать машину и его грохнуть, уже бы угнали. И – грохнули.

Олег устроился за рулем и покатил в Княжинск. На допустимой на этом шоссе скорости. За сотку. «Шестерка» была ухоженной и шла мягко.

– Заботишься о машине, – похвалил Данилов водителя.

– А то. Кормилица.

– Новую купишь.

Водитель только вздохнул.

– Документы с собой?

– Ну. Кто по нашим временам без документов ездит?

У Олега паспорт тоже был в куртке, в кармашке, задернутом на «молнию».

Из-за постоянной носки товарный вид документ давно потерял, зато обеспечивал полную независимость и автономность. Да и – это раньше граждане «серпастый-молоткастый» хранили дома и вынимали раз в несколько лет: кредит на мебель оформлять или с женой разводиться. Теперь – не так.

Нотариус крохотной частной конторки быстро оформил генеральную доверенность на Данилова. Водитель посмотрел на Олега:

– Ну, я пойду?

– Иди. Только одна просьба. Не трепись, а? Нигде и никому. А жене скажи, что машина поломалась, в гараже стоит.

– Нет у меня жены. В разводе.

– Тем лучше. Помолчи с недельку, лады? Тем более, молчание – золото.

– Я не трепливый.

Это он не соврал. Молчал, наблюдал, и если за все время сказал тройку слов, то только отвечая на вопросы нотариуса.

– Ну и прощай.

Водитель кивнул, запрыгнул в подошедший автобус и был таков.

Данилов дошел до автомата, набрал номер:

– Алина?

– Данилов? Ты куда пропал?

– Пока не пропал. Ты где?

– Еду в редакцию.

– Дело есть. Встретимся?

– Какое дело?

– Сюрприз.

– Без сюрпризов ты не можешь, Данилов. Давай на пересечении Конева и Чкалова.

– Через пятнадцать минут буду.

– У тебя сотовый? – удивилась Даша, когда Олег вернулся за руль.

– Чужой.

– А чего тогда с автомата звонил? – Да подумалось вот...

– Мне нужно позвонить папе.

– Давай потом, а? Девчонок сначала пристрою. И котенка.

– Котенок будет со мной жить. Дома. И девочек тоже папа устроит.

– Хорошо быть принцессой, а?

– Дурак ты, Данилов.

– Извини. И все же сделаем по-моему.

– Почему?

– Я потом объясню.

Ланевская нервно курила, прохаживаясь вдоль скверика. Ее похожий на игрушку «фольксваген» – «жук» стоял тут же. Олег распахнул дверцу, подошел к женщине.

– Нескромная машина. И дорогая.

– Куда денешься, когда хозяйка – само совершенство. Приходится соответствовать. – Алина вздохнула. – Но некоторые этого не замечают. – Чиркнула колесиком зажигалки, прикуривая очередную сигарету:

– Разыскал свою принцессу?.

– Даже трех.

– Как это?

– Две девочки, одной лет двенадцать, другой – пятнадцать или шестнадцать.

С приданым. Губы Ланевской скривились.

– От кого, от кого, но от тебя этого никак не ожидала.

– Ты не поняла, Ланевская. Приданое – в смысле деньги.

– Так они не беременны?

– А вот этого я знать не могу. Я их впервые увидел час с небольшим назад.

И за это время словом не обмолвился.

– Откуда они?

– Из дурдома. Детдомовские. И с ними – котенок.

– Васька?

– Пусть будет Васька. Раз тебе нравится.

– Данилов, ты наезжаешь, как танк.

– Аля, положение безвыходное.

– Ладно, что мне с этими кралями делать?

– У тебя есть знакомый при даче?

– Не один. И даже не два. Не считая старушек по селам.

– Дело. Выбери какую победнее. Сними у нее домик, лучше подальше от Княжинска. И о девчонках на время забудь. Не было их, и все. Лады?

– Почему забыть?

– Они – свидетели. Их могут запросто стереть, если найдут.

– "Стереть" – это «убить»?

– Да.

Ланевская посерьезнела:

– Хорошо. Я сделаю. Не беспокойся.

Олег передал ей пачку долларов.

– Сколько здесь?

– На взгляд – штук шесть. Я не пересчитывал.

– Ты разбогател?

– Хозяину больше не пригодятся. А девчонкам – нужны.

– Данилов... Ты хоть сам отчетливо понимаешь, в какую игру влез? И лезешь дальше, закусив удила?

– Стараюсь понять. Да и выбора у меня нет.

– Выбор всегда есть. Просто люди сами нагородили себе понятий... – Ланевская осеклась. – Ладно. Извини. Не буду тебя грузить. Только... Только ты не забывай, что главное для тебя в этой карусели – выжить.

– Иногда выжить – не самое главное.

–  – О чем и толкую. Ты, Данилов, ушибленный на всю голову. Причем от рождения. Таких сейчас уже нет. За что и люблю. – Алина обняла Данилова и быстро поцеловала в губы. Вздохнула:

– И не одна я. Принцесса в машине?

– Да.

– Ничего, потерпит. Ну что, зови пацанок и я поеду?

– На этом чуде техники? В деревеньку?

– Данилов, я же не дура. Эта куколка для вящей презентабельности. И создания даме, то есть мне, соответствующего имиджа. А для дальних деятельных поездок у меня родная «копейка» заныкана. С новеньким движком.

– Тебе бы в гэбэ работать.

– А откуда ты знаешь, Данилов, что я там не работала?

– А что, работала?

– Нет.

– Ну и ладно. Три минуты подождешь? Проведу среди молодежи разъяснительную работу.

– Уже жду.

– Ты с ними построже.

– Не волнуйся, я умею. Это я с тобой такая хлипкая... Как девчонок-то зовут?

– Светленькую, что постарше, – Светлана. Вторую – Катя.

– Пока, Данилов, – грустно улыбнулась Ланевская. – Не пропадай.

– Не пропаду.

Олег вернулся в машину.

– Так, девочки, вы поедете с дамой в село.

– Что мы будем делать в селе?

– Жить. Получите хорошую одежду, еду. Очень оздоровительно. Только одна просьба. Никому ничего о себе не рассказывайте. Вы – сестры Беловы. Родители – за границей на заработках. Сами – из Княжинска. И – ничего больше. Справитесь?

– А чего тут справляться?

– Ну и отлично.

– Но там же скучища...

– Почему? Парни, дискотека. Ведите себя как все.

– А дальше что?

– Бог знает.

– Дальше все хорошо будет, – вмешалась Даша. – У вас будет свой дом. С садом. Я скажу папе, и он все сделает.

– Так ты не врала? – удивленно переспросила Света: говорила Даша то же, что и накануне вечером, но то было сказано беглянкой в полусне и воспринималось как сказка. А сейчас... – А это твой телохранитель, да? – Соболева невольно осеклась, замолчала, а в глазах заплескалось целое море надежд... Она спросила тихо:

– И дом, и сад – правда?

– Правда.

– А кто твой папа?

– Вот этого вам знать не нужно, – сказал Олег.

– Почему? – просто спросила Катька.

– Меньше знаешь – легче спишь. И просыпаешься каждое утро в своей постели.

– Нет у нас своих постелей.

– Будут.

– Ладно, пока, – пожала плечами Светка. – Нам где бы ни жить, лишь бы жить. – Повернулась к Данилову:

– А можно мы котенка возьмем с собой? Дашка ему уже имя придумала: Васька.

– Ты чего улыбаешься, Данилов? – глядя на него, спросила Даша.

– Так. У некоторых мысли сходятся. Все, девчонки, пока.

Ланевская ждала у машины. Сейчас она была не просто красива: стильна, раскованна, эффектна. Девчонки смотрели на нее во все глаза.

– Хотите быть красивыми, богатыми и счастливыми? – спросила Ланевская и добавила, не дожидаясь ответа:

– Тогда-с этой минуты слушаете меня. И только меня. Я теперь для вас родитель, воспитатель и сенсей. А сейчас – в машину. – Ланевская повернулась, подмигнула Данилову, села за руль, и игрушка-автомобиль свернул в узкую улочку и скрылся из виду.

– Еще один звоночек, хорошо?

– Как знаешь.

Олег дошел до автомата, набрал информированного Игоря, кладезь информации и флибустьера свободного поиска.

– Игорь? Это Данилов.

– Да.

– Мне нужно определить владельца легкового автомобиля.

– Без проблем. Марка, модель, номерной знак.

Олег назвал. Спросил:

– Через сколько перезвонить?

– Не через сколько. Полминуты есть? Записывай: Сидоренко Михаил Ильич.

Улица Пестеля, тридцать четыре, квартира двенадцать.

– Спасибо.

– Всегда рад, – произнес Игорь голосом, в котором никакой радости не слышалось.

Олег тронул автомобиль, задержался у небольшого зданьица, вышел, вернулся.

– Что ты там делал? – спросила Даша.

– Отправлял перевод.

– Кому?

– Машина, которую я разбил в дачном поселке, была не моя. А некоего Сидоренко Михаила Ильича.

– Это твой знакомый?

– Нет.

– Знаешь, Данилов, я тебя не понимаю.

– Не важно. Лишь бы моя совесть была чиста.

– А она у тебя чиста?

– Нет.

– Значит, долги остались?

– Наверное.

– Так что же не вернешь?

– Одни – некому возвращать, другие... – Олег раздвинул губы в улыбке, похожей на оскал:

– Кому я должен, всем прощаю.

Даша задумалась, глядя в точку на ветровом стекле. Потом спросила очень тихо и очень спокойно:

– Данилов, ты кто?

– Пятый вызывает первого.

– Первый слушает пятого.

– Они ушли.

– Кто – «они»?

– Журналист и девчонки.

– Что с группами?

– Ликвидированы. Сейчас на месте – и милиция, и пожарные.

– Какие-то зацепки остались?

– Никаких. Но Принцесса будет пытаться связаться с Рамзесом. Это единственный способ их засечь.

– Не волнуйся. Все подходы к Рамзесу, в том числе электронные, блокированы. А ты... Действуй через свои контакты в МВД и СБ. Скорее всего, Рамзес через министров втемную зарядил и тех и других на поиски дочери. Мы должны найти ее раньше. Если уж Папа Рамзес так хочет найти дочь, пусть найдет.

Но – мертвой.

Глава 53

Даша смотрела какое-то время в одну точку, а потом заговорила сама – быстро, бессвязно:

– Ты прости меня, Олег. Я устала. Просто понимаешь... В жизни у меня если и было настоящее потрясение, то только одно: когда умерла мама. Я этого не помню, но то, что мамы нет, я буду ощущать всю свою жизнь. А теперь... Меня словно в грязь окунули. – Даша замолчала, ожесточенно свела губы. – Я не была к этому готова.

– Человек к такому всегда не готов.

– Только не ты.

– Почему?

– Помнишь, вчера... Надо же, «вчера»... Ведь мы с тобой... Все было сегодня, ночью. Кажется, прошла уже вечность. Или – две вечности. – Даша встряхнула головой. – Вчера я спросила тебя о войне. А ты не ответил. А сегодня... Ты уложил тех, в поселке. Наповал. Это были киллеры?

– Нет. Это были наемные убийцы.

– А какая разница?

– В оттенке смысла. «Киллер» – это «ничего личного», как нас учит телеэкран, великий и ужасный. Профессия. Непонятная аббревиатура. Киллер, дизайнер, оториноларинголог. Красиво, уважительно, невразумительно. И вот уже убийцу не отличить ни от конструктора интерьеров, ни от врача. Так сказать, высококвалифицированный и хорошо оплачиваемый профессионал. А вещи нужно называть теми именами, которые им подходят: доктора – целителем, киллера – убийцей. Нелюдем, который убивает за деньги. – Помолчал, добавил:

– Продажная смерть куда хуже продажной любви.

– Но ты... тоже убил.

– Да. Чтобы спасти жизнь трем девчонкам и одному мужчине.

– Какому мужчине?

– Мне.

– Думаешь, они приехали убить нас?

– Нет. Накормить овсяными хлопьями. С вареньем и без хлеба.

– И все-таки...

– Даша, вопрос стар как мир. И не имеет решения. Хотя толкований сколько угодно. Вот живет себе гнусная, полуграмотная старуха, обирает доведенных до крайности людей, затаптывая их в еще большую нужду. И находится молодой человек, и убивает никчемную старушонку, а потом – мечется даже не раскаянием: сломана вся его душевная организация. И он хочет обрести покой и не находит.

– Это же Родион Раскольников. Мы его в школе проходили. – Даша подумала, добавила:

– Он странный.

– Именно. Странный. Ему Федор Михайлович приписал собственные странности.

Или, как сейчас говорят, комплексы. Так вот, Даша: у ребят, что работают наемными убийцами, таких комплексов нет. «Ничего личного». Просто способ заработать деньги. А для удобства – и людей людьми не называют: они «объекты», «цели». Которые нужно «стереть», «ликвидировать», «зачистить». Люди лукавы, и что только не придумали, лишь бы освободить память от воспоминаний, а душу – от горечи падения.

Так и складывается фраза: «киллеры ликвидируют объекты». Словно шахматные фигурки пробкой с доски сбивают. Но тогда оборотка получается: киллер тоже не человек, деревянная фигурка на чужой доске. И его тоже собьют, когда придет срок. Некоторые задумываются об этом поздно. Некоторые никогда. Потому что их уже сбили.

– Знаешь, Данилов... У меня голова все-таки мутная после всего... Мы с девчонками поспали, но совсем недолго. И все, что ты говоришь, я не очень сейчас понимаю. Но все равно ты хороший. Потому что я тебя люблю. – Даша вздохнула. – А теперь – поедем к папе. Может, даже звонить не будем? Свалимся, и все.

– Или нас свалят.

– Как это – «свалят»?

– Убьют.

– Но почему?

– Был бы твой папа младшим научным сотрудником в каком-нибудь замороченном НИИ – вопроса бы не было.

– А он и был когда-то. В институте прикладной математики.

– Прикладной, говоришь? С тех пор он нашел к чему полученные знания приложить.

– Олег... При чем здесь...

– Папа Рамзес ворочает миллиардами. Вполне весомый повод, чтобы люди превратились в кегли. Все, включая нас с тобой. Кто-то выстроил схему, в которую Головин не вписывается.

– Он не хочет никуда вписываться. Он сам по себе.

– Титан промышленного возрождения? Таких не бывает.

– Погоди, Олег, а что же мы будем делать? Я позвоню ему.

– Попробуй, – пожал плечами Данилов. Даша взяла мобильный. Набрала номер:

– Алло! Папа! Папа! Это я! Включи телефон! – Девушка нажала отбой. – Сейчас еще раз попробую.

– Что такое?

– Автоответчик.

– И что удивительного?

– Это его личный номер. Который он никогда не ставит на автоответчик. У папы три мобильных. А это личный. Ты понимаешь – личный!

– Понимаю. Только не нервничай.

– Я не нервничаю. Хотя нет, нервничаю, конечно. А вдруг с ним что-то случилось?

– Он никогда не отключает этот мобильник?

– Никогда.

– Даже если беседует с президентом страны?

– Я не знаю...

– Я знаю. При беседах высокопоставленных государственных мужей все электронные средства, которые можно использовать как записывающую или передающую аппаратуру, изымаются.

– Подумаешь, – скривилась в усмешке Даша. – Папа может себе позволить ничего не сдавать. Он...

– Да будь твой папа хоть римский! – рассердился Олег. – Система.

– Тогда позвоню пока домой.

– Пробуй.

Данилов казался безучастным. Усталость брала свое. Глаза слипались, голова пульсировала какими-то серыми всполохами, под ресницы словно насыпали песка, а внутри все подрагивало тревогой: мозг проигрывал недавнюю схватку, проигрывал ярко, рельефно, выжигая нервные клетки. Время от времени, пока Даша слушала длинные гудки, он следил за секундной стрелкой часов.

– Странно. – Даша выглядела совершенно растерянной. – Никто нигде не отвечает. Ни дома, ни в офисе. И ни один из папиных телефонов. И даже моя охрана. Никто.

Олег взял у нее мобильный, приоткрыл дверцу и с силой грохнул аппаратик об асфальт. Тот рассыпался десятками пластиковых брызг.

– Что с тобой, Олег?! – спросила встревоженно Даша, внезапно побледнела. – Странно... Я дозвонилась, но т а м никто не берет трубку... Нигде никто. – Голос девушки сел совершенно, она произнесла полушепотом:

– Может быть, всех убили?!

– Нет.

Данилов захлопнул дверцу, вильнул с обочины, проехал несколько улочек и выскочил на проспект, пронизывающий весь город. Влился в поток машин.

– Почему ты молчишь?!

– Не беспокойся. Твой папа жив.

– Но почему никто не отвечает?

– Просто нас отрезали от «объекта».

– Как это – отрезали?

– Перехватили звонок, переадресовали на другой номер.

– А автоответчик? Там был папин голос.

– Всякая техника – дело техники.

– Но ведь мы звонили с сотового...

– Тем проще. И еще: нас запеленговали. Ты пыталась связаться по разным номерам, это длилось в общей сложности не более полутора минут, но при хороших технических возможностях – достаточно.

– Чьих возможностях?

– Тех людей, что спланировали разработку.

– И кто они?

– Вопрос вопросов. Мы найдем на него ответ, когда поймем, зачем тебя похитили.

Глава 54

– Зачем? Из-за денег, – просто сказала Даша.

– Резонно.

– А куда мы теперь едем?

– Пока никуда. Мы уходим с места, откуда звонили.

– А почему ты разбил мобильник?

– Сотовый в режиме ожидания работает как «маячок».

– Мог бы просто выключить.

– Нет смысла его таскать. Как только ты вышла на личный номер Головина, этот телефончик зафиксировали. Теперь при любом звонке с него будет включаться поиск.

– Погоди, Олег... Этого просто не может быть!

– Потому что не может быть никогда?

– Вот именно.

– У Головина матерая служба безопасности?

– Да.

– Тем не менее его блокировали. Беда любого человека денег. Или – человека власти. Для решения каких-то задач он стремится отгородиться от дел второстепенных. И от второстепенных, как ему представляется, людей. Он окружен охраной, референтами, советниками... Такой человек хочет, чтобы мир не мешал ему. И остается в одиночестве. Полном. Впрочем, как все люди. Стремимся к независимости, получаем одиночество.

– Олег, все это философия.

– Отнюдь. Охрана словно окружает «опекаемое лицо» прозрачным куполом. В ее силах сделать этот купол непрозрачным.

– Тогда мы просто поедем сейчас к нам домой и там...

– Нас там может ждать пуля. Даша, есть правило, почти не знающее исключений: если убивают человека «опекаемого», то к его устранению так или иначе причастна его охрана.

– Ты же только что сказал, что папа жив! – Лицо Даши стало совершенно беспомощным, на глазах блеснули слезы.

– Да. Но и тебя похитить без ведома службы безопасности Головина вряд ли смогли бы.

– Заговор?

– Скорее – сговор.

– Нет.

– Что – «нет»?

– Папа очень умный человек. У него две такие службы. Одна – официальная, вторая... как бы это сказать...

– Теневая.

– Именно. Про нее никто ничего не знает.

– Ты тоже?

– Я тоже.

– Как в приличной стране. Спецслужбы борются за влияние, интригуют, а в оставшееся время охраняют патрона, его чад и домочадцев. Тут мышь не проскочит.

– Иронизируешь?

– Слегка. Тебя умыкнули, а ты не мышь.

– Случайность.

– Житейский опыт мне подсказывает считать любую случайность с богатым человеком или его близкими подготовленной закономерностью.

– Погоди, Олег! Я же видела похитителей! Это сплошные дебилы! Просто решили содрать с папы деньги, вот и...

– Я тоже успел познакомиться., Их использовали втемную. Они даже не знали, кто ты.

– Тогда что им было нужно?

– Ты права: деньги. Исполнители похищения получили твердую сумму. И – по пуле. Заказчикам же нужно было влияние на Головина. Когда в заложницах была единственная дочь, он мог стать сговорчивее.

– Ты не знаешь папу. Когда его к чему-то принуждают, он становится оч-чень несговорчивым.

– Даже если нужно вытащить тебя?

– Он пошел бы на любые уступки, чтобы меня вызволить, но потом... Потом он сделал бы все, чтобы уничтожить тех, кто причинил мне вред.

– Если бы ему оставили такую возможность.

– В каком смысле?

– Да так. Размышляю.

– Ты очень мрачно размышляешь.

– Обстоятельства, знаешь ли, способствуют. А кто руководит у Головина той службой, что «светленькая»?

– Дядя Вася. Василий Ильич Панкратов. Но люди, что заняты личной охраной – моей и папы, подчиняются совсем другому человеку.

– Кому?

– Саше Зуброву.

– Кому?!

– Александру Сергеевичу Зуброву. Ребята еще его называют Зубром.

– Среднего роста, волосы светло-русые, жесткие, на висках седина, резко очерченные скулы, глаза темно-серые, широко расставленные, лоб высокий, чистый, нос прямой, подбородок крепкий, скорее квадратный, на подбородке – ямочка.

– Ну да, это он! Вы знакомы?

Данилов помрачнел так, словно померк свет. Произнес медленно:

– Мир не изменился. Добрые дела наказуемы.

– Ну точно! – отозвалась Даша. Она смотрела на дорогу и не заметила перемены в состоянии Данилова. – «Добрые дела наказуемы». Его любимая поговорка. Ее даже папа перенял. А уж охранники – те вообще... Повторяют к месту и не к месту.

– Но ведь это не правда?

– Что? – переспросил Олег, зацепенев.

– Добрые дела потому и добрые, что за них воздается добром.

– Ага.

– А откуда ты знаешь его?

Олег помолчал, выдавил сквозь зубы:

– Знал.

Висок заломила знакомая боль, мир померк, словно покрылся желто-коричневой взвесью плотной пыли; тьма эта была непроглядной, душащей, и где-то в ее сумерках осталась девчонка, любившая так беззаботно и безнадежно... Может быть, оттого, что это был единственный способ ее существования в этом мире? Или любовь – и есть единственный способ существования людей, а всякий другой ведет к смерти? Тогда почему погибают те, кто любит? Лукавый мир не выносит гармонии любви, он завидует и – губит тех, кто готов любить?

– В прошлой жизни? – спросила Даша, повернулась к Данилову, охнула:

– Да ты белый как полотно! Останови сейчас же машину! Тебе плохо!

Данилов медленно отжал тормоз, припарковался к обочине.

– Что с тобой?

Олег сидел и неподвижно глядел в одну точку.

– Ну не сиди ты как камень! Что случилось?

– Ничего.

– Нет, что случилось тогда, давно?

– Я думал, он погиб вместе с...

– С кем?

– Не важно.

Догадка была острой, как стилет. И ей не хотелось верить.

– Ну что ты молчишь?

– Давно Зубр работает у Головина?

– Больше полугода.

– Откуда он взялся?

– Этого я не знаю. Не спрашивала никогда. Да и – не мое это дело. А сам он – мужчина немногословный...

– ...и обаятельный.

– Вот этого я что-то не заметила. Ты знаешь, он вроде интересный как мужчина и даже привлекательный, но... какой-то очень жесткий. Как гранит. Это даже не пугает – страшит. И улыбка у него не очень приятная. Я сначала не могла понять почему. Поняла потом. У него глаза не улыбаются. Никогда. Какое уж тут обаяние... Это ведь очень плохо, если глаза не улыбаются, правда?

– Наверное.

– Ты не понял. Я к тому, что человек, у которого глаза не смеются, разучился радоваться. Совсем. – Даша помолчала, добавила тихо:

– Или не умел никогда. – Девушка вдруг резко повернулась к Данилову всем телом:

– Ты... Ты думаешь, что это – он?

– Что – он?

– Организовал мое похищение? Или был к нему причастен?

– Может быть.

– Что же делать?! – Тревога охватила Дашу паническим беспокойством. – Ведь папа ему доверяет! Верит даже!

– Почему?

– Откуда я знаю?! Это ты должен знать почему! Он же из твоего прошлого! Он опасен?

– Для врагов – исключительно.

– А мы с тобой ему кто? Друзья или враги?

– А вот этого я уже не знаю.

Глава 55

Лицо Данилова сделалось отрешенным, почти равнодушным. Он перебросил рычаг коробки передач, медленно отжал сцепление и дал газ.

– У тебя такой вид, будто... Что-то случилось между вами тогда, в прошлом?

– Мы дружили. Или чуть больше того. – Данилов замолчал, а когда заговорил снова, казалось, слова стоят ему громадного внутреннего усилия. – Один раз я его выручил. Другой – он меня. Не так мало.

– Выручил? У тебя были проблемы?

– Проблем не было никаких. Кроме смерти.

– Как это раньше называли? «Братья по оружию»?

Данилов поморщился, словно надкусил кислющий лимон.

– Я глупость сказала?

– Изрядную.

– Извини. Послушай, раз вы друзья, это же все меняет!

– Вот именно, – монотонно повторил Данилов. – Это меняет все.

Даша еще раз внимательно посмотрела на Олега, тряхнула головой:

– Что у вас произошло?!

– Ни-че-го.

– Вы что... поссорились настолько, что...

– Даша, все сложнее. А у меня сейчас голова мутнее мутного, спать не пришлось совсем, так что... Потом. Я расскажу тебе все потом. Прошлое никуда не денется: мы носим его с собой всегда. Давай поговорим о настоящем. – Олег улыбнулся, но очень устало и совсем невесело. – Чтобы помнить о прошлом и надеяться на будущее, нужно выжить сейчас.

– Как скажешь, Данилов. Просто я подумала... – Даша бросила взгляд на Олега и осеклась. – Извини. О чем мы говорили?

– О твоем отце.

– Что ты еще хочешь узнать?

– Насколько... – Было очевидно, что сосредоточенность дается Данилову нелегко и фразу он формулирует, будто пытается вкатить на гору тяжеленный камень. – Давай-ка разберемся. Во-первых, почему тебе удалось оторваться от охраны? Ведь Головин, полагаю, держит этих ребят в строгости. – Олег помедлил, добавил:

– А Зубр – и подавно.

– Папа меня любит для меня, а не для себя.

– Редкое качество для родителя.

– Он мудрый. И не сильно ограничивал мою свободу. К тому же... Папа привык быть «неприкасаемым». Подумай сам, кто у нас решится... – Даша осеклась, повернулась к Данилову:

– Олег, а почему тогда нас хотели убить? Если я нужна, чтобы заказчики похищения могли влиять на отца и на его решения?

– Планы оказались нарушены.

– В смысле?

– Я нашел похитителей. И мог выйти на заказчиков. Ты сбежала.

Реализовывать основной план, или «штатный вариант», стало невыгодно или опасно.

Да и для этого нужно было тебя снова поймать. На такой случай бывает дублирующий вариант. Скорее всего, твоя ликвидация.

– Странно. – Голос Даши стал тихим, шелестящим, но вовсе не из-за страха или усталости: девушка была искренне расстроена. – Знаешь, Олег... Ты сейчас говоришь точно так, как те, о ком упоминал. Манекены. Меня хотели убить, а ты называешь это «дублирующий вариант» и «ликвидация».

– Эмоции в бою опаснее чужих пуль.

– А у нас бой? «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди...» – пропела Даша, и Олег по голосу понял – она готова сорваться в истерику.

– Откуда ты знаешь эту песню?

– Папа любит ретро. Когда отдыхает – всегда слушает. – Слезы навернулись девушке на глаза, она прикусила губу:

– Извини. Что-то я совсем разнюнилась.

Продолжай.

– Уверена?

– Да. Если я не сломалась там, в психушке, то и не сломаюсь. Так что за «дублирующий вариант»?

– Думаю, они предположили, что ты помчишься к отцу. Правильно предположили? -Да.

– И устроили засаду. Если бы тебя... убили, это вывело бы Головина из равновесия?

– Даже представить не могу, что бы было!

– Для них – только одно: Головин не смог бы заниматься текущими делами. А его текущие дела теперь, если я правильно понимаю, это нефть, газ и средства их доставки. Это первое. И второе: под гнев Папы Рамзеса можно было бы подставить тех людей, которые мешают организаторам операции.

Даша наморщила лоб:

– Как все сложно, Олег.

– Все просто. Людям нужны деньги, влияние, власть. Все остальное – чужие жизни и смерти – для них несущественно.

– Так кто все-таки эти «они»?

– Не знаю. Твой отец очень богат. У него много врагов.

– И все же?

– Возможно, Головин чего-то не заметил. Или не учел чьих-то интересов. Или не посчитался с ними. Или – переоценил свои силы. Возможно, ему было сделано предложение, которое нельзя отклонить. А он решил, что это – просто торг. Или чья-то блажь. Умение отличать последнее предложение от крайнего – это и есть искусство выживания в мире денег и власти.

– Ты им владеешь?

– Нет. Меня не интересует ни то ни другое.

– А что интересует?

– Жизнь. Солнце. Море. Красота. Любовь.

– Наверное, ты мудр, но... Люди ведь проводят жизни в рутине. И в нищете.

Я же видела твое жилище. Оно куда дальше от моря и красоты, чем папина вилла в Южной Италии.

– И ему нужна эта красота?

Даша задумалась, глядя в одну точку:

– Теперь уже не знаю. – Помолчала, сказала, улыбнувшись совсем неуверенно и грустно:

– Ты прав. Его дело сжигает его. Он совсем перестал радоваться. И улыбаться. Но я его люблю. Как и тебя.

Даша помолчала, потом спросила:

– А командует стрелками этот твой Зубров?

– Не знаю. Это значения не имеет.

– Врешь ты все, – произнесла Даша тихо. – Для тебя – имеет. И очень даже большое. У тебя лицо каменеет.

– Просто я устал.

– Просто ты не хочешь о чем-то вспоминать. Нет, не сейчас именно, вообще, по жизни. Но разве так можно жить, если ты не веришь своему прошлому?

– Не верю?

– Ну да. Все, не буду. Хотя... Может быть, это все и объясняет?

– Что – «это»? И что – «все»?

– Знаешь, у англичан есть такое время: Future in the Past.

– Будущее в прошедшем?

– Вот именно. Не желая верить свершившемуся прошлому, ты словно хочешь сохранить его таким, каким себе представляешь... И – лишаешь себя будущего. А ведь в реальном, а не выдуманном прошлом было что-то важное, очень важное для тебя! И это – не война. Войной люди не живут, а ты – живешь этим. Значит – любовь?

– Скорее – сказка.

Дашины глаза наполнились слезами.

– Вот уж нет! Все сказки кончаются хорошо, а твоя закончилась скверно, значит, это была и не сказка вовсе – обман. Данилов ожесточенно свел губы, бросил сухо:

– Я подумаю над этим.

Даша закрыла лицо руками, и по вздрагивающим плечам Олег понял, что она плачет. Он снова притормозил у обочины, обнял девушку за плечи.

– Ты... не понимаешь... Я ревную тебя к твоему прошлому... Даже не так...

Ведь ты живешь не прошлым, а призраками, оставшимися в твоей памяти... И мне очень-очень страшно.... Я же – живая! Ну не могу я быть лучше идеала, созданного твоим воображением! А ты... Это же нечестно!.. Ты – близкий, хороший, добрый... И вдруг сразу – чужой... Совсем чужой, и я чувствую себя виноватой не знаю в чем, и мне сразу так одиноко... Я очень боюсь, что... Я уже жила в пустоте. Я не хочу больше оставаться одна, понимаешь? Не хочу. Мир без тебя станет совсем пустым.

– Ты не будешь больше одна.

– Правда? – Даша подняла заплаканное лицо, улыбнулась, и огромные глаза засветились голубизной, словно сквозь мутную паутину туч вдруг, разом, проглянуло солнце.

– Правда.

...Дорога снова бежала под колеса блестящей лентой.

– Олег...

– Да?

– Ты не обижаешься на меня?

– С чего?

– Давай я тебе расскажу свою сказку? Жила давным-давно принцесса, и росла она в роскошном дворце, и отец ее очень хотел, чтобы девочка была счастлива и беззаботна и чтобы никакие тревоги не тяготили ее юности... И по его приказу сделался дворец настоящим раем: был полон цветов, песен, все люди в нем были молоды, красивы и счастливы, и ничто не омрачало их лиц, и ничто не тяготило их сердец... Беда, боль, уныние, страдание, подлость, зависть – все осталось за стенами дворца... Не знала принцесса ничего ни о старости, ни о немощи, ни о смерти... Она была красива и счастлива и думала, что счастье – это обычное состояние людей, что люди живут любовью и ничем иным жить не могут...

А однажды принцесса поднялась на стену крепости и увидела, что дворец – это не весь мир. И она оставила дворец. И узнала, что есть на свете и злоба, и зависть, и предательство, что люди живут не вечно, что есть убогие уродцы и гнусные подонки... Она узнала, что есть на свете немощь и смерть, и она может прийти, когда человек не ждет, и тогда все его замыслы не осуществятся, и род его прервется, и нужно спешить, спешить, спешить... И еще она узнала, что есть на свете любовь, и есть счастье, и именно они дают людям стойкость жить, и люди готовы терпеть несправедливость и горе, но не отречься от того, что составляет смысл их существования в хрупком и ненадежном мире, полном насилия и зла... Они готовы любить друг друга. И только люди, какие сохраняют дар любви, воплощаются в грядущем: в детях, в делах, в бессмертии...

Знаешь, Данилов... Мне кажется порой, что все это действительно было... И – осталось в прошлом. Сейчас люди не живут. И даже не стремятся к этому.

Олег разлепил запекшиеся губы, произнес отчетливо:

– Схема.

– Что? – не поняла Даша.

– Схема. Самое популярное словцо наступившего века. Отражающее самое значимое теперь понятие. Схемы сжигают людей. Подчиняют их. И расчерчивают существование на квадраты пустых дней. И нет в нем места ни солнцу, ни морю, ни любви. В нем нет места жизни.

Данилов замолчал. Пригород кончился, просторный проспект превратился в ровное полотно шоссе, и оно мягко стелилось под колеса. Даша успокоилась и уснула, убаюканная покачиванием автомобиля. Машина нырнула с горы вниз, набрала скорость и устремилась вверх, к краю сгустившегося до плотной синевы неба, словно хотела взлететь.

Глава 56

...Сначала ему снилось, что он летит. Все тело было невесомым, а воздушные потоки окутывали мягким, влажным теплом. Вокруг стелились облака, лишь иногда внизу проглядывало прозрачное небо, но его снова заволакивало дымкой.

А потом он стал падать. Падение было почти отвесным, стало холодно, тело мгновенно сделалось влажным и липким, когда он начал искать кольцо и понял, что никакого кольца нет, нет никакого парашюта, и он вовсе не летел, он просто выпал сонный из открытого самолетного люка, и теперь его влекло в жуткую бездну...

Сердце словно оторвалось и – падение закончилось. Данилов лежал на узкой тахте, чувствовал, что простыни промокли насквозь, хотел встать, но вялый, вязкий морок словно укутал его навязчивым покоем, и Олег уснул снова.

Теперь ему снился запах орхидей – удушливо-влажный, дурманящий... А он шел сквозь этот запах и сквозь причудливо переплетенные ветви, внимательно оглядывая кусты, чтобы вовремя заметить маленьких, грязно-зеленого цвета змеек, затаившихся в ветвях в ожидании мелкой добычи. Так и шел, раздвигая податливо-гуттаперчевую массу кустов, туда, к свежему дыханию бриза.

Океан открылся сразу. Он был величествен и покоен, как уставший путник.

Валы, казалось, едва-едва набегают на хрусткий крупный песок, но было слышно, как океан дышал – медленно, монотонно, словно отдыхая в полуденном сне.

Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна.

Только у самой воды шустрые крабы, выброшенные шальной волной, неловко перебирали лапками, стараясь побыстрее вернуться в родную стихию. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.

Девчонка брела по самой кромке прибоя обнаженной, ее худенькая загорелая фигурка казалась частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из моря, будто окаменелые остовы доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собою и с океаном, и гармония счастья казалась полной.

А в дальнем мареве возникло белое облачко. Оно было похоже на батистовый платок, сотканный из прозрачных фламандских кружев, невесомое и легкое, как дуновение... Но марево густело, становилось плотным и непрозрачным, затягивая уже полнеба грязно-белым пологом; оно на глазах меняло цвета, словно наливаясь изнутри серым и фиолетовым... И океан стал сердитым и неласковым, на гребешках волн закипела желтоватая пена, и сами волны сделались непрозрачными и отливали бурым. И только зубья скал ожили в набегающем шторме; вода бесновалась, словно слюна в пасти исполинского хищника... Но солнце еще заливало сиянием берег, и девушка, занятая игрой, не замечала ничего вокруг.

Солнце скрылось в одно мгновение, исчезло, словно кто-то задернул тяжелую портьеру. Девушка оглядела разом ставший чужим и неприветливым берег, метнулась к обрыву; там, над обрывом, полыхнуло бело, земля содрогнулась, и обрыв стал оседать, дробиться пластами... Один замер в шатком равновесии, качнулся и с утробным хрустом рухнул на песок, подминая под себя побережье и окутав все окружающее тонным смогом серо-желтой сухой пыли. Девушка заметалась в этом мороке, взвесь песка и пыли набивалась в легкие, душила...

Олегу казалось, что он парит над этим удушливым смрадом, словно птица. В лиловом небе он видел просвет, заполненный солнечным теплом и синевой чистого неба... Нужно было лишь взлететь туда. Но вместо этого он сложил крылья и ринулся вниз, ощущая, как вздрагивает земля, ожидая, как через секунду-другую новый пласт породы рухнет вниз и погребет под собою и этот берег, и край океана, и девушку.

Он падал почти отвесно с отважным безрассудством, чувствовал, как девушка мечется в потемках беспросветной серо-коричневой пыли, и знал, что должен ее вытащить оттуда ввысь, в ясную синеву... Он несся сквозь серый туман, как сквозь пепел, он кричал, но крик его был бессилен... И тут он увидел ее, неподвижно лежащую у самой кромки воды... Он поднял ее на руки и рванулся вверх, напрягая волю, чтобы совладать со своим телом, ставшим вдруг таким непослушным и таким тяжелым... Пыль застилала все пространство вокруг, душила, и он закричал и почувствовал, как податливый воздушный поток подхватил их и понес вверх, к солнечным лучам и сияющему до боли в глазах небу...

Пласт рухнул и накрыл все тяжкой коричневой массой. Дышать стало трудно, почти нестерпимо, он оглушенно метался и с удивлением ощутил, что толща породы проницаема и похожа на плотную взвесь. Девушки нигде не было, она исчезла. Он брел в коричневой пустоте наобум, чувствуя, как пыль сделалась влажной и стала липнуть к рукам; он нащупал что-то, схватил – кончики пальцев запульсировали изморозевой болью, словно в них впились тысячи кристалликов.

Повернулся и увидел девушку. Но эта была не та, из сна. Другая.

– Олег? – встревоженно спросила Даша, наклоняясь к нему, – Что с тобой Данилов закурил, жадно затянулся, выдохнул вместе с дымом:

– Сражался с призраками.

– Ты совсем не отдохнул. Прости меня. Видно, в дачном поселке тебе пришлось трудно. Олег встряхнул головой:

– В каком поселке?

– Ты еще спишь?

– Извини, Даша. Наверное. – Данилов замолчал, глядя в пустую стену остановившимся взглядом.

– Да проснешься ты, наконец?! – Едва не плача, Даша встряхнула его за плечи.

– Извини. Просто... Порой мир для меня – словно изображение на испорченной кинопленке. Я его вижу. Но не замечаю.

– Ты выглядишь совсем больным.

– Есть немного. Просто... Я думал, война для меня уже кончилась. А она не кончается никогда. Чужой войны не бывает.

– Мне кажется... – начала было Даша, но осеклась. – Что тебе снилось, Олег?

Данилов невидяще глядел прямо перед собой, ответил нехотя:

– На меня рухнула земля. И я не успел...

– Чего не успел?

– Ничего. Давай пить кофе.

– Давай.

...Кофе он купил в пригородной забегаловке еще на шоссе. Как и набор продуктов и консервов, набив ими сумку почти битком.

– Мы что, в дебри Борнео собираемся? – пыталась пошутить тогда Даша.

Данилов не нашелся что ответить. Он слишком устал. Память еще крутила обрывки недавней схватки, но они получались странно замедленными, будто в бреду, и сердце вдруг замирало холодом близкой смерти, словно отказываясь верить, что все это уже в прошлом.

Солнце взбиралось в зенит, заливая мир ультрафиолетом, у Олега слезились глаза от переутомления и усталости, и ему казалось, что и лента шоссе, и колеблющееся марево над ней вдруг выскользнут из-под колес автомобиля, и машина сорвется туда, в прозрачную безоблачную синеву, и полетит, кувыркаясь, увлеченная силой беззвучного шквала, и этому падению в воздушную бездну не будет конца...

А то вдруг чудилось, что он уснул за рулем, и машина несется прочь с дороги, и все, что он видит, – всего лишь спрессованные в мгновение, в единый яркий миг, воспоминания, случающиеся с человеком перед падением в пропасть небытия.

Вот тогда он и остановился у придорожной закусочной, взял банку кофе, засыпал щедро почти половину пластикового стаканчика порошком, залил сладкой газировкой, тщательно перемешал, выпил сто пятьдесят граммов коньяку и запил спиртное коричневой кофеиновой смесью.

Эффект оказался скорым: сердце забилось часто, голова прояснилась, и минут через двадцать они въехали в городок, весь в кружевной зелени парков и сквериков, ухоженный, с по-европейски организованным маленьким центром, полным опрятных закусочных и забегаловок, и в то же время по-домашнему уютный, какими и бывают малые городки средней Малороссии теплым и нежарким летом.

Олег с удивлением заметил множество не здешних людей и только тогда вспомнил и название городка, и то, что здесь располагается водный курорт, недостаточно модный, чтобы имело место быть «общество на водах», и достаточно недорогой, чтобы простые люди все еще приезжали сюда отдохнуть и поправить здоровье. Ни о чем особенно не думая, он катил вдоль тенистой улочки, пока на глаза ему не попался чистенький двухэтажный домик. Нога сама собою утопила педаль тормоза, потому что на воротах белела свежая меловая надпись: «Сдается комната».

Комната оказалась на втором этаже, с балкончиком, электроплиткой, крохотной ванной, туалетом и даже с отдельным входом: лесенка прямо со второго этажа вела во дворик. Не торгуясь, Данилов заплатил требуемую сумму, забрался в душ и уже через пять минут уснул на узкой тахте. Сейчас, проснувшись, он решил было, что уже утро: с балкона увидел пламенеющее зарево заката и принял его за рассвет, пока не увидел, что солнце садится.

Данилов терпеть не мог съемных квартир. Он от них устал. Длинный их ряд казался серой бесконечной анфиладой, одинаково чужой, нежилой, немилой.

Где-нибудь в Германии, Хорватии, Бельгии, Южной Франции было проще: комнаты в недорогих пансионах или квартирки в многоэтажных домах были одинаковы и безлики, как пфенниги одной чеканки. И домом Олег их никогда и не считал, ему просто такое не приходило в голову. А в родном отечестве неуют ничейного, заброшенного жилья был особенно тоскливым. И жизнь, его собственная жизнь, что какое-то время текла в подобных стенах, казалась ему несущественной, а то и не существующей вовсе.

Впрочем, и собственные жилища он обустраивать не умел. И крохотная гостинка в Москве, и теперешние «апартаменты» в Княжинске, доставшиеся ему в наследство от бабушки, которую он и видел-то один раз в жизни, походили друг на друга и на него самого: в них он не мог найти места, где ему было бы уютно и спокойно, как в детстве.

Даша вздохнула:

– Я тоже спала. Но мне ничего не снилось. А что мы будем теперь делать?

– Купаться.

– У меня нет ни купальника, ничего.

– Заберемся подальше.

До маленькой чистой речушки они доехали минут за пятнадцать. Некоторое время двигались вдоль, пока не обнаружили занавешенный ивами съезд к реке. Там оказался совсем крохотный пляжик с мостками. Наверное, днем здесь купались ребятишки, сейчас же солнце уже почти зашло, вода окрасилась багряным, мягкие водоросли струились шелковистыми прядями, прогретая за день вода ласкала ступни, и казалось, все, что произошло за прошедшие ночь и день, – не более чем мираж, игра воображения, и истинна только эта река, запах ивы, осоки и – ничего больше. И они пошли вдоль реки, забираясь все дальше и дальше, пока плотные кусты не окружили их вовсе, оставив лишь крохотный песчаный пятачок у самой воды.

Опустились сумерки, и река засветилась сама собой. Сверху свет был густой, как малиновое вино, но, стоило зайти чуть поглубже, вода становилась непрозрачно-темной, словно русалочьи глаза, и такой же таинственной. Олег нырнул, ушел под воду, и ему даже показалось, вот-вот и – засветятся огоньки, какие обычные в августовском море... Он заплывал все глубже, но никаких огоньков видно не было, вода обволакивала мягко, давила на виски.

Даша заходила в воду медленно, словно совершала некий ритуал. Погладила реку, поднесла горсть воды ко рту, прошептала что-то и только потом опустилась с головой. Вода была теплой и пахла свежескошенной травой. Даша вынырнула и рассмеялась счастливо. Олег подхватил девушку на руки, она почувствовала его тепло, закрыла глаза, обхватила его бедрами, вдохнула и – понеслась вверх, в прозрачное, еще наполненное струями угасающего света небо, и оно падало ей навстречу едва мерцающими юными звездами и пеной Магелланова облака, туманом Млечного Пути и холодом беспредельного пространства, теплом мириадов солнц и безличной пылью забвения... И – памятью обо всех, кто любил под этим небом во все ушедшие века, и – памятью обо всех, кто полюбит во все века будущие.

Глава 57

Дома они оказались, когда совсем стемнело. В крохотной кухоньке неярко светила настенная лампа-абажур, а мужчина и девушка, свежие после душа, сидели за чаем, и усталость впервые за последние сутки была спокойной, словно после длинной, мирно прожитой жизни.

...Ночь укрыла городок бархатным покровом, и двое снова любили друг друга, и Вселенная сделалась бесконечной, как эта любовь, и любовь сделалась подобием Вселенной, и ничто не могло противостоять ее могуществу и совершенству...

Даша лежала, глядя в низенький деревянный потолок светелки, и не видела его. Потом взгляд ее наполнился тревогой, и она произнесла едва слышно:

– Ты знаешь, Данилов... Мне страшно. Мне страшно всего на свете. Я боюсь за тебя,' за себя, я боюсь мира там, за окнами... И еще мне кажется, ни ты, ни я не достойны этого счастья – быть вместе, – и темень за окнами только ждет часа, чтобы уничтожить его. И еще... Еще мне кажется, что мы все это себе выдумали. Взойдет солнце, люди заспешат на привычные работы, автомобили выстроятся в пробках, самолеты взлетят по расписанию, и мир погрузится в обычную пустую сутолоку и – разрушит любовь, не со зла даже, просто потому, что он – другой: деловой, суетный, практичный. А мы сейчас – не от мира сего.

– Даша...

– Нет, ты подожди, Данилов, ты слушай... Все мы живем словно в двух мирах.

Один – это тот, что вокруг нас: он чувственен и реален, но притом хрупок, эфемерен, опасен и подл. Он может разрушить нашу жизнь в одно мгновение тем, что отнимет ее, но чаще он отнимает жизнь мерным чередованием похожих друг на друга пустых, серых дней, называемых «будни», и дней тяжких, бездумно-пьяных, отчего-то считаемых «праздниками». Реальность заменяет жизнь существованием, высокие страсти – мелкими удовольствиями, достижение великих целей – карьерным тщеславием...

А есть еще мир выдуманный. Когда все были детьми, то жили именно в нем, а потом мы росли, и он сузился чуть-чуть, потом – еще чуть-чуть... Но не исчез. И продолжает мучить нас невыразимо прекрасными несуществующими закатами, жаркой мечтой тропиков, теплым морем... Но если уйти в тот мир целиком – он обманет еще надежнее и подлее, чем первый. Он лишит нас будущего и отнимет настоящее.

Он и прошлое превратит в мираж, заставляя жалеть о нем, как о навсегда потерянном рае... А где тогда жизнь?

Даша отхлебнула вина прямо из бутылки, села на постели и теперь смотрела в открытое балконное окно, на круглую, близкую, огромную, в полнеба, луну.

– Жизнь – сейчас, – тихо ответил Олег.

– Ты даже и сам в это не веришь. Странно... Прошлое, то, что было с нами и вчера и позавчера, – нельзя вернуть. Это прошлое не ближе к нам, чем тысячелетняя древность. И все же мы считаем наше прошлое частью теперешней жизни, разве не так?

– Так. Но и жизнь вековой и сотневековой давности – тоже наша. Без нее мы никто.

– Ту жизнь мы можем понять только умом, а нашу недавнюю... Она волнует нас порой куда больше настоящего и даже будущего.

Данилов помрачнел, лоб его разрезала поперечная морщинка, но Даша этого не заметила.

– Вот странно... – Даша смотрела прямо перед собой, и взгляд ее сделался близоруко-растерянным. – Совсем недавно я думала: какая серая, безынтересная и несчастная моя жизнь! У людей – приключения, азарт, веселые компании, увлеченные друзья, интересующиеся всем-всем-всем на свете, кроме денег... А я?

Брожу по замку, как тень отца Гамлета. Жизнь, полная фантастического счастья, проносится где-то ядом, и все случается не со мной. – Девушка помолчала, Дохнула. – И вот – все переменилось. Но вместо жизни, о которой я мечтала, началась какая-то сонная сутолока, и в ней еще большая не правда, чем была в жизни той, прежней... И вдруг среди этой сутолоки возникает чудо, и это чудо – любовь, и она лучше всего, что только бывает на этой земле... Нет, я ничего не понимаю, мне тревожно, мне жутко даже, и эта жуть мешается с восторгом и с неверием, что все наяву. Но возвращаться обратно мне не хочется. Почему все так?

– Как сформулировал один богослов, когда обращаешься к Господу, будь готов, что он тебя услышит. И поведет путем испытаний.

– Ты знаешь, я как-то не особенно верующий человек, хотя... Вот сейчас мы сидим как ни в чем не бывало, у нас вино и вкусный чай, и не хочется думать ни о прошлом, ни о будущем, и страшно... Страшно даже не потому, что мы можем умереть, а потому, что тогда придется расстаться... Я думаю, это самое жуткое, что страшит людей в смерти: необходимость расставаться с теми, кого они любят: с родителями, с детьми, с любимыми. А вообще... Люди, наверное, не могут смириться с этой мыслью и потому верят в бессмертие. И ничего с этим нельзя поделать. А знаешь, что я теперь подумала... – Даша вскинула на Олега глаза, полные удивления. – Вот скажи: те безгрешные люди, которым даруется бессмертие, они все будут счастливы?

– Наверное.

– Но тогда как же... Представь: жила себе женщина и любила своего беспутного сына. И прожила праведно, скончалась, попала в рай, а сын ее – плохой человек вовсе, и наказывают его смертью, и душа его пропадает. Но разве мама его будет счастлива в самом райском раю без сына?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. – Даша задумалась, сказала:

– Ночью все другое. Если не спишь, думается почему-то о том, о чем днем и не гадалось. А порой мне кажется, что все уже исчезло там, за темными окнами, и остались только мы с тобой, вдвоем, на всей-всей земле, и если что-то случится и кто-то из нас погибнет, то не будет у мира никакого будущего, со всем не будет. У тебя так бывает?

– Иногда.

– Знаешь, Данилов... А я ведь совсем ничего не знаю о тебе... Вот смотрю сейчас на тебя, и меня просто жуть берет! Вот если бы ты не прибрел вчера загорать, а я бы, как дура, не села в машину к тем дебилам, мы бы никогда не встретились! Понимаешь? Ни-ко-гда! Что-то жуткое есть в этом. А еще хуже другое: даже если бы и встретились, то разминулись бы, прошли, слегка окинув друг друга взглядами... Нет, я отметила бы про себя: какой спортивный мужчина, и какой у него взгляд, и он, наверное, не очень-то счастлив, но ты бы уже прошел мимо, а я бы не стала возвращаться, потому что просто не знала бы, как быть дальше – подойти к тебе, спросить что-то, познакомиться?.. И вдруг бы ты оказался вовсе не таким?.. И мне стало бы изначально жаль того образа, идеала, что я уже успела бы придумать, и я точно не вернулась бы, и продолжала бы сочинять тебя, и ты бы становился все тусклее или, наоборот, совсем героем, а я бы жалела и жалела всю жизнь, что прошла мимо... Ты представляешь, сколько людей разминулись и так и не нашли друг друга? Я даже знаю почему: просто людям страшно поступков и жалко, что окружающий мир может разрушить тот, вымышленный, что живет в их душах. Я непонятно говорю?

– Понятно.

– Мне очень легко с тобой, Данилов. Ты умеешь слушать. И сочувствовать.

Сочувствие – это половина счастья. «С-часть-е». Когда ты – часть меня, а я – часть тебя, и это так хрупко... Ты словно знаешь обо мне что-то, чего и я в себе еще не знаю. И понимаешь это. И прощаешь. Мне легко с тобой... Ты чувствуешь то, о чем я молчу. И даже если я все это себе выдумала, я хочу, чтобы было так. Любовь не требует ничего и желает всего.

Даша допила чай, прикурила сигарету. Некоторое время она молча наблюдала за завитками дыма, потом сказала, обиженно вздохнув:

– Мне вовсе не хочется курить. Но ты молчишь, молчишь... Я ведь тоже чувствую. Чувствую, что ты где-то далеко сейчас, не со мной. Нет, мужчины вообще таковы, я давно заметила, и порой кажется, что вы просто делаете одолжение нам хотя бы тем, что не прерываете то, что мы хотим вам сказать... И по правде, тогда чувствуешь себя такой неуместной и глупой... Но с тобой – все не так. Я же вижу, тебя мучает что-то, беспокоит... Я наговорила глупостей в машине, извини. Ты прав: между воином и убийцей разница еще большая, чем между львом и псом-трупоедом. И я успела тебя расстроить... Но ты же сильный: прости меня.

– С тобой я очень-очень слабый.

– Это плохо?

– Это замечательно.

Глава 58

Теперь Даша глядела на него, положив голову на ладощу – Смотрю на тебя и все равно не верю... И не могу наглядеться. А ты...

Почему ты так на меня смотришь?.. Ты вот также смотрел на меня прошлой ночью там, у тебя в квартире. Будто собираешься запомнить меня навсегда. Но я... Я вовсе не собираюсь умирать и тебе погибнуть тоже не позволю ты понял? Хотя... – Даша пригорюнилась как-то вдруг, разом. – Может, я вообще не о том, а, Данилов?

Ты вот смотришь на меня, и словно сквозь, и что ты видишь – в своем прошлом или в душе своей – откуда мне знать... – На ресницах девушки блеснули слезинки, крупные, как капельки росы на цветке. – Это ты для меня вдруг, в одночасье, сделался всем, а я... Может быть, я – просто подорожник? Пришла, повисла на шее и не отпускаю. – Даша закрыла лицо ладошками и заплакала горько и безутешно, как оставленный ребенок. – Ничего, ничегошеньки я не понимаю в этой жизни...

Жила всегда за папой, как во сне, как в той сказке про принцессу, которую берегли от уродств и тягот жизни и тем – погубили... А ты слушаешь меня, а я стараюсь и тебя убедить, что я твоя теперь, и себя, наверное... Ты любишь меня?

– Да.

Еще и слезинки не высохли, а Даша уже улыбнулась, и все лицо ее преобразилось мгновенно, словно свежий луг озарил-ся солнцем после теплого летнего дождя.

– Вот сидишь ты, Данилов, и думаешь, наверное, какая я все-таки взбалмошная дура... Ну да: когда влюбляются – глупеют. А потом... Наверное, я еще не выросла.

– Разве?

– Да, я знаю. Я слишком прямолинейна. Как подросток Взрослые женщины так не поступают.

– Откуда ты знаешь, как поступают взрослые женщины?

– Знаю. У папы была не одна.

– Ну и что же ты выяснила?

– Настоящая женщина никогда не говорит ничего определенного. Ни «да», ни «нет». И мужчины именно поэтому сходят по ней с ума. А я... Я не люблю ничего неопределенного. Ведь жизнь слишком коротка, чтобы заполнять ее кокетством.

Поэтому я и не хочу взрослеть. – Даша взяла маленькую пузатую бутылку с коньяком, плеснула чуть-чуть в чашку, выпила единым глотком, облизала губы, лукаво посмотрела на Олега:

– Хотя кокетничать – очень приятно.

– Даша...

– Нет, Данилов, ты ведь тоже в меня влюблен, не спорь. Tы тоже поглупел, иначе не стал бы слушать всю ахинею, что я несу. – Девушка вздохнула. – Хотя...

Настоящая женщина, кроме всего прочего, всегда оставляет себе выбор, даже если не признается в этом и себе самой. А я – не хочу никакого другого выбора. Не хочу.

Звук на лестнице был резким – словно металл уронили на металл. Одним движением Олег смел со стола лампу, швырнул Дашу на пол и прикрыл собою. Как оказалось в его руке оружие, он бы и сам не смог объяснить внятно. Черный зрачок ствола смотрел на дверь. В замке медленно провернулся ключ. На пороге возникла фигура человека. Чиркнул кремень зажигалки, осветив растерянное лицо мужчины лет тридцати пяти.

– Валя? – позвал он в темноту.

Данилов поднялся, спрятал пистолет за спину, подошел к мужчине вплотную, спросил резко:

– Кто вы? Что вам здесь нужно?

– Я... Мне... А вы?

– Я задал вопрос, – повторил Олег ледяным тоном.

– Но здесь же Валентина Цимбалюк живет?

– Нет. Мы сняли эту квартирку утром.

– Она что, уехала?

– Скорее всего.

– Но у нее же до конца отпуска еще пять дней, и я думал... – Мужчина был искренне расстроен.

– Курортный роман? – спросил Данилов.

– Вы... Да что вы понимаете...

– Откуда у вас ключ?

– Сделал. Теперь без надобности. Держите. – Мужчина опустил ключ с колечком в ладонь Данилова. Девушку он в потемках не заметил. Поднял на Данилова взгляд, произнес г°Рько:

– Почему они всегда так поступают?

– Кто?

– Женщины.

– Всегда?

– Со мною – всегда. Нет, если я чем-то не устраиваю или не что – скажи...

Но зачем же так? Не понимаю. – Душа женщины – потемки. Особенно ночью. Мужчина понуро кивнул.

– Извините за вторжение, – сказал он с вымученной улыбкой, развернулся и начал медленно спускаться по лестнице.

– Вы не расстраивайтесь. Наверное, это была д р у г а я женщина. А ваша – еще появится.

Ночной визитер ничего не ответил, отворил калитку, и вскоре его ссутуленный силуэт растворился в ночи.

Данилов постарался расслабиться и ощутить ночь. Ничего тревожного. Мужчина был тем, кем был: незадачливым любовником, брошенным женщиной, которой наскучил.

– Оставленный ловелас? – спросила Даша.

– Приехала дама на воды, отхлебнула заодно «большого человеческого счастья» и – отбыла «по-английски». Чтобы не осложнять. Просто секса ей было мало, ей хотелось чувств-с... История банальна, но только для посторонних. Ему самому это наверняка кажется трагедией.

– Мужчины тщеславны: если бросают они – значит, «так сложились обстоятельства», если бросают их – «ах, какая справедливость»!

– Дамы именно в этом вопросе похожи на мужчин зеркально.

– Наверное. – Даша сидела на полу неподвижно, и лицо ее было непроницаемым. – Ты знаешь, Олег... Я жутко испугалась. Словно то, о чем мы говорили, произойдет сейчас, немедленно. И мы расстанемся.

– Не сейчас.

– Но – расстанемся?

– К чему что-то загадывать?

– Да не хочу я ничего загадывать, Олег, ты пойми! Просто хочу быть счастливой, только и всего! Ты ведь тоже?

– Да.

– Ах, если бы уехать отсюда далеко-далеко! В такую страну, где хорошо.

– Может быть, такая страна в нас?

– Может быть. – Даша погрустнела. – Но люди меняются. И целая страна в них становится совсем обыденным местом. Почему-то это называют «взрослением». В этом и состоит вся трагедия мира. – Она помолчала, добавила ожесточенно: "

Потому я и не хочу взрослеть.

Даша посмотрела за окно. Луна полускрылась за кронами, но оставалась ясной.

– Никак не могу поверить. Ни тому, что сейчас с нами происходит, ни тому, что это может кончиться. Мы сейчас с тобой... как на Луне! И очарованы друг другом и собственным могуществом, а вдруг на самом деле – это просто... лунный удар? И все пройдет, как только луна станет ущербной, чтобы потом исчезнуть?..

А знаешь, я не верю, что люди были на Дуне. Нет, я видела по телевизору, и это общеизвестный факт, но я не верю. Потому что этого не может быть. Наверное, они были на какой-то планете, похожей на нее... А Луна осталась недоступной, и лунный свет... Он как любовь: ее нельзя удержать, потому что нельзя объяснить.

Хотя и пытаются, но ни у кого ничего путного не выходит.

Даша посмотрела на Олега, и взгляд ее был сейчас совершенно беспомощным.

– Ты любишь меня?

– Да.

– Я тебя тоже. И пусть это не кончается никогда, правда? – Девушка приникла к нему, зашептала:

– Я буду как вода... Такой же податливой... Такой же упругой... Такой же ласковой... И ты будешь как вода... И ничто нас не разлучит. Это нельзя угадать, но в это можно поверить. Я – верю.

Девушка закрыла глаза, вздохнула, словно перед прыжком в неведомое...

Мужчина обнял ее бережно и нежно, и они снова понеслись туда, в неземное свечение звезд, в волшебство лунного света, туда, где нет ни времени, ни прошлого, ни будущего и где сущее извечно пребывает в едином акте творения – этого мира и самое себя.

...Они лежали обессиленные, и ночь кутала их собою, словно теплым невесомым одеялом. Даша вернулась из душа, подошла к столику, налила вина в бокал, глотнула, посмотрела на свет. Вино было пурпурным, свет терялся в его густоте, девушка глотнула еще, сказала тихо:

– А вот теперь я не боюсь ничего. Совсем-совсем ничего. Странно, как я раньше этого не понимала? Ведь что бы с нами ни произошло теперь, никто и ничего у нас отнять не сможет! – Она легла, прошептала полусонно:

– "Когда пурпурное вино за край бокала перельется..." Ты помнишь эту песню?

Когда пурпурное вино

За край бокала перельется,

Когда тревожный шум вокзала

Опустят в стынущий закат -

Нам расставаться не дано,

Нам расставаться не придется,

Пускай нас ждет в пути немало

Удач, восторгов и утрат...

И наши души сплетены,

Как руки – в призрачном прощанье,

И стук колес уже пророчит

Туманный и рассветный край.

А мы по-прежнему грешны,

И нас тревожат ожиданья -

Как по стеклу – дождиный росчерк,

Как ранней осени пора...

Колеса счет ведут по дням,

Стуча на стыках полугодий,

Бродяга-поезд вдаль несется,

Но раз уж так заведено -

Сожжем пустых сомнений хлам,

Прорвемся через непогодье!

Нам расставаться не придется,

Нам расставаться не дано...

...Когда пурпурное вино.

За край бокала перельется.

Песня Петра Катериничева «Когда пурпурное вино...».

«Когда пурпурное вино...» – повторила девушка сонным шепотом. – Мне кажется, ты хочешь что-то вспомнить и не можешь... Или – не решаешься... А я уже почти сплю... И вижу сон... Белый щенок барахтается в пене прибоя... Это к счастью.

Глава 59

Даша уснула мгновенно, и дыхание ее во сне было совершенно ровным. Данилов курил, глядя в темень за окном, вспыхивающую время от времени дальним переливом зарниц. Сон не шел. Стоило закрыть глаза, и он видел девушку у кромки волн, и воспоминание, что он так и не успел ее спасти, делалось острым, как боль. Даша права. Никто ничего у нас уже не отнимет из нашего прошлого. Ни счастья, ни боли. Но и – ничего не вернет.

Олег накрыл Дашу простынкой, вышел на балкончик, прилег на узкой оттоманке. Луна скрылась за деревьями, свет ее потускнел, а звезды, наоборот, сделались близкими, и Олег ощутил себя маленькой песчинкой, затерянной и в пространстве Вселенной, и во времени... В такие мгновения ему казалось, что живет он уже не одно тысячелетие и притом может вспомнить каждый миг этой бесконечной жизни, каждое мгновение, и это порой было мучительно, пока не приходило осознание того, что жизнь его на самом деле коротка, полна самоограничений, глупых порывов, несостоявшихся чувств... Когда-то, наверное, кто-то похожий на него вот так же ночью смотрел на звезды, и чувства его были схожими, и желания, а теперь – и прах его истлел и развеялся, и не осталось ничего, даже имени, носимого ветром... Когда-нибудь кто-то похожий на него будет вот так же смотреть на звезды и любоваться ими, учимый смутным томлением по краткости жизни и – чем-то еще... Может быть, надеждой на бессмертие?

Олег прикрыл глаза, а в голове заклубилась мелодия... «Давайте негромко, давайте вполголоса, давайте простимся светло...» А потом – другая мелодия и еще одна... И то, что началось полтора года назад и закончилось так скверно, теперь казалось чем-то вымышленным, нереальным, мнимым и в то же время виделось столь рельефно и ярко, словно произошло вчера... Чем все кончилось? Бесцветной фразой, сказанной бесцветным голосом: «Мир не изменился. Добрые дела наказуемы». И – вспышкой боли, отправившей его сознание в черный омут небытия.

Но это было потом. А что было сначала? Сначала была песня:

...Недавно гостил я в чудесной стране -

Там плещутся рифы в янтарной волне,

В тенистых садах там застыли века

И цвета фламинго плывут облака.

В холмах изумрудных сверкает река,

Как сказка прекрасна, как сон глубока.

И хочется ей до блестящей луны

Достать золотистою пеной волны.

Меня ты поймешь – лучше страны не найдешь...

Из песни Жанны Агузаровой.

...Она звучала в стенах крохотной захламленной московской гостинки, а за окнами тогда плыл февраль, промозглый, слякотный, а он пил неделю и другую, пытаясь смыть с души эту скользкую слякоть, и, когда бренди уже застилало сознание горячей мягкой волной, он нажимал клавишу кассетника и в который раз крутил эту песню. А потом – засыпал. И ему снилось море.

Он не выходил из дома почти месяц. И не хотелось ему никуда выходить, потому что и возвращаться было некуда. Та, что была женой, ушла, и время ушло, а он все перебирал в памяти картинки давней-давней осени и ждал, что она вернется... И вспоминался другой февраль, давний, когда огонь свечи согревал их ночами...

В этой комнате бродит февраль -

Так заснеженно и одиноко,

И степная ямщицкая даль

Тихо спит у ночного порога.

Зелень длинных кошачьих зрачков,

Волновой перелив перламутра...

Звон утерянных кем-то подков

Замирает в мерцании утра.

Серебреные сумерки снов

Обращают в реальность виденья,

И прощается глупость грехов

Благосклонным кивком Провиденья.

И степная ямщицкая даль

Тихо спит у ночного порога...

В этой комнате бродит февраль -

Для меня, для тебя и для Бога.

Из стихотворения Петра Катериничева.

...Понимание пришло потом. Оно было простым, словно авторская ремарка в романе: «Они жили душа в душу, пока их представления о счастье не разошлись настолько, что стали противоречить друг другу».

Оставалось только мечтать.

Мечтать о той самой стране – далекой, как чужая галактика, и несбыточной, как полет.

Когда Данилову позвонили и сказали название страны, он не удивился, а только решил для себя: это там. «В холмах изумрудных сверкает река, как сказка прекрасна, как сон глубока...»

А сначала был звонок от Сашки Зуброва. Голос его был весел, бодр, и Данилову тоже вдруг стало весело и совершенно спокойно. Вернее, не так: ему стало надежно. Зубров был из того времени и тех мест, где отношения были просты и надежны. Иначе было не выжить.

И еще Данилову тогда подумалось, что он просто не вписывается в эту новую Москву и строить отношения с ее новыми хозяйчиками тоже ни к чему.

Неискренность, привычная лживость, алчность, лицемерие, хамство – все эти черты выбившихся из чертополоха «новых русских» стали для многих приемлемыми, а целеустремленная молодежь перенимала их не только без брезгливости, но с удовольствием. И если даже он не вернется в Москву никогда, что потеряет?

Ничего. Ровным счетом ничего.

Серую, неприветливую столицу он даже перестал замечать, и все время, пока готовились бумаги и проходили собеседования, бродил по ней неприкаянным чужаком и уехал, так ни с кем и не попрощавшись: редкие друзья были слишком разбросаны, чтобы он мог их собрать. Просто напился в каком-то кабачке-подвальчике, ушел трезвым, уснул... Сначала ему снилась Москва. Но не теперешняя, а такая, какой была в его детстве: полная веселых и добрых людей, зелени скверов, газировки, разноцветных шариков мороженого... Он спал, видел сон и знал, что это сон. А потом ему снилась Африка. И тоже не настоящая, а та, какую он видел в снах пятилетним мальчишкой: темень, душная жара, черный глинистый берег, обрыв, по которому жирно стекала вода и по которому он скользил вниз...

...Турбины самолета заунывно выли, Данилов сидел в кресле лайнера и ни о чем не думал. Жалеть в прошлом ему было уже нечего: все, что этого стоило, он уже отжалел. Впереди... Да и какая разница, что там впереди? Он закрыл глаза и попытался заснуть.

...Там ночи обольстительны и жарки,

Сияют берега и города,

Там не был и не будешь никогда,

Но там танцуют вещие весталки,

Там звон оков забыт, как звон клинков,

Там девушки доверчиво красивы

И теплые ласкаются приливы

В лагунах из плавучих облаков...

Песня Петра Катериничева «В этой комнате бродит февраль...».

– Жизнь – как туннель, – вывел Данилова из навязчивой дремоты скрипучий, кажущийся простуженным баритон. – Бредешь, кругом темно, и ждешь, ждешь...

Будет свет, будет отдых, будет зелень травы и прохладная синева лагуны, будет красивая девушка, жаркое солнце, и сам ты – еще здоров и молод... И ты бредешь в этом туннеле, вдыхая ядовитые испарения и смрад, блуждая взглядом по сомкнувшимся вокруг бетонным стенам, и видишь только грязные потеки на них. И хочешь убежать. А бежать-то, собственно, и некуда.

Крупный мужчина лет около шестидесяти в соседнем кресле был пьян и сосредоточен. Он подливал в свой стаканчик баснословно дорогой коньяк из плоской бутылочки; спросил Данилова:

– Не желаете? Олег кивнул:

– Почему нет?

– За знакомство! – Мужчина приподнял бокал. – Павел Бутурлин. – Испытующе посмотрел на Данилова, криво улыбнулся:

– Можно проще – Пал Палыч.

– Олег Данилов. Можно проще: Олег Владимирович. – Улыбнулся и мелкими глотками выпил коньяк. Ощутил изысканное послевкусие, сдержанно похвалил:

– Отменный.

– Да уж, французы что умеют, то делают исключительно. В Испанию по делам или на отдых?

– Да как получится.

Бутурлин лишь понимающе кивнул.

Летел Данилов первым классом; костюм его был не из дешевых, на запястье – «брегет» в платиновом корпусе: все с пожелания нового работодателя, которого Данилов в глаза не видел. Другими словами, это была спецодежда, и она должна была соответствовать той работе, на которую Данилова пригласили. Вернее, это была даже не одежда; новые времена рождают и новые понятия. Это был прикид.

Униформа, в которой человек может прикинуться тем, чем никогда не был. Хотя, как говорят американцы: «клиент платит – клиент прав». В отечественной транскрипции эта фраза циничнее, но точнее: «любой каприз за ваши деньги».

Впрочем, ничьих капризов Данилов выполнять не собирался: он подписал лишь предварительный контракт с условием принять окончательное решение на месте. И конечным пунктом его маршрута была вовсе не Испания, а Африка. «Маленькие дети, ни за что на свете не ходите, дети, в Африку гулять...» А гулять он там и не собирался. Хотя – как получится. Нелегко жить, не вспоминая о прошлом и не планируя будущего, потому что настоящее порой еще туманнее. Остается пользоваться моментом, угощаться дорог гим коньяком, кривить губы в дежурной улыбке, кивать и всем своим видом излучать нездешнее «скромное обаяние буржуазии».

– Нет, вы не из этих, – глянув на Данилова, внимательно заключил Бутурлин.

– Из каких?

– У моей дражайшей супруги есть племянник. Обаятельный, целенаправленный и примитивный, как все нынешние молодые люди, занимающиеся бизнесом. Они деятельны, подтянуты, внимательны, умны, но и ум их какой-то однообразный, что ли... Направленный только на то, чтобы достигнуть успеха. Как сказал классик, «легкость в мыслях необыкновенная»... Плавно перетекающая в упрощенность понятий при полном отсутствии мечты! Таким даже удача не нужна, в удаче есть что-то от Божьего промысла; эти же не желают ни мечтать, ни драться, ни рисковать: им нужна незыблемая надежность существования. С утра офис, потом – спорт, секс, сон. Живут куцо, серо, бесстрастно. Живут? – Лицо Бутурлина скривила брезгливая усмешка. – Даже загулы их отдают выпитыми загодя желудочными каплями. – Он вздохнул:

– Не понимаю. – Кинул скорый взгляд на Данилова, произнес:

– А у вас, похоже, другая беда.

– Разве?

– Вам некуда возвращаться. Поэтому и ехать, собственно, некуда. Хотя вы и стремитесь. И не спорьте: у меня глаз наметанный.

– Вы еще добавьте: от себя не убежишь.

– Все бегут от себя, кому-то даже удается. А многие успешны в этом побеге.

Я имею в виду материальный эквивалент. – Бутурлин скривился в гримаске, весьма отдаленно напоминающей улыбку. – И я – из их числа. Помните Маркеса и его «Сто лет...»? Книга который год мировой бестселлер, а знаете, что в ней самое удачное? Название. Каждому приятно убедиться, что он не одинок в своем одиночестве!

Люди – как льдины. Одни похожи на айсберги: то, что они являют миру, – лишь крохотная частичка того, что они собой представляют. И все мы чувствуем эту титаническую подводную мощь! А другие – так, льдинки в грязных лужицах, чуть солнышко пригреет и – нет их: растворились без остатка, лишь бензиновая гарь да мусор.

Бутурлин невидяще уставился в переборку, спросил:

– Хотите водки?

– Теперь мой черед угощать.

– Бросьте. Слава богу, не европейцы.

Бутурлин открыл кожаный портфель, извлек четырехугольную бутылку «Столичной».

– Другую не потребляю. А эту мне прямо с завода привозят, так сказать, из директорских подвалов. – Не дожидаясь согласия Данилова, расплескал по стаканчикам. – Французский коньяк хорош, но есть в нем ненужная игривость и излишняя аристократичность. Вернее даже – избыточная, словно титул герцога, лишившегося и герцогства, и короны. Водка – честнее. Ну что, за полет?

– Пока летим – нет.

– Ну да, ну да... Хотя я и в переносном смысле, но тоже суеверен, каюсь.

Тогда – за друзей. И за то, чтобы их не становилось меньше.

Водка действительно была хороша: исключительной очистки, с мягким зерновым ароматом. Оба выпили ее махом, закусили орешками.

– Вот это – по-нашему. Друзья... Вся беда, что и друзья мои состарились.

Странно: люди спешат за модой, следят за одеждой и совершенно забывают о собственном теле, а оно – ветшает, расползается, как лохмотья... Но дело даже не в этом. – Бутурлин глубокомысленно замолчал. – Они состарились душами.

Переженили детей, материально устроены и – словно на пенсию вышли: живут и счастливы. Они где-то есть, но их нет рядом, А рядом те, кого принято называть «свои».

Все свои.

Все друг другу – чужие.

Перед временем, про запас

Сочетаем лживые жизни,

Вспоминаем лучистость глаз...

И – уходим раннею ранью,

Уезжаем ночью степной,

Не желая верить раскаянью

Птицы ветрено-разъездной.

Наудачу удача сложится,

И удача уйдет непрошено.

На любовь два сердца умножатся,

Вспоминая два счастья – ложные.

Стихотворение Петра Катериничева «Все свои».

Друзья состарились, других – нет. А я мотаюсь, мотаюсь... Зачем?

– Дела?

– Бросьте, Олег, какие дела! Все дела мы выдумываем себе сами. Как, в конечном счете, и жизнь. А когда летишь вот так вот, а под тобой десять тысяч метров пустого пространства, приходит невнятная мысль: а что, если... И самое грустное, что пропадешь, и от тебя не останется н и ч е г о. И был ли ты в этой жизни айсберг или пустышка – уже никто не узнает. Ты пропадешь со всеми неотсиявшими рассветами и закатами, с мыслями о смерти и бессмертии, с памятью о первой любви и горечью любви несостоявшейся... И все люди, которых ты встречал, и все места, что посетил, и все красоты, моря, все выстроенные воздушные замки – все погибнет вместе с тобой... Вот что страшно.

Бутурлин замолчал и загрустил. Именно загрустил, а не затосковал: тоска опасна, грусть – жизнеутверждающа, даже если она кажется безнадежной.

– Хотите, угадаю вашу профессию? – спросил он вдруг.

– Попробуйте. – Данилов растянул губы в «европейской» улыбке.

– Вы, дорогой Олег, профессиональный... искатель приключений. – Бутурлин задумался на мгновение, устремив взгляд куда-то внутрь себя, усмехнулся:

– Впрочем, испытания, случающиеся с другими, люди чаще всего называют приключениями. Нет, не приключения вам нужны. Удача. Счастье. Вот сидите вы здесь в необмятом костюмчике из дорогого бутика, в лице – печаль, а жалеть вас что-то не хочется, потому что чувствуется в вас что-то стоящее, настоящее, как раньше говаривали, уж простите за рутинный штамп, стержень. И еще – надежда!

«Все будет замечательно, потому что я так хочу!» Я открою вам немудреную жизненную тайну, а заодно и формулу счастья. Хотите? – Бутурлин смотрел на Данилова заговорщицки.

– Валяйте.

– Случай – дурной или счастливый – сам находит того, кто его ищет.

Глава 60

– "Все будет замечательно, потому что я так хочу", – повторил Бутурлин грустно. – Так и было бы со всеми нами, если бы не женщины.

– Женщины – помеха счастью?

– И притом – его непременное условие! Женщины... Если бы их не было, разве мы были бы способны хоть на что-то? А впрочем... Когда-то у меня была жена – прелестная, умная, очаровательная... Женщина, каких сейчас не бывает... Но в том-то и штука, что женщины такие, каковыми их создала природа: их страшит рутина семьи почти так же, как одиночество, вот они и мечутся между надежным мужем и необязательным адюльтером... Но дело даже и не в этом. Жаль, что с потерянной любовью мы теряем и частичку себя. – Бутурлин помрачнел, какое-то время сидел молча, потом выговорил:

– А сейчас я скажу вам крамолу, но вы подумаете и оцените истинность этой мысли.

– Может быть.

– Тома написаны о женском непостоянстве и странностях поведения; вариации на эту тему различны, от примитивного: «Все бабы – дуры» до сакраментального:

«Чего хочет женщина – того хочет Бог». И все это неверно. А верно другое.

Женщины на самом деле исключительно, последовательно, целенаправленно л о г и ч н ы! И все их поступки продиктованы здравым смыслом, лишь слегка припудренным эмоциями! Пока мужчина ищет Бога, стремится постичь непостижимое и объять необъятное, женщина давно с «этим старичком» на равных; ей не важна непостижимость Сущего, ей куда интереснее решить, как это можно использовать!

Мужская логика ущербна. Мужчины честолюбивы и амбициозны, их влечет величие и видимость бессмертия, они то воспаряют душой к звездам, то падают в бездну отчаяния... Такова наша природная суть: искать новые миры и новые земли, пережигая себя в пламени страстей. У женщины – другое предназначение: сохранять. А если и искать, то лишь мужчину, что захватит для нее как можно больше материальных благостей... Согласны?

– Не во всем.

– Хотите пример? Извольте. Женщина может достичь чего-то в ремеслах для избранных, называемых искусствами, лишь тогда, когда отрешится от собственно женской природы. Так и было: добровольное отрешение гордячки Марины Цветаевой привело ее в петлю, вынужденное отрешение изумительной Анны Ахматовой – в одиночество. И как бы это ни было жестоко, в их творчестве людей волнует тот самый излом, рана, душевное смятение, та неземная жуть бездны, у первой – нервная, у второй – спокойная, но у обеих – мучительная и оттого чарующая нас, устроенных и самоуспокоенных... Не так? Ведь и тревога, и страх, и одиночество – все это боли души.

Данилов лишь пожал плечами. Бутурлин налил себе водки, выпил махом, скривил губы в язвительной усмешке: над жизнью или над самим собой? Произнес:

– Любую женщину – будь она самой незаурядной личностью или простушкой – лучше любить на расстоянии. Тогда ты можешь ее возвысить до любого пьедестала... Хотя... – Бутурлин помрачнел. – Есть в этом что-то от трусости.

Вернее – от страха жить. Ну да: все мы в той или иной степени боимся жить в этом мире: он жесток, скуп, расчетлив и до омерзения скучен. Мир, что внутри нас, нам милее и дороже. Вот только...

Если его не выпустить наружу, он способен спалить целиком, без остатка.

Бутурлин снова налил водки и снова выпил один. Спросил:

– Вы догадались о моей профессии?

– Нет.

– Я словоблуд, – произнес он, чуть помедлив и улыбнувшись с искренней давней печалью. – Профессиональный манипулятор нестойкими душами... Когда-то считался писателем, у меня даже вышло несколько книг... А! – Он махнул в сердцах рукой. – Дрянь были книги, мусор. Мне думалось тогда: нужно сначала пробиться, а вот потом... Этого «потом» у меня не оказалось. Страна плавно перешла от перестройки к перестрелке, а жить я привык вполне пристойно, в материальном-то смысле. Быстренько огляделся и попал как цыпа в бульон: не только не голодно, а наваристо! Занялся рекламой поперву, а там и организацией предвыборных, благо страждущих послужить народу как репок – сажать не пересажать! И тоже все думалось: потом, потом, потом... Вот квартиру... Вот дочку устрою... Вот сам малость отдохну... И шпорить вроде время пытался, успевать... Ведь успех – это когда ты успел! К раздаче, к корыту, к корме, к власти, к славе. Я не успел ничего. А время сжималось, сжималось, как шагреневая кожа... Знаете, что самое страшное? Дни стали короткие. Совсем. Не успел проснуться, словом перекинуться – отлетать пора. Сны и те стали серые, как сырой мартовский подлесок.

Бутурлин охмелел вдруг. Подбородок его стал тяжел, уголки губ скривились вниз, лицо закаменело, а в глазах заклубилась та самая мутная тоска, что так страшит людей своей безысходностью. И заговорил он теперь тихо, почти шепотом, словно выдыхал остатки души:

– Вам известно, Данилов, что такое честолюбие? Нет, не то, что зудит мелким бесом и до крови царапает душонку коготками зависти... Я имею в виду честолюбие настоящее, «быть или не быть», жену ревновать к Казанове, говорить о музыке с Моцартом, спорить с Шекспиром по поводу удачи или неудачи строки! И вот представьте: мысли, видения сжимают вас тесным кольцом, а вокруг – сутолока «трудовых будней»: сделать, найти, договориться, пробить, устроить... И жизнь – вязнет в невнятных разговорах и разговорчиках, и все вокруг – какие-то «полу-», и сам ты даже не «полумилорд, полуподлец», а так, шушера, полуделяга, и жизнь твоя не жизнь – черно-вичок, какого не жалко и выбросить! А честолюбие душит – нет, не жаждой неутоленного тщеславия, – тонной тоской несвершенного!

Жизнь... Любой человек за свой земной срок проживает их несколько, и ни одна не похожа на ту, какую он себе выбрал . бы сам. А еще – сотни их, тысячи – доблестных и дурных, глупых и никчемных, значимых, стремительных и медленно-просветленных – он проживает с героями книг, делаясь то похожим на вымышленные персонажи, негодуя, погибая и воскрешаясь с каждым из них... А мне... Мне осталось дожить эту жизнь пустословом и пьяницей... Хотя... – Бутурлин ухмыльнулся. – Чем я хуже Сократа? Или – чем Сократ лучше меня?

Богохулением? Многословием? Алчностью к похоти и позерству?

Люди странны. Диоген Лаэрций написал еще во времена оны историю греческой философии, но – кто его помнит? А помнят – сумасшедшего Диогена Синопского, прославившегося юродством и дервишеством, но без свойственной тем пророческой прозорливости. Чем он задел людское тщеславие? Тем, что ответил царю царей Александру, сыну Филиппа, дерзко и вольно? Тот спросил, как он может наградить великого аскета,на что Диоген ответил: «Уйди. Ты загораживаешь мне солнце». Или – еще отважнее: «Ты стоишь между солнцем и мною». И эта фраза сделалась для живущих важнее всего жизненного труда Лаэрция, поставив отрешенную мудрость выше власти, могущества, славы и даже бессмертия!

Это ли не удивляет? Или – Диоген Синопский поразил современников своей способностью проникновения в суть? Ведь это он бродил днем с лампою по городу и повторял: «Ищу человека!» Он что, был мудр? Или настолько глуп, что не понимал – совершенных людей нет и быть не может, все поиски его – тщетны... Так какой он был, Диоген Синопский? Хитрец, трюками украшавший свою жизнь и развлекавший толпу? Или же – нищий бродяга, потерявший всю и всякую волю к жизни, да и волю к смерти тоже? Полубезумное животное? И все приписываемые ему слова сочинил неведомый – мудрец? озорник? философ? – и они дошли до нас в анекдотах, и седина веков придала им должное благолепие и благородство? Имя же сочинителя история не сохранила, кто бы он ни был: без эмоционального сочувствия, с каким люди позднее воспринимали слова, приписываемые Диогену, сами по себе они были лишь претенциозной выдумкой, и ничем иным. Ничем.

Бутурлин обмяк, произнес устало:

– Кажется, я все еще одержим бесом тщеславия. Это от недостатка мудрости.

Я вас не утомил?

– Ничуть, – искренне отозвался Олег. Пожалуй, что его поражало в Бутурлине, так это странное сочетание невероятной силы, страсти и – полного бессилия.

– Вот такие дела, Данилов. Я успешен, у меня есть многое и – нет ничего.

Меня терзают неутоленные страсти... «высшего порядка». Как-то Бальзак заметил, что страсти – это переизбыток зла. Скорее – переизбыток силы, которая так пугает обывателей. А нереализованная сила – некоторые зовут это гением – просто огонь, огонь испепеляющий. Когда-нибудь он сожжет меня дотла. Потому что мне не хватает доблести. И – любви.

– Любви?

– Любви. Отваги. Веры. Чтобы реализовать данную ему силу, мужчина должен хоть с кем-то оставаться беззащитным... Нужно, чтобы он смог, как недельный щенок, валяться на спине, беспомощно перебирая лапами, и быть уверенным, что ему нечего опасаться, кроме нежности... Моя женщина устала и ушла. И во мне поселился страх вновь сделаться беззащитным. И я – утратил силу. Вернее, возможность ее истинного применения. А жаль.

Жизнь... Так уж она устроена, что всякая победа в ней – пиррова. Человек добивается успеха в чем-то одном, он тратит на это время, а время убегает безвозвратно. И никогда, никогда он не наверстает того, что утерял, – не будет молодым, бесшабашным, нежным... Он может покупать все, но ничего не получит. Ни любви, ни счастья, ни надежды, ни воли, ни даже отчаяния. Ничего.

...А по памяти бродят мелодии и тени... И мне их уже не вернуть. И не воплотить. Они так и умрут во мне. «А стройотряды уходят дальше, а строй гитарный не терпит фальши...» – напел Бутурлин сипло, налил, махнул стаканчик, следом налил еще, снова выпил, яростно тряхнул головой, увенчанной мощной седой гривой:

– А знаете, в чем истинный смысл этой жизни? В естественности! А тем – в совершенстве. Люди боязливы: все хотят быть любимы и все боятся показаться скучными, неуместными, неловкими... И выдумывают себе целые горы шелухи – словесной, умственной, поведенческой... И как часто бывает: человек достигает умственного совершенства, но ум его прихотлив, лукав, путан, и так далеко ему до природной простоты...

Прозрение гениев, интуиция, вдохновение... Да гениальность вовсе не в том, чтобы первым заметить очевидное, гениальность в том, чтобы это рассказать другим, рассказать так, чтобы для них это очевидное сделалось сущим! Мало родиться гением, нужно найти в себе мужество быть им! И – рассказать по штриху, по букве, по слову – о гармонии мира и о Боге, о трагедии смерти и непознаваемом таинстве Воскресения, о любви, доблести, предательстве, коварстве и – снова о любви... Любовь переходит в ненависть, ненависть – в смерть, но только тогда, когда ненависти не противостоит доблесть! Вот две силы, непостижимые, космические, вот две страсти Господни – жить любовью и отвагой! И пусть земная жизнь коротка и конечна, пусть в ней бывает уныло и подло, но человек поднимается над этим серым унынием росточком света, переходит из юности в зрелость, из жизни в жизнь, возвышается над чертополохом пустословия, стряхивает репьи сплетен и лжи и – превращается в поднебесного исполина, и птицы укрываются в его кроне, и звери ищут пристанища вокруг, и люди покойно отдыхают в его тени, дивясь невыразимой красоте и непостижимой премудрости Божией... Бутурлин оплыл в кресле. Сидел какое-то время с закрытыми глазами, потом приподнял обмякшие веки, попытался улыбнуться:

– Я завидую вам, Данилов. В вас есть та сосредоточенная решимость, которая и позволяет двигать наш заплесневелый планетный шарик... Когда-то это именовалось подвигом.

Какое-то время Бутурлин снова сидел недвижно, потом наклонился к нему и прошептал, словно делился чем-то совсем сокровенным:

– Та страна, в которую ты стремишься, не существует. Но она стоит того, чтобы ради нее жить.

Глава 61

Ночь не наступала долго. Небо просто меняло цвета, от желто-оранжевого, багряного, малинового на западе до фиолетово-черного на востоке; земля с такой высоты казалась выгнутой полусферой, да по сути и была такой: шарик все-таки.

Море было далеко внизу и казалось бескрайним, на его глади, будто елочные игрушки, сияли огнями лайнеры и пассажирские паромы.

Философствующий попутчик покинул борт во время посадки в Толедо; попрощался он скороговоркой, возможно не вполне еще протрезвев, а скорее – чисто по-русски совестясь за недавнюю нетрезвую откровенность и чуток жалея о ней, чтобы забыть вскоре и Олега Данилова, и собственные путаные словеса... Ну что ж: бежать от себя – это даже не профессия, это стиль жизни; а сколько людей живут именно так, даже не подозревая об этом? Бог знает.

Ночь легла ровная, темная, а вскоре показались огни богатых пригородов марокканской столицы. Самолет шел на посадку. Данилов смотрел в иллюминатор и, казалось, уже ощущал цитрусовый, жаркий запах этой диковинной земли. Под плоскостями все еще медленно проплывали окруженные пальмами, утопающие в садах мавританские особняки; голубые подсвеченные бассейны сияли драгоценными камнями в вычурных оправах; Данилову даже подумалось, что если есть на свете рай – то это здесь. Или где-то рядом. После московского непогодья идиллия арабской Африки – Магриба – казалась картинкой из «Тысячи и одной ночи».

В Касабланке была пересадка. Самолетик безвестной компании «Каравелла» должен был доставить Данилова если не в сердце, то в чрево Черного континента, впрочем омываемое океаном, если верить карте.

Картам Данилов верил, но больше игральным, чем географическим. А еще больше он верил впитанным с детсадовским компотом строчкам: «Маленькие дети, ни за что на свете...» Впрочем, этот стишок на ум тогда не пришел. А пришел, вернее, пришла строка песенная:

В желтой жаркой Африке, в центральной ее части, Как-то раз, вне графика, случилося несчастье...

Суеверный Данилов морщился, пил предполетный коньяк, виски, джин, но мелодия не отвязывалась. Тогда он выпил водки из запрятанных в недрах объемистой сумки литровки, и мелодия исчезла. Вместо нее в памяти заклубились «Подмосковные вечера», и Данилов вдруг заностальгировал по родным летним просторам, и грызла бы его эта занудная бестолочь долго, если бы он не вспомнил, что теперь в Москве – февраль, и сырость, и заляпанные автомобили катятся по серым проспектам, слепо таращась незрячими фарами в туманную, блеклую непогодь... Напоследок вспомнилось пастерна-ковское: «Февраль: достать чернил и плакать...» – и Данилов, под гудение моторов, провалился в глубокий сон. Водка помогла.

К месту назначения прибыли ранним утром. Данилов вяло выхлебал жидкий кофе в аэропортовском буфете. Посмотрел на часы. До столицы Гондваны, Кидрасы, было еще два часа лета. Чартер мог прибыть через десять минут. Или через сутки.

Полеты по расписанию кончились в Касабланке. Здесь была Черная Африка.

– Сэр? – Высокий иссиня-фиолетовый негр в форме капитана гвардии президента был вежлив и предупредителен. – Рейс на Кидрасу?

– Да.

– Пойдемте, я провожу. – Его английский был безупречен: наверное, так говорили лондонские лорды полтора-два века назад.

Выход на летное поле охраняли гвардейцы, но делали это ненавязчиво: провожатый Данилова сказал несколько слов, и они получили беспрепятственный доступ к самолетам.

Летательный аппарат впечатлял. Нет, когда-то он был самолетом, где-нибудь году в шестьдесят девятом прошлого века, но с тех пор, как говорится, минуло.

Экипаж из трех человек был разномастен и разношерстен; пилот, крупный лысеющий дядько с необъемным животом, красным склеротическим лицом, слезящимися глазами, выслушал гвардейца, кивнул, приветственно махнул рукой Данилову, сказал безо всякого энтузиазма:

– Салют, камарадо!

И – разразился длиннющей виртуозной тирадой на чистейшем рязанском наречии: местные работяги, пытаясь затащить по сходням громоздкий ящик, уронили его ребром на бетон. Не удовлетворившись руганью, дядько подошел к одному, врезал крепкого пинка и разразился новой тирадой, на этот раз – на здешнем диалекте. Данилов понял не все, но фразу «грязные копченые макаки» уловил точно и даже поморщился: копченые обезьянки, особенно детеныши, были любимым здешним лакомством. Как-то лет восемь назад Данилов забрел на рынке в «обезьяньи ряды»; его замутило от приторно-сладкого запаха, да и зрелище было не из приятных: небольшие закопченные тельца уж очень были похожи на человеческие.

– Не боитесь, что примет на свой счет? – спросил Данилов по-русски, кивнув на гвардейца-капитана.

– Куда там! Он – нгоро, а эти выродки – баша. За ними глаз да глаз нужен; ящик нарочно раскурочить хотели да стащить, что плохо ляжет, – ответил он, замолчал, а сообразив, расплылся в улыбке:

– Паря, да ты наш!

– Есть такое дело!

– Водку везешь?

– И такое дело есть.

Улыбка пилота разлилась до ушей. Он подошел к Данилову, протянул широкую ладонь:

– Коля. – Не дожидаясь ответа, тут же выговорил:

– По сто пятьдесят? За знакомство?

– Ты ж за рулем.

– Гаишников-то тут нету! – торжествующе закончил Коля. – Тебя как звать-то?

– Олег.

– Ну, пошли. Не пьянки ради, а с целью профилактики. Эй! – махнул он рукой двум своим сотрудникам. – Давай сюда! Устроились за ящиками.

– "Столичная"! – Глаза пилота заблестели. Данилов снова слазил в сумку и извлек буханку запечатанного в целлофан бородинского, баночку килек и шмат сала.

– Ну, ешкин кот! Вот это – точно наш! Понимаешь ты рабочего человека! – Глянул на Данилова скоро, спросил:

– Бывал здесь?

– У соседей.

– Давно?

– Лет восемь как.

– Война у них. Как тогда началась, так и... Вялотекущая, как шизофрения.

– Где-то иначе? – бросил Данилов.

– В Союзе тоже?

– Союза нет давно.

– Не для меня. Вернее, не для нас. – Посмотрел на Данилова испытующе, спросил:

– "Следопыт кабаньих троп"? Данилов пожал плечами.

– А ныне – вольный старатель?

– Как все.

– А ты – веселый. – Пилот расплылся в улыбке, ноздри его затрепетали, уловив специфический аромат зернового спирта. – Ну, за волю, раз вольный!

Выпили. Николай разломил буханку пополам, закрыл глаза, вдохнул...

Разрезал на неровные куски, на свой положил килечку, снова понюхал, блаженно зажмурился и только потом начал закусывать – медленно, неторопливо.

– Давно из Союза?

– Да вот только что.

– Из Москвы?

– Да.

– И как там?

– Зима.

– Морозная?

– Слякотная.

Николай вздохнул мечтательно:

– Тоже хорошо. А у меня еще полтора года контракт. – Обвел руками салон:

– Видишь, на какой колымаге порхаем?

– Вещь антикварная.

– Не то слово. Был у нас родной «Ан», так пропал. То ли сбили где, то ли что. Мы покумекали, разыскали в ангаре эту груду металлолома, подлатали кое-как. Зато движок – новехонький! С пылу с жару! – Пилот похлопал по обшивке.

– Вот лошадка и получилась. Ничего, тянет. – Повернулся к штурману:

– Ну че, ас? Двинули, что ли?

– Ну, – ответил тот.

– Леха у нас немногословный, – пояснил пилот Данилову. – Зато надежный.

Могила.

Самолетик разогнался, оторвался от летного поля прыжком, с лихим креном пошел на набор высоты.

– Рисуется батя... – хмыкнул радист Гена и занял место на откидном стульчике у двери. Рядом на турели покоился пулемет Калашникова в рабочем состоянии; латунные гильзы из заправленной ленты блестели матово.

– Неспокойно?

– Пошаливают, – неопределенно ответил Гена. – Тут недалече аэродром подскока, мы договорились скинуть пару ящиков. Ты не против?

– С чего?

– Вообще-то это беспосадочный рейс.

– Буду нем, как медуза.

– Уж не подведи, земляк, – с затаенной угрозой процедил Гена, добавил мягче, сделав в пространстве движение пальцами, словно перебирал купюры:

– Жить всем надо.

Данилов только пожал плечами.

Самолет набрал высоту, пошел ровно, урча моторами и поскрипывая всеми переборками, словно престарелый троллейбус. «Я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, прощальный...» – плавно заклубилось в дремотном мозгу. Данилов сосредоточился, мотнул, не просыпаясь, головой и, когда услышал задушевное:

«...под крылом самолета о чем-то поет...» – : умиротворенно вздохнул и уснул окончательно.

Проснулся оттого, что машина заходила на посадку. Под колесами зашуршало неровное покрытие; Данилов выглянул в иллюминатор: какие-то люди бежали к самолету с оружием на изготовку.

Гена выругался длинно и витиевато, откинул дверцу, приник к пулемету и выпустил очередь. Крутнулся на сиденье, прицелился удобнее, и пулемет загрохотал снова, выплевывая дымящиеся гильзы на грязный пол. Обернулся к кабине пилотов, заорал срывающимся голосом:

– Михалыч, мать твою перемет, взлетай!

Самолет стал разворачиваться: вырубленная в лесу коротенькая полоса заканчивалась. Люди бежали наперерез, стреляя на ходу. Гена снова выругался, выпустил длинную очередь, но мазал. Данилов заметил, как один из нападавших поднял на плечо базуку.

– Гоплык, – сквозь зубы простонал Гена. Одним движением Данилов смел незадачливого стрелка, вжал приклад в плечо; пулемет рявкнул коротенькой, в три выстрела, очередью; из-под ног гранатометчика будто выбили землю: поджав перебитые голени, он закрутился по вытоптанной траве; огнестрельная «труба» откатилась в сторону.

Самолет проскочил мимо нападавших, набрал скорость; догонные пули цокали по корпусу, пробивая его, влетали в салон и вязли в деревянной обшивке ящиков.

Машина взлетела; лес помчался под плоскостями и ушел куда-то вниз: пилот заложил вираж и пошел на высоту.

Гена сидел белый как полотно, зажав губами сигарету, чиркал и чиркал колесиком зажигалки, безуспешно пытаясь добыть огонь. Наконец ему это удалось; не отрывая сигареты от губ, он спалил ее на две трети, окутавшись дымом, как притушенный Горыныч, выдохнул:

– Ну-е-о... – Посмотрел на Данилова:

– Ну ты снайпер. А чего всех не перекосил? Мог бы!

– Мама не велела.

– А они бы нас порешили? – Гена указал коротким пальцем на застрявшие в обшивке пули.

– Издержки профессии, – пожал плечами Данилов, добавил язвительно:

– Жить всем надо.

Пилот, отдав штурвал штурману, вышел из кабины:

– Ну че, живы?

Не дождавшись ответа, выдернул изо рта у Гены сигарету, докурил в одну затяжку. Бросил:

– Ты что-то вообще сегодня... Не в тире стреляешь, мля! Попадать нужно.

– Да так вышло, Михалыч.

– Ну-ну. Хорошо хоть гранатометчика срезал грамотно. А то бы – гайки.

Гена бросил взгляд на Данилова: тот скромно молчал, уставившись в переборку. Михалыч понял взгляд по-своему:

– И то правда. А что, Олег, доплескаем емкость?

Данилов только кивнул. Он и сам чувствовал напряжение: уж очень давно не попадал в переделки.

Выпили. Покурили. Михалыч ушел в кабину.

– Вот так! Это ведь Михалыч сам напортачил! Подскоков тут что грязи, и одна полянка на другую похожа, как две сучки одного помета! А он нет чтобы присмотреться, плюхнулся, будто к теще на варенье! И туда же, учит! Ты слышал?

«Попадать надо...» А этим бесам только давай: обрадовались дармовой борт разуть, да поспешили: им бы дождаться, пока остановимся, подойти чинно... А они сразу палить начали. – Спросил безо всякого перехода:

– Ты где так стрелять наловчился?

– В тире.

– А-а-а.

– Снова пытаться будем?

– Чего пытаться? Стрелять?

– Сбросить пару ящиков.

– Не сегодня. И не с нашим «счастьем».

– Тогда в Кидрасу?

– Прямиком.

– И сколько лету?

– Поболе часа.

Данилов откинулся к борту:

– Подремлю.

Гена лишь вздохнул завистливо:

– Ну у тебя и нервы.

Олег слышал, как он вновь долго чиркал колесиком зажигалки, что-то бурчал, матерился... Потом легкая пелена заволокла сознание, и он увидел море, и белый крупный песок, и скалы... И слышал мелодию, которую хотел слышать: «Недавно гостил я в чудесной стране...»

Глава 62

Солнце заливало летное поле не столько светом, сколько жаром. Воздух был сух, и хотя Данилов успел слегка обвыкнуться к духоте в лишенном любых излишеств салоне самолета, сейчас чувствовал себя так, будто зашел в сауну.

Сашка Зубров стоял внизу и улыбался; он был в выцветшей полевой форме, короткая выгоревшая бородка и волосы придавали ему сходство с сильно похудевшим Хемингуэем. Олег спустился по лесенке, Сашка налетел как шквал, обнял, хлопая по плечам:

– Ну что, крестник? Доволен? – Отстранился:

– А то ты в Москве совсем сник, это я по голосу понял. А сейчас... Вид усталый, но бодрый. – Втянул носом воздух:

– И водочкой успел побаловаться, а?

Заметил пробоины, построжал:

– Откуда?

Данилов пожал плечами.

– Все целы? – спросил показавшегося в двери стрелка.

– Ну, – потупился Геннадий.

– Через полтора часа рапорт у меня, – сухо бросил Зубров, повернулся и зашагал к могучему «хаммеру». Данилову махнул рукой:

– Пошли.

Сел за руль, Олег устроился рядом. Зубров кивнул на раскрытые окна:

– Терпеть не могу кондиционеров. Но если хочешь, для тебя включу.

– Не надо. Буду привыкать.

Олег обратил внимание, что из белого «мерседеса», стоявшего метрах в десяти, за ними пристально наблюдают: седой мужчина, черный, и смуглая девчонка, еще совсем-совсем юная. Заметив внимание Данилова, девушка скрылась в салоне, и тонированное стекло медленно поползло вверх, закрыв и девушку, и импозантного незнакомца. Данилов хотел было спросить у Сашки, но тот, не глянув на «мерс», развернулся и помчал прочь из аэропорта.

– Тебе здесь ко многому предстоит привыкнуть, – продолжил поучения Зубров.

– Но это лучше, чем киснуть в столице нашей родины городе-герое. Да и скучно там.

– Не всем.

– Брось. Жизненная сутолока не есть отсутствие скуки. Ну да я не философ.

Это твоя стезя. – Зубров помолчал, спросил:

– С женой, как я понимаю, обратно не сошелся?

– Нет.

– Ну, может, и к лучшему. Я давно заметил: с тетками говорить бесполезно.

Потому что они даже думают на другом языке. Так что и понимать их, и вообще, я давно зарекся. Лучше просто – любить. И не в смысле там, а... Ну, ты понял.

– Понял.

– Советую. Бодрее будешь, дольше проживешь. Данилов пожал плечами.

– Не, ты не отмахивайся. У теток одна цель – власть. Мужики мечутся себе по шарику, готовые горлянки друг другу перервать, одни – за деньги, другие – за идею, третьи так, из спортивного интереса. А теткам, им мужик надобен, чтобы захватить его, подчинить, да эдак бархатно, мягонько, кротко, и – заставить на себя пахать.

Таскать для них «грины». Вот и вся премудрость.

– Есть исключения.

– Наверное, – равнодушно пожал плечами Сашка. – Ты встречал?

– Мне казалось, да.

– Вот именно: ка-за-лось. Каждая тетка – актерка по рождению, это ты не перечь, им так природа наказала. Ну а если по правде, то да, есть еще один тип.

Те, что желают быть «индепендными», говоря современным штилем. Независимыми. Но и у них все мечты сводятся к тому, чтобы самой быть богатенькой и мужичка отхватить на в ы б о р – не иначе как «настоящего полковника». Вроде меня! – Сашка хохотнул. – Причем «настоящие полковники», по их представлениям, только и делают, что мечтают к эдакой тетке прислониться! Не, у них точно на мозги дефицит!

Внедорожник вырулил с аэродрома и помчался по дороге, таща за собой шлейф коричнево-желтой пыли. Следом покатила, нагоняя, машина с охраной: трое белых, двое черных.

Вокруг было выжженное плоскогорье с редкими деревцами; впереди, у устья Ронгези, раскинулась обширная Кидраса, столица Гондваны.

– Ну что, доволен? – белозубо улыбнулся Зубр.

– Пока не знаю, – честно ответил Данилов.

– Сейчас подъедем ко мне, расскажу тебе о здешних закулисьях. Как-никак я тебя рекомендовал. Несу ответственность.

– Перед работодателем?

– Перед тобой.

Особняк, в котором квартировал Зубров, находился в пригороде. Столицу они проскочили быстро: город был немноголюден в этот час, в полуденную жару улицы пустели. Впрочем, столица мало чем отличалась от десятков подобных африканских городов: уложенный административно-деловой центр соседствовал с неуютом трущоб.

Особняк двухэтажный, но компактный. Этакий коттедж в английском стиле, вот только участок рядом – не как у них: обширный. Впрочем, травка на газонах перед домом была пострижена, за домом – ухоженный сад и бассейн.

– Ну как? !

– Да буржуинство какое-то!

– А я про что?

Не успели они подойти к двери, как та распахнулась; на пороге стояла смуглая девчонка лет четырнадцати в форменном платьице горничной и переднике.

Она сделала реверанс Данилову, распахнула дверь, пропуская гостя и хозяина вперед.

– Ну, видел? – не унимался Сашка. Данилов только присвистнул.

– И это – еще не все! – Зубров был доволен произведенным впечатлением. – Их у меня – двое! А уж в любви этим крошкам равных нет. Рекомендую: тебе такие по должности будут положены.

– Осмотрюсь сперва.

– Водку привез, смотрила? Или пилоты все выцедили?

– Нам хватит.

– Давай. – Сашка выхватил литровку, встряхнул, полюбовался пузырьками и засунул емкость в морозильник. – Через Десять минут дойдет. Стужа в нем – как в Магадане!

Вошла другая девчушка, моложе первой, засмущалась, завидев Данилова, но взгляд на него бросила вполне красноречивый. Произнесла по-английски:

– Обед накрыт на балконе.

– Во, видал? – оживился Зубров, протянул:

– "Осмотрю-ю-юсь..." Смотри, чудо девки. А уж что до постели... Одна мулатка, другая квартеронка, обе из племени ятуго. У них родство по матери. И хитрое, я тебе скажу, племечко! Лет семьдесят назад жили вахлаки вахлаками, были на грани полного вымирания и сопутствующего дебилизма, но нашелся у них умный старейшина, покопался в ихних древних поверьях и объявил, что верховному божеству, уж как его бишь, я не знаю, угодно, чтобы все девки племени обзавелись белыми мужчинами. А кто здесь тогда был белым? Знамо дело, колонизаторы. Вот они и озаботились, и родилось сильное поколение, а они снова дочек послали, и сызнова... И знаешь, каков результат? Сейчас ятуго занимают все мало-мальски важные должности в Гондване; детишки – чудо как сообразительны и к наукам способны, да и папаши, кто – денег подкинет, кто – повлияет на кого нужно. Живут не в пример остальным. Во-о-от. А девчонки их, пока совсем молодые, лет одиннадцати, – Африка, чего ж ты хочешь, у них созревание раннее, в двадцать пять лет тетка – как у нас матрона в сорок с гаком – так вот, девчонки по задавшейся традиции идут в горничные к белым. Но только к тем, которые совет племени сочтет перспективными. В смысле генофонда.

– Тебя, я вижу, сочли.

– Ага, – бесхитростно расплылся в улыбке Сашка. – И уже не один раз. Это – третья смена, так сказать.

– Да ты просто Трах Тибидохович какой-то!

– Нет, есть и грусть: только привыкнешь, начнешь что-то испытывать...

– А первые «две смены» где?

– Не узнавал, – посерьезнел Сашка. – Не положено у них. Девка, как первенца родит, так идет замуж. Да и мне: зачем душу зря ворошить? Эх, что-то я разболтался. Новый человек. – Он открыл морозильник, вытащил бутылку: та мгновенно запотела. – Во, в самый раз. Во льду дойдет. Доставай деликатесы.

Приятели вышли на балкон размером с небольшой корт. В тени был сервирован стол: фрукты, зелень, жареные куропатки, свинина. А деликатесами из привезенных Даниловым были бородинский хлеб и пряного посола кильки.

– Во-о-о! – Зубров с хрустом свернул пробку, разлил, дернул кончиком носа, разломил пахучую буханку, как давеча пилот, вдохнул. Потом отрезал ломоть, сверху пристроил рыбку с тмининками на боку, закатил глаза:

– По первой, за встречу? Ну и будем!

Выпили и по первой, и по второй, и по третьей... Очертания смягчились, жара не казалась уже такой густой, и лишь изредка к Данилову приходила мысль – а что, собственно, он здесь делает? И зачем эти высокие кусты, цветущие сладко пахнущими цветами, и кто эта квартеронка, появляющаяся тенью у стола с ароматными закусками, и зачем он вообще здесь, и где это – «здесь»?.. А потом пришло понимание: это пикник. Или, следуя классикам, «пикник на обочине».

Просто он шел куда-то, устал и вот оказался в диковинном мире, и видит диковинную птаху, парящую над цветком, словно пчела, и чувствует иные запахи, и слышит иные звуки... А еще ему подумалось вдруг о феврале, и снова пришли на память те строчки: «...достать чернил и – плакать, писать о феврале навзрыд...»

Но плакать Данилову вовсе не хотелось: просто плыл по волнам странного опьянения, искренне полагая, что всему виной не его душевный настрой, а климат.

Всего лишь – климат. Потом Данилов увидел свое отражение в тонированном стекле балконной двери и – не узнал себя. Ему показалось, что это и не отражение вовсе, а портрет или фотографический снимок. И подумалось притом: есть в этом какая-то несправедливость: когда-нибудь он состарится и умрет, а снимок так и будет смотреть на живых весело и хмельно... Пока не истлеет в прах.

– Да ты меня не слушаешь, Данилов? Я тебе о политике здешней партии, а ты – на измене! Олег тряхнул головой:

– Извини, накатило. Что-то с климатом тут неладно.

– Это с головой у тебя неладно! А вообще, Олег... Я бы считал тебя натуральным интеллигентом, уж ты не обижайся, не в нашем понимании, а как величают себя сами эти пустобрехи: «умный, ранимый, закомплексованный». Кстати, они и Чехова к себе причислили, Чехова! – который терпеть не мог эту полуграмотную, крикливую, озабоченную собственной исключительностью и значимостью и при том – ни к какому порядочному делу не способную братию! Ну да мы не о Чехове, мы о тебе. Я давно заметил: ты временами «зависаешь», как перегруженный компьютер! Начинаешь считать собственные потери и уроны, нерешенные проблемы, и вот они уже обступают тебя сплошной стеной, и остается одно: запить и – горевать о несовершенстве мира! И ты горюешь, но не запиваешь!

Так сказать, выкручиваешься насухую, дисциплинируешь себя, что-то делаешь, чего-то добиваешься, а дальше – все по новой! Не так?

– Так.

– Вот. Но что удивительно... Не я один это заметил. Вот готовлю я для здешнего мабуты головорезов. И чтобы вышло быстро и сердито, выбирал было кого попроще: рефлексы у них острее! А на поверку что выходит? Что ты со своими комплексами и прочей гнутью их сделаешь! Да не маши рукой сделаешь! Мне еще году в восьмидесятом инструктор нащ Палыч, говаривал: «С умным намаешься, он все через башку пропускает, зато когда освоит, то не рефлексами и не умом управляется – интуицией. Такой угадывает нападение до того как оно произойдет»

– вот что сказал Палыч. И добавил странно: «Если захочет угадать». И еще мне пришло на ум, из какого-то древнего воинского кодекса: «Лучший способ выиграть бой – это его не допустить». Или еще проще: «Совершенный воин не противостоит опасности: он с ней разминется». А древние знали толк в воинских искусствах!

– И к чему ты это, Искандер?

– Помнишь, я позвонил тебе в Москву, ты был вялый, как непросушенная вобла. Человек твоего склада в таком состоянии беззащитен: он не заметит приблизившуюся опасность только потому, что не захочет угадывать! Да и не нравится мне, когда друзья впадают в состояние тупой безнадеги. Потому, когда возникла необходимость у одного здешнего... даже не знаю, как назвать, пусть будет деловой человек, в услугах незаурядного охранника, я порекомендовал тебя.

Думаю, не ошибся. Там очень особый случай.

Зубров прищурился, пристально посмотрел на Данилова:

– Да ты опять меня не слушаешь?

– Охмелел.

– Нет. Просто таких, как ты, слова только отвлекают от постижения смысла.

– Слова вообще лукавы. Иное дело – музыка. Или – цвета. Зубров вздохнул, чуть наклонил голову набок, произнес раздумчиво:

– Знаешь, Данилов, что странно... Богом или природой, а тебе отмерено с лихим избытком. А ты печален, как звездный странник.

– Избыток уж больно лихой.

– Чего тебе не хватает, старый?

– Любви.

Глава 63

– Это вопрос не ко мне. А поелику касается несовершенства мира, с одной бутылки мы эту бестолочь не разъясним. Зубр задумался, позванивая в бокале с соком кубиками льда.

Знаешь, старый, какое удовольствие самое дорогое? Даже не глупость: наивность! Человечек бывает убийственно горд: не желает опускаться до гнусности жизни; он, видите ли, «выше этого». Что в итоге?

– Это ты меня воспитываешь?

– Это я вообще.

– Ты путаешь наивность и искренность.

– Да? И в чем разница?

– В возрасте. – Данилов улыбнулся:

– Согласись, хороший старый «Камю» вовсе не наивен. Но – искренен. Ведь «искренность» – от слова «искра». Это то, что зажигает своим теплом. Если нет тепла – не может случиться и такого чуда, как любовь.

– Да ты поэт.

– Как все мы.

– "Не говори мне о любви, о ней все сказано..." – напел Сашка, добавил хмуро:

– О любви не надо. Мы не понимаем женщин, как и они нас. Мы – как разнополюсные магниты: притяжение – есть, все остальное – от лукавого... С теткой даже говорить невозможно: слова мы употребляем те же, а смысл в них вкладываем разный. Абсолютно. Вот и получается: каждый говорит о своем, и есть лишь видимость понимания и диалога, а на самом деле – два монолога, два одиночества, и никуда никогда от этого не уйти. Да и не нужно их понимать, нужно просто любить.

– Может, это и есть настоящее понимание?

– До поры. Только до поры. А настоящего понимания нет, не было и не будет.

Разве что в романах. Потому и люблю литературу: она по-доброму лжива и тем – мудра.

Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет, Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой!

Вот, пришло в голову... Какая-то пошлая, затасканная цитата. Не помнишь откуда?

– Из Пьера Жана Беранже. «Безумцы».

– Точно, безумцы. Все мы. Вот порой смотрю я на здешние Звезды, на это небо, и звуки ночного города слышу, города чужого, немилого, и приходит мысль: кто я? Что нужно мне здесь? Где мой дом?

– Ты тоже загрустил, боец.

– Это из-за тебя. Ты умеешь слушать. – Зубров вздохнул. -. Люди, когда вспоминают детство, светлеют душой: их дом там. Я тоже – светлею. И вспоминаю маленький городок Борисоглебск, и детский дом, и ровные ряды наших кроваток...

Что еще? Как меня наказывали совсем маленьким за то, что не желал я жрать тот молочный кисель, который и молочным был только по названию... Давился, воспитательница силком впихивала в меня эту скользкую белесую массу, и желудок сводило от отвращения... А вообще – голодно было, директорша-крыса воровала, вот и был для нас главный человек – уборщица баба Клава: она на свои хлеб покупала, сушила на плите черные сухарики и нас подкармливала. Ничего не помню вкусней. Черный сухарик, да с солюшкой... – Сашка улыбнулся, но улыбка его вышла совсем невеселой. – Все это и есть Родина.

А помнишь, как под Кандагаром томились?.. Рассказать, что на войне самое тошное – ведь не поверят, не романтично... А там – тупая до безнадеги скука, нескончаемая, изо дня в день, из месяца в месяц, и кажется, что и нет на земле никакой России, а есть только грязные базары, анаша, ханка... На караваны ходили бодро, чтобы от той унылой тоски не подохнуть... А у соседей за месяц – двое пострелялись. Честно скажу: как зима тогда началась, у меня тоже уплыла башка... Пару раз на автомат поглядывал да прикидывал, как понадежнее под подбородок приспособить, чтобы быстро. Здесь, по правде, такое тоже случается, но реже. Да и – с непривычки, или малярия та же. Для ниггеров она – как насморк, а у наших, тех, кто послабже, «кровлю» намертво сворачивает...

– И много здесь наших?

– Ну. Только, если уж по полной правде, какие они нам с тобой «наши»? Так, шпана, шушера, за пару «штук» горбатятся – охрана при рудниках, то-се. – Зубров хохотнул. – Мы для этих чернорожих махарадж знаешь кто? Негры! – Сашка чиркнул колесиком зажигалки, прикурил, выпустил дым. – Коньячку?

– Хороший?

– Славный. Франция, лет тридцати с гаком.

– Ты разбогател?

– Куда там. Так, перепало с княжьего стола. Зубров встал, разлил спиртное в коньячные «капли», вдохнул аромат:

– Богу – богово. К хорошему не только легко привыкаешь но и скоро. И еще... «Золотого сна» хочется. Или – алмазного...

– Ты ведь в страну алмазов приехал... – Зубров бросил на Данилова взгляд быстрый, зоркий и абсолютно трезвый. Данилов, опустив веки, смаковал коньяк.

– Уехать куда-нибудь в Австралию, – продолжал Зубров, – и не пустым уехать, с казной, да поселиться на берегу моря-окияна, да с опрятной милой женой, и детишек завести, и собаку лохматую... Австралия – это очень далеко.

Нет там ни наших дураков, ни здешних оглоедов, одна только надежная скука, плавно переходящая в совершенство вечности...

– Так кто из нас поэт?

– Ты, Данилов, ты. А я – так, подмастерье. – Зубров замолчал, устремившись взглядом далеко-далеко, за блеклую синеву небесной сферы, потом сказал:

– Ты ведь понял, что я сказал. Подумай. – Вздохнул. – Уж очень надоело молочный кисель хлебать, что нам скармливают. И здесь, и дома. Тошно, а жрем, потому что... жизнь такая. Может, пора другую себе устроить, а, Олег?

– Может, и пора, – пьяно кивнул Данилов.

– То-то! Ну что? Завтра – к делам, сегодня – гуляем?

– Погоди. Ты меня в курс дела вводить будешь?

– Тебе сегодня это надо?

– Искандер, я не любопытен, но любознателен. Главное, чтобы костюмчик сидел! – Данилов демонстративно потер пальцами лацкан бесцеремонно сброшенного на легкий стул пиджака. – В «штучку» этот матерьялец кому-то обошелся, а?

Понятно, вкупе с панталонами. А «ходики»? Или, как выражаются перспективные наши сограждане, «котлы»? Это ж «брегет», восемнадцать кусков одной монетой.

– Двадцать пять.

– Тоже хорошо. С чего такие роскошества?

– А сам что меркуешь?

– "Мягкий стиль"? <"Мягкий стиль" – система охраны, когда охранник неотличим от обычного окружения охраняемого – коллег, членов семьи и т. п.>.

– Да.

– Ну и введи в курс здешних валют, рекомендатель. Не люблю пить восьмисотдолларовый коньяк, не зная, чем расплачусь.

– Обижаешь тамаду, кунак.

– Я не о нас.

– Хорошо. Чтоб не откладывать в долгий ящик... – Зубр щелкнул портсигаром, вытянул папироску. – Не желаешь, для полного и всестороннего?

– Обойдусь.

– Хозяин – барин. – Зубр затянулся, задержал дым в легких, блаженно выдохнул, спросил:

– Ты знаешь, чем торгует Гондвана?

– Приблизительно. Алмазы, уран и нефть, кажется. – А – Нефть не «кажется», нефть есть. За ее разработку грызнет дикая между британцами и янкерсами. Но речь не о ней. А – Алмазы?(tm) – Да. Алмазы. Как говаривал незабвенный Флемминг в повестушке про шустрика Бонда: «Алмазы – это навсегда». Л – По благословению «Де Бирса» он эту нетленку кропал.

– Вестимо. Так вот: «Де Бирс». Имеет он нашего здешнего мабуту как хочет и в любых видах.

Данилов выразительно обвел глазами помещение.

– Пустое, – махнул рукой Зубр. – Это в родном Отечестве за длинный язык башку отрывали, здесь народец проще и ближе к природе; «Ругает – значит, любит». Или – «У кого слово на языке, у того нет зла под сердцем». Это я тебе местную народную мудрость перетолмачил. Вообще народ интересный: у них слово считается вещественном, материальным, и потому...

– Не отвлекайся, златоуст.

– Звиняйтэ, дядько. Лишку выпил. Ну так вот: президент наш, Джеймс Мугакар Хургада, можно просто «господин президент», без «превосходительства», или, если не при челяди, Джеймс, он это любит, доктор экономики, между прочим, Гарвард окончил, короче, умница большая... Демократ, ясный нос, но для своих – вождь, отец народа, Мерлин и Гудвин, великий и ужасный. У них тут без шуток, скажет кому: «умри» – тот и умрет, так уж исстари повелось. Хотя изводят супостаты друг дружку ядами, ох изводят... Почище врачей-вредителей тех! Ну да у них это принято, этикет. И денежки очень немаленькие на здешних орбитах вращаются, а не так портят человечков деньги, как их отсутствие, но еще хуже, когда в карманах – голяк голимый, а рядышком суседи – слоновьи яйца на золоте трескают...

– Зубр, ты гонишь, как вокзальный торчок!

– Все, не буду. – Зубров отложил мундштук. – Так вот. Что в алмазах главное?

– Караты, чистота...

– Фигушки! Главное – репутация. Как у людей. Не У всех, понятно, если ты босяк и голь, то...

– Сашка!

– Так вот: этот «Де Бирс» рынок держит крепко, израильтяне и индусы или с его соизволения в Европы и Америки торговать ходят, да еще и приседания делают, или – втемную, или – с «черными алмазами», как наш вождь всех якутов. , – Каких якутов?

– Натуральных, из Якутии. Я про независимую Саху талдычу. Это индусы выдумали: «черные алмазы» – камни аристократов. Для наших новорусских лохов. На самом деле – никакие они не черные, просто дерьмо камушки с вкраплениями, на реальном рынке – мусор.

– При чем здесь...

– Кто из нас гонит?! Хочешь слушать по порядку – так слушай! Иначе не выйдет-у тебя, Данила-мастер, каменный цветок!

Сашка откинулся на стуле и засмеялся. Смеялся он долго, весело и совершенно беззаботно и прекратил так же неожиданно, как начал. Закашлялся, хлебнул воды со льдом, отдышался:

– Ты прав, Данилов, косяк понтовый оказался. Слишком. Прет, как сутулую лошадь.

– Ты раньше вроде не употреблял?

– Траву? Пустое. Иногда, в особых случаях... Ну ты знаешь.

– Знаю.

– Еще коньячку? – Зубров плеснул в бокал Данилова. Тот отхлебнул, выдохнул:

– Излагай далее, отрок. И прекращай терзать мою истомленную память избыточной информацией. Самую тютельку, а?

– Вот. Чего я и желал! А то ты сидел, как в гудрон опущенный! Гонору не было в голосе, куражу. А без куражу нам нельзя – схарчат. Места здесь глухие.

– Как везде.

– Ты прав. Как везде.

Глава 64

Зубров пригубил коньяк, сделал глоток, пожевал губами, смакуя послевкусие.

– Ну так вот. Наш Джеймс подумал-подумал и решил – задаром что ли Гарвард превзошел: нечего этим живопырам из «Де Бирса» алмазы по цене стекла гнать, надо завести спеца. И – завел. Некий Герберт фон Вернер, прелюбопытнейшая сволочь, я тебе доложу, не удивлюсь, если еще в абвере хитровал старикан по молодости, и годков ему – аж восемьдесят два но бодр: баловник, чистый Гете!

Миссия у него не проста: камешки отбирать, сортировать и сплавлять втихую в Амстердам и Израиль, да не прямо пихать, а хитрыми такими путями, легендировать камешки, чтобы историей обрастали, как раковины – мхом, чтобы репутацию приобретали, а с ней – цену, хорошую цену, громадную! Ну а огранка – уже дело техники.

Сам понимаешь, продвижение алмазов на рынок – мероприятие нескорое, даже по налаженным каналам. Ну да доктор Вернер не лыком шит и не циркулем кроен: на стенке фото, где он с Гарри Оппенгеймером, с т е м Оппенгеймером, ты понял, в младые годы! Так что старичок не зря ни маслице икорочку мажет, отрабатывает.

Обычным порядком «Де Бирс» такой камушек штук за пятьдесят бы взял, ну в сотку максимум, а по дедушкиной схемке – он тысяч в девятьсот выходит, старикан ведь отборные шлет, такие, что у монополиста нашего слюна капает на манишку... Даже если со всеми по цепочке делиться – тысяч триста, а то и поллимона прибыли на каждом камушке делает. Голова!

– Я тут каким боком? К нему – приемным внуком?

– Почти в десяточку. Сам понимаешь, у «Де Бирса» в наших палестинах глаз да ушей – как конопушек у рыжего, и хотя сам герр Вернер – кремень и бульник, есть у него слабое звено: дочурка девятнадцати годков, с больши-и-им прицепом девушка!

– Дитя неразумное?

– В точку. – Зубров задумался вдруг, погрустнел:

– А может, она-то как раз разумная, это мы – дебилы и недоросли по этой жизни. Живет как бабочка: ходит где вздумается, в чем хочет, говорит что на ум взбредет. В России про таких кажут: бесхитростная: как сердце ляжет, так ноги и пляшут. И – красивая, это не отнять. Такая, что... Ну да я не о том. Папаша Вернер, сам понимаешь, души в девчонке не чает, поздний ребенок и все такое... И еще – затосковала девка. Я к ней, конечно, пару местных горилл приставил, когда в город выезжала или еще куда, но девчонка скучает отчаянно, ей и поговорить здесь не с кем... Да и...

Решили: охрана должна быть скрытой и постоянной. Ну и придумали тебя. Дескать, едет мадемуазель жених из России, молодой удачливый коммерсант весь из себя красавец писаный...

– Чья идея?

– Совместная. Доктор Вернер и твой покорный слуга удумали.

– А главный папа?

– Президент?

– Да.

– Зачем ему вникать в такие... мелочи?

– Незачем?

– Нет.

Пауза длилась с минуту, потом Зубров произнес:

– А думаешь ты по-прежнему быстро, Олег.

– Ты сомневался? Может, пойдем пройдемся по свежему воздуху?

– Ни к чему. «Мир не прост, совсем не прост...» Помнишь, пелось? Ну и мы – не лапти пошехонские. Приборчик у меня стоит тут матерый, «белый шум» прозывается, отечественная разработка, между прочим. Мне ребятишки из Княжинска его втихую притарабанили, своему патрону про это чудо техники я решил не докладывать. Зачем ему? – Помолчал, добавил:

– Исключает любую прослушку.

– Уверен?

– Да. Проверял.

– А девочки твои?

– Ты заметил, что после того, как я коньячок по «капелькам» разлил, исчезли, как испарились?

– Ну.

– Приучены так. Сидят в светелке, аки горлицы. Дивись!

Сашка открыл створку шкапчика, за ней оказалось несколько экранов, транслирующих изображение с двенадцати камер слежения: весь периметр здания и основные комнаты внутри. Девчонки действительно сидели в одной из комнат и, затаив дыхание, смотрели американский боевик.

– Как сказал поэт: «что за прелесть эти сказки»! А девчонки? Чудо как хороши! И целомудренны.

– Да неужели?

– В поэтическом смысле этого слова.

– А-а-а.

– Вернемся к прозе?

– Пожалуй.

– А все же любопытно, о чем ты еще догадался, пока я нес ЭТУ бессвязную сумятицу?

– Президент Джеймс Мугакар Хургада тебе слишком доверяет?

– "Ничто не слишком"! Ты помнишь этот девиз?

– Да.

– Вот и для нашего гарвардского мальчика он – руководство к действию. Ах, посмотрел бы ты на его манеры, на ту бездну обаяния, что излучает этот по-своему магнетический и очень сильный человек! Никакой косности, никакой рисовки, все, все! – даже полночные камлания в кругу приближенных шаманов! – все естественно у этого повесы! Как он общается со мною? Да просто – друзья не разлей вода! Сиамский близнец и тот был бы более холоден к братцу, чем разлюбезный, внимательный, предупредительный Джеймс Мугакар Хургада! А прибавить, что он еще и феодальный властитель и сиятельный принц здешних мест?

Если и бывает рай на земле, то он мне его создал. Почти.

Но мир не изменился. И добрые дела – наказуемы. Помнишь, кажется, из Макиавелли? Друг должен быть ближе всего к тебе, но – еще ближе должен быть враг! И я задумался: а с чего это я стал таким доверенным, поверенным и ближним? Владетельный герцог затосковал по Человеку и бросился искать его по африканскому бушу с масляным фонарем в дрожащей длани? Или – наш принц Просперо обнаружил в полуистлевших томах колониальной библиотеки мысль другого лукавого афориста: «Цезарей обычно убивают друзья. Потому что они – враги»? И – решил почтить меня монаршим товариществом?

Одно он решил за меня точно: я не должен уехать с Черного континента.

Никогда. Доверительность государей не предполагает расставаний. Никаких, кроме смерти.

Зубров замолчал, вытянул из пачки сигарету, закурил.

– Ты надумал сбежать? – спросил Олег.

– "Давно, лукавый раб, замыслил я побег..." На... Ты поймешь. Когда тебе сорок пять и монет в твоем кармане ровно столько, чтобы жить сносно, но не более, чувствуешь себя старым. Лишенным возможности в,ы б и р а т ь. Вот это самое скверное.

Всю жизнь я что-то делал, куда-то летел, напрягался... Сначала был идейным: родина меня вырастила, выпестовала и воспитала, и я, как верный сын...

Звучит бредово, словно агитка, но... по большому счету, я и сейчас так считаю.

Вся беда в том, что за гербовой вывеской умостилось бесчисленное множество чернявеньких Чичиковых, которые плетут волосатыми пальчиками деньги, деньги, деньги... И чужая кровь для них – просто товар, который нужно выгодно пристроить. Когда тебя продают – противно.

Одним движением Зубров затушил сигарету.

Лицо Сашки было мятым, словно он не спал уже много ночей.

– Ты понял, Олег, чего я хочу?

– В общих чертах.

– Извини. Что-то меня растащило на патетику. Видно близится старость. Как говаривал один сомнительный герой: «Хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?..» Много чего нужно. Но по существу он прав. – Зубров замолчал, устремив взгляд внутрь себя. – Полжизни я жру молочный кисель. Устал.

– Вы решили уходить с Вернером?

– Да. И с чемоданом алмазов. Отборных алмазов. Миллионов на двести, если сбыть умно. На жизнь хватит.

– На смерть – тем более.

– Ты фаталист?

– Ничуть. Гондвана – богатая страна. И у Джеймса Хурга по счетам разбросано где-нибудь около миллиарда, нет?

– Да. И – что?

– У него хватит средств, чтобы тебя разыскать.

– Ты знаешь, Олег, найти человечка не всегда просто, если умеет залечь на дно. Но дело даже не в этом. Вещует мне сердце, вождя ожидают проблемы. Большие проблемы. И будет ему не до алмазов.

– Заговор?

– Африка – это всегда один большой заговор! Впрочем, Азия, ни Европа – не лучше.

– Кем ты у президента?

– Я же сказал: негром.

– А точнее?

– Готовлю его личную гвардию. Все гвардейцы здесь – нгоро, как и сам президент. А нгоро – ветвь могущественных некогда зулусов. Эти ребята захватили бы в прошлом веке всю Африку и создали бы империю похлеще Римской, кабы не европейцы. Солдаты, бродяги, авантюристы потянулись в Африку как пчелы на мед.

А куда с копьем против скорострельных ружей и пулеметов? Храбрых зулусов попросту перебили. Истребили. Уничтожили. Но энергетики порыва оставшимся хватило, чтобы создать Конго – самое мощное государство Черного континента. К чему я тебе это рассказываю... Нгоро – бесстрашны. А наш президент Хургада...

Он еще и англичанин на четверть, потому что бабушка у него ятуго. Уследил за мыслью?

– Да. Родовые связи со всеми, кто что-нибудь значит в этой стране.

– Именно. Но поскольку он не чистокровный нгоро, среди части местной элиты – брожение, шатание и разброд. Был бы, кстати, Джеймс чистокровным нгоро – решил бы проблему просто: перерезал неугодных, и всех делов.

– Можно и свою голову потерять.

– Можно. Но нгоро над такой мелочью не задумался бы. А Хургада – думает.

Интригует, просчитывает ходы, создает среди военных собственную «клиентуру» – в римском, имперском понимании этого слова. Но насколько я чувствую страну... Он проиграет. Здесь нельзя играться долго, нужно действовать. Решительно и быстро.

– Зубров замолчал, словно что-то взвешивая или прикидывая, припечатал ладонь к столу:

– Так и будет.

– Картина битвы мне ясна, – улыбнувшись, сказал Данилов.

– Ну а чтоб до полной кристальности... Как истинный монарх, президент Хургада не доверяет никому и ни в чем. Помимо нгорийской гвардии есть у него корпус ландскнехтов, легионеров. Ковчег: каждой твари по паре – немцы, французы из «диких гусей», русские, азиаты, американцы, кубинцы. Принцип отбора строг, но прост: тупость, исполнительность, храбрость.

– Швейцарцы при Людовике?

– Сброд. У швейцарцев была корпоративная честь: если помнишь, все пятьсот погибли, защищая короля, хотя служили за деньги... Честь была превыше. А у этих... Сброд. Или, как говаривали в петровские времена: сволочь. Сволокли из разных земель и весей бродяг беспутных, для каких и своя жизнь – копейка, а чужая – так вообще пшик. И самим им цена в базарный день – полушка медью.

– Как и нам?

– Не путай. Ты сюда за деньгами приехал?

– Нет.

– В том все и дело. Деться тебе некуда. От самого себя. Как и мне. А у легионеров – просто работа. Ничего личного.

– Хорошо подготовлены?

– Исключительно. Но это только отсрочит их гибель. Нгоро вырежут всех.

– Или – погибнут, как их отважные предки.

– Вряд ли. Оружием владеть я их обучил мастерски.

– Не на нашу ли голову?

– Кто скажет заранее? Добрые дела наказуемы.

– Готовить смертников – дело доброе?

– Воинов. Это – другое. Да и – кто скажет? – В голосе Зуброва промелькнуло нечто Данилову незнакомое, а может, знакомое когда-то, но забытое: или покорность этим громадным чужим просторам, или что-то иное – непознаваемое, давнее, древнее, чему люди так и не нашли названия.

Глава 65

Зубров тряхнул головой, сгоняя наваждение. Налил себе водки, выпил, поднял на Данилова взгляд:

– Теперь ты знаешь все. Или – почти все. Только не думай, я вовсе не хотел тебя подставить или, говоря замысловато, вовлечь в историю. Ты можешь отказаться, сесть в самолет и умчаться завтра же. Перед доктором Вернером я как-нибудь оправдаюсь. Для него, кстати, ты будешь просто охранником дочери.

– Ты ему ничего...

– О том, что мы друзья? Нет. Для него это – избыточная информация. Да и...

Непрост Вернер, ох непрост! На людях носит парик, лицо – что дубленый пергамент, зубы фарфоровые, но поверь моему чутью: клычками своими игрушечными он не одного зверя загрыз. Насмерть.

– Пугаете, дядько.

– Информирую. Да, он сам настаивал на русском... со странностями. Ты со странностями?

– Более чем.

– Ну тогда и с девчонкой его поладишь. Гонорар – десять штук ежемесячно, чистыми. Я тебе не сказал сразу... В Гондване никто не загадывает на месяц.

Или, как здесь говорят, «на луну». Слишком далеко. Не принято.

– Живут без будущего?

– Живут настоящим. А время если и меряют, то в веках.

– Достойно, – серьезно кивнул Данилов.

– Края здешние способствуют. Человек – только часть .саванны, моря, скал, пустынь, лесов... Библейское «...аки лев рыкающий...» имеет здесь не переносный смысл; бывал я в саванне один, ночью, под чужим небом, вокруг – другие запахи и другие звуки... И рев этот – словно глас будущей кары Господней, и он близко, и чувствуешь себя существом малым и бессильным, и если этот мир захочет, то лишь вздрогнет легко, и – нет тебя, будто и не было... Люди здесь – не хозяева мира, лишь часть его, малая часть, ничтожная. Может быть, в этом истина?

Из-за свежих волн океана

Красный бык приподнял рога

И бежали лани тумана

Под скалистые берега... <Из поэмы «Начало» Николая Гумилева.> -

распевно продекламировал Данилов. Улыбнулся, сказал, имитируя недавнюю информацию друга:

– В чем истина – кто скажет?

– Ты быстро все схватываешь, – серьезно кивнул Зубров. – Край этот нужно не понимать – чувствовать. Иначе не выжить.

– Любой край нужно чувствовать.

– Да. Любой край. – Зубров задумался, взгляд сделался отсутствующим, нездешним. – «Легко бродить по краешку огня, и эта ночь сегодня для меня пусть ляжет...» – напел он негромко. – Ну что? С делами на сегодня все? С ответом и с решением не торопись. Мне не нужна поспешность и непродуманность. Мне нужна надежность. Сегодня ты просто гость. Ответ дашь завтра. Лады?

– Лады.

Зубров откинулся на стуле, прикрыл веки. У него был вид смертельно уставшего человека. Данилов взглянул на часы:

– Может, отдохнем?

– А как же! – Стоило Зуброву открыть глаза, как улыбка вернулась, лицо помолодело, появилась в нем какая-то лихость.

Он подошел к столику, взял с подноса два стакана, раздумчиво наполнил каждый до краев водкой:

– Отдыхать – так отдыхать. До дна, дружище. До дна.

Друзья выпили водку, каждый поднял правую руку, пощелкал пальцами, глаза у обоих смеялись.

– Ну как? Закуска не потребовалась? Легла ровно?

– Как снег.

– Э-э-эх! – Сашка крутнулся, сметая со стола утварь. Запрокинул голову, пропел неожиданно красивым, густым баритоном:

Эх, загу-загу-загулял, загулял Парнишка, парень молодой, молодой – В красной рубашоночке – Хорошенький такой!

Подхватил Данилова чуть не в охапку, повлек вниз по лестнице:

– Поехали!

– Далеко?

– Красоты здешние смотреть! И – девчонок любить!

– Терпеть не могу борделей.

– Обижаешь! Я сказал: кра-со-ты.

«Хаммер» пошел с места плавно, мгновенно набрал скорость, с чуть слышным визгом тормозов проходя повороты, погнал по бетонке. Вскоре они уже мчались по саванне, поднимая смерч коричневой пыли, который в безветрии густо зависал над дорогой, поднимался восходящими потоками горячего воздуха и уже там, высоко над землей, попав в лучи заходящего солнца, начинал светиться багряно-охрово, словно состоял из чистого червонного золота.

Присутствие океана чувствовалось издалека. Словно кто-то сильный отдернул широкую завесу неба и там, впереди, оно дышало бесконечным простором – над бесконечным покоем воды. Океан простирался могущественно, дышал уверенно, ровно, будто древний исполин, хранящий в величавом своем покое и жгучую мощь солнца, и волю ветра, и чарующее волшебство луны. Солнце заходило; медленные волны размеренно набегали на прибрежный пляж, широкие листья пальм лениво покачивались под теплым бризом.

Чудь поодаль, в роще, стояли бунгало; подсвеченные электрическим светом, в отдалении они казались елочными игрушками, сплетенными искусной рукой доброй черной феи.

– Иногда даже не верится, – мотнул головой Данилов, – что где-то есть снег, зима, слякоть... Что где-то мутный от машинной копоти воздух, грязные ноздреватые сугробы, жидкое Месиво на неприбранных тротуарах, сонмы спешащих – от Жизни – людей. Странно.

– Куда более странно другое. В часе лета на юг начинается великая песчаная пустыня. И там нет ничего, кроме песка, тумана и солнца. Жутковатое место. – Зубров прикурил сигарету, медленно выпустил дым. – Раньше люди селились в оазисах, стремясь защититься от жестокости окружающего мира. Теперь – они сами себя селят в резервации, желая избавиться от нищеты окружающих людей. От их зависти. От их злобы.

– Так было всегда. И всегда будет. Во все века крепостные стены хранили богатства конкистадоров, сумевших захватить их первыми.

– И ни в какие века стены не спасли никого.

– Все просто. Люди становятся богатыми и – теряют энергию жизни. Они ревностно охраняют даже не свой покой – свой комфорт; жизнь делается покойной, декоративной и – полной химер, рожденных агонизирующим от отсутствия борьбы мозгом. Но не химеры парализуют действие, они сами – следствие сытой и никчемной жизни.

– Данилов, я всегда знал, что ты умный, но чтобы до такой степени...

– Да ладно тебе. Просто водки много выпил.

– А все же – переведи.

– Не так губит война, как ставшая привычной роскошь.

– Красиво. Но спорно.

– Как сформулировал один великий ученый: «Деяния сменяются делишками, патриотизм – эгоизмом, геройство – шкурничеством, благородство – жестокостью» <Из трудов Л.Н. Гумилева.>. Шкурничество и жестокость не могут ничего защитить и уж тем более ничего создать. А химеры хоронит время. Без поминовения.

– Время... Даже здесь и то кажется, что живем даже не в двух – в двунадесяти веках! Вот это – земли ятуго. И появляться здесь всем, кроме ятуго и нгоро, – табу.

– Нам тоже?

– Нет. Мы – белые. Чужие. Совсем чужие. А в получасе – трущобы Кидрасы: смрадные, больные, нищие, орущие, вымирающие... Чуть дальше – земли нагарто: несколько разбросанных деревенек, где остатки могущественного некогда племени существуют словно в аду: их сжигают болезни, выжирает смерть, а жизнь похожа на жуткий, затянувшийся кошмар. Которого сами они не замечают.

– Так живут многие. Везде.

– Да. Все здесь считают, что так проявляется воля верховного бога Наоро за нарушение сложных табу. Или – месть главного жреца.

– Это реально?

– В Черной Африке – реально все. – Зубров помолчал, печально глядя в сторону океана. – А в белой, заснеженной Руси – все возможно.

– Скучаешь?

– Да. По дому, которого у меня нет.

– Не грусти, Зубр. Все будет. Русь – материк куда более обширный, чем Африка. И не менее загадочный. Нужно просто верить.

– Ты веришь?

– Да. Ведь еще остались девчонки, жаждущие не комфорта, а любви, и пацаны, мечтающие не о карьере, а о подвиге. Мы тоже из таких.

– Только с подвигом не сложилось.

– Как и с любовью.

Эх, товарищи, держите вы меня, Я от радости займусь, как от огня – Не колодой в сыром бору, А соломою, да на ветру! – напел Сашка тихо, с какой-то холодной, отстраненной жестокостью, и взгляд его терялся в расплавленном золоте океанского заката, где-то далеко, за краем.

Глава 66

«Нет, в мире счастья нет, но есть покой и воля...» А может быть, прав поэт, и не существует ни любви, ни счастья, потому что для этого нужно, чтобы два человека нашлись, не разминулись, узнали друг друга и сумели стать самоотверженными настолько, чтобы подарить себя друг другу без оглядки, без остатка, без мучительных поисков смысла... А жизнь – лишь крохотный миг, в котором может и не произойти такой встречи, в котором сочувствие и верность разбиваются о твердыни принятых устоев и вязнут в сутолоке ничего не значащих разговоров, пересудов, застолий... И любовь остается уделом мечты. И способны к ней только женщины: они умеют принимать мир таким, какой он есть, без жажды переустройства... А вечное стремление к достижению идеала, которое и делает мужчину мужчиной, вместе с тем превращает его в бесприютного странника... И когда усталая женщина, которую он считал единственной, уходит, мужчина делается беспомощным, словно недельный щенок: ему становится ни к чему покорять этот мир, потому что нет-той, к чьим ногам он сложил бы обретенные сокровища.

Оттого любовь и случается лишь как всполох огня, чтобы скоро иссякнуть, оставив по себе горку сырых углей... Или – затухать долго, мучительно, тревожа непроглядную ночь бытия воспоминанием об исчезнувшем пламени...

Мысли Данилова были тягучи, но спокойны. Ни предвкушения удачи или ласки, ни связанной с этим боязни будущей потери, ни сожалений об отлетевшем... И из этого покоя исподволь рождалось неожиданное ощущение окружающей его теперь жизни: жизни мнимой, чужой, незнакомой и в то же время – жизни настоящей: она летела за окном пахучими стеблями трав, дальними раскатами звериных рыков, приближающимися огнями людского жилья, наполненного теплом.

– О чем размышляешь? – спросил Зубров.

– Философствую.

– И что выходит?

– Разное.

– Брось. Жизнь – коромысло. На одном ее конце – что-то приятное, смешное, забавное, на другом – страшное, пугающее до жути. И хорошо, если твое «плечо» – посередине; а чуть дорога неровная, коромысло соскользнет, и уж каким краем оно тебя ударит – неведомо. И уж к счастью или к сожалению, но все мы неспособны загодя отличить удачу от потери и дорогу, ведущую вверх, от той, что свергнется в ущелье.

– Ты стал фаталистом?

– Нет. Фатализм хорош для слабых: он как бы снимает личную ответственность за собственные неудачи и в конечном счете за пропащую жизнь. – Зубров скривился:

– Хотя знаешь... Порой жизнь наскучивает мне настолько, что и сказать жутко. У жизни две беды. Мы ищем в ней смысл, которого нет. Это первая.

А вторая – мы очень боимся смерти.

– В жизни нет смысла?

– Никакого. Потому и добрые дела наказуемы. А что до смерти... Быстрая смерть в бою или покойная, в старости, в своей постели – это обыграно и театром, и воображением. Не пугает. Первая – внезапна, вторая – отдаленна. А вот в каком-то затхлом месте, в убогой больничке, задыхаясь от боли и немощи...

В этом главная причина самоубийств: страх болезненной, унизительной смерти.

Страх, что некто все решит за тебя. Страх того куска предсмертного существования, что и жизнью назвать нельзя: так это безнадежно и жутко. – Зубров оскалился в подобии улыбки:

– Но это – не про нас.

– А ты в Бога-то веруешь, лишенец?

– Как все, Олег, как все. Когда или плохо, или – очень плохо. В остальное время мы как-то обходимся. Звучит несколько кощунственно, но честно.

«Хаммер» летел по саванне. Машину бросало, в салоне бродили ароматы сухой травы, свежих, раздавленных копытами буйволов стеблей и солоновато-пряного бриза...

Океан открылся вновь, но не с высоты берега – близко, и бескрайняя мощь прилива словно превращала и берег, и пальмовые рощицы, и людские жилища всего лишь в декорации, в оправу опаловому сиянию воды.

– Вот смысл, – тихо сказал Данилов. – Пока живешь – живи.

Зубров не ответил. Машина замерла у пальмового навеса.

– Мы приехали.

Навстречу вышел седовласый мужчина в свободных белых одеяниях.

Приглядевшись, Данилов узнал: тот, из «мерседеса», что был на аэродроме.

– Аэнэро маро, – произнес он гортанно и поклонился гостям.

– Ты приглашен к участию в церемонии, – сказал Зубров. – У ятуго сегодня праздничная ночь Летней Луны. Ты не против?

Данилов почувствовал странное волнение. Луна только-только начинала всходить, кроясь за деревьями, – огромная, золотая.

Подошла девушка лет восемнадцати, но одеяние ее было не белым, пурпурным.

– Пойдем со мной, – сказала она по-английски.

Зубров ободряюще кивнул Данилову, улыбнулся, но было в этой улыбке что-то похожее на жалобу или – зависть? Он не успел ощутить.

Данилов оказался в хижине, покрытой пальмовыми листьями. Девушка поднесла ему белоснежное одеяние, похожее на греческий хитон, протянула:

– Тебе нужно надеть это.

Еще через мгновение она сбросила свой пурпурный наряд, оставшись обнаженной. Заметила его смущение, улыбнулась.

– Сегодня ночь Летней Луны, – произнесла она так, словно это все объясняло. Взяла его за руку, подвела к столику, на котором стоял кубок итальянской работы, наполненный матово мерцающей жидкостью. – Пей.

Олег сделал несколько глотков. Вкус был терпкий, вяжущий, но это вовсе не походило на вино или наркотик. И сразу пришла спокойная отрешенность.

Олег разделся, с помощью девушки облачился в хитон. Руки ее были легки и ласковы, но странно: теперь он не чувствовал ни смущения, ни возбуждения, словно девушка была фарфоровой или гуттаперчевой. Он бросил на нее взгляд: она была изумительно сложена, молода, красива, Данилов отметил это каким-то участком сознания, но волнение так и осталось затаенным.

Девушка улыбнулась одними губами:

– Ты и не должен меня желать. Я была невестой Солнца. Давно. Сегодня там, – она сделала жест рукой в сторону океана, – тебя изберет другая. Этой ночью я только поводырь.

– Поводырь?

– Да. Вы все, что приходите из холодного мира, слепы. Вас пугают химеры вашего разума, и вы не замечаете красоты.

– Не замечаем?

– Это так. Но сегодня – особый день. Ты сможешь слиться с нашей землей.

Тебя выберет одна из дочерей Луны, не знавшая мужа. Там, у огня. Иди за мной.

Они покинули хижину. Девушка шла впереди по едва заметной тропке; за пологом растений уже горели костры, слышались ритмичные звуки и пение.

Остановились у самой кромки леса. По широкой прибрежной полосе пылало несколько костров. Но самый большой был выложен в центре и еще не горел. Вокруг танцевали пестро одетые женщины и мужчины.

– Как тебя зовут? – спросил Данилов.

– Тебе не нужно это знать. Когда будет зажжен Большой огонь, тебя выберет та, которую назовешь ты.

– Назову?

– Да. Ты дашь ей имя.

– Какое имя?

– То, которое ты дашь. Бог Наоро давал имена деревьям, скалам, звездам – и они стали деревьями, скалами, звездами. Бог Наоро давал имена зверям, птицам, гадам, и они стали ими. Бог Наоро давал имена племенам людей, и они стали ими – каждый по роду их. Чтобы девочка стала женщиной, избранный ею мужчина должен дать ей имя. И тогда она станет такой, какую он ищет. На эту ночь. А потом вернется к своему народу. Ты ее потеряешь навсегда. Она потеряет тебя. Но это будет уже не важно. Важно только то, что Свет и Сияние соединятся.

Имя, которое ты дашь ей, – табу. Его никто не должен знать, кроме вас двоих. И ты назовешь ее тогда, когда она скажет.

Девушка говорила по-английски, но произносила звуки так странно, что Данилову казалось, будто она говорит на совсем незнакомом наречии и он понимает ее воображением. Может быть, так оно и было?

А она заговорила снова, и речь ее была плавной и спокойно-торжественной:

– Свет Огня был когда-то светом Солнца. Деревья напитались им, и теперь, в ночь Летней Луны, накопленный Огонь будет подарен Луне священным костром, Свет отца соединится с Сиянием матери и жизнь возродится. И пройдет назначенное время, и дожди оросят землю, и земля даст всходы... Будет так.

Ты поможешь соединению Света и Сияния, когда тебя выберет одна из дочерей ятуго. Ты готов?

– Да.

– Будет так. Не бойся, у той, что тебя изберет, не будет первой боли. При рождении Летней Луны те, что были избраны стать невестами Солнца, сорвали молодые побеги бамбука и сами причинили себе первую боль. Ничто не должно омрачать Сияние Летней Луны. Ничто не омрачит его. Теперь – иди в круг.

Девушка замолчала, потом добавила:

– Ты будешь очарован. Это единственная ночь в году, когда чувственность женщины не знает преград. Это единственная ночь в году, когда сила мужчины не ведает насыщения. Соединение Света и Сияния... Некоторым не дано испытать этого никогда. Ты счастлив. Иди.

Огонь вспыхнул сразу. Он лизнул фиолетовое небо алыми языками, звук барабанов сделался приглушенным, все покинули площадку у Большого костра, а на нее вышли мужчины в таких же, как Данилов, белых одеяниях.

Девушки появились из-за полога леса. Они были юны и совершенны. На них были полупрозрачные туники, на ногах позванивали браслеты, и у каждой на шее тяжело переливалась каменьями золотая цепь.

Олег увидел ее. Она была грациозной, как гибкий тростник, ее кожа в свете мечущегося пламени отливала охрой и золотом, ее волосы волнами сбегали по плечам водопадом, и полураскрытые губы что-то шептали, и черные глаза сияли восторгом ночи... И он забыл обо всем на свете и желал лишь одного: чтобы эта девушка остановилась рядом.

И она остановилась. Заглянула в его глаза, улыбнулась неуверенно, совсем по-детски, спросила нежно:

– Нагронэ?

Он молчал. И только улыбался зачарованно, словно был в сказке.

– Нагронэ антеии? – снова спросила девушка, голос ее дрогнул предательски, а огромные глаза наполнились слезами.

Он не знал, что нужно делать. Но сделал именно это: протянул ей руку. Лицо девушки осветилось улыбкой, она сняла с себя золотую цепь и надела Олегу на шею; потом подала ему узенькую ладонь и, сияющая, повела вдоль пляжа, туда, где кончался круг кострового света и начиналось господство Луны.

Шли, пока костер не остался далеко позади. Берег устилали сухие травы.

Девушка остановилась, повернулась к нему, показала на себя пальцем, спросила:

– Антеии галааро?

Олег ее понял. И произнес единственное знакомое ему имя:

– Наоми.

Лицо девушки осветилось улыбкой, она повторила шепотом:

– Наоми.

Движение – и ее белоснежная туника кольцом упала у ног. Она отступила на шаг, подняла руки, разметала волосы, провела ладонями вдоль бедер, повернулась, давая рассмотреть себя, подняла взгляд, махнув длинными ресницами; румянец густо проступил на щеках, словно лак – на драгоценном античном сосуде... А потом потянулась к нему, развязала несложный узел, что держал его хитон, Олег провел руками по ее упругой спине, девушка выгнулась, застонала, прильнула...

...Ночь длилась бесконечно. Теплые потоки остывающей земли уносили их в лунное сияние, и они поднимались все выше и выше, туда, где царствовали звезды и где не было никого, кроме них... Они вдыхали делавшийся ледяным воздух, их тела кололо тысячами иголочек, а потом вдруг низвергало горячей волной вниз, на прибрежие океана, и купало в струях неземного, волшебного света, и они парили невесомо – и над волнами, и над скалами, и над всею землею... А вскоре новый восходящий поток увлекал их вверх, и они снова падали и снова – замирали в сладком изнеможении среди ароматов трав, неведомых ночных цветов и океана, бескрайнего, как жизнь... И ночь длилась бесконечно.

...Олег проснулся, когда солнце уже взошло. Он чувствовал себя отдохнувшим, хотя они уснули, когда пропали и луна, и звезды, а над океаном пламенело зарево восхода, и солнце поднималось все выше, выжигая лазурную синеву утреннего неба. Наоми нигде не было. Олегу даже показалось, что ее и не могло быть – слишком все происшедшее походило на сказку или сон. Но тяжелая золотая цепь на шее говорила об обратном. Олег сидел и довольно бессмысленно улыбался. Он сидел нагим у бескрайнего океана, и спокойствие, пришедшее вчера, никуда не делось. Пропало время, пропали события, и он, оставшись наедине с настоящим, радовался как ребенок, не думая ни о будущем, ни о прошлом. Пропал и сам океан: ночью он ластился у ног, влекомый сиянием луны, а сейчас было время отлива и он отступил. Кромка прибоя лишь угадывалась в дальней дали.

Океан, косматый и сонный,

Отыскав надежный упор.

Тупо терся губой зеленой

О подножие Лунных гор.

И над ним стеною отвесной

Разбежалась и замерла,

Упираясь в купол небесный,

Аметистовая скала.

Из поэмы «Начало» Николая Гумилева.

Эти строки пришли на память сами собой. И вместе с ними пришло понимание: ночью была сказка, а всякую сказку важно вовремя закончить. И – не искать повторений: повторениями можно лишь все испортить. Лучше пусть все останется так, как есть: искренняя девчонка, сияющая луна, и океан, безмерный, как грядущее.

Олег набросил измятый хитон и побрел по берегу этаким Диогеном. По правде, ему не очень-то хотелось возвращаться в мир. Но мир, как и любой из живущих в нем людей, не терпит пренебрежения к себе. И – наказывает: нищетой, тоскою и одиночеством.

От костров остались головешки. Но сама поляна была прибранной, и кострище Большого огня еще дымилось... Оставленное до будущего лета и золотой Луны, оно дарило живущим надежду, что в мире повторяется не только плохое, но и волшебное, нежное, чарующее, что в нем возможно любое чудо, даже такое невероятное, как любовь.

Глава 67

Девушка, ожидавшая в рощице, подошла к Данилову; это была та самая, что провожала его накануне на поляну.

– Здравствуй, – сказала она.

– А где...

– Ты ее никогда не встретишь. Ночь кончилась. Пойдем. Тебе нужна твоя одежда, чтобы ты мог вернуться в твой мир.

– В мой мир?

– Да. Каждый должен жить в своем мире.

В хижину под пальмовыми листьями он вошел один. Оставил на лежаке хитон и золотую цепь. Вышел. Странно, но на душе у него было ясно: ни тоски, ни разочарования, ни жажды повторения.

– Все истинно прекрасное случается в жизни лишь раз, – произнесла девушка, словно угадав его мысли. – И повторений не бывает. Но ты – счастлив. Ты любишь всех, кого любил когда-то. И тем – искренен. Искренность к самому себе дает проницательность. Ты сможешь сам найти ту, которую ищешь.

Она протянула Данилову ладонь. На ней матово сиял перстень из самородного золота, украшенный рубиновым кабошоном – словно каплей запекшейся крови.

– Ты можешь его носить или хранить. Но нельзя продавать, обменивать.

– Я могу его подарить?

– Да. Это только камень. Когда забудешь, зачем живешь, посмотри на него – и вспомнишь о любви. Вспомнишь любовь – вспомнишь все. Прощай.

Девушка церемонно поклонилась Данилову, тот ответил неловким поклоном. Она удалялась величаво и торжественно, Олег невольно залюбовался ею, так счастливо воплотившей в себе непосредственное очарование юности и расцветшую красоту женственности. Еще подумал: наверное, и Наоми станет такою через год или два...

Но уныние от этой мысли не пришло: то, что с нами было, остается всегда; да, глупо искать повторений, но над нашим прошлым никто не властен: никто ничего в нем уже не отнимет. О чем тогда сожалеть? О быстротечности жизни? Всего лишь.

Он пошел по лесной тропочке, сделал несколько шагов в сторону, пригнул ветвь неведомого растения, надел на нее перстень, погладил махровое соцветие, прошептал:

– Здравствуй, лес. Это твой камень. Подари тому, кто уже забыл, зачем живет.

Зубров ожидал в «хаммере» на окраине селения. Хмуро посмотрел на Данилова, растянул губы в улыбке.

– Приветствую тебя, любимец Рима, наследный принц сиятельных гетер... – распевно продекламировал он, как бы дурачась, но Данилову показалось, что и выражение лица, и шутливый тон дались приятелю не без труда.

Олег плюхнулся на сиденье, закрыл глаза. Автомобиль сорвался с места и помчался прочь.

– Не спи, замерзнешь. Праздник кончился, цирк уехал, и клоуны разбежались.

– Это не было клоунадой. Все было искренне.

– Не сомневаюсь. – Тон Зуброва сделался сдержанно-деловым. – Ты не забыл за чарами наш давешний разговор?

– Нет.

– И что ты решил?

– Что жизнь прекрасна и удивительна.

– Немудрено. – Зубров вздохнул. – Ты и не представляешь себе, какая редкая честь – быть приглашенным на праздник Летней Луны. – Зубров скривился:

– Этой чести я так и не удостоился. За три года. И самолюбие тешит лишь то, что Джеймс Мугакар Хургада – тоже. Невзирая на то что пэр, эсквайр и сиятельный барин.

Видимо, мы недостаточно совершенны.

– Комплексуешь?

– Завидую. – Зубров скривился:

– Невесты Солнца – это, так сказать, «золотой генофонд» не только ятуго или Гондваны – всей Черной Африки. Они совершенны. И старейшина Ганелэ выбирает только тех мужчин, которые их достойны. Ему для этого достаточно лишь взглянуть на человека.

– Мистика?

– Или магия. Видно, есть в тебе нечто, чего во мне нет. Да. Завидую.

– Изреченная зависть – уже не зависть.

– Самая настоящая. Здесь эта церемония не просто значима. Даже сравнить с чем-то тебе известным не могу. Нет аналогов. Радуйся: для всех ятуго и нгоро ты теперь – неприкасаемый. В хорошем смысле этого слова. Но и не обольщайся: в ЭТОЙ стране, как везде, немало сволочи, что не чтут ни законов, ни обычаев. Их ждет непременная смерть – не от пули, так от заклятия Ганелэ, но кто из таких в это верит? Никто.

– А вчера я было подумал, что мы едем на пикник.

– Но ведь сразу убедился в «серьезности намерений»?

– Да.

– Приглашение для тебя передала одна из моих девчонок. Ганелэ был на аэродроме при встрече борта, вот и... Отклонять приглашение на ночь Летней Луны нельзя.

– Табу?

– С одной стороны – оскорбление ятуго, с другой... Как бы тебе объяснить, если по европейским канонам... Считается, что тот мужчина, которого пригласили на ночь Луны, счастливый по «нэгроне аомаа».

– Что это такое?

– Непереводимое понятие. Это не «карма» и не «судьба». Это «способность к счастью». По духу, по природе, по рождению. – Зубров улыбнулся:

– Здесь живут настоящим. – Зубров подумал, добавил не без сарказма:

– Но и я не прогадал.

Работать со счастливчиком легче, чем с мрачным неудачником и растеряхой. Так что все-таки ты решил?

– Я остаюсь. Каждый должен жить в своем мире.

– Это ты о чем?

– О ком: О тебе. И обо мне.

– Еще лучше самим построить собственный мир. И миллион-другой в этом – большое подспорье.

– Несоответствие между тем, что есть, и тем, что, по нашим представлениям, должно быть, вызывает искреннее раздражение по поводу жизни.

– У всех нас. Стоит попытаться все изменить.

– Не боишься, что твой «измененный» мир станет клеткой?

– Все люди живут в клетках. Только у одних она – размером с хижину, у других – с хрущевку, у третьих – со страну. А некоторые порхают по свету этакими бриллиантовыми стрекозами: и стол, и дом, и почитание.

– Мы не из них.

– Но мы можем выбирать.

– Любой выбор ограничен.

– Кто спорит? Хуже, когда нет возможности выбора. Значит, нужно такую возможность создать. Для этого нужны деньги. По-моему, ясно.

– Яснее не бывает. Только...

– Не волнуйся. Честь превыше. Ты будешь защищать дочурку доктора Вернера безо всяких «только» и со всем тщанием. В конце-то концов – «отец буржуй – дите невинно». Мне и самому чем-то очень симпатична эта девчонка. Назвал бы ее взбалмошной, но это слишком слабо. Она живет так, словно живет... в стихах. – Зубров помолчал, закончил:

– А может быть, я и ошибаюсь. Очаровавшись, легко ошибиться. В женщине – особенно. – Он снова замолчал, думая о чем-то своем.

Потом спросил:

– Так что, воин? Теперь нет возражений?

– Теперь нет.

– Тогда сейчас едем ко мне. Ванну не обещаю, некогда, но на душ и чашку кофе время есть. К господину Вернеру ты приглашен в одиннадцать. Немцы любят точность.

– Ты со мной не поедешь?

– До территории – подброшу. А дальше – сам, чай, большой уже мальчик.

– Разберусь. Форма парадная?

– Ну дак. Часы, костюм, туфли. Рюрикович во всей красе. Playboy. Повеса.

Родительский капитал закатан по банкам и заныкан по погребам, само собою, обширных поместий. Как в родной сторонушке, так и в весях Европы. Такая, дескать, ваша боярская доля. С девчонкой познакомился в Питере – она была в России в прошлом году. Проникся, душа воспылала, ну и все такое. Примчался на зов Гименея.

– "Типа любовь" у нас? – сыронизировал Данилов.

– Во-во. Типа она.

– А чего это боярский отпрыск ждал столько времени? Испепеляющую жажду страсти спиртом заливал?

– А то? Загадка русской души. Ну а как в разум вернулся да осознал детинушка, что без фрейлен Элли хлеб ему – с мякинку, небо – с овчинку, мошна – с полушку, тут и при-кандыбал посередь зимы через снега и долы.

– Хлипковата легенда.

– Какая есть. Главное – не мудрствовать. В «загадку мятущейся русской души» иноземцы верят сразу и охотно. Что для них Россия? Тайга, снега, на улицах медведи балуют, из-под сугробов то нефтяные фонтаны шпенделярят, то баллистические ракеты вылетают – размяться, так сказать, в струях вольного эфира... Вальяжные баре да владетельные князья в «шестисотых» шуршат да по салонам девиц разнузданных тискают; по улицам – хмурый пролетариат толчется, а по углам и закоулкам – раскольниковы с топорами в рваных зипунишках маются: ждут, как бы проворнее какую старушонку прикоцать. И не денег ради, а чтобы было в чем покаяться с сердцем. Во!

– Красиво излагаешь.

– Рому с утра принял. И тебе рекомендую. Тут какой только мелкой фауны не водится: амебы, палочки, тьфу! А ром весьма способствует борьбе с супостатами.

Да и настроение создает. Ладно: ты задачу осознал? В смысле – ущучил?

– В общих чертах.

– Жизнь это поправит. Только помни: спектакль, даже если он любительский, нужно играть с душой.

– Актер из меня никудышный.

– Все мы ошибаемся относительно наших способностей к актерству. Лады. Не можешь лицедействовать с душой – валяй профессионально.

– Извини, Зубр, мне совершенно необходимо знать несколько вещей.

– Слушаю.

– Девушке понадобилась охрана. Был повод? Нападение? Угроза? Кто-то делал аналитические просчеты ситуаций?

– Не гони, старый. Не генсека охраняешь и даже не думского болталу.

Девчонка живая, подвижная... Папашка укорота ей делать не желает, чтобы, говоря по-нашенски, куражу на будущую жизнь не лишать. Правильный папашка, положа руку на сердце. У девчонки его характер незаурядный, необузданный даже в чем-то, но искренний: душа поэтичная, старику это льстит безусловно... Пару раз она в город самочинно моталась, сама же и вернулась без приключений, но, по полной правде если: повезло ей крепко. За такую девку в любом борделе в соседней Нугарде тысячу баксов отслюнявят, по-здешнему – сто тысяч реалов, деньжищи громаднейшие! И никакая дефензива отца родного Джеймса Хургады не отыщет. Вот папа и решил: береженого Бог бережет.

– Почему у него были «дополнительные условия»? «Русский, ненормальный»?

– Это он расскажет тебе сам. Держи покамест ксиву.

Зубров протянул Олегу портмоне. На одной стороне – восьмиконечная звезда с затейливым гербом Гондваны, на другой – закатанное в пластик удостоверение с фотографией Данилова и невнятной аббревиатурой. Похожая на заваленный частокол подпись, печать.

– Это здешний «вездеход». Ты теперь сотрудник личной охраны, тайной полиции и службы безопасности Гондваны в одном лице. Документик подлинный, подписан самолично Джеймсом Хургадой в период душевного расположения. Малая государственная печать приложена. Понятно, в каком-нибудь американском местечке положил бы местный шериф на всю эту расписную красу с прибором, но не здесь. У всех мало-мальски почтенных граждан и законопослушных нгоро и ятуго вызывает трепет и уважение. Равно как и у полиции и вояк. Попомни мою доброту.

– Оружие?

– В особняке у Вернера – на выбор. И любые системы связи. Мало будет или что-то не понравится – заказывай сам что хочешь. Спроворим. Хотя ты же знаешь...

– ...грош цена охраннику, что допустил огневой контакт. Ну а если таковой и случится – не сумеет решить вопрос простым оружием.

– Правильно мыслишь. Но в здешних краях – не угадаешь. Так что смотри сам, по обстоятельствам: и базуку за пазухой таскать не нужно, и потакать девице – не потакай: в старом квартале тебе и гаубица не поможет, и шкура немейского льва не спасет.

– Как полное имя девушки?

– Элеонора. Но все зовут ее Элли.

– И все-таки – сорвиголова?

– Вовсе нет. Просто... Она на мир смотрит такими глазами, как мы в три года.

– Инфантильна?

– Да нет же! Как бы тебе объяснить... Ты помнишь что-нибудь из этого возраста?

– Не знаю. Ощущения. Может быть, руки бабушки. Небо. Траву. Кошку.

– Но лужи были – синие-синие, и в них помещалось полнеба – в каждой! И у меня сомнений не возникало, что это не так.

– А может быть, это – так?

Зубров покосился на Данилова:

– По-моему, старик фон Вернер сделал правильный выбор. Остается только его убедить, что именно незаурядность мышления и парадоксальность видения мира помешала тебе стать генералом. И что стрелок ты – от Бога. – Сашка подумал, добавил:

– А может, доктор Вернер и по большому счету прав? В стране, где опекаемый бродит серым сюртуком по серым ковровым дорожкам серых властных бастионов, и охранники нужны серые, без фантазий: ведь и их жизнь, и жизнь патрона расписана даже не на минуты, на годы вперед. В такой ситуации телохранитель заметит любой диссонанс и успеет отреагировать... А здесь?

Бриллиантовый карнавал на базарной площади, битком набитой факирами, змеями, нищими, убийцами по договору и наймитами по вере... Здесь нужно не только суметь отреагировать на невероятное, но – предугадать даже то, что здесь станет невероятным! – Зубров помолчал, спросил:

– Рому хочешь?

– Не теперь. Алкоголь на русскую натуру действует слишком взлетно – командует: «Взлетай!», а куда взлетать – не ясно. Вот люди и добавляют, стремясь эту ясность обрести.

– "Ясность", «косность». Все это словеса. Ром притупляет логику и будит интуицию. Не бойся себе доверять.

Данилов раздумчиво собрал лоб морщинками, спросил серьезно:

– Ты думаешь, стоит?

– Попробовать – никогда не поздно. Да и в случае неудачи ты потеряешь всего лишь...

– ...жизнь.

– Чего опасаться? Ее теряют все. Это лишь дело времени.

Данилов закрыл глаза. Перед его глазами плясали блики ночного костра, летели в стремительной бесконечности близкие звезды, лучащиеся фиолетовым, белым, пурпурным... И еще он видел девушку. Она была гибкой, как тростник, и кожа ее в свете мечущегося пламени отливала охрой и золотом, а волосы сбегали по плечам водопадом... И полураскрытые губы что-то шептали, и глаза сияли восторгом ночи... И ночь длилась бесконечно. Теплые потоки остывающей земли уносили их в лунное сияние, и они поднимались все выше и выше, туда, где царствовали звезды и где не было никого, кроме них... Они вдыхали делавшийся ледяным воздух, их тела кололо тысячами иголочек, а потом вдруг низвергало горячей волной вниз, на прибрежие океана, и купало в струях неземного, волшебного света, и они парили невесомо над волнами, над скалами, над всею землею... А вскоре новый восходящий поток увлекал их вверх, и они снова падали и снова – замирали в сладком изнеможении среди ароматов трав, неведомых ночных цветов и океана, бескрайнего, как жизнь.

Глава 68

Данилов вдохнул глубоко густой, настоянный на травах воздух, сказал тихо, но очень уверенно:

– Времени не существует. Время – лишь то, чем мы его заполняем.

Из густого пролеска выскочила кавалькада машин – фургонов и внедорожников.

Они катились по бушу, вздымая за собой целый смерч охрово-красной пыли. Машины шли наперерез «хаммеру» Зубра. Тот вынужденно припарковался к обочине.

– Знакомых разглядел? – спросил Данилов:

– Жест вежливости, – чуть скрипнув зубами, отозвался Зубр. Пояснил:

– Генерал Даро Джамирро, ведает здешними «серыми» зондеркомандос.

– Кажется, ты его не любишь.

– Сейчас посмотришь мальчика вживе, и твоя ирония, мастер, пропадет.

– Так страшен?

– Скорее – нехорош. Давно схарчил бы он нашего гарвардского президента, кабы не нгоро.

– А разве он не...

– Нет, – не дослушав вопроса, ответил Зубров. – Для нгоро быть и соглядатаем, и палачом – унизительно.

– Как бы им кровью не поперхнуться от такой гордыни.

– Время покажет. Хотя, по-твоему, его и не существует.

На лице Зубра мелькнула гримаска легкого раздражения и уже через секунду сменилась расслабленно-безразличной улыбкой.

Это напряжение Данилов ощутил немедленно, гормоны выбросили в кровь порцию адреналина, голову чуть поволокло и отпустило... День словно засиял новыми красками, трава сделалась изумрудной и золотой, небо – бездонным, ветер – пьянящим. А губы Данилова тоже скривились в гримаску, хотя и похожую на улыбку, но... Наверное, именно так умный хищник по прозванию человек пытается прикинуться травоядным, но ровно настолько, чтобы противник все же учуял в нем хищника и ретировался, не «потеряв лица»: дескать, а мы тут вовсе не по делам, так, прогуливаемся.

Во главе кавалькады пылил такой же, как у Зуброва, «хаммер»; следом – два открытых тяжелых джипа и фургон. На Каждом из джипов были закреплены на турелях по пулемету. Сопровождающие были потны, возбуждены, крикливы. Автомобили еще не подъехали, а здоровенный негр в джипе что-то выкрикивал, скалил зубы и нелепо жестикулировал, показывая остальным на их автомобиль.

– Наргори, – презрительно выговорил Зубр.

– Кто?

– "Ничьи". Наргори не относят себя ни к одной из этнических групп, не чтут ничьих законов, притом трусливы, дерзки и алчны. Сейчас убедишься.

– Застарелая распря? Между мушкетерами и гвардейцами?

– Джамирро до Ришелье как обезьяне до луны.

– Шпаги выдашь, командор?

– Они под пулеметами – без надобности.

– Тогда – не отвалить ли от греха? Из возраста д'Артаньяна я давно вышел.

Да и ты не Атос.

Зубр промолчал.

– Не, я не «страха ради негритянска», а чтобы не усугублять. Как учили еще самураи, искусный воин не тот, кто побеждает в схватке, а тот, кто с ней разминулся.

– Не ерничай. Считай, интуиция притупилась: ром-то был «негро».

– Будем тереть?

– Слегка. По здешним понятиям.

– Сарынь на кичку, атаман? Резвы рученьки разминаем или длинные языченьки чешем?

– По обстоятельствам. Но без пальбы. Наргори столь же наглы и бесцеремонны, сколь и трусливы. И силу понимают.

– Силу понимают все.

– Но не все подчиняются.

– Вопрос философский.

– Будут задираться – отвязываемся без сантиментов.

– Да какие уж сантименты при этаких габаритах! – кивнул Данилов на великана негра.

– Его зовут Конг.

– Так мама назвала?

– У таких не бывает мамы.

Конг тем временем легко перемахнул борт джипа, из динамиков машины настукивала ритмичная музыка, и Конг двигался, притопывая ей в такт, оскалив ослепительно белые зубы. За ним выпрыгнули еще двое, за плечами у них бестолково болтались «Калашниковы».

Дверцы «хаммера» распахнулись. Из задней вышел высокий, длиннорукий и длиннозубый чернокожий, одетый в хаки с закатанными рукавами. Из другой – двое белых: темноволосый, с незапоминающимся приятным лицом и безразличным взглядом светлых глаз и еще один – рыхлый, черноволосый, пухлогубый; сальные волосы патлами спадали на плечи, жирное угреватое лицо, несмотря на возраст – а было ему на взгляд лет двадцать пять, не меньше, – еще не знало бритвы; только на скулах и щеках курчавились редкие жесткие черные волосья.

– А команданте наш с гостями. – Лицо Сашки Зуброва стало совсем нехорошим, улыбка сделалась приторно-змеиной.

– Выставка уродов, – хмыкнул Данилов. Зубр не ответил.

– А это и есть наш Зубр. – Даро Джамирро развел руки, словно показывая гостям: вот ведь какого редкого бугая вырастили на вверенной ферме, а улыбка у генерала секуритаты сделалась столь безмерно широкой, что лошадиные зубы, казалось, заняли не просто всю нижнюю часть лица – большую его часть. – Гроза буша и нянька нгоро. Учит аристократов, как побеждать.

Неприметный белый перекинулся с Зубровым мгновенным взглядом... или Данилову это только померещилось?

– Даро, по-моему, вы славно повеселились, – нейтрально сказал Зубр, но в голосе его пророкотала угроза, едва слышимая, как ропот дальней грозы.

– Ты и не представляешь, Зубр, как повеселились! Столько гнусных повстанцев развелось по отдаленным местам: мода, что ли, такая? Вот мы их и профилактировали... Дело это не господское, муторное, всякую нечисть огнеметами гонять, но вишь ты – гостям понравилось! Сначала собачек пустили. А они дики и голодны. А как крови отведают, человечьей крови... Людишки бесятся, мечутся одержимо, бегут... А тут еще огонь! Представь: хижины и – море огня, со всех сторон, и грохот растяжных «лягушек», нет, они не убивают, лишь калечат, и этих калек настигают взбесившиеся черные псы.,.. А сами черные негритосы – горят, горят и воняют керосином! – Джамирро хохотнул нервно и искренне. – Ты ведь не любишь негритосов, Зубр? И меня не любишь, и моих «воинов леса»? А вот эти двое белозадых – любят! Ох как любят! Один просто любит, другой любит снимать на пленку! Он корреспондент. Шпион, значит! У него шакалья работа: выискивать падаль. Что его ждет? Шакалья смерть. Он станет падалью, ты станешь па-Далью, они станут падалью... Вот правда нашей земли.

«Воины леса» мирно подергивались в такт барабану из динамиков.

– Да, там еще были детишки, в селении! А знаешь, как разлетаются маленькие головки при попадании тупой штурмовой пули! Что? Не желаешь слушать? Это – наша земля и наша жизнь! Мы осквернили ночь Луны? Ха-ха! Ятуго напридумывали себе сказок и богов, а нет бога, кроме... – Тут Джамирро словно скрутило в приступе боли, послышалось какое-то бульканье – нет, он так хохотал.

– Пожалуй, мы поедем, генерал, – отстраненно произнес Зубр. – Дела, знаешь ли.

– Брезгуешь? Его превосходительство и великосиятельство Джеймс Хургада тоже брезгует: как же, жечь огнеметами людишек, подыхающих от СПИДа и голода...

На земле, стоящей на нефти и алмазах! Вы, белозадые, вымирающая раса. А я – уничтожаю тех из своих, что уничижают своим ничтожеством величие Черного континента! Как и эти глупые ятуго, смешавшие свою древнюю дикую кровь с той пеной, что течет в ваших жилах! Вы слишком изнежены вашей цивилизацией!

Посмотри на Конга! Вот он – сын городской помойки и горного водопада! Когда-то живот его раздувался от нечистот, а голова была похожа на кокосовый орех на тросточке. Посмотри теперь!

Конг продолжал пританцовывать под ритмичные звуки. Взгляд его делался все более бессмысленным. Внезапно он подскочил к машине, распахнул дверцу.

Громадный черный пес с окровавленной мордой молча, с маху, кинулся на Конга, роняя с клыков желтую пену. Но тот мгновенным движением перехватил челюсти, сухожилия могучего тела закаменели, скрутились в диком напряжении, послышался визг-стон боли... Конг разорвал животное надвое, зарычал утробно, погрузил морду во внутренности, дернул башкой, вырывая зубами кусок печени, поднял окровавленное лицо. Приплюснутый нос, белки, зубы, пережевывающие плоть бьющегося в агонии зверя... Пес был еще жив, хрипел, подергивая лапами.

Выстрел щелкнул сухо, пес затих. Данилов, вышедший из машины, положил плоский пистолет на капот.

Темное лицо Даро Джамирро будто исполнилось странного торжества.

– Ты достал оружие?

– Муки – это высшее предназначение всего живого. Ты нарушил ритуал «нахомэ». Этот проклятый пес мучился оттого, что заслужил свои муки!

– Безжалостными собак делают люди.

– Ты прав. И что из того? Тебе придется ответить по «нахомэ», чужестранец!

– Даро резко повернулся к Зуброву:

– Кто это?!

– Гость Летней Луны.

Джамирро оскалился, взвизгнул:

– Летняя Луна не властна в боли!

– Нгоро так не считают.

– Кто есть нгоро в этих лесах? Никто! Здесь никто не властен, кроме... – Он замолчал, лицо исказилось в мучительной гримаске, но он так и не назвал имя.

Зубр успел вскинуть короткий «скорпион»; на него уже было направлено четыре автомата.

Джамирро скривил презрительно губы:

– Джеймс Хургада не станет ссориться с нами из-за тебя. Гость нарушил табу. Пусть умрет. Если хочешь, умри с ним.

– Ты тоже нарушишь, если убьешь нас.

– Это будет поединок. – Джамирро снова развел губы в улыбке «человека, который смеется». – Пусть твой белый гость сразится с Конгом.

Все заулыбались, предвкушая забаву.

– Он не знает правил.

– Правила сочинит тот, кто останется жив.

– Надоел мне этот балаган, – процедил сквозь зубы Данилов, и в словах его Зубр расслышал холодную, расчетливую ярость.

– Ты уверен? – спросил Зубр.

– Четыре «Калашникова» против «скорпиона» – сила. Силе не следует противиться. Ее нужно использовать. – Данилов повернулся к Джамирро:

– Я готов.

Тот закатился смехом:

– Готов? К чему? Ты даже не представляешь, о чем сейчас сказал! Конг будет раздирать тебя на части! А я попрошу его не слишком торопиться: пусть твоя боль будет бесконечно долгой, как бесконечно долга она у всех тварей этого леса!

Данилова вдруг словно поволокло в пустоту, неожиданная сонливость окутала сознание, но продолжалось это лишь Мгновение: голова сделалась легкой, ясной, и ему даже показалось, что он может предугадывать действия и мысли не только всех этих людей, но и дыхание океана, полет ветра и движение невидимых звезд. Он повернул голову, лишь мельком встретившись взглядом с Джамирро, и тот сразу оборвал смех; улыбка еще продолжала бродить на его лице, но была она вымученной, застывшей, словно у посмертной восковой маски. Лишь побелевшие губы выдавали охватившую его панику и ужас.

Конг сбросил пятнистую рубашку, застыл на мгновение и стал похож на отлитую из бронзы статую. Пробить эти мышцы и сухожилия можно было только тараном. Или – пулей. Какое-то время он был в трансе, словно зомби, потом выкрикнул бессвязное и пошел вперед, разведя бруски литых рук. И тут... Даро Джамирро шатнулся, как сомнамбула, и выкрикнул короткое гортанное слово... Вмиг воздух словно сгустился и застыл: застыли деревья в бездвижии, застыли охранники с наведенным оружием, побледнел Зубр. Конг ринулся вперед – могучий, бесстрашный, беспощадный.

Данилов остановил его одним движением: стремительно шагнул навстречу и сложенными пальцами молниеносно выброшенной вперед руки ударил великана под сердце – словно жалом рапиры. Колосс замер, приподнялся на носках и рухнул в пыль.

Запретное слово, казалось, еще висело в воздухе, и окружающее еще виделось плавным и тягучим, словно сквозь прозрачную сладкую патоку... Тишина сделалась абсолютной. В этой тишине Данилов услышал лязганье металлических частей падающих в пыль автоматов. Медленно повернул голову. Охранники смотрели на него расширенными от суеверного ужаса глазами. Джамирро коротко приказал что-то на неведомом наречии, павшего подхватили четверо, с трудом забросили в кузов, и через минуту над дорогой остался только столб красной пыли.

Данилов подошел к машине, обессиленно упал на сиденье, закурил, спросил чуть севшим голосом:

– Где твой ром?

Товарищ передал ему флягу.

Олег приник к горлышку, не обращая внимания, что струйки ароматного напитка стекают по шее. Выдохнул, затянулся сигаретой:

– Я был не прав?

– Прав. С людьми нужно разговаривать на том языке, какой они лучше всего понимают. – Помолчал и добавил после паузы:

– А со зверьем – тем более. – Зубров пожевал сигарету, прикурил:

– Ты его убил?

– Вряд ли. Всего лишь – разрыв миокарда. – Данилов помолчал, добавил:

– У него совсем дрянное сердце. В нем нет любви.

Данилов закрыл глаза. Веки горели так, будто под них насыпали песка, красные, оранжевые, золотые круги вились перед взором спиралями. Во рту пересохло, тело начал бить озноб, а звуки доносились приглушенно, будто он находился на самом дне глубокого ледяного колодца. От стылых стен веяло нежитью, и в гулкой пустоте памяти эхом отдавались слова:

Пробудился дракон и поднял

Янтари грозовых зрачков,

Первый раз он взглянул сегодня

После сна десяти веков...

Было страшно, будто без брони

Встретить меч, разящий в упор,

Увидать нежданно драконий

И холодный, и скользкий взор.

Из поэмы «Начало» Николая Гумилева.

Кожа покрылась липким холодным потом, но дыхание сделалось ровнее, жар солнца и тепло дня проступили сквозь сомкнутые веки... Данилов двинул непослушной рукой, нащупал флягу, поднес ко рту и снова глотнул крепкого рома.

Отдышался, спросил тихо:

– Что это было?

Зубров сидел, глядя прямо перед собой. Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы ответить:

– Джамирро вызвал лесного духа, чье имя неназываемо. Он назвал одно из его имен. Это очень древняя магия.

– И – что?

– Ты поразил Конга. Ты поразил Джамирро. – Зубров перевел дыхание. – Даро имел право призвать того, кого призвал. Он только что братался с огнем и болью и приносил им жертвы... – Зубров понизил голос до шепота:

– Дух леса, чье имя неназываемо, стал на твою сторону. – Зубр взял фляжку, запрокинув голову, допил до дна, не переводя дыхания. – Но такого просто не может быть.

– Есть многое на свете, друг Горацио... – проговорил Данилов первое пришедшее на ум, откинулся на спинку.

Автомобиль побежал по дороге, набирая скорость. Олег прикрыл глаза. Стихи казненного поэта повторялись и повторялись памятью... А потом пришли другие его строки, и они были нежны и ласковы, как пена прибоя...

Глаза Данилова слипались, он засыпал. Сон пришел легкий, теплый, полный желтого песка у необозримой глади океана... Русоволосая девчонка строила замок у самой кромки прибоя, и камни в ее руках отливали аметистом.

Глава 69

– Что люди знают о камнях?! То же, что и о солнце, океане, ветрах!

Ни-че-го! – После третьего стаканчика выдержанного виски вид у доктора Герберта фон Вернера сделался воинственным и бодрым. – Вопрос вопросов: что ищут люди в книгах? Мудрости? Желания избежать скуки? Эмоций? И – что тогда ищут люди в камнях? Могущества? Богатства? Власти? Или – бессмертия?

Как смешон Аристотель в своих рассуждениях о душе! Разве у камней нет разума? Нет памяти? Нет души?

...Поселок, где квартировали приглашенные в Кидрасу европейские специалисты, находился на юге от столицы, на самом берегу океана; к нему вела ровная бетонка, ухоженная, усаженная по сторонам равновеликими деревцами; да и сам поселок был по-европейски лощен, чист и опрятен. По периметру тянулось высокое ограждение из кованых прутьев с замысловатым орнаментом; у многочисленных ворот дежурили белые легионеры и гвардейцы нгоро.

Данилов успел постоять под душем и на предоставленной Зубровым машине поспел к назначенному времени. Ровно без одной минуты одиннадцать он жал кнопку звонка у двери особнячка. Дом был в немецком стиле, впрочем, куда более обширный и богатый, чем те, что встречаются в Германии.

Дверь открыл европеец лет двадцати восьми, белобрысый, с невыразительным, чуть обожженным солнцем лицом и блеклыми глазами, сидящими глубоко у переносья длинного, несколько несуразного носа.

– Данилов, – представился Олег.

Парень только кивнул, приоткрыл дверь в обширную прихожую, оборудованную системами видеонаблюдения, пропустил вперед гостя. В кресле сидел еще один охранник, черный, немолодой, сутуловатый. Костюм висел на нем мешком. Он окинул Данилова скорым взглядом из-под приспущенных век и равнодушно уставился в мониторы.

Белобрысый отомкнул еще одну дверь, снова пропустил Данилова вперед, сам пошел сзади, коротко командуя:

– Вперед. Наверх.

Они оказались перед высокой дверью. Данилов мог бы поручиться: дверь была мореного дуба, выписана и привезена из Европы и стоила целое состояние.

Охранник осторожно постучал костяшками пальцев, услышал короткое «войдите», взявшись за тяжелую ручку, открыл дверь, вошел, доложил:

– Herr Daniloff.

Мужчина, сидевший за столом, только кивнул; охранник ретировался.

Хозяин кабинета встал из-за стола, подошел к Олегу, протянул руку:

– Герберт фон Вернер. Доктор искусств и права.

Ладонь фон Вернера была сухой и жесткой, кожа – того красновато-коричневого оттенка, какой бывает у мужчин, годами находившихся на свежем воздухе; тонкие губы, длинное, костистое лицо породистого скакуна, бравшего когда-то призы, а теперь доживающего век в теплом деннике. Хорошо подобранный седой парик только усиливал это впечатление. Но удивляли глаза: они были блекло-мутными, как и бывают у стариков, отягощенных недугом смутной памяти о навсегда отлетевшем; но вот что было странно: в глубине этих блекло-голубых глаз вдруг зажигался огонь, огонь этот был холодным, но живым, и Данилов почему-то сразу догадался, что это – огонь боли. Скрываемая и скрытая боль оживляла пергаментно-восковое лицо Вернера, как оживляет смертоносный молниевый разряд затянутое тучами ночное небо.

– Прошу. – Доктор указал на стул перед кофейным столиком, сам устроился напротив. – Кофе?

– Да, спасибо.

Старик разлил горячий напиток; характерное благоухание Разлилось по отделанному темным дубом кабинету, делая обстановку теплой и доверительной.

– Отменный кофе, – сдержанно похвалил Данилов.

Вернер ответил на комплимент кивком.

– Уважаемый господин Данилов. Я никогда не полагал салонную вежливость родом искусства, поэтому дозвольте считать Ритуал знакомства исполненным.

Давайте к делу.

– Бога ради, господин фон Вернер.

– Называйте меня Герберт. Я, если позволите, буду звать вас Олегом, – произнес он, довольно легко справившись с жестковатым для немца звуком "г". – Хотя правильнее было бы по-скандинавски – Халег.

– Со времен викингов много воды утекло.

– И крови немало. Итак, по вашему появлению в моем доме я могу судить, что вы приняли мое предложение?

– Окончательное решение будет принято после того, как вы ответите на один вопрос.

– Я готов.

– Здесь достаточно крепких и опытных парней. Зачем вам понадобился именно русский для охраны дочери? И что в вашем понимании «странный русский»? Кажется, именно такого вы просили разыскать для вас?

Доктор Вернер задумался ненадолго.

– Хорошо. Я отвечу подробно. Возможно, выйдет несколько пространно, но мне нужно, чтобы вы поняли.

– Мы спешим?

– Пока нет. Так вот: все эти люди здесь работают за деньги.

– Вы тоже собираетесь мне платить.

– Дело не в этом. Я не доверяю людям, работающим т о л ь к о за деньги. Я знаю русских. Даже если вам поручить трудную работу в самых тяжелых условиях, вы в конце концов увлекаетесь ею настолько, что деньги вас уже не интересуют.

– Не всех.

– Поэтому я просил «странного русского». Мне нужно, чтобы вы работали, как у вас говорится, «за совесть».

– Нгоро стойкие и опытные бойцы. Вряд ли кто-то из них справится с охраной вашей дочери хуже меня. На совесть. И понятия чести для них святы.

– У них другие понятия чести. Они не европейцы. Они – часть своего народа и несут обязательства только перед ним. По отношению к чужим они не чувствуют ничего. Мне не нужна «просто работа». Мне нужно, чтобы я был спокоен за мою девочку. – Он помолчал, добавил:

– И это нельзя купить за деньги. Второе. Мне не нужно афишировать то, что мою дочь начали охранять. Вы будете считаться женихом Элеоноры. Как теперь принято говорить, boy-friend. Можете называть ее Элли.

– Волшебное имя.

Лицо доктора Вернера вдруг осветилось странной улыбкой.

– В мире больше чудес, чем можно представить. Нас, немцев, почему-то считают приземленной, рассудочной нацией. Забывая про великих мистиков – Гофма.на, Гете, Вагнера, Бетховена. А вас, русских, принято полагать людьми безалаберными и неорганизованными. Это при том, что ваши ракеты еще с семидесятых годов летают так, что умные американцы до сих пор не сумели сообразить, как они летают. М-да... Нас, немцев, веками влечет к себе Россия.

«Drang nach Osten».

– Натиск на Восток.

– В том-то и дело, что «Drang» в этом понимании – вовсе не «натиск» – лекарство, снадобье, греза. И влечение наше – сродни очарованию, как мечта о потерянной прародине... А вы, русские, едва не потеряли свою. Нет, не в прошлом – теперь. Государственность – способ самоорганизации русского народа, а вы почти позволили обольстить себя чужой сказкой... – Вернер вздохнул:

– А моя маленькая Элли... Вся беда в том, что она живет в своем, волшебном мире и вовсе не хочет его покидать.

– Так живут многие.

– Совсем немногие. Но... Я хочу, чтобы ей и не пришлось покидать этот хрупкий, выдуманный ею мир. Возможно, это кажется сентиментальным, но это так.

– Доктор Вернер скривился в улыбке:

– Для сказки нужны деньги. Много-много денег. – Он снова задумался, потом сказал:

– Я с вами откровенен, хотя это не в моем характере. Но иначе не получится. Речь идет о моей дочери. Она, как вы понимаете, поздний ребенок. Ее мать была моложе меня почти на пятьдесят лет.

Она была сербка. Она умерла в родах. Хотите выпить?

– Почему нет?

– У нас совсем не принято выпивать в столь ранний час. Но для того и существуют правила, чтобы их нарушать.

Вернер разлил виски в широкие стаканы, поднял свой. Они выпили по стаканчику, затем еще... За разговором прошло более часа – Данилов и не заметил.

– Порой... Порой мне кажется, что за свой земной срок я прожил по меньшей мере три совсем разные жизни, – грустно сказал Вернер. – И так и не нашел покоя. Словно есть во мне – или в мире – некая едва заметная червоточина... Так бывает с камнями. Хорош, сияющ, а внутри – темное вкрапление, и настолько дисгармоничное, что не остается ничего, как распилить уродца и пустить на резцы для стекол...

Вся беда нашего мира в том и состоит, что люди, похожие на таких вот уродцев, ловко скрывают червоточины в роскоши оправ, в лживых репутациях, в вымышленных заслугах. Камни – честнее. С годами я понял, что все потери проходят, как и все надежды.

Все надежды проходят, все мечты предаются, только призраки бродят и вослед нам смеются... <Из стихотворения Петра Катериничева.>.

О нет. Это лишь красивая метафора. Потом... Когда проходит время, призраки и становятся тем, чем являются, – бесплотными фантомами нашей памяти... Прошлое исчезает, будущего нет... Вся беда в том, что и моя дочь, моя собственная дочь... Ни я, ни моя жизнь ее нисколько не интересуют. А может, это правильно?

К чему молодым нести бремя чужой жизни? Она живет как цветок. Или – самоцвет. Я любуюсь ею и не могу наглядеться. Нет, все же, наверное, цветок. Люди не столь долговечны, как камни. И – не столь живы.

Вернер взял сигару, аккуратно обрезал кончик, чиркнул спичкой.

– Я не очень общительный человек, Олег. Вернее, совсем необщительный.

Всяких видывал на веку и не помню разочарований лишь от тех, что ушли молодыми.

Но с вами я должен общаться. Вы слишком важны для меня теперь. Как жизнь. Или даже чуть больше. Мне нужно это пояснить?

– Нет.

– Я вижу, вы тоже не из разговорчивых. Большинство людей тщеславны, а потому – ищут общения. В юности – с теми, кто слабее: каждому хочется быть в центре внимания, повелевать. Глупые такими остаются до седин. Умные ищут ровню: свою силу можно почувствовать только среди сильных, да и – каждому хочется стать частью корпорации... Как сейчас говорят у вас, русских, «заиметь крышу над головой». А к моим годам понимаешь отчетливо, что все – суета.

Да, в юности увлекает блеск славы, незаурядности, гения... Но скоро осознаешь: герои и честолюбцы слишком блестящи, чтобы терпеть друг друга на этой земле. Они гибнут, а властвовать остается заурядная серость.

Вернер разлил виски, поднял свой бокал, произнес традиционное «прозит», выпил. Задумался, взгляд его блуждал в прошлом, потом он спросил:

– Вы воевали?

– Скорее – бывал на войне.

– Но ведь война – ваша профессия.

– Война не может быть профессией. Как не может быть профессией чума. Мое дело – защищать людей от убийц.

– Убийца и воин – разницы порой не разглядеть...

– Воин следует закону: берешь чужую жизнь – будь готов отдать свою. И не убивает беззащитных.

Вернер задумался, спросил:

– Вы верите в идеалы на войне?

– Нет. В жизни.

– А идеалы в смерти?

– Их не существует.

– А как же те фанатики, что жертвуют своими жизнями?

– Для войны это безразлично. Она сама решает, кто и за что воюет.

– Вы и в Бога верите?

– Да.

– ...А я, пожалуй, нет. Ибо среди людей не встречал ни справедливости, ни совершенства. Впрочем... Вера сохраняет равновесие между ужасом человеческого бытия и восторгом – быть человеком.

Глава 70

Вернер помолчал, долго глядя в одну точку, потом добавил:

– Раз уж не выпало родиться камнем.

– Камнем?

– Камни юны, бессмертны, сияющи. Их блеска не затмевают ни время, ни люди, в гордыне считающие себя их обладателями. В действительности все иначе: камни обладают всем. Они – живые. Вы это замечали?

– Я слишком мало знаю о камнях.

– О них никто не знает ничего вразумительного. Да и... Что есть человеческие знания? Просто попытка объяснить необъяснимое. Например, жизнь.

Вот люди и пользуются ничего не значащими понятиями, чтобы втолковать самим себе, как устроен мир.

– Мир красив.

– Да. И добрые дела в нем – наказуемы. Кажется, так любит повторять ваш друг.

– Он не всегда прав.

– В этом мире никто не бывает прав. Никогда. Мир иллюзорен, текуч, непостоянен. Только камни вечны. Их память хранит тысячелетия, миллионы и миллиарды – лет и существ. Они видели и пережили многих властителей и богов, они переживут оставшихся, не потеряв ни сияния, ни блеска, а если и исчезнут, то лишь вместе со Вселенной. Камни снисходят к людям, чтобы украсить их жизнь на краткий миг существования, они тешат людские тщеславие и гордыню, оставаясь равнодушными и – блистательными. И еще – они помнят! Они помнят тысячи лиц и тысячи глаз, что глядели на них с восхищением, вожделением, завистью, они умеют накапливать эту энергию... И их энергия дает победу чистым сердцем и губит злонравных... Камни не прощают людям ничтожества.

Вернер повернулся к Данилову, сказал решительно:

– Пойдемте!

Он нажал невидимые кнопочки под столом: код, по-видимому, был набран заранее; стенная панель ушла в сторону, за нею обнаружилась винтовая лестничка.

Вернер пошел первым. Матовые светильники зажигались и гасли по мере движения вниз.

Там оказалась еще одна дверь, фон Вернер открыл маленькое оконце ключиком, что-то там колдовал, потом только вынул замысловатый сейфовый ключ, вставил в скважину, отпер, повернул засов, отодвинул тяжелую монолитную дверь.

Внутри, кроме матовых светильников, по стенам оказались развешаны канделябры со свечами. Данилов догадался: старик не доверяет электронике; в окошечке запрятан простой кодовый механизм, приводимый в действие обычной пружиной, как в часах; если что-то не так, произойдет срыв замка и стальная дверь заблокирует вход в подземелье.

– Все эти компьютерные штучки надежны, пока есть электричество; в наших условиях приходится уповать на другое. Но – смотрите же!

В этом его возгласе почудилось Данилову: «Отсюда править миром я могу», – но нет, честолюбие барона фон Вернера простиралось куда как дальше, чем у пушкинского Филиппа.

Он зажег лампы над стеллажами, и на черном бархате засияли, заискрились тысячами граней бриллианты – да, не алмазы, бриллианты! Их было не меньше тысячи – прозрачных, чистейшей воды, и голубых, и желтых, и даже красных!

Какое-то время Данилов стоял завороженный этим сиянием, как и сам Вернер.

– О камнях я знаю все – и не знаю ничего, – заговори он хрипло. – Камни, как и женщин, мало знать и любить – их нужно чувствовать! Да, я изучал их, когда из Бангкока ездил в Чианг-Май, Канчанабури, Чантабури за рубинами, когда в Бирме добирался до шахт Могока и видел самые редки рубины густого, малинового цвета: как гласит легенда, много веков назад отвалился пласт и обнажил эти камни, и стаи воронов слетелись, привлеченные цветом крови... Я добирался до Сринагара в поисках особых, необычайной красоты, каш мирских сапфиров... Я отыскивал исключительно редкие изумруды на копях Индии и Бразилии, но никакие изумруды не сравнятся со знаменитыми колумбийскими... Я вел дела с торговцами и посредниками в Боготе и Картахене, – о, в те времена у уличного торговца можно было купить поистине уникальные камни! Сейчас они украшают изысканные изделие самых знаменитых ювелирных домов мира!

Ну и, конечно, алмазы! Как только я увидел алмазы Гондваны, я забыл обо всем на свете, я забыл об осторожности и примчался сюда. И я – прав. Прав!

Нигде и никогда я не видел столько совершенных камней!

Я обратился к лучшим огранщикам, и – вот результат! Теперь самые изысканные ювелирные дома мира – от знаменитых «Шамо», «Картье», «Гэррард» до экстравагантных «Лалик», «Стерле», «Штерн» и даже таких великих, как «Тиффани» и «Гарри Уинстон», – все они сочтут редкой удачей заполучить такие камни!

Вернер понизил голос до шепота, и в голосе его появилось то ли нечто заговорщицкое, то ли вовсе – не вполне нормальное:

– Но главное в этих камнях то, что они – чисты! В них нет и намека на кровь, что окрашивает историю знаменитых драгоценностей! Они чисты и непорочны; а они запомнят – навсегда! – меня: мои руки, мою страсть, мою любовь! Пройдут века, тысячелетия, сотрутся цивилизации, и даже память о них исчезнет – камни останутся и будут хранить память обо мне, о моем восторге и восхищении! И я буду жить в них, жить вечно! Я их открыл, я их выпестовал, я нашел огранщиков, сумевших из алмазов извлечь бриллианты – как в глыбе мрамора великий скульптор уже видит своего Давида, так и я видел в каждом из них – великое совершенство!

Они получат имена и будут странствовать по миру... И не дай Господь попасть им в руки людей алчных...

Вернер перевел дыхание:

– Я очень откровенен с вами, Олег.

– Не всегда.

– Сейчас такой случай. Джеймс Хургада не выпустит меня отсюда. Даже когда я уезжал, и девочка моя, и камни оставались его заложниками; я не мог не вернуться. А теперь... Скоро... Готовится что-то страшное, и я чувствую это, и камни чистейшей воды словно застилает туман... от предчувствия мутной крови. Я старик. И мне вовсе не хочется становиться прахом в чужой коричневой земле... В маленьком старом Бурхгаузене есть старое кладбище; на нем – фамильный склеп баронов фон Вернеров; я последний; славный род завершил свой рыцарский путь, свое служение, и пусть я не самый отважный из рыцарей рода, а должен покоиться там.

Но главное – камни. Их нельзя оставлять ни Хургаде, ни Джамирро. Они источат их величие и красоту на потребу похоти и злобы: иначе они не умеют жить.

...А моя дочь. Она похожа на камень: чиста, и жизнь еще не оставила в ее усталой памяти ни горечи несбывшегося, ни пепла предательства, ни страха потерь.

Вернер еще раз оглядел хранилище:

– Пойдемте. Хотя... Если бы моя воля... Я так и жил бы среди камней. Мир слишком уродлив и несовершенен.

Они снова поднялись по винтовой лестнице, оказались в кабинете. После сияния бриллиантов кабинет казался серым. Прозвонил телефон, Вернер взял трубку, сказал несколько слов по-немецки, пояснил Данилову:

– Я должен отлучиться.

– Мне подождать вас?

– Буду обязан. – Он провел рукой вдоль стеллажей. – Журналы, книги...

Надеюсь, я не задержусь, но чтобы вам не скучать...

– Благодарю.

Данилов подошел к книжной полке, увидел том Аристотеля, открыл наугад:

«Если бы существовали люди, которые всегда жили бы под землей в хороших пышных покоях, украшенных изваяниями и картинами и снабженных всем тем, что находится в изобилии у людей, почитаемых счастливыми, и, однако, никогда не выходили бы на земную поверхность, они только понаслышке знали бы о существовании божества и божественной силы. Если бы... они могли вырваться и выйти из своих потаенных жилищ... и внезапно увидели землю, моря и небо, постигли величину облаков и силу ветров, узрели и постигли солнце, его величину и красоту и действенность, узнав, что оно порождает день, разливая свет по всему небу, а когда ночь омрачает землю, они созерцали бы небо, целиком усеянное и украшенное звездами, и переменчивость света луны, то возрастающей, то убывающей, и восход и закат всех светил, и вовеки размеренный бег их, если бы они все это увидели, то, конечно, признали бы, что существуют боги и что эти столь великие творения – дело богов» <Из трактата Аристотеля «О философии».>.

– Аристотель был великий путаник. – Доктор вошел неслышно и остановился у Данилова за спиной. – И до него, и после было великое множество философов и теологов, считавших людским богом гармонию... Все так бы и было, кабы не смерть.

– Смерть временна.

– Может быть, – улыбнулся Вернер, – но не в этой жизни. Впрочем... А что же, по-вашему, постоянно?

– Любовь.

– Любовь?! Вы только что видели совершенство камней и так ничего и не поняли?..

Доктор Вернер снял очки, близоруко посмотрел на Олега, произнес негромко, но очень четко:

– Этот беспорядочный и бездарный мир в гармонию приводит вовсе не любовь, но алгебраическая целесообразность.

Вернер снова улыбнулся, открыв безукоризненный ряд искусственных зубов. В улыбке этой не было ни сочувствия, ни усталости, только знание; может быть, оно и казалось старику истинным, но тайное уныние, затаенное в глубине тусклых глаз, делало и саму эту истину, и знание о ней скупым, сомнительным и смутным.

Глава 71

Впереди был океан. Моторный катер стремительно летел к острову, рассекая зеленую гладь. Остров находился в полутора милях от берега; он был высок и необитаем; обрывистые берега кончались узкими песчаными пляжами.

Причалом была отслужившая срок баржа, соединенная четырьмя стальными тросами с длинными штырями, вбитыми в скалы. Стоило их обрубить и пустить баржу на волю волн, как остров превращался в неприступную крепость: для надежной обороны хватило бы полуроты опытных бойцов с достаточным количеством не самого сложного оружия. Еще до поездки Данилов узнал, что на острове была и пресная вода, и небольшие рощицы, и даже несколько простеньких бунгало; как потом убедился Данилов, был там и небольшой запас продовольствия, скорее для предстоящего пикника или на случай какой-то непредвиденной задержки, если вдруг группа европейских специалистов, прибывшая на пикник или барбекю, будет застигнута внезапным штормом или шквалом, какие нет-нет да и случались в здешних краях.

Остров был мал и название имел самое прозаическое – Ближний, хотя ни средних, ни дальних островов более не было. Да и порт, что соединял столицу Гондваны Кидрасу с внешним миром, находился в сорока километрах южнее. Тем не менее более чем сто лет назад англичане по ведомой им причине затеяли строить на острове форт; с тех времен остались мощные капониры и система подземных коммуникаций: кропотливые английские инженеры и матросы возвели их с усердием и сноровкой.

Потом – то ли место было признано неудачным, то ли подрядчики уже поделили изрядный куш с чиновниками адмиралтейства, то ли дела империи на материке пошли неважно, но от дорогостоящего проекта отказались. Из местных остров так никто и не заселил: рыбацкий промысел был здесь неважный, и Ближний стоял необитаемо еще столетие.

При Джеймсе Хургаде остров решено было отвести под увеселения европейцев, работавших в Кидрасе, но идея тоже не прижилась: был он диковат и в иные дни и особенно ночи просто мрачен. Лишь жители поселка выезжали «пошалить на природу», но очень изредка.

Может быть, потому дочь доктора фон Вернера и облюбовала это место своим уединенным пристанищем: она не только каталась на катерке к острову каждый божий день, но и пропадала там сутками, изредка отзванивая папаше Вернеру. Было у того подозрение, что девчонка ночами мотается на джипе в Кидрасу; предположение было не беспочвенно, и, как верно заметил Сашка Зубров, пока девчонке просто везло, везло отчаянно. Сейчас Данилов шел к острову на катере, чтобы познакомиться со своей странной подопечной со сказочным именем Элли.

...Высказавшись об алгебраической гармонии, доктор Герберт фон Вернер очень быстро приобрел тот европейски холодный вид, какой и уместен был для делового разговора. Потом ему снова позвонили, он вышел ненадолго, а когда вернулся, вид у него был весьма озабоченный и чуть ли не похоронный.

– Утром у вас была стычка с людьми Даро Джамирро, – произнес он холодно. – Каким образом?

– Слово за слово... – попытался отшутиться Олег.

– Один из его людей убит.

– Человеком его можно считать с большой натяжкой. – Тон Данилова сделался ледяным. – Это первое. И второе. Я нанес ему блокирующий, но не смертельный удар.

– Люди Джамирро выбросили Конга – кажется, так его звали – в реку. Его разодрали крокодилы.

– Судьба, – бесстрастно отозвался Данилов.

– Вы понимаете, что это значит?

– Голодные зверушки были.

– Генерал Даро Джамирро – один из сильных в этой стране. Сила его зверская, но действенная. Мне совсем не нужно ссориться ни с ним, ни с кем-либо еще.

– Бросьте, Вернер. Ситуация была такова: если бы я не отключил Конга, то сам пошел бы на корм. Не крокодилам, правда, а псам или гиенам: по мне, это не многим лучше. В мои планы вовсе не входило познание тонкостей африканской экзотики с такой стороны. Да и... С сильными нужно говорить на их языке.

– Поживем – увидим, правильно ли вас понял Джамирро. – Он усмехнулся:

– Как бы то ни было, президенту Джеймсу Хургаде очень нравится, когда все враждуют со всеми. Больше скажу: он заботится об этом.

– Интриги мадридского двора?

– Как же без них. Интриг не бывает лишь там, где нечего Делить. А эта земля – богата и щедра. Вы встретили Джамирро случайно?

Вопрос повис в воздухе. Словно острая иголочка кольнула Данилова под сердце: Сашка Зубров? Но лицо его осталось Непроницаемым, как маска.

– Я подумаю над этим. На досуге.

– А почему вы не сказали мне, что были гостем Летней Луны?

– Видите ли, господин фон Вернер... – Данилов почувствовал раздражение, но сумел сдержаться. – Вы мне не опекун, не любимая теща и даже не отец-командир.

Я уже вполне большой мальчик, все решения принимаю сам, ответственность за все со мною происходящее возлагаю на себя и делиться с кем бы то ни было чем бы то ни было, кроме денег, не намерен.

– Чем вам так деньги не угодили? – смягчился Вернер.

– Деньги – это меньшее, что мы можем предложить ближнему, но притом чуть не единственное, что способно помочь по существу.

– Сформулировано витиевато. Но точно. Я тоже не люблю деньги. Они превратили мир в большой бардак.

– Люди не стояли в стороне...

– Люди... В бедных странах они живут как животные: им нужна пища, секс и сон. В богатых... В богатых в людях сумели воспитать иллюзию безопасности. И понятие счастья заменили понятием комфорта и личной значимости.

– Вы знаете, что такое счастье? – приподнял брови Данилов.

– Счастье – иллюзия, и каждый выдумывает ее для себя сам. Если хватает воображения. – Вернер прикрыл веки, замер, на мгновение превратившись в глубокого старика. – Мне надоела Африка, – тихо выговорил он. – Мне хочется в старую добрую Германию, где уютные пабы, где за стаканчиком пива можно сидеть бесконечно и бесконечно же разговаривать о незначимых, но милых вещах...

Страсть к камням заставила меня покинуть мой мир. И я тоскую по нему, наверное, всю жизнь. Но без этой страсти, как и без этой тоски, я бы был никем.

Вернер встал из-за стола, открыл сейф, вынул толстую пачку местных денег, подвинул Данилову вместе с контрактом, сказал совершенно сухим, деловым тоном:

– Это на расходы. Моя дочь не привыкла стеснять себя, но теперь, как заботливый жених, платить будете вы. В России ведь принято именно так?

– Да.

– Контракт, я надеюсь, вы изучили еще в России. Вы приняли окончательное решение?

– Да. – Данилов пододвинул к себе бумаги и поставил росчерк. Улыбнулся уголками губ, и эта улыбка не укрылась взгляда Вернера.

– Я и сам знаю, что в подобных вопросах бумажки сто мало. Вернее, не стоят ничего. Но с ними спокойнее. Они приводят мир в порядок. – Он помолчал, улыбнулся дежурной, искусственной улыбкой:

– Я рад. Заиметь охранник одним ударом свалившего Конга... Да будет вам известно, этот свирепый пасынок природы два года назад прославился тем, что разодрал пасть льву-трехлетку. Джамирро гордился свои подопечным.

– Конгу не повезло. Я не трехлеток, Вернер усмехнулся:

– Надеюсь. Вы хотите выбрать оружие?

– Пожалуй.

– И все-таки... Было бы хорошо, чтобы вам не пришлось им воспользоваться.

Склад оружия располагался километрах в пяти от особняка на самой окраине поселка. Рядом было прекрасно оборудованное стрельбище и чуть в стороне – площадка для пейнтбола Герберт фон Вернер сопровождал Данилова: они поехали на открытом, почти антикварном американском джипе по ухоженным дорожкам поселка.

На складе Данилов выбрал «малый джентльментский набор»: модернизированный «Калашников», специальную снайперскую бесшумку климовского производства, «стечкин» и наган образца тридцать восьмого года.

– Не хотите взять «узи»? Массированность огня...

– ...бесполезна, если первыми тремя выстрелами не получится свалить троих нападавших.

– Вы правы, Олег! – Выяснилось, что Герберт фон Вернер был давним поклонником стрелкового искусства. – Я стреляю несколько старомодно, но точно.

Сейчас масса всяких глянцевых журналов, издаваемых продавцами оружия и вербовщиками. Калибр, скорострельность, элегантность... Единственное, что имеет значение, – это точный выстрел!

Данилов только пожал плечами.

– Оружие стало модой! – не унимался Вернер. – Самое простое: приобрести крупнокалиберный ствол и чувствовать себя непобедимым. И все – фильмы! Когда супермены на экране эдакими спринтерами убегают от автоматных очередей, меня охватывает брезгливость. А что зрители? Эти «дети Голливуда» лишь аплодируют в кинотеатрах! Хотите испытать оружие? – спросил он вдруг.

– Потом. Когда пристреляю по руке.

– Мне нравится стрелять. Снимает напряжение.

Вернер извлек из маленького чемоданчика два старомодных «люгера» с удлиненными стволами.

– Точный выстрел – единственное действие, приносящее мгновенный результат, – сказал Данилов.

– Отлично сформулировано! Хотите пари? – задорно предложил Вернер.

– Нет.

– Сегодня особенный день. Доставьте старику удовольствие.

Вернер лучился азартом. Словно это не он час назад в отгороженных от мира алмазных кладовых с блестевшими от упоения глазами говорил о тщете сущего...

...Мишени появлялись, двигались и исчезали беспорядочно. Вернер застыл в классической позе дуэлянта и поражал их одну за другой, пока «парабеллум» не замер. Доктор искусств и права повернулся к Данилову:

– Вы должны попасть по семи мишеням за меньшее время. Всего их четырнадцать. Выбор оружия за вами.

Данилов улыбнулся одними губами. Ребячество старика его забавляло.

Первая мишень появилась над бруствером. Данилов вскинул «Калашников» и огрызнулся двумя короткими прицельными очередями. Мишень рухнула, остальные так и не появились: он просто-напросто перебил тросы, приводящие в действие систему. На все ушло не более полутора секунд.

Данилов опустил автомат. Вернер озадаченно молчал. Потом сказал:

– Вряд ли можно засчитать такой результат. Это совсем не по правилам.

– В бою нет правил. И главным является не выбор оружия, а выбор цели. И – кратчайшего пути к победе.

Глава 72

...Теплый ветер ласково ворошил волосы, запах океана наполнял легкие, и Данилову казалось, что он в этой стране не просто давно: он живет здесь годы, десятилетия! И сияние алмазов, и смуглая жрица лунной любви, и поединок со звероподобным громилой, и полет над джунглями, и огни марокканских особняков – все это превратило слякотную московскую зиму в дальнюю даль, в сон, в небытие... Как сделались небылью и унылые вечера в продуваемой сквозняками неуютной гостинке, и смрадный смог морозными утрами, когда чадящие авто томились в пробках, а сам Данилов пытался делать пробежки по обледенело-мокрым тротуарам; и сгрудившиеся люди в метро, шагающие пульсирующими потоками по заведенным раз и навсегда маршрутам... Подземка жила своей жизнью, но вот жизнью это назвать было совсем трудно. Скорее – кругом. Впрочем, подземелья обладают какими-то особыми свойствами времени... Все там ненадежно, преходяще, мнимо... И люди там не являются ни отдельными личностями, ни толпой... Более всего к ним подходит определение классиков марксизма: «массы». Массы колеблющиеся, пустые, тревожные, подчиненные заданному чередованием поездов ритму и еще чему-то, чему и названия не найти...

Тревога. Пока еще неясная, заваленная ворохами перекрывающих друг друга трехдневных впечатлений, она была похожа на мерцающую ленту огоньков в ночи, оберегающих путника от падения в черную невидимую пропасть... Но вот источник тревоги Данилову не давался. В чем он? В показной бесшабашности Зуброва? В дикой, жестокой ярости Джа-мирро? Во взгляде белобрысого охранника – как его бишь, Ганса или Фрица? В безумных зрачках доктора Вернера, когда сияние бриллиантов заливало замкнутое пространство холодным пламенем мнимого могущества и бессмертия? В холодном взгляде этого странного немца сквозь прорезь прицела «парабеллума», срезающего пулями копеечные кружки мишеней?..

Или все же – в предвечном сиянии океана?..

Олег тряхнул головой. Беда была и в том, что за трое суток он так и не поспал нормально: утомленный мозг вибрировал, выбрасывал на ощупь из подсознания картинки, мысли, суждения, не в силах привести их хоть в какой-то порядок, как не в силах придать смысл действительности... А ощущения доисторические, пращурные уже дыбили загривок предчувствием близкой опасности или – затаенным страхом перед неведомым? Остров был красив. Данилов подвел катер к барже-понтону, пришвартовался. Искать девушку? Но океан был близок, и узенькая тропка вела к пляжу... И Олег решил: потом.

«Потом... Потом... Потом...» – монотонно вторили широкие волны. Тысячи веков они накатывали на берег и тысячи веков Уносили с собой малую часть земного праха... Олег сидел на Песчаном пляже. Над ним высилась многометровая толща земли, ее тысячелетия были в этой толще узенькими миллиметровыми жилками, а времена в миллионы, сотни миллионов столетий то мерцали искорками руды, то – белым меловым камнем, то черной глиняной окаменелостью... Данилов залюбовался берегом, и дух захватило так, словно все в мире было лишь сном, и нет в нем никого и ничего, кроме могучей толщи земли и спокойного, размеренного покачивания океана...

Одежда осталась лежать на песке горкой бутафорского хлама; Олег заходил в воду медленно, словно священнодействуя, и, когда очередная волна легла под ладонь, погладил ее, но не панибратски, почтительно; наклонился, шепнул что-то, приветствуя Океан, и уже потом, ощутив в себе родство и легкость, одним движением нырнул в волну и поплыл, раздвигая ставшую податливой плотную воду...

У воды нужно учиться мудрости. Она податлива, ласкова и непобедима: нет для океана ни сильных, ни слабых, мощь его величава, и нужно лишь уважительно делиться с ним энергией, чтобы обрести новую: спокойную, наполненную непознаваемой тайной глубин и солнечным светом.

Сколько Данилов плыл, он не помнил. Когда мышцы налились усталостью и силой, он повернул к берегу, достиг дна и тут – начал резвиться, как дельфин, весело и бездумно. Волшебное чувство невесомости захватило его, и он проныривал в кущах водорослей, кувыркался, штопором ввинчивался в воду, нырял, отталкивался от дна и выпрыгивал из воды, чтобы упасть колодой, подняв радугу брызг. И – снова кувыркался, и – снова входил в воду винтом, выскакивал, выкрикивая от избытка чувств что-то неразумное, махал приветственно махине древнего берега, снова нырял... К пляжу он пришел вместе с волной, кувыркнулся напоследок в пене, встал во весь рост и, пошатываясь, побрел к пляжу.

Девушка, сидевшая у гряды камней, встала и пошла ему навстречу. Она двигалась упруго, гибко, не отрывая от Данилова взгляда. Обнаженное смуглое тело, ясный взгляд блестящих карих глаз, выгоревшие до цвета желтой соломы жесткие волосы, распушенные соленой водой и ветром... Она подошла почти вплотную, провела ладонью по его плечам и груди, неотрывно глядя ему в глаза...

Губы ее приоткрылись, ресницы дрогнули... По его телу волной прошел жар, мир исчез...

Эта была самая древняя магия на земле... Их тела пульсировали, будто волны, их то накрывало теплой лаской влажного, как близкие слезы, тумана, то – уносило вверх... Сначала восходящие потоки были жарки, ленивы, нежны, а потом – движение ускорялось и несло их ввысь в неудержимом шквале, и все вершины мира были малы, и все бездны – мелки, когда они застывали на пике мира и – срывались вниз в неудержимо отвесном падении, жадно вдыхая влажный пьянящий туман... И океанские волны качали их в колыбели, и сны о лесах, цветах и травах путали сознание, но крепчающий бриз холодил изморозью, чтобы сразу следом они исполнились жаром и жаждой, и – снова взлет – мучительный, долгий, пьянящий, и – падение водопадом в бездонную чашу мира... Это была самая древняя магия на этой земле.

Глава 73

...А потом они снова плавали, и качались на океанской глади, и сидели у костерка, разведенного на самом берегу, пили легкое вино и ели жаренное на углях прикопченное мясо, что Олег привез с собой.

– ...Сначала я подумала, что ты океанский бог... А потом поняла – ты викинг. И явился ко мне из сна. Я спала в шалаше, потом увидела, как ты кувыркаешься в воде, и поняла, зачем я здесь, в этой странной стране. Я ждала тебя, Халег.

Элли упорно называла Данилова этим именем, а он вдруг подумал, что, может быть, так оно и есть. Среди океана и скал людские имена так же неуместны, как и беспомощны названия, данные людьми окружающему... Вот и сейчас – океан был просто Океан, остров – просто Остров, и ему надлежало быть Халегом, как и ей – Элли.

– Да, я ждала именно тебя. Без тебя этим скалам, и солнцу, и океану не хватало естественности. Я любовалась ими, но порой они подавляли меня, и я чувствовала себя маленькой, никчемной, никому не нужной. Но не беззащитной, нет. Мне здесь нравится. Это в городах я чувствую себя потерянной: у всех там есть дела, а у меня – нет. Европейские города пугают: днем они похожи на пустыни, наполненные заводными механическими человечками и заводными машинами, а по вечерам... Размалеванные, скверно обряженные муляжи бродят по подсвеченным подмосткам огромных театров; куклам скучно, они выдумывают себе скверные пьески и играют в них скверные роли: убийц, несчастных или злодеев. Но самые смешные и страшные лица у парадных генералов: они воюют виртуальные войны и льют кровь живых людей. И лица их строги и серьезны, в них нет сомнения, а есть дежурная уверенность, которая и отличает кукол от людей. Поэтому я не смотрю телевизор.

Я его боюсь.

Элли вздохнула:

– Я привыкла быть одна. Не все считают меня нормальной. Просто... Люди выдумывают себе множество пустых поводов для жизни. И даже не знают таких простых вещей, как закат или рассвет... Нет, не все такие... Просто... Люди, настоящие люди, живут одиноко в своих маленьких домах, выращивают цветы и детей, любуются морем или лесом и никому не говорят о важном: куклы не потерпят отличия от себя и рано или поздно постараются уничтожить людей. Им так спокойнее. И надежнее.

А ты – другой. Ты не боишься океана, скал и солнца. Скоро будет закат. Он здесь красивый. Потом будет луна. А мы уснем. Там, наверху, есть бунгало. Тебе ведь не нужно никуда уходить?

– Нет.

– Ну да, ты же викинг. Воин. А воины никуда не спешат, потому что им некуда возвращаться. Война сама вас находит. Я даже знаю, о чем ты мечтаешь...

Ты хочешь, чтобы тебе было куда вернуться. Домой. – Элли помолчала. – Не расстраивайся. Не так много людей в этом мире имеют дом. Всего лишь – жилища.

Костерок погас, и угли переливались под тоненькой пленкой пепла, и в запахе дыма чудился запах очага. Опускался вечер, солнце играло, переливалось, окунаясь в океан... Они поднялись на остров, на самую высокую его точку, и смотрели на закат. День угасал, пламенея, теплые потоки остывающей земли уносились вверх, к звездам, и к соленому запаху ветра прибавился тонкий аромат цветов...

На берегу зажглись огоньки, на небе – первые звезды, и оттого, что вокруг было пустое пространство, становилось спокойно и немного страшно. И снова Данилову пришла странная мысль, что живет он на острове годы и годы, не ведая ни скуки, ни разочарования, потому что нет и не может их быть там, где есть только двое, и оба молоды, сильны и безразличны к миру соподчинения, господствующему там, на материке... Олегу хотелось понять, где же была иллюзия – здесь, на острове, или – там, на берегу? Бесконечный бег за удачей приносил лишь усталость и разочарование, но и их теперешнее бытие было хрупким, как льдинка на мартовской лужице... Олег закрыл глаза, представил себе лед и почти поверил, что вся его, прошлая жизнь была просто длинным затянувшимся сном, от которого осталась усталость и горечь...

– Иди ко мне, – позвала Элли.

Она стояла у порога хижины в пурпурном плаще, скрепленном на груди грубой золотой застежкой; ее волосы в свете заката отливали червонным золотом и – были увенчаны венком-короной из целой охапки цветов: они были малы, ярки, как белые звездочки, а аромат их напоминал запах жасмина, но был тоньше, острее, беззащитнее... Олег подошел к Элли, наклонился к ее лицу, встретил взгляд темных глаз... Пурпур плаща упал к ее стопам, волосы рассыпались, корона цветов разметалась на широком ложе... Дыхания их совпали, и в мире не осталось ничего, кроме усталого дыхания океана, юной нежности, силы и – мерцающего звездопада в сиянии летней луны... Это была самая древняя магия на земле.

...Дни были длинными, как вечность, и краткими, как мгновение. Казалось, каждый вмещал в себя столько эмоций, лиц и событий, что их когда-нибудь придется раскладывать по полочкам памяти, вынимая из подсознания одно за другим, словно яркие картинки... И каждая ночь – была соткана из полета и нежности, и казалось, что всего этого хватит на несколько жизней.

...И появлялось у Данилова странное чувство, похожее на ночное пробуждение от гротескного сна... Оно возникало вдруг, во время беззаботного веселия, то балаганно-праздничного, феерического, циркового, то ласково-умиротворенного – под баюкающий перелив океана в отцветающем свете убывающей луны... «Это со мной уже было», – ощущал он явственно, как воспоминание, но когда и где – не мог ни объяснить, ни даже представить.

И еще одно случалось порой... Данилову вдруг казалось, что все происходит не с ним, а если и с ним, то кончится это скоро, что судьба вдруг сослепу или по умыслу высыпала на зеленое сукно игрального стола золотые червонцы слишком щедро и вот-вот спохватится, и не останется ни от игры, ни от призрачного блеска ничего, кроме предрассветного серого сумрака и унылой копоти выгоревших бальных свечей...

...Дни были бесконечны. Олег и Элли успевали наплаваться вдоволь, погреться под солнцем, подремать в бунгало, пережидая полуденную жару, а с наступлением первой предвечерней прохлады уже были на материке и мчались куда-то, словно на бесконечном сафари, охотниками за приключениями... Они катались по бушу, бродили по Кидрасе и в центре и по окраинам, останавливаясь в маленьких Харчевнях, пили на открытых террасах легкое местное вино, смеялись, танцевали под ритмы неудержимых барабанов... Сначала Олег чувствовал себя настороженно, особенно замечая взгляды, бросаемые на них. Потом все объяснилось само собой: светловолосая девчонка была слишком экзотична для здешних мест, чтобы кто-то мог миновать ее взглядом, а вот бросаемые на него взоры... Данилов не сразу понял, что они означают, пока не ощутил того суеверного почтения, каким его окружали в любом местном магазинчике, таверне, на любом базарчике...

Приглашение на ночь Летней Луны и то, что произошло потом, с одним из людей Джамирро, видимо, имело значение для этих людей. Оружие никогда не защитило бы Данилова и его спутницу столь надежно, как то неведомое, что испокон было частью их земли, то, с чем Данилов сумел соприкоснуться и что взяло его под свою опеку и покровительство.

Иногда Олег и Элли заезжали в поселок, но он казался им совершенно чужим на этой земле, словно инопланетная станция землян в красном безмолвии марсианской пустыни. Внезапно к Олегу пришло и понимание состояния доктора Вернера: алмазы были частью этой земли, Вернер относился к ним как к живым существам, и душа его разрывалась между желанием оказаться в милой и теплой Германии и невозможностью расстаться с «магическими кристаллами».

Кажется, и столица, и страна словно замерли во времени и пространстве, здесь ничего не происходило; все та же вялотекущая война с повстанцами, длящаяся, Данилов мог бы поручиться, всегда: для определенных племен война и связанные с нею прибыли являются единственным приемлемым «способом производства», и их активность стимулирует многие отрасли хозяйства, пока какой-либо из стойких народов не получит власть и не обрушит на разбойников всю тяжесть своей отваги.

Но, при всей неторопливости, что-то неприметно вибрировало в напоенном ароматами недальнего океана и благоуханием цветов воздухе вечерней Кидрасы, но ни Олег, ни Элли этого не замечали, потому что не желали замечать.

Так прошел месяц до нового полнолуния. А они вели себя как дети, будто бы все окружающее было подаренной им к Рождеству игрушкой, но, в отличие от детей, они не стремились ни поломать ее, ни узнать ее устройство... Элли смотрела на мир с таким удивлением, словно видела его впервые, и Олегу нравилось видеть все ее глазами: мир казался прекрасным и бесконечным, как океан.

И еще – Данилову подумалось: наверное, когда пропадает удивление миром, пропадает не только любовь к нему, но и любовь вообще; если люди из всего многообразия жизни выбирают гордыню и самоутверждение властью и богатством, жизнь их начинает клониться на закат, и неумолимая сила несет таких вниз, сначала медленно, потом – скоро, словно по ледяной скользкой доске... Человек падает в бездну, наполненный горячечным восторгом, испытывая головокружение полета... Возможно, жалость по бесцельно и беспощадно прожитой жизни еще успевает полыхнуть горьким, багровым заревом последнего заката перед черной пропастью забвения... Возможно, и нет. Ведь по ощущениям полет от падения неотличим.

Глава 74

...Сначала ему снилось, что он летит. Все тело было невесомым, а воздушные потоки окутывали мягким, влажным теплом. Вокруг стелились облака, лишь иногда внизу проглядывало прозрачное небо, но его снова заволакивало дымкой. А потом он стал падать. Падение было почти отвесным, стало холодно, тело мгновенно сделалось влажным и липким, а его влекло в жуткую бездну...

Потом был запах орхидей – удушливо-влажный, дурманящий... А он шел сквозь этот запах и сквозь причудливо переплетенные ветви, внимательно оглядывая кусты, чтобы вовремя заметить маленьких, грязно-зеленого цвета змеек, затаившихся в ветвях в ожидании мелкой добычи. Так и шел, раздвигая податливо-гуттаперчевую массу кустов, туда, к свежему дыханию бриза.

Океан открылся сразу. Он был величествен и покоен, как уставший путник.

Валы, казалось, едва-едва набегают на хрусткий крупный песок, но было слышно, как океан дышал, медленно, монотонно, словно отдыхая в полуденном сне.

Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна.

Только у самой воды шустрые крабы, выброшенные шальной волной, неловко перебирали лапками, стараясь побыстрее вернуться в родную стихию. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.

Девчонка брела по самой кромке прибоя обнаженной, ее худенькая загорелая фигурка казалась частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из моря, будто окаменевшие останки доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собою и с океаном, и гармония счастья казалась полной.

А в дальнем мареве возникло белое облачко. Оно было похоже на батистовый платок, сотканный из прозрачных фламандских кружев, невесомое и легкое, как дуновение... Но марево густело, становилось плотным и непрозрачным, затягивая уже полнеба грязно-белым пологом; оно на глазах меняло цвета, словно наливаясь изнутри серым и фиолетовым... И океан стал сердитым и неласковым, на гребешках волн закипела желтоватая пена, и сами волны сделались непрозрачными и отливали бурым. И только зубья скал ожили в набегающем шторме; вода бесновалась, словно слюна в пасти исполинского хищника... Но солнце еще заливало сиянием берег, и девушка, занятая игрой, не замечала ничего вокруг.

Солнце скрылось в одно мгновение, исчезло, словно кто-то задернул тяжелую портьеру. Девушка оглядела разом ставший чужим и неприветливым берег, метнулась к обрыву; там, над обрывом, полыхнуло бело, земля содрогнулась, и обрыв стал оседать, дробиться пластами... Один замер в шатком равновесии, качнулся и с утробным хрустом и грохотом рухнул на песок, подминая под себя побережье и окутав все окружающее тонным смогом серо-желтой сухой пыли. Девушка заметалась в этом мороке, взвесь песка и пыли набивалась в ее легкие, душила...

А потом пласт рухнул и их накрыло тяжкой коричневой массой. Дышать стало трудно, почти нестерпимо, он оглушенно тыкался вокруг и с удивлением отметил, что толща породы проницаема, она похожа на плотную взвесь. Девушки нигде не было, она исчезла. И он остался один в этой душащей пустоте, из которой не было выхода...

...Данилов вскочил на постели, тревожно озираясь. Элли не спала. Она сидела и смотрела на него; ее темно-карие глаза в полутьме казались почти черными.

– Тебе снилось что-то страшное? – спросила Элли.

– Да. Одиночество.

– Я видела, как ты мечешься во сне. Но не хотела тебя будить. Мне думалось, ты сам выберешься из морока, в который попал. – Элли вздохнула. – Мне тоже было страшно и одиноко. Мне снилось, что я превращаюсь в камень. Тело мое цепенело: сначала ноги, потом руки... Я была в большой белой пустыне, все было там словно из гипса и молочно-белым, как простыни в операционной. А я замерла и не могла пошевелиться. Словно меня укусила гадюка вот сюда. – Девушка показала на грудь напротив сердца.

На глазах Элли заблестели слезы. Олег обнял девушку, провел ладонью по волосам:

– Не печалься. Это был просто дурной сон.

– Нет, я знаю...

– Что знаешь?

– Это не просто сон. На этом острове все не просто. Наверное, я загостилась...

– Загостилась – где?

– Здесь. – Элли помолчала, добавила:

– На земле. Я совсем не должна была жить. И я бы не выжила, если бы мама не умерла.

– Ты что, коришь себя за то, что...

– Да нет. Ни за что я себя не корю. Просто очень грустно жить на свете без мамы. А папа... Наверное, когда-то он был другой. И его интересовало что-то, кроме блестящих камней. Я всю жизнь росла по чужим домам и с гувернантками. Или – в частных пансионах. И нигде-нигде не было дома. Вот только здесь, с тобой.

Но мы живем совсем не правильно.

– Разве?

– Любовь – как костер. Он – сжигает. А мы не желаем замечать ничего вокруг. Мир, настоящий, а не тот, что мы с тобой придумали, не терпит гармонии любви. – Элли обняла себя руками, попросила:

– Приготовь мне, пожалуйста, грог.

Я мерзну.

Олег разжег спиртовку, смешал вино, плеснул немного коньяку, бросил трав, протянул девушке глиняную кружку. Ее Действительно бил озноб. Олег потрогал лоб:

– У тебя температура! И немаленькая. Сейчас поедем в поселок. Тебе нужно полежать день-другой в постели.

– Ага, – рассеянно кивнула Элли.

От ее равнодушия Данилов забеспокоился еще больше. Элли свернулась под теплым пледом, но продолжала дрожать. Ее огромные глаза, казалось, стали еще больше: щеки запали, у переносья залегли темные круги...

– Мой сон... Он был очень жуткий.

– Не верь ему. Это просто жар.

– Ага. И немного бреда.

Погода менялась. Наверное, где-то далеко, в океане, разразилась буря.

Ветра почти не было, а океан словно начал дышать: волны катились сами по себе, откуда-то из самого его сердца, у берега поднимались трехметровыми гребнями и разламывались о камни, рассыпая веера брызг.

Олег отнес Элли на катер, завел мотор; причалил к пирсу на материке, не без труда проскользнув между волноломами, и скоро, промчавшись на машине, уже укладывал девушку на покрывало в спальне.

Вернера в поселке не было. Олег попытался прозвониться на мобильный – тот не отвечал.

Охранник Жак привел поселкового доктора, тот осмотрел Элли, развел руками:

– Похоже на малярию, но не малярия. Одна из здешних лихорадок. Попробуйте давать вот это... – Доктор пододвинул коробочку с облатками, старательно пряча глаза.

– Это опасно? – спросил Данилов.

– Про здешние болезни никто ничего толком не знает. Разве что Веллингтон.

Он лечит местных, якшается с шаманами и травниками... Но он не врач.

– Это – опасно?! – повторил Данилов грозно, готовый сорваться на крик.

– Да, – кивнул доктор. – Для европейцев лихорадки в здешнем климате непривычны... Вы, по-видимому, знаете, что может сотворить с белым болотная малярия, какая для черных – так, легкое недомогание.

Данилов помнил. Люди пропадали в бреду, нередко лишаясь рассудка. Если выживали.

– Ей делали все прививки?

– Само собой. Только скажу вам одно, молодой человек: Современная медицина с грехом пополам умеет распознавать что-то около сорока тысяч болезней, кое-как лечить – пять тысяч, а сколько их всего – не знает никто.

– Телефон!

– Что, простите?

– У этого доктора Веллингтона есть телефон?

– Не могу знать. Он живет особняком и ни с кем из врачебного сословия не общается, – произнес доктор, надменно поджав тонкие губы.

– Так что делать?

– Я оставлю медсестру, она сделает все, что нужно: если вдруг сердце или еще что... Кстати, вы знаете, что у Элеоноры врожденный порок сердца?

– У какой Элеоноры?

– У вашей невесты. Нужно было делать операцию давно, но господин Вернер не дозволял. Он ждал, девочка перерастет... А с таким сердцем любая лихорадка...

– Замолчите! Где сестра?

– За дверью. Вы не беспокойтесь, она проинструктирована.

– Зовите!

– Я не закончил. Кроме того, у девочки не совсем здоровый рассудок.

– Вы так считаете?

– Это всем очевидно. К тому же около семи месяцев она провела в клинике для душевнобольных. Нынешнее состояние можно связать и с перевозбуждением. Я дам ей снотворного...

– ...и слабительного, – резко бросил Олег.

– Слабительного? Вы считаете? Зачем?

– Для полного счастья и душевного здоровья. Где живет доктор Веллингтон, вы знаете?

– Это можно выяснить в полиции. Режим проживания вне специально отведенных территорий и регистрация соблюдаются в Кидрасе неукоснительно. Но должен предупредить: господин Веллингтон давно не практикует в принятом смысле этого слова, и ни одна медицинская коллегия не взялась бы сейчас подтвердить его диплом. Вы очень рискуете.

– Это профессия.

– Но, пригласив Веллингтона, вы рискуете здоровьем девушки.

– Не пригласив его, мы рискуем ее жизнью, нет?

Доктор покраснел, поклонился:

– Как угодно, – пригласил патронажную сестру, женщину лет сорока пяти, представил:

– Мисс Лэри Брайтон. Она будет ухаживать за девушкой. Свое мнение я высказал, но оно, похоже, никого не интересует. Лекарство на столе. – Доктор откланялся и вышел.

– Вы не думайте, доктор Кентон хороший врач, но иногда его захлестывают амбиции. Он из очень простой семьи, всего Добился сам, а когда вспоминает аристократа Веллингтона...

– Людей он лечит?

– Кентон?

– Веллингтон.

– Только аборигенов. Врачебное сословие создало ему дурную репутацию... По их мнению, он слишком злоупотребляет спиртным и... Ему требуется психоаналитик.

По меньшей мере. Все так считают.

– А как считаете вы, мисс Брайтон? Вы можете ответить честно?

– Кажется, я не давала вам повода говорить со мной в таком тоне.

– Извините, мисс Брайтон. Я очень беспокоюсь. Сестра кивнула, принимая извинения.

– Будет лучше, если вы все же найдете доктора Веллингтона. Да, он странный и вздорный, но он живет здесь уже тридцать лет и о лихорадках знает все.

– Мисс Брайтон, вы сможете?.. Сестра поняла, о чем он спрашивал.

– Сделаю все возможное. Нужно просто поддержать ее сердце. У меня есть все необходимое. Но вы поторопитесь.

Олег бросил взгляд на девушку. Тени под глазами стали совсем черными, щеки горели ярким алым румянцем, губы произносили какие-то слова, а Данилов чувствовал тяжелую, унизительную беспомощность.

Адрес Роджера Веллингтона Данилов узнал через пару минут. А еще через пять уже мчал на джипе в Кидрасу.

Глава 75

День выдался смутным. К полудню небо наполнилось мелкими облачками, ветер, будто неприкаянный пес, вдруг срывался в узких улочках злобным вихрем, бросаясь пылью, шурша брошенными корками и сорванными лепестками цветов. Да, день был скверный.

Данилов ехал на огромной скорости и беспрестанно пытался набрать номер мобильника Сашки Зуброва. Ничего не получалось. Словно вместе с грядущей непогодой ветром разнесло и те эфирные частоты, на которых работали сотовые телефоны.

Впереди виднелся пост, какого раньше не было. Дорога была наполовину перегорожена грузовичком, рядом маячило несколько парней в потрепанной полевой униформе: по-видимому, часть только что прибыла с юга страны, где время от времени вспыхивали кровавые стычки с племенами гарнарто, претендующими на нефтеносные земли своих полупустынь.

Данилов тормознул. Охранник спросил что-то у него на местном диалекте; вместо ответа, Олег сунул ему взлохмаченную пачку крупных ассигнаций. Солдат улыбнулся, махнул рукой, и Олег погнал с огромной скоростью.

Удостоверением, полученным от Зуброва, он козырять не спешил. Что-то невнятное происходило сегодня в столице... И кто знает, какие инструкции получили бесхитростные вояки от своих отцов-командиров?.. В Черной Африке каждый полковник носит в полевой котомке императорский жезл. Ему, Данилову, было совершенно наплевать на все эти племенные, нефтяные и алмазные дрязги, но сегодня ему во что бы то ни стало нужно найти доктора Веллингтона и привезти его живым в поселок. Чтобы осталась жива Элли.

На въезде в Кидрасу был еще один армейский пост, потом – пост гвардейцев нгоро. Те были строже, но предъявленное удостоверение их удовлетворило. Один даже объяснил Данилову, как проще добраться до района, где проживал доктор Веллингтон: нгрро его знали.

Олег погнал машину. Снова попытался набрать номер Зуброва: тщетно. Вообще с Сашей Зубровым за весь месяц Олег встречался один или два раза по каким-то пустяшным поводам; в одну из встреч Зубр передал Данилову кредитку и предложил пользоваться ею беззастенчиво; Вернер подтвердил по телефону такое право, и Олег несколько раз получал по пластиковому квадратику наличные реалы в центральном банке Кидрасы – громоздком, в колониальном стиле, здании, стоящем в центре гондванской столицы монументом несокрушимости всем канувшим в прошлое колониальным империям.

Другая встреча произошла пару дней назад. Тем вечером Олег и Элли оказались на открытии нового пятизвездочного отеля. Была вся местная элита, и конечно же европейцы. Элли, одетая в длинное черное вечернее платье от Картье, с уложенной вокруг головы короной волос, мало походила теперь на островную дикарку; в волосах ее красовалась дивная диадема из отборных голубых бриллиантов огранки «маркиз»; красота и непосредственность девушки придавали старомодному украшению особое очарование...

Данилов, приглашенный на правах друга этой обаятельной маленькой валькирии, вдруг по-иному взглянул и на девушку, и на себя... Нет, в их отношениях ничего не переменилось, что-то изменилось вокруг, и стала очевидной простая истина: у них разное прошлое и – разное будущее. Она – блестящая невеста избранного круга, он – всего лишь охранник, обряженный в баснословно дорогую одежду, как в хаки, и его задача – «сливаться с фоном»; пусть это не джунгли и не саванна, но диких зверей и тут с избытком.

И тут он увидел Даро Джамирро. Облаченный в смокинг, с бокалом шампанского в руке, командир карателей выглядел многолетним функционером какой-нибудь гуманитарной миссии при ООН или ЮНЕСКО. Генерал мило улыбался лошадиной улыбкой, кивал полной даме-европейке, разгоряченной вином и что-то оживленно пытающейся ему втолковать; дама кокетничала, это было очевидно, Джамирро кивал ей, вряд ли вслушиваясь в слова и беззастенчиво разглядывая шары безразмерных грудей, стиснутых узким декольте. Даме это нравилось.

Зубров подошел к Джамирро, отозвал в сторону и начал что-то горячо ему втолковывать. Даро Джамирро улыбался: на этот раз улыбка была хищной, как у оскалившегося зверя. Он блуждал взглядом по залу, и тут их взгляды пересеклись.

Словно вспышка молниевого разряда прошла между ними, и взгляд Джамирро вдруг сделался жалким, подобострастным, униженным, как у ошкваренной кипятком дворняги, пытавшейся тяпнуть за ногу прохожего... И еще – Данилов увидел в нем страх: страх дальний, затаенный, но боялся Даро не Данилова, а той силы, что сам вызвал когда-то лукавым окриком, и того, что эта сила не подчинилась ему.

Но справился с собою генерал мгновенно; оскал предвкушающего скорую добычу зверя превратился в дежурную всеевро-пейскую гуттаперчевую улыбку «cheese», Джамирро отсалютовал Данилову и его спутнице бокалом шампанского. Олег не ответил; Джамирро суетливо отвел взгляд.

Зубров прервал разговор и поспешил к ним.

– Милая Элли, вы сегодня блистательны! – произнес он, пожал руку Олегу, остановил проходившего мимо служителя, предложил девушке:

– Шампанского?

– Конечно! Мне оно ужасно нравится!

Зубров потянулся за бокалом, Олег на секунду отвернулся: внимание его привлек грохот, раздавшийся у стойки: один из гостей, изрядно загрузившийся спиртным, неловко ступил и смел со шведского стола поднос с тарталетками. Когда Данилов повернулся, бокал был уже в руках девушки, она прихлебывала из него.

– Выглядишь на десять тысяч долларов, старик.

– Что так бедно?

– Отойдем, поговорить нужно.

– Не могу. Я – «прикрепленный».

– Брось. Здесь девчонке ничего не грозит.

– Алекс, вы не представите мне господина Данилова? – К ним подошел седой маленький человечек.

– Вам это нужно, мистер Джексон? – с чуть покровительственной ноткой спросил Зубров.

– Мне нужно немного нефти, – мило улыбнувшись, ответил Джексон. – Господин Данилов, кажется, интересуется тем же предметом.

– Господин Данилов интересуется прежде всего своей красавицей. А самолеты – потом, – улыбаясь, отчеканил Зубров с холодной вежливостью.

– Самолеты? Вы занимаетесь еще и самолетами? – Седой смотрел на Данилова.

– Вовсе нет. Это русская народная поговорка. Пословица. Кощунственно перевранная господином Зубровым.

– "Первым делом, первым делом – самолеты... Ну а девушки? А девушки потом..." – напел Сашка. Джексон протянул Данилову визитку:

– Может быть, мы сможем пообедать завтра?

– Вряд ли, господин Джексон. Я на диете.

– Рад был познакомиться. – Джексон растянул губы в улыбке, поклонился и ретировался.

– Что ты делаешь, Зубр?! В нефтяном бизнесе я ни ухом ни рылом! Если уж пришла охота выдавать меня за бизнесмена, то уж и представил бы отпрыском влиятельного теневого папаши или, на худой конец, его крестным сынком! Ведь спалимся, как айсберги на экваторе!

– Твоя кредитка отоваривается банком «Нефтьинвест».

– Какой ты умный, Зубр...

– Они попросили... Было бы недальновидно отказывать им в пустяшной просьбе – неограниченно тратить их деньги. Что, кстати, ты и делаешь и можешь делать впредь.

– Ты ведь подставляешь меня.

– Всего лишь под пристальные взгляды, а не под стволы.

Данилов помрачнел:

– Самое противное – чувствовать себя манекеном.

– Прекрати, Олег. Ситуация в Гондване так запуталась...

– Что мне до ваших запуток?

– Знаешь, как говаривал во времена оны наш вождь Владимир Ильич? «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества». К сожалению, мы сейчас забыли и самого вождя, и его богатые афоризмы. Ты устроил себе здесь с милой девочкой персональный рай! «Ничего не вижу, ничего не слышу.,.» Даже в какой-нибудь деревеньке Большое Горюхино людишки интригуют и жрут друг друга поедом за мешок комбикорма или грузовик гнилой картохи! А ты что хотел – отсидеться?

– Я не о том, Зубр. Ты начал мной манипулировать. Только не говори:

«такова жизнь».

– Такова жизнь, Олег, и ты это знаешь лучше других. Ты слишком засиделся в своей сказке. Но речь о другом. В Кидрасе грядут события.

– Я догадался.

– Иронизируешь?

– Нет. Просто... слишком все благостно крайний месяц.

– Так вот: чтобы крайний месяц не стал для нас последним, прекрати философствовать и слушай. Это касается безопасности Элли Вернер.

– Говори.

– Джеймс Хургада не появляется на публике уже четыре дня. Даже я не знаю, провоцирует ли он здешнюю «миролюбивую военщину» к выступлению или – «его уже нет с нами». Следует ожидать событий. Как бы они ни повернулись, будь к ним готов.

– Всегда готов, – невесело скривился Данилов. – Только – к чему? Построить на острове Ближний круговую оборону? Или превратить поселок в неприступную крепость?

– Как только заговорят пушки...

– ...замолчат музы. Что конкретно готовишь ты?

– Мой номер – восьмой. Но как только начнут грохотать пулеметы, ты, Элли и доктор Вернер должны быть готовы к уходу из страны.

– Пешком?

– Вертолетом. На лесной аэродром. Там будет ждать самолет с полными баками. Горючего хватит, чтобы долететь до Испании.

– Где сам Вернер?

– В Европе. Готовит «посадочные места». Он прибудет днями.

– Этот милый человек жаловался, что не может покинуть Гондвану.

– Не понимай все буквально. Да, он не может покинуть Гондвану с камнями чисто, чтобы потом насладиться покойной старостью. А без камней он не уедет.

– Старик поставит на кон жизнь своей дочери?

– Он уже это сделал. Его и выпустили только потому, что Элли здесь.

– Она заложница?

– Как все мы. И покинуть эту гостеприимную страну сможем лишь тогда, когда соискатели венца начнут лихо и самозабвенно пилить ножки президентского трона.

Ты не забыл наш разговор?

– Нет.

– Будь начеку, Олег. Я с тобой свяжусь. А пока... Пойду интриговать. И – работать манекеном. Раз тебе такая работа в тягость. И побереги Элли. Сейчас может случиться всякая пакость. Когда начнется свалка... Да ты и сам знаешь.

Солдаты – как дети: убьют – не заметят.

...Они возвращались в поселок поздней ночью. Элли выглядела усталой и очень грустной.

– Тебе не понравился прием? – спросил Олег.

– А что там может понравиться? Нет, мне приятно, когда меня замечают, мне приятно ощущать себя красивой... Но... Все было как-то очень неискренне. В такие вот дни понимаешь ясно: мир состоит из бесконечного множества одиночеств.

– Ты чувствуешь себя одинокой?

– С тобой – нет. Но я чувствую... беззащитность.

– Не бойся.

– Я не боюсь, это другое... Даже вдвоем мы – как песчинки у океана. От мира не защититься оружием... Я знаю, папа пытается построить вокруг меня высокую каменную изгородь. Из алмазов. И тем – защитить. Может быть, потому, что люди так похожи на камни? Хотя... Люди мне совсем непонятны. Природа – понятна. Она – как океан: нужно жить с ним в гармонии, и все будет хорошо. А у людей... Каждый полагает себя средоточием мира, а поступает как голодный волк.

Почему так?

Глава 76

Доктора Веллингтона Данилов нашел на террасе небольшого паба. На лысого худого старика указали играющие неподалеку дети. Одетый скорее как художник, чем как врач, Веллингтон потягивал пиво из высокого бокала, любовался волнами океана и неспешно беседовал со стариком негром в широкополой соломенной шляпе и казался довольным собой и жизнью. Данилов довольно сбивчиво рассказал о болезни, случившейся с Элли, но доктор слушал рассеянно, потом прервал Олега:

– Я не практикую.

– Вас назвали лучшим специалистом!

– Что из того? С европейцами я не имею дел много лет и не желаю иметь. Я не хочу, чтобы родственники вашей девицы засудили меня потом за незаконное занятие врачеванием. – Доктор сердито нахмурился:

– У Гиппократа, полагаю, тоже не было диплома, но соотечественники относились к нему вполне терпимо.

– Речь не идет о дипломе, нужно помочь человеку! Иначе она умрет!

Веллингтон посмотрел на Данилова пристально:

– Разве вы не слышали? Я не имею права заниматься врачебной практикой.

– Хорошо. Вы поедете как мой гость. Сколько вы хотите за консультацию?

Тысячу? Пять тысяч? Десять? Пятьдесят?

– В местной валюте? – усмехнулся доктор.

– В американских долларах. Или – по вашему выбору.

Веллингтон нахмурился:

– Похоже, лихорадка все же у вас. Хорошо. Я поеду и посмотрю девушку. С вас – дюжина выдержанного кальвадоса. Это недешево, но много меньше тех сумм, какие вы называете. – Он помолчал, добавил ворчливо, но добродушно:

– Раз уж вы намерены бросаться деньгами. Как ее зовут?

– Элли. Дочь Герберта фон Вернера.

Доктор Веллингтон разом переменился:

– Черт вас возьми, что же вы не сказали сразу? Я, по правде, решил, что речь идет о какой-нибудь избалованной девице, решившей, что подхватила то ли простуду, то ли сглаз на местном базаре! Элли лихорадкой не свалишь! Ее папаша мне совсем не симпатичен, а вот девчонка не в него. Она, как выражаются, «без чердака», но на самом деле как я: живет простыми вещами, которые только и значат что-то в мире. Почему мы еще стоим? – сердито прикрикнул Веллингтон на Данилова.

Джип сорвался с места. Они успели заскочить в дом к Веллингтону, он прихватил объемную сумку.

– Расскажите мне быстро, что кроме жара? Кашель? Лихорадка? Бред?

– Сны. Плохие сны.

– Скверно. Гони, сынок.

Данилов ринулся через центр. Армейский полугрузовичок уже перегораживал перекресток, но джип проскочил по краю на жуткой скорости. Солдат что-то закричал вдогон, сорвал с плеча винтовку, выстрелил, да куда там! Джип вильнул по дороге, свернул за угол и помчал с новой силой.

– Никак снова здешние верхи передел устраивают. Чего не живется, при такой красотище-то? Однако погода портится. К вечеру затянет.

Тучи наползали со стороны океана, лилово-черные, тяжелые. Они закрывали собою пространство до самой воды, и видно было, как молнии всполохами чертят небо и стрелами врезаются в странно спокойную, почти неподвижную воду.

– Буря где-то. Сюда вот только тучи нанесло. Сколько видел это зрелище, все никак не привыкну. Жутко. Если и есть на земле рай, так это здесь, а когда хляби небесные разверзнутся – чистый ад.

Вдали снова полыхнуло, и ощутимо начало темнеть.

Данилов чуть сбавил скорость: впереди шла колонна джипов, полупьяные солдаты что-то выкрикивали, грохотала музыка из динамиков, вровень с медленно идущими машинами бежали подростки, почти дети – нищие, оборванные, но притом вооруженные: кто – автоматом, кто – винтовкой времен Второй мировой, кто – просто палкой. Завидев белых, что-то кричали, но не вязались.

На первом же перекрестке Данилов свернул в проулок. – Учтите, там бедные кварталы, опасно... Джип взревел и устремился по улочке, вздымая вялую пыль.

Громадный, с зажженными фарами, он походил на доисторического монстра, с ревом рвущегося из ловушки в родную саванну и дальше – к океану.

На выезде из города стоял еще грузовичок. Данилов выехал прямо на него, не обращая внимания на крики, с маху ударил грузовичок в борт. Тот опрокинулся, закрепленный на турели немецкий пулемет «МГ» ткнулся хоботом в обочину, Джип помчался дальше, оставляя за собою пылевой шлейф. Грохнуло глухо два догонных выстрела.

Сбоку затарахтело, ухнуло дважды, в ответ послышались короткие огрызки очередей. Из пулеметика стреляли суматошно, сутолочно, автоматные очереди били прицельно, коротко и зло. Еще через пару минут в стороне замаячил «хаммер», мигнул галогенными фарами, словно давая команду остановиться, но Данилов уже вырвался на простор, повернул джип в саванну и погнал, не разбирая дороги.

Стрельба позади усилилась.

Как ни странно, Веллингтон был совершенно спокоен. Только закрепил колониальный пробковый шлем на подбородке тесемочкой и, выпятив нижнюю челюсть, казалось, предавался размышлениям на самые отвлеченные темы. О его напряжении говорила только вздувшаяся жилка на виске.

Держась за поручень правой, левой доктор пошарил в сумке, вынул оплетенную лозой флягу, зажал между коленями, отвинтил пробку, ловко прихватил левой, приложился, сделал несколько глотков, отдышался, спросил:

– Хотите?

– Я за рулем.

– Опасаетесь дорожной полиции? – развеселился доктор. – Да тут и дороги нет.

– Потому и не буду.

– Годфри.

– Что?

– Роджер Веллингтон. Так уж получилось, я не представился.

– Олег Данилов.

– Данилов. Так вы – русский?

– Да.

– Легионер?

– Старатель.

– Да? – Доктор присмотрелся. – Вы опять шутите. Или, вернее, как это принято у русских, говорите экивоками. – Последнее слово он выговорил тщательно и по-русски. Глянул на Олега, пытаясь оценить впечатление.

Данилову было не до светской беседы. Он сосредоточился на дороге. Вернее, на бездорожье.

Тьма разливалась стремительно. Тучи закрывали уже полнеба, и молниевые разряды блистали часто-часто. Все живое попряталось, и только джип, будто взбешенный гепард, мчался сквозь наступающую тьму.

Веллингтон уронил голову на грудь; под сползшим шлемом не видно было лица, и можно было решить, что он уснул, если бы не правая рука, цепко державшая поручень.

Наконец бешеная гонка прекратилась. Олег подогнал джип к воротам.

Охранников было вчетверо против обычного: исключительно гвардейцы нгоро и легионеры. Данилов въехал на территорию, подкатил к дому. Повернулся к доктору, произнес, чувствуя, с каким трудом даются ему слова: лицо словно закаменело, и ему приходилось прилагать болезненные усилия, чтобы заставить лицевые мышцы подчиниться:

– Мы приехали, доктор. Вы спасете ее?

Веллингтон глянул зло и прошествовал внутрь особняка.

Глава 77

Тучи обложили все небо, и стало темно. Лег вечер. Над океаном метались всполохи молний, но грома не было: стоял невнятный гул, больше похожий дальнюю канонаду тысяч орудий.

Доктор Веллингтон спросил о чем-то сестру Брайтон, наклонился к губам Элли, втянул ноздрями воздух. Девушка бредила. Голова ее металась по подушке, губы шевелились, но слов было не разобрать. Под глазами залегли глубокие тени.

– У нее бывало такое раньше? – спросил Веллингтон сестру.

– Я не знаю. Но у нее – врожденный порок сердца.

– Кардиограмма?

Веллингтон рассмотрел ломаную кривую на экране монитора «лэптопа», раскрыл свою сумку, потребовал посуду, развел одно снадобье в керамической кружке, другое – в миске. С помощью мисс Брайтон девушку раздели донага, доктор обмакнул в разведенное снадобье полотенце и стал быстро обтирать ее тело. Потом велел сестре:

– Укутывайте! Есть что-то теплое?

– Байковая пижама. Но она детская.

– Девчонке как раз.

Мисс Брайтон ловко одела Элли в пижаму, укрыла одеялом и пледом, но девушка продолжала метаться и вскрикивать при каждой вспышке молнии.

– Подержите ей голову, – велел Веллингтон.

Сестра приподняла голову Элли, доктор вылил снадобье в кружку с носиком и стал осторожно вливать лекарство девушке в рот. Элли забеспокоилась, махнула рукой, словно защищаясь от чего-то неведомого. Доктор рявкнул на Данилова:

– Да придержите же ее!

Начал снова, осторожно, по глотку, вливать снадобье, пахнущее пряно и горько. Ополовинил кружку, девушка обмякла, легла на подушку, что-то забормотала и замолчала. Дыхание через минуту успокоилось, сделалось глубоким и ровным. Доктор взглянул на экран кардиографа. Пики кривой тоже выровнялись.

Веллингтон стер со лба обильный пот. Вынул из сумки бутылку, глотнул несколько раз, вынул сигару, прошел через холл, вышел на балкон. Данилов двинулся следом.

Поселок был великолепен, но странен. Укрывшие небо тучи отражали свет океана, и он падал на землю фиолетовым покровом. Молнии вдали полыхали часто, ярко, но ветер бушевал на огромной высоте; здесь, на земле, все будто замерло; только листья и лепестки цветов вздрагивали при каждой вспышке и мелко-мелко трепетали.

Подсвеченные бассейны изливали голубой свет в фиолетовое небо; кое-где прожекторами были подсвечены и дома; одни были выстроены в виде готических и романских замков, другие – как итальянские палаццо, третьи – с витыми мавританскими колоннами и широкими террасами, а иные – как владетельные дворцы плантаторов южных штатов времен Войны за независимость. Здесь был Эдем. И жили самые богатые и образованные люди; за их умения или капиталы им платили поистине райской жизнью... Но жизнь эта ютилась среди нищеты и вырождения, и потому великолепие казалось призрачно хрупким. И – было таким.

– Ну, что вы молчите? – нарушил молчание Веллингтон. – Ведь хотите что-то спросить?

– Хочу. Но боюсь.

– Правильно боитесь. Я врач, а не Господь Бог. Данилов промолчал.

– У нее лихорадка?

– Нет. Скорее всего, отравление.

– Отравление?!

– Да. Она ела или пила в последние дни что-то особенное?

Картинка предстала перед глазами Олега сразу: Зубров, по-дающий шампанское, прицельный взгляд Джамирро, а потом – странное, полусонное состояние Элли...

– Шампанское, – выдохнул Олег. Веллингтон пыхнул сигарой, скривился:

– Спиртное ядовито, но не настолько. Или вы считаете, ей могли подсунуть яд? Девчонка она взбалмошная, но никому здесь не мешает. Разве только из-за отца. Это все?

– Пожалуй.

– Никаких местных фруктов, злаков?

– Ягоды. Такие красные, на кустах, как они называются, не помню. Вернее, не знаю. Я их пробовал, но мне они показались приторными. И – слишком вяжущий вкус.

Доктор Веллингтон кивнул:

– Да, это очевидно. Запах изо рта. Похоже, противоядие я подобрал правильно.

– Но погодите, разве они ядовиты?

– Когда вы их пробовали?

– С неделю назад. Элли набирала их время от времени. В рощице на острове.

– Девушка ела их после наступления последнего полнолуния?

– Да, вчера. Но немного.

Веллингтон произнес мудреное латинское название. Поджал губы. Добавил несколько даже обиженно:

– Это сильный яд группы алкалоидов.

– Но ведь местные тоже их едят и даже продают!

– И настойку гонят – очень пользительная для духа и тела. Но! Эти ягодки – «драконья кровь» – хороши только в середине зимы. По-здешнему – в разгар лета.

Во второй половине марта они делаются ядовиты. Вы видели их в продаже в последнее время?

– Нет, – упавшим голосом произнес Олег.

– Удивительно, что она вообще еще жива! С ее-то сердцем! Полыхнула молния, и мощный раскат грома потряс землю. Веллингтон повернулся к Олегу, подал ему флягу:

– Хлебните-ка. Это я вам как врач рекомендую. Настоятельно.

Олег машинально взял флягу, поднес ко рту, сделал несколько глотков, но вкус кальвадоса показался горьким, как полынь. Закурил, спалил сигарету в несколько затяжек, спросил:

– Что я могу сделать?

– То же, что и я. Ждать. И надеяться. Давление у нее выровнялось, сердцебиение тоже. А вообще... Нужно было давно делать операцию на сердце. – Веллингтон прищурился, пытаясь рассмотреть происходящее за завесой тьмы:

– Что там происходит?

– Пес его знает!

У ворот на въезде на территорию слышались автомобильные гудки, рокот двигателей машин, но отдаленный: воздух сделался к ночи густым, как патока, и звуки в нем вязли.

Олег вернулся в комнату, миновал ее, вышел в холл, взял трубку с телефона.

Молчание.

– Ну что? – Доктор тоже появился в холле.

– Похоже, все же переворот. Всякая связь отсутствует. Доктор, вы здесь живете достаточно давно... То, что начало происходить... Насколько это опасно?

Веллингтон, казалось, или не расслышал вопроса, или был погружен в какие-то свои размышления. Прошло не меньше минуты, прежде чем он заговорил:

– Опасно?.. Каждая нация в свой час словно испытывает переизбыток крови.

Когда-то мы, англичане, напитали своей кровью сначала суровые безлесые горы Шотландии, потом долины Эссекса и Кента, потом – Великие американские равнины, индийские джунгли и далекие нагорья Синда и Белуджистана. И нации поднялись нам навстречу, и остались процветать Америка и Канада, Индия и Бирма, Родезия и Южная Африка... И дети во всех этих странах учатся по английской системе... Мы потеряли свою кровь и стали вялыми и мудрыми. Как вы, русские, пролили свою кровь в Сибири, Центральной Азии и, бессчетно, в Европе, как испанцы залили своей кровью Южную Америку и вызвали к жизни те причудливые цивилизации, что там сейчас существуют... А раньше были арии, римляне, арабы, монголы.. Нет им числа. А в Черной Африке конго и зулусы напитали кровью эту землю, но... европейцы уже построили фабрики и изготовили пулеметы и пули: хватило на всех чернокожих копьеносцев. Их доблесть пролилась в эту землю бесследно и беспамятно. Веллингтон вздохнул:

– Были великие времена, были великие деяния. Сейчас что? Джамирро, Хургада и пара армейских генералов воюют между собою за право продать остатки своего народа и его земли подороже... Нет, это не переизбыток крови. Это просто гнойный нарыв. А гнойный нарыв – это опасно. Чрезвычайно. Утверждаю это как специалист.

Доктор замолчал, сделал еще пару глотков из бутылки.

– Великие времена прошли. Закончились. Сейчас ничья животворная кровь уже не удобрит землю и не создаст новых цивилизаций и культур. Слишком много в мире оружия. Ветхие народы выжгут землю дотла, но не позволят сместить себя с пьедесталов власти. «...И сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю» <Из Откровения Иоанна.>.

– Великие времена прошли, доктор, – повторил Данилов. – Но нам и не нужно спасать человечество. Нам бы вывести из-под огня одну добрую, искреннюю, беззащитную девчонку. Мир без нее станет совсем пустым.

– А ну-ка. – Веллингтон нажал кнопочку пульта. Экран засветился, и на фоне национального флага появился президент Джеймс Хургада, обряженный в генеральский мундир. Он что-то вещал на местном литературном диалекте.

– Продажные прохвосты учинили попытку переворота, но доблестные гвардейцы и храбрые граждане пресекли ее в зародыше. Никогда еще нация не была столь едина, никогда еще так не сплачивалась вокруг доблестных вооруженных сил и президента... И прочее, прочее, прочее... – вслушавшись, произнес Веллингтон. – Понятно, это вольный перевод, но суть донесена. – Доктор сладко зевнул. – Грешит против истины наш Хургада... На сердце у меня не кошки даже скребут – тигры! – Веллингтон снова сладко зевнул, клюнул носом и через минуту уже похрапывал в кресле, вытянув ноги в стоптанных сандалиях.

Дверь распахнулась, в комнату влетел Герберт Вернер. Парика на нем не было, щеки запали; сухощавый, дерганый, с глазами, блестевшими то ли от усталости, то ли от принятых стимуляторов, сейчас он был похож на восставшего зомби. Он беспокойно обшарил взглядом темный холл, увидел Олега, подлетел к нему, выдохнул:

– Что?

– Жива, – коротко ответил Олег. – Доктор Веллингтон диагностировал отравление. Спит.

Говорил Данилов глухо, собственные слова доходили до него как из глубокого подвала.

– Нужно разбудить. Через час прибудет вертолет.

– Погода нелетная, – зло оборвал Вернера Данилов. – Элли нужно выспаться.

Если этого не случится, при ее сердце она может погибнуть.

– Мы все здесь погибнем, или вы не понимаете, Данилов, что происходит?! Я доверил вам дочь и – нахожу ее сонной! – Вернер понизил голос до шепота:

– Через пять, максимум шесть часов солдаты Джамирро будут здесь и вырежут всех!

Всех! Не знаю, в какие игры вы играете с вашим Зубровым, а только... – Вернер цепко прихватил Данилова под руку, вывел, опасливо оглянулся на спящего Веллингтона, приблизился вплотную, зашептал:

– Будьте готовы. А я пойду готовить камни. – Губы старика разошлись в улыбке, фарфоровые зубы были идеально безжизненны. – Все возвращается на круги своя... Время разбрасывать и время собирать... Я ждал сегодняшней ночи долгих четыре года. Завтра, вы слышите, завтра мы с вами будем уже на побережье Испании, и эти блестящие вечные совершенства будут принадлежать мне... Часть мы обратим в деньги, и на них каждый сможет купить себе маленький рай... И Элли будет жить в той сказке, какую выберет сама. Где она?

– В спальне.

Данилов сопроводил Вернера.

– Что? – спросил Вернер сестру Лэри Брайтон, вглядываясь в черты дочери.

Элли спала, дыхание ее было едва-едва заметно, и выглядела девушка столь похудевшей, что казалась теперь совсем ребенком. – Спит?

– Спит, – ответила медсестра. – Ей бы спокойно проспать до утра... – начала она и вздрогнула: близкая пулеметная очередь затарахтела за окном.

Сестра перевела дыхаяие, закончила еле слышно:

– И всем нам – дожить.

Вернер кивнул, продолжая улыбаться своим мыслям, и был он теперь далеко и от этой комнаты, и от больной дочери – один, среди царственного, бессмертного блеска камней. Глаза старика сияли покоем тайного помешательства и неизреченной славы.

Глава 78

Дождь хлынул стеной, сделалось совсем черно, а тут еще пропал свет. За окном сверкали молнии, грохот громовых раскатов слился в единый гул. Мисс Брайтон вышла, вернулась с канделябром. Свечи горели неровно, язычки пламени словно танцевали неведомый танец, свивая по углам причудливые тени.

– Подумать только, как бывает страшно, когда вот так... Словно нет никакой цивилизации, все рухнуло, кануло и только этот домик чудом уцелел среди всполохов молний и бездны океана, – произнесла тихо мисс Брайтон. – Грешно так говорить, но этой девочке, мечущейся в бреду, позавидуешь. Как бы ни был жесток ее бред, а мне сейчас просто жутко.

– Не хотите коньяку, мисс Брайтон? – спросил Данилов.

– Если только капельку. Давит на виски ужасно. Я уже приняла лекарство, но помогает мало.

Олег достал из шкафа бутылку, налил, смешал с содовой, подал медсестре.

Спросил:

– Как вас занесло на Черный континент? По выговору вы англичанка.

Женщина лишь пожала плечами:

– Я с детства была несовременной и романтичной особой. Закончила курсы медсестер при больнице Святой Марты. Работала, работала... С замужеством как-то не сложилось, да я и не стремилась особенно. А в один прекрасный день мне вдруг стало ясно: жизнь может так и пройти среди мостовых Ист-Сайда. Я в детстве зачитывалась Майном Ридом, пусть он и старомоден. И когда доктора Кентона пригласили поработать в Африку, а он позвал меня, я согласилась без колебаний.

Да и сейчас не жалею. Вот только... страшно. Там что, действительно началась война? Надеюсь, нас она не коснется?

«Чужой войны не бывает», – подумал Данилов, но вслух произнес другое:

– Скорее всего, нет.

– Не будут же они нападать на поселок.,. Специалисты нужны при любом режиме.

– Именно так.

– И охрана у нас надежная.

– Надежнее не бывает.

Мисс Брайтон вздохнула:

– Пожалуй, я вздремну. Не беспокойтесь, я умею засыпать так, что слышу больного. Это профессиональное. – Она глянула на Данилова. – И вам нужно поспать, хотя бы чуть-чуть. Иначе вам грозит нервный срыв. Ступайте в холл. И ни о чем не беспокойтесь.

– Спасибо, мисс Брайтон.

Олег вышел, но не в холл. Спустился в маленькую комнату, что служила ему гостевой, когда они ночевали не на острове, быстро разобрал и собрал автомат.

То же проделал со «стечкиным» и с револьвером. Оставил оружие в комнате, прихватив только револьвер, вышел в нижний холл. Охранник из легиона Угрюмо кемарил в кресле.

– Что происходит, Жак? – спросил Данилов.

– Ни черта не разобрать. Но электричество вырубилось и с Ним – все системы слежения.

– Автономные системы тоже?

– Только внутренняя осталась. Можно полюбоваться, как старик Веллингтон в кресле кемарит. А остальные системы кто-то глушанул. И связи никакой.

– Что-то ты мрачный.

– Чему радоваться? Недавно прикатили какие-то оборванцы на армейском джипе и пошли палить из крупнокалиберного пулемета по поселку. Ты, верно, слышал.

– Да.

– Ребята их успокоили. Но вся дрянь еще впереди. Печенкой чую. И еще одно: приехал какой-то штабной, от президента, привез приказ, и все гвардейцы нгоро ушли. И с ними полурота легиона. На весь поселок – полторы дюжины охранников, и те рассредоточены по воротам. И никакой связи. – Жак скривился. – А следом – почти все европейцы из поселка уехали. Сделали ноги. Одни мы сидим.

– Куда уехали?

– Кто куда. Думаю, по своим посольствам. Или под защиту гарнизонов нгоро.

– Грязная игра?

– И подлая. Сидим как петухи на насесте. Галльские. – Жак изобразил губами улыбку. – А курятник в это время обложили соломой и готовятся запалить с девяти краев.

– В такой дождь не страшно.

– Я фигурально. Боюсь, что всех нас скоро будут «немножко резать». Кто-то все сделал так, что поселок остался совершенно беззащитен. Зачем? Чтобы грабить.

Данилов замер. Догадка была где-то рядом, но ухватить ее так и не удавалось: мешало напряжение прошедшего дня, тревога за Элли и – что-то еще, будто кто-то грозный смотрел на него из ночной тьмы немигающим желтым взглядом.

Данилов тряхнул головой, сгоняя наваждение.

– Что-то можно предпринять? – спросил он Жака.

– Ага. Молиться, чтобы ливень шел до утра. Тогда вертолеты не взлетят и любые джипы завязнут. А уж армейские полугрузовички – тем более. Вот только надежда эта слабенькая.

– Что так?

– Ветер с океана. Отнесет тучи дальше. И если что-то готовится... Просто раскисшие дороги никого не остановят.

– Скверно.

– Куда сквернее. Я в легионе восемь лет. Свыкся: рано или поздно обязательно пристрелят. Но мне до окончания контракта – три месяца. Деньжата есть. Начал подумывать, как устроюсь где-нибудь в маленьком городке под Марселем, заведу виноградник, жену-толстушку, кафе открою для местных, да не для дохода, а так, чтобы было с кем языки почесать... Красиво?

– Душевно.

– Вот. А мечтать – вредно. Потому как теперь тоска такая, что хоть гиеной вой... И знаешь, что самое противное? Дорого свою жизнь продать не удастся: если бы собрать ребят, организоваться... А одинокий ниндзя только в кино хорош.

В бою живет мало. – Жак подумал, добавил:

– Хотя, если повезет...

– Повезет.

– Ты оптимист. Если бы белый день... Закрепиться и сшибать эту шпану на выбор. Уложить десять-двенадцать нападающих, да грамотно, на открытом пространстве, остальные и задумаются, на рожон не полезут. А ночью – плохо.

Никто не боится.

– Думаешь?

– Ночью смерти не видно.

– Солдаты – как дети, убьют – не заметят?

– Ну, – заулыбался Жак. – А ты ничего, веселый. Смур-ные – 'они к себе пули как притягивают. Шибко бесшабашные – тоже. Веселые – в самый раз. Может, и пронесет нелегкая, а?

– Обязательно. Пойду пройдусь.

– Валяй. Будешь возвращаться – постучи условно, на мотив «Марсельезы».

– Угу. Ты только спросонья через дверь не пальни.

– И что такого? Там броневой лист. Нам бы еще человечка понимающего, мы бы этот особнячок с час держали, а?

– Точно.

Олег набросил прозрачный плащ, но скорее для порядку. Вышел – и мигом промок до костей. Струи показались холодными. Молнии продолжали рассекать небо, гром гремел не переставая, но было очевидно: гроза движется на материк, и небо если и не очистится, то через час-другой хороший пилот вполне сможет вести вертолет.

Олег прошел к гаражу, проверил самый мощный и вместительный из джипов.

Бензина – полный бак, аккумулятор – порядок; стекла он затонировал самолично пару дней назад и Укрыл заднее и боковые кевларовыми бронежилетами, как и сиденья.

– Взял он саблю, взял он востру... – напел Олег, снова глянул на небо.

Дождь лил не переставая, вспышки молний делали видимый кусок берега странной декорацией. Не хватало только действа. Олег жестко свел губы. Голову поволокло знакомым азартом, будто где-то недалеко, в темноте, притаился жестокий, безжалостный хищник... Он был готов к крови.

Глава 79

Усталость пришла внезапно, словно Данилова вдруг накрыло тяжкой океанской волной. Голова сделалась тупой и неподъемной, под ложечкой возник противный привкус и – настало полное безразличие ко всему. Даже стекающая по лицу вода казалась теперь теплой тягучей жижей.

Олег вернулся, постучал охраннику, вяло поднялся наверх. Веллингтон сипло похрапывал в кресле, Элли тоже спала, свечи в спальне струились мягким теплом, и рядом дремала сиделка... Мисс Брайтон подняла на Олега взгляд, узнала и снова смежила веки. Похоже, она даже не просыпалась.

Пошатываясь, Олег добрел до своей комнаты, сбросил насквозь промокшую одежду, забрался под душ. Струи стекали по телу, а в голове Данилова уже клубились сновидения – он словно бредет по бесконечной выгоревшей равнине, а свинцовое низкое небо давит тонной тяжестью скопившихся в его чреве штормов...

Олег заснул стоя; пошатнулся, едва не упал, кое-как вытерся, оделся, взял автомат, в обнимку с оружием прилег на диванчик и провалился в сон, как в яму.

Грохот разорвал небо, как лист ржавой кровли. Черная ночь за окном вспыхнула мертвенным светом галогена; лучи фонарей и прожекторов рассекали тьму длинными жадными пальцами. Вертолетные двигатели заработали, казалось, прямо над черепичной кровлей особняка.

Олег слетел с диванчика, пробежал холл, заглянул в спальню. Испуганная мисс Брайтон растерянно смотрела на потолок: люстра тихонько покачивалась.

Элли привстала с постели, опустив босые ступни на пол. Посмотрела на пляшущие лепестки огня в канделябре, оглядела себя: она была в детской пижаме, расписанной ехидными микки маусами и иными зверушками. Опустила голову набок, словно прислушиваясь к чему-то – в себе или вовне, хмыкнула глуповато-растерянно:

– Кукла?

Потом подняла взгляд, различила одетого в темный камуфляж Данилова, сестру Брайтон, снова глянула на Олега:

– Халег?

– Да, Элли.

– Где мы?

– В поселке.

– Странно. А мне снова снилась меловая долина. И свет там был такой же мертвый, как сейчас за окнами. А потом приснилась другая страна... В ней было сияние и не было страха.

Элли встала, подошла к Данилову, шлепая по полу босыми ступнями, прильнула к нему на мгновение, отпрянула, разглядывая...

За окном прогрохотала очередь, еще, и начали стрелять слаженно, густо.

Данилов определил: очереди односторонние, никакого ответного огня. Нападавшие прочесывали пулями уже наверняка пустой поселок. Зачем?.. Какая-то мысль забрезжила, но уловить ее Данилов снова так и не смог.

Элли прильнула к нему, зашептала торопливо:

– Этот мир – чужой. Теперь я знаю точно. И все здесь ненастоящее... И берег, и скалы, и ты... Ты только здесь такой, а вообще – другой. И я – другая... Нет, я понимаю: чтобы жизнь получилась, ее нужно себе выдумать, но...

Как не бывает чужой войны, так не бывает и чужой боли... А люди здесь живут болью и страданием. Слышишь? Это они говорят там, за окнами, они не знают другого языка, кроме языка огня, боли и страха... А мы не желали знать их страх, не замечали его и жили так, словно за окнами – большой цветущий сад. И чужая боль настигла нас.

– Погоди, Элли, потом... – Данилов попытался отстраниться, но у него не получилось: девушка цепко ухватила за плечи и продолжала говорить, сбивчиво, волнуясь:

– Нет, ты дослушай, пожалуйста... Не будет у нас этого «потом». Совсем не будет. У тебя – будет, у нас – нет. Я видела страну, полную сияния... Я хочу туда. Там мой дом. Здесь у меня нет дома.

Олег переглянулся с медсестрой; та кивнула.

– Сейчас тебе дадут лекарство...

Элли улыбнулась:

– И я стану похожей на механическую куклу? Не хочу. Мир и так полон кукол.

Когда мне было двенадцать, отец определил меня в клинику. Эта была очень дорогая частная клиника. Там было очень много хороших людей. Куклы считали их ненормальными, потому что они жили в выдуманном мире. Мы с тобой тоже жили в выдуманном мире. Целый месяц. А в том мире, – Элли кивнула за окно, где сияли мертвенно-ярким светом галогенные фонари и слышались выстрелы, – в разумном, я жить не хочу. Мне там страшно.

– Не бойся, девочка. Мы уедем далеко-далеко. Нам там будет тепло.

– Правда?

– Правда.

Тело Элли разом обмякло; ноги ее сделались непослушными, тело – тяжелым.

Данилов, продолжая придерживать ее, оглянулся на доктора Веллингтона.

Англичанин был абсолютно спокоен:

– В порядке вещей. Ей бы проспать еще часов пятнадцать, но шумно. – Он повел рукой в сторону заоконных огневых всполохов. – С призраками они там, что ли, воюют? А насчет ее рассудка не опасайся: да, девчонка безрассудна, зато смела. За что и люблю. – Доктор взглянул на часы:

– Четверть пятого. Вряд ли к нам не заглянут. Надо что-то думать.

В этом «надо что-то думать» и проявилось все его беспокойство. И только.

Наверное, вот так же его далекий предок стоял на мостике фрегата ее величества, с равнодушным бесстрашием отмечая поваленные вражескими ядрами мачты и сметенные ураганным огнем пушки... И лишь когда занимался пороховой погреб, произносил: «Надо что-то думать» – и посылал храбрецов офицеров сбивать смертоносное пламя или приказывал команде покинуть корабль, оставаясь на виду у всех, на мостике – надеждой даже не на спасение – на победу.

– Кто это, по-вашему?

– Не могу понять... – Олег подошел к затонированному окну.

Люди, что метались во тьме, были одеты кто во что и по виду походили на самых обычных мародеров. Положим, кто-то из сильных натравил толпу полукриминальных нищих, подкрепив ее полуротой какого-нибудь провинциального генеральчика, на поселок. Чтобы потом обученные гвардейцы и легионеры вымели эту нечисть и дискредитировали армейцев. Кто это мог быть? Президент. Раз.

Генерал Джамирро. Два. Но – первый не стал бы оставлять особняк столь беззащитным: бриллианты на двести миллионов долларов – слишком сладкий кусок, чтобы бросать его за просто так «на весы истории»... Даже если будущий отец здешней нации мыслит категориями вечности и не задумывается о такой «мелочовке», алмазы легко превращаются в деньги, деньги – в оружие и шеренги обученных солдат.

Власть сиятельна только в блеске ограждающих ее штыков. Или это действительно игра? И особняк окружен «тенью неприкасаемости»? Но тут права Элли: люди за окном – сброд, они не знают другого языка, кроме языка огня и боли, и всякие приказы для них сейчас, в кураже разбоя, – ничто! Не станет Джеймс Мугакар Хургада рисковать «малым алмазным фондом» Гондваны. Значит, вооруженная шпана в поселке – не его инициатива, более того, он никак не смог этому помешать. Гвардейцы нгоро и легионеры были отозваны отсюда ранней ночью.

Почему? Некому стало защищать президента?

Так, снова. Днем и навечерием в городе появились армейские части с юга: полуголодные, малообученные, слабовооруженные. Но – много. Их появление вызвало «прилив энергии» у всех голодранцев Кидрасы и, надо полагать, у «лесных братьев». Президент выступил по телевидению с заявлением, что мятеж подавлен.

Вскоре после этого верные ему нгоро и легионеры покинули поселок и ушли в столицу. Следом туда же двинулись почти все европейцы. Почти все? Или – не все?

Чего ждать дальше? А дальше будет утро. Солдаты и примкнувшая к ним голытьба нагрузятся добычей и двинут в Кидрасу. На въезде их встретят хорошо обученные и вооруженные люди и перебьют, как зайцев. Дальше вступит в действие «основной закон» нашего виртуального мира – крупный план: разоренные особняки европейцев, славные воины закона, остановившие бойню... Да! Для избалованного и искушенного зрителя в действе не хватает бойни. Детская колясочка, известная со времен Эйзенштейна, могла бы будоражить воображение, но народец стал циничен и привык к рекам красного. Итак: перепачканное кровушкой лицо миловидной девчонки, изнасилованной черным громилой и едва не убитой до смерти, пара-тройка трупов благообразных европейцев, приехавших почти бескорыстно помогать диким племенам строить демократию и процветание.... И – панорама разрушенного, разоренного поселка. Лучше смикшировать кадры: процветание «до» и разорение «после». И конечно, портрет скромного или не очень героя, взявшего ситуацию под контроль и загнавшего подонков и насильников в подобающие леса и трущобы.

Так чей это будет портрет? Джеймса Хургады? Даро Джа-мирро? Кого-то из генералов гвардии нгоро? Или из армейцев-южан?

Черт! Вот это теперь и не важно. А важно одно: зачем? Если двести миллионов «в камнях» пущены «на волю волн»... Что дороже?

Как всегда – нефть. Запасы, разведанные на юге Гондваны, громадны. Эти запасы нужны арабам. Эти запасы нужны британцам. Но более всего эти запасы нужны Штатам в их недалекой борьбе за демократию и процветание «во всем исламском мире». Войска «мятежников» пришли с юга. Они же чинят погромы.

Президент не справляется. Власть получит звероподобный Джамирро, его купят подачкой за право ввести на нефтеносный юг обученные части Южно-Африканского союза.

А вопрос остается все тот же: почему все забыли про алмазы? Хургада мертв, и, кроме него, никто ничего не знает? Зубров сделал игру? Тогда – где он, пес его раздери?!

Что-то надо думать? Уже нет. Что-то надо делать.

Данилов передал Элли на попечение Веллингтона, сбежал по лестнице вниз.

Легионера Жака у дверей не было: исчез. Наверное, решил здраво: лучше быть живым трусом, чем мертвым героем. А он и трусом не был. Просто ему были нужны деньги. Не честь и не слава. Когда денег достаточно, собственная смерть кажется большой несправедливостью. Логично. Если убивать за деньги принято, то умирать за них глупо. Хотя... Продажная смерть куда хуже продажной любви.

Глава 80

«Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног...» Мотив «Марсельезы» угадывался отчетливо. Данилов открыл дверь, отступил в темноту, навел автомат.

Вошедший появился в проеме, Олег скомандовал:

– Дверь закрой!

Тот молча задвинул засов, сказал спокойно:

– Ты только не стрельни с перепугу! Нервные все стали...

– Долго пропадал, Зубр.

– Но не пропал. Я боялся не найти вас здесь.

– И не нашел бы. Несчастный случай. Элли отравилась. Ягодами.

– Счастливый случай.

– Да?

– Все европейцы, бежавшие из поселка в Кидрасу, перебиты по дороге.

Кровавая баня, как некогда выражались. Засада.

– Власть как языческий храм: тверда на крови.

– Мир не изменился.

Данилов прикрыл веки, помассировал их пальцами. Виртуальная картинка стала полной и красочной. В самый раз для крупного плана.

– Не изменился... Что Джеймс Хургада?

– Убит. Суток полтора тому.

– Специалистов перебили по его приказу?

– Нет. Думаю, провокаторы Джамирро. А здесь уркаганят солдаты юга и люмпены из пригородов Кидрасы. Думаю, через часок их уже начнут истреблять все: и головорезы Джамирро, и гвардейцы нгоро. Показательно.

– Единство противоположностей?

– На этом этапе – да.

– Джамирро не удержится. Глуп и жесток.

– Как знать.

– С вертолетом не сложилось?

– Никак. Сам еле прорвался.

– Один?

– Да.

– Обстреливали по дороге?

– Разок. Да и то – вроде шепотом. «Хаммер» уж очень авторитетный.

– На чьей стороне теперь легионеры?

– Как всегда, на победившей. Им повышено жалованье.

– Что будем делать?

– Бежать.

– С камнями?

– Теперь уже – как получится. Лучше живой и бедный, чем... Ну дальше ты знаешь.

– Зубр... А ты ведь не алмазную игру крутил с Хургадой,.. Или – не только ее?

– Нет. Не алмазную. Что эти камушки рядом с властью и нефтью?

– Много нефти?

– Бездна.

– Зачем тебе это?

– Мир слишком мал, а Россия слишком велика, чтобы у кого-то из наших здесь не было интересов.

– "Нефтьпром"?

– Можно сказать и так.

– Времена поменялись. То, что хорошо для «Нефтьпрома», не всегда хорошо для России.

– Времена поменялись. Мир не изменился. Добрые дела наказуемы.

– Ты делал доброе дело?

– Я выполнял свою работу.

– А я пытаюсь выполнить свою. Нужно вывести из-под огня Элли, ее папашу и еще пару человек.

– Кто такие?

– Мисс Брайтон, медсестра, и доктор Веллингтон.

– Доктор Веллингтон здесь? – повеселел Зубр.

– Да.

– Наши акции растут. Нас приютит и спрячет любая мало-мальски приличная африканская семья. В их понимании этого слова: племя.

– И не выдадут?

– По обстоятельствам. Не будь ребенком, Олег: не нужно требовать от окружающих того, чего они выполнить не в силах. И всегда будешь доволен ими.

– И счастлив?

– Может быть.

– Это сентенция?

– Это добрый совет. По жизни.

– Тогда нужно выжить.

– Обязательно. Пункт первый: осторожно убраться из поселка. Палят с восточной стороны и с западной. Но это не значит, что поселок не окружен.

– Зубр, ответь честно: почему ты вернулся сюда?

– Хочется сказать, что ради красивых глаз Элли или по старой дружбе...

Нет. Камни. Я еще не похоронил сладкую мечту об австралийском рае.

– Чем тебе здесь не рай? Когда тихо?

– В раю должно быть тихо всегда. Нужно быть уверенным по крайней мере в ста пятидесяти годах грядущей мирной жизни.

– Пижонство. Полвека мира тебе мало?

– Мира всегда мало. «Если завтра война, если завтра в поход...» Какой смысл заводить детей? Никакого.

– Дети выбирают путь сами.

– Мои будут ботаниками. Станут растить цветы. Или – разводить бабочек.

Данила-мастер, по-моему, мы заболтались. Пустой треп не увеличивает шансы на выживание.

– Это не пустой треп. Я выясняю, насколько ты надежен.

– Не беспокойся. Когда вокруг огонь – мы в одной пироге.

– До первого поворота?

– Может быть. Но до этого поворота еще нужно дожить. А уж что за ним – кто знает? Лучше как ятуго: не планировать будущее.

– И не вспоминать прошлое?

– Это умеют только камни. Они не вспоминают прошлое. Они живут им. Как и настоящим и будущим. Они живут всегда, – раздалось по-английски.

Доктор Герберт фон Вернер появился в нижнем холле откуда-то из подвала.

– Вот не знал, что вы понимаете русский, – удивился Зубр.

– Не знали?

– Не знал. Но подозревал.

Старик зашелся хохотом. Данилов нахмурился: уж не вкатил ли себе этот божий одуванчик, стрелок-любитель, искусствовед и философ-теоретик порцию психоделика? Нет, психоделики – это хиппи, семидесятые, чистый кайф, чистое искусство, альтруистическое белое безумие... Безумие времен молодости доктора Вернера было судорожным алкоголизмом потерянного межвоенного поколения...

Понять это состояние Европы и европейцев – между мировыми войнами – мы уже не можем и не сможем никогда. И Бог им судья. Впрочем, и в двадцатых, и позже отдельные одаренные личности ставили себя выше алкоголя и грешили запоздалой модой серебряного века – абсентом и кокаином. Похоже, доктор Вернер втянул понюшку на радостях. И не одну.

Доктор Вернер сиял; глаза лихорадочно блестели, лицо в мертвенном освещении мониторов слежения походило на личину одного из монстров с офортов Франсиско Гойи. «Сон разума рождает чудовищ...» Данилов даже тряхнул головой, сгоняя наваждение. В руках Вернера был объемистый кофр; узловатые пальцы доктора сжимали его цепко и бережно, словно там хранился порожденный больным гением гомункулус. К поясу были приторочены небольшая сумка и две антикварные желтые кобуры, в которых покоились не менее антикварные «люгеры» образца 1907 года. Это придавало Вернеру некую несуразность, но не было в нем ничего комичного.

– Что за стрельба? – спросил он.

– Грабят.

– Кого? – Во взгляде не беспокойство, а живейший интерес:

«Так-так-так-так-так?..»

– Всех.

– Кажется, все уехали?

– Для нищего и сухарь бублик.

С восточной стороны поселка послышалась частая беспорядочная пальба.

– Празднуют победу?

– Нет, скорее стычка между ватагами мародеров.

– А наш дом – как заколдованный... – с ребяческой радостью объявил Вернер.

Снаружи грохнула очередь, и автоматные пули зачавкали по деревянной обшивке бронированной входной двери.

– Кончилось колдовство. Началась суровая правда, – иронически скривился Зубр, поменял рожок в автомате, поглядел на Олега:

– К бою.

Глава 81

На особняк напали сразу с трех сторон. Дверь не удалось своротить ни автоматной очередью, ни выстрелом из гранатомета: осколочный фугас осыпал нападавших смертоносным металлом, и по крайней мере один из них был ранен: визг и заунывный вой были прерваны короткой очередью – вожак добил соплеменника.

Олег и Зубр взлетели на второй этаж. Хитрый домик был выстроен так, что штурмом взять его было нелегко: каленые пуленепробиваемые стекла были вставлены в жесткие металлические крестовины, бывшие одновременно и решетками. Но вот гранатомету они бы поддались.

Вернер поднялся следом; на дочь взглянул мельком и... то ли не обратил на нее внимания, то ли попросту не узнал. Взгляд Вернера был пуст и сосредоточен; он постоял посреди холла, озираясь, словно только что прозревший слепец, потом спросил нервно и требовательно:

– Где наш вертолет?!

Зубр ответил короткой, но емкой фразой. По-русски.

Олег ринулся на балкон, но поздно: несколько крючьев уже взлетели, и две оскаленные физиономии появились над парапетом; короткий удар прикладом, и один из нападавших полетел вниз. Другой успел кувыркнуться через перильца, привстал на колено, выставив вперед ствол короткого автомата; Данилов махом ноги выбил оружие, впечатал подошву ботинка в грудь нападавшего, и грабитель мешком завалился в угол.

Снизу дробно застрочили автоматы, сбивая штукатурку прямо над головой Данилова. Под прикрытием очередей еще несколько крюков перелетело на балкон и закрепилось за перила. Данилов провел очередью по парапету балкона, отступил в комнату, закрыл наглухо дверь.

– Ну что? Напористая шпана? – весело спросил Зубр, помогая надевать Элли, доктору Веллингтону и медсестре кевларовые бронежилеты.

– Это не шпана. Это спецназ.

Зубр присвистнул:

– Кто-то хитрый решил опередить Джамирро? Как гуляли – веселились, подсчитали – прослезились...

– Они пришли за камнями? – тревожно спросил Вернер.

– Камни им достанутся на гарнир.

– Где наш вертолет?! – На этот раз Вернер почти визжал. Пули часто зацокали в стекла балконной двери, оставляя на них едва заметные трещинки.

– Из «скорпионов» не пробьют. Из «калашей» тоже, – спокойно констатировал Данилов, рявкнул:

– Всем вниз, в гараж! В джип! Веллингтон – уводите женщин!

– Есть, – по-военному ответил доктор, заторопился, увлекая за собой вниз по лесенке Элли и мисс Брайтон. Вернер заспешил за ними.

– Зубр, расчищай выход!

– Сделаем! Не задерживайся, Данила!

– Ага, – кивнул Олег, прищурился: на балкончике было уже с полдюжины одетых в черное спецназовцев; они забились по углам, пока один менял осколочную гранату на кумулятивную и пристраивал на плече трубу реактивного гранатомета.

Данилов извлек из подсумка гроздь «лимонок», подвесил на крюк окна, выдернул из одной чеку и ринулся вниз по лестнице, бездумно повторяя про себя знакомую с детства считалочку: «Рабочий тащит пулемет – сейчас он вступит в бой...»

Выстрел гранатомета и взрыв осколочных слились; взрывная волна оглушила, Олег скатился по оставшимся ступенькам, споткнулся и растянулся на бетонном полу, ударившись локтями, но губы расплылись в глупейшей улыбке.

– Тебе весело, Данила?

– Считай, нервное... За руль, Зубр. Я страхую!

Тяжелая бронированная створка гаражных ворот поползла вверх. Данилов дал длинную очередь, поменял стянутую скотчем пару магазинов и на ходу запрыгнул на порожек рванувшегося с места массивного джипа.

Впереди была тьма, лишь кое-где разрываемая трассами победных очередей и подсвеченная пламенем занимающихся пожаров.

Рокот вертолетов показался сначала обыденным аккомпанементом бушевавшему в поселке разбою, но оранжево-зеленая пулеметная очередь, вырвавшая щебенку прямо перед носом автомобиля, заставила Зубра вильнуть резко в сторону. А следом – все пространство вокруг залил молочно-белый свет. Он походил бы на лунный, если бы не мертвенная яркость галоге-новых ламп, делающих видимыми каждую сникшую травинку и каждую выщербленку бетона.

– Всем выйти из машины! – раздалось из вертолетного репродуктора. Свое требование невидимый пилот подкрепил еще одной трассирующей очередью, очертившей у замершей машины огненный полукруг.

Доктор Вернер выскочил первым, дергаясь, словно итальянский попрыгунчик-"дьяболло".

– Они захотели мои камни?! – взвизгнул он, поднял руку с длинноствольным «люгером» и выстрелил трижды.

Пулеметчик вывалился из кабины и кулем упал на землю.

– Камни захотели?

Еще четыре выстрела прозвучали вослед вертолету; но он и без того двигался заваливаясь на бок и через мгновение врезался в мансарду стоявшего поблизости особнячка, замер и рухнул наземь. Мощный галогенный фонарь чудом остался цел и продолжал рассекать тьму бледным лучом, упираясь в высокие тучи.

Второй вертолет заложил вираж; луч заметался по площадке с застывшим автомобилем; прогрохотала длинная очередь. Доктора Вернера словно смело с ног порывом ветра, он мгновенно вскочил на ноги и замер растерянно: пулеметные пули разорвали кожаный кофр буквально надвое; бриллианты посыпались по бетону в разные стороны, вспыхивая в мертвенном свете невероятным фиолетовым сиянием.

Старик Вернер рухнул на колени, заметался, пытаясь удержать разбегавшиеся камни... Он почти распластался по бетону, подгребая алмазы в грудки и стараясь рассовать по карманам, но они разбегались по площадке искристым ручьем из прорванной боковины кофра, будто светящаяся кровь из раны дракона... Из груди старика вырвалось рыдание.

Данилов вскинул автомат, дал короткую очередь, и прожектор погас. Вертолет завис чуть в стороне, пулеметчик тупо водил хоботом пламегасителя, нащупывая в наступившей полутьме цель, когда Зубр вскинул автомат и выстрелил гранатой из подствольника. Взрыв сдетонировал в кабине с находившимися там боеприпасами, вертолет разорвало в куски всполохами оранжево-алого пламени; струи зеленоватых трассеров заметались во все стороны, пока горящий остов не рухнул тяжело на бетон, взметнув сноп разноцветных огненных брызг сгорающей пластмассы и металлической окалины. Грохот стоял несусветный, Данилов не услышал, прочел по губам Зуброва:

– В машину!

И тут – увидел Элл и. Она стояла на корточках рядом с отцом, пыталась приподнять его и тащить к автомобилю и падала обессиленная, не в силах сдвинуть Вернера с места.

Старик плакал. Во всполохах пламени рассыпанные по всей площадке алмазы сияли диковинными, несгорающими огоньками и казались единственными живыми существами на этой земле, полной ненависти, огня и крови... И еще – они были бессмертны.

Старик набирал грудку, любовался сиянием, с нежностью перебирал камни, прятал где-то за пазухой и полз на четвереньках дальше... Данилов окликнул его, Вернер поднял взгляд, но Данилов увидел в плещущейся тусклой мути его зрачков лишь пустоту: глаза были как потухшие уголья давно сгоревшего костра, и даже отсвет пожара, что играл теперь в алмазах, заставляя их искриться и пламенеть, не оживлял этого взгляда: он оставался спокойным, безжизненным и тусклым, и только слезы, безвольно бегущие по щекам старика, говорили о том, что он еще жив.

– Доктор... Нужно уходить. – Данилов наклонился к Вер-Неру, подхватил его под мышки, приподнял, но Вернер с неожиданным проворством и ловкостью вывернулся, взвизгнул:

– Прочь!

И – снова пополз на четвереньках, ухватывай ловкими узловатыми пальцами рассыпавшиеся камни.

– Папа, папа. – Элли пыталась тянуть отца, но он отшвырнул ее так, что девушка едва не упала.

– Данилов, в машину, быстро! – закричал Зубр, стреляя навскидку по людям, появившимся за цепью зеленых кустарников.

Олег обхватил Элли и побежал к автомобилю. Неприцельная очередь вздыбила щебенку в полуметре, Данилов делал несоразмерные прыжки, дверца джипа была уже рядом...

– Halt! – Голос Вернера дребезжал, как кусок ржавого железа. – Halt!

Данилов подсадил девушку на подножку, обернулся. Зрачок «парабеллума» смотрел прямо на него. Выстрела он не слышал. Струя горячей крови залила шею, но боли не было... Это была кровь Элли... Данилов двинул ствол автомата, но «люгер» полыхнул новой оранжевой вспышкой... Уже падая, Олег успел увидеть, как зеленовато-желтая трасса-молния сорвалась с неба и разорвала, раскрошила тело старика на десятки, сотни, тысячи кристаллов, и они рассыпались безлично по гипсово-белому пространству, скучному, как вылинявшая парусина, никогда не бывшая парусом... Потерянные алмазы вспыхнули на мгновение ослепительными всполохами, яростная чернота боли взорвала голову, и – наступила тьма.

...Сначала он падал в бездну. Падал почти отвесно с отважным безрассудством, зная, что где-то там, внизу, девчонка мечется во тьме серо-коричневой пыли; он хотел вытащить ее оттуда ввысь, в ясную синеву... Он несся сквозь туман, как сквозь пепел, он кричал, но крик его был бессилен.

Океан открылся сразу. Он был величествен и покоен, как уставший путник.

Валы, казалось, едва-едва набегают на хрусткий крупный песок, но было слышно, как океан дышал, медленно, монотонно, словно отдыхая в полуденном сне. Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.

Элли он увидел лежащей неподвижно у самой кромки воды. Сначала ему показалось, что девушка спит. Но она открыла глаза, улыбнулась, сказала просто:

– Мне здесь хорошо. Здесь мой дом.

Встала и побрела прочь по самой кромке прибоя. Она шла медленно, ее сильное, золотое от закатных лучей тело казалось частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из океана, будто окаменевшие останки доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собой и с пеной прибоя... Ее фигурка удалялась, удалялась, удалялась... И – исчезла совсем.

...А потом пласт рухнул и Олега накрыло тяжкой коричневой массой. Дышать стало трудно, почти нестерпимо, он оглушенно тыкался вокруг и с удивлением отметил, что толща породы проницаема, что она похожа на плотную взвесь. Он тыкался в пустоте, чувствуя, как коричневая пыль сделалась влажной и стала липнуть к рукам, а в кончики пальцев словно впились тысячи ледяных кристалликов.

...Данилов открыл глаза. Голова пульсировала тяжкой фиолетово-черной болью, но он знал: это скоро пройдет. Провел руками по лицу: кровь. Она текла из носа, и – немного саднило висок. Пуля «парабеллума» прошла вскользь, но контузия была глубокой: видимо, задело взрывной волной. Что взорвалось, когда, – этого Данилов не помнил. Он стоял посреди саванны и помнил только, что первая пуля попала в Элли.

...Олег бежал сквозь душную мглу, длинная трава спутывала ноги, и ему приходилось продираться сквозь ее стебли, словно сквозь сеть. Тяжелые, сладко-гнилостные ароматы орхидей душили, дыхания не хватало, сердце, казалось, выпрыгивало из груди, но он бежал и бежал, раздвигая заросли, становившиеся все гуще, туда, к девчонке на берегу, стоявшей там нагой и беззащитной перед несущимся на нее беззвучным смерчем... Он добрался до песка, но песок оказался зыбучим, он затягивал, и каждый шаг давался невероятным усилием , воли. Он попытался бежать по кромке воды, но и теперь его ноги вязли, а вода скатывалась с ног каплями прозрачной ртути. А потом капли делались твердыми и превращались в камни. В красные, точно сгустки запекшейся крови, в зеленые, словно пролежавшее несколько лет под накатом прибоя бутылочное стекло, в белые, желтые, синие... Они вовсе не были красивыми, эти камни, но это были настоящие природные сапфиры, рубины, изумруды... И конечно, алмазы – белые, голубые, красные, желтые... Они ждали огранщика, чтобы явить миру свою вечную, неповторимую красоту, чтобы... Олег запнулся, упал навзничь, чувствуя, как тяжелая, удушливая волна накрывает его, а когда поднял голову – не увидел ни песчаного пляжа, ни темной густой зелени позади... Смерч разметал все, выжег до коричневой окалины, и ему казалось, что он чувствует во рту вкус этой окалины, и это был вкус крови...

Кровь... Пуля... «А вторая пуля, а вторая пуля, а вторая пуля-дура ранила меня...» – медленно прокручивалось в мозгу. Данилов встал на слабых ногах, пошатываясь, прошел дальше, огляделся. Никого нигде не было. Словно приснилась ему эта ночь... Словно приснилась ему эта жизнь.

...А потом снова был запах орхидей, удушливо-влажный, дурманящий... Или ему казалось, что это были орхидеи... Но он шел сквозь этот запах и сквозь причудливо переплетенные ветви, оглядывая кусты, опасаясь маленьких, грязно-зеленого цвета змеек, затаившихся в ветвях в ожидании добычи. Для них он добычей не был, но – как знать? Так и шел, раздвигая податливо-гуттаперчевую массу кустов... Куда? Порой он совершенно терялся, но не в пространстве даже...

«Он шел против снега во мраке, голодный, усталый, больной...» <Из стихотворения Николая Рубцова.> Ему казалось, что окружают его вовсе не африканская саванна, а занесенное глубоким февральским снегом поле и ночь, и впереди – тропинка на три стежка, а вокруг – снег, снег, снег, глубокий, бездонный, а ночь морозна, и звезды часто и далеко перемигиваются в черной вышине неба, и до них не достать, и стоит только ступить мимо, как увязнешь в этом снегу, пропадешь, превратишься в мертвую жесткую окалину, в мерзлую сучковатую ветку, и человеком никогда не бывшую...

...А потом – Данилов снова увидел, океан, и почувствовал дыхание бриза, и брел, пошатываясь, по самой кромке прибоя, все желая догнать ту девчонку из сна... «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...» Нет, это была не Россия... Данилов лежал на спине, чувствуя тепло земли, смотрел в бездонное небо и видел звезды. Звезды были другие, словно он попал на иную планету. Но страха не было. Может быть, потому, что только человек знает, что смертен, и... знание это ложно. Страх – это расплата за то, что люди называют разумом.

Глава 82

Олега подобрал грузовик с легионерами. Его затащили в кузов, усадили на скам,ью.

– Данилов? – спросил кто-то.

Олег поднял взгляд, но не узнал спрашивающего.

– Да не ответит он, Жак. Долбануло крепко. Контузия. По машине, наверное, ахнули из базуки.

– Понятно.

– Отработался парень. Как и мы. Он в Тунисе, у Мишеля контракт подписывал?

– Не знаю.

– Если у Мишеля, то пролет. У того – никаких страховок. Я шесть лет назад с ним на Эритрею подписывался. Хорошо – ноги унес. А денег – шиш. Только аванс.

Срок контракта не вышел, вот и оказался на бобах.

– Там что, ранение не обговаривалось?

– Нет. Зато теперь стал умнее. – Парень закатал рукав. – Царапнуло легко, а пятнадцать «кусков» гарантийка. Это по-любому. Парень, ты с нами полетишь?

Данилов только пожал плечами. Смысл слов доходил до него смутно. Как и то, где он вообще находится.

– Да не приставай ты к нему. Видишь – он уже летает.

– Пусть летает. Лишь бы шею не свернул.

Трое суток Данилов провел в заброшенной казарме. И жил как в мороке. Днями выезжал, мотался на приписанном к казарме полуживом советском «уазике» по Кидрасе и просто всматривался в лица. Он помнил только одно имя: Элли. И еще – лица. Ни фамилий, ни адресов. Пару раз его останавливал патруль, но, увидев значок легиона, тускло блестевший на куртке, и оценив потрепанный вид Данилова, отпускал. Куртку ему дал Жак. Вместе со значком.

– Что там было, в особняке? – спросил он во второй вечер.

– Не помню, – честно ответил Данилов. – Огонь.

– Нужно было уходить. Оставаться было бессмысленно. Данилов кивнул.

– Ты ведь остался из-за девчонки... Она все равно погибла. Серж Кутасов видел, как машину расстреляли из гранатомета. Ты остался жив чудом. Все погибли. Глупо было погибать просто так.

– Погибать всегда неумно.

– Я просто устал. Ты ведь понимаешь? Устал.

– Понимаю.

Данилов не лукавил: он не осуждал Жака. Продажная смерть растлевает душу.

И от души не остается ничего. Только пустота.

У Жака осталось что-то. Он мечтал о белом домике с жалюзи, жене-толстушке, карапузах, кафе и палисаднике с цветами. Что здесь плохого? Ничего.

– Просто им не повезло, – повторил Жак.

– Да. Им не повезло.

– Знаешь, как называют тех, кто в этом особняке дожидается борта в Европу или на север Африки?

– Как?

– "Загнанные лошади". Когда в глазах не остается ничего, кроме тоски, человек готов умереть. – Жак усмехнулся криво. – Ты думаешь, все, кто здесь сидит сейчас, смогут жить там, вне войны? Многие вернутся. Потому что там их ждет тоска. А здесь – смерть. Всего лишь. А я собираюсь жить.

– Не так мало.

Больше они к этому разговору не возвращались. На третий день боль чуть ослабла, мир прояснился, и Данилов вдруг вспомнил... Он вспомнил и особняк Зубра, и домик Веллингтона. Он побывал везде. Особняк Зубра был пуст, но одна из его девчонок была еще там; она сказала коротко и просто:

– Хозяина убили. – Помолчала, улыбнулась, показала на еще маленький, но уже округлившийся животик:

– Но он не исчез. Он был слишком отважен, чтобы пропасть совсем. Его кровь оросила землю, и на этой земле будет жить его ребенок. Это справедливо.

Нашел Данилов и кафе, в котором впервые встретил Веллингтона. За столиком сидел все тот же тощий негр в рваной соломенной шляпе. Он любовался закатом.

Увидел Данилова, вздохнул, а на вопрос о докторе ответил скупо:

– Ты приходил за душой доктора Белла, чужак? Ты и забрал ее. Больше для тебя здесь ничего нет.

– О белой девушке с золотыми волосами вы ничего не знаете?

– Она там же, где доктор. В стране закатов и восходов. Им там хорошо. А ты – возвращайся в свою страну.

«Возвращайся в свою страну...» Что ждет его там? Полная независимость. И полная неприкаянность. Может быть, ждет что-то еще? Надежда на лучшее? А что есть лучшее? Все уже было и кончилось.

Вечерами Данилов сидел с «загнанными лошадьми» за столом, пил местное дешевое вино, заедал хлебом. Все чувства будто замерли в нем; словно непрозрачная пленка укутала все, что случилось за этот месяц, как и то, что произошло несколько дней назад. Осталась только пустота.

Порой они пели на смешанном франко-германском наречии старинные солдатские песни; одну Данилов даже запомнил; мелодия ее была грустна и протяжна, слова...

Слова Данилов понимал плохо, улавливал только смысл и даже записал потом для себя:

Без покоя, без сна, без конца, без начала, без стона

Покоряемся времени, лучших не зная времен.

Без иллюзий, без слов, без баллад колокольного звона

Удаляемся в ночь, не наследуя Имя Имен.

И бредем по песку в ограниченном смутном пространстве,

И братаемся с жизнью, пока не настигла тоска...

Над гробницами снов остывает в немом постоянстве

Злая тень Командора, чужая, как шорох песка.

Мы уходим в закат. Нас ведут грозовые зарницы.

От креста до Христа – расстоянье в один легион.

Вспоминаем в ночи наших женщин усталые лица.

Пропадаем без дней в перекрестьях чужих оборон.

Может, будет рассвет? Без лукавства, без зла, без печали?

И воскреснет любовь, и душе отпоются грехи...

Все, о чем мы. так долго, так глухо и тщетно молчали,

Растревоженной правдой вернется в ветра и стихи.

И пока белый Ангел над нами тихонько кружится,

И пока черный ворон латает ветшающий кров,

Бредит в душах рассвет, и любимых далекие лица

Воскрешают любовь из лучистой стихии костров

Без покоя, без сна, без конца, без начала...

Стихотворение Петра Катериничева «Песня пропавшего легиона».

С Черного континента Данилов улетел в апреле. Странно, но кредитка действовала, как осталась действительной и испанская виза, и он даже провел несколько дней в Толедо. После Африки город показался ему просто музеем великой цивилизации конкистадоров, канувшей в века...

В Москву Данилов полетел к Благовещению. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, рассматривал медленно проплывающие далеко внизу ухоженные поля и крохотные, игрушечные поселки... Закрыл глаза... «Недавно гостил я в чудесной стране...» Океан казался бескрайним, как небо, и упругая податливость воды была как упругая податливость девушки, любившей так искренно и так безнадежно...

Потом подумалось, что нет в этом мире никакого заговора, как нет и приговора, а есть лишь неуют, нелепица и бессмыслица... И может быть, немного счастья, мимолетного, будто солнечный зайчик на стекле ранним утром, когда тебе только пять лет и день кажется долгим, как жизнь, а жизнь – ясной, как день... А потом Данилов заснул.

...Ему снилось, как черные тени, оттесняемые вспышками молний, загнанно мечутся среди обломков скал, под сводами лесов, как приникают они к земле на выжженном ковре саванн, словно затаившиеся стрелки... Но время их наступает, и они цар-ствуют повсюду; редкие всполохи уходящих зарниц лишь оттеняют густоту мрака, полного желтых звериных глаз; а ветер уже сметает с сырых каменных нагорий остатки жилищ, и под этим шквалом земля делается пустой... Затухают еще мерцающие во тьме теплые огоньки, один за одним, и мрак становится непроглядным, и тьма уже по всей земле... И только в дальней, сокрытой пещере еще горит свеча, и огонь этот неугасим, и женщина крутит веретено и прядет бесконечную пряжу... И холод, что сковывал сердце, отпускает, уступая место теплому слезному восторгу – оттого, что жизнь не умерла, и земля, покрытая ледниковой коростой небытия, воскреснет, и на ней будут жить люди, и будут любить друг друга в звонких зарослях медовых трав, и будут радоваться желтому солнцу и золотому меду, и дети станут бегать / по синей реке, разбрасывая в небо радужные россыпи брызг... И наступит малиновый закат, и свет звезд будет венчать влюбленных неизъяснимым таинством вечности...

...Самолет шел на посадку. Брошенная гостинка встретит неуютом, ворохом неразобранных бумаг, черным проемом окна, в котором будет висеть узенький, блестящий месяц... Полная независимость и полная неприкаянность. Но еще оставалась надежда. Вот только... С надеждой нелегко примириться как раз потому, что ничего, кроме нее, у тебя часто и не остается.

Глава 83

Сначала Данилов почувствовал тепло солнечного луча. Он проникал сквозь сомкнутые веки и окрашивал сон в цвета спелой пшеницы и подсолнухов. И еще – Олег видел небо: синее-синее, оно все золотилось от плавающей в воздухе цветочной пыльцы, пронизанной светом.

Данилов открыл глаза, повернулся. Чистая хрусткая простыня, из крохотной кухоньки – запах свежесваренного кофе. Потом оттуда выглянула Даша. Она улыбалась:

– Мне уже стало казаться, ты вообще никогда не проснешься. Сначала я еще слышала, как ты вставал ночью, курил, снова возвращался и ворочался на постели.

Потом уснул. Ты несколько раз стонал во сне, а лицо было такое, что... Но я не решилась тебя будить. Данилов, откуда у тебя шрам на виске?

– Из того сна.

Даша задумалась на секунду, смешно сморщив лоб:

– Знаешь, чего ты боишься?

– Ну?

– Ты боишься повторения этого «сна». Того, что было. Из-за этого и замуровал себя в четырех стенах и искал при том какой-то способ жить достойно, уважая себя, и вот – все начало повторяться, не так?

Данилов пожал плечами.

– Не смотри ты на меня таким взглядом: все женщины хоть чуточку колдуньи, разве не знаешь? Поэты знают. Помнишь? «Из логова змиева, из города Киева я взял не жену, а колдунью...» <Из стихотворения Николая Гумилева.> Мы многого не видим и не замечаем из того, что вы, мужчины, считаете важным, но мы умеем чувствовать! Чего ты не смог, не успел сделать в том... сне?

– Уберечь человека.

– И теперь ты боишься... новой потери? Если бояться потерь – они случаются.

– Если не бояться – они случаются тоже.

– Знаешь, как-то мы говорили с папой... Выпал такой уж вечер, что он никуда не спешил. И он разговаривал со мною как со взрослой. О жизни вообще. Он – мудрее тебя.

– О да. На целый миллион миллионов.

– Прекрати комплексовать, тебе совсем не идет!

– Не буду.

– Ну так вот. Папа тогда сказал важное... – Даша задумалась на секунду. – Жизнь – как пресс, она давит всех. Но жизнь мудра, она не душит сверху неподъемным блоком, а словно наступает, надвигается порой со всех сторон, как в круглом бетонном колодце! И может раздавить насмерть, но – дает каждому выбор.

– Между собой и смертью?

– По большому счету – да. Как человек попал в этот колодец? Он хотел к свету. Или к тому, что казалось ему светом. И вот – стены начинают смыкаться, и небо наверху, что виделось лазурным, меркнет, и мир сжимается, и человек оказывается в полной растерянности и тьме, и он уже устал и начал жалеть себя и завидовать тем, что остались площадкой ниже, у входа в этот вертикальный колодец... И мыслишки суетятся беглые: а ведь и там, внизу, люди тоже неплохо живут и даже устроены как-то, и свои радости есть у них... Пусть нет полета, синевы бескрайнего неба, зелени травы, простора океанов – зато какая-никакая еда, и не всегда холодно, хоть и зябко, и небо видно иногда, а океан – можно представить, если набрать водички из проржавевшего крана в облупившийся тазик и дунуть хорошенько... Нужно только спуститься на ту площадку, с которой начал карабкаться, да и жить там в свое удовольствие...

Или – забираться все выше и выше, не страшась ни усталости, ни смерти...

Если сил не хватит – тебя раздавит, сотрет в порошок, но и это не важно: карабкайся и – будешь видеть только небо, солнце и – ничего, кроме них! И твоя единственная награда – свобода!

И если ты отважен – будет еще площадка, где можно передохнуть, но только передохнуть, не больше: да, здесь трава зеленее, здесь уютнее и теплее, и круг неба наверху шире, и по ночам видны новые созвездия... Но ты не можешь охватить весь небосвод, ты не видишь закатов и рассветов, а это значит – снова вперед!

Вперед и вверх! И – снова стены начнут сжиматься, и ртом будешь хватать тяжелый воздух, и неминуемым будет казаться падение, и иногда спасительной – гибель! Но ты дойдешь, если хочешь дойти!

Данилов любовался Дашей: лицо ее раскраснелось, глаза блестели, движения были легки, уверенны, грациозны... Внезапно она остановилась, замерла; слезы мелькнули на ресницах.

– И все равно я боюсь... Я и тогда сказала папе: боюсь. Я самая обычная и больше всего боюсь одиночества; раньше вот боялась потерять его, как потеряла маму, теперь вот еще и тебя... Боюсь твоих снов и... ревную тебя к ним. Боюсь, что ты пропадешь в них и не вернешься ко мне... Но... Страх этот сладкий: мне есть что терять. Многим и этого счастья не дано. Их потери измеряются совсем куцыми достижениями; если душа неспособна любить, то ей по большому счету и терять нечего, вот они и крохоборничают. Чтобы ледяной холод безразличия не жег стылую, как склеп, душу, они заваливают ее всяким хламом из пластмассовых чувств и пластиковых эмоций... Видеть это и тоскливо, и противно... Даже мои ровесники и те... Наркотики, водка... Это как костыли для безногих. Мир и 6,63 того стремится превратить нас в скотов, глупо помогать ему в этом, правда?

– Правда.

– А мой папа... Мне тогда стало обидно: ведь все, что он говорил, он говорил о мужчинах. А я? – Даша улыбнулась смущенно:

– Тогда я додумывала сама.

Да, только мужчины могут созидать и приумножать, мы для того, чтобы сохранять... Вот случается искра между двумя живущими, и появляется огонь и становится любовью, и женщина должна сделать все, чтобы он не угас, чтобы был очаг и согревал всегда... Мужчины – другие: вам назначена доблесть, но без огня любви она холодна, как сталь, и превращается в жестокость: никого вы тогда не щадите, ни других, ни себя... Но и наша любовь пропадет без восхищения вашей отвагой – заглядываться на неприступные вершины и покорять их!

Даша помолчала, сказала тихо:

– Вот и все, что важно в мире: любовь и доблесть! Пока они будут, и мы будем. Всегда! Люди! Ты понимаешь?

– Да.

– Да... – Глаза Даши вдруг потускнели, она присела на низкий табурет, пригорюнилась. – И все это слова, слова... Все детство я жила среди слов. И потому совершенно не знаю людей. Ну вот люди: ходят на работу, чем-то занимаются после... Но – чем? Что их интересует, что волнует, чего они хотят, чего боятся? Странно, раньше у меня и мыслей-то таких не было, я была словно загипнотизирована своими дочерними обязанностями – учиться, учиться и учиться – и своей скукой! Мне казалось, жизнь проходит мимо. Вот я – в этой жизни, и – что? Честно? Мне больше всего на свете хочется выбраться отсюда, посидеть в зимнем саду в нашем особняке, поплавать в бассейне, поболтать по телефону...

Вон там, в соседнем дворике, тетка стирает белье и ругается матом, а муж ее пьян с утра и неопрятен, и не нужна она ему, и он ей тоже не нужен...

Целый день стирает прачка,

Муж ушел за водкой.

У крыльца сидит собачка

С маленькой бородкой, <Из стихотворения Николая Заболоцкого.>. -

– прочла Даша со слезами в голосе, потом прошептала еле слышно:

– Мне страшно... Я очень хочу домой, но уже не знаю, где мой дом и есть ли он вообще.

Мне кажется, я потеряла его навсегда, и пусть тот дом был сиятельным и немного нездешним, как декорация из рождественской сказки, но другого у меня нет. – Даша подняла голову, попросила:

– Давай побыстрее найдем папу, ладно? Я за него почему-то боюсь. – Девушка вздохнула:

– Извини. Я как дура. Не успел ты вынырнуть из своих кошмаров, я сразу насела на тебя со всяким бредом. Извини.

Пойдем пить кофе?

– Пойдем.

Сначала Олег зашел в крохотную ванную и подставил голо ву под струю холодной воды. Лучше бы ледяной.

Чашку кофе он выпил залпом, поморщился от горечи, заварил себе в кружке чаю так, что распаренные хлопья заварки заняли весь ее объем. Подождал, пока настоится и чуть остынет, и, бросив в рот кусочек колотого сахара, выцедил жидкость. Потом вынул из морозильника весь лед, залил водой, подождал, пока кубики растворятся, вернулся в ванную и вылил на голову и шею. Встряхнулся, как лев после ночной спячки, рыкнул.

– Есть будешь? – спросила Даша, когда он появился на кухоньке.

– Только шоколад. И еще кофе.

– Ты... Ты словно в бой готовишься.

– Я очень хочу вернуть тебя домой. – Олег помедлил, договорил:

– Живой и невредимой. Даша задумалась на секунду, сказала:

– Только и ты, пожалуйста, останься живым, ладно? Иначе в этом нет никакого смысла.

– В чем?

– В моем возвращении. Да и в жизни вообще.

– Это тебе только так кажется.

– Ничего не кажется. Лучше уедем с тобой на край земли и...

А она была готова

За ним хоть на край света,

За ним хоть на край света,

Без легкого пути...

Да вот мешала эта -

Ах! – круглая планета,

Где края света нету

И – некуда идти... <Из песни Михаила Щербакова.>.

– напел тихонько Олег.

– Данилов, обещай мне...

– Обещаю.

– Не так. Так у тебя глаза грустные и отрешенные. Ты заблудился в своих снах! Примирись с ними и живи дальше, ладно?

– Ага.

– Ну, что ты затаился? Договаривай! Скажешь, не все от нас зависит? Что судьба и рок играют человеком?! Вот уж нет! Они играют только теми, кто позволяет играть собой! А тех, кто любит, и коснуться не смеют! Нет у них такой власти! Я знаю! Вернее – чувствую.

Олег улыбнулся, кивнул. Даша права: знание надменно, хотя всегда неполно.

Даша перевела дыхание, посмотрела на Олега очень серьезно:

– Ты понимаешь? Я люблю тебя, и пусть в этом больше пока любви к себе самой и надежды на будущее, но ты рядом, и нет во мне никакого страха, и я знаю, с нами ничего не случится. Когда говорю «я знаю», это означает «я верю».

– Даша замолчала, сказала тихо:

– Послушай... Ведь «верю» и «люблю» – это одно и то же! Мне только сейчас это стало ясно! – Она закрыла лицо руками, выдохнула шепотом:

– Что-то происходит со мной. Раньше мне даже мысли такие не приходили, а теперь... Все вдруг понимаешь с такой очевидной ясностью, что даже удивительно: как не замечала?

Глава 84

За окном сиял день. Настоящее властно вытесняло сны. Все, что с тобой было, – уже произошло, и глупо ворошить в памяти угли сгоревшего... Как бы то ни было, угли эти еще будут жечь сердце. Бессонными летними ночами, когда звезды становятся ближе и душа замирает рядом с непостижимой вечностью, все несвершившееся предстает сущим, и все потерянное манит иллюзией возвращения...

А утром... Утром нужно думать о живых. И о том, как выжить.

– Кофе горький. Очень горький кофе. Надо же мне было приготовить такую дрянь. – Даша вздохнула, подняла на Олега беспомощный взгляд:

– Мы же не будем сидеть здесь вечно, правда? – Она махнула рукой:

– Только не корми меня, пожалуйста, сентенциями типа: «ничто не вечно», ладно?

– И не собирался.

– Мне очень тревожно за папу. Нужно дать ему знать, что я жива и что со мною ничего не случилось. Нет, случиться-то случилось, но теперь...

– И ты уже придумала, как это сделать.

– Да. Вчера я была слишком потрясена, чтобы... А сегодня проснулась рано и все придумала.

– Излагай.

– Вряд ли они смогли перекрыть все папины телефоны. Он общается с десятками людей. И если бы это случилось, он бы заметил. И принял бы меры.

– Разумно.

– Значит, нужно снова ему позвонить. Можно не самим, через кого-то из моих подруг. В конце концов... это же не мировой заговор. Перекрыть все системы связи никому не под силу, только государству. А папа со всеми силовиками дружит. Они и дома у нас бывали, и на охоту вместе ездили, и вообще...

Данилов лишь усмехнулся: вот именно, «вообще». Дружба высокопоставленных дядей никогда не бывает «вообще». Она всегда из-за денег, по поводу денег и за деньги. Или, выражаясь конкретнее, по поводу власти. Ибо обладание властью дает такие деньги, которые за деньги не купишь.

– Что ты скривился?

– Думаю.

– О чем?

– Сама посуди, Даша. Как развивались события?

– Ну и как? Меня похитили, ты сам сказал, чтобы повлиять на папу. Или даже хотели убить. Так или иначе, чтобы расстроить его бизнес. Так?

– Так. Вот только... Мы встретились с тобой случайно...

– Случайно. Помнишь, как это по-английски? «By chance». В подстрочном переводе: «благодаря шансу». Англичане словно подразумевают, что случай бывает только счастливым.

– Ас теми пацанами из джипа как?

– Случайнее не бывает. Уж поверь, я сама минуту назад не знала, что сяду к ним в джип, а уж куда они меня увезут – тем более.

– Ты сама с ними знакомилась?

– Ну да. Сбежала от охраны и пошла куролесить. Выпила бархатного пива, потом вина в уличном кафе... Настроение было – хоть летай! Да и денек хороший, ясный... А потом к этим уродам в машину залезла, дура!

– Как ты с ними пересеклась?

– Они на светофоре остановились. То ли они меня подначили, то ли я их...

Погоди, Олег, ты что, считаешь, эта машина была не случайной? – Даша нахмурилась, махнула рукой:

– Да нет, на светофоре горел красный, пацаны сидели и балаболили от нечего делать, музыка еще в салоне долбала ритмичная... Потом зеленый включился, они тронули было, а один, что со мной трепался, дверь распахнул, крикнул что-то типа – подсаживайся, лялька, в лес покатим... И мне представилось, как мы понесемся через какие-то перелески, и солнце будет прыгать по сосновым рыжим стволам, и еще что-то... Ну я и села. Они вином угощали, шутили, их шутки, может, и были грубоваты, но я опьянела, и мне они даже нравились, как нравилась моя раскованность... Я тоже пыталась быть грубой, хотя меня чуть коробило от этого, но я все думала про себя: «Все по-настоящему, все как в жизни!» – Даша улыбнулась грустно:

– Ты прав, жизнь меня никогда ничему не учила. – Помолчала, добавила:

– Теперь учит. – Улыбнулась чуть лукаво:

– И не только плохому.

– Не только.

– Как ты можешь пить эту бурду? Нельзя же быть вежливым настолько, чтобы хлебать горькое противное пойло!

– Понимаешь, Даша... – Последнее замечание девушки Данилов даже не услышал. – Посмотрим на все с другой стороны. С моей.

– Посмотрим, – пожала плечами Даша, но в голосе ее мелькнул испуг.

– Сидел я в Княжинске, как жаба в тине, и тошно мне стало от этого до дури! И решил я бросить камешек в общий огород – прав был Бокун, гордыню свою потешить желал, людям ведь действительно по большому счету наплевать, какие игроки в какой колоде их тасуют, лишь бы не били!

– Кто такой Бокун?

– Не важно. И написал я статью, умную, грамотную, и вызвал меня тот Бокун, распек и выгнал. И все пытался узнать, с чьего я голоса пою! А на меня, эдакого одиноко-озлобленного, гонор накатил, едва не придушил я этого потного босса и смотался на реку – кости греть. И – встретил тебя в замысловатой компании...

– Олег...

– Погоди. Ты права. Компания была случайная, как и наша встреча. Никто не успел бы подогнать все так четко и так быстро... Надо же, бывают в жизни совпадения!

– Бывают, а я о чем...

– Потом появились твои охранники – кстати, люди Зуброва?

– Ну да...

– Дали мне в тыкву, тэскээть, для тонуса...

– Я же уже говорила...

– Погоди, Даша, это как раз в порядке вещей. Что дальше? Дальше я, как и следует разочарованному и немолодому страннику, напился... Один. Ни одного постоянного контакта, ни одного собутыльника дельного.

– Ты не бредишь?

– Мыслю вслух... Дальше? Пробудился следующим утречком и пошел похмеляться. И тут – первый прописанный собутыльник – за жизнь как складно излагал! Старик, на деревянной ноге. Лет семидесяти с гаком. Нигде не встречала?

– Нет.

– Дальше – больше. Какие-то быки, да что быки – бакланы беспонтовые, ни с того ни с сего к деду пристают, бьют, ханурик какой-то за него вступился... А у меня еще после давешнего досада не прошла, укладываю двух этих носорогов, да с шумом, и спокойно иду домой. Тосковать. Что было дальше?

– Что? – вежливо повторила Даша.

– Наезжает «копейка» с вусмерть обдолбанными наркошами, едва не сбивает с ног, а один из них тычет в меня болванкой «ТТ». Нашел «пианиста и педагога», сердешный!

– Что такое болванка «ТТ»?

– Ствол, который не стреляет. Наркоманов я огорчил, и тут – объявляется вполне милицейская бибика и за мною гонится ленивый сержант в «лифчике».

– Почему ленивый и почему в «лифчике»?

– "Лифчик" – это «броник», бронежилет, неудобный и тяжелый. А уж почему сержант был ленив – пес его знает! Дальше... Дальше было «дежавю» – жара, скверик... Потом я отрывался – не знаю сам от кого, ушел и – тосковал битый день в брошенном доме, среди обрывков обоев, в обществе стойкого оловянного солдатика, поломанной куклы и домового... И вспоминал «трудное детство»...

«Скажите, у вас было трудное детство?»

– Олег, я...

– "А у меня было очень трудное детство!" Не надо комментариев! Это пароль-отзыв! Из культового Бонуэлева «Скромного обаяния буржуазии». Там неприкаянный и никому не нужный солдат все искал, кому он может рассказать хоть что-то...

– Ты тоже ищешь?

– Нет. Людям нет дела до чужих ран.

– Данилов, при чем здесь...

– Потом я вернулся домой. Был вечер. Пришел пьяный художник и рассказывал о своей гениальной юности и бездарно ушедшей жизни, а потом... Потом пришла ты.

И это было похоже на сказку.

– На ту, что ты видел во сне?

Данилов скривился болезненно:

– Там была не сказка. Не бывает сказок, кончающихся так скверно и так жестоко. Там было «как в жизни». Прав гениальный сосед: реальность ничего не значит и ничего не стоит. И – пропадает, как пыль под дождем. Ведь дождь – это слезы, что льются при воспоминании о несбывшемся.

– Тогда тоже был дождь.

– Да. Был дождь. И запах жасмина.

– И еще была кошка. Она была ласкова, потому что ты добр к ней. И ты был восхитительно ласков со мной.

– А потом ты пропала. Остался скрежет тормозов, и я стоял один под дождем... Качнулась штора, и я в сутолоке квартирки пытался вытряхнуть души из двух манекенов и мчался по дороге, и был пожар и ночь... И снова я мчался, а утро наполнилось запахами пороховой гари... и вот мы вместе... И все это похоже на бред.

– Почему?

– Порой кажется, что нашей жизнью просто играют, забавляются... И эти забавники – балованны и жестоки. А порой – что жизнь состоит из случайностей – гнусных или счастливых, но больше – гнусных... Просто счастливые – дороже, и человек готов себя убедить, что они только в его жизни и играют роль...

– Многие вообще об этом не думают. Живут себе...

– Они живут не «себе», они «никому». Как повинность отбывают.

– А я знаю почему... – Глаза девушки были печальны и серьезны. – Им просто не хватает доблести любить.

Глава 85

Даша задумалась, склонив голову набок и смешно потирая переносицу:

– Знаешь, Данилов... Жизнь не может быть заговором. Я читала... Под «теорию заговора» ее подгоняют алкоголики в состоянии белой горячки, хронические шизофреники и авторы конспирологических романов.

– И еще – люди, которым обдумывать «теории заговора» положено по работе.

По службе. Не так?

– Так. Значит, часть из того, что произошло, – случайность, часть – закономерность.

– Вся беда, девочка, в том, что я не могу уловить причину закономерности.

– Но ты же сам говорил: деньги. И нефть. И власть. Это веские причины? У папы достаточно и первого, и второго, и третьего. Кого-то это не устраивает.

Вот и все. А нам... Нам нужно так или иначе связаться с папой. И все причины он найдет сам. Он умный... Как ты там сказал? Схема? Ну да: он умный схемник. Не обижайся, Данилов, ты тоже умный. Но очень добрый и очень... впечатлительный.

Тебя волнуют люди. Папа говорил так: когда занимаешься бизнесом, мысль о людях, как таковых, является непозволительной роскошью.

– Звучит фатально.

– Но ведь он прав.

– Наверное, да. К сожалению.

– А я и не утверждаю, что к счастью. Мне трудно, потому что я и жила в одной из клеточек расчерченной папой схемы. И пока... И пока не знаю, где буду жить после.

– Погоди, Даша... Видишь ли... Все в здешнем нефтяном и транзитном бизнесе – устоялось, устаканилось; все нувориши и олигархи если и могут поспорить, то лишь за крохотные крошки.

– Может быть, «крошки» не так малы, как тебе кажется?

– Они достаточны, чтобы «укатать» безвестного журналиста Данилова, но чтобы вызвать твое похищение и гнев Папы Рамзеса?.. Не могу себе представить.

Или...

– Или?

– Или что-то совсем неладно в Датском королевстве. Что-то я просмотрел.

– Ты разбираешься в бизнесе?

– Самую малость. Доллар с маркой не спутаю, а если глубже копануть... – Данилов закрыл глаза, помассировал веки, погрыз фильтр сигареты. – На златом крыльце сидели – царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной... А вот «кто есть кто» в этой колоде на самом деле... Пожалуй, поеду прокачусь по городку.

– Я одна не останусь! Я боюсь!

Данилов если и думал, то недолго.

– Собирайся. Но так, чтобы здесь не оставлять ничего, если вернуться не придется. А в комнате должно быть так, будто вышли погулять. Сделаешь?

– Конечно. Мы ведь пойдем налегке?

– Да.

С полчаса они крутились на машине по городку. День был тихий и благолепный. Олег остановился в центре, зашел в один из магазинчиков, вернулся через полчаса с маленьким ноутбуком под мышкой, запакованным в кожаный кейс.

– Поздравь с покупкой! Чудо техники, лежал в этом захолустье исключительно как выставочный экземпляр: уж очень дорог. И модем при нем. Продавец аж лучился, когда вручал мне сей мудреный агрегат.

– Ну и напрасно деньги тратил. В Княжинске у нас стоит такой, что сравнить не с чем.

– Так во дворцах испокон много всяких диковин...

– А вот и не во дворцах! У папы там есть самая обычная однокомнатная, в центре.

– И наверное, не одна!

– Такая – одна. Он там работает иногда. Кстати, про нее, кроме меня, никто и не знает.

– Даже охрана?

– Никто. Только я и папа. Теперь еще и ты. Просто вчера я была немного не в себе, можно было и не катить в такую даль, а туда двинуть...

– Погоди-погоди... И что там у папы все-таки? Квартирка Для свиданок?

– Прекрати пошлить, тебе это не идет!

– Не буду.

– Там что-то вроде рабочего кабинета. Но про него никто не знает. Папа иногда отрывается от охраны, вроде как по девочкам поехал, а сам – работать. Мы даже с ним вместе как-то там неделю провели. Целую неделю, представляешь! Хотя мне было и скучновато... Папа работал. А я – то мультики смотрела, то музыкой занималась. Дурачилась: захватила с собой синтезатор с компьютером. А для всех мы были в Петербурге, осматривали достопримечательности, так сказать.

– Слушай, он у тебя как Ленин! Жене сказал, что у любовницы, любовнице – что у жены, а сам на чердак и – «учиться, учиться, учиться»! Чем он там занимался? Прикладной математикой?

– Если хочешь знать, папа был очень хороший математик. Только – дрязги у них там еще почище, чем в бизнесе! Что бизнес? Всего лишь деньги. А у ученых – «великая битва за бессмертие имени»! Амбиции.

– Понятно. Папа Рамзес втихую занимается чистой наукой. Теорему Ферма решает?

– А ты злой, Данилов! Если будешь таким злым, я, пожалуй, на тебя обижусь.

Ненадолго.

– Это я от зависти. Математика для меня, убогого, – жутко потаенный зверь за семью замками. И как только встречаю человека, который разумеет, что есть дискриминанта, интеграл или хотя бы котангенс, то испытываю священный трепет. А вообще... Порой мне кажется, эти математики просто-напросто сговорились и морочат нам всем головы. Так. убеждаю я себя, но... Самолеты-то летают. И ракеты. А умные умники и умницы рассчитывают свои непонятные формулы, и мир еще не ведает, каким он будет через полстолетия, а эти – знают. У них и в тетрадках уже записано. – Данилов вздохнул. – Во-о-от. Что это, если не зависть?

– Я передумала на тебя обижаться. Ты искренний и добрый.

– Но главное не это.

– А – что?

– Главное, что я – красивый!

Даша смеялась заливисто, откинувшись на спинку сиденья, и все не могла остановиться.

– Ты лучше, чем красивый. Ты – замечательный. А красивая на самом деле – я. Так?

– Кто бы спорил.

– Нет, скажи.

– Да, ты красивая.

– Во-от.

– Даша, а ключ от квартиры тайной – только у папы?

– Нет. У меня тоже есть, но не с собой. У подруги.

– Ага.

– Что – ага?

– А что там еще есть, в этой малогабаритке?

– Ну все, что нужно. Еще один компьютер, деньги. Но немного.

– Немного – это сколько?

– В ящике стола несколько пачек.

– Сотенными баксами?

– Понятно. А чем еще?

– Дашутка, ты милое дитя природы. И своего папы-фараона.

– Данилов, а почему все его называют Рамзесом?

– Точно не знаю, но по преданию, свято чтимому местными газетчиками...

– ...по сплетням.

– Пусть по сплетням, но папа твой «в цвет» вышел как раз в пору популярности этой песенки, помнишь: «...он был очень умен, и за это его называли – Тутанхамон!»

– Но его же Рамзесом прозвали!

– Не придирайся к словам. Тутанхамон был реформатор, а Рамзесы – цари традиционные. Это даже почетнее. Слушай, а картины в той квартирке нет?

– Картины?

– Ну да. И изображен на ней очаг, а над ним – котелок... А за нею – маленькая потайная дверь, к которой в самый раз подходит золотой ключик...

– Нет там такой картины. И ключика золотого нет. И папа мой – не Буратино.

– Жаль. Это многое бы объяснило.

Даша нахмурилась:

– Данилов, что мы занимаемся пустой болтовней? У тебя есть какой-нибудь план?

– Какой-нибудь есть. Кто твоя подруга?

– Лена Бетлицкая. Мы вместе учимся в универе. Ключ у нее дома лежит. В коробочке. И Ленка понятия не имеет, от какой он двери.

– Близкая подруга?

– Ну как... Да.

– Это хуже.

– Почему?

– В свете открывшихся обстоятельств «обставить» могут барышню. Ну да ничего: фигурант она не самый важный... Решим.

– Она никакой не фигурант! Она моя подруга.

– С родителями живет?

– Нет. С парнем. У нее своя квартира.

– Парень кто?

– Компьютерами занимается. Программист.

– Перспективный юноша?

– Данилов, ты временами ведешь себя как язвительный старец!

– Пытаюсь быть ироничным и тем – привлекательным.

– Ты лучше будь таким, какой есть. Тогда ты милый.

– Буду. Поскучаешь еще? Я пройдусь.

– Если нужно...

Данилов вернулся через пару минут. В руке был сотовый.

– Махнул не глядя. У местной молодежи.

– На что?

– На зеленого Франклина.

– У тебя проснулась тяга к антикварной технике?

– Ну дак.

– Ты же рухлядь приволок! Это не мобильник, это рация, судя по размерам.

Такие бесплатно раздают – никто не берет!

– Студенты берут. Охотно. А вообще – наговариваете вы на наш аппаратик, милая барышня, грех это. Фурычит, и хорошо.

Олег повернул ключ зажигания, тронул автомобиль.

– А если глыбже копнуть, вернее, глубочее, вас, как принцессу, интересует не способность товара удовлетворять ту или иную потребность – по Марксу, «потребительная стоимость», а способность его соответствовать виртуальной реальности, именуемой в одних кругах «престижем», в других – «понтами».

Даша рассмеялась:

– Данилов, ты сам-то понял, что сказал?

– Истину. За право считаться избранными люди готовы платить не то что деньгами... Кровью. Все больше – чужой.

Даша поморщилась:

– Олег, порой и меня тянет на патетику, но у тебя это получается как-то слишком по-царски...

– Неестественно?

– Естественно. Но эдак по-монаршески.

– Шекспира в юности перечитал.

– Я смотрела пару его пьес. И знаешь что? Страсти там сильные, а люди все – словно дети малые...

– Просты?

– Наивны. И по-своему беззащитны. А вообще... В мире Шекспира было бы страшно жить. Но было за что умирать.

– Это не так мало.

Глава 86

– Странно... Вот ты вроде не тяжелый человек, Данилов, а я почти всегда чувствую себя напряженно... То ли глупость какую боюсь сказать невпопад... То ли просто стараюсь угадать в словах скрытые смыслы... Которые для тебя ясны, а для меня – лес темный. И устаю от этого.

– Не горюй. Скоро стану попроще, и люди ко мне потянутся.

– Не выйдет у тебя попроще, Данилов. Ты ищешь совершенства. И потому всегда не в ладах.

– С чем?

– И с собой, и с миром. Мы далеко на этот раз едем? – спросила Даша.

– В компьютерный клуб.

– Интернет-кафе? Где мальчики и девочки витают в виртуальности? У нас еще в школе все этим переболели. Быстро прошло: слишком примитивно. Ты прав:

Шекспир лучше. Он тоже искал совершенства.

– Наверное, у него было трудное детство.

– Да ну тебя, Данилов.

Клуб располагался на окраине городка в старом кирпичном купеческом доме прошлого века, да что доме – домине, выстроенном тяжело, основательно; с годами двухэтажный особняк накрепко врос в землю, да так, что первый этаж стал полуподвалом, в котором и тусовались «продвинутые юзеры». На втором располагалась игротека. При этом сама постройка находилась в антагонистическом противоречии с оформлением: здание было от крыши до цоколя расписано граффити: в немудреной орнаментике преобладали мотивы потустороннего мученичества, гоблиничества, затерянных миров подсознания и прочих параноидальных катаклизмов и шизоидных катастроф.

– Красиво, добротно... Хорошо.

– Агрегатом девчонок завлекать будешь? – хмыкнула Даша, кивнув на «лэптоп».

– А то.

– Я с тобой.

– Пошли.

– Адрес капища у продавца узнал?

– Догадливая.

– Я вообще, наверное, в папу.

– Не пугает.

Спустились в полуподвал. После света дня мерцание экранов играло на лицах сгрудившихся подростков фиолетовыми пятнами нездешней ночи.

– Здорово, славяне! И кто тут у вас Рутен?

– А на что он вам, дядя? – ехидно спросил белобрысый пацан лет тринадцати.

– Деньги карман жмут. Поделиться хочу.

Данилов хлопнул ладошкой по нагрудному, где тугой пачкой были свернуты доллары.

– С чего вдруг?

– Да вот, машинку прикупил. А как завести – не знаю.

Данилов открыл ноутбук.

Пацаны сгрудились кучкой. Высокий долговязый рыжий вынырнул из полутьмы:

– Ну я – Рутен.

– Помощь твоя нужна. Если соображаешь в эдаких штуках. Фугу сыграешь? С адажио и скерцо?

– Чего?

– Шучу. Нужно мне с этой машинки войти в «паутину», собрать налипших насекомых и вернуться, самому не наследив. Поможешь?

– Модем встроенный... – забормотал Рутен. – Мощность... Да на такой – все, что угодно! Красивая, – похвалил он машину.

– Умеют. Пошли поговорим?

– Пошли. Девушка с вами?

– Ага.

– Тоже красивая.

– Понял, Данилов?! Я пользуюсь повсеместным успехом, а ты не ценишь!

– За мной идите.

Вслед за Рутеном они прошли в самый угол подвала; там был закуток, дверца, за дверцей – шаткая деревянная лесенка. По ней поднялись на три скрипучих пролета: лестничка была новая, добротно сработанная и вкусно пахла сосной.

Оказались в небольшом, тоже недавно пристроенном деревянном мезонине.

– Твой офис?

– Скорее – рабочий кабинет. Жить как-то надо. На столах стояло несколько компьютеров.

– Чинишь?

– Комбинирую. – Парень с оттенком зависти глянул на навороченный «лэптоп», вздохнул:

– За неимением гербовой – пишем на простой. Так что за дело?

– А ты любое спроворишь?

Рутен пожал плечами:

– А то.

– Дело конфиденциальное.

– Ко мне с другими не ходят.

– Рот на замке?

– Как граница. Живой ведь пока. – Последнюю фразу рыжий произнес, явно рисуясь перед Дашей. – Так что работаем? Кредитки? Базу данных какую-нибудь?

«Трояна» внедрять?

– Что-то ты суетишься.

– Не. Прикидываю, сколько с таких лохов, как вы, скачать.

– Надменно.

– Зато честно. Агрегат у вас реальный, а что с ним делать дальше – вы явно без понятия. Не, в «паутину», понятно, залезете, в «комбата» сыграете или еще во что... Но вы же не играть пришли.

– Как сказать. «Весь мир – театр».

– Да по мне – хоть цирк, только платите.

– Платим.

– Тогда – к делу? Чего машину томить? – Рутен раскрыл ноутбук, любовно погладил клавиатуру.

– Дело простое. Вот сотовик.

– Ну.

– Подключишь его к «топу»?

– Проще ботвы.

– Нам нужно позвонить в Княжинск, но так, чтобы звоночек был совсем нездешний.

– Из загранки, что ли? Заказывайте, любая страна, – Рутен задумался на мгновение, – кроме, пожалуй, Афгана. У них с линиями – напряженка. А если к мобиле – так к любой подключимся, с такой-то системой. Откуда будем звонить?

Бельгия, Франция, Англия, Люксембург, Маврикий?

– Видишь ли, Рутен, какое дело. Увел я девушку у одного человечка, можно сказать, из-под носа. А человечек тот – не без возможностей. А потому нужно, чтобы звонок не смогли отследить вообще.

– Вообще... И сколько вы собираетесь разговаривать?

– Разговор покажет. Сложно?

– Выполнимо. Что платите?

– Что просишь?

– Как для себя – сделал бы и бесплатно, а с вас, чтобы не запрашивать лишнего... Пять сотен гринов. Зато с гарантией.

По лицу рыжего было ясно, что лишнего он запросил, и запросил немало.

Помолчал немного, добавил:

– Торг уместен.

– Мы же не на базаре. – Олег отсчитал три сотни. – Держи аванс.

– Угу. – Парень кивнул. – Давайте мобилу.

Он подключил телефон к компьютеру, вышел через спутник в Интернет, вынул из ящика стола диск, вставил, пальцы быстро забегали по клавиатуре.

– Входим в систему телефонов-автоматов Европы... Теперь вот так...

Сопротивляется... Обойдем... Готово. – Он поднял глаза на Данилова:

– Пользуйтесь. Респондент может подключать любую технику и упрется вот в эту схему. – Парень нажатием клавиши вывел на экран карту Европы, сплошь исчерченную красными линиями. – При известном усилии можно, конечно, идти по цепочке, но весь фокус в том, что, хотя ловец и поймет, что звонок не имеет отношения к этой телефонной схеме, вычислить, откуда конкретно с ним говорят, не сможет. Если, конечно, у него нет связей в АНБ. В смысле – в Агентстве по национальной безопасности. – Рутен помолчал, закончил:

– Это в Штатах.

– Я в курсе.

– В эфир с вашего модема мы выходим через стационарный американский спутник. У них там АНБ если и пониже Бога, то ненамного.

– У тебя есть подобная программа по телефонам-автоматам США?

– Да. На этом же диске.

– Получишь еще три сотни, а диск оставляем, лады?

– Лучше пять.

– Можно и пять, но это столько не стоит.

– Кто знает, что чего стоит в этом мире?

– Говоришь много.

– Разве?

– Ну.

– Так цену набиваю. Люди вы, по всему видать, денежные, с размахом, на отдыхе. Ив карманчике у вас – сплошь зелень нашпигована.

– Хочешь совет, Рутен?

– Бесплатный? Хочу.

– Тот, кто считает чужие деньги, никогда не будет иметь своих.

– Я не считаю. Я – любуюсь.

– Да ну?

– А то. Баксы плотной пачкой, да еще эдак небрежно свернутые... Форсите?

– Есть немного.

– А афоризмус? Сами выдумали?

– Угу.

– Тогда добавьте: жизнь, дескать, научила. Для содержательности.

– Жизнь никогда никого ничему не учит. Сначала дает информацию к сведению, потом – к размышлению, потом – к действию...

– А потом?

– А потом – кончается.

– Вы оптимист...

– Жизнь научила.

Глава 87

Данилов улыбнулся, вложил три сотни в ладонь Рутена:

– Погуляешь немного?

– Как скажете. А остальные деньги?

– После окончания сеанса связи.

– Понял, не дурак.

Рутен вышел.

– Звоним папе? – оживилась Даша.

– Погоди. – Данилов склонился к монитору, забегал пальцами по клавишам. – Дай-ка гляну информацию по биржам... Если что-то действительно поменялось, мы это увидим по биржевым чартам.

– Что такое чарты?

– Графики колебания курсов ценных бумаг.

– Нам это нужно?

– Да. Пока я не понимаю, зачем тебя похитили!

Ничего существенного на бирже не происходило. Несмотря на колебания цен на нефть и газ, цены покупки и продажи акций местных энергетических и транспортных компаний существенно не менялись. Плавные восходяще-нисходящие тренды. Покой и благорастворение.

Олег тряхнул головой.

– Ты что воздух бодаешь, Данилов?

– Тупик. Рынок нефти и газа, и здешний, и транзитный, поделен и расписан.

И ни за какие коврижки никто ни с кем не лается. Было повышение мировых цен, потом – падение, но это рутина... Не показывает биржа даже отдаленно ничего такого, что могло бы вызвать... столь бурную реакцию какой-либо из сторон, как твое похищение.

Данилов провел пальцами по клавишам, на экране монитора появилась телекартинка.

– Решил развлечься дневным сериалом? Самое время.

– Вчера в нашем Датском королевстве был не самый спокойный денек. Кажется, на третьем национальном время городских новостей. Может быть, то, что мы просмотрели, заметили журналисты?

– Журналисты видят только то, что им помогают увидеть люди умные и заинтересованные!

– Вот на это я и рассчитываю.

Новости были пусты, велеречивы и чуть напыщенны, как всякие новости.

Данилов слушал вполуха. Ничего экстраординарного.

– И долго ты будешь разглядывать эту глупую смазливую мордашку? – спросила Даша, кивнув на ведущую.

Данилов пожал плечами, пролистал несколько каналов. Все чинно, благопристойно, благолепно. Все слишком чинно, благопристойно, благолепно. Судя по всему, разбитый «крузер» на ночной дороге отнесли к обычному дорожно-транспортному, покойников в районном городишке – к местечковой криминальной разборке. «На люди» ничего не вышло.

Данилов замер. С экрана на него смотрел он сам: в камуфляжной форме, молодой, худощавый. Взгляд прямой и жестокий.

– Органами правопорядка разыскивается Олег Данилов, бывший боевик спецподразделения советскойгосударственнойбезопасности,бывший легионер-наемник в одной из африканских стран. Был ранен и контужен. Возможны психические отклонения, чреватые общественно опасным насильственным поведением.

Может выдавать себя за журналиста, профессионального военного, работника спецслужб, криминального авторитета. В последнее время работал сотрудником одного из княжинских издательских холдингов. Возможно, вооружен.

Брови Даши Головиной поползли вверх.

– Держите меня все и еще восемь человек! А почему не сообщили, что ты всю жизнь выдавал себя то за плошку для овсяного киселя, то за мирно пашущий колхозный трактор?

Картинку убрали, дикторша замешкалась, поискав глазами что-то на суфлере, не нашла, взяла со стола бумажку, видимо только что положенную перед ней ассистентом режиссера, начала читать:

– По предположениям оперативных работников, Олег Данилов, находясь в состоянии неадекватного восприятия действительности, похитил человека. – Ведущая запнулась, а на экране появилась цветная фотография Даши Головиной, явно давняя: на ней девушке было вряд ли больше четырнадцати. – Просьба ко всем, кто знает о местонахождении Олега Данилова или девушки, фото которой вы видите на экране, сообщить в правоохранительные органы или по телефонам...

– Да ты меня еще и похитил?! – развеселилась Даша. – Маньяк просто какой-то! И – приставал! Прямо на лоне природы!

– Погоди, Даша. – Лицо Олега было встревожено и крайне напряжено. Он быстро записал два номера, мелькнувших на экране.

– Ты что такой стал? Да это же туфта полная!

– Хуже, Даша, много хуже.

– Чем?

– Все от слова до слова – спланированная провокация.

– Для кого?

– Для Папы Рамзеса.

– Для папы?!

– Да. Ты рассказывала, твой папа запанибрата и с министром внутренних дел, и с дефензивой...

– С чем?

– Со службой безопасности.

– Ну да.

– Так вот: никакая из этих служб сообщение не визировала! Везде фигурируют некие «правоохранительные органы». И уж поверь мне, через час ни одна собака не дознается, кто и как слил этот скверно сварганенный матерьялец на ТВ! – Данилов несколько раз ударил кулаком по столу и выругался – жестко, коротко, яростно.

– Ты – ругаешься?! – Дашины брови снова взлетели домиком в искреннем изумлении. – Да ты даже там, у реки, когда эти уроды... ты только улыбался. И когда я вела себя как дебильная олигофренка... Правда, стекло разбил. В машине.

– Погоди, Даша!

– Да я стараюсь тебя просто отвлечь, чтобы ты успокоился. Что страшного-то произошло?

– Нас списали.

– Как это – «списали»? Приговорили? – Даша выговорила это слово так, словно оно царапало ей горло. Потом спросила совсем по-детски:

– За что?

– Дело даже и не в этом! Они дали знать это твоему отцу! Что-то им нужно от него, что-то очень существенное, и, чтобы он не сомневался, объявили нагло и цинично: похитил дочь маньяк, а потому – всякое может статься! При этом не назвав даже твоего имени, а меня представив сбрендившим маргиналом!

– Кто такой маргинал?

– Если просто – это птица, отбившаяся от своей стаи и не нашедшая другой.

Всюду мечется с криком потерявшая стаю птица, Надвигается вечер – все летает она одна.

Здесь и там она ищет пристанища и не находит, Ночь сменяется ночью – все печальнее птичий крик, – грустно прочла на память Даша. – Это стихи Тао Юаньмина. Подумать только, он жил почти полтора тысячелетия назад. Всего четыре строки. А люди читают и начинают думать – и как они живут, и почему, и зачем... И какой во всем этом смысл.

– Даша, сейчас...

Девушка улыбнулась грустно:

– Погоди, Данилов. Дай мне сказать. Столько произошло со мною за эти двое суток. И еще произойдет. А сил бояться уже совсем не осталось. И еще статистика какая-то вспоминается... Американцы сбросили на кого-то столько-то крылатых ракет... Я думаю, они их обрушивают на головы кочевников только потому, что просто выбросить – жалко, демонтировать – дорого, а срок хранения – истек... – Даша вздохнула:

– Иногда мне кажется, у большинства из ныне живущих давно истек срок хранения... А они продолжают. Потому что жизнь – мила. Даже тем, к кому она жестока. Бывают же, наверное, матери – жестокие, властные, а люди живут себе... Я маму почти не помню. А папу почти не знаю. Мне кажется, что когда-то, давным-давно, он был другим. И этим «другим» его узнала мама и полюбила... А потом – «срок истек». И он перестал быть только моим папой. Он стал... Папой Рамзесом.

Даша замолчала, почертила ногтем на столе:

– Я не знаю, чего ты боишься, Данилов. Ты кого-то не смог уберечь когда-то... Не бойся за меня, ладно? Ты куда лучше, когда милый и любимый, чем когда серьезный. Я перестаю тебя узнавать. – Спросила неожиданно:

– Ты отбился от стаи?

– Хуже. Я никогда и не прибивался. Даша только кивнула.

– Ты прости меня, Олег. Я очень устала. И еще... Ну да: ревность. Мне стыдно, конечно, очень, но так и есть. Я ревную тебя к твоему прошлому... Если у меня столько произошло всего за сорок восемь часов, сколько же всего у тебя было за жизнь... Она ведь проходила не в оранжерее Папы Рамзеса.

– Даша...

– Извини. – Девушка тряхнула головой. – На меня порой находит. – Улыбнулась неуверенно:

– Это у нас фамильное. Знаешь, я спущусь к ребятам, ладно? Там, кажется, есть кофе. Мне сейчас не помешает. И тебе принесу. Я быстро. – Даша помолчала, добавила:

– Я понимаю, что нужно позвонить немедленно папе, но очень боюсь, что телефон опять не ответит. Словно его уже нет нигде.

Глава 88

Данилов застыл перед мерцающим экраном компьютера. Будто обидевшись, что никто с ним более не занимается, компьютер включил «interlude»: по экрану заклубилась пестрая змейка; сначала она гонялась за улыбчивым колобком, в последнюю минуту он ускользал, а потом исчез; движение завораживало, на миг Данилову показалось – исчез и мир, исчез вовсе, осталась только эта спираль, она захватывала внимание и зрение, вбирала в себя, уводила туда, за плоскость экрана. Иллюзия была бы полной... если бы не пульсирующая боль в виске. Нет, мир не изменился. Ни на йоту. Ну а что до добрых дел... Как говаривали во времена оны: «А что есть добродетель?»

Олег активировал программу переадресовки звонка, набрал один из домашних номеров особняка Головина. Прозвучал зуммер, другой, третий...

– Вас слушают. – Голос был смутно знаком. Олег мотнул головой, не вспомнил, нахмурился.

– Могу я поговорить с Александром Петровичем Головиным?

– Никак нет, Данила. Но ты можешь поговорить со мной.

– Ну, здравствуй, Зубр.

– Ну, здравствуй, Данила.

Олег глянул на монитор: защита работала исправно; звонок пытались отследить автоматическим определителем, но тщетно.

– Никак издалека звонишь?

– А то. По правде, я и тебя полагал в местах или отдаленных, или совсем отдаленных. Где-нибудь на берегах Большого Австралийского залива. Или – Стикса.

– И кажется, не слишком рад «воскресению»?

– Время покажет.

– Ты же позвонил не с тем, чтобы обсуждать африканские перипетии трехлетней давности?

– Почему нет?

– Хорошо, Олег. Внесем ясность.

– Элли погибла?

– Да. Пуля Вернера пробила девчонке сонную артерию. Доктор пытался что-то сделать, но сам понимаешь. В таких делах решают минуты. Их у нас не было.

– Как я оказался в саванне?

– Я выбросил тебя из машины. Не был уверен, что выживем. Нас преследовали.

Джип перевернули выстрелом из базуки. Но не зажгли. Потом подъехали ближе. Это было опрометчиво с их стороны... Мы потом ушли в пролесок.

– Все живы?

– Да. Кроме Элли. И доктор Веллингтон сломал руку. Что молчишь? Хотя можешь не отвечать. Знаю. Ты надеялся, что Элли выжила.

– Может быть.

– Мир не изменился. Да и не по сердцу он ей был, наш мир. А бредовая идея Вернера – построить для девушки отдельную сказку – красива, но порочна.

– Отчего? Сказки возвышают людей.

– Скорее – губят. Реальная жизнь не прощает невнимания к себе.

– Реальная жизнь скудна. И смысл ей придает только сказка. У каждого в душе она своя. Если есть душа.

– Если есть. Послушай, Олег... Ты уверен, что у тебя имеется возможность со мной болтать?

– Почему это тебя беспокоит?

– Я не у дел. Сижу во флигеле. Так сказать, под домашним арестом. А телефон не отключили.

– Вроде подсадки?

– Персональной. На тебя.

Данилов глянул на монитор компьютера. Кто-то подключился к вычислению места звонка целенаправленно: тонюсенькие линии исчезали, но маленькая желтая искорка, что рыскала по испещренной красными линиями карте Франции, на время стопорилась: какой-либо из автоматов был занят, цепочка поиска замирала, вернее, сильно тормозилась. Чтобы пробить всю «обманку», поисковикам потребуется не менее получаса. А спутники они не задействовали. Значит, возможности тех, кто работает против, небеспредельны. Вернее, ограниченны.

Учтем.

– Спасибо за заботу.

– Чем можем.

– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Пусть ищет. Как ты попал к Головину, Зубр?

– Случаем.

– Рядом с чем случай? Нефть? Газ? Труба?

– Какая тебе разница, Олег? С алмазами не сложилось, жалованье Хургада не выплатил по причине безвременной кончины, а капитала я не нажил. Поступил на службу.

– А мечта о солнечной Австралии?

– Мечта как и сказка: греет, но не кормит.

– Почему к Головину? «Нефтьинвест» порекомендовал?

– Это тебе интересно, Данила?

– Мне интересно другое: зачем похищали Дашу?

– Кто – тебя не интересует?

– Нет. Ответ на этот вопрос не позволяет понять причину. Пока нет понимания причины, опасность остается. Почему ты в опале?

– Я возглавлял у Головина службу охраны. А Даша пропала.

– Как ее охраняли?

– Обычно – два человека. Но девушка тяготилась, да и Александр Петрович считал, что человека начинают доставать, когда он что-то делает «не так».

Головин все делал «так». Не было причин для наезда, не было причин для похищения, не было причин и для усиления охраны.

– Какой ты умный и резонный, Зубр.

– Данила, я возглавлял не службу безопасности корпорации, а личную охрану.

– Кто возглавляет службу безопасности?

– Сам Головин. Туда входят и аналитики, и разработчики. К тому же империя Головина – часть системы здешнего про-мышленно-иерархического феодализма. Если большой напряг – Головин пользуется услугами и ВД и СБ. Не так мало. Но...

– Но?

– У него есть полностью теневая структура.

– Кто руководит?

– Не знаю. У нас его называют Практик.

– Практик?

– Да.

– И «с детства связан был с землею»?

– В каком смысле?

– "Привез он как-то с практики два ржавых экспонатика и утверждал, что это – древний клад..." Имя Сергея Оттовича Грифа тебе ни о чем не говорит?

– Говорит. Возглавлял невнятную контору...

– Возглавлял? – перебил Зуброва Олег.

– Да. До сегодняшней ночи. Пока не умер.

– Ты меня очень разочаровал, Зубр, – после паузы произнес Данилов.

– Грешил на Грифа?

– Да. Так все показалось просто...

– "Мир не прост, совсем не прост", – напел Зубров. – Да, практик из Грифа первоклассный. Но – слишком заметен.

– В театре «Глобус» было три сцены. В жизни их куда больше. Как и возможностей выбирать амплуа.

– Теоретизируешь?

– Думаю. А когда думаю, заполняю эфир ничего не значащими фразами. Так кто его?

– Без комментариев. И никто их тебе не даст. Будет и официальный некролог.

Запишут – сердце. Благородно и без излишеств. Ты никогда не задумывался, Данилов, почему смерть от инфаркта представляется людям не такой страшной, как, скажем, от какой-нибудь мучительной хрони?

– Как в бою. Жил – и нет. И еще... Нет унизительного прижизненного существования в немощи.

– Кажется, мы обсуждали это когда-то...

– Это было давно. В прошлом веке.

– М-да... Звучит фатально. Сказать – вся твоя жизнь была в прошлом веке – это как черта. Чувствуешь себя очень старым. Вспоминается лозунг моей ранней юности: «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым». – Зубр рассмеялся:

– Мы пережили даже коммунизм.

– Брось. Он еще в середине девятнадцатого был дохлым. И сшивался по Европе бесплотным призраком.

– У нас его сделали зомби.

– Вот видишь, Зубр. Африканский опыт дал хоть что-то.

– Честно, Данила? Там было хорошо. Там было чертовски хорошо. Но временами жутко. Как на чужой планете.

– А ты уже нашел свою?

– Нет. Как и ты.

– Твоя правда. Так где мне разыскать господина Головина?

– А пес его знает. Ты оценил мою скромность, Данила?

– Ты скромен?

– А то. С утра твою персону показывают по ящику, трижды прокрутить успели, пока лавочку прикрыли, а я? Беседую с тобою о добре и зле. И о призраках, что бродят по Европам.

– Да уж. Ты сделался какой-то вялый, апатичный...

– Зато Папа Рамзес кипит энергией.

– Не подскажешь мне его телефончик?

– Не знаю, Олег. Честно. Головин крепко осерчал, когда увидел передачку.

Куда-то звонил и умчался. – Пауза на этот раз была долгой. – Надеюсь, Данила, ты знаешь, что делаешь.

– Я тоже надеюсь.

– Ты действительно нашел... эту девчонку?

– Да.

– Данилов, знаешь... История вторично не всегда повторяется фарсом.

Возможно, что и новой трагедией, куда более жестокой, чем первая.

– Я не фаталист.

– Очевидно. Кстати, я полагаю, эти наши вселенские рассуждения по вольному эфиру перехватываются и пишутся. Тебя не смущает?

– Нам же нечего скрывать от народа, Зубр. Да и... Не успеют.

– Чего не успеют?

– Ничего. События, запущенные как валун с покатого холма, имеют тенденцию ускоряться. А уж кого угробит буль-ник – это бог весть.

– А говоришь, не фаталист.

– Нет. А вот ты – что-то сник.

– Укатали сивку. А если уж по полной правде... Жизнь в Княжинске под крылом Папы Рамзеса шла у меня тихая и покойная, как вяленая рыба. Я уж и квартиркой обзавелся, и с женщиной познакомился. И стал строить планы. Я ошибся, Данила. В нашей профессии нельзя строить планы.

– Строить планы – любимое занятие всякого русского человека. Планы, которые он вовсе не собирается выполнять.

– Твое – тоже?

– Нет. Загадывать сейчас не то что на будущее, на час – слишком большая роскошь. А мечтать – пожалуйста.

– Вот и я про то. Ты вроде соскочил... Журналист, экономический обозреватель... И – что? Есть в нашем деле какой-то рок, фатум: только решишь, что ты ушел от войны, как в дверь стучится случай. А ты к нему уже не вполне готов. Выручают рефлексы. А оттого – чувствуешь себя подопытной скотиной. И так – всю жизнь. Пока не забьют.

– Да ты пьян, старина!

– Есть немного. Самое приятное времяпрепровождение при «домашнем аресте».

Дожидаться на трезвую голову какого-то... практика – пошло. Ха! Ты знаешь, Данила, он представляется мне серым, усыпанным перхотью пигмеем. Даже если он призрак. Эпоха гениев и авантюристов прошла. Настает время серых воротничков.

Ну что ж... В такое время стареть даже приятно. Рассадить яблони и вишни, цветы, много-много цветов. – Зубров вздохнул. – Когда-то, лет пятнадцать назад, самым важным для таких, как мы, был идеал победы. А сейчас становится очевидно, что победить – это далеко не все.

– Но это лучше, чем потерпеть поражение. Ты ждешь его?

– Практика? Или – призрака? Впрочем, это одно и то же. Все мы его ждем. Но иногда ожидание становится нестерпимым.

– Ты постарел, Сашка.

– Да, Олег. Но не ссучился. Помни об этом.

– Буду.

Глава 89

Данилов нажал клавишу отбоя и отключил телефон. Голова была мутной, тяжелой. Олег словно физически ощущал ее: огромной, как баскетбольный мяч, и такой же резиновой. Пришла шалая мысль: если стукнуть себя хорошенько по лбу, он лишь упруго прогнется и оранжевая голова станет бестолково скакать по плечам.

Данилов усмехнулся. Придет же дурь в трезвую голову! Где заблудилась Даша с кофе? А что, если... Оглянувшись по сторонам, Олег стукнул себя тыльной частью ладони по темечку, нахмурился, потер ушибленное место. Нет, голова не резиновая. Хоть с этим разобрались.

Данилов подошел к оконцу. Оно выходило на внутренний дворик купеческого дома. Угол у забора плотно зарос вольными лопухами, там же приютилась чахлая крапива. Солнышко нежило котенка, устроившегося на свежей сосновой лавочке, а вновь разбитая клумба у окошка была заботливо ухожена и украшена величественными георгинами, благородными ирисами, россыпью синих, сиреневых, алых цветов, каким Данилов и названия не знал. Наверное, здесь поселился сторож при компьютерном клубе. Не спасается, не ищет в блеске отточенных камней бессмертия, не жаждет власти... Живет.

Хотя... Чужая жизнь часто кажется раем, да и то в такой вот погожий день.

А за окошком может таиться и тоскливое, как слякоть, одиночество, и уголья прогоревших амбиций, припорошенные едкой солью зависти, и грусть о непрожитом... Всяко бывает.

Да и не о том он теперь думает. А о чем нужно? О покойном Грифе? Или о Зуброве? Возникло ощущение, что они с Дашей стоят под невидимой тонной скалой, удерживаемой стальным тросом, но некто примостился уже и пилит этот трос каленой ножовочкой, пилит методично и монотонно. Ох как муторно! И как непросто идти к победе, не зная врага! Впрочем, знание есть заблуждение. «Все мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем...»

Так кто же работает против Головина, используя и Данилова, и Дашу жертвенными пешками? И почему сам Папа Рамзес еще не вычислил наглеца? Всей полнотой информации обладает только он один. Ему бы и карты в руки: банкуй – не хочу.

Олигарха связали пропажей дочери. Кто? Зачем, зачем, зачем?! Это вечное «зачем»! Должен же наш полудержавный властелин был прочесть у Макиавелли о том, что рядом с властителем должен стоять друг. Но еще ближе – враг. Кто-то очень близкий стоит рядом и играет рисково и азартно. Что это? Своя игра? Вряд ли Головин допустил близко к себе человека или людей, способных на «свою игру», но... И на старуху бывает проруха, а что варится в мозгах целеустремленного математика Головина?.. Схемы. Теории. Просто, чтобы стать очень богатым, он заменил цифры, которыми игрался, на денежные знаки. И исчисляет теперь не геометрические прогрессии, а финансовые потоки. В тех же прогрессиях. Головин – теоретик, а при нем есть практик!

– Я победила! Ты и не представляешь, как это увлекательно! – В руке у Даши дымилась чашка кофе. Она поставила его на столик перед Олегом. – Решила тебе пока не мешать, ведь ты же хотел подумать; рыжий предложил сыграть в «стратегию», ну мы и начали... Я подобные игры знаю, включилась быстро, и что оказалось? Рыжий только в компьютерах мастак, а вот просчитать даже знакомую игру он не может! Они же все однотипны! Я просчитала и – выиграла!

– Просчитала?

– Да! Все стратегии одинаковы: «опасность» в виде врагов появляется только тогда, когда человек заигрался сам с собой. Я предположила, при каком количестве моих фигурок – войск, городов, ремесленников – будут появляться противники. А после двух нападений – стала вычислять и их совокупную силу, и место их появления. Не нужно быть здесь даже гением, нужно просто внимание. Я – победила. Компьютерные мальчики меня дико зауважали: это новая игра, и еще никто из них не победил так быстро. Похвали меня!

– Молодец.

– Ты неискренен и совсем не душевен. – Присмотрелась к Олегу:

– Ты чем-то озадачен, Данилов?

– Немного.

– Кому-то звонил?

– Да. Зуброву.

– И – что?

– Пусто. Не он.

– Не пойму, ты раздосадован или обрадован?

– И то и другое. Приятно, когда человек остался достойным.

– А ты... не ошибаешься?

– В Сашке? Нет. Он бывал зол, нетерпим, жесток, алчен, но никогда – бесчестен. Да и актер из него никакой.

– Иногда нужда заставит – и люди актерствуют мастерски.

– Для этого мир нужно понимать как сцену. А для Сашки мир – большое приключение. По крайней мере, таким он был для него раньше.

– А теперь?

– Теперь не знаю.

– Ты в нем уверен?

Данилов задумался, произнес печально:

– Времена меняются. А с ними люди. Я уверен в себе. А Сашка... Возможно, он что-то выбрал. Но если я ошибся, выбрал он это не теперь. – Данилов взглянул за окно. – А лучше бы... Лучше бы он растил цветы.

– Ты загрустил, Данилов?

– Просто вспомнил океан. Есть в нем что-то от вечности.

– Я позвоню папе?

– Попробуй.

Даша взяла мобильный. Набрала один номер. Тщетно. Другой. Потом еще один.

Подняла на Олега растерянный взгляд:

– Никто нигде не отвечает.

Олег только кивнул.

– Похоже, ты знал, что так и будет. – Даша помолчала, вздохнула:

– Да и я догадывалась. И что теперь делать?

– Искать «золотой ключик». И – ехать на папину рабочую квартирку. Ведь над чем-то он там работал!

– Верно. Там нас точно никто не найдет! И еще – про квартирку знали только папа и я. Он догадается, где меня можно искать. Правда?

– Может быть.

– Подожди, Олег... Но ведь нас уже по телику показали.

– И не один раз.

– Теперь нас же любой может узнать! И что тогда?

– Ты переоцениваешь людей. Многих никто не интересует, кроме самих себя.

– Но есть же другие?

– Другие слишком привыкли к телевизору, чтобы отойти от него хоть на минуту. Ну что, поехали?

– Ага. А если Лену... Если у нее, – Даша наморщила лоб, подбирая слово, – засада?

– На месте разберемся.

Заскрипели ступеньки, в мезонин поднялся Рутен. Губы его были растянуты в улыбке.

– Ну как, дозвонились?

– Частично. Программу оставляешь?

– Диск?

– Да.

– С дорогой душой. Гонорар?

Олег отсчитал еще шесть бумажек. Рутен вздохнул, провожая пухлую пачку.

Сказал, скривившись:

– Добавить бы надо.

– Тебе не совестно, мальчик? – возмутилась Даша. – Программку ведь не сам составлял, составить – у тебя мозгов не хватит, ты даже в «стратегии» не игрок, значит, украл где-то! За час девять сотен наварил, мало?

– Кому как. Только вот ты, девушка, видно, крепко своему бывшему хахалю насолила, раз он вас через телеящик разыскивает. – Рутен ухмыльнулся. – А за конспирацию и штуку-дру-гую запросить не грех! Думаю, папик тот – человечек с боль-ши-и-ими возможностями... А если я возьму и «стукну»?

– Ну ты и... – начала было Даша, но Олег оборвал ее:

– Так что же не стукнул?

– Там то ли получишь деньги, то ли кинут. А вы – вот они. Ну что? Полторы штуки – и разошлись. Я – могила.

Олег одним движением выдернул из наплечной кобуры пистолет и, держа оружие так, чтобы ствол был направлен парню в живот, вынул из бокового кармана глушитель и стал неторопливо накручивать.

– Могила, говоришь? – скривил губы Олег. Побледневший Рутен попятился, уперся худыми лопатками в стенку:

– Вы... Вы... Я же ничего... Я...

– Олег, ты что... – перепуганно произнесла Даша, но Данилов ее, похоже, не расслышал.

– Имя! Фамилия! Возраст! Профессия! – рявкнул Олег.

– Игорь Михайлович Руденко, девятнадцать лет, студент, – на выдохе пролепетал Рутен.

Данилов набрал на работающем компьютере несколько слов, нажал «enter».

– Как ты понял, Игорь Михайлович, почта ушла. И уже пришла по назначению.

И даже если с именем, фамилией и прочим ты бессовестно наврал, найти тебя по огненным вихрам и страсти к околокомпьютерным игрищам будет нетрудно в ваших палестинах. И не в ваших тоже. Найти и стереть. Уяснил?

– Я же пошутил... – Парень икнул и замолк.

– Хочешь историю, рыжий? Из жизни? – Олег улыбнулся одними губами, а взгляд оставался ледяным. Добавил с кривой ухмылкой:

– Бесплатную.

Рыжий хлопал белесыми ресницами над жидкими водянистыми глазками и потел.

Даже если бы он хотел, то не смог бы произнести ни звука.

– Значит, хочешь? Ну так слушай. Пригласили как-то одного нашего академика, большого спеца по судостроению, в Норвегию. Аховым гонораром прельстили за консультацию. Что-то у них там не ладилось с гребным винтом для какого-то «утюга». «Утюгами» во времена недалекие именовали ледоколы. Так вот: то ли вразнос винт шел, то ли – воду бестолково расплескивал и байду эту многотонную не толкал, то ли мал он был для такой громадины, то ли велик, – неведомо. Да и не важно. Не работала машинка, и все. Пришел наш специалист в сухой док, походил, посмотрел, покумекал, взял молоток и с маху врезал по винту раз, другой, третий. Добавил: «Гнуть, дескать, здеся и под этим вот углом. И все будет в ажуре». И – пошел в кассу, за деньгами. Случился тут один злоречивый и завистливый коллега, съязвил во всеуслышание: «Удар молотком стоит триста тысяч долларов?!» А наш спокойно отреагировал: «Удар молотком стоит один доллар, остальные двести девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять долларов – за то, что знаю, где ударить».

И это – не притча, мой юный друг. Это – чистая правда. Чтобы просто решать сложные вещи – нужно долго-долго учиться. И тогда ты сможешь получать щедрое и заслуженное вознаграждение. А когда ты наезжаешь с шантажом на загнанную в угол девчонку и ее усталого спутника – это, во-первых, неэтично и не по-джентльменски, во-вторых, глупо и, в-третьих, – опасно. Смертельно опасно.

Данилов подошел к парню вплотную, уперев ствол в живот:

– Стукачей с детства не переношу! Ощущаешь, насколько?

Губы у парня тряслись, из глаз потекли крупные слезы.

– Олег! – крикнула Даша, двинулась к Данилову, но он остановил ее взглядом. Улыбнулся, взял пистолет за ствол, вложил ребристую рукоятку парню в ладонь:

– Ну? Вот он, твой шанс. Будешь испытывать судьбу?

Тот заплакал почти навзрыд, отпихнул оружие...

– Пожалуйста... Я не хотел.

– Значит, понял мой рассказ правильно. – Данилов убрал пистолет в кобуру.

– Я знаю, куда ударить. Я прилежно этому учился.

Обернулся к Даше:

– Зачехляй ноутбук и – поехали.

Девушка кивнула. Данилов снова повернулся:

– Без обид?

Рутен энергично закивал.

– Расплатились мы как договорено, побудь щедрым, друзей пивком угости, куртуазность прояви, девчонок не забудь. – Олег чуть поморщился:

– Хотя, на мой ретроградный взгляд, пацанка с пивом – это хуже «девушки с веслом». Ну да о вкусах или хорошо, или ничего. Да, и напоследок, Рутен, запомни раз на всю жизнь: шантаж – самый опасный вид вымогательства и заканчивается чаще всего фатально для инициатора. Ибо никакого иного пути, как уничтожить источник беспокойства, у серьезных людей нет. Хорошо запомнил?

– Да.

– Повтори.

– Это... очень... опасно.

– Это не очень опасно, это смертельно опасно, рыжий. – Олег улыбнулся вдруг спокойной, обаятельной улыбкой:

– Учись, студент, пока я жив! И – живи до ста лет. Без обид

Глава 90

Шоссе ровно стелилось под колеса. Олег вел автомобиль сосредоточенно, но изящно.

– Ну ты и жесток, Данилов! – нарушила затянувшееся молчание Даша.

– Разве?

– Да он чуть штаны не обмочил со страху! . – Как думаешь, заложит нас?

– Нет. Слишком напуган. Да и... Не думал он нас закладывать. Хотел просто «на понт» взять. Денег хотел.

– Денег всегда меньше, чем людей, которые их хотят. От этого все неспокойствие в мире и проистекает.

– Ага... Теперь проповедник проснулся.

– Пастор.

– То-то бедного рыжего запастеризовал, пастор! Лучше всякого Пастера.

– Кто на что учился.

– Даже я поверила, что ты... А ты бы смог, Данилов?

– Не было необходимости. А вот поучить уму-разуму необходимость была. – Рот Данилова скривился брезгливо. – Объявилась ныне такая разновидность интеллектуально-инфантильных недорослей. Если прежнее поколение «выбрало пепси» и все, что к нему прилагалось, то теперешнее... Эдакий «герой нашего времени»: в одной руке бутылка пива, в другой – презерватив, в глазах – блеск серо-зеленый, долларовый. И бегают глазки шустро: как бы самку или самчика несговорчивей подснять! Ну и прикид – по выбору и карману: от кургузых портков, с мотней между колен и с волочащимися по грязи штанинами, до костюма от «Boss» или «Armani». Внуки утки Мак-Дага. И писк в глотке: «Денег хочу». Не заработать и не отобрать даже – «хочу, и все!». Потому что – а как же иначе?! «Для тех, кто и вправду крут»? Или – «Кто идет на фиг?» – «Самый умный!» Скучать некогда!

– Ну разошелся, свекор.

– Не обзывайся. Я дело говорю.

– Да согласцая я. Ты прав. А как им жить? Когда все, что вокруг есть ценного или кажущегося таким, – продается за деньги? Хочется.

– Но я прав. Даша вздохнула:

– Да прав ты, не спорю. И спорить не хочу. Только перебесятся ведь они, а?

– Как знать. Или – останутся бесенятами. Пожизненная игра в сериал с призом. Вообще-то жутковатая перспективка: мальчонка сорока годов, за щечкой – двойная свежесть, под задницей – модная тачка, на соседнем сиденье – крутая телка. Престиж. Жизнь – карнавал! И место в нем лишь маскам, дичинам.

– Ни тепла, ни любви, ни нежности... Ты прав, Данилов. Прости. Ты старше и мудрее.

На въезде в Княжинск их встретил пост. Даша заметно напряглась. Данилов вел машину на самой благонамеренной скорости. Постовой скользнул взглядом по приближающемуся «жигуленку» и покосился куда-то за строение. За ним виднелся белый капот иномарки. Постовой кивнул другому, что стоял у дороги. Тот поднял жезл.

– Пристегнись, – почти не разжимая губ, сказал Данилов. Притормозил, послушно подруливая к обочине, молниеносно перебросил ручку коробки скоростей.

– Или я недостаточно толково объяснил все рыжему, или – на нас широкая облава.

Вроде старушка ходкая, а?

Даша только кивнула.

Данилов дал газ. Автомобиль стремительно рванул по шоссе, вышел на встречную, «лесенкой» обогнал три идущие впереди тихоходом машины. Обороты «жигуленок» набирал медленно, но стабильно. Шли по осевой. В зеркальце Данилов заметил, как постовой энергично машет рукой. Белая иномарка оказалась подержанной «бээмвэшкой». Но и против этой не первой свежести красавицы «жигуль» на прямой трассе – не игрок.

– Они нас догонят. Сейчас раскочегарятся и догонят, – упавшим голосом произнесла Даша. – Нужно было остановиться на посту, милиция все-таки, и потребовать...

– Ничего мы не смогли бы потребовать. Прокупленный пост.

Дорога пошла под гору, Данилов прибавил, разогнав машину до ста шестидесяти; «жигуленок», казалось, затрясся всеми деталями, будто протестуя.

«БМВ» ровно нагоняла.

– "И грянул выстрел, другой и третий..." – напел Данилов.

– Какой выстрел? – встрепенулась погруженная в свои мысли Даша.

– Никакой. Пою я. «Один, один я на белом свете...»

Преследователи были уже метрах в пяти.

– "Девушки, война, война, до самого Урала..."

Спуск заканчивался. Навстречу шда вереница груженых фур,. Данилов чуть повернул голову: слева, прямо за неглубоким кюветом, тянулся плотный подлесок из тоненьких, как удилища, топольков, орешника, кустов акаций.

– "Девушки, весна-весна, до самого Урала..." Словно приклеились, живопыры, а? Подъема нам не одолеть... «А молодость пропа-а-ала...»

Белая иномарка буквально зависла на хвосте. Навстречу неслась узкая полоска шоссе, по левой стороне навстречу во главе колонны шел большегрузный военный «ЗИЛ-130» с зажженными фарами. Данилов прикинул скорость встречных: под восемьдесят.

– "А сто тридцатый вез боеприпасы, вела машину девушка-шофер..." – уже не пропел, прохрипел Данилов, бросил Даше:

– "Полет шмеля" из Римского-Корсакова помнишь?

– Что?

– Держись!

Олег плавно повернул руль влево. «Жигуленок» проскочил перед «ЗИЛом» и с треском вылетел с трассы в ветвистый подлесок. У водителя «БМВ» сработали рефлексы. Он инстинктивно вывернул руль тоже влево, понял, что ошибся, резко крутанул вправо... «ЗИЛ» лобово протаранил белую иномарку всей многотонной мощью.

«Жигуленок» мертво застрял в зарослях. Данилов повернулся к Даше:

– Не расшиблась?

– Нет. Но чуть не уписалась.

– Уходим.

– По-моему, нас больше никто не преследует.

Олег распахнул дверцу, забросил сумку на плечо, подал руку Даше:

– "И вновь продолжается бой..."

Сейчас гневные водилы с монтировками скажут все о правилах безопасного поведения на трассе. Ходу!

До Княжинска доехали по другой дороге, на попутной маршрутке. Потом несколько остановок на метро, и они оказались в центре.

Даша была бледна и шла еле-еле. Она, конечно, храбрилась, но события последних полутора суток ее сильно надломили. Да и «полет шмеля» бодрости не прибавил. Губы девушки сложились в совершенно детскую гримаску так, словно она была готова сесть прямо на асфальт и горько расплакаться. Данилов только вздохнул. Спросил:

– Который дом?

– Вон тот, – указала подбородком Даша. Посмотрела на Олега, губы ее запрыгали. – Что-то со мной не так... Мне кажется, это никогда уже не кончится.

Дом... Я тоже домой хочу. Чем я провинилась?..

Олег обнял Дашу за плечи, прижал к себе, поцеловал:

– Все пройдет.

– Но мы с тобой не пройдем, правда? Мы останемся? – Даша подняла лицо и смотрела на Данилова с такой надеждой, что и обмануть ее было невозможно, и не солгать нельзя.

– Да. Мы будем всегда.

Даша уткнулась Данилову в грудь:

– Ты такой хороший. Как сон.

Она молчала, всхлипывая, потом сказала тихо:

– Нужно ведь совсем немножко... Чтобы ты – сбылся. И чтобы я сбылась. И тогда все будет хорошо. Правда?

– Правда.

– Сколько вас?

– Трое.

– Сможете вести объекты?

– Пожалуй, да. Время теперь людное, а своих колес у них нет.

– Ведите. Только очень-очень нежно. Даже ласково.

– Есть. Вы отменяете устранение?

– Временно, третий, временно. Да и что в этом мире постоянно?

– Извините, первый...

– Да?

– Может быть... не рисковать? Они сейчас – как на ладони.

– Пусть и не в нашем ремесле, но... Риск дело благородное.

– Так точно. Я только в том смысле... Мы приложим все усилия, но...

Журналист исключительно подготовлен. К тому же ему невероятно везет.

– Не нужно его переоценивать. Удача завораживает и вызывает завистливую симпатию к тому, кому она сопутствует. Но никакая удача не длится вечно. Тот, кто ходит по краю огня, рано или поздно обожжется. – Пауза тянулась несколько секунд. – Впрочем, с его везением... Он не обожжется. Он сгорит.

– Шестой первому. Объекты были замечены на объездном шоссе. Они двигались в «Жигулях» по направлению к Княжинску. Наша машина начала преследование, но объект спровоцировал столкновение нашего автомобиля со встречным большегрузом.

– Вы его потеряли?

– Да.

– Шла Саша по шоссе и сосала сушку.

– Простите?

– Конец связи.

– Третий первому. Объекты появились. Девушка позвонила из автомата, и ее подруга вынесла ей связку ключей.

– Объект вас не заметил?

– Нет. Мы готовы провести «нулевой вариант».

– Повремените, третий. Если есть ключи, должна быть и дверца.

– Так точно.

Глава 91

Даша прошла огромную прихожую, украшенную стилизованными офортами Франсиско Гойи, оказавшись в комнате, провела пальцем по ломберному столику, нарисовав на пыльной поверхности причудливую загогулину, потом сняла телефонную трубку, положила обратно:

– Работает. А судя по пыли, папа здесь не появлялся по меньшей мере недели две.

Прослушала пленку автоответчика.

– Пусто. Ладно, будем надеяться, он сам догадается сюда позвонить.

Ключи от «рабочей квартирки» Головина Даша и Данилов получили на удивление просто. Даша позвонила своей подруге, та безо всяких вопросов пришла и вынесла связку. До квартиры они доехали на метро, потом – пешком дворами.

– Это и есть «тайный кабинет»? – спросил Олег, рассматривая единственную гостиную.

– Нет. – Девушка кивнула на маленькую запертую дверцу:

– Занимался папа всегда там. На компьютере.

– К материалам есть рабочий пароль?

– Папа никогда не мудрствовал. Материалы только в «лэп-топе», он не имеет ни единого дисковода, и даже переходники к ним папа нарочно поломал. И если не набрать пароль, вся начинка самоуничтожится. Так он мне объяснил и потому просил быть повнимательнее.

– Он что, не делал никаких копий?

– Ты даже не представляешь, какая у него память! У папы, а не у компьютера. Он умеет запоминать то, что ему нужно, словно в зашифрованно-сжатом виде. А потом, когда нужно, все вспоминает.

– Да он у тебя феномен.

– Александр Петрович Головин был, да будет тебе известно, одним из самых выдающихся математиков-теоретиков бывшей страны. И самым молодым из самых умных. А в прикладной математике не знал себе равных. И это не гордыня во мне говорит: так оно и было на самом деле.

– Верю. Так что за пароль?

– Простенький: «Ничто не слишком». Это изречение из какой-то книжки. Или девиз.

Даша выглядела смертельно уставшей.

– По-моему, ты вымоталась, – сказал Данилов.

– Ничего. Пойду в душ, ладно? Ты осмотрись пока. Хотя – квартирка маленькая.

Олег кивнул. «Квартирка» была «маленькой» только по меркам фараонов и принцесс: метров сто двадцать. Хотя комната и была единственной. У стены – бар, секретер, огромный палас во весь пол, стереосистема, широкая софа. И – большие картины на стенах: современные дорогие авторские стилизации под французский импрессионизм прошлого века, только с видами совершенно незнакомых, а может быть, и несуществующих городов.

Одно полотно было особенным. На нем был изображен черепичный средневековый город. Единственная улочка опоясывала его в виде бесконечной «ленты Мебиуса», и по этой улочке шествовал путник или странник, одетый пестро, замысловато, словно ярмарочный шут. Каждый из домиков был похож и не похож на другой, и все их увивали стилизованные растения: жасмин, виноград, дикая роза; вокруг росли цветы и бегали диковинные животные... Данилов вспомнил: подобные растения он видел на картинах итальянцев школы Леонардо в Эрмитаже. Он рассматривал странного путника, скорее веселого, чем грустного, идущего замкнутым бесконечным кольцом, и невнятная досада поднималась откуда-то из глубины души; не тоска, не боль, всего лишь досада на то, что мир объяснимо-необъясним, и люди, поколение за поколением, слоняются, возвращаясь на самом деле к одним и тем же местам и не узнавая их только потому, что сами изменились, стали иными... И причину досады Данилов скоро определил: мир на картине был искусственным, он явно диссонировал со всеми остальными полотнами, находящимися в этой комнате, полными дождевых струй или солнечного света, лунного сияния или утренней туманной дымки.

Действительно, что такое «лента Мебиуса»? Всего лишь иллюзия, искусно выдаваемая за реальность... Или – нет? И иллюзорен весь остальной мир? Вот это сомнение и вызывало ту досаду, что не поддавалась объяснению.

Данилов тряхнул головой, подошел к бару, открыл. Разнообразные бутылки заискрились в тональной подсветке. Олег постоял раздумчиво какое-то время и выбрал мадеру. Осмотрел бутылку, откупорил, плеснул в бокал, вдохнул аромат.

Нет, это было не то пойло под одноименным названием, что он лакал из горла в школьном садике перед выпускным; это было благороднейшее из вин, производимых на небольшом острове в Атлантике. Полубожественный напиток заботливо приготовляли в Фуншале из винограда Verdelho или Malvasia, крепили виноградным спиртом, а потом выдерживали в неполных дубовых бочках на солнечных площадках лет десять-пятнадцать... Данилов пригубил вино, ощущая горьковатый вкус дыма, хлебной корочки с едва заметным тоном жареных орехов. Улыбнулся про себя:

Головин, как всякий русский, не жаловал сухие аристократические сорта; судя по богатству, полноте и экстравагантности вкуса, это вино было составлено из сладких и полусладких марок мадер лучших урожаев минувшего столетия.

Олег медленно выпил бокал до дна, чувствуя, как дурное настроение уступает место солнечному покою и почти феерическому ощущению тепла... Он снова оглядел комнату и – понял, почему среди гармоничного собрания полотен Головин поместил это – с бредущим по бесконечной ленте шутом. На ней оказалось лишь то, что так или иначе поддавалось пространственному математическому представлению; причинно-следственные связи, пусть и иллюзорные, здесь были понятны до очевидности; на всех других полотнах присутствовало то непознаваемое, что именуется Творцом, где невпопад упавшая дождевая капля не разрушала гармонии, а лишь делала ее более ясной, яркой, живой.

Незаметно для себя Данилов налил еще бокал, сделал несколько глотков, прилег на низенькую софу, поставив вино на пол. Странное ощущение мимолетности бытия захватило его полностью; ему вдруг показалось, что он прожил уже даже не одну и не две жизни, и бывал в этой комнате раньше, и гулял дождливым вечером по сгущающимся синим сумеркам загородного парка, что был изображен на картине напротив, и небо было тогда именно таким: сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминали о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то... А потом он увидел набегающий прибой и близкие чужие звезды... Он знал, что почти спит, а когда услышал голос девушки, узнал его сразу и был рад, что голос этот наяву.

...Дашино тело было упругим, Олег чувствовал аромат скошенной свежей травы... Горько-терпкий вкус вина слился в поцелуе со вкусом солнца, напитавшего своим теплом виноградные лозы, и вот – мужчина и девушка уже неслись в прозрачной, просторной лазури, а внизу был океан, густо-синий, с пенными барашками по кромкам волн... И они кувыркались в упругом пространстве, и желтый жаркий круг солнца делал небо бледнее, и губы двоих жаждали влаги, а окружающее небо сгустилось до пурпура, стало темно-малиновым, потом – густо-фиолетовым, и белые огни уже запульсировали вокруг, окружая их нагие тела светящимся ореолом и – молния полыхнула в полнеба, еще, еще... Молнии рассекали пространство и время, приближая замершую во тьме землю, затухали, и земля замирала вновь, чтобы вновь осветиться хлесткими разрядами... И дождь пролился на землю, и двое лежали рядом, не открывая глаз, ощущая лишь усталое тепло друг друга...

– Данилов, можно я посплю? Набрось на меня плед. Ведь мы почти что дома.

Это старый плед, я помню его столько, сколько помню себя.

Олег укрыл девушку, прошел в ванную, забрался под душ. Холодные струи вернули бодрость, он устроился на кухне, сварил крепчайший кофе в австрийской кофеварке, выпил залпом.

Заветную комнатку Данилов открыл ключом со связки и почувствовал было даже трепет – словно он вторгается в чью-то «творческую лабораторию». Саркастическая улыбка сама собой скривила губы: глупо вспоминать о «неприкосновенности личности», даже такой творческой и многоликой, как Головин, когда за прошедшие двое суток неустановленные стихии просто-напросто смели всю устоявшуюся жизнь и «наследницы престола», и самого «сиятельного князя».

Комнатка была когда-то кладовой, но кладовой весьма и весьма просторной, размером с иную хрущевку. На широком и длинном черном столе из струганого дерева не было ничего, кроме сверхсовременного «лаптопа» и еще одного компьютера. Ноутбук был автономен и не подключен ни в какие сети; именно о нем, судя по всему, говорила Даша. Второй компьютер, тоже не из простых, был подсоединен к мощной, размером с ящик от аккордеона, шифровальной системе; все это вместе имело выход на спутниковую передающе-прини-мающую антенну, замаскированную, надо полагать, под типовую телевизионную и размещенную на внешней стене дома. Итак, что готовит нам сезам?

Данилов включил «лэптоп», дождался загрузки, ввел требуемый пароль и стал пролистывать файл за файлом.

Прошел час, минул другой... Блики с экрана освещали лицо Данилова странным светом, и в этом свете он, увлеченный, обескураженный, был похож на средневекового алхимика, замершего над тиглем или ретортой, в которой многоцветно переливались заповедные металлы, силою волшбы ставшие жидкостями и подвластные воле искреннего последователя древнего Гермеса...

Здесь было все. Фирмы, корпорации, через которые, словно расплавленный свинец, финансы перетекали из страны в страну, воспламеняя пожары войн в одних и превращая в пустыни другие, определяя условия и порядок существования целых народов и тем – превращая свинец в золото. «Страшная тайна» алхимиков оказалась проста, как ночь: свинец становится золотом, смешиваясь с кровью!

Головин, несомненно, великий математик. Он сумел просчитать, вычислить алгоритм кризисов. Но он был игрок. Рамзес играл крупно, на всех кризисах минувшего века и на многих – века наступившего. Поражало то, что он делал ставки за несколько месяцев до начала события или процесса, осторожно наращивая суммы... Он успел слить колоссальные пакеты «мыльных пузырей» – виртуальной компьютерной империи Кейтса до начала системного кризиса... Российский и гонконгский кризисы прибавили к его активам еще двести миллионов; крушение башен-близнецов в Нью-Йорке принесло уже четверть миллиарда, а последующая свистопляска с ценами на нефть и пакетами акций крупнейших американских концернов – и того больше...

Алгоритм кризисов. Пустая фраза. Головин не только просчитал возможную динамику, он, судя по всему, вычислил все финансовые центры, откуда, словно из мозговых придатков, расходились по финансовой паутине понятные команды; с таким знанием игра на финансовых и фондовых биржах мира стала для него такой же беспроигрышной, как и для тех, кто «карты» крапил и сдавал. Головин страховался. Система оф-шоров и посредников, через которые он отдавал команды и прогонял финансы, была тщательно продуманной, но это была пусть и сложная, но тоже просчитываемая схема. Реализованный математический и финансовый гений Головина... Он оказался необходим, чтобы сделать своего обладателя миллиардером, и достаточен, чтобы не оставить ему ни малейшего шанса на жизнь.

– Первый вызывает четвертого.

– Четвертый слушает первого.

– У вас все готово?

– Абсолютно. Кто даст команду?

– Я сам. На каком расстоянии действует передатчик ?

– На любом. Сигнал к взрыву пойдет через спутник.

– Мощность?

– Это зажигательный, заряд. В замкнутом пространстве он выжжет все.

– Наверное, это выглядит красиво...

– Простите?

– По крайней мере, представляется мне таким. Чужую смерть нужно приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей.

Представительский лимузин Головина мчался за город. Впереди – «ауди» с охраной, позади – «мерседес» – фургон. Скорость была значительной. Взрыва ни в первой, ни в замыкающей машине сопровождения никто не услышал. Вглухую тонированные стекла лимузина вдруг налились оранжево-белым огнем, казалось, еще мгновение, и он вырвется наружу адским всполохом... Но ничего не произошло.

Просто лимузин не вписался в поворот, плавно, словно в замедленной киносъемке, слетел с шоссе и, подминая редкие деревца, ухнул на плоскую обочину и замер.

Когда встревоженные охранники, ощетинившись автоматами на все окружающее, подбежали к лимузину и сумели открыть заклинившую дверь, все уже было кончено.

Два обгорелых остова – водителя на переднем сиденье и пассажира на заднем.

На лицах охранников не читалось ни недоумения, ни растерянности: только усталость. К тому же то, что произошло – термический взрыв внутри салона, – не входило непосредственно в их «зону ответственности». Да и отвечать по большому счету было уже некому.

Старший охранник взял рацию и сообщил о происшедшем по команде.

Налетел кратковременный летний дождик. Охранники покорно мокли под струями, кое-как пытаясь прикрывать от косых порывов зажженные сигареты. Ждали большое начальство – и из Генеральной прокуратуры, и из Службы безопасности, и из иных верхов.

– Говорят, Папа Рамзес с ихними министрами был вась-вась, и выпивал с ними, и все такое... – сказал охранник помоложе, перетаптываясь.

– Ну и что с того? – меланхолично отозвался другой, постарше. – Оно ему помогло? – Криво усмехнулся:

– Был человек: и денег, и всего в избытке. И – что? И ему теперь ничего не нужно, и он никому не нужен. Вот и вся жизнь.

Глава 92

Даша спала. Один раз она вскрикнула, вскинулась, глядя на Данилова полными ужаса глазами... Олег прижал ее к себе, прошептал на ухо что-то успокаивающее, и девушка снова уснула.

Данилов и сам метался, будто по клетке. И беспокойство его было странным, – словно он пытался освободиться от навязчивого морока и не мог. Чужая комната, чужие картины, чужая жизнь... А он занесен сюда неведомой песчинкой из дальней дали и, по правде, даже не знает, как здесь существовать.

Даша спала и казалась во сне почти ребенком. Тени легли под глазами черным, а Данилов все всматривался и всматривался в ее лицо. Стараясь прозреть ее будущее и в нем – свое?.. Как она сказала? "Нужно ведь совсем немножко...

Чтобы ты – сбылся. И чтобы я сбылась. И тогда все будет хорошо". Данилову вдруг привиделось, что сидит он ясной летней ночью в домике с мутноватым стеклом в маленьком оконце; невдалеке струится река, пение цикад стихло, и тишина наступила такая... А вокруг пала странная, чарующая тревога, когда и бежать хочется стремглав куда глаза глядят, и с места сдвинуться нет сил...

Ах, какая тревога опять

По сиреневой смутной росе...

Будто принялись кони плясать!

У реки, на песчаной косе

Обнаружились чьи-то следы,

Что ведут в одичалую топь.

В двух стволах, от нежданной беды

С заговором упрятана дробь.

Я грешу – на тебя ворожу

В узком пламени кроткой свечи.

Я от страха почти не дышу

В колдовской и ведьмачьей ночи.

Желтым воском застыла луна.

Очертанья медвежьи приняв,

Та сосна в перекрестье окна

Замерла. По-кошачьи маня,

Пробежали в траве огоньки,

Жутко ухнула щука хвостом,

Подвенечные чьи-то венки

Проплывают под старым мостом...

...Уже слышен русалочий смех,

Уже сердце готово сбежать!

...Нет, не лечит забвения снег.

Ах, какая тревога опять!

Стихотворение Петра Катериничева «Ах, какая тревога опять».

...И вокруг уже были снег и сугробы, и короткий день затухал в прочерках крон недальнего леса холодным, бледно-желтым, с яркой зеленой полосой, закатом, и низкое, наполненное пургою облако наползало крылатым змеем, покрывая собою звезды...

Данилов открыл глаза, вскинулся рывком, огляделся в полусумерках зашторенной чужой комнаты, подошел к бару, налил мадеры в большой бокал и выпил на этот раз махом. Ему казалось, что он замерз, продрог в этом сне, и сейчас нужно было просто согреться.

Теперь – в ванную. Данилов открыл холодную воду и сунул голову под кран.

Капилляры сжались на мгновение, запульсировали, подгоняя к мозгу ток свежей крови. Чтобы принять решение, нужна ясность. Полная.

Все, что произошло за последние двое суток и с Дашей, и с ним самим, – изощренная операция прикрытия. Цель – финансовые разработки Головина. И он сам.

Причина проста: олигарх заигрался, ступил на территорию, где правит незримый мировой финансовый ареопаг, прикоснулся к их деньгам, к их тайнам и даже к самой власти. Это не прощают.

Операция прикрытия дорога, но продуманна. Похищение дочери – повод, чтобы забрать компьютер с материалом, да и самого Рамзеса «выманить на выстрел» – ведь он умен и осторожен. Это с одной стороны. С другой – затушевать истинные причины происходящего. Для этого тем или иным боком задействованы: прокупленные милицейские чины, «дикие» бандиты, странное полулегальное агентство «Контекст» с неясными тенями за спиной, ну и, наконец, маргинал Данилов – журналист с «наемным военным прошлым», человек «неуравновешенно-контуженный» и неадекватный миру. И уж за его спиной можно напредставлять себе что угодно: руку Москвы, руку Багдада, руку Кандагара или просто – черный выплеск безумия растерявшегося и растерянного субъекта, озлобленного на мир и волею рока вовлеченного в события.

Данилов поморщился досадливо: картинка вытанцовывалась складной; и таковой она станет как раз в случае безвременной кончины «солдата удачи» Данилова: ведь удача сопутствует не всем, не всегда и не во всем. И никогда не длится вечно.

Статья, которую Олег написал, чего греха таить, руководствуясь частью – профессиональной злостью, частью – тщеславием, вызвала заранее проплаченный отклик; вся «суета вокруг дивана» призвана была подкрепить ложную версию о непримиримой борьбе газово-нефтяных кланов и ее обострении.

И когда проявится результат – труп олигарха Головина, – все будет указывать на то, что тот безвременно пал от руки злого ненайденного или мертвого уже наймита именно в результате нефтяных и газовых дел. Никто глубже копать не станет, у всех заинтересованных сторон будет занятие поинтереснее: делить оставшееся бесхозным хозяйство.

Таким образом, сейчас о настоящей подоплеке представления никто ничего не знает наверное. Исключения только два: сам Головин и режиссер-постановщик спектакля. Практик.

Олег вышел из ванной, энергично растирая мокрую грло-ву полотенцем.

Чувство опасности навалилось ватным комом, гормоны выбросили в кровь гигантскую дозу адреналина, Данилов рывком сорвал полотенце, увидел в коридоре мутную тень и готов был уже кувырком метнуться вперед, уходя с линии возможного огня и приближаясь к противнику... Поздно. Человек, затаившийся у самой стены, выбросил вперед руку, короткая синяя молния выхлестнула из шокера, ударила в незащищенную спину, и Данилов кулем рухнул на пол...

– Это гора с горой никогда не сходятся, а людишки грешные, таковые, как мы с тобой, – запросто и завсегда. Особенно в эдаком месте! Как самочувствие, герой?

Олег сидел на тяжелом, громоздком стуле в рабочей комнате Головина, руки и ноги были плотно прикручены ремнями к подлокотникам и ножкам. Свет в рабочей комнате исходил только от мерцающего экрана монитора; Данилов, не вполне отошедший от электрошока, смутно различал того, кто был перед ним. На столе матово поблескивало темное стекло бутылок: видимо, прошло не менее пяти-семи минут; люди, проникшие в квартиру, не только успели с комфортом обосноваться, но и чувствовали себя здесь спокойно и даже вольготно.

– Не режут ремни? – поинтересовался невидимый собеседник. – Я паренька своего, Иннокентия, попросил на совесть прикрутить, чтоб резали. – Он засмеялся квакающе, привстал со стула и с маху ударил Олега в лицо; отер ушибленный кулак:

– Извини, герой. Должок, – улыбнулся широко, открыв длинные лошадиные зубы:

– А ты ведь грешил на Грифа, а? Или – на Вагина?

Перед Даниловым, раскачиваясь с пятки на носок, стоял Сергей Корнилов.

Лицо его было зеленовато-бледным в компьютерном освещении.

– Что с Дашей? – резко спросил Олег.

– А ничего. Спит.

– Если с Дашей что-то...

Корнилов снова коротко, резко, без замаха ударил Олега в лицо, издал странный торжествующий звук, похожий на клекот, не сдержался, ударил снова.

Данилов сплюнул кровь.

– Знаешь, чем твое положение от моего отличается, когда ты меня вот так вот, гостеприимно, на стул усадил? Тебе от меня что-то нужно было, мне от тебя – ничего. Ничегошеньки! А ты еще орать смеешь, как та курица, которую несут резать: «Я тебя запомнила мужик, понял!» – Корнилов передохнул, закончил миролюбиво:

– Мой человечек вкатил принцессе немножко снотворного, вот и все.

Она теперь – оч-ч-чень богатая невеста. Наследница. – Корнилов хохотнул:

– Пожалуй, я на ней женюсь.

Помолчал, произнес миролюбиво:

– А вообще даже грустно. Помню, отъехал ты ночью, а я все думал, предвкушал: вот встречу и буду смаковать каждую детальку, замечать нюансы в метаниях твоей путаной, неприкаянной души, герой... У нас ведь был шанс совсем не встретиться. А поговорить с тобою ох как хотелось!

– Зачем?

– Не встречал я раньше таких, как ты. Не встречал. Да и удачлив... – Корнилов помолчал, добавил скупо:

– Прямо Колобок какой-то! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел. Но все до поры. Анекдот хочешь?

– Смешной?

– Кому как. Но – короткий. «Вот блин!» – выругался слон, невзначай наступив на Колобка.

– Забавно.

– Метафизично. Или, как говаривал незабвенный персонаж Венички Ерофеева, трансцендентально! М-да. Встретились. И что в итоге? Усталость. Усталость и скука. И ничего исцеляющего. А ведь я все сделал правильно... Даже не по себе как-то.

– Так бывает. Перед смертью.

– Ты начал умничать, герой?

– Это ты начал геройствовать, умник. Это не твоя территория.

– Думаешь? – Корнилов откинулся на стуле, расхохотался искренне. – Если я что и хотел доказать в этой жизни – кроме теории удачи, конечно, – так лишь то, что высокомерие смелых не заводит их никуда, кроме могилы. Ты не представляешь, герой, я наслаждался, наблюдая, как вы сгораете, один за другим! И – прилагал к этому руку. – Корнилов по-птичьи склонил голову набок, засмеялся меленько, спросил:

– А не выпить ли нам? Для теплоты беседы и взаимопонимания?

– Если только яду.

– Все в этой жизни – яд. И музыка, и слова, и убеждения... Они рождают в людях то иллюзии господства, то горечь скотоподобия... Ни водка, ни кокаин не лучше и не хуже. Но честнее. И действуют наверняка.

– Насмерть, – жестко добавил Олег.

– Пусть так. Яды коварнее и изощреннее любого ума и любой ангельской души.

Путы их цепки, раны – мучительны... Да и какая разница, что разорвет сердце – жестокость кокаина или несвершившаяся жизнь?

Корнилов вытащил из-за пояса громоздкий «стечкин» – тот ему явно мешал, положил пистолет на стол. Потом извлек из кармана пиджака золотую коробочку.

Раскрыл, вынул лопаточкой пару понюшек, выровнял в «дорожки», достал из пис-тончика жилетки трубочку. Движения его становились все суетливее...

Корнилов осторожно выдохнул, приставил трубочку к ноздре, вдохнул порошок, еще, замер, закрыв глаза... Открыл, собрал подушечкой пальца оставшуюся белую пыльцу, слизнул языком, посмаковал, выдохнул умиротворенно:

– Будешь?

– Нет. Go связанными руками и припудренным носом я буду похож на порывшуюся в муке свинью.

Корнилов расхохотался:

– Свиньи – они как люди! Уверяю тебя! Тогда коньяк?

Корнилов взял бутылку, разлил содержимое по широким толстостенным стаканам. Бутылка была без этикетки.

– Коллекционный?

– О да. Другой Головин не употреблял. Выписывал из лучших урожаев прошлого века. – Корнилов ощерился, что, видимо, должно было означать у него улыбку:

– От его щедрот и я, грешный, причащался.

– Быть слугой – даже не характер.. Состояние души.

– Все мы кому-то служим. До поры. Есть гордецы, что мнят себя господами, а есть практики. Когда приходит время умирать, мнения господ не спрашивают. – Корнилов подошел к массивному дубовому стулу, к которому был привязан Олег, дернул ремень у левой руки, распуская:

– И очень попрошу тебя, без фокусов.

Дарья Александровна изволят почивать в соседней комнате, и Кеша мой слабоумный приставлен к ней со строгим наставлением: коли какое неспокойствие начнется – резать ножиком Дарью ту Александровну, аки овцу. Принцесса нынче, понятно, в цене. Но и без нее можно обойтись, коли припрет. Ты понял?

– Да. Я понял.

– Ну что? Помянем душу раба грешного Александра свет Петровича?

– Он уже умер?

– Сгорел. На работе. Белым таким пламенем. – Скулы Корнилова закаменели, потом расслабились, закончил он даже дурашливо:

– Зрелище было красивое.

– Смерть не бывает красивой.

– Что из того? Мне тут недавно афоризм пришел в голову... По поводу, так сказать... Чужую смерть стоит приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей. – Корнилов выдохнул и выпростал свой коньяк тремя глотками, как воду.

Присел, откинулся в кресле, закурил, оплыл расслабленно, наблюдая за прихотливыми завитками табачного дыма.

Был он сейчас далеко: снег кокаина словно припорошил сущее кристалликами, придавая всему иные формы и иную ясность, а тепло алкоголя ворвалось в этот холодный, стройный мир, делая его вязким, придавая привычным вещам и понятиям вычурные позы, рисуя рискованные, причудливые, гротескные, полные пугающих полунамеков картины...

Пистолет лежал на столе ненужным блестящим предметом. Он приковывал внимание. Данилов бросил взгляд – нет, не дотянуться. Остается ждать своего часа.

Олег взял стакан, посмотрел на просвет: в полутьме коньяк казался почти черным, лишь изредка искрящийся свет вспыхивал в глубине жидкости, напоминая о солнце, когда-то давно напитавшем виноградные гроздья далекой страны, и о виноделах, превративших свет в напиток, способный дарить тепло и забвение.

Глава 93

– Когда умирает какая-нибудь знаменитость, богатый или даже великий человек, большинство «простых людей» чувствуют тайную радость и видят в этом даже высшую справедливость... Да, им недодали – почестей, славы, наград, но вот Господь проявил себя – они-то живы, а тот, блестящий, осыпанный наградами Фортуны, любовью женщин – мертв! Что может быть сладостней этого?

– То-то я погляжу, ты вырядился эдаким фертом, умник: костюм, белая сорочка, галстук, да и ходики, поди, от «Piaget»?

– Я на работе.

– Да иди ты? Налей еще выпить.

Корнилов угрюмо кивнул, пододвинул Данилову бутылку, стакан. Потянулся, хрустнув ревматичными суставчиками, и – пригорюнился прямо на глазах, оплыл.

– Странно, – произнес он хрипло. – Почему я сижу здесь с тобой? Я достиг всего, чего хотел, но мне муторно до жуткой тоски... А ты... Мне вроде бы надо велеть пристрелить тебя и убираться восвояси. И – жить дальше. А я не знаю как.

Может, ты подскажешь, герой?

– А стоит ли тебе жить дальше, Корнилов? – Данилов плеснул в стакан, сделал глоток. Нет, неудобно. Не достать. Даже если бросить бутылку в нос умнику. Да и грохот ни к чему: пес его знает, этого Кешу. Рисковать Дашей нельзя.

– Жить дальше... Вопрос риторический. Жизнь мне не то чтобы в тягость, но и милой я ее не назову. Но сердце вещует: если меня не будет, то не будет и этого мира – с цветочками, девками, долларами, завистью, склокой, похмельем, вожделением, страстью... Совсем не будет. Ни-че-ro. А я хочу послюнявить ломоть этой жизнишки теперь, хороший ломоть, и получить удовольствие ото всего: от денег, от баб, от кокаина. А сейчас вот – от беседы с тобой.

– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?

Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.

– Ты мне любопытен, Данилов. Ведь догадываешься, что унесут тебя отсюда, скорее всего, в мешке, а сидишь, рассуждаешь, думаешь... О чем? Ведь даже это «скорее всего» я кинул тебе подачкой, а ты и в лице не поменялся. А ведь ты не стоик, Данилов. Надеешься выкрутиться?

– Пока живу – надеюсь. Зачем-то ты ведь беседуешь со мною, умник.

– Зачем-то...!

– Тебе плохо жилось под Папой Рамзесом?

– Как тебе объяснить... Это не было предательством. Жить «под» – всегда скверно. А Рамзес был тяжел, как сфинкс. Да! Он был бессердечен, лукав и жесток... Но я... Я его даже по-своему любил. И – ненавидел. И – снова любил.

Теперь, когда его не стало, я будто осиротел. – На глазах Корнилова показались слезы, он прикрыл лицо руками. – Мир опасен и несносен. С Головиным я чувствовал себя как за каменной стеной... Тюрьмы. Да, я завидовал ему, мучительно завидовал, но я давно привык, притерпелся к этой зависти, научился с ней жить... Да, он гений, но гении приносят только неспокойствие в этот мир. К тому же – они беспощадны. Ты даже не представляешь себе, сколько людей вокруг гробит любая неординарная, выдающаяся личность! Из самых близких! И ведь не по злобе гробит – по идее, вот что противнее всего! Нет, даже не по идее! Его гениальность застит ему мир, ничего он не видит в нем или видит таким, каким желает видеть!

Корнилов вздохнул печально.

– "Эти слезы впервые лью: и больно и приятно. Как будто тяжкий совершил я долг..." <Из «Моцарта и Сальери» Пушкина.>.

– Не юродствуй, Данилов. Уж ты точно не юродивый, а я не ирод! А Головин – и подавно не Моцарт. Хотя... мог бы быть им. Что ты знаешь о моей жизни? Что ты знаешь о Головине? Если бы страна не развалилась так стремительно и бездарно, не было бы никакого Папы Рамзеса, а был бы гениальный математик Александр Петрович Головин. Может, и не академик пока, но уж членкор точно! А аз имярек – смиренный доктор при нем.

– По-моему, больших недугов вы оба успешно избежали. И недурно устроились.

– Мы не устраивались, Данилов, ты понял? Мы – устроили эту жизнь для себя такой, какой сочли нужным.

– Да? Значит, мне повезло присутствовать при конце феерии и скупой мужской дружбы. Браво.

Реплику эту Корнилов не расслышал вовсе.

– Ты понимаешь, в чем был смысл переворота начала девяностых?

– Есть разные мнения. А уж толкований не счесть.

– Нас – умных, знающих – обрекли реформами на голодную смерть, нас макнули в дерьмо и нищету: умничаете? реформ хотите? свободы? власти? – вот вам и свобода, и власть, и демократия.

– Ты меня совсем растрогал, умник.

– Интеллект нуждается в комфортных условиях для созидания. А смена времен целый слой интеллигентных людей – инженеров, ученых – вытолкнула даже не на обочину – на помойку! Я тогда как раз закончил кандидатскую, Головин – занимался так называемой теорией «мажорантных матриц» – создавал способы вычисления в функциях нескольких переменных, зависимых как друг от друга, так и находящихся в разных пространственных множествах... Но я не об этом. Кто лучше себя чувствует в разваливающемся, полубезвластном обществе?

– Корпорации. Вернее, корпоративные системы.

– Именно! Корпорации криминальные – «воры в законе», бандиты, спортсмены; замкнутые национальные или родовые корпорации – евреи, армяне, греки, сицилийцы, чеченцы – все они связаны жестокой и жесткой дисциплиной внутри своих кланов, тейпов, сообществ; государственные законы и общественные обязательства для них вторичны по сравнению с обязанностями перед корпорацией!

Как корпорации были организованы и спецслужбы, и чиновничий аппарат, но их корпоративность вялая и действенна только в масштабах одного поколения.

– Чтобы это понять, не нужно быть математиком.

– Ха! Знаешь, чем Головин отличался от простых людей? У него голова не компьютер даже – нечто совершенное! Он мгновенно вычислял алгоритм развития любой системы – будь то банда рэкетиров или крупный промышленный завод, он видел их слабые места, «точки разрывов» и «точки экстремума»! Функция – это, если очень упрощенно, зависимость одной переменной от другой при тех или иных параметрах. Так вот, представь: корпорация – это функция, люди – переменные, а ты – владеешь алгоритмом ее развития! Для тебя ясно, что или кого нужно убрать, чтобы система работала интенсивно или, наоборот, пошла вразнос! Что остается?

Убрать или нейтрализовать сильных, подчинить слабых и – наслаждаться властью и деньгами! Ведь рэкетиры или бывшие комсомольцы с их видеосалонами и автохозяйствами – были самым простеньким, первым блюдом, но у них были конкретные деньги! Вот этот этап и был самым трудным: когда учишься крушить мелких, но жадных, их же руками и – присваивать их деньги! Все остальное уже легче. Первый этап я и реализовывал, как практик. А потом пришел этап следующий: создание наиболее эффективных и действенных схем, превращающих деньги в финансовые потоки! Ты понимаешь разницу, герой?

– Кристально. На деньги покупаются продукты и одежда, а финансовые потоки управляют предприятиями, тем самым – благосостоянием и жизнью людей. Или – их нищетой и бесправием. А через посредство mass media – всем «обществом свободных индивидуумов».

– Вот-вот! – Корнилов захихикал меленько. – Так называемое «общество свободных индивидуумов» – не что иное, как толпа, только расфасованная по отдельным клетушкам перед ящиками телеэкранов! Вся их свобода состоит лишь в иллюзии самостоятельности по поводу принятия того или иного решения, будь то выбор президента или сорта пива! А какая разница, а? Ты подумай только, герой, – вся страна «пьет и писает» то, что предписано, руководствуясь «свободным волеизъявлением», потому что по всем каналам в разных вариантах: «Пейте пиво, оно вкусно и на цвет красиво!» Это касается любых выборов. Кстати, ты не замечал, герой, как похожи слова «волеизъявление» и «мочеиспускание»?

Корнилов засмеялся кашляющим смехом, плеснул себе коньяку, выпил. Пил он из другой бутылки и сидел по-прежнему далеко.

– И как все начиналось? Один доморощенный гипнотизер с экранов «лечил» всю страну, другой – газеты «заряжал»! По правде сказать, такой цинизм и такая наглость инициаторов «перестройки», «ускорения» и последующей дебилизации мне по сию пору непонятны.

– Форсили, – пожал плечами Олег. Помолчал, добавил:

– Касатки и косяк.

– Косяк?

– Ну да. Рыбный. Ты знаешь, как охотятся касатки, умник?

– Нет.

– Как люди. Касатки – большие и красивые хищники, и не пристало им бросаться за каждой ставридкой. Они сгоняют рыбу в толпу. По-ихнему – в косяк.

Пугают, носятся громадными тенями-призраками в водной толще, все уже сжимая круги. И вот рыба уже бьется в коконе страха, задыхаясь, давя друг друга, – и тогда касатки начинают ее глушить. Они выпускают струи воздушных пузырей в эту толпу, превратившуюся от жути и скученности в полуживой полуфабрикат, и рыба оказывается в воздушной яме, в чужом и чуждом пространстве, словно в Зазеркалье... Обезволенная и обессиленная ставридка всплывает кверху пузом в нужном количестве, и касатки наслаждаются обедом. Возможно, что и беседуют неспешно за трапезой: мозг у них, как и у дельфинов, устроен вполне по-человечьи.

– Выпьем? За касаток? – На лице Корнилова блуждала улыбка блаженного.

– Выпьем.

– Знаешь, герой, я тут вспомнил... Я ведь когда-то носил бороду. Бороду носят свободомыслящие индивиды. Или – считающие себя независимыми. Я даже в партию из-за того не пошел, хотя еще в университете пихали паровозом. А усы, заметь, носят честолюбцы. И честолюбцы часто неудачливые.

– Товарищ Сталин был неудачливым честолюбцем?

– Вестимо. Он хотел всю Европу, а остался «при своих». Счастливость свою или несчастливость люди измеряют сами – уровнем своих амбиций. Если человек хотел стать чемпионом мира, а стал лишь чемпионом Европы – он неудачник. И всю жизнь будет считать себя таковым. А если хотел стать бухгалтером, а сделался главным бухгалтером – о, это успешный человек, и он вправе гордиться собой.

Собой, своею тещей и женой. Стихи родились. О ком я забыл?

– О бритых.

– Бритые-костюмные – люди системы. Им важны субординация и построение.

Самое противное, герой, – Корнилов провел руками вдоль пиджака, – что к «шкуре» привыкаешь, из второй кожи она делается первой и – подчиняет тебя себе. Что там говорил Фридрих Георг Гегель о единстве формы и содержания? Не помню.

– По-моему, мы напились.

– Не вполне.

– А коньяк хорош.

– Изыскан.

– Еще по капле?

– А то.

– Знаешь, я и себя двадцатилетним и бородатым помню плохо. Задорный был, портвешок хлебал залихватски, «три семерки», из горлышка. Куда все ушло?..

– Схемы. Вы строите схемы, исчисляя путь наименьшего сопротивления: из точки "А" к деньгам. И «переменные» для вас – люди. Тех, кто в схему не вписываются, вы сокращаете. И с каждым «сокращенным» человеком и в вас самих остается все меньше людского. Жалости, сочувствия, сострадания, способности любить. Такие дела.

– Брось. Всегда так было, герой. Только облекалось в слова изысканные, поэтические... Послушай.

Читал Корнилов напамять, распевно, чуть прикрыв глаза, покачиваясь в такт речи и едва-едва аккомпанируя себе рукой:

– "Не поднимай тяжести свыше твоей силы и не входи в общение с тем, кто сильнее и богаче тебя. Какое общение у горшка с котлом? Этот оттолкнет его, и он разобьется. Богач обидел и сам же грозит; бедняк обижен и сам же упрашивает. Если ты выгоден для него, он употребит тебя; а если обеднеешь, он оставит тебя. Если ты достаточен, он будет жить с тобою и истощит тебя, а сам не поболезнует. Возымел он в тебе нужду – будет льстить тебе, будет улыбаться тебе, ласково будет говорить с тобою и скажет: «Не нужно ли тебе чего?» Своими угощениями он будет пристыжать тебя, доколе, два или три раза ограбив тебя, не насмеется наконец над тобою. После того он, наконец увидев тебя, уклонится от тебя и будет кивать головою при встрече с тобою. Наблюдай, чтобы тебе не быть обманутым или не быть униженным в твоем веселье. Когда сильный будет приглашать тебя, уклоняйся, и тем более он будет приглашать тебя. Не дозволяй себе говорить с ним, как с равным тебе, и не верь слишком многим словам его; ибо долгим разговором он будет искушать тебя и, как бы шутя, изведывать тебя.

Какой мир у гиены с собакою? И какой мир у богатого с бедным?

Отвратительно для гордого смирение: так отвратителен для богатого бедный. Когда пошатнется богатый, он удержится друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями. Когда подвергнется несчастию богатый, у него много помощников; сказал нелепость, и оправдали его. Подвергся несчастью бедняк, и еще бранят его; сказал разумно, и его не слушают. Заговорил богатый – и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят: «Это кто такой?» И если он споткнется, то совсем низвергнут его".

Корнилов замолчал и сидел некоторое время, уставясь в темноту. Вид его казался просветленным, но взгляд... Взгляд был пустым.

– Как любит повторять твой друг, мир не изменился.

– Это были стихи? – спросил Данилов.

– Это были стихи, герой. Из книги Сираха. Мне он понятнее других. «Давай и принимай, и утешай душу свою, ибо в аде нельзя найти утех».

– Я тоже прочту стихи, умник. Из другой книги.

– Она тоже учит, как жить?

– Она учит, как жить всегда.

Данилов закрыл глаза и представил небо. Он читал тихо, почти шепотом, и было ему уже не важно, слышит ли его лихой сотрапезник:

– "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто... Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется не правде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится" <Из 1-го послания апостола Павла к коринфянам.>.

– И ты в это веришь? – скривившись, спросил Корнилов.

– Да. Я верю.

Глава 94

– "Верю – не верю". Помнишь, была такая карточная игра, герой? Сейчас в нее играют все.

Корнилов нервно открыл золотую коробочку, взял понюшку белого порошка щепотью, вдохнул резко, замер на мгновение:

– Вот она, жизнь! Когда весь мир лежит у тебя на ладони и искрится изморозью! Жизнь... Когда-то я прочел древнее сказание о шумерской богине Иштар. Она была богиней плотской любви и тем – жизни. Ты замечал, герой, что даже у латинян слова «смерть» и «любовь» различны всего в одной букве, означающей отрицание смерти: «тоге» и «атоге». И над людьми имеет власть лишь тот, кто держит в руках смерть. Как я сейчас держу твою.

Олег промолчал, а Корнилов тяжело опустился в кресло, поднял мутный взгляд:

– О чем я говорил?

– О шумерской богине.

– Да. Иштар. Она подошла к воротам преисподней и потребовала сторожа впустить ее. Услышав об этом, сестра Иштар, владычица царства мертвых, «пожелтела лицом, словно срубленный бук, и губы ее почернели, как побитый тростник». Она испугалась того, что, вторгаясь в царство мертвых, богиня жизни нарушит гармонию Вселенной.

Ты знаешь, в чем заключена гармония Вселенной, герой? В том, что все смертны. Все хлипкое здание человеческой цивилизации построено только на неизбежности смерти. На ее неотвратимости. На том, что у кого-то есть право карать, у кого-то миловать. У кого-то – обещать жизнь вечную или запрещать ее.

Но люди хотят быть машинами, я это знаю... Они уже придумали, как сделают для себя запчасти: клонирование станет таким вот производством запчастей для горстки избранных. Ты представляешь, что будет, когда люди поделятся не по расам, идеологиям, культурам, не по бедности или богатству... Одни – станут бессмертными, другие – прахом?!

Такое уже было. Люди вкусили от древа Познания добра и зла и желали вкусить от древа Жизни, но Господь изгнал их из рая, не желая, чтобы неверие и несовершенство сосуществовали рядом с Вечностью. И поставил Ангела с огненным мечом охранять Врата Небесные.

И прошли тысячелетия, и Сам Господь сошел на изверившуюся землю и указал Путь... И минули еще века, и что же люди? Они заново строят вавилонскую башню, башню собственного плотского бессмертия. Мир падает в преисполню. Вернее, он уже там.

Корнилов улыбнулся вымученной, кукольной улыбкой:

– Впрочем, это не коснется тебя, герой. Ты сгоришь, как и положено отважным.

– Не хочу тебя разочаровывать, умник, но ты – уже сгорел.

Корнилов какое-то время сидел молча, лицо его было искривлено странной гримасой – боли? отчаяния? воспоминания? Он поднял на Данилова измученный взгляд:

– Самое противное, что ты прав. С годами не только не достигаешь того, что хотел, но теряешь и то, что имел. И те призраки, что посещают тебя ночами, уже не пугают, и превращаешься в бездушного идола-божка для самого себя... Мне порой совсем не с кем даже поговорить, герой. Люди вокруг или ничтожны, или мнимы, они – как клочья ядовитого тумана нйд трясиной лжи. Все мы делаемся замкнутыми системами и лжем, лжем, лжем... Ложь – принятый стереотип поведения корпоративных систем, сначала по отношению к миру внешнему, потом – к самим себе. И тем – они сами себя губят. Как и люди. И ты тоже лжешь. Что должно волновать тебя более всего в такой вот ситуации? Выживешь ты или нет, ведь если ты пропадешь – все остальное для тебя исчезнет – умные мысли, чья-то слава и чья-то зависть... Исчезнет не только любовь, но и воспоминание, и мечта о ней... Ведь так?

– А ты незаурядный актер, умник.

– О нет. Посредственный. Или ты думаешь, что во время нашего ночного автопробега я просто витийствовал? Нет. Я боялся! Искренне, трепетно! Трусил!

Ибо – что есть в этом мире святее, чем моя жизнь? Ничего. Нескромно, зато правда. Для тебя святее – твоя, но что мне до тебя?

– Философствуешь?

Корнилов открыл губы в оскале:

– Практикую. А практика, как известно, критерий истины.

– Так в чем истина?

– Истин столько же, сколько людей. Хотя есть и общее. Знаешь, как принято говорить: «Он добился своего». Люди столь часто повторяют эту расхожую фразу, что утратили ее смысл. Ведь чтобы «добиться своего», нужно отобрать что-то чужое. И словцо даже такое есть, я тебе давеча говорил: присвоить. Вот я и присваиваю. Истина... У покойного Сергея Оттовича Грифа тоже была своя истина.

Он ведь был генерал. А чтобы стать генералом, нужно не только побеждать врагов.

Нужно уметь сдавать своих. Бестрепетно. С легким ли, тяжелым сердцем, но сдавать. Или, как принято выражаться сейчас, «сливать». Как дерьмо в канализацию. Если бы, по закону алхимии, все золото, что есть на генеральских погонах, обратить в пролитую за них кровь тех, кого эти люди называли «своими», – они бы захлебнулись в этой крови!

Корнилов помолчал, хмыкнул самодовольно:

– Драконы, а Гриф был истинный звероящер, уж ты поверь, всю жизнь готовятся к поединку с себе подобными. А валит гигантов заурядная сволочь. Так уж повелось в этой жизни. Грифа отослал в иные миры Крошка Цахес.

– Кто?

– Вагин. Все называли его Серым Йориком. А я наименовал Цахесом. Для разнообразия. – Помолчал, добавил:

– Папа Головин по пропаже дочери взъярился нешуточно, собрал моих орлов и наехал на Грифа, как танк на грабли. Но нетерпелив был Александр Петрович, скор, порывист. Оставил людей прокачать Грифа через «полиграф» и химикалии, а тут Вагин и открыл «сезон охоты».

Перестрелял «ботаников», вывел обколотого шефа через потайную дверцу, посидел-подумал, борясь с искушением, – да и вкатил ему добавку наркоты до полной и сугубой летальности. – Корнилов вздохнул невесело:

– Мир порой смешон до гротеска: эдакого грифона тяпнула платяная тифозная вошь. А ведь не со зла даже тяпнула – такая уж паскудная порода. И он – помер.

– А сам-то папулю Рамзеса на ноль помножил, математик? Это как? Из любви к науке, как практик – теоретика?

– Жизнь заставила. – Корнилов помолчал немного. – Я •разработал схему похищения принцессы, девица она – шустрая и непредсказуемая. А до того запустил дезу в круги – о грядущих неудовольствиях Головина по поводу Трубы и всего, что с нею связано. Гриф клюнул, еще пара-тройка человечков, но Гриф клюнул основательнее других: школа. Прямо скажу: Вагин давно был у меня на контакте, но искренне считал меня «государевым оком» – оперативником Совета безопасности, подрабатывающим на кого-то из олигархов: деньги я Вагину подкидывал немаленькие. Да и тяжко ему было под грифоном, как ящерке под вараном.

Комплексовал. И тут – наша барышня Дарья коленцо выкинула: с тобой познакомилась, герой.

– Уроды в джипе – ряженые?

– Нет, вот злые хулиганы были чистой случайностью, импровизацией природы, тэкскээть. Ну а ты... Насколько я знаю принцессу, а знаю я ее с вот такусенького возраста, – Корнилов показал расстояние от пола, – произвел ты на нее впечатление. Поскольку характером она в папу, а нежностью и жизнелюбием – в маму, алгоритм ее дальнейших действий просчитать было несложно. Навел я, грешный, о тебе справочки и – ахнул: весь джентльменский набор! Статейки аналитичил скандальные, прошлое сомнительно-боевое, настоящее неопределенное!

Находка прямо! Вот на кого, думаю, навесим мы всех дохлых кошек! Как исподнее по забору! А тут еще узнал: грифон уже запал на тебя, что оса на патоку! Я подсуетился. Как ты из квартирки на другое утречко вышел, пару дебилов снарядил вослед – втемную, понятно. Они незатейливо тебя на драчку развели, потом капитан приехал, бумажки запротоколил... И что по бумажкам вышло? Убивцем ты оказался, один ведь из дебилов возьми – и помрэ.

– Не может быть.

– Капитан помог. Он свои коврижки отрабатывает. Ах, как славно все складывалось. Вот и военизированный психопат Данилов налицо, да со свеженьким жмуром за душой, пусть не по правде, а по подлогу, но кому нужна сейчас правда?

– Наркоманы – тоже твои были?

– А как же! Конченые шныри, без обмана. Надеялся я, ты хоть их, сердешных, укатаешь. А ты – в бега!

– А если бы оказался не так прыток?

– И чем я рисковал? Догнал бы тебя капитан, чуток помаял из усердия, да и выпустил под подписку и до выяснения. А я бы тебе квартирку успел грамотно оформить. Камерами вряд ли, а вот звучком с полифонией – факт.

– Чего ж не оформил? Время было.

– А Гриф – птица вещая? Припозднились мы чуток. Его парни маячили, ну и своим я приказал маячить. Вот и протанцевали, как балет духов имени Духовой. – Корнилов помолчал, расплылся в улыбке:

– А что до бумаг тех, что капитан писал, так по сю пору лежат, в дело подшитые. Тоненькая папочка, а лучше, чем никакой.

Корнилов замолчал надолго. Сосредоточенно рыскал по боковым карманам пиджака, рылся во внутренних, вышел, вернулся с пачкой сигарет. Быстро, пристально глянул на Данилова, оскалился:

– Как? Не ворохнулось в душе? Дескать – вербовать меня станет господин Корнилов, а не смертью убивать после всех этих откровений?

– Бросай психологические изыски строить, умник. Не ворохнулось. Какая у самурая душа? Растительная, факт. Я выпить еще налью.

– С чего бы тебе напиваться? Ты ведь не сломался. Надлом у клиента я хребтом чую, научился.

– Просто выпить хочу. Зябко.

– И тоскливо, а? Признайся?

– Есть немного. Но ты к этому отношения не имеешь, умник.

– Ты – гордец. Такой же, как Головин. И кончишь скверно.

– Всякая жизнь кончается скверно. Смертью. Если знаешь исключения, скажи.

– Данилов налил полстакана, выпил, выдохнул:

– Хорошо. – Ухмыльнулся пьяно:

– Ты, умник, или сказку сказывай, или дело делай. А пустые словеса плести...

– Лепишь грубого солдата, «не знающего слов любви»? Брось. Во-первых, тебе не идет. Во-вторых, не поможет. В-третьих, не увлеклась бы наша Дашутка диким вепрем удачи: девочка она эмоциональная, но умная. – Корнилов помолчал, заключил:

– Да и актер из тебя никакой. А выпить? Валяй. Я тоже выпью.

– Слушай, умник! А как ты попал в ту квартирку, где я тебя и сцапал? Да еще на роль дурного соглядатая? Ты ведь у нас, как выяснилось, такая глыба, такой матерый человечище... Не по чину тебе.

– Любопытство губит кота. Уж очень неординарное мероприятие – похищение дочери болыдо-o-oro друга, да еще втемную: пришлось ведь задействовать кретинов, чтобы обеспечить полное и всестороннее прикрытие. – Корнилов покачал головой:

– Да и кто ж знал, что ты такой хват? Приметлив, скор и удачлив! А я, признаюсь, грешен: ко всякой удаче отношусь с почтительным суеверием, хотя полагаюсь все же на работоспособность и расчет. М-да... Расчет, просчет... Не шибко ты был ласков со мною, герой.

– Поначалу. Стресс. А потом? И «снежка» ты нанюхался всласть, и коньяк весь вылакал, и дрыхнул в машине, как бобик. А уж разглагольствовал так, у меня аж в висках ломило! Слушай, Корнилов... Раз ты такой крутой и расчетливый – чего ж мы от «ровера» с нехорошими номерами драпали, как шведы под Полтавой? Ты ведь не блажно испугался, на всю катуху. И чего они вообще за нами ринулись?

– В машине был Сытин с командой. Я с ними сталкивался некогда за «разбором полетов», так еле ноги унес: совсем без головы был тот Сытин. Хорошо тогда Головин самолично приехал и все фигуры по клеткам расставил. Не сносить бы головы.

– Так кто команду за нами гнаться давал? Ведь у тебя же все схвачено, ты баешь, было?

– Эдичка Сытин, как и любой в этом бизнесе, своими информаторами старался обзавестись везде и всюду. Ну и охмурил одного из моих. Тот «протек», отзвонился Сытину прямо на мобилу. А дальше... Мысли Эдичкины всегда мокли в гус-то-о-ом тумане... Но в руки ему лучше не попадать. Малюта. Сначала ремни из спины нарежет, потом задумывается – зачем ему это? Так что гонку ты затеял правильно, меня, признаюсь, до сих пор мандраж теребит. – Корнилов вздохнул:

– А вообще-то... Мне бы прямо тогда тебя бы кончить.

– Тебе? Меня?

– Да, это я заговорился. Чему так и не научился, так это самолично людишек к праотцам переправлять. Но вот и тебя я не пойму, герой. Ты-то мне как на духу поверил! Почему?

Данилов пожал плечами:

– Ты машины жалеешь.

Корнилов пьяно кивнул:

– Точно. Жалею. Они куда лучше людей. На людей я за эти годы насмотрелся.

– Не с людьми ты общался, умник. С «переменными».

– Дались тебе эти «переменные», герой.

– И сам стал «переменной». Вернее даже, «разменной». На сколько разменял Папу Головина?

– Головин сошел с ума. Абсолютно.

– Разве?

– Глупость – не меньший источник людских несчастий, чем злая воля.

Алчность – тем более.

Глава 95

– Алчность? – переспросил Данилов. – Твоим бы ротком да медку зачерпнуть...

– Не придуривайся. Ты ведь просмотрел это. – Корнилов кивнул на монитор компьютера.

– Пролистал.

– Я давно заметил: Александр наш Петрович азартен. Обратил внимание и на то, как он суммы некие со счетов потихоньку скачал и где-то стал крутить на стороне. Это и до новой «американской трагедии» было рискованно, но при его осторожности терпимо... Но после того, как два небоскреба свалились в небытие – следовало оставить спекуляции и залечь, как мышка в норку! А он что? В раж вошел! Ты смотрел: сколько он снял за последний год по своей схеме?

– Миллионов семьсот.

– Семьсот миллионов. Три четверти миллиарда. В масштабах той игры, в какую он влез, – это, может, и мелочь, но мелочь заметная. А игра – ч у ж а я. И его в нее никто не звал! И ты, и я догадываемся, какие это игры. Он вычислил их условия.. Он вычислил их схемы. Он вычислил их центры. И – не устоял перед соблазном.

Корнилов закурил, нервно затянулся несколько раз, не отрывая сигареты от губ. И заговорил на этот раз быстро:

– Так бывает, когда имеешь дело с деньгами. Сначала ты рассудочен и играешь по малой. Потом – увеличиваешь ставки. А потом – приходит самая скверная из иллюзий – что ты понял схему игры и есть соблазн сорвать не куш даже – Куш. А игра – будь то рулетка, покер, семерка – подыгрывает тебе, и ты срываешь банк. А получив его, какое-то время витаешь в полной расслабухе и ставки делаешь вяло, рассеянно, так, ради удовольствия... Ту кругленькую суммку, что урвал у Фортуны, ты проигрывать не намерен – так, поигрываешь по мелочи: десяток-другой в минус, десяток-другой в плюс или наоборот. Но игра – против тебя, всегда против! И наступает час Большого Соблазна – тебе кажется, что теперь, когда ты постиг п р а в и л а, ты можешь удвоить, утроить капитал без особого риска! И тут – сама игра показывает тебе длинный лукавый язык!

Человек спускает треть, в запале хочет отыграть, ставит ва-банк, еще ва-банк – и проигрывает все.

– Пока Головин только наживал...

– ...пустые цифирьки на экране монитора. Головина вычислили и взяли под колпак.

– Мне показалось, он только начал игру. И цель ее – не деньги.

– Ну да – величавые амбиции гения. «Давайте выпьем за меня, потому что я этого стою». Кто-то счел иначе. И решил прикончить и рискованную игру Рамзеса, и самого маэстро.

– Это и был твой Большой Соблазн, умник? Сколько тебе дали за Головина?

«Дипломат» баксов?

– Да. Атташе. Только – тысячными купюрами. С учетом расходов на операцию прикрытия.

– Дешево купился. Мог бы и миллиард запросить – во имя сохранения «тайны вкладов и организаций».

– Запросить можно – получить нельзя. А теперь, хвала Дионису, все кончено.

Я выполнил контракт.

– Слить миллиардера за десять лимонов... Тоже бизнес.

– Не юродствуй, Данилов. Ты же прекрасно понял, что это предложение нельзя было отклонить.

– Отклонить можно любое предложение.

– Только таким, как ты, герой. Вам нравятся иллюзии – будь то подвиг или бессмертие. А я практик.

– Спишут тебя, практик. Следом за теоретиком.

– Нет. Это нецелесообразно. Чтобы просчитать «узлы», из которых следуют финансовые команды или «правила игры», даже хорошему математику пришлось бы изрядно потрудиться. Ты вот смотрел все, о чем-то догадался и – что? Фантом.

Даже мне – мне! – чтобы вычислить ходы и схему, выйти на Организацию, нужно провести перед экраном изрядное время – не часов – дней, недель. Да еще и хороший компьютер загрузить на полную мощность, чтобы перебирал варианты десяточек с двузначными степенями... – Корнилов вздохнул. – Бог его знает как, но Головин это делает в уме! – Усмехнулся:

– Делал. Ну да он был гений. Так что – позади чисто, впереди – безмятежно. Чемоданчик-ноутбук передам посредникам и – адью. Или – оревуар. Да и здешнее наследство Папы Рамзеса скарб не нищенский.

Кому-то надо им владеть. Какой девиз у героев? «Никто, кроме нас»? Я его чуть изменю: никто, кроме меня.

– Быть тебе генералом, умник. Золота на погоны сам купишь?

Корнилов вскинулся:

– Головин получил то, что заслужил.

– Не играй словами, умник. Он тебе верил. Ты его предал.

– Он никогда никому не верил – слишком гениален!

Данилов скорчил гримаску.

– Нет, ты дослушай! – качнулся к нему Корнилов.

Олег напрягся, но сник. Далеко. Слишком далеко. Не достать.

– Он тебе рупь должен остался со студенческих времен? – ехидно осклабился Олег. – Или девку гулящую отбил?

Лицо Корнилова сделалось скорбным.

– Он мне жизнь сломал, – произнес он тихо и очень серьезно. – Что я теперь? Развалина с поломанной психикой. Головин был мне другом. Прошло двенадцать лет. Чем он стал? Папой Рамзесом. Чем стал я? Ты прав: переменной.

Мнимым числом. Частью чужой схемы. А я хотел просто жить, но жить достойно.

– Для этого нужно иметь достоинство. Да и – все это лирика, умник. Взялся исповедоваться перед кандидатом в покойники?.. Бесплатный психоанализ – ну что ж, не корю, мы же русские ребята, елки-палки, вместо того, чтобы в тесто раскатать – коньяком поишь... Я устал пить. И вообще устал.

– Ты спешишь?.. – хмыкнул Корнилов. Покачал головой:

– Все глупо. И фраза избитая вышла, как в плохом кино. Ты мне симпатичен, герой. И вовсе не отвагой.

Скорее тем, что я был слишком слаб и слишком откровенен с тобой. Это для Головина было «ничто не слишком»... Я рассказал тебе частичку себя, и этим ты мне стал близок.

– Хорошо сидим, – скривился в улыбке Олег. Добавил:

– Особенно я. По самые уши.

Корнилов задумался, кивнул каким-то своим мыслям. А когда заговорил снова, слова ему давались с трудом.

– А впрочем... ты так же примитивен, как и остальные животные, называющие себя людьми. Я лукавлю перед другими, ты – перед собой. И делаешь это так самоотверженно, что сам веришь в свои сказки. Нет, машины лучше людей. Машины никого не предают.

Он снова вынул из кармана коробочку с кокаином, ритуал повторился, только теперь Корнилов долго тряс головой и откашливался. Когда он поднял на Олега взгляд, глаза его сияли.

– Ты мне стал как брат, Данилов. Устранять тебя не будут. Но ведь Гриф был очень умный человек! – с подъемом произнес он и выжидательно уставился на Олега. – Что ты молчишь?

– Слежу за ходом твоей витиеватой мысли, умник.

– Что в ней непонятно? Гриф был очень умный! А что, если он прав? И – казачок ты засланный и пашешь-таки на какую контору?

– "Рога и копыта".

– Ты останешься жив. И жить будешь там, где нет ничего, кроме счастья. Мне всегда это виделось местом, где исполняются желания.

– Гараж, что ли?

– Мне не нравится твоя насмешливость.

– А мне не нравится твой галстук. Да и какие могут быть насмешки, умник? Я просто прикидываю шансы на счастье. Чебурашка жил в телефонной будке, король Луи – в Фонтенбло, царь Петр – в Монплезире, Ленин – в Швейцарии, Сталин-в Кремле. И это не принесло им счастья.

– Ты пьян, герой.

– Да, я пьян. И скажу потому тебе полную правду. Даже пропою. Но не фимиам. Хотя ты буржуй и контра. В смысле олигарх, товарищ покойника. Как там в нетленке: «А тот, второй, что шел за первым следом, не утонул и шею не сломал... Парам-памам, и протрубил победу, и – первым стал, и встал на пьедестал!» <Из песни Андрея Макаревича.> – напел Данилов, добавил заговорщицким шепотом:

– Отпусти меня, дяденька медведь, а я никому ничего... Тс-с-с... «Союз меча и орала». Полная тайна вкладов.

Корнилов встал, взглянул на часы:

– Пора заканчивать душеспасительные беседы.

– Я-то уж точно засиделся у вас.

– Согласись, Данилов, я не могу позволить себе роскошь просто отпустить тебя.

– Ты сейчас патетичен, как конная статуя Ильича. А все кокаин: от него и не у таких умниц мозги в тряпку превращались.

Корнилов усмехнулся, скривив губы:

– Когда-то я сказал тебе, герой: тебе не выжить в мире, где умеют только складывать и вычитать. Ты отважен, победа любит таких, но удержать победу тебе не дано. А что до мозгов... Сейчас мы отвезем тебя на дачу.

– В багажнике?

– Зачем? Выпьешь пару склянок огненной воды и уснешь вялым хануриком. На заднем поедешь, как бонза. Пьяная.

– Я крепок на спиртное, умник. И коньячок мягок, как пух.

– Иннокентий! – позвал Корнилов.

Подтянутый молодой малый среднего роста появился незамедлительно.

– Наша девушка спит?

– Так точно.

– Посмотри, в баре наверняка должна быть палинка.

– Что?

– Болгарский виноградный спирт. Арманьяк. Как ни странно, Головин был до него большой охотник. Говорил, прочищает мозги. Правда, он потреблял наперстками, а тебе, Данила-мастер, стаканами придется. – Кивнул помощнику:

– Найди, принеси.

– И – закусить, – в пьяном кураже махнул рукой Олег.

– Ты не хочешь узнать, что будет потом?

– Похмелье.

– Оно будет сквернее, чем тебе представляется.

– Почему? – удивленно приподнял брови Данилов.

– Я должен знать все, что варится в твоих изобретательных мозгах. Если ты кодирован на подобное вмешательство какой-то из контор, то лишишься рассудка.

Если нет – тоже: экономить препараты я не буду. В любом случае станешь безопасен. Это лучше, чем смерть.

– Полагаешь? Да ты гуманист, умник. Поди, ночами Эразма Роттердамского почитываешь под одеялом? И заныканными из столовки галетами хрустишь?

Улыбка зазмеилась по губам Корнилова.

– У тебя истерика, Данилов. Я доволен. Остаток жизни ты проведешь в сумасшедшем доме. Ты здоров, лет сорок протянешь при хорошем режиме. А то и все пятьдесят.

– А ведь так славно беседовали...

– Знаешь, почему я все это сделаю?

– Потому что ты – урод.

– Такие, как ты, Данилов, меня раздражают. Сильно раздражают. Вы везде и всегда ведете себя так, будто мир принадлежит вам. Даже теперь. Из-за таких, как ты, я всегда чувствовал себя убогим. Но я не убогий. И довожу до конца любое дело.

– Хороший тост. Я бы тебе поаплодировал, но одной рукой это сделать сложно.

Иннокентий появился бесшумной тенью, поставил на стол перед Даниловым бутыль и удалился.

– Ну что? Кушать подано: наливай да пей. Только бутылкой не кидайся.

Грохоту наделаешь. Кешу моего ты видел. Не скажу, что твоего разбора человечек, туповат, но исполнителен и силен. В случае чего – первым делом он Дашутку вслед за папой отправит. Потеря, конечно, но – как без них? Ты понял?

– Ты боишься меня, Корнилов. Даже теперь боишься.

– Сформулировано неверно. Просто я осторожен. Так что, герой? Ты готов к подвигу?

– Всегда готов! Закуски не будет?

– А стоит ли засиживаться?

– Ты прав, умник. Пора.

Олег плеснул в стакан.

– До краев.

– Похоже, ты даже заинтересован.

– Скорее воодушевлен. Приятно наблюдать, как герой на твоих глазах превращается сначала в свинью, потом – в слабоумную ветошь. – Корнилов вздохнул. – Я много работал последнее время и заслужил это скромное удовольствие.

– Кто скажет, что мы в этой жизни заслужили? Я сигаретку закурю? А то кто его знает, как пойдет? Зачем вам в машине заблеванный герой? Даже бывший?

– Кури. – Корнилов двинул по столу зажигалку и пачку. Олег наполнил стакцн, вставил в рот сигарету, прикурил. Затянулся. Выдохнул:

– Кстати, умник, я не понял, ты в Бога-то веруешь?

– Нет.

– Ну и дурак.

Одним махом Данилов выплеснул стакан на клавиатуру работающего «лэптопа» и бросил следом зажженную сигарету. Ровное прозрачное пламя, сине-алое по краям, заплясало вертким бесом, и его всполохи слились с виртуальным заэкранным сиянием.

Глава 96

Корнилов издал утробный булькающий звук, беспомощно оглянулся в пустой темной комнате, махом сбросил пиджак и распластался с ним на столе, укрывая пламя. Олег дернулся, дотянулся до запястья Корнилова, ухватил за рукав рубашки, резко потянул на себя; Корнилов неловко проехался грудью по столу, как только его лицо оказалось рядом, Олег выпустил рукав, резко и коротко ударил в основание носа, придержал сползающее тело за галстук, с замиранием прислушиваясь к звукам в соседней комнате. Прокашлялся, ухнул бодро:

– Хорошо пошло!

Усилием, от которого потемнело в глазах, забросил ставшее неподъемно тяжелым тело Корнилова на стол, нащупал в оперативной кобуре у пояса полимерный «глок», вытащил, определил, что пистолет взведен, снял оружие с предохранителя.

Корнилов глухо застонал, приходя в себя.

– Тихо, лишенец, – яростно зашептал ему на ухо Данилов. – Нож есть?

Тот замотал головой. Прохрипел:

– Нужно потушить! Это же – миллиарды!

– Бери больше, умник! Это твоя жизнь догорает!

– Затуши огонь! Если накроется процессор...

– ...то ты ничем не докажешь, что не скачал информацию. Так?

– Убьют всех! И меня, и Дарью, и...

– Что мне до них? – жестко перебил Олег, глянув на Корнилова с такой холодной, отрешенной яростью, что тот разом умолк. – Зачем тебе был нужен патрон в стволе, убогий? Застрелиться?

– Давай разойдемся по-хорошему, – горячо зашептал Корнилов, – ведь если услышит Кеша...

– Не гоношись, Корнилов! Знаешь старую военную поговорку? Лучшая защита от пуль – труп убитого товарища. А ты мне даже не товарищ. Да и живой – тоже условно. Распутывай узлы!

Корнилов окончательно сполз со стола, качнув его, от сотрясения стакан покатился и мягко упал на пол, но... следом скатилась коньячная бутылка и с громким хрустом раскололась о стакан.

Не думая больше ни о чем, Данилов ткнул умника рукоятью в переносицу, приставил ствол к ремню у запястья, спустил курок... То же проделал и с путами на ножках стула, дернулся, высвобождаясь из рассеченных пулями ремней, почувствовал в дверях движение, кувыркнулся спиной назад вместе со стулом, завершил кувырок и перекатом ушел в сторону. Два бесшумных выстрела почти слились, одна из пуль застряла в обшивке стула; в кабинете-кладовой было темно после комнаты: Кеша не сумел сосредоточиться для точного выстрела навскидку.

Олег кувыркнулся вперед, приподнялся, готовясь выстрелить, когда услышал истошный крик, больше похожий на визг:

– Я вышибу ей мозги!

Иннокентий прикрывался Дашей, обхватив полубеспамятную девушку поперек груди и вжав дуло пистолета ей в висок. Он мог выстрелить в любую секунду.

Видение, как морок, на мгновение затопило сознание Данилова: ночь, всполохи выстрелов, хлесткие плети пулеметных трасс, истошный крик немца, шея девчонки, пробитая пулей, ее горячая кровь, стекавшая по его груди...

– Оружие на пол! Медленно!

Олег словно исполнял ритуальный восточный танец. Затекшее тело не слушалось, пульсировало болью тысяч уколов, голова кружилась, рот пересох разом, а он медленно приседал на широко расставленных ногах, отодвигая руку с оружием все дальше от себя и приближая ее к полу. При этом он не сводил с противника немигающего взгляда.

Тот не выдержал. Одним движением повернул ствол в сторону Данилова, и Олег даже успел заметить выражение его лица – исполненное торжествующей ярости.

Голова дернулась от попадания крупнокалиберной специальной пули, и парень мешком сполз на пол.

Данилов без сил рухнул на четвереньки. Он был мокр насквозь. Выстрела он даже не почувствовал: спуск в «глоке» был отрегулирован очень мягко, «под клиента», но обеспечивал точный выстрел. Впрочем, Олег знал: попал он только чудом. Вернее, чудом не застрелил Дашу.

Из темного угла донесся какой-то то ли вскрик, то ли всхлип, и выстрел из гиганта «стечкина» грохнул в маленькой комнате, как из пушки. Пуля ударила в стену метрах в полутора; Олег прыжком одолел расстояние до обезумевшего от страха Корнилова, ударом выбил пистолет и другим – припечатал незадачливого стрелка к стенке. Искушение было велико, но Олег сдержал себя: перевернул бесчувственное тело несостоявшегося миллиардера на живот и крепко скрутил запястья его же галстуком. Впрочем, можно было и не торопиться: ударил Данилов со зла качественно, даром что не убил, так "что в себя этот Вильгельм Телль придет минут через сорок, не раньше.

Олег встал, покачиваясь, подошел к Даше, приподнял, девушка обняла его за шею:

– Я не знаю, что со мной... Хочу проснуться и никак не могу... А вокруг тина... Серая и скользкая... Не уходи, Олег, ладно? Побудь со мной. А то я умру.

Данилов подхватил Дашу на руки, ринулся в комнату. Быстро разыскал сумку, вынул из нее коробочку с ампулками, рассмотрел, выдохнул успокоенно: ничего страшного, верлидорм, обычное снотворное, правда, в тройной дозе, но для жизни это опасности не представляет. Он наклонился к Даше, приложил ухо к груди, послушал сердце, пощупал пульс. Все в порядке.

Ха. Порядок. Если это – порядок, то что же тогда бедлам? Ясное дело, что: монастырь в Англии, где сердобольные монахи держали умалишенных, а потом – распустили по скудости...

Олег вернулся в кабинет-кладовую. Там было почти совсем темно, экран монитора погас, пахло сгоревшей компьютерной проводкой, виноградным спиртом, пороховой гарью и еще чем-то непонятным. Комната освещена была лишь скупыми синими всполохами догоравшего спирта; часть его пролилась на ковровое покрытие пола и выжгла изрядную дыру. Олег накрыл синие язычки пиджаком, дождался, пока затухнут последние, собрал оружие поверженных противников, вернулся в комнату, закурил.

Жесткий диск остался цел, его можно вставить в любой подобный «лэптоп» и восстановить всю информацию. Это первое. Второе. Заказчики всего действа – люди с неограниченными возможностями. Знают ли они, куда пошел добывать умница Корнилов их сокровище, вернее даже – «тайну вкладов и Организации»? Это, последнее, стоит любых денег. Третье? А третьего-то как раз никакого не было.

Кому звонить? Куда бежать? Мысль замаячила, но была она глупа и бестолкова до полной умозрительности: взять полусгоревший чемоданчик-"лэптоп" и оттарабанить в ближайшее отделение милиции. Вместе с недвижным Иннокентием и связанным Корниловым. И пусть разбираются как хотят: на то они и власти.

Олег пошел на кухню, сварил крепчайший чифирь, подождал, пока чуть остынет, сделал несколько глотков. Ожидаемый эффект наступил быстро: Данилов рванул в санузел, где и предался «пуганию Ихтиандра». Умылся, прополоскал рот, голова слегка прояснилась, но тоска не оставляла. Хотя и причина ее была понятна – полная неясность ситуации и оттого – невозможность хоть как-то на нее воздействовать.

Данилов вернулся на кухню. Заварил крепкий кофе. Выпил две чашки. Выкурил сигарету. Усмехнулся своему отражению в никелированной австрийской кофеварке: на него смотрел похожий на мышонка субъект, с маленькими бусинками глаз и толстыми щеками, заросшими щетиной. Олег подмигнул изображению:

– Ну что, бурундук, жизнь, кажется, налаживается, а?

Из темной комнаты раздался стон связанного Корнилова.

– Судьба играет человеком, – вслух произнес Олег. Теперь дальнейшее представилось более-менее ясным. Так или иначе, заказчикам нужен товар. Труп Головина практик Корнилов им обеспечил, теперь, во имя сохранения жизни, обязан предоставить пусть и горелый, но исправный «винчестер». Дело за малым: вдумчиво потолковать с Корниловым об условиях его «условно-досрочного» освобождения и разойтись без грохота взрывов, лишних жертв пешек, офицеров, слонов и прочей деревянной гвардии деревянных королей.

Из кухни Данилов прошел в обширную прихожую. Он был невнимателен, дверь закрыл только на замок; визитеры оказались практичнее, задвинули засов. И ждут их на улице по крайней мере еще двое гавриков и, конечно, автомобиль: не пешком же сюда Корнилов прикандыбал. А впрочем, мог и пешком. Тень покойного хозяина возомнила себя сущим как раз потому, что по его соизволению слишком долго сшивалась самостоятельно.

Данилов остановился, рассматривая офорты Гойи. На одном усталый человек уронил голову на столешницу, и за его спиной плясали жутковатые нетопыри, призраки, овеществленные тайные пороки... На другом монстр с неестественно длинной головой и выпученными глазами пожирал замершего, будто солдат в строю, человечка...

«Сон разума рождает чудовищ...» А что есть разум бодрствующий?

Телеведущий, с улыбкой считывающий с суфлера сухой текст: о войнах, наводнениях, жертвах, о кукольном балагане политиков и успехах идолов толпы?..

Если тайные страхи Гойи раздевают, раздирают душу, то на мерцающем телемониторе вовсе нет живых. Только статистика.

Бодрствующий интеллект создан для того, чтобы складывать и вычитать.

Складывать деньги и вычитать души.

Глава 97

Данилов вернулся на кухню, подумал, выплеснул остатки кофе в чашку, глотнул. Теперь кофе горчил. А голова вдруг сделалась чугунно-неподъемной, сказывалось напряжение «милого» разговора с Корниловым и пережитый шок, когда Кеша вдавил дуло пистолета в висок Даше... А в душе закипала, будто грязная пена, злость: не к кому-то конкретно, вообще... Хотелось выйти на улицу, спросить первого же бродягу, почему без шляпы, и дать в ряшку!

Олег сгреб чашку и с силой метнул в стену. Чашка раскололась, по стене медленно сползало пятно гущи. Олег усмехнулся невесело. Когда-то, по ранней молодости, бывал он разгулен, а если мама уезжала в санаторий, квартира превращалась в питейно-запущенное заведение для ближних, дальних и сочувствующих... И он, бывало, просыпался рядом с незнакомой девицей, пил, засыпал снова... И метался во сне и наяву, наблюдая череду необязательных людей и необязательных отношений, пытаясь обрести в вине то тепло, какого ему так не хватало...

Оправдание, как многие, находил в лукавых строках Хайяма:

Я у вина – как ива у ручья, Поит мой корень пенная струя.

Так Бог судил. О чем-нибудь он думал?

И брось я пить – Его подвел бы я.

А еще, подражая Хайяму, бил посуду. После того как выпито вино, нужно расколоть чашу или кувшин, чтобы любовь и тепло девушки, с которой это вино было разделено, не иссякли никогда... Чаши кололись с сухим треском, вот только той, с кем Данилов хотел бы выпить кубок вдвоем, не было. Он пил один, отстранение наблюдал коловращение вокруг и продолжал превращать чаши в осколки, словно множа свое одиночество...

А потом был озноб. «Опять стекло оконное в дожде, опять туманом тянет и ознобом...» Даже от воспоминаний спине стало холодно и неуютно, и вроде даже потянуло сквознячком, и Данилов вдруг понял, что тянущий холодок – не плод размягченного воображения, он настоящий, но – опоздал. Сильные умелые руки прихватили запястья сзади и вывернули так, что он впечатался лицом в стол.

– Что с Дашей? – спросил требовательно густой встревоженный голос.

– Спит, – ответили ему. – Дышит ровно, судорог нет, зрачок реагирует нормально, пульс хорошего наполнения, – заговорил быстро кто-то. – Просто спит.

– Уверены?

– Мы можем сейчас же отправить ее...

– Не нужно. Она поедет со мной. – Человек уверенно прошел в кабинет-кладовую, пророкотал низким баритоном:

– Костры они тут жгли, что ли...

Затем оттуда послышалось сдавленное мычание Корнилова.

– А ты, Сережа, меня уже и похоронил, – произнес голос укоризненно, с едва заметной горчиной.

– Сашка... Петрович... Я...

– Якорь для буя. Вот ты кто. Гнида.

– Александр Петрович, мне...

– Заткнись, Корнилов. Я ведь на Зубра грешил. А он мне еще когда-а-а идею кинул... Ладно. Пакуйте этого, ребята, с ним будем на дальней даче разбираться.

Вдумчиво и неспешно.

– Сашка...

Послышался хлесткий звук затрещины, треск материи, словно кого-то резко выдернули вверх за шиворот.

– Заткнись. Горько мне. Хоть и знаю: предают только свои, а горько. Было у меня трое своих. Наташа умерла. Дашка мала. Третьим был ты. Я тебя, гниду, берег. От многого берег. Все тебе дал, чтобы соблазна у тебя не было. Не хотел один оставаться. А ты – предал.

– Сашка...

– Рамзес, – отчеканил человек по складам. – Для тебя я теперь Рамзес. На весь остаток дней. – Добавил другим тоном:

– Пакуйте этого.

Человек вошел на кухню. Приказал:

– Отпустите.

Олегу высвободили руки. Перед ним стоял крупный, плотный мужчина, полуседой; подбородок был тяжел и квадратен, серые глаза смотрели сосредоточенно, а вместо губ была лишь плотно сжатая щель рта.

– Ты и есть Данила-мастер?

– Кому как.

– А мне как?

– Да как всем.

– Ладно, не скалься. Нечего нам с тобой делить, волк.

– Я не волк.

– Да хоть горшком обзовись, Олег Владимирович Данилов. Я кое-как в курсе твоих пробегов. Того, другого ты завалил?

– Кто знает? Темно было.

– Учился?

– Рефлексы.

– Слава богу, люди еще живут рефлексами. Живи мы разумом – давно поистребили бы друг друга.

– Да?

– Редкий выстрел. Будем считать: это была дуэль.

Выстрел действительно был редким; и на дуэль походило, вот только противник прикрывался Дашей. Говорить это Головину Олег не стал. Даже от воспоминания его прошиб холодный пот.

– Жарко? – насмешливо поддел Головин.

– Душно.

– Значит – душа тоскует. Не беспокойся. Жмура уже упаковали.

– Мне что за дело.

– Осторожный? Нет, Данилов, дело на тебя есть. Вернее, было. Мой бывший стряпчий стряпал. Костя, – позвал он.

Молодой человек неопределенной наружности подошел, вынул из черной кожаной папки картонную, мышиного цвета.

– Простенькое дело. О злостном хулиганстве, нанесении побоев, убийстве...

Гниль полная. О прочих твоих подвигах даже я – понаслышке. Ну да догадки, наслышки и досужие сплетни к делам не пришивают, факт. И этого тоже, считай, нету. Картон один остался. Рад?

– Счастлив просто.

– Ершист. Стреляешь быстро. Метко. Работать ко мне пойдешь? В службу безопасности? Или – ты умником себя числишь? Холдинг дам. Две газеты и журнале.

Забирай, директорствовать будешь.

– Нет.

– Гордый?

– Усталый.

– Отдохни. Потом решишь.

– Вряд ли.

– Ты что-то спросить хочешь? Спроси.

– Корнилов утверждал, что вы мертвы. И был в этом уверен.

– Уверенность помогает умным и губит дураков. Корнилов не дурак, но... Его мышление застряло на уровне школьной арифметики. Или чуть выше. Только там от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Во всех иных функциях действуют иные...

– ...алгоритмы.

– Именно. Был двойник. Я должен был срочно выезжать. Решение переменил в последнюю минуту. На встречу помчался он. И сгорел.

– Один?

– Еще водитель.

– Не жалко?

– Кого? – искренне не понял Головин.

– Водителя. Двойника.

– У меня много людей.

– Я не о том. Не куклы же.

– Что мне до них? – Головин замолчал. Пауза была долгой. Спросил наконец:

– Что у тебя с Дашей?

Теперь молчал Данилов. Что он мог сказать и – как? Можно было написать целый роман и даже не приблизиться...

– Роман, – ответил он просто.

Головин молчал с минуту, потом спросил:

– Ты мне помог. Что хочешь?

– Руку и сердце.

– Без шуток.

– Это не шутка.

– Отвлекись. Я серьезно. Что просишь?

– Прошу? Ничего.

– Все-таки гордый?

– Есть немного.

– "Немного" не бывает. У человека или, есть амбиция, или ее нет. У тебя – есть. Но – не правильная.

– Да?

– Много думаешь о людях. А они о тебе – не думают. И рано или поздно – вытрут ноги.

– В этом мудрость?

– Иронизируешь? Корнилов тоже ироничен. И умен. Что в итоге? Поговорю с ним, даже не по душам, а так, для порядку... И – в мешок. – Головин помолчал, закончил:

– Нет никакой мудрости. Есть лишь здравый смысл.

– И в чем смысл?

– Снова ерничаешь?

– Нет, – честно отозвался Олег. – Искренне пытаюсь понять.

– Жизнь – это поезд.

Глава 98

– Жизнь – это поезд, – повторил Головин, взгляд его остановился, и вспоминал он сейчас что-то совсем далекое и, наверное, так до конца и не сбывшееся. Но вскоре взгляд прояснился, стал прежним: прямым и цепким.

– Хорошее сравнение, – сказал Олег. – Главное – «свежее».

– Мне не до сравнений. Был я аспирант. Возвращался с юга с подругой, денег в обрез, но – заначка была.

– Почерк будущего миллиардера.

– Не перебивай. Был я романтик. Можно было ехать через Джанкой, весь жаркий день трястись в скверном вагоне, потом – штурмовать кассы или с проводником договариваться. А я купил спальный. Решил подарить себе день у моря. Себе и ей. Люблю море.

– Широкий жест.

– На эти деньги тогда в Москве можно было месяц жить. Но хотелось поплавать. И позагорать. День у моря был мне тогда нужен. Без него все три недели – как не были. Понимаешь?

– Да, – искренне кивнул Олег. – Это – понимаю.

– Люблю море. Оно было замечательным. Изумрудным. Теплым. Я нырял и нырял.

А потом мы с Наташей пили горячий крепкий чай в буфете водной станции. И немного вина.

А вечером стояли на перроне. Объявили о подаче поезда. Он вползал на посадку хвостом. Два последних вагона были тюремные. Мы стояли на вокзальном цоколе, все было видно, как на ладони. Клетки. В клетках люди – как звери. И тоска в глазах звериная. Поезд в тупике стоял, вагон нагрелся так, что на крыше картошку можно было печь. Они в этих клетках сидели весь день. И наверное, еще день. Потому что поезд ходил только по нечетным.

Потом пошли плацкарты. Народец ринулся к ним, загруженный дешевыми фруктами: порадовать домашних. Давка. Ругань. Спальный был один. Проводник стильный, в форме. Подсадку не взял – один «банабак» уж очень просился – не взял. Форс держал. Или – приятно ему было: все остальные провожалы – как в мыле, каждый – «деревянные стрижет», а он – будто лайнер. Весь в белом.

В таком купе я ехал тогда впервые. Проводник был по-особому вежлив и предупредителен. Мы пили хорошие марочные вина, работал кондиционер – тогда я впервые вообще увидел эту диковину! Постели были застелены накрахмаленным бельем и теплыми шерстяными пледами. На столике – лампа под абажуром; чай в мельхиоровых подстаканниках был индийским, высшего сорта, булочки к нему – свежими и мягкими.

За окном медленно проплывала выжженная крымская степь с редкими домиками несуразных строений. Солнце палило нещадно, но весь этот пейзаж воспринимался как красивое немое кино. Из другой жизни. Потому что эта жизнь, внутри вагона-салона, была умеренно прохладной, благоухала ароматами кагора и саперави, отменных фруктов, выдержанных коньяков, а по проходу медленно двигались хорошо одетые, уверенные в себе люди. И даже курили они тогда совсем недоступные остальным американские сигареты, лишь пара пожилых – папиросы, но и те не простые – ленинградской фабрики имени товарища Урицкого.

Нам было хорошо с Наташей. Спокойно. Но все же, все же... Я ни на миг не забывал, что в том же поезде, в самом хвосте – два вагона с людьми, вычеркнутыми из жизни. Размышляя философски, да еще в традициях извечной российской жалостливости к сидельцам, можно было представить, что не все там подонки, не все сволочи и есть кто-то и вовсе безвинный... Но все они были превращены в однородную звероподобную массу, и никто, ты слышишь, никто ни тогда, ни теперь не желает серьезно задумываться об этом. Неудачи, нищета, «хромая судьба» – заразны, как болезни.

Мы все едем в одном поезде под названием «жизнь». Но – в разных вагонах. И во времени, и в пространстве. Великобритания – спальный вагон, Штаты – купе, Россия – общая плацкарта. И есть – вагонзаки. Там, оскалясь, сидят звероподобные, с точки зрения «просвещенного европейца», изгои. Их понемножку сживают со свету. И подкармливают гуманитарными чипсами. Это – как придавить мышку в «гуманной» мышеловке-душил-ке и положить ей кусочек сала под нос. Что она там так забавно пищит? Благодарит? Поет? Плачет? Кому до этого дело.

Так всегда было. Так всегда и будет. Подумай, где ты хочешь ехать.

– Из пункта "А" в пункт "Б".

– Именно. Только поставив себе четкую цель, можно к ней прийти. Все остальное – демагогия. Ты видел? – спросил он Данилова, кивнув на угасший экран монитора.

– Масштабно. И убийственно.

– Вот именно! Они послали Сереньку Корнилова за этим. Что он такое? Ничто!

Головин подошел, выдвинул ящик стола, взял отвертку, грубо ковырнул полусгоревший компьютер раз, другой, третий, извлек жесткий диск, положил на пол и двумя точными ударами рукояти превратил в груду металла.

– Рухлядь. – Головин улыбнулся самодовольно, постучал себя по лбу:

– Все, что мне нужно, здесь. И им придется с этим считаться. Согласен?

Данилов скроил на лице ироничное безразличие.

– Ум, целеустремленность и отвага – вот что их заставит. Я знаю, чего я хочу, и добьюсь этого. Ты знаешь, чего хочешь ты?

– Счастья.

– Как у Пушкина? «В мире счастья нет, а есть покой и воля...» Покой и воля. Покой – это для мудрых, познавших, постигших. Это – личное понимание Бога, когда стесненная миром душа находит отдых в убогом скиту, отрешившись от мирских соблазнов, отвергнув мирскую лесть и власть, и радость ее безмерна и бесконечна... А воля на Руси – это и высшая свобода, и высшее проявление силы.

Вот воля мне и нужна. И не бывает она в ладу с покоем. А счастье... Когда-то я думал, что оно есть. Может быть, кто-то и сейчас счастлив... Но не я. Как сказал другой поэт: «Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит».

– Все мы идем из дома домой.

– Да? Может быть, – безразлично отозвался Головин.

Данилов замолчал. Да и что он мог сказать? Каждый человек всю жизнь ударяется об один и тот же камень. Мир, сложившийся в его душе, подкрепленный опытом того мира, в котором он постоянно вращается, кажется ему универсальным для всех, именно кажется, а не осознается. Человеку представляется, что он действует вопреки всем канонам и установлениям, что еще рывок – и он будет наверху, потому что нашел правильный алгоритм... Но вот – камень срывается почти с вершины и летит к подножию «покоренной» горы, погребая под собою покорителя.

Данилов знал примеры. Все, что логично и стройно в политике или бизнесе – баланс, временные союзы, интриги, компромиссы, – на войне называется предательством и является губительным. Корнилов полагает, что с финансовым ареопагом он в состоянии игры, торга, но для них это – состояние войны.

В мире финансовых схем, как и в мире вообще, просчитать можно все, кроме людской души: люди мнительны, ретроградны, недоверчивы, порочны, алчны. А тем, кто ведает финансовыми схемами мира, более всего нужна незыблемость; они живут будто вне мира и не для него, на тех этажах существования, но не жизни, где царят спокойствие и стабильность. Все пророки и гении, даже финансовые, располагаются куда ниже И могут вести свои игры только с высочайшего соизволения. Поэтому Головин обречен: он отважен в своей гордыне, но перешел черту; никто не станет делать ему предложение, которое нельзя отклонить.

Решение уже принято.

– Если вас решили убить, Александр Петрович, вас убьют. Вам нужно скрыться. Исчезнуть. Навсегда.

Рот Головина скривился брезгливо.

– Когда я хочу услышать чье-то мнение, я его спрашиваю. И – оплачиваю в соответствии с рангом и компетенцией, – отчеканил он. – Меня не интересует твое мнение, солдат. Как не интересует мнение моего шофера о том, куда я еду. Ему платят за то, чтобы следил за дорогой. – Уголки губ чуть приподнялись, изображая улыбку. – Если мне понадобится купить пистолет, может быть, я обращусь к тебе. Но скорее, поступлю проще и эффективнее: куплю роту таких вот солдат, и они будут стрелять туда, куда им укажут.

Головин развернулся, направляясь к выходу. Один из его подчиненных держал на руках сонную Дашу. Олег встал, попытался подойти, но двое людей Головина преградили путь; взгляды их были пусты и спокойны.

– Роман или повесть о Даше забудь, – вполголоса произнес Головин. – Для тебя она – Дарья Александровна Головина. Вы незнакомы. И это – не обсуждается.

Это первое. И второе. – Он заглянул в комнату-кабинет, вернулся с выдернутым ящиком письменного стола. Вытряхнул семь плотных пачек на столешницу, четыре забрал и рассовал по карманам, оставшиеся три бросил поверх серой папки с «делом» Данилова. – Тридцать штук. За службу. – Ухмыльнулся почти игриво:

– Неплохо за пару дней, а? Можешь остаться здесь, покутить. Бар в твоем распоряжении. Мало – закажи еще. Вызови девок. Ты хорошо поработал, солдат.

Отдыхай.

Данилов сидел уткнувшись взглядом в столешницу. Он хотел что-то сказать или даже сделать, но горький, как наждак, комок застрял в горле и мешал дышать.

– Что? Ошалел от счастья? Ну вот, а ты говорил – его не бывает.

Щелкнул входной замок.

Олег прошел в комнату и обессиленно упал на кушетку и прижался лицом к подушке. Она пахла Дашей. Так он лежал, наверное, с час. Потом встал, подошел к двери. Специалисты, что сняли дверь быстро и беззвучно, уже все установили на место. Дверь была заперта.

Вялое отупение овладело всем его существом. Он открыл бар, набрал разнокалиберных бутылок, сколько мог унести, вошел на кухню, сел за стол. Налил стакан чем-то до краев и выпил одним махом, не чувствуя ни запаха, ни вкуса.

Следом – другой.

Открыл картонное «дело», выдрал все листки, опустил в эмалированную кастрюлю, полил сверху спиртным... Прикурил, бросил горящую спичку. Листы занялись сразу, а Олег бездумно смотрел, как они сгорают. В голове крутилась и крутилась какая-то мелодия, но он все никак не мог ухватить ее, пока не пропел в голос:

Близится эра светлых годов – Клич пионера: «Всегда будь готов!»

Данилов поперхнулся дымом, закашлялся, налил еще стакан и снова выпил до дна. По телу разлилось усталое безразличное умиротворение.

Взгляд Олега упал на деньги. Он выудил из пачки сотенную, намочил в коньяке, прилепил себе на лоб, покачиваясь, прошел в комнату, кое-как набрал номер телефона. Ответили после третьего гудка.

– Сашка? Ты жив?

– Жив. Но пьян.

– Я тоже. Ты всегда готов?

– Всегда.

– И я всегда. Споем?

– Споем.

Будь готов всегда во всем, Будь готов ты и ночью и днем – Чем смелее идем к нашей цели, Тем скорее к победе придем, – прохрипели они нестройно в два голоса.

– Что ты хотел мне сказать, Данилов?

– Мир не изменился.

Олег опустился на кушетку, прилег, свернулся клубочком. Лежал и смотрел в одну точку. Ему было душно. «Значит, есть душа», – вспомнил он. И еще он вспомнил... Только любовь способна пробудить душу и научить ее летать.

Соленый комок в горле набух и растаял. Лицо почему-то стало мокрым, и спина вздрагивала, словно от ледяного ветра... А потом он понял, что спит. Это океан, безбрежный и непостижимый, вздымает вокруг тяжелые зеленые валы, лунно светящиеся на гребнях, и обдает лицо солоноватыми брызгами.

Глава 99

Равнина была наполнена мутной мглистой дымкой; она вся была укрыта ею так, что нельзя было понять ни ее начала, ни ее конца. Небо не сливалось здесь с горизонтом, а тоже пропадало в этой дымке, и порой казалось, что его и нет вовсе.

Седобородый человек, закутанный в длинную одежду, сидел перед ветхим деревянным столиком на маленькой резной скамейке. Лицо его было коричнево и изборождено морщинами, а узловатые пальцы то и дело перебирали несколько истертых медяков.

– Плохи сегодня твои дела, меняла? – спросил странник. Он был молод и статен, но лицо его было сумрачно: под стать окутавшей все мгле.

– Дела не бывают хороши или плохи. Они идут своим чередом, как светила на небе и люди на земле. Ты ко мне, странник?

– Нет. Я сам по себе. Но сегодня я готов тебе кое-что предложить.

– Что ты можешь предложить? У тебя ничего нет. Даже дома.

– У меня есть ум и воля.

– Хороший товар. Но ты знаешь... Мне бы лучше...

– Нет. Это я продавать не буду.

– Зачем тебе это эфемерное тело? Душа то ли есть, то ли ее нет, никто не знает.

– Раз ты это покупаешь, значит, она есть.

– Пусть так. Я и цену дам хорошую. И от тебя не убудет. Людям ведь она, если разобраться, ни к чему. Вот здоровое сердце, печень, мужская сила, женское обаяние... А что душа? Звук пустой. – Меняла помолчал, позванивая медью, добавил вкрадчиво:

– И за эту безделицу ты получишь все, что пожелаешь.

– Зачем мертвому все? – ответил странник. Меняла помялся, поднял удивленно брови:

– Мертвому? Ты будешь жить.

– В странствиях я изучил древний язык. На нем «душа» и «жизнь» – единое слово.

Меняла поблудил глазами, предложил как бы нехотя:

– Ты меня поставил в трудное положение, странник. Я обязан что-то купить у тебя: таков порядок. Если хочешь – я куплю совесть. За пару медяков. Поверь, она ничего не стоит, и спроса на нее никакого. Многие даже забыли, что это такое, и у себя держать – накладно. Просто хочу тебе помочь. Да и для почина...

А то торговля совсем скверная. Совесть – тяжкая ноша. Освободись от нее и мнЪгого достигнешь. Раз у тебя есть ум и воля.

– Ты соблазняешь меня, меняла. Я знаю многих людей. Они потеряли душу, думая, что освободились лишь от совести.

– С тобой невозможно говорить! Ты рассердил меня! Ты умный и волевой? Чего тебе еще? Зачем тогда ты пришел ко мне? Для успеха в жизни этого вполне достаточно.

– Муторно мне.

– А ты хотел по-другому? С умом, волей и совестью?

– Я хотел по-другому.

– Смирись. Живи просто.

– Просто не могу.

– Да-а-а, без цели нельзя. Поставь ту, что попроще, и достигай.

– Простота – хуже воровства.

– А кто сказал, что воровство – плохо?

– Вор – это оборотная сторона рва.

– Разве?

– "Вор" наоборот будет «ров». Могила.

– Ну вот, а говоришь, у тебя ничего, кроме ума, нет. А дурь?

– Дурь не глупость. Порой она очень скрашивает жизнь.

– Не так мало.

– Скрашивает... – повторил мечтательно странник. – В этом есть нечто от красоты. А значит, от любви. Меняла поморщился:

– Ты говоришь об эфемерном.

– Я долго был в иных землях. И озяб душой.

– И что там такого, чего нет везде?

– Снег.

– Эка невидаль.

– Ты не понял, меняла. Везде после оттепели наступает весна, потом лето. А в тех краях – снова зима. Я хочу тепла.

– Возвращайся на круги своя. Это самое лучшее. Вот я сижу, торгую, и, кажется, с прибылью, а на круг что выходит? Эх.

– О каком круге ты говоришь, меняла?

– От него никуда не денешься, странник. Кругл. Хе-хе. Бесконечное множество бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности. Бред мироздания.

– Ты затосковал, меняла?

– Просто заскучал. Сижу здесь, сижу... И плата всегда одна, да и товар у меня тот же.

– Что спрашивают лучше, меняла?

– Славу. Богатство. Ласки женщин. Этого хотят все.

– А что самое дорогое?

– Что и всегда. Власть. – Он призадумался, лицо его стало лукавым. – Пожалуй, я даже смогу тебе обменять ее на ум и волю. Да. Точно, смогу.

– Я не хочу власти.

– Напрасно. К ней много чего прилагается. Просто не все знают.

– К ней прилагается любовь?

– Нет.

– Счастье?

– Нет.

– Зачем тогда власть?

– Какой ты скучный, странник. Ты бы хоть поторговался.

– Я не умею.

– Да и предмета для торга, если разобраться, нет.

– Ум и воля.

– Вот именно. И ты хочешь за них получить любовь и счастье?

– Да.

– А горе ты купить не хочешь?

– Горе нужно покупать?

– А как же! Разве без горя узнаешь счастье?

– Ты меня искушаешь, меняла. С тобой трудно спорить.

– Спорить со мной вообще не нужно. Здесь, – он обвел руками мглистое пространство вокруг, – я всегда прав.

– Да? И тебе не скучно?

– Нет. Это очень бодрит. Когда есть публика.

– А когда нет?

– O-xo-xo.

– Вот видишь.

– Не строй из себя умника, странник.

– Как это – «строить умника»?

– Это значит – делать вид, что понимаешь все и вся. А на самом деле...

Ха-ха.

– Почему ты говоришь «ха-ха», меняла? Тебе ведь вовсе не смешно.

– "Ха-ха" говорят, когда нечего сказать. Когда слова не нужны.

– Твое «ха-ха» выражает иронию.

– Во-от. И даже сарказм. Я же сказал, что ты умник.

– Я не умник. Я – умный. Учти, пожалуйста, эту разницу.

– Ну хорошо: ты умный. Но очень нудный. От тебя ломит зубы. Пора тебе в путь. Чего сидеть зря?

– Расскажи мне о счастье, меняла.

– Об этом я ничего не знаю.

– Скажи, и это будет истина. Ты же всегда прав!

– Но не всегда мудр.

– Жаль. «Счастье», «со-участие», «со-чувствие». Когда ты часть кого-то. И кто-то – часть тебя.

– А еще – это «счет». За все, что ты не сделал.

– Ты жесток, меняла.

– Я справедлив.

– Ты хоть сам в это веришь?

– А какая разница? Слова ничего не стоят.

– Ты лжешь.

– Хоть бы и так? Ты точно мне надоел, странник.

– Ты зеваешь слишком демонстративно.

– Угу. Я невоспитанный.

– Тебе не избавиться от меня так просто.

– Мне надоело разговаривать ни о чем.

– Разве счастье и любовь – ничто?

Меняла вздрогнул, выпустил из пальцев горсть монет, которую до того любовно перебирал. Поднял на странника испуганный взгляд:

– Ну зачем ты меня мучишь, странник? Не знаю, кем ты послан, но не мучь меня. Уходи. Ты ведь и сам знаешь... Любовь и счастье – это Дары. Их не бывает на торжище.

– Дары Господа нашего Иисуса Христа?

Меняла вздрогнул, выкрикнул жалобной скороговоркой:

– Не нужно называть имен! Это против правил! Не губи меня – я ведь только меняла. – Потом опустил глаза долу, попросил смиренно:

– Покинь меня, странник.

За это я скажу тебе что-то.

– Я этого не знаю?

– Нет. Ведь ты не пытался продать доблесть.

– А разве это можно продать?

– Можно. Но купить нельзя. У тебя она есть.

– Не замечал.

– Это обычно. Ее не замечают, пока не придет срок. В соединении с любовью она принесет тебе счастье. – Помолчал, добавил еле слышно:

– Если на то будет Воля...

Странник кивнул. Повернулся и пошел прочь.

– Во мгле легко заблудиться. Ты не спросишь дорогу, странник? – Глаза менялы вспыхнули на мгновение затаенным злорадством.

– Нужно просто идти вперед и вверх. Всегда вперед и вверх.

Меняла остался позванивать медяками на шатком столе. Странник уже скрылся из вида, исчез в мглистой пелене, а меняла еще долго смотрел ему вослед, и было не понять, чего больше в этом взгляде: зависти или тоски.

Глава 100

Свет проникал сквозь сомкнутые веки, и сон был окрашен в спелые золотые тона. И еще – Олег видел птицу. Она легко парила в лазоревом просторе, не подчиняя себе неба, наоборот, подчиняясь ему, и это подчинение было сладостно... Восходящие потоки возносили ее в самое поднебесье, потом она неслась к земле, набирая скорость, и – снова уносилась к солнцу.

Олег так и проснулся, улыбаясь. За окном стояло теплое бабье лето, ветер шевелил занавески... Прежний сон – о мглистой равнине и о страннике – Данилов не вспомнил. Впереди был новый день. Ну а события истекших двух месяцев умещались в скупые, почти телеграфные строки.

...Головин, как сообщила пресса, погиб три дня спустя после событий, имевших место в его квартире. В сопровождении трех особо доверенных менеджеров он вылетел с военного аэродрома под Княжинском на собственном самолете. Место, куда он совершал вояж, как и цель его визита, так никто и не узнал. Самолет пропал с экранов радаров где-то над Атлантикой. Власти Княжинска предприняли шаги для выяснения судьбы воздушного судна; газеты судачили, что даже сам президент связывался с НАСА с просьбой предоставить информацию со спутников, способную пролить свет на подробности катастрофы... Как бы там ни было, мелкие обломки, предположительно относящиеся к пропавшему самолету, были обнаружены голландским исследовательским судном «Debber», оказавшимся неподалеку от предполагаемого места падения самолета. Возникший шторм заставил свернуть начавшееся расследование. Официально гибель Александра Петровича Головина была не установлена, и это породило массу юридических казусов как с правом наследования принадлежащего лично ему имущества, так и с пакетами акций и финансовыми потоками, находившимися в его управлении через доверенные банки.

Однако никакого скандала не возникло; результаты закрытого совещания, проведенного в министерстве по ценным бумагам новым вице-премьером Фокием Лукичом Бокуном, удовлетворили, по-видимому, всех. Настоящим предметом для обсуждения приглашенных стала управляющая секретариатом Фокия Лукича – Лилиана Николаевна Блудилина. Монументальные, мраморо-подобные формы новоиспеченной чиновницы министерства поражали воображение, но были восприняты благосклонно: вот она, настоящая стать нашего народа!

Александр Александрович Вагин возглавил агентство «Контекст».

Поговаривали, что агентство является личным теневым подразделением кого-то из силовиков, олигархов, а то и самого президента, но вскоре сплетни иссякли, и об агентстве «Контекст», кроме его работников и лиц, попадавших в круг его непосредственных интересов, не вспоминал уже никто.

Олега Данилова пригласили на работу экономическим обозревателем и в «Зерцало», и в холдинг Бокуна, возглавляемый теперь Алиной Ланевской. Алина четырежды звонила Данилову и слезно просила являться хотя бы за зарплатой.

Данилов посетовал на творческий кризис и испросил академический отпуск. Просьбу встретили с пониманием.

...Дашу он начал искать сразу же, как только выбрался из «избушки лесника». Сиречь из квартиры Головина, так полюбившего сумасбродные видения неистового испанского гения времен герцога Альбы и святейшей инквизиции. Но разговор с Зубровым, еще тот, из квартиры, был единственным удавшимся контактом с ее возможным окружением.

Играть в «испорченный телефон» Данилов не стал. Разыскал особняк Головина, но дальше запретной зоны не продвинулся. К нему вышел порученец, передал письмо Зуброва, в котором тот сообщал, что уволился и отправился в Москву, а затем – куда-то дальше. Письмо бы только встревожило Олега, но Сашка Зубров сам позвонил ему из столицы следующим днем, объяснил, что с ним все в порядке, просто теперь «лыцарь не ко двору». Про Дашу не сказал ничего: не знал. Данилов с ним даже перезванивался пару раз, но разговоры ни о чем и кончались ничем: железный принцип охраны – об опекаемых «ни полслова» ни во время службы, ни потом – соблюдался свято. А говорить о погоде было обременительно.

Пытался он связаться с Дашей и позже. Но везде натыкался на несокрушимую стену порученцев и референтов. Со смертью Головина принцесса сделалась пусть и некоронованной, но сиятельной княжной и – одной из богатейших невест страны.

Олег видел ее по телевизору на раутах и приемах, а однажды пересекся даже с автомобильным кортежем, доставлявшим Дарью Александровну в аэропорт. Вполне возможно, Дашу плотно опекали, но... Во всякой, даже самой плотной опеке найдется лазейка, если персона не сидит в особняке за семью замками, а вполне радостно посещает показы мод, концерты, рауты. Даже при жесткой охране никто из окружающих не посмеет нарушить церемониал и грубо отобрать у принцессы сотовый, если она возьмет его у кого-то из гостей с тем, чтобы позвонить ему, Данилову, и сказать, что ей нужна помощь. Он даже вычислил ее сокурсников и подруг, просил в случае контакта с Дашей напомнить о Данилове и оставить для него информацию... И даже навещал этих сокурсников с регулярностью тихого, но упорного шизофреника, пока не глянул на все со стороны и не устыдился. Все просто. Как мудро высказал Папа Рамзес: «Мы едем в одном поезде, но в разных вагонах».

Взывать к голосу рассудка или разума Данилов не стал. Ибо, по Рамзесу, это могло привести если не к изживанию рода человеческого в данном конкретном случае, так к депрессии – точно. И Олег решил руководствоваться чем-то простым и надежным.

Жизнью Данилова теперь управляли рефлексы. И он был рад этому. Просыпался поздно, садился в автомобиль – купил он его честно и не видел причин им не пользоваться; уезжал на водохранилище, пышно именуемое Княжинским морем, проплывал с перерывами километров десять-двенадцать, в солнечную погоду – загорал, в пасмурную – бродил по леску и собирал редкие грибы, да и те оставлял какой-нибудь женщине из ларька, не забывая предупредить, что ядовитые от съедобных он не отличает.

Летние вечера в Княжинске случались теплые, порой даже жаркие; бандиты и бизнесмены, бухгалтеры и банковские клерки, удачливые игроки и горячие гости столицы – все выбирали злачные места по интересам; Олег же облюбовал недалеко от дома маленький частный ресторанчик, достаточно тихий и безазартный, чтобы туда стремились флибустьеры наживы, и достаточно дорогой, чтобы могли запросто зайти «люди с улицы». Там были живые цветы, живая музыка и хорошая кухня. Перед тем он неспешно прогуливался по Окладинскому бульвару и прилегающему парку, выпивая по чуть-чуть в том или ином заведеньице и присматриваясь... Здешние места облюбованы были студентками из ближайшего campus'a: «первой древнейшей» девчонки предавались не из крайней нужды и уж точно не из алчности; одни – из любопытства, другие – развеять скуку и нищету; кто-то хотел приодеться, кто-то – подрабатывал на учебу; Данилов, как представитель «второй древнейшей», чувствовал к ним даже некую корпоративную симпатию. С какой-нибудь из них уже шел в ресторан, потом – домой.

Светленькие, темненькие, рыженькие, кареглазые, светлоокие... С одними дело ограничивалось горячечным сексом, с другими – еще и разговорами до утра, а иные – пели песни... Некоторые были не прочь оставить «стезю порока» и встречаться «по любви», но Данилов, как странствующий рыцарь, верный прекрасной даме, никогда не повторял приглашений, за что и получил от девчонок странное прозвище: Таинственный Монах. Что целомудренного было в его поведении, какое любой обыватель счел бы предельно разнузданным, – неведомо. Но, как известно, женщины, как и звезды, могут разглядеть в ночной тьме сокрытое и сокровенное.

А иными ночами он зависал в «паутине» Интернета и бродил там часами... И когда с тяжелой головой заваливался спать с рассветом, оставалось ощущение того, что мир беспределен, но ирреален. И снились ему похожие на стихи сны, где странник шествовал от дома к дому и все не находил своего...

И лишь иногда, когда полная луна особенно неистово проливала сквозь деревья магический свет, когда дожди шелестели по листьям ночи напролет, словно шепча слова любви или молитвы, и жизнь виделась сплошной цепью потерь, Олег скручивался клубком на жестком лежаке у стены, чувствуя, как тает горький комок в горле, вырывается с хрипом, как спина вздрагивает, словно от ледяного ветра, и океан, безбрежный и сонный, заливает лицо солоноватыми брызгами, сорванными с сияющих гребней волн.

Глава 101

А в этот день Данилов проснулся улыбаясь. Проснулся раньше обычного, и вместо привычного утром сока и чашки чая захотел омлет. Кошка Катька вернулась с ночного гулянья и ласково терлась о щиколотки.

А потом раздался звонок в дверь. На пороге стоял сияющий Ермолов. От него пахло свежепринятым коньячком, да и сам он был какой-то торжественный. В руках его было полотно на подрамнике, небрежно занавешенное дерюгой.

– Данилов! Ты ведь не откажешься разделить мой триумф?! – произнес он несколько патетично для раннего часа.

– Разделю. И Катька разделит, – кивнул он на кошку.

Катерина неодобрительно мявкнула и забилась в угол: может, ей не понравилась излишняя фамильярность художника, а может, она просто опасалась, что гость будет претендовать на персональный кусок сырокопченой, каковой ее баловал Олег.

– Я нашел ее!

– Кого?

– Женщину!

– Которая поет?

– Нет. Но она все чувствует, все понимает! Смотри!

Он сорвал дерюгу. На холсте искрились, переливались, жили краски: теплая охра дерева и прохладный ультрамарин неба, малиновые соцветия и рубиновые грани, глубина воды и жар солнца...

– Видишь?!

Данилов ответил не сразу. Картина была хороша. В довольно сумрачной, захламленной комнате словно стало светлее...

– Покупаю.

– Данилов... Ты меня хочешь обидеть?

– Прости, Кириллыч. Просто она так хороша, что я хочу видеть ее утром, как только проснусь.

Ермолов потеплел разом, расплылся в улыбке:

– Вот! Вот высшая награда художника! Возьми эти признанные авторитеты: их уродцев не каждый рискнет и в дом взять, а если картину какого-нибудь Маргала повесить в спальне, то гарантирую, там поселится столько тоски и уныния, что через неделю повесится сам хозяин! – Ермолов достал из кармана початую флягу коньяку, плеснул, по обыкновению, в две чашки, свою долю немедленно выпил, провозгласил:

– Я нашел цвет, ты понимаешь? Я снова нашел свой цвет! – Одним движением подал Олегу полотно, бросил коротко:

– Дарю.

– Погоди, Иван, это как-то... Вещь действительно стоящая, и я...

– Не спорь! Можешь дарить радость – дари! Не можешь – уйди в туман, не засти! Я – могу! Ты понял?! Могу! Мо-гу! – Ермолов улыбнулся, прикрыв глаза:

– Вот что я тебе скажу, Данилов. Жизнь подкидывает невыигрышные билеты только затем, чтобы человек перестал играть в чужую игру на чужом поле. И поискал свое. И там ждет его тот самый успех, которого он так горячо жаждет. А я слишком долго топтался как раз на чужом, – великие всходы развитого социализма приносили богатую деньгами жатву, но я же не комбайнер, вошь меня заешь!

Увидел на столе яблоко, подхватил, аппетитно хрумкнул.

– Бава-ва-ва-ваа-ва...

– Что?

– Когда-то во всех злачных местах, от Министерства культуры до Академии художеств, болталось ленинское изречение, которое казалось нам тогда тошным до оскомины: «Искусство должно быть понятно народу и должно быть понято им». Уж очень резало слух это «д о л ж н о». А с годами понимаешь: прав был Владимир Ильич, тысячу раз прав! Искусство только тогда становится таковым, когда вызывает музыку в душе – зрителя, читателя! Возьми книгу: писатель реализуется не тогда, когда ее создает, и даже не по выходе книги в свет, а когда ее читают! Именно в тот самый момент! Это и есть – момент музыки! Представь: у читателя другой опыт, другая жизнь, все другое, но мир – один, и земля – круглая, маленькая и беззащитная! И потому – он тебя понимает... Если, конечно, ты этого стоишь.

И даже если картины уже нет перед глазами, она остается в душе. Вспомни саврасовских «Грачей», вспомни «Ночь на Днепре» Куинджи, вспомни Рафаэлеву «Мадонну», «Голубых танцовщиц» Дега или «Виноградники» Ван Гога... Звучит музыка, хотя бегут века и уходят люди... И – будет звучать.

– Так уступаешь?

– Полотно? Да. И не нужны мне твои зеленые бумажки. Во-первых, ты же понимаешь, я себе нарисую таких сколько угодно! Я снова могу писать! А во-вторых, ты сам говорил, деньги эти подлые, их нужно пропить. Мы еще не все пропили?

– Нет.

– А старались. По крайней мере, в долг я у тебя набрал столько...

– Я не даю в долг.

– Значит – просто так набрал. И – пропил, ты не сомневайся! – Он, прищурившись, снова посмотрел на картину, резюмировал:

– Да. Хороша. А раму я тебе сам подберу, из английского багета, только нужен непременно светлый, ореховый. Пусть пока без рамы постоит.

– Пусть. – Данилов помялся, но потом все же спросил:

– Ты, пожалуй, Кириллыч, не обижайся, я вообще-то далек от искусства...

– Какой – далек! Ты его чувствуешь! И – умеешь видеть. Очень редкий дар.

Очень. Уж поверь мне.

– Нет, я к тому, что... Что здесь символизирует женщину?

Ермолов смеялся громко, раскатисто, откинувшись назад и похлопывая себя по колену. Он был все в тех же широченных штанах и сейчас очень походил на запорожца, придумавшего удачный оборот для письма известному султану. Кошка съежилась неодобрительно, фыркнула и прыгнула на диван, чтобы показать, кто в доме главный.

– Данилов, ты меня уморил. Это пейзаж. Несколько экстравагантный, но пейзаж. А я говорил о живой женщине. О живой. У меня появилась хозяйка. Считай – жена. Зовут Галина. Она меня понимает.

– Да? – Данилов был удивлен безмерно. – А почему я не знаю?

– Чем ты был занят последние три недели?

– Крайние?

– Ну крайние. Чем?

– Как бы тебе сказать, Кириллыч...

– Да никак не говори. Вон, даже кошка покраснела. А я познакомился с женщиной, молодая, тридцать девять годков, и я с ней рядом – орел! Да что орел – сокол!

– "Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю..." – затянул шутливо Олег, но Ермолов подхватил серьезно, во всю мощь легких:

– "...чому ж я нэ сокил, чому ж нэ лэтаю..." Но я – снова пишу! Ты понял?

– Художник только что не пританцовывал на месте. Через секунду посерьезнел, сказал:

– Знаешь, в чем главная беда художника? В том, что его дар могут не принять или отвергнуть люди, которым он хотел подарить вот такое вот небо и такое солнце. Но это полбеды. Беда в том, что часто он одинок. Совсем одинок. И близкие, если они у него есть, нередко считают его пустым эгоистом, думающим только о себе... Но это не так, Данилов. Не так. Ермолов погрустнел:

– Внутренний мир художника требует заботы. Его заботы. Лучше и проще всего это – у Корнея Чуковского, помнишь: «Если я потону, если пойду я ко дну – что станется с ними, с моими зверями лесными...» Эта строчка пришла к нему в море, когда он заплыл слишком далеко. И он – испугался. Не за себя – за них. Ведь это только потом его Айболит или обезьянка стали живыми для всех; когда-то они жили только в нем, как ребенок в матери, и зависели от него совершенно! А ведь и в книгах, и в картинах, и в музыке – живут добрые и злые, и они, эти злые, могут победить, если художник не позаботится о добрых! И слово, и цвет, и звук – материальны абсолютно, и – как знать, насколько изменится мир, если дурные головы будут плодить в книгах, на экранах, в полотнах ущербных уродцев?.. Мне иногда страшно бывает от этого.

Внутренний мир художника требует его заботы обо всех живых. И в этом мире, мире внешнем, человек может казаться черствым, невнимательным, самовлюбленным... Чаще он еще и маску на себя примеряет для защиты всего нежного, что есть в нем, и его считают кто – высокомерным, кто – пьющим, кто – пустым, неловким и косноязычным. Жалко, что даже близкие порой его только терпят.

Ермолов опечалился было, но печаль его была мимолетной, он заговорил снова, чуть спокойнее:

– А знаешь, в чем беда всех людей, без исключения? Они все откладывают и откладывают на потом, откладывают и откладывают... А приходит «потом», и что?

Болезни, старость, безденежье и самое страшное – никакого будущего. И – ничего уже нельзя отложить, но и получить это – сил уже нет. А я – словно второе рождение обрел, ты понимаешь, Данилов? Мир снова играет красками, как в юности, но теперь у меня есть опыт показать и их глубину, и их ласку, и их непокорность, и – спокойную гармонию мудрости.

Ермолов прищурился, стал серьезен совершенно:

– Жизнь людей состоит из бесконечных одиночеств. И лишь на малый миг в жизни нам дается шанс любить... Мне повезло: я встретил женщину, которая меня жалеет. Жалеет... – повторил он раздумчиво. – Когда молод, думаешь, что жалость унизительна, а теперь... Сколько ласки в этом слове... Я уже совсем не молод, и я знаю, что говорю: нужно иметь доблесть любить, даже когда все, кажется, летит в тартарары. И мир снова обретает потерянные краски. Он словно складывается из малых частей и – образует с-частье. Счастье.

И в жизни человека происходит завершенность, свершение. – Ермолов задумался на миг. – Да. Аристотель называл это: «Единство действия и изменчивость судьбы». В изменчивости моей судьбы действие проходило лишь пунктиром, я начал правильно, а потом – путь сам собою и по моей жалкой, жадной до удовольствий воле – скривился, скурвился... Сейчас – ты же видишь по полотну, это так! – я снова обретаю единство с собою прежним. И обрету его в деле. Дай я обниму тебя, Данилов. Мне нужно идти писать.

Ермолов уже уходил, но, по обыкновению, обернулся на пороге:

– А на картину смотри. Она – теплая. В ней много солнца. А то... Глаза твои так и остались в зиме. Или – еще в зиме, или – опять. Не знаю. Помнишь у Сираха? «Признак сердца в счастии – лицо веселое, а изобретение притчей сопряжено с напряженным размышлением». Коньяк эту муку не растопит. Терпи и – пытайся согреться. Живи.

Глава 102

Олег остался один. Первым делом покормил кошку, тем более вела она себя умницей: в рассуждения о природе вещей не вмешивалась, а скромно и смиренно ожидала свой сервелат. Покончив с завтраком, села на подоконник, обернувшись хвостом, навела туалет юрким розовым язычком, щурясь с лукавой ленцой в разгулявшийся денек, скакнула за оконце и – была такова.

А Данилову никуда не захотелось. Он осмотрел свое неприбранное жилье, и ему стало стыдно. За весь промелькнувший месяц. Полотно сияло свежими красками, и даже запах его был приятен. А вот бардак в комнате... Убираться Олег начал с ленцой, а потом – увлекся. Носился по комнатам, сгребал ненужный хлам в полиэтиленовые мешки и ставил их у входа. Хлам понужнее запихивал от греха в дальнюю комнату, превращенную в подобие кладовой и гардеробной.

В хлопотах пролетело часа четыре. Но Олег их не заметил. Он работал, как когда-то в детстве, и это не было вполне работой: мама поручала ему приборку в квартире лет с одиннадцати, он, как мог, противился, а потом стал даже находить в этом удовольствие. Представлял себе пыль и непромытые части дощатого пола скопищем варваров, которых оттесняли дисциплинированные римские легионы, окружали, громили наголову... Заканчивал уборку всегда одинаково: наливал ванну и лежал в воде расслабленно, чтобы потом с удовольствием шлепать босиком по промытому с порошком блестящему полу и вычищенным, пушистым коврам.

Сейчас такого совершенства не получилось, но подобие порядка возникло.

Олег был этим горд. Из-под душа вышел совершенно счастливый, натянул вытертые, вылинявшие добела джинсы, набросил ковбойку и неизвестно почему почувствовал себя почти дома. Поставил картину на стул у стены, заварил крепчайшего чая и сел в кресло напротив, покуривая, потягивая чаек и чувствуя тепло проникающего сквозь шторы ветерка. Скоро вечер. И что-то тревожило его... Боязнь ночи.

Боязнь ночи – как боязнь одиночества. Олег прошел на кухню, вынул из холодильника пузатую бутылку выдержанного французского кальвадоса, плеснул в чистый стакан, ощущая уже приятный аромат спелых яблок. Но пить не стал.

Алкоголь теплыми лапками расслабит сознание, и куда он уведет дальше – в тоску пустых воспоминаний и несбывшихся надежд или на вечерний моцион в студенческий парк – неведомо. Ничего этого не хотелось. А хотелось сидеть у себя дома и знать, что выполнена какая-то важная и интересная работа, и жена чтобы хлопотала на кухне, а дети возились в детской или доделывали уроки, и чтобы за ужином все собирались за общим столом, шутили, смеялись и подначивали друг дружку... Олег даже улыбнулся: картинка получилась сусальной, и даже блеклая позолота осени отдавала приторным рекламным роликом. Данилов всегда ел один, урывками, на кухне, а вот чай или кофе любил пить в кругу друзей, за беседой, а вино... Вино лучше делить с любимой, и любоваться его светящейся лунностью или янтарным закатным переливом, и разговаривать обо всем на свете, и знать, что впереди будет ночь, и в этой ночи на всей земле не останется никого, кроме двоих, и будет гореть свеча, и ночь продлится бесконечно... До самого рассвета.

Звонок в дверь тренькнул коротко, будто ямщицкий колокольчик. Он был едва различим, словно кто-то колебался, входить или нет, и легонько тронул кнопочку, надеясь оставить себе шанс остановиться. Но звонок оказался чуток.

Олег быстро встал, подошел к двери, распахнул.

Даша стояла на коврике перед дверью, все еще держа руку у кнопочки звонка, и вид у нее был такой, будто ее застали врасплох. Лицо ее было растерянно, а глаза... Никогда он не забудет ее глаз, – столько в них было всего... Одетая в стильный костюм от хорошего кутюрье, в туфлях на каблучках, тщательно и умело причесанная, она все равно походила сейчас на беззащитную девочку-подростка, которой вдруг, сразу, пришлось повзрослеть, и она еще не вполне освоилась в этой чужой и чуждой для нее роли, но глаза уже научились смотреть серьезно, и в глубине их было и затаенное горе, и бездонные ночи одиночества...

В другой руке у нее был котенок. Даша улыбнулась несмело, произнесла:

– Вот. Подобрала, пока к тебе ехала. Такой симпатичный полосатик. Он пищал у дороги. Пусть пока поиграет с твоей кошкой, а потом я его заберу.

– Даша... – выдохнул Данилов, отступая назад, подхватил котенка, тот жалобно мяукнул, когда его опустили на пол, потоптался на махоньких лапах, повел мокрым носом и быстро устремился на кухню, учуяв Катькино блюдечко с молоком.

– Ну вот. Проблема юного поколения решилась сама собой. А я... Мне... Мне столько хотелось тебе...

Договорить ей Олег не дал. Обнял, рывком притянул к себе и целовал, целовал, целовал... Губы, щеки, глаза, волосы, ресницы, подбородок, снова губы, чувствуя, как слезы ручьем катятся по щекам девушки... Она прильнула к нему, плакала и не желала останавливаться.

– Я очень... очень... очень... боялась... что... потеряла... тебя... совсем потеряла... совсем...

Отстранилась, закрыла лицо руками:

– Не смотри, пожалуйста. Я так боялась... И так хотела быть красивой, ослепительно красивой! Лучший стилист города колдовал надо мною все утро, я и занята была только тем, что готовилась к встрече с тобой! Сколько я всего напредстав-ляла! И – что ты будешь холоден и вежлив, и что... И как я гордо уйду и буду жить всю жизнь такой вот гордой и одинокой, и ты когда-нибудь вспомнишь о моей любви и придешь... Знаешь, все эти глупые любовные романы не такие уж глупые: просто они рассказывают всем наши глупые-глупые мысли! – Девушка тряхнула головой:

– Самое главное, что ты – замечательный! И я люблю тебя так, что... Нет, я тебя больше чем люблю! И даже не знаю, как сказать...

Ты тоже?

Я спросил сегодня у менялы,

Что дает за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное «люблю»? <Из стихотворения Сергея Есенина.> -

промелькнуло в памяти, словно сон, но вслух Олег не произнес ни слова.

...Они молчали. Только смотрели друг другу в глаза и молчали. Иногда она улыбалась ему, иногда – он ей... И так продолжалось, пока первые сумерки не стали укутывать землю, и они целовались все там же, в прихожей, нежно, бережно, словно это было первое свидание первых людей на всей огромной и пустой Земле...

...Потом руки ее скользнули по его плечам, и рубашка упала на пол, и следом упал ее жакет, юбка кольцом легла у ног, он поднял ее на руки, а она, казалось, замерла, превратившись в единое биение сердца...

...Их полет был долог и нежен, и делался неистов, и – снова становился тих, как волна штилевого прибоя... И снова они смотрели друг другу в глаза, и в душах звучала музыка, и не было слов, да и не нужны они были совсем...

Была уже ночь, когда Даша пошлепала босыми ногами в ванную, вернулась, присела рядом с ним.

– Я нашла у тебя москатель. Ты его пил с кем-то?

– Пил.

– Все равно ты любишь одну меня, я это знаю. И не собираюсь скручивать тебя сетями. Я же тебя люблю. – В глазах ее на миг мелькнула грусть. – Почему ты не нашел меня?

– Я пытался пробиться к тебе, принцесса, но вокруг тебя – стена. И много молодых людей. И всякие знаменитости.

– Ты ревновал?

Олег пожал плечами, покраснел.

– Ну какой ты милый, как насупленный барбос! Прекрати! Я же не ревную!

Данилов покраснел гуще, чем только развеселил Дашу.

– Данилов, я не старомодная тургеневская барышня. И мне трудно представить, что два месяца ты томно вздыхал, глядя в этот вот потолок. А меня можешь не ревновать вовсе. Во-первых, я упахивалась со всякими бумагами и денежными разговорами, как грейдер! А во-вторых – не хотелось мне чего-то худшего, если есть ты.

– Почему ты не пришла раньше, принцесса?

– Я не могла. И – не называй меня принцессой! – попросила Даша. – Мне нужно выпить. Только не вина. Есть что-то покрепче?

Олег принес кальвадоса.

Даша выпила глотком, передохнула:

– Вот так легче.

– Ты снова сбежала от охраны?

– Нет. Мне больше не нужна охрана.

– Думаешь?

– Знаю. – Даша посерьезнела. – Сначала, когда папу... Когда папа разбился, я была в полной депрессии. Да и вообще, очень смутно помню все, что произошло до этого. Хорошо помню только папину квартиру, потом почему-то тебя, но у тебя лицо было совсем неузнаваемым, ты был с пистолетом, но держал его неудобно, как-то боком, а смотрел вроде на меня, но мимо, а меня что-то душило. И пахло разлитым виноградным вином и жженой проводкой... И все же я думаю, это был не сон. Что там было, Олег?

– Разговоры.

– Разговоры... Сначала я лежала как бревно и плакала, как только сообщили о том, что папин самолет разбился. Медсестра колола мне какие-то успокаивающие, потом меня наряжали траурной куклой, приходили какие-то люди и говорили те самые бесконечные разговоры... Так было день, два, три... Я сначала попыталась позвонить тебе, но ничего не вышло: верзила, что стал теперь начальником охраны, заявил, что врач не рекомендует мне пока никаких лишних волнений. Ты понимаешь? «Врач не рекомендует».

Меня словно поленом по голове стукнуло. Полночи я пролежала, глядя в стену, а утром проснулась совершенно спокойная, как каменная. Сначала вызвала всю прислугу. Разговаривала с ними ледяным тоном, словно это не люди, а функции... – Горькая улыбка-скривила Дашины губы. – И они – «построились». Я вела себя с ними как папа, и они – признали во мне хозяйку. В это же утро я уволила того жлоба, что посмел мне что-то запретить. Он хмуро ухмыльнулся, хотел перезвонить кому-то, но наш дворецкий ему не позволил. Выставил. За спиной дворецкого стояли двое папиных охранников. Они правильно все поняли: если они будут на моей стороне, то сохранят и места, и жалованье; если нет – их самих рано или поздно выпихнут на «склад забытых вещей». Туда, куда пытались выпихнуть меня.

Охранник-соглядатай все же отзвонился с сотового и сидел в машине за пределами усадьбы, но на виду. Действовал на нервы. Я велела охране вооружиться и сама взяла винчестер. Настоящий, как в фильмах про ковбоев. Папа питал к нему слабость, отлично из него стрелял и меня научил. – Даша улыбнулась. – Не знаю почему, но мой вид всех вдохновил. И я совсем не играла. Была настроена серьезно.

– Очаровательная поселенка перед налетом краснокожих. Почему ты мне тогда не позвонила?

– Зачем? Чтобы тебя тоже убили?

– Слава богу, не в Колумбии живем.

– Ага. Подъехал автомобиль, внутрь поместья моя охрана его не пустила, оттуда вышел человечек, серый, как жеваная бумага. Александр Александрович Вагин, так он представился. Он нудел больше часа. По его выкладкам, мне следовало передать ему генеральную доверенность на все права по наследству, потому что Головин был должен столько, что... И тут я взъярилась по-настоящему.

Заявила, что все долги будут выплачены. А поскольку смерть отца официально не установлена, то я сама пойду на совет директоров и разберусь со всеми проблемами. И показала копию документа, оформленного по всем правилам юридической науки, согласно которому я имею право безраздельно распоряжаться любыми активами в отсутствие отца. Кстати, лет с четырнадцати он меня мало-помалу и в общих чертах посвящал в здешние дела.

Этот Вагин улыбнулся своими блеклыми губами, сказал:

«Вы хотите ввязаться в войну с теми, кто сильнее? Может быть, мы решим все проще?»

«Королева Елизавета однажды заявила своим генералам: „Самый простой способ закончить войну – это ее проиграть“. Простой – не значит лучший. Ибо предводитель храбрых галлов Бренн за два тысячелетия до Елизаветы сформулировал» к чему это приводит: «Горе побежденным». "Вы высокомерны, как и ваш отец. – Помолчал, сказал:

– Я пришлю вам своих юристов. – Помедлил, добавил:

– Для решения проблем".

«В офис, – отрезала я. – Их встретят в офисе мои юристы».

Ну а потом... Потом я месяц работала, как экскаватор. Чему-то папа меня все-таки научил. В семь я была уже там и уезжала в первом часу ночи. Через пару недель, продав кое-какие активы, сумела отбить основные претензии «живыми деньгами», остальным – кинула жирные куски. Не думай, я понимала, что меня «разводят», причем делают это скоординированно, но что было делать? У папы совершенно не оказалось свободных денег. Ни доллара. Ни на одном из счетов.

Причем я помню, что... Наверное, вся информация была на той, рабочей квартирке.

Я туда наведалась. Сгоревший компьютер и расколотый «винчестер». Кто это сделал, Олег?

– Папа Рамзес. Все данные о его активах и все тропы к ним остались лишь в его голове.

– И из-за этого его... Он из-за этого пропал?

– Да.

– Ты знаешь, что было в том компьютере?

– В общих чертах.

– За это убивают? Папа все-таки не босота. Я посмотрела его дела – это крупный бизнес.

– Он увлекся. Так бывает. Знаешь игру такую, в «железную дорогу»?

Количество игроков там ограничено правилами. И представь, что какой-то мальчик, талантливый и амбициозный, жаждет самоутверждения и создает свой паровозик, скоростной, маневренный, и ставит его на пути, а в тупичках подцепляет к нему чужие вагончики. А дорога – большая, его не сразу и замечают. А он уже знает о дороге все, даже график движения. И ему уже кажется, что он принят в игру. Но это не так. Играют только члены клуба. Старого, традиционного клуба. И в один прекрасный момент паровозик смельчака сшибают щелчком. Как и его самого.

Глаза девушки наполнились слезами.

– Но ведь это нечестно!

– Смотря с чьей стороны взглянуть. А впрочем... Мир не изменился.

– Не изменился?.. Была мама – и нет, был папа – и нет. И ты говоришь, не изменился? В один из вечеров я сидела дома, в своей комнате и перебирала альбом со старыми, еще черно-белыми фотографиями... Смотрела на счастливые лица молодых папы и мамы и вдруг поняла совсем отчетливо: у меня никого нет. Даже кошки. Нашла там фотографию, где мама, Папа и папин друг, Сережа Корнилов.

Смешно: он куда моложе папы, а с бородой. И все – смеются. Подумала и решила разыскать хоть его. Поручила своим, и, знаешь, нашли. – Даша вздохнула. – Он в психбольнице, за городом. Борода уже совсем седая, щуплый такой, в пижаме. И глаза – пустые. Совсем. Врачи сказали, это от передозировки наркотиков.

Навсегда. – Слезы уже горошинками катились из Дашиных глаз, но она этого не замечала. – И еще – вот забавно! – у него машинок игрушечных полный карман, он с ними даже разговаривал. А потом испугался чего-то и убежал. Я выяснила, его жена и двое мальчиков за границей живут, уже давно. Позвонила им, но они не стали со мной разговаривать. Нет им до него дела. А я потом еще раз к дяде Сереже поехала. И привезла ему машинку. Желтую. Ты знаешь, он был счастлив.

Полностью и абсолютно счастлив. Даша утерла слезинки, сказала:

– Мне докладывали, что ты несколько раз пытался пробиться ко мне. Но пока все не закончилось... Я не хотела давать понять тем, кто внимательно за мной наблюдает, что ты значишь для меня хоть что-то. Я боялась тебя потерять и еще больше боялась, что уже потеряла...

– Я видел тебя по телевизору.

– Разве ты не понимаешь, что для всех я – принцесса? И только для тебя – Даша. И для твоей кошки Катьки. Кстати, я и девчонок, ты помнишь, разыскала и купила им домик в том сельце, куда отвезла их Ланевская. И кот Васька там прижился, мышей ловит. А с бабулькой, у которой они жили, они сдружились, она им и еду готовит, и вообще... Бабушка живет одиноко, и я ей пенсию назначила.

Даша взглянула на Олега, сникла:

– Что ты на меня так смотришь? Если хочешь знать, вот этого я больше всего и боялась! Независимый мужчина заскучал, встретив деловую леди? – Даша улыбнулась горько, слезы снова показались на глазах. – Вместо того чтобы похвалить... А что мне было делать? Застрелиться? Тоже сойти с ума, посыпать голову пеплом и пойти босой в Сибирь? Отписать этому блеклому Вагину имущество, как убогому сиротинушке, и устроиться училкой начальных классов по домоводству?

Что?!

– Не плачь. Ты умница. И красавица.

– Я не плачу, – быстро утерла она слезы. – Вина хочу. Сейчас.

– Сейчас самое время.

Они пили изысканный испанский москатель из чаши по очереди, по глоточку, и свеча горела ровно, и пламя чуть изгибалось, словно танцуя древний любовный танец и наполняя комнату волшебством теней... Когда вино кончилось, Олег перегнулся с дивана и с силой ударил чашей об пол. Она раскололась с сухим треском.

– Это ты так буйствуешь?

– Это я так хочу быть любимым.

Даша приникла к Олегу, зашептала:

– Жизнь ведь такая странная... В ней ничего не знаешь наверняка. А люди еще позволяют себе роскошь ненавидеть или завистничать... Мне ведь ничего не нужно от тебя, просто видеть и любить. Почему? Не знаю. Как-то стало ясно, что таких, как ты, нет на всей земле, что мне жутко повезло встретить тебя...

Люди... Они находят так много способов делать себя несчастными... Или просто несчастливыми. Зачем нам это? Нам ведь с тобой совершенно нечего делить. Всем людям, по большому счету, тоже. Но они про это не знают. Вот и собачатся. А мы – знаем. Ну скажи, Данилов, я ведь хорошая?

– Ты замечательная.

– Ага. Я опьянела. Включи музыку.

Нам нечего делить,

Нам незачем делиться

Судьбами.

Друг друга обвинять,

Друг другу становиться

Судьями.

Грешны и – не грешны,

Пред будущим равны

По-прежнему.

Сегодня заодно

Пьем терпкое вино

Подснежников.

<Стихотворение Петра Катериничева «Нам нечего делить».>

– Красивая песня. Простая. И правдивая. – Даша помолчала, собрав лоб морщинками, сказала тихо:

– Никто не знает, что произойдет завтра. И даже сегодня. Но мы будем верить, что ничего не случится. Я знаю главное. Что бы ни произошло в будущем и чем бы ни тяготило прошлое... Нельзя потерять то, что в твоей душе, как праздник. Любовь – это-вера, лишенная страха потери.

Олег притянул к себе девушку, она закрыла глаза, тела их сплелись, и все было как в первый раз... Сначала их кружило медленным вихрем, неторопливо, грациозно, словно затягивая в лиственные кленовые водовороты в осеннем парке, полном угасающего огня... Они словно вбирали в себя все вокруг – и запах дождя и листьев, и проблеск дальней реки, и ветер, и затухающий закат, и звезды... И вдруг вихрь будто исполнился неистовой силы, закружил смерчем, и – понес их в бездонную чашу неба, и дальше – к звездам. И они замирали в необозримой высоте, полной льда и света, окруженные туманом неведомых, бесконечно дальних галактик, и свергались вниз, и поднимались снова, и – снова замирали, наполненные трепетом сладостного падения и предчувствием, предвосхищением нового взлета...

...Потом они лежали, обессиленные, в сладкой полудреме, и в мире не осталось ничего, кроме нежности. А комнату уже скрадывал сумрак ненастного предвечерня. Двор утонул в дожде, листья тихонечко дрожали под падающими каплями, а те стучали по жестяной кровле балкона, разбивались на тысячи брызг, пропадали в зелени травы, в ветвях жасмина, стекали по стеклу, делая его похожим на отлитое мастером произведение, а мир за окном – на влажный и сонный мираж. Они остались вдвоем, вдвоем в целом свете.

Даша заснула. Олег слушал ее дыхание и думал о том, как она совершенна. За окном шел дождь. Кошка Катька где-то бродила по своим кошачьим делам. Найденный котенок забрел в комнату, осторожно ступая на мягких лапах, забрался на кресло, свернулся там клубочком и мирно засопел. Ему было здесь спокойно. Все просто и ясно.

Только красота делает этот мир осмысленным. Только доблесть может его защитить. А стремление к красоте... Стремление к красоте можно воплотить только любовью.