Альенора, герцогиня Аквитанская, — одна из блистательнейших женщин Средневековья. Ей выпал жребий быть супругой двух королей, матерью Ричарда Львиное Сердце; во время второго крестового похода она вела отряд доблестных рыцарей Аквитании и Пуату, участвовала и в третьем походе. Альенора была своенравна, хороша собой, имела множество поклонников — сделало ли это ее счастливой?.. Роман Норы Лофтс «Королева в услужении» — это история любви и несостоявшейся мечты. В нем есть место дворцовым таинствам и любовным интригам, предательствам и высоким чувствам.

Нора Лофтс

Королева в услужении

Глава 1

Июнь 1137 года. Еще до того, как в ночном небе над городом Бордо взошла и засияла холодным блеском полная луна, молодой мужчина, пробиравшийся крадучись по темным пустынным улицам, приблизился к высокой круглой башне. Постояв немного в тени, он сделал несколько шагов, взял один из трех небольших круглых камешков, зажатых в левой руке, и нацелился в узкое незастекленное окошко почти под крышей башни. Бросок оказался удачным. Отступив снова в тень, молодой человек подождал с минуту и уже нащупывал второй камень, как дверь рядом с ним бесшумно открылась и он услышал тихий мелодичный голос:

— Ришар?

Забыв всякую предосторожность, юноша громко воскликнул:

— Альенора…

— Ш-ш-ш! Повсюду опасность, — прошептала девушка, увлекая его в непроглядную темноту башни. — Держись стены, здесь сорок восемь ступенек, будь осторожен!

Сорок восемь ступенек, стертых и отшлифованных множеством ног, были не особенно надежными. Они были частью замка и в далекие времена римского владения Аквитанией вели к наблюдательной площадке на самом верху башни. Однако в последние двести пятьдесят лет этой лестницей пользовались преимущественно люди, выполнявшие секретные задания, любовники и наемные убийцы, темные личности, занимающиеся важными, но не подлежащими огласке делами, торопливые курьеры с тайными посланиями от римских пап, королей и султанов к властителям герцогства Аквитанского. Лестница оканчивалась дверью, расположенной на расстоянии вытянутой руки от кровати в личной спальне герцога, всегда запертой и занавешенной изнутри декоративной тканью. Этой ночью она была открыта, и когда молодой Ришар де Во преодолел последний поворот винтовой лестницы, то заметил впереди огонек. Ускорив шаги, он оказался в помещении и остановился; Альенора, которая шла следом, притворила за собой дверь.

— Может случиться, что тебе придется быстро скрыться, — сказала она, — поэтому я не стала ее совсем закрывать. Если кто-нибудь подойдет вон к той двери, — она кивнула головой на запертую на засов тяжелую дверь на противоположном конце комнаты, — тогда, не теряя время, беги. Как только ты узнаешь тайну, твоей жизни будет угрожать смертельная опасность!

— О какой тайне идет речь? — спросил он. — Альенора, что все это значит? Почему ты послала за мной с такими предосторожностями? И прошло столько времени…

Он нежно прикоснулся губами к ее руке, осознавая, что после долгой разлуки они как следует даже не поздоровались. Ее первые слова были лишь предупреждением об опасности.

— Что все-таки случилось? — спросил он снова.

— Произошло многое, — произнесла Альенора мрачно. — Ужасные вещи, Ришар. Возможно, мне не следовало посылать за тобой, но мне так не хотелось, чтобы ты все узнал из слухов. Я практически пленница с того самого момента… с того самого… — Голос у нее осекся. — Присядь, мой милый, я тебе все расскажу. Тебе не помешает глоток доброго вина, налей и мне. Ришар, во-первых, умер мой отец. Около шести недель назад в Кампостельи.

Ришар поставил на стол бутылку. Взяв ее руки в свои, он начал бормотать слова сочувствия.

— Любимая… — Он никогда не отличался особым красноречием, а когда волновался, речь его становилась еще более путаной.

— Да, знаю, ты тоже любил его, Ришар, а он — тебя. Но у меня не было времени скорбеть и печалиться о нем по-настоящему… О дорогой! — Альенора вновь овладела собой. — Я позвала тебя не затем, чтобы сообщить тебе только эту печальную новость. Мне нужно еще многое сказать, а времени у нас, пожалуй, слишком мало. — Она взглянула на запертую дверь и, перебивая Ришара, торопливо продолжала: — Позволь мне говорить. Сперва я расскажу, каким образом мне стало известно о смерти отца, и тогда ты поймешь, почему я боюсь за тебя. Когда мой отец отправился паломником в Испанию, он оставил здесь за себя барона Годфруа де Блея. Барон вел себя со мной, как всегда, учтиво и доброжелательно, мы с удовольствием проводили время в обществе друг друга. Однако в одно прекрасное утро, примерно шесть недель назад, когда мы вместе возвращались с соколиной охоты, у ворот замка нас догнал всадник на измученной лошади. Он успел крикнуть, что у него новости из Испании. Барон Годфруа моментально соскочил с коня, затащил посланца в караульную будку и выгнал оттуда всех стражников. Я знала, что отец отправился в путь очень больным, и боялась, как бы ему не стало хуже. Появился барон Годфруа, взял меня за руку и сказал, что есть известия, которые он сообщит мне позже. Заподозрив неладное, я сказала, что хотела бы поговорить с посланцем. Барон ответил, что это невозможно, поскольку посланец мертв. В это невозможно было поверить — пять минут назад я видела этого молодого человека вполне здоровым. Я вырвалась, вбежала в будку и увидела его мертвым, с посиневшим, вздутым лицом. Не перебивай… Барон Годфруа, без всякого сомнения, задушил его, мне же сказал, что гонец умер от чумы. В этот же день барон Годфруа выставил на дорогах, ведущих в Испанию, посты, приказав поворачивать назад, а если необходимо, то и убивать всякого, кто попытается вступить в пределы герцогства Аквитанского. По его словам, это было нужно, чтобы не допустить распространения заразы. Очень умно и очень хитро.

— И все только для того, чтобы скрыть факт смерти нашего герцога? Наш повелитель лежит мертвый в далекой чужеземной стране, а нас, тех, кто должен горячо молиться за упокой его души, держат в неведении? Что же здесь умного?

— Подожди, — ответила Альенора. — Сейчас объясню. Но сперва выпьем вина, Ришар. — Она поднесла кружку к губам и отхлебнула. — В тот же день барон Годфруа доверительно сообщил мне то, что я знала и без него, — что я теперь наследница моего отца, герцогиня Аквитанская и графиня де Пуатье. Он добавил также, что, как только весть о смерти герцога станет достоянием гласности, найдутся, по крайней мере, шесть честолюбивых и жестоких знатных особ, которые захотят жениться на мне, если потребуется — силой.

Лицо юноши приняло жесткое выражение, глаза сузились, он молча кивнул в знак понимания и согласия. Он прекрасно знал: повсюду в этом мире богатые и знатные наследницы считались желанной добычей, завладеть которой дозволялось любой ценой, даже хитростью или насилием. Даже когда речь шла о старых, уродливых и злых женщинах, то и тогда мужчины ссорились и сражались порой месяцами за право жениться на них, управлять их землями, пусть даже небольшими. А у Альеноры…

Как бы отвечая на его мысли, Альенора продолжала в нарочито спокойном тоне:

— Мое наследство — чрезвычайно лакомый кусок. По-настоящему я осознала его подлинные размеры только после того, как барон показал на карте границы моих владений. Они простираются от Оверни на востоке до океана на западе и от Луары на севере до Пиренеев на юге. Мои поля, виноградники и сады, как всем известно, — самые богатые в мире. Действительно заманчивая добыча для любого беззастенчивого мужчины… Я напомнила барону, что во время брачной церемонии в церкви невесту спрашивают о ее согласии и что я буду кричать и протестовать перед алтарем, если кто-то попробует принудить меня к замужеству. Он лишь рассмеялся. По его словам, не я первая попыталась бы безуспешно использовать подобный прием. Когда речь идет о таких огромных богатствах, всегда найдется священник, который за солидную мзду не прервет обряд, если даже визг невесты заглушит его собственные молитвы и песнопения. И барон Годфруа тут же привел наглядные примеры. Стоит только вести о смерти отца просочиться в общество, весь вопрос сведется к тому, кто первый успеет прибыть сюда с достаточно сильным отрядом. После брака не будет отбоя от завистников, которые непременно развяжут в Аквитании гражданскую войну. Тебе, Ришар, известен буйный нрав наших аристократов, радующихся любому предлогу, — лишь бы начать войну. В конце концов, он убедил меня, Я согласилась с его предложением — оставаться в своих апартаментах под предлогом легкого недомогания, не проявлять открытой скорби и держать известие в секрете до тех пор, пока он не выработает дальнейший план действий, который устроил бы мое будущее мирным путем, в приличествующей манере и в соответствии с моим титулом.

Альенора взглянула немного застенчиво на молодого человека и снова отвела взор. Оба они думали об одном и том же.

Отец Ришара погиб в одной из небольших междоусобных стычек, и мальчика много лет назад привезли в замок герцога Аквитанского, чтобы обучить рыцарскому искусству. Он был первым товарищем ее детских игр, а затем и наставником во всех совсем не женских забавах, которые ей нравились и против которых ее снисходительный отец не возражал. Взаимная привязанность обоих постоянно росла и достигла в конце концов той черты, за которой в их жизни должны были последовать радикальные перемены. Но около года назад Ришару пришлось вернуться в собственное поместье Польяк. Перед расставанием было достигнуто соглашение, что, когда Альеноре исполнится шестнадцать лет, когда Ришар удостоится звания рыцаря, а отец восстановит свое здоровье в результате паломничества к святым местам испанской Кампостельи, молодые люди смогут рассчитывать на официальную помолвку. Герцог, как и барон Годфруа, прекрасно понимал, что женившийся на Альеноре станет необычайно могущественным, и поэтому решил, что лучше взять в зятья простого, но знатного по происхождению рыцаря со скромным владением, чем крупного сеньора, чьи сила и удача могут возбудить зависть других сеньоров. Кроме того, герцог, будучи добрым и внимательным отцом, не мог не заметить расположения Альеноры к молодому Ришару.

Теперь же ситуация в корне изменилась… Обещания, уговор — все это показалось таким далеким. Отец лежал мертвым за тридевять земель в чужой Испании, а она осталась одна, обреченная самостоятельно пробираться по узкой тропинке через болото политических козней, опасных заговоров и закулисных интриг. И время истекало. Альеноре нужно было спешить высказать Ришару все необходимое, после чего ему следовало удалиться.

— Я допустила ошибку, Ришар, — сказала она, начиная торопиться. — Я заявила барону Годфруа, что с согласия отца мы с тобой обручились, но официально об этом не объявлялось из-за болезни отца. Ведь мои слова, по существу, соответствовали истине! Кроме того, я сказала барону: «Если я выйду замуж за Ришара де Во, то буду в безопасности от других возможных претендентов и отпадет причина для зависти со стороны крупных сеньоров, поскольку он не из их числа». Я попросила его послать за тобой и немедленно организовать бракосочетание.

Ришар по-прежнему молчал. Секретное послание Альеноры к нему, эта тайная встреча служили ему достаточным доказательством, что план не нашел поддержки у барона Годфруа.

— Этим своим шагом, Ришар, я достигла лишь одного — поставила под угрозу твою жизнь.

Причем опасность такова, что, пожалуй, не стоило вызывать тебя сюда. Но мне очень хотелось увидеть тебя и самой обрисовать обстановку. И я приняла меры предосторожности: попросила у барона Годфруа разрешения провести ночь в молитве в спальне отца. Та дверь заперта на засов, а о секретной лестнице никто не знает, кроме меня. Мне кажется, мы в безопасности… какое-то время. Однако не следует затягивать.

Будто чувствуя, что дальнейшие слова мучительны для них обоих, юноша ласково взял ее руку. Длинные, тонкие и холодные как лед пальцы Альеноры схватили его ладонь с удивительной силой. Он и раньше изумлялся энергии, таящейся в этой изящной и тонкой фигурке, он помнил, как эти руки, способные, казалось, только держать иголку или стебелек нежной лилии, неоднократно доказывали свое мастерство в стрельбе из лука и верховой езде.

— Пожалуйста, — проговорил он, наконец, — скажи, какое решение принято.

— Все это ужасно сложно и очень далеко от нас, нашего совместного прошлого и светлых воспоминаний. Капетинги и Плантагенеты, Франция и Англия, что у них общего с нами обоими? Но барон Годфруа растолковал мне, увы, очень наглядно. Понимаешь, сейчас королем Англии является Стефан, однако многие полагают, что королевой по праву должна быть императрица Матильда, и весьма возможно, что после смерти Стефана на трон взойдет ее сын — Генрих. Тогда он станет королем Англии, герцогом Нормандии, герцогом Анжуйским и графом Бретани и сделается более богатым и сильным, чем король Франции… Если только последний что-то не добавит к своим владениям. Две династии жестоко соперничают, и, как заявил барон Годфруа, французский король не остановится ни перед чем для укрепления своих позиций. Аквитания именно то, что ему нужно, и если она не отойдет к Франции мирным путем, то есть через бракосочетание, то король попробует присоединить его силой. Ришар, я не желаю быть причиной ужасной кровопролитной войны.

Альенора отняла руку и начала чересчур старательно снимать нагар с чадящей свечи. Когда она снова повернулась к нему, Ришар заметил у нее на глазах слезы, видно было, что она изо всех сил старается не расплакаться.

— Я не могу выйти за тебя замуж, — продолжала она. — Барон Годфруа не моргнув глазом убьет тебя, чтобы не допустить этого. А если ему не удастся, жадные до Аквитании Капетинги не успокоятся до тех пор, пока не убедят папу аннулировать наш брак, причем, с их точки зрения, на вполне законных основаниях. Мой отец никогда официально не объявлял о нашей помолвке, кроме того, король Франции может настаивать на своих правах сюзерена. Я много думала обо всем этом и вижу, что план барона — единственный мирный и достойный выход из этой путаницы. И уже предприняты первые шаги. Направлено тайное послание королю Франции. Принц Людовик уже выехал, будто на охоту, продвигаясь в южном направлении. Вчера он был в Лармоне. Как только он прибудет сюда, мы повенчаемся, и прежде чем кто-то из аквитанских аристократов или какой-нибудь герцог Плантагенетов пронюхает, что я стала товаром, я уже буду продана человеку, права которого не так-то легко оспорить.

Последние слова она произнесла с горечью, но Ришар почти не обратил на это внимания. Он думал, как быстро и досконально Альенора усвоила все эти правила политической игры. Казалось, лишь вчера они вместе забавлялись, и он, в силу старшинства и привилегированного положения мужчины, являлся главным действующим лицом, — преданным, но покровительствующим. А теперь…

Самое время признать, что она выделила Ришара среди множества юношей, населявших замок ее отца, не только из-за его красивой внешности, веселого нрава, умения владеть оружием и управлять лошадьми. Выслушав сейчас все ее рассуждения о королях, принцах, политических хитросплетениях и тому подобном, он проговорил тихо, но достаточно энергично и твердо:

— Есть еще один выход, моя милая. Тебе не обязательно становиться королевой Франции… Ты могла бы сейчас уехать со мной. Мой конь довезет нас до Польяка, где я достану свежих лошадей и соберу все деньги, какие смогу. Затем мы доберемся до Ла-Рошеля, где сядем на корабль. Хороший воин может понадобиться и королю английскому Стефану, и императору Германии или Византии. Мы найдем подходящее местечко, и я позабочусь о том, чтобы ты не нуждалась. Жизнь наша будет, пожалуй, менее удобной, чем здесь, но если ты уедешь со мной и предоставишь им самим ломать голову над тем, кому владеть Аквитанией, то мы будем всегда вместе и я отвоюю тебе своим мечом достойное место под солнцем и буду служить тебе, пока бьется мое сердце.

Ее лицо вспыхнуло, глаза засверкали, и она воскликнула:

— Как мы похожи друг на друга! Первая мысль у меня была точно такой же. Я сразу же вспомнила о своем дяде Раймонде в Антиохии, он с распростертыми объятиями примет отважного бойца и поддержит любую смелую и справедливую акцию. О, я бы с радостью пошла с тобой. Весь мир перед нами. Я уже думала об этом, но это невозможно, — Альенора отошла от Ришара и начала ходить из угла в угол просторного помещения. — И не думай, что на мое решение повлияла соблазнительная возможность сделаться королевой Франции. Я уже герцогиня Аквитанская, и мне этого вполне хватит. Если даже мне удастся благополучно покинуть Аквитанию, я лишусь всех нынешних титулов. Кроме того, нам придется уехать тайно, и, пока мы не доберемся до какого-нибудь отдаленного безопасного места, никто не будет знать, что случилось со мной. Подумай только о тех взаимных обвинениях, которые посыплются со всех сторон. Это будет означать войну: горящие и разграбленные города и деревни, вытоптанные и уничтоженные виноградники. Сравни весь этот ужас с тем, что я в состоянии сделать, чтобы предотвратить его. Союз Аквитании и Франции приведет к долгожданному миру, которого эта страна не знала шесть сотен лет… Никто не посмеет посягнуть на эту мощь. А если у меня появится сын, он станет с полным правом, которое ни одна душа не сможет оспорить, королем обширнейшего государства христианского мира. Таким образом, как ты видишь, у меня нет выбора.

Ришар с мрачным видом смотрел на Альенору, не пытаясь протестовать и переубеждать. Он знал, что будет любить и помнить ее всю жизнь, но понимал также, что при любом раскладе на пути его брака с Альенорой стояло бы множество других непреодолимых преград. Эти трубадуры могут петь о любви, ломающей любые препятствия, однако в основе брачных союзов чаще всего лежат другие причины: целесообразность, политический расчет, алчность. Поэтому он принял ее отказ точно так же, как воспринял бы сообщение ее отца, если бы он вернулся из Испании, что у него появились иные соображения относительно будущего своей дочери. Мечты были слишком радужными, чтобы осуществиться…

В приступе внезапного отчаяния Альенора воскликнула:

— Боже милостивый! Какое несчастье родиться знатной! Самая последняя грязная скотница свободнее в своем выборе. Мы могли быть такими счастливыми, Ришар. А теперь я должна распрощаться с тобой, со всеми нашими мечтами, надеждами. Я понимаю теперь: они были детскими, но тем не менее такими приятными. И где бы я ни была и что бы ни случилось со мной, я всегда буду помнить о тебе. Всегда.

Альенора протянула обе руки. Привлекая ее к себе, он вдруг заметил, что она побледнела как полотно, в широко раскрытых глазах застыл страх. Ришар быстро обернулся и увидел массивную, зловещую фигуру барона Годфруа, заполнившую собой дверной проем, который вел к секретной лестнице. Правую руку он держал на рукоятке меча, левой нащупывал висевший на поясе кинжал.

Прежде чем Альенора или Ришар успели что-то сказать, он вошел в комнату и проговорил насмешливо-веселым тоном:

— Так вот как, сударыня, вы молитесь! Мне очень обидно думать, что мое деятельное участие в ваших делах создало у вас впечатление, что меня можно легко обвести вокруг пальца.

— Вы заблуждаетесь, — сказала Альенора, быстро становясь между мужчинами. — Это не то, что вы предполагаете.

— И откуда вам известно, что именно я предполагаю? — спросил барон по-прежнему довольно дружелюбно. Его карие глаза, поблескивавшие подобно мокрым круглым камешкам, оценивающе бегали по лицу и фигуре Ришара. — На мой взгляд, такой красивый молодой рыцарь может иметь лишь благородные помыслы.

— Если быть моим сокольничим и хранителем псарни — благородное занятие, то вы, разумеется, правы, — заметила Альенора. — Именно поэтому я послала за ним, сударь. Мои птицы и мои собаки привыкли к нему, и он позаботится о них, пока я путешествую, и поддержит их в рабочей форме до моего возвращения.

— Весьма похвальное решение, — согласился барон Годфруа. — И принято совершенно справедливо без излишней огласки, поскольку подобное поручение от вас, сударыня, — особая честь, которая легко может возбудить ревность в других кавалерах. — Но внезапно тон его резко изменился. — Избавьте нас, сударыня, от этого недостойного спектакля. Я еще не ослеп и не выжил из ума. Знаю, зачем он здесь и о чем вы говорили. Должен признать: выслушать все это ему было нелегко. — Он в упор посмотрел на Ришара. — Если я сперва повел себя с вами немного грубо, молодой человек, то лишь потому, что не выношу, когда меня обманывают, а также потому, что у меня много забот. Вероятно, вы, зная, чем я занимаюсь, прекрасно это понимаете. Должен попросить вас дать честное слово, что все услышанное сегодня ночью вы сохраните в тайне.

— Клянусь честью.

— Тогда попрощайтесь и уходите так же, как и пришли, то есть тайно, — проговорил барон довольно приветливо.

Когда Альенора и Ришар вновь протянули друг другу руки, барон демонстративно повернулся к ним спиной и стал осматривать спальню, которая была обставлена с необычной для того времени роскошью и вкусом. Несколько предков Альеноры посетили страны Востока во время крестового похода или по личным делам и привезли в замок великолепные пушистые ковры для пола, шелковые подушки, украшенные причудливой резьбой сундуки и даже редкие тогда зеркала. У барона было чем полюбоваться. Между тем Альенора говорила:

— Мне нечего больше добавить, Ришар, кроме того, что мне всем сердцем хотелось, чтобы наши отношения закончились по-другому. Я никогда тебя не забуду.

— Не забывай самого главного: если тебе когда-нибудь потребуется моя помощь, то мое сердце и мой меч всегда к твоим услугам, — ответил Ришар, прижимая ее руку к своим губам.

— Мы все переживаем подобную слабость в молодости, а потом, сделавшись мудрее, сами же смеемся над нею, — заметил барон Годфруа.

Несмотря не некоторую бестактность слов, сказаны они были сердечным тоном, с желанием как-то утешить.

— Я запру за вами дверь, — добавил он, обращаясь к Ришару.

— А я провожу вас, — предложила Альенора и взяла со стоявшего у постели столика канделябр с пятью свечами.

Ришар прошел через дверь и вступил на винтовую лестницу. Барон последовал за ним. Альенора подоспела со светом как раз в тот момент, когда барон, выхватив меч, с хладнокровием человека, нанизывающего на нож кусок мяса с тарелки, вогнал клинок в тело несчастного Ришара. На лестнице послышался придушенный крик, а у двери — неистовый оглушительный женский вопль. Обагренный кровью, юноша какую-то долю секунды висел на мече, а потом, соскользнув, упал в темноту. С мечом в правой руке, с которого капала кровь, барон Годфруа резко повернулся, взял из слабеющих пальцев Альеноры канделябр, поставил его на безопасном расстоянии в сторону, запер дверь и завесил ее декоративной тканью.

— Дверь внизу я запер, когда вошел, — сказал он. — И я надеюсь, сударыня, что остальные свои интриги вы будете осуществлять с осмотрительностью.

Затем, подхватив покачнувшуюся Альенору, он уложил ее на громадную постель.

Через три недели, когда широко задуманный план был успешно завершен и Альенора, герцогиня Аквитанская, стала женой принца Франции, когда непокорные и строптивые сеньоры ее герцогства преклонили колени перед молодым принцем и поклялись быть его верными вассалами, старый барон Годфруа, довольный собой и богатым поместьем, полученным в дар за усердие в сложном и опасном предприятии, уселся за стол и занялся непривычным для себя делом — составлением письменного послания. Справившись в конце концов с письмом, он доверил его монаху по имени Одо, который принадлежал к свите, сопровождавшей принца в поездке из Парижа в Аквитанию. Проницательный взор барона распознал в монахе человека чрезвычайно ловкого, осторожного и неболтливого.

— Это письмо, — сказал Годфруа, — нужно передать только самому королю. Принц и госпожа Альенора не должны ни под каким видом узнать о его существовании.

Действительно ловкий и осторожный Одо — тут барон не ошибся — спрятал письмо в свою дорожную сумку и тщательно его берег. Однако передать письмо королю Франции ему не довелось. Пока французский принц с новой принцессой, свитой и несколькими рыцарями из Аквитании, пожелавшими последовать за своей госпожой в Париж, путешествовали жаркими летними днями по пыльным дорогам Турена, давно болевший Людовик VI скончался и был предан земле.

Письмо беспокоило Одо, и как только он прибыл в Париж, то не мешкая сразу же направился к аббату Бернару де Клерво, со смертью короля наиболее могущественному лицу Франции. Объясняя ситуацию, Одо подчеркнул:

— Барон особо настаивал, святой отец, чтобы письмо не попало в руки принца. Но ведь принц теперь король…

— Весьма любопытная ситуация, — заметил аббат. — Дай-ка сюда письмо.

Без всяких колебаний он сломал печати и прочитал коряво написанные, но достаточно отчетливо выраженные мысли. Вначале излагались детали предприятия, так успешно завершенного, а затем говорилось:

«За обходительными и учтивыми манерами принцессы Альеноры скрываются далеко идущие и коварные замыслы, требующие пристального внимания. Предупреждаю вас об этом для принятия соответствующих мер, тем более что мой господин, принц французский, покорен ее красотой и чарами сильнее, чем можно было ожидать при столь поспешном браке. У меня есть неопровержимые доказательства ее хитрости, своеволия и стремления делать все по своему усмотрению».

— Вы поступили правильно, — сказал аббат Бернар. — Письмо сугубо личного характера, воздает главным образом хвалу принцу. Эти слова, адресованные его отцу, который сейчас покоится в семейном склепе, только разбередят душевную рану. Сожгите его, Одо.

Но барон Годфруа правильно оценил достоинства монаха. Что-то полетело в огонь, затрещало и вспыхнуло ярким пламенем; что-то скрылось в рукаве широкой рясы Одо. Теперь в Париже существовало два человека, прочитавших предупреждение о том, что за учтивыми манерами новой королевы прячутся коварные замыслы и желание самостоятельно управлять. А поскольку оба стремились к тому же и не хотели иметь соперника, то они следили за ней так же пристально, хладнокровно и недоверчиво, как и хотелось барону Годфруа.

Глава 2

К середине зимы первого года пребывания Альеноры в Париже большинство аристократов, рыцарей и знатных дам, последовавших за ней, вернулись домой. Какими бы причинами они ни оправдывали свой отъезд, Альенора знала о подлинных чувствах, которые заставили их бежать, и всем сердцем разделяла их. Париж не мог не разочаровать Альенору, ее друзей, а также всякого, кто привык к веселой, теплой и шумной, богатой красками и оживленной атмосфере, царившей в замках ее отца в Бордо, Туре и Пуатье.

Город, которому в грядущие века предстояло стать синонимом легкомыслия и приобрести известность как «беспутный Париж», в описываемый нами период представлял собою нагромождение старых серых зданий, разделенных узкими улочками и сосредоточенных на острове посреди Сены. Дворец, куда Людовик VII привез молодую королеву, был построен как крепость в неспокойные времена королей династии Меровингов, а поскольку с тех пор ничего не предпринималось для его улучшения или обновления, то он постепенно ветшал и разваливался. Северное солнце — тусклое и скоротечное в сравнении с длительным жарким летом юга — никогда не проникало сквозь узкие окошки-бойницы в маленькие апартаменты, оборудованные в толстых каменных стенах. И на протяжении всей зимы, когда королева, охваченная тоской по родным местам и жаждавшая отвлечься от окружающего унылого однообразия, подходила к окну и выглядывала наружу, ее взорам открывались серые воды Сены, струившиеся вдоль серых зданий под серым, неприветливым небом. И с наступлением весны — она приходила медленно и поздно — было негде погулять, кроме как по тесным, грязным улицам или в небольшом дворцовом парке, где росли нагоняющие тоску смоковницы и кипарисы. В скученном городе не было места для просторного парка или сада. Они, как и леса, которые так любила Альенора, раскинулись на берегу реки — туда вел мост, соединявший остров с материком.

Париж был скучным не только внешне. Жизнь в нем — и даже в грязном, закопченном дворце была бы более сносной, если бы протекала оживленнее и веселее, если бы королеве удалось привить здесь некоторые обычаи своей родины. При дворе герцога Аквитанского охотно принимали всякого, кто мог что-то хорошо спеть, увлекательно рассказать или занимательно показать, а потому в развлечениях не было недостатка. Более того, молодые мужчины и женщины двора, не желая ударить в грязь лицом, постоянно соперничали с профессиональными музыкантами и поэтами, оттачивая свое мастерство и доставляя удовольствие себе и другим. При дворе короля желанными гостями были только мрачные служители церкви и суровые воины. Лишь один раз в год, на Рождество, допускалось что-то похожее на забавы, но король Людовик даже не скрывал облегчения, когда затихали песни и хоралы, зеленые венки сняты с шестов, и лорд-распорядитель рождественских увеселений убирал свою мантию в сундук до следующего года.

Такой двор не мог привлечь жизнерадостных людей, и аквитанцы, приехавшие с герцогиней в Париж, один за другим, под любым предлогом вернулись в родные края. Альенора не упрекала их, хотя с их отъездом в мрачном дворце сделалось еще скучнее. Она радовалась тому, что, по крайней мере, осталась одна из ее особо приближенных фавориток — молодая женщина по имени Амария, одного с ней возраста, знатного происхождения, сообразительная и довольно расторопная. Ее отец был тяжело ранен в той же самой схватке, в которой погиб отец Ришара де Во. Сброшенный с коня, он ударился головой и так смял шлем, что кузнецу пришлось применить изрядную силу, чтобы снять его с головы. Эта операция повредила больше, чем падение. Отец Амарии продолжал жить, но уже никуда не годился как воин, был не в состоянии как следует управлять своими поместьями, часто страдал от приступов необузданной ярости. С каждым годом он становился все беднее и почти не занимался воспитанием детей. В конце концов, прослышав про его беды, герцог выделил ему небольшую пенсию и взял на себя заботу о семье. Одного сына он определил виноторговцем в Бордо, другого — адвокатом, двух взрослых дочерей выдал замуж, обеспечив их преданным, а самую младшую, Амарию, взял к себе в замок. Молодую девушку, нервы которой были до крайности расшатаны частыми вспышками гнева отца, сперва просто страшила вечная веселая суета двора, но однажды на нее обратила внимание Альенора и решила приблизить к себе. Одинокая девочка всем сердцем откликнулась на первую в ее жизни доброту и отплатила глубокой привязанностью, превратившись со временем не только в искусную фрейлину, но и в друга. На Амарию можно было положиться целиком и полностью, она помогала скрашивать скучные дни и недели, последовавшие за Рождеством 1137 года, когда двор вновь вернулся к своим обычным повседневным занятиям. Для Альеноры и ее дам они включали: утренний туалет, регулярные трапезы и посещения церкви, бесконечное вышивание, чтение одних и тех же книг, обмен сплетнями и слухами, игру на арфе или лютне, приготовления ко сну.

Альенора терпела, убеждая себя, что Людовик лишь совсем недавно стал королем и очень занят. Ему нужно много сделать, постоянно видеться и советоваться со множеством людей. Кроме того, он еще во власти полученного воспитания в монастыре, в стенах которого вырос. Скоро, утешала она себя, все должно измениться. Одно не вызывало сомнения: весна обязательно придет.

На этот раз весна наступила в Париже в один из апрельских дней. Дул теплый ветер, по голубому небу плыли ослепительно белые пушистые облака. Альенора и Амария, вставшие с постели раньше других дам, перед церковной службой прогуливались в дворцовом парке. Мрачные смоковницы и кладбищенские кипарисы едва ли заметили смену времен года, но за рекой, которая этим утром не казалась уже чересчур серой, рощи и фруктовые сады тянули навстречу солнцу готовые лопнуть почки и будто плыли в розовато-лиловой дымке, кое-где показывая яркую зелень первых листочков.

— О, послушайте, кукушка! — внезапно проговорила Амария. И вновь раздался веселый и вместе с тем тоскующий призыв самой весны.

И Амария мысленно перенеслась в то время, когда она впервые узнала, что такое счастье. Невольно у нее вырвалось:

— О, сударыня, вы помните, как мы в такие погожие утра выезжали верхом…

— Очень хорошо, — ответила Альенора коротко.

Да, она отлично помнила веселую кавалькаду, выезжавшую встречать восход солнца, помнила усыпанную алмазной росой траву, смех, шутки, песни… и Ришара, который так ловко подражал крику кукушки, что предпочитающая одиночество пугливая птица ему отвечала. А Амария, ничего не знавшая о несчастной любви и постигшей Ришара судьбе, тотчас же подумала: «Ага, моя госпожа тоскует по родным местам».

— Пошли, — проговорила Альенора отрывисто, — а то опоздаем к мессе.

Они, как обычно, завтракали с другими дамами, и Амария заметила:

— По крайней мере, мы можем теперь заниматься рукоделием в парке.

— Без меня! — воскликнула Урсула, пожилая старшая фрейлина. — Хорошо известно, что весенние дни обманчивы. Они похожи на непостоянного и капризного любовника: то повеет теплом, то обдаст холодом. Сидите сами в парке, если желаете заработать ревматизм, а я останусь здесь, возле камина.

Одна или две дамы согласились с Урсулой. Но Амария и Сибилла умоляюще взглянули ясными сияющими глазами на королеву.

— У меня есть идея получше, — сказала Альенора, подумав, что обе девушки напоминают щенят, просящих выпустить их на волю. — Подождите меня и оставьте пока рукоделие.

Быстрым шагом она направилась в апартаменты короля. Обычно он не виделся с королевой до обеда. Людовик VII все еще придерживался монастырского распорядка дня. Вставал с рассветом, посещал первую мессу, скромно завтракал и уже работал, когда королева еще и не просыпалась. Несмотря на сравнительно ранний час, в коридорах и рабочих комнатах на королевской стороне дворца все гудело, как в пчелином улье; посыльные сновали взад и вперед, повсюду сидели, протирая сонные глаза, люди, ожидавшие аудиенции, писари, уже проработавшие не менее трех часов, продолжали усердно водить перьями по бумаге, подавляя зевоту. Все они с любопытством взглянули на Альенору, направлявшуюся в просто обставленную комнату, выходившую окнами на север. Эта комната-кабинет располагалась сразу за арочным залом, где Людовик VII устраивал официальные приемы.

— Его величество у себя? — спросила она.

— Да, у себя, сударыня, но он занят, — ответил почтительно и слегка смущенно стоявший у дверей караульный.

— Тем не менее мне нужно с ним поговорить.

Караульный распахнул дверь и объявил королеву.

Непривычная неуверенность и робость охватили Альенору, когда она вступила в комнату, где сам воздух казался сумрачным и насыщенным суровой сосредоточенностью. Прежде она лишь один раз бывала в этом помещении — вскоре после приезда в Париж. Вечером Людовик не без гордости показывал ей дворец.

— Здесь, в этой комнате, я буду работать и заниматься делами, — пояснил он. — Мой отец — упокой, Господи, его душу! — долго болел и все государственные дела вершил в спальне, и врач или лекарь с пластырем могли остановить даже посланника императора. В результате во всем стала проявляться расхлябанность, нарушаться строгий порядок. У меня все будет по-другому. В эту комнату смогут входить только те, у кого есть неотложные дела.

При этих словах Людовик взглядом предостерег Альенору, и она до сих пор не нарушала введенного им правила.

В Аквитании все было иначе. Еще до болезни ее отец — на склоне лет вспомнивший о собственных прегрешениях и планировавший покаянное паломничество в Кампостелью — довольно легко относился к своим обязанностям верховного владыки. Ему ничего не стоило решить какой-нибудь важный вопрос за те секунды, которые требуются, чтобы сесть на коня. В таких случаях он, стоя одной ногой на земле, а другую вставив в стремя, произносил: «Я принял решение…» И с раннего детства Альенора привыкла приходить к нему, когда ей хотелось. Даже во время официальных приемов он никогда не прогонял ее, если она вдруг входила в зал, а сажал к себе на колени и говорил:

— А теперь, ангел мой, сиди тихо, слушай и наблюдай. Это та же игра…

В комнате, куда вошла Альенора, было три стола: два поменьше — возле двери, за которыми сидели наиболее доверенные писари, — и один большой на дальнем конце помещения, где расположились Людовик VII и Одо. Возле стола у стены — открытый шкаф со множеством свернутых в рулоны карт. На полках под окном пергаментная бумага, запасы чернил, тонкого просеянного песка, сургуча и свечей. В комнате, расположенной в толстой крепостной стене, было всегда холодно, а потому в камине постоянно горел огонь. Рядом с камином на табурете сидел совсем юный паж, в обязанности которого входило при необходимости подкладывать — как можно тише — в огонь поленья.

В кабинете была такая глубокая, почти благоговейная тишина, стук каблуков по каменному полу прозвучал как-то кощунственно.

Альенора взглянула на супруга, и чувство неловкости и робости исчезло так же внезапно, как и появилось. Когда она вошла, Одо как раз достал с полки и стал разворачивать карту, не сразу заметив королеву. В этот момент король Франции очень походил на испуганного маленького ученика, которому задали непосильную задачу. Жизнь, которую вел со дня коронации этот восемнадцатилетний, хрупкий, светловолосый юноша, не согнала с его лица приобретенную в монастыре бледность. При взгляде на него у Альеноры защемило от жалости сердце.

«Настало время нарушить его порядок, и никто это не сделает, кроме меня», — подумала она, смело приближаясь к столу.

Людовик поднялся и поцеловал ее, серьезное выражение лица сменила улыбка — радостная и одновременно чуть застенчивая. Одо тоже поднялся и, не улыбаясь, сказал:

— Надеюсь, ваша светлость в добром здравии.

— Слава Богу, у нее все в порядке, — ответил за нее Людовик VII.

Она осветила эту мрачную комнату, как луч солнца в пасмурное утро.

Одо быстро с подозрением взглянул на короля и начал вновь разворачивать карту.

— Но утро вовсе не пасмурно, сударь, — заявила Альенора. — Оно великолепно, в воздухе пахнет весной. Именно поэтому я осмелилась помешать вам. Хочу просить вас о милости.

На лице короля появилось несколько неопределенное выражение. Губы улыбались, черты смягчились. Он очень любил свою красивую жену, был почти без ума от нее — насколько может быть без ума от женщины холодная, монашеская натура — и был готов выполнить ее любую просьбу, если это не приводило к конфликту со старшими советниками, которые имели на него неограниченное влияние. При мысли о них в его глазах мелькнула настороженность, хотя губы все еще улыбались.

— Мне подумалось, — сказала Альенора, — в такое прелестное утро мы могли бы прокатиться верхом, выехать в лес, выпустить наших соколов. Взяли бы с собой провизию — на свежем воздухе при солнечном свете еда кажется вкуснее. Пожалуйста, Луи… За все эти месяцы мы еще ни разу не ездили верхом вместе.

— В самом деле, — ответил он, вздохнув с облегчением. — Мне кажется, это можно организовать. — И желая создать впечатление, что он и сам об этом думал, добавил: — Действительно, мы еще не ездили вместе верхом: было много дел.

— И немало осталось, — вставил Одо. — Ваша светлость обещали решить сегодня проблему Меридона.

Повернувшись, Людовик VII с раздражением заметил:

— Да, обещал! А вы пока даже не нашли этого места на карте. Быть может, пока я дышу свежим воздухом, вы поручите полудюжине писарей искать его, господин капеллан?

— Я знаю, где Меридон, — проговорила Альенора, обходя стол и склоняясь над картой. — Это одно из феодальных владений на территории Аквитании. Расположено между Пуатье и Люсиганом… Вот оно, — указала она пальцем.

— А почему, — спросил с кислой миной Одо, — здесь написано Сен-Марин, а не Меридон?

— Да потому, что ваша карта изрядно устарела. Мой дедушка, герцог, как вы помните, сильно повздорил с церковью, и наиболее преданные ему вассалы, чтобы показать, на чьей они стороне, демонстративно переименовали свои владения, присвоив им светские названия. Жервез Одноглазый, потерявший глаз в крестовом походе, в котором участвовал и мой дедушка, был одним из самых преданных людей и сменил название своего поместья с Сен-Марин на Меридон.

— В споре упоминается некий Жервез Меридонский! — горячо воскликнул Людовик VII.

— Вам следовало спросить меня! — проговорила Альенора с не меньшим жаром. — Я знаю их всех! В данном случае речь, вероятно, идет о внуке Одноглазого… А о чем, собственно говоря, спор? Неужели Уильям по прозвищу «Молот» возобновил свои претензии?

— Именно так, — ответил Людовик VII, чувствуя себя несколько неловко, и, чтобы скрыть смущение, обращаясь к Одо, сказал: — Измените название на карте своим пером, Одо. Где-то должна быть более новая карта. Ее следует отыскать.

Пробормотав что-то относительно запропастившегося куда-то пера, Одо отошел от стола. Ни Людовик, ни Альенора не заметили, что он не вернулся. Обрадованная возможностью быть полезной и поговорить о своей любимой Аквитании, Альенора начала рассказывать о Меридоне: как возникли взаимные претензии, как этот сосед из-за брачных уз поддержал одну сторону, а тот сосед встал на другую сторону, поскольку давно враждовал с ее соперником. Она говорила с подъемом, постоянно ссылаясь на карту, и поведала довольно романтическую историю, особенно когда заговорила о сыне Жервеза Одноглазого, который, вернувшись с войны в Кастилии, привез с собой жену-мавританку, за что был лишен наследства рассерженным отцом, а также отлучен от церкви за отказ крестить жену против ее воли.

— А чьей стороне мы сами отдали бы предпочтение? — спросил Луи, настолько захваченный ее рассказом, что забыл свойственную ему осторожность и собственные предписания.

— Оба спорящих — прекрасные рыцари, и у обоих равные, то есть в равной степени необоснованные претензии, — заметила Альенора рассудительно. — Но Уильям Молот уже стар — ему было за тридцать лет, когда он выдвинул свои требования. У него нет сыновей, способных выполнять рыцарские обязанности и наследовать поместье. Поэтому я бы высказалась в пользу Жервеза, хотя для вас, сударь, это не так-то просто: ведь эта семья не пользуется расположением…

Альенора остановилась, так как дверь распахнулась и в комнату вошел аббат Бернар де Клерво. Одо поспешил разыскать его и сообщить, что королева в рабочем кабинете короля и разговаривает, будто член королевского совета.

Учтиво поклонившись королю и королеве, аббат холодно посмотрел на оживленное лицо Альеноры, и его взгляд сделался совсем ледяным, когда он услышал, как Людовик VII сказал:

— Минуточку, господин аббат, — и, обернувшись к Альеноре, повторил: — Не пользуется расположением — кого?

— Церкви, — ответила Альенора слегка сконфуженно. — Так я распоряжусь насчет лошадей и провизии, пока вы беседуете с господином аббатом, и буду готова к отъезду через полчаса. Не теряйте времени попусту, Луи, наш разговор навел меня на некоторые мысли, которыми я поделюсь с вами во время прогулки… о вещах, о которых вы никогда ничего не узнаете, изучая эти безнадежно устаревшие карты!

Бернар провожал Альенору взглядом, когда она шла к двери. Он не испытывал ни малейшего удовольствия, смотря на ее стройную прямую фигуру, горделиво поднятую голову, энергичную, упругую поступь. Для него все эти качества — вместе с красивым лицом и ясным умом — представляли собой серьезную опасность. Они таили в себе угрозу тому, что аббат считал главным делом всей своей жизни — приобретению полной власти над королем. В отличие от многих высоких служителей церкви своего времени у Бернара не было личных амбиций. В этом отношении он был безгрешен. Но он решил, что Людовик VII должен стать святым королем, а Франция — праведной страной, и в его планах не было места веселой, светской, молодой красивой королеве, способной влиять на своего мужа. Более того, и дедушка, и отец Альеноры часто не ладили с церковью, и что-то от их религиозной строптивости повлияло на мнение, сложившееся о ней самой, хотя королева была довольно благочестива.

Усаживаясь за стол, аббат сказал:

— Вы обсуждали с королевой дела чрезвычайной государственной важности.

Говорил он мягким, дружественным, даже, пожалуй, слегка насмешливым тоном.

Подтянув к столу другой стул, Людовик VII бодро ответил:

— В самом деле! Возможно, нам следовало сделать это раньше. По крайней мере, в вопросе с Меридоном, который касается ее собственных владений. Она прекрасно осведомлена о существе спора. По-видимому, ее отец имел привычку обсуждать с ней различные проблемы и поощрял ее интерес к управлению подданными. Это не удивительно, — продолжал Людовик VII в раздумье, — ведь его сын мертв, и герцог поступил мудро, готовя дочь к той важной роли, которую ей предстояло играть.

— Это какую же? — поинтересовался Бернар.

— Герцогини Аквитанской, разумеется, — ответил Луи, бросая аббату недоуменный взгляд.

— Именно. Но сейчас, понимаете ли, она королева Франции, а это совсем другое. Теперь только нам пристало проявлять мудрость. Уверяю вас, сын мой, было бы неразумно позволять королеве вмешиваться в государственные дела. Если бы она осталась и правила в Аквитании, я был бы последним человеком на земле, который поставил бы под сомнение ее политику или ее действия, пока они, конечно, согласовались с законами церкви. Но она вышла замуж за вас и тем самым сделала вас герцогом Аквитанским. Вспомните слова Иисуса Христа: «Никто не может служить двум господам», тем более не может целая страна. Господь призвал вас управлять Францией и своей милостью добавил к вашим владениям Аквитанию. На вас лежит огромная ответственность, и в ваших руках должна быть сосредоточена вся власть, ибо эти две вещи в нашем мире неразрывно связаны и неотделимы друг от друга.

— Но использовать ее специальные знания, как в данном случае…

— Ну что ж, давайте рассмотрим этот случай, — сказал Бернар, пресекая возражения, но отмечая влияние Альеноры: прежде Людовик редко с ним спорил. — Она сказала, кто из претендующих должен владеть Меридоном?

— Да… однако только когда я прямо спросил ее. В этом, думается мне, нет ничего предосудительного.

Бернар смог воочию убедиться, что королева заметно преуспела: король уже заступался за королеву.

— И каков был ее ответ?

Луи передал Священнику мнение Альеноры и ее аргументы.

— Именно это я имел в виду, когда предупреждал вас, — заметил Бернар и начал обстоятельно объяснять — спокойно, но твердо, — почему нужно удовлетворить претензию Уильяма Молота.

Поспешив распорядиться относительно лошадей и провизии, а также пригласить на прогулку Амарию, Сибиллу и еще двух молодых кавалеров, Альенора испытала большой душевный подъем. Она непременно постарается лучше узнать Луи, несмотря на барьеры, которые возвели между ними существующие обычаи, придворный этикет и мрачные люди, окружавшие короля. Они научатся вместе трудиться и вместе развлекаться.

Альенора была убеждена, что в состоянии помочь Луи. Ее всегда интересовали государственные дела, и под руководством отца она научилась разбираться не только в политике, но и в людях. Она хорошо помнила, как однажды во время судебного процесса, где двое мужчин — оба вполне добропорядочные граждане — давали противоречивые показания, он наклонился к ней и спросил:

— Как, по-твоему, милая моя, кто из них лжет?

Когда она ответила, что не может определить с уверенностью, он пояснил:

— А я могу. Смотри, как вон тот с черной бородой сжимает в кулаках свои большие пальцы. Он ощущает потребность за что-то держаться. Запоминай подобные вещи. Человека часто выдают с головой поступки, которые он совершает неосознанно.

После переезда в Париж она один или два раза попыталась поговорить с Луи о государственных делах, но он всегда находил различные отговорки вроде: «Это слишком долго объяснять», «Это чисто французская проблема», «Не забивай свою прелестную головку такими скучными вопросами». Будто в мире есть что-то еще более скучное, чем бесконечное вышивание! Однако сегодняшнее утро явилось уже определенной вехой: она говорила со знанием дела, и Луи с интересом ее слушал.

Кони под нарядными попонами уже стояли во дворе под присмотром конюхов. Сокольничьи со своими птицами, головы которых были укрыты колпаками, прислонились к нагретой солнцем стене. Альенора и ее небольшая свита ждали… Прошел целый час, когда, наконец, к ним выбежал маленький паж, следивший за камином в кабинете короля, и передал Альеноре записку.

«Моя дорогая, — говорилось в ней, — к моему великому сожалению, я не могу сегодня участвовать в прогулке. Аббат пришел с делом, которое задержит меня до ужина. Солнце, видимо, уже достигло парка, попробуй отдохнуть здесь».

«Итак, учитель не позволил маленькому ученику прогулять хотя бы один день», — подумала Альенора с презрением и жалостью.

— Его светлость не сможет поехать сегодня, — объявила она, — но прогулка тем не менее состоится. Пьер, я вижу, что вы захватили с собой лютню. Когда мы поупражняемся с соколами и поедим, мы ляжем под деревьями, и я научу вас некоторым песням Аквитании. Они более веселые, чем ваши.

За ужином Луи поинтересовался, как она провела день.

— Очень хорошо, — ответила она, а затем, заметив его бледность и устало опущенные плечи, добавила: — Аббат принуждает вас слишком много работать, забывая, что вы еще очень молоды. Мы собирались поговорить во время верховой езды, и я кое-что вспомнила, что вам следовало бы знать…

— Все уже улажено, — перебил он торопливо, в глазах вновь мелькнула настороженность.

— Ах, вот как. И что же вы решили?

— Дорогая, я говорил о подобных вещах весь день. Пощадите меня хотя бы за ужином.

На следующий День она случайно услышала, что поместье Меридон было отдано Уильяму Молоту. Альенора ничего не сказала королю, но когда несколько дней спустя аббат ужинал во дворце и весь королевский двор собрался в ожидании начала выступления детского хора собора Парижской Богоматери, она отозвала Бернара в сторону и спросила:

— Господин аббат, не по вашему ли совету удовлетворена претензия Уильяма Молота на Меридон?

— Совет, ваша светлость, не потребовался, — ответил он дружелюбно. — Его право было очевидным.

— Позвольте, сударь, с вами не согласиться! Аргументы обеих сторон я слышала еще при дворе моего отца. И притязания — одинаково не безупречные — были равны. В этом заключалась вся трудность. Но передать поместье старому человеку, не имеющему наследников, было ошибкой.

— Мы коснулись здесь совета, — заметил аббат по-прежнему приветливо. — Могу ли я посоветовать кое-что и вам. Вы поступите разумнее, если не станете соваться куда не следует.

Горячая кровь негодования, унаследованная от предков, известных своими вспышками ярости, прилила к ее лицу.

— Вы посоветовали не соваться куда не следует, сударь! Так говорят обычно непослушным детям, которые лезут туда, куда им не положено. Но разве я не могу вмешиваться, когда дело касается моих собственных владений, о сути которого я информирована лучше, чем кто-либо во Франции?

— Возможно, мое выражение выбрано не совсем удачно. Я, сударыня, не придворный и не поэт. — Губы у него улыбались, но глаза оставались холодными. — Мне следовало сказать, что вы поступите разумно, если не будете беспокоиться о подобных вещах.

— Но как они могут меня не беспокоить! На моих глазах богатое поместье отдают старику, у которого нет сыновей, способных служить в войсках короля и наследовать его титул. Когда старик умрет, дележ придется начинать сызнова. Вы, конечно, одобряете принятое решение — мне понятно, но это не государственный подход. Знаю, семья Жервеза не пользуется расположением церкви: в их жилах течет кровь неверных. Тем не менее Господь был милостив к ним, наградив четырьмя здоровыми и сильными сыновьями.

Аббат глубоко и шумно вздохнул.

— До сих пор я не знал, ваша светлость, — сказал он вкрадчиво, — как затронуть один важный вопрос, но вы сами указали мне правильный путь. Раз вы считаете крепких, здоровых сыновей проявлением милости Божией, то почему бы вам не сосредоточить усилия в данном направлении. Родив наследника, вы бы внесли самый ценный вклад в процветание этой страны.

Удар пришелся точно в цель. Альенора побледнела, но сумела овладеть собой и, рассмеявшись, сказала:

— Вам, сударь, следовало сделаться не священнослужителем, а воином. Вы отлично видите слабые места вашего противника. Постараюсь позаботиться о наследнике.

Все еще улыбаясь, но продолжая смотреть так же холодно, Бернар ответил:

— Теперь мой черед упрекнуть вас в неправильном выборе выражений. Я вовсе не ваш противник и буду молиться, чтобы ваше желание исполнилось.

Маскируя свой триумф показной кротостью, он удалился.

Но ребенок, которого страстно желали и о ниспослании которого горячо молилась и она, и Луи, и, можно сказать, вся Франция, появился на свет только в 1145 году. Однако, ко всеобщему разочарованию, это была девочка. Первой оправилась от огорчения мужественная и сильная духом Альенора. Утешая Людовика, который все недоумевал, чем он прогневил Небеса, отказавшие ему в наследнике, она заявила:

— У нас крепкий, здоровый младенец и к тому же красивый, как и положено девочке. Будут и еще дети, и непременно сыновья. Однажды, очень давно, в замок моего отца пришел вещун, предсказавший всем нам наши судьбы. По его словам, мне суждено быть матерью сыновей, из которых один станет королем, причем таким знаменитым, что его имя сохранится в веках…

На это Людовик VII с кислым видом ответил:

— Возможно, Небеса ниспослали нам дочь, чтобы продемонстрировать свое пренебрежение к разного рода предсказателям!

В этой короткой фразе проявилось настроение, в котором в последнее время все чаще пребывал он. Его приводило в замешательство и раздражало не только отсутствие наследника, но и то, как вообще шли дела. Он старался изо всех сил, послушно следовал советам аббата Бернара, но неудачи подстерегали его на каждом шагу. За восемь лет своего правления ему не удалось добиться прочного мира, лишь немногие из местных войн оказались в какой-то мере успешными. Два наиболее могущественных аристократа — граф Джеффри Анжуйский и его сын Генри, герцог Нормандский — постоянно угрожали выступить против власти короля. И это обстоятельство было тем неприятнее, поскольку Генри предстояло в один прекрасный день сделаться королем Англии и графом Анжуйским. На востоке германский император Конрад Коэнштауфен вел себя еще более угрожающе и, казалось, испытывал особую ненависть к аббату Бернару. А теперь еще и первый ребенок — девочка. Вероятно, он в чем-то грешен, думал подавленно Людовик VII, и стал еще усерднее молиться и посещать церковь, сделался еще сдержаннее в еде, скромнее в одежде. Отказываясь от мирских удовольствий, он все больше отдалялся от жены, которая не могла разделить его чрезмерных религиозных чувств. Альенору по-прежнему переполняла жизненная энергия. За восемь скучных лет в Париже, когда — не без участия аббата — перед ней закрывали одну за другой возможные отдушины, она не утратила интереса к людям, делам, вкусной еде, красивым нарядам и маленьким увеселениям, какие были ей все еще доступны. Сфера политики была закрыта — ей не следовало соваться. Развлечения, которые она планировала, отменялись — дескать, подобные мирские забавы подавали дурной пример. Стрельба из лука, фехтование, верховая езда — то есть все то, чему ее научил покойный Ришар де Во, — были якобы вредны женщинам, рассчитывающим родить здоровых детей. Критиковались даже книги, которые она читала, и ее вышивание. «Разве сцены из истории языческой Европы, — говорили ей, — достойны воспроизведения на полотне? Разве жития святых не дают нам более тонкие и достойные сюжеты для королевской иголки?»

Как рассказывала впоследствии Альенора, спасло ее от помешательства в тот долгий, мрачный период только одно — возможность посещать учебные заведения. В то время школы Парижа считались лучшими в Европе, а некоторые учителя — прежде всего Пьер Абеляр — не возражали против присутствия женщин на своих лекциях. Кроме того, в короткий летний период, когда погода в этом сумрачном городе становилась по-настоящему теплой, расположенный за дворцом парк с его кипарисами открыли для студентов. И здесь королева, сопровождаемая Амарией, которая разделяла ее увлечения, часами сидела в тени деревьев у прохладной воды, прислушиваясь к речам и спорам. Студенты — в подавляющем большинстве лица мужского пола — живо интересовали ее. Некоторых она уже знала по именам. Особое внимание Альеноры привлек англичанин Том Бекет. Хотя женщинам позволялось присутствовать на лекциях, им не разрешалось участвовать в последующих дебатах. Часто Альенора просто кипела от возбуждения, когда кто-нибудь выступал со спорным или неверным утверждением. И она шептала Амарии:

— О, если бы мне только можно было ответить на это!

И нередко в такие минуты поднимался Том Бекет — в простом платье из английской шерсти, с красивым лицом, светящимся воодушевлением — и решал окончательно спор несколькими точными, остроумными фразами.

— Если я не ошибаюсь, мы еще услышим об этом молодом человеке, — сказала однажды Альенора, возвращаясь с Амарией из парка в мрачный дворец. И думая о будущем, о грядущих годах, которые могут принести молодому человеку славу и богатство, она невольно спрашивала себя: «А что они принесут мне?»

Будущее представлялось ей холодным, тусклым тоннелем, который становился все уже и уже. Порой ей казалось, что жизнь, настоящая, с чувствами, теплотой и волнениями, кончилась в тот момент, когда барон Годфруа вонзил свой меч у темной винтовой лестницы. Но давать волю подобным мыслям было нельзя, иначе человек начинал испытывать жалость к самому себе. Нужно было думать: «Мне всего лишь двадцать два года, и жизнь полна самых разнообразных возможностей. Многое может произойти. Все что угодно…»

Да, случиться могло все что угодно. И однажды далеко-далеко отсюда, на самой границе изведанного мира, действительно что-то произошло. Причем так далеко, что прошли многие месяцы, пока известие об этом событии достигло ушей короля Людовика VII и королевы Альеноры; на первый взгляд оно имело мало общего с благочестием первого и отчаянной скукой второй. И тем не менее для короля и королевы, заточенных в мрачном дворце на берегу серой Сены, жизнь внезапно сделала крутой поворот.

Глава 3

Крестовый поход, в котором участвовал дедушка Альеноры, окончился в 1100 году поражением сарацинов и возведением на королевский трон герцога Готфрида Бульонского в качестве правителя Иерусалима. Сопровождавшие его рыцари расселились на завоеванных территориях и создали первое на Ближнем Востоке христианское феодальное государство в той стране, где жил, был распят и похоронен Иисус Христос и которая известна всему христианскому миру как Священная земля. Дядя Альеноры — единственный оставшийся в живых родственник по мужской линии — получил в награду за ратные труды древний город Антиохию с прилегающими угодьями. Его соседом был граф Жоселин, обосновавшийся в Эдессе, между Антиохией и страной язычников, лежащей к северу. Затем в течение двух поколений здесь царили мир и покой. Не чувствуя угроз с чьей бы то ни было стороны, граф Жоселин в 1144 году выехал из Эдессы вместе с воинами и знатью отпраздновать Рождество в живописной местности на берегу Евфрата. В их отсутствие на город напали сарацины. Они ворвались в Эдессу, истребили и увели в плен христианское население, разрушили алтари и церкви. Многочисленные и свирепые, они показали, что вполне оправились от поражения, которое потерпели сорок четыре года назад, и вновь перешли в наступление. Княжество Антиохия, его оживленные торговые гавани на самом востоке Средиземного моря и даже Иерусалим оказались перед угрозой вторжения. Послания с призывом о помощи шли потоком из Священной земли. Епископы слали официальные письма папе римскому, благородные рыцари писали своим соплеменникам на Западе. Раймонд Антиохский в своих письмах умолял племянницу, королеву Франции, употребить все свое влияние на мужа и побудить его, пока не поздно, поспешить на помощь. Однако дядя преувеличивал ее возможности. После ряда крупных разочарований она за восемь лет научилась даже намеком не выдавать своих предпочтений в подобных вопросах, ибо убедилась, что аббат не упускал ни одного шанса действовать вопреки ее желанию. А потому Альенора просто передала письмо мужу, не высказывая своего мнения. И получилось так, что аббат сам предложил Людовику VII организовать и возглавить второй крестовый поход. И тот, постоянно искавший способа заручиться милостью Господней, ухватился за эту идею с тем энтузиазмом, который позволяла его холодная натура. Он принялся собирать войско, а аббат — уже довольно преклонного возраста и хрупкого здоровья — отправился по стране, повсюду проповедуя в пользу крестового похода.

И вот теперь Альенора взяла реванш. Одним из первых на призыв помочь изгнать неверных из Эдессы, спасти Иерусалим и Гроб Господень откликнулся Джеффри де Ранкон, самый храбрый и преданный рыцарь Аквитании. Прибыв прямо из своих обширных владений в Тельбуре, он как будто даже и не подозревал, до какого унизительного положения была низведена Альенора, и с первых же минут разговаривал с ней в той же самой манере, с какой говорил бы с ее отцом — герцогом. Как-то летним вечером, через год после падения Эдессы, они сидели в парке под кипарисами и беседовали о предстоящей военной кампании.

— Мне кажется, — проговорила Альенора, — что рыцари Аквитании в большинстве своем заняли выжидательную позицию. Вы, Джеффри, пришли, сеньор из Люзиньи да еще горстка других рыцарей… Но где отважные рыцари Лиможа, Ангулема и Туара? Разве густая горячая кровь, которая текла в жилах крестоносцев моего дедушки, поостыла у их потомков и сделалась совсем жидкой?

Прежде чем ответить, де Ранкон подергал себя за бороду и немного подумал.

— Кровь не сделалась холоднее или жиже, сударыня. Простая осторожность. Крестовый поход — это не просто война. Помимо сражений есть еще другие вещи, которые следует учитывать. Месяцы пути, например, и много всякой всячины, которую я называю политикой.

— И почему же это удерживает их? Условия для всех одинаковые.

— Не совсем так, — ответил он, внимательно взглянув на нее. — Крестоносцы выступают все вместе, как единая армия. Но по пути, естественно, возникают споры, которые нужно улаживать. В подобных ситуациях рыцари каждого отряда обращаются к своему предводителю, рассчитывая через него добиться справедливости. Им нужен представитель, руководитель, способный авторитетно выступить на военном совете. Возьмите, например, меня и Тибольта из Шампаньи… Случись между нами спор относительно места стоянки или очереди к колодцу, чтобы напоить лошадей, кто выступит в защиту моих интересов?

Последние слова он проговорил медленно, со значением. У Альеноры внезапно перехватило дыхание. Если она правильно поняла его мысли, то перед ней открывалась великолепная возможность! Но она уже научилась не делать поспешных выводов.

— Вы верные подданные короля, — заявила она, — такие же, как и Тибольт, и, конечно же, можете рассчитывать…

— Я из Аквитании, — перебил де Ранкон, — и король — мой сеньор, но он француз, как и Тибольт. Поэтому, разумеется, решения всегда будут в пользу Тибольта, — де Ранкон переменил позу. — Я готов принять нынешние условия, но есть другие, которые с этим не согласны. Именно это, а не отсутствие мужества или заботы о святых местах удерживают ваших аквитанцев и пуатийцев!

Не сделал ли он легкий, но недвусмысленный упор на слово «ваших»? Она решила рискнуть.

— Предположим, — сказала она, сдерживая дыхание, — что я отправлюсь в крестовый поход. Предположим, я пообещаю стать во главе моих воинов и представлять их интересы в совете.

— Вы наша герцогиня, — ответил просто де Ранкон. — Они последуют за вами, как пошли бы за вашим отцом.

— Тогда, клянусь всеми святыми, я отправлюсь в поход. В сражении, сударь, вы поведете войска Аквитании, но в остальном я буду служить моим рыцарям всем, чем располагаю: моим положением, моим языком и моим разумом. И даже Бернар де Клерво не сможет обвинить меня в том, что я незаслуженно вмешиваюсь, если я — и только я — смогу привести столько людей для дела, которое так дорого его сердцу.

— И отчего же, — спросил де Ранкон с невинным видом, — придет аббату в голову обвинять вас во вмешательстве? Вы — наша герцогиня, мы — ваши подданные. Выйдя замуж за короля Франции, вы не утратили своих титулов и прав. Он ваш супруг, и мы принимаем его в качестве нашего сеньора, хотя нас, признаться, весьма удивил и выбор, и спешка, но это уже другая история. Бог свидетель, я вовсе не желаю смерти королю, правда, у него очень болезненный вид… Однако предположим, что он умер. В этом случае вы все равно останетесь нашей герцогиней. Король Франции является для нас важной персоной только потому, что он муж нашей повелительницы. Об этом не следует забывать. Однако, знаете ли, есть такие, — де Ранкон внимательно посмотрел на Альенору, желая убедиться в том, какое впечатление произведут его последующие слова. — Я, правда, не принадлежу к их числу, так как знаю, что вы еще молоды, а когда человек молод и влюблен, то делается нетерпеливым и порой легкомысленным. Но есть такие, которые полагают, что, выполняя свой долг перед мужем и государством, вы в какой-то мере пренебрегли своими обязанностями в отношении собственного наследия. Теперь, после вашего решения, — добавил он торопливо, — все поправится.

— Это неправда, что я пренебрегла, — проговорила Альенора медленно. — А правда в том, что Людовик VII всегда был податливым, как мягкая глина, в руках Бернара. Его трудно за это упрекнуть, потому что его отдали в эти руки, очень сильные руки, в возрасте шести лет. Я была камнем в этой глине, поэтому он просто выковырял меня и выбросил, — Альенора улыбнулась, ее глаза заблестели. — Теперь Бернар собирается выступить против сарацин, подобно Давиду против Голиафа, и ему нужны камни для пращи. Сударь, не смогли бы вы отправиться в Аквитанию и рассказать каждому барону, каждому рыцарю, простому воину и лучнику, что я участвую в крестовом походе и призываю их последовать за мной? И что на следующий год к концу великого поста, когда войско соберется в Везеле, я ожидаю, что мои воины числом превзойдут все другие отряды, вместе взятые. Видите ли, — тонкие дуги бровей сошлись на переносице, — я открыто бросаю вызов, Джеффри: бесчисленные мелкие обиды за последние восемь лет страшно уязвили мою гордость. Аббат придет в ярость и захочет вновь оттеснить меня в сторону… Но я не должна предстать перед ним мелким, еле видимым камешком. За мной должна стоять мощная сила. Скажите это всем им.

— Скажу, — ответил де Ранкон. — Непременно скажу.

Кончилась осень, наступила зима. В этом году никто не уделял особого внимания празднованию Рождества: было слишком много других проблем, над которыми приходилось ломать голову.

Вскоре после Рождества аббат Бернар, который страстно проповедовал крестовый поход среди германских князей, вернулся в Париж и имел серьезный разговор с капелланом Одо — единственным человеком на всем белом свете, с которым он мог говорить не таясь и ничего не скрывая.

— Ходят слухи, — сказал аббат, — что королева объявила о своем намерении участвовать в крестовом походе. Вы что-нибудь слышали об этом?

— До меня доходили и слухи, и их опровержения, — ответил Одо. — В Аквитании в это верят, в Париже отрицают. В ваше отсутствие, господин аббат, я держался поближе к королю, как вы и советовали, и когда эти разговоры достигли ушей его величества, я прямо спросил, соответствуют ли они действительности или нет? И он сказал: «Это только ее фантазии. Когда наступит решающий момент, королева поймет, что путь слишком долог и тяжел для женщины. А пока, — заметил король с несвойственной ему рассудительностью, — вера в ее участие подстегивает романтически настроенных рыцарей Аквитании и Пуату». Больше я не касался данного вопроса, не имея от вас соответствующих инструкций на этот счет. Ведь вы покинули Францию до того, как она объявила о своем решении.

— И здесь вы, как всегда, поступили мудро. Воины Аквитании должны собраться и принять обет крестоносцев. В то же время королева ни под каким видом не должна сопровождать короля в Палестину. Правитель Антиохии — ее дядя. Король, как вам известно, легко поддается чужому влиянию, и скоро войском христиан станет командовать князь Антиохский — очень светский человек. Если сарацины потерпят поражение, он припишет себе все заслуги, а это сведет на нет наши многолетние усилия, Одо.

Бернар прервал свою речь, и запавшие глаза на его бледном, изможденном лице засветились фанатизмом, который появлялся всякий раз, когда он читал проповедь.

— Этот крестовый поход, — продолжал аббат, — должен превратиться в триумф христианской веры, а не в торжество Раймонда Антиохского, который в своем попустительстве дошел до того, что позволяет у себя в городе стоять мусульманским мечетям, а христианским рыцарям вступать в брак с нечестивыми сарацинками. Подумать только, Одо!

Голос старого священника дрожал от неподдельного негодования и отвращения.

— Ужасно! — сказал менее потрясенный Одо и, чуть поколебавшись, добавил: — Но если королева будет настаивать?

— Мы не должны ставить короля в трудное положение, — ответил Бернар. — Он еще молод, а она действительно очень красива и умеет убеждать. Однако мне кажется, все можно устроить и без него. Я объявлю во всеуслышание, что ни одной женщине не будет разрешено участвовать в крестовом походе. Я заявлю — и это сущая правда, — что в прошлом многие армии терпели неудачу, потому что воины брали с собой в поход своих жен, дочерей, возлюбленных, которые мешали продвижению, порождали ссоры, заболевали в пути и перегружали обозы своими вещами. В этом крестовом походе не будет ни одной женщины, запрет распространяется и на королеву Франции.

— А как же насчет прачек? — поинтересовался практичный Одо. — Еще ни в одном войске не водился обычай, чтобы боевые рыцари сами стирали свое нижнее белье.

— На этот раз им придется… — легкая улыбка на мгновение мелькнула в запавших глазах. — Если я сделаю исключение для прачек, королева почти наверняка заявит, что готова стирать… и сдержит слово. Она, я уверен, в состоянии добиться успеха в любом деле, и было бы замечательно, если б она занялась тем, чем пристало заниматься только женщине. Как бы то ни было…

И вот в конце великого поста 1146 года, когда крестоносцы собрались в Везеле, чтобы получить благословение аббата и принять из его рук белые кресты, освященные папой римским, рыцари Аквитании, сбившись в кучу, пребывали в состоянии разброда и растерянности. Многие месяцы Джеффри де Ранкон клялся, что герцогиня лично поведет их в крестовый поход, а затем в последние недели Бернар де Клерво объявил, что ни одна женщина — любого звания и положения — не пойдет с армией. Некоторые аквитанцы, заразившись всеобщим энтузиазмом, который охватил христианский Запад, сказали, что раз уж они вооружились и покинули родные места, то отправятся в поход, независимо от того, будет ли в нем участвовать Альенора или нет, но эти были в меньшинстве. Большинство же, не доверяя королю Франции, хотя он и являлся формально их сеньором, заявили, сдабривая свои слова замысловатыми ругательствами, что, если королева останется в Париже, они вернутся домой. Джеффри де Ранкон, уставший от многочисленных вопросов и упреков, которыми осыпали его прибывавшие в лагерь один за другим аквитанские феодалы, откликнувшиеся на его призыв участвовать в походе, направился, в конце концов, к шатру королевы, чтобы переговорить с ней.

Как ему показалось, здесь собралось больше, чем обычно, придворных дам, и все они пребывали в заметном возбуждении. Усердно распаковывались плетеные корзины. «Сколько одних платьев! — подумал де Ранкон утомленно. — Нескольким женщинам, совершающим поездку из Парижа в Везель, требуется больше багажа, чем целой армии для годичной военной кампании». Видимо, его мысли каким-то образом передались женщинам; под его пристальным взглядом они захлопнули крышки корзин и стояли, рассматривая его, с насмешливым, лукавым и таинственным видом.

Повернувшись к ним спиной, Альенора отвела де Ранкона в укромный уголок, где тот напрямик спросил: намерена ли она выступить во главе аквитанцев на следующий день? От сдерживаемой тревоги его голос прозвучал довольно резко. Альенора поняла, что он не имеет ни малейшего представления о мучивших ее сомнениях, о долгих часах, которые она провела, умоляя короля уступить ее желанию, о бесчисленных попытках переговорить с Бернаром, который, объявив о запрещении женщинам сопровождать армию, под разными предлогами уклонялся от встречи с ней.

— Даю вам слово, — сказала Альенора, — я не изменила своего решения. Спокойно отдыхайте до завтрашнего дня.

— Но приказание аббата…

— Знаю, — ответила она, нахмурившись. Затем у нее на лице появилось то же самое выражение, которое Джеффри де Ранкон наблюдал у женщин, хлопотавших у корзин: насмешливое, лукавое и таинственное.

— Сударь, — продолжала Альенора, — как вам известно, помимо фронтального нападения существует много других способов сбросить противника с коня. Порой обходной маневр…

Обходной маневр! Альенора осуществила его на следующий день.

Стоя на простом помосте, возведенном на склоне холма близ Везеля, аббат Бернар де Клерво смотрел вниз на тысячи воинов, собравшихся здесь главным образом благодаря его красноречию, энтузиазму и неутомимой энергии. Многие месяцы беспрерывных переездов, длительных уговоров, горячих споров, истовых молитв и постов настолько истощили его, никогда не отличавшегося крепким здоровьем, что стоявшим вблизи казалось, что смерть уже наложила свой отпечаток на его лицо. Они даже сомневались — хватит ли у него сил, чтобы обратиться с речью к такому огромному количеству людей. А Бернар стоял, подняв исхудавшую руку, и ждал, пока не наступила тишина. Затем твердым, сильным голосом, долетавшим до самых задних рядов боевых порядков, он, заговорил о священной войне, участниками которой с этого момента становились его слушатели, о единении и братстве, которые должны сплотить великую армию, о забвении всех споров и обид, о мире, который в результате должен воцариться в оставленных владениях и семьях, о прощении всех прошлых грехов в награду за готовность встать на защиту христианской веры.

Он говорил с особым жаром, и ни один человек в огромной толпе, где сильные мужи не могли сдержать слез от переполнявших их чувств, не догадывался, что мысли аббата были частично заняты совсем другой проблемой, которая сильно беспокоила и тревожила его. Всю ночь накануне он провел в молитве перед алтарем новой великолепной церкви, построенной в Везеле, и готов был поклясться, что ни на минуту не сомкнул глаз… И все же такое могло только присниться. Сон был очень странным, таким ярким и навязчивым, что забыть его аббат был не в силах даже сейчас, когда исполнилось самое сокровенное желание и лучшие воины Франции, Бретани, Анжу, Бургундии, Аквитании и Шампаньи с благоговением внимали его словам.

Помнится, он стоял на коленях в темной церкви, тускло освещаемой только свечами, зажженными у алтаря, когда в нее вошел человек и опустился рядом с ним на колени. Это был рослый мужчина, бедно одетый, от которого сильно воняло рыбой, луком и потом. Удивительно, что незнакомец пришел в церковь в глухую полночь, но Божья обитель открыта для всех в любое время. Аббат продолжал молиться, но незнакомец тронул его рукой. Обернувшись, священник, несмотря на темноту, отчетливо увидел, что тот ему что-то предлагает. Большие, коричневые от загара руки, покрытые рубцами и мозолями от тяжестей работы, но тщательно вымытые, протягивали ему что-то завернутое в женский головной платок. Жестом мужчина попросил принять узелок. Порядком удивленный, Бернар взял сверток и, разворачивая его, почувствовал, как к запаху пота примешался какой-то аромат. Развязав узелок, аббат увидел внутри благоухающую великолепную красную розу с бриллиантовой капелькой росы в самом центре цветка. Но в то же мгновение заметил рядом с каплей черного мохнатого паука, существо, к которому он испытывал безрассудное, неистовое отвращение. От неожиданности он уронил платок, розу и паука на пол. И тут заговорил незнакомец.

— Я есть Петр, — сказал он. — Я повел себя точно так же, когда полотно спустилось с небес. Только у меня в нем находились всякие нечистые существа.

Потеряв от изумления дар речи, Бернар лишь таращил глаза. А человек с особой настойчивостью повторил:

— Я — Петр. Симон, названный Петром. Ты должен помнить.

И он исчез так же внезапно, как и появился. Исчез и платок вместе с цветком и пауком. «Должно быть, я заснул», — подумал Бернар. Он попытался возобновить молитву, но никак не мог сосредоточиться. Мысли постоянно возвращались к Петру, святому Петру, и в памяти воскрешалась история, упомянутая в Священном Писании, о том, как святому Петру снизошло полотно, наполненное всякими тварями, которые он счел нечистыми. И глас с Небес трижды проговорил: «Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым». Согласно принятому толкованию, это означало, что Петр должен нести слово Божие иноверцам, к которым он до тех пор испытывал отвращение. Иноверцы, пауки, розы… Что все это значило? И значило ли вообще что-нибудь?

Закончив речь, аббат стоял на склоне холма под яркими лучами весеннего солнца, готовый принимать клятвы верности от сеньоров и вручать им белые кресты.

Король Франции подошел первым и дрожащим от волнения и сдерживаемых слез голосом дал обет от своего имени, а также от имени всех своих вассалов не пожалеть сил для освобождения святых мест от неверных. Бернар видел выстроившихся за королем сеньоров Франции и ее других владений, блестящие знамена, собравшиеся под лилиями Франции. Бернар торжественно благословил Людовика VII и вложил в его протянутые руки небольшой символический белый крест. (Я есть Петр… Только у меня в нем находились нечистые существа. Что бы это значило?)

— Солдаты Господа, слуги христианства, я молюсь за вас, — сказал аббат, отпуская короля, и когда Людовик VII уходил, старый священник, закрыв глаза, забормотал первую молитву за первого крестоносца этого крестового похода. Но вот в его молитву вторгся звонкий женский голос со словами:

— Я, Альенора, милостью Божией королева Франции и герцогиня Аквитанская…

Бернар открыл глаза и почти с таким же ужасом, с каким взирал на паука в посетившем его видении, уставился на склоненную голову женщины, которая, преклонив колено у его ног, давала обет от своего имени, а также от имени своих верноподданных не жалеть сил для освобождения святых мест от неверных.

И вдруг ему все стало ясно. Роза символизировала то доброе начало, к которому он стремился, — военную мощь для ведения успешной войны; паук олицетворял собой зло, которое он ненавидел, — женское вмешательство; он вспомнил, что вместе с пауком он уронил и розу. И Петр упрекнул его, как Бог упрекнул самого Петра за то, что тот отвергнул предложенные ему дары, посчитав их нечистыми.

Подняв глаза, Бернар увидел за тонкой женской фигуркой плотные ряды аквитанцев и пуатийцев — отважных воинов и множество ярких знамен…

Двигаясь медленно, будто во сне, аббат вложил в маленькие жадные руки белый крест… (Видение, о Боже, надеюсь, что я правильно его истолковал. Не было выбора…)

Вслух он произнес:

— Солдаты Господа, слуги христианства, я молюсь за вас.

Когда он вновь открыл глаза, то увидел коротко подстриженные волосы и бычью шею Тибольта из Шампаньи. Королева Франции, открыто признанная в качестве предводителя аквитанской армии, уже удалилась, зажимая в руке такой дорогой ей крест.

Этот важный день, подобно всем другим дням, подошел к концу, и наступили сумерки. Аббата, слишком утомленного, чтобы идти самостоятельно, довели до его жилья, и здесь, подкрепившись миской бараньего бульона, который своим луковичным запахом напомнил ему о видении, он имел серьезный разговор с Одо.

— С того самого момента, когда король оставит Францию, и до тех пор, пока он не возвратится домой, вам надлежит находиться возле него, будто скованному с ним цепью всего в десять звеньев. Вам понятно? Вы превратитесь в его попечителя и сторожевого пса и будете выполнять только мои распоряжения. Ночует он во дворце — вы спите в одной с ним комнате, располагается он в шатре — вы занимаете место у входа. Помимо вас он не должен участвовать в совещаниях, получать письма, отдавать приказы.

Бернар замолчал, и у него на лице появилось выражение какого-то недоумения. Наблюдавший за ним Одо в двадцатый раз спрашивал себя: почему, отказав всем женщинам, аббат вдруг проявил слабость и передал белый крест самой опасной из всех? Будто угадав его мысли, Бернар продолжал:

— В обращении с королевой потребуется вся ваша ловкость и осторожность. Как только войско высадится в Антиохии, у нее появится сильный союзник в лице дяди. Они станут действовать рука об руку, и ветреное мирское влияние аквитанцев опасно усилится. Королеву необходимо держать в отдалении от короля, и вы должны использовать любой предлог, чтобы противодействовать ее влиянию. Я не могу сказать вам, как это сделать, но обстоятельства подскажут средства. Не упускайте ни одной, даже самой ничтожной возможности.

Глава 4

Хотя Одо все время искал подходящего момента, чтобы рассорить короля и королеву, за несколько месяцев пути не случилось ничего, достойного упоминания. Перейдя Рейн, войско через три месяца достигло Константинополя. Путешествие было сравнительно приятным. Стояло сухое и теплое лето, дороги везде были доступны, а последнюю часть пути армия проделала легко и быстро, спускаясь вниз по Дунаю. Византийский император радушно встретил знатных гостей, и ему, видимо, было приятно показать королю и королеве Франции великолепие и богатство своего города и оказать им такой роскошный прием, о каком они и не мечтали. Тем не менее впечатление от пребывания в этом полувосточном городе испортили два обстоятельства, которые не смог смягчить даже дружелюбный прием. Во-первых, только что был подписан мирный договор с турками, единоверцами сарацин, которым весь христианский мир объявил войну, и это представлялось тем более странным, что император считал себя тоже христианином. И во-вторых, германский император, который должен был дожидаться французского войска в Константинополе, ушел вперед несколько недель тому назад.

Когда ранней осенью французы выступили из Константинополя, они понимали, что перед ними самая опасная часть пути. От Священной земли их отделяли горы Малой Азии, в которых в прошлом, так и не увидев сарацинов, погибли тысячи крестоносцев от турецких стрел, голода и холода. Поэтому теперь — по мере того как дни становились короче, а воздух холоднее — христианское войско продвигалось с особой осторожностью, поочередно высылая вперед вооруженный отряд, чтобы убедиться в отсутствии турецкой засады, завалов из камней, снежных заносов и других препятствий.

Наступил день, когда и аквитанцам пришлось под предводительством Джеффри де Ранкона выполнять роль авангарда. С ними поехала Альенора и несколько женщин, которые пожелали — и имели на то право — сопровождать ее в походе. Именно этих дам Джеффри де Ранкон застал в свое время в Везеле около корзин, и именно их Альенора на вполне законном основании включила в торжественный обет, когда говорила о «своих верноподданных». Все они, подобно Сибилле из Фландрии, Фейдид из Тулузы, Торкери из Булони, являлись богатыми наследницами или вдовами, которые самостоятельно управляли своей собственностью. Сделав однажды исключение для королевы и приняв услуги ее самой и ее вассалов, в том числе и женского пола, Бернар не мог отказать в аналогичном праве другим знатным дамам. И нужно отдать ему справедливость, он даже не пытался чинить препятствия. Куда лучше, размышлял аббат, если королеву будут окружать женщины, которые вместе с ней смогут изображать из себя воинов. В результате у нее останется меньше времени для короля. Таким образом около дюжины благородных дам, которых полушутя называли «амазонками», ехали с отрядом аквитанских рыцарей, перенося тяготы и лишения похода с мужеством и хорошим настроением.

Альенора сама придумала для женщин форму — простые и удобные куртки и штаны. У них было множество планов относительно того, как доказать свою пользу в сражении. Они намеревались раз и навсегда убедить других в этом, чтобы никто впредь не посмел утверждать, что женщины в армии являются только помехой или обузой. Все эти великолепные замыслы были заранее обречены на неудачу. Прошло восемьсот лет, прежде чем другая группа таких же отважных женщин смогла осуществить похожие планы, но уже во время Крымской войны.

В тот день крутая узкая тропа, пригодная, пожалуй, только для коз и горных мулов, вела через горы Фригии. В центре горного массива раскинулось обширное плато, на котором авангарду армии предстояло подготовить стоянку. Когда отряд к вечеру достиг обусловленной местности, то обнаружил, что на плато с северо-востока дует сильный ветер и идет мокрый снег. На отдельных участках уже лежали покрытые ледяной коркой солидные сугробы, в других местах ветер обнажил голые скалы. Пока аквитанцы искали подходящую площадку для палаток, метель разыгралась не на шутку; холод проникал сквозь шерстяные и меховые одежды и пронизывал до костей.

Во главе передовой команды Джеффри де Ранкон доехал до края плато, а затем вернулся к королеве, которая с остальными воинами остановилась в ожидании результатов поисков.

— Если мы останемся здесь, — проговорил де Ранкон отрывисто, — нам придется ночевать под открытым небом. В такую бурю невозможно установить палатки, да и вбить колья не во что: ни одного дюйма почвы — голый камень. Однако немного дальше тропа спускается в долину, укрытую от ветра. Там есть почва, а кое-где и трава.

— Для бивака определили именно это плато, — засомневалась Альенора. — Возможно, если развести костры, то здесь будет сносно.

— И что же мы станем жечь в кострах? — спросил де Ранкон с раздражением. — Сударыня, бывают времена, когда приказы следует выполнять, сообразуясь со здравым смыслом и обстановкой. Всякий, кто сравнит эти оба места, не поколеблется сделать правильный выбор.

— Хорошо. Мы спускаемся в долину.

Они приблизились к краю плато, где тропа вела через узкий проход между нагромождениями огромных камней, которые выглядели так, будто ими играл какой-то ребенок-великан, а потом в сердцах свалил в кучу как попало. Далеко внизу виднелась долина, свободная от снега; посреди извивалась речка, там и сям зеленела трава. Когда они спустились в котловину, им показалось, что они попали совсем в другую страну — за сотни миль от обдуваемых жестокими, ледяными ветрами горных кряжей. С севера низину загораживал весь горный массив Малой Азии, и она была открыта солнцу и теплым воздушным массам с юга. Кое-где по берегам реки цвели красные, розовые, лиловые анемоны.

Быстро разбили палатки, разожгли костры и принялись готовить ужин. Лошадей пустили свободно пастись на зеленом лугу и радоваться возможности пощипать свежую травку. В женском шатре королева и ее дамы с удовольствием сбросили с себя тесные одежды, защищавшие от холода, вынули гребни из волос и принялись втирать благовонные масла в обветренные лица.

Наступили сумерки и время ужина, а главных сил все еще не было ни видно, ни слышно, хотя они никогда не отставали от авангарда более чем на один час марша. Скоро первоначальную радость от пребывания в столь благодатном месте, где уже пахло весной, сменила тревога. Вероятнее всего, представлялось, что снежные заносы препятствовали продвижению телег… возможно также, снежная метель ухудшила видимость и не позволяла разглядеть узкий проход между скалами, трудно различимый и в хорошую погоду.

— А король слаб здоровьем, — проговорила вдруг Альенора, перебивая беззаботное щебетание Сибиллы. — Ночь на плато без палаток и огня. Одному Богу известно, как это скажется на нем.

Альенора в третий или четвертый раз вышла наружу и прислушалась.

Кто-то, перебирая струны лютни, пел прелестную старую песенку «Плач о розе»; кони, фыркая, мягко ступали по траве. Но до нее не доносилось ни звука, свидетельствующего о спускающемся по крутой тропе с горного плато войске. Виднелись лишь яркие огоньки костров, которые, подобно светлячкам, горели в непроглядной тьме, да над черным силуэтом гор всходила белая луна. Как ни вглядывалась Альенора, она не замечала ни малейшего движения на дороге, ведущей сверху в долину.

Ее вдруг охватил страх. Луи ведь такой хилый… Недаром де Ранкон подметил его «очень болезненный вид», и это было уже давно: до того, как он взвалил на свои плечи огромную ответственность за благополучный исход крестового похода и испытал трудности длительных переходов. Какая бы причина его ни задержала в том ледяном аду, ему придется спать на голых холодных камнях и даже без теплого ужина… Он будет дрожать и кашлять, а его ревматические суставы — последствие детских лет, проведенных в сумрачных сырых кельях монастыря Парижской Богоматери, — воспалятся и будут болеть много дней.

Что-то нужно предпринять, решила Альенора, и, вернувшись в палатку, начала закалывать волосы и вновь натягивать одежды, которые совсем недавно с таким облегчением сбросила.

Женщины ее свиты, сонные и разомлевшие в относительном уюте после ужасной долгой тряски в седле, поинтересовались, куда это она собирается. Было очевидно, что страх и тревога еще не коснулись их.

— Только до палатки де Ранкона, — ответила Альенора, но, выйдя наружу, она послала пажа поймать и оседлать ее коня.

Появление королевы у палатки де Ранкона вызвало некоторый переполох. Он и его люди сперва поужинали, а потом занялись приведением в порядок своей давно запущенной внешности. Они подстригали волосы и бороды, отмачивали натруженные ноги в ушатах с горячей водой.

Де Ранкон, торопливо накинув широкий плащ, вышел к ожидавшей его Альеноре, которая не переставала жадно вслушиваться и вглядываться в ночную темноту. Перебив его извинения, она сказала:

— Возможно, я должна извиниться за то, что вторглась к вам в неурочный час, но, сударь, я серьезно встревожена.

— В чем причина? Потому что все еще не подошли основные силы? По-моему, они предпочли задержаться и дрожать от холода там, наверху. Другого объяснения у меня нет. Мы знаем: путь был свободен от врагов. И я оставил людей у прохода, чтобы они сообщили, куда мы пошли, и показали дорогу. Успокойтесь, сударыня. Пока все в порядке.

— Если бы, как вы говорите, все было в порядке, то они давно бы уже находились с нами. Люди, которых вы оставили, известили бы их о расположенной близко зеленой долине, укрытой от ледяных ветров. Только сумасшедший согласится ночевать в том аду, когда можно это сделать в тепле. Уже из-за пастбищ для коней они спустились бы вниз.

— Всепокорнейше прошу простить мне мои слова, ваша светлость, но я не уверен, что, выбирая между неудобствами и удобствами, король обязательно предпочтет последние. Я могу припомнить, по крайней мере, два случая, когда король поступал вопреки, казалось, здравому смыслу. Быть может, мы все отправились в крестовый поход ради освобождения христианских святынь, однако его светлость участвует в нем ради спасения собственной души. Провести ночь, как вы сказали, в аду, когда можно было бы спать в тепле, он посчитает подвигом.

Несмотря на всю фантастичность предположения, Альенора понимала, что такое вполне в пределах возможного. Помнится, ей ни разу не приходилось слышать от Людовика выражений радости в связи с предстоящей победой над неверными, зато он часто толковал о возможности войти босиком в церковь Гроба Господня.

Но она тут же отбросила эти мысли.

— Я должна знать наверняка, — заявила она. — Моя лошадь готова. Я отправлюсь туда, наверх.

— Я поеду с вами, хотя считаю эту затею напрасной. Однако, быть может, за этот подвиг нам скостят кое-какие прегрешения, — рассмеялся Джеффри де Ранкон и, повернувшись, приказал оруженосцам принести одежду.

Конь Альеноры обладал инстинктом почтового голубя. Он знал, что за последние полгода каждый шаг все больше отделял его от сочных пастбищ вдоль берегов Сены, где его родина; и вот теперь он понял, что наконец-то они тронулись в обратный путь. Если бы его воля, то он, не задерживаясь, проскакал бы по горам Фригии и Каппадокии, промчался мимо Константинополя, переплыл реки и одним махом преодолел овраги, нашел милый своему сердцу зеленый луг и лег бы на нем умирать, довольный. Ему была нипочем крутая каменистая тропа, ведущая на плато, и Альеноре приходилось постоянно осаживать его, чтобы удержаться вместе с де Ранконом, чья лошадь не испытывала аналогичных чувств и неохотно перебирала ногами, недовольная тем, что ее оторвали от свежей травы, впервые встретившейся за многие недели.

— Нет нужды спешить, — заметил де Ранкон, когда они — после соответствующего сдерживания и понукания — вновь оказались близко друг от друга. — Сударыня, чего вы боитесь?

— Не знаю. Возможно, турок.

— Но мы не встретили ни одного, — рассмеялся де Ранкон. — Вы полагаете, они пропустили нас — небольшой отряд — и подождали, чтобы со слабыми силами напасть на мощную армию?

— Конечно, не исключено, что их задержал снег. Метель могла засыпать проход между скалами.

— Взгляните на луну, — сказал он.

Альенора подняла глаза и увидела почти полную луну, сияющую в безоблачном небе.

— Пожалуй, вы правы, — проговорила она, давая долю стосковавшемуся по родине коню. И тот, притягиваемый как магнитом видением зеленого луга на берегу Сены, быстро преодолел последний отрезок пути. Альенора в одиночестве проехала узкий коридор между камней и вскоре оказалась на плато, где вовсю гулял ветер. Вьюга прекратилась, и сугробы смерзшегося снега ослепительно блестели при лунном свете. Голые камни казались абсолютно черными. Как завороженная смотрела она на этот огромный черно-белый мир, освещенный далекой безучастной луной и овеянный колючими ветрами. Насколько хватило глаз, никакого признака человеческого присутствия, никаких следов огромного войска, остановившегося на отдых. Или оно задержалось много раньше и не смогло достичь плато, или же передовые части предупредили о непригодности здешних мест для бивака и армия расположилась на противоположном склоне.

И хотя Альенора старалась успокоить себя подобными рассуждениями, страх ее усиливался. Искренность казалась зловещей, здесь не росли ни деревья, ни кусты, ни трава. Она была наедине с голыми скалами, снегом и неистовым ветром. Внезапно в завывании ветра ей послышались голоса, напомнившие о том, как не так давно, еще при жизни ее дедушки, где-то здесь в горах, быть может, на этом же самом плато, погибли сорок тысяч крестоносцев.

Мороз, не имеющий ничего общего с пронзительным ветром, пробежал у нее по спине и зашевелил волосы на голове. «Заколдованное место!» — мелькнуло в голове у Альеноры. Конь это тоже почувствовал: он задрожал, дернулся неожиданно в сторону, начал пятиться и попытался повернуть назад.

Сладчайшей музыкой прозвучал в ее ушах голос де Ранкона, громко подгонявшего свою лошадь. Задыхаясь, он с укоризной отметил:

— Сударыня, вам не следовало так торопиться. Я никак не мог поспеть за вами. Итак?

— Здесь никого нет, — ответила она.

— Они должны быть, — проговорил он уже другим тоном. — Я оставил людей… Где они?

Де Ранкон уставился на черно-белую пустыню из камней и сугробов, на которой лунный свет перемежался с глубокой тенью, затем, приложив ладони ко рту, крикнул:

— Алло-о-о!

Ветер подхватил возглас и моментально изорвал его в клочья.

— Гаспар! Гийом!..

Он выкрикивал одно имя за другим, и ветер шутя отбрасывал их в сторону.

— Здесь никого, — повторила Альенора, и обоим сделалось жутко.

Затем, когда они неуверенно оглядывались, одно из темных пятен на черно-белом фоне изменило форму, зашевелилось, поднялось, приобрело очертания и медленно двинулось им навстречу. У Альеноры от суеверного страха невольно по коже побежали мурашки; шевелящееся нечто, не похожее на что-либо, виденное прежде, передвигалось, припав низко к земле и переваливаясь, как черепаха, впереди торчал какой-то рог.

— Господи, спаси и помилуй! — быстро пробормотала Альенора. В следующую секунду она уже снова овладела собой. Ползущее существо оказалось все-таки обыкновенным человеком, хотя и смертельно раненным. Длинная стрела пронзила насквозь его голову. Ее острие выдавалось из шеи, под челюстью, а оперение виднелось с противоположной стороны у виска.

Что-то крикнув, де Ранкон бросил Альеноре поводья, выскользнул из седла и кинулся навстречу ползущему человеку. Его лошадь, освободившись от тяжести, шумно выдохнула и резко мотнула головой, чуть не вырвав поводья из рук Альеноры. Ее собственный конь все еще дрожал мелкой дрожью и беспокойно перебирал ногами, готовый умчаться прочь, как только решит, какой путь менее опасный. Но Альенора знала, что лошадь де Ранкона настолько устала, что ни при каких обстоятельствах не двинется с места. А потому, связав поводья вместе, она соскочила на землю и побежала к де Ранкону, который, опустившись на колени, держал раненого на руках. Не в состоянии говорить, тот положил коротко ладонь на ладонь своего господина, затем махнул рукой, указывая направление. В сохранившемся глазу застыла ужасная невыразимая боль.

— Гаспар, ты меня слышишь? Пошевели рукой, если слышишь.

Рука слегка вздрогнула.

— Шевели всякий раз, утвердительно отвечая на мой вопрос. На вас напали? Много турок? Много убито наших людей? Главные силы разбиты? Отступили? По той же дороге, по которой мы прошли? Что с королем? Жив? Мертв? Ты не знаешь. Больше не стану тебя мучить.

Де Ранкон осторожно опустил раненого на землю. Он и королева некоторое время стояли молча и смотрели на крошево из разбитых зубов, рассеченного языка, разорванной в клочья щеки, в которое превратилось когда-то красивое, веселое лицо. Потрясенная, Альенора, чувствуя подкатывающую к горлу тошноту, проговорила:

— Он обречен, Джеффри. И эти мучения…

Кивнув головой, де Ранкон вновь присел рядом с человеком и сказал:

— Мой дорогой Гаспар, ты честно выполнил свой долг и умер, защищая Святой крест. Небесные врата уже распахнулись пред тобой.

Не мешкая, он вытащил кинжал и перерезал раненому горло, избавляя его от дальнейших страданий.

— Боже милосердный, прими душу раба Твоего Гаспара, — пробормотал он и поднялся с колен. — А теперь, сударыня, быть может, вы поспешите назад в лагерь и поднимете отряд? Я должен ехать дальше.

— В одиночку вы ничего не сделаете. Турки, возможно, все еще стерегут дорогу.

Альенора внимательно оглядела плато, где в тени мог прятаться кто угодно.

— Молю Бога, — проговорил с горечью де Ранкон, — чтобы хотя бы один турок подстерег и убил меня. Только смерть может избавить меня от вечного позора.

Альенора хорошо понимала его, Выбрав более удобное для стоянки место, авангард — пусть по веским причинам — все-таки нарушил приказ. Данный факт совпал с турецкой засадой и «массовым избиением» крестоносцев. Несмотря на то что последующие события не обязательно напрямую связаны с нарушением приказа, в глазах всего мира подобная связь будет казаться вероятной. И что хуже всего: именно отряд из Аквитании не выполнил распоряжения. Какое-то мгновение Альенора также почувствовала желание поехать вместе с де Ранконом вперед и через смерть спастись от обвинений, позора, нескончаемых измышлений и клеветы. Но кто-то должен был поднять спящий лагерь в долине.

— Я в равной степени виновата, помните об этом, — сказала Альенора по дороге к лошадям.

— Благородно с вашей стороны, но это неправда. Если бы не я, вы бы остановились здесь, на плато.

— А если бы я настояла на своем, вы бы сделали по-моему. Мы в одинаковой мере виновны или якобы виновны. Возьмите моего коня, сударь. Ваш в состоянии только сползти вниз по тропе. На нем я доберусь до лагеря.

— А вы, моя госпожа, возьмите вот это… — проговорил де Ранкон с мертвенно-бледным лицом, протягивая Альеноре кинжал — свое единственное оружие, так как поскакал налегке, просто уступая, как ему думалось, женскому капризу. — Мне кажется, обратная дорога безопасна… если же нет, если они уже окружили нас со всех сторон, то мне не осталось бы ничего другого, как убить вас…

— И это я смогу сделать сама, — ответила она, принимая кинжал.

Она не сердилась на него за то, что он отпускал ее одну; рыцарская честь требовала от него — в качестве расплаты за ошибку — ехать вперед, в сторону наибольшей опасности. На его месте она поступила бы точно так же. Альенора хорошо понимала: существует крайний предел отчаяния, когда такие понятия, как этикет и предупредительное отношение к женщине, утрачивают свое значение. И они оба достигли этого предела. Она не имела права находиться здесь, во всяком случае, по своей прихоти, не имела права требовать предпочтительного обращения. Взобравшись на усталую лошадь, которая вновь тяжело вздохнула, Альенора проговорила:

— Когда вы встретитесь с ними, сударь, то знайте, что мы скоро будем рядом с вами. Да хранит вас Господь.

Запах крови и смерти, витавшие над плато, вновь пробудили у ее коня тоску по своей зеленой лужайке, и когда де Ранкон сел на него, он охотно зашагал в направлении, которое приближало его к дому. Оглянувшись последний раз у прохода, Альенора увидела лишь темный силуэт, который быстро удалялся, погружаясь в мир теней. Она не надеялась больше увидеть де Ранкона среди живых.

После молниеносного нападения, убив от двух до трех тысяч христиан и захватив много лошадей, турки сразу же отступили по им одним известным горным тропам. Атакованные в тот момент, когда с трудом втаскивали тяжелые обозы на плато, крестоносцы были захвачены врасплох. Они шли без всяких мер предосторожности, полагаясь на идущий впереди авангард аквитанцев, который должен был остановиться и ждать их на плато.

Первый момент больше напоминал беспощадную бойню, когда крестоносцев резали, как свиней; однако вскоре они опомнились, выстроились в боевые порядки и начали отбиваться, но турки уже отошли. Приближались сумерки, нужно было позаботиться о сотнях раненых, и на склоне, ниже плато, поспешно устроили лагерь. В пылу схватки никто не задумывался об аквитанцах; заметили только, что их нет там, где они должны были находиться. Но когда все немного успокоились, вопрос об их судьбе встал во весь рост. Королева, де Ранкон, весь авангард — что с ними? Неужели они тоже попали в засаду и ни одного человека не осталось в живых, чтобы вернуться и предупредить главные силы?

Такой исход представлялся вполне вероятным. По существу, другого объяснения и не было. Король, проявивший отвагу во время внезапного нападения и получивший несколько незначительных порезов и ссадин, переживал Приступ ужасного отчаяния, в котором немалая доля принадлежала запоздалому раскаянию. Он не сомневался, что Альенора мертва — его восхитительная, веселая, внимательная Альенора, которую он все эти годы держал в отдалении в угоду Бернару и Одо.

Рыдая, он заявил Одо:

— Я не прощу себе до самой смерти. Я сердился на нее и ревновал. Да, Одо, ревновал. Люди, которые не откликнулись на мой призыв к крестовому походу, пришли по ее зову. Потому-то я и отправил ее с ними. Пусть, говорил я себе, едет со своими аквитанцами, пусть возглавит их и вместе с ними несет все тяготы похода. Мне следовало держать ее возле себя в безопасности. Я никогда не был к ней справедлив, Одо, и, ревнуя, послал ее на верную смерть.

— Но у нас пока нет доказательств, что она мертва, ваше величество. Первые воины, ступившие на плато, не заметили ничего подозрительного, никаких признаков борьбы. И среди убитых и раненых не подобрали ни одного аквитанца.

— Разве турки стали бы нападать на них в том самом месте, где они решили устроить засаду для нас, где даже один-единственный убитый непременно насторожил бы нас? Нет, они пропустили авангард через плато и только тогда… — Король поднялся и отбросил мокрые тряпки, которые врач приложил к его ранам. — Я должен лично выяснить, что произошло.

— Сударь, ваше состояние не позволяет… — начал Одо.

— Я слишком долго слушал вашего брата, — сказал Людовик VII таким тоном, каким никогда прежде не разговаривал со священнослужителями. — Пригласите ко мне Тибольта. Он настоящий мужчина и поймет мои чувства.

Вошедший Тибольт заявил:

— Судьба нашей дорогой королевы беспокоила меня с того самого момента, когда мимо моих ушей просвистела первая стрела этих проклятых иноверцев. Я держу наготове отряд, ожидая луны. Выступим немедленно. По крайней мере, сможем отомстить…

— Я поеду с вами, — сказал король.

Тибольт нисколько не удивился. Когда же Одо продолжал возражать, стараясь удержать короля, он, повернувшись, небрежно бросил:

— Ах, перестаньте, что тут особенного? Король не ранен, а тревога за королеву повредит ему больше, чем верховая езда.

Тибольт был душой и телом предан Людовику VII и, как никогда, сочувствовал его страданиям.

Они ехали там, где всего каких-то несколько часов назад бушевала яростная схватка, — ехали по полю первой битвы этого крестового похода. При свете луны и факелов они искали тех раненых, которых можно было спасти, и избавляли от мук молниеносным ударом кинжала безнадежных. В конце концов отряд приблизился к тому месту, где лежали убитые и раненые турки, наткнувшиеся на ожесточенное сопротивление крестоносцев. Здесь Тибольт сошел с коня и закованной в железо ногой стал переворачивать тела, пока не нашел, что искал — турка с поврежденными ногами, но в остальном вполне здорового.

— Симон, — обратился Тибольт к одному из своих людей, — посади этого паразита к себе на лошадь и отвези в лагерь. Тщательно сохраняй его, и пусть лекари займутся его ранами. Ни при каких обстоятельствах не дай ему умереть. Завтра он нам может понадобиться.

— Зачем? — спросил Людовик VII у Тибольта, который сел на коня и продолжил путь.

— На тот случай, ваше величество, если мы не обнаружим королевы живой или мертвой. Тогда нам нужно будет знать, куда ушли турки, где их становище. И этот малый — если надо, под пыткой — все нам расскажет. Де Ранкону и его бравым рыцарям не повредило бы малость посидеть в турецкой подземной тюрьме, дожидаясь уплаты выкупа, но я боюсь за королеву. Даже нечестивые, предпочитающие жирных баб, сразу увидят, что перед ними женщина изумительной красоты.

— Не говори так, Тибольт. Меня и без того одолевают самые горькие думы.

В подавленном настроении они продолжали продвигаться вперед, с напряжением вглядываясь в черно-белое пространство из камней и снежных сугробов, полос лунного света и мрачных теней. Но вот одна из теней стала быстро приближаться и превратилась в де Ранкона. Его конь старался изо всех сил, полагая, что скачет домой к милому зеленому лугу, которого ему на самом деле было не суждено никогда больше увидеть.

Заметив сверкнувшие впереди кольчуги, де Ранкон закричал:

— Король? Что с королем?

Людовик хотел ответить, но от волнения у него перехватило горло. Вместо него ответил Тибольт:

— Цел и невредим. А королева?

— Цела и невредима.

И вот Людовик VII, Тибольт и де Ранкон сошлись вместе. Почувствовав огромное облегчение после пережитого ужасного волнения, они заговорили все разом, перебивая друг друга, смеясь и чуть не плача от радости. В этот момент французы полагали, что отряд аквитанцев был атакован и рассеян (что еще могло им помешать устроить стоянку в условленном месте?); но смогли спасти королеву. Они думали так и тогда, когда де Ранкон целовал руку короля, а он похлопывал его по плечу, когда Тибольт сжал руку де Ранкона и, обращаясь к королю, ликуя, произнес:

— Бог даст, и другие ваши опасения окажутся такими же безосновательными.

Но вот он задал единственный для солдата вопрос:

— У вас большие потери?

— Никаких потерь. На нас никто не нападал.

После этих слов наступило продолжительное ледяное молчание.

— Никто не нападал? Тогда почему же вы не остановились там, где приказано? — изумился до крайности король.

— О, ради всего святого, почему вас здесь не оказалось? Вы могли бы уберечь нас от несчастья, — проговорил, с трудом переводя дыхание, Тибольт.

— Погибло более двух тысяч отличных воинов, потеряно свыше тысячи превосходных лошадей, — заметил Людовик.

Понимая полную бесполезность оправданий, явную бессмысленность попыток как-то обелить себя, де Ранкон начал объяснять, как все получилось.

В последующем пришлось вновь и вновь повторять эти объяснения, но их никогда не признавали обоснованными. Стоило только через пятьдесят или шестьдесят лет сойтись французам и аквитанцам, как спор разгорался снова. Обозленные постоянно задаваемым вопросом: «Кто сотворил пакость во Фригии?» — аквитанцы придумали обидный для французов ответ.

— Грязные турки, — говорили они, — лежали за камнями, и когда мы проходили мимо — всего лишь немногочисленный авангард — но заметьте, в отличном боевом строю, — они боязливо прятались. Просто побоялись напасть на нас. Но когда бедняги французы высыпали нестройными толпами…

Подобные обвинения были тем более обидны, что, по словам солдат главной армии, надеясь на авангард, двигались без особых мер предосторожности.

Как и следовало ожидать, у короля мучительные страхи за королеву сменились неистовой яростью против нее. Подобно матери, которая трясет и шлепает своего ребенка, только что чудом спасшегося из-под копыт бешено мчащейся лошади, он наказал королеву единственным доступным ему способом: упреками и молчанием. Де Ранкона он отослал домой. Когда Альенора попыталась вступиться за него, говоря, что она виновата в не меньшей степени, так как согласилась на лучшее место для лагеря, Людовик VII ответил:

— Тем больше оснований отправить его домой. Человек, который исполняет женские капризы, недостоин участвовать в крестовом походе.

Одо постарался использовать благоприятную ситуацию, которая, как полагал он, возможно, никогда больше не возникнет. Он помнил наставления Бернара, и он помнил поведение короля, когда тот считал королеву мертвой или в опасности. Момент был очень подходящий. При первой же возможности, оставшись наедине с королем, он начал:

— Ваше величество, вы не должны слишком сурово осуждать королеву. Она ведь всего лишь слабая женщина и не понимает святости военного приказа. Не следует чересчур строго судить и де Ранкона. Ведь он мужчина, и королева ведь умеет весьма тонко обольщать. Де Ранкон хотел, чтобы королева отдыхала с удобствами и в живописной местности, и забыл о своем долге, то есть совершил ошибку, которую до него уже совершали весьма достойные люди и по менее веской причине.

Одо сделал паузу, чтобы значение его слов полностью дошло до сознания короля, а потом с задумчивым видом продолжал:

— Но истинный виновник в данном случае — не мужчина или женщина, а аквитанский темперамент. Наслаждение прежде всего — таков их девиз, и им следовало бы начертать его на своих знаменах в качестве предупреждения другим. Для них все должно в первую очередь доставлять наслаждение. С этой точки зрения долина выглядела предпочтительнее плато. Таким образом, он заполучил наслаждение и комфорт ценою… Я забыл точные цифры потерь в людях и лошадях.

Но Людовик VII не забыл. Помнил до последнего человека и коня. И Одо, не называя эти цифры, сильнее врезал их в память короля. Две тысячи шестьсот восемьдесят один человек, в том числе немало превосходных рыцарей, и тысяча двадцать шесть лошадей… Все потеряны для крестового похода, и только потому, что аквитанцы ценили удобства превыше всего. И Альенора была родом из Аквитании… Ее не следовало слишком сурово осуждать, но и нельзя было ей доверять — обольстительная женщина, способная отвлечь мужчин от их обязанностей.

Одо очень ловко довел главную мысль до сознания короля и обрек тем самым крестовый поход на неудачу. Но в тот момент он этого еще не знал.

Глава 5

Личные покои герцога Антиохского временно превратились в лавку торговца шелками. Повсюду на столах и скамьях лежали образцы редчайших и красивейших тканей Востока. Четыре человека в темных тюрбанах, доставившие во дворец рулоны шелка и разложившие их для обозрения, отошли в сторону и, засунув руки в широчайшие рукава халатов, почтительно ждали, пока господин сделает свой выбор. Герцог, сопровождаемый своим ближайшим другом Жервезом, со счастливой улыбкой оживленно сновал среди этого великолепия, касаясь то тускло мерцающего бархата, то блестящего и узорчатого шелкового дамаста из Дамаска, то тонкой, как паутинка, кисеи, которую в состоянии создать только ткачи Газы, то хрустящего под пальцами муслина, привезенного на верблюдах из Индии, то тяжелой парчи, проделавшей еще более долгий путь из далекой закрытой страны Китая. Герцог любил яркие цвета, все необычное, экзотическое, и теперь, задержавшись около рулона с кисеей, он заметил:

— Создается впечатление, будто нам в сети попалась сама радуга. Этот пурпур… Тебе когда-нибудь приходилось видеть что-либо подобное?

— Настоящий финикийский пурпур. Королевский колорит. Именно о таком говорится в Евангелии: «пурпурное тонкое полотно». Этот цвет — большая редкость по очень простой причине: чтобы создать лишь одну унцию краски, должны умереть, по меньшей мере, два человека.

— Почему? В чем дело? Толкут в ступе печень мертвецов? — спросил Раймонд, слегка удивленный, но, как всегда, маскирующий подлинные чувства насмешливым тоном.

— Вовсе нет, — ответил Жервез. — Краску добывают из некоторых видов морских моллюсков у побережья финикийского города Тира. За ними ныряют рабы, и это очень опасное занятие из-за сильных подводных течений. Порой даже кнут не в состоянии загнать несчастных в воду. Их вывозят на лодках и сбрасывают в волны и вновь подбирают только c уловом…

— Как отвратительно, — проговорил Раймонд. — Можешь убрать эту ткань с моих глаз, добрый человек. Мы отказываемся от финикийского пурпура! — Затем, засмеявшись, он спросил: — А теперь расскажи мне, друг мой, что-нибудь ужасное вот об этом восхитительном бирюзовом цвете!

— Невозможно. Перед вами чисто растительная краска, добытая из травки, которая растет в окрестностях Самарканда.

— Слава Богу. Ткань подобной расцветки я хочу для Альеноры. Напоминает цвет ее глаз: они не зеленые и не голубые, а что-то среднее с заметным серым оттенком.

— Но эта краска еще более редкая, чем пурпур, и обойдется вам дороже.

— Так должно и быть. Ведь Альенора королева, не говоря уже о том, что она моя племянница. А теперь перейдем к мадам Сибилле — черноволосой красавице. Рубиново-красный цвет, мне кажется, ей очень подойдет. А для рыжеволосой прелести мы подберем аметистовую ткань. Именно фиолетовый цвет должны предпочитать обладательницы рыжих волос, но они редко к нему прибегают. О, постой, есть еще мышонок по имени Амария. Трудно поверить, чтобы это ничем не примечательное и робкое с виду создание могло вынести тяготы длительного путешествия, но тем не менее она здесь… И какой цвет вы посоветуете для нее, Жервез?

— Розовый, — ответил молодой человек без колебаний. — Девять мужчин из десяти предпочтут розовый любому другому цвету, часто не сознавая этого. Они посмотрят на розовое платье, скажут комплимент, мышонок вспыхнет и чудесным образом изменится, и уже перед вами никакой не мышонок. Понимаете?

Выбрав кисею, шелка и бархат соответствующих расцветок или гармонирующих тонов, заплатив положенную плату и отпустив торговцев, герцог приказал позвать портних — группу женщин-сарацинок с воспаленными близорукими глазами и затвердевшей кожей на кончиках пальцев от многолетнего непрерывного соприкосновения с иглой.

Молча они выслушали распоряжение: им надлежало отправиться на женскую половину дворца и незаметно понаблюдать сквозь специальную решетку, установленную еще двести лет назад султаном, тогдашним владельцем здешних мест, чтобы иметь возможность тайно подсматривать за развлечениями и ссорами своих сорока жен. Портнихи должны были на глазок снять мерку с европейских женщин, занявших помещение бывшего гарема, и постараться к вечернему празднеству сшить для каждой дамы платье в восточном стиле.

— А теперь об украшениях, — заявил герцог, отослав пожилых женщин заниматься своим делом. — Они обойдутся мне в целое состояние, Жервез, но затраты окупятся. По известным политическим соображениям я хочу сделать Альеноре приятное и постараться перетянуть ее на свою сторону. Но помимо всяких трезвых расчетов, она нуждается в некотором утешении, ее необходимо приободрить. По пути их постоянно преследовали неудачи. В дополнение к другим бедам они надолго застряли в Саталии, и им пришлось есть собственных лошадей, что, я нахожу, уже крайность даже для крестоносцев. И еще… конечно, между нами, Жервез, и не в осуждение моего королевского племянника… — Раймонд остановился в нерешительности, но его собеседник понимающе заметил:

— Однажды монах — вечно монах, а монахам не следует жениться. Вы это хотели сказать?

— Отчасти. По крайней мере, монахам не следует брать в жены таких женщин, как моя племянница Альенора, они не в состоянии по достоинству оценить их прекрасные качества. И непрерывное ворчание относительно организации стоянки не на том месте. Надоедливо и чрезвычайно глупо. Все армии, когда-либо пересекавшие эти горы, подвергались нападению, и впредь будет то же самое. Если бы турки не атаковали первых французов, появившихся на плато, они непременно ударили бы в тыл. Зачем же винить королеву? Но и упрекает-то он в своей типичной манере, когда постоянно твердит, что он ее, мол, ни в чем не винит. Лично я только благодарен судьбе, что в переплет попали французы, а не аквитанцы. Воины Аквитании будут мне более полезными, если я сумею правильно подойти к Альеноре. Мне кажется, я смогу…

— Что вы имеете в виду?

— Ты поймешь, как только мы начнем обсуждать наши планы. Объяснять все сейчас и повторять еще раз потом было бы скучно. Давайте лучше займемся пока этими безделушками. Рубины, разумеется, для госпожи Сибиллы, а аметисты — для рыжеволосой Фейдид, розовые турмалины — для преображенного мышонка…

Князь увлеченно занялся драгоценностями, словно каждый выбор представлял собой проблему исключительной государственной важности.

— А для королевы? — спросил Жервез, наконец.

— Ах, для нее — ничего из этого базарного хлама. Я намерен продемонстрировать королевскую щедрость и подарить Альеноре фамильную драгоценность, которую мой дедушка-крестоносец взял у эмира Хамы и преподнес моей бабушке, упокой, Господи, ее душу. Я был, как тебе известно, младшим сыном, но старушка всегда благоволила ко мне, отдавала мне свою любовь. И прежде чем мне отправиться на Восток попытать свое счастье, она пригласила меня к себе и сказала, что всегда считала не вполне справедливым, когда старшие сыновья наследуют все, а младшие должны сами пробивать себе дорогу. «Я обладаю лишь одной вещью, — сказала она, — ибо мое наследство присоединено к имуществу твоего дедушки, затем оно, естественно, перешло к твоему отцу, который по закону передаст его Вильгельму. Но вот это для тебя. Не показывай никому, пока не покинешь пределы Аквитании». И она вручила мне какую-то вещицу, завернутую в тряпку.

Князь вынул из внутреннего кармана бриллиант, по форме и размерам напоминающий наполовину выросшую грушу-скороспелку. В узкое кольцо было продето кольцо, с помощью которого камень подвешивался на золотой цепочке. Подкачивая и поворачивая его перед глазами ошеломленного Жервеза, герцог заставил бриллиант ослепительно вспыхивать и сверкать разноцветными огнями.

— Он стоит целое состояние, — проговорил Жервез.

— Но только как подарок, — ответил Раймонд, держа бриллиант на ладони. — Во всяком случае, так гласит легенда. В прошлом с этим камнем якобы связано множество несчастий, но, по словам моей бабушки, он делает зло только тем, кто берет его силой, как поступало большинство прежних владельцев этого бриллианта. Мне он не принес ничего дурного, и я подарю его Альеноре, хотя в знак уважения к женщине, которая способна по собственной воле отправиться в долгую дорогу без самого необходимого в смысле личных удобств и уговорить дюжину женщин последовать ее примеру, причем в специально придуманной одежде для верховой езды, только с двумя сменами нижнего белья и без всяких украшений. Все это просто невероятно и очень трогательно… Вот почему я так щедр с ними.

— Куда щедрее, — согласился Жервез. — Но мне кажется, что, нарядившись в новые платья, они будут здорово смахивать на труппу арабских танцовщиц.

— А что может быть привлекательнее арабских танцовщиц, не пахнущих розовым маслом, запах которого я, признаться, нахожу просто отвратительным.

— Я с вами абсолютно согласен. Единственное, что меня смущает… Конечно, я незнаком с его величеством королем Франции, но подозреваю, что ему это может не понравиться.

Официальное празднество в честь дорогих гостей и союзников герцог Антиохский устроил в так называемом Фонтанном зале — огромном помещении с полом и колоннами из мрамора, под крышей, но открытом с четырех сторон. Посредине зала, во всю его длину, протянулся канал шириной в три ярда, здесь же пять фонтанов выбрасывали звонкие струи, которые с шумом падали в канал. По обе стороны у воды были расставлены мраморные вазы с цветами. Между колонн сверху свисали корзины с цветами и клетки с экзотическими птицами, которые громко щебетали и пели. Сарацины, у которых во время первого крестового похода были отбиты Антиох, Эдесса, Иерусалим и десяток других городов, уделяли много внимания проблеме воды в этом засушливом крае и создали совершенную ирригационную систему, лучше которой в стране не будет на протяжении последующих восьми столетий. Они даже сочли возможным установить фонтаны в городских парках, в общественных и частных садах и в домах зажиточных горожан.

На мраморном полу вдоль прохладной воды, подаваемой по трубам прямо из озера, тянулись два ряда столов, которые на одном конце соединялись коротким поперечным столом. Скамейки, по восточному обычаю устланные мягкими подушками ярких расцветок, были установлены лишь с внешней стороны столов, поэтому ничто не мешало гостям смотреть на воду и на сидящих напротив.

В назначенное время герцог Раймонд проводил приглашенных на празднество в зал и указал королю Франции его почетное место в самом центре короткого стола. Капеллан Одо немедленно уселся рядом с ним. Раймонд спокойно заметил:

— Приглашены также дамы, и их вполне достаточно, чтобы посадить хотя бы за этот стол, чередуя с кавалерами.

Не двигаясь, Одо лишь по-совиному таращил глаза, притворяясь, что не понимает южного, аквитанского диалекта французского языка, на котором говорил Раймонд. Возникла неловкая пауза. Тогда вмешался Людовик VII.

— С вашего позволения… — сказал он. — Мне спокойнее, когда рядом мой капеллан. Его память лучше моей, и я часто полагаюсь на нее.

— Как изволите, ваше величество. Тогда королева сядет слева от вас, между нами.

Людовика VII, очевидно, мало интересовало, где расположится Альенора; его взгляд проследовал к дальнему концу зала и остановился на вошедшей группе из четырех или пяти мужчин. Их кожа была не темнее, чем у европейцев, длительное время подвергавшихся воздействию солнца; одежда ничем не отличалась от одежды других гостей, и все-таки форма и черты лица, манера двигаться свидетельствовали об их восточном происхождении.

— Мой дорогой герцог, — обратился Людовик к Раймонду, — неужели союзники сарацин пользуются таким доверием, что вы приглашаете их к своему столу?

— О чем вы говорите? О, теперь понимаю. Это представители наиболее знатных семей Антиохии. Происходят от смешанных браков.

— Смешанных браков?

— Они сыновья христианских рыцарей, которые женились на сарацинских женщинах, — пояснил Раймонд на ухо королю, тактично понизив голос.

— Подобные вещи не следовало допускать, — заявил король твердо.

— Трудно воспрепятствовать, учитывая множество расселяющихся здесь молодых мужчин с Запада. И я должен отметить: эти пуллани, как их зовут здесь, самые ревностные христиане и стойкие приверженцы французских традиций. По правде сказать, они даже перебарщивают в своем усердии. С исключительной серьезностью относятся к рыцарскому кодексу чести и к рыцарским обязанностям. И если мы их не признаем и не станем с ними обходиться с нужной почтительностью, они могут сделаться — хотя бы в отместку — столь же ревностными сарацинами. Я всегда стараюсь быть внимательным к моим пуллани.

— Вижу, — ответил Людовик VII сухо.

В этот момент в Фонтанный зал вступили дамы, и общество заметно оживилось. В новых нарядах они выглядели, как пестрый рой ярких бабочек. В непривычных платьях, причем полученных совершенно неожиданно в подарок с соответствующими дорогими украшениями, дамы чувствовали естественное возбуждение, а потому были веселее и красивее, чем обычно. Их появление вызвало всеобщий вздох изумления и восхищенное бормотание среди собравшихся.

Сияющая королева в своем развевающемся бирюзовом платье и с огромным бриллиантом, сверкающим на шее, приблизилась, преклонила колено перед мужем, которого не видела с момента высадки в Антиохии четыре дня тому назад. Король очень учтиво приветствовал ее.

— Миледи, я надеюсь, вы в добром здравии, — проговорил король внешне почтительно и протянул руку, помогая ей подняться и занять место рядом с собой. При этом у него по лицу на мгновение скользнуло выражение удивления и обиды. Как только королева устроилась, он сказал: — Вы тоже оказались жертвой болезни, охватившей Антиох!

— Болезни, милорд? Я прекрасно себя чувствую.

— Я имею в виду любовь к восточным обычаям!

Сурово взглянув на ее платье, король резко отвернулся.

— Но, Луи, у нас нет ничего другого… Как вам известно, мы лишились даже того небольшого багажа, который захватили с собой. И мой дядя, герцог, неожиданно прислал нам эти наряды, чем очень нас обрадовал. Вы бы хотели, чтобы мы присутствовали на празднике в костюмах для верховой езды?

— Я не думаю, что христианским женщинам с Запада пристало испытывать радость, появляясь в обществе под личиной восточных гурий. Но это, как я уже сказал, один из симптомов тяжелой болезни. Вы четыре дня отдыхали, а я осматривал Антиохию… — От воспоминаний об увиденном потемнели его глаза, голос, всегда пронзительный, сделался совсем визгливым. Почти истеричным тоном он продолжал: — Я видел Антиохию! И если Эдесса хотя бы наполовину была так же порочна, как Антиохия, то нет ничего удивительного, что ею столь легко овладели неверные! Удивляться нужно лишь тому, что они до сих пор не захватили Антиохию!

Раймонд, сидевший по другую сторону Альеноры и слышавший каждое слово, произнесенное королем, положил ладонь на руку племянницы и, многозначительно и успокаивающе пожав, заметил:

— Ваше величество, промедление не улучшит качество готовых блюд…

Затем он подал знак нубийскому рабу, который с серебряным подносом преклонил колени перед королем. Но и после того, как тарелка короля наполнилась вкусными вещами, он продолжал брюзжать по поводу виденного в Антиохии. Его раздражала бессмысленная роскошь — ненужное расточительство денежных средств, которые следовало потратить на приобретение оружия и припасов для крестоносцев; необузданное стремление к земным наслаждениям, причем недостойный пример подавал прежде всего сам герцог; поразительное попустительство верующих христиан — невероятно, но факт: в христианском княжестве все еще действовали мусульманские мечети. Это Людовик VII видел собственными глазами — мечеть располагалась напротив христианской церкви! А рядом варварский храм, посвященный языческой богине Диане.

— Что касается мечетей, то это понятно, — проговорила Альенора, пытаясь успокоить короля. — Истинные последователи Магомета отказываются жить в городе, где нет мечетей. Мой отец столкнулся с той же проблемой в Бордо. Ему пришлось разрешить мавританским купцам из Испании построить себе мечеть, иначе он потерял бы с ними торговые связи.

— Типично по-аквитански, — пробормотал Одо. — Сперва удовольствие, потом торговля.

Людовик VII обратился к монаху, и Альенора, воспользовавшись этим, повернулась к Раймонду. Две пары продолговатых бирюзовых глаз, оттененных черными ресницами, посмотрели друг на друга понимающим взглядом.

— В последний раз я виделся с вами десять лет назад, — начал Раймонд спокойно. — За такой срок вкусы меняются. Вы по-прежнему любите охотиться? — Альенора кивнула. — Ну что ж, теперь, когда вы отдохнули, я приглашаю вас позабавиться. Мы поохотимся на газелей среди холмов и поупражняемся у озера с соколами. Затем по реке мы отправимся в глубь страны, и я покажу вам развалины огромного города, старого, как само время, — города, рядом с которым Антиохия выглядит подобно жалкой муравьиной куче… Там есть храм, Альенора, с пятьюдесятью четырьмя колоннами, покрытыми бирюзой и лазуритом, но никто не осмеливается коснуться драгоценных камней или их украсть, потому что развалины надежно охраняют призраки. О, как много можно показать вам! Если позволит время, я возьму вас в Ливан и мы взберемся на гору, откуда далеко-далеко, на другой стороне широкой долины, видна сияющая серебряная крыша дворца, где обитает дух гор…

— Но времени, к сожалению, не будет, — ответила, Альенора. — Насколько я поняла, весна — пора войн в Палестине. Как только отставшие отряды подтянутся из Саталии, начнется крестовый поход.

Веселость на лице Раймонда сменилась сосредоточенной деловитостью.

— Об этом я должен с вами поговорить, — сказал он. — Но не сейчас. Праздник в честь дорогих гостей — при всех его недостатках — нельзя считать подходящим временем для серьезных разговоров. Кроме того, уже приготовились выступать танцоры и акробаты…

Когда артисты заполнили дальний конец зала, король Франции поднялся и, вежливо извинившись перед хозяином, в сопровождении капеллана вышел.

— У него очень утомленный вид, — заметил Раймонд сочувственно. — Ему следовало бы, как я советовал, полежать, а не ездить по Антиохии и расстраиваться при виде неприятных его сердцу сцен.

У Раймонда в глазах мелькали озорные огоньки, но Альенора не откликнулась.

— Король никогда не жалеет себя, — сказала она холодно. — И ваш город в состоянии шокировать любого праведника, похожего характером на короля.

Не обращая внимания на содержащийся в словах Альеноры некоторый упрек, Раймонд спокойно продолжал:

— На мой взгляд, самое печальное в святости — это то, что она мешает радоваться жизни!

«Бог свидетель, — подумала Альенора, — это правда». Вслух же она сказала:

— Расскажите мне еще о духе гор.

И Раймонд принялся развлекать племянницу. Одновременно танцоры плели замысловатые рисунки танцев, акробаты без устали демонстрировали все новые трюки. Пир длился до раннего утра и с каждым часом становился все оживленнее.

Под конец Альенора сказала:

— Праздник доставил мне большое удовольствие. Я не чувствовала себя такой веселой уже… многие годы.

— А завтра мы поедем вместе на прогулку. Для вас у меня есть чистокровный арабский скакун, белой масти и быстрый как ветер.

— И во время поездки мы сможем поговорить о нашем серьезном деле.

— О да, если возникнет необходимость, — легко согласился Раймонд.

Глава 6

На следующий день герцог Антиохский необычайно тонко и искусно внес свой вклад в те обстоятельства, которые предрешили неудачный исход крестового похода.

День выдался прекрасный, полный очарования восхитительной, но скоротечной палестинской весны. Раймонд и Альенора ехали верхом через рощи цветущих деревьев, испускавших едва уловимый приятный аромат, по лугам, густо усыпанным яркими цветами необыкновенной красоты, похожими на те, о которых Иисус Христос говорил, что «и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякий из них». Наконец они остановились возле небольшого ручья, который после прекращения зимних дождей заметно обмелел и теперь мирно журчал по ложу из чистого золотистого песка. Здесь они спешились, и пока кони пили, путники сели отдыхать под ласковыми лучами весеннего солнышка. Раймонд начал чертить пальцем на песке какие-то линии, делая углубления в определенных местах. Затем, более серьезно, чем обычно, проговорил:

— А теперь, Альенора, взгляни-ка вот сюда. Здесь расположена Эдесса — сейчас у сарацин; а здесь — Антиохия, далее к югу — Иерусалим. Там, где я сделал углубления, — опорные пункты христиан, а вот эти отметки — места сосредоточения сарацин. Вы разбираетесь в географических картах.

— Сравнительно неплохо.

— Тогда посмотрите внимательно на мою схему и скажите: где угроза нападения сарацин сильнее? В Антиохии или в Иерусалиме?

Вопрос представлялся настолько очевидным, что Альенора, опасаясь какой-то ловушки, заколебалась. В конце концов она сказала:

— Разумеется, в Антиохии.

— А теперь ответьте мне. Если бы вы захотели нанести сарацинам поражение, где бы вы ударили? Исходите из расстановки сил, как указано на моей схеме.

И вновь заколебалась она, потому что ответ напрашивался сам собой.

— Я бы нанесла удар по Эдессе всеми имеющимися силами, одновременно прикрывая Антиохию. Здесь я оставила бы отряд легкой конницы, чтобы перехватить сарацин, спешащих на помощь Эдессе с юга, или остановить тех, кто попытался бы прорваться из осажденного города в южном направлении.

Какой-то момент Раймонд молча глядел на линии на песке, и у Альеноры на лице проступила краска. Видимо, она все-таки поставила себя в глупое положение! Но каков тогда правильный ответ?

Но неожиданно Раймонд обнял ее за плечи и быстро поцеловал в обе щеки.

— Милая вы моя, голубушка-племянница, — проговорил он, — достойная дочь своего отца! Конечно же, только так, и не иначе, следует действовать.

Вновь обретя уверенность, Альенора могла позволить себе скромно заметить:

— Только слепой не увидел бы очевидное.

— Именно таким слепцом является ваш муж, дорогая! — нахмурился Раймонд. — Если вы не удержите его, он полон решимости маршировать прямиком в Иерусалим.

— Но ради всего святого — почему?

— По ряду причин. Во-первых, потому, что выступить против Эдессы предложил я. Во-вторых, потому, что взятие Эдессы укрепит безопасность Антиохии, а король не одобряет здешних нравов. И в-третьих, потому, что по его твердому убеждению Иерусалим — святой город: без единого грешника, без потомков от смешанных браков христиан и сарацинских женщин, без ростовщиков и пьяниц. Он был в самом деле страшно удивлен, когда я ему сказал, что Иерусалим ничем не отличается от Антиохии, Тира, Сидона; что, пожалуй, он лишь немного больше и порочнее.

— А Иерусалиму действительно угрожает опасность?

— В данный момент — нет. Со взятием Эдессы значительно укрепится христианское господство здесь, на севере, и тогда вообще исчезнет всякая угроза Иерусалиму. Но никакие доводы и аргументы не в состоянии убедить короля.

— Ну что ж, в таком случае я должна попробовать убедить его. Но не словами, дядя Раймонд. Он уже давно решил не слушать моих советов в серьезных делах. Аббат Бернар и капеллан Одо сумели внушить ему, что любые мои рассуждения или лишены всякого смысла, или содержат в себе какой-то подвох. Мне это точно известно. Думается, они заставили его заучить правило: «Будь с королевой любезен, но не доверяй ей». Но там, где доводы бессильны, порой помогают, во всяком случае с Луи, непосредственные действия. Мое участие в крестовом походе есть результат не разговоров, а конкретного поступка. Именно этот метод я намерена использовать и на сей раз.

— Какой метод?

— Я не пойду с армией Людовика VII на Иерусалим, а вместе с вашими отрядами поведу рыцарей Аквитании и Пуату на Эдессу. Они поймут разумность ваших планов, и, честно говоря, я не верю, чтобы Людовик VII рискнул двинуться в сторону Иерусалима без поддержки моих воинов.

— Мне кажется, уже угроза подобной акции с вашей стороны заставит его образумиться, — заметил Раймонд, чрезвычайно довольный тем, как повернулись дела. — Но имейте в виду, что это ухудшит ваши отношения с мужем, разъединит вас.

— И без того существует множество людей, постоянно заботящихся о том, чтобы вбить клин между нами, — проговорила Альенора с горечью. — Если бы нам не мешали, мы, пожалуй, неплохо ужились бы друг с другом или, по крайней мере, наши отношения сложились бы не хуже, чем у большинства людей. Луи добрый и мягкий по натуре человек и когда-то испытывал ко мне нежные чувства. Я со своей стороны тоже прониклась любовью к нему, вышла за него замуж и держу данное перед алтарем слово. Но не это теперь имеет значение. Главное сейчас — крестовый поход. Нельзя рисковать успехом предприятия, которое уже стоило больших человеческих жертв и финансовых затрат, только потому, что Людовику VII не по душе вы сами, ваш город или ваши планы. — Поднявшись, Альенора стряхнула песок с одежды и рук. — Сейчас мы вернемся во дворец, и я сразу же сообщу Луи о своем решении.

Беседа, которая состоялась вскоре, протекала в обычном русле. Людовик был вежлив и упрям, Альенора — рассудительна и настойчива. Людовик стал укорять ее, обвиняя в том, что она, дескать, переметнулась на сторону герцога, так как одобряет его легкомысленный образ жизни. Альенора возразила, что, насколько ей известно, Раймонд и Людовик VII принадлежали к одной и той же стороне. Король попытался прибегнуть к излюбленной успокоительно-пренебрежительной отговорке — мол, подобные проблемы выше женского ума, и их решение лучше оставить мужчинам. Здесь Альенора вышла из себя и, с силой хлопнув ладонью по карте, лежащей между ними на столе, сказала:

— Как я понимаю, вы преднамеренно закрываете глаза на правду. Когда у вас начинает гноиться палец на ноге и возникает опасность заражения крови, разве вы отрезаете себе ухо? Что угрожает Иерусалиму в данный момент? Абсолютно ничего. Сарацины захватили Эдессу и с каждым днем сильнее укрепляют свои позиции. Если их не выбить к следующему году, они завладеют Антиохией. Разве вы не видите, что необходимо начинать с главного…

— Я вижу, — ответил Людовик VII, рассердившись, — что вы затвердили, как попугай, слова, вложенные в ваши уста герцогом.

— Мне было достаточно взглянуть на карту, прежде чем герцог вообще начал говорить, — заявила Альенора в сердцах. — И я скажу вам, Луи, если вы бросите Эдессу на произвол судьбы и все-таки двинетесь в Иерусалим, то я с вами не пойду.

— Сударыня, вы отправитесь в Иерусалим, даже если бы мне пришлось тащить вас силой. Вы — моя жена!

— Попробуйте принудить меня, и я перестану быть вашей женой, Людовик Капетинг. Я разведусь с вами.

В пылу полемики вырвались страшные, незабываемые слова, за которыми последовало мучительное молчание. Затем ледяным тоном король спросил:

— И каким же образом вы думаете это осуществить?

— Придется обратить внимание папы римского на одну маленькую, но важную деталь, которой все молча согласились не придавать значения, — на тот факт, что мы четвероюродные брат и сестра и, следовательно, подпадаем под правило, запрещающее браки между родственниками. Не так давно вы сами запретили два брака между еще более отдаленными родственниками, чем мы. В тех случаях вам было выгодно вспомнить о предписаниях церкви, как было выгодно забыть о них, когда вы пожелали жениться на мне, на мне и моем герцогстве!

Одо, который до тех пор с видимым удовольствием следил за разговором, подтверждавшим многое из того, что он ранее говорил о королеве, теперь почувствовал, что дело зашло слишком далеко.

— Королева сама не своя, — заметил он. — Это от внезапно наступившей жаркой погоды. Она ездила верхом по солнцепеку. Я позову ее придворных дам.

Когда Альенора, все еще взбешенная, удалилась в свои покои, Одо сказал:

— Не принимайте близко к сердцу, ваше величество: болтовня капризного ребенка, и больше ничего. Герцог, вероятно, пообещал ей показать что-то особенно приятное в Эдессе, а потому ей непременно захотелось туда. — Глаза монаха хитро прищурились. — Тем не менее предположение, что она страдает от перегрева, внушили нам сами Небеса. Оно при необходимости может служить нам оправданием, если потребуется нести ее в закрытом паланкине.

— Молю Бога, чтобы до этого не дошло, — проговорил Людовик VII, уже пожалевший о своей угрозе.

Не прошло и недели, как король понял, что его вновь ожидает разочарование. Раймонд наотрез отказался отступить от тщательно разработанного плана нападения на Эдессу, и Альенора упорно держалась своего решения — идти вместе с ним. Спор, разгоревшийся среди высших военачальников крестового похода, быстро распространился; солдаты Антиохии и Франции уже открыто ссорились на улицах, а проходившие мимо аквитанцы присоединялись то к одной, то к другой стороне, в зависимости отличных симпатий. В конце концов Раймонд понял, что переубеждать Людовика VII совершенно бесполезно, и в ярости он не скупился на оскорбительные слова, которые произносил так же безудержно, как и прежде оказывал гостеприимство.

— Если вы собрались в Иерусалим, — кричал он, — то, пожалуйста, уходите! Вы пришли сюда со своей голодной ордой, чтобы помочь защищать этот город от неверных. Как союзников я кормил вас и предоставил вам жилье, но я не могу себе позволить содержать кучу бездельников, намеревающихся совершить приятную прогулку в Иерусалим!

— Мы уйдем сегодня, — ответил король, а когда Раймонд, резко повернувшись на каблуках, вышел, послал пажа к королеве с просьбой явиться в комнату для совещаний. Он хотел еще раз попытаться уговорить ее. Однако Альенора, убежденная в собственной правоте, не уступила.

Этим вечером, когда с минарета мечети, наводившей такой ужас на Людовика VII, прозвучал призыв муллы на молитву, спешно собранное войско крестоносцев начало вытягиваться через южные городские ворота на дорогу, ведущую в Иерусалим. В середине боевых порядков под охраной суровых французских рыцарей несли в закрытом паланкине разгневанную, беспомощную женщину. На безопасном расстоянии знаменосец держал высоко знамя Аквитании, и за ним следовали верные, но сбитые с толку воины Аквитании и Пуату. Они поклялись всюду следовать за своей герцогиней, и вот она была здесь в паланкине, и они держались за ней, не зная, что заставило ее внезапно изменить первоначальный план.

То был момент триумфа Людовика VII — триумфа, который ему еще очень дорого обойдется. Он прибег к насилию, а Альенора была женщиной, которая умела держать слово и выполнять угрозы.

Глава 7

После длительного путешествия по жаре в тряском паланкине, после пыли, мух и постоянной жажды Иерусалим показался желанным прибежищем. Обилие воды восхищало Альенору, романтически воспринимавшую славную историю древнего города. Задолго до Рождества Христова Иерусалим заняли римляне, соорудившие превосходные акведуки, которые обеспечивали водой жилые дома, великолепные общественные бани, городские фонтаны. Взирая на огромный город, Иисус Христос заявил, что настанет время, когда в нем не останется камня на камне. И в седьмом столетии новой эры Иерусалим был взят приступом и разграблен, и его жителям вновь пришлось пить воду из естественных источников с древними названиями — «Родник Давида», «Ключ Соломона». Прошло много лет, и сюда вторглись сарацины. Они принесли с собой практическую сметку, подарили миру математические символы и распространили среди населения мусульманскую ритуальную приверженность чистоте тела, которая заставляет правоверных даже в песках пустыни перед молитвой совершать символический обряд омовения рук и ног. Сарацины сразу же по достоинству оценили важное значение старых разрушенных римских акведуков и вновь восстановили их. Занявшие Иерусалим христиане унаследовали водонапорную систему, и к моменту прибытия Альеноры это был город поющих фонтанов.

Таким он навсегда сохранился в памяти Альеноры, быть может, еще и потому, что очень знаменательная в ее жизни беседа произошла в общественной бане, где три фонтана посылали свои переливающие цветами радуги звенящие струи в широкий бассейн. Альенора купалась с Мелисандой, вдовой Фулке, христианского короля Иерусалима, и матерью малолетнего наследника королевского престола Болдуина. Отец Мелисанды был крестоносцем, мать — сарацинка. Таким образом, в ее жилах текла смешанная кровь, но никто не думал об этом, вероятно, даже король Франции, ибо Мелисанда была женщина выдающихся достоинств и очень проницательная, умеющая заглянуть глубоко в человеческую душу.

В обстановке возбуждения и радости, вызванных прибытием в священный город Иерусалим, были преданы забвению прежние разногласия. Рыдая от переполнявших его чувств, Людовик VII вывел Альенору под руку из паланкина, будто она находилась в нем не как пленница, а исключительно по соображениям личного комфорта. И толпы людей, встретивших их у Яффских ворот, громко приветствовали королевскую чету восторженными возгласами. Внезапно Альенору охватило сильное волнение — ведь она наконец-то ступала по Священной земле. Последующие дни были в основном посвящены осмотру знаменательных мест: Гроба Господня, развалин храма Соломона, дворца Понтия Пилата, где он вынес приговор Иисусу Христу и омыл свои руки, холма Голгофы, на котором был распят Иисус Христос.

Всякие споры и даже серьезные противоречия казались такими ничтожными здесь, где от самих камней веяло священной историей. С точки зрения Альеноры, у Мелисанды не было никакой веской причины во время купания внезапно заявить:

— У вас не все в порядке, Альенора? Луи очень хороший человек, но с ним вы несчастливы! Я правильно поняла?

— В данный момент, — ответила Альенора, тщательно подбирая слова, — между нами нет гармонии. Я была на стороне тех, кто полагал, что целесообразнее выступить против Эдессы.

Мелисанда рассмеялась, захлебнулась, закашлялась и с трудом выдавила:

— И это все? — и снова рассмеялась. — Вы хотите сказать, что спорите с мужем по поводу того, куда должны идти войска? О эти женщины с Запада! Какие вы потешные. Военные вопросы — для мужчин, моя дорогая, у женщин — свои чисто женские заботы.

И это говорила женщина, которая после смерти мужа управляла государством — и довольно искусно — в качестве королевы-регентши за своего юного сына; Альенора напомнила ей об этом, и Мелисанда ответила:

— Но это совсем другое дело. У нас есть поговорка: «С рождением сына женщина достигает совершеннолетия». И в ней, как и во многих старых поговорках, содержится истина. Подождите, моя милая. Покачав однажды ногой колыбель с сыном Луи, вы убедитесь, что и к вашим словам станут больше прислушиваться. Однако тогда вы уже не будете толковать об армиях! Вы удивитесь, но это так. Невысказанные мысли вы сохраните в голове и в сердце, и если, не дай Бог, вы станете, как и я, вдовой, у вас не хватит мудрости.

«Типичная речь восточной женщины, — подумала Альенора. — На Востоке женщина ценится только как мать сыновей. Но был ли западный мир лучше… если взглянуть честно?»

И она упрямо заявила:

— И тем не менее я была права относительно Эдессы. Многие мужчины думали точно так же. И тот факт, что меня силой усадили в паланкин и притащили в Иерусалим против моей воли, заставив моих аквитанцев следовать за мной, нисколько не доказывает правоту Луи. Ему хотелось посетить Иерусалим, но он мог прийти сюда паломником позже. За недели, потраченные впустую на переход в город, где правят христиане и которому ничто не угрожает, сарацины существенно укрепили свои позиции.

— Не нам решать, — сказала Мелисанда спокойно. — На все Божья воля.

«И снова ее устами говорит Восток, — подумала Альенора. — Хотя ей следовало сказать: «На все воля Аллаха». Ведь именно он учит покорности и фатализму. А Бог, христианский Бог, наделил человека разумом и рассудком с тем, чтобы человек ими пользовался. Именно в этом вся разница». Людовик VII, по мнению Альеноры, не воспользовался ни тем, ни другим, а потому его крестовый поход был обречен на неудачу.

Все так и вышло. После долгих проволочек было решено атаковать Дамаск — крупный торговый центр, где сходились дороги, соединявшие важные опорные пункты сарацин, расположенные в Египте, а также в Багдаде. И вот христианское войско выступило в поход, таща с собой штурмовые лестницы, машины для метания камней, стенобитные орудия. Но жителей Дамаска предупредили. Готовясь к осаде, они вновь открыли и очистили все старые городские колодцы — некоторыми не пользовались уже многие годы, — наполнили водой все имеющиеся сосуды.

Затем они вышли за городские стены и собрали в окрестных садах, огородах и на полях все, что могло служить пищей для людей или животных. После этого они разрушили свои акведуки, уничтожили возведенную многими поколениями людей сложную ирригационную систему, орошавшую отвоеванные у пустыни плодородные земли, отравили или завалили разным хламом колодцы. Потом они заперли городские ворота, ввели водный рацион и стали ждать.

Подошедшая с развевающимися знаменами христианская армия была вынуждена стать лагерем в пустыне, вдали от источников воды, не считая те, которые находились в самом осажденном городе.

Оказавшись в тяжелом положении, крестоносцы устремились на первый штурм с яростью отчаяния. Нужно было или немедленно взять город, или отойти, иначе всем грозила ужасная смерть от голода и жажды. В какой-то момент король Франции, отважно бросившись в самую гущу схватки, почти пробил брешь в одной из стен, но в этот момент раздался крик — откуда он возник, никто не знал, — что с противоположной стороны города уже образовался пролом и требуется помощь отрядов короля, чтобы развить успех. Но на другой стороне никакого пролома не было. Когда же король вернулся на прежнее место, то увидел, что защитники города успели заделать первоначальную брешь и дополнительно укрепить стену.

Скоро люди и лошади начали страдать, а потом и умирать от жажды, и ничего не оставалось, как поспешно отойти в долину Иордан.

Здесь опять с особым ожесточением вспыхнули ссоры между баронами Иерусалима, сеньорами Франции, знатью Священной Римской империи и рыцарями Аквитании. Ложный клич обсуждался снова и снова, и вину возлагали то на одних, то на других. Немецкий император заявил, что поклялся сразиться с сарацинами. Клятву он, мол, выполнил и теперь может со спокойной совестью отправиться домой.

Неудача горько разочаровала Людовика VII. Он продолжал сидеть в Иерусалиме, надеясь, вопреки здравому смыслу, что все-таки подвернется случай возобновить войну, что какое-нибудь чудо спасет крестовый поход. Надежды не сбылись, ссоры не утихали. Другие сарацинские города, воодушевленные примером Дамаска, готовились использовать те же самые приемы защиты при первых же признаках угрозы нападения. С наступлением жаркого восточного лета всякие мысли о военной кампании пришлось волей-неволей отложить до следующего года.

Людовик остался на Пасху в священном городе и пережил незабываемые минуты, слушая возглас священника: «Христос воскресе!» — прозвучавший под сводами прелестной церковки, возведенной на том самом месте, где совершилось подлинное воскрешение. После этого он был готов вернуться во Францию.

Альенора уехала вместе с ним, было не время говорить о разводе. Чтобы покинуть человека, до такой степени подавленного неудачей, нужно было обладать куда более жестоким, чем у нее, характером. Она решила еще раз попытаться наладить совместную жизнь. Ей вспоминались слова Мелисанды: «С рождением сына женщина достигает совершеннолетия». Возможно, следующий ребенок будет мальчик. Все еще может устроиться к лучшему.

Глава 8

И снова наступила зима — такая зима, которая редко бывала в этом северном городе и которая затем в течение более чем столетия служила своеобразным мерилом суровости. От старых людей можно было часто услышать: «Ах, это ничто в сравнении с зимой 1149 года». А дети порой просили: «Расскажи нам о зиме, когда река замерзла». Все мельницы остановились, колеса вмерзли в лед, сковавший реки. Бездельничали и могильщики: земля сделалась твердой как камень и не принимала покойников.

И в этот заледеневший, неприветливый мир Альенора родила своего второго ребенка — принцессу Аликс. Теперь Альенора уже не говорила ободряющих слов относительно следующего раза и сыновей, которых напророчил вещун. Она видела, как Луи, выслушав сообщение о младенце, постоял какой-то момент, потирая замерзшие руки, а затем молча удалился. И она поняла, что вновь потерпела неудачу.

В то время, когда она лежала с горькими думами наедине, король в сопровождении аббата медленно шел в свои апартаменты по холодному, продуваемому сквозняками коридору. Они поравнялись с жаровней, в которой горели угли, слабая попытка несколько ослабить царившую во дворце стужу. Людовик VII остановился и протянул ладони к огню.

— Еще одна девочка, — сказал он, прерывая молчание, — когда вся Франция молилась о ниспослании наследника.

— Если бы пути Господни были ведомы человеку, то Он не был бы Богом, — проговорил Бернар серьезно, отвечая скорее на невысказанную мысль короля, чем на его слова. — Тайна составляет часть Его величия, и мы должны смиренно воспринимать Его волю.

Аббат говорил совершенно искренне, высказывая убеждения, на которых покоилась вся его жизнь, полная неустанного труда, самоотречения и непоколебимой веры.

— Но бывают знамения, — сказал внезапно король. — При всей таинственности Он порой подает нам знаки.

— Которые мы часто неправильно истолковываем, — заметил Бернар, думая о своем видении со святым Петром. К чему это привело? К провалу крестового похода, если поступающие известия хотя бы наполовину правдивы.

Скорее стараясь отвлечь короля от мрачных мыслей, чем убедить его в чем-то, аббат сказал:

— Однажды мне показалось, что Небеса предуведомили меня…

И далее он рассказал о своем сне и том, как в результате он вручил Альеноре белый крест.

Король слушал, грея ладони над жаровней, а когда Бернар кончил, выпрямился и с жаром проговорил:

— Но поймите же… Если бы она не оказалась в Палестине, мы никогда бы не поссорились и она никогда не произнесла те слова, которые мне сейчас приходят на ум… Помните, рассердившись, она крикнула: «Я разведусь с вами», — и я спросил: «И каким же образом вы думаете это осуществить?» — «Придется обратить внимание папы римского, — ответила она, — на тот факт, что мы четвероюродные брат и сестра и, следовательно, подпадаем под правило, запрещающее браки между родственниками». Дорогой аббат, разве вы не видите, как все сходится? Небеса вам подали знак, и она попала в Палестину, где сказала знаменательные слова. Рождение девочки — это знамение Господне, призывающее меня воспользоваться тем, что Альенора когда-то предложила. Мы действительно находимся с ней в запрещенном родстве и не должны были вступать в брак. Бог в своем негодовании отказывает нам в сыне. Теперь мне все стало абсолютно ясно.

И будто ошеломленный пришедшими в голову мыслями, Людовик VII поднял глаза и посмотрел в лицо аббату странным невидящим взглядом. Затем, засунув руки в рукава — пальцы должны легко водить пером, — он повернулся и торопливо зашагал к себе в кабинет. Хилый задыхающийся Бернар едва поспевал за ним.

— Сын мой, — проговорил он, еле переводя дыхание, — этот вопрос следует решать, только хорошенько все обдумав. Ведь речь идет о богатейшей Аквитании.

— К чему Аквитания человеку, не имеющему наследника? — спросил Людовик VII. — Я должен оставить Францию сыну другого мужчины? Избави Бог! Я был ослеплен — сперва огромным владением, потом красивым лицом и обаятельным обхождением. Но теперь у меня открылись глаза, и я ясно вижу свое предначертание, свой долг. Я без промедления напишу письмо папе римскому.

Задержки — не по его вине — в различных инстанциях заставили Людовика VII прождать более года, прежде чем его просьба о разводе была удовлетворена. Это, в конце концов, случилось в первых числах 1152 года. Окончательное решение было принято на собрании епископов в Париже. Как только оно стало известно, Людовик VII направил соответствующее послание Альеноре и закрылся в своей половине дворца, надеясь, что она уедет, не требуя прощальной аудиенции. Хрупкий цветок его любви к Альеноре никогда по-настоящему не распускался, не имел ни малейшего шанса расцвести в полную силу. Она часто разочаровывала и раздражала его, а с того момента, когда он решил ходатайствовать о разводе, он постоянно настраивал себя против нее и порой, к своему удовлетворению, чувствовал, что уже ненавидит ее. Но в то же время у него не хватало духу сказать ей прямо в лицо «прощай». Беспокоила совесть. Да и вопрос о судьбе детей не был решен.

Еще в самом начале процесса о разводе Альенора попросила короля позволить ей взять девочек с собой. Она, убеждая, говорила, что Мария, пяти лет от роду, и Аликс, очаровательная крошка, еще слишком малы, чтобы оставаться без матери, что солнечный климат Аквитании благоприятно скажется на их здоровье. Альенора обещала не дать им забыть, что они — принцессы Франции, и, как только они достигнут совершеннолетия, прислать их в Париж и не вмешиваться в устройство их дальнейшей судьбы. Поскольку девочки всякий раз напоминали ему об отсутствии у него сына и поскольку имелись все признаки, что с годами не станут похожими на мать, король не испытывал удовольствия от общения со своими детьми и почти склонялся к тому, чтобы удовлетворить просьбу Альеноры. Когда же он намекнул советникам о своем намерении позволить девочкам уехать с матерью в Аквитанию, то поднялась целая буря протестов. Мол, маленькие принцессы принадлежат Франции; через несколько лет они уже будут невестами и очень ценными фигурами в политической игре, однако выдать их замуж будет значительно труднее, если они вырастут в Аквитании своевольными, неженственными, сорвиголовами, похожими на… нужно ли говорить — на кого? Девочки должны остаться в Париже и получить надлежащее воспитание. Здесь они подготовятся к своей будущей роли жены — кроткой, благочестивой, послушной. В конце концов мать, не имеет на них никаких прав, а отец не должен уклоняться от своих прямых обязанностей.

И вот наступил день — ясный ветреный весенний день, — когда Альенора исполнила свой последний долг во Франции: передала главной фрейлине двора ювелирные украшения, принадлежавшие французской короне. Когда закрылась последняя шкатулка, Альенора сказала:

— Итак, закончился один период моей жизни. Пятнадцать лет.

— Хотела бы знать, кто следующий будет их носить, — проговорила фрейлина с любопытством.

Хотя никто не сомневался, что король, не теряя драгоценного времени, женится вновь, ибо Франция настоятельно нуждалась в наследнике, ни один человек во всем королевстве не мог даже приблизительно назвать преемницу Альеноры.

— Кто бы она ни была, я надеюсь, что она будет во Франции счастливее меня, — ответила Альенора, надевая украшения, которые принадлежали ей самой, включая и огромный бриллиант из Антиохии. Оставались еще два украшения: ожерелье из янтарных пластинок, оправленных в золото, и маленький браслет, который она сама носила ребенком, — широкий серебряный обруч, усыпанный мелким жемчугом и бирюзой. Держа их в руке, она пошла прощаться с детьми.

Аликс была еще слишком мала, чтобы понимать происходящее, но Мария под влиянием внезапной прозорливости, которая порой свойственна детям, сказала:

— Но ты вернешься? Ведь ты и прежде уезжала, но всегда возвращалась.

— На этот раз, возможно, не вернусь, Мария, но в один прекрасный день ты приедешь ко мне погостить. В изумительном месте, где всегда сияет солнце и живут веселые люди.

Говорила она с намерением утешить, однако веря, что это желание сбудется. «Скоро, — думала Альенора, — Луи женится вновь и заведет вторую семью, и тогда старые обиды забудутся, душевные раны затянутся, и он согласится позволить Марии и Аликс, по крайней мере, посетить Аквитанию».

— Я буду ждать с нетерпением, — сказала Мария серьезно.

«А когда, — подумала снова Альенора, — радость ожидания постепенно исчезнет, она начнет потихоньку забывать меня».

Не было необходимости при расставании напутствовать: «Веди себя хорошо»; обе девочки унаследовали от отца его совестливость и ровный, не склонный к приключениям характер, а однообразные унылые будни не располагали к каким-либо шалостям. А потому Альеноре оставалось только взять каждую девочку на руки и поцеловать пухлые детские личики. Такие мягкие, такие юные, такие дорогие. При этом она должна была держать себя в руках, не проявляя никаких внешних признаков собственного горя.

— Вы скоро приедете и будете жить со мной, — повторила она, скорее в утешение себе, чем детям. Затем Альенора вручила девочкам украшения и вышла. Она стояла в сумрачном, холодном коридоре и плакала, утирая слезы до тех пор, пока вновь не овладела собой.

Как только дверь за Альенорой закрылась, в детскую вошла мадам-воспитательница, которая ждала в соседней комнате. Она увидела янтарное ожерелье на шее у Марии, которая изо всех сил старалась застегнуть браслет на пухлом с ямочкой запястье Аликс. Нацелившись на оба украшения, воспитательница заявила:

— Вы еще слишком малы, чтобы носить подобные вещи.

Ей удалось завладеть браслетом, однако Мария отступила назад, прикрывая обеими руками ожерелье.

— Оно мое, — сказала Мария. — Моя мама дала мне его, чтобы я помнила о ней, пока ее нет.

— Она этого не говорила, — возразила воспитательница, которая подслушивала.

— Но именно это она имела в виду, — упорствовала Мария.

— Все равно. Отдай его мне. Я сберегу ожерелье, и ты будешь носить его, когда станешь старше.

Но Мария не шевельнулась. Воспитательница подошла ближе и попыталась расстегнуть застежку, и добропорядочный, смиренный ребенок Франции, наклонив свою прелестную головку, впился острыми маленькими зубками в руку мадам-воспитательницы.

Король, которому доложили о случившемся, был менее шокирован, чем рассчитывала мадам.

— Оставьте им эти безделушки, — сказал он, — они лишились своей матери.

Дело в том, что король тоже думал об Альеноре, вспоминая ее достоинства и забывая все остальное, — будто она уже умерла.

— Им не повредит помнить о ней, — продолжал он печально. — Она была мужественной женщиной. Хотя бы это качество, я надеюсь, девочки заимствовали у нее.

Мадам-воспитательница ушла неудовлетворенная, зажав ладонью ноющий большой палец.

Глава 9

В Аквитании вновь была весна. В садах вокруг города Пуату дождем сыпались на землю белые лепестки с отцветающих сливовых, персиковых и грушевых деревьев, но трава под ними и обочины дорог захлестнула густая волна ярких полевых цветов, и воздух был напоен запахом свежескошенной травы. Тонкий аромат проникал даже в верхнюю комнату, где Альенора сидела перед зеркалом, а Амария расчесывала ей волосы.

Впервые за последние пятнадцать лет, думалось Альеноре, она встречает весну на своей земле и для полного счастья ей не хватает только детей. Она скучала по ним сильнее, чем ожидала. В Париже из-за множества существовавших формальных правил и предписаний, определявших порядок воспитания и поведения девочек в повседневной жизни, Альенора проводила с ними мало времени. Но тем не менее они были где-то рядом, недалеко, и когда она куда-нибудь уезжала, то там, вдали, придумывала для детей различные маленькие забавы и смешные истории, и потому их встречи, хотя и непродолжительные, всегда проходили весело и сердечно.

Вздохнув, Альенора сказала:

— Сегодня, Амария, мы будем отдыхать. Целых десять дней я занималась государственными делами, расспрашивая и отвечая на скучные вопросы, просматривая неинтересные отчеты. Сегодня я отложу все дела, мы поедем верхом на прогулку, посмотрим, как заготавливают сено, возьмем с собой провизию и устроим пикник под деревьями, затем поспим в тени и по вечерней прохладе вернемся домой. Должна признаться, Амария, что мне доставляет огромную радость говорить: «Я сделаю это или то», не спрашивая ни у кого предварительно разрешения и не опасаясь последующих упреков.

Альенора заметила в зеркале угрюмое выражение лица Амарии.

— Что тебя беспокоит? — спросила она, видя, что Амария отмалчивается. — Если у тебя болит голова, ты можешь не ехать…

— Если вы поедете, то я поеду с вами. Но я думаю, вы поступили бы разумно, оставаясь, по крайней мере, в пределах городских стен, хотя, Бог свидетель, даже здесь вы не можете чувствовать себя в безопасности. Мне кажется, что мы вообще больше никогда не будем в безопасности.

— Ах, перестань! Ты явно преувеличиваешь. Две небольших стычки по пути из Парижа? Просто проказы глупых юнцов. Мы ведь под надежной защитой.

— Я не столь отважна, как вы. Но я знаю, что, когда мужчины защищают женщин от других мужчин, отдельные удары, которыми они обмениваются, могут достаться и самим женщинам.

— Никто не тронет даже волоска на наших головах. Что с тобой, Амария? Ведь ты не была такой робкой во время крестового похода.

— Я всегда была робкой, но там, по крайней мере, мы узнавали наших врагов по одежде, по внешнему виду. Те же юнцы, как вы их назвали, которые ждали в засаде у брода, выглядели как христиане, и им почти удалось захватить нас врасплох. Два молодых аристократа уже пытались увезти вас и силой заставить выйти замуж… Алчных, бессовестных молодых сеньоров так же много, как одуванчиков в поле. А вы толкуете о том, чтобы поспать под деревьями на солнышке. Если мы поедем на прогулку, то я умоляю вас, миледи, взять с собой сильную охрану.

— Для твоего успокоения я это сделаю, однако не забывай: мы теперь в пределах моих владений.

— А разве аквитанским аристократам чужды честолюбие или жадность? Это было бы для меня большой новостью.

— Но я уже не простодушная наивная девушка, Амария. Когда-то меня ужасала мысль о том, что меня могут украсть и заставить против воли выйти замуж. Человек, который осмелится на такое сейчас, быстро обнаружит, что откусил больше, чем в состоянии проглотить. Можешь мне поверить.

— Смелость, — проговорила Амария с необычной для нее кислой миной, — это главным образом способность недооценивать опасность. С кляпом во рту и связанными за спиной руками — а именно так предстала перед алтарем бедная Беатриса десять лет тому назад — вы будете столь же беспомощны, как и любая другая женщина, — Амария отпустила прядь волос и стояла, водя гребнем по ладони. — Возможно, мои слова будут вам неприятны, но у вас нет другого выхода, кроме как поскорее снова выйти замуж.

— И с кем же, по-твоему, я должна пойти под венец? Кажется, ты уже все спланировала, Амария. Поспешность при планировании, позволь мне заметить, свидетельствует о способности недооценивать трудности.

Амария впервые за все утро улыбнулась:

— Я знаю такого человека, миледи. И вам он, я думаю, тоже знаком.

— Ну что ж, назови его! — взглянула Альенора в зеркале своими бирюзовыми глазами в глубоко запавшие серые глаза Амарии.

— Генри Плантагенет, герцог Нормандский, — ответила Амария, заметив, как опустились веки Альеноры и легкая краска проступила на шее и поползла вверх, чтобы слиться с чистым розовым цветом лица. Затем, всего с секундным опозданием, она рассмеялась.

— Амария, если молодой человек не прибавил себе лишних лет, то ему всего восемнадцать годков!

— И что из этого? Последние пятнадцать лет прошли для вас бесследно. Мы как-то недавно между собой говорили, что вы выглядите сейчас не старше, чем когда уезжали из Аквитании. А молодой человек — настоящий мужчина, несмотря на юный возраст. Мужественнее, если хотите знать, чем его отец. Вы, конечно же, заметили, когда они оба посетили французский двор, как Генри в разговоре всегда брал на себя ведущую роль и как отец, прежде чем ответить, взглядом спрашивал совета у сына. Это не могло ускользнуть от вашего внимания. — В первую очередь мне бросилось в глаза необыкновенное сходство с кем-то, кого я знала много лет назад… с кем-то, кого я очень любила… — Альенора задумалась, вспоминая первую невинную любовь, затем встрепенулась и проговорила: — Заканчивай расчесывать волосы, Амария, иначе мы пропустим самое хорошее время дня.

— Вам не мешает поразмышлять над тем, что я сказала, — не отступала Амария. — Замужем за ним вы будете как за каменной стеной. И он обожает вас, я видела.

— Даже если так, брак между нами почти невозможен. Если бы подобная мысль когда-нибудь и мелькнула у него в голове — хотя я в этом сильно сомневаюсь, — он ее безусловно отбросил бы. Против брака стал бы возражать король Франции, а ведь при всей мощи Плантагенетов они владеют Бретанью и Анжу милостью французской короны.

— Ну, я не утверждала, что это должно произойти завтра или послезавтра. По общему мнению, молодой герцог однажды станет королем Англии и тогда будет независимым от короля Франции. Не забывайте о Генри, миледи, а пока избегайте риска оказаться перед алтарем против своего желания. — Амария взглянула в окно. — Сегодня ничего не выйдет из прогулки: собирается гроза.

— Напрасно радуешься, — заметила Альенора.

Пока Амария укладывала волосы, закалывая их серебряными и янтарными шпильками, в комнате потемнело, С готовой прической Альенора подошла к окну. Черно-лиловая туча закрыла солнце, но из-под нижней ее кромки пробивались интенсивные мертвенно-бледные лучи, освещавшие внутренний двор замка, подъемный мост, соединявший замок с городом и крыши ближайших домов. Картина казалась нереальной, напоминала какую-то сцену из кошмарного сна.

Внезапно Альенора увидела, что у дальнего конца подъемного моста остановилась группа всадников, потом от нее отделился человек и продолжил путь один. На середине моста он на какой-то момент задержался, окидывая заносчивым оценивающим взглядом замок.

У нее перехватило дыхание; она узнала крепко сбитую, широкоплечую и длинноногую фигуру, высокомерно вскинутую голову, рыжие волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, на которой красовался пучок дрока, давшего династии Плантагенетов ее фамилию. Не успела она сказать, что он не осмелится приехать, как он уже явился, точно с таким же видом, с каким прибыл в свое время к Людовику VII, чтобы заверить его — надменно и с опозданием — в своей лояльности. И он выглядел таким молодым, таким красивым и таким мужественным. Альенора тогда не сводила с него глаз и думала: «Конечно, он нравится мне, такого сына мне следовало бы иметь». Когда он высказывал свои короткие прямолинейные суждения, его голос напомнил ей о Ришаре де Во, и она вообразила, что именно в этом секрет его привлекательности.

Теперь, смотря сверху из окна, Альенора ясно сознавала, что ни одна из названных причин не соответствовала истине.

Внезапно, задыхаясь от волнения, она отвернулась от окна и скомандовала:

— Амария, быстро! Мое лучшее платье. Он приехал!

— Плантагенет? Ну и ну, легок на помине.

Амария кинулась к большому сундуку, где лежали платья, привезенные Альенорой из Парижа, побрызганные духами лаванды и розмарина. Как только она приподняла крышку, сверкнула ослепительная молния и тут же раздался оглушительный треск, будто тысяча таранов одновременно ударили в небесные врата.

— Он приехал вместе с грозой, — с трудом выговорила побелевшими губами Амария. — О, какое предзнаменование, миледи! Какое предзнаменование!

Альенора поспешно схватила платье и стала его расправлять.

— Не стой здесь как истукан, Амария. Беги и скажи им — де Ранкону и остальным, — чтобы оказали ему официальный прием, предложили угощения и провели в приемную. Пришли ко мне Сибиллу, затем передай всем моим дамам самые лучшие наряды… и побыстрее.

Генри Плантагенет, герцог Нормандский, законный наследник графства Анжуйского и в глазах многих правомочный претендент на английский королевский престол, гордился своей простотой и прямолинейностью. Выросший в седле и в охотничьих угодьях, воспитанный в суровой школе войны, он не любил тратить время на разного рода «глупости и придворные церемонии». У себя дома он был так же доступен, как любой фермер или лавочник. Всякий, пришедший по делу, коротко излагал существо проблемы, получал столь же короткое указание и отпускался. Сегодня он прибыл сам просить об аудиенции. Спешившись и громким твердым голосом заявив о своем желании переговорить с глазу на глаз с герцогиней Аквитанской, Генри серьезно рассчитывал, что его без промедления проводят к ней и оставят одних, чтобы он мог сообщить о цели своего приезда. Однако, оказавшись в тесной приемной в окружении нескольких аристократов и рыцарей, которых Альеноре удалось за десять дней собрать вокруг себя, он начал чувствовать себя не совсем в своей тарелке. Эти аквитанцы — порой веселые и беззаботные — обладали особым талантом в соблюдении всяких этикетов и ритуалов. Ему припомнилось, что много лет назад, еще при старом герцоге, этот двор считался колыбелью рыцарского духа, который предполагал кодекс чести для мужчин и галантное отношение к женщинам. При дворе старого герцога существовало даже своего рода учебное заведение, так называемая «школа любви», где молодых рыцарей обучали правилам обращения с дамами: как забавлять их изысканной речью, приятной музыкой, веселой песней. Занятия проводились по тщательно разработанной специальной программе и представляли собой что-то похожее на спектакль со множеством участников. До сих пор Генри отметал все это как величайшую бессмыслицу, как бесполезную трату времени. Но теперь он не был так уверен… Стоя в приемной и похлопывая себя перчаткой по ноге, он уже не испытывал прежнего удовольствия от мысли, что он простой и прямолинейный человек.

Когда, наконец, его пригласили во внутренние покои, он увидел Альенору в пышном наряде и в украшениях, окруженную дамами в ярких платьях — явно было, что их спешно собрали, чтобы создать впечатление внушительного двора. К своей досаде, он почувствовал что-то похожее на волнение и на первые вопросы отвечал так коротко и неловко, что даже в его собственных ушах ответы звучали довольно неучтиво.

Однако скоро Генри освоился. Он все-таки был простым прямолинейным человеком, не любил тратить время впустую, ему нужно было кое-что сказать, но он не собирался это делать перед целым выводком улыбающихся и позирующих попугаев. А потому Генри заявил:

— Ваше высочество, то, что я должен вам сказать, предназначено только для ваших ушей. Нельзя ли нам или вот им, — махнул он рукой в сторону присутствующих, — куда-нибудь удалиться?

Слова прозвучали столь резко, что у Альеноры на какой-то момент возникли сомнения. Уж не приехал ли он, чего доброго, решать политические проблемы? Не задумал ли он объявить войну своему сеньору, королю Франции, и не видел ли в ней, разведенной французской королеве, естественного союзника? Ну что же, если он предпочитает деловой тон, она поведет себя соответствующим образом. Альенора встала, отказываясь от преимуществ кресла с высокой спинкой, в котором расположилась для особого эффекта, и проговорила:

— Следуйте за мной, милорд.

Оказавшись с ней наедине, Генри отказался сесть в кресло, которое она ему предложила.

— Я всегда все делаю стоя, кроме тех случаев, когда еду верхом или сплю, — ответил он и продолжал: — Вам, должно быть, ясно, зачем я здесь. Год тому назад, когда вы были королевой Франции и, казалось, не существовало никакой надежды, что прошение о разводе будет удовлетворено, я смотрел на вас и всем сердцем желал, чтобы вы были свободной женщиной. Теперь вы свободны, и я… сударыня, я простой прямолинейный человек, не умею витиевато выражаться, я выглядел бы довольно жалко в вашей «школе любви», которую вы так высоко цените в Аквитании… А потому я могу лишь без лишних слов предложить вам свою руку и на этом закончить.

Генри смотрел на нее своими светлыми, блестящими выпуклыми глазами, и Альенора понимала, что он ждет от нее такого же короткого ответа. Его уверенность несколько поколебалась, когда она, улыбаясь, продолжала молчать. Подождав, Генри уже значительно менее бойко сказал:

— В данный момент я не могу предложить вам ничего такого, чего у вас нет. Аквитания обширнее Нормандии, обширнее, чем Нормандия и Анжу, вместе взятые. И если то, что я видел по дороге к вам, может служить примером, тогда ваши владения и богаче, и плодороднее. Но с Божьей помощью… и вашей, миледи, если вы пожелаете ее оказать, я вскоре завладею Англией. И английская корона подойдет вам лучше, чем французская. Что здесь смешного? Почему вы смеетесь?

Звонкий веселый смех, который в последнее время редко слышался в замке, сорвался с губ Альеноры.

— Уверяю вас, не над вами, дорогой герцог. Вовсе нет, я смеюсь над всеми менестрелями и поэтами, воспевавшими любовь. Меня уверяли, что я не безобразна, и я ездила по свету больше любой другой женщины. У меня уже было три брачных предложения, но ни один человек не произнес ни слова о любви, французский король сказал мне: «Сударыня, достигнута договоренность, чтобы мы поженились. Надеюсь, я не внушаю вам отвращения». Затем был один эмир, проживающий в Антиохии, который обратился ко мне через дядю, выступавшего в качестве переводчика. Тот заявил буквально следующее: «Если вы бросите своего мужа, я отделаюсь от старой жены, и вы будете править остальными». Его можно извинить: он — сарацин. Но для вас, милорд, мне трудно найти оправдание; не менее трудно в этих обстоятельствах решить: действительно ли вы добиваетесь моей руки или же вам нужна моя помощь в борьбе за английский трон.

Альенора говорила, смеясь и поддразнивая, но на лице Генри не появилось ответной улыбки. Он отступил и сердито сказал:

— Черт возьми, сударыня, я был о вас лучшего мнения! Год тому назад при французском дворе во время разговора — вы сидели красивая и невинная, как цветок, — наступил момент, когда вы несколькими словами отмели прочь вздор и болтовню и сразу коснулись самой сути вопроса. Я изумился. Единственная женщина из десяти тысяч, подумалось мне, и я едва мог вежливо беседовать с Луи: зависть одолевала меня. Как только вы стали свободная и правила приличия позволили мне приехать, разве я не последовал за вами по пятам, глотая пыль, поднятую копытами ваших коней, хотя я знал, что, прослышав о моей затее, Людовик VII назовет меня неверным вассалом и, вероятно, нападет на мои владения?

Генри повернулся и принялся шагать из угла в угол, как делал всегда в минуты возбуждения. Затем более спокойно он продолжал:

— Я сказал: «С Божьей помощью и вашей», — но не думайте, что я не обойдусь без вашей или чьей-либо еще помощи. Не скрою, поддержка Аквитании заметно увеличила бы мою мощь, но если бы даже вся Европа погрузилась в морскую пучину, оставив меня на поверхности в одной ночной рубашке, то и тогда я или завладел бы английской короной, или же погиб, пытаясь до нее дотянуться. Это мое право. И если узурпатор, который изгнал мою мать и довел страну до руин и нищеты, не признает добровольно правомочности моих притязаний, я силой его заставлю. Говоря «С вашей помощью», я имел в виду, что, когда английская корона украсила бы вашу голову, вы бы чувствовали: она принадлежит вам по праву, а вовсе не потому, что какой-то угодливый политик договорился о нашем браке, или потому, что у вас красивое личико. Черт подери, и я, глупец, подумал, что подобная точка зрения встретит у вас одобрение.

Обветренное лицо Генри потемнело, глаза сделались еще более выпуклыми и с вызовом смотрели на Альенору. После короткого молчания она неожиданно смиренным голосом сказала:

— По правде говоря, я эту точку зрения одобряю. И я не сомневаюсь: при моей поддержке или без нее вы будете править Англией. Я помню ваш приезд в Париж, помню, мне…

При всем отвращении к сладкозвучным речам Генри жадно слушал ее слова.

— …мне было немного жаль Стефана, у которого такой противник, как вы.

Впервые Генри улыбнулся:

— У нас в Нормандии, миледи, есть поговорка: хороший противник — хороший любовник. Я прошу вас только об одном: дать мне возможность доказать, что я могу быть и тем и другим.

— Отлично сказано, — заметила Альенора.

— Я вовсе не старался говорить красиво, — ответил Генри, но, словно приободренный похвалой, продолжал: — И скажу вам еще. Я — не монах. Милая улыбка, прелестное лицо, даже отдельный красивый женский локон могут срезать меня, как сокол срезает ястреба, но с того дня, когда я увидел вас в Париже, я не обращал больше внимания на других женщин и думал только о вас. Ведь живет же на свете рыжеволосая девица из рода Хоенштауфенов, и я почти уже решил просить ее руки. И если, как вы полагаете, ваши владения и ваши люди в состоянии содействовать моим честолюбивым замыслам, то какое важное значение имела бы для меня тесная родственная связь со Священной Римской империей. Однако после того как я встретил вас, та рыжеволосая дева показалась мне такой же непривлекательной, как остывшая овсяная каша без соли.

Генри замолчал, будто осознав, что невольно пустился в ненавистные ему пространные рассуждения. Потом через некоторое время добавил:

— Итак, я все сказал. Принимаете мое предложение или нет?

— Подобное решение нельзя принимать на ходу, — ответила Альенора, сделавшись серьезной. — В конце концов, оно радикально повлияет на всю мою дальнейшую жизнь… и вашу тоже. И честно говоря, не все преимущества на вашей стороне, но, как заметил этим утром кто-то, желающий мне добра, я должна или снова выйти замуж, или же до конца моих дней ходить в сопровождении телохранителей. Одинокая богатая женщина является в глазах большинства мужчин легкой добычей, которой каждый может завладеть. И таковыми мы останемся до тех пор, пока будут существовать священники, готовые совершить брачную церемонию, невзирая на протесты женщины.

Сама того не ведая, Альенора дала Генри повод сесть не своего любимого конька.

— Вот! — проговорил он. — Здесь вы попали в самую точку. Церковь мудра; куда бы вы ни взглянули, какой бы проблемы ни коснулись, у нее на все есть правильный, мудрый ответ. Церковь предвидела еще многие столетия назад ситуацию, когда несчастную женщину могут принудить вступить в брак вопреки ее желанию. Поэтому церковь обязала священника громко и отчетливо спрашивать: «Вы желаете этого мужчину взять в мужья?» — и женщина должна ответить, чтобы слышали все, находящиеся в церкви, «да» или «нет», если у нее есть на то причина. Святая церковь была начеку против алчных и бессовестных людей. Но священники… Именно здесь обнаружилось слабое место; привилегированные и избалованные, они вообразили себя выше закона и нарушали его совершенно безнаказанно. Они попирают законы божественные и человеческие. — Генри остановился и сглотнул. — Сударыня, сейчас не время… но если вы узнаете меня поближе, то увидите, что две идеи не дают мне покоя. Одна — осуществить свое право быть королем Англии, другая — заставить священников наравне со всеми остальными людьми соблюдать законы. Иначе все превращается в насмешку. Совсем недавно одну состоятельную женщину, шестидесятилетнюю вдову с деньгами, силой притащили к алтарю — связанную и с кляпом во рту — и обвенчали с человеком, пожелавшим присвоить себе ее имущество. Теперь такое никогда не произойдет в Нормандии.

— Это почему же?

— Мои священники знают мое мнение на этот счет. Существуют еще различные лазейки, которые мне пока не удалось закрыть те места, где не стыкуется каноническое право с гражданскими законами, но, по крайней мере, в моих владениях священнослужители тщательно придерживаются канонических установлений.

Альенора почувствовала к Генри явную симпатию.

А он продолжал:

— Я исправный прихожанин, но я также и солдат, я считаю, что священник, нарушающий законы церкви или того государства, в котором он живет, виновен в такой же мере, как и солдат, который перебежал к противнику или заснул на посту. Как-то один бродячий купец — он пришел из Венеции с каким-то товаром — рассказал мне о стране, где коровы считаются священными. Можете себе представить? Эти коровы всегда правы. Если какая-нибудь из них вломится в ваш огород и поест весь салат или если она вытопчет ваши хлеба, вы не можете требовать возмещения убытков. Речь идет, конечно, о несчастной варварской стране, но мне кажется, что если мы позволим духовенству игнорировать законы, они со временем превратятся в священных коров. Я слишком много болтаю и отнимаю у вас драгоценное время, которое вам требуется, чтобы все хорошенько обдумать и принять решение.

Однако он заблуждался: решение уже было принято.

Глава 10

Брак с Генри перевернул всю жизнь Альеноры. Будто последние пятнадцать лет она пребывала в тихой заводи и затем внезапно ее вытолкнули в бурный поток огромной реки с оживленным движением. Генри постоянно находился в пути; он объезжал территории Нормандии, Анжу, а теперь еще Аквитании и Пуату, отдавая распоряжения, наводя порядок и вникая в мельчайшие детали. Он никогда не забывал, что призыв из Англии может поступить в любой день — уже завтра, — и потому спешил устроить государственные дела так, чтобы и в его отсутствие все здесь шло гладко, без сучка и задоринки. В эти дни Генри с удовольствием брал Альенору с собой при условии, что она могла сесть на лошадь немедленно и соглашалась путешествовать налегке, без большого багажа и сопровождения. За год, который прошел между бракосочетанием и рождением первого из отпрысков Плантагенетов, она проделала в седле многие сотни миль, видела, как Генри справляется с десятками запутанных проблем, усвоила кое-что из его методов и идей и стала искренне уважать его за энергию и серьезное отношение к своим обязанностям.

Первый ребенок был мальчик. Они назвали его Вильгельмом в честь прадедушки, великого герцога Нормандии, завоевавшего Англию, а также в честь отца Альеноры. Смотря вниз на красное сморщенное личико первенца, Генри сказал:

— Он будет Вильгельмом III, королем Англии.

И Альеноре вспомнился вещун, предсказавший, что ее сын станет королем и прославится на весь мир. Пророчество, а также слова Генри относительно будущего титула ребенка, казалось, сбывались. Когда младенец еще лежал в колыбели, умер английский король Стефан, и в декабрьскую снежную бурю небольшая семья Плантагенетов пересекла Ла-Манш, чтобы вступить в свои наследственные права.

Стефан действительно, как часто жаловался Генри, полностью все разорил; при нем, помимо прочего, пришел в упадок великолепный старинный Вестминстерский дворец, а потому Генри с семьей поселился в несколько меньшем по размерам дворце Бермондси, который имел то преимущество, что располагался близ замка Тауэр на самом берегу реки Темзы — главной водной артерии города. Из окон дворца можно было видеть суда со всех концов света и даже из Палестины.

Однако Альенора не имела времени смотреть из окна и наблюдать деловитую суету других людей. Сперва церемония коронации, затем множество визитов английских баронов и епископов, приезжавших засвидетельствовать свое почтение новому королю. Потом оказалось, что нормандская разновидность французского языка — на котором говорили при английском дворе — за восемьдесят восемь лет изоляции на острове претерпела существенные изменения и сильно отличалась от того французского, к которому Альенора привыкла в Париже. И если она хотела быть настоящим помощником Генри — а этого она всей душой желала — ей нужно было освоить новый придворный диалект и, возможно, выучить вдобавок английский язык; отступив под напором новых нормандских обычаев и нормандского говора на второй план, английский язык — стойкий, живой, неистребимый — последнее время вновь начал пробивать себе дорогу наверх.

Альенора регулярно посещала и детскую, полная решимости участвовать в воспитании ребенка и не допустить, чтобы ее отстранили от столь важного дела, как это случилось с ее дочерьми, которых с момента их рождения растили в соответствии с правилами, специально установленными для «детей Франции».

Кроме того, следовало позаботиться и о королевском дворе. Слухи о строгих традициях аквитанского двора, о покровительстве литературе и искусству достигли даже этого отдаленного острова, и всякий ожидал от нее руководства и примера в подобных вопросах… О, как она была занята, с какой радостью хлопотала и трудилась с раннего утра и до позднего вечера. Второй мальчик, настоящий английский принц, рожденный на английской земле и названный в честь отца Генри, появился на свет в первый же год пребывания Альеноры в Англии. На следующий год родилась дочь Матильда, получившая имя по матери короля. Было и горе: смерть маленького Вильгельма, которому не суждено стать Вильгельмом III и знаменитым правителем… Но, возможно, младший Генри в роли Генриха III оправдает пророчество.

Помимо всех этих забот, у нее было немало обязанностей, возложенных на нее самим Генри, который, как видно, не имел глупой привычки относить что-то к женской или не женской сфере деятельности. Когда-то Альенору, в бытность королевой Франции, обвинили во вмешательстве и полностью изолировали от государственных дел, теперь же в Англии ей не только позволяли, но прямо-таки побуждали действовать в отсутствие Генри в качестве его заместителя. А уезжал он из Лондона очень часто.

Они прожили в Англии несколько месяцев, когда как-то вечером, заканчивая долгий рабочий день, Альенора просматривала последние три документа, переданные ей писарем. Она подписала два из них, а третий положила на уже весьма внушительную стопку бумаг.

— Этот документ должен подождать короля, — сказала она. — Не в моей власти решать подобный вопрос.

Альенора поднялась и с удовольствием потянулась, давая отдохнуть спине и рукам.

Косясь на пачку неподписанных бумаг, писарь довольно робко заметил:

— По последним сообщениям, его милость находилась в Йорке, но никто не знает, в каком направлении он двинется дальше.

Это, с улыбкой подумала Альенора, в точности отражает положение Генри после коронации. Новый король Англии принялся деятельно избавляться от «мерзости и неразберихи», доставшихся в наследство от Стефана. С этой целью ему необходимо было посетить каждый уголок своих владений, проезжая ежедневно огромные расстояния и затем работая до глубокой ночи над исправлением беспорядков, которые обязательно обнаруживались в конце каждого переезда. Стефан, всегда чувствовавший себя неуверенно на троне, без зазрения совести раболепствовал перед влиятельными английскими баронами, которые в результате стали считать себя выше всех законов и жестоко угнетали подвластных и менее сильных людей. Сотни этих баронов построили без всякого разрешения и в нарушение существующих законов новые замки — настоящие разбойничьи гнезда. А своим первым декретом Генри приказал разрушить все эти недозволенные замки. Проверка выполнения приказа потребовала бы от обыкновенного человека всей его жизни. Однако Генри, кидаясь из конца в конец своего королевства с рвением хорошей домашней хозяйки, прибирающей грязную, запущенную кухню, находил еще время и для множества других вопросов. Стоило только какому-нибудь дровосеку, мельнику, сапожнику, любому человеку самого низкого происхождения, держась рядом с его скачущей лошадью, крикнуть: «Справедливости прошу, справедливости, мой король!» — как Генри останавливал коня и выслушивал просителя, зная по опыту, что за мелким злоупотреблением может скрываться серьезное нарушение закона. То, что Генри называл «обычным правом» — разумное сочетание старых английских племенных законов и привнесенного нормандами римского судебного кодекса, — он считал идеальным для Англии и намеревался распространить его повсюду, вплоть до самой отдаленной деревушки, и подчинить ему все население королевства — от могущественных баронов до последнего браконьера.

Размышляя об этих вещах и строя предположения о возможном местонахождении Генри в данный момент, Альенора покинула служебную часть дворца и пошла по направлению к детской.

Пройдя половину коридора, чьи незастекленные окна выходили во двор, — через них проникал холодный вечерний воздух, заставивший ее зябко передернуть плечами, — она увидела недалеко от слуги, зажигавшего свечи в настенных канделябрах, фигуру мужчины, который двигался, сильно шатаясь, а потом протянул руку к стене, будто ища опоры.

«Какой-то пьяный», — подумала Альенора. К тому времени она уже знала, что в Англии пьют чаще не вино, а напиток, который получают из зерна; его называют элем, и он здорово ударяет в голову. По этой причине, а также потому, что ей хотелось увеличить ввоз вина из Аквитании и тем самым принести пользу своему народу, Альенора не одобряла употребление эля. Быстрым шагом она направилась к. покачивающемуся человеку, на языке уже вертелись резкие слова. Но когда свечи разгорелись и она подошла поближе, то, к своему великому удивлению, увидела, что перед ней король Англии.

— Все в порядке, — воскликнул он, узнав ее в тот же самый момент. — Меня подвели мои ноги.

Альенора посмотрела вниз и увидела, что он был без сапог, а его щиколотки, в носках из грубой шерсти, увеличились против обычного вдвое.

— Ралф и Фоукс хотели нести меня, но я побоялся напугать тебя, моя дорогая. Поэтому я отвлек их внимание и ускользнул. Ничего страшного; шесть часов в постели вновь вернут моим ногам прежний вид. Можно мне опереться на твое плечо?..

Но прежде чем Генри смог это сделать, в коридор вбежали его слуги, и он позволил им подхватить себя под руки. В своей комнате он с радостью опустился в кресло и положил распухшие ноги на скамеечку.

— Слишком долго в седле, вот и все, — сказал Генри весело. — Верно говорят: армия настолько сильна, насколько крепок ее самый слабый конь. Мои ноги — мой слабейший конь. Я должен лучше заботиться о них или дать им отставку.

— Генри, — проговорила Альенора голосом, полным тревоги, — какой смысл создавать великую империю, убивая себя при этом?

— Оставлю ее моему сыну, а ты сможешь управлять ею, пока он не достигнет совершеннолетия. Тебе, думаю я, это понравится. Но не бойся. Я не доживу до той поры, когда буду сидеть в этом кресле в Лондоне и, отдавая приказы, знать, что их беспрекословно выполняют повсюду, вплоть до уэльских болот и шотландской границы… Однако нельзя всего добиться в один день. У меня теперь есть точное число незаконных замков в Англии — тысяча сто штук, подумай только. И все используются — нет, не для защиты! — а для запугивания проживающих в округе крестьян. Если бы правление Стефана продлилось еще хотя бы пять лет, во всей Англии не осталось бы ни одного честного и трудолюбивого человека. Кто захочет быть честным и усердно работать, если плоды его труда все равно отнимут под пытками. Ты не поверишь — я сам бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами, — в подземной тюрьме нового замка близ Честера мы обнаружили…

— Не думай об этом сейчас, — сказала она, заметив, как при воспоминании о вскрытых на днях злоупотреблениях бледное от утомления лицо мужа начало угрожающе краснеть. — Ты должен теперь поесть и затем отдохнуть. Завтра тебе нужно полежать в кровати, а я попрошу писаря принести бумаги в спальню, чтобы ты мог их просмотреть. Послезавтра ты отправишься на полдня охотиться в Виндзор…

— Завтра мне необходимо быть в Уинчестере, именно поэтому я тороплюсь сегодня в Лондон. Должна потерпеть, моя дорогая. Ты поедешь на охоту, но не сейчас, не сейчас.

— Я имела в виду вовсе не себя…

— Скорее, возможно, чем ты полагаешь, — продолжал он, не обращая внимания на ее слова. — А теперь у меня есть приятная новость. Я нашел себе помощника — молодого, честолюбивого парня. Он возьмет на себя большую часть работы, которую я нахожу такой скучной. Он очень толковый малый, приобрел широкую известность в Париже и Риме.

— Мне казалось… что англичанин, — проговорила Альенора задумчиво. — Разве нет в Англии толковых, честолюбивых молодых людей?

— Он — англичанин, родился в Лондоне, почти рядом с тем Местом, где мы сейчас сидим. Обучался за границей, готовился на церковника и даже был назначен помощником священника, но затем принялся за изучение права. Его зовут Томас Бекет.

— О! — вырвалось у Альеноры.

Память воскресила лето в Париже; группа студентов собралась в саду на берегу Сены, в тени грустных кипарисов. Диспуты, в которых женщинам не разрешалось участвовать, а ей так хотелось, и сильный, уверенный голос молодого студента, высказывавшего ее мысли.

— Я немного его знаю. Амария подтвердит, что мы уже тогда предсказывали ему большое будущее. Как странно и как интересно! На какую ты его прочишь должность?

— В Англии существует должность канцлера. Бекет займется правовыми вопросами и возьмет на себя всю переписку. Будет принимать важных посетителей и наверняка сумеет произвести хорошее впечатление, или я плохо разбираюсь в людях. Я простой неотесанный парень, и у меня плохо получается со всеми этими послами, кардиналами и тому подобное. Теперь я могу продолжать дубасить моих баронов, а все остальное предоставить моей прелестной королеве и лорду канцлеру.

Слова «лорд канцлер» все еще звучали в ушах Альеноры, когда она сказала:

— Я очень рада, Генри, что нашелся кто-то, способный взять на себя часть груза. Я старалась изо всех сил, но даже в данный момент там лежит вот такая куча, — она показала ладонью высоту, — бумаг, требующих твоего внимания. Но, — она заколебалась, — Генри, я знаю: ты смеешься над моими женскими предчувствиями и предсказаниями, как ты их называешь, хотя нередко я оказываюсь права… Я думаю еще об одной вещи, которая не выходила у меня из головы все эти годы и которая касается Тома Бекета.

— И что же это такое?

— В нем есть что-то — возможно, во взгляде или голосе, — напоминающее аббата Бернара.

— Ты не должна из-за этого относиться к нему пристрастно, — поспешно сказал Генри: он много слышал о том, как аббат Бернар обошелся с Альенорой, и знал, насколько импульсивно она судит о людях, которые ей нравились или не нравились. — Бернар был фанатиком. Теперь, когда он мертв, они толкуют о причислении его к лику святых. Ты об этом слышала. Святой Бернар, ха! И я всей душой поддерживаю идею. Он сделал все, чтобы разрушить твой брак с Луи, за что я ему чрезвычайно благодарен. — Генри обнял тяжелой рукой Альенору за плечи и крепко прижал к себе. — Но не бойся, от Тома Бекета и не пахнет святым. Он еще более земной, чем я; ест разнообразнее и одевается лучше меня. Могу в этой связи рассказать тебе забавную историю. Он был в Йорке и проехал со мной часть пути в сторону Честера, чтобы, экономя время, по дороге обсудить его новые обязанности. Сразу же за Йорком нам повстречался нищий-калека, грязный и полуголодный, его лохмотья развевались на ветру. Ни у кого из нас не оказалось мелких монет. Мой кошелек хранится у Фоулкса, а Бекет, рассчитывавший проделать со мной одну или две мили, оставил свой кошелек дома. Тогда я сказал: «Отдай ему свой плащ, Том. У тебя есть еще, а в Библии говорится что-то о человеке с двумя плащами, отдающем один бедняку». Раздосадованный Бекет ответил: «Но плащ совсем новый, я надел его в вашу честь. А что касается Библии, то всем известно, что сам дьявол, если ему выгодно, сошлется на Священное Писание». — «Ты называешь меня дьяволом, Том Бекет? — спросил я. — Хорошо, вот он перед тобой с копытами, когтями и всем остальным». И я сдернул с его плеч плащ и бросил дрожащему от холода нищему. Если бы ты только видела выражение лица Бекета!

Вспоминая, Генри покатывался со смеху, не обращая внимания на то, что Альенора, по-видимому, не поняла шутки; вероятно, он считал, что у женщин просто недостаточно развито чувство юмора.

— Бархат, — добавил он, — алый бархат, подбитый прекрасным собольим мехом. Однако шутка шуткой, а я приказал изготовить Бекету новый плащ, еще лучший.

— Но я не сомневаюсь… если бы ты как следует попросил его отдать плащ нищему, он сделал бы это без особых возражений. По крайней мере, мне так кажется.

— Но тогда было бы не смешно и неинтересно. Если бы ты только видела, какую я скорчил рожу и как зарычал наподобие дьявола и стащил с него плащ. Я рассказал тебе об этом, чтобы показать, насколько ты ошибаешься, сравнивая его с Бернаром. У того был бы плащ, от которого отвернулся бы даже нищий, а он, то есть Бернар, настоял бы на том, чтобы король отдал свой. Разве я не прав?

— Абсолютно прав, именно так все бы и произошло, — согласилась Альенора.

И тем не менее какой-то осадок остался у Альеноры от этой истории. Быть может, предчувствие грядущих событий. Вроде бы ничего особенного: двое взрослых мужчин забавлялись, как дети… И кроме того, шутка позволила Генри немного разрядиться, заставила его смеяться. Ведь в это время он ехал в Честер, где его ожидали ужасные вещи. Бедный Генри!

— А сейчас пойдем, — сказала Альенора, — уложим твои бедные ноженьки в постель. Я сама помогу тебе. Мне кажется, что только когти дьявола в состоянии стянуть с тебя носки.

Оба вспомнили историю с Бекетом и весело рассмеялись.

Предостерегающий намек Альеноры на своеволие Бекета не прошел бесследно. Он запал в голову Генриха и остался лежать до поры до времени забытым. Так лежат обыкновенно скрытые под снегом зерна озимой пшеницы, дожидаясь своего часа.

Глава 11

Шли хлопотливые, счастливые годы. С назначением Бекета канцлером Альенора смогла освободиться от всей той работы, которую взвалила на себя, стараясь помочь Генриху, и теперь делила свое время между королевским двором — довольно приемлемой копией двора ее отца в Аквитании — и растущей семьей. В 1157 году родился еще один сын, названный Ричардом. Он был самым крепким и красивым из ее детей и появился на свет с завидной порослью темно-рыжих волос. Благополучная в замужестве, отделенная многими годами и глубокими переживаниями от первой несчастной любви далекой юности, Альенора дала ребенку имя под влиянием сентиментальных настроений. Прадедушку Генриха и ее собственного отца почтили при крещении бедного усопшего Вильгельма; младший Генрих носил имя своего отца и рос сильным и здоровым. А потому ничто не мешало разгуляться воображению. «Этот должен называться Ричардом, — подумала Альенора, — он будет моим наследником. Генрих получит Нормандию, Анжу и Англию, а Ричард — Аквитанию и Пуату».

Были у нее и еще дети. Джеффри, родившийся в 1158 году и получивший титул графа Бретанского, девочка, увидевшая свет в 1161 году и по настоянию Генриха крещенная Альенорой, затем Джоанна и, наконец, Иоанн. Наклонившись над колыбелью последнего сына, Генрих с кислой улыбкой произнес:

— Бедный ребенок, для него не осталось ни титула, ни земель. Несчастный маленький Иоанн Безземельный.

И это прозвище за ним сохранилось. Втайне Альенора любила Ричарда сильнее других своих детей, но обращалась со всеми одинаково строго, хваля за хорошее поведение и наказывая за непослушание и проказы; они ничем не напоминали кротких и смиренных Капетингов; и Альенора недаром звала их «орлятами». Но когда дети все вместе находились в одной комнате, ее взор чаще всего задерживался на Ричарде, и вовсе не потому, Что он был самый красивый — в этом отношении Ричард все-таки уступал Генриху и Джеффри, — просто что-то в нем радовало Альенору; Ричард во многом походил на нее. По какому-то странному капризу судьбы, Джеффри и Генрих отличались легкомыслием и поверхностным отношением к жизненным ситуациям. От отца они унаследовали склонность к шуткам и розыгрышам, а от матери — пристрастие к изящным вещам. Все серьезные черты характера, присущие родителям, казалось, достались одним девочкам; они сильно напоминали ей собственную мать, которую часто в детстве ставили в пример, желая показать, какой должна быть благородная женщина — всегда живой, но не своевольной, веселой и нежной. А Ричард — хотя и самый необузданный из детей — мог внять доводам рассудка, обладал разнообразными талантами: обожал музыку и поэзию, мог уже с ранних лет сочинять песни, слова и мелодию к ним, был прирожденным наездником и фехтовальщиком и с возрастом добился выдающихся успехов во всех мужских занятиях. Альенора любила его и часто, думая, что не должна быть пристрастной, давала ему хорошую взбучку.

Англия переживала великолепные, бурные, полные самых радужных надежд времена. Весь мир с изумлением и благоговейным страхом взирал на Анжуйскую империю, которую создал Генрих II Плантагенет. В народе его называли Генрихом Законодателем и утверждали, что теперь можно проехать королевство из конца в конец с карманами, набитыми золотом, и никто его не отнимет. Недозволенные замки разрушили, а камни пустили на постройку домов в процветающих городах. Раздраженные бароны, лишенные возможности жить за счет грабежей и вымогательств, направили свою энергию на животноводство — огромные стада овец каждую весну отдавали свое руно ради увеличения торговли шерстью.

Генрих решил позаботиться об обеспечении младшего сына. Прозвище «Иоанн Безземельный» должно восприниматься только в ироническом смысле. Для него он добудет Ирландию — отсталую, но потенциально богатую маленькую зеленую островную страну. Она должна стать частью новой великой империи. Даже папа римский — единственный англичанин, когда-либо занимающий папский престол, — одобрил этот план.

И случилось так, что, возвращаясь после одного из походов в Ирландию, Генрих посмеялся над одним древним поверьем и на дальнейшем жизненном пути встретил свой удел, в котором люди с более живым воображением непременно усмотрели бы последствие прежних насмешек над предзнаменованиями.

Генрих с отрядом слуг и воинов — основные силы были оставлены для поддержания порядка в завоеванных провинциях Ирландии — приближался к границе Уэльса с Англией. То был край пограничных баронов, надежных старых воинов, которым Генрих позволил построить замки и владеть окрестными землями; взамен они должны были охранять английскую территорию от уэльсцев, которых пока так и не удалось покорить. Когда-то Генрих серьезно намеревался захватить Уэльс, но эта горная страна располагала всеми преимуществами для ведения затяжной партизанской войны, совершенно неудобной для конных рыцарей, а потому он переключил свое внимание на Ирландию.

День клонился к вечеру. Маленький отряд ехал молча, слышался лишь стук копыт да позвякивание и поскрипывание сбруи и доспехов. Позади лежал долгий путь — им пришлось пережить ожесточенные схватки и переезд по бурному морю из Ирландии. Все были страшно утомлены.

Они приблизились к узкому быстрому потоку, через который вела выложенная из камней дорожка. Вода на ней доходила лишь до щиколоток. Вверх по течению, где поток стремительно стекал с гор, стояла мельница; покрутив внушительных размеров мельничное колесо, вода затем падала в отгороженный плотиной бассейн и текла дальше через каменную дорожку до большой скалы. Подточенная у основания, скала выглядела как гигантский гриб.

— Ну вот мы и в Англии, — сказал Генрих, когда его конь ступил на другой берег. — Здесь где-то должен быть замок или поместье. Поди, Ралф, узнай на мельнице.

Генрих и его спутники спешились и стали поить лошадей. Вскоре вернулся Ралф с мельником, обсыпанным с головы до ног мукой, встревоженным и заикающимся.

— Он говорит только по-валлийски, ваше величество.

— Кто-нибудь из вас понимает валлийский язык? — спросил Генрих.

Таких не оказалось, и Генрих принялся нетерпеливо объяснять знаками и выкрикивать отдельные слова, полагая, как и многие, что любой в состоянии понять незнакомый язык, если с ним разговаривать достаточно громко.

— Дом, еда! — крикнул Генрих, изображая жестами крышу, потом показывая на рот и энергично двигая челюстью. — Спать! — заорал он, кладя голову на сложенные ладони.

Пока мельник таращил глаза, прекрасно зная, о чем идет речь, и лихорадочно размышлял, как ему избавиться от постоя двенадцати голодных людей и стольких же голодных лошадей, в центр группы протиснулась старуха, согнутая почти пополам и закутанная в черный платок.

— Никак, я слышу английскую речь? — спросила она пронзительным дребезжащим голосом.

— Ты не ошиблась, старая. Приятная встреча. Быть может, ты нам поможешь.

— О, я сразу догадалась, — хихикнула она. — Жила в Англии, когда мой муж был еще жив, очень давно. Но сразу узнала, хотя никогда прежде не слышала такой паршивый английский язык, на котором говорите вы. Что желаете знать, красивый господин?

— Поостерегись, старая! Ты разговариваешь с его величеством королем, — быстро вставил Ралф.

— С королем? С новым? Который разъезжает, утверждая справедливость? Действительно приятная встреча, ваше величество. Уже давно я нуждаюсь в справедливости. И подумать только, она сама ко мне пришла! Вот этот негодяй, — она указала крючковатым пальцем на мельника, — не пускает моих уток в свою запруду. А согласно давнишнему праву, он обязан. У меня есть договор на владения, его мне прочитал священник. В нем говорится: мои утки могут плавать в запруде. Но злодей поклялся, что свернет им шеи, и уже двоим свернул. Таким прелестным уточкам, и они вот-вот должны были нестись.

Отчасти раздраженный, но немного развеселившийся, Генрих сказал:

— Здесь так много воды… Почему твои утки непременно должны плавать в его запруде?

— Так записано в той бумаге. Кроме того, посмотрите сами, это единственное тихое место на речке.

Мельник что-то быстро забормотал в свою защиту.

— И что он говорит в свое оправдание? — спросил Генрих.

— Я отстаиваю свои интересы, — взвизгнула старуха. — Не могу одновременно излагать и его доводы.

— А я не могу вынести решение, не выслушав обе стороны, — заметил Генрих, которому старуха уже порядком надоела. — Ты должна подать жалобу в ближайший суд, и если твоя бумага правильная, дело решится в твою пользу. Для этого и созданы суды.

Генрих устало взобрался в седло. Цепляясь за стремя, старуха закричала:

— Но мне сказывали: вы чините правосудие на всем своем пути. Почему вы отказываете мне?

Несмотря на ее дерзость и упорство, что-то не позволило Генриху просто отпихнуть ее, но Ралф, перегнувшись, с такой силой дернул старуху за костлявую сморщенную руку, что та чуть не упала. Не испугавшись, она внезапно пришла в ярость.

— Так вот какова ваша славная справедливость! Я плюю на нее, — пронзительно завопила старуха. — Она подняла руку, и платок съехал с головы, обнажая седые космы. — Леклейвер отомстит за меня, — продолжала она выкрикивать, указывая на большую скалу. — Леклейвер, Леклейвер отомстит за меня несправедливому королю!

— Совсем спятила, — заметил Генрих. — И мы все еще не знаем, где переночевать. Поспешим дальше… Что такое? Чем ты встревожен? И ты? И… — Генрих увидел в надвигающихся сумерках мертвенно-бледные лица своих спутников. — Черт возьми! Кто этот Леклейвер, чье имя способно нагнать такого страху?

— Ваше величество, — проговорил Ралф изменившимся голосом, — это очень древнее дурное предсказание. И мы сейчас в местности, где когда-то обитал Мерлин, и возвращаемся из… О Боже, умиротворите ее, успокойте его…

— Я тебя самого умиротворю, — грубо проговорил Генрих, — если ты немедленно не объяснишь просто и понятно, почему вдруг одиннадцать сильных, вооруженных до зубов мужчин сделались похожими на кучку глупых баб. Кто такой, черт подери, Мерлин и кто позволил ему находиться на английской территории?

— Он был колдун, ваше величество, и жил в западной части страны сотни лет тому назад… Но его все еще помнят, потому что его пророчества сбылись, а некоторые должны еще осуществиться. И одно из предсказаний… Мерлин сказал, ваше величество, что король Англии, возвращаясь из Ирландии, поссорится с Леклейвером и умрет.

— И кто такой Леклейвер?

— Вон он стоит, — вмешалась старуха, — уже три тысячи лет, всегда бодрствующий, всегда настороже.

— Ты имеешь в виду эту скалу? — переспросил недоверчиво Генрих.

— Можете смеяться сколько угодно. Прежде люди были мудрее. Они знали его власть. Думаете, эти камни положены в воду, чтобы помочь таким глупцам, как вы, перейти на другой берег? Нет, их положили для того, чтобы в старые времена, когда люди были умнее, они могли стоять на них и опускать приношения в поток, доставляющий их к подножию Леклейвера.

Она посмотрела вверх ясными злыми глазами.

— За всю мою жизнь мне не доводилось слышать подобного вздора, — сказал Генрих. Взглянув, однако, вокруг, он увидел, что его люди вовсе не считают услышанное вздором. Они были явно напуганы — храбрые воины, отважно сражавшиеся с дикими ирландскими племенами. А Генрих знал людей, знал, что незнакомое и таинственное может страшить сильнее любой видимой опасности, знал, как быстро распространяются слухи и паника. Он также знал: чтобы иметь успех, нужно прослыть удачливым правителем. Если эту историю разнесут по свету, все станут считать его человеком, над которым тяготеет проклятие, человеком, осужденным на смерть.

— Ну что ж, — проговорил Генрих весело, — значит, Леклейвер угрожает мне, не так ли? Хорошо, я никогда не отказывался принять вызов!

С этими словами он повернул коня и поехал по берегу, пока не поравнялся со скалой. Здесь он спешился и с берега увидел, что Леклейвер не одинок. Эта скала являлась частью каменной гряды, тянувшейся поперек речки, несколько небольших камней выступали из пенных струй. Генрих решительно шагнул с берега на ближайший камень и сразу же почувствовал, что действовал чересчур поспешно. В некоторые времена года камни, должно быть, скрывались под водой, течение отполировало их до гладкости стекла или льда. Теперь, мокрые от брызг, они оказались необычайно скользкими, и не было ничего вокруг, за что можно было бы ухватиться руками. А тут еще и ветер. Почти незаметный, когда лишь слегка шевелил космами старухи, он, казалось, набрал силу, словно пытаясь столкнуть Генриха с его последней опоры.

«Быть может, все правда; возможно, мой сумасбродный, рассчитанный на эффект поступок уже предусмотрел старый колдун, и я умру, как он и предсказал. Все мои великолепные планы… и мальчики еще совсем юные…»

Но, как всегда, опасность придала Генриху мужества и силы, и он двинулся вперед, переступая с камня на камень, словно они были узорами на ковре. Вскоре он уже стоял в тени Леклейвера, который возвышался над ним на шесть или семь футов и был слишком гладким, чтобы на него можно было вскарабкаться. А потому он, стараясь сохранить равновесие на камнях, несколько раз ударил по скале кулаками, будто наказывая провинившегося пажа.

Затем Генрих повернулся и, поскользнувшись, какой-то ужасный момент балансировал, подобно журавлю, на одной ноге. Устояв, он затем шагнул вперед, не удержал равновесия и, поняв, что его спасение в быстроте, стремительно кинулся к берегу, перепрыгивая с камня на камень. Со стороны его движения походили на резвый танец. Когда с последним прыжком Генрих очутился на берегу, наблюдавшие за ним люди громкими криками выразили свое облегчение и восхищение. Взобравшись на лошадь, Генрих в знак приветствия поднял руку. Ралф повернулся к старухе.

— Довольно болтать о Леклейвере. А теперь, прежде чем я вырву твой лживый, злобный язык, назови ближайший приличный дом, где его величество может переночевать.

— Здесь только одно место, достойное столь отважного, красивого мужчины, — захныкала жалобно старуха. — Это дом господина Уолтера Клиффорда. Прекрасный дом, постели с перинами; самый подходящий для таких приятных господ.

Она показала направление, стараясь во время разговора держаться подальше от Ралфа, и Генрих, чувствуя, как от холодного ветра стынет под рубашкой вспотевшее тело, с ее последними словами сразу тронулся в путь. Ралф последовал за ним, забыв о своей угрозе старой карге. Отъезжая, наши путники слышали ее дикий смех, отзывавшийся эхом среди окружающих скал. Будучи в приподнятом настроении, они весело восприняли этот хохот.

В доме, куда она их направила, и в тот самый день, когда он открыто пренебрег Леклейвером и Мерлином, Генрих Плантагенет впервые встретил молодую девушку Розамонде Клиффорд, которой впоследствии суждено было стать легендой. Эта встреча оказалась чревата серьезными последствиями, которые, в конце концов, привели к катастрофе. Старуха среди своих беспризорных уток, Леклейвер, возвышающийся над пенистым потоком, и Мерлин, затаившийся в полумраке, могли вдоволь посмеяться над Генрихом II.

Глава 12

Долгое время Альенора, занятая детьми, полагала, что перемена в Генрихе, которую она не могла не заметить, произошла из-за ссоры с Томасом Бекетом. На ее месте любая женщина простого склада ума, заподозрив неладное, скорее поискала бы где-нибудь в ближайшем окружении причину более личного свойства. Но Альенора привыкла думать прежде всего о государственных делах, и хотя с появлением Бекета она постепенно отошла от активного участия в управлении страной и уделила больше времени семье, тем не менее она, будучи достаточно искушенной женщиной, хорошо понимала истоки и серьезность разногласий между Генрихом и Бекетом. И ей доставляло мало радости сознание того, что она оказалась права в своих предостережениях относительно Бекета и что произошло именно то, о чем она предупреждала.

Генрих и Бекет работали в редком и абсолютном единодушии целых шесть лет и, казалось, были одного мнения по всем важным вопросам. Они не только вместе трудились, но и охотились, проводили свободное время, развлекались. Когда в конце этого шестилетнего периода умер архиепископ Кентерберийский, Генрих счел вполне логичным назначить Бекета на это место. Томас сперва колебался, и Генрих, полагая, что он страдает от излишней скромности, сердечным тоном заметил:

— Для человека ваших способностей, Том, это не составит трудностей. У вас уже есть сан священника, и вас можно в любой день произвести в архиепископы. В качестве архиепископа Кентерберийского вы будете управлять всей церковью Англии так же, как в должности канцлера вы управляете судебными учреждениями. А что может быть лучше для сохранения мира и спокойствия в этой стране?

— Есть одна закавыка. Мои две должности могут в один прекрасный день вступить в конфликт между собой. Как быть тогда?

— Это никогда не случится. Вы здравомыслящий человек, и я уверен, что в любых обстоятельствах поступите разумно.

— Но священнослужитель дает ответ и должен ставить Бога и церковь превыше всего.

— Разумеется, — согласился Генрих. — Все христиане ставят Бога на первое место.

— Но подчас верят в Бога по-разному, — заметил Томас мрачно.

Он соглашался занять должность архиепископа, но продолжал настаивать на одновременной отставке с поста канцлера. Однако Генрих не хотел об этом и слышать. Хлопая друга любовно по спине, он доказывал, что в Англии нет человека, которому он мог бы доверить какой-нибудь из этих постов. А потому дорогой Том — такой умный и такой преданный — должен сохранить за собой обе должности.

Вскоре Генрих отправился на континент. В его отсутствие Бекет сложил с себя обязанности канцлера и передал Большую государственную печать младшему Генриху, принявшему ее в качестве представителя отца.

Это известие неприятно поразило вернувшегося Генриха, но первая встреча с новым архиепископом еще больше потрясла его. Куда девался веселый, остроумный, совсем мирской канцлер, который прекрасно одевался, любил роскошь и удовольствия, чья кухня считалась самой изысканной в Европе и за чьим столом ежедневно обильно кормили сотни людей редчайшими блюдами. Вместо него Генрих увидел бледного, худого церковника, истощенного молитвами и постами, носившего под мантией архиепископа власяницу.

— Том никогда ничего не делал наполовину, — утешал себя Генрих. — И у него всегда была определенная склонность к позерству… Когда желание выдавать себя за безупречное духовное лицо пройдет, он снова сделается самим собой.

Но уже через несколько месяцев началась та самая ссора, отголоски которой докатились до самых отдаленных уголков христианского мира и продолжали звучать в течение многих сотен лет. Суть ее была чрезвычайно проста. Речь шла о том, должны ли были рассматриваться дела служителей церкви, нарушивших закон, в обычных или церковных судах, где наказания были значительно мягче? До сих пор вопрос решался в пользу церковных судов, но Генрих затратил годы на разработку и внедрение в практику разумных и справедливых законов, которые оправдывали его прозвище «Генрих Законодатель», и он твердо верил, что любой гражданин — от самого могущественного барона до последнего виллана — должны эти законы соблюдать в равной степени. Бекет с таким же упрямством отстаивал ту точку зрения, что на церковников не распространяются законы страны, в которой они живут, они подчиняются лишь церковным установлениям и отвечают только перед церковными судами.

Прошло некоторое время, прежде чем Генрих решился рассказать Альеноре о разногласиях. Он помнил ее предостережения и боялся, что она скажет: «Я ведь тебя предупреждала». Но с углублением спора Генрих почувствовал потребность в сочувствии и поддержке, и вот однажды, накричавшись с Бекетом без всякой пользы до хрипоты, он влетел в покои жены и облегчил свою душу, как привык это делать в первые годы их семейной жизни.

— По существу, это означает, — воскликнул он, — что священника можно повесить только после того, как он совершит два убийства! Какой-нибудь парень принимает самый низший церковный сан, потом в драке проламывает кому-то череп. Его тащат в суд, где он немедленно заявляет: «Я пользуюсь привилегией служителя церкви». Его передают церковному суду, а там похожий на старую бабу аббат или епископ проблеет: «Вы испорченный малый! Мы не можем вас больше использовать в качестве священника. Лишаю вас духовного сана». И преступник выходит вольный, как птица, чтобы при желании совершить еще убийство. Это неправильно и несправедливо. Это издевательство над законом, который должен и будет главенствовать!

— Конечно, описанная тобой ситуация выглядит нелепо, — согласилась Альенора. — Но такое случается не часто. Священники редко совершают тяжкие преступления, наказуемые через повешение.

— Но это еще не все. Сразу встает вопрос: кого считать духовным лицом? Они заявляют, что любой, умеющий читать и писать, может претендовать на привилегии церковнослужителей. Это не только позорно, но даже хуже. У нас сейчас сложилось такое положение, когда каждый негодяй, прежде чем совершить преступление, заучивает наизусть, не вникая в смысл, так называемый пароль висельника — несколько фраз из Священного Писания, которые он выбалтывает в суде, и становится духовным лицом, то есть недосягаемым для английских законов. Том Бекет, обуянный гордыней, не хочет понять, что это вредит самой церкви. От мнения: все преступники — духовные лица — только один шаг до утверждения: все духовные лица — преступники. С этого момента все злоумышленники без исключения могут претендовать на признание своего статуса духовного лица. Я вовсе не требую, чтобы церковные суды отказалась от своих прав. Большинство из них выполняют полезную работу, разбирая мелкие нарушения закона. Я хочу лишь одного: если служитель церкви обвиняется в совершении преступления и церковный суд признает его виновным, то его дело должен рассматривать обычный суд. Разве это не разумно и не справедливо?

— Вполне, для меня… и для тебя. Для всех нормальных, разумных и справедливых людей, Генрих. Беда в том, что мало таких, которые сочетали бы в себе сразу все три качества. Бекет не принадлежит к их числу. У него мания власти. Когда он был канцлером, то властвовал над законом: следовательно, верховенствовать должен был закон. Теперь он священнослужитель и властвует над церковью, а значит, верховенство должно принадлежать ей.

— Но этого не будет, пока я жив, — сказал Генрих. — Если Том не пойдет на компромисс, я стану сражаться с ним до тех пор, пока один из нас не падет мертвым!

На какой-то момент он сердито уставился в пространство, видимо мысленно прикидывая длительность и ожесточение предстоящей борьбы, а потом более мягким тоном добавил:

— Беда в том, что я все еще люблю этого идиота. Оглядываясь назад, я вспоминаю то прекрасное время, когда мы дружно работали и как нам было весело. Вспоминаю тот случай, когда нас остановил нищий… Если друг превращается во врага, это воспринимается как-то особенно горько.

Альенора пробормотала что-то в утешение и постаралась переключить разговор на более приятную тему. Вместе с тем она думала: «Как странно, что именно сейчас он упомянул тот инцидент с плащом, но так и не понял его значения. Я ведь ясно слышала предостерегающий колокольчик, и он звенел у меня в ушах все эти годы. Быть может, мне следовало поговорить с Генрихом более откровенно? Быть может, мне следовало попросить его хорошенько подумать, прежде чем делать канцлера еще и архиепископом… Но изменилось ли что-нибудь, если бы я поговорила?»

Альенора мало-помалу поняла, что в вопросах, касающихся судьбы ее девочек, бессмысленно прямо выступать против намерений Генриха. Придерживаясь взглядов, далеко опережавших ее время, она считала неправильным существовавший порядок использовать юных принцесс в качестве пешек в политической игре. Если бы было возможно, она дала бы им достичь зрелого четырнадцатилетнего возраста, а потом позволила бы им сделать некоторый предварительный выбор — нет, не окончательный, это было бы слишком, а лишь предварительный. Однако Генрих уже спланировал все — как всегда, тщательно, основательно и разумно.

— Я была помолвлена только в пятнадцать лет, — заметила она однажды, протестуя.

— В пятнадцать лет ты вышла замуж, — поправил ее Генрих резко. — И чтобы мои девчонки оказались замужем в том же возрасте, они должны быть помолвлены уже теперь, иначе они упустят хорошие возможности и окончат свои дни в монастыре.

— Со мной этого не случилось.

— Моя дорогая, ты была единственной наследницей обширного владения. Наши прелестные создания обладают только одним достоинством: они — мои дочери, и тот, кто возьмет их в жены, заполучит в моем лице сильного союзника. Я выделю им приличное приданое и подберу мужей. Никакой отец не в состоянии сделать больше.

Для Матильды он выбрал герцога Саксонского, Генриха Льва; для Альеноры — короля Кастилии, а для маленькой Джоанны — короля Сицилии. Сдержал он обещание и в отношении приданого, и каждая из принцесс вышла замуж достаточно обеспеченной. Впоследствии приданое Джоанны стало предметом ожесточенных споров. Ее муж умер, а его преемник, по существовавшим тогда обычаям, должен был вернуть приданое и отослать Джоанну назад в Англию. Однако ему ужасно не хотелось расставаться с таким богатством, и он удерживал у себя и приданое, и вдовствующую королеву до тех пор, пока Ричард Плантагенет по дороге в Палестину не остановился на Сицилии и силой не отобрал все до последнего пенни.

Однако все эти события произойдут лишь в далеком будущем. А пока в Англии спор с Бекетом не утихал. Во Франции король, женившийся вскоре после развода на испанской принцессе, стал отцом третьей дочери, принцессы Маржери, которая в трехлетнем возрасте была помолвлена с младшим Генрихом Плантагенетом и приехала в Лондон, чтобы воспитываться вместе с королевскими детьми. Какое-то время казалось вероятным, что Генриху Плантагенету суждено править Англией и Францией, а его сын, если таковой появится, будет королем обоих государств уже по праву рождения. Но королева-испанка умерла, Людовик VII женился в третий раз и, наконец, осуществил свою давнюю мечту, сделавшись отцом принца. Повсюду надежды вроде бы сбывались, детально разработанные проекты приносили плоды. Генрих, смотря на своих красивых, бойких ребят, переживал периоды, когда больше не чувствовал себя молодым. Порой, оглядываясь назад и особенно вспоминая те дни, когда они с Бекетом счастливо работали и развлекались, он казался себе уже изрядно постаревшим. Так много всего осталось позади. В подобные моменты его охватывала тревога: он боялся, что заботливо и с большими усилиями созданная империя развалится после его смерти.

В один из таких приступов грусти Генрих решил возродить давно вышедший из моды старый обычай, практиковавшийся в те дни, когда положение в государстве было менее устойчивым, — обычай короновать еще при жизни властвующего короля.

Человек, который должен был бы совершить этот обряд и который сделал бы это с радостью, поскольку Генрих-младший был его любимым учеником, находился за пределами Англии. Потеряв всякую надежду уладить разногласия с королем, Бекет отправился за поддержкой к папе римскому. А потому Генрих, привыкший осуществлять свои планы без промедления, уговорил Роджера, архиепископа Йоркского, провести церемонию коронации.

Когда он сообщил Альеноре о своих намерениях и стал обсуждать с ней дату и детали торжества, она внезапно сказала:

— А как насчет Ричарда? По возрасту он всего-то на неполных два года моложе Генриха и — чего уж греха таить — намного старше его во всем остальном.

— Возможно, возможно, — ответил Генрих II, защищая своего любимца, — медленный рост еще не предвещает ничего плохого. Хорошему дубу для полного развития требуется сто лет, а придорожный сорняк вырастает за ночь. Конечно, я не считаю Ричарда сорняком, — добавил он и рассмеялся. Засмеялась и Альенора. — Но почему ты заговорила о Ричарде сейчас?

— Мне кажется, что теперь самый подходящий момент официально провозгласить его герцогом Аквитанским и графом де Пуатье.

— Здесь первое слово за тобой.

— Думаю, это было бы справедливо и правильно… И хорошо. Юношеская гордость, ты понимаешь…

— Прекрасно. И чтобы довести дело до конца, мы одновременно объявим Джеффри графом Бретани. Что же касается бедняги Иоанна… Ну что ж, он пока еще слишком мал. А когда подрастет, ему достанется Ирландия и мы найдем для него самую богатую во всем христианском мире наследницу. Таким образом, все будут пристроены. Разве когда-нибудь существовала более благополучная семья?

Генрих взял Альенору за руку, и они стояли вместе рядом, муж и жена, отец и мать, думая с гордостью и радостью о своих детях.

Все «орлята» получили титулы, и если кто и остался недоволен, так это Генрих, получивший самую богатую долю.

— Я всего лишь младший король, — жаловался он. — Никто не называет Ричарда младшим герцогом Аквитанским. А я, вероятно, буду младшим королем до тех пор, пока не споткнусь о собственную седую бороду и расшибусь насмерть.

Генрих II решил отпраздновать Рождество 1170 года со всем двором в нормандском городе Байе. Сюда в разгар веселых торжеств пришло известие, что Бекет вернулся в Англию и, шагая босиком в Кентербери сквозь толпы людей, рыдающих от радости, грозился отлучить от церкви всех, кто принимал участие в коронации младшего короля. Угроза сперва развеселила Генриха.

— Если он захочет отлучить всех, кто участвовал, ему придется начать с меня.

Роджер Йоркский, который привез неприятную новость, мрачно заметил:

— Именно это он и собирается сделать.

Лицо Генриха внезапно побагровело, и собравшиеся вокруг испугались, что его хватит удар. Прохрипев несколько бессвязных фраз, он огромным усилием воли вновь овладел собой. Последующие слова Генрих произнес уже более или менее спокойно.

— Нет, нет, на такое он не пойдет! Архиепископ Кентерберийский несомненно чувствует себя глубоко обиженным. Никто не может отрицать, что право совершить обряд коронации принадлежало ему, но он не тот человек, чтобы мстить столь мелочным и злобным способом. Ну, если он отлучит от церкви меня, то на всю страну ляжет церковное проклятие. Нельзя будет крестить детей, хоронить по-христианскому обычаю покойников, венчать молодоженов. Подумайте только о страданиях тысяч ни в чем не повинных людей — тех самых людей, которые так тепло встречали его.

— Уверяю вас, ваше величество, таково его намерение. Визит в Рим лишь усилил его решимость. Он не отступит от задуманного. Вашему величеству нужно уступить в вопросе наказания духовных лиц, нарушивших закон, иначе отлучение грозит вам, а с вами и всей Англии.

Генрих понял, что Роджер Йоркский, которого он считал своим верным сторонником, колеблется. В его речи содержался ясный намек, что он за уступку. Это обстоятельство в сочетании с явной угрозой не просто разозлило Генриха, а привело его буквально в бешенство.

— Парень окончательно свихнулся, — заявил он. — По сути никто, сын мелкого лавочника, поднятый мною до высокого государственного поста, осмеливается грозить мне. И не удивительно! Я сижу в окружении бездельников, которые носят мою королевскую эмблему и кормятся за моим столом, и ни у кого не хватает духу избавить меня от этого помешанного священника. Ему хорошо известно, какие у меня ленивые слуги, иначе он никогда бы не решился публично оскорблять меня.

За обвинениями последовало неловкое молчание, и в это время два молодых человека обменялись значительными взглядами. Реджинальд Фиц-Урс-младший и Вильгельм де Трейси были честолюбивы, жаждали проявить себя и добиться расположения короля.

Нарушая наступившее молчание, Генрих неожиданно громко сказал:

— Неужели мы испортим себе рождественские праздники? Продолжим пирушку!

И веселье возобновилось; сперва немного нерешительно, потом все оживленнее. Никто не заметил, как Фиц-Урс и де Трейси отошли в сторону и к ним присоединились еще двое молодых людей, как, поговорив тихо между собой, все четверо покинули зал.

Вечером, на третий день Рождества, перепуганный монах, зажигавший в большом соборе свечи для вечерней молитвы, вбежал в дверь, ведущую в монастырь, и запер ее за собой на засов. Затем он поспешил в комнату, где Бекет надевал мантию, готовясь к службе.

— В соборе четыре человека в кольчугах, — проговорил монах, задыхаясь. — Я видел их совершенно отчетливо, а потом они исчезли в тени. Они задумали недоброе, ваше преосвященство.

— Одетым в кольчуги, — ответил Бекет спокойно, — позволено присутствовать на вечерней молитве.

— Но они вооружены, ваше преосвященство. Я видел у них мечи.

— Ну и что ж. Молодые рыцари — в кольчугах и при оружии — часто проводят ночи в церкви за молитвой.

— Но они почему-то спрятались, — настаивал монах.

— Возможно, они не хотели напугать вас, — заметил Бекет с мягкой улыбкой.

— Однако они меня встревожили. Обыкновенные люди себя так не ведут. А теперь они затаились в тени, где может укрываться до утра сотня людей. Умоляю ваше преосвященство остаться здесь, где вы в безопасности, и не ходить сегодня в церковь.

— Я должен, как всегда, присутствовать на вечерней молитве, — ответил Бекет. — Что может со мной случиться перед алтарем Господним?

Было его спокойствие нарочитым? Быть может, он, сознавая опасность, решил, что если ему суждено умереть, то лучше встретить неизбежное хладнокровно и спокойно, выполняя свой священный долг. Иди он верил в могущество церкви, которая в те дни давала убежище даже закоренелым преступникам. Правду никто никогда не узнает.

Сопровождаемый перепуганными монахами и священнослужителями — ибо слух о грозящей опасности распространился мгновенно, — Бекет прошел в собор, где свечи образовали небольшой светлый остров среди безбрежного моря мрака. Пройдя на клирос, он запретил запирать за ним, калитку.

— Церковь не подобает превращать в крепость, — заявил он, возможно полагая, что святость этого места не посмеют нарушить даже наемные убийцы.

И четверо молодых рыцарей убили его именно здесь, и Бекет умер в горьком сознании, что умертвить его приказал сам король — бывший друг, превратившийся во врага, — потому что, когда мечи пронзили его тело, он ясно увидел при свете свечей эмблемы, о которых с такой горечью недавно говорил Генрих…

В начале 1177 года Альенора вернулась в Англию после удачной поездки в Европу. Она повидалась с любимым сыном Ричардом, принявшим титулы герцога Аквитанского и графа де Пуату. Когда она уезжала, он деятельно пробовал свои силы в государственных делах. Альенора нередко думала: вот молодой человек, которым гордились бы ее отец, дедушка и все прекрасные, смелые и благородные предки. Ричард — по общему признанию, один из лучших воинов своего времени — не только мастерски владел боевым топором или копьем, но был также прекрасным поэтом и музыкантом. Из всех ее детей в нем наиболее ярко проявились лучшие черты характера аквитанцев; сеньоры и рыцари Аквитании приняли его с большим энтузиазмом, которого они никогда не проявляли к обоим мужьям своей герцогини. «Ричард в Аквитании в безопасности, и Аквитания с Ричардом в надежных руках», — подумала Альенора.

Двигаясь на север, она на некоторое время задержалась в Ле-Мане, где ее старший сын Генрих — не такой любимый, как Ричард, но все же бесконечно дорогой — пытался набить руку в самостоятельном правлении. И тут бросалась в глаза большая разница между обоими сыновьями, которую Альенора, несмотря на привязанность и материнские чувства, не могла не заметить. Старший по годам, Генрих по уровню своего духовного развития отставал от Ричарда. Ему нравилось играть в короля. Вокруг себя он собрал группу веселой молодежи, и главной отличительной чертой этой пародии на королевский двор было легкомыслие. Генрих-младший не имел ни малейшего представления о том, сколько при необходимости Нормандия и Анжу смогут выставить вооруженных людей — отдельно лучников — и сколько лошадей. Ричард, с другой стороны, знал возможности своих владений наизусть, вплоть до деревенского кузнеца. В последние месяцы у Альеноры порой мелькала мысль, что старшим и наследником английского престола следовало быть Ричарду, но она старалась сразу же отбрасывать ее, считая проявлением фаворитизма. Женщины часто отдают предпочтение ребенку, в котором видят воплощение своей мечты — мечты о том, какими им самим хотелось бы быть. У Генриха добрая душа, утешала Альенора себя, со временем он угомонится; просто некоторые люди взрослеют быстрее других. В этом нет ничего необычного.

Однако Альенора намеревалась по приезде в Англию поговорить о младшем Генрихе и Ричарде с Генрихом-старшим. Он относился к ним несколько странно — любил, но вместе с тем был суров и недоверчив. Наделив их еще в юном возрасте официальными титулами, Генрих II ожидал, что они на публике будут вести себя как взрослые мужчины, однако сам обращался с ними, как со школьниками, а когда они куда-нибудь уезжали, поручал специально подобранным людям, фигурировавшим в качестве охранников и попечителей, следить за ними и докладывать ему обо всем.

По пути до Лондона Альенора думала о том, что она скажет мужу. Постоянные наблюдения и контроль сделали Генриха-младшего — еще мальчика — безответственным и скрытным, а Ричарда — уже вполне зрелого мужчину — непокорным и раздражительным. Обоим следовало предоставить больше свободы, хотя бы на какой-то испытательный срок, и если Генрих-младший и дальше станет вести себя так же безрассудно, его необходимо приструнить, но как мужчину, а не как ребенка. «Свобода пойдет Ричарду только на пользу», — рассуждала Альенора и тут же с улыбкой одергивала себя, вспоминая о фаворитизме.

Когда она вернулась домой, Генриха в Лондоне не оказалось. Он отправился в Вудсток, но, конечно, никто не мог поручиться, что он все еще был там. За семь лет после смерти Бекета король стал еще непоседливее и постоянно разъезжал по своим владениям, будто стараясь таким путем сбросить лишний вес, накопившийся с годами, или желая — так шептали набожные люди убежать от угрызений совести. В этот момент он вполне мог ехать обратно в Лондон.

Альенора решила отправиться в Вудсток. Потом она будет вспоминать с усмешкой, как это решение было принято под влиянием минутного настроения. В последние годы Генрих как-то отдалился от нее, хотя и сохранялась живая связь через детей. Он уже больше не обсуждал с ней государственные дела или вопросы, которые его тревожили, — возможно, отвык от этой привычки, когда Бекет был его другом и советчиком. После его смерти, которая на него глубоко и странно подействовала, он часто, пожалуй, сам того не осознавая, вспоминал, как Альенора предостерегала его от назначения Бекета архиепископом. Постепенно она отодвинулась на задний план и довольствовалась лишь ролью матери детей Генриха. И теперь в этой роли она отправилась в Вудсток, уверенная, что, несмотря на занятость, ему будет приятно узнать об их здоровье и делах и, по крайней мере, выслушать ее мнение относительно предоставления им большей самостоятельности и свободы.

Когда Альенора выехала, день был ясный, солнечный; на полях усердно трудились крестьяне, занятые весенней пахотой. В защищенных от ветра рощах цвели душистые примулы. Затем — как это часто бывало в непредсказуемом английском климате — погода изменилась, и остаток пути Альенора проделала под мелким дождем со снегом и порывистым ветром. Продрогшая до костей, в мокрой одежде, прилипающей к телу, она спешилась во дворе замка и узнала, что Генрих накануне вечером уехал в Шрусбери. Слуга, сообщивший ей об этом, выглядел слегка испуганным и смущенным, и она, желая успокоить, мягко проговорила:

— Это неважно. Огонь, чтобы высушиться, и еда, чтобы подкрепиться, — это все, что мне необходимо. Сумеете организовать? Как только погода улучшится, я перестану вас беспокоить.

Небольшая гостиная располагалась на верхнем этаже замка, в конце огромного зала, и, полагая, что в маленьком помещении скорее согреется, она направилась прямо туда. Однако в камине, занимавшем почти всю стену, уже весело плясало яркое пламя. Сбросив мокрый плащ, Альенора пододвинула стул к камину и протянула руки к огню, довольная, что не нужно ждать, пока слуги разожгут дрова и они разгорятся.

Через некоторое время, потирая руки, она с любопытством посмотрела вокруг. Рядом стоял небольшой стол, на нем — неглубокая чаша с примулами, тщательно уложенными на зеленые листья; кроме того, на столе находилась шкатулка с принадлежностями для шитья, крышка, инкрустированная серебром и перламутром, откинута. Внутри — янтарные катушки с аккуратно намотанными разноцветными шелковыми нитками, ножницы с золотыми ручками и перчатка из мягкой кожи со старательно проработанными швами, над которой трудился владелец всех этих красивых вещей. На тыльной стороне перчатки — витиеватая буква «Г», окруженная венками из дрока. Зеленые листья были уже закончены, желтые цветочки вышиты лишь наполовину.

В тот момент, когда Альенора с изумлением разглядывала свидетельства присутствия и деятельности в замке Вудстока какой-то женщины, дверь отворилась и в комнату вошла эта самая женщина и остановилась, захваченная врасплох. Молча они смотрели друг на друга. Альенора видела юную, почти детскую фигурку, одетую, в платье из бархата янтарно-желтого цвета; мелкие, невыразительные черты ее прелестного личика отличала какая-то неуловимая, болезненная красота и очень нежный цвет, который медленно перекрывала горячая, мучительная волна пунцовой краски. От кромки желтого лифа она медленно поднялась до того места, где волосы соприкасались с выпуклым лбом, и тут же снова схлынула, чтобы смениться мертвенной бледностью.

— Кто вы такая? — спросила Альенора.

— Я… я работаю здесь, иногда. Я вышиваю…

Будто слова придали ей силы, девушка рванулась вперед, скомкала перчатку и захлопнула крышку шкатулки. Пока она суетилась, кольца на ее пальчиках засверкали в свете каминного огня драгоценными камнями. Альенора перевела взгляд с колец на усыпанный золотыми бляшками пояс с пряжкой, охватывающий тонкую талию, а затем на ожерелье, украшавшее по-детски белую шею. По виду это была не простая портниха.

Неожиданно в памяти королевы вновь воскрес тот день, когда она сидела у окна в Вестминстерском дворце и слушала юношу, игравшего внизу во дворе на лютне. Потом он запел: «Мирская роза цветет на западе…» Альенора впервые слышала эти слова и сладостную мелодию, которая проникала в душу. Она перегнулась через подоконник, чтобы лучше слышать певца, и увидела, как выскочившая из дверей Амария отвесила ему две затрещины и крикнула: «Чтобы ты никогда больше не смел играть эту песню!» В ответ на просьбу объяснить свой внезапный приступ гнева Амария нахмурилась и сказала, что некоторые слова песни непристойны и откуда юнцу научиться отличать хорошее от плохого, если старшие не укажут ему на разницу. Тогда все это показалось Альеноре довольно странным, но она не стала докапываться до причин и как будто забыла незначительный эпизод.

Затем однажды, когда Генрих-старший и Генрих-младший обсуждали со своими двумя-тремя друзьями рисунок новой королевской эмблемы для лучников, кто-то предложил изобразить распустившуюся розу, окруженную двумя кольцами из красных и белых лепестков, с золотым кругом в центре — подобная эмблема, помимо прочего, будет представлять собой великолепную мишень. Какое-то мгновение оба Генриха молчали, потом сын сказал: «Никаких роз!» — и один из присутствовавших согласился: «Да, никаких; слишком женственно для храбрых лучников». Кто-то коротко хохотнул. Все — мелочи, почти забытые.

Но теперь те эпизоды вновь всплыли в памяти, и Альенора спокойно спросила:

— Тебя звать Роза?

— Розамунда, — прошептала девушка.

— Ну конечно, Розамунда… мирская роза. И ты заняла мое место здесь… и везде. Как давно?

Девушка оцепенела. И они смотрели, не отрываясь друг на друга, — между ними чаша с примулами. Молчание затягивалось — мучительное, действующее на нервы молчание. Но вот, внезапно меняя манеру поведения, девушка с достоинством сказала:

— Я никогда не занимала вашего места. Разве это возможно? Я только по мере своих сил давала королю то, что ему от меня требовалось.

Альенора взглянула на шкатулку с принадлежностями для шитья, которую девушка прижимала к груди.

— Ты слушала… — проговорила Альенора. — Ты сидела здесь, шила ему перчатки и слушала его речи, не говоря ни слова.

— Даже не понимая их смысла, — заявила девушка печально. — Но я всегда угадывала по тону его голоса, когда он хочет, чтобы я, отвечая на его вопрос, сказала «да» или «нет».

— И ты постоянно попадала в точку! — горько рассмеялась Альенора и поспешила добавить: — Дитя мое, я смеюсь не над тобой, а над тем, какими было угодно Богу создать мужчин и женщин. Видишь ли… Я очень старалась понимать и давать ответ, который мне казался правильным. И потому я потерпела неудачу. Кроме того, я не люблю шить, а мужчинам, очевидно, доставляет особое удовольствие наблюдать, как женщина усердно работает иглой. Скажи мне, ты очень любишь короля?

— Люблю быть с ним, когда позволяют обстоятельства, — ответила Розамунда. — Я пошла против воли моего отца и монахинь из монастыря Годстоу, которые меня воспитали. Нет ни одного человека, которого я могла назвать своим мужем… А еще удручает необходимость таиться и потеря доброй репутации. Да, мне кажется, я могу сказать, что люблю его. Порой он так горюет по поводу случившегося семь лет назад… вся эта печальная история, ссора с Томасом Бекетом. Он даже иногда плачет. В таких случаях я говорю: «Но ведь вы получили свое наказание, а после наказания все прощается». И он тогда улыбается.

— Ах уж это наказание! — сказала Альенора резко. — Он стоял на коленях перед могилой, и каждый монах Кентерберийского собора ударял его бичом, а потом он прошел по улицам босиком. Мне все это представлялось нелепым. В споре с Бекетом правда была на его стороне, и он выиграл. Зачем пятнать свою победу раскаянием? Слов нет, он не желал своему противнику смерти, однако он хотел во что бы то ни стало добиться своего, и ничто, кроме смерти, не могло остановить Бекета… — Альенора замолчала, осознав полную абсурдность ситуации, — обиженная жена и женщина, обидевшая ее, спокойно сравнивают собственное отношение к мужчине, чьей благосклонностью обе пользовались.

В любой балладе или в каком-нибудь рассказе они уже давно бы вцепились друг другу в волосы! И Альенору в самом деле удивлял тот факт, что она не ощущала ненависти к этому юному созданию, — ее наивность и детская непосредственность обезоруживали.

— Думаю, мне следовало сказать… — начала Розамунда и, оборвав речь, глухо кашлянула два или три раза, прижимая ладонь к губам. Затем, не выдержав, залилась в мучительном продолжительном кашле. Поставив шкатулку на стол, она, спотыкаясь, дошла до стула с высокой спинкой и кашляла и кашляла, сотрясаясь всем телом. Оглядевшись, Альенора заметила на дальнем конце комнаты стенной шкаф с тремя полками, на которых стояли оловянный сосуд с плоскими боками, два или три роговых кубка, оправленных по краю в серебро, тарелку с фигами и блюдо с яблоками. Подойдя к шкафу, Альенора взяла и встряхнула оловянный сосуд, в нем что-то плескалось. Торопливо наполнив кубок, она подала его Розамунде. Девушка выпила, закрыла глаза, подождала немного, затем вновь их открыла и улыбнулась.

— Спасибо. Мой кашель звучит хуже, чем есть на самом деле. Простудилась на Рождество, и он все не проходит.

— Добрый напиток с льняным маслом, медом и пряностями — вот что тебе нужно, — сказала Альенора.

Но про себя она держалась иного мнения. Подавая кубок, Альенора коснулась руки девушки и почувствовала, что у нее жар. Подобная миловидность, прозрачная красота часто свойственна тем, у кого больные легкие.

— В Годстоу есть монахиня, очень искусная в пользовании лекарственными травами, — проговорила Розамунда, с трудом переводя дыхание. — Я отправлюсь к ней, и она вылечит меня.

Девушка вновь улыбнулась, и ее улыбка была полна такой неземной прелести, что Альенора подумала: «Да, здоровой и веселой она была, безусловно, очень привлекательной».

— Я отправлюсь не мешкая, — проговорила Розамунда бодро, но ее глаза смотрели на шкатулку. Поспешно захлопнутая крышка вновь наполовину приподнялась, открывая взорам перчатку с вышивкой.

«Мне никогда не удастся ее закончить», — размышляла она с грустью.

— Я отправлюсь уже завтра, если погода улучшится. Как будто… — Розамунда оборвала свою речь и затряслась в мучительном кашле, затем отхлебнула немного вина, подождала немного и снова заговорила:

— Долгое время, ваше величество…

— Помолчи, — сказала Альенора, — это только вызывает раздражение в горле.

Однако девушка упрямо продолжала:

— Я никогда не пыталась занять… Моя совесть всегда… Но, по-своему, он сохранял верность вам… Такая добрая и понимающая…

Она зарыдала. Всхлипывания перемежались с кашлем, и было трудно разобрать ее слова.

— Ты должна перестать разговаривать, — заявила Альенора, очень расстроенная. — Мне теперь нужно уйти, но тебе нельзя оставаться одной. Хочешь, чтобы я позвала твою служанку?

— Ее у меня нет… лучше так… одной, для сохранения тайны…

— К счастью, я тоже без своих придворных дам, — сказала Альенора и подумала, что ей повезло. Амария слегла с сильной простудой, которая в Англии регулярно возвращалась к ней каждую весну, и не смогла поехать с королевой в Вудсток, а потому Альенору сопровождали лишь телохранители и пажи.

— Никаких сплетен и болтовни о нашей встрече не будет, — заверила Альенора. — Сядь поближе к огню и постарайся как можно скорее добраться до Годстоу. Если тебя это успокоит, так знай: зла на тебя я не держу.

Глава 13

— Ты убила ее! — крикнул Генрих. — Никогда не прощу тебе! Никогда в жизни!

То были его первые слова, когда он месяц спустя ворвался в комнату Альеноры, Весь в поту и пыли после долгой дороги. Затем, пока она в изумлении смотрела на него, не в состоянии что-либо сказать и опасаясь, что он сошел с ума, Генрих упал на скамейку, закрыл лицо руками и заплакал страшными, трудными слезами сильного мужчины.

— Она не сделала тебе ничего плохого. Всегда старалась, чтобы никто не знал, чтобы тебя не обидеть. А ты… убила ее!

Все еще не понимая, Альенора подошла и, положив ему руку на плечо, мягко проговорила:

— Ты приехал из Вудстока? Она умерла? Я этого боялась. Смерть наложила свой отпечаток на нее еще месяц назад.

Стряхнув одним движением с плеча ее руку, он вскочил на ноги; слезы еще висели у него на жестких ресницах, но приступ ярости мгновенно высушил их.

— Не касайся меня! — крикнул он. — Убийца!

— Ты полагаешь, я ее бранила, расстроила и усугубила ее болезнь? Генрих, ты ошибаешься, очень ошибаешься. Тебе это может показаться странным, но мы не сказали друг другу ни одного сердитого слова. Я видела, что она очень больна… По-доброму поговорила с ней, дала ей вина.

— Мне все известно относительно вина, — заявил Генрих изменившимся холодным обвиняющим тоном. — В тот же день она отправилась к монахиням в Годстоу. Там она рассказала, что помирилась с тобой, что ты была к ней доброжелательна и дала ей вина. Что было в нем? Что? Какой смертельный яд ты использовала, что она умерла уже на следующий день?

— Генрих, опомнись. Что тебе рассказали? Ты сознаешь всю низость своего обвинения?..

— Знаю, о чем говорю, и позволь сказать тебе следующее: если бы у меня было достаточно доказательств, я бы обвинил тебя в открытом суде.

— Ты, должно быть, совсем рехнулся, — сказала Альенора, пятясь от него.

Удивление и недоумение начали уступать место гневу.

— Давай попробуй, — заявила она. — Предъяви обвинение в открытом суде и предоставь мне возможность защищаться. Вино, которое я ей налила, к моему приезду уже находилось в комнате. Ты считаешь, что я всегда ношу с собой яд? Когда я поехала в Вудсток, то не имела ни малейшего представления о существовании девушки. Кроме того, монахини в Годстоу в состоянии различить смерть от загнивших легких и от отравления, а также и присяжные заседатели. Генрих, передай дело в суд.

— И что это даст? Ты уже подготовила собственную защиту. Если нужно, ты способна перехитрить самого Иуду Искариота. Я знаю тебя, твою изворотливость и твой скользкий язык. Суд непременно оправдает тебя, но я никогда не оправдаю и не прощу.

— Ты действительно веришь, что я отравила девушку из ревности?

— Я не сомневаюсь, — ответил он просто. — А она была совершенно безобидной. Мой кроткий, бескорыстный друг, единственный друг с тех пор, как я сделал Тома Бекета своим врагом.

— Я все время старалась быть полезной, — проговорила Альенора также просто. — И меня удивляет лишь одно: если она могла лучше меня ободрять и утешать тебя, если ты ее так высоко ценил, а меня так низко, что, не моргнув глазом, обвинил в убийстве, — то почему ты не развелся со мной и не женился на ней?

Подняв голову, Генрих посмотрел на Альенору. Он был прямолинейным человеком, привыкшим без обиняков высказывать свои мысли. Следующие слова он произнес безо всякого тайного намерения задеть ее гордость. Он говорил то, что думал, но никакие долгие предварительные размышления не могли бы вложить в его уста более обидного ответа.

— Тогда я лишился бы Аквитании и Пуатье, — заявил он.

— Ах, вот как, — только и нашлась что сказать Альенора.

Генриху предстояло прожить еще много лет, но всякая надежда сохранить за собой Аквитанию, управлять ею мирно и с выгодой для себя была утрачена навсегда в тот момент, когда он произнес последнюю роковую фразу.

Через несколько дней Альенора уже была в дороге, направляясь в Пуату к Ричарду…

Глава 14

— …И тогда вы на всех парусах устремились на родину, — сказал Ричард. — И правильно поступили. Добро пожаловать! — Он положил большие загорелые руки Альеноре на плечи и сердечно расцеловал в обе щеки. — Никому не понравится, если его обвинят в убийстве, которого он не совершал, и в первую очередь Генриху следовало это понять. Ведь он сам пострадал от ложного обвинения! Быть может, — проговорил Ричард, смотря на мать ясными голубыми глазами, — он надеялся, что вы так же тяжело, как и он, воспримете несправедливое обвинение, встанете на колени перед ее могилой в Годстоу и позволите монахиням хлестать себя.

— Возможно.

«Шутливая речь не совсем уместна, — мелькнуло в голове у Альеноры, — но сказана с добрыми намерениями».

Прием, оказанный Ричардом, не оставлял желать лучшего. Он был искренне рад видеть ее у себя и не скрывал этого. И будто разговаривая не с собственным сыном, а с кем-то, одинакового с ней возраста и жизненного опыта, Альенора сказала:

— И вот я приехала в Пуату. Отчасти потому, что здесь ты, но также и потому, что, когда он сказал непростительные вещи относительно нежелания потерять мои владения, я внезапно поняла — очень ясно и, к сожалению, слишком поздно, — что из-за своего наследства я лишилась человеческого счастья. И я подумала: «Если я столько выстрадала из-за наследства, то самое меньшее, чем я могу вознаградить себя, — это наслаждаться в свои пожилые годы ласковым солнышком».

Альенора сидела у окна в гостиной на верхнем этаже замка, и яркий солнечный свет заливал комнату. Она держала руки под ослепительными лучами и без всякого интереса отметила, какими они сделались тонкими, почти прозрачными. События последних недель и вызванные ими эмоции не прошли бесследно;

— Как понимать ваши слова, что из-за наследства вы лишились обыкновенного человеческого счастья? — спросил Ричард.

— В буквальном смысле. Когда мне было пятнадцать лет, из-за моих титула и богатства на моих глазах проткнули мечом юношу, которого я любила. Любовь была самая невинная, скорее дружба между девочкой и мальчиком. И тем не менее его убили. Как богатая наследница, я вышла замуж за французского короля Людовика VII, чтобы сохранить мир между Францией и Аквитанией, и мир наступил — неспокойный, временный. Он продолжался до тех пор, пока я была нужна Луи: за мной стояло аквитанское войско. Во время своего дурацкого похода по Священной земле он распорядился нести меня, как дикого зверя, в клетке.

— Никогда об этом не слышал, — проговорил Ричард, по-настоящему заинтересованный. — Я, разумеется, изучал его военную кампанию, и все, что он делал, представляется мне каким-то сумасшествием… нет, хуже! Сумасшествию присуща, по крайней мере, энергия, в его действиях не было и намека на энергию, скорее их можно назвать вялыми и беспомощными.

— Вялыми во всем, кроме организации моей охраны. Но я все выдержала и вовремя избавилась от него. Затем, — Альенора чуть не рассмеялась, — я вернулась в Пуатье. По дороге сопровождавшим меня слугам пришлось дважды отражать нападение честолюбивых молодых людей, пожелавших силой жениться на мне из-за моего наследства. И вскоре приехал твой отец. Ты не поверишь, Ричард, но он выглядел красивее тебя — молодой, уверенный, знаменитый рыцарь очень обманчивой простоты. Он утверждал, что с моей помощью завладеет Англией и создаст могущую империю. Помню — о, как часто я потом вспоминала этот эпизод, — я спросила его: нужна ли ему я сама или моя Аквитания с ее воинами и богатством? И он очень ловко вышел из трудного положения, предложил наиболее заманчивое объяснение своим словам: мы станем партнерами в благородном и справедливом деле. И что из этого вышло? — продолжала Альенора с горечью. — Я давала ему советы, которыми он пренебрегал, и растила детей. Однако он хотел иметь кого-то, кто говорил бы ему «да» или «нет» и вышивал бы ему перчатки! Таким образом, как ты видишь, Ричард, Я вправе сказать: из-за наследства я лишилась своего счастья.

— И вы должны быть вознаграждены, — проговорил Ричард с жаром. — Мы будем управлять вместе, вы и я, организуем великолепный двор, которым вы станете управлять, поскольку у меня для этого нет времени. Будем вместе ездить верхом на прогулку, вместе охотиться, посещать самые отдаленные уголки нашего государства и попробуем все сорта винограда нового урожая. Устроим лучшие в мире турниры, и вы будете вручать награды победителям. Выше голову, мама, для вас начинаются хорошие времена.

— Твоему отцу очень не понравится, что я уехала к тебе, — заметила Альенора. — Вероятно, сейчас он метает громы и молнии и обвиняет нас всех в измене… ведь твой брат Генрих принял меня тоже весьма радушно и оставил бы у себя, но я побоялась… Я чувствую себя в большей безопасности на собственной земле.

Помолчав некоторое время, Ричард проговорил деланно-равнодушным тоном:

— Если отец нас обвиняет, то он ближе к истине, чем ему кажется. Я и Генрих, мы решили больше не повиноваться ему. Надоело, что с нами обращаются, как с детьми и тупицами. Он всучил пустые титулы и сделал из нас марионеток, приставив опекунов, которые указывают, когда нам нужно утереть свои сопливые носы! В конце концов, наши земли в Европе находятся в вассальной зависимости от французского короля. Генрих уже встречался с ним, объяснил ему нашу позицию и рассказал о наших планах. Мы должны подтвердить ему свою лояльность, а он пообещал позволить нам управлять по нашему усмотрению, без вмешательства извне.

— Но это означает войну, Ричард, самую худшую войну — между отцом и сыновьями.

— Только если он захочет ее начать. — По красивому юному лицу сына скользнуло выражение, которое Альенора называла «лисьим». — Мы ведь просим лишь об одном: относиться к нам как к взрослым нормальным людям. Мы подтверждаем всего-навсего свою лояльность королю, нашему законному сеньору. Если отец захочет наказать сыновей за эти вполне разумные поступки… Ну что ж, тогда, конечно, быть войне.

— Вам обоим, тебе и Генриху, хорошо известно, что король Франции всегда был врагом английского короля, — проговорила Альенора печально. — Свою формальную лояльность Людовику VII вы уже высказали много лет назад, когда впервые получили свои титулы, причем с согласия вашего отца. Посещая короля Франции или французский двор, вы бросаете вызов отцу… И вы это знаете.

— Чисто женская логика! — воскликнул Ричард. — Всего каких-нибудь десять минут назад вы едва не плакали от обиды за него. Теперь же вы почти рыдаете, потому что мы хотим отомстить за нанесенные вам обиды! — В его голосе отчетливо прозвучало раздражение. — Быть может, вы пожелаете вернуться в Англию к человеку, который считает вас убийцей, и рассказать ему, какую сыновья задумали скверную штуку?

От его сарказма кровь прилила к лицу Альеноры, и у нее на языке уже вертелись резкие выражения, но она все-таки сумела сдержаться. Ссориться с Ричардом не следовало. И она уже хорошо изучила мужчин. Ни один мужчина не мог терпеть, когда ему противодействовали, перечили или в чем-то хотели убедить. Она усвоила это слишком поздно для счастливой семейной жизни, но все же усвоила. Ей показалось; что тихий, слегка хриплый голос снова отчетливо произнес: «Но я всегда угадывала по тону его голоса, когда он хочет, чтобы я, отвечая на его вопрос, сказала «да» или «нет». В этих нескольких словах скрывался секрет благополучной женщины! Ну что ж, она попытается действовать точно так же. И с завидной легкостью Альенора проговорила:

— Разве я когда-нибудь сообщала ему о ваших дурных поступках и проказах? Неужели я начну делать это теперь? Разве я собираюсь снова увидеть его или Англию? Все дело в том, что война меня всегда огорчает, причем по весьма заурядной и банальной причине: от нее одни страдания и никакой пользы. Вот если бы ты захотел сражаться с сарацинами…

Выражение лица Ричарда удивительным образом изменилось: оно засветилось, засияло, на нем отчетливо отразилась давнишняя страстная мечта.

— И как вы догадались? Я ни словом не обмолвился ни одной живой душе. Но это моя цель, моя задача и мое предназначение. По правде говоря, именно поэтому я объединился с Генрихом в мятеже против отца. Понимаете: пока меня держат в узде, я не могу отправиться в крестовый поход. В Пуатье и Аквитании меня величают и «ваше высочество» и «ваша светлость», я обучаю своих всадников, считаю лучников и собираю налоги… Затем является представитель отца и говорит: «Ха, удачный год! Его величество будут довольны!» А все деньги попадают в сундуки отца, и к нему же маршируют обученные мною рыцари и лучники, и лопаются все мои надежды на крестовый поход в Священную землю. Но если Генрих и я обретем самостоятельность, через три года я уже буду по пути в Иерусалим. А Генрих поклялся в мое отсутствие охранять мои земли. Теперь понимаете? Генрих бунтует ради возможности самому выбирать себе друзей и жить так, как ему хочется. Я же примкнул к нему потому, что уже в двенадцать лет решил быть крестоносцем. — Ричард оборвал на мгновение свою речь и глубоко вздохнул. — Меня считают отличным турнирным бойцом. Клянусь, мама, я всегда, опуская копье, думал про себя, что оно направлено в грудь сарацина! Вы постоянно удивлялись — я это отчетливо видел, — удивлялись, почему я ношу потрепанную одежду, залатанные перчатки, потертые штаны. Да потому, что я откладываю и коплю для моей великой военной кампании. Я живу, дышу только для того, чтобы однажды выступить в свой крестовый поход.

Внезапно Альенора вновь вспомнила слова вещуна, предсказавшего, что ей суждено стать матерью сыновей, один из которых будет королем и таким знаменитым, что его имя сделается легендой. Ричард — король Иерусалима. Вот что тот вещун имел в виду. Она вдруг почувствовала воодушевление, душевный подъем, которые не испытывала уже так долго.

«Все правильно и справедливо, — подумала она. — Это будет мой любимый сын, который больше других похож на меня и назван в память моей первой невинной и чистой любви».

— Дорогой Ричард, — сказала она, — с этого момента твоя цель станет моей целью, твой крестовый поход — моим крестовым походом.

— Вы поедете со мной, — заявил он. — Вместе мы одержим победу и исправим прежние ошибки. Прежде вы участвовали в крестовом походе не с тем человеком. Теперь вы будете со мной. Мы вдвоем въедем в Иерусалим и зададим пир там, где стоял великий храм Соломона. Потерпите немного, всему свое время.

— Если бы только наше желание осуществилось, — проговорила Альенора. — Идти в поход с толковым военачальником, в которого все верят, которого слушаются, потому что знают его как превосходного воина, — это просто замечательно. Но… как ты сказал, Ричард, всему свое время. Мне кажется, сперва предстоит выдержать сильную бурю. — Альенора на какой-то момент задумалась, а потом уже веселее продолжала: — Конечно, отец, возможно, и не нападет на тебя, несмотря на непокорность. Он все-таки любит тебя и Генриха-младшего и может даже несколько уступить из-за меня. Его последние слова, хотя и очень жестокие, звучали как признание, что Аквитания и Пуатье принадлежат мне. Возможно, он решит умыть руки, отозвать своих советников и предоставить нам самим справляться с собственными проблемами.

— Меня это вполне бы устроило. Но если отец решит объявить войну, то я и с этим соглашусь. Я не терплю и не намерен больше терпеть такое положение, когда имеешь титул, но не обладаешь реальной властью, и если уж на то пошло, когда трудишься, но не получаешь никакого вознаграждения.

Трагедия заключалась в том, что бунт молодого короля и Ричарда, выдвижение ими требований совпали по времени с приездом Альеноры на континент. Генрих II предпочел забыть, что сыновья еще до этого в течение ряда лет проявляли недовольство и стремились сбросить отцовскую узду. Он любил сыновей — особенно Генриха-младшего, — и его всегда удивляли их претензии. Теперь же, не мудрствуя лукаво, он в своей прямолинейной манере обвинил во всем жену. Мол, его сыновья — хорошие ребята, он любит их, а они любят его. И все было хорошо, пока она не приехала к ним со своими взглядами, жалобами и со своей злостью и не подбила их на мятеж. И Генрих II вознамерился преподать сыновьям по-доброму хороший урок, — одно или два сражения, которые он, конечно, выиграет. Затем он великодушно вернет им все владения с условием, что ни один из них больше никогда не встретится с матерью и не станет принимать ее у себя.

«Я проучу ее», — подумал Генрих мстительно.

Глава 15

Из того самого окна, из которого более двадцати лет назад она увидела подъехавшего рыжеволосого юношу на гнедом коне, Альенора смотрела на объятый пламенем город Пуатье. В воздухе висел тяжелый, удушливый запах сгоревшей соломы и раскаленной глины. Стояла поздняя осень, и шли обильные дожди, и поэтому напоенные влагой стены и крыши домов загорались не сразу, оказывая последнее жалкое сопротивление огню. Тем не менее с каждым часом пожар разгорался все сильнее. Война пришла на землю Пуату, и ее ужасы превзошли все то, что прежде рисовало ее воображение.

С остатками своего войска Ричард еще удерживал центр города, окружавший замок, в котором находилась Альенора. Ричарду очень не повезло. Вскоре после приезда матери он и Генрих-младший отказались повиноваться и предъявили отцу свои условия. Старший Генрих их высмеял и установил для сыновей еще более строгие правила. Ричард, полагая, что владения брата подвергнутся нападению в первую очередь, и зная слабую его подготовленность к войне, послал на север больше воинов, чем мог себе позволить, и в конце концов отправился туда сам. Но легкомысленные, ненадежные друзья Генриха-младшего неохотно сражались, а два брата полностью разошлись во взглядах на планы военных действий. Спор закончился внезапным взрывом присущего Плантагенетам необузданного темперамента, после чего Ричард с горсткой своих воинов сломя голову помчался на юг, чтобы успеть подготовить Пуату к обороне. Король Генрих II не стал окончательно добивать старшего сына, а бросился вдогонку за младшим. Он справедливо считал Ричарда наиболее опасным из сыновей. Кроме того, в Пуату была Альенора… Если бы только ему удалось захватить ее!

И вот теперь война близилась к концу. Генрих-младший был уже почти усмирен, а Ричард, конечно же, не мог долго держаться. Многие из его людей остались на севере, немало перебежало на сторону противника, как только им показалось, что король одерживает верх. В те незабываемые дни сеньоры и рыцари переходили с одной стороны на другую с такой же легкостью, с какой меняют партнеров во время танца. Среди тех, кто сражался в горящем городе бок о бок с Ричардом, были такие — и король это знал лучше других, — которые лишь выжидали удобного момента, чтобы изменить.

Одного из них звали Гильберт де Блей. Это был сын того самого хитрого и коварного барона, который устроил брак короля Франции и Альеноры и пронзил мечом ее первую любовь. Об этой истории Гильберт ничего не знал: старик до конца хранил все в секрете. Но Гильберту было хорошо известно, что в короткий период между разводом и новым браком, когда герцогиня сделалась единоличной и полновластной госпожой, она очень плохо обращалась с его отцом. Такое отношение породило в Гильберте глубокую неприязнь к Альеноре. Она отобрала обширное богатое поместье, давно полученное отцом в подарок от Людовика VII. Потом, набросившись на старого де Блея, подобно соколу на голубя, она подняла шум вокруг мелких проступков, которые старик, уверенный в покровительстве французского короля, совершил на протяжении многих лет. Например, он позволил сгнить мосту, заботиться о ремонте которого входило в его обязанности. В результате путникам приходилось пользоваться бродом выше по течению реки, где старый де Блей взимал плату с каждого человека, животного и с каждой повозки. Герцогиня назвала это «уклонением от исполнения долга» и «обманом населения» и наложила на барона Годфруа такой крупный штраф, что он умер в бедности. Причем от удара, вызванного приступом ярости. Барон Гильберт долгие годы ждал случая отомстить герцогине… и такая возможность как будто появилась.

Войдя в комнату, откуда Альенора наблюдала за ходом битвы, Гильберт преклонил колено и тут же вновь выпрямился, соблюдая этикет в той мере, в какой допускали чрезвычайные обстоятельства.

— Ваша светлость, — проговорил он, — я от герцога, ему нужна ваша помощь. Противник сильно теснит, и у герцога осталось мало воинов: Но в Партене — всего в часе езды — он оставил отряд, строго приказав не трогаться с места. Если герцог пошлет какого-нибудь пажа, придворного шута или менестреля — а других лишних людей у него нет, — там могут заподозрить уловку и откажутся выступить. Поэтому он спрашивает: не решитесь ли вы проделать этот путь? Город еще не полностью окружен, бои идут в основном на северной его окраине. У нас есть хороший шанс, если мы поскачем немедленно через южные ворота!

Гильберт рассчитывал, что срочный характер поручения не позволит долго размышлять над содержанием послания, и его старательно придуманная история имела успех. Для Альеноры, которая, скорбя и страшась, беспомощно наблюдала за тем, как огонь пожирает улицу за улицей, любая возможность сделать что-то полезное была как нельзя кстати.

— Разумеется, — сказала она, — возвращайтесь к герцогу, сударь, и передайте, что я уже в дороге и что через два часа или раньше вернусь с подкреплением. Идите.

— Но я должен сопровождать вас, сударыня.

— Я обойдусь без сопровождения, а герцогу нужен каждый здоровый воин.

— Увы, я таковым больше не являюсь, — сказал Гильберт, показывая руку, которую до тех пор держал за спиной. Она была обмотана окровавленными тряпками. — По той же причине, — продолжал он, — я не могу выполнить это поручение, поскольку все зависит от быстрой езды. Но я в состоянии, сударыня, продержаться в седле достаточно долго, чтобы показать вам кратчайший путь из города… Некоторые улицы из-за пожаров сделались совершенно непроезжими… Но я знаю дорогу. Когда же вы проскочите, то я могу спокойно умереть, истекая кровью. Моя судьба меня не волнует!

— Вы — мужественный человек, — сказала Альенора и без раздумий, подозрений или колебаний спустилась во двор, где уже ждали две оседланные лошади. И наш мужественный человек — его имени она не знала, но решила непременно узнать и вознаградить, если он останется жив, или его семью, если он умрет, — вскочил в седло и взял в левую руку поводья.

— Следуйте за мной, — проговорил он.

Дым внизу был еще гуще, а удушливый запах гари таким едким, что по дороге оба всадника, не переставая, надрывно кашляли, и из глаз у них струились жгучие слезы. Левые ворота были закрыты, сторожевые башни заняты охраной. Сюда пока не доносился шум яростной битвы, кольцо вокруг города еще не замкнулось. Обращаясь к караульным, Альенора крикнула:

— Я ваша герцогиня, спешу за подмогой.

Ее услышали и с готовностью распахнули ворота, и когда она с Гильбертом проезжала, ей вслед кричали: «Пусть Господь придаст вам крылья!»

Поскольку Альенора знала, что Партене лежит немного к северо-западу от Пуатье, она без всяких сомнений и подозрений последовала за проводником, поскакавшим в этом направлении.

Дорога была совершенно пустынна. Обычно, как она помнила, на ней всегда царило оживленное движение: крестьяне везли свои продукты для продажи на рынок, вьючные лошади и ослы тащили на своих спинах с побережья корзины с рыбой, брели нищие, девушки-птичницы гнали стада гогочущих гусей, молочницы шли за своими коровами, позвякивающими колокольчиками. Куда они все подевались?

«Вот она, война, — подумала Альенора, — повсюду сеет пустоту и смерть».

Именно такую картину представила она себе, когда барон Годфруа принудил ее выйти замуж за короля Франции, именно так выглядела тогда альтернатива. И после стольких лет это все же случилось. Быть может, потому, что она не проявила достаточной твердости с Ричардом? И вот теперь она мчалась по пустынной дороге, сзади был горящий город.

Но нужно отбросить подобные мысли, от них никакой пользы; они только расслабляли, а ей в данный момент нужны были все силы. Альенора взглянула на спутника. До тех пор он скакал немного впереди, но теперь ехал вровень с ней, и она могла видеть его лицо, на котором застыло какое-то странное выражение, только глаза казались живыми. Ей было жаль его; она подумала об окровавленной повязке, вспомнила слова о желании вывести ее на дорогу и о готовности потом, если надо, умереть. Сквозь громкий топот копыт Альенора крикнула:

— Сударь! Возвращайтесь. Дорогу я знаю, я одна смогу скакать быстрее. Скажите только ваше имя и поезжайте назад.

Она вся сжалась в седле и инстинктивно, как всякий хороший наездник, пригнулась к холке коня. В то же самое время она, не спускавшая глаз с дороги, заметила впереди поворот и три стога сена, закрывавших обзор.

— Еще немного, — проговорил ее спутник, окидывая взглядом пространство впереди, слева и справа.

Когда они преодолели поворот и проехали стога сена, перед ними открылось чистое поле и вдали, на другом его конце, было заметно движение; сверкнули доспехи, виднелись перья на шлемах и пики, устремленные в небо. Альенора услышала, как человек, скакавший рядом с ней, с шумом втянул воздух, и подумала с благодарностью в сердце, что, вероятно, он потому провожал ее так далеко, что предполагал возможные осложнения на этом участке пути. И ведь оказался прав — мужественный, преданный человек.

— Задержите или отвлеките их, как сумеете, — сказала она и вонзила шпоры в бока коня, готовая к бешеной скачке. Но тут внезапно рука в окровавленной повязке схватила за поводья ее лошадь, которая, понукаемая и сдерживаемая в одно и то же время, встала на дыбы и развернулась кругом.

— Отпустите меня. Я смогу их опередить! — воскликнула Альенора.

Но он продолжал держать, и ее лошадь развернулась еще раз, наматывая поводья ему на руку и заклинивая ее ногу в стремени между его ногой и туловищем его лошади. Какую-то секунду они оставались в тесном переплетении. И еще она продолжала верить, что рядом с ней раненый, абсолютно преданный человек, правда, ошеломленный неожиданной встречей с противником, чересчур осторожный и запаниковавший. Слишком поздно Альенора стала действовать. Сжав руку в кулак, она изо всех сил ударила его по руке. Пальцы, державшие поводья, разжались, и она, наконец, высвободила ногу. Но люди Генриха-старшего уже их окружили. Барон Гильберт, поглаживая локоть, приветствовал их многозначительной ухмылкой.

Два длинноносых нормандца (до конца дней Генрих II использовал людей своего герцогства, которым полностью доверял, для особо деликатных поручений) с двух сторон взяли поводья Альеноры, а третий, зайдя сзади, набросил ей через голову аркан, который, соскользнув до локтей, затянулся и крепко прижал ее руки к телу. Четвертый нормандец, приблизившись К барону Гильберту, сказал:

— Сударь, вы все проделали отлично и получите свое вознаграждение… на Небесах!

С этими словами он выхватил меч и вонзил его в тело Гильберта. Этот ловкий выпад своим коварством и внезапностью так напомнил тот, которым барон Годфруа убил Ришара де Во, что Альенора, забыв о собственной печальной участи, невольно вскрикнула в ужасе.

— Он был предателем, — пояснил нормандец спокойно, извлекая меч из безжизненного тела. — А мы считаем: кто предал одного господина, предаст и другого. Гаспар, выкинь его из седла и захвати с собой лошадь, — и, обращаясь к Альеноре, сказал: — Сударыня, мы поедем быстро, но недалеко. А теперь вперед!

Глава 16

Более просторное из двух помещений было четырнадцать обычных шагов в длину и двенадцать — в ширину. Внутренняя комната, в которую Альенору запирали на ночь, еще меньше — всего десять шагов в обоих направлениях. Этим пространством теперь ограничивались ее когда-то обширные владения. Изредка, если Николас Саксамский, надзиратель, пребывал в хорошем настроении, что случалось не часто, и позволяла погода, Альенору сводили вниз, в маленький зал, который какая-то незнакомая, но более счастливая женщина устроила на участке между пивоварней и пекарней. Чахлый, слишком затененный, он представлял собою лабиринт узких тропинок, усаженных низким кустарником: в подходящее время года на пространстве между тропинками цвели немногочисленные левкои, примулы, одна или две мускусные розы и голубые цветы лаванды на разросшемся кусте. Тем не менее Альенора с нетерпением ждала редкой возможности походить по саду, подышать свежим воздухом, послушать пение птиц и потом долго с радостью вспоминала это событие. Она никогда не подсчитывала, сколько шагов нужно сделать, чтобы обойти все тропинки… Лучше не знать. Пусть это будет простая прогулка на природе. Такой пассивной и безразличной сделалась самая смелая и предприимчивая женщина своего времени.

Альенора была не одинока. Верная Амария, оставленная давно, очень давно, в Пуатье, последовала за ней — шаг за шагом — из Пуату в Англию. Здесь, рискуя навлечь на себя гнев, она обратилась к королю, умоляя разрешить ей прислуживать своей госпоже в Винчестере. Амария выбрала весьма удачный момент. Генрих II только что узнал, что король нормандцев, который, воспользовавшись его отъездом на континент, совершил набег на Англию, попал в плен и доставлен в Ричмонд с ногами, связанными под брюхом лошади. Генрих находился в отличном настроении и согласился удостоить милости другого пленника — свою жену. Так Альенора получила Амарию.

В ее распоряжении также были: лютня, четыре книги, рамка для вышивания и сколько угодно шерстяных ниток.

Была у нее и кровать, правда, жесткая и узкая, но спала Альенора хорошо, не хуже, чем на многих других, более удобных кроватях.

Трижды в день ей приносили еду. На завтрак — хлеб и сильно разведенное кислое пиво, на обед — немного мяса или рыбы, на ужин — хлеб, бекон или сыр и снова пиво. Тысячи людей, часто говорила она себе с кривой усмешкой, были бы рады иметь столько же и так же регулярно. Но, упрекнув себя, она всякий раз думала, что лучше бы ей давали меньше и не столь пунктуально. Ведь пища — если не считать животных и изголодавшихся людей — должна не только насыщать, она должна возбуждать аппетит, радовать глаз, порой ждать, пока человек проголодается, но главное — она должна быть добровольно выбранной. Самое печальное заключалось в том, что после употребления в течение длительного времени хлеба, пива, мяса, рыбы, бекона и сыра человек начинал слишком много думать о других съедобных вещах, мечтать о свежих сентябрьских яблоках, хрустящих, когда их надкусывают, о сладком аромате душистого меда и о тающем во рту винограде.

— Но, сударыня, вас хорошо кормят, — обычно говорил Николас Саксамский в первые дни, когда Альенора еще не усвоила полную бесполезность требований или жалоб. — Вам на стол неизменно подают три раза в день еду самого высокого качества. Это подтверждают хозяйственные счета… Сударыня, я лишь выполняю предписания моего хозяина, господина де Гланвилла, который, в свою очередь, получает приказы от короля… Сударыня, ничто в полученном мною предписаниях не дает мне право и…

Когда однажды в замок пришли бродячие актеры и все обитатели собрались во дворе, чтобы при свете факелов посмотреть представление, и когда громкий смех, аплодисменты и топот ног зрителей, таким способом выражавших свой восторг, достигли комнаты, где сидела Альенора, она попросила разрешить пройти — нет, не во двор, а всего лишь к маленькому окну, выходившему во двор, Николас ответил:

— Сударыня, у меня нет распоряжений на этот счет…

Дни тянулись медленно и скучно. Только лишившись возможности чего-то ждать, человек начинает по-настоящему понимать, что значительная часть его жизни состоит из обыкновенных ожиданий, из мыслей о том, что вот в следующий четверг предстоит сделать это и то, а на апрель намечены такие-то дела. Но если видишь, что этот понедельник ничем не отличается от предыдущего, а следующий четверг как две капли воды похож на прошедший, что наступающий апрель будет таким же скучным, как и другие месяцы, то такое состояние может превратиться в самую изощренную пытку.

А у Альеноры не было никакой надежды, она окончательно рассорилась с Генрихом. Он был глубоко убежден, что это она подговорила сыновей взбунтоваться против него. Захватив Альенору обманом, он, по сути, держал ее в заключении. И он был намного моложе ее, а потому она не могла рассчитывать выйти на свободу после его смерти.

Альенора находилась в Винчестере уже три монотонных года, когда произошло нечто интересное и волнующее.

Был вторник в начале февраля, пасмурный день с обильными снегопадами. Стояла суровая зима, метели и морозы сменяли друг друга, и дороги сделались совсем непролазными. В довершение ко всему Амария сломала одну из трех бесценных иголок, а еще одну потеряла Альенора: иголка провалилась в щель между каменными плитами пола. В результате они уже не могли вместе дружно трудиться. Кто-то из них вынужден был постоянно бездельничать. Дело дошло до того, что Альенора, которая еще в Париже ненавидела всякое рукоделие, однажды заявила: «Теперь моя очередь», — и с энтузиазмом принялась за вышивание. Как хорошо что-то делать, принимать решение: какой использовать стежок, цвет, рисунок.

Альенора еще задолго до Рождества попросила у Николаса вторую иглу, и тюремщик, как обычно, ответил, что в полученных им предписаниях иголки не упоминаются, но что он узнает у де Гланвилла, когда тот приедет для очередной инспекции. Наконец разрешение на покупку иголок было получено, однако начались морозы и снегопады.

— Между нашим замком и городом, сударыня, лежат сугробы восемь футов высотой. Прядется подождать до оттепели.

Но вот утром во вторник она и Амария играли — в шахматы; в действительности Альенора сражалась против самой себя, так как Амария была очень слабым шахматистом и ничего не стоило объявить ей мат за пятнадцать минут. Но это не устраивало Альенору, и она чуть ли не после каждого хода Амарии говорила: «Ах, нет! Не делай этого! Ходи вот так!»

В разгар игры в дверях показался, позвякивая связкой ключей, Николас Саксамский и сказал:

— Какой-то сумасшедший бродячий торговец, настоящий карлик, в погоне за грошовой выгодой пробился, одному Богу известно как, сквозь снежные заносы, и у него есть иголки. Сколько и какого сорта вам нужно?

В прежние дни Альенора беспечно ответила бы, что подойдут любые, лишь бы один конец был острым, а на другом имелось бы ушко! Теперь же даже выбор иголок являлся хотя и небольшим, но все же развлечением. И женщины начали объяснять, какие иголки им требуются, если, конечно, они есть у торговца. Обсуждая, Альенора и Амария заспорили; Амария была близорукой и хотела тонкие иголки, которыми ей было удобно работать, почти касаясь носом рисунка. Альенора же предпочитала более толстые: легче продевать нитку и делать широкие стежки. А Николас стоял и слушал, ничего не понимая. По его мнению, две надоедливые женщины болтали о пустяках. Кроме того, в комнате, хотя и небольшой, был очень высокий потолок, и огонь в камине едва ее обогревал. А потому Николас хотел поскорее вернуться в главный зал к пылающим семифунтовым поленьям.

— Перестаньте кудахтать! — проговорил он, вовсе не имея намерения обидеть. — Я пришлю того парня, и вы сами выберете, что вам надо!

Алберика, торговца, привел паж, который не скрывал, что ему не по душе это поручение и что он торопится возобновить прерванную игру в кости. Уходя, он с такой силой хлопнул дверью, что из очага вырвались густые клубы дыма, заполнив комнату и затруднив видимость. Когда же дым рассеялся, Альенора с любопытством посмотрела на человека, который не побоялся снежных заносов ради грошовый выгоды. Он выглядел очень приземистым из-за того, что у него как будто не было шеи; чересчур крупная голова, казалось, сидела прямо на плечах. Кожа лица покраснела и погрубела от ветра и непогоды. Взгляд карих глаз в густых ресницах был ясным и открытым.

— Желаю вам здравствовать, ваша светлость, — проговорил он и поклонился так низко, что мешок с товаром, аккуратно упакованный в парусину и висевший у него за спиной, съехал на голову. Выпрямившись, он скинул кожаные лямки с плеч, отнес мешок к столу и разложил его содержимое для обозрения. В нем не было ничего особенно ценного, ничего, что могло бы порадовать взор. Никакого сравнения с другими уличными торговцами, у которых мешки пестротой товаров напоминали миниатюрные базары. На столе лежали: несколько иголок, немного соли, три или четыре ножа и пара пряжек.

— Бедный выбор, — заметил Алберик весело. — Но, разумеется, если вам, ваша светлость, и вам, сударыня, нужно что-то другое, чего здесь нет, вы можете заказать, и я приду еще раз…

Его голос прозвучал так многозначительно, что Альенора подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Его ясный взор говорил о желании установить контакт без слов. Подобное выражение она часто замечала у очень умных собак. Выражение его глаз не изменилось, когда он сказал:

— Я повсюду бываю. Часто посещаю Лондон. Иногда Дувр. У моего друга есть корабль. Он может доставить мне что угодно из Кале… или даже Бордо… если поступит такой заказ. А потому просите все что пожелаете.

— Отчего ты упомянул Бордо? — спросила Альенора.

— Чтобы доказать вам, ваша светлость, что я действительно бываю во многих местах, — ответил Алберик, коротко сверкнув блестящими глазами в сторону Амарии.

— Амария и я расходимся во мнении относительно толщины иголок, — сказала Альенора. — В остальном мы едины. Прежде всего мы желаем — просто жаждем — новостей из Лондона и отовсюду.

Альенора понимала, что пока она сидела три года, отрезанная от внешнего мира, будто слепая и глухонемая, за стенами ее тюрьмы происходили значительные события: объявлялись войны, заключались союзы. Неведение о происходящем на свете было труднее всего переносить. И Ричард, и Генрих-младший иногда присылали ей письма, хотя она подозревала, что они писали ей значительно чаще. Но и сыновья не сообщали ничего, заслуживающего внимания. Возможно, зная ее беспомощное положение, они нарочно скрывали информацию, которая могла бы рассердить, расстроить или взволновать ее, или, быть может, их сдержанность объяснялась неумением четко излагать на бумаге свои мысли. Письма обоих были достаточно нежными, они постоянно уверяли, что продолжают уговаривать отца освободить ее, и просили проявить терпение и не терять веры, потому что придет день, когда она выйдет на свободу, а Ричард даже заявил, что не примирится с отцом до тех пор, пока она находится в заточении; но о своих практических делах, которые интересовали Альенору в первую очередь, они писали очень скупо.

— Ну что ж, — вздохнул Алберик, — новости мы, уличные торговцы, получаем даром и передаем бесплатно. О чем вы хотели бы услышать, сударыня? Вы лучше задавайте вопросы, я не могу находиться у вас слишком долго.

— Расскажите о моих сыновьях, — попросила Альенора.

Торговец взглянул на нее с состраданием. «Видимо, правду говорят, что королева пребывает взаперти, более изолированная от людей, чем монахиня в келье, что с ней обращаются так, будто она уже мертвая. И это во цвете лет!» Подобные мысли промелькнули в голове нашего торговца, который хорошо разбирался в женщинах, поскольку большей частью ему приходилось иметь дело именно с ними. «Красивая, гордая и благородная дама, — подумал он еще. — Стоит только раз взглянуть на нее, и станут понятными песни, которые о ней сочиняют. Увидев ее, вы перестанете верить разным домыслам».

— Ну что ж, — повторил он и из всей массы сплетен, слухов и всякого вздора, которые слышал, скитаясь по стране, быстро и уверенно выбрал ту информацию, которая касалась принцев. С его слов, Генрих-младший помирился с отцом и выезжал в Англию, но они недолго оставались в дружеских отношениях, и народ в Лондоне со дня на день ожидает войну между ними; принц Ричард по-прежнему находится в Аквитании и, как говорили, нещадно гоняет баронов. Некоторые из них, как он считает, в последней схватке с отцом не проявили достаточной преданности, и Ричард учит их уму-разуму и толкует о «следующем разе».

Болтая, Алберик сообразил, что ни одно из его сообщений не может быть приятно женщине, которая являлась матерью молодых людей и женою их отца. Но и ситуация сложилась довольно необычная. Ведь не каждый день можно было услышать о мужьях, сажающих своих жен в тюрьму, и о сыновьях, воюющих с отцами! В конце концов, она сама пожелала знать о сыновьях, и он сообщил ей прямо и честно в меру своих возможностей. В заключение Алберик рассказал Альеноре о самом младшем сыне Иоанне, который всегда был любимцем большинства женщин. Новость о нем должна была непременно порадовать, если, конечно, она не рассорилась с ним. Он, по словам Алберика, назначен правителем Ирландии, и, по слухам, у него есть кое-какие владения на континенте…

Альенора слушала, не перебивая и не задавая вопросов. Она была достаточно умна и понимала, что этот торговец мог ей рассказать только то, о чем говорили в тавернах и на рынках, что у него нет возможности заполучить какие-то доверительные сведения. Поэтому она воспринимала его сообщения так, как они того заслуживали, не очень доверяя им. Но когда Алберик ушел, приняв заказ на кое-какие мелочи и пообещав доставить их в следующий раз вместе с новостями, которые сумеет собрать, Альенора начала размышлять об Иоанне и поделилась с Амарией своими тревогами.

Какие земли на континенте мог бы передать Генрих Иоанну, не отнимая их у других? Это возможно, только если Генрих покорит Францию. Но даже он не решится на столь безрассудный поступок. У Генриха-младшего Нормандия и Анжу, Ричарду принадлежит Аквитания и Пуату, Джеффри владеет Бретанью. Что же остается Иоанну?

Из ее четверых сыновей он ей нравился меньше всех. В самом деле, как это ни странно звучит, она едва ли вообще любила его. Еще в детстве Иоанн показал себя коварным и жестоким, и наказания, которые, по крайней мере, как-то удерживали других от дурных поступков, никак на него не влияли. Альенора шлепала его наравне с остальными, резко отчитывала, когда он сердил ее, но ему было все нипочем, как с гуся вода. Поплакав после наказания, он снова принимался за свое. Даже внешне ребенок был ни на кого не похож — темноволосый толстый коротышка в семье рыжеволосых худых людей высокого роста. Вместе с тем он обладал тем, чего у остальных детей не было — удивительным обаянием и проницательным умом, который не утрачивал способности функционировать как полагается даже в минуты ярости. Любой из других сыновей — подобно Генриху II — мог в приступе гнева забыть о выгодах, на достижение которых потратил годы упорного труда. Сама Альенора порой поступала безрассудно, во вред себе. Но Иоанн был совсем другим человеком. Уже ребенком он шел своими, ему одному известными путями, безразличный к наказанию и упрекам. Повзрослев, он преследовал собственные цели, не останавливаясь ни перед чем. И если Иоанн вознамерился заполучить больше земли, чем позволяло его положение четвертого сына, то он не отступится, он будет плести интриги и составлять планы, загадочно улыбаясь и терпеливо снося оскорбления, — лишь бы добиться своего.

«По крайней мере, — подумала с благодарностью Альенора, — болтовня Алберика дала мне пищу для размышления, отвлекла от мыслей о собственной судьбе».

Шли месяцы, времена года сменяли друг друга почти незаметно; перемены Альеноры замечала, только когда изредка выходила в садик, и у нее было там больше оснований выражать признательность бродячему торговцу. Алберику удалось каким-то образом завоевать расположение Николаса Саксамского, и, насколько Альеноре было известно, ему еще ни разу не отказали в разрешении войти к ней в комнату. Покупала она немного: на расходы ей выдавали ничтожную сумму, и барыш вряд ли покрывал его затраты во времени и усилиях при выполнении ее поручений. Иногда она говорила Алберику то, что часто повторяла Амарии:

— Если мне когда-нибудь удастся заполучить свободу, я вознагражу тебя в тысячекратном размере.

Дважды он отправлял ее послания и столько же раз тайно приносил письма. Однако Альенора соблюдала осторожность. Один скучный месяц следовал за другим, и ее ненависть к Генриху все усиливалась, но отомстить она могла лишь одним способом — опять рассорить его с сыновьями; однако пойти на подобный шаг у нее не хватало духу. Слишком глубоко врезалась в память картина горящего Пуату и пустынных сельских дорог. А потому она писала Генриху-младшему и Ричарду весьма умеренные письма, которые — попади они в руки Генриха-старшего — не усугубили бы его неприязнь. А однажды она послала Ричарду ко дню рождения пару перчаток, которую изготовила из прочного, но мягкого сафьяна и расшила жемчугом, без сожаления пожертвовав своим ожерельем.

Именно Алберик принес ей на шестом году заточения известие о смерти французского короля Людовика VII. И хотя он был когда-то ее мужем и они вместе пережили крестовый поход, воспоминания о нем казались такими далекими, почти не имевшими к ней никакого отношения.

— Одно не вызывает сомнений, — сказала Альенора, обращаясь к Амарии, — его душа за Небесах. Ведь в глубине своего сердца он был святой. Даже когда он силой потащил меня в Иерусалим, обрекая крестовый поход на неудачу, он сделал это из лучших побуждений. И даже в минуты гнева я ни разу не усомнилась в искренности его помыслов.

Амария, хорошо понимая, что для двух стареющих женщин, запертых вместе в тесном помещении, увлечение воспоминаниями может оказаться чрезвычайно опасным занятием, резко заметила:

— Ну что ж, справедливо говорят: дорога в ад вымощена добрыми намерениями!

— И это, возможно, так и есть. В свое время у меня тоже были благие намерения. Следует лишь помнить, Амария, что не всегда то, кто вынашивает подобные помыслы, ступает на эту вымощенную дорогу.

— Вы утратили изящество своей речи, — заметила Амария.

— Не мудрено, вечно разговаривая только с тобой, — ответила Альенора, с ласковой улыбкой взглянув на преданную женщину. Затем она вновь вернулась к обсуждению известия о смерти Людовика VII. — Теперь нужно ожидать перемен, — заявила Альенора. — Людовик VII ненавидел английского короля, но он был также и отцом и никогда в полной мере не одобрил действий сыновей, не повиновавшихся своему отцу. И какой отец с этим согласился бы? Сейчас, когда во Франции король молодой и, должно быть, упрямый, как все молодые люди в наши дни, может всякое случиться.

— Меня бы очень обрадовало, — сказала Амария, поднимаясь и орудуя кочергой в камине, отчего в комнату хлынуло облако дыма, а из трубы над крышей полетели искры, — если бы все они объединились и победили. Тогда, миледи, вы вышли бы из этой тюрьмы, прежде чем схватите ревматизм от здешней сырости.

— А я обрадовалась бы еще больше, если бы свободы можно было бы достичь мирным путем, — проговорила Альенора. — Но это едва ли осуществимо.

Она чуть было не добавила, что Генриху-младшему никогда не одержать победы над отцом, а значит, и не вызволить ее… Ричард, пожалуй, смог бы. Но какая мать скажет вслух что-либо подобное?

А скоро наступил момент, когда Альенора была рада, что не принизила достоинства Генриха-младшего даже перед верной Амарией, поскольку следующей новостью, полученной не от Алберика, а через специального курьера короля, было сообщение о смерти первого сына. Бунт трех молодых правителей против старого короля, который предвидела Альенора, не успел начаться, как Генрих-младший подхватил лихорадку и умер, обуреваемый — так говорилось в послании — раскаянием. Перед смертью он послал за отцом, чтобы с ним повидаться, но Генрих-старший не поехал, опасаясь западни. А веселый, легкомысленный, любивший наслаждения принц-наследник придумал себе странную форму покаяния — приказал слугам приготовить ему предсмертное ложе из кучи древесной золы.

Печальное известие тяжело отразилось на душевном, состоянии Альеноры, которая и без того начала постепенно терять мужество. Тайное предпочтение Ричарду — больше всех походившего на нее — никогда не влияло на ее отношение к Генриху-младшему, которого она тоже любила. И вот теперь, когда ничто не отвлекало Альенору от грустных мыслей, когда она была отрезана от детей, в которых она могла найти утешение, ей угрожала опасность впасть в меланхолию.

Заботливая Амария очень расстраивалась, видя, как часто Альенора замирала с иголкой в руке, устремив свой взор в пустоту, и как затем ее глаза медленно заволакивали слезы.

«Всемилостивая Матерь Божья, — молила Амария в такие минуты про себя, — сделай что-нибудь, отвлеки ее мысли от этой утраты».

А она посчитала это ответом на свои молитвы, когда действительно произошло что-то из ряда вон выходящее — визит принца Иоанна. Он прибыл, с точки зрения Амарии, в самый критический момент. Все последние недели она не уставала уговаривать Николаса Саксамского заменить ненавистное Альеноре пиво вином, которое она охотно пила, и сырые дрова, которые больше дымили, чем горели, на сухие поленья. Чаще всего она наталкивалась на категорический отказ, однако этим утром — ветреным, но солнечным — ее просьба относительно непродолжительной прогулки на свежем воздухе в саду была удовлетворена, и она, довольная, помчалась к своей госпоже, чтобы поскорее сообщить радостную весть.

— Ты умоляла об этом, желая мне добра, не так ли? — сказала Альенора и, выглянув из окна, продолжала: — И тем не менее, Амария, я останусь в комнате. На дворе очень ветрено…

— Но вы ведь любите ветреную погоду! Вы много раз говорили мне, что обожаете ветер, особенно когда он дует с востока, из Аквитании. А однажды при очень сильном ветре вы даже утверждали, что чувствуете запах виноградников.

— А сегодня он мне будет неприятен, — сказала Альенора и, отвернувшись от окна, зябко повела плечами.

Каким бы мелким ни показался этот эпизод, он был достаточно выразительным — указывал на движение в опасном направлении.

«Стоит только апатии овладеть нами, и мы пропали, — подумала Амария, — стоит лишь распуститься, и тогда смерть. Десять лет мы стойко держались, надеясь, превращая каждую мелочь в событие, упорствуя. И мы сохранили здоровье и ясный ум. Десять лет подобно скале, выдерживающей натиск морских волн, а теперь начинаем осыпаться».

И притворно-весело Амария проговорила:

— Ну что ж, меня это устраивает. Всегда с трудом переносила ветер. Я подброшу в камин дров, закрою занавески, и мы уютно поиграем в шахматы. Сегодня я обыграю вас. Вот увидите!

Но даже этим словам была присуща определенная горечь: в последнее время Альенора утратила прежний интерес к шахматам.

Не успели они расставить фигуры, как за дверью в коридоре послышался какой-то шум, затем в комнату, кланяясь и шаркая ножкой, вошел их тюремщик, за ним, толкаясь и ухмыляясь, ввалилась толпа пажей и вместе с ними… Иоанн!

Он был достаточно умен, чтобы не сказать ничего, кроме слова «мама». Никаких объяснений причин его внезапного появления. Просто — вот он собственной персоной, живой, улыбающийся и красивый. Все ее дети были красивыми и всегда нарядно одетыми. В данный момент он олицетворял их всех, весь ее выводок: трех прелестных девушек, выданных замуж и разбросанных по свету, покойного Генриха, Ричарда Аквитанского и Джеффри Бретанского.

С приездом Иоанна в замке поднялась суматоха. По его словам, зная, что неожиданный приезд застанет обитателей врасплох, он захватил с собой необходимые продукты. Затем он распорядился подготовить все для пиршества. Говорил же Иоанн главным образом об Ирландии. Потом, размышляя в более спокойной обстановке, Альенора осознала, что он толковал так, будто находился в этой стране весь период, который она провела взаперти в Винчестере. Но когда он очень смешно описывал обычаи и образ жизни ирландских вождей, подобные мысли показались бы неуместными. Он принес с собой дыхание внешнего, беспокойного мира, а также рассказал о Джоанне, живущей на Сицилии, об Альеноре, которая вышла замуж за самого богатого короля и тратила огромные суммы, возводя дворцы, устраивая турниры и великолепные празднества, о Джеффри и его детях, о Ричарде, усмирившем непокорную аквитанскую знать. За какой-то час он согрел ей сердце и целиком изменил ее умонастроение. Она больше не была женщиной, потерявшей одного сына; она чувствовала себя матерью счастливой, благополучной семьи. Альенора уже не считала себя заключенной, лишенной всяких надежд. Ее младший сын, которого она до тех пор как-то не принимала в расчет, пришел ей на помощь. Но за столом, уставленным блюдами с олениной, апельсинами и фигами, а также бутылками вина из Бордо, о котором Альенора столько мечтала и которое Иоанн привез с собой, он внезапно сменил тему разговора.

— До недавнего времени, — сказал он, — отец — нужно отдать ему справедливость — относился ко мне очень доброжелательно, но все-таки обращался со мной, как с ребенком. Сейчас положение изменилось. После моего возвращения из Ирландии и смерти Генриха он охотнее прислушивается к моим советам…

— Значит, он сильно переменился!

— Именно так. Дорогая мама, вам едва ли захочется обсуждать со мной вашу ссору с отцом, но я уверен, что при правильном подходе ее можно теперь уладить.

Иоанн поставил локти на стол и положил подбородок на раскрытую ладонь левой руки. В голове Альеноры вихрем пронеслось множество разнообразных мыслей. Быть может, как раз изобретательному и хитрому Иоанну, а не грубоватому и прямолинейному Ричарду суждено распахнуть двери ее темницы? И не означало ли улаживание ссоры, что ей придется вернуться в Лондон и занять свое место среди людей, которые, в угоду Генриху, целых десять лет называли ее убийцей и распевали на улицах песни о ней и красавице Розамунде, песни, в которых странным образом важное, хотя и явно преувеличенное место занимали маленькая шкатулка для рукоделия и шелковые нитки для вышивания? И какое значение могла иметь новая склонность Генриха прислушиваться к советам? Решительно отбросив пока все эти мысли, она почти в старой привычной манере сказала:

— Иоанн, ты должен понять. Твой отец глубоко оскорбил меня, обвинив в убийстве без всяких на то оснований. Он захватил меня обманом и продержал целых десять лет в заключении. Я скорее умру здесь в тюрьме, чем попрошу у него пощады лично или через кого-нибудь еще. Я знаю, что говорят и поют обо мне на улицах Лондона… и только из желания доставить ему удовольствие. Это свидетельствует о том, какого он обо мне мнения. Я никогда опять не стану его женой, королевой Англии, и если ты хочешь мне помочь, то попроси его выпустить меня на свободу и позволить уехать в мои собственные владения.

— В Пуату, где светит солнце, в Аквитанию, где растет виноград? — Унизанные перстями пальцы Иоанна крепко стиснули кожицу апельсина, которую он вертел в руках. — Ричард теперь — не забывайте об этом — наследник английского трона. — Приятный и ровный голос Иоанна сделался каким-то жестким, скрипучим. — Именно это я имел в виду, когда говорил о переменах… и планируя, я никогда не упускал из виду тот факт, что, прежде чем стать королевой, вы были герцогиней. Вы доверите мне сделать за вас ход в этой игре?

Бесчисленные воспоминания о его коварстве даже в раннем детстве вихрем пронеслись у Альеноры в голове, подобно шмелиному рою, каждый эпизод со своим жалом. Недаром другие ее сыновья прозвали его «Пронырливым Иоанном».

— Какой ход, Иоанн, и в какой игре? — спросила она резко.

— Ах, кто знает? — ответил он, улыбаясь. — Я составляю планы по ходу дела. Какой это будет ход, я не в состоянии пока сказать, но игра? Ну что ж, назовем ее «Вызволение королевы из заточения». Вполне подходящее название, вам так не кажется?

Неожиданно Амария, которая присутствовала при разговоре, но держалась в тени, делая вид, что всецело занята едой, подняла глаза и, перебивая, проговорила:

— Сударыня, позвольте ему попробовать. Подумайте только: как было бы хорошо вырваться отсюда, иметь возможность идти куда хочешь, не видеть замков, засовов и тюремщиков, которые на все отвечают одним словом «нет». Мы не делаемся моложе, и годы уходят напрасно, пока мы здесь томимся… — и Амария заплакала.

— Если ты поклянешься действовать только мирными средствами, — заявила Альенора.

— Ну конечно. Никогда не пользоваться никакими другими. В этом моя сила.

Последние слова он произнес тихо, с торжествующим видом.

— Очень хорошо, но помни: я прошу справедливости, а не пощады; справедливости и свободы вернуться в свою страну.

— Вы получите, я обещаю, — сказал Иоанн.

Глава 17

Иоанн уехал, и искорка надежды, заботливо раздуваемая Амарией, не затухала в душе Альеноры. Но год кончался, приближалась опять зима — скучная, холодная, которая не так страшила, — а все оставалось по-прежнему. И надежда постепенно угасала, а потом и вовсе умерла. Алберик, с трудом пробираясь по ноябрьской грязи, приносил лишь слухи и никаких достоверных сведений. Даже брак Иоанна с Эвис Глостер, на который он намекнул во время визита, по-видимому, пока еще не состоялся.

Наступило и кончилось Рождество — еще одна веха невеселого периода.

Затем однажды утром послышались шум и движение во дворе, где появились какие-то люди. Плотно закутавшись в платок, Амария вышла в проход, соединявший их апартаменты с основной частью замка; мужественно перенося холодный сквозняк, она начала обычный полушутливый разговор со стоявшим на посту караульным. Он не знал, кто приехал и почему, но позволил побыть с ним, пока мимо не пробежал паж, который, отвечая на вопрос, сообщил, что прибыл господин де Гранвилл.

— Только этого нам не хватало, — проворчал караульный угрюмо. — Суета и беспокойство по пустякам; будет повсюду совать свой длинный нос и везде находить непорядок. А его парни слопают наши харчи. Шесть месяцев, или больше, он не показывался, жирея в Лондоне и получая солидную плату. А теперь примчался, чтобы обозвать нас объевшимися бездельниками…

Тут караульный заметил, что разговаривает сам с собой. Амария, получив нужные сведения, исчезла.

— Приехал главный тюремщик, — проговорила она, вбегая в комнату, где Альенора сидела у дымного камина. — А вы в Потрепанном платье. Не перестаю упрекать себя, что не попросила принца, когда он был у нас, об одежде. Он мог бы уговорить короля прислать вам кое-что из вашего прежнего гардероба. Какие прекрасные платья пропадают напрасно в Виндзоре и Уайтхолле… Когда я о них думаю, мне хочется плакать.

— Мне абсолютно безразлично, в чем я покажусь де Гланвиллу, — сказала Альенора. — Я только надеюсь: сегодня он не сделает того, что сделал в последний раз, когда приезжал зимой. Тогда, как ты помнишь, он весь замок провонял своим жареным оленьим мясом, а нам приказал подать опостылевшее пиво. Потом он имел наглость заявить мне, что у него нет денег для нашего содержания, так как поднялась цена на муку!

— Быть может, это даже хорошо, что вы выглядите такой обносившейся, — продолжала Амария начатую мысль. Попросите его, миледи, обратиться к королю относительно вашей одежды.

— Я никогда больше не стану просить де Гланвилла ни о какой милости, — сказала Альенора. — Если хочешь знать, сегодня я вообще не буду с ним разговаривать. Как ты помнишь, однажды я спросила его о последних новостях, — тогда они еще сражались, — и он ответил, что у него нет распоряжений вообще сообщать мне что-либо. Теперь, когда он войдет, я из вежливости встану и буду молчать, пока он не удалится.

— Таким путем вы никогда не получите нового платья.

— Обойдусь.

Знакомый страх сжал сердце Амарии; от отчаяния у ее госпожи пропало всякое желание жить. Еще один год, и она умрет. «Пресвятая Матерь Божья…» — начала Амария опять про себя.

Топот ног и голоса в коридоре прервали молитву.

В комнату вошел де Гланвилл; Николас Саксамский остался стоять у двери. Очень медленно Альенора поднялась и, выдержав обет молчания, ничего не ответила де Гланвиллу, когда тот осведомился о ее здоровье. Она даже не взглянула в его сторону, потому в первые полминуты не уловила намека на перемены, А вот Амария поняла сразу, поскольку оба тюремщика сняли шляпы и преклонили колени. Столь необычная учтивость могла означать только одно.

— Сударыня, — проговорил де Гланвилл, — его величество приказали мне просить вас приехать в Виндзор. По его словам, предстоит обсудить проблему чрезвычайной важности, и, сожалея о неудобствах, которые спешка может причинить вам, он тем не менее желал бы, чтобы вы отправились уже сегодня.

Все это де Гланвилл сказал, не останавливаясь, без всякого выражения, просто передавая полученные приказы. Затем уже другим, почти льстивым тоном он добавил:

— Я постараюсь сделать ваше путешествие, миледи, как можно приятнее. Вас ожидает во дворце крытый паланкин и готовится удобное и уютное место, где вы сможете переночевать.

— Относительно крытого паланкина, — сказала Альенора, нарушая молчание. — Это приказ короля или ваша собственная идея?

— Полностью моя идея: заботился о вашем благополучии, сударыня, погода холодная.

— Тогда я поеду верхом на лошади.

— О, миледи, — запротестовала Амария, — вы ведь совсем окоченеете в здешней сырости, и на дворе такая стужа!

— Я поеду верхом, а ты, Амария, можешь воспользоваться паланкином. У меня есть причина испытывать к нему особое отвращение… А вы, сударь, полагаете, — обратилась она к Николасу Саксамскому, — что ваша жена сможет предоставить мне во временное пользование свой плащ? Недавно, когда я хотела заимствовать у нее плащ для прогулки в саду, она мне отказала. Если у нее по-прежнему скудный гардероб, то, быть может, один из солдат отдаст мне свой?

Одна и та же мысль промелькнула в головах обоих мужчин — королю Генриху II не позавидуешь. Десять с половиной лет строгой изоляции нисколько не смирили королеву.

— Поди принеси плащ, — распорядился де Гланвилл.

— И не забудьте сказать, кто приказал его доставить, — крикнула ему вслед Альенора, — иначе ваша жена побоится проявить ко мне милосердие. А ваша забота о моем удобстве, — продолжала она, повернувшись к де Гланвиллу, — обнаружилась слишком поздно, день уже кончается.

Они прибыли в Виндзор на другой день после полудня, с наступлением ранних зимних сумерек. Еще раньше отправили специального курьера, и Генрих-старший вместе с Иоанном уже приготовились встретить ее. У Генриха хватило ума и такта ограничиться официальным приветствием. Он лишь сказал:

— Сударыня, рады видеть вас в Виндзоре. Хочу надеяться, что дорога вас не очень утомила. Нам предстоит обсудить вместе много проблем, и я не сомневаюсь, что мы сумеем договориться и уладить все недоразумения.

— С этой надеждой я и приехала, — ответила Альенора так же официально.

Тем не менее душа у нее несколько смягчилась, когда она посмотрела на человека, которого когда-то любила и который любил ее. Он сильно постарел с тех пор, когда они виделись в последний раз; всегда довольно плотный, он сделался еще более коренастым, будто втиснутый в деревянный футляр. И выражение лица было бесстрастным, напоминало грубо раскрашенную маску. Необузданный темперамент, грубый юмор, печаль и тревога избороздили лицо глубокими, словно высеченными резцом, морщинами. Некоторые из них несомненно появились после смерти сына Генриха-младшего. Горе у них было общее, и это, несмотря ни на что, все-таки как-то объединяло. Альенора решила, что позже в разговоре она воздержится от резких слов, не позволит ненависти и ожесточению одержать верх. Она лишь потребует справедливости и защиты ее достоинства, однако злоба и жажда мести не должны повлиять на ее поведение.

Пока она так размышляла, к ней приблизился и ласково обнял Иоанн. Затем слегка отстранившись, но продолжая держать ее за руку, он улыбнулся, заговорщицки и крепко стиснув ее пальцы, будто говоря: «Вот видите, я все устроил!».

А вслух Иоанн сказал:

— Приехал и Ричард, сейчас смывает дорожную грязь. Перемазался до самой макушки. Для вас дорога тоже была нелегкой. Позвольте мне проводить вас в ваши покои, там ожидают ваши придворные дамы.

Встреча с четырьмя юными созданиями, которых она называла «мои милые девочки», прошла по-другому — волнующе, тепло и сентиментально. Ее встретили: французская принцесса Алис, еще в детстве помолвленная с Ричардом и выросшая в Англии, вдова Генриха-младшего — Маржери, расплакавшаяся при виде Альеноры, которую обожала, жена Джеффри — Констанция из Бретани, которую Генрих II привез в Англию в то самое время, когда захватил Альенору, и как будто не собирался отпускать домой, хотя обращался с ней довольно дружелюбно, и сестра Генриха-старшего Эмма Анжуйская. Эти милые дамы окружили Альенору, плача и смеясь в одно и то же время и говоря, как скучали они по ней и рады видеть ее снова. Альенора воспринимала их слова и поцелуи с открытой душой, без всяких недобрых чувств. Они были не виноваты в том, что их разлучили. Молодые женщины находились полностью во власти короля, зависели от малейших его капризов. Альенора хорошо это знала. Вероятно, Генрих приказал им сначала забыть о ней, а теперь повелел оказать ей теплый прием. Но несмотря ни на что, они были прелестны, трогательны и милы, было радостно смотреть на них, видеть, как расцвели они с годами — счастливыми, славными годами юности!

Вместе с прислугой они открыли сундуки и шкафы Альеноры, вытрясая, чистя и проветривая одежды. Какое платье она наденет сегодня к ужину, на свой первый публичный выход? Альенора выбрала темно-зеленое, бархатное, богато расшитое по рукавам, лифу и подолу золотыми нитками. Оно оказалось слишком широким для нее, похудевшей на тюремной пище, и портнихи сразу же принялись за работу.

— Я не должна выглядеть жалкой, — сказала Альенора. И Эмма Анжуйская, которая была намного моложе своего брата-короля, одобрительно взглянула на нее.

— Как вы дальновидны! Генрих всегда придерживался мнения, что слабых нужно давить. Однако поступить с вами подобным образом он — по крайней мере в данный момент — не решился. Посмотрите, вот ваши украшения. Выберите какие-нибудь из них!

Молодая вдова Маржери настаивала на том, чтобы собственноручно сделать Альеноре прическу, а другие собрались вокруг, выражая восхищение длиной и красотой ее волос, а также чудесно сохранившимся цветом. Потом, когда все немного разбрелись, Альенора и Маржери поговорили о Генрихе-младшем — тихо, со слезами на глазах.

Слуги поспешно внесли горячую воду, мягкие полотенца, дрова для камина, подогретое вино с пряностями — предупредить возможную простуду после поездки верхом по холодной погоде. Королева Альенора вернулась в Виндзорский замок. Ей даже возвратили прежнее зеркало, и, посмотревшись в него, она, обращаясь к Алис, стоявшей рядом, сказала:

— Среди оставленных здесь моих вещей должна находиться шкатулка, которую я много лет назад привезла с Востока. Она изготовлена из сандалового Дерева и инкрустирована серебром и перламутром. Попробуй отыскать ее.

Алис нашла и принесла шкатулку, смахнув многолетнюю пыль своими длинными, широкими рукавами.

Поставив шкатулку на колени, Альенора открыла ее. Внутри — аккуратно уложенные вместе — находились различные флакончики, баночки и коробочки. От них исходил приятный, но довольно сильный мускусный запах.

— Их подарил мне один сарацинский эмир, — пояснила Альенора. — «Не потому, — заявил он, — что они вам сейчас нужны. Но годы — враги женщины, и однажды вам может понадобиться союзник в борьбе с ними». Хорошо сказано, не правда ли? Тогда меня заинтересовал тот факт, что все эти средства применялись с незапамятных времен и подобная шкатулка, вероятно, была у Клеопатры… или у Елены из Трои.

Альенора начала снимать крышечки с баночек и откупоривать флакончики. Они содержали душистые вещества самых разнообразных цветов, свойственных молодости. Розовые для щек, алые для губ, блестящие голубые для век и черные для бровей и ресниц. Они терпеливо ждали своего времени, чтобы бросить вызов годам и внимательным взорам публики. Альенора очень искусно воспользовалась содержимым баночек и флакончиков, и когда она закончила, Алис, почти ревнуя, воскликнула:

— Вы затмите всех нас!

— Глупое дитя, — заметила Альенора. — И это говоришь ты, сохранившая всю свежесть юности. Посмотрим, что произойдет, когда явится Ричард. Даю голову на отсечение, что при виде его твои щечки заалеют ярче всяких искусственных красок.

Алис удивленно замигала:

— Ричард, сударыня? Разве вам никто не сообщил в Винчестере? Его милость король уже давно объявил недействительной нашу помолвку. Он теперь намеревается выдать меня замуж за Иоанна!

— Но ты и Ричард были помолвлены пятнадцать лет назад, почти сразу же после колыбели!

— Верно. Но каждый раз при упоминании свадьбы его величество находит причины, чтобы ее отложить. А совсем недавно я узнала, почему он хочет выдать меня за Иоанна.

В Альеноре зашевелилось и вновь пробудилось врожденное влечение к политическим интригам, уснувшее на целых десять лет в Винчестере из-за отсутствия поля деятельности.

— У Ричарда — Аквитания и Пуату, — проговорила она, будто беседуя с собою. — И для Аквитании, и для Франции полезно заключить брачный союз. Именно потому я в свое время вышла замуж за французского короля.

Тут Альенора вспомнила, что она говорит с дочерью короля Франции от второго брака; но с другой стороны, девушка была французской принцессой и знала не понаслышке, почему и как подобные браки совершаются. И Альенора твердым голосом закончила свою мысль:

— И пока я была женой твоего отца, Аквитания и Франция, по крайней мере, жили в мире. Наш брак оказался неудачным, и я должна признать, что виноваты мы оба в равной степени. Не сошлись характерами. У тебя с Ричардом, я уверена, все будет иначе. В детстве вы охотно играли вдвоем… Я часто смотрела на вас и думала: «Хоть один раз детская помолвка превратится в брак по любви». Неужели я ошибалась? Разве ты не любила Ричарда?

Оживленное, прелестное личико девушки внезапно утратило всякое выражение.

— Сударыня, все бесполезно. Вы лучше других знаете, что противиться королю — чистое безумие. Вы влачите свои дни в Винчестере, но есть много других мест, готовых навсегда похоронить у себя тех, кто сопротивляется ему. Я не обладаю вашим мужеством, сударыня, а потому скорее соглашусь выйти замуж за Иоанна или за придворного шута, лишь бы только не оказаться взаперти, не имея возможности видеть над головой чистое голубое небо. Я осторожна, ваш пример показал мне, как не следует вести себя с королем.

— Для женщин этот мир жесток, — проговорила Альенора, — но не отчаивайся слишком быстро. Я теперь здесь, я так или иначе постараюсь урегулировать вопрос с тобой и Ричардом. В конце концов, помолвка была совершена по всем правилам и с согласия самого короля. А в Винчестере я слышала, что Иоанна обещали женить на Эйвис Глостер.

— Что стоят обещания? Их дают, чтобы нарушить по усмотрению тех, у кого власть. — В голосе девушки прозвучала горечь.

— Ты сомневаешься в моем обещании, которое я только что тебе высказала?

— Я знаю только одно: на вашем месте я бы постаралась быть благоразумной и покладистой. Я соглашусь на все, что поможет сохранить расположение короля и избавит меня от тюрьмы.

— Но тюрьмы бывают разные! Порой мне кажется, что все женщины рождаются в тюрьме и проводят всю свою жизнь в ней. Для бедных женщин тюремные стены — это нищета, непосильный труд и власть мужа; для богатых — политические интриги, браки по расчету и полновластие мужа… Но прекратим этот разговор. Не сомневайся, когда я встречусь с королем для обсуждения текущих дел, я не забуду о тебе и Ричарде.

— Сударыня, бесполезно пытаться пробить головой каменную стену, — сказала Алис, и прежде чем Альенора нашлась что возразить, затрубили трубы, оповещая о том, что ужин сервирован и король уже по пути к столу. Когда Альенора со своими дамами вошла в зал, Генрих II, Ричард и Иоанн стояли вместе за столом на возвышении и беседовали. Даже издалека можно было видеть, что разговор был тяжелым. Иоанн улыбался и смотрел по сторонам. Заметив Альенору, он дернул Ричарда за рукав. Тот оглянулся, и агрессивная настороженность, явственно сквозившая в его облике, моментально исчезла, угрюмое лицо просветлело. Подбежав к матери, он крепко обнял ее и воскликнул, что очень рад встрече. Сам он выглядел великолепно. Провожая ее под руку к столу, он, понизив голос, добавил:

— Я говорил вам, что не нужно падать духом, что, в конце концов, все уладится. Чтобы вбить в башку старому черту какую-то мысль, нужен боевой топор, но он наконец все-таки сообразил, что, до тех пор пока он держит вас в клетке, я с ним не помирюсь. А у него и без меня достаточно неприятностей. Поэтому он готов позволить мне увезти вас в Аквитанию в обмен на мое обещание впредь вести себя хорошо.

«Как это типично, — подумала Альенора. — Иоанн полагает, что он добился моего освобождения хитростью, а Ричард верит, что выручил меня путем силового давления. И оба, возможно, по-своему правы. И опять для них характерно, — продолжала она размышлять, рассматривая своих красивых сыновей, — что Иоанн одет в шелка и увешан драгоценностями, а Ричард, если не принимать во внимание его могучее телосложение, высокий рост и высокомерный взгляд, скорее похож на обыкновенного лучника, который умылся и переоделся в чистое после ожесточенной схватки».

На Ричарде, в самом деле, не было ничего ценного, за исключением перчаток, которые сшила для него Альенора. Он заткнул перчатки за простой кожаный ремень, который опоясывал заурядную куртку. Но и перчатки уже порядком поизносились: сафьян изрядно потерся, некоторые жемчужины потерялись, и вместо них лохматились обрывки ниток. Как ей было известно, Ричард во время официального присвоения ему титула герцога Аквитанского и графа де Пуатье, получил в подарок от отца роскошный пояс, свитый из золотых колец и украшенный через равные промежутки очень дорогими рубинами и сапфирами. И вот, сидя рядом с Ричардом и накладывая себе в тарелку первое блюдо, Альенора тихо проговорила:

— Ты должен отдать мне в починку свои перчатки: некоторые жемчужины оторвались и утерялись. А где твой красивый пояс? Отцу не понравится, что ты подпоясался простым ремнем. Выглядит словно отрезанный от сбруи.

— Дорогая мама, — рассмеялся Ричард, — вы нисколько не изменились! Постоянно пытаетесь заставить меня соревноваться с Иоанном. Разве его великолепного вида не хватит на двоих? Что же касается отцовского пояса, то я его продал.

— Ричард, ты напрасно это сделал! Какой изумительный был пояс! Отец непременно рассердится.

— Он рассвирепеет еще больше, если узнает, что на вырученные деньги я одел в стальные доспехи шесть отличных воинов и приобрел с дюжину превосходных лошадей. Да и к чему мне столь затейливо украшенный пояс?

— Но ведь это был подарок… — начала было Альенора.

Ричард взглянул на нее, и его ясные голубые глаза сузились.

— Когда я кому-нибудь что-то дарю, а это, признаюсь, случается очень редко, я сразу же отказываюсь от всяких прав на вещь. Получивший подарок может поступать с ним, как ему заблагорассудится, и может отдать или, если охота, бросить в ближайший пруд. А с отцом беда вот в чем. Он щедрый человек. Может подарить вам еще до завтрака знатный титул, обширные земли, город или замок, половину королевства, а потом за обедом спросить, как вы распорядились подарком, и визжать подобно ошпаренной свинье, если ваш ответ придется ему не по вкусу… Но я уже говорил об этом раньше. Он нанес мне поражение, хитростью захватил вас и бросил в Винчестерскую тюрьму, и только потому, что я послал своих лучших воинов помочь брату Генриху. В следующий раз… — Лицо Ричарда потемнело. — Мне кажется, он понимает, что встретил во мне достойного противника. Отсюда и эта семейная встреча. Плата за мир со мной — ваша свобода. Я дал ясно это понять.

— А я все удивлялась: зачем мы собрались? — сказала Альенора, вспоминая многозначительную улыбку Иоанна.

— О, только для того, чтобы он мог нас благословить, чтобы все выглядело благопристойно и сентиментально, выглядело так, будто никто не испытывает к нему неприязни. Вот увидите, еще сегодня он попросит вас поблагодарить его за то, что он в течение десяти лет предоставлял вам бесплатно кров и питание в Винчестере.

Ужин шел своим чередом. Было очевидно, что Генрих II решил во что бы то ни стало угодить Альеноре. Обычно он — хотя и обладал завидным аппетитом — не любил особенно засиживаться за трапезой, и некоторые придворные, в первую очередь пожилые, почти беззубые люди, жаловались: король-де не дает им справиться со своими порциями. Чаще всего он вообще не садился за стол, а, шагая взад и вперед по залу, схватывал там и сям кусочек-другой и продолжал на ходу диктовать указы или обсуждать различные планы.

Но в этот вечер все было торжественнее. Одно изысканное кушанье сменялось другим. Кубки для вина никогда не пустовали; на дальнем конце зала менестрели исполняли мелодичные песни Аквитании. Постепенно Альенору охватило полудремотное ощущение благополучия. Два дня, проведенные в седле, утомили ее, хотя и заметно освежили, а встреча с Ричардом и его уверенность, что она вернется с ним в Пуату, пробудили в ней надежды. Возможно, все еще утрясется?

Наконец Генрих II поднялся и направился через занавешенную арку в задней части возвышения. Семь членов его семьи последовали за ним в комнату отдыха. В камине полыхал яркий огонь, а вблизи на скамьях и столах были разложены принадлежности для рукоделья, музыкальные инструменты и различные игры, за которыми дамы коротали зимние вечера. Алис, взглянув на Ричарда, взяла в руки лютню, а Альенора, усаживаясь поближе к огню, подумала: «Любовь к музыке упрочила бы их союз».

— Я приказал затопить камин в кабинете Соломона, — сказал Генрих II. — Там мы сможем спокойно поговорить… Вы двое, — взглянул он угрюмо на Ричарда и Иоанна, — далеко не уходите. Можете потом понадобиться.

Какую-то секунду он стоял в нерешительности, размышляя: не предложить ли Альеноре руку, но потом, отказавшись от этой мысли, направился к двери в дальнем углу комнаты.

Кабинет Соломона представлял собою мрачное помещение. Одну из стен покрывало огромное полотно, на котором была вышита цветными нитками, лишь слегка поблекшими за сто лет, сцена суда Соломона над двумя женщинами, предъявлявшими свои права на одного и того же ребенка. Чертами лица и одеждой Соломон сильно смахивал на нормандского рыцаря — вероятно, на самого герцога, покорившего Англию, а две бедные еврейские женщины — очень опрятные и чрезвычайно огромные — были одеты монахинями. Альенора, знавшая, как выглядят восточные монархи и еврейские женщины, не могла удержаться от смеха, когда увидела эту сцену впервые, и вот теперь, после стольких лет, она вновь взглянула на нее с легкой улыбкой.

Во исполнение приказа Генриха II в камине горел яркий огонь, но поскольку камин давно не топили, в комнате было прохладно, а от трех голых стен шел пар. В прежние времена, когда королевский двор находился в Виндзоре, Альенора часто пользовалась этим кабинетом. В нем было удобно укрыться от шума и суматохи, царивших в общих залах, и здесь ей довелось принимать многих доверенных людей, выслушать немало секретных сообщений и дать кучу полезных советов.

Сегодня вечером король Англии, по-видимому, чувствовал себя так же неловко, как любой из этих людей, посещавших Альенору в прошлом в этой комнате. Внезапно он, прерывая затянувшееся молчание, проговорил:

— Присядьте… нет, в большое кресло. Я постою.

Подбросив дров в камин, он посмотрел, как вверх взметнулись языки пламени, а затем немного отступил, привычным жестом засовывая большие пальцы рук за пояс.

— Прежде всего, — возобновил король прерванную речь, — я хочу, чтобы вы поняли: я готов похоронить прошлое. Мы собрались не сводить старые счеты. Нам нужно думать о будущем, а не о том, что было. Вы согласны?

— Если вы хотите знать, согласна ли я непредвзято обсудить с вами какие-то вопросы, то я отвечу — да, согласна. В чем дело?

— Когда все уладится, вы можете уехать куда пожелаете. — Он помолчал, будто ожидая от нее каких-то реплик, а потом продолжил: — После смерти Генриха-младшего ситуация коренным образом изменилась, но нам необходимо к этому привыкнуть и поступить… поступить как можно разумнее в новых условиях.

С испугом Альенора увидела, что при упоминании умершего сына в жестких голубых глазах Генриха появились слезы. Кто-то посторонний мог подумать, что именно смерть сына свела их вместе. Но ведь он покоился в земле уже много месяцев. Не следовало также забывать, что у Генриха-короля чувства никогда не играли главенствующей роли. Они присутствовали где-то рядом с основной целью и редко одерживали верх над трезвым расчетом. Поэтому Альенора ждала, что за этим последует.

Генрих II заговорил опять:

— Ричард ведет себя отвратительно, водит компании с молодым Филиппом, королем Франции, оскорбляет людей, которых я посылаю к нему помочь управлять владениями, пытается надуть меня с финансами и разбрасывает деньги направо и налево…

— Разбрасывает? Совсем не похоже на Ричарда.

— Он теперь мой наследник, не забывайте об этом, — сказал Генрих, игнорируя замечание Альеноры. — Он наследник, а бедный Генрих-младший преподал мне хороший урок. Наследники должны оставаться дома и учиться управлению государством. Поэтому я предлагаю следующее. Я перевезу Ричарда в Англию и устрою так, чтобы я мог присматривать за ним день и ночь. Он будет посещать канцелярию канцлера и усваивать хитрости этой должности, затем ему придется присутствовать на заседаниях Совета и познавать механизм правления. Больше никаких турниров, никаких приглашений горячим головам сразиться с ним, никаких хождений под ручку с Филиппом. Я обломаю Ричарда, даже если это будет последнее, что я успею сделать на этом свете.

— Пожалуй, поздновато спохватились, — возразила Альенора. — Ему уже двадцать семь лет.

— Пора образумиться. И в этом мне нужна ваша помощь, — он остановился и, поколебавшись с секунду, продолжал: — Место моего наследника здесь, возле меня.

— Согласна, что ему следует какое-то время побыть в Англии, — сказала Альенора.

Она отлично знала: Англия имела важное значение. Она всегда это понимала. Независимое королевство, окруженное морем, — страна с неограниченными возможностями, пока и наполовину не использованными, которая под энергичным руководством Генриха II начала складываться в единое могучее государство, где смешение нормандских и саксонских кровей привело к появлению особых человеческих качеств.

Альенора подумала, что Генрих II собирается попросить ее отправиться в Аквитанию и действовать там в качестве наместника Ричарда, пока тот в Англии обучается искусству управления.

— Это нужно сделать очень тактично, — сказала она и, помня, что ей тоже следует проявлять такт, добавила: — Мне кажется… Пожалуй, самое лучшее — официально провозгласить его уже сейчас, как когда-то Генриха-младшего, принцем-наследником. Это побудит его приехать в Англию и закрепит здесь его интересы.

— Нет-нет! — запротестовал король. — Ни под каким видом! С покойным Генрихом я допустил ошибку, которую не собираюсь повторять. Я пока не планирую никаких официальных титулов для Ричарда, злоупотребившего теми, которые он уже имел. Как раз здесь мне требуется ваша помощь. Есть только один способ прибрать его к рукам, и только вы в состоянии это сделать.

Все еще ничего не подозревая, Альенора ответила:

— Я… ну что ж, я и Ричард всегда хорошо понимали друг друга, но я не стала бы утверждать, что теперь имею на него большое влияние. В конце концов, за много лет он научился обходиться без меня.

— Аквитания и Пуатье принадлежат вам. Вы еще при жизни уступили их Ричарду, но по праву они все еще ваши. Вы их когда-то передали, и вы можете их опять забрать. Лишенный земель, он скоро будет вынужден смириться и сосредоточить свое внимание на Англии. А Аквитания перейдет Иоанну: ему самое время чем-то обзавестись.

Огорошенная и сбитая с толку, Альенора на какое-то время лишилась дара речи. Затем медленно проговорила:

— Вы просите меня отнять герцогство у Ричарда и отдать его Иоанну?

Генрих II кивнул, не сводя с нее напряженно-внимательного взгляда.

— Я никогда даже и не подумаю совершить подобную несправедливость, подобное сумасбродство, — заявила она решительно.

— Постойте, давайте не будем торопиться, — проговорил Генрих, с усилием сдерживая себя, отчего его лицо густо покраснело. — Вас мое предложение застало врасплох, у вас не было времени как следует подумать. У меня же его было достаточно, и я в состоянии видеть все преимущества моего проекта. Спокойно обдумайте сказанное мною и затем объясните, почему вы находите мой план несправедливым и сумасбродным.

— Могу объяснить без долгих размышлений, — ответила Альенора с жаром. — Во-первых, это было бы несправедливо по отношению к Ричарду, которого я объявила своим преемником, еще когда он был ребенком, которого я представила своему народу, принявшему его, как такового. Его способы и методы отличаются от ваших, но в Аквитании, то есть в том месте, которое ему принадлежит по праву, он справляется с государственными делами совсем неплохо. Его связывали по рукам и ногам установленные вами ограничения власти и порой доводило почти до сумасшествия вмешательство ваших попечителей, и тем не менее он много сделал, чтобы навести порядок и обуздать могущественных баронов. Простой народ любит Ричарда. А потому, во-вторых, это было бы несправедливо по отношению к моему народу. И турниры, о которых вы отзываетесь с таким пренебрежением, усиливают любовь к нему, — люди очень гордятся тем, что их герцог самый знаменитый рыцарь во всем христианском мире. Они приняли Ричарда в качестве моего преемника, и для них, а также и для меня он останется им до конца дней своих. И помимо всего прочего, Генрих, вы создаете опасный прецедент, обращаясь с законными правами наследования так, будто они ничего не значат и могут передаваться из рук в руки по сиюминутной прихоти.

— Но необходимо считаться и с Иоанном, — упорствовал Генрих. — Болтаем о справедливости! А разве справедливо, когда у Ричарда слишком много, а у Иоанна — ничего?

Альенора отметила, что совсем не упоминается Ирландия, и она знала почему.

— Генрих, — проговорила она, — вы владели многими землями, прежде чем стали королем Англии, но я не помню, чтобы кто-то предложил забрать у вас часть из них и передать вашему младшему брату. И кроме того, следует учитывать еще кое-что. Послать Иоанна в Аквитанию — значит вынести ему смертный приговор. Посмотрите, как он вел себя в Ирландии! Даже находясь взаперти в Винчестере, я слышала о его проделках, о том, как старых племенных вождей, которые пришли засвидетельствовать ему свое почтение, он таскал за бороды, приговаривая, что их вонючее дыхание поганит его руку и что им следует целовать ему вместо руки ногу. А когда они пытались это сделать, он пинал их, к удовольствию молодых шалопаев-придворных! Чтобы управлять государством, нужно, как и во всяком другом деле, иметь талант. У Иоанна его нет. Мои аквитанцы не потерпят такое обращение и неделю! Вы забыли, как они поступили с вашим человеком, когда он их оскорбил? Бог свидетель, они изрубили его на такие мелкие кусочки, что из них можно было бы приготовить начинку для пирога. Если вы отнимите у них Ричарда и поставите взамен Иоанна, то страшно даже подумать о последствиях.

Альенора ожидала, что Генрих вспылит, но он оставался внешне спокойным. Если бы она была в соответствующем настроении, то заметила бы зловещий характер этого спокойствия — спокойствия охотника, крадущегося тихо, не спеша, в полной уверенности, что добыча от него не уйдет.

— Многое из того, что вы сказали, вполне разумно. Мне известны недостатки Иоанна, как, впрочем, и Ричарда. Нам не нужно торопиться. — Он оглянулся. — Я приказал… ах да, вот оно. Вы выпьете? Превосходное красное вино из Бордо. — Наполнив два серебряных кубка, он поднял свой. — За благополучное разрешение этой трудной проблемы. Ну вот. Я знаю лишь одно — и эта мысль гвоздем засела в моем мозгу, — пока Ричард в Аквитании, мне никогда не заставить его слушаться…

— Потому что с самого начала вы обращались с ним неправильно. О, я не сомневаюсь, вы любите его и будете любить еще сильнее, если он станет ходить по струнке. Но Ричард уже достаточно зрелый мужчина, чтобы брать на себя всю ответственность. И он не дурак и замечает ваше чересчур легкое отношение к его правам и титулу, которые вы, не моргнув глазом, предлагаете отобрать и передать кому-то другому. Я в состоянии убедить Ричарда в чем-то разумном и даже уговорить его на длительное время приехать в Англию, чтобы здесь, как вы говорите, набить руку в управлении королевством. Но если Иоанн получит Аквитанию…

— Я вовсе не предлагаю наделять Иоанна в Аквитании большой властью. Он еще слишком молод, у него нет опыта. Государственными делами займется специальный совет, который я назначу. А вы сможете поехать в Аквитанию вместе с сыном.

— Этого не будет, — ответила Альенора просто. — Если я совершу подлость и обману доверие Ричарда и аквитанцев, я никогда не смогу снова смотреть в лицо ему или моему народу.

— Если будете продолжать упрямиться, то вы их больше вообще никогда не увидите. Попробуйте встать мне поперек дороги, и вы тотчас же отправитесь обратно в Винчестер!

Так вот каким оказалось условие!

Альенора, не отрываясь, смотрела на ткань с вышитой на ней сценой Соломонова суда, и ее содержание настолько отвечало ее состоянию мучительной раздвоенности, что однажды, много лет спустя, она воскликнула: «Снимите ее, изрежьте, сожгите! Я не могу ее видеть». Она понимала, что на этот раз она, вероятно, останется в Винчестере до конца жизни. Могла ли она приговорить себя к медленной смерти? К одиночеству, невообразимой скуке бесконечных серых, пустых дней. Альенора мысленно сопоставила это с другой возможностью — она и Иоанн в Пуату, в солнечной Аквитании. Разве она не в состоянии сдержать сына, научить рационально править? Нет, невозможно, другого ответа быть не могло. На вероломстве и предательстве не создать ничего устойчивого и хорошего. Женщина, способная сознательно, с открытыми глазами совершить измену только ради собственного благополучия, утрачивает всякое право на уважение.

И она с обычным спокойствием, которое всегда выводило Генриха из себя, сказала:

— К чему затрагивать этот несущественный вопрос? Какое имеет значение, где я окажусь? Ведь мы обсуждаем судьбы Ричарда и Иоанна.

От сдерживаемой ярости краска бросилась в лицо Генриху, и глаза налились кровью.

— Скажите мне прямо, — потребовал он, — согласны вы или нет?

— Лишить Ричарда наследства? Не стану и не могу. Никто не может, ни вы и никто другой. Я вовсе не упрямая, Генрих, и согласна с вами, что Ричарду следует больше времени проводить в Англии. Я готова помочь вам убедить его в этом, но я не могу отобрать у него то, что принадлежит ему по праву. Вы с вашим уважением к законам прекрасно знаете, что, если бы даже он скверно управлял, был прикован к постели или сошел с ума, он все равно остался бы герцогом Аквитанским.

— Вы могли бы пойти мне навстречу, но я все-таки добьюсь своего. Не в моих силах сделать Иоанна герцогом Аквитанским против вашей воли, это правда, однако у меня есть средство остановить Ричарда. Я упрячу его в Тауэр немного поостыть. У меня достаточно доказательств о его заговоре с королем Франции, чтобы обезглавить его за измену! Вы удивлены?

— Нисколько. Ричарда всегда влекло к тем, кто смотрел на него как на взрослого человека, а не как на ребенка. А ваше отношение ко мне едва ли усилят у моего сына верноподданнические чувства к вам.

— Во избежание конфликта мне придется слегка его урезонить. Он сейчас рядом бренчит на лютне, безоружный и ничего не подозревающий. Если вы не измените своего решения, он уже к полуночи очутится в Тауэре и будет находиться там до тех пор, пока не покорится. А Иоанн тем временем поедет в Аквитанию в качестве его представителя. Вы недооцениваете Иоанна. Когда захочет, он может быть очень обходительным, и аквитанцам, возможно, он понравится скорее, чем вы думаете. По крайней мере, он не станет постоянно вертеться подле короля Франции. Он мой преданный сын. Я даю вам еще один шанс принять мое предложение, иначе вы отправитесь в Винчестер, а Ричард — в Тауэр.

— Вы, Генрих, упускаете из виду одно весьма важное обстоятельство, — проговорила Альенора спокойно. — Ричард уже совершеннолетний. Я могу сделать выбор за себя, но я бы не рискнула выбирать за него. Возможно, он действительно предпочтет сидеть в канцелярии канцлера, а не в Тауэре. Думаю, что большинство людей поступили бы именно так. Почему бы не позвать его и не спросить самого?

Генрих какое-то время пристально смотрел на Альенору, и постепенно до него дошел весь важный смысл ее речи. И он подумал: «Какая все-таки она сообразительная! По сути, я должен позвать его и сказать: «Или ты обещаешь, вернувшись домой, беспрекословно слушаться меня, или же твоя мать поедет обратно в Винчестер». Она точно знает, что он выберет; таким путем она, сохраняя видимость собственной твердости, остается на свободе, а я добьюсь своего… Хитро задумано».

Подойдя к двери, он распахнул ее. В комнату ворвались музыка и веселые голоса. Генрих крикнул с порога, и наступила тишина, затем в кабинет вошел Ричард, улыбка уступила место выражению настороженности, которое неизменно появлялось в присутствии отца.

— Лучше вы сами объясните ему ситуацию, — сказала Альенора, поднимаясь и приближаясь к столу, на котором в канделябре горели четыре высокие свечки.

— Дело вот в чем, Ричард, — начал Генрих преувеличенно легко и бойко: высказать свое несправедливое предложение своему наследнику вот так прямо в лицо было не совсем просто.

— Ваша мать и я…

Больше он ничего не успел сказать, потому что Альенора пронзительно вскрикнула и стала удивительно беспомощна для такой находчивой женщины хлопать руками по своей длинной головной накидке, которая, коснувшись пламени свечей, мгновенно вспыхнула.

Подбежав к ней, Ричард стал руками сбивать огонь, ей на помощь хотел поспешить и Генрих, но Альенора крикнула:

— О мои волосы, быстрее воды!

Генрих, спотыкаясь, бросился к двери, а Альенора настойчиво зашептала Ричарду:

— Садись на лошадь и скачи в Дувр. Нигде не останавливайся. Он хочет тебя заключить в Тауэр.

В соседней комнате король кричал, чтобы принесли воды. Кто-то сказал: «Пиво не хуже», — и в комнату вбежали Генрих, Иоанн и молодые женщины. На голову Альеноре вылили целую кружку пива, а поэтому она не увидела, как исчез Ричард. Альенора заявила, что ей дурно, и ее усадили на стул. Алис стала стирать с лица Альеноры остатки пива и сажу, а Маржери выбирала у нее из волос обгоревшие лохмотья накидки. Иоанн принес скамеечку для ног, а Генрих, досадуя на перерыв в важном разговоре, предложил Альеноре вина, которое почему-то пролилось ей на платье, после чего возникла небольшая суматоха: одни стряхивали вино с ее одежды, другие вновь наполняли чашу. И все это время Альенора с неистово бьющимся сердцем считала минуты.

Потом начались неизбежные расспросы о причинах случившегося, и Альенора, как-то неуверенно смеясь, сказала:

— Я была просто невнимательной, отвыкла от тонких длинных накидок и четырехсвечовых канделябров. Впредь мне нужно быть более осторожной!

Поскольку эти слова вновь напомнили всем присутствующим о Винчестере, наступило неловкое молчание, а потом сразу заговорили несколько человек.

И таким образом прошло довольно много времени, прежде чем Генрих, оглядевшись по сторонам, спросил:

— Где Ричард? Куда он подевался?

Глава 18

И вот Альенора вновь оказалась в Винчестере. И когда она оглядывалась назад, прежние условия содержания представлялись ей прямо-таки роскошными. Даже в короткие зимние дни ей полагалась только одна свеча, и приходилось ложиться в постель, как только свеча догорала. В самые трескучие морозы на топку выдавались лишь торф и сырые дрова, которые больше дымили, чем горели. Пища стала еще скуднее и хуже приготовленной. Изменилась также и манера поведения Николаса Саксамского и лорда де Гланвилла, изредка посещавшего ее. Они всегда были жесткими тюремщиками, теперь же они совсем обнаглели.

Было ясно, что Генрих решил или сломить ее дух, или же наказывать ее ежедневно за непокорность с помощью бесчисленных мелких придирок и неудобств.

Когда она вернулась в свою прежнюю комнату, то обнаружила, что исчезли и лютня, и шахматы, и принадлежности для рукоделия, а на столе у окна, где постепенно накапливалась пыль, появилось что-то новое: роговая чернильница, свежезаточенное гусиное перо и пергамент — Целая баранья шкура. Пергамент был уже исписан довольно красивым почерком: три аккуратных столбика на трех языках: сверху — на латинском, в середине — на аквитанском диалекте французского языка и внизу — на обыкновенном английском языке, только что признанным в качестве государственного. Все три текста начинались одинаково:

«Я, Альенора, герцогиня Аквитанская и графиня де Пуатье, будучи в здравом уме и твердой памяти и действуя по своей воде…» — и далее на трех языках в витиеватых юридических выражениях говорилось о том, что она забирает у своего сына Ричарда титул и «все права на наследование ее владений и передает их своему сыну Иоанну». В конце каждого столбика было оставлено свободное пространство для подписи и печати. В небольшой коробочке рядом с чернильницей лежали воск и маленькая золотая печатка.

— С этого момента, — заявил Генрих, — вы — свой собственный тюремщик. Ключ в ваших руках!

Смотря на пергамент, Альенора часто радовалась, что Генрих счел возможным отослать ее назад в Винчестер без Амарии. В первый момент эта мера показалась особенно жестокой, но потом Альенора посмотрела на нее иначе. Амария почти наверняка стала бы умолять ее подписать документ и повернуть ключ в тюремной двери. Теперь же вместо Амарии ей прислуживала безобразная хромая старуха, которую выбрал Николас Саксамский. Звали ее Кейт, в молодости она в качестве прачки скиталась с каким-то военным отрядом, пережила длительную осаду, чуть не умерла с голоду и потеряла все зубы. Единственный сохранившийся клык выступал над сморщенной нижней губой, как моржовый бивень. Лучники, на которых она стирала и с которыми голодала, находились на службе у королевы; имя ее Кейт забыла, но, выслушав позднее историю старухи, Альенора догадалась, что речь идет, должно быть, о Матильде — матери Генриха II. После всех страданий во время осады Кейт терпеть не могла королев. По мнению Генриха и Николаса Саксамского, она была идеальной служанкой для упрямой королевы Альеноры, и в первые три месяца заточения старуха старалась причинять ей как можно больше неудобств.

Лишенная возможности чем-либо занять себя или с кем-нибудь беседовать, Альенора, по существу, была обречена на пожизненное одиночное заточение, которое неизбежно доводило до помешательства. Быть только с самим собой, только со своими мыслями — такое положение могли выдержать лишь испытанные святые и сумасшедшие. Какие еще развлечения можно было выжать из собственных мозгов, кроме воспоминаний о прошлом — воспоминаний часто мучительных, которые неминуемо заканчивались нынешней тюремной камерой.

Можно вспоминать и другие вещи — песни и стихотворения, например. Еще лучшие при наличии некоторого таланта и огромного терпения самому сочинять баллады и поэмы.

«Ну что ж, — подумала она, — разве это плохое занятие? Каждое утро я буду брать одну из знакомых песен и повторять громко слова, которые помню, и искать новые взамен забытых до тех пор, пока они не покажутся мне вполне подходящими; затем я возьму новую тему и стану подбирать слова, подгоняя их под размер известной мне песни. Время от времени я буду усложнять задачу и начинать каждую новую строчку с одной и той же буквы или с буквы, входящей в первое слово, или создавать песню, не употребляя союза «и». Существует бесчисленное множество вариантов».

Поскольку Кейт преднамеренно уклонялась от беседы, никогда сама не затевала разговор и часто даже не отвечала на вопросы, Альеноре было легко не замечать ее присутствие. Для правильной оценки достоинств и недостатков новой песни было необходимо услышать ее, потому она приноровилась громко распевать свои стихи-песни. Поскольку вся ее жизнь сосредоточилась в маленькой, скучной и голой комнате, она с особой легкостью и огромным удовольствием вспоминала и сочиняла песни, в которых рассказывалось о великих подвигах, о мужестве в сражениях, о приключениях на суше и на море, о далеких неведомых странах и о необыкновенных людях.

Только через много недель Альенора заметила, что всякий раз, когда она начинала свой сольный концерт, пробуя оценить результат дневного труда и стараясь выучить наизусть новые слова, чтобы вспомнить их на следующий день, Кейт неизменно оставляла все дела, переставала даже жевать (в отличие от Амарии ей доверили кухню, и она постоянно что-то мяла во рту своими беззубыми деснами), пристраивалась на корточках в каком-нибудь углу и, подобно собаке, внимательно слушала.

И вот в один из апрельских вечеров — к тому времени Альенора находилась в Винчестере уже три месяца, — когда на землю медленно опускались голубые сумерки и в саду, где ей больше не разрешалось гулять, цвели бледно-желтые нарциссы, она сидела у окна и повторяла сочиненные днем строфы. Они были частью длинной поэмы, на которую Альенора потратила целую неделю. В ней шла речь о прекрасной Елене и осаде Трои. Так как на дворе уже был апрель и запасы солонины в бочках за зиму сильно поубавились, порция, которую королева получила в этот день, была меньше, чем обычно, да и та оказалась почти несъедобной. Поэтому ее описание голода в осажденной Трое получилось очень живым и естественным, и теперь Альенора пела о том, как голодные жители, ложась спать с пустым желудком, во сне видели различные изысканные кушанья.

Закончив распевать и в целом очень довольная результатами, она посмотрела на свои сложенные на коленях руки и в сотый раз пожалела, что ей не оставили лютню.

Грубый голос Кейт из темного угла удивил ее почти так же сильно, как если бы вдруг с ней заговорила собака.

— Чрезвычайно правдивая песня. Все именно так, когда сдыхаешь с голоду. Вы были когда-нибудь голодными, миссис?

— Я сейчас голодна, — ответила Альенора.

— Если я раздобуду для вас кое-что пожевать… хороший кусок, быть может, ногу курицы, вы закончите эту историю для меня? Вечер за вечером я сижу здесь в углу и все жду, чем все это кончится, и вечер за вечером вы все тянете и тянете.

— Песня еще не готова. Каждый день я прибавляю по одной строфе. Но если ты найдешь мне что-нибудь поесть, я в обмен закончу ее для тебя.

Кейт заковыляла из комнаты, но скоро вернулась и принесла почти половину холодной курицы, порцию горохового пудинга и маленький, необычайно вкусный ломтик марципана. Нельзя допустить, чтобы молчание Кейт, однажды нарушенное, возобновилось, решила Альенора, и, принимая еду, сказала:

— Спасибо. И пока я ем, расскажи мне, почему ты считаешь, что моя песня правдива.

— Я была в осаде, — ответила Кейт спокойно. — Не в большом городе с башнями, а в паршивом маленьком местечке. Но мы выстояли целых три месяца без одного дня, в самом деле.

И корявым, но очень ярким и образным языком она поведала королеве свою незамысловатую историю.

— И мои зубы, безусловно, подумав, что они мне больше не понадобятся, когда все равно нечего грызть, взяли да по одному и удрали. А когда осада кончилась и те из нас, кто натянул смерти нос, получили настоящую пищу, мои голые десна так болели, что я не могла кусать и ревела. С тех пор я постоянно что-то жую, чтобы вознаградить себя за упущенные возможности. А как насчет нашего уговора? Вы поели превосходные вещи, теперь расскажите, что приключилось с теми бедолагами, которых заперли в Трое.

— Итак… — начала Альенора, — осада длилась дольше твоей, но они держались, и греки, обложившие город, устали и потеряли терпение. Но вот однажды у кого-то появилась прекрасная идея: он предложил построить большого деревянного коня и…

— Вы не соблюдаете уговор, — прервала ее Кейт сердито. — Пытаетесь меня надуть. Мне не по душе, как вы рассказываете историю. Мне нравится, когда она звучит вот так, — старуха простучала пальцами ритм услышанной ранее песни.

— Ну что ж, тогда тебе следует подождать до завтра. Я еще не подобрала и не расставила в нужном порядке наиболее нужные слова.

— Подожду. Но чтобы расплатиться за еду, которую я стянула для вас, вы повторите в должной манере балладу о Роланде, о боевом роге и о человеке, который должен был прийти ему на помощь и не пришел. «Протруби в рог, и я явлюсь, даже если небо обрушится на землю, — сказал он, — протруби, и я приду, хоть на край света, где дьяволы устраивают свой шабаш. Протруби, и я приду, — сказал он». Мне эта песня очень нравится.

— Я сочинила ее два месяца назад, — ответила Альенора. — Боюсь, что не смогу вспомнить.

— Но я помню, я помню все слова, но не мелодию. Никогда не запоминала музыки. Вы начинайте, как положено, а когда запнетесь, я вам подскажу.

Во время исполнения Альенора намеренно останавливалась четыре или пять раз, будто ища забытое слово, и Кейт неизменно выручала. Изумленная и взволнованная Альенора поняла, что эта старая, простая и неграмотная женщина обладает великолепным, но неиспользованным дарованием — удерживать в памяти целиком и в неискаженном виде все, что поражало ее воображение. Какое открытие!

Альенору постоянно раздражало, что с течением времени новая песня почти всегда вытесняла из ее головы предшествовавшую. Песни, которые она узнала в юности, казалось, навечно врезались в память, однако те, которые она сложила недавно, скоро забывались. Альенора часто думала, что когда она вновь станет свободной и будет иметь в своем распоряжении менестрелей, то с удовольствием научит их некоторым песням, которые сочинила сама. Но если она эти песни забудет, то они навсегда исчезнут: записать их Альенора не могла из-за отсутствия бумаги. «Я использую талант Кейт, — подумала Альенора радостно. — Стану хранить свои песни в ее памяти».

В последующие дни Альенора весьма осторожно, ибо старуха не сделалась пока чересчур дружелюбной, испытывала способности Кейт. У них, как у всякого дарования, были свои пределы. Кейт, например, не запоминала песни о любви, колыбельные, а также любые строки, в которых упоминались цветы, леса или погода.

— Я не обращаю на них внимание, — отвечала она обыкновенно, когда Альенора задавала ей соответствующие вопросы.

Зато Кейт проявляла повышенный интерес к эпическим поэмам, волнующим описаниям героических подвигов, предательства, кровопролитных сражений и сцен смерти. Вместе с тем у нее могли быть провалы в памяти в тех местах, где речь шла о вещах, касающихся женщин.

— Когда дело доходит до благородных дам, мои пальцы перестают стучать, — пояснила Кейт позднее, когда между ними установились своего рода дружеские отношения, — а если мои пальцы останавливаются, то слова проскальзывают мимо меня незамеченными.

Тем не менее, с учетом указанных границ, дарование Кейт было действительно уникальным, и Альенора использовала его в полной мере, соблюдая особую осмотрительность, чтобы старуха не догадалась, что ее память служит каким-то целям. В последнее время старые песни повторялись и новые исполнялись лишь в качестве награды за достойное поведение. Обычно Альенора говорила:

— Сегодня я не стану тебе петь. Ты дерзила мне утром в присутствии караульного!

Или:

— Кейт, я неоднократно просила тебя не харкать, когда я ем суп. Если ты еще раз позволишь себе такое, то никогда не узнаешь, что случилось в ту ночь в замке Бьюрегард!

Постепенно, хотя и с некоторым сопротивлением со стороны Кейт, у них наладились новые отношения. Это подтвердило одно событие, произошедшее в конце осени.

Кейт редко долго засиживалась в комнате Альеноры. Она обычно приносила воду для мытья (где она сама мылась и мылась ли вообще, Альенора не знала), растапливала зимой камин, шаркая ногами, уходила, чтобы вернуться, когда ей вздумается, с завтраком. Потом она исчезала до обеда, после которого немного спала. Затем отправлялась в главный зал посплетничать, посидеть у. настоящего огня и раздобыть что-нибудь пожевать, а в положенное время вновь появлялась в комнате Альеноры со свечой, чтобы присутствовать на очередном концерте.

Но однажды она вошла, прихрамывая, за целый час до обеда и, заложив свою неизменную жвачку за щеку, сказала:

— Внизу бродячий торговец, назвался Албериком. Бывал здесь раньше, давно. Говорит, когда-то продавал вам различную мелочь. Теперь ему нельзя к вам, так заявил старина Ник. Но если вы хотите видеть его… Ну что ж, старина Ник на охоте, и я могла бы устроить.

— Я с большим удовольствием встретилась бы с Албериком. Однако если только это не причинит тебе неприятностей. Как быть с караульным у дверей в коридоре?

— Он меня не выдаст, кроме того, я оказываю солдатам разные мелкие услуги: стираю, штопаю и все такое. Итак, желаете, чтобы я привела его?

— Сперва предупреди его, что у меня нет денег — совсем нет.

— Я ему сразу сказала, но он ответил, что это не имеет значения.

Алберик торопливо вошел в комнату. Он ничуть не изменился и выглядел таким же, каким она видела его в последний раз год тому назад. Бросив мешок на пол, Алберик опустился на колени и голосом, дрожащим от волнения, заявил:

— Миледи, я уж боялся, что мне не позволят встретиться с вами. О, как печально все сложилось!

— Рада видеть тебя, — сказала Альенора, почти так же растроганная, как маленький бродячий торговец. — Есть ли у вас новости для меня?

Поднявшись, Алберик повернулся к Кейт:

— Возьми, бабуся, себе, что душе желательно. Здесь изюм, чернослив и немного сахару. Бери что хочешь.

С этими словами он положил мешок с товаром в коридор, сразу за распахнутой настежь дверью. Кейт, присев на корточки рядом с мешком, начала развязывать ремни.

— А теперь новости, — сказала Альенора.

Алберик быстро сообщал самое существенное. Герцог Ричард опять вышел из повиновения и напал на крепости отца в Анжу, а король Франции помогает ему. Генрих II отправился в Жизор к большому вязу — традиционному месту встречи французских и английских королей, где они обычно вели переговоры, пытаясь урегулировать спорные вопросы. Но встреча не принесла успеха: герцог и король Франции только посмеялись и удалились вместе. Генрих II очень рассердился, и война возобновилась.

Алберик выложил все это, почти не переводя дыхания. Ну, и теперь, по его словам, во всех тавернах только и разговору о новом крестовом походе. Давнишние враги — язычники снова бесчинствуют: убивают христиан, жгут дома, и архиепископ Иерусалимский обратился к королю Англии с просьбой возглавить крестовый поход. Сперва, мол, Генрих II отказался, но потом передумал и ухватился за эту идею, потому что надеется таким путем прекратить ссору и остановить войну у порога своего дома. По-видимому, он рассчитывает, что вмешается римский папа и призовет герцогов и королей на время похода прекратить всякую борьбу и жить в мире. И вероятно, в этой болтовне что-то есть, так как резко увеличились налоги. То были новости, достойные внимания. Нет-нет, никаких свадеб или чего-то подобного. Принц Иоанн пока еще не женился на леди Глостер, и ходят упорные слухи, что, помимо прочего, король Франции еще и потому имеет зуб против английского короля, что тот постоянно откладывает брак французской принцессы Алис с герцогом Ричардом. А теперь, прежде чем он уйдет, быть может, миледи что-то пожелает из его товара. Ему известно относительно денег, но это его не беспокоит: тот, кто живет дольше, видит больше, тот, кто смеется последним, смеется лучше!

— Если его милость отправится в крестовый поход, все может случиться. В Англии немало людей, которые склонны считать, что с вами поступили несправедливо. Посадить человека в тюрьму без суда и правомерного разбирательства — это хуже, чем во времена короля Стефана.

Альенора отметила, что Алберик не сказал «без вины»; на крыльях популярной и очень мелодичной песни романтическая история королевы Альеноры и красавицы Розамунды распространилась по всей Англии, и большинство людей видело в ней, по меньшей мере, отравительницу. Но они тем не менее были склонны, как истинные англичане, стать на сторону того, с кем, по их мнению, обошлись несправедливо, даже если он и виновен.

— У тебя есть что-нибудь в мешке, на чем я могла бы писать?

— Увы, нет, миледи. Но я смогу достать в городе и завтра постараться тайно передать вам. Вон та старуха пронесет, если ее должным образом попросить; она не такая плохая. Когда я летом приходил сюда, то она показалась мне тупоумной, вела себя по-идиотски, когда пытался умаслить ее, но сегодня она в полном порядке, по-настоящему обрадовалась возможности натянуть правилам нос.

— Тогда постарайся, мой добрый друг, и я во веки веков буду тебе благодарна, а если у меня появится хоть малейший шанс отплатить…

— Не надо об этом. Рад быть вам полезным, — заверил Алберик и быстро исчез.

Что касается Кейт, то он оказался прав. Когда она на следующий день принесла обед, у нее под платком был спрятан аккуратный сверток.

— Тот бродячий торговец попросил меня передать вам вот это и сказал, что если вы хотите отправить куда-нибудь письмо, то он некоторое время будет болтаться внизу, поблизости. Ах да… и что у него есть друг, который бывает в Бордо.

— А ты, Кейт, передашь ему письмо, если я напишу? Тайно, я имею в виду.

— Можно попробовать.

Альенора немедленно села писать Ричарду и, снимая крышку с чернильницы, слегка улыбнулась. Если бы Генрих только мог видеть, для каких целей она использует его чернила! На этот раз она писала откровеннее, чем прежде, Когда старалась избегать вопросов, которые могли бы усилить вражду между отцом и сыном. После поездки в Виндзор ее ненависть к Генриху усилилась, а мысль о том, что он, возможно, отправится в крестовый поход, увидит Восток во всем его великолепии, покроет себя славой, в то время как она должна заживо гнить в заточении, ожесточила ее еще больше. И потому она писала сыну, с кем связывала все надежды на свободу: «Как только он уйдет в поход, приходи освободить меня».

Глава 19

В ожидании, когда отправится в далекий поход Генрих и ей на выручку придет Ричард, Альенора стала тщательно заботиться о своем физическом и психологическом здоровье. В этом ей надежным союзником была старая Кейт, хотя по-прежнему грубоватая на язык и склонная время от времени каким-нибудь жестом напомнить о своей независимости. Ее набеги на кухню часто завершались успешно, и она возвращалась с вкусными остатками, которые дополняли скудный рацион Альеноры. Дружба Кейт с прислугой нередко оборачивалась двумя-тремя поленьями сухих дров или лишней свечой, а получив вместе с другими слугами свой рождественский подарок — серое домотканое полотно, — она настояла на том, чтобы королева изготовила из него себе просторную накидку с длинными рукавами, которую можно было носить поверх платья. Но самым полезным было то, что постоянное желание Кейт слышать новые песни заставляли Альенору не бросать этого занятия, даже когда у нее самой пропадал всякий интерес.

В один прекрасный день они изобрели новую игру. Идея возникла во время редких воспоминаний Кейт о своем прошлом. В те дни, когда ей пришлось работать армейской прачкой, она кочевала с отрядом лучников и была очень высокого мнения о них самих и их искусстве.

— Безусловно, из мужчин они лучше всех. Если они бражничали или беспутничали, то не надолго сохранили бы острый глаз и твердую руку. А в бою им не на что рассчитывать, кроме как на свои глаза, руки и стрелы, которые они сами затачивают, и именно такими должны быть мужчины. Человек в доспехах и на коне — кто он? Просто небольшая передвижная крепость, и он хорош или плох в зависимости от того, сколько у него в кошельке денег, чтобы купить прочные доспехи и надежного коня. Мне нравились лучники… — В старческих глазах Кейт появилось мечтательное выражение. — Среди них был один, который научил меня стрелять из лука. Можете верить или нет, мне наплевать, миссис, но в свои лучшие дни я могла расщепить стрелой очищенный от коры прутик.

— Я тебе верю, — сказала Альенора. — В молодости я тоже упражнялась в стрельбе из лука. Конечно, я не пробовала расщепить прут, но однажды мне удалось подстрелить ястреба, который повадился в нашу голубятню.

— Неужели? — В голосе Кейт прозвучали уважительные нотки. — Если бы вы, подобно мне, могли свободно ходить куда вздумается, то мы устроили бы состязание и увидели, сколько ловкости у нас осталось после многих лет. Но вам запрещено выходить во двор, а эта комната слишком мала, чтобы стрелять в мишень, тем более настоящими стрелами.

Через несколько дней Кейт вошла, прихрамывая, с довольно объемистым свертком, на лице торжествующее выражение.

— Я кое-что придумала, — заявила она, кладя сверток на стол. — Теперь посмотрим, выйдет из этого что-нибудь или нет.

Сперва Кейт достала из свертка квадратную доску — примерно восемнадцать дюймов в длину и ширину, на одной стороне — аккуратно нарисованная круглая мишень с красным центром, вокруг которого располагались концентрические круги, черные и белые.

— Видите? А вот гвоздь и молоток. Нам нужно повесить доску на стену, там, где есть свет. А потом… взгляните сюда, — по-моему, они просто красавцы. Их сделал для меня Мартин. — Кейт показала несколько миниатюрных дротиков — четыре дюйма в длину, с железными, но незазубренными наконечниками и с оперением из коротких гусиных перьев. — Мне подумалось: мы можем посостязаться в метании. По крайней мере, хорошая проверка нашей зоркости и ловкости, не так ли, миссис?

— Я думаю, что это великолепная идея, Кейт. Давай сразу же повесим и попробуем.

— Прибивать доску к стене не стоит, попрошу Мартина прикрепить к доске веревку, чтобы быстро ее вывешивать и убирать. Она не должна попасться на глаза ни старому Нику, ни караульным. Во-первых, он ее заберет и, во-вторых, подумает, что мы замышляем недоброе. — Кейт повертела в руке один из дротиков. — Этой штуковиной можно убить человека, если бросить изо всех сил в глаз или в шею, где проходит жизненная кровеносная жила.

Как видно, одна только мысль о такой возможности уже доставляла ей большое удовольствие.

Новая игра оказалась источником бесконечных забав и развлечений. Начав с обыкновенного испытания собственной ловкости в поражении цели, прежде всего красного кружка в центре, они постепенно усложняли задачу и вырабатывали новые, более хитроумные правила. Попадание прямо в центр приносило двадцать очков, в ближайший белый круг — пятнадцать, в следующий черный — десять, в последний белый — пять и в самый крайний черный — одно очко. Способ подсчета был самый простой, поскольку арифметические возможности Кейт исчерпывались количеством пальцев на руках и ногах. Но и в этих пределах не составляло труда придумать разнообразные варианты. Иногда на протяжении игры под запретом находилась какая-то часть мишени и при попадании туда утрачивались все заработанные прежде очки. Было еще одно правило, которое Альенора старалась неукоснительно соблюдать — нельзя было обыгрывать Кейт слишком часто и с большим перевесом. Потерпев поражение, она по-детски надувала губы и не скрывала своего раздражения. А поскольку Альенора была все-таки моложе и пусть не ненамного, но все же искуснее, то проблема проигрыша — достаточно регулярного, но незаметного — придавала игре дополнительную изюминку.

В самой тюрьме жизнь сделалась терпимее, но за ее стенами ситуация складывалась весьма неблагоприятно. Еще осенью 1184 года Алберик говорил о новом крестовом походе, а весной следующего года в Англию к Генриху II приехал сам архиепископ Иерусалимский, и Генрих, выслушав его, ответил, что если церковь объявит перемирие и установит период, за который прекратятся все враждебные действия между европейскими правителями, включая и его собственных сыновей, то он поведет войско сражаться за Священную землю.

Теперь, помимо Алберика, Альеноре иногда сообщала некоторые новости и Кейт, которые она собирала и там и сям. И в этих случаях память старухи функционировала выборочно: она запоминала только то, что живо интересовало ее самою. Таким путем Альенора узнала о приезде архиепископа и об условии Генриха, и огонек надежды на скорое освобождение вновь загорелся в ее груди. Алберик, посетивший Винчестер летом 1185 года, унес еще одно письмо для Ричарда.

«Обещай все что угодно, — писала она, — лишь бы он уехал, а затем приезжай за мной». На предыдущее письмо ответа не последовало, хотя Алберик клялся, что Ричард его получил, но на это он ответил с такой быстротой, что верный маленький торговец вернулся в Винчестер на пять недель раньше обусловленного срока.

«Как я могу пойти на перемирие, когда он держит вас в тюрьме, — писал Ричард. — Чтобы освободить вас в его отсутствие, мне придется нарушить перемирие и навлечь на себя гнев всех христианских государств. Намного лучше — разбить его в открытом бою. И с Божьей помощью я это сделаю. На это потребуется время. Не падайте духом и наберитесь терпения еще на один год».

Один год. Что значит для нее один год, когда она уже просидела в заточении столько лет.

Потом, правда, пугающая новость: Филипп, король Франции, Генрих II, король Англии, и Ричард, герцог Аквитанский, собравшись вместе, уладили свои разногласия. Церковь объявила временное перемирие для всех враждующих сторон, и Генрих II мог теперь выступить в крестовый поход.

Что это значило? Быть может, Ричард изменил свои планы и, отказавшись от нее, бросил, как есть, заживо погребенной?

Но вскоре поступило ободряющее известие: первым нарушил перемирие Филипп Французский. Он вторгся в Нормандское герцогство Генриха II. Таким образом можно было не сомневаться: Ричард искусно и настойчиво продвигался к решающему сражению, в ходе которого надеялся обрести независимость… А она — свободу.

Новая война продолжалась, не один, а целых четыре года. За это время на Альенору вновь обрушилось горе. Заболев лихорадкой, умер сын Джеффри. Теперь остались только Ричард и Иоанн. Дни тянулись медленно, будто налитые свинцом, но когда Альенора оглядывалась назад или смотрела вперед, они, казалось, мчались на крыльях. К чему было стараться сидеть прямо, не сутулясь, торговаться с Кейт из-за лишнего куска, ухаживать за волосами, тщательно следить за своей внешностью, беречь здоровье, сохранять разум? В любой момент, даже вот сейчас, Ричард может лежать мертвым на поле битвы. И хотя Генрих будет рыдать над телом павшего сына, он никогда, никогда и в тысячу лет не поймет, почему Ричард сделался его врагом, и никогда не выпустит ее из тюрьмы. Даже ради мертвого Ричарда. И она умрет в заточении.

Время шло. Наступил 1189 год. В день рождения ей исполнится шестьдесят семь лет, и шестнадцать лет она уже находится в заключении.

Глава 20

— В городке чума, — сообщила Кейт восхитительным июньским утром. — Мартин, который сделал мне дротики, и тот толстый малый, которому я только на прошлой неделе сшила новую кожаную куртку, — оба умерли. И еще семеро заболели. Они сперва предположили, что Мартин съел что-то плохое, а тот, другой, порезал палец и получил заражение крови, но теперь они знают наверняка, — Кейт рассказывала совершенно безучастно. — Меня все это не касается. Я перенесла чуму еще маленькой девочкой. Мои отец и мать, шестеро братьев и сестер — все умерли. Приходской священник тоже умер, и некому было их похоронить: хорошо помню. А я уцелела. Но если вы хоть раз болели, то уже нечего бояться. В безопасности на всю жизнь. Очень удобно.

«Кейт совершенно огрубела, стала черствой и бессердечной», — подумала Альенора.

Но пока она так размышляла, старуха сунула руку в карман и вынула какой-то небольшой круглый предмет, похожий на миниатюрного ежика.

— Я изготовила для вас ароматический шарик, предохраняющий от заразы, — сказала она, протягивая его на ладони. — Апельсин был уже старый и немного сморщенный, и я досушила его на огне за одну ночь. Думаю, откладывать нельзя, вам нужно иметь его как можно скорее. Было не так-то легко раздобыть у повара гвоздику, можете мне поверить, она стоит четыре пенса за штуку — так они говорят.

Альенора взяла апельсин, высушенный почти до каменной твердости и весь утыканный сухими цветками гвоздики. Ее слова благодарности заглушило громкое хихиканье Кейт.

— Смех, да и только, — проговорила она. — Я как раз подумала… молодой девушке полезно быть хорошенькой, мужчины ей ни в чем не откажут. Старухе же выгодно выглядеть по-настоящему безобразной, тогда ей не отказывают, потому что принимают за ведьму и боятся, что она напустит порчу. Если смотреть в целом, то мне кажется, моя безобразная внешность помогла мне больше, чем миловидная в пору моей молодости. Я только зло взглянула на повара, и он тотчас же всучил мне гвоздику. Теперь вы будете в полном порядке, не заболеете.

— Очень любезно с твоей стороны, Кейт, и очень предусмотрительно. Я не забуду этого и всего, что ты для меня сделала, я…

Но запасы учтивости у Кейт были уже исчерпаны; для восстановления равновесия требовалась небольшая грубость.

— Обо мне и не вспомните, — заметила она угрюмо. — Знаю женщин. Если эта дверь сию минуту распахнется, вы сшибете меня с ног — лишь бы побыстрее удрать. Кроме того, я сделала этот шарик вовсе не из доброты, а чтобы избавить себя от лишних хлопот и не ухаживать за вами на смертном одре.

Эта длинная речь вернула Кейт привычное чувство собственного достоинства, и она уже нормальным голосом произнесла:

— А как насчет игры с дротиками?

Прошло два дня, и смерть вновь посетила замок. Повару, который скрипя сердце выдал гвоздику, внезапно сделалось плохо.

— Повернулся от стола, где готовил пирог с начинкой из крыжовника — первый в этом году, — рассказывала Кейт, — закружился, упал возле стены и скончался.

Потом некоторое время никто больше не умирал. Не было и паники. Все давно привыкли к тому, что летом почти всегда чумой заболевали два-три человека. Дожившие до двадцатилетнего возраста, как правило, уже пережили несколько вспышек чумы и обрели в какой-то степени иммунитет. По-настоящему скверные времена наступали после длительной — в несколько лет — полосы затишья или когда болезнь внезапно меняла свою природу, пробивая барьеры сопротивляемости.

Через десять дней после того, как Кейт передала ей ароматизированный шарик, Альенора внезапно проснулась среди ночи, чувствуя, что вся горит в огне. Она попыталась сбросить одеяла и обнаружила, что суставы будто одеревенели и болели. Боль пронизывала все тело от головы до ног. Она быстро остыла, и ее начало так знобить, что застучали зубы и ходуном заходила кровать. Альенора протянула руку за одеялами и вновь почувствовала нестерпимую боль. Голову страшно ломило, стучало в висках. Казалось, железное ядро вознамерилось проломить череп.

«У меня чума, — подумала она, покрываясь холодным потом. — Я умру. Незачем было напрягаться… пытаться сберечь себя для будущего… никакого будущего нет. Я, Альенора, милостью Божией герцогиня Аквитанская и графиня де Пуатье… но я не подпишу, ничто не заставит меня подписать, хотя коварный негодяй отлично понимал, какое это искушение, когда сказал: «Ключ в ваших руках…» Не подпишу… и скоро умру, здесь, в темнице, от чумы. Я умру, и они закопают меня, и никто никогда не узнает, почему я оказалась в заточении, и никто не захочет узнать! Даже Ричарду неизвестно, к чему Генрих стремился принудить меня в Виндзоре; не успела рассказать ему и не решалась написать об этом в письме. Не хотела, чтобы Ричард мучился от сознания, что меня посадили под замок из-за него. Потому что я отказалась отнять у него титул и передать его Иоанну.

Иоанн не должен получить Аквитанию. Как безрассудно он вел себя в Ирландии… А если Ричард погибнет в этой войне… без наследника. Виноват Генрих, он противился их браку, плел интриги, делал ставку на Иоанна… Ричард, без наследника… Тогда нужно, чтобы Аквитания досталась Артуру, сыну Джеффри. Мне необходимо составить завещание… конечно, в нем спасение. Я должна написать завещание, завещание, завещание… Да будет воля Твоя… Видишь, как мысли путаются, перескакивают с одного на другое, когда болеешь. Нужно успокоиться, дождаться утра и составить завещание…»

Она лежала, стараясь сохранить спокойствие, сильный озноб сменяла горячая волна, к горлу подступала тошнота.

К счастью, скоро наступил ранний летний рассвет, небо за окном сделалось серым, окрасилось в розовый цвет, стало голубым. Откуда-то издалека донесся болезненно-тоскующий призывный крик кукушки. Зашевелилась проснувшаяся Кейт.

— Чудодейственный шарик, Кейт… он не помог. Я заразилась… Мне так плохо, Кейт, так плохо. А предстоит очень много сделать, прежде чем я смогу умереть. Кейт, ты должна мне помочь. Помоги мне добраться до стола, мне необходимо кое-что написать.

Стирая одной рукой сон с заплывших глаз, старуха пальцами другой пощупала у королевы под подбородком и под мышками.

— У вас еще нет припухлостей. Обычно они бывают с куриное яйцо. Но вы больны, миссис, в самом деле, больны.

Опустив руку, Кейт отступила на два шага, и Альенору охватил ужас.

— Не покидай меня, Кейт. Останься со мной, помоги дойти до стола, чтобы я могла написать. Сделай хотя бы это. Я вознагражу тебя. Я должна составить завещание, и в самом начале я укажу, что ты получишь… (она чуть было не сказала «пожизненную пенсию», но вовремя спохватилась: кто будет ее выплачивать. Если Ричард проиграет войну, то не сможет, а Иоанн не захочет!) мой большой бриллиант. Он принадлежит мне. Был подарен. Никто не может претендовать или оспорить твои права на него… если я выражу свою волю в завещании. А потому помоги мне быстрее.

Альенора приподнялась в кровати, и железное ядро вновь попыталось сокрушить ей череп. Со стоном она упала на спину.

— Перестаньте метаться, — сказала Кейт. — Полежите минутку спокойно.

Она, прихрамывая, вышла в другую комнату и скоро вернулась с доской, на которой когда-то была нарисована мишень, вся испещренная множеством мелких углублений — следами от острых дротиков. Прислонив доску к кровати, Кейт взяла со своей постели подушку и одеяло. С неожиданной мягкостью она, подхватив королеву под руки, подняла ее — дюйм за дюймом, — подложила ей под спину подушку, накинула на плечи одеяло. Затем, положив доску Альеноре на колени, Кейт зашаркала к столу за чернильницей, пером и куском тонкого пергамента, который ранее доставил Алберик.

Завещание было очень коротким — всего две фразы. В первой — большой бриллиант, подаренный дядей Раймондом из Антиохии, отказывался Кейт, верной служанке и компаньону в период тюремного заключения; во второй говорилось ясно и четко, что в случае, если Ричард умрет без наследника, то все владения, унаследованные от отца — герцога Аквитанского и графа де Пуатье — и переданные упомянутому выше Ричарду Плантагенету, переходят целиком к внуку Артуру Бретанскому, сыну Джеффри Плантагенету.

Ни одного лишнего слова. И все-таки потребовалось много времени, чтобы закончить завещание. Порой перо съезжало с бумаги на доску или вдруг перед взором возникала три, дюжина, бесчисленное множество перьев, которые дрожали и расплывались, словно перед лицом колыхалось и струилось горячее марево. Временами в глазах темнело, и Альенора думала: «Это смерть, мрак смерти».

Наконец документ был готов, и королева, с трудом переведя дыхание, едва слышно проговорила:

— Нужно свидетеля. Лучше всего священник… приведи господина Уилфрида.

— Он понадобится вам в любом случае, — заметила Кейт, как обычно, внешне бесстрастно, но, уходя, бормотала: — Боже мой, Боже мой, подумать только, что все так закончится. И кто теперь споет мне?

Но прежде чем на глаза в последний раз и навсегда опустится черный занавес, предстояло написать письмо Ричарду.

Мысли все больше разбредались, делались бессвязными.

«Сохрани их, милый, я заплатила за них дорогой ценой; в любой момент за прошедшие пять лет я могла бы, отобрав у тебя, передать эти земли Иоанну и выйти на свободу… пойдут Артуру. Но я умоляю тебя, Ричард, будет лучше, если ты женишься и вырастишь собственного сына. Иоанн показал в Ирландии…»

Путаница в голове усиливалась, но в конце концов с письмом было покончено, а Кейт все не возвращалась. Вероятно, торчала на кухне, выжидая удобного момента, чтобы стянуть что-нибудь на завтрак…

Но вот она появилась, двигаясь так быстро, как только позволяли ее старые, с трудом сгибающиеся ноги. Ее сопровождал не священник домашней церкви господин Уилфрид, а слегка свихнувшийся малый по имени Рольф, пасечник.

— Священника нет, — объяснила Кейт. — В городе дела хуже, чем у нас, и он там — хоронит мертвецов. И я вспомнила о нем. — Она указала на пасечника. — Может писать не хуже любого церковника. Больше все равно никого нет. Писарчук старого Ника уехал вместе с управляющим собирать арендную плату.

Альенора с трудом задержала взгляд на огромном, обросшем волосами, грязном старике; его фигура расплывалась, двоилась, множилась, и перед ней уже стоял целый полк огромных, заросших волосами, грязных стариков.

Все они неожиданно ласково проговорили:

— Я, сударыня, причетник и фактически никогда не лишался духовного сана. Мое горемычное дело находилось как раз в суде, когда случилась та трагедия в Кентербери, и прежде чем слушание возобновилось, я понял, что иметь дело с пчелами лучше, чем с прихожанами, а потому…

Пасечник резко оборвал свой монолог. Сильно толкнув его локтем в бок, Кейт прошипела:

— Брось болтать, дурья башка.

— Извините, сударыня. Я лишь хотел доказать, что вполне правомочен быть свидетелем. Сожалею только о печальных обстоятельствах, которые делают это необходимым.

Чтобы поставить подпись, Альеноре, казалось, пришлось затратить столько же усилий, сколько ушло на составление завещания и письма, однако она все же справилась и теперь лежала на спине с закрытыми глазами, а старый пасечник вывел на завещании — пониже ее подписи — свою фамилию.

— И пусть Иисус Христос в своем бесконечном милосердии возьмет вашу душу к себе, — сказал он.

— Аминь, — откликнулась Альенора.

Какое-то время она продолжала лежать, собираясь с силами, а когда вновь открыла глаза, то увидела, что пасечника уже нет; у кровати стояла одна Кейт.

— Послушай, Кейт. Ты должна отнести эти бумаги… Алберику.

— Но как я это сделаю и…

— Подожди… пожалуйста… не спеши.

Прошло порядочно времени, ибо мысль постоянно ускользала, прежде чем Альенора смогла связанно передать свою просьбу. Кейт внимательно слушала, и было большим утешением знать, что ее память не подведет: ни одно слово из этой долгой прерывистой речи не будет забыто.

Алберик, точный, как всегда, уже находился по пути к Винчестеру, чтобы нанести свой очередной летний визит. Быть может, в двух или пяти неделях ходьбы от замка. Повсюду его хорошо знали. Кейт следовало, тайно покинув Винчестер, отправиться в сторону Гилфорда и в каждой деревне спрашивать о бродячем торговце. Если она, не встретив его по дороге, достигнет поселения, где он уже побывал, то это будет означать, что он свернул в сторону и бродит где-то в окрестностях. Тогда ей нужно выяснить, куда он пошел. Найдя Алберика, она должна вручить ему письмо для герцога Аквитанского и завещание для передачи…

Испытывая мучительную боль, Альенора напрягала свои затуманенные мозги, стараясь решить важную проблему: кому надежнее всего доверить завещание? Ответ мог быть только один — королю Франции. Непосредственно не участвующий в семейных раздорах Плантагенетов, он был беспристрастен и, кроме того, являлся верховным повелителем на упомянутых в завещании территориях.

— Вот это для короля Франции. Я помечу. Ты, я знаю, не забудешь, но Алберик может перепутать. Спеши к нему, отправляйся как можно скорее: ведь я могу умереть уже сегодня. Уходи сейчас. Я полагаюсь на тебя, Кейт… не мешкай, уходи тайком… постарайся, чтобы никто не заметил, это очень важно… благослови тебя Господь, и пусть Небеса вознаградят тебя за все, что ты для меня сделала.

Едва различимый тонкий голос умолк.

— Но разве могу я, миссис, уйти и оставить вас умирать, как последнюю собаку, без всякой помощи, когда никто не подаст вам даже глотка воды.

— Кейт, тебе доверена судьба тысяч… оставь меня одну. Я… не умру, как… собака… я умру… как герцогиня… мое завещание значит больше, чем глоток воды. Уходи, я приказываю, сейчас же отправляйся.

Попытка говорить властно и внушительно отняла слишком много сил. Все: лицо Кейт, листки бумаги, собственные ноги под одеялами — слилось вместе и закружилось в сумасшедшем вихре, который становился темнее и темнее…

Кейт находилась у постели до тех пор, пока перед вечером не распахнулась с треском дверь. Она еле-еле успела схватить и спрятать на груди завещание и письмо. Но это был всего лишь священник; он, мол, услышал о болезни королевы и что служанка искала его и сразу же поспешил в замок.

— Однако слишком поздно, — добавил священник, смотря на бесчувственную фигуру на кровати. — Бедная женщина, ей уже ничто не поможет. Пусть Господь будет к ней милосердным. Она много грешила, но и много страдала и несла свой крест терпеливо, без ропота.

— Чтобы умереть без покаяния, — вставила Кейт. — Господин священник, пожалуйста, придите завтра; возможно, она очнется.

— Нет-нет, — заметил он печально, — в последние дни я видел достаточно умирающих. Одни валились с ног сразу, словно быки под ножом мясника, другие отходили постепенно, во сне, подобно королеве. Только один из двадцати, который, лежа в постели, кричал, стонал, мог что-то проглотить из пищи, только такой выживал. Но я приду, непременно приду.

— Утром. Пораньше, — сказала Кейт, и какая-то настойчивость в ее голосе заставила священника взглянуть на нее с любопытством.

— Бедняжка, — проговорил он мягко, — ты боишься оставаться одна с покойницей. Успокойся. Тело без души — пустая скорлупа, когда из нее вывелись птенцы.

— Но вы придете, — настаивала Кейт.

— Обязательно приду.

Это было главным. Если госпожа не умрет до утра, священник застанет ее живой и расскажет об этом другим.

Как только он удалился, Кейт достала башмаки, которые надевала в редких случаях, когда приходилось отлучаться из замка. После шерстяных комнатных туфель они казались слишком тесными и неудобными. Кейт поморщилась, засовывая в них ноги и думая о многих милях пути, которые предстояло проделать пешком. Затем она поставила на скамейку возле кровати кувшин с водой и миску с гороховой кашей, хотя была уверена, что они уже не понадобятся. Однако на душе становилось легче от сознания, что она обо всем позаботилась.

Перед тем как уйти, Кейт постояла немного у кровати. Лицо Альеноры уже заметно изменилось: смерть наложила свой отпечаток, превратив его в серую восковую маску; глаза провалились в черно-лиловые глазницы; вокруг рта обозначилась темная тень. Дыхание почти остановилось. Мучительные хриплые вздохи следовали через длительные интервалы, во время которых Кейт могла бы дважды пересчитать все пальцы на своих руках и ногах.

— Ну что ж, — проговорила Кейт, обращаясь к лежавшей без сознания Альеноре, — я ухожу выполнять ваше распоряжение, и это все же лучше, чем сидеть здесь и плакаться, когда я все равно ничем не могу вам помочь. Разве не так?

Караульный в конце коридора весело приветствовал ее:

— Еще не видел тебя нынче, старая. Рукава у моей кожаной куртки наполовину оторвались. Сделай милость, поработай немного иголкой.

— Только не сегодня, — ответила Кейт. — Мне надо в город; кто-то из моих родственников здорово болен, и следует позаботиться о детях. Быть может, придется остаться на ночь и вернуться лишь рано утром. Если не приду, окажи услугу: загляни, когда отопрешь дверь, к моей госпоже.

— Я сменяюсь с петухами.

— Тогда передай своему напарнику. Кто это? Эдди? Он для меня постарается. Миссис тоже плоха, но родственники важнее, и я не хочу, чтобы меня искали, если я вдруг немного задержусь.

— Передам Эдди, а ты починишь мне куртку, когда вернешься.

Она рассеянно кивнула. С напоминанием о возвращении перед Кейт возникла новая проблема. Как ей поступить после встречи с Албериком и передачи ему бумаг? Нужно было подумать и о большом бриллианте. Как бедной, старой женщине сохранить свои права на него? Лучше спросить совета у Алберика; он умный, что-нибудь придумает.

Кейт проковыляла на кухню подкрепиться. Там на вертеле жарился молодой барашек в ожидании возвращения Николаса Саксамского, уехавшего в этот прекрасный день на соколиную охоту.

— Отрежь-ка мне добрый кусочек от ноги, — проговорила Кейт льстиво, но готовая, если потребуется, прибегнуть к угрозам. — Надрез потом затянется, и никто не заметит.

Одному Богу известно, когда ей удастся в следующий раз по-настоящему поесть. И хотя у нее на груди спрятаны законные права на бесценный бриллиант, на дороге она будет обыкновенной нищенкой, живущей подаянием.

Снаружи тянулись долгие летние сумерки, наполненные ароматом свежего сена и воркованием голубей. В сердце Кейт вновь пробудилась прежняя тяга к приключениям, к кочевой жизни, которую она так любила. Башмаки, приноровившись к ноге, уже не давили. Кейт на приличной скорости вышла из города по дороге, ведущей на Гилфорд.

Глава 21

Покинув комнату королевы, священник пересек двор замка, поднялся по семидесяти ступенькам в свою каморку и бросился на кровать. Через минуту он уже спал сном вконец измученного человека и проспал бы до самого утра после всех драматических событий последних нескольких дней. Но он пронес вверх по лестнице и взял с собой в постель тяжелую ответственность, от которой, несмотря на все старания, нельзя было укрыться даже во сне. Проспав мертвым сном четыре часа, священник проснулся словно от толчка. Резко поднявшись в кровати, он сразу все вспомнил и пробормотал: «Да, знаю».

Священник Улфрид в глубине души знал, что судьба королевы никогда не давала ему покоя. Он был человеком, далеким от мирских тревог и волнений, его не интересовала политика, а также все, что выходило за рамки непосредственной деятельности служителя церкви. Шестнадцать лет назад, когда Альенору впервые привезли в Винчестер, лорд де Гланвилл точно обрисовал священнику круг его обязанностей по отношению к королеве: он должен исповедовать ее, отпускать ей грехи, налагать, при необходимости, епитимью и совершать обряд причастия, и ничего больше. Только однажды священник решился выйти за границы дозволенного. Это произошло очень давно, зимой 1181 года. Войдя в комнату королевы, он застал ее и Амарию сидящими, укутавшись в одеяла, так как дрова оказались слишком сырыми и не горели. Зима была в тот год очень суровой, а день — особенно холодным. Две женщины с посиневшими лицами и восковыми пальцами показались ему такими жалкими, что вечером он не удержался и упомянул об их тяжелом положении сэру Николасу.

— Окна комнаты выходят на север и камин почти не топится, — проговорил он робко.

— А разве лорд де Гланвилл поручил вам, господин священник, заботиться не только о духовном, но и телесном благоденствии королевы? — спросил сэр Николас, окидывая его строгим взглядом.

— Нет, нет, конечно, нет… я только…

— Вы только попали под влияние красивых глаз. Стыдитесь! Когда милорд искал надзирателя для заключенной — ведь он не мог беспрерывно находиться здесь и выполнять роль тюремщика, — он остановил свой выбор на мне, зная, что я в состоянии не поддаться ее чарам, которые, по мнению некоторых, способны покорить сердце любого мужчины. И как же они были правы! Даже вы… понимаете, даже вы попались на ее удочку. Вам следует проявлять осмотрительность, господин священник… Стоит только начать печься о ее удобствах, и скоро она попросит вас передавать ее письма… или отпереть ей дверь темной ночью. И вы знаете, что это будет означать? Государственную измену. Мы достаточно наслышаны о церковнослужителях, совершавших уголовные преступления, и вы можете себе легко представить, что ожидает изменников!

— Вы меня совершенно неправильно поняли. Я только хотел…

— Поблагодарить меня. Мне кажется, я понял вас слишком хорошо. А обратили ли вы внимание на камины в других комнатах? Насколько тепло сегодня утром в караульном помещении?

Этого разговора Уилфриду было вполне достаточно. Он никогда больше не совал свой нос куда не следует. Однако, когда человек умирает, уходит навечно в мир иной, он заслуживает особого отношения. Даже вокруг постели старой, бедной крестьянки собирается родня, совершается своего рода последний обряд. А королева Англии умирала в своей измятой, грязной постели, и рядом никого, кроме ополоумевшей от страха старухи.

Когда стемнело, священник со вздохом поднялся с кровати, досадуя на необходимость прервать отдых; но он достал из шкафа и надел свою лучшую рясу и тщательнее обычного вымыл лицо и руки.

Николас как раз кончал ужинать. Перед ним стояло блюдо с клубникой. Он деликатно брал каждую ягодку за зеленую веточку, обмакивал ее в густую смесь из сливок и меда, затем аккуратно и неторопливо отправлял в рот. Минуя свое обычное место за столом, священник подошел к сэру Николасу.

— Если вы пришли объяснить, где вы провели последние дни, то не трудитесь, — проговорил сэр Николас добродушно. — Вы выглядите очень утомленным, мой друг. Какое несчастье. Присядьте, пожалуйста. Выпейте немного вина. Эй, вы… вина господину Уилфриду…

— Сэр… Сегодня днем я побывал у королевы, и мне кажется, вы должны знать… — начал Уилфрид.

— Но на дворе июнь, нет необходимости переживать о холодном камине!

Прошло семь, нет, восемь лет, а он все помнил ту единственную промашку!

— Сэр, она умирает… от чумы. Это было четыре часа назад, сейчас она, возможно, уже мертва.

Сэр Николас обмакнул в сливки с медом и положил в рот очередную клубнику. Проглотив ее, он заметил:

— Неужели? Довольно скоро… Однако чума расправляется порой очень быстро. Когда я два дня назад делал обход… Впрочем, не имеет значения! Думается, его величеству будет приятно услышать.

«Очень может быть, — подумал священник, — но сказать такое вслух — дурно и бессердечно».

Возмущение придало ему мужества, и голосом более твердым, чем обычно, он проговорил:

— Людей часто обуревает раскаяние, когда объект их ненависти умирает. А ее величество лежит при смерти или уже мертвой в условиях, недостойных даже самой последней крестьянки.

То были самые смелые слова, которые священник когда-либо произнес за всю свою жизнь, и они подействовали. Сэр Николас отодвинулся от стола и встал.

— Сейчас разберемся. Пойдемте со мной.

Чувство исполненного долга не возместило священнику полностью отложенный, но столь необходимый ужин и не помешало ему с тоской взглянуть на искромсанную тушку зажаренного молодого барашка.

Королева лежала в той же позе, в какой ее оставила Кейт.

Только хриплое, ужасно медленное дыхание свидетельствовало о том, что она еще жива. Осматривая голое, грязное, лишенное элементарных удобств помещение, будто никогда не видел его раньше, Николас впервые внезапно подумал: а не слишком ли буквально он истолковал приказ относительно «строгой изоляции и никаких излишеств»: И словно защищаясь от обвинений, которые пока никто не выдвигал, он ухватился за возможность проявить некоторую заботу.

— Она не должна лежать без присмотра. Где ее служанка? Старая ведьма. Вероятно, сбежала от страха.

Выскочив в коридор, Николас позвал караульного, который, стараясь выгородить Кейт, доложил, что она недавно вышла подышать свежим воздухом после долгих часов, проведенных в комнате больной. Караульный произнес все это таким тоном, точно Кейт должна вернуться с минуты на минуту.

— Поди приведи Марту, скажи ей, чтобы захватила метлу, свечи, чистые простыни и новое одеяло.

Николас возвратился и, оставшись стоять в дверях, соединявших внутреннюю и внешнюю комнаты, стал размышлять над словами священника о раскаянии, которое охватывает людей, когда умирает объект их ненависти. Ему вспомнились многочисленные рассказы о поведении короля после смерти Бекета. Но то было, конечно, убийство по его приказу, а здесь совсем другой случай. И все же потом король очень переживал и сожалел о том приказе. Как бы он не стал сожалеть и о своем распоряжении — «никаких излишеств».

Лишь при свете внесенных свечей Николас заметил деревянную доску с нарисованной мишенью, чернильницу и перо, которые Кейт — как всегда неряшливая, — сняв с колен Альеноры, положила прямо на пол возле кровати. Николас какое-то время рассматривал эти предметы, потом подошел к больной и поднял ее безжизненную руку. Как он и предполагал, пальцы были в чернильных пятнах. Следы от чернил виднелись и на доске, там, где перо соскальзывало с бумаги. Даже глупец мог догадаться, что все это значило, а Николас не был глупцом. Несомненно, королева, еще будучи в сознании, что-то писала. Схватив свечу, он бросился в другую комнату к столу, на которой лежал большой пергамент: быть может, королева в последний момент одумалась и все-таки подписала чертов документ? Но нет. Пыль на пергаменте являлась еще одним свидетельством скверного содержания помещений королевы. На пыльном столе было отчетливо видно, где до сегодняшнего утра стояла чернильница и лежало гусиное перо.

— Прекрати, — сказал он Марте, начавшей прибирать спальню. — Ищи письма, любые исписанные предметы.

Сам Николас обыскал внешнюю комнату, но ничего не обнаружил. Да и оборудовать тайник было невозможно. В помещении находились лишь стол и две деревянные скамейки. На каменном полу — несколько грубых тростниковых циновок, не менявшихся много лет. Стены тоже сложены из камня, без всяких щелей и ниш.

— Здесь ничего нет, — сказала Марта, когда Николас заглянул в спальню.

— Ты посмотрела под кроватью и в постели?

— Да, — ответила она, кивнув на соломенный тюфяк Кейт.

— Проверь и в другой постели.

— Тревожить умирающего — дурная примета, — сказала Марта, отступая.

— Сейчас же проверь, я приказываю.

Но женщина не шевельнулась, а только молча стояла и таращила глаза. Она, как и все слуги, очень боялась Николаса, однако суеверный ужас оказался сильнее всех остальных страхов. Ему ничего не оставалось, как самому приняться за дело.

Содрогаясь, но действуя решительно, он убедился в том, что написанное королевой в последний светлый момент не спрятано под подушками или среди простыней.

И когда до сознания Николаса дошло все значение случившегося, лицо покрылось холодным потом. Король, отдавая приказ де Гланвиллу, а тот, в свою очередь, повторил его Николасу, особо подчеркнул, чтобы к королеве без особого разрешения не допускались никакие посетители и пресекались всякие попытки с ее стороны наладить переписку. И вот ей все-таки удалось отправить куда-то послания. И видимо, очень важные. Человек, заболевший чумой, не станет писать о пустяках. Старая колдунья Кейт, безусловно, замешана. Николас вновь кинулся в коридор.

— Куда старуха, по ее словам, пошла?

— Во двор, п-п-подышать с-с-свежим воздухом, сэр.

— Ты уже один раз соврал мне. Куда она пошла? Или мне нужно подвесить тебя за большие пальцы, чтобы узнать правду?

Человеку, подвешенному за большие пальцы, явно никакой пользы от кожаной куртки, разорванной или починенной. Заикаясь и потея, караульный выложил все, что ему было известно.

История с якобы заболевшими родственниками была явной ложью. Кейт отправилась доставить по назначению послание королевы. Куда она могла пойти? К кому-то в городе? Для этого требовалась предварительная договоренность, а королева писала под давлением внезапно возникших обстоятельств. Тем не менее необходимо поискать в Винчестере. Где еще? В Лондоне или в каком-нибудь морском порту, расположенном на южном побережье, напротив Франции. Благодаря пробудившейся совести у священника времени потеряно мало. И если старая карга, вопреки мнению некоторых, все-таки не ведьма и не улетела верхом на метле, то она должна находиться по дороге на Гилфорд, двигаясь к Лондону, или на Мидхерст, пробираясь к одному из портов Ла-Манша.

Николас Саксамский, надзиратель Винчестера, имел в своем распоряжении и людей, и лошадей. Большинство охранников знали Кейт в лицо. Обнаружить ее — хромающую на обе ноги, с единственным зубом, торчащим над нижней губой, — не составляло труда. Всякий, увидевший ее хоть раз, непременно вспомнит.

Башмаки, размякшие от тепла и пота, перестали давить. В первый же час Кейт покрыла четыре мили и лишь несколько меньше в течение следующего часа. Затем начались неприятности: башмаки были растоптаны до предела, а ноги продолжали пухнуть. Она отвыкла ходить долго пешком, а с поступлением на службу к королеве редко выбиралась даже в город. Скоро каждый шаг превратился в пытку, и Кейт прошла почти милю босиком. Сперва это было большим облегчением, и она бодро шагала по пыльной дороге, однако ее ноги, вступившие в конфликт с башмаками, запротестовали еще сильнее.

К счастью, Кейт достигла какой-то деревушки — нескольких лачуг, жавшихся к маленькой церквушке. «Здесь должен быть сапожник, — подумала она. — Конечно, придется задержаться, хотя миссис просила не мешкать, однако разумно отдохнуть, а утром найти деревенского сапожника».

У нее все равно не было выбора: идти дальше она просто не могла. Перед ней раскинулось скошенное поле с небольшими стогами свежего сена. Кейт увидела их довольно отчетливо: с последними лучами солнца на небе засияла полная луна и высыпали яркие звезды. Забравшись на стожок, она уснула так крепко, что ее не разбудил топот проехавших мимо трех всадников.

Проснувшись утром, Кейт съела последний, полученный от повара кусок баранины, напилась из канавы и прошла в деревню, где, пользуясь собственным методом лести и угроз, сумела обменять свои башмаки на более удобную пару, которая случайно оказалась у сапожника ввиду смерти заказчика. Они были немного велики, но днем Кейт встретила стадо пасшихся овец. На кустах, где овцы терлись боками, висели пучки шерсти. Напихав в ботинки шерсти, она зашагала с легкостью, которой давно не ощущала. Кейт упорно шла вперед, повсюду справляясь об Алберике и одновременно выпрашивая что-нибудь поесть.

Между тем всадники доехали до Гилфорда и остановились.

— Мы не догнали ее, но ведь она не могла уйти так далеко, если, конечно, ей не помог сам дьявол, — сказал один из них.

Они согласились, что самое лучшее — повернуть назад после хорошего завтрака. Теперь спешить было некуда. Если старая Кейт отправилась по этой дороге — в чем они сомневались, — то сейчас двигалась им навстречу. Накормив лошадей и дав им отдохнуть, они неторопливо поехали в сторону Винчестера.

Лишь по чистой случайности они не упустили добычу. Солнце стояло высоко над деревушкой Камфорд, и Кейт, расспрашивая в здешней таверне об Алберике, тут же искусно намекнула — сверкнув глазами и выставив напоказ единственный клык, — что не откажется от кружки доброго холодного пива. И когда она с наслаждением потягивала янтарный напиток, в маленькую полутемную комнату ввалились трое мужчин, заметивших с дороги вывеску этого заведения.

До этого момента Кейт не беспокоила мысль о преследовании. По своей простоте она считала принятые меры предосторожности вполне достаточными. Она не сомневалась, что королева умрет еще до наступления ночи, а если кто-нибудь и поинтересуется утром местонахождением старой Кейт, караульный сможет удовлетворить любопытство и дать подходящий ответ. Что бумаги, которые она несла, вообще существуют, не знал никто, кроме пасечника, который наверняка о них забыл, прежде чем добрался до своих ульев. А потому мысль о том, что ее могут искать, что кто-то за ней гонится, даже не приходила Кейт в голову.

Трое преследователей, привязав коней к столбу, вошли, громко топая, в таверну и, сразу узнав Кейт, буквально оцепенели, ошеломленные необыкновенным везением. С одним из них Кейт была знакома. Дружески кивнув головой, она поздоровалась и продолжала спокойно пить пиво.

Не зная, с чего начать, знакомый спросил:

— Что ты здесь делаешь, старая?

— Занимаюсь своим делом. А ты?

Столбняк, вызванный неожиданной встречей, прошел, и трое дружно рассмеялись.

— Ищем тебя и письма, которые ты несешь.

Не страх, а что-то похожее на беспокойство шевельнулось у нее внутри, и она хрипло проговорила:

— Ты, Вилли, должно быть, хватил лишнего? У меня нет никаких писем.

Она поднялась, изогнувшись, как кошка, столкнувшаяся с тремя злыми собаками.

— Держитесь подальше от меня, иначе вам всем будет худо. — Клык обнажился, глаза угрожающе сверкнули. — Не связывайтесь со старой Кейт!

— Господи, спаси и помилуй, — пробормотал Вилли, торопливо крестясь.

Однако все это не вселило мужества, скорее наоборот. Трое мужчин стояли, сбившись в кучу, И слова «колдунья» и «дурной глаз» кружились у них в головах.

Хозяин таверны молча наблюдал, стараясь, как всегда, держаться подальше от всякой беды. Кто-то утром принес ему два бушеля гороха, и он, демонстративно отвернувшись, стал кружкой пересыпать горох в корзину.

Кейт стояла, полагаясь на свою репутацию ведьмы, которая должна была защитить ее.

Трое мужчин тоже не двигались, соизмеряя страх перед хозяином со страхом перед темными силами зла.

Хозяин спокойно поставил кружку, которой отмерял горох, и направился к бочонкам, сложенным пирамидой позади Кейт. Поравнявшись с ней, он ловко накинул ей на голову мешок, который держал в руках.

— Это убережет нас от дурного глаза, — сказал он с полной уверенностью.

Ему нечего было бояться. Старуха ни разу не взглянула на него, а значит, ему ничего не угрожало. Закрытый мешком, дурной глаз не причинит вреда и остальным. Не торопясь он снял с пояса ремень и закрепил мешок у талии Кейт. Солдаты, верившие, что один только злобный взгляд колдуньи в состоянии разрушить их здоровье, принести несчастье и накликать всевозможные беды, были твердо убеждены, что завешенный мешковиной дурной глаз потерял свою волшебную силу. Поблагодарив от всей души хозяина, они затем подналегли на его пиво и заплатили серебром. Потом Вилли сгреб старуху, словно какой-нибудь сверток — он была, как все колдуньи, очень легкой, и, брошенная в воду, нипочем бы не пошла ко дну, — посадил ее перед собой на седло и вместе со своими спутниками, радостный, поскакал в Винчестер.

Глава 22

На третий день болезни королевы — к всеобщему изумлению, все еще живой — до Винчестера докатились слухи о том, что здоровье короля вызывает тревогу. Подробности известны не были. Одни говорили, что в последнем сражении он был ранен и что рана загноилась.

Для драматизма иногда добавляли — и некоторые тому верили, — что ранил его родной сын Ричард. Другие утверждали, что просто открылась и воспалилась старая рана, давно причинявшая боль. Во всяком случае, король был нездоров, с трудом садился на лошадь, мало ел и пребывал в подавленном настроении.

Именно об этом думал Николас Саксамский, изучая два исписанных листка, который ему пришлось собственноручно вытащить из-за пазухи у старой Кейт. Никто не решался это сделать, потому что она грозила ужасной карой, а проклятия, которыми она осыпала своего господина, было страшно слушать. Однако, как он и подозревал, Кейт, подобно многим ведьмам, сильно преувеличивала свое могущество. Пока дела у него шли очень неплохо, никаких несчастий и бед. Наоборот, он теперь обезопасил себя с обеих сторон. Если Генрих II поправится, Николас сможет преподнести ему завещание и письмо, которые он якобы обнаружил, и тем самым подтвердить свою преданность и бдительность в соблюдении интересов короля. Если же Генрих II все-таки умрет, тогда он как можно быстрее отправит бумаги по назначению. Это создает впечатление, будто он, Николас Саксамский, в действительности был на стороне королевы и не слишком строгим тюремщиком. Даже если королева выживет, что представлялось весьма сомнительным, и сохранит к нему недобрые чувства, она не сможет отрицать, что, отослав завещание и письмо, Николас оказал ей хорошую услугу.

И он не собирается наказывать Кейт за то, что она тайно вынесла важные бумаги и так напугала его. Он вообще не будет ее наказывать. Он охотно предоставит это сделать другим.

Между тем королева все еще жила, и если она выздоровеет, он постарается сделать ее заточение — хотя бы временное — более сносным.

В случае, если королю станет известно о послаблении, он всегда сумеет сказать, что ввел их, принимая во внимание очень тяжелое состояние королевы. Таким образом, прикрыт со всех сторон!

В отличном расположении духа он отправился навестить королеву.

Обе комнаты были прибраны. Альенора лежала на чистых простынях, и за ней ухаживала Марта.

— Какие-нибудь перемены? — спросил сэр Николас.

— Около полудня она очнулась, по крайней мере, открыла глаза и попила воды. И дышит уже легче.

— Прекрасно, — заметил он и ушел, занятый своими мыслями и проектами.

Как только будет можно, королеву следует перевести в другие комнаты на солнечной стороне: чистые циновки на пол; подушки на стулья; хорошая пища и ежедневно немного вина.

В один из вечеров Марта доложила, что королева полностью пришла в себя и, как видно, очень беспокоится за Кейт.

— Когда она снова спросит, скажи ей правду: Кейт ушла в город помочь своим родственникам и еще не вернулась.

— Но, сэр…

— Ты слышала меня. Предпочитаешь передать королеве слова самой Кейт или же рассказать какую-то фантастическую историю, выдуманную бездельниками для времяпровождения в минуты ничегонеделания.

Возвращение к жизни сопровождалось очень странными ощущениями, было порой болезненным и унизительным в своей слабости. Альенора лежала и думала о том, сможет ли она снова ходить, сумеет ли опять ясно мыслить. Новая комната была приятной, пища — хорошей, но ела она мало. Марта и еще две женщины, которые поочередно заботились о ней, были добрыми и застенчивыми, но Альеноре не хватало Кейт, и она тревожилась за нее в те минуты, когда удавалось сосредоточить разбегающиеся мысли на старой женщине.

Как бы там ни было, но Альенора поправлялась и временами демонстрировала свой прежний строптивый характер. Однажды, когда она смогла сидеть на стуле у окна, к ней пришел Николас Саксамский. По его словам, он был рад видеть ее наконец поднявшейся с постели и надеется, что ей здесь хорошо.

— Так хорошо, — ответила Альенора, — что я начинаю бояться за здоровье его величества.

— Насколько нам известно, со здоровьем у его величества все благополучно, — заявил Николас учтиво, с невинным видом. — Два последних сражения он выиграл.

— Тогда, сэр, вы, очевидно, сошли с ума. Ваша душа не могла перемениться — у вас нет души.

— Сударыня, — возразил он терпеливо, — вы лежали при смерти, и я использовал ваше состояние в качестве предлога, чтобы создать вам более удобные условия, чем требуют полученные мною предписания. Я не считаю это свидетельством бездушия.

«Однако о чем-то это свидетельствует», — подумала Альенора, не сводя с него холодного взгляда.

— Как только вы немного восстановите силы, — попытался он снова, — вы сможете опять выходить в сад. Солнце — прекрасное лекарство.

— Было бы неплохо, — согласилась Альенора, по-прежнему без улыбки.

Как же он ненавидел ее, ненавидел с того самого момента, когда она попала под его надзор: за гордость, за несгибаемый дух, за презрение, с которым она всегда относилась к нему.

Но сейчас ему следовало быть осторожным. Говоря о здоровье короля, он лгал. В последнем сообщении с континента указывалось, что нога короля распухла от бедра до ляжки и сделалась похожей на бревно, что его приходится на руках поднимать в седло и что он сильно страдает от мучительной боли. Как только Генрих II умрет, королем станет Ричард — а он первым делом выпустит из клетки свою мать — эту старую тигрицу — и первым человеком, на которого она набросится и разорвет, будет Николас Саксамский, если он не проявит осторожность.

В то же время Николас успешно подготавливал сладостную месть — такую, какая возможна, пожалуй, только раз в жизни. Случай дал ему шанс проявить к королеве доброту и снисходительность, а потому, выйдя на свободу, она не будет питать к нему ненависти, но благодаря тому же случаю он сможет заставить ее страдать сильнее, чем от чисто физических неудобств и лишений. Королева будет страдать, и он с наслаждением станет смотреть, как она страдает. И его нельзя будет ни в чем упрекнуть. Николас радостно потер руки в предвкушении удовольствия.

И желанный день наступил 13 июля 1189 года.

Почти три недели стояла прекрасная летняя погода, и Альенора долгие часы проводила в саду, где в кустах лаванды весь день хлопотали пчелы. Чистый воздух, солнце и хорошее питание способствовали быстрому восстановлению ее здоровья, и, хотя все еще слабая, она чувствовала себя совсем не плохо. Близкая смерть оставила свой след, но такой изящный и тонкий, что он выглядел даже красиво. Один локон ее темно-рыжих волос над выпуклым лбом побелел. Позднее придворные дамы в своем верноподданническом рвении не пожалеют сил, чтобы искусственным путем добиться того же эффекта, различными средствами отбеливая спереди одну прядь волос.

В это ласковое июльское утро Альенора довольно рано сошла в сад, где сорвала несколько уже увядших цветков гвоздики и с наслаждением вдыхала чудесный аромат только что распустившихся бутонов. В сад неторопливой походкой вошел Николас Саксамский и весьма любезным тоном отметил великолепную погоду и восстановленное здоровье королевы. Затем он спросил, нет ли у нее еще каких-нибудь желаний.

— Хочу, чтобы мне вернули мою лютню.

— И это все?

— Знаете, — сказала Альенора, устремив свой взор в точку, находящуюся за плечами Николаса, — болезнь порой удивительно влияет на человеческие органы чувств. У меня, например, изменился слух. Пятнадцать лет, когда я просила вас о чем-либо, вы неизменно отвечали: «Это невозможно». Теперь я готова поклясться, что слышала, как вы произнесли: «И это все?» Удивительно, не правда ли?

Ему стоило огромных усилий, но он все-таки сумел рассмеяться:

— Изволите шутить, ваша милость. Я действительно спросил: «И это все?» Мне просто подумалось, что в такой погожий день вы, быть может, пожелаете прогуляться по окрестностям.

Альенора внимательно взглянула на него:

— Получили приказ перевезти меня из Винчестера? Не трудитесь выманивать меня льстивыми словами. Даже камера в Тауэре будет приятнее здешних комнат!

«Генрих узнал о письмах, — подумала она. — Кейт поймали. Он ухватился за возможность обвинить меня в государственной измене…» Теперь палач в маске, окровавленная колода, ее шея, обнаженная для остро отточенного топора, на мгновение мелькнувшего перед ее глазами. Все!

— Я готова поехать туда, куда вам приказали доставить меня, — сказала она просто, срывая гвоздику и поднося ее к лицу.

«Следующим летом, когда гвоздики опять расцветут, я буду «как изменница» гнить в могиле».

— Вы совершенно неправильно меня поняли. Своим предложением я, наоборот, нарушаю приказ и руководствуюсь лишь стремлением доставить вам удовольствие. Поля сейчас золотисто-желтые от поспевающей ржи, обочины дорог сплошь усеяны краснеющими маками… Я подумал, что короткая прогулка в удобном паланкине… небольшая смена впечатлений…

— Я никогда не пользуюсь паланкином. Меня несли однажды всю дорогу от Антиохии до Иерусалима, и я поклялась никогда в жизни не садиться в паланкин.

— Тогда, возможно, смирную лошадь?

Взглянув на его руки, она насмешливо заметила:

— Смирная лошадь. Да, именно такой конь мне сейчас и нужен.

Это было лучше, чем ничего. Пять лет не видеть лошадей, а ведь она их так любила. Пять лет даже краешком глаза не видеть настоящей природы!

— Оседланная лошадь будет ждать вас во дворе в два часа дня. Я сам буду вас сопровождать.

У Альеноры все еще оставались некоторые сомнения относительно его истинных намерений, но когда они направились не в сторону Лондона, а поехали по дороге на Портмут и затем свернули на едва заметную тропинку, почти заросшую высокой густой травой, то она решила что, как ни странно, но это в самом деле обыкновенная прогулка. И все у нее вызывало восхищение. Цвели жимолость и дикая роза, и рожь на полях действительно была, как сказал сэр Николас, золотисто-желтой, и повсюду маки, кружевная поросль лабазника. Скоро тропинка вывела их к деревенскому лугу, на котором паслись гуси и привязанные козы. Отвыкшей от их вида Альеноре они казались прекрасными и чудными животными, сошедшими с какого-то геральдического изображения. К ней вновь вернулась врожденная неистребимая способность радоваться жизни. Она наслаждалась прогулкой.

Но вот тропинка соединилась с более наезженной дорогой, которая, сбежав с холма, терялась в тени зеленой рощи. Они обогнали мужчину, погонявшего ослика, нагруженного корзинами с ранними сливами, женщину с кошелкой квадратных имбирных пряников, несколько небольших групп людей, шагавших энергично в одном направлении.

— Сегодня праздник? День какого-нибудь святого? — спросила Альенора.

— Вроде бы нет. Хотя вполне может быть… Да, вероятно, это как-то связано со святым Фокой. Теперь вспомнил: неподалеку отсюда находится монастырь святого Фоки.

Пока Николас говорил, роща кончилась, и дорога, пройдя сквозь заросли папоротника, протянулась дальше прямо через возделанное поле, справа от которого на широком лугу стояли низкие крестьянские лачуги, опять же паслись гуси и козы, а слева высились серые стены и башни монастыря.

— Святой Фока, мне он что-то незнаком, — заметила Альенора.

— И большинству людей в Англии. Мне говорили, что этот святой с Востока — покровитель садоводов. И странная вещь: виноградники монастыря всегда дают хороший урожай, даже когда все другие виноградники гибнут от плохой погоды.

— Гм-м, — промычала она, внимательно осматриваясь. — Монастырские сады расположены на южном склоне, а с севера и востока их защищают стены монастыря и роща.

— Вы верите в естественные причины любых явлений, сударыня?

— Если они видны, как в данном случае, невооруженным глазом. Будь эти виноградники открыты северным и восточным ветрам — сущее бедствие для этой страны — и все-таки приносили бы неизменно отличные урожаи, я бы поверила в чудодейственную силу святого Фоки.

— Мне кажется, все эти не столь прозаически мыслящие люди для чего-то собираются. Безусловно, у них какой-то праздник, — проговорил Николас, натягивая поводья и с любопытством оглядываясь. — Видимо, что-то затевается. Не соизволите ли, ваше величество, подождать и посмотреть, в чем дело?

Они съехали с дороги на луг и остановились возле неказистой, сложенной из дерна лачуги, такой низкой, что крыша была вровень с плечами Альеноры, сидевшей на лошади.

— Тут нас не затолкают и отсюда хороший обзор, — заявил сэр Николас.

Что-то в его голосе заставило Альенору повернуться и с любопытством взглянуть на своего спутника. По ее мнению, он вовсе не был человеком, которого могли заинтересовать развлечения простого крестьянского люда или какой-то деревенский праздник. Между тем его глаза горели от возбуждения, губы слегка приоткрылись в предвкушении зрелища.

Народ все прибывал, однако можно было не опасаться толчеи: крестьяне знали, как вести себя с господами; и хотя кое-кто бросил беглый взгляд в сторону двух всадников, никто не осмелился к ним приблизиться, кроме хозяина ослика, нагруженного сливами. Сняв шляпу, человек робко спросил:

— Не соизволите ли, ваша честь, отведать моих слив? Очень сладкие и поспели первыми в этом году благодаря покровительству святого Фоки.

— Желаете, сударыня? — спросил сэр Николас и, когда она кивнула, стал рыться в кошельке, привязанном к поясу.

— Двадцать пенсов, — заявил хозяин ослика и, отсчитав сливы в прохладный зеленый щавелевый лист, потянул ослика за узду в самую гущу толпы, выкрикивая: «Если мои сливы хороши для ее милости, то для вас они и подавно хороши. Зрелые сливы, первые в этом году, сорок штук за один пенс!»

— Вот мошенник, — рассмеялась Альенора. — Нужно было спросить его, по какому поводу собрались люди. Если предстоит травля быка или медведя, то я не хочу смотреть.

— Нигде не вижу этих зверей. А вы?

Слегка приподнявшись на стременах, Альенора посмотрела в толпу.

— Нет, ничего. Только какая-то куча хвороста и столб.

— Скоро узнаем. Взгляните-ка…

Главные ворота монастыря распахнулись, и оттуда вышла длинная процессия. Впереди шагал монах с деревянным крестом. За ним следовали еще три монаха с горящими свечами, хотя пламя свечей было едва заметно в свете яркого полуденного солнца. Кто-то из участников шествия через равные промежутки звенел колокольчиком. В середине процессии несли какой-то длинный сверток. Замыкали ее два человека в черных масках. На них были черные штаны, тесно облегавшие ноги, кожаные куртки, и они напоминали участников рождественского маскарада, нарядившихся чертями. Сходство усиливалось тем, что оба держали в руках по горящему факелу.

Монахи медленно прошли на отведенное им место и, остановившись, затянули скорбными голосами погребальную молитву, двое в масках стали по сторонам кучи, а еще двое, которые несли какой-то большой сверток, прислонили свою ношу к столбу и, как видно, начали ее привязывать.

— Быть может, это чучело святого Фоки, вы так не думаете? Но нет, они раскладывают огонь — ведь не станут же они жечь своего покровителя…

Тем временем двое в масках положили свои факелы по краям груды хвороста, а другие двое, закреплявшие сверток, резко отскочив, сдернули с него покрывало. В то же мгновение песнопение монахов утонуло в оглушительном реве толпы: «Смерть колдунье! Смерть колдунье!»

Взметнулось пламя, затрещали сухие сучья, и сверток задвигался. Это было не чучело, а живой человек: уродливая, старая Кейт…

— Кейт! — закричала Альенора пронзительно, и ее вопль прорезал остальные возгласы подобно острому клинку. Изо всех сил пришпорив коня, она бросилась вперед, но была остановлена сэром Николасом, схватившим поводья.

— Осторожно, сударыня. Опасно мешать исполнению приговора, вынесенного монастырским судом. И толпа может тоже представлять серьезную угрозу.

— Отпустите поводья, — процедила сквозь зубы Альенора.

— Не могу, — ответил Николас.

Как и всякий дворянин, выезжающий на прогулку в прекрасную погоду, он взял с собой лишь короткий меч, который висел с левой стороны, — очень удобно для правой руки Альеноры. С легким лязгом меч выскользнул из ножен — немного тяжелее для ее ослабевшей руки, чем она ожидала. Приложив клинок к его кисти, там, где проступали вены, Альенора потребовала:

— Сейчас же отпустите.

Зная остроту заботливо отточенного клинка, он не стал сопротивляться. Хорошо выезженная лошадь, слушаясь понукающей руки и шпор, помчалась к полыхающему костру и, немного не доскакав, остановилась, упершись передними ногами в землю. Ударив ее плашмя мечом, Альенора смогла подъехать достаточно близко.

Песнопение и гул прекратились, но никто не шевельнулся, когда Альенора, свесившись с седла среди дыма и летящих вверх искр, разрубила веревки, которыми Кейт была привязана к столбу, и затем с нечеловеческим напряжением всех сил подняла ее и перебросила через переднюю луку седла. Лошадь с готовностью бросилась прочь от костра.

Но толпа уже очнулась от оцепенения, вызванного дерзким налетом. Колдунья не должна уйти от справедливой кары. Они все знали ее — винчестерскую ведьму, окаянную Кейт. Попечитель Винчестерского замка лично передал ее настоятелю монастыря, а на суде она имела наглость пригрозить самому аббату: «Если свяжетесь со мной, то пожалеете». Хозяин таверны на суде рассказал, как она попросила у него пива и почему он побоялся отказать, как она угрожала солдатам, которые хотели ее арестовать; в это время сам дьявол смотрел ее глазами, пока ей на голову не нахлобучили мешок. Таковы были факты, предъявленные суду. Кроме того, на много миль вокруг не было ни одного мужчины и ни одной женщины, не переживших какое-нибудь горе или несчастье, которые нельзя было объяснить иначе, как кознями колдуньи. Сперва аббат не соглашался осудить Кейт только на основании представленных доказательств, но его уговорили подвергнуть ее испытанию водой, которое провели в монастырском пруду, предварительно связав Кейт колени. И все видели: она держалась на поверхности так же легко, как надутый мочевой пузырь свиньи. Колдунья не должна уйти от заслуженной кары.

Толпа сомкнулась вокруг Альеноры и Кейт — горящие глаза, оскаленные рты. «Как стая волков», — подумала Альенора и пожалела, что с ней нет боевого коня времен крестового похода, коня, который, вставая на дыбы, сокрушал бы подкованными копытами нападавших, рвал бы их зубами. Она сочла за лучшее, пятясь и раздавая мечом удары направо и налево, отступить вновь к костру, чтобы прикрыть тыл. Исход схватки, однако, не вызывал сомнения, но тут сэр Николас, наконец, сообразил, что ему будет трудно объяснить, как это королеву, находившуюся в строгой изоляции, могли растерзать возле монастыря, в пяти милях от Винчестера. Бросившись к группе монахов, стоявших неподвижно, словно в столбняке, он выхватил у одного деревянный крест и, действуя им, как дубинкой, кинулся в драку, круша головы всем, кто попадался на пути. Толпа отхлынула и остановилась, ворча и огрызаясь.

И они понеслись по дороге, подгоняемые проклятиями и градом камней; один из них задел щеку Альеноры, другой ударился в круп ее лошади, заметно прибавив ей резвости.

Кейт, которая до тех пор держалась с нечеловеческим спокойствием, захныкала:

— О миссис, не дайте им поймать старую Кейт. Спасите меня, миссис.

— Ты уже в безопасности. Никто больше тебя не тронет. Ты ранена?

— Нет. Только вся мокрая. Сегодня утром они окунали меня в пруд. Они… О, спасите меня, миссис.

— Перестань цепляться за меня, Кейт. Держись за гриву лошади. Иначе ты мешаешь мне.

— Позвольте получить мой меч, сударыня, — попросил сэр Николас.

Альенора проигнорировала его, и некоторое время они ехали молча, потом он с сумрачным видом сказал:

— В чем вы меня упрекаете? Приговор вынес монастырский суд, и если бы не мое предложение относительно прогулки, то приговор был бы приведен в исполнение. В чем моя вина?

— Вы специально все подстроили. Привели меня туда, чтобы я могла увидеть, как эта старая женщина, которая верой и правдой служила мне пять лет, умрет в ужасных муках. Вы что ж, думали, я буду плакать и смотреть сложа руки, как ее заживо сжигают? Вы большой глупец, сэр, и к тому же порядочный негодяй. Когда я только подумаю о том, какую судьбу вы уготовили ей лишь за то, что она хотела вынести мои два письма…

— Одно из них адресовано королю Франции, — возразил Николас вкрадчиво. — Нести подобное письмо — значит совершить государственную измену. Полагаете, что его величество обошелся бы с ней более милостиво?

— Он обошелся бы с ней справедливо, не в такой коварной манере. Бог свидетель, у меня мало оснований говорить о нем хорошо, но он никогда бы не наказал старую, неграмотную женщину, которая даже не знает, что передает, и не пригласил бы истинного виновника полюбоваться, как старуха умирает под пытками. Когда его величество узнает о ваших проделках — а ему все равно станет известно, — он будет презирать вас не меньше моего.

И скоро у нее появилась причина радоваться тому, что она отдала Генриху II хоть эту небольшую дань уважения.

Когда впереди показался Винчестер, Альенора заявила:

— Кейт останется со мной. Настоятель монастыря святого Фоки может предъявить права на нее, это его долг. Пошлите его ко мне. Вы возвратите мне также и два письма. Всякие дальнейшие вопросы, связанные с этим делом, я буду обсуждать с его величеством, когда он вернется.

Терпение сэра Николаса, подвергавшееся весь день тяжелому испытанию, наконец, лопнуло.

— Черт возьми, сударыня! Вы начинаете мне приказывать? Мне кажется, вы немножко не в своем уме. Старуху по всем правилам осудили за колдовство — тяжкое преступление в любой христианской стране. И утром я передам ее в руки властей. Письма — это другая проблема. Я отошлю их его величеству.

— Которого очень заинтересует, почему вы так долго держали их у себя. Они ведь датированы. И чтобы поставить вас в еще более неловкое положение, я убью Кейт вот этим самым мечом, прежде чем вы успеете забрать ее и подвергнуть пыткам. А когда она умрет, никто не сможет опровергнуть мое утверждение, что вы пообещали сами доставить бумаги по назначению. Итак, сэр, вы оставляете Кейт у меня?

Конечно, Альенора хорошо понимала слабость своей позиции, но ничего другого в данный момент она не могла придумать. Главное, что она привела сэра Николаса, всегда медленно соображавшего, в замешательство. Альенора достаточно долго жила в заточении без всякой надежды выйти когда-нибудь на свободу и научилась использовать редкие благоприятные обстоятельства для облегчения своей участи. Через два дня Николас придумает какую-нибудь новую пакость, и ей придется возобновить борьбу. А пока у нее есть над чем поразмыслить и загрузить свои мозги продуктивной работой.

Альенора спешилась во дворе замка и, держа меч в правой руке и поддерживая Кейт левой, поднялась по лестнице в свою тюрьму. Она шла с высоко поднятой головой, и ее чувство гордости и довольства собой было бы сильнее, знай она, что под лучами заходящего солнца и в клубах пыли к ней неслась под дробный стук копыт весточка, которая распахнет двери ее темницы.

Глава 23

Через два дня она уже ехала обратно в Вестминстер в качестве королевы-регентши.

Получив известие о смерти Генриха II, Ричард, не теряя время, первым делом послал в спешном порядке в Англию маршала Уильяма с приказом, нигде не сворачивая, ехать прямо в Винчестер и вызволить королеву из тюрьмы. Ему же самому необходимо остаться дома, чтобы похоронить короля и принять заверения в верности от вассалов Нормандии и Анжу, которые до тех пор воевали против него. Королеве следовало управлять от его имени и до его возвращения быть полновластной правительницей Англии.

Маршал Уильям был благороднейшим и славнейшим английским рыцарем. Положив свои ладони между ладонями Генриха II, он поклялся ему в верности и твердо держал слово. В последней битве на какое-то мгновение жизнь Ричарда оказалась в его руках, но в самый критический момент он увидел перед собой не мятежного принца, а сына короля и, изменив направление удара, убил лишь его лошадь.

Со смертью Генриха II война кончилась, и Ричард стоял рядом с маршалом Уильямом у постели мертвого короля Генриха Законодателя.

— Когда мы встречались в последний раз, маршал, — проговорил Ричард, — вы пытались меня убить.

Сказал он это без всякой злости, просто указывая на изменившиеся обстоятельства. И Уильям, также без всякой хитрости и лукавства, ответил:

— Я убил вашего коня, ваше величество. Мог бы убить вас, если бы захотел.

Этой одной фразой было все сказано, и Ричард, хорошо разбиравшийся в людях, правильно понял ее смысл. Маршал Уильям был человеком, готовым верой и правдой служить английскому королю, и переходил по наследству вместе с короной.

— Я против вас ничего не имею, — сказал Ричард и послал его в Англию со своими приказами.

Маршал Уильям проявил такое рвение, что поранил ногу, прыгнув на судно, которое должно было перевезти его через Ла-Манш, раньше, чем оно закрепилось у причала, а потому, когда добрался к вечеру до Винчестера — в день спасения Кейт от костра, — то сильно хромал. С его приездом, как по мановению волшебной палочки, все переменилось.

Альенора ехала по летним дорогам — на этот раз под надежной охраной. И во всех городах и деревнях, на всех перекрестках собирались люди, желавшие посмотреть на женщину, о которой в течение многих лет ходили самые невероятные слухи, высказывались различные предположения. И глядя на нее, они приветственно махали руками и кричали: «Храни Господь ее величество» или, преклонив колени и крестясь, бормотали: «Боже, сохрани нашу королеву».

До известной степени проявленный энтузиазм был поверхностным — дань всеобщего сиюминутного настроения, но чувства многих были вполне искренними и глубокими. Надежды Альеноры на то, что врожденное стремление англичан к справедливости в конце концов одержит верх, вполне оправдались. Повсюду — от Лондона до последней крестьянской хижины — были люди, считавшие, что с ней обошлись жестоко, несправедливо заключили в тюрьму, неизменно называющие ее «бедной королевой». Именно этих людей Альенора поразила сильнее всего. Они ожидали встретить несчастную сломленную старуху (ей исполнилось шестьдесят восемь лет — чрезвычайно почтенный возраст для тех времен), больную и изможденную от пережитых страданий, ошеломленную и потрясенную внезапной переменой в ее судьбе, а увидели величавую, полную жизненной энергии женщину подлинно королевского достоинства. Альенора выглядела очень тонкой и бледной, но эта воздушность и белизна кожи придавали ее изящному лицу, с его горделиво поднятым носом, гладким лбом и запавшими глазами классическую красоту мраморной статуи. Даже в своей тюремной одежде и скромной накидке Альенора производила сильное впечатление. «Представьте себе, — перешептывались собравшиеся, — как она будет выглядеть в подходящем платье и увешанная бриллиантами».

Одно на первый взгляд жалкое событие, происшедшее недалеко от Гилфорда, в значительной мере способствовало увеличению ее популярности, особенно среди бедняков, и покорило сердца многих тысяч англичан, никогда не видевших свою королеву.

Через города и деревни, а также мимо групп любопытных, собиравшихся у дороги, кортеж проезжал медленно, но в других местах он мчался во весь опор. Альеноре не терпелось скорее добраться до Лондона и приступить к исполнению своих обязанностей: от имени Ричарда принимать свидетельства почтения и преданности влиятельных аристократов и готовить церемонию коронации, которая своим великолепием должна была затмить все прежние торжества. Итак, оставив позади Гилфорд, они ехали на хорошей скорости по почти пустынной дороге, когда им повстречались трое мужчин. У шедшего посредине руки были связаны за спиной, а два человека по бокам держали концы веревки. Все трое были покрыты пылью, и пот, катившийся градом по их утомленным лицам, прорезал в пыли четкие дорожки.

«Какой-то заключенный, — подумала Альенора сочувственно. — Как горько идти в тюрьму в такой прекрасный день».

Когда она приблизилась к троице, те скромно посторонились, пропуская пышную кавалькаду.

— Куда вы его ведете? — спросила Альенора.

Более пожилой из двоих, державших веревку, довольно грустно — как отметила она — сказал:

— В Гилфордскую тюрьму, миледи.

— В чем его вина?

Старик откашлялся, и его голос сделался напыщенным, официальным.

— В последнюю субботу он, вооруженный луком и стрелами, с собакой вступил в королевский лес в поисках оленя, а потому виновен в нарушении лесных законов его величества.

— Это животное дважды вытаптывало мой небольшой участок с овсом, — проговорил провинившийся безучастно и обреченно.

— И каково наказание?

Не успел старик, деревенский констебль, ответить, как опять вмешался арестованный, который тем же тоном пояснил:

— Для меня шесть месяцев тюрьмы, для жены и моих четверых детей — смерть, так как они без меня умрут от голода.

Двое других кивнули с серьезным видом. Да, им не избежать голодной смерти, когда поле вытоптано, а глава семьи в тюрьме: ведь через шесть месяцев наступит зима, и даже у самых сердобольных соседей не окажется лишнего куска, чтобы помочь.

— Отпустите его, — распорядилась Альенора.

Двое мужчин, сопровождавших узника, с удивлением уставились на нее. Даже сам осужденный, казалось, не понимал или не мог поверить своему счастью. Старый констебль, немного придя в себя, что-то забормотал о суде и законе.

— По приказу королевы, — заявил маршал Уильям.

Двое караульных с большой готовностью развязали несчастному руки, и тот упал на колени, рыдая и прославляя милосердную королеву.

— Пусть это будет моим первым актом, — сказала Альенора, когда они двинулись дальше. — Как вы понимаете, я не могу не сочувствовать всем, томящимся в тюрьмах. Конечно, выпускать воров, убийц и других закоренелых преступников было бы неверно, но тех, чья вина состоит только в нарушении законов об охоте, следует немедленно освободить.

Таких оказалось тысячи и тысячи, ибо соответствующие законы Генриха II были строгими и жестокими. И каждый, кого выпустили из тюрьмы, отправился домой, к своей семье уже человеком, преданным на всю жизнь королеве… и, разумеется, Ричарду, который очень нуждался в народной поддержке. Ведь почти всю взрослую жизнь он провел за границей, бунтовал против родного отца, сеял раздоры, а потому не пользовался в Англии большой популярностью. Ее предстояло создать, наращивая слой за слоем; сделать это выпало на долю Альеноры. И первый акт, совершенный из сострадания, заложил прочную основу.

Глава 24

Поздно вечером 3 сентября 1189 года английский король Ричард, коронованный этим утром в Вестминстерском аббатстве, прогуливаясь по залам и коридорам Вестминстерского дворца, прошел в покой королевы. Некоторое время его преследовали звуки музыки и веселые голоса, которые постепенно замирали по мере того, как он, широко шагая, удалялся от общих залов и площадок, где продолжалось празднество, и углублялся в более спокойную часть огромного здания с жилыми помещениями.

Альенора полулежала на кушетке с высокой спинкой, вытянутые ноги были покрыты шалью. Компанию ей составляли: Амария — восстановленная в должности личной фрейлины королевы — и старая Кейт. Увидев свою мать в столь необычной позе, удивленный Ричард задержался в дверях, а затем подбежал к ней:

— Мама, вы заболели?

— Нет, лишь немного утомлена… совершенно естественно.

Придвинув стул и усевшись рядом, Ричард заметил:

— Я как-то не подумал о том, что вы можете утомиться. Непростительная невнимательность с моей стороны.

— Если подсчитать, Ричард, — ответила Альенора спокойно, — сколько миль мне пришлось за последние недели проехать, сколько дать аудиенций, рассмотреть прошений, то, мне думается, можно с полным правом утверждать, что моя усталость совершенно естественна.

— Вы потрудились на славу, — быстро проговорил Ричард.

— И увидела, как тебя короновали, — проговорила она растроганно. — Этим утром, Ричард, исполнилось мое самое горячее желание, осуществилась давняя мечта. И все было так торжественно и красиво. В церкви величественная тишина и благочестие, а снаружи восторженный рев толпы. — Альенора улыбнулась. — Мне кажется, именно поэтому я позволила себе несколько расслабиться и почувствовать утомление. Считаю свою задачу выполненной.

— Не совсем! По крайней мере… — Ричард вскочил со стула и зашагал по комнате из угла в угол, посматривая на мать.

— Я пришел к вам, чтобы взвалить на вас еще одну ношу. Довольно тяжелую. Вот почему я немного оторопел, застав вас такой утомленной. И тут я понял всю нелепость моей затеи.

— Только потому, что я отдыхала, когда ты вошел? Глупый мальчик! Разве силы не следует накапливать и беречь? Что бы ты подумал о рыцаре, который беспрерывно только нападает, не давая покоя своему копью? А теперь сядь и расскажи мне по порядку, что тебе от меня нужно. Ты должен сесть, иначе я свихну шею, так высоко задирая голову. — Альенора поставила свои ноги на пол, скомкала шаль, кинула ее себе за спину и выпрямилась. — Так-то лучше. Присядь рядом со мной, Ричард, и скажи мне, что ты задумал.

Примостившись на край кушетки, он немного сухо проговорил:

— Я хотел, чтобы вы отправились в Наварру.

Теперь настала очередь удивиться Альеноре. Наварра — маленькое независимое королевство на северо-востоке Пиренеев, где правил король Санчо по прозвищу «Мудрый» — эксцентричный чудак, предоставлявший своим дочерям больше свободы, чем было принято, и чьи весенние рыцарские турниры пользовались широкой известностью.

— Я с удовольствием поеду в Наварру, особенно зимой, — ответила Альенора весело. — Но с какой целью?

— У Санчо есть дочь Беренгария. Очень красивая. Я побывал в Памплоне два года тому назад во время одного из весенних состязаний. Она довольно благосклонно отнеслась ко мне, и с ее отцом я обменялся письмами.

От охватившей ее радости Альенора какой-то момент не могла вымолвить ни слова. До сих пор ей мешала чувствовать себя абсолютно счастливой мысль о том, что Ричард все еще не женат, что он может умереть, не оставив после себя наследника. И вот, наконец, он выбрал себе невесту. Отныне все будет хорошо.

Прежде чем она успела что-то сказать, Ричард продолжал:

— А дело, мама, вот в чем. У меня нет времени на длительное ухаживание. Как только я соберу достаточно денег, людей и снаряжения, то сразу же отправлюсь в Палестину…

— Ах, Ричард!

— Но для вас это не новость! Вы ведь всегда знали, что моя самая заветная мечта, единственное сокровенное желание — возглавить новый крестовый поход.

— Да… конечно, я знала: придет день, когда ты выступишь во главе войска освобождать Священную землю. Но так скоро? Мне думается, тебе следует…

Альенора остановилась. Она вспомнила: мужчины не любят выслушивать советы. Из-за этого у нее ничего не получилось ни с Людовиком VII, ни с Генрихом II.

— Тебе не кажется, — спросила она, — что было бы разумнее побыть некоторое время в Англии? Показать себя народу, познакомиться с ним, позволить людям лучше узнать тебя и проникнуться к тебе доверием?

— Пожалуй, это и разумно, — ответил Ричард, произнося последнее слово с раздражением, — но только совершенно невозможно. С четырнадцати лет я стремился только к одному: добраться до Востока и сразиться с неверными. Выхватывая меч из ножен, поднимая боевой топор или упражняясь с копьем, я всегда представлял себе, как я стану крушить сарацин. Если я буду тянуть и ждать, пока достаточно не согреется сиденье моего трона, кто-нибудь еще — французский король Филипп или австрийский герцог — поведет христианское войско на Иерусалим… а я этого не потерплю!

Он говорил с таким жаром, что Альенора поняла: спорить бесполезно. Всякие дальнейшие возражения лишь породили бы между ними неприязнь.

А потому она примирительным тоном сказала:

— Ну что ж, тогда поскорее отправляйся в Палестину. А как же насчет твоей невесты?

— Именно об этом я и собирался поговорить и взвалить на вас дополнительные тяготы. Ведь я не могу написать Санчо, что хочу жениться на его дочери, но пока не могу сказать — где и когда, и не будет ли он поэтому столь любезен послать девушку по моему предполагаемому маршруту, подобно узлу с бельем, чтобы я мог подхватить ее, по своему усмотрению, где-то на пути между Лондоном и Священной землей. Это было бы неприлично. Кроме того, Санчо усомнился бы в серьезности моих намерений. Но если вы приедете в Наварру и поддержите мою просьбу относительно руки его дочери и затем привезете ее в удобной карете… — Ричард прервал свою речь и задумался, — на Сицилию. Да, это мне вполне подойдет. Я пробуду на острове несколько недель, готовя корабли. Привезите ее на Сицилию, там мы сможем пожениться.

— Отлично, — сказала Альенора.

Услышанная новость, поручение сына и перспектива длительного путешествия в незнакомую страну подействовали на нее сильнее любого возбуждающего средства; усталость как рукой сняло.

— И вы, мама, могли бы попутно оказать мне еще одну услугу. Вы участвовали в крестовом походе, знаете условия и можете говорить вполне авторитетно. Убедите Беренгарию не брать с собою в дорогу целую ораву женщин или слишком много вещей. А теперь скажите, как скоро вы сможете отправиться в путь.

— Через час, — ответила Альенора. — Мне нужно переодеться и взять с собой смену постельного белья. О, Ричард, я в свою очередь должна попросить тебя об одной милости, которая меня нисколько не задержит. Ты можешь ее исполнить в течение часа.

— Вы женщина, каких поискать, — рассмеялся Ричард. — Всегда это утверждал. Но в такой спешке нужды нет. Чтобы успешно справиться с поручением, вам понадобится соответствующий эскорт, а для его организации и экипировки потребуется не менее суток. Давайте договоримся на послезавтра. А теперь скажите: о какой милости идет речь?

— Ты повесил Николаса Саксамского и разорил штрафами де Гланвилла, таким образом, что касается моих врагов, то я вполне удовлетворена. Кроме того, я назначила пенсии Кейт и Амарии, и они могут жить под моей крышей сколько пожелают… Но есть еще один человек, который был мне добрым другом, служил преданно и помогал изобретательно, не требуя ничего взамен. Мне хотелось бы сделать ему воистину королевский подарок. И я подумала… Если ты еще не распорядился Саксамским поместьем…

— Считайте, что оно уже принадлежит тому бескорыстному другу. Ничто не может быть слишком дорогим подарком человеку, который помог вам в те мрачные дни. Кто он?

С озорным огоньком в глазах Альенора ответила:

— Бродячий торговец по имени Алберик, который многие годы доставлял мне новости о тебе. Помимо этого он снабжал меня множеством других вещей, а когда у меня не было денег, он…

— Не нужно ничего больше говорить, Саксам принадлежит ему. И у меня появилась хорошая идея. Доход от такого поместья безусловно покажется ему несметным богатством. Дайте-ка вспомнить… Саксам… Я проверил причитающиеся с этого поместья сборы, когда разбирался с тем мошенником… Правильно, он должен был прислать в королевское войско четырех воинов, вооруженных и обеспеченных всем необходимым. Значит, бродячий торговец, ставший внезапно богачом, не поскупится и на десять человек, как вы думаете? То есть дополнительно шесть воинов, — весело закончил Ричард.

— Тебе самому следовало бы родиться купцом. Быть может, позовем Алберика и сообщим ему о твоем решении? Он сейчас в передней комнате. Мне хочется, чтобы ты увидел выражение его лица, когда он услышит новость.

— Давайте живее. Мне нужно позаботиться о вашем эскорте и о многих других вещах, — сказал Ричард, но Альенора заметила, что он был готов разделить ее радость.

Алберика нашли и привели; приземистый, он выглядел весьма необычно без мешка с товаром и в своем лучшем платье, которое надел по случаю коронации. К тому же он еще явно робел.

— Алберик, — начала Альенора, — раньше вы так много сделали для меня; сегодня у меня есть кое-что для вас.

— Ваше величество, в этом нет необходимости. Я делал это ведь и ради азарта. Все утверждали, что проникнуть к вам абсолютно невозможно, и я решил попробовать. Так я попал к вам впервые. А когда я увидел вас, мне сделалось жаль… — Алберик остановился и сразу же поправился: — У бродячего торговца жизнь скучная, монотонная, а тут посещения вашего величества, и письма, и всякое другое… своего рода приключения, которые волновали и возбуждали. И я имел выгоду. Я говорил женщинам: если вот такая игла… такие нитки или что-то там еще хороши самой королеве Англии, то вам они и подавно хороши.

— Ну что ж, точно так же можно сказать: если поместье Саксам было слишком хорошим для сэра Николаса, то для вас оно будет достаточно хорошим.

— Поместье Саксам?

— Шестьсот или семьсот акров отличной пахотной земли, мельница, две или три кузницы, остальное я не помню, — заметил Ричард. Но взамен ты должен дать мне десять здоровых парней, при полном вооружении.

— Ну… я… разумеется, с радостью, ваше величество… Но, говоря по правде, я просто лишился дара речи.

Через голову коротышки Ричард взглянул на мать и рассмеялся.

— Давайте доведем дело до конца, а? — сказал он. — Человек, на колени!

Ричард вынул меч и, коснувшись широкого плеча, ссутулившегося под тяжестью мешка с товаром, торжественно произнес:

— Поднимитесь, сэр Алберик Саксамский.

Все это совершилось под влиянием минутного настроения, почти в шутку, хотя чувство благодарности, которое испытывала Альенора, было вполне искренним. Она хотела вознаградить маленького торговца, и мысль о поместье Саксам показалась ей весьма подходящей, поскольку Алберик был добр к ней, а сэр Николас — жесток, и в то же время несколько фантастичной — такой богатый подарок. Да и в действиях Ричарда сквозило некое веселое озорство… Но здесь произошло непредвиденное, что подняло это событие на другой, более высокий уровень. Алберик, все еще стоя на коленях, поцеловал руку королю, потом поднялся и с достоинством, которого никто и не заподозрил бы в этом малорослом, скромном человеке, серьезно проговорил:

— Ваше величество, вы оказали мне высокую честь. Клянусь служить вам верой и правдой до самой смерти. И десять человек, которых я пошлю вам, будут самыми лучшими, как и каждая пряжка и лямка в их снаряжении.

На какой-то момент воцарилась тишина, затем Ричард так же серьезно сказал:

— Я в этом уверен, сэр Алберик, и надеюсь, что вы еще многие годы сможете в свое удовольствие пользоваться вознаграждением за услуги, оказанные моей матери.

Желая несколько оживить общую атмосферу, Альенора заметила:

— Теперь, сэр Алберик, вам предстоит выбрать себе герб.

— Я уже это сделал, когда стоял на коленях, — ответил Алберик. — С вашего позволения, я изображу на щите мой старый мешок с торчащими из него десятью копьями. Это укажет на связь между старым и новым.

Когда Алберик ушел, Альенора сказала:

— Вот вам, Ричард, истинный англичанин, принимающий все спокойно, как должное. Кто еще способен, стоя на коленях, думать о пряжках, лямках, а потом встать и сказать так проникновенно о связи между старым новым?

— Могу только сожалеть, — ответил Ричард, — что не в состоянии повесить всех нынешних владельцев поместий и посадить на их место новых.

Глава 25

Альенора покинула Англию в один из ранних осенних дней, когда холодный ветер срывал с деревьев первые желтые листья и мелкий дождик, моросивший из свинцовых туч, приостановил сбор урожая. По дороге в Дувр она не могла не вспоминать такие же осенние дни последних шестнадцати лет в заточении, тот же ветер, завывавший за стенами ее тюрьмы и грозивший приближавшейся зимой. А сейчас она двигалась навстречу солнцу. Впереди, в собственных владениях, ее ожидали долгие дни позднего лета, наполненные сладким ароматом поспевающих плодов. Вероятно, уже вовсю идет сбор винограда; босоногие загорелые девушки со смехом и песнями весело топчут спелые ягоды, и сок тонкими струйками брызжет между пальцами их прелестных ножек.

Ветер догонит ее снова, когда она начнет медленно взбираться по извилистым, крутым дорогам Пиренеев; сперва минует буковые леса, в ярком пламени осени, которые защитят от пронизывающего ветра, потом поедет по голым скалам, которые не знают ни весны, ни осени, а лишь палящее солнце да ледяную стужу. Затем спустятся вниз, в укрытые долины южных склонов, где ее вновь встретит ласковое солнце.

А после будет Сицилия, где ее ждет дочь Джоанна, вдовствующая королева. Здесь Ричард сочетается браком, и они вместе отправятся на Восток. На этот раз крестовый поход будет удачным — как же иначе, если его возглавит Ричард? И они въедут в Иерусалим.

Думая об ожидающем ее прекрасном будущем, Альенора вспоминала те моменты в заключении, когда жизнь казалась конченой и было так просто лечь и умереть от отчаяния… Следовательно, человек никогда не должен отчаиваться, терять надежду.

И она, счастливая, весело ехала по прямой дороге из белого камня, построенной еще римлянами в те далекие времена, когда они завоевали Францию. На ночь Альенора останавливалась в любом удобном месте — в великолепном замке, скромном поместье, монастыре или в придорожном постоялом дворе. Ей навстречу выезжали и сопровождали часть пути рыцари и аристократы, которых она знала раньше, или их сыновья. Нередко она замечала на их плечах белые кресты, и при расставании они говорили: «В следующий раз, сударыня, мы встретимся на Священной земле». Все, даже очень незначительные, события — от предложенной чаши молодого вина, съеденного на ходу яблока, букета полевых цветов, подаренных охваченным благоговейным трепетом ребенком, — представлялись чудесными и живительными переживаниями.

Однако изредка, но все же достаточно часто, чтобы вызвать беспокойство, она просыпалась по ночам. Словно кто-то тормошил ее и говорил: «Англия. Что будет с Англией?»

За день до того, как отправиться в путь, у нее состоялся серьезный разговор с Ричардом. Приободренная сознанием, что оказывает ему хорошую услугу, она позволила себе быть откровенной и спросила: «Что будет с Англией?» — «За Англию можно не беспокоиться», — заверил Ричард. Когда он выступит в поход, то оставит государство в надежных руках. Все мирские проблемы будет решать Уильям Лонгчамп, человек низкого происхождения, но чрезвычайно одаренный, который станет канцлером. Делами церкви будет заправлять весьма почтенный и надежный архиепископ Йоркский, поскольку архиепископ Кентерберийский пойдет вместе с крестоносцами. Принц Иоанн, которому Ричард подарил многие богатые поместья на лучших землях Англии, поклялся хранить верность своему брату и, пока он отсутствует, строго блюсти его интересы.

Эти меры были абсолютно разумными. Узнав о них, Альенора полностью их одобрила. Тогда отчего эти пробуждения в ночи, беспокойство и чувство ответственности за Англию?

Но то были лишь ночные мысли, которые исчезали с первыми проблесками рассвета, а днем она и вовсе не имела времени для тревожных размышлений. Таким образом она счастливо доехала до Памплона, где король Наварры устроил ей пышную встречу, а молодая принцесса изумительной красоты, два года страдавшая, казалось, от безнадежной любви к рыжеволосому герцогу, выслушав Альенору, довольно робко описавшую трудности пути по суше и морю, радостно воскликнула: «Я поеду с вами хоть на край света».

Несмотря на свою необычайную красоту — ее считали самой красивой принцессой в христианском мире, — Беренгария временами вела себя очень скромно, почти застенчиво. Однажды Альенора с похвалой отметила, что подобная манера поведения редко встречается у молодых прелестных девушек. Отец Беренгарии рассмеялся и, поглаживая бороду, сказал:

— Возможно, мне следует предостеречь вас, сударыня. Вы, пожалуй, ее недооцениваете. Она смирная, пока все идет хорошо, но когда противятся ее желаниям… — Санчо развел руки и поднял глаза к небу. — Я называю ее железной ослицей за упрямый характер. С тех пор как она два года назад с верхнего балкона увидела на ристалище вашего сына, сударыня… Ах, сколько нам пришлось вынести! Днем — вспышки ярости, слезы — по ночам! Исаак Комненус, император Кипра, захотел на ней жениться и прислал специальных послов, в том числе и родного брата. Изложив брачное предложение, они подарили ей огромную нитку отменного жемчуга, стоившую баснословных денег. И как она поступила? Бросила им в лицо все подарки, обозвала брата императора жирной свиньей и заявила, что скорее уморит себя голодом, чем выйдет замуж за кого-либо, кроме герцога Аквитанского. И это в то время, когда всем и каждому было известно, что он помолвлен с французской принцессой Алис.

Здесь Санчо внезапно и не очень вежливо оборвал свою речь, приглашая Альенору объяснить причину расторжения помолвки.

— Знаете ли, — сказала Альенора, — эти помолвки в раннем детстве по политическим соображениям — весьма щекотливое дело. Потом возникли какие-то препятствия, причины которые мне неизвестны: как вы знаете, я много лет провела вдали от королевского двора. Кроме того, Ричард достаточно взрослый человек и поступает так, как считает нужным. Он почему-то отказался от Алис и обратил внимание на вашу дочь.

Альенора, сама не подозревая, затронула интересную тему и позволила Санчо оседлать любимого конька.

— Я всегда, — заявил он твердо, — был против этих колыбельных помолвок. Использовать невинных детей в качестве пешек в политических играх — позорно, непорядочно и отвратительно. Подобные браки якобы способствуют установлению мирных отношений между странами, но так ли это? Посмотрите вокруг, сударыня, и укажите мне хотя бы на один случай, когда удалось избежать войны только потому, что такая-то принцесса вышла замуж за такого-то принца. Мне подобные случаи неизвестны, мужчины все равно воюют, когда находят нужным, а бедным женщинам, как и их родственникам, приходится страдать из-за раздвоенности чувств. Но поверьте мне, — рассмеялся Санчо, — много раз за последние два года я сожалел о собственной мягкости и о том, что не выдал замуж свою железную ослицу до того, как она стала достаточно взрослой, чтобы иметь собственное мнение. Мне страшно надоели ее бесконечные слова: «Я выйду замуж за Ричарда Плантагенета, и ни за кого другого». Но в конце концов, как вы видите, она оказалась права и все устроилось как нельзя лучше.

— К моему великому удовольствию и радости, — сказала Альенора.

«Это хорошо, очень хорошо, — размышляла она про себя, — что Беренгария так сильно любит Ричарда, который не всегда поступал, как настоящий кавалер, порой проявлял нетерпение, был иногда невнимательным и резким в суждениях».

Глава 26

В конце лета и начале осени 1190 года в порту Мессины царило волнение, которого Сицилия не знала за всю свою историю. Ричард выбрал эту гавань местом сосредоточения своего флота, которому предстояло доставить огромную армию крестоносцев на Священную землю.

Ежедневно из всех европейских стран прибывали новые корабли, чтобы присоединиться к тем, которые уже стояли на якоре. На суше возникли целые городки из шатров, флаги и вымпелы трепетали и блестели в прозрачном воздухе. На лугах и пастбищах острова паслись боевые кони, вьючные лошади, обозные мулы и Скромные ослики. Им следовало хорошо заправиться: следующий корм их ожидал только в Палестине, а это было далеко. Приезд Ричарда с войском на Сицилию породил суматоху и волнение. Добрый старый король Вильгельм, муж Джоанны Плантагенет, умер год назад. Новый король Танкред, племянник Вильгельма, не разрешил Джоанне вернуться в Англию вместе со своим приданым, как того требовал обычай. После короткой перепалки Ричард забрал приданое, а Джоанна отправилась к матери, которая вместе с принцессой Беренгарией Наваррской прибыла на остров и поселилась в старом полуразрушенном замке, в стороне от гавани и основного военного лагеря. Танкред счел разумным скрыть до поры свою ненависть к английскому королю и постараться извлечь из его пребывания максимальную выгоду. Прежде чем крестоносцы отплывут на Восток, он, Танкред, надеялся не только вернуть приданое в полном объеме, но и порядком разбогатеть.

Сицилийцы были очень довольны: шла бойкая торговля всем и вся. Каждый бочонок вина, каждый мешок зерна, любые овощи и фрукты приносили десятикратную, против обычной, прибыль. Любой корабль — даже ветхий и дырявый — можно было продать или сдать в наем. Любое животное — даже очень старое и хилое — ценилось на вес золота. А король Англии уже скупал леса. Кто-то предупредил его, что в Священной земле чрезвычайно скудная растительность. Крепость Акра, возле которой Ричард намечал высадиться и вступить в первое сражение, находилась в центре пустынной полосы в одну милю шириной. Там не было ни кустиков, ни травы и уж подавно никаких деревьев. А потому он брал с собой на Сицилию стенобитные орудия, деревянные метательные машины, именуемые баллистами и швыряющие огромные камни, штурмовые лестницы и боевые башни, с трех платформ которых атакующие могли сражаться с защитниками крепостных стен. Повсюду на Сицилии звенели топоры лесорубов, визжали пилы, разрезавшие стволы на куски нужной длины.

Больше всех на острове хлопотал и вертелся, не зная отдыха, сам руководитель крестового похода. Ричард считал необходимым лично наблюдать за всеми приготовлениями, его интересовала каждая деталь предстоящей кампании. Он вставал с петухами и старался везде поспеть, во всем лично разобраться. В тот день, когда Альенора с Беренгарией и тремя дамами, сопровождавшими принцессу из Памплона, прибыли в гавань, Ричард только что вернулся из одного военного лагеря, где люди без всякой видимой причины стали болеть и часто умирать. И болезнь была какой-то странной: человек горел, как в огне, и в то же время трясся, как в лихорадке, не мог есть и жаловался на сильную боль в суставах, внезапно как будто поправлялся, но потом приступ повторялся, и человек начинал бредить. Этот лагерь был разбит в низине, рядом с болотом, и Ричард приказал переставить палатки повыше, полагая, что всему виною гнилой воздух. Один из докторов — почти в таком же недоумении, как и сам король, — признал, что есть недуг, известный под названием «малярия». Управившись с этим делом, Ричард выехал встречать мать и невесту, которых он сердечно приветствовал, но обнимать не стал и не подошел близко.

— Я имел дело с несколькими больными парнями и, возможно, ношу в себе заразу. Пока буду держаться поодаль, — объяснил он и, пообещав навестить их, как только помоется и переоденется, проводил до замка.

Прошла неделя, но Ричард так и не нашел времени выполнить свое обещание. Ежедневно мать и сын обменивались посланиями, приглашениями и извинениями, пока, наконец, Альенора, которой с каждым днем становилось все труднее уговаривать Беренгарию и оправдывать Ричарда, не послала ему приглашение, сформулированное в таких настойчивых выражениях, которые даже он не смог проигнорировать.

Ричард вспомнил об этом приглашении в самый последний момент — весь день его голова была занята другими вещами, — нехотя покинул гавань, где на большую галеру грузили заготовленные бревна. Проезжая по берегу, он заметил группу рыбаков, сгрудившихся вокруг какого-то предмета, вынесенного волнами на песок. Неизменное любопытство заставило его свернуть с дороги и приблизиться к рыбакам. Здесь он увидел, что их добыча — бочка с его личным клеймом. И тут Ричард вспомнил, что рано утром ветхая, дырявая ладья, на которой перевозили бочки с говядиной с одного корабля на другой, разбилась и затонула, причем так внезапно, что даже не успели спасти груз. К вечеру едва заметное морское течение сменило направление и прибило бочку к берегу. «Нет ли поблизости и остальных бочек?» — подумал Ричард и, заслонив глаза ладонью от косых лучей опускающегося за горизонт солнца и сощурившись, посмотрел на покрытую мелкой рябью поверхность моря — на безбрежное пространство из шелка с розовым и голубым отливом. И верно, там и сям можно было видеть покачивающиеся на волнах темные пятна.

Моментально из головы выскочили и Беренгария, и Альенора, и все остальное. Ричард стремглав помчался к ближайшей таверне, где рассчитывал найти несколько незанятых делом солдат, здесь он застал шестерых или семерых лучников из Кента, которые пили сицилийское вино, бранились и утверждали, что оно намного хуже английского эля. Через несколько минут они вместе с королем уже стояли у воды.

— Их может захватить любой, — крикнул Ричард. — Если мы не выловим бочки, это сделают вон те парни и нам же завтра продадут!

Он был слишком нетерпелив, чтобы ждать, пока волны вынесут бочки на берег, и зашел в воду по самые плечи. Некоторые последовали за Ричардом; к ним скоро присоединились сбежавшие отовсюду солдаты, которые, ожидая, когда бочки подплывут поближе, с шутками и смехом развлекались, поочередно окуная друг друга с головой в воду. Количество бочек на берегу, надежно охраняемых, постоянно росло. Внезапно кто-то из присутствующих, добродушно выругавшись, сказал:

— Будет чудесная жратва, ребята! Пока доедем до места, проклятая говядина достаточно просолится и без помощи морской воды.

— Когда проголодаешься, будешь жевать и радоваться, — заметил другой. — Мог бы съесть добрый кусок уже сейчас! По-моему, давно время ужина.

Время ужина!

Ричард знал: если он уедет, даже строго-настрого наказав, они, быть может, выловят еще одну или две бочки. Потом кто-нибудь скажет:

— Кажется, я больше не вижу, а ты, Том?

— Я тоже не вижу, — ответит Том, посмотрев на небо. — Нет, не вижу.

И они отправятся ужинать. Так уж устроены люди, ничего не поделаешь. Невозможно заставить их заглянуть дальше собственного носа, понять, что когда-нибудь в тяжелом положении один бочонок говядины может означать победу или поражение. Нет, он не мог доверить им одним доводить до конца это дело. Кроме того, он все равно опоздает, даже если отправится немедленно, а ему ведь еще нужно привести себя в божеский вид.

— Кто-нибудь из вас знает, где живет моя мать-королева? — Один из солдат поднял руку. — Тогда беги изо всех сил в лагерь и попроси от моего имени Уолтера дать тебе хорошую лошадь. Скачи галопом и сообщи дамам, чтобы меня не ждали. Объясни, чем я занят.

А в замке женщины готовили грандиозное пиршество. Вдовствующая королева Джоанна руководила приготовлением нескольких сицилийских блюд, которые ей пришлись по вкусу в период пребывания на острове; Беренгария и ее сводная сестра, маленькая ростом, хромая герцогиня Анна, не имея возможности объясниться с поварами, сами готовили отдельные наваррские кушанья. Затем дамы обучали менестрелей песням, которые, как помнилось Альеноре и Джоанне, особенно нравились Ричарду. За час до назначенного времени все было готово, и они удалились, чтобы помочь друг другу надеть лучшие платья и сделать прическу. Принцесса Беренгария была сама не своя. Она так долго страдала от безнадежной, казалось, любви к Ричарду, но чудо свершилось: он позвал ее, и она приехала. Однако до сих пор она видела его только мельком, неделю назад.

Они ждали и беспокоились за кушанья, которые могли остыть и перестоять, когда примчался посыльный Ричарда.

Альенора попыталась как-то преодолеть и смягчить наступившее всеобщее уныние.

— Подобные вещи случаются во время военной кампании, мои милые! Только истинный воин может пренебречь королевами и принцессой ради будущей победы. — Но ее жалкая попытка не вызвала улыбки у присутствующих, и Альенора попробовала еще раз: — Нам еще повезло, что у него хватило ума послать к нам гонца. В Пуату жил-был однажды рыцарь по имени Ольяк. Так вот, прогуливаясь как-то утром со своей дамой сердца по саду, он наткнулся на яблоню, почти вывороченную с корнями ветром. Поставив ее в вертикальное положение, он сказал даме: «Подержите пока яблоню, а я схожу за палкой и лопатой». Когда он вошел во двор замка, то встретил трех вооруженных всадников, которые рассказали ему, что их сеньор повздорил с другим сеньором и что они едут сражаться. «Подождите, — сказал Ольяк, — я надену доспехи и поеду с вами». И он отсутствовал три года.

— А она все это время держала яблоню, — заметила маленькая герцогиня, сверкнув глазами.

— Не совсем так, нет! В середине второго года яблоня, обращаясь к даме, сказала:

— Большое спасибо, но я уже прочно закрепилась корнями. Можете больше не беспокоиться.

Никакого результата. Беренгария даже не улыбнулась, хотя, как с удовлетворением отметила Альенора, сдержала слезы до тех пор, пока дамы не разбрелись после трапезы, которая прошла очень скучно, поскольку все ели без аппетита. Лишь тогда принцесса зарыдала. Она била кулачком по подушкам и кричала, что раз он не идет к ней, то завтра она сама отправится к нему.

— Лучше не делай этого, — сказала Альенора. — Военный лагерь — не место для благородных дам… Знаю по собственному опыту. Не исключено также, что там свирепствует болезнь, о которой говорил Ричард неделю назад. Идти пешком далеко, ехать же в нарядном платье на муле невозможно. А ведь ты захочешь после столь длительного ожидания на первом свидании выглядеть как можно красивее. Кроме того, он, вероятно, завтра приедет.

«Он должен приехать завтра», — тут же подумала Альенора.

Никто не проявил желания музицировать или затеять какую-либо игру, и все рано разошлись по своим комнатам. Альенора, поцеловав Беренгарию, посоветовала ей больше не плакать, чтобы не испортить глаза к завтрашнему дню. Джоанне, которая, радуясь встрече с матерью, использовала любую возможность, чтобы побыть с ней, Альенора сказала:

— Бедное дитя, если она станет все принимать так близко к сердцу, как сегодняшний эпизод, ее жизнь превратится в сплошную муку. Я начинаю думать, что девушки, которых выдают замуж, прежде чем они успеют полюбить, пожалуй, счастливее других. Но самые счастливые те, которые в состоянии примириться с неоспоримым фактом, что для многих — нередко лучших мужчин — их работа стоит на первом месте. Ричард поступил дурно, однако я могу понять, насколько важными показались ему в тот момент эти бочонки с говядиной.

— Я тоже могу, но мы обе просто любим Ричарда… и наше чувство отличается от страстной влюбленности, — сказала Джоанна с тонкой загадочной улыбкой.

«Как это верно, — подумала Альенора. — Я была страстно влюблена в Ришара. Если бы я просто любила его, я бы написала ему письмо… Но я была влюблена, хотела видеть его и послала за ним… И потому он умер».

Она искренне посочувствовала Беренгарии, которой не терпелось увидеть Ричарда. Но одновременно возникла еще одна мысль, которая заставила ее, слегка коснувшись руки дочери, спросить:

— А ты знаешь, что значит страстно полюбить?

— Да, знаю. Мне хотелось бы поговорить с вами и об этом и выслушать ваше мнение. Понимаете… он… он отправляется вместе с нами в крестовый поход.

— Тогда у нас достаточно времени всесторонне обсудить данный вопрос, — сказала Альенора, — и поверь мне: если он человек, способный сделать тебя счастливой, то можешь рассчитывать на мое благословение и поддержку. Ты выполнила свой долг перед Англией и теперь свободна… Но мы подробно потолкуем об этом позднее. А теперь найди, пожалуйста, Гаскона и передай ему, чтобы он через пять минут приготовил верхового мула и фонарь. Я поеду вниз поговорить с Ричардом.

— В военный лагерь, который совсем не подходящее место для дам?

— Для молодых дам, хотела я сказать.

Замок, в котором они жили, стоял на высоком холме, и когда Альенора ехала вниз, — Гаскон шел рядом, одной рукой ухватившись за стремя, а в другой держа фонарь, — она могла видеть вдали розовый дым от костров, на которых солдаты варили пищу, вдыхать неповторимый запах большой массы воинов, расположившихся скученно вместе со своими лошадьми, боевыми доспехами, кожаным снаряжением, палатками. Она прошла с этим запахом весь путь от Парижа до Иерусалима, и в ответ на все эти земные реальности у нее сильнее забилось сердце, стало радостно на душе.

Приблизившись к лагерю, Альенора при свете фонарей, освещавших перекрестки между тесными рядами палаток, могла заметить, что в нем царил образцовый порядок. Никакого мусора, никаких отбросов. Своеобразный запах шел от костров, на которых сжигали лагерные отходы. Она с большой теплотой подумала о Ричарде. Прежде всего он был отличным воином и никогда не старался казаться кем-то другим. И если не помешают какие-то непредвиденные обстоятельства, он непременно добьется успеха там, где многие потерпели неудачу, и возьмет Иерусалим. Перед лицом этой великой и благородной цели каким жалким показался эпизод с нарушенным обещанием и несостоявшимся праздничным ужином.

Альенора проехала большой шелковый шатер, над которым красовался штандарт Франции, — когда-то он был и ее собственным. И представлялось странным, что сын Людовика VII, которого он так страстно желал и которого она не смогла родить, теперь находился здесь вместе с ее любимым сыном Ричардом.

«Жизнь непредсказуема, — подумала она. — Чем дольше живешь, тем она интереснее и удивительнее».

Альенора продолжила свой путь, пока не поравнялась с полотняной палаткой внушительных размеров, над которой неподвижно висел флаг с леопардами Англии. Вооруженный всадник привычным движением опустил копье, преграждая ей дорогу, и спросил, куда и зачем она едет. Гаскон, вспомнив о своих обязанностях, выбежал вперед и громко крикнул:

— Дорогу ее величеству, вдовствующей королеве Англии.

— Не поднимай шум, — сказала Альенора. — Король, возможно, занят. Пройду без церемонии и, если нужно, немного подожду.

Это была довольно обширная продолговатая палатка; две трети помещения занимал стол, с которого слуги убирали остатки ужина. В дальнем конце палатки — сколоченная из досок платформа, своего рода королевский помост, на котором стояли обыкновенный деревянный стол, два стула и ширма, скрывавшая, как было известно Альеноре, кровать Ричарда и стойку с тазом и кувшином для умывания.

На шесте, подпиравшем этот конец палатки, висел фонарь, освещавший стол, за которым сидел Ричард. Нагнув голову, он внимательно рассматривал какое-то хитроумное приспособление из дерева и слушал объяснения стоявшего рядом человека. Немного в стороне коренастый лучник держал в руках что-то, завернутое в холстину.

Подойдя поближе, Альенора увидела, что деревянная игрушка на столе — это модель боевой машины; она бросала шарики из глины, похожие на те, которыми дети играют весной на улицах. Ричард передвинул рычажок, и из отверстия выскочил глиняный шарик.

— Она действует, Эскель, действует! — воскликнул Ричард.

Один из шариков упал к ногам Альеноры; она подобрала его и бросила на стол. Ричард поднял голову и увидел ее.

— Мама! — вскричал он удивленно. — Что привело вас сюда? Случилось что-нибудь?

— Нет, — ответила она. — Мне просто нужно поговорить с тобой, но я подожду. Продолжай заниматься своими шариками.

Ричард подошел к краю помоста и, протянув руку, помог Альеноре подняться.

— Мне, Эскель, как всегда, не везет, — заметил Ричард, усмехаясь. — Моя мать приглашает меня к ужину, я отговариваюсь, ссылаясь на чрезмерную занятость, а она застает меня за игрой в шарики! Но машина исправно работает. Посмотрите, мама, новое устройство для метания камней. Покажи-ка, Эскель… Разве не хитро придумано? Сарацинам и не снилось… Хорошо, Эскель… А теперь ты, — обратился Ричард к лучнику. — Давай-ка взглянем на твою говядину.

Лучник выступил вперед, и Альенора увидела у него на лбу крупные капли пота.

— Ваше величество, она недостойна даже находиться в вашей палатке.

— Но ведь предполагалось, что вы положите это мясо себе в рот, не так ли? Покажи.

— Милорд, я вовсе не хотел никого обидеть. Больше ради шутки…

— Показывай.

Лучник положил сверток на стол и снял тряпку; присутствующие увидели кусок мяса, совершенно черный, кроме тех мест, где копошились белые черви. Внимательно взглянув на мясо, Ричард выпрямился.

— Заверни, — приказал он. — Дохлая лошадь пахнет лучше! Значит, вам дали такое мясо на обед?

— Да, милорд.

— Кто?

— Сержант. Открыл бочонок Рольф — раздатчик.

— Новый бочонок? Сегодня?

— Да, милорд. Но мясо было таким же всю последнюю неделю или даже больше.

— Тогда вы вправе жаловаться, и я рад, что ты это сделал. Если бочонок действительно открыли только сегодня, я смогу установить, кто его прислал, а когда найду мошенника… Но ты говорил о какой-то шутке. Хотел бы знать, что это за шутка, поводом для которой могли послужить эти отвратительные отбросы.

— Ваше величество, я только сказал: нас кормят таким мясом для того, чтобы мы были готовы жрать проклятых язычников со всей требухой…

— Великолепная шутка, — заметил Ричард и рассмеялся, но наблюдательная Альенора видела, что ему не очень весело. — Пойди найди Рольфа и скажи ему, что мне нужно клеймо с этого бочонка, не мое личное, а другое, торговое. Кто-то поплатится за это. Вероятно, нам всем еще придется питаться тухлым мясом, прежде чем мы сможем пировать в Иерусалиме, но мы будем есть его на поле битвы и все вместе. Желаю тебе спокойной ночи.

Лучник спрыгнул с помоста и направился к выходу.

— Эй ты, пожиратель неверных! — крикнул ему вслед Ричард. — Что ты ел сегодня?

— Сегодня я еще ничего не ел, ваша милость. Рольф раздал это мясо, я вылез со своей шуткой и сразу попал в беду.

Ричард приказал слуге:

— Накорми этого славного воина самым лучшим, что у нас есть. И принеси нам вина, тоже самого лучшего… Вы пришли упрекать меня, мама? — повернулся он к Альеноре. — Но я надеюсь, что, по крайней мере, вы понимаете, как важно было выловить бочки с говядиной. Потом, прежде чем я успел сменить мокрую одежду на сухую, пришел Эскель показать свое новое изобретение — прекрасное оружие. И так одно за другим. Посмотрите, вот это письмо прибыло из Англии час тому назад, а у меня еще не нашлось времени его прочитать.

— Знаю, — ответила Альенора. — Сплошные извинения, как обычно, и на все — веские причины! Я понимаю, Беренгария тоже понимает, но она глубоко огорчена. Ты должен посетить нас в ближайшее время. Ведь она проделала не близкий путь. Прочитай-ка письмо, я жду не дождусь известий из Англии.

Ричард взял довольно объемистый конверт и сломал печати. Пока он читал, в палатке царила тишина.

— Ну что ж, — проговорил он с насмешкой и гневом. — Действительно любопытная новость. Как вы думаете, чей флаг развевается над главной башней в Виндзоре в этот самый момент?

— Неужели… Иоанна? — спросила она с внезапно возникшим чувством дурноты. После стольких лет борьбы сына с отцом теперь только недоставало, чтобы начались раздоры между братьями.

— Нет. Господина Лонгчампа! И он… Но прочтите сами.

Ричард передал письмо Альеноре. Она поднесла исписанные убористым почерком листки к фонарю и с замиранием сердца принялась читать. Изложенные в письме факты подтверждали самые худшие опасения, которые терзали ее по ночам, когда она просыпалась и думала: «Что будет с Англией?»

Письмо прислал верный архиепископ Йоркский, и было заметно, что писал он его с большой неохотой, оттягивая до последнего момента. Он сообщал, что новый канцлер изгнал почти всех служащих, назначенных Ричардом, и поставил на их место своих друзей и родственников, создал собственное войско и выезжал из своей резиденции только в сопровождении охраны из полутора тысяч человек, мошенничал с деньгами, а народ бедствовал, прикладывал к официальным бумагам свою личную печать, а не Большую государственную печать Англии. И все это — какой ужас! — он делал с явного одобрения принца Иоанна. Эта пара была просто неразлучна, они «смеются и шутят, словно родные братья».

Пока Альенора читала, Ричард опять занялся деревянной моделью метательной машины, заряжая и выстреливая глиняные шарики, только судорожные движения пальцев указывали на сдерживаемое раздражение. Когда она закончила и взглянула на него глазами, в которых отражались и боль, и страх, Ричард сказал:

— Ну как, премиленькая ситуация, не правда ли?

Зная, насколько тяжело он воспримет отсрочку исполнения своих планов, Альенора как можно мягче ответила:

— Боюсь, что не остается ничего другого: ты должен вернуться в Англию.

Ричард вздрогнул, как от внезапного удара.

— Вернуться в Англию? Сейчас? Помилуйте! Мои корабли загружаются, моя армия готова выступить. Исполняется мое самое сокровенное желание, ради которого я трудился, отказывал себе во всем, копил многие годы. Я не вернусь, даже если бы Англия полыхала из конца в конец и я мог бы загасить огонь одним дуновением!

Альенора сидела неподвижно, внутри у нее происходила отчаянная борьба. Она покинула Винчестер, твердо решив оставшиеся годы жизни сделать для себя по возможности приятнее. Была готова помогать Ричарду, но только так, чтобы это доставляло ей удовольствие. Она получила, говорила она себе, хороший урок — мужчины не любят принимать советы от женщин. Они сердятся сильнее, когда советы оказываются дельными и хорошими. Еще хуже — пытаться уговорить их изменить неправильное решение. Это равносильно попытке пробить головой каменную стену: вы только себе причините боль и страдания. А выстрадала она уже достаточно. Внутренний голос требовал: молчи и сохрани с сыном хорошие отношения. Пусть отправляется в свой крестовый поход, пусть сам решает…

И Альенора как-то уклончиво проговорила:

— Но Англия, Ричард, тоже имеет важное значение.

— Конечно, имеет! — воскликнул он раздраженно. — Она обеспечивает меня материальными ресурсами для ведения войны — деньгами и лучшими в мире воинами.

После столь циничного заявления Альенора отбросила прочь всякую осторожность.

— Ты допускаешь серьезную ошибку, рассматривая Англию лишь в качестве дойной коровы и питомника солдат. Но Англия намного важнее. Это утверждаю я, хотя и не являюсь англичанкой. Но я знаю: придет время и тот, кто правит Англией, будет править миром. Как бы богаты и обширны ни были мои владения и герцогства твоего отца в Европе, они не идут с Англией ни в какое сравнение, потому что они вечно будут зависеть от доброй воли соседей, всегда связаны с постоянно меняющейся политикой европейских государств. Англия стоит особняком. Ее можно сделать неприступной. Не дай Англии выскользнуть из твоих рук, Ричард. Вернись, потрать, если нужно, год для наведения порядка. Иерусалим ждал долго, подождет еще немного. Но если вот это, — Альенора коснулась письма, — продолжится хотя бы год, Иоанн и Лонгчамп выкрадут из твоей короны самую большую драгоценность.

Ричард молча слушал, но выражение лица оставалось жестким, а взгляд прищуренных глаз был холодным и неприветливым. Альенора попыталась еще раз:

— Иоанн всегда, с раннего детства, завидовал тебе. Ему хочется стать королем, он обожает внешний блеск и великолепие, но чурается ответственности. Лонгчамп, выросший в нищете, жаждет власти. Они прекрасно споются. Иоанн наденет корону, Лонгчамп возьмет скипетр. А кто остановит их? У кого есть для этого достаточно сил? Кто, кроме тебя, дерзнет схватиться с Лонгчампом, его личной армией и полуторатысячной охраной?

«Хороший вопрос, — подумала Альенора. — В нем содержится откровенный вызов».

Однако уши Ричарда в тот момент слышали только зов Востока и были глухи ко всему остальному.

— Вы умеете убеждать, всегда умели! Но если то, что вы сказали, было бы в тысячу раз справедливее, я все равно не отступил бы от своего плана. Я отлично понимаю — это последняя отчаянная хитрость самого дьявола! Уже многое испробовано, чтобы меня остановить, — от противодействия короля французского Филиппа до массового падежа мулов, — но я преодолел все препятствия. И вот теперь это известие! Однако я не сверну с намеченного пути. Возможно, дьявол, наконец, Поймет, что встретил достойного противника, и оставит меня в покое.

— Но ты не можешь… просто игнорировать письмо, Ричард. Это ведь отчаянная мольба о помощи.

— И я отвечу. Я напишу Джеффри Йоркскому, что если Лонгчамп живет с такой пышностью, то, значит, он расходует деньги, которые следовало выслать мне. А я нуждаюсь в деньгах сию минуту. Они должны были прибыть вместе с этим письмом. На проклятом острове все в двадцать, тридцать раз дороже обычного. Поверьте мне, я продал бы Лондон, если бы нашелся покупатель…

— Тише! — предостерегла Альенора, оглядываясь и с облегчением убедившись, что поблизости никого нет. — Не говори так опрометчиво. Подобные слова расходятся слишком быстро, по дороге обрастая невероятными подробностями. Подумай о жителях Лондона, о гильдиях и что они для тебя значат, хотя бы как источники денежных поступлений!

Положив руку на корсаж и нащупав на груди антиохский бриллиант, она добавила:

— Я смогу помочь тебе раздобыть деньги немедленно, если ты пообещаешь мне одну вещь. Не ограничиться посылкой в Англию лишь письма. Раз уж ты не можешь поехать сам, то пошли туда решительного и толкового человека. Джеффри Йоркский умен, предан тебе и горд и никогда бы не прислал подобного письма, если бы не очутился в безвыходном положении. Окажи ему реальную помощь, Ричард, и я отдам тебе вот это.

Альенора потянула за цепочку, и великолепный камень засиял и засверкал при свете коптившей масляной лампы, посылая во все стороны голубые, желтые, красные и фиолетовые лучи.

Как завороженный смотрел Ричард на бриллиант, а Альеноре вспомнилось, что еще в детстве она часто с помощью подарков старалась побудить его к хорошему поведению, а он, приняв подарок, все же поступал по-своему.

— Вероятно, это украшение должно бы принадлежать старой Кейт: однажды, будучи в трудном положении, я завещала бриллиант ей. Но теперь у нее пенсия, а когда мы возьмем Иерусалим, у нас не будет недостатка в драгоценных камнях. Бери бриллиант, Ричард, и дай мне слово.

К ее удивлению, он не шевельнулся, а только смотрел, не отрываясь, на драгоценный камень. В глазах не было выражения жадности.

— У меня нет ни малейшего желания принимать от вас это украшение, — сказал Ричард. — Все эти долгие годы… у вас не было ничего нарядного и красивого.

— Тем лучше, я привыкла обходиться без излишеств. А эта вещица пришла с Востока, и только справедливо, что она вернется туда же в виде вооружений и поможет освободить Священную землю.

— Ну что ж, если вы так полагаете, то я с благодарностью приму бриллиант.

Положив камень на ладонь, Ричард некоторое время задумчиво смотрел на него, и перед его мысленным взором вставали вереницы вьючных мулов, метательные орудия, мешки с мукой и штурмовые лестницы. Накинув на шею цепочку, он спрятал камень под рубашку.

— Я знаю, кого послать, — проговорил Ричард. — Кутанса Руанского.

— Ах, Ричард! — воскликнула в испуге Альенора. — Он же совсем старый!

— Вы тоже женщина в годах! — рассмеялся Ричард. — Но не унимаетесь!

— Но он ведь церковник и к тому же чужеземец. У него не будет никакого авторитета! Пошли по крайней мере опытного воина и англичанина.

— У меня нет лишних солдат, — отрезал Ричард коротко. — Все, кто что-нибудь да стоит, здесь со мной, и каждый из них нужен. Мы охотимся на более крупную дичь, чем эта маленькая крыса, играющая в короля. И мне становится ясно, что именно на мое войско ляжет основная тяжесть этой кампании. На французского короля Филиппа надежды мало; при первом же намеке на прямой откровенный разговор он делается угрюмым и надувает губы.

— Он не вырос, как ты, среди людей, говоривших прямо и откровенно друг с другом. Родился Он поздно в семье, где были только девочки: отец в нем души не чаял, вероятно, никто за всю его жизнь не разговаривал с ним просто и правдиво. Ты должен обходиться с ним помягче…

«И вот я уже опять лезу с советами», — подумала Альенора.

Пойду сейчас же к Кутансу — сказал Ричард, спрыгивая с помоста и протягивая матери руку.

— Могу ли я как-то переубедить тебя?

— Никто не сможет. Я знаю, как поступить. Строгое письмо Джеффри Йоркскому и неограниченные полномочия Кутансу Руанскому — и все будет в порядке. А теперь я провожу вас. Где ваша охрана?

— Мы приехали вдвоем: я и Гаскон.

— Вы самая безрассудная женщина. На вас могли напасть и ограбить. Просто удивительно, что вы проскочили невредимыми.

— У меня не было ничего с собой, что могло бы привлечь воров.

— У вас было вот это! — коснулся Ричард собственной груди. — И еще мул. Они отобрали бы его. И завтра продали бы мне втридорога. Подождите…

Ричард выделил шесть лучников для сопровождения, помог матери сесть в седло, нежно поцеловал ее и пообещал завтра выкроить время и навестить их в замке. Затем он отправился на поиски Кутанса, и Альенора слышала, как он весело напевал.

Потрясение, вызванное письмом, видимо, почти прошло. Он принял бестолковое и бесполезное решение и был уверен, что все уладится.

У нее же — пока она ехала между палаток, затем по открытой местности, мимо домов спящего города и по крутой дороге к замку — все росло и усиливалось чувство подавленности. Она опять потерпела неудачу.

Слов нет, часть своей задачи она успешно выполнила. Ведь к Ричарду она отправилась с намерением уговорить его исполнить свой долг и навестить принцессу, и он пообещал. Менее значительная, чисто женская часть удалась. Не следует ли ей довольствоваться этим? Много лет назад аббат Бернар предостерегал ее от вмешательства. Если бы только она прислушалась к его совету, насколько по-другому сложилась бы ее жизнь! Даже трагедии, связанной с посещением Вудстока, не произошло бы, не поспеши она к Генриху, чтобы изложить свое мнение относительно его обращения с сыновьями.

И она была уже старуха… шестидесяти восьми лет — очень почтенный возраст для женщины. Ричард сказал: «Вы тоже женщина в годах», — вовсе не желая обидеть ее. Это правда, она уже старая женщина; теперь самое время отойти от всех активных дел и, наконец, сосредоточиться лишь на женской пассивной роли. Ричард — король Англии. Так почему же она испытывает ноющую боль за страну, которая ей вовсе не принадлежит?

Альенора отбросила беспокойные мысли и подумала: «Я возвращусь в замок и завтра начну готовить свадьбу: место, время, наряды… а потом стану ждать внуков… сделаюсь тактичной и мирной старухой: в руках иголка с нитками, на языке — приятные и почтительные слова…»

Они уже отъехали довольно далеко от лагеря, когда трубы заиграли вечернюю зарю. Эти звуки, приглушенные расстоянием, особенно трогали за душу.

Один из лучников проговорил:

— Ваше величество, будьте милостивы, остановитесь на минутку. Прозвучал сигнал, и мы в пределах слышимости, а правила предписывают…

Трубы вновь заиграли, и он замолчал: потом шесть лучников стали в ряд на краю дорожки и, подняв вверх правую руку, дружно хором крикнули:

— Спаси и помоги, Гроб Господень!

Они повторили свой клич трижды, и по спине Альеноры пробежали мурашки. Она почувствовала, как к горлу подкатил комок. Еще минуту назад по дороге двигались вместе восемь человек, теперь существовало уже две группы: убежденные крестоносцы, объединенные священной идеей, и старая женщина со своим слугой.

— Благодарим вас, ваше величество, — сказал тот же лучник. — Снова к вашим услугам и можем продолжить путь.

Преодолевая комок в горле, Альенора спросила:

— Вы это проделываете каждый вечер?

— Каждый вечер, перед тем как лечь спать.

Ричард и сотни тысяч таких, как он, пойдут вперед, будут сражаться и, вероятно, погибнут, откликаясь на этот призыв: «Спаси и помоги, Гроб Господень!» А она — хотя и почувствовала сильное волнение при дружном кличе, и услышала в нем зов благородных рыцарей — не в состоянии ничего сделать, кроме как тащиться следом за войском, бесполезная, ненужная.

И в это мгновение у нее в мозгу ясно и отчетливо сверкнула, словно молния, прозвучала, точно глас, услышанный апостолом Павлом по дороге в Дамаск, мысль о том, каким образом она может — нет, должна — ответить на ночной призыв.

И отстраняя руку веселого лучника, державшего поводья ее мула, Альенора сказала:

— Мне нужно вернуться. Я кое-что забыла.

— Один из нас может сбегать и принести, ваше величество. Вы уже почти дома.

Он жалел старую, слабую женщину. Но он заблуждался. Ах, как он заблуждался! Со всех четырех сторон света к ней стекались сила, уверенность и энергия. Она внесет свой вклад, причем такой, какой только она одна в состоянии внести.

— Нет, — повторила Альенора. — Большое спасибо. Я должна вернуться сама.

Бедный мул, уже предвкушавший спокойное стойло, только тяжело вздохнул, когда его заставили повернуть назад. Альенора ободряюще похлопала его по шее.

«Как и от меня, — подумала она, — обстоятельства потребовали от него еще потрудиться в тот момент, когда он уже считал, что его служба кончилась».

Кто еще, помимо Ричарда, устремившего свой взгляд на Восток, к Иерусалиму, может вернуться в Англию и навести там порядок? Кто еще обладает достаточной властью, чтобы наказать Иоанна, как нашкодившего щенка? Кто еще имеет полное право взглянуть на развевающийся над Виндзорской башней флаг и спросить: «Почему здесь эта тряпка?» Кто еще в состоянии заставить полторы тысячи телохранителей выглядеть подобно оловянным солдатикам?

Розовый отсвет над лагерем постепенно исчез. Костры потухли, все кругом успокоилось. Ни звука, кроме топота ее мула, позвякивания уздечки и шаркающих шагов сопровождающих Альенору людей. Она ехала и размышляла над тем, что она скажет Ричарду.

А скажет она следующее: «Пошли в Англию меня, Ричард. Я уже была регентшей, народ знает меня и доверяет мне. Я сохраню Англию для тебя, пока ты сражаешься за Иерусалим. Буду беречь твой авторитет и править справедливо. Сумею сблизить твоих нормандцев с англичанами, поскольку я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Я сплочу этих людей в великую единую нацию, способную на великие дела. Я сделаю все, чтобы они торжественно встретили тебя, когда ты вернешься с победой. Это будет мой вклад в твой крестовый поход.

Я справлюсь, потому что вся моя прошлая жизнь — даже самые большие мои неудачи — готовила меня для этой высокой миссии. И я сделаю все, как нужно».