У Кати Насоновой редкая профессия, она актриса озвучания. Для таких, как она, подчас совсем необязательно видеть все своими глазами, им достаточно просто услышать. Однажды именно эта удивительная способность помогает Кате безошибочно определить, что за глухим забором, на дачном участке соседа, произошло убийство. Однако в полиции заявление свидетельницы Насоновой всерьез, увы, не воспринимают. И Катерина начинает действовать самостоятельно. Недавно показанный по телевидению фильм о династии русских востоковедов Мельгуновых, некогда живших в их дачном поселке, подсказывает ей решение. Поэтому первый шаг на пути ее расследования – знакомство с Киром Мельгуновым. В прошлом этой семьи есть немало загадочного или даже мистического. Возможно, это связано с уникальной золотой фигуркой древнеиранского божества из коллекции Мельгуновых. Ведь иногда забытые идолы, оказавшись в человеческих руках, вновь обретают свою зловещую силу…

Мария Очаковская

Экспонат руками не трогать

Татьяна Устинова

«Загадка напоследок»

С моей – читательской! – точки зрения, книги делятся не только на интересные и неинтересные, это само собой, но и еще так: закрывая некоторые из них, я бодро думаю о том, что умнее всех, и отправляюсь работать или готовить ужин, а есть такие, после которых я чувствую: автор рассказал мне столько всего нового, чего я никогда не знала и не догадывалась даже, что об этом стоит подумать.

Роман Марии Очаковской «Экспонат руками не трогать» как раз из последних.

Пересказывать сюжет детектива – особенно хорошего! – дело неблагодарное, а меня тут же тянет начать, мне трудно удержаться, остановиться – я-то уже все знаю, а другие пока еще нет, и мне хочется рассказать историю, опередив автора, а это дело уж совсем неблагодарное!..

Скажу так, чтоб не удариться в пересказ, но все же заинтриговать читателя: история Марии Очаковской сложная, перетекает из одной эпохи в другую, возвращается в наше время, и до самой последней страницы так и непонятно, что из всего этого может… выйти.

Все или ничего!

Кстати сказать – и это еще одна загадка автора Марии Очаковской, загадка, которую предстоит разгадать проницательному читателю, – что же все-таки вышло?..

Персидский золотой истукан Ангра-Майнью, помеченный кровью тех, кто пытался его добыть на протяжении двух тысяч лет и всего романа, растворяется в водовороте времени, увлекая за собой охотников, контрабандистов и коллекционеров и оставив с носом спецслужбы – значит ли это, что Абсолютное Зло сгинуло навсегда? Или это значит лишь то, что очередная историческая реликвия на какое-то время утрачена, рано или поздно ее найдут, ведь такие древние и ценные вещицы, как правило, не исчезают бесследно, и новые охотники и контрабандисты снова затеют опасную игру не на жизнь, а на смерть?..

Конечно – как проницательный читатель! – я понимаю, что автор немного иронизирует и посмеивается надо мной, рассказывая о событиях и явлениях такого грандиозного масштаба, разобраться в которых, не рискуя сломать себе шею, может только очень хорошо образованный человек (это из Булгакова, помните?). Зороастрийское вероучение, огнепоклонники, археологические экспедиции, древние города и еще более древние поэты, короли Турана и даже могущественный персидский божок, отлитый из чистого золота, – в этом романе есть все, чтобы я не только мчалась через него на всех парах, но и задумалась бы о мире, в котором живу. Он ведь на самом деле огромен, прекрасен и непостижим, знать о нем все невозможно, и автор рассказывает мне, читателю, нечто такое, чего я, наверное, никогда не узнала бы. А это важно для меня, я же хочу… развиваться и двигаться дальше, а не топтаться на месте, изнывая от скуки!..

В романах Марии Очаковской, и особенно в последнем, мне нравится еще, что, несмотря на смену эпох, грандиозность событий, чудовищность преступлений и сладость тайн, герои всегда человечны и… понятны. У них есть родители, бабушки, соседи. Дети есть, самые обыкновенные, нормальные дети, говорящие немного странным языком, уже довольно взрослые, но все равно маленькие, любящие поехать далеко на поезде – приключение ведь! Есть собака Булька, научившаяся закрывать дверь и показывать «Гитлер капут» или «как Сева занимается». Есть загородный домишко с участком, где так приятно покопаться, высаживая вдоль забора кустики дикого винограда и представляя себе, как он разрастется и участок станет похож на английское поместье. Мне кажется, если придуманный мир «из книжки» очень похож на настоящий, повседневный, наш, похож, но тем не менее от него отличен, значит, автору все удалось.

И вот вам еще детективная загадка напоследок, но уже от меня, я же не только читатель, но и писатель! Если главного героя романа, где древние персидские боги охраняют свои страшные тайны, зовут Кир, значит ли это, что именно он когда-то в прошлой жизни, до Рождества Христова, основал государство Ахменидов, покорил Вавилон и разрешил евреям вернуться на родину?.. Или это значит просто, что у него странное имя?..

1. Cуета сует

Москва, 20… г.

«Бетонный пол был холодным, как лед, но Мэй больше не чувствовала холода. Обхватив колени руками, она сидела на голом полу и шептала слова молитвы:

– Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Какая-то строчка вылетела из памяти, поэтому она все время сбивалась и никак не могла дойти до конца. Она мучительно пыталась вспомнить недостающие слова, и лицо ее то и дело искажала гримаса страдания. Мэй казалось, что, как только забытая строка всплывет в памяти, весь этот кошмар, который происходит с ней, закончится. Исчезнет подвал, тусклая мигающая лампочка под потолком, зарешеченное грязное окно, черные вонючие деревянные ящики… ничего этого больше не будет, а она снова окажется у себя дома.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь и, и… не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь, – хрипло шептала Мэй. Из-за того, что долго кричала, плакала, звала на помощь, она совсем потеряла голос, из горла вырывались лишь сиплые всхлипы.

– …ежи еси на небесех! Да святится имя Твое… – девушка замолчала, прислонилась спиной к стене. Больше ничто не нарушало тишины. Исчезли звуки, шорохи… как будто ничего и не было, кроме этого сырого темного подвала со спертым воздухом; мир перестал существовать. Мэй устала – слабость, беспомощность, захватив ее сознание, мешали думать, она прикрыла глаза и провалилась в тяжелый тревожный сон, в котором почти сразу увидела отца… Он сидел у себя в кабинете, откинувшись на спинку кресла, и говорил по телефону. Рядом с ним была тетя Грэйс и, как всегда, что-то быстро строчила в записную книжку. Сквозь оконные жалюзи в комнату уютно пробивалось солнце, в лучах его кружились золотистые пылинки, оседавшие на книжных полках, креслах, отцовском письменном столе. Под потолком работал вентилятор. Сквозь толщу сна Мэй никак не удавалось услышать голос отца, и ее он тоже не слышал.

– Папа, разве ты не знаешь, что меня уже давно нет в гостинице, мой телефон молчит. Почему же ты меня не ищешь? Почему ничего не предпринимаешь? Посмотри, как мне плохо. Неужели ты про меня забыл? Или тебе все равно? Если бы ты только знал, как мне страшно… – кричала она отцу.

Но он, не прерывая телефонный разговор, продолжал спокойно сидеть в своем кресле. Скрипнула и распахнулась дверь – в комнату, виляя хвостом, вбежала Дана. Солнечные лучи заиграли на ее белоснежной шерсти. Собака подошла к хозяину и положила лапы ему на колени…

Но дверь почему-то продолжала скрипеть, звук не прекратился, наоборот, стал громче, отчетливей, пока не раздался звонкий металлический щелчок. Мэй открыла глаза, и в тот же момент тяжелая дверь подвала с шумом распахнулась. В светлом четырехугольнике дверного проема четким силуэтом вырисовывалась фигура ее мучителя. Нагнув лысую голову, он шагнул в помещение. Дверной замок снова щелкнул. Движения мужчины были уверенны и неторопливы. Мэй заметалась в своем углу. Лысый молча наблюдал за ней. Он по-прежнему ничего не говорил, не спрашивал и не отвечал на ее вопросы. Лицо его оставалось совершенно безучастным.

– Отпустите меня, пожалуйста. Мой отец богатый человек, он заплатит вам много денег, очень много. Пожалуйста. Все, что вы хотите, – хрипло шептала она, напрягая связки. – Прошу вас, умоляю. Ну, позвоните ему. Вы станете богатым, у вас будет сколько угодно женщин. Вы интересный мужчина, вас все будут любить. Зачем вам я? Зачем? Какой смысл держать меня здесь? Отпустите меня, я ничего никому не расскажу ни про вас, ни про этот подвал…

Мэй продолжала говорить и говорить, тем временем рука ее нащупала наконец острый обломок доски, который еще вчера ей удалось отломить от ящика. На какое-то мгновение ее внимание переключилось на предмет, крепко зажатый в руке. Поэтому она не заметила, как лысый что-то проворно достал из кармана куртки, и тут же, со свистом разрезая воздух, над ее головой взметнулась петля из струны и опустилась на шею. Пытаясь увернуться, Мэй дернулась и тотчас выронила палку, а удавка лишь плотнее обхватила ее горло. Руки девушки отчаянно схватились за петлю, стараясь ее разомкнуть…

Последнее, что запечатлелось в ее ускользающем сознании, – это чудовищное в своей бесстрастности лицо незнакомца с блестящими каплями пота над верхней губой.

Борьба длилась недолго. Секунд через сорок все было кончено, и тело Мэй безжизненно опустилось на пол. Тонкая струйка крови скользнула изо рта по щеке, шее и, прочертив алую дорожку на белой кофточке, расползлась в кляксу у блестящей, в мелких стразах, надписи «Don’t worry»[1].

Мужчина присел на корточки, по-птичьи наклонил лысую, без единого намека на растительность голову и принялся внимательно осматривать свою жертву. Большие красные руки медленно двигались вдоль лежащего на полу тела, прикасаясь и трогая то щиколотку, то колено, то запястье, пока наконец не добрались до застежки на джинсах… Только теперь лицо его утратило свою зловещую безучастность, и тонкие губы растянулись в некоем подобии улыбки».

Заглянув в последний раз в текст, Катя устало опустилась на стул, налила себе минералки и, порывшись в сумке, достала упаковку глицина.

На мониторе продолжали мелькать цифры тайм-кода, отмеряя финальные минуты экранного времени. В наушниках зазвучала музыка. Пошел эпизод в саду.

Пожилой мужчина не торопясь бредет по дорожке, усыпанной желто-красными листьями. Камера наезжает на пушистую белую собаку, бегущую впереди него. Через мгновение собака исчезает в зарослях кустарника.

Хозяин нетерпеливо окликает ее, подходит к зарослям. Крупный план – собачья морда обнюхивает что-то на земле. Камера отъезжает. Лапы проворно разгребают сухую листву, в кадре появляется хозяин, он наклоняется и, схватив за ошейник, пытается увести собаку, но та упрямится. И вот она уже тащит из кучи листьев какую-то грязную белую тряпку. Неожиданно перед глазами мелькают блестящие, в мелких стразах, буквы «Don’t worry». Камера замирает.

«Интересно, почему титры пишут только мужики, – вдруг подумалось Кате, перед ее глазами на экране медленно поползли колонки фамилий и имен, – а женщины никогда? «Paramaunt Pictures представляет…» Это какая-то дискриминация. В самом деле, почему? Откуда это взялось, что должен быть мужской голос? Хотя какая, в сущности, мне разница, ну и пусть себе пишут. Главное, дадут сегодня деньги или нет? Хорошо бы дали…»

– Ну, ты чего там заснула, – прорезался в наушниках бодрый голос звукорежиссера, – я тебя уже давно закрыла, а ты все сидишь.

– Прости, Любочка, я что-то торможу, – спохватилась Катерина, сняла наушники и начала собираться. «Так-такушки, главное, ничего не забыть – мобильник, часы, термос, пиджак, сумка…» – двигалась она при этом абсолютно бесшумно. Это было что-то вроде профессионального навыка не только у Катерины, все работающие за кадром артисты умеют есть, пить, одеваться, не издавая ни единого звука. Закон тон-студии – полный штиль, мертвая тишина. Никому из них даже в голову не придет надеть на работу шуршащую одежду, звонкие браслеты или взять целлофановый пакет. Хотя в последнее время, с переходом на цифру, к посторонним шумам на записи стали относиться проще. И вообще, с тех пор как умер пленочный БЕТАКАМ, все стало быстрее и легче. Да здравствует всемогущая цифра! Взять хотя бы озвучку, дубляжа это, конечно, не касается, раньше полуторачасовой фильм писали часа два с половиной, а то и все три. Теперь же – в режиме реального времени плюс минут пятнадцать-двадцать на всякоразное. И не было никаких прокруток, никаких «дайте я вперед пропишусь, у меня в финале всего пять реплик…». Все сидели и ждали, как миленькие, сколько положено. Эх, что тут говорить, с цифрой работать стало много легче.

Выйдя из студии, Катька направилась в курилку. Там уже дымила своей вонючей «Примой» Любочка, их звукорежиссер. Рядом с ней стоял долговязый Стас, он писал маньяка во вторую смену. Была еще новенькая ассистентка с аспидным цветом волос, но как ее зовут, Катя не запомнила, и напрасно, потому что именно она выдавала ей в прошлый раз деньги.

– Кофе хочу, подыхаю, а в буфет лень, – произнесла Катерина, экономя на словах, и прикурила сигарету.

– Там дальше по коридору автомат поставили, неплохой кофе наливает, эспрессо, капучино, латте… всего двадцать рублей, – откликнулась новенькая и стала рассказывать, какие виды кофе ей особенно понравились.

Катька слушала ее и молча кивала. Вступать в разговор не то чтобы не хотелось, просто не было сил открывать рот после нескольких часов говорильни. Недаром среди них ходила шутка, как одна актриса после записи приходит домой, готовит ужин, накрывает на стол, ест и – все молча, молча, не произнося ни слова. Муж не выдерживает:

– Я так больше не могу, ты что, в рот воды набрала? Все молчишь, молчишь. Хоть бы слово сказала.

А актриса ему хмуро так:

– Дай текст – скажу.

– Красавица моя, мы с тобой, как всегда, с опережением идем, – перебила ассистентку Любочка и подошла к Кате.

– Не хрипанула я там в конце, когда он меня душил?

– Ни боже мой. А если бы даже да, неужели ты думаешь, что я бы промолчала?

– Нет, не промолчала бы, – послушно согласилась Катька, а про себя подумала: «Чего я в самом деле? Любочка есть Любочка, никаких ляпов не пропустит… патриарх тон-студии».

– Ну и не бери в голову. Пока, красавица, отдыхай, а я возвращаюсь к своей гравицапе. Тебя, Стас, жду минут через двадцать. Всем салют, – улыбнулась она на прощание и вышла.

Катя уселась на банкетку, порылась в сумке и достала мобильный. На дисплее высветились семь пропущенных вызовов. Мама, Сева, опять мама и последние четыре от подруги Маши.

– Кать, так ты хочешь кофе или как? А то я могу принести, – раздался над ухом басовитый голос.

– Стас, ты ангел, конечно, хочу, – не отрываясь от мобильного, ответила Катя.

Через минуту он вернулся, держа в руках два небольших бумажных стаканчика. По курилке распространился чудесный запах арабики.

– Спасибо, ангел. За это я тебе выдам один секретный номер телефона. На днях мне звонила девушка Света, то ли редактор, то ли ассистент, им нужен мужской голос, побрутальней, – с наслаждением сделав глоток, произнесла Катя.

– И чего у этой Светы?

– Ты когда-нибудь игрушки писал?

– Не-а. А что это?

– Ну вот позвонишь и узнаешь. Там все просто: ты, звукорежиссер и текст с какой-нибудь ахинеей, типа «я тебе отомщу», «умоешься кровавыми слезами». Но платят сносно.

– А-а-а, понял, компьютерные игры, что ли? Слушай, расскажи поподробней.

– Нет, дорогой. Поподробней тебе расскажет девушка Света, пиши телефон, – Катерина продиктовала номер, – а мне надо идти.

– Спасибо тебе, Кать, большое, ты не представляешь, как это кстати, – улыбаясь во все лицо, сказал Стас.

В ту же минуту из Катиной сумки раздался звонок мобильного.

– Насонова, ты что, эсэмэски мои не читаешь? Я уже пятнадцать минут, как дура, стою у вашей проходной, тебя жду. Давай, не тяни резину, а то очень есть хочется, – быстро заговорила в трубку Машка, – и пить, кстати, тоже.

2. Подруги. Москва

Москва, сентябрь 20… г.

Пусть будет новым всё, что есть вокруг,

но будет исключеньем старый друг.

Персидская пословица

У проходной, как всегда, была толкотня. Надрывно скрипя, вертелся турникет. Уставшие к концу дня охранники что-то терпеливо объясняли докучливой молодой девице, видимо пришедшей на «Мосфильм» впервые.

«Боже мой, какое счастье, что не надо тащиться на метро! Как вовремя Ефремова позвонила, а я и думать о ней забыла, тоже мне, голова-сито», – рассуждала про себя Катя. Вот уже третий день она была без руля и, тоскуя по своей любимой тарантайке, как по близкому родственнику, с отвращением рассекала по Москве на муниципальном транспорте.

«Что же я сегодня так устала? Вроде бы день как день… записали быстро, материал хороший, не какая-то мексиканская жвачка. А вот почему у меня горло саднит? Или все-таки не саднит… хотя поорать за эту Мэй пришлось будьте-нате… – Катерина для верности откашлялась. – А Любочка – все-таки молодец, с ней всегда быстро работается. Легко и быстро».

Любочка, а если официально, то Любовь Ивановна Куприянова, работалана «Мосфильме» режиссером звукозаписи очень давно и слыла настоящим асом. Начинала она еще в те благословенные времена, когда к дубляжу в тон-студиях относились как к священнодейству. И кого она только не писала: и Караченцова – Бельмондо, и Белявского – Жана Маре, и Демьяненко – Мастроянни, и даже Кенигсона, голос которого буквально сроднился с образом Луи де Фюнеса.

Познакомились они в начале 90-х. К тому времени Катя уже окончила ВГИК, получила статус профессиональной и, как выяснилось, абсолютно никому не нужной актрисы. Послужной список тогда у Катерины был не слишком велик: одна главная роль пионервожатой в подростковом телефильме, несколько работ второго плана и с десяток коротеньких эпизодов. Что тут скажешь, внешность определяет амплуа, а амплуа – роли. Когда на лбу написано «инженю», Анну Каренину тебе никто не предложит. Невысокая, голубоглазая, худенькая, миловидная – пухлые губки, светлые кудряшки – Катька всегда выглядела моложе своих лет, «маленькая собачка до старости щенок». И сидеть бы ей до пенсии на ролях подружек-простушек на Киностудии Горького, как пророчили институтские мэтрессы, если бы не случай… А случай в судьбе Екатерины Насоновой, актрисы, женщины и матери, всегда играл самую первостепенную роль.

Случилось, например, так, что лет в двенадцать-тринадцать вместо высокого, писклявого и по большому счету неприятного девичьего голоска у Катьки каким-то чудесным образом проклюнулся глубокий, проникновенный, исключительный по тембру голос. И было уже не важно, подходит он к ее золотистым кудряшкам или нет. Голос просто звучал, его хотелось слушать и слушать. С тех пор ни одно школьное мероприятие не проходило без Катькиного участия – утренники, капустники, концерты, поздравления ветеранов, стихи о партии, «Ленин и печник». Стоит такая маленькая, плюгавенькая на сцене, а как начнет читать, так прямо мурашки по коже. Когда завуч Анна Михайловна входила к ним в класс посреди урока – всем было ясно: пришли за Насоновой, отпрашивать ее на очередной конкурс чтецов.

Однажды, вот вам тоже случай, вместе с Анной Михайловной в класс пришла незнакомая женщина. Она оглядела сидящих учеников и нескольких девочек попросила подняться. Кате тоже предложили встать, представиться, а потом пригласили на киностудию. Там были пробы. Под светом юпитеров ее сфотографировали, предложили пройтись, улыбнуться, произнести несколько простых фраз и… сразу утвердили на роль.

С тех пор Катькина судьба была решена. К концу школы она уже точно знала, что будет поступать на актерский и, несмотря на чудовищный конкурс, прошла во ВГИК с первого раза. Четыре года студенческой жизни были насыщенными и интересными. Кате нравилось учиться. Ее хвалили, всегда особо выделяя голосовые данные. Зловещего вида старуха, Эра Михайловна Краузе, преподавательница техники речи, студентку Насонову заметила сразу и больше всех мучила.

– Деточка, лишь пять процентов людей имеют от природы красивый голос, – говорила ей Эра Михайловна, – вы – одна из них. Но такой богатый природный материал требует шлифовки.

И когда вся группа после пары дружно шла в ближайший пивняк, студентка Насонова сидела в аудитории и подвергалась жесточайшей шлифовке.

– ТКР, КТР, ДРТ, РДТ – тренируем язык и губы.

– К-Г, К-Г, К-Г – тренируем мышцы неба.

– У-у-у-у, теплый выдох, теплый вдох – преодолеваем мышечные зажимы… а еще ловим резонанс, развиваем диапазон.

Фонетические упражнения, скороговорки, дыхательная гимнастика Стрельниковой – одно время Катьке казалось, что она проделывает все это даже во сне.

– У вас, деточка, хорошие верхний и средний регистры, но этим никого не удивишь. Писклявых актрис всегда было пруд пруди. Поэтому мы должны поработать над низами. Низкий, богато окрашенный женский голос – о-о-очень большая редкость. Поверьте, деточка, я знаю, о чем говорю.

На студии Катерину тоже не забывали. За годы учебы во ВГИКе она снялась в нескольких фильмах, удалось поработать даже с мэтрами отечественного кино. А одна из ее картин была даже отмечена на Московском кинофестивале. Главных ролей Кате, правда, не предлагали. То подружка невесты, то наивная до тошноты жертва какого-то пошлейшего бабника, то бессловесная медсестра из районной больницы. Своих героинь Катька не особенно жаловала. Может, потому, что в жизни чувствовала себя полной их противоположностью.

Меж тем голос ее, казалось, жил какой-то своей, отдельной жизнью. Он развился, сформировался, созрел и зазвучал. Все более и более уверенно, поражая не только своей красотой, но и удивительной пластичностью, универсальностью. Хорошо развитый верхний фальцетный регистр позволял Кате совершенно естественно говорить голосами молоденьких школьниц, низкий грудной, богатый обертонами, делал доступными роли поживших героинь, а после усиленного курса с Эрой Михайловной Катин голос, добравшись до самых верхов и перейдя в так называемый флейтовый регистр, мог с легкостью имитировать лепет, визг и плач маленьких детей.

Тогда, пожалуй, впервые в Катькиной жизни прозвучали слова «озвучание и дубляж», но она, увы, их не услышала. У нее были съемки, на курсе репетировали шекспировский «Сон в летнюю ночь», ну и плюс ко всему она влюбилась. Основательно, всерьез и, как ей казалось, на всю жизнь. Избранником ее оказался однокурсник Сашка Железняк – талантливый парень с внешностью Жана Маре и характером балбеса. Про характер, правда, Катька поняла не сразу, а маму, папу, рассудительных подруг слушать отказалась, поэтому сгоряча взяла да и вышла замуж. Было это на последнем, четвертом курсе. А летом после дипломных спектаклей с ней случилось… Впрочем, вспоминать весь тот ужас Катька не любила. Пережили и забыли.

Потом родился Севка, началась новая жизнь. Катя сидела с ребенком и не работала, а Железняк работал и бухал. Бухал крепко, как говорится, не по ролям и не по статусу. Семейная жизнь, превратившись в кошмар, продлилась недолго. Они развелись.

В отечественном кинематографе в тот период тоже все пошло вкривь и вкось. Монополия Госкино трещала по всем швам. Фильмов снималось все меньше, а если что-то и выходило, то… лучше бы вовсе не выходило. Прокат держался на последнем издыхании. Кинотеатры закрывались. Настал звездный час телевидения. По ЦТ победоносно промаршировала «Рабыня Изаура». Страна узнала и горячо полюбила «мыльную оперу». К выходу в эфир готовились новые сериалы.

Одним словом, в тот памятный предновогодний день в тон-студию Катю снова привел случай. Там было организовано что-то вродекастингаголосов, хотя таких слов тогда еще никто не знал. Тем более Катя, которая изрядно насиделась дома с погремушками и пеленками и изо всех сил рвалась на работу, куда угодно, все равно, хоть в кондукторы, учитывая ее непростую историю. Только бы взяли. А тут, нежданно-негаданно, позвонил бывший однокурсник (у него то ли брат, то ли сват был не последним человеком на ЦТ) и сказал, что в «Останкино» на озвучке сериала срочно нужен женский голос. В общем, Катька записала адрес и на негнущихся ногах приехала в назначенное время в студию. От ассистентки удалось узнать, что дамочек приходило и пробовалось много, даже самые что ни на есть королевы «дубляжа». Ну она и струхнула. Опыта у нее было маловато – всего пару месяцев с одной актрисой с радио занималась. А тут все важные, незнакомые, микрофон, пульт, аппаратная… Да статус молодой матери, домохозяйки уверенности в себе не прибавляет. Катя взяла наушники, пробежала глазами текст, он был слезливый, жалостный, вероятно, поэтому сразу вспомнились и маленький болезненный Севка, и похмельный Железняк, и загубленная артистическая карьера. Словом, когда зазвучал ее голос, лица у присутствующих посерьезнели, даже у охранника, как потом ей рассказали. Впрочем, про последнего наверняка наврали, да это и не важно. Важно то, что Катерину услышала Любочка Куприянова, с которой при выборе голосов никто не спорил. А сама Катя в тот день получила настоящую путевку в жизнь. Даже когда кинопроизводство окончательно встало и в театрах артистам платили зарплату, на которую и десяток чупа-чупсов не купишь, даже в те страшные безнадежные времена Катька чувствовала себя более или менее уверенно. Сериал шел за сериалом. Озвучку сменял дубляж, потом закадр. А тридцать секунд рекламного ролика (несколько гладких фраз про перхоть, мигрень или прокладки – для артистов вообще Клондайк) гарантировали целый месяц безбедного существования.

…Протиснувшись наконец сквозь толпу, Катя вышла на Мосфильмовскую и сразу направилась к сияющему Машкиному «Фольксвагену Поло», ювелирно припаркованному между двух внедорожных гигантов. Рука ее уже почти коснулась двери, когда за спиной раздался глубокий бархатный баритон:

– Давно тебя не видно, Катерина. Ты все цветешь! Как дела?

– Привет, Борь, спасибо, все нормально, – обернувшись, с вымученной улыбкой ответила Катя – продолжать разговор не хотелось. Но у баритона, видимо, были другие намерения. Он заглянул в машину, церемонно кивнул сидящей за рулем Маше и, приложившись к Катиной ручке, продолжил:

– Ну и как, что сегодня работали? – Внешность у баритона была прекомичная и находилась, так сказать, в полном несоответствии с голосом. Катьке он всегда напоминал карлика Квилпа из «Лавки древностей»: торчащие уши, многозубая улыбка, крупная голова, насаженная на широкие плечи, короткие ноги, обутые в маленькие ботиночки на каблуке.

– Дубляж, Борь. Новая страшилка голливудская.

– И что? Как всегда, скуловорот?

– Нет, не сказала бы…

– Поня-я-тненько, – зубастый рот Бори раскрылся и захлопнулся, как сундук. Губы растянулись в улыбке, он продолжал буравить взглядом Катю и, казалось, не хотел замечать, что она торопится, пока из машины не донесся недовольный Машкин голос:

– Слушай, Насонова, ну мы едем или как?

– Прости, Борь, нужно ехать. За мной подруга… удачи тебе, до скорого, – поспешила откланяться Катя, про себя горячо поблагодарив Машку.

Компактный «Фольксваген» вырулил с парковки и ловко юркнул в поток проходящих машин.

– Наконец-то, ну привет, дорогая, – бросив короткий взгляд на подругу, произнесла Машка. – А это что еще за чудище?

– Боря Барсов, легендарная личность. Он уже лет тридцать пишется.

– Ничего себе.

– О! Его голосом добрая половина импортных мачо в любви признается.

– Офигеть… голос-то ведь действительно знакомый… А сам такого вида, что не поймешь, то ли мужик, то ли гном. Вот, блин! И тут стоячка! Представляешь! Я до тебя полтора часа ехала. Набережная стоит, Третье кольцо – подавно. В меня сегодня там один солдатик с черными номерами чуть не въехал. Ой, Катька, Катька… ездить стало невозможно. Чего дальше будет? А как тебе моя новая машинка?

– Супер, – ответила Катя, с удовольствием разглядывая аккуратный новенький салон. – Кожа?

– Да прям. Кожзам, за кожу еще штуки полторы надо доплачивать.

Светофор помигал желтым глазом и дал наконец зеленый свет, поток машин медленно двинулся вперед.

– А ты, стало быть, сейчас безлошадная?

– Угу.

– На метро?

– Угу.

– Клёво?

– Угу.

– Слушай, Насонова, чего ты такая смурная?

– Погоди, Маш, дай хоть отдышаться. Можно я помолчу немного, а то сегодня столько всего наговорила, что язык еле ворочается.

– Ок, молчи. Я буду говорить, а ты слушай. Стильный пиджак, кстати сказать, хорошо сидит. Из Испании?

Катя, улыбнувшись, кивнула и, достав из сумки зеркальце, придирчиво изучила свое отражение. Лицо выглядело уставшим и осунувшимся. Тени на веках чуть смазались, а из-под слоя тональной пудры на правой щеке проступила тонкая бледно-розовая линия шрама. Обычно он становился заметнее, когда она уставала. А может, ей только так казалось, потому что о нем она не забывала никогда… ну или почти никогда.

…Пробка рассосалась, Машка облегченно вздохнула и стала в деталях живописать историю покупки нового авто. Рассказ этот Катя уже слышала, сначала по телефону из уст самой Марии, потом в переложении ее сестры Регины, уже с комментариями, но перебивать подругу не стала. Та всегда отличалась превосходным даром рассказчика, речь ее была живой, ироничной, любо-дорого послушать.

Они дружили со второго класса школы, с тех самых пор, когда училка Анна Михайловна посадила двух новеньких девочек за одну парту. Потом, понятное дело, рассадила, потому что девочки болтали, а болтали они, так как сразу друг другу понравились и подружились. С тех пор шли по жизни бок о бок, почти никогда не расставаясь.

Громкий звонок из недр Катиной сумки прервал Машкино повествование.

– Катерина, целый день не могу до тебя дозвониться. Что с твоим телефоном? – по маленькому салону «Фольксвагена» разнесся громкий, под стать звонку, голос Катиной мамы, Таисии Федоровны.

– Мам. У меня с телефоном все в порядке. Просто выключала, я же на записи была, только освободилась. Еду домой с Машей…

– Погоди, Кать, тут у нас на даче опять лихо, – не дослушав, перебила ее мама.

– Что случилось?

– У Быковых Джека убили.

– Какого Джека?

– Собаку их. Неужели не помнишь? Мне Анна Петровна позвонила… В общем, вчера обнесли дачу Быковых.

– Ой!

– Вынесли все, что было: новую микроволновку, телевизор, детский велосипед, одежду, и так по-варварски дом изгадили. Все один в один, как на двух предыдущих дачах. Полиция приезжала. Говорят, орудует одна и та же шайка.

– Кошмар! Бедная тетя Нина! – отозвалась Катя.

– Это уже третий случай, ты понимаешь, третий! А самое главное, Джека убили. Он у них такой сторож был. Участковый сказал, что обычных бомжей собака бы отпугнула. А эти сволочи ничего не боятся. Одним словом, гастролеры они, потому что больно лихие, и за домом наверняка следили.

– Господи, ну и дела!

– Я тебе, Катерина, между прочим, давно говорила, собственность бросать нельзя. Это большая ответственность. А то приезжаем раз в неделю… имей в виду, мы можем стать следующими. Надо что-то решать. Видно, придется нанимать кого-нибудь… сиделку, сторожа с колотушкой…

– Да уж. Только колотушка эта стоит как чугунный мост.

– Вот ты и узнай, дорогая моя, сколько это стоит. Подумай. Я пока с Анной договорилась, она среди недели приходить будет, дом проверять. А ты узнавай!

Катя нажала отбой и сунула мобильный в сумку.

– Ну и дела, Машка. Только этого мне не хватало! Представляешь?

– Да я слышала все, – кивнула подруга. – Тася Федоровна права, собственность – дело ответственное. Я поэтому дачу не покупаю, свяжет по рукам и ногам, света белого не увидишь. А потом всегда ведь можно к тебе приехать. Ух ты, вот и местечко для нас освободилось! – Аккуратно маневрируя, она припарковала машину на стоянке супермаркета.

– Ну, чего брать-то будем? Овощи, нарезку, салат? – спросила Маша после паузы. – Ой, у меня даже в животе бурчит от голода.

– Ты сиди, давай я схожу, – предложила Катя, ковыряясь в сумке в поисках кошелька. – А пить-то чего будем?

– С одной стороны, завтра мне на работу, – хитро улыбнулась подруга, – а с другой – давно не виделись.

Последовали многозначительные взгляды, подмигивания.

– Может, все-таки винца или шампанского? – робко предложила Катька.

– Нет, дорогая моя, я твои компотики пить не могу. С вином у меня своя, отдельная история… А Севка придет?

– А кто ж его знает.

– Ну, тогда…

– …тогда покупаю бутылку водки, – уже выходя из машины, уверенно подытожила Катя.

– Не обманывайте себя – берите две! – хохотнув, бросила ей в спину Маша и тут же, хлопнув дверцей со своей стороны, последовала за подругой. – Да не смотри ты так, шутка. И вообще я с тобой пойду. Для верности.

Был уже девятый час, так, во всяком случае, показывали большие фарфоровые часы-тарелка на кухонной стене, когда подруги, наконец, устроились за накрытым столом. Готовить было некогда и лень, пришлось ограничиться экспресс-вариантом – горка кулинарийного оливье с веточкой укропа, копченая колбаска, нежно-розовая со слезой семга, домашние соленья от Таисии Федоровны – гастрономический, на скорую руку праздник был готов.

– Севку ждать бессмысленно, – бросив взгляд на часы, сказала Катя, – он после института наверняка где-нибудь с друзьями завис.

– Ну и не будем, – Машка сняла пиджак и, повесив его на спинку стула, решительно придвинула к себе тарелку, – опять же ребенка спаивать нехорошо.

– Боже мой, Машка. Что у тебя с руками?

– Что? А, это? Это дорогостоящее импортное средство для загара, полторы тысячи рублей за тюбик, между прочим, – погладив руку, гордо ответила подруга.

– А почему же ты такая пятнистая?

– Пятнистой я стала уже после первого втирания. Примерно так рублей через двести пятьдесят моя кожа приобрела устойчивый леопардовый цвет. Что? Тебе не нравится? А я уже привыкла. Хорошо, что хоть ноги в колготках.

– А я, когда загар сойдет, все-таки куплю абонемент в солярий. Говорят, вредно, ну и пусть.

– Жить вообще вредно, от этого умирают, – назидательно подытожила Маша и, подцепив вилкой кусок семги, с удовольствием отправила его в рот, – хотя чего тебе беспокоиться, ты еще вполне загорелая. Постой, так мы что? С Майорки твоей не виделись?

– Похоже, что так. Получается, больше месяца.

– Вот жизнь! Любимую подругу повидать некогда. Ну и как тебе в этот раз?

Хрустальные запотевшие рюмки, весело звякнув, соединились, подружки с аппетитом закусывали, не прерывая разговор.

– Да все то же самое – солнце, небо, море, песок. Как в том анекдоте: «Папа, что это было?» Я же там почти абориген… Passeo Maritimo, Catedrale, pescado a la plancha e mycho mas… – Катя никогда не учила испанского, но всегда на удивление правильно произносила иностранные слова. «Хорошая способность к звукоподражанию», – такобъясняла это Маша, которая в отличие от подруги как раз имела языковое образование.

– Во шпарит, во шпарит!

– …ходила, гуляла, плавала. На пляже не протолкнуться, туристов толпы. В августе больше никогда не поеду. Если бы не яхта… Эх, Машка, как же здорово! Вышли в открытое море, потом в какой-то бухточке на якорь встали, рядом ни-ко-го, ни тебе немцев с голыми жопами, ни детей с матрасами.

– Супер. А что у Андрея новенького?

– У него все старенькое, не жизнь, а сплошная фиеста. С очередной невестой своей разругался.

– Ты меня прости, конечно. Ну и бабник же он! – перебила подругу Маша.

– Не надо «прости», Маш! Все уже забыто. Это переходящее красное знамя давно не в моих руках, – спокойно ответила Катя. – Но что бы там ни было, отношения у нас вполне дружеские. Предлагаю тост «За бывших мужей!».

Подруги чокнулись и снова заработали вилками.

– Слушай, совсем забыла, мне же Танька Клочкова на днях звонила. Предлагает собраться, обзвонить всех из класса, кого найдем, ресторанчик заказать. Давно ведь наших не видели, – сказала Машка.

– Некоторых я бы, например, еще столько же не видела.

– Да ну тебя, Насонова. Этим некоторым мы даже звонить не будем. Ежу понятно, что Диму Шлеп-Ногу беспокоить не стоит… А помнишь, как ты вместо Танькиной мамы с директрисой беседовала. «К сожалению, быть у вас никак не смогу, уезжаю в командировку, но обещаю вам, в отношении Татьяны будут приняты самые строгие меры», – продекламировала Маша.

Она напомнила о нашумевшей в 10-м классе истории, когда Катя, используя полученные в театральном кружке навыки, мастерски имитировала голоса, в том числе голоса мам школьных подруг, а иногда даже беседовала с учителями от их имени.

– Танька, между прочим, была в восторге.

– Еще бы, – подтвердила Маша, сильно запунцовевшая носом и щеками, и подняла глаза на часы: – Что же Всеволод не идет?

– Маш, он уже совсем взрослый субъект и не терпит посягательств на свою личную жизнь. Кроме того, еще только половина одиннадцатого.

В голове у Кати зашумело, по телу разлилось приятное тепло.

– Щас, погоди… – многозначительно подняв палец, она встала и удалилась в комнату, откуда через минуту вернулась, держа в руках сильно запыленный школьный альбом. Подруги склонились над пожелтевшими снимками, хохоча и перебивая друг друга, принялись обсуждать фотографии.

– А это кто еще такие? – спросила Маша, не без труда наклонившись и подобрав с пола упавший снимок. – Хотя погоди… в центре вроде ты стоишь?

– Да, «у рояля то же самое».

– Где это вы, в Индии, что ли?

– Почему в Индии? А действительно, где это мы? – качая головой и вглядываясь в черно-белое фото, повторила за подругой Катя.

Снимок был сделан давно. Солнечный летний день, пышные гроздья сирени, небольшая группа детей, в центре которой маленькая, лет семи-восьми Катя в коротком платьице, белых гольфах вовсю улыбается беззубым ртом. Приятели ее тоже имеют вполне счастливый вид. Обычный любительский снимок времен 70-х. Необычным выглядит только постройка, в очертаниях которой угадывается садовая беседка. На ее фоне детей, собственно, и сфотографировали. Диковинная конструкция навевает какие-то музейные ассоциации, что-то про Древний мир, как в учебниках истории. Искусно вырезанные из дерева фантастические существа с крыльями и пышными бородами поддерживают тяжелую квадратную крышу с мудреным орнаментом.

– А-а-а… это же Рыжий Билл, а вот Пашка, а это Славик… ой, какие мы все мелкие… он потом на машине разбился, – продолжая разглядывать фото, протянула Катя.

– Кто разбился? – попыталась внедриться в поток ее воспоминаний подруга.

– Славик. Он меня на год моложе был… кажется, нас у кого-то на даче фотографировали… – Катя машинально придвинула к себе рюмку, но, посмотрев на нее, поморщилась, – памяти совсем не стало, не голова, а…

– Все жалуются на память, и никто не жалуется на свой разум!

– Да ну тебя… Слушай, Машуля, ты знаешь… я ведь недавно где-то видела точно такую же беседку. Ну точно такую… с крыльями, то есть не крыльями… А вот где я ее видела?

– Погоди, Кать. Ты мне лучше скажи, ничего, что я машину во дворе поставила? Переставлять не надо? А то вдруг кто из соседей возмутится?

– Да боже сохрани. Ты поставила ее на моем месте, – ответила Катерина и широко зевнула: – Давай я пойду тебе постелю.

3. Поездка на дачу

Подмосковье, сентябрь 20… г.

Несмотря на свои шестьдесят восемь и заслуженную пенсию, Таисия Федоровна отказывалась причислять себя к пенсионерам, да и вообще к пожилым людям. Она была энергична, легка на подъем и привыкла к активному образу жизни. Постоянные разъезды Москва – дача, внук, дочь, друзья, театры, выставки – все почти как в молодости, когда, будучи студенткой, она успевала и премьерный спектакль посмотреть, и на первомайскую демонстрацию сходить, и нормы ГТО сдать.

Сегодня, прикидывая план на день, Таисия Федоровна решила, не дожидаясь возвращения дочери с работы, махнуть на дачу своим ходом.

– Чего мне эта машина? Полдня зря просижу, – размышляла она, ловко скручивая волосы в высокий пучок. С этим пучком у Таисии была связана одна история, ставшая в семье Насоновых настоящей притчей во языцех. Случилось это давно, еще в период знакомства с будущим мужем. Как раз тогда Таисия Федоровна впервые, поддавшись моде, решилась остричь волосы, но, почувствовав себя неуютно, поняла, что ошиблась, и тотчас приобрела в собственность роскошный импортный шиньон. В момент романтического свидания, состоявшегося в парке, шиньон позорно зацепился за куст сирени, и пунцовая от смущения Таисия Федоровна так и не осмелилась его снять. К счастью, потеря шиньона не повлияла на чувства ухажера…

С минуту постояв в раздумье, Таисия Федоровна накинула плащ:

– Нет, Катю ждать не буду. Еще по пробкам неизвестно сколько тащиться…

Вообще-то после смерти мужа Таисия разлюбила ездить на автомобиле. На электричке-то оно верней и ждать никого не надо. Сорок пять минут – и на месте. А там немного пешком по свежему воздуху. Сумка нетяжелая – Катя накануне продукты привезла. Зато в электричке и газет купить можно, и для хозяйства всякого разного. Чего там только эти коробейники не таскают! Сегодня Таисия Федоровна опять не смогла отказать себе в покупке. Пленило ее многофункциональное устройство «Полификс», хитро сочетающее функции карманного ножичка, фонарика и свистка одновременно. На загородной платформе она оказалась около шести вечера. Погода резко испортилась. Небо нахмурилось, свинцовые тучи угрожающе нависли над дачным поселком.

– Надо бы до дождя успеть. Зонт, как назло, дома оставила, – заторопилась Таисия Федоровна.

Пыльную станционную площадь сменила улица Свердлова. Говорят, теперь ее хотят переименовать. Таисия помнила ее еще не заасфальтированной, тридцать лет назад… Ох, какие же здесь были ямы да лужи. А сколько раз у них с Колей тут машина застревала! Коля, весь в грязи, на нее кричит, сзади толкает, а она на педаль ногой жмет, путая газ со сцеплением. «Волгу» ту они еще на чеки купили после Колиной командировки… Боже мой, как быстро время пролетело, а кажется, совсем недавно молодыми были, и Катюша такая маленькая, смешная, все с отцом бегала, в прятки играла, «ищи меня, я в шкапу».

Таисия Федоровна шла быстро, легко обгоняя других пешеходов, идущих со станции, походка у нее до сих пор была молодой, стремительной. Мелькнули почта, магазинчик, поворот на Спартаковскую улицу, людской поток двинулся туда.

«Вот же кому-то не повезло», – горько подумалось Таисии Федоровне.

Два года назад на красивой зеленой улице у станции выстроили большущее шестнадцатиэтажное здание, прямо посреди старых дачек. Дом заселили. Город безжалостно наступал.

– Народ, машины, мусор, шум, гам… какой кошмар… бедные люди, как же они тут живут, – вздохнула она про себя.

Появились первые дачки, покосившаяся изгородь детского санатория, вдоль дороги потянулись кусты жимолости, боярышника, старые липы, тополя с желтыми осенними кронами. Первые капли дождя тронули пыльный асфальт.

– Не успела, теперь вымокну вся. Надо было все-таки с Катериной поехать. – Таисия критически оглядела тяжелую черную тучу, нависшую над дорогой и, подняв воротник плаща, прибавила шагу.

На улице стало безлюдно. Быстро темнело. Ветер подхватывал опавшие листья, разгонял их, кружил и бросал на мокрую дорогу. Дождь усилился. Холодные капли его от ветра сделались острыми, как иголочки. Таисия Федоровна не сбавляла шага.

Она уже свернула за угол зеленого забора в маленький переулок, ведущий к их даче, когда сквозь плотную стену дождя увидела на дороге очертания человеческой фигуры. Сделав еще несколько шагов, она узнала соседа, Семена Васильевича. Сгибаясь под порывами ветра, старик медленно брел к дому. В это время от стены забора отделился какой-то человек. Сделав несколько быстрых шагов, незнакомец догнал соседа, грубо схватил за плечо, развернул к себе и что-то прокричал ему прямо в лицо. Семен Васильевич отпрянул, попятился и, оступившись, чуть не упал в канаву. Незнакомец продолжал наседать.

– Это кто еще такой? – пробормотала Таисия Федоровна. Она была женщиной не робкого десятка, а самое главное, неравнодушной.

– Надо что-то делать… пока он меня не видит… эффект неожиданности, – мелькнуло у нее в голове, и решение явилось само собой. Быстро порывшись в сумке, она достала свежекупленный в электричке «Полификс» и изо всей силы дунула в свисток. Звук его был настолько пронзительным, что оглушил и соседа, и хулигана, и саму Таисию Федоровну.

– На Свердлова стоит патрульная машина! – выкрикнула она как можно громче. – Семен Васильевич, мне их позвать?

Незнакомец отдернул руку и, отступив на шаг назад, застыл в нерешительности.

– Не надо, Таисия… не надо, разберемся как-нибудь сами, – услышала она надтреснутый, дребезжащий голос соседа.

Обидчик, резко обернувшись к нему, что-то со злостью процедил сквозь зубы и зашагал прочь. Слов Таисия не услышала.

– А там и правда полицейская машина стоит? – спросил ее Семен Васильевич, когда Таисия с ним поравнялась. Вид у старика был несчастный и какой-то смущенный.

– Да нет, конечно. Откуда бы ей там взяться. Это я так, для форсу. Но что же это такое, Семен Васильевич, среди бела дня на людей нападают! Дожили! Я и сама немного струсила. Надо в полицию позвонить.

– Спасибо вам, Таисия Федоровна, большое спасибо, но тут не совсем то, что вы думаете…

– А что тут думать! Да он, наверное, ограбить вас хотел. Что он вам сказал? Угрожал? Нет, это настоящий кошмар, на пожилого человека набрасываться. Еще такой верзила, ручищи здоровенные, сразу видно, уголовник. Давайте-ка теперь уж вместе дойдем, так оно надежнее.

– Тут другое, понимаешь, Таисия, не то… – вяло возражал старик, но собеседница, вдохновленная быстрой победой, его не слушала, а все продолжала гнуть свое, и про полицию, которая не хочет работать, и про дачные кражи, и про уголовников, спокойно разгуливающих среди бела дня, и про то, что раньше такого не было…

– Это оставлять так нельзя, Семен. Надо к участковому пойти, заявление написать. Иначе нас всех тут со свету сживут. Слышали, что в поселке делается, уже три дачи ограбили. Может, этот из их шайки? Если хотите, я с вами схожу, я же свидетель. Конечно, толку от этого мало, но если не писать, наши стражи порядка палец о палец не ударят.

– Не надо, Таисия, не надо. Только не к участковому, – старик затряс головой, капли дождя стекали по его худому морщинистому лицу, – тут другое… это, это Клим был.

– Что, прости, не поняла?

– Эх, Тася, Тася, это же брат мой, – едва слышно произнес старик, отвернулся и, помедлив, добавил: – Клим это был.

– Ой, – запнулась Таисия, не зная, что сказать. Повисла неловкая пауза. Только теперь она обратила внимание, что на правой щеке Семена Васильевича наливается фиолетовый синяк.

– Не надо сюда посторонних приплетать.

– А я не знала, что… то есть не узнала его. Он очень изменился…

– Да уж, изменился.

– Так что он от вас хотел? – не удержавшись, спросила Таисия.

– Семейные дела, будь они неладны, дележ имущества, – через силу ответил старик, – даже стыдно, ей-богу…

– Ну, прости, если я что-то не то сделала, – она то и дело путалась между «ты» и «вы».

– Да чего уж тут. Только вы… словом, не надо никуда писать, – сказал старик и свернул к своей калитке. Прислонившись спиной к забору, он стал рыться в карманах в поисках ключа, ветхая калитка тем временем, заскрипев, открылась сама.

«Охо-хо-хо-хо, подходи, бери, и никакой очереди, – подумала Таисия, провожая старика взглядом, – тут и ключи подбирать не надо, хотя… на такой забор посмотрят и залезать не станут, все равно брать нечего».

– Будет что-то нужно, заходите без всякого стеснения, – крикнула она вслед соседу и пошла дальше.

Собственно, пройти оставалось два шага. Дача Насоновых примыкала вплотную к участку Семена Васильевича. Во дворе Таисию Федоровну встретила счастливая Булька. Она неистово молотила хвостом, улыбалась во всю свою пасть, даже норовила прыгнуть передними лапами на грудь, хотя знала, что это ей строго запрещено.

– Соскучилась, дорогая моя, заждалась, Булечка, – хозяйка погладила собаку, – ну пошли, пошли домой, нечего под дождем мокнуть.

На самом деле Булька просидела в одиночестве недолго. Сева уехал в институт прямо с дачи, было это часов в одиннадцать. Потом к Бульке заходила соседка Анна Петровна, приглядывавшая за домом. Теперь на даче приходилось нести буквально круглосуточную вахту. Но общительная дворняга всегда тяжело переносила одиночество.

Вместе они направились к дому. Там, начиная с прихожей, все сияло чистотой. «Ну вот, Петровна все убрала, помыла. Понятно, а тут и записка. Ты у меня, Булька, стало быть, накормленная. Ой, надо Кате позвонить, доложиться», – вспомнила Таисия Федоровна, а из головы никак не выходила сцена, увиденная на дороге.

«Боже мой, что же у них такое случилось? Если чуть не до драки дело дошло? Клим-то, оказывается, жив-здоров… лет десять, наверное, не появлялся, а у Семена такой синячище на щеке… неужели действительно брат приложил? Вот несчастный старик! Старик, хотя он, должно быть, ненамного ее старше. Ему, наверное, семьдесят два, три… да, постарел Семен, сдал. Хотя, конечно, такое горе пережить, не дай бог…»

Их соседа, Семена Васильевича Кошелева, Таисия помнила еще молодым, они с мужем тогда только купили дачу. Генерал Кошелев, отец Семена, к тому времени уже умер. Это ему вроде когда-то дом с участком выделили. Судя по всему, своим семейством Семен Васильевич обзавелся не рано, уже за тридцать. Супруга намного моложе его была. Звали ее Алла, и сынишка у них был маленький, чуть младше Катюши. Семен души в них не чаял. Особенно в сыне, в Славике, тот болезненный, слабенький рос. Зайдет, например, Славик с Катей поиграть, а Семен раза два-три прибежит, проверит, тепло ли тот одет, не замерз ли, не вспотел. Очень заботливый был отец. А жену как баловал! Алла в магазины только на машине ездила, а чтобы на станции с сумкой ее увидеть – нет, Семен все сам таскал. Вот и дотаскался… В мае, кажется, дело было, только не вспомнить, в каком году, в 79-м или позже. Подкатывает тогда к участку их желтая «Лада», а из машины не трое, а двое выходят, Семен и Славик. Соседки, понятное дело, пошли судачить. Петровна Тасе нашептала, что, мол, Алка ушла к другому, просила Славика ей отдать, но Семен не согласился. Так они и остались вдвоем. В то время как раз и Клим на дачу приезжать стал. Таисия даже сразу не сообразила, кем он Семену доводится. Не похожи, совсем не похожи, хоть и родные братья, и внешне, и характером. Клим Тасе не нравился, пьяница, матерщинник, руки в наколках – словом, темная лошадка. Семен – совсем другое дело, за него она переживала. Положительный был мужчина, внешне привлекательный, высокий, стройный и, как говорится, за душой кое-что имел. Но во второй раз так и не женился. Из-за Славика, наверное. Вообще после развода Кошелев изменился. Впрочем, он и раньше не слишком общительным был, в гости просто так, по-соседски, ходить не любил, только если по большим праздникам, и к себе не звал, но отношения у них всегда были хорошими. После ухода Аллы он соседей как будто сторониться начал. А уж когда настоящая беда пришла… тут и говорить нечего. Не приведи Господь такое горе пережить! Славику ведь и двадцати не было, когда он разбился. Нет ничего страшнее в жизни, чем хоронить собственных детей.

От воспоминаний у Таисии закололо сердце, и, сунув под язык валидол, она тяжело опустилась в кресло. Учуяв запах лекарства, к ней подошла Булька и участливо ткнулась мокрым носом в руку. Она всегда чувствовала настроение своих хозяев, понимала, когда нужна.

– Ничего, Булечка, сейчас все пройдет. А мы с тобой давай Кате позвоним, чтобы она не волновалась. Где тут у меня телефон…

Булька приподняла уши, заглянула в глаза хозяйке и тихонько присела рядом.

4. Лекция П. И. Мельгунова

Петроград, декабрь 1916 г.

…Если замысел удастся, то клянусь тебе:

Ожидает нас великий поворот в судьбе.

Низами Гянджеви, персидский поэт, XII–XIII вв.

У ярко освещенного подъезда Русского географического общества в Демидовом переулке царило оживление, толпились люди, подъезжали и отъезжали экипажи, пролетки, авто. Даже погода, не морозная, но по-петербургски сырая и ветреная, не испугала столичную публику, которая все прибывала и прибывала. У высоких дубовых дверей, кутаясь в воротник, вымученной улыбкой встречал гостей замерзший швейцар.

В просторном фойе бельэтажа у окна, наблюдая за суетой на улице, стояли двое. Первый, лет пятидесяти – пятидесяти пяти, с вьющимися седыми волосами, в строгом черном, несколько вне моды, костюме, второй много моложе, шатен, в очках и ладно сидящей серой визитке.

– Кто бы мог предположить… – в который раз произнес седой господин и улыбнулся. Смуглая кожа его резко контрастировала с белой бородкой и густыми бровями, из-под которых смотрели внимательные голубые глаза. Седого загорелого господина звали Петр Иванович Мельгунов, именно на его лекцию о культах Древнего Востока спешила разноликая столичная публика. Собеседником Мельгунова был его давний друг, коллега и горячий почитатель Олимпий Иванович Шерышев.

– Липа, голубчик, кто бы мог предположить, что тема эта вызовет такой колоссальный интерес. Смотрите-ка, что делается, сколько молодежи явилось, даже барышни пожаловали… А я-то, признаться, по-другому себе это представлял – одни седые бороды да лысины…

– Будут вам седые бороды, Петр Иванович, когда ученым мужам и попечителям станете докладывать. Сейчас же иное дело… сами изъявили желание.

– Да-да, Липа, разумеется. Публичная лекция – совсем другое, свободный вход для всех… – закивал Мельгунов. – Однако поглядите, что там внизу делается – просто аншлаг.

– Меня это ничуть не удивляет, публика теперь сверхактивна, иные молодые люди, и барышни в их числе, сделались настоящими завсегдатаями в лекториях.

– Кто в таком случае уверял меня, что нынче на уме у всех одна война.

– Да, это правда. Только правда и то, что от войны теперь все очень устали, – ответил Олимпий Иванович, скосив глаза на окно, и как будто по-заученному продолжил: – Устали от собственного бессилия, от неопределенности, от газетной трескотни, от обещаний. Это нечто вроде коллективной усталости, когда людям хочется забыться, отвлечься. Представьте, все столичные театры полны, залы синематографа битком. С хлебом туго, так подавайте зрелищ.

– Помилуйте, какого же зрелища они ждут от лекции о Древнем Востоке? – искренне удивился Петр Иванович.

– Это как посмотреть. Нынче вошло в моду все мистическое, загадочное, все будто с ума посходили. Спиритов, мистификаторов разных мастей в Петрограде развелось, как мух у варенья. Впрочем, эта публика уже успела всем надоесть. А вы, Петр Иванович, предлагаете им нечто новое… уж чего-чего, а мистического у ваших возлюбленных персиян было предостаточно. Один Заратуштра чего стоит. Нет, Петр Иванович, вы там в своих пустынях от столичной жизни совсем отстали, не улавливаете духа времени.

– Ох, Липа, тревожно мне, боюсь не оправдать их надежд. Обидно, знаете ли, на старости лет срезаться, – понизив голос, с хитрой улыбкой произнес Мельгунов и достал из кармана золотой брегет, – однако мне, пожалуй… пора. Ох и волнительно что-то.

Волнения Петра Ивановича были хоть и напрасны, но в известной степени объяснимы. На родине Мельгунов, незаурядный разносторонний человек, востоковед, полиглот, археолог, коллекционер, автор книг, научных статей, не был долгих три года. Уехав в экспедицию еще в мае 1913 года, он никак не предполагал, что путешествие его настолько затянется – начавшаяся война, а затем тяжелая болезнь, надолго приковавшая его к постели и едва не закончившаяся фатально, нарушили планы ученого. Но в то же время результаты экспедиции превзошли все ожидания. Помимо редчайших образцов древнеперсидской скульптуры, посуды, ювелирного искусства, письменности – тех самых глиняных клинописных табличек, расшифровке которых Петр Иванович также уделял немало времени, – экспедиция Мельгунова привезла на родину подробный отчет об археологических раскопках кургана N., сотни фотографий и зарисовок, заметок по этнографии. Кроме того, картографы экспедиции доставили в Петербург уникальные карты прикаспийской части Иранского нагорья.

Когда же ценнейший груз, а это без малого 40 ящиков, прибыл наконец в Демидов переулок и был размещен на временное хранение, Петр Иванович чуть не расплакался от радости. Одному богу известно, сколько сил и здоровья положил он на то, чтобы груз, проделав более трех тысяч верст по морю и суше, достиг Петербурга.

– Петрограда, дорогой Петр Иванович, уже два года как Петрограда, привыкайте, – поправлял Мельгунова Шерышев, разделивший с ним бремя хлопот по возвращению на родину.

– Да, голубчик, понимаю, война… все так переменилось, город просто не узнать. Ну что поделаешь – сразу не переучишься. Однако Ende gut alles gut[2]. Мы в России, и это главное. У меня, Липа, такая ноша с плеч упала.

– Петр Иванович, дорогой, вы настоящий титан и сами не представляете, что сделали для науки. Да вам все востоковеды в ножки должны поклониться, – не пытаясь скрыть своего восхищения, говорил Шерышев. Он, пожалуй, как никто другой понимал, что ноша у Мельгунова, его друга, учителя и уже очень немолодого человека, в самом деле была нелегкая. Чего стоил один переезд по железной дороге, которая в последние месяцы работала из рук вон плохо.

– Полно вам, Липа, одна рука в ладоши не хлопает. Я ведь не один был… Ну, с богом, – тихо произнес Петр Иванович и направился в зал.

Шерышев намеренно отстал от него, а войдя, сразу приметил в первом ряду Федора, сына Мельгунова, улыбнулся и занял место рядом с ним. Народу скопилось действительно много. Зал был полон. В партере мелькали знакомые лица – коллеги из университета, из археологической комиссии, попечительского совета. Публика еще рассаживалась, гремела стульями. Тем временем Мельгунов уже поднялся на кафедру и неторопливо принялся раскладывать перед собой записи. Председательствующий, обведя взглядом зал, тронул серебряный колокольчик, призывая собравшихся к тишине, и наконец представил оратора.

В первые мгновения Шерышеву показалось, что Мельгунов волнуется, он и сам, почувствовав внутри легкий трепет, заерзал на стуле и переглянулся с Федором, но голос Петра Ивановича, набрав силу, зазвучал спокойней, уверенней, тверже. Говорил он просто, ясно, по существу, без лишних деталей, не изнуряя слушателя специальной терминологией, и в то же время увлеченно, эмоционально, с азартом, умело сочетая сухие факты с шуткой. Публика притихла и, буквально затаив дыхание, принялась внимать. И Шерышев тоже, несмотря на то, что предмет разговора ему был прекрасно знаком, поддавшись общему настроению зала, ощутил на себе магию настоящего ораторского искусства. Мельгунов обладал каким-то поистине гипнотическим даром заинтриговать, увлечь, захватить аудиторию.

Начал он с того, что вкратце рассказал об основных задачах персидской экспедиции, ее составе и маршруте, который был весьма впечатляющим: Северная и Южная Персия, Туркменистан, Афганистан, Сирия. Затем рассказал о достигнутых результатах, скромно умолчав о своем личном вкладе в общий итог путешествия.

Тут оратора прервал неожиданный и довольно дерзкий вопрос одного из зрителей, в котором Шерышев сразу узнал давнего и непримиримого оппонента Петра Ивановича, и насторожился. Старый, как мир, спор заключался в том, что Мельгунов-ученый, по мнению его оппонентов, намечал для своих научных изысканий слишком широкий круг вопросов. Они обвиняли его в разбросанности и даже в дилетантизме. Однако Мельгунов не стал отвечать на дерзость, а его миролюбивый и даже немного шутливый тон не позволил разгореться спору:

– Давным-давно, когда я, будучи еще совсем молодым человеком, отправлялся в свою первую персидскую экспедицию, меня действительно интересовали лишь проблемы языкознания. Это было связано с изучением мертвого среднеперсидского языка пехлеви и так называемым зендским переводом Авесты. Но когда я приехал в те заветные края, ощутил жизнь людей, их традиции, культуру, оказался лицом к лицу с седой персидской древностью, круг моих интересов непомерно расширился. В этом и есть причина упреков в мой адрес. Я готов их принять, предъявив один-единственный аргумент, одно извиняющее обстоятельство: я очень любопытен, а жизнь настолько многообразна, что мне все в ней интересно. Взять хотя бы расшифровку клинописных табличек, которой я увлекся некоторое время назад. Переводы я делал главным образом для себя из чисто научного любопытства. И отнюдь не торопился сообщать о своих скромных изысканиях уважаемому ученому сообществу, которое, быть может, и не узнало бы о моем увлечении никогда… если бы не чудовищная несправедливость, вынудившая меня опубликовать ту статью. В ней шла речь о незаслуженно, с моей точки зрения, совершенно незаслуженно забытом Георге Гротефенде. Меня удивило, что имя Шампольона, дешифровщика египетских иероглифов, известно чуть ли не каждому гимназисту, имя же Гротефенда не известно почти никому. А ведь именно ему, скромному молодому учителю из Геттингена, принадлежит приоритет в открытии этой древней письменности. В то время как его современники утверждали, что клинопись есть не более чем узоры на камнях, Гротефенд с помощью поистине гениального метода нашел ключ к тайнам клинописных текстов, хотя в отличие от Шампольона в его распоряжении не было трехъязычного камня с готовым переводом на греческий, а лишь кое-какие копии персепольских табличек! – гремел с кафедры голос Петра Ивановича. Глаза его блестели, щеки разрумянились, выпив воды и переведя дыхание, он продолжил:

– Забавно, господа… прошу простить великодушно мою оплошность… Дамы и господа, что действовал Гротефенд отнюдь не из научных побуждений. Да-да. Он сделал это на пари! Подумать только, поспорил и выиграл спор! Сначала он доказал, что клинописные знаки представляют собой именно письменность, а не орнамент, затем пришел к выводу, что читать эти тексты следует сверху вниз и слева направо. Если позволите, я не буду входить в детали. И наконец, Гротефенд предположил, что традиционные тексты на могильных плитах – образцы древней письменности, оказавшиеся в его распоряжении, были копиями с надгробных надписей – в течение веков практически не изменяются. Так же как на его родине каноническое «спи спокойно» гравируют на могилах из года в год на протяжении веков. Так почему же в таком случае, рассудил Гротефенд, новоперсидским эпитафиям не повторять те, что были составлены на древнеперсидском? Здесь покоится царь такой-то, сын царя такого-то, внук такого-то… Не имея возможности воспроизвести все умозаключения молодого исследователя, я лишь скажу, что его смелые предположения, начавшиеся с расшифровки царского титула, открыли миру первые 12 букв древнеперсидского языка эпохи Ахеменидов.

Поверьте, найти, откопать, вынести из раскопа на свет божий и предъявить изумленному человечеству прекраснейшие памятники древних цивилизаций – это только половина дела. Без кропотливого труда дешифровщика уникальные памятники Ниневии, Вавилона, Нимруда, Персеполя, а также Луксора, Гизы и т. д. навсегда остались бы немыми, и любые попытки объяснить, систематизировать их были бы обречены.

Оратор вновь ненадолго прервался, чтобы выпить глоток воды. Оппонент, любитель научных споров, успокоился. Вздохнув с облегчением, Шерышев одобрительно подмигнул Федору.

– Однако я немного отвлекся от темы нашей сегодняшней беседы. Итак, религиозные культы древней Персии – маздеизм и, конечно, зороастризм, о котором в последние годы много говорят с легкой руки господина Ницше… чей философский труд с прилавков наших книготорговцев проникнул едва ли не в каждую гостиную, не миновав при этом и детские.

И если искушенный читатель, уже знакомый с некоторыми переводами Авесты[3], взялся за опус популярного философа в надежде узнать, допустим, новое толкование этической триады зороастризма, то неискушенный купил книгу, поддавшись общему ажиотажу. И был обманут ложными обещаниями. Потому что мистицизм, который приписывают работе Фридриха Ницше, по большей части вымысел. Я не отрицаю, что в самой религиозно-мировоззренческой системе зороастризма есть много загадочного, непонятного, быть может, даже мистического, однако это отнюдь не главное. А если уж мы заговорили о мистицизме, то искать его следует скорее в более старых верованиях, о которых греки говорили как о «религии магов». Мало кому известно, что слово «маг» пришло к нам из Персии. Магами назывались мидийские жрецы, жившие на северо-западе Ирана. К сожалению, достоверных письменных источников сохранилось немного, поэтому наши суждения о них базируются на более поздних хрониках, в первую очередь греческих… Согласно им, религия магов, или маздеизм, распространенная среди персов до прихода пророка Заратуштры, предлагала дуалистическую систему мироустройства, в которой существовали два противоборствующих начала. Благое, созидающее начало, возглавляемое богом Ахура-Маздой, и злое, сеющее хаос и смерть, под предводительством бога Ангра-Майнью[4]. Древние иранцы почитали и то, и другое. Добрых духов, ахуров, они просили даровать мир, покой, здоровье, злых – молили не причинять им зла. Или причинять зло другим – их врагам, соперникам!

В полнейшей тишине публика внимала оратору.

– Рискну предположить, что причина происхождения разнообразных легенд о вредоносной «черной магии», о содомском грехе, о страшных зверствах древних персов заключается в их поклонении темным силам. Отсюда и мрачные пророчества, которые мы находим в более поздних источниках, о чаше гнева, которая изольется на их земли, о картинах всеобщего разрушения, о шакалах, воющих в чертогах… Многое в их жизни, древних традициях показалось бы нам сегодня пугающим, странным и даже кощунственным. Например, то, что они не предавали земле и не сжигали своих умерших, а выставляли их тела на палящее солнце, на съедение птицам. Или то, что у них практиковались близкородственные браки. Существовали также особые молитвы, магические слова, специальные ритуалы, придававшие им силу, защищавшие от врагов. Жрецы, достигшие наивысшего просветления, могли общаться с невидимыми существами «олли» и получать от них помощь. Однако Геродот в своих описаниях не обходил молчанием и положительные стороны их жизни – древние иранцы, или персы («парс» в переводе окраинная земля), были весьма искусны в астрономии, астрологии, толковании сновидений, а также прекрасно владели искусством врачевания.

Но вот явился пророк Заратуштра (в греческом языке – Зороастр), произошло это предположительно между XII и VII веками до н. э., впрочем, в этом вопросе существуют другие точки зрения, и предложил реформировать старую систему верований. Попробую рассказать о ней как можно проще. Прежде всего Заратуштра предложил отказаться от поклонения из страха темному властителю Ангра-Майнью и признать верховным владыкой творца добра и света – Ахура-Мазду. Человек, по его словам, должен участвовать в битве вселенского Добра и Зла. Для этого ему достаточно всего трех орудий – в чем, собственно, и заключается этическая триада зороастризма – благие помыслы, благие слова, благие дела… Пророк обратился к Человеку с призывом помочь светлым небесным силам в борьбе со Злом, и Человек для этой цели должен стремиться стать лучше, честнее, чище. И вместе одолеть мир тьмы и покончить с нечистью.

Сказанное произвело эффект, аудитория разразилась аплодисментами. Оратор ждал, пока они стихнут.

– Господин Мельгунов, как вы можете объяснить, что некоторые историки называют Зороастра «легендарной личностью» и не верят, что он существовал в реальной жизни? Ведь есть же письменные источники, в конце концов Авеста? – разнесся по залу бойкий и звонкий голос молоденькой барышни.

– Спасибо вам, сударыня, за этот серьезный вопрос, – с улыбкой ответил Мельгунов. – Такая точка зрения действительно существует. Дело в том, что дошедшие до нас письменные тексты Авесты, священной книги зороастризма, увы, достаточно позднего происхождения. Ее наиболее древняя часть, Гаты, которую приписывают самому пророку, датируется примерно XII–X вв. до н. э. Вы только представьте, какая древность. Сложность заключается в том, чтобы определить, что именно написал Заратуштра, а что существовало ранее. Это зависит от того, каким временем датировать годы жизни пророка, а они сильно варьируются. О нем нет практически никаких достоверных сведений ни в ранних персидских текстах, ни в ахеменидских надписях, они появляются много позже. Поэтому специалисты в затруднении…

Вслед за первым вопросом последовали другие, на каждый из них Мельгунов давал обстоятельные ответы. Олимпий Иванович посмотрел на часы, лекция близилась к концу, увлекшись рассказом, он прежде не обратил внимания и только сейчас понял, что Мельгунов почему-то ни слова не сказал о своих личных контактах с зороастрийцами. Еще в прошлую экспедицию Петру Ивановичу посчастливилось отыскать их селение. В связи с гонениями со стороны официального ислама они вынуждены были скрываться и уходили в горы. Шерышев припомнил, что Мельгунов ему даже на карте показывал, где он их встретил. Там он смог провести интересные наблюдения за их жизнью, обычаями, ритуалами. Из писем Мельгунова Липа знал, что и в этот раз члены экспедиции намеревались туда отправиться. Он припомнил, что контакт с зороастрийцами стоял в экспедиционном плане. Но со дня приезда Петр Иванович ни словом об этом не обмолвился. Почему же богатейший, редкий материал не вошел в сегодняшнюю лекцию?

– Быть может, в скором будущем наука изобретет какие-то новые технические средства и способы, которые позволят дать ответ на неразрешимые, как нам кажется сегодня, вопросы. Человечество движется вперед семимильными шагами. С каждым мигом все более отдаляется от нас седая персидская древность. Пески времени заметают следы, оставленные царскими колесницами, сандалиями пророка Заратуштры… А настоящее приносит нам преимущественно все новые и новые загадки, касающиеся древних персов, их верований, перипетий их исторической судьбы. На очень многие вопросы просто не существует точных ответов, а те, которыми мы довольствовались прежде, приходится переосмыслять и зачастую отвергать. Засим позвольте от всей души поблагодарить уважаемую публику за внимание, – с легким поклоном произнес оратор, – ваш покорный слуга, Петр Иванов Мельгунов.

* * *

Вечер был холодный и ветреный, как нередко бывает петербургской зимой. На улице совсем стемнело и подморозило. Публика разошлась. Федор, сославшись на какие-то дела, ушел вместе с университетскими приятелями, пообещав, что будет к ужину.

– …уверяю вас, столичная публика весьма капризна, ей трудно угодить, а тут такой безоговорочный успех, chapeaux bas[5], – продолжил свою мысль Шерышев, выходя из парадного. Налетел порыв ветра, вихрем закружил и понес по переулку мелкие колкие снежинки. Липа предложил Петру Ивановичу взять извозчика, но тот отказался. Впрочем, идти было недалеко. Мельгуновы жили на Казанской.

– Вам сейчас, дорогой Петр Иванович, поберечься бы следовало, дома в тепле посидеть. Доктора говорят, что контрастные температуры вредны для здоровья.

– Господь с вами, Липа, голубчик, разве я дома-то усижу. Соскучился я… и по нашему холоду, и по ветру со снегом, и по рюмочке пшеничной, эдакой запотевшей, со льда, да с огурчиком,крепким, хрустким. Ох, какой я теперь голодный, как бы Семеновна с ужином не затянула, – с мечтательной улыбкой произнес Мельгунов и тотчас вспомнил: – Да и нельзя мне сейчас на печке-то сидеть, я еще отчет свой не докончил. Затянул без стыда и без цензуры.

– Петр Иванович, я как раз в связи с отчетом собирался вас спросить о… – начал было Шерышев, но Мельгунов не дал ему договорить:

– Полно, Липа, полно. Об отчете еще успеем наговориться. – Он был весел, воодушевлен и нисколько не выглядел усталым. – Лучше вспомните, кого нам Федя обещал привезти к ужину. Нынче он все от отца в секрете держит.

– Ах это… так нет ничего секретного, племянница моя, Капитолина, должна быть. Она уже совсем взрослая барышня, ей семнадцать, неглупая, серьезная, Востоком увлечена и прехорошенькая. Хвалю, не потому что родня ей, она в самом деле славная.

– Любопытно, любопытно. Дети-то как грибы подрастают.

– Лекцию вашу мечтала послушать, но не смогла – сестра захворала, пришлось дома остаться. Вот была трагедия! Потому Федор и решил отпросить ее у родных и препроводить на ужин лично. Он, должно быть, сейчас у них…

– Весьма любопытно… выходит, Федор-то мой… хотя что ж, он давно не мальчик… а я старый слепой крот, – усмехаясь, пробормотал Мельгунов в усы и тотчас переключился на другое: – Ах, боже мой, Липа, как же сладко говорить на родном языке! Говорить и слушать… русская речь, музыка, да и только!

Они уже подходили к дому, когда Шерышев, не утерпев, задал-таки Петру Ивановичу свой вопрос. Уж больно хотелось ему узнать, посчастливилось ли в этот раз Мельгунову посетить зороастрийцев, и если да, то чем дело закончилось.

– Ах, вот вы о чем! Словно нарочно! – нервно вскричал вдруг Мельгунов, меняясь в лице, глаза его гневно блеснули.

Шерышев, никак не ожидавший такой реакции, остановился в нерешительности. Помолчав с минуту и успокоившись, Мельгунов тронул по-дружески его руку.

– Простите, Липа, мою горячность… – Он как-то сразу помрачнел и погрузился в свои мысли.

В молчании они продолжили путь, молча вошли в парадное и поднялись на второй этаж. Перед самой дверью Мельгунов неожиданно обернулся к Шерышеву и быстро проговорил:

– Обещаю, Липа! В свое время обо всем вам расскажу, обещаю… обо всем, что там произошло… Только дайте срок.

5. Семен Васильевич Кошелев

Загорянка, сентябрь 20.. г.

…у пальмы нет больше тени, ее опали плоды,

Плоды и листья той пальмы сломила буря беды.

Низами

В ту ночь Семену Васильевичу Кошелеву приснился отец, молодой, в парадном мундире с орденскими колодками. Он сидел на террасе, на самодельной табуретке, улыбался и играл на гитаре. Мелодия была знакомая, из детства, и у Семена Васильевича во сне потекли слезы. Кругом стояли какие-то люди, слушали, просили сыграть еще, спеть. Но Кошелев заметил, что у отца перевязано горло и он не сможет петь. Мелодия стихла, отец жестом подозвал к себе Семена и решительно протянул ему инструмент.

– Папа, но я не умею, – смущенно пробормотал Семен. Почему-то ему стало ужасно стыдно. Стыдно, потому что так и не научился играть на гитаре, не прошел по здоровью в летное училище, вовремя не женился на Людмиле, дочери фронтового отцовского друга… и вообще потому, что не оправдал его надежд.

Присутствующие на террасе стали перешептываться, раздался чей-то смех. А Семен все стоял, разводил руками и отчаянно боялся, что папа станет его ругать. Вдруг в дверях появился Клим и, подойдя к отцу, потянулся за гитарой, но тот резко развернулся и с силой ударил Клима по лицу. В глазах отца сверкнула ярость, лицо побагровело, вены на шее напряглись. Семен понял, что сейчас может произойти что-то ужасное, и, пытаясь остановить его, подбежал к нему и что-то закричал. Он кричал так громко, что, казалось, оглушил самого себя, и… в тот же момент проснулся.

– Приснится же такое, – обводя глазами спальню, пробормотал Семен Васильевич, – теперь больше не засну.

Вокруг было тихо, темно, лишь в окно пробивался слабый свет уличного фонаря. Рядом в своем любимом кресле спокойно спала кошка Муся.

– А ты знай себе сопишь во все носовые завертки. Ничего тебя не касается. Эх-хе-хе-хе. Надо бы пойти чайник поставить, почти семь, чего уж тут спать, – вздохнул старик, посмотрев на будильник.

Он привык разговаривать сам с собой, кроме Муси, собеседников у него не было. Кряхтя, Семен Васильевич включил ночник и сел на край кровати, металлическая пружина которой сразу отозвалась и повторила кряхтение хозяина. Нащупав тапочки, старик поплелся на кухню.

Из головы никак не выходил странный сон. Это все из-за Клима. И что он снова заявился! Ведь говорено-переговорено, сколько можно… И гараж, и машину ему отдал, и денег в свое время собрал немало. Все впустую. Что же он, паразит, никак не успокоится. Да если бы он не пил, не куролесил, совсем другой разговор пошел бы. А так все, дурень, по ветру пустит.

Последнюю оставшуюся свою недвижимость после раздела имущества с женой и младшим братом, дачный дом и участок в двадцать соток Семен Васильевич решил завещать… кошачьему приюту. О решении своем он никому не говорил, тем более что и говорить-то было некому. Кроме Клима, которого Кошелев не видел несколько лет, родных у него больше не осталось.

На кухню пришла сонная кошка и стала тереться о полосатую пижамную штанину.

– Ты, Мусенька, уже тут как тут, – ласково поглядывая на нее, произнес Семен.

Как только открылась дверца холодильника и в руках у хозяина появилась заветная красная банка кошачьего корма, Муся заурчала. Корма осталось немного, только на донышке. Аккуратно собрав ложкой все содержимое, старик бережно переложил нежные мясные кусочки в блюдце. Не переставая урчать, Муся приступила к трапезе.

– С твоим аппетитом никакой пенсии не хватит, – вздохнул старик и бросил банку в мусорное ведро.

Семену Васильевичу жилось небогато, скромной пенсии едва хватало на коммунальные платежи, лекарства и еду. Но на Мусином меню это ничуть не отражалось. Как всякая избалованная кошечка, она была привередлива в еде и привыкла получать свои любимые кушанья точно по расписанию, а иногда и сверх того. Сам же Семен Васильевич был совсем неприхотлив в еде. Гречка, макароны, картошка… Да и много ли старику надо, когда зубов почти не осталось, и те не жуют. Зубов своих старик очень стеснялся и на людях старался поменьше открывать рот. «Вот она, бедность проклятая! А так бы заказал протезы и улыбался в свое удовольствие». Впрочем, тут он немного лукавил. На самом деле проблемы с зубами начались у него сразу после смерти Славика. Но тогда было не до протезов. Странно, что вообще выжил. Удивительно. А главное – зачем? Для чего? Ради кого?

Взгляд Семена рассеянно блуждал по кухне, перемещаясь с одного предмета на другой, пока не уперся в пушистый черно-бело-рыжий триколор. Перекусив, Муся с комфортом устроилась на своем стуле с подушечкой и теперь с удовольствием облизывалась, сдержанно, по-кошачьи благодарила хозяина, подняв на него зеленые немигающие глаза-плошки.

– Эх-хе-хе. Получается, что теперь в тебе, Мусенька, и есть вся моя жизнь.

На плите, обдавая паром посудные полки, закипел чайник. Старик достал из буфета картонную коробку с заваркой, потом стеклянную банку с чабрецом. Муся внимательно наблюдала за движениями хозяина, а тот принялся колдовать над чаем. Из прежней жизни у Семена Васильевича осталось одно пристрастие – чаепитие. Для него оно было единственным настоящим удовольствием.

Через полчаса, напившись чаю, старик решил выйти проветриться, а заодно выпустить погулять Мусю. На улице светало, было ветрено и зябко.

– Надо бы сегодня лук и петрушку с грядки собрать, в морозилку сложить. – Старик спустился с крыльца и, шаркая тапками, свернул за угол дома.

Там, на единственном солнечном пятачке участка, располагался его нехитрый огород – полторы небольшие грядочки с зеленью и кабачками.

В прежние времена у Семена Васильевича участок был аккуратный, ухоженный, глаз радовался. И цветы, и парник, и плодовые деревья, смородина, крыжовник стояли кустик к кустику, как солдаты на параде. Славик любил смородиновое желе, вот Семен и сажал. Сколько сил в эту землю вложил, а теперь здесь будто лес густой. Разросшиеся липы, клены почти не пропускали солнечного света, буйный, самосевом проклюнувшийся подлесок, сныть, крапива забили и плодовый кустарник, и цветы. После смерти сына Семену все сделалось безразлично, да и сил не осталось.

– Вот ведь, паразит, руки стал распускать, – опять вспомнилась старику недавняя встреча с братом, – запугать меня хочет, ишь чего придумал, но мы не из пугливых. Думаешь, я за жизнь свою боюсь? Дурак ты, Клим. Чего старику за жизнь-то цепляться. И в кого же ты такой уродился? Всю жизнь от тебя одни несчастья. То с дружками пил, то с какой-то прости-господи связался, а она с синяками к родителям жаловаться ходила. Ну а когда до милиции, до суда дело дошло, тут и говорить нечего! Отец за неделю тогда поседел. Еще бы, позор какой, сын генерала с дружками ларек ограбил. А мать… она почти сразу с инфарктом слегла. Врач в больнице сказал, «полный покой, никаких волнений». Какой тут! Вот через полгода ее и не стало. А тебе, Клим, все как с гуся вода. Так жизнь бобылем и прожил. Никого не любил, только себя, только для себя. Пил, гулял, не работал, из города в город мотался, точно перекати-поле. Я-то, дурак, до последнего надеялся, что ты образумишься. Э-э-эх. Нет уж, не будет тебе, Клим, ни отцовой дачи, ни участка, ни ломаного рубля. Не заслужил. Надежда Васильевна из приюта этим деньгам лучшее применение найдет. Ведь если она своего кровного на кошек и собак не жалеет, значит, женщина честная, сердобольная, животных любит. Все, вопрос решенный. Вот пенсию получу и к нотариусу, чтобы все по закону оформить, как полагается. Только в приюте, наверное, говорить пока не стоит или, может, все-таки намекнуть…

Ссора с братом еще долго не выходила у старика из головы, оттого, видно, и день не задался, все как-то не клеилось, валилось из рук. В прихожей перегорела лампочка, будь она неладна, и банка с кипяченым молоком, выскользнув, залила половик. В магазине не оказалось Мусиного корма, сберкасса была закрыта, а торговки на станции, ни стыда ни совести, на помидоры так задрали цены, ни рубля не уступили, что пришлось взять только кило.

Было уже часа три, когда в калитку неожиданно постучали. Решив, что это снова пришел брат, Семен Васильевич замялся, раздумывая, открывать или нет, поэтому как можно тише подошел к забору и прислушался. Ничего хорошего от очередной встречи с Климом он не ждал. Говорить им больше не о чем. Только бы калитку не высадил, с него станет.

– Эй, хозяева, – раздался незнакомый мужской голос, – есть кто живой? Поговорить надо.

А потом уже тише, как будто про себя:

– Так все заросло, даже и не сообразишь, тот дом или нет…

Незнакомец говорил без акцента. Значит, не из этих, которые ходят работу ищут, решил старик и, не открывая калитки, спросил:

– Чего тебе нужно?

– Не очень-то любезно, – весело отозвался мужчина за забором. – Простите великодушно за беспокойство, можно ли получить у вас маленькую справочку. Я ищу один дом в вашем поселке, довоенной постройки, и никак не могу найти.

Через щель в заборе Семен Васильевич разглядел незнакомца. Одет тот был прилично, и вид имел тоже вполне пристойный. Подумав еще секунду, старик потянулся и открыл засов.

– Еще раз извините, что беспокою, но тут такое дело, – улыбнувшись, продолжил незнакомец, – хотя, давайте, я сразу представлюсь. Меня зовут Иван Сергеевич, и в вашем поселке я оказался не из простого любопытства. Дело в том, что еще до войны на этой улице находился дом моих родственников, я, знаете ли, семейную историю пытаюсь восстановить… улица, кажется, название сохранила…

Семен Васильевич утвердительно кивнул.

– Так вот, по улице Чайковского стоял дом, если не ошибаюсь, номер семь или пять, впрочем, нумерация могла измениться…

– Отчего же, нумерация осталась прежней. Вы как раз стоите у дома номер семь, просто табличка с адресом на солнце выгорела, – успокоившись, что визитером оказался не брат, Кошелев охотно поддержал разговор, ему хотелось отвлечься от мрачных мыслей.

– Надо же, я таких древних указателей уже лет двадцать или больше не видел.

– Да у нас тут все древнее.

– Простите, как вас по имени-отчеству?

– Семен Васильевич. Так что вас конкретно интересует?

– Дело в том, что за несколько лет до войны на этой улице поселилась одна семья…

– За несколько лет до войны я только родился.

– Потом главу семьи арестовали как врага народа, сами понимаете, времена были непростые… Вы, кстати, как к телевидению относитесь, Семен Васильевич? Фильмов сейчас документальных много выходит о довоенных временах, не смотрите?

– Как же, как же, смотрю, с интересом, – все больше воодушевляясь перспективой хоть с кем-то поговорить, произнес Кошелев.

– Недавно по третьему каналу документальный фильм прошел, так там как раз о Загорянке шла речь, жил тут у вас один удивительный человек. Не видели? – Незнакомец поставил на землю портфель и расстегнул плащ. – Как, однако, сегодня припекает.

– Да у меня, знаете ли, третий плохо показывает… – взглянул на собеседника Семен Васильевич и после минутных колебаний предложил: – Может, присядем, простите, не запомнил, как вас по батюшке.

– С удовольствием, как говорится, в ногах правды нет. А зовут меня Иван Сергеевич.

Они сели на скамейку у калитки, и гость продолжил:

– Значит, фильм не видели? Жаль, жаль. Ну да ничего… А вы случайно не помните, кто раньше жил в вашем доме? В довоенную пору?

– Случайно помню, – хитро улыбнулся Кошелев.

Как любой пожилой человек, Семен Васильевич любил вспоминать старые времена, сколько стоил хлеб, масло, билет на электричку, где мама покупала петухов для бульона, какие песни пели, какие пластинки слушали. Детство у него было беззаботное, комфортное и, благодаря отцу-офицеру, в отличие от миллионов других мальчишек, сытое. Кошелев никогда не голодал, но все равно прекрасно помнил, как отменили продовольственные карточки и как в свободной продаже появился белый хлеб. И хотя родился он в 35-м, из рассказов отца кое-что знал и про довоенную Загорянку.

Иван Сергеевич слушал внимательно, с интересом, расспрашивал, даже кое-что записывал в блокнот, он оказался человеком уважительным, хорошим собеседником и так понравился Кошелеву, что, несмотря на свою обычную подозрительность, старик позволил ему зайти и осмотреть участок.

– Я, знаете, с первого раза и не надеялся кого-нибудь застать, думал, просто пройдусь, посмотрю, а уж потом… и вот беда, временем сегодня ограничен, возвращаться надо. Не мог же я знать, что мне с вами так повезет.

– Да что я вам такого особенного рассказал… – не без удовольствия начал было протестовать Семен Васильевич. – А если времени нет, так приезжайте хоть завтра. Я буду дома.

– Завтра вряд ли…

– Так на следующей неделе.

– Вас, стало быть, в любой день можно побеспокоить?

– Практически да, подъезжайте. Помогу, чем смогу. Только в среду не получится, я в Москву уеду, к врачу записался. В поликлиниках, сами знаете, очередь, то да се. Боюсь, это на целый день.

– Тогда в четверг?

– В четверг, пожалуйста. Буду рад.

6. Происшествие в доме Мельгуновых

Петроград, декабрь 1916 г.

О мир, как дивно круг ты совершаешь —

Ломаешь то, а это исправляешь.

А. Фирдоуси, персидско-таджикский поэт, XI в.

Горничная Шура не любила прибирать кабинет старого хозяина и, несмотря на три месяца, проведенных в доме Мельгуновых, до сих пор боялась этой комнаты. Все там, ей казалось, было какое-то чудное, странное и… страшное.

– А уж понаставлено, понасовано всего, столько комнатей в доме, а он все в одну стащил, – жаловалась она пожилой кухарке Семеновне. – Вот что это он ножи у всех на виду понавешал… никак для острастки? – спрашивала Шура, косясь на коллекцию холодного оружия, любовно размещенную поверх исфаханского шелкового ковра.

– Аноха[6]ты, девка. Уже скоко в городе живешь, а словно вчера из деревни. Это по-ученому коллекция называется, больших деньжищ стоит. Петрваныч по разным странам ездил, ксапанты подбирал, да все к себе свозил.

Впрочем, хозяйский кабинет, будучи сравнительно просторным, в восемьдесят квадратных аршин помещением, теперь и в самом деле выглядел тесноватым и заставленным. С недавнего времени прежняя коллекция Петра Ивановича пополнилась новыми, привезенными из последнего персидского путешествия экспонатами, а некоторые из них по-прежнему оставались лежать в ящиках, стоящих тут же. Однако самого хозяина создавшаяся теснота не только не смущала, но даже, напротив, радовала. Да и кто, с его точки зрения, не восхитится при виде отборных лурских чеканных подносов, хамаданских шелковых ковров, нежных, тончайшей работы, рисунков, миниатюр, старинных изделий из фаянса, керамики, кости… Кому не захочется, удобно усевшись на оттоманку, придвинуть поближе прибор для курения наргиле[7]и насладиться созерцанием прекрасных работ восточных каллиграфов… Но горничная Шурка хозяйских вкусов не разделяла и в кабинет без нужды не заходила, а если и заходила, то всякий раз истово крестилась.

Источником ее страхов были даже не турецкие ятаганы и арабские палаши, о которых она рассказывала Семеновне, а, выражаясь ее собственными словами, «черные басурманские рожи, точно из преисподней, которые так зенками стреляют, что оторопь берет» (на самом деле то были прекрасные образчики персидской портретной живописи периода Каджарской династии[8], приобретенные Петром Ивановичем в Тегеране).

– Ничего, девка, привыкнешь. Я сперва сама от этого хозяйского добра шарахалась, а потом свыклась… ты вот что, по сторонам не глазей, возьми веник и знай себе мети, – советовала ей умудренная опытом Семеновна.

В то утро Шура, по обыкновению перекрестясь, переступила порог хозяйского кабинета с твердым намерением не глазеть по сторонам и,макнув веник в ведро с водой, принялась старательно мести цветастый ковер. В проворных Шуриных руках веник заходил взад-вперед, сметая пыль с причудливого узора. Перед глазами мелькали райские птицы, перелетающие с дерева на дерево, зубастые хищники, прятавшиеся в зарослях кустарника… Но не успела Шура подумать, что Семеновна оказалась права и, может, со временем она и впрямь привыкнет к страшным басурманским рожам, как ее взгляд натолкнулся на полу на чей-то черный грязный сапог, да не просто сапог, а ногу в сапоге. Она даже закричала не сразу, а только когда увидела лицо лежащего на полу человека, которое было до того ужасно, что веник с тряпкой тут же вывалились у нее из рук. Истошный Шуркин вопль разбудил и поднял на ноги весь дом, началась невероятная суета, захлопали двери. По свидетельству Семеновны, явившейся на подмогу первой, «Шурка взгомонила все соседство на пяти этажах». Следом за кухаркой прибежал похмельный дворник Степан, занесший в кухню с утра связку дров, за ними, запахивая на ходу шлафрок, Петр Иванович и, наконец, молодой хозяин Федор Петрович. Картина, открывшаяся им, была жуткой. На полу кабинета между письменным столом и стеклянным стенным шкапом в самом деле обнаружился незнакомый и, по всей видимости, абсолютно мертвый человек. Он лежал на спине, нелепо раскинув ноги, правая рука его сжимала перевязанное грязным шарфом горло. Рядом валялись засаленный картуз и вещевой мешок. Но самое тягостное впечатление производило лицо незнакомца, искаженное ужасом и предсмертной агонией. Какой-то звериный страх застыл в его остекленевших глазах, а с губ, сведенных судорогой, казалось, все еще был готов сорваться отчаянный вопль. Не было ни следов крови, ни борьбы, не видно и орудия убийства…

– Свят, свят, свят… – прошептала Семеновна и с вопросом посмотрела на хозяина, – и откуда ж его к нам принесло?

– Оно понятно, откуда… вон, – мрачно отозвался Степан и мотнул головой в сторону приоткрытого окна. В углу горестно запричитала Шурка.

– Guck mal, Vater[9], тут под столом любопытные предметы имеются, насколько я понимаю, отмычки… – наклонившись, заметил Федор и хотел что-то подобрать с пола.

– Погоди, сын, – остановил его Мельгунов, который уже оправился от первого шока и стал деловито раздавать указания. – Вот что, надо немедленно послать за околоточным! Степан… давай-ка поспешай. А ты, Федор, поднимись к доктору Домнову. Скажи… словом, ты сам знаешь что… и не топчитесь здесь все. Шура, прекрати выть! Семеновна, накрой его чем-нибудь!

Через четверть часа явился доктор Домнов, как всегда, собранный, подтянутый, со своим неизменным чемоданчиком. Вслед за ним пожаловал околоточный и еще двое из сыскного, выглядевших, как иллюстрация к чеховскому рассказу «Толстый и тонкий». Тонкий попросил всех удалиться и тотчас приступил к осмотру кабинета, доктор занялся телом умершего, а толстый, потоптавшись в дверях, что-то буркнул напарнику про прислугу и пошел в кухню.

Петр Иванович, не находя себе места, бестолково бродил по коридору, то и дело косясь на закрытую дверь своего кабинета. Он не любил и не терпел там посторонних, тем более в его отсутствие, и ужасно злился: «Господи! И надо же такому случиться! Принесла нелегкая! Откуда он взялся! Ведь он, шельмец, не только квартиру высмотрел, но и окно определил, и не куда-нибудь, а безошибочно в кабинет проник, шкап нашел. Да еще немецкий замок с секретом так ловко отомкнул! Боже мой! Даже страшно представить, что могло случиться, если бы ему все удалось…» Не зная, чем себя занять, Петр Иванович снова принялся маршировать по длинному коридору. «Воистину говорят, бог шельму метит! Однако, что же с ним такое произошло, отчего ж он умер, право слово, залез и умер… какой странный нынче вор пошел…»

В прихожей появился Федор. Он был тщательно, щегольски одет, набриалинен и источал модный аромат «По д’Эспань», которым тотчас наполнилось все помещение, – весь вид сына говорил о том, что произошедшее в доме ничуть не переменило ни его настроения, ни планов. Петр Иванович, еще не сменивший шлафрока, в недоумении оглядел расфранченного Федора и даже не нашелся, что сказать.

– Неловко оставлять тебя,papa, в такой момент… но я еще вчера договорился об одном важном деле с Потаповым и непременно должен у него быть. После загляну на кафедру в университет. Думаю, что к ужину успею. – Деланая непринужденность застыла у него на лице, не попав с первого раза в рукав пальто, Федор хихикнул и, поцеловав отцовскую щеку, скрылся в дверях, насвистывая какую-то чушь.

* * *

– Вообразите себе этого сына, Липа. Хорошо хоть, что ему было «неловко оставлять меня», – по прошествии нескольких часов с возмущением пересказывал Мельгунов другу подробности утреннего происшествия. Коротая время перед ужином за рюмкой, они сидели в кабинете Петра Ивановича, где стараниями прислуги был восстановлен прежний порядок. – Ушел и до сих пор не появлялся. А вся эта история с незадавшимся ограблением, полицейские, доктор Домнов, труп в кабинете и отец во всем этом кошмаре – не его дело! Липа, в последнее время он ведет себя как жилец, нанимающий у меня комнату.

– Петр Иванович, на мой взгляд, Фединому faux pas есть простое объяснение. Эти дни я много наблюдал за ним. Он и в самом деле ведет себя немного странно. Рискну предположить, что он влюблен.

– Влюблен? Федор? Как… в кого? – всплеснул руками отец и вскочил со стула.

– Да, влюблен, а что тут удивительного? – невозмутимо продолжал Липа. – Он не монах, давно пора, ему уже двадцать шесть. Полагаю, что и предмет его… мне хорошо известен.

– Вот как?

– Он влюблен в Капитолину, мою племянницу.

– Позвольте, но она так юна… впрочем… как же я отстал, Липа, вернее, я отвык, отвык от сына… Три года – срок порядочный… для меня Федя еще как будто ребенок, хотя, оно конечно, в двадцать шесть я был уже женат. Вы, пожалуй, правы.

– Будет вам, Петр Иванович, – деликатно успокаивал его Шерышев, и тот как будто прислушался к словам друга. – Федор к вам очень, очень привязан, он вами гордится, уважает, а уж как нетерпеливо он ожидал вашего возвращения.

По лицу Мельгунова пробежала довольная улыбка.

– А сейчас просто… «пришла пора, она влюбилась…». На мой взгляд, тут нет причин для волнений. Зато на улице – их полно. Вы читали сегодняшние газеты?

– О чем вы, Липа! Разве мне до газет было!

– Однако вы так и не досказали, чем закончилась утренняя эпопея.

– Так ничем, Олимпий Иванович, и не закончилась. Расспросили кухарку, горничную, меня. У Федора, как вы знаете, нашлись дела поважнее, хотя и он ничего не знает. Нас всех, как нарочно, вчера допоздна не было дома. Осмотрели место происшествия, сняли на фотографическую пленку и увезли тело.

– А что они сказали?

– Сказали, слава богу, никто не пострадал и ничего не украдено.

– Как же-с? А этот, форточник?

– Да-а-а… – в задумчивости произнес Мельгунов, – с ним неясная картина. Отчего умер – загадка. Доктор Домнов о причине смерти выразился пространно. Сказал что-то о нервном шоке, о внутренних хронических заболеваниях, возможно, больном сердце. Умерший был немолод. Хотя при таком ремесле уже пора бы и на покой – по их мнению, это типичный форточник, щуплый, малого роста. Словом, прежде чем узнать причину его смерти, следует произвести вскрытие тела, а уж потом… – Петр Иванович остановился на полуслове и замолчал.

– Unglaublich[10], – сокрушенно качал головой Шерышев, осматривая кабинет, и тотчас, спохватившись, спросил: – Как же он столь ловко определил, где хранится ваш, так сказать, золотой запас? Сквозь такое толстое стекло разглядел. Да притом в темноте. Казалось бы, на виду стоят кувшины, чайные приборы и блестят, как настоящее золото.

– Оттого что на виду. Полагаю, у этой публики имеется особый нюх. Едва проникнув в дом, эти ловкачи уже знают, где у хозяина самое ценное припрятано, – с досадой бросил Мельгунов.

Шерышев допил рюмку, поднялся и, сделав несколько шагов по комнате, приблизился к шкапу, подле которого прислуга обнаружила тело жулика. И сам шкап, заказанный хозяином в Германии, и его содержимое Шерышеву были хорошо знакомы. Коллекция Мельгунова, каталог которой они составляли вместе, была довольно обширна, и наряду со всем прочим в ней, разумеется, имелся, по словам самого коллекционера, золотой запас, представленный довольно редкими ювелирными изделиями – подносы, чаши, ритоны[11], поясные пряжки, монеты…

Бросив взгляд сквозь стеклянную дверцу, которая все еще оставалась приоткрытой – замок похититель все-таки повредил, – Шерышев неожиданно приметил некий новый предмет, закрытый чехлом из толстого зеленого фриза, казалось, слишком объемный в сравнении с тем, что стояло рядом. Он в прямом смысле подпирал макушкой верхнюю полку. На секунду задержавшись у витрины, Липа тотчас услышал из-за спины раздраженный голос хозяина:

– Прислуга от рук совершенно отбилась! Возможно ли, так тянуть с ужином! Липа, что вы к стеклу приклеились! Пойдемте лучше в столовую, нас увидят и скорей ужин подадут, – вдруг ни с того ни с сего занервничал и засуетился Мельгунов. – Что там в вашем анекдоте прислуга анонсировала: «Барыня, лошади поданы»?

– Обед из конины. Кто-то давеча в гостях рассказывал, только это не анекдот, а правда, потому что с мясом в городе очень скверно, до конины дело дошло. – Шерышев посмотрел на часы, было без малого девять, именно в это время у Мельгуновых обычно подавали ужин. Отчего вдруг Петр Иванович так заторопился?..

– Да, скверно, скверно… и Семеновна жаловалась.

– Позвольте полюбопытствовать… – едва начал было Липа, вновь повернувшись к приоткрытой дверце, как Мельгунов с неожиданным проворством загородил всем телом шкапчик.

– Отойдите, Липа… – как-то тихо и грозно прошептал хозяин.

Шерышев недоуменно отпрянул.

– Ой… простите, Петр Иванович, мое любопытство, простите, я, конечно, не должен был… – смутившись, промямлил он, отходя в сторону и не понимая, чем была вызвана такая реакция.

Минуту Мельгунов стоял, не говоря ни слова, погруженный в свои мысли. Руки его нервно теребили седую бороду, взгляд блуждал по комнате, пока, наконец, не остановился на лице друга.

– Ах, боже мой, Липа, это вы меня должны простить, дорогой мой, Олимпий Иванович, вы должны простить. В последнее время что-то нервы расшатались…

Из коридора послышалась тяжелая поступь кухарки Семеновны, в дверь кабинета постучали, и донеслось робкое Шурино: «Барин, ужинать подано». Шерышев топтался в дверях, не зная, как сгладить неловкость:

– Пойдемте ужинать… Петр Иванович?

– Оставьте, это подождет. Присядьте, Липа, голубчик, и выслушайте меня. Я еще прежде думал показать вам его и непременно бы показал… но все какая-то суета была, сами знаете, то лекция, то отчет попечителям… вот и не случилось. А теперь… решено, да и скрывать-то, в сущности, нечего, так, новое приобретение, у меня и описание его еще не готово…

Мельгунов повернулся к заветному шкапу, достал и поставил на стол тот самый предмет, привлекший внимание Шерышева, потом одним молниеносным движением руки, подобно фокуснику, сдернул с него плотный чехол… То, что таилось под покровом и предстало перед глазами Шерышева, было поистине невероятным. Олимпий Иванович часто заморгал и замер в изумлении. И не потому, что его ослепил блеск золота или драгоценных камней, усыпавших статуэтку, хотя в ярком свете электрической лампы она в самом деле вспыхнула десятками разноцветных бликов и засияла. Нет, Шерышева поразило совсем другое… Извлеченная на свет божий фигурка как будто тотчас ожила и уставилась на него сердитыми изумрудными глазами.

– Что, удивил я вас? Проняло, запало? Вижу, что и вас мой истукан подверг гипнозу? – пристально наблюдая за реакцией друга, спросил Мельгунов.

– Просто… просто дара речи лишился, – завороженно произнес Олимпий Иванович, решившись наконец приблизиться к диковинному предмету и тронуть его рукой.

Истукан был довольно крупным, вершка три – три с половиной высотой, и, конечно, очень тяжелым, оно и понятно, литое золото чистейшей пробы. В мудреном орнаменте головного убора, богатом облачении угадывались характерные черты искусства Персии периода Ахеменидов (так, во всяком случае, определил для себя Шерышев). На этом сходство с человеком заканчивалось, так как из спины истукана росли раскидистые крылья, а лицо (если можно так выразиться) больше напоминало маску какого-то чудовища. Выдающаяся вперед звериная пасть была снабжена парой клыков, а надбровные дуги и щеки – богатой растительностью, вместо кистей рук из-под одежд выглядывали мохнатые лапы с когтями. Без всякого сомнения внешний вид истукана был лишен привлекательности, скорее он выглядел даже отталкивающе… но в то же время казался каким-то невероятно притягательным в своем уродстве, безобразности. Должно быть, секрет заключался в искусной работе древнего мастера, сумевшего придать статуэтке удивительную живость, пластичность и динамизм. Головной убор, одеяние и глаза истукана украшали крупные драгоценные камни редчайшей красоты.

Шерышев наклонился поближе:

– Какая огранка! Постойте, как же они огранили эти камни, ведь этому божку по меньшей мере…

– Это, друг мой, природная огранка! Вы абсолютно правильно подметили, предмет очень древний, в те времена обрабатывать камни не умели – обрабатывать в нашем понимании этого слова. Тогда лишь шлифовали, причем использовали материал, уже подвергнутый природной огранке. Им было из чего выбрать! Изумруд, сапфир, рубин – еще куда ни шло, а как быть с алмазом? Ведь крепче в природе ничего не существует! Так что…

– Конечно-конечно, – протянул Липа, не в силах оторвать взгляда от загадочной золотой статуэтки.

– Да, изумительная работа. – Разглядывая истукана, Шерышев охал и ахал на все лады. – Однако… что это, Петр Иванович? Вернее, кто? Я ничего подобного прежде не видывал, – возобновил свои расспросы Шерышев, забыв, что именно они так раздражили впечатлительного Мельгунова.

– Стало быть, не догадались? – хитро улыбаясь, тот тянул с ответом. – Впрочем, такие изображения в самом деле крайне редки. Признаться, я только однажды видел нечто подобное в одном англицком справочнике… все никак не могу вспомнить, в каком…

– Не томите, вы уже, наверное, все для себя прояснили.

– Ну как же так-с? Это же наш давнишний знакомый, а вы его не признали…

– Кто?

– Ангра-Майнью, разумеется. Давайте его чехольчиком прикроем, а то стоит и буравит нас глазом. С ним ведь шутки в сторону, как-никак владыка темных сил.

– Но, позвольте, как вы поняли, что это именно он? Если иконография практически отсутствует.

– Если, – ответили жители Спарты…[12]

– Но скажите хотя бы, как он к вам попал?

– Умоляю, Липа, не надо больше вопросов. Пойдемте ужинать. Все вам потом расскажу… если духу хватит.

7. Ссора за забором

Загорянка, сентябрь, 20… г.

Не решай ничего опрометчиво,

Не подумавши – действовать нечего.

А. Фирдоуси, персидский поэт, XI в.

С погодой Катерине повезло. Было тепло, сухо и солнечно. Вот и славно. Стало быть, ее садоводческим планам ничто не помешает. Заехав по дороге в питомник за саженцами, а потом в продовольственный, Катерина в приподнятом настроении подкатила к даче. Увидев родной пейзаж, Булька, топтавшаяся на заднем сиденье, нетерпеливо заскулила. Катя выпустила собаку и, открыв ворота, въехала на участок. Опавшие листья приятно зашуршали под ногами. Легкий ветерок тронул желтеющие кроны деревьев. Вспомнив наказ Таисии Федоровны, Катерина поспешно вышла за калитку и огляделась. На улице никого не было, ни машин, ни прохожих. Тишину нарушал лишь птичий щебет и шелест листвы. Вдали над деревьями кружил и таял дым от костра. «Листья жгут. Вот и мы сейчас этим займемся», – подумала Катя, оглядев улицу еще раз, прикрыла калитку и, помедлив, повернула в замке ключ.

– Бред! Чего закрываться! У меня же собака!

Но вчера бдительная Таисия Федоровна опять завела разговор о кражах и помимо инструкций снабдила дочь номером телефона местного участкового. Ей теперь всюду мерещились воры, любой прохожий вызывал подозрение.

– От Терновских, кажется, вышел. Смотри. Вид совершенно уголовный, пробы ставить негде, – вещала она из своего наблюдательного пункта на втором этаже. – Ты глянь, сумищу какую тащит! Наверняка украл что-то…

Разубеждать Таисию Федоровну было бесполезно. Катя и не пыталась. Но сама считала, что после той шумихи, которая поднялась в поселке, воры, если, конечно, они не клинические идиоты, вряд ли снова сюда сунутся.

Выгрузив из машины саженцы, Катерина взяла сумки с продуктами и пошла в дом.

– Сейчас попью кофейку, и в поле.

Булька тоже времени не теряла, по-хозяйски обежала участок, обстоятельнообнюхала кошачью дыру в заборе, для порядка рявкнула на ворону, усевшуюся на Севкин турник, и с отчетом устремилась к Кате. Дачу в Загорянке она, как и обе ее хозяйки, тоже любила и вот уже семь лет исправно несла здесь свою собачью службу.

Булька была дворнягой, довольно крупной, густая серо-бежевая с черными подпалинами шерсть придавала ей некоторое сходство с овчаркой. Но именно некоторое – подкачали худые лапы и мягкие, нестоячие уши-лопухи. Она была найденышем. Ее обнаружил в коробке под дверью Севкин одноклассник вместе с двумя другими щенками и пачкой творога в придачу. Двух щенков-мальчиков быстро пристроили, а вот третью, самую плюгавенькую, девку брать никто не хотел. За две недели, проведенные у Насоновых в ожидании хозяина, девочка окрепла, осмелела и стала проявлять сообразительность. Она послушно спала на отведенном ей коврике, не капризничала в еде, писала в лоток, не грызла обувь и мебель, словом, вела себя, как стажер, взятый на работу на испытательный срок.

– Чего уж тут, пусть остается, – не выдержав многозначительных взглядов сына, наконец приняла решение Катя и никогда об этом не пожалела. Булька стала настоящим другом, верным, понимающим, чутким, благодарным. Всем своим существом она как будто хотела доказать, показать, что ценитоказанное ей доверие, что не подведет, не оплошает. Сообразительность ее поражала. Училась и схватывала Булька все на лету. «Место», «рядом», «ко мне», «нельзя», «голос», «чужой» – эту простейшую собачью азбуку она освоила давно. Потом, просто от нечего делать, Катя стала учить с собакой более сложные команды. И вот вам, пожалуйста, стоило сесть в прихожей на стул и открыть рот, как в ту же секунду у ног появлялись тапки, сначала один, затем второй, а лаконичного «Буля, дверь!» было достаточно, чтобы собака с предупредительностью хорошего швейцара открыла или закрыла створку. Далее последовали еще более замысловатые команды: Булька под всеобщие аплодисменты показывала и «Гитлер, капут», и «как Сева занимается», и «Ромео и Джульетту», а гости в один голос советовали Кате отправиться с воспитанницей на «Дог-шоу». Но за телевизионной славой Катя с Булькой не гнались. Такой любви и взаимопонимания никакая слава не стоит.

Листья горели плохо, только тлели. Катя пошуровала в куче граблями, подложила газету. Поднялся гигантский белый столб дыма. Булька поводила носом и, фыркнув, отошла подальше. Катька смотрела на дым, глаза слезились, неизвестно откуда в голову забрели строчки:

Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре…

Ну, раз ты потух – пойду сажать виноград.

Маленьких саженцев девичьего винограда Катя купила с запасом. А вдруг какие-то не приживутся. Уж больно хотелось, чтобы страшный глухой забор, отделявший их участок от соседского, как на картинках в импортных журналах, покрылся разноцветной желто-зелено-красной узорчатой листвой. Оглядев выбранное у забора место и прикинув, на каком расстоянии друг от друга сажать кустики, Катя направилась в сарай за лопатой, ведром и пакетом с удобрением.

Садово-огородные работы Катьку не тяготили. Она всегда с удовольствием ковырялась в земле, сажала цветы, косила траву, обрезала малину. Так она переживала свои депрессии, снимала стрессы и усталость после работы, лечила сердечные раны. Почему-то именно здесь, на даче, чаще всего вспоминался папа. Это же ведь он выбрал и купил этот дом. Кате тогда было года четыре или пять. А потом еще его перестроил, модернизировал. Если бы не папа, не видать бы им всем ни душа, ни теплого туалета. И этот дуб у ворот он посадил, и эту яблоню, и газон… да он тут везде, во всем. Спасибо тебе, папочка.

Часам к двенадцати солнце стало припекать совсем по-летнему. Посадив половину саженцев, Катя устала и, чтобы немного передохнуть, пошла в дом вскипятить чайник. Булька, разомлевшая на солнце, поплелась за ней.

– Булетка, посидела бы ты дома, тут прохладно, а то все за мной ходишь, – обратилась к ней Катя и налила в миску свежей воды.

Собака посмотрела на хозяйку и послушно улеглась на свою подстилку.

Ожил мобильный. Позвонил Севка с обещанием приехать вечером.

Усевшись с кружкой чая на маленьком стульчике, слушая тишину и наслаждаясь солнцем, Катерина с гордостью оглядела свежие посадки, потом продолжила начатое. Оставалось посадить еще штук десять.

Неожиданно к птичьему щебету добавился еще один источник звука. Сначала едва слышно, потом все отчетливей до чуткого Катерининого уха донесся старческий хриплый голос. Это был их сосед. И хотя Катя его не видела, потому что забор был глухим и высоким, а за ним тянулись непроходимые заросли кустарника и крапивы, она тотчас поняла, что говорит Семен Васильевич. Катя иногда встречала его на станции, в магазине, они здоровались, обменивались ни к чему не обязывающими фразами. Старик был не слишком разговорчивым.

Вытряхнув из пластикового горшка очередной кустик, Катерина аккуратно поместила его в ямку и принялась прикапывать.

Меж тем жизнь за забором продолжалась. На голос старика Кошелева откликнулся другой – мужской, более моложавый, низкий.

– Пу-пу-пу-пу, – долдонил старик.

– Бу-бу-бу-бу-бу, – вторил незнакомец, слов было не разобрать.

«Надо же, у Кошелева гости! Сейчас до грампластинок дело дойдет», – подумала Катя и вытряхнула из горшка еще один кустик, вид последнего не внушал ей доверия, и она отложила его в сторону.

Беседующие, видимо, приблизились к забору. Их голоса стали звучать отчетливей. До Кати долетели обрывки фраз:

– …глупо… очень глупо… неужели не обидно… пенсия, нищенское существование, – говорил гость.

– …не ожидал я… как же вы не хотите меня понять… я всегда привык все по закону, чтобы не краснеть потом перед людьми… нет, я вам тут не помощник… эти методы мне противны… не знаю и не желаю знать…

Катерина перестала копать и притихла. Неудобно как-то сидеть, подслушивать. Может, встать и хотя бы поздороваться. Нет, забор высокий, он ее даже не увидит. Но тут неожиданно ощущение душевного комфорта Катерину покинуло и на смену пришла непонятная, необъяснимая тревога.

– …и понимать нечего, дают – бери, пользуйся, – настойчиво и твердо убеждал незнакомый голос, – никто не узнает, слова не скажет.

– …я уже вам сказал и больше повторять не буду… не полицию же звать, в самом деле!

Страсти за забором накалялись. Гость наседал, в словах его послышался металл, старик возмущался, протестовал. Интонационный ряд изменился. В репликах нарастала нервозность. Кошелев, перейдя на фальцет, долдонил что-то про закон и полицию, гость его, наоборот, заговорил нарочито тихо. Фразы были отрывистые, рубленые, резкие… Порыв ветра зашелестел в верхушках деревьев и, подхватив слова незнакомца, унес их вдаль. Оттуда донесся звук пробегающей электрички.

– Хватит, старик, мне морочить голову, – услышала Катя из-за забора. Голос звучал уверенно, жестко, грубо и, казалось, нес мощную волну агрессии… Старик Кошелев вроде бы что-то попытался возразить… но Катя не расслышала, а потом вдруг прозвучало это страшное, глухое, словно ножом отрезанное «ЧТО?», произнесенное стариком на вдохе… и все стихло. Катька застыла с лейкой в руках.

«А чего, собственно, случилось? Просто разговор. На повышенных тонах. Старик с кем-то спорит. Нет ни явных угроз, ни криков о помощи…» Но почему-то ей вспомнился недавний английский триллер и Любочкины комментарии: «У убийцы голос, как натянутая струна, как оголенный нерв, а реплика жертвы обрывается резко, на полуслове… человек даже удивиться не успевает…»

Страшное «ЧТО?» эхом отозвалось в Катиной голове. Так он же его… ударил!

Но звуки за забором стихли, повисла пугающая тишина. Вся превратившись в слух, Катя стояла в оцепенении, боясь двинуться, сердце отчаянно колотилось, по спине пробежали мурашки. Прошло какое-то время, секунд двадцать-тридцать, прежде чем Катя услышала, как хрустнула ветка и под ногами зашелестела листва. Один шаг, другой, третий, шаги удалялись…

– Уходит… – мелькнуло в голове у Кати, – что же делать?

Наконец оправившись от оцепенения, она побежала к дому, потом раздумала, метнулась к калитке, но, не успев повернуть в замке ключ, «как же я одна с ним справлюсь», снова раздумала, развернулась и бросилась на террасу.

– Так, так, так, что делать, что делать? – засуетилась она. – Надо пойти к Кошелеву или нет, страшно, лучше позвонить! Где телефон? В сумке? На столе? В кармане куртки? Ну где же он? А куда, собственно, звонить? Номера Семена Васильевича я не знаю… В полицию, ноль два? Нет, нет, нет, у меня же есть номер участкового!

Руки предательски дрожали, сумка выскользнула и с грохотом упала, разметав по полу баночки и тюбики с косметикой, упаковку таблеток, ручки, кошелек, зеркальце. Катя включила свет и нырнула под стол в поисках маленького листочка, на котором записала телефон.

– Ах, вот он, сейчас, сейчас… – Подняв с пола клочок бумаги, Катя нетерпеливо стала нажимать кнопки мобильного. Сбилась, набрала снова. Трубку не брали. В ухо долго играла противная попсовая мелодия, потом звонок сбросили.

– Ну же, давай, отвечай… как там тебя… капитан Суслов. Ты подумай, не берет трубку, и все!

Непонятно откуда взявшаяся дождевая туча заслонила солнце, и на улице стемнело. Катя включила свет и снова набрала номер участкового, но результат был тот же. Капитан Суслов на связь не выходил. Участливая Булька засуетилась около хозяйки.

– Вот паразит, и какой толк в этой полиции! – в сердцах бросила Катя и позвонила сыну. После третьего гудка в трубке раздался недовольный голос Всеволода:

– Ну ты чего, ма? Я же сказал, что вечером у тебя буду…

– Севка, слушай, такое дело, – затараторила она в трубку, – похоже, тут за забором Кошелева укокошили.

– Ма, ничего не понял, какие калоши Кокоши? – отозвался сын.

– Соседа нашего по даче, Семена Васильевича Кошелева убили, – повторила она почти по слогам, пытаясь унять волнение, – во всяком случае, мне так показалось.

– Ма, ты чего, выпила? Что значит показалось?

– Да не пила я ни капли! – рявкнула Катя и снова затараторила: – Сидела, сажала виноград у забора и все слышала. Просто я никак не могу дозвониться в полицию, что делать дальше, не знаю, а одной как-то боязно…

– Погоди, почему ты решила, что его убили? – все еще недоверчиво спросил Сева.

– Потому что! Они сначала разговаривали, Семен и еще какой-то другой мужик, голос противный, наглый, потом вроде как поссорились, – начала объяснять Катя, но в этот момент в кухне погас свет.

– А-а-а-а-а-а! – закричала она от неожиданности прямо в трубку, испуганная собака гавкнула и шарахнулась в сторону.

– Ма-ма-а-а, – отозвалась трубка истошным Севкиным голосом, – что с тобой? Я уже еду, я сейчас!

Несколько минут спустя кухня наполнилась запахом валерьянки. Закрывшись на все замки и задвижки, Катя нервно ходила взад-вперед от стены к стене и напряженно вслушивалась в тишину, которую нарушало только мирное тик-так, тик-так, тик-так. Катя то и дело вскидывала глаза на часы. В полумраке стрелки циферблата были едва видны. Она поднесла руку к лицу – правая щека, где был шрам, горела. Этот шрам как предвестник стрессов, как своеобразный барометр, всегда напоминал о себе, когда Катя нервничала. Стоявшая в блюдце на столе свеча начала коптить.

– Чего, собственно, я испугалась? Тоже невидаль, электричество отключили, – пыталась успокоить себя Катерина, – как будто в первый раз! И вообще, со мной собака. Правда, Булечка? Ты меня в обиду не дашь. Только вот, как бы посмотреть, что там с Кошелевым? Ничего, ничего, скоро приедет Севка… сходим вместе… куда же он, болван, свечи-то новые убрал!

Богатое воображение рисовало ей чудовищные картины того, что случилось за забором, Катя старалась заставить себя не думать об этом, но в голове, как испорченная пластинка, звучали слова незнакомца. О чем они спорили? Чего он хотел от старика? А может, Кошелев еще жив? Нет, одной все-таки идти нельзя, я с ним не слажу… вот ведь идиотская ситуация! Она еще раз позвонила участковому, но тот по-прежнему не отвечал. Как назло, в памяти всплыла фраза из недавней аудиокниги: «Они нападут на вас в темноте». Звучит как предостережение… Катя подошла к окну и, оглядев темнеющий сад, задернула занавеску. И тут наконец с улицы донесся веселый клаксон Севкиного «жигуленка».

* * *

– …вот, собственно, и все, что я слышала, – закончила свой рассказ Катерина и, дотянувшись до телефона, снова начала нервно нажимать кнопки.

– Ну, и куда ты звонишь? – подал голос Сева. – В полицию, что ли?

– Нет. В консерваторию, – с отчаянием бросила Катя. – Надо же что-то делать! А то приехали, сидят, молчат… и прекрати тереть переносицу, ты уже дыру там себе протер.

– Погоди, Кать, не гони волну, мы не сидим и не молчим. А сходили, посмотрели и ничего не нашли, – остановила подругу Маша, которая в составе спаскоманды приехала вместе с Севой.

– Конечно, сейчас уже такая темень, ничего не видать, – мрачно бросила Катя.

Маша на мгновение вышла из комнаты и вернулась с бутылкой коньяка.

– Во-первых, тебе не помешает успокоить нервы, – сказала она и решительно придвинула к Кате рюмку. – И тебе, Всеволод, тоже… а то звонит, понимаешь, язык заплетается: «на маму кто-то на даче напал»… Ну, давайте махнем для здоровья, – и на личном примере показав, как это делается, продолжила, – а во-вторых, если бы на твоем месте была не ты с твоими ушами-локаторами, а, допустим, кто-то другой, то, как я понимаю, этот кто-то ничего бы и не услышал… И в-третьих… Господи, вот не было печали… хотя с вами, Насоновыми, вечно какие-то истории… Короче, надо вместе прикинуть и решить, так сказать, коллегиально, что со всем этим делать.

– Правильно, – поддержала подругу Катя.

– Слушайте, у Кошелева света так нигде и нет, – высунувшись в окно, мрачно произнес Сева.

– У него и кухня, и спальня на ту сторону выходят. Отсюда не видно, – отозвалась Катя, коньяк подействовал лучше валерьянки, и она немного успокоилась, – ну, и чего решаем?

– Предлагаю завтра с утра, уже при свете дня, провести повторную рекогносцировку на соседском участке, потому что впотьмах мы действительно что-то могли проглядеть, – не отрываясь от окна, сказал Сева, – и в зависимости от результата нанести визит в местное отделение полиции.

– Вот соломоново решение! Умница, Севка! – воскликнула Машка и разлила по второй: – А теперь все! Давайте сменим тему!

– Да, кстати, мне отец звонил, привет тебе передавал. Сказал, что теперь не пьет – зашился, – вспомнил Сева и посмотрел на мать.

Машка стрельнула глазом на подругу и подавила улыбку.

– Свежо предание… – устало протянула Катя, которую давно перестала интересовать судьба ее первого мужа, Сашки Железняка. – Что он хотел-то? Денег просил?

Севка не ответил.

А все-таки удивительное у Железняка качество – проявляться в самый неподходящий момент и портить и без того уже испорченное настроение. И тут, как плотину прорвало – на Катерину нахлынул поток далеких воспоминаний.

8. Шрам

Москва, конец 80-х

Если бы в тот злосчастный день Катя осталась дома, не дала себя уговорить и не поехала на день рождения к однокурснице, то ничего бы не произошло… С самого начала ехать она никуда не хотела, все сидела, раздумывала. Во-первых, как говорится, за семь верст киселя хлебать, в Мытищи, во-вторых, ничего сногсшибательного там не предвиделось, а в-третьих, из-за ночевки у подруги, как всегда, мог разразиться скандал. Потому что Железняк, хоть и пьяница, но вредный, и если она идет в гости без него, а его туда, собственно, никто не звал, то муж для порядка любит поскандалить. Наговорил он ей тогда столько, что вспоминать страшно! Одним словом, накануне Катьку терзали сомнения, но лучше уж в гости, чем сидеть и смотреть на пьяного Сашку. Вот Катька и согласилась поехать к Динке. Вечеринка, впрочем, прошла довольно весело. Было много народу, новых лиц, хлебосольные хозяева от души всех кормили и поили. Кроме того, Динкин ухажер привел двух приятелей из циркового училища, которые в подтверждение своего статуса весь вечер рассказывали анекдоты, показывали фокусы и вовсю зажигали. К сожалению, свежеполученная просторная четырехкомнатная квартира не была оснащена телефоном. Катерина, твердо решившая вернуться в Москву, чтобы не усугублять, на последнюю электричку опоздала, и на такси у нее денег не оказалось. Оставалось только одно – дойти до телефона-автомата и, выслушав от Железняка поток упреков, предупредить, что вернется утром.

По словам Динки, телефон-автомат находился чуть ли не у подъезда, и Катя, сунув несколько двушек в карман джинсов, спустилась во двор. Вечер был вполне теплый и, несмотря на хронически не горевшие фонари, светлый.

Однако с телефоном не заладилось сразу. Даже не успев к нему приблизиться, Катя увидела, как из будки с ругательствами выскочил раздраженный дядька в ковбойке.

– Не работает? А где же еще можно позвонить?

– Я покажу, – бросил на ходу тот и свернул за угол дома.

Следующий автомат находился уже совсем не близко. Катя понуро тащилась за дядькой по незнакомым улицам, оглядываясь по сторонам. Да, это вам не Беверли-Хиллз! Районец выглядел мрачновато. Грязный, заросший бурьяном сквер со сломанными лавками сменила грязная улица с непросыхающими лужами и покосившимся забором. Потом потянулись унылые пятиэтажки с ржавыми балконами. Не заблудиться бы на обратном пути! Приметив, наконец, вожделенную телефонную будку и пропустив вперед нервного мужика, Катя стояла и прикидывала, как бы все это подипломатичней обтяпать, чтобы Железняк не обиделся и не очень ее ругал.

В это время дверь соседнего здания с шумом распахнулась, выпустив на улицу раскатисто хохочущую компанию молодых девиц. Оживленно что-то обсуждая, девицы задержались у выхода.

– Бабцы, может, на путя метнуться! Тут, б…, ни х… не купишь, – раздался громкийбасовитый голос одной из них, из-под мышки у нее торчала внушительных размеров полупустая бутыль с остатками какого-то мутного пойла.

«Вам там самое место», – подумала про себя Катя.

«Бабцы» идею охотно поддержали, их было шесть или семь. Выглядели они не особенно привлекательно. Нелепейшие наряды из варёнки дополнялись бронебойным мейкапом и начесанными пергидрольными чубами.

«Жуть», – подумала Катя и отвернулась. Меж тем дядька в телефонной будке не торопился, он все говорил и говорил, казалось, совсем забыв о Катерине.

И вот тут, то ли потому, что Катя отвернулась и ее явное нежелание лицезреть их компанию пэтэушницы расценили как вызов, то ли потому, что она была красиво и модно одета, или просто потому, что была другой, не такой, как они, случилось непредвиденное. Наглый басовитый голос неожиданно приблизился, а его обладательница, обдав Катю вонючим перегаром, подошла и ткнула ее горлышком той самой бутылки в плечо.

– Вы что-то хотели? – обернувшись, спросила Катя.

– Гляньте, девки, это что у нас тут за овца, – пренебрежительно оглядывая ее, произнесла басовитая, не удостоив ответом Катин вопрос. Она была высокой, крупной и, видимо, среди своих товарок слыла заводилой. Каждая ее фраза сопровождалась взрывами хохота, одобрительными возгласами. – И что эта Снегурка у нас тут делает?

– Хе-хе-хе.

– Гы-гы-гы.

– Кому звонить будем? Деду Морозу? – продолжала свои вопросы басовитая. Ее товарки еще громче заржали и подтянулись, обступив Катю кругом.Сердце у нее ёкнуло, но вида она не подала и только настойчиво застучала в телефонную будку.

– Гы-гы-гы.

– Хе-хе-хе.

– Секи, Розка, – подала голос девица с кирпичными во всю щеку румянами, – так это та самая тля… ну, которая с Валькой моим…

– Че с Валькой?

– Да Вальку моего закадрила, вот че… еще зимой.

– Вы меня с кем-то путаете. Я вашего Вальку не знаю и вообще здесь впервые, – как можно спокойнее произнесла Катя, не давая воли эмоциям.

– Вы меня с кем-то путаете, – издевательски передразнила ее девица с румянами, – я здесь впервые.

Компания еще более оживилась, предвкушая потасовку, девки заговорили хором, подзадоривая друг друга.

– Гы-гы-гы.

– Мы люди не местные…

– Хе-хе-хе.

– Нас столичным ветром занесло…

– Ничего мы на х… не путаем, тля московская.

– Вальку отбила, а целку из себя строит.

– А какого х… ты тогда здесь у клуба трёшься? – снова забасила предводительша, она закурила сигарету и, подойдя вплотную к Кате, выдохнула ей в лицо дым. – А что, девки, может, нам этой овце рога-то пообломать?

– Глаз на протез, жопу на анализ…

Товарки разразились хохотом. Дело принимало плохой оборот. Конечно, пасовать перед пьяными наглыми пэтэушницами стыдно, но тут как бы живой уйти. В надежде на помощь Катя обернулась к телефонной будке, но оказалось, мужчина под шумок ушел и там никого нет. Она хотела что-то сказать, объяснить, что это ошибка и ничего плохого она им не сделала, но страх сдавил горло. В тот же момент Катя сделала попытку вырваться из круга обступивших ее девок, но стоящая рядом толкнула ее плечом.

Все, что произошло потом, было похоже на страшный сон, и Катя уже не могла точно вспомнить, как получилось, что ей все-таки удалось выскользнуть из кольца пэтэушниц, увернуться от хватавших ее рук, оттолкнуть вставшую на пути басовитую предводительницу и убежать. Она отчетливо помнила только то, что бежала, бежала, изо всех сил, бежала так быстро, как никогда в жизни. Казалось, ноги ее не касались земли, а за спиной выросли большущие крылья. В первые минуты она отчетливо слышала топот, мат, улюлюканье за спиной. Но, видимо, девки были изрядно навеселе и начали отставать. Крики стали тише, и Катька смогла оглядеться по сторонам. Дорогу к Динкиному дому она, конечно, забыла. Промелькнули сломанные лавки сквера, зловонная лужа, ржавые балконы пятиэтажек, с правой стороны дороги появился деревянный забор, его-то как раз Катька запомнила. Появилась надежда, что она бежит в нужном направлении. Но за спиной еще были слышны голоса ее преследователей. Не сбавляя скорости, она оглянулась назад. Девки заметно отстали, ряды их, казалось, поредели, но все же продолжали бежать, марафон возглавляла пыхтевшая, как паровоз, предводительница.

«Ничего, еще немного, и они выдохнутся», – не успела подумать Катя, как ее нога, зацепив на земле что-то тяжело-монолитное, подвернулась, и она, теряя равновесие, со всего маху, едва успев выставить вперед руку, влетела в деревянный столб забора. Удар был настолько сильным, что перед глазами взметнулся фонтан искр, в голове все закружилось, за спиной грохнул дружный гогот, и на какое-то мгновение сознание ее помутилось.

Едва открыв глаза, Катя увидела обступивших ее девок. Что они говорили, она не слышала, потому что в ушах стоял гул, а в голове шумело. Басовитая гримасничала, театрально заламывала руки, потом присела, потянулась к лежащей на земле Кате, но почему-то сразу выпрямилась и сделала шаг назад.

– Шухер, девки, линяем, – как сквозь ватные беруши, до Кати долетел ее голос.

– Валим, ноги в руки.

Девки мгновенно подчинились и стремительно зашагали прочь.

«Слава тебе, господи», – подумала Катя и в тот же момент почувствовала боль – резкая, пульсирующая, она обожгла всю правую сторону лица. Катя поморщилась, но все же попробовала пошевелиться, привстать. Боль накатила с новой силой, а по ладони правой руки заструилась и растеклась горячая липкая жидкость.

* * *

Первую медицинскую помощь ей оказали в Мытищинской городской больнице. Правда, хирург в ту субботу отмечал свой день рождения и зашил щеку так… словом, как сумел, так и зашил. Шов получился огромный, зигзагообразный. Под слоем бинтов Динка его не видела, но все равно в ужасе смотрела на спящую после операции Катю. Из-за нехватки мест ее поместили в коридоре, а из-за нехватки белья выдали только наволочку, по которой веером рассыпались светлые Катины кудри.

«Боже мой, что же теперь будет, – стоя у кровати подруги, думала Динка, – у нее же съемки в августе». Об очередном Катином ангажементе она знала не понаслышке. Все это на курсе горячо обсуждалось. А курс у них был непростой, выпускной. Хорошее распределение, а стало быть, и роли, светили далеко не всем. Сама Динка снималась только один раз, еще в самом начале учебы, да и то в эпизоде. Поэтому Катькина «звездная» юность, а из последних новостей, верное распределение в штат Киностудии Горького ее, конечно, немного раздражали. Но не до такой же степени…

При мысли, что придется еще что-то объяснять Катиным родителям и Саше Железняку, у Динки просто подкосились ноги. Звонить в ординаторскую пошел их однокурсник Федя. Он же и задал щекотливый вопрос по поводу того, что будет дальше… с лицом.

– Скажите спасибо, что сепсиса нет. Рана была очень грязная, глубокая, рваная. Семен Борисович сделал все, что возможно. Скорее всего, подруга ваша налетела на гвоздь, большой ржавый гвоздь. К тому же у нее еще сотрясение мозга и перелом левого предплечья. Это тоже не шутки. Так что, молодой человек, не задавайте глупых вопросов. У нас вообще через полчаса смена заканчивается. Надо звонить – звоните. Или я закрою кабинет…

На следующее утро еще до приезда мамы и папы появился Сашка Железняк с букетом пионов. Увидев забинтованное лицо жены, он сразу сник и оставил упреки при себе. Просидел он недолго, все время держал Катю за руку, в конце почему-то попросил прощения, а потом уехал и забухал недели на две. Энергичная Таисия Федоровна приехала чуть позже. Она ничего не стала объяснять Кате, а сразу пошла к врачу. На руках у нее уже была бумага о переводе дочери в институт пластической хирургии. Там ее ждала вполне комфортная двухместная палата, обходительные, до известной степени, медсестры и лучшие в стране специалисты по челюстно-лицевой хирургии, и постельное белье было не в дефиците. Мама всегда умела договариваться. Но, увы, на Катькины перспективы это кардинально не повлияло. После осмотра шва слова тамошнего светила прозвучали как приговор. Даже повторная корректирующая операция лица не спасет. Шрам останется на всю жизнь. Конечно, со временем он посветлеет, уменьшится, станет менее заметным, едва заметным, но…

Еще лежа в коридоре мытищинской больницы, Катерина поняла, что о предстоящих в августе съемках можно забыть. Но теперь вопрос стоял жестче, в буквальном смысле «быть или не быть». Выходило, что на карьере актрисы можно с уверенностью и на неопределенный срок поставить жирный-прежирный крест.

Вопреки опасениям Таисии Федоровны слова профессора Катя выслушала спокойно. По крайней мере, выглядела она спокойнее, чем постоянно торчащая в больнице Маша, или Динка, винившая себя во всем случившемся, или похмельный Железняк с перевернутым лицом, каждый день носивший жене букеты. Казалось, все происходящее было Катерине безразлично, и она быстро шла на поправку. Рука заживала, синяки и ссадины прошли, голова больше не болела. Жаловалась она только на то, что ее постоянно тошнит.

– Это на нервной почве, – посоветовавшись, решили Таисия Федоровна с Машей. И обе ошиблись.

Потому что через семь месяцев родился Севка, а еще через семь Катя подала на развод. Сашка Железняк был забавным и очень талантливым, но распорядиться своим талантом так и не сумел. Пожалуй, именно тогда Катя поняла, что такое депрессия. Как-то все сплелось, соединилось в один клубок. И тяжелые роды, и маленький вечно болеющий Севка, и развод, и полная ее профнепригодность…

«Лицо со шрамом», – так она сама себя стала называть. Горькая ирония, а что еще оставалось?

Хотя хирург-профессор не обманул, физиотерапия, травы, втирания, мази, массаж медленно, но помогали – рубец на щеке уменьшился и посветлел. Он уже не довлел, не царил на лице, превращая его в страшную маску. А вот с Катькиными комплексами дело обстояло иначе, они множились и росли, как грибы после дождя, и любые втирания были бессильны. Посоветовавшись со знающими людьми, Таисия Федоровна принялась искать для дочери психотерапевта, тем более что сеансы Кашпировского транслировались на всю страну. Но жизнь, как водится, распорядилась по-своему. Катерине опять помог случай…

Его звали Андрес. Полное имя было таким длинным и пафосным, что Катька не успела его запомнить, тем более что Маша резко прервала все «реверансы» в прихожей.

– Хорош выпендриваться, кабальеро, лучше проводи даму в комнату и предложи бокал вина.

Друзья из Грузии прислали Машке на день рождения отличнейшее красное вино, что по тогдашним безалкогольным временам было царским подарком. Какую-то закуску ей удалось купить на рынке, и она устроила настоящее пиршество. Народу собралось много. Среди друзей именинницы Андрес оказался случайно. На Машкином потоке он продержался от силы год из-за «неудов» по испанскому и перевелся в другой вуз. С Машей они давно не виделись, но как это всегда бывает, кто-то из общих знакомых привел его с собой. И вот он уже сидит на диване в Машкиной квартире, играет на гитаре и сочным южным голосом поет «Бесса ме мучо». Пел по-испански Андрес много лучше, чем спрягал неправильные глаголы.

Андрес Конде был внуком одного из тех самых hijos de la guerra[13], отправленных в 1939 году в СССР. Республиканцы, боясь мести Франко, без колебаний сажали детей на пароходы и отправляли в далекий социалистический рай. Дети были разных возрастов – пяти, семи, десяти лет. Многие, приехав в Россию, забывали не только родной язык, но и свои фамилии. Деду Андреса повезло, на момент приезда в Россию ему исполнилось уже двенадцать. Родной язык он не забыл и передал своему сыну, а тот своему, но последний, увы, был не слишком усидчив. Мать Андреса испанского не знала, говорила с любимым сыном по-русски и звала его тоже по-русски – Андреем. Вот такая двойственность. Даже фамилия у него была двойная Блинов-Конде.

Флирт у Андрея с Катериной наметился сразу в тот же вечер.

– Имей в виду, этот mujeriego[14]ни одной юбки не пропускает, – предупредила ее Маша.

Но от красного вина слова подруги забылись, обычная Катина скованность исчезла, и она с видимым удовольствием слушала комплименты и принимала знаки внимания. Бархатные карие глаза русского испанца искрились и источали желание. Небесно-голубые смотрели в них понимающе и соглашались.

После первой ночи, проведенной в объятиях кабальеро, Катеринины комплексы поутихли, а уже через пару месяцев от них не осталось и следа.

– Ну и что, что шрам? Ведь его почти не видно. А если сделать пышную прическу, то и подавно. И вообще, Андрес говорит, что меня это не портит. – Такого она от себя не ожидала.

Андрес и Катя действительно были влюблены, а любовь, как известно, лечит. Они очень подходили друг другу, в чем-то похожие и в то же время совсем разные. Белое-черное, вода и пламень… природа любит объединять противоположности. Идиллию духа подкрепляла идиллия плоти. Да, потому что ни с кем ни до, ни после ни у Кати, ни у Андрея не было такого упоительного полноценного секса. Через полгода они поженились. К тому времени Катька уже начала работать – дубляж, озвучание, телесериалы, художественные фильмы. Она даже внешне изменилась, чувство «востребованности» и в семье, и в профессии украшает. Родители радовались счастью дочери, но продолжали сами нянчить маленького Севку – с внуком Таисия Федоровна не спешила расставаться:

– Вот поживете сначала вместе, привыкнете, а потом и Севка к вам переедет. Торопиться не надо. Не забывай, что Андрес наполовину испанец.

– Да какой он испанец! И потом, не наполовину, а всего на четверть! – возразила ей Катя.

Но не прошло и двух лет, как Андрес сам заговорил с Катей об Испании.

– Катюш, это же моя историческая родина. Там действует социальная программа для репатриантов. Специально для таких, как я. Льготы, жилье, квартира – об этом сейчас даже в газетах пишут. Мы приедем, осмотримся на новом месте, а если не понравится, вернемся назад.

– Хорошенькое дело, вернемся назад… – Катерину такая перспектива пугала, не только потому, что в Москве у нее была отличная работа, которую вряд ли удастся получить в Испании. По большому счету с профессией там вообще придется распрощаться. Но ведь есть еще Севка, который ходит в хорошую московскую спецшколу, есть папа с мамой… Как же с ними? Оставить их здесь? Нет, к таким радикальным переменам в жизни Катерина оказалась не готова. Вместе они решили, что сначала в Испанию поедет один Андрей.

Спустя три месяца Катя его навестила. Он действительно неплохо устроился на новом месте. Настолько неплохо, что, пожалуй, необходимость воссоединяться со своей женой и приемным сыном отпала. Правда, к такому выводу пришла сама Катерина, Андрей ничего подобного даже в голове не держал. Как он ей, собственно, и обещал, у него была работа, квартира, машина, появились друзья… а судя по некоторым деталям в спальне и ванной, появились даже подруги. Разлука с женой – слишком большое испытание для горячего свежеиспеченного испанца.

Катерина вернулась в Москву, переезд в Барселону не состоялся. После вдвоем с Севкой они часто навещали Андреса, приезжали к нему на каникулы, в отпуск и в Барселону, где он жил первое время, работая гидом с русскими туристами, и на Майорку, куда он переехал спустя три года. Тогда и развод оформили. К тому времени для них это была простая формальность… не формальными остались теплые дружеские отношения и взаимная симпатия.

9. Сеанс магнетизма

Петроград, январь 1917 г.

Терпение – прекрасное качество,

Но жизнь слишком коротка, чтобы долго терпеть.

Абу-ль-Фарадж, сирийский писатель, врач, философ, XIII в.

Московская скоропечатня «Блютнер и Сын», оправдывая свое название, оказалась самой расторопной, и заказ на издание каталога «Коллекции восточных редкостей Петра Мельгунова» был размещен в Москве. Не доверяя в этом вопросе никому, Петр Иванович решил взяться за дело лично и покончить с ним как можно скорее. «Дальше откладывать некуда, живем, как на пороховой бочке, если не теперь, то никогда». Сборы в Москву проходили в ужасной спешке. Накануне отъезда Петр Иванович поссорился с сыном и общался с ним только при посредничестве дипломатичного Шерышева. Обстояло это примерно так:

– Будьте любезны, Олимпий Иванович, передать моему сыну, что его притворные хлопоты лишь затягивают сборы. Я еду и не желаю более этого обсуждать.

– Липа, скажи моему отцу, что сейчас не лучшее время для путешествий… ах, боже мой, это просто невыносимо. Папа, как ты не понимаешь, что теперь на железной дороге полный хаос. Это может быть просто опасно!

– О легкомыслии современных молодых людей вы, дорогой Олимпий Иванович, наверняка наслышаны. Однако в нашем доме мы с вами столкнулись с легкомыслием поистине исключительным, чудовищным или даже преступным. Ну и что, что коллекция, пускай себе стоит, пылится, да и бог бы с ней… у нас, у молодых, дела поважней найдутся. Нет, простите, я старик и к такому не приучен-с. Я привык все до конца доводить, до последней черточки, тем более что в этом собрании, может быть, добрая половина моей жизни, если не вся целиком!

Страсти в доме Мельгуновых продолжали кипеть. Отец и сын почти не общались друг с другом, каждый, поджав губы, сидел в своей комнате, между ними миротворцем курсировал Олимпий Иванович, впрочем, ему и прежде доводилось выступать в этой роли.

Наконец в понедельник с самого раннего утра, холодно простившись с сыном, Мельгунов-старший отбыл в Первопрестольную.

Оставшись один, Федор наскоро позавтракал, распорядился насчет ужина, потом, побродив в раздумье по пустым комнатам – из головы его никак не шел последний разговор с отцом, – уже было собрался идти в университетскую библиотеку, как тут пришел Шерышев, о котором в суете Федор совсем забыл.

– Все-таки уехал? – с порога спросил Олимпий Иванович.

– Да, Липа… это просто невыносимо, он даже не позволил проводить себя до вокзала! – в сердцах воскликнул Федор. – Вот ведь упрямец! И как он не понимает, что вояжи в Москву сейчас опасны, а я страшно о нем волнуюсь. У него грудная жаба. Давеча микстуры целый флакон от аптекаря принесли. Бог знает, что там может случиться. Пассажирские поезда нынче ходят вне всякого расписания – одни тоже вот на день поехали, так в лесу простояли трое суток.

– Ты прав, Федор, но ведь его не разубедишь… – мягко начал Шерышев, – с другой стороны, Петр Иванович в самом деле давно собирался издать каталог. Помнится, еще до последней экспедиции со мной об этом заговаривал, все на других кивал… вот, мол, Щукин уже второе, дополненное издание успел напечатать. И Таиров, и Ремизов тоже. Да что они, когда любой собиратель всякого хлама, возомнивший себя коллекционером, непременно печатает каталог своей, с позволения сказать, коллекции.

– Ну, если так рассуждать…

– Я отлично понимаю нетерпение Петра Ивановича, он столько труда, времени в это вложил. А если не напечатать, так полная безвестность. Что там дальше с коллекцией станется… Не переживайте, Федя, будем надеяться, что все обойдется, – успокаивал его Олимпий Иванович, – я тут занес брошюру, о которой батюшка ваш спрашивал.

Будучи всего на десять лет старше Федора, он очень по-дружески, тепло относился к нему, а, зная крутой нрав Мельгунова-старшего, иной раз был полностью солидарен с сыном, хотя внешне этого и не показывал.

– Я давеча забыл вас спросить, Федор. Вы, сколько я помню, на прошлой неделе заходили в полицейское управление, так, кажется?

– Да, так и было. Не по собственной воле, разумеется. Отец просил узнать, отчего тот незадачливый вор у него в кабинете преставился.

– И отчего же?

– Удар… Словом, слабое сердце и воровское ремесло вещи несовместные, хотя ему уже и лет было немало. Испугался – и дело с концом, мгновенная смерть. В любом случае не мы его пугали. Я в тот вечер только за полночь домой воротился, и отец в гостях был. Может, на него, как на нашу Шуру, полотна Шаирха страху нагнали, вот и не выдержали нервы…

– Как же это? В полнейшей темноте?

– В темноте… да, пожалуй, тут что-то не срастается… – озадаченно проговорил Федор, но, видно, им уже завладели другие мысли, и он с напускной небрежностью спросил: – Так как насчет вечера, Липа? Что ты решил? Ждать тебя сегодня?

– Право слово, Федор, не знаю, на меня столько работы нынче свалилось.

– Но как же так? Условились же? И Капа на тебя ссылалась… что она, мол, придет, если только Олимпий Иванович приедет… – с надеждой посмотрев на Шерышева, настаивал Федор. – Ты уж, пожалуйста, не отказывай. Обещаю тебе, будет сюрприз. Cette fois… ce n’est pas tout a fait ordinaire[15]. А то сам видишь, как все у нас непросто…

Все эти месяцы после возвращения Мельгунова-старшего из Персии Федору жилось действительно непросто. В отсутствие отца – а это без малого три года – сын успел привыкнуть к самостоятельной жизни и отвыкнуть от родительской опеки. А тут, как прежде, на каждом шагу, и дома, и в университете, – отеческие «mode de vie» и «savoir faire»[16]. Впрочем, с папенькиными нравоучениями Федор был готов смириться, но вот пристальный надзор за его вполне самостоятельной жизнью он вынести уж никак не мог.

А отец как будто нарочно не хотел замечать, что его единственный сын и наследник уже давно не ребенок, а взрослый мужчина, который, может быть, вот-вот сам обзаведется своей семьей. Во всяком случае, нечто подобное уже крутилось у Федора в голове, хотя твердой уверенности пока не было. Из личного опыта о супружестве он знал, увы, немного, вероятно, потому что рано лишился матери. Потеряв жену, Петр Иванович о браке больше не помышлял. А Федор всю свою беззаветную сыновью любовь безоговорочно посвятил отцу. В детстве он панически боялся, что папа тоже умрет и он останется круглым сиротой. Он горько оплакивал все папины отъезды, усердно молился, чтобы тот поскорее вернулся. Ревновал отца к книгам, коллегам, коллекции, словом, ко всему, что было связано с его профессией. Оттого, быть может, немного повзрослев, желая разделить с отцом его увлечение Востоком, Федор заявил, что тоже будет востоковедом и хочет учить фарси. К двенадцати годам он уже довольно бегло говорил и писал не только на персидском, но и на афгани, а к пятнадцати освоил арабский. Со временем к слепой детской любви к отцу присоединились уже осознанные уважение и гордость. Да и как тут было не гордиться, когда имя Петра Мельгунова не сходило со страниц учебников по языкознанию, методических пособий по организации и ведению археологических раскопок в горной местности и даже газет.

Не желая всю жизнь оставаться в тени Мельгунова-старшего, Федор усердно занимался, до ночи просиживал в читальных залах библиотек, участвовал в различных археологических экспедициях, ездил на раскопки…

Так, быть может, он до старости и просидел бы над книгами, составляя компанию родителю, если бы в один прекрасный день не влюбился. Правда, первая любовь, как coup de foudre[17], стремительно ворвавшись в его жизнь, так же стремительно оборвалась. Но все же не прошла бесследно. Из книжного червя и очкарика Федор Мельгунов постепенно превратился в совершенно другого человека. Последовала смена прически, гардероба, одеколона, очков и даже, в известной степени, образа жизни. Не то чтобы он стал повесой и пустым щеголем, нет, метаморфозы, происходящие с Федором, носили не столь глубокий характер. Скорее он просто сделался человеком, которому, так сказать, стали не чужды «любви прекрасные порывы». Возвращение отца из экспедиции совпало с новой историей любви в его жизни. На этот раз, по его собственным же словам (в сердечные дела Федора был посвящен лишь его друг, Серж Потапов), любовь его была много серьезнее, глубже: «Знаешь, брат, теперь это чувство осознанное, идущее как будто не от сердца, а от ума, из родства интересов, интеллектов… Как она давеча Низами на память читала… просто дух захватывало».

Вот только рассказать отцу об этом «родстве интеллектов» Федор никак не решался, смелости не хватало. Он малодушничал, откладывал на потом, а когда наконец надумал, то вместо объяснений вышла ссора – отец ни о чем, кроме коллекции, даже слышать не хотел, собрался и уехал в Москву…

* * *

Когда караван поворачивает назад,

впереди оказывается хромой верблюд.

Восточная мудрость

«Раз уехал, так… может, оно и к лучшему», – решил для себя Федор, расставшись с Шерышевым.

Дело в том, что сегодня вечером Федор ожидал гостей. И намечавшийся прием был, так сказать, не вполне ординарным (против ординарногоpapa, разумеется, возражать бы не стал, а тут, точно школяру или фуксишке какому, сыну пришлось бы что-то выдумывать, скрывать). Собственно, началось все с Потапова. Именно Серж некоторое время назад где-то в гостях свел знакомство с одной преинтереснейшей дамой-спиритом и, находясь под сильным впечатлением от увиденного, предложил Федору пригласить ее к себе и провести на дому настоящий сеанс спиритизма. Поскольку Федору никогда прежде не доводилось присутствовать на подобных сеансах, а Потапов без устали пересказывал предсказания дамы-спирита то по одному, то по другому поводу, он согласился. На сеансе помимо Федора, Сержа и госпожи Авроры Рошаль, так звали загадочную медиумшу, должны были присутствовать Олимпий Иванович с племянницей Капитолиной и два университетских товарища. Итого семеро, никак не менее, такие условия выдвинула сама госпожа Рошаль.

Приготовления к предстоящему визиту гостей отняли у Федора довольно много времени, но вместе с тем рассеяли мрачные мысли, одолевавшие его после отъезда отца. К восьми часам собрались почти все гости. Ждали только Аврору и Потапова, впрочем, их опоздание было в известной степени запланированным. По словам Сержа, г-жа Рошаль намеренно задерживалась всюду и всегда, ни для кого не делая исключений.

Шура внесла в столовую кипящий самовар и щедрое по военным временам угощение – белый хлеб, мед, орехи, турецкую халву, рахат-лукум. Из недр буфета достали бутылку бенедиктина. Гости с аппетитом принялись чаевничать, а Федор, на правах хозяина, занимать их беседой, хотя под внимательным взглядом хорошенькой Капитолины это ему не вполне удавалось – истории выходили слишком путаными, а шутки пресными. На помощь Федору по обыкновению пришел Олимпий Иванович.

Но вот наконец в передней зазвонил колокольчик, горничная пошла отпирать дверь, разговор прервался, и Федор вышел из-за стола поприветствовать вновь прибывших… Полная и высокая, как гренадер, дама, скинув услужливому Потапову военную шинель (!) и меховую, татарского фасона, шапку, уверенно вплыла в столовую и так же уверенно протянула Федору полную белую руку. Ладонь ее была тяжелой, холодной, липкой, и Федору от этого прикосновения почему-то стало не по себе. Проигнорировав его приветствия, госпожа Рошаль подплыла к столу и, обведя взглядом присутствующих, произнесла хриплым голосом:

– Хороший вечер, думаю, сегодня все сложится.

– Ах, разве с тобой, Ро, может быть иначе? – Из-за монументальной фигуры дамы-спирита выглянул Потапов, с заискивающей улыбкой посмотрел на свою спутницу, но та хранила молчание. Федор поспешно усадил даму во главе стола и предложил отведать, что бог послал.

– Нет! Только чай! Контакт происходит на пустой желудок, – хмуро отозвалась Аврора, в руках ее мелькнул какой-то миниатюрный блестящий предмет. Положив его перед собой – это был изящный флакончик для нюхательного табака, вроде тех, что привозят из Китая, – она достала оттуда два белых шарика, бросила себе в стакан с чаем и тщательно размешала.

За столом повисла неловкая пауза. Выручил Серж, который тотчас принялся рассказывать о том, что собравшимся крупно повезло, будто необычайные способности госпожи Рошаль оценила вся столичная общественность, а к советам ее прибегают даже некоторые особы императорского двора, о чем, разумеется, не стоит распространяться. Потом, приложив палец к губам и почти перейдя на шепот, он сказал, что место убиенного Григория Распутина, судя по слухам, недолго будет пустовать, и выразительно скосил глаза на свою спутницу. Намек был понят, однако не все отнеслись к нему серьезно. Аврора по-прежнему молчала, никак не реагируя на сказанное, гостей же тема увлекла. Убийство царского фаворита было по-прежнему у всех на устах. За столом возобновился разговор. Бирюков, университетский приятель Федора, поделился последними «достовернейшими сведениями» о начатом расследовании, полученными якобы из полицейского управления. Олимпий Иванович заговорил об общественном резонансе, вызванном этим событием. Капочка, всплеснув руками, заохала. Федор засуетился подле нее, предлагая еще бенедиктину, чаю или арахисовой халвы. Но барышня отказалась и, осмелев, тоже решила вступить в разговор.

– Я не понимаю, как это возможно, за что? – зазвенел ее взволнованный голосок. – Такая жестокая чудовищная смерть. Не дай бог умереть вот так… без покаяния. Если бы мне… то есть для меня… – щеки ее заалели маками, – это, наверное, самое страшное, что может быть в жизни.

В этот момент, вероятно, желая напомнить о себе, к разговору присоединилась госпожа Рошаль:

– Смерть без покаяния страшно… не знаю, – зеленые, чуть не бутылочного цвета глаза ее уставились на Капочку. – Может, для вас, барышня… Но я не верую и к обедне давно не хожу, все это для меня сущие пустяки… в сравнении с уходом вастрал.

«Какое высокомерие», – возмутился про себя Федор.

– Простите, куда? – робко поинтересовался Бирюков.

– Общение с миром теней есть моя великая мука и мое великое страдание… боль, горечь, смрад… – громко и грозно продолжала медиумша, проигнорировав вопрос Бирюкова. И снова достала из коробочки еще один шарик и бросила в чай. – Тем, кто не познал, что такое транс, этого не понять никогда. Войти туда и не вернуться – вот мой ад.

– Так отчего же вы, уважаемая Аврора, в таком случае продолжаете практиковать, так сказать, проводите сеансы, – смелый вопрос исходил от Олимпия Ивановича, к предстоящему действу он отнесся более чем скептически.

– Потому что от меня ждут помощи. Я призвана. И не в моей власти остановить этот процесс, – не удостоив взглядом Шерышева, Аврора откинулась на спинку стула и, смежив веки, спросила: – Где будет сеанс? Вы все приготовили, о чем я просила?

«Да уж, чисто спектакль разыгрывает», – подумалось Федору.

– О чем ты говоришь, конечно, Ро, все исполнено в точности, – воскликнул Серж, вскакивая со стула. – Можешь взглянуть.

Накануне визита Федор с Потаповым, определив для сеанса гостиную, сделали все необходимые приготовления – разложили большой круглый стол, поставили стулья, свечи и запалили фитилек курильницы с Аврориными благовониями.

– Нет, – остановила его дама, прикрыв рукой глаза, словно ей мешал свет, – сейчас мне нужно настроиться.

Спохватившись, Серж вновь вернулся к талантам госпожи Рошаль и припомнил один случай, когда она, гадая по предмету, на редкость точно предсказала судьбу его владельца.

– Как это по предмету? – заинтересованно встрепенулась Капитолина.

– Гадание по предмету – это редчайший вид гадания. И уверяю вас, господа, Ро в этом невероятно преуспела, – воодушевленно давал пояснения Серж. – Обычно это практикуется в больших компаниях. Волонтеры дают Ро любую свою безделицу. Любой предмет из гардероба повседневного обихода подойдет: гребень, часы, галстучная булавка… Ро выбирает наугад предмет, некоторое время держит его в руках, разумеется, производя при этом все необходимые пассы, а затем говорит, что ждет его владельца в будущем. Господа, ошибки исключены. Помнишь, Ро, тот случай?

«Аврора страшно падка на лесть, – припомнились Федору слова друга, – но, право слово, Серж уж никакой меры не знает, перебарщивает…» Он вышел из-за стола сделать кое-какие распоряжения прислуге и, вернувшись, посмотрел на Капочку. Казалось, девушка была очень увлечена рассказом, с горящими глазами она слушала Сержа, боясь пропустить хоть слово. «Надо было ее предупредить, что все это немножко спектакль», – не успел подумать Федор, как услышал звонкий Капитолинин голосок:

– То, что вы рассказываете, невероятно… и любопытно. Так что же? Можно и нам попробовать?

– Капа, – дуэтом воскликнули Шерышев и Федор, пытаясь ее остановить, но она даже не посмотрела в их сторону. Потапов же поспешил объяснить Капитолине, что на сегодня у них запланирован спиритический сеанс, что это другое, но не менее захватывающее действо.

– Ах, как жаль! – вскинув бровки, разочарованно протянула девушка.

– Если любопытно вам, барышня… – хрипло заговорила Аврора, – тогда извольте, отложим на время наш спиритический сеанс.

Тяжелый взгляд ее несколько мгновений буравил нежное Капочкино личико. Девушка смутилась, и щеки ее превратились в томаты. Медиумша, насладившись Капочкиным смущением, облизнула губы и впервые за вечер улыбнулась, обнажив нестройные желтые зубы. От ее улыбки, как и от недавнего рукопожатия, Федору снова сделалось не по себе. «Вот возьмет и наговорит сейчас всякой ерунды… ладно бы только мне или Липе, мы уж как-нибудь это переживем, а если вдруг Капочке, она такая впечатлительная, нежная… Вон, как Рошаль на нее смотрит, эдак по-мужицки, просто взглядом пожирает», – Федору затея с Авророй нравилась все меньше и меньше. Да и она сама тоже, и он ругал себя за то, что поддался на уговоры Сержа.

Потапов же тем временем уже обходил гостей, собирая в коробочку предметы для гадания. Недолго думая, Бирюков и Стариков опустили в нее один – портмоне, другой – галстучную булавку. Капа тоже, вынув что-то из сумочки, потянулась к коробке. Шерышев хотел было уклониться, но настойчивый Потапов что-то зашептал ему на ухо, и тот, повинуясь, достал из кармана носовой платок. Серж устремился к Авроре, вручил ей коробку, дама встала и проплыла в дальний угол комнаты. Там стояли кресло и маленький кофейный столик, за которым она и расположилась. Электрический свет выключили. На обеденный стол поставили тяжелую жирандоль в шесть свечей, на столик перед Авророй – подсвечник-солитер.

Федор в растерянности продолжал стоять в дверях, но тут в голову ему неожиданно пришла одна сумасшедшая идея, и он потихоньку вышел из комнаты и через мгновение вернулся, держа что-то за спиной. Дама-спирит положила руки перед собой, смежила веки и, запрокинув голову, часто, шумно задышала. Объемная грудь ее заходила ходуном, потревоженные амулеты, висящие на шее, мелодично зазвенели. Это продолжалось несколько минут. Бирюков что-то попытался сказать соседу, но Серж тотчас поднес палец к губам, призывая собравшихся к тишине, и все затихли в напряженном ожидании.

– Она уже вошла в транс, – шепотом объявил Потапов, когда Аврора затряслась, как в лихорадке. Не открывая глаз, дама нащупала рукой коробку и достала из нее первый предмет.

– Каким вы видите будущее владельца этой вещи? – картинно сложив руки на груди, задал вопрос Потапов.

Аврора откинулась на спинку стула, рука ее крепко сжимала портмоне.

«Ага, значит, первый номер программы – Бирюков», – сообразил Федор.

– Будущее владельца этой вещи, – медленно начала говорить дама каким-то чужим высоким голосом, – не ясно… расплывчато… я ничего не вижу…

Гости, затаив дыхание, ловили каждое ее слово, побледневший Бирюков, не в силах скрыть нетерпение, вскочил со стула. Серж замахал на него руками.

– Я не вижу… не чувствую… этот предмет не несет в себе ничего личного, что указывало бы на его хозяина… он либо ничей, либо совсем новый…

– Фантастика! – забыв о приличиях, Бирюков даже присвистнул и покосился на Потапова. – Это бабушкин рождественский подарок… мне его только нынче передали!

Гости стали переглядываться, раздались восхищенные возгласы, а Потапов, нахмурившись, угрожающе цыкнул на товарища:

– Я же говорил, что новые вещи нельзя! Вот ведь человек – что в лоб, что по лбу!

Воспользовавшись всеобщим замешательством, Федор бесшумно приблизился к Авроре и, положив ей в коробку свой предмет, стал с интересом наблюдать за тем, что будет дальше.

Дама-спирит снова лихорадочно затряслась и, отложив в сторону портмоне Бирюкова, потянулась к коробке.

«Есть! – просиял Федор, увидев, что рука Авроры нащупала и остановилась на его предмете. – Очень любопытно, какую вы, уважаемая госпожа Рошаль, небылицу на сей раз придумаете. Нуте-с, посмотрим, послушаем…»

– Каково будущее владельца этого предмета? – оглядев собравшихся, задал свой вопрос Потапов.

И тут свеча, стоящая перед дамой-медиумом, затрещала, пламя дрогнуло и потухло, лицо Авроры погрузилось в полумрак. Неожиданно из груди ее вырвался стон, протяжный и по-детски жалобный, потом послышались невнятные причитания. Серж повторил вопрос.

«О, с вашими талантами, госпожа Рошаль, на сцене бы блистать! – Федор сделал несколько шагов вперед, чтобы лучше видеть лицо дамы. – Ваш арсенал велик, для каждого что-то новенькое припасено».

Словно прочитав его мысли, дама прекратила стонать, лихорадочная тряска тоже прошла. Глаза ее широко распахнулись, бессмысленно оглядели предмет, зажатый в руках, снова закрылись, а лицо исказила короткая судорога… Федору даже показалось, что Аврора сама устала от собственного представления, потому что некоторое время она просто спокойно сидела, запрокинув голову и откинувшись на спинку стула.

Серж попытался повторить вопрос. Все молча ждали. В темноте что-то громыхнуло. Дама не реагировала.

– Ро, с тобой все в порядке? – спросил Потапов.

– Вероятно, госпожа Рошаль утомилась и решила вздремнуть? – с иронией отметил Шерышев.

Из коридора донеслись шаги.

– Барин, кофий готов. Нести? – в чуть приоткрытую дверь столовой донесся робкий голос Шуры.

Яркий луч света, проникший в узкую щель, заиграл бликами на поверхности большой темной лужи, растекшейся на полу, у ног дамы-спирита.

– Ой, что это?.. – заметив лужу, начал было Бирюков, но, сообразив, что произошло нечто совершенно невообразимое, смутился и тотчас замолчал.

– Ро?! – вскричал Серж, бросился к своему кумиру, присел на колени и схватил ее руку:

– Аврора, Ро… что с тобой? Не молчи, ответь, умоляю… Что же это, господа? Господа… ведь она, кажется, совсем мертва… – голос Потапова дрогнул и оборвался.

Собравшиеся застыли в оцепенении, в комнате повисла пугающая тишина…

* * *

– …Я тебе, тетя Клаш, точно говорю, что ни дня тут больше не остануся. Ей-ей, не чисто дело. Плохой этот дом. Сперва под Рождество жулик преставился, а нынче вот барыня… – причитала горничная Шура, забившись в дальний угол кухни, то и дело шмыгая носом и вытирая подолом покрасневшее, мокрое от слез лицо, – люди-то у их будто мухи мрут…

– А я тебе, девка, говорю, нечего языком зря трепать! Тоже мне, расчетом она грозится. Дом ей плохой. Я в этом дому, почитай, уже десять лет кухаркой, ни одного худого слова ни от барина, ни от барчука не слыхала. Люди они по всем статьям положительные, ученые. Ну, а коли беда случилась, так все под Богом ходим, тут никогда не узнаешь, не угадаешь. На них в том вины нет. Ты, девка, дура! Вот и весь мой тебе сказ, – приняв строгий вид, Семеновна распекала горничную, хотя и у самой на душе было неспокойно, и ругалась она больше для порядка, потому что молодых да неопытных всегда лучше в строгости держать. – Чем болтать ерунду, на-ка вот лучше полотенце да посуду перетри.

Шурка покорно взяла полотенце и снова зашмыгала носом:

– Что ж мне делать, если я мертвяков до ужаса боюсь? Сызмальства еще… И дохтур этот тут как тут, обратно заявился…

– Как же ему не заявиться, когда звали? Стало быть, так положено. Ну а ты, коли такая трусиха, проси расчет да уходи. Только языком мести и хозяев виноватить я тебе, девка, не дам!

– Я? Виноватить? – вспыхнула горничная, ни она, ни Семеновна все никак не могли успокоиться, и перепалка между ними продолжалась.

* * *

В это время в столовой доктор Домнов приступил к осмотру тела госпожи Рошаль. Оно по-прежнему находилось в кресле, будто бы вросло всей своей массой в его корпус. Поза, в которой дама испустила последний вздох, была настолько покойной, что со стороны могло показаться, будто она просто спит. Если бы не сведенные судорогой побелевшие пальцы, сжимавшие тот самый предмет для гадания, подложенный Федором в коробку шутки ради. Это была фигурка золотого истукана, которую Домнов с большим трудом извлек из рук умершей, и, прежде чем его зачехлили, изумрудные глазки божка свирепо зыркнули на доктора.

Гостей попросили удалиться в соседнюю комнату. К счастью, все вели себя сдержанно, не было ни рыданий, ни истерик, все сидели, тихо переговариваясь, в напряженном ожидании – расходиться до прихода полиции было не велено, а отправленный за ней дворник еще не воротился. Только несчастному Потапову, который с опрокинутым лицом исступленно раскачивался на стуле, пришлось дать валерьяновых капель, и он немного успокоился. Капочка вопреки ожиданиям держалась мужественно. Лишь в первые минуты она в страхе прижалась к Федору, и белокурая головка склонилась к его плечу, которое, разумеется, оказалось рядом не случайно.

– Ах, Федя, как же это чудовищно… – едва слышно прошептала Капитолина.

Разве такое можно не услышать! Она впервые назвала его Федя… так просто, понятно, нежно. И руки его мгновенно кольцом сомкнулись на Капочкиной талии.

– Ведь она сама говорила… Боже мой… для нее войти в транс и навеки там остаться – есть самый кошмар… самая страшная мука, то, чего она так боялась… Ты помнишь?

Но Федор не помнил, или скорее сейчас, в эту минуту, ничего не мог помнить, не хотел, не чувствовал, кроме того, что руки его сжимают тоненькую талию Капитолины, а нежный пряный аромат, исходящий от нее, манит и опьяняет.

В гостиную заглянул доктор, позвал Шерышева и Федора. Оба тотчас поднялись и последовали за ним:

– …У меня возникли некоторые догадки. Федор Петрович, вероятно, вы сможете мне кое-что прояснить, – сказал Домнов и, подведя их к кофейному столику, указал на серебряную коробочку, оставленную Авророй. – Скажите, чья это вещь?

– Эту вещь я видел в руках у гадалки, по-видимому, она принадлежала ей, – ответил Федор.

– Хм. А известно ли вам ее предназначение?

– В этой коробочке находится лекарство. По словам Сержа Потапова, у госпожи Рошаль слабое здоровье, и незадолго до сеанса за чаем она достала оттуда таблетку и выпила.

– Хм. Одну таблетку?

– Две, может, три – точно я не скажу.

Доктор понимающе кивнул:

– В сущности могло бы вполне хватить и двух…

10. Визит в полицию

Подмосковье, сентябрь 20… г.

Несмотря на то что посетителей в местном отделении полиции было раз-два и обчелся, ждать пришлось долго, группа поддержки испарилась, и Катя осталась одна.

«Прекрасно! Можно подумать, я всю жизнь об этом мечтала – скоротать часишко-другой в местном околотке», – кивнув на прощание Севке, с тоской подумала она.

Первый полицейский, сидевший сразу при входе за устрашающего вида решеткой с надписью «Дежурная часть», выдал ей лист бумаги с тем, чтобы она написала все, о чем хочет заявить. Даже эта простейшая процедура заняла минут пятнадцать. Когда текст заявления был готов (это еще минут десять), дежурного надолго поглотили телефонные переговоры, а освободившись, он почему-то послал Катю в кабинет номер 6, располагавшийся дальше по коридору. Однако в нем никого не оказалось, и ей пришлось проскучать на стуле еще полчаса. Мимо нее деловито сновали люди, перенося из кабинета в кабинет какие-то бумаги, появился человек с разбитым носом в сопровождении женщины в форме, потом парень с овчаркой на поводке. Словом, жизнь вокруг кипела, а Катерина все сидела на стуле у запертой двери. Было около одиннадцати, когда она, в последний раз посмотрев на часы, собралась уже уходить, решив, что выполнение гражданского долга и так отняло у нее слишком много времени. Но тут наконец объявился хозяин кабинета – худощавый молодой человек с едва проклюнувшейся лысиной и поэтической фамилией Гумилев. Он сразу объяснил Кате, что лишь временно замещает их штатного участкового Суслова, находящегося на учебе, но все равно выслушает ее. Судя по выражению лица, это обстоятельство его не слишком радовало.

– Теперь, пожалуйста, на словах расскажите. А то тут не все ясно, – прочитав ее заявление, со вздохом произнес он.

Катерина начала рассказ, но почему-то занервничала (хотя чего удивляться, в полиции она оказалась первый раз в жизни). Напутала время, два раза назвала Кошелева Коршуновым, наплела много лишних подробностей, разозлилась на себя и еще больше занервничала. Получилось сбивчиво и нескладно. Когда она закончила, Гумилев кашлянул, оглядел свои записи и, взяв паузу, посмотрел на Катю спокойными голубыми и очень красноречивыми глазами, поэтому она легко могла угадать его мысли: Гумилев думал, что Катя дура. В сущности, она теперь и сама так думала.

– Из вашего рассказа, гражданочка, я никак не могу понять, вы это только слышали или кое-что все-таки видели?

– Что же тут непонятного! Я же вам сказала, что слышала всю сцену из-за забора, он высокий, глухой, я даже теоретически ничего не могла бы увидеть без лестницы.

– А с лестницы увидели?

– Не было никакой лестницы, – внутри у Кати закипало раздражение. – Во всяком случае, вчера. Сегодня сын взял лестницу, чтобы посмотреть, что там…

– Тогда почему же вы, гражданочка, так уверенно говорите, что соседа ударили ножом?

– Я не говорила ножом – его пырнули, и я это слы-ша-ла! Есть у людей естественная человеческая способность – слух, аудиовосприятие. И прошу вас, не обращайтесь ко мне «гражданочка», меня зовут Екатерина.

– Но вы, Екатерина, так детально описали случившееся, как будто видели все своими глазами, и в то же время утверждаете обратное. Скажите, гра… а вот этот сосед ваш, может, он кричал, звал на помощь?

– Нет, не звал, в том-то и дело. Судя по всему, убийца был ему знаком, Кошелев не ожидал, просто не успел.

– Странно, странно… – медленно протянул Гумилев и снова нырнул глазами в блокнот. – А может, сосед ваш и этот второй, незнакомый, просто отошли от забора, вернулись, допустим, в дом. А насчет того звука, который вы так артистически описали, вам показалось, послы…

– Нет, не показалось и не послышалось, – резко оборвала его Катя. – Если я сказала, что слышала, значит, так оно и было. Понимаете, слышать – это часть моей профессии, я же актриса озвучания и довольно часто дублирую детективы. Я просто знаю, каким бывает звуковой ряд в сценах насилия, так сказать, как звучит убийство. Я на слух отличу: на шпагах фехтуют или на саблях. Когда в жертву стреляют или ее душат, в ход идет совсем другой набор шумов и звуков. А здесь, я просто уверена, соседа нашего пырнули, возможно, ножом! Удар был неожиданный, точный, старик даже вскрикнуть не успел, у него слова будто в горле застряли. Он это свое «ЧТО?» так страшно оборвал, на вдохе, как отрезал…

Полицейский с поэтической фамилией поспешил ее остановить, предложив вернуться к фактической стороне дела.

– Ясно. Стало быть, вы не верите, – устало произнесла Катерина, но все же сделала последнюю попытку: – Слушайте, отправьте туда кого-нибудь! Там ведь наверняка что-то обнаружится, какие-то улики, а может, сразу тело найдем. Ведь мы туда с сыном с утра заходили, стучали, звонили. Семена Васильевича нет как не было!

– Это еще ничего не доказывает. Он мог в магазин уйти или к родственникам уехать.

– Да нет у него никого, он один как перст. Мы, между прочим, в том месте у забора с лестницы заметили… как это у вас… следы волочения! Но заходить не стали, чтобы картину преступления не испортить, не затоптать…

– Это вы, граж… женщина, правильно сделали, не надо самодеятельности. Мы все сами обязательно проверим. Давайте так, будем считать, что сигнал ваш принят, протокольчик я составил и заявление ваше… мн-э-э, словом, спасибо вам за бдительность…

– Но как же? – возмутилась Катя. – Я думала, вы со мной пойдете смотреть, как говорится, по горячим следам? Я бы вам место показала.

– Нет, женщина, это так не делается, – тяжело вздохнув, ответил блюститель закона, протягивая ее исписанный корявым почерком бланк, – вот, лучше автограф ваш мне тут поставьте.

– А я полагала, что именно так и делается! Вам сообщают об убийстве, и вы сразу выезжаете на место преступления, – выпалила Катя на верхнем регистре.

– Успокойтесь, женщина, на ваш сигнал мы отреагируем, – тоном психотерапевта произнес Гумилев и выразительно кашлянул.

– Понятно! Воображаю себе эту реакцию, – раздраженно бросила Катя, – если вы даже на имя мое не отреагировали! Хотя я вам дважды его называла!

Полицейский промолчал, видимо, руководствуясь известной истиной, что спорят только дураки, а умные – соглашаются. Катя поняла, надо вставать и уходить. Больше от этого типа, увы, ничего не добьешься. Но номер мобильного она у него все-таки выпросила. И вечером того же дня он ей пригодился…

* * *

Гумилеву собралась звонить Таисия Федоровна. Доводов дочери она слушать не стала, и рассказ о незадавшемся визите в ОВД ее нисколько не смутил. Таисия Федоровна твердо стояла на своем и крутила телефонный диск.

– Я просто хочу рассказать то, что видела своими собственными глазами. А видела я достаточно. Они тогда на дороге едва не подрались! – Во взгляде матери чувствовалась решимость. – Ты, Катерина, человек творческий и просто не умеешь с ними разговаривать. Им нужны факты, свидетели, очевидцы. И нечему тут удивляться… ты только что-то слышала, а я видела!

– Ха-ха… Я, мам, поражаюсь твоей пионерской наивности. Свидетели им нужны! Очевидцы! Им ничего не нужно, лишь бы их оставили в покое. А мы им просто жить мешаем. Этот Гумилев смотрел на меня сегодня, как на какого-то таракана.

– Можешь говорить что угодно. Но я все равно позвоню, потому что Клим этот настоящий уголовник… В конце концов я это не для себя, а для Семена делаю. Вдруг действительно с ним что-то плохое случилось… Ой, уже семь часов, ничего, полиция работает допоздна.

– Допоздна, допоздна, мамочка… Блажен, кто верует. – Кате надоели препирательства, и она, вооружившись очками, пошла к себе читать.

Катина комната находилась в мансарде на втором этаже, как раз над спальнями Севы и мамы. Она сама ее выбрала. Ей нравилось жить на отшибе, подальше от посторонних звуков. Мамин храп за стеной, утренняя кухонная суета, собачий лай… нет уж, увольте. Так вовсе сна лишишься. А ко сну, глубокому, продолжительному, сладкому, у Кати всегда было особенное отношение. Все домочадцы, и настоящие, и бывшие, давно к этому привыкли и хорошо усвоили, что проспать Катя может долго, будить ее процедура малоприятная и с утра ее лучше не трогать.

На пороге комнаты хозяйку встретила Булька.

– Ну, и что ты обо всем этом думаешь? – обратилась к ней Катя и, высунувшись в окно, посмотрела на соседский участок. Сквозь плотную желто-зеленую листву едва просматривалась узкая тропинка, ведущая к калитке, и небольшой пятачок земли с грядками у самого дома. Хорошо видна была лишь его крыша, большая, замысловатая, с давно облупившейся краской.

– Никаких признаков жизни… – продолжая разглядывать ее, задумчиво произнесла Катя. Как вдруг из маленького слухового окна, смотрящего прямо на нее, вылетела ворона и, пронзительно каркая, устремилась вдаль. В это же мгновение Катерина явственно, почти физически, кожей ощутила тревожные флюиды, исходившие от этого большого старого дома.

К окну подошла Булька, посмотрела на хозяйку, комично наморщила лоб и замолотила хвостом.

– Ну все, хватит. В любом случае я тут ни при чем, – произнесла Катя и, усевшись, наконец, за маленький письменный стол, углубилась в чтение. Роман из последних новомодных был объемным и до того скучным, что через короткое время Катю стало клонить в сон.

Тут снизу раздался страшный грохот, зазвенела посуда, и послышалось оханье Таисии Федоровны. Катя поспешно высунулась в лестничный проем.

– Мам, у тебя все в порядке?

– Да, в порядке, – ледяным тоном ответила Таисия Федоровна и сразу продолжила в том же подозрительном тоне: – Нельзя, Буля! Фу! Не лезь ты сюда своими лапами!

Почуяв неладное, Катя спустилась в кухню и обнаружила, что весь пол залит свежесваренными зелеными щами, которые с аппетитом лакает Булька, а Таисия Федоровна, стоя на четвереньках, пытается собрать эту зеленую жижу в ведро.

– Погоди, мам, дай я тебе помогу.

– Да что уж тут… как-нибудь сама справлюсь, – в голосе матери звенела невысказанная обида.

– Вставай, вставай, тебе нельзя наклоняться, – и, схватив швабру, Катя принялась вытирать пол.

– И не надо мне помогать, слава богу, еще сама могу себя обслуживать. От вас разве дождешься… вечно то дела, то работа… конечно, все кругом заняты, одна я свободна… и мне делать нечего.

– Да что на тебя нашло? – яростно орудуя шваброй, возмутилась Катя.

– Делать мне нечего… он мне прямо так и заявил… вот ведь как получается, МНЕ ДЕЛАТЬ НЕЧЕГО.

– Кто он-то?

– Да этот твой, поэтический, из полиции…

– Мой?

– Говорит мне, мол, сначала дочка пришла. Ее, видать, слуховые галлюцинации замучили, а потом еще мать звонит и требует, чтобы ОМОН прислали, потому что кто-то там у них возле участка ссорился… вот ведь все как представил, передернул, с ног на голову перевернул!

Ситуация прояснилась – разговор с полицейским состоялся, но бдительность Таисии Федоровны тоже была не оценена. Впрочем, выступать со словами «я же тебе говорила» Катя не стала, чтобы не обидеть и без того обиженную маму. Тактичней было поохать, посокрушаться вместе с ней, что, собственно, она и сделала.

11. Северная Персия

Май, 1916 г.

Раскаленный солнечный диск скрылся за облаком. С гор подул ветер, сухой, жаркий, колючий. По желто-бурой истрескавшейся от зноя земле, прыгая на кочках, пронесся перекати-поле. Мучимые жаждой мулы покорно плелись вслед за пешим проводником, который, казалось, совсем не чувствовал усталости. Чуть замедлив шаг, он повернулся к попутчикам, сверкнув крупными белыми зубами, и произнес:

– Ага![18]Осталось совсем недолго. Деревня должна быть вон за тем холмом с сухим деревом. Там вода, течет ручей, можно напоить мулов.

– Хоб[19], – ответил один из путников, почти все его лицо скрывал плотный холщовый плат, из-под которого смотрели яркие голубые глаза.

– Только к неверным в деревню мне идти нельзя. Белый ага должен понять. Заплати мне деньги до того, как мы придем.

– Хоб, хоб, – кивнул всадник и пришпорил мула.

Вот уже пять дней путники двигались по суровой земле провинции Яст, последнему пристанищу последователей Заратуштры. Именно здесь, в труднодоступных горных лощинах, по словам проводника, находились селения зороастрийцев, хранителей одной из самых древних и загадочных религий мира, наследников древних магов. Гонимые властью и официальным исламом, они давно покинули большие города, оберегая свою веру и традиции, уходя все дальше и дальше от людей. Не считая перса-проводника, путников было трое: первого, прекрасно владеющего фарси, звали Петр Иванович Мельгунов, он был инициатором этого путешествия и вел переговоры с проводником, второй, его соотечественник, Григорий Буров, работал в русской миссии в Тикрите, он, как и третий их спутник, французский виконт Жером де Сансир, вызвался сопровождать Мельгунова, как говорится, из любви к путешествиям и приключениям.

– Зачем тебе, белый ага, эти неверные, – возобновил беседу проводник, – они поклоняются огню, бросают умерших гнить на солнце, женятся на своей родне! И ты все равно ищешь с ними встречи. Неужели ты не боишься гнева своих богов?

– Нет, Ахмед, не боюсь. Я давно изучаю этот народ, их обычаи, у них действительно есть много того, что на первый взгляд кажется странным, даже страшным, но есть и то, чему нам с тобой можно и поучиться.

– Я понял тебя, ага, тому, кто хочет постичь истинную мудрость, одной жизни мало…

Меньше чем через час за холмом перед путешественниками открылась узкая зеленая лощина, проход в которую преграждали гигантские валуны, окруженные низкими кустами иссопа. Услышав шум ручья, путники повеселели, а усталые мулы прибавили шагу. Но по-прежнему нигде не было видно никаких следов присутствия человека.

– Так где же деревня? – спешиваясь, спросил голубоглазый.

– Белый ага рассуждает так же, как солдаты, которые по приказу паши преследуют неверных. Если здесь вода, значит, здесь и деревня. Нет… эти огнепоклонники очень хитрые и никогда не строят дома у воды. Лучше страдать от жажды, чем от плетей паши. Теперь совсем близко.

После тяжелого перехода путники решили устроить короткий привал, распрягли и напоили мулов и, усевшись на траве у ручья, достали нехитрую снедь.

– Скажи, Ахмед, ты правоверный мусульманин и знаешь, где находится деревня зороастрийцев, которых ищут слуги паши. Почему тогда ты…

– Я понимаю тебя, ага. Но доносить на них Ахмед никогда не станет. Да, я мусульманин, и я счастливый человек, у меня есть дом, есть жена, которая, слава Аллаху, родила мне четырех дочерей и одного-единственного сына. Однажды он заболел страшной болезнью – все тело его покрылось черными язвами. Мулла пришел ко мне и велел увезти сына подальше из селения, чтобы от него не заразились другие жители. «Такова воля Аллаха, – сказал он, – твой сын все равно умрет». Я послушался, запряг арбу и повез Абдуллу в горы. По дороге мне встретился незнакомец. Он посмотрел на меня, на Абдуллу, достал из мешка какую-то склянку с лекарством и смазал им тело сына, а потом велел следовать за ним. Мы долго шли, пока не прибыли в какое-то далекое селение. Там три дня и три ночи незнакомец не отходил от моего Абдуллы, прикладывал к его язвам снадобья, поил сына отварами, шептал заклинания, разводил священный огонь. На четвертый день Абдулла выздоровел, и мы вернулись домой. То была деревня магов, и незнакомец, вылечивший моего сына и не попросивший ничего взамен, поклонялся пророку Зороастре. Поэтому я никогда не донесу на них слугам паши. Аллах учит быть благодарным.

– Почему же ты, Ахмед, указываешь дорогу к деревне мне?

– Ты, белый ага, ученый человек, у тебя нет злых мыслей, неверные тебе нужны, чтобы написать о них в ученых книжках.

– Ты настоящий мудрец, Ахмед. Ответь мне, давно ли ты был в деревне огнепоклонников?

– Давно, очень давно. С тех пор мой Абдулла уже вырос.

– Скажи, знает ли об их убежище кто-нибудь еще?

– Может, и знает, но держит рот на замке. Ты ведь не первый белый ага, кто искал туда дорогу.

…Расставшись с Ахмедом, путники прошли еще полчаса, прежде чем за выступом скалы показались первые постройки. Низкие, сложенные из камня, крытые дерном дома – их было не больше дюжины – теснились на небольшом зеленом пятачке у подножия горы, ступенями спускавшейся к лощине. Чуть поодаль, на возвышении располагалась самая внушительная постройка селения, издали напоминающая башню. Стая хищных птиц кружила над ее большой плоской крышей.

– Должно быть, это их святилище. Однако… где же люди? – обратился Мельгунов к своим спутникам и, подняв посох, на конце которого было привязано два лоскута черной и белой материи, помахал им над головой. То был условный знак, по которому мидийцы опознавали тех, кто пришел к ним с миром.

Путешественники прошли еще немного и остановились у сухого дерева, лежащего у дороги, ожидая, что кто-нибудь выйдет им навстречу. Мельгунов то и дело подавал условный знак.

– Есть кто живой? – крикнул он как можно громче. Эхо подхватило его голос и унесло в даль лощины. Над деревней вновь повисла тишина, нарушаемая лишь блеянием пасущихся коз и шумом ветра.

– Они нам не доверяют, боятся, давайте подождем, – произнес Мельгунов.

– Петр Иванович, а не перебьют ли нас тут из боязни? На мой взгляд, мы сильно рискуем, – вглядываясь в безлюдные дома, сказал Буров.

– Положитесь на меня, голубчик, Григорий Сергеевич, я отнюдь не новичок в зороастрийской деревне. Первыми они никогда не нападут.

– Mon Dieu! C’est quoi ça?[20]– в ужасе воскликнул француз, машинально вскинув ружье, и показал на парящую над деревней гигантскую птицу, в клюве которой был зажат предмет, подозрительно напоминающий отрубленную человеческую руку.

– Это черный гриф, некоторые называют ее «птица-могильщик». Хороший знак, ничего не скажешь.

– Tu calme, Gerome[21]. Тут, как это ни парадоксально звучит, нечему удивляться. Я уже объяснял вам, что своих покойников огнепоклонники не предают ни земле, ни воде, ни огню, который для них священен. Они выставляют их тела под палящее солнце на съедение хищным птицам. Видите, как их там много, на крыше святилища.

– Боже мой, какое варварство!

– Таков их обычай. Они нам его не навязывают. Позвольте напомнить, что это мы у них в гостях, а не наоборот. Вот что меня действительно тревожит, так это полное безлюдье.

– Петр Иванович, виконт. Попробуем обойти деревню и зайти с северной стороны, – предложил Буров, показывая на узкую тропинку, идущую по краю селения.

На тропинке им по-прежнему никто не встретился, кроме нескольких цесарок и черной козы, мирно стригущей траву. Но стоило миновать последний дом, как перед их глазами открылось такое, чего ни один из путешественников, не исключая бывалого Петра Ивановича, ожидать никак не мог. С северной стороны деревни скрытые зарослями тамариска стояли четыре парусиновые палатки. Рядом был натянут просторный навес, под которым находились столы, раскладные стулья, лавки, ящики с аккуратно сложенными лопатами, кирками, щетками, ведрами. На столах лежали скребки, кисти, пылились склянки и бутыли с реактивами.

– Есть кто живой? Any body here? Ist jemand da?[22]– громко спросил Мельгунов и заглянул в ближайшую палатку. Ответа не последовало.

– Никого… Что это, в самом деле? Что тут произошло? Куда все делись? – вернувшись под навес, обратился Мельгунов к спутникам. Он вытащил из рюкзака флягу с водой и устало опустился на лавку под навесом. – Прошу вас, Григорий Сергеевич, виконт, проверьте, что там в других палатках.

Жером, не расстающийся ни на минуту со своим ружьем, и Буров послушно кивнули и направились к другим палаткам. Тем временем Мельгунов осмотрел стоящий под навесом стол, заметив среди склянок какую-то тетрадь, покрытую пылью, присел и в задумчивости принялся ее листать.

– Ах, вот оно что… стало быть, англичане, тут работали английские археологи, далеко что-то они забрались… и одному богу известно, куда они исчезли и что все это значит, – тихо произнес он, но тут его прервал громкий крик Бурова:

– Петр Иванович! Сюда! Скорей!

Сунув тетрадь в дорожную сумку, Мельгунов поспешил на крик, но не успел он дойти, как двое его спутников выскочили из палатки, словно ошпаренные. Буров зажимал рукой нос, виконт надрывно кашлял.

– Что там?

– Ужас, Петр Иванович… все мертвы, какая вонь, невозможно дышать, – сморщившись, чуть слышно сказал Буров. Жером, задохнувшись от спазмов, не мог произнести ни слова.

– Их там четверо… насколько я понял… лежат вповалку, – сквозь кашель наконец выговорил виконт.

– Подождите меня, я скоро. – Смочив шарф водой из фляги и обмотав им лицо, Петр Иванович шагнул в палатку…

…Жером и Буров вернулись и присели под навесом. Потрясенные увиденным, оба молчали. Налетевший порыв ветра зашумел в ветвях кустарника. На крыше святилища, хлопая крыльями, вскрикнула птица, и вновь деревня погрузилась в безмолвие, которое пугало еще больше. Не выдержав, Буров вскочил и взволнованно заговорил:

– Боже мой, что здесь произошло? Почему они все мертвы? Их убили огнепоклонники? Я говорил Петру Ивановичу, что все это небезопасно. Кстати, где он? Нам надо отсюда уходить. Почему он не возвращается?

– Их убила болезнь, – в задумчивости произнес француз, – это какая-то ураганная эпидемия. Вы обратили внимание, как они лежали, никаких следов насильственной смерти, видимо, заболел сначала кто-то один или двое, а другие пытались за ними ухаживать, но зараза расползлась слишком стремительно…

– Вы правы, Жером, похоже, что так оно и было, – прозвучал голос Петра Ивановича, спутники не услышали, как он подошел.

– Тогда нам надо скорей уносить отсюда ноги, – почти выкрикнул Буров.

– Давайте я все-таки загляну в деревню, вдруг кто-то выжил, – сказал Мельгунов и, посмотрев на Бурова, добавил: – Я пойду один, ждите меня у поваленного дерева.

В деревне Петра Ивановича ждала та же чудовищная картина: одни дома были пусты, в других лежали трупы несчастных со следами неизвестной болезни. У святилища в неглубоком раскопе – видимо, здесь и работали археологи – он увидел еще троих умерших, среди них была молодая женщина, ветер шевелил ее распущенные светлые волосы.

– Господи, что же это… какая страшная смерть, – минуту постояв над раскопом, проговорил Мельгунов.

Он уже собрался покинуть деревню, как вдруг до его слуха донесся едва различимый человеческий голос. Мельгунов пошел на звук и повернул за угол дома. Там в небольшом сарайчике среди мешков с припасами лежал мальчик. Он стонал и что-то бормотал в бреду, но вот голос его сорвался на хрип, и обметанные губы прошептали:

– Воды… пить.

Мельгунову хватило одного взгляда, чтобы понять, что мальчуган тоже обречен. Не в силах его бросить и уйти, Мельгунов заметался по сараю, пока наконец не нашел кадку с водой и ковш. Нагнувшись, он поднес воду к губам умирающего. На короткое мгновение мальчик открыл глаза, сделал несколько глотков и, напрягая последние силы, прошептал:

– Кяси умад ва хамэро кошт… аз зире замин[23].

– Кто он, о ком ты говоришь?

– Аз зире замин… Зуд фарар конин[24], – чуть слышно прохрипел мальчик. Короткая судорога пробежала по его телу, лицо исказила страшная гримаса, большие карие глаза сверкнули и медленно закрылись… теперь уже навсегда.

12. Страшная находка

Загорянка, сентябрь, 20… г.

Где-то за дровником залаяла Булька, звучно, заливисто, нервно. Лаяла долго, до хрипоты, пока наконец в приоткрытом окне мансарды не показалось заспанное лицо Катерины:

– Вот ведь, паршивка, брешет и брешет. Ну что тебя разбирает? – и уже громче, форсируя звук, крикнула: – Фу! Буля, фу! Молчать!

Собака не унималась, продолжала лаять. Спустя несколько минут Катя в ночной рубашке с накинутой поверх шалью показалась на крыльце.

– Буля, молчать! Ко мне! – еще громче крикнула она и направилась к хозяйственному дворику, расположенному в глубине участка. – Совсем от рук отбилась, никого не слушается.

Катя нашла собаку у старой рябины, росшей за сараем с дровами. Булька, видимо, устала лаять, поэтому только рычала, нетерпеливо топчась под деревом и запрокинув морду наверх. Там в ветвях среди листвы Катя заметила до смерти перепуганную кошку, вцепившуюся когтями в ствол.

– Хватит, Буля, фу! Домой! – скомандовала хозяйка, но питомица даже не думала уходить.

Возмущенную, упирающуюся Бульку пришлось взять за ошейник, оттащить к сараю и закрыть на щеколду.

– Не бойся, дурочка, уходи скорей, ну, давай, беги, – ласково обратилась Катя к кошке, но та сидела на ветке как приклеенная, даже не пытаясь двинуться. И хотя огромные зеленые глаза смотрели на Катю с ужасом и мольбой, вид у кошки был прекомичный, потому что прямо на лбу у нее красовался репей.

– Мне только тебя не хватало… – ворчливо произнесла Катя и приставила к дереву лестницу. – Ой, постой… так ведь ты же… Мася? Или как там тебя? Ну, чего ты, иди, иди ко мне! Мася, Мося, Муся! – звала ее Катя на разные лады как можно ласковее. Балансировать в домашних тапках на шаткой лестнице было неудобно, но ей все-таки удалось дотянуться до беглянки, а та, узнав, наконец, свое имя, решила сдаться и сделала шаг навстречу.

Оказавшись у Кати на руках, Муся жалобно замяукала. Репьи у Муси были не только на лбу, но и под хвостом, а также на животе и лапах. И вообще, некогда холеная трехцветная шубка соседской Муси теперь производила весьма жалкое впечатление.

– Вот не было печали, так подай! Что же мне с тобой делать? А ты, пожалуй, еще и голодная, – догадалась Катерина и понесла кошку в дом.

Там Муся действительно жадно набросилась на предложенное ей сначала молоко, а потом и на собачий корм из банки. Ела она быстро, так что уши ходуном ходили, то и дело оглядываясь на Катю, а когда миска опустела, кошка довольно облизнулась, заурчала и с благодарностью посмотрела на свою спасительницу.

– Что же мне теперь с тобой делать? – в задумчивости повторила Катя, но мысли ее уже устремились в другие сферы. Снова вернулось вчерашнее чувство тревоги. Появление голодной Муси – а если она голодна, значит, ее не кормят, а не кормят, потому что некому, – усилило Катины подозрения. Прошло уже три дня. Но тот страшный, подслушанный у забора разговор не давал ей покоя, он, как испорченная пластинка, все крутился и крутился в ее голове, и что бы она ни делала, как бы ни старалась избавиться от неприятного воспоминания, мерзкий гнусавый голос незнакомца как будто преследовал ее, продолжал звучать все более и более отчетливо. «Хватит, старик, морочить мне голову… хватит, старик, морочить мне…»

…План созрел мгновенно. И Катя, схватив телефонную трубку, даже рассмеялась своим мыслям. «Как все просто, как действительно все просто! Почему она, дуреха, раньше не сообразила! Не догадалась! Но только что скажет Севка… одной ведь соваться не стоит… да, с ним придется поработать. Вот до чего ребенок правильный, аж противно, ни на какие авантюры его не подбить! Ничего, ничего, посражаемся, а сейчас даже рассказывать ему ничего не буду… зайдем с другого конца…»

Телефон ожил:

– Алло, мам. Ну ты чего, как, где?

– Сев, послушай, что у тебя сегодня? На дачу, случайно, не собирался? А то бабушка в Москве осталась, я тут опять одна, блины поставила, – голос ее зазвучал по-детски жалобно, хрупко. Оно и понятно, просительная интонация звучит естественней в верхнем регистре.

– Ма, ты что, плохо себя чувствуешь?

– Нет, малыш, со мной все в порядке, просто соскучилась.

– Ну так я приеду.

– Вот и славно. Целую. Жду.

Забор, разделявший участок Насоновых – Кошелевых, был относительно новым. Его заказала и построила Катя несколько лет назад с единственной целью – перекрыть собаке доступ на соседский участок и таким образом избавить старика и его кошку от обмороков и стрессов. Забор получился основательным, добротным, но со временем в дальнем углу не без участия Бульки в нем наметилась небольшая брешь. Теперь же Катя и Сева при помощи нехитрых столярных инструментов превратили ее в нормальный лаз. Так что проникновение, можно сказать, прошло без сучка и задоринки. Правда, вслед за хозяевами в дыру просочилась и вездесущая Булька. Ну да ладно, что с ней поделаешь. Следы волочения в том самом месте, где происходила ссора соседа и незнакомца, о которых Катя рассказывала в полиции, под слоем нападавших листьев, увы, уже не просматривались. Посокрушавшись, мать и сын двинулись к дому – входная дверь закрыта, свет погашен, на крыльце чистые трехлитровые банки. И они решили разделиться, условно разграничив участок пополам. Катьке досталась передняя часть, та, что прилегала к улице. Старый, покосившийся от времени навес для машины, теперь служивший вместилищем всякого хлама, ее не очень заинтересовал. Кому нужны ржавые бочки, тазы, полусгнившие доски и куски шифера?.. Для верности она таки сунула нос под кусок брезента, прикрывавший что-то массивно-выпуклое, но там оказались детская кроватка и стульчик в таком же плачевном состоянии, как и все остальное. Проблема заключалась в том, что Катя толком не знала, что искать. Бестолково потоптавшись на небольшом пятачке со скамейкой, Катя свернула на боковую тропинку. В памяти шевельнулось что-то смутно знакомое, ожили далекие картинки детства: лето, жара, пьянящий запах жасмина… заунывно скрипят качели, у самого уха басовито жужжит шмель, а из глубины сада доносится: «Славик, ребята, идите в беседку, там молоко с печеньем…» «Точно, точно… тут раньше беседка стояла, только вот куда эта беседка теперь делась?» – подумала Катя и, сделав по тропинке несколько шагов, остановилась. В ровном желтом ковре из опавших листьев, устилавшем весь участок, зияла черная дыра. Оторопевшая Катя разглядела яму правильной круглой формы с холмиками свежей земли по краям и несколько полусгнивших досок…

– Так, так, так… похоже, здесь что-то копали, и совсем недавно, – прошептала Катя и, забыв о предосторожностях, громко позвала сына.

Через минуту из-за кустов бесшумно вынырнул Севка:

– Фу! А я думал, опять с тобой что-то! Чего так голосишь? Не на пожар же… У меня там ничего подозрительного, не считая того, что летний ватер клозет у Василича совсем сгнил… Я вот и думаю, может, он того… туда и ухнул? А у тебя что?

– Вон что, смотри… яма какая-то, – Катя кивнула и присела на корточки, – похоже, недавно копали.

– Кто, Васильевич, что ли, копал? Слабо верится… ну-ка, подвинься. – Севка обошел Катю, наклонился и стал рассматривать валявшиеся на земле доски.

– Руками не трогай!

– Да ладно тебе, ма! Кому они нужны, хотя знаешь… – Сева продолжал разглядывать доски – древесина была до того трухлявой, что рассыпалась прямо у него в руках, – знаешь, ведь это не просто доски, они железом подбиты.

– И что? – шепотом спросила Катя.

– А вот это… – он присел и поднял с земли нечто ржавое, – когда-то было ручкой.

– Ух ты! Ручка? И что дальше-то? – свистящим шепотом спросила Катя и вопросительно посмотрела на сына.

– А вот не скажу! – усмехнулся тот. – У тебя такой вид заговорщицкий…

– Вредный ты, Сева! Давай быстро рассказывай!

– Слушай, ма, а где наша собака? Она разве не с тобой крутилась?

– Булька! – во весь голос закричала Катя.

– Опять она за старое. Договорились же, ма, операция секретная, не шуметь, внимания не привлекать.

– Забыла, – хлопнув себя по лбу, перешла на шепот Катя.

– Так вот, для справки, доски, подбитые железом, – это не просто доски! А в совокупности с ручкой тем более… это значит… – с улыбкой поглядывая на мать, неторопливо, желая усилить эффект от того, что сейчас скажет, произнес Сева.

– Ну, не тяни!

– Просто мне кажется, что вся эта конструкция когда-то служила крышкой, и у нас тоже такая была, помнишь, старый колодец закрывала, пока его не засыпали…

Тут из зарослей крапивы показалась довольная Булькина морда. Собака деловито подошла к хозяйке, ткнулась носом в Севкину руку (привычное движение, чтобы погладили), но почему-то сразу сделала несколько шагов в сторону и, выразительно посмотрев на Катю, снова нырнула в кусты.

– Видала, какая довольная, небось на помойку жрать пошла, – ехидно заметил Сева, и, не сговариваясь, мать и сын устремились вслед за собакой.

– Вот свинья, чем ее ни корми, все равно в помойку залезет, а потом блюет, – ворчала на ходу Катя. – И какую гадость она на сей раз нашла… – Она хотела дальше развить мысль о гастрономических пристрастиях своей питомицы, но, заметив ее, передумала. – Сейчас ты, Буля, у меня получишь вкусненькое! – подходя к ней, с иезуитской ухмылкой проговорила Катя.

Но собака, скуля и подвывая, не обращая внимания на хозяев, с энтузиазмом продолжала раскапывать соседские грядки, даже не думая прерываться. Трудилась она вдохновенно, лапы быстро разгребали землю, черные комья разлетались во все стороны. В воздух взметнулось облако пыли и сухих листьев.

– Нельзя, Буля, фу! – крикнул Сева и попытался схватить ее за ошейник, но она неожиданно ощерилась и зарычала.

– Ты у меня сейчас точно огребешь, – сжимая в руке поводок, бросилась на защиту сына Катя, но в ту же секунду встала как вкопанная…

– Ой, мам, смотри, что это такое? – вдруг по-детски, забыв про свой обычный иронично-покровительственный тон, выпалил Севка и замер.

– Это, сынок… рука человека, то есть… уже тр-трупа, – после паузы ответила Катя, не в силах отвести взгляд от торчащей из грядки руки. Слово «труп», оказывается, не так легко произнести, особенно когда он вот тут, у тебя под носом…

– Буля, фу, нельзя, – подавляя подступившую тошноту, слабым голосом проговорила Катя и, машинально дотронувшись до правой щеки, ощутила жар.

– Это Семен Васильевич? – спросил Сева.

Катя молча кивнула. Она знала, еще три дня назад знала, она была уверена, она слышала!

13. Опознание голоса

Загорянка, сентябрь 20… г.

В понедельник с утра Катерине работалось как-то особенно плохо. Они писали Жоржа Сименона, аудиокнигу которого предполагалось выпустить к какому-то очередному юбилею. Казалось бы, мэтр французского детектива, классик, гигант, а Катерина спотыкалась на каждом предложении, останавливалась, исправлялась, то и дело теряя нужную интонацию, слова как будто липли и застревали в зубах. «Вот бы руки оторвать этому переводчику», – ругалась про себя она, хотя в глубине души понимала, что перевод тут ни при чем, сама виновата.

Часам к двенадцати Катерина взмолилась и попросила звукорежиссера ненадолго прерваться. Но не успела она дойти до курилки и включить мобильный, как снова позвонили из полиции. Откровенно говоря, настойчивость капитана Гумилева, с которым она уже дважды успела пообщаться до работы, действовала на нервы. И Катя решила-таки высказать ему все, что накипело:

– Послушайте, имейте совесть, я же сказала, что смогу только во второй половине дня! Может, это вам кажется странным, но помимо дачи показаний я еще иногда работаю. Сначала вы меня вообще слушать не хотели, разговаривали как с сумасшедшей, потом кто-то из ваших же намекнул, что, мол, мы старичка и прикончили, а теперь вы требуете, чтобы я по первому зову являлась в отделение!

– Нет, Екатерина Николаевна, что вы, – настойчивый тон и.о. участкового уступил место просительным интонациям, – мы понимаем и не требуем вовсе, а просим. Тут такое дело… вчера ночью был задержан брат убитого, Клим Кошелев…

– Вот и прекрасно. Вызовите мою маму. Она сегодня свободна и с Климом этим лично знакома. Я-то его совсем не знаю.

– Тут, Екатерина Николаевна, другое… Я вас по поручению майора беспокою – необходимо опознать голос подозреваемого. А вы говорили, что хорошо его запомнили и сможете узнать.

– Разумеется, узнаю, но во второй половине дня. Часа в четыре, в пять.

– А пораньше никак? Понимаете, майор очень просил, – заканючил в трубку Гумилев.

– К сожалению, никак… и вообще, скорее всего, это не он! То есть не брат.

– Почему? – насторожился страж порядка.

– Да потому что тогда, за забором, они обращались друг к другу на «вы», – пытаясь восстановить в памяти детали разговора, с некоторым сомнением произнесла Катя. Хотя она так и не смогла припомнить, о чем именно говорили те голоса, их тембр, интонация, напряженный тон засели в ее голове накрепко, – и потом еще… точно, убийца назвал Кошелева «старик».

– Ну и что, что «старик»! Подозреваемый намного младше брата. У них разница в возрасте двенадцать лет. И вообще, у некоторых принято такое обращение, – возразил Гумилев.

– Ну, не знаю… – еще больше засомневалась Катя, – мне все равно кажется, что это как-то странно… и страшно, – добавила она шепотом.

Да, было странно и страшно. Начать с того, что ни за что ни про что убили безобиднейшего Семена Васильевича. Жил себе старичок, пенсионер, кошатник, как говорится, доживал свой невеселый век, один-одинешенек на даче. Хотя… если прикинуть, четверть гектара в элитной Загорянке – не ерунда. По рыночной цене тысяч триста долларов или даже поболе. Деньги нешуточные… и все равно, не верится, чтобы собственного родного брата… не может быть, просто Шекспир какой-то. Правда, мама говорила, что Клим этот настоящий уголовник и на самом деле сидел в тюрьме за кражу. Но то – кража, а тут – убийство. А Машка говорила… впрочем, она много чего говорила.

Мысли в голове путались. Не додумав про одно, Катька переключалась на другое, потом на третье. Способность мыслить логически у нее, по мнению ироничного Севы, и в мирное-то время давала сбои, а теперь вовсе забуксовала. Все перемешалось: люди в форме, машины с мигалками у ворот, криминалисты, устрашающего вида труповозка, нескончаемый поток вопросов и… самое ужасное – синюшное, припорошенное землей лицо Семена Васильевича, все время стоящее у нее перед глазами. Богатый на впечатления выдался уик-энд! Ничего себе, выполнила гражданский долг!

Одно радует, что паршивцу Гумилеву от начальства здорово влетело, и не только ему! Об этом уж она побеспокоилась, настучала, как полагается, и про бездействие, и про равнодушие, и даже про сокрытие. Но месть, увы, чувство непродуктивное. И на душе у Кати по-прежнему было неспокойно. Что-то новое, непонятное, как червь, точило ее изнутри, мешало сосредоточиться и отвлекало от работы, которая никак не ладилась. Запись Сименона шла туго, и Катька с трудом, на автомате, еле-еле дотянула до конца.

– Это точно не он, – буквально по слогам произнесла Катя. Рука ее потянулась к лежащему на столе протоколу.

– Вы уверены? Не надо торопиться, речь идет об убийстве, – подал голос сидевший за ее спиной одетый в штатское человек. – Может, еще подумаете? Вспомните?

– Это точно не его голос. Тут и вспоминать нечего. Я вам уже говорила, у того речь была отрывистая, четкая, фразы рубленые, в носовых звуках чувствовалась легкая гнусавинка, как будто у него плохо залеченный гайморит. А у этого Клима – полная каша во рту. Говорит он лениво, небрежно, еле рот открывает. И тембр голоса совпадает не совсем. Давайте, я подпишу где надо и уже пойду, – вяло возразила Катя и посмотрела на часы.

Вся эта смехотворная процедура с опознанием, которую, как ей казалось, можно было с легкостью исполнить за полчаса, ей смертельно надоела, она устала и хотела домой. Неужели нельзя работать побыстрее! Но все эти лейтенанты, капитаны, дознаватели, уполномоченные, в их чинах Катя не разбиралась, всё сидели и сидели, строчили протоколы, заполняли формуляры, с важным видом пялились в мониторы, уходили, возвращались, снова принимались стучать по клавишам и задавать одни и те же вопросы. В какой-то момент из коридора до нее долетели слова, что, мол, брат Кошелева – единственный, у кого имелся веский мотив для убийства. Но голос Клима как голос предполагаемого убийцы Катя не опознала. И это явно всех почему-то расстроило или, по крайней мере, озадачило.

– Ну вот видите, вы сами сказали, что по тембру голоса все-таки близки, – осторожно произнес штатский.

– А еще я сказала, что мы с сыном видели подозрительные следы недавних земляных работ в другом конце участка, там, вероятно, что-то копали.

– Давайте не будем разбрасываться, Екатерина Николаевна, сейчас нас больше интересует голос. Ведь его, как и почерк, как походку, допустим, можно подделать, изменить. И когда задержанный Клим Кошелев отвечал на вопросы, а вы сидели и слушали, он теоретически мог попытаться голос изменить.

«Ах вот куда он клонит», – подумала про себя Катя. И снова у нее перед глазами возник бомжеватый образ младшего Кошелева. Красное обветренное лицо, мутные с сероватыми белками глаза, давно не мытые и нестриженые волосы, руки в наколках. Портрет довершали засаленный, надетый прямо на майку пиджак и бесформенные джинсы. Он почему-то все время ерзал на стуле, нервно мял в руках какой-то грязный бумажный обрывок, огрызался на следователя.

– Теоретически – да, но практически невероятно. Даже у самого виртуозного пародиста или имитатора возможности фонетического, то есть артикуляционного, аппарата ограниченны. А в случае с Кошелевым – это звучит просто абсурдно. Позвольте, я подпишу протокол. Ах да… так как же насчет той ямы, которую мы с сыном видели? Может, это как-то связано с убийством?

– Ну что же, Екатерина Николаевна, – сухо проговорил штатский, протягивая ей бумагу, в глазах его мелькнула сталь, Катин вопрос был оставлен без ответа. – Спасибо. Извините, что отняли у вас столько времени.

* * *

К вечеру похолодало, небо затянуло тяжелыми серыми тучами, и пошел дождь, мелкий, косой, промозглый. Сразу пахнуло осенью. Укутавшись в теплую дачную кофту, Катя с тоской смотрела в окно. Она не любила осень. Мокрый сад, лужи на дорожках, озябшие птицы, а в городе и того хуже, бесконечные заторы, холодные до середины октября батареи. Нет, «унылая пора» не ее время года. А тут еще эта ужасная история с Кошелевым… Кому старик помешал? Просто в голове не укладывается! И что бы ей там ни говорили, как бы ни убеждали, но она абсолютно уверена, на все сто, хоть на куски режь, что тогда, за забором, стоял кто-то другой – не Клим! Один молоденький полицейский даже высказал при ней версию, что, мол, младший брат мог вступить в сговор с каким-то третьим, неизвестным лицом, и Катька ее поддержала. Но других эта версия не увлекла. Оно и понятно. Зачем? Теперь, по прошествии нескольких часов, в голове у Кати все окончательно разложилось по полочкам. Ее показания совсем не вписывались в их ясную картину преступления. Когда вот вам, прямо на блюдечке, идеальная кандидатура убийцы – Клим Кошелев. Во-первых, у него единственного был мотив. Родительский участок после смерти старшего брата и в отсутствие других наследников в любом случае достанется ему, во-вторых, ранняя судимость, и с этим тоже не поспоришь, в-третьих, показания мамы, которая незадолго до убийства видела ссору братьев. Плюс к этому вызывающая манера поведения и подозрительная внешность… Что и говорить, на добропорядочного гражданина Клим не тянул, нет. Во всяком случае, на Катю он произвел хоть и отталкивающее, но жалкое впечатление… пропойца – да, опустившийся тип, неудачник – да, но убийца – нет… если только случайно в пьяной потасовке… Теперь Кате не верилось даже в то, что младший Кошелев мог заранее с кем-то договориться, иными словами, вступить в сговор и заказать убийство брата. Это же просто смешно. Да он все свои мозги пропил, а тут сговор. Хотя, в сущности, какое ей до всего этого дело? Ну, слышала она, допустим, ссору, а потом вместе с Булькой нашла несчастного Семена Васильевича, дальше-то что? При чем здесь она, Катя Насонова? «Меньше детективов надо читать. В твоем случае это вред!» – разумный Севка, наверное, прав. Но страсть разгадывать загадки и упрямое любопытство мешало Кате забыть эту историю, заставляли задавать вопросы. Ну вот откуда взялась свежая яма у забора? Что там раскапывали или закапывали, а еще то ли доски, то ли крышка, которые вокруг лежали, откуда они взялись?

В саду стемнело, Катерина спустилась вниз. На кухне мама и соседка Анна Петровна пили чай. Обе были расстроены, а мама, судя по красному носу, даже всплакнула. Довольной выглядела только Булька, которой у стола, понятное дело, что-то перепало.

– Когда тебя не было, Андрей звонил. Никак не может тебя найти. Я ему сказала, что ты в полиции, так он всполошился, начал расспрашивать.

– Ой, мам, я телефон забыла включить. Сейчас ему наберу.

Звонок бывшему мужу на Майорку сразу пробудил у Кати воспоминания о южных морях, яхтах, пляжах…

«Господи, ну почему мы живем в стране, где постоянно холодно или идет дождь! Может, плюнуть на все и уехать к Андресу? – на мгновение задумалась она, но, вспомнив про маму, Севку, работу, дачу, тут же осеклась. – Нет, в Загорянке летом тоже здорово, ничуть не хуже, чем в Пальме. Ласковое солнце, ароматы цветов, друзья, шашлыки, свежая зелень, прохладное вино в беседке». Катя даже зажмурилась, воображая себя с бокалом, но перед глазами почему-то нарисовалась совершенно другая картина – группа детей в саду на том старом, в духе 70-х, снимке, сделанном на участке Семена Кошелева. Довольные дети и Катя, все улыбаются… а за ними диковинная конструкция, то ли беседка, то ли летний павильончик, крышу которого поддерживают фантастические существа, вроде человекобыков, с бородами и крыльями… Кстати говоря, они, будучи детьми, с этими крыльями обходились по-варварски, ведь те, обветшав, легко ломались. Да… что и говорить, не типичная постройка для подмосковной дачи и для бывшего военного инженера Кошелева, и для его генеральской родни, которая до такого бы не додумалась. Это так же странно, как если бы Катя, к примеру, возвела у себя на участке минарет. Не случайно Машка, увидев недавно ту детскую фотографию, спросила, не Индия ли это. А ведь точно такая же беседка попадалась ей на глаза где-то еще… ей-богу, точно такая же, один в один. Только вот где? Где? Детей там не было, а были… взрослые мужики стояли, вальяжные, тоже улыбались, лица у них какие-то не теперешние, не современные, породистые, одухотворенные…

– Эврика! «Академик на даче с друзьями», – больно хлопнув себя по лбу, выпалила Катя. – Вот где я ее видела! А то думаю, думаю, мучаюсь…

Катерина даже развеселилась от того, что сумела наконец вспомнить, где видела эту восточную беседку. Это было пару месяцев назад, или в самом начале лета, когда она писала закадровый текст к фильму, который снимал Антон Малышев, ее старый приятель, тележурналист. Антон еще ей рассказывал, что очень долго провозился с материалом. В фильме речь шла о династии русских востоковедов. И один из ныне живущих членов семьи давал интервью – показывал письма, фотографии, и под одной из них была строка: «Академик на даче с друзьями».

– Вот какая я молодец! Все-таки вспомнила, – похвалила себя Катя. – К слову сказать, академик с друзьями на фоне диковинной беседки выглядел вполне органично… тут и удивляться нечему, кто додумался до такой конструкции, как и почему…

Мысль как смерч закрутилась у Кати в голове. Она даже потянулась к телефону, чтобы позвонить Машке, нопередумала и набрала другой номер. Там было занято. «А если диковинная беседка досталась Семену Васильевичу, то есть его отцу, вместе с участком? И это та же самая, что стояла у академика на даче? Тогда получается, тогда получается… что срочно надо звонить Антону, он про академика все уже наизусть знает. Может, вдобавок какую-нибудь работенку подкинет, потому Малышев теперь звезда, да и платят на телепроектах лучше».

Стремительно слетев по лестнице на первый этаж, Катя заглянула в кухню, но там было темно. Из открытой форточки дуло. Дождь усилился. Из дальнего угла, зевая, вышла Булька.

– Ты все дрыхнешь, а где твоя хозяйка? Мама, – позвала Катя и пошла в комнаты.

Таисия Федоровна была у себя и, водрузив очки на нос, копалась в аптечном шкафчике.

– Нездоровится? – участливо спросила ее Катя, присев на краешек кровати.

– Да знаешь, что-то давит в груди, – ответила мать и продолжила уже совсем про другое, она не любила говорить про болезни: – Петровна рассказала, что Муська у нее жить отказывается, убегает и все время возвращается к своему дому. Приходится ей туда корм носить. Я, Кать, ей денег дала немного, и Булькиного мяса отрезала. Сейчас так все дорого…

Катя молча кивнула.

– У нее пенсия маленькая. А Семен, ты его молодым, конечно, плохо помнишь, интересным был мужчиной, видным таким… вот как нелепо в жизни все складывается.

– Мам, скажи, – в задумчивости произнесла Катя, – а ты случайно не знаешь, кто жил на этой даче до них? И где у нас старые альбомы с фотографиями?

14. Петроград. Исчезновение Петра Ивановича

Март, 1918 г.

Господи, дай мне силы, чтобы справиться с тем, что я могу сделать, дай мне мужество, чтобы смириться с тем, чего я не могу сделать, и дай мне мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Восточная мудрость

В эту ночь в городе было тихо, нигде не стреляли. На морозном черном небе зажглись звезды. Федор стоял во дворе у парадного, задрав голову, изумленно глядя на далекий мерцающий свет, который все эти долгие месяцы, казалось, был тоже под запретом, как и многое другое из той прежней привычной и такой далекой жизни. Все закончилось, оборвалось, осталось в прошлом, а страшное настоящее диктовало свои, недоступные для его, Федора, понимания правила игры. Каждый прожитый день преподносил что-то совершенно новое, еще более чудовищное, чем было вчера. Это как Дантовы круги ада, когда, преодолев первый, страшишься подумать о том, что ждет тебя дальше.

«Как все это произошло? С чего началось? Когда?» – часто спрашивал себя Федор, вороша в памяти события последних полутора-двух лет. Быть может, предвестником нынешнего кошмара стало как раз убийство Распутина или же этой вехой явились февральские беспорядки, вслед за которыми наступило 2 марта, и император подписал отречение… А может, разгул стихии и все эти бесконечные манифестации, митинги с лузганьем семечек родились под воздействием демагогических речей Керенского. Хотя, пожалуй, самая безобразная вакханалия началась позднее, осенью, после пьяного фарса с арестом Временного правительства и разграблением Зимнего… В листовках, расклеенных по городу, они называли себя какими-то «советами».

Никогда прежде Федор не интересовался политикой. Молодежные кружки не посещал, на собрания, а уж тем более на митинги не ходил. В бытность его студентом Федору не раз пеняли, что, мол, он не современен, потому что защищает старый «прогнивший режим», и, мол, России нужны перемены. Вот и получите теперь сполна. Политика сама стучится в дверь! Куда ни посмотри – всюду перемены! Голод, тиф, обыски, аресты, перестрелки, грабежи, электричество отключено, сломан водопровод, не работает отопление. На улицах – мерзлые навозные кучи и толпы праздношатаек, словно вырвавшихся из клетки, наглых, пьяных, расхристанных, задирающих прохожих, а еще матерный рев, разухабистая гармонь и смрадный дым от костров…

Федор старался смотреть на происходящее как на страшный сон, ночной кошмар, который скоро пройдет. Но сон оказался долгим, бесконечно долгим, затягивающим, и никак не кончался. Что делать – времена не выбирают, и жизнь, какая бы она ни была, продолжалась. Тем более что теперь он, Федор, был в ответе не только за себя, но и за жизнь отца, который от всего случившегося как-то сразу вмиг состарился, ну а самое главное, за Капочку – Капитолину Сергеевну Мельгунову.

Они обвенчались еще весной 17-го, в церкви Исидора Юрьевского, по соседству с домом. Свадьба прошла скромно, тихо. На праздничный, насколько это было возможно, обед пригласили только самых близких. Были Капитолинины мать, сестра, Олимпий Иванович, несколько товарищей Федора. Разумеется, был приглашен и Серж Потапов, который пробыл совсем недолго – его часть в тот день отправляли на фронт. Петр Иванович пригласил еще двух своих давних приятелей, знавших Федора с младенчества.

Мельгунов-старший страшно переживал из-за отсутствия подобающих случаю торжеств, ругал на чем свет стоит Временное правительство и марширующих под окнами оборванцев с винтовками:

– Вот уж никак не думал, что свадьба единственного сына будет проходить в такой аскетической обстановке.

Но жениха и невесту скромное застолье не смущало. Несмотря на военно-революционные вихри, их семейное счастье до поры было безоблачным и полным. Любовь, молодость, радость быть вместе помогали забыть о трудностях. Жили они беспокойно, собственно, как и все вокруг, но очень дружно. Мельгунов-старший всей душой привязался к невестке и полюбил ее как родную дочь. Он даже начал строить планы, как они все втроем отправятся путешествовать на Восток, «когда все уляжется». Вместе с Капитолиной они могли часами рассматривать карты, составляя маршрут будущей поездки, или обсуждать прочитанные книги. Радуясь новой благодарной слушательнице, Петр Иванович охотно рассказывал ей о своей коллекции, о раскопках. Капа же, посчитав, что в семье Мельгуновых стыдно не знать персидский, засела за учебники, понятное дело, в учителях нехватки не было. Вместе с тем она не забывала и об обязанностях хозяйки дома. Все в ее ловких руках спорилось – могла и прибрать, и стол накрыть. Тем более что горничная Шура с началом в городе беспорядков уехала к себе в деревню, а пожилой Семеновне было трудно управляться одной. Она все больше ворчала, жаловалась на дороговизну и страшные очереди за продуктами. Положение с продовольствием в городе становилось по-настоящему катастрофическим. В июне, поддавшись общему настроению, мать и сестра Капитолины перебрались на дачу в Ваммельсу, в Финляндию, разумно рассудив, что вдали от войны и революционного хаоса и с продуктами лучше, и живется спокойней. Звали с собой Мельгуновых. Но Петр Иванович не любил дачи, а Федор посчитал, что бросать отца одного в городе несправедливо. И вообще, он был так влюблен и так счастлив, что многого просто не замечал.

Часто, просыпаясь по утрам и с нежностью глядя на лежащую рядом Капочку, он думал: «Что еще нужно человеку для счастья?»

«Что нужно», он понял позже, в сентябре, когда Капочка объявила, что ждет ребенка. Все вокруг засуетились, забегали, стали строить планы, дом погрузился в томительное ожидание. А потом… счастье закончилось, потому что пришла СТРАШНАЯ болезнь.

Конечно, она проявилась не вдруг, не сразу, а медленно зрела, таилась, пока наконец с пугающей очевидностью не вырвалась наружу.

Впрочем, некоторые «симптомы» болезни, говоря на медицинском языке, Федор замечал у отца и прежде, не мог не замечать. Но тогда это слово ему даже в голову не пришло, он просто отметил, что в поведении отца появились некоторые странности.

Ни с того ни с сего Петр Иванович, который всегда отличался превосходной памятью, стал путать и забывать имена, фамилии, дни недели. Капочку он упорно звал Лидочкой, дворника Семена – Самсоном, а с утра в пятницу отправлялся к воскресной заутрене. Опять же ни с того ни с сего у него появилась манера закрывать свой кабинет на ключ. Вот так новость! Зачем? От кого? Иногда, проходя мимо закрытой двери, Федор слышал, или ему только казалось, что отец будто разговаривает сам с собой. Припомнились Федору и жалобы Семеновны, что, мол, «старый барин совсем сон потерял, приходит к ней в кухню и все говорит, говорит, говорит, сиречь прорвало его…».

– Я-то знай себе сижу, слушаю, а он, мол, побудь со мной, Семеновна, а у самого сна ни в одном глазу… а еще вроде барину одному оставаться боязно…

Федор и сам часто замечал, что по ночам отец подолгу не уходит к себе, бродит по дому, по десять раз проверяя, заперты ли двери. Ну и что – стариковская бессонница дело обычное, равно как и страсть поговорить. С некоторых пор на Петра Ивановича нападала странная говорливость. Речь его делалась громкой, быстрой, движения порывисты, суетливы. Все чаще во время своих монологов он говорил об «ответственности». Своей персональной ответственности за все и вся. Эта тема в монологах отца приобретала по-настоящему болезненный характер. Петр Иванович винил себя во всем, о чем только мог вспомнить. Даже то, что происходило на улицах города, явилось, как он говорил, следствием какой-то его ошибки. Попытки Федора или Капы разубедить его, успокоить вызывали бурный протест, он обижался, замыкался в себе, и на смену говорливости приходило угрюмое молчание…

До поры отцовские чудачества казались все же безобидными, Федор списывал их на возраст, на пережитые потрясения (тут и у молодого могут сдать нервы) и не придавал им значения.

Но однажды о странном поведении отца с ним заговорил Шерышев. Липа так же часто, уже на правах родственника, бывал у них в доме и, быть может, даже больше, чем сам Федор, общался с Мельгуновым-старшим – они вместе работали над очередной книгой. Именно об их совместной работе и заговорил Олимпий Иванович, но рассказ его почему-то свернул в другое русло. Вновь зазвучала болезненная тема ответственности. Видно, Липе тоже досталось. Его вопрос прозвучал как гром среди ясного неба, пугающе-неожиданно. Федор попытался было возразить, но тотчас понял, что деликатный Шерышев никогда не стал бы его тревожить необоснованными подозрениями. Перед глазами Федора замелькали воспоминания. Все эти мелочи, пустяки, несуразности в поведении отца, которым он не придавал значения, стремительно соединились в его воображении в устрашающую картину, заставившую его содрогнуться. Навязчивая идея, мания, душевная болезнь, помешательство… то, что всю жизнь так пугало отца, чего он боялся больше всего…

Федора бросило в жар, он стоял, бессмысленно глядя на Липу, и не мог произнести ни слова, фразы будто застряли у него в горле. Прошло несколько минут, прежде чем он, справившись с потрясением, хрипло выдавил из себя:

– Липа, боже мой… что нам теперь делать?

– Думаю, нужна консультация врача. Для начала можно обратиться к доктору Домнову… он вхож в дом, его визит не вызовет у Петра Ивановича лишних вопросов.

– Да-да, это ты правильно… хотя он же интернист, а тут нужен… – Федор остановился, не решаясь произнести слово «психиатр».

– Федя, я постараюсь, обещаю, постараюсь найти опытного специалиста. Сам понимаешь, нынче это затруднительно.

Вслед за визитом доктора Домнова пришел его старинный университетский однокашник, специализирующийся на душевных болезнях. Выводы были неутешительны. Сознавая свое бессилие, Федор, Капа и Шерышев смирились с ужасным, но неизбежным…

* * *

К ночи мороз усилился, но Федор продолжал стоять на ступенях у парадного, все никак не решаясь вернуться домой, и напряженно вглядывался в темноту. Перед ним были заснеженный двор и пустынная улица. Чтобы согреться, он похлопал себя руками по плечам и попрыгал с ноги на ногу. Но вот в неясном свете луны мелькнул силуэт человека. Под ногами захрустел снег.

– Отец, – негромко крикнул Федор.

– Это я, я, сынок, – донесся из темноты голос того.

Торопливым шагом Петр Иванович прошел через двор и приблизился к Федору.

– Отец, ну где же ты был? Мы тебя совсем потеряли, измучились, не знаем, что и думать! Семеновна искала тебя у Липы. Господи! А где твоя шапка?

Петр Иванович запыхался от быстрой ходьбы и тяжело дышал, он был очень оживлен и даже попытался шутить:

– Эх, Федя, Федя, была бы голова, а тюбетейка найдется.

– Папа, мороз под тридцать, какая тюбетейка? Пойдем скорее в дом, простудишься. – Федор обнял отца за плечи и повел его в подъезд. – Уходишь из дому, никого не предупредив, пропадаешь неизвестно где. Ну что за ребячество! Посмотри, что в городе делается!

Уже не в первый раз Федор бранился и выговаривал отцу за его непонятные отлучки из дому, которые стали происходить все чаще и чаще. Сегодня его не было почти целый день. И они с Капой места себе не находили. Федор обошел всех соседей, Семеновна ходила к Шерышеву, тот сбегал в университет и еще по двум адресам…

– Папа, да что с тобой, наконец! Ты будто меня вовсе не слышишь! – закричал Федор на него.

– Феденька, не кричи. Видишь, я цел и невредим. Смотри-ка, что я Капе принес. – Петр Иванович извлек из кармана пальто несколько картофелин и луковицу и с довольной улыбкой посмотрел на сына. Слезящиеся от мороза глаза его лучились счастьем. – Видишь, я тоже кое на что еще гожусь… не все одной Семеновне на толкучке мерзнуть.

– Это все, что дали за твой бобровый «пирожок»?

– Отчего же! Еще кулек крупы!

– Папа, обещай мне, пожалуйста, что ты больше не будешь без предупреждения уходить из дома.

– Конечно-конечно, Феденька, обещаю. Ты, друг мой, только не расстраивайся. Я ведь понимаю, что со мной вам с Капой одни хлопоты. Прости меня, сынок. Бессмысленный я какой-то стал, бессмысленный, бестолковый и вздорный старик…

– Папа, не то, не то ты говоришь! Мы же волнуемся, – перебил его Федор и, заметив, что отцу тяжело идти, предложил остановиться и перевести дух. – Отдышись, папа, давай постоим.

– Хорошо, сынок, постоим, постоим… поглядим друг на друга. Какой ты, однако, у меня взрослый стал. Мне почему-то кажется, что мы с тобой давно не виделись…

– Папа, опять не то! – попытался возразить Федор.

– Нет, Феденька, ты не перебивай. Я понимаю, что все это мне только кажется. Просто ты очень занят и слушать меня не хочешь… А мне, знаешь ли, давно надо с тобой поговорить… об одном деле. Даже очень хорошо, что мы теперь тут с тобой одни. Я же ведь, Федя, очень виноват перед тобой и перед Капой, разумеется, тоже… – Жалкий и какой-то униженный вид отца, просящие интонации в его голосе не оставляли шанса возразить. И, несмотря на зреющий внутренний протест, так как он уже не раз выслушивал эти так называемые признания Мельгунова-старшего, Федор был не в силах ему отказать и приготовился слушать.

– Вот и славно. Только теперь не соображу, с чего хотел начать… Боже ты мой! Тяжело, знаешь ли, признаваться в том, что подлец. Да-да, ведь отец твой совершенно бесчестный человек, по-другому не назовешь. Помнишь ту золотую вещицу, что я из последней экспедиции-то притащил? – Отец заговорщицки придвинулся ближе, губы его растянулись в саркастической улыбке, смотреть на которую Федор не смог и прикрыл глаза. – Запятнал я ею руки, сынок, можно сказать, украл! Оттого она и карман теперь жжет. Не простая эта вещь оказалась. Признаться, я и сам сразу не догадался. Но все зло от нее пошло. С ноября 16-го, когда вы с Липой меня на вокзале встречали. Неужели не помнишь? Разве я мог предвидеть, что такое начнется? Впрочем, индульгенций себе не прошу, вся вина только на мне.

– Довольно, папа, остановись, – с ужасом глядя на него, проговорил Федор.

– Нет! Не довольно! – грозно выкрикнул Мельгунов-старший, гримаса гнева исказила его лицо. – Ты ведь и сам, казалось бы, должен все понимать, не первый день в археологии! Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что экспонат этот, не хотелось бы лишний раз называть его по имени, есть носитель абсолютного зла! Легкомыслие твое преступно! Стоит к нему прикоснуться… Разве ты забыл? Ваша глупая гадалка, и тот форточник?.. Эх, Федор, Федор… – но, успокоившись, он прибавил: – Прости меня, сын! Прости, что кричу на тебя! Не хотел, сорвался… Откровенно говоря, я уже нашел выход из положения. Теперь все кончено. Все! Из земли пришел, в земле и сгинул. Видишь, как… а ларчик-то просто открывался! Ларчик-то, Феденька, просто открывался! – И отец засмеялся искренне, радостно, задорно. Потом смех его перешел в кашель.

– Отец, пойдем домой, ты совсем замерз!

– Пойдем, сынок, пойдем… Главное, что ты понял. Скоро все наладится, сынок, все будет хорошо! По-старому, как раньше, я убежден. Однако холодно здесь. Пойдем-ка домой. – И старик бодро похлопал сына по плечу.

Через неделю Петр Иванович исчез. Как всегда, ушел из дому, никого не предупредив, и не вернулся… Но холодной весной 1918-го это уже никого не удивляло. Позже в ящике его письменного стола Липа нашел конверт, адресованный сыну.

15. Знакомство Кати и Кира

Москва, октябрь, 20… г.

Пятница выдалась у Кати более или менее свободной. Жоржа Сименона, который ей так не понравился в первый день, они дописали точно в срок и вполне себе удачно. Полицейские, слава богу, ее больше не вызывали. Сделав с утра кое-какие домашние дела, Катерина уже собиралась на дачу, но не тут-то было… Неожиданно появился Он…

Впрочем, лучше все по порядку, исходя из логики событий. Именно так пыталась рассуждать сама Катя, захваченная идеей расследования, когда сначала, расспросив маму о дачных соседях, пересмотрела с ней старые фотографии, а потом и сам малышевский фильм, выложенный в Интернет. Новые интригующие детали после просмотра фильма придали ей настойчивости, на следующее утро она уже связалась с Антоном, и тот, не задавая лишних вопросов, продиктовал ей телефон востоковеда. В какой-то момент, утратив чувство реальности, Катерина уже собралась было звонить и договариваться с востоковедом о встрече, но, к счастью, вовремя спохватилась. Рассказывать по телефону совершенно незнакомомучеловеку про то, что она услышала за забором, и про то, что вместе с собакой обнаружила труп, – несколько неразумно. А главное, зачем?

– Нет, тут нужен веский предлог, – подсказала ей Маша, – иначе он подумает, что ты ненормальная, а ты такая и есть, и встречаться вовсе откажется.

– Эх, Машка, даже ты меня не понимаешь! Я ведь тебе кое-что рассказывала, а ты забыла…

И Катерина напомнила подруге о своей давнишней теории о совпадениях, секретной, потому что, кроме Машки, о ней никому больше не рассказывала. Теория, связанная с Катиной работой, была из области мистики. Казалось бы, ерунда, пустяк, не стоит обращать внимания, однако многократно подтвержденная на практике Катина теория действительно заставляла задуматься. Заключалась она в следующем: вот, например, сидит Катя в студии и пишет документалку про Египет, пирамиды, саркофаги, а потом раз – и сама собой подвернулась ей горящая путевка, тур по Нилу, и она уже плывет на теплоходе, обозревая окрестности Ассуана, хотя еще неделю назад никуда (!) ехать не собиралась. И такие совпадения с ней случались довольно часто, и не всегда приятные, как с Египтом. Иногда Катерина даже суеверно отказывалась от предложений, если, допустим, тема какого-то научно-популярного фильма звучала, с ее точки зрения, чересчур зловеще.

– Ну а теперь-то что? – с недоверием в голосе спросила Маша.

– Понимаешь, недавно мы писали аудиокнигу по новеллам Сименона. И в сборнике мне попалась одна история, раньше я ее не читала… Просто послушай, я тебе прочту, это ее начало: «На протяжении двух часов дурацкая фраза приходила Мегрэ на память раз десять или двадцать, она преследовала его, словно назойливый припев случайно услышанной песенки, она вертелась и вертелась у него в голове, невозможно было от нее отделаться, он даже несколько раз произнес ее вслух: бедняков не убивают!»

– Ух ты! Прям как про вашего Кошелева, – быстро догадалась Машка. – И чем там дело закончилось?

– Тем, что убитый никаким бедняком на самом деле не был!

– Ух ты! Ну тогда давай придумывать веский предлог для востоковеда.

И они придумали, а учитывая, что несколько дней телефон его молчал и Катерина безуспешно донимала его звонками, выдуманная версия более или менее отлежалась, оформилась и приобрела убедительность.

Наконец в пятницу востоковед перезвонил сам, даже встретиться согласился, хотя, конечно, со скрипом. Он сокрушался, сетовал на нехватку времени, страшную занятость и Катино предложение дойти до кафе отверг почти с негодованием.

– Зануда! Редчайший экземпляр! – положив трубку, подытожила Катя и, отпив глоток остывшего кофе, принялась красить ресницы.

– Кто зануда? – в кухню вошел сонный Сева, с наслаждением проспавший две первые институтские пары.

– Да есть тут один! Говорит, как будто автомобильный навигатор озвучивает! Знаешь, бывает у людей такая гипер-тро-фи-ро-ван-но чет-кая артикуляция, у него слоги, как будто маленькие пистолеты выстреливают, – произнесла Катя, подражая манере ее недавнего собеседника, – «жду вас на кафедре в двенадцать сорок пять», минимум эмоций.

Катерина сгребла разложенную на обеденном столе косметику, освобождая сыну место для завтрака.

– А ты, я смотрю, учебой себя не изнуряешь? – съязвила она.

– Ну, мам, – слабо возразил сын, спросонья он даже не мог дать ей достойный отпор.

– Значит, вчера опять до петухов сидели?

Сева кивнул, продолжая возиться с кофеваркой.

– Мы же тебе не мешали.

– Ха, не мешали… Чем хоть занимались? – принюхиваясь, спросила Катя, протягивая ему лист бумаги. – И что это за ахинея, которую я тут на столе нашла? Думала, с чего это вдруг ты мне записку оставил. Читаю, полнейший бред: «Аффектированные албанцы ассимилируют античные Апеннины».

– Это же «Абэвэгэдэйка», ма, – стал объяснять сразу проснувшийся сын, – игра такая, когда надо составлять предложения из слов, начинающихся только на одну букву, сначала «А», «Б», потом «В» и дальше по алфавиту. Мы вчера так хохотали, что у меня даже живот заболел. Разве не прикольно:«Сбежав из синагоги, Сара села в сани и сразу сообразила: суббота»?

– Прелестно… пальпируя простату… пропела Полина, – с улыбкой ответила Катя и продолжила краситься.

– У Полины нет простаты, но все равно,моя мать – молодец и мудрейшая из мудрейших.

– А мой… сын Сева – сибарит и сачок. Если хочешь, в холодильнике есть свежая ветчина, я купила, и булочки. В институт ты сегодня пойдешь или как? И что у нас с дачей?

– С дачей все хорошо, вечером приеду, может, с Серегой, в институте тоже ОК. Все сегодня пересдают контрольную по терверу, а я еще на прошлой неделе сдал. Так что нечего на меня наезжать.

Прошу простить, – прошептала пристыженная Пульхерия… пунцовея.

– Здорово у тебя получается, – уважительно протянул Севка и, придвинув к себе тарелку, с аппетитом приступил к ветчине с булочкой.

Знакомство с представителем славной династии Мельгуновых состоялось в Институте востоковедения на улице Рождественка, в тесном, заставленном книжными стеллажами помещении кафедры, душном и пахнущем пылью. Хозяин кабинета, с экзотическим именем Кир (если «Ким» – коммунистический интернационал молодежи, то что же такое Кир?), оказался бородатым очкариком. Впрочем, лекторские очки, висевшие на кончике носа, ему шли, ухоженная, с легкой проседью борода контрастировала с довольно молодым лицом, а голубой свитер подчеркивал цвет глаз. Теперь Катя его окончательно вспомнила – в жизни он выглядел даже привлекательней, чем в том малышевском фильме. Хотя все равно, что-то в его внешности было не так… может, само выражение лица, какое-то извиняющееся и уныло-усталое, с таящимся внутри раздражением. «Зануда», – подумала Катя, вспомнив про голос из автомобильного навигатора, и тотчас изобразила на лице вежливую улыбку.

– Все-таки я не понимаю, зачем вы пришли. Я же сказал, что при всем желании сделать уже ничего не смогу! Было три пересдачи с одним и тем же плачевным результатом. Я специально их выписал, – посмотрев поверх очков, со вздохом произнес хозяин кабинета.

– Простите… – Катины брови поползли наверх, но востоковед стал вещать, как лектор с трибуны, слова не вставишь.

– Посмотрите! Убедитесь, пожалуйста, сами, если вы мне не верите – у него одни «неуды», что прикажете делать… вот летняя сессия, вот пересдача в конце августа и сейчас… – В подтверждение он помахал в воздухе каким-то листком бумаги и продолжил: – Тут, как говорят столь не любимые вашим сыном персы, куда ни пойдешь, небо везде одного цвета!

– Простите, какие персы… вы меня, наверное, с кем-то путаете… – Кате удалось наконец вклиниться в разговор.

– Что значит путаю? А вы разве не мать студента Бельцева? – растерялся востоковед, светло-голубые глаза его с недоумением уставились на Катю.

– Вынуждена вас разочаровать, но к студенту Бельцеву я не имею никакого отношения. Моя фамилия Насонова, Катерина Насонова. Помните, мы утром с вами разговаривали?

Востоковед смущенно кашлянул и нахмурился:

– Прошу простить. Обознался. Сегодня у меня просто сумасшедший день. Присаживайтесь, – он закрутил головой по сторонам в поисках свободного стула, засуетился и в конце концов ткнул Кате на стул, на котором лежали какие-то книги.

– Давайте, давайте это сюда, я уберу. – Мельгунов проворно встал. Он был худощав, высокого роста и немного сутулился. Водрузив книги на самый край стола, он подождал, пока не сядет дама, и вернулся на свое место. Книжная стопка качнулась, но, вопреки законам физики, все же выстояла.

«Упадут! Точно свалятся!» – подумала Катя, села, огляделась. Теперь внимание ее привлек плохо отмытый стакан с какой-то мутной болотной жижей, стоявший перед Мельгуновым на столе.

– Пижма, – поймав ее взгляд, смущенно пробормотал востоковед, – имеет широкое медицинское применение. Еще раз вынужден напомнить, что я сегодня несколько ограничен временем. Крайне неловко. Увы, – последовала вымученная улыбка, – Екатерина, простите, как вас по батюшке?

– Николаевна, но можно просто Катерина.

– Ну-с, Екатерина Николаевна… слушаю вас внимательно.

Но после пижмы начать разговор, как Катя себе наметила, не получилось. Из головы вылетели все домашние заготовки.

– Имя у вас интересное, Кир, – по-светски произнесла она, судорожно вспоминая то, с чего планировала начать беседу, – это… какая-то революционная аббревиатура?

Мельгунов в ответ не то кашлянул, не то поперхнулся и, почему-то глядя на стакан с пижмой, пробурчал:

– Гм… это имя персидского происхождения, так звали одного царя, правившего в четвертом веке до… впрочем, не важно…

– Надо же, какая древность… простите, я не знала, – захлопав ресницами, произнесла Катя, на лице царского тезки мелькнуло некое подобие улыбки, мол, ничего другого он от нее и не ждал.

Дальше дело пошло еще хуже. Все время, пока Катя рассказывала про голос, который она услышала за забором, про убийство Семена Васильевича, про бездействие полиции, про фотографию с беседкой, документальный фильм и яму на тропинке, востоковед вежливо молчал. Сложно было сказать, слушает он ее или думает о неудах студента Бельцева. Мельгунов то поправлял лежащие перед ним бумаги, то теребил бороду, то исподтишка косился на часы. Они были у него на правой руке.

Катерина наконец завершила свой монолог и, немного повысив голос, спросила:

– Вы, наверное, уже поняли, к чему я клоню?

– Честно говоря, не совсем, – выдавил из себя собеседник, на лице его застыла извиняющаяся улыбка.

– Этот несчастный старик, наш сосед, жил очень скромно, кроме пенсии и кошки, у него ничего не было.

– Очень печально, – закивал Мельгунов.

– Стало быть, зачем его убивать, если грабить нечего? Бессмысленно.

– Да. Пожалуй, бессмысленно. Вы правы, но должен все же признаться, Екатерина Николаевна, что я не слишком в этом разбираюсь и несколько удивлен, почему вы пришли именно ко мне, – в его словах сквозило искреннее недоумение. Мельгунов забарабанил пальцами по столу и вопросительно посмотрел на гостью, – сожалею, но в таких вопросах помощник из меня…

– Но как же так? Послушайте, Кир Анатольевич, дача-то… – тут Катя предприняла попытку зайти с другого конца: – А вы читали Сименона?

– Что? Сименона? – глаза востоковеда, смотревшие на нее поверх очков, округлились, а брови, изогнувшись, взлетели на середину лба. – Да, кажется, читал… Но при чем здесь он?

– У него есть один рассказ, помните, который так и называется «Бедняков не убивают». Согласитесь, красноречивое название, по сюжету бедняк оказался миллионером. Просто об этом никто, кроме убийцы, не знал. Вы улавливаете связь?

– Связь? Боюсь, что не очень, – с искренним сожалением в голосе ответил востоковед.

– Ну почему же! – воскликнула Катя, а про себя подумала: «Вот ведь индюк, он, похоже, меня совсем не слушает, и зачем я с ним связалась?» – Я веду к тому, что, вероятно, была очень веская причина для убийства. И мне кажется, это как-то связано с самой дачей… а там до войны жили ваши родственники. Вы же говорили об этом в интервью…

– Да. Я действительно много тогда рассказывал, и о коллекции, и о семье довольно подробно, но ваша история… м-да… простите, из области – и борода у него рыжая.

– Я вас не поняла.

– Допустим, у деда была дача в Загорянке. Возможно, если судить по фото с беседкой, он жил именно в этом самом доме, к которому моя семья уже давно не имеет никакого отношения, на том же самом участке, где произошло убийство вашего соседа. Ну и что?

– А то, что в фильме вы рассказывали о семейной коллекции, которая бесследно исчезла. Вы ведь ее так и не нашли? – затараторила Катя, чувствуя, что в любой момент ее могут остановить. – А на участке, в одном месте, я уже об этом говорила, мы с сыном заметили свежераскопанную яму… Семен Васильевич был слишком пожилым человеком и в саду давно ничего не копал. А если не он, то кто копал? И зачем? Может быть, там что-то искали. Все это странно и подозрительно…

– Знаете, Екатерина Николаевна, а у вас необыкновенно красивый голос. Вам раньше этого не говорили? – неожиданно произнес Мельгунов, и лицо его озарила довольная улыбка.

– Что? При чем здесь голос? – опешила Катя.

– Ни при чем, – еще больше развеселился востоковед, – так ведь и Сименон ни при чем…

– Скажите, Кир Анатольевич, а могли бы вы примерно определить стоимость пропавшей коллекции? – серьезным тоном спросила Катя, она твердо решила не обращать внимания на его издевки, пока не выжмет из востоковеда хоть какие-то сведения.

– Во-первых, исчезла отнюдь не вся коллекция, а лишь некоторые предметы. Об их точной стоимости я судить не берусь… Но рискну предположить, что предметы были весьма и весьма ценными, можно сказать, даже бесценными.

– Ну вот видите!

– Я и в интервью говорил, и сейчас вам повторю, что экспонаты пропали во время обыска… как имущество врага народа. Деда арестовали и увезли. Квартира пустая, он жил один, кроме кухарки, никого. Все просто. И это отнюдь не единичный случай. Меня удивляет, почему вы вдруг взялись раскапывать эту давнюю историю. Никак не могу объяснить, так сказать, ваш интерес, – спросил Мельгунов.

– Интерес?! Вы меня в чем-то подозреваете? – вспыхнула Катя.

– Нет-нет, что вы! – примиряюще ответил Мельгунов, вздохнул и, помявшись, посмотрел на часы, чувствовалось, что Катины вопросы ему до смерти надоели. Она и сама устала от этого бессмысленного разговора. Отправляясь на встречу, она надеялась найти в нем единомышленника, заинтересовать его, увлечь. В конце концов речь идет об их семейных ценностях! Какая же она дура, наивная дура. Этому царскому тезке на все наплевать!

– Неужели вы никогда не пытались что-то выяснить сами? – с упреком спросила она.

– А зачем? – Пальцы востоковеда с удвоенной силой забарабанили по столу, с большим усилием Мельгунов выдавил из себя: – Однако простите, Катерина Николаевна, я вынужден идти – студенты ждут.

– Очень жаль, Кир Анатольевич, очень жаль, что я не смогла вас… что вы так равнодушно… – сверкнув глазами, произнесла Катя, вставая. – Знаете, я ничуть не удивлюсь, если бесценные экспонаты, которые вы так оплакивали в малышевском фильме, окажутся в чьих-то чужих руках. Под лежачий камень, как говорится, вода не течет! Так-то!

Настойчивый стук в дверь прервал ее тираду. Не дожидаясь ответа, в кабинет ужом просочилась ярко накрашенная дама с застывшей на губах улыбкой:

– Добрый день, Кир Анатольевич. Я к вам по поводу Аркадия Бельцева… – рафинадным голосом пропела дама, но не успела она договорить, как балансирующая на краю стола стопка книг с грохотом обрушилась на пол.

– Боже мой, какая я дура! Ну зачем я к нему поперлась! – отчитывала себя Катя, выйдя на улицу и прикуривая сигарету на разбитой лавочке в палисаднике. Из кармана выпала бумажка с телефоном Кира Мельгунова. – Нечего было лезть к нему со своими подозрениями. Ну убили старика, и что? Какое ему дело? Похоже, здесь вообще никому ни до чего нет дела!

Докурив, она встала и разорвала на мелкие кусочки листок с координатами царского тезки.

Полный провал, – прихлебывая пенное пиво, подумал Пинкертон…

16. Вторая встреча Кира и Кати

Загорянка, октябрь 20… г.

Бойся своих желаний, ибо они исполняются.

Восточная мудрость

Несмотря на то что большую часть своей счастливой собачьей жизни Булька проводила на даче на свежем воздухе, она всегда с особым трепетом относилась к прогулкам за пределами участка, на улице и на поводке. Там было столько всего интересного – знакомые, незнакомые собаки, кошки, машины, люди… А во дворе, ей-богу – не гуляние, а смех, ничего нового, все давным-давно известно и до дыр занюхано.

Катя и Таисия Федоровна редко выводили собаку на улицу. Этим по установившейся традиции занимался Всеволод и по традиции же отлынивал. Вот и теперь, проведя с однокурсниками полноценный week-end с преферансом и пивом, он только в понедельник утром за завтраком вспомнил про Бульку, поймав на себе ее красноречивые взгляды.

– Совесть есть? Погулял бы с собакой, – напомнила ему Катя, поставив на стол тарелку с омлетом.

– Мне же в институт…

– А мне холодильник мыть, тем более кто-то говорил, что ему к третьей паре…

Холодильник под условным названием «Сара», так как окончание «…тов» отвалилось еще лет десять назад, был капризным, но все же работающим агрегатом. Купить новый у Кати все никак руки не доходили. Мытье «Сары» было одним из самых ненавистных ее занятий. Горько вздохнув, она вооружилась губкой и принялась сосредоточенно тереть белые «Сарины» бока. За работой она даже не заметила, что прогулка с Булькой подозрительно затянулась, и вспомнила о сыне, только когда зазвонил телефон и зазвучала знакомая мелодия.

– Ма, срочно выйди на улицу, – тихо прошептал Севка и повесил трубку.

Сразу тревожно екнуло сердце:

– Боже мой, что там еще. – В переднике, с зажатой в руке губкой Катя бросилась на улицу…

Шагах в тридцати, у калитки Семена Васильевича, Катя увидела двух незнакомых мужчин. Они стояли к ней спиной, и в движениях их была какая-то скованность. Сева, едва удерживая на поводке рычащую Бульку, что-то выговаривал незнакомцам. Увидев мать, он призывно махнул ей рукой, а собака тотчас угрожающе рванулась на чужаков.

– Мам. Позвони-ка ты в полицию, а мы с Булькой пока этих «гостей» покараулим.

– Придержите собаку, – сказал один из незнакомцев, – и зовите кого угодно.

Второй обернулся, Катя тут же узнала… Кира Мельгунова.

– Какая неожиданность! Кир Анатольевич, да вы ли это? – театрально всплеснув руками, Катя улыбнулась и подошла к ним.

– Ма, ты что, его знаешь? – недоуменно спросил Сева.

– О, это же господин Мельгунов – личность известная, его знает вся страна! Вот только неизвестно, что, собственно, он тут делает?

– Шастает по чужим участкам, – отозвался Сева, – я видел, как эти двое выходили от Кошелева.

– Может, хватит, Екатерина Николаевна, уберите собаку, – смущенно произнес Мельгунов.

– Буля, фу! Рядом! – скомандовала она, оглядев востоковеда и его спутника. Вид у обоих был несколько испуганный.

– Как все-таки мир тесен. В пятницу, когда я от вас уходила, думала, никогда больше не встретимся, а тут вот вам, пожалуйста. И что же нам с вами теперь делать? Может, правда, в полицию позвонить?

– Какая полиция, Екатерина Николаевна? Вы же знаете, кто я, где работаю. По следам нашего разговора, который… признаться, меня озадачил, я решил сам съездить, посмотреть… Вот друга попросил составить компанию. Это Донат Юрьевич Малов, он тоже востоковед.

– Если мы в такой приятной компании и, как говорится, все свои, может, объясните толком, зачем вы здесь? – спросила она.

– Объясню, разумеется, только не хотелось бы это делать на дороге, в присутствии вашей замечательной собачки. А то я чувствую себя каким-то заложником. У нас за углом стоит машина, можно там поговорить…

– Нет! Не пойдет! В машине мы все не поместимся!

– Тогда давайте пойдем к вам на участок, – предложил Мельгунов.

– Ха, на участок. Почему я вам должна верить, может, у вас топор в кармане?

– Боже мой, ну какой топор… – Мельгунов послушно вывернул карманы ветровки.

– Бред какой-то, – тихо пробурчал Малов, но последовал его примеру.

– Хорошо, пойдемте. Только имейте в виду, моей собаке будет достаточно одного слова… – Конвоируя востоковедов к своей калитке, Катя пыталась ответить на вопрос, зачем она все это делает, если три дня назад приняла окончательное решение ни во что больше не вмешиваться. Но внезапное появление Мельгунова заставило ее передумать.

– Вы, Катерина Николаевна, оказались правы, в этой беседке, вернее, под ней, в земле, в колодце, мой дед действительно кое-что спрятал. И я сожалею… – срывающимся голосом заговорил Кир, то усаживаясь на лавочку, то снова вскакивая.

– Почему же вы умолчали об этом, когда я к вам приходила?

– Потому что тогда я не располагал еще такой информацией.

– То есть три дня назад вы ничего не знали, а сегодня совершенно случайно пришли вынюхивать…

– Давайте я все объясню. Понимаете, четыре месяца назад мне в руки попал дневник моего деда, Федора Петровича Мельгунова. Кстати, если бы не ваш приятель Антон Малышев – ничего бы не вышло. Он – человек известный, и ему удалось договориться с ФСБ, с центральным архивом. Так мы, то есть я, наконец, получил доступ к материалам дела моего деда, в том числе и к прочим документам, изъятым при аресте, среди которых оказался и дневник.

– Вы хотите сказать, что читали его четыре месяца? По складам, что ли? – не преминула съязвить Катя.

– Может, хватит, мам? – оборвал ее Сева.

– В самом деле, Катерина Николаевна, не будьте так нетерпеливы, – взмолился Мельгунов. – Вы отчасти правы. Я читал не спеша, в свободное время, потихоньку переводил, делал кое-какиепометки. Дело в том, что дневник деда – это записи настоящего полиглота… он писал как Генрих Шлиман – на разных языках, в зависимости от страны, в которой он находился. Похоже, дед специально шифровал записи – советская власть быстро приучила его к осмотрительности. В дневнике по-русски только переводы стихов – Саади, Низами… ну и еще пара случайных фраз. А основной корпус текста – то персидский, то есть фарси, то арабский, то турецкий, так что прочесть это могли лишь очень немногие. В первую очередь я старался читать то, что мне по силам, турецкий же, которым я владею плохо, оставил на потом. По этой причине перевод дневника затянулся… а чего торопиться, реликвия, так сказать, узкосемейного свойства. Поначалу я не придал ему большого значения, – востоковед заговорил с азартом, заторопился, то и дело поднимая вверх указательный палец левой руки: – А тут в пятницу приходите вы, рассказываете всю эту сумбурную историю с убийством. Она, наверное, и послужила для меня толчком. Потому что уже вечером мы встретились с Донатом – в турецком он дока.

Скромно сидевший на лавочке «дока» потупил глаза.

– Ему и часа хватило, чтобы перевести то, с чем я ковырялся бы неизвестно сколько. Одним словом, когда он перевел… когда он перевел все до самого конца, мне тотчас захотелось встать и бежать в Загорянку, а по дороге позвонить вам с извинениями, но, к сожалению, телефон у меня не сохранился… Ваши догадки, Екатерина Николаевна, уж не знаю, что тут сработало, логика или женская интуиция, абсолютно подтвердились!

– Интересно, что же вы там такое прочли? – спросила Катя.

– Стихи, – с лукавым прищуром ответил востоковед.

– Как? Просто стихи?

– Не просто! Очень даже не просто! Чтобы понять смысл этих строк, мы с Донатом полночи просидели, голову ломали, пока наконец не догадались, что в них содержится ключ… – вдохновенно объяснил Мельгунов, указательный палец его вновь взлетел вверх.

– Ва-а-у, – протянул Севка.

– Подождите, какой ключ? – все еще не понимая, спросила Катя.

Тут в разговор вступил Донат, которому надоело сидеть и молча слушать:

– Катерина, в это довольно трудно поверить. Все буквально как в детективе, вроде «Тайны пляшущих человечков». Я и сам поначалу не поверил. В общем, оказалось, что в стихотворении, в котором обычный читатель не нашел бы для себя ничего примечательного, содержится некий код или зашифрованное послание…

Порыв холодного осеннего ветра подхватил его слова и понес в глубь участка. На пожухлую траву у лавочки упали первые капли дождя. Катя растерянно посмотрела на губку, которую все еще держала в руках…

– Погодите, не рассказывайте. Может, в дом пойдем? А то что-то холодно стало, – воодушевленно предложил Севка, который, судя по всему, решил не ходить и к третьей паре.

* * *

В этот день в институт он вообще не попал. И холодильник «Сара», кстати, тоже остался немытым. Забыв о делах, Катя с Севой сидели и, затаив дыхание, слушали Кира, лишь изредка прерывая его вопросами. Его немного отстраненный, как будто речь шла не о судьбе его родственников, рассказ, лишенный чванства и пафоса, захватил их сразу и безоговорочно. Жестокое время, утраченные надежды, искалеченные жизни… Большевистский молох не щадил никого…

– Дед начал вести дневник еще в 20-х. Он тогда работал в Наркомате иностранных дел, его привлекли в качестве специалиста по Востоку и переводчика и, похоже, по-своему ценили. Но именно по-своему, как и всех спецов старой закалки. Дед относился к новой власти, мягко говоря, без симпатии. В записях у него сквозит откровенный сарказм, а иногда ужас. Пишет он, допустим, о первой советской дипломатической миссии – это Афганистан, Кабул, 21–24-й годы, они там были вместе с бабушкой. А между строк читаешь, как ему противна вся эта безграмотная, истерическая «пролетарская дипломатия» во главе с тогдашним послом, фигляром Федором Раскольниковым. Кстати, женой Раскольникова в тот период была легендарная «Валькирия Революции» – Лариса Рейснер…

– Это та, которая общество «Долой стыд»? – переспросил Малов. – И «Оптимистическая трагедия» Вишневского с комиссарским телом, кажется, тоже про нее?

– Еще как! – вскричал Кир. – Вы простите, я, кажется, сбился с мысли… Останавливайте меня – в дневнике такие имена встречаются, столько всего – просто дух захватывает…

Из дневника Федора Мельгунова

Июнь 1924 г.

В мае наконец вернулись в Москву. В общей сложности дорога из Кабула заняла сорок дней. Как всегда, приходилось больше ждать, чем ехать. Где-то там, в одном ущелье Гиндукуша, и почил мой старый дневник. Очень жалко, по памяти все не восстановить.

В Кушке отравился и весь остаток пути чувствовал себя скверно. По приезде долго хворал. Капа со мной совсем измучилась. Когда хвори мои почти миновали, из Наркоминдел прислали доктора. Что же, весьма оперативно.

– У вас, товарищ Мельгунов, самая настоящая лихорадка – нужна госпитализация. Не пренебрегайте своим здоровьем, оно важно для советского правительства.

Мой отказ эскулапа обидел, но история с Барвиным еще свежа в памяти. Впрочем, я, по всей вероятности, им еще нужен, да и вообще невелика сошка. А в случае необходимости они и без врачей управятся.

Как только мне стало лучше, встречался с новым директором Музея народов Востока. Впечатление приятное. С его замом Денисовым обсуждали создание публичного лектория. Замечательный человек. Теперь готовлю цикл лекций – «Восток и Россия, исторические и культурные параллели». Капа помогает, она невероятно деятельна. Экстерном сдала экзамен на третий курс исторического. Чрезвычайно увлечена археологией.

Май 1925 г.

Вчера окончательно перебрались на новую квартиру на Гоголевский бульвар. Суета продолжалась больше недели. Вещи, книги и, конечно, папина коллекция – все еще в тюках и ящиках. Но, слава богу, эпопея с переездом завершилась. Какая все-таки благодать – отдельное жилье. Просторно. Ванная комната с горячей водой, теплый туалет… давно забытые ощущения. Жаль, что нас с Капочкой только двое. Ну, да это для нее больная тема…

Видно, за все надо платить. Подарок шаха – полон да плаха… Сегодня около семи утра к нам заявился мрачный человек, затянутый в кожу. Капа перепугалась. Но оказалось, не за мной. Молча подал записку – явиться по указанному адресу для беседы. На вопросы не ответил. У подъезда ждал автомобиль. Тактика у них не меняется – побольше туману и таинственности.

Беседа состоялась в ОГПУ в кабинете некоего Г. Бокия и была довольно продолжительной. Г. Б. в основном молчал, говорил приглашенный А. Барченко. Давно и много наслышан о нем. Оккультизм, эзотерика, паранормальные явления, магия, телепатия, гипноз – это все его вотчина. Свои лекции он читал и в Петербурге, и в Москве. Кажется, работал с В. Бехтеревым, т. к. имеет медицинское образование.

Долгая, эмоциональная речь – всего Г. Б. забрызгал слюной – наводит на мысль о помешательстве оратора. Секретами оккультных знаний, по его словам, владеют лишь потомки древних цивилизаций, крупицы которых сохранились в отдельных труднодоступных уголках Афганистана, Ирана, Индии, Тибета.

Барченко с легкостью жонглирует названиями вроде «Шангри-Ла», «Шамбала», «Агарти», как если бы только вчера оттуда вернулся. Боже мой! Неужели он и в самом деле верит в то, что излагал в ОГПУ. Но одержимость, фанатизм, помноженные на невежество и граничащие с безумием, оказались заразными. Чекисты всерьез заговорили об экспедиции. Меня, слава богу, привлекают лишь в качестве переводчика.

Сентябрь 1925 г.

Вопрос с экспедицией решен окончательно. Чекисты выделили изрядную сумму – 600 000 ам. долларов! Состав и численность в процессе обсуждения. Похоже, А. Барченко теснят другие желающие. Появляются все новые и новые адепты, один из них некто Блюмкин. Он, пожалуй, самый одиозный персонаж.

Я привлечен к составлению карты маршрута. Поражает не столько масштаб подготовки, сколько масштаб невежества. Цель предстоящей экспедиции стала для меня все же более очевидной. Большевики отправляются туда отнюдь не за магическими знаниями гипербореев. Экспорт советской власти, красный флаг над крышей мира – вот их манок, замаскированный под научные изыскания.

«Тибетский магнит» продолжает к себе притягивать. Однако при всей своей прыти большевикам придется занять место в конце длинной очереди.

Сколько продлится предстоящее путешествие? На этот вопрос ответа нет, равно как и на многие другие. Подготовка к экспедиции держится в строжайшей тайне. Дал подписку о неразглашении. Даже с домашними запрещено обсуждать что бы то ни было. Как не хочется оставлять Капитолину надолго!

Но сроки выезда снова отложены. Пока на три месяца. Два из них я провел в Турции – в консульстве Измира.

В октябре вышла в свет моя книга по сопоставительной грамматике иранской группы языков. Тираж 3000 экз.

Декабрь 1925 г.

Познакомился с Рерихом. Он грезит Востоком. Кажется, его не раздражают нравы, царящие в ведомстве Бокия. Впрочем, если тебя мучит жажда, какое тебе дело до формы кувшина?

В дар от него получил два пейзажа, от них Капа пришла в полнейший восторг, который я не разделяю.

Апрель 1927 г.

Какой я стал суеверный. Даже страшно доверить бумаге замечательную новость, которую сообщила мне Капа. Она – в положении. Боже мой, даже не верится, после стольких лет ожиданий… Дай бог ей здоровья! И больше не надо никаких слов.

Июль 1927 г.

Капа чувствует себя хорошо. С работы уходить отказывается. Говорит, дома ей скучно и нечего делать, а я все время в разъездах. Но надолго стараюсь ее не оставлять.

На конференцию в Москву приезжал Липа, но пробыл, к сожалению, недолго. От знакомых, впрочем, это неточно, он узнал, что в Финляндии скончалась Капина мать. Посоветовались и пока не стали ей сообщать.

В Институте востоковедения мне предложили прочесть курс лекций по истории Персии.

Январь 1928 г.

В 11.30 утра 5 января по новому стилю родился Анатолий Федорович Мельгунов. Вес 3 кг 900 г, рост 54 см. Настоящий богатырь и притом еще красавец. Насколько я мог разглядеть через окошко. Похож на маму.

Капа чувствует себя хорошо. Она вообще молодец. Милая, родная, если бы ты только знала, как я тебе благодарен…

О, если б озером я был ночным,
а ты луною, по нему плывущей…

* * *

– Теперь, чтобы не пересказывать, позвольте, я принесу из машины наш с Донатом перевод, – прервал рассказ Кир и вопросительно посмотрел на Катю.

– Давай я схожу, – тотчас предложил Малов, видимо, заметив необычную разговорчивость Кира в присутствии хозяйки.

– А ты, мама, сегодня решила блеснуть гостеприимством? Может, хоть чаю людям нальешь? – выступил Севка, явно довольный и новым знакомством, и удивительной историей.

Катя спохватилась.

– Я сейчас, простите… – сказала она из дверей кухни.

На веранде было слышно, как в чайник полилась вода, зажегся газ, захлопали дверцы буфета.

Накрывая на стол, Катя невольно посматривала на Кира. Тот, спросив разрешения, закурил в приоткрытое окно, разгоняя рукой дым от сигареты. Казалось, после утреннего инцидента он все еще робеет и немного побаивается Кати. Она же про себя удивлялась перемене, произошедшей с ним, – из полуманекена с делано-правильной речью он превратился в нормального, может быть, даже обаятельного мужчину. С чего бы это, подумала Катя…

– Дача, чай! И варенье будет? – расплылся в улыбке вернувшийся с кипой бумаг Малов.

– Я вот начал про имена – тут Глеб Бокий, Яков Блюмкин, Рерих, Бехтерев, Барченко… – продолжал Кир, листая страницы отпечатанного текста. – Я, например, никогда раньше не знал, что дед участвовал в подготовке той секретной экспедиции в Шамбалу, но не в этом дело… дед в 30-х уже понимал, что его могут арестовать, однако даже арест не страшил его настолько, насколько его заботила судьба семейной коллекции. Ее собрал и хранил как зеницу ока еще его отец, мой прадед Петр Мельгунов.

Кир, отодвинув чашки, развернул на столе небольшую брошюру дореволюционного издания: «Коллекция восточных редкостей П. И. Мельгунова», которая, даже если судить по скромным, напечатанным в каталоге черно-белым фото, была поистине богатейшей.

– С некоторой ее частью – это живопись, керамика, персидская миниатюра – деду уже пришлось расстаться: Музей Востока, взявший эти предметы для временного экспонирования, после смены директора отказался их вернуть. Невероятно обидно, но вполне в духе того времени. Дед, разумеется, очень переживал, но в итоге все же успокоился, видимо, решив для себя, что по крайней мере эта часть фамильного собрания не исчезнет бесследно и не будет разрознена. Однако больше всего его волновала судьба самой ценной, хранившейся дома части коллекции. В том числе так называемый золотой фонд собрания, в прямом и переносном смысле, старинные ювелирные изделия из Луристана, редкие предметы восточных культов и жемчужина собрания – золотой зороастрийский истукан. Вот он тут на фотографии, смотрите.

– Ну и рожа у этой «жемчужины», испугаться можно, – заметил Сева.

– Так и должно быть – князь тьмы, носитель абсолютного зла… – еще более оживился Кир, указательный палец которого, описав круг, взмыл ввысь, – но, невзирая на его наружность, это бесценный артефакт, он датируется приблизительно VI–VII веком до н. э., а для алчных людей – это три с лишним кг чистейшего золота…

– Ничего себе!!! Сколько ж он стоит?! – воскликнул Севка.

– Сколько стоит – вопрос интересный. Но сейчас невозможно даже предположить, какова цена такой скульптуры. Показатель – аукционные торги, а предметов такого уровня с 30-х годов XX века на аукционах не бывало… Сколько стоит золотая маска Тутанхамона или Джоконда? У них нет даже страховой стоимости, они просто бесценны… – пожимая плечами, произнес Мельгунов, – так, вероятно обстоит дело и с этим истуканом. Но помимо материальной и культурной стороны есть еще и религиозная – это уникальный предмет для последователей Заратустры. Кстати, их и сейчас довольно много.

– Сейчас? В смысле в наше время? – удивилась Катя. – Неужели такое возможно!

– Очень даже. Древний культ, один из самых древних, – обрадовавшись ее вопросу, мгновенно отозвался Кир. – Зороастрийцев и сейчас десятки тысяч в Иране, в Индии, в Средней Азии, в Азербайджане и уж, конечно, в США. Там, как говорится, каждой твари по паре. Словом, для них этот истукан представляет совершенно особую ценность…

– И нигде никаких упоминаний об истукане, сколько мы ни искали информацию о нем, ни мы, ни наши коллеги-востоковеды ничего не слышали о пропавшем сокровище, – поддержал коллегу Малов.

Из дневника Федора Мельгунова, 1929–1933 гг.

Июнь 1929 г.

Дали путевку в д/о «Петровское». Рядом речка, лес. Народу мало. Анатолий уже вовсю бегает. За ним только поспевай. Говорит пока мало, но по делу: «така да» – когда все его устраивает, «така нэ» – когда чем-то недоволен. Капа волнуется, отчего он такой молчаливый. Но, видно, время ему еще не пришло. Любимое его занятие – купание. С утра, как проснется, тянет нас на речку. Только войдет в воду – хохочет и визжит от удовольствия.

Места здесь красивые. Сам д/о – бывшая усадьба купцов Бурышкиных – по счастью, пострадал только от грабежа. Впрочем, в отдельных помещениях кое-что сохранилось из прежней меблировки. Рядом оранжерея и парк, устроенный на манер английского. Центральная аллея упирается в живописный берег реки. На небольшом пляже мелкий белый песок. Для семейства моего раздолье.

Пытаюсь писать, т. к. в июле, по приезде, меня ждет работа на конференции (проводит Всерос. ассоц. востоковедов), но все что-то никак… кругом такая красота и покой. Как когда-то бывало раньше, в той, прежней жизни…

Апрель 1932 г.

В конце зимы Наркоминдел выделил участок – 30 соток – под постройку дачи. От Москвы далековато, но от станции близко. Место чудесное – сосновый бор. Рядом два пруда и речка, минут пятнадцать ходу. У соседей из деревни есть козы и куры. Капа и Толя очень довольны, готовы ехать туда хоть сейчас и жить в палатке. Глупые мои, смешные. Какая палатка – снег еще не сошел.

Июнь 1933 г.

В конце мая перевез Капу с Толей на дачу. Две комнаты и кухня для них уже готовы. Капа там все отлично устроила, стало уютно. В июне обещал приехать Шерышев. Он теперь тоже в Москве. Жаль, что работа не позволяет бывать у них почаще. Сильно занят, пропадаю от всякого рода хлопотни. А тут еще строительные работы в разгаре. В большом доме заканчивают террасу. Невозможно купить стекла.

На даче у Капы и Анатолия появились новые знакомые.

* * *

Кир допил чай и поставил чашку на стол. Голубые глаза его робко посмотрели на Катерину:

– Тогда, в пятницу, когда мы с вами, Катя, так неудачно встретились… очень неловко, честное слово…

– Да ладно вам, Кир, вспоминать-то!

– Понимаете, Катя, вы ушли, а ночью мы с Донатом закончили перевод, и я понял, что ваш рассказ напрямую связан с тем, что написано у деда. У него есть запись, это 32-й или 33-й год, что ему выделили участок в Загорянке… Словом, вот, слушайте:Июль, август 1933 г. Во избежание распространения кишечной инфекции дачный Саннадзор приказал засыпать все колодцы на участках по нашей стороне поселка. Пришлось подчиниться, однако задача оказалась не из легких. Капа волновалась, как бы Анатолий, играя в саду со своими маленькими друзьями, не угодил в страшную яму, и велела обнести ее забором. Но мне в голову пришла другая идея. Давно лелеял я мечту соорудить на участке что-то в духе блистательного Персеполиса… Зарисовал, подготовил эскизы – получилось занятно, что-то вроде летнего павильона, или беседки, летом чаи гонять. Капе понравилось. А тут, как по заказу, спасибо Денисову, подвернулась бригада – столяры, резчики. И дело у нас пошло. Думаю, к Яблочному Спасу на месте бывшего колодца уже будет остов беседки.

– Ну и что это доказывает? Только то, что на участке действительно стояла беседка… – выпалила Катя.

– Да погоди ты перебивать! – цыкнул на нее Сева, весь обратившийся в слух. – И что там дальше в дневнике?

– Усилились репрессии, и над дедом стали сгущаться тучи, были арестованы или расстреляны почти все его друзья и коллеги, он понимал, что не сегодня завтра его очередь, и вот теперь читайте:20.IX.40 г. Думаю, времени у меня остается всего ничего. В Наркоминделе предоставили отпуск – при том, что я о нем даже не заикался. В институте исчез из расписания мой курс лекций по древней истории. Вчера пришла до смерти перепуганная Ната. Плачет, говорит, что дворник под величайшим секретом шепнул ей, что, дескать, приходили двое из органов, расспрашивали обо мне. И посоветовал поскорее от меня уйти.

Не могу сказать, что совсем не испытываю страха. Однако стоило принять решение, и как будто стало легче, хотя одному Богу известно, прав ли я, поступив таким образом, или совершил страшную ошибку…

– Как это страшно… полная безысходность, – прошептала Катя, – ну а дальше?

– А дальше стихотворение.

– И больше ничего? – удивилась Катя.

– Вот и мы удивлялись. Как же так? Последние страницы дневника – и вдруг стихи… несколько четверостиший, написано небрежно, второпях, строчки прыгают. Я их еще раньше проглядел, прямо скажем, перевод не без странностей, попахивает отсебятиной. Казалось бы, дед так не работал. Если уж переводил, то каждая строчка звенела! Перечитываю и еще больше утверждаюсь в мысли, что здесь что-то не так. Сплошная бессмыслица, несостыковки, несуразности. Откуда у Омара Хайяма – первые три четверостишия с натяжкой напомнили мне рубаи Хайяма, который, разумеется, исповедовал ислам, – взялась этическая триада зороастризма о благих помыслах, словах и делах! Не мог же дед это сам выдумать! Нет, думаю, тут что-то не то… Хотя лучше на текст взглянуть, он простой, по-русски:

Пережидая дни,
мученья и печали… —

начал было вслух читать Кир, но остановился, – хотя, нет… это опустим, тут все звучит вполне традиционно, ничего не смущает. Автор объясняет, что в поисках мудрости, некоегоистинного знаниясовсем не обязательно отправляться в далекие края потому, что обрести его можно рядом со своим домом… Как он пишет, лишь стоит открыть дверь, сделать несколько шагов по саду и войти в некий шатер, предварительно прочтя надпись, высеченную над входом. Вот здесь и появляются строчки, вызывающие недоумение:

Благие наши помыслы
слова рождают,
А те, в дела благие обратившись,
сулят спасенье…
Каждому, кто твердо
в жизни это соблюдает.
Все так, но есть
одно сомненье.

– Вот именно, что сомненье, и, лично у меня, даже не одно! – снова прервал чтение Мельгунов. – Ладно, пропустим слова Заратуштры, который хотя бы по географическому признаку близок Хайяму, но как объяснить следующее четверостишие, которое нас с Донатом повергло в состояние шока:

Известно исстари,
что помысел благой
мостит дорогу в ад,
к горнилам Ахримана,
куда вхож всякий
с черною душой.
Страж у ворот не
спрашивает титула и сана.

– Благими помыслами вымощена дорога в ад – откуда здесь это, действительно странно! – догадалась Катя.

– Дело в том, что это хорошо известное каждому христианину высказывание имеет значительно более позднее происхождение, Хайям просто не мог его знать, – вступил в разговор Донат.

– Как же интересно! И к какому вы пришли выводу? – спросила Катя.

– Подождите, без последнего четверостишия будет непонятно, – остановил ее Малов.

Однако не терзайся
мыслею тревожной.
Мощь князя тьмы
уже не так сильна.
До времени укрытый
Даром Божьим,
он был пленен
и получил сполна.

– Ну вот и финальные строчки, в которых мы сразу обратили внимание на то, что слово «Дар», а не только «Божий», написано с заглавной буквы. Это нас заинтриговало. Решение подсказала случайность. Донат вспомнил, что недавно был на крестинах, младенца нарекли Федором, иначе Теодором, что в переводе с греческого значит Дар Божий или Богоданный. Это и послужило толчком, поскольку дед тоже был Федор, – сказал Кир и после короткой паузы продолжил: голос его зазвучал очень торжественно: – Итак, сведя воедино все несуразности, как сначала нам казалось, и погрешности перевода, мы получили следующую логическую цепочку: для того чтобы обрести некое истинное знание, человек отнюдь не должен отправляться «далёко». Ему стоит «лишь дверь открыть» и сделать несколько шагов по саду. Из контекста видно, что сад этому человеку хорошо знаком. Далее ему надлежит войти в шатер, который в европейской традиции может означать беседку, предварительно «прочтя слова над сводом». С триадой зороастризма все понятно – помните, в дневнике дед велел вырезать эту надпись над входом в беседку. А вот христианский афоризм служит своего рода сигналом, командой «внимание», которую сможет понять лишь посвященный.

– Точно! И чтоб не понял посторонний! – догадалась Катя.

– Афоризм заканчивается словом «ад». Ад, Ахриман, Ангра-Майнью, абсолютное зло – возможно, об этом хотел сказать автор. Подвести, так сказать, к нужной теме, – высказал предположение Малов.

– Донат, ты абсолютно прав. В последних строчках читаем, что это зло, «князь тьмы» уже не так страшен, не так силен, потому что «до времени укрыт Даром Божьим», то есть зарыт, предан земле. Таким образом, стихотворение, поначалу показавшееся нам полной нелепицей, лишенной всякого смысла, оказалось тайным кодом, шифром! И притом так хитро, изобретательно выполненным.

– Гениально! – с уважением поглядев на Мельгунова, произнес Севка.

– Стало быть, над входом беседки была надпись? Этого я, конечно, не помню, – сказала в задумчивости потрясенная Катя.

– А саму беседку помните?

– Конечно, я вам даже фотографию показывала…

– Скажите, Катя, вы случайно не знаете, как давно разобрали беседку? – робко остановил ее Кир. – И кто ее разобрал?

– Да никто, сгнила и завалилась потом сама от ветра или снега. А после гибели сына Кошелеву было не до того, он просто взял да и сжег рухнувший остов.

– Получается, ваш сосед про клад ничего не знал? – подытожил Малов.

– Конечно, не знал. Когда мы нашли труп и увидели яму – она была свежая, туда даже листьев почти не нападало, – подтвердил Сева.

– Получается, что вашего соседа убили из-за истукана. Но о кладе никто не мог знать! – воскликнул Малов.

– Значит, кто-то узнал… – быстро проговорила Катя.

– Дичь какая! Кто? – воскликнул Кир.

– Похоже, дело приобретает совсем другой оборот. Без полиции нам не обойтись, – сказал Малов.

– Ой, только не в полицию. Они все равно ничего не будут делать! – возразила Катя.

– Подождите, у меня в областной прокуратуре работает друг, бывший одноклассник, – обрадовался Мельгунов.

– Слушай, Кирушка! Насколько я понимаю, все необходимые доказательства, что в земле лежала ваша собственность, у тебя имеются. А вдруг в самом деле все отыщется… и станешь ты настоящим богатеем! – сказал Малов.

17. Из дневника Федора Мельгунова. 1933–1940 гг.

Октябрь 1933 г.

Весь сентябрь было много работы. Головы не поднимал. Готовил к выпуску «Антологию персидской поэзии».

Капа тоже днюет и ночует в институте. Толик все время на попечении Наты. Вечерами, когда мы с Капой возвращаемся домой, декламирует нам стихи. У него хорошая память.

Он уже вовсю сам читает и учится писать.

Широко отметили в музее юбилей Денисова. После которого получили приглашение на Ольгин дебютный спектакль. Давали «Евгения Онегина». Что за чудо эта ее Татьяна! Ольга – настоящая звезда. После спектакля большой компанией заехали в «Метрополь». Капа осталась дома, она страшно нервничает по поводу предстоящей защиты (предпол. конец декабря, начало января).

Январь 1934 г.

Под Новый год в Москве начался сильный снегопад. Сугробы чуть не в человеческий рост. А потом еще и подморозило. На бульваре был настоящий каток. Вот и получилось – перед самым подъездом я растянулся и сломал ногу. Как раз накануне Капиной защиты. Говорят, все прошло блестяще. Очень ею горжусь, но, увы, лежа на диване. Теперь у нас в семье на одного кандидата наук больше.

Сразу после защиты Капу вызвали в Ленинград. Шестилетие Толика пришлось праздновать без нее. Были Денисовы в полном составе. Ольга, как она сама выразилась, «берет надо мной шефство». Право слово, неловко, оперная дива, и таскает для меня тяжелые книги из библиотеки. Но ее не переубедить.

Капа недовольна, звонит по телефону и стыдит меня.

А я рад, потому что моя командировка в Кабул сорвалась. До смерти надоело лицедействовать.

В Наркомате постоянные кадровые перетасовки. Из хроники: убийство Кирова, возвращение Толстого из эмиграции?!

Июнь 1935 г.

После нашей последней встречи с Ольгой прошел месяц (она на гастролях с театром в Киеве). Сегодня получил от нее письмо. Теперь все стало ясно. Отчего эти странные намеки, слезы… вот, оказывается, почему ты избегала меня. Какой же я все-таки болван! Как можно жить, ничего не замечая! Боже мой, Оленька… зачем нам все это? Зачем тебе старый, больной пень? Что же ты, красавица, умница, во мне нашла?

Однако, что теперь со всем этим делать? В голове моей полный сумбур… совершенная растерянность.

Сославшись на дела, остался в Москве. Но, кажется, Капа вперед меня во всем уже разобралась. «Не буду тебе мешать, работай». Молча, ничего не спрашивая, собрала вещи в сумку и уехала к Толику в Загорянку. Кричать, скандалить она, разумеется, не станет.

Как же ей объяснить, что дело вовсе не во мне…

Апрель 1936 г.

Навестил Капу в Самарканде. Она уже третий месяц на раскопках. Объяснения мои ни к чему не привели.

– Не унижай ни меня, ни себя, – слушать отказывается, уши ее словно залиты воском.

Глупость, какая глупость… но как ей доказать, что мне, кроме нее и Толика, никто не нужен.

13. VIII.36 г.

Давно не открывал дневника, не мог. Хотя событий было достаточно. Вот уже месяц как я холостяк – Капа с Тошей переехали к Шерышеву. Вчера Липа ездил на дачу забрать оставшиеся вещи Анатолия. По старой памяти пытается за меня заступиться. Я знаю, что виноват. Просил простить, но, увы, все бессмысленно… Ответ один:

– Я устала тебя прощать!

Через неделю поездка в Тегеран. Ехать не хочется. Противно, но необходимо. Говорят, что мое участие не обсуждается.

20. VI.37 г.

О как невыразимо гадко
Все сознавать, все понимать,
И знать, что жизни всей разгадка —
Необходимость умирать!

От Денисова по-прежнему никаких вестей. «Без права переписки» – этим все сказано. Виделся с его Аленой. Боже мой, как же она изменилась. Была красавица, теперь – совсем старуха. Передал гостинцы для сына. Не понимаю, чем они живут. После отказа написать «публичное отречение» от мужа из института ее уволили. Алена говорит, что со дня на день за ней явятся тоже. В лучшем случае – поселение. Что будет с детьми? Как же страшно сознавать собственное бессилие…

Ночью снова мучился бессонницей. Уже под утро озарило: случись что со мной – мы с Капой в разводе, а стало быть, их с Толиком не тронут. Быть может, Капа оказалась права, настояв тогда на том, чтобы все было оформлено официально.

Слышал, что Барченко тоже арестован.

25. VI.37 г.

Сегодня заходил в Музей Востока. Новый директор как-то все время подозрительно занят. Так что официального ответа на мой запрос получить не удалось, кроме невнятицы от секретаря: «По решению Наркомпроса сроки выставки продлены». Смешно! «Временное экспонирование» на четыре года!

Встретил в вестибюле Соболева с группой экскурсанток, прядильщиц из Иваново. Измученные бабы с авоськами и тюками понуро бродят по залам древнего Ирана. Слабо верится, что среди них найдутся ценители персидской миниатюры.

Прискорбно, что в залах я не нашел и половины того, что было временно (!) передано музею из папиной коллекции. Только иллюстрации к пятикнижию Низами.

По словам Соболева, остальное хранится здесь же, в запасниках. Вероятно, мне еще повезло. А то ведь растащат все по городам и весям, как было с собранием Тардова.

Что от надежды остается,
Когда, закончив жизни путь,
Последний час судьбой пробьется
И сердце скажет «Все забудь»!

30. VI.37 г.

Виделся с Липой. Он рассказал, что Капа только вернулась из Ленинграда – ее включили в состав экспедиции в Гур-Эмир по вскрытию захоронений Тамерлана и его сыновей. Похоже, что золото «Великого хромого» вскружило буйные кремлевские головы. Горжусь бывшей женой издалека. Толя снова в пионерлагере (нелепица!), а дача в Загорянке пустует. Неужели не удастся уговорить Капитолину?! Липа по-прежнему страшно мучается из-за этой истории с «временным экспонированием» и во всем винит себя. Милый, трогательный и такой принципиальный Липа. Гуляли с ним по Сретенскому бульвару, потом оказались на Лубянке. Проходя мимо известного дома, он поспешно перешел на другую сторону улицы. Ах, Липа, Липа! Я бы тоже мечтал быть «на другой стороне» и от этого дома, и от всех них. Но для меня это означает лишение права заниматься любимым делом, которое есть единственное спасение и убежище от происходящего…

7. IX.40 г.

Третий день как вернулся из Стамбула. Хвораю. Сказываются последствия афганской лихорадки. Завтра жду Анатолия. Не виделись около года. Очень соскучился. Надеюсь, подарки ему придутся по душе. Капа снова в командировке в Ленинграде – экспедицию в Самарканд опять отложили. Я ей писал, но письма мои оставлены без ответа. Ах, Капа, Капа, отчего ты так и не научилась прощать… Почему даже о Липе ничего не написала. Его арестовали еще летом, осудили на восемь лет. Несчастный старик, как же он там! Я сразу написал ходатайство в Академию и в правительство, но хорошо, что не успел отправить. А то ведь мог навредить… после этой истории со статьей.

Звонят в дверь, подробности позже.

8. IX.40 г.

А получилось так, что одна моя статейка, опубликованная в журнале «Новый Восток» еще до отъезда в Турцию, нашла самый широкий отклик. Казалось бы, ничего особенного, в ней я писал об иранской поэзии, о Низами и двух др. поэтах, наивно полагая, что стихосложение далеко от политики. Ан нет! Теперь обо мне узнала вся страна (вспомнили случайно, в связи с готовящимся 800-летием Низами), критику читаю и в «Правде», и в «Известиях». Достаточно сказать, что в полемику вступил сам тов. Сталин, с присущим ему гениальным размахом и эрудицией. Словом, отзывы самого высокого уровня, увы, не самые лестные. Пишут например: «Руки прочь от Низами! Не позволим лишать братский Азербайджан его национального поэтического наследия. Низами – мятежный выразитель души азербайджанского народа, патриот и борец против иранского гнета…» Или еще: «Тот факт, что Низами писал свои стихи и поэмы на персидском языке, говорит лишь о том, что поэта к этому принуждали. Иранские правители попросту лишили поэта возможности обращаться к своему народу на родном языке…» И наконец: «…такие статьи можно сравнить с происками агентов буржуазно-националистического Ирана», «автор умышленно вводит советских читателей в заблуждение… его антология восточной поэзии – это своего рода литературное вредительство…».

В институте, вероятно, все очень торопились, поэтому собрание провели в мое отсутствие. Председательствовал, разумеется, Яша Горин. Так что «антинаучными» признали не только статью и антологию персидской поэзии, но заодно и результат моих работ в Средней Азии, а также идею создания Темрезской экспедиции. Воистину в сломанную дверь все камни летят. Если дело пойдет такими темпами, то скоро я составлю Липе компанию…

11. IX.40 г.

Ветер нежный, окрыленный,
Благовестник красоты.
Отнеси привет мой страстный
Той одной, что знаешь ты.

Видно, и до Капитолины докатилась моя «слава». Она мне позвонила. Это был первый и последний телефонный звонок за сегодняшний день. Но в отличие от коллег по работе моя «популярность» Капу не пугает. Она волнуется! По возвращении обещала навестить! Успеет ли?

Как же давно я не слышал ее голос! Кажется, в первый момент даже не узнал. Может, бог даст, получится повидаться. Кто знает, долго ли нам еще осталось…

Почему у нас так случилось? Сотни раз прокручивал в голове ту нелепую историю, из-за которой мы расстались. Пусть я виноват, я признаю и раскаиваюсь. Но ведь это глупо, Капа! Если бы ты умела прощать, если бы захотела… ах, если бы у моей тети росла борода, она была бы моим дядей.

12. IX.40 г.

К обеду пришел Толик (стоило, видно, попасть в опалу, если за два дня – два таких радостных события). Он стал совсем взрослый и очень самостоятельный. Живет сейчас один, со всем отлично справляется – сам себе стирает, готовит.

– А ты разве сам не умеешь готовить? – спрашивает он.

– Так у меня баба Ната умеет. Вот, специально для тебя блинов напекла. Неужели невкусно?

– Вкусно, только все равно это барство и эксплуатация.

Понятно, откуда ветер дует. Недаром три летнихмесяца провел в пионерлагере.

Я предложил ему пожить у меня до возвращения мамы. Места много, говорю, как-нибудь с тобой разместимся в четырех комнатах. Предложил, а потом сам испугался – учитывая мою нынешнюю «антинаучность», дома-то ему будет спокойней.

Но Толик все равно переезжать отказался.

Проговорили с ним до вечера. Он – занятный, смышленый. Много знает на память из Хайяма, Саади (спасибо, Капа). С интересом рассматривал дедову коллекцию живописи. Спрашивал, слушал. Особое внимание его вызвала работа Гаффари со сценой охоты, долго смотрел на нее, удивлялся:

– Не понимаю, как так можно, и копыто, и ухо лани пронзить одной стрелой? Это же не реалистично!

Стал ему объяснять, что сделано это намеренно, чтобы показать необычайную меткость героя.

И пошло-поехало, слово за слово, вопрос – ответ, дошло дело и до нашей реликвии. (Ах, со всей этой кутерьмой забыл рассказать о письме из Оксфорда. Тоже событие, да еще какое – но об этом напишу позже…) Сколько лет, не скажу точно, пролежала она в шкафу, завернутая в старые газеты. Достал, показал… А Толя мне:

– Ух какая тяжеленная! Это и вправду чистое золото? Ты, значит, настоящий богач, – сам смотрит на меня с осуждением. – Вот у тебя все стоит без дела, а знаешь, сколько голодных можно накормить, если отдать дедушкину коллекцию государству.

Эх, Тошка, Тошка. Как все в жизни непросто. Думаю, этим дело и кончится, если сидеть, ждать, ничего не предпринимая…

Видно, советские агитки в его юной головке крепко засели, и мой рассказ о дедушке, его страсти собирательства Толю, увы, не переубедит.

13. IX.40 г.

Вывел в дневнике дату и понял – число символическое, принимая во внимание то, о чем хотелось написать.

На письменном столе передо мной стоит золотой истукан, буравит меня зеленым глазом. «…редкие изумруды природной огранки, каждый по четыре карата». Под таким взглядом много думалось и вспоминалось…

Может, и прав был отец – «предать земле, спрятать подальше от людских глаз». Теперь, по прошествии стольких лет, я и сам почти готов поверить в то, что он говорил. Злой дух, облеченный в драгоценный металл и обретший в руках безвестного скульптора точные пропорции, изысканную форму, так и останется злым духом, продолжая сеять вокруг себя беды…

Сколько поколений людей возносили ему свои страшные молитвы, призывая беды на своих врагов, сколько проклятий слышал он, возвышаясь на пьедестале древнего персидского храма, в своей бесконечно долгой жизни. Да простится мне такое сравнение, но это как намоленная икона, только в обратном смысле.

Согретый теплом человеческих рук, он будто оживает, обретает силу и вновь вершит свое черное дело.

Вспомнилась стародавняя история с Авророй Рошаль. Притворная медиумша, актриса, но как бы то ни было, стоило ей признаться, что более всего на свете она страшится «не выйти» из состояния транса, как именно это с ней и случилось.

А тот несчастный форточник – умер в доме, который намеревался обчистить. Как выяснилось из рассказов сыскарей, в воровском ремесле – это есть самый позор, самое большое унижение…

В последние месяцы жизни отец безуспешно пытался разгадать секрет фигурки и невыносимо страдал, не находя ответа: почему же он жив? почему его самого не постигла та же участь? Значит ли это, что бог Ангра-Майнью пощадил его по каким-то своим неведомым причинам?

Бедный папа, ты не знал и не мог знать ответа. Чтобы узнать его, потребовалось время и новые жертвы. Формула оказалась проста и чудовищна в своей простоте.

Ангра-Майнью не убил тебя, но отнял разум. Suum cuique – каждому свое. Ты получил то, чего больше всего боялся… Я помню, с каким неподдельным страхом ты рассказывал об археологе Неверове, помещенном в «желтый дом», как часто потом в твоих словах звучало пушкинское «не дай мне Бог сойти с ума». У каждого, кто к нему прикоснулся, Ангра-Майнью находит слабое место.

Так же произошло и со мной.

Я старался забыть и никогда не вспоминать черную полосу жизни, наступившую после твоего исчезновения. Спустя месяц шальная пуля на улице убила нашу верную Клавдию Семеновну. Она пыталась выменять на хлеб какие-то теплые вещи. Прошла еще неделя, и арестовали Липу (правда, через три месяца отпустили). Единственное, что нам с Капой тогда оставалось, это бежать за границу, эмигрировать любой ценой. Тем более что сотрудничество с новой властью я посчитал для себя невозможным, подобно заключенному договору из известной трагедии. И тут как раз через знакомых удалось получить весточку от Капиных родственников – ее мать и сестра так и остались на даче в Финляндии. Подкупив кого-то из местных, они договорились о «коридоре». И мы стали собираться, хотя понимали, что выбраться из города и добраться до Ваммельсы будет непросто. Капа на восьмом месяце. За день до выезда у нее начались преждевременные роды. Как же она была истощена и слаба, но Павел Андреевич Домнов сделал все, что мог. Родилась девочка, прожила всего неделю. Потом заболела Капа. Идея побега отпала сама собой. День ото дня ей становилось все хуже. Павел Андреевич сказал, что нужны лекарства. Только тогда я спустился в подвал, отыскал то место, о котором ты писал в своем письме, и выкопал золотого божка. И вот тут, словно по мановению ока, все изменилось. Буквально на следующий день явились двое в черном с мандатом из Москвы. К вечеру появились дрова, хлеб и лекарства для Капитолины – словом, все, что нам было нужно. Им же оказался нужен человек, свободно владеющий арабским, персидским, афгани и турецким.

– Хорошо, пусть временно, – подумал тогда я про себя, – но как только Капа поправится, мы все равно уедем отсюда…

Последовал переезд в Москву, квартира в доме, где работает и электричество, и отопление, продпайки… так и затянуло. Ирония судьбы… чем больше зрело во мне неприятие новой власти, чем сильнее вскипал протест против всего, что они творят с Россией, тем больше подношений получал я в ответ. Взамен на молчаливое согласие меня щедро осыпали подарками и наделяли привилегиями. Они со временем перестали меня радовать, тем более что радоваться в одиночку скучно…

Золотой истукан бьет без промаха, в яблочко, вот и со мной осечки не вышло.

Взять хотя бы вчерашний день – только извлеченный из недр шкафа на белый свет, истукан сразу принялся за свое – настроил против меня сына, теперь в его глазах я – классовый враг.

На часах без четверти пять. Не спится. Думаю, самое время написать о том письме из Оксфорда. И хотя мысли в голове путаются, надо начать по порядку. Примерно год тому назад ко мне в руки попал номер журнала «News of Archeology», относительно свежий, издаваемый частным британским археологическим обществом. Там я случайно наткнулся на статью, посвященную пропавшей экспедиции проф. арх. Спайка. И хотя имя его мне ни о чем не говорило, я заинтересовался. Во-первых, англ. экспедиция исследовала те же районы Северной Персии, что и отец, а во-вторых, совпали сроки – 1914–1916. Финансировал Спайка какой-то лорд, не вспомню имени, страстно увлеченный историей древней Персии. Благодаря подробным отчетам, отправляемым профессором, лорд был всегда осведомлен, чем занимается Спайк и где находится. Последнее полученное им письмо, датированное сентябрем 15-го года, сообщало, что члены экспедиции отправляются в район перевала Нардан (!), это название мне встречалось и в записях отца.

Больше писем от них лорд не получал и забил тревогу, но тогда поиски Спайка ему организовать не удалось – помешала война. А спустя год он умер. Только в середине 30-х об экспедиции снова вспомнили. Словом, след ее обнаружили, опуская подробности, скажу, нашли кое-что из документов и оборудования, что не успели еще растащить местные жители. В живых, разумеется, никого не осталось.

Мне стало любопытно, и я направил в журнал письмо. Имя отца им, наверное, известно, так что не смогут не ответить. Но ответа все не было, признаться, я уже и ждать перестал. Как вдруг, третьего дня, разбирая на кафедре почту, вижу объемный конверт, оксфордский штемпель… Вскрываю (я, разумеется, был не первым, кто его вскрыл), там письмо и свежий номер журнала. Каково же было мое удивление, когда на одной из его страниц я натыкаюсь на рисунок нашего истукана. Рисунок торопливый, без деталировки, но «портретное сходство» несомненно. Под ним подпись: среди бумаг экспедиции проф. Спайка есть несколько рисунков с изображением верховного главы дэвов Ангра-Майнью. В статье, написанной одним из ведущих британских ученых, исследователей доисламской Персии, был проанализирован опыт экспедиции Спайка. В связи с найденными рисунками ученый предположил, что, вероятно, на раскопках древнего святилища, обнаруженного экспедицией, подобная находка имела место. Сказано было также, что одиночные изображения Ангра-Майнью существовали в глубокой древности, но до нас не дошли, что может быть объяснено одиозностью верховного дэва. Поклонники Зороастра находили хитрые способы избавляться от таких изображений из страха перед ними. Ведь просто разрушив или расплавив скульптуру, от него не избавиться. И хотя причина гибели экспедиции проф. Спайка не ясна, писал ученый, исчезновение уникальной находки закономерно… (так ли?)

Теперь в этой истории с золотым истуканом белых пятен практически нет. Круг замкнулся.

20. IX.40 г.

Думаю, времени у меня остается всего ничего. В Наркоминделе предоставили отпуск – при том, что я о нем даже не заикался. В институте исчез из расписания мой курс лекций по древней истории. Вчера пришла до смерти перепуганная Ната. Плачет, говорит, что дворник под величайшим секретом шепнул ей, что, дескать, приходили двое из органов, расспрашивали обо мне. И посоветовал поскорее от меня уволиться.

Не могу сказать, что совсем не испытываю страха. Однако стоило принять решение, и как будто стало легче, хотя одному богу известно, прав ли я, поступив таким образом, или совершил страшную ошибку…

18. Возвращение в Москву

Из Загорянки Кир и Донат выехали только в шестом часу вечера и до Москвы добрались довольно быстро, потому что основной поток машин двигался из города. Сидевший за рулем Малов был оживлен и настроен на беседу. С его точки зрения, дачная авантюра, от участия в которой он поначалу отказывался, завершилась успешно, да и соседка «мисс Флетчер», как он про себя окрестил Катю, оказалась очень приятной дамой. Малов пытался разговорить приятеля, но тот, погруженный в раздумья, курил третью подряд сигарету, отвечал односложно и как-то невпопад.

– По-моему, все складывается неплохо. Дело-то сдвинулось с мертвой точки, да? Как думаешь? – наседал Донат.

– Да-да.

– Тогда чем ты расстроен?

– Прости, Донат. Я наверное… немного устал. Две ночи накануне не спал.

– Вот человек! У него миллионы на кону, а он о койке мечтает. И что ты так рано домой засобирался? Могли бы еще посидеть. Уютное местечко и щи, кстати, были превосходные!

– На мой взгляд, мы и так уже злоупотребили гостеприимством хозяйки. У нее, должно быть, дела, и она не выгнала нас потому, что просто тактичный, деликатный человек.

– Да, да, тактичный, – с хитрой улыбкой согласился Малов. От его внимания не укрылось, что миловидная хозяйка дачи произвела на Мельгунова большое впечатление. Он был на удивление разговорчив, оживлен, шутил и в завершение визита даже приложился к хозяйкиной ручке. Обычно в дамском обществе Мельгунов держался скованно. По наблюдениям Малова, он не то чтобы вовсе избегал дам, но, во всяком случае, побаивался. Сам Кир никогда не рассказывал о своей личной жизни, но в институте, как и во всяком другом коллективе (там они и свели дружбу), ходили слухи, что когда-то давно у Мельгунова была красавица-жена, молоденькая секретарша с кафедры, которая, обобрав его до последней нитки, ушла к другому. Потом, уже в бытность Малова в институте, произошла неприятная история со студенткой, к счастью, без последствий. Девушку эту Малов знал, она вообще была фигурой приметной, прекрасно знал он и Мельгунова, своего коллегу и товарища, порядочного, честного, скромного, мягкого человека, поэтому с легкостью догадался, кто из них жертва, а кто хищник. Мельгунов тогда ходил чернее тучи и как-то, будучи в подпитии, признался Донату, что тема брака или даже просто серьезных отношений с женщиной отныне для него табуирована.

По счастью, этот негативный опыт не превратил Кира в женоненавистника, в убежденного холостяка со всеми характерными атрибутами в виде несвежих рубашек и небрежной стрижки. Он выглядел вполне привлекательно и даже моложе своих сорока восьми, так как в отличие от многих ровесников, и от Малова в том числе, не растолстел и держал себя в форме.

Два года назад, благодаря усилиям деятельной матушки, Мельгунов обзавелся собственной крохотной квартиркой на «Соколе». Правда теперь ему приходилось жить на два дома – Ирина Николаевна тяжело переносила одиночество. Отселение же Кира в отдельную квартиру она предприняла в последней надежде на внуков, которых так и не дождался ее супруг, профессор востоковедения Мельгунов-старший. Кроме матери из родных у Кира были еще двоюродная сестра и племянник Валентин, серьезный молодой человек девяти лет. Кир занимался с Валентином английским, а для усиления результата посещал с ним кино, кафе, цирк и мышиную железную дорогу. Наблюдая за ними, Ирина Николаевна тяжело вздыхала… Призвание, продолжение семейной традиции, наука – все это, разумеется, хорошо, когда не идет в ущерб простому человеческому счастью. Впрочем, сам Кир, занимаясь любимым делом, отнюдь не чувствовал себя несчастным. Тем более что в последнее время оно, это дело, стало очень достойно оплачиваться. Основным источником дохода Кира помимо преподавания в институте являлось сотрудничество с западными журналами, а также работа в качестве переводчика. В своей области он добился многого, его знали, с ним считались, ценили, уважали не только как прекрасного профессионала, но как интеллигентного, скромного человека, никогда не спекулирующего славным именем Мельгуновых, неразрывно связанным с историей русской школы востоковедения, именем, которое само по себе, безо всяких усилий со стороны Кира, могло бы гарантировать ему зеленый свет в науке.

– Ты не обратил внимания, какой у нее голос? – неожиданный вопрос Мельгунова нарушил молчание в машине.

– Голос красивый, ничего не скажешь, – не переспрашивая у кого, догадался Донат.

– Красивый, – тихо произнес Кир и, помолчав, добавил: – Это, пожалуй, слишком просто… такой голос мне встретился впервые. В нем как будто заключена сама жизнь…

19. Медсестра Зоя Мальцева

Восточная Пруссия, 1944 г.

Ночную тишину разбудил далекий орудийный бой. Сначала гулко и басовито ударили тяжелые орудия, забухали гаубицы, полковые пушки, стрельба разрасталась. В черном беззвездном небе замелькали вспышки орудий. По растревоженной земле пошла дрожь. Потом все стихло. Артиллерия уступила место пехоте.

Зоя и Соколин сидели на ступеньках у входа в госпиталь, напряженно вслушиваясь в гул далекого боя. Пытаясь унять крепким табаком сон, Соколин свернул еще одну козью ножку.

– Идите, Зоя, спать, у нас с вами завтра много работы будет, – мрачно произнес Викентий Иванович и задумался.

– Что-то спать совсем не хочется, можно я еще посижу? – возразила Зоя.

– Отставить «не хочется». Вы мне завтра будете нужны в операционной в отличной форме. Слышали, что там делается? – голос врача прозвучал неожиданно резко. – И поблажек не ждите.

Зойка вспыхнула:

– Почему… что вы такое говорите, Викентий Иванович! Да я… никогда…

– Бросьте вы, Зоя. Я, конечно, все понимаю, вы переживаете, и капитан ваш серьезно болен. Но он у нас не единственный больной. В последнее время вы стали работать из рук вон плохо. Устаете, не спите. Вот сколько кубиков вы вечером майору из офицерской вкололи? А я сколько назначил…

Зойка молчала, шмыгала носом, но не уходила.

– Не обижайтесь, Зоя, на старика, – смягчился Соколин, – в нашем деле главное внимание, и потом, вы же прекрасная медсестра. Я всегда это говорил. Любовь – это замечательно, только надо научиться разделять чувства и работу. Как, кстати, сейчас ваш Ефимов?

– Спит.

– Вот и хорошо.

– Викентий Иванович, вы вот до этого говорили, что кризис у него прошел. Тогда почему температура держится?

– Слабая сопротивляемость у вашего кавалера, вот почему… – ответил со вздохом Соколин и замолчал, старательно сворачивая очередную самокрутку.

В темноте ярко вспыхнула спичка, осветив морщинистое лицо военврача.

– Боже мой, как же война эта надоела… – в раздумье негромко произнес он, – четвертый год пошел, а все конца не видно…

Зойка задумалась о своем.

Что тут добавишь? От войны она тоже устала. Среди медперсонала Зоя, как и Соколин, считалась старожилом – ее призвали еще в июле 41-го. Только месяц успела поработать в инфекционной больнице после медкурсов. Успела и на передовой побывать, и в окружении. Потом была эвакуатором в санитарном поезде. Ох, сколько же там было раненых! Ведь состав иной раз к самым позициям подходил. Только знай сортируй – у кого осколочные, у кого пулевые ранения, ожоговые, а обмороженных сколько, опухших от голода… Первое время Зойке всё мертвецы снились. Трупы, трупы, трупы… запорошенные снегом, забросанные комьями земли, некоторые уже раздеты, разуты, с вывернутыми карманами, лежат вповалку, и всюду дым, черный, густой, удушливый…

В марте 43-го года Зойкин сансостав расформировали, и она попала в передвижной госпиталь, начальником которого и был подполковник Соколин. Поначалу он Зойке не показался – строгий, крикливый, в работе въедливый. От него и сестрам, и раненым доставалось так, что душа в пятки уходила. Но время шло, и Зойка к нему привыкла и поняла, что не строгий он вовсе, а требовательный и ругается за дело. Любил Викентий Иванович, чтоб все в его госпитале было в идеальном порядке, все аккуратно, по полочкам стояло, блестело, инструментарий, биксы, шприцы… и ни с чем недостачи не было: ни с медикаментами, ни с перевязочным материалом, ни с шовным. А какую Соколин стерилизационную организовал, просто загляденье! Из других госпиталей приезжали опыт перенимать. Сколько лет потом Зоя его добрым словом поминала. Это ведь Викентий Иванович тогда настоял, чтоб она в операционной ему помогала:

– Вы, Зоя, смышленая – посмотрите, понаблюдаете, быстро научитесь, – он не только к ней, ко всем на «вы» обращался. – Руки у вас проворные, легкие. Они для тяжелого ранения самое важное лекарство.

Зойка смотрела, училась и выучилась-таки на операционную сестру. А это по всем нормам уже после войны другая квалификация выходила, а стало быть, и другая тарифная сетка…

Соколин к Зойке хорошо относился, говорил, что она на дочку его похожа. Но в работе никогда ни ей, ни другим поблажек не делал.

Вот и сейчас она сидела и думала, что Викентий Иванович прав, как всегда, прав, только поделать ничего с собой не могла. Мысли ее были далеки от войны, от операционной, от раненых. Думалось ей совсем про другое. Зойка Мальцева действительно влюбилась, влюбилась первый раз, ничего с ней такого раньше не было. А тут как будто новая жизнь перед Зойкой открылась, и долго таившаяся, копившаяся в душе нежность вдруг взяла и выплеснулась наружу.

Месяц назад советские войска перешли границу Восточной Пруссии, недели через две их госпиталь перевели на новое место в маленький городок Рабенштайн, поближе к передовой. Он почти не пострадал от бомбежек – бои обошли его стороной.

Чистый, аккуратный, дома красивые, каменные, палисадники, скамейки, площадь с фонтаном, парк – будто и войны нет никакой. Даже раненых стало меньше.

А какое здание им под госпиталь определили, настоящий дворец: башенки, балконы, витые лестницы… Видно, глядя на такую красоту, Зойка и дала слабину. А может, просто время ей пришло влюбиться.

Познакомились они в парке. Зойка отпросилась у Викентия Ивановича город посмотреть. Щеголевато одетый, чисто выбритый капитан с портупеей через оба плеча, в сверкающих ботфортах подошел к ней с вопросом, не из соколинского ли госпиталя она. Зоя кивнула, тогда он представился и показал порез на руке.

– Можно обработать?

Зойка подумала, что такую пустячную рану капитан мог бы сам йодом смазать, но офицер говорил вежливо, уважительно, ей понравился, и она предложила ему дойти до госпиталя. Там она быстро обработала и перевязала порез.

– Какая ты ловкая, – наблюдая за ней, произнес Дмитрий, улыбнувшись. – Ну, извини, красавица, что увольнительный тебе испортил.

Раненые часто называли Зойку «красавицей», но она знала, что это они не всерьез, а из благодарности, тем более что никакой красавицей она не была – маленькая, рыжая, лицо в веснушках. Однако капитан произнес это слово как-то особенно, со значением, да еще за руку ее взял. Зойка смутилась.

– С меня причитается… – сказал Дмитрий, и в этот момент в приемную ввалился фельдшер Остапчук с деревянным ящиком в руках.

– Старшую позови, машина пришла. – С шумом брякнув ящик на пол, Остапчук пошел за следующим.

А Зойка отправилась за старшей сестрой. Когда она вернулась, капитана уже не было.

– Барин фронтовой, – зло процедил сквозь зубы фельдшер, принесший следующий ящик, – петух красноперый.

– За что вы его так? – удивилась Зоя.

– За дело, – бросил на ходу Остапчук и с шумом хлопнул дверью.

На следующий день Дмитрий снова пришел в госпиталь. Зойка заметила его, спустилась. Он стоял у входа и курил душистые трофейные сигареты.

– Хочешь? – спросил он у Зойки. Та отказалась.

– Правильно. Береги здоровье.

Времени у Зойки было в обрез – одного солдатика к ампутации готовили. Так что Дмитрий зашел уже вечером, вернее, заехал на красивом трофейном «Хорхе», предложил покататься. Зойка кататься отказалась, но посидеть посидела.

Дмитрий был не из разговорчивых, байки не травил, про себя рассказывал мало. Обмолвился только, что сам он из Курска, но до войны долго работал в Москве, а так все больше Зойку расспрашивал и шоколадом ее угощал. На лицо он Зойке не очень понравился – все щеки были в рябинах, видно после оспы, но зато ростом высокий, статный, и военная форма ему шла. И потом, в отличие от других офицеров Дмитрий оказался уважительным, под юбку Зойке не лез, не лапал. Так что под конец их свидания оспины на его лице она замечать перестала. Дима сказал, что на следующий день снова приедет. Зоя вернулась в госпиталь, но не успела дойти до приемной, как из окна высунулась Ирка Черепанова, будто специально ее дожидалась:

– Ты, Зоинька, оказывается, не промах, а все тихоней прикидывалась. Такого бравого смершевца отхватила, – с умильной улыбочкой пропела Ирка. – Ничего, что он у тебя в капитанах ходит – с малиновым околышем любого майора за пояс заткнет.

«Что с ней разговаривать, дура, она и есть дура. Пэпэжэ в белом халате», – подумала Зоя и ничего не ответила.

С тех пор Дмитрий стал навещать ее каждый день, угощал американским шоколадом, печеньем, катал по городу на машине. Именно в машине это у них и случилось в первый раз, в том самом «Хорхе». Викентий Иванович ее тогда за спиртом отправил в соседний городок, там немецкий винзавод находился. Но, как назло, их госпитальный «ЗИС» сломался, а на телеге долго, да и груз больно ценный, вот Дмитрий и предложил свою помощь. До места они добрались благополучно, канистры со спиртом забрали, вдобавок зам по тылу им еще две бутылки вина выдал. Обратно ехали весело, по дороге останавливались, пили. Зойка первый раз такое вино попробовала. На вкус вроде сока, не крепче, но в голове зашумело, и на душе так хорошо и весело стало, что она сама не поняла, как все это у них случилось. Перед глазами поплыл туман, внутри разлилось приятное тепло, и сердце забилось часто-часто… Тем временем большие сильные руки Дмитрия уже обнимали ее за плечи, ласкали грудь. Зойка закрыла глаза и инстинктивно потянулась губами к его губам…

– Значит, я у тебя первый… не знал, что такие сестрички еще остались, – с довольной улыбкой произнес Дмитрий, когда они подъезжали к Рабенштайну.

Зойка ничего не ответила, улыбка эта ей не понравилась…

Перевод госпиталя на новое место по настоянию подполковника Соколина решили отложить – не так-то легко найти удобное просторное здание, которое могло бы вместить достаточное количество койкомест. Зойка была счастлива – расставание с Дмитрием откладывалось. Но показывать свои чувства, а тем более крутить роман на глазах у всего госпиталя Зоя не стала, не хотела. «Она не какая-нибудь бесстыжая, вроде Черепановой. Пусть Ирка при всех своему майору на шею вешается, это ее личное дело, а Зойка не будет…» Но разве в госпитале что-то утаишь. Поэтому слухи о романе Зойки-недотроги расползлись быстро. Пошли улыбочки, смешки… А уж когда, спустя короткое время, капитан Дмитрий Ефимов попал к ним с воспалением легких, тут и говорить нечего.

– Где опять Мальцева пропадает? – спрашивал Викентий Иванович.

– Известно где, в офицерской палате… хахалю своему пневмонию лечит…

Воспаление легких – казалось бы, на войне от таких диагнозов все давно отвыкли. Подумаешь, пустяк какой, ерунда, температура, кашель, когда у других ампутация, гнойные раны. Даже сам Викентий Иванович к болезни Дмитрия поначалу отнесся несерьезно. Осмотрел, послушал фонендоскопом и назначил жаропонижающее.

Намного серьезнее он отнесся к Зойкиному роману и даже, улучив момент, смущенно заговорил с ней об этом:

– Я вот о чем хотел… прости, Зоинька, что вмешиваюсь не в свое дело, но знаешь, у меня дочка твоя ровесница… Ты – неглупая девушка, открытая, искренняя. И я по-стариковски хочу тебя предостеречь. Понимаешь, тут…

– Нет, Викентий Иванович, не очень.

– Хотя какое я, в сущности, имею право. Понимаешь, Смерш – это такой орган… очень непростой. С ними надо уметь держать язык за зубами, столько людей поплатилось уже за свою… разумеется, ты ничего такого и в голове не держала, но… одним словом, будь поосторожней, даже несмотря на то, что он твой ухажер.

– Да что вы, Викентий Иванович… – попыталась возразить Зоя, но Соколин ее перебил:

– Не говори ничего, Зоинька, все и так понятно. Просто будь поосмотрительней.

Зойка не подозревала, что военврач Соколин, попав в 41-м в окружение, на собственном горьком опыте узнал, как работают сотрудники Смерша…

Первое время состояние больного Ефимова из второй офицерской палаты не внушало опасений. Казалось, капитан быстро идет на поправку. Но тут неожиданно у него подскочила температура – 39,5. На очередном обходе Соколин долго слушал его, стучал по спине и хмурился. Зойка запаниковала:

– Как же так, Викентий Иванович, ведь еще два дня назад все было нормально? Ефимов даже на двор курить выходил.

– Вот и довыходился! Эх, Зоинька, пневмония – болезнь коварная. Сегодня больному хорошо, а завтра… – Соколин не договорил, чтобы ее не расстраивать.

Хотя Зойка и сама могла догадаться, что синюшные губы, учащенное сердцебиение и частый пульс – признаки тревожные.

Через день Дмитрию стало хуже. Он жаловался на сильные боли в груди, сплевывал в полотенце ржавую мокроту, к ночи температура поднялась до сорока, начался бред. Несколько суток состояние капитана оставалось тяжелым. Зойка совсем измучилась, перестала спать, разрываясь между операционной и Диминой палатой, используя каждую свободную минуту, чтобы посидеть рядом с ним. Улыбочки за ее спиной прекратились, даже Ирка Черепанова смотрела на Зою с сочувствием.

Капитан то на короткое время приходил в себя, то снова проваливался в беспамятство. В бреду он что-то нервно выкрикивал или сипло, через кашель, бормотал… Воспаленный взгляд его бессмысленно блуждал по больничной палате, горячая, точно в огне, голова металась по подушке:

– Все чисто, все прошло чисто… в допросной больше никого… никого, я один… в допросной больше никого… – Из груди его с хрипом вылетали отрывистые слова: – Я же обещал, семью не тронем.

– Тише, Димочка. Все будет хорошо, ты сильный, ты справишься, не говори пока, помолчи, силы не трать, – упрямо повторяла Зоя, вытирая липкий пот с его лица, скорее для самой себя, чем для него.

– Не убивайся ты так, дочка. Поправится твой капитан, – успокаивал ее пожилой майор-артиллерист, страдающий по ночам от бессонницы, – а что болтает – так это ничего, выговорится – легче будет. По всему видать, есть ему в чем покаяться.

Часы тянулись медленно, день сменялся ночью, Зойка, похожая на тень, уходила и возвращалась, сидела и разговаривала, переодевала и делала уколы… Пока, наконец, Черепанова не зашла к ней в операционную с радостной новостью:

– Беги скорей в офицерскую, капитан твой в сознание пришел.

Бледный, похудевший, обессилевший от температуры Дмитрий полусидел на кровати, неловко держа в руках кружку с горячим чаем. Увидев Зойку, он улыбнулся и попытался приподняться.

– Лежи, лежи, куда собрался, тебе пока лучше не вставать, – ласково остановила его Зоя.

– Побудь со мной, Зойка, – негромко сказал Дима, – я давно тебя не видел.

Она подвинула табуретку, села и, взяв у него кружку, начала, как маленького, поить с ложки.

– Димочка, тебе сейчас надо побольше пить.

Капитан послушно выпил чай и обернулся к соседу:

– Слушай, майор. Сделай одолжение, выйди… а?

Когда за майором закрылась дверь, Дима поспешно схватил Зойкину руку и снова попытался привстать:

– Ты чего опять надумал, не вставай, нельзя, силы береги…

– Погоди, Зой… я вот что тебе сказать хотел… давно хотел… Понимаешь, все думал, размышлял… вот черт, даже не знаю, как тебе это сообщить. Короче, я ведь совсем один, никого из родни не осталось, никого. Отца еще в Гражданскую убили, а мать с сестрой от голода померли… Я, знаешь, тогда им не помог, даже не попытался, ничего не сделал… Вот какая я сволочь. Понимаешь, я самое настоящее дерьмо! – вдруг зло выкрикнул ей в лицо Дмитрий.

От его слов Зойка растерялась, хотя не раз приходилось ей выслушивать в госпитале солдатские исповеди.

– Не надо так говорить, Дима, ты – хороший, ты очень хороший… – Она попыталась успокоить его, вспомнив слова Викентия Ивановича про «сумеречное сознание» при пневмонии.

– Нет, надо. Если сейчас не скажу, значит, никогда. Ты ведь, получается, у меня одна, больше и поделиться не с кем. Ты, Зойка, другая, не такая, как остальные… Думаешь, у меня мало баб было? Будь уверена, есть с кем сравнить. Но все они дешевки. Ты на них не похожа, ни на кого не похожа. Ты добрая, чистая, верная – я таких уважаю, но сам… сам я не такой. Дерьмо я, и дерьмовую жизнь прожил. Все на службе жопу рвал, выслужиться хотел. Людей ни в грош не ставил, никого не жалел, и себя мне совсем не жалко… Знаешь, Зойк, был у меня один подследственный, само собой враг народа, прямо перед войной, вообще-то их через меня сотни проходило, но этот запомнился. По профессии – востоковед, разными восточными языками владел. Сидит он у меня на допросе, а потом вдруг как крикнет: «Жалость, майор, не по вашей части, вы не знаете, что это такое, даже к себе самому жалости у вас нет». Сказал, и вроде все ему нипочем. Ну, ничего, немного погодя я и к востоковеду ключик подобрал. Оказывается, за семью свою он очень боялся… как бы ее тоже в расход не пустили, – Дмитрий остановился, чтоб перевести дыхание. В легких у него все свистело и клокотало. – Нет, Зойк, не вылезу я из этой хвори.

– Зачем ты так? Ты обязательно поправишься. Надо только обождать. Викентий Иванович очень хороший врач, он тебя вылечит…

– Знаю я, какой он хороший, тоже вражина интеллигентская. Будь его воля, он небось взял и зарезал бы меня или яду подсыпал, – бледные губы капитана растянулись в недоброй улыбке.

– Боже мой, Дима! Зачем ты так!

– Все одно, не вылечит меня твой Соколин… весь я вышел. Ну и черт со мной, не жал… – Приступ кашля оборвал его на полуслове. От спазмов тело его заходило ходуном, казалось, приступ никогда не кончится, он все кашлял, кашлял и сплевывал темную мокроту в полотенце.

Зойка хотела сбегать за кипятком, но Дмитрий жестом остановил ее, и она, присев на краешек кровати, продолжала с болью смотреть на него. То ли от накопившейся усталости, то ли от невозможности его переубедить из глаз ее закапали слезы – хотя она очень давно не плакала, отвыкла.

– Ну, поплачь, если плачется, – тяжело дыша, продолжал он, – все равно больше некому. Эх, хотел я до войны жениться… жаль, ты мне тогда не встретилась. Мне б такую жену, как ты, – добрую, заботливую. Да, видать, не судьба…

– Давай я все-таки чайку тебе принесу, – спохватилась Зойка.

– Нет, не уходи, погоди, я еще тебе не все сказал… ох и устал я что-то разговоры разговаривать… – Дмитрий откинулся на подушку и ненадолго прикрыл глаза. – Там в тумбочке мой планшет с документами лежит и портсигар. Посмотри, Зоя. Есть?

– Я посмотрю, Димочка. Только, может, потом…

– Сейчас, говорю, смотри! – властно крикнул он и закашлялся.

Зойка открыла тумбочку и заглянула в планшет. Там действительно был портсигар – красивый, трофейный, Зойка ни у кого таких больше не видела, обтянутый зеленой кожей с замочком.

– Хорошо, Дим. Ты только не кричи, тебе это вредно.

– Там под кожаной обшивкой бумажка есть, – заговорил он отрывисто, лицо его напряглось, громкие хрипы с шумом вырывались из легких. – Это, Зоя… от востоковеда того самого бумажка. Еще раньше к нам донос на него пришел от директора музея, мол, он несознательно укрывает, что у него большие ценности, не желает дать их на выставку. Ну, я востоковеда тогда поприжал хорошенько. Он мне схемку черканул… я молчком, никому ни слова… а потом меня в командировку… так что не вышло, не вышло… А ты эту схемку береги, она важная… в ней все, если не будешь дурой… и сделаешь, как я скажу, потом всю жизнь бедности не узнаешь… еще спасибо мне… помянешь меня… – начавшийся приступ кашля не дал ему договорить.

В ту же минуту в палату заглянул красный, запыхавшийся от бега Остапчук:

– Зоя Батьковна, поспешай давай, там генерала привезли с осколочным.

Зоя побежала в операционную. Следом за генералом привезли двух молоденьких саперов, очень тяжелых. Один из них умер на столе, еще до операции. В промежутке Зойка заглянула к Диме, но он спал. Спал спокойно, тихо, даже в легких не хрипело. И она ушла успокоенная и счастливая. На следующий день он снова попытался заговорить с ней о загадочной бумаге, спрятанной в портсигаре, но что-то все время им мешало – то Зою звала кастелянша, то Соколин, пока наконец в палату к Дмитрию на пустующую койку не поместили третьего раненого, а при нем Ефимов говорить не стал…

– Стихло, – вслушиваясь в тишину, наконец, произнес Викентий Иванович, поднялся со ступеней и выбросил окурок.

На улице стало зябко, Зойка тоже собралась уходить: «В самом деле надо немного поспать. Только на Диму одним глазком посмотрю». Она поднялась на второй этаж, тихо прошла мимо спящей в коридоре Черепановой – у той было ночное дежурство, и заглянула в палату. Там все было тихо. Не считая храпа, доносившегося с койки майора. Это надо ж так храпеть, чисто рулады выводит и на вдох, и на выдох. Не закрывая дверь – в палате свет не горел – Зойка сделала несколько шагов и склонилась над Дмитрием пощупать его лоб. Но едва коснувшись его, она тотчас отдернула руку – лоб был холодным, как лед…

20. Майор В. П. Торопко ведет расследование

Московская область, 20… г.

В торговом зале магазина «Чай» на Мясницкой, как и в прежние времена, было людно. В кассу стояла очередь. Не то чтобы очень большая, но человек пять-шесть было. Валерий Петрович нетерпеливо потоптался у прилавка. Конечно, чайку, настоящего индийского дарджиллинга, отведать хотелось, особенно по такой неожиданно бюджетной цене, и майор занял очередь. Валерий Петрович был настоящим чаеманом, к чаепитию относился как к священнодейству, безошибочно умел определять разные сорта чая и купажи, а предложение заварить пакетированный воспринимал почти как личное оскорбление. Особенно после своего прошлогоднего путешествия по Индии. Но когда до заветного окошка оставался один человек, в кармане зазвонил мобильный. Бросив взгляд на дисплей, Торопко скривился – это был начальник.

– Торопко слушает.

– Валерий Петрович, приветствую. Как сам? Ну и хорошо. Слушай, тут мне одно дельце принесли… с подвывертом, как раз по твоей части.

– Сан Саныч, так я же еще два дня в отпуске, – неуверенно возразил майор, сразу вспомнив про клятвенное обещание навестить родителей.

– Понимаю… а кому легко? Так вот, майор, дело это – аккурат по твоему профилю, все как ты любишь, дачный сектор, пропавшие сокровища… – в трубке затрещало: – Ты меня слушаешь?

– Мужчина, ну вы пробиваете или как? – донеслось из окошка кассирши, которую поддержала нетерпеливая толстая тетка, стоящая сзади.

Пришлось майору бросить очередь и выйти на улицу.

– Ты когда заступаешь? В четверг? Ну вот и добро, – продолжал начальник, – ты пойми, Валерий Петрович, я дело это не хочу дать абы кому. Мне на днях один важный человек звонил из прокуратуры, просил поспособствовать, я сразу о тебе и подумал. Старый конь борозды… сам знаешь…

– Так точно, – уныло отозвался Торопко.

– А то ведь молодежь наша тут уже порядком обосралась, но это при встрече.

– Понял.

– Вот и ладушки, тогда в четверг жду.

…Так дело об убийстве пенсионера Кошелева со всеми «вновь открывшимися обстоятельствами» попало в руки майора Торопко.

«А что делать, когда начальство просит. Не это, так другое… может, и не одно, а сразу несколько. После отпуска все равно загрузят по полной», – подумал Валерий Петрович, вернувшись в магазин, и снова пристроился в очередь.

Однако в четверг, при просмотре толстой папки с материалами дела, майора посетили уже совсем другие мысли. Дельце оказалось противным, это вам не поножовщина по пьянке. Не случайно и Сан Саныч, старый лис, так напрягся. Утром после планерки, оставшись с майором наедине, полковник без предисловий сказал, что в областной прокуратуре это дело на особом контроле. И не только потому, что «хорошие люди» звонили по всем кабинетам с настоятельной просьбой помочь. На особый контроль дело попало, когда в прокуратуре узнали, каким образом капитан Гумилев, который сначала вел убийство Кошелева, получил признательные показания главного подозреваемого:

– Тут и должности можно лишиться, сам понимаешь. Хорошо, что я сам тогда в отпуске был. Гумилев, разумеется, отстранен… внутреннее расследование идет. Ну да сейчас не о нем… Ты, Валерий Петрович, давай, постарайся, тебе не впервой эти антикварные загадки распутывать. Не подведи…

Дважды прочитав дело от корки до корки, выписав себе в блокнот все нужные контакты, Валерий Петрович отложил очки, встал из-за стола и в раздумьях прошелся по кабинету.

– Итак, что мы имеем: «8 сентября пенсионер Семен Васильевич Кошелев, проживающий по адресу: Московская область, пос. Загорянка и т. д., был убит на своем дачном участке… Время убийства от 11.30 до 13.30 часов… орудие убийства, предположительно, нож, на месте преступления не обнаружено… Смерть наступила мгновенно, в результате удара в область сердца… края раны ровные… Характер удара позволяет предположить, что убийца был левшой, среднего роста, физически крепкий, обладал навыками владения холодным оружием. Осмотр места происшествия существенных результатов не принес…»

Майор мимоходом оглядел себя в небольшом зеркале, висящем на стене, недовольно погладил рукой давно наметившийся второй подбородок и машинально втянул щеки. Похудеть за отпуск так и не удалось. Да, центнер – это не шутка, ну так и что же теперь…

«…при дальнейшем осмотре в правом кармане пальто обнаружено направление в Москву, в Институт эндокринологии, а также талончик на 12.00 в кабинет № 17…»

Стало быть, старик собирался к врачу, но не уехал… хотя, чтобы попасть на визит к доктору – сначала электричка, метро, а потом еще пешком, – ему надо было выйти из дома не позднее десяти утра. Тогда не получается, потому что смерть наступила позже… Значит, Кошелев по каким-то причинам не поехал к врачу. Но, судя по его экипировке – в кармане помимо медицинских документов нашли паспорт, пенсионное удостоверение, талончик, деньги, носовой платок, – он туда собирался. Допустим, Кошелев вернулся, так как забыл дома… медицинскую карту. Хорошо. Только что это нам дает? Он возвращается и застает на участке незнакомца. Хотя из показаний соседки следует: «Между стариком и убийцей состоялся разговор, длившийся примерно минут пять. Кошелев не соглашался, а незнакомый голос его как будто уговаривал, в чем-то пытался убедить…», таким образом, можно предположить, что они были друг с другом знакомы…

Другой особо бдительный сосед показал, что «в тот день, после часа – часа тридцати, видел незнакомого мужчину. Он садился в серебристый «Фольсваген Бора», припаркованный на углу ул. Чайковского и Высоковольтной» (стало быть, примерно в 300 метрах от места преступления). Номер он, конечно, не запомнил. На незнакомца он обратил внимание только в связи с кражами в их поселке, потому что у мужчины в руках была спортивная сумка. Но вел он себя уверенно, шел не торопясь, одет был прилично, и сосед выяснять у него ничего не стал.

Торопко снова задержался у зеркала, но после некоторых колебаний все же взял электрочайник и пошел за водой. В ящике стола его ждал вожделенный кусок домашней запеканки со сметаной.

Но, увы, до запеканки дело так и не дошло. Потому что в туалете Торопко столкнулся с бородатым очкариком, неспешно вытирающим руки объемным носовым платком. Вслед за вежливой улыбкой последовал вопрос.

– Простите, вы не подскажете, где находится кабинет майора Торопко? – тщательно артикулируя, спросил посетитель.

– Вторая дверь налево. Собственно, это я Торопко, а что вы хотели?

– Я как раз к вам – моя фамилия Мельгунов, – бодро произнес очкарик. – Принес вам кое-какие недостающие документы.

– Ну что ж, пойдемте, – вздохнув, ответил Валерий Петрович и с пустым чайником двинулся в сторону кабинета.

На майора Кир Анатольевич произвел положительное впечатление. Сразу заметив на полке «чайдишь» со стеклянными стаканчиками, Мельгунов, как рыбак рыбака, признал в Валерии Петровиче настоящего любителя чая и даже порекомендовал некоторые неизвестные ему иранские сорта.

– Как пить, полагаю, вы знаете – с изюмом или колотым сахаром.

Но в то же время майора приятно удивило, что востоковед умеет ценить и свое и чужое время, потому что очень коротко и по-деловому изложил цель визита и передал папку с документами.

Они уже пожимали друг другу руки, когда Торопко попросил востоковеда записать название чая, заинтересовавшее его, а визитер, присев на краешек стула, достал из верхнего кармана пиджака красивую перьевую ручку и понимающе кивнул.

– Вот, прошу, – улыбнулся Мельгунов, возвращая майору блокнот.

– Очень признателен, – ответил Торопко без улыбки. Востоковед сделал надпись левой рукой.

21. Ухаживания востоковеда

Москва, октябрь 20… г.

Простым камнем можно подбить женщине глаз. Драгоценным – сердце. Но старые умные люди говорят, что лучше все-таки глаз.

Мельгунов позвонил Кате еще утром, сказал, что хотел бы поделиться с ней кое-какими новостями по их «общему делу», и предложил встретиться в кафе. Тащиться куда-то после записи ей было лень, но оказалось, что кафе находится в двух шагах от ее дома, и она согласилась.

Войдя в пафосный вестибюль с колоннами – какое же это кафе, самый настоящий ресторан – и увидев улыбающегося востоковеда, да еще с букетом белых лилий, Катя удивилась и даже немного опешила. Как назло, именно сегодня, собираясь на работу, она не обнаружила в шкафу ни одной чистой вещи, кроме старых потертых джинсов и дачного свитера, и вечером предполагала заняться стиркой. Так что в роскошный интерьер заведения она с ее незатейливым туалетом не слишком вписывалась. «Эх, что уже теперь, скромность норма жизни. Хорошо хоть накраситься удалось». – Об этом она никогда не забывала.

Заметив Катю, Кир просиял, поспешно встал и вручил цветы, потом метнулся к стулу, чтобы усадить даму, но галантный жест не задался: востоковед тотчас наступил ей на ногу.

– Ну вот, я, как всегда, в своем духе. Простите… – смущенно пробормотал он.

К столику подошел официант с вазой.

– Спасибо вам, Кир, очень красивый букет, – поблагодарила Катя, с опаской втянув носом терпкий запах лилий, на который у нее была аллергия. «Ладно, подумаешь, ну, чихну пару раз… не расстраивать же царского тезку прямо с порога. Вон он какой сегодня торжественный, в белой рубашечке…»

– Ну расскажите, по какому поводу гуляем? – спросила она.

– Разве нужен повод? – уклончиво ответил Кир и протянул ей меню. – Выпьете что-нибудь? На аперитив?

– Разве только пижму… – с лукавой улыбкой проговорила она.

– Ну, полно вам, Катерина Николаевна. Давайте какого-нибудь винца или шампанского?

Из солидного кожаного меню на Катю глянули солидные цены, а в строке шампанских вин они были просто астрономическими. Востоковед, оказавшийся подпольным миллионером, продолжал ее удивлять.

– Давайте лучше вина, – согласилась она, решив не слишком разорять своего спутника – из богатого ассортимента блюд Катя выбрала более или менее бюджетные салат и какую-то горячую закуску.

В зале тихо, ненавязчиво играла музыка. Посетителей было немного. «Оно и понятно, при таких-то ценах, да среди недели…»

– На днях посмотрел фильм, о котором вы упоминали, – с воодушевлением заговорил Кир, выглянув из-за раскидистого букета, размещенного в центре стола, – вас послушал. С величайшим удовольствием! Должен признаться… ваш голос – это что-то необычайное, я его даже не сразу узнал, так он подходит этой американской актрисе, кажется, что она сама говорит.

– О, для нас это лучшая похвала!

– Для вас? – переспросил Кир. Тень от букета легла на его лицо, на лбу появилась ученическая челка, а на левой щеке одинокий бакенбард. Подавив смешок, Катя передвинула вазу на край стола:

– Для меня, для нас… в смысле для тех, кто работает за кадром.

– Скажите, Катя, а долго ли вам приходится репетировать перед записью? – восхищенно глядя на собеседницу, спросил Мельгунов.

– Нет, я совсем не репетирую, – усмехнувшись, ответила Катя. – И никто не репетирует. Обычно в тон-студии просто проглядываешь текст, ну и слушаешь, конечно, интонацию актера на экране, пусть даже на иностранном языке.

– Невероятно! – с чувством воскликнул востоковед.

– Дело привычки. Я ведь очень давно работаю за кадром, – объяснила она.

– Но, позвольте, вы там рыдаете, кричите, зовете на помощь, бьетесь в конвульсиях?

– Ну и что? Я же – актриса.

– Какая у вас редкая профессия!

– А мне кажется, что у вас. Предлагаю за это выпить! – предложила Катя.

– И за ваш голос, он просто удивительный по красоте!

Официант как раз принес вино и разлил по бокалам.

Катя сделала глоток, и хотя она была небольшой поклонницей вина, это ей понравилось.

В кармане Кира зазвонил телефон.

– Это буквально минута, не могу не ответить, – извиняясь, быстро объяснил ей он и тотчас заговорил в трубку на каком-то неведомом, но удивительно красивом языке. Катя сидела и прислушивалась. Речь Мельгунова звучала словно какой-то древний экзотический напев, воскрешая образы далеких городов, яркое бирюзовое небо, солнце, пальмовые рощи, а вдали неспешно бредущий караван…

Разговор длился недолго. Потом Кир достал из сумки ежедневник и записал какие-то цифры. Только сейчас Катя заметила, что он левша.

– Как ловко у вас получается, – сказала она. – Не знаю, почему, но мне всегда казалось, что левша испытывает массу трудностей, когда пишет. Ведь он своей же рукой стирает то, что написал. А у вас, Кир, чернила никогда не смазывались?

Мельгунов усмехнулся:

– Если только в школе. Но вообще-то вы правы, писать по-русски или по-английски леворуким менее удобно. Другое дело на фарси или арабском – там письмо справа налево, кстати, книги листать тоже удобней, когда последняя страница первая.

Официант принес закуски. Блюда выглядели торжественно и аппетитно.

– Так вы говорили сейчас по-арабски?

– Нет, на фарси.

– Красивый язык, вы так это произносили… словно декламировали.

– Да, вы не первая, кто это подметил. Персидский всегда считался языком поэзии, в то время как на арабском учили математике, астрономии, ну и молиться, конечно, – с видимым удовольствием объяснил Мельгунов.

Заметив, что он не решается первым приступить к еде, Катя придвинула к себе тарелку, на которой размещалась затейливая пирамида из картофеля, горячей куриной печенки и зелени, увенчанная маковкой из тертого сыра.

– Скажите, Кир, а все-таки, возвращаясь к нашим баранам, что у вас нового? Как идет расследование? – поинтересовалась Катя.

– Откровенно говоря, ничего сенсационного, – уклончиво ответил Мельгунов и налил ей еще вина.

– Ну, а как ваши знакомые в прокуратуре? Неужели даже с их помощью ничего? – не отставала она.

– Почему же? Похоже, полиция серьезно взялась за дело. Вот только неизвестно, сколько это может продлиться. Шансов что-либо найти, прямо скажем, немного.

– Ну, расскажите, Кир. Любопытно ведь.

– К сожалению, этот новый дознаватель не склонен делиться со мной полученной информацией. Я даже думал вас попросить как-нибудь наведаться к нему… Вы же стояли, в некотором смысле, у самых истоков расследования. Может, он вам что-то расскажет. Во всяком случае, своими соображениями я с майором поделился.

– Ну и?..

– Мне почему-то кажется, – после паузы ответил востоковед, – что в этом деле мы столкнулись с весьма хитрым и умным преступником – он прекрасно знал, что и где искать, то есть кража была тщательно спланирована.

– А убийство Семена Васильевича… – Катя не договорила, аромат лилий окутал их столик, и в носу у нее предательски зачесалось.

– Думаю, к этому он был тоже готов. По крайней мере, нож он держал под рукой. Смотрите, Катюша, что получается. Никто не видел, как он проник на участок и как скрылся тоже. Никаких следов на месте преступления, кроме трупа, разумеется, после себя он не оставил. Он просто нашел то, что искал, и бесследно исчез. Рискну предположить, я, собственно, и в полиции это сказал, что украденные предметы для него не просто золото или золотой лом. В ломбард он их нести не собирался.

– В смысле?

– В том смысле, что преступник отлично понимал, что он ищет, так сказать, отдавал себе отчет в том, какую огромную ценность представляют спрятанные в колодце золотые изделия… Он пришел за золотым истуканом. Но я повторюсь, что это лишь мое мнение, основанное не на фактах, а скорее на интуиции…

– То есть получается, что это был какой-то сумасшедший коллекционер, способный на все ради обладания артефактом?

– Возможно… – Кир в раздумьях застыл над тарелкой с салатом.

– Ой, что-то тут не то… Как говорил Станиславский: «Не верю». Персонаж малоправдоподобный… – возразила Катя и, несмотря на отчаянные попытки сдержаться, все-таки чихнула.

– Тогда это мог быть человек, который знает сумасшедшего коллекционера, то есть потенциального покупателя, чей-то заказ он, вероятно, и выполнял… Понимаете, Катюша, пока у нас недостаточно исходных данных. А стоит мне начать размышлять над тем, как, каким образом, откуда преступник мог узнать о дедовском кладе, и я теряюсь и захожу в тупик. Это просто из области мистики…

– А может, все-таки кто-то знал о дневнике вашего деда?

– Кто? Умоляю, скажите, кто? Меня и в полиции спрашивали! Думаете, я не задавал себе этот вопрос? Да сотни раз… от этого можно просто сойти с ума! – неожиданно громко и с чувством вскричал Кир, он даже покраснел.

Предупредительный официант опрометью метнулся к их столику:

– Вы что-то хотели?

– Нет-нет, спасибо. Все прекрасно, – произнес востоковед и, как только официант удалился, продолжил, а его указательный палец вновь взмыл ввысь и принялся выписывать круги. – Понимаете, с тех пор, как я получил дневник, он находился дома в ящике моего письменного стола и ни на минуту не покидал его! Ни на минуту! Кроме меня о нем знали только мама и моя двоюродная сестра Лена. Но ни та, ни другая не могли прочесть и строчки из записей деда. Они не говорят по-персидски и по-турецки, кроме того, у Лены нет ключа от моей квартиры. Есть еще домработница-молдаванка, но у нее даже с русским возникают проблемы. Поверьте, вести расследование в этом направлении бессмысленно.

– А ваш друг Дмитрий?

– Малов узнал о дневнике спустя две недели после убийства! – тотчас встал на защиту друга Мельгунов.

– Да уж, – вздохнула Катя и снова чихнула, – действительно получается тупик. Только не надо так нервничать.

– Извините. Просто я уже не первый день бьюсь над этой головоломкой. Так о чем я… ах да, именно поэтому мне представляется разумным начать поиски не с преступника, а с покупателя.

– С коллекционера? Но как его вычислить?! Их же десятки!

– Это не совсем так. Тут вы, Катюша, ошибаетесь. Конечно, собирателей всякого антиквариата, бронзы, картин, фарфора в самом деле предостаточно. И у нас, и за границей. Но вот людей, страстно увлекающихся Древним Востоком, коллекционирующих восточные редкости, да еще способных выложить за какой-нибудь артефакт баснословные деньги, – не так уж и много. Кроме того, их, в свою очередь, тоже можно поделить на группы, так сказать, по географическому признаку – китаисты, японисты… Например, для человека, собирающего японские нэцке или китайский фарфор, объект, обнаруженный в Центральной Азии, не представляет особого интереса. У каждого свой профиль.

– Да, пожалуй, – кивнула Катерина, не пропустив мимо ушей нежное «Катюша». – И как вы предполагаете его искать?

– Честно говоря, я уже предпринял кое-какие шаги. К счастью, коллекционеры очень тщеславны. Некоторые из них выпускают каталоги своих коллекций, другие, пусть даже через агентов, участвуют в аукционных торгах.

– Постойте, но вы же говорили, что этот истукан, Ангра-Майнью, еще и культовый объект? Где-то живут многочисленные зороастрийцы… – подала реплику Катя, за которой последовало энергичное троекратное чиханье.

– Катюша, вы что, простужены? – участливо спросил Кир.

– Нет-нет, это не простуда. Давайте только букет лилий поставим на соседний столик…

– У вас от них аллергия?! Вот же я осёл… Простите… – Мельгунов бросился переставлять вазу с цветами, – это моя вина, я не знал… надо было…

– Ничего страшного, не волнуйтесь, – ответила Катя, – сейчас все пройдет.

– Да еще этим расследованием вас замучил… – сокрушался Мельгунов. – Ни слова больше об этом. Как говорил один восточный философ: «Я часто раскаиваюсь в том, что говорил, но редко сожалею о том, что молчал». Я буду молчать, расскажите теперь что-нибудь вы.

Идти от ресторана до Катиного дома было близко. Но все же Мельгунов настоял на том, чтобы довести ее до подъезда. Катя не стала возражать, ей было приятно. Она даже поймала себя на мысли, что востоковед ей симпатичен. По дороге он расспрашивал ее о работе, о сыне, даче. Расспрашивал с интересом. Прозвучал и робкий вопрос о ее замужестве. Надо же, как трогательно! Катя улыбнулась. Грел душу и роскошный букет лилий, который, к сожалению, пришлось оставить в ресторане. Ну и фиг с ним, с букетом, в конце концов, постоял бы пару дней дома и засох. Нет, тут главное внимание…

22. Сборы в дорогу

Москва, октябрь, 20… г.

Белозубая блондинка с пышными кудрями в который раз с хохотом повалилась на идеально постриженный газон. Разделяя ее веселье, к ней уверенно присоединился смазливый брюнетик. Хохот прервался легким поцелуем. «Когда со мной «Конфи», я чувствую себя уверенно даже в критические дни. «Конфи» дарит мне хорошее настроение. Прокладки «Конфи» – это свежесть и чистота».

– Слушай, давай теперь попробуем поинтимнее и название бренда почетче, – подал голос звукорежиссер Сергей, – так заказчик просит. И это будет последний вариант.

Катя послушно кивнула и посмотрела на часы. На мониторе снова появилась довольная блондинка, следом брюнетик, и наконец прозвучали три навязшие в зубах реплики.

– Ну, похоже, с тобой все, – со вздохом произнес Сергей.

– Можно идти?

– Да-да, спасибо, Кать. Мне теперь только шумы осталось подложить.

– Тогда пока, если что – звоните, я на связи, – сказала она уже в дверях.

– Пока. Удачи тебе! И счастливо съездить! – прокричал ей вдогонку Сергей.

Но Катерина не ответила, она уже во всю прыть неслась по коридору. Времени у нее оставалось в обрез, как всегда, перед отъездом.

«Но не отказываться же от рекламы. Работы минут на пятнадцать, а платят… Вот, новое пальто себе куплю, когда вернусь, – рассуждала она, садясь в машину. – Ничего-ничего, все успеется».

С «Новокузнецкой», где располагалась студия записи, Катерина поехала в салон красоты, потом надо было заскочить в химчистку, там приемщица клятвенно обещала привести в порядок Катин парадно-выходной костюм, необходимый для поездки. Вечером ей еще предстояла встреча с Киром, а на ночь глядя – дебаты с мамой, которая почему-то любое пространственное перемещение своих родных дальше загорянской дачи воспринимала как личное оскорбление. Таисия Федоровна обиделась еще неделю назад, как только узнала о поездке и о том, что вместе с дочерью отправляется и внук. Далее все по схеме: похоронное настроение, сердечные капли, мрачные пророчества, что-нибудь про катастрофы на транспорте, природные катаклизмы или пищевые отравления. Словом, любая поездка в их семье сопровождалась суматохой и руганью. Даже предстоящая – казалось бы, почему? Ехать недалеко, в Одессу, и не на самолете, а на поезде, все расходы, включая гостиницу, билеты и еду, оплачены. Есть официальное приглашение жюри кинофорума, где Катерину ждут, будут чествовать и награждать. Еще учась в институте, Катя снялась в одном эпохальном фильме, получившем приз на Московском кинофестивале, а позднее ставшем настоящим блокбастером российского проката. Его без конца крутили по всем каналам по телику, и зрители его очень любили. Катя сыграла там небольшую роль дочери главной героини. И теперь, спустя двадцать лет, когда на кинофоруме решили отметить своеобразный юбилей фильма, а заслуженные старики, исполнители ключевых ролей, уже отошли в мир иной, пригласили ее. Польщенная Катька, не раздумывая, дала свое согласие, выбрав сына в качестве спутника – у него будет повод погордиться матерью. Главное, никаких хлопот с ее стороны, никаких усилий, все без нее устроили и сделали. Даже билеты на дом привезли – явился экзотического вида курьер и буквально с поклоном передал конверт для г-жи Насоновой. Но и этот последний знак внимания Таисию Федоровну не переубедил, она продолжала обижаться. Впрочем, Катерину это не удивляло.

Зато Кир преподносил ей сюрприз за сюрпризом. Вслед за первым совместным ужином последовал второй, тоже с цветами. Потом приглашение на концерт с конфетами. Он стал ей звонить. И даже как-то раз заехал за ней на работу… Казалось бы, все понятно – востоковед решил за Катериной приударить. Севка так и заявил матери, хищно цапнув конфету из гигантской подарочной коробки. Но что-то во всем этом было не то. Главным образом потому, что Мельгунов, несмотря на вполне довольный, если не сказать счастливый вид, при встречах с Катей держался скорее как хороший приятель или коллега…

– Ну и чего? – спрашивала Машка.

– Все так же.

– Может, у него того… – предположила подруга, – ну, типа с потенцией не все в порядке… а то прямо как в кино: «Мимино, что она хочэт? Ничэго не хочэт – танцуэт просто».

– Слушать вас противно, какие все стали распущенные… – став свидетельницей разговора подруг, укоризненно заметила Таисия Федоровна. – Он что, после первого свидания сразу в койку должен ее тащить?

– После третьего, – с невозмутимым видом поправила ее Маша.

– Не надо торопить события, девочки! Не знаю, как сейчас, но в наше время встречались просто застенчивые люди.

Свидание перед отъездом в Одессу внесло некоторую ясность, даже несмотря на то, что востоковед изъяснялся туманно. Вернувшись домой, Катя сразу перезвонила подруге с отчетом:

– …одним словом, он предложил мне вместе съездить в Иран.

– Это еще зачем? Там же кошмар!

– Кир говорит, что совсем наоборот. Все комфортно, радушно, есть что посмотреть. А вообще-то мне больше всего понравились стихи. Прозвучало очень возвышенно.

– То есть?

– Я его спросила, как продвигается расследование, он мне сказал, что все застопорилось. Тогда я посочувствовала, мол, фамильная коллекция тю-тю, а он ответил, что не особенно расстраивается, и прочел стихи. Вот, послушай:

В одно окно смотрели двое:
Один увидел – дождь и грязь.
Другой – листвы зеленой вязь,
Весну и небо голубое!
…В одно окно смотрели двое…

– Это что значит?

– Какая ты, Машка, приземленная! Это значит, что он встретил меня!

22. В поезде

Меняем реки, страны, города…

Иные двери, новые года…

Но никуда нам от себя не деться,

А если деться – только в никуда.

Омар Хайям, персидский поэт, XI–XII вв.

На Киевский вокзал Насоновых отвезла Маша. Как выяснилось, на поезде оба не ездили сто лет. У вагона СВ фирменного поезда «Крым» на перроне стояла румяная, высокая, как гренадер, проводница и проверяла билеты:

– Граждане отъезжающие, проходим на места, отправление поезда через пятнадцать минут… провожающих просьба не задерживаться, – говорила она немногочисленным пассажирам, по-малоросски гэкая.

Насоновы поднялись в вагон. Там было чисто, опрятно – ковровая дорожка, болоснежные, в пол-окна занавесочки, на столике в купе – минералка. Пахло дешевым освежителем воздуха. Оставив вещи, мать и сын приклеились к окну. На перроне среди снующих людей стояла Машка и театрально махала платком. Потом, видно, ей это надоело, она ткнула пальцем в циферблат часов и умчалась по своим делам.

Через несколько минут поезд тронулся. Мерно застучали колеса. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Вокзал, нагруженные пассажиры, перрон поплыли назад. Боже мой, как в детстве, давно забытые ощущения, когда Катя вместе с родителями ездила летом в Крым. По коридору вихрем пронеслась проводница, «Граждане пассажиры, готовим билетики». Захлопали двери купе. Вскоре появилась официантка из вагона-ресторана, хрестоматийная, в мини-юбке, с кружевной наколкой в канареечно-желтых буклях: «овощной салатик, соляночка, бефстроганов, рыбка». Севка, с неподдельным интересом обследовавший купе, высунул голову в коридор.

– Водички, коньячку? – скороговоркой спросила его официантка.

– Нет, пока кипяточку с заварочкой и сахарком, – парировал Сева.

– За чаем к проводнице, – разочарованно через плечо бросила официантка и поспешила дальше.

– Эх жаль, верхней полки нет. Так хотелось поспать на втором ярусе. Слушай, ма, а что мы так редко на поезде ездим? Тут прикольно.

– До Майорки поездом не доедешь.

– А в вагон-ресторан пойдем? – не успел он спросить, как в куртке ожил его мобильный. Звонила бабушка:

– Севочка, ты смотри, не ешь ничего в поезде в ресторане! А то я вас знаю, наедитесь и сляжете с поносом.

Услышав бабушкины ЦУ, Катя хитро подмигнула сыну.

За окном потянулись бетонные заборы, сплошь исписанные и покрытые граффити: «Кони – мусор», «Спартак – чемпион», «Голосуй за ЛДПР», за ними унылые гаражи и не менее унылые московские новостройки. Поезд прибавил скорость. Тук-тук-тук, тук-тук-тук.

– Эх, сразу есть захотелось, – глядя в окно, мечтательно произнес Сева.

– Ну, ты даешь! Еще часа не проехали! Хотя бабушка нам кое-что с собой навертела. Достать?

– Бабушкино неинтересно. – Сын вытащил из сумки объемистый русско-украинский словарь, который специально купил для поездки.

– Зато безопасно. Скажи, Сев, зачем было брать такую тяжесть?

– Очень поучительно, и потом мы ведь должны там как-то общаться.

– В Одессе все прекрасно говорят по-русски.

– Это раньше, а теперь… вот ты, знаешь, например, как будет по-украински «сыщик»?

– Ну и?

– Нышпорка. А ледокол – крыголом.

– Очень поучительно.

В купе зашла проводница, села на полку и разложила на коленях плоскую кожаную сумку с кармашками.

– Билеты приготовили? До Одессы следуем?

Катя кивнула и протянула ей билеты.

– Есть чай, кофе, печенье – обращайтеся.

– А почему вы говорите «билет»? – перебил ее Сева. – Ведь по-украински это будет «квиток».

Проводница улыбнулась:

– Дак, чтоб понятней было. Не все ж такие, как ты. – И, посмотрев на Катю, спросила: – Какой шустрый, он вам кто – брат или сын?

– Сын.

– А что народу у вас так немного? – продолжил разговор Севка.

Проводница сложила сумку и встала:

– Откуда ж ему взяться? Чай не лето. Кроме вас вон всего пятеро. Вы, если чего надо – обращайтеся.

– А стоянка первая когда?

– Большая – в Брянск-Орловском, тридцать минут.

– Спасибо. Будем знать. Можно у вас чайку? Как это правильно – ласково просим?

– Да зараз.

После горячего чая с домашними бутербродами, да еще под стук колес Катю потянуло ко сну. Прикрыв от яркого света лицо журналом, она с удовольствием вытянулась на купейном диванчике. «Надо бы еще не забыть речь продумать, а то выйду на сцену, и ни бэ ни мэ». Севке на месте, наоборот, не сиделось. Он то выходил в коридор общаться с проводницей, которую, разумеется, звали Оксана, то возвращался и принимался снова что-то жевать, то с хохотом штудировал украинскую лексику.

Тук-тук-тук, тук-тук-тук. Поезд набрал скорость.

Сын разбудил Катю в Брянск-Орловском.

– Ма, ну чего ты все дрыхнешь? Какая ты скучная! Давай хоть на воздух выйдем, постоим.

Катерина взяла из сумки сигареты и пошла за ним.

На перроне, несмотря на дождь, шла активная торговля. Деловитые бабушки толпились у дверей вагонов, предлагая горячие беляши, вареную картошку, рыбу-копчушку.

Сева побежал в газетный киоск. Катя прошлась по перрону и закурила. Вслед за ней из вагона спустился невысокий кругленький мужчина благообразного вида и попросил прикурить.

– В Одессу? Впервые?

Катя улыбнулась и кивнула.

– О, в таком разе считайте, что вы уже там. Я про нее, красавицу, знаю все и даже больше, никакого путеводителя вам уже не надо. – Мужчина оказался одесситом и до крайности общительным: – Вы, мадам, в каком купе место имеете? С кавалером? И что так печально? В Одессу, как в Париж, хорошо ездить дуэтом. Хотя как на это посмотреть… с другой стороны, со своими бычками на Привоз не ходят, – попутчик говорил быстро, без пауз и с таким удовольствием, что казалось, участие собеседника в разговоре вовсе необязательно. – Уверяю вас, мадам, в нашем городе, в отличие от Москвы, еще умеют ценить женское общество. Для этой цели посоветую вам один достойный общепит с достойным обществом… ничего вульгарного, уверяю вас, только чтобы сделать себе настроение. Можете сказать, что вы от Миши Школьника, это я. Меня там, слава богу, еще не забыли.

Катерина докуривала вторую сигарету, кстати, по вопросу табакокурения разговорчивый попутчик тожевысказал свое мнение, и ей страшно надоела болтовня одессита, но она все никак не решалась его перебить. Наконец вернулся Сева, и она, воспользовавшись моментом, извинилась, поднялась в тамбур, прошла в купе и принялась составлять текст своего выступления. Лучший экспромт – это подготовленный экспромт.

В коридоре мелькнул Севка и проследовал в купе одессита. Его не было довольно долго – Миша Школьник знал свое дело и работал на износ.

Вечером Всеволод, сославшись на страшный голод, запросил солянку и настоял на посещении вагона-ресторана. Но после утреннего анонса набор блюд сильно сократился – осталась только жареная картошка.

Часов в одиннадцать Сева начал зевать, да и Катерину стало клонить в сон. Переодевшись, они улеглись на свои места. Было уютно, тепло и покойно. В черном окне мелькали огни фонарей, проносились полустанки, переезды. К ночи поезд разогнался, и вагон слегка покачивался. Тук-тук-тук, тук-тук-тук.

– Нас кто-нибудь будет встречать или мы сами с усами?

– Вроде должны прислать водителя… Что-то мне, Сев, волнительно на сцену выходить, речь толкать…

– Ничего. Завтра отрепетируешь.

«Нет, все-таки железная дорога лучше всякого димедрола», – погружаясь в сон, подумала Катерина.

Через несколько часов она проснулась от необъяснимого дискомфорта. Ей показалось, что правая сторона ее лица потеряла чувствительность, онемела щека в том месте, где был шрам. Ее словно подкинуло, она села на полке и принялась судорожно делать мимические упражнения, которые заучила еще двадцать лет назад, после операции. Через несколько минут онемение как будто прошло. Только теперь она заметила, что поезд стоит. За окном виднелись освещенный перрон и здание вокзала, большие часы на его фасаде показывали два ночи. Странное пробуждение взбудоражило ее, и хотя она снова легла, сон как отшибло.

Из коридора донеслись громкие голоса и топот.

– Где старший проводник или начальник поезда в конце концов? – раздраженно проорал кто-то прямо у них под дверью.

«Что там за шум? Наверное, снова пограничники?» – спросонья Катя никак не могла понять, что происходит.

– Да я почем знаю! Поразбежалися все, «Скорую» встречать! – взвизгнула проводница Оксана.

– Мы с вами вдвоем не справимся. Надо носилки поддержать.

«Нет, это не пограничники… они вроде уже были», – пронеслось в голове у Кати.

– Погодите, я зараз… тут мужик во втором купе, – ответила Оксана.

Каблуки затопали по ковровой дорожке, проводница забарабанила в дверь соседнего купе:

– Гражданин! А гражданин, срочно помощь нужна. Человеку плохо.

Снова топот и отчаянный стук в дверь.

– Мужчина, выйдите, пожалуйста. Надо помочь донести носилки! – повторил просьбу проводницы ее нервный спутник.

– Эх, да что ж санитар-то такой пьяный?

Катя вскочила с диванной полки, включила ночник, прислушалась. «Надо помочь», – решила она, снимая с вешалки пальто и приоткрывая дверь купе.

– В чем, собственно, дело? С какой стати? – к двум предыдущим голосам присоединился третий. Говоривший был явно недоволен, он даже особенно не слушал, о чем его просят. – В чем дело, хотелось бы узнать? Я предупреждал, чтоб меня не беспокоили… Что? Помочь донести носилки? Что вы мне голову морочите, у меня вообще спина больная…

Катя высунулась из купе и уже хотела предложить свою помощь, но вдруг остановилась, как будто что-то или кто-то заставил ее это сделать, и слова «давайте я помогу» застряли у нее в горле. Она снова села. Бессознательно в памяти отозвалась фраза, сказанная пассажиром: «Что вы мне морочите голову… мне морочите голову… морочить голову». Откуда? Она ее уже где-то слышала. Где-то… И эта уверенная, отрывистая интонация, легкая, чуть заметная гнусавинка в голосе… «Хватит, старик, мне морочить голову!»

– О, господи… о, господи! Что же это… такого просто быть не может, – прошептала Катя и, чтобы не закричать, зажала руками рот.

– Мама, что с тобой? – Севка проснулся и приподнялся на койке. – Тебе плохо?

Но Катерина не услышала вопроса. Она вспомнила этот голос, вернее, никогда его не забывала! И узнала бы среди десятков других. Ее безупречная память на голоса и звуки не давала осечек.

С грохотом распахнувшаяся в тот момент дверь тамбура заставила ее подскочить на месте. В приоткрытую щелку было видно, как по коридору пробежал проводник. За ним еще кто-то в белом халате с носилками: «На руках! Носилки не пройдут!» Оба скрылись в одном из купе. Через минуту мимо остолбеневшей Катерины двое мужчин, едва поворачивающихся в узком коридоре, пронесли белого как полотно одессита. Следом, охая и причитая, с медицинским чемоданчиком прошла проводница Оксана…

* * *

Поезд продолжал движение. Тук-тук-тук, тук-тук-тук.

– Вот же гад! По-другому не скажешь! Ему говорят: человеку плохо, а он «с какой стати, у меня спина больная», – возмущению Оксаны не было конца, сочное фрикативное «г» наполнило небольшое пространство купе. – Боже ж мой! Ну и ночка выдалась! А завтра еще целый день работать.

– Неужели он так и ответил? – удивился Сева.

– А то! Я что, тебе вру? – сказала Оксана, налила в стопку водки и залпом выпила. – А ты давай чаю! Еще молодой! Водка – яд.

– Оксана, что же случилось с пассажиром тем, Михал Семенычем? – спросил молодой человек.

– Да вроде врач сказал, инсульт. Он-то вечером у меня все таблетки просил. Давление подскочило. Я ему дала и чайку горячего сделала. А ночью, как Терновку прошли, иду мимо, слышу, стонет кто-то. Дверь закрыта. Вернулася за ключом. Открываю, а он на полу лежит. Ой, хуже нет, когда пассажиры болеют. Мороки не оберешься!

– Досталось вам сегодня, – сочувственно протянул Севка и сделал маленький глоток чая. Пить ему уже не хотелось. Это был третий по счету стакан. Просто чаепитие удачный повод для беседы. А вопросов у Севы Насонова накопилось много, и главный из них: на кого зарегистрировано место во втором купе.

Вагон потряхивало. Тук-тук-тук, тук-тук-тук.

* * *

За окном чуть забрезжил рассвет. Потянулись нескончаемые поля, покрытые белым, как молоко, туманом, из которого изредка выплывали одинокие избенки.

Накинув пальто и поджав под себя ноги, Катерина сидела и мелко тряслась, ее знобило то ли от недосыпа, то ли от страха.

– Все-таки, Севк, я не пойму, какие теперь наши действия? Ну, позвонили мы, допустим, сообщили его координаты, а дальше-то что?

– Ма, не дрефь. Востоковед и без нас знает, что делать. Он уже наверняка связался с тем майором, а тот в свою очередь веерно трезвонит по всем ментовским инстанциям, – в отличие от матери Севка ничуть не потерял присутствия духа, он держался вполне уверенно и рассуждал здраво: – Скорей всего они сейчас пробивают его личность по базе.

– Какой тут веерно! Посмотри на часы – шесть утра. Времени у нас остается всего ничего. Боже мой, что же он не перезванивает! В одиннадцать мы будем уже в Одессе. И что тогда? Тогда ищи свищи этого В. Д. Ефимова. А мы даже не знаем, как он выглядит. Ой, не нравится мне все это…

– А мне нравится! – с воодушевлением возразил сын.

Заливистый звонок телефона прервал их разговор.

– Это Кир! – встрепенулась Катя. – Алло, тебя плохо слышно. Хорошо, что ты позвонил. Не спим… А что делать-то? Сын мой, знамо дело, хорохорится, а мне как-то не по себе…

На том конце трубки заговорил Мельгунов, а она замолчала, просто кивала, вставляя короткие «Да» или «Понятно».

Потом связь прервалась.

– Ну? – Сева вопросительно уставился на мать.

– Представляешь, он мне сказал… – помолчав, ответила Катя, глаза ее округлились, – помнишь ту историю с дневником деда-полиглота?

– Само собой. Ну и чего?

– Так вот, следователя НКВД, что вел дело деда Мельгунова и на допросе у которого тот умер, звали…

23. Виктор Мальцев

Мальцев родился в Ярославле в июне 1945-го, поэтому и назвали его Виктором. Мать его, Зоя, отвоевав неполных четыре года, демобилизовалась по беременности и вернулась в родной город. Отца своего он никогда не видел и знал о нем только из рассказов матери – майор Ефимов умер от крупозного воспаления легких в госпитале в Восточной Пруссии, не дожив пять месяцев до победы.

Воспитывала его в основном бабка Глафира Семеновна, или просто баба Глаша, так ее звали все вокруг. Мать дома бывала редко, она вкалывала на полторы ставки в районной больнице – была хирургической медсестрой, а иногда еще и подработку брала – ходила на дом уколы делать. Рукодельная баба Глаша помогала ей чем могла – кому что зашить, кому перелицевать, носки вязала, варежки, военным из общежития белье стирала. Но жилось им все равно бедно, правда, тогда все так жили. Кого в послевоенные годы бедностью-то можно было удивить. Несмотря на голодуху, маленький Витька рос здоровым, крепким и почти не болел. Мать и бабка души в нем не чаяли, баловали, гордились. Вот Витенька на ножки встал, ходить начал, первое слово сказал, вот раньше сверстников читать научился… А уж когда он в школу пошел – тут и говорить нечего, потому что учение Витьке всегда давалось легко, в табеле одни «хорошо» и «отлично», не то что у соседских пацанят.

– Способный мальчик, сообразительный, память у него цепкая, а по арифметике и устному счету – он лучше всех в классе, – говорила на собраниях учительница. – Правда, по внеклассной работе у Вити таких успехов нет. После уроков он не остается, от общественных поручений отлынивает. С коллективом у него отношения не складываются. Вот и друзей в классе у него нет.

«Ну это ты врешь, – думала про себя баба Глаша, слушая учительницу. – «Друзей нет». Видела бы ты, с какой ватагой ребят он вчера по двору носился. Знаю я вас, вам бы только зазря мальчишку оговорить». Баба Глаша не терпела, когда кто-то ругал ее внука. И воспитание свое считала правильным. Он уж и так сирота, без отца растет… а вы его еще и виноватить. Даже с Зоей, с дочкой своей, у нее из-за этого ссоры выходили. За внука бабка всегда горой стояла…

Не видела она и не хотела видеть в своем Витеньке ничего плохого, никаких недостатков. Ну и что, что парнишка хитроват – немного хитрости никому не помешает. А то, что говорят, жадный он и ни с кем не делится, так это даже хорошо, у расчетливого и мошна тяжелее. Ничего, с таким приданым ему жить будет легче…

Но вообще-то легкую жизнь Витьке Мальцеву сулило другое удивительно редкое его качество. С самого рождения был у него совершенно особый дар, потрясающий нюх – безошибочно угадывать приближение опасности. Как маяк, он вел его по жизни, предостерегал, подсказывал. Вот, к примеру, Кольшу Доронкина за разбитое стекло отец поймал и выпорол. Хотя Витек рядом был, вместе с Кольшей, но в последний момент смылся. И в школе у военрука костыли они вдвоем стащили, а попало одному. Потому что Витька вовремя ушел и его не заметили, а не заметили – значит, не виноват. Хотя это была его идея с костылями.

– Тебе, Малец, всегда фартит, – с досадой бросил Кольша. Он нарочно сказал «Малец», знал, что Витька не любит, когда его так называют.

После случая с одноногим военруком второгодника Доронкина из школы поперли. Витькино везение на других не распространялось. Без единого «трояка» в табеле он перешел в седьмой класс и уехал в пионерлагерь на Волгу.

– Нечего тебе с таким хулиганьем водиться! – убеждала внука баба Глаша. Но его не надо было убеждать. Он сам для себя давно все решил, и дружба с Кольшей как-то незаметно сошла на нет.

Зато появился Юрочка, неуклюжий жиртрест из параллельного класса, полковничий сынок, которого надо было подтянуть по химии, и Витька вызвался ему помочь. Он приходил к нему домой, и Юрочкина мать кормила их борщом с пампушками. И дама с ярко накрашенными губами, и борщ, и отдельная квартира, обставленная красивой трофейной мебелью, Витьке нравились, а вот сам Юрка – не очень, вернее, совсем не нравился. С завистью смотрел Витяныч на его драповое пальто с воротником, на теплые меховые унты, шапку и думал о своем погибшем отце, которого он никогда не видел. Он пытался представить себе, как сложилась бы его жизнь, если бы отец не погиб… У них тоже была бы большая квартира, но только не в Ярославле, а в Москве, а у него – отдельная комната, красивая одежда и такие же наручные часы, как у жиртреста Юрки. Пожалуй, часы Витьке хотелось больше всего, они даже ему по ночам снились. Вот и вышла с ними история…

Как-то на путях пацаны из школы играли в пристенок, Юрочка тоже играл. Сцепились, слово за слово, вышла потасовка. У Витьки денег не было, он просто со стороны наблюдал и в драке не участвовал, может, поэтому только один он заметил, как драгоценные немецкие часики соскочили с руки и упали в песок. Витек их тихонько подобрал, послушал, как тикают, а потом взял и долбанул со всей дури о железную балку и снова бросил в песок.

«Ну и дурак! – потом подумал он про себя. – Главное не в том, чтобы у Юрки больше не было часов, а в том, чтобы они были у тебя!»

Ох как Витька ненавидел свою бедность! Люто, до дрожи. И то, что в бедности жили почти все, его нисколько не утешало. «Вот вырасту и обязательно буду хорошо зарабатывать. Получу много-много денег и уеду навсегда из Ярославля, из этого вонючего барака, поселюсь в Москве, там, где жил и работал мой отец. Надо только выбиться, любой ценой выбиться».

В первый раз Витька услышал, что его назвали красивым, когда ему было лет пятнадцать. Он действительно здорово вытянулся и раздался в плечах за лето, проведенное на Волге в рыбсовхозе. На солнце шевелюра его выгорела, закурчавилась, подернулась золотистыми всполохами, а на лице появился гладкий бронзовый загар. Накануне, перед первым сентября, мать купила ему костюм, пусть не новый, с чужого плеча, и его пришлось немного перешить, но зато это были настоящие пиджак, брюки со стрелками и белая рубаха, которые он, конечно, сразу надел в школу. Вот там, в школьном коридоре, проходя мимо учительской, он и услышал из-за полузакрытой двери, как молоденькая физичка кому-то расхваливает его внешние данные. Потом мнение учительницы поддержала Юрочкина мать, встретив его как-то на улице.

– Ой, Витя, я тебя даже не узнала, – пропела она ему в лицо, с удивлением разглядывая. На парня пахнуло терпким запахом духов «Красная Москва». – Какой ты стал взрослый, красивый, – ярко накрашенные губы ее растянулись в томной улыбке. – Почему же ты к нам больше не приходишь? Я… мы будем очень рады.

Витька стал замечать, что на него обращают внимание в школе, на танцах в клубе, в городе. Девчонки-старшеклассницы шушукались, провожали его взглядами, потом стали строчить записки. Дамочки в возрасте тоже с любопытством косились через плечо. Постепенно Витька привык к женскому вниманию, он чувствовал, что он нравится, и ему нравилось нравиться. А спустя какое-то время он понял, что из этого можно извлекать пользу. Белобрысая продавщица из булочной без очереди отпускала ему хлеб. Школьная библиотекарша отпрашивала с уроков. А билеты в кино, как оказалось, Витьке вовсе не нужны, потому что у одноклассницы Инги отец работал киномехаником.

Исполнилась и его давняя мечта – немецкие наручные часы на кожаном ремешке. Их подарила ему Раиса Артемовна, мать Юрки. С самим жиртрестом Витек к тому времени дружбу уже не водил. А вот с его мамашей – другое дело. Она стала его первой женщиной. Нежная, страстная, жадная до любви, Раиса была Витьке и любовницей, и матерью, и наставницей. Таким премудростям его обучила – дух захватывало. Ее полковник тогда все больше по командировкам мотался, не пропадать же накопленному опыту. Словом, в отсутствие мужа и ласки и борщи доставались Витеньке.

На окончание школы Раиса преподнесла ему часы:

– Вот уедешь ты в Москву, поступишь в институт и меня забудешь, – с печалью в голосе прошептала она, – бабы, они везде одинаковые, что в Ярославле, что в столице, проходу тебе и там не дадут. А часы на руке тикать будут и обо мне напомнят…

Ее сын Юра тоже решил ехать в Москву поступать. Так что провожали их вдвоем. Мать Вити с работы отпросилась, баба Глаша и Раиса Артемовна… Стоит на перроне – бархатная сумочка, шляпка с вуалеткой, губы яркие, красные, и белый кружевной платочек в руке… еще неизвестно, по кому она тогда больше плакала…

В то лето в институт Витька Мальцев не поступил, не добрал полтора балла. Казалось бы, чем не угодил – и аттестат отличный, и разряд по лыжам, и благодарность из рыбсовхоза. Жалко было так, что он, пожалуй, первый раз в жизни растерялся и не знал, что дальше делать. Как же теперь? Обратно возвращаться? В Ярославль, в опостылевший барак к бабке с матерью? Да и стыдно очень. Перед отъездом-то вон каким гоголем ходил. Даже и представить себе не мог, что провалится. Где же его пресловутое везение! От обиды на всю систему высшего образования Витька напился в лоскуты, в хлам, до полного бесчувствия, даже чуть в милицию не попал. Хотя такого с ним никогда не случалось. С водкой он для себя давно вопрос решил, вдоволь насмотревшись на соседскую пьянь. Протрезвев на следующий день, Витек пошел гулять по Москве – прощаться. Побродил, посмотрел на всю эту столичную красоту и зачем-то зашел в общежитие к Юрке. Он как раз в геологический экзамены выдержал и сидел в своей комнате в общаге – новые учебники в тумбочку укладывал. Рот до ушей, на щеках ямочки. «Вот ведь жиртрест! И тут ему лакомый кусок обломился».

Витек земляка поздравил, порадовался за него, руку пожал и даже от чая не отказался. А за чаем, как бы между прочим, взял и рассказал кое-что из жизни полковничьих жен. Про любовь, конечно, без подробностей, но все же со знанием дела.

Тут улыбка с Юрочкиного лица съехала, пухлый подбородок затрясся, руки сами собой сжались в кулаки.

– Дурак ты, Юрка. Я ведь, можно сказать, к ней всей душой, ничего плохого даже в мыслях не держал, – благодушно проговорил Витька уже из дверей и вышел на улицу.

А там было тепло, ясно, небо высокое, голубое, легкий ветерок кружил опавшую листву, глаза солнцем слепило. Тяжело громыхая, остановился трамвай, из него вышлидве девчонки с бантами и задержались у автомата с газировкой.

«Ничего, прорвемся. Обязательно прорвемся, – подумал тогда про себя Виктор. – А ты, Москва, погоди чуток. Я к тебе еще вернусь!»

Приехав в Ярославль, Витя устроился работать в депо на окраине города. Там меньше встречались знакомые лица. О своем провале с поступлением он распространяться не собирался. Раису Артемовну он больше не видел. Рыпнулся было однажды, но она даже дверь ему не открыла. Навязываться Витек не привык, тем более что желающие быстро нашлись. До армии оставалось полгода. В конце апреля его призвали.

Ходить строем по чужой команде, ползать по-пластунски брюхом в грязи Витьке не нравилось, но это совсем не значило, что приспособиться к казарменной жизни он не сумел. В армии, как и везде, можно найти местечко, где «меньше дует». Надо только уметь не высовываться, а при случае вовремя о себе напомнить. Без малого два года он провел в котельной, так как штатного истопника в их части не было. Работа хоть и пыльная, но без нервотрепки. После депо опыт у него кое-какой имелся, и с техникой он был на «ты». В части его ценили. А чуть что – ответ готов: «Котел барахлит». Так что положенный срок Витек отслужил спокойно и стал ефрейтором, отличником боевой и политической подготовки…

Уже будучи дембелем, Витька свел знакомство с одним прапором, звали его Саенко. В их часть того перевели недавно, прежде он служил на Колыме, в Магаданской области. Витька часто к нему в каптерку заходил чайку попить, разговоры послушать. Саенко, хоть и любил приврать, но поездил по стране прилично и рассказчик был отменный. А про Колыму, к которой прикипел всей душой, такие байки травил, что голова кругом шла. Витька слушал, слушал, думал, думал, а потом взял да и решил махнуть в края далекие. Действительно, что он в этом Ярославле забыл? Так что в родной город ефрейтор Ефимов (перед армией Витька материну фамилию Мальцев поменял на отцовскую, она ему больше нравилась) вернулся только погостить. Баба Глаша тогда уже в больнице лежала с сердцем.

– Ох каким ты молодцом сделался! – все приговаривала она, глядя на внука. – Настоящий богатырь! А я, вот видишь, совсем никудышняя стала.

Баба Глаша и вправду выглядела неважно – сморщилась вся и как будто вдвое уменьшилась.

– Ты бы, Витенька, это… не уезжал, а то я помру, мать-то совсем одна останется, – без особой надежды просила она внука. Как никто другой понимала она его, поэтому наперед знала, что от своего решения Витек не отступится.

– Да я, бабушка, ненадолго… А мать что? Ей одной даже легче будет. Может, еще и мужа себе найдет. Я бы возражать не стал, – сказал Виктор, но тут же засомневался, вспомнив поблекшее располневшее материно лицо, красные руки и отекшие, с проступившими венами ноги.

Вообще-то с матерью у повзрослевшего Витьки отношения не очень складывались. Вечно уставшая и какая-то жалкая, она всегда была раздражена и чем-то недовольна. А еще все про институт с ним заговаривала.

– Успеется, – нехотя отвечал ей Витька, – вот деньжат подзаработаю, там и до института дело дойдет. Ты же знаешь, я учиться не против.

Он не хотел говорить на эту тему, она по-прежнему оставалась для него больной, все чаще Виктор старался уходить из дома, когда мать возвращалась с работы.

Другое дело бабка, она не задавала лишних вопросов, он всегда с ней ладил и любил ее.

Медсестра сделала бабушке укол, и Витьке разрешили вернуться в палату.

– Сколько тебе еще тут лежать? – спросил он и тронул краешек больничной койки.

Но баба Глаша заснула. Во сне она была похожа на покойницу.

Перед отъездом он еще несколько раз навещал ее в больнице. Но бабка больше не просила его остаться, поняла – на месте внуку не усидеть.

Колыма Витьку звала… Законтрактовался он быстро. Устроиться на новом месте помог все тот же Саенко – списался с магаданской родней. У них Витька прожил первые две недели, пока общежитие не дали. Вот и пошла учеба, хоть и не за партой в институте, но Витек тоже учился – сначала в порту на разгрузке, потом, когда путина началась, на сейнере у рыбаков. Ну, а как зима пришла – случились у Виктора каникулы. Ничего, с северной надбавкой можно и отдохнуть. Зима в Магадане ох какая лютая. С моря влага идет, с земли мороз, вот и получается, будто не воздухом дышишь, а лед глотаешь. Витька с непривычки чуть ноги себе не отморозил. Но зато в тот день они с Зиной познакомились. Она складом промтоваров заведовала. Большой человек, в Магадане ее каждая собака знала. «Зима – холодная, Зина – горячая». Через нее у Витьки и унты, и полушубок, и шапка пыжиковая появились. Не баба, а золото. Только характер подкачал, больно крутой. Витька едва перезимовал у нее и в мае сбежал к геологам. В один день оформился в геологическую партию – с кадрами у них вечный дефицит, а толковых помощников раз, два и обчелся, одни «бичи». Начальником партии был Герман Сергеевич, толковый мужик, знающий. Присмотрелся он к молодому кадру и тоже обрабатывать начал:

– Тебе, Виктор, учиться надо, ты молодой, способный, вот и поступал бы на геологический, а я тебе характеристику дам.

«В геологический поступай», а у самого одна нога обморожена, своих зубов не осталось, все металлические, и таблетки каждый день глотает пригоршнями, то ли от ревматизма, то ли еще от чего. Чудной народ эти геологи, «солнцу и ветру братья»: холод, ветер, дождь, комарье, насквозь продуваемая палатка, упревшие от резиновых сапог ноги. Так что, кроме получки, – ничего хорошего. Ну ладно, сезон-другой в земле покопаться можно, а там уж извиняйте, Герман Сергеевич.

Но характеристику Виктор у него все-таки взял, вовремя успел… потому что потом вышла одна история с его заместительшей, Аллой Сергеевной.

С самого первого дня, как Ефимов в партию устроился, она с него глаз не сводила. А после того, как Витька в реку провалился и почти утоп и Сергеевна его полуживого вытащила, вообще любовь пошла. Витьке Алла не нравилась, но… выходило, что он ей жизнью обязан. Так что хочешь не хочешь (делать-то все равно нечего), будьте любезны вечером в палатку к Алле Сергеевне, слушать про геологические пласты и про Ленинград. Стихи еще ему читала. Образованная… а как начитается, туда же:

– Обними меня, Витенька, у тебя такие руки сильные…

В конце сезона, когда их партию на зимовку отправляли, отводит его в сторону и говорит:

– Я, Виктор, тебя люблю и жить без тебя не могу. Поедем вместе в Ленинград, там и распишемся?

И еще добавила, что, мол, ребенка от него ждет.

От таких слов Витек остолбенел, а в голове мысли роятся: «Надо же, Алла Сергеевна, чего удумала. Вроде взрослая опытная женщина, на восемь лет старше…»

Промямлил он ей тогда что-то в ответ, напустил туману, но, как только Алла с оборудованием в город уехала, по-быстрому взял расчет у Германа Сергеевича, и деру. Но не тут-то было – нашелся у нее защитничек, синюшный бич Палыч, он у них в партии кухней заведовал. Встретил его Виктор в городе через пару месяцев, поздоровался. А тот громко так, при Зинке, ему в лицо рявкнул:

– Большая ты мразь, Ефимов! – и кулаком в глаз съездил. – Это тебе, альфонс, за Аллу Сергеевну!

У Виктора от злости даже в глазах потемнело, но он стерпел, отвечать Палычу не стал. Он его позже встретил у пивной в порту. Под вечер дело было, темнотища кругом, Палыч едва на ногах держался, вот до дома и не дошел… а может, дошел. В любом случае Виктор об этом больше не думал. Ему предложили на сейнер вернуться (деньги, конечно, неплохие), но после того, как он в ледяной реке искупался, Ефимов воды побаивался и в море не пошел. И вообще, к тому времени у него другие мысли в голове вертелись. Надоела ему вечная мерзлота, холод, сугробы в человеческий рост, ветрище с бухты Нагаева такой, что с ног сносит. И сберкнижка за два года на Колымской земле у Витьки приятно «отяжелела».

Послушал он тогда, что мужики с материка рассказывают, и решил податься в Приморье в кооппромзверосовхоз. В охотничьем промысле – хозрасчет, платят сдельно, и если в потолок не плевать, то заработок не хуже колымского выйдет. Сколько настрелял, все твое. А стрелял Виктор отлично, хоть и левша, еще в школьные годы в тире пристрастился, потом в армии и на Колыме, там вообще без ружья нельзя.

24. Приезд в Одессу

Октябрь 20… г.

Поезд сбавил скорость. В купе Насоновых заглянула проводница Оксана со следами на лице выпитого накануне. Она забрала стаканы и подмигнула Севе, стоявшему в коридоре у окна:

– Ну, ты как, хлопец? Готов? Через полчаса уже Одесса. Счастливо вам погостить.

– Спасибо вам, Оксана, – откликнулся хлопец, продолжая топтаться в проходе и стреляя глазами по коридору.

– Ну что там? Видел? – донесся из купе тихий голос.

– Пока только мельком, – свистящим шепотом ответил Кате сын, – веду наблюдение за объектом. Он в туалете. Прием.

– Слушай, не придуривайся. Давай лучше я?

– Як вы, мамо, нервуватися! Цэ ж не дило.

– Ну давай вместе. Между прочим, это мне поручили!

– Да нельзя нам тут вдвоем. Главное правило наружки – не светиться всем вместе и сразу, тогда он и тебя запомнит, – важно произнес Севка и тут же подал ей знак – объект показался.

Делано равнодушный взгляд сына скользнул от окна вдоль коридора, пока не остановился на приближающемся пассажире из второго купе. Катя напряглась и уставилась на дверной проем, в котором лишь на мгновение мелькнул силуэт крупного, широкоплечего мужчины.

Как только пассажир скрылся в купе, Сева метнулся к Кате:

– Ни фига себе, сказал я себе. Он уже старый! Ему, наверное, лет пятьдесят с гаком или даже больше, – свистящим шепотом поведал Севка матери.

– Пятьдесят пять – это еще не старый, – откликнулась та, – тем более для мужчины.

– Ну, рост, значит, у него выше среднего, 175–180, сам не толстый, брюхо не висит, плечи довольно мощные, как сказать… не то чтобы качок, но и не ботан.

– Прекрасный словесный портрет! «Не ботан и не качок». Вот ведь дурень! Лицо у него какое? Цвет глаз, форма носа, стрижка… майор просил заметить, есть ли особые приметы – шрамы, бородавки, родимые пятна.

– Никаких шрамов и бородавок я не заметил. Это точно. А потом вы уж больно много хотите, я что, с ним вечер в ресторане провел? Лицо у него вообще какое-то никакое – щеки впалые, волосы ершиком, с сединой, одет в серый свитер и серые джинсы, кстати говоря, недешевые. На ремне сзади – лейбак «Армани».

– А верхняя одежда?

– Извини меня, какая верхняя одежда, если он из тубзика выходил! Ладно, ма, не гони волну, прорвемся. Сейчас главное на перроне его не упустить.

– Севка, даже не думай! – Катя вскочила со своего места. – Нам сказали только сообщить приметы и по возможности посмотреть, кто его будет встречать! Сейчас вообще не до шуток, ты еще не понял, что этот мужик – убийца!

25. Виктор Ефимов

Переждал Виктор месячишко и с первым пароходом рванул во Владивосток. А оттуда поездом до Уссурийска. Покрутился недельку в городе, на переговорный пункт сходил, матери позвонил, по почте им с бабой Глашей сто рублей отправил, та снова в больнице лежала. И уже по наводке одного портового сел на попутку и поехал в Гагатинский кооппромзверосовхоз.

Да, не насвистели мужики – такой природы он еще нигде не видел. Тут тебе и поля, и горы, и реки, и озера, чистые, синие, глубокие, а вдоль берега лотос цветет. В лесах чего только не водится. О таком зверье он раньше лишь в книжках читал: колонок, барсук, горностай, росомаха, рысь, бурундук, косуля, лось. Определили его в помощники к одному старому охотнику, Савве Никитичу. Тот в ту пору уже восьмой десяток разменял. Снова пошла у Виктора учеба, в охотничьем деле премудростей много. И лес, и зверье понимать надо. Одной меткой стрельбы недостаточно.

Но не успел Витек на новом месте освоиться, как телеграмму от матери принесли – баба Глаша умерла. Он хотел было в Ярославль сорваться, да какой тут… телеграмма до их захолустья аж пять дней шла. Бабушку без него схоронили.

И накатила тогда на Витьку тоска, заслонила собой все, чем он до этого жил. Даже сберкнижка больше душу не грела. Тошно было так, что неделю в избе провалялся, ничего не ел, только пил, но от водки легче все равно не стало. Пришел к нему в один из таких дней Никитич, почмокал губами, посочувствовал и говорит:

– Ты, парень, однако, в лес сходи. Там все горе лечат. Вот я тоже, как поминки по бабе своей справил, в тайгу на неделю ушел… Бурхан человеческое горе сразу учует и поможет…

Про Бурхана Витька еще раньше от Никитича слышал. Другие охотники тоже о нем рассказывали. Ох и суеверный они народ. Верят, будто этот Бурхан – всесильный Хозяин леса, вся тайга по его указке живет. Перед каждой охотой молитву ему творят, поляны водкой кропят четырехкратно на все стороны света, чтоб Хозяина задобрить.

От слов Никитича Витька тогда отмахнулся, не для него все эти сказочки писаны, но в лес все-таки собрался… километров на пятьдесят в тайгу ушел, до самого Медвежьего Бока… Там лес в реку упирается, берег крутой, высокий, подветренный, а внизу к поваленной сосне медведи рыбу ловить приходят.

Четверо суток провел Витька в тайге, на обратной дороге даже заплутал, если бы не собака, которую ему Никитич дал с собой, мог и сгинуть.

А как вернулся в поселок, так сразу ее увидел. Ладная, высокая, стоит у заготконторы с бригадиром разговаривает. Коса черная, в руку толщиной, с блестящим отливом, а глаза ярко-синие и смотрят смело, будто с вызовом.

– Откуда же ты такая красавица приехала? Что-то я тебя раньше здесь не встречал.

– Так из отпуска. У родителей в Уссурийске гостила. – Улыбка осветила лицо девушки.

– И как же тебя зовут, красавица?

– Глафира, Глаша, – ответила она. – А вас как?

Витька даже чуть рюкзак из рук не выронил, смотрит на нее и молчит, как зачарованный. «Бывает же такое! Никак и вправду Бурхан постарался, вместо одной Глафиры другую ему нашел, да еще какую!»

В поселке Глаша Петрова заведовала библиотекой, приехала по распределению после техникума. Именно тогда, через ее красоту, Виктор и пристрастился к чтению. Тем более что время свободное у него появилось, а заняться по большому счету было нечем. А в библиотеке и разговор культурный, и интерес. Только на Глашу его обычные подходцы почему-то не действовали, хоть встречала она его всегда с улыбкой и слушала с интересом. Приветливая, вежливая, но не более…

– Не ты первый, парень, не ты последний, кто к нашей Глафире клинья подбивает, – сказала Витьке хозяйка, у которой он в совхозе комнату снимал. – Зря стараешься. Жених у нее есть, скоро приехать должен. Он в Москве институт закончил, на охотоведа выучился.

Через неделю Витька сам с этим охотоведом познакомился, но в библиотеку все равно ходить не перестал. «Ничего, я упорный. Еще посмотрим, чья возьмет».

Зима в Уссурийском крае не в пример колымской – короче, светлее, тише. Нет здесь таких ветров и сырого холода. Хотя тоже бывает, когда мороз за сорок градусов месяц стоит. Но для пушного зверя это даже полезно. Перезимовали гагатинцы хорошо – пушнины, мяса в тот год сверх плана сдали. А по весне надумал председатель новые технологии в работу внедрять. Понятное дело, Глафирин охотовед выслужиться захотел. Тоже нашелся, умник.

Послали их как-то раз вместе с Ефимовым в тайгу новые капканы на соболя настораживать. Поклажа у обоих тяжелая, поэтому шли не спеша. Витька все больше молчал, чего зря языком молоть, а умник Глафирин, Игорем его звали, как лектор в клубе, рта не закрывал. Сначала про новые промысловые технологии мозги полоскал, а потом, будто специально, про свою личную жизнь стал Витьке докладывать. Так все, мол, у них с Глафирой расчудесно складывается, что хоть в присядку пляши. Свадьбу в Уссурийске отпразднуют, и назад в зверосовхоз, председатель им уже жилье обещал. И говорит, и говорит, будто его за язык кто-то тянет. Если бы умник этот про свадьбу тогда не сказал, может, и жив остался бы… Потому что у Витька от его слов будто черная пелена перед глазами встала. Такая ненависть накатила, что он сам толком не понимал, что делал, что говорил и как предложил охотоведу до Медвежьего Бока дойти, к тому самому обрыву его подвел… А дальше… тайга следы укроет, зверь-то по весне голодный.

Искали Игоря всем совхозом, неделю, а то и дольше… На поиски охотоведа Витек ходил в первых рядах, и так прилюдно себя винил, что ему поверили. И милиционер, который из района приезжал, тоже. Витьке фарт и тут не изменил – никто так и не догадался…

Потом Ефимов обождал несколько месяцев и в библиотеку пошел, к Глафире. Обхаживал ее долго, по-умному, без напора, но все равно ничего у него не вышло. Глафира держалась как кремень.

– Ты, Виктор, на меня зря время не трать, не могу я Игоря забыть.

– Эх, хороша Глаша, да не наша! – с улыбкой ответил он, а у самого слезы в глазах стоят. Внутри словно оборвалось что-то.

«Ну, коли так, нечего дольше в этой глуши сидеть. – В один день собрался и уехал. Решил: Сначала в Уссурийск, а там посмотрим…»

Синеглазая Глафира еще долго у него перед глазами стояла, ночами снилась. С тех пор ни к одной женщине не испытывал Витька Ефимов ничего подобного. Казалось бы, столько баб в его жизни было, взялся как-то подсчитывать, да на пятом десятке со счету сбился… И если проклевывалось в его душе что-то отдаленно напоминающее любовь, то Витька безжалостно давил это в зародыше. Потому что к бабьему племени у него раз и навсегда отношение переменилось. Чем к ним хуже, тем лучше. Слабости тут не место.

Даже когда Ефимов жениться надумал, то жену свою, молоденькую девчонку москвичку (по этой причине он, кстати, и женился), всегда в строгости держал. Познакомились они в Ялте, Витька тогда спасателем на пляж устроился, на сезон. Вся работа плавать да по пляжу ходить, мышцами поигрывать. Вот уж где от баб ему отбоя не было. Нина к его вышке сама подошла и, краснея, о какой-то ерунде спросила. Разговорились, вечером с ее подружками в кафе пошли, потом на танцы. Смотрит Виктор, девчонка-то как пластилин– тает. Зацепило, значит, крепко зацепило. Тогда Ефимов и решился предложение сделать, как-никак ему двадцать восьмой год пошел. С каникул Ниночка вернулась с опозданием и не одна. Дождалась Москва-столица Витьку Ефимова. Правда, с родителями невесты в профессорской семье поначалу не все гладко было. Но куда ж они денутся с подводной лодки!

С Ниной они прожили шесть лет, из которых пять Виктор в юридическом заочном учился. Не успел диплом получить, как совместная жизнь дала трещину. Нинка из-за детей очень переживала – после первого аборта она по-женски заболела, долго лечилась, но все без толку. Вот нервы у нее и сдали. Ревновать стала Виктора к каждой юбке, не без повода, конечно, и скандалы закатывать. Один раз даже кухонный нож схватила. Тогда Витька в нервную клинику ее отвез, а сам на развод подал. Тем более что надежный тыл у него уже имелся – двухкомнатная квартира в самом центре Москвы, с хозяйкой он за несколько месяцев до развода сошелся – Лина, образованная дамочка, кандидат наук, археолог, уже в возрасте, зато безо всякого романтического тумана в голове.

– Меня в Москве не будет месяца три, хочешь – живи, коли ты такой бездомный, – мимоходом сказала она Виктору, собирая сумку.

Виктор поблагодарил хозяйку за широкий жест, но пожить в ее квартире ему так и не пришлось. Оседлая жизнь надоела, он уволился с работы и уехал вместе с Линой в археологическую экспедицию в Узбекистан. «К северу от Самарканда, за небольшой, пересыхающей летом речушкой Сиаб тянутся мрачные серо-желтые холмы. Уже более ста лет они, как магнит, притягивают к себе русских исследователей, путешественников, храня под тоннами песка и пыли тайны древнего Афросиаба», – писали в газетах.

– Афросиабом звали одного героя, мифологического короля Турана из поэмы «Шахнаме», – объяснила Виктору Лина, – так же называлось и городище, где 2000 лет назад вовсю кипела жизнь, шла торговля, процветали ремесла.

Крупномасштабные раскопки под Самаркандом были предприняты уже в советское время, а с 1965 года после целой серии уникальных находок у подножия Афросиаба вырос большой палаточный городок. Как в настоящем городе, в нем было все, что требовалось для работы и отдыха: современное оборудование, автопарк, фотолаборатории, медпункт, кухня с холодильниками, душевые, были даже волейбольная площадка и стол для пинг-понга.

– Поначалу, Вить, работа может показаться тебе немного нудной, – объясняла Лина. Вдохнув полевой воздух, она, казалось, помолодела лет на десять-пятнадцать. Выцветшие шорты, футболка, кепка с козырьком – ни дать ни взять студентка на практике. – Тут, как говорится, «копай глубже, кидай дальше», хотя копают только на штык, глубже нельзя – подъемного материала много. Ну да ничего, недельку, две покопаешь, потом переведем тебя на зачистку – это дело более интеллектуальное, тонкое, терпение требуется.

В лагере Лина чувствовала себя как рыба в воде, работала сутки напролет и вниманием своим Витьку не доставала. Дышалось ему вольно, хорошо. Раньше он представить себе не мог, что раскопки привлекают такое количество народу – помимо специалистов в полевом лагере жили и работали десятки людей самых разных возрастов, далеких от археологии: инженеры, музыканты, художники, журналисты, учителя, студенты. После работы в городке начиналась совсем другая жизнь. По вечерам у костров пили и пели песни, играли на гитарах, травили анекдоты, занимались йогой, крутили романы…

Жадный до впечатлений, легко обучаемый, как губка впитывающий все новое, Ефимов смотрел, слушал, мотал на ус, учился, заводил знакомства.

Одним из его новых знакомых стал Фархад Салахов, археолог из Баку, молодой – он был всего на два года старше Виктора, – обаятельный, веселый, без малейшего акцента говорящий по-русски. Он был прекрасно образован, кандидатскую защитил сразу после института, за поистине энциклопедические знания в лагере его так и прозвали Знайкой. Во время вечерних посиделок увлекательные истории Фарика пользовались особой популярностью, вокруг их костра собирались большие компании. Некоторые специально приходили его послушать, так сказать, ходили «на Фарика». Виктор стал одним из его самых благодарных почитателей. Рассказы о знаменитых археологах и их сенсационных открытиях увлекали. Никогда прежде Ефимов не слышал ни о Генрихе Шлимане, ни о Говарде Картере, ни тем более о графе Уварове, Пиотровском, Мельгунове, Герасимове, Сарианиди… сасанидском серебре, бактрийском золоте. Древние сокровища манили, а звездное небо, пустыня, руины Афросиаба и разбитый на квадраты раскоп, обещающий встречу с непознанным, служили декорацией к рассказам Фарика и бередили воображение. От Салахова Ефимов впервые узнал и о пророке Заратуштре и всемогущем Ахура-Мазде, о древней религии огнепоклонников и священной Авесте. В конце сезона Салахов сделал Виктору подарок на память об Афросиабе, об их вечерах у костра. Это был старый азербайджанский пастушеский нож. Фарик объяснил, что форма этого ножа не меняется в течение многих веков, а еще добавил, что у некоторых народов нож символизирует мужскую силу. С тех пор Ефимов никогда с ним не расставался.

То, что сам Фархад тоже был зороастрийцем, Виктор узнал много позже – о таких вещах в период «развитого атеизма» не говорили.

Они встретились снова уже в самом конце 80-х в Москве. В стране как раз начинался настоящий религиозный бум. В девственный после семидесятилет безверия Союз отовсюду повалили миссионеры, представители всех мыслимых и немыслимых конфессий, известных и свежевыдуманных, легальных и не очень. Ловцы душ работали без устали. Некоторые из них, быть может, имели вполне искреннее желание проповедовать, наставлять на путь истинный обезверившихся советских граждан. Другие же, а они, как показало время, были более многочисленными, явились в Москву в надежде хорошенько подзаработать… «Ибо сказано было, хочешь разбогатеть – придумай религию».

К какой группе миссионеров принадлежал Фарик Салахов, приехавший в столицу с несколькими сподвижниками с намерением открыть неозороастрийский молельный дом, Ефимов не знал, да, в общем, и не хотел знать. Адептом он все равно становиться не собирался. Перед ним Фархад поставил другие задачи. К моменту их встречи Ефимов был уже довольно известным в столице квартирным маклером, слова «риелтор» тогда еще никто не знал. Ефимов помог Салахову – нашел небольшое помещение, оформил все надлежащие бумаги и, разумеется, хорошо на этом заработал. Свои услуги он всегда умел ценить, брал дорого, но и работал четко, быстро. В дальнейшем он еще не раз Фарику помогал – тот был щедрым заказчиком.

Но как обычно бывает в жизни, за взлетами пришли падения. Стремительность, натиск, спешка, отчаянная любовь к риску не лучшие качества для риелтора. Дерзкие, на грани фола сделки, черный нал, счета в офшорах… Организм, привыкший к адреналину, начинает нуждаться в еще больших его дозах. Вот и получилось, что после пятидесяти хваленый ефимовский фарт будто износился, растратился, словно отпущено его было только на половину жизни. Полоса неудач у Виктора затянулась, проколы в делах следовали один за другим. Тогда и пришла телеграмма из Ярославля. Соседка по дому отправила: «В четверг в больнице скончалась Зоя. Инсульт. Похороны в субботу».

В последние годы они общались мало и тяжело. К старости характер у матери сильно изменился. Упреки, жалобы Виктор слушать не хотел, поэтому ее почти не навещал. Правда, деньги отправлял регулярно и звонил. Чаще даже соседке, мать хворала, и та за ней приглядывала.

На похоронах Зои Мальцевой кроме Виктора были четыре старухи и один полуглухой дед. Никто не плакал, попрощались, схоронили, помянули. Вещи, что остались после матери, Виктор отдал соседке в тот же вечер. А вот однокомнатная квартира в сталинке могла бы его сейчас выручить – лишних денег никогда не бывает. Продавать надо было быстро, поэтому Ефимов продал ее, почти не торгуясь.

Прошелся в последний раз по комнате, огляделся. Открыл напоследок старый, еще бабы Глаши, комод. В нос ударил запах лаванды. А там… надо же, сколько же лет прошло… отцовские реликвии – орденская книжка майора Ефимова, кобура с наградным вальтером, который мать ему, как он ни просил, так и не отдала, и портсигар… Перед глазами всплыла баба Глаша, раскладывающая по ящикам мешочки с лавандой против моли. Как же это давно было… Виктор молча стоял, перебирая в руках отцовские вещи, нахлынувшие воспоминания уносили его в далекие пятидесятые. Из портсигара выпала пожелтевшая от времени бумажка. Точно! Он же ее с детства помнил. Когда мать рассказывала ему об отце, она всегда ее доставала и показывала. Для Витьки это был целый ритуал – слушать про храброго майора-смершевца, который убил всех до одного фашистов, но последнему все же удалось выстрелить и ранить его. Уже в госпитале, умирая, отец передал своему сыну письмо, да не простое, а завещание…

В детстве Витька очень любил слушать эту историю про папу, вместо сказки на ночь, он и относился к ней как к сказке…

Ефимов сел на стул и развернул до боли знакомый листок… Правда, сейчас что-то заставило его взглянуть на текст по-новому и почему-то зацепило. Эхом пронеслась в голове фамилия «Мельгунов». Откуда… откуда вдруг на обратной стороне письма взялось известное зороастрийское изречение о благих помыслах, словах и делах? Ефимов, подслеповато щурясь, пытался разглядеть прыгающие, написанные карандашом строки, потом достал очки и наконец прочитал записку с полустершимся рисунком под ней. Едва различимые буквы: ул. Чайковского, дом 7, пос. Загорянка… фамилия Мельгунов, НКВД и «Смерш» и недавний документальный фильм сами собой стали складываться в его голове в одно целое…

Убивать старика Ефимов не хотел. Все вышло случайно. Если бы Кошелев не вернулся… Сам ведь сказал, что весь день в Москве по врачам ходить будет… Честно говоря, в какой-то момент у Виктора просто нервы сдали, терпеть этот стариковский бубнеж никаких сил не было. А тот еще уперся, как баран… Случайно вышло, будто рука сама за нож схватилась…

26. Операция майора Торопко

Одесса, октябрь 20… г.

Ты сегодня не властен над завтрашним днем.

Твои замыслы завтра развеются сном…

Омар Хайям, таджико-персидский поэт, XI–XII вв.

«Если задержание удастся провести в порту, то все должно пройти без сбоев», – прикидывал Валерий Петрович. Он нервничал, то и дело смотрел на часы и крутил в руках бесполезный мобильный телефон – самолет заходил на посадку.

«Дай бог, минут через двадцать приземлимся. Теперь вся надежда на то, что хохлы не подведут, а то ведь чуть что не так – упрутся рогом… В то же время и с одесской полицией, и с таможней начальство договорилось молниеносно. Просто даже не верится… Только бы яхта из порта не вышла! Очень не хочется связываться с Интерполом…» – продолжал свои рассуждения Торопко.

Самолет наклонился, задрожал, пассажиры притихли. Сквозь плотную вечернюю дымку в иллюминаторе показались земля и темно-серая гладь моря, вдоль извилистой береговой линии петляла подсвеченная огнями автотрасса, огибая маленькие, будто игрушечные, домики. Валерий Петрович запихнул в рот леденец и прикрыл глаза, он не любил самолеты.

С тех пор как позвонил Мельгунов, прошло меньше суток, точнее, восемнадцать часов. Но даже за это время выяснить удалось немало. Теперь о личности подозреваемого ему известно даже больше, чем достаточно. Перед самым вылетом ему сообщили, что Ефимов по-прежнему находится на борту яхты. Наружка это подтвердила. Конечно, было лучше, если бы он вышел в город. На земле оно как-то привычней…

В аэропорту Торопко встречали двое сотрудников одесской полиции. Молодые, мордастые, румяные ребята. Майор улыбнулся про себя, почему-то сразу вспомнился эпизод из фильма «Брат-2». С одним из сотрудников, капитаном Шаропатым, Валерий Петрович уже, можно сказать, познакомился – общался накануне по скайпу. Вот уж действительно, до чего дошел прогресс. Шаропатый произвел на Торопко хорошее впечатление. Он мгновенно понял, что от него требуется, говорил мало и по делу.

Теперь при личной встрече капитан тоже не стал терять время и прямо на ходу коротко доложил о том, что еще удалось выяснить:

– Объект яхту по-прежнему не покидал. Судно «Нардан» прибыло в порт три дня назад под турецким флагом, порт приписки – Стамбул. Процедура досмотра прошла в рабочем режиме. Заявка на стоянку на 21-м причале оформлена надлежащим образом, все оплачено до 30 октября. У капитана яхты паспорт тоже турецкий.

– Но, видать, вин азербайджанец, из Союза, потому что здорово по-русски гутарит, – с широкой улыбкой произнес второй сотрудник.

– Ах, вот еще что – свидетельницу Насонову, которая с объектом в поезде ехала, мы опросили. Прямо в гостинице, к нам вызывать не стали. Она же это… актриса и сегодня на фестивале выступает. Но опросили по всей форме, под протокол.

– Как у вас все оперативно! – искренне похвалил Торопко.

Они уже миновали паспортный контроль и вышли из здания аэропорта, на стоянке их ждала машина. На улице стемнело. Лицо майора тронул теплый, влажный, пахнущий морем ветер.

«Да, это вам не Москва, там по вечерам уже первые заморозки».

– А что по владельцу яхты? – спросил Торопко, садясь в машину.

– Так я за то и хотел сказать, – снова вступил в разговор улыбчивый. Он был за рулем и, когда говорил, то и дело вертел головой, – на борту кроме капитана его пидмогач и куховарка, чи горнична… еще один пассажир, в документах стоит – UK, то есть считай вин англичанин.

– Сколько же там на яхте народу помещается? – удивился не искушенный в этих вопросах майор.

– Так при желании очень много. Она ж вон какая здоровая, в длину метров тридцать пять – сорок, двухпалубная. Там наверняка салон, столовая, спальни – полный комфорт, как в квартире. А вы что подумали? – с удовольствием пояснил Шаропатый.

– Я все за пассажира хочу сказать. Потому что як я побачил, что вин иностранец, зараз позвонил свояку в Нацбюро, хай пробьет по базе, что вин за тип.

Валерий Петрович нахмурился – смесь украинского и русского давалась ему с трудом, кроме того, в речи полицейского проскочило словосочетание «национальное бюро». Надо полагать, это национальное бюро Интерпола в Одессе, а следовательно – ничего хорошего не жди, одна волокита.

– Петро, давай лучше я, а то у нас как в анекдоте получается: «товарищ не понимает», – остановил коллегу Шаропатый. Петро обиженно замолчал, а капитан уже без тени улыбки на лице продолжил: – Дело в том, что владелец яхты некий Мофсен Лахути… Он не просто иностранец и подданный Великобритании, а еще к тому же очень богатый бизнесмен. Этнический иранец, в 78-м вместе с семьей эмигрировал в Англию…

– Ну так хорошо, эмигрировал в Англию, что вас смущает? – неожиданно повеселел московский гость.

– Он владелец концерна «Арсенор», имеет недвижимость в Лондоне, в Испании, в Турции, на юге Франции, еще где-то… известный меценат, благотворитель, коллекционер.

– Что ж, очень славно! Повезло гражданину Великобритании, – еще больше развеселился Торопко.

– Боюсь, майор, что смешного мало – досмотр его яхты может обернуться большим международным скандалом, а он ни вам, ни тем более нам не нужен.

Торопко с довольным видом закивал:

– Но ведь нас интересует не он, а его гость, Виктор Ефимов, который подозревается в убийстве и краже произведения искусства.

– Вы понимаете, что тут нужны неопровержимые доказательства, – хмуро произнес Шаропатый, – надеюсь, майор, они у тебя есть.

Машина остановилась у входа в управление.

– Знаете, капитан, как переводится название «Нардан» с персидского? Я, собственно, и сам недавно узнал, – хитро улыбнувшись, сказал Валерий Петрович. Он как будто совсем не спешил выходить из машины. – Это значит «огонь»! Понятно, на какой огонь прилетел наш московский мотылек!

– Майор, вы говорите загадками.

– Извини, капитан. Просто теперь я окончательно убедился в том, что Ефимов прибыл в Одессу не с пустыми руками. Сейчас все объясню.

Прихватив небольшую дорожную сумку, Торопко бодро вышел из автомобиля и проследовал за украинскими коллегами в освещенный подъезд. Энергия из майора била через край, казалось, что не было перед этим ни бессонной ночи, ни бесконечно долгого рабочего дня, ни перелета. Поздоровавшись с дежурным, все трое миновали холл и, не прерывая разговора, поднялись по лестнице на второй этаж.

– Нет, он не мусульманин, он как раз таки огнепоклонник, – донесся из открытой двери взволнованный голос Торопко, – в любом случае ты сказал, что стоянка яхты оплачена до 30 октября, так что теоретически время у нас еще есть.

– Если бы! С малыми судами все сложнее. Это раньше использовали сигнальные флаги, и портовые службы являлись для досмотра. Теперь они могут уйти хоть на несколько дней, никого не предупредив. Пару часов ходу – и они в нейтральных водах, – возразил ему Шаропатый.

– А по личности подозреваемого имеем вот что: полтора года назад по факту незаконной покупки нежилого помещения на этого Ефимова уже пытались завести уголовное дело. Он весьма скользкий тип, такие сделки проворачивал, по всему видно – вор, но попробуй докажи. Ему всегда удавалось балансировать на грани. Тогда дело развалилось, ну или кто-то намеренно его развалил, – снова басил Торопко. – И еще одна приятная мелочь – на В. Д. Ефимова оформлен серебристый «Фольксваген Бора», такой же автомобиль видел сосед в день убийства Кошелева.

– Но цэ ж косвенная улика, – вступил в разговор Петро.

– Зато сегодня утром мне по-настоящему повезло, вы меня поймете, мужики, такое редко, но все же бывает. Сижу и чувствую – поперло! Мне удалось встретиться с одним из свидетелей, проходящих по риелторскому делу, – некий Фархад Фуадович Салахов. Кстати, давнишний знакомый Ефимова, но, как говорится, не при делах. Салахов – глава то ли общества, то ли ассоциации огнепоклонников в России и СНГ, и, похоже, про убийство он ничего не знал.

Густая пелена табачного дыма затянула кабинет, где происходил разговор. Освещаемый лампами дневного света дым становился то белым, то голубым.

– Откройте окно, хлопцы, накурили – дышать нечем, – раздался чей-то голос.

Тут же капитан Шаропатый его перебил:

– Да ладно вам. Продолжай, Валерий Петрович!

– Салахов сообщил, что ему действительно недавно звонил Ефимов со странной просьбой. Попросил свести его с кем-нибудь из их братии. Только желательно, чтоб человек был не просто состоятельный, а очень состоятельный, потому что у него, мол, есть один редчайший артефакт, который он хотел бы продать. Салахов утверждает, что видел не сам предмет, а только фотографию, но и этого ему оказалось достаточно, чтобы понять – есть лишь один-единственный человек, который способен отважиться на такое. Чудной мужик, этот Фархад Фуадович. Вроде сначала все спокойно излагал, а как дошло дело до золотого истукана, его словно подменили. Будто с ума сошел… ну, да ладно, это все мелочи. Важно – он под протокол сообщил, что сам дал Ефимову контакты коллекционера-иранца. Словом, я ноги в руки и к начальству…

– Да у тебя, я посмотрю, не дело, а просто «Тысяча и одна ночь», – отвечал ему Шаропатый. – Но как же Ефимов истукана через границу рискнул провезти, не побоялся? Какого он размера?

– В высоту – сантиметров тридцать.

– Ну раз так, то сховал в сумку, и порядок. Наши ваших не шмонают, – со знанием дела вставил Петро, потом еще что-то спросил Шаропатый, и Торопко продолжил свой доклад.

К их голосам примешались другие, множась, они слились в неясный гул, который, то затихая, то разрастаясь, звучал по этажам управления, пока не раздался чей-то резкий выкрик, заставивший всех тотчас замолчать:

– Яхта «Нардан» вышла из марины!

– Что это значит, черт побери? – пробасил Валерий Петрович.

– А это значит, майор, что судно покинуло одесский порт.

* * *

И змеелова в конце концов тоже жалит змея.

Персидская поговорка

На море было неспокойно. Свинцовые волны бились о борт катера и слегка покачивали его. Вдали, едва поднявшись над линией горизонта, забрезжил рассвет. Пелена висевшего над водой тумана начала рассеиваться. Мелкий дождь противно барабанил по гладкому борту катера, который, легко разрезая волны, двигался по заданному курсу.

Валерий Петрович ничего не смыслил в морском деле, но даже он понял, что таможенный катер, выделенный им для совместной с Интерполом операции, настоящее чудо техники – красивый, современный, быстроходный, доверху напичканный всякой аппаратурой. Одна приборная панель чего стоила, космический корабль, по-другому не скажешь! Меж тем у штурвала стоял молодой парень и легко управлялся со всеми этими переключателями, кнопками и рычагами.

Торопко нервничал – московское начальство топало ногами, требуя результата, звонки на мобильный следовали один за другим. Но бессонница мучила не только родное МВД. Похоже, за майором Торопко следила вся Москва. По словам коллег, результатов с нетерпением ожидали и в Минкульте, и в Институте археологии, и в Академии наук. Вот ведь история вышла! А все этот золотой истукан, будто свет клином на нем сошелся. Майор в очередной раз раскрыл папку и с отвращением посмотрел на фотографию золотого божка, принесенную Мельгуновым в день их первой встречи. «Не имеющий цены артефакт… ну и рожа у него, без слез не взглянешь!»

Он снова бестолково зашагал по рубке, не зная, чем себя занять.

«И как они тут что-то видят! Сплошной туман…»

– Сколько нам до них плыть? – спросил Валерий Петрович у Шаропатого, который тоже остался в рубке. Остальные участники операции, включая двух интерполовцев, спустились в каюту, тем более что разработанный план совместных действий всех сразу устроил. Он был логичен и прост. Учитывая условия ограниченной видимости, решили иностранного бизнесмена раньше времени не беспокоить, а подобравшись к «Нардану» как можно ближе, связаться с ним по дежурному каналу и запросить трап для повторного досмотра, деликатно объяснив причины. Валерию Петровичу потом отдельно растолковали, что есть такой специальный канал безопасности, который существует как раз для внештатных ситуаций. Любой находящийся в море обязан по нему отвечать.

– Думаю, меньше часа осталось. Узлов тридцать в час идем. Слышь, майор, по морю вообще-то не плавают, а ходят, – усмехнувшись, ответил Шаропатый и, взяв бинокль, деловито уставился куда-то вдаль.

– Что? Так быстро?

– Тебе не угодишь, то быстро, то медленно. Просто хлопцы сказали, что «Нардан» в дрейф лег, – и, бросив взгляд на майора, пояснил, – то есть застопорил машину и практически стоит на месте.

На горизонте чуть забрезжило солнце, но тяжелые серые тучи, сгустившись, закрыли его плотной стеной, и последний бледно-розовый луч, на мгновение осветив море, погас. Дождь усилился. Катер качало.

– Ни хрена не видно! – с чувством произнес Шаропатый.

– А как же тогда?

– По приборам идем. Так ведь? – обратился он к морячку, стоявшему у штурвала. – Что скажешь?

– Вообще-то, если б не дождь, их судно должно быть уже в пределах видимости. Судя по координатам, они совсем близко.

Валерию Петровичу захотелось выйти на воздух. От качки к горлу подступила противная муть, хотя раньше никакой морской болезни у него не было. «Наверное, это от недосыпа, как-никак вторую ночь на ногах». Он вышел из рубки, и тут же в лицо ударили соленые брызги, ветер засвистел и сорвал с головы капюшон бушлата, который ему накануне выдал кто-то из сотрудников. Торопко закрутил головой по сторонам, пытаясь разглядеть хоть какой-то намек на судно. Но море, волны, дождь и тучи слились в одну серую бесконечность.

От такого вида у майора почему-то защемило сердце, но тупая боль, сжав грудь, быстро отступила. На смену пришла тревога, накатила волной и будто сковала все его тело. В голове эхом прозвучали слова востоковеда: «Не шутите с ним, майор, этот истукан на самом деле кровью помечен».

В задумчивости он постоял еще немного на ветру и вернулся в рубку. Шаропатый и стоящий за штурвалом морячок о чем-то громко и быстро переговаривались на украинском.

– Что такое? – настороженно спросил Торопко, в тот же момент, оттеснив его в сторону, в рубку поднялся Петро со своим свояком-интерполовцем и тоже разом заговорили.

– Что случилось?! – громко, чтобы его услышали, крикнул Валерий Петрович.

– Да вроде SOS. Я сам ничего не понял, – растерянно ответил Шаропатый и кивнул на морячка. – Он говорит, что с «Нардана» пришел сигнал SOS.

– Какой на фиг SOS? Откуда SOS? Что они гонят? У них на борту бесценная скульптура, а в придачу к ней вор и убийца! Что за шутки? – вспыхнул майор, краска залила его лицо.

– Это не шутки, с этим никогда не шутят. Если подали сигнал, значит, они тонут, – возразил морячок, который тоже заметно волновался.

– Но где? Где это место? Сдается мне, что это розыгрыш. Давайте подойдем поближе. Покажите, где?! – перешел на крик Торопко.

– Не знаю! Мы и так совсем близко, уже минут пятнадцать в их квадрате крутимся. Сигнал шел именно отсюда…

– А что сигнал? Он не повторялся? – спросил Шаропатый, одновременно по сотовому он пытался связаться с береговой охраной, но там долго никто не отвечал, и привычное спокойствие ему тоже изменило. – Какого хрена вы там все делаете! М…! Когда ваша помощь нужна!

Через полчаса над квадратом, где кружил их катер, показался вертолет, еще через два – подошло пограничное судно. Дальнейшие поиски результатов не дали. Нигде и ничего. Яхту «Нардан» обнаружить так и не удалось. Она исчезла мгновенно и абсолютно бесследно, не только с поверхности моря, но и с экранов радаров, что само по себе практически невозможно. Не было ни спасательных плотов, ни масляных разводов на воде. Ничего. Как в Бермудском треугольнике, о нем вспомнил лишь Валерий Петрович, потому что люди, работающие в море, не привыкли оперировать абстрактными категориями. Когда кто-то из присутствующих произнес слово «затонула», на него сразу обрушился град вопросов, на которые тот, разумеется, не нашелся, что ответить. Никто ничего не понимал и не мог объяснить, как все произошло…

* * *

– …казалось бы, невероятно… вот так встретиться в одном вагоне и опознать его голос. Чего только не бывает! Случай, подарок судьбы, не предугадаешь заранее! Вы улыбаетесь, Фархад Фуадович? Не верите в такие жизненные экспромты? Меж тем все было именно так, как я вам рассказал, – произнес Кир, поглядывая на собеседника.

Но тот не спешил с ответом. Чувствовалось, что он вообще не привык спешить. Вальяжный, лощеный, ухоженный, с благородной сединой на висках, дорогими очками с затемненными стеклами, которые скрывали глаза… На вид ему было лет пятьдесят, не более, хотя Валерий Петрович говорил, что Салахов намного старше. Выдержав паузу, он наконец ответил:

– Случайность… не знаю. Пожалуй, мне больше по душе запланированные экспромты, когда можно хоть отчасти влиять на этот самый случай. – Губы его вновь растянулись в улыбке.

Кир решил не уточнять, что имел в виду собеседник, и поспешил вернуться к вопросу, ради которого он и пришел на встречу с Салаховым.

– Когда я вам позвонил, Фархад Фуадович, меня, признаться, интересовало только одно. Только один вопрос: скажите, вы все-таки видели золотого истукана?

Сверкнув очками, Салахов откинулся на спинку кресла.

– Странно, Кир Анатольевич, что вас он так интересует. Вам же, насколько я понимаю, не нужно объяснять, что это за предмет.

– Нет, конечно. Но на его поиски были брошены такие силы… и они не увенчались успехом. Вы же в курсе?

– Петр Иванович Мельгунов – ваш прадед? – прозвучал неожиданный вопрос.

– Да, – коротко ответил Кир. В кармане тихо звякнул мобильный – пришла смска. Мельгунов бросил быстрый взгляд на дисплей. Через час он условился встретиться с Катей. Неспешная, «на восточный манер» беседа грозила затянуться, меж тем сам Салахов предупредил Кира, что в этот день он улетает в Баку.

Словно угадав его мысли, Фархад неторопливо изрек:

– Не волнуйтесь, время у меня еще есть. Мой рейс поздно вечером. Я ведь, откровенно говоря, пришел на встречу с вами именно по этой причине. О вашем знаменитом прадедушке наслышан, много читал. Удивительный был человек. А какая коллекция! Неужели в семье от его собрания ничего не сохранилось?

– Только незначительная часть, которая находилась у бабушки. Правда, сейчас из квартиры покойного Ефимова изъяли несколько предметов.

– Очень любопытно. Если возможно, немного поподробней… – Салахов качнул головой, и тонкая полоска усов над верхней губой растянулась.

– Вещицы интересные, похоже, весьма ценные, пряжки, монеты, золотой ритон… При случае могу выслать вам фото.

– О, поздравляю вас. Понимаю, что Петр Иванович безделушек не держал, – с некоторым разочарованием произнес Салахов и, подумав, продолжил: – Кир Анатольевич, знаете, в этой истории меня всегда поражало одно… Ваш прадед, вероятно, был чрезвычайно смелым человеком. Если он отважился, рискнул привезти Ахримана в Россию… Я нахожу этому лишь одно объяснение – он был не до конца уверен в том, что именно обнаружил и привез на родину. Иначе это был бы поступок безумца.

– Вы правы, – заторопился Кир, короткий сигнал мобильного сообщил об очередном смс-сообщении. Но навязчивая идея не давала ему покоя, его страшно мучило любопытство, а Салахов будто нарочно уходил от ответа. – Простите мою настойчивость, но я все-таки хочу узнать, Ефимов показывал вам золотого истукана? Согласитесь, я имею на это право!

Салахов подался вперед, в темных стеклах его очков заиграли блики, и негромко сказал:

– Тайну доверить и другу нельзя, ибо у друга…

– …есть тоже друзья. Это Саади, прекрасные стихи, я совершенно с вами согласен, – с напором произнес Кир, теряя терпение, – Фархад Фуадович, вы так мне и не ответили.

– В сущности, Кир, это не имеет значения, видел я что-то, трогал, держал в руках или нет. Мне хочется… хочется уберечь вас от лишней… от груза ненужных знаний. Поверьте, вам это ни к чему. Для вас день только начинается, а впереди еще одна встреча, значительно более приятная… – Салахов понимающе улыбнулся и, как Киру показалось, подмигнул, правда, через очки не разглядишь. – Это же не просто кусок золота и даже не произведение ювелирного искусства. Это носитель абсолютного зла. Поверьте, важно, что теперь все вернулось на круги своя. Он никому больше не повредит. Пришел ниоткуда и ушел в никуда…

Не беспокоить
Все хорошо, что хорошо кончается
strong
Возможные варианты написания имени божества в разных источниках – Ангра-Майнью, Ангро-Майнью, Анхра-Майнью, Анхро-Майнью, а также Ариман или Ахриман.
Cha
strong
strong
Тюркская династия Каджаров правила Ираном с 1795 по 1925 г. Некоторые представители Каджарской династии считались настоящими ценителями живописи и способствовали развитию национального изобразительного искусства.
Взгляни-ка, отец
Невероятно
strong
– Если… – таков был лаконичный ответ спартанцев. И город выстоял.
Дети войны
Бабник
В этот раз будет совсем не то, что всегда
Образ жизни, знание, жизненный опыт, практичность
em
strong
strong
Боже мой! Что это?
Успокойся, Жером
Здесь есть кто-нибудь?
Кто-то пришел из-под земли и всех убил
Уходите, бегите, спасайтесь