Ларионова Ольга

Развод по-марсиански

Ольга Ларионова

РАЗВОД ПО-МАРСИАНСКИ

- Корели?

Он вскочил и уставился на свою жену. Ну да, Корели. В чем же дело? Что ему было вскакивать и орать на Весь дом? Корели...

- Корели, черт бы тебя побрал...

Он снова сел на постель и долго тер виски. За эти четыре года буквально не было дня, чтобы у нее не появилось очередной ангельской привычки. Вот и сегодня - смотреть на спящего человека...

- Что за манера - смотреть на спящего человека? Вот уже четыре года, как из тысяч таких вот маленьких привычек она пытается создать самое себя. Каждый день она старательно изыскивает новую блажь, при этом не забывая и периодически повторяя старые. Вероятно, про себя она называет это "активным протестом против нивелирования собственной личности". Сейчас этот активный протест выражается в том, что она упорно смотрит на него круглыми пуговичными глазами, разделенными надвое узкой прорезью стоячего, остекленелого зрачка. Она смотрит на него, как снежная птица чичибирилинка.

- Ну, что ты смотришь на меня, как чичибирилинка. Но стоячая вода зрачков - стоячая вода. Совершенно очевидно, что воспоминание о снежной птице не обременяет памяти жены. А это была очень красивая птице. Совсем маленькая, с ладонь.

- Неужели не помнишь? Совсем маленькая птица, с мою ладонь...

Только глаза у нее были не круглые, как у людей, а удлиненные, с перламутровой инкрустацией белка. Снежная птица, встреченная ими в их первое лето, когда они забирались все дальше и дальше на север, пока не дошли до бурых полярных болот. Он хотел вернуться, но Корели потянула его дальше, ей хотелось обязательно дойти до самого полюса, чтобы увидеть настоящий снег, и они его увидели, потому что лето было холодное, и полярная шапка растаяла не до конца. Но если бы лето было жаркое, они напрасно дошли бы до самого полюса, и, может быть, Корели потащила бы его на юг, на самый-самый юг, потому что ей приспичило увидеть снег.

Островок снега был совсем крошечный, они дошли до него к ночи и провели на нем ночь. И тогда к ним прилетела белая птица.

- Она прилетела к нам...

- Я помню, - сказала Корели - Я все помню. Сит. Он перестал тереть виски и вскинул голову:

- Да ну? - оказывается, она помнила еще что-то, кроме своих бесчисленных привычек, входивших в комплекс ее старательно придуманного Я.

- Не надо, - попросила Корели, - не надо так. Это была действительно красивая птица. Она села перед нами и чуть-чуть распустила крылья, чтобы кончиками их опираться на снег. Она долго смотрела на нас и все не могла понять, кто мы такие.

- Как же, - сказал Сит, - старалась она понять. Она просто тупо переваривала пищу, потому что обожралась всякими червями из бурых болот, прокисшей ягодой и разложившейся падалью. Она всеядная, твоя снежная птица чичибирилинка. Всеядная тварь.

- Не надо, - снова попросила Корели, - тебе самому потом бывает неприятно, когда ты так говоришь,

Сит быстро глянул на нее и потянул к себе одежду.

- Миленькая моя, - он дернул вверх язычок застежки так, что взвизгнули металлические зубчики, - за последние четыре года ты удивительно научилась распознавать, что мне приятно, а что - нет. А потом являться на рассвете и пялить на меня глаза, так что я просыпаюсь в холодном поту.

Корели повернулась и пошла в свою спальню. Теперь, когда она уже не смотрела на него немигающими птичьими глазами, а бесшумно скользила вдоль стены, легко касаясь ее пальцами опущенной руки, и каждое ее движение было удивительно прежним - из того далекого первого лета - теперь все вдруг перевернулось.

- Да постой же ты, ради бога, - досадно крикнул он, - иди сюда, раз уж ты меня разбудила. У меня ведь есть еще время,

Она остановилась, прислонясь к стене и спрятав за спиной руки.

- Нет, - сказала она. - Не надо, Сит.

Так, Значит, теперь с интервалом в два-три дня она будет говорить ему "не надо". Нарождение второй привычки за одно только утро.

- Сит, я не хочу так - только потому, что у тебя есть время...

- Миленькая моя, я что-то не припоминаю, чтобы мы с тобой когда-нибудь задумывались над мотивировками.

- Да, - сказала она, - потому что раньше была белая птица, и снег, и звезды, такие яркие, что отражались в снегу.

Он прикрыл глаза и честно припомнил снег, и птицу, и тень от птицы, когда он высек огонь, и все это появилось, но звезды в снегу не отражались.

- Нет, - сказал он, - такого не бывает.

- Белая птица, - повторила она, - и звезды, которые отражались в снегу.

- Птица была, - сказал он.

- И звезды, которые отражались в снегу.

- Черт с ними, пусть отражались.

Корели ничего не сказала. Вот так все четыре года, все четыре проклятых года. Жуткая болезнь - несвертываемость крови. Она сама по себе не делает с человеком ничего страшного, она только позволяет крови вытекать - капля за каплей, беспрестанно, до самого конца.

С каждой каплей все легче и легче становится тело.

Вот оно стало совсем легкое. Невесомое. Чужое.

Чужое.

- Ну вот, - сказал Сит, - вот теперь у меня и времени не осталось.

Он пошел к двери и остановился.

- Ты будешь выходить из дому? - спросил он.

- Да, - сказала она, - но к твоему приходу я вернусь.

Он переступил порог и пошел по узенькой тропинке, стараясь думать о дневных делах, чтобы прогнать раздражение, которое не покидало его с того самого момента, как он проснулся. Но все кругом - и капли росы на шершавых оранжевых листьях, и сиреневая чистота близкого горизонта, и свежий хруст промерзшего за ночь гравия - все непрошенно возвращало мысли Сита к тому, что сейчас утро, раннее утро. Нехорошо начавшееся утро.

Он свернул с тропинки, подошел к гаражу и выбрал себе мобиль; задав обычный курс, почувствовал, как машина плавно набирает высоту. Он прикрыл глаза, чтобы окончательно сосредоточиться на дневных делах, и это ему, наконец, удалось. Так он и сидел уже совершенно спокойный еще несколько минут, пока мобиль не нырнул вниз, и тогда Сит приоткрыл глаза - и разом вспомнил свое пробуждение. Так же, как и сейчас, он тогда лишь приподнял ресницы и увидел край лилового платья и совершенно чужие, незнакомые ему руки.

Тогда он вскочил и крикнул: "Корели?" - и действительно, перед ним стояла жена. В лиловом платье, спрятав руки за спиной, и потому он не мог припомнить, что же так поразило его в самый момент пробуждения.

А сейчас он отчетливо вспомнил эти смуглые, никогда не виденные им прежде руки, и понял, что Корели уходит от него.

Сит задохнулся, словно его мобиль на полном ходу врезался в полосу непроглядного, материально существующего одиночества. Так, значит, она уходит. Но почему именно сейчас, и почему это явилось для него такой неожиданностью?

Ее поступок выпадал из логической схемы их взаимоотношений, до сих пор превосходно объяснявшей ему как его собственные, так и все ее поступки. Кроме вот этого. Следовательно, или действовавшая годами схема неверна, или поступок...

Сит вдруг успокоился. Схема верна. Такая, как Корели, не может уйти от такого, как он. Бессмыслица. Здесь не было ни тени самодовольства напротив, он чересчур хорошо знал собственные недостатки. Именно потому она и не могла покинуть его, что он был достаточно безобразен и невыносим, чтобы иметь право на постоянную нескончаемую доброту и нежность. Потому он и не ждал, что она решится покинуть его.

А может быть, руки - это только показалось? Он ухватился за это утешение и заставил себя обрести прежнюю самоуверенность и уже окончательно успокоился, когда вспомнил, что Корели обещала вернуться к его приходу. Если бы она решилась уйти совсем, она сделала бы это сразу. На постепенный уход требуется слишком много сил. Все только показалось. Миленькая моя, никуда ты от меня не уйдешь.

Корели так и стояла, прислонившись к дверному косяку и спрятав руки за спиной, пока мобиль мужа не взмыл над садом; тогда она быстро пробежала по той же дорожке, по которой только что проходил Сит, и села в первую попавшуюся машину. Мобиль рванулся так, что ее вжало в губчатую спинку сиденья. Это уже слишком похоже на бегство. Не надо так. Она ведь еще вернется. Она обещала вернуться.

В темном - не всем хочется быть узнанными - вестибюле было многолюдно. Корели быстро подошла к свободному экранчику фона и наклонилась, заслонив его плечами.

- Би, пожалуйста, - проговорила она, - выйди ко мне. Би подошла сзади, и Корели вздрогнула, когда та крепко взяла ее за руки.

- Ну, что, глупыш, все-таки пришла? Корели несколько раз кивнула.

Би потащила ее в нишу, и обе уселись на каменную скамеечку, низко опустив голову.

- Не заметил? - спросила Би, разглядывая руки своей подруги.

- Кажется, нет, - ответила Корели. - И напрасно я остановилась на этом. Все надо было кончить еще вчера. Чтобы от меня ничего-ничегошеньки не осталось.

- Успеешь, - сказала Би. - Это никогда не поздно. Я сама когда-то тоже вот так торопилась.

- Пожалуйста, Би, не начинай все сначала. Вчера я тебя послушала, и напрасно.

- Глупыш, это необходимо - говорить, говорить, говорить... Потому что когда от тебя ничего не останется, ты, может быть, захочешь все вернуть, и не сможешь.

- Но почему же, Би? Ведь ты сама вчера сказала: попробуй сначала изменить только руки; если передумаешь, я сделаю их такими же, как прежде.

- Ничего не возвращается, чтобы стать, как прежде. И руки твои будут прежнего цвета и формы, но они один день были другими. В них навсегда останется память о том, что целые сутки они были гибкими, смуглыми руками южанки. И потом...

- Что - потом, Би?

- Ладно, не будем все сначала.

- Тогда, пожалуйста, Би, сделай меня совсем другой. Чтобы ни одна черточка не напоминала о том, какой я была прежде.

- Нет ничего проще. И все-таки потом... Потом ты, может быть, попросишь меня вернуть тебе твой прежний вид, но будет поздно.

- Ты - о себе, Би?

- Конечно, глупыш. Ведь я вижу его почти каждый день. Он и не подозревает, что я - это я. Сейчас я ему не нужна, ни прежняя, ни нынешняя.

- Значит, все было правильно.

- Ничего не правильно. Все еще можно было склеить. А я поторопилась. Глупо все получилось, сгоряча и вдребезги. Так что подумай еще, глупыш.

- Кто же из нас глупыш?

- Ты, потому что сейчас ты торопишься.

- Би, пожалуйста, не уговаривай меня больше, потому что сейчас у меня еще есть силы хоть что-нибудь сделать, а скоро и сил этих не будет. Если бы ты только знала, как это страшно - когда ему все равно, абсолютно все равно, что бы я ни сделала. Одна и та же усталая насмешливость. Это равнодушие впитывает все мои силы, всю кровь, всю жизнь. Еще немного - и от меня останется одна пустая шкурка, съежившаяся кожица. Сделай меня новой, Би, я куда-нибудь уйду, спрячусь и, может быть, оживу. Пожалуйста, сделай меня совсем другой.

- Если ему все равно, то зачем же - совсем?

- Потому что ему все равно, пока я с ним. Но когда я уйду, его будет мучить мысль о том, что кто-то другой целует мои руки, и губы, и волосы; и дотрагивается до меня, и все другое. И потом, уходить надо совсем - чтобы без случайных встреч, совпадений и неожиданностей в будущем. Не я это придумала и не сейчас.

- Да, - сказала Би, - не ты и не сейчас. Но даже когда лист отрывается от ветки или ежик теряет иголку, им больно. Давным-давно люди пытаются расставаться безболезненно, они перепробовали тысячи способов, и этот всего лишь последний, но не думай, что наиболее удачный. Все равно больно.

- Знаю, - сказала Корели. - Но насовсем - это честнее. И мужественнее.

- И все-таки - подумай еще.

- Нет, Би, пожалуйста, Би, сделай, чтобы это было поскорее.

За спиной бесшумно поднималось тепло, нагнетаемое дверными калориферами, а впереди, по самому горбу уходящей за горизонт дорожки, апатично и безболезненно катилось по острому гравию маленькое вечернее солнышко. Узенький порог - граница домашнего тепла и вечерней пронизывающей сырости. Узенькая полоска, которая уже не твой дом и еще не тот мир, который лежит за пределами твоего дома. А ведь ты выбрал себе подходящее место, ни о чем не думая, ты выбрал себе удивительно точное место - на границе того дома, из которого ушла твоя жена, и того мира, в котором она теперь будет жить без тебя.

Сит вытянул ноги, он сидит на пороге пустого дома, теплые гладкие языки вылизывают ему спину.

Село солнце.

Сит просидел еще долго, и ноги его, длинные, как тени, совсем закоченели на уже покрывшейся инеем дорожке; тогда он встал и сделал несколько шагов вперед, чтобы размяться и согреться, но, перестав ощущать за спиной привычную теплоту жилья, он вдруг разом утратил прежнюю раздвоенность и понял, что нет больше дома, из которого Корели ушла, и мира, который есть все остальное, кроме этого дома, - мира, где она пребывает ныне; он, наконец, осознал, что то и другое не разделены больше узеньким порогом - его прежней Корели одинаково не было нигде.

Сит вернулся в дом и долго искал теплую ночную одежду - последнее время они с Корели никуда не выходили по вечерам. Они с Корели... "О, черт, подумал Сит, - вот уже и "мы с Корели". Вранье это. Добрая ложь, как над покойником". Все эти четыре года для него существовало только "я не выходил по вечерам". Что же делала Корели? Может быть, иногда она и уходила. Одна. Он не замечал. А теперь - "мы с Корели", Нет, подумать, как трогательно. И это тогда, когда ее уже нет,

Он, наконец, оделся и пошел по дорожке прямо туда, где только что закатилось солнце. Он шел очень долго, не сворачивая, к гаражу, шел, пока впереди не засветились огни центра. И весь этот длинный путь он пытался вспомнить, уходила ли Корели по вечерам, а если и уходила, то что при этом надевала. Но сама одежда не была для него доказательством достоверности ее вечерних прогулок - нет, просто ему хотелось с предельной точностью увидеть, как его жена двигается по комнате, и раздевается, и одевается, и все другое; и тоненькая фигурка жены послушно маячила перед ним в полутьме и все надевала и снимала, надевала и снимала все те одежды, которые действительно у нее были, а потом и те, что Сит придумал; но когда он подошел к самым первым домам центра, вдруг что-то словно оборвалось, и созданная его собственным воображением картина перестала ему повиноваться, отделилась от плоскости его видений и двинулась ему навстречу, запрокинув голову и высоко подняв худенькие острые локти, как это делают женщины, когда им нужно что-нибудь застегнуть сзади на спине.

Сит задохнулся и закрыл глаза. Подумать только, ее больше нет. Нет ее больше - такой. Подумать только. Как будто об этом можно думать. Это если женщина вспоминает мужчину, она "помнит его ум, его тело и душу его ума. Но когда мужчина вспоминает женщину, он вспоминает и тело ее, и ум, и душу ее ума, и душу ее тела... Ох, не то, все не то! Только душу ее тела вспоминает он, если это была такая женщина, как Корели. Разве это память мысли?

Сит приоткрыл глаза, глотнул, собираясь с силами, чтобы снова пойти вперед. Странно, как ему не приходило в голову, что от Корели еще что-то осталось и это "что-то", запаянное в капсулу чужого тела, живет, и двигается, и скорее всего думает сейчас о нем. Малюсенькое такое "что-то". Ах, черт, что же ты сделала, Корели, как же ты убила душу своего тела! Он подумал еще раз, что малюсенькое "что-то" думает сейчас о нем, и часть прежней уверенности вернулась к нему. Не разлюбила ведь, миленькая моя. Устала, не выдержала, а ведь любит. Решила спасать душу своего ума. Ты еще пожалеешь, миленькая моя.

Он перестал думать об этом, малюсеньком, и вошел в центр уже совсем прежним.

К нему подошла девочка и села рядом, положив локти на мокрую стойку. Сит скосил глаза и начал думать, поздороваться ему с ней или это излишне, и еще он понял, что не случайно забрел в этот тихий замызганный бар, а выбрал его потому, что здесь принято разговаривать с посетителями. Он был здесь не впервые, но до сих пор хозяин не высылал к нему никого. Было видно, что ему этого не надо. А сейчас вот подошла, совсем глупый ребенок, и округлые локотки под узеньким рукавом, намокшим снизу.

- Один? - спросила девочка и носком туфли пошевелила теплую куртку Сита, валявшуюся на полу.

- Один, - медленно ответил Сит.

- Совсем? - переспросила она.

- Совсем, - сказал Сит, с трудом отлепляя губы от края стакана.

- Ка-кой! - протянула девочка. - А почему ты один?

Сит вдруг подумал, что бывают такие минуты, когда ты совершенно беззащитен и кто угодно может влезть в тебя и вытянуть самое сокровенное, и ты сопротивляться не сможешь. Он совершенно точно знал это о себе и подозревал, что и у других так бывает.

- У меня ушла жена.

Девочка положила подбородок на руки и стала смотреть на него широко раскрывшимися глазами.

- Совсем? Сит кивнул.

- Стала... другой? - спросила девочка почти шепотом. Сит снова кивнул.

- А это очень больно?

- Да, - сказал Сит, хотя ему и в голову не приходило, как же это на самом деле люди становятся неузнаваемыми. - Да. Это... Это так, словно с тебя сдирают кожу. И по голому мясу красят другой краской, чтобы непохоже было. А волосы наматывают...

- Ой, не надо, пожалуйста, не надо, а то я убегу, а хозяин...

Ну да, она расплачется и убежит, а хозяин ее выгонит. И всем будет хуже. Вот что ты натворила, Корели.

Девочка подняла куртку, встряхнула ее и положила Ситу на колени. Он машинально следил за ее движениями, безотчетно думая о том, что ни в чем она не напоминает ему Корели. Хотя, если уж меняться, то именно так, до неправдоподобия, до парадокса; и ведь она еще любит его, ну конечно же, любит, и знает, что ему худо, хуже некуда, и ее неминуемо потянет узнать, что с ним и кто с ним, и, уповая на свою неузнанность, она пойдет навстречу ему...

И уже не существовало ничего, абсолютно ничего на всем свете, кроме этого огромного и жалкого: "а если?.."

Сит тихонько наклонился и осторожно, чтоб не напугать, чтоб не убежала, спросил:

- Ты бывала на самом севере?

- Ага, - сказала девочка, - совсем недавно.

- Там белые птицы.

- Да, мы видели.

- И снег.

- Да, глубокий, вот досюда.

- И звезды, такие яркие...

- Да, большие, - сказала она.

- А ты помнишь, какие именно?

Она покрутила головой, отыскивая то, с чем можно было бы сравнить звезды; ничего не нашла.

- Вот такие, - сказала она, отмеряя половину мизинца и показывая ему. Вот.

- Они были такие яркие, что отражались в снегу, - горько сказал он.

- Наверное, - доверчиво согласилась она.

К середине этой ночи от него не осталось уже ничего прежнего. Отрезвевший и опустошенный, он брел по бесконечным улицам окраин, отыскивая последние ночные бары. Если ему попадалась отпертая дверь, он входил и, торопливо озираясь, находил ту, которая меньше всего походила на прежнюю Корели. Тогда он подзывал ее и говорил ей: "Холодно". И она отвечала: "Да, на улице холодно, но мы закрываем". Мучаясь раз от раза все больше, он говорил; "Холодно, как на севере, ты бывала на севере?" Она что-нибудь отвечала, но он продолжал: "Там белые птицы, и снег, и звезды". Она снова отвечала ему что-нибудь, все равно что, и он, не в силах уйти, не задав этого вопроса, спрашивал:

"А ты помнишь, какие это были звезды?.."

А потом приходилось вставать и уходить, и он снова брел по затворенным от него улицам ночных окраин, и путь его был бесконечен.