Прудников Михаил

Особое задание

Михаил Прудников

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. ЗА ЧАС ДО ВОСХОДА СОЛНЦА

Шла семнадцатая ночь войны.

Над клочком земли, который еще совсем недавно был нашим, а теперь в военных документах именовался "ничейной полосой", изредка вспыхивали ракеты.

Повисая над предрассветной пеленой тумана, ракеты освещали истерзанную, покалеченную землю. В их лишенном жизни голубоватом мерцании все казалось призрачным. Там, где только вчера покачивались созревающие колосья ржи, лежало голое, израненное траншеями поле. Темными буграми застыли на нем разбитые танки и пушки.

Выбив из села отряд боевого охранения, немцы подожгли село. Оно горело весь вечер и всю ночь: огонь перекидывался с крыши на крышу. Оранжевые языки пламени вырывались из окон и дверей, отплясывали бешеный танец. А когда рушились балки и стропила, фонтаном взлетали и рассыпались вокруг искры...

Еще вчера у перекрестка двух проселочных дорог стоял вековой дуб. Он крепко держался за землю могучими корнями, бросая вокруг щедрую тень. Местные жители всегда помнили его таким - крепким и спокойным. Казалось, он бессмертен, как небо над ним, как плывущие облака, как блеск звезд.

Сейчас, под утро, в зловещих отблесках затихавшего пожарища, могучее дерево возвышалось огромным черным силуэтом. Как бы взывая о помощи, дуб простирал вверх свои обуглившиеся, помертвевшие сучья. В его дымившееся тело впились осколки снарядов, как раз там, где чей-то нож вырезал в коре сердце, пронзенное стрелой...

Казалось, вокруг нет ни единой живой души, все разбито, уничтожено, стерто огненным смерчем войни.

Но на самом деле в траншеях, блиндажах, укрытиях шла напряженная жизнь. Поеживаясь от предутреннего холодка, люди в окопах всматривались в даль воспаленными от бессонницы глазами, у телефонных аппаратов замерли связные, дежурили радисты с наушниками.

В ту ночь немецкие радисты прифронтовой полосы уловили в привычной многоголосой симфонии эфира дозывные неизвестной рации. Заглушая треск, шорохи, гудение, эти сигналы врывались в наушники неожиданно и властно.

"Ти-ти-та-та, ти-та-та-ти!" - кричал кто-то далекий и неведомый.

Позывные звучали во многих наушниках. То пропадая среди помех, то возникая вновь, они как бы чего-то требовали.

Призыв был закодирован, и лишь одно слово - оно повторялось периодически - шло открьпым текстом:

"Ураган", "-Ураган".

За час до восхода солнца рация замолчала.

На рассвете два грузовика с немецкими автоматчиками подъехали к опушке леса. Солдаты окружили район, где, по данным радиопеленгатора, находилась неизвестная рация.

Гитлеровцы действовали молча, постепенно сужая кольцо.

Операцией руководил молодой высокий узколицый офицер в черном мундире. Бесшумно ступая по густой траве, он осторожно раздвигал мокрые ветки. В лесу было сумеречно, лишь на верхушках деревьев, уже освещенных лучами солнца, весело щебетали птицы. Клочья молочно-снзого тумана цеплялись за кусты, сползали через вороха свежей глины в воронки.

Движения офицера становились все осторожнее.

Вдруг шедший сзади него солдат споткнулся, и офицер, резко обернувшись, сунул кулак ему под нос.

- Тише ты, мерзавец! - выругался он свистящим шепотом.

Сузив глаза, офицер внимательно всматривался в предутренний сумрак. И вдруг остановился: впереди послышался шорох. Гестаповец прижался к дереву, судорожно сжав в руке парабеллум. Из кустов выскочил солдат и, поправляя на ходу пилотку, крикнул:

- Здесь, господин офицер! Здесь!

Они выбрались на узкую полянку, где полукругом стояло человек шесть солдат. Серо-зеленые мундиры почтительно расступились, и офицер увидел под низко склонившимися ветками орешника лежащего ничком человека. Его правая рука, вытянутая вперед, лежала на краю серого ящика, похожего на дешевенький чемодан. Пальцы, лиловатые у ногтей, стискивали головку телеграфного ключа.

Грязь забрызгала серую рубашку и мокрые от росы брюки, комочки глины застряли в светлых спутавшихся волосах.

Под левым боком маслянисто краснела трава.

Минуту все стояли молча. Зрелище было неожиданным. Казалось, потерявший сознание, истекающий кровью радист все еще посылал в эфир сигналы. Звал ли он в последние минуты на помощь, или рука привычно, механически выстукивала знакомые точки и тире?

- Отнесите в грузовик, - кивнув на радиста, приказал гестаповец.

Он был явно разочарован - надеялся вернуться из лесу с толпой русских штабных офицеров, понуро бредущих под конвоем его солдат! А вместо такого триумфа, сулящего награду, - единственный трофей - полуживой радист, по-видимому, переодетый красноармеец.

Солдаты почему-то долго возились около русского.

Офицер нетерпеливо дернул плечом.

- Что случилось?

Оказалось, что окостеневшие пальцы радиста невозможно было оторвать от ключа. Тяжело дышавший рыжий ефрейтор выругался. Он разогнулся и рукавом вытер вспотевший лоб.

Теперь радист лежал на спине. Офицер увидел совсем еще молодое лицо с белесыми бровями, в моршин

ке у переносья застыла боль. Взгляд полуоткрытых глаз был неподвижен. По животу расплылось коричневое пятно.

Раненого положили на брезент. Офицер подозвал фельдфебеля и приказал прочесать вокруг лес, а также тщательно осмотреть траву и воронки вокруг рации.

Когда офицер вышел на опушку, над огромным полем сожженной ржи вставало солнце.

К машине радиста принесли уже мертвым.

2. ШОФЕР ИЗ МОСКВЫ

В глубокой тьме Алексей Попов бежал по шоссе.

Спотыкался, падал, вскакивал и снова бежал. Что-то очень тяжелое давило ему на плечи и мешало. Сбросить этот груз он не мог. Алексей знал: во что бы то ни стало должен освободиться от этой помехи, но не было сил.

Грохот настигал его. "Та-та-та", - отдавалось в ушах, будто огромный телеграфный ключ.

Алексей пригибался, обхватывал голову руками, затыкал уши, но устрашающий звук настигал его, становился все громче и громче. "Надо бы свернуть", - думал Алексей. Но дорога шла по гребню насыпи с крутыми скатами. Почему-то канавы казались ему ущельями. В мозгу лихорадочно билась мысль: "Вперед, только вперед!"

Из-под башмаков вылетал гравий и, подпрыгивая, скатывался вниз, в темную, пугающую бесконечность.

Огромное и страшное, что грохотало у Алексея за спиной, должно было вот-вот настигнуть его, но чем быстрее он пытался бежать, тем тяжелее и непослушнее становились ноги. Колени подгибались, и держаться прямо стоило ему больших усилий.

Алексею хотелось оглянуться, но он почему-то долго не решался. И когда все-таки оглянулся, грохочущий преследователь оказался танком. Броня тускло светилась серебристой щучьей чешуей. Пушки были длинные, неестественно длинные и шевелились, словно щупальца осьминога. И тут он заметил гусеницы танка: крохотные, как бы игрушечные. Они беспомощно крутились над пропастью, не в силах сдвинуть с места грузную тушу, а она фыркала, плевалась дымом и свирепо рычала. Алексей остановился и облегченно рассмеялся. И в то же мгновение танк выбросил сильный ослепительный луч. Рука метнулась к глазам, Алексей зажмурился.

Когда он открыл глаза, то увидел ветку, склонившую над ним широкие листья. Они слезились росой.

Ярко светило солнце. Он сощурился и часто заморгал.

Сквозь верхушки деревьев синело небо - глубокое, бездонное, без единого облачка, такое беспокойное и чистое, каким оно бывает летним утром. Алексею казалось, что звук огромного телеграфного ключа, что преследовал его, раздается и сейчас.

Стучало прямо над головой, и, подняв глаза, Алексей увидел дятла, сидевшего на березе. Птица долбила кору с торопливой деловитостью, изредка пугливо косясь на лежавшего внизу человека. Но человек лежал не шевелясь и, видимо, не замышлял ничего дурного.

От мирной чистоты неба, от теплых солнечных пятен па дымной росистой траве, от монотонного постукивания дятла в сердце Алексея шевельнулась радость.

Это была радость жизни, ощущение от пережитой и ушедшей опасности, которая, если не совсем миновала, то по крайней мере временно отодвинулась.

Хотелось пить. Алексей с трудом расклеил спекшиеся сухяе губы, проведя по вспотевшему лбу тыльной стороной ладони, и сразу же вернулся к реальности:

рука была горячей, влажной.

Алексей поспешно сел. Правая ступня - тугой окровавленный моток грязных тряпок. Он попробовал пошевелить пальцами: все тело обожгла короткая резкая боль.

...Солнце поднялось уже совсем высоко, когда Алексей дополз до оврага, заросшего орешником, и ткнулся пылающим лицом в ручей. Напившись, с трудом добрался до тени и снова впал в забытье...

Очнулся Алексей от ощущения, что на него кто-то смотрит. Чуть-чуть приоткрыв веки, увидел босые загорелые ноги.

"Почему босые? Почему не в сапогах? И почему на них нет свастики? Да, ведь на сапогах не бывает свастики. Она - на рукаве... Сейчас я подниму глаза и увижу... Там обязательно должна быть свастика".

Он резко вскинул голову. Но рукава не увидел.

Свастики тоже не было. Тонкие загорелые руки обхватывали худые коленки девушки, почти подростка; в коротеньком выцветшем сарафане она с бесцеремонным любопытством рассматривала Алексея, покусывая стебелек травы.

Алексей долго в упор смотрел на незнакомку, но она и не думала отводить круглых синих глаз. Он ждал расспросов, но девушка молчала. Алексей сел, тряхнул тяжелой головой.

- Ты умеешь говорить? - улыбнувшись, с трудом спросил он.

Она кивнула головой.

- Тогда скажи: что это за лес и далеко ли до деревни?

- Да нет. Нужно только поле перейти... Рядом...

- Ну а называется-то она как?

- Юшково, - и, помолчав, девушка заговорщически прошептала: - А я знаю, кто вы.

- Еще бы! Это сразу видно... - в тон ей ответил он. - Я немецкий шпион. Только никому об этом не рассказывай. Уговорились?

- Ладно, ладно, смейтесь. А я все равно знаю...

- Ну, так кто же я такой?

- Вы? - Она оглянулась по сторонам и прошептала: -Вы командир. Наш, советский. Вы ранены и скрываетесь от фашистов.

Алексей снова раздвинул спекшиеся, потрескавшиеся губы в улыбку.

- С чего ты это взяла?

Девушка махнула рукой.

- Так я в соседнем селе объявление видела. На телеграфном столбе висит. Напротив сельсовета.

- Какое объявление?

- Да они вывесили!

- Ну и что же там написано?

- А в лесах будто скрывается много наших. Я это объявление наизусть знаю. "Кому станет известно о местопребывании командиров, комиссаров, продекламировала она торжественно, - надлежит немедленно сообщить немецким властям..." - И шепотом спросила: - А вы переоделись, да?

Он усмехнулся.

- Нет, никакой я не командир. И даже не военный. Я обыкновенный шофер. Понимаешь, шофер. Гражданский.

Она, казалось, была разочарована. Затем скосила глаза на его забинтованную ногу. Он перехватил этот взгляд.

- Ах да... - Алексей уставился на грязный комок бинтов, снова попробовал пошевелить чужрй, непослушной ногой и, поморщившись, объяснил: - Под обстрел, понимаешь, попал. Грузовик мой в щепки. А меня осколком клюнуло. А ты как здесь очутилась?

- Мы с мамой назад возвращаемся к бате. Он с нами не мог пойти. Он у нас инвалид. А мы хотели эвакуироваться, да не успели. Они как начали дорогу бомбить, а потом танки ихние впереди появились. Мы в лес - и врассыпную. А сейчас до дому добираемся.

Я по воду пошла...

- И много вас там?

- Было много. Да все разбрелись.

Прислушиваясь к приглушенному стуку колес и храпу лошадей, Алексей лихорадочно соображал: "Может быть, выйти сейчас вместе с девчушкой на дорогу, смешаться с беженцами? Но ведь девочка говорит, все разбрелись... Так легко на глаза попасться. Обнаружат. Начнутся расспросы, кто да что..."

- Пойдемте с нами. Я вам помогу. Мы ведь живем в Юшкове.

Алексей не знал, что сказать. Словно отдаленные раскаты грома, доносился гул канонады. Прикинул в уме: "Совсем недавно был со своими, километров двадцать пять, а теперь вот отделен от них широкой полосой фронта. Человек на льдине, куда-то меня прибьет?"

- Ну вот что, - сказал Алексей. - Сейчас возвращайся вместе со всеми домой. А как стемнеет, приходи к дубу, к тому, что на развилке дорог. Знаешь?

- Еще бы!

- Так вот. Там я буду тебя ждать. Придешь?

- Приду.

- Матери и отцу не говори. Да и соседям тоже.

Она понимающе кивнула головой. Брови ее озабоченно сдвинулись.

- Как тебя зовут?

- Аня.

- А меня Алексей. Алексей...

Аня решительно встала и скрылась в кустарнике.

Еще засветло Алексей изготовил из сухой ветки ольхи костыль, а когда начало смеркаться, царапая руки и лицо о кустарник, дополз до опушки. К дубу на перекрестке надо было добираться через поле выжженной ржи. Алексей постоял, прислушиваясь. Справа по шоссе, километрах в двух от леса, гудели машины.

Алексей уловил треск мотоциклов, обрывки веселой песни.

Вскоре показались контуры массивных крытых грузовиков. Какая-то, видимо тыловая, немецкая часть двигалась по шоссе в город.

Колонна текла ревущим потоком. Вот он, враг.

Движется по нашей земле, деловито, неторопливо, властно. Грохочет сотней моторов и распевает беззаботные песни. А он, Алексей, должен ползать, скрываться, стать незаметным.

При свете гаснущей зари Алексей различил темные зигзаги траншей. Он опустился в пыльную пахнущую траву и снова пополз...

Алексей ворочался всю ночь. На сеновале было душно. Казалось, собиралась гроза, хотя сквозь щели крыши виднелась ясная звездная ночь. Но он не мог отделаться от ощущения, что над деревней низко нависли лохмотья грозовых туч. На стеклах соседнего дома играли отсветы далекого пожарища. Время от времени содрогалась земля и дребезжали рамы.

Спал он в эту ночь или нет? Скорее всего лежал в тревожном забытьи.

Алексей хорошо помнил, как они с Аней встретились вечером у сожженного дуба, как крались по полю, темневшему воронками; потом ползли по дну противотанкового рва, и каждый раз, когда он останавливался, Аня торопливо шептала: "Сейчас, сейчас придем. Теперь уж близко".

Когда он наконец переступил порог избы и на него пахнуло теплом человеческого жилья, Алексей торопливо задвинул деревянный засов на двери - это было его последним сознательным движением. Все дальнейшее происходило как бы не с ним, а с какимто другим, посторонним человеком, за которым он наблюдал со стороны. Откуда-то издалека доносились обрывки фраз:

- Господи, как же он дошел!

- Налей воды, да потеплей!

- Нога-то совсем разбита...

Когда женщины перевязывали ему ногу, он мучительно раздумывал, почему в избе такой беспорядок, почему вокруг разбросаны какие-то узлы, корзины, мешки, почему так голы бревенчатые стены. И только позже, уже лежа на сеновале, куда- проводила его Аня, Алексей вспомнил: он в доме возвратившихся беженцев.

Аня появилась на сеновале рано утром с миской дымящейся картошки и кружкой молока, на которой лежал ломоть хлеба.

Наконец Алексей мог рассмотреть девушку.

Влажные на висках светлые волосы (видно, только что умылась) были перехвачены сзади лентой, загорелые, покрытые светлым пухом руки аккуратно расставили еду на табуретке. Густые брови на мгновение озабоченно сдвинулись: не забыла ли чего? И казалось, что вся она, по-утреннему свежая, умытая, пришла из того спокойного, уютного мира, о существовании которого он забыл в последние дни. Но это ощущение было мимолетным. Рассказы Анн снова возвращали к реальной действительности.

На вторые сутки он знал все деревенские новости.

Обычно, когда Алексей ел, Аня присаживалась рядом и торопливо, сбивчиво принималась говорить о том, что происходит в округе. Из ее рассказов он знал: гитлеровцев в селе нет, изредка проезжают машины с солдатами, останавливаются ненадолго.

Даже если Аня исчезала из дома только на полчаса, то потом, слушая ее, можно было подумать, что в маленькой деревушке в семнадцать дворов, случалось столько бурных и необыкновенных событий, что Юшкову мог бы позавидовать большой город. У соседки пропала коза, мальчишки принесли с поля гранату и хотели сдернуть с нее кольцо, и неизвестно, что произошло бы, если б не дед Егор, отобравший эту гранату.

А тихого богомольного старичка Игнатыча, известного на селе под кличкой Коряга (до войны работал вместе с отцом), фашисты назначили старостой, и он заставляет всех величать себя "господином".

- Правда, смешно - господин? Какой из него господин, когда он кривой и совсем маленького роста.

Алексей недолго пробыл на сеновале: хозяева перевели его к себе в маленькую каморку за перегородкой.

В избе, на бревенчатой стене, висела фотография лысоватого человека в полувоенной одежде. Деревенский фотограф придал его физиономии тупую, бессмысленную улыбку. Тут же висела карточка Аниной матери, Лидии Григорьевны. Объектив застал ее как бы врасплох - в испуге и недоумении, но на лице ее сохранилось выражение доброты и мягкости. И хотя портреты висели рядом, казалось, что соседство этих очень разных людей - случайное.

- Отец? - спросил Попов, коснувшись взглядом человека во френче. Аня молча кивнула.

Алексей хотел расспросить ее об отце подробней, но вдруг Аня выпрямилась прислушиваясь. Раненый привстал, опираясь на локоть: где-то совсем рядом, быстро приближаясь и нарастая, гудели моторы. Их было много. Аня бросилась к окну. Потом, побледнев, повернулась к Алексею. В глазах ее метнулся ужас.

- Они!

И сразу стало ясно: тишина и покой нескольких дней, прожитых в этом доме, - обманчивые иллюзии, а реальность - испуг в глазах Ани и пронизывающий Алексея внутренний холод. Реальными были его туго забинтованная ступня, погибшие товарищи и он сам, отрезанный от своих линией фронта, и этот рев моторов.

Прежде чем Алексей успел сказать что-либо Ане, девушка выскользнула из комнаты, хлопнув наружной дверью.

Он услышал, как грузовики остановились неподалеку от дома. Где-то долго гремели колодезной цепью и ведром, плескались водой, фыркали, смеялись. И голоса выкрикивали по-немецки:

- Лей, Курт, лей!

- О черт! Вода как лед!

- Эй, Вальтер, фляжку, дай фляжку!..

Алексей вслушивался в голоса, чувствуя, как под одеялом потеет ладонь, сжимающая рукоятку пистолета. Вот сейчас хлопнет калитка, скрипнут доски крыльца, и... Но в избе стояла тишина до звона в ушах.

За окном взревели моторы, скрипнула дверь - послышались легкие шаги Ани. Она вбежала в комнату, покрасневшая, возбужденная, с блестевшими глазами.

- Ух, сколько их! Поспрыгивали с машин, кинулись к колодцу... Один здоровенный, с нашивками, а сапоги короткие...

Растопырив руки и округлив глаза, она показывала ему, как здоровенный немец пил из ведра. И было трудно понять, испугана она или возмущена.

Уже в сотый раз перебирал он в уме события последней недели.

Там, в Москве, когда готовилась боевая операция в тылу врага, казалось, что все предусмотрено и всякая случайность исключена. Тщательно подобрали подходящих людей, каждому разработали легенду, подолгу обсуждали различные варианты действий. Но случайность все-таки вкралась. Погибли товарищи, брошен грузовик, за шофера которого Алексей должен был себя выдавать... Пропала рация, оружие, взрывчатка... Ничего он не знает о радисте, видел только, как побежал Ваня Барашов к лесу, да и сам Алексей с раздробленной, распухшей ступней вряд ли теперь чего-нибудь стоит.

И представлялось ему, что он сидит за шахматной доской, долго сидит, обхватив голову руками, тщательно изучает все возможные ходы, и чем больше раздумывает, тем виднее ему, что, в сущности, нет такого хода, который мог бы изменить создавшееся положение.

Что же делать? Ждать, ждать, ждать... Итак, он шофер, из Москвы приехал в командировку, в суматохе не успел выбраться из Могилева... Ждать. Но чего надеяться на ошибку тех, кто играет черными... Больше ничего не остается!

Ночью раздался стук в дверь, короткий и по-хозяйски властный. Рука Алексея метнулась под подушку, где лежал пистолет. За перегородкой скрипнула кровать, и мать Ани тяжело прошлепала по полу босыми ногами. Вошедший хлопнул дверью, заговорил громко, не стесняясь, словом, вел себя как хозяин, возвратившийся домой. Но вдруг притих: видимо, его предупредили, что в доме посторонний; за перегородкой перешептывались.

Алексей отодвинул занавеску, заменявшую дверь, и увидел знакомую по фотографии лысоватую голову, только вместо полувоенной одежды хозяин был в помятом, сильно потертом бостоновом пиджаке. Алексей невольно усмехнулся: самодовольство и уверенность отец Ани, видно, оставил где-то вместе со щеголеватым диагоналевым френчем.

- Ну, давайте знакомиться! - сказал хозяин, войдя наутро за занавеску и усевшись на табуретку. - Афанасий Кузьмич. Можно сказать, ваш коллега.

В гражданскую самого Путятина возил... Ну конечно, какие тогда машины были... Теперь другое дело...

Отец Ани говорил свойским, простецким тоном человека, много ездившего, бывшего всегда на людях, но с какой-то неприятной торопливостью, будто боялся, что его могут перебить.

- Мне Анька говорила: в ногу вас, стало быть...

Ай-ай-ай... - Хозяин с сожалением покрутил лысой головой. - Ну да ничего, нога - дело десятое. Главное, чтоб руки были целы, руки - это первое дело, с руками всегда прокормиться можно... ежели, конечно, голова есть на плечах...

Он умолк на минуту, как бы желая лучше рассмотреть собеседника, потом скользнул взглядом по рукам случайного постояльца, лежавшим поверх лоскутного одеяла, и вдруг спросил:

- А вы на грузовых или на легковых больше ездили?.. Начальство возили? А?

Неужели этот простоватый с виду человек почувствовал, что его гость не весь век крутил баранку?

Алексей ответил как можно равнодушнее, хотя вопрос его насторожил:

- Да на разных приходилось.

- Так, так... - Афанасий Кузьмич постучал пальцами по коленям, глядя куда-то в сторону. - Я вот тоже на каких только не ездил. Да... Можно сказать, вся жизнь на колесах. - Внезапно он наклонился к Алексею и доверительно прошептал: - А вы, часом, не красноармеец будете?

Он посмотрел прямо в лицо раненому. Тот выдержал этот колючий взгляд и усмехнулся:

- Нет, не угадали. Я гражданский человек. Всего только шофер. Так что не волнуйтесь.

Но ответ Алексея, видимо, не успокоил хозяина.

- Оно, конечно, я не волнуюсь, - поторопился уверить Афанасий Кузьмич. - Мне что? Но все-таки время-то какое! Беспокойное время. Я, конечно, не откажусь помочь. Всегда готов. Сам в гражданскую воевал. Да! И ранение имеется. Так что я не против...

Да и наши, думаю, скоро вернутся... Как вы думаете, вернутся?

Алексей промолчал.

Афанасий Кузьмич продолжал пытливо всматриваться в лицо собеседника.

- Россию, ее одолеть трудно, - бормотал он. - Она вон какая! Так что я не против, конечно, переждем..

Афанасий Кузьмич вышел от Алексея в полнейшем недоумении. Ночью он уже отчитал своих баб, что они "впутались в это дело", но как выпутаться, подсказать не мог. Хозяин остался в твердой уверенности, что в его доме скрывается не простой человек - уж очень не походили руки гостя на шоферские - белые, мягкие, без мозолей.

"Ежели, конечно, вернутся большевики, - рассуждал он про себя,-то, глядишь, отблагодарят. Ну а если не вернутся?"-Афанасий Кузьмич не знал, что придумать, ругал про себя Аньку ("всегда была с придурью") и озабоченно сопел. При Советской власти Афанасий Кузьмич зарабатывал немало, а что ему сулят перемены, определить еще не мог. Может, при немцах удастся открыть лавочку или мастерскую. Говорят, они поощряют частников.

...Вошла Аня, присела на край кровати, стараясь прочитать на лице Алексея впечатление, произведенное ее отцом.

- Симпатичный у вас папаша, - сказал он, - общительный...

Она промолчала.

- А почему он не на фронте? - спросил он.

Она пожала плечами, потом вдруг быстро заговорила:

- Я же вам говорила. Он хороший. Больной ведь отец. Инвалид. Вы его не бойтесь... Он не такой, никуда не пойдет. Отец-то раньше в райисполкоме работал. Просто боится за себя. Ведь сколько дней домой не приходил! В другой деревне прятался.

Алексей слушал молча, но про себя решил, что в самое ближайшее время попросит ее подыскать для него другое убежище. Но "съехать с квартиры" ему пришлось совсем по иной причине...

3. ХИРУРГ

Главный хирург городской Первомайской больницы (жители называли ее Субботинской по имени богатого купца и промышленника, построившего в начале века на свои деньги) Адам Григорьевич Лещевский стоял перед зеркалом в операционной. Он стаскивал с пальцев скользкие, хрустящие перчатки. Скомкав их, швырнул в раковину и поискал глазами флакон с нашатырным спиртом, которым протирал руки после операции, - флакона на обычном месте не было. "Куда он запропастился?" - подумал ЛещевскЕ1Й и тут же вспомнил: нашатырный спирт кончился. Запасы медикаментов в больнице таяли с каждым днем. И пополнить их было почти невозможно.

По утрам старшая сестра с виноватым видом сообщала: кончается эфир, йод, на исходе красный стрептоцид и даже аспирин. Последние три дня старшая сестра уже ничего не говорила, а только тяжело вздыхала.

Адам Григорьевич знал: в кладовой больницы осталось лишь немного манной крупы и пшена.

Лещевский всегда гордился своей выдержкой. Двадцать четыре года за операционным столом закалили его нервы. И вот теперь ему, столько повидавшему на своем веку, первый раз в жизни было страшно. Он боялся ежедневных визитов немцев, боялся заходить в палаты, с ужасом ловил на себе вопрошающие, тревожные взгляды больных и раненых, видел, как люди, которых он совсем недавно спас на операционном столе, погибали от голода, из-за отсутствия необходимого лекарства. И он был не в состоянии обеспечить им надлежащий послеоперационный уход. Особенно было страшно за тяжело раненных красноармейцев, которых не успели эвакуировать. Все, кто мог передвигаться, ушли из больницы еще в те дни, когда окруженный город обороняли советские войска. Городская больница, в первые же дни войны превращенная в госпиталь, теперь работала под контролем не только фашистских врачей, но и полиции. Гестапо тоже наведывалось. Все молодые врачи давно были на фронте, в городе оставались только пожилые люди, подобные Лещевскому. Тем больше ответственности ложилось на его плечи.

Мысли Адама Григорьевича прервал стук в дверь.

В операционную вошла девушка, незнакомая хирургу. Она была взволнована, белокурые волосы небрежно выбились из-под пестрой косыночки. Он бегло взглянул на посетительницу и снова нагнулся над раковиной. Адам Григорьевич сразу определил, что девушка из села и, видимо, большую часть пути бежала бегом.

- У вас заболела мама? - спросил хирург, не оборачиваясь.

- Нет... - начала было она, но Лещевский перебил:

- Тогда, может быть, бабушка?

- Понимаете...

- Так кто же тогда? Тетя?

- Нет, Адам Григорьевич, дядя, - сказала она серьезным тоном, в котором можно было уловить: "Да, я понимаю, вы можете разговаривать со мной как с маленькой, но дело слишком важное, чтобы я обращала внимание на такие пустяки, как ваш тон".

Хирург покосился на девушку. Она поспешно спрятала волосы под косынку и улыбнулась.

- Ну так что же произошло с вашим дядей? - спросил он, внимательно рассматривая свои ладони. - Вывихнул руку?

- Ногу, доктор, понимаете, ногу. - Посетительница произнесла это негромко, но твердо.

Лещевский подошел к ней, стряхивая на ходу воду с пальцев, и спросил почти грубо:

- Ну и что? Что я могу сделать?

- Ну а как же? - растерянно проговорила девушка. - Кто же другой может помочь?

Врач быстро опустил глаза и отвернулся. Он стащил с плеч халат и, повесив его на вешалку, подошел к открытому окну.

В сквере перед больницей не было ни души. Истомленные за день солнцем чахлые липы бросали на желтую, выгоревшую траву жиденькую тень. В кирпичном заборе, отгораживающем больницу от улицы, зияла дыра. Мелькали прохожие, чаще всего немецкие солдаты, обутые в пыльные сапоги.

Незнакомка подошла к хирургу.

- Доктор, у него что-то с ногой... не знаю что...

Вся ступня разбита. Вся...

Она думала, что врач обернется и станет расспрашивать, но Адам Григорьевич продолжал молча смотреть в окно. Она видела только его затылок, наверное, давно не стриженный, темные волосы густо переплелись и спускались за воротник по желобку на шее мягкой косичкой. И почудилось ей в этом затылке что-то неуловимое, детское и, пожалуй, беззащитное, как у маленького веснушчатого Витьки, двоюродного брата, приезжавшего на лето в гости из Минска. И было удивительно, что этот беззащитный затылок принадлежит такому высокому широкоплечему мужчине с огромными, тяжелыми руками.

- Как вас зовут? - спросил он, внезапно обернувшись.

- Аня.

- Так вот, Аня. Я не могу... Нет лекарств, ничего пет. Да и какой смысл? Умирают тысячи...

- Но, Адам Григорьевич?.. - Она хотела сказать, что врач не может, не имеет права говорить так, что какой же он доктор, если отказывается помочь раненому.

- Извините, Аня, мне надо идти.

Не глядя на ошеломленную девушку, Лещевский вышел из комнаты.

В растерянности постояв посреди операционной, Аня бросилась на улицу.

- Шкура, сволочь! - бормотала она, чувствуя, что вот-вот заплачет. Трус несчастный, шкура!..

Девушка хотела было вспомнить еще какое-нибудь ругательство, но ничего не приходило в голову. Пробежав несколько кварталов, она остановилась, чувствуя, что не имеет права вернуться домой без врача. "Что я отвечу? Что? Нет-нет, надо что-то придумать. Не могу я рассказать ему это", думала она, вспоминая лицо Алексея, страшные- почерневшие пальцы на ступне. И голос, когда он ^определил: "Газовая гангрена".

Ей запомнился больше всего голос. И безнадежность.

Даже бледное лицо Алексея и страшная, потемневшая нога не пугали ее так, как этот слабый, лишенный жизни шепот.

И еще ее преследовала беспомощная улыбка, скорее усмешка. Алексей будто просил прощения, что все так получилось, и старался приободрить свою спасительницу.

Добирались они до города с попутной подводой, думала, что расскажет доктору об этом угасающем голосе, о страшной усмешке, и этого будет достаточно, чтобы он согласился помочь, потому что нельзя не пожалеть человека, если он говорит вот таким тоном и так улыбается. Но теперь, вспоминая свои разговор с Лещевским, Аня поняла, что толком не сумела ему ничего объяснить.

Соображение это показалось ей убедительным: чем больше она раздумывала над своим поведением, тем больше убеждалась, что в отказе доктора виновата сама.

"Надо попытаться еще раз, - решила Аня. - Буду просить, умолять, все растолкую! Не может он не согласиться. Не имеет права отказывать!"

Девушка побежала обратно на улицу Рылеева, где была расположена больница. Аня решила стоять у двери и во что бы то ни стало дождаться, когда врач выйдет. Спрятавшись в ближайшее парадное, она не отрываясь глядела на больничные ворота.

"Пусть только теперь откажет, пусть попробует! Тогда он узнает, кто он такой. Я исцарапаю его морду, плюну ему в глаза", - твердила она, больше всего опасаясь, что придется выполнить хотя бы одну из своих угроз.

Только теперь, когда ушла странная просительница и Лещевский закурил, помимо его воли вспоминался весь разговор с девушкой. Хирург увидел себя и ее как бы со стороны, взглядом другого человека, очень трезвого, спокойного и объективного. И этот другой, посторонний, явно был недоволен поведением Адама Григорьевича, но хирург старался не замечать этого недовольства и, как могло показаться, спокойно курил немецкую сигарету. Сигареты были неважные, очень ела-,, бые, с каким-то аптечным привкусом, и врач старался сосредоточиться на этом привкусе и думать о том, как хорошо бы теперь раздобыть хотя бы одну пачку "Казбека", который курил до войны. Потом он заставил себя вспоминать, как, бывало, по утрам, направляясь в больницу, заходил в табачный киоск, что приткнулся на перекрестке Первомайской и Гражданской, неподалеку от гастронома. Он представил себе этот довоенный гастроном. Это беспокоился не сегодняшний Лещевский, затравленный, испуганный, озлобленный, безмерно уставший от сознания своего бессилия и бесправия, а другой - довоенный человек, известный и уважаемый в городе, заведующий хирургическим отделением большой городской больницы, привыкший немедленно откликаться на чужую беду, умевший в экстренных случаях вставать с проворством бывалого солдата даже среди ночи. И этот прежний Лещевский не находил себе места, не мог спокойно стоять, равнодушно покуривая сигарету...

"Почему ты решил, что все кончено? - рассуждал он сам с собой. - Почему ты опустил руки? Потому что ты тряпка... Да, тряпка".

Лещевский с удивлением обнаружил, что беспокоится об участи этого незнакомого человека.

"А почему я волнуюсь? А! Лучше забыть!" - убеждал он себя, спускаясь по лестнице к выходу и понимая, что не забудет.

Аня догнала его на углу и, задыхаясь, со слезами заговорила:

- Доктор... Я...

Губы ее дрожали. Но, прежде чем она успела окончательно расплакаться, хирург быстро спросил:

- Что с ним?

- Газовая гангрена, - прошептала Аня.

- Газовая гангрена?!

- Да...

- Чего же ты сразу не сказала? Надо немедленно его осмотреть! Слышишь? Идем скорее!

4. ЭТОТ ДЕНЬ НАСТУПИЛ

То, что этот день рано или поздно наступит, стало ясно еще тогда, когда город М. оказался в клещах танковой армии Гудериана. Советские войска оборонялись с беззаветным мужеством, но силы были неравны. Становилось ясно, что рано или поздно фашисты войдут в город. И все-таки Борис Крюков, как, наверное, и многие горожане М., надеялся, что какая-то сила предотвратит страшное событие.

Но все-таки день этот наступил. Немецкие части растекались по настороженно замершим улицам. Борис стоял у калитки своего дома и, вцепившись в штакетник, слушал, как рычали грузовики, скрежеща гусеницами по булыжной мостовой, грохотали танки. Он видел колыхавшиеся ряды вражеской пехоты и мелькавшие в облаках рыжей пыли каски.

Борис пытался рассмотреть высокомерные загорелые лица офицеров, ехавших в открытых машинах, и чувствовал, что ноги его подкашиваются. Крюкову почемуто казалось, что вот сейчас какая-нибудь из машин свернет к дому и люди в фуражках с высокой тульей распахнут калитку и схватят его. И хотя он понимал, что немцы не могут знать, кто он такой и с какой целью оставлен в городе, Борис был не в силах преодолеть в себе тошнотворного сосущего страха.

- Смотри-ка, какая силища прет! - послышался голос соседа, тихого, пожилого, неразговорчивого бухгалтера из строительной конторы. - Сила! - с нервным восхищением воскликнул бухгалтер.

Прежде Борис никогда не был в приятельских отношениях с этим замкнутым человеком и даже в глубине души его недолюбливал, но сейчас он обрадовался знакомому лицу.

- Да, да, - поспешно согласился он. - Вот именно силища! Это вы правильно сказали, Евграф Иванович!

- Стройно идут, не то что наши. А техники-то сколько! Впрочем, чего же здесь удивительного: на них вся Европа работает. Н-н-да... Пропала, видать, Россия.

Крюков не был согласен с соседом, но, охваченный страхом, поглощенный своими мыслями, не нашел, что ответить, да и не смел возражать, только невнятно пробормотал что-то вроде: "Поживем - увидим".

- Чего уж там! Прошляпили большевички матушкуРусь! - со злобной убежденностью проговорил бухгалтер.

Крюков покосился на соседа: розовое, чисто выбритое, невозмутимое лицо. То, что в такой день бухгалтер не забыл побриться и аккуратно расчесать свои седые редеющие волосы, покоробило Крюкова. "Будто в гости собрался", - подумал он.

Хотя Евграф Иванович не проявлял никакого интереса к своему молодому соседу, Борису казалось, что бухгалтер догадывается, зачем он остался в городе.

Впрочем, Крюков задержался в городе не по своей воле. Он собрался было эвакуироваться вместе с гаражом, которым заведовал, и уже отправил в Пензу к родственникам жену и ребенка, как вдруг поздно вечером его вызвали в горком партии и провели прямо в кабинет к первому секретарю.

Секретарь, усталый, невыспавшийся человек, долго не мог начать разговора с Крюковым, - поминутно на столе содрогался о/звонков телефон, и секретарь усталым, осипшим голосом то отдавал короткие распоряжения, то кого-то сердито распекал. Когда между звонками выдалась наконец пауза, он торопливо изложил суть дела: предложил Крюкову остаться в городе для подпольной работы.

- Но ведь я же член партии, и все об этом знают, - попытался возразить Крюков.

- Ну и что же? - пожал плечами секретарь. - В партию вы вступили каких-нибудь два месяца назад.

Кто об этом знает? Ваши товарищи по работе? Но они почти все эвакуировались или на фронте. Вы хоть и недавно в партии, но работали хорошо, человек инициативный, знающий. Мы вам- верим! Справитесь! Вами будут руководить...

Бориса прошиб пот. Ему хотелось сказать, что он вовсе не подходит для такой работы и попросту боится. Но признаться в этом у него не поворачивался язык.

А секретарь продолжал:

- В вашей анкете написано, что когда-то вы работали парикмахером. Ведь так?

Борис кивнул головой.

- Это, понимаете, очень нас устраивает. С завтрашнего же дня оформляйтесь на работу в парикмахерскую, что возле рынка. Там есть свободное место.

- А что я должен буду делать потом?.. - Голос Бориса дрогнул.

- Будете готовить склад продовольствия и оружие для подпольщиков. К вам придут товарищи. Они сами найдут вас. О местонахождении будущего склада вас поставят в известность, посвятят в подробности операции.

- Не знаю, справлюсь ли? - залепетал Борис.

- То есть что значит - справлюсь ли? Вы большевик и обязаны выполнять любое поручение партии. Вас никто не неволит, если боитесь, говорите прямо.

Борис молчал. Признаться в своих сомнениях перед секретарем он постыдился. А у секретаря мелькнуло смутное чувство тревоги, но документы Крюкова были в порядке, характеристика прекрасная, а проверять все времени уже не было.

Опять затрещал телефон, голос в трубке заговорил тревожно и взволнованно. Надо было немедленно выезжать в пригородное село, где формировался большой подпольный отряд.

Борис не спал после этого разговора несколько ночей, а затем успокоился.

"Кто знает, - рассуждал он, - может, немцы продержатся в городе недолго, зато после мне все это зачтется". Теперь же, стоя у забора и глядя на улицу, по которой ехали вражеские грузовики, Борис с особой остротой чувствовал полную безысходность своего положения.

5. ПАССАЖИРЫ ЧЕРНОГО "ВАНДЕРЕРА"

Хотя Лотар Штроп прибыл в Минск из Польши, а штурмбаннфюрер Курт Венцель - из Парижа, конечным пунктом их путешествия оказался один и тот же русский город, куда они оба получили назначени-е. Это обстоятельство выяснилось на вечеринке у коменданта Минска, и офицеры договорились ехать вместе в одной машине.

Венцелю предстояло занять пост начальника полиции, а Штропу - главного следователя гестапо.

Черный "вандерер" с открытым верхом мчал их по шоссе. Мимо проносились городишки и села со следами разрушений, бескрайние поля ржи стеной вставали у дороги леса.

Штроп - прямой, сухопарый, горбоносый, с худым желтоватым лицом - он страдал болезнью печени, - щурясь от солнца, с интересом разглядывал страну, в которой ему предстояло навести такой же твердый порядок, как в Польше, где Штроп показал себя с самой лучшей стороны: весьма расторопным и активным при расправах с местным населением. Там он был повышен и в звании и в должности.

Сейчас ГЦтроп вспоминал о своей работе в Польше.

- Вы'Представляете, Венцель, - говорил он. - В Варшаве мои ребята загоняли в гетто по нескольку тысяч этого сброда. Зрелище, скажу я вам, библейское. Для полного сходства с переселением в обетованную землю не хватало только пророка Моисея. Впрочем, - ухмыльнулся он уголком тонких губ, - был и Моисей, даже не один. Целый взвод Моисеев с автоматами.

Венцель рассмеялся.

- Здесь, в России, требуется как можно больше людей с вашим опытом, сказал он, желая расположить к себе заслуженного гестаповца.

- Ничего, опыт приходит с практикой.

Венцель с трудом заставлял себя поддерживать разговор. Ему смертельно хотелось спать. Вчера на вечеринке он явно выпил лишнего, и сейчас у него ломило в висках, к горлу время от времени подкатывалась тошнота. Венцель завидовал Штропу: тот сидел гладко выбритый, свежий и был в превосходном настроении.

На вечеринке не прикасался даже к сухому вину, сославшись на печень. Венцель не любил непьющих, считал их людьми скрытными и расчетливыми. Не верил он и в больную печень Штропа. "Скорее всего подражает аскетизму фюрера, да и за нами шпионит", - думал Венцель и все-таки теперь жалел, что вчера перебрал.

Не в очень-то выгодном свете предстал, наверное, перед своим сослуживцем. А ему так хотелось завоевать расположение Штропа: в Минске Венцелю говорили, что в гестапо у этого человека блестящая репутация и солидные связи.

Венцеля не очень радовало новое.назначение, хотя в Россию его и направили с повышением. То ли дело Париж! Это было золотое время. Из Франции Венцель вывез приятные воспоминания и несколько ящиков отличного вина "Дюбоне".

Венцель не принадлежал к числу тех, кто без конца философствовал о будущем Германии, о прозорливости Гитлера и о походе на Восток, хотя не меньше других был предан и фюреру, и его идеям. Курт знал твердо лишь одно: претворение этих идей в жизнь принесет ему возможность бывать в разных странах, коллекционировать дорогие вина, развлекаться с красивыми женщинами. Венцель любил музыку и в детстве даже учился играть на рояле. Правда, хороших вин в этой части России, как он слыхал, маловато, но зато женщины... Впрочем, где нет хорошеньких женщин! Он утешал себя также тем, что пополнит коллекцию пластинок русскими песнями.

И все-таки Венцель не испытывал ни волнения при виде новых мест, ни интереса к ним. На середине пути его так разморило от жары, что он задремал.

Проснулся Венцель от того, что скрипнули тормоза "вандерера".

- Что? Что такое, а? - спросил он сонно, сдвигая к затылку сползшую фуражку.

- Кажется, пробка, - ответил Штроп.

- А, черт! - пробормотал, зевая, Венцель. - Доберемся мы когда-нибудь до этого проклятого города?

Впереди возвышались пыльные борта грузовиков.

- Надоело сидеть! Пойду посмотрю, что там случилось, - сказал Штроп, берясь за ручку дверцы.

Разминая замлевшие ноги, Венцель поплелся за Штропом.

Небольшая группа солдат-шоферов устроилась в тени машины. Слышался смех, звуки губной гармошки, звяканье котелков.

При появлении Штропа и Венцеля смех оборвался.

Солдаты вскочили на ноги, приветствуя офицеров. Лица их одеревенели.

Причина пробки стала им ясна сразу, как только Штроп и Венцель дошли до головы колонны. Они увидели, что дорога обрывалась у оврага, по дну которого протекала речушка. Мост через овраг был взорван. Какая-то саперная часть спешно его восстанавливала. Стучали топоры, визжали пилы. Опоры из свежих сосновых бревен уже возвышались над водой.

Объездную проселочную дорогу, изучив карту, предложил Венцель, когда, отъехав с полсотни километров от Минска, их машины попали в густой поток войск и обозов на основной магистрали. Этим путем штурмбаннфюрер рассчитывал добраться быстрей.

- Может быть, вернемся назад? - предложил Венцель. - На шоссе. Тут, видно, работы на полдня.

Но Штроп не обратил на слова своего спутника никакого внимания.

- Кто тут старший по чину? - крикнул он.

К нему тут же подбежали несколько офицеров, и среди них - загорелый майор саперной службы. На пыльном кителе под мышками расплылись темные пятна пота.

- Когда рассчитываете закончить мост? - спросил Штроп.

- Полагаю, часа через три, - торопливо оправляя китель, ответил майор.

- А раньше?

- Совершенно невозможно. Мало людей. Я уже радировал командованию просил помощи.

Несколько мгновений Штроп с холодным интересом рассматривал лицо майора.

- Людей, говорите? Сколько же вам надо человек?

- Ну... - замялся сапер. - Сорок или пятьдесят.

Штроп обернулся к вытянувшимся перед ним офицерам, и взгляд его остановился на обер-лейтенанте, стоявшем тут же. Кивнув головой в сторону видневшегося невдалеке села, Штроп приказал:

- Слушайте меня, обер-лейтенант. Соберите своих солдат и отправляйтесь в это село. Вытряхните из домов всех, кто способен держаться на ногах, и гоните сюда.

Вскоре солдаты привели к мосту группу местных жителей - женщин, стариков. Они испуганно жались друг к другу. Крестьян заставили таскать сырые сосновые бревна для настила. Денщики, ехавшие в другой машине, расстелили для Штропа и Венцеля брезент под кустом. Те, удобно расположившись, наблюдали за работой. Шофер "вандерера" принес бутылку вина и закуску, расставил на скатерти дорожную посуду.

- Этот майор - болван, - говорил Штроп, поднося ко рту бутерброд с ветчиной. - Жалуется на недостаток рабочей силы, когда она у него под боком.

Впрочем, таких типов я встречал не раз. Их главная беда в том, что они еще не почувствовали себя хозяевами на завоеванных землях. Ведут себя как гости.

А мы здесь хозяева, штурмбаннфюрер. - И, описав вокруг себя рукой полукруг, добавил торжественно: - И это все наше, на вечные времена.

Настроение у Штропа по-прежнему было отличное: он на этот раз даже позволил себе выпить глоток вина.

Часа через полтора мост был готов. Черный "вандерер" пропустили на ту сторону реки первым.

6. ГДЕ-ТО СКРЫВАЕТСЯ ГЕНЕРАЛ

К приезду Штропа и Венцеля комендант города майор Патценгауэр позаботился о помещении для полиции и гестапо. Это был двухэтажный особняк, отгороженный от улицы палисадником с зарослями сирени и акаций.

Венцель и Штроп осматривали помещение, пока солдаты из строительного батальона расставляли мебель.

Штроп остался доволен своим кабинетом. Это была продолговатая большая комната с лепным потолком и дорогой люстрой, которая вызвала живейший интерес и у Венцеля.

Кабинет Венцеля был обставлен менее роскошно - и стол поменьше, и люстра поскромнее. Это не очень существенное обстоятельство все же укололо самолюбие начальника полиции.

- Обратите внимание: подвески из чистого хрусталя, а украшение на ободе - настоящее барокко.

Штроп усмехнулся краешком тонкого рта.

- Эта люстра теперь собственность германского государства, и вы, Венцель, напрасно бросаете на нее жадные взгляды аукционера.

...Через несколько дней секретная служба донесла о том, что где-то в окрестностях города или в самом городе скрывается раненый командир русской пехотной дивизии - генерал.

Этот факт очень заинтересовал и Венцеля. Он немедленно вместе с доложившим ему о скрывающемся русском командире сотрудником пошел в кабинет Штропа.

- Генерал? - переспросил Штроп.

- Да, генерал-майор, - ответил Венцель. - Его фамилия Попов.

Все несколько мгновений молчали.

Первым заговорил главный следователь:

- Нужно произвести немедленную перерегистрацию жителей.

- Она уже давно началась независимо от этого, - сказал Венцель.

- Вам известны приметы этого генерала? - осведомился Штроп у полицейского.

- Весьма приблизительно. Возраст около сорока, волосы русые, глаза светлые, рост выше среднего.

- Так, - Штроп задумался. - Немедленно прочешите весь город и ближайшие деревни. А также проверьте раненых, что лежат в больницах. Надо направить в больницы свою агентуру. Желательно из числа проверенных пленных или медицинского персонала. Если этот генерал прячется в городе, то наверняка по подложным документам. Вам, Венцель, придется взять на себя хлопоты по агентуре. Эта мера поможет нам выявить не только одного генерала Попова, но и еще кого-нибудь.

Когда начальник полиции и главный следователь остались одни, Штроп сказал:

- А недурно бы утереть нос молодчикам из абвера. Покажем им, как надо работать.

- Я думаю, что с вашим опытом... - начал было Венцель, но Штроп оборвал его:

- Пора приступать к делу.

В тот же день, изучая личные дела персонала Субботинской больницы, Венцель натолкнулся на фамилию медицинской сестры Маргариты Ивашевой. Из документов этой сестры явствовало, что ее мать из бывших дворян и в настоящее время нигде не работает. Венцель попросил своих сотрудников под каким-нибудь благовидным предлогом побывать на квартире Ивашевых.

Когда ему доложили, что молодая Ивашева очень недурна собой, он переоделся в штатское платье и отправился на Большую Гражданскую, где жила Маргарита вместе с матерью Софьей Львовной.

На лестничной площадке, напротив двери с № 27, Венцель постоял прислушиваясь. Из квартиры доносились звуки рояля. Играли вальс Шопена.

7. ПАЛАТА № 3

Алексея перевезли в Субботинскую больницу ночью. Подводу Аниному отцу, заметно обрадованному отъездом опасного постояльца, дали соседи - хитрый мужик сказал, что везет в город картофель на продажу. Лещевский понимал опасность того, что он на свой страх и риск берет в больницу неизвестного человека, раненного при несомненно таинственных обстоятельствах. Но иного выхода не было. Без операции, произведенной в больничных условиях, Алексей бы не выжил.

Полдюжины темно-красных кирпичных корпусов выстроилось тремя шеренгами среди старинного парка, отгороженного от улицы высоким забором. Больница почти не пострадала во время артиллерийского обстрела и бомбежек, лишь в небольшой двухэтажный флигель, недавно построенный и стоявший на отшибе, угодил снаряд. Он пробил крышу и разорвался прямо в операционной, которую пришлось перенести в другое здание.

Больница была переполнена. Койки в палатах стояли впритык.

Некоторые больные и раненые лежали на полу, в коридорах, на лестничных площадках.

В тесной перевязочной Лещевский с помощью един- .

ственного хирурга, из-за престарелого возраста не мобилизованного в армию, оперировал. Когда очередь дошла до Алексея, Адам Григорьевич, усталый, с блестевшим от пота лицом, предупредил, что будет вынимать осколки без наркоза. Спасти ступню, возможно, и удастся, но, видимо, несколько пальцев придется ампутировать.

Через час Алексея унесли из перевязочной без сознания.

Когда он пришел в себя, то не мог определить, сколько времени прошло после операции. Час? Два? Может быть, день?.. Хлопали двери, кто-то стонал, кто-то кричал, но все это было где-то очень далеко, словно за стеной. В голове мутилось, и Алексей никак не мог понять, что происходит. И только позже от сестер узнал, что пролежал в забытьи трое суток. Вскоре в больницу пришла Аня. Санитарки пропустили ее к Алексею. Старенькое пальтишко на ней промокло от дождя, стоптанные ботинки, видимо, уже давно плохо выдерживали единоборство с лужами, но девушка, как всегда, не унывала.

Раненые зашевелились, заулыбались. Аня весело поздоровалась с ними, как со старыми добрыми знакомыми, и, усевшись у кровати Алексея, начала вытаскивать из хозяйственной сумки свертки. В них были картофельные оладьи, кусок свиного сала, банка с солеными огурцами. Алексей принял гостинцы с тягостным чувством вины перед Аней и перед ее матерью.

Он знал, что им приходится самим несладко. Но Алексей знал и другое: не будь этих передач, ему не подняться с больничной койки...

Шли дни, и в палатах становилось просторней. Почти каждый день кто-нибудь из раненых отправлялся на носилках в свой последний путь. Умирали от голода.

Умирали от ран. Смерть появлялась и в образе гестаповцев - они уносили "пациента" на допрос, после которого тот обычно уже не возвращался.

Выздоравливал Алексей медленно, хотя Лещевский делал все возможное, чтобы выходить своего молчаливого пациента. Сказывались потеря крови, недоедание, но молодость брала свое.

Алексей часто возвращался мыслью к прошлому.

Свободного для размышлений времени было хоть отбавляй.

...Группа "Ураган" покинула Москву ранним июльским утром. Старенькая полуторка, прогрохотав по пустынным, спящим улицам столицы, выехала на Минское шоссе. Машину вел сам Алексей Столяров (по легенде Алексей Попов).

Их было семеро. Все опытные чекисты, за исключением радиста Ивана Балашова, двадцатилетнего комсомольца, студента института связи.

В кузове под брезентом спрятаны рация, взрывчатка, запасы продовольствия.

Алексей гнал машину по шоссе. Времени оставалось мало. Гитлеровцы уже подходили к городу. Нужно еще было успеть подыскать удобные надежные квартиры, отметить командировки, словом, сделать то, что на языке разведчиков называется "легализоваться". По документам Алексей Попов шофер Наркомата лесного хозяйства - находился в командировке с начала войны и не успел эвакуироваться. Другой документ, зашитый за подкладкой пиджака, отпечатан на квадрате тонкого шелка. В нем говорилось, что Алексеи Столяров - командир разведывательно-диверсионной группы направляется со специальным заданием в тыл врага.

Вначале грузовик проворно глотал километры, но затем шоссе запрудили потоки военных частей, толпы беженцев.

Посоветовавшись с товарищами, Алексей повел машину в обход - по более свободным проселочным дорогам. Положение на фронте менялось с такой же быстротой, как и ландшафт за окном полуторки. Когда грузовик с чекистами отделяло от конечного пункта назначения каких-нибудь полсотни километров, они узнали, что вражеские танковые части взяли город в кольцо.

Все пути оказались перерезанными.

Алексей и его друзья остановились в районном центре, который только что подвергся налету "юнкерсов".

Дым пожарищ стлался по земле вдоль улиц. Связались по рации с Москвой. Оттуда поступил приказ: любыми средствами прорваться в город.

Решили ночью перейти линию фронта. Грузовик пришлось бросить. Рацию и взрывчатку, оружие понесли на себе. На рассвете, когда они переходили дорогу в лесу, внезапно появились немецкие мотоциклы и танки.

Алексей услышал треск моторов, выстрелы. Первым упал заместитель Алексея Григорий Козлов. Алексей скатился в овраг и тут же увидел, как совсем близко от него взметнулся фонтан земли.

...Когда он очнулся, в лесу было тихо. Левая ступня при малейшем движении нестерпимо болела. Из разодранного ботинка сочилась кровь. Алексей как мог перевязал ногу и выполз из оврага. В сосняке он нашел тела трех своих товарищей. Что сталось с остальными?

Удалось ли им спастись? Алексей так никогда и не узнал об их участи.

Он зарыл документы убитых в землю и пополз...

Как-то во время обхода, осматривая ступню Алексея, Лещевский шепнул:

- Тут раненых немцы задумали стричь наголо. А вы не давайтесь... Вы ведь не военнопленный, штатский.

Предъявите удостоверение, то, что мне показывали.

Сочтут военнопленным - отправят в лагерь. А вы лицо гражданское. - И уже громко, на всю палату произнес: - Ну что ж, кажется, обойдется без рецидива, - и пошел к другой койке.

Алексей посмотрел на его широкую спину, покусывая губы. Прячась в лесу, он в отчаянии думал, что остался один, без помощи, среди врагов. Но у него оказались друзья, Ье сломленные страхом перед оккупантами. И вот один из них. Внешне суровый, необщительный, молчаливый. Он уже спас Алексею жизнь и - кто знает - может оказаться полезным не только как врач...

Соседом Алексея по койке был курносый сержант с простецким, добродушным лицом. Нога у него была перевязана, и передвигался он на костылях.

Сержант словоохотлив до навязчивости. Алексей уже знал, что до войны его сосед работал продавцом в сельпо под Краснодаром, в армию его взяли за неделю до женитьбы и он собирается податься к своим.

- Только вот надо найти здесь надежных людей.

Потом сержант долго выпытывал у Алексея: кто он, как сюда попал, кем работал до войны. И, узнав, что шофером, поинтересовался, на каких машинах Алексей ездил, где приходилось бывать.

Эта назойливость не нравилась Алексею, и он старался держаться с сержантом как можно суше.

Внимание Алексея привлек другой раненый, все телэ которого было забинтовано.

Темноволосый человек с мертвенно-бледным лицом и впалыми щеками лежал замкнутый, отрешенный, задрав кверху острый раздвоенный щетинистый подбородок. Он часто и надсадно кашлял и, морщась от отвращения, подносил к губам кусочек старого бинта, куда сплевывал кровь. К вечеру у раненого поднималась температура, он впадал в забытье, метался в бреду и чтото невнятно бормотал. От сильного жара мертвенная бледность сменялась красноватым оттенком меди. Когда сознание возвращалось к нему. раненый лежал молча, уставив в одну точку печальный взгляд больших серых глаз. Это, пожалуй, был самый молчаливый обитатель палаты.

К Алексею подошла Рита - медицинская сестра, сопровождавшая Лещевского, высокая, стройная девица лет двадцати четырех, довольно миловидная, приветливая.

Рита улыбнулась.

- Как себя чувствуете? - спросила она низким, грудным голосом.

- Спасибо, лучше.

К Алексею Рита была особенно внимательна: во время дежурства по нескольку раз в день подходила к его койке.

Другие раненые не отрывали от красотки сестры глаз и неуклюже пытались обратить на себя ее внимание.

- Ну, Попов, и везет же тебе: бабы к тебе так и липнут. То одна, то другая, - шутливо сказал сержант, когда Рита отошла, заботливо поправив одеяло Алексею.

- Сестричка, поправь и у меня одеяло, - попросил кто-то.

Сержант захохотал.

Рита слегка порозовела, небрежно усмехнулась, как бы говоря: "Не обращайте на них внимания. Что с ними поделаешь?"

Алексей смотрел вслед уходящей девушке. В ней было что-то очень привлекательное: густые пряди каштановых волос, большие, всегда тревожно расширенные глаза с влажным блеском.

Через несколько минут Рита снова пришла в палату.

Она протянула Алексею сверток в промасленной бумаге.

- Это вам от мамы.

Алексей развернул обертку и обнаружил несколько пирожков.

Алексей смутился, невнятно пробормотав благодарность, и положил сверток на тумбочку. Он давно недоумевал - почему изящная, красивая Рита выделяла его среди других. Почему? Сам он испытывал неловкость от этих знаков внимания. Неужели он, больной, измученный, может еще нравиться женщинам? Отношения с Аней были гораздо проще - совсем еще юная, полуребенок, простая и непосредственная, она была хорошим товарищем.

- Мама пекла эти пирожки специально для вас, - между тем щебетала Рита. - Она у меня очень добрая...

Глаза Риты вдруг подернулись сонной поволокой.

Она неожиданно зевнула, изящно прикрыв рот пальчиками.

- Не выспались? - опросил Алексей.

- Да, вчера пришла поздно, - улыбнувшись, ответила Рита.

- Поздно? Не боитесь немецких патрулей?

Рита опустила ресницы.

- Ну... пробиралась дворами. Конечно, это опасно, но что же делать? вздохнула она. - Такое время.

В поведении Риты Алексей уловил что-то наигранное. Почему она бродит ночью? Возможно, у нее есть пропуск? И вдруг у него возникло подозрение, что кокетка крутится около него неспроста. Может быть, ей поручили что-нибудь у него выведать? Но почему тогда они подослали эту явно неискушенную в таких делах девицу, а не опытного агента? А впрочем, он просто болезненно-мнителен.

Алексей спросил:

- А мама, наверное, волнуется, когда вы задерживаетесь?

Он посмотрел ей прямо в глаза. Рита, слегка смутившись, поспешно отвела взгляд, но тут же справилась с' собой. Действительно. Ведь каждую ночь она проводит с Куртом Венцелем и его приятелями: то в офицерском казино, то у нее дома.

- Ну, конечно, мама волнуется. -Рита вспомнила укоры матери, не одобрявшей легкомысленных знакомств дочки, и поспешно добавила: - Просто места себе не находит. Она такая больная и неприспособленная. А где ваша семья?

- В Москве.

- Наверное, они считают, что вы погибли. Да, все это ужасно, просто ужасно. - Рита вздохнула. - Представляю, как ваши домашние ждут от вас вестей и вздрагивают от каждого стука в дверь.

Алексей удивленно посмотрел на девушку: зачем ей нужно его разжалобить? Недоверие к девушке, которая явно хотела понравиться, все возрастало.

А Рита была разочарована. По тому неизменному упорству, с которым Попов обычно отмалчивался или отделывался шуткой, Рита понимала: этот человек не так прост. Пирожки, рассчитанные на то, чтобы расположить к себе раненого, за которым просил присматривать Курт, явно не помогли.

- Ну, выздоравливайте, - голос ее потерял прежнюю ласковость, - мне еще надо навестить других больных... - Она быстро прошла по узкому проходу к двери.

Сержант вздохнул ей вслед.

- Эх, хороша... - И, повернувшись к Алексею, сказал: - Я бы на твоем месте был с ней полюбезней. - И, заметив улыбку соседа, добавил: - А что?

Вот выйдешь отсюда - и прямо к ней. Мужчины нынче в цене. Будет рада-радехонька. Так что, 'браток, не теряйся.

Алексей поморщился. Не ко времени эти непристойные шуточки, да и уж очень-то развязен рыжий навязчивый сержант!

8. ДОПРОС

В дверях палаты появился приземистый немец-ефрейтор и выкрикнул:

- По-по-фф! Выходи!

За Алексеем пришли впервые. Он поднялся, нащупал рукой костыли, но когда, оттолкнувшись одной ногой от пола, выпрямился, перед глазами поплыли оранжевые круги. Нога подкашивалась. Он подался вперед, вцепившись рукой в спинку кровати.

- Быстро! Скорее! - подстегнул раздраженный голос.

Алексей шагнул. Пол то вставал на дыбы, то проваливался.

"Только бы не упасть, только бы не упасть!" - билось в мозгу.

Это был, собственно, второй "выход в свет", - так шутливо Алексей называл свою попытку передвигаться на костылях. Глядя прямо перед собой, он несколько раз глубоко вздохнул и, упираясь взмокшими, судорожно сжатыми ладонями в перемычки костылей, медленно заковылял к выходу.

Сопровождаемый ефрейтором, он с трудом добрался до двери. Рубашка прилипала к спине. Стекавший со лба пот щипал глаза.

После мучительного перехода по длинным коридорам больницы Алексея втолкнули в крытую машину.

Автомобиль остановился у двухэтажного особняка.

Солдаты провели Алексея на второй этаж. Алексей очутился в большой продолговатой комнате. Почему-то внимание его привлекли лепные потолки и роскошная старинная люстра.

За столом сидел немецкий офицер в черном мундире, справа от него какой-то субъект с редкими волосами, сквозь которые просвечивала плешь.

Когда Алексей вошел в комнату, офицер даже не поднял глаз, продолжая просматривать какие-то бумаги на столе.

Попов опустился на стул, на который ему молча, кивком головы, указал лысоватый переводчик, и, положив костыли на колени, принялся украдкой рассматривать офицера.

Белесые, аккуратно зачесанные назад волосы, тонкии нос с горбинкой, постепенно расширявшийся к подрагивающим хищным ноздрям. От них ко рту резко прочерчены две складки, придающие тонкогубому рту выражение брезгливости.

По-прежнему не глядя на вошедшего, Штроп, а это был он, равнодушно осведомился через переводчика насчет фамилии, имени, места жительства, рода занятий. Алексей свободно говорил по-немецки. В середине тридцатых годов он несколько лет работал в советском посольстве в Берлине. В другое время знание языка ему пригодилось бы. Но сейчас он не мог показать, что понимает следователя. Стоило на минуту забыть о переводчике, поторопиться - и загубишь все. Простой шофер,, знающий немецкий, - это подозрительно... Поэтому Алексей старался смотреть все время на штатского и отводил взгляд от офицера.

- Шофер? - переспросил офицер.

Штатский быстро перевел.

- Да, .шофер, - ответил Алексей.

- Документы?

Алексей протянул офицеру командировочное удостоверение. Тот долго изучал его и вдруг, вскочив, почти закричал:

- Руки! Руки!

Алексей с недоумением посмотрел на него. Штатский угодливо перевел приказ Штропа.

Обойдя стол, гестаповец подошел вплотную к Попову и, дернув его за правую кисть, брезгливо поднес ее почти к самому своему носу. Сцена напоминала гаданье но линиям ладони.

Перед отъездом из Москвы чекист Столяров каждый день упражнялся в вождении машины. Темные, с въевшимися в поры частицами масла, его руки тогда действительно напоминали шоферские. Но с тех пор прошло три недели, масло отмылось, кожа стала мягкой и белой.

Штроп вернулся на место.

- Ну что ж, - иронически сказал он, - теперь я вам верю. Вы действительно водили машину. Служебную, конечно. В те дни, когда болел ваш личный шофер. - Алексей внимательно выслушал перевод и сделал вид, что не уловил насмешки гестаповца.

Брезгливо сморщившись, Штроп за самый уголок взял смятое, потертое на сгибах командировочное удостоверение Алексея и швырнул его через стол на пол.

С трудом нагнувшись, Алексей поднял удостоверение и бережно спрятал в карман. Наступила тяжелая пауза. Гестаповец вынул серебряный портсигар, закурил, не сводя с Алексея пристального взгляда.

Хотя Штроп постарался выразить на лице удовлетворение, в глубине души он вовсе не был уверен, что документы Попова поддельные. Он не мог утверждать также, что перед ним не шофер-профессионал. Ведь в конце концов руки, давно не державшие руль машины, могут со временем стать белыми, без мозолей. И хотя Попов ничем не обнаружил растерянности и волнения, фашист был уверен сейчас твердо: он внес смятение в душу противника, сорвал и отшвырнул в сторону защитную броню версии. Теперь, не теряя времени, надо стремительно ринуться на беззащитного противника, и тот запросит пощады.

Вопросы главного следователя посыпались один за другим. Переводчик едва успевал за ним.

- Итак, вы ехали из Москвы... Покажите, каким маршрутом?

- Через Струково, Калмыкове, Бариново.

- Вы говорите, Бариново... Расскажите подробней, как выглядит этот населенный пункт?

Гитлеровец пристально смотрел на Алексея. В глазах - внимание. Штроп следил за малейшими оттенками выражения лица русского. Но уж очень он спокоен! Еще бы! Алексеи понимал: от каждого сказанного им слова зависит его жизнь. Стоит ему запнуться на какой-нибудь мелочи, спутать подробности, и тогда подозрение гестаповца вырастет в уверенность.

- На центральной площади церковь, а рядом двухэтажный белый дом...

Офицер усмехнулся:

- У вас хорошая память. А в Смоленске вы останавливались?

Теперь Алексей оценил мудрую предусмотрительность Фатеева, готовившего группу Столярова к заданию. В паспорте, где он значился Поповым Алексеем Петровичем, стоял штамп прописки в Смоленской гостинице. Фатеев послал сотрудника, который договорился, чтобы в книгу приезжающих была внесена запись, будто бы шофер Попов проживал в номере двадцать семь. Сотрудник подробно осмотрел комнату, и Фатеев заставил Алексея с его слов перед самым отъездом выучить наизусть описание этого номера.

Тогда это показалось Алексею ненужным педантизмом, и он сердито буркнул: "Ну, Петр Федорович, это уж слишком..."

Но вот, оказывается, и описание номера пригодилось.

Штроп между тем продолжал:

- В какой гостинице останавливались? А вы не помните номер, в котором жили? Назовите какие-нибудь его приметы...

Алексей уверенно ответил:

- Кровать у окна, раковина слева у входа, стол письменный под зеленым сукном. - Он старательно морщил лоб, делая вид, что припоминает все с трудом.

Щтроп откинулся на спинку стула. Возможно, этот человек говорил правду. Похоже, он действительно шофер, а не генерал Попов, о котором несколько дней назад донесла секретная служба.

...Допросы длились три недели. Алексея вызывали почти каждый день. Иногда дважды - утром и вечером. Но чаще всего по вечерам. Допрашивал не один Штроп, следователи менялись.

Однажды Алексею даже устроили экзамен. Его посадили в старенькую полуторку, неизвестно как очутившуюся во дворе больницы, и заставили проехать несколько раз по близлежащим улицам. Алексей уверенно взял с места. Сидевший рядом с ним немец, по-видимому шофер, внимательно наблюдал, как русский управляет грузовиком. Алексей даже взмок от напряжения - очень мешала рана на ноге. Когда он остановил машину напротив стоявшей па углу "комиссии" - молодого следователя, переводчика и двух солдат, - ему показалось, что он заметил на их лицах разочарование.

Алексея заставляли по многу раз отвечать на одни и те же вопросы. Старый, известный прием! Потом стоит сличить протоколы, и если арестованный что-то спутает, то его таким образом легко уличить во лжи. Сразу всплывают неувязки и просчеты. Тот, кто ведет допрос, вооружается ими и загоняет противника в угол.

И тогда запирательство бесполезно. Лучше всего признаться.

Но Алексей твердо повторял намертво заученные детали версии. Спасибо Фатееву, не давал ему передышки: "Ты должен забыть, кто ты. Вживайся в новую роль. Посмотри, как ходят шоферы. У них своя, отличная от других, походка. Чаще води машину..."

Это была тщательная репетиция, как перед выходом на сцену. Теперь Алексей, кажется, хорошо играл свою роль. Но и в слишком тщательной игре есть своя опасность. Об этом его тоже предупреждал Фатеев: "Знаешь, чем отличаются поддельные подписи на документах от настоящих? Они слишком скрупулезно воспроизводят оригинал. Между тем человек никогда дважды в точности не повторяет свою подпись".

Алексей чувствовал, что не дал своему противнику ни одного козыря. Но почему тогда его не оставят в покое?

После каждого допроса он лежал опустошенный, не в силах пошевелиться. Но мозг работал до "изнурения.

Чекист пытался разгадать замысел своего врага.

В больнице Алексей заставлял себя думать о другом. Нервам нужна была передышка.

...И вот он снова в кабинете главного следователя.

Сегодня на допросе присутствует начальник полиции Курт Венцель, которого Алексей видел уже не первый раз...

Знакомые вопросы ставятся один за другим. Снова пристальный, щупающий взгляд Штропа. Снова мокрые ладони и жутковатое ощущение, что идешь по тонкому канату на огромной высоте. Одно неосторожное движение - и...

В тонких, покрытых светлым пушком пальцах штурмбаннфюрера дымилась сигарета. Он откинулся на спинку стула. Интеллигентное лицо безразлично, только нервно вздрагивают ноздри. Светлые, гладко зачесанные назад волосы, чисто выбритые щеки, маникюр.

Штроп вполголоса беседует с сидящим рядом Куртом, пока другой следователь ведет допрос.

Алексей опустил голову. Он должен был внимательно слушать переводчика, но ухо невольно ловило разговор начальника полиции и Штропа. Сначала они болтали о пустяках: о вчерашней вечеринке в клубе, о какихто общих знакомых, о письме, полученном молодым офицером из дому. Краем глаза Алексей видел, как пальцы начальника полиции ткнули в пепельницу сигарету, послышался грохот отодвигаемого стула, затем длинный зевок и наконец:

- Знаете, Штроп, мне надоел этот русский тип...

- Признаться, мне тоже...

- Что будем делать?

- Не знаю. Я бы избавился от него.

- Расстрелять?

- Зачем так банально? Есть и другие способы... Например, что-нибудь... подсыпать в тарелку с супом. А?

Как вам нравится?

Гитлеровцы захохотали.

Алексей похолодел. Первым его желанием было поднять голову и посмотреть на противников. Но он не шелохнулся. Сдержался, осененный внезапной догадкой: это проверка, проверка знания языка. И весь только что услышанный диалог с зевком и с небрежным тоном спланирован заранее.

Всем своим существом Алексей чувствовал на себе пристальные взгляды обоих фашистов, жадные, ищущие, напряженные, как бы приказывающие ему взгляды: "Ну вздрогни, пошевелись, подними голову! Ну что же ты!"

"Нет, господа следователи, не выйдет! Старый, изношенный приемчик! Я не подниму головы, краем уха не поведу. Буду рассматривать руки, а вы можете сколько угодно гипнотизировать меня".

В кабинете стало тихо. На ком-то скрипнули ремни.

Видно, потянулся. Алексей поднял наконец голову.

Главный следователь рассматривал на столе какие-то бумаги, затем нажал кнопку звонка и сказал вошедшему солдату:

- Уведите.

- Ну, каков? - спросил Венцель.

- А может быть, агенты ошиблись. И нет здесь генерала Попова, или он давно уже отправился к праотцам.

- Не исключено, что староста, который первый сообщил, что среди раненых есть русский генерал-майор, спутал фамилии.

Штроп раздраженно махнул рукой.

- Да, эти проклятые русские, польские имена. И не выговоришь и не запомнишь.

...На следующий день хромой военнопленный принес в час обеда бак с похлебкой. Он разлил жиденький суп с крохотными прядями разваренной трески. Алексей заметил, что в его миску он налил из особой кастрюли.

Достав из тумбочки алюминиевую ложку и нагнувшись над миской, Алексей встретился взглядом с сержантом.

Тот весело двигал челюстью. Алексей неторопливо протер ложку краем полотенца.

"Старый, потрепанный приемчик. Дешевый приемчик, господа следователи! Не вам, собаки, провести чекиста!" - говорил себе Алексей.

Тем не менее у него не было желания прикасаться к миске с супом. Он понимал, что пока еще нужен врагам живой больше, чем мертвый, иначе зачем они стали бы с ним так долго возиться. Но, может быть, он им уже не нужен, и тогда...

Алексей заметил, что сержант пристально наблюдает за ним. Однако, натолкнувшись на взгляд Алексея, поспешно, слишком поспешно опустил глаза.

"Неужели эта курносая сволочь приставлена, чтобы вынюхивать неблагонадежных? Недаром он сразу был мне так противен!"

Обитатели палаты, переговариваясь, гремели ложками. В окна пыльным столбом било солнце.

А что, если действительно фашисты решили избавиться от него? Алексей посмотрел на дымящийся суп.

Обычная водица с треской. Но раздумывать некогда.

Некогда раздумывать...

Алексей зачерпнул ложку супа и медленно поднес ее ко рту.

...Хотя Алексей убеждал себя, что вся эта история с отравлением всего-навсего проверка, он не мог подавить в себе беспокойства. Целые сутки напряженно прислушивался к себе, но никаких симптомов отравления не появилось. Значит, это была действительно проверка. До сих пор он не мог понять, в чем его подозревают немцы. Но теперь думал: если так, то фашисты еще не уверились, что перед ними разведчик или комиссар. Иначе зачем бы им проверять знание языка?.

Но почему у них возникло подозрение? Почему? Может быть, он что-то сболтнул в бреду? И сержант донес...

Теперь ему обязательно нужно убедиться, что его сосед - провокатор, агент, высматривающий в этом крошечном больничном пруду рыбку покрупнее: комиссаров, командиров...

Как же, черт побери, его проверить? И Алексей решил обыскать койку рыжего весельчака, может быть, какая-нибудь мелочь поможет узнать правду...

В сумерках, когда сержант вышел, прихрамывая, по нужде, Алексей сунул руку под матрац. Скользя по металлической сетке, пальцы вдруг наткнулись на холодную рукоять пистолета. Алексей ощупал находку: выступ у курка тонкий, ствол без кожуха. "Немецкий, - догадался Алексей. - Ого, они уже стали вооружать своих русских агентов!"

Да, несомненно, это провокатор, и не мелкий. Ищут кого-то важного.

9. ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

В ту же ночь в палату пришел Лещевский в сопровождении Риты.

Палата зашевелилась. Все следили за хирургом, который медленно закатывал рукава халата. И только человек в бинтах, у постели которого они остановились, оставался безучастным ко всему, как всегда что-то невнятно и беспомощно приговаривая. Из-под грязного серого одеяла выглядывала его туго стянутая бинтами грудь. Этой ночью, он особенно громко стонал, стаскивал с себя одеяло. Один раз даже привстал на локте и, задыхаясь, крикнул:

- К черту, к черту, надо взорвать... Доложите в штаб... Приказываю, доложите...

Все, что произошло дальше, поразило Алексея своей неожиданностью.

Врач вставил иголку в шприц, а Рита начала разматывать грязный, в запекшихся пятнах крови бинт на руке. Она отшвырнула его, затем расстегнула на раненом гимнастерку. Раненый забился. Алексей услышал, как что-то мягко шлепнулось об пол. Лещевский нагнулся, и Алексей увидел при слабом свете лампочки, которую держала санитарка, в руках у хирурга красную книжечку. Это был партбилет. Наверное, партбилет был зашит в гимнастерку, а теперь нитки истлели и книжечка выпала. Алексей тотчас же перехватил внимательный и даже как бы торжествующий взгляд сержанта.

"Донесет, шкура!"

Шприц, из которого прыснул тоненький фонтанчик, на мгновение застыл на весу.

Лещевский суетливо сунул партбилет под подушку раненого.

Наверное, впервые с той минуты, когда к Алексею после операции окончательно вернулось сознание и способность ясно и трезво мыслить, он с невероятной остротой понял всю сложность ситуации. Всю свою сознательную жизнь чекист Столяров прожил с постоянным ощущением того, что любые обстоятельства можно подчинить своей воле. В самых тяжелых критических моментах его не покидала уверенность в своих силах.

А тут вдруг он перестал быть хозяином обстоятельств.

На его глазах погибает коммунист, советский человек, а он не может помочь, не может вмешаться.

Единственное, что ему остается, - это сжать изо всех сил железный прут на спинке кровати, не выдать себя ни звуком, ни взглядом. Завтра придут за этим несчастным, а потом и за ним, и никто не в силах будет спасти его, как и он сейчас... Потому что он в тылу врага с особым заданием.

Предчувствия не обманули. Алексея: Лещевский, неприветливый, неразговорчивый, был не только хорошим врачом, он оставался советским патриотом. Не будь этого, упавший на пол партбилет он положил бы в карман халата, чтобы передать полиции.

Когда Лещевский и Рита ушли, в палате наступила такая тишина, что Алексей слышал, как пульсировала в ушах кровь. Даже сержант не сказал ни слова. Тишина напоминала ту, которая царит в комнате, где лежит покойник. Да и после укола не пришедший в себя раненый походил на мертвеца. В глазницах и на скулах лежали резкие тени, отчего лицо его казалось словно вырезанным из дерева и потому хранившим неживую, пугающую бесстрастность. Он один только не знал, что произошло.

Алексей, как и все остальные, прислушивался к пугающей тишине, ожидая, что вот сейчас послышится лязг оружия и топот солдатских сапог по коридору.

Прошло полчаса, но никто не приходил. В углу у окна, вздыхая, ворочался пожилой рябоватый человек.

Пружинная кровать под ним скрипела. Рыжий сержант резке приподнялся на локте и, осатанело вращая глазами, рявкнул:

- Какого черта! Прекратишь ты или нет свою возню!..

Остальные молчали. Сержант улегся, но тут же снова поднял голову и недовольно пробормотал:

- Душно у нас... Окно, что ль, открыть...

Алексей не мог уснуть. А когда ему показалось, что он задремал, его разбудил шорох. Алексей открыл глаза и с трудом различил в темноте рыжего сержанта, натягивающего гимнастерку. Затем тот сунул ноги в сапоги и осторожно, на цыпочках пошел к двери...

10. ПРИЗНАНИЕ

Первые дни оккупации Борис отсиживался дома.

Но когда появился приказ комендатуры, обязывающий всех жителей города возобновить работу, он пришел в парикмахерскую. Его коллега - лысенький старичок был уже там. Борис твердил себе, что нужно взять себя в руки, успокоиться, что в конце концов вряд ли гитлеровцы обратят внимание на какого-то брадобрея из захудалой мастерской и вряд ли их заинтересует его прошлое. Он убеждал себя в том, что в городе уже не осталось людей, которые знали его прошлое, и только это его утешало. Он брил редких посетителей, по большей части немецких солдат. Сначала побаивался их, а потом попривык и старался держаться со своими клиентами приветливо, услужливо, но сдержанно. Домой возвращался глухими переулками, избегая случайных встреч со знакомыми. Но все-таки неизбежное произошло. В тот вечер он спокойно закрыл парикмахерскую и направился к дому обычным путем по малолюдной Сенной улице. Не успел Борис пройти и квартала, как около него скрипнул тормозами крытый грузовик.

- Крюков! - окликнули его.

- Да, - еле слышно выдавил Борис. И, прежде чем он успел что-либо понять и рассмотреть окруживших его людей в немецкой форме, Крюкова швырнули в кузов машины.

Когда четверть часа спустя его ввели в кабинет главного следователя, он увидел за столом сухопарого немолодого немца в черном мундире.

Крюков не знал точно, кто этот насмешливо улыбающийся офицер с белесыми волосами и узким переносьем. Он лишь догадывался: перед ним важный начальник.

- Ваша профессия? - через переводчика спросил Штроп.

- Парикмахер, - еле слышно ответил Крюков.

- А другая?

- Другая?

- Да, та, ради которой вас оставило в городе ваше партийное начальство?

"Неужели он все знает? - пронеслось в голове у Крюкова. - Но откуда?"

- Меня никто не оставлял... Я сам...

- Это правда? - Штроп впился взглядом в бледное лицо Крюкова.

- Да, абсолютная правда. Честное слово, - произнес Борис, как показалось ему, вполне искренне.

Офицер нажал кнопку звонка и сделал какой-то знак вошедшему адъютанту. Кто еще вошел в кабинет, Крюков не видел, поскольку сидел спиной к двери, а оглянуться не решался. Вдруг сильный удар в ухо свалил его вместе со стулом. Потом его били чем-то гибким и твердым. Он закрывал голову руками до тех пор, пока не потерял сознание.

Когда Крюков пришел в себя, лицо его, рубашка были мокрыми. Струйки холодной воды стекали за спину.

Бориса начал трясти озноб. Чьи-то руки подхватили его и снова усадили на стул. Он увидел слева от себя кусок шланга, который стискивала огромная волосатая рука с пудовым кулаком. При виде этой руки и сапог громадного размера Борис начал лязгать зубами.

- Вот что, Крюков, - словно откуда-то издалека донесся до него голос переводчика, - мы знаем о вас все. Слышите? Все1

Это было не совсем так. Штроп не знал о Крюкове ничего, кроме того, что он коммунист. Отдавая приказ об аресте, Штроп не очень-то надеялся на успех допроса. Но едва главный следователь увидел, как перепуган арестованный, сразу понял, что перед ним "нестойкий человеческий материал", И вызвал своего сотрудника по кличке Клещ - громадного эсэсовца с огромными кулачищами, один вид которого действовал на подследственных устрашающе. Штроп считал себя недурным психологом.

Крюков молчал, по-прежнему лязгая зубами.

- Ну? Будете говорить?

Крюков молчал. Штроп усмехнулся.

- Понятно. Хотите разыграть из себя жертву? Зря, зря стараетесь, Крюков. Никому не нужна ваша жертва. Вас ждет виселица, Крюков... Если вы, конечно, будете упорствовать. Подумайте хорошенько, у вас есть еще время спасти свою жизнь. Для этого вам нужно только честно во всем признаться.

"Как поступить? - лихорадочно думал Крюков. - Надо было в горкоме сразу настойчиво отказаться.

Ведь я не гожусь в подпольщики".

- Итак, я жду, - резко проговорил Штроп и, видя, что Крюков молчит, снова дал знак Клещу.

Борис вскочил со стула.

- Нет, нет, не надо!- закричал он, закрывая лицо.

- Это почему же? - с издевкой полюбопытствовал Штроп. - Может, вы образумились?..

"Все это бесполезно, - проносилось в голове у Крюкова, - все бессмысленно. Они же все знают, а сила за ними". - И вслух произнес:

- Да, да... Я скажу. Я все скажу, как есть.

- Очень хорошо. - Штроп удовлетворенно откинулся на спинку стула. - Так с какой целью вас оставили в городе?

- Ко мне должен прийти кто-то из подполья.

Кто - не знаю. Подпольщики готовят склад продовольствия и оружия.

- Склад оружия? И вы знаете, где этот склад?

- Еще нет. Этот человек мне и скажет.

Штроп переглянулся с Клещом.

- Кого вы' знаете еще из оставленных в городе?

- Никого. Я никого не знаю...

- Лжете, Крюков! Вы должны назвать...

- Я не...

Штроп сделал знак Клещу.

Избитого Крюкова отнесли в камеру.

Крюков лгал. Он знал имена трех подпольщиков, которые готовили склад в лесу. Их он встречал в городе еще до оккупации, как только поступил на работу в парикмахерскую. Он знал даже адрес одного из них - завхоза горисполкома. Однако при немцах Крюков не встречал никого из них и с ужасом ждал, что кто-нибудь из них наведается к нему и поручит ему какое-нибудь дело. На первом допросе Борис не решился назвать знакомые имена, понимая, что если он проговорится, то подпольщиков ждет смерть.

На втором допросе после очередного избиения Крюков был сломлен.

После того как он назвал завхоза и подробно описал внешность остальных, его отпустили. Но предварительно Штроп взял с него расписку, что он, Борис Крюков, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, бывший член большевистской партии, обязуется сотрудничать со службой СД.

В доме напротив парикмахерской немцами был установлен пункт наблюдения. В случае если кто-нибудь из подпольщиков явится к Крюкову, он обязан был подать условный сигнал: передвинуть горшок с цветами с правой стороны подоконника на левую.

11. "НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ!"

Полицейские под командой эсэсовца пришли в палату на следующее утро. Суженные, рыскающие глаза.

На руках - повязки. Вошедшие на мгновение задержались у дверей, затем решительно направились к койке, около которой разыгрались события накануне вечером.

По палате пронесся тревожный шорох. Все следили за каждым движением фашистов. И только тот, за которым пришли, оставался по-прежнему безучастным, его черные, сухо блестевшие глаза невидяще смотрели в потолок.

Стиснув зубы, Алексей наблюдал, как гитлеровец с жирными складками на затылке принялся шарить под подушкой раненого. Откуда-то из самых дальних закоулков памяти у Алексея поднималась уверенность, что где-то он уже видел эти жирные складки на затылке, широкий, приплюснутый, как у боксера, нос, щеки.

Поймав на себе взгляд, полицейский с черной повязкой обернулся к Алексею и близоруко прищурился.

Они встретились глазами, и чекист понял в эту минуту, что встречал этого человека. Больше того, он почувствовал, что вошедший тоже вспомнил его лицо.

А может быть, не только лицо? Алексей ощутил на лбу холодные капельки пота. Меньше всего он ждал, что здесь, в этой душной, темной комнате, появится кто-то из прошлого. Интуиция подсказывала: они сталкивались где-то не как друзья. Но где? Когда?

Чекист знал это ощущение, когда нужно обязательно вспомнить и одна какая-то незначительная деталь восстановит все по порядку. Пока деталь ускользала, расплывалась. Но как было нужно ее поймать! От того, как быстро он вспомнит, что это за человек, зависели его судьба, жизнь, успех дела.

Не глядя туда, где стояли сейчас двое, Столяров чувствовал, что жирный полицай не сводит с него глаз.

В Москве как будто предусмотрели все варианты и возможные неожиданности. Но сегодняшней встречи не мог предвидеть даже Фатеев.

От нервного напряжения, от досады на собственную забывчивость, а скорее от слабости и голода у Алексея подступила к горлу тошнота. Он закрыл глаза, и тогда все вокруг вдруг закачалось, кровать поплыла под ним.

Преодолев минутную слабость, он разлепил веки.

Взгляд его остановился на окне. На водосточной трубе сидел воробей и крутил маленькой темно-коричневой головкой...

Когда он снова посмотрел на постель соседа, предметы вокруг встали на свои места. Кровать больше не качалась.

Полицейские положили раненого на носилки. Рука бессильно повисла, коснувшись пола желтоватыми негнущимися пальцами. Глаза были по-прежнему безучастны. А когда раненый смежил ресницы, лицо его утратило последние признаки жизни. Собственно, эти мерзавцы с повязками зря старались. Напрасно ждут гестаповский офицер, переводчик и стенографистка.

В кабинете следователя умирающий уже не сможет сказать ни слова.

В дверях полицейский с жирными складками на шее резко обернулся и в упор посмотрел на Столярова. В ту же минуту Алексей увидел татуировку на толстой волосатой кисти полицая: "Не забуду мать родную!" На некотором расстоянии от последней буквы красовался жирный восклицательный знак.

Ну конечно. Этот восклицательный знак, эту надпись и жирные складки на затылке Алексей видел в 1935 году на допросе убийц главного инженера артемовской шахты. Парень тогда сквозь зубы отвечал:

- Не помню, забыл.

- Ну а мать родную ты тоже забыл? - спросил тогда Столяров, кивнув на татуировку.

- Матери моей вы не касайтесь.

И впервые за последние дни Столяров с ужасающей ясностью понял: оставаться в госпитале больше нельзя.

Бежать, бежать... Как можно скорее. Только один человек в городе мог ему помочь. Шерстнев! Тот, к которому дал ему явку Фатеев. Шерстнев... Могила прасола Москалева. Букетик цветов. Только в крайнем случае можно было прибегнуть к этому сигналу. Но кто положит букет на могилу. Лещевский? Аня? Ну что ж, другого выхода нет.

Алексей оглядел притихшую палату. Сержант сворачивал самокрутку.

- Денек-то, кажется, разгуливается, - сказал он.

После утреннего обхода врачей Алексей дождался Лещевского в коридоре. Странная просьба Попова - положить цветы на могилу давно умершего богача Москалева - удивила хирурга. Лещевский хорошо помнил пышный и безвкусный беломраморный памятник в центре городского кладбища, однако никак не мог уловить связь между богатым купцом и простым шофером.

Но когда Алексей увидел замешательство Лещевского и стал снова упрашивать хирурга поехать на кладбище, Лещевский понял, что за этим скрывается нечто более важное, чем выражение запоздалых родственных чувств. И почему-то неожиданно для себя он согласился сегодня же купить цветы и отвезти на кладбище. Алексей был уверен, что врач не обманет его.

12. ЦВЕТЫ НА МОГИЛЕ

Полупустой дребезжащий трамваи довез Адама Григорьевича до городской заставы.

В центре сновали крытые грузовики, шоколадные "опели", а иногда откуда-нибудь из-за угла солидно выкатывался черный приземистый "хорх" в сопровождении двух-трех мотоциклистов.

Здесь же, на окраине, среди длинных кирпичных заборов, мрачно молчавших заводских корпусов и волнистой булыжной мостовой, было совсем тихо.

Кладбище находилось сразу же за этими корпусами. Когда-то оно лежало совсем на отшибе, но разросшийся город прижался к его ограде из металлических прутьев почти вплотную, так что Лещевский по узкой пустынной улице дошел прямо до кладбищенских ворот.

Было, наверное, часов около двенадцати дня. На пожухлой, поникшей траве блестела паутина. Солнце дремотно застыло над верхушками деревьев, и дремотность эта, казалось, передавалась деревьям и самому воздуху, пропитанному запахом лесной сырости и прелых листьев.

У ворот кладбища стояла подвода. Лошадь, привязанная к столбу ограды, лениво отбивалась хвостом от мух. Между деревьев виднелось несколько человеческих фигур. Лещевский не любил похорон, но эти почему-то привлекли его внимание.

У открытой могилы стояла горстка стариков и старух. Двое пожилых мужчин в замусоленных куртках, с красными от натуги лицами, кряхтя, подняли на веревках кое-как обструганный гр&б. Ни венков, ни слез, ни взволнованных слов, ни единой детали из привычного похоронного обряда, которые всегда казались Лещевскому и тягостными и ненужными. Эти грязные доски, и бесстрастные морщинистые лица женщин, и торопливая деловитость мужчин все это было настолько буднично, что даже Лещевский оскорбился за человека, которого опускали сейчас в землю.

Так просто! Впрочем, теперь все стало проще и страшней...

А когда-то была другая жизнь.

Когда-то к его дому подъезжала машина из больницы, шарила своими фарами по стене дома, отыскивая его окно. Лещевский сбегал по ступенькам лестницы, стараясь не шуметь. Почему-то в эти ночные минуты он испытывал удивительную нежность к безмятежно спящим людям, не подозревающим, что у кого-то стряслась беда. Он ощущал себя особенно необходимым во время этих ночных вызовов...

За последние годы произошло много событий, все спутавших и перемешавших в его жизни, и теперь, вспоминая эти события, он пытался разобраться, которое из них было главным, положившим начало другим. И всякий раз приходил к выводу, что главным надо считать то, что случилось незадолго до начала войны.

Это была обычная операция. Одна из тех, что в больнице называют плановой. Ему предстояло оперировать больную Морозову, двадцативосьмилетнюю женщину, поступившую пять дней назад с язвой желудка.

В девять утра он зашел в палату навестить свою пациентку. Он задал несколько обычных, принятых в таких случаях вопросов. Да, спала она хорошо, температура нормальная, настроение тоже.

- Ну и отлично, - сказал он, - значит, все в порядке.

В девять пятнадцать, как обычно, началась пятиминутка, потом обход, осмотр тяжелобольных в послеоперационной палате - словом, начались все те заботы и хлопоты, которыми был заполнен каждый его день, день заведующего хирургическим отделением больницы.

Без четверти двенадцать Лещевского вызвали в приемный покой, где его дожидался муж Морозовой - больной, с которой он разговаривал сегодня утром.

От этого узкоплечего парня в вылинявшем коверкотовом пиджаке и в кепке с длинным козырьком (он поспешно сдернул ее при виде приближавшегося хирурга) попахивало водкой.

- Извините, доктор, - начал он разговор, - выпил по дороге. Сами понимаете мое положение...

А потом Лещевскнй поднимался на второй этаж в большую операционную. Это были торжественные минуты, и сколько бы раз они ни повторялись, они не становились для него обыденными. Он любил их, эти минуты, и испытывал такое волнение, как будто переступал порог операционной в первый раз. С годами приходил опыт, руки обретали уверенность, движения - точность, но волнение оставалось всегда, незаметное даже для очень близких людей. Со стороны казалось: по коридору идет спокойный, уверенный в себе человек, при появлении которого в больнице наступала тишина, напряженная и уважительная. Даже горластые санитарки, которые до этого истошными голосами считали простыни и полотенца, и те умолкали.

Когда Адам Григорьевич был студентом и ему впервые пришлось присутствовать на операции профессора - знаменитого хирурга, он был потрясен и навсегда зачарован обстановкой, царившей в операционной. И больше всего появлением профессора. Профессор шагнул в дверь, как актер на сцену. Он вытянул вперед руки с красивыми длинными пальцами, и сестра бережно натянула на эти руки перчатки. Перестал существовать тот хорошо знакомый студентам человек со смешной привычкой поминутно нюхать табак, и появился другой - блестящий, собранный, элегантный, несмотря на свои шестьдесят пять лет, - человек, воле и искусству которого было подчинено сейчас все...

Лещевский и не подозревал, что эта заурядная операция перевернет всю его жизнь...

На вторые сутки у Морозовой резко подскочила температура.

Лещевский не выходил из больницы сорок восемь часов. Все, что можно было сделать, он сделал. Но состояние больной ухудшалось с каждым часом. На консилиуме все пришли к общему мнению - перитонит, нужна повторная операция.

Морозова умерла у него под ножом...

Ее доставили не в карете "Скорой помощи" и не на носилках. Больная пришла в больницу сама с чемоданчиком, в котором были аккуратно уложены вещи.

И должна была уйти сама. Если бы не эта нелепая случайность.

Лещевский сидел на патологоанатомической конференции, уровнив голову на руки. Как сквозь толстое стекло, приглушенные, плохо различимые, доносились до него слова: "Несовместимо со званием...", "Безответственность...", "Пятно на весь коллектив", "Пусть следователь разберется..."

Дело передали в прокуратуру. Теперь, когда Лещевский появлялся в больнице, вокруг него наступала тишина. Но это была уже другая тишина, не прежняя, уважительная, а холодная и настороженная. Лещевский слышал за спиной перешептывания, ловил на себе сочувственные взгляды друзей и насмешливые - недругов. Постепенно он стал замечать, что теряет уверенность в себе, ту самую уверенность, которая так помогала ему за операционным столом.

Судебное заседание по обвинению хирурга Лещевского в служебной халатности было назначено на двадцать девятое июня. Но заседание так и не состоялось.

Началась война. В сутолоке о Лещевском все забыли:

и органы юстиции, и органы здравоохранения, хотя он напомнил о себе заявлением, в котором просил послать его рядовым врачом куда-нибудь в передовую часть.

И пока хирург ждал решения своей участи, в город, грохоча, ворвались немецкие танки...

Он соскучился по запаху хлороформа и операционному столу. Ему хотелось работать. Иначе можно было сойти с ума.

Но думать пришлось не только об операциях.

Вчера полицейские утащили умиравшего комиссара из третьей палаты, как мешок с картошкой. Лещевский почти застонал от душевной боли. Когда-то он сутками не отходил от таких вот тяжелобольных, страшась от мысли, что погаснет слабый огонек жизни.

И вот теперь на его глазах этот огонек насильно гасили.

Сейчас, блуждая между потрескавшимися памятниками и машинально читая каждую надпись, Лещевский думал об Алексее Попове.

Могилу Лещевский нашел в самом конце аллеи.

И рядом с роскошным мраморным надгробием-коленопреклоненным ангелом в нише из черного мрамора на куске вертикально поставленного темно-серого гранита - поблескивали золоченые буквы:

"Здесь покоится Иван Васильевич Москалев. Родился в 1866 году, умер в 1916 году, января 19 числа. Господи, прими дух его с миром".

Лещевский оглянулся, на дорожке никого не было.

Он положил к основанию памятника букетик цветов.

Возвращаясь, он снова ломал голову: какая же всетаки связь между этим шофером из Москвы, как он называет себя, и купцом Москалевым? Прасол лежит себе и не подозревает, что в то время, когда другие могилы запущены, заросли, обвалились, к его памятнику кладут свежие цветы. Нет, что-то здесь не так!

Какая-то тайна, черт побери. И все-таки врач не жалел, что позволил себя уговорить. Он шел, ступая по листьям, густо усыпавшим давно не метенную дорожку кладбища, шагал не торопясь, погруженный в свои мысли.

...У больницы стоял черный "вандерер". Едва хирург поравнялся с автомобилем, оттуда вышли два немецких офицера.

- Вы доктор Лещевский?

Он кивнул головой.

- Садитесь, - приказал один из офицеров. И, заметив, что врач колеблется, раздраженно бросил: - Да поживей, черт побери!

13. НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Лещевский обещал вернуться в больницу сразу же после поездки на кладбище, но вот окна уже задергивали мутно-серой завесой сумерки, а хирурга все не было. Алексей то и дело посматривал на дверь, прислушивался к -звукам в коридоре, не раздадутся ли хорошо знакомые тяжелые шаги.

Решившись обратиться к Лещевскому с просьбой, Алексей почти не сомневался, что она покажется Адаму Григорьевичу дикой и скорее всего он просто отмахнется или в недоумении пожмет плечами. Но, выслушав Алексея, врач не выразил ни особого удивления, ни крайнего любопытства. Поколебавшись немного, он в конце концов молча кивнул гловой, как будто речь шла о самом обычном, пустяковом поручении.

Но сейчас на душе у Алексея было неспокойно. Почему нет Лещевского? Что с ним могло случиться?

Не захотел впутываться в малопонятную историю? Пообещал, лишь бы отвязаться? Не похоже на него. Задержали? За что? Ведь смысла условного сигнала не' знал никто, кроме Столярова, Фатеева и Шерстнева.

Расшифровать его - могли только они. Только трое людей знали, что цветы - это просьба о встрече, о помощи, сигнал бедствия. И только они знали, что кладбищенский сторож, коренастый цыгановатый мужчина с окладистой бородой на самом деле подпольщик Тимофей Шерстнев. Заметив цветы на могиле Москалева, он должен был прийти на помощь.

Бывшего сторожа по договоренности с местными чекистами эвакуировали в глубь страны, а рабочий с механического завода Тимофей Шерстнев, отпустивший бороду и длинные усы, одетый в драный брезентовый плащ, за неделю до прихода гитлеровцев поселился в покосившейся сторожке. Скрытая кустами бузины и рябины, она могла стать удобной явочной квартирой.

Шерстнев и должен был помочь группе "Ураган" связаться с партийным подпольем.

Букет на могиле придумал Фатеев на тот случай, если связываться придется через недостаточно проверенного человека. Перед отъездом группы из Москвы Фатеев показал Алексею фотографию Шерстнева.

Теперь Столяров послал цветы. Получив этот сигнал, Шерстнев должен был прийти в тот же день на угол бульвара Декабристов и улицы Советской в три часа дня.

Но кого послать вместо себя навстречу с Шерстневым? В госпитале не было никого подходящего. для выполнения этой миссии. На счастье Алексея, в этот день должна была из своего Юшкова прийти Аня с традиционными оладьями. Она приходила раз в неделю и оставляла сверток у старой санитарки тети Маши. Алексей запретил девушке ходить к нему в палату, боясь навлечь на нее подозрение полиции. Сегодня он сам встретил Аню у входных дверей и попросил ее пойти к трем часам в условленное для встречи с Тимофеем место. Описав подробно, внешность Шерстнева, он просил Аню передать ему только одно - Попова надо немедля вызволять из больницы.

Конечно, проще было бы послать Лещевского или Аню прямо в кладбищенский домик, но Алексей боялся, что в сторожке могла ждать засада, если Шерстнева за это время обнаружило гестапо.

Была у Столярова и еще одна явка - парикмахерская у колхозного рынка. Но это на тот случай, если не удастся связаться с Шерстневьш...

Аня вернулась к Алексею в половине пятого. Он прохаживался по саду и еще издали по ее лицу понял, что она принесла ему недобрые вести.

- Он не пришел. Я ждала его полтора часа, - сказала Аня.

Алексей молча смотрел на нее.

- Ты ничего не перепутала?

- Нет, как вы сказали, угол бульвара Декабристов и Советской.

- Ты никуда не уходила?

- Нет. Я все время сидела на скамейке.

- Может быть, ты просто не заметила? Пожилой человек в брезентовом плаще, в руках толстая сучковатая палка.

- Говорю вам, его не было. Он не пришел...

Косынка у Ани сползла на затылок. Она раскраснелась и никак не могла отдышаться. До больницы она бежала бегом и боялась, что до наступления комендантского часа не успеет выбраться из города.

Она спросила:

- Это очень плохо, что этот человек не пришел?

Алексей горько усмехнулся.

Аня на минуту задумалась.

- А если он не смог? Ну просто не смог - и все.

Знаете, ведь всякое бывает...

Алексей, думая о чем-то своем, согласился:

- Да, наверное, не смог. Иначе пришел бы...

- Я схожу туда завтра, может, он завтра придет.

- Нет, не надо.

Наступила пауза. Затем Аня вдруг вскинула глаза.

- Да, чуть не забыла. Знаете, кого я видела? Лещевского. Когда первый раз к вам приходила, забыла сказать. В машине с двумя немецкими офицерами...

- Что, что? Лещевский?

Столяров прислонился к забору, закрыл глаза.

- Вам плохо? - встревоженно спросила Аня.

- Нет, нет, сейчас пройдет, - прошептал он.

То была тревожная ночь. И оттого, что он, ворочаясь с боку на бок, торопил время, часы казались бесконечными.

Еще утром он надеялся, что с помощью Шерстнева и Лещевского. ему все-таки удастся вырваться из этой ненавистной палаты. Теперь какая-то случайность отнимала у него эту надежду. Почему не пришел Лещевский? Каким образом он очутился с немцами в машине? Где Тимофей Шерстнев? Получил ли он сигнал?

И хотя Столяров твердил себе, что на следующий день все выяснится и обойдется, страх холодными волнами окатывал сердце.

Утром он достал из-под матраца безопасную бритву, которую добыла где-то Рита. Единственное лезвие окончательно затупилось, и он долго правил его на поясном ремне. Он старательно выбрился, а затем, приставив костыли к раковине и неловко топчась на одной ноге, вымылся по пояс.

Что на уме у немцев? Они, конечно, вряд ли отступятся от Алексея. Видимо, следователи еще изучают его прошлое, анализируют каждое оброненное им слово, вооружаются уликами, чтобы заставить упрямого русского выкинуть белый флаг.

Алексей не сомневался, что не сегодня завтра в дверях палаты снова появится какой-нибудь ефрейтор и поведет его к высокомерному гестаповцу, убежденному, что никаких чувств, кроме презрения, не заслуживает этот хромой большевик, прикидывающийся шофером, ускользающий от разоблачения, сопротивляющийся бесполезно, с фанатичным бессмысленным упрямством.

Алексей хотел предстать перед следователем не щетинистым, опустившимся оборванцем, а свежим, тщательно выбритым, спокойным, собранным. В прежнее время небрежность в одежде или беспорядок на рабочем столе всегда мешали ему сосредоточиться. Друзья даже иногда добродушно подтрунивали над аккуратностью Столярова, точностью, пунктуальностью, доведенными до педантизма.

Все последнее время мысль Алексея билась в поисках выхода. Он призывал на помощь свой опыт, вспоминал рассказы товарищей по работе. Ведь есть же, черт побери, какая-то лазейка! Просто надо суметь ее найти.

Но сейчас Алексей не знал, как уйти от пристальной слежки сержанта, от очередной встречи с татуированным полицейским, от мучительного состояния бездеятельности и выжидания. А уйти надо. Он чувствовал это всем своим существом. Ждать просто бессмысленно, когда главный следователь, выведенный из себя его упорством, применит к нему "третью степень" или при очередной встрече убийца инженера, пораскинув мозгами, наконец, восстановит в памяти историю их знакомства. Как же, наверное, подлец обрадуется!

Лещевскнй появился в госпитале часов в девять утра. Тщетно Алексей вглядывался в его лицо, пытаясь отыскать следы скрытой тревоги. Хирург казался спокойным. Он двигался по проходу между коек, как всегда, неторопливо, высокий, немного сутуловатый, с руками, опущенными в карманы халата. Встретив вопросительный взгляд Алексея, он еле заметно кивнул, как бы говоря: не волнуйтесь, все в порядке.

Алексей вышел в коридор, надеясь, что, как только Лещевский закончит обход, им удастся поговорить. Хирург и в самом деле скоро появился.

- Пройдемте ко мне, - сказал он громко. - Хочу еще раз посмотреть вашу ногу.

Закрыв дверь кабинета, Лещевский закурил и принялся расхаживать из угла в угол.

- Просьбу я вашу выполнил. Хотя, черт знает, зачем я это сделал. Глупость какая-то! Ну да ладно. Видите, в чем дело. Вчера меня вызывал майор, как я понял, начальник объединенного немецкого госпиталя, которому подчинена и наша больница. Предлагает работать у них... хирургом. Н-н-да... Отказался я - своих больных не могу покинуть. Да и как людям смотреть в глаза буду... Н-н-да. Впрочем, с какой стати я вам это говорю? - оборвал он вдруг себя. - А да неважно! Голова раскалывается, а посоветоваться не с кем.

Решил - с вами. Почему - не знаю. Ну да это тоже неважно. Как вы считаете, а?

Алексей обрадовался. Он давно искал случая откровенно поговорить с этим человеком. И вот тот пошел ему навстречу сам.

- Соглашайтесь, доктор, - твердо сказал Алексей..

- Соглашаться? - удивился Лещевский. - Это из каких же соображений?

- Из самых деловых, доктор. Здесь вы помогаете нескольким десяткам людей, а там вы сможете помочь тысячам. Тысячам наших людей. За стенами госпиталя.

Там вы будете бойцом.

- Э, батенька, загадками вы говорите...

- Нет, я говорю ясно. Разве вы не понимаете?

- Не понимаю, признаться.

- Ну ничего, я вам объясню. А пока мне самому нужно посоветоваться с вами...

- Ну что ж, слушаю.-И Лещевский опустился на стул.

14. С ПОСЛЕДНИМ УДАРОМ ЧАСОВ...

После разговора с Лещевским Алексей уже не ощущал себя таким одиноким. Шерстнев не пришел, и напрасно было ждать от него помощи. А медлить было нельзя. Толстый полицай с татуировкой или рыжий сосед, выдавший комиссара, каждую минуту могли привести гестаповцев. Единственная надежда Лещевский. Врач доверился Алексею, и хотя Столяров не раскрыл хирургу всех своих карт, но, очевидно, верить старому врачу можно.

Алексей весь день и вечер обдумывал план побега, и в этом плане Лещевскому отводилась немалая роль.

Ну а если Лещевский испугается или окажется не тем, за кого Алексей принимает его? Выхода все равно не было. Либо хирург поможет, либо Алексей погибнет в стенах больницы, ставшей ловушкой.

После отбоя Алексей не спал. Сосед, рыжий сержант, лежал на боку, спиной к Столярову, и, очевидно, тоже только дремал... В темноте белела его рубашка.

И вдруг сержант беспокойно зашевелился, затем сел на кровати, оглянулся по сторонам, зевнул и спустил босые ноги на пол. Почесав грудь, он натянул брюки и сапоги. Все повторялось так же, как в ту ночь, когда рыжий предатель донес на комиссара.

Как только за ним закрылась дверь, Алексей посмотрел вокруг. Раненые спали, кто лежа ничком, кто на спине. Слышались тяжелые вздохи, легкий храп. Осторожно, так, чтобы не скрипнули пружины, Алексей потянулся к кровати сержанта, сунул обмотанную носовым платком руку под матрац. Пистолет, обнаруженный им несколько дней назад, был на месте. Холод металла чувствовался сквозь ткань платка. Алексей вытащил пистолет, спрятал под свое одеяло, спустил предохранитель и, еще раз оглядев палату, положил оружие в постель соседа дулом к двери и зацепил спусковой крючок за одно из колец сетки матраца.

Проделал он все это с тем расчетливым хладнокровием, которое появилось у чекиста Столярова в момент опасности. Стараясь не скрипнуть кроватью, он лег на спину, натянул одеяло до подбородка и заложил руки за голову.

Вскоре вернулся сержант. Алексей краем глаза следил за каждым его движением. А что, если он вздумает поправлять постель? Но нет, провокатор подошел к окну, зевнул. Молчание в палате, видимо, тяготило его.

Он вдруг громко сказал:

- Эх, братцы, до чего же я уважаю печенку с жареной картошкой...

На него прикрикнули проснувшиеся соседи по палате.

Но сержант, пропустив все это мимо ушей, продолжал:

- Я у себя в деревне считался мастером колоть свиней. Как осень начиналась-у меня житуха. Свадьбы!

Гармониста - играть, а меня - поросенка резать. Ну, а потом, как водится, к столу. А на столе печенка в сале дымится. И само собой, бутылка с погреба сверкает!

Сержант причмокнул губами. В ответ по палате покатился смешок.

"На обаяние берет, сволочь! - подумал Алексей. - Скуластая простецкая морда, улыбка до ушей. С таким каждый не прочь поговорить по душам. Ничего не скажешь: гестаповцы подбирать мерзавцев умеют!

Скольких же еще продаст эта мразь? - думал Алексей. - И, видно, уже не одного продал".

С той минуты, как у Алексея родился план собственного освобождения, он решил твердо: эту гестаповскую ищейку нужно убрать. На свободе сержантпровокатор мог оказаться серьезной помехой.

С лестничной площадки донесся бой часов. Девять медленных ударов нарушили тишину.

Сержант постоял у окна, подошел к своей койке и тяжело плюхнулся на матрац. Оглушительный выстрел взорвал тишину палаты. Сержанта словно подбросило. Он вскочил и, забыв, что изображает хромого, кинулся зачем-то к дверям, потом метнулся обратно к койке, откинул матрац, схватил пистолет, повертел его в руках, сунул в карман и снова бросился к дверям.

А где-то в конце коридора уже раздавались голоса, хлопали двери, слышался топот сапог.

Алексей устало прикрыл глаза.

Когда Курту Венцелю доложили о выстреле в третьей палате, тот сначала ничего не понял. Несколько секунд вытаращенными, немигающими глазами он смотрел на пришедшего с докладом сотрудника и вдруг заорал:

- Что?! Какой выстрел?

Сотрудник сбивчиво и путано повторил свое сообщение. И только тут Венцель окончательно понял, что речь идет об агенте из числа военнопленных, которого поместили в третью палату больницы. Теперь агент провалился. Но это еще полбеды. Самое неприятное, если об этом происшествии узнает Штроп.

Тогда неудача Венцеля будет известна и гестаповскому начальству в Минске.

Штурмбаннфюрер попытался овладеть собой.

Он рассеянно расспрашивал о подробностях случившегося. Его занимали другие, более важные и неотложные дела.

Венцель был достаточно опытным человеком. За годы службы в гестапо он усвоил простое правило. Оно гласило: нужно быть предельно объективным в докладах и донесениях начальству, но не настолько, чтобы это повредило твоей репутации, твоей карьере.

А сейчас он столкнулся с таким случаем, который мог повредить ему в глазах вышестоящих лиц. И все из-за какого-то паршивого русского, не умеющего обращаться с оружием! Штроп, конечно, не удержится от язвительных замечаний. И будет прав. Ибо штурмбаннфюрер не только допустил служебную оплошность, но, что гораздо серьезнее, отступил от инструкции.

А инструкция запрещала выдавать оружие агентам такого сорта, каким был военнопленный сержант. Но этот трус трепетал от страха, и не напрасно. Он хорошо знал о том, как раненые русские, обнаружив провокатора в одной из больниц, ночью задушили его подушками. Поэтому-то он и попросил у Венцеля пистолет.

И Вепцель разрешил, рассудив, что большой беды не будет, если один русский пристрелит десяток других.

Но дело обернулсь иначе. Этот болван провалился. Венцель спросил сотрудника:

- Кому вы еще докладывали об этом?

- Никому. Только вам, герр штурмбаннфюрер!

- Прекрасно! - одобрил Венцель. Он подошел вплотную к собеседнику и, придав голосу оттенок значительности, сказал: - Об этом никто не должен знать. Иначе... Иначе это может повредить расследованию.

Взглянув в лицо начальнику, помощник Венцеля прочел на нем нечто более важное, чем было вложено в эти слова. Было понятно: это приказ, суровый приказ, за нарушение которого ему, рядовому чиновнику, несдобровать.

- Слушаюсь, - сказал он.

- Идите!

Как только полицейский вышел, Венцель отправился к Штропу. Главный следователь действительно ничего не знал о происшествии во флигеле. Штурмбаннфюрер вздохнул облегченно.

15. "ТИФ"

Ртутный столбик уперся в черту напротив цифры "сорок". Рита, словно не веря своим глазам, снова поднесла градусник к лицу. Сорок!

Она протянула градусник Лещевскому.

- Адам Григорьевич, посмотрите.

Врач мельком взглянул на термометр, и в его больших темных глазах, доселе равнодушных, появилось выражение встревоженной озабоченности. Лещевский подошел к Алексею. Тот тяжело дышал. От покрасневшего лица веяло жаром. Потрескавшиеся губы силились улыбнуться.

- Это какой-то воспалительный процесс, - безапелляционным тоном поставила Рита диагноз.

Лещевский приказал Рите еще раз смерить температуру у Алексея. Ртутный столбик снова остановился у цифры сорок. Лещевский поднял рубашку: по телу раненого расползалась бледно-малиновая сыпь.

Весь вечер и всю ночь больной метался в бреду.

- Как вы думаете, что это такое?-спрашивала Рита у Лещевского тем боязливо-почтительным тоном, которым она обычно разговаривала с хирургом.

Но Лещевский не торопился с диагнозом. Он в этот день несколько раз появлялся у кровати Алексея. Высокий выпуклый лоб хирурга бороздили морщины озабоченности. Казалось, он все тщательно взвешивал и обдумывал, прежде чем прийти к окончательному выводу.

Наконец после очередного осмотра, когда они вышли из палаты, Адам Григорьевич сказал Рите:

- Это тиф. Сыпняк.

- Тиф?

- Да, тиф. Будьте осторожны.

В другое время она обязательно спросила бы, как называется эта болезнь по-латьши, но сейчас так испугалась, что лишь прошептала:

- Что же теперь делать?

- Надо изолировать больного. И как можно скорее.

- Лещевский остался доволен произведенным эффектом. Эта дуреха струхнула, и не на шутку. Он давно уже подозревал, что "сестра", квалификации которой хиатало ровно настолько, чтобы не спутать клистир с касторкой, здесь не только для того, чтобы измерять температуру и делать перевязки. Разговор их сразу же станет известен гестаповцам. До Лещевского давно доходили слухи, что Рита путается с немецким офицером и по ночам проводит время с Венцелем.

Согласившись помочь Алексею симулировать тиф, Лещевский понимал, что он рискует. Но отказать этому человеку он не мог. Поверят ли ему немцы? Не назначат ли медицинскую комиссию из своих врачей? Должны поверить. Ведь они уверены в его квалификации, сами приглашали его работать в госпиталь для немецких раненых.

К тому времени, пока Штропу доложили о том, что Алексей Попов заболел тифом, главный следователь СД потерял к подозреваемому шоферу всякий интерес.

Решив заполучить в собственные руки советского генерала Попова и заодно утереть нос абверовцам, Штроп старался вовсю. Он подверг Алексея тщательной и всесторонней проверке. И совершенно неожиданно выяснилось, что все время Штроп старался напрасно. Дня за два до того, как Алексей решил сыграть роль тифозного, полиция арестовала старика из отдаленной деревушки за то, что тот провел к партизанам глухими лесными тропами советского генерала, чьи приметы полностью совпадали с приметами командира дивизии Попова. Кто-то из местных жителей донес на проводника, и он попал в тюрьму.

Алексей, естественно, и не знал, что случайное совпадение выбранного им себе псевдонима с подлинным именем генерала Попова было причиной особого внимания к нему гестаповцев. Хотя, как известно, он подозревал, что его принимают за кого-то другого, высокого по званию человека. Может быть, именно этим и объяснялось то, что Алексея не били...

Больница спит...

Дремлет дежурная сестра в коридоре, облокотившись рукой о тумбочку. Тусклая лампочка под потолком бросает на лицо женщины неровные пятна света.

Сестра испуганно вскакивает, озирается и, зябко поеживаясь, усаживается поудобней, когда голова ее опускается слишком низко.

Спят раненые в третьей палате. Сон их беспокоен, тревожен, отовсюду здесь слышатся невнятное бормотанье, короткие вскрики - отголоски кошмаров, незримо витающих над койками.

Впрочем, Алексей не слышит всего этого. После обеда, как только Лещевскнй поставил диагноз "тиф", его немедленно перевели в инфекционное отделение - корпус, стоявший в углу сада.

Алексей лежит, закинув руки за голову. От волнений последних дней ампутированные пальцы напоминают о себе болезненной пульсацией. Он старается успокоиться, приказывает себе успокоиться. Но мысли не слушаются.

С улицы доносится какой-то звук, сначала еле различимый, затем нарастающий. Да это грузовик. Он подъезжает к госпиталю. На мгновенье фары освещают окна, как всполох молнии. Спокойно, только спокойно. Каждая клеточка застыла, напряглась в ожидании. С той минуты, когда стукнула дверца машины, до того момента, как глухо хлопнула входная дверь и в коридоре послышались шаги, прошло много времени, хотя грузовик остановился недалеко - у боковых ворот, находившихся рядом с изолятором. Алексей нервно поежился.

Вот шаги у самой двери. Пол прочертила косая полоса света. Алексей увидел темные силуэты людей в дверном проеме.

Свет шел откуда-то снизу: длинные и узкие тени на полу и стенах казались созданием больной фантазии.

Алексею казалось, что все происходит необыкновенно медленно. На дверную ручку легла рука. Кто-то из глубины коридора крикнул, и стоявший рядом с дверью заговорил по-русски, но шепотом, и слов разобрать было невозможно.

Конечно, у дверей мог стоять и Лещевский, если фашисты поверили в тиф. Но еще более вероятно, что это обладатель татуировки, вспомнив обстоятельства из прежнего знакомства, привел полицию.

Какая удача для подонка! В мелком болоте, где плавал этот тип, такая крупная рыба, как чекист Столяров, попадалась не каждый день. Как этот полицай будет рад рассчитаться с "гражданином следователем"! Да, новая встреча с таким типом-верный конец.

Дверь наконец отворилась, но Алексей не сразу смог заставить себя открыть глаза. И все-таки сквозь прикрытые веки в дверном проеме Алексей узнал Лещевского и понял, что, кажется, на этот раз спасен.

Алексей не знал, что весь день больные испуганно переговаривались, время от времени произнося страшное слово "тиф". Это слово как бы построило вокруг Алексея незримый барьер. За последние сутки даже хромой надзиратель не заглядывал в палату № 3, откуда убрали тифозного. В инфекционном отделении дежурила одна старая санитарка...

Алексей почти не верил тому, что с ним происходит. Все было слишком неожиданным и почти нереальным. То ли от легкого с морозцем воздуха и сверкающих звезд над головой, то ли от необычности всего происходящего у него на мгновение закружилась голова, фигуры выносящих его санитаров расплылись и как бы отдалились. Голос Лещевского, разговаривавшего у машины, видимо, с шофером, стал более приглушенным и отдаленным, и когда Столяров пришел в себя, он уже лежал в темноте крытого кузова, пропахшего бензином и карболкой. Присмотревшись, он различил смутно белевшие халаты санитаров, очертания гроба рядом.

Алексеи даже решил, что это ему померещилось, но в кузов взобрался Лещевский.

- Не волнуйтесь, Попов, - услышал Алексей приглушенный хрипловатый голос. - На днях в изоляторе умер от тифа мужчина примерно вашего возраста.

Нам удалось заменить документы. Сегодня мы хороним Алексея Попова, вы будете жить под другой фамилией. Не волнуйтесь, вокруг русские - наши друзья.

Ваш план, как видите, вполне удался. Человек, под чьим именем вы будете жить, нездешний. Вам нечего опасаться...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. МАТЬ И ДОЧЬ

Работа в больнице не нравилась Рите. Ее отталкивал вид окровавленных бинтов, пугали стоны раненых.

А когда из палат выносили мертвых, она отворачивалась. Но Рита любила звучные латинские названия, с удовольствием носила белый халат, который ей очень шел. Дома она рассказывала матери о Лещевском, о раненых, щеголяя при этом медицинскими терминами.

- Сегодня поступил раненый. Адам Григорьевич говорит, что у него образовался инфильтрат.

- Что, что? - переспрашивала Софья Львовна.

- Инфильтрат, ну, это когда после укола... опухоль...

Мало знавшим ее людям Рита говорила, что окончила медицинский техникум. На самом деле это было не так. Она не кончала ни медицинского, ни педагогического, никакого другого техникума или училища, а только посещала краткосрочные курсы медицинских сестер.

Рита еще училась в школе, когда от отца, уехавшего в командировку на Дальний Восток, Софья Львовна получила телеграмму. Телеграма состояла всего из четырех слов: "Больше не вернусь, прощай".

Рита не могла понять, как отец мог бросить жену: ведь мама такая еще молодая, красивая, образованная, свободно говорит по-французски и по-немецки, так хорошо играет на рояле. И ее, Риту, свою хорошенькую, умненькую дочку, он, видно, тоже не любил... С этим пятнадцатилетняя девочка никак не могла примириться. Женился ли он на ком-нибудь другом или покинул семью, опасаясь дворянского происхождения жены, как утверждали соседи, так и осталось неизвестным. Потом Рита узнала, что отец получил очень крупный пост, но денег брошенной семье почему-то не посылал. Гордая Софья Львовна в суд на мужа не подавала.

Но школьнице было ясно, что в семье случилось чтото непоправимое, и, стыдясь того, что отец их оставил, девочка объясняла подругам:

- Мой папа погиб. Он поехал в Арктическую экспедицию и не вернулся.

Это была ее первая ложь. С годами рассказ о романтической смерти отца, обрастая все новыми и новыми живописными подробностями, стал для Риты реальным фактом, который, словно предохранительный футляр, оберегал ее самолюбие от сочувствия и любопытства посторонних.

Исчезновение отца пробило крупную брешь в бюджете семьи. Рита штопала жизненные прорехи пестрыми нитками вымысла. И чем труднее становилось им с матерью, тем больше требовалось этих нитей.

Приближался выпускной вечер в школе. Заработков матери, перебивавшейся случайными уроками, на жизнь не хватало, и некогда богатый гардероб Софьи Львовны неотвратимо превращался в сахар, мыло и муку.

Рите, привыкшей к дорогим платьям, кружевным воротничкам, уже давно пришлось проявлять чудеса изобретательности, чтобы переделать бывшую мамину ночную сорочку в нарядную блузку. А теперь уже не осталось ничего, что можно было бы перешить в платье для выпускного вечера.

Тогда она призвала на помощь свою фантазию.

- Понимаете, - рассказывала она в школе, - это настоящий японский шелк с вышитыми золотыми звездами. Мама говорит, что к нему очень пойдет черная лента р волосах.

А на выпускном вечере она появилась в обыкновенной черной юбке и пожелтевшей блузке - той самой, что была перешита из маминой сорочки.

- Ужасно смешная история, - объясняла Рита пето

другам. - В последнюю минуту мама решила разгладить складки на платье. А тут как раз принесли телеграмму, и мама оставила утюг, а когда вернулась - на самом видном месте красовалась дыра. Мама так плакала.

По окончании школы Рита поехала в Минск, но в институт, куда она пыталась поступить, ее не приняли.

Потянулась скучная жизнь мелкой служащей - она работала делопроизводителем в небольшой заготовительной конторе. Перед самой войной окончила вечерние курсы медицинских сестер.

Рита пошла работать в городскую больницу, когда туда уже начали прибывать раненые с фронта. Да и сам фронт стремительно приближался к городу. Одна мысль об эвакуации, о вагонах, кузовах грузовиков, чемоданах приводила Софью Львовну в ужас. Родственников и знакомых на востоке у нее не было. Бывший муж не подавал о себе вестей. И Софья Львовна решила: будь что будет, она никуда не поедет из своего обжитого угла.

Когда по бульвару мимо их окон пронеслись первые мотоциклисты в касках, надвинутых на глаза, Софья Львовна обняла Риту, тяжело вздохнула и утешила:

- Да, да, это ужасно, девочка. Но другого выхода у нас нет. Мы люди незаметные. Как-нибудь проживем.

И вот теперь Рита ругала себя: "Какая же я дура, что послушала маму. Надо было уехать, все равно куда, но уехать".

Рита боялась Венцеля, его настойчивых расспросов о раненых и не менее настойчивого ухаживания. Как вести себя с ним, она не знала. Не ладилось у нее и с Лещевским. Ее угнетали и замкнутость хирурга, и его короткие насмешливые реплики.

- Девочка, это не губная помада, это шприц!

К тому же Рите казалось, что он догадывается о ее связи с начальником полиции.

Штурмбаннфюрер Венцель стал часто бывать в квартире Ивашевых. Опускался в старое, продранное кресло и просил Софью Львовну что-нибудь сыграть.

И Софья Львовна садилась за рояль. Венцель слушал молча, скрестив всегда до блеска начищенные сапоги и подперев подбородок рукой. Его щеки бледнели еще больше, веки вздрагивали. Казалось, в такие минуты он был весь во власти звуков, вырывавшихся из-под длинных, проворных пальцев Софьи Львовны.

Софья Львовна, сидя за роялем, забывала и о присутствии немецкого офицера, и о неотвратимо приближающейся старости, и о холоде в квартире, и о том, что творилось за стенами дома. Но когда она краем глаза ловила блеск лоснящихся сапог Веицеля, женщина возвращалась в реальный мир. Хотя она убеждала себя, что не все немцы одинаковы и что слухи о расправах преувеличены, Софья Львовна не могла в присутствии Венцеля отделаться от ощущения душевной неуютности и страха. Правда, она старалась вспоминать о том, как добр Венцель к ней, к Рите. И потом он, кажется, по-настоящему ценит музыку. Но эти мысли не приносили ей облегчения, не снимали постоянного беспокойства и тревоги.

Она не могла понять, что влечет в ее квартиру этого человека. Вальсы Шопена? Или все-таки ее дочь, с которой, как заметила она, Венцель охотно и подолгу болтал. Может быть, оттого у нее и тревожно на ду1ые, что ей страшно за дочь? Правда, Венцель был всегда вежлив, снисходительно-дружелюбен и к Рите и ;к ней, Софье Львовне, и даже помог ей, старшей Ивашевой, устроиться па работу секретарем-переводчицей в городской управе. Софья Львовна знала, какую должность занимал Венцель. И именно поэтому все то ужасное, что приходилось ей слышать о фашистах, она связывала .с Венцелем. Ежедневно она перепечатывала сводки о сдаче хлеба крестьянами, об угоне молодежи в Германию. Ежедневно доводилось слышать о расстрелах и арестах. И если раньше все это проходило где-то мимо нее, стороной, то теперь она словно оказалась в эпицентре гигантского землетрясения.

"Боже мой, какой ужас, какой ужас!" - думала она.

'А Софье Львовне все чаще вечером приходилось оставаться одной. Теперь Рита постоянно возвращалась домой после комендантского часа. Она бесшумно выпивала на кухне чай и укладывалась спать. И только изредка Софья Львовна слышала жалобы дочери:

-Не могу, мама! Как это страшно! Грязь, кровь, стоны, немцы пристают на каждом шагу.

- Что делать, дочка? Что делать? По крайней мере паек! Бывает хуже. Вон у Новиковых обеих дочерей отправили в Германию. Кому теперь хорошо?

Однажды Рита вернулась особенно поздно. Пришла повеселевшая, румяная, возбужденная, в состоянии какой-то отчаянной беззаботности.

Софья Львовна хотела разогреть ей ужин или вскипятить чайник, но Рита отрицательно покачала головой.

- Не хочу!

Софья Львовна пристально посмотрела на дочь.

Большие черные глаза Риты блестели, подкрашенные губы вздрагивали.

- Опять ужинала с Куртом? - спросила мать.

Рита вызывающе кивнула.

Софья Львовна промолчала и только укоризненно посмотрела на дочь.

Рита бросилась в кресло и, откинув голову на спинку, нервно засмеялась.

- Ты что? - тревожно спросила мать.

- Ничего. Все хорошо. Ах, как весело было! Свет, музыка, танцы. Ты знаешь, мама, я ведь после выпускного вечера ни разу не танцевала. Видела бы ты, как меня без конца приглашали. У нашего столика собралась уйма офицеров. Со всех сторон только и слышно было: "Курт, где нашел такую? Будь другом, уступи на вечерок". Они ведь и не подозревали, что я знаю немецкий. Так что говорили не стесняясь.

- Ты бы поосторожней, - посоветовала мать с тревогой в голосе. - А то...

- А! - Рита махнула рукой. - По крайней мере, мне сегодня было весело. И потом я досыта поела. Знаешь, что подавали? Сосиски, настоящие сосиски!

Софья Львовна села рядом с дочерью на подлокотник кресла и погладила ее по густым темным волосам.

Рита смотрела на нее снизу вверх. Софья Львовна вдруг уловила запах спиртного. И сразу от дочери повеяло чем-то чужим и враждебным. Стараясь придать голосу как можно больше мягкости, Софья Львовна сказала:

- Понимаешь... как-то нехорошо это, - и, заметив, что Рита сделала нетерпеливое движение рукой, настойчивей и торопливей продолжала:-Нет, послушай...

Все-таки они враги. Они убивают наших людей. И ты не имеешь права... Ты не знаешь всего, что они делают.

А мне приходится сталкиваться с этим каждый день.

За городом каждый день расстрелы. И может быть, сегодня ты чокалась и кокетничала с одним из тех, который, не дрогнув, стреляет в детей. Ведь это ужасно!

Рита вскочила с кресла и забегала по комнате.

Остановившись перед матерью, яростно закричала:

- Да, ужасно! А при чем здесь я? Скажи, я-то при чем?

- Постой... - снова заговорила мать, но Рита закричала еще громче:

- Я-то при чем, что они расстреливают? Разве я виновата, что они сюда пришли? Мне надоело быть всегда голодной, надоело видеть раны, грязь, кровь. Я хочу хоть немного забыть об этом. Меня еще никто в жизни, не приглашал в ресторан, не дарил цветов. А я хочу этого, хочу... Я хочу жить. Мне уже двадцать четыре. Не успеешь оглянуться - и старость... Это ужасно!..

Рита бросилась в кресло и, уронив голову на руки, зарыдала.

Софья Львовна почувствовала острую жалость к дочери. Она кинулась к Рите, гладила ее по вздрагивающим плечам, раздела, уложила в постель, укутала одеялом, набросив поверх старое пальто.

И только когда Рита успокоилась и заснула, Софья Львовна, поглядев еще раз на мокрые ресницы дочери, пошла в свою комнату. На душе у неё" было тяжело.

"Пусть живет как знает, - решила она, - ведь дочь уже взрослый человек... В конце концов, такое страшное время..."

После этого разговора Рита. стала пропадать по ночам еще чаще, возвращаться еще позднее и всегда приносила с собой едва уловимый запах духов, вина и табачного дыма.

Больше Софья Львовна ни о чем дочь не расспрашивала.

Вьюжная февральская ночь навсегда запомнилась Софье Львовне. В квартире было холодно. Укрывшись одеялом и двумя старыми пальто, Софья Львовна пригрелась и задремала. Проснулась она будто от внезапного толчка. Сердце болело, билось с перебоями. Приступ необъяснимой тоски заставил женщину встать.

Она чиркнула спичкой, будильник на стуле показывал половину четвертого. Неужели она не слышала, как пришла Рита? Дрожа от озноба, Софья Львовна открыла дверь в соседнюю комнату. Постель Риты была пуста. Так поздно она еще не задерживалась.

Не в силах больше заснуть, Софья Львовна напряженно прислушивалась. Она ждала, что вот-вот послышатся шаги на лестничной площадке, в замочной скважине звякнет ключ. Но кругом стояла пугающая до звона в ушах тишина.

Так она пролежала до рассвета с открытыми глазами. Рита не вернулась и утром.

Рабочий день в городской управе начинался в девять. Софья Львовна пришла на час раньше, когда в холодных коридорах трехэтажного здания еще никого не было и все двери кабинетов были заперты. По дороге на службу она забежала в больницу: девушка на работу не пришла.

Софья Львовна звонила по всем телефонам знакомым ей служащим управы и полиции. О Рите никто ничего не знал. Она упросила своего начальника -бургомистра Ивана Ферапонтовича Базылева, - чтобы он навел справки, но и в полиции и в гестапо бургомистру отвечали одно и то же - среди арестованных Маргариты Ивашевой не значилось.

Совсем потеряв голову, Софья Львовна побежала к Венцелю.

Он уверил Софью ЛьвЪвну, что видел Риту только накануне, а вечером заезжал за ней в госпиталь, но там ему сообщили, что Ивашева уже ушла. Начальник полиции был, как всегда, очень любезен и обещал выяснить все в ближайшее время.

- Я вам очень сочувствую, и я приму все меры...

Дни шли. О Рите ничего не было слышно.

Софья Львовна не находила себе места. Особенно по вечерам. Большая трехкомнатная квартира пугала ее тишиной. Софья Львовна не теряла надежды. Ей казалось, что вот-вот дочь даст о себе знать.

И вот один служащий полиции, который брал у Софьи Львовны уроки немецкого языка, признался ей, что сам видел Риту в ту ночь, когда девушка не вернулась домой. Она вместе с другими арестованными стояла в кузове грузовика, который ехал за город.

У Софьи Львовны потемнело в глазах.

- Куда повезли? - вскрикнула она.

- На Дронинский карьер. Ищите ее там.

Софья Львовна на миг потеряла всякое ощущение реальности. "Это сон", мелькнуло в сознании.

Но вполне реальный перед ней стоял страшный вестник беды. Как и каждый житель города, она знала:

Дронинский карьер - место массовых казней.

2. ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

После мнимых похорон Алексея отвезли в пригородный поселок Краснополье, в трех километрах от города, и поместили у шестидесятилетней старушки Пелагеи Ивановны. Муж ее давно умер, оба сына воевали в Красной Армии, жила она совершенно одна и была несказанно рада, что в доме появился мужчина - всетаки в хозяйстве подмога.

Пока совсем не зажила оперированная нога, Алексей отсиживался дома, а потом стал потихоньку выходить на улицу.

Вскоре к Пелагее Ивановне наведался староста поселка Иван Архипыч Барабаш, хромой толстоносый мужчина лет пятидесяти в старомодных очках.

- Ну, как твой жилец? - осведомился он у старухи.

Посмотрев документы Алексея и не найдя в них ничего подозрительного, староста погрозил пальцем постояльцу.

- Только смотри у меня, веди себя как положено.

Не забывай: я за тебя в ответе. - И со вздохом, допивая предложенную ему самогонку, добавил: - 0-ох, свалился ты на мою голову.

И ушел не попрощавшись, тяжело опираясь на палку.

- Ишь, сволочуга! - проворчала ему вслед Пелагея Ивановна. - До войны тихоня был, счетоводом в совхозе работал. А как власть ему дали, злее кобеля цепного стал!

Алексей не знал, следит ли кто за ним, кроме старосты, но на всякий случай решил пока не предприму

нимать никаких шагов, могущих навлечь на него подозрение. Жить ему было не на что, и он, немного знакомый с сапожным ремеслом, занялся подшивкой валенок и починкой сапог, что окончательно расположило к нему Пелагею Ивановну. Она уважала мастеровых людей.

Староста пока не придирался, получая от заработков Алексея некоторые "отчисления".

Длинные вечера в Краснополье были для Алексея томительны. Беспокоила мысль о жене. Наверное, каждый день звонит в управление и каждый день слышит одно и то же: "Нет, пока ничего нового... Если узнаем, сообщим..." А что, если действительно, как твердят немцы, Москва в руках врага и жена с сыном бродят где-нибудь в толпе беженцев по России? Но такое предположение Алексей тут же отбрасывал: "Нет, этого не может быть".

Что гитлеровская армия споткнулась у Москвы, Алексей догадался, прежде чем об этом стали говорить в городе. Среди соседей Алексея в поселке жила семья Грызловых - беженцев из-под Полоцка. Со Степаном Грызловым Алексею помогла сблизиться новая профессия сапожника. Детишкам Грызлова - а их было трое - Алексей бесплатно чинил ботинки и валенки, после чего--его растроганный отец пригласил сапожника зайти поужинать. Они разговорились. Степан рассказывал о том, как шел он с женой и детьми по пыльным дорогам, о непрерывных бомбежках... И, теребя Алексея за рукав, говорил:

- Как-то оно обидно, понимаешь... Он ведь, гад, уже к самой Москве припер... - И затем, размахивая беспалой рукой - пальцы оторвало ему на паровой мельнице, - упрямо твердил: - Нет, брат, Россию ему все равно не одолеть.

Как-то Степан шепотом рассказал Алексею, что кое-что припрятал. Жена Степана обозвала мужа пустомелей и просила подумать о детях. Но Грьгзлов оборвал ее:

- Да будет тебе. Не видишь, что ли, свой человек.

Еще точно не зная, как отнестись к Степану, Алексей посоветовал ему устроиться на железнодорожную станцию. Грызлова приняли смазчиком. И когда Столяров осторожно стал расспрашивать его, какие грузы и в каком направлении проходят через станцию, Степан сообщил, что в последние дни с запада прибывают вагоны с теплым обмундированием.

- Ты понимаешь, Степан, что это значит? - осторожно спросил Алексей со'седа, желая выяснить окончательно настроение Степана.

- А что тут понимать, - ответил тот. - И дураку ясно. Стало быть, брешут они насчет конца войны.

Видать, она только начинается, раз им валенки и шубы потребовались.

- Верно, брат, - весело согласился Алексей. - Война только начинается... - И после паузы добавил: - Ты говорил, у тебя, кажется, что-то припрятано?

- Кое-что имеется, - неопределенно ответил Степан и .повел Алексея в сарай. Там Грызлов сдвинул в сторону кучу хвороста и приоткрыл припорошенную землей крышку погреба.

На дне его, завернутые в тряпки, лежали несколько винтовок, пистолетов и десятка два толовых шашек.

- Э-э, брат, да у тебя тут целое богатство, - пробормотал Алексей. - А никто из соседей не видел?

Степан отрицательно замотал головой.

Несмотря на гибель товарищей, Алексей все-таки надеялся установить связь с местными подпольщиками и начать разведывательную работу. Но бездействие мучило его, и он не мог удержаться от соблазна устроить с помощью Степана несколько диверсий на железной дороге. Степана уговаривать не пришлось. И вот Грызлов стал брать с собой на работу толовые шашки. Он окунал их в мазут, обваливал в угольной крошке и, когда шашка принимала форму куска угля, подбрасывал ее в тендер паровоза.

Скоро в городе заговорили о взрывах на железной дороге. Но какой ущерб причиняли эти диверсии немцам, проверить не удавалось.

Эти мелкие диверсии не удовлетворяли Алексея, да, кроме того, разведчик понимал, что, участвуя в этом деле, он мог легко себя выдать. Алексей стал упорно искать связи с подпольем. Все чаще он ходил на рынок за дратвой, за кожей и внимательно выяснял обстановку. Каждый раз город поражал его своей пустынностью. Казалось, люди старались по возможности не выходить из дома. Прохожих было мало. Колючий декабрьский ветер шелестел .расклеенными на заборах фашистскими приказами.

Изредка проносились крытые грузовики с нарядом полиции, черные офицерские лакированные "вандереры" и серо-зеленые "опели", проходили, громко переговариваясь, солдаты.

Оживленно было только па городской толкучке.

Пестрая, разношерстная толпа бурлила у низкого деревянного забора. Гитлеровские солдаты, отчаянно торгуясь, покупали куриные яйца, сало, молоко. Какой-то тип в фуражке без козырька совал прохожим диагоналевые бриджи. Безрукий инвалид предлагал немецкий хронометр с серебряной цепочкой.

Однажды выйдя на городскую площадь, Алексей замер. Прямо напротив черного остова сгоревшего здания госбанка возвышалась виселица. Ветер раскачивал два трупа. Веревка терлась о перекладину и скрипела.

Алексей долго стоял молча, стискивая палку. К горлу подкатывал тугой комок. Кто эти люди? Хоть бы что-нибудь узнать о них...

Однажды Алексей решился пойти на кладбище поискать Шерстнева.

Сторожка пустовала: окна были забиты наглухо.

Что сталось с Тимофеем? Почему он скрылся? Может быть, провалилась явка? Опасаясь, что за сторожкой следят, Алексей поторопился уйти.

Алексей решил отправиться по другому адресу. Неподалеку от рыночной площади он нашел бревенчатый домик с надписью: "Парикмахерская".

Посетителей не было. Худой, темноволосый, еще совсем молодой человек в белом халате читал газету и ^ хлебал щи из солдатского котелка. Алексей поздоровался с ним и сел в кресло перед треснувшим тусклым зеркалом.

- Что угодно? - спросил парикмахер, откладывая газету.

- Побрейте и подровняйте волосы-длинны стали, Пока мастер взбивал пену в никелированной чашечке, Алексей рассматривал в зеркале его лицо. Было в этом человеке что-то странное, какая-то нервозность движений, пришибленность... И это насторожило разведчика.

Парикмахер, избегая встречаться с клиентом взглядом, молча орудовал бритвой.

- Как работается? Посетителей много? - спросил Алексей.

- Э-э... какие теперь клиенты! - вздохнул парикмахер.

- Место у вас неподходящее.

- Почему же? Рядом рынок...

- И виселица... Не знаете, кто такие и за что их?

Вопрос этот, как показалось Алексею, не понравился парикмахеру. Он отвернулся и стал суетливо править бритву на оселке.

- Не знаю, - наконец ответил он с раздражением. - Откуда мне знать. Это вы у немцев спросите.

Окончание процедуры прошло в молчании. А в это время из окна дома напротив агент полиции не отрывал глаз от окна.

Так и не решившись снова заговорить с внушившим подозрение мастером, Алексей расплатился и ушел.

Вероятно, произошла ошибка. И брадобрей совсем не тот человек, который нужен Алексею. Он украдкой осмотрел улицу. Несколько прохожих спешили по тротуару. Алексей свернул в ближайший переулок, нырнул в парадное, закурил, постоял с минуту и, убедившись, что в переулке никого нет, неторопливо, опираясь на палку, зашагал по дороге к своему поселку.

Дома его ждали неожиданные гости - Аня с отцом. Алексей узнал его с трудом. Афанасий Кузьмич ссутулился, постарел. На щеках и подбородке топорщилась серебристая щетина. Алексей был несколько удивлен приходом этого человека. Но, Афанасий Кузьмяч, покявшись, пожаловавшись на тяжелые времена, развеял недоумение Столярова.

- Задумал я одно дело, да Анька настояла, чтобы я с вами посоветовался.

Приход Ани не удивил Алексея. Он встретил ее как-то на толкучке, куда девушка приносила на продажу десяток яиц. Алексей заговорил с ней сам, - в новом обличье, заросший бородой, в рваном пальто с чужого плеча - подарок доктора Лещевского, с палкой и мешком - он был неузнаваем. Алексей решил открыться девушке, зная, что она его не выдаст и может быть полезной - и к Лещевскому сбегает, и в любое место, куда он пошлет. Кроме того, дружеское расположение Ани, ее доброта и сердечность были ему просто необходимы. Он чувствовал себя одиноким и отрезанным от всего мира.

Зачем явился ее папаша, Алексей определить сразу не мог. Оказалось, что, Афанасии Кузьмин решил открыть собственную пошивочную мастерскую в городе.

- Отец мой был портным и меня научил работать, да только я не хотел шитьем заниматься. Не мужское это, на мой взгляд, дело. Шофером стал. А теперь надо как-то семью кормить.

- А я против, - горячо заговорила Аня. - Кто теперь будет шить костюмы? Разве что фашисты? Вот вернутся наши, как ты им в глаза смотреть будешь? Ты...

- Подожди, Анька, - перебил ее отец, - дай мне с человеком переговорить... Шить новое мало кто будет, я больше на починку надеюсь... Перелицевать там, покрасить, почистить. Это я все сумею. Да и Анька поможет.

Афанасий Кузьмич признался затем, что-он и сам колеблется: конечно, кто знает, как дела обернутся.

Придут наши, может, и осудят частника. Но кормиться-то надо. Вот он и пришел посоветоваться...

Алексей еще раньше присматривался к Аниному отцу, и теперь разговор этот заинтересовал чекиста.

Осторожный, деловитый, расчетливый, Афанасий Кузьмич мог пригодиться. В его мастерской будет удобно встречаться со своими людьми, не посвящая хозяина во все тонкости дела.

- Ну что ж, Афанасий Кузьмич, - проговорил Алексей. - Мысль хорошая. Заводите дело, если получится.

- Алексей Петрович... как же так?! - воскликнула Аня.

- Ничего, ничего, Аня. Все будет хорошо. Не бойся.

Прощался Афанасий Кузьмич повеселевший, мял в руках шапку, долго извинялся за беспокойство и благодарил за совет.

Через несколько дней Алексей еще раз зашел в парикмахерскую. На сей раз мастер брил пожилого немецкого солдата. Когда тот вышел из мастерской, Алексей наконец решился произнести пароль.

Кисточка в руках парикмахера вздрогнула и застыла в воздухе. Лицо его побледнело.

- Уходите,- наконец выдавил он из себя, - уходите скорей.

Закусив губу, Алексей не сводил с парикмахера взгляда.

- В чем дело? - спросил он.

- Уходите, за мастерской наблюдают...

Алексей хотел было подняться, но вспомнил, что он недобрит. Это сразу бросится в глаза.

- Спокойней, - прошентал он. - Кончайте работу...

Бритва в руках парикмахера дрожала.

- Меня кто-то выдал, - шепнул он.

- Выдал? - переспросил Алексей.

- Да. Арестовали. В гестапо уже известно, кто я и зачем оставлен в городе.

Раненую ногу Алексея начало болезненно подергивать. Но он решил выяснить все до конца.

- Почему вас отпустили?

- С меня взяли расписку, что я дам знать, если здесь появится кто-нибудь из подпольщиков. Сейчас я должен на окне переставить этот горшок с цветами.

Алексей заставил себя выйти из мастерской спокойно.

Не торопясь свернул самокрутку и закурил. И, только оказавшись в безлюдном переулке, он свернул в подворотню, прислонился к стенке и вытер со лба пот.

Итак, еще одна явка провалилась, и пропала всякая надежда связаться с подпольщиками. А они действовали где-то рядом с ним. Грызлов рассказывал, что перед Октябрьскими праздниками в городе появились советские листовки. На одной из улиц подожгли грузовик с продуктами. Словом, кто-то действует, а он, чекист, отсиживается в тылу.

От этих мыслей Алексею становилось не по себе.

По ночам он подолгу лежал с открытыми глазами...

Алексей хорошо запомнил двадцать первое декабря.

В тот день он отправился в город на толкучку. Купив суровых ниток и вару для дратвы, он возвращался домой. Серое бесцветное небо низко нависло над крышами домов, припорошенных снежком. Старенькое демисезонное пальто продувало насквозь.

И вдруг из-за угла вышел человек в добротном дубленом полушубке, с полицейской повязкой на рукаве, за плечами висел карабин. Алексей замедлил шаг.

Смуглое лицо этого человека с курчавой цыганской бородой показалось знакомым. Где он его видел? Ведь где-то видел! Где же? Алексей невольно замер: лицо полицейского напоминало фотографию, которую показывал Фатеев перед отъездом из Москвы. Неужели это Шерстнев? Но при чем здесь полицейская повязка и этот карабин? Не ошибся ли он? Но нет, та же борода, антрацитовый блеск в узкой, косоватой прорези глаз.

Алексей стоял в нерешительности. Шерстнев - полицейский! Это было ошеломляюще невероятно! Ведь Фатеев характеризовал его как абсолютно надежного.

С какой-то обостренной ясностью мозг Алексея запечатлевал все, что происходило вокруг. Старик, согнувшись, тащит салазки. На них, перехваченные веревками, громоздятся узлы. Ветер рвет полы красноармейской шинели, обтягивает линялые штаны вокруг острых коленок. И Алексей почему-то подумал, что коленки у старика, наверное, замерзли,

Откуда-то из подворотни выскочила, озираясь, тощая рыжая собака. Алексей успел заметить, что свалявшаяся шерсть на ней стояла торчком, хвост был поджат. И вдруг худое, отощавшее животное, завиляв хвостом, подошло к Шерстневу.

Полицейский нагнулся, погладил ее и негромко произнес:

- Эх, бедняга! И тебе невесело живется.

В этих словах Алексею послышалось что-то добродушное. И странно возникшее было волнение сразу сменилось спокойствием. Из глубин памяти всплыл случаи десятилетней давности. Столяров, тогда еще совсем молодой чекист, с двумя товарищами переправился за кордон с заданием поймать главаря басмачей. Силач, отличный наездник (с громким по тем временам именем), бандит бесшумно переходил со своим "летучим отрядом" границу, грабил аулы, угонял скот и исчезал так же стремительно, как и появлялся. Росла, обрастая живописными подробностями, легенда о его необычайных приключениях и неуловимости.

Алексей Столяров взял его средь бела дня в чайхане, в небольшом закордонном городке. Связанного бандита перевезли на арбе через границу и сдали в ЧК.

А Столяров снова отправился за рубеж на поиски других басмачей из этой банды. И вдруг на улице того же городка Алексей увидел одного из них, шагавшего прямо навстречу. Этот бандит уже однажды побывал в руках Алексея и знал его в лицо.

Бежать было бесполезно. И вот, когда Алексей уже решил, что провал неизбежен, его "знакомый", отвернувшись, прошел мимо. Это было невероятно! Ведь бандит не мог не заметить чекиста.

Позже Алексей узнал, что басмач, поняв всю тщету своей борьбы с Советской властью, стал сам помогать нашим.

Эта давняя история была похожа на то, что с ним случилось сейчас, только в одном: неожиданной встречей на улице... Очень знакомое ощущение внезапной опасности, совсем как тогда, заставило Алексея напрячь все свои душевные силы.

"Работа разведчика - это езда с крутыми поворотами!" - сказал он себе и шагнул навстречу полицейскому.

- Простите, - спросил Алексей, - не скажете, где здесь кладбище?

Полицейский остановился, с недоумением глядя на Алексея.

- Кладбище? Зачем вам оно?

- Там могила моего родственника Москалева...

Веки полицейского дрогнули. Он заорал:

- Чего стал! Делать, что ли, нечего! А ну-ка за мной! Иди и не останавливайся! Слушай меня внимательно, - говорил он шепотом. - И снова заорал: - Ну, ну, пошевеливайся! - Затем снова перешел на шепот: Свалился как снег на голову. Откуда ты? Что с тобой? Где твои люди? Я был на могиле. Видел цветы. Но они уже завяли.

Как будто камень свалился с души разведчика, но все же он был настороже.

- Почему ты ушел из сторожки? - спросил Алексей.

-Кто-то сыпанул двоих наших. Видел их на площади? След мог привести ко мне.

- А это что за маскарад?

- Сложная история. Об этом потом. Но ты не волнуйся. Документы у тебя есть?

- Есть. Только уж не на Попова...

- А ну иди, не разговаривай! - закричал Шерстнев.- В полиции разберемся, чей ты родственник.

Алексей спросил:

- Кто сыпанул?

- Не знаю. Кто-то из своих.

Они шли какими-то переулками. Проехала крытая машина с нарядом полицейских.

Шерстнев торопливо шептал:

- Сейчас придем в участок. Слушай меня: встретимся завтра. На бульваре Декабристов. Сядешь на крайней скамейке к улице Рылеева...

В участке Алексей предъявил справку, выданную старостой, и документ, разрешающий ему заниматься сапожным мастерством.

Шерстнев на виду у других полицейских всячески изругал Алексея и вытолкал за дверь.

3. ПОЛЯНА В ЛЕСУ

На бульваре Декабристов Шерстнев сказал Алексею адрес явки и пароль.

И вот Алексей шел, чтобы встретиться с секретарем подпольного обкома партии Павлом Васильевичем Карновичем... В низкой бревенчатой избе, скупо освещенной керосиновой лампой, он увидел приземистого человека в валенках и стеганой телогрейке. И эти валенки и телогрейка придавали Карновичу что-то сугубо гражданское и даже домашнее. Секретарь обкома был уже далеко не молод: видимо, ему перевалило за пятый десяток. Тихий голос и неторопливые жесты указывали на спокойный характер и Деловитость человека, привыкшего за многие годы к серьезной, не терпящей суеты работе.

Обменявшись приветствиями, они заговорили о деле. Тут Алексей сразу почувствовал, что Карнович был прекрасно осведомлен и хорошо разбирался в сложившейся обстановке. Казалось, он знал в округе всех и все. Он легко припоминал фамилии местных жителей, названия сел, приметы местности.

Алексей задал ему вопрос о Шерстневе.

- Шерстнев работает в полиции по нашему заданию, - спокойно разъяснил Павел Васильевич.

Корень (партизанская кличка Карновича) подтвердил все, что говорил Алексею Шерстнев. Да, совсем недавно гестапо арестовало двоих подпольщиков, один из которых бывал в кладбищенской сторожке у Тимофея.

Поэтому Шерстневу пришлось тотчас же оставить службу на кладбище. А в сторожку действительно потом пришли днем гестаповцы.

Подпольщики достали Шерстневу документы на имя некоего Аркадия Амосова, рецидивиста, вернувшегося в город перед самым началом войны. Гестаповцы охотно набирали в полицию уголовников, и Шерстнев-Амосов без особого труда поступил туда.

Столяров рассказал о себе Карновичу.

- Ну, видно, крепкий ты парень, если все это выдюжил, - улыбнулся Павел Васильевич, выслушав Алексея. - Мы ведь, признаться, и ждать тебя перестали... И доктор молодец, чистыми документами тебя снабдил.

- И не дождались бы, если б не он. В общем помогла еще одна девчонка. Ей я тоже обязан, что сижу теперь перед вами.

- Так оно и должно быть, - сказал секретарь обкома. - Ведь мы на своей земле, вокруг нас свои люди...

- Но теперь трудно сразу отличить своего от чужого, сначала приходится приглядываться, - заметил Алексей. - Мне вот дали в Москве адресок одного человека, пошел к нему, чуть было в ловушку не угодил.

- Какой адресок?

- Парикмахерская у рынка. Фамилии его не знаю.

Черный такой, худой.

- Крюков, Борис! - почти выкрикнул Корень.

Карнович рассказал, что в первые же дни оккупации начало твориться что-то непонятное. Во-первых, присланные для подпольщиков два вагона с оружием и продовольствием исчезли бесследно. Тогда решили проверить, цел ли склад в лесу Но люди, посланные в лес, были схвачены немцами. Подозрение пало на Крюкова, но пока еще не установлено, его ли это рук дело.

- И ты обращался к нему? - спросил Корень.

- Да. Просил свести с кем-нибудь из подполья...

- Ну?

- Сказал, чтобы я быстрее уходил. За парикмахерской установлено наблюдение. А Крюкова вызывали в гестапо.

- М-м. Странно... - Секретарь обкома задумался. - Странно, очень странно, почему он тебя спас.

Виселицу видел? Те двое скорее всего на совести этого предателя. Должно быть, он назвал их имена, когда был в гестапо. Но почему же он не выдал тебя? Почему?

- Не знаю. Может быть, совесть проснулась?

- Совесть? - с раздражением переспросил Корень. - Где она у него была, когда он выдал тех двоих товарищей... Но почему он все-таки не выдал тебя?

- И все-таки в нем заговорила совесть, - настаивал Алексей. - Когда я произнес пароль, он страшно перепугался и потребовал, чтобы я скорее уходил.

- Да, задал ты мне задачу. А мы уж думали убрать этого мерзавца.

- Нет, - решительно запротестовал Столяров. - С этим успеется. Парень еще может нам пригодиться.

Он-то кого-нибудь еще знает?.

- Нет. К счастью, никого. А в Москву мы уже сообщали, что эта явка подозрительна. Ну что ж, может быть, ты и прав. Подождем.

Корень и Алексей помолчали. Наконец Павел Васильевич спросил, видимо, чтобы сменить тему:

- Как твоя нога?

- Получше, - медленно ответил Столяров. - В первый раз я забыл о своей ноге. Хромота-то, видно, останется на всю жизнь.

Алексей прошелся по комнате.

- Крюков, Крюков, - повторял он, размышляя на ходу. - А в ком вы еще не уверены?

Корень ответил не сразу.

- Есть еще один: некто Ландович. Личность темная.

- Чем он занимается?

- Толкается на базаре, меняет соль на керосин.

Но дело не в этом - сейчас всем приходится маскироваться. Однажды Ландович где-то выведал, что по глухой дороге пойдет колонна машин. Ну, мы организовали засаду. Действительно, колонна появилась в назначенный день и час. Но за два километра до засады внезапно повернула обратно. И есть подозрение, что именно Ландович и предупредил фашистов. Словом, загадочная история. Но он настойчиво напрашивается на задания. Даже предлагает достать оружие.

- Ну что ж, - задумчиво проговорил Алексей. - Тогда познакомьте меня с этим Ландовичем. И кстати, дайте мне надежного помощника. У меня появился план...

- Что ж, есть у меня такой человек. Сам просится на дело. Зовут его Валентин Готвальд.

- Немец? - удивился Алексей.

- Да. "Фольксдойч". Родился в России, но его отец и мать выходцы из Германии. До войны был шофером в облисполкоме, а теперь возит кого-то из комендатуры.

Вы знаете, как немцы носятся со своей арийской кровью.

В комендатуре он вне подозрений. И шофер первоклассный.

- А как себя ведет?

- Проверен в деле.

- Сколько ему лет?

- Молодой, лет двадцати пяти. Говорит по-немецки как по-русски.

- Ну что ж, кандидатура интересная.

-С чего ты собираешься начать? - спросил секретарь.

Алексей улыбнулся.

- Будь другое время, с чего бы мы с тобой начали? Собрали бы совещание, пришел бы я к вам с планом.

- Нет, - засмеялся Карнович. - Придется покороче. Какие у тебя соображения?

- Вот какие. Ты говоришь - этот Ландович напрашивается на задание?

Корень кивнул головой.

- Прекрасно. Нужно дать ему задание...

- Пока не понял, - сознался Карнович.

- А вот послушай. Коли дашь "добро", начнем действовать.

У Ландовича узкое, худое лицо, туго обтянутое желтоватой кожей, прямые редкие волосы, зачесанные назад. Большие глаза цвета крепко заваренного чая хоть и полуоткрыты, но настороженно прощупывают собеседника. Нога закинута за ногу, локоть уперт в колено, между длинных пальцев с обкуренными ногтями тлеет сигарета. На Ландовиче клетчатый пиджак, а зеленый шарф обвивает жилистую шею с острым кадыком. И в его позе и в одежде, как и в манере говорить туманно и интригующе, есть что-то картинно-театральное.

"Похож на провинциального актера, выгнанного со сцены за пьянку", решил Алексей.

Он почти не ошибся: как выяснилось, до войны Ландович работал театральным администратором. Но ломался он, как плохой актер, важничал, говорил с недомолвками, многозначительно.

У Алексея крепло убеждение, что перед ним ничтожный, но с неудовлетворенным честолюбием человек, авантюрист, мечтавший о крупной роли в жизненной игре, но так никогда ее и не получивший и теперь с приходом гитлеровцев решивший взять реванш за прошлое.

Алексей понял, что Ландовичу польстит, что с ним разговаривает не рядовой партизан, а некто повыше.

Поэтому он отрекомендовался уполномоченным обкома партии и заметил, что на Ландовича это произвело впечатление.

- Вы хотите с нами сотрудничать? - задал вопрос Алексей.

Ландович подтвердил, что он не намерен в такое время сидеть сложа руки и готов выполнить любое задание.

- Задание есть. Нужно проверить склад с оружием.

Согласны?

Ландович кивнул головой.

- Тогда слушайте меня внимательно, - продолжал Столяров. - Пойдете по шоссе в сторону Кричева.

На седьмом километре, у телеграфного столба номер шестьдесят пять дробь сто один свернете вправо на запад, войдете в лес, через пятьсот метров увидите поляну, на ней четыре сосны. Они сразу заметны, вокруг вырублены деревья. Вот на этой поляне зарыто оружие:

несколько ящиков с винтовками, два - с ручными пулеметами и еще два с боеприпасами. Запомнили?

По просьбе Ландовича Алексей еще раз повторил ориентиры.

- Хорошо. Запомнил, - заверил Ландович. - Какова же моя миссия?

- Сначала проверьте, на месте ли оружие, и, если на месте, мы дадим вам людей и подводы. Вывезете все по адресу, который позднее получите.

- Будет сделано, - весело сказал Ландович.

Договорились, что Ландович проверит склад с оружием двадцать седьмого между двумя и пятью часами дня. Время это выбрали потому, что Валентин Готвальд в эти часы был свободен от дежурства в комендатуре.

Дня за два до назначенной даты Алексею удалось познакомиться с шофером коменданта. Это был высокий молодой человек с приятными серыми глазами и светлыми русыми волосами. Застенчивая улыбка придавала его лицу что-то детское. Сначала он держался скованно и даже настороженно, но потом разговорился. Свел их Шерстнев на толкучке, где Готвальд старался сменять немецкие сигареты на сметану, а Алексей, как обычно, пришел за дратвой.

Шерстнев скоро ушел, а Готвальд с Алексеем пошли в пивную.

Готвальд рассказал Алексею, что его отец, немецкий колонист, некогда работал на Минском машиностроительном заводе. Но отца своего, как, впрочем, и мать, Валентин помнил смутно: они умерли, когда он был еще совсем ребенком. Некоторое время Готвальд воспитывался у родственников матери, но они оказались людьми скупыми, расчетливыми, непрестанно попрекали парнишку куском хлеба, и в конце концов Валентин "ударился в.бега". Его подобрали и отправили в детскую колонию. Там-то он и нашел свой настоящий дом и свою семью. Там же вступил в комсомол и получил специальность шофера.

До войны Готвальд работал в гараже облисполкома: возил одного из заместителей председателя, и тот, по словам Валентина, относился к нему как к родному сыну.

Валентин познакомился со студенткой пединститута, на которой и женился незадолго до начала войны. Эвакуироваться ему не удалось, а дом неподалеку от облисполкома, в котором они жили, сильно пострадал во время налетов фашистских бомбардировщиков. Пришлось перебраться в село, к родственникам жены. Как он относится к фашистам? Как и все советские люди:

ненавидит. Однако "немцев не надо валить всех в одну кучу". Есть такие, которым "понабивали в голову дряни", но многие, как он убедился, только подчиняются приказу - иначе нельзя.

Алексей рассказал Готвальду о задании. Двадцать седьмого декабря с двух до пяти вечера ему следует находиться в селе Осиновка, что стоит на шоссе в сторону Кричева, и незаметно наблюдать за дорогой. Со стороны города должен появиться человек... Алексей описал его внешность.

- Ландович? - вырвалось у Готвальда.

- А ты его знаешь?

- Еще бы! Кто его не знает...

- Тогда тем лучше. Так вот, с двух до пяти он должен быть в селе Осиновка, затем свернуть в лес. Ты пойдешь за ним, но так, чтобы ни он, ни кто другой тебя не заметили. Понял?

Готвальд кивнул головой и спросил:

- А дальше?

Дальше Готвальд должен был проследить за поведением Ландовича, а в случае, если тот не появится в Осиновке, разыскать поляну с четырьмя соснами и наблюдать за ней.

Валентин не скрывал своего разочарования: задание показалось ему малоинтересным.

- Нельзя ли чего посерьезней? - попросил он.

Но Алексей заверил его, что это дело рискованное, и просил действовать осторожно.

Алексею и самому не хотелось посылать Готвальда на это рискованное задание, которое мог выполнить и другой, не обладавший данными Готвальда. Валентин - служащий комендатуры, свободно общающийся с фашистами и знающий немецкий язык, конечно, мог быть очень полезным именно в разведывательных операциях. Но другого помощника у Алексея не было, да, кроме того, если на Готвальда наткнутся гестаповцы, он не вызовет подозрений и сумеет вывернуться, рассказав, что ходил в деревню покупать продукты.

Алексей ждал Ландовича в условленном месте на шоссе. Он еще издали заметил, что Ландович не торопясь идет по обочине дороги. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, он вышел из кустов и дал знак Ландовичу следовать за ним.

Ландович следом за Алексеем свернул с дороги и нырнул в лес. Лицо его светилось самодовольством. Зеленый шарф был обмотан вокруг шеи как-то особенно лихо.

- Задание выполнено, - по-военному доложил он. - Ящики с оружием найдены...

Алексей поинтересовался, каким образом Ландовичу удалось их обнаружить.

- А шомполом, - живо ответил тот. - Воткнул в землю в одном месте ничего, воткнул в другом - чувствую, что-то твердое. Так что давайте людей - ночью вывезем...

Алексей пообещал, что люди и подводы будут, однако в котором часу - не уточнил. Между тем он думал о донесении Готвальда.

Валентин сообщал, что, как ему и было приказано, двадцать седьмого декабря он с двух до пяти дня находился в селе Осиновка, но Ландовича не видел. Тогда он пошел к четырем соснам и увидел, что на поляне то и дело вспыхивают огоньки карманных фонарей.

Он тихонько вернулся в Осиновку.

Это не совсем противоречило донесению Ландовича.

После пяти в лесу уже темно, и, возможно, именно Ландович и светил фонариком. Тем более что последний утверждал, будто бы искал оружие до вечера. Но почему тогда его не видел Готвальд в Осиновке: ведь шоссе около Осиновки Ландович миновать не мог по дороге в лес.

- Нет ли у вас карманного фонарика? - спросил Алексей.

Ландович сказал, что нет, но, если нужно, он достанет.

Этот ответ укрепил подозрения Алексея: Ландович лжет.

Встречи с Корнем были очень затруднительны.

Штаб-квартира подпольного обкома была строго законспирирована и находилась в районе действий местного партизанского отряда. Но Алексею все-таки удалось повидаться и с Корнем. Тот предложил прекратить связь с Ландовичем до выяснения всех обстоятельств.

Но ждать пришлось недолго. Через день после встречи Алексея с Ландовичем Корень получил от связного зашифрованную записку. Шерстнев просил свидания четвертого числа по варианту номер один, что означало конспиративную квартиру в селе Глинцы.

Встречи с Шерстневым Алексей и Павел Васильевич ждали с нетерпением. Ведь в тот же день, когда Ландовичу и Готвальду поручалось проверить склад в лесу, Тимофею было приказано, соблюдая осторожность, навести справки о Ландовиче в полиции.

Едва переступив порог избы в селе Глинцы, где их ожидал Шерстнев, секретарь подпольного обкома тут же задал ему вопрос о Ландовиче.

То, что рассказал Шерстнев, подтвердило худшие опасения. Оказалось, что, как только Ландович получил задание от Алексея, он сразу пошел к начальнику полиции Венцелю. Обычно сотрудники гестапо, переодетые в штатское, принимали агентуру на особых квартирах, но на этот раз Ландовича почему-то провели прямо в здание полиции черным ходом. О чем говорил Венцель с Ландовичем - неизвестно, но само пребывание Ландовича в кабинете начальника полиции доказывало, что бывший театральный деятель - провокатор.

На следующий день после этого разговора, закончил свое сообщение Шерстнев, грузовик с солдатами отправился по шоссе в сторону Кричева.

Карнович и Столяров молчали. Шерстнев, не знавший всех подробностей проверки, увидел их нахмуренные лица и спросил с тревогой:

- Что-нибудь случилось?

- Пока еще ничего, - заверил его Алексей, - но может случиться, добавил он задумчиво.

И вдруг лицо его прояснилось, видимо, от какой-то неожиданно пришедшей мысли.

- Ну выкладывай, что ты надумал? - потребовал Корень.

Алексей не заставил себя уговаривать.

- А вот что, - начал он. - Откуда взялись фонарики в лесу, теперь, я думаю, ясно. В тот вечер гитлеровцы проверили еще раз. не осталось ли там еще оружия, которое они не нашли при первом обыске, и намерены устроить около этого места засаду. Ландович их заверил, что мы не знаем о разгроме немцами склада и непременно явимся за оружием большой группой. И тамто на поляне они и собираются нас накрыть. Но мы им не доставим такого удовольствия.

- Что же ты предлагаешь? - спросил Корень.

- Заминировать поляну...

- Легко сказать, - усмехнулся Шерстнев. - Она наверняка охраняется.

- Ну и что ж! - возразил Алексей. - Это должен сделать один человек ночью, незаметно.

- Кто, по-твоему? - По тону, каким был задан вопрос Корнем, Алексей понял, что предложение его принято...

Ландовича снова вызвал сам начальник полиции штурмбаннфюрер Курт Венцель. Не без опаски Ландович переступил порог кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. В комнате было тепло, уютно, потрескивал камин. Венцель сидел за своим столом.

Ландович был в курсе последних событий. Шли день за днем, а на поляну никто из подпольщиков не являлся, и начальник полиции заподозрил что-то неладное.

Возможно, Ландович его просто водит за нос. А может быть, подпольщики были на поляне и агенты просто проморгали...

Направляясь к Венцелю, Ландович не знал, что сейчас шеф готовит ему смертный приговор. Правда, в бумаге, лежавшей перед Венцелем, ни слова не говорилось о Ландовиче. Там упоминались пять полицейских, вчера вечером подорвавшихся на минах в лесу. Они были посланы Венцелем на поляну под соснами для проверки работы агентов.

Начальник полиции поднял голову и рассматривал Ландовича, будто видел его впервые. Венцель не мог понять - столкнулся ли Ландович с партизанами или случайно провалил задание. Было ясно - в качестве агента использовать его больше было нельзя.

- Послушайте, - сказал Венцель наконец, - у меня к вам личная просьба.

- Я к вашим услугам, герр штурмбаннфюрер, -- отозвался Ландович, вытягиваясь и засовывая за борт пиджака выбившийся конец шарфа.

- Принесите мне дров.

- Дров?

- Да, дров.

Ландович часто заморгал глазами и не двигался с места.

- Ах, дров? - нервно засмеялся он.

- Ну да, дров для печки... Из... как это по-русски...

да, из сарая.

- Слушаюсь, герр штурмбаннфюрер.

Ландович исчез за дверью. Венцель нашел кнопку звонка и углубился в бумаги. Когда в кабинет вошел сотрудник, Венцель, не отрывая взгляда от документов, приказал:

- Уберите... Он во дворе.

"Конечно, может быть, нужно было допросить этого негодяя, - размышлял начальник полиции. - Да стоит ли? Вряд ли этот мелкий провокатор знает что-либо существенное. Лучше отделаться сразу и без шума".

Венцель встал и открыл форточку. В лицо ему ударило облако морозного воздуха. Вскоре у сарая появилась длинная фигура Ландовича. Затем щелкнул выстрел.

Ландович нехотя, будто раздумывая, повалился в сугроб. Длинные, темные пальцы его судорожно хватали снег.

* * *

В тот вечер к Алексею пришла Аня. Он обрадовался ей, помог снять пальто, усадил за стол. Пелагея Ивановна как раз топила печь на своей половине, и жилец попросил ее вскипятить чайник.

Аня не раз приглашала Алексея к себе, но тот отказывался, ссылаясь на разные неотложные дела. Он не хотел появляться в Юшкове.

Аня, возбужденная, разрумянившаяся, в больших не по размеру валенках, с которых натекли лужицы, пила чай и, как всегда, рассказывала последние деревенские новости. В селе у них новый староста (тот, который приказал себя величать "господин", в одночасье - говорят, тут партизаны руку приложили - умер), двух ее подруг угнали в Германию, мать постоянно хворает, а отцу удалось открыть в городе портняжную мастерскую.

Мастерская была в бывшей лавчонке. Помещалась в одной комнате с кухней, из которой был выход во двор.

- Где? На какой улице? - спросил Алексей.

- На бывшей Сенной. Недалеко от школы.

"Можно ли положиться на ее отца? Мастерская - отличная явочная квартира! А почему нельзя? Пожалуй, стоило бы с ним поговорить. Помещение очень удобное - два выхода".

Аня напилась чаю и убрала со стола. Попросила у Пелагеи Ивановны горячей воды и, несмотря на протесты Алексея, вымыла пол. Алексею ничего не оставалось делать, как только любоваться ее проворными красивыми движениями. Ее тонкую девичью фигуру не могла испортить даже старенькая вязаная кофта и далеко нс новое серое платье.

Когда она снова надела валенки и села рядом с ним, Алексей спросил:

- Ну а ты чем занимаешься?

- Да вот не знаю, куда бы устроиться...

Ему вдруг стало страшно, что ее могут угнать в Германию.

- А пока, - продолжала Аня, - полиция заставляет нас расчищать пустырь.

- Какой пустырь?

- Да тот, что на Мотовилихе. Знаете, за кирпичным заводом...

Пустырь этот Алексей знал. Это было поле в ворохах мусора между кладбищем и песчаным карьером у реки.

- Там что-нибудь будут строить?

- Да кто ж их знает, - ответила Аня певуче.

Алексей посмотрел в ее большие, немного наивные глаза.

- А ты порасспроси кого-нибудь. Только поосторожней.

Он почувствовал, что у девушки готов сорваться вопрос, но Аня, видимо, пересилила себя.

- Попробую.

Алексей вышел ее проводить. Морозная ночь пугала тишиной. Где-то на другом конце Краснополья надрывалась от лая собака. Крупные звезды переливались и мерцали.

У калитки Аня посмотрела на Алексея темными, расширенными глазами.

- Не боишься? - спросил он.

Она покачала головой. Наступила неловкая пауза, которую Аня оборвала вопросом:

- Можно, я буду приходить к вам почаще? А то так тоскливо. Раньше я читала книги, а теперь у меня нет даже книг.

Нежность и жалость вдруг охватили его. Он осторожно коснулся пальцами ее холодной щеки. Аня на мгновенье прижалась к его груди лицом и, не оглядываясь, побежала по улице.

4. СОБЫТИЯ НА МОТОВИЛИХЕ

Как-то хозяйка Алексея - Пелагея Ивановна - принесла завернутые в газету валенки.

- Вот вам заказ, - сказала она.

- Чьи это? - полюбопытствовал Алексей.

- Из города, дамочки одной...

- Какой дамочки?

- А которая в управе служит, - ответила Пелагея Ивановна.

Расспросив хозяйку, Алексей узнал, что валенки принадлежат переводчице бургомистра. Принесла их старушка, которая "живет при этой дамочке". Эта же старушка рассказала Пелагее Ивановне о несчастье Ивашевой: Софья Львовна совсем помешалась от горя - она нашла свою дочку мертвой на Доронинском карьере.

- А за что, про что - одному богу известно, - вздохнула Пелагея Ивановна, которая, как заметил Алексей, принимала чужие беды близко к сердцу.

И тут до него дошло, что дочь Ивашевой - Рита - эта медсестра, та самая кокетливая, изящная девушка Рита, которая так внимательна была к нему одно время, Угощала принесенными из дома пирожками с картошкой. Еще тогда заигрывания девушки показались ему подозрительными. "Доигралась со своими гестаповцами", - подумал он невольно. Но тут ему пришла в голову и другая мысль: эта женщина, у которой немцы убили дочь, может оказаться полезной.

Вечером Алексей подшил валенки, а на следующий день, расспросив у хозяйки, где живет "дамочка", отправился р город.

Алексей нажал кнопку звонка квартиры номер двадцать семь. Ему открыла маленькая седенькая старушка.

- К тебе, Софушка!- крикнула она в глубину квартиры, выслушав Алексея.

В прихожей появилась высокая, уже немолодая женщина с изможденным печальным лицом. Она внимательно посмотрела на Столярова.

Алексей сказал, что он принес ее валенки.

- Шел в город и решил сам занести заказ, - объяснил он.

Софья Львовна предложила ему в качестве платы буханку хлеба - он взял половину. Сказал, что замерз, и попросил разрешения посидеть погреться. Софья Львовна пододвинула ему стул, а старушка тем временем принесла из кухни стакан чая.

Алексей рассказал о себе: сам москвич, во время войны случайно оказался здесь, да так и застрял в городе. Он рассказывал свою новую легенду, сочиненную по документам, которые ему дал Лещевский.

- Из Москвы? - заинтересовалась Софья Львовна. - Бог мой! Я так давно не была в Москве. У меня там уйма родственников! Немцы твердят, что Москва взята, но мне что-то не верится...

Ивашева с любопытством рассматривала гостя.

От его плотной, широкоплечей фигуры исходило спокойствие, не то, которое достигается хорошим воспитанием и постоянной тренировкой, а то, которым дает о себе знать врожденная внутренняя сила. У нее закралось подозрение, что сапожник знавал лучшие времена и был, видимо, более интеллигентным, чем казалось по его профессии.

Алексей, в свою очередь, приглядывался к хозяйке.

Можно ли довериться этой женщине?

Он заметил седые пряди в висках, боль, застывшую в огромных, сухо блестевших глазах, икону в углу.

"Не может быть, чтобы эта женщина была на стороне тех, кто отнял у нее самое дорогое".

Впервые со дня смерти дочери Софья Львовна оттаяла душой. И ее совсем не удивил вопрос сапожника.

- Вы разрешите заходить иногда к вам?

- Да, да, буду рада.

С тех пор Алексей стал время от времени заходить в квартиру номер двадцать семь. Бывало это обычно по воскресеньям. Однажды Софья Львовна заговорила с Алексеем о своей дочери.

- А я ее знал, - как всегда, спокойно и немного задумчиво сказал гость. - Я лежал в этой больнице.

- Я пришла на Доронинский карьер под вечер, - продолжала Софья Львовна. - Слышала раньше, что на этом месте расстреливают евреев и коммунистов.

Но не увидела сначала никаких трупов. Вокруг возвышались снежные бугры, и я не сразу поняла, что эти бугры, слегка присыпанные землей и снегом, человеческие тела. И хоть я пришла искать сюда дочь, я страшилась самой мысли, что найду ее здесь. Меня вдруг начал бить озноб, перед глазами все поплыло. На мгновение мне показалось, что все это кошмарный сон: бугристая низина, морозная дымка, низкое солнце. Мне хотелось бежать, но я не могла сдвинуться с места.

Софья Львовна судорожно сглотнула, нервным движением поправила платок, в который куталась.

- Я словно окаменела. Не знаю, сколько так простояла, а потом стала руками разгребать снег.

Софья Львовна на минуту умолкла и уже вполголоса добавила:

- Девочку свою я нашла на следующий день...

там... на этом кладбище...

Это был страшный рассказ. Алексей сидел не шелохнувшись, глядя на преждевременно поседевшую женщину.

"Нет, - твердил он себе, - она не может помогать тем, кто заставил ее пережить все это".

- Бог мой! А я считала, что хорошо знаю немцев.

Я когда-то жила некоторое время с мужем в Мюнхене.

Чистый город, вежливые, приветливые люди. Но что случилось с немцами? Там, на Доронинском карьере, я увидела дикость и озверение. Боже мой, какой же я дурой была! Вы знаете, за моей дочерью ухаживал немецкий офицер, он бывал у нас дома. Я играла ему Шопена. А он уходил от нас и отдавал приказы о расстрелах! Как я могла... Не понимаю... Но все равно не могу себе этого простить!- Помолчав, Софья Львовна добавила потухшим голосом: - Кругом столько несчастий, столько бед, что не знаю, как все это можно перенести.

Алексей, кивнув на икону, сказал:

- И вы возложили все надежды па пресвятую богородицу?

Софья Львовна задумчиво проговорила:

- На кого же мне надеяться?..

- На людей. И ни на кого больше.

Софья Львовна подняла голову.

- На людей:? - как бы с удивлением переспросила она. - На каких людей? Где они? Каждый теперь думает только о себе. Каждый стремится только выжить, выжить, выжить любой ценой.

- Неправда. Люди есть разные.

Софья Львовна молча смотрела перед собой.

Алексей взял старый иллюстрированный немецкий журнал. С его страниц смотрел Гитлер. Вот он принимает парад, вот поднимает рюмку на дипломатическом приеме, вот, сцепив руки на животе, позирует в обществе каких-то блондинок с ослепительными зубами.

- Это откуда-то принесла дочь, - сказала Софья Львовна, глядя через плечо Алексея на улыбающихся киноактрис. - Странно, что кто-то сейчас может веселиться, смеяться и надевать бальные платья...

Она вдруг ткнула пальцем в фотографию Гитлера и почти закричала:

- Неужели ему все это сойдет? Вы только посмотрите, что они вокруг натворили. Я потеряла только дочь.

Но вокруг погибли целые семьи, уничтожены тысячи людей. Ведь должен же кто-то отомстить!

- Почему кто-то? Почему не вы? Хотя бы за свою дочь, - вполголоса проговорил Алексей.

Софья Львовна удивленно посмотрела на него: губы ее скривились в усмешке.

- Я? Вы шутите? Что я могу сделать?

- Можете. - Алексей отшвырнул в сторону журнал, взял Софью Львовну за руки и усадил ее в кресло.

Сам- сел напротив.

- Послушайте меня. Вот вы работаете в управе, через ваши руки проходят десятки документов... Согласны ли вы помочь тем, кто мстит и будет мстить за вас, за ваше горе и за горе других людей? И не только мстить, но бороться за счастье тех, кто остался жить.

Софья Львовна молчала.

- Подумайте, - продолжал Алексей. - А чем вам.

это грозит, вы знаете.

- Что мне терять? Самое дорогое я уже потеряла...

Губы ее дрогнули.

Алексей отошел к окну, давая Ивашевой время прийти в себя. Он еще не знал, сумеет, ли эта женщина стать членом его группы, но в одном не сомневался:

перед ним человек, который ненавидит врага.

Когда Софья Львовна успокоилась и он снова подошел к ней, она спросила:

- Но кто вы?

- Сапожник, - отшутился он.

- Хорошо, не говорите. Так, пожалуй, будет лучше.

Но чем я-то могу быть полезна?

- Для начала узнайте, что затевают на Мотовилихинском пустыре.

- Попытаюсь.

- Заходить к вам сюда я уже не смогу. Если гденибудь столкнемся на улице, делайте вид, что мы незнакомы.

Софья Львовна согласно кивнула головой.

...Алексей договорился встретиться с Софьей Львовной через несколько дней на бульваре Декабристов. Она должна была ждать его там. Подходя к условленному месту, он заметил Ивашеву у входа на бульвар перед стендом с объявлениями. Он подошел к стенду, остановился у Софьи Львовны за спиной. Скользя взглядом по объявлениям, шепотом поздоровался, спросил:

- Что нового?

- На Мотовилихе строят склад боеприпасов, - так же шепотом, не оборачиваясь, ответила Софья Львовна.

- Это точно?

- Да. Видела по нарядам комендатуры.

Алексей тихо прошептал:

- О следующем свидании вам сообщат.

В тот же день Алексей отправился к месту строительства склада на Мотовилихе. Вышел к нему окраинными улочками, прошелся по тротуару, как будто разглядывая номера на домах, на самом деле тщательно изучая местность. Бывший пустырь теперь был огорожен высоким забором.

То и дело подъезжали грузовики, крытые брезентом.

Охранники проверяли у шоферов документы и распахивали высокие ворота. Останавливались грузовики у платформы с подъемным краном, стрела которого виднелась поверх забора.

Алексей не мог простить себе, что узнал о строительстве склада так поздно. Если бы расчистка пустыря еще велась, то можно было бы незаметно пронести на его территорию противотанковые мины и зарыть их гденибудь в центре. Хоть одна, может быть, взорвалась бы, и склад взлетел бы на воздух. Великолепная операция, почти не связанная с каким-либо риском! Теперь пронести что-нибудь в строго охраняемый склад было невозможно.

Ночами Алексей не мог уснуть, обдумывая всевозможные варианты диверсии.

И вот, как-то "прогуливаясь" неподалеку от склада, Алексей увидел санитарную машину с красным крестом на дверце. Она пронеслась мимо, по дороге к воротам.

Сквозь ветровое стекло мелькнуло знакомое лицо с нахмуренными мохнатыми бровями. Лещевский!

С тех пор как Алексей вышел из госпиталя, он с хирургом не встречался. Спросил как-то Аню, где живет Лещевский, но адрес и ей был неизвестен. Пришлось прибегнуть к помощи Шерстнева. Тот через полицию быстро выяснил, что Лещевский живет почти в центре города на бывшей Красногвардейской улице.

Боясь не застать Лещевского дома днем, Алексей отправился к нему вечером после комендантского часа.

В кармане у Алексея лежал пропуск негласного сотрудника полиции, добытый Шерстневым.

Лещевский открыл дверь только после того, как Алексеи сказал, что он из госпиталя и ему срочно нужен врач.

Адам Григорьевич встретил его в большой комнате, заставленной шкафами с книгами. Потрескивала большая, выложенная изразцами голландская печь, у дверцы валялись мокрые от снега поленья. Лепные карнизы потолка терялись во мраке.

При виде Алексея брови Лещевского полезли вверх, на лоб набежали морщины.

- Попов? - вскрикнул он.

В следующую секунду он уже тряс руку Алексея, расспрашивал о раненой ступне, тут же приказал снять валенок и внимательно осмотрел ногу.

- Теперь я вам могу признаться, - сказал он, - я полагал, что в конце концов вам грозит ампутация.

Да, собственно, надо было сразу отнять ступню, но стало жалко, здоровый, молодой мужчина. Решил рискнуть. Ну, как себя чувствуете?

Этот человек, казавшийся Алексею в госпитале сдержанным и холодноватым, сейчас был искренне рад своему гостю. Лещевский поставил на стол початую бутылку шнапса, рюмки, тарелки, коробку консервов...

Свою рюмку хирург выпил залпом.

- Раньше, до войны, я избегал пить крепкие напитки, - сказал он, положив себе в тарелку немного содержимого консервной банки. - Боялся, будут дрожать руки.

- А теперь не боитесь? - спросил Алексей.

- Нет.

Лещевский был возбужден от спиртного или от встречи с Алексеем неясно. Хирург то вставал и подбрасывал в печь дрова, то снова садился за стол и подливал себе шнапса, то принимался расхаживать по комнате. И курил. Большие, сильные пальцы его то и дело шарили по карманам в поисках спичек. Алексею не верилось, что этот неврастеник и тот массивный, хладнокровный человек, который сутками не отходил от операционного стола, - одно и то же лицо. И невольно приходила мысль: Лещевскцй частенько прикладывался по вечерам к рюмке. Топит в вине внутреннюю неугасимую боль души.

А хирург тем временем рассказывал о неудачной операции перед войной, за которую его отдали под суд.

Вот почему его не пустили на фронт, как он ни просился.

- А семья? - спросил Алексей. - У вас есть семья?

- Есть. Жена и ребенок. Их я успел отправить к родителям в Куйбышев. А сам, дожидаясь все-таки повестки из военкомата, застрял здесь.

Лещевский присел у печки, достал совком уголек, прикурил погасшую сигарету.

- Помните, как меня вызвали немцы и предложили, вернее, приказали работать в их госпитале, в глубине души я знал: у меня только один выход согласиться. Но все думаю, наши-то с меня спросят, когда вернутся... Врагам служу. Но ведь вы мне посоветовали идти в этот госпиталь. Да и нашу больницу не бросил - стараюсь помочь своим.

- Мне-то вы помогли, спасибо вам. Знаю, на какой риск шли. Если б тогда нас поймали с документами того, умершего... вам бы несдобровать.

Алексей видел: человек мучается и сейчас пытается разобраться в том, что с ним произошло.

Некоторое время они молчали.

- Да, я хорошо помню наш разговор, - нарушил затянувшуюся паузу Алексей, - я действительно посоветовал вам пойти работать в немецкий госпиталь.

Алексей раздавил в пепельнице сигарету.

- Вы слышали о расклеенных листовках, о взрыве на станции Бережная? спросил он, посмотрев на Лещевского.

- Да.

- Так вот, фронт не только под Москвой. Он и здесь. Вы могли бы помогать нашим и дальше. Особенно теперь, когда работаете в немецком учреждении.

Лещевский опустил голову, вертя в руках пустую рюмку.

- Чем? - спросил он еле слышно.

Алексей положил свою руку на кисть хирурга.

- На днях я видел, как вы на санитарной машине въезжали в склад на Мотовилихе. Так вот, слушайте меня внимательно.

Лещевский уже не один раз по срочным вызовам бывал на складе. Видимо, немцы торопились со строительством - травм и аварий было довольно много.

Алексей предложил Лещевскому такой план действий. Перед очередной поездкой Лещевский постарается дать знать Шерстневу, чтобы тот был начеку. И когда хирург будет садиться в санитарную машину, "полицейский" попросит у врача прикурить и незаметно передаст мину с часовым механизмом, которую врач спрячет в чемоданчик с инструментами.

(Этот план Алексей предварительно разработал вместе с Корнем, а мину Шерстневу доставили партизаны.)

На Мотовилихе Лещевский остановит свою машину рядом с грузовиком, пошлет шофера (а это русский военнопленный, которому Лещевский делал в свое время операцию) разыскать пациента, а сам тем временем постарается сунуть магнитную мину в ящик со снарядами.

Лещевский не без колебаний согласился реализовать этот план.

Повеселев, он сказал Алексею:

- Не умею говорить о своих чувствах. Но спасибо, что поддержали дух. Все, что надо, сделаю.

Случай вскорости представился...

Когда через два дня после встречи с Алексеем Адам Григорьевич выехал на санитарной машине к артиллерийскому складу, то чувствовал он себя скверно. Ему казалось, что все: и шофер, и часовой на контрольнопропускном пункте, и полицейские - подозрительно косятся на его чемоданчик. Больших усилий Лещевскому стоило держаться спокойно. Он начал было шутить с шофером, но потом, решив, что излишняя общительность тоже может вызвать подозрение, замолчал.

Когда санитарная машина подъехала к воротам склада, Лещевский с ужасом увидел, что грузовиков со снарядами около склада не было. И мысль, что все может сорваться, на время заглушила беспокойство и страх.

Однако врач все-таки решил не отступать от задуманного плана. Он приказал шоферу остановить машину метрах в десяти от ворот склада и попросил его разыскать раненого фельдфебеля и узнать, может ли пострадавший сам выйти к машине или она должна въехать в ворота. Шофер ушел. Лешевский спрятал чемоданчик под сиденье, вышел из машины, походил вокруг, как бы разминаясь, подошел к пожилому полицейскому с карабином, попросил прикурить. Сновавшие вокруг солдаты и охрана не обращали на человека в белом халате особого внимания. Некоторые знали его в лицо и здоровались. Шофера не было.

Лещевский вернулся к своей машине, и вдруг до слуха его донесся рев мотора. Он оглянулся: по дороге тяжело брали подъем два серо-зеленых крытых грузовика.

"Снаряды! - пронеслось в голове Лещевского. - Сейчас не упустить момент".

Хирург, стараясь унять дрожь в руках, достал чемоданчик.

"Только бы не вернулся шофер, только бы не вернулся шофер", - повторял он про себя.

Через несколько минут грузовики подъехали к складу и поравнялись с санитарной машиной, чихая густым черно-сизым дымом. Автомобиль Лещевского стоял справа на обочине, и теперь огромные грузовики закрывали его и от будки часового и от бараков, в которых жили охрана и солдаты, обслуживающие склад.

Лещевский осторожно переложил мину из чемодана в карман халата. Шофер первого грузовика, хлопнув дверцей, побежал к будке. Шофер второго грузовика остался в кабине. Лещевский обошел этот грузовик и, держась одной рукой за борт, встал на запасной баллон. Оглянулся. Все было безлюдно. Сзади темной лентой через поле вилась пустынная дорога в город. Лещевский осторожно отогнул брезент грузовика. Сквозь неплотно пригнанные доски ящиков поблескивали снаряды. Лещевский проворно сунул мину в один из ящиков, снова, осторожно озираясь, застегнул брезент и спрыгнул на асфальт - и как раз вовремя. Вернулся шофер первого грузовика, и машины тронулись.

Когда ворота склада закрылись за ними, Лещевский достал носовой платок и вытер мокрые, несмотря на легкий мороз, ладони...

В тот же день Лещевский, проходя мимо дежурившего около комендатуры Шерстнева, подал ему условный знак, что задание выполнено.

Казалось, все обошлось благополучно.

Однако жизнь приготовила Лещевскому еще одно неожиданное испытание.

Часовой завод мины должен был сработать через трое суток, ровно в двенадцать часов дня. В загруженный только на три четверти склад немцы срочно завозили боеприпасы, и подпольщики рассчитывали, что к моменту взрыва он будет целиком заполнен.

Именно в день взрыва Лещевского вызвал к себе дежурный врач.

- На объекте В-одиннадцать опять неприятность, - сказал он. - Так что, герр доктор, выезжайте немедленно.

Объект В-одиннадцать было зашифрованное название артиллерийского склада на Мотовилихе.

Адам Григорьевич машинально взглянул на часы.

До взрыва оставалось сорок минут. Хирург похолодел.

- Но у меня консультация, - возразил он дежурному врачу, стараясь говорить спокойно.

- Придется отложить. Травма серьезная. Пострадал офицер... Больше послать некого.

Лещевский вышел в коридор госпиталя, чувствуя, как гулко, до боли колотится сердце. Задержаться с выездом? Но это сразу навлечет подозрение. Выехать со склада до взрыва он тоже не успеет. Отбирая необходимый инструмент в чемоданчик, Адам Григорьевич то и дело бросал взгляд на часы и лихорадочно подсчитывал секунды. Пока он сядет в машину, пройдет минут пять, двадцать уйдет на дорогу. Значит, на складе он будет без десяти двенадцать? Что делать? Как поступить? Где бы задержаться по дороге?

Во дворе госпиталя ждала санитарная машина.

Шофер, скуластый парень, щурясь от солнца, светившего по-зесеннему ярко, спокойно курил самокрутку. На снегу лежали голубоватые тени.

Оглянувшись, Лещевский выронил чемоданчик. Инструменты рассыпались около заднего колеса. Адам Григорьевич поспешно присел на корточки и, собирая ножницы и хирургические щипцы, вонзил ланцет в резиновую покрышку.

Усевшись в машину, приказал шоферу:

- К Мотовилихе! Инструменты придется прокипятить на месте!

* * *

Алексей зашел в портняжную мастерскую Аниного отца. Ателье находилось на Сенной улице в центре города. Алексей и Шерстнев последнее время встречались там под видом заказчиков. У Афанасия Кузьмича насчитывалось много клиентов, дверь хлопала часто, и это было довольно удобное место явки.

Когда Алексей пришел, Афанасий Кузьмич снимал мерку с заказчика, грузного усатого человека в хромовых сапогах и брюках галифе. Завидев Алексея, отец Ани глазами указал ему на дверь в другую половину мастерской.

- Подождите там. Примерка еще не готова, - сказал Афанасий Кузьмич.

В маленькой комнатке, у стола с лоскутами, сидел Шерстнев. Они поздоровались.

Не отрывая от Алексея взгляда косоватых улыбающихся глаз, полицейский прошептал:

- Здорово, здорово, именинник.

- Именинник? - удивился вошедший.

- Конечно. Сегодня же день Алексея, божьего человека

- Не устроить ли нам по этому поводу маленькое торжество?

- А что, пожалуй.

Тимофей хитровато улыбался. Чувствовалось, что он жаждет сообщить какую-то приятную новость.

- Ладно. Выкладывай, - засмеялся Алексей. - Задерживаться тут особенно не стоит.

- Эх! - вздохнул Шерстнев. - Надо бы заставить тебя потанцевать, да место неподходящее. Так и быть - смотри.

Тимофей снял шапку, достал откуда-то из-под подкладки крохотный листок бумаги и протянул Алексею.

На листочке карандашом была выведена цифра:

0017951 - номер партийного билета чекиста Алексея Столярова.

Дело в том, что давным-давно Алексей просил Карновича связаться с Центром и передать несколько слоз:

"Коршун" жив. Ждет указаний". У местных подпольщиков рации не было: немцам удалось запеленговать ее, и она попала в руки гестапо. Поэтому подпольщики держали связь с Москвой через партизанский отряд Кузьмича, действовавший в лесах за Днепром.

Партизанский связной принес в подкладке пальто зашифрованное послание, представлявшее собой небольшую колонку цифр. С Фатеевым еще в Москве было условлено, что Центр подтвердит получение первкх сведений от группы "Ураган" номером партийного билета Столярова. И вот теперь Алексей вертел в руках крохотный листок бумаги с долгожданным ответом и всматривался в знакомые, дорогие цифры.

Он чувствовал на себе пристальный взгляд Шерстнева: тот наслаждался произведенным эффектом. Столяров не мог произнести ни слова. Горло тугой невидимой петлей сдавили спазмы. Алексей отвернулся к стене: не хотелось, чтобы Тимофей видел его заблестевшие глаза. Успокоившись, выдавил:

- Ты даже представить не можешь, какая это для меня радость.

Да, это был праздник. Пришел конец одиночеству, неизвестности. Те, кто посылал его сюда, снова с ним!

Они помогут, посоветуют, направят...

Интересно, дали ли знать домой, что он жив? Да иначе быть не может. Жена, наверное, даже всплакнула от радости.

- Но это еще не все, - проговорил Шерстнев. - Я не сказал еще самого главного...

Полицейский подошел к двери, проверил, плотно ли она закрыта.

- Карнович получил новое задание из Центра, - прошептал он.

- Из Центра?

- Да. Москва рассчитывает на тебя. И на нас, разумеется, тоже.

Алексей пододвинул табурет поближе к Шерстневу.

За дверью слышались приглушенные, невнятные голоса.

С шумом пронеслась мимо дома машина.

- Так вот, - продолжал Тимофей, выталкивая изо рта облачко табачного дыма. - Корень просил передать тебе, что Центр интересуют все планы гитлеровцев на нашем участке. Информация по всему району представляет большую ценность. Передислокация войск, переброска вооружения, расположение аэродромов и так далее...

Я думаю, не мы одни будем этим с тобой заниматься.

Но на нас возлагают особую задачу: в сорока километрах от города находится Дретуньский аэродром. Это какой-то сверхсекретный аэродром. Нужно разведать все, что там происходит. Я случайно слышал разговор жандармов, что из района этого аэродрома выселили всех гражданских на десять километров вокруг. И еще: судя по всему, где-то на востоке от города у Новых Выселок расположен какой-то штаб. Об этом Готвальд сообщил Корню через меня,

- Готвальд?

- Да.

- Вот что, - сказал Алексей. - Надо мне с ним, снова повидаться. Предупреди его.

- Постараюсь.

Столяров взглянул на ходики, мирно тикавшие на стене. Они показывали без четверти одиннадцать.

Пора было расходиться. После взрыва наверняка устроят облаву, и надо заблаговременно выбраться за городскую черту. Первым из мастерской вышел Шерстнев.

Толстый заказчик уже удалился. И Алексей, помедлив несколько минут, тоже вышел из мастерской.

* * *

...До взрыва оставалось двадцать три минуты, когда санитарная машина выехала на Витебскую улицу. Мелькали низенькие окраинные домишки. На карнизах треретали отсветы капели. Воробьи стайками вылетали прямо из-под колес автомобиля.

"Еду на собственные похороны", - думал Лещевский. Он ждал, когда же наконец спустит камера заднего колеса, но машина шла полным ходом.

Хирург откинулся на спинку сиденья, щурясь от бликов солнца, бивших ему в глаза. В зеркальце над ветровым стеклом увидел свое бледное, напряженное лицо и испуганно метнул взгляд в сторону шофера. Тот не обращал на своего пассажира никакого внимания. К губам его прилип окурок самокрутки.

Лещевский думал о покрышке. Достал ли ланцетом до камеры? А вдруг она осталась цела?

Вот кончилась улица, и машина выскочила в поле. Впереди чернели забор и низкие крыши артсклада.

Вокруг муравьями суетились темные фигурки людей.

Было без семнадцати минут двенадцать... Вдруг машина сбавила ход.

- Что случилось? - спросил Лещевский.

- Баллон сел, - равнодушно ответил шофер.

До слуха Лещевского донеслось злое гусиное шипенье.

Шофер чертыхнулся и остановил автомобиль.

Пока он неторопливо ходил вокруг "опеля", что-то бормоча и вздыхая, затем доставал из-под сиденья домкрат и ползал под машиной, Лещевский сидел не шевелясь, вглядываясь в темную полосу колючего забора.

Время тянулось мучительно медленно. Лещевский то и дело посматривал на часы. Нервы его напряглись до предела, по лицу струился пот...

"Только бы шофер не успел заменить баллон..."

Но вот шофер полез в машину, вытирая на ходу руки о грязное тряпье. Сел за руль, включил зажигание...

Мягко заурчал мотор. Однако двинуться с места они не успели.

Прежде чем Лещевский услышал звук взрыва, он увидел, как над забором косо брызнула струя сизого дыма. В следующее мгновение склад обволокло черное огромное облако... Страшный, оглушающий грохот, казалось, придавил их к конвульсивно вздрагивающей земле.

В наступившей вдруг темноте Лещевский рассмотрел безумно выкаченные глаза шофера, его рот, распяленный в крике. Шофер зачем-то пытался открыть дверцу, Но Лещепскнй схватил его за рукав ватника.

Трясущаяся рука шофера лежала на баранке руля.

Взрыв на Мотовилихе вызвал переполох в гестапо и среди сотрудников абвера. Это была первая крупная диверсия в городе. Взрыв произошел днем, на глазах у всех. Партизаны действовали откровенно и дерзко.

Провели за нос и охрану и полицию... Горожане перешептывались. Некоторые уверяли, что склад разбомбила группа советских бомбардировщиков, и нашлись даже очевидцы, своими глазами видевшие якобы самолеты с красными звездочками на крыльях. Другие рассказывали, что какой-то смельчак бросил на территорию склада связку гранат... Этого смельчака поймали, но будто бы он ни в чем не сознался...

Расследовать причины диверсии из Минска прибыл ответственный чиновник абвера фон Никиш, седой, респектабельный человек лет пятидесяти.

Собрав эсэсовцев, он заявил:

- Должен, господа, со всей откровенностью сказать, что последняя диверсия русских в чрезвычайно невыгодном свете показывает вашу работу. В Берлине вами недовольны. И согласитесь, господа, что на это есть основания. Совсем недавно в результате взрыва на железной дороге погибла группа штабных офицеров корпуса.

И вот теперь еще один совершенно возмутительный инцидент. Создается впечатление, что некоторые наши сотрудники не справляются со своими обязанностями.

Фон Никиш создал комиссию для расследования причин взрыва на Мотовилихе.

Со словом "расследование" у Венцеля были связаны весьма неприятные воспоминания. После того как полетел под откос поезд с группой штабных офицеров и двумя батальонами пехоты, в город приехал представитель СД, которого интересовал вопрос: откуда просочилась информация о передислокации дивизии к партизанам?

Он назначил проверку, а Венцель изрядно перенервничал.

Тогда, зимой, дня за три до диверсии на железной дороге, он встретился с Ритой у себя на квартире. До этого всю педелю Венцель был очень занят. Его откомандировали на железнодорожную станцию Свольна в помощь абзеровцам, которые принимали меры, чтобы обеспечить тайну переброски нескольких дивизий в направлении Воронежа.

Когда Рита пришла, Венцель был уже пьян. Ои попытался обнять Риту, она мягко отстранилась.

- Ты изменился ко мне, Курт, - сказала с упреком девушка. - Исчез на целую неделю...

Венцель заверил Риту, что, если б не служба, он проводил бы с ней каждый вечер.

- Вот подожди, - бормотал он, - через два дня пройдут эти чертовы дивизии через Свольну, и я - к твоим услугам.

Курт забыл об этом разговоре, но вдруг вспомнил о нем, когда состав со штабом подорвался на мине и началось расследование.

Представитель СД искал щель, через которую утекли секретные сведения. И тогда-то Венцеля охватила паника.

Арестовать и допросить Риту? Так или иначе комиссия дознается, что он проболтался, все выплывет наружу. И тогда прощай карьера! Загремит Венцель вниз по ступенькам, ломая ребра. Чего доброго, лишат звания и отправят на фронт в штрафной батальон. Нет, он, Венцель, не намерен слетать из-за какой-то русской девицы с высокого поста, на который он взбирался сам, без помощи влиятельных друзей и родственников.

Больше всего Веицель боялся, что Риту станут допрашивать. Ведь Венцеля не раз видели с девушкой в офицерском ресторане. Может быть, предупредить ее, чтобы она не проболталась о том ночном разговоре?

Бесполезно, он слишком хорошо знал, как умеют допрашивать в гестапо!

Рита и в самом деле ему нравилась: у нее были такие великолепные глаза. А фигура! Когда он появлялся с ней в офицерском ресторане, все поворачивали головы в их сторону.

...Целый день Венцель не находил себе места. Он все время ловил на себе подозревающие взгляды сослуживцев, каждый пустяковый вопрос казался ему провокационным. А когда кто-то из обычных его собутыльников сказал какой-то комплимент в адрес подружки Венцеля, гестаповец совершенно потерялся от страха. К вечеру позвонил, вызвал к себе сотрудника. Тот записал домашний адрес Риты и место работы. Младшую Ивашеву схватили в тот же вечер у ворот госпиталя и, даже не приводя в тюрьму, втолкнули в машину, в которой находилась группа евреев. Всех расстреляли в ту же ночь на Дороиинском карьере...

Теперь Венцелю нечего было бояться опасных показаний Риты. Тайна была похоронена вместе с участницей опасного разговора.

При взрыве на Мотовилихе погиб почти весь взвод гитлеровских солдат, обслуживающих склад, а также полицейская охрана.

Случайно уцелели лишь несколько солдат и начальник подсобной полицейской команды Альберт Обухович. Последнего еще утром вызвали в комендатуру, и это спасло ему жизнь.

Взбешенный Штроп приказал за недосмотр при охране важного объекта отдать Обуховича под суд. Но так как он был русским, обвинение в небрежности могло превратиться в более серьезное - с русскими перебежчиками обычно не церемонились - и Обухович мог ждать казни.

Но когда, выполнив свою миссию, улетел в Минск оберет фон Никиш и кресло Штропа обрело прежнюю устойчивость, а сам он немного пришел в себя, намерения тайной полиции относительно проштрафившегося полицейского изменились.

Ему вдруг пришло в голову, что Альберт Обухович может стать ценнейшим и старательнейшим сотрудником гестапо. Обухович сидел в тюрьме за уголовное преступление, вышел оттуда перед самой войной и в городе появился совсем недавно. Он не был местным жителем, а слежка подтвердила, что его почти никто и в лицо не знал. Это важное обстоятельство помогло замыслам Штропа.

Теперь оставалось только припугнуть Обуховича.

В один из ярких весенних дней была разыграна мелодраматическая сцена, будто взятая из авантюрного романа. Обуховича вывели из камеры во двор тюрьмы, где с перекладины виселицы, покачиваясь, свисала петля. Вокруг, поблескивая бляхами на ремнях, замер наряд полицейских с карабинами.

Венцель, командовавший церемонией казни, прочел приговор: смертная казнь через повешение.

Обухович затравленно озирался и все шарил глазами по рядам полицейских. Но они смотрели себе под ноги.

Когда осужденному накинули на шею петлю, во двор тюрьмы ворвался запыхавшийся фельдфебель и протянул Венцелю какую-то бумажку. Это был приказ коменданта об отмене смертной казни осужденному.

На следующий день Обухович, еще не совсем пришедший в себя после всего пережитого, сидел в кабинете Штропа:

- Послушайте, - начал Штроп, - как вас... Обухович, вы тяжко, непоправимо виноваты перед германским командованием, которое доверило вам охрану важнейшего объекта. И как вы оправдали доверие?

Прямо у вас под носом диверсанты взорвали этот объект. А может быть, вы служите русским, предаете рейх.

Я сильно подозреваю именно это. Что? Молчите? Вы должны понять, что работаете для Германии, а не для комиссаров. Мы не потерпим расхлябанности и предательства. Мы научим вас уважать порядок и аккуратность! Нам все известно! Все наши связи с партизанами!

Обухович сидел, опустив голову.

- Вы заслуживаете самой суровой кары, - возвысил голос Штроп. - Но мы решили дать вам возможность искупить свою вину.

Штроп взглянул на Обуховича, но тот даже не пошевельнулся.

- Слышите?

- А? Что? - встрепенулся Обухович.

- Вы должны доказать, что не пожалеете жизни для победы германского оружия.

На сей раз Обухович понял. На лице его появилась жалкая улыбка, и у Штропа мелькнуло опасение, уж не рехнулся ли полицейский от страха. Но вдруг Обухович грохнулся на пол и пополз на коленях к Штропу.

- Господин офицер... Я... я... клянусь богом, я верой и правдой... разрешите.

И Обухович потянулся губами к руке Штропа.

Но тот брезгливо сморщился.

- Э... встаньте, встаньте, я вам говорю. Хорошо, я вижу, вы все поняли. Вы раскаялись. Теперь вы должны доказать свою верность фюреру.

Штроп вытер носовым платком тыльную сторону ладони, к которой все-таки прикоснулся губами полицай, и сел в кресло. Затем он дал совершенно растерявшемуся Обуховичу задание проникнуть в среду подпольщиков, войти в доверие, узнать фамилии, адреса, места явок, средства связи с партизанами. После выполнения этой задачи Штроп гарантировал Обуховичу не только полнейшую реабилитацию, но и крупную денежную награду.

Полицейский поклялся, что он не пощадит живота своего, чтобы вернуть утраченное доверие начальства.

Отпуская Обуховича, Штроп спросил его:

- Вы, кажется, только что женились? Да ведь и мать у вас не так далеко от города: что для гестапо какие-то двести километров?

- Совершенно верно, - потерявшись, пробормотал Обухович.

- Вы ведь не хотите, чтобы с молодой женой и престарелой матерью случилось несчастье?

Впервые за весь разговор Обухович посмотрел прямо в лицо своему начальству.

- Я все понимаю, - тихо сказал он.

- Великолепно! - удовлетворенно воскликнул Штроп и, коротко хохотнув, похлопал полицейского по плечу. - Вы сообразительный парень.

Через два дня избитого Обуховича втолкнули в тюремную камеру, где томилось несколько человек, захваченных во время облавы после взрыва склада.

Ранним утром четырех арестованных, в том числе и Обуховича, в крытом грузовике повезли по Витебскому шоссе к Доронинскому карьеру. Когда их привели на поляну, из леса выскочило человек тридцать полицейских, переодетых партизанами и вооруженных автоматами с холостыми патронами. Между охраной и партизанами завязался "бой". Арестованные бросились на землю и, воспользовавшись суматохой и шумом, видя, что про них забыли, кинулись в лес.

Вскоре стрельба прекратилась. Беглецов никто не преследовал.

В тот же день Штропу донесли, что спектакль удался.

Однако Штроп приказал взять на всякий случай беременную жену Обуховича под стражу. Он не любил рисковать.

5. ОПЕРАЦИЯ "ФРЕДЕРИКУС"

Теперь для Алексея началась новая жизнь, та, ради которой примчался он сюда из Москвы на запыленной старенькой полуторке. Наконец-то он принял участие в войне, где дело решает не количество дивизий, танков или стволов орудий, а ум, осторожность, отвага. Тогда, в июле, он начал свою работу неудачно. В спешке, в обстановке напряжения и нервозности не все было учтено и предусмотрено...

Он потерял бойцов своей группы "Ураган". Но теперь на их место становились другие. Эти новые бойцы не учились сложному искусству разведчика, ими двигала только ненависть к врагу. Алексею предстояло ознакомить их хотя бы с элементарными правилами этой незримой войны, направлять каждый их шаг, чтобы уберечь от провала.

И Столяров размышлял. Днем, набивая каблуки на чужие стоптанные ботинки или добираясь на попутной подводе в город, ночью, ворочаясь на жесткой кровати.

Мозг его разрабатывал искусные комбинации и варианты для предстоящих операций.

И вот приближалось выполнение сложного и ответственного задания.

Как-то при очередной встрече Софья Львовна упомянула о коменданте города майоре Патценгауэре. По описаниям Ивашевой, это был человек лет пятидесяти, веселый и общительный. Он брал у Софьи Львовны уроки русского языка, а после занятий подолгу и охотно болтал с ней на разные темы и, как утверждала Ивашева, относился к ней со снисходительной доброжелательностью.

- Как-то я рассказала ему, что- два года жила з Мюнхене. А он сам как раз из Мюнхена. Полковник пришёл в восторг. Целый вечер мы проболтали с ним о Мюнхене, перебирали в памяти улицы, кафе, памятники...

- А каковы склонности у этого вашего Патценгауэра? - поинтересовался Алексей.

Софья Львовна пожала плечами.

- По утрам любит кофе со сливками, два раза в неделю пишет жене. Как-то показывал мне ее фотографию. Стареющая блондинка с собачкой. Бездетный.

У себя дома выращивает тюльпаны...

- Побольше говорите с ним о тюльпанах. И попросите, чтобы он перевел вас из городской управы непосредственно к себе. Предлог найдем. Ну, скажем, вы хотите служить рейху... Или мечтаете о переходе в германское подданство, о переезде в Мюнхен навсегда.

Вскоре после этого разговора сосед Алексея Степан Грызлов сообщил ему, что на станцию пришли вагоны с тюками прессованного сена.

- Понимаешь, - шептал Степан. - Смекнул я сразу, что-то тут не то. Зачем им это сено охранять?

А вокруг платформы часовых - пропасть. Интересное дело, думаю. Как это, значит, часовой отворотился, сунул я руку в тюк. Чувствую, какие-то твердые зубья.

Мать моя! Гусеницы танка! Вот тебе и сено!

"Возможно, гитлеровцы перебрасывают через город воинскую часть", сначала решил Алексей. Но ему пришлось отказаться от этого предположения. На следующее утро Степан сообщил, что платформы, на которых лежали "тюки с сеном", опустели; очевидно, эти тюки выгрузили и увезли куда-то на автомобилях.

Незадолго до сообщения Степана Корень через Шерстнева передал Алексею, что местные власти получили из Берлина предписание "навести порядок" в лесах за Днепром, а в этом районе настоящими хозяевами были партизаны, гитлеровцы туда и сунуться боялись. Кое-где работали здесь даже местные Советы и колхозы. Судя по тому, что теперь фашистам понадобились танки, затевалась большая карательная экспедиция в партизанский край.

Предположение Алексея подтвердил и Шерстнев.

Он сообщал, что в городе среди оккупантов необычное оживление, появилось много незнакомых офицеров.

Сроки и маршруты карательных экспедиций гитлеровцы скрывали с особой тщательностью. Среди полицейских ходил слух, что даже командиры частей участники таких операций, узнают о том, куда части отправляются, за несколько часов до начала наступления. Предотвратить беду можно было, только узнав, на какой день назначается выход карательной экспедиции.

И Корень поручил разведать все Алексею, а тот решил, что, может быть, удастся как-нибудь использовать знакомство Софьи Львовны с комендантом города...

Медлить было нельзя.

И вот Алексей, нарушив правило не встречаться с Ивашевой у нее на квартире, пришел к ней как-то вечером и заговорил напрямик, что она должна помочь.

- Боитесь? - спросил он, рассказывая ей о своих планах.

Она ответила не сразу.

- Боюсь... Ведь я две ночи после нашего первого разговора не спала... Нервы - никуда. Вы же все понимаете сами... Да и возраст. Мне ведь уже сорок пять...

Но ничего, - поспешила она добавить. - Я привыкну, постараюсь перебороть страх.

- К страху нельзя привыкнуть. Опасность всегда так или иначе волнует. С этим надо бороться. Только не нужно, чтоб страх затемнял рассудок...

Они сидели в ее большой темной квартире. Стояла глубокая тишина, и каждый звук: скрип паркета, шорох ее платья, даже голос - казался пугающе громким. И оттого, наверное, они говорили шепотом.

- Понимаю, - продолжала Софья Львовна, - но не могу отделаться от ощущения, что все догадываются о моих намерениях... В каждом взгляде мерещится подозрение...

- Это пройдет. Обязательно пройдет, - заверил ее Алексей. - Так расскажите все по порядку: как вы устроились к Патценгауэру?

- Сказала ему, как вы учили: собираюсь сменить работу, куда-нибудь уехать. Он это встретил в штыки:

"Уехать? И вы думаете, я вас отпущу? А я? Останусь без учительницы?" "Ну, - говорю, - найдете другую". - "Э, нет, другую не хочу. Вы меня вполне устраиваете". Он засмеялся. Я сначала заговорила о смерти дочери, о том, что мне нужно сменить обстановку.

Тогда он стал серьезным. Долго думал и наконец спрашивает: "Хотите - в Берлин?" Я пожала плечами.

"Это будет для вас прекрасный отдых. Да и наши занятия не прервутся! Только чтобы я вас мог взять в Берлин, вы должны стать моей сотрудницей. Согласны?"

Ну, как вы догадываетесь, я не заставила себя уговаривать. Дело сложилось как нельзя лучше.

- Какую, же работу вам предложил господин майор?

- Секретарскую, в административный отдел. Я хорошо пишу на машинке, знаю стенографию. И вот уже несколько дней служу. Но те сведения, которые вам нужны, через мои руки не проходили.

Алексеи зашагал по комнате. Звонко похрустывал паркет.

- А другая машинистка в отделе есть?

- Есть. Эльга.

- Немка?

- Да. Она сидит в отдельной комнате. Вход посторонним туда воспрещен.

- Значит, там! - воскликнул Алексей. - Наверняка там. А вы знакомы с этой Эльгой?

- Только здороваемся при встрече.

- Как она к вам. относится? Свысока?

- Пожалуй, нет. Ведь она знает, что майор берет у меня уроки. Для нее я - лицо приближенное к начальству.

- Это хорошо, - обрадовался Алексей и заходил по комнате еще быстрее. Подружитесь с Эльгой, окажите ей какую-нибудь услугу...

- Попытаюсь, - обещала Софья Львовна.

Эльге было лет тридцать пять. Тонкая, высокая, узкогубая, с серовато-пепельным цветом лица, она, видимо, и сама сознавала свою непривлекательность и при разговоре с мужчинами часто и без всякого повода краснела. Эльга была серьезна, аккуратна, замкнута, и что особенно нравилось майору Патценгауэру в Эльге - ее репутация "непорочной девы", исключавшая легкомысленные знакомства. И комендант считал, что одинокая некрасивая девушка незаменима для работы в секретном отделе.

Ивашевой не потребовалось прилагать особых усилий к тому, чтобы сблизиться с Эльгой. Как-то машинистка-секретного отдела сама подошла к Софье Львовне и, приветливо улыбаясь, шепнула; "У меня к вам дело!"

Они вышли в коридор. Эльга вытащила из кармана френча пачку "Тюркиш"

- Курите?

Софья Львовна, до сих пор никогда не курившая, тем не менее взяла сигарету и неловко склонилась над огоньком зажигалки.

Эльга долго мялась и краснела и наконец осторожно начала:

- Вы меня простите... Я понимаю, это нескромно с моей стороны, но... говорят, вы едете с майором в Берлин?

Глядя на поблекшее лицо Эльги, Софья Львовна подумала, как точен был расчет Алексея. Стоило Софье Львовне однажды "обмолвиться" в комендатуре о предстоящей поездке с Патценгауэром, и это стало известно всем.

- Возможно, - ответила она, догадываясь, какая просьба последует за этим вопросом, ибо уже несколько сослуживцев интересовались ее путешествием в Берлин. - Возможно, хотя точно пока неизвестно. А вам что-нибудь передать родственникам?

- Да, - Эльга покраснела. - Если вас не затруднит...

- О, с удовольствием! - воскликнула Софья Львовна.

- Видите ли, у меня должен быть отпуск, но майор не отпускает и не отпустит, пока не подыщет мне замены.

Софья Львовна заверила Эльгу, что непременно выполнит ее поручение.

С тех пор, встречаясь в коридоре комендатуры, они останавливались, чтобы обменяться новостями. Машинистка, видимо, томилась своим затворничеством и была рада неожиданному знакомству. Иногда Эльга забывала, что перед ней русская: у Софьи Львовны было прекрасное берлинское произношение. Эльга была мягка,- предупредительна, и скоро случилось так, что Софья Львовна стала заходить в комнату с предостерегающей надписью: "Вход посторонним воспрещен", Эльга нарушала инструкцию. Но стоило ли опасаться этой симпатичной, уже немолодой женщины, когда сам комендант, видимо, доверяет ей. И даже берет с собой в Берлин.

Получая канцелярские принадлежности, Софья Львовна увидела, что забыли привезти копировальную бумагу. Она решила воспользоваться этим обстоятельством.

Софья Львовна сказала Эльге, что у нее кончилась копировальная бумага, и, скомкав несколько пробитых до дыр листиков, швырнула их в мусорную корзинку Эльги. Софья Львовна заметила там на дне смятые листы копировальной бумаги.

Но Эльга посоветовала своей приятельнице пользоваться пока старой.

- Она никуда не годится! - возразила Ивашева.

- Ничего не поделаешь! Забери обратно - неизвестно, когда привезут новую! - рассудительно заметила Эльга.

Софья Львовна нагнулась над корзиной и достала смятые листы копирки. Листы, которыми пользовалась Эльга. После работы Софья Львовна захватила их с собой. Они много добавляли к тому, что Ивашевой удалось подсмотреть на машинке Эльги, во время их недолгих встреч. Получение копирок было фантастической удачей. Трудно было даже предположить, что боязливая и нервная женщина могла так смело и хладнокровно одурачить сверхбдительных врагов.

Как бы там ни было, перед Алексеем лежала какаято частичка плана карательной операции "Фредерикус".

Опытный разведчик теперь пытался представить себе полную картину. В этой "картине" оставалось много "белых пятен", но стали известны названия некоторых карательных отрядов и их численность, а главное - примерный район боевых действий. На одном из листков копирки Алексей разобрал две подписи: группенфюрера СС генерал-лейтенанта полиции Готтберга и штаб-офицера корпуса майора жандармерии Вебера.

Столярова охватило радостное возбуждение. Он держал в руках не просто два синих листочка бумаги, а сотни спасенных человеческих жизней.

Только бы документ благополучно попал к партизанскому командованию! Только бы что-нибудь этому не помешало!

Судя по отрывочным сведениям, добытым Ивашевой, до начала операции "Фредерикус" оставалось три дня.

Срок ничтожно малый. Не меньше суток требовалось только для того, чтобы переправить известия партизанскому командованию, а ведь вывести людей из опасной зоны дело непростое: на это тоже нужно было время.

Алексей понимал; надо спешить, иначе план операции, добытый с таким трудом и риском, окажется бесполезной бумажкой. Но, как нарочно, он не знал, где искать в данный момент Тимофея, через которого поддерживал связь с Корнем.

Село Пашкове, где жил другой партизанский связной, Захар Ильич Кругов, находилось от города в двадцати километрах. Можно было бы пойти туда, но он плохо знал дорогу и рисковал потерять много времени.

Алексей отправился в ателье Афанасия Кузьмича.

Аня бывала теперь там часто - помогала отцу. Алексей рассчитывал там ее увидеть.

Аня была одна. Отец куда-то понес заказ. Увидев Алексея, она кинулась наводить в комнате порядок.

Алексей хотел было остановить ее, но она вырвала руку, избегая его взгляда.

- В чем дело, Аня?

Девушка остановилась, но не повернулась к Алексею. Он видел по ее опущенной голове, по согнутым плечам, что она ждет чего-то большего, чем простое дружеское приветствие.

Но Алексей молчал. Аня выпрямилась и медленно, не оборачиваясь, пошла на кухню. У дверей она нарочито небрежно бросила:

- Намусорено здесь... Прибрать нужно...

И тут Алексею вспомнилось, как однажды она доверчиво положила голову на его плечо. Так вот оно что! Онто совсем забыл об этом. Но она помнила, для нее это было нечто вроде молчаливого признания, и сейчас она хотела прочитать ответ хотя бы в его случайном жесте, интонации. А он встретил ее, как будто ничего не случилось.

Неожиданное открытие обескуражило Алексея. Он опустился на лавку. Что делать? Поговорить с ней.

О чем? Что он может сказать? Что? Он не смеет, не должен говорить ей то, чего она ждет. А говорить другое... стоит ли?

Вернулась Аня. Рукава старенькой кофточки засучены, в руках мокрая тряпка. Светлые волосы сбились на лоб. Она принялась протирать старенький деревянный стол.

- Аня, понимаешь...

Она резко обернулась. Лицо ее покраснело.

- Не надо, Алексей Петрович, не надо! - почти вскрикнула она. - Я знаю, что вы хотите сказать...

- Хорошо, не буду, - согласился Алексей.

Он был рад, что ему не нужно объяснять того, в чем он и сам не разобрался. Аня вызывала в нем большую нежность. Возможно, это была и не нежность, а просто благодарность. Но что бы ни было, он не мог дать волю чувствам... Семейный человек... Разведчик... Человек, у которого здесь нет даже своего имени.

В тот вечер, как никогда, ему хотелось оградить Аню от беды. И как раз сегодня он должен был послать ее в холод и тьму, навстречу опасности.

- Дорогу в Пашкове знаешь?

- Пашкове? У Выпи?

- Да. Ночью не заблудишься?

- Да что вы! Сколько раз там была...

Она разговаривала теперь с ним подчеркнуто деловитым тоном. И Алексей понял, что ее самолюбие задето.

Она ведь не могла знать всех сложностей переживаний Алексея, его размышлений. Он старался показать, что ничего не замечает.

- Нужно пойти сейчас в Пашкове...

- Сейчас? - Рот ее слегка приоткрылся от удивления.

- Да, сейчас. Как можно скорее...

Он был уверен: не откажется. И не ошибся. Она начала одеваться. Пока Аня торопливо натягивала старенькую ушанку и пальто, он говорил ей:

- Четвертый дом у леса, по правой стороне, если идти от города. Спросишь Захара Ильича.

Два небольших, мелко исписанных, листочка, сложенных вчетверо, она, отвернувшись, сунула за лифчик.

- Когда вернешься, зайди, расскажешь, что и как...

Если ты успеешь вовремя доставить эти сведения, спасешь сотни, может быть, тысячи людей.

Она стояла у порога, опустив голову, мяла в руке варежки.

- Так я пойду?

- Будь оторожна, обходи деревни стороной...

- Ладно...

-Валенки крепкие?

- Отца предупредите...

Хотелось ей что-то сказать, но он не мог найти слов.

Алексей был восхищен мужеством этой девочки, которая с такой неженской смелостью пошла, ни о чем не спрашивая, навстречу неизвестности.

Воспользовавшись короткой паузой, Аня кивнула головой и исчезла за дверью. Он слышал, как заскрипели деревянные ступеньки.

Совсем стемнело. Отец Ани все не приходил. Алексея грызла тревога. Вставало перед глазами залитое лунным светом снежное поле, еле приметно темнеющая узкая, перехваченная поземкой дорога -- и одинокая, удаляющаяся фигурка Ани. Что с ней будет? Что с донесением? Попадет ли оно по назначению?

...Аня вернулась через два дня. Алексей за это время несколько раз заходил к Афанасию Кузьмичу. Когда усталая девушка вошла к нему в комнату и без сил опустилась на стул, Алексей набросился на нее с расспросами. У него сразу отлегло от сердца, когда он увидел ее живой и здоровой. План карательной операции ей удалось благополучно передать партизанскому связному.

- Ты прямо из Пашкова? - спросил Алексей.

- Да. Устала - жуть, ноги прямо отваливаются...

- Почему задержалась?

- Так... приключение одно на обратном пути, - небрежно ответила она.

- Какое приключение?

- Да полицейские прицепились...

И хоть говорила Аня небрежно, Алексей видел, что дорожное происшествие было отнюдь не пустячным.

- Рассказывай, - приказал он, растирая ее замерзшие руки.

- Да мину я принесла...

- Какую еще мину? - насторожился Алексей.

- Которая с часами. Просили передать через вас одному человеку.

Алексей действительно просил прислать мину с часовым механизмом для Готвальда. Но он никак не мог думать, что именно Ане придется ее нести.

- Ну так возвращалась-то я днем, - между тем рассказывала девушка. - В Дуплянове остановили меня двое полицаев. "Документы!" Показала я им свой паспорт. Стали расспрашивать, как сюда попала, зачем.

К тетке, говорю, в Пашкове ходила. Не знаю, может, я им плохо врала, только повели меня в участок. Иду, а сама дрожу, вдруг обыскивать начнут...

- А где же ты спрятала мину?

- В корзинку под картошку положила. В платке.

- Так. Дальше.

- Повели меня в участок. Снова: "Почему попала в Дупляново, зачем пришла?.." А у меня все мина из головы не идет. И вдруг полицая куда-то позвали, я в комнате одна осталась. Скорее достала мину, завела часовой механизм.

- Разве ты умеешь обращаться с миной? - удивился Алексей.

- Да, мне ребята в Пашкове на всякий случай объяснили.

- Так, что же дальше...

- Ну и сунула мину под стол. А когда полицай вернулся и снова стал допрашивать, я заплакала, говорю:

"Дяденька, отпустите, у вас небось у самого дочка есть..." Он нахмурился, долго крутил усы, потом швырнул мне паспорт и как закричит: "Вон! Чтобы духу твоего тут не было! Еще раз увижу - узнаешь у меня, как шляться!" Я пулей выскочила за дверь и - бегом. А мину им на память оставила...

Аня рассмеялась. Но Алексей даже не улыбнулся.

- Вот что, - сказал он серьезно, - больше никаких мин... Это ведь не игрушки. Будешь делать только то, что я прикажу... Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Не желаю. Поняла? И что за бессовестные ребята в этом Пашкове?!

Аня остановила на нем удивленный, пристальный взгляд, но промолчала.

Через два дня Алексей узнал от Шерстнева, что в Дупляновском участке произошел взрыв. Никто серьезно не пострадал. Гестаповцы почему-то заподозрили в диверсии самих полицейских, нагрянули целой комиссией, арестовали одного, а начальника Дуплянской полиции выгнали с работы.

И Алексей долго подшучивал над Аней, как она "ликвидировала" фашистского служаку.

- Спасибо тебе, дружище! - Секретарь подпольного обкома обнял Алексея и троекратно расцеловался с ним. - От всех наших спасибо!

- Так это не я, - смутился Столяров. - Софью надо благодарить, ее рук дело.

- И Софье передай мое спасибо! Я ведь, грешным делом, когда ты первый раз мне рассказал о ней, не очень-то в нее верил. А вот смотри ж... Какой женщиной оказалась... Ты ее береги...

Этот разговор происходил ночью на конспиративной квартире в хуторе Белом. Карнович рассказал Алексею о провале карательной гитлеровской экспедиции "Фредерикус", в которой принимали участие не только танки, но штурмовая и бомбардировочная авиация. Целых десять дней гитлеровские войска зажимали в клещи огромные лесные массивы, обстреливали, бомбили и прочесывали предполагаемые опасные районы. Но в "опасных"

районах они наталкивались лишь на изуродованные, обожженные деревья, вороха выброшенной взрывами мерзлой земли. Кое-где, правда, встречались покинутые землянки и шалаши, следы недавних костров.

Партизаны в руки врагам не попадались. Их костры дымили за многие десятки километров от тех мест, где громыхали, врубаясь в мерзлую чащу, танки н крались тропами цепочки эсэсовцев и жандармов.

Взволнованный рассказом Карловича, Алексей возвращался к себе, в Краснополье. Он еще не знал, что над головой одного из разведчиков его маленькой группы сгущались тучи.

В тот же день взбешенный Штроп расхаживал по кабинету коменданта города Патценгауэра.

- Я вас спрашиваю, господин майор, - кричал он, - откуда могла просочиться информация?!

- Это я вас должен спросить, - сердито шевеля бровями, басил комендант. - Охрана военной тайны - ваша обязанность.

- Прошу не напоминать мне о моих обязанностях,- ледяным тоном отрезал Штроп. - Я ни на минуту не забываю о них, не в пример некоторым.

- На что вы намекаете? - сощурился майор.

- Не догадываетесь? - с издевкой переспросил Штроп. - Ах, вы не догадываетесь! Или, может быть, не хотите? У вас под носом орудуют изменники, русские шпионы, а вы хлопаете глазами...

Комендант не спускал со следователя настороженного взгляда.

- Где перепечатывался план карательной операции? - закричал Штроп.

- Здесь, в секретном отделе...

- И это вы называете секретным отделом?

- Но почему вы считаете, что партизанам стало известно об операции именно из комендатуры?

- Я-ничего не считаю, господин майор. Если бы я считал, я б не разговаривал с вами здесь, а принимал бы меры... Я лишь предполагаю... Эта машинистка, Эльга, она вполне лояльна?

Майор дернул плечами.

- До сих пор у меня не было оснований... Она из почтенной семьи. Ее отец известный инженер, много лет работает у господина Круппа...

- Мгм, - промычал Штроп. Этот довод несколько остудил его горячность. Но, может быть, туда кто-нибудь заглядывал, в этот ваш секретный отдел?

- Но это запрещено. На двери висит табличка.

Штроп остановился, покусывая нижнюю губу.

- Я все-таки хотел бы поговорить с этой Эльгой, - проговорил он после некоторого молчания. - Табличка не солдат с ружьем.

Через пять минут Штроп беседовал с Эльгой, а через четверть часа он вызвал к себе Софью Львовну. Он смерил Ивашеву долгим, подозрительным взглядом.

- Вы, кажется, дружите с Эльгой? Приятное знакомство, не так ли?

Внутри у Софьи Львовны все оборвалось. Тревожно, до темноты в глазах забилось сердце. Но она старалась овладеть собой и даже заставила себя улыбнуться.

- Да, конечно, - ответила Софья Львовна. - Мы с Эльгой одиноки. Это нас сблизило...

- Даже одиноким не полагается входить туда, куда не положено.

- Господин офицер, я пожилая женщина, но я помогаю великой Германии в меру моих сил. Я дворянка, большевики отняли у меня все... даже единственную дочь - Ивашева лихорадочно собралась с мыслями. Какие доводы приводить в оправдание, чтобы отвести от себя подозрение следователя...

Рита... Ведь никто не знал, что она нашла ее в карьере. Все думали, что ее убили на улице - так Ивашева говорила по совету Алексея.

- Зачем вы входили в секретный отдел?

- Я подружилась с машинисткой Эльгой - она вам говорила...

- Вы когда-нибудь брали у нее что-нибудь? Уносили из комнаты?

Софья Львовна поняла, что Штроп напал на верный след. Должно быть, нужно говорить правду, но так, чтобы эта правда маскировала истинное положение вещей.

- Помнится, я несколько раз брала у нее копирку.

Мы всегда занимаем ее друг у друга, когда бумага кончается, а работа срочная...

- А на днях вы брали копировальную бумагу?

- Да... Всего три листочка.

- Где эти листочки? - живо спросил Штроп.

- У меня в столе, - ответила Софья Львовна, мысленно благодаря Алексея, который настоял, чтобы она не только обязательно сохранила копировальную бумагу, взятую у Эльги, но и забила ее до дыр.

Через несколько минут Софья Львовна принесла синюю копирку Эльги. Она была настолько стара, настолько изрешечена крохотными дырочками, что это обстоятельство несколько поколебало Штропа.

Когда Штроп поделился своими подозрениями насчет Ивашевой с комендантом, тот горячо запротестовал.

- Этого не может быть! Ивашева настроена против большевиков! Она религиозна, потеряла дочь.. Ее высказывания...

- Высказывания - это чепуха, господин майор. Не будьте так наивны!

- Но я хорошо знаю Ивашеву. Мы долго к ней пристально приглядывались, изучали. Нет, этого не может быть.

- Не слишком ли вы много на себя берете, господин майор? - язвительно спросил Штроп.

- Я говорю то, в чем уверен. А вы высказываете только лишь предположение. В конце концов, что могли сказать ей копирки? И почему именно эти бумажки служили Эльге для перепечатки плана? Я сам подбираю сотрудников и подвергаю их тщательной проверке. А вы считаете, что мы должны всю исписанную копирку выискивать по мусорным ящикам?

- Вы защищаете Ивашеву с упорством адвоката, - саркастически усмехнулся Штроп. - С чего бы это а?

Уж не пленила ли зрелая красотка ваше сердце, господин комендант? Она еще весьма аппетитна...

- Нет, - сухо отрезал Патценгауэр. - У меня с Ивашевой только служебные отношения. Но я ценю ее за исполнительность, аккуратность и хорошее знание языка.

- Мгм.... черт побери! - раздраженно бросил Штроп. - Тогда внушите этой непорочной деве, а также всем сотрудникам, что, если на двери висит табличка "Вход воспрещен", значит, никто, кроме тех, кому положено, не смеет туда совать носа...

- Да, да, - пробормотал Патценгауэр. - Я приму строгие меры...

Штроп больше не настаивал. Когда он обсуждал дело о копирках с Венцелем, тот также положительно отозвался об Ивашевой. Откуда было знать Штропу, что Венцель дрожит за свою шкуру: допрос с пристрастием Софьи Львовны мог открыть тайну исчезновения Риты и того проклятого вечернего разговора, когда он проболтался ей о переброске штаба.

6. РЕТУНЬ - МЕСТО СЕКРЕТНОЕ

Теперь все свое внимание Алексей сосредоточил на секретном аэродроме. Сведения об этом аэродроме у подпольщиков были очень неопределенные.

Шла неделя за неделей, а у Алексея не было еще и приблизительного плана действий. Между тем из Центра еще раз напомнили о задании и подчеркнули его исключительную важность. Разведчика охватило беспокойство.

Он бился над почти неразрешимой задачей: как собрать хотя бы отрывочные сведения об охране аэродрома, системе пропусков, движении самолетов и т. д.

Единственный человек, который иногда попадал за колючую изгородь аэродрома, был Готвальд, но он, как сообщал Шерстнев, повез какого-то офицера из комендатуры в Витебск и должен вернуться через две недели.

Алексею ничего не оставалось делать, как только ждать.

Наконец Тимофей назначил ему встречу в портновской мастерской. Но, едва переступив порог знакомой комнаты, Алексей заметил, что антрацитовые глаза Шерстнева блестят как-то чересчур ярко.

- Что это? - спросил Столяров, втягивая ноздрями воздух.

- Не догадываешься? - усмехнулся Тимофей. - Спиритус вини, а проще говоря, обыкновенная самогонка из обыкновенных картофельных клубней, называемых в науке...

- Что с тобой, я спрашиваю?

- Ты спрашиваешь? Хорошо, я отвечаю: алкоголь, проникая в кровь, вызывает...

- Хватит ломаться, - жестко обрезал его Алексей.

Он схватил Шерстнева за ворот рубахи и зло прошептал: - Почему ты пьян?

Тимофей скосил глаза на стиснутый кулак Алексея и, бросив устало: "Убери руку", - опустился на стул.

Алексей стоял рядом, тяжело дыша от охватившей его ярости. Несколько минут молчали. Потом Тимо4)ей остановил на Алексее воспаленный взгляд.

- Так тебя интересует, что со мной? Пожалуйста, могу объяснить. Со мной ничего. Просто у меня есть, например, физиологическое излишество - нервы. Это такие белые ниточки, они пронизывают все мышцы, каждую клеточку кожи. Так вот эти самые ниточки имеют скверную привычку сдавать... Иногда они попросту объявляют всеобщую забастовку... Так вот сегодня такой случай... Забастовка!

- По какому поводу? - рассвирепел Алексей.

- По какому поводу? Побывал бы ты в моей шкуре, поносил бы черную повязку на рукаве, тогда узнал бы:

поводов предостаточно! Ты когда-нибудь видел, как загоняют людей в вагоны для отправки в Германию? Ты когда-нибудь слышал, как ревут бабы, какой выворачивающий душу стоит вой?! А ты задумывался над тем, что в такие минуты должен чувствовать я? А ведь у меня, черт побери, есть все-таки душа, - и с этим ничего не поделаешь!

Тимофей вскочил и заметался из угла в угол.

- Но на этот раз я видел кое-что пострашнее. Я видел, как людей сажали в машины и отправляли на Доронинский карьер. А я стоял на посту и знал, куда их везут, знал, но ничего не мог поделать.

Тимофей на минуту умолк и добавил потухшим голосом:

- Просто так, для общей справки, хочу сообщить: до войны я не мог равнодушно видеть, как режут курицу... Но это еще не все. - Он снова повысил голос. - Вчера я возвращался из одного села и услышал за своей спиной: "У-у, паскуда, ишь нажрал харю-то на немецких харчах". Это сказала старуха. Сказала и плюнула мне вслед.

После паузы Шерстнев добавил:

- Ну, сегодня я свободен от дежурства, устроил небольшой сабантуй. Пел, играл на гитаре. Люблю петь под гитару - это моя слабость. А ты любишь гитаРУ, а?

Алексей обескураженно молчал.

- Понятно, презираешь. Ну, ну! Презирай! - продолжал Шерстнев тусклым голосом. - Вот что я тебе скажу. Зря я согласился надеть на себя эту маску. Она не для меня. Тут, наверное, нужен человек покрепче...

- Ты просто устал, - сказал Алексей. Он уже жалел, что взял слишком резкий тон. - А что касается белых ниточек, то у них есть еще одно свойство: при алкоголе терять ощущение опасности. Прошу тебя, не забывай об этом.

- Хорошо! - обещал Тимофей.

Наступила пауза. В тишине комнаты слышно было, как под тяжелыми шагами Шерстнева трещат половицы.

- Как Готвальд? - спросил Алексей.

- Вернулся, - пробурчал Шерстнев.

Валентин Готвальд жил с семьей в поселке Кровны, что в десяти километрах от города. Встречаться у него на квартире было опасно: незнакомый человек в такой крохотной деревушке сразу привлекал внимание.

Мастерская Афанасия Кузьмича была на людной улице: там было удобно встречаться, но последнее время гитлеровские агенты так наводнили город, что Алексей больше не считал возможным часто наведываться в ателье. Да и появление там Готвальда, немецкого военнослужащего, могло привлечь любопытство соседей и внимание шпиков.

Решили поступить иначе.

Как только Готвальд поедет по Витебскому шоссе одни, без пассажиров, он остановится на третьем километре от города, около разбитой гипсовой статуи пионерки. Там лес подступает к самой дороге. Спустив баллон и разложив инструменты у машины, Валентин отойдет за деревья, где его и будет ждать Алексей.

Уговорились, что за несколько дней до поездки Готвальда тот предупредит Шерстнева, а последний передаст через Афанасия Кузьмича условную фразу: "Блондинка ждет во столько-то".

Дня через три после разговора с Шерстневым Аня пришла к Алексею домой ее послал отец. Свидание Валентин назначил на три часа дня. Ровно в три Алексей был в условленном месте.

В лесу было сыро и прохладно. Вверху сдержанно гудели сосны - день выдался ветреный. По молодой, трогательно зеленой травке, перебегали солнечные блики.

Алексей нес веревку в руках, - пришел, мол, человек за сухим хворостом.

Скоро Алексей остановился: справа от города донесся рокот мотора. Между деревьями, блестя никелем облицовки, мелькнул черный "вандерер". У статуи пионерки (от нее остался только постамент и торчащие во все стороны прутья каркаса) машина остановилась. Хлопнула дверца. Шофер в серо-зеленой куртке и пилотке обошел "вандерер", пнул ногой заднее колесо, затем присел около него на корточки, оглянулся. "Вандерер", зло зашипев, плавно осел на левый бок.

Готвальд строго следовал инструкции, которую Алексей передал ему через Шерстнева. Шофер снял колесо, вынул домкрат из багажника и принялся было накачивать камеру. Потом, перескочив через придорожную канавку, не спеша пошел к лесу.

Вскоре его светло-русая голова показалась из-за кустов. Алексей вышел навстречу шоферу. Серые глаза Готвальда щурились от солнца. Поздоровались, кивнув друг другу. Алексею всегда нравилось красивое лицо Валентина, его сдержанность, тяжеловатая, с ленцой походка, обстоятельность, с какой тот отвечал на вопросы.

Они присели неподалеку от машины за кустами.

- Сумеете устроиться на аэродром? - спросил Алексей.

- Не знаю.

- Это необходимо.

- Но как? Если я буду очень настойчив, это сразу вызовет подозрение.

- Нужно сделать так, чтобы тебя самого пригласили. А ты должен будешь еще поломаться.

Готвальд засмеялся.

- Ну, вряд ли меня пригласят.

- Почему же. Давайте-ка вместе покумекаем, как бы лучше выслужиться перед вашим начальством...

По утрам без пяти минут восемь Готвальд подавал машину к подъезду кирпичного двухэтажного особняка, где жил комендант. Ровно в восемь часовой распахивал дверь парадного, и на пороге появлялся майор Патценгауэр, гладковыбритый, розовый после ванны. Натягивая на ходу перчатки, он, кряхтя, влезал в машину и доброжелательно кивал Валентину в знак приветствия.

Но последнюю неделю дважды случилось так, что Готвальд подъезжал к крыльцу, когда майор уже стоял на ступеньках и нетерпеливо посматривал по сторонам.

В первый раз Патценгауэр ограничился лишь недовольным взглядом.

Во второй раз он назидательно изрек:

- Точность и аккуратность - главная черта истинного германца! Впрочем, вы столько лет прожили среди русских, что поневоле усвоили их дикарскую манеру везде и всюду опаздывать.

Готвальд виновато пробормотал извинение. По дороге в комендатуру он пожаловался майору, как якобы плохо людям немецкой национальности было жить в России при Советской власти.

- У меня даже не было квартиры в городе, господин майор, - говорил Валентин, - и сейчас мне приходится ездить на работу за десять километров...

Еще после двух-трех опозданий майор уже вознегодовал. Он пригрозил Готвальду увольнением, если машина будет подана хотя бы на пятнадцать секунд после восьми утра.

Готвальд ссылался на то, как трудно ему добираться от Кровны до города, и однажды обратился к майору с просьбой - перевести его на другую работу, поближе к дому.

Патценгауэр - человек не злой по природе - хорошо относился к Готвальду, хотя и сердился на его неаккуратность. Дорожил майор и тем, что Готвальд был немцем. Комендант не сразу отпустил Готвальда, предлагал ему подумать - работа в комендатуре хорошо оплачивалась. После очередного опоздания Патценгауэр сдался и стал подыскивать себе нового шофера, а Готвальду подходящую работу.

Обращаясь с просьбой о переводе к коменданту, Валентин твердо знал: у его начальника выбор ограничен. Единственный объект, расположенный поблизости от поселка Кровны, - это аэродром.

Расчет Готвальда оправдался: вскоре шоферу было приказано явиться на аэродром. Пропуск Готвальду был уже готов.

Сухощавый офицер долго и придирчиво изучал его документы и наконец, позвонив по внутреннему телефону, приказал солдату открыть шлагбаум.

В небольшом сборном домике, на который указал ему сухощавый офицер, Валентина ждал старший лейтенант с гладко прилизанными волосами и холодными, внимательными глазами, поблескивавшими за стеклами очков.

По первым фразам разговора Валентин понял, что комендант все устроил.

- Будете работать у нас шофером, - объявил старший лейтенант.

Готвальд замялся.

- Не знаю, справлюсь ли? - проговорил он неуверенно.

- Майор Патценгауэр положительно отзывается о вашей деловой квалификации.

Валентин, как учил его Алексей, долго расспрашивал о заработке, жилье и порядком надоел офицеру.

И вот, когда главная цель была достигнута, неожиданно возникло серьезное препятствие. Старший лейтенант предупредил Готвальда, что тот обязан переселиться с семьей в деревню Клирос в двух километрах от аэродрома по шоссе, ведущему в город.

Готвальд, придя домой, рассказал жене о переходе на новую работу и об условии, с этим связанном.

- Не поеду, - твердо заявила жена Готвальда Евгения. - Мне и здесь хорошо. Другие в город стремятся, а ты - подальше в глушь. Да и мало ли людей всяких шатается теперь по дорогам. - Евгения протестовала, потому что из деревень вокруг аэродрома были выселены все жители, и фашистские власти туда водворяли только своих приспешников, проверенных в гестапо. О ребенке подумай, - продолжала причитать Евгения. - Да ведь и фельдшера там не найдешь. Всех угнали... Одни полицаи.

До войны она преподавала математику в средней школе в Кровнах. Это была миловидная, невысокая, худенькая женщина с гладко зачесанными волосами, собранными на затылке в пучок. Валентин любил жену, но не мог ей сказать об истинных целях своей новой работы.

Евгения тяжело воспринимала происходящее вокруг.

Ее угнетало, что муж работает у немцев, она уже не раз думала, не покинуть ли гитлеровского прислужника.

Только двухлетний Игорек удерживал ее. Переселение в деревню, где оставались жить только сверхпроверенные арийцы, пугало молодую женщину. Там бы она чувствовала себя совсем отверженной и оторванной от всех близких и знакомых. И без того уж последнее время соседи с ней не здоровались.

- Но я уже согласился, - продолжал настаивать на своем Валентин.

- Надо было сначала посоветоваться со мной.

"Никогда не подозревал, что Евгения так упряма",- думал Готвальд.

- Пойми, я ничего не могу поделать. Меня переводят на новую работу. Если я откажусь, мы останемся без куска хлеба, да и могут загнать в штрафной батальон или посадят в тюрьму за сопротивление приказу.

Нельзя раздражать начальство. Мне потом отомстят...

Погибнем все. Игорька жалко... На аэродроме и паек и зарплата приличная.

В конце концов Евгения согласилась. Готвальды перебрались в деревню Клирос. Им отвели избу, из которой недавно выгнали хозяев. Треснувшая печь и выбитые стекла придавали помещению неуютный, нежилой вид. В темных, густо проконопаченных углах, казалось, остался призрак чужого несчастья.

Переступив порог нового жилища, Евгения сердито посмотрела на мужа. Он поспешил улыбнуться...

- Ничего, ничего, - проговорил Валентин. - Потерпи... Мы сейчас все приведем в порядок.

В гараже аэродрома Готвальд получил в свое ведение новенький черный "опель-капитан". Валентин обрадовался: это была машина высшего класса, на таких разъезжали только большие чины. Значит, он будет возить начальников.

О том, что Готвальд благополучно устроился на аэродром, Алексей узнал от Шерстнева. Тимофей видел, как Валентин проезжал на своем "опеле" мимо здания полиции. Готвальд приветственно помахал полицаю рукой, и Шерстнев понял, что все в порядке. Дня через два им удалось поговорить. Готвальд ждал у полиции приехавшего с ним одного из аэродромных начальников.

Передал Шерстневу, что в город будет заезжать редко, а заранее предупреждать о своем маршруте не может: за обслуживающим персоналом секретного аэродрома велась постоянная слежка, и для каждой поездки в город нужен был хорошо мотивированный предлог. Да и в городе шпики ходили по пятам.

Поговорив с Шерстневым, Алексей снова вспомнил о Лещевском. Единственный способ контакта с Готвальдом - встреча шофера с хирургом, к которому тот мог прийти под видом пациента. Нужно было придумать такую болезнь, которая требовала бы систематического посещения госпиталя, но не была бы заразной. Немцы панически боялись инфекции и при малейшем подозрении убрали бы Готвальда с аэродрома.

На память Алексею пришла история, услышанная им от одного старого, опытного разведчика. Во время первой мировой войны этот человек работал писарем в штабе немецкого полка, одновременно будучи русским агентом. Дивизия стояла в сельской местности, а полученные сведения нужно было передавать связному в соседнем городе. Увольнительных не давали. Тогда разведчик заявил полковому врачу, что он уже несколько лет страдает от "трещины пищевода". Врач направил больного в городской госпиталь, где разведчика подвергли исследованию и предписали раз в десять дней являться в госпиталь на осмотр.

Алексей решил, что версия о застарелой язве двенадцатиперстной кишки подходящий повод для того, чтобы Валентин пришел к Лещевскому. Через Аню он предупредил Лещевского о возможном появлении в госпитале пациента с "трещиной пищевода".

Дней через десять молодой человек в солдатской куртке без погон пришел к Лещевскому в госпиталь.

- Что у вас? - холодно спросил врач.

- Старая болячка. Трещина пищевода.

Лещевский пожал плечами.

- Разденьтесь, - приказал он и, не глядя на пациента, принялся заполнять формуляр.

...В трех километрах от аэродрома на обочине шоссе торчал полосатый столб. С прибитого к нему белого фанерного щита черные буквы предупреждали: "Запретная зона". Рядом стояла охрана. Двое автоматчиков подолгу придирчиво проверяли документы всех проезжавших по дороге. И только удостоверившись в полном сходстве фотографии с оригиналом, поднимали шлагбаум.

И хотя документы Готвальда были в полном порядке, всякий раз, останавливаясь у полосатого столба и чувствуя на себе подозрительные взгляды охранников, Валентин нервничал.

Через два километра у поворота к летному полю дорога подходила к колючей изгороди. Здесь документы проверялись еще раз, и после этого автомобиль пропускали в ворота аэродрома. Последний контрольно-пропускной пункт был уже внутри огороженного этой колючей проволокой пространства у группы небольших щитовых домиков, где располагались различные службы:

диспетчерская, гаражи, столовая для офицеров. Назначение нескольких строений Валентину не было известно.

Глубже в лес, на обширной поляне, темнели окна длинного низкого флигеля, у которого постоянно дежурило несколько легковых машин. Подъезд охранял часовой. Аэродром был расположен в лесу, и от сосен была расчищена одна только взлетная площадка.

По асфальтированным дорожкам сновали офицеры, в большинстве своем старшие. Изредка здесь можно было увидеть и генералов.

"Пожалуй, лучшего места для секретного аэродрома и не выберешь", размышлял Готвальд.

Несколько раз, когда, видимо, прилетали особо высокие чины, Валентину приказывали подать машину прямо к самолету. Тяжелые оливкового цвета Ю-52 выныривали из-за зубчатой кромки леса, бежали по дорожке, затем, приглушенно урча моторами, подруливали к краю поля. Едва пассажиры выходили, самолет тут же отводили под туго натянутые маскировочные тенты.

В машине Готвальда места пассажиров были отгорожены от кабины шофера толстым плексигласом - так что голоса сидевших за его спиной офицеров сливались в монотонное бормотанье. Невозможно было понять, о чем приехавшие разговаривают. С Готвальдом вообще никто не вступал в беседы. Садившиеся в машину офицеры бросали, не глядя на него, одно-два слова:

- В город!

- В отель!

Или просто кивком головы указывали нужное им здание. Иногда Готвальду приказывали ехать в какойнибудь населенный пункт. Тогда его "опель" шел обычно в длинной веренице машин.

Однажды, когда прилетел седой, почтенных лет полковник, Готвальд нес его чемодан и небольшой сверток, завернутый в газету. Готвальд успел рассмотреть, что газета была датирована вчерашним числом и выходила в Берлине. Значит, эти "юнкерсы" прилетают прямо из столицы фашистской Германии! Так вот откуда эти чисто выбритые, лощеные представительные майоры, полковники и генералы!

Валентин отпросился в город у начальника гаража, толстенького лысоватого обер-лейтенанта, сославшись на боль в желудке. Толстяк посоветовал Готвальду обратиться к врачу на аэродроме. Но Готвальд настоял, чтобы ему разрешили посетить госпиталь: он хотел бы показаться врачу, который лечил его раньше. Может быть, понадобится рентген. Толстяк отпустил Готвальда на три часа.

Как-то Валентин вез на аэродром из города молодого надменного майора. Неподалеку от первого контрольно-пропускного пункта мотор "опеля" зачихал, несколько раз конвульсивно дернулся и замер. Кое-как переведя машину на. обочину, Готвальд открыл капот.

Оказалось, что засорился бензопровод. Пока Валентин ковырялся в моторе, мимо со свистом пронеслось несколько автомобилей. Один из них сопровождал эскорт мотоциклистов.

- Скорей же, черт побери! - открыв дверцу, крикнул майор Валентину.

Когда машина была налажена и "опель" на скорости восемьдесят километров мчался к аэродрому, Готвальд заметил, что майор то и дело нетерпеливо посматривает на часы.

"Видно, торопится на какое-то совещание, - догадался Валентин. - Нет, не к самолету мои сегодняшний пассажир спешит".

Шоферам было запрещено останавливаться ближе чем в двадцати пяти метрах от таинственного длинного здания. Майор же так торопился, что пришлось подъехать прямо к парадному входу. Он на ходу сам распахнул дверцу, спрыгнул на землю прежде, чем Валентин успел окончательно притормозить, и скрылся в темном прямоугольнике двери.

Быстрый взгляд, брошенный Валентином на окна, запечатлел ряд затылков по ту сторону стекла, туго обтянутые мундирами спины, серебряные и золотые канты. Действительно - собралось какое-то очень важное совещание. Предположение подтверждали и шеренги роскошных машин, стоявших поодаль от флигеля.

Помня наставления Алексея, Валентин жадно впитывал в себя каждую мелочь, каждую деталь. И пока Лещевский осматривал его, Готвальд торопливым шепотом рассказывал ему о своих наблюдениях.

Рассказывая, Валентин вспомнил, как на днях встретил на шоссе, ведущему к аэродрому, подводу. На телеге, слегка прикрытые соломой, лежали три трупа.

Лиц Готвальд рассмотреть не мог, но, судя по юбке, видневшейся из-под соломы, среди убитых была женщина.

Двое других оказались детьми. Лошадью правил сморщенный старик в поддевке и выгоревшем картузе. Рядом с возницей, опустив ноги в пыльных сапогах, равнодушно покуривал сигарету молодой полицай.

Готвальд притормозил машину. Махнул рукой полицейскому. Вожжи натянулись. Лошадь остановилась.

Прикурив у парня с полицейской повязкой, Готвальд кивнул на трупы и спросил:

- Кто это?

- Да так... - нехотя заговорил парень. - По собственной глупости смерть приняли...

- Ох, толковал же я им, - вмешался в разговор старик. - Не ходите туда, нет, не послушались...

Выяснилось, что убитые - дальние родственники старика - старосты деревни. Вчера, собирая ягоды в лесу, они зашли в запретную зону.

- Кто же это их? - спросил Готвальд.

- Известно кто! Охрана! Которая самолеты стережет... - пробурчал старик.

Он хотел добавить еще что-то, но полицай прикрикнул на него:

- Ладно болтать-то!

Лошадь тронулась. Валентин поспешил к машине.

Перед глазами стояли немытые детские ноги, над которыми вились мухи. Готвальд жадно глотал табачный дым. На душе у него было тяжело. Но все-таки заговорил с полицаем он не зря: узнал еще одну подробность.

Значит, аэродром охраняют еще и посты жандармерии.

Что ж, об этом стоит сообщить в город...

7. МАЙОР ФРАНЦ ДЕММЕЛЬ

В десять часов вечера 12 июня к Алексею пришла Аня. Проводив ее на свою половину, где везде были разбросаны колодки, обрезки кожи, старые подметки, Алексей прибавил огонь в лампе. Обычно Аня, едва переступив порог комнаты, кидалась наводить порядок:

мыла полы, посуду, бралась за стирку. Но сейчас она устало опустилась на лавку и некоторое время молчала.

- Что-нибудь случилось?

- Да, - тихо ответила она.

- Что же?

- Меня отправляют в Германию...

Произошло то, чего Алексей так боялся. Он сел на лавку рядом с девушкой. Не глядя на нее, спросил:

- Откуда ты узнала?

- Меня предупредил Шерстнев. А ему сказала Софья Львовна. Она видела мою фамилию в списках.

У Алексея на скулах заходили желваки.

- А, черт! - Он кинул взгляд на Аню. - Тебя надо переправить в лес.

- Я не хочу в лес. Я хочу быть с тобой.

Она говорила об этом как о чем-то твердо решенном.

- Здесь опасно. За мной могут следить.

- Пусть.

- Но полиция тебя здесь разыщет и все равно отправит в Германию.

Аня подавленно молчала. Алексей сказал как можно ласковее:

- Хватит дурить. Ты ведь сама знаешь, что здесь тебе нельзя оставаться.

Аня вдруг закрыла лицо руками и горько заплакала.

- Я боюсь... боюсь за тебя, - вырывалось у нее сквозь судорожные всхлипывания.

Алексей на мгновение растерялся. Снова она, сама не ведая того, говорит ему о своей любви. Она ждет от него решения, помощи, ответа на свои чувства. Но что он мог ответить ей?

Каждый раз, когда она уходила во тьму, навстречу опасности, ему хотелось броситься к ней, догнать ее, оградить от беды. Но всегда он чувствовал себя бессильным...

- Аня, - начал, запинаясь, Алексей, - ты очень славная... Ты... для меня столько сделала.

Аня нетерпеливо дернула плечом.

- Нет, послушай. Ты мой настоящий друг, а кроме того - ты всегда должна помнить это, - и солдат маленького отряда. Ведь мы все сейчас солдаты. Понимаешь это? Мы должны поступать так, как требует дело. Мы выполняем приказ. И ты должна его выполнить.

Вытри слезы - солдаты не плачут....

Постепенно Аня успокоилась. Через полчаса, стыдясь этого, видимо, неожиданного даже для нее самой взрыва чувств, она согласилась с предложением Алексея. Они уговорились: до прихода связного из леса она поживет у Алексея, не показываясь на улице, а потом переберется к партизанам.

Спохватившись, Аня достала из косы тонкий обрывок папиросной бумаги, хитро заплетенный в волосах.

Алексей прочитал записку, и лицо его приняло то выражение сосредоточенности, которое, как успела заметить Аня, появлялось всякий раз, когда девушка приносила важное сообщение.

* * *

Старинный костел стоял на булыжной хребтине Сенной площади. На стенах костела, сложенных из серого камня, осколки и пули оставили свои отметины. В нише над входом - статуя апостола Петра. Нос святого ключника был отбит осколком, и Алексею показалось, что в слепом, неподвижном взгляде апостола, устремленном к небесам, застыла немая жалоба на людское бессердечие.

"Война не обошла и святых. Даже апостол Петр попал в инвалиды третьей группы", - Алексей усмехнулся и, поднимаясь по каменным ступенькам, прихрамывал заметнее обычного. Нищие, осаждавшие всех входивших в костел, не обратили особого внимания на плохо одетого инвалида.

Алексей беспрепятственно вошел внутрь. Там было темно и прохладно. После яркого солнечного света он долго не мог ничего рассмотреть. В ноздри ему ударил горьковато-кислый запах сырой штукатурки - костел, видимо, недавно побелили.

Гулко разносилось нестройное, разноголосое пение прихожан, бормотанье ксендза. Лицо его как бы растворилось в сумраке - белел только широкий воротник.

Алексей встал у входа, принял позу молящегося и стал украдкой осматривать, скользя взглядом по затылкам и спинам. Перед ним розовела лысина немецкого офицера. Когда офицер склонялся в поклоне, поскрипывала портупея. Рядом с Алексеем вздыхала и вытирала слезы высокая старушка в черном;

Приглядевшись в темноте к сидевшим на скамейках, разведчик увидел слева знакомый четкий профиль. Готвальд, видимо, почувствовал на себе пристальный взгляд Алексея, обернулся. Глаза их встретились.

Валентин еле заметно двинул подбородком: подходи, мол, поближе.

В левом приделе, перед статуей богородицы с младенцем, горело с полдюжины свечей. От одной из них Алексей зажег свою, приклеил ее у основания статуи и, подняв глаза на каменное, бесстрастное лицо богородицы, неловко осенил себя католическим знаменьем.

"Должно быть, я выгляжу со стороны вполне лояльным гражданином, посещая храм, ставлю свечки святой деве", - вновь усмехнулся Алексей.

Между тем хор смолк. Ксендз скрылся за занавесом. Толпа стала редеть. На каменных плитах застыли в земном поклоне несколько старческих фигур.

Готвальд прошел мимо Алексея, не поворачивая головы, шепнул:

- Иди за мной.

У опустевшего клироса он скрылся за какой-то низенькой дверью. Алексей оглянулся - в костеле осталось с полдюжины молящихся - и двинулся по направлению к дверце.

В маленькой комнатке с низким сводчатым потолком Готвальд был один.

- Нечего сказать, нашел подходящее место, - Алексеи пожал Готвальду руку.

- Вполне подходящее. Мой начальник очень набожный, требует, чтобы мы посещали церковь Я назвался католиком и теперь по воскресеньям смогу приходить сюда.

- Ты думаешь, здесь безопасно?

- Вполне. Ксендз мой дальний родственник - мать у меня наполовину полька. К тому же ты пришел, чтобы загнать мне крупную партию табака. Ты спекулянт, человек солидный и, если кто войдет, держи себя соответственно. Правда, глядя на тебя, - смеясь, добавил Валентин, - не скажешь, что дела у тебя идут блестяще.

- Я только начинающий, - в тон ему сказал Алексеи, - подожди, у меня будет котелок на голове, манишка, сигара во рту и... что там еще полагается иметь солидному предпринимателю?

Валентин машинально достал пачку сигарет.

- Ты что, - остановил его Алексей. - Здесь же храм!

- Ах да!

Готвальд хотел было спрятать пачку в карман, но Алексеи попросил:

- Поделись, брат, со мной. Ведь я не на довольствии...

Валентин отдал ему всю пачку.

- Мне нужно сообщить тебе кое-что важное - Он перешел на серьезный топ.

- Догадываюсь, что не зря мы встретились.

- Я познакомился с одним немцем - Вилли Малькаитом. Он обслуживает офицеров связи, прилетающих из Берлина. Оказалось, что он, как и мой отец, из Дрездена. Несколько раз я его подбрасывал в город, тут у него живет какая-то зазноба. За это он снабжает меня сигаретами... Он приставлен к двум оберстам, которые по очереди раз в неделю прилетают в Ретунь. Фамилия одного Фукс, другого - Ланге. Запомни: Фукс и Ланге.

Алексей кивнул головой.

- Так вот... Через своего нового приятеля я узнал, что "юнкерс" с Фуксом или Ланге прилетает, как правило, в час дня. Я подаю машину прямо к самолету и везу к гостинице. Ты ведь знаешь, как у немцев все по строгому расписанию. Распорядок тут такой. В час дня прилетает самолет. Я жду на летном поле и везу в домик для приезжающих. Затем душ - двадцать минут, обед - пятнадцать минут, отдых - час.

- А после? - спросил Алексей, испытывая неожиданный прилив нежности к этому аккуратному, толковому человеку.

- Иногда я еду на Новые Выселки, знаешь? Это километрах в ста отсюда. Там, видимо, какой-то важный штаб. Какой, пока еще не знаю. Но чаще всего офицеры собираются в большом здании на самом аэродроме...

- Кто они, эти Фукс и Ланге?

- Точно не могу сказать. У каждого всегда при себе большой желтый портфель... Скорее всего офицеры связи из крупных штабов.

- Вот оно что!

- Думаю, что именно так. Судя по тому, с какой почтительностью к Фуксу и Ланге относятся даже генералы...

Алексей пристально посмотрел на Готвальда и медленно проговорил:

- Ты принес очень важные сведения, Валентин.

Ты даже сам не подозреваешь, как они важны...

* * *

В знойный июньский полдень к шоссе, ведущему на аэродром, в трех километрах от контрольно-пропускного пункта, вышел немецкий офицер в новом, видимо, только сшитом мундире со знаками отличия майора. Сосновый бор начинался прямо от обочины дороги.

Подтянутый, чисто выбритый и даже благоухающий духами, офицер посмотрел в обе стороны пустынного шоссе, затем нырнул в кусты, нагнулся и, достав из кармана кусок сукна, старательно, до блеска начистил запылившиеся сапоги.

Солнце палило. Дышать было трудно. От сосен тек горьковато-терпкий смолистый запах. В покойную полуденную тишину тревожной нотой вплетался далекий, еле слышный рокот самолетов.

Офицер вытер носовым платком блестевшее от пота лицо и еще раз оглядел шоссе.

Над раскаленным асфальтом дрожало марево.

Ю-52 приземлился в 13.03 и подрулил к краю летного поля. По трапу неторопливо сошел полковник Фукс, седой краснолицый офицер в блестевших на солнце очках. Фукс выкинул руку, приветствуя военных, столпившихся у трапа, и направился к черному "опель-капитану". Валентин почтительно открыл перед ним дверцу.

Фукс кивнул ему как старому знакомому.

Десять минут спустя "опель" остановился у домика для приезжающих.

Готвальд снова услужливо распахнул дверцу машины и на отличном немецком языке пожелал оберсту хорошего отдыха после утомительного полета.

Однако Готвальд не повел машину в гараж. Он поднял калот и принялся возиться в металлических внутренностях автомобиля, дышавших жаром. Руки слегка дрожали, нервы были напряжены; когда рядом послышался шорох шагов, он обернулся слишком резко.

К счастью, проходивший мимо обер-лейтенант не обратил на незадачливого шофера внимания.

Валентин закончил осмотр машины, закурил и пошел в гостиницу. В вестибюле, застланном коврами, было прохладно и тихо. Журчал, приемник в углу:

скрипка плела капризное кружево мелодии...

В коридоре Валентин столкнулся с добродушным румяным Вилли. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что Малькайт - любитель пива, карт и девочек. Осторожно ступая, он нес перед собой поднос с кофейником, маленькую чашку, какие-то тарелки, прикрытые накрахмаленной салфеткой.

Упитанные щеки Вилли раздвинулись в улыбке.

- Скучаешь? - подмигнул он Готвальду.

- Что делать? - пожал плечами тот. - Хоть бы переброситься с кем в картишки...

Лицо Вилли приняло озабоченное выражение.

- Сейчас не могу, сам видишь, - он показал глазами на поднос.

- Понимаю, - Валентин сочувственно вздохнул. - Такая жарища, в горле пересохло. Совсем сморило!

Эх, неплохо кофейку выпить, а то заснешь еще в машине.

- Пожалуйста, - Вилли не растерялся.

Поставив поднос на маленький столик, денщик достал из кармана складной металлический стаканчик, снял крышку с кофейника. Из него вырвалось облачко горячего пара. Валентин с наслаждением втянул запах, зажмурил глаза.

- Какой аромат!

- Настоящий мокко, только что помолотый, - пояснил Вилли, наливая кофе в стаканчик и передавая кофейник Валентину.

И вдруг крышка кофейника выскользнула из рук Готвальда и, гремя, покатилась под диван.

Валентин извинился за свою неловкость и продолжал мелкими глоточками отхлебывать кофе.

- Подержи-ка! - Малькайт нагнулся, чтобы поднять крышку. - Эх, черт, далеко закатилась! - И полез под диван.

Готвальд неотрывно глядел на Вилли, а тот все никак не мог дотянуться до упавшей крышки.

Валентин проворно сунул руку в карман. В ладони у него оказались таблетки, которые он торопливо бросил в дышащий паром кофейник.

Отдуваясь, Вилли вылез из-под дивана.

Водворив крышку на место, он заторопился.

- Побегу, - бросил он приятелю и, еще на мгновение задержавшись, спросил: - В субботу подбросишь к девчонкам, а?

- Обязательно! - заверил его Валентин. - А ты не знаешь, когда сегодня потребуется машина твоему начальству?

- Думаю, через час с четвертью. Полковник собирается отдыхать. А что?

- Да что-то капризничает карбюратор. Хочу заехать в гараж.

- Валяй, дружище! Да смотри не опоздай.

Как только Малькайт скрылся за дверью второй справа комнаты, Валентин выскочил на улицу, сел в свой "опель" и рывком взял с места.

* * *

Гостиница для приезжающих находилась метрах в пятистах от контрольно-пропускного пункта. Готвальд до конца утопил педаль газа. "Опель", разрывая в куски свистящий ветер, торопливо глотал серую ленту шоссе. Мелькали красноватые стволы сосен. Охрана хорошо знала Валентина в лицо, тем не менее при выезде за ворота у него тщательно проверили пропуск.

На третьем километре у телеграфного столба с подпоркой Валентин взглянул в зеркальце над ветровым стеклом. Убедившись, что сзади никого нет, он притормозил, круто развернул машину на сто восемьдесят градусов и остановился на обочине. В ту же секунду из кустов орешника вышел немецкий офицер. Он сам распахнул дверцу и сел рядом с Готвальдом. Валентин с трудом узнал Алексея: твердо сжатые губы, суженные, холодно поблескивающие глаза под лакированным козырьком, фуражка со свастикой.

- А где достали форму? Сидит как влитая, - спросил восхищенный Готвальд.

- Корень прислал. У них всякие есть из трофейных. А Афанасий Кузьмич пригнал по фигуре!

Голос Алексея звучал глухо. Валентин кинул взгляд украдкой на кисти рук Алексея - они спокойно лежали на коленях.

- Тише. Не гони машину, - скомандовал разведчик. Голос его звучал с незнакомыми холодно-повелительными интонациями. - Следи за лицом. Оно у тебя слишком напряжено. Постарайся придать ему скучающее, равнодушное выражение. Как обстановка?

Валентин посмотрел на часы.

- Фукс уже лег спать...

- Снотворное?

- В кофе.

Готвальд рассказал Алексею все как было.

- Дверь заперта? - спросил Столяров.

- Обычно не запирают. Будем и теперь надеяться на счастливый случай.

Приближался контрольно-пропускной пункт. Оба молчали.

Алексей был внешне спокоен. На самом деле с той минуты, как он сел в "опель", им овладело нервное возбуждение. Это была хорошо знакомая "реакция на опасность". В такие минуты все чувства его обострялись, мысль работала с удвоенной быстротой, все силы были собраны воедино и приведены в боевую готовность.

Страха не было, и Алексей даже любил эти минуты наивысшего напряжения, чем-то близкого творческому вдохновению.

В нагрудном кармаке лежало удостоверение личности на имя майора Франца Деммеля. Документ был подлинный. Столяров не решился бы довериться подделке, зная, что у такого ответственного объекта дежурят люди с опытным, наметанным взглядом.

Достать документ удалось с помощью Лещевского.

В немецкий госпиталь привезли тяжело раненного офицера майора Деммеля. Осколок застрял в брюшной полости, и извлекал его сам Лещевский, дежуривший в этот вечер.

Столяров уже давно просил Адама Григорьевича достать офицерское удостоверение. И хирург искал возможность выполнить эту просьбу, но документы прибывающих оставались обычно в приемном покое госпиталя.

На этот раз Лещевский был первым, кто подошел к раненому. Во время осмотра хирург осторожно вынул у Деммеля из кармана френча удостоверение и сунул его себе в халат. После этого он приказал санитарам срочно нести офицера в операционную. Когда санитары сняли с немца залитое кровью обмундирование, Лещевский приказал осмотреть - нет ли в карманах документов. Были найдены только фотографии, но удостоверения личности не оказалось. Раненый был зарегистрирован по фамилии, написанной на одном из конвертов.

Документ на имя майора Деммеля врач передал Алексею через Шерстнева.

Столяров осторожно над паром отклеил фотографию майора и приклеил свою. Недостающий сектор круглой фиолетовой печати оттиснул на фотографии сам. Алексей придирчиво изучал свою работу, изъяна отыскать не мог. Но все-таки он беспокоился. А вдруг этот изъян обнаружат те, что стоят у шлагбаума?

Расстояние от первого КП до гостиницы для приезжих показалось Алексею бесконечной дорогой в неизвестность. Долго потом он вспоминал эту дорогу, колючий холодок в пальцах, звон в ушах, руки унтер-офицеров, долго, невыносимо долго вертящие удостоверение майора Франца Деммеля, липкие взгляды, перебегавшие с его лица на фотографию.

Стараясь сохранить равнодушное, холодно-надменное выражение лица, он глядел прямо перед собой на полосатый шлагбаум и краем глаза четко запечатлевал каждое мельчайшее движение охранников. Левая рука его при малейшей опасности готова была ринуться в карман френча за лимонкой, правая - дернуть ручку дверцы. И в то же время где-то в далеких уголках сознания созревала мысль: "Уйти невозможно, почти невозможно... Даже, если удастся швырнуть лимонку и скрыться в лесу. Вокруг охрана, секреты, полицейские пункты. Нет, не уйти!"

Толстый унтер вернул ему книжечку.

Такая же процедура повторилась у ворот в заборе из колючей проволоки.

"Опель" плавно покатил по узкой асфальтированной дороге. По бокам стояла золотисто-охристая колонна сосен, между которой мелькали сборные домики защитного цвета. К ним вели дорожки, аккуратно присыпанные песком.

"Будто санаторий", - подумал Алексей. Правда, сновавшие вокруг люди в комбинезонах и кожаных куртках мало походили на отдыхающих.

У отеля "опель" остановился. Алексей небрежно ответил на приветствие часового и через вестибюль прошел к прохладному коридору. Странно, но почемуто в глаза ему бросился желтый листок липучки на столике. На нем, увязнув тонкими ножками, отчаянно билась оса.

"Должно быть, тот самый столик, где Готвальд подсыпал в кофе снотворное!"

Из-за какой-то двери вынырнул пухлощекий ординарец. Губы его сально блестели. Вытянув руки по швам, он вопросительно смотрел на Столярова. Алексей догадался, что перед ним приятель Готвальда Вилли Малькайт.

Алексей помнил, что Фукс остановился во второй комнате справа.

Ничего не сказав денщику, с непроницаемым лицом, разведчик прошел мимо Вилли.

- Герр полковник сейчас отдыхает, - сказал Малькайт, видя, что незнакомый ему офицер направляется к комнате Фукса.

- Отдыхает? - удивился Алексей. - Но мне приказано явиться.

- Так пойти доложить?

- Нет, благодарю. Я подожду, когда полковник проснется.

Столяров опустился в кресло. Вилли стоял в нерешительности.

- Вы свободны, - распорядился Столяров.

Едва денщик исчез, Алексеи встал и направился к двери, за которой отдыхал полковник Фукс. Оглянулся - коридор был пуст. А что, если полковник не спит?

Что ж, тогда он извинится и скажет, что ошибся дверью.

Полковник спал, тихонько всхрапывая. Рот его был слегка приоткрыт. Из-под одеяла торчала синеватая, в старческих узловатых венах ступня.

Рядом на стуле стоял большой желтый портфель.

Ключ торчал в дверях, но Алексей решил не запираться - так легче будет объяснить свое присутствие здесь.

Алексей вынул из кармана чистый лист бумаги, карандаш, положил все на столик, сел на стул. Да! Если войдет дежурный офицер, Алексей скажет, что пишет записку полковнику.

Ни на секунду не выпуская из поля зрения лицо Фукса, он взял желтый портфель. Заглянув внутрь, Алексей похолодел: в портфеле не было ничего, кроме старых газет и бритвенного несессера.

"Скорей из этой комнаты, пока кто-нибудь не вошел! Но не побриться же и прочитать старые газеты прилетел сюда полковник из Берлина? Может быть, карты и документы спрятаны где-нибудь в сейфе?

Мгновение Алексей стоял посредине комнаты в нерешительности. Затем, неслышно ступая, подошел к кровати, на которой спал Фукс, и осторожно сунул руку под подушку. Пальцы нащупали жесткие края папки.

"Осторожный, черт! Даже спит на своих бумагах".

Рассчитанным движением Алексей вынул из кармана миниатюрный фотоаппарат...

Через несколько минут по коридору медленно, прихрамывая, прошел к выходу выхоленный офицер.

На крыльце стоял Вилли и весело переговаривался с Готвальдом, выглядывающим из машины.

- Я не дождусь полковника, - процедил сквозь зубы Алексей. - К дежурному по аэродрому! - распорядился он, когда Готвальд почтительно распахивал перед ним дверцу "опель-капитана".

* * *

Через два дня после того, как Алексей сфотографировал содержимое портфеля полковника, он сидел вместе с секретарем подпольного обкома на конспиративной квартире. Пленки были уже проявлены, с них сделаны отпечатки. Фотоаппарат возвращен Карновичу.

Алексей держал в руках фотографии. Мелкие машинописные буквы, чуть расплылись (второпях Алексей, видимо, неточно установил диафрагму), но, однако, читались без особого труда. Скользнув глазами по первым строкам, Столяров обнаружил, что документы обозначены грифом "Совершенно секретно". Это были приказы и планы переброски войсковых соединений из-под Могилева, Витебска и Смоленска в район Курска - Воронежа. Алексей понял, что сведения, которые он добыл, чрезвычайно существенны. Понял это и Карнович.

Когда они снова внимательно все перечитали, Карнович похлопал Алексея по плечу.

- Ты знаешь, что это такое? - спросил он Столярова. - Ты понял, что ты сотворил?

- Догадываюсь.

- Ведь переброска войск в таком количестве... Это...

не так просто...

- Документы указывают на то, - твердо сказал Алексей, - что немцы собираются вести решительное наступление на Южном фронте...

- Но, возможно, наше Главное командование уже информировано о направлении удара, - возразил Карнович.

- Не знаю. Во всяком случае, надо как можно скорее передать эти документы в Москву. Они ведь ждут...

8. АГЕНТ А-39

Альберт Обухович, он же Михаил, он же агент А-39, еле поспевал за беглецами. Судя по тому, какой темп задали беглецы, они поверили, что их действительно спасли от расстрела партизаны.

"А ведь неплохо подстроено, - думал Обухович. - Эти остолопы приняли все за чистую монету. Так мчатся, что у меня вот-вот лопнет сердце..."

Ободранные, исцарапанные в кровь, беглецы распластались в зарослях. Жадно, как выброшенные из воды рыбы, хватали ртом воздух.

У Обуховича дрожали руки и ноги, отчаянно, до звона в ушах колотилось сердце. Потом у него началась рвота.

До войны Обухович заведовал промтоварной базой, проворовался и угодил в тюрьму. С приходом немцев он намеревался взять реванш за напрасно потерянные годы, сразу же поступил в полицию. Но торжествовать долго ему не пришлось. Советские люди, которым он мечтал отомстить за арест, снова взяли верх над ним, взорвав артсклад, куда его только что приняли в охрану.

И вот теперь он должен был улыбаться своим врагам, заискивать перед ними, искать их расположения, каждую минуту опасаясь, что его раскусят.

...Дымчатые столбы солнечного света падали почти отвесно, когда все четверо, отдышавшись, спустились в кочковатую низину. Между березами блеснула узенькая речушка. В ее ртутной глади отражались громоздкие кучевые облака.

Спутники Обуховича стали поспешно раздеваться.

Тайный эмиссар Штропа тоже было стянул мокрые от росы сапоги, но, взглянув на грязное, полуистлевшее белье беглецов, остановился. Черт побери, разве мог он думать, что ему придется раздеваться у всех на виду!

Он облачился в старенькую красноармейскую гимнастерку, а исподнее надел немецкое.

Сейчас Обухович с завистью смотрел, как его новые знакомые плескались в воде, ныряли, фыркали, возбужденно переговаривались, обсуждая свое неожиданное освобождение. Обухович разулся, закрутил штаны до колен и, войдя в реку, принялся умываться.

- Эй, браток! Ты что - вроде как воды боишься? - спросил его один из беглецов, которого товарищи называли Федором. Это был коренастый здоровяк, широколицый, с неправдоподобно светлыми глазами.

Обухович раздвинул рот в улыбке, блеснув сталью искусственных зубов.

- Не остыл еще! Как бы не застудиться... Ревматизм у меня.

- Да, а я-то думал, утонуть боишься...

Товарищи Федора засмеялись.

"Издевается, сука... Неужели догадался? - холодея от страха, подумал Обухович. - Надо держать ухо востро!"

После купания собрались на поляне, чтобы посоветоваться, что делать дальше. Федор предлагал идти в лес к тому месту, где можно было встретить кого-нибудь из партизанских связных. Двое других поддержали Федора.

Подпольщик с лицом в кровоподтеках уставился на на Обуховича единственным глазом (другой застилал фиолетовый наплыв) и спросил о его планах.

Хотя Штроп приказал следовать за этими людьми повсюду, Обухович не мог преодолеть своего страха перед лесом. К партизанам ему идти не хотелось. По многочисленным рассказам он хорошо знал, какую строгую проверку проходит каждый новый человек в отряде у партизан, и очень редко кому из агентов удавалось войти к ним в доверие. Как правило, большинство негласных сотрудников полиции, проваливались-партизаны их разоблачали.

Он предложил своим новым знакомым вернуться в город, к "надежным людям" - двум военнопленным, которые работают у немцев.

- Один - электриком, а другой - плотником, и квартиры их вне подозрений! - уверял Обухович своих спутников. - У них кое-что из оружия припрятано, - говорил он все убежденнее, - переночуем, отдохнем, прихватим с собой хозяев - и в лес.

На самом деле никаких "надежных людей" у него в городе не было. Да и весь этот план с конспиративными квартирами родился у него только что. Целью его было заставить этих людей навести его на след городского подполья: его участников Обухович боялся меньше, чем партизан.

Однако Федор, который, видимо, пользовался среди своих товарищей авторитетом, возразил, что лезть еще раз в пасть гестапо они не желают, а будут искать партизан в лесу.

В конце концов договорились, что Михаил, как назвал себя Обухович, вернется в город к своим знакомым. Федор же с товарищами пойдет к партизанам, дня через три пришлет к лесной сторожке, неподалеку от села Выпь, верного человека, который и проведет Михаила и его друзей электромонтера и плотника - в лесной отряд.

Прощаясь, Обухович на всякий случай дал Федору адрес квартиры, где жил его знакомый - негласный сотрудник полиции.

На следующий день Обухович был в городе. Штроп, выслушав доклад агента, одобрил его план действий.

На квартиру к негласному сотруднику полиции подселили еще одного, и Обухович отправился на условленное место - к лесной сторожке у села Выпь.

9. ШТРОП ИДЕТ ПО СЛЕДУ...

Негативы переснятых приказов уже находились на пути в партизанский лагерь, откуда их должны были отправить с первым самолетом в Центр, а между тем на аэродроме полковник Фукс забеспокоился...

После визита Алексея Вилли с большим трудом поднял своего начальника. Фукс, не понимая, что с ним происходит, никак не мог оторвать голову от подушки и, поднявшись, долго ходил по комнате, словно с похмелья.

Когда наконец полковник пришел в себя, Вилли доложил шефу, что его ждал какой-то майор, но так и ушел, не дождавшись.

- Какой майор? - проворчал Фукс.

- Вы его вызывали. Так он сказал, господин полковник... - Вилли был растерян.

- Я никого не вызывал, - снова буркнул Фукс.

Вилли страшно испугался. А полковник все настойчивее требовал, чтобы Вилли объяснил, кто же все-таки приходил и почему денщик не удосужился даже спросить фамилию майора. Какое-то смутное беспокойство охватило Фукса. Он отбросил подушку, папка лежала на месте, документы были все целы. Но полковнику показалось, что шнурки на ней завязаны несколько иначе, чем это привык делать он.

Фукс накинулся на Вилли с бранью, а тот, совершенно ошалев от страха и понимая, что в чем-то провинился, лепетал бессвязные слова оправдания.

Фукс не мог отделаться от тревожного чувства.

Что это за странный визит? И почему так невыносимо болит голова? Уж не заболел ли он?

А Вилли все лепетал, что он не мог расспрашивать господина майора, он простой солдат, только выполняет приказ. Перед денщиком маячила угроза штрафной роты, а может быть, и чего-то похуже...

Фукс, уходя на совещание, пригрозил Вилли, что все равно дознается, что за странный посетитель был у него, но в то же время приказал денщику пока молчать и никому о происшествии не рассказывать.

В тот же день Фукс проводил совещание командиров частей, дислоцировавшихся в районе города н предназначенных в ближайшее время для отправки на юго-восток. Полковник рассчитывал, что загадочный майор еще явится к нему и все объяснит. Но тот все не приходил.

Своими опасениями Фукс решил поделиться со Штропом, которого хорошо знал еще до войны. И полковник отправился в гестапо.

Они встретились как старые друзья. Штроп предложил полковнику рюмочку коньяку, но тот наотрез отказался.

- Вы понимаете, - говорил Фукс. - У меня до сих пор смертельно болит голова. Такое чувство, что кто-то был в моей комнате в то время, когда я спал. И это не бред.

Штроп попросил рассказать все подробности.

В тот же день по распоряжению Штропа в гестапо допросили денщика Фукса - Вилли Малькайта. Перепуганный насмерть, он довольно путано обрисовал внешность майора, но показал, что незнакомца привез шофер Готвальд.

Вызвали Готвальда. Тот подтвердил, что действительно привозил на аэродром неизвестного ему до сих пор офицера. Однако, кто этот офицер, он, Готвальд, до сих пор не знает.

- Где вы его встретили? - спросил гестаповец, допрашивавший Валентина.

- А на шоссе. У него сломалась машина. Он задержал меня и приказал как можно скорее доставить его на аэродром.

Дальше Валентин пояснил, что неизвестный офицер, пробыв пять-десять минут в гостинице, вышел на улицу.

Он потребовал, чтобы Готвальд, который со своей машиной, как всегда, ожидал Фукса, доставил его к дежурному офицеру, но по дороге передумал и приказал доставить его опять на шоссе к неисправной машине.

Готвальд, хотя и боялся опоздать к тому времени, когда понадобится Фуксу, вынужден был исполнить приказ старшего офицера. Видимо, машина господина майора уже была исправна, во всяком случае, Готвальд успел заметить, как неизвестный офицер сел в машину и уехал в направлении города.

Сам же Готвальд поспешно вернулся к гостинице.

Шофер держался в гестапо спокойно, на вопросы отвечал уверенно. Его показания совпадали с тем, что говорил денщик.

Первым желанием Штропа, когда он узнал о результатах допроса шофера, было тут же, немедленно арестовать Готвальда. Но, поразмыслив, он решил, что эта мера преждевременна. Гораздо важнее установить за ним слежку.

Дня через два после разговора с полковником шпик, приставленный к Готвальду, донес, что последний заходил в кабинет хирурга военного госпиталя - Лещевского и пробыл там четверть часа. Подслушать их разговор не удалось, однако, как установил агент, последние два месяца шофер посещал врача примерно раз в десять дней.

Агент смотрел карточки больных, обнаружил, что у Готвальда зарегистрирована застарелая язва желудка, которая последнее время его беспокоит.

Все посещения больным госпиталя были тщательно записаны, так же как и лекарства, которые ему прописывались. Но что-то Штропу показалось подозрительным.

Тонкие ноздри его нервно затрепетали. Он поспешно достал сигарету и жадно закурил.

- Продолжайте наблюдение, - распорядился он, - и обо всем сразу же докладывайте мне.

В тот же день санитарная часть аэродрома вывесила объявление, в котором обязывала - обслуживающий персонал в течение двух дней пройти медицинскую проверку. По приказу Штропа один из опытных немецких госпитальных врачей выехал на аэродром. Врач, поблескивая стеклами маленьких старомодных очков в золотой оправе, участливо расспрашивал Готвальда о его здоровье.

- Так, так... язва желудка, говорите? Ай-аи-ай.

Нехорошо. Такой еще молодой человек, такое сильное тело. Настоящий ландскнехт!

Порекомендовав шоферу не поднимать тяжестей, не курить и не есть ничего острого, врач закончил осмотр и, едва Готвальд вышел за дверь, позвонил Штропу.

- Абсолютно здоров, господин полковник. Да, да, уверен. У меня нет ни малейших подозрений. Здоров как бык.

Готвальд понял: пришла беда. Правда, его отпустили после допроса, но он знал, что не отвел от себя подозрений. Ведь он действительно был абсолютно здоров, а врач, осматривавший его, был старый и опытный.

Дома он изо всех сил пытался скрыть свое состояние, но это ему не удалось. Жена донимала его расспросами. Валентин уверял ее, что он просто устал.

- Разве я не вижу! - воскликнула Евгения. - Последнее время ты стал совсем другим, что-то скрываешь. Нет, нет, не спорь - я все вижу. Это началось, как только мы переехали сюда, в эту проклятую дыру.

Валентин едва слушал жену. Мысли его были заняты одним: надо бежать. Но нужно сначала предупредить своих и переправить к партизанам семью. Он знал, что в его распоряжении считанные часы, и, с трудом дождавшись вечера, отправился к Лещевскому на квартиру. Другого выхода он не видел. В этом и была его ошибка.

Он, отправляясь к Лещевскому, не заметил, что - за ним увязался "хвост".

Выслушав Валентина, Адам Григорьевич забеспокоился: надо предупредить Алексея. На следующий день он забеспокоился еще больше: из регистрационного ящика исчезла карточка Готвальда. Сначала он подумал, что положил карточку в ящик своего стола, но ее не оказалось и там. Ах, как сейчас не хватало рядом Алексея, его мудрого совета и поддержки!

До недавнего времени связной у них была Аня, и теперь, когда ее переправили в лес, к партизанам, Алексей предложил другой способ общения.

- Будете ставить меня в курс дел обо всем письменно, - сказал Алексей. - Знаете, где находится Крестьянская улица?

Лещевский утвердительно кивнул головой.

- Еще бы! Я ведь здешний старожил!

- Так что, - продолжал Алексей, - там на правой стороне улицы, в последнем телеграфном столбе, устроен у самой земли тайник. В небольшую эту щелочку вы вложите записку. Чтобы ее не заметили, бумагу на сгибе замажьте простым карандашом. Письмецо старайтесь класть в сумерках, сперва убедитесь, что вокруг никого нет.

Этим способом связи Лещевский и решил воспользоваться. Вечером, возвращаясь из госпиталя, приказал шоферу остановиться неподалеку от Крестьянской улицы и сказал, что хочет пройти пешком. Шофер уехал, а Лещевский медленно, размеренно шагал, поравнявшись с последним столбом на правой стороне улицы, сунул записку в щель.

При этом он сделал вид, что, закуривая, уронил спички.

...На следующий день озадаченный Адам Григорьевич нашел карточку Готвальда на месте, в регистрационном ящике. Вертя ее в руках, Лещевский понял, что совершил недопустимую оплошность, не уйдя из города немедленно, как только узнал о допросе Готвальда.

Лещевский не знал, что карточка появилась на месте после того, как Штроп отчитал врача, исследовавшего Готвальда, за то, что тот не догадался поставить ее на место немедленно.

С этой минуты Лещевский потерял спокойствие. Он понял, что гестапо напало на след, каждый шаг его отмечен шпиками, и особенно его волновало: вдруг ктонибудь из агентов видел, как он всовывал записку в тайник. Лещевский боялся, что он навел ищеек на след Алексея.

Прощаясь на шоссе с Готвальдом после посещения комнаты Фукса, Алексей сказал шоферу:

- Сегодня же уходи. Это приказ Корня.

- Но, может, все обойдется. Я ведь здесь на хорошем счету. Смогу еще быть полезным для общего дела.

- Нет. Уходи.

- А как же семья?

- Временно остановишься в Криницах. Знаешь, где это?

Готвальд утвердительно кивнул.

- Так вот, разыщешь там Захара Кивига. Человек он проверенный. Село глухое. Немцы и полиция заглядывают туда редко. Кивиг живет во втором дворе с краю дороги. Он предупрежден людьми Корня.

Готвальд обещал, что сегодня же уедет, а сейчас, чтобы не вызвать слишком ранней тревоги, отвезет Фукса на совещание.

Получив записку от хирурга, Алексей понял, что Валентин не только не выполнил приказа, но своим визитом навел сыщика на след Лещевского.

Алексей с трудом заставил себя остаться спокойным.

Он еще не терял надежды, что Готвальду и Лещевскому удастся скрытья. Но, едва переступив порог мастерской Афанасия Кузьмича, где его ждал Шерстнев, понял, что Тимофей принес дурные новости.

- Обоих? - нетерпеливо спросил Алексей.

- Нет, только Лещевского.

- А Готвальд?

- Бежал.

- Сведения точные?

- Да. Лещевского видел сам... в тюрьме. А о Готвальде сообщили наши.

Алексей помрачнел. На скулах его заходили желваки.

- Кого знал врач? - спросил Шерстнев.

- Кроме меня, никого. Еще Аню, но она в лесу.

- Тебе надо бежать.

- Нет, подожди!

- Он может выдать. Надо скрыться, пока не поздно.

- Выдать? Лещевский? Ты его плохо знаешь!

- Зато я хорошо знаю тех, в гестапо, - взорвался Шерстнев. - У них заговорят даже булыжники. Уходи, и как можно скорей!

Алексей подошел к Тимофею вплотную.

- Спокойно. Не поднимай панику. Лещевского не так-то просто сломить. Ничего. - Алексей прошелся по комнате, покусывая губы. - Нет, мы не можем, не имеем права уходить сейчас, когда группа только начала работу. Сейчас, когда гитлеровцы рвутся к Сталинграду, когда они без конца трезвонят о скорой победе, мы должны показать населению, что, пока жив хоть один советский человек, врагам не спать спокойно на нашей земле. А ты напрасно так волнуешься. Лещевскому о деле не так уж много известно. Он нам помогал - вызволил меня из госпиталя, кое-что сообщал. Но о нашей работе; он ничего не знает, не знает и людей. А кроме того, поверь мне: он не выдаст. Это не человек - кремень.

И вдруг Алексей схватил Шерстнева за руку.

- Послушай. Ты помнишь этого парня - парикмахера у рынка?

- Провокатора? Который предал наших?

- Ну да. Я много думал, почему он не донес на меня. Ведь ему стоило только переставить цветок на окне - и меня бы схватили.

Тимофей пожал плечами.

- Не знаю. Да и при чем здесь этот тип?

- А вот при чем. Его надо использовать. Я согласен. Мы уйдем из города, но так, что фашисты нас будут помнить долго.

Тимофей с интересом смотрел на Алексея.

- Ты должен помочь мне.

- Как?

- Пойдешь в парикмахерскую...

Проходил месяц за месяцем, а к Борису Крюкову никто из подпольщиков не приходил. Несколько раз его вызывали в полицию, где били так сильно, что на следующий день он не мог работать.

Штроп пригрозил ему:

- Если узнаем, что укрываешь кого-нибудь, смотри...

На Крюкова уже никакие угрозы не действовали.

Он решил, что, как только представится возможность, убежит куда глаза глядят. Правда, бежать было трудно. Он не раз замечал, что за ним следят. Да и куда бежать? Партизаны и подпольщики его не пощадят...

Ведь он убийца, предатель. Перейти через линию фронта! Это совершенно невозможно.

А где-то в глубине души отчетливее звучал голос, обвинявший его. И этот голос был громче угрожающего крика Штропа. Почему он не выдал тогда этого хромого парня? По велению все того же голоса совести.

Борис решил твердо, что второй раз он не смалодушничает. Что бы ни случилось, второй виселицы на площади по его слабости не будет.

Между тем Штроп, так и не дождавшись сообщений от агента, снял наблюдение за парикмахерской. По-видимому, подпольщики что-то знали или догадывались о предательстве Крюкова и обходили парикмахерскую стороной.

Как-то утром, когда Борис только что открыл дверь, дожидаясь клиентов, к нему пожаловал чернобородый полицай. Он уселся в кресло напротив зеркала и попросил подровнять ему бороду. Клиент внимательно следил за каждым движением Бориса. Наконец спросил:

- Не знаете, где купить хорошую бритву?

Взгляды их в зеркале встретились. Как долго Борис ждал условную фразу! Как давно хотелось ему встретить кого-нибудь из своих! Он медленно проговорил:

- Бритву достать можно, только хозяин запрашивает высокую цену.

Бородач сузил смоляные глаза.

- Мы все знаем. Это ты выдал тех, двоих... Ну, чего же ты, иди, ставь цветы.

Борис молчал.

- Ну! Боишься?

- Подожди, я все объясню.

- Не надо. Слушай меня внимательно. Ты можешь искупить свою вину.

- Что? Что я должен сделать?

- Сегодня же пойдешь в полицию. Скажешь, что у тебя был человек от подпольщиков...

- В полицию? Зачем? Я не пойду.

- Не перебивай. Пойдешь. И скажешь: на тридцатое число тебя пригласили для встречи с представителем подпольного обкома. Место встречи - поселок Краснополье, в доме Пелагеи Ивановны.

Ничего не понимая, Крюков пытался возразить, но гость снова резко перебил:

- Это приказ. А приказ, как тебе известно, не обсуждается. Это тебе задание. Выполнишь - уйдешь в лес, к нашим. Подведешь - достанем из-под земли.

Когда Шерстнев ушел, Крюков вытер полотенцем взмокший лоб.

Что-то было в этом полицейском такое, что заставило Крюкова поверить: это не провокация, действительно ему дано задание. Подпольщики вспомнили о нем и протянули руку спасения. И теперь все зависит от его мужества. Но как пойдешь в полицию? А все-таки вдруг этого черномазого полицая подослало гестапо?

10.У ПАРТИЗАН

- Ну а где же твои приятели? - спросил Федор, протягивая Обуховичу руку.

- Опасаются, - ответил тот, озабоченно сдвигая брови. - Ты, говорят, ступай сначала сам, разведай, что и как, а уж мы потом...

- Мгм, - промычал Федор. - Осторожные люди.

Ну и что ж, это хорошо. Нам такие нужны...

Разговор Обухбвича с Федором происходил на поляне, возле сторожки лесника. Партизан пришел не один:

с ним были еще двое бородатых людей, обвешанных гранатами, с немецкими автоматами на груди.

- Ты передай своим друзьям, - сказал один из спутников Федора, невысокого роста человек с короткой, окладистой бородой, - передай им, что если хотят бить врага, то пусть идут к нам без опаски. У нас всем дело найдется.

"Должно быть, этот из начальства", - подумал Обухович.

Он обещал в следующий раз обязательно привести двоих знакомых, старательно нажимая на то, что у "военнопленных кое-что при себе имеется, не с пустыми руками придут"...

Уговорились встретиться на том-же месте через два дня.

...Штроп узнал от Обуховича о его разговоре с партизанами и распорядился, чтобы все сведения, добытые у партизан, тот передавал старушке, жившей в деревне Большая Выгода километрах в пятнадцати от Витебского шоссе на пути к месту расположения отряда народных мстителей. К этой старушке раз в пять дней должен был приходить агент полиции. Эта старушка лечила своих земляков травами, и поэтому посещение ее избы не могло вызвать особого внимания.

В назначенный для встречи с партизанами день Обухович долго молился. Долго стоял на коленях, выпрашивая у божьей матери защиту для раба божьего Альберта.

Связной встретил Обуховича и еще двух агентов полиции, назвавших себя военнопленными, и провел в партизанский лагерь. Новичков долго и придирчиво расспрашивали и, видимо, ничего не заподозрив дурного, оставили в отряде. "Плотнику" поручили чинить телеги, Обуховичу и "электротехнику" - рыть землянки.

Обухович внимательно присматривался к тому, что делают партизаны, и старался все запоминать. Иногда провокатор примечал, что какие-то люди исчезали из лагеря и снова возвращались. "На задания ходили", догадывался Обухович.

Новых партизан никуда не посылали: проверяли.

Обухович ночами спал плохо. Все боялся, что дознаются о его предательстве и поставят к сосне... Молитвы его перед богоматерью стали жарче прежнего.

Вскоре он убедился, что дела его не так уж плохи.

Как-то вечером к нему подсел Федор, расспросил, как ему живется, привык ли в лесу, и, хитровато морща свои светлые глаза, сказал:

- А ты мужик вроде ничего... старательный. Признаться, сразу ты мне не очень понравился. А теперь я вижу - все в порядке.

У Обуховича против его воли вырвался деревянный смешок...

С тех пор Федор стал относиться к Обуховичу теплее, как-то показал фотографию жены и двух испуганно глядящих с глянцевитой бумаги девочек лет по семидевяти.

Обухович решил отплатить откровенностью за откровенность.

- А у меня жену и сына того... гитлеровцы расстреляли, - вздохнул он, отворачиваясь. - Жена-то еврейка была... Ну а меня в тюрьму посадили - за укрытие - Федор прикусил нижнюю губу, сузил глаза.

- Ничего, ничего, брат, теперь ты расквитаешься за них. - Он вдруг схватил Обуховича за плечо. - Послушай, ты поселок Краснополье знаешь? Ну, под городом?

- Приходилось бывать...

- Так вот... Я решил взять тебя в свою группу... - Федор перешел на шепот: - Дней через пять пойдем на задание. Устроим засаду в поселке. Там собираются схватить одного нашего человека...

Обухович почувствовал, как по спине у него поползли мурашки.

- Только... ты никому ни звука, - предупредил его Федор. - Понял?

- Да нешто я...

- Смотри! Чтоб ни одна живая душа! - угрожающе поднял палец Федор.

Всю ночь Обухович ломал голову: как пробраться в село Большая Выгода и предупредить гестапо. Тайком смыться? Могут поймать, да и операцию отложат.

К тому же и Штроп за бегство из отряда не погладит по головке: ведь столько трудов стоило внедриться...

Нет, этот вариант не пройдет. Нужно найти какой-то повод.

Провокатор снова не спал всю ночь, все искал, под каким бы предлогом выпросить разрешения на отлучку.

И наконец придумал. Наутро он явился к комиссару отряда, тому самому невысокому человеку с окладистой бородой, которого он впервые встретил на месте партизанской явки. Шпион Штропа предложил послать несколько партизан, чтобы помочь местным жителям убрать урожай.

- Время теперь горячее, пшеница поспела, - с жаром доказывал он комиссару, - а в селе одни бабы, мужские руки сгодились бы...

Комиссар сгреб в ладонь свою бороду и задумался.

Конечно, уборка урожая - дело существенное, у партизан есть задачи поважнее. Готовится ответственная операция.

Однако он не отказал наотрез:

- Хорошо. Посоветуюсь с командиром.

Однако командир отряда, Петр Кузьмич Скобцев, узнав о предложении Обуховича, почему-то насторожился.

- Здесь что-то не так просто. Вам не кажется, Матвей Иванович, человек без году неделя в отряде, еще ничем себя не проявил, а приходит с такими идеями?

- Ну что же здесь подозрительного, - возразил комиссар, - возможно, хозяйственный мужик. Душа болит за урожай. Не вижу в этом ничего странного...

В первые дни войны Скобцев, или Кузьмич, как его звали в отряде, был штабным офицером. Когда часть попала в окружение и потеряла в боях почти весь командный состав, Кузьмич возглавил горстку оставшихся людей и увел их в глухие леса. Постепенно отряд стал пополняться бежавшими из окрестных городов и деревень жителями и сильно вырос. Теперь на счету партизан Скобцева уже числилось немало взорванных поездов, разгромленных полицейских пунктов, наказанных предателей. Но был штабист по старой привычке осторожен, хорошо наладил разведку, и это помогло ему, как говорили тогда, вести войну "малой кровью".

Осторожность помогла Скобцеву и теперь. В тот же день он действительно назначил на уборку урожая двадцать человек, но Михаила Терентьева (под таким именем знали Обуховича в отряде) в списке не оказалось.

- Как же так! - возмущался Обухович в землянке командира. - Я подал это предложение, а меня отшили! Несправедливо, товарищ командир! У меня, может, руки стосковались по работе.

Скобцев не стал спорить. Тут же приказал включить Терентьева в список.

Группа партизан отправилась на работу в ближайшие села - Мокрое и Малый Пилец. Большая Выгода отстояла от Мокрого километрах в трех, и Обухович решил, что найти повод сбегать к старухе и передать ей сведения будет нетрудно. Помогали косить пшеницу в первую очередь старикам, у которых дети служили в Красной Армии или ушли в партизаны.

Обухович старался за двоих.

- Эх, - повторял он, - руки стосковались по работе...

Ему приходилось нелегко - бывший завскладом к крестьянской работе не привык. Он очень боялся обнаружить свою неловкость, да и уставал.

Вечером, когда партизаны собрались в избах, где хозяева угощали их молоком и молодой картошкой, Обухович, охнув, вылез из-за стола.

- Что с тобой? - спросили его.

- Да вот живот что-то скрутило.

С полчаса он пролежал на сеновале, затем разыскал старшего группы и попросил у него разрешения пойти поискать в селе помощи.

- Что-то хужеет. Может, бабка травки даст или отпоит чем. Тут, говорят, есть одна в округе.

Вернулся Обухович поздно, когда все остальные уже спали на сеновале. Он неслышно прокрался в сарай и повалился на пахучее сено. Отовсюду доносился храп. Сквозь щели сарая видно было, как мерк над лесом долгий летний закат. Михаил уснул, довольный, что удачно разыграл это представление с болезнью и посещением знахарки.

Наутро Обуховича отвел в сторону старший группы, веснушчатый, курносый парень в красноармейской пилотке, и спросил:

- Как живот?

- Да вроде бы прошел,- ответил Обухович.

- Лекарство нашел?

- Да, получил от старухи зелье. Пользительное, видать.

- Ну хорошо, больше не болей, а то нам недосуг.

Разговор этот насторожил Обуховича.

"Неужели догадались, сволочи? - подумал он, чувствуя, как его окатывает холодная волна страха. - Да не может того быть, ведь я же оглядывался никого следом не было".

Больше Обуховича ни о чем не расспрашивали, и он успокоился. Но напрасно. Он и не подозревал, что в ту самую ночь, когда он побывал у старухи, за ним неотступно следовали трое. Они примечали каждый его шаг и запомнили избу, в которую он заходил. У избы менялись дежурные, и, когда на другой день там появился агент гестапо, партизанам все стало ясно.

Когда агент шел от знахарки, его перехватили, и он под страхом смерти выдал старуху и Обуховича.

Предатель был немедленно изолирован и переправлен в далекий партизанский край для выяснения обстоятельств. Обуховича много раз допрашивали, он не стал запираться. Теперь он томился, ожидая решения своей участи.

И. ЗАСАДА

Алексей понимал, что оставаться в поселке Краснополье ему больше нельзя. Штроп шел по его следу.

О Готвальде ничего не было слышно. Удалось ли ему спрятаться? Во всяком случае, как сообщил Корень Алексею, партизаны ночью побывали дома у Готвальда и никого там не нашли. Изба пустовала. Может быть, Готвальду удалось спастись? А вдруг его арестовали?

Куда делись жена и сын шофера? Может быть, их схватили... А как будет вести себя Лещевский? Вынесет ли он пытки и не заставят ли молодчики из гестапо его заговорить? Надо было что-то предпринимать...

Алексей решил уйти в лес. Но уйти, оставив по себе память. Вместе с Корнем и Шерстневым он решил через Крюкова сообщить в гестапо, что в поселке Краснополье скрывается секретарь подпольного обкома.

Для поимки такого важного лица наверняка пригонят большой отряд, да еще под командой гестаповских офицеров. А тем временем партизаны устроят засаду.

Скобцев охотно согласился на эту операцию и обещал прислать не меньше тридцати, а может быть, и пятьдесят человек.

Вечером к Алексею пришел партизан, они уточнили детали совместных действий и нашли место, подходящее для засады.

Потекли часы напряженного ожидания. Снова наступил вечер. Алексей был один в своей каморке.

За дверью громыхала ведрами хозяйка. В окно было видно, как улицу пересекли длинные вечерние тени от домов. В окнах напротив отражался золотистый закат. Над тесовой крышей в небе застыло малиновое облако.

Поселок утих, будто жители чувствовали приближение грозовых событий и попрятались по домам.

Разведчик прекрасно понимал, что ему угрожала очень серьезная опасность. Стоило фашистам появиться на полчаса раньше срока, назначенного Крюковым, - Алексей окажется в ловушке, которую подготовил себе собственными руками. А если запоздают партизаны - он погубит не только себя, но и других,

"Ну что ж, - рассуждал он, - войны без риска не бывает. Как, впрочем, и без крови".

Вот уже много времени он вел тайную войну. Вел в госпитале, вел, выйдя из него... Он понимал, что враг и силен и коварен, и все-таки Алексей верил в свои силы, в свое умение разгадывать вражеские хитрости, предупреждать опасность.

Ему вспомнилось, как когда-то он изучал опыт разведчиков, действовавших в интересах буржуазных правительств. Многим агентам нельзя было отказать ни в уме, ни в изобретательности, ни в ловкости. Порой это были удивительно мужественные люди. Но как бы ни был разнообразен их "почерк" и "стиль", как бы ни обновляли они приемы своей работы, приемы эти всегда строились на низменных чувствах человека: корыстолюбии, обмане, страхе, шантаже, стремлении к власти.

Ему же не приходилось прибегать ни к подкупам, ни к обманам, ни к шантажу. Он апеллировал к самым высоким чувствам людей - любви их к Родине. И люди откликались, шли за ним, хотя знали, что рискуют жизнью, что в гестаповских камерах в случае провала их ждет нечто более страшное, чем смерть.

Алексей не мог без улыбки сочувствия вспомнить Софью Львовну. Эта, казалось, робкая и беспомощная интеллигентка могла бы преподать урок смелости иному мужчине. Все последние три месяца она спокойно смотрела прямо в лицо опасности.

Где она теперь? Ей было передано распоряжение уходить из города. Она должна была добраться до бывшего совхоза "Коминтерн", где ее ждал человек из партизанского отряда. Удалось ли этой мужественной женщине уйти?

А Шерстнев - он ходит в одежде полицая. Разве не рискует этот русский человек своею жизнью ежеминутно? Шерстневу угрожает смерть в застенке гестапо, его презирают свои, брезгливо сторонясь при встрече, боясь даже прикосновения к его полицейскому мундиру.

И даже Борис Крюков, такой слабый сначала, преодолел страх и выполняет ответственное дело честно и преданно.

Скобцев был очень пунктуален. Его люди в точно указанное время, выйдя из лесу, затаились в овраге, неподалеку от дома на окраине поселка Краснополье, где жил Алексей.

Овраг затопил густой туман: будто дымовая завеса, он скрывал партизан. Повезло с погодой. Бойцы лежали молча в зарослях орешника, а когда совсем стемнело, пригибаясь, бесшумно пробрались задворками к третьей с краю поселка избе, где жил Столяров.

В начале двенадцатого в дверь легонько постучали.

Алексей вышел открыть сам - на пороге стояли трое вооруженных людей.

- Федор, - назвался рослый человек с худым загорелым лицом.

Алексей крепко стиснул ему руку.

- Один? - спросил Федор, быстро проходя на половину Алексея и оглядывая избу.

- Нет, еще хозяйка.

- Где она?

- В город поплелась, к знакомой...

- Хорошо, - кивнул головой Федор. - Эй, Петро! - позвал он стоявшего у дверей партизана с ручным пулеметом. - Живо на чердак!

Когда пулеметчик исчез в темноте сеней, Алексей спросил Федора:

- Как остальные?

- В порядке, - отозвался Федор, - на местах.

У ворот, за забором... Слушай, дай-ка водички.

Алексей принес ему из кухни кружку воды, Федор жадно выпил и, вытерев рукавом ватника губы, поинтересовался:

- У тебя какое оружие?

- Парабеллум, три гранаты.

- Слабовато... А зачем ты-то остался? Без тебя справимся. Может, пойдешь сейчас в лес?

Алексей возмутился:

- Вас подставлю под пули, а сам спрячусь? Нет, нет, не пойдет!

Федор кивнул человеку в потертом офицерском кителе, тот исчез куда-то на минуту и принес Алексею автомат.

- Ну а теперь по местам! - приказал Федор и сам, став на одно колено, пристроился у окна. Алексей затаился у другого окна, там же, приоткрыв его.

В избе установилась сумеречная, осторожная тишина. Верещание сверчка казалось неестественно звонким.

Алексей покосился на Федора. В темноте, едва различимый, белел горбоносый профиль партизана.

Алексей тихонько спросил:

- Который час?

Федор бросил взгляд на трофейные ручные часы со светящимся циферблатом. Минутная стрелка накрыла цифру шесть.

- Полчаса двенадцатого! - тихо сказал Федор.

Встревоженной стайкой метались мысли Алексея:

"А что, если полиция разгадала его уловку? А что, если она двинет сюда большие силы и он зазря погубит этих ребят? Или фашисты вообще не появятся? Нет, этого не может быть, - возражал Алексей себе. - Разве они упустят такой случай?"

До сих пор он ускользал из их рук, прикидывался шофером, инвалидом, и вот теперь настала минута, когда он выходил к своему противнику на открытый бой.

Алексей вслушивался в тягостную тишину. Ему казалось, что ухо его не пропустит звуков приближающейся опасности, и все-таки первым подал сигнал тревоги Федор. Алексей вдруг услышал его торопливый шепот:

- Едут!

И действительно, с другого конца поселка донеслось сначала слабое, затем с каждым мгновением усиливающееся гудение моторов. Звук ширился, становился уверенней, набирая угрожающие ноты. И казалось, что это грозно ревет сам воздух.

Все дальнейшее свершилось очень быстро.

Несколько грузовиков вынырнули откуда-то из темноты и остановились напротив дома. Из машин одна за другой посыпались неясные, расплывающиеся в тумане фигуры... И вдруг у переднего грузовика плеснуло, брызнув вверх и в стороны, пламя - и грохнул взрыв.

На мгновение Алексей увидел четкие силуэты солдат и нажал спуск автомата. У грузовика еще несколько раз грохнуло. И тут же все заглушил дробный сплош,- ной треск автоматов, сквозь который иногда прорывался размеренный стук пулемета. Казалось, будто какойто великан сыпал на крышу дома тяжелые чугунные шары.

Улица вдруг ярко осветилась, и в окнах домов заплясали отблески пламени-это взорвалась передняя машина и загорелся вылившийся из баков бензин. Было видно, как на освещенной части улицы выныривали из тьмы и исчезали какие-то люди и их нелепо длинные тени метались по траве.

Алексей непрерывно стрелял из автомата.

- Пора уходить! - донесся до него голос Федора.

Они выскочили из дома. Шум боя затихал.

Фьюить, фьюить, фьюить - просвистело над головой несколько пуль. Видимо, уцелевшие гитлеровцы где-то залегли и отстреливались. Да, нужно было скорей уходить, пока из города фашисты не подбросили подкреплений.

Около Федора появился человек, крикнул ему чтото, чего Алексей: не мог разобрать.

Вдруг в воздухе с треском, рассыпаясь искрами, взвилась, буравя темноту, ракета. Алексей и Федор молча бежали к оврагу.

- Быстрей! - крикнул Федор, и Алексей, спотыкаясь о что-то во тьме, ринулся за ним, но поспевал с трудом - мешала искалеченная нога.

- Их что-то много оказалось! - снова крикнул Федор, оглянувшись на отстающего Алексея.

- Нажми, приятель!

Позади вдруг грохнуло два взрыва, что-то сильно и резко толкнуло Алексея в спину, и он упал.

Солнце еще только поднялось, а староста поселка Краспополье Иван Архипыч Барабаш, толстоносый мужик лет пятидесяти, был уже в пути. С вечера Барабаш гулял в гостях у своего знакомого - старосты соседнего села. Хозяин выставил на стол бутыль отличного самогона, так что через час после прихода в гости Барабаш уже еле ворочал языком и, порываясь пуститься в пляс, требовал музыки погромче.

Домой Ивана Архипыча пришлось отправить на подводе - передвигаться самостоятельно он был не в силах. Когда Барабаш подъезжал к Краснополью, до его затуманенного сознания дошло, что где-то стреляют.

Хмель будто рукой сняло: он проворно соскочил с подводы, возницу отправил назад в село, а сам спрятался в кустах, где и пролежал до рассвета.

Вернувшись в поселок, он увидел черные остовы сгоревших грузовиков, трупы немецких солдат и полицейских. Среди них было и несколько без всяких знаков отличия на одежде. Теперь только старосте стало понятно значение перестрелки: это был ночной налет партизан.

Барабаш много раз слышал о партизанах, но до сих пор в Краснополье они не появлялись. В ответ на рассказы напуганных народными мстителями полицаев Барабаш самодовольно ухмылялся:

- Ну, у нас-то, слава богу, спокойно. К нам они носа не сунут!

И вот, оказывается, добрались.

- Господи, - бормотал Иван Архипыч, - что будет, что будет?

Первач и бессонная ночь, проведенная в страхе, не прошли для старосты даром. Его мутило, ноги подкашивались, а на душе, в предвидении грядущих бед, было плохо.

"Понаедет начальство, - размышлял он, - начнут пытать, что да как. Чего доброго, дадут и мне по шапке. Не углядел, не донес вовремя... А откуда я. мог знать..."

Чтобы хоть как-то застраховать себя, Барабаш решил проявить служебное рвение. Он наскоро умылся, опохмелился и отправился по поселку будить жителей:

надо было убрать трупы.

Староста стучал в окна и сердито кричал:

- Эй, хозяин, выходи!

В избах шлепали босые ноги, скрипели двери...

Притаившиеся жители неохотно их открывали. Да и то за ворота выходили одни старухи. Мужиков и молодых женщин как ветром сдуло. Видно, еще ночью убежали в лес, не дожидаясь неизбежной расправы гитлеровцев.

В проулке Барабашу встретился Степан Грызлов.

Обычно молчаливый и угрюмоватый Степан, завидев старосту, безмолвно кивал головой и проходил мимо:

Грызлов работал у немцев и держался с Иваном Архипычем независимо. Но сейчас он сам направился к Барабашу и, поздоровавшись, протянул старосте сложенную вчетверо, потертую на сгибах бумажку.

- Что это? - спросил Барабаш, разворачивая ее и подозрительно косясь на Степана.

- А вот прочти - узнаешь...

Староста достал очки и, водрузив их на толстый, в синеватых прожилках нос, зашевелил губами.

"Справка. Настоящая выдана Попову Алексею Петровичу в том, что он действительно является шофером Наркомата лесного хозяйства и командируется в город Могилев сроком на двадцать пять дней".

Кончив читать, Барабаш поднял на Степана мутный взгляд маленьких серых глаз.

- Где нашел? - сурово спросил он.

- А вон там, в кармане убитого, - ответил Степан.

- Что это еще за Попов?

- Да мой сосед, сапожник.

- Так ведь его не Поповым зовут. Я сам видел его паспорт.

Степан молча подвел старосту к одному из трупов, валявшихся как раз под окнами дома, где жил Алексей.

Убитый лежал на спине, широко раскинув руки. На его обезображенном, видимо, взрывом гранаты лице запеклась кровь. Гимнастерка тоже темнела пятнами крови.

Староста стащил одной рукой кепку, другой осенил себя крестным знамением.

- Царствие небесное! - проговорил он со вздохом. - Ничего не понимаю. Почему он Попов и зачем под пули полез?

- Вот в этом-то и дело - не простая птица был твой сапожник.

Это давно подозревал и сам староста. Недаром прихрамывающий сапожник почему-то интересовал полицию, и оттуда часто поступали запросы относительно его поведения, а также наказы в случае, если поведение Степанова соседа покажется подозрительным, немедленно сообщить начальнику полиции.

Заметить что-либо подозрительное в поведении сапожника - тихого, непьющего человека - староста не мог, о чем неоднократно и докладывал своему начальству. Тем не менее сейчас Барабаш вздохнул облегченно: одной заботой меньше...

В кармане убитого он нашел синенькую книжечку - вид на жительство, выданный сапожнику Пичугину полицейским управлением.

- Так кто же он - Пичугин или Попов? - то и дело бормотал староста.

- Да кто его знает, - мрачно сказал Грызлов, - Как же ты это проморгал, староста?

- А ты что смотрел? По соседству живешь. Давно шепнул бы.

- Я на железной дороге сутками дежурю и видел его не часто. Да и не мое это дело... Ну ладно. Прощевай. Разбирайтесь тут сами. Мне на дежурство пора.

Пелагея Ивановна, хозяйка сапожника, показала, что дома она не ночевала, задержалась у знакомых и, услышав стрельбу, побоялась выйти на улицу.

Утром пришла домой, видит - стекла побиты, а жильца нет. Когда ей сообщили, что он лежит убитый напротив ее дома, она тяжело опустилась на лавку, запричитала. Потом кинулась к своему жильцу, и ее с трудом удалось оттащить.

- Ну, ну! - прикрикнул на нее староста. - Будет тебе выть-то! Кто он тебе? Сын, что ль?

Но Пелагея Ивановна не ответила. Разве могла она объяснить старосте, что за эти месяцы привязалась к своему жильцу как к сыну? Да и в доме такой мужик был дорог: и воды принесет, и дров наколет...

- За что же его порешили-то? - спросила она, поднимая на Ивана Архипыча мокрые глаза,

- А кто его знает? Пойди разберись.

После ночного налета из Краснополья вернулись только семеро солдат, из них - трое раненых. А:посылал Штроп шестьдесят. Оставшиеся в живых рассказывали, что партизан было по крайней мере целый полк.

Когда один из уцелевших жандармских унтеров позвонил ночью Штропу и рассказал ему о разгроме наряда в Краснополье, тот похолодел. Попался! Он, опытный руководитель секретной службы, прошедший такую большую школу, попался как глупый, зеленый мальчишка. Попался на ловко подкинутую приманку. Позор!

Какой позор!

В трубке, которую он держал в руке, гудел взволнованный, прерывистый голос жандарма. Но Штроп не мог вымолвить ни слова! Наконец до его сознания дошло, что унтер о чем-то настойчиво его спрашивает.

- Да, да, слушаю! - сказал главный следователь.

- Какие будут приказания, герр оберштурмбаннфюрер?

- Приказания? - переспросил Штроп, с трудом овладевая собой. Он бросил взгляд на листок бумаги, лежавший на столе, и жестко приказал: - Возьмите людей, машину и как можно скорей на Авиамоторную улицу. (Это был адрес Крюкова.) Повторяю: как можно скорей. Дом семнадцать. Заберите всех, кто там окажется! Всех!

- Слушаюсь!

Отдавая это распоряжение, Штроп почти не сомневался в его бесцельности. Конечно, если этот парикмахер подослан к нему подпольщиками или каким-нибудь большевистским разведчиком, то вряд ли он дожидается дома сотрудников гестапо. Так и оказалось. Минут через сорок унтер снова позвонил Штропу и доложил, что дом номер семнадцать оказался запертым. Когда дверь взломали, то выяснилось, что квартира пуста!

Анализируя причины своей неудачи, Штроп пришел к выводу, что он допустил крупную ошибку, попытавшись единым махом покончить с подпольем, захватив его главаря. Напрасно он вознамерился подобраться к самому сердцу тайной организации большевиков и остановить его биение! Старого волка провели, и как провели! Штропу становилось не по себе при мысли о предстоящих объяснениях с начальством.

Но самый большой сюрприз ожидал его днем, когда к нему в кабинет вошел Венцель и сообщил, что среди убитых обнаружен некто Попов.

- Попов? - задумчиво переспросил Штроп.

- Да, тот самый шофер из Москвы... Помните, раненный в ногу? Староста прислал его документы. Вот они!

- Так ведь он же умер от тифа... тот, раненный в ногу, которого мы принимали за генерала Попова. Чертовщина какая-то.

Венцель, следя за выражением лица Штропа, положил на стол синие картонные карточки - вид на жительство на имя Пичугина.

Едва взглянув на фотографию, Штроп сразу же все вспомнил. Некоторое время, потрясенный, он сидел неподвижно, покусывая губы.

- Где найдены эти документы? - хрипло спросил

- В кармане убитого. Напротив дома, в котором собрались бандиты...

- Но как он там оказался? Значит, он выбрался из госпиталя живым?

- Он жил под чужой фамилией, - бесстрастно объяснил Венцель.

- Значит... - начал Штроп, вопросительно глядя на своего собеседника. Значит, ему не только помогли бежать, но еще и снабдили фальшивыми документами. Генерал - не генерал, но, видно, не простои человек.

- Это был именно тот, кого мы искали, - закончил

Штроп забарабанил пальцами по столу, посматривая на начальника полиции. Тот, глядя перед собой, курил сигарету.

Несколько минут они молчали.

- Плохо, штурмбаннфюрер, очень плохо, - проговорил наконец Штроп.

- Почему же плохо?

Шеф гестапо метнул на своего заместителя раздраженный взгляд.

- Почему? Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе почему! Надо быть круглым идиотом, чтобы не сообразить что у нас в руках был опытный большевистский разведчик. Недаром он был в компании с тем самым секретарем обкома, о котором донес Борис Крюков.

А может, это и есть тот самый секретарь? Парикмахер как доносил: секретарь живет в этом доме или должен туда явиться?

Венцель молчал. За месяцы совместной работы со Штропом он пришел к выводу, что его начальник слишком старомодный и недостаточно гибкий работник.

Венцель просто удивлялся, как еще он держится на своем посту. Слишком уж прямолинеен.

- Почему вы говорите "был"? - сказал Венцель. - Он есть. Он жив. Просто взять теперь его еще не удалось.

Лотар Штроп испытующе смотрел на штурмбаннфюрера.

- А кто же убит?

- Я не вижу причин для волнения, - продолжал Венцель. - На вашем месте я нашел бы, что сообщить в Берлин. Необязательно рассказывать правду. Тем более что мы еще не знаем правды. Напишите, что гестапо нанесло подполью существенный удар - выследило важного, руководителя красных и захватило его... Но он при попытке к бегству был убит... Неплохо звучит, а?

Что вы, не знаете, как составляются эти донесения?

Тонкие губы Штропа дрогнули в усмешке.

- Раньше мне никогда не приходилось вводить в заблуждение вышестоящее начальство.

- То раньше, - пожал плечами Венцель. - А теперь мы в России. Специфическая страна. Специфические условия. Надо приспосабливаться... Мы не можем сообщать в Берлин абсолютную правду. Боюсь, что нас не поймут. Им ведь там все кажется проще.

- Да, пожалуй, - вздохнул Штроп. - Кажется, в твоем предложении что-то есть. Подготовь-ка проект донесения. У тебя это хорошо получается... Но почему ты считаешь, что этот Попов-Пичугин или как его там - жив? Ведь тело найдено, его опознали соседи, хозяйка.

Вот протокол допроса.

- А мы установили, - усмехаясь, сказал Венцель, - что на ногах убитого нет следов ранения. А тот ведь был хром... Еле передвигался на костылях, когда вызывали мы его на допросы.

Тело сапожника Пичугина выдали для похорон только через три дня после налета партизан. Все заботы по похоронам взял на себя Грызлов. Он объяснил это тем, что хоть и редко встречался с покойным, но тот при жизни помогал многодетному Степану: чинил обувь его детям, занимался с ними. Соседи сочли естественным, что именно Грызлов выпросил у старосты подводу, заказал гроб вырыл могилу с помощью своего старшего сына.

И хоть смерть за последний год стала привычной гостьей в Краснополье (да и только ли в поселке!), но всетаки смерть сапожника больно ударила по сердцам многих. Кроме того, она привлекла внимание своей необычностью и даже загадочностью. Никто ничего не знал о второй, тайной жизни этого широкоплечего, неизменно приветливого человека, поэтому гибель его казалась нелепой. Одни предполагали, что Пичугин был связан с партизанами, другие объясняли его смерть простои случайностью.

Тощий маштак потащил гроб на кладбище, а сзади шли Грызлов со своим многочисленным семейством и Пелагея Ивановна. К ним пристроились несколько человек.

Когда гроб был опущен в могилу и над ней вырос рыжий глиняный холм, Степан водрузил в изголовье деревянный крест, на котором суриком было выведено.

"Иван Степанович Пичугин".

- Может, родственники объявятся, - пояснил он собравшимся, приминая лопатой вокруг креста землю.

Потом вскинул на плечи перепачканный глиной заступ, оглянулся на могилу и молча зашагал к поселку, да ним двинулись остальные.

Над полями уже синели сумерки.

За действиями Грызлова целый день неотступно наблюдал Барабаш. Староста и железнодорожник сговорились помалкивать в поселке о тайне Попова-Пичугина, но по разным мотивам. Иван Архипыч был рад поскорее замести все следы этой подозрительной истории, из-за которой его все эти дни таскали в гестапо. А Грызлов действовал согласно указаниям подпольщиков.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1. В ТЮРЬМЕ

Лещевского арестовали прямо в госпитале. В низком, темном полуподвале, куда впихнули Адама Григорьевича, было тесно. Арестованные сидели на ящиках, мешках с песком, лежали прямо на полу.

Лещевский был так ошарашен всем случившимся, что только теперь в камере по-настоящему понял, какое страшное несчастье навалилось на него. До сих пор он не верил в возможность ареста, надеялся, что с ним этого не произойдет, и вот за его спиной с лязгом захлопнулась тяжелая железная дверь.

Как бы ему хотелось, чтобы такая же участь не постигла его друзей Готвальда и Алексея!.. Но на первых же допросах Лещевский убедился, что Готвальду удалось скрыться - хирургу не устраивали очной ставки с Валентином. Правда, как-то Штроп показал врачу.

несколько мелко исписанных страниц, уверяя, что это показания Готвальда. В этих показаниях утверждалось, что он, Лещевский, был связным между Готвальдом и большевистскими подпольщиками.

Однако, несмотря на всю свою неопытность в подобных делах, Адам Григорьевич понял: следователь расставляет ему грубо сработанную ловушку. Если бы Валентин был арестован, он давно бы встретил его в этом кабинете. Следователь не знает правды, а ловит его.

Сначала Штроп пытался разговаривать с Лещевским мягко, "по душам". Он убеждал врача, что тот упрямится напрасно. Россия все равно в безнадежном положении, фашистская Германия очень скоро разгромит большевиков.

- Ну поймите, - увещевал Штроп, - зачем вам, интеллигентному человеку, приносить себя в жертву безнадежному делу. Расскажите все чистосердечно, и мы гарантируем вам жизнь. Мы понимаем, вы заблуждались, ошибались...

Но когда Лещевский снова и снова повторял, что шофер ходил в кабинет врача только как пациент, Лотар Штроп резко переменил тактику допроса.

Хирурга стали бить, и очень жестоко. В камеру его уносили в бессознательном состоянии.

Когда Адам Григорьевич приходил в себя, он со страхом вспоминал: не проговорился ли в полубреду.

И в ожидании следующего вызова в кабинет Штропа он мысленно твердил: только бы выдержать, только бы выдержать, только бы никого не выдать!

Потом Лещевского перевели в городскую тюрьму.

Его соседом по камере оказался паренек лет двадцати с лишним. Одежда на нем была порвана. Лицо в синяках и кровоподтеках.

Адам Григорьевич с трудом узнал в нем секретаря комсомольской организации школы номер пять Сергея Соболевского, - хирург когда-то вправлял ему вывихнутую ногу. Соболевского тоже водили на допрос каждый день, и каждый день его вносили в камеру на носилках. И Лещевский часто задавал себе вопрос: откуда у этого мальчика такое мужество, откуда такая сила?

- Лещевский! - выкрикивал надзиратель, и Адам Григорьевич заставлял себя подняться на ноги.

2. ПО ТУ СТОРОНУ ОГНЕННОЙ ЛИНИИ

В тот день, когда отряд жандармерии попал в засаду в поселке Краснополье, Шерстнев, которого тем временем повысили в чине, был послан в Грушевскую волость проверять работу местной полиции. Вернувшись через неделю, он прежде всего зашел в комендатуру, но Софьи Львовны там не оказалось. Шерстнев узнал, что она вместе с комендантом Патценгауэром уехала в Германию.

Его мучила тревога. Что с Алексеем? Удалось ли ему уйти в лес к партизанам? Это можно было бы узнать только у Корня, но и он пока не давал о себе знать. Чем кончилась операция в Краснополье? Ехать на бывшую квартиру Алексея Тимофей не решался.

Об аресте Лещевского Шерстнев знал уже давно и больше всего боялся, что хирург не выдержал пыток и выдал подпольщиков.

Осторожными вопросами Шерстнев попытался навести обо всем его интересующем справки в полиции, но чего-либо определенного выведать ему не удалось.

Никто этого разговора не поддерживал. Вечером в кабачке один из его сослуживцев оказался более откровенным.

- Ну, что нового? - спросил Тимофей.

- Мало веселого! - ответил подвыпивший полицай.

- А что такое? - насторожился Шерстнев, чувствуя, что за этой фразой кроется что-то очень важное.

- Ты что, не знаешь? - удивился сослуживец.

И полицейский рассказал о гибели целого отряда жандармерии и сотрудников гестапо в Краснополье.

- Вот черт! - воскликнул Шерстнев. - Совсем распоясались эти бандиты. Кого-нибудь задержали?

Полицейский махнул рукой.

- Какое там! Правда, ихнему главарю уйти не удалось.

- Какому главарю? - настороженно спросил Шерстнев.

- Да какому-то сапожнику. Он, говорят, все это дело и подстроил. Его застрелили на месте.

Полицай что-то говорил еще, но Шерстнев дальше не слушал. Ему изменила его постоянная выдержка - он на несколько секунд потерял контроль над собой.

Убит Алексей! Это было ошарашивающее известие, с которым Тимофей не мог примириться. Погиб такой опытный разведчик! Это невероятно, неправдоподобно.

Алексей так осторожен, взвешивает каждый шаг.

Нет, здесь что-то не так, думалось Тимофею. Ему хотелось сейчас же поехать в Краснополье, чтобы расспросить о подробностях гибели друга. Но ехать было нельзя: слишком заметна будет эта поездка. Что там делать полицейскому, какое у него может быть задание:

ведь в этой операции принимали участие другие. Попасть в Краснополье Шерстневу не удалось и на следующий день: с нарядом полиции его послали в село Пашково, где, по агентурным данным, ночью должны были появиться партизанские связные.

В Пашкове Шерстнев зашел к своему знакомому - Захару Ильичу Крутову. Это был высокий, еще довольно крепкий человек лет шестидесяти, с глубоко запавшими глазами, напрочь закрытыми лохматыми седыми бровями. Тимофей предупредил старика, что намерен у него переночевать. Обычно Захар Ильич отвечал лишь одной фразой: "Хорошему человеку крыши не жалко".

Но на этот раз Тимофею показалось, что старику его просьба пришлась не по душе. Он мялся, дергал себя за бороду, глаза его бегали по сторонам.

Шерстнев делал вид, что не замечает уловок старика, и настаивал. Захар Ильич наконец уступил.

Шерстнев "проговорился", что ночью на село нагрянут полицейские, - он знал, что старик предупредит кого надо.

Захар Ильич догадывался, что Шерстнев необычный полицейский. Подкупала Крутова вежливость этого человека. Переступив порог, Шерстнев обычно стаскивал и головы фуражку и почтительно здоровался со стариком. Никогда не видел Захар Ильич, чтобы этот полицейский на кого-нибудь кричал или кого-нибудь избивал. "Чудной какой-то", - заключил старик, поближе познакомившись с Тимофеем. А к тому же Тимофеи, уже не первый раз "проговаривался" о планах полиции, и Крутов подумывал, что это неспроста.

Обычно Крутов был рад приходу своего знакомого и всегда уговаривал его остаться ночевать. Но на сей раз он не знал, как ему поступить. Хоть он и отнес Шерстнева к разряду "чудных" полицейских, но не мог же сказать, что на чердаке у него скрывается партизан. Присутствие полицейского смущало Крутова - вот-вот нагрянут жандармы, а как незаметно свести партизана с чердака? Ведь в избе слышен всякий цюрох!

Партизаном этим был Валентин Готвальд.

После того как Алексей сфотографировал документы, он распорядился, чтобы Готвальд немедленно ушел с семьей к партизанам. Но когда Валентин, заехав домой, заикнулся об этом, жена заупрямилась.

- Не пойду! - решительно заявила она. - Что я там буду делать с ребенком?

Жена ударилась в слезы. Валентин растерялся. Признаться, он и сам боялся за маленького сынишку. Но выхода не было.

Валентин уговаривал жену как мог, но она стояла на своем: лучше умрет здесь, но с крохотным ребенком в лес не пойдет!

Ситуация сложилась безвыходная. Не зная, какому поступить, Валентин решил сказать жене напрямик: если он сегодня же не уйдет в лес, его арестуют.

Жена побледнела. Она и испугалась и обрадовалась.

Значит, ее опасения, что муж продался немцам, напрасны. Как она сама не могла догадаться об этом! Как она только смела предположить, что ее муж, друг, человек, которого она любила, мог оказаться предателем! Евгения больше не колебалась: захватив самое необходимое, семья Готвальдов быстро покинула дом.

В село Пашкове Готвальд пришел ночью. Жену и ребенка он оставил пока у знакомых в селе Криницы, а сам отправился к Захару Ильичу. Старик предложил Готвальду переждать некоторое время на чердаке. Валентину нравился этот суровый с виду человек.

На следующий день после прихода Готвальда в село нагрянули жандармы. Один из них забежал в избу к Захару Ильичу. Это, видимо, был еще не наторевший на облавах гитлеровец. Ворвавшись в избу, он ринулся прямо к печке. Видимо, над ним подшутили, что именно в этом месте крестьяне часто прячут партизан.

- Эй, матка, матка! - крикнул он Матрене Максимовне, жене Крутова, показывая знаками, чтобы та открыла заслонку.

- Никс, никс! - покачала головой Матрена Максимовна, вытаскивая из печи ухватом чугун со щами.

Убедившись, что в печке действительно никого нет, солдат сосредоточил все свое внимание на щах. Подняв крышку, он пошевелил ноздрями, вдыхая ароматный запах, вынул из-за голенища сапога ложку.

Похлебав щей, он быстро выбежал на улицу, предварительно заглянув под кровать.

Всего этого Валентин не видел. Он лежал в ворохе сена на чердаке, сжимая в руках противотанковую гранату. Вскоре Захар Ильич поднялся к нему и сказал, что немцы ушли.

И вот теперь еще одна неприятность: вечером в избу Крутова пришел на ночлег полицейский, да еще и предупредил, что будет облава.

Захар Ильич сказал Готвальду, что этого полицейского он хорошо знает и вряд ли его стоит опасаться.

Однако и Готвальд и хозяин не спали всю ночь: Валентину ночью надо было уходить!

Шерстнева разбудил стук в окно.

Накинув полушубок и сунув ноги в разбитые валенки, Захар Ильич, что-то недовольно бормоча себе под нос, вышел открывать дверь. Тимофей на всякий случай поставил пистолет на боевой взвод.

Старик долго не возвращался. Шерстнев лежал в маленькой комнатке, отделенной от избы тесовой переборкой, напряженно прислушиваясь к тому, что происходило в сенях. Оттуда доносились приглушенные голоса, скрипели половицы.

"Кто бы это мог быть?" - раздумывал Шерстнев.

А может быть, односельчане Пашкова решили расправиться с предателем, за которого его, Тимофея, принимают?

Он поспешно оделся и на цыпочках направился к порогу. Еще раз прислушался: за дверью о чем-то шептались. Шерстнев осторожно приоткрыл дверь.

Захар Ильич держал в руках "летучую мышь". Тусклый свет фонаря вырывал из темноты еще две фигуры. Лица ночных гостей были освещены снизу, и Тимофей не сразу узнал, что перед ним Алексей и Готвальд.

Несколько мгновений полицейский стоял, не в силах произнести ни слова. Потом настежь распахнул дверь.

- Алексей! - вскрикнул он наконец и прислонился к дверному косяку. Откуда? Ты ведь?.. Ты же...

- Покойник? - засмеялся Алексеи, обнимая Шерстнева. - Как видишь, нет!

- Ничего не понимаю! - пробормотал Тимофей. - Да что это последнее время происходит?!

Захар Ильич, видимо, тоже ничего не понимал. Он приготовился услышать выстрелы, возню и сейчас переводил недоуменный взгляд с Алексея на Шерстнева.

- Это как же получается? - спросил он. - Выходит, свои, что ль, встретились?

- Свои, свои, - весело подтвердил Алексей, хлопая Шерстнева по плечу.

Тимофей обнялся с Готвальдом, и все трое долго шутили над Захаром Ильичом, который не хотел пускать в избу Алексея, потому как у него ночует полицейский.

Шерстнев возмущался, что Алексей не предупредил его о том, что остался жив.

- Ведь я мысленно похоронил тебя, брат... Как же ты мог не сказать мне?

- Но как? - спросил Алексей. - Ведь ты был в отъезде, а доверять малознакомому человеку... сам понимаешь.

- Но зачем тебе вся эта комедия? - не унимался Шерстнев. - Ушел бы просто в лес, и все...

- Чтобы доставить удовольствие гестапо. Не хотелось их как-то огорчать, - улыбнулся Алексей. - Боялся, что с начальником гестапо будет плохо. Все-таки обидно, я ведь был у него в руках. - Алексей помолчал, потом добавил: - А если говорить серьезно, то мне выгоднее числиться в покойниках, чем в живых... Поэтому я попросил Степана Грызлова переодеть один из обезображенных трупов в мой пиджак и сунуть командировочное удостоверение в карман. Я рассчитал, что в спешке они не станут проверять - есть ли у меня на ногах ранения...

В избу вошли еще двое партизан и напомнили Алексею, что пора уходить.

Был второй час ночи.

- Ну что ж, двинемся! - Алексей поднялся.

Он обнял Шерстнева, они уговорились о новых явках - все старые связи были потеряны.

Тимофей пожал руку Готвальду и двум проводникам. На прощание предупредил:

- Имейте в виду, километрах в десяти отсюда человек десять полиции. Осторожней. - И шепнул Алексею: - Завидую... Хотелось бы быть с вами.

Алексей махнул рукой.

Потерпи. До встречи...

Готвальд, Алексей и двое проводников вышли на улицу. Стояла темная ночь. Проводники, хорошо знавшие дорогу, уверенно шли по лесу.

Сразу после ухода из Красновидова Алексей в партизанском отряде спросил об Ане. С тех пор как подпольщики помогли переправиться девушке в лес, он ни разу ее не видел. Только слышал, что ее назначили разведчицей-наблюдателем.

Командир отряда огорошил Алексея неприятной новостью: оказалось, что вот уже две недели Аня тяжело больна, партизанский врач установил воспаление легких. Девушку отправил в деревню - отлежаться.

-- Куда же? - стараясь скрыть охватившее его волнение, спросил Алексей.

- Она в селе Мыздра, у своей тетки, - ответили ему.

- Мыздра? Где это? Далеко?

- Километров девяносто отсюда.

Заметив озабоченно сдвинутые брови Алексея, командир отряда осведомился:

- Она что, родственница вам?

Алексей проговорил после паузы:

- Нет, больше чем родственница: она спасла мне жизнь.

- Мгм... Вот оно что...

Скобцев задумался.

- Вы не волнуйтесь, она там в безопасности, - добавил он, помолчав. Село глухое. Немцев и полиции поблизости нет. Тетка ухаживает за ней преданно.

А ей нужна забота. Воспаление легких - не шутка. Мы стараемся, чтобы они не нуждались. Отправляем им продукты, трофейные медикаменты. Наши ребята у немцев всем разживаются: и консервами, и лекарствами, и шнапс достают.

Алексей улыбнулся и присел за стол, сколоченный из неструганых досок, взъерошил волосы.

- Да, твои- ребята не промах! Немецкие склады трещат. - Он тоже помолчал. - Хотелось бы мне .по)

видать Аню.

Скобцев прищурил свои и без того узкие, глубоко посаженные глаза.

- Повидать? Поправится -: повидаешь. И идти' в Мыздру далеко. Дорог по болотам ты не знаешь. Одному не добраться, а провожатых дать тебе не могу. Каждый человек у меня на счету.

- Говоришь ты верно. Возразить тебе трудно. Но...

как бы тебе это объяснить. В общем, тут особый случай.

- Догадываюсь. Девчонка она ничего. Хорошенькая. Да и ты мужик видный. Дело естественное.

Алексей не поддержал шутки.

- Нет, прозорливец, я вижу, ты неважный. Не угадал, я говорю же: эта девчонка спасла мне жизнь. Не будь ее, не сидел бы я сейчас здесь. Аня для меня словно родная дочь. А что касается риска, то когда она меня прятала у себя дома, и везла в больницу, и навещала там, то гораздо больше рисковала. В городе шпиков больше, чем в Мыздре. Теперь, когда она хворает, я должен ей помочь, а если ей ничего не нужно - просто повидать.

Скобцев поскреб гладко выбритый подбородок и засмеялся.

- Ну ладно уж, ты мне не рассказывай. Я сам человек. Наверное, уж забрала за сердце. Греха тут нет...

- Тут не о грехе идет речь, - перебил его Столяров, - а о человеке. Да еще каком человеке!

Скобцев стал серьезным. Боец она настоящий. Хоть и недолго пробыла в отряде, но ее все полюбили. Смелая она, всем на удивление, и очень исполнительная.

Ведь простудилась она, выполняя задание... Тут кругом болота. Да и речки пришлось вброд сколько раз переходить. Несколько часов в мокрой одежде - что ж удивительного, что воспаление легких...

Скобцев помолчал, думая о чем-то своем.

- Ну так что ж? - прервал затянувшуюся паузу Алексей. - Лошадей и двух ребят-проводников дашь?

Командир засмеялся.

- Что мне с тобой делать? Ладно! Бери лошадей.

Ишь какой упрямый. Заладил свое - тебя не переспоришь... Кстати, захватите продукты да спирту для компрессов. От всех привет передашь. Скажи - мы ее ждем обратно. И Марфе Семеновне - ее тетке - поклонись.

Она немало нам помогает. Достойная женщина.

До Мыздры Алексей и его проводники добрались без всяких происшествий. В лесу никого не встретили, и на дорогах будто все вымерло. Ночь видалась светлая, и сквозь деревья косо сквозили голубоватые лучи месяца.

Село стояло у опушки леса. Партизаны помогли Алексею отыскать избу Аниной тетки.

Сдерживая волнение, Алексей постучал в окно. Послышалось шлепанье босых ног по полу. Скрипнула дверь, и женский голос спросил тревожно:

- Кто там?

- Свои, - ответил один из проводников. - Привет от Кузьмича.

Загремела щеколда, дверь распахнулась, и в темном проеме Алексей увидел невысокую женщину в телогрейке и торопливо наброшенном на голову белом платке.

- Марфа Семеновна? - спросил Алексей.

Женщина кивнула головой. Казалось, что ее нисколько не испугал этот стук в окно. Видимо, ночные гости из леса наведывались часто.

- Мы к Ане. Как ее здоровье? - шепотом сказал Алексей. - Мы пришли ее проведать и кое-что привезли.

Хозяйка провела Алексея в избу. Его спутники остались с лошадьми.

-Что Аня? Как она? - продолжал расспрашивать Алексей Марфу Семеновну.

Они вошли в комнату, хозяйка зажгла коптилку.

И прежде чем Марфа Семеновна успела ответить, Алексей услышал из-за перегородки Анин голос:

- Тетя, кто там?

- К тебе гости, Аннушка!

Алексей отбросил ситцевые занавески. Он не мог в темноте рассмотреть лица Ани, видел только, что она приподнялась на локте. Глаза ее лихорадочно блестели.

- Кто вы?

- Аня! Ты не узнала меня? - Алексей в растерянности стоял, не зная, подойти поближе или остаться на месте.

- Нет, не может быть! - чуть не вскрикнула Аня. -Алексей Петрович? Вы? Просто не верится, как вы здесь оказались! - Она потянулась к нему, удивленная и счастливая. - Не могу поверить...

- Аня!

- Алексей Петрович! - снова вскрикнула она и засмеялась. - Чего же вы стоите, проходите! Нет, подождите, я хоть причешусь... Да где же гребенка? Ну да неважно. Проходите. Тетя Марфуша, дайте сюда коптилку!

Мерцающий огонек осветил немолодое лицо Марфы Семеновны - доброе, усталое, чуточку удивленное.

Алексей подошел к Ане, она смущенно поцеловала его в щеку и откинулась на подушку. Она глядела на него и без конца повторяла его имя, смеялась, смеялась, счастливая, и он. улыбался, смотрел на ее раскрасневшееся, радостное лицо.

Марфа Семеновна поставила коптилку на табуретку.

Алексей принес со двора и разложил на столе свертки с сахаром и банки с консервами, пакет с разными лекарствами, бутылку спирта.

- Что вы, что вы! - запротестовала Аня. - Нам ничего не надо. Я все боюсь, что вы мне приснились.

Вот проснусь - и вас нет.

- Как ты себя чувствуешь? - уже в который раз спрашивал Алексей, и Аня все не отвечала на вопрос, а только завороженно смотрела на него.

...Сколько они проговорили, Алексей не пом'нил.

Марфа Семеновна хлопотала на кухне, несколько раз приглашала Алексея "покушать на дорожку", но Алексей все отмахивался, торопясь в подробностях рассказать Ане, что с ним произошло за время их разлуки.

О Лещевском он умолчал, чтобы не расстраивать больную.

Наконец Марфа Семеновна собрала гостей вокруг стола.

За полчаса до рассвета Алексей, поднявшись, сказал:

- Ну, нам пора. Скоро утро. Выздоравливай.

На прощание он поцеловал девушку в лоб, стараясь не видеть, как дрожат се губы...

- Ну, Аня, не надо. Ты же солдат.

- Не буду, не буду, - прошептала она, сдерживая всхлипывания.

Такой она ему и запомнилась: в простенькой ночной рубашке, со спутанными светлыми волосами, с глазами, полными слез, с обметанными, потрескавшимися губами, готовой вот-вот расплакаться.

3. ЗАДАНИЕ ЦЕНТРА

Шла осень 1942 года. Петр Кузьмич позвал Алексея в свою землянку и протянул ему листок бумаги.

- Тебе, из Москвы...

Алексей торопливо скользнул взглядом по строчкам.

Это была радиограмма из Центра.

"Рады сообщить вам, - читал Столяров с волнением, - что добытые вами сведения высоко оценены руководством и способствовали нанесению чувствительных ударов по оккупантам. Вы проявили в борьбе с врагом смелость, изобретательность и отвагу. Вы, несомненно, нуждаетесь в серьезном лечении. Несмотря на то, что враг еще силен и продолжает оставаться опасным для нашей Родины, считаем целесообразным предоставить вам отпуск для отдыха и лечения, чтобы в дальнейшем, используя все свои возможности, вы смогли с новыми силами включиться в боевую деятельность по разгрому и уничтожению гитлеровских захватчиков.

Андрей".

Алексей прочитал радиограмму несколько раз, затем слегка дрожащими пальцами сложил бумажку вчетверо и сунул в карман. После многих месяцев во вражеском тылу эти теплые слова благодарности возволновали его до слез. Нет, Столяров не ждал поощрений. Но было всетаки приятно, что он наконец принес какую-то пользу фронту. Не напрасно прошли его бессонные ночи, когда он обдумывал, как пробраться на секретный аэродром.

Вознагражден был риск, когда Алексей средь бела дня фотографировал секретный приказ о наступлении. И теперь за время пребывания в отряде он участвовал в разработке нескольких секретных операций и наладил партизанскую разведку, которая добыла немало важных сведений.

Он постарается сделать еще больше. Правда, Центр предлагает ему отдохнуть. Это, конечно, соблазнительно. Ранение, несколько месяцев, проведенных в больнице, постоянное напряжение, полуголодная жизнь- все это сказалось на его когда-то могучем здоровье разведчика.

Мучительно хотелось повидать жену. Да, очутиться вдруг в Москве, среди своих - это казалось немыслимым счастьем. Но выбраться отсюда можно было только самолетом, перелет и посадка которого связаны с огромным риском для пилотов. Нет, рисковать чьей-то жизнью ради короткого счастья он не мог. Да и оставить своих товарищей теперь, когда настоящая работа только что началась, было бы безрассудно.

Ответить Москве ему удалось лишь через две недели. В тот момент, когда он читал радиограмму, вернулись партизанские разведчики и сообщили, что к лагерю с трех сторон подступают большие силы гитлеровцев. Скобцев решил, оставив заградительные группы, увести отряд в безопасное место - силы были неравные.

Холодным сентябрьским утром отряд двинулся в Ружские леса. Издалека доносился шум боя - это оставленные партизанами заслоны преграждали дорогу карателям.

Алексей ехал верхом рядом с командиром отряда.

Скобцев, как всегда отлично выбритый, в ладно сидящей шинели, бесстрастный, сдерживал испуганно вздрагивавшую при взрывах гнедую кобылу, зорко оглядывал ряды партизан. Отряд двигался быстро, но без излишней спешки и нервозности. Деловитое спокойствие, которое Алексей видел на лице командира, казалось, передавалось и бойцам.

...Несколько дней отряд шел с боями, вырываясь из окружения. Раненых становилось все больше, да и убитыми отряд оставил немало людей.

Каратели неотступно преследовали партизан, видимо, рассчитывая загнать их в непроходимые Сардомские болота, лежавшие на пути к Ружским лесам.

Отряд подошел к Мыздре. Здесь Скобцев намеревался дать бойцам передышку и найти проводника, который провел бы отряд тайными тропами через болота.

Алексей предложил Скобцеву остановиться в избе Аниной тетки. Девушка радостно встретила Алексея, почтительно поздоровалась с Кузьмичом и заявила, что уйдет с отрядом.

- А как ты себя чувствуешь? - спросил Алексей.

- Я совершенно здорова!

- Да, тебе, пожалуй, будет лучше уйти с нами.

Оставаться будет опасно - вот-вот сюда нагрянут немцы.

Аня вся светилась от радости.

Измученный переходами, Алексей, не дождавшись, пока Марфа Семеновна приготовит ужин, повалился на лавку и тут же заснул как убитый, Скобцев последовал его примеру.

Проснулся Алексей оттого, что его кто-то тряс за плечо. С трудом открыв глаза, он увидел склонившегося над ним командира отряда. Тот был уже в шинели.

- Немцы! - услышал Алексей.

Он вскочил и, пошатываясь, огляделся. На столе дымился чугунок с картошкой, горела коптилка.

По бревенчатым стенам, кривясь, скользили тени. В избе, кроме Ани, Марфы Семеновны и Скобцева, было несколько бойцов из отряда и чернобородый комиссар.

Все были встревожены.

- Некогда, некогда! Нам не до еды, - говорил Скобцев обеспокоенной хозяйке. - Может, и вы с нами пойдете - нагрянут фрицы, никого не пожалеют. Ну а ты, Аня, уж конечно, должна уходить!

- Ясно, товарищ командир. Я дорогу хорошо знаю.

В этих местах много раз бывала, более подходящего проводника вам не найти, в селе ведь остались только старики и старухи.

И Алексей залюбовался этой светловолосой, большеглазой девушкой.

- Ой, товарищ командир, -- говорила Марфа Семеновна, покачивая головой, - не пойду я с вами.

Здесь люди верные тоже нужны. Мало ли что. Провожу вот только вас немного...

- Ну зачем? - сказала Аня, бросив на тетю укоризненный взгляд. - Если уж решаешь не идти - оставайся. Я дорогу сама не хуже тебя знаю.

Марфа Семеновна вздохнула и поцеловала племянницу...

- Ты смотри осторожней... - Голос Марфы Семеновны дрожал. - Лучше бы кто другой повел. Нет, всетаки пойду я с вами вместе через болото.

Что-то в голосе Марфы Семеновны было такое, что заставило прекратить все дальнейшие разговоры по этому поводу. Это, наверное, понял и командир отряда.

Женщины стали одеваться, собирать в дорогу еду.

Марфа Семеновна, уходя, долго оглядывалась на незапертые двери своего родного дома.

- Зачем запирать? - сказала она Ане. - Все равно немцы сломают замок и все разграбят... А может, и дом сожгут.

Алексей, как и все, был обеспокоен судьбой отряда, судьбой этих измученных, валившихся с ног людей, над которыми нависла угроза гибели.

Марфа Семеновна и Аня пошли впереди, рядом с комиссаром. Алексей и Скобцев замыкали цепочку.

Переход по узкой, капризно петляющей через болото дорожке, чавкающая под ногами грязь, непрерывная стрельба, скрип повозок, стоны тяжелораненых - все это потом не раз вспоминал Алексей.

Цепочка бойцов уже была где-то посередине болот, как пришла беда. На лес спускались вечерние сумерки, и думалось, что все страшное позади. Гитлеровцы отстали, не найдя дороги через топь, можно было вздохнуть спокойнее.

Внезапно где-то справа разорвался артиллерийский снаряд. За ним второй и третий - в голове колонны.

Бойцов засыпало осколками - раздались крики, стоны раненых. Произошло замешательство - колонна остановилась. Залечь в грязь или рассыпаться было невозможно. Каждый шаг в сторону от тропы грозил неминуемой гибелью.

Конь, которого Алексей вел в поводу, взвился на дыбы и, храпя, тяжело осел на задние ноги. Алексея волной швырнуло на землю, но через мгновение он уже посылал во тьму короткие очереди из автомата, неслышные в поднявшемся вокруг него треске, грохоте и криках. Да и ненужные: было видно, что враги били наобум из пушек, подвезенных к лесу.

Краем глаза Алексей видел лежавшего неподалеку Скобцева. Тот кричал что-то подползшим к нему бойцам.

Через несколько минут обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Должно быть, гитлеровцы решили, что отряд разгромлен и стрелять далее бессмысленно.

Стрельба стихла, но отряд не двигался. Что-то случилось впереди колонны. Когда Алексей и Скобцев пробрались к месту происшествия, с трудом обходя людей, стоявших на узкой части, они увидели в сумерках, что кого-то поднимают с земли...

- Кто это? - спросил Алексей пожилого бойца.:

Тот молчал.

Алексеи повторил вопрос.

- Аня, - почему-то шепотом ответил солдат.

- Ранена?

Партизан посмотрел на Алексея так, будто тот проявил совершенно неуместное любопытство. Но этот взгляд был исчерпывающим ответом.

Аню подняли и понесли. Отряд снова двинулся через болото. Марфа Семеновна по-прежнему указывала дорогу. Губы ее были скорбно сжаты, но она не плакала. Положение отряда оставалось настолько серьезным, что приходилось забыть о собственном горе.

Алексей снова шагал рядом со Скобцевым. Оба подавленно молчали.

- Может, еще придет в себя, - наконец проговорил Алексей.

- Куда там! - махнул рукой Скобцев. - Если сейчас жива, то умрет по дороге. Здесь же не подашь настоящую помощь.

К утру отряд вышел на твердую почву. Над партизанами спокойно шумел сосновый бор. Выстрелов не было слышно. Разведка донесла, что каратели, видимо, не стали углубляться в лес и повернули назад.

Опасность, кажется, пока миновала, и можно было отдохнуть, но подавленность и тревога владели всеми.

Алексей не мог справиться с горем. По лицу Скобцева и комиссара Алексей догадывался, что то же, что и он, испытывают и его друзья...

Хоронили Аню в тот же день. У свежей могилы собрались все, кто был свободен от службы. Неярко светило сентябрьское солнце. В лесу стояла удивительная, по-осеннему прозрачная тишина, которую нарушал лишь шорох опавших листьев под ногами людей. Яркими флагами пламенели осинки над обнаженными головами бойцов.

Комиссар оказал речь. Казалось, что он находил слова в самых потаенных уголках души. Он призывал бойцов отомстить за Аню.

- Мы никогда не забудем смелую дочь нашего народа. Она заслуживала бы пушечного салюта, но мы здесь, в тылу врага, не можем почтить ее память даже ружейной стрельбой. И когда придет день Победы, мы все должны помнить, что наша Аня отдала жизнь во имя нашей Родины, нашей свободы...

В лесу вырос маленький холмик. Партизаны положили на него большой камень, который нашли в лесу.

Он поможет отыскать могилу отважной девушки.

С Москвой Алексея удалось связать, когда отряд окончательно обосновался на новом месте. Алексей заявил Центру, что прерывать работу сейчас считает нецелесообразным, и просил разрешения остаться в тылу.

Вскоре он получил ответную радиограмму. В ней говорилось:

"Благодарим за мужественное решение. Андрей".

Алексея предупредили, что из Москвы получен также "куэрикс". Этот термин Алексею был хорошо известен, он означал важность очередного радиосеанса.

Алексей и Готвальд ждали радиста в избушке лесника. Вечер выдался теплый, безветренный и безлунный. Рядом с избушкой,- в самой гуще леса, жил-шумел целый партизанский городок из землянок и палаток.

Командир отряда уговаривал Алексея отдохнуть, но как-то незаметно для себя Алексей продолжал работать: обсуждал с разведчиками планы операций, помогал им проверять новых людей. Отряд пополнялся - прослышав о новом партизанском центре, к нему стекались люди из окрестных сел. Перебралась сюда и жена Готвальда вместе с малолетним сынишкой.

...Радист пришел в половине девятого. Это был низкорослый рыжеватый паренек. Улыбаясь, он протянул Алексею телефонограмму. По этой еле приметной, заговорщической улыбке Алексей догадался, что тот явился с приятной новостью. И не ошибся. Центр сообщал, что командир разведывательно-диверсионной группы "Коршун" Алексей Столяров за добытые сведения исключительной государственной и военной важности награжден орденом Красного Знамени с присвоением очередного воинского звания.

Одновременно Центр извещал о награждении Валентина Францевича Готвальда орденом Красной Звезды, о назначении его заместителем командира группы и присвоении ему воинского звания "младший лейтенант".

Первым порывом Алексея было обнять Готвальда, который выжидательно смотрел на него. Но, подумав, он сунул радиограмму в карман и прошелся по избушке.

- Ну что там Центр? - не вытерпел Валентин.

- Секрет, - подмигнул ему Алексей.

Готвальд топтался на месте, поглядывая на Алексея. Чувствовалось, что ему очень хочется прочесть радиограмму, но попросить об этом он не решался.

- Вот что, дружище, - сказал Алексей, хлопнув вновь назначенного заместителя по плечу,-разыщи-ка свою жену и пригласи ее сюда. Да и сына тоже.

Валентин кинул на Алексея удивленный взгляд.

- Жену?

- Жену. Да поживей.

Готвальд, пожав плечами, вышел из домика.

Алексей тем временем отправился в палатку командира отряда. Он пробыл у него не больше десяти минут. Вскоре в избушке лесника жена Готвальда накрывала деревянный пошатывающийся стол белой простыней, на которой появились банки с консервами, три бутылки вина с красивыми иностранными этикетками, плитки шоколада.

Дверь то и дело скрипела, и тесная избушка стала наполняться гостями. Пришли командир отряда, комиссар, начальник разведки, командиры подразделений.

Низенькую комнату заполнил смех, гул голосов.

- Откуда такое богатство? - спросил Готвальд, с удивлением оглядывая стол.

Командир усмехнулся.

- Известно откуда - трофеи...

Когда все сели за стол, комиссар по просьбе Алексея прочитал вслух радиограмму и поздравил награжденных. Готвальд, счастливо улыбаясь, переглянулся с Алексеем. Загремели щедрые аплодисменты, звякнули кружки...

И вдруг около Валентина оказался его сынишка, двухлетний Игорек, такой же светловолосый и голубоглазый, как его отец. Что-то лепеча, ребенок протягивал отцу небольшой сверток. Валентин неуверенно взял пакет и повертел его в руках.

- Что это?

- Ты посмотри, не бойся! - крикнул ему Алексей.

Готвальд снял обертку. И все увидели у него в руках маленький трофейный "вальтер".

- Какой красавец! - невольно вырвалось у Готвальда.

- Это тебе от меня, - сказал Алексей. - Храни.

Ты заслужил и более ценный подарок. Этот маленький пистолет удобен для разведчика. Легче спрятать и труднее найти.

Все засмеялись, оценив шутку вновь испеченного майора. Веселье затянулось до глубокой ночи.

Алексей вскоре получил еще одно сообщение из Центра:

"В ближайшие дни ждите самолет с нашим человеком. Он познакомит вас с новым заданием. Учтите его чрезвычайную важность. Андрей".

Столяров тряс руку вышедшему из самолета невысокому человеку в кожаной куртке. Это был старый знакомый Алексея Геннадий Колос. Он принадлежал к разряду тех людей, на примере которых природа как бы хотела доказать незыблемость известной истины - внешность обманчива. Приземистый, широкоплечий, с круглым невыразительным лицом, Колос производил впечатление человека простоватого и даже недалекого. И только в очень узком кругу чекистов знали, что за этой внешностью кроется тонкий изобретательный ум и редкостная выдержка, а Колос немало тренировался, чтобы выработать это постоянное выражение простоватости и ограниченности. Покатые, широкие плечи Геннадия таили в себе незаурядную физическую силу.

За Колосом давно утвердилась репутация человека смелого, удачливого, но крайне осторожного. Посылали его на самые ответственные задания. О некоторых его подвигах Алексей был осведомлен. Но и он яе знал, что уже во время войны Колос, сам того не желая, завоевал себе известность даже в стане противника. Листовки с его портретом мокли и желтели на телеграфных столбах Винницы. Немцы оценили голову неуловимого разведчика в пятьдесят тысяч марок. Как очутилась его фотография в гестапо, Колосу так и не удалось выяснить. Возможно, ее передал проникший в группу Колоса, много месяцев действовавшего на Украине, провокатор. Во всяком случае, Геннадию пришлось сменить адрес. Теперь он был послан в помощь Алексею.

Той же ночью Столяров, Колос и Готвальд собрались в палатке командира отряда, и Алексей наконец услышал о новом задании Центра.

- Недавно, - начал Геннадий своим глухим неторопливым тенорком, - наши контрразведчики задержали немецкого шпиона по кличке Гельмут. Так вот, этот самый Гельмут проходил курс обучения в гестаповской школе здесь у вас, неподалеку.

- Что это за школа? - спросил Скобцев. - Мы о такой не знаем.

- Hе знаете, потому что она очень засекречена.

Но теперь наши ее обнаружили.

Колос достал небольшую карту и, положив на стол, разгладил ее короткопалой рукой.

- Эта школа находится вот здесь, - Геннадий ткнул в синий кружочек на карте, - в пятнадцати километрах к юго-западу от города, в бывшем совхозе.

Как показал Гельмут, в ней обучаются восемьдесят будущих диверсантов. Какую опасность представляет собой эта школа, думаю, вам объяснять не надо. Центр поручает нам с вами уничтожить это осиное гнездо...

4. УСЛУГА ГЕЛЬМУТА

Теплым погожим октябрьским днем к гауптману - коменданту одного из небольших гарнизонов в окрестностях города - привели неизвестного, задержанного поблизости.

- Он заявил, что хочет говорить только с вами, - доложил часовой, сопровождавший незнакомца.

- И только наедине, - добавил бродяга по-немецки.

Гауптман взмахом руки выслал своих подчиненных, смерил арестованного долгим, пристальным взглядом маленьких светлых глаз.

Неожиданный гость был одет в порыжелую красноармейскую гимнастерку и синие диагоналевые бриджи.

Офицерская фуражка с лакированным козырьком почти скрывала его глаза. Широкоплечий, худощавый, с темным от загара лицом незнакомец спокойно потирал небритый подбородок, густо заросший щетиной.

"Черт побери, что еще это за субъект?" - подумал комендант.

Гауптмана раздражали вызывающая самоуверенность этого человека и его независимое поведение.

Но "субъект" первой же фразой ответил на немой вопрос коменданта. Навалившись грудью на край стола, он торопливо зашептал:

- Герр гауптман, в моем распоряжении две минуты. Передайте господину штурмбаннфюреру Курту Венцелю, что у вас был Гельмут. Гельмут, - повторил незнакомец. Говорил он на довольно правильном немецком языке. - Нахожусь в партизанском отряде. Передайте также: в отряде готовится какая-то операция.

Какая - пока не знаю. Сообщу позже.

Незнакомец встал, оправив гимнастерку, и еще глубже надвинул фуражку на глаза.

- Если у вас нет документов, назовите пароль, - настаивал комендант.

- Мое имя Гельмут и есть пароль. Разве вам не сообщили?

Комендант ничего не знал, но проявить неосведомленность не захотел.

Незнакомец сделал нетерпеливое движение.

- А теперь отпустите меня. Я смог отлучиться из отряда лишь на три часа. Мне нужно вернуться как можно скорей. Распорядитесь, чтоб меня не задержали.

Какого черта я пришел бы к вам по доброй воле. - И неожиданный гость направился к дверям.

- Покажите ваши документы, - остановил его озадаченный комендант. - Я настаиваю на этом. - Гельмут обернулся и молча посмотрел на коменданта.

- Документы? - удивился он. - Вы хотите, чтобы я непременно носил при себе документы? Для чего?

Чтобы предъявить партизанам? Слушайте, герр гауптман, не валяйте дурака. Ведь гестапо не похвалит вас, если вы задержите его сотрудника.

Комендант усмехнулся.

- Вы отчаянный парень! А если я прикажу арестовать вас?

Комендант не знал, что ему делать. Что, если этот нахал действительно сотрудник гестапо? А если нет?

Потрескавшиеся губы Гельмута тронула улыбка.

- Уверен, что вы этого не сделаете. Я ж предупреждаю: гестапо вас не похвалит. Повторяю: если вы арестуете меня, вы сорвете важное дело.

Гауптман засмеялся.

- Я думаю, что вы сумасшедший. Да и наглец к тому же. Хорошо. Можете быть свободным. Но все равно из виду мы вас не выпустим. Сведения проверим.

Агент ли вы или только себя за него выдаете. Идите.- Он снял трубку полевого телефона и бросил в нее короткую фразу.

Через минуту на пороге появился унтер-офицер.

- Позаботьтесь о том, - сказал ему комендант, - чтобы этот человек без задержки миновал посты. Но и проследите, куда он пойдет.

В тот же вечер комендант отправился в город и лично доложил штурмбаннфюреру Венцелю о странном посетителе. Начальник полиции подтвердил, что агент под кличкой Гельмут действительно был заслан в русский тыл.

- Должно быть, он не пробрался через линию фронта и сейчас внедрился в какой-то партизанский отряд... А он, кстати, не сказал, к какому отряду ему удалось прибиться?

- Нет, он ничего не сказал, а все ссылался на гестапо.

Венцель решил не продолжать этого разговора, понимая, что от тупого служаки ничего больше не добьешься...

Через некоторое время Гельмут снова напомнил о себе.

В селе Воробьеве он забежал в избу полицейского и попросил его жену передать немцам, что партизанский отряд имени Чапаева собирается предпринять диверсию на железной дороге в районе Строгоновки.

Начальник полиции не знал, как ему отнестись к этим сведениям, но на следующий день другой агент гестапо подтвердил данные Гельмута. Действительно, в районе Строгоновки около железной дороги шатались какие-то подозрительные личности.

Штурмбаннфюрер приказал усилить охрану участка железнодорожного полотна в этом районе. И мера оказалась не напрасной. Действительно, в назначенную ночь партизаны подошли к железной дороге, прямо к тому месту, где для них гестаповцы приготовили засаду. Но когда партизаны подошли уже совсем близко, прозвучал одиночный, по-видимому, случайный выстрел.

Трудно было определить даже, где стреляли.

Часовые, охранявшие мост, открыли по партизанам пальбу из пулеметов, но отряд мгновенно рассыпался и скрылся в лесу.

Вскоре Венцель, уже проникшись доверием к Гельмуту, через того же полицейского из села Воробьеве назначил встречу с таинственным агентом. Но тот не явился. И, как выяснилось позже, по вполне уважительным причинам: партизанский отряд перебазировался в это время в другой район.

После неудавшейся диверсии на железной дороге Гельмут снова появился в доме знакомого уже ему полицейского и предупредил, что партизаны собираются взорвать мост через реку Линь в ночь с 20 на 21 октября. И снова это же сообщение подтвердил другой агент непосредственно в гестапо. Но разгромить диверсионную группу не удалось и на сей раз. За неуклюжее руководство операцией Венцель понизил в должности командира карательного отряда.

Разъяренный неудачей, Венцель отправил несколько человек на передовую линию в штрафной батальон.

- Получить такие данные и провалить операцию, упустить партизан!

Штроп тоже был вне себя от злости, хотя в душе и радовался неудачам самонадеянного Венцеля.

На некоторое время следы Гельмута затерялись.

У Венцеля было превосходное настроение. Дело в том, что два дня назад он получил очередное звание.

Это событие с помпой отметили в офицерском ресторане. Собрались друзья и сослуживцы. Штроп, знавший о страсти начальника полиции к хорошим винам, женщинам и антикварным вещам, преподнес Венцелю великолепный обеденный сервиз с золотой окантовкой, извлеченный из богатых недр Пакетаукциона *, и дюжину красного "Дюбоне".

* Пакетаукцион - гитлеровская организация, которая занималась отправкой в Германию ценностей, награбленных на оккупированных территориях.

- Из того, что ты любишь, здесь нет только женщин, - заявил Штроп под общий смех собравшихся на вечеринку офицеров, - но этот товар ты достаешь успешней меня.

Венцель подозревал, что главный следователь гестапо, кичившийся своими аскетическими привычками, его недолюбливал. И считал это вполне естественным: уж очень разные люди были они со Штропом. Казалось, главного следователя не интересовало ничего, что выходило за рамки его служебных обязанностей. Даже в офицерском ресторане его видели чрезвычайно редко.

А молодой Венцель не упускал случая воспользоваться радостями жизни. И вот теперь этот лестный тост и подарок!

Венцель был растроган не на шутку. В ответном слове он поблагодарил Штропа и подчеркнул, что ему чрезвычайно приятно работать бок о бок с таким опытным и беспредельно преданным делу фюрера офицером, как главный следователь гестапо.

За столом было весело. Много пили и много говорили, главным образом об успешном наступлении под Воронежем и Сталинградом. Волки хвастались своими фронтовыми подвигами, не веря друг другу. Среди собравшихся не было никого, кто побывал бы на передовой.

В самый разгар ужина, когда Венцель был изрядно навеселе, в зал ресторана неожиданно вошел сотрудник полиции. Он отыскал глазами своего шефа и, подойдя к нему, сказал вполголоса:

- Вас хочет видеть один человек.

- Какой еще человек? - недовольно поморщился Венцель.

Полицейский пожал плечами.

- Он заявил, что не желает говорить ни с кем, кроме начальника.

- Так скажите ему, чтобы зашел завтра.

- Он говорит, что завтра будет поздно, - виноватым тоном возразил полицейский. - Дело не терпит отлагательства.

- Черт его побери! Кто все-таки он такой и что ему нужно?

- Не знаю. Просил передать, что от Гельмута.

- Гельмута? - Венцель поднялся из-за стола и, извинившись перед своими собутыльниками, направился к выходу.

- Проведите его в мой кабинет, а я сейчас приеду, - сказал он семенящему за ним полицейскому.

Незнакомец вошел в кабинет, подняв воротник пальто и надвинув кепку на самые глаза. Был он невысок ростом, широкоплечий, с каким-то неприметным, невыразительным лицом.

- Ну? В чем дело? - спросил Венцель.

- Я должен остаться с вами наедине, - сказал незнакомец по-немецки.

- Хорошо. Подождите меня за дверью, - приказал Венцель дежурному.

Когда они оказались вдвоем, незнакомец тихо, но многозначительно произнес:

- Я от Гельмута.

- Чем вы это докажете?

- Триста двадцать семь тире "а". Это вам что-нибудь говорит?

Это был номер, под которым, как Венцель уже знал, числился агент по кличке Гельмут.

- Да, говорит, - кивнул головой Венцель.

- Гельмут просил передать, - продолжал незнакомец невозмутимо и невыразительно, что завтра можно будет схватить Корня. На хуторе Обливном.

Венцель не поверил своим ушам. Этот простоватый посетитель принес весть чрезвычайной важности. Гельмут отдавал в руки гестапо секретаря обкома, руководителя всего подполья!

- Меня больше всего интересует Корень, - сказал Венцель. - Это будет именно он?

- Да, - небрежно бросил неизвестный.

- Когда? Где он будет? Повторите!

- Завтра. На хуторе Обливном. В пять вечера.

- Зачем он туда придет?

- Чтобы встретиться со мной. Я послан к нему от партизан.

- Кто будет еще?

- Еще один человек из отряда. Надежный... Я с ним обо всем договорился. Ему надоело слоняться по лесам, и он готов искупить свою вину перед германским командованием...

Венцсль задумался. Все это выглядело слишком неправдоподобно. А что, если это партизанская провокация? Хитроумная ловушка? Он покосился на своего собеседника. Но на давно не бритом, бесцветном лице посетителя ничего не отражалось.

- А что, разве Корень ходит без охраны?

- Да, он будет один.

- Удивительно!

- Так вот, в пять вечера. Хутор Обливной, - повторил незнакомец. - Но учтите. У большевиков хорошо поставлена разведка. Если появится крупный отряд, мы спугнем их. Лучше, если от вас приедет не больше трех человек. Желательно в штатском. В общем, нужна хорошая маскировка...

Перспектива захватить Корня показалась тщеславному Венцелю очень заманчивой. Если он сам захватит этого легендарного большевика, то Штроп, да и начальники повыше лопнут от зависти. А Венцеля 'переведут в Минск или даже в Берлин!

- Как мы узнаем, кто из троих Корень?

- Очень просто, - ответил спокойно неизвестный.- Надо подойти к воротам последней на правой стороне избы. Спросить: "Товар из Витебска прибыл?" Я отвечу: "Прибыл". - "Хозяин здесь?" - "Да, - отвечу я. - Вот он, познакомьтесь", - и укажу на Корня.

В это время мы набросимся на него сзади, а ваши люди окажут нам помощь... Вот и все. Тут только не оплошать и действовать быстро.

- Ну что ж. - Венцель, окрыленный будущими успехами; кивнул незнакомцу.

Тот задержался в дверях.

- Ваши полицейские бывают нерасторопны, - сказал он. - Уже дважды они упустили счастливый случай. Надо послать кого-то ловкого и смелого...

Когда через пять минут Венцель вернулся в ресторан, вид у него был чрезвычайно деловой.

За столом шел оживленный спор. Но Венцель плохо слушал своих приятелей. Он решил, что после ужина обязательно посоветуется со Штропом, который изредка вопросительно посматривал на него. Да, конечно, риск и соблазн были велики в равной мере, но упускать случай взять целехоньким и невредимым руководителя большевистского подполья не хотелось. Поймать Корня - значило нанести удар в самое сердце тайной организации русских. И кто знает, может быть, удастся вытрясти из него адреса и явки, тогда организация будет целиком разгромлена. Нет, нельзя отказываться от такой блестящей возможности. Кого из помощников послать на операцию? Эти ленивые дураки скорее всего проворонят Корня, а если и поймают, то все лавры достанутся не ему всецело, а тому офицеру, которого он пошлет. Тогда прощай награды и счастливая, спокойная жизнь в Берлине.

Надо ли советоваться со Штропом? Нет. Старик еще ввяжется сам и вырвет у Венцеля этот лакомый кусочек.

Решено - он, Венцель, не говоря никому ни слова, возьмет двух самых здоровенных охранников и поедет сам.

Алексей рассчитал верно - недаром он так скрупулезно собирал сведения о Венцеле. И через Софью Львовну, и через Шерстнева. Да и сам еще на допросах он понял, что Венцель самонадеян и тщеславен. Поэтому Алексей и решил сыграть на давнишних и безуспешных попытках полиции обезглавить местное подполье.

А личные качества Венцеля помогли составить именно этот, а не другой план. Алексей был уверен, что Венцель побоится отдать этот выгодный шанс в руки помощников и явится сам.

Вырабатывать этот план они начали еще в тот вечер, когда в партизанский лагерь прилетел Геннадий Колос. Прежде чем думать о взрыве гестаповской школы, все трое-Столяров, Колос и Готвальд - сошлись на том, что нужно добыть хорошо осведомленного "языка", который обогатил бы их сведениями о вражеском осином гнезде. Таким "языком" мог быть только работник гестапо. Вот тогда-то у Алексея и родилась мысль заманить в ловушку самого Венцеля или когонибудь из его ближайших сотрудников, которые, конечно, обо всем были хорошо осведомлены.

Роль Гельмута Алексей взял на себя. А к Венцелю вызвался пойти Колос. Операция готовилась в строжайшей тайне. Никого, кроме командира и комиссара, в нее не посвящали. Скобцев посылал своих людей и к железной дороге, и к оговоренному месту, этим самым подтверждая донесения Алексея-Гельмута в гестапо.

Начальство Альберта Обуховича ничего не знало о разоблачении своего агента. Колос и Столяров попросили Скобцева отложить и исполнение приговора над Обуховичем.

- Этот агент нам еще пригодится, - сказал Алексей.

И он действительно пригодился.

На допросе Обухович рассказал о системе связи со своими шефами. Она включала несколько тайников для передачи сведений в полицию. Через эти тайники Столяров и Колос отправляли донесения, которые полностью подтверждали сообщения Гельмута. Все сведения писал Обухович под диктовку Алексея, и в полиции эти сообщения считались бесспорными.

Доверяла ли полиция Гельмуту? Этого Столяров еще не знал. Пока все шло по плану. Однако требовалась крайняя осторожность. Достаточно было Венцелю подготовить на хуторе засаду, и Алексей со своими людьми мог сам угодить в ловушку. Поэтому ночью, накануне встречи с Венцелем, командир отряда выслал на хутор разведчиков. В случае появления большой группы фашистов они должны были предупредить партизан. Но когда в половине пятого Алексей, Колос и Готвальд подошли к Обливному, у опушки их встретил один из разведчиков и доложил, что на хуторе все спокойно.

- Где подводы? - опросил Алексей.

- Укрыты в овраге, - ответили ему. - Там же и ребята. Кузьмич предусмотрительно прислал двадцать человек.

Без десяти пять Столяров со своими товарищами вошли во двор крайней хаты. Окна были забиты досками. Алексей захлопнул скрипевшие на ветру ворота.

В щели забора дорога хорошо просматривалась в оба конца.

Тусклый октябрьский день клонился к вечеру. Ветер гнул у заборов заросли полынника, срывал с тополей последние листья. У колодца появилась женщина в ватнике, набрала воды и исчезла в избе напротив.

И снова улица опустела. Хутор был невелик: всего восемь дворов, половина из которых осталась без хозяев.

Старенькая, запыленная полуторка советского производства появилась на улице неожиданно. Шофер затормозил напротив крайней избы. Из кабины вышел Венцель. На нем было потертое латаное пальто и кирзовые сапоги. На голове - помятая кепка.

Венцель шел к воротам неторопливо, засунув руки глубоко в карманы. Алексей видел, что начальник полиции весь напряжен, а его глаза беспокойно шарят по сторонам, стараясь заметить скрытую опасность.

Столяров лихорадочно оценивал ситуацию. В кабине полуторки остался только шофер, по виду русский военнопленный, но скорее всего тоже переодетый гестаповец. Неужели этот тип все-таки решился приехать?

Как же он все-таки пошел на это?

Едва Колос распахнул ворота и вышел навстречу Венцелю, стараясь держаться как можно непринужденней, Алексей сразу же краем глаза заметил, что слева, метрах в ста от них, остановился серый "опель". В нем, кроме шофера, сидели два гитлеровца. Это уже было нарушение договора. "Опель", конечно, осложнял дело...

Эти мысли пронеслись в голове Алексея в какую-то долю секунды. Дальше все произошло мгновенно. Прижавшись к забору, он слышал, как Венцель спросил Колоса по-русски с сильным акцентом.

- Товар из Витебска прибыл?

- Да, - ответил Геннадий. - Пойдемте.

Колос пропустил "покупателя" вперед и захлопнул ворота.

- А хозяин есть?

- Есть, познакомьтесь, - ответил Колос и указал на Столярова.

Венцель, деревянно улыбаясь, протянул Столярову руку, но ее перехватил Геннадий. Сильной короткопалой ладонью он сжал руку начальника полиции, и лицо Венцеля исказила гримаса боли.

- Помогите! - прозвучал короткий, приглушенный крик, прежде чем Колос успел зажать рот гестаповцу.

В следующую секунду Венцель лежал на земле. Готвальд сидел на нем верхом и пытался защелкнуть на вывернутых за спину руках "покупателя" новенькие наручники, захваченные при недавнем налете на полицию.

До слуха Алексея донесся рев полуторки, и разведчик ринулся к воротам, на ходу вытаскивая пистолет.

Услышав крик, шофер грузовика дал задний ход. Зато серый "опель" мгновенно оказался напротив ворот.

Из него на ходу выскочили оба гестаповца.

Алексей не успел прицелиться, как рядом с ним треснул выстрел и один из гитлеровцев упал возле невысокой ветлы. Геннадий и Готвальд связали Венцеля.

Алексей стрелял по фашистам.

Второй немец прижался к ветле и открыл оттуда стрельбу. Алексей спрятался за столб забора. Одна из пуль расщепила ворота, и щепка впилась Алексею в руку. Вдруг стрельба из-за ветлы прекратилась.

"Кончилась обойма", - пронеслось в голове у Алексея. Он осторожно выглянул и убедился в своей правоте. Гитлеровец, согнувшись, полез в карман за новой обоймой, и его серо-зеленый китель показался из-за ствола дерева. Алексей, держась одной рукой за столб, тщательно прицелился. Раздался выстрел.

Выронив парабеллум, фашист тяжело осел на траву.

Ни полуторки, ни "опеля" на улице не было. Видимо, водители погнали машины за подкреплением. Надо было торопиться.

Алексей оглянулся. Колос и Готвальд поставили на ноги гестаповца и тащили его за собой, угрожая упиравшемуся фашисту пистолетами. Венцель неохотно повиновался.

В эту минуту, стуча колесами по корневищам ветел, на улицу выскочили две таратайки, и кучера осадили лошадей прямо у ворот.

Венцеля уложили на переднюю подводу лицом вниз.

Пристраиваясь рядом, Столяров видел пунцовую гладкую щеку и рубиновую мочку уха штурмбаннфюрера.

Начальник полиции покосился на Алексея краем глаза, но хранил молчание.

- А ну-ка, братцы, с ветерком! - крикнул возницам Колос. Щелкнул кнут. Лошади взяли с места галопом.

В этот момент из-за поворота дороги показались три грузовика с гитлеровцами, которые начали с ходу стрелять. Им наперерез из оврага бежали партизаны.

Звуки стрельбы еще долго слышались позади бешено мчавшихся таратаек.

* * *

Венцеля допрашивали на следующее утро. Пережитое унижение ранило самолюбие гестаповца, и теперь он всем своим видом хотел показать, что никакие обстоятельства не заставят больше уронить его офицерское достоинство.

Планируя поимку "языка", Столяров опасался столкнуться с человеком сухим, фанатичным - из таких обычно трудно что-либо выбить. Но Венцель, по его расчетам, не принадлежал к их числу, скорее наоборот:

у него была жизнерадостная внешность - розовые щеки, короткий нос и большие, немного выпуклые глаза, наверное, веселые в обычное время, а сейчас смотревшие настороженно, с плохо скрытым испугом.

- Догадываетесь, куда попали? - спросил Алексей по-немецки.

Гитлеровец кивнул головой.

Колос улыбнулся.

- Сообразительный парень!

Ночью, кляня себя за то, что так глупо попался в сети советской разведки, сплетенные, как уверял он себя, "всего лишь из наглости", Венцель принял твердое решение молчать. Этим он мог по крайней мере обеспечить покой и безопасность родителям и Железный крест посмертно себе лично.

Еще прежде, чем гестаповец переступил порог палатки и Алексей увидел его победневшее, замкнутое, несколько даже торжественное лицо, он догадался о том, что происходило в душе у пленного.

- Конечно, - говорил часом раньше Алексей Готвальду и Колосу, - этот мерзавец не заслуживает ничего, кроме веревки, но его показания для нас важней, чем возмездие... И есть только один способ заставить его заговорить - гарантировать ему жизнь.

Столяров не ошибся. Едва он выговорил слово "жизнь", как пленный судорожно сглотнул и облизал сухие губы. Он понял - жизнь ему обещают, ибо показания его необходимы этим русским. Для приличия он решил некоторое время молчать.

Но колебался он недолго. Венцелю много приходилось слышать о том, как гордо умирают с именем фюрера на устах настоящие немецкие солдаты. Это было красиво. И Венцель раньше убеждал себя, что, доведись ему попасть в плен, он бы стойко принял смерть, презрительно улыбаясь в лицо врагам. Но это оказалось не таким простым делом. Курт Венцель любил своего фюрера, но еще больше он любил самого себя.

К тому же он ожидал самого худшего, и неожиданно вспыхнувшая надежда на счастливый исход заставила его забыть о долге "истинного германца".

- Яволь, - проговорил он после долгой паузы. - Я буду говорить...

Хитрый фашист тут же решил, что выскажется не сразу, а будет "продавать товар" по частям, набивая себе цену.

* * *

Все время после ухода из Краснополья Алексея не покидало беспокойство за Лещевского. Что с ним? Жив ли? Сумел ли выдержать пытки? Ответить на этот вопрос мог, пожалуй, Шерстнев, но, когда партизанский отряд вынужден был сменить базу, связь с Тимофеем прервалась.

Алексей мог предполагать, что с Лещевским расправились немцы, но тревогу приглушала слабая надежда:

у фашистов не было улик против хирурга. Единственное, что страшило, гитлеровцы знали о встречах Лещевского с Готвальдом.

Нужно было попытаться спасти Лещевского. Но как? Не было возможности пробраться в тюрьму, узнать, что в ней делается...

Мелькнувшую было мысль о налете партизан на тюрьму Алексей отбросил: такой проект сулил слишком большие и неоправданные .потери.

- Алексей, разреши, - просил Валентин. - Пойду в город, узнаю, что и как.

- Ты с ума сошел! - прикрикнул на него разведчик. - Тебя схватят на первом же перекрестке. Теперь у каждого агента твоя фотография.

- Я что-нибудь придумаю...

- Брось об этом даже разговаривать.

Готвальд хоть и мало знал хирурга, да и держался Лещевский, принимая его, замкнуто и отчужденно, чемто Адам Григорьевич навсегда расположил к себе Валентина. Прибавлялось к этому и уважение: Лещевский был не просто хороший врач, а еще и подпольщик.

И Готвальд так же строил всяческие планы, как спасти хирурга.

В конце концов Алексей и Валентин решили, что прежде всего нужно отыскать Шерстнева: он-то уж наверняка знает, в какой тюрьме содержат фашисты Адама Григорьевича, если он еще жив.

Но Шерстнев и сам не дремал и всячески пытался узнать что-либо об Алексее и партизанах. В одну из поездок по области он завернул в Пашкове к Захару Ильичу Крутову. Было решено встретиться у него в ночь на 17 октября. В Пашкове выехали втроем: Столяров, Готвальд и Колос. Скобцев предложил было им охрану, но они отказались. Выехали верхом, в сумерках, а часам к одиннадцати вечера были на месте.

Захару Ильичу Столяров привез подарок: теплую красноармейскую ушанку и рукавицы. Обрадованный старик вынул начатую бутылку самогону, чтобы вспрыснуть обнову, новости, озабоченные своими делами, пить водку отказались.

Шерстнев, давно уже дожидавшийся партизан (полицай, как всегда, открыто пришел к Крутову еще засветло), покосился на бутылку, но пить тоже не стал.

Старик понял, что его гостям не до него, и ушел в каморку за печкой.

Алексей сразу спросил Шерстнева:

- Что случилось с Лещевским? Он жив?

- Жив.

- Где он?

- В городской тюрьме. Видел, как арестованных выводили во двор. Сначала он сидел в подвале гестапо, и я только недавно узнал, что его перевели.

- Его надо спасти, Тимофей, слышишь? Обязательно надо.

Шерстнев усмехнулся.

- Будто я сам не понимаю. Легко сказать...

- Надо что-то придумать.

- Сам об этом все время думаю. Думать мне вообще немало приходится сколько времени вас вот искал.

Помолчали. Потом Тимофей, скребя бороду, медленно проговорил:

- Я и с городскими подпольщиками советовался...

Служит в тюрьме один человек... Некто Ворчук.

- Ну, ну, ну! Что ж ты молчал до сих пор? Слова из тебя не вытянешь.

- Поспешишь - людей насмешишь!

- Так что этот Ворчук?

Шерстнев почесал за ухом, помедлил.

- Да как вам сказать? Неясный он человек. По специальности слесарь-водопроводчик. Из военнопленных. Был в немецком концлагере. Освободили его оттуда за примерное поведение. К нему уж наши искали подходы, да он что-то не идет на сближение.

Однажды наша связная встретила его на улице, попросила передать записку одному арестованному. Но он не отвечал, прошел мимо. Боится, должно быть, может, совсем продался.

- А что, если попробовать еще раз? Ведь он все-таки наш, русский. Может, осмелеет...

Шерстнев опять помолчал и погладил бороду.

- Рискованно. Согласится, а сам предупредит гестапо. Загубим людей.

- А если не освободим Лещевского, преданного нашему делу человека загубим... Да, может, и еще когонибудь удалось бы вызволить.

- Ну конечно, - согласился Тимофей. - Я ведь все понимаю. Дадим знать Корню. Если даст "добро", то попытаемся...

Шерстнев рассказал Алексею городские новости.

И главная из них - пропажа заместителя начальника гестапо Курта Венцеля.

- Представляешь, человек как в воду канул, - весело говорил Тимофей. В гестапо паника! В полиции тоже! Куда он делся, делают вид, что не знают.

Но все-таки слух идет, что он натолкнулся на какуюто засаду и его то ли убили, то ли похитил кто-то из наших. Корень что-то знает, но помалкивает, как всегда.

Заметив на лице Алексея усмешку, Тимофей умолк, затем перевел взгляд на Готвальда. Тот тоже улыбнулся.

- Чего ухмыляетесь? - подозрительно спросил Шерстнев. - А у вас в отряде ничего не слышно об этом?

- Да поговаривают, - как бы нехотя буркнул Алексей и, уже будучи не в состоянии сдержаться, расхохотался.

Осененный догадкой, Тимофей на мгновение оцепенел, а затем вскрикнул:

- Ваших рук дело?

- Да тише ты! - шикнул на него Колос.

Но унять Тимофея было невозможно.

- Ах, скромники! И молчат... А я-то им принес новость... Ну ладно, этого я вам не прощу.

И он долго молчал, сменив гнев на милость, лишь когда ему рассказали все подробности.

- Ну молодцы! Тут уж ничего не скажешь!

5. НАКАНУНЕ РОЖДЕСТВА

Через неделю связной принес в отряд записку от Шерстнева. В ней говорилось о новом неожиданном обстоятельстве. Оказывается, из Берлина вернулась вместе с комендантом Патценгауэром Софья Львовна. С ее помощью нашли людей, которым и удалось уговорить Василия Ворчука помочь подпольщикам. Тот твердо обещал.

"И, - писал Тимофей, - хотя мы полностью и не уверены в этом человеке, выбора у нас нет, да и времени тоже. На 31 декабря назначена казнь большой группы заключенных. Их должны расстрелять, как всегда, на Доронинском карьере. Узнать, включен ли в список Л., мне не удалось, но это не меняет дела..."

Получив записку, Алексей и Колос стали готовиться к операции. В партизанском отряде Скобцева был старенький трофейный "мерседес". Готвальд починил перебитый пулей бензопровод, машину покрасили и сменили номер. А для солидности на ветровом стекле в углу вывели по трафарету треугольник в треугольнике. Это была, по словам Венцеля, эмблема Блестковской секретной школы: к машинам сотрудников этой школы патрули относились с боязливой почтительностью, и разведчики решили использовать ее знак.

Когда автомобиль был готов, встал вопрос о шофере. Брать с собой Готвальда Алексей опасался: его многие знали в городе. Колос машину водить умел, но недостаточно хорошо для такой ответственной операции.

Сначала Алексей намеревался было сесть за руль сам, но боялся, что за это время утерял квалификацию. Делать было нечего: Алексею пришлось скрепя сердце капитулировать перед настойчивыми просьбами Валентина.

- Мы въедем в город в сумерках, так что никто меня не разглядит, успокаивал Алексея обрадованный Готвальд. - Ну а светить фонариком в кабину абверовцев вряд ли кто решится...

Алексей молчал. На душе у него было тревожно, как обычно, когда он шел на операцию и чувствовал: что-то сделано не так, как нужно. Его, правда, утешала мысль, что Валентин был первоклассным шофером, а это как раз то, что требовалось на случай погони. Одновременно очень беспокоила мысль: Валентина легко могли узнать. Он долго работал и в комендатуре, и на аэродроме. Узнать его могли не только гестаповцы, но и городские жители.

Дня за три до операции Колос, который появлялся в городе только раз, когда приходил от Гельмута к Венцелю, отправился к тюрьме, чтобы на месте ознакомиться с обстановкой, а заодно проверить дорогу, по которой должна будет ехать их машина. Нужно было узнать, где находятся часовые, патрули, контрольные пункты.

Вернувшись, он начертил план местности и маршрут движения.

Машину решили остановить в узком темном переулке, выходившем прямо к тюрьме. Он был плохо освещен, а прохожие избегали этого места. Готвальд хорошо знал план города и не выражал никаких опасений. Он был уверен, что ему удастся возвратиться в отряд самым коротким путем.

Теперь, когда все было продумано, оставалось ждать знака от Ворчука, который и сообщил Шерстневу через друзей Софьи Львовны, что самое подходящее время для операции - сочельник, когда охрана, бесспорно, напьется, а офицеры будут встречать рождественский праздник в казино. Солдаты городского гарнизона и полиция также будут веселиться.

Накануне "мерседес" перегнали в село Грабы за десять километров от города по Витебскому шоссе и спрятали в сарае у одного из жителей, помогавших подпольщикам. В это же село поодиночке перебрались Алексей, Колос и Готвальд. Немецкая одежда для них уже лежала в багажнике "мерседеса".

Алексей надел форму капитана, Геннадий в своем наряде выглядел типичным обер-лейтенантом, а Валентину, как шоферу, досталась солдатская амуниция.

Гранаты и пистолеты подпольщики рассовали по карманам. Запасное оружие лежало и в "мерседесе".

Вечером 24 декабря машина благополучно миновала заставу и выехала на Большую Гражданскую.

Город был затемнен. Медленно падал редкий колючий снежок. По Большой Гражданской, горланя, шли немецкие солдаты. Когда "мерседес" проезжал мимо офицерского ресторана, из которого доносились музыка и пьяные крики, Готвальд повернулся к сидевшему рядом с ним Алексею и шепнул:

- Вот бы куда швырнуть подарочек...

Алексей ничего не ответил.

Показалась серая трехэтажная коробка центральной тюрьмы. Мрачно и как бы недоверчиво выглядывала она из-за высокой каменной стены угрюмыми глазницами окон.

Готвальд свернул в переулок.

Трое в машине молчали. Каждый, видимо, думал об одном и том же: кем окажется Василий Ворчук - патриотом или предателем?

Когда к Василию Ворчуку подошла Софья Львовна и попросила передать записку заключенному Лещевскому, с губ его сорвалось "нет" прежде, чем он успел как следует все обдумать. Ворчук знал, что Ивашева работает в комендатуре, где он ее видел, когда заходил исправлять замки. Слишком свежи были в его памяти колючая проволока концлагеря, спертый, удушливый воздух бараков, мертвенно-серые, с запавшими глазами лица товарищей, короткие очереди в лесу - там расстреливали тех, кто уже не мог передвигаться. Если эта женщина - провокатор, не избежать ему возвращения в один из этих бараков, а могут и сразу прикончить.

Еще в лагере Ворчук решил во что бы то ни стало выжить и вырваться на волю. Он прикинулся робким, исполнительным, безответным. И этому волевому и очень собранному и целеустремленному человеку удалось маской раболепия обмануть лагерное начальство.

Выйдя на свободу, Ворчук контролировал каждое свое слово, каждый свой шаг, боялся случайных знакомств, избегал людей. Но имя заключенного и номер камеры, которые назвала эта красивая, хорошо одетая женщина, запомнились Ворчуку. Он считал Ивашеву продавшейся немцам, тем более что за последнее время с ней произошла разительная перемена. Она заменила ватник и серый платок на изящную одежду, привезенную из Берлина, выглядела самоуверенной и довольной, а между тем Ворчук знал, что немцы расправились с ее дочерью. Чем же могли убийцы приманить несчастную мать? Как она могла забыть о своей потере? Тут было что-то странное и необъяснимое.

Софья Львовна, обращаясь с просьбой к Ворчуку, хорошо понимала, что он может немедленно выдать ее.

Но дни шли... Все было без изменения.

Чтобы убыстрить события, Софья Львовна через коменданта попросила прислать ей водопроводчика - проверить отопление в канцелярии, где она работала.

Как всегда, прислали Ворчука, и Софья Львовна выбрав подходящую минуту, вновь заговорила с ним о Лещевском.

Ворчук, энергично орудуя гаечным ключом, прошептал:

- Помогу.

...Проходя как-то по коридору тюрьмы, Ворчук заглянул в дверной глазок одной камеры. На грязном полу лежал парень в драной, окровавленной одежде.

Хотя лицо избитого трудно было рассмотреть, Ворчук знал, что этому "важному преступнику" - так называло его тюремное начальство - всего лишь двадцать пять лет.

Ворчуку стало стыдно. И на фронте и здесь, в тылу, его однолетки сражаются с фашистами, а он, здоровый и сильный человек, русский рабочий, боится каждого шороха, сидит затаившись и обслуживает врагов своей Родины.

И что-то перевернулось в душе Василия. Исчез страх, на смену ему пришла решимость действовать! Вот почему он совсем иначе отнесся к вторичной просьбе Ивашевой.

Софья Львовна, заметив перемену в настроении Ворчука, решила идти напролом - будь что будет! Она сказала, что долг Ворчука помочь заключенным бежать.

Ивашева назвала номера камер, которые он должен был открыть. А на следующий день к нему на квартиру пришел его знакомый Петр Головин, работавший у фашистов в оружейных мастерских. Ворчук и раньше догадывался, что Петр связан с подпольщиками, и поэтому старательно его избегал. На этот раз он пустил Головина в свою комнату. А тот принес ему два браунинга и несколько магазинов к ним.

Они заперлись, и Головин подробно объяснил Ворчуку, что последний должен был сделать...

Вечером в сочельник Ворчук появился в тюрьме, как обычно, с маленьким фанерным чемоданчиком, в котором лежали молоток, набор гаечных ключей и плоскогубцы, - нехитрый набор инструментов, слесаря-водопроводчика. Только на этот раз под инструментами были спрятаны тщательно обернутые засаленной ветошью два пистолета. Из карманов пальто выглядывали две бутылки самогонки.

- Ты куда? - остановил его у проходной полицейский.

Стараясь держаться как можно спокойней, Ворчук объяснил: наверху лопнула труба, приказано починить.

Однако, пока происходил этот разговор, слесарь заметил, что тюрьма сегодня охраняется менее тщательно:

у ворот вместо сильного наряда полиции мерзло всего три человека. Все шло как по маслу: именно на это и рассчитывали подпольщики, выбрав для побега канун рождества...

В узком, слабо освещенном тюремном коридоре ударил в ноздри отвратительный запах: воняло хлорной известью, крысами и парашей. Обитые жестью дубовые двери камер были крепко, как всегда, заперты на засовы.

На мгновение у Ворчука мелькнула мысль, что задуманное освобождение арестованных неосуществимо и весь план обречен на неудачу: слишком крепки засовы, слишком высоки стены.

Но Василий поспешил отогнать эту мысль и вошел в дежурку.

За деревянным столом сидели трое охранников. Они уже были навеселе: распаренные лица, расстегнутые вороты мундиров, глаза выжидательно уставились на вошедшего. На столе бутылки, открытые банки консервов, на плите шипящая сковородка - жарится яичница.

Собрав все свои познания в немецком языке - а он поднаторел в нем и в лагере, и на службе в комендатуре, - Ворчук поздравил тюремщиков с праздником и пожелал веселого рождества.

Он спокойно раскрыл сундучок и проверил, все ли на месте: молоток, ключи, плоскогубцы, - и объяснил, что наверху лопнула труба.

Захмелевшие фашисты не проявили к нему особого интереса - этого слесаря они здесь видели часто и привыкли к нему.

Наверху, в комнате полицаев, тоже шла гулянка.

Здесь Василия встретили более гостеприимно, поскольку оба полицейских были еще не настолько пьяны, чтобы не заметить торчавших у слесаря из карманов бутылок с самогоном.

Ворчука усадили за стол.

- Выпей с нами, парень! - предложил один из охранников.

- Спасибо, - ответил Ворчук. - У меня у самого есть. Собираюсь вот, кончив работу, пойти к одной девочке...

- К черту девочку - с нами веселей! - заорал один из полицейских. Давай сюда твою водку!

Боясь вызвать подозрение, Ворчук пил почти наравне со всеми. Но он не хмелел, видимо, сказывалось нервное напряжение.

Зато его собутыльники быстро опьянели. Вот один из них - рыжий, с бельмом на глазу - уронил голову на стол, другой принялся крутить шеей, будто стараясь отогнать от себя какое-то наваждение.

Василий незаметно раскрыл под столом чемоданчик и вынул молоток.

Когда и второй полицейский стал клевать носом, Ворчук вытащил из-под стола молоток и изо всех сил ударил по затылку сначала одного охранника, а потом другого.

Через минуту он уже отодвигал засов камеры, где находился Лещевский.

- Быстро выходите! - шепнул он в темноту.

Высокий, сутуловатый человек, пошатываясь, вышел в коридор. Он никак не мог понять, почему какой-то неизвестный сует ему в руки пистолет.

- Живее! - прикрикнул на него Ворчук. - За мной! - И, не оглядываясь, кинулся к другим камерам.

Люди выходили в коридор неуверенно, щурясь от света и испуганно озираясь. Но теперь уже Ворчуну помогал худенький, избитый паренек, который был в одной камере с Лещевским.

Отперев все замки, трое (Лещевский тоже пришел в себя) кинулись в комнату все еще лежавших на полу полицаев и забрали их оружие. Лещевский и его сосед остались на лестнице, а Ворчук спустился вниз в дежурку. Из-за закрытой двери доносилось пьяное, нестройное пение.

Ворчук рванул дверь и захлопнул ее за собой,

- Руки вверх!

За столом сидели теперь только двое гестаповцев.

Завидев слесаря с пистолетом, толстый охранник пригнув голову, метнулся к Ворчуку. Василий дважды нажал спуск. Зазвенели стекла. Гитлеровец, будто споткнувшись, растянулся на полу. Второй тоже рванулся с места, но две пули сделали свое дело.

Василий снова взялся было за ручку двери, но задержался. Ведь охранников в первый раз было трое?

Где же третий? И прежде чем слесарь успел что-либо сообразить, за дверью послышались нетвердые шаги.

Видимо, тот, третий, за чем-то вышел и теперь возвращался, услышав выстрелы. Раздумывать было некогда.

Спрятав пистолет за спиной, Василий выскочил в коридор, охранник, пошатываясь, шел ему навстречу, держа руку в оттопыренном кармане. Он что-то пытался сказать, но язык не повиновался ему.

Василий не стал медлить и выстрелил прямо в красное, что-то бессмысленно орущее лицо.

Тем временем заключенные вышли из камер и спустились вниз. Решено было, что они будут выходить из тюрьмы группами. В первой пойдут Ворчук, Лещевский и худенький паренек...

В то время как в тюрьме происходили описанные выше события, Столяров, Колос и Готвальд сидели в "мерседесе", нетерпеливо посматривая на часы. Ворота тюрьмы должны были давным-давно распахнуться.

Но время шло - тюрьма молчала. И вдруг произошло нечто, заставившее всех троих похолодеть.

Первым забил тревогу Колос.

- Смотрите! - шепнул он Столярову, указывая глазами в сторону. Мимо тюрьмы медленно двигалась колонна немецких солдат. Топот сотен сапог сотрясал землю, ревели моторы: позади колонны ехало несколько грузовиков.

Готвальд судорожно сжал руку Столярова, как бы спрашивая: что делать, как поступить?

Алексей и сам не знал. Если сейчас заключенные выбегут из ворот, они наскочат прямо на колонну. Предупредить их нет никакой возможности.

Оставалось только одно - ждать, как дальше развернутся события. Неужели так тщательно подготовленная операция сорвется из-за какой-то случайности?..

В довершение ко всему один из грузовиков, объезжая строй, увяз в сугробе прямо напротив тюремных ворот и никак не мог сдвинуться с места. Его обступило с десяток немцев. Упираясь в задний борт, они с криками помогали машине выехать на мостовую.

Время тянулось нестерпимо долго. Наконец последний грузовик проехал.

Прошло еще четверть часа, но из ворот никто не выходил. Беспокойство разведчиков нарастало.

- Неужели Ворчук изменил? - прошептал Готвальд.

Ему никто не ответил... Каждый думал: случилось несчастье.

Улицы, несмотря на темноту, не были пустынными.

Поодиночке и группами проходили немецкие солдаты и офицеры. Порой до сидевших в "мерседесе" доносились пение, отрывки немецкой речи. Алексей и Колос не сговариваясь, подумали об одном и том же - такдолго стоявший у тюрьмы "мерседес" мог привлечь внимание патрулей.

Наконец в темном квадрате проходной появились трое. Один из них высокий, сутулый, был в шинели немецкого офицера - Алексей при свете синего фонаря, освещавшего ворота тюрьмы, сразу узнал Лещевского.

Рядом с ним шли еще два немца в одних мундирах, несмотря на холод.

Готвальд выскочил из машины и быстро подвел к "мерседесу" уже совершенно спокойного Лещевского.

Увидев Алексея, хирург от удивления только заморгал глазами.

Партизаны ждали Ворчука - его надо было обязательно забрать с собой в отряд, но он почему-то задержался.

Между тем из тюрьмы поспешно выбегали заключенные - их фигуры будто растворялись во тьме декабрьской ночи. Колос настаивал на отъезде, но Алексей не мог покинуть Ворчука, оказавшего подпольщикам такую услугу.

Наконец из дверей вышел Ворчук со своим неизменным чемодачником. Едва он успел перебежать широкую улицу, чтобы сесть в "мерседес", из-за угла вырвалась пронзительно гудящая полицейская машина с нарядом жандармерии. Она оказалась у ворот тюрьмы, когда из нее выбегала последняя группа заключенных. Жандармы открыли по ним пальбу. Несколько человек упало в снег, остальные добежали до переулка. За ними с криками и бранью погнались гитлеровцы. Уйти благополучно всем не удалось - в одной из камер вместе с подпольщиками сидел провокатор. Он, войдя в коридор, спрятался в темном углу, не замеченный в общей суматохе, пробрался к телефону и позвонил в гестапо.

И все же в эту ночь из тюрьмы бежало семнадцать подпольщиков. Позднее большинство из них удалось переправить к партизанам, остальные были надежно спрятаны в городе и окрестных селах.

Столярова и его друзей охватило то радостно-возбужденное состояние, когда все кажется посильным и возможным. Но Алексей знал по опыту, как опасно это настроение для разведчиков: оно порождает беспечность и, стало быть, неизбежные ошибки.

А впереди подпольщиков ждала серьезнейшая задача: уничтожить шпионскую школу в Блесткове.

Центр торопил Алексея. Получив сообщение, что подпольщикам удалось захватить начальника городской полиции, Центр приказал Столярову доставить Венцеля в Москву, конечно, лишь после того, как партизаны получат от него все нужные для них сведения.

Венцель назвал на допросах имена и клички многих гестаповских агентов. В тот же день названные Венцелем имена Алексей сообщил через связного подпольщикам. Многие гестаповские ищейки были вскоре обезврежены.

Тайная полиция получила очередной тяжелый удар.

Обо всем этом написал Алексею Шерстаев в очередном донесении.

Последний абзац этого письма особенно заинтересовал Алексея:

"Лотар Штроп исчез, куда - точно никто не знает.

Одни говорят, что отозван в Берлин, другие утверждают, что понижен в звании и отправлен на фронт. Во всяком случае, одним гестаповцем в городе стало меньше..."

Это обстоятельство чрезвычайно обрадовало разведчиков. Хитрый, опасный, опытный и осторожный враг - не чета Венцелю - убран с их пути.

6. НА ПОДСТУПАХ К "ГНЕЗДУ"

Венцель не только бывал в Блестковской школе абвера, но постоянно поддерживал с ее руководством деловые контакты. Они выражались не только в том, что начальник полиции рекомендовал начальнику школы подходящих людей, он несколько раз сам ездил в Блестково читать лекции. Из показаний Венцеля у партизан черточка за черточкой складывалась картина деятельности этого центра обучения фашистских разведчиков.

Школа находилась в пятнадцати километрах от города в бывшей помещичьей экономии, где при Советской власти размещалась центральная усадьба животноводческого совхоза.

Усадьба эта была выбрана гитлеровцами, видимо, потому, что стояла в стороне от больших дорог, в неглубокой лощине, на берегу озера. Окружавшие усадьбу холмы надежно укрывали ее от любопытных глаз. К тому же здание было обнесено высокой кирпичной стеной, пострадавшей в нескольких местах от обстрела. Как только новое назначение усадьбы определилось, пробоины в стене были заделаны. На ремонте работали советские военнопленные. Но одной стены гитлеровцам показалось мало: они вокруг школы возвели еще забор из колючей проволоки в два метра высотой и оцепили спиралью, по которой проходил ток высокого напряжения.

К этому сверхсекретному объекту местным жителям категорически запрещалось подходить, о чем недвусмысленно предупреждали щиты с надписями на русском и немецком языках. Нарушителей ждал расстрел.

В главном одноэтажном здании разместились административные службы школы, кабинеты начальника - майора Фридриха Калау и его помощников. Здесь же в одной из комнат попискивала собственная радиостанция фашистского гнезда - антенна поднималась высоко вверх, замаскированная старыми липами, росшими вокруг дома. Деревянные корпуса были отведены под общежитие курсантов, преподавательского состава, гараж.

Маленькая, полуразрушенная каменная церквушка использовалась в качестве склада оружия и боеприпасов.

Почувствовав, что ему уже не угрожает расстрел, Венцель стал еще более покладистым и даже по приказанию Алексея нарисовал план-схему усадьбы, где размещалась школа.

Алексея удивило только, что Венцель, вручая ему план, высказал весьма невысокое мнение о надежности кадров школы: они набирались из военнопленных.

- Очень, очень ненадежный народ, - говорил Венцель. - Большинство пришло туда не драться с большевиками, а найти способ, выждав время, перебежать к своим.

Наконец разведчики пришли к выводу, что все нужные сведения они уже получили, и Венцель был отправлен в другой район.

Теперь, когда подпольщики располагали довольно подробными сведениями о школе, получили ее подробный план, Алексей, Колос и Готвальд целыми днями ломали голову над тем, как выполнить приказ Центра.

Просто напасть на школу или подослать группу подрывников было невозможно: неподалеку от Блесткова квартировали значительные силы гитлеровцев - там насчитывалось до двух батальонов жандармерии.

- Если даже и удастся подойти ночью к школе, - говорил Скобцев, - то вывести в целости людей будет невозможно. Вот смотрите, - тыкал он карандашом в план, нарисованный Венцелем. - Ближайший от усадьбы лес в десяти километрах. Немцы перережут дорогу к лесу и легко уничтожат отряд... Живым не уйдет ни один человек...

С доводами Скобцева нельзя было не согласиться.

Для разгрома школы требовалось много людей, которыми отряд не располагал.

- Есть только один выход, - утверждал Колос, - найти в самой школе подходящего человека, который бы и подложил взрывчатку в административный корпус.

Но Алексей напомнил, что Венцель рассказывал о том, как агенты следят за каждым шагом курсанта, получившего увольнительную в город. Стало быть, даже подойти к кому-либо из курсантов школы на улице или подсесть в кабачке было совершенно невозможно.

От этого варианта пришлось отказаться еще и потому, что у подпольщиков и у партизан не нашлось в Блееткове ни одного знакомого.

Из-за этого были признаны негодными многие планы, предлагавшиеся поочередно Колосом, Скобцевым, Алексеем и Готвальдом. И вот, когда Столяров уже начал отчаиваться, пришедший на явку Шерстнев вспомнил, что в городском госпитале лежит курсант школы, у которого во время учений в руках взорвалась толовая шашка. Попросили Шерстнева разузнать об этом случае поподробнее.

Через несколько дней, встретившись с Шерстневым все в той же хате Захара Ильича, Алексей услышал то немногое, что полицаю удалось выспросить у знакомой санитарки госпиталя.

- Взрывом курсанту изранило руки, - сказал немногословный Шерстнев. Обезобразило лицо до неузнаваемости.

- До неузнаваемости, говоришь? - насторожился Столяров, услышав последнюю фразу Тимофея.

- Да, - подтвердил тот. - Ему опалило волосы, брови, ресницы, на щеках и на лбу сильные ожоги.

Он лежит неподвижно на спине с забинтованной головой и руками. И, говорят, чуть ли не при смерти.

Столяров забегал по избе. Таким взволнованным Шерстнев его никогда не видел.

Наконец, немного успокоившись, Алексей остановился напротив Тимофея.

- Слушай, - сказал он, - нужно найти надежного человека из военнопленных врачей. Впрочем, тут может помочь Лещевский. Я сегодня же поговорю с ним: он ведь знает в госпитале всех.

Шерстнев не стал расспрашивать Алексея ни о чем.

Он уж и так догадывался, какой план родился в голове у его друга. Но затея эта показалась ему фантастической. Такого же мнения придерживались Колос и Готвальд.

Особенно скептически был настроен Колос.

Действительно, замысел Алексея подменить в последний момент умиравшего курсанта, как когда-то сделал с ним Лещевский, казался совершенно несбыточным.

- Ведь человек должен быть очень похож на обожженного курсанта, сказал Скобцев.

- Да он же будет с забинтованным лицом, - убеждал товарищей Алексей.

- А голос? А манера говорить, двигаться? А наконец, отпечатки пальцев? - возражал Колос.

- Но в том-то и дело, что даже руки опалены, стало быть, ни о каких отпечатках пальцев не может быть и речи, - защищал свою идею Столяров. - А что касается приблизительного сходства - такого человека можно найти.

Первые два дня Колос всячески иронизировал над планом Алексея и выискивал в нем все новые и новые уязвимые места.

Он так часто возвращался к обсуждению этой идеи, что "Алексей наконец стал смеяться.

- Кажется, моя мыслишка не дает тебе покоя. А?

Сознайся? А ведь она соблазнительна!

- Конечно! - с виду неохотно согласился Геннадий. - Но уж чересчур сложна.

- Предложи проще!

Но Колосу ничего другого так и не удалось придумать. И уже теперь обсуждали план Столярова все втроем, горячась, увлекаясь и одергивая друг друга, если кто-нибудь залезал в дебри фантазии.

В замысел посвятили Лещевского. После пыток в гестаповском застенке, после всех волнений, связанных с побегом, Адам Григорьевич еще не совсем оправился.

Столяров попросил Скобцева, чтобы хирургу назначили усиленный паек: за два месяца тюремного заключения Лещевский исхудал до неузнаваемости. Но врач попрежнему был полон решимости и мужества.

- Что я буду делать в отряде? - спросил он Алексея в первый же день.

- Отдыхать, - ответил тот. - Пока только отдыхать, дорогой доктор, а потом дела найдутся.

- Но не могу же я быть нахлебником?

- Не волнуйтесь. Вернете долг, когда встанете на ноги... А теперь дышите воздухом, отсыпайтесь. В землянке хоть и сыровато, но спать можно спокойно, фашисты сюда и носа не кажут.

Однако вскоре после этого разговора Алексей уэнал от комиссара отряда, что хирург уже оперировал в санитарной палатке раненого в ногу партизана.

- Так он же сам еле на ногах держится! - удивился Столяров.

- Я пытался его отговорить, - сказал комиссар, - но он замахал на меня руками и заявил, что работа для него - лучшее лекарство.

И вот теперь Лещевский, смущенно улыбаясь, появился в землянке Столярова. Ссадины на лице хирурга уже заживали, но некоторые еще были заклеены пластырем.

Алексей решил сделать вид, что он ничего не знает о подпольной практике своего друга, и приступил к делу.

Поначалу он спросил врача, есть ли в немецком госпитале человек, заслуживающий доверия.

- Я имею в виду русских, конечно. Там ведь есть врачи из военнопленных, вольнонаемные сестры и санитарки. Вы ведь всех знаете?

Лещевский ответил, почти не задумываясь.

- Самый порядочный там, на мой взгляд, Солдатенков. Михаил Иванович Солдатенков.

- Кто он? - поинтересовался Алексей.

- Терапевт. Капитан медицинской службы. Попал в плен под Могилевом.

- Адам Григорьевич, здесь дело очень серьезное.

Вы за Солдатенкова можете поручиться?

- Как за себя! - твердо ответил врач. - Мы были откровенны друг с другом. Он так же, как и я, очень мучился, что ему приходится работать на немцев. Собирался бежать к партизанам, но не знаю, удалось ли ему... Если он еще в госпитале, я могу сам пойти к нему и обо всем, что вам нужно, уговориться...

- Нет, - возразил Алексей. - Вам в город идти нельзя. Мы найдем другой способ связаться с Солдатенковым.

Когда Лещевский уже был у выхода из землянки, Алексей все же не удержался и, улыбнувшись, спросил:

- Ну, как прошла операция? Руки не дрожат?

Лещевский с трудом раздвинул в улыбке разбитые губы.

- Уже донесли? Ну да ладно, от вас все равно ничего не утаишь... Так вот, прошла успешно... И руки не дрожат!

Поговорить с Солдатенковым поручили Шерстневу.

Когда Тимофей сообщил, что врач обещал свое содействие, Алексей передал "полицаю" еще одно задание:

во что бы то ни стало добыть фотографию лежавшего в госпитале курсанта. Но, естественно, сделанную еще до несчастного случая, изуродовавшего его. Задача была чрезвычайно сложная. Шерстнев ничего не обещал, в госпитале скорее всего документов обгоревшего не было. Его фотография могла быть только в секретной картотеке гестапо или абвера. Впрочем...

...Связного из города ожидали с нетерпением. Он появился в лагере морозной зимней ночью и откуда-то изпод подкладки пальто достал аккуратно завернутую в бумагу фотографию, наспех сделанную копию.

Алексей, Геннадий и Валентин склонились над снимком. С него смотрел на них человек лет тридцати, светлоглазый, русоволосый, с довольно красивым, правильным лицом. На обороте был отмечен рост, указан возраст...

После разговора в землянке со Столяровым хирург замкнулся, стал избегать товарищей. Геннадий Колос как-то вечером заглянул к Лещевскому потолковать о медицине, но тот встретил его сдержанно, даже сухо и на все вопросы отвечал односложно, так что через четверть часа Колос выскочил от врача в полнейшем недоумении.

- Что с нашим лекарем творится, не пойму, - сказал Геннадий Алексею.

- О чем ты?

- Да какой-то он чудаковатый стал. Хмурится, глаза в сторону отводит. Устал, что ли...

Алексей задумался.

- А ведь, кажется, я промашку дал, - проговорил он наконец. - Мы с тобой кое-что не учли, Геннадий.

- Что именно?

- Того, что Лещевский - человек тонкий, чрезвычайно восприимчивый и легкоранимый.

- Он обиделся на что-нибудь?

- Думаю, так. И, пожалуй, он по-своему прав.

- В чем же прав-то?

- Как ты думаешь?

- Ну, сдали нервы, переутомление...

- Может быть, но не только.

- Что ж тогда?

- А ты вспомни. Мы у него насчет Солдатенкова все узнали? Узнали. Зачем? Ясно, что нс для врачебной консультации. К тому же просили Адама Григорьевича послать этому врачу с нашим человеком письмецо. Нетрудно догадаться, что мы что-то затеваем... А ему - ни слова...

- Он решил, что мы ему не доверяем?

- Вот именно. Ты его пойми: ведь он работал у немцев, а в отряде недавно. Готовится какая-то операция, ее держат от него в тайне.

- А ведь, черт побери, ты, наверное, прав, - засмеялся Геннадий. Давай проверим.

Они пошли в землянку к Лещевскому. Тот хмуро сидел на койке, холодно ответил на приветствие.

Алексей поинтересовался, как врач себя чувстствует.

Адам Григорьевич пожал плечами.

- Что мне делается, старику? - Исподлобья оглядывая своих собеседников, догадывался, что зашли они не за тем только, чтобы осведомиться о здоровье.

- Вот что, Адам Григорьевич, - сказал Алексей после неловкой паузы, мы решили поговорить с вами откровенно. Не возражаете?

- Только этого и жду, - буркнул тот.

- Прекрасно. Вы вроде бы чем-то недовольны, ходите расстроенный... Я не ошибся?

Лещевский пристально посмотрел на Столярова.

- Вы догадливы...

- Тогда выкладывайте, в чем дело.

Адам Григорьевич на мгновение замялся, а потом заговорил тихо, низко опустив голову:

- Не знаю, как вам сказать. Ну да ладно...

Хирург помолчал, поглядел куда-то вбок, потом заговорил снова:

- Все это время я взвешивал наши отношения... ну, дружбу, что ли... С того дня, как мы встретились с вами в госпитале... Перебирал день за днем. Думаю, может, я поступил как-то не так, где-то в чем-то промахнулся...

И ничего не нашел такого, что дало бы повод меня... ну, скажем, подозревать, отстранять...

Алексей ответил:

- И правильно! Вы и не могли найти такого повода!

Лещевский поднял голову.

- Тогда я не понимаю... К чему эти тайны?

- Какие тайны?

- Вы же знаете, о чем я говорю. Зачем вам врач, этот Солдатенков? Я что - уже ни на что не гожусь?

Лечить разучился?

Такой поворот дела не приходил в голову Алексею.

Разведчик подошел к Лещевскому и положил ему руку на плечо, но тот не обратил внимания на этот дружеский жест, продолжал с плохо скрываемым раздражением:

- Разве я не вижу по вашим лицам, что вы интересовались этим врачом неспроста? Зачем? Не хотите говорить? Не доверяете?

- Подождите, Адам Григорьевич! - остановил его Алексей. - Подождите, повторил он уже тверже, видя, что Лещевский собирается его перебить, - у нас, чекистов, - а чекистом мы считаем и вас - существует неписаный закон: если готовится операция, о ней должны знать только ее участники. Мы доверяем вам как самим себе. Но все же нарушать закон мы не имеем права. Он установлен не нами, он существует давно, его подсказал опыт...

Лещевский, смотревший себе под ноги, повеселел и поднял голову.

- Гм... Это называется урок, - забормотал он. - Вы, Алексей, хоть и оказали мне честь, назвав чекистом, но тут хватили лишку. Теперь я вижу, что ваше дело действительно посложней моего... Но вы, по-моему, догадались о моем настроении, прежде чем я раскрыл рот, а? Ведь затем и пришли, сознавайтесь.

Алексей ответил, пряча улыбку:

- Это не я... Это все Геннадии. Он у нас специалист по психологии.

7. ЧЕЛОВЕК В БИНТАХ

Солдатенков охотно согласился помочь партизанам и даже провел Шерстнева в палату, где лежал курсант.

Но рассмотреть лицо обожженного Тимофею не удалось: оно было сплошь в бинтах, странно неподвижно, и только три темных отверстия над ртом и глазами и непрерывные стоны свидетельствовали, что этот человек еще жив.

- Без сознания, - сказал Солдатенков. - Много бредит.

- Прислушайтесь, - Шерстнев блеснул глазами. - Может, что скажет о себе. Нам это очень поможет...

Алексей, Валентин и Геннадий долго рассматривали снимок. Все трое молчали, им предстояло принять трудное решение, от которого зависело выполнение приказа.

Кто же из подпольщиков хоть немного похож на изображенного на фотографии человека? Кому предстоит сыграть трудную роль, требующую не только внешнего сходства с курсантом, но и актерского таланта?

Солдатенкову удалось узнать из бессвязных обрывков бреда: курсант прибыл в школу совсем недавно, и Алексей возлагал большие надежды на то, что к этому человеку администрация школы еще как следует не успела присмотреться. К тому же будущий актер должен был играть с забинтованным лицом. Но, кроме внешности, еще существовали десятки других моментов, из которых слагается представление о человеке. Любая ошибка двойника могла выдать подделку. На какое-то время и самому Алексею весь его замысел показался утопией. Но выхода не было: надо было действовать.

И Алексей до боли в висках продолжал обдумывать подробности своего плана.

Шерстнев. не любивший тратить лишних слов, так и не рассказал, откуда он добыл столь необходимый всем снимок. Это был его секрет. Если говорить точнее, секрет Софьи Львовны, которая в последнее время входила во все большее и большее доверие к своему начальнику.

Если кому-нибудь и пришлось стать лицедейкой, так именно ей.

Готвальд зашел в землянку Столярова, выбрав время, когда тот был один. Присел на краешек табуретки, молча разглядывая свою шапку.

"Что с ним? - думал Столяров. - Что с ним?"

А Готвальд молчал, мял в руках шапку, безмолвствовал. Это становилось странным.

Алексей спросил:

- Ты что? Болен?

Валентин встрепенулся, посмотрел на Столярова и машинально водрузил шапку на голову.

- Я? Нет, ничего...

- Да ведь у вас у всех в последнее время настроение меняется, как у капризных дамочек, вижу. Говори, что случилось?

Валентин скосил глаза в сторону, потом медленно заговорил:

- А ведь у него волосы светлые...

- Ты что, с ума спятил! О ком ты?

- И глаза серые, - не слушая Алексея, продолжал Валентин.

- А-а! Вот ты о ком. А что дальше скажешь? Действительно, волосы русые, а глаза серые. Тонко подметил.

Алексей уже догадался, что будет дальше. Догадывался еще прежде, чем Валентин, заговорил снова:

- И нос вроде бы похож на мой...

- Вроде бы похож...

Взгляды их столкнулись. Алексей быстро отвел глаза. Ждал.

- А? - В голосе Готвальда звучали надежда и тревога. - Как вы думаете, Алексей Петрович? И ростом со мной он одинаков...

Столяров, насупившись, барабанил по колену пальцами.

- Кто же еще! Ну, кто? Больше ведь некому? Некому! - уже настойчивей продолжал Готвальд.

Пальцы Алексея продолжали выбивать дробь.

- Он ведь забинтован, все лицо забинтовано, - все твердил свое Готвальд.

- Да, да, -механически повторял за другом Алексей - все лицо забинтовано...

- Пока разберутся, что к чему... Я успею... Ведь понемецки я говорю не хуже, чем по-русски. А?

Алексей молчал. Как только он увидел фотографию курсанта, он понял: идти должен Готвальд. У него действительно во внешности было много общего с курсантом. Такие же светлые волосы, прямой нос, большие серые глаза... И рост, главное, рост подходит. Все это верно. Да, верно. Так в чем же дело? Почему он, Алексей, медлит? Не дает согласия? Не советуется с другими? Ему стоит сказать только слово, и Готвальд пойдет.

Как трудно сказать это слово! Одно слово, короткое слово "да". Почему? Когда Алексей разрабатывал план операции, он думал о двойнике как о некой отвлеченной человеческой единице. "Отвлеченной единицы" не было. Надо было решать все конкретно. Решил было идти сам... Но, кроме светлых волос, он ничем не походил на обожженного. А главное - тот был почти на голову выше. И есть Готвальд. Подходил только Готвальд. Рослый, широкоплечий, белокурый. Но у него - жена и ребенок. Ему только двадцать пять! Готвальд - близкий ему человек. Как больно ему рисковать жизнью друга!

А Готвальд все смотрел на Алексея. Он ждал ответа, видимо догадываясь о том, что происходит в душе у Столярова.

- Я успею... Пока разберутся, успею... Ничего страшного не произойдет!

- Подожди, Валентин, не пори горячку. Подожди.

Дай подумать. Надо хорошенько подумать... Посоветоваться с Корнем, со Скобцевым.

8. КОНЕЦ ОСИНОГО ГНЕЗДА

В деревне Выпь случился пожар. Сгорел дом старосты Охримовича. Сгорел так основательно, что, когда наутро к месту происшествия прибыло несколько полицейских, они увидели только закопченную печную трубу да груду обуглившихся бревен.

Староста и его жена сидели на каких-то узлах и мешках и печально взирали на пепелище. На Охримовиче была шуба, накинутая прямо на нижнее белье. Ветер шевелил жалкие остатки его редких волос. Старостиха выла как по покойнику.

Ничего вразумительного добиться от супругов не удалось. Изо рта Охримовича вырывались какие-то хриплые, нечленораздельные звуки. С трудом можно было догадаться, что он повторяет слово "партизаны".

Полицаи подняли Охримовича, взяли его под руки и отвели в ближайший дом. Там старосте поднесли стакан самогону, и постепенно он пришел в себя.

- Разбойники! - вопил Охримович, сразу опьянев. - Спалили хату! Куда я теперь денусь!

Полицаи заверяли старосту, что немецкие власти не оставят самого исправного в волости служаку без крова.

- Будет тебе, Трофим, жилье! Будет - не тужи!

А виновных мы найдем.

Но найти виновных оказалось не так просто. Большинство жителей утверждало, что пожар начался ночью по вине самого хозяина, ибо каждый знает, что Охримович тайно торговал керосином. По словам односельчан, староста хранил бидоны с керосином в чулане, куда ходил со свечой или со спичками, и, должно быть, нечаянно обронил огонь, - от этого и стряслась беда.

Подозрительных людей никто вокруг деревни не встречал. И собаки в эту ночь не лаяли - завыли только, когда пламя охватило весь сруб.

Словом, истинные причины ночного происшествия полицейским выяснить так и не удалось. Стало лишь известно, что никто из жителей не помогал Охримовичу тушить пожар, кроме какого-то парня, имени которого никто не знал. Парень этот разбил стекло в окне и, несмотря на бушующее пламя, храбро влез в избу и помог спасти жену старосты, а также кое-какие вещи.

Очевидцы утверждали, что храбрец сам сильно обгорел и упал на снег без сознания. Кто-то из жителей догадался на подводе отвезти пострадавшего в город. Подвода еще не вернулась, но говорят, что парня забрали в больницу.

Описать внешность незнакомца никто толком не мог.

Вспоминали только, что ростом он "дюже высокий", а волосы у него цвета соломы.

Полицейские уехали, так и не поняв, что же на самом деле произошло минувшей ночью в селе Выпь.

Когда начальник госпиталя полковник Вернер узнал, что врач Солдатенков, дежуривший ночью, принял пострадавшего во время пожара, русского, он посинел от ярости.

Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, потом разразился бранью. Действительно, случай был беспрецедентный.

- Что, что вы говорить? - орал он на Солдатенкова. - Какой русский, при чем здесь русский? Как вы смели без мой приказаний!

- Но он весь обгорел, господин полковник... Ему нужна медицинская помощь, - осмелился возразить врач.

- Что? Помощь? Какой помощь русскому? Вы с ума сошел! Здесь госпиталь для немецкий зольдат унд официр!

- Но, господин полковник, этот человек старался для немецкого служащего, стало быть, для Германии, - оправдывался Солдатенков. - Он помог тушить пожар старосте. Говорят, вытащил из огня его супругу.

- Э... бросьте! - сморщился Вернер. - Я не хочу слушать. - Уберите этот чельовек. Скоро! Даю вам пять минут.

- Слушаюсь, господин полковник!

- Выполняйте приказаний!

И Солдатенков послушно вызвал машину, а когда она остановилась у подъезда, двое санитаров из русских военнопленных вошли в приемный покой. Санитары вынесли из палаты на носилках человека с забинтованным лицом и руками. Носилки втолкнули в кузов санитарного фургона.

Солдатенков был спокоен - он выполнил приказ, от него больше ничего не требовалось.

Шофер из русских военнопленных не понимал, зачем человека, которого только утром доставили в госпиталь, повезут в какое-то другое место. Но это его не касалось - он привык повиноваться без возражений. Его дело молчать.

Щелкнула дверца кабины, и рядом с шофером оказался Солдатенков - доктор из госпиталя.

- Поехали! - приказал он.

Шофер включил зажигание, нажал на стартер.

Но мотор не заводился. Врач метнул в сторону шофера рассерженный взгляд.

- Быстрей! - приказал он. - Быстрей! Больного везем.

Шофер заметил: Солдатенков волнуется. Он очень волнуется: часто затягивается сигаретой, и пальцы его дрожат. "Почему он нервничает? Куда так спешит?" - думал шофер.

Он утопил головку стартера до отказа. Мотор фыркнул, кабина вздрогнула, и санитарная машина выехала за ворота госпиталя.

И вдруг шофер услышал удивившие его слова. Солдатенков сквозь зубы ругался и сетовал.

- Изверги эти немцы! - шептал он. - Не приняли раненого в госпиталь. Куда теперь его везти? Обратно в эту чертову Выпь велено. А там и больницы-то нет.

Хоть в сугроб выбрасывать, а он совсем плох, еле дышит. Кто его там примет!

Шофер побоялся что-нибудь сказать, но в душе был совершенно согласен с доктором. Еще в лагере военнопленных он узнал, как фашисты обращаются с советскими людьми.

Столяров и Колос ждали санитарную машину на лесной проселочной дороге, ведущей к селу Выпь. Ночь давно сменилась утром, а известий из города не поступало.

В напряженной тишине было слышно, как фыркают и звенят уздечками промерзшие, спрятанные в овраге неподалеку от дороги лошади.

Геннадий, чтобы согреться, прыгал на одной ноге, бил рукавицей об рукавицу и то и дело осведомлялся у Алексея насчет времени.

Наконец откуда-то со стороны дороги донеслось гудение мотора.

- Они! - сказал вслух Колос, хватая Алексея за рукав. - Надо выводить лошадей!

- Подожди! - остановил его Столяров. Если свернут сюда, тогда действительно они. А может быть, кто другой едет?!

Еще с минуту они постояли, стараясь не шуметь.

Скоро между деревьев замелькала машина. Она медленно переваливалась с сугроба на сугроб, а когда подошла поближе, разведчики увидели на ней красный крест.

- Лошадей! - крикнул Столяров.

Геннадий сорвался с места и бросился прямо по снежной целине в овраг.

Алексей вышел из-за дерева и направился навстречу машине. Он бежал, увязая в снегу, и ветки кустарника царапали ему лицо. Уже на опушке Алексей остановился, тяжело дыша.

"Стоп! Спокойней!" - приказал он себе и на всякий случай снял автомат с шеи, непослушными пальцами спустил предохранитель.

Машина остановилась метрах в пятидесяти от леса.

Хлопнула дверца - из кабины вышел невысокий человек в шапке-ушанке. "Наверное, Солдатенков", - подумал Алексей.

Он не знал врача в лицо. Шерстнев описал Алексею только его приметы. Да передал пароль.

Не спуская замерзшего пальца со спускового крючка, Алексей зашагал навстречу фигуре в белом халате, накинутом сверх пальто. Ступал осторожно, зорко следя за каждым движением незнакомца.

"Все может быть, - думал Алексей, - и провокация тоже"..

Но в руках у человека не было оружия. Да и выглядел он отнюдь не воинственно. Грузная фигура, круглое, добродушное лицо, толстые губы, небольшие немигающие глаза.

- Больной прибыл? - спросил Алексей..

- Прибыл, - ответил незнакомец в белом халате. - Температура высокая.

Это была условная фраза. Услышав ее, Алексей опустил автомат. Они немного отошли от машины.

- А шофер? Как быть с шофером? - спросил Алексей.

- Боится партизан. Как вас увидели, я сказал, чтобы он тихо сидел, а я пойду, сам улажу дело... Но не спускайте с него глаз, а то как бы не угнал машину.

Алексей направил автомат на машину, где виднелось позеленевшее от страха лицо шофера. Тот, видно, читал мысленно себе отходную.

- Ну а что с Готвальдом? - вырвался у Столярова нетерпеливый вопрос.

Солдатенков вполголоса рассказал, что все идет по плану. За день до пожара в селе Выпь он положил курсанта как безнадежного в изолятор. Туда же принесли по его приказу и привезенного с пожара Готвальда.

А когда полковник Вернер приказал убрать русского, он выполнил его указание. Убрал. Но только не Готвальда, а курсанта. И вот теперь этот человек лежит в санитарной машине.

- Завтра Готвальда переведем обратно в палату.

Скажу, что стало лучше.

- Осматривали его лицо?

- Да.

- Похоже на ожоги?

- Вполне. Я бы сказал - мастерская имитация.

Кто это делал?

- Адам Григорьевич. Кстати, он передавал вам привет.

Лицо Солдатенкова озарилось улыбкой, но он сразу помрачнел.

- Да бедняга и сам подпекся изрядно на пожаре.

Не жалел себя. Руками схватился за что-то горячее - кожа сошла. От волос и бровей ничего не осталось.

Какие-то теплые слова рвались у Алексея из души.

Валентин, такой молодой, красивый, лежал теперь в госпитале, среди врагов, да еще мучился от ожогов...

А ведь говорили - не лезь! Достаточно и того, что сделал с твоим лицом Адам Григорьевич. Нет, не послушался. Какой героизм!

А Солдатенков? Он уже не молод. Как пошел он на это трудное задание? Вот сейчас они идут, разговаривают, а на них смотрит шофер санитарной машины.

Кто он - друг или враг? Ведь Солдатенкову надо вернуться в город, иначе немцы всполошатся. В госпитале начнется повальный обыск, и тогда все пропало.

Надо сказать врачу что-то теплое, ободряющее.

Но Столяров не успел. Послышался скрип полозьев и звяканье уздечек. Это подъезжал в санях Колос с другими партизанами.

Странное чувство испытывал Алексей, когда он в партизанском лагере допрашивал выкраденного курсанта. Адам Григорьевич так хорошо организовал лечение обожженного курсанта, что тот через два дня пришел в себя, еще через несколько дней мог сидеть и говорить.

Алексей знал по опыту, как важно во время допроса следить за выражением лица пленного. Оно как бы помогает понять ход мыслей, иногда убеждает в искренности показаний, иногда выявляет их лживость.

Не только глаза - зеркало души. Зеркало - это все лицо.

А теперь перед Столяровым сидел человек как бы без лица, вернее с лицом мертвым, безжизненным, скрытым бинтами. И оттого Алексея не покидало ощущение, что он беседует с маской.

И Алексеи и Колос прекрасно понимали, что жизнь Готвальда и судьба всей операции зависят теперь от этого пленного. Пока Валентин не будет знать все или почти все о своем оригинале и его знакомых, друзьях, начальстве, он беспомощен и беззащитен. Его могут разоблачить в любую минуту. Успех допроса - успех всего задуманного дела.

Курсант охотно назвал свое имя и фамилию - Зотов Сергей Иванович. Но когда Алексей попросил назвать место, откуда его привезли в госпиталь, тот опустил голову и промолчал.

- Хорошо, - сказал Алексей, - тогда я подскажу вам: Блестковская школа абвера.

Зотов снова промолчал. Колос и Столяров переглянулись. А что, если Шерстнев что-нибудь напутал? Или вдруг пленный откажется давать показания? На минуту Алексей ощутил под ложечкой неприятный холодок.

Нет, надо заставить пленного говорить.

Алексей встал и подошел к курсанту, положил ему на плечо руку.

- Послушайте, Зотов, - начал он как можно спокойнее. - Послушайте и вникните в то, что я вам скажу. Нам известно: вы из школы немецкой разведки.

Вы, русский, стали предателем Родины, пособником гестаповцев. Совершили тяжкое преступление перед своими людьми. Вы знаете, что вас ждет?

Забинтованные руки пленного беспокойно зашевелились на колониях.

- Знаю, - хрипло ответил он.

- Ну вот! - продолжал Алексей. - Я буду с вами откровенен. Вы нам нужны. И мы сохраним вам жизнь, если вы все честно, без утайки расскажете о себе, школе, ее руководстве, слушателях... Подумайте как следует. Мы вам гарантируем жизнь.

Алексей сел рядом с Колосом за стол и не отрываясь смотрел на Зотова.

Тот согнулся на своей койке и молчал.

- Ну? - спросил Столяров после паузы. - Что вы решили?

Зотов ответил, с трудом подбирая слова:

- Я рассказал бы вам все. Но есть одно "но", о котором я не могу говорить и которое, видать, унесу с собой в могилу. Что меня ждет - знаю и к этому подготовился...

Пожалуй, даже не смысл слов курсанта, а его твердый голос и решительность заставили Алексея поверить, что этот человек не рисуется, не бравирует, и такого, пожалуй, не испугаешь угрозой расстрела. Алексей пристально всматривался в щели между бинтов, где холодно блестели серые глаза.

Нет, не таким представлял себе Алексей будущего пленника - презренного подонка, служившего врагам.

Разведчик ожидал, что курсант сразу же "расколется", будет ползать на коленях, молить о пощаде, о жизни.

А этот ни о чем не просит и о смерти говорит как о деле простом и решенном. Поведение Зотова было так неожиданно, что какую-то секунду Столяров растерянно молчал, не зная, как продолжать допрос.

И вот уже несколько часов продолжалась эта игра в кошки-мышки. Алексей уговаривал пленного, Зотов упорно молчал.

- Эх, да что с ним церемониться! - взорвался Колос. - Поставить его к сосне - заговорит как миленький....

Геннадий вскочил, лицо его побагровело. На висках вздулись вены. Он сжал кулаки.

- Сука! Сволочь гестаповская! Ишь, храбрец нашелся! - кипятился Колос.

- Подожди! - Алексей дернул Геннадия за рукав, усадил на место и снова продолжал спокойно спрашивать: - Что вам мешает говорить? Ведь вы у русских.

Вы видите, ваши сведения нам необходимы. Вы у своих, поймите это!

- В том-то и дело, что "у своих", - ответил курсант, и Алексею показалось, что слово "свои" он произнес с ударением.

- Загадки загадывает! - зло процедил Геннадий.- Другие воюют, матерей, отцов защищают, а он, видите ли, загадки загадывает. Эх ты, а еще русский называется! И какая тебя мать родила!

Алексей кинул на Колоса укоризненный взгляд, и тот замолчал.

Кивнув на прощанье Зотову, Алексей и Колос ушли из лазарета. Теперь пленным снова занялся Лещевский, который напоил его каким-то подбадривающим лекарством, потому что Зотов заметно ослабел за время допроса.

- Подожди, Геннадий, не горячись, - говорил Столяров своему товарищу, изо рта которого сыпались проклятия по адресу упрямца. - Попробуем спокойно разобраться во всем.

- Да чего тут разбираться! Холуй немецкий!

Я бы его...

И Колос снова сжал свои мощные кулаки.

- Нет, ты не прав! - возразил Алексей. - Тут все не так просто, как тебе кажется. Почему он отказывается говорить? Как ты думаешь?

Геннадий снова пожал плечами.

- И думать не хочу!

- А все-таки? Ведь он понимает, дать показания - значит спасти себе жизнь. Ему жить хочется? Хочется, как и каждому из нас. Поэтому-то он и молчит.

- Я что-то не пойму, - хмуро пробормотал Колос.

- Не поймешь? - переспросил Алексей, хитро щуря глаза. - Сейчас объясню. Ты заметил, что слово "своих" он произнес подчеркнуто, с каким-то скрытым значением.

- Ну и что?

- А вот что. Он не уверен, что мы свои...

Колос вскинул брови.

- То есть?

- Он считает, что мы гестаповцы. А весь этот допрос - очередная проверка лояльности.

Геннадий свистнул.

- Вот оно что!

- Да. Он же сам намекнул нам. "Есть одно "но"...

Вспомни-ка... Одно "но".

- А ведь ты, пожалуй, прав! - воскликнул Геннадий. - А я-то сорвался, накричал зря.

Последние слова звучали как извинение. Но Столяров не стал выяснять состояние духа своего товарища и продолжал:

- Ты вспомни показания Венцеля. Он сам рассказывал о гестаповских проверках. Бывало даже, что сбрасывали на парашютах в советский тыл, а переодетые в нашу форму гестаповцы ловили диверсантов и устраивали им допросы. А ведь Венцель знает порядки в этих школах. В Блестковской сам преподавал.

- Да, да, теперь понимаю! - оживленно заговорил Колос. - Зотова выкрадывают из госпиталя, везут сначала в санитарной машине, затем в санях. Куда? Зачем?

И он решил, что это забавляются его учителя.

- Ну что же, теперь остается проверить, прав я или нет, - сказал Столяров. - Он передохнул, пойдем снова к этому парню. Времени терять нельзя.

- Где и когда вы кончили среднюю школу? - спросил Алексей пленного.

- В Москве. Окончил сто тридцать первую школу в тридцать третьем году.

- Отметки в аттестате помните?

- Д-да, - удивился курсант столь неожиданному вопросу. - А зачем вам мои отметки?

- А вот увидите, - загадочно улыбаясь, ответил Алексей.

Разведчики снова вышли, оставив Зотова несколько сбитым с толку.

Три дня к нему никто не приходил.

И вот наконец перед ним снова предстал Алексей с каким-то листком бумаги в руках.

- Это ваши отметки, Зотов, - сказал Алексей. - Называйте их мне, посмотрим...

Зотов не мог, конечно, знать, что сведения из его аттестата об окончании средней школы получены по радио из Москвы.

Неуверенно курсант стал называть свои оценки. Все совпадало.

Тогда Алексей протянул Зотову листок бумаги со столбиками цифр.

Несколько минут парень молчал.

- Ваши? - спросил Алексей.

- Да, да! Мои, - растерянно бормотал Зотов. - Но откуда вы их знаете?

- Из Москвы. У нас связь хорошо налажена.

И вдруг Зотов согнулся, словно под грузом невидимой тяжести, и закрыл лицо руками. Плечи его вздрогнули. Из горла вырвались какие-то хриплые, сдавленные звуки... Потом он выпрямился и срывающимся голосом, торопливо, словно боясь, что его перебьют, заговорил.

Да, теперь он видит, что попал действительно к своим. И они не знают, какое это для него счастье... Ведь об этой минуте он мечтал целый год. Строил планы побега, надеялся перейти линию фронта, и вдруг... Этого не может быть. Это как сон... Свои! А он-то думал, что гитлеровцы устроили ему очередную проверку, переоделись в партизан...

Неужели он действительно у своих?

Алексей и Колос слушали курсанта не перебивая.

Они понимали: Зотову необходимо дать выговориться.

За короткий срок этот человек испытал два сильнейших потрясения: угрозу расстрела и радость неожиданного избавления. И вот теперь нервы его сдали...

Только через полчаса его сбивчивый, путаный рассказ удалось направить по нужной колее. Для этого, правда, пришлось прибегнуть к помощи Лещевского, который отсчитал в кружку нужное число капель валерьяяки. А потом в ход пошла и заветная фляга Колоса, из которой Зотов сделал изрядный глоток.

Да, он действительно Сергей Васильевич Зотов, лейтенант, летчик-истребитель. В августе сорок первого его самолет сбили под Севастополем. Сам он выбросился с парашютом. Парашют раскрылся, но его отнесло ветром на территорию, занятую противником. Зотова обстреляли, когда он еще приземлялся, - одна пуля попала в плечо, другая в ногу.

Сознание он потерял и очнулся уже у немцев. Его долго допрашивали, били и, наверное, расстреляли бы.

Но каким-то образом абверовцам удалось узнать, что перед ними сын известного по обороне Севастополя крупного советского морского офицера. Побои прекратились.

Зотова поместили в немецкий госпиталь, окружили врачами, а когда он выздоровел, предложили ему стать курсантом абверовской разведывательной школы. Зотов наотрез отказался.

Тогда абверовец, ухмыляясь, веером рассыпал перед Зотовым небольшие снимки. Взглянув на них, лейтенант похолодел: на фотографии он увидел себя с немецким автоматом в руках (сзади толпились эсэсовцы), направленным на советских военнопленных. Фотография была смонтирована, но как это докажешь?

- Подумайте, Зотов, - донеслись до него слова капитана, с акцентом говорившего по-русски. - Если вы не согласитесь, мы сумеем переслать эту фотографию вашему отцу. А копию поместим в листовках, которые сумеем также переправить через линию фронта.

Уставившись в чисто выбритый подбородок абверовца и вслушиваясь в его ровный, бесстрастный голос, Зотов не знал, на что ему решиться.

Немецкий капитан не торопил Зотова с ответом: по выражению лица пленного он догадывался, что летчик колеблется.

- Соглашайтесь, и никто ничего не узнает, - тихо и монотонно продолжал гитлеровец. - А когда кончится война, все забудется.

Столяров и Колос сначала узнали от Зотова сведения, необходимые в первую очередь для Готвальда: расположение различных служб в школе, клички курсантов, фамилии преподавателей.

Зотов теперь рассказывал все - подробно и охотно.

Результат показаний переслали через Шерстнева Солдатенкову. Столяров также просил Тимофея передать врачу, чтобы тот под любым благовидным предлогом задержал Валентина в больнице как можно дольше.

Солдатенков тогда благополучно вернулся из Выпи.

Шофер, напуганный до полусмерти угрозами партизан достать его хоть из-под земли, если он проболтается, молчал. Время от времени врач при встречах с шофером ловил на себе его взгляд, то ли настороженный, то ли восхищенный. Солдатенкову некогда было разбираться в настроении своего спутника по поездке в Выпь, но что-то подсказывало доктору - шофер не предаст.

У Столярова тем временем появилась надежда, что удастся взорвать школу, прежде чем Готвальда выпишут из госпиталя. Надежда эта появилась неожиданно.

Как-то Алексей спросил Зотова:

- Скажите, есть ли в школе человек, на которого можно было бы положиться?

Курсант долго молчал. Потом наконец проговорил.

- По-моему, есть. Беглов. Евгений Беглов.

- Кто он? Курсант?

- Нет. Оружейный мастер.

- Вы хорошо его знаете?

- Да, мы знакомы довольно близко. Мы тут в городе ухаживали с ним за двумя родными сестрами.

Когда я получал увольнительную, мы с ним встречались в доме этих сестер. Да и в школе тоже. Мы с Бегловым дружили. Если, конечно, можно с кем-нибудь дружить в таком гнусном месте.

- Почему вы думаете, что Беглов человек надежный? - спросил Алексеи.

- Это трудно подтвердить фактами. Мне всегда казалось, что он ненавидит немцев, хотя, разумеется, откровенно мы с ним на эту тему не говорили.

- А почему вам это казалось?

- Не знаю. А впрочем, подождите... Как-то совсем недавно до этого случая со мной мы с ним вечером стояли на берегу озера. Смотрим, прямо над школой появились самолеты. Наши! Мы их узнали еще по гулу.

Посыпались бомбы. И все мимо, мимо, мимо. Так ни одна в школу и не попала. Все в озеро. Мой приятель даже выругался от злости. А потом говорит: "Эх, хоть бы нашелся человек, который навел бы эти самолеты на цель".

- Мгм... - Столяров задумался. - Вы знаете, что случится, если вы наведете нас на провокатора?

- Догадываюсь, - твердо ответил Зотов. - Беглов не провокатор, в этом я уверен. Не знаю только, согласится ли он с вами сотрудничать. Думаю, что это зависит только от вас.

- Где можно встретиться с вашим приятелем?

- В городе у наших подружек. Сенная, тридцать девять. Спросить Галю или Клаву. Он бывает у них часто, он не курсант, за ним не так строго следят.

Когда ушли из лазарета, Алексей сказал Колосу:

- Нужно срочно встретиться с Шерстневым. Поручаю это тебе. Пойдете вместе с Тимофеем к этим сестричкам, а лучше, если Тимофей один сходит. Передашь ему адрес.

Субботним вечером Шерстнев постучал в дом номер тридцать девять на Сенной улице. Перед этим он внимательно осмотрел одноэтажное деревянное зданьице.

Сквозь щели плотно закрытых ставен пробивался слабый свет.

- Кто там? - спросил за дверью женский голос.

- Полиция!

Тимофей, потопав по крылечку, обил снег с валенок и вошел следом за девушкой лет двадцати пяти в просторную комнату с низким потолком и кроватью с огромной горой подушек. За столом сидели еще одна девушка и парень в куртке немецкого солдата, но без знаков различия. Густая копиа волос падала ему на лоб. В руках у парня была гитара.

- Прошу документы, - строго сказал Шерстнев.

Первым протянул свое удостоверение парень.

- Так, Евгений Сергеевич Беглов, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, - пробормотал Шерстнев, листая паспорт. - Прописан в поселке Струево.

А здесь, в городе, как оказались?

- Да. вот, к знакомым в гости пришел, - насмешливо сощурившись, ответил Беглов.

Он не боялся полицейских обходов: сотрудников Блестковской школы не смели затрагивать местные власти.

Не возвращая удостоверения парню, Шерстнев так же тщательно проверил документы у девушек и затем сказал Беглову:

- А вам придется пройти со мной.

- Это почему же? - удивился парень. - Документы у меня ведь в порядке.

- Это мы проверим, - с угрозой в голосе пообещал Тимофей. - Пойдемте.

Девушки тревожно переглянулись.

- Господин полицейский, что же вы от нас кавалера единственного уводите? - кокетливо начала было одна из них, но, увидев неприступное выражение на лице Шерстнева, осеклась.

- Может, сами бы посидели у нас, чайку попили, - залепетала другая, но тоже смолкла.

Беглов протестовал бурно. Он совал Тимофею какие-то бумажки, пропуска. Но Шерстнев стоял на своем. В конце концов, ворча и огрызаясь, оружейный мастер накинул немецкую шинель без погон и вышел вместе с Тимофеем на крыльцо.

Ночь была тихой и лунной. Шерстнев и Беглов шли по теневой стороне улицы, увязая в глубоких сугробах.

Сильно подмораживало. Снег под ногами скрипел.

- За каким чертом я вам понадобился? - снова взорвался Беглов. - Вы же прекрасно знаете, что под меня не подкопаешься. Я работаю в немецкой организации. Да еще в какой! Вы же прочитали удостоверение.

Наша школа полиции не подчиняется. Что вы ко мне привязались?!

- Идите за мной, там узнаете. Нечего болтать, - приказал Шерстнев и свернул в пустынный двор большого дома.

Беглов удивился, но, поколебавшись, последовал за Тимофеем.

Здесь, во дворе, было темнее, чем на улице. Высокие кирпичные стены стискивали его с трех сторон. Вдруг из тени вышел коренастый человек и направился к Беглову и Шерстневу. Беглов отшатнулся и хотел было бежать, но Тимофей схватил его за рукав шинели.

Подойдя вплотную, неизвестный сказал почти неслышно:

- Давайте знакомиться. Меня зовут Геннадий. Я к вам от партизанского командования.

9. РАДИОГРАММА ЦЕНТРУ 07 "КОРШУНА"

"Утром 2 марта сего года Блестковская гестаповская школа взорвана. По имеющимся у нас сведениям, в момент взрыва там находился почти весь офицерско-преподавательскии состав. Взрывом был убит заместитель начальника школы, штурмбаннфюрер Отто Кравец серьезно ранен. Полностью уничтожено административное здание вместе с радиостанцией, пострадали два жилых корпуса и гараж. С нашей стороны потерь не имеется.

Успех операции в значительной степени обеспечил заместитель командира нашей группы младший лейтенант Валентин Францевич Готвальд. Проникнув в школу под видом возвратившегося по излечении из госпиталя курсанта школы Зотова, Готвальд не только не вызвал подозрения со стороны противника, но и сумел наладить связь с патриотически настроенной группой курсантов и оружейным мастером школы, военнопленным, бывшим старшиной Евгением Бегловым. Совместно с последним Готвальд в ночь с первого на второе марта положил в канцелярский шкаф несколько килограммов взрывчатки и три противотанковые мины, соединив шпагатом взрыватель с дверцей шкафа. Валентину Готвальду с группой патриотически настроенных курсантов удалось благополучно перебраться в партизанский отряд имени Чапаева. Учитывая исключительное мужество, проявленное заместителем командира группы "Коршун" во время этой операции, считаю целесообразным ходатайствовать перед командованием о награждении младшего лейтенанта Валентина Францевича Готвальда правительственной наградой.

Командир группы "Коршун"

майор государственной безопасности А. Столяров.

3 марта 1943 г."

ЭПИЛОГ

В партизанском лагере ждали самолет. На расчищенной посадочной площадке полыхали костры. Столяров и Готвальд стояли на опушке леса, время от времени кто-нибудь из них говорил:

- Кажется, гудит...

- Тише!..

Друзья замолкали, а потом слышался разочарованный голос:

- Показалось...

За деревьями то ли увядал закат, то ли уже светало.

Вокруг стояла тишина, только слышно было, как на другом краю площадки переговаривались дежурившие на аэродроме люди. Самолет должен был взять обратным рейсом несколько больных и раненых, а также Алексея и Валентина. Столяров курил. Кажется, впервые за последние месяцы нервы у него сдали. Неужели всего только несколько часов отделяют его от того момента, когда он окажется в Москве? Невероятно. Просто невероятно. За эти несколько месяцев родные не получали от него известий и, должно быть, уже не раз его хоронили. ...И вот он жив, жив, жив...

Наконец долгожданный самолет прилетел.

Столяров и Готвальд расцеловались со Скобцевым и Карповичем, Колосом и комиссаром отряда, которые пришли проводить отъезжающих, и забрались в темный салон транспортного самолета, осторожно обходя носилки со стонущими ранеными. Хлопнула дверца люка.

Летчики торопились до рассвета пересечь линию фронта.

Взревели моторы, самолет, прыгая по кочкам, отделился от земли.

Алексеи припал к иллюминатору. Внизу - кромешная тьма, впереди темно-вишневая полоса рассвета.

Алексей жадно искал глазами костер, но никак не мог найти, и лишь, когда самолет развернулся, далекой звездочкой вспыхнул в темноте огонек. Он светился на том кусочке земли, к которому за эти трудные месяцы приросло сердце Алексея, где остались его боевые друзья, а среди них Лещевский, Софья Львовна, Шерстнев.

В который раз Алексей мысленно пожелал им удачи.

- Ну вот и все, - сказал Готвальд, и Алексей скорее. догадался, чем увидел, что тот улыбается, - все позади, Алексей Петрович...

- Думается, немало и впереди еще, Валентин.

Готвальд хотел что-то сказать, но промолчал: он понял, о чем говорит Столяров. Впереди будут новые задания, новые опасности, новый риск и, возможно, новые удачи. Собственно, что происходит сейчас? Он, Алексей, солдат невидимого фронта, возвращается домой на побывку. Валентин будет гостем, но не просто гостем... Работа, трудная работа чекиста, разведчика требует навыков, тренировки, глубокого изучения того, что освоили и достигли другие.

Вот этим они и займутся до нового задания.