Госпожа удача повзрослела, от нее ждут обдуманных решений и осознанной помощи в важнейших делах государства. Но, увы, упорядоченность вредна тем, чья сила как раз кроется в умении использовать случайности. Придется совмещать обязанности тайного советника, борьбу с ловцами удачи и обыкновенную семейную жизнь… И да поможет Бог сторонникам строгого порядка, пригласившим удачу в гости, но не знающим пока, чем закончится визит этой особы.

Оксана Демченко

Бремя удачи

Глава 1

Ликра, Белолесский уезд, 5 августа

– Шарлик! – мечтательно выдохнул густой низкий голос неподалеку.

Шарль насторожился и глубже надвинул картуз. Присел, стараясь замаскироваться, и, опираясь ладонями о кочки, ужом скользнул в низкий кустарник. Голос принадлежал Нюше. Это была женщина с формами, достойными кисти ле Рюбье, который умел заполнить весь холст упругой, молодой, безупречной плотью, розовой, с этими складочками, бликами, тенями и невесть как прописанным кистью неизбежным вожделением…

– Маркиз мой ненаглядный, где ты? – чуть дальше и глуше пропел тот же голос. – Ау-у, ау-ушеньки…

Не оглядываясь, Шарль миновал опушку, добрался до перегиба холма, выпрямился и пошел в глубину леса, стряхивая мусор с ладоней и сердито поводя плечами.

Зимой, после провала в посольстве и утраты магии, а с ней вместе – и идеальной личины обольстителя-джинна, он некоторое время потратил на восстановление пошатнувшейся самооценки. И, как понимал теперь, подошел к этому вопросу излишне серьезно. Именно общение с Нюшей отрезвило и привело к убеждению: внешнее совершенство не главное в жизни. Пока вся эта плоть со складочками, бликами и тенями пребывает на холсте, она великолепна. Она молчит, не норовит изловить тебя и не учиняет всего прочего, столь нелепого, что даже помыслить боязно.

Шарль скользнул в узкую лощинку, которую приметил еще от опушки. Почти невольно проверил карманы: вдруг снова нитку подбросила? Или хуже – иголку: дважды он вскакивал, буквально ужаленный очередным приворотом… Или волос свой. Или что у них тут, в Ликре, надежнее всего присушивает мужика в понимании беспросветных и безупречных дур?

Дикая, нелепая, не поддающаяся рациональному пониманию цивилизованного современного человека, Ликра еще зимой казалась совершенно чужой. Эдаким медовым печатным пряником с узором-картой рельсовых путей и нарисованными глазурью редкими крапинами городов – островков цивилизации посреди дремучей и воистину первобытной дикости, способной вызвать лишь отвращение и отрицание. Тем более для человека с его титулом и образованием, уникальным талантом мага и изысканными манерами столичного модника.

Шарль поправил любимую косоворотку, расстегнул еще одну пуговку. Задумчиво дернул короткий козырек картуза. Прищурился на солнышко и огляделся. Ближайшее отсюда глазурное пятнышко настоящего города на карте Ликры в тысяче километров к западу. Далеко…

Дикость торжествует, прет небритой щетиной багульника на низенькие железнодорожные насыпи. Ползет по лощинам пьяно поваленным ивняком. Выламывается в шаманском танце кривыми стволиками вековых лиственниц. Древних, но запросто обхватываемых пальцами, так они немощны и чахлы. Дикость зудит роем мошкары, откликается голосистой Нюшке непуганым лесным эхом. И звенит синей, ледяной ключевой водой. И раскрывается над головой небом, какого не увидеть в цивилизованной стране, – девственным, словно здесь все еще длится первый от создания мира полдень и никакие грехи людские еще не сотворены. Оказывается, дикость можно и полюбить. Иногда. В разумных дозах. Неиспорченную. Шарль потянул носом и сосредоточенно зашагал в глубь лощины, чавкая сапогами по жиреющей болотине.

– Ну и скот ты, мусье, вежливо выражаясь, – вздохнул знакомый бас из недр ивняка.

– Вылезай, дикий злодей, – весело оскалился бывший джинн. Остановился, победно сверкнув глазами и подбоченясь. – Мой франконский нюх весьма хорош. В отличие от твоего самогона. Это пойло недостойно даже самого последнего ликрейского скота, и тем более оно не будет уродовать людей в моем поезде.

Для надежности Шарль вынул пистолет из кармана, демонстративно оглядел и снова убрал. В зарослях вздохнули надрывно, уже на три голоса. Меньшего числа и не следовало ожидать…

– На еловых опилочках, – попробовал выгодно представить продукт кочегар Лексей, бурый и страшный, как медведь. – Дух-то какой, натура!

– Дух изрядный, – согласился Шарль. – Иди, сомелье ты опилочный. Иди к Корнею и расскажи ему о натуре и всем прочем. Заодно поясни, что ты днем делаешь здесь, вдали от паровоза и профилактики котла.

– Управлюся, успею, – отмахнулся Лексей, хотя сопел уже отчетливо виновато: Корнея, пожилого начпоезда, он уважал. Но самогон уважал еще крепче. – Змеевик не тронь, ирод! Ужо подловлю ночкой темной, ужо припомню табе баталию при Бродищах, где наши ваших поклали сто лет назад.

– Мы, помнится, имели дискуссию по указанному вопросу, – ласково улыбнулся Шарль. – Итог ее далек от исторической правды, и мне он по душе пришелся.

– Магиею всяк охальник сгубит честного трудника, – обреченно укорил Лексей, засопел еще тяжелее и завозился, шаря во мху, собирая в мешок нечто звякающее и брякающее.

Припомнив себя побитого, он всякий раз укорял инженера магией, поскольку иных причин поражения принять не мог: не позволяла гордость. Кочегар еще немного постоял, склонившись, выдохнул со всхлипом – и выгрузил звякающее назад… Ссутулился, двинулся в сторону опушки, все ускоряя шаги. Следом молча и понуро заторопились двое неказистых синеносых мужичков – беспамятные обитатели хвостовых вагонов. Шарль проводил взглядом всех. Подождал, вслушиваясь и хмурясь, пока стихнут в удалении шаги. И скользнул в заросли.

Со смесью возмущения и восхищения оглядел аппарат. Мятая жесть, разнокалиберные стеклянные и медные трубки, тут подмотано пенькой, там подвязано конопляной веревочкой…

– Если мсье Лексея в магическом вихре небывалой силы перенести голым в самое сердце аравийской пустыни, – буркнул под нос франконец, выбирая палку потолще для уничтожения зловещего аппарата, – он и там помрет не по причине жажды, но исключительно от отравления сим зельем… Из чего соорудил? Ему цены нет как инженеру. Жаль, дар расходуется всякий раз на одно и то же мерзостное творение.

Под ударом палки стекло брызнуло мелким крошевом осколков. Медные трубки Шарль выдрал по мере сил и возможности. Отнес к болотцу, долго рассматривал и жадничал бросить: полезная вещь, поди потом добудь… Но спрятать от Лексея еще сложнее. Шарль сделал над собой усилие и забросил трубки в омуток. Отфыркался, тряхнул гудящей головой. Сивуха на еловых опилках воняла до изумления мерзостно и обладала непомерным коварством: умудрилась обеспечить похмелье во всей его красе даже франконцу, который не пил ни капли и отравился одним лишь вдыханием концентрированного смрада… Пришлось выбираться на пригорок и долго стоять, дыша и разбавляя яд свежим воздухом.

– Касатик, экий ты нескладный. Середь дня от дела лытаешь, – укорил хрипловатый голос, выговаривая слова нарочито старомодно и явно с долей насмешки.

Шарль обернулся, удивленно хмурясь. До города тысяча километров. До поселка при станции – четыреста. До малой заимки лесника – шестьдесят. Нет в этом лесу людей! И незаметно подойти сюда, к высокой гривке над лощиной, невозможно. Пихты чахоточные вон – мухомора спрятать не в силах, край шляпки торчит… Не зря свой зловещий аппарат Лексей собрал в лощине при болотце, хоть так пряча от бдительности инженера де Лотьэра: человека нездешнего по рождению, но укорененного в ремпоезде волей всесильного Платона Потаповича Пенькова, грозного железнодорожного божества всей необъятной Ликры. Десять лет каторги Сам одним своим словом заменил на сходный срок полезного труда по ремонту путей…

Уже с первого взгляда возникшая поодаль женщина настораживала. Пожилая, без мешка или кузовка за плечами. Ягод не собирает, грибов не разыскивает. Одна малая корзинка висит на сгибе локтя, а в ней мох, цветы да коренья непостижимо странной формы, незнакомые все до единого…

– Я, сударыня, при деле состою, – вежливо поклонился Шарль, снимая картуз и пытаясь им повторить движение, приличествующее шляпе с пером или в крайнем случае цилиндру. – Самогоноварение искореняю.

– Ну да, ну да, – то ли усмехнулась, то ли похвалила женщина, пристально щурясь и перебирая коренья в корзинке. – Слыхивали мы, будто в Аттике или того южнее тамошние богатыри с мельницами ветряными воюют. Великая с того польза… Точь-в-точь как от твоего дела, касатик. Нужное оно, да только безнадежное, нескончаемое. Хорошо же, угодил ты мне.

Шарль тряхнул головой и улыбнулся. Вот она, в чистом виде, логика диких ликрейцев: сперва огорошить знанием того, что неучи знать не могут и что относится к разряду литературы философической, нездешней, тонкой и старинной. Затем отругать и признать бестолочью. И наконец похвалить. Все сразу, скопом. Думай, иноземец, что пожелаешь, понять-то тебе не под силу. Это ведь не понимать следует. Просто выслушивать…

– Бутыли с отравой еще не разбил? – ревниво уточнила женщина. – Так сунь в мешок и неси. Мухоморы на ядреном самогоне хороши. От ревматизма – самое то. От прострела, от радикулита тоже… Мешок в кустах, ты поищи как следует, не городи глупости.

Шарль звонко захлопнул рот, уже раскрытый для возражений: ведь не во что положить отраву! Пошарил в кустах и почти без удивления нащупал мешок. Пожалуй, он сильнее бы насторожился, не найдя оного. Не разгибаясь, Шарль бросил в пыльный, пахнущий отрубями дерюжный зев пять натужно булькающих бутылей из-под осветительного масла. И пошел себе от путей, углубляясь в лес.

– Сударыня, мой удел поднадзорного таков, что дальше трех километров от поезда магия меня не…

– Да рядом здесь, рукой подать, мсье Шарль. И не охай, с мое поживешь – и не такое знать будешь. Звать меня можешь Степанидой. Или Паней. Вот хоть тетей Паней, понял ли?

– Да, сударыня, – смутился Шарль, всматриваясь в мешанину неровных, будто пьяной рукой нанесенных, штрихов – древесных стволиков, карабкающихся в горку. Где прежде пряталась избушка? Ведь не было ее!

Бревенчатое строение с высокой двускатной крышей, стоящее на сваях, было древним и добротным. Древесина почернела и кое-где растрескалась, мох в щелях выцвел и частично обратился в труху. Но стекла в оконцах – тройные, надежные и ровные – имели до странности современный вид. Женщина поднялась на высокое крыльцо, распахнула дверь, на которой не было даже самого простенького запора, да и шагнула за порог. Шарль пожал плечами и двинулся следом. Миновал темные сени, нарочито и безоговорочно соответствующие всем ожиданиям: просторные, с зипунами в углу, с заготовленными вениками на стенах и под потолком, с двумя огромными сундуками в медной оковке. Мешок с бутылями, прощально звякнув, улегся как раз возле сундуков, тут ему самое место. Шарль потянул дверь, потоптался на коврике и, кашлянув для приличия, шагнул в дом, запоздало соображая: надо было, пожалуй, сапоги снять.

Горница – мысленно Шарль сразу назвал комнату именно так – оказалась велика, просторна и была наполнена светом. В углу добавляла уюта ваза с цветами. Милые прошвочки украшали накидку на спинке диванчика и горку подушек. Посередине горницы уверенно упирался толстыми лапами в пол большой стол, покрытый скатертью серого льна. В глубокой миске поблескивали мелкие полупрозрачные яблочки, такие глянцевые и ярко-золотые, словно свет из них исходил. Степанида присела на табурет, рукой указала гостю его место у стола. Прихватила не глядя яблочко и сгрызла целиком. По лицу прошла тень изменения, омолодившая женщину.

– Не пойму никак, – удивился Шарль. – Вами используется оптика или это уровень мага-пси? Второе не должно на меня влиять, ошейник против магии лишает дара, но исключает и внешние воздействия…

– Умный, ой умный, – насмешливо прищурилась Степанида, теперь уже очаровательная женщина лет тридцати на вид, русоволосая, сероглазая, с легкими и гибкими движениями, соответствующими внешности. – Пойду я, на стол кое-чего спроворю. Ты пока подумай. Яблоки мои и тебе могут прежнее вернуть… А только того ль тебе надобно?

И ушла. Шарль снова потер затылок, опасливо косясь на миску с золотыми плодами. Остро и даже болезненно заныла душа, шевельнулось забытое и канувшее в прошлое, как казалось еще утром, желание вернуть невозвратное: свое всепобеждающее обаяние мага-пси, джинна весьма высокого уровня, способного к обольщению и свободной лепке внешнего совершенства… Шарль прикрыл глаза, судорожно вздохнул. Представил, как идет по лесу к поезду, чернокудрый, синеглазый и восхитительный, как солнце сияет ему одному.

– Глупости, – рассмеялся бывший джинн и тряхнул головой, прогоняя видение.

Дальнейшее понятно. «Шарлик, аушеньки!» – всхлипнет все та же Нюша, и не она одна. Такой-то, несовершенный – и то маркиз прячется от девок. Совершенного они всем поездом со свету сживут, восхищаясь и подкарауливая злее прежнего.

– Не сгодились яблочки, – довольно отметила Степанида. – Кваску испробуй. Без хитростей он, зато вкус хорош. Пирожки вот отведай, тоже удались, с брусничкой.

– В ваших сказках после обеда кушают самих гостей, – заметил Шарль, не отказываясь от угощения.

– Да не надобен мне никто… пока, – прищурилась хозяйка избушки. – Вон – третий мой муж, на подушке я вышила персону, полюбуйся. Всем хорош, живем душа в душу. После обеда у нас в сказках обычно вопросы задают, и мой вопрос таков: тебе чего от жизни надобно, мсье Шарль? Покоя да достатка цивилизованного или все ж глупости нашей, вроде пера жар-птицыного? От какого сперва одни хлопоты, да и позже – ярмо на шею и людской пересуд.

– Ты – птица удачи? – осторожно уточнил Шарль.

– Нет, я просто в лесу живу, – подмигнула Степанида. – Давно живу. Ты отвечай, не тяни время. Тут, в моем лесу, и оно на моей стороне.

Шарль опасливо покосился в окно, затем глянул на подушку с «персоной». Счел, что муж загадочной Степаниды похож на франконца. Смугловатый, большеносый и кудрявый.

– Когда я жил в башне и был джинном, мне представлялось, что покой и достаток – не так уж плохо. Но теперь… Не знаю. Ничто не вынуждает меня искать способ вернуться в родное имение, выкупить его и засесть в глуши, занимая себя разнообразным бездельем. Я не дал ответа?

– Так ответ не мне надобен, а тебе самому, – рассмеялась Степанида. – Ладно же, борец с ветряными мельницами. Отпущу я тебя с миром, не враг ты Ликре и себе не враг, что куда важнее. Возьми подарочек. Когда жизни не станет, глядишь, он и пригодится.

Шарль недоуменно кивнул и смолчал. Женщина добыла из своей корзинки тонкую нитку с бусиной, сама надела на шею гостя и удобно завязала. Глянула в оконце, поправила косоворотку Шарля, быстро собрала пирожки в мешочек и пихнула в руки.

– Мой-то, гляди, вернулся с охоты, – улыбнулась она. – Бери гостинец да иди себе, Шарль. Дикий у меня мужик, потому и живем безвылазно в лесу. Весь, родимый, на ревность исходит. Сколь уже себя укоряла: заговорить бы его, норов поунять малость. Но не могу, дорог он мне, а что душе мило, в то с бабьим колдовством не следует лезть. Ни с каким не следует.

– Стефани! – с сильным франконским акцентом рявкнул голос у крыльца. – Да что же это, ма шери… Стефа, мы переезжаем к океану! Немедленно! Всюду враги, пьяные сиволапые дикари готовы штурмом брать мой дворец! Террибль…

Быстрые шаги простучали в сенях, дверь с треском распахнулась. Франконское происхождение мужа Степаниды было очевидно, а внешность показалась необычной и слегка знакомой. Длинные локоны старомодной прически, сухой нос с приметной горбинкой, бешеные темные глаза и шрамик у виска – светлым косым росчерком крыльев чайки. Шарль тихо охнул, вскочил и снова исполнил картузом движение, подобающее шляпе знатного и вежливого мсье маркиза из рода де Лотьэр.

– Однако же, Стефа, трезвый соотечественник, – поразился хозяин дома. Оскалился злее прежнего. – Мы переезжаем сей же час! Туда! Сэркль полер, и не ближе, уи… И побольше медведей, в охрану, уи.

– Мсье ле Пьери? – рискнул вслух высказать невозможное Шарль. – Мой бог, я учился сюр-иллюзиям по вашим заметкам, но я полагал, вы давно уже… Прошу меня простить, но как же это?

– Самые бесполезные и безопасные записи я не сжег, – самодовольно усмехнулся хозяин избушки, вдохновленный признанием своего величия со стороны соотечественника. Снова покосился на жену. – Мон кёр… зачем ты притащила в сферу этого шпиона и врага хотя бы одной из наших родин?

– Он милый мальчик и уже повзрослел, – улыбнулась женщина. – К тому же он уходит, ему пора. Он напомнил мне прошлое. Ты явился на порог такой замерзший и запутавшийся в себе…

– Немедленно вон! – угрожающим тоном рявкнул хозяин дома, цепляя гостя под локоть и выпихивая в сени, а затем и за порог. – Стефа, ты должна жалеть только меня, я настаиваю! Марш, злодей! И беги резвее, мы отбываем.

Шарль ссыпался со ступеней крыльца, уже ощущая растущее беспокойство, дрожью отдающееся в каждой иголочке пихт, гудящее невнятным шумом, свистящее разбуженным ветерком. О чудачествах мсье ле Пьери он слышал от всех своих учителей еще в ордене джиннов. Память, прежде исправно хранившая тайны юности в провалах темного забвения, вдруг высветила их ярко, как полуденное солнце. Ле Пьери, магистр ордена, легенда и сам по себе величайшее чудо. Его отправили в дикую Ликру сто лет назад во время войны. Дела были необратимо плохи, и казалось, лишь он способен хоть что-то исправить. Ведь до этого он не знал поражений! Чего стоит сгинувший без следа флот англов из тридцати боевых кораблей! Или войско ганзейцев, вышедшее на помощь союзнику и заблудившееся у стен собственного города на долгих десять дней, которые решили исход большой битвы… Еще говорили, что ле Пьери уже во время войны было более ста лет от роду и он не старел, что золота у него всегда имелось столько, сколько он желал, что власть его безмерна и ни один маг мира не в силах ей противостоять. И наконец, наверняка было известно: Эжен ле Пьери сгинул без следа, изведенный коварством ликрейцев. Со времени давней битвы при Бродищах его никто и не видел…

Ветер словно с цепи сорвался, завыл гончей стаей, завизжал. Шарль пригнулся и побежал быстрее, во весь дух, не оглядываясь и не выбирая пути. Небо мутнело, свет дробился, и само бытие, кажется, слоилось и потрескивало.

Знакомая лощина приняла в объятия, встретила запахом сивухи и болота. Шарль споткнулся на скользком спуске, упал и поехал вниз, шипя и охая, перебирая руками, но не пытаясь приподняться. Мир за спиной смялся, день почернел. Ветер окончательно свихнулся и рычал басом, бил в затылок, не давая поднять головы.

А потом в единый миг все пропало – и темнота, и ощущение угрозы, и шум, и сам ветер. Шарль сел, мрачно осмотрел свою вымазанную в грязи и насквозь промокшую одежду. Потрогал шею, пытаясь нащупать нитку с бусиной, усмехнулся – нет подарка Степаниды. Сгинул… Или за ветку зацепилась нитка, или исчезла по воле ревнивого ле Пьери – вместе с избушкой. В исчезновении последней Шарль не сомневался, но все же выбрался на пригорок и придирчиво, старательно осмотрел лес. Кривоватые чахлые пихты, неспособные спрятать даже крупный мухомор, стояли точно так, как и прежде. Лес был пуст и тих.

– Однако измельчали мы, джинны, за сто лет, – посетовал Шарль. Вздохнул и выразил еще одну претензию вслух, громко: – Совести у вас нет, мсье! Даже дикие сиволапые мужики возят своих жен на ярмарки и балуют! В столице Ликры, в Императорском, теперь наверняка дают «Священную весну», а вы такую женщину – и за полярный круг. Вы своей беспричинной ревностью позорите Франконию, мсье.

Высказав наболевшее, Шарль гордо отвернулся от безлюдного леса, подобрал мешочек с пирожками и, растирая ушибленный при падении бок, захромал к дальней, но уже наметившейся пунктирным штрихом насыпи железной дороги за лесом.

Голова похмельно ныла и трещала от мыслей. Разве можно заклятие оптического искажения упаковать в яблоко? И зачем себя, молодую и красивую – очень красивую – женщину, намеренно уродовать? Почти наверняка именно в доме Стефа была настоящей… Как может пребывать в здравии и выглядеть на тридцать с небольшим маг, который уже сто лет назад имел славу долгожителя? Почему он называл избушку дворцом и, если догадка верна, как умудряется прятать столь грандиозную иллюзию от опытных в наблюдении пограничных магов Ликры? Существует ли в реальности упомянутая мельком в одной из записей ле Пьери «сфера личного пространства», она же – сфера могущества, якобы ставшая для него с некоторых пор местом всевластия исключительного и непостижимого… И кто такая Стефа, в чем ее дар?

– Вся эта страна… – Шарль обличающе обвел рукой горизонт, утыканный однообразными пихтами, словно мелкими гвоздями, на каких растягивают тончайшие пуховые платки во время просушки. – Вся страна есть одно болото, набитое тайнами! Оно затягивает, оно душит и переделывает нас, чужаков. Скоро я вынырну и не узнаю себя! Террибль… и даже это уже не пугает.

Франконец прищурился, подмигнул горизонту и зашагал к поезду. «Даже железнодорожные пути в Ликре пьющие», – с легким раздражением думал он на ходу. Каждое лето люди ремпоезда наводят порядок: подсыпают и трамбуют щебень, проверяют и меняют рельсы. И каждую зиму полотно и насыпь досыта пьют, мерзнут, снова пьют – и к весне делаются непригодными к работе… Их опять восстанавливают, не считая ежегодный труд бесполезным или бессмысленным. Это, видимо, традиция – жаловаться на беды, но не впадать в отчаяние. Впереди еще девять лет жизни в ошейнике-блокираторе, без магии, которая иногда навязчиво снится и болезненно манит. Только Ликра уже впитала прежнего маркиза и переделывает все сильнее. Он понимает, что отсюда не вырваться, что так жить – тяжело. Но отчаяться не в состоянии. Люди кругом пусть и чужие, но душевные. Приняли как родного, и он тоже постепенно принял и их, и себя самого, нынешнего.

Нюша сидела на косогоре у хвостовых вагонов. Ждала упрямо, как умеют люди ее склада. Вздыхала, оглядывалась, снова подпирала подбородок белой пухлой рукой. Углядела, заулыбалась. Шарль подошел и сел рядом.

– Что тебе?

– Шарлик, а меня Лексей замуж зовет, – низким красивым голосом вывела Нюша. Толкнула плечом и захихикала, прикрывая рот ладонью. – Ты его от беспросветного-то пьянства отвадил, дык я и гляжу – справный мужик-то, ась? Ты мне толком поясни: он уже наемный, денежка в доме будет?

– Свои пять лет отбыл, – согласился Шарль. – В следующем месяце ему причитается первая выплата. Грозился на юг податься, к родне. Хороший кочегар, жаль…

– Да куды он от меня денется? – прищурилась Нюша, воинственно поправляя косу. Глянула внимательнее и жалостливо покачала головой: – Рубаху-то сымай. Простирну. И штаны сымай. Вона – смена в мешке, держи.

– Откуда ты…

– С Корнеевой бабой мы кости твои перемыли, – тяжело, со стоном вздохнула Нюша. – Не наш ты, и нашим-то снутри не станешь. Так уж надежнее Лексей, вот… А стирать я тебе все одно буду, чтобы ты не пропал. И на борщ заходи.

– Дядь Шура! – запищал издали семилетний Федька, новая большая любовь Корнея: тот отправил родного внука в столичный колледж и страдал без малышни. – Дядь Шура, телеграмма!

Шарль давно смирился с многообразием вариантов искажения своего имени. Торопливо подтянув пояс, выбрался из зарослей, отдал грязные вещи Нюше, чувствуя себя отчего-то виноватым перед ней, пожал плечами и зашагал навстречу Федьке.

Дед Корней, пожилой начпоезда, любил подключаться к линии и подолгу сидеть на ключе, сплетничая с приятелями на станциях. Эта привычка была известна всем. И содержание телеграммы, великого события для всей малышни Федькиного возраста, Шарль знал наперед. Но принял у пацана вежливо, похвалил за расторопность и угостил пирожком, полученным у Степаниды. Развернул лист, прочел, хмурясь и важно кивая. Почерк у Корнея строгий, спины у всех букв прямые, верхушки колючие, точно как сам дед, тот еще упрямец.

«Предписываю завершении ремонта следовать главный северный путь тчк Поступить распоряжение узлового депо Боровичи целью формирования ремзвена первого класса тчк»

– Нюша, – окликнул Шарль женщину, – а ведь праздник у нас, пожалуй. Корней большим человеком становится. Раз ремзвено, значит, нам путеукладчик новый выделят и механизации прибавится. Да и людей…

– Зазря ты самогон-то извел, начальничек, – хихикнула Нюша.

Подхватила вещи да и пошла прочь, качая широкими бедрами. Шарль потер затылок. Это что же получается? Лексей опилки переводил в пойло, а эта его новоявленная невеста гоняла впечатлительного инженера, помогая сберечь продукт?

– Дикая страна. То ей непьющий нужен, то самогон подавай… – снова вздохнул Шарль и зашагал к «трешке», вагону, занятому Корнеевой семьей.

Там же, в ближнем к паровозу купе, обитал и инженер де Лотьэр. Человек нездешний и даже Нюше, как теперь ясно стало, только для забавы интересный. Дохода-то у него постоянного нет: не наемный он, а поднадзорный… Спасибо хоть Корнею хватает ума и порядочности каждый месяц выписывать своему помощнику пусть малую, но премию.

Глава 2

Ликра, Белогорск, 8 августа

Баронесса Елена Корнеевна фон Гесс тяжело вздохнула, взглянув на замершую в дверях кухни Екатерину Федоровну. При пожилой певице ругаться было решительно невозможно. Та не умела грубо выражаться и не понимала, как баронесса может себе позволить упоминать зеленых чертей и тем более уточнять сочно и подробно, кому и какой именно родней они доводятся.

– Леночка, как можно, – всплеснула руками певица. – Полюшка разобрала каждое слово! У вашей милой крохи музыкальный слух, поверьте слову Алмазовой, именно так. Разве допустимо отравлять его столь преизрядно?

– Вдруг пригодится, – виновато и упрямо прищурилась баронесса. – Тетя Катя, в наше время обмороки немодны и бесполезны. Пусть лучше учится стоять за себя.

– Помилуй бог, да она еще и не ходит, а вы о баталиях помышляете! – строго поджала губы певица. – Между тем, душечка, вам пора. Я сама прослежу за борщом, именно так. Мой милый Семочка познакомил вас с исключительными людьми! Вам партитура подарена, у вас приглашение в императорскую ложу. Надобно прибыть за час до открытия занавеса, это самое малое, уж вы мне поверьте. Но вы отнюдь не одеты, это весьма, весьма дурно.

Лена дернула плечом, нехотя развязала передник, бросила на спинку стула. Временами ей совершенно не нравилось, что баронессы должны быть вежливыми, дорого одетыми, к тому же обременены обязанностями. Но если твой муж барон, да еще декан вновь созданного инженерного факультета в высшем магическом колледже, если у тебя в гостях бывает начальник тайной полиции, а первый министр тебе почти родня, поскольку женат на сестре мужа…

– Теть Катя, и почему вы с нами не едете? – в очередной раз упрекнула Лена.

– Я была на вчерашней генеральной репетиции, – гордо сообщила бывшая оперная дива. – Это куда интереснее. К тому же никак невозможно бросить Полюшку без присмотра. Иди, душечка, тебе понравится.

– В эдаком платье, – поморщилась Лена и пожаловалась: – Да я в нем себя голой чувствую.

Она тяжело вздохнула и, не найдя новых поводов задержаться на кухне, привычной и понятной, пошла одеваться. В последнее время столичная жизнь угнетала баронессу, привыкшую к дикой вольнице ремпоезда, родной, веселой и, увы, невозможной с тех пор, как окончательно выяснилось происхождение мужа. Она смиренно приняла титул, но богатство, рухнувшее на плечи после того, как весной пересмотрели старые дела и отменили приговор Карлу фон Гессу…

– Сударыня, платье готово, – чопорно сообщила служанка, нанятая для присмотра за гардеробом. – Изволите надеть к нему фамильные гранаты?

– А то ж, и пояс со взрывчаткой, – хмыкнула баронесса, добывая из шкатулки шуршащие драгоценности. – Вот чертеняка Колька, во что меня втравил? Баронесса. И чем я думала, когда он предлагал свалить, а я возражала? Во, теперь и расплачиваюсь за ту глупость. Как кобыла в упряжи.

Служанка зашнуровала нижнее платье и помогла надеть верхнее, одернула, оправила и застегнула на шее фамильные гранаты в белом золоте. В приоткрытую дверь, стукнув по ней костяшками пальцев, протиснулся Карл. Заинтересованно оглядел жену, в темно-карих глазах замерцали огоньки. И Лена смирилась со своей «сбруей».

– Там все столь постыдно заголенные, Коль?

– У тебя скромнейшее платье, – подмигнул барон. – Ленка, не смотри на меня так, я уже не желаю ехать… Но мы должны, нас Потапыч пригласил, его терзают послы из Арьи и Ганзы. Он рычит, отбивается, но ему одному тяжело. Ты обязана кокетливо вздыхать, мне велено ревновать и мрачнеть. Поскольку ты самая красивая женщина столицы, а я известный маг и смутьян, мы их отвлечем от Миха.

– Коль, почему так сложно? Оперу дают, мы вроде едем слушать.

– Леночка, проще не получается, неладно у нас в столице, – вздохнул барон и уселся в кресло, наблюдать, как жена натягивает перчатки, а ее служанка быстро и точно собирает рыжие Ленкины волосы в высокую прическу и закалывает шпильками с гранатовыми и жемчужными головками. – Арья требует проявить добрососедство и запланировать, а вернее, подтвердить визит к ним в столицу Береники, уже официально признанной магами птицей удачи. Цель ее поездки – встреча с канцлером, просветление общей удачи и общение с профессорами Дорфуртского университета.

– Шиш им! – топнула ногой Лена. – Моя Ренка не поедет к этим умникам на съедение.

– И Франкония просит о том же, слезно, – не меняя повествовательного тона, продолжил барон. – Как ты знаешь, у них нет магов и они встревожены тем, что активизировался орден джиннов. Их собственный, исконно франконский, которым гордиться надо бы. Если бы власти имели на него хоть какое-то влияние… А так – и сами в страхе, и помощи у чужих магов попросить политически неудобно.

– Ладно, я этих послов буду так любезно рассматривать, что они позеленеют без всякой магии. Едем.

– Аттика тоже желает видеть Ренку. У них весной спускают на воду заказанные Новым Светом корабли, для небольшой страны это шумный праздник и огромные деньги. Как делать подобное – и без удачи? Ганза настаивает на присутствии птицы в Мадере. Эта провинция возжелала отделиться и стать основой для нового альянса в самом сердце Старого Света[1], – добавил со вздохом Карл. – Ленка, как хорошо было в нашем ремпоезде. Я бы сейчас сгонял на разъезд, барана купил, водочки… И пошел метелить в хвостовых вагонах всех, кто не спрячется.

Служанка испуганно замерла, глядя на своего нанимателя, мага и барона, высказывающего мечтания, нелепые для его высокого положения в обществе. Впрочем, все в доме чудно и не по правилам. В бальной зале еще зимой была автомастерская. Правда, она теперь переехала во флигель и под временный навес, а рядом строится большое новое здание… Но разве это что-то меняет? Барон что ни день выпачкан графитовой смазкой. Да и баронесса не лучше, еду сама готовит. Люд в мастерской работает простецкий, но в дом заходит так, словно тут все можно. Без всякого уведомления прибегают обедать самые случайные люди: те же студенты магического колледжа, постоянно голодные, шумные и нахальные, или журналисты из Тавры. В этой провинции все лето провела дочка хозяев со своим то ли приятелем, то ли охранником сударем Хромовым. Южные гости более-менее совестливые, пусть и нелепые, всегда прибывают с подарочками: салом в чесноке, самогоном, солеными огурчиками – и неизбежной мятой бумажкой, на которой рукой Семена Хромова написано: «Мама Катя, ему остановиться негде, пусть недельку погостит». Алмазова читает, вздыхает, смущенно поджимает губы и идет к баронессе обсуждать обустройство нахлебников, присланных приемным сыном. Их принимают без отказа. И гостинцы не рассматривают с брезгливостью, не выбрасывают. Непривычно…

Лена покрутилась, рассматривая себя в зеркале. Похвалила прическу, отчего служанка даже порозовела. Многие ли хозяева умеют ценить толково исполненную работу? Жаль, у этих, душевных, манеры вовсе не хороши. А поправлять шепотом – бесполезно.

Баронесса сунула под мышку веер, сцапала сумочку и решительно зашагала к главной лестнице. Все не по правилам: и дверь сама толкнула, своей рукой. А вместе с тем такое поведение ей идет и окружающими не осуждается.

– Коль, ты мне не врешь? – уточнила Ленка, спускаясь в бальный зал и осторожно пробираясь по узкой дорожке над взломанным перестилаемыми полами. – Я манерам не обучена, но ведь и умом не обижена. Потапычу ничего не грозит? Корш был у нас третьего дня… Так не в охрану ли тебя, чертеняку, гонят?

– Лена, тогда бы я пошел в оперу без тебя, – убедительно оправдался барон. – Я бы ловко соврал, что иду резаться с Михом в бильярд… Лена, учти, на людях меня надо звать Карлом, это родовое имя…

– Меняй документы пореже, тогда напоминать не придется. Оба вы вимпири, ты да Мих, нашу с Фредди кровушку хлебаете, – хмыкнула баронесса, устраиваясь на заднем сиденье автомобиля. – Макар! Ты на бесхвостого беса похож в этой шоферской куртке. Ну-ка, выдай секрет, пока святой водой не обрызган и без ужина не оставлен: Сам избрал название для модели, направляемой в производство? И для заводских машин в целом?

Макар захлопнул дверцу, уселся на водительское место и без спешки повел машину в сторону города. На роль шофера господина ректора цыган с золотой серьгой в ухе походил мало, даже в умеренно новой и чистой куртке с гербом фон Гессов.

– Лен, не знаю, я на заводе не был уже неделю, – пожаловался он. – У меня скоро экзамены. Если справлюсь, сразу попаду на третий курс инженерного колледжа. Разве что такая новость: видел вчера Мари. Злая, ругается на всех наречиях, какие знает. Из чего я сделал логический вывод…

– Логический, – прищурился Карл. – Макар, скоро в родном таборе тебя перестанут понимать.

– Мой родной табор весь тут, – рассмеялся шофер. – В мастерской. Мне Ромка билет добыл в партер. Вот он и есть мой барон.

Возражений ни у кого не нашлось, и разговор прервался. Карл хмурился и думал о чем-то своем. Лена едва слышно возмущалась неудобством платья и оголенностью плеч. Она косилась на мужа, почти не скрывая тревоги.

Императорский театр, сохранивший и название, и убранство, и престиж первой сцены страны еще со времен правления династии Угоровых, сиял магическими огнями. Над фронтоном висела в воздухе объемная полноценная иллюзия Софьи Жемчужной в сценическом костюме. Иллюзия изредка улыбалась, оглядывала площадь и начинала распевку дивным голосом, высоким и звонким. Вздыхала так, что часовые вздрагивали и задумывались о покупке цветов. И снова улыбалась.

– Чья работа? – уточнила Лена.

– Студенты Лешки Бризова расстарались, сам он тоже помогал, – охотно отозвался Карл. – Растет человек, с осени начнет читать у меня в инженерном курс по паровым машинам. А троих дипломников уже отобрал, наши военные просили подыскать людей.

– Им бы еще Софью в армию заполучить, для деморализации врага, – усмехнулась Лена. – Красивая девочка. Наша тетя Катя ее как-то похвалила… давно, правда. Мол, для сцены данные имеются. А по мне, голос никакой, души в нем нет. Безразлично поет, телом и вздохами добирает. Наш Фредди-старший, привидение, дал мне послушать эхо голоса Алмазовой в ее лучшие годы. Тетя Катя была настоящая звезда.

– Тетя Катя и теперь бы спела лучше этой куклы, – согласился Макар. – Я вчера возил ее на репетицию. Она поясняла Софочке, как надо петь финал. Так даже уборщица прибежала, прямо с тряпкой в руках.

– И чего я вчера не поехала? – расстроилась Лена.

Поправила волосы и решительно выдохнула. Машина уже стояла перед главным входом. Вышколенный театральный лакей открыл дверцу. Карл вышел первым, подал руку жене и заспешил в театр, щурясь с оттенком насмешки. Еще весной Лена попросила избавить ее от участи жертвы светских сплетен. Должна же быть польза от умений мужа, чей немалый талант стихийщика и мага-пси признавали все! Карл ее желание исполнил. С тех пор любая попытка сделать фото восхитительной жены декана заканчивалась досадной неудачей. И светские репортеры вынужденно обходили вниманием несравненную сударыню Елену Корнеевну, ограничиваясь признанием очевидного факта: господин декан чудовищно ревнив и внешность жены дает для этого весомый повод…

Императорская ложа – название тоже сохранилось со времен династии Угоровых – была полупустой. Оба посла скучали в своих креслах. Отгороженное шторкой место правительницы Диваны традиционно пустовало. Огромное кресло Потапыча – тоже. Лена широко улыбнулась послу Арьи и направилась к своему креслу, исправно соблюдая всплывшие в памяти ритуалы, дабы Карлу не было неловко за малость невоспитанную жену.

– Баронесса, счастлив знакомству, – воодушевился посол Арьи, едва Карл фон Гесс представил супругу. – Пригласите меня к беседе, умоляю. Я есть… немного не понимаю либретто. Но звучат намеки, весьма тонкие намеки: вы знаете автора и владеете партитурой.

Лена великодушно пригласила посла, улыбнулась еще приветливее. Покосилась на мужа: кажется, не собирается мешать чудить, даже вроде бы одобряет.

– Я знаю произведение наизусть, – скромно вздохнула баронесса. – Какая именно сцена вам неясна?

Посол просиял, шепотом предложил своему помощнику обеспечить для баронессы настоящие яблочные слойки арьянской кухни. Раскрыл книжечку с золотым обрезом и деликатно указал биноклем на середину листка. Лена изучила, повела бровью. Довольно провокационная для посольского любопытства сцена соблазнения героини злодеем. Хороший повод рассказать южноликрейскую легенду, которая легла в сюжет, спеть ее же в форме древнего сказа – посол этого явно не ожидал – и повторить в более современном звучании баллады, созданной «одним хорошим знакомым».

О том, что баронесса в голосе и шалит преизрядно, скоро знал весь театр. Звучание заполняло пространство под сводами свободно и уверенно. Сам по себе голос был интересен и настолько грамотно подан, что остаться вне газетных сплетен у баронессы на сей раз не было никаких шансов. Люди в зале рассаживались быстро и не вели обычных разговоров, затеваемых теми, кто пришел пораньше с целью завести знакомства, обсудить дела, послушать свежие сплетни. На галерке едва слышно шелестели: это та самая Елена Корнеевна, которой благоволит Алмазова, и если бы не муж-тиран и проклятый титул, она пела бы на сцене, а не сидела в зале, допуская упадок театра. Зрители исполняют партии куда лучше актеров, коим скоро выходить на сцену!

Ганзейский посол, каковы бы ни были его исходные намерения, тоже поддался общему настроению, даже пятна румянца проявились на сухих впалых щеках. Он довольно долго сидел в сторонке и вздыхал, соблюдая нейтралитет и помня о несколько натянутых отношениях своей страны с Арьей. Но после второй версии баллады перебрался в соседнее кресло и тоже занялся изучением либретто вместе с баронессой. В партере уже хлопали и просили повторить сказ полным голосом…

– Лена, ты решила уничтожить премьеру? – ужаснулся барон, выныривая из-за портьер. – Этой Софье петь после тебя. Да она…

– Она вчера на репетиции безобразно вспылила и назвала Алмазову глухой старухой, – тихо и отчетливо зло сказала Елена Корнеевна, снова улыбаясь послам. – Каждый человек, господа, имеет право на свои скромные интриги. Я желаю мстить выскочке, и никто мне не помешает делать это до третьего звонка. Что вам исполнить? Хотите арию из финала? В исходной партитуре, до того, как все порезали под посредственные голосовые возможности Софочки… Правда, у меня нет полной школы, голос не поставлен должным образом, со мной только начали работать, но я желала бы переманить к Алмазовой новых толковых учеников.

Карл тяжело вздохнул и покинул ложу. План отвлечения послов от посторонних разговоров, а заодно от неслучайных и нежелательных знакомств исполнялся не просто успешно! Оба дипломата уже забыли, кажется, о цели своего визита в театр… Маг прошел по коридору. Увидел возле лестницы директора театра. Тот стонал и рвал на себе остатки волос, безуспешно пытаясь проникнуть за первую линию охраны и убедить баронессу не портить премьеру.

– Всего лишь нелепые слова, случайные! – Директор явно знал причину происходящего. – Да позовите сюда хотя бы господина барона, умоляю!

Карл шевельнул пальцами, наспех натягивая на лицо магическую маску: он не желал объясняться и терять время. Кроме того, даже для светских хроник интрижка директора с провинциалкой Софочкой была не свежей новостью, а унылым общеизвестным достоверным фактом.

Барон усмехнулся: Ленкина месть достигла апогея. Жена развлекалась по полной, позволив себя «уговорить» исполнить финальную арию. Возник повод для долгих споров, как правильнее называть ее сопрано с широким диапазоном и дивным серебряным чарующим звучанием в самых верхних нотах…

– Что же мне, все отменить, на колени встать или… – уже почти рыдал директор.

Карл выбрался в фойе, безразлично кивнул директору, обошел его и сразу миновал вторую линию охраны, которая была явной, видимой всем и состояла не из магов. Людей в роскошных коридорах, на лестнице и собственно в фойе оказалось мало. Прибывающие вслушивались, недоуменно глядели на часы и торопились в зал… Карл внимательно обшарил взглядом помещение. Проверил настройку мембран, активность контуров выявления огнестрельного, холодного и магического оружия. Несколько усилил и подновил структуру опознания тех, кто находится в розыске. Проконтролировал коридоры, буфеты, помещения слуг, кухню. По лестнице взбежал на балкон, огляделся, снова отслеживая весь защитный механизм магии театра. Осмотрел издали оркестровую яму, обследовал партер, бельэтаж. Недоуменно нахмурился: левая ложа бенуара пуста, что немыслимо в вечер большой премьеры! Но так и есть… По второй лестнице Карл снова спустился в фойе и оттуда прошел в партер, раскланявшись с Бризовым, который одиноко прогуливался по пустым коридорам. Улыбнулся ректору магического колледжа Марку Юнцу: тот занял странное для своего статуса место у прохода, не самое удобное и не особенно престижное.

– Твоя жена имеет привычку растаптывать врагов, – с едва приметной улыбкой отметил Юнц. – Ходят слухи, директор вчера был груб и велел больше не пускать Алмазову за кулисы. Карл, почему ты позволяешь Лене срывать премьеру? Это банальное хулиганство.

– Не банальное, – шепотом возмутился барон, вслушиваясь в голос жены, тающий звонкими льдинками на той высоте, какая Софочке и не снилась. – Как ты смеешь? Она с первого посещения Императорского мечтала здесь спеть. И если у моей Ленки есть мечта, пусть исполняется. А вот директора можно и поменять…

– Вы дикари, – скривился ректор и отвернулся, снова цепко оглядывая партер. – Все благополучно? Можно давать знак службе безопасности.

– Ложа бенуара слева пустует.

– Бризов проверяет, кто купил билеты, которые не поступали в продажу, – промурлыкал под нос старый маг, не поднимая головы и явно задействовав защиту от подслушивания. – Три минуты даю, сходи и глянь, действительно ли пустует.

Карл кивнул и двинулся по проходу меж рядами, кое-как распихивая плотно стоящих людей, во все глаза глядящих в императорскую ложу. Самые расторопные уже примерялись бросать букеты, и сидящие близ ложи в партере маги из тайной полиции – Карл знал всех четверых – морщились и жевали губами заклинания опознания внешней угрозы…

Оркестр, предав директора, начал негромко, частичным составом, репетировать в точности то, что исполняла Ленка. Послы пригибались и вжимали головы в плечи, пропуская тяжелые букеты: пусть их перехватывают чиновники пониже рангом, им-то не зазорно походить недельку с исцарапанным лицом. Сами послы старались галантно ловить более легкие и маленькие букетики, их сразу передавали Лене и складывали на перила рядом с ее перчатками.

В ложе бенуара не было никого. Правда, магия опознавала пространство как исключительно пустое. Обычно так воспринимается место, намеренно очищенное заклинанием. Чьим? Почерк мага, старательно затертый, простыми методами контроля не опознавался, но казался смутно и неуловимо знакомым. Это было странно, но не давало повода счесть ситуацию опасной. Карл недовольно прищурился, но все же кивнул охране и заспешил в императорскую ложу.

Уже покидая партер, он краем глаза отметил движение кулис. Лена закончила арию, зал взвыл. Баронесса поклонилась, села, раскрыла веер и принялась обмахиваться.

– Бис! – осторожно попросили из зала.

– Судари, да бог с вами, – негромко удивилась Ленка. Чуть помолчала, доводя тишину до совершенства. – Я всего лишь повторяю с простотой дрессированного попугая то, чему летом меня учила Алмазова. До самой малой интонации. У Екатерины Федоровны есть ученицы и получше… Если вам угодно хлопать и нести цветы, хлопайте ей и записки пишите ей. Я передам.

Баронесса звучно щелкнула веером и откинулась в кресле, щурясь от удовольствия. Зал снова загудел. Свет люстр приугас. Карл торопливо вышел в фойе, а затем на улицу. Прощупал взглядом площадь и окна домов, крыши, арки дворовых проездов. Фонари уже затеплились розоватым светом, слабым, не оспаривающим прав заката освещать город. Вечерние цветы на клумбах пахли сладко и даже удушающе приторно, сумерки пока что не обещали прохлады. Темные кроны лип главной аллеи шуршали и вроде чуть клонились к фонтанам, роняли первые листья, украшая розовую воду золотыми лодочками с тонкими черешками бушпритов…

По улице прошел на малой скорости «фаэтон» тайной полиции. Чуть погодя тяжелый автомобиль первого министра подкатил к парадному, Потапыч с женой быстро прошли в театр. И, если верить чутью, никто за ними не следил, а удача оставалась ровной и достаточно светлой…

– Мы все с ума сойдем из-за подозрительности Корша, – поморщился Карл, приходя в более спокойное и мирное настроение.

Проследил, как на улицу с бокового крыльца сбегают двое студентов из числа учеников Бризова, как следом выбирается из дверей багрово-синюшный задыхающийся директор театра.

– Точно менять? – еще раз спросил младший из магов. – Вернуть не сможем, сил не хватит. Тут объемная динамика с пси-компонентом.

– Точнее некуда-с, – обреченно махнул рукой директор. – Как условлено. Без объема вашего, просто вешайте афишку-с. В статике, как вы это называете-с.

– Масштабированная копия с настройкой под взгляд смотрящего, – назидательно пояснил тот же студент, явно набивая цену. – Эффект «лунной дорожки», пятый курс, профилирование по иллюзиям. Откуда ни глянь, афиша читается, она всегда лицом к зрителю.

– Пять рублей, это окончательная сумма, да-с, – отрезал директор.

– Можно звездочки мигающие для приманчивости…

– Не надо, у меня перед глазами уже бегают такие звездочки… – донельзя утомленным голосом пожаловался поклонник Софочкиной красоты.

Иллюзия поющей и вздыхающей дивы погасла, на ее месте соткалась из воздуха обычная афиша, сероватая, в точности подобная бумаге исходника, с рисунком и аккуратной каллиграфической надписью, исполненными пером от руки. Рядом с помпезным фасадом Императорского этот торопливый набросок, не получивший дальнейшего развития в красках и без прорисовки деталей, смотрелся неожиданно. Карл долго глядел на надпись и на портрет. Он был готов взорваться от злости, к тому же чувствовал себя обманутым, даже несколько смешным…

«Роберта Скалли. Единственное выступление»

– Пока я искал шпионов и бомбистов, женщины совершили государственный переворот, – поразился барон, снова прочтя афишу и все еще не веря себе. – Юнц ведь знал… Вот старый арьянский злодей! Не иначе нашел способ поухаживать за мамой Лео.

Сделав столь сложный вывод, барон развернулся и, не оглядываясь более, прошел в императорскую ложу. Первый министр сидел в своем кресле и норовил вежливо пообщаться с послами, смиряя рычащий бас до полушепота. Баронесса была зажата у перил, в плотном окружении цветочных букетов, которые постепенно выносились слугами и охраной. Ленка прятала за веером улыбку победительницы. Карл сел рядом, разворошив букеты.

– Вы что вытворяете? И сколько вас в заговоре? – Он склонился к широким перилам ложи, скрыв лицо в тени, а голос – в магическом мешке приватной беседы. – Роберта не должна была отделяться от тени правительницы Диваны самое малое до зимы. Мы еще не подобрали нового человека. Фактически в стране сейчас нет правительницы, мы не можем предъявить ее во плоти.

– Да ладно тебе, утром появится опять, – сквозь веер шепнула Лена. – Пойми, все само собой сложилось. Береника приехала час назад, Лео знала о времени прибытия заранее, а тут дозрел скандал с Алмазовой. И мы с твоей мамой решили… А если твоя мама Лео что-то намерена сделать, то прочие могут скромно излагать свои доводы в пустоту или просто помолчать. Только маленькая Поленька способна переубедить бабушку, но она как раз выслушала благосклонно и весело сказала: «Агу». Мы решили, что утвердительно.

Кое-как переборов приступ похожего на кашель смеха, барон отогнал вставшую перед внутренним взором сценку: бабушка Лео планирует переворот, советуясь с внучкой, которой чуть больше полугода… И вот – доагукались! Нет сомнений, именно Лео-старшая вынудила директора сменить афишу и допустить на сцену Роберту. Она дебютировала в Императорском два десятка лет назад и теперь внезапно возвратилась на один вечер, чтобы в первый раз дочь могла увидеть ее такой – великолепной, настоящей, живой… Но никак не тенью призрака Диваны, эдакой сиделкой привидения, не имеющей ни своего мнения, ни даже своего лица.

– Да, характер у мамы несколько жестковат, – отдышавшись, признал Карл. – Но такой риск, Лена!

– Никакого. Корш в курсе, сюда согнали всех, кого можно. И я чудила по полной…

– Роберта хоть знакома с…

– Слушай, а для кого я добывала партитуру? – возмутилась Ленка и снова нырнула за веер, осознав, что неосторожным признанием разрушила все сказанное раньше относительно спонтанности заговора.

– Бедный директор. Вы его сожрали, – вздохнул барон.

– Нашел кого жалеть. Он несъедобный, вот чисто вимпирь! С ним разговаривали по-хорошему, Алмазова ему вчера в последний раз пыталась объяснить: у Софьи беда с голосом. Ей нужен врач, и не абы какой. Связки для певицы – это весь ее капитал, все достояние. Тут не ругаться впору, а на поклон идти и помощи просить. Но характер – одно, а гонор – другое. Ох, Колька, меня тут вчера не было, я бы им все пояснила. Внятно. А тетя Катя что? Ее враз обидели и не постеснялись: откуда у них стыд, у свинорылых?

Штатный маг театра завершил обход сцены, появился из-за кулис и еще раз отследил настройку заклинаний оптимизации акустики. Кивнул дирижеру, прикрыл глаза, вслушался в традиционные для последней проверки звуки органных басов, ударных, а затем скрипки. Остался стоять у рампы, удивляя публику, уже притихшую и ожидающую большой премьеры.

Из-за кулис появился бледный, строгий и на редкость благообразный директор театра, деликатно откашлялся. Маг настроил и усилил звучание голоса.

– Судари и сударыни-с! – Директор говорил с легким придыханием, которое могло сойти за проявление нескрываемого восторга. – Наш театр хранит немало традиций, это одна из старейших сцен страны и, безусловно, для всякого артиста наиболее славная и значимая-с… Но и сам театр помнит каждого, кто внес вклад в немеркнущую славу Императорского, да-с. И вот сегодня мы с вами становимся свидетелями события воистину чудесного, мистически созвучного магии этой сцены и ее традициям-с.

Директор поправил розу в петлице и перевел дух. Зал зашевелился, не наблюдая мистики и подозревая подвох. Маг поднапрягся и развернул в полную высоту кулис старую афишу, оригинал которой ему подали. И следующую, и еще. Завсегдатаи загудели, узнавая тоненькую женщину со странными, чуть узковатыми глазами, словно всегда хранящими тень улыбки. Кто-то первым сказал: «Роберта». Директор оживился, указал рукой на зрителя в партере, как на своего союзника:

– Именно так-с, Роберта Скалли! Весь театр, а также ее поклонники были в отчаянии-с, когда она внезапно прервала свою карьеру, на взлете, да-с… Ее уже видели первым голосом этой сцены и прочили ей самые интересные партии. Это была утрата для нас. Но Императорский театр, – голос директора окреп, осанка обрела должную горделивость, – нельзя вычеркнуть из памяти-с, судари и сударыни. Эта сцена не отпускает, нет-с… И да, сегодняшняя главная женская партия словно создана для ее голоса-с… Того вернее, она писалась именно под голос сударыни Скалли, поскольку композитор всегда был одним из ее восторженных почитателей. – Директор хитро повел бровью. – Мы до последнего момента надеялись, но не решались объявить-с, однако теперь все сомнения развеяны, она вняла нашим мольбам, она не смогла не приехать-с, когда получила партитуру. Вернулась всего на один вечер, судари и сударыни, так что вы увидите и услышите то, что воистину неповторимо-с.

Директор значительно кивнул, маг сменил афишу на новую, уже знакомую Карлу и украшающую теперь площадь перед главным входом. Зал охнул. Карл позволил себе первым похлопать проходимцу, который столь ловко вывернул правду наизнанку и опять выглядел победителем и даже героем…

Маг и директор удалились, иллюзия афиши медленно побледнела и сгинула, занавес колыхнулся. Оркестр ожил, наполняя театр звуком и готовя слушателей к началу большого действа на сцене. Лена шмыгнула носом, полезла за платком. Даже Попатыча проняло, он крякнул и присоединился к овациям. Немногим дивам удается снова выйти на сцену после стольких лет вынужденного забвения, снова петь и быть признанными, снова ощущать то, что до сих пор помнит Алмазова, не раз сравнивавшая славу с шампанским, ударяющим в голову, ледяным и обжигающим одновременно.

Послы вежливо хлопнули в ладоши три-четыре раза и негромко попросили барона помочь с биноклями: он опытный маг, как не воспользоваться столь выгодным соседством. Карл любезно согласился припомнить полезные пустяки из общего курса оптики, хотя прекрасно знал, что по крайней мере посол Арьи сам наверняка справился бы с заклинанием. Но, как известно всякому, магия несовместима с дипломатией. Официально.

Первое появление Скалли публика встретила несколько настороженно, но голос Роберты безусловно был хорош и, сверх того, обладал чарующим тембром, находящим созвучие напрямую в душе, обволакивающим весь объем зала…

Опера продвигалась к антракту весьма успешно, зал принимал с воодушевлением и музыку, и исполнение партий, и декорации, и костюмы – все те детали, которые иногда складываются в нечто целостное и уникальное, недавно названное директором чуть высокопарно – магией сцены. Иногда, но не всегда. Вокруг Роберты чудо свершалось исправно и даже охотно. Представить кого-то иного на месте этой женщины – хрупкой, невысокой и совсем не изменившейся за годы вне сцены – становилось уже невозможно. Она не утратила дивного голоса и обаяния вечного ребенка, более чем подходящих к сегодняшней партии.

Лена несколько раз стирала слезинки, послы едва слышно вздыхали и действительно были в восторге. Барон хмурился и сердился на матушку, управляющую дворцовой охраной. На Евсея Оттовича Корша, начальника тайной полиции, и заодно – на всех врагов власти, настоящих и гипотетических, мешающих ощущать прелесть оперы, не позволяющих сосредоточиться на сцене. Надо, увы, делать иное дело: отслеживать зал. Перемещения людей, намерения, эхо эмоций. Ложа бенуара давно не пустует, сама по себе она не копит угрозы – там Береника, теперь барон окончательно разобрался в своем восприятии фальшивой пустоты, даже чуть расслабился: в присутствии птицы удачи дурное происходит редко. Но ведь, с другой стороны, следует и ее включить в число охраняемых. Любимую дочку, пусть и не родную по крови.

– Лена… – Едва занавес качнулся и зал зашумел, Карл снова создал защиту от подслушивания. – Лена, чуди как угодно, но в антракте никого не должны подводить к послам и представлять. Фредерика в курсе, поможет.

Закончив с указаниями, барон подмигнул сестре и удалился еще раз проверить фойе и буфет. Он слышал, как жена щелкнула веером и предложила послам пари: если ей верно и подробно изложат рецепт слоек с яблоками, она с первой попытки сама выпечет подобные, ничуть не хуже. В призы коварная рыжая певунья зачислила партитуру оперы, оригинал с указаниями автора на полях и пометками самой Алмазовой, а потому имела все основания сделать торг поводом для отмены всех иных дел, по крайней мере до конца антракта.

Уже в коридоре, за линией охраны, Карл поймал слугу с подносом. Изъял визитку и конверт, изучил первую и бесцеремонно вскрыл второй. Сам Соболев желал пообщаться с послом Ганзы и звал его на большой ужин…

– Я передам, – пообещал Карл слуге.

Он сунул бумаги в карман и направился дальше. Обошел балконы и спустился в партер, кивнул Марку Юнцу и двинулся по залу к сцене, неторопливо и вальяжно, словно разыскивал знакомых, – а их в театре и правда было немало. Карл кивал, ненадолго задерживался и перебрасывался с посетителями ничего не значащими фразами. Постепенно, шаг за шагом, барон добрался до самой ложи бенуара. Выглядела она по-прежнему незанятой, но теперь, после активации заклинаний, почерк мага, строившего полную объемную иллюзию пустоты, читался куда проще. И давал повод гордиться уникальными способностями Леопольды фон Гесс, ведь она овладела магией уровня, который прежде считался для женщин запредельным. Впрочем, когда на первичном отборе в колледж на сто претендентов приходится от силы две девочки, обоснованные выводы о талантах делать сложно. Магия никогда не считалась женской профессией, а уж пси-уровень, воздействие на сознание и бессознательное, долгое время относился к дисциплинам, строго запрещенным для изучения слабым полом. Соответствующее решение международной конвенции магов Марк Юнц любил называть «Манифестом перепуганных подкаблучников», намекая на сложный комплекс из ревности, уязвленной гордости, шовинизма и предрассудков.

Береника улыбнулась и кивнула названому отцу. Карл уловил движение, чуть качнувшее блики света в иллюзии. Развернулся и зашагал обратно по залу.

Промельк движения за плечом сидящего в пятом ряду сухопарого военного в парадном мундире конной гвардии содержал угрозу, однако она распозналась только по скачку напряженности темной удачи, тоже мимолетному. «Птица удачи оказалась в ложе весьма кстати», – отметил Карл. Он задержался возле шестого ряда и всмотрелся в согнувшегося и испуганно охнувшего человека, прячущего пораненную руку. Заодно барон позволил себе короткую радость: Береника убрала всплеск тьмы без особых усилий.

– Позвольте помочь, – самым любезным тоном предложил Карл, рассматривая того, кто минуту назад пытался совершить убийство и теперь затравленно озирался, не в силах унять кровотечение в собственной разрезанной руке. – Вам дурно. Эта ужасная духота… Старые театры со временем начинают пахнуть пылью, не находите?

Зал Императорского так устроен: он гасит практически любую активную магию, кроме контактной. Как только Карл коснулся руки раненого, звуки голоса обрели полноту воздействия направленного пси-влияния. Сидящий расслабился и обмяк, послушно закивал, по-прежнему пряча поврежденную руку под полой фрака. Соседи засуетились, взволнованные и состоянием человека, и эхом пси-воздействия. Помогли Карлу: уступили проход, сами подтолкнули «больного» и подали его трость.

Барон ловко обхватил подконтрольного задержанного за талию и повел к выходу, как куклу: своей волей переставляя ноги и уверенно нашаривая взглядом подходящих помощников. Из-за спины вывернулся студент Бризова.

– Декан, небольшое дело, пустяк, – захныкал он ядовито шипящим громким шепотом. – Моя зачетка… Вы понимаете, это совершенно никак нельзя отложить до осени.

– Человеку плохо, извольте отложить хотя бы до завтра ваше разгильдяйство, – строго велел Карл.

Парнишка покаянно кивнул и принялся торопливо и бестолково расстегивать верхнюю пуговицу рубашки бледного безвольного арестанта, заодно затягивая на шее «куклы» тонкую плетеную петлю противомагического ошейника. После чего подхватил жертву под вторую руку и помог вести к выходу. В фойе их уже ждали люди Корша.

– Живой, – поразился старший маг-дознаватель, принимая арестованного. – Я, признаться, не надеялся.

– Береника что-то учудила с тем, кто страховал дело, – тихо и быстро шепнул Карл. – Балкон, первый ярус. Короткий всплеск тьмы невезения. Береника выравнивала фон удачи резко, как бы сам злодей не получил удар.

– Место восемнадцать, если не ошибаюсь, – кивнул дознаватель. – Уже проверяют. Мы вам так признательны, барон…

Карл отвернулся, сочтя дело завершенным, и заторопился в ложу. Антракт подходил к концу. Лена одна билась с послами и теми, кто желал представить им некое лицо, задействованное в сегодняшнем спектакле, все ярче разворачивающемся вне сцены.

– Одна ария – и я знаменита. – Баронесса встретила мужа сияющей улыбкой, исполненной гордости и даже тщеславия. Махнула крепко сжатыми в пальцах визитками и конвертами. – Не ведаю, все письма мне или не все, но я не позволила вскрыть ни единого до твоего появления. Я порядочная женщина, только мой муж имеет право решать, кого из написавших убить на дуэли, а кого – прирезать в подворотне.

– Ваша жена есть… необузданно темпераментна, – восхитился посол Арьи, с тоской наблюдая перемещение невскрытых конвертов в руки барона. – Это мило, но слишком по-ликрейски. Господин фон Гесс, ставлю вас в известность: я приглашен к вам в гости. На блины. Мы все приглашены, и я полагаю, ничто не помешает мне сегодня ненадолго пропасть из посольства.

Хмуро и молча, как и подобает ревнивому мужу, Карл рвал конверты и читал записки. Послы понимали, что происходящее более похоже на цензуру, чем на ревность, но обаяние Лены признавали, принимая тем самым и право барона ревновать красивую жену, к тому же способную петь не хуже звезд Императорского.

– Ходят слухи, вы месяц назад в первый раз вышли в большой свет после рождения ребенка и только единожды блеснули на балу, сударыня Елена, – посочувствовал посол Ганзы, наблюдая за тем, как барон испепеляет магией листок и перегибается через перила, разыскивая виновника.

– Мне нравится домашний уют. – Лена натянуто улыбнулась, когда в зале зашелся кашлем ни в чем не повинный поклонник ее голоса.

– Дикая страна, – едва слышно буркнул себе под нос посол Ганзы.

«Кажется, – осознал Карл, – он все же поверил в представление». Барон отдал арьянцу пачку конвертов, которую тот неловко принял и начал разбирать на две стопки, передавая помощнику посла Ганзы его долю корреспонденции.

– Адресованные вам не вскрывал, – с долей раздражения бросил Карл. – Хоть и уверен: на самом деле там все те же слова, предназначенные все тому же лицу. Леночка, прости, но это невыносимо. Я искал себе жену и строил наш брак много лет! Пусть они тоже трудятся сами и не зарятся на мое сокровище.

Свет люстр начал бледнеть, обозначая завершение антракта. Получив столь яркий образец самодурства барона и сочувствуя баронессе, послы повели себя забавно: оба, не сговариваясь, принялись вскрывать конверты и демонстративно читать записки, делая вслух пояснения. К своему смущению, они поняли, что барон прав: большая часть посланий имеет весьма восторженный тон и начинается с просьбы передать комплимент «дивной Елене».

– Меня сегодня дважды пытались свести с неким господином Зотовым, – отметил посол Арьи, завершив просмотр писем. – Но я не заинтересован в тайных делах, я есть новый человек в вашей стране и не желаю иметь дурной репутации.

– Зотов? Алексей или Вадим? – уточнил первый министр, включаясь в беседу. – Потому как матери у них разные и сами они несхожи. Алексей умом не обижен, в моем железнодорожном ведомстве вырос, и вырос крепко… Эх, славные деньки остались в прошлом, господа! Я был заместителем министра путей сообщения, свободным от ярма человеком. Ухаживал за своей невестой… Я дарил ей розы по два метра росту и гаечные ключи в шелковых бантиках, я таскал станки в ее мастерскую вот этими руками. А теперь, извольте видеть, хожу под охраной и домой возвращаюсь столь поздно, что перед женой совестно, а перед детьми – вдвойне.

– Наш канцлер тоже ценит семейный очаг, да, – энергично кивнул посол Арьи. – Мне пробовали представить Вадима Ильича Зотова.

– Только не берите в подарок сразу и с благодарностью его картины, завалит сей измазанной холстиною все посольство, – громким шепотом пророкотал первый министр. – Он душой принадлежит армии и всегда рисует, извольте усвоить это, плац перед казармой гвардии. Зимний плац, летний. В дождь, безлунной ночью или ясным днем. С караулом, строевым парадом, конным разъездом.

– Ему пятьдесят три, – негромко добавила Лена, погладив руку мужа. – Он тяжело переживает то, что введена некрасивая форма нового образца: зеленая летняя и серо-белая зимняя. Но отставка убьет его. Мих, душа моя, да пусть рисует, зато в парадной гвардии полнейший порядок.

– Но к чему мне знать сего господина? – удивился посол. – Канцлер первым ввел новую форму, делающую солдат незаметными на поле брани и весьма современную. Представить на стене своего посольства картину с плацем прошлого века я уже не желаю.

– Извольте учесть одно обстоятельство, – едва слышно молвил Карл, поскольку занавес уже двигался. – По линии матери Вадим Ильич потомок двоюродного брата последнего императора династии Угоровых, правивших в Ликре до госпожи Диваны.

Посол принял сведения молча и постарался сосредоточиться на опере, хотя было заметно: ему не до пения Роберты. Карл фон Гесс сочувственно улыбнулся. Если бы посол знал чуть больше, он бы, пожалуй, покинул театр незамедлительно, опасаясь оказаться втянутым в дела, новому человеку непонятные и, возможно, прямо или косвенно его компрометирующие. Вадим Зотов сидел в пятом ряду партера, в парадной форме гвардии. Спинку кителя попортила едва заметная царапинка, которая нанесена была только что, во время антракта, остро отточенным костяным обломком, использованным в качестве ножа… Ни одна магическая система опознавания оружия не сочла тонкую кость угрозой. Если бы удача была сегодня чуть темнее, потомок императора мог получить неприятное ранение. До знакомства с послом или после – тоже существенно. При должном усердии загадочных и пока остающихся в тени сил второе могло расцениваться как попытка устранить последнего представителя славного рода, заявившего о наличии неких амбиций и намерений. Фигура приверженца традиций, трагически и загадочно убитого, кому-то показалась очень уместной на сцене политического театра: почти неизбежно косые взгляды обратились бы на Платона Потаповича. Он занял весной пост первого министра и затеял грандиозные перемены в стране.

– Пожалуй, я поеду на блины прямо с вами. – О чем бы посол ни думал, вслух он сделал выводы из невысказанного. – Яблочные слойки есть предмет моего пари с вашей женой, господин барон. Я желал бы получить свою партитуру.

– Если вы все не замолчите, – уже не пробуя быть вежливой, прошипела Елена Корнеевна с отчетливым южным выговором, который прорывался в речь, когда она злилась, – я уже и не знаю, что сотворю.

Барон виновато вздохнул и исполнил просьбу, похожую на приказ, – замолчал. Снова принялся осматривать партер и балконы. Позволил себе уделить чуть больше внимания опере и счел, что Роберта избавилась от скованности и волнения: возвращение на сцену, переполненный зал и заново обретенная дочь, сидящая в ложе бенуара, не могли не сказаться на голосе. Преодолев себя и настроившись, Скалли пела воистину вдохновенно, недаром зал замер, не смея лишний раз вздохнуть. Карл улыбнулся. Попытайся некто убить Зотова теперь, это осталось бы незамеченным до самого финала. Впрочем, в партере нет случайных людей: счастливцы, добывшие билеты на премьеру, в силу воспитания или врожденного вкуса слишком проникнуты уважением к прекрасному. Просвещенный злодей мог и забыть совершить преступление, пребывая под впечатлением от оперы… Такой смешной и маловероятный вариант развития событий не исключается, когда в зале птица удачи.

После финала зал долго бушевал. Лена, всхлипывая и сморкаясь в платочек, убеждала мужа отправить на сцену все уцелевшие букеты, не унесенные из ложи слугами. Да, она знает, что дистанционное воздействие стихийной магии в Императорском театре блокируется системой безопасности. Но разве декан высшего колледжа не способен придумать что-то умное? Карл пожал плечами, окликнул одного из молодых магов, что сидел в партере рядом с Марком Юнцем, сбросил парню в руки букеты и жестом указал на сцену.

– Это не магия, но ты выкрутился, – хмыкнула Ленка. – Господин посол…

– Просто Курт, – любезно предложил посол. – Мы с вами есть… коллеги по пари. Мы совладельцы партитуры, Елена. Но ваш муж влиятелен, вы даже знаете господина Пенькова приватно. Мне показалось вдруг, что вы можете пожелать почти невозможное и оно сбудется. Вы не хотите пожелать пригласить в гости Роберту Скалли?

– Роберту уговорила петь я, – усмехнулась Фредерика. – Увы, у нее поезд через час, господин посол. Она всего раз выйдет на бис и покинет театр. Эта женщина – загадка.

Карл благодарно улыбнулся сестре, ловко смешавшей вымысел и правду. Даже если арьянец не стихийщик, а полноценный пси, что маловероятно, но не исключено, он не в силах понять тонкостей, не высказанных Фредди, а значит, не оценит настоящего масштаба тайны Роберты и причин поспешности ее исчезновения…

– Фредди, душечка, ты уж умыкни мне блинков-то, – по-свойски вздохнул первый министр и раскланялся с послами. – Господа, был рад столь изрядно приятному обществу, но вынужден откланяться – дела…

Отбыл первый министр без особых церемоний. Потапыч никогда не ценил шума и помпы, создаваемых неискренними людьми с целью потешить жиденькое тщеславие себялюбивых слабаков. Карл проводил Миха до выхода из театра, приметил свою машину, уже заведенную и прогреваемую у бокового крыльца, служебного, поймал под руку Юнца. Старый маг умудрился без проблем покинуть гудящий партер, куда норовили набиться зрители с галерки. Они напирали и создавали давку, мечтая еще разок увидеть Скалли, о которой до сегодняшнего вечера если и помнили, то немногие… Но после премьеры увидеть снова желали уже все, – увы, не питая особых надежд.

– Марк, что скажешь? – прищурился барон, привычно создавая защиту от прослушки. – Этот Курт непрост.

– Стихийщик, базис у него – вода, – задумчиво уточнил ректор колледжа. – Ученик фон Нардлиха, его школа, сразу видно. Уровень высочайший, но специализация узкая, для арьянцев это обычное дело.

– Он – пси?

– Только в плане распознания недомолвок и наличия иммунитета к внушению. Все в рамках общего знакомства с теорией влияния, – покачал головой ректор. – Он изрядно насторожился, когда ты выводил злодея. Пытался оценить твой уровень, действовал мягко и умно, однако толком не знал настроек защиты зала и был впечатлен противодействием системы любым проявлениям активной магии. Большего сразу не скажу. Да и ты, Карл, не начальник тайной полиции, хватит с тебя. Поеду писать отчет для Корша.

Бризов уже сигналил: машина колледжа мешала прочим уехать или подъехать… Марк Юнц быстро уселся на переднее сиденье и отбыл.

– Значит, опять спец по паровозам, – вздохнул Карл, делая вывод, в котором отказал себе и другу Марк Юнц. И забормотал невнятно, шагая через фойе: – Все профи по воде в Арье, сколько я их знаю, инженеры-котловики. И все на учете в военном ведомстве канцлера. Что вполне разумно.

Карл мрачно отмахнулся от невысказанных вслух мыслей. Пусть Потапыч и принял нынешнюю должность без восторгов, но с пониманием важности своей работы. Он увлекся новым делом – автозаводом, но любви к паровозам и тем более уникальным бронепоездам не растерял… Не приведи бог, посол оконфузится и проявит свою суть мага так, что не заметить сделается невозможно. Тогда Потапыч в него вцепится намертво. Он много лет мечтает заполучить арьянского котловика для доводки магических настроек управляющей системы подачи пара. Но посол – не Шарль де Лотьэр, член объявленного вне закона ордена джиннов, за которого зимой, после ареста, никто не вступился. Да сгинь он на севере, Франкония и не поморщится, скорее уж обрадуется. Посла же в случае осложнений придется просто выдворить из страны. А если Мих упрется? А если и посол упрется, потому что любой котловик готов полжизни отдать за право увидеть «Облак», любимое детище экспериментального депо?..

– Позвольте вас обеспокоить, сударь, – решительно оборвал размышления барона довольно низкий, но приятный женский голос.

Карл вздрогнул и выбрался из задумчивости, удивляясь тому, что на мгновение утратил внимательность. Вежливо поклонился светловолосой незнакомке, крепко прихватившей его за руку и остановившей без церемоний, словно у нее было право распоряжаться чужим временем. Барон чуть улыбнулся. Все интересные женщины именно так и полагают. И они правы, если обладают многогранной красотой – не просто внешней, но куда более редкой – внутренней, соединяющей загадочность, обаяние и ум.

– Карл фон Гесс, – представился барон. – Буду рад оказать помощь.

– Это очень странный вопрос, – замялась незнакомка, не делая попытки представиться. – Я хорошо вижу связи людей, такова моя способность. Не уверена, что в ней есть магия, скорее некий опыт… Полагаю, вы можете мне помочь. Вы, если я рассмотрела верно, знаете Шарля? Он джинн. Бывший, кажется.

Карл кивнул, хмурясь и недоумевая. Женщина виновато пожала плечами – что делать, вопрос странный, она сразу предупредила.

– Милый молодой человек. Я видела его недавно, и мне отчетливо представилось: ему грозит беда. Знаете, джинны злопамятны, они не позволяют уцелеть тем, кто желает расстаться с прошлым. Мне ли не знать… Все решает сила, таковы их ничтожнейшие понятия о чести. Шарлю не хватило бы дара и опыта отбиться и уйти даже при наличии магии. Теперь же он совершенно беззащитен. Понимаете?

– Я поговорю с кем следует, – пообещал барон. – Но…

– Ах, совсем нет времени, мой дикарь вот-вот явится, – рассмеялась женщина. – Передайте сударыне Роберте мои восторги, если сможете. Я плакала…

Крепкая рука легла на плечо барона, в самое ухо зло зашипел голос с легким франконским акцентом:

– Пистолеты или шпаги? Я изволю быть вежливым, уи. Я даю выбор, хотя не обязан, как сторона пострадавшая, уи. Моя жена – это моя жена, уи…

– Сударь, ваша жена очаровательна, но, увы, это не дает нам повода к славной и уместной драке, – поклонился Карл, оборачиваясь к невидимому собеседнику и удивляясь тому, что заранее не опознал чужой магии, столь явной. – Я влюблен в свою Леночку и не менее вашего ревнив. Едва позволил жене ехать в театр. Но если бы знал заранее, что она возьмется петь, я бы запер ее дома и выбросил ключ.

– Мудрое решение, мон ами, – азартно сверкнул глазами франконец, совершая ответный поклон, довольно старомодный. – Я готов принять ваши объяснения, но с сожалением, уи. Дуэли с фон Гессами интересны. Карл Фридрих оставил мне этот шрам. – Франконец указал на светлый след у виска. – Приятное воспоминание. Однако нам пора, оревуар. Надеюсь, мы однажды все же найдем повод для хорошей драки.

Франконец гордо подкрутил ус, подал руку жене, и они удалились… Карл постарался унять недоумение, расправить складки на лбу. Выдохнул все то, что не мог облачить в слова. История дуэли последнего из великих магов рода фон Гессов, очень и очень давно почившего в преклоннейшем возрасте, была известна в семье в качестве легенды. Жил-был в давние сказочные времена Карл Фридрих, известный чудак и отчаянный драчун, рыжий, шумный и несносный. И встретил он по молодости некоего джинна, вроде самого могучего на всем свете… И то ли они всю жизнь с тех пор враждовали, то ли делали вид, что враждуют, поскольку обоим это казалось куда более интересным, чем мирное разрешение разногласий. Настоящее имя джинна тоже сохранилось: Эжен ле Пьери. В точности не известно ни его происхождение, ни возраст, ни тем более причина и время его исчезновения из хроник и самой жизни.

– Эжен, мы совсем не покатаемся по городу? Женечка…

Карл тряхнул головой, сорвался с места и догнал пару, уже готовую в самом буквальном смысле раствориться в сумерках.

– Мсье, вы не можете так огорчить даму, – быстро сказал барон, цепляясь пальцами за край ускользающего в ничто плаща и на сей раз сполна ощущая незнакомый и сложный магический компонент заклинания невидимости, являющегося частью большого и грандиозно сложного магического механизма полноценной иллюзии. – Мы доберемся до дома на машине посла. Идемте, я уступлю вам свой автомобиль. Макар знает город и умеет добыть любой товар у любого купца даже среди ночи. Что может понадобиться женщине в лавке, я ума не приложу, но обычно визит туда отнимает немало времени…

– Я вас все же проткну! У моей жены есть абсолютно все, что она пожелает!

– Если вашей жене не нужны кружева или шпильки, подумайте хотя бы о пополнении собственной коллекции вин, – усмехнулся Карл, не обращая внимания на угрозы. – Жена Корша, Марджана, устроила для своего родича переезд в Белогорск. У Бахшилло лучший винный погреб в мире, поверьте. В прошлый визит мы так подробно прошлись по местным сортам, что до франконских классических просто не добрались. – Барон мечтательно вздохнул, гордясь собой и осознавая, что нашел слабину в душе загадочного существа. – Всего и не припомню, но были там «Аг-Ширай», «Базалетури», «Вугава», «Мсхвилтвала»… Из восточных – «Асыл-Кара» и «Бахтиори».

– Вы пытаетесь влиять на джинна, высшего джинна, – возмутился франконец. – Террибль… «Асыл-Кара»? Неужели я что-то упустил? Скорее следует думать, вы лжете и заманиваете меня в ловушку, уи.

– Не сомневаюсь, что Бахшилло пишет отчеты о жизни в столице Ликры по крайней мере для разведок двух стран, но это ему не мешает быть милым человеком. Впрочем, я ни на чем не настаиваю. Автомобиль в вашем распоряжении.

Карл махнул рукой Макару. Мол, вот тебе пассажиры, принимай. Незнакомка, так и оставшаяся для Карла безымянной, улыбнулась очень тепло, даже благодарно, и первой двинулась к автомобилю. Франконец возмущенно фыркнул, но пошел следом.

– Секрет вечной молодости ле Пьери все же не вполне сказка, – буркнул себе под нос Карл.

С этими словами барон отвернулся и заспешил к распорядителю, договариваться о подаче к подъезду машины посла Арьи. Напряжение вечера долго копилось, но иссякло после срыва покушения и беседы с послом, которая прояснила многие недосказанности. Карл хлопотал и присматривал за порядком, кивал магам, чинам тайной полиции и просто знакомым. Улыбался – и думал о загадочном франконце. Сам он, маг удачи из рода фон Гессов, обладает немалым даром, значительным опытом и тонким чутьем, следовательно, способен преуспеть в раскрытии секрета ле Пьери. Но на подобное сомнительно полезное дело пришлось бы истратить полжизни. И что потом? Зачем человеку по собственной воле смешивать гремучую и ядовитую настойку из жадности, амбиций, сомнений и страхов, в итоге обретая надежду пережить свое время, обмануть судьбу и саму смерть?.. Что это дает? В реальности и без глупых приукрашиваний… Карл усмехнулся, взвешивая на раскрытой ладони незримое и неосязаемое – «вечность». Что она такое? «Право избранных», – твердят простаки. А для него это – обреченность прятаться от людей в закрытой сфере могущества подобно Эжену ле Пьери. Что еще? Неизбежное одичание, сомнения. Вечная молодость – тайна сладкая и заманчивая, опасная и неоднозначная, будоражащая сознание обывателей и вызывающая бешеный гнев у духовных лиц всех конфессий.

Бессмертие не дается даром, в этом Карл был уверен. Нельзя получить нечто уникальное без оплаты. И сам он – Карл Альберт фон Гесс – не готов выяснять цену задним числом. Впрочем, многое понятно и теперь. Неизбывность одиночества. Где дети ле Пьери? Отказались от дара вечности? Или сама вечность отказала обманувшему время джинну в продлении рода? Где друзья и враги франконца? Все в прошлом. Словно он сам уже стал прозрачным и незаметным, как привидение. Тень минувшей славы, полузабытая легенда. Не вполне человек, он существует вне общества, не следует его развитию и все более замыкается в себе.

Елена Корнеевна фон Гесс выбралась из театра под руку с послом, раскрасневшаяся, улыбчивая, с последним букетом – самым маленьким из всех, что бросали ей поклонники… Сценическая слава сегодня благоволила своей случайной фаворитке на один вечер, и весь воздух вокруг Ленки слегка светился, вполне зримо и явно для мага удачи. Карл смотрел, тоже улыбался и думал: нет, не хотел бы он оказаться вырванным из круга времен. Каждый выбирает свой путь и проходит его так, как считает возможным. Строит свою судьбу, а капризная удача лишь чуть подправит этот план.

– Ленка, ты хочешь жить вечно? – прищурился Карл фон Гесс.

– Коль, эк тебя припекло посреди ночи, – удивилась жена. Глянула внимательнее: – Чертеняка! Ты всерьез? Это пережить Саньку и Рену, Поленьку, похоронить всех и, словно привидения, оберегать фамильный особняк?

– В Ликре странные представления о бессмертии, – удивился посол, провожая баронессу до машины и галантно помогая сесть. – Но… Они занятны. Можно быть двадцать лет послом. Сорок лет. Нет, я тоже не желаю писать отчеты так долго, это есть весьма утомительно.

Карл проследил за тем, как вторую посольскую машину – с флажком Ганзейского протектората – втиснули в очередь отъезжающих сразу за автомобилем с флажком Арьи. Он сел лицом к послу и жене на первом диване просторного пассажирского салона, отделенного стеклом от водителя. Посол некоторое время молча глядел в окно, явно переживая некие сложные внутренние сомнения. Лицо его чуть заострилось, глаза упрямо наблюдали тьму за стеклами… Затем он шевельнул пальцами, ставя защиту от прослушки и целиком себя выдавая как мага.

– Карл фон Гесс все же немного арьянец по крови, – неуверенно выговорил посол, поясняя свои действия и настороженно глядя на барона. – Полагаю, ваша честь не позволит вам вести себя некорректно, я составил твердое мнение по справкам и рекомендациям… Я просто обязан рискнуть ради того, чтобы получить возможность задать ряд вопросов прямо и без лишних ушей. К тому же я сомневаюсь, что имел шанс остаться неопознанным, проявив себя в зале. Я позже убедился: в партере сидел господин Юнц. Нелепо оказаться персоной нон-грата, едва вручив верительные грамоты. Но ректор Юнц опытен в выявлении учеников ректора фон Нардлиха. Хотя, к чести Арьи, обратное утверждение столь же обоснованно.

– Курт, я не дам вас в обиду, – пообещала Лена.

– О, это существенно, – улыбнулся посол чуть спокойнее. – Вам не кажется, что нелепый призрак рода Угоровых есть призрак большой беды? Старый Свет с трудом принимает особенный стиль господина Пенькова, он весьма энергичен, даже слишком. Он выглядит опасным, и вдруг некто пробует предъявить иное лицо. Мне, послу. И не только мне.

– Неприятная ситуация. Зотов неплох сам по себе, только дело не в человеке, а именно в призраке рода, – коротко кивнул Карл. – Относительно вашей магии… Курт, все послы или почти все – маги. Мы с вами это знаем, как и любая тайная полиция любой уважающей себя страны. Но до поры никто не замечает очевидного.

– Именно. Но теперь время сложное, и я желал бы иметь здесь место для общения. Приватного. Я не могу просить вас сообщать мне настроения в Белогорске, но хотя бы примерное видение происходящего… Я чувствую себя дезориентированным.

– Могу запросить отчет по указанному вопросу. Неофициально, – предложил Карл. – И кое-что добавлю от себя. Ради подобных мелочей вы и проявили свою стихию?

– Господин декан, все мы лишаемся ума и осторожности, когда речь идет о мечте жизни, – грустно улыбнулся посол и заговорил торопливо, тихо и убежденно: – Я совершенно не представляю, кого еще можно просить показать мне «Пегас». Или «Облак» – мы даже точного названия не знаем. Я отдаю себе отчет: вы сочтете мои слова не вполне искренними. Есть интересы страны, есть пожелания ректора фон Нардлиха своему не самому любимому, но некогда подававшему надежды ученику Курту фон Бойлю. Есть инструкции военного ведомства. Все так… Но я почему-то глупо надеюсь, что можно просто попросить барона фон Гесса, и чудо состоится.

– Я поговорю с Платоном Потаповичем.

Посол воодушевился. На сухом породистом лице отразилось выражение удовольствия и даже азарта, редко проявляемое арьянцами столь явно.

– Конечно, я кое-что пойму… лишнее, изучая бронепоезд. Конечно, вы будете вводить ограничения. Но вам ведь нужен котловик. У вас превосходное высшее образование для магов, у вас сильные специалисты по немагическим паровым машинам, а в последний год вы активно развиваетесь в нерельсовых видах транспорта. Но все же котловиков готовит фон Нардлих.

– Старый паровой демон, – усмехнулся Карл.

– Это так, – согласился посол. – Я окажу услугу в настройке управления. Вы сможете получить больше, чем выведаю я.

– И тогда вы потребуете у барона фон Гесса новое одолжение, упирая на мое происхождение, – добавил Карл. – Курт, зачем Арье понадобился визит птицы удачи?

– Есть партия войны и партия мира, всегда и в любой стране так, суть конфликта неважна, – осторожно ответил посол. – Сейчас партия войны влиятельна… во многих странах Старого Света. Но есть еще кое-что. Удача. Если есть удача для одной из двух сил, к ней склонятся сомневающиеся, так думает мой учитель фон Нардлих. Мы можем вместе строить автомобили и дороги или порознь – бронепоезда… И есть доверие. Птицу или прячут, или удача одна для всех, кто в ней нуждается.

Лена вздохнула, всплеснула руками и огорченно отмахнулась от посла, недоумевающего от столь резкой реакции на свои слова – как ему казалось, весьма осторожные и иносказательные.

– Ренка ребенок! Все рехнулись, не иначе! – возмутилась баронесса. – Ей самой помощь нужна. А вы – давай даруй нам дармовую удачу. Надо нам, аж э-э-э… чешется. Простите, Курт. Я злюсь, когда ее называют птицей, потому что она человек. Нельзя об этом забывать.

Глава 3

Ликра, Белогорск, 8 августа

Столица… Вон она, за оконцем «фаэтона». Темная, спящая. Обманчиво тихая, но даже ночью наполненная движением удачи всех оттенков и сортов. Я ощущаю, хотя мне тягостно и противно – ощущать. Но я не могу не дышать, как не могу и отказаться от этого чувства, данного птице удачи наравне с иными.

Впрочем, сейчас, после посещения театра, я словно бы наконец-то приняла себя и смирилась с неизбежным.

Но боже мой, как же я боялась себя весной! До слез. Если бы Хромов не запасал платки пачками, не знаю, чем бы дело закончилось.

Впрочем, что платки? Пустяк. Деталь. Сема во мне не сомневался. Я его изводила, я себя донимала, я на весь мир злилась, но Хромов мне и это прощал. Я расстраивалась – и волны темной удачи разрушали вокруг нас все, что подвержено влиянию случайностей. Только Семка явно не случайный в моей жизни человек. То, что нас связывает, не растрепалось, не обветшало и не рассыпалось в пыль. Не знаю, кто из фон Гессов – а я убеждена, это их проделки – умудрился присвоить мужу или жене птицы удачи титул высшего мага. Обманул все магическое сообщество, поиздевался над высокой наукой, дезинформировал тайную полицию. Никакая магия, кажется, не выдерживает моего сумасбродства. Это под силу только человеку – хорошему, настоящему – быть рядом, подставлять плечо, обеспечивать чистые платки и мягкую жилетку…

Тот, кто назвал Сему высшим магом и распространил массу домыслов по поводу его возможностей, старался не зря. Запутал он всех. И правильно сделал, и спасибо ему.

Птица удачи всемогуща в том, что касается случайностей, вариантов и выбора. Сильная птица, взрослая. Но боже мой, до какой степени даже такая она беззащитна!

Раньше я не понимала старой сказки о птице, запертой в далеком дворце южного правителя. О птице, которая способна исполнить любое желание и потому живет в отчаянии неволи, глубоко несчастная, внутренне разрушенная и приносящая просителям только горе.

Груз удачи, плотным незримым сиянием окружающей меня, я впервые взросло и трезво осознала в поезде, по дороге в столицу. Папа Карл прислал письмо и предупредил: меня официально признали птицей, мои фотографии – это неизбежно – появились в газетах. Все теперь думают, что встреча со мной решит любые их проблемы, причем без всяких усилий и затрат. Еще он писал, что птица удачи неуловима: взрослея, она обретает способность не только летать, то есть видеть вспышки и провалы большой удачи, единой для целых стран. Птица постепенно учится пребывать среди людей, сложив крылья и присутствуя, но оставаясь неузнанной. Это самое главное, чему я теперь должна научиться, чтобы просто выжить со своей удачей, которая неизбежно меньше неутолимой жажды тупой темной толпы.

Первым ловцом удачи был проводник. Пришел, принес чай, выждал момент – и деловито, сосредоточенно выдрал у меня из прически длинный волосок. На удачу. Чего уж там, повезло ему сразу… Я закричала с перепугу, чай разлился и ошпарил злодею руку, два стакана разбились, Семка прибежал с чемоданом и, не разбираясь, кулаком припечатал везение проводника. Хороший такой получился синяк, на редкость крупный и внушительный.

Вторым любителем бесплатного счастья стал начальник поезда. Он явился, едва сбежал ошпаренный удачей проводник: извинился по поводу происшествия, представил нам нового проводника, назначенного взамен прежнего, переведенного от меня подальше в другой вагон. Уже во время разговора начпоезда сообразил, кто я есть на самом деле. И вцепился удаче в хвост, то есть мне – в руку. Сын у него поступает в колледж, сестра болеет, по службе продвижения никакого, а жизнь дорожает, а…

Каким чудом наш поезд не сошел с рельсов, знает лишь Сема. Тряхнуло состав прилично. Но Хромов успел меня отвлечь и, бережно придерживая под руку, увел белого, как наволочка, бескостного и пухово обмякшего начпоезда. Семка надежно запер купе и долго не появлялся. Так долго, насколько было необходимо, чтобы ловец удачи снова начал разговаривать и понял доводы Хромова: я очень неопытная птица. Я пока что легко перевожу эмоциональные посылы в колебания поля удачи. То есть, проще говоря, мое присутствие в поезде делает прибытие в пункт назначения очень, очень большой удачей. Почти недостижимой, если меня еще раз вывести из равновесия.

К ночи вагон опустел. Не знаю, куда эвакуировали пассажиров, но я за них рада. Не пришлось людям слышать, как я кричу и жалею себя, как дохожу до позорнейшей показной истерики и даже неискренне угрожаю Хромову самоубиться и таким образом спасти от своей дурацкой удачи многострадальную родину. Не видели наши бывшие соседи, и как Семка меня воспитывает.

К утру я взяла себя в руки. Начпоезда тоже очнулся и из недр железнодорожной системы добыл проводника восьмидесяти девяти лет, полуслепого, глуховатого, не умеющего читать и не интересующегося в жизни ничем, кроме изготовления самокруток и вдумчивого их выкуривания. Между сеансами постановки в вагоне надежнейших слезоточивых дымовых завес этот дедок умудрялся готовить сносный омлет и заваривать крепчайший чай. Мы даже подружились. Это так замечательно, когда от тебя не ждут ничего особенного…

Третья напасть самоустранилась. Цыгане на станции во время пятиминутной стоянки обнаружили в поезде пустой вагон. Вскрыли дверь, ввалились пестрой гурьбой, заперли нашего проводника в его клетушке и приготовились обживаться табором в столь дивной и совсем бесплатной обстановке. Но тут в дверях злым роком возникла я, серьезная и недобрая. Старая гадалка, явно бывшая дорожница-самоучка, кое-что понимающая в удаче, подавилась предложением погадать и… И тихо, проникновенно попросила не рассказывать ей всю правду. Цыгане сгинули, напоследок одарив старого проводника махоркой и сочувствием: ему-то с нами ехать до столицы.

Я перешла к активным действиям, именно после того как осознала, что мною можно насмерть перепугать целый табор. То есть начала слушать Сему. Во всем слушать. И слушаться – тоже. Он мой высший маг. Высший просто потому, что я ему безгранично верю. И никогда не смогу пожелать дурного, а даже если пожелаю, оно Семку не затронет, потому что слова пусты. Силу имеют лишь движения души, и, увы для мира, моя душа пребывает в состоянии вулканического извержения. Я себя не понимаю, я себя боюсь. У моря, в уединении, полагала, что справилась с первым порывом полноценно раскрывшегося собственного дара. Но не учла чужих талантов доводить и донимать.

Семен взялся за восстановление порядка в моей душе с достойными высшего мага организованностью и убежденностью. Он напоил меня чаем и подробно втолковал: я, Береника фон Гесс, самый обычный паровой котел. Так проще, я ведь выросла на железной дороге, в котлах разбираюсь, спасибо деду Корнею.

Так вот, я – паровой котел. Нормальные люди – пассажиры поезда. Они перед котлом ни в чем не виноваты. Они могут пить, буянить и даже ехать «зайцами». Они вправе желать поскорее добраться до места. Они иногда не осознают роли котла в этом процессе или, наоборот, норовят оказать содействие кочегарам. Но все перечисленное меня не касается. Паровые котлы на людей не обижаются, у них совсем другое предназначение.

Я допила чай, закрыла глаза и представила себя котлом. Мне сперва понравилось. Обстоятельства, желания, варианты событий, рисунок природных зон, настроение удачи – все это топочный уголь. Я сгружаю в топку весь набор неупорядоченного и бессистемного – и произвожу из него полезную работу.

– Хромов, какое-то неженское получается сравнение, – насторожилась я.

– Вспомни Мари с ее суфражистками или ремпоезд и его ужасное равноправие в переноске шпал, – посоветовал Семен. – Реночка, у аттиков богиня победы – Ника. Женщина. Хотя война – самое неженское дело на свете. И самое неправильное… Может быть, они полагают, что женщина хотя бы способна на милосердие к поверженным врагам. А может, ее назначили богиней победы просто так, не спросясь, всего-то потому, что у нее дар. Как у тебя, Ника-Береника.

– Семка, так что же делать?

– Принять то, что ты не можешь изменить при всей своей удаче. Ты птица, и твое дело некому более передать. Ты должна работать. Как котел: надежно, по возможности с высоким КПД, без взрывов и накипи. Ты – котел, все прочие – пассажиры. Между вами нет ничего общего. Они даже не видят тебя, они просто купили билеты на поезд. Когда ты сможешь отделить себя в сознании от толпы, ты станешь неопознаваема. Это теория высшей удачи, зрелой. Записи Карла Фридриха. Мне твой папа отдал их весной, я изучаю.

– Хромов, а ты кто? Машинист?

– Примерно так. Состою при котле, – подмигнул этот тощий журналюга, который на кочегара или машиниста никак не тянет. – Я стараюсь сделать все возможное, чтобы ты не взорвалась. И чтобы поезд двигался по путям.

– Так что мне делать, когда они в волосы вцепляются или…

Хромов тяжело, со всхлипом, вздохнул. Я испуганно замолчала и развела руками – прости…

И мы начали все сначала. Я котел, я произвожу перегретый пар – чистую удачу, даже не имеющую знака до того, как она поступит в «привод». Я котел по своей сути, а Береника фон Гесс, едущая в купе и мило улыбающаяся другим пассажирам, – просто человек. Она не виновата, она тоже пассажир. Как все. Она от прочих неотличима, разве может хоть кто-то в ней рассмотреть и опознать птицу? По каким признакам? Мало ли на свете темноволосых худеньких девушек? Других примет нет. Даже имя ничего не дает, к тому же при наличии самого начальника тайной полиции в числе хороших семейных друзей можно получить другие документы. Птице это даже положено по статусу.

– Значит, прощай, беззаботность, – нехотя признала я очевидное.

– Ника, человечек с крылышками, неужели ты все же заметила, что детство кончилось? – пожалел меня мой высший маг и погладил по голове. – Прости, но именно так. Детство кончилось. Твои родные приложили немало усилий, чтобы оно оказалось достаточно длинным и счастливым. Приедем в столицу, нас встретит господин Корш, лично. А может, даст денек погулять и только потом вызовет, он добрый. Но в любом случае при встрече Евсей Оттович сообщит нам много сложного и не особо приятного. Он обязан оберегать птицу, а ты, птица, обязана сотрудничать с целым рядом ведомств. С тайной полицией и военными в том числе. Каждая птица имеет статус тайного советника, это было заведено еще во времена империи. Жалованье соответствующее. И обременительный долг перед родиной.

– Семочка, мне опять страшно.

– Почему? Долг есть у каждого. Просто одни всю жизнь норовят его избегать, а другие честно признают условия договора… Рена, ты очень нужна. Мы с Карлом беседовали перед отъездом на юг. Он сказал, что птицы с таким значительным даром, как твой, редко рождаются и взрослеют в спокойное время, когда в них нет острой надобности.

И тут мне стало совсем плохо. Пока я бушевала вулканом и старалась спасти ближайшее окружение от себя самой, как-то и не задумывалась: а зачем в мире существуют настоящие взрослые птицы? Пока я была желторотиком и пищала глупости, оберегаемая родными, этот вопрос не имел смысла. Что я могла?

Если точно припомнить… Сначала я видела только рисунок поля удачи и постепенно училась распознавать мощность всплесков и провалов. Это было года три назад, еще когда я жила в ремпоезде.

Потом я осознала свою способность влиять на удачу локально. Нет, не так. Сперва пришло умение использовать карту поля удачи, когда я почти бессознательно спасла саму себя в сложных обстоятельствах. Меня пытались убить, и без своего дара я бы ничего не сделала одна против тех двух полупьяных дурочек, решительных до безумия, завистливых и к тому же вооружившихся длинным сапожным шилом… И стрелять я научилась с закрытыми глазами, отпуская руку и целясь наудачу, – для других это глупость и пустые слова. Но не для меня.

Качественное изменение произошло позже. Я тогда впервые попробовала менять знак чужой удачи, избавив отца от проклятия. Расплатилась за новое умение временной утратой дара и пониманием того, что видеть поле удачи двух сотен жителей ремпоезда и большого города, не говоря о целой стране, – это очень, очень разные уровни.

Наконец меня загнали в угол и выстроили обстоятельства так, что для удачи вроде бы не осталось места: все варианты просчитаны заранее и все пути «счастливого избавления» заблокированы. Я могла умереть – или взлететь. То есть обрести веру в своего мага, который взрослой птице просто необходим. Я в первый раз отдала ему право выбирать в условиях отсутствия выбора. И оказалось, что для нас двоих нельзя заблокировать все варианты.

Я по возможности внятно пересказала свои рассуждения Хромову. Он не спорил.

– Рена, в теории можно заблокировать даже пару «маг – птица». Но именно в теории. На практике это действительно очень сложно, а то и невозможно. Ты взлетела, ты теперь не какой-то простой и малосущественный статист, не принимаемый в расчет. Ты очень важная, – он улыбнулся, – птица в большой игре. Убивать тебя даже пробовать не станут, оценив сполна невезучесть тех, от кого ты отворачиваешься, пусть и посмертно… Но подчинить и использовать взрослую сильную птицу захотят многие. Смысл пары «маг – птица» очень тонкий, сложный и всегда разный. Никто не знает заранее, как сложится следующая пара.

– Карл Фридрих являлся высшим магом. И его птица была…

– …сильная, властная, склонная к практичности и торгу, временами она мечтала о титуле императрицы, – отозвался Сема, явно повторяя слова моего отца. – Карл был ее совестью и ее спонтанностью. Он помог ей остаться человеком и не утратить живость души. Птица, теряющая себя, теряет и свою удачу.

– А ты?

– Рена, а я тебя просто люблю, – как-то буднично сообщил Хромов. – С душой у тебя все в порядке, живее некуда. С логикой похуже, с пониманием большой игры и того ужаснее. Быть может, не так уж плохо, что я не маг и даже не инженер, а всего лишь журналист-недоучка. Я умею искать факты, сопоставлять и сомневаться. При должном везении, которого у тебя предостаточно, мы постепенно составим интересную пару. Главное – не торопиться. И для начала научиться складывать крылья. Отдыхать.

– Семочка, это ты мне предложение сделал?

Хромов рассмеялся. Видимо, я его действительно потрясла чисто женской логикой, всегда выискивающей не то, что должна искать логика нормальная. Он пожал плечами:

– Ренка, мы ведь договорились. Пока ты сама не сочтешь себя взрослой, никаких разговоров на эту тему. Но потом… Боюсь, если я не сделаю тебе предложение, нас поженят указом Платона Потаповича. Без права отказа и замены приговора на другой вид наказания вроде безобидной северной каторги.

– Повезло мне. Бризов так и говорил: ты монстра, Ренка, и не найти тебе мужа без вмешательства магов и тайной полиции.

Хромов усмехнулся, частично признавая мудрость своего приятеля Лешки. Что-то собрался сказать, но тут в дверь купе постучали. Деликатно так, с заведомым страхом перед моей удачей, которая может запросто сменить знак.

Я прикрыла глаза. Я – котел. Или птица. Вот еще незадача! Вы летающий котел видели? Неудачную Сема выбрал аналогию, ну да ладно. Я – птица. Я в небе, плыву и гляжу на поезд, на котел паровоза, на расстилающиеся слева от путей жирные плодородные поля Синильского уезда, уже оправляющегося от засухи. На лежащие справа за большой рекой пески Таврского уезда. Общая удача ровненькая, блекленькая, и только нитка железной дороги звенит сплетением судеб и обстоятельств.

– Войдите, – вежливо предложил Семен, солидный обозреватель «Столичного курьера».

Я открыла глаза и кивнула. Ну вот, отделилась от толпы, вроде бы успешно: птица сидела где-то на котле, а Береника фон Гесс пыталась быть человеком. Неприметным. Начпоезда опасливо заглянул в щель, покосился на Хромова, на меня. Просветлел лицом и скользнул в купе. Молитвенно сложил пухлые ладошки, закатил поросячьи глазки и расплылся в улыбке. Ага, жизнь дорожает. Уж кому сетовать на недоедание, но только не начпоезда на южном, самом богатом направлении, да еще летом. Как это у него от улыбки щеки не трещат!

– Сошла на станции? – шепотом уточнил начпоезда, вздрогнув и оглянувшись на дверь смежного купе. Дождался ответного кивка Семки, снова заулыбался: – Вот счастье-то… Семен Семенович, вы уж не обессудьте, совет надобен, я и явился в надежде. Билетов-то народец докупил многовато, а тут чудище окопалося. Откуда мне хоть два купе раздобыть? Но ежели она сошла… Уж эта барышня куда приятнее, не кричит криком, не рычит тоже.

Начпоезда смутился, покашлял. Я не кричала и не рычала, я сидела статуей и себе не верила. Он меня видел и опознал, он глядел мне в глаза и просил пристроить родичей и вылечить сестру. И теперь он же в упор рассматривал, но не узнавал во мне меня.

– Проводника в вагон определю еще одного, вам с барышней изыщу деликатесный ужин, с цесарочкой и франгосским сладким, – суетился начпоезда, изгибаясь перед Семкой подобострастно и уважительно. – Два бы купе, господин Хромов. Ну, ежели только чудище не вернется, да-с…

– Не вернется, за ней ночью прилетали маги, – серьезным доверительным тоном сообщил Семка, не допустив на лицо и тень улыбки. – На секретнейшем скоростном дирижабле. А это невеста моя, Бекки. Извольте познакомиться.

– Весьма рад-с, – расцвел начпоезда. – Значит, заселяю людей, коль беда миновала. И еще тонкость сударь, вам телеграмма, да-с.

Семен прочел текст, поблагодарил начпоезда и еще раз заверил: чудище увезли насовсем. О моих правах на место в купе, принадлежащее Беренике фон Гесс, никто не спросил. Видимо, столичным журналистам их репутация позволяет свободно менять барышень-спутниц во время путешествия. Когда дверь закрылась, Хромов передал мне телеграмму.

«Вам предоставлена ложа Императорском театре восьмого августа тчк Присутствие обязательно тчк Автомобиль заказан тчк Ожидается сенсация тчк Редактор Лео».

– Моя бабушка Лео еще и редактор? – не удивилась я.

– Твоя бабушка темнит. Затеяла нечто важное, явно для тебя старается. – Семен протяжно зевнул. – Завтра разберемся. Ренка, как я устал ждать взрыва котла удачи. Ты уж сама немножко за собой последи, ладно?

Я старательно заперла дверь и пообещала не спускать глаз с чудовища. Купе у нас шикарнейшее, из двух комнат, такое одно на весь вагон. Сема улегся, накрылся пледом и мгновенно заснул. Мне даже неловко стало. И его допекла…

Дав себе слово не чудить, я села у оконца и стала глядеть на благополучные поля Синильского уезда. Где-то там, в пыльной зелени невысоких плодовых садиков и поникших, утомленных жарой парков, прятался пансион. Давным-давно, две жизни назад, Ренку, безродную девчонку из ремпоезда, желали отправить туда на учебу. И казалось: вот она, большая дорога в светлое и интересное будущее. Но не сбылось: я видела пансион мельком, мы забрали из заведения мою подругу Тому и отбыли. Ничего я не разрушила и никого не пришибла своей удачей с сомнительным знаком, легко перескакивающим с плюса на минус. Я даже немного поднапряглась и выровняла общий природный фон, снижая угрозу повторной засухи.

Снова принялась размышлять. Так все же: зачем нужна птица? Что я могу такого, что не под силу папе Карлу, опытному магу удачи? И чем уникален мой дар? Папа знает гораздо больше о чистой случайности, спонтанной, описываемой математической теорией вероятности. Папа разбирается в тонкой и неалгоритмируемой идее судеб. Он знает пределы возможностей магической, неспонтанной удачи, умеет ее концентрировать и направленно применять для коррекции обстоятельств и формирования нити событий. А что я? Раньше могла примерно то же, но вслепую и с детской простотой, граничащей с дичайшей самоуверенностью.

Но я взлетела. То, что прежде казалось близким и главным, стало лишь едва различимой пылинкой в едином полотне карты удачи, такой сложной и огромной, такой изменчивой, подвижной и объемной, что уследить за ней трудно даже мне. Я вижу столь многое, что уже и не знаю точно, как управляться с эдаким потоком знаний и домыслов, впечатлений и предположений. Я совсем утратила представление о знаке удачи – базисном понятии теории высшей магии. Как я могу сказать, положительно или отрицательно то, что всегда неоднозначно? Я способна выделить в общем узоре отдельную прядь волокон. Например, ориентируясь на личность. Да взять хоть начпоезда! Вот его прядь. Больная сестра… Не особенно сложно чуть поворошить нити, подтянуть понадежнее встречу с хорошим врачом, она видна и не вызывает сомнений. Но стоит ли? Нет однозначных перемен. Потяну нитку, вся прядь ляжет иначе, создастся целая путаница событий. Какие-то петли выровняются, другие захлестнутся. Даже навскидку я вижу после наиболее простых вариантов изменен – таких в данном случае три – скручивающиеся неприятнейшим образом тени ссор, разлук и иных проблем. Если я не вмешаюсь, то есть не будет особенного и очень толкового врача, – не будет вспышки света удачи, но ведь не залягут и тени неприятных и неизбежных перемен. Все останется ровненьким, никаких локальных повышений плотности изменчивого. Его сестра поправится сама, небыстро, но уверенно, и пройдут мимо, не затронув семью, и призрачные возможности, и почти реальные уже, поскольку я их заметила, угрозы и беды…

Почему люди не понимают: я не могу дать им ничего даром! И за деньги – тоже. Удача – всего лишь указатель на дороге судьбы, не более того. Один из многих иных указателей… Но пройти по дороге им все равно придется самим. Начпоезда чем меня разозлил? Он видел мою удачу сказочной тройкой, а себя – богатым барином, оплатившим поездку до места назначения: кучер заломил шапку, свистит разбойником, кони хрипят и рвутся вперед, кнут щелкает. Все делается само собой, просто потому, что я, птица удачи, выслушала и кивнула. Он меня за руку поймал, сжал ладонь посильнее, попросил жалостливо – и удача явилась, и сбылось все главное в жизни.

Как же он не понимает: я действительно чудовище, и куда более страшное, чем ему показалось! Имя мое, сама встреча со мной, даже намерение попросить меня о важном, создают ложные надежды, рождают самоуспокоение и самоуверенность. Сбивают с пути и делают цель недостижимой! Не по моей вине, но и невиноватой я себя счесть не могу, ведь я есть, и я обманываю слабых и жадных самим фактом своего существования. Лови удачу за хвост и позабудь страхи! Люди так думают, люди всегда любили сказочки про золотых рыбок и котелочки, неутомимо варящие кашу из ничего, дарующие право на праздность, лень и душевное ничтожество.

Я прошла через свое купе, хлопнула дверью, села на край дивана рядом с Хромовым:

– Ты спишь?

– Уже нет.

– Семка, зачем я такая живу на свете? Было бы лучше, если бы они только на себя надеялись. Они же к магам удачи не лезут в дом с просьбами.

– К магам не лезут даже самые отчаянные недоумки, – согласился Семен. – Маг в сознании обывателя, Реночка, – страшный зубастый хищный зверь. А ты – совсем другое дело, ты золотая рыбка. Крюк под жабры – и на солнышко, и уже ты должна просить их: «Отпусти на волюшку, все сделаю», – заныл Хромов, потянулся и сбил плед до пояса. – Ты, Ренка, существуешь не для строительства дворцов и пожалования столбового дворянства. Ты гарантируешь нам надежду на мир.

– Это как?

– Самое темное и беспросветное зло для страны, а часто и для целого ряда стран – война. Но происходит подобное, когда все игроки большой игры перешли критическую точку невозвратности, – совсем серьезно сказал Хромов. – Ты, Ренка, по идее способна видеть и эту точку, и еще много чего важного. Большие последствия иногда проистекают из очень мелких поводов и при неявных истинных причинах.

– Хромов, мне опять страшно. Да что же это такое? Семка, я ведь не трусиха.

– Это действительно страшно, – кивнул он. – Никто, даже птица, не может гарантировать разрешение противоречий. Но дать надежду способна только ты.

– Семка, так у нас мир. Везде вокруг.

– Именно так все и выглядит, – не стал спорить Хромов. – Реночка, мы едем в столицу. Бабушка Лео готовит нам приятный сюрприз, папа и мама тебя ждут, брат Санька ждет, малышка Полюшка ждет. Потапыч мечтает сразиться в бильярд, его Ромка разучивает цыганский романс и поет Надюхе… Кузен Рони небось опять купил тебе перчатки и намерен подарить, и я подозреваю его в худшем: он слишком ценит шпионские игры и готов от всей души объясниться в любви тебе, птице, как их важной составной части… Мари завалена делами, но почти наверняка у нее уже имеется действующий активный кружок суфражисток. Она тоже тебя ждет. Думай о хорошем.

Мне понравилось, как он всех наших уютно расписал и представил, словно рассадил с нами за одним столом в этом вот купе. Страхи сгинули, и вагонная пустота исчезла. В коридоре смеялись и переговаривались, старый проводник шаркал и просил уступить дорогу, молодой суетился и собирал заказы на ужин, часто и звонко повторяя: «Да-с»… Все узоры удачи за окном были такие обычные, знакомые, не опасные. Простенькие.

Поезд прибыл на центральный вокзал ранним вечером. Солнце, низкое и рыжее, плыло в розовом небе за высокими стрельчатыми окнами. Наши длинные тени шагали, циркулями ног вымеряя пространство до дальней стены. Поездов на главных путях было мало: начало августа… Сейчас люди еще не думают о возвращении с юга, а составы с отбывающими на отдых обычно отходят утром, они уже далеко.

Зато совсем рядом знакомый мне маг-дознаватель Петров, – встает из-за столика в нашем с Томой любимом кафе «Свисток», – мимо которого незаметно не проскользнуть к выходу из вокзала.

– Семен, сударыня Бекки, – со смесью вежливости и панибратства приветствовал нас он. Подхватил второй чемодан, разгружая Сему. – Быстро, за мной. Госпожа Леопольда приказала не задерживаться. Она очень строга.

Мы покинули вокзал и выбрались на площадь, в городской шум. Я уже забыла столицу за лето, да и прежде была, прямо скажем, настоящей провинциалкой. Я вцепилась в руку Хромова, который в любом городе свой, и не стала глазеть по сторонам. Даже не позволила себе рассмотреть витрину ателье Ушковой, где наверняка есть что-нибудь занятное из осенней коллекции. Если так, то пропала Ренка: разинет рот и будет охать, становясь для всех заметной и собирая толпу. Петров впихнул чемоданы в огромный «фаэтон», разместил нас в салоне. Торжественно вручил конверт и побежал заводить машину.

Большой конверт. Я вытряхнула его на сиденье. Внутри еще несколько конвертов. В одном паспорт на имя Бекки Винье, переселенки из Западной Аттики. Чек солидного банка и еще какие-то важные бумаги, я не глядя сунула Хромову. Он из нас двоих уж всяко организованнее.

Второй конверт – с печатями и такой угрожающе жесткий, что сомнений нет: в нем лежит нечто до жути официальное. Отпихнула туда же, Хромову. Он мой маг, пусть волшебным образом во всем и разбирается.

Третий конверт – малый, узкий, с рисунком Императорского театра в уголке и надписью от руки. Все билеты на лучшие места так выглядят, в них указаны имена получателей. Я от Семы знаю, сама-то подобной роскоши ни разу не видела. Развязала шелковую ленточку и, заранее радуясь, извлекла сокровище:

– Сема, мы с тобой вдвоем занимаем целую ложу! Бабушка нас балует.

– Едем прямо к театру, – буркнул Петров. Он уже вырулил с площади. – Инструкция такова: у служебного входа вас ждет Алексей Бризов, он и проводит прямиком в ложу. Госпожа Леопольда там, все прочее она пояснит сама.

Я оглохла от шума привокзальной площади, оробела от роскоши театра, обилия новостей… и понятия не имела о том, что все это мелочи по сравнению с главным. Бабушка сидела в ложе строгая и серьезная. Прежде я видела ее всего раз, но узнала. У всех фон Гессов – настоящих, конечно, по крови – порода читается сразу: широковатый подбородок, чуть длинноватое лицо и неизбежные искорки легкой бесшабашности во взгляде.

– Ренка, дай обниму! – Бабушка меня встретила так, словно мы были знакомы всю жизнь. – Сядь. Твое дело сегодня – держать себя в руках, потому что там, в императорской ложе, будет чудить твоя приемная мама Лена. Она мечтает спеть в этом театре и от своего уже не отступится.

В маме я не сомневалась. Охотно кивнув, рассмеялась – и получила от бабушки шутливый подзатыльник.

– Рена, ложа обработана магией, и весьма основательно. В зале много людей. Кое-кто из них не должен тебя видеть. У некоторых имеется дар магов, поэтому ты должна тщательно скрывать свое отношение к близким. Повторяю: держи себя в руках. Акустика здесь сложная, звуки улавливаются хорошо. Молчи побольше, ладно? Итак, там будет петь твоя мама Лена. А здесь, – Леопольда указала на сцену, – когда Лена своего добьется и я дожму все прочее, вместо дебютантки Софьи станет петь Роберта Скалли. Твоя настоящая мама, кровная.

Хорошо, что я уже сидела и сползать мне оказалось некуда. Коротковатая спинка кресла поддела под лопатки, я задохнулась и замерла. Сема сразу оказался рядом, накинул мне на плечи кофточку, подвинул свое кресло и уселся поближе, чтобы надежно обнять меня за плечи. Так сказать, предоставил жилетку. Я воспользовалась. И платок у него забрала, всегда не хватает своих: то ли я плаксива, то ли платки слишком уж маленькие… Пока я всхлипывала, шептала: «Как же так?», изо всех сил сдерживая голос, Леопольда исчезла.

Люди проходили в зал, рассаживались или принимались вальяжно прогуливаться. При виде знакомых чуть напоказ замирали и позировали, возвышая голос, раскланиваясь или игнорируя. Семен шептал мне в ухо, называя имена некоторых и рассказывая о них свои, газетные, сплетни. То есть успокаивал.

Когда мама Лена прошла в первый ряд императорской ложи, я уже затихла и сосредоточенно обдумывала свою слезливость. Не ограничь меня бабушка в праве пошуметь, я бы, пожалуй, и не плакала. Ненавижу эти задавленные проявления чувств. Рвутся они, выхода ищут, а горло перехвачено – ни крикнуть, ни даже охнуть, одни слезы и остаются. Никогда за всю свою сознательную жизнь я не видела маму, не помню ее совершенно. Даже младенческое неразумное чутье, какое есть у некоторых счастливцев, – по крайней мере сами они настаивают, что есть, – не сохранило скрытого ощущения той моей матери, Роберты. Единственный образ, возникающий при слове «мама», – это образ моей Ленки. Леночка, мама Лена, мамочка. Ее руки, ее платье, всегда аккуратное и неновое во времена ремпоезда. Ее рыжие волосы, свитые самой природой в тугие пружинки сплошного солнечного сияния. Ее глаза, ее голос, ее запах. Обороты речи, привычки, сказки, смех, брань, пение, выговор – все это моя мама Лена.

Я хорошо помню тот день, когда узнала о своей кровной матери. Не бросала она меня, наоборот, всегда искала и помнила. Только не судьба нам даже повидаться. Она ведь пятый год носит на себе личину правительницы. Это одна из величайших тайн нашей страны: причина бессменности правления и неизменности облика Диваны на протяжении нескольких поколений… Целая череда неслучайных случайностей привела к нынешнему положению дел. Дивана была птицей и не смогла взлететь иначе, как ценой жизни. А я вот взлетела и освободила ее из плена давних ловчих силков магии. Но дальше-то что? Попробуй объяви: нами правит призрак. Я прошептала эту фразу без звука, одними губами. Прикрыла глаза и в первый раз увидела иной узор: именно тот, какой и подобает изучать и наблюдать взрослой птице.

Мир у нас. Я сказала Семену, и он ответил: «Так это и выглядит»… Он настоящий маг, высший. Потому что умен. А я всего лишь зрячая. Теперь уже точно – зрячая. Смешно… Сижу зажмурившись – и вижу. Я на ощупь отыскала карман с платками, дернула сразу два и всхлипнула. Нет никакого мира, темным-темна наша удача, поскольку важные люди не о стране думают. Зачем им тратить время и силы на нечто ненастоящее, куда менее реальное, нежели личная выгода или власть?..

– Я тоже вижу, – негромко сообщил мне в самое ухо Сема. – Мы с тобой, крылатая моя Ника, в самом деле пара. Ты нащупала это, и я наконец настроился, рассмотрел. Буду думать, а ты зря не переживай и не сопи. Не так уж и черно на белом свете. Если тебя это утешит, я полагал вслепую, что все обстоит куда хуже.

– Правда?

– Именно. Вон, гляди: Зотов. Три недели назад спьяну брякнул, что готов возрождать империю. «Губернский сплетник» процитировал, да как ловко! Смотри: тот рослый сухой старик – атташе посольства Франконии. Шпион, само собой, и ведь всеми силами лезет пожать руку Милошеву, который при Потапыче оказался в опале. А Милошев ведь иск подал к министерству юстиции…

– Семен, ты уверен, что на эту прорву гадчайших новостей мне хватит платков?

– Ренка, я тебя знаю: рыдаешь ровно до тех пор, пока все не слишком плохо. В серьезном деле ты человек хладнокровный.

– Что, уже так безнадежно? – более ровным голосом уточнила я.

– Ты показала мне удачу. Я слегка ошалел, сижу, привыкаю и вглядываюсь в то, как все крепко завязано. В зале как минимум три узла существенных обстоятельств. Возле Зотова самый явный, близ него нечто копится, следи. Милошев косвенно задет – думаю, он из игры выпадает, он нам неважен. Куда опаснее тот плотненький купец первой гильдии, обрати внимание. Друг Потапыча и жесточайший завистник в одном лице. Соболев Лев Карпович.

– Ну и при чем тут он?

– Рена, ты видишь меньше моего или сегодня тебе просто не до политики? Предположу второе. Давай слушать, как поют твои мамы.

Мама Лена не заставила себя ждать. Голос у нее дивный, свободный и звонкий. Я снова закрыла глаза и стала слушать. Но сказанное Семеном не ушло, оно даже ярче проявилось в тени опущенных век.

Мое умение видеть удачу обычно описывается магами как восьмое чувство. Далековато от пяти привычных! И это объяснимо, согласно логике магов. Шестое чувство – это в их трактовке талант стихийщика, тонко воспринимающего и изменяющего баланс природных сил. Седьмое – дар магов-пси, активно вмешивающихся в сознание индивида и даже толпы. Как и что «видят» маги, не знаю. Спрашивала у Бризова. Он сказал, по обыкновению, что я нуднее экзаменатора, и сбежал. Потом явился сам, исключительно добрый, с двумя порциями мороженого и вымученной улыбкой: пришел обмениваться сведениями. Ему ведь интересно, что вижу я… Всем интересно.

Неправильно и примитивно говорить так – «вижу», потому что сразу возникает вопрос: как то, другое, зрение не наслаивается на обычное? Так оно – не зрение! Впрочем, у магов, оказывается, наслаивается. Стихийщики именно видят и поэтому при ответственной работе часто прикрывают глаза, концентрируясь на контроле потоков силы. Пси – слышат, их обычно и замечают наблюдатели по характерной рассеянности, невниманию к общему разговору.

Моя удача – совсем иное дело. Она есть в чистом виде отдельное и самостоятельное чувство. Я так и пояснила Бризову. Вот, например, роза. Нюхаю, жую лепесток, вижу цвет, могу уколоться шипом. Слышу, как жужжит пчела, собирающая мед там, внутри полуприкрытого соцветия… Все сразу ощущаю, но одно ничуть не мешает другому: задействованы все органы чувств, обработка полученных данных идет раздельно, как передача телеграмм по разным линиям. У меня, кроме перечисленного, имеется еще одна линия. Восприятие удачи. Для розы, использованной в качестве примера, удача уже обнулена: сорванный цветок обычно не сохраняет перспектив. Разве что имеет небольшую надежду стать черенком и снова оказаться в грунте или на прививке.

Фарза – или чувство удачи в трактовке профессиональных магов – не похожа ни на что иное. Полагаю, взрослые птицы никогда не были склонны подробно излагать сведения о своих способностях. В пособиях высшего колледжа фарза описывается как объемная бесцветная губчатая субстанция сложной структуры. Именно по структуре – плотности и упругости – мы, птицы, и ориентируемся в изучении удачи. Примитивное описание. Прежде я не замечала насколько, но в театре впервые осознала и даже поделилась с Семеном.

Фарза не губка, хотя некое сходство есть, особенно при малой плотности событий, незначительном числе влиятельных людей и связанных воедино обстоятельств. Но сейчас мы в столице, я наблюдаю партер Императорского, где собрались многие звезды нашего театра сплетен и политических игр. Пребывание здесь позволяет ощущать фарзу сполна. Она объемна, она вся – плотный, без просветов и пустот, комок нитей, жгутов, сеток, обрывков, твердых включений и эдаких «воздушных шариков», готовых лопнуть или взорваться… Имея достаточно времени, я могла бы проследить место в общей фарзе для каждого человека в зале. Ибо сам он нанизан на одни нити, приклеен – не по своей воле, как муха к паутине, – к другим и пытается дергать третьи… Все, что я ощущаю – не сами дела, связи, события, но вовлечение людей в нечто, что имеет общий исход в плане удачи и влияет на картину в целом. Фарза многовариантна, и потому она не умещается в одном объеме, слоится. К тому же удача зависит от времени: весь узор меняется, в некоторых своих фрагментах резко, в иных – едва ощутимо. Изменения – это и оттенок, и подобие звука, и натяжение, и плотность. Сложное чувство. Впрочем, попробуйте описать словами запах, да еще с точки зрения собаки. И вы найдете в нем все то же: плотность, тональность, многослойность…

Я не скоро вынырнула из погружения в удачу. Кажется, пока мама Лена пела, я была практически вне обычных пяти чувств. Но едва зал взвыл и зааплодировал, вернулось привычное, а фарза чуть отдалилась, заняла свое место в общем ряду шести моих телеграфных аппаратов для общения с миром.

– Сема! Да на тебе лица нет! – испуганно охнула я, глянув на Хромова.

Потянула из его же кармана очередной платок, засуетилась. Соорудила из кофты валик под шею, запрокинула Семену голову и стала вытирать кровь, обильно капающую из носа и из прокушенной губы.

– Семка, ты дыши, ровненько. Давай платочком помашу. Вот же зараза это мое фарзирование… Погоди, тут вода есть. Тебе воды или уж сразу коньячку? И побольше, пей без закуси, проберет – отпустит…

В ложе имелся столик на колесиках, явно доставленный из буфета. Я набулькала полный винный бокал коньяка и едва ли не силой влила Хромову в горло. Отбивался он вяло и себя осознавал столь слабо, что я задумалась относительно второй порции коньяка. Лучше быть живым пьяницей, чем дохлым трезвенником. Ну ладно я! О чем думала опытная бабушка Лео, позволяя Семке сидеть рядом со мной в этом театре, под завязку набитом важными людьми? Она-то должна была знать, как тяжело приживается новое для человека чувство – восьмое. Магам проще, они движутся через обучение. К тому же у магов обязательно имеется природная предрасположенность. У Хромова же только любознательность, врожденно огромная, и в довесок мой дар, внезапно накрывший и придавивший Семку, как целый горный обвал чего-то нового, незнакомого, не имеющего даже самых общих аналогий в сознании…

– Прекрати меня упаивать, мне и так плохо, – шепотом прохрипел Хромов.

– Рыбки скушай. Пирожное вот… Огурчики…

– Рена, головная боль бывает тихой и незаметной для окружающих. – Он стал отбиваться активнее, что меня порадовало. – В отличие от, прости за грубость, поноса.

Я прекратила суетиться. Даже села. Поглядела на поднос возле бутылок и попыталась сообразить, что именно Сема съел до того, как начал возражать. Он и сам, страдальчески скривившись, пытался осознать свои перспективы на вечер…

– При должном везении… – неуверенно начала я успокаивать Хромова.

– При должном везении тебя бы увез бы в столицу… бы секретнейший дирижабль, которым я задурил голову начпоезда, – изо всех сил стараясь сохранить трезвые интонации, выговорил Семен. – Ника, видимо, твоя удача не распространяется на меня. О-о, как мне плохо…

– Сема, ты не переживай, обойдется. Удача – такая штука, к ней надо привыкнуть. Она не мотоцикл Рони, чтобы на ней кататься ради забавы. Она скорее вроде меня. Монстра-тихушница, от нее надо держаться в сторонке. И обращаться к ней лишь в крайней необходимости. Ты, надо полагать, смело полез рассматривать каждую детальку этой вот бешено сложной фарзы. Еще полбокальчика или хватит?

– Еще пять капель, и я начну подпевать твоим мамам, – жалобно ответил Семен. Вслушался в звучание последнего сказанного слова, остался им недоволен. – Ма-мам? Ма-мы? Мы…

Пришлось поплотнее скатать кофту, устроить голову Хромова на своем плече и позволить ему немного вздремнуть. Конечно, обидно, что по моей вине он пропустил весь первый акт. Зато спал сладко, тихо. И мне не мешал немножко шуметь. Когда Роберте все хлопали, я тоже хлопала и твердила «бис». Шепотом, но старательно. Приятно гордиться мамой. Она у меня очень красивая, и теперь уже нет сомнений: я на нее похожа. Если лет через двадцать я буду так выглядеть, пожалуй, у Хромова появится еще один повод терпеть «монстру». Мама, в отличие от меня нынешней, не тощая нескладеха, а настоящая изящная легкая женщина с замечательной фигурой. А голос у нее… Ну почему мне достался этот бестолковый дар удачи вместо настоящего голоса? Петь я могу, но куда мне до моих мам! Начни я пищать в ложе, только маги и заметят потуги: им по службе положено.

Во время антракта я исправно глядела на Зотова. Он прогарцевал по партеру взад-вперед подскакивающей и немного смешной кавалеристской походкой. Раскланялся с дамами и оскалился на франконского атташе столь зверски, что я сразу сочла наследника императорской крови неплохим человеком.

Потом Зотов сел на свое место, и удача от него окончательно отвернулась. Темнее, чем у него за спиной, во всем городе места не сыскать! Я порылась в мешанине нитей, перебрала варианты, опасаясь опоздать: изменения копились быстро, а удобного безопасного исхода все не было видно. Он оказался вообще один-единственный, и я едва успела его поддернуть в основное течение жизни из заводи того, что оставалось несостоявшимся.

Человек за спиной Зотова достал нечто вспотевшей рукой. Представляете? Вся удача – этот пот. Я могу так мало, даже смешно: нашлась тайная советница! И все же ничтожной детальки – влажных ладоней – вполне хватило. Рука соскользнула и оказалась разрезана об острую кромку. Я пискнула и задышала чаще. Не знаю, соберут ли злодею кисть даже опытные врачи-маги. Жилы срезаны, да так основательно… Мужчина согнулся пополам, пытаясь молча перетерпеть боль, спрятав руку под полой черного парадного фрака и стараясь наспех и незаметно перетянуть рану платком.

И тут я наконец толком рассмотрела отца. Прежде понимала, что он рядом, и даже кивала ему, но скорее по привычке, нежели сознательно. Карл фон Гесс ловко подхватил злодея под локоть и повел прочь. Еще одна нитка натянулась и зазвенела, готовая лопнуть: прежде неактивный участник заговора попытался устранить раненого. Я зашипела от негодования, развернулась всем телом, глянула назад и вверх, на балкон, который не был виден из ложи, но прекрасно ощущался фарзой. Тот, кто пытался причинить вред, сильно переживал. Так сильно… Слишком даже. Перегорел человек. Случается.

– Ренка, дай водички, – жалобно попросил Хромов. – Я спал, пока ты не взбрыкнула и не сбросила мою больную голову с кофты. У-у, монстра…

Я метнулась к столику, быстро налила воды и подала Семе. Он сидел, бережно баюкая больную голову в обеих ладонях, сложенных лодочкой и подсунутых под щеки. Кое-как выпрямился. Прокушенная губа уже припухла. Лицо землистое, серое. Хорошо хоть, кровь из носа больше не течет.

– Спасибо. – Хромов вернул бокал и улыбнулся вяло, но почти трезво. – Рена, не надо меня столь отчаянно жалеть, а себя – корить. Виноват в данном случае как раз я… Читал ведь о том, как опасно при первом же контакте с восьмым чувством углубляться в детали. И Карл мне сто раз, наверное, повторял: сразу переключиться на малозначительное и не лезть в подробности того, что увижу. Но когда еще я снова окажусь в ложе и смогу оценить этих людей и их связи. Для страны в целом и для…

– Ты жертва патриотизма, Сема, – хихикнула я.

Он прервал пояснения, нахмурился, вспоминая в точности, что сейчас сказал. Видимо, согласился с моей оценкой и тоже негромко рассмеялся. Я подкатила столик и переставила ближе к Хромову огурчики, грибочки и селедочку. Налила ему клюквенного – я по запаху сужу – морса. Взяла себе пирожное и персик.

– Зотов выправляется, – оживился Хромов, искоса глянув в партер.

– Ты опять за свое? В планах на вечер новая потеря сознания, затем еще бокальчик коньяка и ария во втором акте на бис?

– Прости. Голова гудит, я плохо соображаю. Рена, честное слово продажного писаки: буду глядеть только на сцену. Ух ты! Это же Марк Юнц.

– На сцене?

– Ника, не шуми, не хлопай крыльями, и так голова ноет. Но на будущее запомни во-он того неприметного человечка. Что-то он не нравится мне окончательно.

– Кто такой?

– Семенов, второй по таланту маг-пси в тайной полиции, насколько я знаю. Перешел туда из магической, когда ее расформировали. Юнц счел, что Семенов то ли осознал ошибки, то ли достаточно вменяем и понимает, кто теперь в силе. Он ведь в покаяние верит, наш добрый ректор. Но ты этого раскаявшегося типа на всякий случай запомни. И не вздыхай, уже гляжу на сцену, как обещал.

Я тоже смотрела на сцену. В душе такое творилось… Да соберись злодеи повторно убивать Зотова, я бы и не заметила. Роберта пела вдохновенно, и я знала всем сердцем: мама поет для меня одной. Приехала сюда, наверняка нарушив мыслимые и немыслимые запреты, вышла на первую сцену страны без толковых репетиций. Хотя я сильно подозреваю Алмазову и маму Лену в подготовке нынешнего вроде бы спонтанного чуда – огромного, непостижимого и все же для меня, жадной птицы, недостаточного. Я хотела поговорить с мамой. Оказаться рядом, дотронуться до руки – поверить окончательно, что она есть, настоящая, моя кровная мама, роднее некуда. Сказать ей… Не знаю что, но мне явно следует много разного ей рассказать! Она-то поет, я слышу голос и вижу ее, поэтому последние Семкины платки извожу. А ей каково? Нельзя ведь просто раскланяться, уйти со сцены, вернуться во дворец и снова стать вешалкой для призрачного «платья» – облика Диваны.

– Береника, рад приветствовать, – негромко сообщил фамильный призрак фон Гессов, являясь из портьеры и одновременно снимая шляпу. – Не гляди столь жалобно. Лео меня попросила прибыть и снабдить вас разъяснениями. Нельзя рисковать жизнью Роберты, невозможно давать врагам Ликры повод вызнать слишком многое. Сударыня Скалли уедет в точности, как запланировано. Увы… Но я готов передать ей послание.

Призрак провел рукой в воздухе, создавая иллюзию бумаги. Жестом предложил мне написать все, что я пожелаю, и деликатно отвернулся.

– Еще скажи, что ты теперь не видишь нас, – хмыкнула я.

– Из вежливости не вижу, но из любопытства позже прочту текст, – уточнил Фридрих фон Гесс.

Я отмахнулась и стала глядеть на призрачную бумагу. Что же написать? Что есть самое главное в кипе мыслей, которые растут у меня в сознании без всякого порядка, и копятся, и давят паникой и отчаянием, и вынуждают искать сочувствия у Хромова, нащупав его ладонь?

«Мама, наконец-то я могу тебе написать», – начала я хоть как-то. Меня Семка учил. Мол, не идет статья или очерк, начни с чего угодно, лишнее после выбросишь. Ведь главное – написать первые слова. И точно, дальше оказалось проще. Я писала так, словно еще ехала с юга, в поезде, и рассказывала обо всем, что произошло за время моей долгой отлучки из дома.

Хромов и Фредди-старший беседовали сдавленным шепотом и тактично не глядели в мою сторону. То есть сначала я сочла, что это они именно из вежливости. И лишь потом, когда отзвучали последние ноты финала и зал принялся аплодировать и гудеть «бис», я сообразила: Семен вполне серьезно и даже с пристрастием допрашивает привидение, ловко пользуясь тем, что Фредди не способен ускользнуть, не исполнив поручения бабушки Лео. Я еще раз прочла письмо, удивляясь тому, какое оно длинное и как удобно работать с туманной бумагой: она сама скользит, скручиваясь в два подобия рулончиков выше и ниже изучаемого фрагмента. Можно поправлять слова или вычеркивать целые фразы, они пропадают, и строки смыкаются в новом порядке…

– Ты сын высшего мага, последнего высшего мага из рода фон Гессов, – совестил Хромов привидение. – И ты не знаешь, в чем предназначение подобных ему и мне? Как мы должны в точности работать и на что влиять?

– Это не проектирование котлов! – возмущался в ответ Фредди-старший. – Это магия! Высшая, именно так. Сплошная душа и чистое наитие, смешанные в неизвестной мне пропорции с логикой, здравым смыслом, умением добывать и обрабатывать сведения. Это полет, слышишь? Я сказал все, что мог. Больше нельзя. Я советами задам рамки, и ты окажешься ими ограничен. Нет повторений. Нет формул и нет чертежей. Фарза перестраивается ежесекундно, мир становится иным, время течет невозвратной рекой. А ты ждешь помощи и подсказки от старого, пропитанного пылью привидения. Стыдно! Да меня первокурсники не всякий год боятся…

Фредди поник и развел руками. Я хихикнула. Хромов сдался и задумался. То, что каждую осень Фредди по-новому пугает учеников высшего колледжа, известно всей столице. Репутация привидения жестоко пострадает, если образ будет сочтен несвежим или нестрашным…

– На аэроплане ты еще не прилетал? – поинтересовался Хромов.

– Технично, поддерживает общую мысль о важности нового отделения инженерной магии. – Фредди подкрутил ус. – Надо поработать в указанном направлении, спасибо за подсказку.

– И ответное одолжение, – не унялся хваткий Хромов.

– Мое молчание и есть одолжение, – буркнул Фредди. Смял в призрачной руке свиток туманной бумаги, сунул за пазуху. – Позвольте откланяться. Ренка, не вздыхай. Мне нравится состоять при почтовом деле. Я доставлю ответ. Жди.

Он сгинул. Я с тоской проводила взглядом маму. Она в последний раз поклонилась залу и шагнула назад, за кулисы…

– Береника, Семен, бегом! – Петров приоткрыл дверь и поманил нас. – И задействуйте всю свою удачу. Чтобы невидимками в машину, ясно? Пока зал гудит и все внимание направлено на сцену… Да скорее же!

Я вцепилась в руку Семена. Невидимками – это просто и понятно, чего уж там. Вот фарза, в ней всегда найдется хоть одна светлая путеводная ниточка для меня. Надо лишь точно и хладнокровно выбирать искомое, проверять и не допускать ошибок или колебаний. Тем более рядом Сема, маг пусть и высший, как зовут спутников птиц удачи, но неопытный и к тому же не особенно трезвый. Его следует направлять и поддерживать.

Пройдя служебными коридорами и никого не встретив, мы сбежали по ступеням и нырнули в темный прохладный салон «фаэтона». Петров сел пассажиром. Водитель – надо думать, тоже маг – немедленно тронул машину с места, и «фаэтон» покатил по улице ровно, без спешки. Сразу свернул в переулки, подальше от шума и суеты театра.

И вот я сижу в салоне, под охраной двух обычных магов и третьего уникального высшего, изредка икающего и виновато пожимающего плечами. Я еду домой, в особняк фон Гессов, к маме Лене. Еду по городу, который неплохо помню. Увы, не узнаю в нем ничего, словно ночь вылила на столицу ведро черной краски, полностью удалившее прежний Белогорск, город моего беззаботного детства. И сейчас едва различимыми оттенками темного рисует новый, взрослый. В нем театр не на сцене творится, а в партере. В нем злодеи и порядочные люди неотличимы: они одинаково ловко врут, умалчивают, ошибаются, предают в мелочах и ругаются по пустякам. У всех есть убеждения и заблуждения, всем нужна удача и каждый полагает свою светлой… Что же делать мне? Как выбирать и можно ли в принципе выбирать? Кто мне дал такое страшное и непосильное право: к одним повернуться спиной, а другим улыбнуться, предоставив преимущество? И как мне не ошибиться? Как, если удача утратила знак с тех пор, как я вижу не облако ее, не тени и свет, не узор и рисунок, а фарзу целиком…

– Сема, зачем тебе весь этот кошмар? – пожалела я Хромова.

– Чтобы написать интересные мемуары в старости, – совершенно серьезным тоном сообщил журналист. – Сказками проходимца Карла Фридриха зачитываются, чем я хуже?

– Не бросай меня.

– Ты моя крылатая Ника, – улыбнулся Хромов. И тотчас вздрогнул, резко оборачиваясь и вглядываясь в темноту переулка: – Подсветите!

Петров мгновенно зажег синеватое пламя во всех уличных фонарях. Почему прежде не было ни единого огонька? Даже странно… Еще мне почудился темный плащ, мелькнувший вдали. Впрочем, это всего лишь ветер. Летний, теплый, ночной. Он крутил на углу шуршащий вальс для дюжины упавших до срока листьев.

– Показалось, – буркнул Петров.

Я поняла: не одной мне стало на миг неуютно. Словно зима заглянула в прорубь черного неба, расплескав и распугав льдинки снежинок-звезд. Впрочем, над большим городом небо блеклое, и талые призрачные звезды в нем едва заметны.

– Показалось, – согласился Хромов, откинулся на подушки и прикрыл веки. – Доберемся домой, и я отосплюсь. Под охраной Карла спокойно, как нигде более.

Глава 4

Ликра, Белогорск, 9 августа

Иногда и первый министр может позволить себе работать дома. Сюда проведены телеграф и телефон. Курьеры из дворца добираются за двадцать минут, большая зала при библиотеке позволяет собирать совещания. А соседство с особняком фон Гессов делает дом практически неприступным для злодеев. Ничтожна вероятность того, что при любом уровне проработки плана исполнитель увернется от магов охраны и останется незамеченным для декана магического колледжа Карла фон Гесса, который входит в тройку сильнейших и опытнейших магов страны… Но если чудо произойдет, злоумышленника уничтожит Фредди-старший. Фамильное привидение – уникальный сторож: неподкупный, не нуждающийся в сне и отдыхе, не ограниченный людскими слабостями. Ему и ночь светла, и стены прозрачны и проницаемы.

Все это замечательно и позволяет не беспокоиться за семью. Даже после трех покушений, последовавших с начала весны одно за другим. И ведь столь настораживающий счет идет только по состоявшимся покушениям, не предотвращенным еще на этапе подготовки, хотя тайная полиция Ликры по праву считается едва ли не лучшей в Старом Свете. Тем более теперь, когда господин Корш завершил ее реформу и налаживает систему внутреннего контроля за своими же людьми. Особенно за магами.

Всякому известно, что роль магов в шпионаже и терроре пассивна. При должной обработке любые заклинания или предметы с особыми свойствами рано или поздно выдадут почерк и след личности мага, который их создал. Число наделенных талантом и прошедших обучение невелико, все они на учете, слепок личности и магический почерк каждого известны и хранятся в архиве… Нет, маги работают иначе. Они передают сведения без телеграфа и телефона. Они копируют тайные документы, маскируют присутствие нужных нанимателям людей там, где их не должны видеть ненужные. Наконец, маги составляют костяк систем личной охраны. Мало какое оружие способно сравниться по эффективности, точности, мощности и избирательности с боевым стихийщиком приличного уровня, к тому же неприметным, что весьма ценно.

Платон Потапович глянул на тщедушного сутулого старичка, клюющего носом в сладкой послеполуденной дреме. Там, за окном – сад. Мало кто знает, отчего прижился на доходном месте садовника Пеньковых человек нерадивый, подслеповатый, склонный допускать цветение крапивы и случайно губить сортовые розы. В шестьдесят восемь нетрудно слыть чудаком и сонным лентяем. Это для молодого человека щуриться и прикрывать глаза странно, вмиг заподозрят поисковика. Впрочем, садовник является таковым лишь по дополнительной специализации, его основная стихия – огонь, вспомогательная – вода. Столь гремучую смесь только Марк Юнц решается культивировать в учениках. И начал испытания с этого своего студенческого приятеля, человека опытного, ценного, но утомленного охраной дворца с его пылью и скукой. Зато на новом месте он счастлив: постоянно находится на свежем воздухе и разнообразит свой досуг, посещая библиотеку, изучая садоводство или помогая в автомастерской фон Гессов. Даже завел с недавних пор двоих учеников: цыгана Макара наставляет в инженерном деле, а Александра, младшего из магов семьи фон Гесс, – в работе со стихиями. Но главная страсть старого мага – дрессировка собак. Доберманы стали для садовника настоящей радостью, ведь служат не за страх и не во имя подачек, любят не по приказу, а всей душой.

Садовник и теперь сидит на складной скамеечке у самой калитки. Рядом в траве лежат Саня и Ромка – виднеются лишь зеленые голые пятки обоих мальчишек. Зато псы – вон, замерли, дрожа обрубками хвостов. Ждут распоряжений.

Потапыч усмехнулся и нехотя отвернулся от окна. С долей отвращения посмотрел на толстую папку с бумагами. Посольские дела. Ложь, полуправда, тонкие намеки и изящные предположения, не дающие настоящего понимания и главной правды. Старый Свет неспокоен, зреет в его недрах гнойник… Но где и когда он явно вскроется? И как понять, для чьей пользы делаются намеки? Посол в Аттике жалуется: верфи загружены новосветскими заказами – а зачем вдруг понадобились корабли? Торговля-то второй год усыхает, ей всякая неопределенность во вред. Или военный советник, командированный во Франконию, – пишет сплошными недомолвками, но так часто упоминает «трудную осень», что на душе темнеет.

У входа зажужжал звонок. Потапыч глянул в окно: садовник по-прежнему кормил доберманов и в сторону парадного даже не покосился. Угрозы никакой. И прибывший не из дворца…

Слуга заглянул в залу, вопросительно покосился на Фредерику: можно ли беспокоить Самого? Та чуть заметно сузила веки, давая разрешение. Минутой позже поднос с визиткой оказался у подлокотника кресла хозяина дома.

Платон Потапович прочел имя и задумчиво кивнул, соглашаясь принять гостя, не самого желанного и даже нежданного. Фредерика, разбирающая свои бумаги на большом столе, выругалась на арьянском: она предпочитала именно этот язык для выражения отрицательных эмоций.

– Фредди, ты сегодня мрачна, – возмутился Потапыч. – Я дома, без всех своих советников, просители не стоят перед особняком в три ряда, наш Ромка еще никому не продал мою шубу, не сбежал в табор и не приволок в парк танцующего мишку. Что же не так?

– От большого призрачного ума Дивана распорядилась пустить в открытую продажу паи завода, – скривилась Фредди и зло, со стуком, выставила на стол огромную коробку. – Кто меня дернул за язык, этого и маги не скажут. Но я сама объявила открытый выбор названия для модели сперва среди пайщиков, а после и более общий.

– Все газеты писали о твоей щедрости, – с явной насмешкой хмыкнул Потапыч. – А я сразу сказал: бабья дурь безмерна. Но ты в ответ ругалась точно так, как сейчас. С изрядной изобретательностью. Ежели еще ответов подождать, автомобиль в производство можно и не запускать, арьянцы утянут все, что есть смысл воровать. Не они, так эти ловкачи новосветские. Невозможно всем миром придумать что-то толковое, но ты желала создать машине известность и заводу – репутацию. Ты преуспела, теперь расхлебывай эту вонючую коричневую удачу самой большой ложкой.

Фредерика перестала копаться в коробке и недоуменно глянула на мужа. Обернулась к дверям зала, увидела Надю, приемную дочь, и рассмеялась, наконец-то сообразив, почему Большой Мих не изволит применять более прямые и удобные названия для бабьей глупости…

– Надюшка, – улыбнулся Потапыч, прошел через зал и подхватил дочь на руки. – Помоги мамке. Она, вишь, дурное дело учудила. У нее полон ящик ответов и, полагаю, ни одного годного. Я же просматривал. Наш народец как только машину не желает назвать. То ли подначку копит, то ли и впрямь без ума пишет. «Золотая рыбка», «Гореслав», «Тройка» и даже «Пряник»… Ну как эдакое продавать? Да еще иноземцам. Подойди и сделай так: закрой глаза и вытяни мамке удачную бумажку.

– Пап, так во мне нет никакой удачи особенной, – сообщила Надя то, что знали все маги, проверявшие способности девочки.

– Надюха, ты папу слушай, – засмеялся Потапыч, воодушевляясь. – Иди и тяни. Потому как на всю коробку нет ни единого годного названия. И вся удача наша в том, чтобы мамке это в один день доказать. Иначе Фредди себя изводит, по сто раз перебирая глупости и сомневаясь. Да сверх того ругательные слова шипит столь яростно, что мне в каждом из них мнится магия. Икает народец, ох как изрядно икает, если моя Фредди злится.

Надя кивнула, подошла к коробке, встала на цыпочки, поводила рукой в шуршащем ворохе бумаг – писем, телеграмм и записок, переданных секретарем. Фредерика выпрямилась, потерла поясницу, прошла к креслу и наконец-то глянула на имя гостя, уже наверняка ожидающего мужа в кабинете. Недовольно поморщилась, признавая день не самым удачным. Надя между тем закончила щупать листки и уверенно вытянула один. Все еще жмурясь и не подглядывая – ее ведь попросили о важном – передала отцу.

– «Жар-птица», – прочел Потапыч. Расхохотался. – Фредди, это явно лучшее, что есть в коробке, Надюха молодец. Сожги прочие бумажки и решай хоть с Мари, хоть с пройдохой Макаром, хоть вон с садовником фон гессовским и нашим заодно, годится ли название.

– Да, выбрали, – задумалась Фредди, опасливо глядя на листок.

– Хорошее имя, гордое, звучное, – сохраняя на лице серьезность, кивнул Потапыч. Поправил костюм, убрал деловые бумаги в портфель, звонко щелкнул замочком. И добавил ровным тоном: – Сокращенно для первой модели, значит, получится «ЖП-1». Самое оно. Точнее некуда, в сем имени критически накоплен и ловко упакован весь смысл выбора великим вече, иначе именуемым базарной толпой.

– Платон! – почти всхлипнула Фредди, махнула рукой вслед мужу и рассмеялась.

Потапыч не обернулся. Он уже шагал по коридору, стараясь сохранить в душе остатки мирного домашнего настроения. Ведь даже первый министр должен иметь право на отдых. Хоть иногда, изредка. Правда, стремясь к отдыху, не следовало закладывать две новые магистрали железных дорог в ближний план. И затевать большую земельную реформу вряд ли стоило. А уж слушать Мари с ее суфражистскими идеями всеобщего образования… Вдобавок план электрификации привел в бешенство всех магов, поскольку грозил сокращением полезности бытовых заклинаний и государственных заказов на освещение, передачу сообщений и иные услуги. С недавних пор слово «телефон» у стихийщиков стало едва ли не ругательным.

Даже Юнц изрядно зол, хотя и признает: легкий заработок привел к деградации магической науки, сокращению объемов и качества теоретических и перспективных изысканий. Маги давно сделались нахлебниками, все это знали и молча принимали как данность, пока не явился Платон Пеньков, задумавший устроить большую пользу для страны. Куда удобнее было бы довольствоваться немалой выгодой от места первого министра – для себя лично. Ему, видите ли, интересно ломать и крушить. Его не зря еще в железнодорожном ведомстве прозвали Большим Михом. Лет двадцать назад арьянцы в лицо рассмеялись бы тому, кто осмелился бы оспорить их лидерство в котловом деле. Что скажут еще два десятка лет спустя…

Потапыч тяжело повел плечами и вздохнул с рычанием. Надо дожить, чтобы услышать. А это непросто. Каждая перемена – это новый враг. И не один! Каждая неудача – радость кому-то, но всякий успех – и того хуже, почти преступление. Успех – слишком уж многим неродной, следовательно, именуемый неудачей. Дело первого министра велико, оно половине столицы спать не дает, разжигает нешуточную зависть. Взять хоть нынешнего неурочного гостя. Когда двадцать лет назад прежний министр, предшественник Миха, затевал реформу на железных дорогах, нынешний гость был рад. Да и Платону, еще не прикипевшему душой к главному делу жизни, Соболев доводился первым другом, опорой и деловым компаньоном. Надежнейшим. Наилучшим. Несомненным… Да, чудил лихо и порой люто, но кто по молодости не грешил, тот просто родился стариком! Так говорил сам Потапыч, выслушивая осторожные советы приятелей присмотреться ко Льву повнимательнее.

– Чего мне не хватало после нашей грызни и окончательного разлада, Лева, так это дымного духу, – по мере сил мирно буркнул Потапыч, распахивая дверь кабинета и ныряя в голубоватое облако запаха дорогих новосветских сигар.

– На дым пока деньжат не жаль, – усмехнулся бывший друг. – Не хватало сигарного запаха, так позвал бы меня да со мной и обговорил дела. Но ты ж заматерел, ты ж удачу за хвост схватил и благодеяний старых друзей не помнишь…

– Это ты что брякнул, грива облезлая? – без особой злости рыкнул Потапыч, рухнул на диван и недружелюбно уставился на Льва. – В долговую тюрьму меня твоими благодеяниями упекли по молодости, помню. Жене моей первой о загулах моих тоже не чужие благодетели рассказывали, и это помню. Я, Левушка, ничуть на память не жалуюсь. Ежели сомневаешься, могу кому след предложить наше прошлое встряхнуть от пыли и учесть долги наново. Только за тем ли пришел? Ох не зли меня, Лева. Сидишь на своих рельсах, монополию на производство захапал и нового видеть не желаешь. А потом и это мне в упрек поставишь, когда я броню у франконцев куплю. Твоя-то, угорской выделки, хуже картона. Отчеты читал? Или все недосуг, опять бабы новые, а мысли старые?

Соболев неторопливо осмотрел тлеющую сигару, выдохнул дым колечком и проследил, как оно растворяется, теряет форму. Немного успокоился и покосился на бывшего компаньона:

– Бабы – они и есть бабы, чего в них нового? Долги – и того скучнее. Денег хочешь – а подавись, отдам. Может, и был должок, пустяшный. Не в деньгах дело. И не тебе, Мих, попрекать меня неблагодарностью. Восемнадцать лет назад ты ограбил меня. Все. Точка. Из долговой ямы вылез, я сперва и не понял как… Я тогда добрее был. Моложе. Глупее. Пятеро сыновей и девок без счета – да я не знал, как деньги делить! Но ты все отнял. Все! Удачу мою прибрал и черный глаз на дело мое пустил.

– Ты святой водичкой покропи головку, Лева, – участливо посоветовал Потапыч. – Мозги поостынут. Какой глаз? Какая, к чертям лохматым, удача? Пить надо меньше, детей до воровства и разбоя не допускать. А коль попались, не выгораживать так, что весь уезд берет немое изумление.

Тишина повисла надолго. Синий дым плыл в ней и скручивался волнами раздражения, ткал знакомые обоим узоры прошлого, призрачные, канувшие в небытие. Потапыч вспоминал молодость. Себя, склонного рычать и бахвалиться силой, козырять при случае дружбой с Соболевым, уже тогда купцом первой гильдии, единственным наследником семейного достояния, столь великого, что Угорский уезд порой именовали Соболевским. «Ты – лев, я – медведь, вдвоем всю страну сомнем, под себя подтянем да поделим», – кричал по пьяни Потапыч, которого тогда еще не звали «Сам» и «Большой»… А Лев – стараниями предков и отчасти своими усилиями – уже был «стальным императором», «пушным князем» и «бароном в лесопоставках». Достиг бы и большего. Но пил без меры и разбойничал так, что вместо развития тратил средства на подкуп столичных дознавателей, которых то и дело присылали разбирать жалобы и доносы. Однако все в прошлом… И к чему ворошить его?

– Кедровой настоечки не желаешь? – мирно предложил Потапыч. – Лева, ежели ты с чем пришел, так уж не молчи. Не вижу в попреках соли настоящей, один дым. Только сигарам ты верен, все те же, новосветские, вишневая отдушка… Иное из прошлого ты насквозь предал и пропил.

– Я все сказал, – ровно и негромко отозвался Соболев. – Верни мне то, что отнял. Мою семью и мою удачу. Я не прошу невозможного: воскресить сыновей, сгинувших по черной невезучести. Но что взял не по совести – возверни. Только помня прежнее, я и пришел сам сказать это. И знай твердо: не отдашь – своей семьи лишишься. Денег-то у меня хватит и без везения, чтобы твоих в дальний путь собрать.

Потапыч снова помолчал, подошел к шкафу и добыл настойку. Выставил на столик, набулькал себе в хрустальную рюмку и без спешки выпил. Подышал, посопел и снова глянул на бывшего друга:

– Лева, я вижу, что тебе очень плохо, но совсем не понимаю сказанного. Мы должны разобраться. Иначе я тебя просто пристрелю, как бешеных стреляют. Моя семья – святое. Не тронь. И думать о том не моги. Не рычи, сказывай толком и внятно: что ты зовешь удачей и в чем твоя утрата? Словами объясняй, без намеков. И без этого «ты сам знаешь». Не знаю. Но хочу понять, покуда еще не озверел от намеков гнуснейшего свойства.

Соболев кивнул, вроде бы даже охотно, и без усилия начал говорить. Снова о давнем. Как он гулял и как портил баб, как весь уезд его боялся и как в городах иной раз отменяли балы, заслышав о приезде Льва. Как воровал он девиц и потом бросал, заткнув рот родне угрозами и деньгами. Как из лесу с охоты приволок северянку и год с ней жил, пока не сбежала.

– Все твердили, что я помешался, – морщась и кроша сигару, вспоминал Соболев. – Законная жена не нашей веры. Захотела, чтобы шаман совершил обряд, и я притащил ей шамана. Пожелала, как дома, жить – я ей чум посреди залы выстроил и лаек развел. Чего ей не хватало? Пить запретила – не пил. Пальцем не тронул, пылинки сдувал… Волосы у нее лесом пахли. Я сигары не курил, чтобы…

Рука смахнула табачный сор на пол, Соболев добыл новую сигару, срезал кончик и раскурил. Молча и зло загасил, снова взялся ломать.

– Лева, так я же всех на ноги поднял, мои искали ее, как и твои, – возмутился Потапыч.

– Суетился ты знатно, я даже не усомнился, – прищурился Соболев. – Утешал меня и того усерднее. Один ты и верил, что я не с тем Рату ищу, чтобы за побег ей отомстить. Она была вот такая маленькая, как у них язык повернулся сказать, что я ее удавил?

– Довел уж точно ты, – буркнул Потапыч, сходил за второй рюмкой и налил в обе. – Насильно мил не будешь, я тебе твердил: отпусти добром, сама вернется.

– Мне следовало внимательнее слушать не слова, а тон, – совсем тихо ответил Лев, не замечая налитой водки. – Я полагал, никто не знал, что жена моя в тягости. Лишь недавно разобрался. Ты ее смутил обещанием помощи, ты же людей снарядил на похищение. И дите прибрал.

Потапыч хотел что-то сказать, но Соболев резко выдернул из нагрудного кармана футляр с сигарами, добыл из него карточку и бросил на стол как последний неоспоримый факт обвинения. Хозяин дома неторопливо нащупал улику, перевернул и долго рассматривал, хмурясь и пожимая плечами. Собственно, только теперь и заметил: Береника фон Гесс чем-то вполне отчетливо напоминает северянку Рату – сумасшедшую, мучительную, нездоровую и навязчивую любовь Соболева… Фотокарточка явно была добыта в редакции одной из газет. Такие снимки, отобрав самые невыгодные для изучения, незапоминающиеся, передают туда из ведомства Корша. И вот получили неожиданный итог правильной и грамотной работы: богатейшего «отца» в стране, если учесть состояние, земли и заводы…

– Лев, Беренике восемнадцать с небольшим, она старше, чем могла бы быть твоя дочь, – почти виновато выдавил Потапыч. – Понимаешь? И нашел ее не я. Скорее уж так: я ее чуть не угробил.

– У тебя еще много иных способов оградить себя от виновности, – отмахнулся Соболев.

– Лев, я не желаю проверять, как далеко ты способен зайти в безумии, – забеспокоился Потапыч. – Ты до сих пор помнишь ту северянку. И тебе нужна ее дочь, непременно живая. Это я понимаю. Три сына погибли из-за разбоя, четвертый спился и мало похож на человека. Пятого бабы наградили тем, от чего ты, черт ловкий, увернулся, хоть и куролесишь по сей день без меры… Лева, я вижу только один способ все разрешить. Фредди!

На сей раз Большой Мих взревел в полную силу легких. Дом ненадолго притих, затем по коридору простучали каблучки. Фредерика распахнула дверь и возмущенно охнула, пытаясь прогнать синее облако дыма, прущее из кабинета. Пробежала к окну, распахнула его и села на подоконник, отмахиваясь от клубов дыма и глядя на мужа.

– Фредди, ты Леву знаешь?

– Я с дерьмом не общаюсь, – ровным, исключительно безразличным тоном сообщила Фредерика. – Если я прошу о помощи старого друга семьи, оставшись без средств и имея на руках умирающего сына, я прошу один раз. И забываю, как звали.

– Меня не было дома. – Соболев дрогнул и, кажется, в первый раз за разговор утратил позу и уверенность обличителя. – Баронесса, вам следовало просто подождать или… Или счесть меня дерьмом. Вы всегда отличались излишней прямотой суждений. Я тогда не знал о ваших бедах, и мне было лестно держать вас в приемной. Вы мне отказали, я подобного не терплю. Вы в меня стреляли!

– Фредди? – поразился Потапыч.

– Размечтался. Я стреляла в муху на стенке, – процедила Фредерика. – Мих, давно это приключилось, я тогда еще была преизрядная фифа, сестра мага удачи и настоящая суфражистка. Я ненавидела мужчин и очень хотела хоть кого-то пристрелить, раз папаша моего Рони успел сбежать живым.

– То есть муха на стене была – мух, – уточнил Потапыч с пониманием. – Ага… Фредди, ты мне вечером расскажешь, как отличать мужиков мушиных. Постреляем вдвоем… Чего они, гады, вьются возле моей жены? А пока что добудь мне Ренку. Сей вонючка твердит, будто бы приходится ей отцом. И он угробит массу людей, доказывая самому себе подобный бред, я его знаю. Надо обезопасить Беренику от зверской любви. Только уж изволь ничего ей не сообщать. Просто доставь.

Фредерика взяла фотографию, некоторое время изучала. Наконец кивнула и ушла. Соболев помялся, косясь на водку и сомневаясь. Пить в доме врага – Потапыч видел отчетливо – бывший друг не желал. Признавать саму возможность собственной ошибки не желал вдвойне, как и много раз прежде. Сидеть и страдать молча – не мог…

– Ты всегда был везучим подлецом, медведь. Я баб воровал, а к тебе они сами бежали. Я…

– Дураком остался до сих пор. Мстительным дураком, каких еще поискать, – возмутился Потапыч. – Ну ладно мне гадить, но ты ведь и Фредди во враги записал, и Ромку моего, и Надюшку! А ну, иди вон из дома. В садике желчью обтекай.

– Пока что ты в виноватых ходишь, – уперся Соболев. Он добыл очередную сигару и начал старательно ее рассматривать, примеряясь поточнее срезать кончик. – Сходство сам признал. Моя дочь. Я вчера как увидел на сцене эту Скалли, так и лишился ума. Вполовину не так хороша, как моя Рату. Но голос… И волосы. Я вспомнил, прямо в пальцах ощутил, как они текут, смоляные, гладкие, длинные. Мне вовсе худо сделалось. Ночь не спал, до края дошел и решил уж напрямик тебя уличить. Тоже.

Потапыч нахмурился, принимая к сведению оговорку «тоже» и начиная обдумывать, что мог Лев Карпович помимо упомянутого натворить при его деньгах и норове. Мысли плыли в голову одна другой чернее и страшнее.

Чуть посветлело в сознании лишь с появлением Береники, сопровождаемой Хромовым и отцом – Карлом фон Гессом.

– Есть у тебя вещь Рату? – выбрал способ доказательства Потапыч. – Лев, не молчи, тебя спрашиваю.

Соболев без единого слова снял с шеи цепочку, открыл массивный медальон и вытряхнул на руку прядь волос и бусину. Зыркнул особенно злобно: вдруг сочтут сентиментальным, худшего-то ругательства и позора на свете нет… От размышлений Соболева отвлекло новое дело: он взялся внимательно и неотступно всматриваться в лицо Береники, морщась и явно находя меньше сходства, нежели хотел бы.

– Карл, что скажешь о человеке, коему принадлежало это до того, как ко Льву попало? – буркнул Потапыч, указав на волосы и бусину. – Ренка, и ты не молчи.

– Так я и начну, – кивнула Береника. – Сложный вопрос. Волосы одного человека, бусина того же. А мысли на них навиты, удачей перетянуты, – о другом. Я вижу, потому что именно удачу и двоит. Для волос и бусины она мертва, для мыслей – жива. Непонятно. Не встречала ничего похожего. Я не пси, я мыслей не наблюдаю, но здесь все отчетливо. Реальное мертво, вымысел – жив…

Карл фон Гесс задумчиво изогнул бровь, провел рукой над вещами, повторил движение. Помолчал, затем шепнул без звука, одними губами, несколько слов. Покосился на Соболева:

– Хорошо бы другую вещь того же человека. Дареную. Или для нее заготовленную, свою.

Лев так же молча порылся во внутреннем кармане костюма, добыл бумажник, нехотя вынул из тайного отделения плоский узорчик, сплетенный из синих, красных и белых ниток, старый, потертый. Положил на стол и жестом предостерег: не трогать. Барон кивнул, разместил ладонь над узором и довольно долго сидел и слушал то, что неведомо обладателям пяти чувств.

– Тут представлены вещи двух разных людей, – сообщил он наконец. – Бусина и волосы принадлежат женщине давно мертвой, смерть была насильственная. Проще говоря, убили ее. Полагаю, из ружья, но точно не скажу – я хоть и читаю курс теории магам-дознавателям, но практики и опыта у меня маловато. Теперь узор. Он изготовлен женщиной, которая до сих пор жива. Что еще надо сказать?

– Как – жива? – Соболев охрип, теряя всякий интерес к Беренике, Потапычу и идее мести в целом. – Я нанял дюжину магов для ее поиска! Мне принес эти вещи маг-пси наивысшего уровня, магистр, как вы зовете таких! Я еще троим независимо оплатил изучение и выводы. Мне что, лгали все? Моя жена мертва. Я долго не верил, но это доказано, и точка. И все!

– Лгал только тот, кто принес вещи, для того и подменил их, возвращая, прочих вы спрашивали о жизни или смерти особы, которой принадлежат вещи. И они давали честный ответ на ложный вопрос, – не обращая внимания на угрозу в тоне Соболева, предположил барон фон Гесс. – Я не люблю строить рассуждения на пустом месте. Но мне подумалось: а вдруг некто прикинул, как может обогатиться, заполучив доступ к наследству семьи Соболевых? Выжидать следовало бы долго, но куш велик. Правда, имелись иные претенденты.

– Их убрали. – Соболев скривился и тряхнул головой, раскрошив очередную сигару. – Я снарядил погоню, я заплатил ему пятьдесят тысяч… И что, мне теперь верить, будто на мои же деньги он моих же мальчиков?.. Нет, невозможно.

– Я тебе точно не наследник, – отмахнулся Потапыч. – Хоть это наверняка, и то облегчение. Карл, если она жива, что посильно сверх сказанного установить в таком неожиданном случае? Ты первейший маг, так потрудись изволь. Вишь, Лева из порток выпрыгивает. Он сейчас тебе пятьдесят тысяч пообещает и заодно страшную смерть, то и другое разом, обычное для него дело.

Береника прошла вдоль шкафов, рассматривая книги. Достала огромный, в роскошном кожаном переплете, сборник карт Ликры. Соболев кивнул, сам смахнул со стола труху от сигар, убрал водку и рюмки. Сам сунул узорчик в руку мага и виновато пожал плечами, кое-как удерживая на языке все угрозы и обещания. Карл жестом подозвал Беренику с Хромовым и принялся листать страницы, советуясь о непонятном – вроде бы играя в детскую забаву «тепло – холодно»…

– Белолесский уезд, – сообщил он наконец, выбрав лист. – Хорошее место для долгой игры в прятки. К северу от дальней дуги железной дороги нет делового леса, болот много, поселений никаких до самого побережья, только кочевья. Опять же граница такова, что маги ее не стерегут, не от кого, море-то все наше и льды в нем – единственное известное нам богатство.

– Рату из северного народа, – нехотя признал логику Соболев. – На юге ее и не спрятать, внешность приметная. А там… Да не томи, я за себя не отвечаю.

– Я ощущаю отклик здесь, – нахмурился Карл, примеряясь и ногтем крест-накрест ставя метку. – Километров пятьсот от радиального магистрального пути, разделяющего Белолесский и Краснохолмский уезды. Чуть к северу от третьей дуги-связки северного пути и северо-восточного, ограничивающего Угорский уезд. Рена, что скажешь? Удача стала изменчива, я не улавливаю деталей.

– Фарза активизировалась, – отозвался Хромов вместо Береники. – Карл, простите меня, это, возможно, я начудил. Вчера заметил один неприятный узел и попытался его распутать. Но не справился, сам едва выжил. Зато удачу так всколыхнуло, глянуть боязно.

– Семка, ты справился, – гордо улыбнулась Береника. – Просто любой старый узел неизбежно при ослаблении затяжки дает всплеск активности, мне так представляется. Тут, в столице, копятся большие изменения, но без спешки. Там, вдали, все на одной нитке висело, и как она лопнула, начался настоящий кромешный кошмар… Погоди, я еще потрогаю-подергаю-погляжу.

Береника села, шаря пальцами по карте и то и дело натыкаясь на метку от ногтя Карла. Виновато развела руками, глянула на Соболева:

– Быстрые перемены. Жизнь тех, о ком было спрошено, почти иссякла. Опять случай срезанной розы. Сема, я тебе объясняла. Это восстановимо лишь чудом, но мы далековато для любой магии. Одарить удачей могу, да только там рядом маги. Для всякой удачи, даже самой уникальной, требуется основа – канва, годные обстоятельства. А там реденькая окраина тайги, почти тундра, я помню Белолесский уезд, ремпоездом много раз восстанавливали путь, я почти вижу нужное нам место… Болота, ровно и пусто, видно все на много километров, не укрыться.

– Но зацепка есть, – упрямо возразил Хромов. – Небольшая. Как раз с рельсами связана. Точнее не скажу.

– Выручите ее, озолочу, – жалобно попросил Соболев, теряя самообладание.

– Куда уж точнее, – выдохнул Потапыч, не замечая сказанного бывшим другом и глядя на карту. – Главное ты, Сема, уже сказал. На мысль навел.

Потапыч прошел к рабочему столу, уселся в кресло и подтянул ближе телефон. Покрутил ручку, бережно поднял трубку: общение без магии с теми, кто находится вдали, он полагал великим и непостижимым чудом.

– Прохор, сию минуту выясни, где мой личный поднадзорный джинн. Если их начпоезда на ключе и треплется, держите его на линии. Корней склонен к длинным обстоятельным беседам, нам это сегодня, возможно, окажется на руку. И еще. Мне нужна Лео. Срочно, на эту линию.

Первый министр опустил трубку и некоторое время с обожанием рассматривал телефон: фарфоровый, в черной краске, с золотой росписью. Изделие небольшого заводика жениного приятеля, который в основном производил посуду, но в последнее время предлагал и новые перспективные товары. Телефоны из фарфора и золота, слоновой кости и корня ореха делали штучно, на заказ, в двух небольших комнатках при правлении завода. Зато рядом уже строили цех для производства обычных, дешевых и доступных аппаратов.

Колокольчик возле трубки звякнул. Фарфоровый телефон содержал изрядную порцию магии: создавал пять разных звуков оповещения в зависимости от важности звонка. И имел защиту от прослушивания, настроенную самим Карлом фон Гессом, позаботившимся и о неразбиваемости хрупкого корпуса.

– Лео? Да, срочно. Одолжи «Орла», ведь наша правительница никуда не собирается в ближайшее время, – вкрадчиво попросил Потапыч, снова поднимая трубку с рычага двумя пальцами. – И своего приятеля Лоиса вышли. Дознаватель мне надобен, наилучший пси. Тут кое-кто будет в грехах каяться. Пока он не надумал, но это уж мое дело. Немедленно. Нет, еще скорее, если возможно. Жду.

Потапыч оглянулся на бывшего друга. Оскалился совсем по-медвежьи, мешая улыбку с угрозой:

– Лева, отсюда до места три дня на скором поезде. Два без малого – моим личным составом. И примерно двенадцать часов – дворцовым дирижаблем с магами-трассерами. Я уже устроил тебе полет. Но это обойдется дорого, Лева.

– Сколько? – оживился Соболев.

– Лоис тебя выпотрошит до костей. Все скажешь: с кем трепался о моей семье, кому жаловался на беды с рецептурой брони, кого покупал и что еще вытворял. Все, понял ли? Он весьма толковый пси, лгать даже не пробуй.

– А если мы не успеем и она погибнет?

– А если ты, вонючка, уже успел и мою Фредди прямо теперь норовят угробить? – тон в тон уточнил Потапыч, глядя на бывшего друга без малейшей приязни. – Не торгуйся. Ты – шкурник, я – первый министр.

– Ну да, каторга по мне плачет, – так же ровно отметил Соболев. – Твоим автомобилям нужна сталь, решил мои заводы…

– Да не нужны мне твои заводы! – Терпение Потапыча иссякло. Он встал, навис над Соболевым и заревел в полный голос: – И ты мне не надобен, мух навозный. И воры твои, управляющие, неинтересны, свои вот где сидят!

Потапыч опустился в кресло и погладил телефон, успокаивая вздрогнувший колокольчик. Повел плечами, прокашлялся. Виновато покосился на Беренику:

– Правду желаю знать. Может, ты, Лев щипаный, на Арью уже работаешь или Ганзе предан. Ты ж дурак, ты как месть удумаешь, на оба глаза слепнешь, тобой всякий умник может крутить без усилий. Так что расскажешь все. Тебе в пользу будет. Хоть сам вспомнишь, что натворил и сколько золота извел на дурость. Глядишь, здоровая жадность проснется. Ясно? Лева, я жду.

Соболев нахохлился и отвернулся к окну, мрачнея и скучнея. Покосился на Беренику, на карту с отметкой:

– Хорошо, я подумаю.

– Лева, я не приказчик в лавке. И предлагаю не побрякушки для забавы.

– Слово, – нехотя процедил Соболев. Тяжело вздохнул: – Зачем я соблюдаю эту нелепейшую традицию первой гильдии?

– Должен же ты хоть что-то соблюдать, – чуть спокойнее отозвался Потапыч. Снова вцепился в трубку, едва колокольчик уверенно звякнул дважды. – Прохор, что у тебя? Уже неплохо. Так… Точнее, это важно. У разъезда Фролово? Линию на мой телеграф перекинь. Все, пока да.

Хромов первым догадался перенести карту на большой стол. Уложил, сам указал на северной дуге едва заметную надпись, внесенную мельчайшим шрифтом: «р-д Фролово». Точка помещалась у самой вмятинки от ногтя. Потапыч довольно кивнул.

– Удача – штука могучая, хоть и ненадежная, – задумчиво молвил он. – На кой мне спасать Рату? А только все к тому идет… Карл, можно джинну ошейник снять отсюда?

– У Корнея есть пси-ключ, Бризов его учил пользоваться, – уточнил барон. – Дед на линии, все верно?

– Он теперь начпоезда, волен телеграфом пользоваться, сколь пожелает, на то имеется мой приказ, – согласился Потапыч. – Растет человек, даже и без протекции твоей Елены Корнеевны.

Телеграфный аппарат у дальнего края стола щелкнул, обозначая подключение линии. Карл сел на подоконник и положил руку у самого ключа, готовый отстучать текст.

– Как же ему указать-то, чтобы и понял, и не всполошился? – задумался Потапыч. – Чудной дедок ваш Корней. Самобытный.

– Официально сообщай, – слегка усмехнувшись, дрогнул бровью барон. Он начал отбивать телеграмму, повторяя вслух: – «Начпоезда Суровкину, точка. Приказ первого министра Пенькова лично тайно срочно, точка».

Береника сдавленно фыркнула, внятно представив себе лицо деда, сразу делающееся важным и строгим, исполненным значимости. Потапыч погрозил пальцем, обрывая шутки, кивнул Карлу и продолжил диктовать без возражений по поводу первых слов:

– «Целях операции особой важности приказываю снять ошейник поднадзорного Шарля де Лотьэра, точка. Вменить оному обязанность поиск нейтрализацию магов предположительно северу путей радиусе пятидесяти километров, точка. Обращаю особое внимание обнаружение оказание помощи пострадавшим действий магов».

Потапыч кивнул и задумался, не зная, как еще телеграммой можно уточнить задание, туманное до предела и вряд ли исполнимое. Что сможет один Шарль, пусть он и джинн? К тому же неплохо бы знать наверняка, велики ли способности к магии у франконца из тайного ордена… и каковы его нынешние убеждения. Не покинет ли он поезд и страну в целом, едва почует свободу.

– Корней пригласил Шарля, – буркнул Карл, слушая торопливый стрекот телеграфа. – Я отбиваю указания. Что сам знаю и о чем догадываюсь, то и стучу. Что женщину надо бы поискать, что уровень мага, затеявшего преступление, предположительно пси, магистр. Что Ренка своему любимому джинну шлет всю удачу, какую может отправить… Еще выстукиваю магические приметы женщины, снял с этой ее вещи. Ну, тут без пояснений, вы не маги. Имя… Сколько ей теперь?

– Тридцать шесть, – отозвался Соболев. – Рост метр шестьдесят два, глаза черные, кожа светлая, красивая очень…

– Могу два раза отстучать «очень», джинны на красоту отзывчивы, – повел бровью Карл. – В целом все. Просил Шарля не лезть безрассудно и надеяться на подмогу к утру, не ранее. Отбой.

Повисла тишина. Соболев помялся, вздохнул, прошел к столу, налил себе полную рюмку и выпил. Было заметно, что рука у него слегка дрожит. Бывший друг первого министра покосился на Потапыча, вздохнул еще тяжелее.

– Ты бы из дома-то поаккуратнее выбирался и пореже, Платоша, – нехотя выдавил он. – Заходили как-то ко мне ребятишки, так я им сгоряча и помог деньгами. Идейные, о свободе шумели, о тебе, тиране… Еще я вроде расслышал, есть у них штука такая, «пятнашка». Что за вещь, не знаю, но им была важна. Желали ее, так и сказали – передать кому следует, а кому – не ведаю.

– Ох, иди отсюда, Лева, иди уже, – отмахнулся Потапыч. – Не верю я в покаяние. Ты сегодня вздыхаешь, а завтра за свое берешься с новой силой. Лучше займись броней, нам изрядно нужна новая, ты ведь читал отчет, мы сейчас арьянцам и не враги, а так – тьфу. Мы никому не противники при такой броне. По твоей милости. Исключительно.

– Да не пеняй ты мне через слово, – озлился неугомонный Соболев. – Все есть, не так я и туп, как иногда могу прикинуться. И свое есть, и у арьянцев что следует давно перекуплено и изучено. Это у них – тьфу… Легируют они тем, что я им поставляю. Платоша, ты меня знаешь, уж в стали я понимаю. Это ты пустосвист, шуметь горазд, а годного котловика так и не добыл.

– Началось, – расхохотался Потапыч. – Он бомбистам денег дал, и он же меня учит, чтобы я от его нудности прежде смерти помер. Лева, иди в сад, из дома моего долой. Карл, проводи… гм, гостя. Ты с ним летишь?

– Теперь уж нет, теперь я с тобой остаюсь, – покачал головой маг. – Будем думать. «Пятнашка» – гадость та еще. Ренка, а слетайте вы с Хромовым на север.

– Прямо теперь лететь? – оживился Соболев.

– Отсель подалее, – с раздражением рявкнул Потапыч. – И без запаса сигар, и чтоб я тебя не видел как можно дольше. «Орел» уже тут, висит за особняком, раз телефон заново звякнул. Лева, ты понял? Слово ты дал. И учти: не будет к осени нормальной брони, отправлю валить лес и сочту дураком конченым.

Соболев кивнул и покинул кабинет. Береника и Хромов вышли следом. Потапыч потер затылок и покосился на барона. Ткнул пальцем, указав место на диване:

– Карл, теперь мы наверняка знаем главный источник денег на покушения. И мне не нравится решительно все. Этот недоумок в средствах не ограничен.

– Хромов назвал мне его имя еще рано утром, да и прежде мы полагали его причастным, так что ничего нового, – пожал плечами барон. – Я доволен сегодняшним днем. Семен начинает понимать, что требуется от высшего мага. Если бы Лев Карпович не пришел сюда, я был бы всерьез обеспокоен. Его визит – большая удача. Сбывшаяся. Как и его готовность все рассказать дознавателям.

– Нам везет, значит, я помру спокойно, – буркнул Потапыч. – И не гляди так, не за себя боюсь, мне врагов заводить не внове. Но Фредди, дети… И дело. Я столько всего замесил, а кто пирог выпечет, если я сгину? Арьянцы? Так у них теперь иной замес в моде, военного образца.

– Знаю, потому и рад росту Хромова. Потапыч, не рычи. Мы работаем, обойдется.

Дверь с треском распахнулась, впуская Фредерику. Жена Потапыча сияла лучезарной улыбкой и тащила за шиворот Ромку. Во второй руке держала бумагу и победно ею размахивала. Следом молча скользнула Надя и замерла в уголке, переживая за брата.

– Платон! Он подбросил в коробку бумагу с названием. Гляди: большая, чтобы я не пропустила.

– То есть одной бедой меньше? – понадеялся Потапыч.

Фредерика кивнула и выложила на стол листок, расправила и указала на него с самым победным видом.

Чернилами во весь лист, красиво и старательно, были нарисованы цифры «777». Внизу аккуратным ученическим почерком Нади шла подпись: «Раз в Ликре привыкли надеяться более всего на удачу, то ее обозначением и следует назвать все модели завода в целом и еще сделать постоянным знак с крылатой женщиной, похожей на птицу удачи».

– Неплохо, – осторожно предположил Потапыч. – И переводить ни на какой язык не придется, и цифра «семь» у всех, почитай, с везением связана.

Глава 5

Арья, Дорфурт, 9 августа

– Здание университета Дорфурта относится к числу древнейших построек Арьи, ему же принадлежит рекорд по длительности процесса строительства, – поучительно и внятно вещала блеклая костистая фрау с желтыми крупными зубами, которые окончательно делали ее подобной лошади. – Более девятисот лет прошло с закладки первого камня до торжественного подписания акта приемки комплекса нынешним ректором, величайшим из магов мира и нашим соотечественником, герром Нардлихом. Здесь, в западной части главного здания, мы видим ранний фасад седьмого века от становления страны. Он украшен аллегорическими фигурами волков, чьи оскаленные пасти есть знак угрозы со стороны хранящих опасное и великое оружие нации – магию. Фигура высшего мага слева в портике, извольте убедиться…

Женщина все бубнила и бубнила, и не было конца ее глупейшему и скучнейшему рассказу о малозначительном. О моде, о случайностях, оставивших след в архитектуре. О домыслах и сказках, придуманных для ублажения очередной группы гостей, оплативших дорогую пятичасовую экскурсию по университету.

Гюнтер презрительно скривил губы, рассматривая простаков, глазеющих на фасад. Что они видят? Да ничего… Обладатели пяти чувств обречены на слепоту и выслушивание лживых баек. Волки, долгострой и, само собой, обязательное и значительное многократное упоминание «великого оружия нации». Намек, низводящий ректора фон Нардлиха до жалкого и унизительного статуса наводчика. Самое большее – лейтенанта, готового брать под козырек и кричать с выпученными глазами «есть», стоит важным людям указать цель и скомандовать «пли»…

Гюнтер еще раз погладил ствол, чуть качнув его и уточнив общее направление. Достал часы и проверил, не дало ли сбой врожденное чувство времени. Если верить рассказам и книгам, газетам и лекциям психологов университета, люди переживают и даже всерьез треплют себе нервы, перед тем как выстрелить. Словно это допустимо и оправданно. Он выбрал место, он все проверил и не оставил ни единой зацепки для случайностей и сбоев. Следовательно, беспокоиться не о чем. Можно сидеть и ждать, а заодно любоваться видом на старый фасад, только-только проявляющийся в полной своей красоте, когда послеполуденное солнце прекращает отвесно жарить крышу и вдохновенно, штрих за штрихом, рисует белым золотом света на сумеречном листке сплошной тени, впитавшейся в фон за утро. Теперь пришел черед фасада поздней постройки – восточного – кануть в черноту. Словно время обратилось вспять, люди одумались и решились-таки взглянуть правде в глаза, вернувшись к истокам, к первым дням университета. Осмелились увидеть без лжи и фальши истину, столь явно и подробно нанесенную узором на портик древнего западного фасада.

Но, увы, равнодушная женщина с лошадиным лицом уже уводила группу, будто намеренно пряча от глаз посетителей суть, замаскированную пеленой ложных домыслов и слов. Никто не разобрал шепота прошлого, не замер в немом восторге, задыхаясь и проживая заново легенду о птице, охотнике, волках и загонщике…

А ведь послеполуденный час предназначен трудами архитекторов для того, чтобы истину никогда не забыли и не заменили ложью более поздних россказней. Но люди умеют не видеть очевидного, и в этом – парадокс! – нет ни капли магии, только леность и нежелание думать, анализировать, выбирать, решать. Но он-то знает и потому видит настоящий портик. Понимает то, что желали сказать мастера семь веков назад, когда университет возник на месте скромной общины учеников высшего мага Дорфа, почившего в крайне преклонных летах. Сам он не сразу заметен в сложном узоре портика: фигура пожилого мага размещена на заднем плане.

Первыми из тени крыши всякий день выныривают волчьи носы, впитывающие запах и азарт погони.

Солнце смещается, и морды оскаливаются клыками, лучи прорисовывают когти напружиненных лап. Шесть зверей рвутся в мир, они знаменуют шесть ликов зла. Можно перечислить и больше, но архитектор не пожелал допустить, чтобы зло получило право использовать в счете «семерку» – счастливую, удачную, принадлежащую к исконной магии чисел.

Голод, Мор, Жадность, Зависть, Страх, Подлость – таковы древние имена волков. Голод – самый тощий и клыкастый, у Мора бешеные глаза и пена каплет с языка, Жадность тянет когти к добыче, Зависть фальшиво улыбается, Страх дыбит загривок, Подлость крадется, низко припадая на брюхо и пряча клыки.

Все продумано мастерами прошлого. Когда солнце утрачивает румяную юность рассвета, а затем и яростный жар полуденного сияния, стая, переждавшая утро в тени, пускается в путь и набирает силу к ночи, которая дает полноту власти. Солнце старается высветить беду, острыми указателями лучей обозначая путь стаи и фигуру того, кто смог натравить и пустить волков по следу: он желал бы остаться невидимкой, но свет силен и свет его обличает. Нехотя, намеком, тенью – он проявляется, выступает из небытия. Охотник. Человек с жадно и властно воздетой рукой. Тот, кого врунья с лошадиным лицом назвала высшим магом. Только куда ему – его обуревают все страсти мира, и шестерка волков, пока что бегущая впереди, в любой миг способна порвать самонадеянного «хозяина». А он тянет руку, спешит сплести силок и завладеть удачей, чтобы ускользнуть от расправы стаи, даже сделаться ее законным вожаком, стать единственным на весь мир счастливцем – здоровым, сытым, богатым, успешным. Тем, кому завидуют, перед кем пресмыкаются, кого, переиначив легенду, теперь безрассудно называют «оружием нации» не случайно и не по ошибке, но в рамках новой, сформированной в последние годы идеи.

Солнце движется, склоняется ниже, рассматривая рельефы фасада. С сомнением обозначает едва намеченного резчиком, полустертого загонщика, льнущего к траве и ждущего своего мига. Он – невидимка даже днем, когда много света и любопытных глаз.

Вот уже видны правители и мудрецы, шествующие с вежливым приветствием или просьбой. Новое время утверждает, что они кланяются охотнику, обманом произведенному в ранг защитника света и жизни. Но любой внимательный наблюдатель заметит: взгляды людей скользят мимо охотника и обращены к неприметному штриху на самой вершине портика, чем-то похожему на птицу. Многие мудрецы протягивают свитки и ведут беседу с пожилым человеком, поливающим росток. Капители на колоннах густо и красиво оплетены узорами листвы ростка. Именно этот человек и есть настоящий высший маг, ничуть не интересующийся оружием, преданный делу оберегания жизни от натиска злого рока засухи и камнепада нелепых случайностей.

День вызрел, теперь и листва узора пронизана светом, значит, легенда в очередной раз рассказана от начала и до конца слушателям, готовым внимать и наблюдать…

Гюнтер улыбнулся. Нечасто удается выкроить время и полюбоваться рельефами. Вполне символично, что ректор решил встречать гостей именно на главной лестнице центральной университетской площади и выбрал интересное время. Тень шпиля башни с часами ползет по двору и вот-вот дотянется до нижней ступени лестницы перед парадными дверями главного здания университета. Идеальная позиция, никакой засветки оптики, никаких бликов. Зато с башни, из тени, просматривается весь двор: внизу еще кипит суета приготовлений к приему; окна двух корпусов, стоящих правее и левее главного здания, уже пусты, дежурные проверили запоры на дверях и убедились в должной пустоте помещений; на крышах замерли скульптурами фигуры снайперов охраны и магов-защитников… Суета во дворе постепенно стихает, натягивается незримая нить нервного, опасливого ожидания. Распахиваются высокие двери, по парадной лестнице спускается дежурный, проверяет укладку ковров, размещение встречающих. Все, кому полагается, заполняют трибуну, студенты встают у колонн. Дежурный покидает парадный ковер и бегом возвращается в холл, двери снова смыкаются. Церемония подготовлена, теперь осталось недолго ждать.

На башне, двумя ярусами ниже занятой Гюнтером площадки, зашуршал отлаженный механизм, распахивая воротца в циферблате старинных часов и выпуская в очередной полет сперва одну белую птицу на тонком стержне-невидимке, затем другую, третью… Если бы не важные гости, сейчас дама с лошадиным лицом повторно привела бы свою группу во двор и рассказала бессмысленные глупости о часах. Мол, башне семь веков, и сперва на ее стенах имелись лишь солнечные часы, но три века назад на восточном фасаде установили циферблат, а пустое нутро башни обрело начинку – механизм, чудо инженерной мысли своего времени, он не содержит ни единого заклинания и обеспечивает исключительную точность хода. Сама же башня олицетворяет немагическую науку, высота ее равна высоте главного здания, а вечером тень башни словно перечеркивает фасад университета, напоминая: далеко не все в мире решают заклинания.

Колокол загудел, обозначая: теперь ровно три часа, послеобеденная благодать, время немного отдохнуть после лекций.

Гюнтер с часами не согласился. Для него ожидание завершено. Внизу, во дворе, маги из службы безопасности во второй раз проверили общий фон местности: на беспокойство и сомнение, на страх и азарт, на предвкушение и неуравновешенность – это работа пси. Стихийщики тоже не теряли времени, заклиная на контроль наличия оружия, опознаваемого по высверку острых металлических кромок, которые ярко и охотно отзываются на запрос, колют обостренные даром шестого чувства глаза. Последняя серия контрольных процедур завершена общими усилиями: проверка на взрывоопасность, спрессованную в невзрачном порохе и выглядящую для магов как темный тяжелый туман.

Двое учеников фон Нардлиха – любимчики с талантом наблюдения удачи – осмотрели окна зданий, двор и небо над ним. Все, что зависело от везения, им откликнулось.

Гюнтер сплел пальцы, сделал несколько движений, массируя кисти руки, словно бы обмывая их. Прикрыл глаза, восстанавливая наилучшую цветность и контрастность зрения. Он готов. Пора убедиться в том, верны ли предварительные расчеты. Сложно работать против магов, не имея даже самой малой толики дара. Но нужно именно так и только так. Даже средней силы стихийщик уже на учете, у него взят слепок личности. Число толковых пси столь ограниченно, что уследить за каждым в стране очень просто. Маги удачи исключительно редки, их знают в лицо даже дети. Нет, нельзя надеяться обрести шестое и тем более седьмое чувство и не утратить незаметность – грозное оружие, забытое и магами и нацией. Для того, кто лишен дара магии, именно незаметность и есть его главное, самое сильное качество, если оставить в стороне логику и информацию, которые – не оружие, а слаженная пара «наводчик – корректор огня». А кто отдает приказы? Так это совсем иной вопрос…

Теперь внешние перчатки, их важно надеть поверх нижних, тончайших. Верхние добыты давно, в другом городе, прежде они принадлежали больному старику, даже не жителю Арьи. Надо быть безумцем, чтобы оставить след личности или отпечаток пота на опасных предметах. Флакон с кислотой выставить и приготовить. Сумка уже открыта, содержимое так уютно, так знакомо чуть поблескивает стеклом.

Вдали зашумели моторы «хорьгов», отчетливо застучали короткими кашляющими толчками мотоциклы сопровождения. Первые два с ходу влетели во двор. Это, само собой, маги личной охраны. Еще пара: стрелки. И еще. Вице-канцлер, по общему убеждению прессы и обывателей, – человек до крайности скромный. Он не требует особой охраны своей персоны и не любит шума. Но каким-то чудом скромник постоянно оказывается на первых полосах газет, отдавая силы на благо страны без отдыха, самозабвенно. Вице-канцлер олицетворяет «партию социалистов и саму нацию». Так теперь пишут все, словно указанные понятия уже слились. Так в точности и пишут, «самозабвенно» – очень модное определение усилий вице-канцлера. Любых. Он – важнейший символ нового времени, точно так же, как оружие нации или маги удачи, готовые оказать помощь армии. Патриотизм некогда, в спокойные времена, был делом личным, идущим от души и почти интимным. Разве можно не любить родину, не ценить отчий дом и не осознавать себя, с гордостью и даже трепетом, частью большого сообщества людей единой культуры, истории? Нельзя. Пока на каждом углу не начнут кричать о долге патриота, вызывая совсем обратную реакцию, – отторжение.

Впрочем, не у всех. Большинство ведь воспринимает крики и шум как развлечение, праздник. И социалисты умеют превратить патриотизм в красивое зрелище. Обывателям кажется, что они зрители, глядящие из окон на парад дураков, которые с ужимками и гримасами шагают по улице. Все молчат и наблюдают, хотя сами уже давно вовлечены и сделались частью действа, бессловесной и серой массой согласившихся. Гюнтер чуть приподнял уголки губ, обозначив улыбку: бравурный праздник и показная скромность – то и другое удобно для его нынешней работы. Легко не выделяться из массы, надо всего лишь молчать и смотреть из окна… Или шагать в общей стройной колонне.

Гюнтер бережно, двумя пальцами, извлек колбу из малого отделения сумки. Плавным движением совместил со стволом и дослал вперед, установил активатор. Герметизировал трубу, вдвинул до упора вторую колбу, проследил, как фиксируется контрольное кольцо. Покосился на трос у стены. Убираться из помещения надо очень быстро. Расчетно – шестнадцать секунд. Дважды в первой серии тренировок он не укладывался. Это единственная слабина в плане.

Между тем протокол встречи исполнялся без срывов. Во дворе чисто и гордо зазвенели усиленные магией трубы и литавры, возвестив о прибытии гостей и выходе ректора из парадных дверей. Иоганн фон Нардлих спустился по коврам до малой трибуны и без спешки, солидно и внятно, сказал положенные слова, затратив время, заранее высчитанное Гюнтером. Одна минута сорок секунд – минимально, этого более чем достаточно, чтобы внести финальную поправку и выверить идеально точно прицел, вращая два маховичка – горизонта и уровня.

Задержав дыхание, Гюнтер погладил кнопку пуска.

Резервуар со сжатым воздухом отдал содержимое. Игла – тончайшая, длинная, состоящая целиком из замороженного магией яда на стержне заточенной проволоки – ушла с едва слышным хлопком. Установка по созданию специальных покрытий стихии воды – это редкий образец обезличенной механистичной магии. Лед хорош вдвойне. Он позволяет навить многослойную точнейшую оболочку, контролируя форму, центровку и развесовку «пули». В силу магического происхождения лед испаряется медленно и только после вскрытия колбы. Наконец, немаловажно и то, что девять десятых массы «пули» переходит в парообразное состояние еще в полете, прочее сразу впитывается и испаряется с кожи и ткани. Уже через семь минут след магии делается ненаблюдаем даже для опытного дознавателя.

Дело завершено: едва заметная проволочка впилась в кожу жертвы. И время покоя иссякло.

Первая и вторая секунды. Вскрыть флакон с кислотой, пролить трубку от конца до конца, одним движением подхватить сумку, выплеснуть остатки из флакона на пол, туда, где стояла сумка.

Третья секунда. Качнуться к канату и кануть вниз, в механизм часов, кажущийся дикой мешаниной деталей, не способной пропустить тело.

Четыре секунды контролируемого беззвучного скольжения по тросу, еще одна – приземление.

Девятая секунда: нанести на кончик троса активатор.

Следующие четыре секунды: сорвать защитный одноразовый комбинезон, свернуть бережно и компактно, не касаясь тканью ничего иного. Теперь снять бахилы, аккуратно переступить в заранее известный свой след. Вещи – в сумку, туда же бросить перчатки. Сумку – в ведро, дно которого закрыто заранее натянутым пакетом для мусора.

Четырнадцатая секунда. Руки в рукава халата. Пока он успевает. Шляпу на глаза пониже, ведро в руки, метелку. Открыть дверь и медленной шаркающей походкой старого Петера-уборщика – вперед, в тень лабораторного корпуса отделения алхимии и немагической химии…

Дверь опустевшей башни без скрипа закрывается за спиной. Шестнадцать секунд. Штатный выход с точки. Не ускоряя шага, надо преодолеть двор, запереть вещи Петера в его кладовке – шляпу, халат, ведро, метелку.

По служебной лестнице подняться на второй этаж. Странно… Никакого шума. Маги-защитники уже должны были понять, что произошло. Почему тихо? Неужели так некстати вмешалась проклятущая низшая удача, благосклонная к тем, кто ее не стоит?.. Слишком часто она уподобляется дешевой шлюшке, улыбающейся просто на шорох денег. Яд не мог оказаться негодным. Нет! В этом для удачи слабины не оставлено…

Лаборатория алхимиков. Все, последний этап работы.

– Гюнтер, ты удручающе пунктуален, – привычно вздохнул профессор Шмидт, то ли одобряя, то ли укоряя. – Три емкости состава «Блиц-12», два пакета с ветошью обтирочной, черновики итогов опытов, семнадцать листков. Проверять будешь?

– Ветошь немагических химиков, один пакет, – без суеты укладывая в печь бумажный пакет, содержащий сумку и прочие вещи, отозвался Гюнтер. Затем он быстро осмотрел прочие пакеты, уже находящиеся там: – Чей это тигель? Без инвентарного номера… И опять короб мусора. Я однажды все же сообщу герру Нардлиху о том, что ваши студенты проносят пиво в лаборатории.

– Гюнтер, я оповещу юношей об угрозе беседы с тобой, – пообещал профессор. – Тигель вот, внесен в графу «прочее». Обязательная очистка от следов реактивов и магии, отрабатываем заказ военных, потому и нет номера. Ты всегда придираешься к мелочам. Как тебя терпит наш святой Иоганн?

Гюнтер прочел акт, кивнул, внес уточнение «тигель серии 7-бис без инвентарного номера» и лишь затем подписался точно напротив своего имени. Отдал лист профессору Шмидту. Тот не глядя нарисовал поверх текста длинную кривую линию, похожую на след движения червяка.

– Зато герру Нардлиху не надо заводить блокнот и напрягать память, – усмехнулся ассистент профессора, закрывая дверцу печи и принимаясь шептать штатное заклинание чистки. – Его блокнот – на двух ногах, еще и говорящий, не всякому ректору так везет, даже если он управляет удачей.

Завершив обработку магией, ассистент включил подачу газа и пропустил искру. Цветок синего пламени беззвучно раскрылся за толстым жаропрочным стеклом. Последний участник штатного и проводимого регулярно списания расходных материалов подписал акт, покосился на помощника ректора:

– Гюнтер, ты слышал, что в субботу следует пить пиво и петь? А еще – назначать свидания девушкам. Они такие… они в юбках ходят, понимаешь?

– Вполне, – кивнул Гюнтер. Он разделил три копии листков, выровнял стопки, сколол скрепками. Первый экземпляр забрал себе. – Я оценил, это была шутка. Неумная. Я наизусть знаю списки тех, кто подавал документы в университет за последние десять лет. И, само собой, в анкетных данных указан пол каждого, есть и фотография. Да приди любая фройлен в брюках и бритая наголо, не перепутаю. У вас вытяжка работает ненадлежащим образом, вот что гораздо важнее заметить вовремя. Я составлю акт. Ремонт за счет деканата. Я предупреждал: вы напрасно позволяете студентам проводить опыты в неурочное время, это недопустимо. У химиков с начала года было два пожара, и третьего – в лабораториях алхимии – я не допущу.

Сложив листок вдвое и еще раз вдвое, Гюнтер убрал бумагу в жесткие корочки для документов и уложил во внутренний карман куртки. Чуть поклонился расстроенному профессору и удалился из лаборатории. Уже закрывая дверь, расслышал намеренно громкий шепот ассистента:

– Он точно не голем? Им бы усилить нашу армию.

– Да, если Гюнтера сбросить на канцелярию врага, можно считать капитуляцию неизбежной, – вздохнул профессор Шмидт. – Одно плохо: они заплатят отступные, и Голем снова объявится тут. Это безнадежно. Герр Иоганн доволен, следовательно, Голем пребудет на своем посту. Лоренц, так что там с вытяжкой? И почему этот герр Брим без малейшей толики магии опознает то, что я замечаю лишь теперь, после его упрека? Какой балбес повесил иллюзию шума, сулема вам в печень…

Гюнтер усмехнулся и зашагал по коридору, щурясь и по привычке рассматривая положение запоров на окнах, отмечая состояние паркета и стен, не без интереса наблюдая за студентами, норовящими скрыться в лабораториях или хотя бы наспех набросить иллюзию незаметности. Скромная должность добровольного помощника ректора, вот и все, чем он располагает. Но за три года удалось привести в относительный порядок хотя бы лабораторные корпуса, на большее он и не рассчитывал. И профессор Шмидт, хотя иногда злится, ценит проделанную работу. Прежде пожары в этом строении были будничным делом, приключались еженедельно. В коридорах держался стойкий запах едких реактивов и мокрой гари, по углам проступала сизая, устойчивая ко всем методам просушки и удаления плесень – неизбежное следствие регулярного применения воды и магии при тушении…

– Курение в аудитории третьего класса пожаробезопасности, – громко сообщил Гюнтер, не поворачивая головы. – Алекс Хиль, штраф сорок талеров, сами внесете в деканат, срок до вторника.

– Но как он мог узнать?! – отчаялся тощий третьекурсник, гася иллюзию стены, за которой пытался переждать визит Голема.

– Ваши успехи в оптике лично я оценил бы неудовлетворительно, – отметил Гюнтер, продолжая мерно шагать по коридору. – Вы изволили создать стену недостаточной плотности и неверной текстуры. К тому же только вы курите этот безобразный табак.

– Гюнтер! – Студент догнал и виновато засопел рядом. – У меня нет сорока талеров. Но я истинный патриот университета, и я отработаю на благо святого Иоганна… Можно?

– Восстановишь вытяжку в пятой лаборатории? – Гюнтер остановился и строго взглянул на просителя. – Два часа даю. И скажи своему никчемному другу: иллюзию шума следует вешать в привязке к динамическому заклинанию контроля помещения. Я подниму документы и уточню его балл по курсу нелинейных взаимодействий второго порядка. Полагаю, пересдача всего курса неизбежна.

За второй иллюзией стены застонали на три голоса. Гюнтер дрогнул уголком губы и глянул в окно. Башню с часами до сих пор никто не пытался осмотреть. Мнение помощника ректора о системе охраны важных лиц страны стало необратимо низким и даже презрительно-участливым. Прошло семнадцать минут! Как и кого маги собираются искать теперь? Пробы воздуха в комнате над часами и те уже не отзовутся на опрос, помещение прекрасно проветривается. От трубы-ствола, изготовленной из тонкой специальной древесины, кислота не оставила ничего. Осколки колбы и ссыпанные кучей линзы оптики, разбившиеся при падении, совсем бессмысленны. Просто потому, что он, Гюнтер Брим, еще не занимался наведением порядка в башне и там пока что имеется немало старья. Там, наконец, изволят прятаться от Голема все прогульщики – химики и алхимики…

Гюнтер дважды стукнул в дверь деканата. Улыбнулся секретарше, уточнил, все ли в порядке с наймом няни для маленькой фройляйн, дочери этой женщины. Забрал папку с бумагами и зашагал дальше. К биологам. Оттуда – в главное здание. Следует признать: на сорок седьмой минуте с момента выстрела Гюнтер уже перестал понимать логику происходящего. Точнее, непроисходящего! Где дознаватели? Где, наконец, собаки, полиция и даже войска?

На площади, уже изрядно затененной лабораторным корпусом и башней с часами, было совершенно пусто. Парадные дорожки лежали на прежних местах, никем не убранные, только это и выдавало непорядок. Гюнтер, огибая ковры и не желая пачкать их, поднялся к тому месту, где недавно стоял фон Нардлих. Пощелкал пальцами, огляделся. Дежурный подошел от дверей и заранее виновато вздохнул, еще не понимая причин недовольства Голема, но уже обозначая неизбежное раскаяние.

– Почему дорожки не выметены? Здесь пыль, тут мусор. Прибывшие составят превратное представление о нашем гостеприимстве.

– Вы не знаете? – удивился дежурный, привыкший к тому, что Голем знает все. – Вице-канцлеру стало плохо. Все отменено, его увезли в госпиталь. Сердечный приступ.

– Почему не предложили место в клинике при факультете медиков? – нахмурился Гюнтер. – Наши врачи лучшее, что есть в этом городе.

– Как вам сказать… – замялся дежурный. – Первым предложил помощь профессор Леммер, но это было сочтено некорректным.

– О да, теперь понимаю. Он не арьянец. Это тонкий момент.

– Даже слишком, если учесть новые времена, – опасливо шепнул дежурный.

– В таком случае распорядитесь убрать дорожки. Метеослужба университета прогнозирует дождь еще до заката. Вероятность семьдесят четыре процента. Это весьма много.

Гюнтер поднялся на ступени, миновал дверь и бегом поднялся в личный кабинет ректора. Можно гарантированно и надежно ввести в заблуждение кого угодно, но герр Нардлих обычно видит несколько больше, чем остальные. И это настораживает.

– Малыш, твоя работа по теории оптимизации геометрии камер сгорания не вполне меня устраивает, – сообщил из недр кабинета голос пожилого мага, опознавшего присутствие помощника, как обычно, издали и наверняка. – Я отметил спорные места. И сходи к стихийщикам. Я подписал твой проект аэродинамической трубы. Это дорого, но ты прав, запас мощности не помешает.

Ректор появился в дверях, когда Гюнтер закончил раскладывать по папкам принесенные бумаги, снабжая их цветными уголками. Иоганн глянул с явным подозрением, пожевал губами и привычно выпятил нижнюю челюсть, демонстрируя сомнения:

– Где ты был в три часа пополудни?

– Вы полагаете, все сердечные приступы в университете происходят по моей вине? Я был у алхимиков, таков план этого дня.

– Да, ты любишь планы. Ты их строишь надежнее, чем я иллюзии и пси-контуры коллективных эмоциональных резонансов. – Ректор отвернулся и ушел к столу. – Гюнтер, сегодня же ты извинишься перед стариком Кюне. Как ты мог написать этот мерзкий донос? Что значит «ненадлежащие условия хранения»? Он понимает в режимах консервации больше, чем любой из иных профессоров и все мы, вместе взятые! Акустика тоже его стихия. У тебя нет и крупицы таланта мага, но ты норовишь поучать даже меня.

– Я надеюсь через год получить степень магистра, теоретика нелинейных стихийных взаимовлияний, герр Нардлих, – напомнил Гюнтер. – И я не писал доноса. Я изложил на бумаге те соображения, которые герр Кюне не пожелал выслушать устно. Я предложил учесть при контроле режимов еще два параметра и указал их роль и способ выявления. Привел выкладки по обоснованию.

– Иногда я чувствую себя достойным прозвища «святой» – когда общаюсь с тобой и проявляю все свое терпение… Изволь извиниться, – сухо и строго повторил ректор. – Выкладки не отменяют вежливости. Правота не перечеркивает уважения к возрасту. И если Кюне почувствует себя худо после беседы с тобой, я тебя отчислю… с вероятностью сто процентов. Это ясно?

– Вполне.

– Голем, я подпишу твой диплом в единственном случае: ты хотя бы попытаешься казаться человеком. – На сей раз упрек звучал явственно. – Сколько можно себя консервировать? Учтя все без исключения параметры, о да.

– Я буду работать над собой, герр Иоганн.

– Именно этого я опасаюсь.

Ректор тяжело вздохнул, забираясь в глубокое кресло и шаря рукой по дополнительному столику в поисках очков. Он имел свои небольшие слабости: например, не уважал оптическую магию и предпочитал ей оправу в массивном рыжем золоте без примесей. Суеверия приписывали таким оправам очков способность немного замедлять утомление глаз. Считывание сведений речевым каналом, трансформирующим буквы в звуки, – пятый уровень стихийной магии, для Нардлиха мелочь – ректор тоже не ценил.

Нашарил любимый тонко отточенный карандаш и сунул в зубы. Покосился на замершего в дверях помощника, готового по первому требованию добавить на столик еще дюжину новых, свежеочиненных.

– Я сгрызаю пять карандашей при прочтении такой работы, – уточнил ректор, изучая первые следы зубов на древесине и взвешивая на ладони черновик соискателя на звание магистра. – Зачем принес больше?

– Может быть, сегодня вы в задумчивости.

Нардлих снова выпятил челюсть и жестом указал на карандашницу, мол, грузи. Повздыхал, бросил попорченный карандаш в дальний угол, ничуть не заботясь о поддержании порядка в кабинете. Взял новый. Неодобрительно пронаблюдал за тем, как помощник подбирает карандаш и нащупывает на ковре сломанный кончик грифеля, способный запачкать ворс.

– Гюнтер, активаторы старения конопляных канатов не всегда хороши для джутовых. Присутствие пеньки, искусственных волокон, пропиток, смол и вовсе меняет характеристики процесса. Я крайне расстроен тем, что столь очевидные вещи неизвестны Голему, который взялся учить старика Кюне. Я назначил для тебя на десятое сентября пересдачу курса теоретической контактной алхимии. Я раздосадован.

– Еще пять карандашей? – Гюнтер опасливо прикрыл дверь, шагнув в кабинет.

– Пять? – Ректор взвился из кресла, пружинисто оперся на стол и заорал во весь голос, явно установив дополнительную защиту от распространения шума: – Ты фанатик и идиот! Ты недоумок без сердца и нервов! Кто тебе сказал, что на людей можно охотиться?

– Он не человек, герр Иоганн, – с прежним спокойствием отозвался Гюнтер. – По моему убеждению, именно так. К тому же я не понимаю, что вас так раздражает, я не видел гостя и не имею ни малейшего отношения к происшествию. Не писал на него доносов и не указывал ему на ошибки. Надеюсь, вы все же позволите мне завершить магистерскую работу. Не надо меня пытаться ловить на деталях, герр Иоганн. Нет причин считать меня источником всех бед университета просто потому, что я не верю в удачу. Замечание относительно конопляных канатов совсем для меня непонятно. Что вы имели в виду? Выявлены проблемы на площадке для активного отдыха студентов?

– Иногда я сам сомневаюсь в том, что ты человек, – буркнул ректор, усаживаясь в кресло. – Гюнтер, я не стану на сей раз проверять свои подозрения. Но ты покинешь Дорфурт через год, это мое окончательное решение.

– Как вам будет угодно. Карандашей достаточно?

– Иди. Иначе у меня случится приступ, – поморщился ректор.

Гюнтер поклонился и покинул кабинет, вполне довольный собой. Веревка, укрепленная в башне часов и обработанная активатором после контролируемого падения с верхней площадки, была из чистого джута. Пропитку Голем делал сам и знал, что не оставил удаче и опыту никаких шансов отыскать следы там, где их нет. Ректор упрекнул наугад, надеясь на неуверенность Голема в своих действиях. Это еще нелепее, чем надеяться на удачу.

В коридоре Гюнтер заметил постороннего, ускорил шаг, нагнал наивно прячущегося в первой попавшейся аудитории чужака.

– Что вас привело в университет, любезный герр Шлом? Неужели «Дорфурт сегодня» заинтересовался большой наукой?

– Час назад скончался вице-канцлер, сразу после визита сюда, – прошипел едва слышно репортер. – Герр Брим, как истинный патриот, вы должны сообщить мне роль в этом темном деле предателя Леммера.

– Как истинный патриот, я оберегаю честь и тайну оружия нации, – важно сообщил Гюнтер, крепче перехватывая руку репортера. – И репутацию университета в целом. Я предоставлю вам возможность обсудить подозрения в деканате факультета права. Идемте.

– Но я…

– Да, вы изложите все свои версии. Первая тянет на пять лет изоляции от общества. Но я не специализируюсь в юридических вопросах. Потому мы и идем за консультацией к профессионалам.

Глава 6

Ликра, Белолесский уезд,

450 километров к востоку от Боровичей,

9 августа

Что чувствует человек, лишившись зрения? Ужас до предела сжавшегося мироздания, которое стало чужим, наполненным остроугольными загадками, колючими тайнами, тесными сомнениями, страхом удушающей неопределенности – бесформенным и бесцветным. Позже приходит отчаяние: неужели это навсегда и необратимо? А когда вместе со зрением уходит слух…

Шарль осмотрел ошейник, лежащий теперь в руке обычным украшением из серебра со вставками полудрагоценных камней. Разомкнутый блокиратор выглядел безопасным, приятно ощущался пальцами, солидно шуршал звеньями. Магия в вещице не замечалась, зато рука немного немела от контакта с блокиратором: он и сейчас самую малость, но тянул на себя способности, ослабляя их. Джинн скомкал цепочку, уложил в платок, завернул понадежнее и сунул в карман. Передернул плечами, нехотя признаваясь себе: если на его шее пожелают повторно застегнуть блокиратор магии, он сочтет это казнью. Он и теперь не может сказать наверняка, перенесет ли чудовищное давление темноты и тишины. Темноты шестого чувства и тишины – седьмого, этого сдвоенного удара утраты, едва не лишившего остатков желания жить. Все, чем Шарль де Лотьэр, маркиз Сен-Дюпр был без малого год назад, сгинуло, исчезло, расползлось гнилой фальшью. Золотой джинн, высшая ступень для основного состава ордена. Тот, кто способен строить иллюзии непостижимо высокого уровня, недоступного для магов иных школ. Даже Марк Юнц при всем его таланте не смог дать толкование теории поддержания сюр-иллюзий без постоянных затрат силы и необходимости проявлять себя.

Он, маркиз Сен-Дюпр, владел даром, который позволяет свободно моделировать свою внешность, вылепливая достоверное для всех семи чувств идеальное «я». Сегодня – двухметрового гиганта, белокурого арьянца из центральных провинций или могучего рыжеволосого жителя Норхи. Завтра – тонкого и темного, как сушеная змея, обитателя южных лесов ростом чуть выше полутора метров, на вид почти ребенка… Самое надежное магическое зрение, самое изощренное контрольное зеркало показывали бы именно иллюзию, подтверждая ее безупречность. Даже касаясь кожи, любые специалисты, что уж говорить о простых людях, ощущали бы заданные джинном свойства.

И вдруг – темнота, тишина и собственное лицо, почти забытое, отнюдь не идеальное – настоящее, природное. Свой голос, лишенный чарующих ноток могущества убеждения. Свои руки, со шрамиками большими и малыми, с грубой кожей и сильно поврежденным ногтем большого пальца… Как принять все это? Как смириться и зачем жить дальше? Собственно, он все еще пытается найти ответы. Спасибо упрямейшей Беренике фон Гесс: у него так много вопросов, что думать над ними наконец-то стало привычно, это тоже часть смысла существования. Задавать себе вопросы, вслушиваться во внутреннее «я» и искать ответы. Понимать, что все семь чувств при любой их развитости не меняют способности к диалогу с собой и не помогают его вести. Иногда даже мешают, отвлекая на внешнее и малосущественное. Как она сказала… «Чем удача отличается от судьбы»? Вопрос, так и не получивший ответа. Однако теперь, на северной ветке железной дороги, невесть где, посреди пустоты болот и лесов, он постиг азы различий и научился не завидовать обладателям восьмого чувства. Тут бы с семью управиться.

– Шарль, ты водичку-то пей, – посочувствовал Корней, по-прежнему поддерживая под плечо. – Никогда я не ценил эту магию. Задуряет она людям голову и сушит их, снутри измором берет. Думаешь, зять мой счастливее стал, когда магию получил, богатство и домик в столице? Да Ленка моя вона – что ни день нас поминает. Мне аж икается. Простая жизнь – она всегда организму полезнее, роднее.

Шарль выхлебал содержимое фляги, остатками умылся, тряхнул головой. Решительно натянул картуз.

– Ты как, в бега или дело сполнять? – строго уточнил начпоезда.

– Корней Семенович, как можно, – укорил Шарль. – Если по сути глядеть, а не по внешнему, кроме вашей семьи никто обо мне и не вспоминает во всем свете. Так куда мне бежать, если все важное – здесь, в Ликре? Во Франконии мне на шею накинут не блокиратор даже, а удавку.

– Пистолет-то у тебя есть, но я не верю в эту гадость, грязи они боятся, и осечка у них опасная, – поморщился Корней. – Револьверты понадежнее. Свой отдам, наградной. Пошли уже, вона как они расшумелись: «Срочно, тайно». Уважение, вишь, выказывают. И дела требуют. Сам – он мужик серьезный. Надо понимать.

– Да я прямо отсюда и…

– И прямо отсюдова глупости свои выбрось из головы. Надо что? Дело исполнить и живым остаться. Значит, сперва еду собрать, куртку да иные вещички, нож надежный, – начал перечислять Корней. – А тем временем котел прогрею, перегоним поезд туда, откуда идти быстрее и сподручнее. Ты с зимы у нас, а пока что в ум не вошел, хуже дитяти неразумного. Тут места такие, что дуриком прут только те, кто утопнуть вздумал. Как же слово-то называется ученое, а? Суцид.

– Суицид, – поправил Шарль. – Но это не про нас, нет. Было по зиме помутнение ума, однако же я справился.

– Именно. Идем, по уму все сладим. Карту дам. Хорошая, еще прежний начпоезда вдвоем с зятем ее дорисовывали. Гривки лесистые, тропы по болотине, самые гнилые топи, заимки и надежные места – все указано в точности. Карл – он охоту уважал. Какой мех моей Ленке добывал! Да ты сам знаешь, Люсе шубки остались. Лисья старая длинная, а еще и соболья душегреечка с бисером…

– На охоту приглашаете? – заинтеровался Шарль.

– В зиму, ежели не сбежишь, приглашу, – задумался Корней. – И чего все в город лезут? Видел я эту столицу. Сплошной шум. Степенности нет в людях, уважительности.

Шарль промолчал, не мешая деду Корнею рассуждать о зиме, городе и падении нравов в новом веке. Начпоезда ворчал знакомо и неторопливо, даже обстоятельно. Рядом с ним джинну было куда проще привыкнуть к себе – полноценному, снова наделенному магией. Возле деда, с его простотой и верой в обычное и добротное, осознанный отказ от соблазна сменить внешность или частично ее улучшить проходит куда естественнее, без внутреннего слома. Золотой джинн Сен-Дюпр предпочитал показывать себя с роскошными темными волнистыми волосами. Цвет глаз выбирал чаще всего синий, темный и глубокий. Голос настраивал придирчиво, делая несколько выше собственного, более напевным, с некоторым придыханием. Три – пять сантиметров к росту тоже добавлялись почти сами собой.

Обработка внешности магией сделалась за долгие годы привычкой и не отнимала сил. Оставаться собой трудно, приходится контролировать каждое намерение, каждый жест, вслушиваться в себя и виновато пожимать плечами. Золотой джинн еще осенью казался совершенством… Хотя в ремпоезде он бы выглядел шутом гороховым. Посмешищем. Лексей бы с таким и разговаривать не стал, сберегая драгоценный самогон. Ухо буквально слышит басовитый приговор: «Не мужик, а блоха ряженая». И хуже того – «баба писклявая».

– Корней Семенович, я не выгляжу странно? Не плывет туман в глазах при внимательном рассматривании?

– А ты не икона, чего на тебя глядеть-то? – усмехнулся начпоезда и ворчливо добавил: – Сперва плыло. Вроде синева в глазах у тебя мелькала. Руки-то обычные были, но тонкие, длиннопалые, глянуть противно. У бездельников аккурат такие. Но сейчас ты выправился, в ум вошел, так я думаю.

– Примерно так, в ум вошел, – улыбнулся Шарль, осторожно позволяя себе чуть расслабиться.

Первым полез на насыпь, подал руку начпоезда. Корней без возражений принял помощь, зашагал по рельсу, привычно и почти неосознанно хмурясь и рассматривая важное: ровность пути, состояние шпал, годность рельсов, положение костылей. Шарль тоже смотрел. Приятно было ощущать гордость за сделанную работу. Это он проектировал ремонт, просчитывал и контролировал. Да и костыли забивал, и укладку рельсов сам вел. Никогда прежде, джинном, он не знал ощущения радости от проделанной работы. Предположим, ты добыл сведения, обманул врагов, соблазнил жен и любовниц важных людей, прокрался и умыкнул секрет – нет в перечисленном повода расправить плечи и ощутить себя достойным всеобщего одобрения. Нет и возможности устроить праздник. А тут всякий завершенный ремонт – праздник, пусть не с вином из толкового погреба, а всего-то с местной водкой. Все в ремпоезде настоящее, и даже морду бить будут честно, стенка на стенку или один на один.

– Люся! Собери охотничий запас нашему инженеру, – зычно крикнул Корней еще от хвостовых вагонов и пошел быстрее, с хитроватым прищуром наблюдая суету народа, опознавшего большую новость и уже любопытствующего. – Люся! Слышь?

– Собираю, Корнеюшка, – отозвалась тихая и расторопная жена начпоезда.

– Белье собери и лекарства самоважные, – велел начпоезда. – А я к котлу, сейчас народ соберем, поезд продвинем, куда велишь, и я выделю тебе револьверт.

Корнеевский «револьверт» оказался куда лучше, чем того ожидал Шарль. Вороненый, матовый, в смазке. Не ликрейского производства, хотя и здесь делают толковое оружие. Но этот – любимой франконцем льежской семейной фирмы, которая по тайному заказу поставляет партии доработанного товара почти всем магическим полициям и службам Старого Света. И ордену джиннов тоже. В ладонь револьвер лег, словно был давно знаком. Корней деловито забрал пистолет, завернул в промасленную ветошь, уложил в свободную ладонь джинна цокающий патронами мешочек, тяжелый и объемистый.

– Таким вот образом, – буркнул он, начиная переживать и прощаться. – Все собрал? Проверил?

Шарль кивнул. Глянул еще раз на карту, создал магическую копию, чтобы не нести листки и не возиться с разворачиванием и сворачиванием. Принял у Люси заплечный мешок с продуктами, сунул в него принесенное из своего купе имущество. Сменил по настоянию Корнея куртку на более удобную, крепкую, серо-зеленую – наилучший цвет для здешнего леса.

– Пойду. Вот так я намерен двигаться. – Шарль прочертил линию на карте. – Прибудет дирижабль, им расскажете подробно.

– С Богом, – вздохнул Корней, комкая ветошь. – Эх, непутевый ты, а все одно: уж берегись. На рожон не лезь, маги завсегда к злодейству склонны.

– Я сам таков, – подмигнул Шарль.

Он отвернулся и пошел прочь, вниз с насыпи, через густой, путающий ноги багульник. Было до головокружения странно уходить и ощущать направленные в спину взгляды. Никто и никогда не провожает джиннов. С первого дня в ордене детям объясняют, как нелепы и жалки слепоглухие бездари. К ним допустимо питать лишь презрение, они ничтожны и годятся для манипулирования, не более того… Дети верят и постепенно привыкают быть избранными. А точнее, одинокими, безразличными и к чужим бедам, и к чужой радости. Обделенными и жалкими. Теперь он, повзрослевший Шарль с собственным лицом, знает правду, оплаченную личным опытом и размышлениями. И потому ему не слишком сложно оставаться собой, и нет более мечтаний о нелепых синих глазах и совсем уж смешных кудрях. Не так дурно ощущать себя настоящим Шарлем де Лотьэром, которого провожают как родного. Целый поезд своих. Родина на колесах. Единственное место, куда хочется вернуться…

– Интересно, Лексей уже собирает новый аппарат? – шепотом спросил у себя самого Шарль. – Может, избрать иной путь борьбы, вразумить его в вопросах купажирования, экстракции и фильтрации?

Усмехнувшись столь парадоксальной идее, джинн тряхнул головой и убедил себя отрешиться от оставленных за спиной забот и дел. Он, оказывается, отвык от той работы, для которой его готовили с раннего детства.

Первое и весьма важное. Маскировка. Стереть себя из этого леса, стать невидимкой, убрать шум движения, запахи и даже эхо сознания.

Второе и главное. Стать губкой, впитывающей всеми семью чувствами сведения из избранного для изучения сектора. Лес безлюден и редок, местность ровная, тощая щетина лиственниц не прячет перспективы. Где-то заинтересованно зудит мошка, сердито ругают пришлых птицы, чавкает и сминается болото, чужая поисковая магия ощупывает каждую иголку пихт. А может, звучат и боевые заклинания стихий – но это было бы слишком просто для обнаружения, не стоит рассчитывать на подобное.

Шарль поудобнее разместил мешок, подтянул лямки. Переложил револьвер в глубокий и надежный карман куртки. Цели пока не выявлены, но общее беспокойство гонит на северо-восток. Значит, туда и следует бежать. Интересно: что за маги выявились в столь глухом, удаленном месте? Карл фон Гесс честно отстучал на ключе: сведений мало, но лично он подозревает, что заговорщик вовсе не один, как твердит некий свидетель. Поэтому спасение женщины – дело важное, но не главное. Сначала непременно следует понять обстановку и просто установить число врагов, их возможности. Затем уже, по обстоятельствам, Карл советовал определить, что первично: поиск и помощь или отвлечение сил противника и затягивание любых решений с его стороны на время, требуемое дирижаблю для перелета от столицы сюда.

Первый надежный признак наличия чужой магии Шарль уловил уже в сумерках, проделав путь в пятнадцать километров и позволив себе короткий привал. Солнце путалось в темных пихтовых лапах, обманчиво мягких, но умело уминающих закат, тянущих светило прочь из необжитой земли во Франконию, где в августе оно необходимо виноградникам… Само небо имело цвет выдержанного красного вина, коричневатый оттенок намекал на изрядный возраст напитка. Слезки потеков-лучей указывали на богатство оттенков вкуса этого северного вечера, пахнущего брусникой, хвоей и влажным туманом.

Поиск на миг колыхнул картинку, волна внимания миновала холм, безразлично пронизала невидимку-джинна и укатилась дальше, затухая. Шарль заинтересованно повел бровью, одним движением сгреб припасы в мешок, стараясь не шуршать и не отвлекаться, вскочил и побежал со всей возможной скоростью на восток, в ночь, старясь по возможности выдерживать направление.

Поиск источника магии по активному сигналу и опознание точных его координат имеет две фазы: радиантную и абсорбирующую. Первая не дает сведений о расположении ищущего, лишь выявляет его присутствие. Вторая позволяет при должном опыте и наличии существенной ширины створа двух замеров снять координаты точки активации заклинания. Шарль бежал и тщательно учитывал время: расстояние до цели оценивается по интервалу от прихода первой волны и до момента, когда обнаруженный маг-поисковик востребует сигнал и возвратное кольцо его внимания начнет сжиматься. Если маг не сделает запрос быстро, значит, он очень далеко, затея с его перехватом теряет смысл… да и створ нужной ширины не успеть создать. Но вот и волна. Шарль раскинул руки, стараясь пальцами, а точнее, привычкой, связанной с этим жестом, уловить вибрацию: характер ищущего, его стихию и, если повезет, общий уровень таланта.

– Воздух, бакалавр, – с оттенком презрения буркнул джинн. – Но специализация узкая, ищет грамотно.

Последнее давало повод задуматься. Шарль остановился, перевел дыхание и удобнее разместил мешок на спине. Ликрейский высший колледж никогда не готовил узкоцелевых поисковиков, их находила и воспитывала тайная полиция магов. Часто таких набирали из числа бывших дорожников, самоучек, вяло и неполно, но все же различающих тени и свет удачи. Поисковиков всегда использовали в группе магов, поскольку их дара не хватит на самостоятельный бой или любое иное действие, не связанное с оценкой местности.

– Кого же он искал? Да так нагло, явно, – удивился Шарль.

Заново просчитал расстояние, мысленно сократил вдвое, выделил наиболее перспективный сектор. И сам запустил поиск, локальный, малозаметный, но достаточно подробный. Результат оказался более чем полезным. Всего в пяти километрах некто ловко и упорно пробирался через болото. Не самое гибельное в этих местах, но теперь, в поздних сумерках, опасное. Джинн прикрыл глаза, восстанавливая в памяти нужный фрагмент карты. Разворошил мешок, избавляясь от лишних вещей. Снова пошел вперед, закрепляя на поясном ремне ножны. Высмотрел толковый стволик и вырезал длинную крепкую палку. Местные болота он привык считать достойными некоторого опасливого уважения хотя бы потому, что в здешнем безлюдье бесполезно ждать помощи и кричать.

Ночь – время полного могущества джиннов. Когда зрение отказывает бездарному, шестое чувство оживает и обретает дополнительные возможности. Цвет, объем, плотность ощущаются исключительно полно. В отношении поверхностей становятся очевидными упругость или хрупкость, степень надежности, склонность производить звуки. Конечно, нетренированные, двигаясь ночью, когда обычное зрение подменено шестым чувством, издают тот еще магический шум, раскрывая этим свой дар. Но джиннов учат искать и видеть именно в болотах. Точнее, не учат – натаскивают.

Шарль вспомнил и поморщился. Ему было семь, когда он прошел свое первое болото. Отборочное. Из двух десятков детей, выброшенных в топь, до берега добрались пятеро. Прочие или погибли, или остались испуганно ждать своей участи там, где заметили первый более-менее сухой островок. Шарль, уже получивший право именоваться джинном, грязный, замерзший, едва живой от усталости, видел тех, кто не справился. Их привезли в лагерь: тихих, глядящих бессмысленными глазами дурачков, только что лишившихся памяти…

Тот, кто двигался по ликрейскому болоту навстречу джинну, некоторой толикой магии обладал. Пользоваться ею почти не умел, но старался изо всех сил и пока что был в должной мере удачлив и осторожен. А еще не позволял страху стать слишком сильным и смять, прижать к земле, вынудить замереть и отказаться от всякой борьбы. Упрямство незнакомца почему-то грело душу. Словно он, Шарль, мог теперь вернуть жизнь одному из своих сверстников, не выбравшихся из франконских или мадейрских болот, а значит, сам становился несколько менее джинном и более – человеком. Оказывается, он хочет этого и наверняка желал всегда, подсознательно. Вероятно, потому, что у джиннов нет ни судьбы, ни полноценной жизни. Они невидимки, лишенные права быть собой, они вещи, принадлежащие ордену. И еще они рабы, тайно мечтающие о свободе. Самые жалкие невольники жаждут спасения для себя, широкие душой – для всех себе подобных, а отчаянные бунтари, еще не вкусившие яда самовлюбленности и личного совершенства, иногда грезят о праве пресечь саму угрозу рабства для приглянувшихся ордену детей…

Ночь стремительно густела, хотя в августе здесь, на севере, время полной темноты весьма короткое. Пихты расступались, разбредались по гривкам, под ногами все слышнее чавкало и вздыхало болото. Далеко впереди кто-то тоже брел, всхлипывал тонким детским голосом, шмыгал носом и иногда, не в силах устоять перед страхом, припадал к упругому дерну болота, оглядывался через плечо, потому что знал: погоня уже близко. Невидимая и потому вдвойне ужасная.

Шарль издали приметил устало сгорбленную фигурку, замер в кустарнике и затих, не желая окриком или шумом заранее пугать ребенка. Отметил: толковый человечек. Палку выбрал хоть и неудобную, с ветками, но прочную и длинную. Спешит, утомлен до предела, но тропу проверяет и заставляет себя идти, хотя ноги наверняка подламываются…

Когда малыш поравнялся с засадой, джинн одним движением обнял его за плечи, зажимая рот и подхватывая под колени:

– Тихо, я не враг, меня прислали выручать вас с мамой. Понятно? Не надо кусаться, это больно, и лягать не надо. Иначе усыплю, и кто тогда мне расскажет, как помочь маме.

Про маму Шарль упомянул наугад. Но ребенок затих: то ли слова попали в точку и он поверил, то ли решил выждать момент для побега. В любом случае Шарлю понравилась сообразительность маленького незнакомца. Понравилось и то, что он не сдался, не обмяк безвольно, принимая неизбежное: раз пойман, все кончено.

– Кричать не станешь?

Короткое движение головы.

– Хорошо. Говори тихо. Первое: где искать маму и нужна ли срочная помощь? Утром прибудут другие люди, их много, и, если можно ждать, я просто заберу тебя и спрячу от погони.

– Срочная, – тихо, задохнувшимся, слабым голосом ответил мальчик. Без удивления рассмотрел сотканную из тумана карту. – Мои тут. Здесь я шел. За мной отправили двоих. Но в избе еще гости и сам Кощей.

– Сказок мне сейчас не хватало! Говори толком.

– Я не зову его по имени или папашей, как он велел, – возмутился мальчик, явно поверив в свое спасение. – Он Кощей. Тощий, злой и не сдохнет никак. В избе, когда я утек, был Кощей, с ним два новых жильца и еще гость. Кощей в магии смыслит крепко. Один из жильцов еще сильнее него, вовсе страшный. Второй так, тихий поганец. Гость мутный, я его не понимаю. Наверное, опасный. Оружие у них – магия и одно ружьецо. Что еще сказать?

– Есть хочешь?

– Спрашиваешь!

– Тогда ешь, я пока подумаю. – Шарль скинул мешок, развязал, добыл хлеб, флягу и мясо. – Что случилось такого, что надо срочно спасать маму?

– Не маму. – Мальчик вцепился в хлеб и стал жадно жевать, давясь и запивая водой. – Мама что, она Кощею важная. Да и сама… Кощеиха. Понял? Ежели что, ружьецо ей сунут и велят в тебя шмальнуть. Сестра у меня толковая, старшая, но ее хотят отдать гостю. То ли платит много, то ли что-то в мире переменилось. Ее надо спасать, вот что верно.

Шарль кивнул, глядя в сторону севера и прикидывая. Погоня явится очень скоро. Один поисковик и один маг-стихийщик, по профилю огонь, по силе бакалавр. Говорить не о чем. Только вот что учудить с ними? Утопить, головы задурить, усыпить…

– Сиди тут и плачь, – определился Шарль. – Подойдут – все одно плачь. Ясно?

– Умгу, – кивнул парнишка, не прекращая жевать.

Шарль устроился на сухой высокой кочке и замер в ожидании, присматриваясь к магическому фону на северо-востоке и пытаясь понять, что собой представляют находящиеся в избе маги. Далековато для опознания… Их трое. Или даже четверо? Если хотя бы двое имеют уровень магистров, придется туго. Надо ведь не убить или заморочить противника, а обеспечить безопасность охраняемых, что куда сложнее.

– Дя-а-дька, – усердно и ненатурально всхлипывая, проблеял сытый, повеселевший мальчишка. – Ты-ы та-акой…

– Лучше уж говори внятно, со слезами у тебя слабовато. Ненатурально, надо над этим работать. Я Шарль, и я тебе не дядька.

– Это да, – гордо хмыкнул беглец. – Плакать я себе запретил. Кощею оно в радость, одной сеструхе, получается, и больно глядеть. Непорядок… Мое имя Илья. Сам выбрал, мать в этом деле вовсе не понимает, такое имя дала, сказать неловко. Пояснила, что я лопарь на четверть. Прикинь – на четверть! А имя целиковое. Чего я удивился-то: тебя стало плоховато видно. Вроде ты и есть, но одни глаза резкие, прочее все смазано.

– Прочее никому, кроме тебя, не заметно. Илья, возьми палку и стукни себя по ноге. Пора всерьез плакать, погоня метрах в трехстах.

– Ладно, могу и всерьез, – вздохнул мальчик.

Ударил без жалости по кости чуть ниже колена. Слезы брызнули, не спросив разрешения, всхлипывать неумелому притворщику стало просто. Поисковик, опознавший было избыток везучести парнишки, успокоился и ускорил шаг.

– Не бейте меня, – всхлипывал Илья, растирая ногу и подвывая. – Я ногу сломал. Ой-ой, как больно. Дя-а-деньки, не бейте…

– Так уж и сломал, – усмехнулся идущий первым стихийщик, рослый молодой мужчина. – Набегались мы за тобой, щенок. Хорошо хоть назад тащить не придется. Утопить велено. По-тихому.

Шарль еще раз оценил обоих магов, выбрал годного для разговора, встал и подошел к тому, что шел замыкающим. Парень уже выбрался на край сухого бугорка. Он выглядел усталым и хмурым, а еще – слишком молодым и простоватым, чтобы знать нечто ценное. Шарль шепнул в ухо сладким голосом, наполненным силой убеждения:

– Спи.

Поисковик прикрыл веки и замер без движения.

Пальцы джинна легли на шею стихийщика. Тот дернулся и испуганно взвизгнул, засипел, теряя голос и рассудок.

– Страх, – пропел Шарль, глядя в самую глубину зрачков и отмечая слабость воли. Этот прежде не раз подвергался внушению. – Покорность. Сотрудничество.

Слова сплели паутину смысла, плотно спеленавшую остатки самостоятельности преследователя, вмиг ставшего добычей. Джинн чуть улыбнулся. Разница в уровне – это иногда так заметно. Школа у обоих магов плохая, явно не столичный колледж. Никакого самоконтроля, ни малейшего намека на умение отслеживать и блокировать внешнее влияние. Определенно и уже не вызывает сомнений: разум обоих многократно был под тотальным внешним воздействием, которое исполнялось мастером знакомой школы. В сознание магов вмешивались, чистили память. Нетвердые убеждения подменяли привнесенными догмами…

– Славен ли тот, кто послал тебя? – Для начала джинн попробовал не ломать допрашиваемого, предпочтя аккуратно получить слепок догм и вместе с ним черновой набросок личности мага, внедрившего последнее внушение. – Я его друг. Привез деньги, помощь Франконии. И тебе достанется золото, много. Ты справился, услужил.

– Он славен, – с глупой улыбкой отозвался недоученный маг. – Имя его Сергей Норов, он высший маг и скоро станет править миром. Я буду его ближним.

– Деньги, – доверительно молвил Шарль, ссыпая в горсти повизгивающего от восторга недоучки листья, оборванные с кустарника. – Все тебе одному. Ты ближний, я чту тебя. Вас, господин. Велика ли свита высшего?

– Нас мало, но мы в мантиях, – гордо выпрямился маг, сопя от восторга и прижимая к груди листья. Два самых мелких и юрких выскользнули, закружились, падая в мох. Парень рухнул на колени, подобрал, начал пересчитывать листочки, укладывая в ровную стопку. – Все мне. Одному мне… пятнадцать. Славичу не досталось, хоть он и магистр… двадцать. И Леше не досталось, хоть он и любимый ученик. И даже великому Петру Семеновичу…

Назвав это имя, юноша осекся и сжался, как от удара. Глянул на свои руки, вскрикнул. Шарль быстро рубанул ребром ладони по затылку допрашиваемого, ударил второго, обоих уложил на пригорке. Связал, чуть подумал и дважды опустил свою палку на голени, не ломая их, но нанося тяжелые ушибы. Так же обработал руки.

– Плохо наше дело, – с пониманием вздохнул Илья. – Ты помрачнел, дядька Шарль. Но сестру надо выручать, помнишь?

– Этому их Петру Семеновичу сейчас надо бы лес валить в трех тысячах километров отсюда, – хмуро отозвался джинн. – Да еще и в ошейнике, блокирующем магию. Знаешь, кто он таков, если я не ошибаюсь? А я, увы, не ошибаюсь…

– Славич – это и есть сам Кощей, ежели по отечеству. Второй же – Кощеев друг и наш враг.

– Точнее и не сказать. Год назад он был первым магом тайной магической полиции Ликры. Осужден на пожизненную каторгу. Ошейник с него мог снять только очень высокий чин из числа тех, кто и сегодня в силе. Или некто, сумевший купить у продажного мага пси-ключ… Неважные у нас дела, Илья. Я могу попробовать блокировать Петра, но останется еще мсье Норов. Если я не ошибаюсь в своих предположениях, то знаю и его. Более того, я уверен: именно он купил ключ. Норова ты, безусловно, и назвал мутным.

– Ему сестру отдают.

– Он джинн, – уточнил Шарль. – Золотой, старше меня лет на десять, опыта у него больше. Впрочем, по способностям не первый, чересчур самоуверен. Так я думаю, но могу и ошибаться, сюр-иллюзии иногда прячут слишком многое даже от нас, джиннов.

Шарль недовольно нахмурился и сел, подперев подбородок кулаком. Против двух магистров выходить просто так, без плана и подготовки, надеясь на удачу… Будучи наверняка замеченным и опознанным. Илья дернул за руку:

– Ты не боись, мы их обманем. Я же сбег! Они как глухари: шумят, крыльями хлопают – и ничего вокруг не видят от своей важности.

– О да, пожалуй, это их единственное слабое место… Друг Илья, не хочу я рисковать твоей головой. А только без тебя мне никак. Поможешь?

– Спрашиваешь!

Шарль кивнул, сел поудобнее и стал подробно и неторопливо объяснять, что именно и как в точности надо делать. Мальчишка кивал и щурился. Ему нравилась большая и, возможно, главная роль во всем деле.

Дальше через болото, по следу Ильи и магов, Шарль бежал, стараясь бережно расходовать силы. Нехотя, без всякого удовольствия, он натянул маску синеглазого красавчика-джинна. Илью пришлось нести, чтобы ускорить ход. К избе Шарль желал попасть непременно еще до рассвета. Восемь километров по лесу, из них три болотом, не так уж и близко. Хорошо хоть таиться не надо. Из всех, кто теперь остался в избе, лишь Норов мог опознать джинна в ночи. Но, надо полагать, он не ждет никого похожего.

Возле самой избы Шарль остановился, перевел дух и осмотрелся. Ссадил Илью со спины, слушая его сдавленный шепот:

– Там сарай, а вторая дверь в избу тут, комнаты вот такие, двери и переходы такие…

Шарль произнес формулу опознания активной магии и уверенно указал на пристройку – Норов там. Покрепче перехватил ворот рубахи Ильи и толкнул дверь.

В низком, пахнущем сеном помещении сарая горели два тусклых магических огонька. Сестра Ильи сидела у стены. Ее ноги были связаны, руки тоже. Она неотрывно глядела в глаза Норова. То есть происходило именно то, чего ожидал Шарль: получив ценную в своей игре добычу, маг из ордена желал немедленно добиться полной покорности. Иначе опасно везти пленницу по обжитым местам.

Девушка то ли отличалась редкостным упорством, то ли ее поддерживало отчаяние, а внушение началось недавно, но в любом случае она еще не до конца сдалась. Прокусила губу, пытаясь болью вернуть себе рассудок, откинулась на бревна стены и часто, жалобно всхлипывала. Но отвести взгляд или прикрыть веки уже не могла.

– Страх, – пел знакомую формулу джинн. – Страх…

Шарль удивленно повел бровью. Мсье Норов до сих пор не продвинулся дальше этого этапа? Первичного в технологии грубого, прямого подчинения сознания.

На звук открывшейся двери заклинающий джинн сперва не обернулся. Шарль успел толкнуть Илью в сторону и вперед, к самым ногам Норова, и только тогда противник осознал, что вошедший совсем не тот, кого можно было ждать.

– Мне удалось бежать, эйви, – негромко сказал Шарль по-франконски, используя принятое в ордене обращение к золотым джиннам. – Я ощутил магию и пошел сюда, в надежде получить помощь, вольную или невольную. Но я не смел и мечтать о таком счастье, мсье. Вы посланы спасти меня? Венец власти ордена воистину добр к своим верным слугам. Да, вот еще новость: я поймал мальчишку.

– Шарль де Лотьэр? – Норов обернулся. Покосился на Илью и отбросил лишние мысли. – Привел беглеца? Хочешь сказать, что готов…

Норов замолчал, пытаясь заново выстроить фразу и прикидывая, как правильно прорисовать линию поведения в столь сомнительных обстоятельствах. Илья заныл, следуя своим заранее оговоренным обязанностям, дернул мага за штанину и усердно облепил руками его колени, мешая думать и отвлекая от поспешных решений:

– Дядя, не бейте меня! Он страшный, хуже вас! Ногу мне чуть не сломал, вот…

– Пшел! – Норов одним движением отбросил Илью к стене и снова сосредоточился на прибывшем. – Шарль… Как бы правильнее назвать: эйви Шарль или просто предатель? Трудно поверить. Так кстати сбежать! Нет, тут что-то кроется. Я сейчас позову…

– Верить соотечественнику-джинну куда разумнее, нежели верить ликрейцу, – шепнул Шарль. – Там, на путях, не только ремпоезд, начальника которого я обольстил и без магии, так что без ошейника хожу второй месяц. Но вчера прибыл бронепоезд из Белогорска, «Черный рыцарь». Он едва держится на слабых подмытых путях… В нем три десятка магов тайной полиции, именно это и определило для меня точную дату побега. Я не безумец, скрыть себя от них мне не под силу, и вот я здесь, пришел и предупреждаю уважаемого эйви: маги тайной полиции Ликры ищут женщину по имени Рату. Кто бы мог выдать им подобные сведения? И где бы я мог их подслушать? Я уже год отрезан от новостей. Раз так, откуда бы мне знать, что платит за все Соболев? И что ждут сигнала от некоего агента, высокопоставленного и тайного.

– Встань на колени и признай покорность, – тихо и быстро приказал Норов, сомневаясь в новом союзнике и, ничуть не менее, в старых. – Я освобожу тебя сразу по завершении работы и признаю эйви, я буду твоим поручителем перед венцом власти ордена. Клянусь тайной ордена. Быстрее! Иначе нам не справиться, это правда. Если Петр играет против нас, дело плохо.

Шарль нехотя и недоверчиво повел плечами. Носитель маски Сергея Норова еще раз кивнул и повторил клятву более вкрадчиво, в полную силу чарующего голоса. Словно так можно убедить джинна, равного себе… Шарль опять вздохнул, попросил не тянуть с возвращением самостоятельности и помнить о преданности. Дождался вдохновенных многословных заверений и клятв. И угроз тоже… Опустился на колени, с ужасом осознавая: впервые в жизни он поставил все на удачу, якобы дарованную Береникой. Как же теперь ненадежна, незрима и малопонятна основа успеха или провала!

– Именем ордена и тайной его, – зашептал Шарль, склоняясь ниже, к самым коленям Норова. – Я, верный…

Норов нагнулся, укладывая ладони на виски проходящего подчинение. Пальцы эйви жадно и мелко дрожали. Двойная сила – это так притягательно. Нет сомнений, возвращать он ничего не собирался. Кто из избранных откажется от личного могущественного раба!

Илья завозился и снова всхлипнул, но никто не обратил на него внимания. Шарль старался говорить все медленнее и тише, эйви склонялся ниже и вслушивался, опасаясь подвоха. Толкнул под подбородок коленом, заставляя глядеть вверх, в свои темно-серые глаза: огромные, теплые, мудрые, добрые – идеальные.

– Ты лжешь мне, ты не отпустишь, – ужаснулся Шарль и попытался вырваться. – Предатель!

Норов сильнее налег на плечи, сгибая к полу. Засопел, жадно вглядываясь в самое дно синих глаз своего уже почти обретенного раба… Ошейник щелкнул коротко и резко. В первое мгновение Норов не осознал перемены. Зато Шарль смог увидеть все самые мелкие изменения. И, наблюдая со стороны утрату маски, заново ужаснулся тому, что однажды пережил сам. Илья, получивший блокиратор и точные указания, все же своего добился при помощи редкостной и почти невозможной удачи и немалого упрямства. Приучил Норова к своим попыткам лезть и обнимать ноги, дергать за руки, смог показаться достаточно слабым и оглушенным магией и страхом. А затем застегнул ошейник, подкравшись в единственный миг невнимания Норова, в миг, указанный с полной определенностью условным жестом Шарля и словом «предатель»…

Теперь джинн утратил магию. Серые глаза постепенно поблекли и сделались маленькими, прекрасное молодое лицо смяли морщины, безупречная кожа словно впиталась в настоящее тело, проявляя его неприглядность. Норову было не сорок, как полагал Шарль. Никак не меньше шестидесяти! И выглядел он настоящий так, что иллюзия казалась милосердием и необходимостью. Кожа пергаментная, в пятнах. Глубокие складки у губ, гусиные лапки в уголках глаз в два, а кое-где в три ряда. Нависающие верхние веки, почти полное отсутствие ресниц. И ужас, животный, окончательный, беспросветный ужас на лице. А еще неспособность оторвать взгляд от своих же рук, старческих, некрасивых, с толстыми темными жгутами вздувшихся вен.

– Нет!

Голос оказался под стать. Хриплый, невыразительный, дрожащий. Шарль едва смог отрешиться от невольного сопереживания – он знал, каково стать собой! Только ему-то тридцать с небольшим, и он вполне доволен нынешним состоянием. А тот, кто еще недавно прятался под личиной Норова, сейчас больше всего страдал от невозможности умереть. Рванул на шее цепочку и застонал, закрыв лицо и склонившись к коленям, пытаясь натянуть куртку на голову и спрятаться от всех, в первую очередь от себя. Если бы Шарль или Илья ударили его ножом в живот, боль была бы куда менее ощутимой… Длинное поленце звонко опустилось на лысый пятнистый череп джинна. Тот сник и тряпкой обмяк на полу.

– Ты, дядька, на жалость шибко слаб, – укорил Илья. – Эдак и ноги протянуть недолго. Не сиди без дела-то. Сестру спасай.

Шарль укоризненно покачал головой и пальцем отметил две точки в воздухе, восстанавливая освещение, по возможности равносильное прежнему.

– Нельзя применять магию, меня опознают, – тихо отозвался Шарль, затягивая петлю на запястьях пожилого джинна. – Светлячка зажечь, и то уже риск. Я сперва хотел скопировать его личину и так пойти в избу. Но этот Петр уже насторожился, сейчас он пришлет одного из учеников, а то и обоих. Ты уж сам сестру похлопай по щекам, что ли, или водой побрызгай ей в лицо. Но не возись долго, вот патроны. Перезарядить револьвер сможешь?

– Спрашиваешь! Ты ж показал как, да в оружии я и без того разбираюсь, – укорил Илья. – Я и блохатор надел на раз.

– Блокиратор.

– Нож дай, что ругаешься зазря? Вот подлюка! Как руки перетянул Лене, под ногтями аж синеет…

– Лене? – удивился Шарль, вспомнив имя великолепной жены Карла фон Гесса, внешность которой при первой встрече принял за иллюзию. Отдал нож. – Занятно… Илья, отвернись. Неполезно детям смотреть на это.

Мальчик отвернулся, сел возле сестры и начал резать веревку. Дверь скрипнула, приоткрываясь. Шарль скользнул вперед, одним движением поддевая под челюсть заглянувшего в сарай человека, резко толкая его голову вверх и назад. В затылке хрустнуло, тело дернулось и потяжелело. Шарль оттолкнул его в сторону и шагнул за дверь, задействуя ослепление и взводя затвор. Второй помощник Петра Семеновича стоял точно там, где и следовало страхующему: у стены сарая, руки навскидку, заклинание наготове. Шарль использовал первую пулю, сберегая магию. Таиться уже не имело смысла. Тот, кто недавно руководил тайной полицией Ликры, не был ни слабаком, ни недоучкой. И, что гораздо хуже, он владел, пусть и неполно, восьмым чувством. Это Шарль выведал еще во время службы в посольстве Франконии.

Петр уже покидал избу и активировал первое заклинание. Он здраво предположил, что имеет дело с джинном. Видимо, изначально подозревал временного и ненадежного союзника Норова и теперь использовал весь свой немалый талант, стараясь отрезать противника от стихии воздуха, обычно профилирующей для последователей магической школы ордена. Шарль сопротивляться не стал, да и не успел бы: уже завершена первая часть чужого заклинания, влита сила и остается лишь задать вектор и тип развертки… Револьвер выплюнул с наименьшими возможными задержками все оставшиеся в нем пули. Шарль втайне надеялся, что хотя бы одна царапнет кожу или край одежды противника. Но уровень Петра оказался чуть выше, чем даже можно было ожидать. Враг истратил заготовленную силу на гашение не стихии джинна, а энергии пуль. И усмехнулся одними губами, безмятежно складывая руки на груди:

– Тебе-то что здесь надобно, мальчик? Я не добрая щука из сказки, жизнь не подарю. Меня в столице брали вдвоем Марк Юнц и его гнилой ученичок Карл, да кроме них было вдоволь шавок помельче. А тебя одного я раздавлю и не замечу.

Шарль бросил револьвер за спину, на пол сарая. Огорченно покачал головой, напоказ и явно признавая разницу в уровне:

– Что же не давишь?

– Хочу получить сведения. Но сперва желаю понять: что тут делаешь ты, джинн? Тебе бы сразу податься в бега, а ты полез умирать, зная наверняка, что врагом буду именно я и надежды на победу нет… Неужели так хорошо платят? Или они нашли то, чем тебя можно держать?

– Нашли, – сокрушенно признал Шарль.

Рассвет ободряюще улыбался из-за пихтового редколесья. До появления обещанного Карлом фон Гессом дирижабля оставалось продержаться всего ничего – часа два, а то и меньше. Разговоры – лучший способ тянуть время.

– Дети? Деньги? Баба? Титул? – презрительно усмехнулся Петр. – Я дам больше. Мне нужен союзник.

Дверь избы с треском распахнулась. На пороге появился последний из магов, упомянутых Ильей, – сам хозяин дома, Кощей. В правой руке он держал старое ружьецо и тянул его вверх, злобно рыча ругательства. За ствол цеплялась женщина, худенькая и маленькая. Она плакала, подвывала, ехала по полу, всем телом стараясь противиться и удерживать…

– Не пущу! Не пущу! Не надо! Не-эт…

Надежда на длинную игру в разговоры и недомолвки иссякала, уничтоженная этим отчаянным криком. Кощей сильно дернул ружье на себя, двигая ближе женщину, уткнувшуюся в выставленное колено и вынужденно отпустившую ствол. Ружье в единый миг оказалось перевернуто, приклад без малейшей жалости опустился на черноволосую голову.

– Боль, – тихо, одними губами выдохнул Шарль.

Кощей дернулся и упал, подрубленный этим словом, а точнее, внушением – полноценным, созданным на максимуме доступного пси-уровня, простым, как оглобля, и столь же действенным. Петра задело лишь косвенно, он приготовился нанести следующий удар. Шарль на миг прикрыл глаза, собираясь с силами и зная, что новой попытке Петра отсечь стихию воздуха он противостоять не сможет: просто не успеет оправиться после отданных усилий.

Шестое чувство угасло резко и болезненно, словно снова пришла ночь, отсрочив наступление рассвета. Удар магического ветра толкнул в сторону, к стене сарая. Выдавил из легких остатки воздуха.

– Торг не удался, – с усмешкой признал Петр. – Не знаю, кто из находящихся здесь тебе дорог или нужен. Неважно уже, эта игра окончена, я умею быстро и с должной предусмотрительностью признавать временные успехи противника. Мне так думается, сейчас мой враг опасен, и даже слишком. Без твоего дара создания иллюзий и маскировки мне придется худо. Джинн, скажи формулу покорности, и ты добьешься того, за чем пришел: я всех тут оставлю живыми. Тебе еще хватит рассудка на шепот без звука, а этой пси-формуле звук и не требуется.

Шарль оценил ход по достоинству. Главное оружие джинна – голос. Но без возможности вздохнуть он не сформирует полноценного комплексного пси-воздействия, слитого с акустикой. Сознание уже меркнет, растворяется в тяжелом удушье. Еще чуть-чуть, и он уже не сможет ничего…

Револьвер кашлянул как-то неуверенно, один раз. Но и этого хватило, чтобы Петр отвлекся, спасая себя. Он надежным щитом закрыл свою драгоценную персону от угрозы самой ничтожной царапины – и потерял контроль над джинном, пусть и ненадолго. Шарль открыл глаза, снова различая рассвет и вдыхая чудесный живительный воздух. В сарае, совсем рядом, завизжал Илья, да так тонко и страшно, что остатки слабости сгинули. Джинн постарался сконцентрировать взгляд на Петре, сползая вниз и не тратя сил ни на что лишнее. Одного вздоха вполне достаточно. Если в мире есть удача, пусть она теперь и выручает всех, кто заслужил право жить. Больше вмешаться некому.

– Морт. – Шарль выпустил на свободу это страшное и крайнее средство ордена едва слышно. Почти нежно.

Самое короткое заклинание, известное не каждому золотому джинну и созданное не для боя, а прежде всего для мести, поскольку заранее неведомо, к кому протянет безмясую руку она – уводящая в последний путь. Никому не покорная, не признающая власти над собой и решающая в единый миг, в чьей душе имеется отклик, более всего устраивающий ее. «Морт» не заклинание и даже не проклятие, это приглашение. Явившаяся тень, шагнувшая в реальность, не уйдет назад без добычи, это известно точно. Столь же надежно проверено многими, прежде использовавшими последнее средство: она предпочитает не оставлять в числе живых того, кто осмелился потревожить, кто возомнил себя имеющим право указывать ей, всемогущей.

Тихое и холодное, как змея, созвучие упало и заскользило, гибко уклоняясь от рассвета в тумане, переливаясь мраком в тенях, избирая добычу. Шарлю казалось, что он видит немигающий взор, обшаривающий весь двор, сарай, избу. Взор оставил без внимания лежащего в обмороке Илью, ненадолго задержался на его сестре, заинтересованно изучил Кощея и жадно, охотно нацелился на Петра – победителя, воистину одаренного мага, человека, не лишенного мужества… Тот вдруг охнул, вцепился в ворот рубахи, бессильно и жалко заслонился от последнего страха вскинутой ладонью и даже не попытался применить свой дар. Тело сползло вниз тихо, почти без звука.

И лишь когда жертва замерла, завершив последний выдох, только тогда змея, сыто шурша чешуей эха, обернулась и в упор взглянула на того, кто ее вызвал… Стало совсем темно и окончательно холодно. Мир погас.

– Убью!

Первое слово, ворвавшееся в тишину посмертия – а именно там себя и числил Шарль с полным правом, – было сказано энергично и даже истерично.

Идея повторной гибели позабавила джинна. Он попытался открыть глаза и осознал с немалой радостью, что первая смерть явно не удалась. Хотя что такое магия, он просто не помнит, из семи чувств кое-как трепыхается только слух…

– Убью! – еще злее вскрикнул тот же голос, высокий, срывающийся, исполненный отчаяния.

Сил нет. Он чувствует себя таким разбитым, словно все-таки проиграл Лексею и его приятелям битву при Бродищах, где, надо думать, ликрейцы сражались за право бесконтрольно производить самогон и потому были непобедимы. Откуда выползла мыслишка, Шарль даже не пытался понять. Осторожно порадовался: он думает, даже шутит – значит, он точно жив.

Оглушительно бабахнуло над самым ухом, опалило щеку. Шарль снова порадовался: вот и осязание ожило, понемногу восстанавливается, ощущается боль в спине и сухость в горле. Мысли сделались более связными. Совершенно очевидно, что некто использовал брошенный револьвер, огнем которого, видимо, и подкреплялась угроза. Но удача, одолженная Береникой, воистину велика: кого бы ни убивали, он, Шарль, опять оказался в числе выживших.

– Заберите у нее оружие, рано или поздно она во что-нибудь попадет, даже в моем присутствии и вопреки всей удаче мира, – предупредил сердитый голос Береники.

Шарль осознал, что его держат за руку и лечат. Питают магией. Уже посильно вспомнить довольно точно, что такое магия и как она ощущается. Восстановилось дыхание, собственное лицо перестало казаться похожим на пудинг, неуправляемо-опухшим и нелепо дрожащим.

Оказывается, его просто трясут за плечи, и голова болезненно дергается, под затылком шевелится неудобная, норовящая проткнуть мозг ветка. Раньше казалось, это гвоздь, и он уже внутри. Но нет, все же снаружи… Ногу, кажется, стискивает капкан.

– Убью, – совсем тихо и жалобно всхлипнул тот же тонкий сорванный голос.

– Сейчас в мех укутаю, и все плохое уйдет, – уверенно, в полную силу пси-дара, зашептал голос незнакомого мага. – Так, хорошо. Хочешь его за ногу держать, держи, никто не возражает. Только ему самому немножко неудобно. Даже больно, пожалуй.

Шарль сделал над собой усилие и открыл глаза. Вместо неба над головой во все стороны взбухало облачно-белое брюхо дирижабля, весело и ярко лоснящееся от рыжих рассветных лучей. И это было хорошо. Это позволяло окончательно поверить: он справился, он даже сам кое-как уцелел до прибытия подмоги.

Трава зашуршала. Часть белого фона закрыла голова Ильи, склонившегося и серьезно рассматривающего, кажется, самое дно глаз.

– Ты цел? – кое-как выговорил Шарль.

– Спрашиваешь! – хмыкнул неугомонный мальчишка. – Мне руку вон как забинтовали. Я герой. Я пристрелил злющего мага. Ну, почти я.

Капкан, сжимающий ногу, ослаб, всхлипы и вздохи переместились ближе. Шарль окончательно осознал: он лежит очень неудобно, нога нелепо подломилась при падении и болит сама по себе, даже освобожденная от захвата. Кто-то занялся исправлением непорядка. Сильные руки подхватили под плечи, прозвучала команда «и-и раз!», тело приподняли и переместили на носилки. Рядом с лицом Ильи возникло еще одно лицо, заплаканное, бледное, с распухшим носом. Веки сошлись в тонкие штрихи, целиком прячущие глаза.

– Цел? – уточнил смутно знакомый дрожащий голосок.

Шарль понял, что эта девушка и есть сестра Ильи, и как раз она кричала невесть кому «убью» и стреляла.

Остатки пространства заслонила голова Береники. За год птица удачи повзрослела и похорошела. Во взгляде обозначилось новое выражение обстоятельного внимания, лишенное прежней колючести и упрямой детской лихости.

– Шарль, как я тобой горжусь! Ну, еще и сочувствую. Ты готов поговорить с помощником Корша? Тут срочное дело. Как бы тебе объяснить… Ты всех спас себе же на беду, и никакая удача от этого не избавит.

– О да, я уже понял, у вас награды хуже наказаний, – слабо улыбнулся Шарль. – Я могу говорить. Я дышу, и мне непостижимо хорошо. Так приятно быть живым.

– Тебя Ленка отбила, – пояснил Илья, пока Береника ушла звать помощника начальника тайной полиции. – Сестра у меня молодец. Ты уже и не дышал. Она хвать револьвер – и ну стрелять. Во что, не знаю. Уверяет, что тут змеюка ползала, хотя я ничего такого не видел. Но маги сказали, что-то было и оно от Ленки утекло. Крика не снесло, вот. Но Ленка у меня охотница, белку в глаз – это запросто. Так что и змеюка бы никакая не увернулася, самая мелкая, даже навроде червяка…

Сказанное повергло Шарля в немое изумление. Он снова принялся рассматривать опухшее, заплаканное лицо девушки. Прогнать выстрелами из револьвера и бессмысленными угрозами то, что само и есть, по сути, смерть? Это невозможно. Рассеять эхо звучания страшного слова – да. Но эхо ничего уже не меняет, поскольку само заклинание лишь приманка, зов, приглашающий явиться за добычей ту, кого обычно не зовут до срока.

– Примененные средства мне непонятны, но жизнью я обязан именно тебе, Элен, это очевидно, – негромко и уверенно признал Шарль. – Ты совершила невозможное. Я теперь джинн, исполняющий все капризы своей спасительницы. Так будет честно.

– Все? – всхлипнула девушка.

Она окончательно покраснела, даже шея порозовела. Закрылась руками и затихла. Над джинном уже склонился новый человек: незнакомый, массивный, со строгим скуластым лицом, на котором складки у губ лежали вертикально, как приговор пожизненной серьезности.

– Мы в большом затруднении, мсье. Господин Корш исходно рекомендовал переправить вас в столицу. Сударыня Рату и ее дети настаивают, чтобы вас признали героем и любое наказание было отменено. К тому же они не желают с вами расставаться. Но есть ведь и порядок ведения дел. Между тем господин Соболев…

– Ничего не понял, – признался Шарль. – Но я не стремлюсь попасть в столицу. Наш ремпоезд переформируется, как инженер я просто обязан участвовать в этой работе. Если все ваши формальности могут происходить без повторной блокировки моей магии, я счел бы ситуацию вполне удачно улаженной.

– Шарль… – Береника оттеснила Илью и попыталась разъяснить происходящее попроще. – Я им всем тут объяснила, кому и в чем крупно не повезет, если меня не слушать. Теперь твоя очередь соглашаться.

– О да, в прошлый раз именно ты направила меня сюда, – вздохнул джинн. – Я был против, но я ошибался… На что следует соглашаться теперь?

– Рату, Илья и Лена поживут в вашем поезде, пока Потапыч, Корш и Соболев будут ругаться и воевать в столице. Ты тоже остаешься здесь, без блокиратора, – быстро ответила Береника. Вздохнула и грустно развела руками: – А я не остаюсь.

– Хороший план действий, сударыня. Для меня подходящий. – Шарль попробовал кивнуть, дабы подтвердить сказанное, и ощутил, что слабость опять возвращается, туманит сознание.

Маг-лекарь, державший джинна за руку и помогавший создавать хотя бы видимость здоровья, счел работу исполненной, отпустил запястье и ушел. Зато другие люди подхватили носилки, и брюхо дирижабля над головой закачалось в такт их шагам… Шарль слышал, как рядом вздыхает Элен, а Илья шепотом хвастается всем подряд своей поврежденной рукой.

Дирижабль взлетел и неторопливо пошел над лесом на юг. Было слышно, как далеко, за многими дверями, ругаются на разные голоса. Шарль почти невольно следил за скандалом. Седьмое чувство не просто ожило, оно стало точнее и тоньше прежнего.

Мужчина кричал о своих правах и о своей семье. Он был в неконтролируемом бешенстве. Береника хмыкала и забавлялась, не обращая внимания на угрозы и ощущая себя настоящей птицей удачи, для которой чужие планы мести попросту смешны. Почти незнакомый журналист Хромов излагал мысли ровным тоном и явно не испытывал даже самого малого раздражения: он был весь внимание, он впитывал сведения и случайно оброненные намеки. Человек, обреченный на серьезность, устало упрекал крикуна и совестил: нельзя ругаться при женщинах, да и прав у него нет никаких, он сам пока что то ли временно задержанный, то ли арестант, в точности еще неизвестно.

Рядом сел маг, положил руку на запястье и снова начал лечить. Шарль открыл глаза. Маг был молоденький, глаза синие, огромные – как собственное давнее представление об идеальном облике. Только мальчишка такой от природы.

– Марк Юнц распорядился, чтобы я остался с вами, если позволите, – несмело предложил маг. – Я, конечно, не магистр, и опыт у меня невеликий, но это была бы большая честь: стажироваться у настоящего джинна.

– Меня что, решили охранять? – нахмурился Шарль. – Ты поисковик, да?

– По одной из специальностей, – кивнул юноша. – Еще я инженером буду, когда доучусь. Меня зовут Александр. Я желал бы стать котловиком.

– О, огонь – вода, – опознал стихии Шарль, с новым интересом рассматривая стажера. – Арьянцы не рискуют выращивать столь взрывоопасную смесь, она в большинстве школ под строгим запретом, как и огонь – воздух… Обычно детей с указанными задатками специализируют заранее в более узком коридоре возможностей. Нужна весьма стойкая психика для самостабилизации. – Шарль поморщился, удивляясь своей внезапной говорливости. Неужели он соскучился по общению с магами? Или тщеславие взыграло, роль наставника показалась сладка?.. Джинн усмехнулся, продолжил шептать: – Но вернемся к теме. Первый котловик Ликры, высокая цель. Мальчик, ты не боишься этих… как у вас в сказке? Медных труб славы?

– Меня к вам и отправили в том числе для профилактики самоуверенности, – вздохнул синеглазый. – Так будете учить?

– Скажи, с меня облезла иллюзия? – уточнил Шарль. – Я поутру был кудрявый и сладкоголосый.

– Я ничего такого не наблюдал, мы приземлились, когда вы уже без капли магии лежали.

– Странно… Тогда почему Элен так глядела на меня? – едва слышно удивился Шарль. – Малыш, конечно оставайся. В ремпоезде не скучно.

Синеглазый заулыбался и кивнул.

Шарль принялся изучать роскошные расписные потолки с лепниной и узорными светильниками. Мысли в голове, избавленной от тяжести и боли, копились самые темные и неприятные. Джинн с внешностью Норова был существом куда более опытным и опасным, чем показалось сперва. Он имел два слоя в маске внешности, то есть выстроил для себя сдвоенную сюр-иллюзию. Верхний слой, личина ликрейца, являлся очевидным. Второй – фоновая фиктивная личность франконца, рядового джинна ордена – предназначался для обмана посвященных. Блокиратор магии снял все слои, обнажив настоящее лицо старика, совсем незнакомое и неожиданное, как и звучание пси-кода его личности: сложное и непривычное, обозначающее джинна крайне высокого уровня. Без сомнений, одного из тех, кого именуют диамантами во внутренних документах и переписке ордена. Золотые джинны – они хоть и ценный материал, но по сути и назначению не более чем «оправа» в терминологии того же ордена. Они не знают настоящих целей ордена. Их внешность и сознание, жизнь и силу можно переплавлять, как плавят металлы. Лишь диаманты ордена неизменны, самоценны и уникальны.

Старик, надо полагать, хоть и не входил в венец власти, высший круг ордена, но управлял всеми джиннами, живущими и работающими в пределах Ликры. И он оказался здесь, в глухом, безлюдном уезде, в избушке, забытой и никому не нужной уже много лет. Значит, Рату и ее семья имели немалое значение. Не зря Корш, умный и дальновидный начальник тайной полиции, старается оставить всех в ремпоезде, подальше от столицы. Обеспечить охраной здесь, на севере, откуда украсть людей при наличии в их окружении джинна и опытного поисковика почти невозможно. Шарль снова попробовал найти взглядом своего новоиспеченного ученика. Юноша, уже по природной предрасположенности соединяющий стихии огня и воды, почти не совместимые искусственно и не поддающиеся должному балансу, – идеальный военный маг. Он быстрее прочих, его сложно заблокировать, поскольку сила охотно перетекает и меняет стихию. И не приведи боже увидеть, как это милое синеглазое существо взрывается, выходя из равновесия в свое боевое состояние. Даже теперь, когда он еще не магистр, зрелище должно быть внушительным… А мальчик так фальшиво-скромно глядит в пол, что становится интересно: насколько он не дорос до высокого звания? Надо полагать, на север отправлен очередной любимчик Марка Юнца. И самоуверенности в нем действительно многовато, что в столице вряд ли устранимо.

Дирижабль пошел на снижение, это сделалось очевидно по той тишине, какая установилась во всем помещении. Ветер замер, двигатели смолкли, даже самая малая вибрация прекратилась. Создавая зловещее и гулкое эхо, в длинном коридоре зазвучали шаги, все ближе и ближе.

Соболева, едва ли не богатейшего человека Ликры, Шарль, конечно, знал в лицо. Темные мелкие глазки Льва Карповича сошлись в щели, норовя заточить взгляд и помочь ему пронзить джинна насквозь, надежно нанизать на булавку ледяного презрения.

– Слушай, ты, везучий франконский засранец, – негромко буркнул Соболев, замерев в дверях. – Так и быть, моя семья пока что останется в гнилом, убогом поезде. Я заплачу тебе сто тысяч. Золотых рублей, не вашей мелочи. Понял? Заплачу в том случае, если Рату восстановит рассудок, подточенный годами гнусного чужого внушения. Если моя дочь ни в чем не будет нуждаться. Если обе они по прибытии в столицу сообщат, что тобой, слугой дома Соболевых, довольны. Но вот ежели нет – сгною. Небось знаешь: слово я держу.

– О да, ваше самодурство превосходит даже норов мсье Потапыча, – согласился Шарль, испытывая с трудом поддающуюся контролю брезгливость и к самому Соболеву, и к его угрозам, и к его деньгам. – Вы не упомянули Илью.

– Щенка, прижитого от преступника в униженном беспамятстве? – оскалился Соболев. – А не спаси ты его, я бы дал тебе вдвое больше денег. Этот позор моей Рату, мне…

Соболев замолк, впервые за многие годы испытав самый обыкновенный страх. Потому что джинн, до того момента лежавший без движения, бледный до синевы и полумертвый, стал подниматься с дивана. По зале пробежал ветерок, черные глаза франконца обрели чудовищную бездонную глубину. Смотреть в них приходилось помимо воли, и без того растворяющейся в немом и окончательном ужасе. Мир пропадал с хрустом и шорохом свежего льда, затягивающего все вокруг, черного, сковывающего и убивающего…

– Мсье, если вы желаете дожить до завершения начатой вами фразы, следует сказать в точности так: «Илья приходится сыном моей Рату и мне, даю слово так его числить ныне и впредь». Мсье, я не готов вызывать на поединок ничтожество без чести, но я способен принять заботу о безопасности вашей счастливо овдовевшей семьи. Без всякой оплаты.

Повисла тишина. Соболев ощутил, как мир понемногу согревается, как день проникает в сознание, как солнце осторожно гладит по щеке, пытаясь убедить: не связывайся с джинном. Жизнь – она лишь тонкий волосок, натянутый до предела гневом мага и готовый лопнуть. Еще одно слово – и станет поздно.

Соболев огляделся. Блеклый мир кое-как, почти нехотя, делался объемным, настоящим. Замерший на полувздохе синеглазый мальчишка-маг шевельнулся и смущенно кашлянул, с явным обожанием взирая на франконца…

– Илья моей Рату и мне приходится… – Соболев оскалился и зашипел от злости, не желая выговаривать то, что казалось самым противным. – Сыном приходится. Ей.

Шарль смотрел все так же молча, и снова становилось все труднее дышать, и снова мир выцветал…

– Ладно же… слово, – поморщился Соболев. – Но денег тебе не видать, понял? И на дружбу мою не рассчитывай.

– Избави боже от таких друзей, – рассмеялся джинн, и смех его был мелодичен, тих и страшен. – Идите, мсье. Жизнь стоит того, чтобы еще раз попробовать стать человеком, достойным внимания своей семьи. Поверьте, только в этом случае вы сможете надеяться вернуть близких не только физически, силой удерживая в пределах дома, но хотя бы обретете с их стороны готовность терпеть вас рассудочно и старательно. Вам придется убедить их в своей безопасности и даже более того – безвредности. В своей способности не считать их куклами вашего личного кукольного театра.

– Да пошел ты, – отмахнулся Соболев и торопливо выскочил в коридор.

Хлопнул дверью и только затем разразился руганью, выплескивая сразу и страх, и возмущение, и злость…

– Шарль, что вы сделали? – шепотом уточнил Александр. – Я, если честно, самую малость пси, но ровно ничего не понял. Вы его едва не убили. Не применяя силу.

– Алекс, кажется, мне теперь надо жестко следить за собой, – так же шепотом отозвался Шарль. – Людям не следует смотреть до срока в глаза смерти. Что-то остается… Словно змея свернулась у меня в груди и иногда поднимает голову, интересуясь теми, кого я готов мысленно счесть не достойными жить. Где Элен?

– Я здесь, – откликнулась девушка.

Шарль вздрогнул, осознав: она все слышала и была здесь с самого взлета дирижабля. Подсела ближе и вся прямо светится гордостью… Смешная. Маленькая, глаза хоть и крупные, но чуть раскосые, узковатые, лисьи – словно бы хитринка в них затаилась. Или улыбка… А еще то, что куда важнее, – теплота и забота о нем, человеке еще недавно чужом и в единый день ставшем родным.

– Ты лучше всех. – В голосе Элен еще ярче обозначилась гордость за него, Шарля де Лотьэра. И обожания было много больше, чем в позе или взгляде. И теплота лучилась солнышком. – Ты… Ты нас спас, и опять спас, и Илюшку отстоял, и маме поможешь. Никто нас не тронет теперь.

Было очень странно ощущать себя идеальным. Синеглазая личина внешнего совершенства, дополненная безупречными манерами и чарующим голосом, не давала и малой толики того душевного подъема, какой Шарль испытал сейчас. Оказывается, все, что можно внушить пси-средствами, ничто в сравнении с искренним уважением. Джинн опасливо покосился на девушку. А если это не укладывается в рамки уважения? Наконец, стоит помнить: Элен Соболева с недавних пор – богатейшая наследница страны, и это уже окончательно и неизменно… Только думать о подобном не хочется. При чем здесь ее деньги?

Шарль еще раз вслушался в то незнакомое, уверенное, пушистое, как узорная шаль, тепло, кутающее плечи и возникающее просто потому, что Элен глядит на него. Никогда джинн Шарль не был согрет тем обманом, что ненадолго связывал его с женщинами. Никогда он не знал даже, что это тепло существует. Может, оно и бывает лишь здесь, в дикой холодной стране, где от одной избушки в лесу до другой и не докричаться, и не добрести через стылую бесконечную ночь? Где каждому гостю радуются, а тех, кого признали родными, помнят и ждут. Всегда помнят и неизменно ждут. А соскучившись, сами бредут через ледяную ночь. Навстречу теплу…

Глава 7

Ликра, Белогорск, 25 сентября

Свой побег из дома Ромка обдумал заранее. Обсудил с Надей и другом Саней, выбрал лучший день и учел все мелочи. Карл фон Гесс в который раз подумал о неожиданно взрослой предусмотрительности детей и возмущенно прищурился, снова отсылая поисковый запрос. Прислушался к отклику, свернул на заброшенную правую дорожку, даже не глянув в сторону накатанной, уходящей к железнодорожной станции. Быть магистром, уважаемым в самых высоких научных кругах… в сводках тайных служб заслуженно числиться едва ли не самым сильным магом Ликры… и оказаться неспособным противостоять козням детишек, изучивших тебя в совершенстве со всеми твоими способностями. Сорванцы наделены, нельзя этого не признать, талантом заправских жуликов и просто чудовищной изобретательностью. Бессовестно и упрямо они объединились против собственных родителей. Уже четырежды поиск приводил к вполне надежному результату, однако всякий раз ребенок оказывался не тем Ромкой. Или не Ромкой даже. Стоит ли убеждаться в пятый раз: опять господина ректора провели, выставили взрослым солидным дураком… Саня едва не лопается от гордости. Отца обхитрил! Лучший младший ученик Юнца, надежда колледжа. Проказлив, драчлив и невыносим, полный набор семейных отрицательных качеств. Впрочем, трудолюбив и талантлив – это из положительных, тоже фамильных. И вот результат…

– Чего не хватало твоему другу? – в очередной раз спросил Карл у сына. – Мало мне взрослых заговоров в столице – вы учинили детский. Хватит сопеть! Я в гневе страшен. Выгоню тебя с инженерного отделения на правах отца, разъяренного и необъективного.

– Пап, да ладно тебе, – не испугался лучший ученик указанного отделения, экстерном переведенный на третий курс. – Не я ведь сбежал, хотя Ромка звал. Мы, фон Гессы, ужас какие ответственные, я так и сказал: «После начала учебного года я в бега ни-ни».

– Просто у меня нет столь драгоценной волчьей шубы, – предположил барон. – Ты не мог украсть ее и так сравняться с другом…

Карл резко ударил по тормозам, старенькая «Тачка Ф» охнула, фыркнула, заскрипела, клюнула носом и остановилась.

Стали слышны звуки перелеска, обступающего дорогу. Птицы слегка попискивали, по-видимому опасаясь громко шуметь и возмущаться в присутствии мага удачи, пребывающего, по крайней мере внешне, в черном гневе… Березки, молодые и стройные, дружно всплеснули ветвями, сочувствуя бедам мальчишек и одновременно их осуждая. Из дома сбежать! Виданное ли дело. Из обеспеченного дома первого министра Ликры! По сути, хозяина страны, у которого все правительство в кулаке, пищит куда тише птиц и даже не трепыхается. Бомбисты и те сгинули, не видно их и не слышно. А любимый приемный сын вдруг выкинул эдакую шутку: сбежал! Вспомнил, что по крови он цыган, и «предпочел пыль дорог сытости богатого дома, где нет тепла и настоящей родительской заботы», – завтра именно так и напишут в газетах. Потому что дольше скрывать происшествие никак невозможно.

– Пап, при чем тут шуба, – возмутился Саня, краснея до самой шеи. – Я не вор! И Ромка не вор! Просто ему нужен первоначальный капитал.

– Что? – переспросил Карл, сомневаясь в своей способности слышать.

– Он название для завода и машины придумал? Ведь да?

– Допустим.

– Он полагал, что получит за это обещанный приз, двадцать тысяч. Хотя бы десять! Но тетя Фредди уперлась и сказала, что приз надо отдать чужим людям, иначе сочтут всю историю с письмами и выбором обманной, а Потапыча обвинят в потакании родне.

– Знаю, – нехотя согласился барон.

Он сам не далее как в воскресенье до хрипоты спорил с сестрой, требуя выдать Ромке вознаграждение, объявленное за лучшее название новой марки автомобиля. Советовал учредить три или четыре премии и по совести раздать тем, чьи варианты названия хороши и годятся для разных моделей, на будущее и в запас. Уговаривал Ромке тоже дать деньги, наравне с прочими везунчиками. Но Фредерика происходила все из той же семьи фон Гессов, и она вдруг решила доказать, что в упрямстве – сильнейшей фамильной черте характера – не уступает знаменитому предку Карлу Фридриху Иерониму. Ромка сперва надеялся на лучшее, то есть подслушивал под дверью и ждал, пока его позовут. Потом сник, ушел спать. Утром спустился к завтраку тихий и вежливый настолько, что Фредерика испугалась, вызвала врача… А надо было, оказывается, спрятать шубу!

Ромка учел планы всех в доме и выбрал день для побега. Баронесса с любимой подругой и наставницей в пении, Алмазовой, уехали в пригород: отдыхать от столицы с ее суетой и разразившейся на исходе лета засухой. И задержались, а теперь только-только вернулись. В доме суета, все заняты и невнимательны, Поленька плачет, доберманы лают, погремушки стучат. В автомастерской им вторит Макар, правящий в сотый, наверное, раз кузов арьянского посольского «хорьга», умудряющегося еженедельно попадать в неприятности: фон Бойль слишком любит слойки, выпекаемые несравненной Еленой, и находит ремонт удобным поводом для визита в гости.

Дополнительной удачи в поиске выпросить не у кого. Беренику и Хромова увез сам Юнц: пробует раскрыть некие особые тонкости работы с природной и людской фарзой. Проще говоря, ректор пытается магией удачи бороться с засухой и настраивать погоду осени…

В доме Пеньковых тоже особенное настроение. Потапыч вчера собрал правительство и всех так изрядно напугал своей тихой и мягкой манерой выслушивать и сочувствовать, что газеты поутру боялись цитировать стоны министров. Добрый Потапыч был слишком похож на священника, предлагающего всем покаяться перед неизбежной казнью. И причину его настроения в общем-то понимают: Франкония, которая остается надежной союзницей Ликры уже многие годы, весной заново изберет президента. Пока что все прогнозы, в том числе магов удачи, указывают на мсье Пьера де Варда, обычно в газетах на родине именуемого Стрелком. Прозвище специфическое, прилипшее к политику и потому, что он слывет заядлым охотником, и еще по причине большого уважения Пьера к истории войн. А сверх того дано оно кандидату в президенты газетчиками с явным намеком на странное стечение обстоятельств: дважды политические оппоненты Стрелка трагически гибли, и оба раза смерть была связана с оружием и насилием… Словно мало было этих туч, делающих небо политики мрачным, в августе в Арье скончался вице-канцлер. Официально – от сердечного приступа. Но его партия, приобретающая все большее влияние в стране, сразу объявила: это был заговор внешних и внутренних врагов нации. И хотя без своего лучшего оратора и идеолога партия утратила значительную часть притягательности и влияния, пока что мертвый вице-канцлер стремительно превращался в мученика идеи, в некий символ, объединяющий не самые светлые и здоровые силы общества.

Карл вздохнул, прикрыл глаза и подставил лицо солнцу. Когда он был ребенком, он не знал, что такое политика. И возможно, именно поэтому понимал, что такое действительно полное, яркое счастье. Он даже различал, что надо полагать однозначным благом, а что – злом… Сейчас, увы, все чаще сомневается.

Может, мальчишкам и впрямь трудно и плохо в богатом, благополучном, сытом, тихом доме? Может, их и ругать не за что? Как сказал Марк Юнц, если дети не ищут приключений, это неправильные, испорченные дети. А то и вовсе трусливые, даже хуже – расчетливые и слабые. Но украсть шубу! Сбежать, не оставив матери даже утешения в виде ничтожной записки. Фредерика с утра сама не своя…

Карл решительно причесал рукой короткие волосы.

– Саня, мы все заняты. Рома не имел права так ребячески подвести Платона, – строго укорил он сына. – И ты меня не подводи, не то я разочаруюсь в тебе. Не выгоню из колледжа, наоборот: проставлю «отлично» по всем предметам на год вперед. И ни разу не заговорю с тобой на тему магии и любой иной науки.

– Ты так не поступишь! – На сей раз Саня испугался.

– Ты изволил счесть себя безответственным малышом. Так и радуйся тому, что должно восхищать ребенка. Гуляй, отдыхай и развлекайся. Денег карманных выделю втрое… впятеро больше. Машину, шофера и…

– Зря я не сбежал с Ромкой, – угрюмо засопел Саня. – Потапыч злодей, но и ты не лучше. Мечту у человека отняли, а мне что? Мне помогать другу нельзя? Лучшему другу? Вот вы как.

– Поподробнее, – предложил Карл. – Я устал искать Ромку там, где его нет. И я отчетливо вижу: вы подстроили весь поиск заранее. Мы уже обнаруживали его шарф, его сумку, его ботинки и его рубаху. Полагаю, где-то за холмом мы найдем его любимую куртку на другом мальчике, которого ты подкупил и заклял на отклик поиску. Профессионально сработал, этого не отнять. Слишком хорошо для своих лет.

– Я же фон Гесс, у нас фамильный талант к магии, – обрадовался Саня.

Карл промолчал, рассматривая березы и постукивая пальцами по рулю. Он ждал. И злился – снова, сильнее прежнего. Теорию поиска проходят на пятом курсе, никак не ранее. Тонкости настройки на личность и пси-фон знакомых и родственников – только в магистратуре и только при выборе специальности поисковика. Сообщить все нужное детям, оказать помощь в исполнении сложной магии и выстроить план побега мог лишь символ семьи фон Гесс, заросшей традициями и суевериями, как одичавший сад – хмелем и вьюнком.

Нет сомнений: организатор побега на самом деле – Фредди-старший, привидение давно умершего ректора… и головная боль всех ректоров, управлявших колледжем после него. При жизни Фридрих фон Гесс, согласно семейным архивам, был серьезным магом и ответственным человеком. После смерти превратился в нечто несусветно проказливое и капризное. Уже много лет маги колледжа защищают магистерские работы по различным темам, сводящимся к полемике о подлинном бессмертии души и фальсификациях данного постулата веры. Фредди называли и посмертной пси-маской, и големом воли и знаний, и зеркалом души и позже, при более развитой науке – энергетической матрицей. Более-менее сошлись в убеждении: нынешний Фредди – не загробное продолжение существования души мага в полноценном ее виде. Именно поэтому призрак хоть и обладает знаниями и опытом, но имеет упрощенный характер, некую детскость поведения и специфический круг интересов. Полвека назад было модно прогнозировать срок, в течение которого фантом сгинет по причине исчерпания вложенной в него разово энергии. Но Фредди регулярно подслушивал обсуждения и ехидно фыркал: «Не дождетесь». Как выяснилось, он был прав: он пережил все прогнозы и заодно тех, кто осмелился прогнозировать…

– Ты сразу потянешь его домой, – нарушил молчание Саня.

– Я обещаю сперва выслушать все и учесть интересы загадочной цыганской души. – Карл даже поднял руку, намекая на серьезность клятвы. – Слово. Хотя я возмущен кражей шубы и прочими безобразиями самого злокозненного толка. Капитал ему понадобился! Дома денег мало.

– Мечту осуществляют своими силами.

– Знаешь, сын, – задумался барон, – тут вы меня пристыдили: ты, Фредди-старший и Ромка. Довод-то серьезный. Хорошо, я действительно все выслушаю и не стану решать сгоряча.

– И Надюха и Илья, – расплываясь в улыбке, добавил Саня. – Это большой заговор.

Карл застонал и начал разворачивать «Тачку Ф», сочтя этап бесполезных поисков завершенным.

– Где беглец?

– Не знаю, – с прежней веселостью откликнулся Саня. – Иначе бы ты снял сведения без слов, так что мы подстраховались. Ромка в таборе. В одном из. Сколько их в городе и пригородах? Ну, больших, солидных…

– Час от часу не легче, – покачал головой Карл и запустил поиск. – Два изрядных скопления цыган у станции северной ветки, у западной тоже стоят. И возле рынка, там их обычное место.

– Возле рынка, – поколебавшись, предположил Саня.

– Поехали, – обрадовался барон. – Спросим, зачем цыгану шуба осенью. Поперек всех пословиц.

– Шубу он продал Соболеву, – охотно пояснил Саня. Он явно был доволен: больше не надо молчать, скрывая столь интересные подробности. – Лев Карпович как-то похвалялся, что за шкуру Потапыча даст пятьдесят тысяч. Мы его поймали на слове.

– Он все время одну и ту же сумму упоминает, – не удивился барон. – Эдакое постоянство финансовой мстительности.

– Дал шестьдесят, – важно сообщил Саня. – Илюха его уломал. Но, если честно, мы сперва сотню просили.

– Скромные мальчики со скромной мечтой…

«Тачка Ф», охая и жалуясь всеми рессорами на отсутствие должной ровности загородных дорог, выбралась с проселка на накатанный путь и помчалась к городу. Саня сидел, вцепившись обеими руками в длинный поручень, и шевелил губами, стараясь магией смягчить и настроить работу подвески. Из чего следовало: его личная мечта в этом сезоне – участие в больших зимних гонках, а герой сезона – кузен Рони, победитель золотого заезда минувшего года.

Карл выжимал из «Тачки» все, что мог, надеясь до заката решить-таки проблему пропавшего ребенка. И думал о том, каким жалкими становятся предрассудки и нелепые клятвы, едва сударыня Судьба вмешается в людскую суету. Соболев вернулся с севера злее цепного пса. Ему не дали расправиться с магом, похитившим жену. Его самого две недели числили арестантом и допрашивали, затем едва не сослали валить лес и помиловали, лишь принудив уплатить чудовищный штраф, которого хватило на телефонизацию всех учреждений Ликры. Наконец, нищий ничтожный франконец навязал Соболеву клятву. Унизительную. Гнуснейшую! Как можно вслух и самому назвать родным и законным сына кровного врага? Только под страхом смерти. Признаться в подобной слабости Соболев не желал даже перед собой самим. В итоге от злости почернел, а к середине сентября еще и похудел, утратив сон и аппетит… Аккурат в указанное время, словно бы «на десерт», добить стареющего Льва прибыл с севера Илья Львович Соболев – новые документы уже приготовили, да и газеты раструбили на всю страну имя приемного сына, единственного в роду признанного и официально получившего фамилию мальчика, то есть почти наверняка наследника. Лев Карпович сдал, осунулся еще более, читая сплетни и вяло, без былой ярости, угрожая газетчикам.

Все выглядело понятным и неизменным… но Судьба хитро усмехнулась, переворачивая очевидное и заменяя невозможным. Случилось то, чего никак не ждали.

– Эй, гляди, куда летишь, барин! – возмутился кучер, едва успевший потесниться со своим возком к стене дома.

– Прости, увлекся, – крикнул Карл и сбросил газ.

Огляделся. Впереди – последний поворот, а за ним…

«Тачка Ф» скрипнула тормозами и замерла, вплотную прижавшись к зарослям шиповника, пытающимся оградить приватность небольшого домика. Колючки сердито взвизгнули по крылу, Саня подвинулся на сиденье, сторонясь лезущих в окно пыльных полуголых веток. Листья были ободраны, плоды едва успели покраснеть – да и то от манер здешних людишек.

– Эй, молодой, красивый, – заголосила цыганка, первой вывернувшаяся из-за угла и шагающая к машине за законной добычей. – Тебе погадать или сразу откупишься?

– Сразу, – согласился Карл, заинтересованный выгодным предложением. – Ромка мне нужен. Пеньков Роман.

– Ай, да он всем нужен, – отмахнулась цыганка, кокетливо тряхнув волосами и подмигнув. – Пять рублей – и проведу без очереди. С каждого.

– А так ли было нужно продавать шубу? – обратился Карл к самому себе, не глядя на сына и без спора отдавая деньги. – Я гляжу, мечта у мальчика доходная.

Цыганка припрятала деньги, поправила платок, резко отвернулась и пошла прочь не оглядываясь. Барон прихватил сына за плечо и двинулся следом не отставая. Он не сомневался: потеряв из виду проводницу, новой заплатит уже вдвое дороже.

За поворотом прямо на дороге сидели пятеро крепких молодых цыган, играли в ножички. Саму улицу – пыльную трубу, гудящую постоянным ветром, ограниченную двумя стенками без окон, – наглухо перегораживали два воза. Мужчины поглядели на цыганку, та неопределенно повела плечом и юркнула в узкий лаз между стеной и телегой.

– Не ромалы, да еще без очереди, – сердито буркнул старший из сидящих, бросая нож. – Куда мир катится?

Прочие согласно закивали, не прекращая игры. Карл шевельнул бровью, запрыгивая в возок и на втором шаге спрыгивая наземь. Саня протиснулся в щель, как и проводница, уже успевшая убежать довольно далеко вперед и пробирающаяся через плотно сбившийся табунок лошадей в дальнем конце улицы. Карл прибавил шаг и нашептал себе и сыну тропку: кони бывают всякие, едва ли разумно проверять при наличии магии и удачи, склонны ли эти лягаться и кусаться.

Табор сгрудился на небольшой площади перед торговыми складами и выглядел весьма необычно. Цыгане все были здесь: не гадали на рынке, не торговали конями или золотом, не устанавливали наспех свои походные кузни. Сидели и стояли, переминаясь и переговариваясь. Поглядывали в сторону большого шатра, прислушивались и вздыхали.

Провожатая прямиком зашагала к шатру, на нее глянули неодобрительно и несколько раз с откровенным раздражением уточнили, не лезет ли она без очереди. У самого полога шатра хмурый огромный мужик – по виду можно предположить, кузнец – молча преградил дорогу своей ручищей. Провожатая сникла и остановилась.

– Сами дальше уговаривайтесь, там он, – скороговоркой сообщила цыганка, подобрала юбки, развернулась, махнув кистями цветастого платка, и сгинула в толпе.

– Честные ромалы уже на послезавтра занимают, а вы тут что забыли? – прогудел кузнец.

– Рому забыли, – прямо уточнил Карл. – Он не сообщил отцу о своих планах. Мы исправляем это досадное недоразумение.

– Карл фон Гесс человек приметный и даже уважаемый. – Кузнец нахмурил темные густые брови и заговорщицки добавил густым зычным шепотом: – Пущу, а как же. Только уговор! Вы меня выкликните. Сразу. Степана.

– Уговор, – кивнул барон, ныряя под смуглую ручищу.

В полумраке шатра, разделенного на две части полотнищем, Карл сразу споткнулся и замер. Он ожидал увидеть кого угодно, но никак не тихую, воспитанную сударыню Алмазову, коей следовало бы разбирать вещи в доме и нянчить малышку Поленьку. Екатерина Федоровна расположилась на сломанном диване, заваленном шкурами и платками, подушками и скатанными в валики вещами. Сидела удобно, с прямой спиной, возле столика, накрытого чистой скатертью, с надежно установленными в середине узорным чайником и тонкой фарфоровой чашечкой.

Перед Алмазовой, на колченогом табурете, маялась и вздыхала молоденькая цыганка, благочинно сложив руки на коленях и чувствуя себя в этой позе неудобно и неловко.

– Документов нет, – вздохнула Алмазова, делая знак кому-то в углу. – Ладно, пишем, как назвалась, Лялей, потом разберемся. Вшей тоже нет?

– Как можно, яхонтовая…

– Это мне бы следовало спросить, как вы умудряетесь, при наличии бань и мыла, – отчитала Алмазова. – Милочка, мне совсем неинтересны ваши золотые цепочки, хоть вы ими и гордитесь. Я устала от непрерывного звона. Но кофточка грязная, а шею я вовсе не обсуждаю. Вы все усвоили?

– Тетя Катя, яхонтовая… – Руки взлетели к самому горлу.

– Идите, Рони вам выдаст бумаги.

Карл потряс головой. Глянул на племянника, невозмутимо сидящего в углу и почти незаметного в тени: свет падал только на стол перед ним, на руки и бумаги…

– Мы с Потапычем что, вдвоем вне заговора остались?

– Вы меценаты. – Екатерина Федоровна величаво повела рукой, подтверждая значимость и неизбежность этой странной роли. – Ваш удел – платить и не жаловаться. Ромочка мечту исполняет, боже мой, как можно такому делу чинить препоны? Кто у нас следующий?

– Степан! – громко подсказал Саня, помня уговор.

– Да вы мошенники, уже и народ выкликать взялись, – заподозрила Алмазова.

Кучерявая голова кузнеца показалась из-за полога, темные глаза весело прищурились, и огромный человек протиснулся в шатер, уверенный, что звали точно его. С сомнением покосился на табурет.

– Присядьте, – указала Алмазова. – Мы сей же час прогоним сударя мецената и займемся делом. Ромочка! Рома, нас все же нашли. Иди кайся в грехах. Хотя я не вижу ничего ужасного: цыган и шуба не могут долго и мирно пребывать в одном доме, это уж обязательно к чему-то да приведет.

Ромка появился из-за полога, натянутого внутри шатра и делящего его надвое. Важно поклонился и указал рукой – прошу ко мне. Был он в дорогом аккуратном костюме, чинный и серьезный.

– Кабинет? – насмешливо изогнул бровь Карл фон Гесс.

– Временный, – кивнул сын Потапыча. – Вы скажите отцу: я уже все уладил с помещением, так что никакого побега и нет, вечером буду дома.

– С каким помещением? – уточнил Карл, ныряя в складки полога.

Барон закашлялся, хоть так скрывая новый приступ изумления. В «кабинете» за столом, собранным из досок и накрытым ковром, сидели Лев Соболев, трое пожилых цыган весьма важного вида и Илья, одетый в костюм, столь же опрятный и дорогой, как на Роме.

– Лев Карпович? – уточнил барон, слабо надеясь, что наблюдает иллюзию.

– Шубу я приобрел, – азартно блеснул глазами бывший друг Потапыча. – Теперь вот – отмечаю сбывшуюся месть. Содрал я шкуру с медведя! Ай да я! Ай да…

Соболев покосился на детей и повел плечами, оборвав фразу на самом интересном месте. Набулькал прибывшим чаю из пузатого расписного чайника. Один из цыган добавил в стаканы кипяток из самовара и подвинул ближе тарелку с пряниками.

– Карл, фамильные драгоценности сестры выкупать будешь? – деловито предложил Лев Карпович. – Это к Ромке. Тыщи три он с тебя слупит. Злодей, весь в папашу. И малым не брезгует, и большой лопатой шурует вовсю. Но я всех объехал, я в деле, а вы никто, тьфу, вы даже не пайщики. Во – они пайщики.

Соболев ткнул пальцем в цыган. Карл отхлебнул чай, пытаясь вернуть себе дар речи. Подхватил со стола бумаги и принялся просматривать. Купчие на особняк в самом центре города, еще купчие на участок, и на дом, и еще…

– Сих бездельников с их болтовней нам ждать никак невозможно, продолжим, – донесся из-за полога голос Алмазовой. – Вы, значит, тоже желаете сменить профессию. Ах, боже мой, Степочка, ну зачем же? Ничего нет хуже и ненадежнее сцены, она яд, чистый яд. Сперва одно расстройство, затем короткий полет на крыльях славы, и то не для всякого, а далее тоска и забвение.

– Ромка, неужели ты задумал устроить театр? – поразился Карл.

– Я с самого первого дня сказал, как вы нашли меня тогда, зимой, что буду в театре выступать, – прищурился неродной сын Потапыча, упрямством вполне удавшийся в Самого. – Вы своей жене запретили петь. Я глядел-глядел и понял: мне тоже запретят. Потом еще подумал. Кому я нужен в театре? Или скажут: протекция от Самого. Или хуже: не будет мне там места, никакого. Я с горя и решил все по-своему устроить. Для цыган театр сделать. Особенный.

Карл вздрогнул: за перегородкой низким басом взревел кузнец Степан, стаканы на столе задрожали, даже блики на самоваре опасливо приугасли. Все три цыгана важно и гордо кивнули – голос…

– Ну-с, документы подписаны, – голосом сладким, как любой толковый яд, прошелестел Соболев, сгребая бумаги в кожаный портфель и щелкая застежкой, едва Степан смолк. – Барон, полагаю, вы будете столь любезны, что сами отвезете меня к нашему медведю, в его семейную берлогу. Он отказал мне от дома, но тут случай особый.

Карл оглянулся на Ромку. Пеньков-младший излучал счастье столь явно, что мог бы светить вместо лампы и сиять жарче начищенного самоварного бока. Ругать мальчишек сделалось окончательно невозможно.

– Наш Макар тоже тут? Ох, если он инженерное дело забросил ради пения…

– Здесь, родню без очереди пропихивает на прослушивание, – сообщил сын Потапыча.

– Тогда ладно, ваша взяла. Стройте театр, Роман Платонович. «Тачка Ф» за углом, оставляю ее. Передай Макару: он отвечает за вас всех. Я, пожалуй, провожу господина Соболева. Хотелось бы обойтись без жертв, что едва ли возможно, если не вмешиваться и не мирить… Роман, почему ты не продал шубу еще кому-то?

– Так как раз: во имя мира. – Ромка встал в позу и воздел руку, тотчас сложился от хохота пополам и рухнул на стул. – Карл Альбертович, ну как мне с Илюхой дружить, если отец мой и этот вот дядя Лева, того и гляди, убьют друг дружку? Мы и придумали: денег взять и мир учинить.

– Ясно. – Карл подчеркнуто вежливо кивнул Соболеву. – Готов вас сопровождать.

– То-то же, денежки – они понадежнее иных способов дружбы. – Соболев погладил портфель. – Уел я Потапыча. Даже на душе помягчело. Как уел… Порода у нас все ж сильна, Илюшка мой придумал с шубой-то, вот так.

Соболев встал, небрежно кивнул всем и направился к выходу. Карл поймал сына за ухо, нежно, но крепко, и пошел следом, не слушая возмущенного сопения. Илья, щуря узкие лисьи глаза северянина-охотника, беззвучно крался последним.

В столицу он прибыл поездом, один, неделю назад. Соболев ненавистного, чужого по крови сына встретил почти трезво и умеренно холодно. За два дня в общей сложности они сказали друг другу аж пять слов. На третий день Лев Карпович явился в высший колледж магов ругаться, сорить деньгами и пропихивать нежеланного пасынка в престижное заведение. Было совершенно очевидно: главное достоинство здешнего образования для Соболева – наличие общежития, избавляющего от необходимости находиться с Ильей под одной крышей.

Но вечером сударыня Судьба решила пошутить. Мальчик увидел в кабинете «папы» образцы брони и без запинки назвал марку стали, превратив Льва Карповича в статую. Надолго. Каменный Лев выслушал все слова, не кивнул в ответ и не вздохнул даже: еще не мог. Как он пережил случайно обретенное знание о талантах Ильи, неизвестно. Люди Корша утверждали, что среди ночи Лев Карпович был замечен пьяным до изумления в «Яре», отплясывал и метко стрелял пробками от шампанского в певицу. Кричал, что у Потапыча дети – сосунки и дрянь, а его семья всяко покрепче будет.

Утром господин Соболев уже был трезв и спокоен. Он учинил Илье допрос по полной форме. Показывал разные образцы, спрашивал, как мальчик их различает и почему столь точно указал все по поводу первого. Выяснил, что точно такой имелся у гостя северной избушки и предназначался для передачи кому-то неизвестному, вроде за огромные деньги. Были и бумаги, из них Илья и узнал правильное название марки материала и кое-какие подробности. Не все, а лишь то, что разобрал и запомнил. Бумаги он сжег, а кусок металла утопил в болоте. Потому что затеи Кощея полагал совсем плохими, и даже мама из-за них плакала, когда глядела осмысленно и была в себе, не под заклятием. По поводу незнакомых сплавов Илья высказывался осторожно. Его дар магии был невелик, однако именно в опознании материалов разворачивался во всей полноте. Легирующие компоненты мальчик определял с уникальной точностью, в том числе их долю в сплаве. Хмурясь, он осторожно рассуждал по поводу нагрева и охлаждения. Лев Карпович почти плакал, безмолвно слушая. Единственная страсть, по-настоящему переросшая в смысл жизни, – сталелитейное дело. И вот оказалось, что Илья в этом способен преуспеть, да к тому же не дал украсть образец брони и переправить невесть кому – а вдруг арьянцам? Хотя и франконцы в таком деле ничуть не лучше.

К полудню Соболев прибыл в главное здание тайной полиции. С обычным для него скандалом прорвался на прием к Коршу и потребовал наградить Илью хоть какой медалью: за сохранение тайны стали. Сиял Лев Карпович ослепительно и кричал в голос, что у него одареннейший сын! Рату так его любила, что о нем одном, законном муже, думала и вот – расстаралась, не огорчила ни в чем, от чужака-изувера, а все ж произвела достойного сына…

Оставшиеся дни недели были комедией для всей столицы. Соболев, одетый по последней моде и до тошноты вежливый, наносил визиты всем важным людям. И всюду хвастался своим Илюшенькой. Приобретение шубы Потапыча, надо полагать – тоже целиком заслуга сына и новый повод для гордости. Карл едва заметно пожал плечами, устраиваясь в роскошном автомобиле Соболева. Тот заметил и ревниво прищурился:

– Что тебе не так, ирод? Зависть разбирает? Твой-то олух меди от золота не отличит. У него специализация по иной магии. Высокой, ага. Бестолковой.

– Прямо скажу, – отозвался Карл, глядя в глаза Соболеву и не мигая даже. – Вы, Лев Карпович, пьяный флюгер, который сегодня от злости скрипит и на север кажет, то есть убить готов, а завтра разворачивается на юг – каяться. Все это лишь до послезавтра в силе, когда вам снова будет угодно кого-то гноить, стращать и убивать. Я не верю ни единому услышанному от вас слову, и я сделаю все, чтобы Илья попал в колледж и поселился в общежитии. Иначе через три дня вы его опять назовете так, как уже имели подлость назвать, я общался с Шарлем. Я не позволю вам растоптать самоуважение мальчика и его веру в хорошее.

Соболев глянул на детей: оба усердно рассматривали город за окнами. А что им остается делать, если старшие ругаются и один из них, маг, исключил возможность слышать сам спор?

– Не назову, – сник Соболев. – Дурак ты, хоть и прав в чем-то. Мне наследник нужен. Ты знаешь, сколько мое дело стоит? Основное, коренное, помимо прочей шелухи… И что, по ветру главное пустить? Или приданым за дочкой отдать первому недоумку, какой ей глянется? Я все обдумал. Парень правильный. Если не свихнется, ему дело целиком отдам. Я, может, сам устал чудить.

– Вы искренне верите в это, – спокойно согласился Карл и уточнил с нажимом: – Сегодня.

– Ты меня не зли. Я магов терплю кое-как.

– Придется тренировать терпение. Ставлю в известность официально: ваш сын принят на первый курс, будет учиться по ускоренной программе и потому проживание при колледже является обязательным. Хотя бы в первый год. Иначе, вы правы, он просто свихнется. Вы не оставите ему выбора.

– Своего-то ты…

– Илья, Саня, – негромко сказал Карл, удалив барьер ограниченной слышимости. – Я вас обоих селю в одну комнату общежития при колледже. Завтра собираете вещи, послезавтра переезжаете. Саня, если Илья не будет успевать по предметам, отрицательные оценки будут выставляться также и тебе.

К явному недоумению Льва Карповича, подобная кара обоих мальчишек устроила полностью и даже вызвала немалую радость. Соболев нахохлился и отвернулся к окну. Он молчал, пока машина не замерла у ворот особняка Пеньковых. Дежурный маг из службы тайной полиции – обязательная и наименьшая возможная охрана первого министра – заглянул в водительское окошко.

– Принимать вас не велено, – строго укорил маг, кивнув хозяину автомобиля. – Ведь знаете же.

– Они со мной, – откликнулся Карл. – Полагаю, им будут сегодня рады… Почти.

Маг нехотя отодвинулся и шевельнул рукой, снимая преграду на въезде. Соболев хмыкнул, поправил костюм, погладил портфель и снова пришел в наилучшее настроение, предвкушая свой триумф.

Потапыч сидел все в том же кабинете, сердито перебирал бумаги. На вошедших даже не покосился.

– Карл, ты хуже бомбистов, экую дрянь в мой дом натащил, – буркнул Сам, продолжая просматривать доклад. – Он же ядовитее легендарного василиска.

– Тот окаменял взглядом, яда же не имел, – шепнул Саня, толкая локтем Илью.

– Меня проще отравить, нежели закаменить, – задумался Потапыч, откладывая бумаги и неодобрительно глядя на Соболева. – Чего приперся, язва двуногая? Хочешь желчью паркет прожечь?

– Билеты распространяю, – сладким голосом сообщил Соболев, без приглашения устраиваясь в кресле. – Театр я завел. Говорят, искусство нервы целит скорее, чем уникальная водичка таврская, которая тухлятиной воняет. Тебе, Платоша, пожизненный билетик выдам. В императорскую ложу. Чтобы ходил и глядел, как твой сынок, бестолочь, на меня вкалывает.

Соболев откинулся на спинку и приготовился наслаждаться победой. Однако Потапыч его не порадовал. Звучно хлопнул ладонью по столу и расхохотался:

– Нашелся мой Ромка, вот это новость. Карл, спасибо. А скажи-ка, неужто по осени шубы, молью съеденные, на театры обмениваются? Ох к холодам, да… Верная примета. Эдакий театр: гуляет лев в облезлой шубе с чужого плеча. А носи, Лева. Я даже, пожалуй, с тобой замирюсь. Во, держи. Час назад от Евсея привезли с нарочным, я подмахнул. Илье Львовичу наградной кортик с надписью будем торжественно дарить. Мол, папаша егойный спьяну секрет брони просрал, и управляющий у него вор, и инженер в литейном у него на три посольства отчеты пишет. Если бы не мальчишка, наша новая броня была бы во Франконии под патентом. И заводы твои отошли бы мсье де Ягеру. Сын его к нам в страну чуть не силой ломится, твердит, зазноба у него тут имеется. Имя подсказать? Хоть я пока сам в сомнения: то ли Рату, то ли дочка ее Ленка.

Потапыч тяжело вздохнул и отмахнулся от виновато пожимающего плечами Соболева. Покосился на притихших мальчишек, осторожно проскользнувших в кабинет из коридора. Выбрался из-за стола и прошелся по ковру. Снова зыркнул на гостя:

– А ты со своей шубой. Тоже, игры ребяческие… Оба мы, Лева, чуть голозадыми не остались. Ты представь: весь Угорский уезд под тобой. И весь этому Ягеру отошел бы по законному браку.

– Убью, – с отчетливой ненавистью прошипел Лев Карпович вполне ожидаемое.

– Не «убью», Лева, а хуже: большие слушания по твоему делу, – почти виновато вздохнул Потапыч. – Через месяц. Это я вроде как по старой памяти предупреждаю… Сам думай и советуйся с кем следует. Невозможно ставить в зависимость от твоего самодурства всю страну. Прикинь, что можешь с толком попросить такое, возмещающее изымаемую долю в заводах, блокирующую. Не мне она достанется, уймись. В казну пойдет, чтобы оружие было наше, а не твое и франконских женишков твоей дочки.

– Южносольские бокситы, – скромно потупясь, сразу сообщил Соболев.

– Шиш тебе, – взревел Потапыч. – Что мое – то мое.

– На племяннике числится и доля твоя там – тьфу, процентов тридцать, – возмутился Соболев куда злее и тише. – Не рычи! Не рычи, не дашь – ладно… Тогда баскольские кимберлитовые трубки. Там вовсе никто не работает, я ведь по доброте готов пустую землю взять. Это же меценатство в чистом виде.

– Пустую? Ты пургу-то не гони, там и без тебя сугробы здоровенные. А работой в Баскольском уезде тебя можно обеспечить, ты ж броню, почитай, продал врагам нашим. Кайло в руки – и вся тайга твоя, Лева…

Карл обнял за плечи Илью и Саню, восторженно наблюдающих грандиозный скандал, способный сотрясти в единый день богатство и судьбу целых уездов, перекроить жизнь населяющих их людей на новый и неведомый лад. Барон вытолкнул обоих мальчишек в коридор и перевел дух. Прислушался всеми восьмью чувствами к тому скрипящему и гудящему урагану, который все плотнее скручивался в кабинете, похрустывая, поигрывая силой и опасно взблескивая молниями необдуманных решений и угроз.

Не зря записано в книгах и незыблемо с древности: маги высокого таланта не могут обладать безмерным богатством. Захапают более дозволенного – и нечто с ними начинает происходить, словно есть предел, шагнувшим за который нет жизни. Совмещение власти денежной и магической непосильно для человека и разрушает его быстро, страшно. То есть запасти капитал в сундуке можно, но стоит пустить в ход, прикупить не страну даже, хоть один ее уезд, и начать ворочать делами людей – все. Жирная точка… Или иссякнет магия, или оборвется сама жизнь. И потянутся во все стороны нитяными трещинами по стеклу бытия разрывы удачи, грозящие проклятием и полным изъятием из памяти мира.

– Последним безмерно богатым магом был аттиец Мидас, – негромко молвил Карл, уводя детей вниз по лестнице, в столовую. – Он владел золотыми приисками, алмазными копями и много чем еще. Он создал кристалл исполнения желаний. И мог бы жить вечно, но теория и практика вступили в противоречие. Желания стали исполняться неточно. Вознамерившись озолотиться, Мидас сам стал золотым… Марк Юнц именно здесь видит проявление божественной воли. В разумном ограничении.

– И что мне, магию не учить? – расстроился Илья. – Так я лучше от наследства откажусь. Я никак в сознании не умещу, сколько у дяди Левы денег-то? Он вчера начал объяснять, у меня голова пошла кругом.

– В ушах не звенело? – ехидно уточнил Саня. – Мидас сам в золото обратился, так первый признак напасти – металлический звон в ушах.

– Врешь!

По дрожи в голосе Ильи было понятно: он попался на уловку и поверил, прямо сейчас вслушивается и все сильнее пугается… Фредерика увидела брата, перестала перебирать браслеты на руке, создающие характерный, едва слышный звон, вскочила и пошла навстречу. Подойдя, взъерошила волосы на головах мальчишек.

– Нашел моего шубокрада?

– Скоро его привезет Макар, все в порядке. Фредди, иди-ка в кабинет. Они то ли недобытые алмазы делят, то ли непосаженных арестантов, которым еще предстоит эти алмазы добывать.

– Сейчас добуду, поделю и рассажу, – угрожающим тоном сообщила Фредерика и удалилась по лестнице.

Карл фон Гесс уселся возле окна с видом на сад. Отсюда просматривалась соседняя усадьба, его собственная. Барон ссутулился, нехотя признаваясь самому себе: день выдался непростой. Поглядел на мальчишек, притихших на диване напротив:

– Илья, пора привыкать звать его отцом. Все же ты – лучшее, что есть в его жизни. Именно от тебя зависит, как он отнесется к матери и сестре. Заметил, что грозный Потапыч не спорит с Фредди? А ты учись понемногу утихомиривать Льва Карповича. Есть ведь и в нем хорошее.

– Наверное, – с долей сомнения шепнул Илья. – Только трудно с ним. То щенком по пьяни звал, а теперь сыном. Что мне, все забыть? Он немногим Кощея лучше.

– Многим. Он душу в дело вкладывает и не из-за денег свои заводы любит. При его отце в Угорском уезде люди умирали на заводах за десять лет работы. Старше сорока никого почти и не было там. Жутковато… Одни арестанты, воры и пьянь. Он же и дома людям строит, и школы завел, и два колледжа. Учат там неплохо и многому: литейному делу, металлургии, химии, картографии, геологии. Ты уж не отрицай так резко. Он сложный, злобы в нем много, мстительности – это да. Но и иное есть. Сам посуди: можешь ты его чуть поменять к лучшему или он тебя – к худшему. Сразу оттолкнешь – второе и случится. Не спеши. Ему бы для начала с запоями покончить… К магам он уже ходил и еще пойдет. Пси-код – штука надежная, если человек решил поменяться. Вот и помоги ему решить, это важно для твоей мамы.

– Карл Альбертович, а я точно не стану магом, если его деньги унаследую?

– И без того сильным магом тебе не быть. Но и без магии двигать современную металлургию сложно. Года два поучишься – поймешь. Пока же не суди Соболева. Сперва съезди с ним на заводы и глянь – там душа у него. В литейке, в прокатном… Он и в цыган вцепился не зря. Кто в театр не годен, он вторым набором к себе поманит. По золоту мастеров, кузнецов, краснодеревщиков. Вот увидишь. Он такой… Мне смертью грозить горазд, Потапыча с грязью мешать. Все верно. А только Ромке он же деньги дал. Не за шубу, а ради мечты.

Илья долго сосредоточенно молчал, хмурясь, обдумывая слова и сравнивая со своими размышлениями. Наконец осторожно кивнул:

– Я погляжу. А только всех нас он этим театром купил, аж тошно. Мне еще утром сказал: вызывает маму с севера. Глядел уверенно, мол, теперь я уж и не поспорю. Вдруг ей плохо тут будет?

– Жалуйся Фредерике и Беренике, – посоветовал Карл. – Женские беды пусть они разбирают. Опять же, друг Илья, все в мире сложно и неоднозначно. Ты так посуди: твой новый папа зачем увозит женщин с севера? К себе тянет, силком, вот что ты решил сгоряча. Так еще и от Шарля оттаскивает. Шарль де Лотьэр – джинн. Настоящий, по душе своей. За ним любая женщина куда угодно побежит, все забросив и забыв, пожелай он того. Даже без магии. Твоей сестре семнадцать. Делай выводы.

– Ну и что…

– Любой заботливый отец постарается устроить так, чтобы дочь его не мотыльком вилась возле магического огня джинна, а по уму мужа выбирала, – поучительно и явно подражая отцу, встрял в разговор Саня. Тяжело вздохнул: – Мы от этого Шарля еле-еле Ренку спасли. Как есть джинн! До того Береника одна была, а вернулась – вовсе иная. Тише стала, задумчивее и взрослее.

Саня запнулся, осознав, что пример получается странный и сам Шарль в нем никак не выглядит злодеем, то есть джинном в исходном понимании этого слова. Но Илья кивнул и отмахнулся – мол, разберемся.

29 сентября, Дорфурт, Арья

Гюнтер прикрыл глаза и представил, как поясок пены взбирается по стеклу вверх, взбухая. Как расцветает хлопковым шаром над кромкой янтарной потеющей кружки. Официант бережно подхватывает кружку, чтобы подать постоянному посетителю точно в указанное им время, ведь герр Брим ценит педантичность, об этом помнят…

«Хофброй» – заведение древнее, живущее по своим законам уже который век. Здесь подают исключительно правильное пиво, и сюда человек с убеждениями просто обязан приходить. Например, чтобы ощутить сполна прилив патриотизма, когда знакомый официант рассказывает тебе: за тем столиком дважды сидел покойный вице-канцлер. А ты киваешь, вздыхаешь и гордишься своим вкладом в благополучие страны и ее процветание. Еще это заведение подкупает незыблемой приверженностью неслучайному. Если герр Брим сообщил о своем правиле бывать здесь в субботу вечером, это не просто примут к сведению, но запишут красивым почерком в книгу постоянных посетителей. Подготовят к нужному времени любимое место и приложат все усилия, чтобы оно дождалось законного завсегдатая.

Впрочем, просто визит – лишь праздничное одолжение себе, признание права на короткий отдых. «Хофброй» еще и удобное место, где можно пообщаться с теми, кто усвоил нехитрый график визитов пунктуального Голема. На втором этаже уютно, приватно и нешумно. Недавно подошел в обычное время приятель, активный участник той самой партии социалистов, которая понесла ужасную утрату в лице вице-канцлера. Приятель посетовал на падение престижа и сокращение числа настоящих патриотов. Получил ежемесячный взнос и долго рассуждал, жив ли дух нации в стенах университета, где половина профессоров – неарьянцы. Гюнтер без спешки цедил вторую кружку и уверял: герр Нардлих чует выродков издали, на то он и первый маг страны. Всякий преподаватель проверен и благонадежен. Он, Гюнтер, тоже бдит и тоже свое дело знает…

Теперь гость удалился, третья кружка солидно стукнула по подставке. Говядина, выдержанная в пиве, с картошечкой на гарнир, тоже прибыла и украсила собою стол. Гюнтер любовно погладил древнюю столешницу, основательную, из массива дерева. Настоящее – оно и есть настоящее. Никакой иллюзией его не заменить. Дуб хранит странным образом память обо всех, кто сидел за этим столом. Приятно знать, что и ты останешься в его памяти. Еще один настоящий арьянец, умевший ценить пиво, домашний уют и обстоятельность правильного порядка вещей, исконного.

Напротив, нарушая мирное и вялое течение мыслей, пристроился новый гость. Как сам он полагал – нежданный и ловкий. Все они думают, что если выяснили знакомое всякому в университете правило Голема ужинать в «Хофброе», то уже умны и почти добились своего. То есть нашли способ пообщаться приватно. Сейчас гость попытается купить четвертое пиво, уродуя распорядок и портя вечер во имя никому не нужного угощения. Потом, естественно, перейдет к своему жалкому и предсказуемому делу.

– Герр Штемпф, я беру четвертое пиво получасом позже, – избавил себя Голем от неприятных неожиданностей. – Извольте сразу сообщить ваше дело. Но я смею надеяться, оно не касается приезжих. Вы знаете, как сильно я изменил свое отношение к ним после трагедии с вице-канцлером. Эти свиньи лезут в страну на все готовое и отнимают работу у честных арьянцев. Они согласны трудиться за полцены, но качество! Но традиции, но порядок…

– Однако же я именно по вопросу приезжих. – Профессор явно был огорчен столь сокрушительным нарушением своих планов наведения мостов и построения отношений. – Вы организовали ремонт в корпусе, и, хотя ресурсы, выделенные ректоратом, были ничтожны, результат стал настоящим чудом.

– Герр Штемпф, я не произвожу чудес, – поморщился Голем. – Я честный арьянец и совершаю возможное, используя методы планирования и контроля. Я вынужден был использовать труд этих ничтожеств, поскольку средства не позволяли нанять сограждан. Но я уже поставил в известность ректора. Это произошло в последний раз. Да.

Голем установил тарелку в точности посередине подставки, чуть сместил кружку, наслаждаясь идеальным расположением предметов, достойным внимания лучшего из художников. Свет маслянисто и мягко отражался в стекле, имеющем характерные вмятинки и выпуклости. Блики падали на стол округлыми лепестками желтой розы. Этюд «Осень»… Картофель великолепен. Нового урожая, лучшего сорта. Чуть рассыпчатый, но плотный. Сварен безупречно. Чем и славен «Хофброй»: никаких нелепых случайностей. В подборе людей и даже посуды, приборов, салфеток. Здесь не бывает дурно сваренного пива и никто не смеет нести чушь о том, что «чан сглазили» или хмель был неудачный. У непрофессионалов удача и неудача – исчерпывающий список тем общения.

– Герр Брим, и все же мне нужны именно те люди, которые делали ремонт в корпусе, – упрямо повторил профессор.

Он на миг приподнял ладонь от стола, и под рукой заплясал никому со стороны не видимый магический свет, отражающийся в столешнице упорядоченным узором, знакомым каждому, кто платит взносы и знает чуть больше рядовых граждан, собирающихся обсудить вопросы патриотизма этажом ниже. Голем никак не выказал удивления. Двумя большими глотками допил кружку и начал резать мясо. Говядина в лучшем пиве. Блюдо, достойное несколько необычного вечера.

– Почему дело доверяете этим грязным выродкам? – негромко уточнил Гюнтер, характеризуя приезжих намеренно грубо.

– Не надо оскорблять их, тем более громко. Решение вынужденное, оно выверено, даже неизбежно, и иного нет. Работа вне Арьи. Требуется всего один человек. Он должен быть соответствующего вероисповедания, чуждого Старому Свету. Это важно, таковы встречающие его лица. И еще важно: он не должен знать арьянского, франконского и иных языков Старого Света. Он получит задание по ремонту помещения. Даже я не знаю всего, я только сообщу свою часть инструкций при вашем переводе. Далее…

– Далее я окажусь втянут в дело, которое завершится кровью, – предположил Гюнтер. – Нет. Я не пятнаю свою репутацию. Тем более столь явно и глупо.

– Вне страны, учтите это! – возмутился проситель. – Да на месте и полиции-то нет, там правят дикость и глупость… Никто не узнает! Все предусмотрено, мы не бросим своего патриота и не предадим. Но поймите, герр Брим: важнейшие обстоятельства, это связано с расследованием трагической гибели вице-канцлера. Нужен проверенный человек. Кого еще мы можем избрать? Тех приезжих собеседовал сам герр Кюне, пси-маг безупречного таланта считывания лжи. Я смотрел отчеты. Для дела нужен только этот человек.

Профессор снова приподнял ладонь, и на столе заплясали блики, сложились сперва в портрет, а затем в слово «Равшан». Гюнтер дожевал мясо, отложил вилку и нож. Посидел молча, прикрыв глаза и сосредоточенно обсуждая с самим собой происходящее.

Первое и очевидное: расположившейся напротив человек врет. Маги на редкость самонадеянны и потому привыкли защищаться от себе подобных, веруя в магию как в свое превосходство над прочими людьми, огромное, ослепительное. Пси-фон наверняка ровный, видно по взгляду: погашенному и без живых бликов в глазах. Признаки имеются, надо лишь уметь их читать. Вот проявились новые: уже очевидна минимальность мимики, незначительность амплитуды и некоторая заторможенность скорости движений. Любой пси при считывании придет к выводу: человек уверен в себе и спокоен. Но пальцы – они выдают истину. Дважды руки были сжаты в кулаки за время беседы, многократно кончики пальцев терли край стола, старались согреться, потому что под мороком термическим и визуальным они холоднее льда. Далее: знак причастности к узкому кругу посвященных в тайные дела социалистов. Не вполне внятный знак, и подан он чуть неправильно. Это тоже ложь. Профессор не имеет права на указанный знак и не является членом группы активной национальной борьбы, как называют погромщиков. Он пытается воспользоваться символом для прикрытия своих настоящих целей, полагая Голема радикальным последователем идей социалистов. Тайным, как и все подобные, готовым слепо исполнить указания высшего руководства.

Либо, что куда хуже, проситель явился в роли провокатора. Впрочем, едва ли. Ремонт в корпусе затевался в надежде на сегодняшний разговор. Вычислить того, кто нуждается в приезжем, безъязыком и глупом, проверенном опытным пси, – вот была настоящая цель «чуда», исполненного при ничтожной смете. Надо отметить: единственный случай в последние годы, когда он, Голем, исполнил просьбу сторонних сил. Тех, кто обеспечил документами нужных приезжих. Святой Иоганн в курсе, он и получил прошение о помощи, он выслушал доводы и разрешил: пусть работают, от них нет вреда. И он же распорядился относительно проверки чужаков магом-пси, в итоге которой и появился отчет за подписью Кюне.

– Тот, кого вы выбрали, несколько глуп, – уточнил Гюнтер. – Он едва ли может исполнить сложную работу. Он владеет ликрейским наречием, неплохо понимает речь населяющих высокогорную часть Балги. Иных языков Старого Света не знает.

– Дело простейшее, – с явным облегчением выдохнул профессор. – Обыкновенный ремонт. Но результат должен быть идеальным. Я следил, этот работал усерднее остальных.

Официант принес четвертое, последнее, пиво. Гюнтер замер, благоговейно наблюдая потеки пены на боках кружки и вслушиваясь в почти неразличимый шелест пузырьков, мельчайших, едва опознаваемых глазом. Наконец он кивнул и позволил себе улыбку. Официант сомкнул в кольцо большой и указательный пальцы. Оба остались довольны молчаливым диалогом ценителей.

– Я читал его досье. – Проситель вернул разговор к прежнему. – Он глуп. Когда спросили, кто ему дорог на свете, он сказал: осел, жена и дети. Именно в таком порядке! Потому что осла он завел прежде, чем женился. А когда я застал его вечером ворующим штукатурку…

Гюнтер отпил пиво и чуть качнул головой. Он знал историю. И эту, и все прочие. Вечером Равшана застали в темном коридоре с полным мешком штукатурки. Позвали переводчика – Голема, владеющего множеством языков и диалектов, – и попросили разобраться. Равшан заявил, что в помещение его задуло ветром, мешок он наполнил, чтобы не унесло дальше. Когда уточнили, зачем он вообще имел при себе мешок, на круглом лице отразилось недоумение. «Над этим я сам пока что еще думаю…»

– Он в городе, штукатурит потолки в доме герра Кюне, – сообщил Голем. – Завтра можно предложить ему новую работу. Он как раз спрашивал, нет ли у меня дела для него. Очень работящий. Я пытался выдворить его из страны и намеревался отвести в полицию, но теперь избавлю Арью от этого чужака иным способом.

– Прекрасно! – воодушевился наниматель.

Он порозовел и согрелся, ободренный своим успехом. Улыбнулся куда шире и, желая выплеснуть радость в допустимой форме, шепотом выложил вторую весьма известную байку о том же Равшане:

– Он удивительно глуп! Объяснил одному из моих студентов, знающему азы ликрейского, что минареты строят, выворачивая наизнанку колодцы. Мы так смеялись.

– Минареты возводят обычной круговой каменной кладкой, – отметил Голем, строго глядя на гостя. – Колодцы копают… иной процесс. Совсем иной, да. Не понимаю аналогии.

Нет способа надежнее, чтобы оборвать смех, чем холодный отказ поддержать шутку. И каменное спокойствие на лице, показывающее шутнику, что он в глазах твоих глуп. Штемпф поерзал на скамье, как студент, дурно знающий урок и сомневающийся в верности своего решения не прогуливать именно сегодня. Снова попытался улыбнуться. Гюнтер доел последнюю картофелину, уложил приборы крест-накрест, обозначая завершение ужина.

– Я покидаю вас – время, – без выражения сообщил он. – Завтра ровно в три я намерен выйти из здания архива через парадное и направиться в дом профессора Кюне с целью контроля исполнения работ по ремонту и доставки некоторых запрошенных им рукописей. Если пожелаете присоединиться, вы обладаете сведениями о сроках и моим приглашением.

Гюнтер встал, коротко и отчетливо кивнул. Проследил за тем, как официант забирает кружку, чтобы, вымыв ее, установить на законное место, под замочек – так хранятся все кружки постоянных посетителей.

За время ужина на город вылили целый чан синих сумерек, тусклые желтые фонари плыли в чернильных разводах теплой ранней осени, дрожали зябко и неуверенно. Предчувствовали неизбежность сползания к зиме: день становится все короче, сила ночи растет.

Гюнтер шел по городу и неодобрительно рассматривал улицы, вслушивался и принюхивался. Слишком чисто и пусто… Он любит порядок, что есть – того уж не изменить, привычки впитались и стали частью души, наверняка имеющей правильную форму куба. Иначе Богу – если он все же есть, в чем уверены многие неглупые люди, – было бы неудобно вести архив и хранить души на длинных одинаковых полках до судебного разбирательства по каждому случаю, именуемому «жизнь».

Богу, даже сомневаясь в его наличии, Гюнтер искренне сочувствовал. Чудовищная, воистину нечеловеческая каторга: судить людей, бесконечно изучать их души и регулярно юстировать весы добра и зла. Там, в ином измерении, они ведь имеют право на существование, наверное. Весы… Здесь – никаким образом. Весь мир самозабвенно играет, передергивая, мухлюя, подкупая противников и предавая союзников. Что есть зло? Перекраска белого в черное? Так любой наемник способен поучаствовать в процессе, не понимая сути своей работы. Тогда зло – оплата за неправедный труд? Увы, не платить за труд столь же мерзко. Допустим, зло – стремление стать первым в игре. Но люди так устроены: они желают возвышения и славы… Фон Нардлих как-то вскользь отметил: он на месте высших сил оценивал бы содеянное по допустимости избранных методов. Увы, не всегда можно добрым словом и иными прекрасными и честными способами совершить то, что полагаешь жизненно важным. Как устранение вице-канцлера. Слишком талантливого, имевшего мало кому понятные дальние глобальные цели и сокрушительно ломавшего под свои замыслы – людей, идеи, мораль, обстоятельства… Он был броневик. Достигнув вершины власти, он бы реализовал то, для чего существуют броневики. И тогда на полках у Бога прибавилось бы без счета кубиков-душ – война всегда собирает страшный в своей обильности урожай. На каких весах взвесить одну смерть настоящую против неизвестного числа потенциальных, несбывшихся?

Гюнтер прищурился и шевельнул плечами. Ему сделанное не портит сна. Ничуть. Потому что в мире живых не существует весов добра и зла. Эти понятия сами давно стали игорными фишками. Разменными. И, устранив с игрового поля важную фигуру, он не добился цели. Он лишь сделал предсказуемым и заметным следующий ход главного Игрока. Того, кто пока был весьма ловок и себя не проявлял. Нет надежного способа поиска и нет ловушки для этой тени в ночи, не имеющей ни неизменного настоящего лица, ни иных годных к опознанию и поиску примет…

Вдали, в чернилах сумерек, густеющих, спекающихся кляксами беспросветной тьмы подворотен, возник и стал нарастать звук чеканного шага. Еще один знак бессилия людей провести черту, отделяющую дурное от благого. Молодые погромщики – им обычно еще рано подавать документы в университет, хотя и детьми их назвать никак не получается. Они имеют твердые, если не сказать железные, убеждения. Для юности так естественно искать в сложных делах простые решения, как это: дети надели тяжелые ботинки, раздобыли дубинки, объединились в патрули и стерегут покой города. Они чеканят шаг, ощущая себя силой и упиваясь сладостным чувством причастности к власти, к большому делу, к великой идее даже… Они полезны: преступность в Дорфурте за последние пять лет стала ничтожно мала. Это очевидное благо, но тогда почему так мало людей теперь находит повод просто улыбаться? И отчего закрыты наглухо ставни после заката? Если патруль – само добро, усиленное кулаками и дубинками, то зачем горожане отгораживаются от страха перед его шагами?

Патруль приближался, и город становился тихим смертно, окончательно. Сапоги и ботинки бухали уже за ближним углом. Любой разумный человек постарался бы разминуться с молодыми дураками, возомнившими себя воплощенным добром. Они трезвые, патриотичные и самоуверенные, то есть готовые счесть злом все, что не является патрулем и уже потому содержит в себе зерно неправильности. Гюнтер поморщился и не стал сворачивать в узкую щель мрака меж заборами. Просто остановился возле фонаря, оперевшись плечом о стену.

Они шли попарно, все шестеро, прыщавые недоросли с избыточно серьезными лицами, что смотрелось несколько комично, если бы не вызывало тяжелое, почти мучительное беспокойство. Они старательно чеканили шаг, будоража эхо сомнений. То ли сделано, что надо, и так ли, как следовало? Нет больше вице-канцлера, возглавившего толпу и давшего ей цель, вознесенного новой идеей едва ли не на самую вершину власти. Сгинувшего лишь потому, что некий Гюнтер Брим предположил: поставить этот куб в очередь судебных разбирательств у Бога следует чуть раньше, чем запланировано свыше. И он сам управился с приговором, пока внеочередников на полках усилиями вице-канцлера не стало чересчур много. Еще два года, и на следующих выборах он стал бы канцлером. Неизбежно, и никакая удача против этого уже не помогла бы. Но некто герр Брим, сторонник четких планов, справился.

Так почему же гремят сапоги и город все так же тих и напуган? Почему можно в полный голос называть круглолицего Равшана свиньей и ощущать поддержку и одобрение даже со стороны пожилого официанта, который сам на четверть мадейрец, темноволосый и не очень бледный… то есть ставни на закате закрывает одним из первых.

– Стой! Документы! – ломающимся голосом, который хотелось сделать как можно ниже и солиднее, приказал конопатый недоросль, шагающий в первом ряду.

– Вальтер Киль, – сказал Голем своим бесцветным и природно низким голосом неживого существа. Шагнул вперед и двумя пальцами вцепился в непатриотически краснеющее ухо. – Ваш дед в котором часу приказал вам быть дома? Почему я должен нарушать свои планы и доставлять вас туда, куда мне самому ничуть не по пути?

– Герр Брим, – охрип опознавший встречного Вальтер. – Но я… Но мы…

– Ваше счастье, что я не злодей и тем более не враг нации, – сказал Голем. – Никакой выучки. Никакой дисциплины. Рассогласованность шагов не позволяет назвать эту глупую прогулку маршем. Всего лишь жалкий вызов и ребячество, да. Ваши родители не гордятся вами. Плох тот патриот, который не учится и впустую тратит время. Кто не уважает старших.

– Мы отвечаем за порядок в этом…

– Так поступайте на курсы и готовьтесь работать в полиции, – предложил Голем. – Хотя кому нужны неумехи? Полиция ждет магов, поисковиков и дознавателей. Полиция набирает криминалистов и юристов. Нынешние никуда не годны, они не смогли найти причину величайшей трагедии лета. «Несчастный случай!» – вот их убогое пояснение предательства.

– Ну вот мы и…

– Ему нужен был врач, – так же строго сказал Гюнтер, шагая в сторону дома Вальтера и не отпуская ухо. – Среди вас есть врач? Нет! Вы выбираете самое простое в жизни. Тупой марш и тупое отлынивание от учебы.

Сохраняя безразличие на лице, Гюнтер размышлял. Год назад было хуже. Тогда пытались ночами чеканить шаг в университете, а преподаватели трусливо и покорно готовились подписать «воззвание». Спешили продемонстрировать лояльность новой силе. Что помогло фон Нардлиху сохранить влияние и избавить университет от чисток и политизации? Может быть, удача – он маг сильный и опытный. Но скорее расчет, мужество и целеустремленность. А еще пришедшаяся кстати поддержка старого друга из Ликры. Самых активных крикунов и погромщиков отправили именно туда, в Белогорск, в высший колледж магии, на стажировку. Ходят упорные слухи, что уехавшие ужасно опустились и предали убеждения. Новая среда довольно быстро ломает под себя неокрепшие умы. А Ликра притягательна. Там и гуляют яростно, и работают зло. Половина уехавших как раз гуляет. Прочие отсылают домой такие умопомрачительные суммы, устроившись в местные компании, что слух ползет, обрастет подробностями без усилий журналистов: в итоге очередь желающих попасть на стажировку в нынешнем сезоне огромна.

Приехавшие из Ликры по обмену студенты тоже повлияли на настроения в университете. В лучшую сторону, пожалуй. Хотя прежде в лаборатории алхимии творилось всякое, но там хотя бы не производили самогон…

Шум шагов за спиной постепенно стих: приятели Вальтера решили отстать и продолжить патрулирование без него. Сам красноухий патриот сопел все громче и жалобнее.

– На тебя что, мать должна всю жизнь горбатиться? – строго отчитал Гюнтер. – Много лишних сил, раз патрулируешь.

– Нет работы, чужаки понаехали. – Жалоба получилась плаксивой и неубедительной.

– В понедельник явишься в архив. В семь тридцать утра. Ровно. Я отведу тебя к герру Кюне и устрою. Если будешь усерден, он похлопочет, поможет с учебой. И тогда следующей осенью поступишь в колледж второй ступени. С твоими данными – и маршировать! Ты прирожденный маг-копировщик.

– Маг? – поразился Вальтер.

– Ты плохо слушал. Я уже говорил это неделю назад.

– Шутили, – с сомнением отмахнулся Вальтер.

– Я? – удивился Гюнтер. Даже ухо выпустил.

Парнишка смущенно пожал плечами, растирая горящее ухо и рассматривая провожатого с растущей надеждой. Все вокруг знают: Голем явился в университет шесть лет назад без денег, протекции и таланта к магии. Все, что имеет, вырвал у недоброй жизни сам. Усердием, упорством, организованностью. Иные сдались и сгинули, этот стал своеобразным символом университета…

– Так я не вы.

– Герр Вальтер, рецепт весьма прост, – ровным голосом сообщил Голем. – Сними эти сапоги, они не выведут тебя на путь взрослости. Только чугунный зад делает нищих бакалаврами.

– А если я хочу быть котловиком? – запинаясь, выдал детскую мечту Вальтер.

– Через три года тебе следует иметь безупречный аттестат и чудовищно весомый чугунный зад, – все тем же тоном продолжил Голем. – Нет удачи. Нет случая. Нет приезжих. Нет ровно ничего и никого, оправдывающего поражение. Только твоя цель, твое упорство, твой разум и твоя воля.

– Но магический талант…

– Если бы я мечтал стать котловиком, я завел бы способности, – не меняя тона, сообщил Гюнтер. – Чугунный зад. Понятно? Или тебе еще раз повторить?

– Ага, это что же, я и магом удачи могу стать? – Вальтер попытался восстать против непостижимого метода.

– Сперва сделай один шаг по дороге взрослости, к первой цели. Затем второй. Дойдешь до цели – выбери новую с умом и расчетом. Пока ты глядишь в небеса, раззявив рот и мечтая впустую. И не трогаясь с места.

Гюнтер развернулся и зашагал прочь. Раздражение в душе шевельнулось так отчетливо, что его следовало немедленно устранить быстрой ходьбой, это простой и удобный метод. Да, невозможно перевоспитать каждого и вложить хоть что-то в голову тем, кто не нужен даже собственным родителям. По разным причинам. Но иногда он все же пытается. Ректор всякий раз хмурится, наблюдая появление новых людей в университете. Но пока ни разу не возразил, только однажды сказал вроде бы без причины: «Если бы ты вовремя встретил нашего вице-канцлера, еще ребенком, он стал бы востребованным художником, никак не менее, но и не более того…» Сразу захотелось узнать: это были слова мага удачи, считавшего один из слоев фарзы, или всего лишь случайно оброненное малосущественное замечание. Но герр Нардлих отвернулся и ушел. Спросить не удалось.

Сумерки перелиняли в ночь. Далеко, на башне университетских часов, распахнулось оконце, и одновременно с ударами колокола поплыли одна за одной белые птицы, отмечая время и осеняя двор фальшивой, показной удачей. Одиннадцать. Семь и еще четыре – так любят говорить недоучки, желающие снискать внимание капризной удачи.

– Время играет против меня, и пока что оно успешно, – шепнул Гюнтер.

Можно не сомневаться: в понедельник в кабинете ректора раздастся звонок. Герр Юнц попросит соединить с приятелем, закроет линию от прослушки. И сообщит приватно то, что предсказуемо и даже очевидно. Дату визита в Арью птицы удачи Береники. Октябрь. Надо думать, середина месяца. Слишком скоро! Нет еще ряда важнейших и даже насущных сведений, нет понимания тонких и значимых деталей. Нет даже точного маршрута и для самой птицы, и для других людей, важных в игре. Зато есть уверенность: этот случай нельзя упускать. Потому что до конца года решится все. Он, Гюнтер Брим, или выполнит свое предназначение, или утратит смысл жизни. Навсегда. Окончательно.

Дома, вот странно, горел свет. Гюнтер это отметил сразу, удивился и выбросил из головы лишние мысли. Первым делом надо понять: кто ждет за дверью? Враг не включил бы свет… Явный враг. Впрочем, откуда бы у Гюнтера Брима взяться врагам? Он слишком мал и неприметен, он слывет узколобым упрямцем. Как-то в «Хофброе» плакал и жаловался состоятельный пивовар: хотел дать конверт с деньгами помощнику ректора, чтобы пристроить сына. Не смог. У страшного существа «вместо глаз две дырки пистолетных дул». Неплохо сказано, Голему передали, он оценил и даже сделал допустимую поблажку мальчишке, сохранив для него место в списках с частичной оплатой…

– Геро, я думал все двадцать три ступеньки, но не смог определиться, – негромко буркнул Гюнтер, открывая дверь и шагая в тесный коридорчик. – Все же курсовая по виброакустике или доклад по нехирургической модуляции связок?

– Первое, – прошелестел приятный женский голос с кухни. – И второе, само собой. Какой ты предусмотрительный!

Голос у Геро не просто приятный. Он уникальный, единственный в своем роде. В нем природная магия живет и звучит без всяких усилий со стороны девушки, и каждый звук – чудо… Стоит раз услышать – и нет сил не признать явное и очевидное: это тот самый голос, что звучит для тебя, для тебя одного. Всемогущий, делающий старомодными рыцарями даже окончательно оболваненных патриотов, заплывших жиром стариков и опустившихся неудачников. Гюнтер знал о талантах Геро по собственному опыту. Три года назад впервые испытал непобедимое южное обаяние самоуверенной, упрямой, неорганизованной и не слишком магически одаренной студентки из Аттики. Сперва она вынудила домовладельца выдать ключ от комнаты Голема, представившись его сестрой. И, вопреки явному несходству, сильному акценту и несоответствию традициям и правилам многоквартирного дома, сразу же получила желаемое. В десять вечера явился с работы сам Гюнтер. Довольно долго пытался избежать капитуляции: держался, стараясь логически просчитать, насколько визит может быть неслучайным и кто способен стоять за этим. А никто. Всего лишь отчаяние. Девушка была уже официально отчислена и полагала, что, кроме Голема, в этой беде обратиться не к кому. Ведь помогать ей невыгодно и бесперспективно: она одна, без денег, связей и поддержки далекой родины. Кому нужны и полезны полубезумные затеи Геро, намеревающейся петь древние баллады в стенах разрушенных временем храмов и тем самым считывать историю напрямую. Это не магия убеждения, не боевая акустика и не поиск… Определившись с логическими умозаключениями, Голем уже собрался было их изложить и выдворить южанку за дверь, но не справился. И смиренно признал превосходство доводов противницы.

Геро была самым несистемным, неплановым и ненормальным явлением последних лет. Она пользовалась всеми, в ком безошибочно замечала отзвук рыцарства. И совершенно не понимала, что такое ответственность, постоянство или верность данному слову. Три года назад пришлось хлопотать, убеждать, наспех просматривать целые курсы маловажных предметов, составлять доклады и отчеты… Писать в посольство Аттики, намекать на пользу культурного обмена. Выбивать стипендию. То есть делать все то, на что не способна сама Геро.

Сгинула она так же внезапно, как появилась. И позже едва замечала и никак не выделяла среди прочих. А прочих вокруг нее было неизменно много. В комнате постепенно выветрился запах ее духов, и стало так чудовищно пусто и упорядоченно, что пришлось переезжать.

Гюнтер открыл секретер, добыл толстую папку на тесемочках. Подумал, почти виновато пожал плечами. Полез в шкафчик рядом. Не по-рыцарски это – намекать на свой интерес в деле. Но бутыль и бокалы уже отсутствовали. Рыцари не имеют права бороться за свое имущество с прекрасными дамами… Они, бедолаги, обременены долгом и, видимо, не имеют совсем никаких прав.

– Если ты знаешь, что я опять влипла, я гибну и задыхаюсь от слез. – Геро бесшумно подкралась и обняла сзади, скрестила руки на груди и потянулась к мускулистому горлу, в шутку норовя задушить. – Сдавайся! Спасай меня.

Развязав тесемки, Гюнтер выложил на стол три стопочки листков. Горло оказалось отпущено, да еще и в спину пребольно толкнули. Геро взвизгнула от радости и жадно склонилась над бумагами, торопливо их листая.

– Это я еще и не думала сдавать, за это меня выгонят только через месяц, – расхохоталась она. – О мой нержавеющий рыцарь, ты бесподобен.

– Безнадежен, – по мере сил мрачно поправил Гюнтер. – Следовало отдать ценности после торга.

– Ненавижу торгующихся мужиков, – возмутилась Геро. – За три года, увы, я обнаружила в этой непрерывно марширующей стране только одного рыцаря. Настоящего. Но ты такой цельнометаллический, что я не выживаю здесь. Ты всегда в латах, ты даже со мной наедине не поднимаешь забрала. Герметично закрытая личность.

– Когда мне снова придется переехать? – грустно уточнил Гюнтер.

– Не знаю… Откуда я знаю, что буду думать и делать завтра? Сегодня я тебе благодарна. Я потрясена щедростью и желаю пить вино и петь баллады. – Геро рассмеялась снова. – Мне казалось, ты все же меня выставишь за порог на этот раз. Но ты и правда рыцарь. Несгибаемый и беззащитный. Гюнтер, а что будет, если вдруг я встану поперек твоего пути к цели? Ведь у тебя есть цель. Может, я никудышная жрица и даже просто бестолочь, но я пою и слышу отзвук.

– Я постараюсь найти обходные варианты, – честно сообщил Голем, убирая бумаги в папку и бережно завязывая тесемки.

– Положим, их нет. И я стою на пути.

– Это было бы весьма неприятно, – сухо буркнул Гюнтер.

Геро фыркнула, безразлично оттолкнула папку с бумагами, ради которых и явилась сюда. Поправила широкий вырез платья, открывая плечо и роняя длинный шарф на пол. Она всегда носила длинные шарфы. И умела их ронять исключительно артистично. Так, что невозможно не смотреть, как тяжелая тонкая ткань ползет, складываясь в загадочный полупрозрачный узор. Талия Геро по-прежнему умещалась в обхват ладоней. Нелогично и даже несоразмерно. Слишком тонкая, да еще при широких бедрах. Собственно, единственный случай нелогичности, не вызывающий отрицания.

– Почему ты никогда не делал мне предложение? – поинтересовалась Геро, пока ее несли на кухню и устраивали у стола.

– Я знаю ответ.

– Но я его не знаю!

– Отчего же. Ты просто не желаешь знать, тебе нравится свобода. Сейчас, обычное дело, ты видишь то, что тебе угодно, и слышишь то, что приятно уху. Вопрос требуется всего лишь как повод издеваться над глупым, послушным Големом.

– Ну…

Гюнтер вздохнул, наполнил бокалы и осмотрел суфле и франконские шоколадные конфеты, вредные с точки зрения работы желудка и общего тонуса кошелька. На чьи деньги куплено, не стоит и сомневаться… Желание выгнать наглейшую из студенток университета даже не трепыхнулось, давно и надежно задушенное. Голем мрачно уставился в пол. Быть посмешищем? Не он первый, не он последний. Цветок из вазы вполне годится. Встать на одно колено и ублажать это чудовище, от общения с которым нет и капли пользы – только огорчение и осознание своего несовершенства. Им, герром Бримом, можно управлять. Без магии. Потому что к пси-внушению он исключительно устойчив.

– Геро, согласна ли ты…

– Знаешь, ты прав, – почти виновато хмыкнула девушка. – Не согласна. Я вдруг подумала: сейчас ты мне сообщишь о руке и сердце. Все, что следует, о твоих руках я и так знаю. А сердце… Оно есть?

– Скорее всего да.

– Вот-вот, логика снова поперла, – нахмурилась Геро.

Быстро отпила два глотка вина. Сладкого франгосского, хранимого специально для нее. Тот самый сорт, тот самый год. Все точно и безошибочно. И все не то. Девушка посмотрела сверху вниз на своего ценного рыцаря, способного решать проблемы и помогать без всякой платы.

– Между прочим, я кое-что знаю. И мне кажется, это тебе будет полезно. Я – и вдруг приношу пользу. – Она рассмеялась и сползла со стула на пол, ткнула Голема пальцем в живот. – Помнишь, мы с тобой искали сведения о джиннах? Год назад, когда в Ликре разразился скандал и ты вдруг сам явился и попросил пояснить о голосе и тонких деталях соединения компонентов пси со стихийной акустикой.

Голем коротко кивнул. В очередной раз попытался понять: почему ему не противно ощущать себя игрушкой этой бездарной магички, возомнившей себя жрицей? Потому, что она все делает от души и без умысла. Так от этого еще больнее. Потому, что ничего серьезного и не может возникнуть. У него есть цель и дело жизни. Увы, даже такое безупречное и основательное рассуждение не помогает, как помогало обычно, в иных случаях… Потому, что сам он никогда не будет похож на Геро и не станет хотя бы созвучен ее настроению: безразличным к завтрашнему дню, склонным верить в случайности, складывающиеся нехудшим образом, в то, что самый длинный и темный тоннель выводит к свету. Без карты, лампы и веревки, без опыта пребывания под землей – все равно выводит…

Гюнтер попробовал улыбнуться и, как всегда, выделил из темно-бронзовых волос длинную прядь, стал ее процеживать сквозь пальцы, удивляясь тому, что у волос-то есть характер. Упругие они, сворачиваются в кольца и не желают выпрямляться. Геро потянулась к уху, обдавая запахом своих новых духов, таких же терпко-горьковатых, как и все прежние.

– Я на вокзале три дня назад слышала необычного джинна, – мягким, пробуждающим мурашки шепотом сообщила она.

Гюнтер замер. Упрямая прядь выскользнула из ладони.

– Три дня назад. Почему ты не сказала сразу?

– Меня еще не отчислили, – дернула плечом Геро, – и я была не особенно трезва, мы праздновали день рождения. Если я подумаю, то вспомню чей. Погоди.

– Неважно. Что с вокзалом и джинном?

– А, да это я так, удивить тебя хотела, – рассмеялась Геро. – Глупости. Я встречала двоих студентов из Аттики, по обмену. Они опоздали к началу учебного года…

– Знаю, поезд через Мюнтель, Ганза, прибытие в семнадцать тридцать пять, – быстро кивнул Гюнтер.

– Я их встретила и побежала купить конфет, пока эти недотепы возились с багажом. Было солнечно, душа пела, и я вздумала проверить одно созвучие. У вокзалов тоже есть история, я решила считать след. – Геро округлила губы и выдохнула звук, низкий, вибрирующий, волнующий душу и действительно порождающий порыв эмоций и воспоминаний. Насмешливо проследила, как моргает Гюнтер, пытаясь вернуть пошатнувшуюся трезвость рассудка. – Тот звук был сильнее – место людное, петь не запрещено. Прошлое в ответ промолчало, зато он вроде бы на миг обозначился. Не такой, как остальные. Он услышал и закрылся, эхо не пришло. Понимаешь? Откликнуться мог бы, если верить нашим изысканиям и домыслам, только джинн, но заметить и закрыться – это совсем странный джинн. Сильный или, наоборот, бездарный. Он сперва проявился, а затем сгинул, как тень.

– Как небольшая прореха в общей картине, – задумался Гюнтер.

– Именно. Год назад мы искали и ожидали совсем иного. Не знаю даже, с чего я взяла, что это был джинн. Я спела еще раз, и все было полноценно и равномерно. Какой-то дурак полицейский подошел и потребовал прекратить шум. Ну, потом он мне и купил конфеты, – подмигнула Геро. – Глупости. Ты же знаешь, во мне магии маловато. Меня давно бы надо отчислить.

– Тогда ты уедешь, – признал Гюнтер.

– Этой осенью мне сделали сорок семь предложений, – прищурилась Геро. – Твое – в десятке лучших. Но ты прав, я уеду. Не люблю зиму, не люблю патриотов с оловянными глазами и этот ваш порядок, везде и всюду, по поводу и без.

Гюнтер поцеловал бронзовые волосы на макушке. Обнял узкие плечи и задумался. Нелепое существо, более всего похожее на бабочку-однодневку. Красивое, неглупое, желающее создавать вокруг себя праздник и бессильное противостоять зиме.

– Уезжай. Геро, завтра утром я отведу тебя к фон Нардлиху. В Ликре зимы холодные, зато шубы теплые. И порядка у них куда меньше, тебе понравится.

– Голем! – возмущенно вспыхнула девушка, ударила кулачком в живот и попыталась вывернуться.

– Сегодня не отпущу, – сразу предупредил Гюнтер. – Завтра куплю билет и посажу на поезд. Визы для студентов обмена не требуются, к тому же у Аттики с Ликрой наилучшие отношения и твой паспорт все решает.

– Ты железяка бездушная! Ты…

– Я делаю все необходимое, чтобы ты не оказалась на моем пути к цели, – ровным голосом сообщил Голем. – Еще вина?

– Да. Сволочь ты. Много вина. Что я, трезвая, буду делать тут целую ночь? Ты же скучный. Ты слышал? Ты скучный и смеяться не умеешь, ты ругаться не в состоянии, ты даже злиться себе не позволяешь. Ты тварь клыкастая в строгом ошейнике!

Стилет впился в предплечье, Гюнтер сжал зубы и с легким недоумением осмотрел узкое жало лезвия, торчащее из-под рукава рубашки, мокнущего пятном крови. О том, что для женщин Аттики ношение оружия – традиция, а тем более для знатных женщин, он, само собой, читал и помнил. При всей нищете рода Геро имя ее предков было не самым безвестным. И обращению с оружием вздорную девицу учили усердно. Это немного успокаивало. Гюнтер пошевелил рукой, пытаясь сообразить, как бы поудобнее достать стилет, поскольку удар нанесен со спины и рукоять расположена неудобно. Помощи ждать не приходится: сама Геро уже убежала с кухни и рыдает в комнате, швыряется вещами и шумит на родном наречии, упоминая немало слов, знать которые при ее происхождении не полагается.

Перевязка отняла довольно много времени. В комнате уже стало тихо, и Гюнтер заподозрил, что Геро сбежала. Начудила достаточно и, увы, снова сгинула.

Курсовые валялись на полу, старательно затоптанные. Книги тоже валялись. И вещи. Голем вздохнул, смел все в кучу и принялся разбирать кровать. После визитов Геро уборка всегда бывает длительная, а за ней следует переезд. Куда теперь? Наверное, пора принять приглашение фон Нардлиха и поселиться в главном здании университета. Ректор с недавних пор предпочитает держать под наблюдением своего помощника.

Гюнтер устроился под тонким одеялом и прикрыл глаза. Что такое бессонница? Он знает. Бессонница – неизбежное состояние после разговора с Геро.

Входная дверь оглушительно хлопнула. Порыв ветра колыхнул занавеску.

– Двигайся, сволочь. – Все тот же голос, и опять нет сил спорить. – Я тебя ненавижу.

– Это определенно не то же самое, что сказать «нет», – заинтересовался Гюнтер.

– Я пришлю тебе открытку со своей свадьбы из Ликры, – зло пообещала Геро. – У меня будет платье из белого соболя.

– И тот же самый стилет?

– Я вернулась только за курсовыми!

По опыту общения с Геро было очевидно: дальше спорить нельзя. Стоит сказать, что курсовые в куче мусора, а тут их точно нет, – расплачется всерьез и уйдет. А куда? Ночь, на улице малолетки в подкованных высоких ботинках… Запах духов выветрится слишком быстро. И так его, напоминающий лето, больше не доведется услышать, впереди холода, короткие дни и пустота серых сумерек. Ликра – странное место, неорганизованное и нелогичное, но там Геро наверняка не будет холодно даже зимой…

Утром ректор фон Нардлих с большим недоумением выслушал доводы, зевая и хмурясь. Покосился на Геро. Подписал документы, и едва ли не самая бесталанная студентка Дорфуртского университета отправилась изучать акустику и вокал в Ликру. На вокзал ее повез личный шофер ректора, и билет ей купили за счет фон Нардлиха.

– Я сделал то, чего эта бестолочь ни на миг не заслуживала, – поморщился ректор, с любопытством изучая каменно-спокойное лицо помощника. – Но я желаю в оплату явного подлога получить объяснения. Настоящие.

– О чем?

– О реальной причине ее бессмысленной поездки. Не делай оловянных глаз! При моих способностях пси терпеть твою показную глупость отвратительно и тягостно.

– Три дня назад она пела на вокзале, точное время семнадцать сорок две, я все проверил. Опознала прореху в картине мира, так она это назвала.

– Повтори дословно. – Ректор чуть заметно побледнел. – Это то, о чем я думаю?

– Я полагаю, у нее немного шансов выжить здесь. И чуть больше – доехать до Ликры. Я уверен, это именно то, о чем вы думаете, герр Нардлих. Она сказала так: «Прошлое в ответ промолчало. А он вроде бы на миг обозначился. Не такой, как остальные. Он услышал и закрылся. Эхо не пришло», – дословно повторил Гюнтер услышанное от Геро.

– Если бы это был джинн, на второй запрос он бы вынужденно откликнулся, – почти нехотя отметил ректор. – У Геро не отнять ее обаяния, простое любопытство вынудило бы гостя подойти ближе и проявить себя.

– Если он не счел ее действия осознанным поиском. Ловушкой. Либо он имел больше таланта, чем прочие, и смог заблокировать воздействие, не отозваться. Во втором случае речь идет о человеке, которого и человеком-то называть едва ли правильно. Он не более чем тень. Мы о нем не знаем ничего, но благодаря Геро мы выяснили: он прибыл в Арью.

– Ты повторяешь сплетни и глупые легенды, – поморщился ректор. – К тому же в твоей логике есть изъян. Либо прибыл, либо, наоборот, покинул страну. Иди. Я учту сказанное и предусмотрю меры безопасности.

– Визит не отменяется?

– С чего бы? Удача на то и существует, чтобы силки рвались. Иди.

Ректор оставался для своего помощника не меньшей, надо полагать, загадкой, нежели сам Гюнтер – для ректора. «Иди» – и все. Словно обозначившаяся, едва различимым бликом мелькнувшая у поверхности омута событий спина самой крупной хищной рыбы не имеет ни малейшего значения. Конечно, фон Нардлих в омуте тоже не плотва и не карась. Если продолжать аналогию, он – сом. Сидит в норе под корнями университета, в своем надежном логове, известном ему до последней щели и самого малого камешка дна. Не подступиться к нему. Зато он видит, слышит и анализирует. Не мог не отметить: Арья взбаламучена сильно, даже слишком. Гюнтер, имея куда меньше возможностей для анализа, читал газеты, слушал радио, недавно сделавшееся модным и повсеместным. Ловил недосказанности и намеки. Даже не будучи ректором, он знал, что Арья пребывает в натянутых отношениях с Аттикой и спор носит религиозный толк, хотя за этим фасадом скрывается иное: Аттика не прямой, но вероятный союзник Ликры, при всех различиях в толковании священных текстов и несогласии по вопросам теологическим. Аттика не одобряет новых воззрений арьянцев и весьма недовольна тем, что священники двух значимых конфессий излишне рьяно поддержали идеи обособления нации и даже косвенно поощряли паству, отрицая вред погромов. Наконец, Аттика всегда имела трения с Ганзейским протекторатом, крупным объединением стран Старого Света и давним союзником арьянцев. Арья, в свою очередь, горячо поддерживает семью ганзейской династии Норбургов, озабоченных сохранением старых порядков в пределах своего государства и готовых подавлять любые попытки изменения и даже сами разговоры об автономии Мадейры. Дошло до того, что племянник правителя Ганзы, имевший собственное мнение по поводу реформ, стал в Арье нежелательным гостем…

Все внешнее благополучие Старого Света с его традициями трещало и скрипело, напряжение достигало предела, и запах пороха витал в воздухе неявно, но все более навязчиво. К тому же Франкония, недавний союзник Ликры, после выборов президента могла повести себя непредсказуемо. И, возглавляемая Пьером да Вардой, Стрелком, счесть войну не худшим способом решения ряда проблем. А еще под боком у Арьи ворочалась и готовила смуту Норха, северный сосед, извечный друг и враг – это ведь братские чувства, противоречивые и часто неразделимые. Норха граничила с Арьей и Ликрой. И теперь она в очередной раз демонстративно решала, какая граница ей важнее и какой сосед роднее.

Старый Свет не желал признавать кризиса, но ропот в отношении приезжих, высказываемый все более шумно, возник не на пустом месте: он был следствием нехватки рабочих мест и падения оплаты, что вынуждало снова и снова подтягивать пояса и озираться в поисках если не виновных, то хотя бы тех, на ком можно выместить злобу, за чей счет легче и удобнее стравить раздражение.

Новый Свет тоже не оставался в стороне от событий. С его постоянным и надуманным комплексом зависимости от колонизаторов – англов и франконцев, с его нескромными претензиями на мировое лидерство и готовностью подлить масла в огонь старосветских противоречий. Потому что кризис и в Новом Свете все заметнее, а кровопускание – старомодный рецепт варварской средневековой медицины – до сих пор практикуется политиками.

Конечно, есть еще и удача. Фактор сложный, всеми учитываемый и не имеющий установленного и надежного веса. Без удачи накануне войны оставаться никак нельзя. И Старый Свет, затаив дыхание, приготовился наблюдать за визитом птицы Береники, чтобы поверить в ее силу и убояться. Или сбросить ничтожный, не оправдавший ожиданий фактор со стола большой игры.

Гюнтер думал, шагая ровно и уверенно. У самого входа на территорию университета купил на лотке пачку газет – тут всегда держали для него полную подборку, заранее перевязав лентой. Просматривая местную прессу, Голем прошел по воскресному маршруту: вывоз мусора за неделю, утилизация реактивов и черновиков. Многовато стал университет брать военных заказов, от тайн скоро будет не продохнуть. Далее общий обзор территории, корпусов и общежитий. Затем ревизия описи поступлений библиотеки, учет возврата материалов в архив и активности пользования сведениями.

Профессор Кюне выглядел утомленным, разговор о помощнике начал сам. Обещанию привести некапризного мальчика, который во имя подготовки в колледж готов работать сверхурочно, порадовался.

– При всех твоих недостатках – грубый ты и перечливый, – посетовал Кюне, прощаясь, – дело ты знаешь, малыш. Равшан этот дурак-дурак, а работает за двоих, всегда в хорошем настроении и не пьет.

– Ему вера запрещает спиртное.

– Да, неплохое решение: запретить, – ссутулился Кюне. – Мой-то зять пьет… Шнапс, всюду в шкафах шнапс. Кажется, дело у дочери в семье плохо, дойдет до развода. Но и это нестрашно… Хуже иное: он говорит, что мы предатели и нас пожечь не грех.

Кюне глянул на рослого Голема, плечистого, стриженного едва ли не под ноль и более чем внушительного. Просительно поглядел. Гюнтер вздохнул. Оказывается, его здесь не любили именно в качестве стопроцентного арьянца и ярого патриота, опасного своей агрессией. Молчание полагали формой презрения, ровный тон – вариантом брезгливости, а попытки разобраться в теории акустики – подвохом и даже провокацией. Старый Кюне оборонялся, как умел, отгораживался и замыкался в себе. Он верил: не оттолкнешь вовремя такого непонятного и опасного человека, как Голем, – пропадешь. Только в последнее время старый архивариус чуть успокоился, обсудив важное, надо полагать, с ректором.

– Я поговорю с вашим зятем, – осторожно пообещал Гюнтер. – Но я убежден: вы неверно его понимаете, герр Кюне. Он не погромщик и не пьяница. Ему страшно. Вы не верите ему, он – вам. Он по матери ганзеец. Да, не из титульных наций, привык к неуважению. Здесь, при новых порядках, боится вдвое сильнее. Потерять работу, семью. Утратить влияние в доме, уважение детей.

– Он не из… этих?

– Точно так. Приходил на собрание в «Хофброй» и не решился подать бумаги. Взносов не платит. Он не из «тех», даже не сомневайтесь.

– Но ходит в пивную каждую неделю! – поразился Кюне, невольно втягиваясь в разговор. – И я думал, общается… Невесть с кем.

– Со мной, например, – усмехнулся Гюнтер. – Герр Кюне, ваш зять – замечательный счетовод, но, увы, склонный к пессимизму и даже неврастении. Ему вредно так много пить. Надо думать, страх – дурное качество, он въедливее книжной пыли. Кстати, я нашел новую работу Равшану. Сегодня проверю, как он справился у вас. Стены закончены?

– Да. Собственно, он еще вчера все завершил, но теперь проверяет и очень тебя боится, малыш. Называет строгим братом. Он всех норовит включить в число родственников.

– Простая душа. Вы идете домой?

– Нет, привезли много книг, буду заполнять карточки. Сходи сам. И зять… Ты уж один, без меня.

Гюнтер кивнул, простился и пошел на улицу. Там, у самого крыльца, уже ждал профессор Штемпф: видно через узкие щели набранных квадратиками стекол отделки в дверях.

Зная о случае на вокзале, Голем глядел на этого внезапно проявившего себя заговорщика с новым вниманием и подозрением. Работа для южанина в Мадейре – это именно то, что может оказаться важнее всего прочего. Что ж, «дурак» подходящий. Даже наисильнейший джинн едва ли понимает, во что его втягивает Штемпф, мнущийся у ступенек и поглядывающий на башню с часами. Стрелка прыгнула с темного поля на медный штрих у цифры двенадцать. Гюнтер толкнул дверь и вышел на порог под первый удар часов. Репутация педанта приобрела черты идеальности…

– Герр Штемпф, день добрый. Надеюсь, ситуация в Киле позволяет так говорить всякому патриоту.

На лице профессора мелькнуло отчетливое смятение. Ничего он не знал относительно Киля. И газет не читал, и на собрания не ходил. Иначе бы просто спросил: «А что случилось, друг?» Пришлось бы делать умное лицо и вдохновенно объяснять, как важны для нации новые линии по производству пятитонных паровых грузовиков марки «Штольтц».

Впрочем, возможна и иная реакция. Принадлежащий к высшему руководству социалистов закаменел бы лицом и выразил недоумение жестче, сочтя упоминание города подлым и скользким намеком: Штольтц вносит слишком значительные средства в кассу социалистов. И он же, если верить невнятным слухам, порой планирует погромы. А еще ему, как никому иному, желанна война. Может быть, примерно так же пользу от пролития крови оценивает и второй крупнейший производитель брони – господин Соболев. Впрочем, о нем у Гюнтера было мало сведений, поскольку происходящее в Ликре напрямую не касалось герра Брима. Неизвестный восточный император стали и рельсов, судя по слухам и газетным сплетням, много пил и страшно, с размахом, чудил. Герр Штольтц подобного себе не позволял. Его репутация оставалась безупречной.

Гюнтер покровительственно кивнул профессору и пошел вперед не оглядываясь. Яснее ясного: тот, кто заказал доставку работника, напрямую не получал оплаты от Штольтца и его империи стали и чугуна. Может статься, он даже не был арьянцем, и это давало повод к большим надеждам и не вполне обоснованным предположениям. К кому приезжал неизвестный, замеченный на вокзале? Или, если святой Иоганн прав, если загадочный невидимка уехал – то куда? Надо еще раз проверить все и уточнить: велика ли возможность неверного определения критической точки в маршруте птицы удачи…

– Я желал бы побеседовать с работником. – Голос профессора Штемпфа прервал поток мыслей Гюнтера. – Поподробнее.

– Если вы имеете в виду ставку, взимаемую мною за услуги устного перевода, – возмущенно бросил Гюнтер, чеканя каждое слово, – то прошу не расставлять мне ловушек. Я не беру денег с тех, кто принадлежит университету. Я патриот, а не торгаш. И ваше заявление не делает вам чести.

– Но я даже и не думал… – испугался профессор, догоняя, обгоняя, разворачиваясь, заглядывая в лицо, смешно пятясь и подпрыгивая. – Просто ваше время… я не знаю, располагаете ли вы им.

– Вы вчера подали знак, исключающий подобные вопросы, – недоуменно напомнил Голем.

– Ах да… Простите, все это так внезапно и так поспешно.

– Принимаю ваши извинения.

Дальше шли молча. Профессор потел и вздыхал, с трудом подстраиваясь под быстрый шаг проводника. Гюнтер думал. Вот и еще один человек, случайно попавший в водоворот событий. Кто он в колоде большой игры? Не козырь, вот уж точно. Так, разменная карта. Неужели профессору не совестно и не стыдно быть на побегушках при его солидном научном звании и немалом авторитете? И что предложено в оплату? Скорее всего просто деньги. Кое-кто так увлекся теорией удачи и ее частными практическими приложениями, что даже студенты у него пишут дипломы на тему тотализатора. Хотя что там писать-то? И так яснее ясного: удача не алгоритмизируется. Она не шлюха возле пивной, а жрица Геро, которой никто не указ в выборе двери.

Гюнтер толкнул низкую калиточку и пошел по дорожке к дому. Обогнул его и остановился, наблюдая во внутреннем дворике интересное зрелище. Круглолицый смуглый Равшан азартно перекапывал клумбы. Видимо, Кюне ему понравился и работник решил напоследок посадить несколько цветков, подобрав их по своему вкусу.

– Что он делает? – удивился профессор. – Вы сказали – ремонт в доме.

– Эй ты! – Гюнтер громко окликнул работника по-ликрейски. – Что ты делаешь? Отвечай без утайки.

Равшан разогнулся, бросил лопату. Потер спину, погладил грязный полосатый рабочий халат, вытирая руки. Прищурился, отчего глаза сошлись в две лукавые щели, а губы растянулись широкой улыбкой.

– Деньги ищу, – доверительно сообщил Равшан. – А-а, ты знаешь, старший брат, ты умный. Я сразу беру плату, я тоже умный. Прячу деньги и тогда уже работаю, без обмана.

Гюнтер перевел. Профессор впал в недоумение. Равшан сощурил веки еще у́же и веселее. Закивал и показал на грядки. И здесь, и поодаль, и вдоль забора.

– Он везде искал деньги? – охрип от недоумения наниматель.

– Ты везде искал деньги? – с укоризной спросил Гюнтер. Не удержался и добавил: – Опять?

– Скажи ему: я зарыл. Память подвела, где – не знаю точно.

– Он не помнит места и ищет повсюду, – перевел Гюнтер.

– Но приметы он запомнил, зарывая свой заработок?

– Приметы какие были?

– Надежные! – быстро закивал Равшан. – Точно на месте, где закопал, лежала тень облака. Надежные приметы… такое круглое, маленькое облако. Ни на какое другое не похожее.

Гюнтер кивнул, обернулся к профессору и начал переводить по возможности точно. И даже нудно. Потому что привычка Равшана повторять эту старую южную байку уже раздражала. Ну один раз. Ну два! В конце концов, не о нем был рассказ. Хотя у каждого есть свой идеал…

Глава 8

Ликра, Белогорск, 4 октября

С недавних пор я нашла новый способ представлять себе удачу, которой я то ли принадлежу сама, то ли служу советчицей и поводырем. Точнее и не скажу. Но мы явно связаны, и это не односторонняя связь. Иногда пугающе обоюдная. Так вот, новое видение…

Все началось с появления урагана по имени Геро. Три дня назад это стихийное бедствие обрушилось на мирный Белогорск. Не знаю, за какие грехи, но мой Хромов пострадал первым. Журналюга, что с него взять. Сам вызвался сделать большую подборку статей о железных дорогах. То есть Потапыч слегка надавил, самую малость пригрозил и заодно обнадежил: ответит на некоторые вопросы для Семкиной тайной книги о значимых людях. Я эту книгу называю иногда манией Семы, а иногда – пенсионными накоплениями. Тетрадка, мирно хранившаяся под полом съемной комнаты, уже теперь разбухла до размеров толстенной папки. Она вызывает у Евсея Оттовича Корша, Платона Потаповича Пенькова и Льва Карповича Соболева – у любого из них – опасения большие, чем происки бомбистов и угроза войны. О каждом из них – и все знают это! – в папке целая глава. Обо мне тоже. Но я-то успею уничтожить записи, если пожелаю. Мне, скажем так, повезет надежнее, чем остальным… Только я Семке не мешаю, не требуется мне это заказное везение в личной жизни. Мы в первые дни осени официально и при двух свидетелях, Томочке и Лешке Бризове, обвенчались в маленькой церкви, прямо в стенах дворца. Мама Лена нас туда отправила. Сказала: хватит морочить голову себе и окружающим. Мама Роберта только там и могла незаметно появиться на церемонии. В общем – обошлось. Без гостей, шума в газетах, нелепых подарков от Потапыча, угрожающе весомых и драгоценных. В последнее время тишина и покой – самое редкое и важное, что есть в нашей жизни. Фамилию я не поменяла. Опять же чтобы не давать повода для газетных сплетен. Не могу сказать, что наши два «да» при свидетелях хоть что-то резко изменили в жизни. Я, наверное, ужасная собственница. Я мысленно с весны числю Сему своим и родным. Он мой маг, высший, а это узы крепкие чрезвычайно и обязательства едва ли не более значимые, чем даваемые в церкви. Тем более с верой в Бога у меня как-то все неопределенно и шатко. По складу ума я скорее инженер, нежели творец. Я обожаю паровозы и все им подобное. Мне подавай железное, чтобы точно и надежно, чтобы знать: сюда заливаем воду, туда бросаем уголь, здесь у нас пар, вот он работает и мы движемся… Паропроводящие трубы, поршень, шатун – это я видела, оно родное и живое для меня. В паровозе есть понятное и рукотворное, но все же чудо. Такое оно мне нравится: соединяющее давнюю идею, труд и талант многих инженеров, опыт литейщиков и иных мастеров, внимание и усердие кочегаров и машиниста. А вера? Что движет этот состав? Каков его пар, насколько надежна машина и велик ли КПД? Наконец, кем положены рельсы и в чьем ведении перевод стрелок?

Марк Юнц поздравил меня с законным браком одним из первых, когда уволок нас с Семой вкалывать на благо погоды и грядущего урожая. Именно эту каторгу ректор с самым невинным видом назвал медовым месяцем. Так что ему, сопровождающему нас, пришлось расплачиваться за свою опрометчивость и выслушивать мои провокационные рассуждения по поводу КПД веры. Несчастный ректор бледнел, молился и вздыхал, проявляя чудеса смирения и терпения. Убеждал, что вера вовсе не паровоз, но таинство и суть души. Семен хитро усмехался и записывал. И за мной и за ректором. Его пенсионная книга продолжала наполняться фактурой.

Полагаю, именно Марк Юнц и довел до сведения Потапыча и прочих уточненные данные о толщине папки и усердии Хромова. Большой Мих насторожился и заказал Семке серию материалов с перспективой на большую и убийственно объемистую книгу «История парового двигателя и сети рельсовых дорог в Ликре». Мой Сема поддался на провокацию, забросил «пенсионные накопления» и проникся новой ролью писателя. Даже ходить стал чуть медленнее, не срываясь на бег. Дня три он полагал себя великим и состоявшимся. Я прямо забеспокоилась. Потом гляжу – нет его и нет, и только в два часа ночи явился: примчался во всю прыть, со старой сумкой-планшеткой, в любимой куртке с кожаными нашивками на локтях. Веселый, голодный, глаза горят, пальцы в чернилах, на скуле синяк – общался на вокзале с теми, кто знает настоящую низовую правду железнодорожной жизни. Не прилипло к нему величие, обошлось.

На первое октября у Семки было много планов. Он нашел нашего проводника, знакомого по поездке с юга: злостного махорочника и старейшего работника на всей ветке путей, помнящего даже историю прокладки. Меня Хромов обозвал женой писателя и жертвой пера и топора – это когда я попыталась убить его взглядом и улизнуть домой, опознав черноту личной удачи, то есть обреченность задыхаться в дыму аж до самого обеда. Фарза не врет: побег не удался. Сема меня изловил, пристыдил. Он же самолично усадил деда за столик в кафе «Свисток», вручил мне перо и велел писать дословно, без лености и сокращений. Сам убежал в музей, оттуда к бригадиру местного ремпоезда, контролерам, билетерам… Я проводила его взглядом, убедилась: умеренно-серенький, готовых лопнуть опасных завязок удачи и неудачи нет, не прибьют насмерть за рвение. Раз так, я успокоилась и стала слушать деда, по мере возможности глуша запах табака ароматом кофе.

К обеду дед излил душу до донышка, получил в знак уважения пачку ядреного табака и гордо удалился задымлять привокзальную площадь и плодить сплетни. Я пересела за самый дальний от сизого табачного гриба столик, заказала обед и принялась рассматривать вокзал и ждать Семку. Два раза в голове мелькали мысли семейные, домовитые, но, устыдившись своей малочисленности, тотчас прятались. Ну действительно, зачем Хромову новая куртка? Он в два дня ее извозит и изотрет до неотличимости от старой. А если журналюга не явится обедать и останется голодным, то не по моей вине, нет смысла переживать.

Семка удачу своевременного обеда рассмотрел и опознал всем своим ссохшимся, страдающим желудком. Морщась и принюхиваясь к чужому счастью, запасенному и продажному – пирожкам, южному салу в чесноке и перце, хрустящим хлебцам, – Хромов отрешился от сбора фактуры и бодрой рысью направился в «Свисток». На платформе номер семь – вот уж сомнительная удача – он увяз в толпе поклоняющихся жрице Геро. Два ее чемоданчика несли аж вдесятером, ее тоненькое пальто почти что рвали еще трое. Молодой морской офицер оберегал левый фланг, крайне колоритный казак вышагивал справа, часто показывая кулак юркому южанину, тянущему руку к кинжалу и цокающему языком… Геро шла тихо, любовалась нашим вокзалом и хлопала рыже-карими глазищами. По-ликрейски она знала два-три слова, на языке англов – еще пять, арьянского не понимал ни один из поклонников, как и родного для нее аттического. Но проблем не возникало.

– Корошо! – Геро указывала пальчиком на часы, горящие солнечной медью.

– Знамо дело!

– Я тэбе залатые падарю, эй, да?

– Сударыня, эти куранты – с башенки старого деревянного вокзала. Олд, зер олд. Бим-бам, ти-та-та-ти…

– Корошо!

– Еще бы, ядрена вошь… простите-с. Извольте глянуть: «Зеленая стрела», первейший паровоз.

– Герр Юнц, корошо? Битте. Колледж.

– В «Националь»! Танцевать!

– Не понимай… Найн, колледж!

– Эй, мой дядя лавку держит, «Савой» – тьфу, два шага, слюшай, паехали!

– Душегреечку бы подарить барыне, ведь иззябнет, сердешная.

Хромов был потрясен столь трогательной заботой окружающих и полнейшим отчаянием Геро, которая пребывала в плену гостеприимства и была бессильна хоть что-то понять или объяснить. Некоторое время Сема двигался вместе с толпой, постепенно пробираясь в ее сердцевину. Слушал и присматривался. А потом – мужчины обречены помогать этой самопровозглашенной жрице – применил удачу. Со всем усердием. Мы два дня ругались после его безобразной выходки.

«Зеленая стрела» внезапно и бурно стравила давление в резервуаре, перрон окутался белым маскировочным паром. У южанина стащили кошель, он наступил на сапог казаку, и оба, сопровождаемые зеваками, помчались ловить вора… Морской офицер навытяжку замер перед капитаном в полной форме, явившимся внезапно, как призрак «Летучего ганзейца». Один из чемоданов упал, началась давка. Сема схватил вещи, выдрал из мешанины рук и тел пальто, толкнул локтем Геро, которая догадалась: это и есть спасение, прибавил шагу, грубо оттирая последних любопытствующих, и помчался сквозь паровое молоко к «Свистку». Мы усадили Геро спиной к вокзалу, замаскировали моими пальто и шляпкой. Официант «Свистка» оказался по батюшке аттиком, язык знал в совершенстве, проникся к бледной и ошарашенной соотечественнице жалостью, снабдил ее обедом в аттическом стиле, да еще и за счет заведения. Как после такого не верить: от удачи есть польза. Только не мне! Пока Семка помогал Геро заселиться и обзавестись необходимым, подучить с помощью магов азы нашего языка, меня воспитывали папа Карл, Марк Юнц и начальник вокзала: нельзя вмешиваться в удачу безответственно, создавая толпу и давку…

Постепенно суета улеглась, и я перестала напрасно сердиться на Геро, ничуть не виноватую в том, что она такая. Мы поладили, на следующее утро сбежали от мужчин и отправились гулять в парк, уютный, полузаброшенный, укрывшийся от суеты города за обшарпанным зданием нового цыганского театра.

Ветер бесчинствовал в городе два дня, как пьяный одинокий купец. Он гулял до последнего листка-медяка, рьяно и неприлично приставал к цыганке-осени и изодрал весь ее пестрый наряд. Деревья стояли голые, черные, испуганно вздрагивая тонкими веточками. Ветер похмельно тихо подвывал – каялся в грехах…

Геро сосредоточенно гуляла не по дорожкам, по колено в ворохе листьев. Нюхала их, щурилась, смеялась и напевала. Она, оказывается, никогда не видела такого замечательно неорганизованного парка. С неубранной листвой, с паутиной на ветках, разноцветными рюшами лишайников, щедрыми зарослями лопуха и чертополоха, готовыми всякому подарить с десяток брошей-шариков. Поди отбейся от их заботы – цепляются не хуже вокзальных ухажеров.

– Тут корошо, Голем есть прав, – рассеянно улыбалась Геро. – Он всегда прав. Так ужасно. Всегда.

– Ты называешь это имя в десятый раз, – отметила я.

– А позолоти ручку, яхонтовая, – веселой скороговоркой начала Ляля, увязавшаяся гулять с нами. – Всю правду…

Цыганочка сникла и опасливо оглянулась на театр. Екатерину Алмазову наспех набранная труппа почитала куда как ревностно. Дурных манер и попрошайничества Алмазова не допускала почти так же строго, как непромытой шеи, пятен на рубашках или запаха пота.

– Яхонта? Яхонтова… я? – не поняла Геро.

Ляля – маленькая, ниже меня на полголовы, смуглая, юркая, и оттого она казалась еще тоньше и легче – подбежала, поймала руку Геро, посерьезнела и свела темные брови в сплошную изломанную линию. Пальцы уверенно побежали по ладони, прослеживая дороги судьбы.

– Тетя Катя запрещает гадать, не по-божески это, так сказано, – виновато вздохнула Ляля, ссутулилась и села в ворох листьев, кутаясь в шаль до глаз. – Не выдавайте меня! Петь не пустит.

– Гадать? – Геро распахнула глаза, вспыхнувшие свежим медовым блеском. – Что есть гадать?

Цыганка обреченно глянула на меня. На аттийку. Нырнула под шаль с головой. Молчать у нее не хватало сил, говорить мешало уважение к Алмазовой, переходящее в благоговение.

– Нет ничего явного, или умрете в один день, или будете жить долго и не очень ладно, – скороговоркой, невнятной и едва слышной, сквозь зубы процедила секрет Ляля. И добавила громче и спокойнее, делая щель меж краями своей шали и рассматривая нас одним глазом, хитро и с подначкой: – Эй, яхонтовая! А во всем свете один козырной король и есть для тебя. Который огня не боится и терпеть тебя будет до старости. Иные бросят, совсем бросят. Шваль они, вся колода – так, шестерки…

Ляля набрала полную горсть листьев и рассмеялась, закидывая голову, встряхивая длинными волосами и прогибаясь, мелко вздрагивая тощими детскими плечиками.

– Озябла? – Это слово очень нравилось Геро и повторялось ею весьма часто.

– Скорее греюсь, – снова подмигнула цыганка, вскинулась на ноги и протанцевала еще несколько шагов, закрутилась, охваченная ворохом цветных юбок. Резко остановилась и глянула на нас. – Вы обе дамы важные, козырные. Что вам стоит счастье бедной Ляли уладить? Послезавтра хочу на сцене быть. Я не гадаю, я шею мою и скучное пою, что следует. До-ре-ми. – Ляля вздохнула со всхлипом, передернула плечами. – Неужто не порадуете? Заветное говорю. Чтоб мне… да чтоб мне голос потерять!

Отвернулась и убежала. Геро покосилась на меня, осторожно кивнула. Оказывается, и эту можно уломать на потакание чужим детским капризам. Да и я не лучше.

– Колледж есть велик, – задумалась Геро. – Корошо. Люди есть. Я сделаю так. – Геро повела плечами и щелкнула перед лицом своими длинными красивыми пальцами. – Они придут.

– Попробую усовестить тетю Катю, – угрожающим тоном пообещала я. – Ляле пятнадцать. У нее за весь год не было дня рождения и именин. Надо справить. Мама блинов напечет.

– Корошо, – воодушевилась Геро.

Еще раз кивнула, окончательно утверждая наш небольшой план. И мы стали вдвоем сосредоточенно шуршать листвой, молча обдумывая детали заговора. Уже ощущалась вечерняя сырость. Все сильнее пахло прелым, звуки делались острее и отчетливее, словно у них появились тени… Мы шуршали, и нам было уютно и спокойно. Геро остановилась, поправила распущенные волосы, темные, почти черные в сумерках. Огляделась по сторонам. И объяснила мне, как можно понимать и принимать удачу в мире. Хорошо объяснила, как настоящая жрица… Соорудила из пальцев – большого и указательного – уголки рамки-кадра. Уместила в них край дома, тень дерева, ворох листьев, тусклый фонарь, который нехотя разгорался, обнимаемый узором веточек, украшенных бликами.

– Смотри. – В голосе определенно зазвучала необычная магия Геро; она пробуждала в душе новое, незнакомое прежде эхо. – Там грязно. Там пусто. Там люди. Все не идеаль. Все есть обычное. Делаешь так – и отсекаешь обычное, внутри – идеаль. Будут смотреть и плакать, если нарисовать это.

– Пожалуй. – Я уже расчувствовалась. В рамке рук было и правда как-то идеально гармонично, вечерне и осенне… – Ты умеешь совершать чудеса.

– Не я. Ты. Ты – птица. Ты смотри, выбирай. Твой узор – идеаль, он останется один, все там и там пропадет. Ты – рамка. Судьба – художник.

– А ты?

– Жрица. – В голосе дрогнули нотки, воистину достойные джинна. Они вынуждали слушать неотрывно. – Я помогать должна искать в себе идеаль. Тебе, другим. Себе не могу, я слишком… – Геро взмахнула руками и закружилась, подражая цыганке. Подмигнула мне. – Ему не могу. Ляля права. Сказала: жить неладно. Точно так. Никогда не ладно. Вместе плохо. И так озябла.

– Врозь, – подсказала я, продолжая рассматривать фонарь и угол дома.

– Врозь, – едва слышно согласилась Геро.

Мы не сговариваясь отвернулись от парка и пошли к театру. Следующий день оказался посвящен капризам. Мы ругались, просили, угрожали, требовали, уламывали и умоляли. Не могу объяснить, что подтолкнуло аттийку к столь яростной помощи Ляле. И за себя не поручусь, но было нечто сложное и нетипичное в фарзе, окружающей Лялю. Контрастное. Слишком даже. Словно в мире нет полутонов. Может быть, это следствие ее склонности гадать? Или так и отличают гадающих от прочих? Они постоянно себя немного накручивают, они не дают выбору происходить произвольно, убеждают себя заранее, отрезая многие малосущественные или побочные варианты. То, что остается, сложно менять даже с моим талантом птицы…

Мы старались не зря. День утонул в сумерках полуобморочной усталости. Утром мы все суетились и шумели, но уже не ради дела, а по инерции. Наконец настало время раннего обеда. В доме Потапыча на стол подали цесарок и суп из трюфелей, а нас пригласили в качестве гарнира. Потапыч сам так сказал и еще пояснил, неоднократно.

– Хуже горчицы вы обе, ежели упретесь, – бормотал он, раздраженно полосуя ножом мясо. – Бабское ли дело лезть с указаниями? Провокация прямая. Ведь на Левку, гада, работаете. Он, шкурник, мне осмелился приглашение прислать. Во.

Потапыч щелчком ногтей отправил по столу в нашу сторону конверт с надписью от руки. Лев Карпович лично изволил переводить чернила. Рассчитывал не без причины: в театре, столь важном для Ромки, можно всерьез помириться с Большим Михом и представить свою семью – любимого наследника Илью, родную дочь Лену и их маму Рату, все еще не имеющую статуса жены Соболева. Рату сбежала из дома давным-давно и пока что никак не объяснила своего поведения. Чиновники из ведомства Корша деликатно приняли к сведению нерешенность вопроса. До выяснения душевного настроя предоставили женщине документы с пометкой, что семнадцать лет назад состоялся развод по обоюдному согласию. Лев Карпович тяжело принял такое положение дел, но не оспорил: поостерегся портить едва налаживающиеся отношения с Ильей. Он посоветовался с ним, и вместе «мужчины рода Соболевых» решили: пусть Рату обдумает все, торопить ее никак нельзя.

– Я буду петь при самом… Самом? – сдавленно охнула Ляля, которая спровоцировала весь переполох, а теперь, на правах именинницы, была прислана Соболевым передать письмо и лично попросить прибыть.

Она едва решилась сесть на край стула и за весь обед не скушала ни кусочка, глядя во все глаза на Потапыча, иногда охая и украдкой ковыряя ногтем руку: не снится ли ей происходящее? Одета была в юбки, бесчисленные и кричаще яркие, совсем новые. Черная кофточка с вышивкой сидела плотно, подогнанная точно по фигурке. Кружевную шаль, как и всю иную одежду – от сережек до туфелек, неудобных привыкшей ходить босиком цыганке – купил Соболев. С утра явился вместе с Ильей в съемный дом цыганской труппы, забрал девчонку и увез «одевать, как куклу».

– А ты погадай, – подмигнул Потапыч. – И всю правду расскажи.

Он, конечно, намекал на свое согласие и просто шутил: мол, как скажешь, так и сбудется. Я уже открыла рот, чтобы самостоятельно дать столь же шутливый ответ. И замерла. Хромов тот и вовсе взопрел, я увидела резко выступивший пот на его лбу, да так отчетливо… Потому что и сама задохнулась, утратила способность говорить. Фарза менялась сильно, быстро, сложно. Плотность и текстура слоились, текли, скручивались в узлы головокружительно и неупорядоченно. Выбор творился прямо теперь, был он и хорош и плох. В любом случае избыточно контрастен.

– Ляля… – охнула я.

Поздно. Колоду карт она добыла словно бы из воздуха. Метнула их веером, рассмеялась. И смолкла.

– Покушение. – Маленькая цыганка зажмурилась, сердито закусила губу.

– Не надо, – попросила Геро. – Не есть корошо.

Ее никто не понял. Потапыч отмахнулся и выругался. Фредерика хмыкнула и пошла звонить сперва брату, а затем Евсею Оттовичу. Ромка, явившийся вместе с Лялей нас приглашать, подбежал к ней и уставился в карты, надеясь на простой ответ. Руки Ляли заметались, тонкие нити опушки шали стали похожи на туман…

– Неудачное, – непослушными губами улыбнулась девочка. – У меня глаз верный, я вижу, я не цыганка, я серпиянка.

Присказка старая, произносимая гадалками почти без участия разума. Почему загадочные серпиянки знают ответ точнее, не ведаю. Но люди верят. Особенно когда им предлагают спасение. Ляля снова склонилась к столу, сгребла карты и бросила повторно.

– Потом берегись, драгоценный, темно далее. Но не в этот раз. – Она вздрогнула, виновато укуталась в шаль, сообразив, как разговаривала с Потапычем. – Простите… Тетя Катя меня излупит.

– Алмазова мух бить остерегается, совесть в них предполагая, – расхохотался Потапыч. – Полезный ты человек для государственной службы. Неудачное, значит, покушение. Прекрасно. Тем более еду. Этого скрутим – иных будет проще искать. Фредди, неси подарок. Вручим – и в путь.

– От Корша вот-вот прибудут маги, – кивнула Фредерика. – Несу. Ляля, мы с мужем решили перещеголять Соболева. Подумаешь, шаль добыл узорную. Такие кому угодно годны. Бестолковая вещь.

Потапыч кивнул, подтверждая слова жены, и припечатал свою правоту ладонью – звучно и уверенно, запрещая возражать. Фредди ушла и скоро вернулась с гитарой в роскошном глянцевом жестком чехле. Ляля всхлипнула от восторга.

– Дай сам бантик привяжу, – зарокотал с какой-то особенной нежностью Потапыч. Вытащил из кармана два банта, встал, подошел, безразлично смахнув карты. Одну ленту вплел Ляле в волосы, второй украсил гитару.

– Такая… Такая… – Ляля осторожно пробовала струны и роняла слезинки, хмурилась, торопливо стирала их с лака, покрывающего деку. – Таких не бывает!

– Весь город моя Фредди вчера на уши поставила – одну, а обнаружила из тех, каких не бывает, – гордо согласился Потапыч. – Для коллекции делал наилучший мастер. Но мы коллекционера уломали. Мыслимо ли: гитара – а приговорена молчать и пылиться. Мы ему билет на сегодня отослали. Пусть хоть услышит, что хранил без пользы. Устыдится.

Ляля несколько раз порывисто кивнула. Снова погладила лак, не решаясь поверить в реальность подарка. Оглянулась на меня, на Геро. Улыбнулась нам, словно это мы и устроили, исполняя ее каприз. Неудачное, как обещала эта цыганка, покушение вмиг оказалось всеми забыто. Она так светилась радостью… Я покосилась на Хромова. Стирает пот и озирается. Неспокойно ему. Я подошла, зашипела в ухо, сравнивая свои и его впечатления:

– Черно-белое все, а?

– Штормит, – отозвался Семка. – Но обойдется, как полагаешь?

– Дарую по полной, – вздохнула я. – В этой комнате сейчас собраны самые везучие люди города на весь вечер.

Хромов задумчиво повел рукой, обнял меня за плечи и потащил к выходу, проверять сад и улицу, искать невезучих. Особенно нам не глянулись заросли напротив дома, в саду за оградой соседей. И к звукам хотелось прислушиваться. Настороженно. Мы все честно рассказали магам. Люди Евсея Оттовича уже заклинали новенький экспериментальный автомобиль «777», на днях пригнанный для Потапыча с завода и единственный в своем роде. Броня, усиленная магией. Полированные двухслойные стекла, небьющиеся. «М-подушки», повышающие безопасность, идея Бризова. Сам Бризов, кстати, и сидел за рулем как-никак наш лучший гонщик, вся Ликра его обожает. Вторым магом ехал мой знакомец Петров. Машина выглядела вполне удачной, но я еще раз постаралась даровать ей и ее пассажирам дополнительную толику везения…

– Ренка, не пытайся бледностью превзойти наволочки, – посоветовал отец, быстрым шагом приближаясь от нашего дома. – Обойдется. Если всех цыганок слушать…

– Она имеет дар, – негромко возразила я.

– Рена, ты опять за свое? Чтобы спорить, надо владеть информацией и анализировать ситуацию, а не впадать в панику и суеверия, – всерьез рассердился отец. – Я читал тебе курс по теории воронок детерминации. Это единственное реальное оружие, созданное для противодействия дару взрослых птиц удачи. А ты, вместо того чтобы слушать, Семену глазки строила? Что должна делать птица, ощущая детерминацию?

– Восстанавливать природную неупорядоченность удачи, – буркнула я, чувствуя себя и правда виноватой.

– Но ты-то чем занята? Ты глянь, какой вы с мужем раскрутили смерч! Прекрати панику и займись ликвидацией беспорядков. Немедленно! Иначе станет по-настоящему поздно.

Я глянула. Вся фарза гудела и скручивалась настоящим смерчем. Удачи и неудачи сплетались туже и туже, растворялись друг в друге, перетекали из состояния в состояние. Где-то люди роняли чашки и ломали каблуки, псы шало следили за ногами прохожих, то ли готовясь укусить, то ли намереваясь поджать хвост. Воришки замечали и соблазнительнейшие кошельки, и промельк характерного цвета формы полиции совсем рядом. Ружья без причины срывались с крючков, и любое могло при падении выстрелить… А главное, я уже не видела ничего и не понимала тоже ничего. Я позволила себе панику и утратила всякое влияние на процесс. Я слишком много взяла у фарзы, и теперь она помыкала мной, связь-то двухсторонняя. Пришлось сесть на подножку автомобиля, прикрыть глаза и заняться восстановлением дыхания. Хромов снова положил руки мне на плечи, и вдвоем нам стало легче. Мы были парой, и мы постепенно стабилизировали друг друга и все вокруг. Ветер удачи, способный и наполнять паруса, и рвать их в клочья, успокаивался.

«777», значок на радиаторе автомобиля, поблескивал светом дарованной еще на заводе удачи, ровной и уютной, как огонек в стекле лампы. Работа папы Карла, исполнена грамотно, дозированно и тонко. Вся машина тоже была вполне хороша. И только люди оставались подобны черным силуэтам в ярком встречном свете. Они слишком уж яростно ждали и беды и спасения. Они верили в удачу и гадание, хотя куда разумнее верить в себя и охрану.

– Лучше бы все отменить на сегодня, – едва слышно проговорил папа. – Но этого не могу ни я, ни ты. Рена, хорошо запомни последовательность событий, мы позже разберем ее по минутам. Ты должна всегда осознавать меру своей ответственности. То, что позавчера было капризом, сегодня сделалось оковами обязанностей. Понимаешь?

– Да.

– Первыми зафиксировались место и время, затем обозначился и маршрут, – с тоской в голосе отметил папа. – Круг вовлеченных людей тоже обрисовался. Все было вроде случайно, но петля обстоятельств стягивалась все туже, задушив удачу. Теперь мы вне поля больших возможностей. Рена, никогда более не участвуй в подобных затеях. Обещаешь?

– Да, – откликнулся за нас Семен. – Карл, это в большей мере моя вина. Я обязан был еще вчера все заметить и принять меры, это ведь моя работа. Но я получил доступ в частную коллекцию семафоров и прочего дорожного старья. И увлекся. Сейчас стою и пробую понять: а случайно ли это? Или меня отвлекли…

– Есть здоровая настороженность и есть паранойя, – усмехнулся папа. – Твоя задача, Сема, учиться различать одно и другое. И помнить: ошибки делают все. Это неизбежно, если вообще делать хоть что-то, а не прятаться от событий в глухом безлюдном лесу.

Мы с Семеном кивнули. Было стыдно и немного страшно. Хотя теперь, когда смерч сгинул, скорее – именно стыдно. Подошла Геро, погрозила мне пальцем и укуталась плотнее в узорный платок. Напела несколько звуков, повела рукой, стараясь всем подарить уверенность и внимание.

Потапыч в распахнутом пальто прошел к машине, открыл дверцу и усадил в салон всю детвору, Фредди и Лялю, которая по-прежнему обнимала гитару и даже вроде с ней разговаривала. Сам обошел «777» сзади и ссутулился, ныряя в салон.

Выстрел, темной линией беды прочертивший фарзу, указал мне и Семке виновника покушения. Тьма кипела и копилась на чердаке дома советника Уварова, поодаль, на другой стороне дороги. Маги уже бежали туда. Потапыч заинтересованно рассматривал сплющенную пулю, остановленную магическим щитом в двух метрах от него – цели покушения.

– Как-то примитивно, – разочарованно буркнул Большой Мих. – Ну что, поехали? Не то – беда, Лялька опоздает на свой праздник.

Мы с Семкой бегом добрались до «фаэтона» сопровождения и нырнули в салон. Охрана была настороже, все молчали. Машины мчались с наибольшей возможной скоростью для этой дороги. И я в первый раз толком и на своем опыте осознавала и виновато оценивала детерминантность. Не прими я участия в устройстве праздника, могла бы запретить поездку. Или не оказаться в этой машине и не закрутить удачу смерчем. Или заставить Лялю сидеть в театре и носу оттуда не высовывать, с ее картами и талантом. Или Соболева приструнить. Или… Вариантов бесконечно много было позавчера, вчера их число измерялось с трудом, сегодня было малым с утра. Теперь мы ехали, и вариантов практически не оставалось. Где-то, но не здесь и не теперь, имелось горлышко воронки: самое узкое место отсутствия перемен, значимых в плане удачи и неудачи.

Включившись в планирование, я зафиксировала край воронки обстоятельств. Всякий человек так поступает, жизнь в некотором смысле является разветвленной дорожной сетью с переменным сечением и числом поворотов и ветвлений. Прокладывая маршрут, мы отсекаем не вошедшие в него варианты. Моя задача – именно это и втолковывал отец – не становиться курсографом. Как только я включаюсь в рассматривание мелочей, я не вижу цельной картины – сверху, с высоты полета. Мой удел – некоторая избыточная беспечность в планах. Долг и работа Хромова – оценивать мое поведение, наблюдать и советовать стороннему курсографу, а порой и брать на себя управление. Я занялась не своим делом… Не учла того, сколь многие будут вовлечены. Ведь Потапыч – он для удачи не просто человек. Он – узел, крупнейший во всей фарзе Ликры. Разруби его – и нити лопнут, и вся судьба страны повиснет в неопределенности. Тем более теперь, когда перемен много, все незавершенные, контролируются и направляются его волей.

– Пап, давай повторим. Став организатором праздника, я исключила для себя же возможность вмешаться иначе. Я не могла глядеть со стороны.

– Да, и утратила возможность повлиять извне, – уточнил Карл фон Гесс. – Иногда такое случается. Надо стараться избегать явных воронок, а попав в них, осознавать происходящее и ломать предопределенность. Логика и расчет против случая и наития, грамотно сформированного случая и хорошо натренированного наития. Рена, ты пока не имеешь опыта. Не казни себя, мы все здесь, и мы справимся. Потапыч будет жить так долго, что успеет еще несчетное число раз поссориться с Соболевым и помириться. Его правнуки выкупят у Льва лысую волчью шубу и торжественно вернут прадеду.

Отец улыбнулся мне тепло и без прежней натянутости. И я подумала: мы все же миновали горлышко воронки. Я снова ощущаю фарзу свободно. Почти. Я восстанавливаюсь… она – тоже.

Возле театра было тихо, оцепление полиции плотной двойной цепью закрывало улицу в полусотне метров впереди, у поворота. После покушения всегда начинается игра в перестраховку и поиск тайных и хитрых врагов. Даже там, где их нет…

Мы нырнули в обшарпанный зев парадного, лишенного на время ремонта одной из дверей. Прошагали в главный зал по коврам, брошенным прямо на полугнилые доски старых полов и отбитую в ходе ремонта штукатурку. Было нечто воистину цыганское в кричащем сочетании роскоши, нищеты и беспорядка. Магические светильники наилучшие, ковры драгоценные, мебель антикварная. Кажется, вся обстановка особняка Соболева перекочевала сюда. Недостаток мест для зрителей восполнили за счет наспех сколоченных дощатых лавок и колченогих стульев – надо думать, выцыганенных в соседних домах и даже без хитрости добытых на помойках… Публика была под стать обстановке. Цыгане в шубах и шелковых рубахах, в драных ветхих штанах. Цыганки в новых платках и старых кофтах, все босиком – и Ляля уже, я уверена, сбросила туфли, ей так привычнее.

У самой сцены – десяток журналистов светской хроники и газетчиков. Двое во фраках сидели на расстеленных газетах. Еще один в старомодном костюме с кружевом, явно взятом у кого-то на один вечер, озирался и поминутно проверял свой тощий кошелек. В сторонке, у стены, удобно свернувшись калачиком, пьяно сопел главный столичный сплетник Завидовский, пишущий сразу в три журнала, что есть величайшее чудо и явная магия: трезвым и вменяемым его даже Семка ни разу не замечал…

Рату Соболева сидела на самом ровно установленном диване, по-северному поджав ноги и время от времени испуганно дергая бриллиантовое колье на шее – наверное, оно казалось удавкой. Студенты-маги гудели, бродили по залу, пробовали знакомиться с цыганками, пытались потрясти воображение окружающих исполнением несложных зрелищных трюков. Карл фон Гесс так и пояснил, оглядев этот многонациональный табор: безуспешно тренируются в исполнении домашнего задания за первый курс. Его опознали и чуть притихли. Арьянцы, два десятка практикантов из Дорфуртского университета, вскочили со скамеек и замерли навытяжку, у них дисциплина в крови и неустранима: декан есть существо высшее и непогрешимое, и это неоспоримо. Они ведь своего ректора вполне всерьез и с придыханием именуют святым Иоганном, да и нашего повадились уже звать святым Марком, он терпит, хоть и не рад. Впрочем, наши оболтусы и прозвище оспорили, и арьянцев высмеяли: точно как теперь, дергая за куртки и приглашая приступить к распитию чего-то загадочно булькающего и невидимого. Судя по мутности фарзы, похмелье предстояло нелегкое и не самое удачное.

Потапыч прошел через зал. Ему все нравилось, он отдыхал душой: часто ли первому министру удается посетить столь неорганизованное и непочтительное к его статусу общество? Соболев хитро прищурился и указал высокому гостю место рядом с Рату, сразу делая знакомство со своей семьей неизбежным, как и последующее примирение с Большим Михом.

Ляля убежала на сцену – ворох ковров, брошенных поверх наспех сбитого дощатого настила, кивнула Алмазовой. Екатерина Федоровна сидела в кресле у края настила, с прямой спиной, решительно поджатыми губами и дирижерской палочкой, явно волшебной: указания исполнялись неукоснительно. Свет потускнел. Все, кто не устроился или по недосмотру остался без места, уселись где пришлось, и наш несуществующий пока что цыганский театр стал театром.

Поскольку за один день невозможно подготовить концерт, Алмазова и не пыталась. Она сразу объявила: у душечки Ляли именины, она будет петь что пожелает и когда вздумает. Прочие же поздравят, поддержат и помогут. Голос у Ляли оказался удивительный. Для столь худенькой девочки, немыслимый. Довольно низкий, иногда с прорывающейся хрипотцой, и гитара новая на диво подошла к этому голосу… Я слушала, и иногда на глаза наворачивались слезы.

Но скоротечная история с покушением мешала по-настоящему близко принять происходящее и участвовать в нем. Хотя Геро подпевала, заодно даруя магию и раскрывая душу слушателей полнее для приятия звучания. Потапыч иногда взрыкивал в самых проникновенных местах. Рату тихо вздыхала, кутаясь в платок, кивала и без звука хлопала в ладоши. А я оглядывалась и хмурилась. Зачем я все это устроила? Зачем? И что имела в виду Ляля, так искренне, даже с надрывом, потребовав праздника? Все получилось, и даже лучше, чем мы надеялись… Цыгане в Ликре издавна пользовались особым вниманием людей знатных и состоятельных. Был хор в «Яре» и еще несколько подобных. Красивые девушки порой выходили за купцов и даже князей. Но театра прежде никто не затевал – настоящего, постоянного и существующего не для ублажения пьющих и обедающих господ, а совсем иного, где пение и танец – искусство, равное признанному и традиционному. Ляля, может быть, потому и просила нас о празднике. Все же одно дело начинать на пустом месте, даже при деньгах и покровительстве Соболева. Совсем иное – получить заранее признание столичных журналов, славу и даже явное одобрение Самого. С Потапычем ведь мало кто решается спорить, он великолепен в своем медвежьем упрямстве. Его и ненавидят-то особенно, с уважением, переходящим в невольное восхищение. А он Ляле гитару подарил… Завтра это будет известно решительно каждому в Белогорске. То, что мы сделали, правильно! Так почему мне тревожно и как быть в следующий раз, когда душа потребует вмешаться, а долг – остаться в стороне?

Я нашла взглядом Хромова. Неугомонный Семка рассовывал деньги по карманам магов-акустиков. Все ясно: заказал сохранение звучания. Наши пластинки никудышные: шум и треск портят голос, лишают глубины и силы, живости и свободы, если не вовлечь в запись магов. Семка именно это теперь предусмотрел.

Я кивнула ему – горжусь, молодец – и снова стала вглядываться в фарзу. Вокруг Потапыча спокойно не бывает. Он вроде домны: никогда не простаивает. Фарза течет и меняется. Слишком много дел его старанием движется, и все они – узлы и нити, расчет и удача, трудности и озарения… Поди выдели из такого облака личное. Неопытная я птица, папа прав. Закрыла глаза и стала пытаться следовать советам Геро. Искать в плотном и сложном тот единственный кадр, ограниченный только мне ведомой рамкой, идеальный. Он то казался понятным, то снова пропадал. Может быть, без явной угрозы и нельзя выбрать варианты спасения? А пока что угрозы нет – именно такой, явной.

Ляля спела последнюю песню. Даже Завидовский проснулся, пьяно всхлипнул, лягнул ногой соседа и захлопал, икая и визжа «браво». Все подхватили, сделалось шумно. Полетели вверх кепки, арьянцы взревели своим неизменно организованным хором единого мнения. Наши студенты взвыли, перекрикивая. Одни побежали к «сцене», другие рванулись к выходу – неразбериха сделалась куда активнее, чем могли ожидать полицейские чины и маги, приготовившие коридор для Потапыча. Мих хмыкнул: он хоть и уважал Корша, но к неудачам полиции относился с какой-то неизбывной издевкой любого ликрейца, беспричинно и заведомо полагающего себя ущемленным в свободе. У нас отчего-то принято сочувствовать не правопорядку, а ловким наглецам, попирающим его, – весело, глупо, с бессмысленной удалью…

– Лева, а ведь выдавят полицию на улицу, – предположил Потапыч.

– Нет порядка, накажи Евсея, – охотно поддержал тему Соболев. Он всегда гулял бурно и недолюбливал полицию, что заваливала его штрафами, предписаниями и повестками.

– В друзья прорываешься, чтобы врагам мстить?

– Подозрительный ты стал. А ну его, Горгона нашего. Пусть дышит, я ему даже выдам жилетки броневые, какие он просил для магов и агентов особенных. Пойдем, пока эти олухи машину в парк не задвинули. С них станется.

Люди все плотнее трамбовались в горлышко выхода. Карл фон Гесс поднялся из своего кресла, оглядел толпу и шепнул несколько слов. Задних разметало, передних подтолкнуло. Студенты мгновенно протрезвели и жалобно заохали: им до такого вовек не дорасти. Ляля, бросившая гитару, пробилась через толкотню и подмигнула мне, поправляя порванный в давке рукав. Она раскраснелась, глаза горели. На Потапыча глядела, как на божество, сунулась ему под руку и затараторила, расхваливая гитару и непрестанно благодаря. Слова звенели, как золотые монетки в серьгах, переливисто и часто.

Мы прошли по расчищенному коридору к выходу. «777» стояла посреди дороги, уже развернутая радиатором к дому, урчала и ждала пассажиров. Студентов постепенно оттирали за оцепление, в парк. Карл отвернулся и пошел к «фаэтону». Бризов выпрыгнул и сам открыл дверь, Фредди прошла к машине и стала усаживать на диваны малышню – Илюшку, Ромку, Надю. Потапыч снова принялся обходить автомобиль сзади, все еще слушая Лялю и благожелательно кивая. Хвалила она так искренне, что не умилиться было невозможно. И все глядели на именинницу, из-за оцепления ей ловко бросали цветы – наверное, за ними и побежали самые расторопные, едва концерт завершился.

Я не знаю, в какое мгновение возникла угроза, но ощутила ее сразу как треугольник – жесткий, прочный, удивительно ловко отсекающий Потапыча от всякой помощи, охватывающий его и сжимающийся…

– Семка! – то ли крикнула, то ли шепнула я.

Выбросила руку вперед, зажмурилась, чтобы не видеть лишнего, не отвлекаться ни на что. Если где-то еще и имелась светлая удача, она упрямо уворачивалась из рамки кадра. Приходилось теснее сводить пальцы, уменьшая область «рисунка». И все равно беду из него не получалось изъять. Но я старалась, задыхаясь и ощущая себя ни на что не годной. К тому же странным образом приходилось держать не одну рамку, поскольку этот треугольник требовал внимания и вынуждал защищать еще кого-то, почти незнакомого, но важного для спасения всей суммы обстоятельств. И я защищала.

– Лешка!

Бризов верно понял, уж не знаю каким чудом, мой сдавленный страхом вопль. И сделал необходимое: в следующее мгновение дверца хлопнула, и «М-подушки» сработали. Это заклинание стихии воздуха, нанесенное по всему периметру автомобиля на высоте хромовой полоски, отделяющей кофейный низ кузова от окрашенного в топленое молоко верха… На уровне накладки – примерно в живот – и ударила волна теплого воздуха, сминая всех нас, меня в том числе, и расшвыривая метров на десять от автомобиля. Фасад театра неровными выщербленными кирпичами впился в затылок, выбил дыхание из легких, но я еще держала кадры, оба, смазав и потеряв третий, самый малозначительный. Я на что-то продолжала надеяться, хотя уже открыла глаза и видела молоденького конопатого арьянца, стоящего в метре от автомобиля: заклинание его не затронуло, он сам с пятого курса, стихия – воздух. Я знаю, он был у нас дома не так давно, приносил отцу набросок диплома… Глаза у парня сейчас были пустыми до ужаса, из разжатой руки сыпались вниз цветы. Потом я перестала видеть его: «фаэтон» буквально прыгнул вперед, капотом отбрасывая арьянца.

Грохот прокатился короткий, задавленный и заглушенный криком сразу нескольких магов. В следующее мгновение тишину уничтожила Геро, спевшая нечто невозможное, невыносимо трагичное, что выворачивало душу и обдирало кожу. Я увидела, как отец привстает на колено и оборачивается не к ней, а куда-то в сторону, сосредоточенно вглядывается. Там, у самого угла, темным вьюном ползла ночная удача лихих людишек, оберегая своего избранника. Я придушила ее коротко и страшно, так, чтобы эта дрянь и не дернулась… Но все же последним ударом беды хлопнули два пистолетных выстрела.

– Платон! – охнула Фредди.

Ее отбросило прямо в коридор, оттуда ничего не было видно, и, судя по голосу, она не надеялась застать мужа в живых. Я, честно говоря, тоже. Область удачи в последний момент перед взрывом была так мала…

Я шаг за шагом стала двигаться к автомобилю, обходить его. Ничего я не желала видеть, но все шла и шла, ужасно медленно, словно меня тянула и одновременно тормозила чужая злая воля.

Наш первый министр лежал на спине у заднего бампера автомобиля. И не двигался. Рядом уже трудились три мага, наспех создавая щит. Бризов, не замечая ссадину на виске, торопливо нащупывал пульс на шее Потапыча. Глянул на нас, кивнул – жив. Стало возможно дышать.

Я мелкими шажками снова двинулась к Потапычу, не в силах оторвать взгляда от заднего правого колеса автомобиля, нелепо вывернутого, с разорванной шиной и изогнутым ободом. И я уже совершенно точно знала, кто не поместился в рамку удачи. Друг Лешки Бризова, маг-трассер. Он сидел за рулем «фаэтона» и так и остался там, откинувшись в кресле и не шевелясь. И Ляля. Она лежала, сжавшись в комок, как раз между задним изуродованным колесом машины Потапыча и передним, вмятым к двигателю, колесом «фаэтона» охраны. Я видела только пеструю юбку и голую грязноватую пятку. Для удачи маленькая цыганка более не существовала, потому что удача присуща живым.

Меня встряхнул за плечи Семен. Наверное, я выла.

– Потом будем плакать, нельзя нам пока что, – тихо и строго велел он. – Пошли. Карлу надо помогать. Ты меня понимаешь? Рена!

Я кивнула, чувствуя себя ничуть не живее Ляли. Кажется, я переставляла ноги. Не помню. Дорога плыла навстречу толчками, Сема тянул меня и вел к дальнему повороту. Там уже стояли большой группой полицейские. Кричали набежавшие на шум люди, кто-то голосил, кто-то пытался прорваться и рассмотреть поближе, что происходит. Отец стоял на коленях, положив руку на грудь лежащего неподвижно человека со смутно знакомым лицом.

– Рена, если еще можно, мы должны его вытащить, – сказал он, не оборачиваясь. – Это очень важно.

Я и сама знала. Именно на этого человека я истратила часть сил тогда, пытаясь удержать удачу. И теперь снова отдавала остатки дара. Фарза слушалась нехотя, кое-как. Если что-то получалось, то не по моей воле, а стараниями Семена… Рядом прошел автомобиль, затем второй и третий. Полиции стало больше. Подкатила пролетка. Врач щелкнул замком чемоданчика, устраиваясь рядом с отцом. Второй побежал к входу в театр. Время сочилось, как кровь из раны. То есть и кровь тоже капала. Я и не замечала, пока врач не закончил с тем человеком, не осмотрел содранную кожу на щеке у отца и не обернулся ко мне. Оказывается, весь рукав мокрый и Семка давно меня держит на руках.

– Обойдется, – уверенно изрек пожилой полноватый врач. – Вы, сударыня, весьма везучи. Кость не задета, осколок прошел навылет.

Я промолчала, наблюдая, как режут рукав и обрабатывают рану. Толку от моего везения? Да я во всем и виновата, я одна… Затеяла праздник и ничего не смогла разглядеть, слепая дура. Видимо, я говорила вслух.

– Рена, не так, – устало покачал головой отец. – Вчера Алмазова была у меня. Твердила, что Ляля себе нагадала смерть. Давным-давно. И что никак не удается ее переубедить. Не эту смерть. Ждала, что жених ее зарежет из ревности. Не цыган он, офицер, из богатой семьи. Запрещал петь… Понимаешь?

– Нет.

– Потом разберемся. Мне по-прежнему не нравится то, как активно меняется рисунок удачи. Потапыч выведен за черту угрозы, но кто остается внутри? Семен, давай как следует подумаем и поищем.

Подъехала большая машина из ближней больницы. Лежащего на дороге переместили на носилки. Я отвернулась и стала глядеть, как шевелится толпа перед театром, как отъезжают машины, развозя важных людей и составляя для них охрану.

– Там, – указал Семен, – пока что копится.

– Там, – машинально согласилась я.

Припомнила третью рамку, распавшуюся: а кого она должна была спасти и от чего? Я ведь обычно отслеживаю хотя бы место, но теперь и в этом не годна, темно мне. Рука болит, а душа и вовсе стоном стонет и корчится.

Отец огляделся в поисках хоть какого-то транспорта, не занятого в делах полиции. Указал нам на пролетку. Втроем было тесновато, зато лошади свежие. На узких улицах пролетка даже удобнее автомобиля. Отец погнал прямо через парк, на дальнюю аллею, вдоль домов по узкой дорожке, закоулками, все ближе к центру, к богатым особнякам самых состоятельных людей. Тут было тихо до оторопи, словно город вымер. Навстречу выкатился из-за угла автомобиль, фары не горели. Отец явно применил магию: тот затормозил и уткнулся в кованую ограду.

Наша пролетка миновала еще один дом. Семка подхватил меня на руки и потащил к парадному через пролом ворот, снесенных новым заклинанием решившего не терять времени декана инженерного отделения. Уже в дверях я осознала: это же усадьба Соболева! Он, похоже, только-только прибыл, машина вон в сторонке остывает, брошенная в спешке. В первом зале у лестницы, ведущей наверх, сидит в кресле полицейский из охраны. Неподвижно сидит… И наверху точно копится беда. Я постаралась снова отделить ее от тех, кому сегодня стремятся перечеркнуть грядущее. И еще я желала найти виновных – тех, кто пользуется «фартом». Слово это они переделали из названия поля удачи, и обозначало оно худшие ее проявления: низшие, корыстные, те, что позволяли, как часто говорят, «идти к цели по трупам»…

Тьма плыла навстречу, но обычным зрением я не видела ее источника. Зашипела от злости и рванула невидимое, рассеивая. Было это почти так же дурно, как идти по трупам, но я уже не выбирала и не рассуждала. Я хотела, чтобы им стало плохо. Всем, кто придумал сегодняшнее.

Тело резко обозначилось из пустоты, когда идущий вниз по лестнице невидимка споткнулся. Он не устоял, скатился, глухо стукаясь о ступени. Нам пришлось посторониться, когда он пронесся мимо. В зале, за спиной, рассмеялся барон фон Гесс – так зло и сухо, что у меня, его названой дочери, мурашки пробежали по коже. Сделалось очевидно: одного устроителя покушения мы изловили. Настоящего, а может, даже и главного.

Наверху хлопнул выстрел. Я закричала и рванулась, Семка охнул, схватил меня за руку и потащил по лестнице, уже не соображая, что тянет за больную руку и что это невыносимо.

Навстречу по коридору уже шла Рату, пошатываясь и охая. Указала на дверь. Семка толкнул плечом, вошел первым. Следом, оттеснив меня, вбежал отец.

Соболев сидел серый и страшный. Свинцовые тени под глазами, сам на десять лет старше того человека, который всего час назад хвастался театром, Ромкиной ловкостью, Илюшкой и всей своей семьей… В руке Лев Карпович сжимал пистолет. Дуло дрожало и качалось, то и дело приближаясь к виску и снова отстраняясь. Папа Карл в два движения пересек кабинет и выхватил оружие. Не раздумывая, сильно ударил Соболева по лицу. Тот сник, уткнулся в ладони. Истерично рассмеялся.

– Что он сказал? – рявкнул в ухо Карл.

– Моя вина, – тихо и уверенно сообщил Лев Карпович. – Я дал деньги бомбистам. Я все это затеял. Я Ляльку убил, своими руками. Нет мне прощения. Зачем жить? Зачем мне – жить? Да меня дети мои возненавидят…

– Бывает бред пьяный и бред трезвый, – поморщился Карл.

– Жить не хочу.

Рату бочком подобралась к бывшему мужу, уткнулась в его плечо и завыла. Соболев вздрогнул, смолк. Семен успел за время разговора обыскать шкафы. Он налил полный бокал коньяка и опрокинул в Соболева, безжалостно вцепившись в затылок и удерживая голову. Я ощутила, как из горла рвется истерический задавленный смех. Точно так я сама лечила Семку в Императорском, ужасно давно, когда и подумать не могла, как все переменится в нашей жизни… Семка и мне выдал коньяк. Стало теплее, боль притупилась, фарза сгинула бесследно.

– Карл, – вполне внятно и без прежнего надрыва сказал Соболев, обнимая Рату и устраивая на коленях. – Карл, а ведь я, пожалуй, уникальный в своем роде человек. Я стрелялся, две пули всадил в упор – и оба раза промазал. Везучий я сукин сын. Что ни говори, Платоша украл мою удачу и лишь теперь возвернул… заодно с мозгами. Жив он?

– Жив, – тихо подтвердил отец. – На сегодня все, бедам конец… Точно. И я полагаю, с джиннами в Ликре тоже покончено. Надолго. Как и с взрывами.

– Ну иди. Дел у тебя многовато, – посочувствовал Соболев живым, окрепшим голосом. – Эй, деньги-то не надобны?

Семен тяжело вздохнул.

– Так машину возьми, – уперся Соболев. – Сейчас Прошку позову. Он не маг, но и от него есть польза. Здоров, олух. Хоть по-простому, а побережет. Ренку вон будет таскать. Она страшнее мертвяка на вид.

– Своих охраняй, – отмахнулся отец.

Мы пошли по коридору к лестнице. Увидели Элен. Та сосредоточенно рассматривала обломок ветки и упрямо рвала его в мелкое крошево.

– Шарль, – шептала она едва слышно. – Шарль! Ты нужен. Немедленно. Немедленно.

Я мысленно посочувствовала своему знакомому джинну, доковыляла до лестницы и глянула вниз. Лысый старик валялся, согнувшись в дугу и закрывшись руками. Обычное дело. Ошейник вернул его настоящее лицо, и он же мешает умереть… Семка подхватил меня на руки и понес вниз. Я дернула его за рукав:

– Хромов, а мне можно застрелиться? Это ж не Соболев злодей, это я во всем виновата.

– Рена, если коротко – нет, нельзя. Я тебе потом подробнее объясню, – сквозь зубы пообещал Семен. – Но пока что… Тот раненый на углу улицы был послом Арьи. Кинувший бомбу тоже арьянец. Мы, глупая неопытная богиня Ника, на один волос разминулись с большой войной. Как полагаешь, есть ли иное развитие для такого ряда событий: посол убивает первого министра, сам гибнет, и не найти иных организаторов, и ничего не исправить.

– А Ляля?

– Рена, почему ты думаешь, что я в состоянии спасти тебя от всего на свете? – грустно скривился Хромов. – Даже от чувства вины. Мне и самому ничуть не лучше. Может, ты меня поспасаешь немножко?

– Ты Соболева выручил, – попробовала я. Вздохнула и замолчала.

Отец уже завел машину и открыл дверцу, усадил нас на задний диван. Включил все прожекторы и рванул через город, распугивая редких прохожих и чиркая крыльями по углам домов на поворотах. Нас то и дело заносило, он выравнивал магией и не тормозил… Он тоже устал и боялся за нас. И он тоже ощущал вину. Ляля была такая счастливая… Я все же расплакалась, меня стали утешать на два голоса. Кажется, им помогло.

В кабинете особняка фон Гессов уже сидел хмурый Евсей Оттович. Выслушал короткий рассказ отца. Кивнул, дал указания своим людям и снова отвернулся к троим цыганам в шубах, нелепым в жарко натопленной комнате. Но, кажется, у них обычай – для важных разговоров являться при параде.

– Хорошо. Согласен, – бросил Горгон. – Но без поножовщины. В остальном меня не интересуют методы, коими вы доставите бомбистов. Нашли кому оказать поддержку. Борцы за свободу, мать вашу так и не так…

– Денег дали много, – покаянно вздохнул старший из цыган.

– Ты парня найди. – Корш строго глянул на сидящего напротив. – Ежели он Лялю убить грозился и все знали, почему никто не сообщил? Закрой мы его надежно, Рена уловила бы угрозу для Потапыча.

– Виноваты… – хором вздохнули цыгане.

Я обхватила голову руками и, пошатываясь, почти на ощупь побрела искать хоть какую-нибудь кровать. Весь мир состоял из виноватых подлецов и не виновных ни в чем, но окончательно мертвых хороших людей… А я шла по грани белого и черного, эта грань делалась все шире и затягивала, как болото. В дурноту обморока. В отчаяние невозможности всех спасти и все предвидеть. В воронку детерминации, что ограничивала мои силы.

Я обязана ехать в Арью.

Мой маршрут уже избран и известен очень многим.

Планы делаются все точнее, и они мне спутывают крылья.

Глава 9

Ликра, Белолесский уезд,

150 километров к югу от Боровичей,

4 октября

Бутылочное стекло было мутноватым, как и состояние рассудка. Оно невнятно поблескивало, образуя на изгибе мелкий уродливый вариант зеркала, отражающего внутренность вагона с омерзительным и недостойным даже самого злобного шаржиста стремлением к перебору. Нос у франконцев иногда несколько великоват. Но этот, багровый, упирающийся в стекло бутыли был титаническим, он занимал семь восьмых пространства вагона. За носом пряталось личико, булавочные проколы глазок, уродливый рот-ниточка. Сам человек был совсем мелок, проснувшаяся в тепле муха ползла по стеклу, накрывала отражение человека целиком и затаптывала лапами.

Шарль попытался вспомнить из магии хоть что-то годное и несложное в произнесении.

– Кыш!

Муха улетела, повинуясь не магии, а природной неспособности дышать неразбавленными спиртовыми испарениями. Шарль нахмурился, преодолевая слабость, втащил руку на стол и оттолкнул бутыль. Уродец в отражении сгинул, сразу сделалось легче на душе и даже трезвее в сознании… Пришло понимание: с утра ремпоезд, а точнее ремзвено в полном составе, отмечал свадьбу Лексея и Нюши. Этот вагон, нежно именуемый «Штофчик», и есть подарок молодым. Два перегонных куба тонкой паромагической экстракции трав и коры, система пресс-вакуумирования вытяжек, агрегат для тройной фильтрации ягодных соков. Две установки по очистке и подготовке воды. А главное, чудо технической мысли и магического таланта – большой спиртогонный аппарат. Легальный. Шарль сам хлопотал, писал и звонил, доказывал. Железнодорожное ведомство сдалось на редкость быстро. Кто-то вычитал в тексте главное: Сам очень уважает кедровую настойку. Значит, следует снабжать… Уже неделю «Штофчик» имеет официальное название «Передвижная лаборатория особого назначения № 12». Чем занимаются и существуют ли предшествующие в нумерации одиннадцать, Шарль не мог сообразить и на трезвую голову…

Первым продуктом семейного дела Лексея джинн гордился, как и своей ролью в появлении «Рельсовой № 1». Брусничный лист, вытяжка из оленьих рогов, лимонник, можжевеловые ягоды, березовые почки, два десятка трав, названия которых на франконском не знает, пожалуй, ни один ботаник. Несколько капель меда. Пьется с наслаждением и, как сам он утверждал утром, не создает похмелья.

– Не создает! – упрямо повторил франконец.

Завозился, собирая себя из руин полной расслабленности. Прошел по танцующему полу через вагон, распахнул дверь. Осторожно, выверяя каждый звук, выговорил заклинание. Выдохнул спиртовые пары, очищая легкие. Дал облаку немного отодвинуться вверх и в сторону и поджег. Насладился феерическим зрелищем разноцветного огненного смерча, рвущегося ввысь. Постоял, подставляя лицо холодному мокрому ветру, бросающему пригоршни полужидких колючих капель. Тряхнул головой и закрыл дверь. Гордо воздел палец – нет похмелья. Голова не болит, изжога не донимает. Очистка и купажирование, подготовка воды и культура потребления – вот залог здоровья. Если бы еще снизить объем потребления… Шарль оглянулся на полки маленького склада. Через два дня надо сдавать партию для столицы. Пробную. Некстати пришлась эта свадьба.

– Так и вымерли драконы, чудо магической техники арьянцев, – грустно отметил франконец.

Он прошел по вагону, учитывая остатки экстрактов и вытяжек. Загрузил уцелевшее сырье и запустил паромагические кубы.

Летописи Дорфуртского университета хранят достоверную легенду о маге исключительной силы и редкого таланта. Жил он шесть веков назад. Проводил опыты с неживым материалом, создавая големов на базисе стихии земли. Из пустынных варанов методом трансформации и магического искажения делал боевых драконов. Мечтал основать свою страну, оттяпав кусок пустого леса у тарусов, северного ликрейского племени: те всяко не жили в лесах кучно, не должны были заметить убыли территорий или самостоятельности, как полагал самовлюбленный маг. Он отправил своих ящеров в первый налет для устрашения будущих подданных. Не знал, бедняга, с кем связался и куда отослал невинных зверушек. Вернулись драконы пьяные до непотребства, а при попытке принудительного их вытрезвления спиртовые пары взорвались, и правое крыло университета пришлось отстраивать заново. Маг выжил, но к прямым боевым действиям приобрел стойкое отвращение. Шрамы кое-как зарастил. Занялся иллюзиями и контролем сознания, исчез из Дорфурта и более в летописях не упоминался. Позже стало принято утверждать: он погиб в огне собственных драконов.

Но джинны хранили в памяти иное. Первый бриллиант в венце власти, создатель ордена, не погиб. И тайное его влияние со временем превзошло все юношеские мечты.

Шарль заполнил водой из больших стеклянных бутылей колбу фильтрационного куба, проверил и эту систему, запустил ее. Вернулся к столу, виновато поглядел на своего беспробудно счастливого ученика Александра, спящего в обнимку с миской моченых яблок. Перенес бедолагу на лежанку и укрыл овчиной. Юноша завозился, причмокивая губами и не выпуская из ладони яблоко. На миг распахнул синие глаза, вполне осмысленно глянул на Шарля.

– Пси, уровень один и четыре, общее число не ведаю, дистанция сто метров, вектор… – Парнишка уставился в точку. – Туда. Или чуть тудее…

Шарль охнул и выпрямился. Даже пьяный поисковик дело знает. Но больше ничего не скажет и с магией не поможет. Захрапел, расслабился. Весь поезд теперь пьян и беспробуден! Приходи, злодей, и бери всех без боя. Свадьба…

– Почему ни один завоеватель не дарил этим дикарям подарков? – вздохнул Шарль. – Они же сами себе враги, вот беда. И такие враги, что внешних и не требуется.

Джинн потер брови и виски, пытаясь настроиться, хотя бы наспех понять: кого опознал поисковик? Не прячутся. Идут открыто по насыпи и явно недоумевают, наблюдая последствия неравного сражения путейцев с зеленым змием…

– Джинны? – Шарль ошарашенно осмелился признать очевидное. И добавил с невольным, впитанным еще в детстве уважением: – Мэтр?

Поправил ворот вышитой рубахи, торопливо заклял ее на чистку от пятен. Подтянул пояс, подхватил куртку. Пробежал через вагон и ссыпался по ступеням под промозглый осенний то ли снег, то ли дождь. Махнул рукой гостям и зажег светлячок, помогая выбрать удобный путь.

По гравию насыпи – пусть такое и невозможно здесь, на краю географии – хрустел башмаками сам мэтр Серж ле Берье, рубин в венце власти, второй человек ордена, наставник Шарля, чей слепок личности знаком каждому джинну. А еще Серж – уважаемый маг, хранитель знаний, тот, кого никак нельзя было ожидать увидеть здесь. Шарль усмехнулся. Глупо даже тешить себя иллюзиями и опасаться, мэтр Серж не явился бы казнить отступника лично, тем более со свитой. Впрочем, всякий джинн убежден: ле Берье не покидает свою башню уже лет двадцать. Стоит она на берегу моря, в благодатных землях родной Франконии, и винные погреба мэтра – это отдельная сказка. Длинная, восхитительная и загадочная.

– Шарль, мальчик мой, ты научился быть самим собой? – заинтересовался пожилой франконец, невысокий и полноватый, но подвижный.

Шарль осторожно кивнул, словно бы впервые в жизни осознал: мэтр Серж – обладатель роскошной седой гривы, и даже она – настоящая… Ни одна морщинка на лице не затерта иллюзией, ни единый недостаток внешности не подвергся обработке. Шарль недоуменно поклонился и жестом пригласил в «Штофчик». Мэтр потянул носом, огромным и ничуть не красным вопреки отвратной погоде.

– Таежный виски? Егермейстер а-ля ликрюс?

– Стараемся помаленьку, – потупился Шарль.

– Хорошо бы помаленьку. – В уголках век залегла усмешка. – Я уточнил все относительно свадьбы и был уверен, что тут гуляют. Но все же я не ждал ничего подобного. Все сокрушительно пьяны – и никакой поножовщины. Хотя даже зайцы по кустам и те с лап валятся от запаха…

– Мэтр, нельзя сломать традиции, – виновато вздохнул Шарль, проводя гостя к столу и торопливо разыскивая на полке чистые стаканы. Он выставил из запасов личного погребка капусту, отнял у спящего поисковика миску с яблоками. – Для меня было бы величайшим счастьем получить ваши указания.

– То есть ты отрекся от ордена и при этом полагаешь, что я всего лишь явился невесть куда, в эту глушь, в гости, – уточнил Серж.

– Нет. Я полагаю, у вас серьезные проблемы. И я полагаю, вы знаете мое к вам уважение. Надеюсь, вы понимаете и то, что я не предавал орден. Просто здесь мне куда лучше.

Шарль сбегал на склад, добыл лучший образец напитка из сейфа, защищенного тройной иллюзией, дубовыми досками и щитами магии. Гордо установил штоф на стол, выставил тарелки, разложил приборы перед гостями и позволил себе сесть. С мэтром прибыли двое: идеально красивый юноша лет двадцати – двадцати пяти на вид, светловолосый и синеглазый, похожий на ликрейское представление об ангелах. И девушка, такая же неправдоподобно – то есть магически – красивая, смуглая, с недостоверно густыми волосами синеватого отлива.

– Шарль, тебя не тяготит твой подлинный облик? – спросил пожилой джинн, покосившись на спутников.

– Я счастлив, – улыбнулся Шарль. – Так хорошо быть собой. Маска – это сперва одиночество, затем безумие. Она яд и гибель.

– Именно так, – грустно согласился Серж. – Шарль, я прибыл со своей личной охраной по весьма деликатному делу.

Джинн зажег круг иллюзорных свечей и рассмотрел на свет янтарно-зеленоватую жидкость в бутыли. Повел бровью, откупорил, понюхал пробку. Плеснул напиток в стакан, неодобрительно цокнул языком, превращая посуду в подобающий дегустации бокал. Отведал, прикрыл глаза и некоторое время сидел молча. Потом открыл левый глаз и деловым тоном уточнил:

– Это запатентовано?

– Еще нет. «Рельсовая № 7», я создавал ее пробно, только одну бутыль. Дело принадлежит Самому, и мы всего лишь его служащие.

– Не морочь мне голову, мальчик, – отмахнулся джинн, и в его глазах разгорелся рыжий огонек азарта. – Пока нет патента, есть свобода. Это ты обязан мне подарить. Прочее все отдавай дикарям. Я не намерен производить массово, но я желаю верить в твою преданность ордену.

– Это шантаж?

Серж усмехнулся, погладил бутыль. Щелкнул по ней пальцами – и емкость сгинула. Джинн стал серьезен:

– Не до шантажа. Я согрелся и отдохнул, я убедился, что ты не строишь ловушек. К делу. Мсье де Лотьэр, я имею заявление, которое, кроме тебя, некому донести до господина Корша лично. Вот полный текст. Я прошу политического убежища для себя и своих последователей. Я признаю наличие раскола в рядах ордена. Я заявляю о реальности неизвестной мне силы, использующей джиннов в акциях самого чудовищного толка. Я заверяю, что орден исчерпал всякую пользу от своего тайного существования и вырождается. Как только будет преодолена угроза войны, я надеюсь стать ректором Амьенского университета, которого пока что нет в природе. До тех пор все члены ордена, подчиненные мне и признающие мою власть, поступают в распоряжение Евсея Оттовича при условии непричинения вреда Франконии нашими руками и магией. Примерно так… Детали в письменном виде.

Шарль взял с блюда и старательно прожевал крепенький соленый огурчик. В голове захрустело – но скорее от невозможности переварить утверждение, чем от перемалывания огурца. Шарль сходил к сейфу и поставил на стол «Рельсовую особую № 14». Налил себе, мэтру и красавчикам из охраны.

– Мэтр, почему вы в своем нормальном виде, а эти играют в ангелов?

– Шарль, в семнадцать лет хочется иметь хоть какие-то поводы привлечь к себе внимание и проявить взрослость, – снисходительно усмехнулся пожилой джинн. – Я пробую им объяснять последствия, но пока без пользы. Однако твой пример внушителен. Да, это Поль, по базису он вода, опасный юноша, я иногда позволяю себе гордиться им. Это Элли, моя внучка. Без маски она куда интереснее. Но ей кажется иначе.

– Почему все так сразу и резко?

– Потому что неделю назад я уничтожил того, кого принято было называть бриллиантом венца власти, – спокойно сообщил Серж. – Он был не в себе. Я не смог установить, чем отравлено его сознание… Но выбора у меня не оставалось, поскольку быть чьим-то рабом я не пожелал. И я испытал страх. Немалый страх. Сейчас в Старом Свете не менее полусотни джиннов серебряного уровня и до пяти золотых, неподконтрольных мне. Я просто не готов уничтожить орден во внутренней резне и не желаю наблюдать новую войну Франконии и Ликры, мой мальчик. Это не принесет ордену ни славы, ни денег, ни влияния. Только смерть. Увы, мир меняется. Грубая нажива так далека от аристократизма наших воззрений. Ты внедряешь культуру потребления напитков в этой дикой пустыне. А дома дичает наша родная нация. Они хотят лишь денег и власти, они уже забыли, что есть еще что-то сверх указанного. Магия умирает… Жрущие примитивные людишки отторгают культуру, и грядет новая эпоха сожжения книг.

– Мэтр, я много пил сегодня, – виновато нахмурился Шарль. – Не надо на мне отрабатывать красноречие, тем более с пси-составляющей. Будет неожиданный эффект.

– Убеждение?

– Похмелье. Вы покороче. Что надо делать? Я тут упростился, и мне можно совсем коротко. Отправите – и я пойду. Лишь бы адресно.

Серж недоуменно пожал плечами, ему явно было слегка обидно оставлять невысказанной тщательно подготовленную речь.

– У нас небольшой аэроплан. Поль – пилот, до столицы семь часов полета без применения сложной магии. Текст вот, готов… На словах прошу передать: я желаю остаться здесь, в поезде, еще на неделю. В столице будут беспорядки, возможны даже взрывы. Я не хочу, чтобы меня сочли инициатором.

– Сейчас разбужу Корнея Семеновича, – буркнул Шарль. – Пожалуйста, протрезвите моего друга. Только бережно, он сильный маг. Взрывоопасный.

Отчаянный зов Элен Соболевой, плачущей в столичном особняке и ждущей помощи от единственного человека, на которого она бесконечно надеялась в любой тяжелой ситуации, Шарль прочел, уже устраиваясь в аэроплане. Элли часто встряхивала синими волосами и красовалась, не отходя от деда. Поль возился в кабине. Мэтр мягко и доверительно кивал, выслушивая начпоезда и обещая заменить инженера Лотьэра по мере сил…

– Мэтр, кажется, в столице уже что-то взорвалось, – тихо сказал Шарль.

– Нет… Не сегодня… Я полагал, вы успеете все предотвратить, – ужаснулся пожилой джинн, по-настоящему бледнея и теряясь. – Если под ударом первый министр, все мои шаги бессмысленны… и мы уже обречены на войну.

– Я ощущаю боль, но не отчаяние, – отметил Шарль. – Корней Семенович, попробуйте телеграф. Прямой на дом фон Гессов или секретаря Самого, у вас есть доступ.

Двигатель аэроплана заработал, Поль довольно хмыкнул и застегнул ремни. Жестом предложил завершать разговоры: он готов к взлету. Шарль закрыл сдвижное оконце. Обернулся к сидящему позади синеглазому поисковику, трезвому и несчастному: малыша донимала головная боль…

– Алекс, сейчас я сниму проблемы самочувствия. На тебе обтекаемость нашего аэроплана. Это полезный опыт, и уверяю: тебе понравится полет. Это не дирижабль – аэроплан куда занятнее и заметно быстрее.

– Будет обтекаемость, – повеселел синеглазый, ощущая тепло и бодрость. – Шарль, мы прямиком в столицу?

Аэроплан запрыгал по кочкам, качая крыльями и поскрипывая, ликреец пошептал и повздыхал, по мере сил облегчая взлет. Когда аэроплан резко задрал нос и завыл, все глубже зарываясь в недра тучи, на этой высоте уже снеговой, Поль одобрительно кивнул и даже показал большим пальцем: лететь с магом на отработке траектории воздушных потоков замечательно. Шарль улыбнулся. Два мальчишки – и оба на его шее…

– Я сам отработаю трассером, поскольку помню неплохую поляну возле усадьбы фон Гессов, для посадки она более чем удобна.

– Нас испепелят, – обреченно предположил Поль.

– Из-за твоей неземной красоты? О да… Джиннов никто не любит.

– Не желаю быть лысым уродом.

– Мсье, я вас вызову на поединок. Ибо полагаю себя достойным иной оценки внешности, о да.

– Так я о себе, – начал Поль и осекся.

Рассмеялся и так же резко смолк, задумавшись всерьез. Аэроплан все карабкался ввысь, натужно кряхтя и подвывая. Прокалывал один слой облаков за другим. Осень – хозяйка домовитая, тучи простегивает плотно и толсто, осознавая близость больших холодов. Аэроплан все выл и выл, карабкался и трясся, то ли от утомления, то ли от досады… Но так и не смог покинуть муть стылого киселя. Поль щелкнул пальцами по штурвалу, запуская магический контроль горизонта, откинулся в кресле и стащил шлем:

– Кто греет так усердно?

– Алекс, – улыбнулся Шарль. – Огонь – вода – сочетание редкое и необычное. Не понимаю, как его допускали на дирижабли? Он от злости иногда искрит.

– Не нужна система зажигания, – порадовался Поль. – А я вода и ничего более. Но это удобно, контролирую все формы, от льда до пара, плюс жидкие состояния веществ в целом. Обледенение для авиации на севере опасно. Зимой только я и летаю в Норху. Да и приводнение мне дается без проблем, как и навигация в непогоду. Над горами южной Арьи без магии воды хотя бы уровня бакалавра летать запрещено. И это правильно: облачность там плотнейшая.

– Я тоже могу отстроить ночную навигацию, а сверх того сократить расход топлива, – с долей ревности в голосе отозвался Александр. – Обледенение тоже пустяк, прогрею и сниму. Двойная стихия удобна для пилотирования самолета.

– Аэроплана, – насмешливо поправил Поль. – Когда вы, ликрейцы, догоните в авиации самые отсталые страны, тогда и пробуйте внедрять свои названия.

– Зато я умею сбивать современные аэропланы, – уперся Алекс, переходя к довольно странному методу доказательства превосходства Ликры. – Вода – огонь, знаешь ли…

– И кто-то еще фальшиво вещает о миролюбии! Вот я способен гасить пожары, как городские, так и лесные, я прирожденный врач, вода – основа жизни, а ты просто ходячая бомба, нашел, чем удивить!

Шарль не стал вмешиваться в обмен описаниями талантов. Не до детских глупостей, когда более серьезные мысли теснятся в голове: орден фактически распался, венец власти разрушен! Ле Берье и его последователи вышли из тени официального небытия и желают найти место в новом мире. Прочувствованные разговоры мэтра о падении нравов лишь ширма для собственного желания включиться в управление денежными потоками, в дележ власти. Серж всегда был наиболее закрытым и загадочным из верховных магов, он редко и осторожно высказывал мнения и не доводил своих мыслей до рядовых джиннов. Из косвенных слухов все же было известно: ле Берье по силе не уступает первому магу и он сторонник сближения с властью. Сам Шарль много раз обдумывал свое положение в посольстве и полагал, что он был частью рискованного опыта по объединению ордена и неких сил из тайной полиции Франконии. Работал, по сути, легально, о нем знали и его способности демонстративно не замечали. Если вдуматься, подобное весьма необычно! Ему давали приказы не джинны, но люди без дара магии: посол, войсковые и полицейские чины, люди из правительства. Мэтр следил за своим «мальчиком». И мэтр – больше некому – не позволил ликвидировать арестованного в столице и позже на севере, хотя угроза была. Ведь для устранения мага в ошейнике-блокираторе не нужен маг, достаточно стрелка с приличным дальнобойным оружием и надежным прицелом.

– Мсье Шарль, – негромко окликнул Поль. – Скажите, вам не сложно быть таким? Все же вы были легендой: герцогиня Дьер, ее высочество принцесса…

– Не надо перечислять то, что давно в прошлом, – поморщился Шарль. – И лучше не зови меня мсье, я отвык. Я уже целый год сударь. Оказывается, ухо притерпелось… О да, еще лучше на «ты», мы ведь пили за одним столом «Рельсовую».

– Говорят, прежде вы ценили сухие красные из Лурь-Бье, – напомнил Поль.

– Ценил. Поль, мне долго снился один сон. Тогда, под маской. Я встречаю девушку: лето, луг, цветы, мы пьем вино… Я целую ее, и она идеальная, та самая, как говорят – вторая половинка. Я чувствую ее кожей, обнимаю, несу в дом. Снимаю рубашку. Снимаю перчатки. Да-да, летом – перчатки. Снимаю рубашку снова и снова снимаю перчатки, но я не могу раздеться. Потом она мне помогает, начинает кричать – и убегает. Меня нет! Если все снять, никого под одеждой нет. Тогда я не понимал своего страха, но позже поумнел.

– Но маска лишь внешняя, – уперся Поль.

– Нет. Внешнее – фикция, самоуспокоение. Ты внутри ломаешься и лишаешься своей сути. Приходишь к убеждению: ты никому не нужен такой, какой ты есть. И никто не знает тебя настоящего. Ты привыкаешь быть идеальным и начинаешь бояться самой малой промашки, о да, я помню это… Надо оставаться ослепительным, несравненным, искрометно остроумным, вдохновенно удивительным, небрежно высокомерным. Поведение становится маской, образ мыслей искажается. Все глубже и глубже проникает этот коварный яд, ты себя убиваешь, норовя оживить куклу. Но разве твоя половинка сможет любить куклу? Ей нужен человек, она взрослая и интересная женщина со своими взглядами, ты тоже не мальчик… Как строить отношения только на одной фразе: «Шарль, ты совершенство»? Обманом. Пси-контролем. Убивать себя, а заодно и ее делать куклой…

Шарль замолчал и прикрыл веки. Алекс тоже молчал, аккуратно отслеживая обтекаемость и заодно удаляя лед с крыльев. Поль полностью отрешился от полета и думал, перебирая доводы и свои возражения.

– Но я с этой половинкой и не познакомлюсь, если я не хорош хотя бы внешне. Голос, рост, улыбка, манеры – разве встречают не по внешнему?

– Я тебя познакомлю с Рони фон Гессом. Тем юношей, рядом с которым взорвалась «пятнашка», противомагический заряд. У него скула вмята, лоб чуть попорчен, нос сломан, плечи неровные, вместо ноги протез. У него руки в ссадинах, красные и потрескавшиеся, а платком он то нос вытирает, то пробку радиатора откручивает… Но ты бы видел его девушек! Бедняжки уже не знают, как обратить на себя внимание. Рони отвратительно нерешителен. То есть он выбирает и выбирает, но не желает принимать окончательного решения, столь важного для порядочных женщин.

– Не понимаю.

– Он настоящий. Умный. Знаешь, женщины уважают умных, а он вдобавок сильный и уверенный, уникальный, с манерами, не похожими ни на чьи другие. Им нравится даже то, что пахнет от него смазкой и бензином.

Поль вздохнул и снова замолчал. Потом собрался вздремнуть, попросил разбудить через три часа и шепнул формулу магического сна. Шарль горько усмехнулся. Он помнил и это. Мало кто из джиннов засыпает легко и не боится снов… а тем более мыслей, отпущенных на свободу в тишине уединения. Безрадостных. Душа кричит об одиночестве, и надо срочно заткнуть уши пси-формулой покоя и тихого сна. Нет никаких проблем. Джинны совершенны, они сами в это верят. Не без усилий и не сразу…

– Алекс, ты тоже отдохни, все же «Рельсовая» оказалась слишком хороша, – предложил Шарль.

– Никогда не пил так много, – виновато признался ученик. – Если мама узнает… Ты уж ей не говори.

– Как я могу ей сообщить? – удивился Шарль, отметив, что и этот перешел на «ты», посидев за столом и приняв водки. Прием спиртного – универсальный способ ликрейцев затевать дружбу и вражду.

– Прилетим в столицу, в гости тебя поведу, – сразу ответил Александр.

Он зевнул и засопел чуть громче. Шарль улыбнулся. Что он помнит из своего детства в нелепой и все менее родной Франконии? То, что в гости звали не сразу, не всех и не без повода. Это был ритуал, который не предполагал никакой излишней открытости. Зато здесь тащат в дом кого угодно. Правда, потом и на порог могут не пустить, помня обиды. Все иначе. Сам он уже привык к здешнему обычаю и собрался вести Поля в гости к Рони, не спросив мнение последнего.

– Шарль, но ведь я однажды пробовал, – шепотом сказал Поль, вовсе и не думавший спать. – Я вышел на улицу без маски. Увы, тотчас потерял сознание, было отвратительно и даже больно, как будто взглядами с меня сдирали кожу. Они видели мой нос, прослеживали его и создавали мнение. Они замечали шрам возле губы. И, еще хуже, просто не замечали меня и шли мимо. Я был серый, бесцветный, никому не нужный. Почему у тебя все получилось по-иному?

– Мне повезло, я обрел помощь и поддержку. Ты рискни еще раз, я отведу тебя к тем же людям, и они попробуют помочь и тебе.

– В чем помочь?

– В понимании места и роли собственного мнения о себе, мнений окружающих… В обнаружении баланса по шкале, где с одной стороны предел – самодовольство, с другой – самоуничижение. Мы, джинны, склонны бросаться в крайности. Мы не решаемся принять то, что наши силы не безграничны, а наша жизнь конечна. Это делает нас уязвимыми, смешными и несчастными. Весь венец власти ордена не носит масок, подумай об этом. Нельзя удержаться у власти, опираясь на самообман. – Шарль погрел руки и глянул вперед. – О, чистое небо. Мы покинули позднюю осень. Бензина много?

– Я заправился на подлете, знаю место, – гордо кивнул Пьер. – Хватит до столицы.

– Тогда спи, малыш, – шепнул Шарль пилоту в самое ухо. – Пусть тебе снятся добрые детские сны. Тогда ты еще не боялся быть просто человеком. И, пробудившись, сохранишь часть веры в себя. О да…

Ранним утром Поль проснулся, угрожающе-просительным тоном велел не глядеть на себя. Снял магический контроль горизонта, положив руки на штурвал и качнув машину с крыла на крыло. Самолетик слушался безупречно. Поль принял полную настройку от трассера и повел машину на снижение. Недоуменно хмыкнул: на поле горели размечающие полосу огни, магические, довольно яркие. Они рисовали даже посадочный створ, точно учитывая ветер.

– Ничего иного я не ждал, – рассмеялся Шарль. – Корней безнадежно прямолинеен. Он полагает Потапыча местным божеством и все выболтал на ключе. Нас ждут.

– Испепелят, – снова посетовал Поль. – Может, мне все же хоть прическу сохранить?

– Мсье, в Ликре я видел немало людей, бросающих пить постепенно, – с долей ехидства отметил Шарль. – Знаешь, один мне рассказывал, что сокращает число зеленых чертенят на одного в неделю…

– Что сокращает?

– Поль, или ты пьешь, или ты трезв и имеешь характер. Лучше не затевай снятие маски, если намерен себе потакать. Но учти: мне будет стыдно. Кураж – франконское слово. Ты что, желаешь и этого достояния нас лишить? Мэтр Серж и без того назвал нацию вырождающейся.

– Я просто уточнил.

– О да, у ликрейцев это называется «по последней рюмочке».

– Вы сомневаетесь во мне? Вы…

– Злись, злись, если тебе так проще. Может, сам прекратишь в себе сомневаться.

– Вы чудовище, мсье.

– О да, я неподражаем, – самодовольно кивнул Шарль. – Как настоящий джинн.

Поль тяжело вздохнул. Александр слушал перебранку молча, не забывая бережно выверять потоки воздуха. Посадка получилась мягкой, торможение коротким, самолет – Шарль мысленно предпочитал использовать ликрейский вариант названия машины – замер точно перед группой встречающих. Их было не так мало: два полицейских чина, пара магов-трассеров и даже человек с флажками, показавший, как повернуть самолет и когда глушить двигатель. Шарль прищурился: со стороны усадьбы, из парка, кое-как отгороженного от поля кривоватым старым забором, уже мчался автомобиль, прыгая на кочках и не тормозя.

Полиция благоразумно расступилась, сберегая свое здоровье и предоставляя машине возможность таранить самолет, если такова ее цель.

– Шарль! Они… Папа…

Элен Соболева согнулась, всхлипывая и сердито стирая слезы. Пришлось прыгать на поле и бежать успокаивать. Она дрожала, ей было худо, и ей совершенно некому было высказать свои беды, из обрывков фраз ничуть не понятные.

– Говори толком. Как я могу помочь, если пока что ничего не понимаю?

– Шарль, привет, – махнул рукой Рони, выбираясь из-за руля. – У нас правда беда. Потапыча хотели взорвать. Ляля, ты ее не знаешь, его вроде бы успела оттолкнуть, бомбу под колесо сунула и сама еще сверху… В общем, хороним завтра. И Саньку Бокова, ты его не знал. А организовал все ваш, джинн. У нас настоящее сумасшествие, арьянец-студент выжил, воет и не в себе, то кричит о превосходстве нации и железной руке, то в петлю лезет и рыдает, что он был поклонником Ляли и сгубил лучший голос нашего времени. И так постоянно. Соболев под утро второй раз пытался покончить с собой, то ли внушение не отпускает, то ли совесть и впрямь заела. Цыгане режут бомбистов. Путейцы учинили патрулирование города, потому что какая-то пьянь пыталась громить винные лавки. Пущен слух о смерти Потапыча, и раз так – все можно. Гуляй, последний день и миру конец…

– Да, не скучно, – ужаснулся Шарль, обнимая Элен и подхватывая ее на руки.

– Посол арьянцев в магической коме, у него та же беда, что у Соболева, жесткое внушение, – буркнул Рони. – В общем, садитесь, повезу к Коршу.

– Он здесь?

– У Карла в кабинете сидит, с ночи. Саша, привет! – Рони кивнул молоденькому магу и улыбнулся второму джинну. – О, еще один неиконописный. Ребята, как вы еще нимбы себе не создаете. Глянуть ведь тошно, прямо неживые. Но ты вроде ничего, на поправку идешь. Я Рони, привет.

– Поль, – кое-как выдавил джинн. Голос оказался юношеский, ломающийся и совсем несолидный.

Джинн быстро уселся на заднее сиденье и нахохлился, забившись в угол и стараясь быть незаметным.

– Самолет толковый, – похвалил Рони, разворачивая машину и направляя ее к дому. – Незнакомая конструкция. Не биплан. Полагаю, пилотажно машина хороша. Я уже полгода самолетами болею, хочу Потапыча подбить завод строить, аэростаты не мое, медленные они и слишком уж громоздкие. С аппаратами тяжелее воздуха у нас пока все кустарно, денег никто не вложил достаточно, чтобы и инженеров нанять, и в разработки пустить.

– У мэтра доля в новом заводе, – негромко сообщил Поль. – Эту машину и я немного доводил, но она никому не интересна, увы. Не военная, не транспортная. Большой запас топлива, малый вес груза и бомбы цеплять некуда.

Рони помолчал, Шарль тоже предпочел взять паузу в разговоре, чтобы сберечь зубы: трясло ужасно, а тихо ездить Рони, видимо, не умел. Машина с трудом вписалась в пролом забора и понеслась по парку, все ближе к усадьбе, впритирку втиснулась в ворота второй ограды и затормозила перед временным зданием автомастерской.

– Поль, а ты мог бы нам помочь? Опознать того джинна, который все организовал.

– Поль пусть поговорит с Евсеем Оттовичем. Затем сходит к Потапычу. Или наоборот – как сами решите. Вот документ от мсье ле Берье, надо передать. – Шарль избавился от бумаг и улыбнулся Элен. – Я возьму на себя беседу с арестованным джинном. Но сперва сниму влияние на сознание отца Элен. Полагаю, это несложно, я знаком с пси-методами ордена весьма глубоко.

Из парадного вышла Береника, одетая в темное и совсем тихая. Кивнула, даже не пытаясь улыбнуться, проговорила приветствие.

– Тете Кате хуже, – сказала она то ли Рони, то ли всем вместе. – Опять врач нужен. Мы все раздавлены, Шарль. Целый город виноватых, подавленных и озлобленных, вот так. Если еще и Алмазова свалится с ударом…

– Я немного врач, – осмелился высказаться Поль, с трудом, но выбираясь из автомобиля наружу, туда, где его всем видно. – Всякая глубокая специализация на воде включает работу с главными сосудами, вегетатикой, противотромбозный контроль, регулирование давления и…

Береника молча спустилась, вцепилась в руку джинна и потащила его за собой, ничего не спрашивая и не уточняя. Рони обернулся к Александру:

– Иди к Карлу. Там и Юнц сидит, сейчас все маги на учете, он и тебе дело найдет. Сам понимаешь: беспорядки. Шарль, Элен тебя отведет к Соболеву. А дальше разберемся.

– Все верно, Элен имеет полное право распоряжаться моим временем, – согласился Шарль.

Дочь Соболева почти невольно улыбнулась, крепче вцепилась в руку своего личного джинна и потащила его мимо дома, к калитке в ограде – в соседний особняк Пеньковых.

– Мы сюда к утру перебрались, – пояснила она. – Так страшно было… Здесь все вместе, шумно, люди. Елена Корнеевна.

Последнее имя Элен назвала с особенной надеждой. Шарль согласно кивнул. Баронессу он помнил и не сомневался в ее способности без магии внушить жизнелюбие и повернуть отравленного пси-воздействием к выздоровлению. Девушка миновала охрану, поднялась по лестнице, раскланялась с магом второй линии безопасности. Прошла к дальней двери и толкнула ее, посторонилась, пропуская Шарля.

Соболев лежал на диване, опираясь на ворох подушек. Нездоровая бледность и уныние на лице неприятно дополняли друг друга. Рядом в кресле сидел Илья и рассудительно, с расстановкой, воспитывал отца:

– Порядка у тебя в голове нет. Это до чего додумался: в петлю лезть. Стыдно. Все газеты прознают к вечеру, делу ущерб обозначится… одна надежда – на Хромова, уж он их вразумит… Но что я в колледже скажу? Что мой папа – слабовольный субъект. Меня ведь спросят!

– Илюшка, иди отсюда, – слабо понадеялся на уединение Лев Карпович.

– Вот с заводов телеграфируют, – не унялся Илья, открывая книжечку и добывая записи. – Образцы от номера двадцать семь, все последующие – неудачны, от плана поставок мы отстаем, я утром звонил и подтвердил инженеру Бруни его запрос на переплавку партий начиная с…

– Ты позвонил? Ты разрешил? – крепнущим голосом взъелся Соболев, но тотчас жалобно выдохнул и отмахнулся. – А ну тебя, все без меня улаживается, видно, пора на покой… вечный.

Шарль усмехнулся, прошел через комнату и сел на край дивана. Соболев глянул на джинна неодобрительно, сразу узнал и загрустил пуще прежнего. Было странно осознавать: отравившее сознание Соболева влияние голоса и пси-составляющей теперь минимальны, находятся на фоновом уровне. Основа проблемы – вполне настоящее и нешуточное нежелание жить. Шарль вздохнул и задумался: все у тех же привычных по ремпоезду пьющих путейцев он замечал подобное. Утрату вкуса к жизни, раздражительность, переходящую в подавленность, редкостное умение видеть вокруг одну лишь грязь и мерзость… Надо искать разгадку болезни в указанной области, и внимательно.

– Жить вам придется до самой естественной смерти, – ровным и наполненным голосом сообщил Шарль, вслушиваясь в эхо реакции на слова и корректируя воздействие. – Такова моя воля. Что куда важнее – такова воля вашей семьи. Вы не сможете совершить непоправимое, это я гарантирую как джинн.

– Ах ты дрянь… – Соболев от возмущения встряхнулся и полез хватать за грудки и трясти. – Убью!

– Лев Карпович, на вас тайно влияли самое меньшее дважды, – отметил Шарль, ловко отбившись от больного и уложив его на диван. – В первый раз – под видом лечения от пристрастия к водке. Полагаю, тогда же у вас выведали много тайного. Есть след внешнего вмешательства, он замаскирован, но неудачно, а вернее, неполно. Я знаю методы ордена и могу отследить даже слепок личности влиявшего, пусть и весьма общий, с малой детализацией. Определенно, вас выпотрошили три дня назад.

– Так. – Соболев стал спокоен и собран.

– В ночь на сегодня вам просто приказали умереть – полагаю, в первую очередь заботясь о сокрытии именно самого факта прежнего влияния. Вы сопротивлялись, но мешало то, что вы искренне признали свою вину перед Платоном Потаповичем. Однако я джинн, и я неплохо читаю людей. Вы, сударь, для трезвого самоубийства слишком скользкий тип и корыстный.

– А ты нахал, – отметил Соболев с интересом.

– Ваше раскаяние куда менее искренно, чем вам кажется, и во второй раз вы с собой пробовали свести счеты, когда заболела душа. Вы знаете, что себя вам уже не переделать, и вам вдруг стало непосильно это принять. Скажем для простоты: вы испытали брезгливость. К себе же.

– Шарль, как ты его! – восхитился Илья. – Я бы вовек не сообразил, но все точно. Он злодей. Но такой… не совсем уж плохой. И он мне родня, учти.

– Илья, я не пытаюсь делать дурное. Лев Карпович, вы утратили нечто важное внутри. Вам больше не интересно гулять и мстить, но вы знаете, что вернетесь к этому, если не найдете иную цель. Я вам готов предложить ее. – Шарль торжественно указал на Илью. – Вы не переделаете себя, но можете воспитать его. То, что я предлагаю, исключительно неоригинально, но полезно. И вовсе не просто.

Соболев нахмурился, дернул ворот роскошного халата, большого, явно принадлежащего хозяину дома – Потапычу. Снова посмотрел на джинна, не без оснований подозревая пси-влияние, полезное, но унизительное. Что он, сам себе не хозяин?

– Ладно же, не сержусь на тебя. Я тебе уже преизрядно отомстил: нынче поутру Ленке своей отписал миллион. Вот и погляжу, как ты ее бросишь теперь. Выхода у тебя не осталось. Как у вас зовут мужиков, сидящих на шее у бабы? Альфонсами?

– Папа! – Голос Элен задрожал от сдерживаемых слез.

– Бросишь – слово нарушишь, – прищурился Соболев. – Не бросишь – сам себя возненавидишь. Иди, иди… И не зыркай, сам виноват. Никто не смеет мне приказы давать.

– О самой Элен вы не подумали? – вздохнул Шарль. – Илья, есть у меня опасение, что сей отец приведет тебя к святости: ты все сделаешь, лишь бы не следовать его глупостям. Позвольте проститься, я занят, и ваше общество меня не прельщает.

Джинн подхватил Элен под локоть и вышел из комнаты, немалым усилием воли вынудив себя не хлопать дверью, но тихо и плотно прикрыть ее… Девушка топнула ногой, погрозила кулаком невидимому отсюда отцу:

– Шарль, клянусь, я быстро промотаю его дурацкий миллион. Я выросла в лесу, я ничего не понимаю в деньгах. Ты только не слушай его.

– Миллион истратить не так уж легко, – улыбнулся Шарль, удивляясь нелогичности происходящего и своему равнодушию и к деньгам, и к поведению Соболева. – Элен, мне совершенно безразлично самодурство этого человека. Но тебе в семнадцать лет надо думать не о том, как извести деньги.

– Меня. Поучать. Не надо. – Темные глаза дочери Соболева сделались совсем черны. Она упрямо прикусила губу, вырвала руку и отступила на шаг. – Я не ребенок. Между прочим, я тебя люблю! И я промотаю этот миллион, слово!

– Боже мой, да ты его копия, – поразился Шарль. – Элен, у тебя типичный соболевский характер, я заметил это еще в поезде, пока вы отдыхали у нас. Это интересно, даже мило, в чем-то и притягательно… но опасно. Для тебя. Нельзя ведь собой не управлять.

– Не делай вид, что не слышал сказанного. – Девушка уже плакала, уши горели, но глядела она упрямо, в упор и не пыталась вытирать слезы. – Шарль! Ты обещал мне во всем помогать. И исполнять капризы. Ты же сам сказал!

– Я обязан жизнью сударыне Элен. – Джинн улыбнулся и склонился, целуя руку и добавляя в голос самую малую толику очарования. – Я помню. Мне очень важно знать, что кому-то я дорог такой, какой я есть. Но в семнадцать лет, Элен, следует не ругаться с отцом и убегать из дома. Надо хотя бы перенимать столичные манеры и учить франконский язык, родной для меня. Еще следует учить историю Франконии, и моду, и традиции, и кое-что из основ виноделия и правил дегустации.

– Ты. Должен. Выполнять капризы! – снова взялась чеканить слова Элен. – Мои приказы… ну пожалуйста.

– Элен, увы, я не идеальный джинн, у меня нет ни дома, ни даже лампы или кувшина, чтобы в них жить на законных основаниях, – развеселился Шарль. – Сперва исполни мои капризы, хорошо? День рождения у тебя в июне. Если я получу в этот день возможность наблюдать примерную мадемуазель, я, пожалуй, сделаю ей предложение.

– Все эти чертовы деньги! – поникла Элен. – Он мстит тебе, ты мстишь ему. А я? Мне плохо, мне тяжело, меня тошнит от паршивой столицы, тут люди толпами толпятся! Меня, бесы вам всем в печень, страх донимает.

– Ты общалась с Береникой? Ужасающие манеры, достойные ремпоезда… Я не мщу. Это не мое, честно. Но я желал бы говорить с тобой на родном языке. Иди и отдыхай, это самый безопасный дом в стране. А я пойду и займусь тем, чтобы и прочие дома и улицы были чуть-чуть спокойнее в будущем.

Шарль наугад толкнул первую дверь. Заглянул в комнату, убедился, что она пуста, изловил Элен и почти силой провел к дивану, усадил, разул и заставил лечь. Накрыл своей курткой ноги. Поцеловал девушку в висок, погладил черные, прямые, шелковые на ощупь волосы.

– Спи, – шепнул он голосом джинна. – Страх уйдет. Ты сильная, ты справишься, я верю в тебя. Ты мне нравишься. По-настоящему. Ты трогательная, но не хрупкая. Наивная по-своему, но не глупая. Интересная, но не идеальная… У тебя замечательные глаза, лисичка, особенно когда ты улыбаешься. Отдыхай.

Без куртки стало несколько прохладно. Шарль вышел в коридор, раздумывая над тем, насколько допустимо применять простую стихийную магию для личного обогрева в пределах области, охраняемой другими магами. Потирая мерзнущие руки, столкнулся лицом к лицу с Еленой Корнеевной. Улыбнулся, сочтя эту встречу первой безопасной и даже приятной…

– Там мне готовы мстить. – Он указал на комнату Соболева, затем на залу, где оставил Элен. – Тут меня пытаются присвоить. Баронесса, у вас нет планов в отношении скромного поднадзорного джинна?

– Шарль, ты от головной боли лечишь? – жалобно вздохнула Ленка, цепляясь за руку джинна и останавливаясь, чтобы передохнуть. – Все, паразиты, как с цепи сорвались. У всех нервы. Я в ремпоезде и слова такого не знала! Бывало, кому следует врежешь – и готово, душа расправилась. Я на расправу скорая, меня все бабы в поезде боялись. Как крикну «гэть» – аж приседали.

– О да, там хорошо. Ваш батюшка весьма сильный начпоезда, он такой… железный человек. С принципами.

Ленка усмехнулась и, не отпуская руку джинна, потащила его по коридору, впихнула в темную комнату, оказавшуюся хранилищем одежды и иных предметов различной и порой сомнительной полезности. Перебрала рукой по плечикам, вытянула куртку:

– Вещь Рони. Надевай, ты синий от холода. Шарф бери. Кепку хоть такую. Теперь не помрешь. Борщ будешь?

– О, это вкусно, я помню, но…

– Шарль, имею я право кому-то высказать все, что накипело? – вздохнула Ленка. – Ты терпи, ешь да слушай, а после на сытый живот и делом займешься. Идем.

Кормить Ленка повела на кухню особняка Пеньковых. Там, у стола, сидела бледная от бессонницы Фредерика. Глядела на круги магического огня под кастрюлями и чайником, моргала, морщилась. Куталась в шаль и упрямо старалась не заснуть. Шарль и ее усыпил, уложил на диванчик, за что получил от Ленки порцию блинчиков из печени как поощрение.

Расставив на столе все для обеда, Ленка села и начала жаловаться. Точнее, рассказывать и комментировать. К удивлению Шарля, говорила она менее всего о событиях минувшего безумного дня, уделяя куда больше внимания фальшиво-спокойному времени до покушения на Пенькова.

– Тошно мне в столице, Шарль, иногда плакать хочется, – грустно вздыхала Ленка, накручивая прядь волос на палец и поправляя кофточку. – Дом веду, людей привечаю, уважают меня… Карл, чертеняка, остепенился ровно так, что в любви не забывает объясняться, но на сторону и не глядит, а в колледже пропадает порой по двое суток – дела… И денежки тоже водятся, и ученики у него милые ребята. Гляну – да доволен он жизнью, как есть доволен. Санька умный растет и славный, Полюшка здорова. Чего еще мне, дуре-бабе, надобно? Ты ведь джинн! Вот и скажи: что меня душит? Только не выкай и не умничай, я сильно не в духе, могу и половником огреть. Чтоб помнил, кто тебе родня, а кто чужая баронесса. Ишь, поклоны бить удумал!

– Весь покой в столице не настоящий, это давит, – задумался Шарль, не забывая хлебать борщ. – Но более важно иное, как я полагаю: у тебя нет уверенности в своей значимости. Тебе кажется, что вести дом – малая работа, то ли дело статус декана высшего магического или роль птицы удачи. Но все наоборот. Кто ты без них? Все та же Лена, самая рыжая и красивая женщина всей столицы и еще ремпоезда…

– Ха! Знаешь, как мой чертеняка меня зовет, – усмехнулась Ленка.

– О да, он тобой гордится. Это важнее всего, иметь надежный тыл. Так бы я сказал. Тебе первой сообщаю: я всерьез намерен взять в жены Элен. Я разглядел в ней тот же талант, величайший для женщины, на мой взгляд. Я достаточно погулял и хочу завести дом, чтобы меня ждали, в меня верили и мной гордились. Только так и можно работать много и делать важное. Иначе мужчина сгорает, весь. – Шарль повел руками и создал иллюзию мотылька у свечи. Развеял и усмехнулся: – Посмотри на Соболева. Никто не держит его в руках. Так у вас называется брак – держать мужа в руках. Это очень большая работа, почти магия. Всякая женщина – несколько джинн… иногда чуть-чуть, но порой и вполне сильно, ярко. Ты джинн, ты делаешь мир для своих близких таким, что в нем приятно и удобно жить.

– Чертеняка. – Ленка промокнула слезинку. – Пронял. Ладно, пригляжу и за твоей Элен… Она ж хлеще Ренки чудить станет с этим треклятым мильоном! Сбежит из дома, яснее ясного. Ты не переживай, к нам сбежит. Оно и к лучшему, Поленьке нянька нужна. – Лена хитро прищурилась. – Пусть привыкает нянькаться.

Шарль с долей смущения отставил пустую тарелку и быстро съел все блинчики, запил чаем, остывшим, но все равно достойным, с отчетливым привкусом трав и шиповника. Ленка поправила волосы, поманила и первой поднялась из-за стола, указывая дорогу.

– К Потапычу загляни. Ты сегодня всех усыпляешь, вот и его изволь заболтать до глубокой дремы. Ночью ему врачи ногу изрядно искромсали, да еще бок, только крупных – три осколка… но паразит не унялся, норовит работать и бодрость выказывать. Еще час-другой, и горячка обеспечена. А на кой? Худшее позади, без него до утра город простоит.

Ленка распахнула дверь просторной спальни и вошла, кивнув магу охраны. Шарль на всякий случай снял куртку – все же он посторонний, сам сразу покрутился, подняв руки и добровольно содействуя проверке на оружие и тайные намерения. Маг шепнул «спасибо» и откинулся в кресле, теряя интерес к гостям и впадая в неподвижность, обычную для активно работающих поисковиков.

– Самогонщик явился! – негромко, с одышкой, но демонстративно бодро хмыкнул Потапыч. – Ты что вытворяешь, франконская твоя душа? Ты как мог этого Сержа козлорогого оставить одного в моем «Штофчике»? Он же все рецепты разворует! И запатентует.

– Бесполезно, – успокоил Шарль. – Сырья вне Ликры ему не найти. Вода тоже имеет значение, я подобрал один источник, всего один! Близ Боровичей исключительно хороший родник. Опять же местные травы.

– То-то он в партнеры набивается, ага, крепко попался, – заинтересованно прищурился Потапыч.

Шарль заподозрил, что не все дела, обсуждаемые в спешном порядке и мешавшие отдыху, имели отношение к бомбистам. Сидящий у стола, возле телеграфного аппарата, помощник шевельнулся и стал записывать, вслушиваясь в дробь передачи. Ленка больно толкнула локтем в бок.

– Украсть он желает всего один напиток, – сладким голосом вымолвил Шарль, присаживаясь на край кровати. – «Рельсовую» номер семь. Но рецепт ее не восстановить по ингредиентам. Имеет значение всякая малая деталь. Возраст трав, время сбора… – Голос упал до шепота. Маг у дверей вскинулся, ощутив и опознав внушение, но заметил также и заведенный за спину Ленкин кулак и снова прикрыл глаза. Шарль продолжил: – Вы вслушайтесь: лимонник, только ягоды. Растет он лианами, и собирать его следует в положенный срок.

Потапыч зевнул, устроился поудобнее, несколько раз моргнул и снова стал глядеть на джинна. Нет сомнения, сейчас он наблюдал на дне черных глаз загадочную неуловимую синеву, порой сопутствующую тонким проявлениям магии внушения. Шарль, увлекаясь, самую малость менялся, ругал себя за это, но пока не мог побороть привычку…

– Золотой корень, – шептал он монотонно и невнятно, – сушить не следует, тут важно не утратить ни капли пользы. Багульник следует добавить в экстракте, дивный у него аромат, живительный и весенний. Словно радостью он пахнет, после долгой зимы дарует надежду и свет…

Потапыч прикрыл глаза и задышал ровно, улыбаясь во сне. Ленка за спиной зевнула. Помощник у телеграфа встряхнулся, помассировал щеки, лоб и тоже зевнул.

– Талант, – не удержался от похвалы маг-поисковик. – Его уже все усыпить норовили, не поддавался.

– Так вы в грубую, а я потакал, – гордясь собой, сообщил Шарль. – Раз он знает шутливое название вагона, производящего настойки, значит, всерьез затеял спиртовой заводик, для души. Отсюда вывод: рецепт – новое для него дело… Он спит и о важном грезит, иначе бы не поддался. Такой норов не переломить. Он или заметит, или даже и не заметит…

Джинн усмехнулся, встал и повел к двери сонную Ленку – она зевала снова и снова, моргала и встряхивала головой. Поисковик поднялся, подал оставленную на хранение куртку, потом сам бросил на плечи – Шарль уже почти нес баронессу, которая обо всех успела позаботиться, а сама еле на ногах держалась от усталости. Джинн шепнул еще несколько слов, подхватил баронессу на руки и унес в ту же комнату, где спала Элен.

– Могу собой гордиться, – вслух подбодрил он себя, выходя в коридор. – Я славен и успешен более, нежели ле Пьери, проигравший войну. Я-то проник в Белогорск и победил сном всех упрямейших людей Ликры.

– Почти всех, – разочаровал бодрствующий Карл фон Гесс, слышавший слова и спешащий вверх по лестнице. – Идем, займешься обратным делом. Надо выводить из сна посла Арьи. Мы его едва удерживаем без сознания: внушение мощнейшее, пси-школа мне совершенно незнакома, ошибемся в малом – и он останется слабоумным.

– Именно так, – кивнул Шарль и зевнул.

– Самовнушение? – хитро прищурился Карл.

– Мы вчера гуляли весь день и пили, ночью я летел на самолете, трассером, а не пассажиром, я просто устал, – не пожелал признать очевидного Шарль.

– Конечно, – посочувствовал Карл, хотя было ясно: ни единому слову не поверил…

Посол находился в особняке графов Уваровых. Там расположились маги-дознаватели, заняв все помещения. Именно с чердака этого дома утром минувшего дня стреляли, совершая какое-то нарочито примитивное покушение на Самого. Все семейство Уваровых попало под неизбежные и крайне неприятные допросы, Карл поморщился и развел руками, продолжая наспех излагать события. Не было сомнений: стрелка впустили в дом по доброй воле, но пока что люди Евсея Оттовича не могут в точности и наверняка сказать, было причиной внешнее внушение или же сознательная помощь бомбистам.

– Сын старого Уварова куда проще проматывает деньги, нежели добывает, долгов за ним немало, – отметил барон. – Пьет с кем ни попадя, во хмелю хвастается, что предан империи и скоро законный правитель будет приближен к власти, а сам он вознагражден.

– А что Зотов? – поинтересовался Шарль, помнивший последнего прямого потомка правящего дома еще по посольской работе.

– Полгода назад выставил из дому бывшего приятеля по преферансу и приказал деньгами не ссуживать да еще рапорт написал, требуя не допускать «пустобреха» близко к воинской службе.

– Но зачем допрашивать всех его домашних? – в очередной раз зевнул Шарль, признавая свою неспособность сосчитать ступеньки от первого этажа до второго без ошибок. Глаза щурились, сонливость переходила в вялое и какое-то безнадежное отупение.

– Шарль, ты идеалист или тебе просто требуется кофе для восстановления рассудка?

– Идеалист, – рассмеялся джинн. – И да, кофе, хорошо бы покрепче. Усыплять, по идее, не особенно сложно, но усыплять Потапыча…

– Уважаю, – хмыкнул Карл.

Подхватив спутника под локоть, провел по коридору, распахнул дверь и указал на посла, устроенного на очередном диване. Шарль зевнул, хрустнув челюстью, и без слов пожаловался себе: сегодня из всей мебели он замечает только диваны и кресла. Еще немного – и станет изучать с интересом ковры… Конечно, есть немало методов повышения работоспособности, в том числе магических. Но, увы, применение любого в отношении себя не остается бесследным и пусть незначительно, но нарушает точность восприятия пси-влияний. То есть осложняет предстоящую работу.

Большая кружка кофе оказалась втиснута в ладонь весьма скоро, в ее появлении не было магии, но и забота – она тоже греет. Шарль принюхался, блаженно вздохнул, отхлебнул горячий, черный, без единой крошки сахара напиток, приготовленный на южный лад, именно так, как он предпочитал.

– Могу помочь, если пожелаю, – шепнул голос, достойный джинна в своей красоте и убежденности. Даже акцент был исключительно на пользу звучанию. – Я жрица.

Шарль встряхнул головой и с интересом рассмотрел доставившую кофе девушку. Маленькую, ладную, одетую в темное, как почти все сегодня, бледную, с темно-бронзовыми волосами, вьющимися крупными кольцами. Глаза мерцали сплошной загадкой, пробуждающей двоякое намерение: качнуться вперед, всмотреться и искать ответ или отпрянуть и сберечь свои тайны…

– Ты есть странный джинн. – Девушка от удивления склонила голову чуть набок и шире распахнула глаза, теперь отчетливо карие с золотом. Губы у нее были пухлые, крупные, и смотреть, как они выдыхают каждое слово, казалось все интереснее. – В тебе нет страха. Нет закрытости. Я искала сведения о вашем ордене в Арье и восстановила давний способ вас выявлять, акустический. Название метода – «зов». Для тебя он бесполезен и безопасен, ты не боишься несовершенства. Хорошо. Слушай, я помогу. Все просто, даже Голему так можно. Только джиннам нельзя. Другим.

Девушка напела длинный звук. Он вибрировал и менялся, то становился громче и внятнее, то нисходил до гаснущего эха. Для шестого чувства звук этот был подобен наблюдению за первыми искрами новорожденной стихийной силы. Потом звук изменился и включил пси-составляющую, перебрал ее по тонам, словно разложив на состояния. Шарль благодарно кивнул. Если бы он сам попробовал восстановить душевное равновесие и провести некую «юстировку» своего пси-слуха, то не добился бы такой чистоты и затратил недопустимо много сил.

– Спасибо.

Джинн в несколько крупных глотков выпил кофе, потер руки и бодро повел плечами. Буркнул:

– Приступим, – сел на край дивана и прощупал пульс на безвольной руке арьянца.

Посол едва дышал, делая не больше десяти вдохов в минуту. Работа сердца была столь же заторможенна. Сознание даже не спало, скорее пребывало в окончательной пассивности. Шарль бережно и без поспешности разбирал узлы и петли чужого влияния. Иногда вслух пояснял то, что казалось важным. Например: на посла воздействовали минимум трижды, сам он по крайней мере один раз не возражал против влияния и воспринимал его как попытку стимуляции памяти. Помимо указанной работы была проделана и другая, вынудившая арьянца исполнять волю джинна, полагая ее своим маленьким капризом.

– Я сам делал подобное, – вздохнул Шарль. – Он в восторге от паровозов. Он искренне верил, что ездит… не скажу точно, но я думаю, все указывает на центральный вокзал. Он мог смотреть первые модели в музее, действуя по своей воле. Что почти правда.

– Да уж, по твоей милости сударыня Гусева каждую неделю покупала брошь с жемчугом в лавке купца Семенова, – усмехнулся Карл. – Этот пройдоха быстро смекнул, что к чему, но в полицию не пошел. Зачем терять выгоду? Он подсовывал сударыне вещицы уродливые и никчемные, а цену ломил непомерную.

– Мне очень жаль, – по возможности безразлично буркнул Шарль, не отвлекаясь от работы.

Было на редкость неприятно даже мельком вспоминать о Гусевой, чудовищной бабище, безграмотной и самоуверенной, грязной, но мнившей себя едва ли не княгиней и, увы, знавшей весьма много о столичных порядках и закрытых распоряжениях полиции.

– Да ладно, дело прошлое, к тому же купец наказан, – спокойно уточнил Карл. – Должен был соображать, что муж у Гусевой надзирает за торговлей в столице. Мы хотели было сразу освободить женщину от привычки, но зачем спешить? Теперь ей броши достаются даром. Она вместе с мужем в лавку ходит.

– В музее уже проверяем все, что следует, – прогудел кто-то от дверей, но Шарль не стал оборачиваться и отвлекаться.

Он нащупал главную нить самого последнего внушения и насторожился, изучая сложнейшее сплетение пристрастий, слабостей и предубеждений: целый механизм, созданный подлинным мастером ради одного действия, произведенного послом добровольно. Осознанность и добровольность в итоге подтвердил бы любой пси-маг вплоть до четвертого уровня. А уточнить детали не успел бы и самый опытный магистр, подобный Карлу: после завершения своих действий посол попадал в петлю-удавку раскаяния, сомнений и отчаяния.

– Вы усыпили его в самый последний момент, это воистину удача, – отметил Шарль.

– Ему полицейские прострелили плечо и второй пулей вскользь задели голову, был обморок, именно это мне и дало нужный запас времени, – пояснил Карл. – Менее точный выстрел – и он бы успел умереть по своей воле.

– Лучше бы уцелела Ляля! – явно не в первый раз упрекнула сидящая рядом южанка. – Этот посол не есть хороший человек.

– Но смерть посла, персоны неприкосновенной, – это самое малое скандал, – вздохнул Карл.

Снова установилась тишина, и Шарль продолжил работу, непонятную и незаметную для тех, кто лишен дара пси. Выматывающую, изнурительную, требующую всех его способностей и еще немного сверх того. Хорошо хоть рядом сидел Карл и помогал. Странная жрица подпевала, и порой это было даже полезнее и важнее, поскольку давало точку отсчета в путанице наслоившихся пси-смыслов, намеков и обманов…

– Теперь можно его будить, – наконец выдохнул Шарль. – Он вполне свободен от внешних влияний. Но я прошу учесть: Соболева эта свобода привела ко второй попытке расстаться с жизнью. Она подобна вынужденной трезвости.

– Шарль, ты теперь все сравниваешь с опьянением?

– Новая привычка, – усмехнулся джинн. Поймал руку девушки, поцеловал тонкие длинные пальцы и шепнул, не скрывая восхищения: – Я очарован, я благодарен и немножко влюблен, о жрица. Когда я обзаведусь временем и средствами, то приглашу тебя кушать конфеты, я весьма сильный шоколатье. Могу ли я узнать, кого буду иметь счастье угощать?

– Геро, – почти невольно улыбнулась в ответ южанка. Виновато отмахнулась: – Не до игр. Ты просто не слышал голос Ляли, ты бы плакал. Увы, именно так. У тебя есть душа.

Посол открыл глаза, проморгался, попытался шевельнуться, зашипел сквозь зубы, хмурясь и осознавая: плечо болит, правая рука неподвижна и кажется чужой, голова раскалывается…

– Я есть арестован? – хрипло выдохнул он. Глянул на Карла, скривился: – Мой бог! То есть ваш герр Пеньков… Я есть запутался. Он жив? Или все окончательно плохо? Не понимаю, я не мог сделать то, что я помню твердо и отчетливо. Это есть неправда! Это подлог. Я, возможно, обязан заявить протест… или высказать соболезнования?

– Платон Потапович жив, вы не арестованы, но здесь вы в безопасности от внешних влияний. И пока до конца не разберетесь, что творится в вашей собственной голове, останетесь под охраной, – уточнил Карл. – Добровольно. Я смею надеяться, вы даже изучите документы и подпишете их, подтверждая свое прошение быть здесь и получать полные сведения о расследовании.

– Что желаете получать вы?

– Ответ. Каким именно заклинанием вы активировали подавление сознания студента для исполнения покушения? Я осознаю, что вам внушили это действие, но, не получив ответа, мы едва ли сможем спасти юношу, он в тяжелом состоянии.

Посол кивнул, некоторое время обдумывал сказанное, затем попросил бумагу и записал то, что сам определил как показания. Вслух повторять формулу, внедренную в сознание помимо собственной воли, арьянец не пожелал.

Джинн прочел и осторожно улыбнулся: формула оказалась типовой, что давало надежду на малые затраты сил по ее обезвреживанию. И Шарль третий раз за вечер смог увидеть характерный, описанный в теории магии подробно и редко наблюдаемый на практике эффект «чистого листа». Студент и посол, как и Соболев недавно, пережили частично спровоцированную внешним воздействием попытку свести счеты с жизнью. Все они подходили к самому краю и заглядывали в пропасть, столь глубокую, что рядом с ней теряли смысл прежние жизненные принципы, оценки, привычки, обиды, стремления.

Душа у края оказывалась обнаженной, лишенной всех покровов самообмана и себялюбия, позволяющих оценивать сделанное снисходительно: да, предал, но все мы неидеальны; да, солгал, а разве есть в мире те, кто ни разу не отклонился от правды? И так далее, все глубже и страшнее. Словно последний суд вершился еще при жизни, которая по ошибке или случайности не угасла, а продолжалась. Словно сам человек и вынужден вынести себе приговор, с которым невозможно смириться и жить дальше. Приговор ведь обвинительный…

Обычно жертвы не могут пережить столь жесткое пси-воздействие. Но немногие из тех, кто уцелел и миновал «суд», оставшись на этом свете стараниями опытных магов и врачей, вынуждены знать о себе все, помнить и мириться с приговором. Одни от тяжести обретенного осознания снова стараются умереть, другие остаток жизни тратят на исправление ошибок, третьи резко и сразу уходят от мира в религию и просто спиваются… Единого пути нет, но всегда он начинается заново – с чистого листа, с обнуления прежних представлений о мире и о себе. Для мага оказаться рядом и, имея дар пси, осознавать бремя чужого «суда» тоже тяжело.

– Карл, мне надо прийти в себя, я вроде бы лишь наполовину жив, – опасливо поежился Шарль, выбравшись в коридор и быстро шагая к парадному, чтобы подышать воздухом и ощутить ночь. На улице джинн довольно долго стоял и молчал, потом неопределенно ткнул пальцем в темное небо. – Сегодня я трижды был присяжным у него…

– Проводить домой? – посочувствовал Карл.

– Нет, все в порядке. Просто я теперь твердо знаю, что за краем есть нечто, – раздумчиво и неспешно сообщил джинн. – И я, пожалуй, определил для себя, зачем следует хоть иногда посещать храмы: чтобы побыть недолго у края без угрозы отчаяния, чтобы попытаться не так страшно и жестоко, но все же относительно искренне оценить свою жизнь.

В груди что-то согласно шевельнулось, седьмое чувство опознало тонкое, едва слышное змеиное шипение… Отголосок заклинания «морт» никуда не ушел. Он продолжал пребывать в душе того, кто выжил вопреки всем законам. Змея наблюдала край миров, и ей там было уютно. Ей там, видимо, даже нравилось. Рядом с родными местами…

– Я посижу с ним, – сказала Геро, погладив Шарля по плечу. – Я не боюсь этого края. Я жрица. Вы просто не туда глядите, глупые люди: всегда вниз, под ноги, в тень, похожую на пропасть. Но есть и свет. Пойду спою мальчику о надежде. Он молод, открыт переменам, и для него все еще поправимо.

Геро улыбнулась впервые после страшной гибели Ляли – спокойно, грустно, но не через силу. И ушла, напевая мелодию без слов. Шарль слушал, прикрыв глаза, и змея слушала, греясь в лучах света, указанного жрицей и действительно существующего.

– Чему ее учили в университете Дорфурта? – задумался Шарль. – Разве это можно развить или натренировать?

– Не думаю. Но я сам займусь программой образования Геро в Ликре, – пообещал Карл. – Идем. Если ты способен еще работать, надо поговорить с тем, кто все это затеял.

– Вы и его взяли живым? Карл, вы чудодеи. И да, увы нам, мэтр ле Берье прав – орден вырождается…

Шарль нехотя пошел за бароном фон Гессом, осознавая, что вовсе не желает видеть очередного джинна, лишенного маски против воли, жалкого и гнусного. Такой вызывает лишь отвращение и создает повод еще раз вспомнить себя, отчаявшегося и жалкого. Раздавленного. Разве можно подобным зрелищем уродовать сознание Поля, сославшись на усталость? Малыш так упрямо пробует быть самим собой, ему нужна помощь. Но никак не это зрелище деградации, способное и куда более взрослого, состоявшегося человека потрясти и ужаснуть.

Джинн сидел в подвальном помещении, лицом к стене, молча, обмотав голову одеялом… Умереть он не мог – наблюдали и сторожили. Но и давать показания тоже не мог: неспособность принять себя была сильнее любых сознательных доводов и даже грубого внушения. Шарль подошел, встал за плечом соплеменника и вздохнул:

– Карл, я могу применить к нему магию? Слабое воздействие, он не получит возможности освободиться от шейного блокиратора.

– Слабое постепенно сойдет на нет, блокиратор его погасит. В целом же по вопросу – да, разрешаю. Применяй. Мы, честно говоря, уже все испробовали, он замкнулся наглухо.

– Мсье, – негромко позвал Шарль. – Мне дозволили предложить вам помощь в создании маски, частичной, только для лица. Прическу поддерживать хлопотно, но на сутки иллюзии хватит, а затем – есть парики, разберетесь. Вам принесут еще и перчатки, они скроют руки. Голос я тоже восстановлю. Сейчас… Собственно, все. Если вы желаете получить иное лицо, я готов выслушать ваши указания и скорректировать внешность.

Карл принес перчатки и бросил на лежак. Джинн коротким ловким движением подхватил их, натянул.

– Зеркало! – приказал он и, видимо, остался доволен голосом. Помолчал, выпрямляясь и расправляя плечи. Получив небольшое зеркальце, изучил полученную маску. – Волосы длиннее и золотистее. Глаза зеленее, крупнее. Еще крупнее и еще зеленее! Ресниц не вижу. Брови выше… так. Румянец.

Джинн рассмеялся мягко и музыкально, обернулся с нелепой грацией молодящегося старика. Карл охнул и закашлялся. Шарль принял зрелище без удивления. Он не надеялся застать ничтожество в полном уме и теперь по внешности окончательно убедился в своей правоте. Зеленые глаза после двух корректировок занимали половину лица – без преувеличения. Были они выпуклы, почти светились ядреной кислотной окраской. Брови дугами залегли у линии волос. Крошечная пуговка носа вздернулась птичьим клювиком. Подбородок пропал вовсе.

– Предатель Шарль, – глупо улыбнулся джинн. – Я презираю тебя, ты позор ордена.

– Хорошо бы знать, кто меня презирает, – поморщился Шарль. – Мсье Анри, полагаю? Белое золото, редкая порода… Никудышный стихийщик при гипертрофированных данных пси.

– Недавно, после измены мэтра Сержа, я стал рубином в венце власти, ты теперь знаешь, склонись и трепещи.

– Я могу и снять маску, – тихо предупредил Шарль, не в силах отказаться от этой мести.

Он не без удовольствия проследил за тем, как Анри охватывает отчаяние. Тот боролся с собой несколько секунд, но стоило подкрепить угрозу движением руки, прошептать первое слово снятия иллюзии, как Анри сполз с лежака и завыл, жалко корчась на полу и норовя обнять колени Шарля. Стало окончательно противно.

– Мсье де Лотьэр, ваше место поднадзорного не дает вам подобного права, – резко одернул барон фон Гесс, уловивший свою роль в деле.

– Он предатель, – поддакнул Анри, переключая внимание на Карла.

– Вы, мсье, получите личного мага для поддержания маски, – пообещал Карл. – Мы учтем ваше высокое положение в ордене, но лишь при одном условии: вы будете сотрудничать. За все надо платить, мсье. Требуется только правда. Только! Иначе вас постигнет участь де Лотьэра. Видите? Он лишен совершенства. И страдает.

– О-у, да, ужасно, – закатил глаза Шарль и душераздирающе зевнул.

Анри взвизгнул и закивал. Вскоре он уже без передышки вываливал сведения, мешая ложь, бахвальство и описания своей безупречной внешности с крохами ценных правдивых сведений. Два дознавателя поочередно записывали, стараясь пореже глядеть на лупоглазого лохматого уродца. Карл и Шарль сидели в сторонке и слушали. Только поздним вечером оба вернулись в особняк фон Гессов, обсуждая непростой день.

Отоспавшаяся Ленка уже приготовила ужин и сама налила по стопочке обоим мужчинам, припозднившимся с работы. Шарль быстро расправился с мясной поджаркой и отодвинул пирожки в сторону.

– Что-то знаешь, – предположил Карл.

– Нет, но я слышал одну сплетню. Или легенду. Или просто глупость… Сформулировать точно не возьмусь, а если кто и знает суть и правду наверняка, только Эжен ле Пьери. Он и сам легенда. Сто лет назад сгинул в лесах Ликры, у него имелась причина не вернуться домой, и она очаровательна…

– Я видел ее, – кивнул Карл. – И Эжена тоже, он представился, узнав во мне фон Гесса. Он был закадычным врагом моего предка Карла Фридриха.

– Тем лучше, не надо все усложнять длинным пояснением. Фон Гессы не были врагами Эжена. Собственно, при его могуществе мог ли он иметь врагов? Я долго думал. Все же легенда ордена – и вдруг рядом.

– Для вас замкнутость естественна, – отметил Карл. – Добавлю: он чудовищно ревнив.

– Не стоит верить джинну, – усмехнулся Шарль. – Его слова редко совпадают с мыслями. Мне при встрече почудился страх. Ле Пьери не трус, он боец и маг, значит, он дважды не склонен отступать. Но его жена не боец и не маг.

Довольно долго на кухне было тихо. Ленка сидела и молча ждала продолжения истории, увлекшись настолько, что полотенце незаметно сползло на пол. Шарль глянул на нее, пытаясь найти поддержку своим неловким и безосновательным домыслам. Интуиция – женское качество, а логика ничуть не помогает там, где нет сведений.

– Береника спросила меня однажды, чем удача отличается от судьбы. Жена ле Пьери тоже задала вопрос близкого толка, но совсем иначе. Она мне предложила выбрать тут. – Шарль толкнул себя пальцами в грудь, словно помогая сердцу биться. – Покоя я хочу или встречи с жар-птицей. И еще сказала, что ответ нужен мне самому. Она буквально вывела меня на развилку, я до того момента даже не знал, где дороги и есть ли они. Я полагал, что судьба моя иссякла и кругом расстилается лишь глухой лес обыденности. Но я ошибался.

– Ты встретил Элен, – всплеснула руками Ленка, смахнула слезинку, быстро выставила на стол чашки для чая и снова, на ощупь, села.

– Степанида сказала, что, когда жизнь иссякнет, мне пригодится некий подарок и… – Шарль задумчиво потер лоб. – Я точно не помню. Но я встретил Элен и позже еще раз задал себе тот вопрос: чего я хочу от жизни? Дал на него ответ, свой собственный. Лишь недавно вспомнился разговор и странный подарок, вроде бы сгинувший без материального следа. Пришли на ум и слова о жар-птице. Эта женщина не управляет удачей, она совершенно не маг, но в ней что-то есть. Загадка. Она видит людей насквозь, она не беззащитна и не проста… И все же Эжен за нее боится.

– Шарль, ты начал с некой теории, слуха или легенды, – напомнил барон.

– У ле Пьери якобы был учитель, – пожал плечами Шарль. – Тот, кто владел секретом долгой жизни и вроде бы интересовался птицами удачи. А птиц успешнее всего ловим мы, джинны, у нас непобедимое обаяние. Мы внешне идеальны, поэтому молодые наивные девушки просто обречены. Учитель Эжена обменял свое знание о долгой жизни на тайны ордена, вот моя теория.

– Так вроде злодей Эжен сам спекся, еще сто лет назад, – хмыкнула Ленка, вынимая из духового шкафа яблоки в сахарном желе и принюхиваясь.

– Тогда была война, – негромко сказал Шарль, достав подставку для горячего и тарелочки. – Теперь мы на грани войны. Тогда в деле присутствовали джинны и некто ими помыкал. Теперь орден расколот, и, кроме как страхом, мне нечем объяснить бегство второго человека в венце власти, мэтра Сержа, на север, тем более вместе с внучкой.

– Никуда я Ренку не отпущу, ни в какую Арью! – испугалась баронесса.

– Надо искать Эжена, – сделал свой вывод Карл. – Если птиц ловят джинны, то джиннов идеально и безупречно надежно приманивают произносители тостов, позвякивая бокалом о бутыль уникального вина. Шарль, а не навестить ли нам погребок Бахшилло? Эжен определенно был там, и он вернется. Еще не родился франконец, способный устоять перед этим лукавым пройдохой и его погребами…

Глава 10

Ликра, западная граница, 18 октября

Купе поезда – лучшее место для жизни. Оно куда уютнее теплушки ремонтного состава и вместе с тем сохраняет все обаяние дома на колесах. Нет толпы и столичного шума, нет суеты и смятения. Есть движение, упорядоченное, имеющее твердую цель и все же совершаемое уже помимо воли пассажиров. Можно просто глядеть в окна, на бесконечное полотно картины природы с вкраплениями деревень и мгновенными промельками станций.

Осень-воровка трясет золото с деревьев, полагая его своей исключительной собственностью, и листья опадают на серую дерюгу старой полегшей травы. Осень, безумная скупердяйка, перебирает сокровища и смеется, взвихривая золото в порывах ветра, словно в ладонях вскидывает. Но ветер холоден и колюч, как самый педантичный дознаватель из службы тайной полиции, он пригоняет тучи и проливает дожди, растворяя фальшивое золото, развеивая иллюзию недолгой красоты и обращая весь мир в ржавую унылую пустыню… Разве забавы осени так плохи? Разве иллюзия всегда хуже реальности? Порой только она и дает возможность отдохнуть душой.

Пока золото лежало у подножия деревьев, мне еще казалось, что где-то здесь бродит Ляля, она не погибла, перекликается с эхом, и птицы, улетая на юг, прощаются именно с ней. А потом закапали дожди, оставляя дорожки слез на щеках вагонных окон. Стало невозможно прятаться от правды. И кривды. Поди пойми, что страшнее…

Недавно я прочла в пенсионной папке Хромова наброски материалов для главы его ненаписанной книги о нашем времени. Это было повествование о жизни одного занятного человека. При определенных условиях он мог бы, как казалось Хромову, стать великим и известным каждому. Написал книгу, и Семка – нет ему покоя, предвкушает свою писательскую стезю – добыл эту книгу, приволок и поставил на почетную полку фон гессовского кабинета, который был еще и домашней библиотекой. Издание дешевое, старое. Бумага зажелтела, вся рыхлая и ветхая. Буквы прыгают, иногда пропадают – не пропечатались. Набраны они из сильно подношенной, по сути негодной, кассы. Я такие видела в типографии газеты, для которой Хромов до сих пор пишет по мере сил и времени, и всегда в первую очередь, помня о прежнем: там он начинал свою работу в столице… Весной я устроила скандал в колледже магов, вспомнить о нем неловко и в то же время приятно. Это ведь был почти подвиг: явиться на пару с семейным привидением в кабинет ректора Юнца и от нас двоих предъявить ультиматум. Магов в стране много, и, на мой взгляд, даже очень, так почему в типографии люди умирают над свинцовыми наборными кассами? Следует немедленно спасать наборщиков, пока я, птица со зловредным характером, не отвернулась от колледжа. Я шумела, а Фредди-старший своевременно демонстрировал улики: лица наборщиков, выписки от врачей и магические просветные карточки состояния легких.

Марк Юнц мудрый человек, к тому же он обладает замечательно прочным терпением. Он дослушал мои бурные упреки и обвинения, не всегда осмысленные и оправданные. Кивнул, посоветовал учиться хорошим манерам, что весьма важно для девушки с талантом птицы удачи, и пообещал обдумать дело.

Уже летом десять соискателей на звание магистра стихийной магии получили неожиданные темы дипломов. Осенью появились и первые практические результаты. Магия не заменила свинец в кассах, но оказалась способна свести к ничтожной малости вред от него, обеспечив людей средствами защиты. В новом году, как сказал ректор, еще десять человек получат темы по различным опасным и сложным производствам. Соболев оживился и всех толковых недоучек выпускного курса уже подкупает и смущает посулами: тянет к себе в литейку.

Однако что это я? Опять о себе и своем характере, неустоявшемся и точно неидеальном… Дело-то не в нем. Хромов принес книгу. Я попыталась ее прочесть, борясь с зевотой и скучая. Психологическая драма из жизни прошлого века, язык сложноват, жизнь бедных домов со съемными комнатами мне малопонятна. Но было в книге нечто, вынудившее позже думать над словами и вспоминать описанных людей. Я прочла и Семкины записи о судьбе самого автора. Узнала, как он старался пристроить рукопись и как ее никто не брал. И что оценивали ее те, кто решает, принять или не принять, – не читая. Не было для писателя и капли везения, не было самой малой помощи и надежды, никто не знал его и не давал входа в круг избранных, а ведь, попав туда, уже и не надо искать встреч с удачей, все само уладится, связями и приятельством.

Но человек неустанно обивал пороги и донимал издателей, и однажды его упрямство дало плоды, потому что упрямство – оно для таланта часто надежнее и важнее удачи. Книгу приняли в маленьком издательстве, и автор поверил, что худшее позади. Увы. Плоды упорства оказались горьки и даже ядовиты.

Ему говорили: все написанное неоригинально и заимствованно. Сюжетец бледный, раскрытие темы никакое, людишки мелки и жалки, страстишки их не стоят и чиха, так зачем пытаться выдавить слезу? Наконец, морализация неуместна, пафос смешон, логика хромает, новизны нет и в помине. И, что особенно дурно, продажи книги ничтожны, значит, никому сей опус не интересен…

Увы, удача во второй раз промахнулась и не навестила автора. Может быть, он плотно закрывал окна и не кормил птиц. А может, его муза была ревнивой старой грымзой и гоняла всех иных крылатых женщин, подозревая их в нехорошем… Серая книжка на серой бумаге была само уныние, я видела отчетливо: ни разу свет удачи не пролился на ее страницы. Никто не нашел в нужное время автора, чтобы объяснить ему: всем начинающим говорят одно и то же, и дело не в мере их таланта. Скорее наоборот! Бездарные и уже издаваемые сами же охотно помогают топить новичков, потому что лишних мест в маленькой лодке успеха нет.

Писатель уехал в провинцию, остаток дней преподавал грамоту сельским детям и, если что-то и записывал, архива по смерти не оставил. По слухам, сжег… Не смог допустить мысли, что и после кончины не найдется покоя его душе. Позже книгу заметили и оценили, но время ее ушло, да и новых ждать стало бессмысленно.

С некоторых пор я чувствую себя писателем. Тем самым, что вышел в тираж и попал под град обсуждения…

Семка мои страдания сразу рассмотрел, но не сочувствует. Говорит, надо перетерпеть и научиться не замечать дураков. Хотя как можно игнорировать такое их количество?

После смерти Ляли и тех ужасных трех дней столичных беспорядков и пьяных погромов пресса на меня накинулась с яростью стаи волков, почуявших лютую зиму и грядущую убыль в своих рядах. Во всяком издании, от ничтожнейшего «Столичного сплетника» до уважаемого «Новостного телеграфа», знатоки и солидные люди, обозреватели и очеркисты, простые читатели, наконец, – обсуждали, чего стоит птица удачи, ежели ее подруга отправилась на тот свет, а первый министр охромел?

«Воистину жаль многострадальную нашу страну, вновь попавшую в зависимость от одного человека, не имеющего воспитания и образования, твердых убеждений или хотя бы положительного влияния от должных высоких лиц…» – это «Уездный разговор».

«Да ей готовку обеда доверить нельзя, меж тем сударыня без сомнений и трепета душевного, свойственного людям умным и дальновидным, взялась за вопросы вселенской важности и преуспела в приготовлении варева, коего всем нам не расхлебать…» – «Новостной телеграф».

«А ведь надо разобраться, на чье благо изволит трудиться сия особа, имеющая смутное происхождение…» – «Досуг театрала».

«Пока что мы не видели чудес и удачи, но оборотной стороной сыты по горло, ибо прежде мы не ведали погромов и волнений, явление коих власти усердно не желают связывать с неопытностью и просто самодурством некоей сударыни…» – «Столичный сплетник».

Я скатала газеты в трубку и швырнула изо всей силы в дверь купе. По странной моей удаче, ничего хорошего, судя по всему, не сулящей родным, Семке и досталось. Он как раз входил, пятясь и прикрывая поднос с чаем и пряниками своей спиной. Рассыпавшийся еще в полете ворох газет его не потряс. Даже не удивил.

– Ника, ты почти богиня, а ведешь себя, как торговка семечками, – со спокойной насмешкой-поучением сообщил Хромов.

Семка воспользовался тем, что я неизменно злюсь на этот тон взрослого человека, снисходительно воспитывающего истеричную малолетку. Само собой, я знаю, что меня провоцируют, выведав слабость и стараясь воспитать, но до сих пор я попадаюсь на подначки, поскольку так и не научилась собою управлять. Хотя прогресс имеется. Прежде, услышав подобное, я бушевала бы час, а то и дольше, дала бы журналюге возможность записать много характерных оборотов из речи обитателей ремпоезда… А теперь – нет.

– Ты злодей, Хромов, – отшила я его, гордясь собой. Всхлипнула и виновато развела руками. – Семка… Семка, за что они меня так?

– Ты еще скажи: «Я Лялю не убивала», – посоветовал Семен тем же тоном. – Рена, я что тебе велел на правах мужа, высшего мага и, главное, опытного столичного журналиста? Не читать позорных последствий мозговой горячки моих коллег, не разбирать вкусов их заказчиков и не смотреть фотографии. Так?

– Ну… – Я пожала плечами и стала глядеть в окно.

Еще как «ну»! Стыдно, поэтому и нет слов. Все он мне объяснил, газеты унес, и я даже успокоилась. Потом наш поезд остановился на пять минут на большой станции Янтарное. Я приоткрыла верхнюю часть окна и кинула монетку разносчику заразы – газет то есть. Самое непонятное и загадочное: зачем я это сделала?

– Зачем ты это сделала, я не спрашиваю, – усмехнулся Семен, добыв плед и укутав меня до самого носа. – Ответа у тебя нет. Реночка, когда мою статью в первый раз напечатали целиком и она заняла две колонки, я чуть с ума не сошел, всем ее показывал. Еще тайком выведывал, кто и что сказал и как оценил. По неопытности я полагал, что люди обладают разумением и совестью. То есть читают то, что я написал, а не то, что желают прочесть. Еще я думал, они друг другу и мне сообщают искреннее мнение, а не повторяют чужих оценок, смешанных с личной завистью и жаждой прослыть умниками, критиканствуя. Запомни: я ошибался.

– Что ж, все до единого – злодеи?

– Просто люди, – подмигнул Семен. – Им нравится, когда кто-то спотыкается, поскольку это дает повод к пересудам. Они охотно бегут поглядеть на драку, сплетни им милы, хотя всякий морщится и говорит вслух: «Как возможно, чтобы я вникал во вздор-с, это же гнусные происки врагов и нелепые пустяки-с…»

Семка сказал очень здорово, пьяно подергивая головой и кося влево – ну вылитый Завидовский. Вот кто обо мне сообщил читателям более прочих! Его статья произвела немалый шум. Он, видите ли, слышал, как я шептала на ухо послу арьянцев секретные сведения «касательно паровозного пару». И видел, как я Потапычу сунула в карман черное перо, обрекая на неудачу… Правда, вызванный к дознавателям в качестве свидетеля по «делу об измене сударыни Береники» слов своих не подтвердил и со слезами на глазах стал напирать на комичный факт: он, оказывается, крепко болен, по осени ежегодно умом трогается, посему за слова свои отвечать не может. Редактор знает и обычно не принимает статей с сентября по ноябрь, а тут – принял, оконфузился и недоглядел… Завидовский подтверждал свои подозрения относительно виновности редактора, кивая и щелкая себя по подбородку, намекая на весьма условную трезвость всего штата «Сплетника». Скандал выходил неприятный, многие сочувствовали журналистам. Оно и понятно: а кто у нас любит полицию? Но тут выяснилось, что сгоряча Завидовский упомянул в той же статье еще и Соболева. Мол, «жена его непризнанная сидела рядом с первым министром и томно вздыхала, ничуть пением цыганским не интересуясь». Полагаю, писал пьяница в натурально несознательном состоянии, потому что мстительность Льва Карповича способна вмиг запорошить сединой самую дурную и отчаянную голову. Допустив же вовлечение имени Рату в пересуды, «Сплетник» вырыл себе могилу и утвердил приговор, который не отменить уже ни полиции, ни суду. Соболеву статью подсунул злодей Семка, и Лев вышел на охоту, то есть перебрался с дивана, где он тихо маялся виной перед всем миром, к телефонному аппарату.

– Не наладить ли мне выпуск газетенки «Угорский лесовик»? – вслух задумался Соболев, выздоравливая буквально с каждым словом. – Сами помотаются по уезду, соберут материалец, кассу наборную поворошат, доставку именную произведут… Места у нас красивые, люди живут просторно, навещай их без спешки, сто верст туда, полста сюда – это ж и не крюк. Так, пешая прогулка с немалой приятностью для ног и пользой для души…

Не знаю, как Завидовский и его приятели, а я тогда вкрадчивостью голоса и некоей мечтательностью тона впечатлилась. Семка кивнул и гаденько усмехнулся, не как высший маг удачи, а как распоследний мстительный пакостник.

– Еще газеты станешь покупать? – строго спросил Семен, собирая рассыпавшиеся по полу купе листки и возвращая мои мысли к настоящему.

– Н-нет.

– У-у, кризис не миновал? Реночка, не жди, что я тебя в следующий раз пожалею, – предупредил Семка. – Один раз обжечься всякий может, потому что учится на ошибках. Второй раз – это уже не ошибка, но глупость и неумение собой управлять. Рена, ты птица удачи. Никто и никогда не будет к тебе справедлив, потому что слишком многие желают удачи себе и неудачи прочим. И еще потому, что, пока ты плачешь и себя жалеешь, ты не птица вовсе, а просто беспомощный ребенок. Что ты можешь сказать прямо теперь по поводу фарзы?

– Серенько, – наугад буркнула я, – спокойненько и вяленько…

– Как все уменьшительно и даже ласкательно, – умилился Хромов. – В пятом вагоне играют на деньги и скоро стреляться надумают. В девятом, похоже, провозят контрабанду: темна их удача и натянута, готова лопнуть старой струной… Рена, ты прямо теперь ничего не видишь и не слышишь. Ты вся пропитана обидами, жалостью к себе, нелепой виной и бог ведает чем еще.

– Прости.

– Я? Всегда, – великодушно пообещал Семка, подвинул к себе стакан чая и кипу газет.

Я тоже занялась делом. Добыла салфеточки, выложила на блюдце любимый Хромовым кристаллический сахар, какой привозят с юга. В столице он редкость, я заказываю у ловкача Бахшилло: тот хоть и дорого берет, но не склонен обманывать. На рынке-то и в лавках повадились продавать сахар местного изготовления, не соблюдая все правила выпаривания кристалла из перенасыщенного сладкого раствора…

Урюк я тоже запасла заранее, и бальзам для чая, не южный, а, наоборот, таежный: нам Шарль присылал его дважды с оказией. Дивный по вкусу и числу трав, в горячем чае бальзам раскрывается, заполняя все купе тонким терпким запахом.

Хромов не глядя, на ощупь, выбрал самый крупный кристалл сахара, жестом показал исполнительной жене будущего великого писателя налить две ложечки бальзама. Он уже читал газеты и журналы, купленные мной. Пробегал страницы глазами в несколько секунд, хмыкал, усмехался, прихлебывал чай и листал. Если разобраться, он ввел в нашей семье жесточайшую цензуру. У меня возникла идея подать жалобу Мари. Вот кто не потерпел бы ущемления прав, тем более прав женщины, к тому же по вопросу, трактуемому суфражистками как семейный деспотизм… Только я не суфражистка, к равноправию отношусь с подозрением и газет на равных с мужем правах читать, если уж по совести, не желаю.

– Тебе читать можно, – взревновала я для порядка.

– Реночка, наш Шарль после пребывания в ремпоезде все болезни сравнивает с пьянством. Так вот: ты запойная по чтению, а я гурман, я только дегустирую. Впрочем, было бы, что оценивать. – Хромов презрительно поморщился, отбросил еще одну газету. – Все это твой любимый Бахшилло со свойственной ему прямотой назвал бы «ослиной мочой».

– Прямотой? – поразилась я, припомнив витиеватый стиль речи содержателя винного погреба и заодно владельца малого уютного ресторанчика для своих, для любимых гостей.

– Да уж, тебе он подобного не говорил, – рассмеялся Хромов, не думая смущаться. – На, это разрешаю прочесть.

Я охотно приняла газету и стала читать. Бойкий незнакомый журналист простыми словами и по мере сил приманчиво вдалбливал всякому в самое темечко, повторяя по три раза подряд: Елена Львовна Соболева получила от отца в полное распоряжение умопомрачительную сумму в миллион золотом. Сошла с ума – а что ей оставалось? И ищет способы извести денежки. Поэтому наивная девица готова рассмотреть любые прожекты самого нелепого толка. Затратные – это важно! Сударыня Соболева не может просто проиграть деньги за карточным столом. Она намеревается вложить их в дело. Именно так, через дело, она хочет честно, глупо и быстро растратить средства, дабы доказать отцу: она не унаследовала семейного таланта управления финансами.

– Зато норов унаследовала. – Я от души посочувствовала Соболеву. – Он ведь на стенку полезет, видя, как утекают деньги, и не имея возможности хоть что-то изменить. Элен будут обсуждать во всех газетах, и она сама, кажется, охотно готова признать себя глупой, расточительной и смешной.

– Месть самого что ни есть соболевского толка: бей больнее и не думай о последствиях для себя, – согласился Семен. – Элен просила у Карла проклясть ее на денежное невезение. Была изругана и наказана, теперь каждое утро сидит с малышкой Поленькой и учит франконский язык. До отвращения. Точнее, до двух часов дня…

– А прожектеры? – Я оживилась, удивляясь тому, что упустила из внимания столь занятные события.

– Пишутся в очередь на прием. Когда мы с тобой садились в поезд, счет претендентов на соболевский миллион перевалил уже за вторую сотню. Марк Юнц посадил двух профессоров делать экспертизу прожектов, затрагивающих магию. Твой папа Карл выделил людей для проверки инженерных решений. Элен как-то странно проматывает деньги. Слишком организованно и серьезно.

– Так и заработать недолго.

– Увы. Практичность у нее от отца, а то и от деда. И этого не вытравить ничем, ты сама наблюдала, как она нас в дорогу собирала.

Попробуй возрази… Наблюдала. Именно так: пассивно, со стороны, иногда предпринимая слабые попытки вмешаться в происходящее.

Официальный визит птицы удачи в Арью был намечен еще в сентябре. Первое прошение о визите посол передал летом, затем отбыл на родину, и его место занял новый человек – Курт фон Бойль. Он повторно поднял вопрос и получил подтверждение планов, затем были уточнены сроки. Поездка казалась мне с самого начала некой неприятной и неотвратимой платой за все хорошее, что есть в жизни. Я не знаю ни слова на норхском или арьянском, двух принятых в стране языках. Меня изрядно настораживает склонность арьянцев к упорядоченности жизни и их чопорная закрытость. У меня, как заверил Семка, накоплены целые сугробы предрассудков, между тем фон Гессы – выходцы из Арьи, а сама я – их приемная дочь… Умом все понимаю, но сердце не лежит к этой поездке, да и фарза скручивается воронкой все туже. Впрочем, не я одна сомневаюсь. Папа тоже не особенно доволен, он и с Юнцем говорил, и фон Нардлиху звонил в Дорфурт. Потом нехотя признал правоту ректора-арьянца: участи птиц мне не избежать. Мы или рвем силки, или погибаем, утрачиваем дар. Если отказываемся от борьбы и прячемся от своих страхов, то проигрываем неизбежно. Удача жива до тех пор, пока нет страха и есть вера в себя. И конечно, в своего высшего мага.

Когда погибла Ляля и разразился скандал, а некто истратил немалые деньги на подкуп газетчиков, поездка перестала казаться столь неприятной. Сейчас находиться в Белогорске куда тяжелее.

Три дня назад Потапыч пригласил меня и прямо спросил, еду или нет. Уточнил:

– Как скажешь, так и будет.

И я сказала «да», точно и однозначно. Еду, если Семка согласен. Хромов кивнул… Попросил вбить нам в головы хотя бы азы арьянского наречия. Пусть мы не пси и для нас полное обучение ускоренным способом невозможно, но в общих чертах правила речи и простейший набор слов мы освоили, а потому на следующий день поутру страдали головной болью семейно, сочувствуя друг другу. Но явилась Элен, и мы осознали: нам было не так уж плохо. Она пришла строгая и важная, щелкнула пальцами по новенькой чековой книжке:

– Пошли проматывать!

– У меня все есть, кроме тишины, – прошептала я. – Голова болит, понимаешь?

– У меня тоже. Болит, и еще как! Я слово дала, что изведу миллион, надо прикинуть скорость расхода, – прищурилась дочь Соболева.

Сперва я хотела предложить ей чай и тем отсрочить поездку, в голове было слишком кисельно и мутно… Но Семка поморщился, снял с глаз примочку на травах и нехотя побрел искать куртку. При этом он успел сделать страшные глаза и жестом предостерег меня, чтобы не смела спорить! Я очнулась и бегом побежала собираться. Если Элен, постоянно переживающую из-за своего проклятущего миллиона, усадить за стол и оставить без дела ждать чай, она немедленно добудет из сумочки очередной только что купленный и временно любимый льежский револьвер (или иное оружие, способное там поместиться) и начнет его разбирать, звучно клацая всякими защелками-пружинками и дробно цокая патронами, заодно без умолку, с наслаждением излагая преимущества и недостатки указанного типа вооружения. Наблюдать весь процесс разборки и сборки от начала до конца тяжело. Но куда хуже иное: зарядив оружие, Элен наверняка пожелает хоть пару раз выстрелить по мишени, и тогда моя голова взорвется невыносимой болью и мы опять поссоримся… Нет уж, я не люблю оружие. А выросшая в избушке охотника Элен, увы, без ума от всего стреляющего. Предпочитает ружья, но в условиях города носить их с собой не принято… В магазинах и кафе Элен, надо признать, даже дамский крохотный револьвер из сумочки не достает, значит, ехать за покупками – не худший выбор из возможных планов дня. Я вернулась одетая для выхода, Элен кивнула и бодро застучала каблучками, перечисляя важные приобретения и угрожая все купить и без нас, если мы попытаемся улизнуть с полдороги. То, что происходило до самого вечера, я вспоминать не желаю, это было ужасно. Элен смерчем носилась по нашей самой дорогой торговой улице, ругалась, щелкала по своей чековой книжке напоказ и прямо перед фотографами. Откуда взялись эти – не знаю. Возможно, они все маги и выросли из-под земли… Хотя маги так не умеют, кажется. Современные.

Вечером мы ехали домой в сопровождении наемного автомобиля, забитого покупками под крышу. Элен сосредоточенно скрипела пером и посвистывала – уже усвоила полезный предрассудок: кто свистит, у того денег становится меньше.

Мы молча сочувствовали Соболевой, из последних сил превозмогающей отчаяние. Покупала она уверенно, не глядя на цены. Но фамильная практичность, но воспитание в лесу, где у человека складываются твердые представления о важном и ценном в жизни, но презрение к тем, кто подобен гнусу и норовит присосаться к кошелю любой ценой…

– Три тысячи, – мрачно, со всхлипом подвела итог Элен. – Я погибла. Таким методом расход миллиона затянется на годы!

– Купи себе бриллианты, – посоветовал Семка.

– На них цена растет уже который сезон, как и на золото, это обычное дело в кризис, – отмахнулась выросшая в лесу дикарка, вгоняя нас в немоту. – Куплю – прибыль получу. Уже все проверено.

– А ты их потеряй!

– Найдут, – еще мрачнее буркнула Элен. – Вы что, моего батюшку не знаете? Потеряешь тут, под надзором родительским. Вон, извозчик за нами едет, это охрана моя. Тайная.

Элен ссутулилась и грустно поглядела на Хромова:

– Надо искать новые способы. Я глупа, никак не выберу верный путь. Как же их промотать-то поскорее? Решила я имение де Лотьэров выкупить, для Шарля в подарок. Думала, дорого встанет. Тьфу, а не деньги – захолустье франконское этот особняк Сен-Дюпр… Семнадцать тысяч, да и то – до торга и с ремонтом. Съездила к Бахшилло, он обещал управляющего подобрать, по винограду умного, но из своего народа, южного. Такой приметен, во Франконии воровать не станет, позоря на чужбине честь соплеменников.

– Ты промотать хочешь или, наоборот, прирастить? – снова не поняла я.

– Не желаю ворам потакать! – вскинулась Элен. – Надобно изыскать нечто, похожее на болото: дело, в котором деньги тонут и тонут, и сколько их ни добавь, прорву не наполнить, даже и без воровства. Я найду годное болото и утоплю свой миллион. Я слово дала.

Вечером она немного приободрилась, даже познакомила нас со своим компаньоном по делу, приобретенному не ради денег, а для души, на двоих с братом Илюшкой. Они в лесу выросли, первые дни в столице Илюха без остановок таскал сестру по всем оружейным лавкам. Вдвоем они и вздыхали, и глазели. Примерялись снова и снова к оружию, серьезно обсуждая наилучшие варианты вооружения для охоты на белок или похода на более серьезного зверя. Купили совместно с десяток стволов, выведали, что живет на окраине превосходнейший мастер, переехавший из Белолесского уезда. Там дорогое оружие спроса не имело, здесь же для начала дела не хватило человеку связей и средств, вот и перебивается он, бедолага, случайными приработками. Точнее, перебивался – теперь на Элен работает…

К ночи неизбежное все же состоялось: Элен впала в расстройство, добыла из сумочки револьвер и стреляла на заднем дворе усадьбы фон Гессов до позднего вечера, пока была видна мишень. Увы, она еще и меня учила, запрещая пользоваться удачей, поскольку глаз и рука важнее и надежнее. За ужином подарила ореховую шкатулку с очередным дивным льежским револьвером. Уже выведала: эту марку предпочитает Шарль…

– Маги, Рена, ненадежны, – строго напутствовала меня Элен. – Даже самые лучшие, как Шарль. А ну против твоего Семена злодейство замыслят? Заряжать вот так, удобнейшая модель, легкая и кучность по пристрелке преизрядная. Я сама проверяла.

– Элен, я однажды стреляла в человека, то есть мимо человека, и я не думаю, что снова решусь. Страшно это.

– Глупости. Без оружия на крупного зверя напороться – вот уж впрямь страх и ужас… Только люди, они зверя куда пострашнее. Бери, не спорь. Авось не пригодится.

Револьвер был весомым, фарза в нем не находила ни единого изъяна, дающего удаче или неудаче поле для вмешательства: осечка, сбитый прицел и иные глупости исключались. Я задумалась: насколько он сам – случайность? Со мной ведь всякое бывает, порой ниточки плетутся невнятные и тонкие, а на поверку они оказываются важнее всех иных. Так или иначе, я приняла подарок и везу его с собой, в сумочке. Точнее, футляр-то в багаже… Ходить с оружием мне неприятно, я себя ощущаю настороженной и недоброй. Семке пожаловалась, он выслушал и похвалил Элен: правильное настроение, покоя нам эта поездка не обещает, зачем же себя обманывать?

В дверь купе постучали. Хромов буркнул нечто утвердительное. Наш давний знакомец Петров кивнул, вошел и сел напротив меня. Мы ведь занимаем целый вагон: птица удачи, многочисленная охрана из магов и полицейских Ликры и Арьи, переводчик, секретарь из посольства. Наш вагон первый за тендером: если что, мои маги имеют право либо остановить поезд, либо отменить любую задержку на станциях и даже отцепить весь остальной состав. Магов у меня в охране шесть, седьмой – Семка. Петров и Рыльский – наши, ликрейцы. Я надеялась, что поедет или папа, или Лешка Бризов, но арьянцы сами утверждали список и настояли на людях из ведомства Евсея Оттовича. Отец подозрительно легко согласился, сам выглядел рассеянным и задумчивым. Мне показалось, у него уже есть планы на иную поездку, и вряд ли спокойную.

– Береника, мы уже в Ганзе, то есть в нетитульных ее краях, Кервии. Через час намечена стоянка в небольшом городе, помнишь, был разговор? Они журналистов просили принять, все вопросы заранее утверждены, – втолковал мне Петров и добавил, подумав: – Ну, фотографий сделают несколько.

– Помню.

– Так что, в силе план? Подтверждать пора.

– В силе, – с сомнением выдавил Семка. – Что-то мне не нравится в фарзе, но все варианты не без изъяна, и со стоянкой – не самый темный. Ренка, твое мнение?

– Я предпочитаю не давать советов и не оказывать влияния на малозначительные решения… с некоторых пор. – Я передернула плечами, вспомнив просьбы Ляли. – Пока что пусть все идет самоходом.

– Ладно же, – поднялся Петров. – Тогда поправляй прическу, нос пудри или что там надо еще? Я прикажу готовить кабинет и распоряжусь относительно угощения господам журналистам.

Петров ушел, я посидела чуть-чуть, надеясь на чудо. Вдруг в эдакой куче газет Хромов найдет еще что-то безвредное и бросит на стол, как подаяние? Отчего-то запрет на чтение разжигал интерес к скучнейшим статьям. Я подумала и над этой странностью, вздыхая и рассматривая чужие поля и леса за окном. В первый раз я покинула Ликру! Большое событие. Хотя… Поля такие же, разве что клоки наделов нарезаны не по-нашему, мелкие они и узкие. Лесов почти нет, так – рощицы. Зато дорожки все накатаны и ровны. Есть мощеные, их довольно много. И селения понатыканы густо.

– Револьвер-то оставь, – посоветовал Семка с явной подначкой.

– Ты что, не пойдешь на встречу? – охрипла я, забыв сердиться.

– Нет. Вопросы ты знаешь, ответы мы обсудили. Рена, ты птица, и пора уже самой трепыхать крылышками. Это твой выход в свет, я же предпочитаю остаться в тени.

Второй раз я не стала спорить. Пусть решают, уж лучше так. Когда надо, я устрою всем панику и порушу самые надежные планы. Видимо, в этом и состоит мой талант. Наверняка со стороны он кажется нелепым… И пусть.

Я прошла в смежное купе, сменила кофточку и подобрала шарф из запасов Геро. Меня собирали все, даже Соболев лично изволил принять участие. Одолжил колье для важных приемов. Я пообещала потерять, не удержала гадость на языке. Он прищурился и сказал, что это нестрашно. Для меня. Но ежели кто найдет и присвоит…

– Береника! – окликнул Петров. – Идем, еще раз кабинет осмотрю, а ты выберешь себе место. Десять минут осталось, станцию впереди уже видно. Ждут нас, они же нетитульные. Гонору много, втрое против столичного запаса.

Сказал с явным укором и даже с настороженностью. Кервия размером невелика, зато всякое дело и самый малый обычай тут имеют смысл и корни. Если толком разобрать с местными происхождение человека, то, по заверениям ехидного Семки, придется признать без оговорок: праотец мира был кервийцем. Или балгаем – но это если ехать через Синильский уезд, там пересечь границу Ликры и уточнить у местных насчет происхождения мира…

Кабинет находился в самом хвосте нашего вагона и был предназначен для встреч и приемов. Прямиком в него выводил короткий коридорчик из тамбура, прижатый к левой стенке вагона и оставлявший справа все пространство для столов, добротных кресел, светильников литой бронзы с хрусталем, ковров, гобеленов и картин. Я устроилась в кресле, указанном магами: из окна оно не просматривается, но свет падает удобно для съемки, да и фон хорош. Петров приволок бархатное полотно с гербом Ликры – золотым орлом, который мрачно пялился прямо вперед и как-то обалдело приоткрыл клюв. Разместил «символ родины» у меня за правым плечом на стене. Главный маг арьянцев не отстал и украсил стену очень похожим полотнищем. Только их орел черный и глядит налево, чужим орлицам подмигивает. Да так четко повернут, словно военную команду исполняет, лапы растопырены, каждый коготь прорисован. Не то что наш – вцепился в державный шар, глаза выпучил. То ли тяжело ему, то ли бомбометание производит и уже избрал цель.

Сидела я и не переживала, удачно заняв мысли обдумыванием сплетен и подначек, обычных в нашем колледже магии при изучении гербов и доведении до кипения патриотов любого происхождения. Поезд остановился, паровоз облегченно выдохнул пар, намереваясь вздремнуть. За окнами поплыли созданные им низкие облачка, бросая на ковры кабинета пестрый узор полупрозрачных теней. Рядом со мной устроился переводчик. Журналисты Кервии уже наперебой галдели у дверей вагона, маги всех досматривали, делали слепок личности и пропускали в кабинет. Одеты гости были, на мой взгляд, излишне броско, явно в лучшее и не особенно удобное. На меня глядели так, словно я вроде орла с герба – вот-вот метну бомбу и улечу. Понравились мне лишь двое, они явились с некоторым запозданием: пожилой, безмятежно спокойный мужичок с вислыми усами и хитроватым прищуром самого разбойного толка да еще пацан в драной куртке, который не имел приглашения и прорвался чудом и упрямством.

Спрашивали меня чинно, точно по заранее утвержденному списку, соблюдая даже порядок вопросов. Делали фотографии и снова спрашивали. Наконец все завершилось, журналистов пригласили во второй вагон откушать и дозволили троим по моему выбору остаться, чтобы побеседовать еще немного, «без протокола». Я сразу указала на двоих, глянувшихся, и еще добавила к ним симпатичную девушку – из женской взаимовыручки и потому, что ей, увы, не позволили ни слова вымолвить за всю беседу. Еще час мы вполне мило болтали. Мне рассказали о местных обычаях, взамен уточняя пустяки вроде любимого времени года или сорта цветов. Уже поднявшись и простившись, собираясь уходить, пацан не удержался и неожиданно серьезным тоном спросил на ломаном ликрейском:

– Но, може буть, случился то, что Кервия войдет в Лайнский союз? Добрже дело Карла Льюиса, добрже…

Переводчик даже покачнулся, мага-арьянца из моей охраны перекосило. Зато я сама, увы, вопроса не поняла ничуть. Вроде бы Семка мне втолковывал, что Карл Льюис – из рода Норбургов, правящих в Ганзе, ближняя родня нынешнему их главному человеку. Племянник, кажется. Еще твердо помню: Арья его не признает, полагая начатые реформы делом опасным и глупым. То есть загвоздка не в самом Льюисе, а именно в реформах, о них и вопрос… Я прикрыла веки, пытаясь сообразить, как можно дать ответ, не понимая в точности суть проблемы. Хотела было отшутиться, но открыла глаза и увидела: все трое ждут и по-настоящему не дышат! Это для них, выходит, мой ответ может оказаться важнее всего на свете?

– Я не политик, – предупредила я. – Не влияю на решения и не прошу ни о чем, равно как не даю советов. Но…

Вокруг вопроса фарза скручивалась, клубилась узлами и нитями большой игры, словно сказанное до сих пор вибрировало в дыхании местных журналистов и гневном молчании арьянца, в испуге моего переводчика и самом воздухе, пропитанном жизнью и помыслами людей этого края.

– Есть и удача и угроза, – нахмурилась я. – Нет однозначного ответа, вот это – увы… Ваш вопрос затрагивает еще два узла обстоятельств, просто огромных узла, главнейших для Старого Света. Всё в движении, сейчас нет у общего решения трех узлов ни знака удачи, ни рисунка. Угроза велика, но и надежда еще не умерла. Я не желаю говорить более точно, с некоторых пор не уважаю предсказания грядущего, от них больше вреда, нежели пользы.

– Последнюю фразу разрешаю к цитированию, – отчеканил арьянец голосом непререкаемого цензора. – Только последнюю.

– Добрже, – обрадовались гости.

Они откланялись и ушли, по лицам было видно: угроза их не напугала, а вот надежда буквально наделила крыльями…

– Это был осторожный ответ, позвольте выразить признательность, – куда мягче добавил переводчик, довольно значимый посольский чин. – Госпожа Береника, вы преизрядно выучили наставления в отказе от слов «да» и «нет», а сверх того – ограниченном выражении личного мнения на публике.

– И притом в ответе ни слова лжи, – усмехнулась я. – Хотя сама я пока плохо разбираю узор фарзы, слишком велик и сложен, я не привыкла к подобному размаху при высокой плотности ткани событий. Прошу меня простить, я желала бы отдохнуть.

Маг церемонно щелкнул каблуками и как-то вроде бы обрадовался. Переводчик подал мне руку и помог подняться из кресла, проводил до дверей. Я побрела к своему купе, заново обдумывая и неожиданный вопрос, и еще более спонтанный собственный ответ. Паровоз загудел, прощаясь со станцией, сцепки негромко цокнули, подтверждая высокий класс машиниста: без толчка тронул состав с места.

Мысли мои вдруг как ножом обрезало. Впереди, за дверью нашего купе, такое крутилось… Сплошная беда. Если бы я не выложила револьвер, сейчас бы добыла из сумочки и держала наготове. Магов позвать? Но они и так рядом… Поди пойми, польза будет в появлении посторонних или вред? Арьянцам я вовсе не верю, особенно их начальнику.

Я осторожно, стараясь не создать самого малого шума, приоткрыла дверь и проскользнула в купе. Газеты валялись на столе и под столом – это обычный рабочий беспорядок, он настороженности не вызвал. Но то, что любимое вечное перо Хромова брошено на листках, а сами записи оставлены незавершенными, прерванными на полуслове… Я задохнулась и ощутила страх, ползущий змеюкой по шее: то ли укусит, то ли петлю затянет и даже кричать тогда не смогу.

Что же это? В глазах потемнело от ужаса: Семку украли! Ведь он бы по своей воле из купе не вышел, не убрав перо. Он это перо из рук не выпускает – как же, личная вещь высшего мага Карла Фридриха фон Гесса, для Хромова кумира двукратного: тот свою птицу сберег и написал великолепную книгу сказок…

Из смежного купе донесся едва слышный звук. Я стряхнула оцепенение, лихорадочно огляделась, не замечая ничего подходящего для обороны. Первая паника прошла, в глазах больше не темнело, но и не светлело. Фарза для нас с Семкой была черна и густа, но вывернуться мы пока что могли, и это зависело от меня, что не так уж плохо. В нынешней игре я и была главным узлом… Что ж, им же хуже. Нашли с кем связаться! Не знаю, кто враги, но мне их не жаль. Я наугад вытянула из бара бутыль потяжелее, надежно обхватила за горлышко, порадовалась мельком, что ладонь не потная и по стеклу не скользит. И стала красться через купе, стараясь унять трусливое сердце, а заодно затолкать поглубже в недра сознания истерически-веселую и глупую мыслишку: «Мы, жители Ликры, первым делом вооружаемся водкою…»

Осторожно заглянув в щелочку неплотно прикрытой двери, я сперва и не осознала того, что же, собственно, вижу и слышу. А когда осознала, едва устояла на ногах. Семкин голос я уж всяко не перепутаю, даже по одному вздоху. И руку его, и плечо. Но как же мне понять и принять то, что мой Хромов обнимает какую-то рыжую девку и из одежды на нем – одна расстегнутая рубаха, а на ней и того меньше, всего только шейный шарфик. Ох ты ж, да так увлеченно и недвусмысленно все происходит, да прямо на нашей кровати… Семка еще что-то сказал, тихо и невнятно, но я угадала слово. Не разобрала, именно угадала. Я все же, когда надо, везучая. Уже почти что пошла вразнос и глупостей понапридумывала, а того вернее согласилась принять всерьез вранье, что мне подсовывали под видом правды. Но это слово кстати пришлось, обеспечило меня недоумением, а затем логика включилась в работу резко, прямо со щелчком в напряженной, ноющей шее…

Голова моя загудела, я ощутила сполна висящий на шее камень отчаяния, тянущий нас с Семкой на дно, готовый погубить окончательно и птицу, и ее высшего мага – в банальнейшей семейной склоке без правых и виноватых, зато с криками и пустыми обвинениями. Попробуй потом забери назад сказанное сгоряча, да сотри мыслишки, вползшие в головы. Ну уж нет. Долой чужие глупости, я своих понаделаю так, что любо-дорого глянуть будет. Вся картина происходящего – настоящая, а не видимая глазу – выстроилась в голове, и сделалось там упорядоченно и спокойно, как в арьянской казарме.

Я распахнула дверь, в два шага добралась до кровати, с размаху огрела бутылью рыжеволосую злодейку и зашипела, с трудом сдерживая голос, злость и дар. Потому что, если я сейчас хоть кому хоть чего пожелаю, удачи им вовек не видать. Никакой!

– Лярва конопатая! Проныра прохиндейская! Ишь, и не рыпается, то-то… Но ты, Хромов, ты просто дурак! Ты что, всякую там ржавую франконскую мороку от родной жены вплотную не отличаешь?

Рыжая сникла, я оттолкнула ее в сторону, пытаясь рассмотреть своего неверного мужа. Глаза у Семки были пустые, зрачки широкие, губы норовили растянуться в улыбку, меня он совершенно не слышал. Пришлось отпихнуть рыжую на пол – а чего с ней церемониться? – и врезать Хромову сперва ладошкой, благородно, пощечину. Не помогло… Его я сейчас тоже не пыталась жалеть. Тогда уж кулаком, да в бок, чтобы задохнулся и хоть с болью, а себя вспомнил. Не подействует и это, штофом под колено вмажу. Вмиг охромеет, так оно в целом надежнее: хромой муж на сторону далеко не уковыляет…

Хромов охнул, согнулся на боку, заморгал, тряхнул головой и покосился на меня, уже осмысленно. Недоуменно дернул ворот своей рубахи, потер сперва бок, унимая боль, затем затылок – разыскивая мысли… Я пробежалась по купе, рыча и расшвыривая вещи, споткнулась об беспамятную злодейку, рванула дверцу шкафчика и принялась метко бросать в Хромова его же вещами. Он ловил уже сидя, сперва сутулился и недоумевал, но потом замер, рассмотрев на полу рыжую дрянь в шарфике. Точнее, уже без шарфика: тот остался на краю кровати.

– Это кто?

– Сема, твою мать! – Я стала окончательно спокойна и всерьез зла. – Ты еще покричи в голос и повздыхай мне тут! Пойду и второй бутылкой тебя утешу по темечку. Это твоя полюбовница. Если бы я была барышней приличного происхождения, я бы сейчас рыдала в три ручья в соседнем купе и стреляться норовила. Или устраивала аттийскую истерику на целый поезд, заодно жалуясь всем магам и еще невесть кому, лишь бы жалели. Ты что вытворяешь? Ты меня должен беречь, эти маги долбанутые тоже, а тут джинны бродят толпами!

– Боже мой…

– Рано начал молиться! – Мне стало весело и жарко от злости, не желающей проходить. Пришлось шарахнуть штофом по углу стола. В первый раз стекло выдержало, но со второго удара лопнуло, и мне чуть полегчало. Наблюдая падение осколков и водочные слезы, капающие на ковер, я мстительно добила родного мужа, чтобы вовек на сторону и не глянул: – Лучше подумай, Хромов: а если это на полу не баба, а совсем даже мужик? У джиннов вроде нет в ордене женщин.

Хромов сел очень прямо и как-то закаменел, стараясь даже не глядеть на «полюбовницу». Если я еще хоть немного и была на него зла, то теперь растеряла остатки раздражения. Жалко ведь человека. Мы с ним не маги-пси и не стихийщики, мы не в силах опознать полноценную иллюзию. А это на полу явно уровнем равно Шарлю, золотой джинн – кто еще мог прокрасться сюда незаметно? Хотя иллюзия странная: тело тощее, никакой красоты в нем, к такому и ревновать-то тошно. То ли пацан, то ли девчонка некормленая. На затылке кровь уже видна из-под волос, сильно я ее штофом оглушила… Хоть бы не до смерти!

– Ты никого не позвала, ты чудо, – поразился Хромов, прижимая к груди брошенную в него последней рубаху и заодно рукав халата. – Я пойду мыться со щелоком. Боже мой…

– Тебя заклинило? Нам и без «боже мой» свидетелей многовато! Хромов, хватит страдать. Это надо сдать Петрову. Едва оно очнется, сгинет без следа, раз сюда добралось и никем не было замечено.

– Скорее ее сознательно пропустили, – вздрогнул Хромов, выходя из оцепенения и начиная натягивать халат. Меня позабавило то, что джинна Семка упрямо и даже с нажимом именовал женщиной, не желая думать о другом варианте. – Кто-то из арьянцев в деле… Один или двое. Реночка, прости, я ничего не помню, я даже не понимаю, за что в точности извиняюсь.

Он поглядел на меня жалобно, туже подтянул пояс и дернул плечом. Я хмыкнула и отмахнулась:

– Хромов, я рассуждаю логически. Если бы было за что извиняться, ты бы с самого начала пребывал в сознании. Это все подстроено. И я точно понимаю зачем. Когда ты перестанешь вздыхать и охать, скажешь то же самое. Семка, ты мой маг удачи, ты обязан думать, ты умнее меня, когда голых джиннов не боишься.

Я все же прислонилась к стене и начала хихикать все громче, затыкая рот ладонью и пытаясь унять запоздалый страх. Семка, наоборот, очнулся окончательно, огляделся и присел рядом с телом, морщась от брезгливости. Прощупал пульс. Потрогал затылок и попробовал кровь на вкус, словно так можно отличить правду от иллюзии. Недоуменно пожал плечами, дернул рыжие волосы сильнее. Это оказался парик, собственные волосы у лежащего ничком существа были едва заметным ежиком, темные, вымазанные в крови: сильно я маханула штофом, вот уж точно.

– Очнется она не скоро. Рена, ты чем мстила врагине? Помнится, в прошлый раз ты джинна выявляла вазой, тяжеленной – и тоже по голове…

– Штофом «Белогорки», – покаянно вздохнула я, изучая горлышко улики, все еще намертво зажатое в ладони.

Рука не слушалась. Хромов виновато вздохнул и отодрал мои пальцы от стекла по одному, массируя и растирая, гладя и жалея. Посмотрел на меня задумчиво:

– Ренка, ты идеальная жена. Кто бы еще думал логически, если такое в глаза лезет…

– Я у мамы Лены училась.

Навязчивый смех, похожий на тошноту, снова подкатил к горлу. Хромов понял, поймал на руки и отнес в соседнее купе:

– Пройдет. И да, ты права, я прекрасно понимаю, зачем все это… Сломать крылья удачи едва ли возможно, пока птица и ее маг остаются в плотной связке и верят друг другу. Но не будь ты дочкой Ленки и монстрой, сейчас мы бы уже попались по полной и без надежды на спасение. Ссора и недоверие – первый шаг к тому, чтобы сломать удаче крылья.

Мы немножко посидели, собираясь с мыслями и отдыхая от пережитого. На Семку было больно глядеть, он, бедняга, виноватый мне в новинку: горбится, глядит искоса и нуждается в сочувствии. Я пихнула его локтем в больной бок, не подумавши. Он зашипел, но стерпел молча.

– Хромов, вот так и возникает верность до гроба. Тебе теперь в любой бабе будет джинн мерещиться.

– Тьфу на тебя! – скривился Семка. – Реночка, мне правда совсем худо. Я ровно ничего не помню. Голову ломит, стоит лишь попытаться проследить прошлое. Ты ушла, я сидел и читал, в дверь стукнули, как ты обычно, – один раз и тихо, я даже головы не поднял… А что дальше-то?

– Дальше сиди тут, я пойду позову Петрова. Не только джинны могут ходить по вагону невидимками, мне тоже повезет. Хромов, да не страдай ты! Не вся водка вылилась, накапай себе вон в стакан из любой целой бутыли и не дергайся. И мне накапай. Вернусь – чокнемся.

– Я уже, видимо, чокнулся…

Слушать дальше бормотание я не стала. Шагнула к двери купе, всматриваясь в свою удачу. Просвет наметился, никто не следил за дверью – я открыла и зашагала по коридору, скользя невидимкой меж слоями событий. Добралась до купе Петрова и его напарника, юркнула внутрь. Само собой, повезло: не заперто, Петров сидит у окошка, пьет чай и читает. Он ведь у Юнца второй раз учится, желает магистерскую работу на поисковика сдать.

– Что? – шепотом уточнил маг, едва глянув на меня.

– Блокиратор есть?

Петров молча добыл нужное с полки, я подцепила его за руку и потянула к двери. Снова выждала щель ненаблюдаемости, то есть в моем случае просто везения, и потянула в коридор, в наше купе.

Хромов исправно наполнил три рюмки и сидел, со зверским видом кромсая сыр на толстые, в палец, ломти. Оглядел с сомнением и порезал повторно поперек и еще поперек – кубиками. Мне кажется, сделай он подобное при Шарле, тот бы счел это пыткой для франконского вкуса и воспитания…

– Тишину я установил, – сообщил Петров, подтягивая к себе рюмку и рассматривая кривые кубики сыра. – Рассказывайте.

Я изложила – по мере сил последовательно и без ругани. Маг выслушал, сочувственно покосился на Семку, достал из кармана футляр с блокиратором и ушел в смежное купе.

– По крайней мере это женщина, – сразу же утешил он Хромова. Чуть помолчал и успокоил меня: – Береника, она жива вопреки твоим стараниям. Но пожалуйста, в следующий раз бей джиннов чем-то менее весомым. В третий раз может и не обойтись, у Шарля шишка не сходила два месяца, тут еще хуже дела обстоят. Воды принеси и заодно халат хоть какой, что ли. Неловко прямо, совсем ребенок.

Я сорвалась с места и побежала подбирать халат, Хромов снял с подноса у окна графин с водой и понес магу, явно желая понять, кто его втравил в эту гнусную историю. Джинн оказался и впрямь ребенком на вид, девушкой лет семнадцати самое большее, тощей, нескладной, безгрудой. Как обрядили в халат, только со слов Петрова и стало можно верить, что не пацан…

– Что делать будем? – нахмурился маг.

– Поговорить бы с ней, – предложила я.

– Попробую вытянуть из обморока, – с сомнением вздохнул Петров. – Но удар был крепкий. Хорошо хоть вскользь…

– Скажи спасибо Хромову – револьвер я оставила в купе, вот уж точно удача.

Девчонку Петров перенес в наше первое купе, Хромов разбросал газеты, добыл из шкафа две подушки, сходил за пледом. Подвинул пуфик магу. Тот довольно долго молчал и трудился, наконец устало кивнул и оглянулся на нас:

– Кто будет спрашивать?

– Я, – мрачно хмыкнула я, чувствуя себя монстрой. Занятно: ведь именно это слово я и разобрала, именно по нему и поняла, что происходит. Хромов никого более так назвать не мог, а значит, не виноват он… Присев у изголовья, я глянула в мутные глаза едва живой пацанки. – Как тебя зовут? Голова сильно болит?

По-франконски я говорю почти безупречно, даже Шарль хвалил мое произношение. Девчонка прищурилась, пытаясь меня рассмотреть, со зрением у нее явно было не вполне ладно. Шутка ли: полный штоф, так сказать, приняла… на затылок.

– Полин, – шепнула она, боязливо косясь на Петрова. – Сильно болит.

– Ты не боишься своего лица. Ты точно джинн? Или сама влипла в историю и не знаешь, как выпутаться?

– Я собственность бриллианта в венце власти, – тихо и обреченно проговорила Полин. – Я принесла мэтру клятву и обречена ей следовать.

– Так сдох он, твой мэтр! Ваш орден уже скоро месяц как раскололся надвое, и все вменяемые джинны постепенно съезжаются в Ликру и присягают заново мэтру Сержу ле Берье, а бриллиантом до выяснения обстоятельств гибели прежнего вашего начальника сам себя назначил наш начальник тайной полиции Евсей Оттович, он за вас отвечает и дает вам убежище.

Полин плотно зажмурилась, перемогая тошноту и заодно такое обилие новостей, способных кого угодно ввести в недоумение и неуверенность. Девушка справилась с собой быстро, даже попыталась улыбнуться:

– Точно умер?

– Мэтр Серж предъявил магам-дознавателям вещь и слепок личности, то и другое отзывается как о мертвом. Я тоже не ощущаю его удачи в мире.

Девушка долго молчала, улыбаясь все шире, показывая зубы. В улыбке постепенно оставалось все меньше радости, все больше проступало торжество, которое делало ее хищной и неприятной. Наконец Полин вздрогнула и вернулась в настоящее. Потрогала ошейник-блокиратор, нахмурилась и снова глянула на меня. Заговорила торопливо и не вполне внятно:

– Ваш муж не виноват, у меня дар, это врожденное, внушить я могу кому угодно и что угодно, сама порой не рада… Я неплохо жила, сытно и весело, у фокусника. Меня пилили и сжигали на публике, а я им внушала, и мне платили пять монет за вечер, много. Только цепь с ноги не снимали, а я ведь не стихийщик…

– Что же ты их не убедила дать ключ?

– Не было ключа, – поникла она. – Выбросили его. Знали, что я выпрошу. Потом меня высмотрел мэтр, пообещал свободу, и я согласилась оплатить службой. Я не знала, что нельзя сбежать и отказаться, даже если нет цепи. Я верила, что можно убедить кого угодно… Только он сильнее был. И он был не один.

– Как ты сюда попала?

– Меня впустил маг через первый тамбур, от паровоза. – Полин указала глазами в сторону начала вагона. – Сказал, как стучать. И сколько времени есть до того, как вы вернетесь. Но вы не думайте, ничего такого не было, совсем ничего, совсем! Мне не нужен ваш муж.

– Хромов, видишь: только мне ты и нужен, – мстительно уточнила я. – Петров, а ведь ее надо тащить в Ликру, к Коршу. И хорошо бы с арьянцем разобраться: кому он служит?

– Не получится, – сухо и огорченно покачал головой маг. – Береника, я не слишком хороший пси, но и моего дара хватает, чтобы ощутить смерть. Совсем рядом, в нашем вагоне. Значит, виновного мага нам уже не допросить.

Мы все помолчали. Полин испуганно хлопала ресницами и ежилась, натянув плед выше, до подбородка. Хромов думал, по привычке рисуя бессмысленные линии на листке.

– Петров, а ведь тебе и придется тащить Полин в Ликру, – нахмурилась я. – На фоне происходящего исчезновение мага, то есть тебя, уже никого не удивит. Отсюда до нашей границы не особенно далеко. Деньги вот, держи. И удачей одарю.

– Как же вы без охраны? – ужаснулся маг.

– Ты прости, но пользы от вас, – отмахнулась я. – Ее охраняй. Может, она что важное вспомнит. Но всяко уж, пока она при тебе, спокойнее. Не страдай, пришлют мне мага, причем скоро. Может, даже самолетом доставят. Пока беда прошла, в столице Арьи убивать меня не станут и случаев подстраивать тоже. Я и временное успокоение фарзы вижу, и умом понимаю.

– Арья не на нашей стороне играет в большой партии всего Старого Света: в основной массе поворотов удачи, какие наблюдаются, знаки у них и у нас разные, – буркнул Хромов. – Ренка права. В столице нам ничто не грозит. До самой встречи с канцлером, так точнее.

– Семь дней, – прикинул Петров.

– Даже восемь-девять, а то и поболее. Далее мы двинемся по жестко заданному маршруту в Дорфурт. Хорошо бы там уже иметь охрану, – задумался Семен. – Ты это и передай. Полин, и ты тоже не молчи. Понимаешь ведь: впервые в жизни у тебя есть надежда стать свободной без клятв и обязательств.

– В Ликре женщин смертным боем бьют, – жалобно сообщила франконка и покосилась на меня.

– Дорогуша, а ты к чужим мужьям не лезь, ага? – снова разозлилась я. – И не морочь людям голову. Ишь, все кругом виноваты, одна она святостью исходит.

– Сейчас вы предложите мне пообещать не сбегать от этого мсье, – усмехнулась Полин. – Так все нравоучения заканчиваются, а с ними и свобода.

– Петров, пообещай не бросать ее до самой столицы, – с чувством попросил Хромов.

Маг глянул на Полин с явным отвращением, поморщился, вздохнул, пожал плечами. Мы ему сочувствовали. Если разобраться: ну сбежит дуреха, ну приберут ее к рукам загадочные злодеи, допросят и прикончат. Надо бы пожалеть эту Полин, только с какой стати? Что она такого сделала, чтобы ради нее рисковать и тратить себя на переживания?

– Да пошла она… лесом, – обозлился Петров. – Сниму ошейник, и все дела. Толку от бабы никакого, один вред. Без обузы я до Белогорска за неполных двое суток доберусь. А до телеграфа – уже к ночи. С этой франконской фифой мороки не оберешься, потом еще отчеты писать: нет, не приставал, смертным боем не бил. Хотя у ней шишка на затылке.

– Я не обуза, – возмутилась Полин.

– Иди, Петров, собирай вещи, пять минут тебе, – велел Семка. – Тут подъем поблизости будет, я сверился с описанием дороги. Предгорья начинаются, нас остановят и подцепят сзади второй паровоз, толкач. Как раз спрыгнуть успеешь, пока возня длится. Ренка, подбери этой, – Семен нехотя кивнул на Полин, признавая ее присутствие, – платье, какое не жаль. Куда она свое дела, понятия не имею. Через час высадим на следующем подъеме, зачем Петрову с ней нянькаться? Прибьют, туда ей и дорога.

– Я обязана явиться к мсье Сержу, – жалобно укорила нас Полин, испуганно моргая и пытаясь сесть. – Нельзя ведь так! Я слово дам слушаться мсье мага и помогать. Платье у меня есть, я сейчас, я быстро.

Она забормотала, охая и цепляясь за стены, побрела к двери в смежное купе. Качало ее преизрядно, выглядела тощая франконка на редкость жалко. Пришлось идти следом, рассматривать ее поношенное платье, к тому же изодранное на рукаве и на спине.

– Это что?

– Так это… ну, я сама порвала, чтобы потом ясно было, что он раз – и в порыве страсти, – шепотом, прячась от меня за створку шкафа, сообщила нелепая соблазнительница. – В Ликре же дико живут… Я еще думала укусить себя за руку, но не вышло, он меня плохо слушался, много внимания уходило.

Я выбрала для нее толстые теплые чулки, юбку на широком поясе со шнурками, такую удобно подгонять по фигуре. Бросила одну блузку, достала сумку и сложила туда еще две, вязаную кофту, белье. Выбрала пальто, свое старое. Шарф. Шляпки было жаль – все хороши, и я засомневалась, пока что нехотя расставаясь с ненужными перчатками.

– Это что, мне? – не поверила франконка. – Так ведь я тебе враг…

– Ты дура, – фыркнула я, отбросив остатки злости. – Мне не пристало заводить столь слабых врагов. Держи. И вот еще сумочку, кошелек, деньги. Шляпку выбери сама, мне все жаль. Быстрее!

Она цапнула маленькую с вуалеткой, само собой. Я сразу решила, что именно эту было отдать жальче иных, отвернулась и зашагала в соседнее купе. Это франконское недоразумение тащилось следом, шепотом благодаря и уже начиная всхлипывать… Нежные они, хрупкие в душе, а все одно – сволочи. Широты в них нет и понимания того, что есть настоящая беда и настоящая вина. Впрочем, Шарль-то другой, просто я в обиде, поводов к тому много, хотя за Семку я самую малость уже расквиталась). И тут добавилось новое огорчение, позорно-девичье, из-за шляпки: поди ее теперь верни или раздобудь такую – Элен покупала, вещица штучная.

Петров уже стоял у дверей с саквояжем, второй наш маг сидел у стола, бледный и встревоженный. Ему только что сообщили новости, еще не привык. В паре охраны он – второй номер, младший, хотя по таланту и не слаб, просто опыта не набрал еще. Марк Юнц его хвалил, говорил – поисковик неплохой, хоть и не его специализация. Зато весьма ловок в иллюзиях и по редкой для магов стихии специализируется – плотной, как они это обозначают. То есть в плане обороны человек бесценный. Постановка щитов, отражение осколков, усиление брони – его прямое занятие.

– Полин, поезд останавливается, – сказала я строго. – Я провожу до тамбура и скажу, когда выходить: так вас не заметят. Петров снимет блокиратор, и тогда уж сама решай, куда тебе и с кем… Только учти: сделаешь еще одну гадость мне или тем, кого я считаю своими, и обрежется твоя удача под корень.

– Без магии обещаю, – совсем потерянно забормотала франконка, цепляясь за руку Петрова. – Я не обуза! Мне ведь больше некуда пойти, мне страшно. Не бросайте меня…

– Ошейник сниму в Ликре, – предупредил Петров, морщась то ли от невнятности плохо знакомой ему франконской речи, то ли от неизбежности соседства Полин. – Хоть в чем заподозрю – пристрелю. Я не Хромов, на меня пси-внушение не так влияет, не до отключки.

Полин часто закивала, прижав затянутой в темную перчатку рукой то ли шляпку, то ли шишку на затылке. Поезд перед подъемом дышал редко и отчетливо, фыркая, взревывая, щедро стравливая пар. Я искала лучший момент, от усердия даже прикрыв глаза.

– Давай! – разрешила я нашему магу.

Он прыгнул вниз и скатился по насыпи. Полин, бросив сумку, сиганула следом, явно опасаясь, что ее забудут…

– Удачи, – подмигнула я им обоим, уже сгинувшим в густой белизне новой порции пара.

Развернулась и пошла по коридору прямиком в купе начальника магов-арьянцев. Распахнула дверь без стука. Все четверо были здесь и явно надеялись увидеть кого угодно, лишь бы не меня. Покойный сидел у окна, с синим жутковатым лицом. Перед ним стоял пустой стакан. Рядом склонился старший из магов и держал в руках лист бумаги. Я бесцеремонно отобрала и прочла. Запись на языке Арьи, что для меня едва посильно. Слова по буквам вижу, запомнить могу, но прямо теперь выудить из них смысл…

– Госпожа фон Гесс, мы в крайнем замешательстве, – своим прежним мягким голосом настоящего политика сообщил мой переводчик. – В предсмертном послании герр Хонт указал, что вина его безмерна. Что знался он с некими силами неизвестного политического происхождения и национальной принадлежности. Что деньги брал и, ныне очнувшись, не находит содеянному оправданий… Желает хоть так, приняв яд, обелить имя своей семьи и не допустить скандала. Поскольку скрыть происшествие невозможно, мы в тупике – юридическом и политическом. Ели вы пожелаете, поездка будет немедленно отменена. Арья поймет это ваше решение. Мы пока что ровно ничего не знаем, но будут приложены все усилия к расследованию, я вас заверяю…

Я поглядела на него внимательнее. Серенький, неброско одетый, весь какой-то незапоминающийся, и речь у него ровная, без акцента. Возраст? Около сорока. Национальность? Обитатель Старого Света. Родной язык? Так он одинаково без помарок и характерных словечек, то есть прямо-таки ученически точно, как на чужом, изъясняется и на арьянском, и на франконском, и на ликрейском, и на кервийском… Если бы я искала джинна высокого уровня в своем окружении, указала бы именно на переводчика. Только вряд ли. Не стоит делать из людей ордена вселенское зло, неуловимое и непобедимое, а главное – вездесущее. Этот – все же арьянец, выпускник ректора фон Нардлиха: у них в университете готовят специальный тип магов для тайной службы, как и у нас. Только наш Юнц развивает личностное и выискивает сильные стороны у каждого, подбирая для него наилучшее сочетание предметов и курсов. Герр Нардлих, по слухам, наоборот, предпочитает частичное обезличивание сотрудников тайных служб и делает магов одноуровневыми униформистами.

Так что мне предпринять? И надо ли хоть что-то предпринимать? Я порой кажусь себе Емелей-дурачком на самоходной печи. Все решают и шумят, а я еду. До поры до времени. Пока не возьму в руки штофчик или вазочку…

– Буду говорить прямо. Мне важно понять, кто вы, чтобы выбрать дальнейший путь. Люди Евсея Оттовича еще в Белогорске сообщили, что ваш дядя – герр Шмидт, профессор в Дорфурте. Хотелось бы в связи с этим верить, что вы арьянец, а не джинн. – Я поглядела на стакан. – Но тогда кто же джинн? Я не склонна верить в самоубийство, герр Шмидт. И я не верю, что этот господин действовал один и внезапно раскаялся. Ваш дядя – химик?

– Скорее алхимик, но и химик тоже. Не посольское это дело, сударыня, говорить прямо, – на своем ладно скроенном ликрейском наречии посетовал переводчик. – Но в общем вы правы. Я провел расследование после выявления факта нарушения целостности моей личной печати на двери переднего тамбура. Сделать это до завершения беседы с журналистами я никак не мог. Итог расследования очевиден, виновник сидит у окна. Он сообщил перед смертью все, что было у него спрошено, и говорил правду… Поскольку я пси, а мой дядя алхимик, мы тонко разбираемся в некоторых препаратах. Второе вовлеченное в заговор лицо, я склонен полагать, главное, было в вагоне недолго, я выявил этого человека, который делал вид, что он кервийский журналист.

– Тот мальчик без приглашения?

– Нет, что вы. Солидный господин с приглашением, никаких случайностей. – Арьянец сделал на последних словах едва заметное ударение, явно показывая их значимость. – Иных врагов у вас в вагоне нет. Убедительно прошу об ответной любезности: сообщите, по какой причине герр Петрофф покинул поезд?

– Это было условие моего мужа, которое как раз и позволяет нам продолжить поездку и не нарушать планов.

– Мужественное решение, сударыня.

– Надеюсь, еще и верное, – усмехнулась я.

– Однозначно верных решений в природе не существует, и это неплохо, – осторожно сообщил арьянец и позволил себе улыбку. – Я лично телеграфирую вашему герру Коршу. Запрошу любого мага в охрану, то есть, подчеркиваю, на сей раз человека по его выбору.

Глава 11

Мадейра, Шартр, 28 октября

– О боги! – в отчаянии заломил руки пожилой мадейрец, обращая лицо к сиянию осенних небес. – За что вы наказали меня, обременив этим дураком?

Синий, переходящий в лазоревую безмятежность по краю, купол храма осени не отозвался эхом на стоны несчастного. Исчерпав список адресатов для принятия жалоб, тот понуро уставился на стену. Слой штукатурки лежал ровно, работа была проделана безупречно во всех отношениях, придраться не к чему, не зря приятель так расхваливал наемного чужеземца и его таланты в ремонте. И быстро, и без споров, и оплата ничтожная, даже по меркам небогатой Мадейры, захолустья большого Ганзейского протектората.

Провинции большого альянса – не одна эта, а сразу несколько – с недавних пор словно бы проснулись, встрепенулись и вздумали мечтать о славе и достатке полноценных стран. Решения, которое устроило бы всех, пока не нашли: то мечтали о создании Лайнского союза, то грезили о полной свободе…

Здесь, в провинциальной столице, сходили с ума, увлеченные заманчивой идеей: обособление государства Мадейры, великого – а как же без величия? – и независимого. Не все еще определились, что звучит лучше и сулит бо́льшую пользу. Первое – величие в рамках нового альянса – нравится многим, и особенно соседям, таким же нетитульным в Ганзе: Балге, Кервии, Серпе… Второе греет душу гордым сынам Мадейры, для которых независимость – это возможность самим стать ровней Норбургам и перечисленных соседей постепенно внести в нетитульные нации более мелкого союза. Без их согласия, правда, но, когда хочется власти, подобные мелочи не смущают.

Мадейрец, что обреченно рассматривал стену, без особой теплоты относился к обеим силам. Он отвечал в муниципалитете Шартра за ремонт обветшалых стен домов и оград по пути следования кортежа эрцгерцога Карла Льюиса. Этот маршрут известен каждому горожанину до мельчайшей детали, давно уже выбраны места, откуда всего удобнее глазеть на зрелище. Многие жители рады появлению высокого гостя. Помогают по мере сил – приводят в относительный порядок сады, высаживают не в сезон цветочки на клумбах, вывешивают корзины под окнами и на балконах. Муниципалитет небогат, всякому понятно. А выглядеть убого перед гостем не хочется… Приятель вон нашел дешевого работника и сам взялся проверять за ним дело и даже помог с материалами.

– Это что? – громко и раздельно, акцентируя каждый звук, выговорил мадейрец.

– Ишак, – важно и гордо пояснил Равшан.

Видимо, предполагая немалую глупость в собеседнике, он ссутулился, оттянул пальцами уши вверх и воспроизвел крик «ии-а, ии-а»… Выпрямился и широко улыбнулся, снова указав на стену. Караван ишаков Равшан изобразил в творческом порыве, сверх оговоренных работ, бесплатно. Животных он обводил краской по трафарету, только уши у каждого рисовал разные.

Постепенно у стены собирался народ, рассматривая «фреску» и обсуждая, как к ней отнесется высокий гость. Он уже прибыл в город и пока что находился на вокзале.

– Закрась! – рявкнул мадейрец и показал рукой движение кисти с краской.

– Ишак! – обрадовался Равшан, заподозрив взаимопонимание. – Крась-крась…

На ганзейском наречии он знал не более десяти слов, важнейших для выживания. Мог попросить есть и пить, сказать «хорошо», «плохо», «спасибо» и «привет»… И сейчас изливал на заказчика все свойственное его народу уважение к начальству. Круглое лицо сияло широчайшей солнечной улыбкой, узкие глазки щурились, и мадейрец впервые заподозрил в них тень лукавства.

– Спасибо! Хорошо, привет! – выдал Равшан самую подходящую к случаю часть словарного запаса.

Поднял ведро, вскинул на плечо сумку и пошел прочь. Серые, рыжие и красные ишаки остались на стене, деть их было некуда, время не позволяло.

– Однако же сей дурак-с внес уже третью поправку в наши планы, сударь, – с рассудительным раздражением отметил мужчина средних лет, что устроился у столика кафе в полусотне метров от стены с ишаками. – Он закрасил два окна-с, он починил забор излишне надежно. И вот – новая глупость.

– Князь, дались вам его рисунки, – лениво усмехнулся собеседник недовольного, любовно поглаживая инкрустированную серебром трость с набалдашником слоновой кости. – Мы сместим нашего человека вон к тому углу дома, у начала набережной, это даже удобнее. Сюда будут смотреть все, на ослов-с… Поскольку и сами они ослы-с. После спросят: кто отвлек внимание? Любой и покажет под присягой: дурак Равшан начудил-с… Он будет кругом виновен, он же теперь бомбист и – как же это правильно? – фундаменталист, да-с. Вся слава ему. Это не помеха, бомбист Равшан разместится там, еще до рисунка. Мы обсуждаем суетные мелочи, и все они не понадобятся. Если вы доставили именно то, что обещано, да-с. Особенный подарок. Он сработает, и пусть истинные поборники славы и чести Мадейры останутся в тени.

– Вы доставили то, что я заказывал?

– А вы?

– Извольте не отвечать вопросом на вопрос, не с мальчиком препираетесь, да-с, – вспылил названный князем и осекся, заметив внимание стоящей у стойки дочери хозяина кафе. – Вот, извольте.

Он толкнул пальцами по столу прямоугольник, похожий на открыточки, какие вкладывают в букеты с цветами. Собеседник развернул, изучил и убрал в нагрудный карман. Извлек похожую бумагу и отдал.

– На указанную сумму пресса будет возмущена до бешеной пены у рта, все мы в едином порыве обратимся за помощью к нашему старшему брату, ликрейскому медведю, – усмехнулся собеседник князя. – Люди уже подобраны, шум произведут преизрядный, да-с. Можете смело сообщить вашему льву, что берлога почти свободна.

– А без имен?

– Боже мой, да какие имена, аллегории, только аллегории, – усмехнулся обладатель трости. – Пора мне, князь. Приятно с вами кофию испить, но прошу простить, дела, да-с.

Человек поднялся из-за столика. Он оказался весьма велик ростом, сух и жилист. Довольно дорогой костюм сидел на нем, как на вешалке, – плебейски. Шейный платок, излишне яркий и с большим узлом, тоже не указывал на настоящий вкус. Брошь, скалывающая узел, блестела отнюдь не бриллиантово. Хотя видом огранки камень намекал на свое благородство, но, как и обладатель трости, был подделкой, очевидной любому опытному глазу. Весь лоск в точности походил на фальшивое благополучие Шартра, наспех замазавшего трещины в стенах по одному-единственному маршруту, уже давно опубликованному во всех местных газетах.

Князь проводил собеседника презрительным прищуром настоящего аристократа. Бросил на столик плату, едва не обрушив в обморок владельца кафе: кремово-коричневые ликрейские купюры тут были в ходу и цену им знали.

– Без сдачи, – вальяжно добил князь мадейрскую нищету, похлопал хорошенькую дочь хозяина кафе по щеке и пошел прочь.

– Сам ликрейский посланник, – благоговейно охнул хозяин кафе, гладя пальцами купюру и не решаясь сразу ее поднять и уложить в кошелек. – Всем соседям сообщу: князь Волевский счел наш кофе наилучшим и денег за него не пожалел дать впятеро…

Посланник меж тем проследовал до набережной, щурясь на высокое солнце и ускоряя шаг. Зеваки и бездельники уже скапливались и толкались, готовые заранее занять лучшие места по маршруту кортежа. Волевский тоже позаботился об удобстве, но совсем иного сорта: он желал в главный момент этого дня находиться в кругу людей, способных засвидетельствовать и его непричастность к происходящему, и искренность скорби. А сверх того – неоправданное, поспешное, вызванное душевной болью обещание от лица властей своей страны прийти на помощь братьям, если потребуется.

– Князь, – сладким, как горный мед, голосом окликнули Волевского у самой калитки в парк нужного особняка. – Одну минуту…

Выговор у женщины был странный. Но ей бы и большее простилось при подобной внешности. Точнее – бесподобной. Князь поперхнулся и прочистил горло, невольно склоняясь перед незнакомкой и не отрывая взора от ее дивного лица. В глазах бликами солнца тек тот же горный мед, что наполнял голос. В волосах путалось красное золото осени, пахли они дивно и непривычно, горькими, терпкими травами. Князь вдохнул – и лишился остатков рассудительности.

– Да-с, но зачем же мелочиться, свет мой? – окрепшим голосом спросил он. – Минутку? Да я весь ваш, сударыня-с.

Смех у красавицы оказался чудесным и звонким, как говор бубенчиков. Волевский даже взрыкнул, прикидывая в уме, во что обойдется такая драгоценная девица. Все они, здешние, сговорчивы, стоит похрустеть купюрами. Эта, надо думать, кервийка, не зря тамошних женщин полагают красивейшими на весь Старый Свет.

– Я журналистка из Нового Света. – Длинные ресницы сморгнули, позволив солнечному блику упруго качнуться. – Я тут ничего и никого не знаю, хоть по рождению я местная. Но моя мама…

– А вы говорили – минутка-с, – почти прошептал князь, завладевая рукой незнакомки и поглаживая перчатку. – Лапушка, так я вас в свет введу, определенно-с. Это дело важное, и покровитель тут надобен надежнейший, вы верно избрали человека для беседы, да-с.

– Я наняла экипаж, – улыбнулась красавица. – Тот, глядите. Поговорим без лишних глаз?

– Гм, – промычал князь, с удовольствием изучая зашторенные оконца обшарпанной кареты, старомодной, но обнадеживающе вместительной. – Так чего мы ждем-с?

– Но я надеюсь на вашу порядочность, – мило порозовела красавица. От растерянности перед напором князя ее произношение сделалось невнятным.

– Надейтесь, – задохнулся князь, впечатленный этой ловко выказанной стыдливостью, и потащил добычу к карете. – Это мое второе имя, так точно-с.

Он распахнул дверцу, сам первым сунулся внутрь и потащил следом красавицу. Она некстати упиралась и даже почти готова была звать на помощь. Тянуть незнакомку в недра омута тени было почти столь же приятно, как вываживать здоровенного сома, предвкушая пир и хвастовство перед другими рыбаками… Дверца хлопнула, погружая недра старого экипажа в сумерки. Осознав, что сам стал дичью, Волевский дернулся было оттолкнуть «добычу» и выбраться наружу. Но не смог – тело безвольным тестом осело, ветхие подушки дивана жалобно захрустели обивкой.

– Вам просили передать привет с родины, – ласково сообщила красавица, и от ее голоса по спине забегали мурашки, а сознание поплыло, наполненное томлением и навязчивой одержимостью мотылька, завидевшего свет.

– Левый нагрудный карман, – уточнил мужской баритон у самого уха.

Князь, сопя от возмущения и не имея сил высказать возражения хоть одним словом, стерпел унизительный обыск костюма. Забрали и бумажник, и прямоугольник-открыточку с записями.

– Трогай шагом, – велела женщина кучеру. Обернулась и подмигнула князю. – Меня все сегодня слушаются. Впрочем… как обычно, не более того. Спи.

– Можно я тебе в любви объяснюсь, жрица? – с придыханием уточнил Рони.

– Ты вроде Мари объяснялся на той неделе, – прищурилась Геро с недоверием.

– Так она там, ты здесь. Карета уютная, – не унялся Рони. – Мы, фон Гессы, такие разборчивые, все выбираем и выбираем, выбираем и выбираем…

– Ох, довыбираешься, всех толковых разберут.

– Рони, ты доставишь князя в его особняк, там уже работают. Изволь быть серьезным, не позорь семью перед Горгоном. И бумажку пусть просмотрят, она небесполезна, – прервал приятный и бессмысленный разговор тот же баритон. – Геро, проследи, чтобы дурень бросил бомбу в реку.

– Куда взглядом укажу, туда и бросит, – чарующим голосом выдохнула жрица.

– Помни о джиннах.

– Да.

Экипаж со скрипом и вздохами полз от набережной в узкие улочки. Геро открыла дверцу, выпрыгнула и зацокала каблучками по мостовой, улыбаясь солнышку и рассеянно оглядывая растущую, как тесто на хороших дрожжах, толпу.

Очень далеко от нарисованных ослов, у самого изгиба дороги, время от времени мелькала приметная фигура Равшана в полосатом халате. Он принадлежал совсем иному миру, укладу жизни и так же притягивал взгляд, как и его ослы. Круглолицый южанин шумел, повторяя все те же слова – «хорошо» и «привет», – и окружающих забавляла его безобидная и даже чуть показная глупость. Темные глаза с хитроватым прищуром на миг встретились с взглядом Геро и тотчас указали важное: молодого мадейрца, что стоял у самой стены, в каких-то пяти шагах от девушки. Юноша имел напряженную спину и «звучал» эмоционально иначе, нежели остальные. Геро спела несколько звуков зова, вслушалась в отклик. Судя по всему, нет в толпе джиннов, да и магов приличного уровня тоже не слышно. И это понятно: зачем привлекать внимание? Все и без участия чудес распланировано и не предполагает случайностей.

Мир, как однажды сказал Голем, – это колебание близ состояния равновесия самых точно и тонко настроенных весов на свете. Чаши стоят почти ровно, пока значимые взгляды и главнейшие интересы могут удерживать баланс, пока люди в силах договориться, пока полумифическое общее благо и совершенно невидимая глазу мораль хоть как-то влияют на принимаемые решения… Пока расхождение интересов и оценок не достигает критического состояния. Нарушь баланс – и колебания усилятся. И однажды, ничем не успокоенные, они склонятся к крайности худшей и страшнейшей – войне. Тот же Голем называл войну безжалостным способом выигрыша для избранных. И безнадежным путем к проигрышу для всех остальных, кто в игре лишь пешка… Точнее, пушечное мясо.

Для мирного времени общая удача, хоть это звучит нелепо, сравнима с упругим уплотнением, что успокаивает весы, ограничивает размах резких колебаний, дает надежду на обретение равновесия после возмущения и на благоразумие, на укрощение жадности, пересмотр весомости альянсов и союзов. Все это возможно, пока есть люди, готовые договариваться. Увы, иногда достаточно убрать лишь нескольких, буквально двух-трех, расчищая дорогу войне, и она становится неотвратимой. Особенно если повод к ней дает трагедия. Не случайная, поскольку никому не нужных войн не бывает. Армии со своих земель на чужие двигают полководцы и стратеги, ведомые жаждой власти, славы и наживы… И управляют они не удачей, но расчетом.

Карл Льюис – тот самый человек, жизнь которого сама по себе вполне случайна. Он может стать правителем Ганзы или отказаться от поста в пользу брата. Он может преуспеть в своих реформах или сдаться под натиском организованного противодействия оппонентов. Но его насильственная смерть, тем более прилюдная, превращенная в зрелище и заранее обреченная стать главной темой всех старосветских газет, она ничуть не случайна. В последний год Карл Льюис посетил многие нетитульные провинции большой Ганзы. Имея должность генерального военного инспектора, он был, по сути, равен военному министру. Он знал, что очень скоро станет первым человеком страны: дядюшке ведь далеко за восемьдесят… Но, уважая военных и ценя порядок, Карл Льюис не понимал пользы войны, способной разорить его страну дотла и разорвать на части.

В свою очередь война, выгодная многим, обещала выход из затянувшегося кризиса. Она пока что не могла состояться, ей еще предстояло, как кукушонку в чужом гнезде, сбросить в небытие всех лишних, используя и их смерть себе во благо…

Кем бы ни был главный игрок партии сторонников войны, он сделал для выигрыша все возможное: исключил случайности и расставил людей. Выбрал явных виновников и укрыл в тени тех, кто их обрек на заклание. Кто такой князь Волевский? Тайный советник и доверенное лицо самой правительницы Ликры, публичный сторонник мира, друг правителя Мадейры, меценат, благородный человек. А еще тот, кто заказал и подготовил намеченное убийство.

Зачем? Разве есть однозначный ответ на этот вопрос, особенно для Геро? Она куда больше понимала в магии притяжения душ, нежели в ненависти и расчете… Но пока что бомбы не взорвались и выстрелы не прозвучали. Послания и отчеты Волевского более не кажутся тайной полиции Ликры достоверными. Невнятные намеки правителя соседней Серпы на некую угрозу не вызывают более насмешек. Птица удачи недавно позвонила домой, попросила к аппарату Карла фон Гесса и сказала, что «один узелок наверняка лопнет именно двадцать восьмого», если не приключится хоть какая-то нелепая и спасительная случайность, которая даст миру маленький шанс одуматься… Сама она, птица, полагала: для случайности на этих узких улочках еще очень много места.

Свое имя Геро унаследовала из древних легенд, так звали одну жрицу. Она полагала себя причастной к одной из величайших случайностей, позволяющих сберечь хрупкий мир. На этой вот улочке, прямо сейчас, в жалких декорациях наспех оштукатуренных стен, разыгрывался последний акт противостояния удачи и предопределенности. Геро сделала ставку и теперь ждала финала. Слушала голос толпы, сегодня вовсе не мрачной и настороженной, наоборот – воодушевленной, исполненной радости и предвкушающей перемены к лучшему. Люди вслух говорили о снятии унизительного клейма «нетитульных» наций с мадейрцев и их соседей, верили в скорое обретение права глядеть на иных в Старом Свете, как на равных, шептали о росте благополучия – заслуженного, добытого трудом и упорством.

Люди улыбались, держали в руках цветы, переговаривались и смеялись… Люди не слышали и не видели того, о чем знали лишь единицы, что укрылось от внимания тайных служб стараниями их же сотрудников, тоже сделавших свою ставку – на предопределенность.

Далеко, за пределами видимости, возник и разросся шум. Карл Льюис приехал в Мадейру как гость. Он оставил свою охрану на вокзале и следовал по давно оговоренному маршруту, слепо и в общем-то глупо полагаясь на порядочность врагов и надежность друзей…

Геро прищурилась, наблюдая растущее волнение толпы. Люди уже видели кортеж из трех автомобилей и двигались. Те, кто был в первых рядах, чуть сторонились, давая дорогу. Прижатые к стенам напирали, толкаясь и готовя цветы… или нечто иное.

Равшан топтался в самом первом ряду. Он был дважды нелеп в приметном полосатом халате чужака и иноверца, с серьезным лицом и прижатыми к груди руками с «подарком». Этот предмет, выданный ему «хорошими людьми», был похож на яблоко. Безобидная игрушка, согретая теплом ладоней, так полагал Равшан. Человек с тростью, оплативший работы и знающий язык Ликры, назвал эту вещь «сюрпризом для важного человека». Ценным и дорогим. Равшан стоял и всем своим видом выказывал готовность вручить подарок. А еще он испытывал гордость, ведь ему доверили важное. Все это видели и его хозяева, которые затеяли игру и теперь со стороны наблюдали за ее финалом. Они ничуть не сомневались в своем нелепом «фундаменталисте».

Равшан держал бомбу и с любопытством глядел на красивый открытый автомобиль – дорогущий «хорьг». Тот мягко плыл по улице все ближе и ближе. У человека, сидящего на кожаных подушках заднего дивана, было уже много цветов и подарков, его встречали щедро. На круглом лице Равшана отразилась задумчивость. Он что-то прошептал, взвешивая на ладони свое адское «яблоко»… и отвернулся, расталкивая людей и покидая улицу. «Хорьг» покатился дальше. Наверное, только Геро заметила злость человека с тростью. Она не услышала самой ругани, но уловила эмоции. Всплеск был велик и ярок: хозяин клял последними словами дурака-южанина… А затем самодовольно усмехнулся, радуясь предусмотрительности: есть в запасе иные люди. Хоть один, а задачу выполнит, случайности исключены многократной подстраховкой.

Второй бомбист был человек надежный, идейный. Он ни в чем не сомневался и жадно вглядывался в кортеж из трех машин, выбирая наилучший момент для броска. Но стоящая рядом женщина толкнула под локоть, и мадейрец на миг отвлекся, заглянул на самое дно медово-карих глаз. Наверняка он желал оттолкнуть досадную помеху, но замер, ошарашенно и даже обреченно. Женщина, прекрасная, как богиня, отвернулась и подарила улыбку бликам солнца на воде, играющим по другую сторону дороги, там, где начинается набережная и река течет синевой опрокинутого неба. Карл Льюис перестал существовать в мире, растворился в отчаянии несостоявшейся влюбленности, в черном разливе ревности – и одиночестве. Мужчина развернулся к воде и бросил теплую, нагретую рукой бомбу, желая стереть проклятые блики и хоть так вернуть внимание своей богини…

Круглая бомба в полете блеснула почти весело, подмигивая солнышку. Едва коснувшись глади, высвободила скрытые в себе смерть и боль, делая их явными, страшными. Взбухла корона бешеной вспененной воды, свистяще разлетелись осколки. Женщина охнула, хватаясь за плечо и оседая на мостовую, но ее голос утонул в грохоте взрыва. У воды заголосили люди, кто-то плакал, кто-то звал врача. Бомбист уже ничего не видел и не слышал, в его распахнутых мертвых глазах отражалось небо: осколок камня ударил на редкость метко – в висок…

А «хорьг» проплыл дальше невредимый, и его пассажир-фаталист отрицательно покачал головой в ответ на предложение градоправителя, сидящего на первом диване, вызвать охрану и переждать опасное время, отменив поездку…

– Меня не запугать, – слышали те, кто стоял вдоль стен домов.

Карл Льюис добрался до главного городского собора. Но, словно попав под влияние предрешенности этого дня, повторно отказался прервать дальнейшую поездку после столь явного покушения. Он даже не переменил маршрут, «хорьг» снова покатился по городу, двигаясь все теми же наново оштукатуренными улицами… Следующая тройка бойцов запасной группы располагалась на разных путях проезда, эти люди с револьверами и ружьями исключали всякую удачу и пользу от смены маршрута. Организатор покушения старался не оставить ни единой лазейки для случая, грозящего сорвать дело. Но рядом с вооруженным и сосредоточенным патриотом независимой Мадейры все же имелась чужая для него удача совершенно противоположного знака – неприметный человек с сосредоточенным прищуром. Он заметил все важное и успел толкнуть под локоть, а затем и согнуть патриота вниз, выламывая руку и изымая оружие. Толпа взревела возмущенным зверем, затаптывая злодея и мешая полиции взять его живым и вменяемым. А «хорьг» уже миновал опасное место, снова невредимый и опять не сменив маршрута. Будто бы его водитель ослеп, а пассажир и вовсе стал куклой, не способной принимать решения.

Самый последний смертник из набранных и подготовленных человеком с тростью был худ и чахоточно бледен. Он грезил идеей своей славы, пусть отрицательной, но долгой… Он не глядел по сторонам, и остановить его оказалось некому. Юноша, коренной мадейрец, дрожащими от предвкушения руками достал пистолет, прицелился и выпустил четыре пули в упор. Кто знает, почему сперва он решил убить жену Норбурга? Может, мстил за свою неустроенность и никчемность… А может, просто желал сполна насладиться отчаянием бессильного хоть что-то изменить Карла Льюиса, наследника великой власти, вопрос о жизни и смерти которого довелось решать безвестному еще минуту назад ничтожеству. Невзрачному, кривоплечему больному человечку с пистолетом в руках и бредовой идеей в пустой голове.

Остаток обоймы злодей выпустил в самого наследника власти Ганзы, и никто ему не помешал. Странное оцепенение от невозможности и чудовищности происходящего сковало людей без всякого вмешательства магии!

Выстрелы отгремели, несколько мгновений было очень тихо. Жена Карла Льюиса лежала лицом вниз на полу «хорьга». Она скорчилась и уже не дышала, смерть забрала ее сразу. Сам наследник власти жил еще какое-то время. Ослабевший от отчаяния и ужаса градоправитель Шартра успел поймать обмякшее тело, попытался зажать раны на груди, пачкая руки в теплой крови и безмолвно наблюдая, как толпа охнула, качнулась вперед и всей массой смяла редкую цепочку полиции. Она вцепилась множеством протянутых жадных рук в еще живое тело убийцы, подмяла его, затоптала сотнями ног, прокляла слитным и страшным голосом…

Градоправитель очнулся и приказал ехать в резиденцию Карла Льюиса.

Упорядоченность сказала свое слово. Если маршрут задан, случайности учтены и нужная сумма вложена в дело, трупы врагов просто неизбежно появятся.

Толпа все бушевала, полиция запоздало стягивала силы, «хорьг» снова зарычал мотором и пополз прочь все быстрее, увозя тела. Он скрылся за оградой резиденции Норбургов, докатил до круга перед парадным и замер. Шумящая за воротами толпа отсюда казалась далекой и неопасной. Шофер уткнулся в руль и сидел молча, приходя в себя. Оглядел окна, прощупал весь парк и шестым, и седьмым чувствами.

– Мсье, все благополучно, – негромко сообщил он и обернулся всем корпусом к градоправителю. Тот, все еще не в состоянии говорить, с ужасом взирал на свои окровавленные руки. – Спите…

Мадейрец откинулся на диван и прикрыл веки, так и не успев додумать до конца мысль, уже начертившую на лбу складку недоумения: кого шофер именует этим франконским «мсье»?

Труп жены Карла Льюиса сообщение принял, зашевелился и… сел. Принялся раздраженно изучать изодранное пулями, заляпанное кровью платье.

– Ненавижу орден, ненавижу пребывать под маской старухи, трижды ненавижу политику! – прошипел труп, и черты лица потекли, теряя сходство с оригиналом.

Несколько минут спустя с подножки «хорьга» спрыгнула совсем юная девушка с синеватыми волосами, сердито встряхнула шаль, роняя на камни все четыре пули, сплющенные и больше не опасные.

– А если бы это были заряды «антимаг»? Ужасно…

– А если бы я был Карлом Льюисом и не владел ни одной стихией? – раздумчиво предположил труп наследника власти, приоткрывая веки. – Мсье Бризов, будь другом, не томи: Геро и мсье Карл живы? Я все пропустил… Я хоть и джинн, но весьма молодой и неопытный, полная иллюзия поглотила все мои силы. Вживаться в чужой слепок личности надо долго, а времени нам не дали.

– Время – это то, чего у нас сегодня нет, и никакая магия тут не поможет, – поморщился Бризов. – Поль, готовь самолет. Геро дала знак: джиннов она не ощутила, на зов никто не откликнулся. Я не лучший поисковик, но и не бездарь, и я придерживаюсь того же мнения. Впрочем, город под завязку забит агентами трех тайных полиций. Поздновато понаехали, теперь готовы искать если не виновных, то хоть крайних…

Поль снял испорченный костюм, бросил на сиденье «хорьга» тяжелую бронежилетку – опытный образец, доставленный с заводов Соболева несколько дней назад. Вытер руки, морщась от запаха и вида крови, вполне настоящей, добытой утром на ближайшей бойне.

– Мне потребуются двадцать минут и помощь Элли, чтобы обновить маскировку и проверить машину.

– Иди, я пока доложу господину Карлу Льюису, что мы натворили без его ведома и о чем еще просим… Не представляю, как он примет произошедшее. Усыплять и воровать наследников мне еще не доводилось.

Бризов побрел к парадному особняка, толкнул дверь и шагнул в холл. Разобрал шум в зале справа, шепнул формулу опознания и недоуменно потер ладонью лоб. До крайности утомительно быть одновременно шофером и производить непрерывный магический поиск. Вполне понятно, почему теперь, завершив главное дело, он утратил на некоторое время остроту и яркость дара. Этот особняк охраняют, к тому же кто станет покушаться на покойного?

Наследник власти Ганзы, генерал, прагматик, склонный к категоричности, крайне жесткий, даже упрямый, полулежал на широком диване с закрытыми глазами. В магический сон его погрузили еще в поезде, с трудом убедив немногочисленную охрану сознательно содействовать. То есть выйти из вагона вместе с Полем и Элли, которые были одеты в костюмы наследника и его жены и создали полную иллюзию внешности по слепкам личностей. Затем остаться на вокзале и, исполняя указание подменного «наследника», без спешки и с осторожностью перевезти в резиденцию багаж и спящего Карла Льюиса с женой. А теперь ждать худшего, то есть пробуждения генерала и, кто знает – разжалования, награждения, казни?

Бризов тяжело вздохнул и приступил к процедуре пробуждения. Наследник уже почти осмысленно смотрел на склонившегося над ним Алексея, когда в зал вошел барон фон Гесс.

– У Геро небольшая царапина на плече, все обошлось, – сказал он. – Но падать в толпе не следует, это прямо чудо, что не затоптали насмерть…

– Что здесь происходит? – вполне предсказуемо рявкнул Карл Льюис, придя в себя и обнаружив полное отсутствие ожидаемого – утра, вагона и шума движения поезда.

Зато имелись в наличии незваные гости, все как один неганзейцы, ведущие себя по-хозяйски.

– Барон Карл Альберт фон Гесс, – по-военному щелкнул каблуками декан высшего колледжа Ликры и коротко поклонился. – Прошу принять документы тайной полиции Ликры по ситуации в Шартре. От имени господина Корша приношу извинения, князь Волевский свое получит дома, уверяю вас. Увы, у нас нет времени объяснить все подробнее.

Барон говорил, вплетая в голос убедительность и блокируя любое эмоциональное отрицание сказанного. Он использовал свои возможности мага-пси на чужой территории, у него не было предварительного согласования и допуска в отношении сознания наследника власти, а это категорически запрещено целым рядом международных соглашений. Именно потому, что дает слишком хороший результат. Карл Льюис слушал молча, не перебивал и не возмущался. Принял бумаги, пообещал «не оживать» еще целые сутки, допустил своей властью на территорию резиденции семь магов из Ликры, поисковиков и боевых стихийщиков…

– Насколько глубоко вы влезли в мою голову? – мрачно уточнил наследник.

– Всего лишь блокирую гнев, оправданный и неоправданный. И отсекаю категоричность оценок.

– Это ваш господин Пеньков страдает категоричностью, – усмехнулся Карл Льюис.

– Уверяю вас, не страдает, ему как раз нравится собственное поведение. Перед зданием стоит автомобиль, можете сами убедиться: вас убили менее часа назад. Госпожа Элеонор ле Берье, отразившая четыре пули, предназначенные вашей жене, останется в резиденции и все подробно пояснит. Надеюсь, ей вы поверите.

– Ле Берье? Франконка?

– В данный момент Элли имеет документы и все права жительницы Ликры, прошу это учесть. Вот дополнительные бумаги: из них следует, что основным исполнителем акции является организация «Черный коготь».

– Знаю таких, – насторожился наследник. – Но мне докладывали о полном прекращении их деятельности. Барон, при столь серьезных обстоятельствах я настаиваю на полном и немедленном объяснении. Вы обязаны остаться и…

– Нет полного объяснения. Мы не понимаем, сколько разных сил задействовано, мы не представляем себе, кто взялся координировать их и снабжать сведениями. Мы лишь знаем, что для удачи сторонников сохранения мира этот день весьма темный. К вечеру он может и вовсе почернеть. Мы пытаемся противодействовать по мере сил. И теперь нам надо попасть в Арью. Я не останусь, примите мои извинения. Но если вас интересует «Черный коготь»… Я знаю очень мало. Происходившее здесь, в Шартре, в последние недели вам сможет описать куда точнее человек, благодаря которому выжили все те, кто вместо вас ехал в «хорьге» по городу.

– Франконцы – и вдруг маги, – задумался Карл Льюис. – Неужели настоящие джинны, признаваемые легендой и вымыслом? Но они неубиваемы и ловки, если верить россказням. Что же им грозило?

– У первого бомбиста была не просто бомба, – нехотя сообщил барон. – Полиция Ликры по закрытым каналам еще зимой сообщала о пропаже двух образцов противомагического взрывного устройства. Мы в узком кругу его именуем «пятнашкой», поскольку таков поперечник зоны поражения, где происходит полная деструкция, смягчить которую не под силу самому опытному магу.

– Я краем уха слышал нечто подобное, – нахмурился наследник. – Оба заряда нашлись здесь, а Шартре?

– Увы, только один. – Барон обернулся к двери на звук шагов. Улыбнулся и заинтересованно прищурился, кивая, приглашая заглянувшего в щель входить. – Вот и сам бомбист, извольте знакомиться. Равшан Аль-уми. Эмир Сандарский, не самый близкий и верный друг Ликры, пообещал соблюдать исключительно надежный мир, если этот человек никогда больше не попадет на свою прежнюю родину. По весне, заключив указанное соглашение, наши советники полагали себя умными и успешными… В начале осени все они бурно радовались, отсылая Равшана в Арью. Он тот еще подарок. Видимо, теперь ваша очередь страдать, примите мое сочувствие… заранее.

Круглолицый улыбчивый южанин согласно кивнул, пересек зал, низко и вежливо поклонился хозяину дома. Добыл из мешочка у пояса щепоть мелкого белого порошка и начал старательно рассыпать его в разные стороны, невнятно нашептывая и грозя пальцем невидимкам.

– Что он делает? – уточнил Карл Льюис.

– Изгоняю тигров, о сиятельный эмир, – с важным видом сообщил южанин, озираясь и помахивая раскрытыми ладонями. – Рисовая мука – надежнейшее средство от опасных хищников.

На ганзейском он говорил с сильным акцентом, но весьма бегло, что сильно удивило бы всех, кто отправлял «дурака» на новое место работы.

– Здесь нет тигров, – уверил хозяин дома, не возражая против «эмира».

– Вот! – расцвел улыбкой Равшан. – Действует!

Барон вздохнул, усмехнулся и подал знак Бризову – пора. На минуту задержался, глянув на Равшана:

– Где «пятнашка»? Только прошу, не надо баек, нет времени.

– Ай-яй, как же нет времени? Я важное говорю, слушай, да? Я подумал – люди так много сделали для меня: дали работу, приняли в своем доме, другом назвали, – хитро прищурился южанин. – Могу ли я отдать какому-то чужому человеку то, что они полагали самым ценным подарком в жизни? Нет! Я отнес вещь тому, кто ее заслужил по-настоящему. На стол положил, ленточку привязал, да…

– Мы надеялись взять его живым, – помрачнел барон.

– Зря, – укорил неугомонный Равшан. – Он смешной, да… почти как я. Мне сказал утром: «Проси, что хочешь, вечером добуду». Когда так говорят, новой встречи не стоит ждать. Вот сам я, помнится, однажды сказал своему родственнику со стороны жены подобное, и как потом пришлось выкручиваться…

Равшан жестом испросил разрешения сесть прямо на ковре, устроился и продолжил рассказ. Карл Льюис слушал молча просто потому, что не успевал вставить в речь ни слова…

– Скоро в Ликру вернут это странное существо, декан? – поинтересовался Бризов, покидая особняк.

– Кто знает… Евсей в первый раз видел его при дворе паши еще сущим ребенком. Милый мальчик утверждал, что он родной сын паши, и красотой, а особенно умом, пошел в отца… Оттуда его искоренили в три месяца, далее маршрут его скитаний мне неизвестен. Эмир, кстати, терпел его аж пять лет. Просто найти никак не мог.

– Чем он так вреден? Он же пусть и необычный, но, – Бризов покрутил пальцем у виска, – блаженный на всю голову. По-настоящему.

– То-то и оно. Умных кругом много, даже слишком, а настоящего дурака поди еще найди, – тихонько рассмеялся барон. – Евсей наш этого Равшана пристроил на месяц в мировые судьи, разбирать споры магов внутри своего ведомства.

– И что?

– Больше нет споров, совершенно. Алексей, не делай такие глаза. Он не маг и удачей не управляет. Просто у каждого народа есть своя особенность. В Ликре чаще, чем где-либо, птицы удачи сохраняют талант до взрослости и обретают полноту силы. В Арье безупречно построена теория магии, и, если надо навести порядок, достаточно выписать инспектора-арьянца, наделить его полномочиями и просто не мешать. Он в своем деле непобедим. Аттика время от времени дарит миру жриц, на зависть всем джиннам. В Новом Свете существует тотемная магия, и только там понимают, что это такое. И так далее. Равшан – ходячее собрание баек всего пыльного и сухого юга… Он бесконечно ввязывается в истории и неизбежно из них выпутывается, он постоянно занят невесть чем, и, если сегодня он штукатурит стены в драном халате, не стоит удивляться: завтра вполне может сидеть в «хорьге» и числиться любимым советником Норбургов. К лету они же его попытаются казнить, что тоже будет закономерно… и безуспешно. Он баловень судьбы, Алексей.

– Что это такое?

– Не знаю. Он и подобные ему делали то, что полагали главным, со всей серьезностью блаженных… или философов. Они вроде гвоздя в центре колеса судьбы, стоит вбить такой – и обстоятельства начинают вращаться вокруг него.

Карл фон Гесс обогнул особняк и осмотрелся. Знакомый самолетик уже стоял развернутый, с работающим двигателем, проверенный и замаскированный. Даже отсюда, с десяти шагов, шум мотора был едва различим, а крылья и фюзеляж заметны лишь при полном напряжении всех восьми чувств.

У самолетика переминались и ревниво переглядывались Поль, Элли и явившийся только что Рони. Последний – при полном параде, в форме советника тайной полиции, с лицом кислым и даже трагическим. Получив статус официального посланника Евсея Оттовича и все полномочия для особой операции в Шартре, он утратил остатки надежд на место пассажира в новом перелете.

– Три места, – с вызовом сообщил Поль. – Я пилот, прошу это учесть, мсье Карл.

– Элли остается, кто-то ведь должен заниматься безопасностью, у нее наибольший талант, – осторожно начал барон.

Длинные волосы внучки Сержа ле Берье на миг вспыхнули синевой и чуть шевельнулись, словно каждая прядь была змеей. Но Элли всего лишь тяжело вздохнула и кивнула, признавая правоту решения.

– Я обречен, – буркнул Рони, делая несколько шагов в сторону особняка и заодно пристраиваясь поближе к Элли. – Как плохо быть официальным лицом, увы… Карл, удачи. Даровать не умею, просто желаю.

Поль замотал плотнее шарф, надел шлем и полез на место пилота. Карл и Алексей заняли пассажирские кресла. Даже магам было странно видеть столь жестокую пародию на взлетную полосу: впереди лишь десять метров свободного пространства до поросли деревьев.

– Теоретически должно хватить, – уточнил Поль. – Я просчитывал такой вариант. При должном везении…

– Это можно, – грустно кивнул Карл фон Гесс. – Удачу я всем нам охотно дарую, но, если мы не успеем в Дорфурт к пяти часам, она, боюсь, окажется бесполезна. Я говорил с ликрейским послом в Арье. Маги охраны, официально отправленные к Беренике, не добрались туда. И вряд ли попадут на место раньше утра.

– Покушение? – насторожился Алексей, пристегивая ремни и включаясь в процесс настройки стихии воздуха.

– Бюрократия, – презрительно скривился Карл. – Это великое оружие Арьи. Не приведи бог, мы его сполна переймем… и дополним своим исконным самодурством.

Самолетик дрожал, крылья гудели и норовили изогнуться чуть вверх, пропеллер увеличенного размера рокотал, а не свистел, вкручиваясь в поток магии и воздуха.

– Отпускаю, – шепнул Поль.

Двигатель взвыл, самолетик подпрыгнул на первой кочке и задрал нос вверх. Бризов возмущенно буркнул, едва успевая подать поток для подпора крыльев и создания подъемной силы. Особняк резко провалился вниз, солнце ударило в глаза, ослепляя и наполняя восторгом полета…

Глава 12

Арья, Дорфурт, 28 октября

Голем сощурился, сверяя внутреннее ощущение с показаниями башенных часов. Половина второго, все точно. Голова гудела так, словно была помещена внутрь главного кафедрального колокола, отбивающего набат.

Гюнтер Брим всегда умел составлять планы и следовать им. Он полагал, что организованность и упорство способны преодолеть любые преграды случайностей и даже обеспечивают тому, кто лишен дара магии, оружие, необходимое для главного дела жизни. Увы, стоило однажды допустить отклонение от замысла на волос – и все здание идеального распорядка рухнуло. С чего началась катастрофа? Наверное, не следовало помогать секретарше подыскивать для ребенка няню. Или не стоило отправлять Вальтера в архив, к герру Кюне, и не хлопотать о стипендии для него. Впрочем, нет, все это накопилось позже. Первой большой ошибкой была Геро. Он сдался, он допустил победу восхитительной неорганизованности и нелогичности. Он имел глупость признать, что не является цельнометаллическим, как шутила жрица… И позже уступал еще и еще, кому-то помогая с ремонтом, кому-то со стипендией, а кому-то с рекомендациями. Он испортил свою репутацию неживого существа с глазами – пистолетными дулами.

И все рухнуло.

Если бы окружающие верили в бездушность Голема, к нему бы не бежали за помощью, преодолевая робость и оторопь. Тем более его не стали бы беспокоить те, кто уж никак не должен был и просто не мог просить!

Позавчера вечером явился Вальтер. Был он странный, даже без своих любимых ботинок с тяжелыми подошвами: усвоил, что Гюнтер не уважает шума и показных маршей. Пришел жалкий, с красным распухшим носом, сопливый. Он и не пытался скрыть, что плакал, да так и не унялся. Молча сник на стуле, молча принял большой платок, высморкался и выпил воды. И все это Вальтер проделал, глядя так, словно миру конец и просить о помиловании для всего населения имеет право один Голем…

– Говори внятно и без причитаний, не трать время и силы, – посоветовал Гюнтер, откладывая газеты и убирая в секретер записи. – Что стряслось?

– Вилли, – кое-как выдохнул мальчишка и снова всхлипнул. – Вы его знаете, вот уж точно.

– Вилли? Сын лавочника с Липовой аллеи? Или же тот белобрысый недоросль, что пытался избить в подворотне профессора Леммера, а затем и профессора Кюне, заподозрив их неарьянское происхождение?

– Второй, – вжимая голову в плечи, едва слышно уточнил Вальтер и, кажется, утратил надежду на помилование для вселенной. Порой в отчаянии есть польза, поскольку речь стала более связной и внятной. – Я знаю, это вы их тогда отходили, герр Брим. Так отходили, чтоб памятно было вовек. Только в полицию не сдали, вот.

Гюнтер поставил на стол заварник с холодным чаем, плеснул в две чашки, гостю и себе. Между чашками разместил блюдце с колотым сахаром и приготовился слушать. Вальтер снова приободрился – не гонят и не ругают. Хотя тот же Вилли не мог не сказать приятелям, что после истории с нападением на архивариуса Голем грозился его повесить на городской площади, если снова узнает о подлых ночных налетах. И еще Вилли мог упоминать, как пытался неделей позже стрелять в самого Гюнтера, за что был бит повторно, куда более жестоко и старательно.

– Он устроился работать учеником токаря на новый завод Штольтца, – тихо сообщил Вальтер, выбирая крупный кусок сахара. – Уставал сильно, а куда деваться? Он же совсем ничейный… ну, как вы, значит… Вот.

Вальтер принялся грызть сахар, отвернувшись и смаргивая слезы. Чуть успокоился, запил переживания чаем и продолжил рассказ.

Гюнтер прикинул: действительно, в последние три месяца крысеныша Вилли с его мерзкой манерой высовывать белобрысую челку и бесцветную оскаленную мордаху из-за дальнего угла, пищать угрозы и убегать во всю прыть не видно и не слышно. Нападения на преподавателей прекратились совершенно. Полиция-то не нашла ни одного злодея, зато он, Голем, ни одного не упустил. Он решил, что исчезновение Вилли связано именно с проявленным усердием. Оказывается, был не вполне прав. Вилли подрос и попытался устроить свою жизнь. Забросил глупости с ночными патрулями и погромами: уставал, много работал и вроде бы даже мечтал поступить в колледж, копил деньги по монетке. Что именно увидел и услышал Вилли минувшим вечером на заводе, осталось загадкой. Он, как следовало из рассказа, прибежал к приятелю Вальтеру под утро, озираясь и не решаясь идти по улице: крался через палисадник. Постучал в окно и шепнул:

– Есть разговор, позови наших, место сбора прежнее.

Вальтер собрал людей, а зачинщик не явился. Его стали искать, забеспокоились. К обеду Вальтер догадался проверить больницы и в самой нищей, на окраине города, куда свозят бездомных и безнадежных, нашел Вилли.

– Его переехала конка. – Вальтер показал на своих ногах, как именно, снова всхлипнул и сердито высморкался. – А они ничего не делают! Я в полицию, а там мне – нет, нечего расследовать, просто споткнулся. Вот… Еще издевались: сами вы виноваты, ночами шляетесь. – Вальтер дернул плечом и допил чай. – Только Вилли не мог споткнуться. Пить он не пил ничуть, верткий был, внимательный. Понимаете? Ну, я тогда к сборщику взносов. Чтобы, значит, свои помогли.

Гюнтер едва заметно дрогнул уголками губ. Он никогда не сомневался: сборщик в «Хофброе» не истратил ни одной монеты из личного кошелька. Любая партия постепенно приучает тех, кто приближен к ресурсам, пользоваться ими относительно свободно, сохраняя некий разумный предел изъятий. После гибели вице-канцлера прошло совсем немного времени, но трезвость сборщика сделалась столь маловероятной, что нет сомнений: кассу он теперь полагает своей и берет сколько пожелает…

– Он отказал.

– Вы сразу поняли, – усмехнулся Вальтер. – Сказал, если бы Вилли в патруле пришибли или, там, на погроме, если бы в полицию по политической причине забрали, тогда – дело. Потом мы все начали кричать… Он испугался, обещал десять талеров на похороны. – Вальтер отложил платок и сказал другим тоном, серьезным, окончательно справившись с собой: – Герр Брим, он ведь живой. Как же можно так: хоронить? Надо что-то делать. Ну, мы растерялись. Вот… Вы же правы кругом, толку от нас мало, мы не врачи и горазды лишь ночами маршировать. Ну и я к вам надумал, мы все, больше-то уже и некуда, вот…

Вальтер снова смотрел снизу вверх, с отчаянием и последней, уже почти угасшей искрой надежды на дне красных от слез глаз. Гюнтер задумался, с огорчением покосился на секретер. Через двое суток дело жизни решится, надо бы просто выгнать мальчишку, это единственное разумное решение. Стоит ли ничтожный крысеныш Вилли траты времени, бесценного именно теперь? Он, Гюнтер Брим, не маг, его сила – в умении планировать и рассчитывать наперед, а пока что расчет неточен. Зато враги сильны и даже не так – непосильны! Да у него и минуты нет!

Вальтер вздохнул, сполз со стула и побрел к двери. Кажется, сам все угадал по лицу: неживое, оно не изменилось ни разу, ни на волос, от спокойного безразличия за все время рассказа.

– Вы все? То есть ты не один сюда явился… – уточнил Гюнтер.

Он неторопливо встал, подошел к окну и глянул вниз, во двор. По спине пробежал электрический ток, дыхание сбилось. Они и впрямь стояли там, внизу, и было их много, и все смотрели на это окно: белые пятна поднятых вверх лиц, едва различимые в колодце двора, наполненного ночью по самые крыши холодных каменных стен. Мальчишки казались утопленниками в этой жидкой водянистой осенней тьме. Голем глядел на них и думал, что эти в городе едва ли не худшие. Вернее всего сравнить их с заточенными шипами на проволоке, именно так однажды сказал вице-канцлер: похвалил, ведь шипы созданы, чтобы причинять боль и ограждать порядок. Оказывается, им и самим еще бывает больно. Но это пройдет. Если никто не заметит и не поможет – собственная боль останется в прошлом… И вера в хорошее, и эта нелепая надежда хоть что-то изменить. Для себя, для крысеныша Вилли и еще бог знает для кого.

– Вальтер, ты видел того южанина, Равшана, что работал в университете?

– Да. За треть оплаты, – зло прищурился мальчишка.

– Он мне как-то сказал… Он всегда говорил странное.

– Он был глупый, знаю.

– Не совсем так. Сказал, что я строю очень квадратный дом с очень ровными стенами. Добротный. Но если однажды кто-то придет и ограбит меня, следует взять одеяло и идти следом. Переселяться…

– Ясное дело, глупость, – буркнул Вальтер, смущаясь и забирая из кучки колотого сахара еще два кусочка, про запас.

– Ты меня ограбил, – усмехнулся Гюнтер.

Мальчишка покраснел и выложил сахар, сперва два куска, а потом и еще три, спрятанные чуть раньше, пока хозяин комнаты глядел в окно. Гюнтер свернул из чистого листка кулек, ссыпал весь сахар и отдал.

– У меня и так нет времени, а ты его воруешь, – сердито отчитал Голем гостя. – Что мне остается? Или выставить тебя, или самому переселяться. У меня дело жизни насмарку вот-вот пойдет…

Гюнтер приготовил любимую сумку, убрал в нее блокнот, несколько карандашей, вечное перо. Достал отложенные на непредвиденные случаи деньги. Оглянулся еще раз и пошел к выходу, сунув Вальтеру новый платок и подталкивая мальчишку в спину.

– Может, он и не дурак, тот чужак-то, вот… – куда веселее отметил «вор», получивший право тащить сумку.

Вальтер бегом ссыпался по лестнице вниз, на первый этаж, открыл и придержал дверь. Гюнтер вышел, оглядел серые, одинаковые в сумерках куртки и серые растерянные лица. Сел на верхнюю ступеньку:

– Начнем, раз я спустился. Вилли в сознании? Что сказал врач?

– Что помрет к ночи, если ничего не делать, а справиться никто все одно не может, – пискнул мальчишка лет двенадцати, поднимаясь на цыпочки и выглядывая из-за спин старших. – У него это… горячка. И никого не узнает.

– Это у вас горячка и путаница в голове, – поморщился Гюнтер, укладывая блокнот на колени. – Ты из какого патруля? Ага, шестеро вас… Всегда одного до удачной семерки недостает, специально, что ли?

Он закончил писать на листке и свернул его вдвое. Поманил младшего, протянул бумагу:

– Погромщик… Профессора Леммера ходил бить? Не сопи, раньше надо было сопеть. Адрес знаешь, вот что важно. Иди к нему. Вежливо позвони в дверь, скажи, что записка от меня, от Гюнтера Брима. Прочие пусть за это время найдут хоть какой транспорт, не пешком ведь профессору бежать в больницу. Про Вилли расскажи поточнее, чтобы он взял с собой нужное. Бегом!

Вальтер за спиной вздохнул с явным сомнением. Разве станет профессор под утро впускать невесть кого, прерывать отдых и тем более выходить из дому к явным погромщикам? Гюнтер закончил вторую записку. Назвал адрес аптеки, отсчитал деньги и приказал новой группе вести себя вежливо, но будить хозяина с полным усердием. Еще одну записку он отправил с третьей группой, выбирая каждый раз самых младших. Потом хмуро глянул на парней, что остались во дворе и уже самостоятельно догадались для порядка построиться шестерками. Растерянности на лицах не читалось. Почуяв дело, стояли сосредоточенно и ждали заинтересованно, даже с некоторым азартом.

– Деньги нам в любом случае понадобятся, и немалые. Тот, кому сдает их сборщик взносов, живет по этому адресу. Вот расписка, указано, что вы своим коллективным решением изымаете пятьсот талеров на нужды организации. Это, чтобы стало ясно, будет обычное для вас дело, именуемое погромом, а точнее, угрозой погрома. Придете, вломитесь и пригрозите. Он выдаст и признает расписку, если сильно испугается. И не вызовет полицию. Но если я неправ и появятся проблемы – будем решать по мере возникновения. Вы, вы и вы – полагаю, трех групп достаточно. Исполняйте.

Вальтер за спиной уже пыхтел и вышагивал туда-сюда. По шагам легко угадывалось, даже представлялось в точности выражение его лица: горд собой безмерно. Словно он все устроил и Голем – его великое открытие. И не уговорил он герра Брима, а приказал. Големы – они ведь такие, найди нужное слово, будут служить…

Дальше все покатилось, как лавина с горы, то есть ни грамма организованности, сплошные случайности и неожиданности. Увы, собственные планы выглядели безнадежно погребенными под лавиной. И цель жизни… Едва хватало времени иногда огорченно о ней вспомнить.

Гюнтер отправил две группы опрашивать кучеров конок. Еще одну – вежливо, но строго разговаривать с теми, кто первым нашел Вилли.

Ночь уходила медленно и словно бы нехотя: тяжелые ботинки бухали по улицам, эхо не стихало, а, наоборот, множилось. Горожане настороженно вслушивались и не знали, стоит ли выходить из домов: неизвестно, что готовит странный, опасно звучащий день…

К полудню у Голема появилось жутковатое ощущение, что управляет он едва ли не всеми недорослями города, склонными носить тяжелые подкованные ботинки и сапоги. Большая часть пацанов в лицо не знала Вилли и имя его слышала в первый раз. Но сама ситуация уже вышла из-под контроля, и личность мальчика перестала иметь значение. К часу дня профессор Леммер закончил вторую операцию и сидел в комнате отдыха вместе с двумя помощниками, спешно вызванными из университетского общежития. Все трое пили добытый на складе по приказу Гюнтера какао с медом – средство, позволяющее магу восстановить силы. Леммер составлял длинный перечень важных лекарств и заодно сетовал: протезы будут проблемой. Механически-магические копии рук и ног делают только три клиники в Арье, и все три – платные, безмерно дорогие. Иные же протезы при отсутствии коленей едва ли годятся, а в университете нет необходимого материала и оборудования, да и опыта не хватает.

Двенадцатилетний погромщик, успевший уже раз сто извиниться самым детски серьезным тоном за свои ошибки, скрипел пером, высунув язык от усердия: составлял со слов профессора второй список, внося в него врачей платных клиник, с которыми следует обсудить протезирование. Хотя по тону Леммера и теперь было ясно: маг не верит в успех переговоров.

– Клиника «Черный орел», – оживился малыш, внеся последнее название в короткий перечень. – Их знаю, потому что они давали деньги на марш с факелами, я слышал. Они верят в идеи партии и нации…

– Идеи? – переспросил профессор в усталой задумчивости. – Может быть… В данном случае цена будет порядка ста тысяч талеров. Но если Арья любит своих детей, ей не покажется дорого. Где меня искать, помнишь. Пойду, мне следует хотя бы поглядеть на студентов и дать задание, как-никак я пропустил две лекции и не провел практикум для выпускного курса.

Профессор усмехнулся, наблюдая новый приступ смущения у мальчишки, тяжело поднялся со стула и зашагал к выходу. Бывший погромщик сорвался и побежал следом: искать экипаж и устраивать поездку. У Вилли в это время сидел профессор Кюне, работал над восстановлением памяти. Два довольно крупных чина из полиции опрашивали свидетелей и все больше мрачнели: явных виновников нет, а толпа в кованых ботинках вряд ли примет подобное объяснение.

Гюнтер столкнулся с профессором Леммером в дверях больницы, выслушал соображения по поводу операции и прогнозов. Быстро распределил свободные группы к аппаратам на телефонной станции: звонить всем возможным врачам и уточнять, поможет ли хоть кто. У порога уже рычал подкативший автомобиль магистрата. Два чиновника, настороженно озираясь, обогнули недорослей, скопившихся на ступеньках, и нырнули в подъезд. Гюнтер прищурился, кое-как пряча презрение. Теперь, он не сомневался, в нищей больнице появятся на какое-то время деньги и лекарства. Найдутся меценаты, это важно. Вон и двое газетчиков переминаются в сторонке, никак не решат, кого бы взять в оборот, чтобы и самим не быть битыми, и новость изложить поярче. Гюнтер усадил Леммера в экипаж и отправил в университет, поговорил с газетчиками, отослал их к герру Кюне. И сам бегом бросился наверстывать время. Следом топал Вальтер, с ночи словно веревкой привязанный, никуда не отходящий и на пять минут.

– Что делать теперь? – задыхаясь, крикнул он на бегу.

– Мне? Работать, я ведь помощник ректора, – отозвался Гюнтер, и не думая сбрасывать темп. Кто слаб, тот пусть отстает…

Вальтер не отстал, но уже в дверях главного здания извинился и сгинул: вспомнил, что в архиве у герра Кюне надо все проверить, а он тоже помощник и тоже имеет обязанности. Управился быстро, Голем за это время как раз успел наспех переделать утренние дела и сел разбирать бумаги в приемной ректора. Неугомонный Вальтер юркнул в щель и молча устроился на стуле у окна, не спросив разрешения.

– Я звонил в больницу, новости выяснял, – шепнул он, стараясь не мешать.

Сам во все глаза и с явным восторгом наблюдал, как Гюнтер одним движением вскрывает конверт, извлекает бумагу. Вторым – разворачивает ее, успевая за это время просмотреть, определить в нужную стопку. Третьим движением Голем либо подкалывает цветной уголок с пометкой для машинистки, поскольку имеется список готовых ответов и маршрутов движения почты, либо откладывает лист для просмотра ректором.

– Нам отказали, – предположил Гюнтер.

– Да. Мы им говорили и что он совсем чистокровный арьянец, и что взносы платил, и что всем городом просим и подписи соберем, и деньги постепенно добудем – ну, вместе. Но они трубку кладут, и все. Вот.

– Встань за штору.

– Что?

– У ректора гость. Видишь, дверь плотно закрыта и тихо по-особенному? Важный гость. Давно. Я пришел, он уже был там, и не стоит ему видеть в приемной посторонних.

Вальтер нашел в сказанном новый повод для восхищения талантами Голема: все ведь знает! Уж на что фон Нардлих наилучший маг, но помощник и его на раз вычисляет. Гюнтер усмехнулся, смел со стола мусор, неизбежный при вскрытии конвертов, выровнял стопки почты. Поднялся и замер прямо-таки по-военному. Мало ли кто в кабинете? Должен видеть, что в приемной поддерживается полный порядок.

Дверь открылась. Первым вышел гость, и Гюнтер ощутил снова бегущее по се электричество. Дело жизни – вот оно, само дает о себе знать, подсовывает решение давно занимавшей загадки: позволяет увидеть одного из волков легендарной своры охотника на птицу удачи. Любимого волка, в этой охоте, пожалуй, даже главного.

На пороге кабинета ненадолго задержался и шагнул в приемную невысокий, довольно молодой человек в модном длинном черном кожаном плаще. Блеснули глаза – холодные, спокойные, прямо стальные, что весьма подходит ему, властителю крупнейшей в Старом Свете империи стали и брони, танков и паровых грузовиков… Густав Штольтц собственной персоной! Человек, который редко наносит визиты, и никогда – без предупреждения. Герр Штольтц, явившийся в кабинет ректора инкогнито и без охраны, ровно за день до прибытия птицы удачи – Береники фон Гесс, пока еще живой птицы, которая ничуть не угодна человеку со стальными глазами. Для него война – это выгоднейший бизнес и основа благополучия, а мир – почти разорение.

Следом за гостем вышел в приемную ректор. Был он непривычно сутул, словно утратил некий стержень и весь сник, постарел. Морщины легли глубже, у губ обозначилась трагическая складка… Казалось, фон Нардлих сейчас не гостя провожал, а принимал страшное известие о смерти дорогих ему людей. И перенести, осилить сказанное был не в состоянии.

– Итак, мы поняли друг друга, несомненно, – ровным тоном заверил себя и хозяина кабинета гость. – Извольте внести коррективы. Сказанное состоится в точности тогда и так, как решил я. В половине второго завтра лично вы получите подтверждение по первой части плана, и это вас, даже не сомневаюсь, вразумит окончательно. Все уже отпечатано заранее, новость после моего на то разрешения распространится мгновенно, город будет гудеть и обсуждать ее еще до второго намеченного события. Я не совершаю ошибок и не полагаюсь на удачу, герр Нардлих. Для моих врагов удача мертва. Помните и это.

Штольтц резко отвернулся и шагнул к двери, глянул на Гюнтера искоса, чуть усмехнулся. Что-то припомнил и остановился:

– Герр Брим… Как же, слышал о вас. Вы выявили две ошибки в системе магического контроля бездефектности брони нового поколения. Я приказал доставить вам все открытые проекты на ревизию. Срочную ревизию.

Стальные глаза блеснули и спрятались от прямого ответного взгляда. Штольтц завершил дела и покидал ректорат, он уже смотрел на дверь, планируя нечто в уме. Он положил руку в перчатке на ручку, а второй проделал тот самый знак, что отличал высшее звено принимающих решения в партии социалистов, взносы в которую Гюнтер Брим – он уже решил это – заплатил в последний раз… Будучи поклонником неслучайных решений, Голем предпочел убедиться в верности своего выбора.

– Если все так срочно и я вам нужен, – отозвался Гюнтер Брим тоном, мерностью не уступающим избранному императором стали и брони, – извольте и вы выслушать меня. Речь идет о Вилли. Сегодня в городе все знают, кто это. И вы знаете, я уверен. Врачи в «Черном орле» запросили двести тысяч талеров. Ваше вмешательство могло бы помочь делу.

Густав Штольтц обернулся и довольно долго, с явным разочарованием, молчал, изливая во взгляде все свое брезгливое пренебрежение и даже жалость: ошибся в человеке, думал – тот умен, а вот не сбылось…

– Герр Брим, самое позднее к весне таких мальчиков станет много. Будем говорить прямо, мы с вами не дети и не наивны, к тому же в этом кабинете, я доподлинно знаю, нас не подслушают даже маги. Ампутация конечностей – самая обычная операция в условиях войны. Что же мне, все пушечное мясо в «Черный орел» отсылать? Я буду великодушен, выделю ему инвалидное кресло и пенсию десять талеров в месяц, вот это разумно. И хватит уже носиться с Вилли, как с сокровищем нации. Ваше дело отныне состоит в скорейшей ревизии важных мне проектов. Помните это.

Черная кожа плаща чуть слышно скрипела при движении, когда Густав Штольтц сам открыл дверь и покинул приемную, как обычно, не предполагая даже намека на малейшие возражения. Шаги удалились по коридору, но Гюнтер не обратил на это внимания: он усадил ректора в кресло, торопливо осмотрел полки шкафчика, составил нужную смесь капель. Напоил Иоганна фон Нардлиха едва ли не силой, затем добыл большую кружку, насыпал какао и стал искать мед…

– Голем, ну что ты суетишься? – мертвым голосом укорил ректор. – Бесполезно… Он назвал мне имя того, кто находится в городе. И моя удача умерла. Это больно, я стал карликом, и даже, пожалуй, хуже того – я раздавлен. Ты намекал на подобное, если помнишь историю с Геро и зовом на вокзале. Но я не пожелал верить, я просто не мог, это слишком ужасно.

– Вы были весьма настороженно настроены и перед визитом вице-канцлера, – буркнул Гюнтер, косясь на штору, пытаясь сообразить, не пора ли и Вальтера отпаивать каплями.

– Приготовь списки преподавателей и проект расписания на второй семестр, – тем же тоном сказал ректор. – Кажется, перемены уже не зависят ни от меня, ни от удачи в целом… Я попробовал бы остановить один поезд, но, как мне пояснили, подобные действия отслеживаются, а остановка состава невозможна, телеграф на станциях дал сбой, маги охраны дурно себя чувствуют… Приготовь списки, малыш. И не делай глупостей. – Ректор поглядел на помощника едва ли не со слезами на глазах. – Без тебя станет еще хуже. Я, оказывается, привык ничего не делать, сбросив на тебя слишком многие заботы. Может статься, я просто стар. Очень может статься, мне пора на покой…

Ректор медленно поднялся из кресла, морщась и не используя магию для настройки температуры, выпил слишком горячий какао, наспех приготовленный Гюнтером. И пошел в свой кабинет, ведя дрожащей рукой по стене и по-прежнему не разгибаясь. Дверь он прикрыл без стука. Вальтер вывернулся из-за шторы с горящими глазами, подкрался и осторожно дернул Голема за рукав:

– Он сказал, что Вилли – мясо?

– Он сказал, что к весне неизбежно начнется война, может, и не большая, но первая, которая вроде запального шнура для большой, – негромко уточнил Голем, убирая капли и ставя на поднос грязную чашку, для уборщицы. – Вальтер, примерно от этого дела ты меня и отвлек вчера. Я, знаешь ли, предпочитаю мир. Независимо от цены.

– Я тоже, кажется. – Мальчик дернул за рукав сильнее. – Пристрелить бы того, криворожего! У меня и пистолет припрятан. Вот. И все наши…

– Это был Густав Штольтц, – спокойно уточнил Гюнтер. – У него толковая охрана. Несколько лучше, чем у канцлера. Даже много лучше, без подготовки не стоит бросаться обещаниями и угрозами, они звучат смешно и несолидно. Это первое. Второе. Опасен даже не он, а тот, чье имя он назвал нашему Иоганну.

– Так его и надо пристрелить, – не унялся погромщик со стажем. – Тоже.

– Ты не пробовал играть чем-то иным, нежели пистолет и дубинка? Говорят, дети ценят солдатиков и игрушечную железную дорогу.

– Голем, ты шутишь? – поразился Вальтер, затем сообразил, что дважды натворил невесть что: назвал по прозвищу и на «ты». Присел и отодвинулся в сторонку. – Ну… Все равно нельзя ничего не делать. Вот.

Телефонный аппарат на столе мелодично звякнул. Гюнтер подошел, бережно поднял трубку и выслушал оператора. Подтвердил соединение.

– Герр Юнц, я не мог отклонить звонок, зная уважение к вам ректора. К сожалению, ему неможется… Погода у нас пасмурная, да. Влияет… Ах вот как? Если я могу помочь, я весь внимание.

Голем выслушал, записал несколько строк на листке и повесил трубку бережнее прежнего. Обернулся к Вальтеру и подмигнул:

– Кажется, ты прав. Если завтра мы допустим то, чего желает герр Штольтц, станет окончательно плохо. Но если нечто помешает худшему, у Вилли будут ноги. Эти сумасшедшие студенты, присланные к нам по обмену, дозвонились домой, подняли всех на ноги, нашли некоего ученика их колледжа магии Александра, сына баронессы Елены, которая знакома с женой первого министра – того, что пострашнее проснувшегося не в сезон дикого медведя.

– И что? – не испугался Вальтер.

– Послезавтра или чуть позже они готовы забрать Вилли. Герр Юнц делал похожий протез для кузена того Александра, мама которого баронесса и знакома с некоей Фредерикой, которая…

– Опять шутишь?

– Наверное. Что мне остается? Герр Вальтер, или мы получим все по двум важным для меня лично делам, или у нас ничего не останется. Ни университета, ни самого мира, в котором нам есть место для жизни, а не для роли пушечного мяса. Пока что запомни очень важное, даже главное. Это – приемная ректора. Ни один маг не в состоянии подслушать сказанное здесь. Поэтому Густав Штольтц выражался свободно. Вне приемной изволь молчать обо всем, что слышал. Войдя сюда, изволь проверять шторы.

Ректор снова появился в приемной, уже в плаще и с тростью. Хмуро глянул на помощника:

– Бездельничаешь?

– Я займусь бумагами послезавтра, если в этом будет смысл, – отозвался Голем. – Герр Иоганн, не надо себя изводить. Вот дивный отчет по виброакустике, я писал его не так давно для Геро, вы получите удовольствие, исчеркав его вдоль и поперек. Вот нелепейший труд по теории несистемного поиска, на мой взгляд, точно описываемого фразой «ткнуть пальцем в небо»… Вот десять наилучших, острейших карандашей сандалового, дубового, орехового дерева, их на редкость приятно кусать.

– Ты уверен, что этот набор заменит утраченный смысл жизни?

– Герр Юнц звонил только что, – без спешки добавил Гюнтер. – Сказал, что погода у нас пасмурная, но и это пройдет, все проходит. Просил отправить к нему профессора Леммера и обещал заняться ногами Вилли. Возьмите еще два карандаша, эти привезены с юга, изрядная редкость, берег для особого случая. Пропитка розовым маслом, очень мягкая древесина.

– Ты кого из нас считаешь дураком? – почти успокоившись, забрюзжал ректор, выпячивая челюсть, принимая отчеты и принюхиваясь к карандашам.

– Сегодня или вообще?

Фон Нардлих возмущенно фыркнул, отвернулся и покинул кабинет. Голем закрыл дверь на задвижку, сделал еще две порции какао, разложил на столе план университета и указал Вальтеру место, куда следует перетащить стул.

– Я втягиваю детей в то, во что не следует втягивать никого, – хмуро признал он очевидное. – Но разве к весне это будет иметь значение при усердии Густава Штольтца? Садись и слушай. Я расскажу для начала легенду о птице удачи и ее маге, а также охотнике, волках и загонщике.

Легенду пришлось скомкать до краткого пересказа, поскольку на большее не было времени. Остались лишь обрывки.

– Когда птица удачи взлетает, то есть обретает полноту дара, часто находится охотник, желающий сделать удачу своей личной собственностью.

– Монополизировать ее, – ввернул Вальтер новомодное слово, показывая, как он внимательно слушает.

– По слухам, – продолжил Голем, – дар убитой птицы можно собрать неким магическим способом, и это очень важно: без него не приготовить эликсир бессмертия, но это уж совсем глупости, и они теперь не так важны. Охотник на птицу – всегда маг, причем особенный, сильный, подчиняющий не только людей, но и обстоятельства. В каждом из нас есть нечто хорошее, но есть и иное. Волки охотника – это худшие черты характера, которые провоцируют проявление важных для охотника обстоятельств и решений. Прежде, у охотников Средних веков, в почете были волки с именами Голод и Мор, – завершил рассказ Гюнтер. – Теперь иначе. Страх на прежнем месте в своре. Но остальные… Видел герра Штольтца? Он один – Жадность, Зависть и Подлость. Тот еще зверь.

– Но не охотник?

– Поди пойми, кто кого загрызет после охоты, – прищурился Гюнтер. – Это не моя забота. Охотника я видел, когда мне было лет семь. Случайно. Тогда я еще не знал, кто он. Но я видел его в деле… Полагаю, в том человеке, которого он убил, был дар удачи. Я много лет истратил, чтобы разобраться, я не зря старался попасть в университет и не зря проводил время в его архивах, теперь я знаю важное, Вальтер. Когда начинается большая охота, у птицы мало шансов вырваться из ловушки без вреда для себя, если на ее стороне нет загонщика: человека, который делает охотника заметным. Ведь охотник – маг, он может менять маски или вовсе быть невидимкой.

– И ты загонщик?

– Вальтер, я и сам так полагал. Но это была моя ошибка, – усмехнулся Голем. – Мы живем отнюдь не в Средние века. Вся свора волков уместилась в душе Штольтца и подобных ему вполне уважаемых людей, умеющих улыбаться и быть милыми, выказывать щедрость и великодушие. К тому же эти люди наделены полномочиями, за ними право распоряжаться полицией, тайными службами, да кем угодно! Этот стальной гвоздь и нашему святому Иоганну жизни не дает, сам слышал. Получается, загонщику теперь одному совсем никак. Но если вы – ты и все остальные – тщательно исполните свою часть дела…

– Ну, это можно, – заулыбался Вальтер.

– Тогда слушай. В выборе места я не сомневаюсь. Он позер, этот охотник, он живет давно и знает смысл статуй, узоров и центрального барельефа на фасаде нашего главного здания. Он хочет соблюсти нелепый символизм и тем самым еще раз себя возвеличить. Время тоже понятно: до прибытия магов охраны птицы, то есть обязательно завтра. Полагаю, приблизительно в четыре часа дня. Как только птица доберется с вокзала и наш Иоганн выйдет ее встречать на ступени главного здания… – Гюнтер прищурился и постучал по квадратику башни с часами. – Вальтер, а ведь странные у нас творятся случайности… Вилли работал на новом заводе Штольтца. Там теперь могут временно и тайно размещаться и маги, и оружие, и те самые бумаги, которые уже напечатаны и будут распространены завтра, как ты сам слышал. Вилли никто не толкал под конку, это мы установили доподлинно. Следовательно, имело место пси-воздействие. Он сам полез на верную гибель, но предварительно ему в голову вложили указанное действие. Он сунулся прямо под копыта, поэтому и ребра смяты, и на затылке ссадина, и трещина кости руки.

– Полиция никого не найдет?

– Наоборот! Магическая найдет сразу! Герр Кюне уже заподозрил неладное. Будто ты сам не знаешь, почему маги в любой стране служат только в ведомствах обороны и охраны.

– Приметные они, – шепнул Вальтер, бледнея. – Так ведь убьют Вилли, вот… чтобы след стереть! И Кюне тоже? Ну дела…

– Сегодня нет и завтра нет, у них иное важнейшее дело, не станут тревожить общественность и вызывать подозрения, – откликнулся Гюнтер. – А послезавтра для нас, Вальтер, пока что не существует. Слушай очень внимательно. После разговора со Штольтцем я вполне мог попасть под наблюдение. Поэтому большую часть дел возьмешь на себя ты. Никакого оружия и никаких глупостей! Делаешь ровно то, что велено. Ваша задача – устранить всякую возможность наличия работоспособных снайперов. Остальное сделает еще один человек, если он согласится помочь.

– Иоганн? – шепнул мальчишка, уже привыкший, как и все в университете, обожествлять ректора.

– Всего лишь старый герр Кюне, его ты пришлешь сюда, в приемную, как только увидишь. Садись и запоминай порядок действий и сами указания.

День, к которому Гюнтер Брим готовился так долго, начался незаметно, как будто и не предвещал ничего особенного. Не было времени на размышления или хотя бы на необходимый отдых. Всю ночь Голем кого-то инструктировал, а потом добывал лекарства для герра Кюне, который переутомился, вытаскивая из магической ловушки сознание Вилли.

И теперь Гюнтер брел по городу, тер гудящий лоб и со смесью недоумения и неодобрения думал: во что же он втравил такое количество пацанов? Половина второго… Через час надо быть на исходной. И в должной форме, готовым к делу жизни. Но он упрямо бредет к центральной площади, потому что надо понять в точности: что именно лежало на складе и ожидало своего часа, напечатанное заранее? Нет сомнений, раздавать или продавать станут именно в центре, в людном месте.

День выдался мутный, серый, без проблесков солнечной улыбки. Облака тянулись с запада, от моря, организованно, эшелонами. Самые нижние порой цеплялись за шпили университета или ратуши и роняли несколько капель влаги. Люди были под стать погоде: хмурые, с поднятыми воротниками и строго сжатыми губами. Никто не желал оглядываться по сторонам и нечаянно вмешиваться в то, что вместе с облаками наползало на город. Даже без дара магии оно ощущалось. А может, как раз при наличии магии? Голем остановился и огляделся внимательнее. Общий пси-фон смотрится искаженным, словно радость стерли влажной тряпкой облаков. В таком городе, настороженном, больном, испуганном и обреченном, трудно работать поисковикам высокого класса, владеющим седьмым чувством. Настроение Дорфурта будет угнетать их вдвое сильнее, сгружая на плечи магов все беды обывателей.

– Никто не обещал, что будет просто, – буркнул Гюнтер, упрямо отложил ворот и пошел дальше.

На углу улицы, перед самым выходом на площадь, у толстого фонарного столба, стоял знакомый двенадцатилетний погромщик, имя которого Гюнтер так и не успел выяснить. Вид у пацана был серьезный, он держал большую кружку и время от времени ею встряхивал.

– Для Вилли! – почти угрожающим тоном сообщал он каждому, кто проходил мимо.

Тем, кто останавливался и бросал в кружку хоть какую-то монету, доставался кожаный клок с выжженным гербом города или иной ничтожный пустяк, возмещающий в какой-то мере их любезность. Гюнтер тоже бросил монетку, спросил, как идут дела. Выслушал рассказ и получил листок, сложенный вчетверо, – отчет Вальтера, состоящий из трех имен и контрольного времени. По всему получалось, сам Вальтер или его посыльный проходили по улице минут десять назад. Значит, все соответствует плану.

– Срочный выпуск! Покупайте «Факел Дорфурта»! – закричал, надсаживая горло, паренек лет пятнадцати, бухая коваными подошвами ботинок и размахивая газетным листком. – Наследник Норбургов убит в Шартре! Срочные новости! Всего один талер!

– Он бы еще больше попросил, – удивился Гюнтер.

– Наш человек, – гордо сообщил сборщик пожертвований. – Эти, с завода, велели раздавать даром. Но мы всех разносчиков спровадили. Тоже мне, нашел, где щедрость проявить. Инвалидную коляску и десять талеров ему не жаль. Предатель.

Гюнтер старательно нахмурился, пряча улыбку: Вальтер проболтался на редкость подробно и эмоционально, нет сомнений… Стоило ли ожидать иного?

– Постой еще немного и иди на вокзал, – велел Гюнтер. – Там тоже должны хорошо подавать.

Мальчишка возмущенно засопел: что он, без памяти? Сам знает, что нужный поезд прибывает без десяти минут три. Конечно, особой надежды передать записку нет, но почему бы и не попробовать?

Гюнтер отвернулся от площади и пошел прочь, без спешки, спокойно и размеренно. Все, что можно, сделано. Или не сделано, но теперь и это неважно и нестрашно. Вилли обязательно заберут в Ликру, и такой финал усилий по одному делу греет душу, и он надежен, он состоится независимо от иных обстоятельств. То есть по крайней мере одно начинание удалось. Разумеется, смерть эрцгерцога – это ужасно. В случившемся имеется очень даже большая угроза войны, но все же пока лишь угроза. Крикуны, мечтающие о своей маленькой мадейрской национальной идее, еще должны насмерть рассориться со столичными ганзейскими чиновниками, затем запросить помощи у Ликры, найдя там поддержку у местных, ликрейских, сторонников войны. Франкония тоже должна высказаться, а Стрелка пока что никто не избрал президентом. Время есть. И если удача и здравый смысл будут двигаться рука об руку, они и на нынешней кривой тропке разминутся с худшим… Главное на сегодня – сохранить для удачи крылья, а для незнакомой птицы Береники – жизнь.

Голем усмехнулся. Ему, странное дело, даже неважна гибель охотника. Лишь бы худшее не произошло. Оказывается, он, Гюнтер Брим, долго мнивший себя хладнокровным загонщиком, уже переболел местью. Он помнит того человека, чья гибель потрясла в детстве и сломала всю дальнейшую жизнь, помнит, но более не готов убивать просто так, пробуя выжечь старую боль. Даже продолжая ночами во сне бессильно следить, как тот человек снова и снова оседает на землю, а охотник жадно вглядывается в замершие зрачки и выговаривает страшное, окончательное: «Твоя удача умерла». Главное дело с некоторых пор – не смерть врага, выбранного еще в детстве. Главное – выживание тех, кто заслуживает право жить…

Гюнтер шел по улице, щурясь и заглядывая в витрины, всматриваясь в мутные стекла дверей, что открывались посетителями баров и лавок. Изучал отражение улицы за спиной. Он давно заметил идущих следом и теперь старался точно установить, маги ли это. Если так – плохо. Двоих магов убрать сложно. Очень сложно. И, что гораздо хуже, наведение по его следу таких людей означает: что-то движется в деле совсем неверно, наметилась большая ошибка, Голема выявили, сочли опасным и намерены не пропускать в университет.

Один из людей пошел быстрее, догнал, поравнялся и заговорил негромко, доверительно:

– Герр Брим, ваша просьба тронула господина Густава, не буду уточнять фамилию, вы понимаете. Он готов пересмотреть свое решение в отношении мальчика, но есть одно условие. Вы помощник ректора. Для нас очень важно, чтобы сегодня днем герр Нардлих не пользовался магией. Причины для вас не должны иметь значения. Двести тысяч талеров и здоровье ребенка позволяют так говорить. Ничего опасного и незаконного от вас не требуется. Всего лишь замените подвеску ректора этой имитацией. Можете ее проверить, в университете есть оборудование. Это блокиратор магии. Частичный, но нам такого уровня достаточно. Решайте прямо теперь. Если «да», уже вечером деньги будут доставлены в «Черный орел».

– Наш Иоганн дурно себя чувствует, – признал Голем, принимая подвеску. – Ему вредно использовать магию в таком подавленном состоянии. Полагаю, ваши действия продиктованы заботой о ректоре. Благим намерениям следует содействовать. Но двести тысяч… Знаете, я предпочел бы получить их лично.

– Это тоже исполнимо, – кивнул собеседник. – Вечером. Густаву будет приятно узнать, что вы еще и практичны, герр Брим.

– Я весьма практичен и прагматичен, – согласился Голем и, не прощаясь, зашагал дальше.

Подвеска удобно лежала в руке. На ощупь чуть маслянистая, едва приметно. Тяжелее оригинала, изготовленного из обычного золота. Внутренняя вибрация подушечками пальцев не улавливается. Температура от руки меняется медленно, нагрев происходит неровно, по кромкам сильнее, чем в середине. А вот и одиночное покалывание в ладони. Если хорошо знать теорию, из перечисленных ощущений можно и без оборудования сделать достоверное предположение: исполнительному и падкому на деньги Голему передали типовой поглотитель стихийной составляющей дара. Первые несколько минут он настраивался на нового человека, затем провел оценку таланта в магии и выключился. Гюнтер Брим проверен на отсутствие магии со всей надежностью, доступной современной науке. Такая же проверка с последующим изъятием способностей для мага уровня ректора окажется фатальной и в лучшем случае приведет к длительному лечению с диагнозом «полное нервное истощение» и инвалидностью. В худшем – неизбежны сердечный приступ и смерть на месте… Дознание однозначно установит личность того, кто передал опасную вещь. И вероятно, приведет к магу, который сформировал заклинание. Если это франконец-джинн, у Арьи появится еще один повод для войны.

Гюнтер убрал подвеску в карман. Достал пропуск и приготовил. Впереди уже видна цепочка полицейского оцепления: все же визит важный, а после смерти вице-канцлера полиция настороже, да и Вилли – та еще головная боль для городских властей. Каждую ночь обыватели ждут погромов и большой крови. Из муниципалитета запрашивают сводки о состоянии здоровья Вилли каждый час, врачи и санитары от звука проезжающих автомобилей скоро начнут вздрагивать…

– Гюнтер Брим, помощник ректора, – представился Голем, показав развернутый пропуск. – В списке допущенных на территорию – номер семнадцать.

– Все знаете, – то ли укорил, то ли похвалил полицейский. Проверил лист и кивнул: – Проходите. Повторно покидать периметр не советую, скоро все перекроем.

– Учту.

Гюнтер миновал вторую линию оцепления, прошел через площадь, не глянув на большие часы. Взбежал на ступени, придирчиво осматривая ковры, расстилаемые для торжественной встречи. Велел заменить два и забраковал потертые и старые бархатные скатерти. Составил записку и отправил дежурного на склад, за новыми. Указал на наличие мусора на ступеньках и покинул площадь, вполне довольный растущим гулом суеты: указания исполняли дружно, но не очень ловко.

До визита оставалось не более полутора часов. Гюнтер быстро поднялся в приемную ректора, переоделся в гардеробной комнате. Натянул поверх парадного костюма черный длинный плащ, на вид ничем не хуже того, в каком вчера щеголял Густав Штольтц. Удобная вещь: и в моде, и принадлежность к последователям покойного вице-канцлера подчеркивает, и позволяет незаметно разместить оба револьвера, несмотря на существенные габариты правого длинноствольного.

Ректор прошел в кабинет и начал по привычке брюзжать, натягивая ненавистную мантию, путающую ноги и делающую его похожим, как он утверждал, «не на уважаемого мага, а на старую деву». Точность позорного сравнения усиливали длинный парик и кокетливая плюшевая шапочка с кисточкой.

– Дьявольщина! – ужаснулся ректор, заметив выходящего из гардеробной помощника в скрипящей черной коже. – Ты во что вырядился? Ты что, намерен марш с факелами устроить на площади?

– Вам хотели подменить подвеску парадной цепи, – едва слышно сказал Гюнтер, добывая вещь из кармана. – Срок выдержки от контакта с полем мага и до срабатывания мне не удалось выявить.

– Полуторачасовка, – буркнул Иоганн, презрительно выпятив нижнюю губу и даже не глянув на предмет. – В футляр вон положи. Гюнтер, малыш, что ты затеял? Зачем подсунул мне эту работу по несистемному поиску? Я сгрыз все карандаши. Занятная. Странно, что прошла незамеченной.

– Чтобы вы нашли того, чье имя вам назвал вчерашний гость. Не сразу, только когда герр Кюне настроит новый вариант зова и получит ответ о наличии и числе джиннов на площади. Полагаю, он будет опознаваться именно как джинн, поскольку знаком с их техникой маскировки. Опять же – вокзал. Не знаю, он ли это был. Но если отбывал, как вы предположили, покушение на министра в Ликре выглядит несколько иначе, не находите?

– Уже думал над этим. Не стоит делать выводов при недостатке данных. Ты решил его выявить? – поразился ректор, и спрятанные в мешковатых складках глазки стали крупнее под удивленно поднявшимися бровями. – Но это же фактически невозможно.

– До сих пор нам для этого не хватало птицы. Разве не так?

– Не совсем так… Но в чем-то ты прав. Разве у нас есть выбор? Я кому-то нужен только мертвым. Так что я теряю? Надо думать, план есть. Уж что-что, а это добро в твоей голове не переводится.

Гюнтер подчеркнуто вежливо поклонился и покинул кабинет. Спустился к самому выходу и сел в кресло, пугая своим видом окружающих. Его плащ слишком явно и неприятно намекал на приход нового времени, отсчет которому положил выстрел в Шартре.

Профессура постепенно собиралась на площади, люди появлялись и вставали в соответствии с протоколом. Гюнтер молча рассматривал проходящих мимо. И запоминал мелочи. Он всегда запоминал и так к этому привык, что по-иному уже не мог. Видел, как одни мнутся и потеют, другие выглядят бледнее обычного, явно не спали ночь. Кое-кто оделся в темное и косится на кожаный плащ с долей зависти – успел ведь Голем и тут прежде всех…

– Фрау Анна, у меня к вам важнейшее дело, это невозможно отложить, оно касается Вилли, – строго сказал Гюнтер, заметив наконец-то нужное лицо.

– Но что я могу? – удивилась пожилая дама, сухо и без приязни кивнув. Так привычно и верно, что Гюнтер на миг усомнился: всё ли мальчишки надежно проверили?

– Надо составить справку по его родителям и дать рекомендацию, – пояснил Голем. – Вы не маг. Понимаете, для банка это может быть более удобно. Я желал бы сделать вас одной из попечительниц по расходу суммы на лечение. Наконец, вы женщина. В нашем университете не так много преподавателей-женщин, а ребенку требуется материнская забота. Вы ведь сами не раз говорили о вашем любимом короле древности, Георге-воине… о роли его матушки.

Фрау Анна знакомо поджала губы и провела пальцами по застежке блузки, уточняя положение пуговиц и словно их пересчитывая. Все было безупречно, вот только настоящая фрау Анна втайне не переносила Георга-воина на дух, а эта даже не морщилась. Она кивнула и пошла в соседний зал, куда пригласил ее Голем. «Глушитель» у порога и два дополнительных чуть поодаль он разложил правильным треугольником заранее. Вошел первым и шагнул в сторону, вежливо кланяясь и пропуская пожилую даму. Два заряда «антимаг» он всадил одновременно с двух рук: в бок фрау, по корпусу. Поймал за локоть сползающее вниз тело и убедился, что лицо уже начинает меняться. Третьим зарядом для верности Гюнтер снес джинну затылок. Протер платком магической чистки плащ и руки – от капель крови и запаха пороха. Не глядя более на убитого, Голем вышел в коридор, быстро и решительно закрыл зал на ключ. Сколько продержат «глушители» покой в помещении, скрывая от магов университета смерть? Час – это гарантия, времени должно хватить.

– Дежурный!

Пятикурсник вырос рядом, заранее приготовив на лице виноватое выражение. Голем, как известно, в самом идеальном порядке всегда найдет весомый изъян.

– Почему залы не закрыты на ключ?

– Я проверял!

– Теперь уже этот точно закрыт. Извольте заклинанием немедленно проверить весь первый этаж. Полагаю, вы и в журнал охраны не внесли запись о контроле? Отвратительно. Безответственно.

– Так все ведь в порядке… Я проверил. Я внесу, герр Брим. Я еще раз все проверил, нет никаких отклонений от протокола.

– Я сам внесу, с вас станется и задним числом сфабриковать запись. Отправляйтесь прочь отсюда. Лично проконтролируйте расстановку тарелок в банкетном зале.

– Но…

– Вы не Золушка, чтобы глупо глазеть на бал, пренебрегая прямыми обязанностями. Исполнять!

– Но здесь же должен…

– Здесь нахожусь я. Вам этого мало?

Возражений больше не последовало. Пятикурсник понуро удалился считать тарелки и страдать… Гюнтер прошел по коридору до самого конца, открыл зал, выходящий окнами во двор, прошел насквозь и распахнул окно. Две группы были на месте, как и положено. Молча вынесли тяжелое оборудование, поставили в коридоре. От главной лестницы уже шаркал герр Кюне.

– Окна зашторены, Гюнтер?

– Все. Я распорядился еще утром. Так красивее.

– Хорошо. В этот зал, мальчики, – указал герр Кюне на дверь помещения, выходящего на главную площадь. – Лучшее место с точки зрения акустики. Надеюсь, в наших действиях есть смысл, технология мне малопонятна.

– Технологии почти никакой, все дело в голосе, мы с Геро сделали толковую запись год назад, – улыбнулся Гюнтер. – Удачи вам, профессор. Больше у всех нас сегодня ничего нет… только она.

– И тебе уцелеть, мальчик, – растрогался старый архивариус. – Я пришлю Вальтера, как только буду знать результат.

– Пусть сообщит ректору.

Гюнтер закрыл окно, запер опустевший внешний зал, убедился в отсутствии следов в коридоре, замкнул внутренний зал, где Кюне уже расчехлял оборудование. Дверь важно запереть снаружи: всякая простейшая проверка дежурного мага установит, откуда именно закрыта дверь, это одна из основ первого уровня систем безопасности.

Идти по пустому коридору было очень странно: обычно в главном корпусе суета даже ночью. Университет без эха голосов, да еще днем – в этом есть нечто фальшивое, настораживающее… Голем миновал центральный холл и вышел на площадь. От верхней ступеньки парадной лестницы вся она была как на ладони. Солнце по-прежнему пряталось за тучами, и единственной помехой дождю были пять магов-стихийщиков. Они непрерывно воевали с погодой и, увы, невольно создавали дополнительные сложности для охраны птицы Береники, внося возмущения в картину, доступную шестому чувству. Одно радует: дождя нет, пока перевес сил на стороне науки, но осень – слишком опытный и коварный враг, это видно по бледности и утомленности магов.

Ветер рванул полы плаща и заскрипел черной кожей, словно щупая ее и проверяя качество. Гюнтер мельком глянул на башенные часы – без семи минут четыре. Уже слышен шум автомобилей вдали. Стрелка прыгнула на одно деление. Выше часового механизма, в знакомой комнате, как раз теперь некий незнакомый снайпер грел и тер пальцы, как не так давно – сам Гюнтер. А внизу, в основании под часовым механизмом, возился и ругался старый уборщик Петер, которого знает весь университет. Все точно и все по расписанию. Сейчас стрелка прыгнет еще раз, и уборщик уйдет… Ушел.

Еще одно деление – минута. Дальняя линия полиции уже расступилась, пропуская кортеж. Отсюда это не видно, но понятно по звуку моторов, ненадолго сбросивших обороты.

Без двух. Три мотоциклиста выехали на площадь и огляделись. Маги охраны из сопровождения птицы удачи. Два арьянца и тот, в плотной бурой куртке, – ликреец, совсем пацан. Из всех, кто ехал с птицей в поезде или спешил сюда, чтобы пополнить охрану, его одного не отлучили от дела. Еще два мотоцикла. Это полиция, от нее нет ни пользы, ни вреда.

В Арье принято гордиться точностью. Этот визит пока что проходит идеально. Длинный «хорьг» с двумя флажками на крыльях – Арьи и Ликры – вползает на площадь, встает боком и распахивает дверцу. Первый удар часов. Открылось окошко, и белые птицы поплыли над большими часами в своем заводном полете, отдавая предопределенности власть над случаем.

Из машины вышел господин Хромов, протянул руку. Береника фон Гесс спрыгнула с подножки и огляделась. Маленькая, тоненькая, совсем девочка. Даже больно глядеть – ну за что ей досталось это бремя? Тяжкий труд – пытаться с одной удачей разгрести то, что наворотили все прочие расчетом, жадностью и глупостью… Второй удар. Как же все тягуче и церемонно.

– Четыре, – едва слышно прошептал Вальтер за спиной.

И замер в дверях. Согласно уговору, он может пройти и сказать ректору важное только тогда, когда Гюнтер сделает намеченное.

Голем зашагал вниз по лестнице, точно зная: теперь он – самый невидимый невидимка. Все глядят на птицу. И слушают часы. Третий удар.

На последней ступени лестницы, за спинами преподавателей, Гюнтер оказался ниже наспех созданной трибуны. Спокойно достал оба револьвера, досчитал мгновения до четвертого удара и спустил оба курка, полностью полагаясь на точность списка, предоставленного группами. Он сам ночью объяснял, как проверять людей. Сам составил длинный перечень тех, кто будет рядом с ректором и кого могут подменить джиннами. Он полагал, что так удастся вывести из игры всех, кроме охотника. Двое уже падают назад, валятся мешками. Заряд «антимаг» в голову – это смерть без вариантов, независимо от силы дара, если пуля выпущена в затылок и если не успеть отклонить или уклониться… А назад убитые падают потому, что так пожелал святой Иоганн, иного объяснения нет и быть не может. Увы, даже ректор не скажет, как лишенному дара магии загонщику не ошибиться в дальнейшем.

Джиннов, по мнению Кюне, четыре, фальшивую фрау Анну в расчет брать не стоит: тот джинн скончался до исполнения зова. Два джинна, если списки точны, лежат за трибуной и более не опасны. Третий – сам охотник. В том, что главный объект обладает талантом и опытом школы тайного ордена, Гюнтер не сомневался. Но кто последний из выявленных на площади? Да кто угодно…

Фон Нардлих лениво шевельнул рукой и прокашлялся. Оба трупа накрыла иллюзия, и даже Голем с его умением вникать в детали не нашел изъяна в работе ректора. Стоящие на трибуне просто не успели понять, куда делись два человека. Вроде бы шагнули назад… Тот, кто корректировал список встречающих, постарался убрать с площади наиболее сильных магов университета, особенно и в первую очередь – уровня пси. На какое-то время это оказалось в плюс Гюнтеру, ректору и птице удаче, все еще живой: если снайперы и были, ни один не совершил выстрела. Над крышей башни с часами едва приметно скользнул тонкий зеленоватый дымок: отработало принудительное проветривание. Еще пять минут – и новый снайпер займет место отравленного. Надо полагать, это будет один из мальчишек в кованых сапогах. Не хотелось бы вынуждать его стрелять, пусть и в самых благих целях.

Гюнтер широким шагом двигался, почти бежал, вдоль зашторенных окон правого крыла главного здания, убрав оружие в складки распахнутого плаща. Он миновал уже половину расстояния до «хорьга», когда маги на мотоциклах забеспокоились, все же опознав смерть: они поисковики, они обязаны были заподозрить неладное. Гюнтер подал знак. Вальтер увидел кивок и побежал по лестнице, чтобы сказать «четыре». Только этих данных и не хватает для начала несистемного поиска, сложнейшего и доступного лишь магу уровня Иоганна фон Нардлиха.

Береника фон Гесс повернула голову и внимательно смотрела на спешащего к «хорьгу» человека в плаще, не делая ни единого движения к трибуне, по ковровой дорожке: видимо, решила дождаться пояснений. Из «хорьга» выглянул все тот же двенадцатилетний пацан, что недавно собирал пожертвования на площади. На сей раз он был без кружки. Подвинулся на край кожаного дивана и сел поудобнее, болтая ногами и с хрустом вгрызаясь в крупное яблоко. Его и за оцепление пустили, и взяли с собой покатать, и угостили. Везет же тем, кто приглянулся госпоже удаче!

Ректор выговорил длинное слово. Оно упало в тишину двора без эха и словно придавило все самые малые шорохи – стих даже зябкий, дрожащий испуганным дыханием ветерок. Зато прямо на красной дорожке, точно в середине между «хорьгом» и трибуной, стал вырисовываться туманный контур новой фигуры. Охотник…

Он был точно такой, каким его видел однажды семилетний Гюнтер. Рослый, светловолосый, широкоплечий человек с неправильным, но приятным лицом, с удивительно добрыми глазами. Они просто-таки не отпускали взгляд, вынуждали улыбнуться и шагнуть навстречу. Светлый дорогой костюм, руки сложены на груди. Человек улыбался и всем видом выказывал расположение. Непобедимое. Тот человек, убитый охотником на глазах у семилетнего Гюнтера, подошел и сам протянул руку, желая поздороваться и познакомиться со своим убийцей.

Гюнтер добрался до «хорьга» и встал у края дорожки. Он сделал все, что мог и должен был сделать. Он загнал охотника, показал его и выставил под удар… Но – кому? Кто способен справиться с этим чудищем неизвестного возраста, огромного опыта и невыявленного типа магии? Конечно, надо стрелять. Но это заведомо бесполезно. Маг-стихийщик приличного уровня успеет с такого расстояния отклонить пулю, а за его спиной – трибуна. Пси, блокировав сознание и волю, вообще не допустит выстрела…

– Хорошая попытка, надо же, в нынешней игре есть даже загонщик, ну просто идеальное соответствие легенде, – похвалил охотник. Добавил с нравоучительной и высокомерной усмешкой: – Но напрасно. Если я составляю планы, я предусматриваю все. Этот план составлял именно я. Малыш… – теперь охотник обратился к двенадцатилетнему мальчишке, глядя прямо на него. В голосе скользнула сладость отравы. – Подари тете яблоко. То, второе. Помнишь? Так вспомни…

Мальчишка, проделавший весь путь через тройное кольцо оцепления без проверки в автомобиле Береники фон Гесс, спрыгнул с подножки, порылся в кармане и достал… металлический шар размером с кулак. Сам он считал этот шар яблоком, видел именно яблоко и отдавал птице удачи яблоко. А она брала в руки бомбу, небольшую, тяжелую, незнакомого вида. Гюнтер ощутил короткий, как порыв ветра, приступ отчаяния. Если это та самая каучуковая сфера, новое противомагическое оружие ликрейской разработки, то никакая удача не поможет. Заряд неизбежно и вопреки любым усилиям магов охраны уничтожит все вокруг.

– Твоя удача наконец-то умерла, – ласково и участливо сообщил охотник.

– Однажды мне это уже говорили, – на ломаном арьянском отозвалась птица, рассматривая бомбу без малейшего удивления или замешательства. Покатала на ладони, усмехнулась и подмигнула охотнику: – Могу ответно сообщить: твое бессмертие издохло.

– Глупости! – Охотник от возмущения чуть переменился в лице, доброта из взгляда испарилась. Он заговорил громко и уверенно, желая снова показать свое величие: – Я предусмотрел все! На моей стороне возраст, опыт, талант. Вы с мужем в ссоре, от твоей удачи остались жалкие осколки дара. Я уничтожил наследника Ганзы, завтра мои люди ликвидируют кандидата в президенты Франконии. Но это тоже лишь детали. Главное происходит прямо теперь…

– Тепе-эрь. – Доставивший бомбу пацан с хрустом вгрызся в яблоко. Покосился на Гюнтера и движением брови намекнул на какое-то действие, увы, совершенно непонятное.

– Что? – сбился с мысли охотник, начиная беспокоиться и озираться.

– Ты еще спроси, как дела, – невесть с чего разозлилась птица удачи.

Охотник снова отвлекся, оглядываясь на нее и недоумевая: видимо, скандала он никак не ожидал. По логике вещей, человек, который держит в руках бомбу, должен пребывать хотя бы в замешательстве.

Гюнтер отметил, что на трибуне уже очнулись от краткосрочного мягкого внушения ректора, рассмотрели два трупа под снятой иллюзией. И теперь переглядывались и спешно пытались добиться ясности, то есть получить указания к действию от кого-то, кто понимает, что происходит. От дверей по лестнице бежали маги, те, кого распорядился вызвать в нужное время Голем. Охотник нервничал все сильнее и уже поглядывал в сторону бокового узкого коридора между главным корпусом и зданием архива. Надо полагать, выбирал путь отступления.

Сидящий на мотоцикле ликреец в коричневой куртке полуобернулся чуть раньше – Гюнтер это отметил краем сознания. И теперь юноша что-то делал, едва заметно шевеля пальцами правой руки и явно используя магию. Тонко и точно, по мере сил не вызывая искажений поля. Кажется, и ректор участвовал: лицо у Иоганна было сосредоточенное, а глаза совсем спрятались в наплывах век. Гюнтер видел, как птица удачи небрежно сунула бомбу в свою объемистую сумочку, как охотник переменился в лице. Еще бы! Столь безразличного отношения к бомбам он прежде ни за кем не замечал.

– Но зачем спрашивать, как дела? У вас что вопрос, что ответ – все заранее известно, скука! – заявила Береника с растущим раздражением. И перешла на ликрейский, закатывая уже настоящий скандал, с криком: – Блин, как можно планы строить, если у вас вся жизнь – сплошной план? Ты что уставился? Память подводит, на какой минуте взрывать по плану?

– Рена… – попытался что-то сказать ее муж.

– Что – Рена? Я спросила у всех магов охраны в вашей столице, в каком порядке утром они надевают носки. И семь из десяти смогли ответить! Эй, ты с какой ноги носки начинаешь надевать?

Охотник потряс головой, окончательно теряя представление о смысле происходящего. Наконец-то расцепил руки, утратив заранее избранную позу победителя.

– Бум! – выкрикнул пацан, роняя яблоко и делая шаг вперед.

Муж Береники сбил ее с ног и сам стал сгибаться, закрывая собой птицу удачи. Охотник нахмурился, заподозрив подвох… И охнул, вскидывая руки и ныряя вперед. Его движение буквально размазалось в воздухе, и Гюнтер тотчас выстрелил, выбрав значительное упреждение, почти над самой мостовой, безвредно для стоящих на трибунах. Пользы выпущенные пули не дали: из булыжника уже рос шар деструкции, аккурат такой, как его описывали в теории. Только появился он не там, где ждал охотник, а точно на месте, на которое ликрейский маг указал рукой. Безопасном для всех, кроме охотника.

Сплошной вал свистящего каменного крошева вздулся во внешней своей части и резко, с хрустом, сжался во внутренней, круша камень в пыль… Гюнтер успел сделать еще два парных выстрела, перекрывая траекторию предполагаемого отступления охотника, успел даже осознать, что сработала, безусловно, именно каучуковая сфера, в ряде источников именуемая концентратором искажения или зарядом взрывной деструкции. В точности о нем ничего не известно, кроме одного: способов защиты не существует.

Как «пятнашка» оказалась там, где ее активировал маг охраны, Гюнтер уже не успел ни понять, ни даже подумать. Он ощутил сильный толчок в грудь, мгновенно выключивший реальность…

Глава 13

Арья, Дорфурт, 28 октября

– Но зачем спрашивать, как дела? У вас что вопрос, что ответ – все заранее известно, скука! – орала я в голос, ощущая себя вполне состоявшейся монстрой. Правда, шуметь на малознакомом наречии не очень удобно, но я старалась.

Бедный охотник аж взопрел. У меня в скандалах опыт тот еще, я мамины наблюдала с малолетства… Этот тип – пси высочайшего уровня – сейчас уловил наконец-то, как же мне хорошо. Как же я натурально и неподдельно счастлива. Да уж, какая есть. Иногда аж щеки горят заранее азартом, до того приятно в голос покричать и поругаться. Репутация уже не пострадает, хотя мне это безразлично. Репутацию я прикончила еще по дороге, на второй день пребывания в Арье. Теперь они знают: мой муж святой, а я – чудовище. Ну и пусть.

Наверное, следует сказать, что Арья мне понравилась. Эти милые трактирчики, аккуратные домики, дивная размеренность жизни. Часы, выставленные точно и указывающие истинное время, а не тот скорбный миг, когда произошла поломка… Булыжник без щелей и прорех, отсутствие мусора и умение не жаловаться. Если дома спросить у кого-то незнакомого «как дела?», появится возможность ознакомиться с историей края едва ли не от первого поселения людей… И все они страдали, потому что то неурожай, то хлеб девать некуда: амбары полны, а цена-то бросовая… Мы способны жаловаться самозабвенно и красочно даже в трезвом состоянии. Мы создали своеобразное искусство излития бед на посторонних и тем более родственников. Мы можем весь вечер перебирать события и в любом находить темные стороны, а потом расходимся, довольные славно проведенным временем. Или расползаемся, но тогда уж очень довольные.

Арьянцы до странности мало склонны жаловаться. С первого дня в ответ на каждое мое приглашение потрепаться, выраженное всеобъемлющим «как дела?», они упрямо твердили «хорошо». И произносили это короткое слово так весомо и уверенно, словно бухали штампом о столешницу: энергично, коротко, с суховатой чиновной улыбкой. Примерно так от соударения двух кремней возникает вспышка искр – мгновенная, не поджигающая негодный трут и не греющая пальцы. Пых – и ничего. Нет повода сесть и хором повыть, оплакивая внезапно потрясшую сознание мысль об утрате родичей, умерших лет двадцать назад, и заодно перебрать беды выживших и здоровых, которые мучаются и за себя, и за покойников. А настрадавшись всухомятку, можно уж выпить заодно два-три чайника кипятку, залить свежей заварки и сбегать за пряничками, поскольку если есть время, то не грех и еще посидеть, воды-то не жаль.

А тут – «хорошо». Но это другая традиция.

Мне понравилась Арья и нравилась два дня. Пиво вкусное. Жареные колбаски тоже ничего, жирные и с корочкой, мама Лена похожие делает, по нашему южному обычаю. Поют душевно, мелодия хоть и чужая, а приятная. Улыбаются чаще, чем у нас, участливо спрашивают, нравится ли мне и все ли в порядке. И замирают с заранее полунатянутой, готовой к использованию улыбкой. Я же должна ответить что? Одно слово. «Хорошо».

На третий день я стала чахнуть от их «хорошо» и заодно от своей выпестованной в пансионе вежливости, требующей отвечать так, как принято. Это же не разговор! После «хорошо» я молчу, они тоже, и нам уже неловко взаимно, им – от моей приставучести, мне – от их необщительности. Что я им, не родная? Так мы уже пять минут знакомы, за это время столько можно учудить… Даже поссориться насмерть.

Семка мне помощь не оказывал. Он, злодей, быстро оправился от своей поддельной неверности, прикинул так и эдак обстоятельства, сопоставил факты и вынес решение: раз некто желает верить, что птица удачи хромает на обе лапы и разучилась летать после ссоры с мужем, пусть верит! Чтобы поддержать хорошее настроение у почти победившего нас неизвестного злодея, мне надлежит хандрить вполне по-настоящему. Бодриться, улыбаться, но в душе страдать. Хромов прочел лекцию о загадочной ликрейской душе и ностальгии, нашем национальном изобретении, оправдывающем все, от нелюдимости до хамства. Он мне и внушил первым, что цветники красивые, осень дивная, мусора нет, мостовые без единой щербинки – а мне должно стать от этого порядка тошно. И как можно скорее. А пока тяга к родному беспорядку меня не одолела, надо ей всячески содействовать.

Как? Да очень просто. Хромов вывалил передо мной все те же газеты, век бы их не видать, а ведь сама купила, себе на погибель… Увы. Купила. И в качестве средства для удаления улыбки я их «принимала» теперь, как прописал муж: по одной статье до завтрака, натощак. Потом, за завтраком, мы ругались. Я ведь в чтение втягивалась, начинала страдать и злиться, я обличала злодеев-журналюг всем скопом и по отдельности. А Хромов, опасаясь излишне сильного действия им же прописанного яда, отбирал газету или искал статейку покороче и поспокойнее. К обеду мы мирились, но без душевности. Что это за ссора, если она по необходимости, а не по настоящему поводу?

На третий день после измены Хромова, когда мы уже пребывали в столице Арьи, Семке сочувствовали все, кто нас сопровождал. Ходили слухи, что я пристрелила любовницу мужа, а маг «герр Петрофф» вынужден был покинуть поезд, чтобы зарыть труп…

К тому моменту, когда мы заняли вагон в поезде на Дорфурт, у Хромова была репутация даже не святого и долготерпеливого, а мученика. Мне уже не требовались статьи, чтобы искренне хандрить, я без газет справлялась. Правда, Семка счел план по убеждению злодеев исполненным, едва мы тронулись в путь и покинули столичный вокзал.

Газеты оказались торжественно порваны в клочья, возникший при этом беспорядок меня впечатлил, вечер прошел наилучшим образом. И поэтому к утру я видела фарзу вполне точно и уверенно. Увы, если бы кто-то рискнул войти и спросить «как дела?», я бы снова не смогла обрадовать его простым позитивным ответом… Фарза был черна и густела с каждым часом.

– …Блин, как можно строить планы, если у вас вся жизнь – сплошной план? Ты что уставился? Память подводит, на какой минуте взрывать по плану?

Вываливать на этого «охотника» жалобы на родном ликрейском оказалось куда удобнее и интереснее. Получалось громче, противнее и пронзительнее. Торговки семечками и те не стали бы со мной тягаться. Древняя университетская площадь исправно усиливала мои вопли, добавляла эхо, множила его и дробила, как осколки битой при хорошем скандале посуды…

– Рена! – строго сказал Хромов, намекая: еще давай.

Потому что маг у нас с собой всего один, и действует он неловко и небыстро. Нас предупредили, что опыта у этого охотника на десятерых и любая неполноценная иллюзия, малейшее, даже фоновое, звучание магии означает провал плана. К тому же «пятнашка» у Рыльского в единственном экземпляре. Если охотник улизнет отсюда, сгинет, потом ищи его невесть где – туфли стаптывай… То есть мы найдем, но будет опять все трудно, опасно и на чужой территории. А ностальгия, гадюка, уже проснулась. Хочу домой, хочу после их сухопарого, воспитанного лжеца-канцлера видеть нашего большого и рычащего Потапыча.

Охотник покосился в сторону узкого коридора меж двух зданий. И я переключилась на мужа, изливая гнев на него, пусть этот злодей отдохнет и послушает.

– Что – Рена? Я спросила у всех магов охраны в вашей столице, в каком порядке утром они надевают носки. И семь из десяти смогли ответить! Эй, ты с какой ноги носки начинаешь надевать?

«Эй, ты!» – главным образом предназначалось нашему магу. Ну сколько можно копаться? Мне уже нечем дальше портить свою репутацию, если выражаться цензурно. А нецензурно – это скандал и ужасные проблемы для посольства, нас предупредили. Хромов попытался пальцами правой руки показать странному типу в кожанке: падай, мол, вниз! Тот не понял. Жаль, человек явно хороший, полез ведь нас спасать. И фарза вокруг него так плотно скручена, в ней присутствуют те же нити, что запутали нас, значит, узел удачи у нас общий и знак удачи тоже совпадает.

Бум!

Все. В милом мальчике я не сомневалась. Наш человек, я почти уверена, что знаю, кто именно скрывается под этой личиной, если внешность ребенка – именно личина. Теперь Семкина работа закончена: он держал площадь и старался балансировать удачу, оттягивая неизбежное, насколько это возможно и необходимо. Я полезла было в сумку за револьвером, потому что если кто и может пристрелить охотника, так наверняка именно я. Но Хромов подсек под колени и дернул вниз, грубо и резко, наверняка синяки будут. А прикрывать меня своей спиной – это уж совсем против уговора…

Я прикусила губу и отключилась от лишнего, наносного и частично вызванного этой ненастоящей злостью, еще минуту назад полезной, даже необходимой для обмана пси, и вредной теперь. «Пятнашка» взрывается чуть медленнее обычной бомбы, не зря ее называют каучуковой сферой. Магия перерабатывает энергию взрыва в тончайшие многослойные пленки искажения ткани мира, которые процеживают этот самый мир по песчинке, растягивают его и затем резко сжимают. Девять десятых энергии гаснет в пределах зоны поражения, в самом центре остается горка каменной пыли. Но нерастраченная часть заряда вырывается вовне. Она опасна тем, что разлетается острыми осколками и своеобразными «каплями» сработавшейся магии. Последняя старит ткани, прожигает кожу подобно кислоте, закладывает точку развития скрытых до поры болезней.

А на площади – люди. Их много, гораздо больше, чем хотелось бы. За стоящих на трибуне я спокойна, там весь цвет здешней магической науки: сами щит поставят и погасят лишнее. Они уже работают, не сомневаюсь. Но все прочие не прикрыты, по сути, никем и ничем: ведь даже моя охрана – по ту сторону взрыва… А здесь никого, кроме милого мальчика с яблоком и моей удачи. Сейчас я ощущаю ее особенно полно, почти болезненно. Натянутой канвой, тонкой, упругой, чуткой. Я не могу отразить осколки, я не стихийщик. Не умею снимать удары уровня пси. Но я их перерабатываю, выбирая для каждого из нас, стянутых обстоятельствами в этот узел, возможность наименьшего ущерба.

Грохот прокатился, фарза смялась сплошной короткой тьмой и расправилась, заметно светлея и упрощаясь. Худшее миновало. Я толкнула Семку в сторону: его оглушило, но неопасно. Потом гляну, что и как, а пока что рано радоваться. Самое время выдернуть-таки револьвер из сумочки и поудобнее сесть, опираясь спиной о порог «хорьга».

С поддельного мальчика двенадцати лет взрывом сорвало лучшую маску за всю его карьеру джинна и тайного агента… Невозможно понять, как он умудрился выглядеть маленьким, тощеньким подростком и даже смог подать мне эту бомбу снизу вверх, будучи в действительности выше меня ростом? Сейчас вон стоит в настоящем своем виде, рослый, плечи расправил, сияет глянцевым лоснящимся черепом, куртка драная, сам весь в каменном крошеве – принял основной удар и вроде бы успел поставить хоть плохонький, но щит.

Как же охотник его не вычислил? Надо будет спросить. Потом… Пока что не до вопросов. Я тряхнула головой и огляделась. Охнула тихонько и стала подниматься, цепляясь за дверцу «хорьга» и скользя по выбитым стеклам.

Охотник был еще жив, вопреки всему. Опыт и талант – это не так уж мало. Он успел что-то предпринять, переместив себя достаточно далеко от центра взрыва. И тоже поднимается на ноги… Глянуть на него жутко. Половина лица почти без кожи – содрало каменным крошевом. Раны намокают кровью и сразу же закрываются, подсыхают струпьями: он себя лечит. Левой руки нет, там и лечить уже нечего. Костюм висит обрывками ткани, левая нога подламывается, шея вздрагивает, голова неприятно дергается, виден оскал зубов. И слышно какое-то нечеловечье, клокочущее рычание и шипение в горле…

Я прицелилась и огорченно хмыкнула. Не ощущаю для него вреда от выстрела из этого револьвера. Зато лежащий рядом, тот, что выпал из ладони человека в кожаном пальто, – иное дело. Он для охотника прямо роковой – чернее некуда. С трудом оттолкнувшись, я сделала два шага, морщась и покачиваясь. Меня, видимо, тоже прилично оглушило. То-то я не слышу ничего и никого, кроме охотника: я не пятью чувствами его воспринимаю, а фарзой… Это он на меня рычит и мне угрожает, еще есть в нем вред, и немалый.

Чужое оружие оказалось тяжелым и в руку легло неудобно. Суетиться и спешить я не могла. Сейчас не тот случай. Где взвод? Тут. Тугой… Как целиться? Двумя руками удерживая гуляющий из стороны в сторону длинноствольный револьвер.

Что же он норовит сказать напоследок? Я прищурилась, пошире и поудобнее расставив ноги и уговорив руки слушаться.

– Морт!

Все же умирающий охотник знал немало из тайной магии ордена джиннов. И это их излюбленное последнее пожелание врагу – сдохнуть, последовать за умирающим, радуя исполнением возмездия…

Револьвер грохнул, отдачей меня толкнуло назад, пребольно садануло спиной о подножку и копчиком – о булыжники. До слез. Я уронила тяжеленное оружие и все же заплакала. Или это дождь пошел? Повезло, значит: не хочу, чтобы арьянцы видели птицу удачи в слезах. Почему так жутко смотрится мое везение?

Воронка метров семь глубиной вместо этой их аккуратной брусчатки без щелей и щербин. Стены побиты осколками и каплями сработавшейся магии, штукатурка растрескалась, краска состарилась, местами утратила цвет. Часы встали, оконце над циферблатом открыто, и одна из механических птиц болтается на обломке стержня. Борт «хорьга» похож на решето. Трибуна напротив – ну как в дурной байке, стоит новехонькая среди разгрома. И маги все чистенькие, хоть сейчас на прием к этому их канцлеру. Не то что мы, грешные… Здесь, рядом – все плохо, Семка справа от меня так и лежит ничком, но дышит, и удача его не черна. Левее разметался по брусчатке незнакомый мужчина, навзничь, лица не видать: накрыло обрывком плаща. Не знаю, дышит ли, над ним темно и плохо… Прямо впереди – во второй раз он меня все же успел прикрыть, на сей раз от убийственного слова, – Шарль. Сник на колени, уткнулся лбом в камни и не двигается… Нет, уже двигается.

– Рена, всякий раз, оказываясь близко от тебя, я чувствую себя ушибленным вазой по голове… – признал очевидное мой обожаемый джинн.

И я поняла, что оглушение прошло или было вылечено: слышу! И его голос, и дождь – старательный, воистину арьянский, торопливо отмывающий пыль с брусчатки, чтобы та снова заблестела…

– А я все гадала, ты или не ты, – призналась я, едва ворочая языком.

– Тебе местный ребенок записку передал, ты обязана была видеть именно ребенка, в меня даже охотник поверил, – возмутился Шарль, кряхтя и усаживаясь рядом с Семкой. – Цел, сейчас очнется.

– Шарль, я мыслила логически. Если рядом нет никого из своих, значит, свой – именно ты. Больше-то нас спасать было некому. К тому же я всяко вижу, есть в бомбе вред для меня или нет. В той, что ты мне сунул, не было ни на ноготь… Почему тебя не опознал охотник? И почему самое страшное проклятие ордена на тебя опять не действует?

– Реночка, действует. Мне дурно, у меня змея в груди шевелится, а еще я теперь держу его сферу личного могущества и как долго смогу удерживать – вопрос… Не опознал он меня под маской, потому что ночью меня первично маскировал сам Эжен, а это серьезно. Кто лучше мэтра ле Пьери умеет творить иллюзии? Вся теория сюр-моделирования целиком выстроена на его работах. То есть на тех обрывках и остатках, что уцелели. Реночка, в течение двух дней тут, в Дорфурте, на тебя работал весь присягнувший Горгону орден, у меня есть повод гордиться франконской магией. Это приятно.

Шарль закончил возиться с Хромовым и передвинулся по булыжнику к незнакомцу. Я, наоборот, одолела слабость и поползла к мужу, стала осторожно его тормошить, голову себе на колени устроила. Ну что у меня за везение? Семка еле дышит, губы серые.

Местные маги уже бежали к нам, очухавшись от нашего шумного визита. Впереди несся какой-то пацан, орал во все горло, я сперва повторяющееся слово не разобрала, а потом мне стало холодно:

– Шарль, он жив?

– Как тебе сказать… – невесело и раздумчиво буркнул джинн, сдирая черную кожу плаща с груди лежащего навзничь. – При хорошем враче и огромной удаче – пока что да, наверное. В сантиметре от сердца осколок, и хорошо бы прошел, так он там и сидит, раскрошен на две острые бритвы, одно движение – и все… Большая кровопотеря. Я делаю все возможное, но врач из меня никакой.

– Ты делай и невозможное, это знаешь кто? Это Голем, тот самый, понимаешь? Ляля им с Геро нагадала, что или умрут в один день, или будут жить долго… Шарль, я не могу их обоих похоронить!

– А клялась не верить в гадание.

– Шарль! Пожалуйста…

До нас наконец-то добежали. Первым – пацан, он с размаху сел на колени и заплакал, сразу заподозрив худшее: крови-то много, целая лужа. Вторым добрался довольно молодой маг, он сразу устроился рядом с Шарлем и положил руку на грудь Гюнтеру, а вторую на бок. Потом еще люди и еще… Наконец я рассмотрела хоть одно знакомое лицо.

Ректор Дорфуртского университета шагал без спешки. Он выглядел немногим лучше моего Семки, но в глазах постепенно разгорался огонек приязни. И удача у него за плечами большая: я вижу, она как крылья, как свет, расходящийся во все стороны… У папы такая и у Марка Юнца. Смотреть приятно, потому что на душе становится легче. Не одна я таскаю на шее камень – выбор, который делаю вслепую и не для себя. А что еще есть моя удача? Именно выбор, который не бывает однозначным и хорошим для всех…

– Ты справилась, спасибо, – сказал ректор. Сел рядом с Гюнтером и устроил руки у его висков. – Я уже, стыдно сказать, отчаялся. И теперь мне не лучше, мальчик-то едва жив. Леммер в больницу уехал с утра. Штром в столице… Иных толковых врачей нужного профиля у нас нет, медицинское направление мне уже который год рекомендуют сворачивать. Не тот тип и стиль подготовки, это мнение попечительского совета. Вода – стихия для котловиков.

Нижняя губа ректора знакомо поползла вперед, выпячиваясь и выражая одновременно и упрямство и отчаяние. Щеки дрогнули.

Я испуганно огляделась, разыскивая хоть какую-то зацепку. Ведь я же птица! Ведь я должна найти, я могу, а как иначе? Раз жив, обязан уцелеть и выздороветь…

Дождь тек по лицу, соленый, но сильно разбавленный. Я запрокинула голову и поглядела в небо. Осень изливала на нас могучую тучу дурного настроения. Беспросветную. Многослойную. Я упрямо нахмурилась, встала, дернула за рукав Семку. Он тоже кое-как поднялся, обнял меня за плечи. Стало чуть легче.

– Нас не могли сдать одному твоему любимому франконцу под защиту, – утешил Семка. – Где-то рядом есть кто-то еще. Карл, Рони, Лешка, ну хоть кто-то.

– Они в Шартре, – буркнул Шарль, не отвлекаясь и даже не поворачивая головы. – Тут только я. Серж, Эжен и иные джинны ночью отбыли во Франконию, теперь почти весь орден снова там, на родине…

Я погрозила туче кулаком. Мне не хотелось терять надежду. За любым, даже самым холодным проливным осенним дождем можно рассмотреть чистое небо. При должной удаче. Я щурилась и глядела, шипела и ругалась, уже не думая о том, как высказанное вслух отразится на нашем посольстве и проблемах политики. Наконец Семка усмехнулся и указал на просвет. Узкий, как ножевой разрез. Всего на один луч солнышка.

– Очищайте площадку! – закричала я, толком еще не понимая, зачем этого требую. – Отсюда и туда, всю! Как хотите, но срочно! Маги вы или салат для украшения банкета?

Люди засуетились, толкая «хорьг» руками и магией, сметая каменное крошево в свежую яму, разгоняя спешащих к нам полицейских криком и прямым пси-ударом – просто, без затей…

Солнечный луч был сперва тускло-рыжим, но постепенно набирал яркость, раскалялся добела и плавил края туч. Рисовал в серости сплошного дождя радугу, которая, как известно всем любителям сказок, сопровождает большую удачу.

Едва различимый самолетик вынырнул из облаков низко, чиркнул колесами по краю крыши и прицелился на крошечный клок освобожденного пространства. Когда он пошел на посадку, становясь отчетливо видимым, когда звук мотора вырвался словно из небытия, я зажмурилась. Нет места! Разобьется. Я уже почти придумала в мыслях завалившуюся башню с часами, когда Хромов ловко ткнул меня в бок, отвлекая.

– Ты должна видеть хорошее, – назидательно велел он.

И указал на башню. Самолет упирался в ее фасад, но ничего дурного не случилось: пассажиры уже прыгали из своих кресел, и я наконец-то поверила, что теперь все станет хорошо и даже замечательно.

– Папка! – закричала я.

Потом вспомнила: ведь Поль как раз и есть чистая вода, а иного пилота у этого самолета не должно быть. Джинн подбежал, распихал толпящихся, сорвал и бросил шлем, в первый раз, полагаю, ни на миг не подумав о своем несовершенстве, и положил руки на грудь умирающему. То есть нет – выздоравливающему. Я обязана верить в хорошее.

– Мне нужен только один маг для помощи, – сказал он ровно и уверенно. Огляделся и указал на выбранного: – Вы. Прочих прошу отойти. Носилки понадобятся через двадцать минут. Тент не делать, мне удобен дождь. Кровь нужной группы готовьте, это тоже через двадцать минут. Минимум литр.

И все. И я стала верить в хорошее.

Шарль разогнулся, постоял, глядя вверх, вытер руки о куртку, потом тряхнул головой, попробовал улыбнуться. Выглядел он ужасно: серый, какой-то старый, под глазами мешки, белки красные, в толстых нитках сосудов, губы дрожат.

– Карл, как хорошо, что ты здесь, – хрипло выдохнул джинн. – Сфера могущества досталась в наследство именно мне, вот несчастье… Если я не избавлюсь от нее немедленно, понятия не имею, чем все закончится.

– Дай погляжу, – забормотал отец, хмурясь и что-то прикидывая. – Иоганн, у вас есть пустое пространство нужного размера?

Ректор Дорфуртского университета тоже нахмурился и огляделся. Бесцеремонно подцепил за шиворот пацана, который до сих пор так и не отодвинулся от Голема:

– Вальтер! Зови свою банду. Надо срочно, очень срочно, очистить все те здания от любых людей. Магов я дам, пси-воздействие и контроль очистки обеспечу. Надо просто всех вышвырнуть. Ясно? Полчаса вам.

– Уже! – с важным видом сообщил названный Вальтером. – Герр Брим говорил, что помощь птице придет. Мы ночью и сообразили, сами: а куда ей приземляться? Вдруг будет большущий дирижабль или еще что летающее? Ну, мы и прошлись… Вежливо всех попросили. Квартал-то под снос, им какая разница? Даже полиция не взъелась на нас.

– Контур бы задать поточнее, – поморщился Шарль.

– Вот такие метки у всех старших групп в оцеплении. – Вальтер достал и передал Шарлю образец. С надеждой глянул на прибывших: – Мы думали, вдруг пришлют ваш потрясающий летающий паровоз. Я читал в газете: он очень большой и опасный. Ну, мы и чистили под паровоз. С составом.

– Будет сам не знаю что, – вздохнул Шарль. – Только мне безразлично, я не желаю к этому прирастать.

Он перебирал в воздухе пальцами, словно ощупывая невидимое. Слабо улыбнулся и развел руки, плотнее закрывая глаза, даже жмурясь. Скрипнул зубами от боли. Карл подхватил его под руки. Площадь дрогнула под нашими ногами. Булыжник зашевелился, мелко задрожал. Поль возмущенно выругался, два мага обернулись и вскинули руки, стабилизируя хотя бы один участок почвы. Дома рушились, рвались, как сухая штукатурка. Сквозь них, сквозь булыжник, поднимая фундаменты и расталкивая постройки, росло нечто огромное и пока что непонятное.

Мой Семка охнул. Я прикусила язык. Мусор облетал, как шелуха или обертка. Пыль оседала, грохот катился все дальше, постепенно делаясь тише и тише…

– Ничего себе… – шепнул Вальтер, явно довольный зрелищем куда больше, чем своей мечтой о летающем паровозе из Ликры. – Это что?

– Избушка мертвого охотника, – попробовал пошутить Шарль, опускаясь на булыжник и устало опираясь на руки.

«Избушка» была из багрово-бурого дикого камня, грубо нарубленного огромными блоками, в два роста человека каждый. Главное здание имело как минимум четыре высоченных этажа. Помимо этого сооружения «избушка» включала еще три дополнительные большие постройки, видимые через стену. Они стояли аккуратным, чисто арьянски спланированным, каре. Стены метров пять-шесть высотой огораживали сооружение, образуя правильный квадрат со срезанными углами, каждый стык граней укрепляла круглая башня.

Замок выглядел древним, теперь никому бы не пришло в голову возвести столь массивное, просто-таки могучее сооружение. Ворота главного входа были темными, но ухоженными. Шарль тряхнул головой, попытался встать, поймал руку моего отца и справился с задачей со второй попытки. Задумчиво потер лоб:

– То-то меня так давила сфера…

– Это замок Норхбург, древний оплот северных магов, – едва слышно, с явным благоговением выдохнул ректор фон Нардлих. – Если верить легенде, он был уничтожен неизвестным врагом пять веков назад, мгновенно и бесследно… Потом Арья объявила, что маги из Норхи виновны во внедрении опасной заразной болезни в наших городах. Норха нас назвала предателями, которые задумали уничтожить этот замок, все его знания и всех магов. Началась война, расколовшая провинции единой страны, Арью и Норху, окончательно… Значит, тогда охотник и стал охотником. Господин Шарль, позвольте снять перед вами шляпу, хотя бы мысленно, поскольку я потерял шапочку где-то возле трибуны. Вы могли стать наследником великой власти, бессмертным, владеющим собственным небольшим миром в стенах этого дивного замка… Но вы так легко отказались!

– Знаете, герр Нардлих, я уже однажды охотился на птицу удачи. – Шарль потер затылок. – Уверяю вас, я не так глуп, чтобы снова желать подобного проклятия себе на больную голову. К тому же я несовместим с этой сферой. Она меня уродовала и норовила переделать, она страшнее и опаснее любой маски джинна, она сама и есть охотник. Его грязь, его жадность, его жажда давить всех вокруг. Ощущать это в себе было омерзительно. Я задыхался. К тому же моя змея… Она второй раз спасла от смерти, но жизни в замке она бы мне не простила.

– В любом случае юридически замок ваш, – чуть подумав, сообщил ректор. – Мы составим документы, свидетелей более чем достаточно. Мой бог… Всяким мыслям о войне точно конец, и идее величия нации, и много чему еще. Я готов спорить на деньги, чего не делаю никогда: уже завтра в Арье будут думать только на тему сроков и условий объединения с Норхой. И само собой, все станут гадать, во что вы оцените этот замок. Нам ведь придется выкупить у вас святыню, господин Шарль. Простите меня, я должен немедленно позвонить в столицу. Это невероятно…

– Тогда заодно сообщите, что мы все в Арье находимся незаконно, – крикнул вслед Карл фон Гесс. Он быстро осмотрелся и пробормотал под нос: – Нас надо или легализовать, или выдворить.

Знаю я этот папин прищур. Я бы на месте герра Иоганна не стала покидать двор, заметив нечто подобное. Декан чужого магического учебного заведения, где инженерные дисциплины только-только внедряются, да вдруг на территории коллег, исконно сильных именно в технике. Даже если я дарую папе всю удачу, какая есть, из Дорфурта нас выдворят не позднее чем послезавтра.

– Рена, а ты не увлекайся логикой, – посоветовал отец скороговоркой, угадав мои мысли. – Ты даруй. И сама иди отдыхать, с прочим я разберусь. Герр Кюне! – всплеснул руками отец, рассмотрев старика, что выглядывал из разбитого окна. – Как я рад. Вы-то мне и нужны. Малыш Вальтер! – Это уже сладко, даже джинны так нахально не используют голос. – Хочешь подарок? Идем обсудим…

– Рена, начинается научный шпионаж, подлое переманивание профессуры или просто подкуп? – чуть оживился Семка.

– Тебя не касается. Пошли отдыхать. Хромов, как я устала быть с тобой в ссоре. Хромов, я тебя люблю. Очень. Как увидела – лежишь ты клубочком на булыжнике, такой дохленький, такой помятенький… Жалкий. И все из-за моей дурацкой удачи. Я даже любовницу тебе простила.

– Учту, – хмыкнул злодей. Постучал по спине ближайшего местного мага, словно по двери ночлежки. – Выделите нам комнату, пожалуйста.

Получасом позже день для меня досрочно закончился. Я закрыла глаза и провалилась в сон. А когда очнулась, туч не было и солнышко только-только зевало у горизонта, заспанное, розовое, в морщинках слоев тумана. Начиналось двадцать девятое октября: день добровольной и неизбежной капитуляции Франконии перед обаянием ее собственных джиннов… Жаль, что даже при самой безмерной удаче я не увижу это зрелище: я далеко и должна оставаться здесь. Хотя там интересно! Они все до единого, за исключением разве что Шарля, – позеры и сторонники идеальных внешних проявлений магии… Они будут любоваться собой и срывать покушение на несчастного мсье Жана, еще одного кандидата в президенты Франконии, элегантно, стильно и со вкусом.

Представляя себе различные и одинаково маловероятные методы красочного и изящного изничтожения врагов мсье Жана, я изучила выстроенные по линеечке кофры, чемоданы и сумки в холле. Выбрала платье, приняла ванну, оделась, причесалась, пришпилила к волосам самую маленькую и восхитительную беретку, чем-то подобную броши… Поглядела на спящего Хромова. Он зарылся от всех проблем головой в подушки, да поглубже. Решила не мешать человеку отдыхать. Одна спустилась по лестнице и вышла на улицу, где меня, оказывается, исправно ждали: на скамейке перед парадным сидели, пригорюнившись и не радуясь дивной погоде, Шарль и Геро.

Я подошла и молча их рассмотрела. Почему-то жизнь устроена нелогично во всем. Сидят рядом, и такие красивые… Глаза у них без всякой магии волшебные, глубокие и живые, голоса тоже волшебные, потому что изъять всю магию просто немыслимо, она у обоих врожденная, природная. И лица красивые, у каждого по-своему, с долей неправильности, которая придает дополнительную прелесть. Гляжу и кажется – лучше пары не собрать. Но Геро по уши то ли любит, то ли ненавидит грубого вооруженного сторонника порядка Гюнтера. Хотя внешность у него никакая, а голос еще хуже, вроде клацанья затвора. Шарль же всерьез намерен жениться на маленькой, тощенькой, похожей на ребенка Элен, одаренной обаянием, но уж никак не великой красотой…

– Как дела? – проверила я влияние нашей традиции на этих отравленных пребыванием в Ликре иноземцах.

– Ужасно, – не подвела меня Геро.

– Трагично, – поник Шарль.

Я села, приготовилась слушать, и мне стало заранее уютно. Чистота скверика, лишенного опавшей листвы, больше не донимала избытком порядка.

– Ностальгия, – изрекла я глубокомысленно, – это когда не с кем выпить и некому пожаловаться. Ладно, давайте трезво обсудим наши беды.

– Меня не пускают к Гюнтеру. – Геро смяла платок и судорожно вздохнула. – Говорят, он без сознания, кризис не миновал и прогноз неутешительный. И еще там полно полиции, а я здесь не совсем легально, я села на скорый просто так, без билета, попросила – и мне не отказали… Теперь я вне закона. Временно. А Гюнтера собираются допросить, наказать и наградить. Или наоборот? Еще под окнами эти, в подкованных ботинках. Дежурят. Злющие, даже мой голос на них не действует.

– Прорвемся, – пообещала я. – Шарль, ты же джинн! Возьми девушку за руку и проведи невидимкой.

– Я пока что не пользуюсь даром магии, – пожаловался Шарль, с трудом дождавшись права излить свои беды. – Эта проклятущая сфера могущества, все она! Стоит лишь задуматься о магии, норовит подключиться и содействовать. Карл обещал меня отделить окончательно, он консультировался с ле Пьери, Юнцем и Нардлихом, все решаемо. Но, увы, прибыл посол Норхи. Дирижаблем, срочно. Он от имени страны заявил права за замок, и меня отказались отключать, пока не разрешен юридический казус. Иначе Норха и Арья опять передерутся за замок. – Шарль горестно вздохнул. – Рена, я даже не могу от него просто отказаться! В чью пользу? Это же снова скандал. Я хотел позвонить Элен… Но что я скажу? Что мало промотать ее миллион, на нас свалился замок неизвестной стоимости. Что мне силой впихивают документы гражданина Арьи и подданного Норхи. Я значусь там как Шарль де Лотьэр фон Норхбург. Рена, я уже три часа рыцарь. Не знаю, чем мне это угрожает. – Шарль злорадно прищурился. – Как только твой Хромов проснется, тоже свое получит. Вон, гляди… Я разрешил швартовать дирижабли к башням замка. Он магический, ветра у стен нет, идеальное место. Так дирижаблей много, все по вашу душу…

Я всмотрелась в указанном направлении сквозь прореженные кроны деревьев. И сообразила: розовато-пепельные туши облаков на самом деле – именно дирижабли, неподвижно замершие, видимые лишь на треть над крышами зданий университета.

– Слушай, а внутри стен что находится?

– Не желаю знать, – нахохлился Шарль. – Герр Кюне, архивариус, взялся за ревизию еще ночью. Странно тут… Говорили, коренные арьянцы не уважают приезжих. Кюне явно нездешний, но эти недоросли в ботинках вокруг него так и вьются. Банда человек сто, и все слушаются с полуслова. Кстати, в замок нельзя войти без моего позволения. Выйти обратно с любыми вещами, принадлежащими замку, совсем нельзя. Он мой и демонстрирует это… Я обречен. – Шарль глянул на меня с нехорошим интересом. – Хотя, может статься, половина твоя. Прикончили охотника мы вдвоем: я отразил заклинание смерти, но застрелила его именно ты, надо тебе тоже имя подправить: Береника фон Гесс фон Норхбург…

Мне сделалось дурно. Пришлось встать, подцепить за руки обоих и заняться чем-то полезным, тем, что могло отвлечь. Например, выяснить, где устроили Гюнтера, и направиться туда.

Здание университетской больницы оказалось маленьким, в два этажа, спрятанным от суеты и шума города за спиной куда более масштабного архива. Но сегодня такое прикрытие оказалось недостаточным. Мы вышли из-за угла и замерли, наблюдая занятное зрелище. Полиция стояла у двери: всего пара кадетов, и выглядели они бледно, даже неуверенно.

Зато вдоль фасада здания на расстоянии двух шагов друг от друга, удобно расставив ноги, заложив пальцы за пояс или сложив руки на груди, дежурили юноши лет пятнадцати-семнадцати. Плечистые, угрюмые, коротко стриженные или даже бритые, в неказистых куртках блеклых оттенков. Геро тяжело вздохнула. Я проследила, как подкатывает к оцеплению новенький «хорьг». Шофер вынужденно останавливает автомобиль, потому что юноши и не думают уступать дорогу. Стоят и ждут своего старшего, тот подходит, смотрит документы прибывших, кивает – и их пропускают.

– Шарль, твоя прическа тут самая модная, – улыбнулась я.

Джинн погладил свой лысый череп и пожал плечами. Я уже шагала к оцеплению, не слушая предостерегающего шепота Геро.

– От кого спасаем Голема? – уточнила я сразу и погромче, пока старший не ушел далеко.

– От всех, – в упор и не мигая уставился на меня крепкий парень лет семнадцати. Задумчиво потер затылок. – Ты та самая фон Гесс?

Один из стоящих в оцеплении подошел ближе и выудил из планшета несколько фотографий, добытых из газет и журналов. Меня с ними сверили и сочли довольно-таки похожей.

– А все же, зачем его охранять? – уточнил уже Шарль.

– Мы и комнату, где он проживает, охраняем. Муниципалитет заявил, что Гюнтер должен расплатиться за разрушение квартала, – помрачнел старший, нехотя, но все же поясняя происходящее. – Полиция сразу обвинила его в незаконном ношении оружия и использовании запрещенных патронов «антимаг». Партия социалистов потребовала вернуть заем, пятьсот талеров. Но это было вчера. Сегодня, – парень криво и зло усмехнулся, – муниципалитет готов взять свои слова обратно. Полиция тоже чего-то хочет. Все хотят. А мы никого не пускаем. Только врачей, магов и курьеров с лекарствами, у всех должны быть документы с подписью герра Поля. Он лечит Гюнтера.

– Понятно, – кивнула я. Набрала побольше воздуха и закричала на весь двор: – Поль! Поль, это я, Ренка!

Окно на втором этаже довольно скоро открылось. У джиннов тонкий слух. Впрочем, я и глухим не оставила особых надежд не расслышать мои вопли. Поль выглянул, улыбнулся и замахал рукой, чтобы нас пропустили. Я толкнула Геро в спину и дернула за рукав Шарля, шагнувшего было следом за аттийкой. Зачем? От нас Голему пользы ровно никакой.

– Скоро он поправится?

– Я стараюсь, мне помогают, – улыбнулся Поль. – Ты удачу как, даруешь?

– Еще вчера всю вбухала, сколько было.

– Спасибо. Тогда, пожалуй, скоро.

Он закрыл окно, и я снова поглядела на старшего оцепления, который собрался было улизнуть и прервать разговор.

– Значит, муниципалитет. Это мелочи, подождут. Полиция… А пошли, навещу я их. Пусть меня тоже арестуют за стрельбу. Тебя как звать?

– Ганс.

– Где полиция?

Парень слегка заколебался, но быстро справился с собой, кивнул, жестом вызвал новых людей в оцепление, снял пятерых и повел нас, да с сопровождением, в архив с черного хода. Там, оказывается, временно разместилась полиция. Я продиктовала показания, Шарль тоже изложил свои, все прошло быстро и без особых сложностей. На прощанье я самым добрым и мягким тоном пообещала: никогда и никому из дознавателей и иных чинов не видать удачи, если герр Брим будет хоть в чем-то обвинен. Те вняли, побледнели и проводили с уважением. На моей стороне неприкосновенность, предоставляемая птице удачи согласно международному договору. И еще семиметровая яма, мертвые джинны и столь же неживой охотник…

– Ганс, а что это за партия и что за пятьсот талеров? – заинтересовалась я, выбравшись на улицу.

– Мы взяли средства для Вилли, на лекарства и прочее необходимое, все расходы внесены в отчет, – почти сердито отмахнулся парень. – Только взяли мы деньги по-простому, угрозами. Бумагу оставили, там подпись Гюнтера. Они и уперлись: на нем долг, он виновен в покушении на средства партии. Значит, не патриот и… и исключат его.

Парень, кажется, всерьез расстроился. Я представила: Голем очнулся, рядом Геро, все хорошо. На кой ему эта их партия с ее заморочками? Но разве можно подобное сказать пацану семнадцати лет? Он же по уму и упрямству – считай, одногодок моего брата Сани, хоть и рост у него ого-го… И если патриотизм для него превыше всего, то и для герра Брима тоже. Я резко остановилась и оглянулась. Все мрачные. Значит, именно эта нелепая мысль так их грызет?

– Ганс, что такое патриотизм? Не хмурься. Я спрашиваю серьезно. Чтобы сказать «не патриот», надо дать определение первичному понятию. Мы сейчас пойдем к этим, которые исключают. И спросим. Ты не можешь так вот, сразу, сказать, но они-то должны. Пусть они мне объяснят, как патриотизм связан с деньгами.

– Нам не сказали, – пожал плечами Ганс.

Я хмыкнула. Если меня куда-то тянет, не стоит себя удерживать. Шарль повел бровью, явно сочувствуя тем, к кому я собралась обращаться с вопросами. И мы пошли. Я цокала каблучками, Шарль по привычке джиннов двигался беззвучно и мягко, как большой кот. Ганс и его ребята грохали ботинками на всю округу. Солнце пригоршнями разбрасывало солнечных зайчиков, и эти проказники прыгали по стеклам, делая весь город праздничным, радостным. Да и сами стекла в окнах были синие, чистые, наполненные небом. Мы миновали краем университетскую главную площадь: я успела заметить, что самолет все еще на своем месте, разбитый «хорьг» тоже. Дальше мы пошли, прыгая по камням и перебираясь через трещины. Рядом с замком Шарля суетились люди, наводили порядок и выстилали временные мостки, но еще не везде расторопность и организованность арьянцев смогли одолеть беспорядок.

Пройдя вдоль стены замка, мы свернули не к центру города, а поправее, к серым плоским кварталам при заводе. Ганс указал на самое высокое и опрятное здание из всех впереди, назвал его конторой и повел нас именно туда. Улицы здесь были более пыльными. Не потому, что их плохо убирали, просто зелени осталось слишком мало, а дома сгрудились плотнее. Автомобилей я не замечала долго и поэтому позволила себе идти прямо по дороге. Застилали ее не булыжники, а мелкая каменная крошка, замешанная с битумом. У нас пока это изрядная редкость, в Белогорске всего несколько улиц покрыты асфальтом, а вне города ровных дорог почти нет. Так что я цокала каблуками, оценивая удобство и заодно накапливая впечатления, чтобы вернуться домой и втолковать Потапычу на правах птицы: дороги – это важно. Есть в них удача. Или, что куда точнее, без них Ликре будет сложно на одной удаче выезжать…

Увлекшись мыслями, я совсем не глядела по сторонам, часто нагибалась, щупала покрытие и даже нюхала пальцы. Битум мне напоминает железную дорогу, ремпоезд и детство. Мы заливали таким вот битумом дорожки на переездах.

Рокот большого мотора вдали я сперва не выделила как важный и хоть как-то относящийся ко мне. Но звук приближался, и скоро стало очевидно: машина катит от конторы прямо сюда. Она вырвалась из-за угла и сразу оказалась очень близко. Мы были зажаты в узкой щели меж двух заборов, и я осознала: фарза напряглась и загустела, особенно для двух парней, которые шли впереди. Самым возмутительным и даже подлым было то, что автомобиль не пытался затормозить. Ровно до того момента, пока я не извлекла из сумки револьвер, подаренный Элен. Это уже, видимо, дурная привычка – таскать его с собой. И целиться в людей.

«Хорьг» затормозил и замер совсем рядом, я видела в мельчайших деталях хромовую отделку фар, рифленое стекло отражателей, глянец идеальной полировки капота. Это был роскошный, состоящий на две трети длины из мотора, двухместный спортивный автомобиль. Новейшая модель, прежде я такие видела лишь в магическом зеркале, во время обсуждения новинок следующего года. Даже и не думала, что их уже продают! И столь превосходная вещь, увы, досталась хаму. Я понимала одно слово из трех в речи незнакомца, но по белым костяшкам сжатых в кулаки пальцев Ганса догадывалась о смысле фраз в целом. Если коротко – мы свиньи. Не знаю, почему здесь, в Арье, в качестве оскорбления принято использовать именно «свиней», арьянцы охотно употребляют в пищу свинину…

– Кто такой? – Я запихнула револьвер в сумочку и дернула Ганса за рукав, отвлекая от рычания и попыток ответить на ругань.

– Густав Штольтц, – ровным тоном сообщил Шарль. – Рена, ты умеешь наткнуться на самых неслучайных людей города. Он хозяин этого завода, и, как я полагаю, он же главный социалист во всем городе.

– Вы-то мне и нужны, – улыбнулась я, поправляя берет и улыбаясь с некоторой многозначительностью. – Герр Штольтц, у нас есть вопрос о патриотизме. Что это такое и почему вы решили, что этого нет у Гюнтера Брима?

Я обошла огромный капот, почти невольно восхищаясь совершенством линий и даже ведя пальцем по рельефу – он более всего грел душу. Приблизилась к шоферу. Тот прямо-таки не мог успокоиться, скалился и плевал рычащими рублеными фразами.

– Не вставай на моем пути! – рявкнул он внятно и оттолкнул меня к стене, сильно, я даже ударилась лопатками и охнула.

Хам включил скорость и рванул с места. Ганс зашипел от злости, а я согнулась, не в силах справиться со смехом. Автомобиль давно укатил, пыль осела, звук растворился в далеком невнятном городском гуле… А я все смеялась и фыркала, вытирая платочком уголки глаз.

– Мы получили неплохое определение патриотизма, – предположил Шарль. – Все, кто не входит в круг друзей герра Густава, не любят Арью.

– Он не дал ни талера для Вилли, – зло прищурился Ганс. Обернулся ко мне и, пытаясь вежливо подать руку, где-то ведь подсмотрел жест, уточнил: – Почему ты смеялась?

– Ганс, все просто. Я самый обыкновенный человек, понимаю шутки, живу рядом с другими людьми и не обижаюсь на их ошибки. Но я еще и птица удачи. Он велел мне не вставать на его пути и уехал, оттолкнув меня. Он полностью, дважды, от меня отрекся.

– Не понимаю.

– От удачи он отрекся, Ганс. Увы, я не могла этого изменить. Обычно я стараюсь не создавать подобных ситуаций. Но это его выбор: я могу простить господина Штольтца, но я не способна изменить сказанного им.

– И что теперь?

– Если у тебя есть деньги в его деле, – с долей ехидства предположил Шарль, – постарайся забрать, пока не поздно. Если работаешь на его заводе, приготовься к смене хозяина и порядков.

До конторы мы добрались молча, быстрым шагом. Ганс провел нас в комнату, отведенную по воле хозяина завода под дела партии. Оттуда нас направили в архив. Это было похожее на шкаф-переросток соседнее помещение без окон. Оно отчетливо пахло бюрократией – так сказал Шарль, принюхавшись. Серенький человек, не взглянув на нас, добыл из ящичка с ровными рядами картонок и разноцветными делителями нужную книжку-корочку, открыл, сверил имя и отдал Гансу. Тот расстроился, поник и передал мне: все внутренние странички были перечеркнуты крест-накрест. Серый человек казенным тоном вслух сообщил очевидное: решение по «делу герра Брима» окончательное, оно принято высшим советом. Я бросила плотный картон в сумку и громко, с чувством, поздравила отсутствующего по уважительной причине Гюнтера Брима с освобождением от взносов на глупость и упрямство. Ганс промолчал.

На обратном пути мы взялись сами выстраивать определение патриотизма, удобное нам всем и не имеющее никакого отношения к хаму Штольтцу и социалистам.

– Земля, где ты родился, священна, – припомнила я слова Марка Юнца. – Уважение к ней есть долг любого человека. Оно включает знание истории, языка и литературы, традиций и обычаев. Для человека, сменившего место жительства, ответственность велика вдвойне. Он обязан хранить память о прежней родине и учиться жить на новом месте. Тот же, кто не уважает законов дома, приютившего его, – злодей! И гнать его надо поганой метлой.

– Вроде неплохо, – с сомнением буркнул Ганс.

– Герр Кюне хороший, свой, – осторожно предположил один из молчавших всю дорогу провожатых. – Он Арью любит и историю знает. Он мне про Норхбург рассказал, а сам я и не знал ничего.

– Леммер лечил Вилли, а Штольтц денег не дал, значит, его и надо метлой, – задумался Ганс. Он даже повеселел, когда нашел крайнего и обрел цель.

Мы пошли дальше, но я понятия не имела, что сказанное породит значительные последствия. Подумаешь – слова. Их можно без счета разбрасывать, мыслями и тем более делами всходят очень и очень немногие. Иногда, сколько ни сей, пользы никакой. Может, имеет значение сезон? Или иные обстоятельства, которые порой – живительный дождь, а в иное время – суховей-губитель…

Мы добрались до университета на удивление быстро. Так бывает: в одну сторону идешь и дорога длинна, а возвращаешься – и не замечаешь истраченного времени. Потому что к последней свободной башне замка швартуется большой белый дирижабль, мало того что красивый, так ведь знакомый – «Орел». Я всю дорогу спотыкалась, цеплялась за руку Шарля, но снова закидывала голову, не глядя под ноги и продолжая гадать, кто прибыл. Потапыч? Невозможно, первый министр обязан заранее согласовывать визиты. Фредерика? Она без мужа не полетит. Леопольда фон Гесс? Так нас, фон Гессов, тут и без нее многовато, скоро начнут усердно выдворять. Мы как раз и есть люди с двумя родинами, по линии высшего мага Карла Фридриха, покинувшего Арью более ста лет назад, – арьянцы, но и другой крови намешано прилично. Я так вовсе приемная, неродная. И баронская вотчина фон Гессов в последние сто лет смешна и номинальна, это земля в ограде старого здания магического колледжа, пожалованная тому Карлу Фридриху еще нашим последним императором.

– Пойдем встретим их, – предложил Шарль и свернул к воротам своего замка.

Ганс просиял: он и не надеялся так скоро и удачно попасть в Норхбург, величайшее и новейшее чудо для всей Арьи.

Дирижабль как раз успел закрепиться на двух причальных мачтах, наспех установленных магами, спуститься до уровня стены и надежно к ней пришвартоваться: безветрие позволяло все делать без оглядки на погоду. Мы полезли на стену по узкой лестнице в три круто заложенных зигзагами пролета. Я бежала первая: не люблю узнавать новости с чужих слов.

Дверь пассажирской гондолы распахнулась, когда я только-только отдышалась. И я охнула, снова утратив способность дышать.

На красные камни стены первой шагнула моя мама Лена, а следом, рука об руку с ней, – моя родная мама Роберта…

– Мама? – позвала я обеих, неуверенно, мелкими шажками двигаясь вперед. – Как же это?

Я боялась, что мне снова, как в театре, запретят подойти близко. Потому что тайна, потому что мама Роберта носит тень Диваны и вместе они и есть наша правительница, то ли человек, то ли призрак, то ли тень былой удачи, которая давно растворилась, распалась на множество событий, истрачена и вылита до капли.

– Ренка, стоило тебе покинуть Ликру, – быстро сказала мама Лена, толкая вперед Роберту, – как наша правительница занемогла и потом скончалась. Правда, тень от нее отделилась. Потапыч собрал правительство и вписал тень Диваны в советницы. С правом вето на избрание первого министра и еще кучей полезных прав. Ну и ладно, плакали мы недолго, она и прежде была сильно похожа на тень. Зато мама твоя нашлась.

– Мама, – еще раз, увереннее, выговорила я.

Сердце колотилось где-то в горле, слезы были, кажется, сладкие, а солнышко сошло с ума, и я видела радуги в чистом небе без дождя…

Сзади, на лестнице, толкались и шумели. Я сперва не поняла, что произошло. Потом меня за плечи обняла рука Хромова, и все на свете стало хорошо и правильно. Я выпрямилась, пошла вперед и поймала их обеих – правой рукой Роберту, левой – Лену и обняла. Я действительно птица удачи. У меня целых две мамы! И обе – самые лучшие в мире, родные. Так бывает. Может быть, для этого надо пристрелить охотника и еще невесть что сотворить, может, меня моя удача наградила за то, что я справилась? Не знаю, не хочу знать. Не надо мне все знать, и не надо наперед загадывать. Иначе не останется этой сводящей с ума радости внезапных и таких долгожданных встреч. Чудесных, волшебных.

Я твердила вслух невесть что, путалась, и это было, наверное, смешно. Сперва познакомила Хромова с мамой Леной, которую он знает давным-давно, потом – с Робертой. Всем представила Шарля, и Ганса, и еще кого-то, кто подвернулся под руку и не был мне знаком, но это неважно.

– Ренка, гэть, – осадила меня мама Лена, щелкнув по носу. – Хватит, приходи в себя и веди нас в город. Дел невпроворот, времени ни минуты. Эти арьянцы – те еще вимпири! Их уведомили, что мы прилетим, так они вцепились и требуют, чтобы сударыня Скалли пела в этом замке вечером. Я тоже буду, а что? И здешних голосистых подвезут, мы прогоним дурные влияния от замка. Но до этого мы должны попасть на какой-то важный званый обед.

Я почти не слушала. Вышагивала, задрав нос и гордясь своими мамами, и радость все прыгала солнечными зайчиками в душе, и я старалась запомнить день до самой последней мелочи, впитать, вдохнуть, заглянуть в синеву его неба, ощутить запах прелой, чуть горчившей осени. Счастье мимолетно и куда менее склонно складывать крылья и задерживаться в гостях, чем даже удача. Счастье – большое, настоящее – оно тем и отличается – мгновенностью. Потом бывают и покой, и домашний уют, и привычка к хорошему, и просто обыденность, и даже ссоры и разлад. Нельзя всякий день испытывать счастье, сердце лопнет. Оно у меня сегодня как раз на пределе. Даже болит.

Улетали мы через день. Утром, спокойным и умеренно серым, еще не решившим: хмуриться дождем или улыбнуться еще одним солнечным днем… Карл фон Гесс с выражением заправского нечистого щурился и перебирал документы, сидя у окна.

– Мой архив, – шептал он, гладя контракты. – Иоганн меня проклянет, когда узнает. Мое отделение паровых машин… Мои милые, мои драгоценные теоретики магии…

Отец перебирал бумаги снова, рассматривал подписи и вздыхал, справляясь с собой и складывая добычу в портфель. Чтобы через минуту начать все сначала. Я точно знаю: он сманил Кюне, уговорил на переезд какого-то потрясающего котловика, из-за которого они с ректором Иоганном сцепились в ночь перед нашим отлетом. Дело дошло до применения магии, и семиметровая яма могла стать забытым малосущественным эпизодом на фоне стычки двух магов указанного уровня… Но вмешалась моя мама Лена, отругала обоих, обозвала вимпирями и взяла на себя роль судьи в споре по каждому из подло украденных – так кричал герр Нардлих – отцом специалистов. В итоге обошлось миром. То есть все сочли себя выигравшими. От нас в зиму уедут семеро преподавателей, это вполне удачное число. Поль особенно гордился тем, что ему предложили читать самостоятельный курс по применению стихии воды во врачевании, и отделение в больнице ему дают, и еще много чего – растет человек. Еще мы отдаем на время, как ни упирался Потапыч, инженера Верского, пусть вместе с арьянцами доработает свою роторную паровую систему. Лучше вместе, а то опять поссоримся.

Я тоже сидела у окна. Просматривала сделанные для нас посольским переводчиком выборки из газет и хмыкала, ощущая, что мстительность мне не чужда. Временами. Читаю и подленько радуюсь.

Деловые новости вдохновляют.

«Вчера получено подтверждение относительно спорных и опровергнутых представителем завода «Штольтц и Боэр» новостей об отзыве правительственного заказа на поставку брони. Как заявил пожелавший остаться неизвестным источник из окружения канцлера Пруста, «ни один внешний враг не в состоянии обосновать столь чудовищных расходов на оборону».

Или вот – светские сплетни, не хуже…

«Густав Штольтц снова, во второй раз за минувшие два дня, попал в аварию. Отделался легким ушибом, однако был признан виновником происшествия и теперь вынужден оплатить восстановление конки. Пассажиры намерены подать коллективный иск. Как признает адвокат герра Штольтца, мировая обойдется его клиенту недешево».

Общественная жизнь не отстает.

«Забастовка на заводе по производству оборудования для шинной промышленности не прекращается. Представители партии социалистов отказались дать оценку тому нелепому факту, что их отделение инициировало конфликт, нацеленный против владельца предприятия, герра Штольтца, одного из активных членов указанной партии».

Я бы посочувствовала ему, это ведь только начало. Меня неполезно отталкивать. Удача кое в чем опаснее судьбы, не зря сочетание слов «злой рок» относится к удаче, а не к судьбе или предназначению. Кое-кому следовало знать границы самоуверенности. Хотя разве у данного качества есть они, границы?

Обо мне тоже писали, и немало. Хорошего, так я предпочитаю думать. Если разобраться, они меня, птицу удачи, больше не собираются дергать за хвост, и я должна быть довольна. Да, я монстра. Да, какая есть и ничуть не идеальна. Но дома меня терпят, а вы, господа, сами позвали, так зачем теперь жаловаться? Радуетесь, что уезжаю, и правильно делаете…

«Искреннего сочувствия достоин удел правительства Ликры и ее населения, поскольку феномен, именуемый «птица удачи», постоянно присутствует именно на указанной территории, – отметил в четверг советник по внешней политике при канцлере. – Никакие стихийные бедствия не сравнятся с влиянием столь спонтанной и безответственной госпожи, увы, наделенной немалой разрушительной способностью».

Наша газета провела свое расследование и готова в ближайшие две недели предоставить читателям наиподробнейшие сведения о количестве жертв и разрушениях, причиненных стране прямо или косвенно за время пребывания здесь фрау Береники фон Гесс. Наши обозреватели подробно разберут и два «черных вторника» на бирже; и волну забастовок и погромов; и беспричинное, чудовищное по площади и длительности, отключение телеграфной и телефонной связи на линии железной дороги, по которой следовал состав, начиненный этой, с позволения сказать, «удачей». Мы опубликуем рассказы тех, кто стал очевидцем исчезновения с карты города Дорфурта целого квартала. Мы не утаим от вас данные о неправдоподобно высоком росте преступности, о той нелепой волне разрушения семей и беспричинных ссор, какие имеют место. Наконец, мы поделимся сведениями о судьбе кладоискателей, спасение коих из коллекторов под столицей еще продолжается… Воистину, после всего произошедшего следовало бы объявить фрау фон Гесс персоной нон грата. Но, увы, кто рискнет оттолкнуть удачу и всколыхнуть злой рок? Пусть она едет с миром туда, где дикость нравов и привычка к жизни без света, без телеграфа и порядка в целом делают капризы сей госпожи малозаметными…»

Я хмыкнула, гордясь собой. Они приплели все, даже то, к чему я не имею отношения… наверное. Они запомнят меня надолго. Пожалуй, даже выкинут из головы саму мысль о войне с Ликрой, поскольку там есть я и, следовательно, территория непригодна для жизни людей законопослушных, склонных к порядку и размеренности в планах.

По ковровой дорожке мимо нашей комнаты прошла сиделка в опрятном платье и белом переднике. Понесла капли и пилюли или Гюнтеру, или Вилли. Мы же летающий лазарет. Направляемся домой, что само по себе целительно. Хотя… Ностальгия сгинула давно, злорадство тоже улеглось. Я отодвинула листки с новостями, пересела ближе к окну и стала глядеть вниз с долей огорчения. Побывать в новой стране – и так мало увидеть! Четыре больницы – я даровала удачу их пациентам, это традиция. Университет, пыльные кварталы при заводе, замок Шарля – и все? Кто меня сюда пригласит повторно, если я, оказывается, виновна даже в разводах и ссорах совершенно незнакомых мне людей? Для здешнего обывателя я страшнее погромщика, полиция меня тоже остерегается, и вдобавок меня не готовы привечать «хозяева» здешней жизни, птица удачи ведь стала кошмаром биржевых игроков… Правда, Гюнтер, очнувшийся перед самым отлетом, когда его уже доставили на борт и разместили в каюте, пообещал организовать мне настоящую культурную программу при следующем посещении. И визит Голем запланирует сам, как только его окончательно признают ни в чем не виноватым. Пока что арьянцы в замешательстве: они не умеют, как мы, просто махнуть рукой на странности, если сердце так велит. Они будут заминать дело педантично и старательно. Год, наверное, а то и дольше. Хотя Шарль уже подал прошение, и фон Нардлих тоже, и я. И еще все мальчишки Ганса. Так что в результате расследования по делу герра Брима я не сомневаюсь: обойдется. Хотя полиции очень обидно, что ее роль в деле спасения удачи ничтожна… Эта обида хуже всего прочего.

Пол под ногами чуть заметно поплыл, теряя прежнюю незыблемость. Мы отчалили. Пошли на малой высоте, над самым городом, почти задевая крыши домов. Улицы сверху смотрелись красиво, словно они из змеиной чешуи. Утро, влажная брусчатка переливается, рассыпает блики. Людей мало, город еще толком не проснулся.

– Экая прорва народу там, впереди! – хмыкнула мама Лена, заглянув в зал. – Ренка! Пойдем глянем, что они делают.

Чем хорош дирижабль? Он плывет без спешки, особенно над населенными районами. Можно успеть пройти к другому борту и рассмотреть то, что заинтересовало маму.

Когда я уткнулась носом в стекло, мы как раз плыли над центральной площадью. Я знаю, что сегодня социалисты задумали сборище. Мыслимое ли дело: символ нации, замок Норхбург, во власти джинна-франконца, к тому же гражданина Ликры!

Я увидела человека на временной дощатой трибуне. Он метался, хватаясь за голову и забыв про свой рупор, нелепо зажатый в руке.

Со всех улиц к трибуне очень организованно – а этого у арьянцев не отнять, они и буянят организованно – стекались цепочки шагающих попарно людей. Я почти убеждена, что опознала бритую макушку Ганса. Судя по тусклым потертым курткам, по глянцевости бритых голов – точно, он и его пацаны. Подходили к трибуне, что-то ставили и бросали и шли прочь с площади. Я нащупала подзорную трубу, укрепленную у каждого окна в бархатном углублении. Быстро настроила и успела поймать картинку. У трибуны росла горка ботинок, факелов и отдельно складываемых с педантичной аккуратностью серых картонных корочек.

Патриотизм в его самой радикальной форме вышел из моды резко, в один день, по крайней мере в Дорфурте. Пацаны не простили ни отказа в помощи больному Вилли, ни тем более отношения к Гюнтеру…

Глава 14

Франкония, 10 километров от Амьена, 4 ноября

Когда Поль посадил самолет на лужайке близ Амьена, победа джиннов, присягнувших Сержу ле Берье, выглядела вполне состоявшейся и очевидной. Охотник мертв, его третья цель – неугомонный франконец Жан жив и продолжает шуметь больше прежнего, обличая злодеев и утверждая, что если его родине и надо вступить в войну, то лишь на своей территории и против внутренних врагов. Тайная полиция заинтересовалась-таки подозрительными смертями оппонентов Стрелка, готового стать президентом любой ценой. Тайная полиция пошла бы и на большее, чтобы наконец глядеть на соседей свысока и гордо: у кого еще на службе есть такие неподражаемые и могучие маги? И зачем воевать с Ликрой, если на сей раз и без мясорубки при Бродищах победа очевидна: сам начальник тайной полиции Ликры с жутковатым прозвищем Горгон повержен! Смещен с поста «бриллианта в венце власти» ордена джиннов, временно захваченного Евсеем Оттовичем при предоставлении ордену покровительства и убежища… Пресса в полном восторге, у Сержа ле Берье, готового стать новым бриллиантом, то и дело гостят журналисты, он охотно делится мудрыми мыслями и прилюдно строит планы создания университета. Внучка мэтра уже признана самой красивой женщиной Старого Света, и это тоже достойная и радующая всякого франконца победа.

Шарля у самолета никто не встречал. Он снова оказался не нужен родной Франконии, даже нежелателен для нее. Замок Норхбург врос в почву не здесь, на родине, а в Арье – разве такое забывается? Да и провал в посольстве год назад, и легко опознаваемые сомнения Сержа в том, что ему полезен независимый и явно не готовый принести присягу джинн… Наконец, кто-то должен быть виновен в расколе ордена, почему бы не отступник Шарль?

Чтобы мсье де Лотьэр не усомнился в опале, к самолету прислали старенький «фаэтон», оставили у обочины дороги и даже шофером не обеспечили. Только сопровождением полиции, передавшей на руки пакет под роспись: требование покинуть страну в течение сорока восьми часов. Шарль открыл дверцу просторного, хоть и довольно дряхлого автомобиля, заглянул в салон – и понял, почему Поль, открывший вторую дверь чуть раньше, имеет столь ошарашенный вид.

В салоне было тесно от невидимок. Они были недоступны для опознания пятью обычными органами чувств.

– Мон ами, присоединяйся к заговору, – широким жестом пригласил устроившийся в середине заднего дивана Эжен ле Пьери. – Мы все уже почти изгнаны из страны и просто обязаны напоследок погулять здесь, уи.

Шарль сел за руль, невольно улыбаясь и отмечая перемену настроения. Все же быть нежеланным гостем на родине в компании Эжена ле Пьери, собственного ученика ликрейца Алекса, милого Поля и еще двух почти незнакомых пожилых джиннов – это как минимум интересно. Хотя пока что суть заговора неясна.

Между тем Эжен не молчал, а излагал свои взгляды на происходящее. Он, оказывается, едва узнав о расколе, пришел к пониманию того, что последует за ним. Привыкшие к подчинению и почти рабству джинны внезапно получили право выбирать. Пока их держал в руках Горгон, все было относительно неплохо, но победное возвращение домой окончательно вскружило голову и молодым, и даже вполне взрослым, опытным: их признали, им поклоняются, они само совершенство – деньги, слава, лесть и заманчивые предложения сыплются со всех сторон. Внутренних тормозов и убеждений у большинства нет. Надо очаровать жену конкурента и выведать секреты? Пожалуйста. Платите. Надо соблазнить девицу, выставить девкой и тем расстроить брак? Проще и не бывает задачи. Надо содействовать в получении прав на землю или имущество, развернув мнение муниципалитета? Надо вынудить ревизию не замечать проблем? Все достижимо. Незаконно, да. Но кто проверит? Ведь теперь все маги во Франконии из твоего же ордена, и, значит, они на твоей стороне, если поделиться и не жадничать.

А бриллиант Серж? Полноте, и с ним поделимся, он сам не без греха: уничтожил предшественника и не пожелал признать Эжена ле Пьери. Отказался от клятвы, данной господину Коршу, и готов на все во имя создания университета, этого громоздкого пьедестала для своей персоны, возвышающейся над всеми.

– Серж утратил контроль над орденом, – сделал вывод Эжен. – Он пьян властью, и, боюсь, похмелье будет скорым и сокрушительным. Я мог бы отвернуться и тем отомстить, но террибль, это моя страна! Я не желаю оказаться во всем правым и даже великим… на ее пепелище.

– Тогда в чем же заговор?

– Спасаем Сержа и остальных от них самих, – величественно кивнул Эжен. – Джиннов так запутали обязательствами и деньгами, что беда неминуема и приключится она сегодня вечером, уи. Я все проверил. Если наш заговор не состоится, мсье Жан умрет, мсье Серж будет осужден, орден сгинет, а война с Ликрой и Арьей снова станет реальна.

– Это заезженная пластинка, – поморщился Шарль, принимая от Эжена настройку по маршруту движения. Ле Пьери болтал без умолку, но не забывал точно и надежно работать трассером.

– Мон ами, политика знает куда меньше нот, нежели музыка. Власть-деньги, вот главное созвучие, выучи его, и ты поймешь все прочее. Серж неплохой человек и толковый маг. Но, увы, он искренне заблуждается, полагая магию самостоятельной силой. Общество ничуть не меняется, обретая или теряя шестое, седьмое и даже восьмое чувства. Миром правит расчет: когда я понял это, я утратил интерес и уважение к людям. Я мог бы стать королем или президентом, при моем таланте, и я почти желал этого. – Эжен улыбнулся. – Но я встретил Стефани. Покорить столицу и завладеть дворцом куда проще, чем добиться благосклонности всего одной женщины, но той самой, уи…

«Фаэтон» выбрался на ровную асфальтовую дорогу и покатил меж кованых оград и стриженых зеленых заборчиков из туи, по самому престижному пригороду. Полиция отстала и свернула левее, двигаясь за фантомным автомобилем, созданным ле Пьери все так же походя, одним движением брови.

Яблоко предвечернего солнца зрело и наливалось золотом, тени удлинялись и тянулись по дороге сытыми кошками, разминающими темную спину и запускающими когти в чужой сад. Блинчики редких облачков постепенно пропекались до рыжей корочки… Было тихо, на редкость благополучно и мирно. Дворцы сказочными видениями являлись в пестрой рамке осенних парков и оставались позади, уступая место новым. Шарль поворачивал или проезжал вперед, подчиняясь указаниям трассера. И пытался понять: а нужен ли действительно Франконии орден джиннов? Пользы от них чуть, зато вреда… Горгон сделал немалое одолжение Сержу ле Берье, взяв самовлюбленных магов под свое покровительство и назначив себя их «бриллиантом». При репутации Евсея Оттовича и его возможностях, при наличии отлаженной системы контроля за применением магии джинны должны были адаптироваться к мирной жизни и принять рамки законов без особого внутреннего протеста: ведь для этого страх столь же важен, как и вознаграждение. В Ликре неделю назад отправили на каторгу еще троих магов, выявив их и доказав: именно эти передали пси-ключ, отомкнувший блокиратор на шее бывшего начальника тайной магической полиции, изловленного Шарлем в Белолесском уезде. И не помогли избежать наказания ни магия, ни связи, ни талант, полезный для страны… А что Франкония? Она приняла орден джиннов, словно себе на грудь повесила, и еще не осознала, как он тяжел и подобен проклятию, а не награде.

– Здесь, – отметил Эжен. – Маскировать машину не надо, такое убожество само по себе отвращает взоры, уи. Тем более взоры магов. Мсье, извольте взглянуть: дворец Антик Буа, он принадлежал мне сто тридцать лет назад. Теперь президент подарил его Сержу ле Берье. Уже по указанной причине не стоит жалеть тут ничего. Я обижен, и я разрешаю разносить на территории все. Я даже настаиваю, террибль! Ни единого целого камня захватчику. Алекс, ты слышал? Если стены уцелеют, ты мне враг и дуэль неизбежна.

– Мэтр, какие стены? – смущенно порозовел ликреец, глядя на своего нового наставника. – Я их уже почти не замечаю.

Эжен выпрыгнул в траву, прошел к ограде, напрямик, и узор чугунных листьев брызнул во все стороны мелким крошевом. Александр восторженно пронаблюдал разрушение и побежал следом.

Парк был огромен и пуст, вечер в нем взбил пух тумана по колено, тем и ограничив свое усердие. Эжен шагал быстро и явно знал в точности, куда направляется. Он не утруждал себя следованием дорожкам, а предоставлял возможность ученику испепелять уныло-правильные, треугольно выстриженные туи на прямом пути.

Впереди обозначился – за последней линией низкого бордюра из кустарника – каменный двор перед парковым фасадом дворца. На нижней ступени мраморной широкой лестницы стоял Серж, нынешний бриллиант власти. Перед ним метрах в десяти кричала, ругалась и размахивала какими-то бумагами Полин:

– Какая клятва? Никому я ничего не должна! И вы мне никто, и они никто, и все тут – никто! Орден мне, кроме вреда, ничего не принес. Я вас ненавижу! Я уезжаю к Горгону, ясно? Он человек, он меня звал сударыней и домой водил, и жена у него человек, я там родная! Никаких иных первых лиц у ордена быть не может!

– Она тоже в заговоре? – шепнул Шарль.

– В некотором роде, – усмехнулся Эжен, останавливаясь и слушая. – Ей кажется, что истерика настоящая. Но при должном опыте пси такое моделируется без усилий. Сейчас и я добавлю немного. Серж полагает, он один – бриллиант, но власти желают все, уи. Пусть уж тут и выясняют, кто кого ярче.

– А мы?

– Мы ограничим катаклизм рамками ограды усадьбы.

– Я не использую магию, – предупредил Шарль.

– При мне можно, – разрешил Эжен. – Малыш, сфера могущества – по сути своей джинн. В том смысле, что она служит сильным. Не бойся ее, используй и точно контролируй. Это даже полезно: извести остатки чужого запаса сил.

Серж ле Берье шагнул со ступеньки и начал убеждать Полин в своих наилучших намерениях, слегка удивляясь происходящему. Ничтожнейшая из джиннов, принятая в орден лишь из милости, тем более после позорной истории с птицей удачи – восстала и требует свободы… А все прочие молчат и ждут невесть чего. Хотя уже не молчат. Стоящий по правую руку заявил, что и ему нынешний бриллиант не кажется наилучшим. Стоящий слева предложил собрать весь венец и заодно золотых джиннов, провести голосование. Демократия Франконии должна быть принята и для ордена, место в венце власти – выборное. Чем его заслужил Серж? Чем он лучше иных?

Не слушая чужих криков, Полин продолжала визжать в голос:

– Мне не нужны ни орден, ни Франкония, ни покровительство тех, кто всегда желает платы за свою помощь!

Она достала из сумочки новые бумаги, порвала, затоптала и снова закричала. В голосе все отчетливее звенела магия, окна дворца похрустывали и тонко дребезжали. Первым треснуло самое большое, Эжен даже хлопнул в ладоши, радуясь началу разрушения бывшей собственности.

– Как я люблю демократию, – признал он. – При этом строе просто и удобно владеть умами. Базарная толпа – тучная почва для дара пси. Сейчас я их чуть подогрею. Зрители уже на подходе, уи. Поль, Алекс, будьте так добры, проводите прибывших вон туда и поставьте хороший щит. Я не желал бы наблюдать жертв среди лишенных дара и тем более видеть нарушение красоты лиц… – Эжен гаденько усмехнулся: – Официальных. Старайтесь, мои мальчики.

Поль кивнул и убежал, следом заспешил Александр, нехотя отворачиваясь от зрелища поистине внушительного – демократии в рядах джиннов. Воздух уже гудел и искрил, стекла в окнах поочередно лопались и разлетались мелким крошевом острейших осколков. Почти неосознанно то один, то другой спорщик пробовал их перенаправить в оппонента, усилив тем свою аргументацию до уровня убийственной…

Первые трещины прочертили свежую штукатурку стен. С ближайших деревьев постепенно облетали листья, теплый ветер уносил их подальше от эпицентра выборов. Короткая молния хрустнула и впилась в плиты рядом с ногами Сержа, каменное крошево простучало по стенам, изуродовало одну из мраморных статуй.

– Отвратительная дикость, они ведь красивые, – возмутился Шарль.

– Копии, мон ами, оригиналы у меня в избушке, – утешил Эжен, неопределенно указав рукой вверх и намекая на содержимое сферы могущества – того личного мирка, где его власть безгранична.

По главной аллее, сопровождаемые Полем, осторожно подошли и встали в указанном месте, за уже готовым щитом, важные гости: по мундирам легко узнавались первые люди полиции, военных. Перекошенная ужасом белая физиономия председателя правительства едва позволяла опознать этого мсье. Эжен блаженствовал.

– Защищайтесь, мсье, вы не бриллиант, вы узурпатор! – выкликнул один из старших джиннов и обратил против Сержа ле Берье стихию воздуха в форме компактного, гулкого, черного смерча, способного выворачивать камни мостовой.

Еще одна статуя пострадала, а затем и рассыпалась в пыль: ле Берье уничтожил смерч и все, что имело несчастье оказаться поблизости. В стене фасада теперь зияла приличная брешь. Полин огляделась, тряхнула головой, гордо развернулась и зашагала прочь, сочтя свою часть работы исполненной. Кто-то метнул ей вслед рой стеклянного крошева. Шарль возмущено охнул и воспользовался магией, отражая удар, выявляя подлеца и отсекая от стихии – опять воздух, уровень посредственный. Чуть подумав, Шарль метнул рой стекла обратно, создав на фасаде замечательно красивый узор трещин и царапин.

– Эстетично, – похвалил Эжен.

Выборы набирали обороты: уже два смерча ползли к ле Берье, он отбивался достойно, но отступал. Эжен уравнял шансы мэтра и его противников: приняв на себя один вихрь, развернул его, усилил и бросил на дворец, стерев в пыль балкон и часть угловой башенки. Шарль похлопал в ладоши и покосился на зрителей. Гражданские сидели без сил, едва помня себя. Слуги дворца покинули готовое рухнуть здание и при этом – они ведь были истинными франконцами, знакомыми с вежливостью и воспитанием, – потрудились вынести кресла для гостей и даже два подноса с вином и закусками… Военные и полиция еще пытались держаться на ногах, хотя зрелище приводило их в ужас, это было видно по лицам. Орден джиннов – очаровательных и воспитанных, преданных родине и готовых противостоять покушениям на политиков – представал в самом неожиданном свете…

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – безупречная формула, друзья мои, – улыбнулся Эжен. Поклонился гостям, явно применив магию и сделав свой голос слышным и для них. – Демократия не всегда есть лучший путь управления, уи. Особенно в армии. Боевой джинн, по моей старомодной логике, – это оружие. Разве стоит проводить выборы в рядах пушек?

– О да, это было бы зрелище, – рассмеялся Шарль, отражая новую коварную атаку на Сержа ле Берье и уничтожая вторую башенку замка.

Несколько джиннов разом глянули в сторону Эжена и подняли руки – но не сдаваясь, а, наоборот, объединяясь против опасного врага. Ле Пьери оживился, воскликнул:

– О, дуэль! – и одним ударом разнес остатки дворца.

Грохот прокатился и стих. Чихающие и кашляющие, задушенные пылью джинны прекратили сопротивление и сгрудились в наименее пострадавшей части бывшей красивой площадки перед бывшим прекрасным дворцом.

– Вуаля, – улыбнулся Эжен и направился к гостям. – Мсье, позвольте засвидетельствовать вам мое почтение. Я помню, что вместе с маркизом Шарлем де Лотьэром должен покинуть страну через… – Он поправил кружевную манжету, добыл из поясного кармана часы, демонстративно поглядел на них, шевельнул бровью и убрал. – Через сорок три часа двадцать минут. Да. Так и будет.

На ходу Эжен сорвал поздний чахлый цветок, осмотрел и отправил Полин, которая устроилась в сторонке от гостей. Затем поманил Поля и Александра и направился по аллее прочь от разрушенного дворца.

– Позвольте, но как же это? – очнувшись от потрясения, ужаснулся один из гостей. – Мсье, вы не можете пригласить нас всех сюда, разрушить дворец и просто уйти. Все это слишком необычно, провокационно и даже опасно.

– Я обязан уйти, я имею предписание. – Эжен остановился, обернулся и дал время гостям понять и оценить сказанное. – Конечно, я мог бы пояснить на словах то, что здесь произошло. Но… зачем? Я переезжаю на родину жены и пришлю вам письмо из Ликры, да. Когда будет время. Меня там ценят и ждут, масса дел. Счастливо оставаться.

– Даже если это шантаж, – нехотя выдавил начальник полиции, глянув на военного министра и уловив кивок председателя правительства, – он был элегантным и убедительным в той мере, чтобы не вызвать отторжения. Мы готовы признать предписание ошибкой… Если рассудить по совести, я даже и не припомню, откуда оно взялось. Усердие нижних чинов, не более того. Или даже внушение? Вы сами показали нам, что джинны могут быть опасны. Так сделайте и второй шаг, обеспечив защиту от выявленной угрозы.

Эжен снова оглядел парк, руины дворца. Повторно поправил манжету и уверенным жестом очертил круг в воздухе, указывая на ближнюю лужайку. Воздух дрогнул и поплыл горячим летним маревом. Лужайка исказилась, в самой ее середине обозначился прозрачный контур: воздух блестящей пленкой натянулся на чем-то невидимом, что все внятнее проступало из небытия в реальность. В неполную минуту нарисовалась избушка, уже знакомая Шарлю, северная, на дубовых стволах-сваях, с высоким крыльцом. Ни треска грунта, ни разрушений, ни даже самой малой дрожи земли. Эжен направился к избушке, следом пошли прочие «изгнанники», Полин с сомнением пожала плечами и побежала догонять тех, кого выбрала в союзники.

– Мы отбываем завтра, – обернулся Эжен уже с крыльца. – Если до того не получим бумаг и объяснений. Но даже при худшем исходе я готов высказать свои мысли, да. Прошу, проходите. Я ведь приглашал вас сюда от имени ле Берье пить кофе и обсуждать важнейшие и тайные дела. Я держу слово – кофе уже готов. И я полагаю, мсье Серж тоже сядет за общий стол. Он вполне уверенно отстоял право называться бриллиантом в венце власти ордена.

– Ваше собственное участие разве не было куда внушительнее? – поморщился Серж ле Берье, наспех вычистив костюм и нехотя, с сомнением, приближаясь к избушке.

Не пойти в гости к самому Эжену ле Пьери – это превыше сил, да и любопытство разбирает. Пойти – тоже не особо удобно, это значит признать его правоту хотя бы косвенно. И сверх того продемонстрировать лояльность. Согласие выпить всего-то одну чашечку кофе грозит еще худшим: вдруг сочтут, что он не способен самостоятельно управляться с орденом и напрашивается в ученики? Мэтр ле Берье несколько нарочито споткнулся, использовав передышку для новых размышлений. Дал время гостям сделать выбор и продемонстрировать намерения. Когда те поднялись из кресел и направились к чудом явившемуся строению, мэтр расправил складки шейного платка, вежливо пропустил вперед председателя правительства и пристроился рядом с военным министром, которого знал довольно давно.

Эжен с достойным гостеприимного хозяина добродушием излучал хорошее настроение и улыбался каждому гостю. Убедившись, что все двигаются к избушке, еще раз жестом пригласил проходить и сам скрылся в дверях.

– Мое участие в вашем милом развлечении? Но я не часть ордена, как и Шарль. Мы – ваша группа поддержки, так это называется на выборах, – продолжил разговор Эжен. – Интересно, что будет, если разрешить матросам избирать себе капитанов, да в военном флоте?

– Анархия, – тяжело вздохнул военный министр, украдкой щупая перила лестницы и не надеясь на их реальность. – Так уже было. После свержения короля мы потеряли половину флота. Мятежи и пиратство, вот неизбежный финал подобных выборов.

– Значит, вы начинаете верно понимать суть ордена и подход к работе с ним, – обрадовался Эжен. – Никто не откажется от флота потому, что есть угроза мятежей и пиратства. Контроль и грамотная постановка целей, достойное вознаграждение и детальная отчетность – вот методы работы. Таков удел магов во всем мире: чем больше власть, тем строже и дороже ошейник. Шарль привез по моей просьбе документы из Арьи. Нам их любезно предоставил ректор Иоганн: полная система контроля дара и деяний магов, от регистрации в детстве и до проверки факта смерти в старости. Полин должна была уговорить мсье Горгона сделать нам подобное одолжение в отношении копии тайных и явных законов и правил для магов Ликры. По Аттике я сам все подобрал, не самое свежее, но сгодится. Новый Свет трогать не будем, их тотемная магия и древнейшие традиции вне нашего уклада жизни.

Эжен говорил и говорил, давно скрывшись в избушке. Голос был слышен всем благодаря магии. Шарль поднялся по знакомой лестнице, дождался Полин и вежливо подал ей руку. Худенькая, нескладная девушка порозовела от удовольствия, торопливо раскрыла сумочку и добыла конверт. Оперлась на руку и зашагала по лестнице.

– Это от вашей Элен.

– Спасибо. Тебя приняли в колледж?

– Да, прямо в зиму, господин Петров был добр и написал мне рекомендацию. Господин Корш согласился выплачивать стипендию, он в меня верит. То есть верит, что я полезная и справлюсь…

Полин моргнула и покраснела еще сильнее. Видимо, полезной она пока себя что не считала, особенно после демонстрации возможностей магии в исполнении ле Пьери.

Сени избушки ничуть не изменились. Те же пучки трав, сундуки и меховые тулупы на вешалке. Горница тоже осталась прежней. Только на полочке в углу вместо цветов стояли желтые и красные осенние листья. Шарль шагнул в приоткрытую низкую дверь внутренних покоев, невольно нагнув голову. Впереди было темно, пленка иллюзии рвалась и впускала гостя именно в тот миг, когда он кланялся порогу, оберегая затылок.

За дверью, едва Шарль выпрямился, стало солнечно и просторно. Розово-золотой мрамор плиток под ногами казался глубоким, полупрозрачным и излучающим свет. Дворец Антик Буа здесь выглядел куда лучше своей разрушенной копии. Фасад был увит диким виноградом, дорожки едва намечены в плотной дикой траве. У дальних деревьев олень щипал вялую осеннюю зелень. Едва гости зашумели и застучали подошвами по плиткам, зверь умчался высокими прыжками и сгинул в зарослях. Шарль усмехнулся: парка не было вовсе. Над башенками дворца раскрыли зеленые объятия кедры. Погода стояла ясная и спокойная, но прохладная, выдохнутый пар в воздухе делался белесым, заметным.

Степанида ждала гостей у дверей и улыбалась, приглашая в дом. Шарль шел и размышлял. Может статься, и даже наверняка, в этот дворец уже целый век, а то и дольше не водили никаких гостей. Что-то новое накопилось в жизни загадочного ле Пьери, перемены вызрели, сделались очевидны… Неужели и от бессмертия можно устать, а могущество счесть обременительным?

Гости расселись в большом светлом зале и приготовились слушать. Эжен был великолепен, он шутил, угощал и не делал из своей затеи поучительной лекции. Но все сказанное имело ценность, даже мэтр ле Берье это быстро признал и отказался от надменного отстраненного молчания. Стал уточнять детали, перебирать бумаги, делая пометки и выдергивая из самых важных документов магические копии одним движением руки…

Полин шепталась с хозяйкой, Поль и Алекс – мальчишки, что с них взять – выбрались на улицу и заспешили к лесу. Сам Шарль обошел зал, приглядываясь к картинам. Не ощущая запрета, миновал дверь и попал в библиотеку, совмещенную с художественной мастерской. И пропал, ругая себя, но не имея сил прекратить разглядывать работы Эжена, написанные в самой разной технике, небрежно составленные подборками листов в папках, холстами в рамах или улитками рулонов. Ни одна работа не содержала даже намека на магию. Единственный в своем роде мастер сюр-иллюзий, если исходить из увиденного, как раз иллюзии и не считал искусством.

– Шарль, ты не выпил кофе, – упрекнула Степанида. – Гости уже ушли, а ты все тут, наверняка голодный. Мы с Женечкой хотим поехать в ресторан. Какой-то особенный, как он обещал. Ты с нами?

– Голодный, и да – с вами куда угодно, – отозвался Шарль своим самым сладким, чарующим голосом, кланяясь хозяйке и целуя запястье.

– Ох, пристрелит он тебя, баловника, – рассмеялась Степанида. – Разобрался ты, добрый молодец, чего от жизни хочешь?

– Разобрался, наверное. Но почему все работы исполнены без магии?

– Так он тоже разобрался, чего хочет. Последние его работы очень уж душевные. Вон дорожка лесная. По ней взгляд сам убегает, без приманчивости волшебной. Иллюзии – они вроде обертки. А это – то, что внутри, главное. – Степанида гордо поправила волосы. – Для меня ведь рисовал. А я, знаешь ли, что ненастоящее, того и не замечаю. Идем.

За порогом избушки теплый вечер уже заливал сиреневыми чернилами горизонт, тени затекали вниз, наполняя улицы таинственностью и пробуждая от дневного отдыха светлячки фонарей. Старый «фаэтон», все тот же, ворчливо пыхтел у порога, изуродовав газоны следами покрышек. За рулем сидел Поль. Точнее, чуть не подпрыгивал от азарта: именно он вызвался всех покатать по городу и показать самое интересное. Алекс сел на второе место впереди, Шарль отгородился от семьи ле Пьери полупрозрачной вуалью иллюзии, отвернувшись к окну. Достал письмо Элен и вскрыл конверт. Было необычно получать почту и радоваться ей. Золотому джинну его многочисленные поклонницы отсылали и подарки и письма, но своим вниманием тешили лишь тщеславие и жадность. Воздавали должное таланту, вложенному в сюр-иллюзию облика идеального маркиза. Это письмо было теплое даже на ощупь. В каждом изгибе ровного, уверенного почерка сквозил непростой норов Соболевой, слова читались и слышались уху, написанные для него одного и именно для него – настоящего, достойного не восхищения, а сочувствия и заботы, что куда более ценно.

«Шарль, мы все уже оповещены, что дело в Дорфурте решилось благополучно. Я рада без меры, что жив и здоров. И сердита ужасно, заранее чую: домой ты не собираешься быть скоро, хоть и ждем все, а ты знаешь и не бросаешь дел. Так чужие они, всех вовек не переделать, ты брось и приезжай. Ты мой джинн, хоть один каприз можешь исполнить? Вот изволь: жду… Слышишь? Очень жду!»

Дальше Элен писала по-франконски, делая по пять ошибок чуть не в каждом слове, упрямо зачеркивая и вписывая поправки, снова зачеркивая и снова внося изменения.

«Язык учу. Сложно. Но я осилю, слово. Миллион трачу. Тоже сложно. Но я осилю. Привет от Ильи. Привет от Ромки, Нади, от всех наших. Приятного аппетита. Приедешь голодный и больной, застрелю».

Последняя фраза было сложной, и Шарль оценил старания и то, как немного ошибок осталось после исправления. Пощупал лист, кое-где заметно продавленный пером. Настроение у Элен было боевое, пси-анализ почерка и нажима дал точную картину. Хотела написать гораздо больше и пожаловаться, как ей трудно одной, ведь осаждают и прожектеры и поклонники: шутка ли, семнадцать лет, премилая внешность, маленький рост, тонкая точеная фигурка, невинность выросшей в лесу дикарки – и приданое в миллион… Шарль виновато вздохнул, свернул бумагу и убрал во внутренний карман куртки. Снял туман иллюзии, осмотрел салон. Напротив сидела Полин, пара ле Пьери устроилась на диванах по левому борту «фаэтона». Поль негромко рассказывал о городе, Алекс азартно охал и задавал вопросы.

– Полин, ты ее видела. Как она? – уточнил Шарль.

– Устает сильно, – честно сообщила Полин. – Прожекты эти, дом в осаде, шум, по три раза на день полицию зовут. Или магов, чтобы народ разогнать и унять. Отца она не велела пускать, в ссоре.

– Она не у фон Гессов? – насторожился Шарль.

– Там маленький ребенок, глава семьи в отъезде, как можно! При колледже живет. Ее охраняет местное привидение и вас, мсье, ругает ужасными словами.

– Я завтра же уезжаю! Улетаю. Поль, можно рассчитывать на твой самолет?

– Завтра, если я выберу себе домик, мы все отправимся в Белогорск, – пообещал Эжен, отвлекаясь от вида за окном. – Это будет быстрее, чем лететь, уи. Но если я не выберу домик, я никого не отпущу. Я не могу остаться во Франконии без блестящей свиты. Один я бываю резок, уи. Я ревную Стефу всерьез, и чужим меня никак не унять без больших разрушений… Утром я закончу пояснения для ордена и военных, проведу еще одну скучную встречу на благо родины. Затем мы переместимся в провинцию Лурь-Бье и я выберу себе дом. Это быстро, я знаю, чего хочу. Уи.

Шарль не стал спорить. В конце концов, он уже много лет мечтал увидеть лучшие виноградники Лурь-Бье. Всякий раз в Ликре, особенно на севере, он представлял именно эти приморские земли, думая о доме. И вот – сбывается… Шарль улыбнулся, прикрыв глаза: Эжен разговаривал на ликрейском и часто повторял свое любимое «уи», намеренно вплетал в речь несколько показную и даже шутливую неправильность выговора. Он тоже мечтал попасть домой, но, оказавшись здесь и беседуя с посторонними, вплетал уже во франконский выговор нарочитую неправильность и не забывал добавлять весьма часто «да-а» на ликрейском, со смешной протяжностью. Но завтра он выберет дом, примет приглашение работать в университете, получит документы и многочисленные извинения – и необходимость в шутках отпадет.

Днем, уже в Лурь-Бье, Шарль тоже, как и ле Пьери, попытался себе сказать: «Я дома. Я вернулся, круг замкнут, и я счастлив».

Он родился во Франконии, он по крови – де Лотьэр, потомок пусть и не самого знатного, но древнего рода и способен оценить сорт, регион происхождения и возраст вина – даже теперь, отвыкнув от дегустации, исказив вкус и нюх потреблением продуктов куда более крепких и не всегда имеющих достойное качество. Он стоит на холме и наблюдает милую сердцу картину, что часто снилась в ремпоезде. Зелень, яркая и нарядная даже в ноябре. Ровные ряды виноградников спускаются в долину и снова взбегают по склону, как тщательно причесанные пряди волос. Красные, багряные, рыжие, розовые кудри осени в ровных проборах прически-виноградника. Синее небо, впитавшее особенный цвет вблизи от берега океана. Пожилой человек неторопливо осматривает лозы. Из века в век это делается, и человек этот словно вне времени…

Так почему теперь, здесь, дома, он не испытывает пьянящей радости? Почему он всего лишь спокоен? Он имеет право здесь бывать, у него есть документы и даже имение – Элен приняла меры! Он легализован и как маг, и как франконец, и как кто угодно еще. Душа успокоилась, взгляд наполнился давно желанным зрелищем осени у моря… и в сны стала приходить дикая, неухоженная, нелепейшая чахлая тайга на границе с тундрой. В ней нет красоты и величия, но есть странная, щемящая бесконечность и бесприютность.

– Что же мне, надвое порваться? – Шарль наконец выдохнул вслух свою жалобу.

– Души от доброты не рвутся, они растут, – тихонько рассмеялась Степанида. – Это иногда больно, но ничуть не опасно. Мой дикарь тоже душой-то болел, аж слег однажды и жаром маялся, и бредил. Человеком стать не всякому по силам, именно так. Многие, ох как многие всю жизнь за маской прячутся. И не джинны вроде, а лица своего боятся. Потому что внутри они пусты, не растут их души, а раздуваются, покуда не лопнут.

– Я спросил в прошлый раз: ты птица удачи, Стефа? – снова рискнул задать вопрос Шарль.

– Нет, я иначе повзрослела. В мое время жила девочка Леся, позже ставшая Диваной. Магией, силой, убеждением толпы – вся удача к ней стягивалась. Это началось еще до ее рождения. Может, я была первой их целью, Эжен этого всегда боялся. Так или иначе, я не вижу фарзы, не правлю обстоятельствами для целых стран. Но я как-то постепенно научилась разбирать, какие дороги можно открыть… А какие не следует.

Женщина улыбнулась, погладила Шарля по плечу и пошла вниз от вершины холма, спускаясь к автомобилю у обочины. Шагнула на подножку и дважды нажала на сигнал.

Куда убежал Эжен, без громкого звука не выяснить. Словно обезумев, мсье ле Пьери взялся обсуждать условия покупки земель. Он желал легально заполучить маленький уютный дворец и старые лозы при нем, для души. Он тоже пытался приобщиться к родине и тоже, видимо, не ощущал того, что ожидал ощутить. Зато вовсю страдал исконно ликрейской ностальгией по кедрам и зеленым северным закатам. Рисовал их магией и кистью, злился и угрожал направо и налево дуэлями всем, кто замечал раздражение и искал его причину.

Шарль тоже спустился по склону, завел «фаэтон», устроился за рулем и огляделся. Степанида кивнула и указала на замок поодаль. Пора ехать вмешиваться.

– Я все равно спрошу, – виновато признал свое недопустимое и бестактное любопытство Шарль. – Эжен, когда пришел к твоему дому – тот, другой ле Пьери, тщеславный джинн и прочее, – он являлся охотником? Он искал смерти для удачи и эликсира для окончательного и сильнейшего заклинания власти?

– Может быть, уже был охотником и искал, – рассеянно пожала плечами Степанида, перебирая на коленях россыпь разноцветных виноградных листьев. – Не знаю. Но для него еще оставалась дорога в настоящую жизнь. Трудная, а только он у меня сильный, справился. Нашел мою избушку и все рассмотрел, что следует. Я им горжусь.

– Как же это вышло? – нахмурился Шарль. – Без магии и даже без удачи одолеть самого ле Пьери?

– Одолеть? – нахмурилась Степанида, смахнула листья с платья. – Так у него спроси, это ведь он воевал с собой-то. Или у себя, ты тоже управился неплохо. Идти по дороге, какую я открываю, ох как тяжело… Она ведь что? Сплошной отказ. Желаешь обрести? Плати, расставайся, теряй, разочаровывайся, ищи, испытывай боль. Увы. Иных дорог нет. Настоящих. Хоть у Береники их разыскивай, хоть у кого иного. Поехали. Женечка, наверное, до погребов дорвался и пересчитывает бутыли и бочки с вином. Если так, никакой вечности не хватит нам для выбора домика.

– Но все же, – умоляющим тоном повторил Шарль. – Как ваша встреча не стала этой нелепой охотой на птицу?

– Шарль, малыш… – В глазах Степаниды мелькнуло нечто темное и неуловимое. – Ты сказки наши много слушал? И внимательно?

– О да…

– Значит, должен понимать, что те, кто нашел в лесу избушку, иной раз жизни лишаются, пожалуй, даже часто. Сам ведь думал при встрече о нашем обычном «сперва в баньке попарит». А далее уж как сложится, так и сбудется. Меня прежде Эжена люди обидели. Он – моя дорога, что к свету вывела. Поехали.

Шарль кивнул и промолчал. Он отчего-то поверил, что большего Степанида не скажет. Гладкая дорога ложилась под колеса удобно, не добавляя тряски движению и не вынуждая магией смягчать ухабы и отвлекаться от размышлений. Шарль пожимал плечами и недоумевал: кто сказал, что именно птицы удачи и есть высшая форма развития магии? Их ведь, кажется, не было вовсе, пока маги Ликры в незапамятные времена не сотворили нечто с полем удачи страны, желая получить выгоды в обороне от нападений врагов. Сами ликрейцы, надо отдать им должное, не видели смысла или удали в затее захватить чужую землю. Свою заселить да обжить уже сил недостает… Вот и учудили нечто особенное, что помогает иной раз не доводить спор с соседями до боя и большой крови.

А что было прежде, пока не выделили удачу в чистом виде и не создали целый раздел магии на ее основе? И что послужило основой для создания птиц? Наверное, странные и загадочные отшельники вроде этой Степаниды. Или Элен… Шарль вздрогнул и почти невольно погладил себя по шее и ниже, по груди. Змея оставалась там, невидимая и нематериальная, но настоящая. Несбывшаяся смерть, отведенная от него невозможным и непонятным способом. Она потому не одолела жертву, что Элен ценила его, спасителя семьи, больше жизни – и отстояла. Отспорила, не отдала.

Такая тоненькая, с длинными узковатыми глазами лисички, которые делают улыбку чуть лукавой и особенной…

Шарль ударил по тормозам, выбрасывая вперед руку и задействуя магию. Эжен ле Пьери повторил жест, стоя прямо за поворотом и не думая двигаться с дороги.

– Катаешь мою жену? Один? – с раздражением уточнил он. – О чем думаешь? Террибль… О ком?

– Этот домик нам тоже негоден, – сразу угадала Степанида. – Женечка, не рви ты себе душу. Давай я выберу. Ты ищешь одно, а желаешь иного. Ты памятью выбираешь, хотя сам давно уже изменился.

– Да, увы, – признал Эжен, устраиваясь в автомобиле. – Не нравится ничего. Слишком тут тесно, слуг много и в целом людей. Все не так. Они говорят – я заработаю на гостях. Но это отвратительно. Лучшие комнаты или винный погреб – и вдруг для платных гостей.

– Шарль, поезжай вон туда, прямо к морю, – махнула рукой Степанида. – Сейчас мы все и выберем. Виноградник нам не надобен, одна морока с ним. И цветники по линейке разбитые негодны, и кусты стриженые.

– Стефа, ты мудрая, уи, – оживился джинн.

Вечером он уже воодушевленно приглядывался к домику на скалах над красивой бухтой. Две гостевые комнаты, почти тесно. Зато море рядом, а всевозможные платные гости, трактиры и шум дорог далеко…

– До Амьена неблизко, – осторожно уточнил Шарль. – Университет мэтр ле Берье намерен основать там.

– Меня не интересуют его затеи, – усмехнулся Эжен. – Тут будет причал. Дивное место, уи. Стефа знает мою душу, она сразу выбрала. Это дом для отдыха. Преподавать у Сержа? Террибль, пусть он мечтает еще и серебряный месяц за рога схватить и приладить в ректорат вместо светильника! Ты ведь сам не задержишься прямо теперь во Франконии и не вернешься сюда жить насовсем?

– Я рыцарь фон Норхбург, – усмехнулся Шарль. – И я надеюсь достичь большего, я намерен занять пост помощника ректора, очаровав святого Иоганна всеми доступными джинну средствами.

– Мон ами, это сильный план, – заинтересовался Эжен. – Но зачем?

– Горгон просил, сам Нардлих просил, Гюнтер тоже и много кто еще, – признал Шарль. – Получится дивный купаж: совсем немного шпионажа, капелька интриг, прилежные ученики, капризный и чудаковатый старик-ректор, к тому же умница и даже мудрец… А еще Ганс, которому не под силу самому понять, куда вести этих мальчишек, разочарованных в одной идее и пока что не получивших взамен новую. В общем, там мне не будет скучно. И Элен тоже. Я звонил ей, она заинтересована в каких-то покупках для дела отца, пусть они и в ссоре. Сказала, это будет почти так же восхитительно, как выслеживать матерого волка. Она азартный охотник. Сильно шумела: без нее злодея убили, она бы куда точнее и скорее его пристрелила, джинн не белка…

– Даже смерть ее опасается, – тихо шепнул Эжен, глядя на свою Степаниду и чуть-чуть, едва приметно, улыбаясь.

Эпилог

Ликра, Белогорск, 17 июня

– Он не приедет, – горестно выдохнула Элен, глядя на меня красными от слез глазами-щелочками. – Я слово не сдержала. Меня журналисты вон как испозорили, я уже и распутная, и скандальная, и манеры у меня такие, что только волков пугать.

– Я тебе удачу дарую, уймись. Все обойдется.

– А иди ты со своей удачей! – Слезы высохли, и это северное чудовище, угрожающее отнять у меня звание самой скандальной барышни города, потянулось к револьверу. – Тоже мне, охотника они изничтожили! Вот если б я на тебя взялась охоту объявить, тогда иное дело. Иди, в отчаянии я, видишь? Умела бы еще сильнее отчаиваться, застрелилась бы. Но не могу. Илюха знает и даже не пытается утешать. Иди! Не терплю я этих вздохов. Сама виновата, сама и отвечу.

Отношение Элен к удаче было точно таким, как и ко всему в жизни. Простым. Врагов надо пристрелить, благо оружия в доме много, и только лучшего. Друзей надо накормить и обогреть. Дом большой, места хватит. А если и маленький – как иначе?

Я ее и люблю даже сильнее, чем Томочку, наверное. Она исключительная. Не знаю, как Шарль умудрился разглядеть ее сразу, но он молодец. Охмурял кого ни попадя, а выбрал наилучшее, что во всем свете есть. Соболев, злодей, ведь что задумал? Я сперва и не поняла, но, когда вернулась домой из Арьи, постепенно рассмотрела его план и ужасно взъярилась. Лев Карпович выдал дочери миллион и выделил ее из семьи, почти намеренно поссорившись. Он прекрасно знал с самого начала то, что я угадала позже. Девушка в семнадцать лет и при таких средствах в столице обречена стать жертвой всех жадных до денег бездельников, какие способны доползти до ограды дома… Они разные: одни на жалость бьют, иные умом гордятся, происхождением, красотой, ласковостью, показной добротой и еще невесть чем. Выбор огромен. Хоть один, а добьется своего. Миллиона то есть. Полагая Элен неизбежным дополнением к золоту. И всякий будет дурнее и подлее Шарля в самые худшие его годы упоения идеальной внешностью и талантом джинна. Потому что Шарль и тогда был человек, с живой душой, пусть и угнетенной, задавленной. Эти же – жалкие, ничтожные крохоборы, лентяи и бездари. Соболев отомстил Шарлю, не пощадив родную дочь… А еще пожелал сделать Элен подобной себе, разочарованной в людях и убежденной во всесилии золота, и это с его стороны вдвойне дурно и подло.

Шарль приехал в ноябре и всех разогнал, но тут случилось странное. Элен уперлась: она дала слово извести деньги и выучить язык, она желает понять, на что годна, она в лес одна на охоту ходила и не желает прятаться за спину джинна. Если в городе есть хищники, сама отобьется.

Мы ругали ее на все лады. Мы – это, наверное, половина города, те, кто не стоял под стенами дома и не грезил миллионом. Но Элен уперлась всерьез.

Шарль уехал злой и по-настоящему обиженный, что куда хуже. Накатили новые события, да таким валом, что и не вздохнуть.

Ликра вчистую проиграла зимние автомобильные гонки: пока мы решали проблемы Старого Света, глобальные и главнейшие, прочие дорабатывали автомобили и тренировались. Золотую самобеглую коляску увезли арьянцы. Фон Нардлих по такому случаю чуть не в первый раз в жизни напился до беспамятства. Ползал у нас во дворе, очень смешной в мохнатой шубе, гудел, рычал, изображая моторчик, создавал иллюзии приза и дарил всем, кто приходил проверить, не протрезвел ли он. Серебро увезли франконцы, те чудили еще яростнее. Внучке Сержа ле Берье, штурману их экипажа, того и гляди на родине памятник поставят. Она так расчувствовалась, что отважилась после заезда появиться на награждении без маски джинна и все равно для родной страны осталась самой красивой. А Ликра по поводу четвертого места и не огорчилась. Подумаешь, бывает. Отыграемся. Если судить по продажам «777», нам свои машины вполне нравятся.

Только мы вздохнули и оправились от нашествия гостей, только город выровнял углы домов и вставил стекла там, где не вписались в повороты гоночные машины, возник новый переполох. Эжен ле Пьери получил у Потапыча бумаги на огромный кус тайги у границы Угорского и Баскольского уездов, да с озером, какое иные сочтут за море, да под «особые условия». Все тайные переговоры коварнейшего из джиннов проявились вмиг, словно после снятия иллюзии, – внятно и неожиданно. Вмешаться бы, поменять хоть что, да поздно… Он, видите ли, нашел место для постоянного пребывания своего дворца. Он желает жить обычной жизнью в общем потоке времени. Но, вернувшись в большой мир, он и здесь, основав почти что страну, желает несравненно блистать, обособившись от чужого сияния и отгородившись тайгой от любых возможностей сравнивать. У всех университеты, а у него – академия со своим новым уездом, отведенным для учебных дел. Все строят автомобили и гонки затевают, об авиации задумываются, а он желает развивать магические виды транспорта и подводный флот. Потапыч в доле, Соболев рычит и так яростно сует всем, кто может повлиять, деньги, что людишки в оторопи иной раз и брать боятся… Лев Карпович ведь, как известно, неизменно обещает озолотить или убить, то и другое от души. Еще бы, новая академия рядом с его заводами, а он не знал, упустил и проглядел.

Марк Юнц тоже в бешенстве. У него сманили профессоров. Впрочем, не у него одного. Эжен ле Пьери зимой посетил все университеты Старого Света, два в Новом и ряд заведений на Востоке: читал курс по сюр-иллюзиям, передавал ценнейшие старинные документы, консультировал по спорным вопросам истории. И присматривал людей, неизменно советуясь со своей женой.

Мы и это пережили, я даже осилила то, что мама снова поет в Императорском – мама Роберта. У Алмазовой в ее театре была премьера, и город теперь с ума сходит и с боем берет билеты. А Ляля с гитарой в фойе сидит, бронзовая. И это до сих пор больно и страшно…

События, пусть и не самые мрачные, но неизменно бурные, никак не прекращаются. Отец сказал: раз птица удачи позволила себе вмешаться и перекроить ход истории, она должна терпеть водоворот последствий, то есть волны косвенно затронутых обстоятельств. Постепенно они схлынут, станет легче. Вряд ли еще хоть одна страна Старого Света добровольно согласится на мой визит. Как сказал протрезвевший фон Нардлих, морщась от головной боли:

– Даже хорошего – помаленьку…

Но если Шарль не явится на им самим назначенную помолвку… Как мы это переживем? Элен ведь с горя увяжет вещи в узелок, выберет самое толковое ружьецо и уйдет охотиться на белок, с нее станется.

На лестнице застучали уверенные шаги. Элен вслушалась и застонала в отчаянии – не он. Зато я улыбнулась. Хромов обещал спасти нас всех, он умеет. Он – высший маг и тащит сюда не абы кого, вот уж точно.

– У нас тридцать четыре минуты до расчетного времени визита, – неизменным клацающим тоном отчеканил Голем, удобно устраиваясь в кресле. – Если ими грамотно распорядиться, еще можно спасти положение.

– Я слово не сдержала! Не могу даже на глаза появляться. – Элен обернулась к Гюнтеру и поглядела на него совсем жалобно. – Обещала деньги промотать. Самые глупые прожекты выбрала, кто же знал, что эти движущиеся картинки могут иметь успех? Маги-то куда лучше иллюзии делают, верное было болото. Бездонное.

Она снова всхлипнула и в отчаянии сунула Гюнтеру афишку. Будто мы без нее не знаем, в чем главная беда. Для уничтожения миллиона было избрано пять прожектов. Два уже благополучно скисли по разным причинам. Третий, мало кому понятный, застопорился из-за того, что кончились средства. Но я бы не радовалась по этому поводу: изобретателя, лабораторию и все оборудование уволок к себе в кедровник господин ле Пьери, а это чревато последствиями. Четвертый прожект воистину надежен и бездонен, Элен вложила двести тысяч в постройку асфальтовой дороги, длинной, аж до границы Кервии. Если бы она вбухала в дело весь миллион, могла бы гордиться его бесследным исчезновением. Хотя концессия живет и дорога делается, но это ничего не доказывает при наших расстояниях и при том, как ловко растет расход средств уже за первым перелеском, вдали от хозяйского глаза…

Последние двести тысяч Элен истратила на покупки: небольшой домик в пригороде Белогорска, оружейная мастерская, имение де Лотьэра и так далее. Остаток, ничтожные на общем фоне пятьдесят тысяч, она еще в октябре отдала странному человеку в вязаной кофте, с полубезумным взглядом. У него волосы торчали дыбом, он что-то пытался объяснять относительно почти завершенных работ и полного неминуемого успеха, перспектив синематографа и роли архитектуры в постановке сцен. Элен не сомневалась ни в кристальной честности прожектера, ни в полнейшем отсутствии у него умения учитывать деньги.

– Или разворуют, или сами спустите на глупое дело, – уверенно предрекла Соболева. – Да пусть, даже не огорчайтесь, у Ромки мечта и у вас мечта, имеет человек право хоть немного пожить счастливым? Берите чек и тратьте, можно без отчета.

Увы, она не ошиблась лишь в одном: в порядочности получателя чека. Имя Елены Львовны Соболевой оказалось вписано во все документы, с правом на девять десятых прибыли… Даже при воровстве и небрежении денег хватило на исполнение замысла. Уже в марте фильм «Таврский мятеж» был объявлен главным событием в этом их синематографе на все времена. Элен еще надеялась на лучшее: провал и новое воровство способны разрушить всякий успех. Но вчера создатель фильма явился с отчетом, бодрый, в новой вязаной кофте, еще уродливее прежней. Глаза горели фонарями, деньги, взятые у Элен, уже снова были в банке. Мечта разрослась до трех новых фильмов, и Соболева с ужасом осознала: ничего нельзя изменить.

Гюнтер на афишку даже не глянул. Положил на стол папку и стукнул по ней ногтем.

– Если бы Ликра имела способность организовывать свои порывы, она владела бы миром, – ровным тоном сообщил свой прогноз Голем. – Но вы обладаете сердцем, ум же достался нам, арьянцам. Поэтому ни вы, ни мы по отдельности не придем к большой власти. Объединившись же, не сочтем означенную цель интересной. Меня это устраивает. Вот бумаги. Все подготовлено, юридически выверено и согласовано с кем следует. Фонд помощи талантливым прожектерам, попечительский совет и схема накопления и распределения средств. Желаете подписать? Или читать изволите?

– Тебе я верю, – осторожно улыбнулась Элен. – Ни рубля мне не достанется?

– Именно так. Никогда.

– Геро, – окликнула Элен аттийку. – Отвернись, я твоего Голема поцелую. Он меня спасает, больше-то некому. Если бы я умнее была, сразу ему бы миллион отписала. С правом делать все, что он пожелает, и не докладывать о расходах. Так ведь ум – не наша участь…

Соболева раскрыла папку и подписала листы там, где указал Голем. Слезы уже высохли, она пробовала улыбаться и изредка поглядывала в зеркало: не сильно ли нос покраснел?

– Двадцать девять минут, – продолжил отсчет Голем, принимая папку и аккуратно выравнивая ее на углу стола. – Геро, платье. Рена, мы идем вниз и готовим зал. Гости прибудут через семь минут, если они знают, что такое часы и как ими пользоваться.

Я охотно выскользнула из комнаты, подцепила Хромова под локоть и потащила вниз по лестнице. Я почти поверила, что мы спихнем Элен на руки джинну и тогда события иссякнут, нам улыбнется лето, тихое, ленивое. Я смогу поехать к деду Корнею и отдохнуть в гостевом купе ремпоезда, вспоминая детство. Хромов засядет за свои «пенсионные накопления» – они уже не умещались в одну папку, даже очень толстую.

– Ты желала этому прожекту удачи, – едва слышно и без вопросительной интонации сообщил Семка.

– Так я и театру Ромкиному желала, тоже помогло… в целом. Премьера у них была роскошная. Сема, не говори Элен, она меня пристрелит.

– На твоей стороне удача.

– А на ее стороне – моя страдающая совесть. Сема, пожалуйста, я ведь гораздо крупнее белки, а она стреляет преизрядно.

– Не скажу, но при условии.

Гюнтер здраво рассудил, что помощи от нас никакой, задвинул в угол, как бесполезную мебель, и сам принялся распоряжаться в зале. Слушались его идеально и нанятые слуги, и явившиеся в указанный срок гости. Но я почти не замечала происходящего. Я сердилась:

– Хромов! Ты злодей. Какие условия? Ты что затеял? Я с места не двинусь, хватит гонять волны удачи туда-сюда, мы доиграемся. Хромов, мамы Лена и Роберта сказали, что мы должны не глупостями заниматься, а семью строить и развивать.

– Съездим на юг и разовьем, – не унялся он, и в глазах такое безумие творилось – глянуть боязно. – Рена, у всех мечты, у меня тоже. Я понял, что за книгу я хочу написать. Точно. Мне требуется материал. Рена, это решено.

– Боже мой, – ужаснулась я. – Лучше бы ты все же завел полюбовницу, но ты всей душой прикипел к вечному перу Карла Фридриха. Оно тебе сердце пронзило…

– Я буду писать повесть о том, кого Равшан считает своим кумиром. – Хромов меня уже не слушал. И не слышал, увлеченный новой затеей. – Реночка, ты слышишь, как сухая земля стучит под копытами ишака?

– Нет, блин! Я еще в своем уме. Хромов, даже не думай. Я не согласна. Евсей Оттович, хоть вы спасите, родной муж меня похищает на юг! К паше, а то и султану в гарем…

Господин Корш, который явился только что и занял подобающее место, выслушал без малейшего удивления. Вот тут мне и стало окончательно страшно: без сомнения, он все заранее знал, а то и сам внушил Семке дикие его идеи. Подсунул бумаги и еще порассказал чего вдобавок. Удача моя, личная, снова сделалась мала и темна, общая же выделилась из фарзы, свилась тугой петлей и камнем повисла на шее. Я птица, я себе не принадлежу, и если это надо для большого дела – значит, надо.

– Реночка, там возле нашей границы кто только сказочки не сочиняет, – без малейшей виноватости в голосе сказал Горгон. – Самое время и Хромову своих наплести, хуже не станет.

И я пропала. Я без тени радости обернулась к входу. Старательно улыбнулась, не желая портить день для Элен, – вон как она сияет, и платье ей Геро подобрала великолепное. И шарф.

– Три минуты, предварительная готовность, – неизменно спокойным тоном уточнил Гюнтер. – Элен, вот ваше место. Так, хорошо. Фотограф? Сюда. Бокалы сюда. Вполне идеально. Я доволен, господа. Мне уже нравится охотиться на джиннов.

Я хмыкнула. Еще бы! Ему должно это нравиться, в отличие от Эжена ле Пьери: тот еще не знает, что господин Брим и есть особое условие Потапыча. Всем порядком в академии Эжена будет заправлять именно он – Голем.

К подъезду подкатил автомобиль. На сей раз Элен вслушалась в шаги и заулыбалась. Шарль никаких волшебных глупостей делать не стал, явился в приличном костюме и с букетом, серьезный. Опасливо глянул на Элен, посветлел лицом:

– Промотала?

Она закивала, да так отчаянно, что прямые волосы стали выбиваться из прически.

– Тогда все в порядке, – пытаясь сохранить серьезность, отметил джинн. Как будто эти деньги имеют для них двоих хоть какое-то значение. Шарль улыбнулся и добавил на родном франконском: – Согласна ли ты неустанно восхищаться моим несовершенством отныне и впредь?

strong