Повесть "Серёжка Покусаев, его жизнь и страдания" — это весёлая история о мальчишке, неутомимом выдумщике, записанная автором со слов самого героя. Возможно, Серёжка кое-что приврал, потому что не может без этого. Но в основном тут всё — чистая правда. В жизни Серёжки немало просчётов и ошибок. Но он хочет избавиться от них, стать настоящим человеком, как его отец. И отчасти Серёжке это удаётся.

Николай Павлович Печерский

Серёжка Покусаев, его жизнь и страдания

ТАПОЧКИ

Серёжка Покусаев снова потерял тапочки. Третий раз в этом году. Мать Серёжки не удивилась. Даже тряпкой на этого растяпу не замахнулась.

— Живи как хочешь, — сказала она. — А только денег у меня больше нет.

Положение было критическое. Зимние ботинки Серёжки смазали ваксой и давно спрятали в кладовку под замок. Другой подходящей обуви, похоже, не было.

Серёжка полдня шуровал в сарае. В углах жили серые пауки, лежали рыжие корявые обручи от бочек, порванные велосипедные камеры и всякий другой хлам.

Потом Серёжке попались старые мамины туфли на шпильке. Они были ещё ничего. Только стельки отлипли и выглядывали изнутри, как собачьи языки.

Серёжка выдрал языки, отбил молотком шпильки и тут же примерил. Размер был как раз такой. Если бы брюки-клёш, можно было вполне их прикрыть. Но у Серёжки были брюки-дудочки. И это немного портило вид.

Серёжка выбрался из сарая и прошёлся по двору. Там резались в «козла» за деревянным ребристым столом пенсионеры. В песочнице строили замки дети. Никто Серёжке ничего не сказал, и он сразу повеселел.

Ходить в узких и изогнутых туфлях было неудобно. Но без тренировки ничего не даётся.

Это уже Серёжка знал по опыту.

Возле подъезда дома номер четыре показалась Галя Гузеева. В Галю были влюблены поголовно все мальчишки. Серёжка тоже.

Галя увидела Серёжку, подошла прямо к нему. Она сразу заметила Серёжкины корабли и начала улыбаться.

— Здравствуй, Покусаев, — сказала Галя. — Что это?..

Серёжка не дал Гале докончить.

— У тебя очень приятные ресницы, — сказал он. — Точно как у Софи Лорен. А ну закрой глаза!

Какая женщина устоит перед таким комплиментом! Галя Гузеева опустила веки и дала полюбоваться своими ресницами.

И всё же Галя не отстала от Серёжки. Не помогла ему даже Софи Лорен.

— Покусаев, зачем ты надел дамские туфли? — спросила Галя. — Для смеха?

— Ничего не дамские… Я репетирую. Клоуном в цирк оформляюсь!

— Ты, Покусаев, врёшь!

— Очень надо! Можешь у папы спросить. Учеником берут…

Серёжка наморщил лоб и стал думать, что бы ему ещё такое соврать.

— В постоянную труппу берут, — сказал он. — Вчера с папой табель успеваемости носили. Знаешь, как придираются!

Серёжка подробно рассказал, какие строгости в цирке и какой у него в постоянной труппе репертуар. Под конец он расщедрился и даже пообещал Гузеевой Гале достать бесплатный билет на свои представления.

— Можешь хоть каждый день ходить, — добавил он. — Устрою!

Скоро необычайная весть эта распространилась по всему двору.

Все знали, что Серёжка трепач. Но тут поверили. Не станет же человек за здорово живёшь щеголять в дамских туфлях и раздавать билеты в цирк.

К Покусаеву повалили делегации. Серёжка принимал всех. Он сидел на деревянном ларе для песка, болтал ногой в белой остроносой туфле и рассказывал мальчишкам и девчонкам про цирк.

Все ахали и завидовали.

Потом Серёжку попросили что-нибудь исполнить. Он прошёлся в своих клоунских туфлях боком-скоком, потом задом наперед, потом стал на руки. Стоял он недолго, но все аплодировали: во-первых, Серёжка был ещё учеником клоуна, а во-вторых, он мог обидеться и не дать билеты в цирк.

Вскоре, впрочем, интерес к цирковому искусству упал. Зрители один за другим разбрелись по своим делам.

У Серёжки своих дел не было. Он снёс туфли в сарай и отправился домой обедать.

Была у Серёжки Покусаева тайная надежда: мать увидит его разнесчастную жизнь и переменит свое решение. Так уже сколько раз было.

Посмотрит на голые Серёжкины ноги и скажет:

«Вот тебе, растяпа, деньги. Иди покупай тапочки. Только смотри — последний раз даю…»

Эти радужные мысли развеялись в пух и прах. Мать даже не подумала менять свой суровый приговор. Не поддержал сына и отец.

— Правильно! — сказал он за обедом. — Пускай ходит босиком, как снежный человек.

«Снежный человек» молча проглотил обиду.

После обеда Серёжка Покусаев остался дома. Он сидел возле окошка и думал о прежней веселой жизни.

Без тапочек не было ему ходу никуда ни в кино, ни на речку, ни просто на улицу.

За воротами играли в классы девчонки, о чём-то спорили мальчишки, шли как ни в чём не бывало прохожие. Никто из них не знал, какая страшная беда постигла Серёжку Покусаева.

Чем больше Серёжка думал об утраченных радостях, тем сильнее тянуло его на улицу, в общество. Серёжка прикидывал всякие варианты, сам утверждал их и сам отвергал.

В конце концов он решил сделать пробную вылазку. Если спросят, почему он шпарит по городу босиком, можно выкрутиться. Сказать, например, что тапочки сдали в ремонт. Обещали починить утром, а потом закрыли мастерскую на переучёт. Мало ли что можно придумать!

Скажет, что вообще не переваривает обувь, ходит босиком для закалки и воспитывает себя по системе йогов. Фурункул на пятке тоже годится. Пускай сами походят в тапочках с таким фурункулом!

Серёжка погляделся в зеркало, застегнул пуговицы на рубашке и отправился в вояж.

В ворота он не пошёл. Там стояли свои мальчишки. Он перемахнул через забор, оглянулся и взял курс в центр города.

Изредка прохожие поглядывали на босоногого путника. Но от замечаний воздерживались и в переговоры не вступали.

Пока всё шло нормально. Только возле кино «Спартак» какой-то дядька наступил Серёжке на пальцы.

Но тут Серёжка был сам виноват. Он полез в очередь за билетами, хотя в кармане у него было пусто и делать ему в очереди, в сущности, нечего.

Серёжка направил свои босые и израненные стопы в зоопарк. В заборе была приличная дыра, и мальчишки лазили туда бесплатно.

Возле зоопарка улицу залили новым чёрным асфальтом.

Он даже на вид был липкий и вязкий.

Серёжка был человеком риска. Об этом знало пол-Воронежа.

И конечно, он не пошёл в обход. Он полез в чёрную липкую гущу. Вдобавок ко всему гуща оказалась нестерпимо горячей. В такой смоле черти варили в аду грешников. Если, конечно, черти и ад когда-нибудь существовали.

Целый час Серёжка мыл ноги в кадушке под водосточной трубой, драил их песком и шершавым, как наждак, кирпичом.

Эксперимент удался только частично. На ступне остались чёрные пятна различной величины и формы. Отдалённо они напоминали острова в Японском море или шкуру леопарда.

Серёжка тайком пробрался по лестнице в дом и, окончательно подавленный и угнетённый, сел возле окошка. Ноги он спрятал под стул.

Сколько сидел Серёжка, неизвестно. Может, час, а может, полтора. В глазах у него прыгали серые мурашки и с непривычки болела шея. Серёжке уже давно надо было сбегать кое-куда. Но он крепился, потому что главное в его жизни — терпение и выдержка.

Мрачное уединение прервал стук в дверь. Это пришёл друг Серёжки Изя Кацнельсон. Изя был кудрявый, как баранчик из сказки. На носу у него сидели очки с толстыми стеклами. Глаза его от этого казались большими и круглыми, как будто Изя смотрел из-за графина с водой.

— Ты чего тут сидишь? — спросил Изя и внимательно посмотрел из-за своего графина. — Хватит сидеть. Пошли в кино.

Серёжка не переменил позы.

— Меня кино не интересует, — ответил Серёжка загробным голосом. — Теперь я буду сидеть тут.

— Вот же чудак! Там же интересней!

— Мне интересней здесь, — ещё глуше ответил Серёжка. — Прошу не беспокоить.

Такой официальный тон смутил Изю Кацнельсона. Он даже подумал, что Серёжка обиделся на него. Утром циркач Серёжка делал стойку. Изя опрометчиво заявил, что может стоять больше. Это было не совсем точно.

Теперь Изя чувствовал угрызения совести. Ему не хотелось терять друга из-за какой-то стойки.

— Может, денег нет, так я из копилки вытащу, — великодушно предложил Изя.

По лицу Серёжки пробежала быстрая тень.

Но он сдержал себя.

— Не могу, — сказал он. — Я буду сидеть тут…

Слух о том, что Серёжка с самого обеда сидит на стуле как прикованный, всколыхнул весь двор.

Двери Серёжкиной квартиры не закрывались. Пришёл даже Вовка-директор, с которым Покусаев не особенно дружил.

Вовка-директор был рослый толстый парень. По своим физическим данным он мог выступать за сборную города по тяжелой атлетике. Но интеллект у него был принижен. Вовка по два года сидел в каждом классе и в этом году наконец перешёл в третий. С переэкзаменовкой по-русскому.

Вовка ввалился в комнату без стука. Он убедился, что Серёжка в самом деле сидит на стуле как прикованный, и начал хихикать.

— Ты чего тут сидишь? Может, ты дурак, а?

У Серёжки все заклокотало внутри. Но он сдержался. Во-первых, волевые люди не обращают внимания на глупые шутки, а во-вторых, у Вовки-директора кулаки были как гири, и он бил наповал.

Вскоре визиты закончились. Серёжку покинули в трудную для него минуту жизни все. Даже Галя Гузеева, в которую Серёжка был влюблён.

Но настоящая дружба, как это известно, проверяется в беде. К Серёжке снова пришёл его лучший друг Изя Кацнельсон.

Серёжка принял друга и рассказал ему о своей беде. И правильно сделал. Изя был дошлый парень и сразу нашёл выход из тупика.

— Чудак ты! — заявил Изя. — Сами тапочки сделаем. Это мне раз плюнуть.

Это было не просто дружеское утешение. Отец Изи работал в сапожной мастерской. Изя видел, как он тачает ботинки и вколачивает в подмётку острые тонкие гвозди. Изе это дело нравилось.

— Чудак ты — ещё раз повторил Изя. — Это мне раз плюнуть!

Через полчаса Изя снова был у Серёжки. Он принёс моток толстых ниток, иглу с большим ушком, ножницы и кусок мятого брезента.

Брезент был всех цветов. Трудно определить, какой колер преобладал. Будто поливали его с неизвестной целью йодом, зеленкой, чернилами, мяли в саже и пепле.

— На орангутанга шить будешь, да? — спросил Серёжка.

— Чудак! — сверкнул очками Изя. — Замажем кремом, за первый сорт сойдёт!

Закройщики приступили к делу. Изя был главным исполнителем, а Серёжка Покусаев критиком и консультантом.

Всё шло как по маслу.

Серёжка наступил ногой на орангутангский брезент, а главный исполнитель обвёл вокруг ступни химическим карандашом жирную категорическую загогулину.

Чавкнули, как древняя гильотина, ножницы, и две отличные подошвы тридцать восьмого размера были налицо.

— Ты делай по моде, — предупредил консультант. — Тупоносые.

Изя заверил, что всё будет в порядке и тапочки получатся первый сорт.

— Теперь выкроим заготовки, — сказал Изя. — Прошу вашу ножку. Вот так… благодарю…

Внешне заготовки не производили впечатления. Это были обыкновенные продолговатые лоскуты с дырками для ног. Но критик и главный консультант воздерживался от замечаний. Он знал: заготовки — только полуфабрикат, как, например, фарш для котлет. Он только ещё раз напомнил Изе про тупые носы.

Друзья приступили к следующему этапу: помогая где надо зубами, начали пришивать заготовки к подошвам. Работали по очереди без передышки, и скоро тапочки были готовы.

Изя взял готовую продукцию в руки, полюбовался, ударил одной подошвой о другую и передал заказчику.

— Готово. Носи на здоровье!

Волнуясь и торопясь, Серёжка полез в тапочки.

Но тут выяснились некоторые дефекты производства. Изя плохо отцентрировал дырки для ног, и они получились где-то сбоку. В таких тапочках можно было только лежать или ходить под углом в сорок пять градусов.

И всё же заказчик обулся, придал телу вертикальное положение и посмотрел сверху вниз на Изино произведение.

Отчаяние охватило Серёжку. Тупых носов не было и в помине. На ноге нахально сидели какие-то пухлые пироги с начинкой из пальцев.

— Р-разве ж это тапочки! — простонал Серёжка.

Изя Кацнельсон был хорошим другом. Он сам понимал, что это не тапочки, и переживал не меньше Серёжки. Но в принципе он был ни при чём, потому что старался изо всех сил.

— Это ж не товар! — воскликнул он. — Дай мне другой товар, и я сделаю первый сорт! Ты же меня знаешь!

Но ссылка на товар уже не могла восстановить душевного равновесия Серёжки. Он снял тапочки и швырнул их в окно. Пироги покружились в воздухе и, набирая по законам физики скорость, помчались на посадку.

В ИЗГНАНИИ

Серёжка Покусаев проснулся рано. В кухне гремела посудой мама, слышался разговор. Говорили о Серёжке. Отец был за Серёжку, а мать — против. Она подавала отцу завтрак и вспоминала все грехи, которые водились за их безрассудным сыном. В этом унылом перечне для Серёжки не было ничего нового.

В прошлом году Серёжка ходил в поход и посеял байковое одеяло. Котелок и ложка безвременно погибли в другом походе. Новую майку в полосочку он оставил на пляже. Там же расстался Серёжка с последними тапочками.

Дело было так. Серёжка загорал после купанья на песке. Тут пришёл его лучший друг Изя Кацнельсон и пригласил прокатиться бесплатно на моторном катере. У Изи там были связи.

Серёжка вернулся после прогулки на прежнее место. Но тапочек там уже не было. Людей тоже не было. На песке валялся только рыжий скрюченный шнурок. Но это был другой шнурок, потому что последние Серёжкины тапочки были чёрного цвета.

Этот шнурок в виде вещественного доказательства Серёжка и принёс домой. Дальше все известно.

Отец ушёл на завод, Серёжка лежал в постели. Подниматься не было смысла. На горизонте клубились только беспросветные тучи и мрак. В переносном смысле, конечно.

Зашла мать. Посмотрела, как Серёжка лежит, скрючившись под одеялом, и сказала:

— Вставай, а то без завтрака оставлю!

Серёжка хотел сказать, что теперь вообще не нуждается в завтраках. Но передумал. Мать могла огреть тряпкой. К тому же Серёжке уже давно хотелось есть.

После завтрака мать усадила Серёжку решать задачки по арифметике.

— Хватит баклуши бить, — сказала она. — Снова двойки принесёшь!

Серёжка обиделся. Каникулы, а его за стол усаживают. И вообще приволок только одну двойку, да и то в первой четверти.

Но приказ есть приказ. По крайней мере в доме Серёжки.

Серёжка нашёл учебник, заправил авторучку и начал мараковать над задачками. Выбирал он самые лёгкие. Такие, чтобы не напрягать мозги.

Мать стирала в ванной бельё. Изредка она приходила в комнату, смотрела, как Серёжка пишет в тетрадке пером, и делала замечания.

Примерно через час в комнату пришёл Вовка-директор. Он мешал Серёжке заниматься полезным делом, размахивал своими пудовыми кулаками и требовал обещанного билета в цирк.

Явились и другие вымогатели, включая и Галю Гузееву. Не было только Изи Кацнельсона.

— Давай, Покусаев, билет, — сказала Галя. — Раз обещал, значит, давай!

Серёжке было не впервой врать. Он отложил в сторону свою ручку и сказал:

— Могу дать хоть сто штук. Только сегодня представления нет. В цирке был пожар…

Все ахнули от такой новости. Не поверила в стихийное бедствие только Галя Гузеева.

— Ты врёшь, Покусаев! — сказала Галя. — Я сейчас была возле цирка. Там есть представление. В два часа.

Серёжка даже бровью не повёл.

— Это выступает второй состав, — сказал он, — Я там не участвую…

Шила в мешке не утаишь. Мысль хотя и не новая, но верная. Серёжка смог убедиться в этом на собственном опыте.

Мать пошла во двор вешать бельё. Скоро она вернулась. Стала посреди комнаты и взмахнула в виде задатка мокрой тряпкой.

— Значит, клоуном оформляешься? Билеты в цирк раздаёшь?

Серёжка молчал. На такие вопросы отвечать трудно. Мать не проведёшь!

— Ты до каких пор врать будешь? — спросила мать и съездила Серёжку мокрой тряпкой по уху. — До каких пор срамить перед всем двором будешь?

Серёжка опять ни слова. Что он может сделать, если у него всё само врётся. Не хочет, а оно врётся. Даже сам удивляется.

Мать походила по комнате, затем села к столу, опёрлась на ладони и заплакала.

— Я в твои годы разве так жила! — сказала она сквозь слезы. — Я картофельные очистки ела! Я в лаптях ходила, образина ты бестолковая!

У Серёжки кошки на душе скребли. Он и сам понимал, что он образина и сам во всём виноват. Он хотел подойти к матери, открыто заявить ей об этом и дать последнее честное-пречестное. Но он не успел. Мать вытерла ладонью глаза, поднялась и голосом суровым и решительным сказала:

— Уходи из дому! Уходи, чтобы глаза мои тебя больше не видели!

* * *

Отлучённый от дома, Серёжка грустил во дворе на скамеечке. Ребят не было. Все ушли в цирк. За деньги.

Пока ещё Серёжка сомневался, не знал твердо, что с ним стряслось. Возможно, мать припугнула его. А возможно, выгнала насовсем. Такие случаи тоже бывают…

Прошлая жизнь, которая теперь ускользала из-под ног, казалась Серёжке прекрасной и недоступной. Ему было жаль всего: и кровати с тёплым ватным одеялом, и стола, за которым он готовил уроки, и отца и мать.

Неужели выгнала совсем?

Ну что ж, если так складывается жизнь, он уйдёт. Поступит на завод учеником, определится в общежитие, а потом напишет домашним письмо:

«Дорогие мама и папа!

Вы не беспокойтесь, я уже начал самостоятельную трудовую жизнь. А деньги за чёрные тапочки, которые я случайно потерял на пляже, я вам возвращу. Оставайтесь живы и здоровы. Передавайте привет Изе Кацнельсону.

Ваш Сергей Покусаев».

Письмо Серёжке нравилось, Строгое, деловое, без лишних слов и рассусоливаний, Можно ещё напомнить про учебники и футбольный мяч под кроватью. Пусть не выбрасывают. Он зайдёт за ними когда-нибудь или пришлёт Изю Кацнельсона. А больше ему ничего не надо. Он прощает родных, потому что и взрослые иногда ошибаются и даже теряют тапочки.

Серёжка продумал окончательный текст. Весь, до последней точки. Теперь надо было приниматься за дело, переносить мысли на бумагу. Бумаги и чернил у него не было. Но это не важно. Можно написать на куске коры углём или кровью. Это даже лучше.

И всё же Серёжка пока медлил. В принципе он порядочный сын и должен в первую очередь думать о родителях. Письмо придёт не скоро. Мама и папа будут всё это время волноваться и переживать. Лучше всего заявить родителям о своем бесповоротном решении устно.

Прийти и сказать:

«Мама и папа, я ухожу. Разрешите мне взять учебники и футбольный мяч, который лежит под кроватью…»

Можно, пожалуй, даже не ожидать отца. Он придёт с завода не скоро, будет возражать или вообще вздует ремнём с медной солдатской пряжкой. Серёжка скажет всё матери. Она изгнала его из дому, пусть она сама успокаивает отца.

Серёжка взвесил все «за» и «против» и решительно поднялся со своего насеста. Он шёл в родительский дом для окончательного объяснения.

Трудно передать состояние души в подобные трагические минуты. Тем более такой сложной и противоречивой, как у Серёжки. С каждым шагом по лестнице он чувствовал, что его безвозвратно покидают физические и моральные силы. В дом он приплёлся совсем измочаленный и размягченный, будто бы его пропустили через мясорубку.

Мать резала свёклу для борща. Она даже не обернулась и не посмотрела на Серёжку. Только нож застучал по доске ещё громче и отрывистей. Серёжка постоял возле притолоки, а потом вдруг протянул каким-то противным и неестественным для себя голосом:

— Мама, прости. Я больше не буду…

Мать не обернулась. Нож всё стучал и стучал по доске. Свёкле, казалось, не было ни конца ни края.

— Прости, я не буду…

Мать бросила нож и наконец обернулась. Лицо её побелело. На щеках, там, где сидели раньше маленькие веснушки, выкруглялись красные пятнышки.

— Уходи сейчас же! — крикнула она. — Придёт отец, он с тебя три шкуры спустит. Я ему всё расскажу!

Серёжка поплёлся в свою комнату. Похоже, мать отменила своё решение и не выгоняла больше из дому. Это в корне меняло дело. Серёжка сел к столу и стал размышлять, как ему жить в новых обстоятельствах.

На глаза Серёжке попалась газета. Газетами как таковыми он не увлекался. Он лишь просматривал последнюю страницу. Те места, где печатались объявления о цирке и кино. Теперь, когда жизнь наставила столько вопросов и восклицательных знаков, читать о цирке и кино было бессмысленно. Серёжка просмотрел фотографии и углубился в объявления о работе.

Народу всякого требовалось уйма. Экскаваторный завод приглашал токарей и плотников. «Электросигнал» требовал электриков, а швейная фабрика — закройщика и мотористок. Серёжка умел вставлять в пробки проволочные жучки, пилил, когда была охота, напильником, но толком ни одной этой профессии пока не знал.

В самом конце страницы Серёжка увидел крохотное объявление. Оно было отпечатано самым маленьким шрифтом — нонпарелью. Столовой номер три требовался подсобный рабочий. Это как раз то, что надо! Серёжка будет носить дрова для печки, чистить картошку, разгружать машину с продуктами. Может быть, ему даже дадут работу полегче. Серёжка лично знал одного подсобного, Фёдора. Он познакомился с ним возле домоуправления. Фёдор с утра до вечера курил там на скамеечке, расспрашивал посетителей о жизни, жаловался на дороговизну и радикулит. У Серёжки нет радикулита. Его примут. Он будет стараться.

Серёжка решил ковать железо, пока оно горячо. Он надел новую рубашку, пригладил капроновой щёткой волосы, повертел головой перед зеркалом. Всё было в порядке. Конечно, оформляться на работу босиком не совсем удобно, но иного выхода не было.

Серёжка летел в столовую номер три на крыльях. В переносном смысле, конечно. Возле памятника Петру Первому он немного задержался. Самодержец стоял на высоком постаменте из розового гранита. Правой рукой он опирался на тонкий чёрный якорь, а левую простёр вверх. По углам газона торчали из земли настоящие пушечные стволы.

Серёжка любил свой город, а Петра Первого считал своим земляком. Когда-то очень давно, когда точно, Серёжка не помнил, Пётр приезжал в Воронеж. Вокруг тогда росли мачтовые сосны. Пётр строил с работными людьми корабли, гнал их к реке Дону и дальше, в Азов-море, совершать великие походы и громить врагов земли русской.

Серёжка завидовал Петру и жалел, что его уже нет в живых. Можно было оформиться к нему юнгой на боевой корабль. Пётр любил отчаянных мальчишек, учил их стрелять из пушек, управлять судами, а потом награждал орденами и медалями Петровской эпохи. Плевать тогда Серёжке на столовую номер три!

Но эпоха и обстоятельства влекли Серёжку в иную стихию. Он повернул влево от памятника, пересёк проспект Революции и вскоре очутился возле высокого серого дома. На дверях дома висело объявление. Точно такое, как в газете, только написано покрупнее, вакансия подсобного рабочего оставалась пока свободной.

Посетителей в столовой было немного. Они сидели за столиками, уныло смотрели на официанток, которые обсуждали важные проблемы возле буфета. Серёжка сел за столик и взял меню. Ему нужно было время, чтобы ещё раз все продумать и осмыслить.

Серёжка прочитал от начала до конца меню, удивился, сколько существует в мире всякой еды, и решил наконец пойти в контору для переговоров.

Контора столовой нашлась без труда. За столами сидели четыре человека. Они щёлкали на счетах, жужжали, как жуки, арифмометрами и что-то писали на серой разлинованной бумаге. Серёжка сразу определил, кто здесь директор. Это был полный человек. Он дымил папиросой и был почему-то в шляпе. Подсобный рабочий стоял среди комнаты и ждал вопросов. Ему не хотелось представляться первому.

Человек в шляпе заметил посетителя. Он затоптал в пепельнице окурок и спросил:

— Что тебе надо, мальчик?

Серёжка смутился. Он решил, что директор увидел его босые пятнистые ноги. Это была ошибка. Обозревать всю картину сразу директору мешали столы. Он видел только верхнюю часть Серёжки.

— Я ничего… — сказал Серёжка. — Я просто так. У вас тут подсобный рабочий требуется?

Губы директора раздвинулись в улыбке. От удовольствия он даже закурил вторую папиросу.

— Значит, ты подсобный рабочий?

От предчувствия скорой развязки Серёжка даже присел.

— Никакой я не подсобный, — сказал он. — У меня дядька подсобный. Утром из Новосибирска приехал…

— Это в самом деле? — оживился директор.

— Ну да. Он сейчас моется с дороги. Говорит: «Ты сходи узнай. Если им надо, я оформлюсь…».

— Ты не шутишь?

— Очень мне надо шутить! Он на вокзале работал. Лучший подсобный в Сибири. Даже портрет в «Правде» печатали. Видели?

Директор промолчал. Возможно, он не выписывал «Правду», а возможно, пропустил по рассеянности портрет в газете.

— Нам подсобник вот как нужен, — сказал директор и провёл ладонью по горлу. — Просто зарез…

— Не можете найти? — поинтересовался Серёжка.

— Не в том дело… Не держатся… У нас — текучка. Ты этого не поймёшь… — Директор вздохнул каким-то своим, недоступным Серёжке мыслям и добавил: — Скажи своему дяде, пусть приходит. Впрочем, подожди, дай адресок. Мы сами к нему съездим…

Директор погасил от волнения папиросу, которую только что закурил, и кивнул машинистке. Она сидела за низеньким столиком и печатала что-то одним пальцем. Возможно, новое объявление о подсобнике.

— Катя, запишите у товарища адрес дяди.

Катя вытерла резинкой какую-то букву, передвинула каретку и позвала Серёжку к себе.

— Как его фамилия, твоего дяди?

Серёжка побил по вранью рекорд. Но тут он спасовал и с перепугу дал полные координаты.

— Его зовут Вовка-директор, — сказал Серёжка. — Комиссаржевская, четыре. Возле двадцать восьмой школы.

Машинистка что-то записала на клочке бумаги, подтёрла букву резинкой и вдруг удивлённо подняла бровь:

— Он разве директор?

— Да нет… Это я просто так… Это его так дразнят. У него фамилия Савельев…

— Отчество как?

Серёжка не знал отчества Вовки Савельева. Во дворе Вовку звали директором. А иногда — дубиной. В зависимости от обстоятельств.

— Откуда я знаю, — сказал Серёжка. — У меня целых восемь дядей. Этот только сегодня приехал. Я его ещё не изучил…

Серёжка принялся перечислять, какие у него дяди, где работают и даже их точные адреса.

В конторе остальными дядями не заинтересовались. И зря. Среди них были замечательные люди — слесари, инженеры и даже один космонавт. Правда, он ещё не летал в космос, но, наверно, скоро полетит. Вчера он прислал письмо. Если Серёжке не верят, он может принести конверт. Ему это ничего не стоит.

Директор принялся благодарить. Он даже хотел покормить Серёжку бесплатным обедом, но Серёжка отказался. Дядя привез из Сибири байкальского омуля. Сейчас все будут обедать. Ему не хочется портить аппетит.

Подсобный рабочий шёл из столовой номер три как побитый. Он проклинал себя за малодушие и за то, что продал вместе с потрохами Вовку-директора. Правда, Вовка был плохой друг и грубиян. Но это уже был совсем другой вопрос…

СЕРЁЖКА И ПЁТР Ι

Вечером в Серёжкиной квартире была порка. Но опустим подробности и детали. Скажем только одно. В этот вечер было неприятно и Серёжке и его отцу. Он угрюмо ходил по соседней комнате и молчал.

Отец у него был молчун. И дома и на работе. Станет к станку и вкалывает…

На заводе возле проходной висел портрет отца. Он был там похож. Только шрам от пули художник убрал со щеки. Наверно, хотел, чтобы было красивее…

Лично Серёжка был против этого. Он любил отца таким, как он есть. И его темные сумрачные глаза, и покатые, опущенные плечи, и эту памятную военную отметину.

В старой маминой сумке, которая лежала в шкафу под горой свежего белья, хранились ордена и медали отца. Один он получил на фронте, а другие уже после войны на заводе.

Ордена и медали отец никогда не носил. Стеснялся. Только один раз Серёжка увидел его при «полном параде».

Это было в День Победы. Серёжка играл во дворе и вдруг увидел в дверях отца. Он шёл с матерью в театр.

На груди отца сверкало золото и серебро. Даже глаза слепило.

Отец шёл рядом с матерью и почему-то смотрел в сторону — неизвестно куда. Он даже не заметил Серёжку.

Зато все во дворе заметили отца. Стояли и не дышали. Серёжка тоже.

А почему не гордиться, если у него такой отец!

С тех пор картина эта не выходила у Серёжки из головы.

Закроет глаза и видит: идёт отец. На груди сияние. А вокруг только вздохи: «Вот это да!»

Как-то Серёжка остался дома один. Он запер дверь на два ключа, достал из шкафа ордена и развесил по всей куртке.

Чужое великолепие это ослепило Серёжку. Он важно ходил по комнате, надувал щеки, вытягивал руку вперед. Но слава взаперти — это не слава. Серёжка подошёл к окну, выпятил грудь. Снизу его кто-то заметил, замахал рукой.

Серёжка с перепугу рухнул на пол и сидел полчаса. К счастью, все обошлось и в квартиру никто не вошёл. С тех пор Серёжка не касался орденов. Видно, понял, что слава отца не передаётся по наследству, как цвет глаз или горбинка на носу.

Что заслужил сам, то и получай. Хоть горушку, хоть песчинку, хоть обыкновенный, сложенный из трёх пальцев кукиш. Так говорил Серёжкин отец. Правда, говорил он по другому поводу. Но это значения не имеет.

Вообще же Серёжкин отец моралей и прописных истин не читал. Скажет слово — и точка. Делай выводы сам, пока не поздно…

Жаль только, времени у него на Серёжку не хватало. С восьми на заводе. Потом слёты, активы, форумы. Сюда тащат, туда рвут. Хоть караул кричи.

По этой причине Серёжкиным воспитанием занималась больше мать. За ней всегда в доме было последнее слово и последняя точка.

Несмотря на форумы, мать хотела сблизить и сдружить Серёжку с отцом. Только случится у отца свободная минутка, мать уже тут как тут.

«Иди гуляй с Серёжкой. Ему нужно мужское общество. Вы мужчины. Вы лучше поймёте друг друга».

Отец и Серёжка ходили по грибы, сидели с удочкой, как колдуны, на тихой, заросшей кувшинками Усманке.

Хорошо на этой речке. Особенно вечером. Деревья на берегу. Деревья в реке. Вниз ветками. Где что — не поймёшь. И облака, и перелётная птица. И ты сам. Стоишь в красной рубашке вниз головой и гонишь от себя дымный густой клубок мошкары.

Так всё красиво, что даже не верится!

Разговаривали Серёжка с отцом мало. Так, слово, два. Вполголоса. Чтобы не спугнуть тишину, не разогнать серебряную стаю рыбешек возле песчаного берега.

Серёжка любил такие прогулки с отцом. Но теперь об этом нечего было и думать. Без тапочек Серёжке не было ни ходу ни проходу.

Вся проблема с тапочками упиралась в главную точку, то есть в маму…

А раз мама сказала, значит, так и будет. Её никто не переубедит!

После порки Серёжка спал неважно. Снилось ему всё, что случилось за день. С некоторыми отклонениями. Одни и те же страдания Серёжка пережил дважды.

Под утро Серёжке приснился Пётр Первый.

Дело было так. Серёжка отправился к самодержцу наниматься в юнги. Во дворец его не пустили. У входа стояли два гвардейца и молоденький офицер с усами. Через плечо у него висела голубая лента, как у чемпиона. На ленте сверкали ордена и медали.

Серёжка стоял у входа, переминался с ноги на ногу и нудным голосом тянул:

«Пустите, дяденька. Чего вам стоит…»

Серёжка надоел офицеру. Он хотел турнуть его, но потом пожалел и сказал:

«Сейчас я пойду и поговорю с государем. Жди тут».

Вскоре он вернулся и велел гвардейцам пропустить Серёжку.

«Можешь идти, — сказал он. — И пожалуйста, вытирай ноги. Ковры нам все перепачкаешь».

С волнением Серёжка переступил порог царских палат. Тут было чисто и тихо, как в музее. Возле каждой двери стояли с ружьями гвардейцы. Они зорко осматривали посетителя и проверяли пропуск с печатью, который дал Серёжке офицер.

Серёжка прошёл несколько комнат и вдруг увидел в глубине огромного зала Петра Первого. Пётр стоял спиной к нему и рассматривал на стене географическую карту мира. Вероятно, разрабатывал планы походов, думал, с какой стороны лучше ударить по врагам земли русской.

Вдоль стены стояли деревянные скамейки, сидели рядышком какие-то бородачи в кафтанах с длинными рукавами. Это были бояре, которых Пётр ненавидел за подлый нрав и за то, что они были консерваторами. Пётр Первый прижимал бояр и стриг им бороды. Наверно, они сидели в очереди, ждали, когда царь освободится и возьмётся за ножницы.

Но вот Пётр обернулся. Слева и справа послышалось какое-то подхалимское шипение. Это шипели на своих скамьях бояре.

«Падай ниц, холоп! На колени перед государем!»

Пётр был прогрессивный царь. Но Серёжка всё равно не упал перед ним на колени. Если бы Галя Гузеева увидела Серёжку на четвереньках, она наверняка сказала бы:

«Ты, Покусаев, болван! Почему падаешь перед царём на колени? Я расскажу твоей пионервожатой!»

Пётр Первый увидел Серёжку. В глазах его отразилось удивление. Густая чёрная бровь поднялась вверх.

Но тут к Петру подошёл офицер и что-то шепнул ему. Лицо государя просветлело.

«Иди сюда, мин херц, — сказал Петр. — Не бойся. А бояре пускай подождут. Им не к спеху. — Пётр сел в кресло с высокой спинкой и кивнул Серёжке: — Садись. В ногах правды нет. Ты ещё не сидел с царями?»

По вранью Серёжка был олимпийским чемпионом. Он врал кому угодно и где угодно. Не мог удержаться Серёжка и сейчас:

«С министром сидел… Он приезжал в город. С отличниками совещание проводил…»

Серёжка уже совсем освоился в царском обществе. Он принялся рассказывать о министре просвещения. О том, как сидел с ним рядом на банкете и как министр похвалил его за отличную успеваемость и дисциплину.

Покончив с министром, Серёжка вкратце коснулся своего города. Пётр узнал, что Серёжка из Воронежа, и страшно разволновался.

«Ах ты же ёлки-палки! — воскликнул он. — Я ж там был! Как там сейчас Воронеж?»

«Не узнаете! Нечего и думать. Один проспект Революции чего стоит! Даже иностранцы отмечают…»

Тут уж Серёжка не врал. Город был первоклассный. Красивые дома, школы, театры. Вдоль улиц цвели высокие липы, и пряный аромат их затекал в каждое окно.

Пётр внимательно слушал рассказчика, кивал головой и, как показалось Серёжке, немного завидовал. Так это и было. Пётр вдруг встряхнул чёрной густой гривой. Усы у него ощетинились и торчали как пики.

«У вас другая обстановка, — сказал Петр, метнул недобрым взглядом на бородатых бояр; те сразу заволновались и зашипели. — Цыц, стиляги!» — крикнул Пётр и стукнул каблуком в пол.

Бояре моментально смолкли.

Серёжке не хотелось огорчать прогрессивного царя. Он сказал, что его в Воронеже помнят. Там есть Петровский сквер и памятник с чёрным якорем. Пётр немного повеселел и спросил Серёжку:

«А в Липецке ты был, мин херц? Там тоже было жаркое дело…»

Серёжка подтвердил, что он ездил в Липецк на экскурсию, видел там останки железоделательных заводов Петровской эпохи и чугунную руку Петра в краеведческом музее.

Экскурсовод рассказывал подробности. Пётр Первый приехал на завод посмотреть на разливку металла для пушек и кораблей.

К нему подошёл сталевар в кожаном фартуке с ременным пояском на голове. Он попросил государя положить руку на мокрый формовочный песок и оставить отпечаток. Потом в отпечаток налили жидкого чугуна. Получилась рука. Могучая, властная — точно как у Петра.

Врал экскурсовод или говорил правду, Серёжка не знал.

«За что купил, за то и продаю», — сказал Серёжка.

Лично он никогда не врёт. Пётр выслушал Серёжку, сказал, что факт такой в его биографии был. Всё соответствует исторической правде.

Серёжка принялся рассказывать Петру, какой сейчас огромный металлургический завод построили в Липецке, но Пётр уже слушал рассеянно. Наверное, устал.

Серёжка решил, что пора брать быка за рога, то есть сказать Петру, почему он пришёл и что ему, собственно, надо. Но тут произошёл конфуз. Пётр посмотрел на голые ноги Серёжки, которые он по рассеянности забыл спрятать под стул, и недовольно спросил:

«Мин херц, почему ты пришёл босиком? Тебе тут что, пляж или дворец?»

Серёжка растерялся.

«Я мальчишке тапочки отдал, — сказал он. — Стоит возле Петровского сквера и плачет. Я говорю: «Ты чего плачешь?» А он говорит: «Тапочки потерял. Теперь с меня отец три шкуры сдерет». Мне стало жаль. Я чуткий…»

Пётр Первый пристально посмотрел на Серёжку и вдруг голосом Гали Гузеевой сказал:

«Ты, Покусаев, врёшь! Ты сам потерял тапочки на пляже!»

Серёжке нечем было крыть. Он стоял перед Петром навытяжку и хлопал глазами.

А Пётр Первый уже окончательно вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу и загремел своим могучим басом:

«Отец и мать работают, спину гнут, а ты тапочки теряешь! У тебя кто отец — миллионер, Рокфеллер?!»

Пётр поднялся, посмотрел на Серёжку сверху вниз, будто с огромной тёмной горы.

«Ты, Покусаев, не тапочки потерял, а свою совесть! Сегодня тапочки, а завтра что потеряешь? Мундир? Оружие на поле брани бросишь? Чего молчишь?!»

У Серёжки язык к гортани прилип. Лучше бы он сразу признался. Только вчера обещал быть кристально честным, а сегодня бессовестно наврал самому царю!

«Иди с глаз долой! — сказал Пётр Первый. — И думать о юнге брось. Мне растяпы не нужны!»

Пётр Первый придвинул кресло к пьедесталу из розового гранита, подтянулся на руках, забросил ногу и влез на верхушку. Он спокойно и властно положил правую руку на якорь. А левую протянул вперед. Это уже был не живой царь, а бронзовый, как в Петровском сквере.

Серёжка понял, что аудиенция окончена и надо давать от ворот поворот. Он вздохнул и, путаясь в собственных ногах, поплёлся из покоев. Но тут царь окликнул его:

«Вернись, растяпа! Как босиком по Воронежу пойдёшь? Даже перед боярами стыдно!»

Пётр Первый спрыгнул с пьедестала и снова сел в кресло. Он положил одну ногу на другую и стал снимать огромные, на толстой подошве сапоги.

«Помоги, — сказал он, морщась, — что-то в подъёме жмёт».

Царь приказал Серёжке обуваться. Сапоги были Серёжке не по ноге. Широкие голенища доставали до самого живота. Пётр оглядел Серёжку, покачал головой и сказал:

«Возьми носки шерстяные, а то мозоли натрёшь».

Серёжка натянул царские шерстяные носки. Теперь было немного лучше, сапоги не так болтались на ногах. Серёжка поблагодарил царя за внимание, но Пётр не ответил. Он набрал в лёгкие воздуха, взмахнул рукой и крикнул:

«Кру-гом!»

Серёжка повернулся по-военному и зашагал к выходу.

Пётр снова был на пьедестале. Правая рука — на якоре, левая указывала Серёжке путь.

«Сдашь сапоги в музей! — крикнул он издали. — Не забудь, растяпа!»

На этом сон Серёжки закончился. Он открыл глаза. Комната была залита ярким дневным светом. Петра не было. У порога стоял лучший друг Изя Кацнельсон.

— Вставай, — сказал он Серёжке, — есть дело.

Отца в доме не было. Матери тоже. Наверно, ушла устраиваться в библиотеку. На столе лежала записка: «Завтрак в тарелке. Я приду не скоро». Мать не называла в записке Серёжку по имени. Она по-прежнему сердилась, но пожалела разбудить Серёжку, когда он разглагольствовал с Петром Первым и примерял сапоги.

В тарелке под бумагой лежал кусочек колбасы, очищенные картофелины и любимые мамины пирожки с повидлом. Эти три пирожка остались с ужина. Значит, мать ела колбасу и картошку. А свою любимую еду оставила. Настроение у Серёжки сразу испортилось. Он решил, что пирожки есть не станет. Пусть мама знает. Он не такой…

Но как-то так получилось, что пирожки и колбаса сами полезли в рот. Он был голоден, Серёжка.

Пока Серёжка уплетал колбасу и пирожки, Изя рассказывал события дня. Ребята всем двором искали Серёжке тапочки. Лишних ни у кого не оказалось. Только у Вовки-директора. Но второгодник носил очень большую обувь. Ноги у него были крупнее, чем у Петра Первого. Галя Гузеева нашла в своей кладовке опорки. Они остались от мёртвого деда. Дед был хороший, вежливый, но опорки — то есть сапоги без голенищ — расползлись по всем швам и для живого человека не годились.

— Мы тебе собираем на тапочки, — сказал Изя и положил на стол гору медяков. — Сейчас пошли по другим дворам. К обеду деньги будут. Будь уверен!

От такой новости Серёжка чуть не подавился колбасой. В душе у него вдруг пробудились гордость и самолюбие. Обычно эти чувства у него дремали, а возможно, вообще были в зачаточном состоянии.

— Я вам нищий? Попрошайка? Катись отсюда!

Изя Кацнельсон стоял ни жив ни мёртв. Ноги у него тряслись, на лбу выступили крупные капли пота.

Серёжка понял, что хватил лишку, и поторопился успокоить друга. Ведь Изя не виноват и делал всё из лучших чувств и побуждений.

— Я на работу оформляюсь, — сказал Серёжка. — Завтра аванс дают. Шестнадцать рублей…

На какую работу он оформляется, Серёжка не сказал. Он только дал понять Изе, что работа эта особенная. Возможно, тут пахнет секретным заводом, а возможно, даже службой в милиции. В общем, он связан тайной и не скажет больше ни слова. Даже лучшему другу.

Поверил Изя или нет, неизвестно. Скорее всего, поверил. Если перестанут верить лучшим друзьям, на земле вообще наступит хаос и неразбериха.

— А Вовка-директор тоже на работу оформляется, — сообщил Изя.

Серёжка даже похолодел от такой новости.

— Врёшь ты!..

— Чего мне врать. Грузчиком в столовую номер три берут. Сегодня девушка оттуда приходила. Во дворе его искала.

— Ну и что… оформляют его?

— Нет. Его вчера в лагерь отправили. В Дубовку…

Серёжка не стал расспрашивать Изю о подробностях.

— Ну, ты иди, — оказал Серёжка другу. — Мне приготовиться надо…

Серёжка проводил Изю до порога, нежно похлопал по плечу и сказал:

— Ребятам про мою работу ни слова… Понял?

Через несколько минут Серёжка и сам был за пределами квартиры. Центр города Серёжка оставил на этот раз в покое. Он решил попытать счастья на окраине, в каком-нибудь пищекомбинате. Там производили квас и оранжевых петухов на деревянных палочках. С квасом и петухами Серёжка вполне справится…

Добрался до окраины города Серёжка с препятствиями. Два раза его высаживали за безбилетный проезд из трамвая и один раз из автобуса.

Серёжка переходил с одной стороны улицы на другую, внимательно читал вывески на домах. Ничего подходящего пока не попадалось. Какая-то кожгалантерея, мастерская по ремонту телевизоров, аптека.

Серёжка постоял возле аптечной витрины. Там сверкали в лучах солнца зубастые щипцы, ждали любителя красные мячики с чёрными наконечниками и какая-то рыжая бутылка с таинственной надписью: «Гамма-глобулин».

Когда изучать на витрине больше было нечего, Серёжка снова отправился в путь. Ноги Серёжке припекало, будто шёл он по чёрной горячей сковороде. Большие дома вскоре закончились. Потянулись какие-то деревянные хибары с вишнёвыми деревьями во дворах и злющими собаками на привязи. За деревянными частоколами мелькали люди. Скрипели заступами, щёлкали, как парикмахеры, садовыми ножницами.

Возле одного такого дома Серёжка остановился. Во дворе копал грядки старик в красной майке. Он заметил возле открытой настежь калитки Серёжку и недовольно окликнул его:

— Чего пришёл?

Прямой вопрос требовал прямого ответа. Серёжка решил больше не хитрить и выложить всё начистоту.

— Деньги нужны, — сказал он. — К вам пришёл…

Старик в майке разогнулся, положил на рукоять заступа красные ладони.

— Вишь, чего заманулось! А ландрину не хочешь?

Серёжка не знал, что такое ландрин. Возможно, это было что-то вроде гамма-глобулина или красных мячиков с наконечниками.

— Я не просто так, — сдержанно ответил он. — Я заработать…

Лицо старика оживилось. Оно стало похоже на красную клубнику с белыми точками, которую продают на рынке торговки.

— Копать можешь? — опросил старик и прицелился в Серёжку глазом, как будто собирался стрелять.

Серёжка подтвердил, что может. В этом году он ездил в колхоз и выполнил сразу три нормы…

— Почётную грамоту вручили, — дополнил он. — С печатью…

Старик ещё раз прицелился в Серёжку и пожевал губами.

— Сколько возьмешь?

Серёжка решил брать без запроса.

— Рубль, — сказал он. — С меня хватит.

Хозяин не стал торговаться. Он измерил ногами часть поля, вбил на границах по два колышка и сказал:

— От сэх — до сэх. Как закончишь, так тебе — рупь.

Серёжка приступил к делу. Он даже сам удивился, как у него здорово получалось. Вгонит заступ в землю, поднажмёт, перевернёт пласт и сверху разрубит острием. Иногда попадались белые, похожие на нервы, корешки и червяки. Червей Серёжка тоже разрубал.

Старик сидел под деревом, дымил папиросой и наблюдал за работой. Потом он поднялся, зевнул во весь рот и сказал:

— Ты тут действуй, а я пойду в избу, клопа придавлю. Устал что-то. — Кинул взгляд на босые Серёжкины ноги и добавил: — Лопату смотри не заиграй…

— Очень мне нужны ваши лопаты! — обиделся Серёжка. — У нас у самих шесть штук. Одну отец из нержавейки сделал. Как бритва…

Лопата из нержавейки развеяла все сомнения. Старик позевал ещё немного, перекрестил рот и поплёлся в избу давить клопа, то есть спать.

А между тем лопата с каждой минутой становилась всё тяжелее и тяжелее. Пот лил с лица ручьями. Но Серёжка не сдавался. Он решил вскопать «от сэх — до сэх», хоть кровь из носу.

Потом пришёл старик. Лицо у него было помято, как варежка. Один глаз после сна был меньше другого. Старик оглядел Серёжку большим и малым глазом и сказал:

— Устал, вижу. Садись, подзаправимся.

Под деревом появился ящик с трещинами. Старик деловито, будто на прилавке, разложил на газете огурцы, ломоть сала, репчатый лук и краюшку чёрствого хлеба.

— Нажимай на лук, — сказал он, — там витамины.

Серёжке надо было восстановить мускульную силу. Он сосредоточился на сале. Впрочем, и лук не залежался. Он умял провиант вместе с напарником в два счета.

Наниматель оказался чутким стариком. Он даже помог Серёжке и вскопал за него остаток поля. Практически Серёжка уже никуда не годился. Руки и ноги у него тряслись, как у деревянного клоуна на ниточке, которого продают на рынке частные лица. Серёжка сидел под деревом и ждал, когда хозяин разочтётся с ним и отпустит домой.

Но вот наступил и этот заключительный этап. Старик воткнул заступ в землю и пошёл к Серёжке.

— Гони, дьякон, деньги на кон? — подмигивая, спросил он. — Сейчас дадим. Сколько заробил, столько и дадим. У нас без оммана. Сейчас сальдо-бульдо подведём…

Старик вынул из кармана обрывок бумаги, карандаш и сел возле Серёжки на ящик. Серёжка ничего не понимал. Молча и удивлённо смотрел из-за плеча на бумагу. Старик писал в столбик какие-то цифры. Они напоминали задачу на вычитание. Кругом стояли только минусы. И ни одного плюса. Хозяин проверил ещё раз задачу, пожевал губами и написал внизу, под жирной короткой чертой, цифру двадцать.

— Теперь ажур, — подмигнул он Серёжке. — Тройная бухгалтерия…

Что такое ажур и тройная бухгалтерия, Серёжка понял в следующую минуту. Старик отложил писчебумажные принадлежности и опустил руку в глубокий, как мешок, карман. В горсти появились медь и серебро. Старик разгрёб пальцем холм и вытащил из него двугривенный.

— Получай, — сказал он. — Бери на здоровье…

У Серёжки брови полезли на лоб.

— Вы ж рубль обещали, — выдавил он из себя. — Зачем же вы…

Старик удивлённо посмотрел на Серёжку. Даже обиделся. Лицо снова покраснело и стало похоже на спелую клубнику.

— Ты сало ел? — спросил он.

— Ел, — сознался Серёжка.

— То-то и оно, что ел. Тут бухгалтерия. Без оммана.

Наниматель сунул под нос Серёжке бумагу с задачей на вычитание и добавил:

— За сало положил пятьдесят копеек. По рыночной цене. Это тебе — раз. Теперь, значит, лук, хлеб. Ещё двугривенный. Посчитай, сколько выходит!

Серёжка зашевелил губами, как старик, начал в уме подбивать итог. Получалось семьдесят копеек. Даже без тройной бухгалтерии.

— Десять копеек не хватает, — сказал Серёжка, проверив для точности ещё раз.

— Десять копеек — подоходный налог, — сказал старик. — Полагается. Спроси кого хошь!

Серёжка понял, что торг окончен. Он погорел, стал жертвой тройной бухгалтерии. Молча и сурово он принял двугривенный и, не простившись с чутким стариком, пошёл со двора. А старик стоял у ворот и кричал ему вслед:

— Скажи спасибо, что я за бездетность с тебя не взял! Ходют тут всякие!

Понурив голову, шёл Серёжка домой. Он думал о сложности и глубине людских отношений, пережитках, которые разъедают отсталую часть человечества, равновесии добра и зла.

Возможно, он думал иными словами. Но смысл остается один и тот же.

Солнце опускалось за крыши домов. Серёжка ускорил шаг. Мать ничего не скажет ему, потому что они с Серёжкой в ссоре. Но Серёжка знал, что она ждёт и волнуется. Сидит возле окошка, смотрит во двор и грустит…

Отец, наверно, не пришёл. Он работает слесарем на экскаваторном. Там у них сейчас аврал, и появляется он поздно, когда Серёжка уже спит. Иногда Серёжка просыпался и видел узкую полоску света в кухонной двери. Там сидели отец и мать, вполголоса говорили о своих делах, о том, что надо экономить и беречь деньги.

Кроме Серёжки, у родителей было ещё двое — Сережкина сестра Ира и сестра Аня. Ира училась в Киеве на англичанку, а сестра Аня — в Борисоглебском техникуме. В каждую получку им отправляли деньги или посылки. Но отец и мать никогда не хныкали и не падали духом. Возможно, они не хотели, чтобы обо всём этом знал их сын Серёжка.

Отец только гладил мать по плечу и говорил:

— Ничего, мамка, не расстраивайся!

Серёжкину мать звали Валей, а точнее — Валентиной Семёновной. Но отец называл её мамкой или мамурёнком. Такое у него было смешное и ласковое слово.

Всей семьёй Покусаевы собирались в последнее время только по субботам и воскресеньям. Так было и в прошлую субботу. Они сидели за столом, пили чай и говорили о жизни, о том, что пора отправлять в Киев и Борисоглебск посылки.

— Ничего, мамка, — сказал тогда отец. — Смотри, какой у нас помощник растет! Пирогами к старости кормить будет…

Отец как-то ласково и значительно посмотрел на своего сына. Может, он сказал про пироги так. А может, в самом деле верил, что Серёжка одумается и станет когда-нибудь человеком.

В принципе Серёжка тоже хотел быть человеком. Но у него ничего не получалось и всё шло шиворот-навыворот.

Серёжка подошёл к своему дому. Во дворе уже никого не было. У подъезда горела жёлтым светом электрическая лампочка. Серёжка постоял немного у подъезда, вздохнул и пошёл вверх по лестнице…

ТРЕБУЕТСЯ НЯНЯ

Серёжка завтракал с матерью. Она сидела с одной стороны стола, а Серёжка — с другой. Серёжка не подымал головы. Ему видны только мамины руки. Они тонкие, худые, с голубой жилочкой возле запястья. Эти руки много сделали для Серёжки. Нянчили, когда он был маленьким, вытаскивали из пяток занозы, стирали штаны и рубашки, прикладывали к голове мокрые тряпки. Серёжка сильно болел. Если бы не мама, он бы не осилил злую горячую болезнь. Мама и её руки сделали для Серёжки всё…

Мать устроилась в библиотеку. Теперь у нее работы в два раза больше. Никогда Серёжка не жалел ее по-настоящему, не брал на себя её заботы. Даже мусорное ведро Серёжка выносил с боем. У него всегда находились отговорки и уважительные причины. Лучше самой сделать что надо, не просить этого лодыря и растяпу, не расстраивать и не унижать себя. Серёжка всё это понимал. Но как-то не перевоспитывался и не исправлялся.

Сейчас был подходящий случай сказать всё это маме, дать последнее честное-пречестное. В конце концов, он не преступник, и в груди у него бьётся настоящее сердце. Серёжка размышлял, как всё это получше изложить маме, покончить раз и навсегда с тёмным прошлым, стать образцовым ребёнком. Таким, как Изя Кацнельсон или Галя Гузеева.

Он смотрел на руки матери и подбирал про себя подходящие слова. Душа его была залита теплом, нежностью, всем тем, чему люди не нашли и, видимо, не скоро найдут точного и ёмкого названия…

Серёжка ничего не успел сказать. Мать вдруг поднялась, подошла к нему и прижала его к фартуку. На голову Серёжки, там, где был длинный шрамик от камня, упала тёплая капля. Одна, потом другая. Она ничего не говорила, мама. Только сильней прижимала голову безрассудного сына тонкой худой рукой.

— Ты меня прости, Серёжа. Я вижу, как тебе… Купим тапочки.

Она порывисто отслонила Серёжку от себя и ушла из комнаты, закрывая лицо руками.

Всё перевернулось в душе Серёжки. Лучше бы его убили, чем так… Расстреляли как гада! Он больше не может. Он должен что-то сделать! А если не сделает, тогда умрет. Он всё решил!

Он метался по комнате, как шаровая молния. Сдвинул стулья, вымыл до блеска полы, смотался вниз с мусорным ведром. Ничто не ускользнуло от его взгляда. Перемыл посуду, вытер кругом пыль, полил пальму и даже вычистил наждаком огромную алюминиевую кастрюлю. Ею уже давно не пользовались, но выбросить не решались, потому что было жаль вещь.

Потом он сидел на стуле возле окна и думал.

Серёжка решил твердо и окончательно заработать деньги. По гривеннику, по копейке в день — всё равно. Он сам себе купит тапочки, смоет навсегда свой позор. Это точно и бесповоротно.

Путь Серёжки снова был на улицу. Туда, где озабоченно идут пешеходы. Мчатся трамваи и машины, едут по своим делам люди, радуются и удивляются всему, чем крепок человек, что держит и утверждает его на земле.

Трудно спускаться с облаков на землю. Второй час слонялся Серёжка по улице и всё без толку. Один раз даже решил пойти к хозяину с клубничной физиономией. Потом вспомнил про подоходный налог и отказался. Пускай он сгорит вместе со своим салом и своим налогом!

Но куда же всё-таки дальше?

Серёжка окончательно обалдел от забот и переживаний. Он остановился возле телеграфного столба и начал изучать рекламу. Некоторые объявления пожелтели, растрескались, покрылись пятнами. Были похожи на орангутангский брезент, из которого Изя Кацнельсон мастерил Серёжке тапочки. Были тут и совсем свеженькие, ещё не утратившие яркость чернил и карандашей всех цветов. От прозаического синего до ярко-красного из модной шариковой ручки.

Продавались по случаю и в связи с отъездом кровати, матрацы, тумбочки. Была даже одна фисгармония и аппарат для сушки волос.

Но запросы Серёжки были проще и скромнее. Он искал рекламу о найме рабочей силы, письменных указаний, где применить свои силы и таланты.

Серёжка нашёл объявление. Оно висело на кнопках возле ржавой, закрученной спиралью проволоки. На узеньком листке из тетрадки по арифметике было написано:

«Требуется опытная няня. Оплата по соглашению. Без рекомендаций не приходить».

Реклама всколыхнула в Серёжкиной душе сложные разноречивые чувства. Их можно было разделить на две части. Нянька, как знал Серёжка, должность сугубо женская. Если Галя Гузеева узнает, что Серёжка пошёл в няньки, она подымет его на смех.

— Ты, Покусаев, болван, — скажет она. — Я в тебе окончательно разочаровалась!

Неизвестно, как оценят Серёжкин шаг Вовка-директор и лучший друг Изя Кацнельсон. Вероятно, тоже не одобрят. Не подходили Серёжке и другие пункты рекламы. У Серёжки не было опыта и рекомендаций. Без них в порядочный дом нечего и соваться. Это ясно.

Устраивала обе, неизвестные пока друг другу стороны, только вторая графа: оплата по соглашению. Серёжка согласен. Даже на полставки.

Серёжка стоял возле столба, как конь, привязанный к стойлу. Читал объявление и всё больше понимал — работа эта как раз по нему. Опыт — дело наживное, а рекомендация — пустяк. Выпишут в домоуправлении. У него там знакомство.

Серёжка снял объявление, чтобы избавиться от конкурентов. Пускай ребята смеются. Ему наплевать!

С заветным объявлением в кармане Серёжка ринулся домой. По двору бродил Изя Кацнельсон. Ему было скучно без лучшего друга. Изя увидел Серёжку и очень обрадовался.

— С работы пришёл? — спросил он.

Серёжка перевёл дух, ласково посмотрел на Изю.

Ему можно было доверить все…

— Без рекомендаций не берут, — сказал он. — Это тебе не шаляй-валяй.

Изя Кацнельсон поддержал друга, сказал, что работа — это не шаляй-валяй. Тем более такая, как у Серёжки. Но вешать голову нечего. У Изиного отца есть характеристика. Он переводился из сапожной мастерской в промкомбинат, но потом не перевёлся. Характеристика лежит дома, в тумбочке. Изя перекатает её в два счета.

— Пошли, — сказал он. — Это мне раз плюнуть!

Изя Кацнельсон увлёк друга в дом, переписал характеристику и прочитал Серёжке. Только фамилию, где надо, переменил. Это был замечательный документ. Изя с наслаждением читал его, а отдельные, самые выразительные места даже перечитывал по два и три раза: трудолюбив, морально устойчив, политически грамотен.

В Серёжкиной груди нарастал тёплый, радостный ком. Он только теперь узнал все свои достоинства, понял, как мало ценили его люди. Ему было даже как-то неудобно перед Изей из-за этого превосходства и массы положительных качеств. Ведь Изя тоже был, в сущности, неплохой парень…

Изя окончил чтение и вопросительно посмотрел на Серёжку из-за своих круглых, увеличивающих, как графин с водой, очков. Серёжка кивнул головой, сказал, что всё отражено правильно и принципиальных возражений у него нет.

— Напиши, что я люблю детей, — сказал Серёжка и немножко покраснел. — Сейчас так требуют…

Изе не хотелось снижать пафос документа этим будничным признанием. Но он не стал спорить с другом из-за пустяков и уступил Серёжке. Изя обмакнул перо в чернильницу и дописал внизу листка: «Очень любит детей и при встрече всегда здоровается с ними».

Изя и Серёжка отправились в домоуправление заверять характеристику. Там у Серёжки была знакомая паспортистка. Она приносила маме паспорт и пила вместе с ней чай с вареньем. Паспортистке ничего не стоило шлёпнуть на характеристике печать или какой-нибудь штамп.

В домоуправлении, однако, случилась небольшая осечка. Серёжке сказали, что паспортистка уже ушла и, вероятно, вернётся только завтра. Горевал Серёжка не долго. Можно оформиться в няньки и так. Ему поверят на слово, не будут придираться из-за какой-то печати. Это ясно.

Серёжка не стал терять зря времени. Он ещё раз поблагодарил лучшего друга Изю и отправился на службу.

Место, где требовали няньку, Серёжка нашёл без труда. Он знал город как свои пять пальцев. Это был небольшой домишко на окраине. Во дворе за деревянным забором румянились на солнцепеке яблоки, дозревали вишни.

Серёжка открыл калитку и вошёл во двор. Под деревом он увидел голубую коляску на высоких колёсах и возле нее двух женщин. Одна была совсем молодая, а другая старая, в белой косынке с двумя острыми концами на лбу. Молодая женщина смотрела в коляску на какой-то бело-розовый свёрток и улыбалась. Старуха сидела на табуретке, раскачивала коляску рукой и гнусавым голосом пела:

— Баю-баюшки-баю…

Серёжка понял всё. Молодая — это хозяйка свёртка, а старуха — нянька. Она опередила Серёжку. Он не выдержал конкуренции, погорел как швед под Полтавой, которого разбил Пётр Первый.

Серёжка повернулся и вышел за ворота. Разорвал в мелкие клочья Изину характеристику и швырнул прочь. Ветер подхватил белые лепестки и понёс на самый край света. Серёжка постоял ещё немного, подумал и поплёлся вслед за лепестками на край света…

Случилось так, что Серёжка до конца света не дошел. Он доковылял только до железной дороги с полосатым шлагбаумом. Справа от переезда был глиняный бугор, а за ним — болото с лягушками. Из-за бугра доносился какой-то вой и визг. Серёжка прислушался и понял — это гудела и визжала грузовая машина.

Там была узкая земляная дорога. После дождя по ней не ездили. Дождь был только вчера. Так разошёлся, что деревья ломались. Наверно, шофёр не знал, какая это дорога, и затесался в самую грязь.

Серёжка полез на бугор, спустился по рыжему скользкому откосу и увидел грузовик с прицепом. На прицепе лежали длинные неструганые доски и большие ящики с чёрным клеймом.

Серёжка подошёл ближе. Машина увязла в болоте левым колесом, вырыла глубокую скользкую яму. Шофёр дёргал за рукоятки. Машина моталась из стороны в сторону, гремела всеми своими железками и не двигалась с места. Колесо вертелось вхолостую. Вокруг шлёпали липкие чёрные комья.

Шофёр окончательно выбился из сил. Он вылез из кабины, вытер рукавом лоб, уныло ударил каблуком по мокрому скату. Тут он заметил ротозея Серёжку. Сначала он смотрел на Серёжку, как смотрят на пустое место или телеграфные столбы, которые мелькают и мелькают за окном кабины. Потом лицо его оживилось. Вероятно, вспомнил, что вдвоем беда всегда вполбеды. Даже с таким маленьким и не совсем сильным человеком, как Серёжка.

— А ну, малый, помогай, — сказал он. — Чего стоишь?

Серёжа принялся помогать шофёру. Он приволок из-за бугра обломки кирпичей, замостил яму, отошёл в сторонку и поднял руку вверх.

— Тро-о-гай!

Шофёр рванул тормоза. Машина вздрогнула, завертела колёсами и, переваливаясь с боку на бок, покатила по дороге. Но ликовать и бросать шапки вверх было ещё рано. Грузовик прокатил несколько метров, снова забуксовал и вырыл яму больше прежней.

Три раза Серёжка и шофёр вытаскивали машину, и три раза она снова зарывалась в грязь до самого живота.

Грузовик раскалился, как печка. Из радиатора с шумом и свистом вырывались тонкие горячие струи. Они напоминали гейзер, который Серёжка видел в учебнике по географии.

Солнце старалось вовсю. Даже лягушки примолкли, не показывали глаз из липкой зелёной тины. Только изредка какая-нибудь забудется, квакнет вполсилы и виновато замолкнет.

У Серёжки ныло с непривычки всё тело, все косточки. Он буквально валился с ног. И всё же, как ни трудно это было, Серёжка не бросил дела, доказал, что и он тоже может быть мужчиной, а не какой-то тряпкой и размазнёй.

Машина вырвалась наконец на оперативный простор, весело покатила по дороге. Шофёр перевалил через бугор, притормозил и крикнул Серёжке:

— Иди сюда, малый!

Не зная, что будет дальше, Серёжка подошел. Шофёр выпрыгнул из кабины, вытер руки тряпкой, затем полез в карман и протянул вдруг Серёжке рыжий помятый рубль.

— Возьми, — сказал он, — Купишь чего, однако…

Они стояли рядом — два друга, которых свёл случай, два работника и страдальца. Серёжка не принимал даяния. Только крепче сжимал зубами пересохшую, треснувшую поперёк губу.

— Зачем вы так? — сказал он. — Я ж просто так помогал, из уважения…

Шофёр обнял Серёжку за плечи. Крепко и горячо, как обнимают только друзей и единомышленников.

— Ты меня извини, — сказал он. — Я сразу понял, что ты просто так… Серёжкой тебя зовут?

— Серёжкой. Покусаев фамилия…

— Покусаев? А меня — Гырда. Смешно, правда?

— Ничего не смешно. Нормально!

— Я тоже думаю — нормально. Не в фамилии дело… Садись, Покусаев, в город подброшу.

Шофёр открыл дверцу кабины, пропустил Серёжку, а сам зашёл с другой стороны, поправил узенькое зеркальце над головой и нажал на педали.

Машина катила по асфальту. Даже не верилось, что где-то в мире было болото с лягушками и глубокие чёрные ямы, которые нарыли колеса. Шофёр закурил, поглядел сбоку на Серёжку и спросил;

— Отец кто у тебя?

— Рабочий. На экскаваторном вкалывает…

— Законно! — одобрил шофёр. — Рабочий — это тебе, Покусаев, человек… На нём вся земля держится!

За окнами кабины замелькали городские дома. Мягко поскрипывало сиденье, сбоку задувал прохладный вечерний ветерок. Серёжка смотрел на эти знакомые дома и улыбался. Ему было приятно, что отец у него — рабочий, а он, Покусаев, сын рабочего. Он помог шофёру вытащить машину, а теперь едет домой. Больше Серёжке ничего не было нужно на свете…

Но попал Серёжка домой не сразу. Тут снова дело в единстве взглядов шофёра Гырды и Серёжки Покусаева, одной точки зрения на главные вопросы жизни.

— Хочешь или нет, а я должен тебя накормить, — сказал шофёр. — Не возражай, а то обижусь.

Серёжка не возражал. Он сам хотел есть. Только стеснялся сказать.

Машина свернула в один переулок, затем в другой и остановилась возле высокого серого здания. Над дверью мигала неоновыми огоньками вывеска: «Столовая № 3».

Серёжка и шофёр захлопнули каждый со своей стороны дверцы и отправились в столовку есть и закреплять дружбу. Всё тут было как прежде: и квадратные голубые столики, и шишкинская картина с медведями, и официантки возле буфета. Казалось, они так и не окончили делового разговора, который начали в первый Серёжкин визит. Впрочем, и тут оказались перемены. На дверях столовой номер три уже не было объявления о подсобном рабочем. Наверно, подсобник нашелся и текучка окончилась. Всё постепенно становилось на своё место.

Серёжке и шофёру пришлось подождать. Но зато пировали они на славу. На столе было всё, что пожелает душа и предусмотрено раскладкой и калькуляцией. Серёжка наел на рубль и четыре копейки. Живот у него стал как хороший полковой барабан.

Шофёр тоже был доволен. Он предложил Серёжке прокатиться на машине в другой конец города, но Серёжка отказался. От всего, что пришлось пережить за этот долгий день, и сытой еды ему захотелось спать. В ушах стоял протяжный глухой звон и шум. Будто там застряла и никак не могла выбраться грузовая машина и квакали лягушки.

Первый раз за эти трудные дни Серёжка возвращался домой без страха и сомнения. Он был с ног до головы перепачкан болотной грязью и тиной; на руках нестерпимо горели, созревали до положенного предела жёлтые водянистые пузыри.

Серёжка ничего этого не замечал. Он взбирался по знакомой лестнице твёрдым запасливым шагом. Казалось, ничего с Серёжкой особенного не случилось. Ни сегодня, ни вчера. И в то же время — случилось. Он увидел жизнь с разных сторон — и плохих и привлекательных, стал чуточку лучше и взрослее. Будто разошлась у него в душе и выпрямилась какая-то важная, необходимая в жизни пружина.

На лестничной клетке Серёжку поджидал Изя Кацнельсон. Он не мог идти домой, не узнав, что случилось с Серёжкой и почему его нет так долго с работы. Изя увидел разнесчастный вид Серёжки и понял, что друг был не на секретном заводе, а где-то совсем в другом месте. И там лучшему другу было несладко и, возможно, он страдает морально и физически.

— Ты это откуда? — участливо спросил Изя.

Серёжка не ответил. Все рассказывать — надо полдня. А если с подробностями, то даже больше. Серёжка только приветливо кивнул Изе головой и сказал:

— Сейчас, Изя, некогда. Потом…

Серёжка поднимался домой не торопясь, уверенно печатал на ступеньках один шаг за другим. Так делал его отец. Серёжке хотелось быть похожим на отца. Сегодня он тоже был отчасти рабочим человеком…

Рассказы

СЛАВКА

Славка Юдин схватил по ботанике двойку. Теперь он сидит под грибком в своем дворе и задумчиво болтает ногой. Припекает весеннее солнце, из-под синей ноздреватой корки льда течет к луже ручеек. Домой Славку не тянет. Хочется отодвинуть неприятный разговор. Потом можно будет соврать, будто были у него дополнительные уроки или потерял на вешалке и не мог найти шапку.

Во дворе тихо и пусто. Появился на минуту дворник с мокрой метлой, посмотрел на Славку и ушёл. Славке до смерти хочется есть. Он открывает портфель, но, кроме пустых бумажек от конфет, ничего там не находит. Идти всё же или не идти? Славка закрывает глаза и вертит перед носом указательными пальцами. Получается — не идти.

Славка вздыхает и тут видит Павла Егоровича, который живёт в соседнем дворе. У всех двор общий, а у Павла Егоровича — свой. Летом за дощатым забором цветут цветы, зреют на грядках бородавчатые огурцы, выглядывает из-под листьев клубника с круглыми, как веснушки, крапинками на спелом боку.

Туда никто не ходит. На медной проволоке торопливо шаркает из конца в конец собачье кольцо, роет землю возле калитки и рычит на прохожих злющий пёс Полкан. Иногда Павел Егорович сам появляется в общем дворе — поиграть под навесом в шашки, послушать, о чём болтают люди, и поругать соседей за то, что снова у него отодрали доску от забора и бросили камнем в честного пса Полкана.

Павла Егоровича в общем дворе не любят и называют втихомолку жилой. И вот теперь человек этот направляется прямо к Славке, у которого без пса Полкана и без досок от забора своих личных забот по самое горло. Славка хотел было улизнуть, но не успел. Павел Егорович подошёл к Славке, сел рядом на скамейку и расставил врозь чёрные валенки в новых чистых галошах.

— Ну что, по предметам срезался? — спросил он.

Славка не любил таких разговоров. Тем более с посторонними. Но тут он вдруг признался. Он даже вытащил ботанику, ткнул пальцем в страницу и сказал:

— Думаете, легко? Параграф шестьдесят девять. Класс двудольных, семейство разноцветных!

Слова эти не произвели впечатления на Павла Егоровича. Он покачал из стороны в сторону новыми галошами и сказал:

— Рыбья твоя голова! Я тебе про эти разноцветные лучше учёного профессора обскажу. Пошли!

Павел Егорович поднял Славку за воротник и поволок за собой. Кричать было неудобно, хотя Славка и знал — добром всё это не закончится. Скорее всего сосед отстегает его за отодранную доску или даст сожрать Полкану. Вместе с портфелем, ботаникой и дневником с жирной и ещё горячей двойкой. Но, к счастью, всё обошлось. Сосед привел его на длинную стеклянную веранду. Было там тепло и влажно, как в бане. В углу тихо жужжала и потрескивала иногда электрическая плитка. Жаркие отсветы её скользили по тёмным глиняным горшкам с цветами и рассадой. В отдельной кадке цвела раскидистая роза.

— Вон-на твои разноцветные, — сказал сосед. — Живой предмет мысли.

Павел Егорович снял тулуп и склонился над розой. Лоб ко лбу со Славкой. И тут он принялся рассказывать Славке, как люди вывели из дикого шиповника садовую розу и как, между прочим, отличить этот цветок от яркого пышного пиона или холодной осенней астры, которую люди назвали сентябриной.

— Ты эти зубчики видишь или не видишь?

Славка признался, что теперь всё видит. Зеленая упругая чашечка, в которой жила роза, имела пять листиков. У двух зубчики были с двух сторон, ещё у двух вообще ничего не было, а у пятого, последнего, зубастая пилочка была только с одной стороны.

— Как пять братов, значит, — заключил Павел Егорович. — Двое бородаты, двое безбороды, а последний, пятый, выглядит уродом: только справа борода, слева нету ни следа. Вот так, значит, друг ситный Славка. А ты собаку с жизни сживаешь!

— Какую собаку, Павел Егорович?

— А такую… Кто доску с забора отодрал? Говори!

— Я вашу доску вообще, Павел Егорович…

— Ты молчи лучше. Знаем вашу фрукту-ягоду до косточки!

Сосед проводил Славку до калитки, чтобы его всё-таки не сожрал злющий пёс Полкан. И уже вдогонку сказал:

— Ишо раз в Полкана камнем бросишь, я у тебя все ноги повыдергиваю!

В жизни бывает много странного. Так и в этой истории. Славка проявил вдруг интерес к ботанике. Пятёрок в его дневнике, правда, не появилось, но трояк в четверти был обеспечен.

И ещё странное: Славка подружился с соседом, которого во дворе называли жилой, и стал наведываться к нему. Злющий пёс Полкан не рыл больше лапами в подворотне и не рычал на Славку. Он догадывался, что Славка — свой парень и приходит сюда с серьёзными намерениями.

Славка играл с соседом в шашки, а когда земля оттаяла и над ней поплыл тёплый сизый пар, взялся за лопату. Он копал вместе с Павлом Егоровичем грядки и высаживал в липкую землю желтоватые, насидевшиеся за зиму в теплице ростки цветов.

Славкины родители всё это видели и знали. Сначала они ругали сына, обещали содрать с него три шкуры, потом махнули рукой. Чем гонять без толку по улице, пускай лучше копает землю и приучается к физическому труду.

Узнала про новые Славкины дела и Тоня Игошина, которая сидела с ним вместе за одной партой. Славка вообще дружил с ней не особенно. Он подглядывал к ней на контрольных и дергал её за рыжие волосы.

Однажды Тоня увидела, как Славка направлялся к соседу. Она загородила дорогу и сказала:

— Так, Славка, настоящие друзья не делают.

Славка повёл Тоню к соседу. Потом зачастили туда другие ребята. И у них там пошло… Кто рыхлил грядки, кто разносил на лопатах удобрения, а кто ходил взад-вперёд с лейкой и сеял вокруг чистый тёплый дождь. Пёс Полкан смотрел на это чудо и улыбался рыжими глазами с двумя чёрными точками вместо бровей.

Скоро на грядках зацвели во всю силу цветы. По вечерам Павел Егорович надевал новый пиджак, клал в карман паспорт с лохматыми краями и куда-то уходил. Он шёл по улицам с большой плетёной корзиной в руке. Она была накрыта серой влажной марлей. От корзины так приятно пахло, что прохожие останавливались и вздыхали.

В один такой вечер Славка и пришёл к соседу. Павел Егорович не закончил ещё укладывать свою корзину. Он почему-то смутился, торопливо бросил на цветы серую марлю и спросил:

— Чего приплёлся? Отец прислал подглядывать?

— Я, Пал Егорыч…

Сосед посмотрел на Славку, и лицо его немного подобрело. Возле глаз залучились широкие, разрезанные на квадратики морщинки. Он подошёл к своей корзине, отбросил с цветов серую марлю и сказал:

— Ты, Славка, бери! Сколь хошь, столько и бери. Раз обчее, значит, обчее…

Но Славка не взял ни одного цветка. Никогда не брали цветов и другие ребята. И не потому, что они боялись Полкана. Полкан теперь не трогал. Ребята приносили ему кости и кусковой сахар. Но сахар Полкан почему-то не ел. Он только нюхал его и мотал мордой, как будто это был не сахар, а рыбий жир или касторка.

Только один раз Славка залез без спросу на грядки. Он никогда бы не сделал этого, если бы в жизни всё было иначе и если бы не случилось в их доме большой и горькой беды. В Славкином доме на первом этаже жила тётя Нюша. Недавно ей прислали откуда-то письмо. Сына тёти Нюши, которого тоже звали Славкой, убили на границе. Никто из ребят не знал и не помнил его. Но всё равно им было жаль и Славку и тетю Нюшу. Она целыми днями сидела возле окна, смотрела во двор и ничего не видела…

Славка пришёл к Павлу Егоровичу рассказать про тетю Нюшу и попросить для неё цветов. Но во дворе никого не было. У ворот лежал Полкан. На дверях висел замок, а на крыше, не зная никакой беды, вертелась деревянная вертушка. Славка зашёл на грядку и начал рвать цветы.

В эту минуту хлопнула калитка, и во дворе появился Павел Егорович с пустой корзиной в руке. Он вмиг заметил Славку, бросил корзину к порогу и закричал:

— Ты чего это тут делаешь, гадёныш!

Павел Егорович подошёл к Славке. Вырвал у него букет из рук, примерился и ударил цветами по щеке.

— Долой с моего двора! Сей минут долой!

Славка уже давно был за калиткой, уже мчался через три ступени на свой четвёртый этаж, а Павел Егорович всё ещё кричал и размахивал голым, растрёпанным букетом. И всё там затаилось и притихло. И пёс Полкан, и цветы на грядках, и бешеная вертушка, которая стрекотала без отдыха весь день и всю ночь.

А утром над шестым «Б», в котором учился Славка, грянула гроза. На первый урок вместо учителя пришёл директор и с ним Павел Егорович. Павел Егорович был в новом пиджаке, смотрел куда-то в сторону и смущенно улыбался. Директор подошёл к столу, надел очки, в которых читал только книжки, и сказал:

— Ребята, Павла Егоровича обидели… Кто-то ночью вытоптал у него все цветы.

Класс притих. Стало слышно, как в коридоре щёлкали своими стрелками большие электрические часы.

— Кто это сделал, пускай встанет и признается…

Директор смотрел на весь класс и на Славку, который сидел с Тоней на первой парте. Ребята тоже смотрели на Славку, на его побелевшее лицо и на его ботинки с чёрными засохшими комочками грязи возле ранта и белыми налипшими лепестками цветов.

— Я жду, — сказал директор. — Если этот трус не признается, пускай пеняет на себя.

Славка поднял руку, но тут вдруг с парты встала Тоня Игошина. Тоня, которую Славка толкал на контрольных за то, что не даёт списывать, и дёргал без всякого дела за волосы. Несколько секунд Тоня стояла молча, смотрела вниз на свою руку с белой кружевной манжетой.

— Славка ничего не топтал, — тихо и глухо сказала она. — Мы всё сами знаем… — И вдруг Тоня встретилась взглядом с Павлом Егоровичем. В горле у нее что-то вздрогнуло и запнулось. — Славка ничего не топтал! — крикнула она. — Это мы всё сами вытоптали. Мы всегда будем так. Мы сто раз будем топтать!

Тоня сползла на парту, уронила голову на чёрную крышку и спрятала все лицо в своих рыжих пушистых волосах. Даже рыжим девчонкам, которых дергают за волосы и толкают на контрольных, стыдно плакать при всех.

Молча и сурово смотрел из-под своих очков директор, переминался с ноги на ногу возле доски и глупо улыбался Павел Егорович. Тихо сидели и думали о чём-то своем дети. Может, даже не о Славке, не о цветах и не о маленькой девочке Тоне. Никто не нарушал этой тишины. Ну что ж, пускай дети думают. Скоро они будут взрослыми.

ВОРОБЬИНАЯ СТОЛОВАЯ

Мать пришла с базара и начала выкладывать покупки на стол. В большой, сплетённой из красных прутиков корзине было много всякого добра: и лук, и картошка, и квашеная капуста, и орехи, и даже мандарины. Ира и Андрей уже успели расколоть по одному ореху и принялись очищать мандарины, а мать всё запускала и запускала руку в корзину. И вот, когда все уже думали, что в корзине больше ничего нет, мать ещё раз запустила туда руку и вынула большой кусок мяса.

— Ого! — удивился отец. — Прямо целый баран!

— Ничего. Теперь зима, не испортится.

Она сняла с гвоздя сеточку, затолкала в неё мясо и вывесила за форточку на мороз.

Не успела мать слезть с подоконника, как внизу, возле огромного сугроба, уже сидела собачонка Катушка. Три дня назад мать вывешивала сеточку за окно и уронила вниз кусочек колбасы. Катушка тут же подхватила колбасу и слопала. Теперь Катушка вспоминала этот случай и ждала, что с неба снова свалится что-нибудь вкусное и она бесплатно позавтракает. Но с неба, конечно, ничего не падало. Катушка посмотрела на сетку с мясом, обиженно вытерла морду лапой и ушла восвояси.

Разве с такого склада что-нибудь достанешь? Туда не только собака, туда даже кошка не допрыгнет.

Мать и все остальные тоже думали, что мясо лежит в надёжном месте и туда никто и никогда не доберётся.

Но люди жестоко ошиблись.

На следующее утро, когда Андрей пришёл на кухню умываться, на сетке, уцепившись коготками за верёвочки, сидел большой серый воробей с общипанным хвостом.

Он разрывал клювом газету и клевал мясо.

— Кыш! — крикнул Андрей и постучал пальцем по стеклу.

Воробей вспорхнул, покружил немного возле сараев, а потом снова примостился на свёртке и начал что называется уплетать мясо за обе щеки. И тут Андрей не выдержал такого нахальства. Он взял щепку, открыл форточку и хотел стукнуть воробья по чему попало.

В это время в кухню вошла мать. И конечно же, она отобрала у Андрея щепку и не разрешила ему стукать воробья по чему попало.

— Стыд и позор! — сказала она. — Позор и стыд. Разве можно обижать птиц?

Мать начала объяснять Андрею, почему нельзя разорять птичьи гнезда, стрелять в птиц из рогаток.

— Ласточка ловит за лето целый миллион мух и комаров, — сказала мать. — И если бы не было ласточек и других птиц, тебя бы уже давно съели комары. Понятно?

Андрей кивнул головой и сказал, что ему всё понятно.

Но мать на этом не успокоилась. Она знала, что Андрею надо объяснять не один раз, а сто.

А раз это было так, мать рассказала Андрею про сову, которая съедает за лето тысячу мышей, про синичку, которая съедает за сутки столько насекомых, сколько весит сама, про воробьёв и про других птиц.

И вот, пока мать рассказывала, а Андрей кивал головой и говорил, что теперь он уже всё понял, воробей с общипанным хвостом наелся как следует, чирикнул на прощание и взмахнул крыльями.

Но улететь воробью не удалось. Его тоненькие лапки с острыми, как иголки, когтями застряли в сетке. Воробей рванулся что было силы один раз, другой, затрещал крыльями и вдруг повис на лапках головой вниз.

В кухню вбежала Ира. Она увидела несчастного воробья и закричала изо всех сил:

— Спасите воробья! Спасите воробья!

Мать и Андрей тоже перепугались. Это всё-таки не шутка, если живой воробей запутается в авоське!

Мать быстро стала на подоконник и втащила в кухню сетку вместе с воробьем.

Освободили воробья с большим трудом. Он брыкался и больно хлопал крыльями по руке. Наверно, он боялся, что ему влетит за мясо и за другие проделки, о которых, честно говоря, в доме никто не знал.

Мать освободила воробья, зажала его легонько в ладони, чтобы не повредить перьев, и спросила:

— Ну, дети, что будем с ним делать?

Ира была меньше Андрея, не слышала рассказа про ласточку, сову и синичку, и поэтому она сказала:

— Давайте запряжем воробья в спичечную коробку, и пускай он возит.

— Тоже выдумала! — сказал Андрей. — Разве воробей — лошадь? Надо его на свободу выпустить. Пускай летает по воздуху.

Пока люди размышляли, как им тут быть и что делать, воробей не дремал. Едва мать чуть-чуть разжала руки, он встрепыхнул крыльями и взлетел на посудный шкаф.

Как ни старались поймать воробья, он не давался в руки, будто пуля летал из одного конца кухни в другой.

Скоро весь двор узнал, что в квартире номер девять поймали воробья. Посмотреть на птицу пришли и Рита, и Валя, и Ким. А воробей всё летал и летал по кухне и жужжал крыльями, будто самолет пропеллером.

— Всё равно не поймаете, — сказала Рита. — Он с крыльями.

Но вот воробей утомился. Он выбрал удобное местечко — большой гвоздь, к которому прикрепляли бельевую веревку, и уселся там, поглядывая на всех насмешливыми чёрными глазками. Так и остался он на кухне на всю ночь.

Утром Андрей проснулся очень рано и сразу же услышал, что кто-то стучит в дверь карандашом.

— Мама, телеграмму принесли! — оказал он.

Мать вышла в коридор и открыла дверь. Никого там не было, если не считать кошки, которая спала на подоконнике и виляла во сне хвостом.

«Странное дело, — подумала мать. — Я тоже слышала, кто-то стучал».

И вдруг стук повторился: тук, тук, тук…

Мать прислушалась и сразу поняла — кто-то хозяйничает на кухне. Она подошла на цыпочках к двери и заглянула в щёлку. На большом кухонном столе сидел воробей. Поглядывая по сторонам, он стучал клювом по тарелке, ловко подбирая с неё хлебные крошки. На полу возле стола валялся разбитый стакан.

— Вот разбойник! — всплеснула руками мать. — Надо скорей поймать, а то он всю посуду перебьёт.

На кухню, разбуженный раньше времени поднявшейся кутерьмой, вошёл отец. Он хмуро посмотрел на разбитый стакан и сказал Андрею:

— А ну-ка, принеси сачок, которым ты бабочек ловил.

Андрей принёс сачок, и отец принялся за работу.

Как воробей ни хитрил, как ни жужжал крыльями, летая по кухне, ничего у него не вышло. Отец быстро прихлопнул его сачком. Воробей страшно обрадовался, когда отец поднёс его к раскрытой форточке. Он повертел головой, ударил лапками по отцовской ладони и быстро, без оглядки, полетел в синее небо.

— Теперь не прилетит, — грустно сказала Ира. — Теперь он на нас обиделся.

Но воробей оказался не таким обидчивым, как о нём подумали. Вечером, когда за крыши домов стало опускаться красное, будто бы раскалённое в печке солнце, воробей с общипанным хвостом снова появился возле окна.

Прилетел он не один. Возле сетки с мясом закружила целая стая его друзей и приятелей. Птицы раздумывали недолго. Заметив, что никто не кидает в них палками и камнями, они дружно набросились на поживу. Клочья разорванной газеты так и полетели во все стороны.

— Ну, это уже никуда не годится! — рассердилась мать. — Всё мясо перепортят!

Она решительно открыла форточку и забрала мясо в кухню. Воробьи обиженно полетали по двору, покричали, а потом скрылись.

— Надо им пшена на подоконник насыпать, — сказал отец. — Разве добыть еду в такую стужу!

Так и сделали. Каждое утро Андрей насыпал на окно целую горсть пшена. Воробьям эта пища понравилась даже больше, чем мясо. Птицы подбирали всё, до последнего зернышка. Прилетела вместе со всеми и ворона, которая, вообще-то говоря, тоже была полезной птицей. Но обедала ворона в самую последнюю очередь, так как воробьи не принимали её в свою компанию.

Всю зиму птицы кормились в своей новой столовой. А едва растаял снег и в палисаднике появилась зелёная трава, воробьи как сквозь землю провалились. Не показывала глаз и ворона. Наверно, у птиц появился более подходящий, свежий корм. Но Андрей и Ира не унывали. Заранее, пока ещё не наступила зима, они приготовили пшено, мешочек с сухарями и даже несколько штук конфет, которые остались после именин Андрея.

А потом, когда всё уже было готово, Андрей выпросил у отца красный карандаш «Искусство», написал на бумаге красивыми буквами «Воробьиная столовая» и прилепил на кухонном стекле. Как хотите, но мимо такой вывески ни одна приличная птица не пролетит!

МАЛЬЧИШКИ

В далёком холодном краю люди строили железную дорогу. И справа была тайга, и слева тайга, и куда ни посмотришь — всё тайга и тайга.

Люди построили в этой дремучей тайге длинный деревянный барак и стали там жить.

Без детей им жилось очень скучно, и поэтому они привезли с собой у кого кто был.

И получилось так, что девчонок ни у кого не оказалось, а были одни мальчишки.

В одной большой комнате поселились со своими родными Коля Пухов и Алик Крамарь, а в другой, за деревянной стенкой, — Сёма Пахомов и Серёжа Яковлев.

Все ребята ходили в школу — и Коля, и Сёма, и Серёжа. Не ходил никуда только Алик Крамарь. Во-первых, он был мал, а во-вторых, у него была золотуха.

Но всё равно Алик был хорошим товарищем, и с ним можно было играть в самые настоящие, серьёзные игры.

Неподалёку от того места, где жили ребята, текла лесная река Бирюса, а за ней раскинулась сибирская деревня Ключи.

Летом друзья жили просто так и делали что хотели, а зимой ходили в школу в сибирскую деревню Ключи.

Алик в это время сидел дома. Он строил из белых сосновых щепок пароходы и пил рыбий жир против золотухи. И хотя золотухи у Алика уже почти совсем не осталось, всё равно отец велел ему пить жир три раза в день — утром, в обед и вечером.

У Алика отец был бригадиром, то есть самым главным и самым ответственным в тайге.

Все лесорубы слушались этого ответственного человека. Слушался его и Алик.

Однажды зимой поднялась сильная метель.

Утром вышли лесорубы из барака и ахнули — снег завалил все тропинки и все дороги. Куда ни посмотришь — искрились высокие белые кучугуры, а над ними летали и стрекотали на своём непонятном языке бестолковые сороки.

А как раз в это время лесорубы ждали автомашины с продовольствием и всякими другими нужными в тайге вещами.

И видно, эти машины застряли где-нибудь в сугробах и не было им теперь ни ходу, ни проходу.

Лесорубы решили идти на помощь. Людей в тайге было мало, и поэтому вместе с мужчинами собрались и женщины.

Сначала ребят не хотели оставлять одних, но потом передумали.

— Пускай привыкают, — сказал отец Алика. — Крупа и картошка есть, дров сами наколют. Не маленькие.

Все послушались отца Алика потому, что он был тут самый ответственный и самый главный бригадир.

Отец Алика собрал всех ребят вместе и начал рассказывать, что им тут делать и как себя вести.

— Вместо себя оставляю бригадиром Колю Пухова, — сказал он. — Слушайтесь Колю и подчиняйтесь. А ты, Сёма Пахомов, не хулигань и не вздумай курить, иначе тебе будет худо.

Сёма Пахомов остался недоволен таким решением. Он заявил, что он вовсе и не курит, а курил всего два раза и поэтому тоже может быть бригадиром не хуже какого-то Кольки Пухова.

Отец Алика Сёме не поверил и решения своего менять не стал.

Раз приказ — значит, приказ. И обсуждать его и крутить носом нечего.

Лесорубы взяли совковые лопаты и ушли.

Отец Алика сказал, что вернутся они не скоро, и если не управятся, то, может, и вообще заночуют возле таёжного костра.

Но ребята были даже рады, что остались одни.

Это всё-таки не шутка — жить одним в тайге.

Коля Пухов вынес на всякий случай из коридора топор-колун и положил его на видном месте. Ребятам Коля сказал, чтобы они не отлучались далеко от дома и были все вместе.

Сначала мальчишки покатались на лыжах-самоделках, а потом пошли топить печь и варить обед.

Печка эта была не простая, а особенная и обогревала она сразу две комнаты.

Чтобы никому не было обидно, печь всегда топили по очереди — то Пуховы, то Крамари, то Пахомовы, то Яковлевы.

Коля Пухов, который остался сейчас за бригадира, разделил всю работу на две части.

— Сейчас печку буду топить я с Аликом, а вечером — ты с Серёжкой, — сказал он Сёме Пахомову. — Согласен?

Сёма согласился.

— Сейчас картошку будешь чистить ты с Серёжкой, а вечером — я с Аликом. Согласен?

Сёма снова кивнул головой и сказал, что он согласен.

Коля Пухов ушёл с Аликом рубить дрова, а Сёма и Серёжа остались чистить картошку.

Дрова попались сырые, и Коле пришлось как следует попотеть. Тюкнет колуном по бревну, а потом не вытащит назад. Но всё-таки Коля со своей работой справился. Измерил глазами, много ли нарубил, вытер потный лоб рукавом и сказал:

— На сейчас хватит, а вечером Сёмка с Серёжкой нарубят. Понесли.

Коля и Алик собрали дрова и пошли в барак.

Пришли, а Сёмы и Серёжки уже и след простыл.

На столе стоит миска с водой, а в ней лежат всего-навсего две очищенные картошки.

Коля страшно разозлился на этих несчастных лентяев и пошёл их разыскивать. Далеко не уйдут. Коля все ходы и выходы тут знает.

Сначала Коля заглянул на лесопилку, потом отправился к старой брезентовой палатке, где хранились ящики с гвоздями, пилы и запасные топоры. Коля подошёл и услышал в палатке голоса.

Сёма и Серёжка были тут.

Нетрудно было догадаться, чем они занимались.

Когда Коля вошел, он чуть не поперхнулся от дыма.

В темноте тускло мерцал огонёк папиросы. Сёма сидел на ящике с гвоздями и учил своего дружка курить.

— Ты пускай из ноздрей, — угадал Коля Семин голос. — Чего зря дым переводишь?

Сёма и Серёжка заметили открытую дверь и сразу же затоптали папиросы.

И хотя Коля застал их на горячем, они всё равно не сознались, начали вилять и выкручиваться.

Коля был сильный и вполне мог поколотить нахалов за враньё и за то, что они бросили работу.

Но Коля не стал бить Сему и Серёжу, а только турнул их из палатки и послал чистить картошку.

Сёма и Серёжа пошли в барак и увидели, что делать им тут нечего. Пока они сидели на ящиках и пускали дым из ноздрей, Алик уже начистил полную миску картошки и выпил целую ложку рыбьего жира. На верхней губе у Алика золотились маленькие маслянистые кружочки.

Вскоре затрещали дрова, забулькал котелок, и в комнате сразу почему-то запахло летним солнцем и огородами.

Ребята навалились на котелок и очистили его в два счёта. Съели и хорошую картошку, и ту, которая была с тёмными пятнами, и ту, что прилипла к стенкам и стала чёрной и жёсткой, как ольховая кора.

После обеда полагалось полежать немного в кроватях, но ребята не стали устраивать мёртвого часа. Какой тут сон, когда в тайге так тихо и хорошо и каждая снежинка на сугробе сверкает и лучится, будто настоящий самоцвет.

Коля Пухов хотел было пойти в лыжный поход за реку Бирюсу, но снова не нашёл Сёмы и Серёжи.

Только что были они тут, наяривали картошку, которую начистил Алик, и вдруг на тебе — будто в сугроб провалились.

Но Коля знал, что Сёма и Серёжа не в сугробе, а затеяли они какую-нибудь новую подлую штуку.

Сёма и Серёжа всегда такими были. Когда отец и мать были дома, ещё ничего, а если одни оставались — просто беда. И стёкла в окнах побьют, и ведро с водой опрокинут, и скатерть чернилами зальют. Короче говоря, пользы от них никакой, одни убытки.

Но больше всего тут Сёма был виноват. Это он сбивал с толку Серёжу и курил вместе с ним отцовские папиросы «Беломорканал».

Как Коля предполагал, так и вышло: Сёма и Серёжа снова отмочили номер.

Сёма снял со стены двустволку отца и пошёл с Серёжей бить в тайге зайцев. Коля и Алик нашли непутевых охотников возле самой Бирюсы.

Сёма лежал на снегу и целился куда-то в гущу леса. Серёжа тоже примостился за сугробом, будто за бруствером окопа. Он дрожал от холода и просил, чтобы Сёма дал пострелять и ему.

Коля Пухов, который был сейчас бригадиром, подошёл к Семе и вырвал у него двустволку. Ружье было без патронов, но это всё равно. Если ружьё попадётся дураку, оно и без патрона выстрелит.

Коле не хотелось ссориться с Сёмой и Серёжей, но он не сдержался и сказал всё, что знал и думал про них.

— Идите сейчас же домой и рубите дрова, — сказал он. — Я с вами цацкаться не буду.

Коля отвернулся и ушёл с Аликом прочь. Ему было противно смотреть на этих людей. Раз живёшь вместе, значит, надо делать всё вместе — и на зверя ходить, и дрова колоть, и картошку чистить… А если каждый будет тянуть в свою сторону, тогда ничего не выйдет.

Коля чувствовал, что это было только начало и ему ещё придется повозиться с этой публикой.

Так оно и получилось.

Сёма и Серёжа даже и не думали колоть дрова. Они заперлись в своей комнате и притихли.

Коля постучал в дверь и снова напомнил Сёме и Серёже про печку и про дрова.

— А ты кто такой? — послышался из-за двери Семин голос. — Катись колбаской по Малой Спасской, я сам себе бригадир.

«Ну и дружка подцепил себе Серёжка! — подумал Коля. — Прямо оторви да брось».

— Выходи, Серёжа, пойдем вместе дрова рубить, — сказал Коля. — Сёмка до добра не доведет.

За дверью послышался шёпот. Это Сёмка науськивал Серёжу.

Шёпот стих. Несколько секунд стояло молчание. Потом Серёжа вздохнул и скороговоркой пробормотал:

— Катись колбаской. Я сам себе бригадир…

Ну что с ними будешь делать!

Коля пожал плечами и пошёл к себе. Алик сидел в телогрейке возле открытой печки и смотрел на остывающие уголья.

Алик был хороший человек, но он любил тепло, и ему надо было родиться не в Сибири, а где-нибудь возле тёплого южного моря или в самих Каракумах.

Коля взял табуретку и сел рядом. Говорить было не о чем. Всё было ясно и так.

За окном скрипел новыми сапогами мороз. Стёкла затягивались искристым инеем. В комнате становилось всё темнее и темнее. Коля сидел на табурете, хмурил брови и ждал, что ребята одумаются и пойдут рубить дрова.

Он, конечно, мог бы нарубить и сам, но это уже было не по правилам. Он им не лакей!

А Сёма и Серёжа, видимо, и не думали выполнять приказ бригадира. За дверью всё было тихо. Не стучал топор, не скрипел снег. Коля догадывался, в чём тут дело. Печка была одна на две комнаты. Натопит печку Коля, у Сёмы и Серёжи тоже будет тепло. Сиди и грейся сколько влезет. Коле всё равно печку топить надо. Не будет же он замораживать Алика. У Алика и так золотуха.

Вот какой расчет был у Сёмки и Серёжки!

Алик тоже понял, что на Сёму и Серёжу надеяться нечего.

— Пойдем, Коля, рубить дрова, — сказал он. — Вдвоём мы быстро нарубим.

Коля не двигался с места. Что делать, как поступить? От этих мыслей голова у него разламывалась на четыре части. Долго сидел мыслитель, хмурил брови, задумчиво колотил пальцами по колену.

И вдруг — в глазах его блеснули рыжие искры.

Коля улыбнулся сначала чуть-чуть, потом больше, потом вдруг захохотал на всю комнату.

Сначала Алик даже подумал, что Коля сошёл с ума от страшных переживаний. Но нет, Коля был жив-здоров. Он поднялся и сказал Алику:

— Алик, ты сиди здесь и никуда не ходи. Я скоро вернусь.

И Коля стал снова серьёзным, как прежде, как полагается настоящему ответственному бригадиру.

Он запоясал телогрейку ремнем, посмотрел почему-то на стенку, за которой засели глупые дружки-приятели, и быстро вышел из комнаты. За стенкой начали было петь в два голоса песню, но, как только хлопнула дверь, сразу же умолкли. Сёма и Серёжа поняли, что Коля не зря хохотал и не зря он куда-то сейчас пошёл. Скоро Коля возвратился и приволок с собой огромный волчий тулуп. В этот тулуп завертывался сторож Федосей Матвеевич, который ушёл сегодня вместе со всеми расчищать дорогу.

— Ты зачем? — спросил Алик.

Коля приложил палец к губам, и Алик сразу понял, что это тайна. Алик никогда не лез с глупыми вопросами.

А между тем в комнате стало совсем темно.

Гудел в настывшей печи ветер. Тряпка возле порога, о которую вытирали ноги, сморщилась от холода и побелела.

Коля достал из шкафа свиную тушенку и банку абрикосового компота. От этого компота в животе Алика и вообще во всём теле стало холодно. Но Алик ничего не сказал Коле. Алик был терпеливый человек и знал, что с Колей не пропадешь. И Алик был прав. Коля разобрал постель, уложил Алика, накрыл тулупом, а потом забрался на кровать сам. Алику стало сразу тепло. И оттого, что тулуп, и оттого, что рядом лежал мужественный, справедливый и находчивый человек Коля.

— Ты не бойся, — шёпотом сказал Коля, — спи. Под таким тулупом даже на льдине не замёрзнешь.

За стенкой не знали, что тут такое случилось и почему это Коля притих и не требует, чтобы Сёма и Серёжа рубили дрова. Сначала Сёма и Серёжа пели песни, потом начали бегать из угла в угол и прыгать на одной ножке.

— Чего это они? — спросил Алик.

— Спи… Это они замёрзли, физкультурной зарядкой занимаются.

Но Алик не мог спать. Алик был добрый человек, и он не хотел, чтобы Сёма и Серёжа окончательно замёрзли.

В голове Алика рисовались всякие ужасные картины. Встанут они завтра, пойдут в соседнюю комнату, а там уже ни Сёмы, ни Серёжи. В углах, скрючившись, сидят только какие-то сосульки. Одна рыжая, потому что Сёма был рыжим, а вторая чёрная, сделанная из Серёжи.

Прыгать и танцевать всю ночь не будешь.

Бух, бух, бух… — послышалось за стенкой.

Это Сёма и Серёжа стаскивали со всех кроватей ватные матрацы.

Но недолго лежали под матрацами дружки.

Если б Сёма и Серёжа были плоскими амёбами, тогда дело другое. У Сёмы же и Серёжи были животы, плечи, коленки. И всё это вылезало из-под жестких матрацев наружу и страшно мёрзло.

Приятели не выдержали этих ужасных мук. Они подбежали к стенке и начали изо всех сил колотить кулаками по доскам.

Они колотили так сильно, что со стенки сорвался и повис на верёвочке портрет Колиного отца.

— А ну, тише, архаровцы! — не выдержал Коля.

— Сам ты архаровец! — завопил Сёмка. — Сам бригадир, а сам… Почему печку не топишь?

Коля подоткнул тулуп со всех сторон, чтобы не продуло Алика, улыбнулся и спокойно сказал:

— Нам и так тепло. Не мешайте спать.

Сёма и Серёжа совсем обезумели от холода. Они выбежали, в чём были, в коридор и начали тарабанить в дверь. Дрожали и гудели тонкие доски, звякала оторванная наполовину железная задвижка.

Коля подождал ещё немного, послушал концерт, который разыгрался в коридоре, и открыл дверь.

— Чего надо? — спросил он Сёму и Серёжу.

— Т-т-топи п-печку! — запинаясь и не попадая зуб на зуб, сказал Сёмка.

— Т-т-топи п-печку! — как эхо, повторил Серёжа.

— С-сами т-топите, б-бригадиры, — передразнил Коля. — Топор возле п-порога.

И тут Сёме и Серёже нечем уже было крыть и нечего уже было делать — или замерзай, если охота, и превращайся в разноцветные сосульки, или топи печку и грей свои несчастные бока. Сёма и Серёжа схватили топор и, щёлкая на ходу зубами, помчались из барака.

Через полчаса в печке весело горели-потрескивали пахучие сосновые дрова. Сёма и Серёжа с перепугу нарубили такую гору, что её вполне хватило бы на целую неделю.

Сёма и Серёжа нажарили печку, закрыли поплотнее железную дверцу и ушли на свою половину.

Вскоре за стенкой раздался дружный, спокойный храп.

Коля и Алик сбросили неуклюжий тулуп на пол и заснули просто так, даже без простыней. Алику, который очень любил тепло, снился замечательный сон — будто он сейчас лежит на морском берегу и греется на жарком южном солнце. Если в комнате хорошо натопить, так и в комнате будет не хуже, чем в Каракумах.

Утром приехали машины и вместе с ними лесорубы. Машины привезли макароны, капусту, селёдку, мороженое мясо и вообще всё, что нужно в тайге рабочим людям.

Отец Алика разгрузил вместе со всеми машины, а потом собрал ребят, потёр озябшие руки и спросил:

— Ну как, Коля, без происшествий обошлось?

Коля посмотрел по очереди на всех ребят — на Сёму, на Серёжу, на Алика, вытянул руки по швам и сказал:

— Всё в порядке, товарищ бригадир!

ТАНЯ

Отец и мать поссорились. Таня думала, всё будет, как у неё с Маринкой. Поссорятся, разойдутся в разные стороны, а потом подадут мизинцы и скажут: «Мирись, мирись, до свадьбы не дерись». У матери и отца так не получалось. Ссора росла и росла. Раньше мать называла отца Папа-Толя, а теперь стала называть Анатолием или даже по фамилии. Как будто он был учеником и получил двойку. У Тани в классе всех двоечников называли по фамилии.

Тане не разрешали называть отца Папа-Толя, хотя это в самом деле было так, а матери он вообще был не папой, а мужем. У Тани тоже было второе имя — Шлата. Так её назвал отец. Вчера вечером он пришёл с работы, снял с бровей пушинки снега и сказал:

— Здравствуй, Шлата! Мы с тобой ещё не виделись.

Таня подала руку, заглянула отцу в глаза и неожиданно для себя сказала:

— Здравствуй, Папа-Толя!

Лицо отца вспыхнуло тихим радостным светом, но почему-то сразу погасло. Он ушёл в свою комнату, зашелестел там чертежами. В коридор, покачиваясь на лету, выползла серая ниточка папиросного дыма.

Ссора случилась скорее всего из-за папирос. Отец по вечерам сидел за чертежами нового завода и без конца дымил своими папиросами. Однажды он уже рассказывал Тане про этот завод, Таня сидела возле стола и слушала.

В жизни Тани было много понятных и в то же время непонятных слов. Мать говорила отцу: «Мне надоело смотреть на твой затылок». Таня смотрела на затылок отца, когда он сидел за столом и работал. Затылок был как затылок: пострижен и побрит тонкой бритвой. Наверно, мать придиралась. Утром она шлёпала по коридору своими тапочками и разговаривала сама с собой: «Опять табачищем воняет. Хоть из дому уходи».

Курить вредно. Это Таня знала. От табака развивается бронхит, туберкулез и такая болезнь, о которой даже говорить страшно. Об этом было написано в Танином учебнике. Таня положила на стол отца раскрытую книжку и подчеркнула строчки красным карандашом. На книжках писать нельзя. Но тогда отец мог ничего не заметить и не узнать про туберкулез и бронхит.

Отец прочитал книжку. Таня сразу догадалась. Между страничками лежал серый, упавший с кончика папиросы пепел. Два дня отец не курил. Таня пересчитала в пачке все папиросы. Сколько их было, столько и осталось. А теперь он снова дымит папиросой, чертит свои чертежи и, наверно, думает: почему это Таня назвала его Папа-Толя и почему в жизни всё так получается…

Была зима, и были зимние каникулы. Мать куда-то ушла. В доме было тихо и пусто. На стене тикали часы. Таня прошла два раза по коридору, открыла дверь отца и сказала:

— Пора ужинать. Уже всё готово. Только картошку надо почистить.

— Я сейчас… Одну минутку, — сказал отец. Таня постояла ещё немножко и сказала:

— Минута уже прошла. Я смотрю на часы.

Над головой отца вспыхнул несколько раз голубой дымок, будто его кто-то раздувал насосом, — пах, пах, пах.

Отец поднялся, взял Таню за плечо и пошёл с ней на кухню. Они сидели там возле крана и чистили в два ножа картошку. Таня смотрела на отца. У него большие, думающие о чём-то глаза, на лице синеватая, похожая на дым щетинка. Наверно, от папирос. Отцу надо больше двигаться и дышать свежим воздухом. Так говорила сестра, которая делала ему укол.

Таня очистила картофелину, подумала и сказала: — Теперь я буду заниматься с тобой зарядкой. У меня каникулы.

Отец не ответил. Видимо, не расслышал. С ним такое бывало: слушает, а сам смотрит куда-то вдаль. Мать уже делала ему замечание, говорила, чтобы он опустился на землю. Отец опускался, а потом снова улетал неизвестно куда. Они сварили картошку, разогрели котлеты и стали ужинать. Потом была ночь, потом в окошко заглянул и прилег на подушку возле Таниной щеки солнечный лучик.

За стенкой, в комнате отца, ещё было тихо. Он там работал по ночам и там иногда спал. Таня надела тапочки и пошла на цыпочках к отцу. Из-под одеяла виднелся его нос и рыжая колючая бровь.

Таня открыла форточку. В комнату, обгоняя друг друга, полетели крохотные серебряные снежинки.

— На зарядку становись!

Отец поднял бровь и улыбнулся неизвестно чему. Наверно, своим снам, Тане и этим крохотным, тающим в тишине снежинкам.

— Станови-и-сь!

Они стояли друг против друга и делали зарядку. Руки вверх, руки вниз. Наклон влево, наклон вправо. Не задерживай дыхание!

Отец был высокий и худой. Таня посматривала на него и думала: «Ничего, теперь мы ещё не то придумаем!»

Таня говорила это не зря. Во дворе, за сараем, она видела старую ржавую гирю. Отец будет упражняться с гирей и станет таким, как борец Поддубный. И тогда мать будет называть его не мужчинкой, а самым настоящим мужчиной. Она посмотрит на отца и скажет: «Теперь всё в порядке. Я таких люблю. С мускулами».

Зарядку делали долго. Минут пятнадцать. Потом отец сказал, что уже поздно и надо идти на работу. Умывался он холодной водой, а съел всё, что дали.

Даже добавки попросил. Все были довольны — и отец и Таня. Только мать ничего не сказала. Но это и понятно, потому что это было только начало.

И вдруг полетело вверх тормашками и Танино настроение и вообще всё. Таня вышла во двор проверить, на месте лежит рыжая гиря или нет, и тут увидела Вовку Серёгина. Вовка шёл навстречу Тане и размахивал хоккейной клюшкой. Шапка у него была на затылке, а сам он был весь в снегу.

— Стой, куда идешь!

Таня остановилась. Драчунов она не боялась и вообще никогда не плакала. Не боялась она и Вовки. Во рту у Вовки были «ворота» — то есть не хватало переднего зуба. Почему у Вовки были «ворота», на дворе никто не знал. Только Таня и Вовка.

Вовка был пустой, легкомысленный мальчишка. Он мстил Тане и, когда во дворе никого не было, задирался. Вовка подошёл к Тане, расставил ноги буквой «Л» и сказал:

— Я про твоего папу и про твою маму всё знаю…

— Катись, — сказала Таня. — Ты ничего не знаешь!

Вовка нахально улыбнулся:

— Знаю. Они разводятся.

Тане стало жарко. Будто её кипятком обварили.

— Уходи! — крикнула она. — Если ещё раз скажешь, я тебе ещё один зуб выбью!

Вовка оглянулся по сторонам. Во дворе никого не было. На ветке сидела чёрная галка и смотрела куда-то в сторону. Вовка повторил свои страшные слова и снова нахально улыбнулся.

Таня кинулась на Вовку. Клюшка полетела в одну сторону, а Вовка в другую. Она колотила его кулаками, пинала коленками, бодала головой. Но Вовка оказался сильнее Тани. Он сбил её с ног и вцепился пальцами в косы с новыми капроновыми лентами.

— Сдавайся!

Тут в эту минуту во дворе появилась Маринка. Она схватила веник, которым обметают ноги, и помчалась к обидчику. Вовка бежал с криком и воем, как бегут люди малодушные и несправедливые. И никому его не было жаль — ни чёрной галке, ни Маринке, которая всё ещё размахивала своим веником и не знала, из-за чего случилась у Вовки и Тани драка.

Таня ушла в самый конец двора. С одной стороны там стоял сарай, а с другой — высокая стена без окон и дверей. Таня вытирала с лица мокрый снег и тяжело дышала.

— У тебя что-нибудь болит? — спросила Маринка.

— У меня ничего не болит. У меня в средине болит.

— Это у тебя болит душа, — сказала Маринка. — Когда меня обидят, у меня тоже болит.

Маринка была лучшая Танина подруга. Но Таня всё равно ничего ей не рассказала. Она только попросила найти и вместе с ней отнести домой железную гирю.

Гиря оказалась на том самом месте, где и раньше. Только снегом её замело. Из сугроба торчала чёрная, похожая на телефонную трубку ручка. Девочки раскачали гирю, чтобы она отлипла от земли, продели в ушко длинную палку, потому что было тяжело, и понесли домой.

Танина квартира была на первом этаже. На серой клеёнчатой двери болтался вверх ногами на гвоздике железный номерок. Ключ у Тани был свой. Она была самостоятельной и умела делать всё сама. Даже включать газовую плиту, кипятить чай и жарить яичницу-глазунью.

Гиря жила в доме незамеченной до самого утра.

Потом Таня показала её отцу.

— Бери и подымай, — сказала она. — У тебя будут мускулы.

Отец теперь был послушным. Только курить всё ещё не бросал. Говорят, у взрослых это не сразу получается. Отец наклонился, поднял гирю своими тонкими худыми руками и посмотрел на Таню — хватит или не хватит?

— Подымай ещё, — сказала Таня. — Это только сначала тяжело.

Пришло воскресенье — день, когда можно спать подольше и делать что хочешь. Но Таня встала в семь часов. Взрослые умеют спать долго, а дети нет. Где-то внутри у них сидит радостный и неугомонный школьный звонок. И звенит он, забывая праздники, в один и тот же час. Дети подымаются и бродят по тихой, сонной квартире, ждут, когда снова начнется привычная и понятная жизнь.

В воскресенье все обедали вместе. Мать налила Тане мисочку супа и сказала:

— Ешь скорее. Мы с тобой идём в кино.

— А папа? — спросила Таня.

— У него чертежи… Разве ты не знаешь?

Отец смущённо посмотрел на Таню и переломил пальцами кусочек хлеба. Таня догадалась: если бы его попросили и если бы ему сказали, он тоже пошёл бы в кино.

Таня думала об этом и многом другом, когда они шли в кино. Раньше они всегда ходили втроем. Левую руку она давала матери, а правую — отцу. Когда на дороге была лужа, отец и мать подымали её за руки и говорили: «Оп!» Таня прыгала через лужу двумя ногами, а потом шла, как все. Смотрела по сторонам и слушала, о чём говорят отец и мать.

Теперь всё переменилось. Никто не говорит ей «оп», а без помощи двумя ногами не перепрыгнешь даже через маленькую лужу. У Тани снова всё заболело в средине. Точно так, как после драки с Вовкой.

Театр был в парке. Там ходило много народу, а по боковым дорожкам гоняли на коньках мальчишки. Мать остановилась возле киоска, где летом продавали мороженое, и сказала Тане:

— Давай тут подождем. Ещё рано.

Они стояли там и ждали. Ждать было неинтересно. Возле кино висели картинки, бродили с билетами в руках знакомые мальчишки и девчонки. Тут не было ничего. Только киоск с замороженным стеклом и грязный бугор снега.

На дорожке, где стояли Таня и мать, появился какой-то толстяк. У него была шапка-пирожок, пухлые щеки и портфель с двумя ремнями. Щёки у него были синего цвета. Даже не синего, а фиолетового и синего.

Таня всё это заметила, потому что смотреть было больше не на что. Толстяк прошёл мимо них, посмотрел куда-то в сторону и сам себе сказал:

— Уже пора…

Странный человек. Никто с ним не разговаривает, а он разговаривает. Но про всё это Таня скоро забыла, потому что мать сдавила ей руку и сказала:

— Пойдём!

Они пошли в кино. Туда, где горят под самым сводом люстры, пахнет мокрыми шапками и воротниками. Они сели как раз посредине. Отсюда всё было видно. Впереди сидел какой-то мальчишка в шапке. Таня ему сказала, и шапку он сразу снял.

Народу было полно. Только справа от матери темнело пустое место. Наверно, кто-то опоздал или вообще потерял свой билет. Стоит теперь возле дверей, шарит по карманам и бормочет: «Растяпа я, растяпа! Сколько раз себе говорил!»

Свет начал медленно гаснуть. Заскрипели кресла. Люди приготовились смотреть и слушать. И тут Таня снова увидела рассеянного толстяка. Он быстро шёл по узкому проходу. Как раз к тому месту, которое никто не занял. Таня поджала коленки и пропустила толстяка. Теперь уже никто не помешает. Свет погас, и на экране замелькали слова.

Фильм был запутанный, и Таня ничего не понимала. Она хотела спросить, почему суетятся артисты и что вообще происходит. Но тут она услышала какой-то шепот. Это шептались мать и толстяк с пухлыми щеками. Он наклонился к матери и называл её Верой Васильевной.

Вот это фокус! Выходит, он знал мать и только притворялся, будто он никто и живёт сам по себе. Таня мяла в руке варежки и на экран больше не смотрела. Она даже не подняла головы, когда все вдруг засмеялись, а мальчишка впереди захлопал в ладоши и завизжал от восторга.

Домой возвращались молча. Таня поглядывала снизу на мать. Она ей нравилась. Высокие тонкие брови, ямочки на розовых щеках, а на голове, будто комочек снега, белая пушистая шапочка. Не зря отец так тихо и нежно смотрел на мать и говорил ей: «Ты у меня лучше всех!» От этих мыслей, нахлынувших сейчас на Таню, ей стало совсем скучно. Почему они так живут, эти взрослые?..

Мать ничего не замечала вокруг. Тащила Таню, как тащат за собой санки или мешок с картошкой. Таня не могла больше так. Идти и молчать. Она остановилась, упёрлась ногами в рыжий, затоптанный подошвами снег и тихо, так тихо, что даже сама не расслышала, спросила:

— Ты с папой разводишься, да?

Брови матери сомкнулись на переносице, а тонкие, переходящие в ниточку кончики поднялись вверх и там застыли.

— Ты что?

— Ничего. Ты с папой разводишься, а с этим пухлым заводишься?

Мать дернула Таню за руку. Так сильно, что у неё хрустнула на плече косточка.

— Я тебе покажу дома!

Она потащила Таню вперед. На красный свет, на желтый, на какой попало. Теперь у неё были розовыми не только щеки, но и подбородок, и висок, и ухо, где поблескивала крохотная, с синим камешком серёжка. Люди смотрели им вслед и пожимали плечами. Они не знали, куда торопятся эти женщины. Одна большая, а другая маленькая, в чёрных валенках и серой заячьей шапке.

Но самое страшное было дома. Мать сняла шубу и пошла прямо к отцу. Они там начали спорить и упрекать друг друга. Таню туда не пустили. Она сидела в спальне с книжкой в руках. Но всё равно она ничего не видела — ни слов, ни картинок. Мысли её бродили то возле театра, где появился вдруг толстяк с портфелем, то совсем близко — в соседней комнате, где говорили и не понимали друг друга её отец и мать.

Потом мать открыла дверь и крикнула в коридор:

— Татьяна, иди сюда!

Таня вошла. Мать сидела на диване, а отец возле своего стола с чертежами. Синий дым стелился по комнате и ускользал узкой струйкой в открытую форточку.

— Садись, — сказала мать и кивнула на стул посреди комнаты.

Таня села и положила руки на колени. Она молча сдвигала и раздвигала пальцы. На узеньких розовых ногтях светились крохотные белые крапинки. Говорят, они приносят людям радость и счастье. Таня ждала. Наверно, мать сейчас начнет рассказывать, как они шли домой и как Таня, не подумав, сказала ей ужасную глупость. Потом они будут вместе стыдить её и требовать, чтобы Таня просила у матери прощения.

Но случилось совсем другое. Мать помолчала ещё немножко, похрустела пальцами и ровным строгим голосом сказала:

— Татьяна, ты уже большая. Ты должна всё понимать… — Она запнулась на минутку и добавила: — Теперь мы будем жить с тобой в другом месте. А папа остается здесь. Мы так решили…

Таня не обронила ни слова. Только плечи её съежились в комочек и согнулись ещё больше. Она смотрела на свои пальцы, на крохотные белые крапинки, которые приносят другим людям счастье и радость. Слова матери ударили её больнее, чем ремень, чем хворостина, которой стеганул её на речке Вовка.

— Собирай свои учебники и игрушки. Ты меня слышишь, Татьяна?

Таня молчала. Всю жизнь отец и мать были рядом с нею. И дома, и в шумной толчее улиц, когда они выходили гулять. Левую руку Таня давала матери, а правую отцу. У нее две руки, а жить теперь она будет вроде бы с одной. Никто не сожмет ей ласково пальцы, не подымет вверх, когда встретится на дороге лужа, не скажет ей весело и задорно: «Оп!» Зачем ей теперь учебники и игрушки? Ей ничего не нужно!

Мать встала с дивана, скрипнула чёрными туфлями на высокой прямой шпильке и сказала отцу:

— Пойдем. Пусть Татьяна подумает и успокоится.

Они ушли на кухню. Туда, где порой они собирались все вместе, ели печённую в духовке картошку и лили сладкий, терпкий от заварки чай. В комнате стало совсем тихо. Скрипела на петлях форточка. За окном, возле самого стекла, порхал на дереве и не мог улететь жухлый сморщенный лист.

Таня опустила на пол одну ногу, затем другую. Она постояла посреди комнаты, подумала и тихо вышла в коридор. В углу, возле электрического счётчика, висела вешалка, лежали как им вздумается ботинки и тапочки. Таня сняла серую, вытертую на воротнике шубку и пушистую заячью шапку. Скрипнула и закрылась за Таней дверь. Железный номерок, который висел вверх ногами на одном гвоздике, покачался и стал на своё прежнее место.

Во дворе было пусто и неуютно. С тёмного вечернего неба сыпал косой липкий снег. Таня села на крыльцо и сжала колени. Теперь она не встанет больше с этого каменного ледяного крыльца. Она простудится, получит грипп или скарлатину, а потом навсегда умрёт. Теперь ей ничего не страшно!

А снег знал своё дело — сыпал и сыпал с чёрного неба. Плечи у Тани стали пушистые и круглые. На заячьей шапке выросла ещё одна шапка. Только не серая, а белая.

Таня уже давно замёрзла, но всё равно не вставала с узенького холодного крыльца. Она ни за что не вернётся домой. Она останется тут навсегда!

Где-то очень далеко — за сто километров, а может, и дальше — скрипнули двери. В коридоре, где уже давно перегорела и превратилась в сизый пустой шарик электрическая лампочка, послышались шаги. Одни мужские, а другие женские. Шаги смолкли возле Тани. В темноте забегал и остановился возле её ног лучик карманного фонаря.

— Таня! — сказал один голос.

— Шлата! — воскликнул другой.

От этих простых понятных слов у Тани всё перевернулось в душе. Она хотела заплакать, но не смогла. Она не умела плакать. Она только опустила голову, и белая лёгкая шапка бесшумно свалилась и рассыпалась на её коленях.

— Уходите все! — глухо сказала Таня. — Я с вами сама развожусь!

Маленькую девочку Таню, которую отец назвал ласковым загадочным именем Шлата, увели в дом. Скрипнули и закрылись двери. Железный номерок поболтался по привычке из стороны в сторону и стал на своё место.

Чем закончилась эта история, неизвестно. Спросить было некого. Уснула на ветке галка, свернулся в комочек возле самого стекла жёлтый прошлогодний лист. Только снег безропотно сыпал и сыпал на белый, примолкший до утра город.

МЕШОК С ДЕНЬГАМИ

Жили два товарища — Андрей и Коля. И вот затеяли эти два товарища строить подводную лодку. Пошли они в сарай, порылись там во всяком хламе и сразу носы повесили: ни фанеры, ни красок. Даже гвоздя путного не нашли: всё извели, когда строили подъёмный кран.

— Пойдём к матери, — сказал Андрей. — Ты к своей, а я к своей, попросим немного денег. На подводную лодку дадут. Это всё-таки не пустяки.

Первым отправился Андрей.

Пришёл к матери и говорит:

— Мам, дай мне, пожалуйста, рубль. Я теперь буду хорошим. Я теперь из школы только пятёрки буду приносить.

Но странное дело, мать нисколько не обрадовалась, что её сын будет теперь прилежным. Наоборот, она даже рассердилась и прогнала Андрея из комнаты.

— Ты что же это? Ты для меня учишься? Ты подкупить меня хочешь?

Андрей уже давно выбежал из комнаты, а мать всё кричала и кричала неизвестно кому:

— Ты с меня взятки берёшь? Ты меня в могилу хочешь закопать!

Пришлось попытать счастья Коле.

Поправил Коля рубашку, которая почему-то всегда вылезала из штанов, вытер нос и пошёл в свою квартиру.

— Мам, а мам, — сказал он, — дай рубль.

Мать как раз в это время платье Свете шила. Она перестала вертеть ручку машинки, зажала нитку в зубах и спросила:

— Зачем тебе такие деньги? Снова порох будешь покупать? Дом взорвать хочешь?

Коля сразу смекнул: если Андрею на подводную лодку не дали, значит, и ему не дадут.

— Мне просто так надо, — сказал он. — Только ты про порох не думай. Мне для дела надо.

— Пока не скажешь, не дам, — ответила мать и снова стала вертеть машинку.

Постоял, постоял Коля, хотел заплакать для вида, но потом передумал и вышел вон.

Мать его слезам уже давно не верила и знала, когда Коля плачет по-настоящему, а когда плачет просто так.

Пришёл Коля к Андрею, а тот на траве под деревом лежит и какую-то палочку пустяковую в руках вертит.

Посмотрел Коля на приятеля, ничего не сказал ему про свой разговор с матерью и лёг рядом. Что ж тут говорить, разве и так не видно!

Долго лежали приятели, болтали ногами и думали про подводную лодку, про взрослых, которые воображают, будто у мальчишек на уме только порох и только глупости, и вообще про всю свою неудачную жизнь.

Но целый день не пролежишь. Сели приятели, посмотрели друг на друга и от нечего делать начали вслух мечтать.

— Хорошо бы сейчас пять рублей найти, — сказал Андрей.

Коля посмотрел на Андрея, улыбнулся, как будто бы эти пять рублей были уже у них в кармане, и начал зачем-то один за другим загибать пальцы на руках.

— Ты зачем пальцы загибаешь? — спросил Андрей.

Коля не ответил. Прищурив глаза и шлепая губами, как колдун, он продолжал что-то усердно считать.

Считал, считал, а потом разочарованно опустил руки и сказал:

— Не, пяти рублей не хватит. Надо десять.

— Зачем? — удивился Андрей.

— Чудак, — ответил Коля. — Ну вот смотри…

И тут Коля снова начал загибать пальцы и считать вслух: шестьдесят копеек — на подводную лодку, сорок копеек — на цирк, тридцать — на мороженое…

Андрей слушал и думал, что Коля прав и надо в самом деле не меньше десяти рублей.

Коля даже не всё подсчитал. Кроме всего прочего, надо ещё было купить масляных красок, плоскогубцы и обязательно отдать сорок копеек Лёньке Курину. Вчера Лёнька приходил и кричал на весь двор, что они с Колей жилы и мошенники.

А если возвратить сорок копеек Лёньке и сходить в кино не один, а два раза, то тут, пожалуй, и десяти рублей не хватит.

Андрей подумал про все деньги, которые надо было потратить, и тяжело вздохнул.

— Знаешь что? — сказал он Коле. — Раз такое дело, тогда совсем ничего не надо.

Но Коля не согласился:

— Раз десяти рублей не хватит, тогда можно больше найти. Разве, например, нельзя найти целый мешок с деньгами?

— Ого, чего захотел, целый мешок! Жирно будет!

— И ничего не жирно! Как раз хорошо. И коньки купим, и велосипед «Орлёнок».

— Два велосипеда, — поправил Андрей. — Нас же двое!

Когда Коля и Андрей окончательно решили, что денег надо не меньше полного мешка, возник другой вопрос — как его найти. Ведь мешки с деньгами на дороге не валяются.

— А может, и валяются, — подумал вслух Коля. — Случаются же всякие случаи…

Приятели поговорили, подумали, и, поскольку сами ничего путного придумать не могли, решили пойти за советом к своему соседу Петру Савельевичу.

— Он всё знает, — убеждённо сказал Коля. — Поможет нам мешок найти. А в крайнем случае язык у нас не отвалится.

Пётр Савельевич был старинным приятелем Андрея и Коли. Он работал на заводе слесарем и приносил им оттуда разные железки и настоящие гайки с дыркой. И он их всегда внимательно слушал и никогда не смеялся над ними, если они бухнут какую-нибудь чепуху.

И вот Андрей и Коля уже сидят за столом Петра Савельевича с большими красными яблоками в руках.

Пётр Савельевич озабоченно ходит из одного угла комнаты в другой и хмурит свои густые седоватые брови.

Андрей и Коля чувствуют, что тут что-то не так, но что не так и почему у Петра Савельевича такое недовольное лицо, понять пока не могут.

Но вот Пётр Савельевич закончил маршировать и остановился возле Андрея и Коли.

— Значит, целый мешок денег хотите найти? — спросил он.

У Андрея и Коли сразу испортилось настроение. Они даже перестали грызть сочные, сладкие, как мёд, яблоки и смущённо смотрели в сторону.

А Пётр Савельевич стоит возле Андрея и Коли и ждёт ответа.

Андрей старше Коли на четыре месяца, и, значит, отвечать надо ему.

Но отвечать Андрею не хотелось, и он согласен был сейчас на всё, даже на то, чтобы временно стал старше на четыре месяца не он, а Коля.

— Значит, мешок вам нужен? — повторил Пётр Савельевич.

Андрей посмотрел на Колю, который весь съёжился и сделал вид, будто он ничего не слышит, на Петра Савельевича и неуверенно ответил:

— Мы, Пётр Савельевич, хотим найти мешок, если он просто так валяется… а если он не валяется, тогда не надо…

— Ах, вот как? Валяется! Увидели мешок и налетели как пантеры — рви, тащи! А если этот мешок кто-нибудь потерял? Вот я фонарик Колин нашёл, так ведь я отдал, не прикарманил. Отдал я тебе фонарик, Коля?

— Отдали, — согласился Коля. — Только это был мой фонарик, а мы хотим найти ничей мешок.

— Ничьих мешков с деньгами не бывает, — сказал Пётр Савельевич. — Раз он валяется, значит, его кто-нибудь потерял. И скорее всего мешок потерял кассир, а в мешке этом зарплата для всех рабочих. Понятно? Придёт кассир на завод, а его там и спросят: «Где мешок с деньгами, товарищ-гражданин?» Только этого кассира и видели.

— Как — только и видели? — не понял Коля.

— А вот так — посадят в тюрьму, и всё.

Лицо Коли сразу вытянулось. На лбу неизвестно от чего показались капельки пота.

— Но он же не виноват, — упавшим голосом сказал он.

— В том-то и дело, что не виноват… А посадят. Это я тебе точно говорю.

По всему было видно, что Пётр Савельевич говорил правду. Пётр Савельевич никогда никому не лгал.

Андрей и Коля от огорчения даже руки опустили.

Расстроился ещё больше и Пётр Савельевич.

Он снова озабоченно начал мерить комнату тяжёлыми шагами.

Видно, и ему до слез было жаль несчастного кассира.

Тут бы уже Андрею и Коле на попятную пойти, сказать, что пошутили, понарошке про мешок сказали. Но разве Петра Савельевича проведешь? Он так разошёлся, что уже размахивал не одной рукой, а сразу двумя.

— Деньги своими руками надо добывать, — говорил он. — А раз вы нашли и раз вы прикарманили, значит, вы никакие и не пионеры, а самые настоящие жулики. Понимаете, кто вы такие?

Андрей и Коля сидели и со страхом ждали, что же будет дальше — турнет их Пётр Савельевич из комнаты, надаёт по затылку или просто-напросто отправит в милицию.

Как ни крути и как ни верти, а одними разговорами тут не закончится.

Андрей и Коля видели, что Пётр Савельевич был готов сейчас на самые решительные и неожиданные поступки.

Так оно и получилось.

_ — За чужой счёт хотите жить? Капиталистами думаете заделаться? — сурово спросил Пётр Савельевич. — Ну ладно, хорошо!

Пётр Савельевич подошёл к комоду, вынул из ящика кучу денег и бросил их на стол.

— Вот моя зарплата, — сказал он, — а мне ничего не надо. Забирайте!

Пётр Савельевич отвернулся и пошёл на кухню, чтобы не видеть, как Андрей и Коля будут запихивать деньги в карманы.

Андрей и Коля переглянулись и встали.

Стараясь не смотреть на кучу брошенных на стол бумажек, они на цыпочках вышли в коридор.

Долго стояли у дверей Петра Савельевича Андрей и Коля и всё спорили, кто первый придумал про мешок с деньгами. Спорили, да так ни до чего и не доспорили. Видно, стыдно было им признаться, что хотели они найти и припрятать чужой мешок с деньгами.

ПРОЩАЙ, БОРЬКА!

Оленёнок родился ранней весной. Вначале стояли тёплые дни. Вокруг сосен выметалась желтоватая трава. Потом с реки с кратким загадочным названием Ия подул холодный ветер. Сверху повалил мокрый снег. С матерью оленёнка случилась беда. Злая пуля настигла её на поляне. Олениха бежала от смерти сквозь буреломы, но уйти не смогла. Смерть уже сидела у неё в груди корявым куском свинца.

Расставив тонкие узловатые ножки, оленёнок обнюхивал мать. Он ещё ничего не знал на свете и ждал, когда мать подымется и, прижимаясь к нему боком, поведёт навстречу теплу, свету и еде. Снег сыпал на олениху, на её чёрный сухой зрачок. Оленёнок, как все дети, всё ещё ждал и надеялся. Кроме этой надежды, у него больше ничего не оставалось в темной, задернутой косым снегом тайге.

Печальную лесную быль увидели дети лесоруба Ивана Васильевича Тоня и Борька, когда шагали через пеньки к отцу на просеку. Были они совсем малы и ещё не ходили в школу. Они переезжали вместе с родителями с одного места на другое. Беззаботно засыпали и в походной палатке, и в гулком зелёном вагоне, под которым весь день и всю ночь стучали смуглые колёса. Дети рассказали про оленёнка отцу. Иван Васильевич бросил топор и пошёл за малышами. Но оленёнок не дался ему в руки. Он покружил возле матери, покосил глазом на людей и сгинул в лесной чаще.

К вечеру он вернулся. Иван Васильевич взял замёрзающего оленёнка на руки и принёс в большую брезентовую палатку. Жена нацедила в плошку сгущёнки, разбавила теплой водой, помешала пальцем и подсунула оленёнку. Лесной житель не принял еды. Только ночью, когда люди уснули, он окунул губы в молоко и, вздрагивая всем телом от нетерпения и счастья, начал пить.

Оленёнок привык к людям, тёплым рукам, которые давали ему посолённые ломтики хлеба. Назвали его Борькой, потому что нашёл его сын лесоруба Борька вместе со своей сестрой Тоней. Оленёнок быстро рос. На голове взбугрились острые твёрдые рога. Борька полюбил детей, ходил за ними по пятам — и на просеку к отцу, и к речке Ие, и на лесную поляну, где цвели весной багульник и жарки.

Работы на просеке шли к концу. В небо взмахнули решетчатые мачты. В вышине весело пели свои новые песни тугие провода. У каждого своя жизнь и своя судьба. У человека своя, у зверя своя. Лесорубы стали готовиться в путь. Вспомнили тут и про оленёнка.

— В зоопарк его сдать, что ли? — сказала как-то жена Ивана Васильевича.

Лесоруб промолчал. Впрочем, жена и не ждала ответа. Она сама понимала: Борьку не станут везти в город из далекой таёжной глуши. Оленя для зоопарка можно отловить в любом лесу. Даже под Москвой. Лесорубы поразмыслили и решили отпустить Борьку в тайгу. Тоня услышала об этом и сразу в рёв. Борька крепился, потому что был мужчиной.

— Не дам я Борьку, — сказала Тоня отцу.

— Чудачка, ему ж там лучше!

— Нет, не лучше. Тут лучше!

Долго уговаривали Тоню и всё-таки уговорили. Девочка привязала на шею оленёнку красную ленточку и, сдерживая слёзы, сказал:

— Ты, Борька, иди. Там лучше…

Иван Васильевич взял поводок и свёл оленёнка в тайгу, за глубокий глухой овраг. Без него в палатке стало тихо и пусто. Будто ушёл отсюда в безответные дали близкий и добрый друг.

Вечером всё долго ворочались в постели, молчали, не умели высказать вслух мысли, которые теснились у каждого в груди. Тоня всхлипывала в подушку, мешала спать Борьке. Мать пощупала её лоб и положила мокрую тряпку. У девочки поднялся жар. Уснула Тоня в полночь, когда в палатке по-комариному пискнул и смолк репродуктор.

А утром в окошко кто-то постучал. Люди проснулись и увидели острый рог, круглый укоризненный глаз и красную ленточку. Борька не мог жить в тайге один, без людей. К заветному порогу его привели из синей чащи запах жилья и тёплых ладоней, которые давали хлеб с солью.

С тех пор Борьку никуда не уводили. Он жил с лесорубами. Там, где пожелал сам.

Вскоре на просеку приехал прораб и велел всем собирать пожитки. Лесорубы вязали узлы, чистили закопченные на костре чугуны, не торопясь собирались в дорогу. Иван Васильевич привык кочевать. Но всякий раз перед отъездом чуял он неуютное томление. Где-то в глубине сердца ныла печаль по тем местам, которые успел разглядеть и полюбить. На этот раз было ему не в пример тоскливо. Он швырял в ящик с чёрным клеймом инструмент, ругал свою разнесчастную жизнь, сумасшедшего прораба, который является когда не надо, и вообще всех на свете.

В эту пору, не чуя беды, и подошёл к лесорубу оленёнок. Иван Васильевич глянул на зверя, замахнулся кулаком и закричал:

— Иди отсюда, окаянный!

Оленёнок отпрянул в сторону. Постоял в отдалении, а потом снова пошёл к лесорубу. «Можешь меня убить, — говорил его взгляд. — Мне ничего не жалко, раз ты такой…»

Иван Васильевич пнул ящик, зашиб ногу и ушёл в палатку. Там и сидел, не показывая глаз. Курил махру, морщился от боли, хотя боль была не так уж и сильна.

Что будет с оленёнком, никто из лесорубов точно не знал. Украдкой глядели они на зверя и качали головой. Куда его… Только у детей, как и прежде, было тихо и безоблачно на душе. По вечерам, укладываясь спать, они посматривали на широкие плечи отца, склонившегося над книгой, на темный рубец, который остался с войны на сизой небритой щеке. Дети знали: пока есть на свете такой человек, как отец, всё будет тихо и цело на земле. И оленёнок, и неторопливая ласковая река Ия, и голубое, текущее над вершинами сосен небо.

Как-то вечером Иван Васильевич особенно долго засиделся за столом. Шелестел бумагами, что-то писал, зачёркивал и снова слюнил по мальчишеской привычке огрызок карандаша. Видимо, писать ему было труднее, чем валить топором неподатливую, в три обхвата лиственницу. Но закончил. Поднялся, посмотрел на спящих, бросил на плечи пиджак и скрипнул дверью. Пришёл перед рассветом. Разделся и полез под ватное, пропахшее тёплым дымом одеяло. Жена не спала. Поднялась на локте, заглянула в лицо мужа и спросила:

— В Лапшёво ходил, однако?

— Ага. Телеграмму про оленя отбил, чтоб он сгорел!

Жена долго молчала. Потом, снизив голос до шепота, молвила:

— А они учтут?

Иван Васильевич повернулся на лежаке так, что заскрипели, застонали на разные голоса все доски, и потянул к подбородку одеяло.

— Спи знай…

Надежды и сомнения. Они идут в жизни рядом, радуя сердце и сжимая его горьким комком. Но тот, кто верно и сильно надеется и ждет, наверняка дождётся. Через два дня, разбрызгивая вокруг пропеллеров зыбкие круги, над тайгой возник вертолёт.

Провожали Борьку в дорогу всем миром. Впереди кортежа вышагивал с алой ленточкой на шее оленёнок. Справа Тоня, слева её брат, за ними все остальные.

У вертолёта оленёнок заупрямился. Он упирался ногами, даже боднул в живот своего тёзку Борьку. Потом любопытство взяло верх. Он утвердительно мотнул головой и, пересчитывая про себя одну за другой ребристые ступеньки, застучал копытами по сходням.

Всё свершилось лёгко и просто. По крайней мере, в представлении Тони и Борьки. Но пройдёт время, и дети узнают всё, что положено им знать. Им расскажут, как, убеждая друг друга, спорили до хрипоты пилоты и их начальники. Звонили в зоопарк, с кем-то ссорились, нервно ломали в пепельнице окурки, а добились своего: Борьку разрешили считать грузом номер один. Как бочки с сельдью, как горючее для посевной и ящики с апельсинами для полярников. Лётчики, смотревшие каждый день косоглазой в лицо, знали: нельзя лишать людей тепла и надежды. Даже таких маленьких и безгласных, как Тоня и Борька.

Набирая высоту, вертолет кружил винтами над поляной. Тоня смотрела в синюю недоступную вышину и подбирала языком слезы. Борька крепился. Он был мужчиной.

Тихо, так, чтобы никто на свете не слышал, дети шептали:

— Прощай, Борька!