С детства Анжелу окружали только забота и внимание отца. Любой ее каприз и мимолетное желание исполнялись как в сказке. Но однажды девочка выросла, и обожание папы стало не радовать, а пугать. Странные подарки и откровенная ревность к ее возлюбленному удивляли не только Анжелу. Как вернуть прежние отношения и не потерять новые, как сохранить семейную идиллию?
2008 ru Miledi doc2fb, FB Writer v2.2 2009-08-29 http://www.litres.ru/ Текст предоставлен издательством «Эксмо» 727b9ceb-e524-102c-b8d8-9f981fcfb10c 1.0 Украденное счастье Эксмо М.: 2008 978-5-699-31005-0

Олег Рой

Украденное счастье

Сидни Шелдон говорил о технике сочинительства:

«Я пытаюсь писать так, чтобы читатель не мог закрыть мои книги…» Подобное можно сказать о писательском кредо Олега Роя. Увлекательнейшие истории, неожиданные сюжетные повороты, яркие образы сильных, незаурядных личностей стали причиной обращения кинематографа к творчеству писателя.

По его романам снимаются фильмы в России, Америке. Характеры персонажей автора раскрыты с удивительной глубиной и психологической точностью. Олег Рой пишет о вечном – о КАПРИЗАХ СУДЬБЫ, которая сегодня может лишить человека всего, что дорого в жизни, а завтра невзначай вернуть радость бытия. Но его герои, оказавшись на распутье, находят шанс, который дает им провидение, и становятся счастливыми. Перелистывая последнюю страницу захватывающего повествования, испытываешь жалость, что книга закончилась.

А. Маринина

Часть I

Анрэ

Этюд в ностальгических тонах

1943 год – 16 октября 1996 года

Я спустился с крыльца, прошел не торопясь в гараж, завел машину, долго прогревал мотор. Когда выехал за ворота и двинулся вверх по улице, утреннее солнце светило прямо в лобовое стекло. Люблю солнце осенью.

Ехал медленно, мимо знакомых домов и редких прохожих, с которыми машинально здоровался. Здесь меня знала каждая собака, и я тоже знал всех. Правда, последнее время в Лугано появилось много пришлых. Так много, что иногда казалось, будто ты не у себя дома, а в каком-то чужом, неизвестном городе…

Раньше все было иначе. После войны наш маленький городок едва ли насчитывал полтора десятка тысяч жителей, и практически все были знакомы. Прогуливаешься ли по улице, обедаешь ли в любимом гротто, отправишься ли за покупками, заглянешь ли на виллу Фаворита, в церковь Святого Антония или в Музей изящных искусств – всюду одни и те же лица. Каждый вновь прибывший был на виду. Например, мне запомнились встречи с Максом Фришем, который одно время приезжал в Лугано к другу и нередко посещал городской музей изящных искусств. Тогда он еще не стал мировой знаменитостью, но уже был известен своими романами – «Юрг Райнхард», «Трудные люди», «Штиллер» и особенно четвертым, нашумевшим, – «Homo Фабер». Я в те годы уже не сомневался, что Макс станет великим писателем. Так со временем и произошло. А познакомились мы случайно: ему нужно было увидеть картину Питера Брейгеля Старшего, и я провел его по музею, который знал как свои пять пальцев, и рассказал о картинах. Он был тронут. Потом мы сидели в маленьком кафе на площади и говорили о книгах, о политике, о женщинах; мне показалось, что, несмотря на разницу в возрасте, я нашел в нем родственную душу.

Позже, когда вышел его новый роман – «Назову себя Гантенбайн», Макс специально встретился со мной, чтобы вручить книгу с дарственной надписью, и сказал, что многое для этой вещи взял из нашего разговора. Хотя лично я ничего такого там не заметил. С тех пор мы с ним изредка переписывались: последнюю открытку от него я получил на Рождество, а сам 15 мая поздравил его с восьмидесятилетним юбилеем. Подаренная книга всегда стоит в моем шкафу на самом видном месте. На первой странице красуется сделанная размашистым почерком надпись: «Гантенбайну-1 от Гантенбайна-2. Декабрь 1965 г. Поздравляю со свадьбой. Макс». Последнее время я часто брал книгу с полки, не для того даже, чтобы перечитать роман, который знал чуть ли не наизусть, а с целью вновь увидеть эту надпись и хоть на миг мысленно вернуться в те благословенные годы. Славное было время! Создание моего банка, юная Софи, рождение дочки… Тогда я и помыслить не мог, какой неожиданный и страшный удар нанесет судьба в последнем акте странной пьесы, именуемой моей жизнью…

Я выехал за город. Вел машину, а сам смотрел по сторонам. Да, что говорить, со времен шестидесятых Лугано значительно изменился. Стал похож на многие другие города – не в центре, конечно, где еще сохранилось его настоящее лицо, но на окраинах и в пригородах, которые так разрослись за последние десятилетия. Здесь, глядя вокруг, даже не сразу можешь определить, где находишься: в Лугано или где-нибудь в Беллинцоне, Церматте или Локарно? Все стало какое-то стереотипное, безликое – и архитектура, и жизнь, и люди. Только пейзаж остается прежним, изменяясь лишь от времени года.

Осень. Моя родная, любимая пора. Осенью Лугано всегда напоминал мне стареющую матрону, демонстративно одетую и накрашенную, силящуюся подчеркнуть остатки стремительно уходящей красоты… Мой город особенно хорош в октябре, когда жара уже спала и наступило время не загорать, а любоваться его великолепием. Падают каштаны, листья желтеют, сворачиваются, как гаванские сигары… Краски буйствуют, беснуются: красный, желтый, бордовый, золотой – цвета царят в природе, они и под ногами, и над головой, и в мыслях, и в сердце.

Я припарковался на обочине, вышел из машины. Передо мной расстилались Швейцарские Альпы, манили снежные вершины. Город лежал внизу в легкой дымке и весь был виден отсюда – грузовые пароходики, прогулочные яхты, Виа Нисса, Пьяцца Федерале, наш дом, мой «Лугано Прайвитбанк», великолепный старинный парк – и все это в сочных красках осенней листвы, последних в этом году цветов и живучей зелени газонов. Казалось, можно было бы вечно любоваться этим, наслаждаться и блаженствовать…

Однако в тот солнечный октябрьский день я был как никогда далек от блаженства. На душе было тяжело. Меня угнетало то, что происходило с Анжелой. Вот уже несколько лет я с каждым днем, с каждой минутой терял мое обожаемое дитя, мою малышку, мою ненаглядную дочку. Чужой человек, русский, сын женщины, когда-то заставившей меня так страдать и чуть не погубившей всю мою жизнь, – этот человек буквально околдовал мою девочку, как когда-то околдовала меня его мать, заставил ее забыть обо всем на свете, включая ее отца, который всегда души в ней не чаял! Я боготворил свою Анжелу с самого ее рождения и даже еще до этого – с того момента, когда Софи призналась, что ждет ребенка. А может быть, даже еще раньше, быть может, и Софи-то появилась в моей жизни только затем, чтобы родить мне дочь… И я полюбил Анжелу еще тогда, когда встретил Софи, когда впервые поцеловал… Когда жена забеременела, я окружил ее вниманием и заботой, достойной особы королевской крови: поил свежими соками, пичкал фруктами и ягодами, исполнял все ее желания, приглашал в лучшие рестораны, водил на прогулки, концерты, выставки.

Когда родилась Анжела, я даже на время забросил свой бизнес, нанял управляющего и передал ему все текущие дела, а сам полностью посвятил себя девочке. Настольной книгой для меня в то время был роман выдающегося итальянского педагога Иоганна Песталоцци «Лингард и Гертруда». Я с упоением занимался воспитанием дочки, и с первых дней ее жизни мы были неразлучны. Первым словом нашего ангелочка было «папа», что, помнится, неприятно задело Софи. Впрочем, обиделась она не слишком сильно. Быстро поняв, что материнство – не ее призвание, жена с облегчением переложила на мои плечи большинство забот о ребенке. Именно я постоянно находился рядом с Анжелой, учил ее ходить и говорить, играл с ней, читал ей сказки, сидел у ее кроватки, когда она болела. Именно со мной она ходила на прогулку в парк, именно со мной делилась самым сокровенным, меня и только меня впускала в самые потаенные уголочки своей души. Она была моей и только моей девочкой… До тех пор, пока не появился этот русский. Он ворвался в нашу жизнь как ураган, безжалостно сломав и разметав все, что нам было привычно и дорого. Если бы я только мог предвидеть, чем обернется то письмо… Дернул же черт меня, сентиментального старого дурака, его вскрыть!.. Знал бы, чем это грозит, выбросил бы, не читая. Но тогда позволил себе удариться в воспоминания, поддаться ностальгии по молодости и любви… И вот результат. Семья наша распалась. Про Софи я даже не думал, она давно отдалилась от нас и больше бывала в Милане, чем дома. Но мне это только на руку, она хотя бы оставила меня в покое. Теперь в ее жизни появилось то, к чему она, собственно, всегда стремилась, – показы мод, вечеринки, глянцевые журналы, шопинг, салоны красоты… Наверное, завела себе и любовника, скорее всего, молодого, охочего до денег. Но Софи меня нисколько не волновала, а вот Анжела… Мою дочь словно уносил отлив все дальше и дальше от меня. Я с ужасом ожидал, что в один прекрасный день она вообще могла бы забыть о моем существовании. И, что самое ужасное, я сам был во всем этом виноват! Именно я, поддавшись уговорам, пригрел этого русского, взял на работу в свой банк. И проглядел, слепец, проморгал, как он в ответ на мои благодеяния украл у меня из-под самого носа самое ценное сокровище. Видела бы Анжела своего избранника в первый момент, когда он только пришел наниматься на работу в банк, как он был жалок, робок, плохо одет! Теперь этот типчик, конечно, уже совсем не таков, отъелся, приобрел лоск, набрался спеси. Дошел до того, что имел наглость вмешиваться в дела банка и указывать мне, его владельцу, что и как я должен делать! Лез во все, даже в то, в чем совершенно не смыслил. Однажды мы с ним, например, поспорили о картинах. Что он может понимать в живописи? А туда же, раскритиковал мою «Сирень» – это, мол, банально и примитивно. Да помолчал бы уж! Сирень на картине как живая, в каплях росы, зовущая, прекрасная, едва ли не говорящая… Как он вообще смел, сопливый мальчишка, самодовольный щенок!

Конечно, я не мог этого терпеть. Я боролся всеми средствами: говорил по душам с дочкой, пытался как-то вывести из игры этого русского, попробовал их развести… Но все безрезультатно. Анжела точно ослепла, она не желала слушать ни мои доводы, ни мои мольбы. Другие методы тоже не подействовали. Вернее, пока не подействовали. Ведь я не привык проигрывать! Я легко не сдамся, рано еще списывать меня в утиль!..

…сейчас двадцать минут одиннадцатого, значит, осталось ждать всего несколько часов. Несколько часов – и все закончится. Да, конечно, какое-то время еще будет нелегко… Но я справлюсь. Мы с Анжелой справимся, потому что снова будем вместе.

Уверен, что все будет хорошо. Надо только очень сильно захотеть. И помолиться. Как тогда, когда маленькая Анжела заболела двусторонним воспалением легких. Все боялись, что наш ангелочек умрет, даже врачи говорили, что шансов немного… А я боролся. День и ночь не отходил от ее кроватки, держал в своих руках горячие ладошки и молился, молился, молился, чтобы Бог не забирал у меня мою девочку… И он смилостивился. Так будет и теперь, я знаю, просто надо верить. Верить и молиться. Помоги, Господи! Не оставь раба твоего в трудную минуту…

…Человека, вознесшего небесам эту выстраданную мольбу, звали Анрэ Орелли. Около месяца назад ему исполнился шестьдесят один год, но этих лет ему никто не давал – настолько моложавым, подтянутым и энергичным он выглядел. Высокий, спортивная фигура, густые каштановые волосы и красивый низкий голос придавали ему сходство с киногероем, о чем неоднократно говорили заинтересованные собеседницы самых разных возрастов. А несколько глубоких морщин, покрывавших его лицо, по мнению дам, совсем не портили Анрэ, а, наоборот, придавали ему более мужественный вид.

Орелли слушал комплименты со снисходительной улыбкой, но никогда не относился к ним серьезно. Кому, как не ему, было знать, что пересекавшие его лоб морщины – совсем не украшение, а печать множества страданий, которые ему довелось пережить на своем веку…

* * *

Кто-то сказал, что все дороги ведут в Рим, но при этом забыл добавить: да, в Рим, но через Лугано. Последней мировой войны в Швейцарии не было, страна оставалась нейтральной. Однако «великая битва народов» и здесь присутствовала и в быту, и в прессе. И даже в природе. Когда война наконец закончилась, все изменилось, даже небо сделалось другим, стало выше, голубее. Или маленькому Анрэ так только казалось?

Лугано находится на самой границе с Италией, в которой почти у каждого жителя города есть родственники или знакомые. И когда в дома по ту сторону границы приходили похоронки, плач и проклятия в адрес Гитлера и «ирода Муссолини» слышались и на этой стороне. В некоторых домах Лугано приютили раненых или дезертиров – и власти смотрели на это сквозь пальцы, словно не замечали. У ближайших соседей Орелли, семьи Факетти, довольно долго жил молодой черноволосый зубоскал Альберто, сбежавший с итальянского фронта. Он открыто прогуливался по Виа-Нисса, стрелял у знакомых сигареты, заглядывался на местных красоток, шутил со всеми встречными и ничего не боялся. Но чем явственнее ощущался финал войны, тем осторожнее становились власти. В начале 1945 года Альберто и еще двоих таких же «фашистов» арестовали и выдали итальянцам.

Отец Анрэ, Энцо Орелли, как-то сказал: «Гитлер – идиот, сексуальный маньяк, выживший из ума неврастеник, а Муссолини его любовник (они оба, по его мнению, были «голубыми»). Ты почитай «Превращение» Франца Кафки, там все написано – и про них, и про нас!»

Десятилетний Анрэ ничего толком не понял из его слов. И тем более из Кафки, через которого честно попытался продраться после того разговора. Тогда ему было очень стыдно за это перед отцом, к которому он испытывал странные противоречивые чувства, включавшие и уважение, и неприязнь, и благоговение, и страх. Он почти боготворил Энцо – и в то же время никак не мог простить ему, что мать, пока не покинула этот мир, всегда была ближе к мужу, чем к сыну.

Мать Анрэ, Марианна, была коренной жительницей Лугано. Их было четыре сестры Верфель: Фелица, Ганна, Анна и Марианна. Три старших, погодки, походили друг на дружку как близнецы – все как одна, высокие, ширококостные, жилистые, с крупными и некрасивыми чертами лица. Марианна, родившаяся на одиннадцать лет позже Анны, самой младшей из сестер, представляла собой их полную противоположность. Небольшого роста, нежная, хрупкая, с удивительно белой кожей и вечно смеющимися карими глазами, она была на редкость хороша собой. «Бывало, только посмотришь в ее сторону, – любил вспоминать Энцо, – и у тебя словно язык отнимается. Она улыбнется, поздоровается, – а ты, как дурак, молчишь или мямлишь что-то невнятное…» Казалось бы, при таком контрасте старшие сестры должны были бы ненавидеть Марианну и завидовать ей, но у Верфелей все вышло наоборот. Меньшая дочь всю свою короткую жизнь была любимицей в семье. После смерти родителей Фелица, Анна и Ганна разделили между собой все заботы и из кожи вон лезли, чтобы «их малышка» не знала горя, ни в чем не нуждалась и могла бы заниматься тем, что ей нравится, – Марианна неплохо рисовала и очень любила музыку. Собственной семьи ни одна из старших сестер не создала. Фелица и Анна не вышли замуж, Ганна приняла предложение пожилого соседа-бакалейщика, но, не прожив в браке и полутора лет, овдовела и вернулась в родной дом. Красавица Марианна стала единственной продолжательницей рода – едва ей минуло восемнадцать, когда она пошла под венец, не устояв перед обаянием красноречивого и статного итальянца, неизвестно откуда прибывшего в ее тихий город.

Энцо Орелли жил контрабандой продовольствия – перевозил через границу тюки с запрещенными товарами. Анрэ хорошо помнил, как в иные дни у их дома чуть ли не выстраивалась очередь из полицейских и таможенников, желающих получить взятку. Ближе к вечеру обогатившиеся визитеры накупали на радостях вина, пива, сосисок и устраивали пирушку. Они горланили итальянские народные песни, послушать которые собиралось пол-Лугано, травили анекдоты, рассказывали байки из жизни контрабандистов… Словом, бывало весело, так весело, что все с нетерпением ждали следующей раздачи денег. Каждый раз, когда Анрэ с отцом, гуляя по городу, встречали кого-нибудь из представителей закона, тот обязательно похлопывал Энцо по плечу, называл «дружище» и словно невзначай спрашивал: «Что-то ты давно нас не собирал, а?» Отец угощал его сигаретой и отшучивался, но старался не оставлять намеков без внимания и вскоре обязательно устраивал очередную шумную пирушку, после которой самых нестойких ему приходилось развозить по домам на своем велосипеде.

Конечно, все вместе эти взятки составляли внушительную сумму, но, даже несмотря на это, семья жила неплохо. После свадьбы Орелли поселились в большом доме Верфелей, где хватало места всем. Фелица, Ганна и Анна с радостью приняли молодоженов под свое крыло и окружили заботой сначала их, а вскоре и появившегося на свет Анрэ. Сами лишенные радости материнства, тетки обрушили на мальчика всю свою нереализованную любовь и нянчили его втроем, поскольку после тяжелой беременности и трудных родов у хрупкой Марианны резко пошатнулось здоровье. Маленький Анрэ до безумия любил мать, такую милую, ласковую и веселую, готов был ни на минуту не расставаться с ней и очень страдал оттого, что к маме часто было «нельзя», потому что ей «нездоровилось». Самым обидным казалось то, что на отца эти запреты не распространялись, он в любое время мог войти к ней в спальню и сколько угодно там находиться. И в такие минуты Анрэ готов был ненавидеть отца. Но, на его счастье, Энцо был неглупым человеком и хорошим родителем. Каким-то непостижимым образом ему удалось преодолеть детскую ревность и из преграды на пути к обожаемой матери превратиться для сына в мудрого и авторитетного советчика. Уже став взрослым, Анрэ много раз благодарил небеса за то, что ему так повезло с отцом, который сумел воспитать его настоящим мужчиной. Будь старший Орелли чуть менее строгим и рассудительным, и младший, избалованный вниманием и заботой теток, наверняка вырос бы маменькиным сынком, размазней и бесплодным мечтателем, тем более что все задатки для этого у него в полной мере присутствовали. В детстве ему нравились не шумные игры с лучшим другом Максом Цолингером по прозвищу Лиса и другими приятелями, как обычно это бывает у мальчишек, а книги, музыка и живопись. Он проводил чуть не все свободное время за чтением и часами напролет готов был слушать, как Марианна играет на рояле. Матери пришлось по нраву, что он с самых ранних лет пробовал рисовать, и не было для мальчика большего счастья, чем прозвучавшая из ее уст похвала какого-нибудь его рисунка, наброска или этюда.

Чем ближе и явственнее ощущался финал войны, тем слабее становилось здоровье Марианны. Напрасно наивная детская душа лелеяла мечту: «Когда война кончится, мама поправится» – в декабре сорок пятого, под Рождество, Марианна умерла. С тех пор Анрэ на всю жизнь невзлюбил этот праздник, самый, наверное, популярный и веселый в их краях.

После смерти матери он как-то особенно сблизился с отцом, старался как можно больше времени бывать в его обществе, прислушивался к каждому слову. А за углом уже притаилась новая беда. Не прошло и четырех лет, как, вернувшись из школы, мальчик увидел, что в доме переполох, а у теток заплаканны глаза. Анрэ пришлось долго приставать к ним с расспросами, пока наконец Фелица, старшая, не выдавила из себя три страшных слова: «Твой отец умер». Что стало истинной причиной гибели Энцо Орелли, его сыну так и не суждено было узнать. Возможно, тот действительно скончался от сердечного приступа, как считалось официально, но не исключено, что ему помогли уйти на тот свет конкуренты и недоброжелатели, которых у контрабандиста хватало. Смерть отца еще несколько лет занимала Анрэ, не давая ему спокойно спать. Он пытался разобраться во всем, даже провел собственное расследование, но из этого ничего не вышло.

Потеря кормильца, разумеется, стала значительным ударом для семьи, не только психологическим, но и финансовым. Но и тут за дело снова взялись сестры Верфель. Они работали не покладая рук: шили, вышивали, делали искусственные цветы и продавали их сначала местным, а потом – иностранцам, туристам. Кроме того, часть большого дома начали сдавать внаем, для желающих – с полным пансионом. Все это позволило Анрэ не только без проблем окончить школу, но и – несказанное везение! – поступить на математический факультет Бернского университета. У него всегда были способности к математике, конечно, не столь гениальные, как это представлялось любящим теткам, но весьма неплохие. Таким образом, незадолго до своего девятнадцатилетия юный Орелли простился с Максом Цолингером и другими друзьями и впервые в жизни покинул родные края, отправившись в столицу изучать неэвклидову геометрию.

Берн стал для Анрэ открытием. Лугано, конечно, место красивое и с древними традициями, но большой город – это большой город! Юного Орелли удивляло и приводило в восторг все – толпы нарядных прохожих, столичная суета, огромные магазины, множество автомобилей, трамваи, светящиеся вывески, театры, ночные клубы…

Он поселился в съемной комнате на улице Карла XII вдвоем с Франсуа Жерве, молодым французом, тоже учившимся в университете. Комната, уже изначально не очень дорогая, вскоре и вовсе стала обходиться им почти даром, когда Анрэ начал заниматься с хозяйским сыном математикой. А уж после того, как мальчик получил несколько отличных отметок, хотя до этого был одним из последних в классе, хозяин только что не расцеловал жильца и заявил, что отныне они с французом могут вообще не думать об оплате жилья. «Живите так, не нужно ни франка, только почаще занимайся с моим оболтусом, хорошо?» Анрэ с радостью согласился, тем более что «оболтус» был хоть и ленивым, но весьма толковым малым. Двух полуторачасовых занятий в неделю ему было более чем достаточно, чтобы сохранить позицию если не отличника, то, по крайней мере, хорошего ученика.

Учеба же самого Анрэ держалась на высшем уровне. И по математике, и по физике он получал только отличные оценки, и преподаватели были о нем очень высокого мнения. Профессор Франц Глаузер не раз приглашал студента Орелли домой, чтобы за чашкой чая поговорить о тонкостях и загадках математики. Знаменитый глаузеровский чай с альпийскими травами, мятой и листьями вишни заваривала и подавала дочь профессора, толстушка Франсуаза. При появлении Анрэ она всякий раз краснела до корней белокурых волос, а потом усаживалась поодаль, подпирала пухлой рукой румяную щечку и глядела на гостя полными восхищения голубыми глазами. Сам профессор тоже смотрел на Анрэ ласково, почти как на сына, приглашал отобедать или отужинать с ними, обещал замолвить за него словечко, чтобы Орелли оставили на кафедре, и первое время юному студенту это все очень нравилось. Однако года через полтора, когда Франсуаза каждый раз, проходя мимо, стала задевать его то круглым локотком, то пышным бедром, то упругой грудью, а профессор все чаще начинал заговаривать о том, как мечтает о внуках, Анрэ сделалось в их доме неуютно. Что поделать, сердцу не прикажешь – Франсуаза никогда ему не нравилась. Будущего математика привлекали совсем другие девушки – тоненькие, стройные, изящные и непременно с темными смеющимися глазами, какие были у его матери. И он все реже стал бывать в гостях у Глаузеров, ссылаясь на те или иные неотложные дела. Профессор, будучи умным человеком, быстро разобрался, в чем дело, и с тем же энтузиазмом переключился на Франсуа Жерве. Здесь его усилия оказались вознаграждены. Сразу после окончания курса Франсуа стал мужем профессорской дочки. Свадьба получилась веселой и шумной, студенты и их подруги напились, наелись, натанцевались, нашутились и насмеялись от души. Анрэ был шафером и в глубине души очень радовался, что избавился от этой обузы. Он почему-то был уверен, что Франсуа с Франсуазой не уживутся, но ошибся. Жерве окончил университет, его оставили на кафедре, и он сделал головокружительную карьеру: стал профессором, опубликовал много книг, вырастил даровитых и известных учеников и получил несколько престижных научных премий. А Франсуаза родила пятерых детей и совсем располнела. Они были счастливы, так, по крайней мере, считали все их знакомые и близкие, да и сама мадам Жерве. Но это все было уже потом…

На втором курсе Анрэ Орелли вдруг снова увлекся живописью. Без особого труда вспомнив уроки, данные ему в детстве матерью и нанятыми ею учителями, он сначала просто зарисовывал виды окрестностей, используя мягкие карандаши, которые все равно не годились для учебных работ по техническому черчению. Потом попробовал себя в акварели, нарисовал несколько пейзажей, натюрмортов и даже портрет Франсуа – и все получилось неплохо. Конечно, он понимал, что до совершенства настоящих мастеров, с чьим творчеством был хорошо знаком по музеям, альбомам и открыткам, ему очень далеко, но самого Анрэ собственные рисунки вполне удовлетворяли. Ему каким-то непостижимым образом удавалось передать то красоту заснеженной горной вершины, то необыкновенно легкую тень, бросаемую на черепичные крыши Берна ломаным контуром готического собора, то удивительный свет под сенью изящной колоннады, одной из тех, которыми так славится этот город. Занятие живописью словно подарило ему другой взгляд на мир – он смотрел на то, что его окружало, и наслаждался увиденным, дивясь этой своей неизвестно откуда взявшейся тонкости восприятия. Теперь Анрэ уже и не мыслил себе выходных без вылазки на этюды или посещения музеев. Обычно он бывал в городской ратуше, в готическом соборе Санкт-Винценц, на колокольне Цитглоггетурм или других старинных зданиях, осматривал средневековые укрепления, забирался на башни и подолгу смотрел вдаль. Но чаще всего он бродил по набережным реки Ааре, делая там свои зарисовки, и Жерве постоянно дразнил его тем, что «Анрэ женился на Ааре». Эта глупая шутка, видимо, забавляла его созвучием имени приятеля и названия реки – подобно тому, как его собственное имя было созвучно с именем его невесты. Раздосадованный Анрэ отвечал, что Ааре не в пример лучше Франсуазы Глаузер. Жерве лез в драку, но не проходило и нескольких минут, как приятели мирились, брали бутылочку вина и принимались за рюмкой обсуждать прелести и недостатки знакомых и незнакомых швейцарских красавиц.

Когда Анрэ учился на третьем курсе, произошло событие, которое перевернуло всю жизнь. Однажды, поднявшись на открытую с четырех сторон верхнюю площадку Тюремной башни, молодой человек увидел у самого проема тоненькую фигурку. Девушка, одетая в шелковое цветастое платье и просторный сиреневый свитер крупной вязки, стояла спиной к нему и глядела вниз, ветер трепал расклешенную юбку и играл темно-русыми волосами. Незнакомка выглядела настолько легкой, почти невесомой, что казалось – еще миг, и она раскинет тонкие руки, расправит, точно крылья, рукава свитера и поднимется высоко-высоко в небо, навстречу перистым облакам. В то время Анрэ был еще очень робок с девушками, редко заговаривал с ними первым – но в тот раз слова вырвались сами собой:

– Вы не боитесь, что вас унесет ветром?

Незнакомка слегка вздрогнула – вопрос явно вывел ее из мечтательного забытья – и обернулась:

– Что вы сказали?

У нее было милое узкое лицо с чуть заостренным подбородком и удивительной красоты глаза насыщенного медового оттенка, в которых прятались смешинки. Он еще больше смутился, но повторил:

– Вы стоите так близко к проему… Я вдруг испугался, что порыв ветра подхватит вас, и вы улетите.

Она засмеялась и снова посмотрела вниз:

– А что? Было бы неплохо!

И добавила странную фразу:

– «Отчего это люди не летают, как птицы?»

– Я сам тоже часто об этом думаю, – признался Анрэ. Девушка окинула его заинтересованным взглядом и заметила в его руках альбом и карандаши.

– Вы художник?

– Ну, это слишком громко сказано… – поскромничал он. – Вообще-то я студент, изучаю математику в университете. А рисую просто так, для собственного удовольствия.

– А можно посмотреть?

– Конечно! – Он торопливо раскрыл альбом.

В тот период Анрэ Орелли никак не мог похвастаться обилием желающих ознакомиться с его творчеством. Меж тем ему всегда хотелось показать свои работы кому-нибудь понимающему, даже необязательно специалисту, просто человеку, который любит и ценит искусство. А эта девушка – Анрэ чувствовал это сердцем – была как раз из таких людей.

Интуиция его не подвела. Прекрасная незнакомка долго и с удовольствием разглядывала его зарисовки, отмечая в них именно те моменты, на которые обращал внимание он сам, и отпуская толковые замечания.

– Я вижу, вы очень хорошо разбираетесь в живописи, – не мог не признать он. – Это ваша профессия?

– Нет, только хобби. Я по образованию переводчик, работаю в газете.

– Правда? В какой же?

– В газете Степана Янко.

– Первый раз о такой слышу.

– Ничего удивительного. Это ведь газета для выходцев из России. Я русская, – с непонятной гордостью проговорила она и добавила: – Здесь меня называют Натали, но вообще-то мое имя Наташа или Наталья.

– На-та-лия, – с некоторым трудом повторил он.

– Нет, не совсем так! – поправила она. – Не Наталия, а Наталья, с мягким знаком. Есть в русском языке такая буква…

Взглянула на Анрэ и, поняв его замешательство, рассмеялась:

– Впрочем, можете не ломать язык и называть меня Натали. А как зовут вас?

– Анрэ. Анрэ Орелли. Мой отец был итальянец…

Признание девушки в том, что она русская, и особенно тон, которым были произнесены эти слова, слегка удивили Анрэ. Тогда среди его знакомых не было ни одного представителя этого странного народа. Русские казались ему каким-то непостижимым, алогичным явлением – возможно, благодаря тем противоречиям, которыми они были буквально переполнены. Он знал, что в этой дикой стране люди до сих пор живут в убогих деревянных домиках без всяких удобств и с печным отоплением, – но знал также и то, что именно эта нация дала миру многих великих поэтов, писателей, актеров и художников, чьи книги не выходят из моды на Западе, а картины служат настоящим украшением музеев, – Анрэ сам неоднократно любовался и восхищался этими полотнами. Русские приняли на себя самый значительный удар фашистских войск и вместе с союзниками сумели одержать победу в страшной войне – но до этого собственными руками устроили в своей стране кровавую и безумную революцию, после которой народ потерял свободу, а к власти приходит один тиран за другим. Все это никак не укладывалось в единую понятную схему, и оттого Анрэ привык относиться к русским, как относятся к человеку не то чтобы душевнобольному, но, как бы это сказать… со странностями. И ему было в диковинку, что его новая знакомая так гордится своей принадлежностью к этой специфической нации.

В тот раз вышло как-то само собой, что молодые люди вместе покинули старинное здание и отправились бродить по городу. Им было о чем поговорить – ведь они ровным счетом ничего не знали друг о друге, но оба почувствовали интерес к личности другого и трудно поддающееся объяснению влечение. День пролетел как одно мгновение, а следующим вечером Анрэ уже прохаживался по улице у подъезда невзрачного одноэтажного здания, где располагалась русская газета, нетерпеливо поглядывал на часы и ждал, когда из-за массивной двери выпорхнет, наконец, легкая фигурка.

Они стали встречаться часто, настолько часто, насколько это позволяли ее работа и его занятия в университете. Взявшись за руки, бродили по городу, осматривали архитектурные памятники, заходили в музеи, в маленькие кафе, обсуждали новости, книги, фильмы. И очень скоро Анрэ понял, что просто без ума от этой девушки, от ее тихого, нежного голоса, мелодичного смеха, задорной искорки в медовых глазах, непокорных темно-русых волос и ненового просторного свитера, который она носила не снимая. Этот свитер с вышитой на нем буквой F – что она означала, Наташа понятия не имела – был ее главной приметой, своеобразной визитной карточкой. Девушка говорила, что это память об отце. Эжен Алье был французом, мелким чиновником. В начале войны он вступил в ополчение и через несколько месяцев погиб. Натали до сих пор горевала о нем, и Анрэ, сам недавно потерявший обоих родителей, отлично ее понимал.

В своей газете Наташа выполняла обязанности редактора и корректора, а в свободное время писала стихи, рецензии на книги и переводила русских авторов на европейские языки и наоборот. Она свободно владела русским, английским, немецким и французским, у нее была потрясающая память и великолепное чувство слова. Анрэ искренне восхищался ее способностями, но Наташа только смеялась в ответ:

– Ой, ну ты скажешь тоже… Никакая я не способная, самая обычная. Ты просто не знаешь нашего редактора, Степана Янко. Вот кто действительно гений!

Скоро Анрэ познакомился и с ним. Тогда этот человек еще не был широко известен, его имя еще не упоминалось в литературных справочниках и энциклопедиях. Он лишь руководил скромной газетой для эмигрантов, вел в ней раздел культуры, писал о литературе и терпеть не мог, когда его тексты называли статьями.

– Это очерки, а не статьи! – горячился он. – Очерк – это широта, возможность высказаться не только на основную тему, но и на другие… В художественном смысле очерк стоит гораздо выше статьи. Кто этого не понимает, тот ничего не понимает не только в творчестве, но и в жизни!

Янко запомнился Анрэ, врезался в память, но вовсе не литературными очерками, а теми, что были опубликованы под рубрикой «От нашего стола». Ничего лучше по кулинарной теме Орелли не читал ни до того, ни после. Это были скорее даже не очерки, а кулинарные эссе. Как вкусно они были написаны! Анрэ даже как-то выучил наизусть отрывок из эссе «Много раз в году» и до сих пор помнил его: «Потом они ели приготовленное им блюдо прямо со сковороды, вымазывая хлебом острый соус, пили «Шардоне» и целовались, и луком не пахло, и суббота была, как всегда, такая короткая. Нет, короче, чем всегда. И не потому, что сегодня они полдня бродили в музее-усадьбе кого-то из очень бывших. Просто каждая суббота была короче предыдущей. Хотя при расставании часы показывали всегда одно и то же время. Она разглядывала его профиль на подушке, морщины у глаз, мелкие, как от дробинок, шрамики на скулах, водила по ним кончиками пальцев, вдыхала его запах…»

Наташа тогда сказала, что это не кулинарное эссе, это прямо-таки «Темные аллеи» знаменитого русского писателя-эмигранта Бунина, лауреата Нобелевской премии. Это его, бунинский, стиль, преломившийся через стенки хрустального бокала с «Шардоне», стерлядь, фаршированную крабами, и лобстеры с королевскими креветками. Ах, какие слова находил Янко, сколько там было нежности, сколько любви и счастья!

Прошлое дело. Но тогда Анрэ даже ревновал Наташу к этому Степану. Как-то они опубликовали в своем «листке» (так Анрэ презрительно называл их газету) стихи Янко, по мнению Орелли, очень слабые. Что-то там про любовь, про черные глаза и секс на лестнице в пролете между вторым и первым этажом – в общем, кошмар! Анрэ заподозрил неладное, подумал, что, возможно, так оно и было, как описано в стихотворении. Перед глазами появилась картинка: Янко и Наташа на лестнице, между первым и вторым этажом… К счастью, их редакция размещалась в одноэтажном доме. Но еще долго Анрэ мучился подозрениями, допытывался: было – не было? Наташа отшучивалась, смеялась. Но однажды, когда они поссорились и наговорили друг другу много неприятного, она очень тихо сказала ему: было. Потом, на другой день, когда они простили друг другу все вчерашние обиды, он снова спросил про эти чертовы этажи.

– Я пошутила, дурачок, – улыбнулась Наташа. – Неужели я променяю тебя на него?

И он успокоился.

Впервые в жизни Анрэ по-настоящему влюбился и с удивлением прислушивался к своим новым ощущениям, пытаясь понять, что же это за сила, что так неудержимо влечет его к ней? Почему из тысяч живших в этом городе девушек, многие из которых были красивы и интересны, он все-таки выбрал Наташу? Что в ней нашлось такого? Простота, с какой она умела обходиться с каждым, кто бы он ни был? Непривычное равнодушие к деньгам – иной раз у нее не было ни гроша, а вела она себя так, будто у нее миллионы? Непосредственная, почти детская радость и любопытство, с каким она смотрела на мир? Конечно, и все это тоже притягивало и завораживало его, но, наверное, главным было все-таки то, что он, Анрэ, привыкший к постоянному вниманию дома, изнывал в Берне от одиночества. Порой ему не с кем было поговорить даже о погоде, не то чтобы поделиться мыслями о прочитанной книге или показать новый этюд. А Наташе он был действительно интересен, она готова была часами слушать его рассказы о детстве или обсуждать его рисунки. Она стала ему по-настоящему близким человеком, и это чувство душевного родства было в нем порой даже сильнее, чем физическое влечение… Хотя последнее ну уж никак нельзя было назвать слабым. Он буквально терял голову даже от одной мысли о Натали. Стоило Анрэ, сидя на лекции, хоть на минуту вызвать в памяти образ любимой, представить, например, как ветер с реки играет ее легким платьем, облепляя им точеную фигурку и подчеркивая изящные формы, как он тут же надолго забывал о занятиях…

Однажды – это было примерно через месяц после их знакомства – Анрэ, наконец, осмелился поцеловать Натали. Как бы неудержимо его ни тянуло к ней, он все никак не решался сделать первый шаг – слишком уж мало походила она на тех девиц, с которыми ему довелось приобрести небогатый сексуальный опыт. В начале их дружбы Наташа казалась ему воплощением чистоты, он относился к ней с таким трепетом, что утром всякий раз сгорал от стыда, когда буйное юношеское воображение являло ему ее образ в отнюдь не целомудренных сновидениях. В тот вечер он, наконец, набрался мужества и, прощаясь с ней у подъезда, попытался коснуться губами ее губ, но девушка отстранилась.

– Не нужно, Анрэ.

– Что? – растерялся он. – Ты не хочешь? Я тебе не нравлюсь, да?

Она грустно улыбнулась:

– Нет, что ты… Дело совсем не в этом. Ты мне очень нравишься, боюсь, даже больше, чем нравишься… Но я дала себе слово избегать привязанностей.

– Во имя чего?

– Во имя того, чтобы не разбивать ничьего сердца. Ни собственного, ни того, кто меня полюбит.

– Но почему, почему?

– Потому что мы с мамой скоро уезжаем.

– Надолго? И куда?

– Надеюсь, что навсегда. Домой, в Россию.

Анрэ был в полной растерянности.

– И что, из-за того, что ты собираешься уехать, мы не можем… – он оборвал фразу, так как не нашел подходящих слов.

Наташа выразительно посмотрела на него:

– Пойми, Анрэ, так будет лучше для нас обоих. Давай останемся просто друзьями. Ведь это так чудесно – встречаться, ходить в кино, кафе и музеи, обсуждать книги и фильмы, делиться друг с другом тем, что у нас на душе… Если мы станем любовниками, все будет уже совсем не так. Но дело даже не в этом! Мне хочется, чтобы мой отъезд был радостью, а не поводом для страданий.

– Когда ты едешь? – глухо спросил он.

– Точной даты еще не знаю, но скоро. Мы уже собираем документы.

Эта новость стала для него ошеломляющей. Анрэ знал, что мать Наташи, Ольга Петровна, урожденная княжна Горчакова, покинула Россию маленькой девочкой – ее родители бежали от красного террора. Несколько лет семья жила в Алжире, потом переехала в Марсель, где Ольга встретила своего избранника Эжена Алье, вышла за него замуж и родила дочь. А незадолго до войны, когда обстановка в мире становилась день ото дня тревожнее, им помог перебраться в нейтральный Берн двоюродный брат Наташиного отца, имевший какое-то отношение к министерству иностранных дел. Во всю эту историю Анрэ уже был посвящен, не раз уже бывал в их маленькой квартирке на последнем этаже, был представлен и Ольге Петровне, и даже дяде, также носившему фамилию Алье, но звавшемуся немецким именем Дитер. Видел молодой человек и семейные фотоальбомы, где на снимках были запечатлены и живописные пейзажи вокруг усадьбы Горчаковых, и Наташины дед с бабкой на крыльце скромного алжирского домика, и торжество бракосочетания Ольги Петровны, и сама Наташа лет шести от роду, худенькая, со смешно торчащими косичками, на фоне живописной Марсельской гавани. Но вот о том, что девушка и ее мать намереваются ехать в Россию, Анрэ слышал впервые.

– Вы что, с ума сошли? – недоумевал он. – Зачем вам это нужно? Здесь у вас хорошая, спокойная, обеспеченная жизнь. А там… Страшно подумать, что может вас там ожидать! Голод, нищета, разруха… И даже того хуже – концентрационные лагеря ЧК!.. Что, если красные не простят тебе, что ты княгиня?

– Не княгиня, а княжна.

– Все равно. Тебя посадят в тюрьму или сошлют в Сибирь.

Наташа посмотрела на него, как на ребенка, который не понимает самых элементарных вещей:

– Анрэ, дорогой мой… Ты наивен, как все европейцы, у вас почему-то такое странное представление о нашей стране… Нищета, разруха, лагеря, репрессии – все это, слава богу, в прошлом. Теперь в России другая власть, другие порядки. Сталин умер, культ его личности развенчан, все изменилось…

– Что-то не верится!.. – перебил он.

– Не хочешь – не верь, это твое личное дело, – похоже, она обиделась. – А мы с мамой верим. Мы уже занимаемся оформлением документов, еще немного – и нам разрешат вернуться.

Молодой человек пребывал в полном замешательстве.

– Наташа, вот ты говоришь – «вернуться». Но как можно вернуться туда, где никогда не был? Твою маму увезли совсем ребенком, сколько ей было лет – шесть, семь? Даже она почти ничего не может помнить, настолько была мала. Но ее еще хоть как-то можно понять. А вот тебя… Тебе-то зачем в Россию?

Девушка покачала головой, веселые огоньки в карих глазах потухли.

– Боюсь, я не сумею тебе этого объяснить… Понять мои чувства может только русский. Уж такими нас создал Господь – мы не можем быть счастливы нигде, кроме родины. Прости, мне пора.

В тот вечер раздосадованный Анрэ допоздна бродил по улицам, продолжая мысленный спор со своей возлюбленной. Ее позиция удивляла и возмущала его. Взрослая девушка – Наталья была двумя годами старше Анрэ, – а повторяет все за матерью, точно дитя! Насмотрелась старых фотографий, всех этих особняков в стиле модерн, беседок на обрывах и авто на деревянных колесах и вбила себе в голову: «Вернуться на родину!» Какая родина!.. И ведь она даже не чисто русская, а полукровка, ее отец француз! Далась же ей эта злосчастная Россия, эти альбомы с древними снимками, эти заумные и скучноватые книги русских писателей, эти печальные песни, называемые странным словом романс, этот проклятый мягкий знак в ее имени! Негодованию молодого человека не было предела, однако он прекрасно отдавал себе отчет в том, что столь бурная его реакция вызвана лишь одним – отчаянным нежеланием потерять Наташу. Удивительная девушка, так упорно называвшая себя русской, уже слишком много значила для него.

Он неоднократно пытался поговорить с ней, привести какие-то разумные доводы, но Наташа продолжала настаивать на своем. Отъезд в Россию был для нее уже делом решенным, все было продумано и запланировано. Она вообще обожала строить планы, даже по мелочам. Когда он звонил ей, предлагая встретиться, обязательно спрашивала: «А куда мы пойдем?» При этом ответ: «Просто погуляем по набережной, сегодня отличная погода» – вполне ее устраивал, но все равно прогулка должна была быть запланированной, а не спонтанной. Само собой разумеется, что при такой любви к прогнозам будущая жизнь Натальи казалась расписанной до мелочей.

– Мы поселимся в большом городе, в Москве или в Петрограде, то есть в Ленинграде, – говорила она, – я устроюсь работать в какое-нибудь издательство и буду переводить на русский язык современных французских, немецких, английских авторов. А через несколько лет выйду замуж и обзаведусь детьми.

– И сколько же у тебя будет детей?

– Обязательно двое или даже трое. Но только девочки – я понятия не имею, как воспитывать мальчиков… Пусть будут три девочки. Как у Чехова, знаешь такого писателя? У него есть пьеса «Три сестры»… Главное – найти мужчину, которого не испугает перспектива жить в доме, где столько женщин. Многим это, наверное, покажется ужасным!

– Но почему же? – возражал Анрэ. – У моего деда Верфеля было четыре дочери – моя мать, Марианна, и ее старшие сестры.

– Да, я помню, конечно, ты рассказывал и про маму, и про теток… Но четыре – это все-таки чересчур. С меня хватит трех.

Очень скоро эти полушутливые разговоры сделались неприятны Анрэ. Каждый раз Наталья точно подчеркивала: у нас с тобой нет общего будущего. Для него эти слова равнялись словам «ты для меня ничего не значишь». Он обижался, негодовал, много раз давал себе слово порвать с девушкой, которая просто играет им, временно использует, чтобы после отъезда тотчас забыть, – но никак не мог этого сделать. Он настолько дорожил Наташей, его так сильно влекло к ней, что ради сохранения их отношений он был готов на многое. Даже на обман, к которому в конце концов и прибег.

Максимально задействовав весь свой математический ум, Анрэ проанализировал ситуацию и сумел, как ему показалось, найти выход из положения. Он решил притвориться, что он полностью согласен с Наташей. Надо сделать вид, что у них легкие и ни к чему не обязывающие отношения, которые можно будет в любой момент прервать без лишних драм. А раз все так легко и просто, то ничто не мешает сойтись поближе. Притворялся он довольно ловко. Волевым усилием загнал глубоко внутрь все свои чувства, не позволял себе ни словом, ни даже взглядом выдать обуревавшие его страсти. И девушка, как ни странно, довольно быстро приняла предложенные им правила. Анрэ так и не понял, разгадала она его тактику или нет, так и не узнал, любила ли она его. Натали, точно так же, как и он, ни разу ни словечком об этом не обмолвилась и лишь однажды, ласково ероша его волосы, вдруг посмотрела ему в глаза и процитировала какое-то неизвестное Анрэ стихотворение: «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад». Но у него хватило сообразительности не выпытывать, что именно она имела в виду.

Они продолжали встречаться, общаться легко и весело, так же легко и весело целоваться где-нибудь на мосту через Ааре. И однажды, в небольшой квартирке на последнем этаже, когда ее матери не оказалось дома, так же просто и естественно случилось то, что просто не могло не случиться. К удивлению Анрэ, Наташа проявила еще больший пыл и страстность, чем он, – молодой человек хоть как-то пытался сдержать себя и даже вспомнил об отсутствии контрацептивов, но она успокоила его, заверяя, что у нее сегодня безопасный день, и очертя голову кинулась в его объятия.

Потом они долго лежали рядом, просто лежали, не разговаривали, старались не смотреть друг на друга и друг друга не касаться. Первой заговорила Наташа. Она украдкой взглянула на него и сказала нарочито весело:

– Но это ведь ничего не значит, правда? Мы по-прежнему останемся друзьями?

– Конечно-конечно! – поспешил заверить он. – Дружеский секс – вполне нормальное современное явление. Как-никак мы живем уже во второй половине двадцатого века. Просто в следующие разы мы все-таки обязательно будем пользоваться контрацептивами.

– Да, ты прав, это необходимо, – кивнула она. – Сложности не нужны ни тебе, ни мне. Тем более теперь, когда наши с мамой документы уже почти готовы.

Он поморщился. По крайней мере сейчас уж можно было бы об этом не говорить…

– Хочешь пить? – Она подала ему полный стакан воды.

– Хочу. – Он протянул руку, но стакан как-то выскользнул у них из пальцев и упал на пол, украсив его стеклянными осколками. Вода разлилась по паркету.

– Вот черт! – пробормотал Анрэ, но Наташа только засмеялась:

– Не переживай! У нас, русских, есть такая примета – посуда бьется к счастью.

– Глупости какие!

– И ничего не глупости. В приметах заключена народная мудрость.

Теперь, когда они уже отведали запретного плода, их влекло друг к другу еще сильнее. Влюбленные использовали каждую возможность для встречи, то у нее дома, то в комнатке Анрэ – Франсуа, который тогда еще не был женат, тактично оставлял их наедине, едва Наташа появлялась на пороге.

Даже в постели, в объятиях друг друга, они не позволяли себе говорить о чувствах, ни разу слово «люблю» или какое-нибудь другое нежное словечко не сорвалось с их губ. Но никаких других ограничений их страсть не знала, да и не хотела знать. Наташа оказалась замечательной любовницей, возможный недостаток опыта с лихвой компенсировался чувственностью и удивительным качеством, которое Анрэ никогда больше, ни до, ни после нее, не встречал в женщинах, – жаждой сделать его счастливым. Для нее это было не игрой на зрителя, демонстрацией, которая нередко встречается у продажных женщин и жен, давно охладевших, но стремящихся сохранить семью, а настоящей потребностью, искренним свойством ее натуры. Анрэ не уставал благодарить небеса, подарившие ему столь страстную и чуткую подругу.

Некоторое время они оба были как в угаре, и только спустя где-то пару месяцев Анрэ стал замечать, что с его возлюбленной творится что-то неладное. Наташа сделалась печальной, задумчивой, у нее появилась привычка ни с того ни с сего замолкать и надолго погружаться в себя, иногда даже не слыша и не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Расспросы молодого человека длительное время оставались без ответа, но наконец девушка призналась, что беременна. Тот разговор, состоявшийся в их любимом кафе-кондитерской на набережной Ааре, он запомнил на всю жизнь.

Наталья, как обычно, заказала кофе и песочное пирожное, но не притронулась ни к тому, ни к другому. Сидела, задумчиво помешивая ложечкой густой ароматный напиток, который уже давно остыл, и думала о своем. Анрэ не обращался к ней ни с какими вопросами, уже зная, что это все равно бесполезно. Просто сидел и ждал, когда она сама выйдет из оцепенения. На этот раз поводом послужило появление в кафе семейства с двумя шумными ребятишками. Наташа словно очнулась, некоторое время со странным выражением лица наблюдала за детьми, а потом спокойно и просто, точно о какой-то самой обыденной вещи, сказала:

– У меня тоже будет ребенок.

– Что?! – он решил, что ему это послышалось. Но она повторила, по-прежнему не глядя на него:

– Да, это так. Я беременна.

– Но как же это может быть?.. – растерялся Анрэ. – Мы же с тобой всегда предпринимали меры, и все было нормально…

– Не всегда. Помнишь самый первый раз? Я думала, что тот день безопасный, а оказалось…

За столиком у окна повисла неловкая пауза.

– И что же ты будешь делать, Наташа? – с тревогой спросил он.

– Мы с мамой уже все решили. Я оставлю ребенка. Мама говорит, что первый аборт очень вреден, после такого я уже, скорее всего, вообще никогда не смогла бы иметь детей. И потом – разрешение на выезд мы должны получить уже в самое ближайшее время. Так что я повезу свою дочь через границу в животе – контрабандой. А появится на свет она уже в России.

Внутри у Анрэ все клокотало. Они с мамой, видите ли, уже все решили! Мнением отца ребенка никто даже не поинтересовался! Эта проклятая Россия всегда была для Натали дороже, чем он, Анрэ… Он хотел бы сказать многое, очень многое, но взял себя в руки, сдержался и только спросил:

– Дочь? Почему ты решила, что будет именно дочь?

Наташа впервые за долгое время улыбнулась, ее потухшие глаза снова засветились:

– Не знаю. Но я почему-то абсолютно уверена, что родится девочка. Такая пухленькая, розовенькая и непременно с кудряшками. Я бы хотела назвать ее Ольгой, но мама считает, что одинаковые имена в одной семье – дурная примета. Так что сейчас я колеблюсь между Марией и Екатериной… Тебе что больше нравится: Катя или Маша?

– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? – не выдержал он.

Она посмотрела на него и мягко накрыла ладонью его руку.

– Ты сердишься… Да, я понимаю. Все это так нелепо, так не по-людски… Но я, право, не знаю, что делать и как все изменить…

– Что же тут непонятного?! – он даже повысил голос, так, что на них обернулись официанты и посетители кафе. – Тебе нужно сию же минуту выбросить из головы все эти глупости с отъездом. И начать думать только о ребенке, о его будущем. Конечно, все это так неожиданно, мы еще молоды и не совсем готовы стать родителями… Но Там лучше нас знают, что и когда должно случиться. И нам остается только принять свою судьбу. Мы с тобой должны пожениться и жить семьей – я, ты и наш ребенок. Мне придется бросить университет и найти работу, но это меня не пугает…

Она глядела на него с такой тоской, что у Анрэ защемило сердце.

– Увы, это невозможно…

– Но почему?

– Я же тебе сказала: мы совсем скоро уезжаем. О какой женитьбе и семье может идти речь, если я буду там, а ты – здесь?

– Наташа, ты должна остаться.

– Это исключено.

– Мы должны быть вместе!

– Мы не можем быть вместе, Анрэ, это было ясно изначально.

– Я не вижу причины, по которой ты не можешь остаться в Швейцарии.

Она помолчала, залпом допила кофе, очевидно, совершенно не почувствовав вкуса.

– Кажется, я придумала, как это тебе объяснить… Представь на минуту, что я позвала бы тебя с собой. Ну да, не делай круглых глаз. Что бы ты сказал?

Анрэ не ожидал такого поворота событий и в первую минуту действительно не нашелся что ответить. Такая абсурдная мысль никогда не приходила ему в голову. Он, Анрэ Орелли, родившийся и выросший в Лугано, студент Бернского университета, – и вдруг уехать в варварскую Россию. Бред.

– Вот то-то и оно, – покачала головой Наташа, словно прочла его мысли. – Для тебя это немыслимо. А для меня, пойми, точно так же немыслимо не отправиться на родину, раз есть такая возможность. И хватит об этом. Лучше позови официанта, нам пора идти.

Если бы Наташа и Ольга Петровна тогда уехали сразу, как намеревались, все могло бы еще как-нибудь обойтись. Да, конечно, он какое-то время еще страдал бы, но потом встретил другую женщину, влюбился бы с новой силой… И образ Натали потихоньку стерся бы из памяти. Но вышло по-другому: отъезд откладывался, русские власти требовали все новые и новые документы, выясняли, кто из родственников Наташи и ее матери остался жив, где похоронены умершие, чем и те и другие занимались и занимаются. Особенное внимание уделялось военным годам, от Ольги Петровны требовали чуть не по дням расписать свое пребывание в Швейцарии во время войны с фашистами.

– Но ведь это просто абсурд какой-то! – возмущался Анрэ. – Как можно жить в стране, которая позволяет себе доходить до такого идиотизма?

– Да не волнуйтесь вы так, мой друг, ничего особенного в этом нет, обычные бюрократические проволочки, – спокойно отвечала мадам Алье, урожденная Горчакова. – К сожалению, наше Отечество всегда славилось подобными вещами… Очевидно, при большевиках только усилилось то, что было при государе императоре Николае Александровиче. А до него – при его батюшке и при других венценосных предках.

Наташа в этих разговорах почти не участвовала. Она тяжело переносила беременность, ей постоянно нездоровилось. И ранее не отличавшаяся полнотой, молодая женщина заметно похудела, ее узкое лицо еще больше заострилось, побледнело и осунулось. Анрэ глядел на нее, и сердце разрывалось от любви и жалости к ней, он мучился чувством вины оттого, что не знает, как и чем помочь ей, облегчить ее страдания, физические и моральные. Наташе вскоре пришлось уволиться с работы, и она целыми днями лежала на старом диване, а он сидел рядом, вытирал с ее бледного лба крупные капли пота, осторожно сжимал в руке ее тонкие пальцы и постоянно спрашивал:

– Тебе что-нибудь нужно? Может, еще чаю?

Она отрицательно мотала головой:

– Нет, много чаю нельзя, я и так сильно отекла…

– Но ты чего-нибудь хочешь?

– Только одного, – тихим голосом отвечала она. – Поскорее бы пришло разрешение на выезд. А то я просто не представляю, как поеду в таком состоянии…

Но разрешение все не приходило, и кончилось дело тем, что везти ребенка «контрабандой» не пришлось. В тот день Анрэ, как всегда, выйдя с лекций, сразу же поспешил к телефону, чтобы позвонить Наташе, но никто ему не ответил. Он отправился на знакомую улицу и на лестнице столкнулся с Ольгой Петровной. Глаза женщины были опухшими и красными от слез, но лицо освещалось счастливой улыбкой.

– Андрюша, такая радость… У Наташеньки преждевременно начались роды, но все завершилось благополучно, врач сказал, что можно не опасаться ни за ее здоровье, ни за здоровье малютки. Слава Господу и Пресвятой Богородице, теперь у меня две девочки…

Новорожденную назвали Татьяной и окрестили в русской церкви. Анрэ это имя не нравилось, казалось каким-то грубоватым, но женщины в два голоса принялись доказывать, что никаких иных вариантов и быть не может, раз девочка родилась 25 января, в студенческий день. Он даже не пытался взять в толк, какая связь между именем и студентами, важно было другое – в сердце поселилась надежда, что теперь, когда у нее крошечный ребенок, Наташа вынуждена будет отложить отъезд. Или ее не впустят в Россию, снова начнут бесконечно проверять, от кого у нее дочь да что за тип этот Анрэ Орелли… Так или иначе ему это было только на руку.

Маленький человечек, воцарившийся в квартирке на последнем этаже, вызывал в Анрэ смешанные чувства. С одной стороны, крохотный орущий комочек выглядел так умильно и будил в его душе такую нежность, которую он и сам бы не мог в себе представить… Но в то же время будто бы кто-то очень жестокий постоянно проникал в его сознание и повторял: «Не смей привязываться, не вздумай полюбить этого ребенка! Вдруг Наташа все-таки уедет – и что будет с тобой? Представь хоть на минуту, как ты будешь страдать от мысли, что больше никогда не увидишь свою дочь! Тебе мало в жизни трагедий, ты недостаточно переживал?»

И Анрэ сдерживал себя, старался пореже подходить к «Танюшке», как называли ее женщины, никогда не брал ее на руки и всегда норовил выйти из комнаты, когда Наташа собиралась перепеленать или покормить дочку. Его подруга, в которой проснулась любящая и заботливая мать, не понимала его и очень обижалась. Однажды Анрэ случайно, сам того не желая, подслушал их разговор с Ольгой Петровной – Наташа жаловалась на его холодность и невнимание к девочке; в ответ на что мать уверяла ее, что она слишком многого хочет от мужчины, да еще такого молодого. Анрэ Орелли в то время было только двадцать два года. Впрочем, эти мудрые увещевания не помогли, Наташа продолжала отдаляться от Анрэ, переключив все внимание на ребенка, а он в свою очередь находил в ее поведении оправдание себе и подтверждение своим опасениям. Он стал все реже бывать у Алье, ссылаясь на занятия в университете.

Так продолжалось два месяца и одиннадцать дней – ровно столько прожила на свете крошечная Танюшка. Начало весны в том году выдалось удивительно холодным, девочка заболела, как утверждала потом Наташа – заразилась вирусным гриппом от любопытной соседки, которая беспардонно сунулась в коляску «поглядеть на прелестную крошку». Была в том вина соседки или нет, установить невозможно, да и не имело смысла; так или иначе у Танюшки к вечеру резко поднялась температура, начался сильный, изнуряющий кашель. Первое время все думали, что это обычная простуда, и тем страшнее оказался диагноз, прозвучавший как приговор, – двусторонняя пневмония. Врачи оказались бессильны, болезнь развивалась и в считаные дни сгубила несчастного ребенка. Анрэ, примчавшийся к Алье, как только услышал страшную новость, в первый миг не узнал Наташу. За одну ночь в ее чудесных темно-русых волосах появились серебряные нити, молодая женщина словно постарела на двадцать лет и сделалась так похожа на мать, что в полутьме прихожей он сначала принял ее за Ольгу Петровну.

Ссору, что произошла между ними в то утро, Анрэ запомнил на всю жизнь. Он примчался на зов Натали так быстро, что опередил карету «Скорой помощи», и с ужасом глядел на крошечное мертвое тельце в кроватке, среди заботливо вышитых руками двух княжон Горчаковых белоснежных пеленок. Рыдания вырвались из груди, и, всхлипнув, Анрэ упал в кресло. Все происходящее казалось ему кошмарным сном. Он пришел в себя лишь некоторое время спустя и с удивлением увидел, что Наташа не плачет, не бьется в истерике на соседнем диване, не пьет успокоительное. Его возлюбленная стояла у гладильной доски и методично водила утюгом по белоснежной льняной простыне.

– Что ты делаешь? – поразился он. – Неужели этим надо заниматься сейчас?

– Нужно завесить большое зеркало, – бесстрастным тоном отвечала Натали. – А простыня помялась, пока лежала в шкафу. Я ее глажу.

– Но зачем это, зачем?

– Таков обычай. Когда кто-то умирает, надо вымыть полы и занавесить зеркала. – Она переступила с ноги на ногу по еще влажному паркету и вернулась к своему занятию. Вид свежевымытого пола почему-то напомнил Анрэ их первую близость, разбитый стакан, лужу воды на паркете… Да уж, сбылась примета, настало счастье, ничего не скажешь! Вот тебе и народная мудрость!

– Как ты можешь? – он сорвался на крик. – Как ты можешь оставаться такой спокойной, когда у нас только что умерла дочь? И эти ваши идиотские приметы и обычаи!.. Вечно вы, русские, придумываете что-то вечно живете в вымышленном мире, вместо того чтобы видеть и понимать то, что происходит вокруг. Таньюшка мертва – а у тебя в голове не смерть ребенка, а полы, зеркала и простыни!

На его крик примчалась из соседней комнаты встревоженная Ольга Петровна, но Анрэ это не остановило.

– Ты всегда была такой, – продолжал он. – Бесчувственной, бессердечной, жестокой. Теперь я понимаю, откуда взялись ваши большевики! У вас у всех просто нет сердца! Эта твоя проклятая Россия всегда была тебе дороже всего! Дороже ребенка! Дороже меня! Конечно, мы патриоты, мы «любим Родину»! Разве мы можем при этом еще полюбить какого-то занюханного швейцарца! Прощай!

Он сорвался с места и двинулся к выходу. Ольга Петровна кинулась было к нему, видно, хотела удержать, как-то успокоить, но Наташа остановила ее:

– Не надо, мама. Пусть идет. Пусть уходит навсегда. Я не хочу его больше видеть.

Но они все-таки увиделись, месяца два или три спустя. Анрэ, с тех пор с головой погрузившийся в учебу, как обычно, допоздна занимался в своей комнате. Около десяти часов вечера в дверь постучали.

– Кого там несет? – недовольно крикнул он. Жерве уехал на каникулы домой, и гостей Анрэ не ждал. – Открыто.

На пороге стояла Наташа. Та самая Наташа, которая не хотела никогда больше его видеть.

– Впустишь? – тихо спросила она и, не дождавшись ответа, прошла в комнату. Анрэ молча стоял и смотрел на нее. Натали была почти совсем прежней. Та же хрупкая фигурка, тот же сиреневый свитер с загадочной буквой F, те же непокорные пряди темно-русых волос. Вот только смешинка в медового цвета глазах пропала.

– Вот, зашла проститься перед дорогой, – проговорила она, пряча взгляд. – Поезд завтра утром, в девять двадцать шесть. Ты не хочешь меня видеть, да? Мне уйти?

– Ну, вообще-то… – только и сумел сказать Анрэ.

А потом была их ночь. Их последняя ночь.

Оба не сомкнули глаз ни на минуту. Они любили друг друга жадно, неистово, отчаянно, и блаженство обладания смешивалось с горечью непоправимой утраты. Оба понимали, что больше не увидятся никогда, и оттого, упав в изнеможении на подушки, тут же начинали разговор и все никак не могли наговориться. Говорили обо всем: об умершей девочке, о стольких счастливых днях, проведенных вместе в Берне, о далекой России, о тех, кто, на их несчастье, придумал государственные границы. Не говорили они только об одном – о своей любви. Эта тема по-прежнему оставалась табу для обоих, и ни разу слова признания не слетели с их губ – даже в ту, последнюю ночь.

Утром он поехал провожать ее на вокзал, помог Ольге Петровне справиться с немногочисленными чемоданами. Подача поезда задерживалась. Они стояли на перроне, не глядя друг на друга, и впервые не знали, о чем говорить. Ольга Петровна деликатно отошла в сторону и смотрела на плоскую крышу старого здания вокзала, на вокзальную площадь, на вязы, растущие по ее бокам, на яркие трамваи, весело бегущие по узким улочкам. Затянувшееся молчание угнетало.

Наконец подали состав, пассажиров пригласили занимать места. Ольга Петровна трижды поцеловала Анрэ, перекрестила, пробормотала что-то вроде: «Прости нас за все, Андрюша, храни тебя Господь!» – и торопливо шагнула в вагон. Наталья двинулась было следом за матерью, но вдруг обернулась, кинулась в объятия Анрэ и разрыдалась. Впервые за все время их знакомства он увидел ее плачущей. У него у самого к горлу подкатил ком, сердце словно сдавило в железных тисках. Не в силах вымолвить ни слова, он лишь все крепче и крепче прижимал ее к себе. До тех пор, пока седоусый начальник состава буквально не оторвал их друг от друга и не помог беспамятной от горя Наташе забраться на подножку уже тронувшегося поезда.

Больше Анрэ никогда ее не видел. Первое время он еще получал редкие и краткие весточки от Ольги Петровны – в основном полусмятые открытки с видами Кремля или города Ленинграда, где они с Наташей поселились. Написанные аккуратным, четким, почти каллиграфическим почерком строки нейтрально сообщали, что у них «все благополучно», «устроились на новом месте хорошо», «Наташа нашла хорошую работу». Анрэ на открытки не отвечал. Самый первый раз попробовал было это сделать, но никак не мог решить, о чем писать, не сумел найти подходящих слов, извел целую стопку бумаги на черновики и в конечном счете разорвал их. Потом открытки прекратились, видно, что-то случилось – скорее всего, умерла Ольга Петровна. Связь оборвалась, и о дальнейшей судьбе Натали он больше ничего не знал.

Со временем боль начала стихать, и вскоре Анрэ почти убедил себя, что и русскую девушку Наташу, и все бурные чувства, что были связаны с нею, он просто придумал. Был молодым, глупым, восторженным, начитался сентиментальной литературы… Однако стоило ему вспомнить, что у него был ребенок, как тоска возвращалась вновь. Иногда ему снилась дочка – не Таньюшка, крохотная и так рано умершая, а подросшая девочка то трех, то пяти лет и даже двенадцати, хорошенькая, черноглазая, очень похожая на него, и во сне Анрэ твердо знал, что это его дочь, она жива и с ней, слава тебе господи, все в порядке.

Иногда он доставал из стола фотографию и долго рассматривал ее. На снимке, сделанном дядей Дитером всего за несколько дней до болезни Таньюшки, они были изображены втроем – Анрэ, у которого почему-то был очень глупый вид, и похудевшая осунувшаяся Наташа с дочкой на руках.

А всепобеждающая жизнь шла своим чередом.

Получив новенький, пахнущий типографской краской диплом в кожаном переплете, Анрэ возвратился из Берна в Лугано.

К его удивлению, дома ровным счетом ничего не изменилось, разве что лучший друг, рыжий Макс Цолингер, унаследовал от отца юридическую практику и заметно растолстел, скончался булочник Карл, да дочь соседа Факетти, которую Анрэ, уезжая, запомнил девчонкой, голенастой пигалицей, вдруг стала взрослой девушкой и настоящей красавицей. А так все было по-прежнему: те же пароходики на озере, те же разговоры в кафе на площади, те же добрые улыбки на лицах теток и тот же запах кофе и свежей выпечки по утрам.

Анрэ неловко было признаваться в этом самому себе, но он понятия не имел, чем займется в родном городе. «Отдохну недельку-другую, а там видно будет, – решил он. – Самое главное – я дома. Здесь, вдали от Берна, где каждая улица в центре города, каждое кафе, каждый камень на набережной Ааре напоминали мне о Натали, я сумею забыть все свои печали».

Увы, на деле все вышло совсем иначе. В первую же ночь, когда Анрэ, еле дыша после обильного праздничного ужина в честь его приезда, отправился к себе в комнату и улегся на приготовленную заботливыми руками теток мягчайшую и пахнущую свежестью постель, уснуть он не сумел. Тяжким гнетом навалились воспоминания, Анрэ словно заново пережил все самые трагичные минуты своей жизни, и горечь утраты при мыслях о матери и отце слилась с болью от смерти дочки и отъезда Наташи. В ту ночь он почти не спал и поднялся в прескверном расположении духа. Но и утром дурное настроение не покинуло Анрэ. На душе становилось все тоскливее, ни прогулки по городу, ни встречи со старыми знакомыми, ни пребывание в родном доме не грели душу. Бедные тетки, с такой радостью встретившие своего любимца, не знали, что и подумать.

Так продолжалось несколько дней, до тех пор, пока однажды вечером не раздался звонок в дверь. Пришел Зигмунд Фляйшман, старинный приятель Анрэ, невысокий, голубоглазый, с белоснежными зубами, густой черной шевелюрой и такой же бородкой. Эта самая бородка в юности была предметом зависти для всех других мальчишек – в четырнадцать лет ни у кого, кроме Зигмунда, еще не появилось на лице никакой растительности. Анрэ с радостью отметил, что друг детства совсем не изменился, даже одет был в прежнем своем стиле: в темный полосатый шерстяной костюм с ярким, полосатым галстуком.

Приятели распили бутылку вина, вспоминая, как вместе росли, тайком учились курить, ухаживали за девушками. Но вскоре Анрэ понял, что Фляйшман заглянул к нему не без умысла. Так и оказалось – Зигмунд поделился с другом идеей, которая уже некоторое время не давала ему покоя. Речь шла об открытии банка, который финансировал бы небольшие компании, мелких дилеров, продающих сигареты в Италии и Швейцарии, занимающихся контрабандой продуктов питания; их развелось множество, и все требовали себе места под солнцем – один поедал другого, а потом сам становился чьей-то добычей. Фляйшман собирался поговорить со своим отцом, советником бюро по страхованию рабочих от несчастных случаев: он думал, что отец, как специалист, знающий эту среду и контингент будущих клиентов, не откажет – ведь дело это выгодное, тем более что за него берутся такие корифеи, как Зигмунд (у него было юридическое образование и некоторый опыт адвокатской работы) и выдающийся математик Анрэ!

Сначала у Орелли еще оставались какие-то сомнения, но вскоре вино, юная горячность и радужные перспективы, обрисованные другом детства, сделали свое дело. Анрэ сидел разгоряченный, с красным лицом, размахивал руками, доказывая преимущества мелких банков, словно именно ему и пришла первому в голову эта идея. Зигмунд со всем соглашался и лишь, когда Анрэ утихал, подбрасывал свои доводы.

– Ты что, не согласен со мной? – спрашивал Анрэ.

– Конечно, согласен, дружище! Но сейчас я говорю о другом. Дело не в том, чтобы открыть банк, а в том, чтобы он работал, как часы, и приносил прибыль, – отвечал приятель.

– Ну а я о чем? И я о том же. Привлечем Карла Шпиттелера – он хорошо разбирается в финансах, можно пригласить Лису – Макса Цолингера…

– Нет, нельзя сразу так раздувать штаты. Начинать надо вдвоем, а потом будет видно, – возражал Зигмунд.

– Точно говоришь. Молодец! Годок протянем на пару, а там посмотрим, – соглашался Анрэ.

– Значит, для начала нужно будет составить подробную смету, поработать над финансовым планом и помозговать, кто из нас чем будет заниматься. Лучше всего сразу разделить между собой сферы, чтобы не было осложнений в дальнейшем…

– Главное – доверять друг другу. По-моему, это золотая идея – заняться мелкими посредниками. Я кое-кого знаю, кому все время нужны деньги… Такие пойдут на любой процент, лишь бы достать их немедленно. У меня есть один знакомый – Ганс Келлер, могучий мужик! Он прокручивает миллион мелких сделок, и деньги ему нужны постоянно. И знаешь где он их берет? У живоглота Цюбельбюллера, под неслыханные проценты! Так он, понятное дело, лучше пойдет к нам, чем к этому новоявленному Гобсеку! – горячился Анрэ.

– Кто ж не знает прохвоста Цюбельбюллера! Да его пол-Лугано ненавидит. Имея такой гешефт[1], ходит в старом сюртуке и, вы подумайте, носит старую, засаленную шляпу! Разве может порядочный человек ходить в такой шляпе? Его дети не знают, что такое подарки. Им неизвестно такое слово…

– Постой-постой, а что, если и нас начнут ненавидеть, как этого Цюбельбюллера? – Анрэ как бы заглянул в свою душу с этим вопросом. – Нет, мы такими не будем. Не может быть! Я не такой, да и ты не такой, я же знаю…

– Что ты не такой – это точно, – Фляйшман широко улыбнулся. – Но сейчас нам еще рано говорить о прибыли. Надо трезво оценивать свои возможности и перво-наперво решить вопрос о начальном капитале. Я завтра же поговорю с отцом… Вернее, уже сегодня, на часах давно за полночь. Пожалуй, мне пора.

– Может, останешься у меня? – Анрэ очень не хотелось отпускать друга и прерывать такой интересный разговор.

– Нет, спасибо, я пойду. Порядочный еврей должен ночевать дома. Да и мама будет волноваться.

– Зигмунд, стыдись, ты же взрослый мужчина! Неужели твоя мать не разрешает тебе, как какому-нибудь школьнику, проводить ночи вне дома? Это же просто смешно!

Лицо Зигмунда побелело.

– Ты, видно, не знаешь, что с моей мамой?

– Нет. А что с ней такое? Она нездорова?

– Нездорова… Три года назад у нее был удар, с тех пор мама лежит без движения. Ее нужно кормить с ложечки, точно малого ребенка, переодевать, мыть, то и дело менять белье… При этом она сохранила ясность ума и оттого стыдится своего положения, плачет и умоляет о смерти. Но Господь ее не забирает. Значит, она нужна здесь, на этом свете… И я знаю зачем! Чтобы я научился ухаживать за близкими мне людьми, научился думать не только о себе… – Зигмунд внезапно замолчал и отвернулся. Видимо, ему стало неловко за этот неожиданный срыв. Повисло молчание. Фляйшман откашлялся и уже спокойно продолжил: – Извини, что так получилось. Я не должен был так с тобой говорить. Боль каждого принадлежит только ему, и больше никому! Никогда не нужно выпячивать свое, только тебе принадлежащее. А я это сейчас сделал. Мне стыдно. Если не соблюдать это правило, то что получится? Тебе хочется поговорить о своих проблемах, а я, вместо того чтобы тебя слушать, завел песню о своих. Разве друг должен так поступать? Да так никто поступать не должен. Только тогда мы будем угодны Господу.

Анрэ готов был провалиться сквозь землю. Он получил урок на всю жизнь. Он ничего не знал о матери Зигмунда, думал только о своих переживаниях, считая, что у других все хорошо, прекрасно, отлично… А ведь, как ни ужасно это звучит, по сравнению с Фляйшманом ему повезло. И мать, и отец умерли быстро, годами не лежали парализованными и не были в тягость самим себе и своим близким…

– Прости меня, дружище, – только и смог выдавить Анрэ.

– Что ты, что ты! Я же не в укор тебе говорю. Просто тоже волнуюсь – как там мама, как она себя чувствует? – сказал Зигмунд. – Конечно, кто-то из сестер всегда рядом с мамой, они прекрасно ухаживают за ней, но все равно на душе как-то тревожно.

– Тогда не смею тебя задерживать. До встречи, Зигмунд!

– До скорой встречи, Анрэ!

Они крепко обнялись и наконец расстались.

Анрэ поднялся к себе, и вдруг ему страшно захотелось, чтобы рядом была Наташа – он бы рассказал ей об их с Зигмундом затее, о том, что они стоят у нового поворота и, быть может, за ним начнется настоящий успех… Она бы выслушала его, а потом, в знак одобрения и благодарности, отдалась ему со всем пылом молодой женщины, желающей успеха своему мужчине, потому что его успех – это и ее успех, ее будущее, дом – словом, нормальное женское счастье. От которого она сбежала…

Он улегся было в постель, но сон снова не шел – правда, впервые за эти дни уснуть мешали не грустные мысли и воспоминания, а радостное перевозбуждение. Энергия, поднявшаяся в нем после окрыляющего разговора с Зигмундом, требовала какого-то выхода. Анрэ вдруг понял, что ему сейчас нужнее всего: он остро захотел женщину, захотел неистово, как подросток, впервые услышавший зов плоти. Закрыв глаза, он живо представил себе ее– молодую, красивую, обольстительную, почувствовал ее всем телом, всем своим естеством.

И, кажется, знал, что надо делать.

Было три часа утра. До рассвета еще далеко. Он вышел из дома, и ноги сами собой понесли его к озерному порту, где круглые сутки не утихала жизнь, работали кафе, играла музыка, бродили неугомонные ночные гуляки. У причала на парапете сидели четыре девицы, скорее всего, француженки. Догадаться об их принадлежности к самой древней профессии было нетрудно. Клиентов рядом не было. Возможно, что уже не было.

На какой-то миг Анрэ вдруг стало неловко, и даже мелькнула мысль уйти. Но он снова вспомнил о Натали, и ему почему-то страшно захотелось доказать бывшей подруге ее неправоту, продемонстрировать, что и он, Анрэ, чего-то стоит. Пусть даже таким способом.

Все еще испытывая некоторое смущение, Анрэ подошел к женщинам и спросил: «Сколько?» Одна, что побойчей, ответила: «А сколько дашь?» Она была молодой, ладной, высокой; короткая юбка бесстыдно открывала колени, чуть полноватые и такие соблазнительно-круглые, что Анрэ бросило в жар. Желание обладать именно ею захлестнуло его, женщина манила его, завораживала, кружила голову.

– Встань! – приказал он, сделавшись от застенчивости чрезвычайно развязным.

Она, усмехнувшись, поднялась.

Анрэ оценивающе осмотрел ее с ног до головы, протянул руку, коснулся груди, бесцеремонно сжал. На ощупь грудь оказалась тяжелой и упругой, и это окончательно заставило его потерять разум.

С трудом переведя дыхание, Анрэ сглотнул и еле смог выдавить из себя несколько слов, обозначивших сумму.

Женщина помолчала, минуту подумала, потом спокойно взяла его под руку и повела к маленькому домику. Он вдруг вспомнил, что в детстве отец показывал ему этот домик и говорил, что здесь бывал Франц Кафка. По дороге то ли в Милан, то ли в Париж знаменитый писатель проезжал через Лугано и посетил бордель, располагавшийся как раз в этом здании. Очевидно, с тех пор ничего не изменилось, и публичный дом все еще находился на старом месте. «Франц Кафка и я, – подумалось Анрэ. – Тоже мне параллели!»

Он пробыл там всю ночь и почти целый день. Проститутка оправдала самые смелые ожидания, и он сам поразился, насколько, оказывается, может быть силен, неутомим и ненасытен в постели. Позднее у него перебывало множество женщин – красивых и не очень, молодых и закатного возраста, закомплексованных и раскрепощенных, но такого не случалось больше никогда. А ведь был всего лишь секс, никакой любви – ни возвышенной, ни сдержанной, ни даже какой-нибудь самой завалящей. Так к черту же Наташу и к черту все эти книги, стихи и разговоры о любви! Много позже, когда он познакомился с Софи, он уже был и неутомимым любовником, и сексуальным разбойником, и итало-швейцарским донжуаном, и ангелом, и демоном… Но даже в самые яркие моменты он лишь приближался к тому блаженному состоянию, которое испытал тогда с проституткой.

Когда Анрэ вышел на улицу, вечерело. Солнце уже скрылось из глаз, небо на западе приобрело багряный оттенок, облака полыхали оранжевым, точно языки пламени. И такое спокойствие было разлито вокруг, казалось, во всем мире царит покой и благоденствие… Листья на деревьях не колыхались, на тихом-тихом озере неподвижно стояли парусники – в воздухе не было никакого движения, ни дуновения ветерка.

А на парапете возле домика сидели все те же девицы и так же глядели вдаль, на запад. И хотя Анрэ качало от усталости, он ощущал необыкновенный прилив сил. Хотелось жить, творить, смеяться, говорить глупости. Он был необыкновенно горд собой.

Больше Анрэ не ходил в тот домик.

Через пять месяцев они с Зигмундом открыли «Лугано-Прайвит-банк». Этот период жизни остался в памяти словно записанным буквами – Анрэ впоследствии знал, что это было, но никогда не мог вспомнить подробностей. Впрочем, и не стремился. Тогда им пришлось нелегко – слишком много сил ушло на преодоление формальностей, заполнение анкет, составление каких-то бумажек, хождение по инстанциям. Но они одолели весь этот трудный путь от начала до конца, и старания увенчались полным успехом.

Нужно отдать должное Зигмунду – он генерировал идеи, был мозгом предприятия. К тому же он вложил в дело основные деньги (пай Анрэ был небольшим, чисто символическим), а это было главное, что им на том этапе требовалось. Конечно, это совсем не значило, что Анрэ стал иждивенцем. Сначала он действительно ощущал себя на вторых ролях и оттого взялся за работу с удвоенной силой. Недостаток паевых денег он покрывал тем, что искал клиентов, вел с ними переговоры, уговаривал тех, кто долго раздумывал, склонял их к сотрудничеству с банком. И ему это хорошо удавалось. Мало того, Орелли взял на себя обязанности бухгалтера, заполнял ведомости, составлял отчеты, сводил дебет с кредитом. Новое дело чрезвычайно увлекло его, хотя совсем недавно он вообще не имел никакого представления о бухгалтерии. Еще несколько лет назад Анрэ искренне полагал, что сальдо – это такое вкусное блюдо, приготовляемое из муки и фруктов. А оказалось, что это чрезвычайно важная в банковском деле вещь и вообще чертовски интересное занятие – выводить положительное сальдо!

Дела «Лугано-Прайвит-банка» пошли в гору. Вскоре Анрэ стал в банке первым человеком. Зигмунд не был ни честолюбив, ни меркантилен, хотя тоже мог бы вести бухгалтерию, хорошо считал деньги и любил это занятие. Но он смотрел на вещи трезво и никогда не лез вперед. Они по-прежнему дружили, более того, еще сильнее сблизились и обменивались сокровенными мыслями. В этом смысле Фляйшман был надежнее, чем сейфы их банка, – он с детства славился тем, что никогда не разглашал чужих секретов. Но даже ему Анрэ долго не решался рассказать о своем визите в домик на озере, где когда-то побывал Кафка. Порой самому Орелли казалось, что все это было не с ним: где он, Анрэ, и где проститутки! Но та женщина с упругой грудью снилась ему ночами, мучила его, дразнила, то утоляя мужскую похоть, то еще больше разжигая ее. И однажды, как-то вдруг, Анрэ решил исповедоваться Зигмунду и рассказал ему о той ночи. Во всех подробностях, ничего не утаивая: о круглых коленях, тяжелой груди, о способах любви, которым она его обучила, – словом, обо всем. Рассказал, и стало легче. А главное, что он тогда понял, – не стоит хранить в себе воспоминания, когда лучше делиться ими с близкими друзьями. А с кем было делиться Анрэ, как не с Зигмундом? Никогда еще в жизни, ни с верным товарищем по детским играм Максом Цолингером, ни с Франсуа, соседом по комнате в Берне, у Анрэ не было такого понимания, таких доверительных отношений.

Эта мужская дружба помнилась Анрэ и через много лет, когда Зигмунда не стало. Были у него и другие друзья, тот же Макс Цолингер, юрист, которого еще в детстве прозвали Лисой за хитрость и рыжие волосы, но заменить Зигмунда не мог никто. Анрэ часто приходил на кладбище, ставил свечку и подолгу сидел на могиле друга. «Как же так? – подумал он однажды в свой очередной такой приход. – Я, в сущности, ведь ничего о Зигмунде и не знал. Хотя мы столько времени были самыми близкими – ближе не бывает – друзьями».

Что же было известно Анрэ о друге? Он знал, что мать у него тяжело больна, парализована, но никогда ее не видел. Отца Зигмунда, Бору Фляйшмана, ортодоксального еврея в ермолке и с длинными пейсами, несколько раз встречал, разговаривал с ним, но все больше о делах, деньгах, гешефте. А ведь, по слухам, тот был талантливым музыкантом, первой скрипкой в филармоническом оркестре в Цюрихе. Но потом болезнь Паркинсона поставила крест на его музыкальной карьере, и Фляйшман-старший переселился в Лугано, устроился в бюро страхования рабочих; дела у него пошли превосходно, рабочие его любили, во всяком случае, уважали…

А что Анрэ знал о самом Зигмунде? Да ничего особенного. Ну, разговаривали на отвлеченные темы – о финансах, о музыке, о живописи… Если же разговор переходил на личную жизнь, то никогда не обсуждали проблемы Зигмунда, только Анрэ. При этом Зигмунд Фляйшман совсем не был скрытен. Скорее, это можно было бы назвать скромностью – он никогда себя не навязывал, хотя был для Анрэ примером и в работе, и в отношениях с людьми, и в отношении к Богу. Зигмунд был религиозным человеком, но не фанатиком. Он мог запросто говорить о Боге как о своем знакомом, недавно встреченном на улице. Бог в таком варианте становился для Анрэ и понятнее, и ближе. Он даже поймал себя на мысли, что в какую-то минуту делится с Богом своими проблемами, – и тот его понимает. Чрезмерных вольностей Зигмунд не допускал, но дружить умел как никто другой. И днем и ночью можно было зайти к Фляйшманам на огонек, и ты всегда будешь обласкан, тебе подадут горячие лепешки и форшмак, знаменитый форшмак Зигмунда, к изготовлению которого он не допускал никого – будь даже здорова его родная мама, не допустил бы, наверное, и ее. «Геакте эринг», – говорил он, называя так это блюдо на иврите, и взгляд его источал нежность, а губы складывались в загадочную улыбку Моны Лизы. И действительно, оставалось загадкой, отчего это у Зигмунда его «геакте эринг» получался всегда воздушнее, мягче и таял во рту словно мороженое, а у Анрэ не выходило ничего подобного. А ведь именно у него Анрэ учился готовить форшмак, записал рецепт и строго ему следовал. И получалось у Орелли неплохо, некоторые даже говорили, что очень вкусно, но все-таки это не был «геакте эринг» Фляйшмана.

– Это делается так, – наставлял друга Зигмунд. – Берется селедочка, вымоченная четыре часа в молоке. Посмотри на нее! Она стала почти прозрачной и светится, как опал… – Тут он сладострастно причмокивал губами, а у Анрэ рот уже наполнялся слюной, и щемило железы: хотелось тут же впиться в этот «опал» зубами. – Мы аккуратно, остреньким ножичком отрезаем край брюшка, голову и хвостик, откладываем их в сторону: голова и хвост нам еще пригодятся, а брюшко мы дадим пожевать нашему другу Анрэ, чтобы он не упал в обморок от переизбытка гастрономических чувств. Тэ-экс… Теперь потрошим ее и все ненужное выбрасываем. Делаем надрез вдоль спинки и ласково, не затрагивая саму тушку, снимаем тоненькую кожицу, а вот теперь уже отделяем мякоть от костей. Знаешь, дружище, – продолжал Зигмунд свою песнь Соломона, посвященную селедке, – многие, очень многие, даже выдающиеся специалисты по приготовлению форшмака, пардон, ферцайхен зи битте, извините, пожалуйста, пропускают мякоть через мясорубку. Но только не Зигмунд Фляйшман!

Анрэ давно заметил, что это была единственная, но повторяющаяся из раза в раз ситуация, когда этот записной скромник вдруг утрачивал свою застенчивость настолько, будто никогда ею не страдал и даже не знал о существовании таковой. Анрэ усмехался, а его друг продолжал:

– Да, только не Зигмунд Фляйшман! Мы рубим ее специальной тяпочкой в специальном деревянном корытце, вместе с замоченной в молоке мякотью свежайшей венской булочки, очищенным зеленым яблоком и луком. Потом все это перемешиваем, добавляя размягченное сливочное масло и хорошенько растираем, как бы взбивая в пышное суфле, постепенно добавляя сок лимона, сахар, черный молотый перец… И никаких металлических взбивалок! Только деревянная ложка или деревянная вилка. Тем временем у нас сварилось несколько яиц. Охлаждаем, чистим, белок мелко рубим и добавляем в фарш, который выкладываем в селедочницу и в меру наших художественных способностей лепим из него рыбку. Вот тут-то нам и пригодятся голова и хвостик. Так, рыбка как живая – готова, а «геакте эринг» – еще нет. Что надо, чтобы довести дело до конца? Растираем желток с лимонной кислотой, добавляем сахарок, перчик… По-о-осыпаем мелко-мелко нарезанным зеленым лучком… Вот теперь все готово? Нет, опять чего-то недостает. А-а-а, чуть не забыл!

И Зигмунд доставал графинчик домашней водки, изготовленной его сестрами и настоянной на травах альпийских лугов. Выпивалось по стопке, затем по второй, в теле форшмачной селедки появлялись пробелы, и только тогда разговор заходил о делах.

Как раз в те годы Зигмунд как-то очень тихо и незаметно женился на дочери гинеколога Шварца, смуглой и улыбчивой Саре, у них родилась дочь, которую назвали Марией, потом вторая – Роза. Личная жизнь Анрэ в тот период была на удивление спокойной, точнее, удобной. С одной стороны, работа занимала очень много времени, и заводить серьезные отношения было некогда. С другой стороны – появились деньги, а это всегда привлекает девушек. Орелли пользовался большим и легким успехом, но никому ничего не обещал, сразу давая понять, что хочет лишь весело провести время, без всяких обязательств. И многих девушек это вполне устраивало.

Круг общения Анрэ необычайно расширился. Некогда застенчивый и не слишком уверенный в себе, он теперь вел активные переговоры, подыскивал новых клиентов, заводил знакомства в туристических фирмах, ездил в командировки, преимущественно в Италию, и в крупные города – Милан, Турин, Геную, – и в маленькие городишки, такие, как Бергамо, Комо, Брешиа. Эта страна ему очень нравилась. Анрэ побывал в Палермо – на родине своего отца, навестил родственников. С тех пор он полюбил предгорья Альп, эти красивые, глубокие озера – Гарда, Комо, Лаго-Маджоре, все эти высокогорья, красивые снежники и ледники…

И в то же время его каждый раз неудержимо тянуло назад, в Лугано. Когда он возвращался сюда, первым его желанием было пройти по знакомым улицам и переулкам, вдохнуть целебного воздуха озера, побывать в Музее изящных искусств, выпить на центральной Виа Нисса бокал терпкого сухого вина и, конечно, поскорее увидеться с Зигмундом.

– Ты знаешь, а я по тебе скучал! – признавался Анрэ при встрече. – Такая тоска вдруг нахлынула, что хоть сейчас же беги в Лугано. Но я дал зарок – сначала выполнить все намеченное и только тогда, готовым к новым подвигам, вернуться домой.

– Да я тоже переживал – как ты там, что привезешь из поездки? Ну, главное – жив, здоров, прекрасно выглядишь. Как Италия? Как «Милан» сыграл с «Интером»? Был ли ты на матче Италия – СССР? Говорят, русские разделали их вчистую: ноль – два в Москве и один – один в Риме. Хорошо еще, хоть Ривера от окончательного позора спас… Стыд и срам! Нет, ты скажи мне, зачем притворяться, что ты играешь в футбол, когда твое призвание – есть макароны?!

– Да ладно тебе! К черту футбол. Расскажи лучше о себе. Как мама? Как жена, дети? У них все нормально? Как дела в банке? Договорился ли о кредитах со строительной фирмой? Как идут переговоры с «Интуристом»?

– С «Интуристом» неважно. Эти люди с ног до головы завернуты в инструкции, не хотят идти на компромиссы. Но там есть один человек, ты знаешь, наверное, Макс Шапп… Говорят, он там у них всему голова. Вот бы с кем встретиться да поговорить.

– Ты думаешь, получится?

– Я знаю, что Шапп – скотина и кретин, но уверен, что он один решает дело. Ну и пусть. Мы его прижмем с другого бока.

– С какого?

– Шапп дружит на взаимовыгодных условиях с Феликсом Рамю. Этот Рамю – наш потенциальный клиент. Занимается перевозками туристов на автобусах и жаждет кредитов на расширение дела. Дадим Рамю кредит, он нажмет на Шаппа, тот станет сговорчивей и…

– Ну, Зигмунд!..

– Да-да, я вас внимательно слушаю…

– Нет слов, Зигмунд! Ты гений!

– Конечно. А ты до сих пор не знал этого?

Анрэ хохотал и обнимал друга.

Была у них одна традиция. Раз в месяц они собирались у Орелли и расслаблялись – если не напивались, то бывали навеселе, и здорово навеселе. Происходило это обычно десятого числа каждого месяца, и за день-другой до их маленького праздника Анрэ уже начинал готовиться к нему, стараясь загодя переделать все важные дела.

В этот день он не выходил на работу, а шел с утра на рынок, не доверяя теткам даже закупку продуктов и стремясь все сделать сам. Да-да, именно так, в молодости он страстно увлекался кулинарией, это хобби возникло под влиянием очерков Степана Янко. На рынке Анрэ долго выбирал молодой чеснок, зеленые перышки лука, свежую петрушку, ароматную кинзу, кудрявый укроп, пахучую пряную мяту, луковицы фенхеля, черные цукини, блестящие лиловые баклажаны, кедровые орешки, красный перец, сочные лимоны, римские помидоры, морковь, пармезан, мидии, бараньи ребрышки, молоденький картофель и много, очень много итальянского красного и белого вина и, придя домой, начинал над всем принесенным священнодействовать. Он запекал мясо, сам подбирал приправы, изобретал оригинальные гарниры и восхитительные соусы. Но лучше всего удавались Анрэ жареные огурчики с укропом, покрытые хрустящей корочкой. Он сам придумал этот рецепт и очень им гордился. Эту горячую закуску Анрэ всегда подавал перед обедом, для аппетита, под бокал-другой хорошего вина.

Анрэ давно знал – по Зигмунду никогда не скажешь, что он пьян, даже когда он прилично и даже неприлично много выпьет. Орелли догадывался о том, что его друг нетрезв, только тогда, когда тот начинал читать стихи. Раз стихи – значит, Зигмунд Фляйшман пьян в стельку. Каких только стихов он не знал! Читал Гете и Гейне, вагантов и миннезингеров, Беранже и Франсуа Вийона, поэзию Микеланджело и отрывки из «Божественной комедии»… Когда дело доходило до сонетов Петрарки, друзья понимали – пора переходить в библиотеку и вновь, в который уже раз, погружаться в нескончаемый разговор о любимых книгах. Библиотека была любимым детищем и гордостью Орелли. Книги здесь содержались в удивительном порядке: стояли стройными рядами, блестели золотом тиснения на черных кожаных переплетах, на полках не было ни пылинки, а стекла шкафов сверкали чистотой. Несколько шкафов были посвящены английской литературе, которая нравилась Анрэ больше всего. Тут можно было найти и памфлеты Свифта, и «Опыты и наставления» Ф. Бэкона, и редкие издания «петраркистов» Т. Уайета и Г. Сарри, и сборники стихов Роберта Бернса. А произведения авторов из плеяды английских романистов – Чарлза Диккенса, Уильяма Теккерея, Шарлотты Бронте, Элизабет Гаксел – вообще занимали на полках библиотеки Анрэ самое видное место.

В библиотеке разговор друзей становился тихим, сдержанным, тек неторопливо. О книгах они никогда не спорили, несмотря на разницу в пристрастиях, – Зигмунд предпочитал немецких писателей, Анрэ, как уже было сказано, англичан. Друзья были едины во мнении, что литература этих стран схожа не более чем земля и небо, черное и белое или холод и жара. Если Диккенса можно читать в любое время суток (так считал Анрэ), то Томас Манн лучше всего воспринимается днем или утром (эта идея принадлежала Зигмунду). Но на настоящем, высоком уровне эти разные произведения, несомненно, все равно имели что-то общее, потому что назывались – Художественная Литература. И неудивительно, что, отдавая предпочтение немецким авторам, Фляйшман детально знал и литературу английскую.

Зигмунд шевелил пальцами, будто перелистывал книги, и в его речи то и дело всплывали эпитеты, более уместные в кулинарии: аппетитно, приправа, разносол, пережаренный текст, шампуры… Он словно говорил не о романах и повестях, а готовил еду – приперчивал, мариновал, тушил, доводил до кондиции. Он так вкусно рассказывал, что книгу хотелось съесть, во всяком случае, попробовать.

Фляйшман немного пренебрежительно сравнивал Джеймса Джойса и его роман «Улисс» со щепоткой корицы, а роман «Повелитель мух» Уильяма Голдинга – с недоваренным картофелем, который нужно было бы сдобрить укропом и добавить туда немного сливочного масла, а затем посыпать красным перцем.

Но, что самое интересное, никогда во время таких встреч друзья не разговаривали ни о работе, ни о личных делах, ни о женщинах. Для подобных бесед существовали каждодневные будни. А эти, почти праздничные дни было негласно решено посвятить возвышенному.

Искусство, в особенности живопись, тоже было излюбленной темой бесед на посиделках. Но тут, как не без гордости мог признаться себе Орелли, редко кто мог сравниться с ним в области знания изобразительного искусства, и если интересом к кулинарии Анрэ заразил Зигмунд, то с коллекционированием картин вышло наоборот – именно Орелли увлек друга своей давней страстью. Зигмунд и раньше неплохо разбирался в живописи, но под влиянием Анрэ его интерес разгорелся с новой силой, и он увлеченно принялся собирать работы современных художников. Результатом стала неплохая коллекция, которая несколько раз выставлялась в местном художественном музее. Но все-таки лидировал всегда именно Орелли. У него давно сформировались свои пристрастия, существовали любимые картины, сюжеты и направления. Например, ему очень нравились примитивисты, он просто с ума сходил от полотен Анри Руссо. Анрэ часто говорил, что муза, вдохновляющая поэта, в состоянии вдохновить и банкира. Именно по примеру Руссо, чьи работы он увидел еще в детстве, Анрэ и начал в свое время рисовать. Как и знаменитый французский художник, он делал это чересчур примитивно, упрощая формы, меняя пропорции, но всегда старался выписывать на рисунках каждую веточку, листочек, лепесток цветка, камешки или кирпичики, из которых построены дома. Позднее, под влиянием матери и учителей, он овладел и другими стилями, но тяга к письму Руссо сохранилась в нем навсегда. Анрэ был твердо убежден, что примитивизм, как никакое другое направление, способен выразить дух времени, и никто из оппонентов в искусствоведческих спорах ни разу не смог переубедить его.

Возможно, именно поэтому второй, после Руссо, любовью швейцарского банкира стали современные советские художники. Почти случайно познакомившись с их творчеством, он сделался горячим поклонником русской школы примитивизма. Правда, это случилось значительно позже.

В начале восьмидесятых годов Анрэ Орелли попал по делам в Россию, точнее, тогда еще Советский Союз. Один из клиентов банка, польский эмигрант Михель Гавликовский, сделал ему рисковое, но довольно заманчивое предложение. С точки зрения бизнеса план был чистой воды авантюрой и, вероятнее всего, абсолютно пустой затеей. Однако, если бы задуманное удалось, это могло бы быть чрезвычайно полезно для «Лугано-Прайвит-банка». Решив, что даже один шанс из ста не стоит упускать, Орелли согласился на поездку. И, разумеется, мотивом принятия такого решения были не только возможные успехи в бизнесе. В душе Анрэ все еще жила тайная надежда встретиться с Наташей, хотя в то время были и жена, и обожаемая дочь. У Орелли был ее ленинградский адрес – проспект Обуховской Обороны. И ничто, как казалось, не мешало ему разыскать свою бывшую возлюбленную. Конечно, прошло двадцать с лишком лет, она изменилась и наверняка уже мало была похожа на тоненькую темноглазую девушку в сиреневом свитере, с летящими по ветру волосами… Но даже подобные мысли ничуть не умаляли его желания вновь ее увидеть.

Увы, свершиться этому было не суждено, разыскать Наташу не удалось. Дома, указанного в обратном адресе на открытках, больше не существовало, вернее, он был, но выглядел совсем новым, построенным максимум лет десять назад. Старое здание давно снесли, куда переехали бывшие жильцы, было неизвестно. Анрэ попытался вести розыск официальным путем и вынужден был преодолеть множество препятствий, объясняя, кто эта женщина и зачем ему нужна. Но после долгой волокиты и нервотрепки выяснилось, что ни Наталья (с мягким знаком!) Алье, ни Наталья Горчакова интересующего его года рождения в Ленинграде не проживают. Вероятно, она вышла замуж и сменила фамилию, не исключено, что и переехала в другой город. Словом, следы обрывались, и единственное, что удалось узнать, – Ольга Петровна действительно умерла в 1959 году.

Деловые переговоры также ни к чему не привели. Потенциальные русские клиенты, с которыми его свел Гавликовский, не вызвали у Анрэ доверия, и контракт не состоялся. Впрочем, Орелли не жалел об этом. Иметь дело с коммунистами, пусть даже в качестве вкладчиков банка, после визита в Советский Союз ему совершенно не хотелось. Но в то же время поездку никак нельзя было назвать безрезультатной. Во-первых, сбылась давняя мечта Анрэ – он посетил крупнейшие советские музеи и наконец-то своими глазами увидел хранившиеся там шедевры живописи. А во-вторых, во время турне по провинциальным городам СССР ему удалось познакомиться с замечательными непризнанными художниками, представителями никому в России не нужного направления, именуемого советским андеграундом. Вот здесь-то и было положено начало знаменитой коллекции Анрэ Орелли. Он приобрел у ошалевших от неожиданности живописцев их полотна, сумел привезти в Швейцарию, успешно миновав все таможенные препоны, достойно оформил.

Позже Орелли еще несколько раз ездил в Союз – специально за картинами облюбованных им мастеров, со многими из которых подружился. Он неоднократно приглашал художников к себе, готов был даже взять на себя все расходы, но понравившиеся ему русские все равно не могли приехать – их, бывших на плохом счету у власти, не выпускали.

Но все это произошло потом – поездка в Россию, русские художники, меценатство… Зигмунда к тому времени уже не было на свете. А сначала было дело – свое дело, свой банк, заботы о котором однажды целиком легли на его плечи.

Зигмунд Фляйшман внезапно и серьезно заболел.

– Думаю, я скоро умру, – сказал он другу, пришедшему его навестить. – И до этого мне нужно…

– Да брось ты городить ерунду! – перебил Анрэ. – Доктора утверждают, что ничего страшного…

– Дай мне сказать! Ты должен услышать это до того, как я отправлюсь на тот свет. Твой банк…

– Наш.

– Да, наш, наш с тобой банк, это так. Мы с тобой начинали вдвоем, вдвоем подымали его… – Зигмунд закашлялся, и Анрэ торопливо подал ему стакан воды:

– Вот, выпей.

– Спасибо. Так вот… Мы всегда все делали вдвоем. Сейчас я болен, часть моей работы перешла на тебя. И ты справляешься, да еще и со мной возишься – все эти твои лекарства, доктора-профессора…

– Оставь, Зигмунд. Профессора из Женевы сами к тебе прибежали, как только услышали, что ты болен. Еще бы – банкир приболел, есть шанс хорошо заработать.

– Не смеши меня.

– А может, и не из-за денег. Ведь ты единственный еврей, которого любит вся Швейцария.

– Ха-ха-ха…

– Не веришь?

– Конечно, верю…

– То-то.

– И все же давай о деле, о твоем банке.

– О нашем банке.

– Твоем, твоем… Ну скажи, какое отношение этот банк имеет к еврею Фляйшману, который вот-вот отправится в отпуск на тот свет? Надо смотреть на вещи реально.

– Дружище, лично я не собираюсь тебя хоронить. Мы еще поборемся за еврея Фляйшмана! Положим тебя в самую лучшую клинику, сделаем тебе операцию – лучшие профессора к твоим услугам – и тогда посмотрим, кто из нас сильнее – «старая костлявая» или мужская дружба.

– «Старую костлявую» еще никто не победил… Но мужская дружба… она мне сейчас очень пригодится. Обещай, что не оставишь мою Сару и девочек – Марию и Розу…

– Тебе не стыдно, старый еврей Фляйшман, ну скажи, тебе не стыдно?

– Ну вот… Значит, договорились…

Похоронили Фляйшмана на еврейском кладбище Лугано. Зигмунд был старше Анрэ всего на год, но выглядел перед смертью на все шестьдесят с гаком. На кладбище все были в черном, и в душе у каждого, кто знал Фляйшмана, тоже было черно. Старинная поговорка «О мертвых или хорошо, или ничего» в этот раз была неактуальна. О покойном никто не мог не только сказать ничего плохого, но даже подумать. Такой уж он был светлый человек, Зигмунд Фляйшман.

Спустя два года, в 1963 году, Анрэ снял прекрасный офис на Виа Нисса, а еще через три года и вовсе выкупил все здание целиком. На первом этаже разместилось несколько бутиков, а остальное пространство занял «Лугано-Прайвит– банк».

На Виа Нисса все знали Анрэ. Он был богатым и красивым холостым мужчиной, и девушки-продавщицы, когда он заглядывал в свои бутики, строили ему глазки, улыбались – словом, всячески старались ему понравиться. Все говорили, что в нем присутствует шарм, и Орелли очень хотелось верить, что речь идет о некоем сексуальном магнетизме, а не притягательности его быстро растущего состояния, которая как шлейф тянулась за ним.

После смерти Зигмунда он постепенно рассчитал всех старых сотрудников, оставив троих, профессионализму и преданности которых стопроцентно доверял, и набрал в штат одну молодежь. От новых служащих Анрэ строго требовал твердых знаний, исполнительности, добросовестности и увлеченности любимым делом. Раз в неделю он устраивал собрания, где обсуждал замеченные ошибки, выслушивал мнения и все подробно записывал в специально заведенную для этой цели тетрадь.

Дела банка продвигались успешно, число вкладчиков росло, причем в большинстве своем это были солидные люди, хотя Орелли совсем за этим не гнался. Он не уставал повторять своим служащим: «Нам нужен любой вкладчик. Для нас все равно, кто он – преуспевающий бизнесмен или пенсионер. Мы должны быть рады любому клиенту, ко всем относиться в равной степени уважительно и соблюдать все основные правила нашего дела: строгую конфиденциальность, оговоренные проценты и так далее».

В тот день он получил письмо из Италии, где говорилось, что на завтра назначены торги на бирже и, по слухам, будут продаваться акции компании «Петролеум», торгующей нефтью, по цене в два раза выше, чем в прошлый раз. Следовательно, акции пошли в гору.

Анрэ задумался. Нефть дорогого стоит… Заняться нефтью было его давнишней мечтой. Но как это сделать? В нефтяной бизнес просто так не пробьешься. Все места там заняты. А что, если одно место оказалось вакантным? Скупить завтра акции «Петролеума» и занять его? А с другой стороны, кто даст гарантии, что акции тут же не упадут в цене? И тогда Анрэ просто-напросто обанкротится. Вот бы когда пригодился Зигмунд! Как сейчас был бы нужен совет трезвого, знающего человека…

Своему источнику, который сообщил о торгах, Анрэ мог доверять как самому себе. Человек этот – Джулио Гризи – давно знал Зигмунда, а знакомые Зигмунда Фляйшмана не нуждались в рекомендациях. Недаром Фляйшман написал перед смертью письмо Гризи, тот встретился с Анрэ, и с тех пор они проворачивали такие дела, что без Гризи «Лугано– Прайвит-банк» уже не мог обходиться, если хотел что-то собой представлять в финансовом мире. У Гризи были знакомства среди политиков, бизнесменов, просто полезные знакомства. А поскольку банк, сообразно его расположению, ориентировался не только на Швейцарию, но и на Италию, эти знакомства были очень нужны.

«Завтра же выезжаю в Италию, – решил Анрэ. – Это шанс. Я это чувствую».

Он позвонил секретарше:

– Констанция, закажите билет на завтра на утренний рейс до Рима. И забронируйте мне на три дня номер в «Санкта-Чечилия».

– Вам звонил господин Гризи, – сказала Констанция. – Просил перезвонить, как только вы появитесь.

– Соедините.

Через десять минут раздался звонок.

– Чао, Джулио!

– Чао, Анрэ!

– Я завтра вылетаю утренним рейсом к тебе. Ждешь?

– Жду, жду как манны небесной.

– Когда торги?

– В двенадцать.

– Успею. В девять буду в гостинице. В одиннадцать на бирже.

– Ты что-нибудь уже решил?

– Да как же я буду принимать такое ответственное решение без тебя? Без Гризи нельзя никак! Часа нам хватит, чтобы все обсудить?

– Надеюсь, хватит.

– Как погода в Риме?

– Дожди зарядили. Но сегодня вроде бы распогодилось.

– Ну до завтра?

– До завтра.

– Тебе привезти что-нибудь?

– Себя. Привози себя.

– Это я обещаю.

На следующий день рано утром Анрэ был в Риме.

Ровно в одиннадцать он приехал на биржу, где его уже ждал Джулио.

– Все говорят, что акции «Петролеума» на этом не остановятся, – начал он с места в карьер, едва они поздоровались. – Их рост, похоже, не обусловлен мировыми ценами на нефть. В связи с выбросом на рынок дешевой нефти из Саудовской Аравии цены должны упасть. Но есть и другие сведения! – Джулио сделал многозначительную паузу. – Шейх Саудовской Аравии неизлечимо болен. Хотя он совсем недавно здесь, в Риме, устраивал приемы и гулял на широкую ногу, дни его сочтены! Об этом никто не знает: мне рассказал под большим секретом человек, приближенный ко двору. Естественно, не бесплатно! За все нужно платить. Так вот, когда шейх уйдет в мир иной, в Аравии начнут делить власть, претендентов там предостаточно! Будет явно не до нефти. По меньшей мере потребуется год, чтобы положение в стране нормализовалось. Цены на нефть подскочат еще больше! Сегодня за один баррель дают около тринадцати долларов, а завтра дадут двадцать пять, двойной тариф!

– Заманчиво! – в глазах Анрэ появился блеск.

– Еще как заманчиво!

– А какие гарантии?

– Никаких, – весело хохотнул Джулио.

– То-то и оно…

– Ну что, рискнем? – Джулио потер руки.

– Ты-то чем рискуешь? Что ты вкладываешь?

– Даю двадцать пять процентов от стоимости акций.

– А я, выходит, семьдесят пять?

– Идеи наши стоящие! Я это шкурой чувствую!

– Заманчиво, ох, заманчиво! – Анрэ не мог от волнения усидеть на месте.

– Ты только поверь мне, Анрэ! Все думают, что акции «Петролеума» завтра непременно упадут, что здесь игра на бирже, и ничего больше. А они завтра взлетят! Может быть, в два раза. – Джулио тоже не мог стоять на месте и покачивался с пятки на носок.

– А если нет? Что тогда?

Орелли редко курил в последнее время. Но тут отчего-то захотелось. Очень. Прочищались мозги, легче думалось. «Гризи меня ни разу не подводил, – размышлял он. – Но когда-нибудь его везение может и закончиться. Не всегда же должно везти, верно? Девяносто девять раз везло, а на сотый – облом!» Он посмотрел на Джулио. Тот был весь в напряжении, но держался спокойно. Анрэ ему позавидовал: «Хорошая выучка, отличная школа».

Когда-то Зигмунд рассказывал ему о Гризи такие вещи, в которые трудно было поверить. Он прыгал в каньон в районе Тессинских водопадов с высоты пятьдесят метров. И вода в каньоне была не теплой – не больше десяти градусов. Но самое главное – прыгал на спор, поставил на кон все, что у него было, – сэкономленную тысячу долларов. Он копил эту сумму три года, недоедал, не покупал ничего лишнего, мечтал вложить их в какое-то дело. Для него эти деньги тогда были богатством. И он выиграл!

Все это Анрэ вспомнил сейчас, глядя на нетерпеливо напряженного Джулио.

– А, была не была! – сказал он. – Ставим на зеро! Вдруг повезет?

– Не вдруг, а повезет, – спокойно ответил Джулио.

И оказался прав. Дела с нефтью пошли отлично. А вскоре в жизни Анрэ появилась Софи.

Отрывки из дневника Анрэ Орелли

19 сентября 1947 года

Меня зовут Анрэ Орелли. Сегодня мне исполнилось двенадцать лет. Отец подарил мне эту тетрадь и сказал: «Ты уже становишься взрослым, пора тебе начинать вести дневник. Записывай сюда события твоей жизни и мысли, которые придут в голову». Я пообещал папе, что сегодня же начну вести дневник, а он сказал: «Только не ленись и не забрасывай дневник. Потом, когда подрастешь, будет очень интересно читать о том, что тебя волновало много лет назад». И я дал себе слово, что буду вести дневник всегда-всегда, всю свою жизнь.

26 декабря 1947 года

Вчера было Рождество. Когда я был маленький, то очень любил этот праздник, всегда с нетерпением ждал каникул, веселья и подарков. Теперь все изменилось. После смерти мамы я стал совсем другим. Мама умерла два года назад, как раз в сочельник. С тех пор я не люблю Рождество. И в доме у нас в этот день всегда грустно. Мы вспоминаем маму и плачем. Даже у отца сегодня красные глаза, и он вытирает слезы. Я знаю, что маму забрал Господь и она теперь на небесах и счастлива. Но мне все равно очень плохо без нее.

15 февраля 1948 года

Вчера справляли День святого Валентина. Я сначала не хотел никому писать валентинок, а потом все-таки сочинил четверостишье и отправил письмо одной девушке по имени Эмма, по фамилии Штейн. Мне нравится, что у нее тонкая талия, большие карие глаза и длинные ресницы. И то, что она все время улыбается, не хихикает глупо, как некоторые другие девчонки, а просто улыбается, будто у нее радостно на душе. Эмма подруга Анны Фляйшман, они вместе учатся и дружат. Когда мы встретились сегодня днем на улице, Эмма ничего не сказала мне про валентинку, но покраснела и засмеялась. А Зигмунд потом говорил, что Анна ему рассказывала, как обрадовалась Эмма, получив от меня валентинку. И еще – будто бы Эмма сказала Анне, что я симпатичный и у меня красивый профиль. Я весь вечер сегодня пытался рассмотреть в зеркало свой профиль, но у меня ничего не получилось. Тогда я взял второе зеркало, маленькое, чтобы посмотреть сразу в два, но тут в комнату пришла тетя Ганна и спросила, что я делаю. И мне почему-то стало стыдно.

5 мая 1949 года

Вчера мы с отцом ходили в порт гулять. По дороге он показал мне домик на берегу, где когда-то, кажется, в 1911 году, бывал писатель Франц Кафка. Отец очень любит книги Кафки, и я тоже несколько раз пытался читать произведения этого автора, но, наверное, мне еще рано. Во всяком случае, я почти ничего не понял.

14 октября 1949 года

Сегодня умер отец. Не могу ничего писать.

20 января 1950 года

В школе нам задали написать сочинение на тему «Воспоминание детства». Обычно я не слишком силен в сочинениях, и вообще я больше люблю математику. Но сегодня у меня получилось хорошо. Учитель похвалил меня, а я даже решил переписать свое сочинение в дневник. Вот оно:

«Я отчетливо вижу себя в возрасте примерно трех лет – в синих рейтузах, в синенькой курточке с матросским воротничком и берете с большим помпоном. Мои глаза удивленно глядят на мир, где все живет и движется. Маленькая песчаная горка кажется мне Альпами, заросли лопухов – джунглями, а серый гусь, прогуливающийся у ворот, – невиданным чудовищем с длинной-предлинной шеей.

Но больше всего меня интересует колодец. Он уже давно манит меня, несмотря на запреты взрослых. Они говорят, что там живет страшный-престрашный волк. Волк тащит к себе в колодец непослушных маленьких детей и там их съедает.

Но я-то тут при чем, ведь я уже большой! Во всяком случае, мне так кажется.

Мне очень страшно и в то же время очень любопытно. Так хочется хоть одним глазком увидеть ужасного волка!

И вот наконец подходящий момент. Взрослые увлеклись разговорами (им только дай поговорить!), а я потихоньку сбегаю с крыльца и, озираясь, вприпрыжку мчусь прямиком к колодцу.

Я еще раз оглядываюсь – не заметили ли мое отсутствие – и, ухватившись руками за край сруба, лезу по трухлявым бревнам вверх. Вот голова моя уже у заветной цели. Распластавшись животом на бортике колодезного окна, я свешиваюсь и жадно смотрю вниз. Но никакого волка там нет! Только блестящая серая вода и мое смутное отражение в ней. Может, волк спрятался под водой?

Тут я слышу такой родной, до боли знакомый и ласковый голос моей мамы Марианны: «Анрэ, Анрэ…» Я тут же забываю и о волке, и обо всем на свете, сползаю вниз, на землю, и бегу к матери.

Она встречает меня на крыльце, подхватывает на руки, прижимает к себе и покрывает поцелуями, тихо приговаривая что-то, и я готов заплакать от звуков дорогого голоса, от ее запаха и тепла родного тела…

Позже, когда я уже вырос, мои тетки много раз рассказывали, что в тот момент все страшно испугались за меня. Мама чуть не закричала от страха, но отец зажал ей рот рукой и сказал вполголоса: «Тише, не кричи! Ты можешь напугать его своим криком, и тогда он сорвется и упадет. Позови его спокойно, как будто ничего не случилось».

Который раз, когда я слушаю эту историю, жуткий мороз продирает меня по коже. Я ужасаюсь от мысли, что моя жизнь могла бы тогда закончиться».

14 сентября 1950 года

Мне сегодня приснилось такое! Такое… Вспоминаю, а у самого даже щеки горят от стыда. Мне приснилось, что мы с Эммой Штейн гуляем по берегу озера Черезио, светит солнце, цветут цветы и вокруг – ни одной души. Эмма смотрит на меня карими глазами, смеется и вдруг начинает раздеваться, расстегивает пуговки, стаскивает через голову платье, снимает чулки, лифчик, трусики и остается совершенно голой. Я протягиваю к ней руки, трогаю ее, ласкаю – а она нисколько не противится, только смеется. Я обнимаю ее, заглядываю в лицо – и вдруг понимаю, что в моих объятиях не Эмма, а Марианна, моя мама! Но, что самое страшное, там, во сне, меня это нисколько не остановило, а наоборот, еще больше разожгло… Ужас, как стыдно. Я проснулся с бешено колотящимся сердцем и долго не мог прийти в себя. На постельном белье остались пятна…

Ни за что и никому на свете я не рассказал бы этот сон. Но и не думать о нем я тоже не могу. Как хорошо, что есть дневник, которому я доверяю все свои тайны!

30 апреля 1951 года

Сегодня самый худший день в моей жизни. Мы с Лисой – это прозвище моего друга Макса Цолингера – гуляли по парку и встретили Эмму Штейн под руку с Иоганном Готхельфом. Он что-то увлеченно рассказывал ей, а она смотрела ему в лицо и смеялась. Они были так заняты друг другом, что даже не заметили меня. Теперь понятно, почему, когда я звоню ей, ее мать говорит все время, что Эммы нет дома!

Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я хочу умереть, как мама и папа, и, наверное, сегодня же ночью покончу с собой. Вот только не решил, что лучше сделать – повеситься или утопиться в озере. Но и то, и другое так некрасиво… Жалко, у меня нет пистолета, тогда я бы застрелился. Как в кино.

14 августа 1952 года

Уже неоднократно я задумываюсь о том, откуда я есть. Не я, Анрэ, как существо с руками, ногами, а я – как определенный человеческий характер. Откуда взялись мои взгляды, кто и что оказало наибольшее влияние на становление моей личности? Это загадка загадок. А существует ли эта личность? Вот вопрос вопросов!

Христос был образованнейшим человеком и учителем. Гегель пишет в «Жизни Иисуса», что о формировании его личности с юных лет вплоть до тридцатилетия почти ничего не известно, кроме встречи с Иоанном Крестителем. И никто, видимо, не узнает, как текли мысли Иисуса, когда он подолгу уединялся.

И никто никогда так и не отгадает, откуда берется Человек со всеми его мыслями, чувствами, поступками, достоинствами и недостатками.

22 марта 1953 года

Сегодня по-настоящему весенняя погода, мы с Максом сбежали с последнего урока и целый день гуляли по городу. Я так люблю наш Лугано! Мне здесь так привольно и спокойно! Здесь я родился, здесь я, видимо, и умру. Впрочем, о смерти я не думаю. Думаю лишь о том, какой будет моя жизнь дальше. Скоро окончу гимназию и буду поступать в Бернский университет. Почему Берн? Не знаю. В Берне у меня нет ни знакомых, ни родственников. Но тем интересней жить в городе, в котором ни ты никого не знаешь, ни тебя никто не знает. Экзамены, конечно, трудные, но это меня не пугает. Занимаюсь математикой по усложненной программе. Берну скоро исполнится 760 лет. Какой древний! Но он всего лишь этап моей жизни, после которого (если я поступлю, конечно, в университет) я снова вернусь в Лугано. И прославлю и его, и себя.

7 июня 1953 года

Гейне писал в предисловии ко второму изданию своего «Солона»: «Говоря по совести, мне было бы приятно, если бы моя книга вовсе не появилась в печати. Дело в том, что после появления ее многие мнения мои о многих вещах… значительно изменились, и многое такое, что я утверждал тогда, противоречит теперь моим убеждениям. Но стрела не принадлежит стрелку, после того как он спустил ее с лука».

Как это верно. Так что нет ничего страшного в том, если я в чем-то ошибаюсь, что-то не так понимаю. А как нужно понимать? Так или эдак? Кто в этом разберется? Иногда мне кажется, что я вообще ни черта не могу понять, любой пустяк видится мне мировой загадкой. Хотя бывали моменты, когда я чувствовал себя таким же счастливым, как Капабланка, чемпион мира по шахматам, в то время как другие не могли отличить пешку от слона.

11 сентября 1954 года

Начинаю описывать свои прогулки по Берну. Около двенадцати часов на Ратушной площади собирается народ. Старики и молодежь рассаживаются на зеленые скамейки, некоторые, расстелив газету, устраиваются на каменных парапетах, расположенных вдоль ровно подстриженных газонов. Ровно в двенадцать на колокольную башню поднимается старик. Ему уже 80 лет, но он бодр, хотя, по его словам, трудно каждый день преодолевать 376 ступенек по узкой винтовой лестнице, ведущей на самый верх башни, где установлены колокола разных размеров. Каждый день в двенадцать часов, невзирая на погоду, он преодолевает эти 376 железных перекладин, чтобы доставить своим землякам и туристам радость игрой на колоколах.

Колокола причудливо звонят, образуя мелодию, которая летит над домами, над ратушей, над готическим собором, над новым и старым городом…

29 января 1955 года

Читаю «Дневники» Франца Кафки. Оказывается, он и правда бывал в Лугано, в Порто Цезарио. Останавливался в гостинице «Бельведер». А как он рассуждает о Тессинском кантоне (общее население: две трети – немцы, одна треть – французы и итальянцы). Тем не менее Лугано хочет отделиться от Швейцарии, как итальянский кантон! Но немцы против. Их большинство – две трети. В префектуре, в банках, в ресторанах. Нет, в последних преобладают итальяшки. Они лучше готовят.

Но сейчас речь не об этом, а о том, что отец был прав. Похоже, Кафка действительно бывал в том домике на берегу озера, ну там, где бордель. Как он описывает жизнь проституток! В глубине переулков Милана он увидел светящуюся вывеску над борделем: «Al vero Eden». На верхнем этаже одного дома углядел (ну и глазастый!) девушку, прислонившуюся к решетке. А еще – толстуху в прозрачном платье, сквозь которое виднелся бесформенный живот «над и между расставленными ногами». А еще – женщину, фигура которой походила на памятник; она засовывала в чулок только что заработанные продажей тела деньги. Как замечательны описания заведений, в которых, несомненно, бывал Кафка: «У нас в борделях немецкие женщины на какое-то время отчуждают своих гостей от их нации, здесь это делают француженки. Возможно, тут проявляется недостаточное знание местных отношений». Еще запись: «Бегал за проститутками на Соборной площади и в галерее. Утром извинялся перед Максом за бордель».

До «Дневников» Кафки я прочитал его же «Письмо к отцу» и «Превращение». Нахожусь под сильным впечатлением. Как хотел мой отец, чтобы я прочитал эти произведения, а я тогда еще не дорос до понимания подобных фантазий полусна-полуяви… Однако о «Письме» мы бы с ним поспорили: этот поразительный документ заслуживает обязательного чтения родителями, если они хотят знать, как не надо воспитывать детей. Впрочем, отец это всегда понимал и так…

Скорее бы вечер. Мне не терпится обсудить все это с Наташей.

17 марта 1955 года

Наташа пытается учить меня русскому языку, но мне это дается с трудом. Хотя, должен признать, язык у них действительно уникальный, в нем каким-то непостижимым образом сочетаются резкость и мелодичность, сложность и простота. Он очень разнообразен, это чувствуется во всем, даже в географических названиях. «Петербург» звучит привычно, «Москва» – непонятно. А есть еще Самара, Курск, Орел и даже название, которое я никак не могу выговорить, – «Мценск».

4 апреля 1955 года

Вчера мы с Наташей были в костеле Св. Иоанна и стояли там, зачарованные звуками органа, доносившимися, казалось, отовсюду: их излучали и черные пюпитры, за которыми на таких же черных скамейках, положив перед собою Евангелие, сидели прихожане, и сами скамейки, и лепные ангелы, и святая Бернадетта, скорбно опустившая глаза и скрестившая пальцы рук в каком-то экстазе, и сам Спаситель на ярко-голубой иконе…

Я ощутил удивительное душевное равновесие, готов был так и стоять здесь часами в углу костела и слушать ксендза, проповедующего на латыни.

Совсем недавно костел реставрировали. Для лепки фигур внутри собора использовали сырые яйца, дабы придать скульптурам вековую прочность. Так вот, все это время в округе нельзя было найти ни одного яйца!

Затем мы вышли на улицу. Моросил мелкий весенний дождик, и воздух был напоен ароматами наступающей весны. Правда, деревья стояли еще в девственной наготе, но кое-где почки уже набухли и даже появились первые листочки. Это придавало серому облику города живой оттенок. Но я уже знал, что Берн только тогда Берн, когда приходит осень и стоит сырая, дождливая пора.

21 июня 1958 года

Этот день в моей жизни стал днем возвращений. Во-первых, я вернулся домой, в Лугано, а во-вторых, после долгого перерыва возвращаюсь к ведению дневника. Последние два с небольшим года жизнь моя была слишком насыщена событиями – Наташа, наш ребенок, смерть ребенка, их отъезд… Все это было настолько бурно и тяжело, что я как-то невольно забросил дневник. И постоянно испытывал странное чувство, будто кого-то предал. Впрочем, ничего удивительного, я же дал слово отцу, что никогда не перестану вести запись своей жизни. И хотя та коричневая клеенчатая тетрадь, которую он подарил мне на двенадцатилетие, давно исписана, я бережно храню и ее, и ее последовательниц. Они были со мной в Берне, и теперь, возвратившись домой, я первым делом вынул их из чемодана и поставил на книжную полку над столом.

17 ноября 1958 года

Свершилось! С сегодняшнего дня мы с Зигмундом официально становимся владельцами «Лугано-Прайвит– банка». Все это казавшееся бесконечным хождение по инстанциям, оформление документов, добывание ссуд, ремонт помещения и прочая волокита наконец-то закончены! Я так устал, что пока даже не испытываю ни радости, ни облегчения. Наверное, просто не могу поверить в то, что все, наконец, закончилось. Но Зигмунд говорит, что обычно так и бывает. Пройдет время, и я все осознаю. А вообще так чудно! Анрэ Орелли и Зигмунд Фляйшман – банкиры. Умереть не встать!

31 августа 1959 года

У нас гостят проездом родственники – Клаус и Агнесс Верфель с детьми (Клаус – сын брата отца моей матери и теток). Весь вечер расспрашивали меня о моем банке: насколько успешно идут дела? Трудно ли этим заниматься? Все ли получается так, как я задумал? Иногда вопросы ставили меня в тупик. Конечно, на деле все оказалось совсем не так легко, живо и интересно, как нам с Зигмундом казалось за бутылкой вина в первый вечер… Трудности и препятствия возникают на каждом шагу, нам обоим не хватает знаний и опыта. Иногда совершенно не знаешь, как поступить. Но все-таки нам везет. Возможно, все дело в интуиции Зигмунда. Но, так или иначе, мы еще ни разу не приняли решения, о котором пришлось бы потом пожалеть. Так что жаловаться пока не на что.

4 ноября 1963 года

Вчера похоронили Зигмунда. Иногда мне кажется, что меня преследует какой-то злой рок… Мне еще нет тридцати, а уже довелось похоронить столько дорогих сердцу людей. Несмотря на отвратительную погоду, на кладбище собралась целая толпа. Евреи, немцы, итальянцы – все пришли проводить моего друга, сказать несколько слов о том, каким замечательным человеком он был, поддержать семью: вдову, маленьких дочерей, сестер. На бедных женщин нельзя было смотреть без слез, так они убивались по покойному…

Когда гроб почти засыпали землей, снова пошел дождь. Стоявшая рядом со мной женщина в шляпке с вуалью сказала, что это знак свыше – небеса вместе с нами оплакивают Зигмунда. Женщина показалась мне знакомой. Я заговорил с ней и понял, что это Эмма Штейн, вернее, теперь уже Эмма Айзенберг – она давно вышла замуж и покинула Лугано, но приехала на похороны Зигмунда. С кладбища мы ушли вместе и провели вместе ночь. Когда-то я бы и мечтать о таком не смел… А теперь на душе только горечь. Впрочем, я благодарен Эмме за эту ночь. Ей удалось хоть немного отвлечь меня от мыслей о моей невосполнимой утрате. Наверное, я никогда не смогу привыкнуть к тому, что Зигмунда больше нет рядом.

10 марта 1980 года

Сегодня на собрании служащих моего банка зашла речь о конкуренции. Один из клерков, молодой парень, разразился пламенной речью.

«Для нас такого понятия не существует, – заявил он. – В городе у «Лугано-Прайвит-банка» нет никаких конкурентов! Все давным-давно отстали от нас и плетутся в хвосте».

Я улыбнулся его наивности. Но счел нужным изобразить негодование: «Никогда так не говорите! Я сейчас скажу вам вещи, которые вы и без меня понимаете, но боитесь себе в этом признаться. Ведь конкуренция может быть не только внешней, но и внутренней. Банк – это система, где есть вертикали власти. В каждой вертикали существует человек, который находится на вершине. Таких людей несколько. Насколько бы они ни выглядели близкими друзьями, сидя за одним столиком в кафе и поглощая ленч, – на самом деле это совершенно разные люди, отличающиеся необыкновенной бесчувственностью по отношению друг к другу. У каждого из них своя карьера, свои бонусы. И если шеф банка приподнимется из-за стола и скажет: «Друзья мои, вот вам вилки, сражайтесь!» – уверяю вас, тот, кто останется жив, получит бонус сто процентов. Это и есть конкуренция в чистом виде. Но нам-то сто процентов нужно поровну поделить на тех, кто работает в банке… Не поровну, тут я, конечно, погорячился, а по справедливости. Конкуренция в родном коллективе не должна превращаться в войну за выживание! Зависть не может стать главным двигателем в машине банка. Конкуренция должна принимать формы взаимовыручки, взаимоподдержки, взаимной любви, наконец».

Воцарилось гробовое молчание – похоже, мои сотрудники были ошарашены. Первым очнулся все тот же молодой клерк:

«А если я скажу, что вы несправедливы, недодали мне причитающегося бонуса? Что тогда?»

«Тогда я вызову вас к себе и устрою головомойку за то, что вы вмешиваетесь в мои дела, – я обвел притихших сотрудников внимательным взглядом и улыбнулся: – Я действительно вызову вас в кабинет, разберусь досконально, и вы мне поможете в этом, – и, если я был не прав, попрошу у вас извинения».

В комнате снова воцарилась тишина. Потом Карл, один из моих заместителей, попытался перевести разговор на менее животрепещущую тему:

«Так как же все-таки с внешними конкурентами? Их нет или они есть?»

Я ответил:

«Нужно иметь на них нюх. Мы думали, что «Банк Принципиаль LMT» – наш надежный партнер по продвижению на рынок кассетных магнитофонов. А что вышло? Они нагло обскакали нас на повороте, и рынок оказался в их руках!»

«Словом, нужно постоянно держать себя в тонусе?

«Нужно держать себя в руках. Это прежде всего. Когда нас пригласили на банкет по случаю двадцатилетия «Банка Принципиаль», я пришел, сказал несколько прочувственных слов в их адрес, мы выпили с директором банка по фужеру дорогого вина, поговорили с ним о том, как нелегка жизнь, но я ни словом, ни намеком не дал понять, что мы недовольны тем, как они поступили с нами. Марку нужно держать. Но это не отменяет необходимости поквитаться с предавшим нас партнером. Это ясно? То, о чем мы с вами говорили, – это война, кровопролитный бой, хотя он идет неслышно».

26 июля 1982 года

Уже несколько дней со мной настойчиво искал встречи некто Михель Гавликовский, польский еврей. Сегодня мы, наконец, встретились и поговорили в кафе напротив храма Santa Maria Degli Angiol. Просидели больше трех часов. Скользкий тип этот Гавликовский, но сделанное им предложение насчет России выглядит очень заманчиво. В Советах положение нестабильное, функционеры чуют грядущие перемены и стараются пристроить свои деньги в банках за рубежом. Надо как следует все обдумать. И посоветоваться с Максом Цолингером, он очень толковый юрист.

1 марта 1983 года

Решено – я все-таки еду в Россию. Проведу там около двух месяцев, побываю в Москве и Ленинграде, а также во многих провинциальных городах с непривычными названиями – Кострома, Гжель, Рязань, Елец, Тамбов… И в том, так любимом Наташей Мценске. Разумеется, официальной причиной моего визита названы не дела, а стремление познакомиться с экспозицией русских музеев. Но только я один знаю о тайной причине своей поездки. Нет, это не переговоры с русскими функционерами – потенциальными клиентами моего банка. Это все еще теплящаяся в глубине души надежда разыскать Ее.

21 марта 1983 года

Сегодня посетил Музей изобразительных искусств, который русские почему-то называют Пушкинским, хотя никакого отношения к этому поэту музей не имеет. Потрясен шедеврами, которые довелось там увидеть. Особенное впечатление произвела на меня «Муза» Анри Руссо, я летел к ней окрыленный, как школьник на первое свидание. Провел почти целый день, глядя на Мари Лорансен, увековеченную Гийомом Аполлинером, на ее могучий торс в платье с оборками, на ее неуклюжую фигуру и ощущал нечто волнующее, серьезное и даже патетическое…

30 апреля 1983 года

Я в городе, о котором несколько раз упоминала Наташа и чье название я все-таки научился произносить – Мценск. Познакомился в музее с удивительным человеком. Это русский художник Семен Баклашев. Увидев, с каким интересом я рассматриваю картины примитивистов, он подошел, вежливо поздоровался и заговорил со мной на неплохом немецком. Мне он понравился с первого взгляда. Мы долго беседовали о живописи и архитектуре. Семен поразил меня отличным знанием зодчества Цюриха, Берна и даже моего родного Лугано. Этот русский знает имена швейцарских архитекторов, как имена близких родственников. Он рассказал, как встречался с разработчиками проекта железнодорожного вокзала в Берне, талантливыми молодыми ребятами, и узнал от них, что при расширении вокзала необходимо было снести часть близлежащего парка площадью около гектара. Перед проектировщиками встала задача возмещения городу причиненного экологического ущерба, и тогда было принято неординарное решение: сохранить часть старого парка, использовав конструкцию в виде монолитных железобетонных труб на крыше нового вокзала. И таким образом в центре Берна появились помещения для закрытых автостоянок под новым парком и кафе над ними – среди деревьев. Я был потрясен. Русский парень, никогда не бывавший в моей стране, сумел рассказать что-то новое о Швейцарии мне, ее коренному жителю! Я очень люблю бернский вокзал, не раз уезжал оттуда домой, в Лугано, и, казалось, знал о нем все…

Рассказывал Семен и о себе. Он мечтал поступить в архитектурный институт и, хотя это сразу и не вышло, все еще не отказался от своих планов, несмотря на то, что в этом году уже заканчивал обучение в другой области.

Мне посчастливилось увидеть картины Семена, и это стало настоящим откровением для меня. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного! Я вдруг с удивительной остротой почувствовал, как во мне приходит в равновесие некая субстанция, называемая обычно душой, та самая субстанция, что смутно беспокоит тебя и тревожит, когда ты не знаешь, что с собой дальше делать, куда идти, чего добиваться. Картины Семена Баклашева странным образом подействовали на меня. Глядя на них, я вдруг впервые… может быть, не понял, но приблизился к тому, чтобы понять Наташу в ее упорном стремлении вернуться в Россию. Действительно, русским дано свыше нечто такое, что недоступно людям других национальностей, в том числе и нам, жителям успешных и благополучных стран.

16 мая 1983 года

Все еще нахожусь под впечатлением от поездки в Россию. Какая удивительная страна… Жизнь там очень тяжелая, чтобы не сказать – страшная. Тоталитарный режим, повальная цензура, люди боятся сказать лишнее слово, многие не решались даже заговорить со мной, иностранцем! Отсутствие элементарных бытовых удобств, пустые прилавки в магазинах, особенно в провинции, там просто почти что голод. А как безобразно одеты русские! Особенно это почему-то заметно на детях – все какое-то блеклое, некрасивое, мешковатое… Глядя на русских детишек, я постоянно вспоминал свою Анжелу, и у меня даже слезы наворачивались на глаза. Наверное, я скорей бы умер, чем нарядил своего ангелочка в подобное тряпье!

И при всем при этом – какие там потрясающие люди! Насколько своеобразной, неповторимой красотой отличаются женщины! Ни в одной стране мира я не встречал столько красавиц на любой вкус – и высокие, и миниатюрные, и с пышными формами, и стройные, как деревца, и белокурые голубоглазые северянки, и смуглые черноокие дочери юга… Идешь по улице или едешь в метро – и только и делаешь, что крутишь головой направо и налево…

А сколько в России талантов! Их актеры, танцовщики, музыканты – обычные рядовые, не знаменитости – не могут не вызывать восхищения. Я уже не говорю о русских художниках, похоже, каждый второй из них отмечен Всевышним…

3 июля 1983 года

Софи почти не бывает дома. Последний раз она заявила: «С тех пор как ты вернулся из Советского Союза, тебя точно подменили! Ты совсем чужой!» А мне остается только удивляться тому, насколько же она, оказывается, недалекая. Разве ж дело в России? Просто уже давно пора перестать обманывать самих себя и признаться, что мы стали чужими друг другу. Та вспышка страсти, что ослепила нас когда-то, погасла, и теперь нас связывает только Анжела. Единственное, что держит нас вместе, – дочурка, мой обожаемый ангелочек.

Часть II

Софи

Обыкновенная история

1960-е годы – 16 октября 1996 года

Я часто думаю – за что мне такое наказание? Почему именно со мной, Софи Орелли, урожденной Дзофф, судьба обошлась так жестоко? Может, и правы буддисты и прочие восточные мудрецы, утверждающие, что в каждой жизни нам суждено расплачиваться за грехи, которые мы совершили в прошлом? Потому что в этой жизни, видит Бог, я никаких таких уж особенных грехов не совершила. Разве что мелочи, вроде безобидной лжи или того колечка с жемчужиной, которое я стащила у бабушки, когда мне было тринадцать лет. Ну, очень уж оно мне нравилось!.. К тому же старушка, по-моему, так ни разу и не вспомнила о нем. А ничего более серьезного и не было. Я имею в виду – не было до того, как Анрэ охладел ко мне. Но даже несмотря на это, первые лет десять нашей семейной жизни я была примерной женой и неплохой матерью, всякий может подтвердить…

Сегодня меня раздражает ну просто все. Наверное, из-за того, что плохо спала. И сон снился какой-то дурацкий: будто сижу в парке Лугано на скамейке, на мне ярко-желтое, канареечного оттенка платье (хотя на самом деле у меня никогда в жизни такого не было, я вообще не ношу желтого, мне не идет), а по дальней аллее прогуливаются Анрэ с Анжелой. Он совсем молодой, с усиками, почти такой же, каким я его увидела первый раз на вечеринке у Джины. А Анжела, напротив, абсолютно взрослая, такая, как сейчас, если даже не старше, и в руках у нее шикарный букет цветов. Они идут по дорожке, как самые настоящие влюбленные – в обнимку, не отрывая друг от друга глаз, и то и дело останавливаются, чтобы поцеловаться. Я, когда это увидела, вся аж задохнулась от возмущения. Думала, что сейчас они подойдут поближе, заметят меня, испугаются, смутятся, и тогда уж я… Но не тут-то было! Они вдруг посмотрели на меня и нисколько не растерялись, словно и не делали ничего плохого. Только еще теснее прижались друг к другу, глядят на меня и смеются – дерзко так, нахально, вызывающе… Я проснулась – а сердце так и колотится, никак не уймется, пришлось даже капли выпить. Часа четыре ночи было. И потом я так и не смогла уснуть и встала вся разбитая. Повалялась бы еще, да записалась на утро в салон красоты. Сегодня днем мы с детьми – Анжелой и Владимиром, ее мужем – все вместе едем в Италию. Надо успеть привести себя в порядок. А все, как назло, из рук валится. Когда одевалась, сломала ноготь на среднем пальце, на котором уже несколько лет не ношу обручального кольца. На парковке около салона мое любимое место оказалось занято, моему водителю пришлось поставить автомобиль чуть ли не за километр от входа. Когда выходила из машины, поймала на себе завистливые взгляды двух проходящих по улице девчонок. Какими горящими глазами смотрели они на мой брючный костюм, туфли и сумочку, изящный кулончик!.. Обычно меня такие вещи развлекают, но сегодня их взгляды вызвали лишь досаду. Глупые девочки, знали бы они, что ни «Армани», ни «Тиффани», ни «Бентли» все равно не делают женщину счастливой… Теперь вот сижу в кресле перед зеркалом, ловкие руки мастера колдуют над моими волосами, а я пребываю в горьких размышлениях.

Не знаю, что мне с собой делать. Светская жизнь, любовники, шопинг, уход за собой – все это занимает время, иногда даже мысли, но никак не душу. Может, снова к психоаналитику походить? Помнится, я уже посещала его, когда Анжеле было лет шесть или семь, сходила на несколько сеансов, однажды даже Анрэ заставила записаться – кто бы знал, чего мне это стоило! Потом психоаналитик, скользкий такой типчик с жиденькой бороденкой, забыла уже его фамилию, долго вещал про какую-то фрустрацию у моего мужа, эффект замещения и комплекс Эдипа. Я тогда страшно разозлилась. Ну, при чем тут «испытанное в детстве подсознательное сексуальное влечение к матери», если эта самая мать умерла, когда мой муж был еще совсем мальчишкой? Я ждала от психоаналитика не копания в младенческих переживаниях Анрэ, а решения конкретных проблем – его взаимоотношений со мной и с дочерью. В общем, плюнула я тогда на этот психоанализ и перестала посещать сеансы. Решила, что только зря деньги потратила…

Надо самой как-то справляться со своими воспоминаниями. Но как с ними справишься, если все вокруг, каждая мелочь, постоянно напоминает былое? Господи, как же я была счастлива с Анрэ! Особенно первое время, когда мы только начали встречаться, когда решили пожениться и сразу после свадьбы. Казалось, от нас тогда просто искры летели… До сих пор кровь в жилах вскипает, лишь вспомнишь то, что было. А было, еще как было – и на природе, и в парке, и в гостях, и в лифте, и в машине, и ночью на улице (какой теплый шел тогда дождь!), и на чердаке, и в кинотеатре, и у него в банке, в кабинете, где под нами рухнул стол…

Потом вдруг все как-то резко переменилось. Анрэ поостыл ко мне и постоянно попрекал тем, что у нас нет детей. Как будто я была в этом виновата! Да лучше бы их и не было вовсе! Но я, дурочка, запаниковала, побежала по врачам… И все-таки забеременела.

Анрэ снова стал нежен, заботлив, внимателен. Я так обрадовалась, что даже не обращала внимания, что заботится-то он совсем не обо мне, а о будущем ребенке. Да, он сам готовил, ходил за продуктами, своими руками выжимал соки из овощей и фруктов. Но кормил меня не тем, чего мне хотелось, а тем, что было полезно ребенку. Помню, одно время у меня аж все внутри сводило, так вдруг захотелось пива. Но муж и думать об этом запретил – ты что, с ума сошла? Ребенку алкоголь противопоказан! Уж как я его просила, даже плакала. В конце концов, потихоньку, когда он уехал в свой банк, купила бутылку и выпила ее залпом, прямо в магазине, под удивленными взглядами продавцов и покупателей. А потом весь день до его прихода чистила зубы и жевала мяту, чтобы он не унюхал запаха. Слава богу, он ни о чем не догадался. Узнал – убил бы меня, наверное.

После рождения Анжелы все стало еще хуже. Мне не хотелось ее кормить – молока было мало, расцедить грудь толком так и не сумела, а соски потрескались и причиняли нестерпимую боль, я прямо криком кричала. Но куда там! Материнское молоко ребенку необходимо, хоть и орешь от боли, а корми… К счастью, продолжалась эта пытка недолго, чуть больше месяца. После этого молоко совсем перегорело, а Анрэ обвинил меня в том, что я плохая мать, и окончательно взял воспитание Анжелы в свои руки. Сколько мы из-за этого ссорились! Он так баловал ее, потакал ей. Бывало, прикрикнешь на нее, маленькую, или отругаешь – за дело, между прочим! – она в рев. «А папа разрешает!» Ну как так можно ребенка воспитывать? Я боялась, что из нее вообще чудовище вырастет. Слава богу, обошлось…

Анжела росла, а у нас с Анрэ ничего не ладилось. Я и так оденусь, и сяк разденусь, ухаживала за собой, соблазняла его, а он все отнекивается – на работе, видите ли, вымотался, устал, не хочу. Затаскивала его в койку чуть не силой, вспоминать и смешно, и горько. Он вроде и пытается меня уважить, а ничего не получается… Сколько я ни билась, какие только фокусы в постели ни выделывала – все напрасно.

Сначала решила, что Анрэ завел себе любовницу. Мужчина он интересный, успехом у женщин пользовался всегда, даже и теперь на него многие заглядываются. Наняла частного детектива, и тот две недели ходил за моим мужем по пятам. И выяснилось, что никакой любовницы у Анрэ нет. Все рабочее время он проводил в своем банке, а если и отлучался куда-то, то действительно по делам, ну там на встречу с клиентом и тому подобное.

Когда детектив представил мне результаты слежки, я даже расстроилась. Лучше бы он и вправду завел кого-нибудь! А так получалось, что Анрэ задолго до того, как ему исполнилось пятьдесят, как мужчина вышел в тираж. И отныне мне придется жить монахиней – при живом-то муже.

Я и жила. Довольно долго, лет восемь, наверное. Не оставляла надежды, что все еще наладится, а пока удовлетворяла себя мастурбацией, как в юности. Но время шло, а в Анрэ ничего не менялось. Если не считать Анжелы, то, похоже, его вообще не интересовала ни одна женщина. Муж был занят только дочерью, работой и своей коллекцией картин. Даже рисование забросил. И кулинарию, хотя одно время страстно ею увлекался и неплохо готовил. А от меня совсем отдалился. Бывали дни, когда вообще он ни единым словом не перекидывался со мной.

Я пыталась сама наладить контакт, стала ходить с ним и Анжелой на прогулки, концерты, в музеи – и всегда чувствовала себя третьей лишней. Они общались вдвоем, а меня словно и не было рядом. У них были какие-то секреты, непонятные мне разговоры, темы, от которых я была далека. Я потаскалась с ними несколько месяцев и махнула рукой. Что поделаешь – насильно мил не будешь.

Тогда и решилась завести мужика на стороне. Но Лугано город маленький, все друг друга знают: куда пошла, с кем была, с кем спала… Пораскинув мозгами, решила отправиться в Васкону к своей подружке Эльзе, с которой была дружна еще с детства. Все ей рассказала, как на духу, поделилась своими бедами, поплакалась в жилетку. Подруга дала возможность высказаться, выслушала, наговорила об Анрэ гадостей, признавшись, что всегда испытывала к нему отвращение, рассказала о своих приключениях и пообещала познакомить с одним приятелем.

«Парень он отличный, хоть куда – высокий красивый блондин. Знаю, ты любишь блондинов! Правда, моложе нас лет на десять, но это как раз то, что тебе надо! Я сама с ним еще ни разу не спала, не сложилось как-то, но кто попробовал, говорят – в постели он, как тигр!»

Эльза оказалась права – он и впрямь был настоящим тигром, причем всегда голодным: набрасывался на меня, лишь только я входила в его квартиру. Бывало, что я иногда и не успевала пройти дальше прихожей – он прямо в коридоре стягивал с меня свитер, блузку, валил на пол, задирал юбку, стаскивал трусики. Все происходило на полу, в темноте и в тесноте, но ему, да и мне тоже, это нравилось, возбуждало… Мы все время что-то придумывали. Уезжали за город ночью, останавливались на шоссе – мимо проносились машины, освещали фарами, а мы занимались этим (у меня язык не поворачивается назвать это любовью), скулили, как животные, кусали друг друга и кричали, как орангутанги. Затем спускались к озеру, купались голышом и снова занимались сексом, доводя себя до исступления.

Наш бурный роман длился три месяца, а потом закончился так же неожиданно, как и начался. Я уже и не помню, как звали того тигра, что-то итальянское. Мы с ним почти не разговаривали… Как-то я попросила у него закурить – оказалось, он не курит. А я и не заметила.

Надо ли вспоминать об этом? Не стоит, наверное. Но ведь было!

После тигра появился другой, затем третий, четвертый… Один из них жил в Милане, я стала ездить туда, сначала тайком, под какими-то мнимыми предлогами, потом уже открыто. К тому моменту, когда Анжела закончила учебу в школе, я уже, можно сказать, поселилась в Милане, купила шикарную квартиру. Совсем бы туда перебралась, плевать мне, что там будут обо мне говорить в Лугано, да не хочется уезжать далеко от дочки. С тех пор как она подросла, вышла замуж и поселилась отдельно, мы с ней как-то особенно сблизились. Недавно читала в журнале, как многие женщины не могут смириться с тем, что у них взрослые дети, особенно дочери, – это, мол, старит. Глупости какие! Лично мне только приятно, что у меня такая взрослая и красивая дочь. Когда мы идем вместе по улице, заходим в магазины или болтаем в кафе, нас часто принимают за сестричек или подружек. Особенно когда она приезжает в Милан. Там большой город, никто никого не знает, не то, что в Лугано…

Анрэ, похоже, даже не замечает, что я теперь намного реже бываю в его доме. Сейчас я уже почти уверена, что он никогда меня и не любил. И вообще не знаю, любил ли он кого-нибудь в своей жизни? Мы дважды говорили об этом, и оба раза неудачно. Впервые это случилось в самом начале наших отношений, сразу же после той поездки к бабушке. Мы сидели в кафе, была такая романтичная обстановка, и я спросила Анрэ, любил ли он еще кого-нибудь, кроме меня. Ну, молодая я тогда была, дурочка наивная. Конечно же, ожидала услышать в ответ что-то вроде: «Ну что ты, милая! Никогда в жизни! Все женщины до тебя были так, от скуки. Никто из них не может сравниться с тобой!» Но вместо этого он вдруг начал рассказывать мне про какую-то русскую, которую звали Наташей и которая уехала к себе в Россию. Оказывается, у них даже ребенок был! Я тогда только рот раскрыла от удивления… И с тех пор недолюбливаю русских. А второй раз мы обсудили эту тему лет пятнадцать назад, когда я уже умом понимала, что между нами все кончено, но еще отчаянно сопротивлялась, пыталась бороться всеми силами… Тот разговор окончательно поставил точки над «i». Под моим напором Анрэ признался, что больше не любит меня и не испытывает ко мне никакого влечения. Я тогда от расстройства в запале выкрикнула: «Да ты вообще никого не любишь, кроме самого себя!» Анрэ даже обиделся и заявил, что он любит Анжелу. Мог бы и не говорить… Это и так видно невооруженным глазом. В дочке он просто души не чает. Обожает ее настолько, что я иногда даже ревную, честное слово! Хотя это и глупо – ну как можно ревновать к собственному ребенку его же отца!..

…В юности Софи Дзофф была хорошенькой и романтичной хохотушкой. Белокурая, с задорными карими глазами, роста – выше среднего; на правом плече родинка – как черная жемчужинка. Одевалась без особых ухищрений, и все ей шло. Наденет кофточку – кофточка подчеркнет ее грудь; наденет юбку – и юбка не скроет волнующих форм. Она рано созрела, и уже лет с пятнадцати каждый раз, когда шла по улице, мужчины провожали ее заинтересованными взглядами. Как все девушки на свете, Софи грезила о любви, романтических свиданиях, прогулках под луной, страстных признаниях и жарких объятиях. А ее пылкая натура не позволила этим мечтам долго оставаться просто мечтами. В девятнадцать лет она уже пережила настоящий роман – бурный и не слишком удачный. Ее избранник оказался обычным донжуаном и вскоре изменил ей со смазливой секретаршей ее отца. Софи случайно застала их в собственном же доме. Потом несостоявшийся жених чуть не на коленях умолял о прощении, сетовал, что это было лишь минутным увлечением, и клялся, что больше ничего подобного не повторится, но оскорбленная девушка не пожелала больше его видеть.

С Анрэ они познакомились на дне рождения Джины, подруги Софи. Отец Джины владел небольшой фирмой по производству рубашек, которые почему-то пользовались бешеным спросом у туристов, и был очень популярным человеком в городе. На празднование совершеннолетия дочери «короля рубашек» собрался почти весь цвет Лугано, от золотой молодежи до почтенных стариков. Был даже мэр, стареющий ловелас, в свои пятьдесят три года с удовольствием отплясывавший твист с подружками именинницы. Стоял июнь, было очень жарко. Старшее поколение расположилось в доме и на открытой веранде, молодежь веселилась в саду, где накрыли отдельный стол и устроили импровизированную площадку для танцев. Почти сразу же Софи обратила внимание на молодого мужчину с рыжеватыми усиками «а-ля Франсуа». В какой-то момент ей нестерпимо захотелось их потрогать. Позже, когда она это желание осуществила, усики и впрямь оказались приятными на ощупь. Более того, прикоснувшись к ним, девушка испытала ни с чем не сравнимое наслаждение. Уже потом, когда они были близки, она не удержалась, попробовала усы «на зуб». Ничего особенного. Но тогда, при первой встрече, казалось: зарыться в эти усики губами – и ничего больше не надо!

Усатый молодой человек постоянно был в центре внимания, смеялся, шутил и произнес самый остроумный тост.

– Кто это? – улучив минутку, спросила Софи у Джины.

– Как, ты разве не знаешь? – удивилась подруга. – Это же Орелли, владелец «Лугано-Прайвит-банка», компаньон покойного Зигмунда Фляйшмана, царствие ему небесное…

– Симпатичный…

– Красавец! Владеет собственным банком, подумать только! А последнее время еще занялся и нефтью, и, говорят, очень успешно. Не всякий может в тридцать лет похвастаться чем-то подобным.

Пару раз поймав ее взгляд, Орелли улыбнулся, подошел к Софи, представился:

– Анрэ.

– Софи.

– Вы не против, если я приглашу вас на танго?

Она была не против, а очень даже за. А Анрэ бросился с места в карьер:

– Ты очаровательна. Ты даже не можешь представить себе, насколько ты очаровательна!

– Почему же? Очень хорошо представляю. И еще представляю, что молодой человек, обращающийся к незнакомой девушке на «ты», говорит такие слова каждой…

– Нет, не каждой. Только очень хорошеньким. И той, с которой он очень-очень хотел бы познакомиться.

– Какой же вы напористый!

– Какой же ты напористый.

– Вот прямо так сразу и «ты»?

– А почему бы и нет? Я ведь тебя знаю. Зигмунд Фляйшман был вхож в ваш дом и знаком с твоим папой. Он рассказывал мне о тебе.

– Да, я хорошо помню Зигмунда, хотя была совсем еще девчонкой, когда он умер… Он был твоим другом?

– Да. Давай встретимся завтра?

Софи посмотрела на него и улыбнулась.

– Завтра я не могу.

– Почему?

– Завтра мы с отцом уезжаем в Цюрих, к его приятелю, настройщику роялей. Отец собирается приобрести у него картину.

– Настройщик роялей – и картины?

– А одно другому не мешает. Тем более что там, где музыка, там и живопись.

– Верно. Кстати, я люблю и то, и другое, а ты?

– И я.

– Когда вернешься?

– Через неделю.

– Долго… Я умру.

– Ну зачем такие преувеличения?..

– Во всяком случае, буду скучать. Я уже скучаю.

Софи вдруг прищурилась и весело спросила:

– А можно я потрогаю твои усы? – И, не дожидаясь ответа, протянула руку и пальчиками разворошила растительность под носом Анрэ. От удовольствия он закрыл глаза.

Весь остаток вечера они провели вместе. Софи казалось, что это у нее сегодня день рождения, а не у Джины. Глаза ее блестели, сердечко птицей трепыхало в груди. Она ощущала себя красивой, счастливой, желанной, и это действительно было так.

Три месяца они гуляли по Лугано, бродили по парку, ходили по набережной озера. Анрэ показывал ей, коренной жительнице, ее город. Сколько же он знал! Он водил ее в такие места, о каких она и не слыхала. Они пропадали в музее Тиссен-Борнемиссы, и он рассказывал ей о своих любимых картинах. Однажды обмолвился вскользь, что и сам немного рисует, но работы свои так и не показал: «Это все несерьезно, так, ерунда. Да и давно это было…»

Она была заинтригована:

– Ну пожалуйста! Я очень прошу!

– Да зачем тебе?

– Как зачем – интересно же! Вдруг ты гений, какой-нибудь современный Пикассо, а я даже не знаю об этом?

Но он свел все к шуткам:

– Ага! Значит, ты полюбила меня только в надежде на то, что я окажусь гением?

– Нет, конечно! – смеялась она. – Я полюбила тебя за усики. И еще за то, что ты хорошо танцуешь танго. Но картины все равно покажи! Дай мне заглянуть в твою душу.

– В душу?

– Но ведь говорят, что художники в своих работах открывают свою душу. Разве не так?

– По-моему, тебе заглядывать в мою душу как раз и ни к чему. Там та-акие потемки, такие коварные планы…

– Я так и думала…

В один прекрасный день (а день и впрямь выдался великолепный!) они пошли в сторону порта, и он показал ей домик, где когда-то бывал Франц Кафка.

– А что здесь, в этом домике?

– Бордель.

– А тогда что было?

– И тогда был бордель.

– Неужели? Кафка бывал в публичном доме?

– Тебя это удивляет? Нормальное явление для мужчины.

– Так-так… Значит, ты тоже бывал здесь?

– Почему ты так решила?

– А что, скажешь, не был?

– Нет.

– Врешь. Конечно, был. Но ведь не признаешься… Давай сознавайся!

– Ни за что!

– Все равно меня не обманешь! По глазам видно, что был. Что ж, пусть это будет твоей маленькой тайной. Только, чур, это последняя тайна от меня! Дай мне слово.

– Даю слово.

– Рыцарское?

– Гм… А какое же еще? Я других и не знаю.

Сначала Анрэ вел себя на удивление тактично. Они только целовались и все, хотя, конечно, было заметно, что он с большим трудом сдерживает себя. Анрэ постоянно представлял, как это будет, как он разденет Софи, посмотрит на нее обнаженную, погладит ее кожу. А кожа у Софи была… атлас, да и только!

И Софи уже изнывала от нетерпения – ну когда же, когда?.. Она думала об этом каждый день, по многу раз в день, даже похудела от желания, и худоба делала ее еще более соблазнительной. Софи могла часами воображать, как Анрэ начнет расстегивать на ней платье, медленно, пуговица за пуговицей, как разденется сам, как она станет целовать все тело возлюбленного, а он ее… Восторг охватывал ее от этих прекрасных видений! Но виду она, конечно, не показывала, все-таки была приличной девушкой из хорошей семьи.

И вот настал день, когда случилось то, к чему они стремились оба. Потом они так и не договорились, кто ожидал этого больше. Анрэ утверждал, что он, Софи – что она. Похоже, что действительно – оба.

В этот день они были на выставке на вилле Фаворита. Еще только собираясь туда, она уже откуда-то знала, что сегодня это должно случиться. Всю ночь ее мучили кошмары. То приснится какое-то чудовище с человечьим лицом и с туловищем быка. То придет Анрэ, такой любимый, желанный, ненаглядный, и вдруг исчезнет. Софи ищет его, ищет и никак не может найти. И лишь под утро Софи ненадолго заснула, а когда проснулась, то поняла: это произойдет сегодня.

Они встретились рано утром, бегло осмотрели выставку и пошли пешком в сторону порта. Был конец сентября, листва лишь чуть-чуть тронута желтизной, солнце светило еще совсем по-летнему. Разговор зашел об английской поэзии, и Анрэ вдруг решил, что ему совершенно необходимо показать Софи книгу стихов Джона Китса, которая была в его библиотеке.

Дошли до его дома. Софи уже неоднократно бывала здесь, познакомилась с тетками Анрэ и даже успела полюбить анисовое печенье, которое всегда подавали к чаю. Но сегодня дом был пуст. Анрэ открыл дверь своим ключом и объяснил, что тетки отправились на осеннюю ярмарку. И тут Софи снова как молния пронзила догадка: это произойдет здесь, сегодня, прямо сейчас. Сердце бешено заколотилось от волнения и радости – она была уверена, что ее ожидает настоящий рай, царство счастья, любви и наслаждения.

Но рая не получилось. В пустом доме между ними сразу возникло напряжение. Китс и английская поэзия, разумеется, тотчас были забыты. Анрэ привел Софи в свою комнату и отправился на кухню за вином. Его не было что-то очень долго, и девушка вся извелась, не зная, что ей делать. Может, он хочет, чтобы она сама разделась и легла в постель? Нет, это все-таки было бы очень неприлично, порядочные женщины так себя не ведут… Наконец он вернулся с подносом, откупорил бутылку, разлил в бокалы вино. Оба были скованы, стеснялись друг друга, и оттого каждый торопливо схватился за свой бокал, словно ища в нем союзника. Бутылка мгновенно опустела, Анрэ отправился за следующей, которую тоже осушили очень быстро. Софи явно перестаралась – столько она не пила еще никогда в жизни. Зато появилась желанная легкость, и ей вдруг стало наплевать на все приличия.

Она разделась сама и помогла раздеться Анрэ. Движения его были угловаты, неуклюжи, он как будто не знал, с чего начать. Нагота друг друга, столь желанная для обоих, почему-то вызвала не возбуждение, а еще большее смущение. Они пытались заглушить его объятиями, поцелуями и ласками, но получалось плохо. Вернее, получилось только у Софи. Вскоре она уже полыхала, как огонь в рождественском камине, и изо всех сил старалась вызвать в Анрэ ответный отклик, но тщетно. Его тело никак не реагировало на ее страстные призывы.

– Прости! – Анрэ виновато развел руками. – Признаюсь, со мной такое первый раз. Видимо, я так сильно хотел тебя все это время и так напряженно сдерживал себя, что…

– А ты правда хотел меня?

– Очень! Я и сейчас хочу, безумно хочу, но… – Он красноречивым жестом указал вниз.

– А почему ты так хочешь меня? – спросила она, даже задохнувшись от волнения. Несмотря на то, что они уже три месяца встречались, целовались, много времени проводили вместе и о многом успели переговорить, настоящего признания между ними еще не было. И девушке вдруг отчаянно, нестерпимо, гораздо сильнее, чем близости, захотелось услышать объяснение в любви.

– Потому что ты очень сексуальная. Очень.

– Черт побери, до чего приятно услышать такой комплимент!

– Это не комплимент, это правда.

– Значит, ты хочешь меня потому, что я очень сексуальная… И только поэтому?

– Нет, конечно, не только.

– А еще почему?

– Слушай, ну что ты ко мне пристала?

– А вот пристала! – рассмеялась она. – И не отстану, пока не скажешь! Говори, почему еще ты хочешь меня?

– Но ты же сама все знаешь, Софи.

– Ничего я не знаю. И жду, чтобы ты открыл мне страшную тайну… Ну? Ну!

Анрэ вздохнул. Почему-то очень не хотелось произносить это слово вслух. Словно это был некий Рубикон, какой-то важный шаг на пути в неведомое, после которого дороги назад уже не было. Но с другой стороны – надо было как-то реабилитироваться в ее глазах за свою неудачу…

– Потому что люблю тебя, – быстро, скороговоркой пробормотал он и снова потянулся к бутылке, чтобы посмотреть, не осталось ли там вино. Но Софи не дала ему этого сделать. Она радостно взвизгнула и повисла у него на шее.

– Ах, Анрэ! Если бы ты знал, как я тебя люблю! Обожаю просто!

В тот день у них так и не случилось главного, того, за чем они сюда и пожаловали. Они просто лежали и разговаривали, потом Анрэ взглянул на часы и торопливо стал одеваться – вот-вот могли вернуться тетки с ярмарки.

Судьба вознаградила их на следующий день.

Влюбленные поехали навещать бабушку Софи, жившую в пригороде Лугано, километрах в пятидесяти от города. Анрэ заехал за Софи в начале девятого. Она уже была полностью готова и ждала его.

По дороге болтали обо всем понемногу, хохотали, рассказывали анекдоты. У Анрэ это получалось великолепно. Ведь дело даже не в том, каков сам анекдот, а в том, как его подают. Анрэ был настоящим виртуозом, он находил яркие словечки, играл голосом, корчил забавные гримасы, и Софи уже от этого заливалась громким смехом, даже не пытаясь дослушать до конца.

Рассказывая очередной анекдот, Анрэ ненароком дотронулся до Софи и отпрянул – между ними точно искра пробежала. Девушка понимающе посмотрела на него, лукаво улыбнулась, нежно коснулась его плеча, и сердца у обоих забились еще быстрее.

– Давай остановимся, перекусим… – предложил он. Голос отчего-то прозвучал хрипло.

– Давай! – охотно согласилась она. – Я такая голодная!

Они припарковались на обочине, вышли из машины. Шоссе было почти пусто, а в воздухе пахло любовью. Это чувствовалось во всем – в неторопливом, томном движении облаков, пышных и белоснежных, как перина для новобрачных, в нежном щебетании не смолкнувших еще птиц, в тепле и ярких красках бабьего лета, в совсем не по-сентябрьски буйном цветении лугов.

Влюбленные поднялись на пригорок, где раскинулась небольшая роща, расположились на поляне. Отсюда редкие машины, проносящиеся внизу по шоссе, казались веселыми цветными букашками.

Софи, присев на корточки, открыла дорожную корзинку, принялась доставать оттуда бутерброды и красиво раскладывать их на клеенке. Анрэ подошел к ней сзади, просунул руки ей под мышки и приподнял. Она на секунду замерла, потом резко обернулась. Влюбленные страстно целовались, не отрываясь друг от друга, и одежда, как листья с деревьев, полетела на высокую траву – кофточка, блузочка, затем юбка, следом – рубашка и брюки. Они буквально набросились друг на друга, позволив давно обуревавшей их страсти наконец-то вырваться наружу. Трудно было поверить, что еще вчера у Анрэ могли быть какие-то проблемы, – сегодня он был и настойчив, и нетерпелив, и ненасытен, и неутомим. Они буквально катались по земле, и Софи постоянно стонала от наслаждения. Когда все закончилось, трава вокруг была так смята, будто здесь устроили солдатский привал.

Они сидели, прижавшись друг к другу, нагие, как Адам и Ева в Эдеме под древом познания. Слова были не нужны. Софи смотрела на возлюбленного, любовалась его стройным телом и думала: «Вот человек, которого я люблю больше всего на свете. Это моя судьба? Да, это моя судьба».

Анрэ был на седьмом небе: «Она, Софи, станет моей женой и родит мне дочку. Девочку, единственную и неповторимую. У меня опять будет дочка».

– Милый, как мне хорошо! Ты такой… Я и не знала, что так бывает. Я вообще ничего не знала!.. Я хочу, чтоб ты был всегда, я без тебя не хочу… Я тебя люблю.

– Софи… Выходи за меня замуж, – просто сказал он. – И роди мне дочку.

– Непременно дочку? А сына?

– Роди мне дочку, девочку, – тихо сказал Анрэ. – Я прошу тебя. Такую, как ты, – хорошенькую и белокурую. Но только непременно чтобы глаза были карие!

– Хорошо, как скажешь, – веселилась Софи. – Раз надо – будут тебе карие глаза. Только не сию секунду. Чуть позже, минимум месяцев через девять. Ты согласен немного подождать?

– Согласен, – он улыбнулся. – Но замуж-то ты за меня выйдешь? Ты ведь так и не ответила.

– А куда ж теперь деваться, коль тебе так срочно понадобилась белокурая кареглазая дочка?

Анрэ рассмеялся и снова привлек ее к себе.

В пылу страсти они и не заметили, как вдруг налетел ветер, мощный, порывистый. Небо в считаные мгновения затянулось тучами, на землю упали крупные тяжелые капли, и вскоре хлынул настоящий ливень. Влюбленные поспешили укрыться под столетним раскидистым дубом. Струи воды хлестали по его кроне так, что можно было подумать, что это не дождь, а тысячи маленьких барабанщиков колотят по листьям, выбивая какую-то чудесную мелодию. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и Анрэ, оторвавшись от губ Софи, указал ей на небо:

– Гляди! Видишь, вот там, справа – радуга!

– Это нам ее Господь подарил! – засмеялась девушка. – Наверное, он сейчас смотрит на нас и думает: «И почему это так мало счастливых людей на земле? Ведь нет же ничего проще, чем любить друг друга!»

Кто бы мог предположить, что всего через несколько лет эта страсть уйдет безвозвратно! Что Софи придется с каким-то нечеловеческим остервенением добиваться любви и внимания своего законного мужа, и все это будет безрезультатно! Теперь он совсем чужой, другой человек. Анрэ забыл этот день, забыл тот сумасшедший дождь и то, как они стояли под громадным дубом, как он согревал Софи, когда она замерзла, как они, не обращая внимания на дождь и слякоть, бесконечно любили друг друга. Забыл… Чужой человек… Как же можно забыть такое? Разве не ему казалось тогда, что роднее, чем Софи, никого для него на свете не было? Что произошло? Кто ответит на этот вопрос?

Потом они вспомнили, что ехали навестить бабушку. Как же так? О старушке-то мы совсем и забыли! Заторопились, наспех оделись, прихватили пустую корзинку, выбросив «птичкам» безнадежно размокшие бутерброды, и поспешили вниз к машине, которая вдруг ни с того ни с сего отказалась заводиться. «Прямо как я вчера…» – усмехнулся Анрэ, и это замечание вызвало у обоих приступ счастливого хохота. Какими они были смешными еще день назад, как все странно и как многое изменилось…

Анрэ залез в мотор, долго пытался понять причину поломки, но оказалось, что в баке просто закончился бензин. Тогда они стали тормозить проезжавшие автомобили в надежде хоть немного разжиться топливом, и с первой же попытки им повезло: сидевший за рулем старик с роскошными усами отлил десять литров и не взял денег, лишь одарил парочку теплым взглядом и сказал:

– Брать деньги с влюбленных просто грешно!

Софи даже поцеловала его в щеку, так он ей понравился.

– Эх, где мои двадцать лет? – улыбнулся старик и, как заправский гонщик, рванул с места.

До бабушки добрались быстро. Уже с порога та взглянула на Софи, улыбнулась и спросила у молодого человека:

– Это ты ей такое лицо нарисовал? Я ее никогда такой не видела.

– Какой такой? – удивился Анрэ.

– Счастливой.

Он посмотрел на Софи и сам как будто впервые увидел ее – улыбались и глаза, и губы, и рот, и щеки, и даже лоб. Анрэ подумал: вот что удачный секс делает с человеком!

Но бабушка сказала по-другому:

– Правду говорят: любовь – волшебная сила. Выше любви ничего нет.

– А я такой же, как Софи? – спросил у нее Анрэ.

Старушка окинула его внимательным взглядом и рассмеялась:

– Точь-в-точь такой же. Вас один художник рисовал.

Она была им очень рада, накрыла стол, угощала их всякими вкусными вещами и с умилением смотрела, как они едят.

А они здорово проголодались! Анрэ уплетал за обе щеки и салат, и заливное, и жареного поросенка с картошкой, Софи от него не отставала. Оба раскраснелись, поглядывая друг на друга, и постоянно фыркали.

У Анрэ было необыкновенно легко на душе. «Может, и правда она есть на свете – эта самая любовь?» – думал он. Он рассказал бабушке Софи о себе, своей жизни, об отце, о матери, о том, как она его, Анрэ, любила, как он обожал ее, как страдал, когда ее не стало, и как ему не хватает ее до сих пор.

Бабушка внимательно слушала и кивала головой.

– Да, боль по ушедшим родным остается с нами на все жизнь. Я уж совсем не девочка, а до сих пор помню маму, жалею, что ее нет рядом. Бывает, сижу вот так, думаю о ней, перебираю в памяти события и вдруг вспомню, как нагрубила ей или обидела ни за что… И так горько становится, – она провела рукой по глазам, смахивая накатившую слезу, – так горько… Но что я могу теперь поправить? Ничего…

– Не надо, ба, – Софи дотронулась до ее руки. – Не плачь, пожалуйста.

Девушка была так счастлива в этот день, и ей совсем не хотелось, чтобы кто-то сейчас омрачал ее радость переживаниями и слезами.

– Не буду, не буду. Просто так, к слову пришлось, вспомнилось… – бабушка снова улыбнулась, ласково посмотрела на Анрэ и Софи и заговорила о другом: – А знаете, думаю, у вас скоро будет ребенок. И сдается мне, что девочка.

Они переглянулись и громко засмеялись. Бабушка спросила:

– А что вы все смеетесь?

– Смешинка в рот попала, – ответил Анрэ и хихикнул.

– Вкусная? – улыбнулась бабушка.

– Ой, вкусная! – залилась звонким смехом Софи.

– Ой, а что ж вы есть-то перестали? Кушайте, кушайте! – Глаза бабушки излучали радость. – Анрэ, положить тебе еще кусочек поросенка? Сейчас десерт будет, твой любимый, Софи, вишневое желе.

Когда они уезжали, бабушка проводила их до ворот сада, поцеловала Софи, потом – Анрэ.

– Не забывайте меня, – тихо попросила она. – Я вам всегда буду рада.

Она еще долго махала им вслед, пока их автомобиль не скрылся за поворотом.

Но в следующий раз они оказались здесь уже на бабушкиных похоронах…

Свадьбу справляли у Анрэ. Даже став директором банка и состоятельным человеком, он не стал обзаводиться новым жильем, считая, что надежный и просторный дом, выстроенный когда-то стариком Верфелем, выглядит вполне респектабельно. Здание лишь обновили, перестроили летнюю веранду, сделали косметический ремонт в комнатах, обставили их новой мебелью, привели в порядок сад.

Анрэ и Софи, оба католики, венчались в главном костеле города. Невеста в роскошном платье, напоминающем бальные наряды столетней давности, была ослепительно хороша. Стоя рядом с ней перед алтарем, Анрэ досадовал на то, что пышная фата скрывает от него ее лицо, – ему постоянно хотелось любоваться своей Софи. Падре Валентин, маленький, толстенький, с блестящей лысиной, был настроен добродушно, не переставая улыбался молодым, словно подтверждая своей улыбкой, что они на пороге рая. Когда же падре, посмотрев Софи прямо в глаза, вопросил, желает ли она выйти за Анрэ замуж, она ответила прерывающимся от волнения голосом:

– Да, конечно! – и, слегка наклонившись к жениху, прошептала: – У меня больше нет иных желаний, только ты!..

Анрэ слегка дотронулся до ее руки:

– Какой же этот падре смешной, правда?

Во время обручения вышло досадное недоразумение. Надевая на палец жениха кольцо, Софи случайно выронила его из дрожащих пальцев. «Ой, как нехорошо, дурная примета!» – ахнула за спиной какая-то женщина. Но, к счастью, кольцо не упало на пол, а застряло в многочисленных складках пышного подвенечного платья. Невеста быстро нашла его, и все уладилось.

Гостей на свадьбе было немного, человек двадцать, не более, – только родственники и самые близкие знакомые. Жених пригласил нескольких нужных людей, лучших клиентов банка, да ближайшего друга, юриста Макса Цолингера. Со стороны Софи были только две подружки – Джина и Эльза, родители и дядя Роберт с семьей. Бабушка приехать не смогла, ей нездоровилось.

Дино и Тереза Дзофф, отец и мать невесты, впервые оказались в доме Анрэ и были приятно удивлены.

– Какой большой дом! – ахнула новоиспеченная теща, выходя из автомобиля. – А кто же им занимается? Вы держите постоянную прислугу или у вас приходящие горничные?

– Я сам все делаю, – весело отвечал Анрэ. – А теперь мы вдвоем будем справляться.

Тереза недоуменно поглядела на Анрэ:

– Но это же невозможно! Здесь же, наверное, уйма комнат. Как же… – в глазах ее была растерянность.

Анрэ захохотал:

– Я пошутил. У меня в доме живут три добрые феи – мои тетушки. Милые, прекрасные старушенции. Они ежедневно убирают, протирают пыль, полируют зеркала, дверные ручки, люстры – словом, все, что блестит. Иногда даже пытаются навести порядок, по их понятиям, и в моем кабинете. Но здесь за ними нужен глаз да глаз. А то так все начистят, что потом я буду долго искать нужные мне бумаги. Очень уж они у меня старательные… Идемте, я вас с ними познакомлю. Боюсь, они все еще хлопочут на кухне, готовя праздничный обед. Вообще-то я хотел заказать еду в ресторане или пригласить поваров, но старушки разобиделись… Пришлось пойти у них на поводу.

Он не ошибся – Анна, Ганна и Фелица действительно были так увлечены готовкой, что не заметили приезда молодоженов. Поднялся веселый переполох. Тетушки спешно стаскивали фартуки, мыли руки, торопились переодеваться и поправлять прически, но при этом не забыли рассыпаться в комплиментах супругам Дзофф, какая у них очаровательная дочь, и рассказать, что уже успели полюбить Софи, как родную.

Родители Софи осмотрели дом и остались очень довольны. Им понравились и большие комнаты, и недавний ремонт, и старинные зеркала, и со вкусом подобранная коллекция картин, а уж библиотека просто привела их в восторг – столько книг! Но больше всего Терезу поразил порядок, царивший в доме. И Дино тоже был восхищен.

– Прекрасно, все прекрасно! – повторял он. – Милый дом, милые люди… Я надеюсь, что Софи здесь будет хорошо. Правда, Софи?

– Конечно, папа! – улыбнулась Софи. Тогда она не сомневалась в этом ни минуты…

За свадебным столом царил Анрэ. Он расточал любезности всем дамам, молодым и не очень, принимал подарки, шутил, произносил тосты, незаметно для гостей командовал официантами, направлял шумное застолье – словом, был настоящим хозяином своего дома, теперь уже дома женатого человека. Было весело, все танцевали до упаду. В разгар праздника случилась еще одна неожиданность – сам мэр города нашел возможность приехать на свадьбу и лично поздравить молодых. Он произнес дежурный тост, выпил шампанского за здоровье жениха и невесты, но при этом казался чем-то озабоченным. Улучив момент, Анрэ отвел его в сторону и тактично поинтересовался, что случилось. Оказалось, что все дело в мэровой дочке, которая накануне устроила скандал родителям, запрещавшим ей встречаться с каким-то нищим студентом.

– Я ей таких женихов сватаю, а она… – Мэр махнул рукой.

– А студент-то кто? – улыбнулся Анрэ.

– Да какой-то голодранец, приехал неизвестно откуда к нам в Лугано, комнату снимает вдвоем с другом, таким же, наверное, голодранцем.

– Я тоже был когда-то студентом и тоже снимал комнату с другом. – Анрэ вспомнил те времена, Наташу, и у него больно сжалось сердце.

– Ну и что? И я был студентом, – мэр покачал головой. – Но разве мы были такие? Этот тип хотя бы раз показался нам на глаза, поговорил с нами! Как-никак единственная дочь! Так нет, приедет на своем мотоцикле, посигналит под окнами – и она бегом к нему. Вспорхнет на эту тарахтелку – только мы ее видели. Куда едут, зачем, когда вернется – ничего нам не говорит. Вот так, растишь-растишь дочь, – грустно подвел черту мэр, – а появится вот такой с мотоциклом – и родители уже не нужны.

Анрэ слушал, сочувственно кивал, а про себя думал:

«Ну уж нет, у меня все сложится по-другому! Моя дочь, которую родит мне Софи, будет меня и любить, и уважать… Уж я сделаю все, чтобы она всегда нуждалась во мне больше, чем в ком-либо другом… Я никогда не позволю ей предать меня, променять на кого-то другого. Или на что-то другое, как это сделала Наташа!»

После разговора с женихом мэр несколько повеселел, вернулся к столу и опять взял слово. Сначала он рассыпался в комплиментах родителям Софи – за то, что воспитали такое прелестное дитя; потом заговорил об отце и матери Анрэ, которым, к великому сожалению, не удалось дожить до этого счастливого дня.

– Посмотрите на молодых, – говорил мэр. – Они настолько счастливы, что даже мы все, находящиеся рядом с ними, забываем о своих заботах и неприятностях и становимся счастливыми.

«Я счастлив. Он прав – я очень счастлив, – думал Анрэ. – Слышишь, Наташа? У меня все прекрасно! У меня собственный банк, разворачивающийся нефтяной бизнес, хороший дом, а теперь еще и благополучная семья! И у меня опять будет дочь, которую теперь уже никто не отнимет. У тебя не получится испортить мою жизнь, что бы ты для этого ни сделала!..»

Когда гости разошлись и они остались вдвоем, Анрэ накинулся на Софи, как изголодавшийся зверь. Он был неутомим, она изобретательна. Кровать, широкое старинное ложе, приобретенное Анрэ в дорогом антикварном магазине, только поскрипывала да поохивала. Заснули молодые только глубокой ночью. Софи положила голову мужу на грудь, он обнял ее за плечи. А наутро оказалось, что рука Анрэ так затекла, что ему стоило больших усилий вернуть ей чувствительность.

Началась новая жизнь. Утром Софи готовила завтрак, поднимаясь раньше мужа минут на пятнадцать, а то и на полчаса, в зависимости от того, что за блюдо планировалось сделать. Она ни разу не позволила себе поваляться в постели, хотя он всегда говорил, целуя ее:

– Ты бы поспала еще, дорогая! Я сам все приготовлю.

– Сам?! А я на что? Или ты хочешь, чтобы тебе подавала завтрак одна из наших старых фей?

– Только не это, – смеялся он. – Они закормят меня овсянкой и своим анисовым печеньем. А я на него уже смотреть не могу!

Софи стряпала какой-нибудь восхитительный полувоздушный омлет, и они вместе садились за стол. Потом Анрэ уезжал в банк, молодая жена провожала его и, предоставленная самой себе, целый день принимала ароматические ванны, листала модные журналы, бегала по магазинам, перезванивалась с подругами, слушала музыку, наряжалась, словом, жила жизнью счастливой молодой женщины. При этом она оказалась хорошей хозяйкой, всегда четко знала и помнила, что нужно в первую очередь убрать, починить, купить, постирать и приготовить. Тетушки-феи безропотно передали ей бразды правления, отойдя на скромные роли прислужниц в собственном же доме, и Софи очень быстро научилась командовать ими, распределять обязанности и отдавать распоряжения.

Уже с утра, с самого отъезда мужа, она ждала вечера с таким нетерпением, что если бы это ожидание можно было перевести в киловатты, то раскалились бы провода электропроводки, зажглись бы все лампочки в доме и даже не включенным в сеть утюгом можно было бы гладить рубашки. Несколько раз в день она под самым пустячным предлогом, а то и без всякого предлога звонила мужу в банк и сообщала, как соскучилась по нему. Анрэ же, как только в работе появлялось не занятое переговорами время, тут же уезжал домой – прежде он никогда не позволял себе уйти со службы раньше. Они запирали двери на ключ, отключали телефон и бросались друг к другу в объятия.

В выходные молодожены выбирались за город, ездили в Италию, на озеро Комо, что в Ломбардских Предальпах, совершали и более дальние поездки – в Женеву, Милан, Геную. Как Софи нравилась такая жизнь! Дино, ее отец, был хоть и состоятелен, но скуповат, и, живя в родительском доме, она никак не могла похвастаться, что утопает в роскоши. А Орелли был действительно богат, дела его шли успешно, и, что самое главное, он практически ни в чем не отказывал молодой жене. У нее появились шикарные наряды, украшения и прочие вещи. Не проходило и недели, чтобы банкир не делал своей супруге какого-нибудь дорогого и со вкусом выбранного подарка. Софи каждый раз радовалась как ребенок и бросалась его целовать, а феи-тетушки с умилением наблюдали за ними и улыбались. Казалось, счастье навсегда поселилось в этом доме…

Анрэ постоянно говорил об их будущей дочке, о том, как они ее будут растить и воспитывать. Сразу же после свадьбы он велел освободить самую светлую и просторную комнату в доме – «здесь будет детская», – оклеить ее розоватыми обоями, утеплить окна, чтобы ребенку не дуло. Он даже начал покупать кукол и детские книжки, несмотря на протесты Софи, уверявшей, что это дурная примета, зачитывался всевозможными пособиями по педагогике, делал выписки, подчеркивал в книгах те места, которые одобрял, и жирно вымарывал то, с чем был не согласен. Однако долгожданная беременность все не наступала. Раз в двадцать восемь дней Софи вынуждена была сообщать мужу неприятную новость и при этом чувствовала себя все более и более виноватой, а тон, которым он спрашивал: «Что, опять нет?» – становился все строже и строже.

Анрэ начал задерживаться на работе, приходить поздно, жаловаться на усталость, когда она пыталась затащить его в постель.

– Дорогая, не сейчас. Я так вымотался. Сегодня была чертовски важная встреча с партнерами из Женевы.

Софи надувала губки. Потом, когда они ложились спать, она вновь начинала приставать к нему. Иногда Анрэ сдавался на милость победительницы и опять бывал нежен и по-хорошему груб. Тогда Софи опять видела в нем своего Анрэ, своего мужа, своего любимого мужчину, и была от счастья на седьмом небе. Но, как правило, это случалось только в определенное время – в течение нескольких дней, когда у нее должна была быть овуляция. Однако все безрезультатно.

Где-то через полгода после свадьбы Софи всерьез задумалась на эту тему, через год запаниковала. Что происходит? Почему она, молодая и здоровая женщина, не беременеет, хотя они с мужем ни разу не пользовались никакими контрацептивами? Неужели она бесплодна? Софи посоветовалась с матерью, и Тереза, как могла, утешила дочь – ничего страшного, такое бывает, она сама забеременела только через семь месяцев… Молодая женщина успокоилась, но ненадолго. Больше всего ее волновало не столько отсутствие ребенка (честно признаться, она и сама не знала, готова ли к материнству и хочет ли его в свои двадцать три года), сколько поведение Анрэ. Муж с каждым днем отдалялся от нее. Их замечательные поездки по выходным, совместные завтраки, вечерние посиделки в сумерках на веранде сами собой прекратились. Как и подарки Анрэ. Теперь она испытывала смущение, даже когда просила у него денег на хозяйство. Ей казалось, что муж смотрит на нее так, словно хочет сказать: «Ты не заслужила никаких денег, раз у тебя нет ребенка!» Теперь глава семьи редко бывал дома и перестал сообщать ей о том, куда и зачем ездит. Хуже того, он почти не разговаривал с ней, разве только спрашивал постоянно: «Почему у тебя нет детей, Софи?» Как будто она могла дать ответ на этот вопрос! Бедная женщина обошла всех врачей, сделала множество анализов и исследований (на это Анрэ денег не жалел), но доктора твердили в один голос: «Все в порядке! Вы здоровы. Просто подождите немного». Но Анрэ не хотел ждать! А Софи то и дело посещала страшная мысль: «Он бросит меня и уйдет к другой!» Этого она боялась больше всего на свете. Софи до безумия, до исступления любила своего мужа.

После свадьбы прошло два года, когда одна пожилая женщина, с которой Софи разговорилась в приемной очередного врача, вдруг сказала ей:

– Дорогая моя, а вы в церковь ходите?

Софи даже растерялась. Семья ее была, можно сказать, неверующей, и оттого, если не считать крупных праздников, концертов органной музыки и посещений архитектурных памятников на экскурсиях, молодая женщина почти никогда не заглядывала в храмы.

– Сходите обязательно, – продолжала тем временем собеседница. – Исповедуйтесь, примите причастие… А когда почувствуете, что очистились душой, обратитесь с молитвой к Богоматери. Уверяю вас, подобное средство помогает лучше всяких врачей.

Софи послушалась совета, сделала все необходимое и добрых полчаса простояла в костеле перед скульптурным изображением Мадонны, заливаясь слезами и вознося Пречистой Деве свои горячие мольбы. Когда она вышла из храма, на душе было так легко, что хотелось петь. Подняв глаза, Софи с удивлением увидела, что серое небо позднего ноября расчистилось – там не было ни облачка, солнце светило ярко и весело, словно весной, а в вышине летали белые голуби. «Добрый знак!» – будто бы шепнул кто-то внутри.

Через несколько дней Софи почувствовала, что у нее наливается и побаливает грудь и тянет поясницу. «Возможно, это ничего не значит, – уговаривала она себя, боясь поверить и потом жестоко разочароваться. – Такое иногда бывает перед менструацией». Потом вдруг открылась острая, несвойственная ей ранее чувствительность к запахам и стало тошнить по утрам.

– Что с тобой? – спросил за завтраком Анрэ, заметив ее состояние.

– Ничего-ничего, – спешно ответила она. – Видимо, паштет, который я ела вчера на ужин, оказался несвежим.

Взгляд Анрэ потух, и он, потеряв к ней всякий интерес, снова углубился в газету.

Каждый день Софи с тревогой и надеждой всматривалась в календарик, в котором, подобно миллионам женщин на земле, раз в месяц обводила числа. Послезавтра… Завтра… Сегодня… Должно было быть вчера, но один день ничего не значит, у нее и раньше случались задержки… Позавчера… Три дня назад… Неделю… Десять дней…

– Поздравляю, фрау Орелли, вы беременны! – сказал, наконец, врач, снимая резиновые перчатки. – Насколько я могу судить, срок еще небольшой, недель, может быть, пять. Но этого уже достаточно, чтобы точно диагностировать беременность. Что с вами? Вам плохо? Сестра, сестра, скорее сюда!

К счастью, обморок был кратковременным и, как ее заверили, неопасным.

– Такое иногда бывает с дамами в вашем положении, – успокоил доктор. – Старайтесь не носить тесного белья и как можно чаще бывайте на воздухе.

Весь день она не находила себе места, не зная, как сообщить такую новость Анрэ. Звонить в банк она не решилась, а он, как назло, в тот вечер очень задержался и приехал, когда большие часы в столовой уже пробили девять.

Он пришел хмурый, чем-то озабоченный, отказался от ужина – видимо, уже поел в городе с кем-то из нужных людей. Анрэ хотел сразу подняться наверх, но она его остановила.

– Дорогой, нам надо поговорить.

– Ну что еще? – недовольно пробурчал он. Не иначе, ожидал, что она сейчас снова попросит денег. Но сегодня его реакция ничуть не обижала Софи. Ее всю переполняло радостное возбуждение и предвкушение.

– Присядь, пожалуйста! Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да нормально я себя чувствую! В чем дело? – Он уже начал раздражаться.

– Мне надо тебе кое-что сообщить… Ты только не волнуйся…

– Да что случилось, черт возьми?..

– Дорогой… Я беременна.

Что тут началось! Анрэ сначала встал, потом снова сел, обхватив руками голову, потом вскочил, схватил Софи в охапку и закружил с ней по комнате:

– Софи… Софи-и… Любимая, дорогая, обожаемая моя!

– Осторожно! – счастливо смеялась она. – Ты меня уронишь.

– Да-да, конечно. – Он бережно опустил ее, стал на колени, обнял ее ноги и зарылся лицом в юбку. – Сколько, сколько ей?

– Кому – ей? – не поняла Софи.

– Моей девочке.

– Но, Анрэ! Ребенок еще не родился, откуда ты знаешь…

– Да-да, – перебил ее Анрэ, блаженно улыбаясь. – Я помню – девять месяцев. А сколько она уже там сидит?

– Около пяти недель.

– Пять недель… Боже, какое счастье! Уже пять недель у тебя в животе моя крошка, а я ничего не знал… Постой, так что же это получается? Она родится… Сейчас-сейчас… В июле!

– Да, по моим подсчетам тоже получилась середина июля.

Анрэ вдруг взял хрустальную рюмку, стоявшую на комоде, и с размаху швырнул ее на пол.

– Ты что делаешь?! – Софи с изумлением взирала на чудачества мужа.

– Есть такой обычай в России. Надо бить посуду на счастье, чтобы оно, счастье, не отвернулось.

– Чушь какая-то!

– Ничего не чушь. В приметах заключена народная мудрость.

С этими словами он подошел к антикварной вазе, которой очень дорожил и – Софи даже охнуть не успела – с явным наслаждением обрушил на пол и ее.

С того дня Анрэ полностью переключился на ожидание дочки. Странное дело, у него не было ни малейшего сомнения в том, что родится именно дочка.

– Непременно будет девочка, это факт, – говорил Анрэ. – И не спорь со мной!

– Ну а если все-таки мальчик?.. – спрашивала Софи.

– Нет, девочка, – стоял на своем Анрэ.

– Странно. Все мужчины хотят сыновей, наследников. Представляешь, такой же, как ты: твои глаза, твой ум, твое нахальство…

– Нахальство?..

– Ну да, твое нахальство. Ты ведь бываешь такой… такой напористый, такой бесшабашный…

– Нет, мальчик мне не нужен, – решительно заявил он. – Я хочу только девочку.

– Анрэ, милый, это ж не от нас зависит… – она даже растерялась.

– Софи, я очень прошу тебя, пусть это будет дочь! Или…

– Или – что?

Ей очень хотелось бы обернуть этот становящийся неприятным разговор в шутку. Но выражение лица Анрэ не оставляло никаких сомнений в его абсолютной серьезности.

– Или мы расстанемся.

– Ты что, ненормальный? – Софи повысила голос почти до крика.

– Может быть, ты права, и я ненормальный… Но пойми ты, мне нужна, мне необходима именно девочка…

Что это с ним? Нос морщится, голос дрожит… Такое чувство, что Анрэ сейчас заплачет.

– Успокойся! – Софи торопливо обняла мужа. – Я очень постараюсь и рожу для тебя девочку.

– Маленькую такую. – На глазах Анрэ все-таки заблестели слезы. Он уткнулся лицом в ее грудь, продолжая бормотать: – Беленькую-беленькую, с золотистыми волосиками и карими глазками… Обязательно чтобы с карими глазками…

Софи гладила его по затылку, по шее, по спине… Но нежности в ее сердце не было – туда впервые заглянула ревнивая обида. Эти слезы, эти трогательные интонации относились не к ней, а к их еще не родившемуся ребенку, перед которым она уже сейчас должна была отойти на второй план…

Теперь вечерами Анрэ снова торопился домой, много времени проводил с женой, часто разговаривал с ней. Но тема у этих бесед была лишь одна – их ребенок, которого он упорно считал девочкой. Анрэ никогда не спрашивал у жены: «Как ты, как твое здоровье?» – всегда только: «Как там она, как чувствует себя моя малышка, моя крошка, моя доченька?» Он строил грандиозные планы, часами мог рассказывать, как будет воспитывать девочку, во что одевать, чему учить, что запрещать и что разрешать. Софи эти разговоры сначала забавляли, потом начали раздражать, а к концу срока и вовсе стали выводить из себя.

Беременность протекала довольно легко, большую часть времени молодая женщина чувствовала себя неплохо и готова была вести прежний образ жизни, но муж категорически запретил ей это. «Теперь для тебя в целом мире существует только одно – материнство, – заявил он. – И ты всегда должна помнить об этом!»

Режим дня будущей мамы был расписан чуть не по минутам, и Анрэ внимательно следил за тем, чтобы график соблюдался неукоснительно. Она должна была питаться строго по часам, есть и пить все только самое свежее и полезное, причем в точно определенных количествах, совершенно независимо от того, какой у нее аппетит. Случались дни, когда Софи вообще не хотелось есть, тошно было даже смотреть на пищу, а иногда она, напротив, умирала от голода и готова была слопать целого быка – но, что бы она ни чувствовала, на столе перед ней была всегда одинаковая порция салата, или каши, или рыбы, или отварного мяса, или пресных овощей. Даже фрукты, которые выбирал для нее Анрэ, – и те, казалось, были всегда одного и того же размера. Ни оставить еду на тарелке, ни попросить добавки, ни пожелать чего-нибудь «вредного» было нельзя. Об остром, соленом, сладком – всем том, чего обычно так хочется беременным, Софи вынуждена была забыть. Ее робкие возражения тут же пресекались неопровержимым аргументом: «Ты что, хочешь вреда нашей девочке?» Разумеется, она не хотела вреда будущему ребенку и, смирившись, делала все, что говорил муж.

И это касалось не только еды. Софи была на третьем месяце, когда Анрэ вычитал где-то, что будущая мама должна как можно больше наслаждаться искусством – это якобы делает ребенка красивее и здоровее. С тех пор не проходило и нескольких дней, чтобы Анрэ не потащил ее в музей или на концерт. Смотреть картины и слушать классическую музыку (хотя сама Софи предпочитала легкую эстрадную или танцевальную) сделалось для нее чем-то вроде обязанности. Ей хотелось бы посидеть с мужем в кафе, сходить в кино, встретиться с подружкой или просто остаться дома, полежать на диване с книгой или посмотреть телевизор, но куда там! Анрэ и слышать об этом не хотел. Если не было концерта или выставки, он вел жену на прогулку в парк или на набережную. «Посмотри, Софи, какой красивый закат!», «Взгляни, как интересно играют краски на глади озера!», «А эти чудесные цветы видишь? Давай некоторое время постоим перед клумбой, ты полюбуешься ими. Пусть наша девочка порадуется!»

Софи быстро уставала от ходьбы, у нее кружилась голова и ныла поясница. Таскать растущий живот с каждым днем становилось все тяжелее, особенно в последние месяцы, когда любая поза была неудобна, ноги и руки сильно отекали и раздувались, а энергичные движения ребенка внутри приносили дискомфорт, а иногда боль. В то время ее меньше всего интересовали рапсодии Эрнеста Блоха или полотна итальянских живописцев, но Анрэ, казалось, не было никакого дела до ее желаний.

Интимные отношения между ними сразу же прекратились, хотя Софи страдала, поскольку ожидание младенца еще больше усилило и без того пылкий темперамент. Но теперь все их супружеские ласки сводились лишь к тому, что Анрэ осторожно гладил ее живот. С первых же дней он начал разговаривать с будущим ребенком, и когда тот впервые зашевелился, это вызывало бурную радость. С тех пор он то и дело прикасался к животу Софи, и движения младенца приводили его в неописуемый восторг. «Моя девочка, ты проснулась? Хочешь поразмяться? Ну давай поиграй с папочкой… Вот как пнула, вот как!.. Смотри, Софи, это ее пяточка! Надо же, ее прямо видно!»

Софи делано улыбалась в ответ, но на душе у нее было скверно. Все девять месяцев ее не покидало ощущение, что из возлюбленной, царицы души и объекта постоянного желания она превратилась для своего мужа в инкубатор…

За две недели до назначенного срока Анрэ отправил Софи в самую дорогую клинику города, под присмотр лучших врачей. Ежедневно, а то и дважды в день он приезжал навещать ее, привозил цветы, подолгу беседовал с персоналом.

– Вы просто счастливица, синьора Орелли, – сказала однажды пожилая медсестра. – Какой у вас заботливый супруг! Только и слышишь: «Как там моя дорогая девочка?» да «Как дела у моей ненаглядной?» Не часто встретишь таких любящих мужей…

В ответ беременная лишь расплакалась, чем вызвала крайнее удивление медсестры. Но не могла же Софи объяснять, что «своей ненаглядной девочкой» Анрэ называет совсем не ее.

Ребенок появился на свет в ночь с двадцать первого на двадцать второе июля. Дорогая клиника полностью оправдала свою репутацию, врачи были на высоте, роды прошли без всяких осложнений. Когда крохотный окровавленный комочек наконец громко завопил, оповещая мир о своем явлении, Софи собрала последние силы и приподнялась на локте.

– Кто? – спросила она, и в ее голосе звучала такая тревога, такое волнение, что акушерка даже испугалась:

– Тише-тише, успокойтесь, все хорошо…

– Кто у меня? – настойчиво повторила роженица.

– Девочка, – ответили ей. – Замечательная, крепенькая, здоровенькая девочка. Да вот, взгляните сами!

Но в тот момент Софи так и не увидела своего ребенка. Услышав ответ на вопрос, мучивший ее все эти долгие девять месяцев, она вздохнула и лишилась чувств.

Дома новорожденную встретили как принцессу. Анрэ в тот день не пошел на работу, тетушки сбились с ног, и даже родители Софи бросили все дела и примчались взглянуть на внучку.

Детская заранее была обставлена красивой дорогой мебелью и битком набита игрушками. Спящую безымянную малышку уложили в кроватку под шелковым пологом. Анрэ так и прилип к колыбельке, рассматривал дочку и умилялся тому, какая она крошечная.

– Представляешь, – шепнула Софи старшая тетка, Фелица, – все это время он, как мальчишка, скакал по дому и кричал: «Дочка! Дочка! У меня дочка! Да-да, я отец, и у меня дочка! Ура!» Мы даже испугались, не помутился ли у него рассудок на радостях…

– Тише, тише, – зашикал на них Анрэ. – Она заворочалась, сейчас проснется… Моя девочка, мой ангелочек…

Ребенок и впрямь проснулся, открыл еще слегка мутноватые, как у всех новорожденных, глаза, видящие другой, неведомый взрослым мир.

– Но у нее серые глаза! – вдруг воскликнул он с непонятной интонацией – то ли обидой, то ли разочарованием в голосе. – Серые, а не карие!

Тереза, новоиспеченная бабушка, поспешила его успокоить:

– Анрэ, дорогой мой, это ничего не значит. Почти у всех новорожденных светлые глаза, а потом, с возрастом, они темнеют. У Софи, например, именно так и было.

– Правда? – проговорил Анрэ с явным облегчением и вновь склонился над кроваткой.

Малышка снова заворочалась, закряхтела и вдруг заплакала, смешно сморщив крошечный нос. Анрэ переменился в лице.

– Что с ней? Что случилось? У нее что-то болит? Может, ей неуютно в этих пеленках? – встревоженно спросил он.

– Что вы, господин Орелли, – покачала головой няня. – Пеленки как пух, я бы и сама не отказалась в такие завернуться. А малютка просто хочет кушать. Всего-то навсего.

Девочку назвали Анжелой – так захотел Анрэ. Почему? Ведь в целой Швейцарии не сыщешь ни одной Анжелы. Тем более в Лугано. Софи предлагала другие, более привычные ее слуху имена – немецкие, итальянские, – но Анрэ был непреклонен: Анжела, и все! И откуда он только взял такое имя? Поразмыслив, молодая мать решила, что идею ему подсказал нашумевший французский фильм, поставленный по роману Анны и Сержа Голон. Но их героиню звали чуть иначе – Анжеликой. А тут Анжела. Софи не слишком нравилось это имя, но она уже давно поняла, что спорить с мужем, когда он настаивает на чем-то, – занятие совершенно бесполезное. Так что ничего не поделаешь, придется мириться с Анжелой.

Ах, как мечтала Софи, что после рождения ребенка все станет по-прежнему! Ей грезилось, что Анрэ, благодарный за то, что она подарила ему дочь, снова будет благосклонен к жене и в их семейную жизнь опять вернется все то, что она вспоминала с такой тоской, – страстность, нежность, задушевные разговоры, совместные поездки и чудесные подарки… Но ничего этого не произошло. Анрэ точно так же, как и до родов, требовал от жены строгого соблюдения режима и с прежней скрупулезностью следил за ее питанием.

– Опять ты за свое! «Того нельзя, этого нельзя»! – передразнивала его Софи. – Ну почему, скажи на милость, мне нельзя съесть один несчастный апельсин? К твоему сведению, в цитрусовых полным-полно витамина С, который просто необходим детям!

– На апельсины у малышки может быть аллергия, – возражал муж. – Лучше съешь яблоко, только обязательно зеленое.

– А может и не быть никакой аллергии…

– Ты что, собираешься ставить эксперименты на нашей девочке? – повышал голос Анрэ. – Я не позволю рисковать ее здоровьем!

– Да ладно, не кипятись, – вздыхала Софи. – Черт с тобой, съем яблоко…

Кормление грудью стало для нее новым испытанием. Этот процесс, как нередко бывает у неопытных мам, вызвал у Софи множество затруднений. Молока было мало, шло оно тяжело, соски сразу же потрескались и не успевали зажить. Пытаясь хоть как-то унять мучительную боль, Софи часто мазала их зеленкой, и оттого ротик малышки был постоянно обведен изумрудным ободком. Анрэ беспокоило не страдание жены, а то, что в организм ребенка все время попадает лекарство. Он просто изводил врачей вопросами, не вредно ли это.

– Может, ты все-таки обойдешься без этой проклятой зеленки? – твердил он жене.

– Но мне больно, Анрэ!

– Потерпи. Не будь такой эгоисткой! Ты мать, ты должна думать не о себе, а о здоровье нашей Анжелы.

С первых же дней появления младенца в доме Анрэ оставил все дела в банке на управляющего и взял длительный отпуск. Он старался присутствовать при каждом кормлении дочки, садился рядом и с блаженной улыбкой глядел на сосредоточенное личико сосущей малышки, на ее перепачканный молоком и зеленкой рот, постепенно закрывающиеся от удовольствия глазки. Смешные причмокивающие звуки, которые издавала крохотная Анжела, казались ему райской музыкой. Однако умиление этой трогательной сценой нисколько не мешало Анрэ строго контролировать процесс. Каждый раз он буквально заставлял Софи до капельки сцеживать оставшееся молоко, чтобы грудь наполнилась новым, и не обращал никакого внимания на жалобы жены, что ей трудно и очень больно это делать. Софи плакала, супруги все время ссорились. И вскоре стало ясно, что молоко у молодой матери начинает пропадать – с каждым днем его становилось все меньше. Не помогли ни лекарства, ни чай с молоком, который Софи, понукаемая мужем, пила чуть ли не ведрами, ни все другие средства, которые советовали доктора и знакомые. Девочке еще не было и двух месяцев, когда ее пришлось перевести на искусственное вскармливание.

– Это ты во всем виновата! – обвинял жену Анрэ. – Ты никогда не хотела ее кормить, боялась испортить фигуру. Какая же ты мать, если форма груди тебе дороже, чем здоровье ребенка! Теперь по твоей милости наша дочка вырастет слабенькой, с пониженным иммунитетом!

– Ну зачем ты так говоришь? – оправдывалась Софи. – Видит бог – я очень старалась и кормила девочку до последнего, как бы мне ни было это тяжело! Врачи говорят, что ничего страшного нет. В наше время многих детей кормят разными смесями, и ничего – вырастают здоровенькими… Но, если ты так хочешь, можно поискать кормилицу.

– Кормилицу? – Анрэ на минуту задумался, но тут же с негодованием отверг предложение жены: – Ну уж нет! Неизвестно, что это будет за женщина, какое у нее здоровье… Если уж так, то придется выбрать молочные смеси – их, по крайней мере, производят солидные компании.

С этого времени Софи стала менее зависима от распорядка дня младенца. У молодой мамы было много помощников – тетушки-феи и приходящие горничные ежедневно тщательно убирали дом, стирали, кипятили и гладили пеленки, а опытная и расторопная няня отлично справлялась со всеми остальными делами. К тому же около дочки постоянно находился Анрэ. Он на удивление быстро выучился пеленать ребенка, сам вставал к девочке по ночам и легко научился понимать причину ее плача. На руках у него девочка почти всегда успокаивалась, и это вызывало у молодого отца прилив необычайной гордости. А Софи все чаще чувствовала себя не нужной.

Их отношения с мужем так и не восстановились. Анрэ интересовался только ребенком, говорил исключительно об Анжеле, о ее здоровье, настроении и развитии. Софи это казалось более чем странным. Конечно, она тоже любила дочку, переживала, если у той болел животик или резались зубы; чувствовала себя счастливой, когда малышка улыбалась ей и тянула к ней ручки; умилялась младенческому лепету и радовалась первым успехам ребенка – вот Анжела научилась переворачиваться, первый раз села, встала, держась за спинку кровати… Но все эти вещи никак не могли заполнить ее жизнь целиком. Софи хотелось жить, как прежде, до беременности, и, самое главное, вернуть внимание мужа. Однако из этого ничего не получалось. После рождения ребенка для Анрэ, казалось, в мире вообще ничего больше не существовало, кроме дочки. И Софи не знала, как к этому относиться. Конечно, здорово, что у ребенка такой любящий и заботливый отец, но…

Но это был уже не тот Анрэ, который обнимал ее когда-то под раскидистым дубом. Он больше не любил свою жену. Он даже не хотел лежать с ней рядом на одной кровати; теперь он спал в своем громадном кабинете один, открыв дверь, чтобы слышать, что происходит в детской, расположенной напротив. Софи не однажды пыталась наладить отношения, но всякий раз натыкалась на холодность. Когда он все-таки вернулся к работе, она несколько раз приезжала к мужу в банк, надеясь этим расположить его к себе. Но в последний раз он так грубо отчитал ее при секретарше, что она забыла туда дорогу.

Чтобы хоть как-то переключиться, Софи начала искать себе занятие. Она попыталась было вникнуть в тайны гончарного искусства – ее подруга Джина, вышедшая замуж за известного писателя, занималась этим с увлечением и даже несколько раз выставлялась в галереях Лугано. Но здесь надо было иметь ангельское терпение, а Софи не могла долго сидеть на одном месте. Потом приятель отца, глава туристической фирмы, предложил ей место в своем бизнесе, для начала в качестве экскурсовода. Софи начала посещать курсы, но быстро потеряла интерес – штудировать специальную литературу ей было скучно, многочисленные имена и даты упорно не желали задерживаться в памяти.

– А давай сходим с тобой в собор, – предложила как-то подруга Эльза, которая на тот момент еще не уехала из Лугано. – Там орган играет… Послушаем нового проповедника. Признаюсь, на меня его речи производят очень сильное впечатление, прямо завораживают. И к тому же он такой хорошенький – просто глаз не отвести. Пойдем? Завтра?

– Идем, – охотно согласилась Софи. – Знаешь, я ведь не была в церкви с тех самых пор, как молилась Мадонне о том, чтобы забеременеть, ну, ты помнишь, я тебе рассказывала…

В соборе было тихо и торжественно. Играл орган, прихожан было довольно много, они сидели на скамейках: кто-то тихо переговаривался, кто-то глядел в одну точку, а кто-то замер, уткнувшись в Библию. Все ждали проповедника.

Молодым женщинам повезло – для них нашлось место на одной из первых скамей. Они молча уселись, Софи чинно сложила руки на коленях. Уже одна только обстановка подействовала – на душе и впрямь стало легче, светлее.

Наконец появился священник. Высокий, статный, с прямым строгим взглядом карих глаз, он был хорош собой, и черный цвет ему очень шел. Софи никогда еще не видела отца Павла, но знала, что многие женщины находят его очень привлекательным, и теперь подумала, что они, безусловно, правы. Впрочем, это ничего не значило для Софи, которая никогда не воспринимала священнослужителей как мужчин. Она и на светских-то мужчин не смотрела – для нее существовал только Анрэ и никого, кроме Анрэ!

И вот под сводами собора зазвучали слова – о терпимости, о любви к ближним, о жертвенности. Софи слушала и не слышала. «Анрэ, что же ты делаешь, зачем ты так изменился? – разговаривала она с мужем. – Ведь я так люблю тебя, я могу все стерпеть ради тебя. Что мне сделать, чтобы ты снова вернулся ко мне? Какую жертву ты от меня ждешь? Ты только скажи…» По щекам покатились слезы, она смахивала их одну за другой, но они все текли и текли, лились сплошным потоком…

– Вот видишь, мы правильно сделали, что пришли сюда, – говорила ей, выходя из собора, Эльза. – По себе знаю: поплачешь немного – и сразу легче становится. Дать платок? Твой, смотрю, уже насквозь мокрый. А какой же все-таки красавчик этот отец Павел! Глазищи вполлица!.. Как взглянет – аж внутри все переворачивается… Кажется, я ему тоже понравилась. Во всяком случае, он то и дело смотрел в нашу сторону, ты заметила?

Софи не отвечала и даже не вникала в ее болтовню. Она прислушивалась к себе – на душе было почти такое же светлое ощущение, как тогда, после молитвы о ребенке.

«Это прекрасно, – думала молодая женщина. – Пожалуй, я теперь часто буду ходить в церковь. Наверняка это поможет мне разобраться в своих чувствах и решить проблемы с Анрэ…»

На другое же утро Софи снова пошла в собор, на исповедь. Сегодня здесь было пусто и тихо, и от этого обстановка казалась еще торжественнее. Молодая женщина некоторое время постояла у изображения Богоматери и затем направилась в исповедальню. Заняла место в кабинке и стала ждать.

Накануне она не спала большую часть ночи, придумывая, что скажет во время исповеди, подбирая слова, которыми собиралась поведать о любви к мужу, его охлаждении и о том, как она страдает от отсутствия духовной и физической близости с супругом. Но как только из-за перегородки прозвучал звучный баритон отца Павла: «Слушаю тебя, дочь моя!» – тщательно подготовленная речь вылетела из головы.

– Я… – пролепетала молодая женщина. – Я пришла потому, что мой муж… Он разлюбил меня, не уделяет мне внимания…

– Ты хочешь сказать, что твой муж больше не делит с тобой ложе?

– Да… – От волнения она спрятала лицо в ладонях.

– И ты от этого страдаешь?

– Очень страдаю, святой отец. Знаю, что это грех, но…

Договорить она не успела. Через мгновение дверца исповедальни открылась, и Софи почувствовала на своем плече прикосновение.

– Доверьтесь мне. – Отец Павел опустился перед ней на колени. – Вы достойны любви. Вы не знаете себе цену.

– Святой отец…

– Не называйте меня так, прошу вас! – страстно зашептал он. – Зовите Лоренцо, это мое настоящее имя. Вы прекрасны!.. Ваш муж просто слепец! Вы с вашей красотой заслуживаете не просто любви, но обожания, преклонения… Доверьтесь мне, и я дам вам все, чего вы хотите.

Он потянулся, чтобы обнять ее колени, но она оттолкнула его и резко поднялась на ноги:

– Вы!.. Да вы с ума сошли! Да как вы смеете? Я замужняя женщина! Пустите меня, пустите сейчас же!

И, прежде чем он успел ответить, Софи опрометью выбежала прочь.

Больше она в церковь не ходила.

Отрывки из дневника Анрэ Орелли

18 июня 1965 года

Эта девочка, Софи, очень и очень мила. У нее есть оба качества, которые я так ценю в женщинах, – карие глаза и чувство юмора. Вдобавок у нее такая соблазнительная попка, и вообще в ней ощущается невероятная сексуальность. Интересно, у нее уже были мужчины? Вроде бы держит себя скромницей… А с другой стороны, иногда так посмотрит, что невольно начинаешь подозревать, что она уже «проскочила в дамки».

9 июля 1965 года

Мне все труднее держать себя в руках. Софи – просто воплощенная чувственность, она так бурно реагирует на поцелуи и даже самые невинные ласки… Надо разведать все ее «тайные тропы» и потом пользоваться этим. Вчера набрел на одно такое местечко – за ушком. Стоит там поцеловать, провести кончиком языка, как она начинает мелко дрожать, дыхание ее учащается, становится прерывистым… Чувствую: когда у нас наконец дойдет дело до постели, скучать там мне не придется!

23 августа 1965 года

Сегодня мне опять приснилась дочка, маленькая, в пеленках. Но на этот раз она лежала на руках у Софи, и та была ее матерью – Софи, а не Наташа! Я проснулся и подумал – а почему бы и нет? Пожалуй, я женюсь на Софи, и пусть она родит мне дочку. Мне вот-вот стукнет тридцать – самый возраст, чтобы вступить в брак. К тому же отец Софи, Дино Дзофф, – не последний человек в Лугано. Его связи могут оказаться полезны для моего банка.

19 сентября 1965 года

Как же долго я ждал момента, когда Софи, как это называется в романах, «станет моей». Однако на деле все вышло намного хуже, чем в мечтах, где она уже давно рисовалась мне любовницей и матерью моей дочки. Сначала-то, до самой постели, все шло гладко… Но в последний, кульминационный момент мне вдруг вспомнилась Наташа – так ясно и отчетливо, будто и впрямь стояла между нами. Меня точно холодным душем окатило, все порывы вмиг угасли. Как же я разозлился! Ведь сколько женщин было у меня между нею и Софи, и никогда ничего подобного не случалось – а тут на тебе! Срочно надо реабилитироваться перед девочкой, пока она не сочла меня импотентом.

21 сентября 1965 года

Все, свершилось! Наконец! Проблемы решены, и все оказалось не так уж страшно. Сегодня мы ездили за город и занимались любовью весь день. И никакая Наташа мне больше не мешала! Выяснилось, что я был прав во всех своих догадках – и в том, что Софи уже не девственница, и в том, что очень чувственна и совершенно неукротима в сексе. Как женщина, как некое (пардон!) физическое устройство, она, пожалуй, интереснее Наташи. Впрочем, не только Наташи, но и большинства женщин, с которыми я был, за исключением разве что шлюхи из домика Кафки.

Софи с радостью приняла предложение выйти за меня замуж. Неужели и правда у меня будет дочь?! Боюсь даже мечтать об этом, чтобы не спугнуть счастье.

27 сентября 1965 года

Софи благодарна мне за то счастье, которым я ее одарил, да и сам я все больше и больше привязываюсь к ней. Никогда у меня не было еще такой женщины – все понимающей, все принимающей. Как ни странно, мне нравится практически все: и секс с ней, и разговоры, и молчание. Как это хорошо, когда женщина молчит и ты ее понимаешь без слов, слова только мешают думать, чувствовать. Она действительно очаровательна и просто неукротима в постели. Мы занимаемся любовью несколько раз в день, вообще не предохраняемся. Надеюсь, что скоро она забеременеет.

30 ноября 1965 года

Позавчера мы стали мужем и женой. Софи Дзофф теперь зовется Софи Орелли. На свадьбе я был в ударе: балагурил, развлекал гостей, заставил мэра выпить целый фужер вина. А ему было нельзя: он гипертоник, у него был уже один мини-инфаркт. Он сказал речь, поздравил нас, даже чуть не всплакнул. Но мэр у нас вообще склонен к сентиментальности, так что я не придал этому особого значения.

Софи была очаровательна. Фата, закрывавшая ее лицо, как облако с небес, платье воздушное, словно пух одуванчиков. А как хороша она сама, как хороша! Какое божественное тело! Воистину это то, что мне и нужно. С какой завистью на меня смотрят другие мужчины!

Вечером я помогал ей снимать это платье из одуванчиков, снимал медленно, боясь его помять. «Молния» сбоку сломалась, и я никак не мог вызволить свою жену из белого плена. Но потом крепость сдалась, препятствия были преодолены, и Софи с радостью отдалась мне в плен. Я подумал, что день этот я запомню на всю жизнь! Мне кажется, что я изменился – стал старше, рассудительнее, корректнее, внимательнее. А главное – я почти не вспоминаю о Наташе. Да что там «почти». Не вспоминаю, и все тут!

28 января 1966 года

Сегодня ровно два месяца нашей семейной жизни. Как, оказывается, здорово быть женатым человеком, какое блаженство! Утром ухожу на работу, а Софи ждет меня. Меня ждет жена, это так приятно! Когда я прихожу, она меня встречает в дверях. В столовой уже накрыт стол, всегда изысканный: мое любимое итальянское вино (непременно в хрустальном графине!), мой любимый греческий салат, мои любимые королевские креветки, мое любимое жареное мясо. Вечер я провожу в любимом кресле за чтением любимых книг, а в спальне меня уже с нетерпением дожидается любимая жена в моем любимом пеньюаре… Словом, меня окружает все самое любимое. Я почти полностью счастлив.

11 марта 1966 года

Сегодня Софи опять сообщила мне, что все еще не беременна. Это уже начинает беспокоить меня. Вот уже полгода мы регулярно и интенсивно занимаемся сексом, не пользуясь контрацептивами, – и никакого результата. Помнится, Наташа забеременела сразу же, в первую нашу встречу… А Софи, как мне кажется, относится к проблеме излишне легкомысленно, не понимает или не хочет понимать ее серьезности.

3 июля 1966 года

Что-то гложет меня. Нельзя же вот так прожить всю жизнь! Все нормально, все отлично, жена-красавица, муж – под стать ей. Но каждый день все одно и то же! Кому это не наскучит? Мне, похоже, уже наскучило. Хочется чего-то такого… Какого-то беспорядка. Я не знаю чего… Хотя знаю, чего мне не хватает: интересных разговоров, как бывало с Наташей. Софи все-таки примитивна, кроме еды, тряпок и сплетен, ее почти ничего не интересует. Хочется уехать куда-то. И не взять с собой жену! Чтобы вдали соскучиться по ней, да так, чтобы коленки дрожали и руки не слушались.

14 декабря 1966 года

После свадьбы прошло уже больше года, а детей у нас все еще нет. Мы начали ссориться. Вчера, например, Софи была мной недовольна, и боюсь, что причина нашей размолвки не уснула вместе с нами.

Я приехал с работы поздно и здорово устал. Она захотела заняться сексом сразу после ужина, но я отказался. Софи вроде бы смирилась, но, когда мы легли спать, положила руку на свое любимое место и стала его поглаживать. Однако мне все еще не хотелось.

– Дорогая, я устал и хочу спать, – сказал я.

Софи, будто и не слыша, продолжала свое занятие.

Я снова сказал, стараясь не выдать раздражения, что у меня нет сил, и предложил перенести это на завтра. А она обиделась.

– Почему-то раньше у тебя всегда были силы. И тебе всегда хотелось. Помнишь? Бывало, стоит до тебя только дотронуться, ты тут же загораешься и набрасываешься на меня.

– У меня проблемы на работе, ты же знаешь. Я тебе все время о них рассказываю, – сказал я. – Да еще сейчас, перед Рождеством, везде и во всем такая суматоха…

– Вот ты всегда так… – заныла она. – То проблемы, то ты устал, то ты не в духе, то тебе не хочется… А потом обижаешься на меня, что я не беременею.

– Ну, знаешь, Софи! – возмутился я. – Мы бываем близки не реже раза в неделю. Думаю, этого вполне достаточно…

Я имел в виду – достаточно для того, чтобы зачать ребенка. Но она поняла меня по-своему и вспылила:

– Откуда ты знаешь, что мне достаточно, а что нет?! Тебе вообще нет никакого дела до меня! Я уже поняла, что ты меня больше не любишь!

И дальше все продолжалось в том же духе – слезы, обвинения, опять слезы… К полуночи мы кое-как помирились, но, как мне кажется, это не надолго.

6 апреля 1967 года

По-моему, Софи делает все еще хуже. Она теперь совсем не отпускает меня от себя. Отправляюсь в деловую поездку – она со мной. Иду на переговоры – она снова со мной. Она уже стала меня раздражать. Это я говорю в дневнике, не для всех, а лишь для себя. На людях я стараюсь держать себя в руках, делать вид, что все так и должно быть. Все-таки она моя жена.

23 августа 1967 года

У меня началось что-то вроде апатии. Ничто не интересует, ничто не радует, не хочется работать, не хочется идти в отпуск. И меньше всего хочется возвращаться каждый вечер домой. Родной дом, где я родился и вырос, вдруг начал казаться неприветливым и чужим. Хожу по комнатам, лестницам, выхожу на веранду или в сад, а в голове крутится одно – неужели эти стены никогда больше не услышат детского смеха? Неужели по этим ступеням не будут бегать резвые ножки моей дочурки? От подобных мыслей хочется выть…

30 ноября 1967 года

Наконец-то! Наконец-то это случилось! Пишу, а у самого руки дрожат от волнения. Софи беременна! Когда она сообщила эту новость, я готов был задушить ее в объятиях. До сих пор боюсь поверить… Господи, как я счастлив!

Уже четвертый час утра. Софи давно спит, а я так и не сумел сомкнуть глаз. Тихонько, чтобы ее не разбудить, поднялся, прошел в кабинет и теперь пишу вот эти строки. Неужели небеса все-таки услышали мои молитвы? Все эти годы после смерти Танюшки и расставания с Наташей я только и делал, что грезил… нет, не о новой любви, а о дочери.

Я знаю женщин, их было у меня множество – брюнеток, блондинок, шатенок, рыжих, молодых и зрелых, высоких и маленьких, худых и толстых, глупых и умниц… Все они были разными, но с каждой я понимал – и эта тоже способна на предательство. Любая из них может в один прекрасный момент сделать то же самое, что сделала Наташа, причинить такую же боль, растоптать мои чувства, променяв меня на что-то другое… Но я стал умнее и не позволил ни одной из них это сделать. Я запретил себе привязываться к женщинам, и это мне легко удавалось. Встречался с ними, ухаживал, занимался сексом – но при этом не пускал их в свое сердце. Я знал одно – со временем в моей жизни появится женщина, которой я отдам всю свою любовь. Женщина, которая будет любить меня в ответ и никогда не предаст. Уж я сумею этого добиться, я воспитаю ее такой. И эта женщина будет моей дочерью.

5 декабря 1967 года

Накупил целую полку книг о воспитании детей, читаю запоем. Много ерунды, но есть кое-что и заслуживающее внимание. Особенно мне интересен педиатр из Соединенных Штатов – Спок. Я пока только начал читать его труд, но мне уже многое нравится. Он призывает с первых дней видеть в ребенке личность, мне это импонирует. Попытался поговорить на эту тему с женой, но Софи меня не поняла. «Кого ты собрался воспитывать, милый, там еще ничего нет! Давай лучше съездим в магазин, купим мне пару красивых пуловеров, а то я что-то стала мерзнуть». И в этом она вся…

10 февраля 1968 года

Иногда Софи бывает просто несносна. Я знал о том, что у беременных женщин портится характер, но чтобы до такой степени… Не помню, чтобы Наташа как-то особенно менялась в это время. А Софи постоянно капризничает, не хочет делать ничего из того, что нужно, и наоборот, то и дело просит что-то, что может быть вредно нашей малышке. О боже, дай мне сил и терпения!

29 апреля 1968 года

Все вокруг точно сговорились – то и дело спрашивают, почему я не хочу мальчика. Тетки, Тереза – мать Софи – мой заместитель, старый друг Лиса – Макс Цолингер – прямо наперебой твердят: сын, наследник, продолжатель рода… Меня просто из себя выводят такие разговоры. Как им объяснить, насколько мне нужна дочь? Разве сумеют они это понять, если даже Софи не понимает? Сегодня категорично заявил ей, что если она родит парня, то будет рожать до тех пор, пока не появится девочка. Жена испугалась – ей не хочется иметь больше одного ребенка. Да и мне, признаюсь, целая толпа детей, да еще мальчиков, в доме ни к чему. Ох, как же хочется, чтобы сразу появилась девочка…

7 июля 1968 года

Ожидание уже становится невыносимым. Как досадно, что ученые до сих пор не изобрели никакого способа узнать пол будущего ребенка! Впрочем, я сам чувствую, что это девочка, иначе просто не может быть… До родов еще недели две, но я уже завтра отвожу Софи в больницу. Пусть моя малышка, которую я уже люблю больше жизни, будет под присмотром врачей.

22 июля 1968 года

Благодарю тебя, господи! О, благодарю тебя!!! Все в порядке. Моя девочка появилась на свет, она здорова, и с ней все в порядке. Узнав эту новость, я был просто вне себя от радости, бегал по дому и орал в полный голос. А потом заперся в своей мастерской и меньше чем за сутки создал, наверное, самую лучшую в моей жизни картину – «Сирень». Это полотно для меня – словно благодарный гимн в честь рождения моей дочери. Недаром почти на всех цветках пять лепестков. Пусть люди смотрят на картину и понимают, что этот куст сирени должен принести счастье!

31 июля 1968 года

Она уже дома. Моя Анжела. Анжела! Я готов повторять это имя часами, по многу раз подряд. Почти не покидаю ее комнаты, сижу у колыбельки и любуюсь своей дочуркой, тем, как она спит, посапывая и причмокивая во сне, как ее пеленают… Когда она плачет, у меня все внутри сжимается. Брать ее на руки, ощущать нежность ее кожи, вдыхать ее запах – величайшее из наслаждений! Никогда, ни с одной женщиной я не испытывал ничего подобного! Софи не может этого понять, постоянно обижается…

25 сентября 1968 года

Мы опять в ссоре с Софи. Все началось с того, что ночью она все-таки уговорила меня заняться любовью. Мы действительно не были близки очень давно, с того момента, как я узнал о ее беременности. Первое время Софи настаивала, но я не соглашался, зная, что это вредно и может привести к выкидышу. После родов нам обоим было не до того… А теперь, когда Софи перестала кормить (о боже, сколько же крови она мне этим испортила!), в ней проснулся прежний темперамент. Я был весь в мыслях о дочке, мне трудно было перестроиться, но жена проявила активность и добилась своего. Я уже был в ней, когда из детской донесся плач Анжелы. Время кормления еще не настало, так что, очевидно, малютка испачкала пеленку. Однако Софи, похоже, не было до нее никакого дела. Она вцепилась в меня мертвой хваткой и закричала: «Не останавливайся! Не останавливайся!» В нее будто бес вселился! Мне стоило больших усилий вырваться. В конце концов, я просто отбросил Софи от себя и побежал в детскую, к плачущей дочке. Взял ее на руки, перепеленал, укачал – и моя девочка сразу успокоилась. А Софи же так и не встала, так и не подошла к Анжеле… Лежала, уткнувшись в подушку, и до утра шмыгала носом, мешая мне спать.

27 сентября 1968 года

Заключен мир. Мы провели потрясающую ночь. Софи была похожа то на покорную рабыню, то на опытную проститутку. Мне понравилось.

Ночью три раза вместе вставали, подходили к кроватке Анжелы, смотрели на нее. Наверное, со стороны это была умилительная картина.

12 февраля 1969 года

Очередная ссора. Софи обижена на меня за то, что я не уделяю ей внимания. «Ты, – говорит, – меня не любишь. Завел какую-то женщину на стороне». Смешно! Зачем мне какая-то женщина, когда у меня есть Анжела!

3 мая 1971 года

Пора уже перестать врать самому себе и признаться: то чувство, которое я когда-то принимал за любовь, на самом деле было просто желанием. Теперь желание прошло, и Софи мне не интересна. Она уже сыграла свою роль в моей жизни, родила Анжелу. И на этом в наших отношениях можно было бы поставить точку, если бы не общественное мнение и прочие условности…

Часть III

Анжела

Альпийская инфанта

1968 год – 16 октября 1996 года

«Отец меня достал. Последнее время он просто невыносим, не понимаю, что с ним происходит. Вчера согласилась встретиться с ним, так еле-еле вытерпела полтора часа. Он мне и слова сказать не дал, сразу завел старую пластинку: «Разведись с ним, возвращайся ко мне домой, нам будет хорошо. Помнишь, как раньше было хорошо, когда мы были вдвоем и нам никто не был нужен».

А я даже не знаю, что на это сказать, честное слово. Раньше… Раньше, ясное дело, все было по-другому. Я была маленькой, да и он таким не был. Он очень изменился. Какие-то странные полунамеки… А этот его подарок – ночная рубашка! Сдохнуть можно! Конечно, вещь дорогая, стильная, хорошей фирмы – но, мамочки! Она ж почти прозрачная, кружевная, вся из себя эротическая. Такие только мужья дарят или любовники, но никак не отцы. А он еще и говорит:

«Анжела, примерь, пожалуйста. Хочу посмотреть, как на тебе сидит».

Я отвечаю:

«Папа, ты в своем уме? Я уже взрослая. У меня муж есть!»

При слове «муж» он вообще теряет рассудок:

«Не желаю о нем слышать! Не желаю!.. Давай бросим все и уедем на необитаемый остров! Будем там жить вдвоем. Только ты и я. Ты же знаешь, у меня есть свой маленький остров, к югу от Полинезийских островов…»

«Пап, ну ты что? – отвечаю. – Ты думаешь, что говоришь? У меня вся жизнь здесь: Владимир, дом, учеба… Как ты себе это представляешь? Я что, по-твоему, брошу тут любимого мужа и уеду?»

Когда я говорю такое, отец весь сжимается, точно его ударили. На него становится больно смотреть. Таким я его никогда не видела. Гляжу и не верю – неужели это мой папа? Мой папа, которого я любила так сильно, так сильно… Отец, интереснейший собеседник, замечательный рассказчик, финансовый гений, один из самых уважаемых людей в городе, душа любой компании. Где бы он ни появился, он всегда был в центре внимания, шутил, смеялся, очаровывал всех, – и женщин, и мужчин. И что это с ним приключилось?

Эти перемены меня огорчают. Если бы не отец, не его странное отношение ко мне, не постоянные проблемы с мамой, я могла бы назвать себя счастливейшей из женщин. Ведь у меня есть все, о чем только можно мечтать! Замечательный муж. Самый дорогой и близкий мне человек, Владимир. Свой, наконец-то, собственный дом, который я могу обставить именно так, как мне нравится. Долгожданная возможность делать, носить и говорить то, что хочется именно мне, а не папе. А еще я учусь в университете на втором курсе! Это Владимир настоял, чтобы я туда поступила. Конечно, мне и самой всегда хотелось учиться, но сначала не сложилось, а потом было уже неловко – ну что это я вдруг в двадцать с лишком лет сяду за парту вместе со вчерашними школьниками! Тем более что я, конечно, уже давно забыла все, что изучала в школе. Но Владимир поддержал меня, сам занимался со мной, учил писать конспекты. Я стала студенткой, и сокурсники легко приняли меня в свой круг. Оказалось, что я далеко не самая взрослая среди них. У нас есть одна женщина, Марта, так ей и вовсе сорок лет, дети взрослые. И она нисколько этого не стыдится, говорит, что изучать психологию как раз и нужно только тогда, когда станешь зрелой личностью. И я с ней полностью согласна. Чтобы понимать других людей, надо сначала многое пережить самому.

Теперь, когда я слушаю лекции по психологии и читаю научные книги, я все воспринимаю в другом свете. Например, наши отношения с мамой. Раньше мы с ней как-то не были близки, но после замужества и поступления в университет я сумела наладить с ней контакт, и мама с радостью пошла мне навстречу. Сейчас мы точно подруги, часто встречаемся, много разговариваем, делимся тем, что у нас на душе. Она знает все о моей семье, и я теперь в курсе всего, что происходит в ее жизни. И хотя они с отцом формально не разведены, я нисколечко не осуждаю маму. Бедненькая, как она, оказывается, настрадалась за эти годы! А мне и в голову не приходило, что мой отец мог быть так жесток. Со мной-то он всегда вел себя совершенно иначе!..

Может, и хорошо, что раньше я ничего не знала о том, насколько у них с мамой сложные отношения. Ведь долгое время я была «папиной дочкой», всегда и во всем с ним соглашалась и, конечно, приняла бы его сторону, если б мне вдруг пришлось выбирать. Представляю, сколько боли я бы добавила маме! Будто ей своих проблем мало. Нет, слава богу, что они сумели до поры до времени держать все в тайне. Теперь-то, после моего замужества, когда я каждый день получаю доказательства того, насколько отец ненавидит Владимира, все кардинально изменилось. В том числе и мое отношение к отцу. Ведь это кошмар какой-то! Иногда мне кажется, что он просто не в себе, что он лишился рассудка. Вместо того чтобы радоваться нашему счастью, устроил моему мужу самую настоящую травлю. Неизвестно, чего ожидать от него завтра… Так что дядюшка Макс совершенно прав: лучшее, что мы сейчас можем сделать, – это держаться от него подальше. Уехать из Лугано, хотя бы на некоторое время. Мы так и решили, поживем пока у мамы в Милане. Ради семейного счастья я готова даже ненадолго прервать учебу. В университете знают, что я уеду на несколько недель. А отцу мы решили ничего не говорить. Устроили вчетвером, с Владимиром, мамой и дядюшкой Максом, что-то вроде заговора против него…

Признаюсь, мне это очень тяжело. Мне не хватает того отца, моего замечательного папы, которого я любила столько лет. Обязательно надо будет, когда вернусь, заняться решением этой проблемы, обсудить ее с психологом или с другими студентами на практических занятиях. И еще непременно надо найти способ помочь маме. Я же вижу – что бы там ни было, она до сих пор его любит. Малейший пустяк, связанный с отцом, может причинить ей боль. Взять хотя бы наш последний разговор, когда случайно выяснилось, что она ни разу не видела ни одной его картины. Она сказала, что отец ей никогда их не показывал, сколько она ни просила.

– Ну как же, мама? – удивилась я. – А «Сирень», которая висит у него в офисе над столом?

– Неужели это он сам рисовал? – удивилась мама. – Надо же, а я не знала… – И загрустила: – Теперь ведь и не смогу ее посмотреть повнимательнее… Не бываю я в его кабинете, и уже давно…

Мне тоже было грустно. Честное слово, очень жаль, что мама не рассмотрела картину.

…Отец часто говорил Анжеле, что любил ее всегда. Всегда-всегда.

– Ты полюбил меня, как только я родилась, да? – спрашивала дочь.

– Нет, раньше, – серьезно отвечал мужчина. – Ты еще только должна была родиться, а я уже любил тебя.

– Но откуда ты знал, что это буду именно я? – недоумевала Анжела. – Ведь у вас с мамой могла быть другая девочка или мальчик?

В ответ отец качал головой:

– Нет, такого быть не могло. Я всегда знал, что у меня будешь ты.

Он постоянно был рядом. Почти все первые воспоминания детства у Анжелы были связаны с ним. Например, как она, совсем маленькая, первый раз в жизни приходит с папой на озеро, он поднимает ее на плечи и показывает ей яхты. Или как они вместе оказываются в игрушечном магазине, папа садится перед ней на корточки и, улыбаясь, спрашивает: «Что желает моя принцесса?», а она, замирая от восторга, будучи не в силах вымолвить ни слова, только показывает пальцем на огромного бело-розового пушистого медведя. Или как кто-то, мама или няня, купает ее, еще даже не во взрослой ванне. Шампунь попал в глаза и щиплется, Анжела плачет, и тогда вбегает отец, хватает ее на руки, начинает успокаивать, а сам сердится: «Никому нельзя ни на минуту доверить ребенка, обязательно что-нибудь случится!»

Именно отец играл с ней, читал ей сказки, водил в цирк, в зоопарк, в кукольный театр. Он потакал ей во всем, заваливал подарками, исполнял все ее желания. Без него время текло мучительно долго и уныло. Пока он был на работе, Анжела изнывала от скуки, слонялась по дому и доводила взрослых постоянным нытьем: «А когда папа придет? А почему так долго?» Ни мама, ни няня, ни старые тетушки не умели надолго занять ее. Единственным, что действительно увлекало маленькую Анжелу, помимо общения с отцом, – были книги. Еще не умея читать, она уже полюбила листать страницы, рассматривая картинки, и при этом ей все было интересно – кто нарисован, что он делает, что у него в руках, а что рядом, и почему все это выглядит так, а не иначе. Анрэ, смеясь, сравнивал свою дочку с героиней сказки Шарля Перро «Подарки феи».

– Только у той девушки, когда она говорила, с губ все время сыпались цветы и драгоценные камни, а у тебя – вопросы «кто?», «что?» да «почему?», – шутил он.

Ей еще не было и четырех лет, когда он начал учить ее азбуке, и в результате к пяти годам Анжела уже бойко читала вслух, водя пальчиком по строкам. У нее было много красочных книг, и некоторые из них она знала наизусть.

Следуя учению Песталоцци и других педагогов, которые ему импонировали, Анрэ старался гармонично развивать свою дочь, следил, чтобы она много времени уделяла подвижным играм, и даже сделал для нее в саду целый спортивный мини-городок по собственному проекту. Три раза в неделю няня возила девочку в бассейн и два – на занятия танцами. К шести годам Анжела, ловкая, гибкая и грациозная от природы, неплохо плавала, умела ездить на лыжах и на коньках, разыгрывала несколько простых пьес на фортепьяно и танцевала ну совершенно как взрослая.

Огорчало отца, что у девочки не обнаружилось никаких способностей к рисованию. Как все детишки, она изводила килограммы бумаги, на которой малевала «ручки-ножки-огуречики», но дальше этого дело не шло. Как ни старался Анрэ преподать своей дочурке хотя бы основы художественного ремесла, все было впустую. При этом, однако, никак нельзя было сказать, что ребенок равнодушен к прекрасному. Анжела с огромным удовольствием рассматривала многочисленные художественные альбомы, которые хранились в их домашней библиотеке, и обожала ходить с отцом в городские музеи. Однако интересовали ее не тени и полутени, не краски и техника, а содержание картин. Пейзажи и натюрморты Анжела не любила, зато портреты и жанровые сцены могли увлечь ее надолго. Ей нравилось вглядываться в лица, в позы и пытаться угадать, что за люди изображены на картинах и что именно там происходит. Благодаря какому-то особенному чутью она улавливала такие нюансы, которых не замечали многие взрослые. И то, что девочка часто еще толком не умела объяснить своих чувств, лишь придавало очарования ее высказываниям. Анрэ необычайно гордился этой способностью своей дочки.

– Вот, погляди, – говорил он, демонстрируя репродукцию «Джоконды» Леонардо да Винчи, – что ты думаешь про эту женщину?

Анжела внимательно вглядывалась в картину.

– Она очень несчастная, – заявляла она наконец.

– А почему ты так решила?

– Не знаю… Она улыбается, а ей совсем не весело. Будто кто-то заставляет ее делать вид, что все хорошо, а на самом деле ей грустно.

Анрэ был в восторге. Уже с самых ранних лет дочка стала самым лучшим, самым тонко чувствующим и понимающим зрителем его собственных картин. Больше всего ей нравилась «Дорога в неизвестность» – голая скучная равнина, вдалеке виднеется паровоз. Он такой маленький на большой картине, почти точка, но если хорошенько приглядеться, то можно увидеть человека, выглядывающего из окна.

– Ты слышишь стук колес, паровозный гудок? – спрашивал отец. – Чувствуешь, как тянет дымом из трубы?

И она действительно слышала и стук, и гудок, и даже улавливала запах дыма. Но больше всего ей хотелось узнать как можно больше про человека.

– А куда он едет, папа? – спрашивала Анжела.

– Очень далеко, – отвечал отец почему-то с грустью.

– В Женеву, да?

– Еще дальше.

– В Италию?

– В Россию.

– А что такое Россия?

– Это такая далекая страна.

– А там хорошо?

– Не знаю, я там никогда не был.

– А этот человечек на паровозе, он кто?

– Это дяденька-машинист. Он ведет поезд.

– А у него дети есть?

– Есть дочка, но он еще об этом не знает.

– Как так – не знает? Разве можно не знать, что у тебя есть дети?

– Ну, ему просто еще не успели сообщить, что у него родилась дочка. Это случилось без него, пока он был в дороге.

– Но ведь ему скажут, правда?

– Обязательно.

– И что тогда будет?

– Тогда он сразу развернет свой поезд и поедет к ней. И они всегда-всегда будут вместе.

– Как мы с тобой, да? – спрашивала девочка, повиснув у отца на шее и покрывая поцелуями.

– Да, именно так! – отвечал ей Анрэ. В такие минуты он бывал по-настоящему счастлив.

Остальные члены семьи занимали намного меньше места в жизни Анжелы. Старушки-феи тихо и как-то незаметно умерли одна за другой, но девочка была еще слишком мала, чтобы прочувствовать и осознать весь драматизм неизбежного события, именуемого коротким и емким словом «смерть». Что же касается матери, то Анжела, безусловно, ее любила, но не тянулась к ней так, как к отцу, за которым всюду следовала хвостом и повторяла, словно обезьянка, его слова, движения, интонации.

– Анжела, солнышко, ну зачем ты так сидишь, нога на ногу? – спрашивала иногда Софи. – Это же некрасиво.

– А папа всегда так сидит.

– Ну, так то папа, он мужчина. А ты девочка. Девочки должны вести себя совершенно по-другому.

С последним аргументом Анжела, как правило, соглашалась. Быть девочкой, маленькой женщиной, принцессой, как ее называл отец, ей очень нравилось. Как это здорово – наряжаться, носить красивые прически… И чтобы папа обязательно сказал: «Какая у меня прелестная дочурка!» С ранних лет Анжела была очень привередлива в выборе одежды, обуви, заколок для волос и всего прочего. И именно на этой почве у родителей случился конфликт, свидетелем которого она однажды стала.

Перед приездом отца с работы шестилетнюю Анжелу, как обычно, умыли и переодели. Но вместо красного платья, которое ей хотелось надеть, няня облачила девочку в синее.

– Хочу красное! – закапризничала Анжела.

– Красное в стирке, – ответила мать.

– А я его хочу, хочу!

– Я ж тебе говорю – красное платье грязное. Не хочешь синее – давай наденем любое другое, у тебя их полный шкаф. Хочешь розовое с зайцем? Или свой любимый матросский костюмчик?

– Нет, я хочу красное, красное! А-а-а! – Девочка подняла рев.

– Анжела, успокойся, пожалуйста! Как тебе не стыдно! – увещевали мать и няня.

К приезду отца Анжела кое-как успокоилась, но Анрэ, который, по обыкновению, сразу же подошел к дочурке и взял ее на руки, заметил, что у девочки красные глаза и распухший нос.

– Что случилось? Почему мой ангелочек плакал? – спросил он.

Анжела, которой уже было совестно за то, что она так плохо себя вела, надулась и промолчала. Софи махнула рукой.

– Ничего особенного, так, покапризничала немного.

– Из-за чего? Что ее расстроило? – допытывался отец.

– Да глупости, я ж тебе говорю. Захотела надеть красное платье, а оно в стирке.

– И ты допустила, чтобы ребенок расстраивался и плакал из-за какой-то тряпки?

– Ну а что я могла сделать? Платья-то нет, оно будет готово только завтра.

– Как – что? Если девочка захотела красное платье, надо было тотчас же поехать в магазин и купить ей платье, пять, десять платьев! Но не доводить ребенка до слез! Бедняжка моя. – Анрэ нежно прижал к себе дочку.

– Слушай, ты в своем уме? – ахнула Софи. – Что ты такое говоришь! Нельзя же потакать всем ее капризам! Сегодня она хочет платье, а завтра… И вообще, ты недозволительно балуешь ее!

– А ты не учи меня! Я сам знаю, как мне воспитывать мою дочь! – Анрэ повысил голос.

– Твою дочь? – возмутилась Софи. – Ну, знаешь!.. В конце-то концов, Анжела не только твоя, она и моя дочь. Кто ее родил – я или ты?

– Это ничего не значит. – Анрэ и не заметил, как девочка осторожно выскользнула из его рук.

– Скажите на милость! – от негодования у Софи все лицо покрылось красными пятнами.

– Воспитанием Анжелы занимаюсь я! – Анрэ что есть силы ударил ладонью по столу, и часы, стоявшие на нем, подскочили.

– А я, по-твоему, что делаю? – насмешливо спросила она.

Анрэ зло потирал ушибленную ладонь:

– Ты… Ты только мешаешь мне!

– Я тебе мешаю?! – Она даже задохнулась в гневе.

– Да-да, мешаешь! Без тебя нам с Анжелой было бы лучше!

– Анрэ! Опомнись! Что ты говоришь! Мне, своей жене! Анрэ!.. Я же люблю тебя…

Софи расплакалась. Анжела, которая так и оставалась в комнате, с ужасом глядела на обоих. Она и раньше догадывалась, что у папы и мамы не все ладится, но еще ни разу не присутствовала при такой бурной сцене между родителями. Только сейчас она поняла, нет, скорее почувствовала всю глубину разделяющей их пропасти. И теперь она кинулась к матери, рыдая и лепеча:

– Мамочка! Папочка! Не надо! Пожалуйста!

Услышав ее голос, взрослые точно опомнились. Отец потянулся было к ней, но девочка не желала выпускать мать из объятий, буквально вцепилась в нее и повторяла, всхлипывая:

– Мамочка, не плачь, не плачь! Я буду хорошо себя вести! Я больше никогда не попрошу никаких платьев! Я вообще больше никогда ничего не попрошу, только не ссорьтесь, пожалуйста!.. Мама! Папа! Мама!.. Папа!.. Мапа!

Ей показалось, что смешное словечко, само собой слетевшее с ее языка, будто бы помогло утихнуть ссоре. Во всяком случае, родители больше не кричали друг на друга, а стали вместе ее обнимать, утешать и говорить, что все хорошо. И это так понравилось Анжеле, что на другое утро она снова обратилась к Софи:

– Мапа, а что мы будем кушать на завтрак?

– Как ты меня назвала? – не поняла та.

– Мапа. Я теперь так вас обоих буду звать – и тебя, и папу, – заявила девочка, гордая своим изобретением. Она наивно полагала, что таким способом она сможет объединить родителей в одно целое.

Однако отцу ее идея совсем не понравилась. В тот же вечер, после ужина, Анрэ присел рядом с Анжелой на корточки, погладил по голове и сказал:

– Анжела, можно тебя попросить: не говори мне «мапа», называй меня папой, а маму мамой.

– А почему? Тебе не нравится?

– Нет, не нравится.

– Ну ладно, не буду… – нехотя согласилась Анжела. – Только как хорошо – мапа!..

Софи сразу заметила, что Анжела снова стала называть родителей «по отдельности» – отца папой, а мать мамой.

– А что же случилось с «мапой»? – спросила она.

Анжела смутилась, ей не хотелось выдавать отца.

– Мапа… – она задумчиво посмотрела на потолок, – куда-то пропал… или пропала. Я и сама не знаю…

Софи улыбнулась, но в этой улыбке было столько горечи, что ее уловила даже шестилетняя девочка.

Какое-то время Анжела еще пыталась примирить родителей, просила маму пойти вместе с ними на прогулку или в музей. Но вскоре она заметила, что эти семейные выходы всем троим тягостны. Мать и отец почти не разговаривали друг с другом, а ей приходилось буквально разрываться между ними. Нет, уж пусть лучше все идет, как идет. Пусть взрослые сами разбираются в своих делах…

Школу для Анжелы, разумеется, выбирал отец. Это было одно из лучших в городе учебных заведений, и занимались там только девочки. Софи, узнав об этом, скривилась, точно откусила кислое яблоко:

– Столько лет учиться среди одних девчонок! Это ж тоска смертная!

– Зато там дают отличное образование! – отвечал Анрэ тоном, не допускающим возражений. – А что мальчишек нет – так это только лучше. У дочки в голове будет учеба, а не всякие глупости.

В школе Анжеле пришлось трудно. И дело было совсем не в учебе, – ведь еще задолго до поступления в школу отец, мама и няня выучили ее читать, писать и считать. Уроки давались легко, домашние задания казались развлечением, чем-то вроде игры. Но вот отношения в школе не сложились. Привыкшая к всеобщему обожанию дома, Анжела с удивлением обнаружила, что, оказывается, далеко не весь мир создан для того, чтобы баловать и исполнять ее желания. В своей семье она была принцессой, а здесь ее окружало еще полтора десятка таких же принцесс, которые требовали к себе внимания, проявляли собственный характер и совершенно не желали идти у нее на поводу.

Анжела обижалась, плакала, жаловалась отцу. Тот возмущался, разговаривал с родителями других учениц, обвинял девочек в невоспитанности и грубом обращении с его дочкой. В классе Анжелу начали сторониться, называть в глаза и за глаза ябедой. Словом, эта история могла бы плохо закончиться, если бы не своевременное вмешательство опытной и мудрой учительницы.

Для начала синьора Агнесса пригласила на беседу Анрэ.

– Я вижу, что вы очень любите свою дочь, – заявила она. – И теперь, когда девочка, возможно, впервые в жизни столкнулась с трудностями, именно вы должны ей помочь.

– Разумеется, – кивнул Орелли. – Я уже поговорил с родителями некоторых ее одноклассниц.

– Не думаю, что это хороший метод, – покачала головой учительница.

– Почему?

– Потому что каждый из родителей сейчас находится в таком же положении, что и вы. Они точно так же переживают за своего ребенка. Ведь их собственная дочь тоже только что поступила в школу и тоже с трудом привыкает к новой жизни, новым правилам, новым отношениям.

– Ну и что? – не понял банкир.

– Как это – ну и что? Представьте себе, что отец Рамины, Клавдии или Фредерики приедет к вам и пожалуется, что Анжела обижает его дочь.

– Да я не поверю ни единому его слову! Моя девочка не такая!

– Вот и они рассуждают точно так же.

– Да, но… Но я-то прав!

Синьора Агнесса только улыбнулась. И промолчала, но про себя уже который раз в жизни подумала, что взрослые, в сущности, мало чем отличаются от учеников младших классов.

– И что же вы предлагаете? – спросил Анрэ после паузы.

– Вашей девочке придется научиться самой справляться с трудностями, возникающими на ее пути. А наша с вами задача – помочь ей в этом.

– Вы говорите вздор! Анжела еще слишком мала, чтобы с чем-то справляться.

– Вы так считаете?

– Да.

– Но тем не менее вы сочли девочку достаточно большой для того, чтобы отдать ее в школу. Получается, что читать, писать и решать математические задачи Анжеле уже пора, а решать задачи, которые ставит перед ней жизнь, – нет?

Анрэ не сразу нашелся что ответить.

– Я очень хорошо понимаю вас, – продолжала тем временем учительница. – У меня двое детей. И мне тоже очень хотелось бы уберечь их от всех невзгод и переживаний. Но это, увы, невозможно. Мы не в состоянии все время быть рядом с детьми, постоянно защищать их и делать все за них. В конце концов, родители ведь не вечны. И есть только одно средство, которым они реально могут помочь своим детям.

– Какое же?

– Так я же говорю – научить их самостоятельности. Чем раньше ребенок поймет, что он делает свою жизнь той или иной, тем лучше для него.

– Да вы бредите! О какой самостоятельности может идти речь в этом возрасте? Она же только что из пеленок!

– Господин Орелли, а вы помните себя в эти годы? Как пошли в школу, как привыкали к учебе? Как строились ваши отношения со сверстниками?

– Да, кое-что помню. Но при чем здесь это?

– Неужели ваш отец или ваша мать вмешивались в вашу жизнь? Разбирали ваши конфликты с приятелями? Бегали чуть что к их родителям жаловаться, что друзья вас обижают?

– Нет, конечно! Мама уже тогда была тяжело больна. А отец… Отец, наверное, поднял бы меня на смех. Он всегда учил меня давать сдачи врагам и говорил, что быть слабаком и трусом стыдно.

– Ну, вот видите…

– Но… Это же совсем другая ситуация! Тогда была война… И потом – я был мальчишкой, а моя Анжела – девочка…

– Господин Орелли, вы действительно считаете, что современная жизнь снисходительнее к женщинам, чем к мужчинам?

– Нет, но…

Что «но», он и сам не знал.

Этот разговор произвел очень сильное впечатление на Анрэ. Несмотря на горы прочитанной литературы по воспитанию детей и вроде бы даже применение этих знаний на практике, он никогда не задумывался о том, что Анжела – не часть его самого, а самостоятельное существо, отдельная личность, которая будет жить собственной жизнью, добиваться чего-то без его участия, справляться с трудностями, не прибегая к его помощи. Умом он понимал, что это правильно, так, наверное, и должно быть… Но согласиться с этим, полностью признать и принять – не мог. Никак не мог.

Меж тем учительница поговорила и с Анжелой, тактично и деликатно, стараясь не задеть ее чувств. Почувствовав тепло и доброту со стороны взрослого, ребенок разоткровенничался.

– Донна Агнесса, а почему другие девочки не любят меня и не хотят играть со мной?

– Потому что, моя милая Анжела, любовь не всегда дается просто так, ни за что.

– Но ведь папа любит меня просто так! И мама тоже.

– Да, родители любят тебя, потому что ты их дочь. Но любовь других людей нужно заслужить.

Девочка задумалась.

– Я хочу, чтобы меня любили другие люди, – сказала она наконец. – А что для этого нужно будет сделать?

– Думаю, сделать что-то один раз будет недостаточно. Тебе придется поработать. Такие вещи быстро не случаются.

– Но как же быть?

– Сначала перестань капризничать и требовать, чтобы все вокруг делали только то, что тебе хочется. Научись уступать другим.

Этот разговор с учительницей и многие последующие принесли свои плоды. Анжела многое поняла и постепенно стала меняться. Конечно, не сразу, не за один день, но через некоторое время одноклассницы подружились с ней. Обидное слово «ябеда» было забыто – тем более что Анжела с той поры старалась никогда не жаловаться взрослым. У нее появились подружки, девочку стали уважать, в том числе и благодаря тому, что Орелли была одной из первых учениц в классе, но при этом нисколько не задавалась, а охотно помогала другим, объясняла сложное, а в более старших классах всегда давала списать домашнее задание.

Анжела хорошо училась по всем предметам, но уже в средней школе стала заметна ее явная склонность к гуманитарным наукам. Математику, физику и в особенности химию она не жаловала, зато литература, история и языки были ее любимыми предметами. Анжела Орелли писала сочинения, которыми гордилась вся школа, а ее устные ответы с интересом слушали не только одноклассницы, но даже учителя.

– Откуда ты знаешь такие подробности о Варфоломеевской ночи? – удивлялись они. – Мы ведь этого еще не проходили.

– Я читала «Хронику времен Карла IX» Проспера Мериме, – отвечала девочка.

Она действительно продолжала много читать и почти каждый день, особенно в выходные и каникулы, проводила несколько часов в библиотеке. Зная эту ее склонность, Анрэ регулярно делал там перестановку, ставил на первый план книги, которые считал подходящими, и убирал подальше и повыше то, что, с его точки зрения, дочери было читать еще рано. Однако у Анжелы было свое мнение на этот счет. Гибкой и ловкой девочке не составляло никакого труда вскарабкаться по полкам на самый верх и вытащить тот том, который привлекал ее внимание. Она прочитывала первые десять страниц и, если книга казалась скучной, отправляла ее на старое место. В противном случае Анжела, как обычно, забиралась с ногами в большое старое кресло и углублялась в чтение. А на случай, если вдруг войдет папа, под рукой у нее всегда имелась другая книга – из «дозволенных».

Они с отцом по-прежнему были очень дружны, и, кроме этого невинного обмана, у девочки не было тайн от него. Во время совместных прогулок она делилась с ним всем, что было у нее на душе, но при этом Анжеле больше нравилось слушать, чем говорить, – еще бы, ведь ее папа знал столько интересных вещей и так прекрасно рассказывал! Чем старше она становилась, тем больше у них находилось тем для разговоров. Они беседовали о живописи и музыке, литературе и кино, но, конечно, больше всего о жизни, характерах и поведении людей – о том, что всегда так интересовало Анжелу.

Отец и дочь много путешествовали вдвоем, ездили по Швейцарии или в Италию на выходные, вместе отправлялись к морю или в экскурсионные туры на каникулы. Даже в деловые поездки, если была такая возможность, Анрэ брал Анжелу с собой. Софи не сопровождала их ни разу. Первое время девочка еще спрашивала родителей, почему так происходит, потом, осознав, что им обоим неприятны эти вопросы, перестала. Тем более что ездить вдвоем с папой было так здорово! Казалось, между ними возникала какая-то особая атмосфера, когда они садились вместе в машину, в поезд или в самолет, когда останавливались в лучших номерах отелей, когда бродили, взявшись за руки, осматривая достопримечательности. Анжела обожала эти поездки. И отца своего она тоже обожала.

Говорят, что быстро растут только чужие дети. Это неправда. Быть может, так иногда кажется, когда собственный ребенок еще совсем мал, и нетерпеливые родители торопят – ну когда же он, наконец, пойдет, заговорит, будет что-то понимать? Но чем старше становится ребенок, тем скорее летит время. Вроде бы только что ползал – а уже пора в школу. Недавно сын сидел у мамы на коленях – а вот уж выше ее ростом. А дочка, которая вроде бы совсем еще малышка, уже красит ногти и влюбляется…

Однажды утром, войдя в комнату Анжелы, Анрэ увидел, что та сидит перед зеркалом и выщипывает брови.

– Что ты делаешь? – изумился он.

– Не видишь, что ли, – корректирую форму бровей, – серьезно отвечала девочка.

– А зачем тебе это?

– Пап, ну что ты такие странные вопросы задаешь? Чтобы выглядеть нормально. Открой любой журнал – ни у одной модели нет таких густых бровей, как у меня, у всех тоненькие, ровные…

– И тебе не больно?

– Сначала было больно, но я уже привыкла.

Пока отец переваривал свалившуюся на него информацию, дочь огорошила его новым вопросом:

– Скажи, пап, а ты веришь в любовь?

Ему потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

– Да, я верю в любовь… – глухо произнес он.

– А я вот не знаю, верить или нет, – Анжела отложила пинцет и принялась придирчиво разглядывать себя в зеркале, поворачиваясь то одним боком, то другим. – В книгах так много пишут о любви, стихи особенно… А девочки говорят, что все это неправда и никакой любви нет, а мужчинам от нас надо только одно.

Он даже поперхнулся.

– Что именно?

– Ну, будто сам не знаешь, – отмахнулась дочь.

– Нет, не знаю, – признался Анрэ и не соврал. Он вдруг осознал, что ему действительно неведомо, что творится у нее в голове. – Расскажи.

– Да ладно тебе, пап, – Анжела не поддалась на провокацию. – Можно подумать, что мне пять лет. Или что я ни одной книги не прочла. В наше время девушки моего возраста уже хорошо знают, что такое секс.

Анрэ покосился на лежащий справа от ее локтя потрепанный том «Фауста» Гете. Интересно, а он прятал эту книгу или нет? С одной стороны – совсем неподходящее чтение для тринадцатилетней девочки. С другой – все-таки классика…

– Вот скажи, пап, – прервала его размышления дочь, – как ты думаешь, если бы Ромео и Джульетта остались живы, что бы у них было дальше?

– Понятия не имею. Может быть, так и любили бы друг друга всю жизнь. Но, скорей всего, их страсть бы быстро прошла…

– Как у вас с мамой?

Он даже вздрогнул:

– Милая, ну при чем здесь это?

– Очень даже при чем! – горячо откликнулась дочь. – Мама сказала, что раньше вы тоже сильно любили друг друга, как Ромео и Джульетта. А потом у тебя любовь прошла.

Анрэ даже скривился, так он был зол на Софи. Черт бы ее побрал! Разве можно рассказывать ребенку такие вещи?

– Анжела, давай не будем об этом, – попросил он.

– Почему?

– Потому что ты еще мала, чтобы понять это, – непедагогично ответил Анрэ.

– Джульетта была старше меня всего на год, – обиделась девочка.

– Это было давно. Раньше человеческая жизнь была намного короче. Люди раньше старели и, соответственно, быстрее взрослели. Сейчас никто не выходит замуж в четырнадцать лет, если только в нецивилизованном обществе, где-нибудь в Африке, или на Востоке, или…

– Знаешь, что я хочу тебя спросить? – перебила Анжела и вновь поднесла руку с пинцетом к лицу. – В книгах обычно любовь просто так не проходит. Мужчина перестает любить женщину, когда у него появляется другая.

– Ну, это совсем не так! – заверил он. – Вовсе не обязательно одна любовь должна меняться на другую.

– То есть получается, что ты просто никого не любишь – и все?

– Зачем ты так говоришь, Анжела? Что значит – я никого не люблю? Разве я не люблю тебя?

– Ну, па-а-ап! – Девочка изловчилась и выдернула еще один волосок. – Я ж не об этой любви говорю. Разумеется, родители любят детей, а дети родителей. Но это же совсем другая любовь.

– Мне вполне хватает любви к тебе, – сухо проговорил Анрэ. – И вообще, брось ты, наконец, этот дурацкий пинцет! Не могу видеть, как ты себя истязаешь. Дай его сюда!

Вырвав у нее из рук маникюрную принадлежность, Анрэ выбросил пинцет в открытое окно. А потом, сопровождаемый ошалелым взглядом дочки, развернулся и вышел из комнаты.

С этого момента он стал еще строже отбирать книги для дочери и устроил настоящий скандал, когда узнал, что Анжела страстно увлечена женскими романами. Он обнаружил в ее комнате целый шкаф, набитый изданиями в мягких ярких переплетах, на обложках которых сливались в страстных объятиях знойные красавцы и красавицы.

– Откуда у нас в доме эта дрянь? – бушевал Анрэ.

– Дорогой, что ты так кипятишься? – увещевала Софи. – Ну я покупала, читаю иногда от скуки…

– Черт знает что! Это же литература для примитивов! Какой пример ты подаешь дочери! Разве можно девочкам в ее возрасте читать подобную макулатуру?!

– А что такого-то?

– Как – что такого! Ты же развращаешь мою дочь, давая ей читать эту мерзость!

– Знаешь, Анрэ, с возрастом ты превращаешься в настоящего ханжу, – вздыхала Софи. – Ты что, в монастырь ее готовишь? Нельзя же до такой степени все запрещать!

К пятнадцати годам из пухленькой белобрысой малышки Анжела превратилась в красотку с длинными ногами, пышными, как у матери, формами, роскошными белокурыми волосами и задорными карими глазами. Она знала, что привлекательна, и наслаждалась этим. Наряжаться, краситься – ярко, по моде, делать прически и маникюр было ее любимым занятием. Точнее, одним из любимых, после чтения книг и посещения кинотеатров. Беда была в том, что заниматься собой приходилось втайне от отца. Нет, он ничего не имел против того, чтобы она была хорошо одета, сам дарил ей дорогие вещи и украшения. Но при этом строго следил, чтобы дочь выглядела скромно. Ничего вызывающего, никакой косметики, никаких глубоких вырезов. А о коротких юбках вообще забудь раз и навсегда.

– Ну, папа! – ныла Анжела. – Сейчас мини опять вошло в моду! Посмотри – весь мир ходит в коротких клетчатых юбках в складку. Вчера по телевизору показывали леди Диану – даже она, невестка английской королевы, надела мини!

Но Анрэ и слышать этого не хотел. Нельзя – и все. Леди Ди его мало интересовала, его беспокоила только собственная дочь. Анжела становится взрослой, начинает нравиться мужчинам… Одна мысль об этом выводила его из себя. Анрэ строго-настрого запретил дочке дружить с мальчишками. Однажды, когда Анжеле позвонил какой-то приятель, он поднял такой крик, что, казалось, соседям было слышно.

– Анрэ, я тебя не узнаю, – недоумевала Софи. – Когда наша девочка была маленькой, ты ей все на свете позволял, она только что по голове у тебя не ходила. А теперь, когда она подросла, ты запрещаешь самые невинные вещи. Ну что, скажи, плохого в том, что Гаральд пригласил ее на свой день рождения? Он отличный парень, я хорошо знаю его семью, да и ты знаешь, его отец, Август Эйхгольц, – клиент твоего банка…

– Я сказал «нет», значит, нет! – рявкал Анрэ.

– Но ты хоть объясни, почему?

– Не буду я ничего объяснять!

Анжела в этих разговорах участия не принимала, понимая, что это все равно бесполезно. Она уже второй год жила двойной жизнью – дома одевалась скромно, как монашка, не пользовалась никакой косметикой и следила за своей речью, особенно при отце. Зато вырвавшись на свободу – в гости к подруге, смуглой темноволосой Фредерике, позволяла себе расслабиться. Там девушки почти все время были предоставлены сами себе. Родители Фредерики находились в состоянии развода – отец завел молоденькую любовницу и ушел к ней, мать с горя пустилась во все тяжкие, но не забыла при этом нанять хороших адвокатов, чтобы отсудить у неверного супруга бо́льшую часть его капитала. Словом, в тот момент им обоим было не до дочери, и Фредерика с подругой Анжелой пользовались этим, как умели. Они наряжались и красились, врубали на полную громкость современную музыку, выучились курить, листали всевозможные журналы и с любопытством смотрели откровенные видеокассеты, которые обнаружились в тайнике дома у Фредерики. Впрочем, дальше этого дело не шло. Фредерика все время подбивала подругу отправиться куда-нибудь развлечься, познакомиться с парнями или пригласить кого-нибудь в гости, но Анжела пока на это не решалась. Лугано – город маленький, все друг друга знают. Еще увидит кто-нибудь, скажет отцу – страшно подумать, что тогда будет.

Однажды Фредерика пришла в школу, буквально сияя, весь ее вид говорил о том, что в ее жизни произошло что-то совершенно невероятное и очень радостное. Анжела едва дождалась перемены и накинулась на подругу с расспросами:

– Давай скорее рассказывай, что случилось? Ты влюбилась, да?

– Ха! – презрительно отвечала девушка. – Бери выше! Я стала моделью! Получила приглашение сниматься для обложки журнала!

– Неужели? Потрясающе! Ну, говори же скорей, как тебе это удалось? Что за журнал?

Разумеется, чуть позже выяснилось, что, говоря о модельном бизнесе и обложке журнала, Фредерика несколько преувеличивала. Ничего этого еще не было, вернее, пока не было. А было лишь знакомство с начинающим фотографом Карлом, который работал в местной газетенке и грезил о карьере в каком-нибудь известном издании. Этот самый Карл сказал девушке, что она очень фотогенична, и предложил устроить фотосессию в его мастерской. Но даже в таком виде эта история была для восторженных старшеклассниц захватывающе-интересным событием.

– Вот здорово! – ахала Анжела. – Ты пойдешь?

– Конечно, пойду! – отвечала Фредерика. – Ведь это мой шанс. Только знаешь что… Честно признаться, я побаиваюсь идти туда одна. Вдруг он будет ко мне приставать?.. Может, сходим вместе, а?

– Давай! – Анжела решительно тряхнула великолепными белокурыми волосами. Она тоже не должна упустить своего шанса! Тем более что – девушка знала это наверняка – она была гораздо привлекательней подруги. У Фредерики и ноги не так длинны, как хотелось бы, нет той грациозности в теле, как у нее, да и черты лица не столь выразительны… Но вместе с тем надо признать, что и в ней был какой-то шарм. Во всяком случае, многие мужчины на улице провожали Фредерику взглядом.

Карл Анжеле не понравился – увалень, коротышка в джинсах, полосатой маечке навыпуск и туфлях на высоком каблуке, явно чтобы казаться выше ростом, волосы какие-то грязные. Да и студия у него – одно название, каморка шесть на восемь метров. Впрочем, разве дело в фотографе или в обстановке мастерской? Главное – начать, а как – уже неважно.

Появление второй натурщицы привело Карла в восторг. Он тут же убедил девушек, что сниматься надо обязательно в купальниках. У Анжелы их было пять, но ни один, по мнению Карла, не подходил. У Фредерики был только один купальник, но она даже не стала его показывать, сразу поняла, что он тоже не подойдет.

Деньгами и советом, где продаются лучшие в городе купальники, помогла Софи, разумеется, даже не подозревавшая, с какой целью дочь собралась совершить покупку. Девушки провели в магазине целый день, выбирали, мерили и, наконец, приобрели умопомрачительные, очень открытые бикини. «Представляю, что сказал бы папа, если б увидел меня в этом!» – усмехнулась про себя Анжела, расплачиваясь у кассы.

Ночью накануне съемок она почти не спала.

– Что с тобой? – с тревогой спросил Анрэ за завтраком. – Ты такая бледная, под глазами круги… Как ты себя чувствуешь?

– Все в порядке, папа, – заверила послушная дочь. – Просто сегодня важная контрольная, я занималась допоздна… Ну и волнуюсь немного.

Увидев купальники, Карл только причмокнул языком от восхищения.

– То, что надо! – заявил он. – Будут та-акие снимки, что все просто от зависти попадают!

Первой фотографировалась Фредерика. Позирование давалось ей с трудом, и Карлу пришлось долго с ней повозиться – то она не так голову повернет, то не так ногу поставит. Наконец дошла очередь и до Анжелы, и тут все вышло по-другому.

– Богиня! – не уставал повторять фотограф. – Хоть прямо сейчас на обложку «Плейбоя»! Ну-ка, повернись бочком и сделай томный взгляд… Да, именно так! Умница! А теперь головочку вправо… Есть! Молодчина! Ты прямо как будто всю жизнь снимаешься!

Анжела расцветала улыбкой, Фредерика зеленела от зависти.

Съемки продолжались почти шесть часов. Все трое так вымотались, что падали от усталости, особенно Карл. Ему было совсем не до приставаний к моделям, и девушки даже не знали, обрадовало их это или разочаровало.

Через несколько дней они вновь пришли в мастерскую, чтобы посмотреть, что получилось. Снимки вышли великолепно, даже лучше, чем ожидал Карл.

– Девчонки, вы прелесть! – восхищался он. – Вот на это фото поглядите – разве не чудо? А это? А это еще лучше. Сделаю побольше копий, разошлю по журналам… Чует мое сердце – вы мой шанс на успех!

– А ты – наш, – улыбалась Анжела. Ее воображение вовсю рисовало яркие картины триумфа, и фотограф уже не казался таким противным.

– А как мы узнаем, что тебе ответят? – поинтересовалась Фредерика.

– Я обязательно позвоню! – заверил Карл.

Потянулись мучительные дни ожидания. Нетерпеливая Фредерика сама названивала фотографу и даже забегала к нему в мастерскую, но Карл только качал головой.

Так прошел месяц, потом другой. Подружки уже смирились со своей неудачей и стали забывать о первой в жизни фотосессии. Но однажды, выходя из школы, они вдруг увидели на другой стороне улицы старенькую машину Карла. Фотограф стоял рядом и махал им рукой.

– Что?! – хором спросили подружки, подбегая к нему.

Вместо ответа довольный Карл протянул им конверт с логотипом известного журнала. Дрожащими руками Фредерика извлекла из него маленький атласный листок.

«Уважаемый Карл Вальзер! Мы заинтересовались вашими работами и хотели бы обсудить с вами вопросы дальнейшего сотрудничества. Нас интересуют также обе ваши модели, особенно блондинка. Возможно, мы предложим одной из девушек поработать у нас. Просим вас связаться с нами по телефону…»

Девушки перечитали текст дважды или трижды, прежде чем до них, наконец, дошел его смысл. С радостным визгом они кинулись друг другу в объятия. Карл, смеясь, раскинул руки и тоже обнял сразу обеих.

– Я знал, я чувствовал! – повторял он. – Как вас увидел, сразу понял, что вы – мой шанс!

– Когда ты будешь туда звонить? – поинтересовалась Фредерика.

– Уже позвонил. Назначили встречу на послезавтра.

– Всем троим?

– Нет, пока мне одному.

Фотограф уговаривал девушек отметить радостное событие в ресторане, но Анжела, скрепя сердце, наотрез отказалась от заманчивого предложения. Не дай бог, увидит кто-то из знакомых, скажет отцу…

Около пяти часов вечера ей позвонила Фредерика.

– Приходи! Моих не будет. Посидим, послушаем музыку, отметим начало нашей карьеры.

– А Карл?..

– Да успокойся ты, не будет Карла! Только мы вдвоем.

– Ну, раз так, ладно.

Подруга даже накрыла стол, подала сыр, холодное мясо, фрукты и вино, целых две бутылки.

– Ой, мы будем пить? – растерялась Анжела.

– Ну а как же? Такой праздник! – Фредерика уже возилась с бутылкой, пытаясь ее открыть. – Или ты боишься? Не трусь, твоего папочки тут нет.

Анжела немного обиделась. Не то чтобы она никогда в жизни не пробовала спиртного – дома ей иногда наливали рюмку легкого сухого вина. Но то дома, на глазах родителей и по чуть-чуть…

– Не дрейфь! – подбадривала Фредерика, разливая напиток по бокалам. – Надо же когда-нибудь начинать! И лучше сделать это с верной подругой, чем неизвестно где и неизвестно с кем! Ну, за наше будущее в модельном бизнесе! За восходящих звезд!

На вкус вино совсем не напоминало то, что доводилось раньше пробовать Анжеле. Оно было слаще и намного крепче.

– Понравилось?

– Да, только крепкое очень. У меня сразу голова закружилась…

– Ничего, это сейчас пройдет. Давай еще по одной!

Они быстро опорожнили бутылку. Играла модная музыка. Услышав любимую песню, Фредерика вскочила и весело закружилась по комнате.

– Ну, чего сидишь? Присоединяйся!

– Не могу! Ноги не слушаются.

– Да перестань, выпили-то всего ничего… Слушай, а пошли в кафе, а?

– Ну, ты опять? – вздохнула Анжела. – Ты же знаешь, мне нельзя. Если меня увидят…

– Дурочка, ну и пусть увидят, что такого? Мы же не в ночной клуб пойдем, а в какую-нибудь кондитерскую. Подумаешь, выпьем по чашечке кофе, съедим пару пирожных, и все. Пошли, а? Я угощаю.

– Ну, в кондитерскую можно, – согласилась Анжела. – А куда отправимся?

– Давай на Вилла Кастаньола? Там очень симпатичное двухэтажное кафе, тихое и вполне приличное.

Анжела поднялась с места и качнулась. В голове шумело.

– Не знаю, дойду ли…

– Дойдешь! Или давай такси закажем. Гулять так гулять!

Анжела рассмеялась. Ей вдруг стало весело и все показалось нипочем. Действительно, гулять – так гулять!

Таксистом был молодой балагур-итальянец, он всю дорогу развлекал подружек шутками и веселыми историями. Девушки хохотали так, что у них даже свело скулы и заболели животы. В кафе и впрямь оказалось тихо и очень немноголюдно. Можно было не волноваться, что кто-то увидит здесь Анжелу в мини и с макияжем.

– Пойдем на второй этаж! – Фредерика крепко взяла подругу за руку и потащила к высокой и узкой винтовой лестнице.

Она поднималась очень быстро, Анжела, непривычная к ходьбе на высоких каблуках, еле поспевала за ней. Внезапно, когда они были уже почти на самом верху, Фредерика вскрикнула и, резко повернувшись к подруге, с силой толкнула ее в грудь.

Анжела ахнула. Покачнулась, не удержалась на ногах и покатилась вниз по ажурным чугунным ступеням. Вспоминая занятия спортом, девушка попыталась остановить падение или хоть как-то сгруппироваться, но ничего не получилось.

– Анжела, Анжела, что с тобой? – звучал сверху фальшиво-испуганный крик Фредерики.

Ответить она не могла, тело вдруг пронизала острая, невыносимая боль. Раньше Анжела никогда не испытывала ничего подобного, она не знала, что боль может быть настолько сильной, что подчинит себе человека целиком, мешая говорить, думать, двигаться, превращая весь мир в одно сплошное кроваво-красное месиво страшных ощущений.

Сквозь эту боль, как сквозь сон, она слышала, как подбежали какие-то люди, как Фредерика, плача, рассказывала, что ее подруга оступилась и упала с лестницы. Но у Анжелы не было сил сказать, что она врет.

С диагнозом «множественные ушибы и перелом ключицы» Анжела полтора месяца пролежала в клинике Галлера. Отец поставил на ноги весь город, лечение и уход за больной были на самом высшем уровне. Анрэ каждый день навещал дочку и все допытывался, что же с ней случилось, но Анжела молчала и не выдала Фредерику. Сама не знала, почему. Но видеть бывшую подругу больше не хотела. И позже, когда узнала стороной, что с карьерой модели у Фредерики все равно ничего не вышло, испытала ни с чем не сравнимую злобную радость.

Доктора советовали Анжеле пробыть в лечебнице еще неделю-другую, но отец настаивал на том, чтобы забрать девушку домой.

– Ей будет обеспечено все необходимое, я лично за этим прослежу! – заверил он. – А на массажи и прочие процедуры ее будут привозить.

Оказавшись, наконец, дома, в своей любимой комнате, Анжела почувствовала себя почти счастливой. Какой бы фешенебельной и комфортабельной ни была клиника, это все равно не родные стены… Девушку уже тошнило от больничной еды, строгого режима и прочих порядков. Как здорово, оказывается, просто открыть окно и с наслаждением вдохнуть свежий осенний воздух!

Увы, это же самое открытое окно сослужило ей плохую службу. Проспав так всю холодную октябрьскую ночь, Анжела подхватила тяжелое воспаление легких. Анрэ был в панике, он готов был рвать на себе волосы и постоянно повторял, что это он во всем виноват, черт его дернул так поторопиться забрать девочку домой… К счастью, все плохое в этом мире тоже заканчивается. Анжела поправилась, но была слишком слаба, и врачи в один голос рекомендовали ей реабилитацию в хорошем горном санатории. Анрэ выбрал лучшее место, бодро именовавшееся «Райский сад Огюста Фореля». Три недели пребывания там стоили целое состояние. Однако для Анжелы они грозили обернуться тремя неделями смертельной скуки. Никаких посещений, разговоры с родными и друзьями только по телефону. С девяти до семнадцати – врачебные осмотры, анализы, процедуры, лечебная гимнастика и все в таком духе. Остальное время заняться здесь было просто нечем.

«Вокруг одни старики и старухи в коконах хороших манер и никому не интересных воспоминаний, – писала девушка в своем дневнике. – Это не «Райский сад», а музей восковых фигур. Считаю дни и даже часы до возвращения домой…»

Прошло ровно две недели, когда однажды утром, перед завтраком, старшая медсестра Клементина подошла к столику Анжелы и попросила разрешения подсадить к ней соседа.

«Опять очередное ископаемое!» – с тоской подумала девушка. Без всякого интереса подняла глаза на подошедшего мужчину… и десертная ложка тертой моркови со сливками так и застыла в пространстве между тарелкой и раскрытым ртом Анжелы. Бело-оранжевые капли медленно стекали в стакан с грейпфрутовым соком. Перед ней рядом с медсестрой Клементиной стоял… отец. Нет, конечно, не отец. Не Анрэ. Но как похож! Правда, если присмотреться, то и не очень-то и похож. То есть немножечко, и только в профиль. А так ничего общего… Но какой красавец!

Анжела пришла в себя, закрыла рот и кивнула сразу обоим: Клементине – да, можно; ему – в качестве приветствия. Он обворожительно улыбнулся, девушка улыбнулась в ответ. Но тут вредная Клементина поинтересовалась, не следует ли заменить сок.

– Сок не нужно, а вот скатерть не мешало бы, – Анжела показала зубки дамы из высшего общества. – Я еще вчера за ужином заметила, что она вся в пятнах.

Конечно, она преувеличивала, скатерть, как и все в этом заведении, была безупречна.

Клементина вспыхнула:

– Сию минуту будет сделано.

И торопливо отошла.

«Может, я просто так соскучилась по папе, – размышляла Анжела, грустно дожевывая морковь, – что любой мужчина теперь кажется на него похожим?»

Но даже если не думать о сходстве с отцом, сосед по столу выглядел очень привлекательно. Ему было где-то за сорок, рост выше среднего, подтянутый, темноволосый, виски чуть тронуты сединой. И потрясающий взгляд – мягкий, обволакивающий, ну просто-таки гипнотизирующий. Взгляд, от которого трудно оторваться.

Будь Анжела не так юна и не так строго воспитана, она сразу же угадала бы в новом знакомом весьма распространенный тип стареющего волокиты. Обычно опытные и даже не очень опытные женщины с первого взгляда распознают таких мужчин, чувствующих, что их время на исходе, и оттого особенно активно стремящихся пополнить свой донжуанский список новыми победами. Но девушке только недавно исполнилось шестнадцать, и все ее представления о жизни базировались на книгах, фильмах и разговорах с отцом.

– Анре, – представился он.

Анжела чуть не поперхнулась соком.

– Как? Как вы сказали? Анрэ?

– Анре, – повторил он. – Анре Пеер.

У нее округлились глаза:

– Тот самый?

– Нет, – с улыбкой отвечал он. – Я не тот Анре Пеер, не поэт. Да он и старше меня намного, ему уже за семьдесят. Но мы с ним родственники, я его двоюродный племянник. Более того, меня назвали в его честь. У нас, ретороманцев[2], так принято. Я живу в Локарно, знаете такой городок? Наверное, минимум треть его жителей носит фамилию Пеер. Нас, ретороманцев, по всей Швейцарии осталось не более пятидесяти тысяч, и половина из них уже забыли свой язык, обычаи предков… А вот дядя пишет на своем, ретороманском…

– А чем занимаетесь вы? – Анжела уж справилась с робостью и волнением и теперь изо всех сил старалась поддержать светскую беседу. – Может быть, тоже пишете стихи?

– Нет, это уже пройденный этап, – отвечал собеседник, принимаясь за салат. – Когда-то в юности, признаюсь, баловался… Но юность давно пролетела. Теперь я занимаюсь временем, самим Его Величеством Временем.

– Как это?

– Да очень просто – у меня часовой бизнес. Локарно диктует свои условия… А как зовут мою прелестную соседку по столу?

– Анжела Орелли.

– Орелли, Орелли… Знакомая фамилия. Вы случайно не родственница Анрэ Орелли?

– Я его дочь, – с гордостью проговорила девушка. – А вы что же, знакомы с папой?

– Лично не знаком, но многое о нем слышал. Ведь его имя не сходит со страниц таких газет, как «Коррьере дель Тичино», «Джорнале дель Попполо» или «Лавораторе»…

Анжела сама не заметила, как они покинули столовую и отправились бродить по узким тропинкам меж цветников оранжерей. Анкетный период знакомства плавно перетек в разговор об интересах. Быстро выяснилось, что оба они страстные киноманы и поклонники старого швейцарского кино – творчества так называемой «группы пяти».

– Таннер, Горетта, Руа, Суттер, Ерсене, – перечислила Анжела имена режиссеров.

– Ерсене? – Анре покачал головой. – Нет, сначала был Лагранж. Потом он отошел от пятерки, и его место занял Ерсене. Но это было несколько позже. И какой же из фильмов вам больше всего нравится?

– Трудно сказать. Я люблю все картины Горетты и Таннера. Но вот «Середина света» Таннера и «Не такой уж и злой» Горетты, пожалуй, больше всех.

– А мне ближе ранний Таннер со своей «Саламандрой»…

Бар «Райского сада» разнообразием крепких спиртных напитков не баловал. Точнее, их здесь не было вовсе – все-таки медицинское учреждение. Под осуждающими взглядами чопорных старушек Анжела и Анре выпили по бокалу легкого фруктового коктейля.

– Да, тут не расслабишься в свое удовольствие, – посетовал Анре и, перегнувшись через столик, заговорщицки шепнул: – Предлагаю после ужина продолжить разговор в моем номере. У меня есть кое-что попривлекательнее, чем этот диетический ассортимент.

Анжела расцвела – это было настоящее приглашение на свидание! Впервые в жизни!

День тянулся необычайно долго, надоевшие медицинские процедуры сегодня казались совершенно невыносимыми. Анжела механически, как робот, делала специальную гимнастику для укрепления плечевого сустава, лежала на массажном столе, подставляла тело струям лечебного душа, а из головы у нее не шел новый знакомый и предстоящая вечером встреча.

«Он очень симпатичный! Ну, просто очень! – думала девушка. – Глаза потрясающие. И руки… Как странно, его и зовут почти как папу. Анрэ и Анре. Пишется по-разному, а звучит одинаково. Господи, а что же мне надеть? Я ведь не взяла сюда ни одной нормальной вещи! Вот дура-то!..»

За обедом Анре почему-то не было, и это заставило Анжелу поволноваться. Уж не случилось ли с ним что-нибудь? Может, пришлось срочно уехать по делам службы? А вдруг ему стало плохо? Она ведь даже не узнала, чем он болен… Очень хотелось задать вопрос противной сестре Клементине, но девушка так на это и не решилась.

В свои шестнадцать лет Анжела еще никогда не была по-настоящему влюблена. Точнее, несколько раз в жизни ей довелось пережить волшебное состояние душевного полета, но это были скорее ее фантазии, а не реальность. Тем более что почти все объекты были далеки и недоступны. Влюблялась девушка не в знакомых парней, как большинство ее подруг, а в эстрадных певцов, киноактеров и даже персонажей книг и картин. Нужно ли говорить, что, как правило, это были мужчины за сорок, чем-то похожие на Анрэ? «Самый лучший мужчина в мире – мой отец!» В этом Анжела Орелли была уверена на все сто. По крайней мере, до сегодняшнего дня.

К ужину она вышла в маленьком черном платье от Диор, с красиво уложенными волосами, свежим макияжем и ниткой жемчуга на шее. Старики и старушки чуть шеи себе не свернули, когда она проходила через столовую, оставляя за собой легкий шлейф духов. Но Анжеле не было никакого дела до них. Она думала только об одном: «Если его не будет, я умру!» Но тревоги оказались напрасны. Анре, тоже слегка принаряженный, восседал на своем месте.

– Вы очаровательны! – шепнул он, приподнимаясь, чтобы поприветствовать ее. Сказанные вполголоса, эти невинные слова прозвучали как-то особенно интимно и заставили девушку смутиться.

Первое время она чувствовала себя несколько скованно, но он легко снял напряжение, заговорив на ее любимую тему – о литературе.

– Признаюсь, я не в восторге от современных авторов… На мой взгляд, писатели наших дней сильно уступают тем, чье творчество пришлось на первую половину двадцатого века.

– Ну нет, я с вами не согласна! И сейчас много гениальных авторов, в том числе и у нас в стране. Взять хотя бы Макса Фриша. Кстати, он знаком с моим папой, они даже переписываются.

– Вот как? Интересно. Но, между нами, Фриш мне кажется скучноватым. Ни одной из его книг я так и не сумел дочитать до конца. Да и вообще, мне ближе Дюрренматт, его пьесы…

– Правда? Я тоже его люблю. Особенно «Визит старой дамы», я видела это в театре, так смеялась…

Отправляясь после ужина в комнату Анре, Анжела и мысли не допускала, что с ней может случиться что-то плохое. Он был так любезен, так галантен… И так похож на ее отца.

Их ожидало настоящее пиршество. На журнальном столике стояли бутылки сухого чинзано, русской водки, ямайского рома, французского шампанского, каких-то ликеров, тарелочка с сырами, вазочки с маслинами и икрой, огромное блюдо с нарезанными фруктами…

– Прошу! – Мужчина театральным жестом указал на кресло. Анжела с достоинством уселась, приняв картинную позу.

Анре звенел бокалами, на хрусталь льдинок лились светлые и темные струи напитков, все это расцвечивалось полупрозрачными дольками лимона, зелеными веточками мяты, кроваво-красными вишенками… В опытных руках то и дело рождались вкусные, неимоверно вкусные коктейли, Анжела и хотела было отказаться от второго, третьего, четвертого бокала, но просто не могла этого сделать. Она была совершенно очарована – и всей этой обстановкой, знакомой ей раньше только по кино и книгам, и обаянием сидящего сначала напротив, а потом и совсем рядом мужчины, мужчины, в которого – теперь она знала это наверняка – она была без памяти влюблена.

Разговор становился все более фривольным, с пикантных историй о жизни звезд он перешел на особенности сексуальных отношений у разных народов в Европе, Азии, Африке, Австралии… Откуда-то появились альбомы с картинами и скульптурами, изображающими обнаженных мужчин и женщин в совершенно непристойных позах, и Анжела с любопытством их разглядывала. Играла тихая музыка, голова у нее кружилась, прикосновения рук Анре были такими нежными и одновременно настойчивыми… Она опомнилась только тогда, когда обнаружила, что лежит обнаженной на кровати, а ее новый знакомый Анре, который так похож на ее папу Анрэ, тоже совершенно голый, стоит на коленях между ее широко раскинутых ног.

– Нет! – вскрикнула девушка. – Не надо! Я не хочу! Пустите!

– Тише, тише, не кричи, сейчас тебе будет хорошо, – зашептал он, зажимая ей рот рукой.

Анжела хотела вырваться, но тщетно. Мужчина навалился на нее всей тяжестью, елозил по ней, тяжело дышал над ухом, копошился рукой у нее между ног. Пахло от него омерзительно. Анжеле было противно, она пыталась сдвинуть ноги и вытолкнуть эти мерзкие пальцы, но у нее не получалось.

– Пустите, не трогайте меня! Мне больно…

Боль действительно была очень сильной. Анжела не выдержала и потеряла сознание.

Очнулась она под утро и еле смогла подняться с подушки. Во рту пересохло, в голове точно перекатывался свинцовый шар, перед глазами плыли какие-то пятна. С трудом девушка поняла, что находится в чужой комнате. События минувшей ночи постепенно всплыли в памяти, и ужас происшедшего дополнял невыносимую головную боль. Вдруг Анжела замерла и даже похолодела, подумав об Анре. Одна мысль о нем вызвала отвращение, перешедшее в тошноту.

Кое-как собравшись с силами, Анжела оглянулась по сторонам. Анре нигде не было видно. Наручные часики показывали начало пятого. Девушка заставила себя встать и чуть не рухнула на пол. Ее шатало, потолок качался, стены то и дело оказывались в опасной близости от лица; кресла, стулья и стол норовили перебежать дорогу и больно ударить по ногам.

На столе еще сохранялись остатки вчерашнего пиршества. От одного вида спиртного и еды девушку замутило, но тут на глаза попалась минеральная вода. Схватив бутылку, Анжела залпом ее осушила. Стало чуть легче, во всяком случае, пол, потолок, стены и окна закрепились на своих местах.

Анре нигде не было. Она обшарила весь номер, даже заглянула под кровать, в платяные шкафы, ванную, туалет. Нет. Ни его, ни его вещей. Удрал… Вот сволочь! Надругался над ней и сбежал. Только сейчас она ощутила, как сильно болит там, где были его руки ночью. Испуганно кинулась к кровати, откинула одеяло. Так и есть – темно-красное пятно. Небольшое такое пятнышко, за которым обычно следуют большие жизненные проблемы…

Она торопливо оделась, отыскала свою сумочку, проверила, не забыла ли чего-нибудь из своих вещей. До своего номера добралась благополучно. Никто не заметил. Долго стояла под душем, резко меняла горячую воду на холодную, точно хотела смыть с себя омерзительные воспоминания. К завтраку успела вовремя. На вопрос официантки, не знает ли она, где сосед, только равнодушно пожала плечами. Думала не столько о потере девственности и даже не о возможной беременности, сколько о том, соотнесет ли горничная пятно на простыне с ее визитом в чужой номер. И, хоть убей, никак не могла вспомнить, видел ли кто-нибудь ее входящей в комнату Анре.

Всю оставшуюся неделю она была подавлена, врачи не могли понять, что с ней происходит. По долетевшим до нее обрывкам разговоров Анжела поняла, что ее бывший сосед по столу лечился здесь от импотенции на почве алкоголизма и что его внезапный отъезд стал неожиданностью для всех. К счастью для нее, никто не связал исчезновение Анре Пеера с дочерью банкира Орелли. Разве что старшая медсестра Клементина несколько раз остановила на ней излишне внимательный взгляд. Впрочем, не исключено, что это Анжеле только казалось.

Дома родители просто не могли узнать свою дочь, настолько сломленной и удрученной она выглядела. Софи решила, что лучше будет не лезть к девочке в душу, захочет – сама расскажет. Однако Анрэ был иного мнения. Во второй же вечер он заперся с Анжелой в кабинете, усадил ее в кресло напротив и строго приказал: «Рассказывай, что произошло!» И девушка, крепившаяся столько времени, не выдержала и разрыдалась. Всхлипывая и сморкаясь, она выдавила из себя всего лишь несколько фраз, но этого оказалось достаточно.

– Кто этот ублюдок? – прорычал Анрэ.

Она подняла глаза и ужаснулась. Никогда еще в жизни Анжела не видела своего отца таким. Сказать, что он был страшен, – значит не сказать ничего.

Девушка испугалась и растерялась, не зная, стоит ли ей называть имя своего обидчика. Но отец схватил ее за плечи и стал энергично трясти:

– Его имя, имя? – повторял он.

– Анре… Пеер… – прошептала Анжела. – У него часовой бизнес в Локарно…

– Убью! Убью этого выродка! – бушевал отец, а в запертую дверь уже стучала кулаками Софи, встревоженная доносящимися из комнаты криками.

Ей они так ничего и не сказали. Единственный человек на земле, кто еще узнал постыдную тайну Анжелы Орелли, был психоаналитик. По настоянию отца девушка ездила к нему на сеансы в течение нескольких месяцев. В какой-то степени это помогло. Во всяком случае, настало время, когда Анжела смогла вернуться к событиям той ночи почти без внутренней дрожи. И более или менее разобралась с тем, что произошло. Скорее всего, из-за импотенции Анре Пеер не сумел овладеть ею в полном смысле этого слова, и, соответственно, ни беременность, ни заражение какой-нибудь венерической болезнью ей не угрожали, но ее девственная плева, как выяснилось после осмотра гинеколога, была нарушена.

После сеансов у дорогостоящего психоаналитика Анжела стала почти прежней. Она вновь научилась смеяться, но смех ее уже не был таким беззаботным, как раньше. Болтовня с подружками и походы по магазинам ее уже не привлекали, модные журналы были забыты. Теперь девушка в основном проводила время в библиотеке или в лиловой гостиной, где стояло недавнее приобретение отца – японский видеомагнитофон.

Но это были не все последствия той истории. В душе Анжелы появилось отвращение к мужчинам, ощущение физической брезгливости, которое распространилось на всех представителей сильного пола, знакомых и незнакомых, и в первую очередь на отца. Возможно, это случилось потому, что все-таки они чем-то были похожи друг на друга: Анрэ и Анре. И оттого всякий раз при взгляде на руки отца, особенно когда он пытался ее приласкать, обнять или просто потрепать по щеке, она вспоминала руки Анре, и ее начинало мутить…

Спустя пару месяцев Анжеле попалась на глаза газета с криминальной хроникой. Среди описаний прочих происшествий там было сообщение об аварии на пустынном шоссе в окрестностях Локарно. Водитель, очевидно, не справился с управлением, съехал с дороги, врезался в дерево и скончался на месте. Погибшего удалось опознать – это был Анре Пеер, 1938 года рождения, владелец часового бизнеса и двоюродный племянник известного швейцарского поэта.

«Все-таки есть бог на небе! – подумала девушка, откладывая газету. – Зло было наказано свыше… Странно, но я ничего не чувствую, ни удовлетворения, ни злорадства. Весть о том, что Фредерика все-таки не стала моделью, доставила мне гораздо больше радости…»

Несмотря на потерянный год, школу Анжела окончила блестяще. Даже по нелюбимым точным наукам у нее были отличные оценки. Но когда она заговорила о высшем образовании, Анрэ категорически воспротивился:

– Ты еще недостаточно окрепла, а учеба в университете – это такие нагрузки… Поверь мне, я знаю, о чем говорю.

– Но, папа, мне нужно учиться дальше.

– И учись – кто тебе мешает? Изучай языки, посещай какие-нибудь курсы…

– Это не совсем то. Я хочу приобрести профессию и найти интересную работу.

– Работу? – Анрэ удивленно поднял бровь. – Зачем тебе работать? Ни моя мать, ни твоя мать не работали ни одного дня. Рядом с ними всегда были мужчины, которые их обеспечивали. Тебе что, не хватает моих денег?

– Ну как ты не понимаешь? Дело не в деньгах. Разумеется, с таким отцом я ни в чем не нуждаюсь. Но мне хочется чем-то заниматься, делать нечто интересное.

– Так занимайся! Сколько всего интересного на свете! Книги, живопись, музыка, путешествия… Хочешь, я куплю тебе яхту?

– Да не нужна мне яхта! – Анжела чуть не расплакалась.

– Ну полно, полно… – Отец хотел обнять ее, но она отстранилась. – Давай лучше сходим в кино, посмотрим фильм «Джинджер и Фред», о котором столько говорят…

Словом, в университет Анжела так и не поступила, но занятие по душе для нее все же нашлось. Специально для дочери Анрэ Орелли купил журнал – не слишком известный, но издававшийся приличным тиражом. В издательской среде про него говорили: «Для дамочек с претензией на интеллектуальность». Возглавить издание у Анжелы не получилось – не было ни опыта, ни знаний, ни, в общем-то, желания, она слишком боялась, что не справится с такой ответственностью. Зато ей хорошо удавались статьи – о кино и литературных новинках, искусстве, моде, путешествиях. Опытные редакторы доводили ее тексты до совершенства, и девушка казалась вполне довольной своим занятием.

Со временем воспоминания о случившемся в санатории сгладились и уже не были такими болезненными. Анжела старалась никогда не возвращаться в мыслях к той ночи. Трагедия ушла в прошлое, но последствия все-таки остались, чувство отторжения по отношению к мужчинам сохранилось в ней. Анжела легко и непринужденно общалась с самыми разными людьми и жила насыщенной, интересной, почти полноценной жизнью, если не считать отсутствия романтических отношений. Впрочем, девушка нисколько от этого не страдала – так ей, по крайней мере, казалось. Конечно, хорошенькая Анжела Орелли, умница, интересная собеседница, дочь богатого и влиятельного человека, пользовалась большим успехом у мужчин. На нее обращали внимание, ей говорили комплименты, за ней ухаживали, приглашали на свидания, предлагали руку и сердце. Но ни один из поклонников не вызывал в ней ничего похожего на душевный трепет. Каждый раз Анжела, не колеблясь ни минуты, отвечала отказом на их предложения. Контакты с противоположным полом ее не привлекали, одна только мысль о близости приводила в ужас. Дочь Орелли продолжала считать мужчин, по крайней мере, большинство из них, грубыми и примитивными существами. Со снисходительной улыбкой она слушала рассказы подруг о знакомствах, свиданиях, объяснениях и ссорах с молодыми людьми. У всех практически одно и то же, так банально, так стереотипно… Нет, ей самой ничего этого не надо. Она и так совершенно счастлива, ведь у нее такой замечательный отец. «Ни один мужчина на свете не может даже сравниться с моим папой, – думала Анжела. – А, кроме него, мне никто не нужен».

Так шли год за годом. Анрэ по-прежнему был на плаву, его банк процветал, а нефтяной бизнес приносил хорошие доходы. Он все так же души в дочери не чаял и проводил в ее обществе почти все свободное время. В Лугано семья Орелли пользовалась уважением и авторитетом, ни одно сколь-нибудь важное событие в жизни города не обходилось без их участия. На приемах в мэрии, всевозможных торжествах, презентациях или концертах приезжих знаменитостей отец и дочь всегда появлялись вместе: Анрэ – моложавый, импозантный, подтянутый; Анжела – непосредственная, очаровательная. Имиджем дочери банкир предпочитал заниматься сам. Он обожал ездить с ней по магазинам, выбирал украшения, аксессуары, одежду и обувь, лично объяснял стилистам и модельерам, какой вечерний туалет, прическу или макияж нужно сделать.

Новым увлечением отца и дочки стали путешествия. Они поставили себе задачу объездить весь мир и с удовольствием шли к намеченной цели. Три, а то и четыре раза в год Анрэ брал отпуск, и они отправлялись вдвоем то в Америку, то в Азию, то в Австралию, объездили почти всю Европу и побывали даже в Полинезии, где банкир приобрел в частное пользование крохотный, но очень симпатичный тропический островок. Только Россию им не довелось посетить. Несмотря на потрясение от встречи с музеями и художниками этой страны, Анрэ больше не стремился попасть туда и уж тем более везти с собой дочь. Да и Анжела не слишком-то интересовалась Россией. И если б кто-нибудь сказал ей, что ее судьба вскоре будет связана с выходцем из этой страны, она бы, скорее всего, просто в это не поверила и посмеялась…

Впервые Анжела и Владимир увиделись на пышном празднестве в честь тридцатипятилетия «Лугано-Прайвит– банка». Точнее, увиделись – это сказано слишком сильно. Она, красавица, дочь владельца, в роскошном туалете, сверкающая бриллиантами, была, разумеется, в центре внимания. Он, простой служащий, не так давно устроившийся на работу, скромно стоял в стороне и даже не решился к ней подойти.

Но прошло несколько дней, и они случайно столкнулись на улице. Владимир вежливо поздоровался, Анжела ответила холодным взглядом.

– Простите, я не помню, чтобы мы были знакомы, – сдержанно бросила она и хотела идти дальше, но он остановил ее.

– Это можно исправить, – весело сказал он. – Давайте познакомимся прямо сейчас.

Девушка внимательнее присмотрелась к молодому человеку, и он вдруг показался ей очень симпатичным. Невысокий, быть может, только на полголовы выше ее, стройный, худощавый. Темно-русые волосы, голубые глаза и обворожительная улыбка. И еще одно – он почему-то не вызывал в ней привычного отторжения. Ну вот нисколечко! Даже если бы вдруг взял ее за руку, ей бы не было противно…

– Я на улице не знакомлюсь! – ответила она скорее по инерции. Но тон ее говорил совсем другое, и Владимир тотчас это уловил.

– А в кафе?

– В каком смысле – в кафе? – не поняла Анжела.

– Давайте прямо сейчас зайдем в кафе, – предложил он. – И там познакомимся. Тогда это уже будет знакомство в кафе, а не на улице.

Анжела посмотрела на него и расхохоталась. Так звонко и радостно она еще ни разу не смеялась после той истории.

– Меня зовут Анжела, – сообщила девушка, когда они, сняв верхнюю одежду, уселись за столик в уютном гротто.

– Я это знаю, – кивнул он.

– Откуда?

– Я ведь работаю в банке вашего отца. И видел вас позавчера на празднике.

– Неужели? А как вас зовут?

– Владимир.

– Вла-ди-мир, – нараспев повторила Анжела, точно пробуя имя на вкус. И оно ей явно понравилось. – Вла-ди-мир… А что это значит?

– Ну, если переводить буквально, то «властелин мира».

– Ого! Вот прямо всего мира?

– Получается так.

– А как ваша фамилия?

– Яковлевский.

– Вы поляк?

– Я русский. Родился и вырос в России. Но при этом во мне одна четверть французской крови и одна – польской. Так что вам заказать?

– Чашку капучино и малиновый десерт со взбитыми сливками. Обожаю сладкое! Знаю, что это вредно и для здоровья, и для фигуры, но ничего не могу с собой поделать…

– Моя мама говорила, что любовь к сладкому – признак доброй души.

– Правда? Я не знала. – Анжеле вдруг вспомнился отец, который терпеть не мог сладкого.

– И как же вас, русско-польского француза, занесло в Швейцарию? – шутливо спросила она, когда официантка отошла от их столика.

– У меня здесь живет троюродный дед. В Берне. Ему уже за девяносто, он одинок, у него больше не осталось никого из родных. Он разыскал меня, уговорил приехать – и вот я теперь здесь живу.

– Я слышала, что из России не так-то просто выехать.

– Это в прошлом. Сейчас там перестройка.

– Пе-ре-строй-ка…

– Именно так.

– Да… Я слышала об этой самой пе-ре-строй-ка, папины знакомые художники из России что-то такое рассказывали. Недавно приезжал из Москвы Жора Плоцков-Колонус, русский Тулуз-Лотрек…

– Не знаю такого художника.

– Ну как же вы не слышали! Он выставлялся в Париже, в Лондоне, Вене, у нас в Швейцарии… Он нам рассказывал о митингах, о вашем Гордачеве…

Владимир расхохотался.

– Я что-то неправильно сказала? – смутилась девушка.

– Немного не так произнесли фамилию. Но по смыслу очень точно!

– И по телевизору я видела этого вашего Гордачева. У него родимое пятно вот на этом месте. – Анжела провела рукой по лбу. – Вот здесь!

– Только не показывайте на себе, – попросил Владимир.

– Почему?

– Плохая примета.

– Вы тоже верите в приметы, – улыбнулась она. – Прямо как Жора. Тот, чуть что, сразу ищет что-нибудь деревянное, чтобы об это постучать, и приговаривает так смешно: «Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить!» Папа сказал, что все русские ужасно суеверны.

Владимир пожал плечами:

– Возможно, в этом ваш отец прав.

– И не только в этом! – с гордостью проговорила Анжела. – Мой папа прав всегда и во всем. Ну, почти…

Отрывки из дневника Анрэ Орелли

20 января 1970 года

Сегодня впервые после долгой и пасмурной зимы выглянуло солнце. Я поднес моего ангелочка к окну. «Гляди, там солнышко, – сказал я. – На улице солнышко, и на руках у меня солнышко. Получается, у меня два солнышка». Не знаю уж, что поняла моя девочка, но она радостно засмеялась. Я залюбовался ею. У нее совсем белые волосики, восхитительно нежная кожа и карие глазки. Да-да, карие, моя теща Тереза оказалась права – они действительно потемнели. Точь-в-точь такие веселые темные глаза с искоркой были у моей мамы… И еще – у Наташи.

13 ноября 1973 года

На днях меня в банке посетил старый знакомец Иоганн Лансель. Сначала мы поболтали о делах – он занимается рекламой. Несколько его предложений меня заинтересовали, я обещал подумать. А потом он увидел у меня на столе фотографию Анжелы.

– Какая у тебя прелестная дочка! Хочешь, снимем ее для рекламного плаката? У нас сейчас как раз запланирован такой.

– А что там будет?

– Сюжет такой: маленькая девочка держит на коленях старую, потрепанную книгу. Улавливаешь мысль – книге несколько веков, она из далекого-далекого прошлого, и рядом ребенок – как символ будущего. – Лансель был ужасно доволен своей идеей.

Я живо представил себе эту фотографию: фолиант тяжелый, еле умещается на детских коленках; маленькие ручки Анжелы переворачивают истлевшую страницу, глаза устремлены вдаль, в будущее. Здорово!

Я согласился, и сегодня мы с моим ангелочком были на съемках в фотомастерской на Виа Нисса. Нас встретил старый фотограф. В очках, с длинными волосами, он был точь-в-точь как волшебник из сказки Андерсена, как сказала про него Анжела. Он улыбался, шутил, говорил всякую чепуху, чем привел малышку в восторг. Съемки проходили весело. Сделали уйму снимков: Анжела анфас, Анжела в профиль, Анжела читает старую книгу. Если из задумки с рекламой ничего не выйдет, по крайней мере, у меня будет подборка отличных фотографий моей крохи.

24 ноября 1973 года

Звонил Лансель, очень извинялся, но сказал, что фотографии Анжелы не подошли заказчику. Тот сказал, что потребуется другая модель: девочка прелестна, но она выглядит очень серьезно, а им нужна проказница, для которой книга – развлечение на минутку.

Услышав это, я ничуть не расстроился, скорее даже обрадовался. Как говорила Наташа, все, что ни делается, – к лучшему. Меньше всего я хотел бы, чтобы Анжела становилась моделью. Не дай бог моему ангелочку попасть в этот мир зависти, интриг и разврата! Нет уж, только через мой труп. Ее ждет в жизни что-то совсем другое… Вообще я еще не очень уверенно представляю себе ее будущее, но четко знаю одно – моя девочка всегда будет со мной.

10 мая 1979 года

Моя ненаглядная дочка растет, хорошеет и продолжает радовать меня. Она чудесный ребенок, милый и послушный во всем. И такая умница, столько читает, столько понимает… Я повсюду вожу ее с собой.

12 марта 1982 года

Сегодня ездили с Анжелой в магазин, покупать ей одежду на весну из новых коллекций. Она мерила облегающие джинсы и батники, а я любовался ею. У моей девочки уже совсем сформировалась фигурка. Просто глаз отвести невозможно. И ведь это вижу не только я!.. Я уже несколько раз замечал, как мужчины смотрят на моего ангелочка такими похотливыми взглядами, что я готов разорвать их на куски. Одна мысль о том, что эта красота может достаться какому-то постороннему мужчине, приводит меня в бешенство. Наверное, мне было бы легче умереть, чем увидеть Анжелу в чьих-то объятиях.

11 июня 1983 года

Сегодня заглянул в библиотеку и снова обнаружил там Анжелу.

– Не надоело тебе здесь просиживать целыми днями? – спросил я. – Лето, жара, а ты сидишь тут в четырех стенах.

– Нет, – отвечает моя принцесса, – мне здесь хорошо.

Я посмотрел на столик перед ней. Там лежали литературные журналы «Итальянская Швейцария» и «Родимый уголок. Литературное обозрение».

– Ого! И что, тебе это интересно? – удивился я.

– Еще как! Здесь такая полемика между Франческо Филиппини, автором «Вечернего паука», и Джанлуко Боналуми, ну который, ты знаешь, написал «Заложников».

Я был в замешательстве и даже не сразу решился признаться ей, что не только не читал этих романов, но даже никогда не слышал об их авторах. Моя дочь не перестает меня поражать… Неужели она так повзрослела за то время, пока я ездил в Россию?

– Слушай, а поэт Джакомо Орелли нам случайно не родственник? – спросила она чуть позже.

Пришлось разочаровать девочку, сообщив, что эта фамилия очень распространена в Италии.

– Жаль, – огорчилась дочурка. – У него есть замечательные стихи. Хочешь, я тебе почитаю?

Но я отказался. С возрастом у меня выработалось что-то вроде идиосинкразии к стихам. Рифмованные строки, неважно на каком языке, почему-то напоминают мне не о старом добром любителе поэзии Зигмунде, а о Наташе…

28 октября 1984 года

Это ужасно! Впервые в жизни мне предстоит разлука с дочерью – целых три недели. После этого ужасного падения с лестницы и воспаления легких девочке необходимо подлечиться в горном санатории. Я выбрал самый лучший и самый дорогой, но, к несчастью, дела никак не позволяют мне отправиться туда вместе с Анжелой. Целых двадцать дней мой ангелочек будет совершенно один среди незнакомых людей…

Я очень волнуюсь. Дошел даже до того, что просил (просил!) Софи поехать туда с дочкой. Но она отказалась! Говорит, что девочке уже шестнадцать и ей пора привыкать к взрослой жизни. Мол, лежала же она в клинике Галлера, и все в порядке, ничего не случилось. Я стал настаивать, но эта дрянь уперлась как баран. Не поеду – и все, у меня дела. Догадываюсь, какие у нее могут быть дела. Наверняка завела себе очередного любовника. Но на Софи-то мне наплевать, а вот дочка меня очень беспокоит… Дурные предчувствия не покидают моего сердца.

3 декабря 1984 года

Старина Паоло знает свое дело. Я доверился ему и не жалею. Он сделал все чисто, так, что комар носа не подточит. Анре Пеера, этого недоноска, посмевшего осквернить моего ангелочка своими грязными лапами, больше нет. Мстить – особое наслаждение, не сравнимое ни с чем… Когда-то по просьбе Наташи я прочитал новеллу их культового писателя Пушкина «Выстрел» в ее собственном переводе. Теперь я понимаю ее героя. Только там мстителю довелось увидеть испуг в глазах врага, я же, в целях безопасности, был этого лишен, и довольствовался лишь фотографиями искореженного трупа этого недоноска в криминальной хронике.

26 марта 1985 года

Как говорят русские, не было бы счастья, да несчастье помогло… Теперь все мужчины поголовно вызывают у Анжелы стойкое отвращение. Она шарахается даже от меня. Мне это больно, но зато я могу не беспокоиться, что в ее жизни появится какой-то другой мужчина.

12 мая 1986 года

Моя девочка заявила, что хочет поступать в университет в Лугано или даже в Берн. Еще чего не хватало! Только через мой труп! Ни за что ей этого не позволю. Слишком хорошо помню по собственному опыту, что такое студенческая жизнь… Нет уж.

1 июня 1993 года

Сегодня случилось то, что когда-нибудь должно было случиться… Пишу, а у самого трясутся руки, в таком я бешенстве.

За ужином мы собрались всей семьей, что случается последнее время не так уж часто. Но сейчас Софи здесь, а не у себя в Милане.

Сначала все было хорошо, мы мило болтали ни о чем и обо всем на свете. Однако, как только на столе появилось фондю, Анжела тихонько прощебетала:

– Папа и мама, я хочу вас кое с кем познакомить.

Эти слова, как удар хлыста, обожгли мое сердце. Я сразу понял, о чем она говорит. Неужели?! Уже сейчас? Неужели пришло это время?

Я взял свой бокал, наполненный красным вином, и осушил одним глотком. От потрясения я даже лишился дара речи. А Софи, гадина, похоже, была даже рада этому известию…

– И кто же он такой? – закаркала она.

– Мы знакомы уже несколько месяцев, – говорила дочка. – Он вам обязательно понравится, он очень славный…

– Кто он? – еле выговорил я.

– Его зовут Владимир, Владимир Яковлевский. Папа, ты должен его знать, он работает у тебя в банке.

О мой бог! Я застонал и ударил кулаками по столу с такой силой, что тарелки и приборы подскочили.

– Да что, собственно, случилось? – как всегда не вовремя встряла Софи. – Девочка хочет познакомить нас со своим молодым человеком. По-моему, это нормально. Или для тебя стало неожиданностью, что твоя дочь уже выросла? Так ей уже двадцать четыре, к твоему сведению…

– А имя Владимир означает «властелин мира»! – прозвучал так некстати голосок дочки.

Я больше не мог слушать, встал и молча вышел из столовой. А потом и из дома. До глубокой ночи бродил по улицам, но так и не смог успокоиться.

Только не это! Только не этот русский! Не сын Наташи…

Часть IV

Владимир

Властелин мира

1962 год – 16 октября 1996 года

«Вот ведь какая странность – иду по Лугано или вдоль озера Лаго-Маджоре, а все время кажется, что хожу по знакомым до боли улицам Питера, по набережным Невки, Фонтанки, Невы. То померещится вдали Шура – бывшая соседка по коммуналке, то вдруг начинаю прикидывать, как быстрее попасть к метро. Хотя никакого метро тут и в помине нет, все ездят на своих автомобилях. Вчера в супермаркете, к удивлению кассира, назвал багет булкой. Почему так происходит? Вроде бы столько времени здесь, а сознание никак не перестроится. Приходится то и дело повторять самому себе: Владимир, ты в Швейцарии!

Особенно сильно это чувство по утрам, когда просыпаюсь и не сразу могу понять, где нахожусь. Снится петербургская квартира: расстроенное пианино «Заря», на подставке растрепанные ноты – тексты романсов и народных песен напечатаны еще с ерами и ятями; грубо сколоченные книжные полки, где коричневые с потускневшим золотым тиснением старинные переплеты перемешаны с новенькими «макулатурными» изданиями; буфет из ДСП, а в нем треснувшие кузнецовские блюдца (чашки к ним давно разбились); высокие двустворчатые двери; длинный, извилистый, вечно темный коридор; девятиметровая кухня, на которой одновременно пытались готовить все проживавшие в квартире восемь семей, – по метру на каждого и плюс один общий… Очень трудно после такого сна мгновенно переключиться на современную действительность и осознать, что теперь все изменилось. Что я живу в Швейцарии. Что здесь никто не запрещает читать любые книги, слушать любую музыку и открыто говорить то, что думаешь. Магазины тут ломятся от обилия товаров, а не от напора озлобленных покупателей. Что я навсегда избавлен от унизительной необходимости дожидаться своей очереди, чтобы попасть в ванную или в туалет. Что у меня собственный дом, новый «Фиат», стабильная работа в солидном банке и любимая жена, надеюсь, скоро будет ребенок. И все у меня в порядке…

Отчего же так тяжело на сердце? Неужели все еще из-за мамы? Да, очень больно и горько, что она так и не сумела понять меня… Конечно, будь она жива, она ни за что бы не одобрила моего решения переехать в Швейцарию. Но мамы больше пяти лет нет на свете. И дело явно не в ней. А в чем? Может быть, в отношениях с отцом жены? Никак не могу разобраться, почему Анрэ так невзлюбил меня. То ли ревнует, то ли думает, что я женился на его дочери из-за денег. А может, просто не любит русских, нас ведь многие за границей не любят… Нет, не похоже, чтобы это была неприязнь на национальной почве. Во-первых, я, кажется, ни в чем не соответствую бытующим здесь представлениям о выходцах из России. Во-вторых, еще и непонятно, кто я больше – русский, француз или поляк. А в-третьих, тесть слывет меценатом и покровительствует в том числе и русским художникам. Недавно приезжал к нему один из Москвы, Жора, занятный парень. Мы с ним проговорили чуть ли не всю ночь. Он бредит Петербургом, старым городом, рисует мосты, тупики, сады, дворы, подъезды… А про Дункин переулок даже и не слышал! Правда, после моих рассказов загорелся туда съездить, обещал даже подарить картину, которую там напишет.

Так что дело тут не в национальности. Видно, Орелли просто хотел другого мужа для своей дочки, вот и бесится. Ведь сначала он довольно охотно взял меня к себе на работу и встретил скорее даже приветливо, расспрашивал о матери, был страшно огорчен, узнав о ее смерти… И потом, когда мы случайно сталкивались в банке, всегда любезно здоровался со мной. Все началось с того, как он узнал о нас с Анжелой. Он точно с цепи сорвался. Иногда ловлю его полный ненависти взгляд, аж мурашки по телу пробегают. Так смотрят только на злейших врагов! Но даже если он и не глядит так, то все равно, когда я рядом, у него кривится физиономия, будто он страдает от сильной зубной боли. Его несколько раз спрашивали при мне: «Что с вами? Вам нехорошо?»

Лишь однажды с тех пор я видел на обращенном ко мне лице Анрэ иное выражение. Это произошло на одном из семейных обедов, когда они у нас еще были. Зашла беседа об искусстве, я стал рассказывать женщинам про Эрмитаж, и тестя точно подменили. Куда девались его жесткость, сухость, постоянное стремление уязвить меня?! Слова, интонация, жесты – все стало другим. В его устах имена художников – Альфред Сислей, Анри Руссо, Анри Матисс, Клод Моне – звучали как молитвы. Он действительно очень много знает о живописцах, их судьбах, женщинах. Такое впечатление, что он был со всеми ними близко знаком. Под конец обеда Анрэ столь расчувствовался, что предложил мне выпить и провозгласил тост: «За вашего Щукина, угадавшего в Моне великого художника!» Конечно, на его фоне я в этой области дилетант. И наверно, еще и поэтому слушал его с большим интересом. Рассказчик он великолепный.

По наивности своей я счел, что после этого разговора в наших отношениях что-то переменится. Но, увы, ошибался. На следующий день в банке Анрэ был тем же Орелли, что и до вечера накануне. И дальше продолжалось точно так же. Напрасно я пытался еще раз завести разговор о живописи – вышло только хуже. Меня угораздило немного покритиковать картину, висящую у него в кабинете, – какой-то ученический пейзаж, изображающий сиреневый куст. Невооруженным глазом видно, что работал явно не мастер. Но Анрэ разгорячился, весь побелел… Больше мы об искусстве не разговариваем. Да и вообще не разговариваем.

Нет, право, я не понимаю, чем я ему не угодил. Конечно, я не принес в их семью нового капитала, но ведь у меня еще все впереди! Я хороший специалист и прилично зарабатываю. Моя семья ни в чем не нуждается, мы с женой можем многое себе позволить. Думаю, Анжела даже не почувствовала, что ее расходы оплачиваются теперь из другого кошелька, она имеет все, к чему привыкла в доме отца. Ну, почти все. Островов и коллекционных бриллиантов я, конечно, пока ей купить не могу, но ни в чем особенно не отказываю, хорошо одеваю, регулярно вожу отдыхать, оплачиваю учебу в университете. Что еще нужно? Да, я не принц Датский, не аравийский шейх. Но неужели он не видит, как нам с Анжелой хорошо? Ведь понимает, сволочь, что его дочь счастлива, и не рад этому!..

И ладно бы он просто тихо ненавидел меня, с этим еще можно смириться. Но последнее время он мне просто житья не дает! Затевает какие-то интриги, махинации… Как выяснилось, даже развести нас с Анжелой пытался, хотел обманом заставить подписать документы. Хорошо, что Макс Цолингер нас предупредил. Он хоть и старый друг Анрэ, а в этой ситуации выступает на нашей стороне. Именно он предложил мне взять Анжелу с собой, когда узнал, что меня отправляют в Италию. Мы согласились с его доводами и сегодня едем все втроем – я, Анжела и Софи. Точнее, вчетвером – моя жена ждет ребенка.

Все готово к поездке, но на душе тревожно, мучает какое-то смутное предчувствие опасности. И не исключено, что источником ее может стать именно Анрэ. Но я не позволю ему отнять мое столь тяжело доставшееся счастье! Тем более сейчас. Без боя я не сдамся. И если для защиты моей семьи мне понадобится перейти Альпы, все эти Лепонтинские и Рейтинские хребты, клянусь, я их перейду, как Суворов».

…Отца своего Владимир не помнил, тот умер, едва сыну исполнился год. Судьба Павла Яковлевского была одновременно и трагической и типичной – в семнадцать лет его, еще не окончившего школу, арестовали по какому-то абсурдному обвинению и отправили в лагерь. Прошло всего лишь несколько месяцев после снятия блокады Ленинграда, жизнь только-только начала налаживаться. И тут на квартиру нагрянули с обыском и увели профессорского сына. Он отсидел десять лет от звонка до звонка, а когда вышел, ухитрился не только доучиться в вечерней школе, но даже поступить в Ленинградский университет на физико-математический факультет. Однако подорванное суровыми лагерными условиями здоровье не позволило получить диплом. После третьего курса Павлу дали вторую группу инвалидности, он вынужден был оставить университет и устроиться на относительно несложную работу телефониста.

На вечеринке у друзей он познакомился с Наташей Горчаковой и не побоялся сделать ей, вчерашней «белоэмигрантке», предложение руки и сердца. Сыграли тихую свадьбу, вскоре родился сын Владимир, а через тринадцать месяцев Павла Яковлевского увезли в больницу с сердечным приступом. Домой он уже не вернулся.

Соседи говорили, что после его смерти мама разом постарела, превратилась из красивой энергичной девушки в усталую седую женщину с потухшим взором. Именно такой и знал ее Владимир. Наталье Евгеньевне пришлось нелегко, ведь она осталась совершенно одна с крошечным сыном на руках. Устроиться переводчиком мама так и не сумела, слишком уж подозрительной выглядела ее биография. Прошло много лет, прежде чем стало ясно, что Яковлевская, урожденная Алье, не шпионка и вернулась в СССР не затем, чтобы передавать на Запад секреты родины. Однако клеймо «из бывших» сохранилось на ней на всю жизнь. Телефонные разговоры их семьи прослушивались, письма приходили помятыми, вскрытые конверты были заклеены косо, небрежно.

Долгое время Наталья работала нянечкой в детском саду-«пятидневке», получала гроши, даже несмотря на то, что трудилась на полторы ставки и чуть ли не круглые сутки. Потом ей все-таки улыбнулось счастье – взяли в дом к одному ответственному работнику из горкома партии присматривать за ребенком и учить его иностранным языкам. Затем предложили похожую работу в семье обласканного властью поэта, далее – у популярного актера. Конечно, она сильно уставала, и Володя очень жалел ее.

– Ты бы прилегла, мама, отдохнула, – говорил он, когда она появлялась вечером домой с набитой сумкой – после работы Наталья, как все женщины того времени, спешила в магазин и отстаивала там очереди, запасаясь впрок тем, что «выбрасывали» в тот день.

– Ничего, сынок, – через силу улыбалась мама. – Это нормально, когда устаешь от работы. Хуже, когда от безделья… А как твои дела? Я смотрю, ты уже дочитал Марка Твена? Ну и как, трудности с переводом были?

Несмотря на занятость и усталость, она находила время заниматься с ним, водить в музеи и театры, обсуждать книги, учить английскому, немецкому, французскому языку. Или хотя бы просто погулять по городу, ведь Ленинград весь как один большой музей, особенно в центре. Почти каждый выходной они садились на трамвай и ехали в Летний сад, на Невский, на Дворцовую площадь, на Васильевский остров. Гуляли по набережным, подолгу стояли, глядя на Аничков мост, Адмиралтейскую иглу, Петропавловскую крепость, Лебяжью канавку, Исаакиевский собор, запущенный, но все еще прекрасный Спас-на-Крови. В хорошую погоду выбирались в пригороды: Петергоф, Пушкин, Ломоносов… Перед каждой прогулкой решали, на каком языке будут сегодня говорить, и строго придерживались этого правила. А прохожие с недоумением оглядывались на очень скромно одетых, явно «советского» вида женщину и мальчика, ведущих оживленную беседу по-немецки или по-французски. Но Володя и Наталья Евгеньевна не обращали на них никакого внимания. Им всегда было интересно друг с другом, они были очень дружны, мать и сын.

Быт их, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Нет, конечно, они были сыты и чисто одеты в аккуратно заштопанные вещи – Володя, как правило, донашивал одежду и обувь Игоря, соседа по квартире, который был старше на два года. Необходимость купить что-то новое всегда оборачивалась для семьи чуть ли не катастрофой, а питались преимущественно картошкой, капустой и макаронами. Шестикопеечные котлеты из кулинарии могли позволить себе не каждый день. Сыр, даже плавленые сырки «Волна», или колбасу – вареную «Докторскую» по два двадцать или полукопченую «Краковскую» – еще реже. Что уж говорить о деликатесах вроде лимонада или апельсинов? Когда жена партийного босса изредка угощала гувернантку «Белочкой» или «Мишкой на Севере» (Наталья, конечно, никогда сама не ела тех конфет, приносила домой), это становилось настоящим праздником для мальчишки.

Жили они в Дункином переулке, мягко произнося его название как «Дунькин переулок», на четвертом этаже, в одиннадцатиметровой комнате. Окно, где между двойными рамами, липкими от замазки, всегда хранились продукты, выходило во двор. И по сей день воспоминания о дворе были одной из самых ярких страниц в памяти Владимира, он искренне благодарил судьбу за то, что ему довелось жить именно там, а не в каком-нибудь доме с типичным ленинградским двором-колодцем – каменным мешком, куда даже летом редко заглядывает солнце. У них-то было достаточно и света, и зелени, и места.

Жизнь во дворе начиналась рано. Едва брезжил рассвет, дворник Степаныч разматывал стометровый брезентовый шланг, подсоединял его к домовому крану и орошал все вокруг. Капли искусственного дождя падали на асфальт и долго висели на травинках газона, на ярких бутонах георгинов, заботливо высаженных жильцами у входа в парадное. Потом Степаныч убирал шланг и снимал вентиль с крана, чтобы «ребятня не лила зазря воду». Тщетная предосторожность! У каждого мальчишки в битком набитом подобными сокровищами кармане обязательно имелся собственный вентиль, при помощи которого наполнялись «брызгалки» – бутылочки, выпрошенные у мастеров из соседней парикмахерской, – и устраивалась веселая забава.

Целый день из окон звучало радио, доносились вкусные запахи готовящихся завтраков, обедов и ужинов. То и дело хлопали двери парадных, жильцы спешили на работу и в школу, потом возвращались, пенсионеры выходили посидеть на лавочках, поиграть в шахматы, постучать костяшками домино. За бомбоубежищем, около голубятни, собирались городошники и метким броском «распечатывали» очередной «конверт». Автолюбители целыми днями возились со своими «Москвичами», «Запорожцами», старенькими, еще «с оленем», «Волгами». Хозяйки, поднимая клубы пыли, выбивали ковры, развешанные на металлических каркасах. До темноты не смолкал гомон детских голосов. Малышня возилась в песочнице, раскачивалась на качелях, оглашавших всю округу равномерным скрипом, девчонки прыгали в «классики» и в «резиночку»; мальчишки играли в войну, ножички, казаки-разбойники или, если Андрюха Карасев из пятьдесят второй квартиры приносил свой «настоящий» мяч, в футбол и вышибалы.

К вечеру двор пустел, крики: «Ира! Мишка! Сейчас же домой, я кому сказала!» – постепенно стихали, взрослые жильцы расходились по квартирам, к ужину и телевизорам. Наступало время молодежи. В сумерках парни и девушки сидели на лавочках или собирались компанией в деревянной беседке. Бренчала гитара, хрипел катушечный магнитофон на батарейках – гордость Сережки Бугрова, первого во дворе красавца, звучал девичий смех, светились огоньки сигарет.

Маленький Вовка Яковлевский тоже целыми днями пропадал во дворе. Но чем старше он становился, тем больше важных дел у него появлялось. Он рано начал помогать маме по дому, стирал, убирал комнату, мыл, согласно графику дежурств, коридор и места общего пользования, ходил за покупками, отстаивая долгие скучные очереди. Очереди были неотъемлемой частью жизни, прийти и сразу что-то купить – неважно что, хоть билет в кино, хоть эскимо за одиннадцать копеек, хоть булку хлеба, хоть школьную резинку – было невозможно, за всем приходилось отстоять очередь.

Учился Володя легко, был одним из лучших учеников в классе. Только по химии у него постоянно выходила тройка, ну не давалась ему эта наука, все остальное – пятерки, изредка четверки. К радости мамы, он много занимался языками, читал книги в оригинале, иностранные газеты и журналы, которые иногда можно было достать. Но причиной такого усердия была не только его любовь к знаниям, точнее, не столько любовь к знаниям, сколько надежда на успешное будущее. Он хорошо понимал, что мама не в состоянии лучше обеспечивать их семью, и никогда, даже будучи совсем маленьким, не жаловался на лишения и ничего не просил. Но в то же время нехватка самого необходимого ощущалась столь остро, что не замечать ее было невозможно. Влажными ветреными зимами Володя постоянно мерз в одежде с чужого плеча и старой обуви – а многие его одноклассники щеголяли в модных импортных куртках, дорогих шапках, ярких шарфах и даже в дубленках. Не то чтобы Вовка им завидовал, нет. Просто ему тоже хотелось, отчаянно хотелось иметь фирменные джинсы, портфель «дипломат», жевать жвачку, слушать магнитофон, есть финскую копченую колбасу «Салями» и ездить отдыхать на море, в Крым, на Кавказ или в Прибалтику. Ему было лет двенадцать, когда он твердо решил – у меня все будет, я сам всего добьюсь. Но этими своими планами Володя ни с кем не делился. Мама всячески избегала подобных разговоров, а в школе внушали, что мещанство и вещизм – это очень плохо и недостойно советского человека, будущего строителя коммунизма.

В подростковом возрасте Володя много читал, но любил не фантастику или приключения, как большинство его сверстников, а те произведения, преимущественно из западной литературы, где описывался мир бизнеса, финансов, биржи, торговли – всего того, что на истории и обществоведении называлось «капиталистическими товарно-денежными отношениями». Этот мир, мир цифр, прибылей и убытков, риска и тщательно продуманных сложных схем, увлекал куда сильнее, чем кругосветные путешествия, борьба с нарушителями закона или устройство космических кораблей. Больше всего Володе нравилось банковское дело. С детства слово «банкир» казалось ему символом человека успешного, предприимчивого, уверенного в себе. В «не нашем» кино он обожал сцены, где действие происходило в банках. Красиво оформленные операционные залы с высоченными потолками; неторопливые и вежливые беседы служащих с клиентами. Подобный священнодействию ритуал оформления счетов; чековые книжки; тщательно оберегаемые, скрытые за целой системой брони и сенсоров ячейки для хранения ценностей; тележки, на которых возили золотые слитки и пачки денег, аккуратно упакованных в целлофан, – все это приводило его в восторг.

В старших классах он стал брать в библиотеке специальную литературу, читал и недоумевал, отчего страна, в которой ему довелось родиться, выбрала столь неудобную и малоэффективную экономическую систему. Однако поговорить на эту тему было не с кем. Однажды Володя попытался завести подобный разговор с мамой, но та испугалась и попросила «никогда впредь не высказывать подобных идей вслух». Наталья Евгеньевна была очень осторожна в таких вещах, поскольку страшно боялась за сына, у которого были «политически неблагонадежные» родители. Тем более что Володя рос человеком общительным, контактным, на удивление легко и быстро сходился с людьми. Его раскованность, обаяние и остроумие привлекали как сверстников, так и взрослых. Везде, где его знали, Вова Яковлевский был всеобщим любимцем.

Володя окончил школу с двумя четверками и тройкой все по той же химии. Но и такого аттестата было вполне достаточно, чтобы замахнуться на хороший вуз. В выборе института у Владимира не было никаких колебаний – разумеется, финансовый. Со специализацией дело обстояло чуть сложнее. Банковская сфера по-прежнему казалась самым привлекательным направлением… но очень уж мало напоминала отечественная система сберкасс ту область, которая его действительно интересовала. И в результате документы были поданы на бухгалтерский факультет.

Ехать до института, находящегося на канале Грибоедова, нужно было тремя трамваями, а потом еще десять минут идти пешком, но это его не остановило. Володя два года готовился к поступлению, занимался на подготовительных курсах и успешно сдал вступительные экзамены, набрав аж на полтора балла больше, чем нужно. Сначала он подумывал о вечернем отделении, чтобы устроиться на работу и внести свою лепту в семейный бюджет, но мать его отговорила, поскольку учеба на вечернем не давала отсрочки от армии.

В семье актера, где на тот момент работала Наталья Евгеньевна, ей платили, как она говорила, прилично – сто пятьдесят рублей. Но этого все равно было очень мало, учитывая, что в то время далеко не шикарное пальто стоило больше сотни. Стипендия у Владимира была тридцать рублей. Очень хотелось подработать, но он понятия не имел, как.

Однажды к ним в комнату заглянула Шура, соседка по коммуналке, и пожаловалась на свою проблему. Женщина увидела в комиссионке на Невском шикарные туфли, новые и совсем недорогие. Туфли были маловаты, наделись с трудом, но соседка все равно их купила – авось разносятся. Однако первый же выход в свет показал, что ходить в обновке Шура не может. Узкие стильные «лодочки» на шпильке с кокетливо вырезанным носком невыносимо жали, ни попытка растянуть туфли в мастерской, ни народные средства, вроде налитой внутрь водки, не помогли.

– Получается, деньги на ветер выбросила, – сокрушалась женщина. – Так жаль двадцати пяти рублей!.. Думала – вот подфартило, за четвертак урвала вещь, которую дешевле, чем за сорок, не купишь, а оказалось… И в магазин обратно не берут, говорят, оформляйте опять комиссию, а это за вычетом процента, да и очередь надо отстоять, полдня, не меньше. Володенька, может, предложишь кому у себя в институте, а? У меня в химчистке бабы и рады бы взять, да всем малы. А у вас там девочки молоденькие, может, кому и подойдет, а?

– Ну, давайте! – согласился он, подумав пару минут.

Соседка отдала коробку. Владимир решительно выбросил лежавший внутри чек и на другой же день принес туфли в институт.

– Жанка, тебе случайно лодочки на шпильках не нужны? – спросил он у первой модницы на курсе.

Девочки мгновенно обступили его и рвали туфли из рук.

– Ой, какие красивые! ГДР! Дай, дай я померяю! А сколько стоят?

– Сорок рублей, – не моргнув глазом, ответил Владимир.

– Беру! – заявила Жанка и тут же вынула из сумки деньги. Три красных десятки и две синие пятерки.

Двадцать пять рублей благополучно вернулись к обрадованной Шуре. А десятку и пятерку Владимир положил на обеденный стол, прижав сверху, для надежности, библиотечным номером «Иностранной литературы» за позапрошлый месяц.

– Откуда деньги? – удивилась мама, вернувшись домой.

– Я заработал, – гордо заявил он.

Владимир думал, что такого ответа будет довольно. Но вышло иначе. Мама пристала с вопросами, была очень настойчива и в конце концов вынудила его все рассказать. Узнав правду, охнула и как-то тяжело, неуклюже, опустилась на стул.

– Только этого еще не хватало! Ты что, не понял, что натворил?

– А чего такого? – стал защищаться он. – Авось Жанка не обеднеет. У нее отец директор овощной базы, деньги лопатой гребет.

– Господи, да при чем тут это? Сколько бы у них ни было денег, так поступать нельзя!

– Почему?

– Во-первых, потому что это обман. А во-вторых, тебя могут посадить за спекуляцию.

– Ой, да брось ты, мам! – отмахнулся он. – Знаешь сколько у нас ребят фарцуют? Знакомятся с иностранцами, достают у них жвачку, сигареты, джинсы и продают. Это нормально.

– Нет, это ненормально! – закричала вдруг мать. Первый раз в жизни она повысила на него голос. – Я не допущу, чтобы мой сын попал в тюрьму! Немедленно поезжай к этой девочке, к Жанне, и верни ей пятнадцать рублей. Извинись и скажи, что перепутал цену.

– Мам, я даже не знаю ее адреса.

– Сообрази, как узнать, не маленький.

Он послушался. Набрал пару телефонных номеров, выяснил, где живет Жанка. И, уже в двенадцатом часу ночи нагрянув к ней, потом еле успел на метро.

Мама, дожидаясь его, не ложилась. Сидела, прямая, строгая, в старом кресле, читала в свете настольной лампы ту самую «Иностранную литературу». Увидев, как он вошел, поправила очки и сказала:

– Владимир, поклянись, что ты никогда больше не сделаешь ничего подобного. Моей жизнью поклянись.

Но ему в тот момент меньше всего был нужен этот мелодраматизм. Он устал, нанервничался, да и выглядеть перед Жанкой идиотом было крайне неприятно. Не говоря ни слова, Володя принялся разбирать постель.

– Ты что, не слышал меня? – спросила мать.

– Мам, – тихо сказал он в ответ. – Перестань, а? Не обижайся, но у нас с тобой разные взгляды на жизнь. Я пошел тебе навстречу, сделал, как ты просила, и вернул деньги. Но лично я считаю, что имел право повысить цену, – и никто меня в этом не переубедит.

– Ты можешь считать все, что тебе угодно, – парировала она. – Но есть такое понятие, как закон. А законы нашей страны запрещают спекуляцию.

– А если я с этим не согласен? – Он отшвырнул свою тощую подушку и поглядел на мать. – Почему я должен следовать законам, которые меня не устраивают?

Она пожала плечами:

– Мне казалось, что ты уже достаточно взрослый и тебе не надо объяснять такие вещи. Ты живешь в этой стране – значит, обязан соблюдать ее законы.

– Даже бредовые?

– Даже бредовые. В России могут быть любые законы, любая власть, любые люди у этой власти… Любые условия жизни, в конце концов. Но она все равно остается РОССИЕЙ. Нашей родиной. А мы, русские, не можем быть счастливы нигде, кроме родины, так уж мы устроены. Поверь мне, я это знаю.

Впервые она упомянула о своем прошлом так открыто. Раньше они никогда не обсуждали эту тему. Да, Владимир с детства знал, что его прадед – белоэмигрант, а мама и бабушка вернулись в страну, как только представилась такая возможность. Именно поэтому им так трудно живется – ведь мамины родители предали родину, и теперь нужно заслужить ее прощение. Сначала, когда он был маленьким, принимал это как должное. Потом перестал задумываться об этом. Но теперь вся горечь, все обиды, накопившиеся в душе за долгие годы, выплеснулись наружу.

– Да, ты знаешь! – он повысил голос. – Ты сделала свой выбор. И не только за себя, но и за меня. Меня никто не спрашивал, хочу ли я здесь жить! В этой нищете, в этом лицемерии, в этой лжи! При такой идиотской политической и экономической системе!

Он выкрикнул эти слова и сам испугался. Без сомнений, тема была для матери очень болезненной. Кто знает, какой будет ее реакция? Быть может, она тоже выйдет из себя, расплачется или ей станет плохо? Но ничего подобного не произошло. Наталья Евгеньевна лишь вздохнула и проговорила:

– Боюсь, ты не сумеешь этого понять… Пока сам не побываешь в такой ситуации. И не осознаешь, что счастье жить на родине, среди людей, которые тебя понимают, среди русской речи и книг на родном языке, дороже всего на свете. Даже любви, – с горечью добавила она. Помолчала, думая о чем-то своем, затем вдруг резко поднялась с кресла. – Поздно уже, третий час. Давай спать укладываться.

Ночью ему показалось, что она плакала у себя за ширмой. Хотя, может быть, и впрямь только показалось – очень уж тихими были ее всхлипывания.

Больше они к этому разговору не возвращались. Но и легких заработков в его жизни больше не было. Когда очень нужны были деньги, они с ребятами шли на железную дорогу и разгружали товарные вагоны.

С распределением Владимиру повезло, его не отправили, как шутили студенты, «ни в Усть-Урюпинск, ни в Тетюши Мухосранской области». Яковлевский был сиротой и окончил институт с красным дипломом. Этого оказалось достаточно, чтобы его взяли на работу в приличное место – бухгалтером в небольшой ленинградский НИИ. Оклад сто тридцать рублей, раз в квартал премия, в конце года тринадцатая зарплата. И Володя, и его мама были счастливы. Особенно Наталья Евгеньевна, здоровье которой в последнее время стало ухудшаться. Она крепилась, продолжала работать и наотрез отказывалась идти в поликлинику. Она вообще ненавидела лечиться и старалась обращаться к врачам только в исключительных случаях.

Вскоре началась перестройка, но первое время никто из простых людей еще не разобрался, что это такое и с чем едят. Разве что стало больше разговоров, статьи в газетах и передачи по телевизору и радио сделались чуть смелее. То тут, то там было слышно, что такому-то и такому-то разрешили выезд за границу. Владимир сам не знал, как относиться к такому явлению, как эмиграция. Да, он любил свою родину, несмотря на весь царящий здесь коммунистический маразм (теперь уже об этом можно было говорить почти открыто). И в то же время что плохого, если человек хочет быть там, где ему хорошо? Да ничего, ровным счетом ничего плохого. Вот мама говорит: «Люди, язык, книги». Но люди везде одинаковые. А книги можно и с собой взять…

Однажды ранним утром, когда они с матерью пили чай перед работой, явилась почтальонша и принесла заказное письмо. Раньше они никогда не получали заказных писем. Тем более в заграничном конверте непривычной формы, с иностранными марками. Перед их адресом, аккуратно написанным печатными буквами, – именно перед, по-западному, а не после, как в СССР, – значилось: «Натали и Владимир Яковлевский». Обратный адрес был написан по-немецки: «Bern, Kramgasse». Имя отправителя – Дитер Алье – Владимиру ничего не говорило.

Зато оно, по-видимому, многое сказало его матери. Наталья Евгеньевна ахнула и побледнела. У нее так затряслись руки, что она даже не смогла вскрыть конверт.

Владимир вынул сложенный вчетверо белоснежный листок с еле заметным, точно водяные знаки, узором. Эта бумага даже пахла как-то по-особенному! Письмо оказалось на немецком, строки выглядели очень ровными, точно написанными по трафарету, – а может, так оно и было?

«Дорогие Натали и Владимир!

Пишет вам ваш двоюродный дядя и троюродный дед Дитер. Надеюсь, Натали, ты еще помнишь меня.

С огромной радостью я узнал о переменах, которые происходят в вашей стране. Теперь, когда «железный занавес» пал и вам разрешили общение с другими странами, я поспешил разыскать вас. Это было нелегко, если бы не помощь старых друзей и бывших коллег по Министерству иностранных дел, я бы не справился с этой задачей. Зато теперь я знаю, что ты жива и здорова, у тебя сын Владимир, который родился в 1962 году. Значит, сейчас ему двадцать шесть лет, если я ничего не перепутал.

К сожалению, это все, что я знаю. Был бы очень рад получить от вас письмо, где вы подробно рассказали бы о себе. Но еще больше я бы обрадовался, увидев вас в Берне. Я уже стар и очень одинок. Встреча с единственными родственниками стала бы огромным подарком для меня. Все хлопоты, в том числе и материальные, готов взять на себя. Сообщите о своем решении, и я немедленно займусь оформлением документов.

Какое счастье, что я разыскал вас! Благодарю за это Бога денно и нощно.

Ваш Дитер.

2 декабря 1988 года».

Некоторое время мать и сын молчали. Просто сидели напротив друг друга за столом, а на ветхой клеенке между ними белело письмо из Швейцарии.

– Это ведь тот самый дядя, о котором ты говорила, да? – спросил, наконец, Владимир. – Кузен твоего отца, который помог вам в начале войны перебраться из Франции в нейтральный Берн?

Наталья кивнула:

– Да, это он. Не думала, что он еще жив… Хотя, когда мы уезжали, ему не было еще и пятидесяти, значит, сейчас лишь слегка за восемьдесят.

– И что, у него не было ни детей, ни жены?

– Тогда не было. Он ведь всю жизнь был влюблен в мою мать, много раз делал ей предложение. Но она хранила верность памяти отца… Получается, что и после нашего отъезда дядя Дитер так и не женился.

– Мама, – Владимир взял ее ладонь над столом и тихонько сжал ее, – но мы ведь не откажемся от его предложения, правда? Такой шанс бывает один раз в жизни, его нельзя упускать!

– Я не знаю, Володя. – Наталья Евгеньевна осторожно высвободила руку. – Все так сложно… Скорее всего, тебе не разрешат ехать. Не так уж сильно у нас тут все изменилось, как это кажется…

– Но попробовать-то надо! – Его глаза загорелись. – Значит, так: сейчас пишем дяде Дитеру ответ, потом помчимся в ОВИР, узнаем, какие нужны документы…

– Помчишься, – с грустной улыбкой поправила она.

– Хорошо, – с готовностью согласился сын. – Я все разузнаю сам. А потом мы…

– Не мы, а ты, Володя. Я никуда не поеду.

– Как? Почему? Такая возможность…

– В том числе и потому, что у тебя одного будет больше шансов уехать.

– Но, мама…

– И все, хватит об этом. У тебя есть четверть часа на то, чтобы написать ответ на письмо. Если успеешь за это время, я смогу по дороге на работу зайти на почту и отправить.

Мама оказалась права. Несмотря на то что приглашение от дяди пришло очень быстро, на подготовку к поездке ушло больше полугода. А началось все с беседы в институтском первом отделе. В то время при кадровой службе каждой организации существовал отдел, отвечавший за благонадежность сотрудников, – местный КГБ, как шутили у них в институте. И, разумеется, первым отделом связь научных институтов с системами безопасности не ограничивалась. В каждой лаборатории, в каждом секторе были внештатные осведомители. А руководящие должности в НИИ очень часто занимали отставные работники органов. Никого не смущало, что они раньше не имели никакого отношения к науке и ничего не понимали в ихтиологии, речном транспорте, искусстве и так далее. По городу ходили слухи, что только акушерско-гинекологическому институту удалось отказаться от предложенной сверху кандидатуры директора. Академики и профессора тактично, но настойчиво заявили: извините, у нас дело тонкое, и вы, несмотря на ваши таланты, в нем не разберетесь. В Большом доме подумали и не сразу, но все-таки согласились.

В кабинет к Валерию Львовичу, низкорослому дядьке с одутловатым лицом и ранней лысиной, Владимира вызвали спустя всего лишь несколько дней после первого посещения ОВИРа. А ему-то казалось, что на работе еще никто не знает о его планах!

– Ну что, молодой человек, в Швейцарию, значит, захотели. – Это был не вопрос, а утверждение.

– Да, – кивнул Володя. – Получил приглашение от троюродного дедушки из Берна.

– Да уж, с родственниками тебе повезло… – язвительно заметил Валерий Львович. – Матушка «из бывших», реэмигрантка, отец десять лет отсидел за политику. Дед троюродный, швейцарец этот самый, сотрудник министерства иностранных дел…

– Был когда-то. Но теперь он на пенсии. Ему за восемьдесят, он очень одинок, вот и захотел повидаться с родными.

– «Родными»… – усмехнулся собеседник. – Давно ли он тебе родным стал?

– Всегда был, только мы ничего не знали друг о друге. Что же здесь плохого, что мы нашлись? – Владимир почувствовал, как в нем начинает закипать раздражение.

– Что плохого? Да ничего, конечно, плохого в этом нет. Только где эти твои родные были, когда мы здесь страну поднимали или когда фашистов гнали, а? Получается, когда трудно было – в кусты, а теперь – пожалуйте в гости?

– Фашистов не только мы одни гнали, и в других странах тоже земля под ногами горела, – ответил Владимир.

– Это, что ли, в твоей Швейцарии земля у них под ногами горела? – Валерий Львович встал, прошелся по кабинету, снова сел. – Да они все годы нейтралитет соблюдали, пока мы проливали свою кровь!

Володя отлично знал, что ни капли своей крови Валерий Львович на войне не пролил. Хотя бы потому, что лет ему было чуть больше сорока. Ему многое хотелось высказать этому отвратительному типу, но он сдерживал себя, понимая: одно неосторожное слово – и поездки не видать как своих ушей. И он благоразумно заявил:

– Я о Франции говорил. Там мой родной дед, мамин отец, сражался под знаменами генерала де Голля. И геройски погиб в борьбе с фашизмом. Да, он был француз, но у меня есть все основания им гордиться.

В кабинете повисла напряженная пауза. Володя настороженно ждал – что будет дальше? О чем его еще спросят, в какое больное место попытаются ударить?

Человек напротив долго молчал, курил, словно раздумывая о чем-то, затем взял на столе какие-то бумаги, принялся их изучать. Володя сидел не шелохнувшись.

– Ладно, Владимир Павлович, – проговорил наконец собеседник, не отрываясь от бумаг. – Ступай. Вызовем, когда будет надо.

И Володя понял, что выиграл первый бой.

Через некоторое время его действительно вызвали – на институтское партийное собрание. Его вопрос был последним на повестке дня. Собрание проходило в пятницу, после работы, все нервничали, поглядывали на часы, особенно мужчины, которых в зале явно было большинство, – через час по телевизору должен был начаться футбол.

Однако парторг, судя по всему, спортом не интересовался, и спешить ему было некуда. Он неприязненно взглянул на Владимира и с места в карьер напустился на него:

– На Запад, значит, потянуло? Не стыдно тебе? Государство вас воспитало, вырастило, выучило – а от вас никакой благодарности!

Сидевший рядом с ним Валерий Львович молча ядовито улыбался. В глазах «прозаседавшихся» появилась вселенская тоска. Люди поняли – это надолго.

– Вы так говорите, точно я в эмиграцию собрался, – стал защищаться Володя. – Я ж не насовсем в Швейцарию хочу поехать. А только на две недели. Родственника навестить, мир посмотреть…

– Знаем мы ваше «мир посмотреть»! – не дал договорить парторг. – Небось прибарахлиться охота. Сейчас времена изменились, разрешили по заграницам ездить, а вы и рады. У вас, у молодых, только одно на уме – шмотье импортное, «Леви Страусы» да «Адидасы»! Слышал небось выражение: «Сегодня носит «Адидас», а завтра родину продаст»?

– Я его по-другому слышал, – скромно проговорил Владимир, опустив глаза. – «Если носишь «Адидас» – тебе любая девка даст».

Это был удачный ход. Зал взорвался одобрительным мужским хохотом, и парторг, как ни крепился, не мог сдержать улыбки. Валерий Львович побагровел от досады. Парторг пожал плечами, хотел было еще что-то сказать, но не стал и только махнул на Володю рукой – черт, мол, с тобой, иди отсюда. На том партсобрание и закончилось.

Потом была беготня, сбор многочисленных непонятно кому и зачем нужных справок в жэке, загсе, архивах… Были собеседования в райкоме и бесконечные походы в Василеостровский ОВИР, начальника которого, как узнал Володя, звали Олег Васильевич Иванов, и оттого местные остряки расшифровывали аббревиатуру вверенного ему учреждения, как «Олег Васильевич Иванов Разрешил». Не обошлось и без визитов в Большой дом, где упирали на то, что здесь, в СССР, у Владимира остается мать – уже немолодая и не отличающаяся крепким здоровьем. Но он все выдержал, выстоял и не совершил ни одной ошибки. И настал день, когда самолет швейцарских авиалиний с пассажиром Яковлевским на борту вылетел из Пулкова и через несколько часов совершил посадку в Цюрихе.

Дядя Дитер, энергичный, подтянутый, выглядящий не старше шестидесяти лет, сам встретил его с табличкой в руках, помог быстро справиться со всеми формальностями и лично отвез домой в собственном «Фольксвагене».

Володя пробыл в Швейцарии две недели. Поездка произвела на него ошеломляющее впечатление, и дело было даже не в пресловутом благополучии, не в уровне жизни, который так кардинально отличался от того, что царил у него на родине. Да, жившие тут люди питались деликатесами, прекрасно одевались, обитали в комфортных шикарных домах и разъезжали на дорогих машинах по хорошим дорогам. Но главное было в другом. Эти люди были свободны. Свободны говорить, думать и делать то, что хотят. Свободны путешествовать по всему миру, куда заблагорассудится, без долгих предварительных хлопот и унижений. Свободны зарабатывать своим трудом столько, сколько им нужно, и не бояться, что их посадят в тюрьму.

Здесь, на Западе, люди были совсем иными. Уверенными в себе, улыбчивыми, дружелюбными, открытыми. Им не нужно было тратить нервы на очереди и ужасающую давку в общественном транспорте, у них хватало времени и сил не только на работу, но и на общение, на полноценный отдых, на то, чтобы окружить себя красотой и постоянно поддерживать ее.

Берн показался Владимиру сбывшейся сказкой, настоящим раем на земле. Стоял октябрь, в Ленинграде уже было холодно и сыро, небо, серое, как гранит, одевающий Неву, плакало мелким дождем со снегом, под ногами хлюпала слякоть – а здесь сияло солнце, и повсюду, на каждой улице и площади, цвели цветы, точно в мае. Родной город Владимира тоже был прекрасен, но Берн… Берн с его восхитительным сочетанием древности и современности оказался вне конкуренции.

Целыми днями очарованный Владимир бродил по оживленным улицам и набережным, любовался старинными зданиями, живописными аркадами и колоннадами, под которыми так хорошо прятаться от осенних дождей, средневековыми башнями, великолепными мостами и фонтанами, готическими соборами и протестантскими храмами в стиле барокко. Как любой попавший в Берн россиянин, он тоже попытался разыскать Блюменштрассе, знаменитую Цветочную улицу, где, согласно культовому фильму, некоторое время жил и покончил с собой герой блистательного Евгения Евстигнеева, профессор Плейшнер. Но это не удалось. Местные жители, разумеется, не смотревшие «Семнадцать мгновений весны», только разводили руками. А маленькие тихие улочки Берна все, как одна, напоминали Блюменштрассе и, несмотря на осень, утопали в цветах.

Скромная по западным меркам четырехкомнатная квартира Дитера Алье находилась в исторической части города, на одной из самых красивых и знаменитых улиц – Kramgasse, недалеко от музея Альберта Эйнштейна. Комфортабельность жилища швейцарского пенсионера просто поражала. Чего у него только не было! Стиральная машина, которая не только стирала, но и высушивала белье, микроволновка, тостер, машина для мойки посуды, огромный телевизор с великолепным качеством изображения, видеомагнитофон, радиотелефон… После девятиметровой коммунальной кухни и очередей в ванную с газовой колонкой все это казалось фантастикой.

С дедом, которого Владимир по примеру матери называл дядей, они очень быстро сделались друзьями. Было смешно, что раньше в воображении ему почему-то рисовался дряхлый, чопорный и педантичный старик. Реальный Дитер Алье ничем не походил на этот образ. Он был активен и жизнерадостен, плавал, ходил на лыжах, шутил, был совсем не прочь выпить, любил вкусно поесть и до сих пор помнил русские песни, которые пела когда-то Ольга Петровна, бабушка Владимира.

Встретив друг друга, родственники проводили целые часы в задушевных разговорах. Языкового барьера почти не было – стараниями Натальи Евгеньевны Владимир свободно владел немецким. Дядя Дитер много рассказывал, но еще больше расспрашивал. Ему хотелось знать все. И о самом Володе, его интересах, взглядах, мечтах, его друзьях и девушках, его планах на будущее. И о подробностях жизни матери, которую дядя называл Натали, и о судьбе бабушки, чье имя Дитер произносил твердо, пропуская мягкий знак, – Олга. Поскольку Ольга Петровна умерла еще до его рождения, Владимир мог рассказать о ней не слишком много и исключительно со слов матери, но даже эти крохи информации, по-видимому, были очень значимы для пожилого собеседника. Над ее последними фотографиями, которые передала мама, Дитер заплакал.

Если первая «швейцарская» неделя была полностью посвящена Берну, то вторую они провели в более дальних путешествиях – ездили в Альпы, на озера, осмотрели множество городов и деревень. Специальная поездка была предпринята в Лугано – чудесный городок на берегу озера, приведший Владимира в полный восторг. Невдалеке от Лугано, в живописном месте, дядя Дитер недавно купил уютный восьмикомнатный коттедж.

– Вот, собирался было перебраться сюда, – говорил он, демонстрируя гостю свое приобретение, – да передумал. Все-таки привычка дает о себе знать. Столько лет прожил в Берне – трудно сменить столицу на провинцию.

Владимир только качал головой. Домик на берегу озера был со всеми удобствами и выглядел еще более современно и шикарно, чем квартира дяди. А Лугано оказался замечательным местом, где были и памятники старинной архитектуры, и роскошные бутики, и уютные ресторанчики-«гротто», и музеи, и собственный университет. Назвать этот город провинциальным у Володи просто язык не поворачивался.

День отъезда приблизился с неумолимой быстротой, и накануне Владимир заявил дяде, что на всю жизнь влюбился в Швейцарию. Дитер пригладил аккуратно стриженные седые волосы.

– Я уже некоторое время хотел поговорить об этом с тобой… Мне кажется, тебе нужно перебираться сюда насовсем. Подумай сам. Что будет дальше с вашей страной, еще неизвестно. Очень хочется надеяться на изменения к лучшему, но я уже слишком стар, чтобы легко во что-то поверить… А здесь у тебя могла бы быть спокойная и обеспеченная жизнь. Да и мне, признаюсь, было бы намного легче, если б я знал, что рядом есть близкий человек. Мне ведь уже недолго осталось. Разумеется, наследство мое нехитрое: вот эта квартира, коттедж на озере около Лугано, помнишь, мы там были, и небольшой счет в банке. Но мне очень хотелось бы, чтоб все это досталось тебе. И без всех этих условностей и проволочек, без которых, как ты говоришь, в России никуда…

В ответ Владимир только вздохнул. Разумеется, если б дело было только в нем, он бы и раздумывать не стал, сразу бы согласился. Однако существовало слишком много «но».

– Дядя, дорогой мой, кому я тут нужен? – горько усмехнулся он. – Что я буду тут делать? Где работать? Я чужак, меня никто не знает… Куда меня возьмут? Если только улицы подметать?

Дитер улыбнулся:

– Ну почему же сразу «улицы подметать»? У тебя все-таки есть способности и голова на плечах. Думаю, ты смог бы осуществить свою мечту и работать в банке. Образование твое здесь, конечно, не котируется, но, я уверен, оно поможет тебе быстро освоить банковское дело.

– Дядюшка, вы, наверное, смеетесь надо мной? О каких банках может быть речь? Мне туда никогда в жизни не устроиться.

– Я размышлял на эту тему… И вспомнил, что есть один человек, который мог бы помочь. Когда-то он… – Дитер слегка замялся, – очень хорошо относился к… к нашей семье. Правда, это было давно, прошло уже больше тридцати лет. Я знал его молодым человеком, теперь ему уже под шестьдесят, он банкир, известная и уважаемая личность. Надеюсь, он не откажет мне в просьбе. Конечно, тебе и самому придется приложить немало усилий. Но в этой жизни всего можно добиться, было бы желание.

Это, конечно, было здорово. И все-таки не самое главное.

– Дядюшка, ну а как же мама?

– Может быть, мы с тобой сумеем уговорить ее вернуться?

– Нет, это исключено. Она не поедет. И, боюсь, мой отъезд стал бы слишком большим ударом для нее. Она так плохо чувствует себя последнее время…

В ответ старик положил ладонь на его руку.

– Подумай, Владимир, подумай. Я тебя не тороплю. Время еще терпит… надеюсь.

Домой он вернулся окрыленный, обновленный, словно заново родившийся. Привез целую сумку подарков, два альбома с великолепными цветными фотографиями и был готов без устали рассказывать о поездке дни и ночи напролет. Наталья Евгеньевна с живым интересом рассматривала снимки, узнавала знакомые места, отмечала изменения, происшедшие в швейцарской столице за тридцать лет, и тихонько вздыхала. Владимир решил, что момент для серьезного разговора вполне подходящий.

– Ты не представляешь, какой у нас дед! – начал он издалека. – Это всем дедам дед! Ты была права – ему не дашь и шестидесяти лет, отлично выглядит, водит машину, как заправский автогонщик, плавает лучше меня и еще несколько лет назад ездил на горных лыжах. А какой интересный собеседник – знающий, умный, остроумный! Общаться с ним – одно удовольствие.

– Да, дядя Дитер всегда был мужчина хоть куда, – улыбнулась мать. – А как он тебя встретил?

– Как родного. И знаешь, мама, это не просто сравнительный оборот. Он действительно видит в нас с тобой, – последние слова он подчеркнул интонацией, – своих единственных родственников. Представляешь, он собирается оформить завещание, по которому оставит все свое имущество мне.

– Что ж, это было бы очень мило с его стороны. Налить тебе еще чаю? – Она положила ладонь на крутой бок эмалированного чайника, проверяя, насколько он остыл.

– Да погоди ты со своим чаем, мама! Тут такое дело… В общем, дядя предлагает нам с тобой перебраться к нему в Швейцарию. Насовсем. Как ты на это смотришь?

– Ты знаешь мое мнение на этот счет, Владимир! – сухо ответила мать. – Я уже однажды сделала свой выбор и менять ничего не собираюсь. Мой дом, моя родина – здесь. Мне нечего делать ни в Швейцарии, ни в какой-либо другой стране.

– Но…

– Для меня никаких «но» не существует. А ты… Ты волен поступать, как считаешь нужным. Это твое дело и твоя собственная жизнь.

Она встала, взяла в руки чайник и отправилась на кухню, поставив таким образом точку в разговоре.

«Акклиматизация» к советской жизни далась Володе очень тяжело. У него было такое чувство, что он побывал не в другой стране, а как минимум на другой планете. На контрасте со свежими воспоминаниями все противоречия и недостатки отечественного строя воспринимались особенно остро. Время шло, но яркие впечатления от поездки не тускнели. Он почти каждый день думал о том, чтобы снова отправиться в Швейцарию и на этот раз остаться там навсегда. Пожалуй, дядя прав – стоит лишь приложить усилия, и у него там все получится, и с жильем можно что-то решить, и работу найти. Вон сколько людей сейчас уезжают за кордон: кто в Израиль, кто в Штаты, кто в Германию… И ничего ведь, устраиваются как-то. Проблема только в маме. Уговорить ее невозможно, а оставить тут одну страшно. Последнее время она стала сдавать просто на глазах.

Здоровье Натальи Евгеньевны действительно ухудшалось с каждым днем. Начались боли в животе, настолько сильные, что мать даже изменила сама себе и согласилась-таки на визит к врачу. Анализы показали самое страшное – злокачественную опухоль. Володя, узнав диагноз, заплакал. Сколько он молился, сколько раз просил судьбу, чтобы его проблемы с отъездом как-нибудь разрешились. И вот он – выход. Но полученный такой вот страшной ценой. Воистину, когда боги хотят нас наказать, они исполняют наши желания…

Наталья Евгеньевна скончалась 22 августа 1991 года, во второй день путча. И от этого события, происходившие в стране, прошли как-то мимо Владимира. Он был занят совсем другим. Оформил все документы, организовал похороны, поминки – все честь по чести. А когда вышло сорок дней, написал дяде Дитеру о своем согласии переехать к нему навсегда. Других родственников у него не было, обзавестись собственной семьей не успел. Конечно, были и друзья, и девушки – но ни к кому из них Володя не был привязан так, чтобы ради них отказаться от заманчивых перспектив, которые открывала перед ним Швейцария. Вдруг и правда повезет и он сумеет найти работу в банке? Именно в этом, как чувствовал Владимир, было его призвание.

В этот раз подготовка к отъезду прошла не в пример быстрее и легче. Ни первого отдела, ни партсобраний, ни райкомов уже не было. На всякий случай Владимир взял и обратный билет, чтобы продемонстрировать его, если вдруг понадобится, но мера предосторожности не пригодилась. Выйдя из поезда на Бернском вокзале, он первым делом разорвал этот билет на мелкие клочки.

Как выяснилось, за прошедшие два года дядя Дитер не терял времени даром. Он действительно списался со своим старым знакомым, о котором говорил, и тот согласился встретиться с Владимиром. Банкир, его звали Анрэ Орелли, жил в Лугано, том самом городе, который так понравился Володе еще в прошлый его приезд. И Владимир был рад визиту в Лугано, словно долгожданной встрече со старым другом.

Банк находился в красивом старинном здании на улице с романтическим названием Виа Нисса. Анрэ Орелли походил на голливудского актера. Уверенный в себе, импозантный, сдержанный, элегантный, он выглядел воплощением мальчишеских представлений Владимира о банкирах. «Пожалуй, если б я познакомился с ним несколько лет назад, он стал бы моим кумиром!» – усмехнувшись, подумал Володя. Владелец банка, в свою очередь очень внимательно и пристально его рассматривал. Владимир удивился – здесь, в Швейцарии, такое излишнее внимание к людям было не принято. Он даже слегка смутился, но не подал виду.

– Вы совсем не похожи на свою мать, – сказал собеседник после долгого молчания.

– Да, – кивнул Володя. – Как мама выражается, пошел в отцовскую породу. Говорят, что я точная копия деда по папиной линии, историка Сергея Яковлевского.

– Совсем не похожи, – задумчиво повторил банкир, точно не слышал его слов. – И глаза у вас светлые. Не как у Наташи. У нее были карие глаза, медового оттенка. И волосы гораздо темнее ваших.

Эту тему Владимир не мог поддержать. Он помнил свою маму уже седой.

– А как она живет? – спросил Орелли глухим голосом, точно мучился мигренью и вынужден был разговаривать, превозмогая боль. – Как она выглядит сейчас? Чем занимается? Счастлива ли?

– Мама умерла, – с трудом произнес Владимир, боль еще не утихла.

– Умерла? – Орелли нахмурился. – Когда? От чего?

– От рака желудка. Совсем недавно.

Похоже, это известие потрясло его собеседника.

– Наташа… – тихо пробормотал он. – Наташа умерла… Недавно…

И закрыл лицо ладонями.

Владимир деликатно не произносил ни слова. Он догадался, что этот человек и его мать когда-то были очень близки, скорее всего, Орелли любил ее, возможно, и она его… Но мать никогда об этом не рассказывала. Впрочем, как только сейчас понял Володя, она вообще очень мало говорила о себе.

Банкир тем временем пришел в себя. Лицо его опять стало спокойным и непроницаемым.

– Эта новость стала неожиданностью для меня, – произнес он, точно хотел извиниться за столь бурное проявление чувств. – Одно время мы были знакомы с Наташей… А потом она уехала. Мне очень жаль.

Володя не знал, как истолковать последнюю фразу – то ли собеседник жалел об отъезде, то ли выражал соболезнования? На всякий случай он в ответ просто молча наклонил голову, что тоже, по его мнению, можно было истолковать как угодно.

– Давайте поговорим о делах, – предложил после паузы Орелли. – Как я понял из письма Дитера, вам нужна работа. Вы имеете какое-то представление о банковской сфере?

– У меня экономическое образование и семилетний стаж работы бухгалтером. Понимаю, что в вашей стране ни то, ни другое не котируется… Но я занимался самообразованием, читал много специальной литературы…

– Вот как? Ну что же… – Анрэ Орелли задал несколько профессиональных вопросов, сначала несложных, потом потруднее.

Владимир сумел ответить на все и испытал некоторое чувство гордости, когда собеседник кивнул:

– Да, я вижу, необходимые первичные знания у вас есть. Что ж, можем попробовать. Я готов взять вас к себе в качестве клерка. Когда вы сможете приступить к работе?

– В любое время.

– Хорошо, тогда начните прямо с завтрашнего дня.

Он нажал кнопку громкой связи и вызвал секретаря:

– Клавдия, это… Владимир Яковлевский. Он попробует поработать у нас. Отведите его к Джанни.

Так Володя получил работу в «Лугано-Прайвит-банке».

Конечно, было нелегко, особенно первое время. Нужно было осваивать новое дело и быть очень внимательным, не допускать ни одного промаха. Несмотря на былую привязанность к матери Владимира, Орелли, похоже, не собирался покровительствовать ее сыну. В кабинет к себе никогда не вызывал, а при встрече лишь вежливо отвечал на приветствие, не выказывая желания завести беседу или узнать, как идут дела у его нового служащего и все ли в порядке. У коллег Володя тоже не заметил никакого особого отношения. Впрочем, здесь это было в порядке вещей. Тут каждый был за себя, никто ни с кем не носился, никто, по большому счету, не обращал внимания на других. Не то что в Союзе. Там первые несколько лет сотрудники, особенно пожилые женщины, опекали его с истинно материнской заботой, не только помогали во всем, учили премудростям бухгалтерского дела, но даже постоянно следили, достаточно ли тепло он одет и успел ли вовремя пообедать. А тут каждый человек жил своей жизнью, никто ни к кому в душу не лез. Владимиру это, пожалуй, нравилось. И работа тоже очень нравилась. Все оказалось еще интереснее и увлекательнее, чем ему представлялось. Вечерами даже не хотелось уходить из банка, становилось жаль, что рабочий день уже закончился.

С жильем тоже все устроилось как нельзя лучше. Дядя Дитер заявил, что его коттедж на берегу озера в двадцати километрах от Лугано все равно пустует, и предложил племяннику первое время пожить там. Словом, жизнь очень быстро наладилась. Володя купил в кредит автомобиль, постепенно обзавелся хорошей одеждой, обувью, аксессуарами, необходимыми предметами обихода. В выходные дни он навещал в Берне дядю Дитера или отдыхал на озере: загорал, плавал, увлекся серфингом. У него завелись знакомства, друзья и приятельницы. В то время на Западе как раз была мода на все русское, мир следил за переменами, происходившими на его родине, и сразу несколько ведущих дизайнеров Европы выпустили коллекции с советской символикой. Привезенные на всякий случай из Ленинграда футболки с серпом и молотом и комплекты матрешек с изображениями российских правителей – «горби-долл», как их называли на американский манер – считались прекрасным подарком. Узнав, что Владимир русский, швейцарцы с интересом знакомились с ним, задавали вопросы, часто вызывавшие у Володи улыбку. Особенный интерес проявляли молодые женщины. Привлекательный, спортивный, хорошо одетый, веселый и остроумный русский пользовался у них большим успехом.

Период робости в общении с девушками у Владимира давно прошел. Еще в институте, где девчонок было подавляющее большинство, он осознал, что может нравиться, и пользовался этим. Однажды, еще в школе, ему довелось пережить неразделенную любовь, но все его увлечения, случавшиеся позже, были взаимны. Однако жениться на ком-то из своих подружек Владимир не торопился. Девушкам он объяснял это тем, что ему еще рано, надо встать на ноги, обзавестись жильем. Но в душе он отдавал себе отчет, что дело вовсе не в этом. Просто не встретилась еще она, та самая, единственная.

В Швейцарии первые полгода было то же самое – с тем только исключением, что теперь у него имелась и машина, и возможность пригласить подружку в ресторан, и отдельный дом, где они прекрасно проводили время. А потом… Потом он встретил Анжелу.

Это ж надо было – из всех девушек выделить именно дочку хозяина! Сразу вспомнилась подруга детства и соседка по коммуналке Леночка Дроздова. Она часто жаловалась, что, придя в промтоварный магазин, всегда почему-то выбирает из всех возможных вариантов самый дорогой…

В тот раз он так и не решился подойти к Анжеле. В том числе и потому, что был на корпоративном празднике не один, а с приятельницей. Хоть он не относился к ней столь серьезно, чтобы не смотреть в ее присутствии на других девушек, но все-таки ухаживать за кем-то еще на глазах спутницы – это было бы слишком. К тому же он не был уверен, что его попытка познакомиться с дочерью босса не будет воспринята как дерзость – где он, клерк Владимир Яковлевский, и где Анжела Орелли!

Выходило девяносто девять шансов из ста, что дочь банкира так и осталась бы для него мимолетным видением, несбывшейся мечтой. Но в дело вмешался Его Величество Случай. Была хорошая погода, он решил немного пройтись после работы пешком, сделать кое-какие покупки. И, выйдя из супермаркета, буквально столкнулся с Анжелой. Позже он признался себе, что заговорил с девушкой даже быстрее, чем осознал, кто перед ним. Это вышло чисто интуитивно. Казалось, сама судьба свела их в тот день вместе и не дала разминуться.

По той легкости, с которой Анжела болтала с ним в кафе, Владимир заключил, что их знакомство, скорее всего, не будет иметь продолжения. При таких внешних данных, таком обаянии и таком отце у этой девушки, разумеется, нет недостатка в поклонниках. Да, она продиктовала ему свой номер телефона, но, скорее всего, сделала это под влиянием минутного настроения, а когда Владимир позвонит, с трудом вспомнит, кто он такой. И, наверное, окажется очень занята, если он решится пригласить ее куда-нибудь.

Он был почти уверен в этом, но все-таки позвонил. Через три дня после знакомства в кафе – не слишком скоро, чтобы это не выглядело излишней настойчивостью, но все-таки достаточно быстро, чтобы она не успела забыть о его существовании. К его удивлению, Анжела говорила с ним так, словно была очень рада слышать его голос. И сразу же согласилась, когда Владимир предложил сходить на недавно открывшуюся в городе выставку современной скульптуры.

«Наверное, решила позабавиться мной, как новой игрушкой, – подумал он тогда. – Парень из России – это все-таки какое-то разнообразие на фоне местной золотой молодежи и луганских плейбоев. Подобная схема отношений ему была уже хорошо знакома. Недавно одна из его подружек заявила: «Я слышала, что русские – хорошие любовники. Решила убедиться в этом лично и нисколько не разочарована!»

Однако при встрече Анжела меньше всего напоминала искательницу мимолетных любовных приключений. Она была сдержанна, даже застенчива и избегала всякого физического контакта, вплоть до случайного соприкосновения рук. Помогая ей снять пальто в кафе, Владимир ощутил, как напряглась ее узкая спина. Она не кокетничала, не делала никаких намеков, не поддерживала игривых тем разговора. Нет, девушки, жаждущие проверить слухи о русских любовниках, вели себя совершенно по-другому…

При этом Владимир чувствовал, что спутница ему симпатизирует. Она так искренне глядела на него, так мило улыбалась, с таким неподдельным интересом слушала то, что он говорил! Это никак не могло быть притворством.

Они встретились и второй раз, и третий, и четвертый… Уже не оставалось никаких сомнений, что Анжела не меньше, чем сам Владимир, ждет этих свиданий. Им было очень хорошо, но общались они совсем не так, как это принято у молодых людей, предпочитающих легкие, ни к чему не обязывающие отношения. Никаких дружеских подшучиваний, никаких претензий на «свободу» («я от тебя ничего не требую, и ты не предъявляй на меня никаких прав»), никаких объятий и поцелуев, не говоря уже о большем. Анжела вела себя так, словно встречалась с мужчиной впервые. Впервые: и серьезно. В основном все их свидания проходили в разговорах – взаимных расспросах, рассказах о родителях, детстве и юности и обсуждении самых различных тем – от политики до кулинарных предпочтений, от кино и моды до философии жизни и смерти и от религии до городских сплетен.

Единственной темой, которой упорно избегала Анжела, были ее отношения с мужчинами. Она много говорила об отце, реже – о друзьях семьи или знаменитостях, но ни об одном своем романе не упомянула. Более того, в ее рассказах ни разу не промелькнуло даже намеков на прошлое в духе «один мой знакомый». Владимир, тщательно анализировавший все их разговоры, терялся в догадках. Не может быть, чтобы у такой привлекательной девушки к двадцати четырем годам не было бы ни одного любовного приключения! Значит, она что-то тщательно скрывает… Но что? И почему?

Он принялся осторожно наводить справки, но немногочисленные собранные сведения ровным счетом ничего не прояснили. Получалось, что у Анжелы Орелли и впрямь никогда не было кавалеров. Многие мужчины пытались ухаживать за ней, но ни разу ни один из них не достиг успеха. Сплетников это изумляло и ставило в тупик. Некоторые даже предполагали, что у девушки лесбийские наклонности. Но большинство знакомых пришли к выводу, что Анжела просто очень послушная дочь, терпеливо ожидающая, пока отец, который в ней души не чает, подберет ей подходящую партию. Эта версия устраивала многих, но не Владимира, который совсем не был уверен, что является именно такой подходящей партией.

Он всегда любил решать задачи и разгадывать сложные головоломки. И теперь, когда столкнулся с «тайной Анжелы», почувствовал некий азарт. Володя увлекся и вскоре уже сам не мог разобраться, чем увлечен больше – тайной или девушкой, которая хранит в себе эту тайну.

Расспросы, обращенные к самой Анжеле, ничего не дали. Девушка уклонялась от них с тем же упорством, с которым избегала физического контакта. И после сопоставления этих двух моментов Владимира осенила догадка. Вероятно, решил он, его избранница пережила какую-то драму, заставившую ее страдать настолько сильно, что малейшее воспоминание или намек на былое причиняют ей боль. Видимо, Анжела при всей внешней легкости и непосредственности в глубине души была очень впечатлительна и ранима. Это предположение вызвало в нем целую гамму чувств – нежность, желание защитить и помочь любимой справиться с трудностями. «Ну что же, – заключил он. – Если так, то лучшими моими союзниками в этой ситуации станут время и терпение. И, конечно, моя любовь». Осторожно, крошечными шагами, он стал приучать Анжелу к себе. Беседуя с ней, обдумывал каждую фразу, постоянно говорил о том, как любит ее, как она ему интересна и дорога, какая она необыкновенная девушка и насколько он хочет сделать ее счастливой. Легко, но с равной периодичностью прикасался к ней, чуть дольше, чем следовало, задерживал ее ладонь в своей, когда подавал ей руку, словно бы невзначай, садился поближе и касался плечом. И вскоре с радостью отметил, что его тактика имеет успех. Сначала Анжела перестала вздрагивать и делаться напряженной, когда он оказывался слишком близко, а через некоторое время уже начала сама легонько прикасаться к нему. Владимир сдерживал себя, не торопил события и не лез в ее душу. Он понимал, что одного неосторожного шага может быть достаточно, чтобы все рухнуло. А он дорожил Анжелой, чтобы потерять ее в один миг.

И однажды настал момент, когда его старания были вознаграждены. В выходные они вместе отправились в путешествие к одному из красивейших водопадов, которыми так славится Швейцария. Вокруг, как это обычно бывает, было полно туристов, но Анжела, не раз бывавшая здесь с отцом, нашла потайную тропку, которая вывела молодых людей на совершенно безлюдное место, с которого открывался великолепный вид. Потрясенные красотой, они стояли на скале, держась за руки и любуясь причудливой игрой радуги, рисовавшейся в облаке водяной пыли. И вдруг Анжела повернулась к своему спутнику, подняла голову и негромко, едва различимо в шуме водопада, проговорила:

– Поцелуй меня!..

Владимир не заставил себя упрашивать. И время для них остановилось.

– Как это хорошо! – пробормотала Анжела, оторвавшись наконец от возлюбленного.

– Ты так говоришь, точно первый раз в жизни поцеловалась, – улыбнулся Владимир.

– Можно и так сказать… Я тебе все расскажу, но потом. А пока поцелуй меня еще…

До темноты они бродили по живописным окрестностям. Анжелу как прорвало – она говорила, говорила и говорила, выплескивая то, что накопилось за долгие годы в душе. В тот день Владимир узнал о ней все. О том, как страстно маленькая Анжела была привязана к отцу, как не могла прожить без него ни дня и как горько плакала по ночам, когда ей вдруг снилось, что папа умер. О ее первых детских влюбленностях в киноактеров, эстрадных звезд и книжных героев. О том, насколько строг стал к девочке отец, когда она вступила в подростковый возраст, и как она страдала от запретов Анрэ просто разговаривать с мальчиками. О ее полудетских секретах, попытках жить нормальной жизнью девочки-подростка втайне от отца. О неудавшейся карьере модели и подлости лучшей подруги. Обо всем, что случилось с ней в санатории, и о зародившемся тогда стойком отвращении ко всем мужчинам, включая отца. О том, как протекала ее молодость, вроде бы вполне успешная и благополучная, но напрочь лишенная того, что является самым главным для девушек, – любви, свиданий, ожидания телефонных звонков, поцелуев, объятий, ссор и примирений… О том, как она уже почти смирилась с мыслью, что так и проживет всю жизнь без мужчин, романов, семьи и детей, но тут вдруг встретила его, Владимира, и влюбилась, как в кино и книгах, с первого взгляда. О том, какой неожиданностью, каким потрясением стала для нее эта любовь – и собственные ощущения, и отношение Владимира к ней. И о том, как под влиянием этой любви, благодаря его нежности, заботе и терпению, она почувствовала, что в ней что-то изменилось…

– Милая ты моя… – шептал Владимир, прижимая девушку к себе, и гладил ее по спине, плечам, пушистым белокурым волосам. – Сколько же всего тебе пришлось пережить… А я и не знал!

– Я так боялась тебе рассказать…

– Ну и напрасно. Я ожидал чего-то подобного.

– Скажи, а ты не стал теперь хуже относиться ко мне?

– С чего вдруг?

– Ну, с того, что я такая… Не как все?

– А мне очень нравится, что ты не как все. Куда им всем до тебя! Ты лучше всех на свете! – И он снова поцеловал ее.

– Знаешь, я все время страшно боялась, что ты меня бросишь, – призналась Анжела чуть позже.

– Дурочка, почему я должен тебя бросать? Я что, идиот – сам отказаться от такого сокровища?

– Ну как же… Мужчинам ведь всегда нужно… Ну, близкие отношения. А я тебе этого дать не могла. Вот и опасалась все время, что ты найдешь другую, у которой не будет таких проблем.

– А ты, оказывается, и правда дурочка! А с виду кажешься такой умной девчонкой…

– Владимир, прошу тебя, не смейся, для меня и вправду все это очень серьезно! Я и читала, и от подруг слышала, что мужчины не могут долго обходиться без секса. И, значит, у тебя наверняка кто-то есть параллельно со мной…

Она тоже пыталась говорить шутливо, но голос дрожал. Владимир чувствовал, как она волнуется, – они уже научились понимать друг друга с полуслова, даже без всяких слов.

– Нет, – сказал он и нисколько не покривил душой. – С тех пор как я познакомился с тобой, я ни с кем не встречаюсь. Мне не нужен никто, кроме тебя.

– Правда?

– Честное слово.

– А поклясться можешь?

– Могу. Даже памятью мамы. Надеюсь, этого будет достаточно?

– Вполне! – счастливо рассмеялась Анжела и бросилась ему на шею. – Оказывается, я такая ревнивая, просто ужас!

– Что же, – притворно вздохнул Владимир, – значит, такая моя судьба – любить ревнивую дочь банкира…

От ее исповеди у него осталось сложное впечатление. С одной стороны, «тайна Анжелы» была наконец раскрыта. Самолюбию Владимира льстило то, что он почти все угадал. С другой стороны – теперь было точно известно, что у его подруги слишком много психологических проблем, которые не решаются быстро. Ему еще придется потрудиться… Ну что же, теперь он по крайней мере знает над чем.

Он все так же не торопил события, стал еще более внимательным, заботливым и тактичным. Но все вышло намного лучше, чем предполагал Владимир. После того, как Анжела преодолела первый барьер, остальные дались ей легче. После объяснения у водопада она уже, похоже, ничего не боялась. Ровно через две недели они стали близки. Были у него дома, сидели на диване в комнате на втором этаже, откуда через огромное, во всю стену, окно открывался чудесный вид на озеро, пили вино, слушали музыку, целовались. И все случилось так легко, нежно, как и должно быть у искренне любящих друг друга людей.

– А я так боялась, что у меня не получится… – прошептала Анжела, уткнувшись лицом в его голое плечо.

– Получилось?

– Да… Поверишь ли – я ни о чем плохом не думала, ничего не вспоминала… И знаешь что? Мне, похоже, понравилось.

– Так похоже или понравилось?

– Не могу сказать. Я еще не поняла.

– Да, это проблема, – его глаза смеялись. – И как бы нам ее решить?

– Думаю, надо попробовать еще раз…

О женитьбе впервые заговорила Анжела. Однажды, когда Владимир вез ее домой после ужина в их любимом гротто, она прижалась к его плечу и промурлыкала:

– Знаешь, как мне надоело каждый вечер расставаться с тобой… Жду не дождусь того времени, когда мы будем вместе, совсем-совсем вместе. Чтобы вместе засыпать и вместе просыпаться, чтоб я ждала тебя по вечерам с работы, а утром готовила тебе завтрак…

Владимир слегка нахмурился, и это не ускользнуло от ее внимания:

– Я сказала что-то не то? Ты недоволен? Ты не хочешь жить со мной?

– Ну что ты, милая! – Он ухитрился приобнять ее, не переставая управлять автомобилем. – Я очень хочу, просто мечтаю, чтобы мы были вместе! Но меня смущает отношение твоих родителей. Точнее, отца. Софи, кажется, ничего не имеет против. Но, как ты знаешь, синьор Орелли совсем не рад нашему знакомству. Ты же видела, как он отреагировал на мое появление у вас дома, когда ты решила представить меня!

– Ой, страшно вспомнить! – вздохнула Анжела. – При тебе он еще как-то сдерживался… Но потом устроил такой скандал!

– А он объяснил, чем конкретно я ему не нравлюсь?

– В том-то и дело, что нет! Это так на него не похоже… Обычно папа сдержан и очень рассудителен, все анализирует, раскладывает по полочкам, взвешивает, аргументирует… А тут просто бесился и кричал. Такое чувство, что ему неприятен сам факт, что у меня появился любимый мужчина… Но разве это важно? Важно, что мы хотим быть вместе!

– Так-то оно так… Но, боюсь, без конфликта тут не обойдется. Похоже, твой отец вбил себе в голову, что я хочу на тебе жениться только из-за его денег.

– Надо что-то сделать, чтобы его переубедить. – Анжела совсем загрустила, и молодой человек, видя это, поспешил ее приободрить:

– Не отчаивайся! Придумаем что-нибудь.

Но обстоятельства сложились так, что им даже и не пришлось ничего придумывать. Спустя всего два дня около полуночи к коттеджу Владимира подъехало такси. Удивляясь, кто бы это мог посетить его так поздно, молодой человек открыл дверь и с изумлением обнаружил на пороге Анжелу в легком халате и шлепанцах на высоких каблуках.

– Я ушла из дома! – объявила она. – Пустишь меня к себе жить?

Владимир обнял любимую, она вся дрожала.

– Бедняжка моя, что случилось? – спросил он.

– Я окончательно разругалась с отцом. Папа сказал: «Выбирай – или я, или он!»

– А ты что же?

– А я ответила, что выбираю тебя, и убежала, хлопнув дверью… Ой, я совсем забыла, водитель ведь ждет! Ты можешь расплатиться с ним? А то я выскочила из дома вот так, в чем была…

Анрэ никак не мог смириться с таким развитием событий. Он был вне себя, бушевал, грозился вышвырнуть этого русского голодранца на улицу. Но тут влюбленные обрели неожиданного союзника в лице Софи. С горячностью, удивившей даже дочь, женщина выступила в защиту молодой пары. Долгими часами она беседовала с мужем, пытаясь уговорить его изменить если не отношение к ситуации, то хотя бы поведение.

– Пойми, дорогой, что криками и угрозами ты ничего не добьешься, – говорила она. – Разве что осрамишь нашу семью на весь город. Допустим, ты уволишь Владимира из своего банка. Знаешь, чем это может обернуться?

– Тем, что Анжела бросит проходимца, которому даже не на что будет ее содержать.

– А вот и нет. Я наводила справки – все говорят об этом парне как о хорошем специалисте. Поверь, он без труда найдет работу в другом банке, очень возможно, что и в другом городе. В Берне, например, где живет его дядя… А наша девочка, которая без памяти его любит, обязательно уедет с ним. И вряд ли захочет поддерживать отношения с отцом, который так себя повел. Ты этого хочешь, да? Ты хочешь навсегда потерять Анжелу?

– Не смей так говорить! Скоро, очень скоро моя дочь поймет, как ошиблась, связавшись с этим типом, уйдет от него и вернется сюда!

– Возможно, что именно так и будет. Но подумай – каково ей будет возвращаться в дом, из которого она ушла с таким скандалом? Она же еще молода и может вообразить себе бог знает что! Что ты ее ненавидишь, что ты ее проклял… Она будет бояться тебя.

– Ты говоришь чушь!

– Нет, не чушь! Своим поведением ты только настраиваешь девочку против себя. Поверь, лучшее, что ты сейчас можешь сделать, – это дать ей понять, что ты хоть и не одобряешь ее выбора, но продолжаешь ее любить.

Анрэ долго размышлял над словами жены и в конце концов вынужден был признать, что она права. Не так уж Софи и глупа, оказывается… Анжела действительно без ума от своего русского, и если он, Анрэ, сейчас не изменит своего поведения, то, глядишь, и правда настроит ее против себя… Нет, все, что угодно, только не потерять Анжелу! Придется взять себя в руки.

Незадолго до Рождества Анжела и Владимир поженились. Анрэ хоть и сменил гнев на милость, но на свадьбу не пришел, это было выше его сил. Праздновать решили скромно – ни возможностей, ни желания устраивать шумное многолюдное торжество у молодоженов не было. Впрочем, и так все вышло как нельзя лучше. Рамина, подружка невесты, недавно окончила курсы, на которых готовили устроителей свадеб, рада была удачной практике и постаралась на славу. Софи и старый друг семьи Орелли, Макс Цолингер, танцевали великолепное танго, чем привели молодежь в бурный восторг, а дядюшка Дитер в самый разгар веселья произнес замечательный тост и во всеуслышание торжественно объявил, что в качестве свадебного подарка оформил коттедж под Лугано на имя внучатого племянника.

В первое же воскресенье после свадьбы Софи заявила мужу, что дает семейный обед, на который пригласила дочь и зятя.

– Хочу, чтобы это стало традицией, – добавила она. – Ты, конечно, можешь продолжать гнуть свою линию и уйти из дома на это время. Но, я думаю, Анжела была бы счастлива, если б вновь воцарился мир.

Анрэ остался. Софи и молодожены возликовали. Неужели им удалось растопить лед? Ради этих воскресных обедов Софи даже реже стала ездить в Милан. И, как казалось, жизнь семьи начала налаживаться.

Владимир быстро поднимался по карьерной лестнице, но это ни в коей мере не было связано с его тестем. Просто новый клерк, парень из России, как первое время называли его коллеги, оказался настолько способным, что это не могло остаться незамеченным. Когда Фридрих, начальник отдела кредитования, первый раз предложил повысить Владимира в должности, Орелли только плечами пожал – мол, делай как знаешь, ты его непосредственный начальник, тебе решать, кто и чем будет заниматься в твоем подразделении. Это случилось еще до того, как Анжела представила своего избранника родителям, поэтому Владимир на тот момент был для Анрэ лишь сыном Наташи и одним из многочисленных служащих его банка, не более. Сотрудник делает успехи, хорошо работает и может принести банку большую пользу? Ну и отлично. Стало быть, он, Анрэ, не ошибся и правильно сделал, что взял его на работу.

В следующий раз, когда Фридрих, уже самостоятельно, назначил Яковлевского на должность ведущего специалиста, все вышло несколько иначе. На тот момент Владимир уже был официальным женихом Анжелы, и они, несмотря на недовольство ее отца, готовились к свадьбе. Узнав новость, владелец банка вызвал к себе начальника отдела кредитования и в резкой форме поинтересовался, почему такое решение было принято без его ведома.

– Помилуйте… – растерялся Фридрих. – Но вы же всегда сами говорили, что кадровые вопросы на таком уровне всегда решаются руководителями отделов. Прошлый раз, когда я пришел посоветоваться с вами насчет повышения Яковлевского в должности, вы еще раз напомнили мне об этом…

Анрэ поморщился. Он был недоволен, но ничего менять задним числом не стал, поскольку распоряжение Фридриха уже вступило в силу. Тем более что никаких нареканий к работе Владимира не было. Наоборот, русский, не имеющий должного образования и с сомнительным опытом работы, за какой-то год сделался одним из лучших специалистов «Лугано-Прайвит-банка».

Анжела с увлечением занялась обустройством коттеджа на берегу озера и быстро превратила его в уютное семейное гнездышко. Она полностью отдавалась семье, мужу, ведению хозяйства и выглядела совершенно счастливой. Но тем не менее Владимир постоянно беспокоился о том, что его обожаемая женушка будет скучать, ведь он целые дни проводит на работе и не может уделять ей много времени. Скорее всего, эта его тревога была подсознательной и происходила родом из детства – в то время, когда он рос, на его родине не было принято, чтобы женщины, особенно не имеющие детей, сидели дома и не работали. В обществе к таким относились с некоторым пренебрежением, да и сами женщины стеснялись быть домохозяйками. И хотя Анжела уверяла, что ее все устраивает, он много размышлял на эту тему.

– Может, тебе снова заняться твоим журналом? – спросил Владимир как-то за субботним завтраком.

– Ой, так не хочется, если честно! – призналась молодая жена. – За последнее время мне уже здорово надоело писать эти статьи. Все время одно и то же, одно и то же… Налить тебе кофе?

– Да, пожалуйста.

Она пододвинула ему любимую чашку с горячим напитком. Владимир мог не сомневаться – сахара и сливок там ровно столько, сколько ему нравится.

– Скажи, женушка, а не хотела бы ты продолжить образование? – поинтересовался он, выбирая в вазочке печенье.

– Ой, это было бы так здорово! – обрадовалась Анжела. – Я всегда мечтала учиться в университете! – И тут же сникла: – Но, наверное, это уже поздно? Мне ведь двадцать шесть лет!

– Учиться никогда не поздно, – заверил ее муж. – А что именно ты хотела бы изучать? Языки? Литературу? Искусство?

– Психологию, – не задумываясь, ответила молодая женщина. – Знаешь, мне всегда были интересны люди. Что они думают, что чувствуют, почему поступают так, а не иначе. Очень хотела бы стать психологом и помогать другим решать личные проблемы. Так же, как ты помог мне.

– Ну вот, и меня в психоаналитики записали! – рассмеялся Владимир.

– И ничего смешного! Ты же знаешь, без тебя я бы не сумела справиться. Никогда и ни за что.

– Да ладно, не преувеличивай. Можно подумать, я сделал что-то особенное.

– А разве нет?

– Нет, конечно. Я просто люблю тебя. Будь на моем месте любой другой мужчина, все было бы так же.

– Нет, – покачала головой Анжела. – Не было бы. И других мужчин на твоем месте быть не могло. До того, как я встретилась с тобой, мне никто не был нужен! И не был бы, если б судьба не подарила мне тебя… Я бы так и продолжала одновременно презирать всю сильную половину человечества и бояться ее.

– Кроме твоего отца.

– Ну, отец – это совсем другое… Кстати, когда я после школы захотела поступать в университет, папа был категорически против.

– Почему?

– Он считает, что женщине это не нужно.

– Надо же! – удивился Владимир. – А мне он казался человеком довольно прогрессивных взглядов… Думаешь, он и сейчас будет недоволен?

– Я в этом почти уверена, – кивнула Анжела. – Но сейчас это ничего не изменит!

Первое время она чувствовала себя в университете крайне неуверенно. Анжела боялась, что после такого долгого перерыва ей будет трудно войти в ритм учебы, предметы покажутся слишком сложными, а студенты не примут ее в свой круг, отнесутся к ней, взрослой и замужней женщине, с недоверием. Но все тревоги оказались напрасными. Вопреки опасениям, она быстро нашла общий язык с сокурсниками, среди которых, к слову сказать, были не только вчерашние школьники, но и немало взрослых, уже сложившихся людей, общаться с которыми было и интересно, и полезно. Новые друзья охотно помогали с учебой, немало постарался и Владимир. Первое время он сам занимался с Анжелой, объяснял, как лучше делать конспекты, как пользоваться справочной литературой, компьютером, искать в Интернете необходимую информацию. В результате первую, а затем и вторую сессию Анжела сдала весьма успешно. Изучение психологии так увлекло ее, что она только об этом и говорила, это постоянно давало повод для безобидных семейных шуток.

Софи, так же, как и Владимир, всячески поддерживала новоиспеченную студентку. Сама она не получила высшего образования и не слишком расстраивалась из-за этого, но была рада, что дочь нашла себе дело по душе. Анрэ, узнав новость, только промолчал. С каждым днем ему становилось все труднее и труднее сдерживать себя. Находясь у себя в банке, он старался как можно реже общаться с зятем. На воскресных обедах, которые стараниями Софи все-таки стали регулярными, держался с ним сухо или, того хуже, принимался язвить, пытаясь найти слабое место Владимира и уколоть побольнее. От встречи к встрече это проявлялось все ярче, намеки, просьбы и уговоры обеих женщин не помогали. Вскоре обстановка сделалась такой напряженной, что молодожены и Софи, посовещавшись, решили прекратить еженедельные встречи, сочтя, что так будет лучше для всех. С тех пор семья Орелли-Яковлевских больше никогда не собиралась вместе. Оба родителя Анжелы продолжали встречаться с ней, но порознь. Анрэ звонил дочери по нескольку раз в день, звал ее приехать домой или к нему в банк, но она отказывалась, ссылаясь на занятость, и предпочитала видеться с отцом где-нибудь в городе – Орелли, в свою очередь, не любил бывать у них, в коттедже на берегу озера его все раздражало. Софи, напротив, приезжала охотно. После замужества Анжелы мать и дочь неожиданно очень сблизились и сделались чуть ли не лучшими подругами. Именно Софи стала первым человеком – после Владимира и семейного врача, – кто узнал о беременности Анжелы.

Выслушав новость и расспросив о подробностях, женщина даже всплакнула.

– Слава Деве Марии, что у тебя это получилось так легко! – воскликнула она. – Страшно вспомнить, через какие круги ада я прошла, прежде чем появилась ты… Надеюсь, у вас с Владимиром не будет ничего подобного.

– Конечно, нет, мамочка! – заверила счастливая дочь. – У нас все будет хорошо! Мне только не дают покоя мысли о папе. Чует мое сердце, он будет не слишком-то рад узнать, что скоро станет дедом…

Отрывки из дневника Анрэ Орелли

5 сентября 1990 года

Утром, когда Клавдия, как обычно, принесла мне почту, я сразу обратил внимание на это письмо. Вроде бы оно ничем не выделялось из целого вороха остальных, но я почему-то взял в руки первым именно этот конверт с обратным адресом: Bern, Kramgasse. И, несмотря на то, что прошло уже столько времени, сразу вспомнил отправителя. Дитер Алье – такое сочетание немецкого имени и французской фамилии было у дяди Наташи. Неужели он еще жив? Сколько же ему лет? Тогда он казался мне стариком… А ведь ему было, наверное, где-то около пятидесяти, возможно, и меньше. Сейчас, стало быть, за восемьдесят. Что же ему вдруг понадобилось от меня? Признаюсь, что, когда я вскрывал конверт, мои руки дрожали…

Просьба Дитера и удивила, и взволновала меня. Из его письма выяснилось, что Наташа жива, живет в России и у нее есть взрослый сын, экономист по специальности, который собирается переехать на постоянное жительство в Швейцарию и ищет работу в банке. И если бы я смог, памятуя былое знакомство с матерью этого молодого человека, взять его к себе на службу, признательность их семьи не знала бы границ.

Я дважды перечитал письмо, а потом еще раз те строки, где говорилось о Наташе. И тотчас, отложив все дела, стал писать ответ. Где сообщал, что, разумеется, помню семью Алье и готов встретиться с сыном Наташи. Вызвал Клавдию, приказал срочно отправить письмо, а сам еще долго сидел за своим рабочим столом, просто так, ничего не делая, и вспоминал, вспоминал…

17 января 1992 года

Признаюсь, что ждал встречи с сыном Наташи с огромным нетерпением, чем-то близким к тому, что называется в книгах душевным трепетом. Где-то в глубине сознания даже поселилась смешная надежда – а вдруг они появятся на пороге моего кабинета вместе, этот парень и его мать…

Конечно, ничего подобного не произошло. Владимир прибыл один, надо отдать ему должное – точно в назначенное время. Но вид его меня разочаровал. В его облике не оказалось ровным счетом ничего напоминающего о Наташе. Обычный, невысокий, но хорошо сложенный спортивный парень. Лицо неглупое, улыбчивое, во взгляде, в манере держать себя угадывается сильный характер. Волосы темно-русые, черты лица совсем другие, да и глаза заурядного серо-голубого цвета, ничем не напоминающие те медовые омуты, которые до сих пор снятся… Сколько я ни рассматривал его, не мог найти никакого сходства с его матерью. И это огорчило меня. Пожалуй, огорчило почти так же сильно, как известие о смерти Наташи. Странно… Вроде бы я давно уже смирился с мыслью, что ее может уже не быть на свете. Но сообщение о том, что до последнего времени она была жива и скончалась менее полугода назад, причинило почти невыносимую боль… Все бы отдал за то, чтобы еще хоть раз увидеть ее! Ну, почти все. Скажем так – все, кроме дочки.

29 ноября 1993 года

К моему великому сожалению, последнее время мы стали намного реже общаться с моей Анжелой. Я слишком занят банком и бизнесом, да и у нее завелись какие-то интересные знакомства. Моя принцесса теперь редко бывает дома по вечерам, Софи объясняет это тем, что у дочки появилась новая подруга. Я новую приятельницу Анжелы ни разу не видел и даже не знаю, как ее зовут. Но если эта дружба развлекает мою девочку – что ж, я только рад этому. Я так и сказал дочке, но добавил: «Лишь бы, встречаясь с подружками, ты не забывала своего старого отца». – «Ну, какой же ты старый! – возмутилась моя радость. – Ты у нас молодой и красивый!» А потом пылко расцеловала меня и поклялась, что никто на свете никогда не заменит ей меня. Как же она хороша! В такие минуты я бываю совершенно счастлив.

18 мая 1993 года

Замечаю, что Анжела как-то удивительно переменилась. Еще недавно она была задумчивой, даже отстраненной – и вдруг повеселела. Глазки горят, постоянно улыбается, смеется, шутит. А сегодня я услышал, как она поет в ванной, принимая душ, – не мурлычет себе под нос, а именно поет в полный голос какую-то милую современную песенку. Ничего подобного не было с ней уже, наверное, лет десять, с тех пор, как она училась в школе. У меня потеплело на душе. Нет ничего лучше, чем видеть мою девочку довольной и счастливой! Целый день у меня в голове тоже крутилась эта мелодия. Наверное, так на нас с дочкой действует весна.

3 июня 1993 года

Уже далеко за полночь, но я не ложусь спать. До сих пор не могу прийти в себя, пишу, а руки трясутся… Чтобы хоть как-то успокоиться, прибегнул к испытанному средству – взялся за дневник.

О том, как меня огорошило, можно сказать, убило сообщение, что у моей Анжелы появился приятель, я уже писал. Но сегодня она привела его на ужин. На ватных ногах я вышел в холл встретить их, и, когда увидел его, все поплыло перед глазами. Моя дочь держала за руку сына Наташи! Живо вспомнилось, как маленькая Анжела так же доверчиво отдавала свою ладошку мне, и мы гуляли по городскому парку, ехали в Белинзону, катались на Сен-Бернардино… Но после той истории она больше никому не позволяла брать себя за руку. Даже мне! Когда я дотрагивался до нее, хотел обнять или поцеловать, она всегда отстранялась. И кончилось тем, что я прекратил всяческие попытки приласкать собственную дочь, хотя для меня это было очень болезненно.

А теперь ее ладонь лежит в его руке, они переглядываются, улыбаются друг другу, соприкасаются плечами… Я не мог оторвать взгляда от союза этих двух рук, в горле застрял ком.

«Что с тобой, папа? – тревожно спросила моя девочка. – Тебе нехорошо?»

«Ничего страшного! – тут же влезла в разговор Софи. – Анрэ просто немного нездоровится, наверное, слегка повысилось давление. Ну что же вы стали в дверях? Заходите, и пойдемте за стол. Все готово!»

Не помню, как я пережил этот обед, что ел, что и о чем говорил. Видел только одно – с какой нежностью, с какой собачьей преданностью смотрит она на него… Это было невыносимо! Я опомнился, когда русский уже прощался. Уходя, он сказал фразу, которая окончательно вывела меня из себя: «Надеюсь, синьор Орелли, мы с вами подружимся. Ведь у нас есть по крайней мере одна общая черта – мы оба любим Анжелу». Сам не знаю, как я его не убил…

Едва за ним закрылась дверь, Анжела тут же пристала ко мне и Софи с расспросами, как нам понравился ее любимый человек. Она так и сказала – «любимый человек» – и, кажется, даже не заметила, как меня передернуло.

«Не правда ли, он очень милый?» – щебетала дочурка, даже не глядя в мою сторону. Я хотел было ответить, что не разделяю ее восторгов, но эта идиотка Софи не дала мне и слова сказать, тут же ударилась в пространные рассуждения о внешности, манерах и характере русского. Можно подумать, что кому-то было интересно ее мнение! Анжела, впрочем, очень охотно поддерживала разговор с ней.

Мне поговорить с дочерью так и не удалось. Сначала мешала Софи, а потом Анжела заявила, что устала, и упорхнула спать. А я, взволнованный, совершенно выбитый из колеи, теперь не смогу уснуть. Этот русский и его мать не выходят у меня из головы…

До чего же изворотлива и прихотлива бывает судьба! Если бы я прочел об этом в книге или увидел в фильме, то, скорее всего, не поверил бы в подобное совпадение, счел бы его неудачным вымыслом. Но жизнь гораздо изобретательней любых фантазий. И ей ничего не стоит выкинуть подобный трюк.

Мне всегда была ненавистна мысль, что Анжела может полюбить кого-то, кроме меня. Не хотелось даже думать об этом. Я не для того столько лет растил мою девочку, чтобы отдать ее. Я воспитывал ее для себя. И у меня все получилось так, как было запланировано, даже еще лучше. Трудно признаться в этом даже себе, но та трагедия, что случилась с ней в санатории, в конце концов обернулась во благо. От мерзавца, посягнувшего на мою дочь, я избавился при помощи мафиози Паоло и его молодцев. А мой ангелочек с тех пор и глядеть не желал на мужчин. Во всем свете для нее существовал только я. Мы жили в полной гармонии. Анжела дорожила мной, как никем другим, а я был уверен, что она – единственная женщина в мире, которая не предаст, не обманет и никогда не бросит меня. И вдруг все рухнуло… Из-за этого русского, сына Наташи, который… Нет, не могу, я не в силах больше писать!

14 июня 1993 года

Это ужасно! Обычно я стараюсь обходиться без лекарств, но сейчас выпил успокоительное и, кое-как придя в себя, сел за дневник. А случилось страшное. Впервые в жизни мы поссорились с Анжелой, и она убежала из дома.

Началось все после ужина. Софи наконец-то укатила в свой Милан, и у нас с дочкой появилась возможность нормально поговорить. Но вместо того, чтобы выслушать мой рассказ об обстановке на нефтяном рынке или обсудить предстоящий отпуск, Анжела снова завела разговор о русском:

«Как жаль, что Владимир тебе не понравился! Мне так хотелось бы, чтоб вы с мамой приняли его в нашу семью…»

«Дочка, милая, – осторожно сказал я. – Для меня «наша семья» – это только я и ты. Все эти годы нам с тобой было так хорошо вместе! Вдвоем. Так зачем же нам нужен кто-то еще?»

«Ну папа! – она надула прелестные губки. Мой ангелочек всегда так делает, когда недовольна чем-то, это у нее с детства. – Что ты такое говоришь? Конечно, я очень люблю и тебя, и маму, мне хорошо с вами. Но Владимир – это же совсем другое! Я уже взрослая женщина, мне скоро исполнится двадцать пять! Мне давно пора узнать и другую любовь. Оказывается, любовь к мужчине – это так прекрасно! Ничего в жизни не может быть чудеснее этого!»

Каждое ее слово, точно раскаленная игла, вонзалось в мое сердце, причиняя невыносимую боль. И я словно прозрел. Только теперь я понял, насколько далеко зашли их отношения… Это было страшным ударом. Я не выдержал, сорвался на крик:

«Ты с ним спала?»

«Зачем ты об этом спрашиваешь?»

«Я хочу знать!»

«Тебя это не касается».

«Значит, спала».

«А хоть бы и так! Я уже взрослая, я люблю Владимира, что тут такого?»

«Но как ты могла?! У тебя же не может быть ничего общего с этим типом!»

«Ну, знаешь, это уж не тебе решать!» – вспылила в ответ Анжела.

Впервые в жизни она разговаривала в подобном тоне. За те счастливейшие четверть века, что мы провели с ней вместе, она еще ни разу не повысила на меня голос, не осмелилась мне перечить. Я постарался взять себя в руки:

«Анжела, я твой отец. Я вырастил тебя, воспитал и имею право…»

Однако она не дала мне договорить.

«Да, ты мой отец! – перебила она. – Но это не дает тебе никаких прав на меня! Никаких прав вмешиваться в мою жизнь, в мою судьбу! Ты вечно мне все запрещал, испортил всю юность! Все время управлял мной, точно марионеткой, не давал самой и шагу ступить, контролировал каждое движение, каждое слово! И моему терпению пришел конец. Не желаю больше быть твоей игрушкой! Пойми, я – не твоя собственность, я самостоятельная личность и отныне буду жить так, как Я считаю нужным!»

Ответные резкие слова так и рвались с моего языка, но я сдержался. Сделал пару глубоких вдохов, помолчал несколько минут, собрался с мыслями. И сказал как можно более спокойно:

«Анжела, я всего лишь забочусь о тебе. Потому что люблю тебя больше жизни, и ты об этом знаешь».

Я ожидал любой реакции, но никак не тех слов, что прозвучали в ответ:

«Раз ты любишь меня, то должен желать мне счастья. Потому что я тоже люблю и тоже больше жизни. Я впервые встретила мужчину, который стал для меня всем, сделался дороже всего на свете».

Стоит ли удивляться, что после этих фраз я окончательно вышел из себя? После всего того, что я сделал для нее, она смеет вот так открыто заявлять, что какой-то проходимец для нее дороже, чем я, родной, любящий, заботливый отец?

«Тогда выбирай: или я, или он», – сказал я.

Она, как и следовало ожидать, испугалась.

«Папа, ну к чему такие крайности? Точно в каком-то сериале, ей-богу. Ты же умный, здравомыслящий человек… Почему ты так настроен против Владимира? Присмотрись к нему получше – я уверена, он тебе понравится, он замечательный!»

Но я стоял на своем:

«Я не желаю присматриваться к этому проходимцу, соблазнившую мою дочь! И тебе не позволю видеться с ним. Ноги его не будет в моем доме!»

«Ах так! – вскричала моя девочка, вскакивая из кресла. Халатик распахнулся, обнажая точеные ножки, глазки сверкали, личико раскраснелось. Как же она была хороша в гневе! – Раз ты так ставишь вопрос, то я выбираю его. И ноги в этом доме действительно больше не будет! Моей ноги!»

И прежде чем я успел что-нибудь сказать, она сорвалась с места и выбежала вон. Хлопнула входная дверь. Моя девочка ушла из дома – среди ночи, в одном шелковом халатике.

Прошло уже несколько часов, а я до сих пор не могу успокоиться. Моя душа точно разделилась на две половины. Одна волнуется, буквально сходит с ума от тревоги за дочку, требует немедленно отправиться на ее поиски. Другая же заставляет меня собрать всю свою волю в кулак и оставаться на месте. Ничего, пусть девочка побегает полуголой по улицам, остынет немного, ей это полезно. В крайнем случае переночует у подружки. А утром все поймет и вернется.

21 июня 1993 года

Все складывается еще хуже, чем я опасался. Анжелы уже седьмой день нет дома, она не вернулась и даже не позвонила мне. Подозреваю, что она связывалась с Софи, – во всяком случае, та ведет себя спокойно. Несколько раз жена порывалась вызвать меня на разговор, но я упорно избегаю этого. Не хватало мне еще обсуждать с ней мои отношения с дочерью! Нет уж, увольте, мне и так тяжело.

Как ни печально, но обычно в жизни именно так и бывает. Удар судьбы обрушивается на тебя, когда его меньше всего ожидаешь. Я был слишком счастлив последние годы, расслабился и пропустил момент, когда неожиданно подкралась беда… Так вышло, что Анжела почти никогда не заставляла беспокоиться о себе. За исключением редких моментов болезней и тому подобных неприятностей она была очень удобным ребенком – тихим, спокойным, некапризным. И очень послушным, всегда делала то, что я ей говорил. С тех пор как она выросла, у меня с ней вообще не было никаких хлопот. И я наивно полагал, что так будет продолжаться вечно…

4 июля 1993 года

Как это ни тяжело, но я вынужден признать, что Софи, пожалуй, права. Не так она глупа, как я думал все эти годы… Или она поумнела с годами, а я не заметил? Впрочем, мне всегда было не до нее.

Так или иначе, я, скорее всего, послушаюсь ее доводов. В данной ситуации моя чрезмерная резкость действительно может настроить Анжелу против меня. Мне придется пустить в ход дипломатию, чтобы сохранить хорошие отношения с дочкой. Конечно, ее роман с русским – это ненадолго. Очень скоро моя девочка поймет, что проходимец, которому она отдала душу и тело, не стоит ее мизинчика. И вернется ко мне, единственному мужчине, который заслуживает ее любви.

22 декабря 1993 года

На свадьбу Анжелы я не пошел, это было выше моих сил. Сидел весь вечер у себя в кабинете, потягивал мартель. Быстро напился и уснул тут же, на диване. Мне снился удивительный сон: тоже свадьба, но другая. Жених – я. Стою в церкви перед аналоем, рядом со мной невеста, утопающая в облаке белоснежных кружев. Я люблю ее, с ума схожу от любви, но не знаю, кто она, и никак не могу разглядеть ее лица. Священник спрашивает меня о согласии, я торопливо говорю «да», и тотчас все вокруг исчезают, церковь превращается в спальню. Мы оказываемся вдвоем на широком мягком ложе, она раздета, необычайно соблазнительна, но лицо ее по-прежнему скрыто в тени пышного балдахина. И я теряюсь в догадках, кто же она? Наташа? Софи? Или, может, та проституточка из домика Кафки? Спрашиваю ее об этом, но она лишь смеется в ответ, привлекает меня к себе, обнимает, начинает страстно ласкать… Секс с ней потрясающ и доставляет мне огромное удовольствие, подобного которому я не испытывал уже очень давно. И в тот миг, когда мое тело немеет от только что пережитого блаженства, я вдруг понимаю, кто лежит со мной в постели. Это же Анжела! Моя дочь, моя принцесса, мой ангелочек…

Я проснулся от ужаса, в холодном поту, сердце учащенно билось. Мне не хотелось жить.

19 апреля 1994 года

Сегодня шел пешком по направлению к пьяцца Федерале и заметил идущего впереди Владимира. Невольно наблюдал за ним некоторое время. Вынужден признать, что в своем элегантном костюме, подчеркивающем его спортивную фигуру, с деловым портфелем в руке, он не мог не привлекать внимания. Женщины, идущие ему навстречу, так и стреляли в него глазками. Многие встречные раскланивались с ним, двери магазинов и ресторанов раскрывались, и приветливые служащие, стоя на пороге, улыбались ему как самому желанному клиенту. Видеть это было мучительно. Неужели они так же уважают и любят его, как уважают и любят меня?

23 августа 1994 года

За воскресным обедом моя Анжела сообщила, что хочет учиться и поступает в университет. После этого признания все с некоторой опаской покосились на меня, ожидая бурной реакции. Но я разочаровал их и спокойно продолжал есть жаркое из косули с трюфелями, словно ничего и не слышал.

На самом деле я даже рад такой новости. Думаю, это хороший признак – моя девочка начала скучать со своим ненаглядным муженьком. Сегодня она пойдет учиться, завтра захочет еще какого-нибудь разнообразия… А послезавтра, глядишь, разведется с ним и вернется ко мне. Во всяком случае, я очень хочу в это верить.

30 марта 1995 года

Вчера состоялся разговор с Фридрихом Оппенгеймером, руководителем кредитного отдела. Я пригласил его в кабинет, предложил коньяку и повел разговор издалека: о состоянии банка, о том, что мы так редко теперь видимся, хотя раньше встречались часто, иногда заходили вместе в кафе на Виа Нисса. Фридрих давно работает в банке и, конечно же, знает все подводные камни, все приводные ремни его управления. Он сразу понял, куда я гну, не стал распространяться о посторонних вещах и сразу заговорил о своем кредитном отделе и той роли, которую теперь играет в нем Владимир. Фридрих поразил меня. Как и я, он считает, что у русского не самое лучшее образование, ведь в России банковское дело еще в новинку. Но при этом Яковлевский, по его словам, сумел обучиться всему прямо на месте. Фридрих постоянно наблюдает за ним и отмечает, как он хорошо выглядит, как свободно общается, как тактичен и дружелюбен с сотрудниками и насколько внимателен и предупредителен по отношению к клиентам. Умеет и вовремя пошутить, и ловко избежать конфликтных ситуаций, и найти к каждому индивидуальный подход. Женщины, и молодые, и те, что в возрасте, от него просто без ума. Вся документация, которую ведет Владимир, в полном порядке. Яковлевский быстрее всех освоил новую компьютерную программу, специально разработанную для нашего банка, охотно помогает другим сотрудникам разобраться в ней и даже предложил программисту внести несколько усовершенствований. Словом, Фридрих так расхвалил этого русского, что я просто не знал, как на это реагировать…

18 августа 1995 года

Я не могу переступить порог дома любимой дочери. Хозяин – Владимир. Каждый предмет мебели, каждая вещь в коттедже на берегу озера буквально кричит об этом. Поднимаюсь по лестнице – и представляю себе, как взбегают по этим ступеням точеные ножки моей Анжелы, но спешит она не ко мне, а к нему. Смотрю на стол на веранде – перед глазами сразу картина их интимного завтрака, моя девочка в полупрозрачном пеньюаре, подчеркивающем ее умопомрачительные формы, томная и разрумянившаяся после ночи, подает ему кофе. Присяду на диван – так и видятся их объятия на нем, слышится ее нежный шепот, страстные вскрики, вздохи и стоны… И все это ему! Ему, а не мне! Нет, это выше моих сил!..

1 мая 1996 года

Вчера здорово надрался: сидел дома, в кабинете, пил свой любимый мартель и смотрел на картины – «Крыши» Колонуса, «Весенний трамвай» Терехова… Сесть бы в трамвай, взять с собой Анжелу и уехать на край света. Да только нет таких трамваев…

30 сентября 1996 года

Устроил собрание в банке. Говорил о конкуренции, зависти, о том, что жизнь не вкусная конфетка, а, скорее всего, горькая пилюля. Но она лечебная, и ее нужно съесть, чтобы не мучила боль.

А боль-то мучает меня! Чувствую ненависть к зятю и… зависть. Как у него все легко и просто! С женой, с работой… Раз – и все получил, не прилагая никаких усилий. Вспоминаю себя в молодости – как мне все тяжело доставалось! Хлопоты, переговоры, добывание денег, бесконечное хождение по инстанциям, унижение… Пока наше дело набрало обороты, пока мы нашли клиентов, пока банк начал приносить прибыль – сколько всего пришлось пройти!

Про личную жизнь я уже просто не говорю. Сколько я настрадался с Наташей, как тяжело переживал смерть Танюшки, как долго искал женщину, которая родит мне дочь! Как долго, как мучительно ждал, пока Софи забеременеет! Сколько сил, сколько труда вложил в воспитание Анжелы! Чего стоили одни только постоянные войны с Софи…

А этому все на блюдечке! И работа, и Анжела, мой ангелочек, моя принцесса, которую я столько лет старательно растил для себя, досталась ему.

Ненавижу его. С этим чувством засыпаю, с ним же и просыпаюсь. Ненавижу!

Часть V

Анрэ. Idee Fixe

Сентябрь – 16 октября 1996 года

Наверное, я мог бы вечно стоять вот так, на холме, и любоваться открывающейся сверху панорамой родного города, расписанного яркими красками золотой осени. Но сейчас для этого не было времени. Солнце уже сдвигалось к западу, а значит, близилось время осуществления нашего с Паоло плана. День – шестнадцатое октября – я выбрал давно. Именно в этот день мы когда-то познакомились с Наташей… Я помнил эту сцену как сейчас. Открытая с четырех сторон верхняя площадка Тюремной башни, тоненькая фигурка в цветастом шелковое платье и сиреневом свитере, темно-медовые глаза, в которых прятались смешинки. И эти странные слова: «Отчего это люди не летают, как птицы?» Разве я мог предположить тогда, что эта хрупкая девушка сыграет в моей жизни такую роковую роль, а ее сын попытается отнять у меня самое дорогое.

Осталось еще совсем немного – и мои страдания закончатся навсегда. С проблемой, которая не давала мне жить несколько лет, с этой занозой, очутившейся в моем сердце и превратившей его в сплошной нарыв, будет покончено навсегда. Конечно, придется нелегко, навалится много хлопот, начнутся утомительные разговоры с полицией, со знакомыми… Тяжелее всего, конечно, будет с Анжелой. Первое время, конечно, мой ангелочек попереживает, погрустит, поплачет… И мне нужно будет сделать все, чтобы она как можно скорее забыла об этом эпизоде своей жизни, как о дурном сне. Но я со всем этим справлюсь. Не сомневаюсь, у меня все получится! Ведь мы с Анжелой снова будем вместе…

Пора возвращаться в город. Нужно успеть как следует подготовиться и, когда все свершится, быть во всеоружии, разыграть свою роль как по нотам. Чтобы ни у кого, ни у одной живой души, не возникло бы и тени подозрения на мой счет. О боже, помоги мне!

* * *

…В начале сентября Анрэ встретился у себя дома с Максом Цолингером, владельцем солидной адвокатской конторы «Цолингер и К°». Они были давними приятелями, но в последние годы их пути как-то разошлись. Хотя было время, когда Анрэ и Лиса-Макс и дня не могли прожить друг без друга. В школе сидели за одной партой, а едва заканчивались уроки, мчались вместе гулять по улицам, играть, сражаться с недругами из соседнего квартала. Потом, в старших классах, шумные игры сменились разговорами по душам, вместо беготни по улицам они стали посещать кафе, ходить на танцы, встречаться с девчонками. Как же давно это было! Их дружба сохранилась и после возвращения Анрэ из Берна. И в обычные дни, и в значимые моменты жизни – открытие банка, смерть Зигмунда, свадьба с Софи, рождение Анжелы – Лиса-Макс был всегда рядом. Но теперь все изменилось. Несмотря на то, что дома их по-прежнему были на соседних улицах, а «Лугано-Прайвит– банк» и контора «Цолингер и К°» и вовсе находились совсем рядом, чуть ли не бок о бок, приятели редко заходили друг к другу. Когда кто-то из старых знакомых спросил однажды Анрэ, почему так происходит, тот пожаловался, что устал «выслушивать скучную болтовню этого адвокатишки». Впрочем, в душе он относился к старому другу по-прежнему хорошо.

Макс явился точно в оговоренное время. На лице его читалось любопытство – юрист понимал, что встреча назначена не просто так, и терялся в догадках. Банкир усмехнулся и пригласил гостя в каминную. Они уселись в глубокие кресла перед огнем, хозяин разлил по бокалам коллекционное красное вино и вдруг спросил:

– Макс, ты счастлив?

Адвокат по прозвищу Лиса только вздохнул.

– Господи, о чем ты? Нам уж помирать скоро, а ты спрашиваешь, счастлив ли я. Конечно, нет! У меня гипертония, камни в почках, геморрой, прости меня за такую откровенность, да и артрит совсем замучил… Какое может быть счастье, когда еле ноги передвигаешь? Вот если бы кто-нибудь согласился продать мне лет этак двадцать-тридцать жизни, чтобы я еще немного побыл на этой бренной земле, да еще молодым и здоровым, тогда я был бы счастлив… А что это тебя потянуло на подобную философию? У тебя же всегда было отменное здоровье?

– Здоровье – это далеко не самое главное в жизни, – с горечью заявил банкир.

Его друг детства покачал головой:

– Так думают только те везунчики, у которых оно есть… Но если речь не о здоровье, то я, признаюсь, вообще не могу тебя понять. Разве твоя жизнь не благополучна со всех сторон? У тебя успешное дело, красавица-жена, чудесная дочь, каких еще поискать. Я только недавно встретил Анжелу, долго говорил с ней – вот она действительно очень счастлива со своим мужем. Что тебе еще надо? Посмотри хотя бы на мою младшую дочь. У старшей-то, слава богу, все в порядке, а вот меньшая… Тридцать два года, а все порхает, все порхает… Хорошо, что я не знакомлюсь с ее кавалерами, а то бы уже, наверное, все мужское население Лугано раскланивалось со мной. Перед соседями стыдно, ей-богу! У тебя никогда не было таких проблем с Анжелой. У тебя есть все, о чем может мечтать человек в твоем возрасте!

– Ты ошибаешься. У меня ничего нет, – сказал Анрэ с надрывом в голосе. – Я потерял все, что имел…

– Что случилось? Что-то с твоим банком? – насторожился гость. – Я ничего не слышал…

– Да при чем тут банк! Там все в порядке, я сейчас не об этом. Я говорю, что потерял мою девочку, мою Анжелу! Ты не представляешь, насколько я был счастлив, когда она жила со мной. Я видел ее каждый день, разговаривал с ней, а теперь… – Он махнул рукой.

– Ты меня удивляешь, дружище. Тебе что, больше не с кем поговорить? – удивился Макс. – Неужели ты не рад тому, что твоя дочь счастлива?

– Счастлива?! – моментально вскипел Анрэ, бросив на пол журнал, который непонятно зачем вертел в руках с самого начала беседы. – Как она может быть счастлива, живя с этим русским? Она все свое время тратит на него, обо мне даже и не вспоминает, ей все некогда! Счастлива!.. Да она даже толком не знает, где находится мой кабинет в банке.

– Господи, да зачем ей знать, где находится твой кабинет?! – недоумевал Макс. – Она же не твоя секретарша.

– Зачем ей знать, где мой кабинет? – Анрэ изумленно посмотрел на приятеля. – А кому я передам то, что строил десятилетиями?

– Постой, ты хочешь сказать, что Анжела должна занять твое место? Но ведь она совсем не создана для этого, никогда не училась банковскому делу…

– А я на что?! Я, со своим опытом, знаниями, связями? Чем я не учитель для своей дочери?

Макс пожал плечами:

– Возможно, ты и прав… В нашем возрасте уже пора думать о том, какое наследство достанется нашим детям после нашей смерти. Разумеется, ты передашь банк и свой нефтяной бизнес дочке. Но ведь сама Анжела не сможет вести дела, ей все равно понадобится управляющий. Думаю, лучший вариант – это твой зять. Я слышал о нем как о хорошем специалисте…

Реакция Анрэ удивила и даже испугала адвоката. Он весь побелел и вдруг закричал, срываясь на высокие ноты:

– Не говори мне о зяте! Этого русского я просто ненавижу, ненавижу! – и с такой яростью сжал бокал, что тот треснул. По ладони Анрэ полились струйки крови, перемешанные с вином.

– О господи! – вскричал Макс, бросаясь другу на помощь.

– Не надо, оставь, – махнул рукой Анрэ и замотал рану носовым платком.

– Я даже не предполагал, что все так серьезно… – ошарашенно сказал Макс, глядя на набухающий кровью платок.

– Более чем серьезно! – ответил Анрэ. – Он забрал не только дочь, он забрал всю мою жизнь! Вернее, ее остатки. Теперь вокруг меня пустота, полный вакуум. Мне вообще незачем жить.

– По-моему, ты несколько преувеличиваешь, – осторожно заметил Макс. – Что, собственно, такого произошло? Ну, вышла твоя дочь замуж за парня, который тебе не нравится. Но это ведь обычное дело.

– Обычное дело? Я на склоне лет потерял все, чем дорожил, а ты говоришь – обычное дело! – возмущенно парировал банкир.

На минуту в комнате воцарилось молчание. Макс мучительно вникал в то, что услышал от Анрэ, но по-прежнему ничего не понимал.

– А что ты, собственно, хочешь? – спросил он наконец.

– Я еще не решил, – глухо ответил Анрэ. – Но если ты мне друг, ты должен помочь.

– Я готов. Только скажи, в чем я должен тебе помочь? В том, чтобы убедиться самому и убедить тебя, что у дочки твоей все в порядке, что у нее хороший муж и любимые отец и мать? В этом я готов тебе помочь, – по выражению на лице друга Лиса-Макс догадался, что тот хотел услышать нечто совершенно другое. – Что-то не так?

– Я хочу его уничтожить, – холодно и как-то отстраненно сказал Анрэ. – Хочу оставить от него мокрое место. И сделать так, чтобы Анжела больше никогда не вспоминала о нем!

– Да что ты такое говоришь! – ахнул юрист. – Ты – любитель искусства, ценитель живописи, музыки и прекрасных женщин – и вдруг такие слова! Даже слушать странно. Понимаю еще, если бы речь шла о врагах, конкурентах… Но муж любимой дочери! Которого она, к слову сказать, обожает, и об этом знает весь город. Послушай, а какие у тебя есть конкретные претензии к зятю?

Анрэ уже собирался ответить, но Лиса жестом остановил его:

– Подожди. Я имею в виду: помимо того, что он тебе неприятен. Какие у тебя есть факты?

– Да какие тут нужны факты? Он подлец, обманщик, женился на ней только из-за денег…

– Погоди-погоди, не торопись. Позволю себе усомниться в твоих словах. Насколько я знаю, ты ничем ему не помогаешь. Не забывай, что я в курсе всех их дел, поскольку сам составлял им брачный контракт. Никаких денег зять от тебя не получил и не получает. Они живут в его доме, на его заработок. Да, зарплату ему платишь ты, поскольку он служит в твоем банке. Но это ничего не значит. Во-первых, будь на месте Владимира любой другой специалист такого уровня, ты платил бы ему столько же, если не больше. Во-вторых, если бы парень работал в каком-то другом банке, у него была бы такая же зарплата…

– Да кто бы его взял в другой банк! Кому он нужен, русский, без образования, без опыта! Это я, сентиментальный старый дурак, пожалел его, принял к себе. И вот, как выяснилось, пригрел змею на груди…

– Возможно, раньше все так и было, я не в курсе всех ваших дел и спорить не буду. Но теперь все изменилось. У него репутация настоящего профессионала. И реши он сменить место службы, его возьмут куда угодно. Ты же знаешь – специалисты, прошедшие твою школу, очень ценятся, и не только в Лугано, но и за его пределами.

– Ты не о том говоришь!..

– А о чем? О том, что Владимир рассчитывает на наследство? Но он же умен и не может не понимать, что ты еще полон сил, энергичен и не собираешься покидать этот мир еще как минимум пару десятков лет? Или ты предполагаешь, что он замышляет убить тебя и сделать свою супругу богатой наследницей?

– От него всего можно ожидать!

– Опять голые эмоции, дружище, опять эмоции! Знаешь, я за свою долгую жизнь научился худо-бедно разбираться в людях… Поверь мне, Владимир – совсем не тот человек, не интриган и не альфонс. Тем более что Анжела…

– Он не может любить ее! Я ему не верю!

– Постой, дай мне закончить мысль. Ты утверждаешь, что интерес Владимира к твоей дочери носит исключительно корыстный характер. Но разве ты не противоречишь сам себе? Разве Анжела не очаровательная молодая женщина, не умница, не красавица с чудесным характером? Разве она не может привлечь мужчину ничем, кроме денег своего отца?

– Да именно ее характером, ее доверчивостью этот подлец и воспользовался! Он обманывает ее!

– В чем именно? – поднял брови юрист.

– Да во всем!

– Дружище, повторяю еще раз, это все одни эмоции, а не факты. Какие у тебя есть доказательства? Или хотя бы подозрения? Он что – изменяет Анжеле или проворачивает какие-то незаконные махинации? У него есть какие-то тайные грехи или пороки? Он азартный игрок, сексуальный извращенец, бешеный ревнивец и домашний тиран, в конце концов? В чем конкретно ты его обвиняешь?

– Пока ни в чем… – пробормотал Анрэ. – Ничего конкретного у меня против него пока нет. Но появится, уверяю тебя!

– Ну что же, – заключил Макс. – Если вдруг действительно появится – можешь рассчитывать на мою помощь. И как юриста, и как старого друга. Ты знаешь, как мне дорога Анжела. Она выросла на моих руках, и мне совсем не безразлична ее судьба.

Через несколько дней Анрэ позвонил Максу:

– Ты сейчас где?

– В офисе. Если ты еще не забыл, то он в двух минутах ходьбы от твоего. Хотя твой банк так разросся, что скоро поглотит и мою фирму, – пошутил Макс. – Я за стеной своего кабинета уже слышу, как щелкают в твоей конторе костяшки счетов.

– У меня в конторе компьютеры, – огрызнулся Анрэ. – Никуда не уходи. Через полчаса я буду у тебя.

Тон, которым разговаривал старый друг, очень не понравился Максу. Не оставалось никаких сомнений – банкир что-то затеял, и это «что-то» вряд ли было благотворительной акцией. Однако юрист не подал виду, что встревожен, и встретил Анрэ очень приветливо.

– Удивляюсь, как ты сумел отыскать дверь моего кабинета, – сказал он с улыбкой. – Ты ведь был здесь лет десять назад. Или больше?

– А ты все выставляешься, все пускаешь посетителям пыль в глаза, – усмехнулся Анрэ, усаживаясь. – И лепнина под старину, и люстра антикварная! А уж секретарша! Где ты ее нашел, на каком конкурсе красоты?

– Узнаю донжуана Орелли! – захохотал Макс. – Помнится, было время, ты ни одной смазливой девчонки не пропускал… А что до пыли в глаза, то и лепнина, и люстра здесь были всегда, и при отце, а до него – при деде. Ты что же, не помнишь этого? Ты же раньше часто бывал у меня.

– Ну извини, погорячился. – Анрэ поудобней устроился в кожаном кресле. – Я пришел насчет… Короче, ты помнишь, о чем мы говорили на днях?..

– В общих чертах, – насторожился юрист.

Выражение лица Анрэ стало совсем официальным.

– У меня возникло подозрение, что Владимир не только плохой муж, но и негодный работник! Думаю, что он, пользуясь своим положением, либо помогает отмывать грязные деньги, либо финансирует контрабандные потоки. Недавно я устроил проверку отдела кредитования…

– И что же ты обнаружил?

– Пока ничего. Ровным счетом ничего. Хотя вроде бы проверял все тщательно. Но, очевидно, этот типчик весьма хитер, если так ловко маскирует свои делишки.

– Прости меня, дружище, но, по-моему, у тебя просто… – Макс хотел было сказать «паранойя», но вовремя осекся: это слово, будь оно произнесено, могло стоить ему старой дружбы. А так – просто гвоздем засело у него в голове.

Банкир тем временем продолжал:

– Я найду способ вывести его на чистую воду, уверяю тебя! Но это будет чуть позже. Сначала я должен обсудить с тобой план наших действий.

– Наших действий? Я не ослышался?

– Я должен оградить свою дочь от черных дел этого русского бандита, – продолжал Анрэ, не обращая внимания на вопрос Макса.

– Вот для твоей дочки я сделаю все, – кивнул Макс. – Я правильно понял – ты хочешь, чтобы, если все-таки что-то всплывет, я как юрист помог бы тебе разобраться с этой историей?

– Да, возможно, но через некоторое время. Сначала мы сделаем другое, более важное дело. Нужно оформить развод.

– Минутку, я что-то не понимаю тебя… О каком разводе ты говоришь?

– То есть как – о каком? Разумеется, о разводе моей Анжелы с этим типом.

– Час от часу не легче! Они что – поссорились?

– Меня это мало интересует.

– Тогда я совсем запутался… Разве кто-то из них хочет развода – Анжела или Владимир?

– Достаточно того, что их развода желаю я! – отрезал Анрэ. – Моя дочь мне потом спасибо скажет.

– Гм… Ты в этом уверен?

– Уверен. Я еще раз перепроверю все контракты. И если они окажутся «чистыми» – в чем я очень сомневаюсь, – то я сам сделаю так, что они станут «грязными»! Эти бумаги заинтересуют соответствующие органы, уж тут я постараюсь! Банк возьмут на заметку, нагрянут с инспекцией… И не сомневайся, Макс, они быстро выйдут на человека, который за всем этим стоит, – на Владимира. Тогда ему несдобровать! Но есть одно препятствие…

– Неужели? Я думал, тебя уже ничего не остановит.

– Скандал с этим русским обязательно отразится на его жене, – банкир не обращал никакого внимания на иронию друга. – Поэтому к тому моменту они уже не должны быть мужем и женой. Что бы ни случилось с Владимиром, это не должно бросить даже тени на фамилию Орелли.

Повисло тягостное молчание. Больше всего на свете Максу хотелось встать, выйти на свежий воздух и не слушать больше того бреда, который нес его друг. Неужели у него помутился рассудок?

– Ну как тебе мой план? – Анрэ, похоже, был очень доволен собой.

– Мне не совсем ясно, как именно ты собираешься их развести, – деликатно проговорил Макс. – Сделать это без их согласия невозможно. Или ты собираешься под документом о разводе поставить свою подпись? Но это юридически неправомерно, ты ведь не муж своей дочери и не жена своему зятю.

– Вот как раз в этом, – Анрэ посмотрел Максу прямо в глаза, – ты мне и поможешь. Кстати, у меня есть идея. Ты подготовишь два разных документа, оба на нескольких листах. Первый договор будет о расторжении брачного контракта, а второй о чем-нибудь постороннем, ну мало ли… Скажем, я сделаю вид, что хочу оформить на Анжелу и ее мужа долевое участие в делах банка или моего нефтяного бизнеса. Но вместо последнего листа в этот мнимый договор мы подсунем последний лист из документа о разводе. Ты понимаешь меня? Подписав его, они тем самым подпишут документ о расторжении брака! Останется только выбросить ненужные страницы и скрепить те, которые нам необходимы. Скажи, ведь это возможно?

Макс шумно вздохнул:

– Анрэ, я прошу тебя, одумайся! Зачем ты вмешиваешься в жизнь дочери?

Банкир поморщился:

– Ну вот, ты опять за свои нотации! Можешь не усердствовать, я уже все решил. И от тебя мне нужно только одно слово – «да» или «нет».

– Знаешь, – осторожно проговорил юрист, – мне кажется, у меня есть идея получше…

– Вот как? И что же это за идея?

– Что, если вам с Владимиром просто расстаться? Мне кажется, если зять не будет все время у тебя на глазах, твоя ненависть несколько поостынет. Ему надо лишь найти работу в другом банке, быть может, даже в другом городе…

– Нет, этот вариант меня не устраивает! – решительно возразил Анрэ. – Мне нужно их развести. Говори, ты поможешь мне? Если нет, то я найду другого юриста.

Макс ненадолго задумался, по его лицу пробежала тень. Он закусил губу, покачал головой в такт своим мыслям и проговорил:

– Хорошо. Ты сумел убедить меня. Если Владимир действительно нарушает законы, то ты прав – он неподходящий муж для Анжелы. Я помогу тебе составить договор.

Анрэ вскочил и обнял его.

– Всегда знал, что на тебя можно положиться! – воскликнул он. – Я уверен, что старая Лиса-Макс никогда меня не подведет!

* * *

Анжела пришла в родительский дом под вечер, открыла двери своими ключами. Отца еще не было. В холле, на самом видном месте – у зеркала, – висела записка: «Уехала. Буду в пятницу. Софи».

Легко ступая, словно боясь нарушить тишину большого дома, Анжела прошлась по комнатам. Давненько она здесь не была! С тех пор, как стала жить отдельно, у мужа. То есть она, конечно, бывала на воскресных обедах, практически в качестве гостьи. Но не так, запросто, когда никого нет, чтобы в одиночку побродить по комнатам, вспомнить детство, юность… А здесь ничего не изменилось. Те же вещи, тот же порядок. Кругом ни пылинки. Чувствовалось, горничная работала с утра до позднего вечера.

Последние годы отец буквально помешался на чистоте и вечно был недоволен прислугой. Он часто вспоминал своих «добрых фей», трех сестер, которые умерли, когда Анжела была маленькой. Только они, по его мнению, умели вести хозяйство так, как нужно, ни у кого другого это не получалось. «Скоро во всей Швейцарии не найдется ни одной женщины, которая смогла бы работать у господина Орелли! – заявила как-то Марта, одна из горничных. – Никто не может ему угодить!» Эта самая Марта продержалась у них дольше всех – целых восемь месяцев. И ушла сама, не вынеся попреков и придирок, хотя Анрэ платил ей очень хорошее жалованье. «Никакие деньги не стоят того, чтобы об меня вытирали ноги!» – это были последние слова Марты, хлопнувшей одним прекрасным утром дверью банкирского дома.

Анжела заглянула в свою комнату и даже удивилась. Здесь, казалось, было еще чище, чем во всем остальном доме. Но при этом присутствовал легкий беспорядок, точно в комнате до сих пор кто-то жил. Книга, которую Анжела читала перед тем, как убежать из дома, так и осталась лежать раскрытой на тумбочке. Со спинки кресла свисало парео. Уголок покрывала на кровати был чуть отогнут и демонстрировал свежее накрахмаленное белье. Во всех вазах – цветы, буквально только что срезанные. Словом, комната выглядела так, будто всем своим видом приглашала хозяйку поскорее вернуться…

За окнами послышался шум автомобиля, и молодая женщина поспешила навстречу отцу.

– Хорошо выглядишь, – сказала она, подставляя щеку для поцелуя.

– Ты находишь? – просиял Анрэ. Похоже, он принял эти дежурные слова всерьез.

Взволнованный и необычайно обрадованный ее неожиданным визитом, Анрэ засуетился. Усадил дочь в удобное кресло в каминной, приготовил кофе, достал конфеты, шоколад, бисквиты, ликер «Бейлис» – Анжела любила сладкое, и он, конечно, об этом помнил.

Однако от ликера она отказалась.

– Спасибо, но я не буду.

– Почему?

– Что-то не хочется…

На самом деле Анжела перестала употреблять спиртное тотчас же, как только узнала, что беременна. Но так сразу, без подготовки, сообщить отцу эту новость она не решилась.

– Ну, как твои дела? – спросила она. – Что нового на работе? Я слышала, Владимир заключил контракт с крупной итальянской фирмой, кажется, по производству мебели? Он говорит, что это очень выгодная сделка, которая принесет банку большую прибыль.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – поморщился Анрэ. – Неужели у нас нет других тем, кроме твоего муженька?

– Но я сейчас говорю не о Владимире, а о твоем банке, – Анжела сделала невинное лицо.

– Вот как? И что же, касающееся нашего банка, тебя интересует?

– Ну, например, для чего ты устроил проверку в отделе кредитования. Что ты хочешь там найти?

– Понятно… Любезный зятек уже успел нажаловаться.

– Папа, ну ты же знаешь, что мы друг с другом делимся всем. Ни у меня от Владимира, ни у него от меня секретов нет.

– Это обычная плановая проверка, мы их ежегодно устраиваем, – нехотя отвечал Анрэ. – На этот раз – очередь кредитного отдела.

– Вот как? Хотелось бы верить… – Анжела выразительно посмотрела на отца. – Надеюсь, ты ни в чем не подозреваешь Владимира?

– Анжела, ангелочек мой, мне так не хочется возвращаться к этому разговору… Но ты же знаешь, что я не доверяю этому русскому. Я уверен, что он просто притворяется таким уж хорошим… А на самом деле обманывает нас всех. И тебя – свою жену, и меня – его работодателя. Но ничего, ему недолго осталось! Я обязательно выведу его на чистую воду!

– Знаешь, папа, – покачала головой Анжела. – По-моему, у тебя просто паранойя. Навязчивая идея, как это называется в психологии. У нас совсем недавно была лекция на такую тему… Но давай и правда поговорим о другом, а то опять сейчас поссоримся. По телефону ты сказал, что у тебя есть ко мне какое-то важное дело?

– Подожди! – перебил ее отец. – Я же не показал тебе новую картину! В моей коллекции пополнение. Я купил у русского художника Терехова его последнюю работу. Хочешь взглянуть?

– Конечно.

Анрэ повел ее в большую светлую комнату, которая с некоторых пор была специально выделена в доме для хранения и демонстрации коллекции живописи, которой так гордился банкир.

Молодая женщина внимательно вглядывалась в картину. При некотором усилии в этих разноцветных пятнах угадывались человеческие лица. И ничего больше, только двенадцать лиц. Два в середине и десять вокруг.

– Что это?

– «Тайная вечеря».

– А, понятно. В центре Иуда и Иисус… И сейчас состоится тот самый поцелуй.

Они еще некоторое время рассматривали картину, после чего Анрэ заявил:

– А у меня действительно появилась идея.

– Опять навязчивая? – усмехнулась его дочь.

– Пока нет. Но она может стать такой, если ее не исполнишь.

– Вот как? И что же это? Поделись.

– А давай выпьем на брудершафт!

– И целоваться будем?

– Всенепременно!

Это было очень неожиданное предложение. И не сказать, чтобы Анжела была от него в восторге. Но отказаться она не решилась – тогда бы вечер стопроцентно закончился ссорой.

– Ну хорошо, – согласилась она. – Только при одном условии. Точнее, при двух…

– Ну говори скорее, – развеселился Анрэ. – Пока два условия не выросли в сорок так же быстро, как одно превратилось в два.

– Первое – я буду пить не вино, а что-нибудь безалкогольное. Надеюсь, в доме найдется какой-нибудь сок?

– Лично сделаю его! – заверил Анрэ. – А какое второе условие?

– После этого я скажу тебе одну вещь… Дай мне слово, что не будешь принимать эту новость близко к сердцу.

– Постараюсь, – пообещал он. – Какой ты желаешь сок? Из яблок, апельсинов, грейпфрутов?

– Мне все равно… Пожалуй, пусть будет яблочный.

Пока отец орудовал на кухне соковыжималкой, она попыталась собраться с мыслями, подобрать нужные слова для предстоящего разговора.

Не прошло и четверти часа, как Анрэ появился в дверях с подносом, на котором стояли два бокала. В одном было красное вино, в другом – обещанный сок. Анрэ выглядел странно взволнованным, поднос подрагивал в его руках, бокалы звенели.

Они, как положено, переплели руки и выпили бокалы до дна. Анрэ обнял дочь и поцеловал ее в губы – нежно-нежно, как невесту. Но ей все равно было как-то не по себе, и она поспешила отстраниться. Отец же, наоборот, совсем не торопился выпускать ее из объятий. Глаза его были закрыты, он тяжело дышал и выглядел так, словно… Нет, даже самой себе Анжела не решилась признаться, на что это было похоже.

Она вытерла губы и сказала:

– Я надеюсь, это не тот поцелуй, не поцелуй Иуды?

Он открыл глаза и некоторое время точно приходил в себя. А потом заговорил:

– Ты, наверно, как все, считаешь, что Иуда предатель? Ничуть не бывало. Он не предатель. Как раз об этом и написана эта картина, которую я только что показал тебе. Иуда знал все об Иисусе, знал о его предназначении, о предстоящем распятии. Это Бог велел ему выдать Иисуса властям. Он не хотел, но так велел Бог! Между прочим, без Иуды не было бы Иисуса, страдающего за все человечество.

– Я уже слышала что-то подобное, – дернула плечиком Анжела. – Но не согласна. Все равно Иуда останется Иудой, как его ни приукрашивай, а поцелуй его не станет менее мерзким…

– Ты не права, дочка, – возразил с какой-то странной интонацией Анрэ. – И очень скоро ты это поймешь… Ладно, так что это за важная новость, которую ты обещала?

– Только помни – ты обещал не нервничать.

– Я сказал, что постараюсь, – поправил Анрэ. – Слушаю тебя.

Анжела набрала полную грудь воздуха, точно собиралась прыгнуть в холодную воду, вздохнула и выдала:

– Папа, я беременна!

– Вот как? – было видно, что он просто ошеломлен и не знает, как реагировать.

– Я так рада, папочка! – торопливо заговорила дочь. – Порадуйся и ты вместе со мной! Мы уже давно хотим ребенка. А точнее, двух или даже трех! И хорошо бы, чтоб старшей была девочка, мы оба так считаем… Решили назвать ее в честь матери Владимира. Ее звали Натали, знаешь, как это звучит по-русски? На-та-ша. По-моему, очень красивое имя, такое нежное… Нашу дочь будут звать Наташей. Тебе нравится? Папа? Папа, что с тобой? Тебе нехорошо?

Анрэ и впрямь переменился в лице. Ему стоило огромных усилий выдавить из себя несколько фраз:

– Анжела… Девочка моя… Прости, но… Это так неожиданно… Мне необходимо побыть одному. Посиди здесь немного, ладно?

И прежде чем она успела ответить, Анрэ поднялся и, тяжело ступая, точно сгорбленный под гнетом лет старик, вышел из каминной.

Ждать пришлось довольно долго, не меньше получаса. Анжела успела допить свой сок, привести в порядок макияж и пролистать лежавший у нее в сумочке журнал. Ни уйти, ни даже перейти в другую комнату она почему-то не решалась, хоть и находилась в собственном доме.

Наконец дверь отворилась, и на пороге появился отец. В руках у него были какие-то бумаги, глаза блестели странным блеском.

– Девочка моя! – торжественно проговорил отец. – В связи с тем потрясающим событием, о котором ты только что сообщила, я хочу сделать тебе и твоему мужу подарок.

– Что это? – вскинула брови Анжела.

– Это договор о вашем долевом участии в моем нефтяном бизнесе. Хочу передать тебе и Владимиру часть акций. От тебя потребуется только одна формальность – подпись вот тут, на последней странице. Вот, возьми ручку.

– Погоди минутку, папа. Можно я посмотрю этот документ?

– Ты что же, не доверяешь мне? – в голосе Анрэ прозвучала обида. – Уверяю, все составлено как нужно. Ведь договор составлял сам Макс Цолингер!

– Я очень уважаю дядю Макса, – кивнула молодая женщина. – И помню, что он учил меня никогда не подписывать никаких бумаг, предварительно не посоветовавшись с ним. И уж тем более – если я сама даже не читала документа.

– Анжела, Анжела, если бы ты знала, как обижаешь меня своим недоверием… Вот, конечно, возьми, почитай, – Анрэ еще раз проглядел все листы и протянул контракт дочери. Та аккуратно сложила документ и убрала в сумочку.

– Спасибо, папочка. Не сомневаюсь, что это очень щедрый подарок… Я очень тронута. Думаю, и Владимир будет тронут не меньше, тем более что для него это так неожиданно. Глядя на твое отношение к нему, трудно поверить, что ты когда-либо захочешь ему что-то подарить…

– Зачем же ты забрала документ? – поинтересовался Анрэ.

– Как это – зачем? Покажу его Владимиру, мы все обсудим… А сейчас, прости, но мне уже пора. Наш дом не так уж близко от Лугано, и мне не хочется возвращаться поздно. Всего тебе самого хорошего. Созвонимся.

* * *

Через несколько дней Анрэ назначил встречу Владимиру в своем банковском кабинете. Он тщательно подготовился к этому разговору. Увы, ни проверка, ни перепроверка в отделе кредитования не дали ему ожидаемых результатов. Ни одного «грязного» или хотя бы подозрительного контракта найти не удалось. Банкир сумел лишь отобрать несколько документов, имевших слабые места, которые при желании могли быть истолкованы не в пользу Владимира. Хотя Анрэ прекрасно понимал, что все эти придирки шиты белыми нитками, что нелегко будет добиться того результата, к которому он стремился, но нисколько не сомневался, что он на правильном пути – постепенно, шаг за шагом, он будет следовать к своей цели, и эти документы сыграют роковую роль.

Владимир был точен. Он пришел ровно в полдень, минута в минуту. Выглядел безупречно, одет был, как всегда на службе, строго и элегантно. Под мышкой – пухлая папка с бумагами. Похоже, он так же тщательно подготовился к встрече и знал, что его ждет.

– Что предпочитаешь – виски, вермут, мартель, коньяк? – как добрый хозяин спросил Анрэ.

– Водку.

– Ты отвечаешь как настоящий русский. Молодец. – Глаза Анрэ горели нехорошим огнем.

– Насколько я знаю, вы не очень-то любите русских, – парировал Владимир. – Так что ваше «молодец», возможно, имеет не один оттенок.

– Ну что ты, русских есть за что уважать.

– Уважать и любить – это разные вещи, – улыбнулся молодой человек.

– Пожалуй, ты прав, – согласился банкир, – заставить любить нельзя, а уважать – можно.

Анрэ разлил водку по хрустальным стаканчикам и приказал секретарше подать что-нибудь на закуску. Выпили молча. Каждый из мужчин думал о своем.

Пожилой – о том, что дом его опустел, любимая дочь потеряна, и вот перед ним сидит причина его страданий…

Владимир косился на своего босса и удивлялся выражению ненависти, застывшему на лице Анрэ.

«Старик явно не в себе. Ситуация со стороны, наверное, кажется смешной, но мне становится не до смеха. Дело принимает, по-моему, серьезный оборот. Ну, хорошо. Он меня почему-то невзлюбил. Но почему не поговорит со мной прямо? Делает гадости за моей спиной… Его буквально съедает ненависть. Не исключено, что любой бы на моем месте оказался в точно таком же положении. Ему не важно, какой у дочери муж, ему важно, чтобы никто никогда не вмешивался в устоявшийся, размеренный ход его жизни. Ему, похоже, надо от меня избавиться любой ценой: засадить в тюрьму, отправить в сумасшедший дом, утопить в озере. С него станется!..»

– Ну что ж, – прервал затянувшуюся паузу Анрэ, – еще по глоточку?

– Мне достаточно. – Владимир отставил свой стаканчик. – Все-таки рабочий день только начался.

– Ну, как хочешь. А я еще выпью.

Анрэ опрокинул стопку, заел бутербродом и проговорил:

– А давай начистоту!

– Давайте. – Владимир насторожился, но не подал виду.

– Я хочу, чтобы вы с Анжелой развелись!

– Вы серьезно?

– И даже очень. – Анрэ оглядел пустой стаканчик, точно раздумывая, не наполнить ли его вновь. – Во-первых, она тебя не любит…

– А любит вас… – нервно улыбнулся Владимир.

– Во-вторых, я не допущу, чтобы ты искалечил ее жизнь…

– Давайте по порядку, – остановил его зять. – Вы сказали, что Анжела меня не любит.

– Да, она тебя не любит.

– Это она вам сама сказала?

– А мне не надо говорить, я все вижу сам.

– Ну что ж. С этим вопросом все понятно. Теперь перейдем к искалеченной жизни. Я внимательно слушаю ваши аргументы.

– Ты не знаешь, во что превратил нашу жизнь! – разом завелся Анрэ. – Анжела совершенно изменилась, стала раздражительной, дерзкой, не бывает в собственном доме, можно сказать, избегает встреч со мной…

– И вы уверены, что во всем этом виноват я?

– А кто же еще?

– Ну, мало ли… Например, вы. Вам это никогда не приходило в голову? Что ваша дочь не встречается с вами не потому, что я ей это запрещаю, а потому, что ей самой не хочется выслушивать от вас вечные упреки в том, что она живет не так, как вы считаете нужным?

Анрэ даже задохнулся от возмущения, но Владимир продолжал, не давая ему вставить слова:

– Может, Анжела и раздражительна, но никак не при мне. Со мной она счастлива, весела и заботлива.

– Скажи, а твоя мать никогда не рассказывала тебе о своей молодости? – спросил вдруг Орелли.

Неожиданный вопрос на время выбил Владимира из колеи.

– При чем тут моя мама? – не понял он.

– Когда-то я знал ее…

– Я догадался о чем-то подобном. Нет, она ничего не говорила о вас.

– Что ж, не удивительно… Твоя мать, Владимир, испортила мне всю жизнь. Она как паровоз проехала по ней, а потом бросила меня. Она слишком любила свою Россию и не желала слушать правду о русских. У нас была дочка – она не пожалела даже ее. Переступила через смерть собственного ребенка, только чтобы уехать туда.

– Постойте, я что-то ничего не могу понять… Вы хотите сказать, что у вас с моей мамой был ребенок?

– Да, у нас была дочь. Татьяна, Таньюшка, как мы ее называли. И она умерла в два месяца. Умерла, потому что ее мать, вместо того чтобы заниматься ребенком и как следует ухаживать за ним, тратила все свое время на подготовку к отъезду в Россию.

– Ничего этого я не знал…

– Зато благодаря ей ты узнал другое – голод, лишения, нищету. Я был у вас в России, видел, как вы живете в тесноте, ходите в обносках, отстаиваете за самым необходимым очереди, питаетесь неизвестно чем… Уверен – ты не можешь ей простить того, что она уехала из Швейцарии, тем самым лишив тебя нормальной жизни. И не возражай! Если б было иначе, ты бы не приполз сюда на брюхе умолять, чтобы тебя пригрели и дали работу…

– Да, я сделал свой выбор! – вспылил Владимир. – Но осуждать маму не имею права и никому не позволю этого делать! Не сомневаюсь – если б она была здесь счастлива, то ни за что бы не уехала из Швейцарии. Не знаю всех тонкостей ваших с ней отношений, но логика подсказывает мне, что если мама смогла оставить вас и уехать так далеко, значит, ничто ее здесь не держало. Ничто и никто. Есть такая русская пословица – сердцу не прикажешь. Получается, ее сердце было на родине, а не с вами. И, думаю, несмотря на все трудности, с которыми она столкнулась в России, моя мама все равно прожила счастливую жизнь.

– Мальчишка! Что ты знаешь о счастье, что ты можешь о нем знать! – нехорошо рассмеялся Анрэ. – Вот я знаю, что такое счастье. Вернее, знал. Только твоя мать отняла у меня его, уехав в Россию. Наверное, поэтому она и прожила счастливую, как ты сказал, жизнь. Она украла у меня счастье и увезла его в свою холодную страну. Потом у меня появилась моя дорогая дочь, моя Анжела. И я вновь обрел счастье… А потом пришел ты. Из далекой холодной страны. Если твоя мать прожила там без меня счастливую жизнь, зачем же ты уехал оттуда? Жил бы тоже счастливой жизнью! Но вы, русские, видимо, должны обязательно красть счастье у других. Похоже, вам там его на всех не хватает, и вы крадете, крадете, крадете! Приезжаете – и крадете…

На банкира было страшно смотреть, он побледнел, губы его нервно дергались, в глазах, казалось, навечно поселилась звериная тоска:

– Я понял! Это мать тебя подговорила приехать сюда, я знаю! Она не могла успокоиться!.. Ну ничего! Мы еще посмотрим, кто из нас будет счастливей!..

Глядя на тестя, Владимир даже встревожился:

– Господин Орелли, с вами все в порядке? Может, вызвать врача?

– Какого врача? Зачем мне врач? – не понял Анрэ.

– Вы уже начали заговариваться. Угрожаете маме, забыв, что ее уже нет в живых.

Банкир тяжело вздохнул, провел ладонью по лицу. Налил себе еще водки и выпил залпом, не закусывая.

– Ты прав, я, пожалуй, излишне погорячился, – проговорил он наконец. – Давай забудем об этом. Тем более что у меня к тебе есть дело…

– Вы об этом договоре? – Владимир вынул из папки тот самый документ, который несколько дней назад получила от отца его жена.

– Ну да, – кивнул Орелли. – Только это экземпляр Анжелы. А я сейчас найду тот, который надо подписать тебе. – Он сделал попытку подняться из-за стола.

– Не трудитесь, – жестом остановил его Владимир. – Мы с женой очень признательны вам за столь любезное предложение. Но вынуждены от него отказаться.

– Как так? Почему? – Банкир снова переменился в лице.

– Пожалуйста, поймите нас правильно… Это очень щедрый подарок, но я не готов принять его. Еще в юности я дал себе слово, что буду всего добиваться в жизни сам. И семью свою буду обеспечивать сам. Очень не хотелось бы, чтоб люди видели во мне только зятя влиятельного и уважаемого человека, который живет лишь за счет богатого тестя.

– Однако ж ты работаешь у меня в банке…

– Да, и последнее время чувствую, что это неправильно. Но скоро все изменится. Сейчас я уже могу сообщить вам, что получил интересное предложение от «Инвестиционного банка Лугано» и готов принять его.

– Вот, значит, как, – ехидно проговорил Анрэ. – Получается, я тебя подобрал, выучил всему, а ты теперь хочешь переметнуться к конкурентам со всеми знаниями и секретами? Или я мало плачу тебе?

– Зарплата там действительно больше, – кивнул Владимир. – Но дело не только в этом. Очень надеюсь, что там я не буду, как говорится, «под колпаком». Мне будут там доверять и дадут спокойно работать, не станут постоянно наблюдать за мной, контролировать каждый шаг…

– Давай еще выпьем, – неожиданно предложил Анрэ.

– Я же сказал, мне нельзя, рабочий день, – отказался Владимир, но его тесть, не слушая, снова разлил водку.

– Ничего, я дам тебе сегодня выходной. Поедешь домой, к любимой жене. Не думай, это подарок не тебе, а моей дочке. Когда женщина ждет ребенка, ей хочется, чтобы муж постоянно был рядом… Так что пей. Будем считать это первым шагом к нашему примирению.

Молодой человек был очень удивлен. Что на этот раз задумал хитрец Орелли? А банкир, опрокинув рюмку, продолжал:

– Думаю, для тебя не новость, что я тебя не люблю? Можешь не отвечать, и так всем все понятно. Но тебя любит моя дочь – в этом ты прав. И я не хочу мешать ее счастью.

Владимир опасливо вслушивался в слова тестя, а тот продолжал:

– Я долго думал и нашел наконец выход, который, как мне кажется, устроит всех. Эту идею подкинул мне старая Лиса Цолингер… Дело в том, что я давно собираюсь открыть в Италии, в Милане, филиал своего банка. И ты – я вынужден это признать – вполне достойная кандидатура на пост его главы. Проверка в отделе кредитования подтвердила, как хорошо ты работаешь на благо моего банка. Вот и продолжай в том же духе – только подальше от меня. Не сомневайся, это предложенье будет для тебя намного выгоднее, чем то жалованье, что посулили тебе в «Инвестиционном банке Лугано». Получается, я, убрав тебя с глаз долой, убью сразу нескольких зайцев.

Владимир был несколько ошарашен.

– Мне нужно подумать. Признаюсь, ваше предложение несколько неожиданно…

– Конечно, думай, – снисходительно заявил Орелли. – Поезжай домой, посоветуйся с женой. И не забудь сказать ей, что я воспринимаю наш с тобой сегодняшний разговор как попытку если не примирения, то хотя бы установления дружеского нейтралитета.

* * *

В ближайшую субботу дома у четы Яковлевских собрался настоящий совет – кроме Владимира и Анжелы, тут были еще Софи и Макс Цолингер. Говорили, естественно, об Анрэ.

– Я просто не знаю, что делать! – сокрушалась Софи. – Последнее время он сделался просто невыносим – чуть что, срывается на меня, грубит, несколько раз даже замахнулся…

– Вообще не понимаю, как у вас хватило мужества терпеть его столько лет, – заметил Владимир, подавая ей бокал с коктейлем.

– Знаешь, дорогой, я сама этого не пойму… Это была не жизнь, а самая настоящая война. С артобстрелами и бомбежками. И в этой войне я получила столько ранений, мне столько раз ампутировали ноги, руки и душу, что я просто махнула на все рукой… – Софи чуть не расплакалась.

Анжела пересела на подлокотник ее кресла и нежно обняла мать.

– Мамочка, успокойся, прошу тебя! Я тебя очень люблю и знаю, как тебе было нелегко с папой все эти годы. Мы все это знаем… И если ты думаешь, что наша семейная драма нанесла раны только тебе одной, ты ошибаешься. Владимиру тоже здорово досталось… Если выражаться твоим языком, то в последнее время локальный конфликт больше походит на мировую войну; бомбы папиной любви падают все ближе и ближе и к моему новому дому… Отцовское чувство переходит все границы, и я уже начинаю опасаться за свое семейное счастье. Мы живем как на вулкане, ожидая, что он придумает в следующий раз. Чего стоит одна эта интрига с подложными документами о разводе! Спасибо дядюшке Максу – он вовремя предупредил нас обо всем, и мы не стали подписывать никаких бумаг.

– Да, Макс, дорогой, мы очень тебе признательны! – выразили свою благодарность Владимир и Софи.

– Да перестаньте, о чем тут говорить! – махнул рукой Цолингер. – Я считаю, что поступил совершенно правильно, рассказав вам о его идее с двумя договорами. Поверьте, я знаю Анрэ уже много лет. Да, в молодости он был горяч, совершал иногда необдуманные поступки. Но молодость, увы, давно прошла, и сейчас необдуманные поступки выглядят не так забавно, как когда-то. А то, что он делает сейчас, я понять не могу. У меня тоже есть дочери, и я тоже их очень люблю. Обе живут отдельно, и мне даже в голову не приходит обижаться на то, что их нет рядом. Да, младшая, Берта, ведет себя легкомысленно и доставляет мне немало хлопот… Но это ее жизнь, и я не считаю себя вправе в нее вмешиваться! Что же касается Лоры, то я только радуюсь, когда вижу, что в ее семье все хорошо. Я люблю и ее мужа, и их сынишек. Конечно, я скучаю, мне кажется, что время, когда они были со мной, пролетело слишком быстро. Но если дочери не так часто видятся со мной, как мне того бы хотелось, значит, они живут нормальной жизнью и им совершенно некогда отвлекаться на меня, старого гриба. И я счастлив их счастьем.

– Все бы отдала за то, чтоб папа научился рассуждать так же… – Анжела допила свой сок и потянулась к вазе с фруктами.

– О, господи, дочка, – буквально простонала Софи, – если бы то, что сказал Макс, можно было вбить в голову Анрэ, я была бы самой счастливой женщиной на свете. Даже после стольких лет затяжной войны… Но я-то знаю Анрэ и поэтому не верю в то, что он может измениться. Он жуткий эгоист, собственные интересы для него превыше всего на свете.

– Ладно, милые дамы, – Владимир снова наполнил стакан жены, – все это очень волнующе, и я хорошо понимаю ваши чувства. Но давайте оставим пока эмоции в стороне и поговорим о деле. Вы уже знаете, что господин Отто Вайс, директор «Инвестиционного банка Лугано», внезапно отказался от своего предложения, которое сделал мне пару недель назад. И я все ломаю голову, почему это произошло. Как вы думаете, Макс, это может оказаться делом рук моего тестя?

– Не исключаю такой возможности, – кивнул юрист. – Анрэ неоднократно говорил мне, что у него есть кое-какое оружие против Отто, если вдруг конкурент начнет слишком зарываться.

– Значит, он опять что-то задумал, – вздохнула Софи.

– Ну, вы же помните о его последней идее насчет итальянского филиала? Он говорит, что пришел к ней с подачи Макса. Макс, смешать вам еще коктейль?

– Да, будь так любезен… Спасибо, мартини достаточно, лучше налей побольше соку. Мое старое тело уже не так хорошо переносит спиртное, как этого хотелось бы моей все еще молодой душе… Что же касается филиала, то я действительно говорил ему нечто подобное. Мол, неплохо было бы, если б Владимир уехал работать в другой город, перестал бы вечно быть у тебя на глазах и тебя раздражать. Так что я считаю твою новую работу удачным выходом из положения.

– Ох, что-то уж слишком все гладко, – в который раз за вечер вздохнула Софи и взяла с блюда тарталетку. – Что хотите, а я не верю Анрэ. Есть в этой затее какой-то подвох, сердцем чувствую.

– Ну какой тут может быть подвох? – возразила ее дочь. – Папа уже сто раз говорил со мной об этом. Он почему-то вбил себе в голову, что, когда Владимир уедет в Италию, я останусь здесь. Вот он и нудит целыми днями, что я должна сразу же переехать в родительский дом. Говорит, что если я жду ребенка, то должна постоянно быть под присмотром, чтобы рядом были люди, которые обо мне заботятся. Видно, надеется на то, что эта история растянется надолго. Пока еще Владимир обустроится, приобретет жилье в Италии…

– Да, это похоже на его ход мыслей, – согласилась Софи. – Но мне все равно кажется, что он что-то затеял. Очень уж Анрэ несвойственно так резко менять свою позицию.

– Нет, как раз такое с ним бывало, – возразил Макс и принялся аккуратно срезать ножичком кожуру с румяного яблока. – И в юности, да и теперь. Помнишь, когда Анжела ушла из дома? Сначала он бушевал, готов был разорвать Владимира на куски. А потом ты сумела убедить его, что таким поведением он делает все только хуже и рискует окончательно рассориться с дочерью. И он внял доводам, сумел взять себя в руки и нормально общался с зятем. Если помнишь, ваши воскресные обеды…

– Эти воскресные обеды превратились в настоящий кошмар! – не удержавшись, перебила Софи.

– Да, тогда папиной выдержки хватило ненадолго, – согласилась Анжела. – Но что же нам делать сейчас?

– Я думаю, что все-таки стоит принять это предложение о филиале, – высказался Владимир. – Я поеду в Италию, но и ты, Анжела, поедешь вместе со мной. И не когда-нибудь, когда откроется филиал банка, это дело не одного дня, а прямо сразу. С жильем мы что-нибудь придумаем.

– А что там придумывать? – пожала плечами Софи. – Поживете первое время у меня. У меня же квартира в Милане. И не маленькая, места хватит всем.

– Ну и отлично! – потер руки Макс. – По-моему, прекрасное решение. Когда вы собираетесь ехать?

– Анрэ говорит, что мне надо быть там вечером 16 октября, – отвечал Владимир. – Значит, мы можем выехать где-то днем. Дорога на автомобиле занимает всего несколько часов.

– И я поеду с вами, – заявила Софи. – Времени осталось не так много, но мы с тобой, Анжела, надеюсь, сумеем собраться.

– Вот и отлично, поедем все вместе, – кивнул Владимир.

– И на твоей машине, – тут же принялась строить планы Софи. – Гюнтер, мой шофер в Лугано, давно просится в отпуск. Наконец-то я смогу его отпустить. А в Милане у меня есть Марио.

– Только не вздумайте ни о чем говорить Анрэ, – предупредил Макс. – А то он, глядишь, еще что-нибудь замыслит…

* * *

К несчастью, юрист Макс Цолингер по прозвищу Лиса даже не догадывался, насколько верным было его подозрение. После совета в коттедже на берегу озера не прошло и недели, как Анрэ назначил в одном из тихих гротто встречу своему старому, очень старому знакомому Паоло Рости. Еще Энцо Орелли, отец Анрэ, когда был жив-здоров, имел с этим Рости общие дела в контрабандном бизнесе. Тогда Паоло был молодым, вертким парнем, любил где надо и не надо помахать кулаками. Потом он возглавил группу таких же, как и он сам, отчаянных парней, больше всего на свете любящих деньги и опасные приключения. Репутация мафиози прочно укрепилась за ним, весь город знал, чем он занимается, но засадить его за решетку никому не удалось – если, конечно, не считать пары-тройки несерьезных арестов за драки, что случались в юности.

Банкир Орелли не афишировал своих дружеских отношений с этим человеком, однако считал знакомство очень ценным и старался его поддерживать. Несколько раз жизнь поворачивалась так, что услуги Паоло становились ему просто необходимы. Взять хотя бы ту отвратительную историю с Анре Пеером. Расправа с мерзавцем, посягнувшим на его дочь, обошлась банкиру дорого, но он нисколько не жалел о потраченных деньгах.

Встреча была назначена на восемь вечера, но было уже пятнадцать минут девятого, а итальянец все не появлялся. Анрэ начинал нервничать. Это было не похоже на его знакомого, раньше мафиози всегда отличался пунктуальностью. Если он и работать будет так же, то, пожалуй, может провалить все дело…

Наконец, когда большая стрелка часов остановилась на цифре «четыре», в кафе стремительно вошел Паоло.

– Чао, дружище! – Анрэ облегченно вздохнул. – Я уж думал, ты не придешь.

– Прости, раньше никак не мог. Дел много. Еле успеваю справляться…

Они обнялись, похлопали друг друга по спине.

– Извини, что заставил тебя ждать, – еще раз попросил прощения мафиози.

– Ничего. Я тебя понимаю. Бизнес есть бизнес.

– Конечно, пора бы уже и остановиться. Все равно всех денег не заработаешь. Но вот какая штука: не могу я, оказывается, сидеть без дела. Ты подумай только – мне уже за семьдесят, а энергии на семерых хватит.

– Радуйся. В твои годы многие только о лекарствах и болячках говорят. А у тебя вон дел целая гора! Оттого и выглядишь на зависть молодым, – Анрэ с восхищением оглядывал крепкую фигуру итальянца. – Приятно посмотреть! Любого быка завалишь.

– Ну, это ты мне льстишь! Девчонку какую еще завалить могу, это да! – Паоло игриво хихикнул. – Но быка лучше обойду.

Еще немного посмеялись, порадовались друг другу, выпили за встречу, вспомнили былые времена.

– Хороший был бизнес. – Итальянец затянулся сигарой. – Мы с твоим отцом такие дела обделывали! Приятно, черт побери, вспомнить!

– А чем сейчас занимаешься? – закинул удочку Анрэ.

– Так, тем-сем, – ушел от ответа Паоло. – Но ведь ты, как я понимаю, пригласил меня вовсе не из интереса к моему бизнесу и не для воспоминаний за рюмочкой-другой коньяка?

– Ты прав, – улыбнулся Анрэ. – Я пригласил тебя, конечно, по делу. Но, черт возьми, как же я рад тебя видеть!

– Я тоже рад тебя видеть, но мое время – деньги. Поэтому давай перейдем сразу к делу. Сдается мне, что, коли ты вспомнил старого Паоло, значит, тебе опять кто-то сильно мешает? Как тогда, в восемьдесят третьем?

– В восемьдесят четвертом. А в остальном ты прав. Мешает, и очень! Вот кто.

И он выложил на стол перед Паоло фотографию, с которой глядел улыбающийся Владимир.

– Черт меня побери, это ж твой зять! – воскликнул мафиози. – И что же ты хочешь с ним сделать? Закатать живым в асфальт или сунуть его ноги в таз с бетоном и бросить в озеро?

– Мне не так уж важно, что именно твои молодцы с ним сделают. Главное – чтобы его не стало. Ну и, конечно, чтобы все было обставлено как следует.

– А знаешь, какой закон был у старых контрабандистов? – спросил вдруг Паоло, который все еще не отрывал взгляда от фотографии. – Тогда времена были другие, без церемоний. Чуть что не так – полоснут ножом по горлу, и прощай! – Для наглядности он сопроводил свои слова характерным движением ладони. – Но если выяснялось, что парень ошибся и случайно убрал не того, кого надо, а невинного, то он сам должен был покончить жизнь самоубийством, причем тем же ножом.

– Это ты к чему? – нахмурился Анрэ.

– Ты уверен, что мальчишка заслуживает того, к чему ты его приговорил? Дело ведь касается не только его, но и твоей дочки. Я слышал, она ждет ребенка?

– Ты, я смотрю, слишком много знаешь, – разозлился Орелли. Вот, значит, как получается! Ему самому только что сообщили новость о беременности Анжелы, а весь город, оказывается, уже давно в курсе событий. – Хватит посторонней болтовни! – сурово сказал он. – Я никогда в своей жизни не был ни в чем так уверен, как в этом. Назови цену.

Паоло сунул руку в карман, достал блокнот, вырвал из него лист. Из другого кармана выудил дешевую ручку, написал цифру и показал лист собеседнику.

Анрэ кивнул. Сумма оказалась не маленькой. Помнится, расправа с Анре Пеером обошлась ему значительно дешевле. Но у банкира не было и мысли поторговаться. Он готов был заплатить в десять, в сто, в тысячу раз больше – лишь бы вернуть себе дочь.

– Я согласен. Как будем расплачиваться?

– Предпочитаю наличными, – ответил Паоло. Скомкал листок, положил его в пепельницу и поджег. Бумажка вспыхнула, быстро прогорела и серым пеплом осела на прозрачное голубоватое стекло.

– Нет проблем. Только скажи – и деньги будут у тебя. Я готов сделать стопроцентную предоплату.

– Я вижу, тебе прямо неймется! – усмехнулся итальянец.

– А я о чем тебе говорю! Меня прямо жжет изнутри от одной только мысли, что он еще ходит по земле, – зло прошептал Анрэ. – И я уже многое продумал.

– Вот как?

– Шестнадцатого сентября, после полудня, русский отправляется на машине в Италию. Твои молодцы встретят его где-нибудь в безлюдном месте на шоссе и…

– Не думаю, что это хорошая идея, – покачал головой старый мафиози. – Движение на трассах всегда оживленное, там полно автомобилей, возможно, полиции… Найти, как ты говоришь, безлюдное место не так-то легко.

– А что же делать? Для меня очень важно, чтобы он погиб именно шестнадцатого октября!

– Ну, это уж предоставь мне… Есть разные способы. Скажем, как насчет взрывного устройства, подложенного под дно машины?

– А это надежно?

– Весьма. Добавим к взрывчатке пейджер, на который отправим сигнал, когда парень точно будет в дороге. Хотя, конечно, и тут не исключены случайности – скажем, именно в этот момент твой зять остановится и отлучится по нужде…

– И что тогда?

– Тогда через некоторое время повторим попытку еще раз.

– Я очень надеюсь на тебя, старина! – Анрэ посмотрел на итальянца с такой мольбой в глазах, что тому даже сделалось не по себе.

– Ладно, я все понял.

* * *

Анрэ не мог понять, почему он свернул именно сюда. Было такое ощущение, что это не он управляет машиной, а она им. Но он и не сопротивлялся: вот сейчас налево, а потом вон в тот переулок, так короче. И когда перед ним вдруг открылся озерный порт, он ахнул. Вышел из автомобиля и побрел по набережной, рассматривая все вокруг. Сколько же лет он здесь не был, и как все изменилось! Роскошные яхты, масса автомобилей последних моделей, новые строения на берегу. Памятного домика на заветном месте уже не было. Вместо него стоял трехэтажный особняк. Над красиво оформленным входом проблескивали глазки видеокамер.

И проституток на набережной больше не было видно. Вместо них, на том же самом месте, сидели на парапете три девчонки, лет тринадцати, не старше. Они о чем-то оживленно переговаривались. Анрэ прислушался.

– Он мне говорит: «Ты маленькая еще. У тебя сиськи не выросли». А я отвечаю: «Ну тогда и иди на хрен, старик! На фиг ты мне сдался?!»

– А он что?

– А он обиделся. «Я, – говорит, – старик? Да мне еще тридцати нет! Тоже мне нашла старика!»

– А ты чего?

– А я задрала юбку и показала ему задницу! – захохотала рассказчица.

– Во дает! Я бы не смогла, – сказала одна из ее подруг.

– Классно! – причмокнула губешками вторая.

– А то! – согласилась первая.

Тут девчонки обратили внимание на Анрэ и принялись строить ему глазки. Он отвернулся и ускорил шаг, но тут одна из них – та самая, что рассказывала, – окликнула его:

– Дядя, а дашь закурить?

– Не курю.

– А дай тогда денег?

Анрэ вытащил кошелек и дал ей сто франков.

– Хватит? – спросил он.

– Хватит, хватит, – обрадовалась девчонка.

– Ну, тогда гуляйте. Идите отсюда, нечего вам тут делать!

Девчонки недоуменно посмотрели на него, но послушались.

Анрэ обошел здание кругом, вновь вернулся к озеру. Над водой кружились чайки. Солнце садилось за горизонт.

«Чайки, наверное, были такими же и во времена Кафки, – подумал Анрэ. – Хотя нет. Те птицы были другими. Им нужно было охотиться, чтобы добывать себе пищу. А этим нет необходимости трудиться, вокруг полно еды, всякого мусора, который они собирают, и отдыхающих, всегда готовых их подкормить. Да, это не те птицы. Те были свободными…»

Анрэ достал из бокового кармана плоскую бутылочку с остатками коньяка. Он в последнее время часто стал к ней прикладываться – коньяк согревал и помогал привести в порядок мысли и чувства.

«Как быстро промелькнула жизнь! – думал Анрэ, присаживаясь на парапет. – Не успел моргнуть – и все. Куда все уходит? В какую такую реку утекает? Почему я постоянно теряю то, что мне дорого? Мама… Как я любил ее! Какой она была нежной, красивой, веселой!.. Почему, ну почему мне суждено было так рано ее лишиться? Не сомневаюсь – проживи она чуть подольше, вся моя жизнь сложилась бы по-другому! Потом смерть отца… Ведь я был еще совсем мальчишкой, когда его не стало! А Наташа? Казалось, ничего страшнее этой потери в жизни уже не будет. Даже смерть нашей Танюшки была для меня не таким страшным ударом, как ее предательство… Но этот ее сын…»

Конечно, у него оставалась работа, банк, нефтяной бизнес… Но что банк? Без Зигмунда все как-то потускнело, потеряло легкость, перестало быть интересным. Дело, которое при Зигмунде было похоже на занимательную игру, после ухода друга превратилось в рутинную процедуру зарабатывания денег. И, если призадуматься, после смерти Зигмунда изменилось не только то, что было связано с банком, изменилась вся жизнь… Каким интересным, насыщенным, полноценным казался Анрэ каждый день, когда друг был рядом! Их замечательные кулинарные посиделки, беседы о литературе, о живописи… Ведь это все было, было! А теперь уже трудно представить, что он, банкир Орелли, когда-то любил сам готовить и жарил такие дивные огурчики с укропом и хрустящей корочкой… Никто из людей, знающих его сейчас, – ни Анжела, ни Софи, ни секретарша Клавдия и другие служащие банка – ни за что бы не поверили в такое!

Неужели же со смертью Зигмунда умер и он, Анрэ? Умер – и не заметил? Эти постоянные разъезды: сегодня Италия, завтра Франция, послезавтра Германия. И постоянно одно и то же, одно и то же: переговоры, встречи, опять переговоры, дежурные улыбки, нужные знакомства, улаживание конфликтов… Эх! Все это заслонило что-то важное, главное в его жизни, без чего он, Анрэ, отличный парень, первоклассный танцор, бабник, художник, любитель литературы, друг Макса Фриша, превратился просто в директора банка. Ну и что из того, что его «Лугано-Прайвит-банк» входит в десятку лучших банков Швейцарии?! Все равно это не радует… Да, он может открыть любые двери, он знаком со многими швейцарскими, итальянскими, французскими, немецкими банкирами, экономистами, президентами компаний. Но отчего общение с ними не вызывает в нем ни радости, ни хотя бы намека на нее? За одну минуту разговора с Зигмундом он готов отдать все встречи с великими мира сего.

Кажется, если б Зигмунд был рядом, он бы обязательно нашел выход. Да, он наверняка бы придумал, что делать с Владимиром и как вернуть Анжелу… И не было бы этой боли, этой мучительной боли от потери дочки, что не отпускает ни днем, ни ночью… Почему, ну почему так случилось? Сколько сил вложено в воспитание Анжелы, как старательно Анрэ растил для себя женщину, которая, как он думал, никогда его не предаст…

«Как я люблю ее, – думал он, – никого, ни одну женщину на свете так не любил! После ее рождения, когда я впервые взял ее на руки, вдохнул ее упоительный запах, почувствовал нежность ее кожи, никто в мире стал мне не нужен. Я вообще перестал интересоваться отношениями с женщинами. Никаких романов, никакого флирта, никаких увлечений – только она одна, Анжела! Даже секс и тот перестал меня интересовать. Никакие любовные утехи, никакие постельные удовольствия не идут ни в какое сравнение с тем блаженством, которое дарит один вид моего ангелочка, один звук ее голоса, мимолетное прикосновение, нежный поцелуй…»

Анрэ вспомнил, как совсем недавно они пили на брудершафт. И поцеловались. Боже всемогущий! Что это был за поцелуй! Ни с чем не сравнимый поцелуй любимой им Анжелы! Какая сладость! Какая нега! Лишь одно прикосновение этих губ – больше ему ничего не надо…

Он снова приложился к заветной фляге и оторвался только тогда, когда не осталось ни капли. А потом поднялся и направился к трехэтажному особняку. Свято место пусто не бывает. Раз в прошлом здесь был бордель, значит, и сейчас непременно то же.

Навстречу ему выкатился толстый швейцар, распахнул массивные двери, пропустил внутрь. Тут же появился кто-то из обслуги, очевидно метрдотель или управляющий, уважительно заглянул в лицо – видно, сразу понял, что клиент солидный и что пахнет здесь хорошими деньгами.

– Чего господин желает? Покушать? Есть прекрасные свежие омары, горячая осетрина, запеченная на углях, – это наше фирменное блюдо, – свежие устрицы, чили по-техасски, крабы вареные с фенхелем, фаршированные каннеллони, маринованная свинина с моллюсками, кокиль святых Жака и Альберти… Или господин любит итальянскую кухню? Тогда можем предложить плов с артишоками и копченым лососем, фаршированные виноградные листья, мацатланские тако…

– А есть у вас жареные огурцы с укропом? – перебил Анрэ. – С хрустящей корочкой?

– Жареные огурцы? – с достоинством переспросил управляющий, не выказывая ни малейшего удивления.

– Именно жареные, с укропом. И чтоб укроп был только что срезанный, прямо с грядки.

Весь вид управляющего выражал крайнее почтение и к огурцам, и к укропу, и, конечно же, к Анрэ. Секунду-другую он морщил лоб, припоминая, видимо, все строчки из меню своего заведения, и, не найдя там ничего похожего, сказал:

– Сейчас узнаю. Присаживайтесь, пожалуйста.

Анрэ опустился в очень удобное мягкое и широкое кресло рядом с тихо журчащим комнатным фонтаном. Почти сразу же вернулся управляющий.

– Нет. Такого блюда у нас, к сожалению, не подают, – произнес он с выражением и интонацией глубочайшего раскаяния.

– Очень жаль, – Анрэ и впрямь был разочарован. – Что же вы так?! Хотите, я научу вашего повара, как их готовить? Пальчики оближете… Берете огурцы, моете их, разрезаете на большие куски… Да что я вам говорю? Лучше покажу.

– Если желаете, могу представить вам нашего повара, – прозвучало в ответ. – Он победил на нескольких кулинарных конкурсах в Вене, Брюсселе и Париже.

– Ладно, в другой раз, – вздохнул Анрэ. – А сейчас так: номер на ночь и девочку поаппетитней. Пришлите нескольких, я сам выберу. Ужин в номер, меню составьте сами, на ваш вкус. И все-таки очень жаль, что у вас нет жареных огурцов с укропом!..

– Какой номер желаете? – поинтересовался управляющий. – В японском стиле, в китайском? Имеется ампир, ренессанс, античность. Можно и обстановку поаскетичней – Средневековье, тюремная камера…

– А вы не стоите на месте, – улыбнулся Анрэ. – И что, девочки тоже под интерьер?

– А как же! – гордо ответил метрдотель. – У нас и японочки есть, и китаянки, и дамы с роскошными формами, и тростиночки. Есть красавицы из гарема, есть рабыни, а есть в коже и с плеточками. Желаете – к вам придет юное существо в школьной форме с учебниками под мышкой, пикантная медсестра, строгая, но соблазнительная секретарша. Все для вас, – он расплылся в улыбке.

– А в русском стиле у вас что-нибудь есть? – этот вопрос выскочил у Анрэ как-то вдруг, сам собой.

– В русском? – озадачился метрдотель.

– Ну да. Чтоб иконы по стенам, лапти в углу, самовар на столе. – Банкир вспомнил свои поездки в Россию. – А девушка чтобы в сарафане и с длинной косой?

– Боюсь, что мы эту область еще не освоили… – виновато развел руками мэтр.

– Ну что ж, не огорчайтесь, – успокоил его Анрэ. – Зато у вас есть простор для новых открытий: жареные огурцы с укропом, лапти и иконы, девушки в кокошниках. А пока… Ну что ж, пусть будет ампир!

Номер оказался роскошным. Цвета, материалы, предметы мебели – все было подобрано идеально. Картину дополнял чудесный вид из окна – закат над озером, который так укладывался в настроение Анрэ.

Через несколько минут в дверь постучали. Вошли пять девушек. Они были очень хороши – молодые, нежные, улыбчивые, на все готовые. Проститутки сбросили с себя шелковые халатики, и взору Анрэ предстала картина, затмившая вид из окна номера.

У одной была прехорошенькая грудь – небольшая, но великолепной формы; другая фигурой напоминала песочные часы – тоненькая талия переходила в роскошные бедра; третья обладала замечательной попкой, Анрэ даже не удержался и провел по ней ладонью; четвертая была вся насквозь рыжая – с веснушками, пушистыми длинными, до талии, волосами, и кожа белая-белая, как мрамор.

Он остановился на последней. Она выглядела явно старше своих подруг, лет, наверное, под тридцать. Пышную грудь венчали тугие темные соски, густые волосы на лобке не были сбриты, и именно это зацепило Анрэ.

– Ты, – он легким движением провел по впадинке между ее грудями, затем его пальцы пропутешествовали по животу и остановились перед так поразившей его густой растительностью. – А вы, девочки, свободны. – Он положил каждой в ладонь по пятьсот франков. – Эти деньги – ничто по сравнению с тем, что я сейчас увидел… Ну а с тобой, дорогая, – повернулся он к той, которую выбрал, – я расплачусь особо.

Проститутки не знали, как и благодарить новоявленного падишаха. Тут же доставили заказанный ужин. Управляющий постарался на славу: были поданы телятина-гриль в маринаде, бараньи тефтели в гнездышках из зелени, брюссельская жареная капуста с виноградом, фриттата из артишоков, холодная курица, изжаренная в бамбуковых листьях. На десерт была вишня, сваренная в мятно-имбирном сиропе, цитрусовые тартинки, вареные груши и лимонная шарлотка с черникой. И все это предполагалось запивать шампанским и коллекционным итальянским вином урожая 1966 года.

Анрэ постоял, посмотрел на все это великолепие и сказал:

– Этот праздник чревоугодия я дарю вашим красавицам, – он кивнул в сторону девушек. – Пусть полакомятся… А нам принесите черной икры и водки. Надеюсь, хоть русская водка у вас есть?

– А как же, конечно, имеется, – улыбнулся молоденький официант. Он развернул свою тележку, и стайка счастливых красоток, смеясь, последовала за ним к выходу.

Анрэ и проститутка остались вдвоем.

– Тебя как звать? – спросил он только для того, чтобы не молчать.

– Анриеттой, – томно ответила полногрудая. Говорила она с заметным акцентом, но он не смог определить, каким именно. Впрочем, его это мало интересовало.

– Ну что, Анриетта, будем есть икру? – Он ослабил узел галстука, стянул его через голову, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

– С удовольствием, – улыбнулась она. – Люблю икру. Был у меня тут один такой, русский бизнесмен. Ненасытный… Учил меня правильно есть икру, как в России едят.

– И как же ее едят в России? – заинтересовался Анрэ. Он-то всегда ел икру со специальной маленькой ложечки или в тарталетках на один укус.

– А вы не знаете? – почему-то удивилась Анриетта.

– Наверное, нет.

– Оказывается, мы неправильно едим икру. Ее надо сначала намазать на масло, – стала делиться своими познаниями Анриетта.

– На какое масло? – переспросил Анрэ.

– На сливочное. И вы знаете, это действительно вкусно, вкусней, чем просто одна икра.

– Поразительно. А я и не знал.

– А вот вы попробуйте, попробуйте. – Анриетте было приятно, что господин так мило беседует с ней.

Принесли икру и водку. Масла не было.

– Ну что, Анриетта, – Анрэ посмотрел на нее, – закажем икру по-русски?

– Очень вам советую, – засмеялась Анриетта. И, обращаясь к официанту, попросила: – Лоренцо, принеси нам еще тосты и немного сливочного масла.

– А тосты зачем? – удивился Анрэ.

– Ну как же? А на что мы будем намазывать масло? – ее забавляла его непонятливость.

И тут засмеялся он:

– А я все думаю: как же это на масло икру намазывать? И никак не могу себе это представить.

Вскоре все ингредиенты, необходимые для блюда «икра по-русски», были в номере.

– Приятного аппетита! – сказал официант. – Если вам что-то понадобится, мы к вашим услугам.

И тщательно закрыл за собой дверь.

Анриетта принялась сооружать мини-бутерброды, Анрэ тем временем разлил водку. Она была холодной, прямо со льда, так, как он любил. Он дождался загадочной русской закуски и, как только Анриетта протянула ему свое произведение кулинарного искусства, опрокинул водку одним махом и заел тартинкой.

– Ну как, – спросила Анриетта, – вкусно?

– Никогда ничего вкусней не ел, – восхитился он, отправляя в рот новую порцию «икры по-русски». – Как же я раньше не знал про это масло? Ведь у меня есть знакомые из России…

– А мне показалось сначала, что вы сами русский, – призналась Анриетта, с удовольствием уничтожая очередной бутерброд с икрой.

Анрэ скривился как от зубной боли: он – и русский.

– Нет, я не русский. – Он налил себе еще водки. – Но русские прошлись по мне как по Берлину.

И вдруг стал рассказывать Анриетте и про свою молодость, и про маму, и про Наташу, и про Софи, и про Анжелу, и про Владимира. Она слушала его, широко раскрыв глаза. Ей впервые попался такой разговорчивый клиент, другие ценили свое время, не теряли его даром.

А Анрэ не мог остановиться. «Никого ближе этой шлюхи у меня сейчас нет, – думал он, глядя на Анриетту. – Я исповедуюсь ей как на духу, рассказываю такое, чего никому не расскажешь. А она слушает, поддакивает и, кажется, понимает меня! Или делает вид, что понимает? А! Все равно! Важно, что меня слушают!»

И продолжал говорить, прерываясь только затем, чтобы выпить еще водки. Вскоре бутылка опустела, и он заказал еще одну.

Анриетта тоже опьянела, но изо всех сил старалась поддерживать разговор:

– А вы, я смотрю, сильно ненавидите мужа вашей дочки? – говорила она.

– Ненавижу! – соглашался Анрэ. – Он украл у меня мою дочь, лишив единственной радости на земле!.. И я все равно его изничтожу!

– Что ж так? – снова спросила Анриетта.

– Раз я решил, так тому и быть! – сказал как отрезал Анрэ.

– Ну, тогда выпьем за это.

– А что?! Давай выпьем! – поддержал он.

Анриетта уже перебралась на широкую кровать. Она была совершенно голой и все ждала, когда же этот господин займется делом. Ей хотелось поскорей перейти к основной части. Не то чтобы она была страстной любительницей постельных утех, просто за сегодняшний день это был ее пятый клиент. Ей очень хотелось отоспаться, а ночь, которую купил этот богатей, могла дать такую возможность. Она и поворачивалась к Анрэ так и этак; и принимала соблазнительные позы; и вставала, потягиваясь во весь рост и упираясь пышной грудью в лицо говорящему клиенту; и садилась ему на колени, поглаживая его волосы, как бы выражая солидарность и понимание его проблем. Все бесполезно! Анрэ говорил, говорил, говорил…

Вторая бутылка водки уже была опорожнена почти наполовину. Анриетта совсем опьянела, ей жутко хотелось спать, но Анрэ не давал. Он вдруг стал приставать с расспросами к ней: расскажи, была ли у тебя любовь, да кто он такой, да почему ты не вышла за него замуж. Она отвечала уклончиво, сбивчиво и путано, ему же хотелось ясности.

Потом он снова, уже по второму кругу, принялся рассказывать ей историю своей жизни. В очередной раз досталось Владимиру. Все больше и больше распаляясь, Анрэ грозился: «Ну, подожди! Достану я тебя! Недолго тебе осталось веселиться на этом свете!» Затем тотчас же менял тему, говорил, что любит Наташу, жить без нее не может, и решал тут же ехать к ней, в Россию.

– Так она же умерла! – пыталась урезонить его Анриетта, но Анрэ не слушал, вызвал в номер обслугу и потребовал:

– Закажите билет до Москвы. Нет, до Ленинграда! Как можно скорее.

Потом дал отбой. Передумал.

Наконец после четырех часов бесконечных разговоров и двух выпитых бутылок водки Анрэ, не раздеваясь, упал на кровать и уснул мертвым сном.

Утро было дождливым и серым. Анрэ с трудом разлепил веки. Мучила жажда. Он долго не мог сообразить, где находится. Какая-то незнакомая комната, стилизованная под старину, обстановка бутафорская, словно декорация к фильму. Он лежал на широкой кровати с шелковым бельем, прикрытой шелковым же балдахином. Рядом, утопая в многочисленных подушках, похрапывала во сне незнакомая женщина. Анрэ увидел на столике около кровати, среди остатков вчерашнего пиршества, бутылку минеральной воды и потянулся за ней. При этом с его подруги сползла простыня, полностью обнажив ее тело, но женщина даже не пошевелилась. Жадно глотая воду прямо из бутылки, Анрэ недоуменно рассматривал лежавшую рядом проститутку. В утреннем свете вчерашняя Анриетта выглядела немолодой и уставшей. «И где были мои глаза?» – удивлялся банкир, поражаясь своему выбору. Грудь у женщины выглядела дряблой, кожа в сеточках прожилок, на бедрах явные признаки целлюлита. «Чем же она меня вчера взяла?» – не мог понять он. Тут Анриетта повернулась во сне на спину и открылась ему вся – взгляд, мгновенно оценив бесстыдство этого пышного тела, уперся в треугольник пышных зарослей внизу живота. Анрэ уставился в это большое черное пятно – что-то напоминали ему и эти черные завитки, и пробивающиеся сквозь них отсветы тела. Но скорей всего, он бы так и не вспомнил, что именно, и лишь когда бутылка минералки опустела и он поставил ее обратно на стол, взгляд упал на маленькие черные икринки, разбросанные то тут, то там на сервировочном столе, все стало на свои места. «Ну да, конечно, – обрадовался он своей догадке. – Это икра. Черная икра на желтом масле». Это открытие вызвало приступ тошноты, который удалось подавить, открыв еще бутылку воды. Анриетта же, намаявшись с разговорчивым клиентом, спала.

Он никак не мог припомнить, чем же вчера у них все закончилось. Дальше приготовления необычных бутербродов с икрой память отказывалась что-либо выдавать. «И никакая она не Анриетта, – промелькнула мысль. – Выдумала, конечно. Она Анриетта, я Анрэ… Чушь какая-то!..»

На душе у Анрэ стало еще более муторно, гадко, когда он вспомнил, что еще недавно рассказывал этой проститутке всю свою жизнь, делился самым сокровенным…

Он осушил и вторую бутылку минералки, умылся холодной водой и после этого окончательно пришел в себя. Все чепуха – проститутка, пьяная ночь, его рассказы… Главное – Владимир. Ну, конечно же, Владимир! Сегодня должна решиться его судьба! В два часа он должен выехать из Лугано, а около четырех молодцы Паоло нажмут кнопку пульта управления, и его джип, которым этот русский так гордится, взлетит на воздух. Все решено бесповоротно, и назад дороги нет. Сейчас чуть больше восьми часов, нужно успеть заехать домой, принять душ и привести себя в порядок.

Анрэ торопливо оделся, оставил на столе крупную сумму денег, бросил последний взгляд на проститутку, накормившую его вчера икрой по-русски, и вышел. Похрапывавшая на королевском ложе женщина так и не проснулась.

Солнце еще не взошло. Легкие проблески слабо угадывались на востоке. Было зябко.

* * *

В то утро 16 октября, когда Анрэ Орелли, владелец одного из самых престижных банков Швейцарии, смотрел на город и готовился к убийству собственного зятя, его родственники были заняты своими делами.

Софи как раз в этот момент вышла из салона красоты и по пути к своему «Бентли» еще раз оглядела свое отражение в зеркальной витрине и осталась весьма довольна увиденным. Прическа и макияж безупречны, не зря она платит своим мастерам. Кремовый брючный костюм от Диор сидит просто великолепно и удачно подчеркивает достоинства ее фигуры, все еще стройной и изящной, как в молодости. Туфли и сумочка из крокодиловой кожи прекрасно дополняют наряд. Пожалуй, когда знакомые на разные лады твердят Софи, как молодо и стильно она выглядит, это не просто лесть… Эх, Анрэ, Анрэ, ну что ж тебе еще надо?!

Анжела в ожидании встречи с матерью и мужем уже собрала вещи и теперь еще раз просматривала, не забыла ли она чего-нибудь. Решено было ехать налегке и взять с собой только самое необходимое. Не в Антарктиду же отправляемся, в конце концов! Квартира Софи обжита и благоустроена, а если что-то понадобится, это всегда можно купить. Анжела в последний раз осмотрела дом, присела, нежно погладила свой живот. На занятиях в университете им рассказывали, что задолго до рождения на свет, еще находясь в утробе матери, ребенок начинает чувствовать и понимать, поэтому с ним надо как можно больше общаться, разговаривать, читать стихи, петь, давать слушать музыку. «Как ты там, Наташа? – ласково проговорила молодая женщина. – Помнишь, мы с тобой договорились, что ты будешь хорошо себя вести во время дороги? Понимаю, тебе трудно, все это так неожиданно… Переезд… И на новом месте сначала будет немного непривычно. Но мы ведь со всем справимся, правда? Все вместе: ты, я, твой папочка и твоя бабушка. Вот только бы твой дедушка не стал нам мешать…»

Владимир закончил дела в банке еще накануне, но в тот день с утра все равно пришел в офис и еще раз перепроверил, все ли в порядке. И был несказанно удивлен, когда во втором часу пополудни в его кабинет вошел Анрэ. Такое случилось впервые за все время его работы в банке.

– Ну, как дела? – бодро проговорил тесть. – Тебе пора ехать, ты не забыл?

– Все в порядке, – отвечал Владимир, удивленный его дружелюбием. – Я уже практически готов.

– Ну, вот и отлично. Номер в отеле тебе уже заказан, адрес у тебя есть… Переночуешь, а завтра с утра примешься за дела.

– Да, конечно. Я помню все, о чем мы говорили.

Анрэ прошелся по кабинету зятя, осмотрелся, заметил на столе фотографию улыбающейся Анжелы, взял его в руки.

– Первое время поскучаешь без жены… Но ничего, это полезно, говорят, разлука только укрепляет чувства.

– Надеюсь, она скоро приедет ко мне, – ответил Владимир.

– Возможно, – кивнул Анрэ. – Но все-таки спешить не стоит. Анжеле сейчас нужны удобства и покой. Поэтому ты сначала обзаведись хорошим домом, обживись, обустройся…

Он готов был даже обнять зятя на прощание, но решил, что это будет уже слишком. Поэтому ограничился лишь тем, что посмотрел из окна, как Владимир садится в машину. Потом позвонил Паоло.

– Он выехал.

– Значит, все идет по плану, – признал тот и дал отбой.

Анрэ чувствовал себя просто отлично. Ни угрызений совести, ни беспокойства он не испытывал. Так, лишь легкое волнение, как обычно бывало с ним перед важными переговорами.

Он ходил по банку, общался с сотрудниками, шутил, смеялся. Пусть его видит как можно больше людей, которые потом смогут рассказать полиции, как он был весел и спокоен. Ну кому, скажите на милость, придет в голову заподозрить в организации убийства такого спокойного, веселого и доброжелательного человека?

Примерно через час Анрэ вышел из банка и дошел пешком до своего любимого кафе «Федерале». Приветливо кивнул знакомому официанту – казалось, что тот целую вечность работает в этом кафе, – сел за столик и на вопрос, что он будет заказывать, сказал:

– Чашку кофе и «Тессинский курьер».

За окном бушевала золотая осень. И кто сказал, что этот сезон навевает грусть? Наоборот, это самое плодотворное время в году, время успеха, удачных решений и перемен к лучшему. Кажется, даже в самом прозрачном свежем воздухе витают какие-то надежды, обещания… Анрэ с улыбкой наблюдал за стайками молодых людей, расположившихся за столиками на улице. Потом закрыл глаза. Ему нравилось слушать голоса, доносившиеся отовсюду: от соседнего столика, с улицы; вот засмеялись те молодые за столиком, а вот процокали каблучки за спиной. Он даже не заметил, как перед ним появилась чашечка дымящегося кофе, а рядом на столик лег аккуратно сложенный «Тессинский курьер». Он наслаждался голосами жизни, благо внутренние голоса, которые последнее время так донимали его, сейчас молчали. И не передать, как он был этому рад!

Выпил чашку кофе, потом еще одну, съел пару тостов, не торопясь, дочитал газету. Потом взял мобильный телефон и набрал номер Анжелы.

– Синьоры нет дома, – ответила молоденькая горничная.

Это неприятно удивило:

– А где же она?

– Синьора Анжела и синьора Софи уехали с синьором в Италию.

До него не сразу дошел смысл ее слов.

– То есть как уехали? Что ты несешь, дура?

– Говорю то, что есть! – обиделась служанка.

– Как?! Этот идиот взял с собой Анжелу! – в ужасе вскричал Анрэ. И тут же кинулся набирать номер Паоло. К счастью, тот уже успел сменить пейджер на эту новинку – сотовый телефон.

Мафиози долго не брал трубку, пришлось перезвонить еще раз и еще раз… Только после четвертой попытки в трубке наконец раздалось:

– Алло!

– Наконец-то! Паоло! Паоло, ты слышишь меня? Я хочу отменить свой заказ! Немедленно свяжись со своими парнями и дай отбой! Ты меня понял?

Голос итальянца прозвучал как-то особенно устало:

– Анрэ, старина, посмотри на часы. Уже половина пятого. Все уже произошло.

– Ты хочешь сказать, что уже поздно? – Анрэ все еще никак не мог полностью осознать происходящее и поверить в него.

– Я хочу сказать, что предупреждал тебя! Надо было передумывать раньше!

– Но я же не знал, что этот русский кретин потащит с со… – Анрэ осознал, что собеседник его уже не слушает. В трубке раздавались короткие гудки.

Анрэ кинулся к своей машине и от волнения никак не мог завести мотор – было такое чувство, что автомобилю передалось состояние хозяина. Наконец мотор завелся, и смертельно бледный Анрэ на бешеной скорости рванул по шоссе, которое вело из Лугано в Милан.

При выезде из города начал накрапывать мелкий осенний дождь. Анрэ жал на педаль скорости, выжимал из машины все, на что она была способна. Повороты были крутые, частые, чуть что – и прощай жизнь! Но он сейчас не думал о тормозах.

Шоссе было пустынным. И километр, и другой, и десятый – только изредка одинокие автомобили навстречу. Неожиданно за поворотом банкир увидел толпу людей и множество машин, среди них – несколько полицейских автомобилей с мигалками. Кто-то отдавал команды по громкоговорителю – властно, приказным тоном. Анрэ остановил машину, вышел. И вдруг земля начала стремительно уходить из-под ног. Он осел на асфальт.

Люди смотрели вниз, туда, в обрыв, где полыхала искореженная машина. Она лежала там как черная подбитая птица, – тот самый джип «Тойота Лендкрузер», которым так гордился Владимир. А невдалеке – три разметанных взрывом искалеченных человеческих тела. Анрэ сам их толкнул туда, в эту пропасть. Именно он все это придумал, подстроил.

Рассмотреть тела и найти среди них обожаемую дочь Анрэ не довелось. Казалось, его голова медленно отделилась от туловища и поднялась куда-то ввысь, все выше и выше… Ей легко было парить в облаках, как летящим любовникам на картинах Марка Шагала. Там, за облаками, оказывается, был яркий свет. И какая-то фигура в белом… Она приближалась, и вскоре уже можно было разглядеть, что это женщина в пышном подвенечном платье. Вот только лицо скрыто кружевной фатой, и, кроме карих глаз, ничего невозможно рассмотреть. Кто же это? Анжела? Или Наташа?

Женщина подошла совсем близко, посмотрела печальными карими глазами и тихо проговорила: «Что ты наделал, сынок?»

А он смотрел на нее и все никак не мог понять, кто перед ним: Марианна? Дева Мария?

Он бросился перед ней на колени и закричал:

– Прости! Я не виноват, я не хотел, я не знал…

Но она лишь покачала головой и скрылась из виду.

А голова Анрэ вновь вернулась на землю, к обрыву над горной речкой и обгорелой машиной, рядом с которой лежали убитые, и среди них – дочь, самое дорогое для него существо. Анрэ даже не заметил, как к нему подошли люди.

– Что с вами, синьор? – спрашивал один из полицейских. – Вам плохо?

Но он не мог говорить, лишь хрипел и мычал. И тогда другой полицейский, тот, кто был с громкоговорителем, приказал:

– Вызовите врача. С человеком плохо! Видимо, сердце.

– Ну, еще бы! Такое увидеть, – проговорил первый представитель закона. – Я уж двадцать седьмой год служу в полиции, а все никак не привыкну…

* * *

Анрэ пришел в себя только в больнице. Над его больничной койкой склонилось несколько человек.

– Как вы себя чувствуете? – спросил кто-то из них. – У вас что-то болит?

Человек на койке покачал головой.

– Я в порядке, – прохрипел он.

Врачи переглянулись, и тот, что был старше всех, снова обратился к больному с вопросом:

– Вы помните, как вас зовут?

– Анрэ Орелли, – отвечал человек.

– Ну, слава Деве Марии! – проговорил молодой врач. – Сознание в норме.

Однако пожилой коллега остановил его жестом.

– А сколько вам лет? – продолжил он расспросы.

– Десять, – отвечал больной.

И врачи снова тревожно переглянулись.

Так продолжалось еще некоторое время. Анрэ охотно вступал в беседу, но ничего не помнил, путал, в какой стране живет, в Швейцарии или в России, городом называл то Лугано, то Берн, то Ленинград, а то и вовсе какой-то неведомый Мценск. На вопрос, какой сейчас год, отвечал: то 1945-й, то 1954-й, то 1968-й, но ни разу не назвал правильной даты. Помнил с уверенностью только одно – что в его жизни три женщины: Марианна, Наташа и Анжела. Все три красавицы, и у всех троих карие глаза. Он считал их своими дочками и одновременно своими женами и говорил, что очень любит их всех, но особенно меньшую, Анжелу. Все три, по его словам, были еще маленькие девочки, но Анжела ждет ребенка. А когда ребенок родится, они снова будут вместе и снова станут счастливы…

Сколько ему лет, он тоже не знал. То говорил, что десять, то – девяносто. А может быть, и больше.

Через полгода Анрэ умер. После его смерти выяснилось, что он не только владел крупным банком и нефтяным бизнесом, но еще и рисовал. В его мастерской обнаружилось множество карандашных этюдов и набросков – копии известных полотен, натюрморты, портреты, виды городов, рек, озер, водопадов. Были там и картины маслом. В основном они изображали улыбчивую белокурую девочку с карими глазами и красивыми чертами лица. Год от года она становилась на его полотнах старше, взрослела, но при этом лицо ее не менялось, оно оставалось таким же, как в детстве.

И только две картины принципиально отличались по сюжету от остальных. На одной – равнина, голая-голая, вдалеке виднеется поезд, точнее, паровоз; он очень маленький, но если хорошенько приглядеться, то можно увидеть машиниста, выглядывающего из окна. А на другой картине, при жизни создателя висевшей в его кабинете, был нарисован куст сирени, окруженный зарослями крапивы. Куст сирени растет на опушке леса, а вокруг него крапива, буйная, даже какая-то агрессивная. Она словно бы наступает на куст, грозится его поглотить, но куст не сдается. Снизу сирень уже вся ободрана, нельзя отыскать ни одной веточки с цветами. Но зато вверху, там, куда, очевидно, не достала рука человека, они сохранились во всей своей красе. Там, наверху, настоящее буйство лиловых, голубых, сиреневых красок, темных и светлых оттенков, полутонов, плавных и контрастных переходов одного цвета в другой. Вглядываешься в соцветия, такие пышные, такие объемные, и вдруг неожиданно глаз начинает различать цветки с пятью лепестками. Один, второй, потом еще, еще… И понимаешь: этот куст должен принести счастье!

section
section id="n_2"
Ретороманцы – группа народов в Италии и Швейцарии.