В молодости даже самые незначительные неприятности кажутся вселенской трагедией. В зрелости приходит мудрость, и начинаешь понимать, что разочарование обязательно сменится надеждой, а вслед за утратой придет обретение. Героини нового романа Метлицкой не понаслышке знают, что жизнь не бывает только несчастной или только счастливой. Встречи и бурные романы, предательство и разлуки, рождение детей и потеря близких – их жизнь, кажется, мало отличается от жизни обычных женщин. Но у них есть то, что редко встречается, – настоящая дружба, и они точно знают: все изменится, все перемелется, со всем можно справиться. Главное – чтобы рядом были близкие люди…
Мария Метлицкая. И шарик вернется… Эксмо Москва 2012 978-5-699-58412-3

Мария Метлицкая

И шарик вернется…

Таня

На кухне опять раздался омерзительный металлический грохот, куда хуже дребезжащего звонка будильника. Ясно – соседка Лиза грохнула что-то специально, скорее всего, крышку от сковородки или кастрюли. Это у нее правило – будить так соседей, иначе день не заладится. Танина комната ближе всех к кухне, и она слышит, как мама выговаривает Лизе: «Нельзя ли потише! Все еще спят». Лиза отвечает, что она не специально. Как же! Лиза ненавидит весь мир в целом и семью соседей в частности, и с особым усердием. Это понятно – Танина мама красавица, и это раз. У нее есть муж и двое детей, и это два. Есть бабуля, которая ведет хозяйство и помогает с детьми, это уже три. И самое главное, Танины родители недавно вернулись из-за границы. Мама одевается в «Березке», у них новая, сверкающая синим лаком машина, и заканчивается отделка отдельной трехкомнатной квартиры в новом кооперативном доме на юге Москвы. «Мало кто это выдержит, – смеется мама. – А тем более Лиза». Лиза старая дева, у нее никогда не было мужа. Цвет лица у нее серо-желтый, бабушка говорит, что от зависти. Волосы лежат вдоль лица паклей, сколько бы Лиза ни ходила «на бигудях». Она даже спит в них – металлических, с дырочками и черными резинками. Нос у Лизы длинный и хрящеватый. Уголки тонких, почти бескровных губ опущены. На лице всегда брезгливая гримаса. Она даже не скрывает, что всех ненавидит. Еще у нее кривые ноги и низкий, приплюснутый зад. В общем, не повезло человеку, что говорить. Живет она со старухой матерью, маленькой, кривобокой и беззубой, похожей на мышь. Лизина мать обожает шуровать по соседским кастрюлям. Таня однажды видела, как старуха залезла в кастрюлю с борщом и пальцами выловила кусок мяса. Таня сказала об этом бабуле, а та вздохнула и ответила: «Не пойман – не вор». Борщ, конечно, вылили и с тех пор все кастрюли и сковородки уносили на балкон. Еще бабуля вспоминала, как раньше они жили на Петровке, в коммунальной квартире, где, кроме них, жили тринадцать семей, и все дружили, ходили друг к другу на дни рождения, угощали пирогами и никто по кастрюлям не лазал. Но скоро этот кошмар кончится, они вот-вот переедут, и тогда у всех будет по комнате – у папы с мамой, у нее и у девочек. Девочки – это Таня и маленькая Женечка. Женечке всего два года. Она толстенькая и кудрявая, как кукла. У нее замечательный характер: она не плачет и не капризничает, спит ночами и хорошо ест. «Не то что ты», – укоряет мама Таню. По семейным преданиям, Таня не спала до трех лет, орала как резаная и почти ничего не ела. Мама любит об этом вспоминать. «Так что Женечка по сравнению с тобой – ангел», – говорит мама.

Таня не обижается и не ревнует – Женечку она любит больше всех на свете. Даже больше мамы. Она обожает целовать и тискать сестру. Та вырывается, но не плачет. Смеется. Золотой ребенок!

Таня открывает глаза и, укутавшись в одеяло, смотрит в потолок. Вставать совсем неохота, тем более что сегодня понедельник, начало недели, до воскресенья далеко. Короче, тоска. Мама заходит в комнату и объявляет подъем. Таня ворчит и отворачивается к стенке. Но с мамой такие номера не проходят – она стаскивает с Тани одеяло, Таня смотрит на часы и бежит умываться. Потом она надевает форму, повязывает отглаженный бабулей галстук и стоя пьет чай с бутербродом. Мама сидит за столом и, высунув кончик языка, старательно красит ресницы. На работу ей ехать далеко – на другой конец Москвы. Мама свою работу обожает. Хотя что там можно обожать? Таня не понимает. Одни цифры – мама экономист. Отец уже на работе – он уходит совсем рано, когда все еще спят, и не сталкивается на кухне с противной Лизкой. Таня забегает в комнату, чмокает теплую и сонную Женечку и выскакивает за дверь. Лифт ждать неохота – он ползет, как старая черепаха, – и она быстро сбегает по лестничным пролетам. Скорее на улицу! Там, между прочим, уже весна, и Верка, наверное, уже нетерпеливо постукивает носком туфельки, ожидая Таню. Верка всегда выходит первая.

Верка

Гарри заходит в комнату дочери тихо, как будто не собирается ее будить. На самом деле, конечно, собирается, именно за этим он и пришел. Он включает проигрыватель, иголка слегка шипит и царапает пластинку, и наконец раздаются первые аккорды. Это Вивальди – «доброе утро» от Гарри. Он присаживается на край Веркиной кровати и гладит ее по голове. Верка недовольно дергается и отодвигается к стенке. Гарри встает и распахивает шторы. В комнату врывается узкая полоска яркого солнечного света. Верка жмурится и потягивается.

– Пора! – говорит Гарри и спешит на кухню. Дверь в Веркину комнату он не закрывает, чтобы она слышала запах кофе и поджаренных в тостере гренок. Верка, зевая, садится на кровати и вслух считает: «Раз, два, три». Дальше отступать некуда, и, кряхтя, она встает. В ванной долго разглядывает себя в зеркало и тяжело вздыхает: ну почему она не похожа на маму? Ведь мама была такая красавица – пепельные локоны до плеч, серые глаза, темные брови. Все мужчины оборачивались ей вслед, даже в последние месяцы ее жизни. Хотя нет – последние три месяца она уже не выходила на улицу, только лежала. Два года назад она умерла от тяжелой и долгой болезни. Очень долгой. Последние семь лет она все время лежала в больнице – месяц дома, два месяца в больнице. Гарри ездил к ней каждый день после работы – как бы ни уставал. Тогда он и научился готовить – и первое, и второе. Записывал мамины рецепты – она его всему научила, даже печь пироги. Было немного смешно смотреть на него: в переднике, на кухне – красавец Гарри, лощеный, волосок к волоску, длинные пальцы, узкая кисть. Мама называла Гарри аристократом. Нет, аристократом по рождению он не был – обычная, трудовая семья из украинского местечка под Винницей: отец – мельник, мать – на хозяйстве, в семье пятеро детей. Все выросли приличными, но обычными людьми. «Выбился» один Гарри – стал известным адвокатом. «А в детстве пас коров», – смеялся он.

Когда хоронили Лию Аркадьевну, Веркину мать, Гарри сказал дочери на кладбище: «Я теперь тебе и отец, и мать. Не женюсь, пока тебя не выращу. Ни одной женщины в доме не увидишь». Верка всхлипнула и кивнула. Гарри слово сдержал. Все воскресенья и праздники проводил только с дочерью. В отпуск на море – тоже вдвоем. Верка понимала, что отец – завидный жених, но была спокойна. Знала, что свое слово Гарри не нарушит. Таня говорила, что Верка – эгоистка. Наверное, так оно и было. Но ничего поделать с собой она не могла. Да и не хотела, чтобы кто-то занял мамино место в спальне или за кухонным столом. И потом, им и без посторонней женщины живется замечательно – Верка была в этом абсолютно уверена.

На столе стояла чашка с кофе – тоненькая, розовая, с золотым ободком. Мамина чашка. Верка пила кофе только из нее. На тарелке – тосты, и в розетке – клубничный джем. Покупной, но вкусный. Гарри, в белой рубашке, в синем, в полоску, галстуке и сером костюме, сидел напротив и пил кофе.

– Ты красавец, пап! – искренне сказала Верка, как всегда, залюбовавшись отцом.

– Ну кто ж об этом не знает, – важно кивнул Гарри, и они рассмеялись.

Верка посмотрела на часы, торопливо глотнула кофе и вскочила со стула.

– Опаздываю! – крикнула она из коридора.

– Беги. Знание – сила. Я иду сегодня попозже, к двенадцати. Сразу в суд.

На пороге Верка столкнулась с Зиной. Зина приехала из деревни пять лет назад, работала дворником и жила «на служебной площади», в шестиметровой комнате в соседнем подъезде. Нанималась к жильцам на подработку – вымыть окна, вытрясти ковры, помочь с генеральной уборкой. К Брусницким она ходила два раза в неделю – убрать квартиру, постирать и погладить. Зина была высокая, полноватая, очень белокожая, с большими, небесного цвета испуганными глазами – словно всегда ожидала подвоха или неприятностей.

Верка крикнула ей: «Привет!» – и побежала по лестнице вниз. Громко застучали каблуки новеньких лаковых босоножек – предмет зависти всех знакомых девчонок. Кроме Тани, конечно. Таня была лучшей подругой, поэтому зависть исключалась.

Лялька

Будильник вопил истошно, истерично. Лялька шарила рукой по тумбочке, пытаясь выключить адский инструмент. С закрытыми глазами получалось плохо, вернее, совсем не получалось. Глаза пришлось открыть. Она с силой нажала ненавистную кнопку, и будильник дернулся и замолчал. Лялька полежала еще минут десять и, поняв, что опять проваливается в сон, резко вскочила и села на кровати. Она с тоской посмотрела на еще теплую и уютную подушку, мотнула головой, нащупала тапки и поплелась в ванную, залезла в душ и включила холодную воду. Было холодно и ужасно противно. Кожа покрылась крупными пупырышками.

– На тебе сошелся клином белый свет! – заголосила она.

Стало чуть легче. Потом она торопливо сосчитала до ста и выключила воду. Так Лялька воспитывала характер. Этому с детства учил ее отец.

– Чтобы не быть рохлей, – приговаривал он, растирая крошечную Ляльку жестким, мокрым и холодным полотенцем.

Лялька с детства знала, что быть рохлей – это унизительно и отвратительно. Обиднее слова нет. Рохля – это тот, кто не может за себя постоять, не может принять решения. Рохля – это обязательно плакса и трусиха, готовая прожить всю свою жизнь за чьей-то спиной. В общем, самое жалкое и безвольное существо, которое даже жалости недостойно – только презрения. Чтобы не быть рохлей, надо обливаться холодной водой по утрам, бегать на лыжах, плавать в бассейне, есть по утрам геркулесовую кашу без сахара и масла и тертую морковь на ночь. Только морковь и стакан кефира. Никаких пирожных и конфет.

– А то будешь, как… – Тут отец замолкал.

И Лялька понимала, что он имеет в виду. Вернее, кого. Конечно, мать. Обидно, но мать действительно была рохлей – плаксивой, болезненной. Любая проблема, даже самая малая, житейская, становилась для нее вселенской катастрофой. Хозяйкой она была посредственной, деньги тратила неразумно, одевалась блекло и безвкусно и красила губы бледно-розовой «мертвяцкой» помадой. Высшего образования у нее тоже не было, работала она воспитательницей в детском саду.

Как красавец и умница отец мог на ней жениться! Лялька недоумевала, хотя эту историю знала. Отец приехал в Москву из Горького, поступил в Бауманский, жил в общежитии впроголодь, на одну стипендию. С матерью познакомился у дальних родственников. Те сказали, что девочка – сирота, очень скромная и тихая, со своей отдельной квартирой. В общем, встретились, погуляли, зашли к ней выпить чаю. А выпили вина. Вместе проснулись. Он заторопился в общежитие, думал, что больше с ней не увидится. А она нашла его через два месяца и сказала, что беременна. Сыграли свадьбу. Родилась Лялька. Отец жил в одной комнате, мать с Лялькой в другой. Общались как соседи. Мать готовила еду и стирала отцу рубашки. Отец отдавал ей часть зарплаты и жил своей жизнью. Лялька не знала, что родители договорились: пока ей не исполнится восемнадцать, будут сохранять видимость семьи, чтобы не травмировать ребенка. Дураки! Как будто Лялька ничего не понимает! Смешно, ей-богу! Но это не ее дело. Как решили, так решили. Мать она любила и жалела, относилась к ней с долей презрения и брезгливости. Отцом восхищалась. Да что там восхищалась! Отца она обожала и боготворила.

Самым большим счастьем была его похвала – за что угодно. «Хорошо, что родители на работе, – подумала она. – Никто на мозг не давит и не поучает!»

Лялька съела остывшую безвкусную кашу, выпила чаю и надела ненавистную форму. «Скорее бы каникулы!» – Задержавшись на минуту у зеркала, она заперла дверь на два замка и побежала вниз по лестнице, распахнула тяжелую дверь подъезда и увидела Таню с Веркой.

– Двинули?

Девчонки кивнули.

Светик

Мать зашла в комнату, подошла к Светику, поцеловала ее в нос и замерла, залюбовалась. Тень от Светиковых ресниц лежала на смуглых, цвета нежного персика, щеках. Локон темных волос на лбу, тонкие, шелковистые, ровным полукругом брови. А нос, а рот! Все – произведение искусства. И она в который раз удивилась – как такое могло получиться? Такое вот чудо. Она сложила руки на груди и продолжила любоваться дочерью. Мимо раскрытой двери прошел муж, отец Светика. Увидев жену, вздохнул и улыбнулся – он вполне разделял ее чувства.

– Светик! – шепотом произнесла мать.

Будить дочь для нее всегда было наказанием – Светик так сладко спала и была так прекрасна!

Светик наморщила нос и медленно открыла глаза.

– Вставай, мое солнышко! – нежно пропела мать. – Опоздаем!

Светик сладко потянулась и села на кровати.

– Умница моя! – опять умилилась мать.

Когда Светик вышла из ванной, на кухонном столе стоял стакан свежего морковного сока и натертое яблоко, политое медом. Светик недовольно поморщилась и нехотя принялась потягивать сок. Мать встала сзади и аккуратно начала расчесывать густые Светиковы волосы. На кухню вошел отец и пропел:

– Утро красит нежным светом!

Светик вздохнула и скорчила гримаску. Отец подошел к ней и с явным удовольствием чмокнул в щеку. Светик дернулась.

– Ну пап! – капризно протянула она.

Поковыряв в тарелке натертое яблоко, Светик отодвинула его:

– Не хочу.

– Светик! – расстроилась мать.

Светик надела школьную форму, сшитую, естественно, на заказ и потому довольно красивую: юбка гофре, передник с узкими крылышками, воротничок из натурального кружева. На высокий «конский хвост» нацепила перламутровую заколку-бант, предмет зависти всех девчонок в классе и во дворе. Довольно оглядела себя в большое, в рост, зеркало и вышла в коридор. Отец уже стоял одетый – в светлом плаще, заморской клетчатой кепочке, с блестящим кожаным портфелем в руке.

Мать обняла Светика и расцеловала в обе щеки, сунула пакет с бутербродами в портфель – Светик никогда не ела в школьной столовке. Отец вызвал лифт, а мать стояла на пороге квартиры и махала рукой, потом, закрыв за мужем и дочерью дверь, оглядела квартиру: как всегда, предстоит уборка – пылесос, тряпка, щетка. Потом – обед из трех блюд. Еще непременно какой-нибудь десерт: пирог или пудинг, Светик обожает сладкое. Мать Светика не работала – была домашней хозяйкой. Такую роскошь позволить себе, как правило, обычные советские женщины не могли, а она могла – не у всех мужья занимают ТАКИЕ посты. Да и вообще, не у всех такие благополучные семьи и далеко не у всех такой материальный достаток. На улице стояла служебная машина Светикова отца. Он сел на переднее сиденье, а Светик расположилась на заднем. Машина медленно двинулась по двору. В окно Светик увидела своих подружек – Таню, Верку и Ляльку – и помахала им. Им было не по пути – Светик училась во французской спецшколе, пешком далеко, минут тридцать. Каждое утро отец подвозил ее на своей машине.

Зоя

Зое не нужен был будильник – она вставала сама, четко, за минуту до звонка, не позволяя себе нежиться в постели ни минуты. Быстро вскакивала, открывала окно настежь – в любую погоду – и под бодрые звуки радио начинала делать утреннюю гимнастику. Потом она быстро бежала в ванную, умывалась и, накинув халатик, выходила завтракать. Мать уже стояла у плиты, следом на кухню выходил отец. Мать раскладывала по тарелкам овсяную кашу. Завтракали молча, чтобы не разбудить бабушку. Бабушка была главным членом семьи. Еще бы – соратница самой Надежды Константиновны Крупской, заслуженный человек, персональная пенсионерка, фронтовичка, писательница. Кстати, эту прекрасную трехкомнатную квартиру государство выделило именно бабушке. За заслуги, разумеется. А так – жили бы дальше в деревянном бараке на Смоленке, с крысами и колонкой на улице.

У бабушки была самая большая комната – с двумя окнами, она называла ее «кабинет». На столе стояла пишущая машинка, на которой бабушка работала, писала свои книги – воспоминания о революции и встречах с Лениным. Когда бабушка работала, все ходили на цыпочках – не дай бог, помешать!

Быстро и молча позавтракав, все разбегались по комнатам – одеваться. Папа и мама спешили на работу, в проектный институт – оба были инженеры, – а Зоя торопилась в школу. Она любила приходить пораньше, минут за пятнадцать до звонка, чтобы спокойно, без спешки, раздеться, переобуться, спокойно, не торопясь, подняться в класс, сесть за парту и аккуратно разложить учебники и тетради. И заодно – повторить домашнее задание, чтобы все было четко и без промахов. Промахи Зоя не любила – так ее воспитала бабушка. Кстати, она и назвала ее Зоей, в честь героини партизанского движения.

Зоя вышла из подъезда и увидела неразлучную троицу – Таню, Верку и Ляльку. Девчонки, болтая, неспешно шли по дороге к школе. Зоя обогнала их, бросила:

– Привет! – и заторопилась.

Девчонки остались позади. Куда спешить? Все равно Зоя будет первой. А они лучше потреплются еще десять минут.

Шура

Шура нехотя открыла глаза. В большое, фонарем, окно яростно, почти по-летнему пробивалось солнце. Она полежала еще пару минут и села на кровати, потом встала и, как всегда, по-старушечьи шаркая, пошла на кухню. На кухне, у окна, сидела мать – застывший взгляд, сигарета, остывший кофе. Не поворачивая головы на дочь, бросила сквозь зубы:

– Шаркаешь, как старуха. Ноги поднимай!

Шура не ответила, положила в чашку три ложки какао и три ложки сахара, отрезала толстый кусок белого хлеба и густо намазала маслом, сверху положила кружок колбасы и квадратик сыра. С удовольствием откусила бутерброд и шумно глотнула какао.

– Господи! – прошипела мать. – Скоро в дверь не пройдешь – застрянешь. Юбка на жопе трещит.

Шура молчала.

– В тринадцать лет весишь вдвое больше меня. Что дальше-то будет?

Шура не отвечала.

– Что молчишь? – выкрикнула со злобой мать. – Не слышишь?

Шура со стуком поставила на стол чашку и вышла из кухни. Отвечать себе дороже. Будет скандал непременно. Мать наорется, начнет рыдать и проклинать свою судьбу. Достанет бутылку и нальет стакан, а потом зарыдает пуще прежнего. Начнет проклинать отца и желать ему скорой смерти. Туда же приплетет и Шуру – ясное дело, «чертово семя».

Шура не обижается, все понимает. И жалеет мать. Очень жалеет. Отец ушел полгода назад. А какая была прекрасная и дружная семья! Мать – красавица. Тоненькая и стройная, как девочка: синие глаза, темные волосы. Одевалась как картинка – еще бы, работала в ГУМе, завсекцией трикотажа. Все к ней на поклон – мол, помогите, Любовь Васильевна! Мать всегда помогала – и соседям, и друзьям, и родне. Доставала сапоги, кофточки, лифчики, мужские свитера, норковые шапки. Никому не отказывала. Говорила, что всем хочется красиво одеваться. Дом – полная чаша. Квартира четырехкомнатная – чешские люстры, немецкие ковры, румынская мебель. А посуда, а вазы! Шура красивее квартиры не видела. Дом всегда полон был гостей – люди приходили и восхищались квартирой и мамиными кулинарными талантами. И конечно, самой мамой. Все любовались ею, и отец в том числе. Первый тост – за маму. Говорил, как ему повезло. Мама вся светилась – просто молодожены. Шура не помнила, чтобы они ругались или скандалили. Все мирно, на улице – за ручку.

В общем, нашел отец красивее и моложе – предела совершенству нет. Собрал вещи и ушел. Одним днем. Мать так и не успела ничего понять. Села на кухне с сигаретой и застыла, а потом начала пить. С утра. К обеду уже никакая. На работу не ходила. Три месяца ее жалели, прикрывали, как могли. А потом уволили – по собственному желанию, не по статье, опять пожалели. Приезжали подружки – она никому дверь не открывала. На улицу не выходила. Вот такая жизнь.

Шура натянула колготки, надела форму. В платье, как всегда, влезла с трудом. Вздохнула и подошла к зеркалу в прихожей.

«Отвратительно», – подумала она. Широкое лицо, усыпанное крупными коричневыми конопушками. Нос-картошка. Брови и ресницы белесые, бесцветные. Глаза… Да какие там глаза! Непонятного, размытого серо-зеленого цвета. Ах да, еще волосы! Жесткие и непокорные, точно щетина от щетки. Шура пригладила их руками. «Надо бы намочить», – подумала она. Но идти в ванную – опять столкнуться с матерью. Да и времени в обрез. Она еще раз горестно вздохнула, надела плащ и вышла из квартиры.

До школы было близко – всего-то пять минут. Только дорогу перейти. У крыльца стояла неразлучная троица: Таня Купцова, Верка Брусницкая и Лялька Басина. Три красотки заходить в вестибюль не торопились, оживленно болтали и громко смеялись.

– Привет! – сказала Шура.

– Привет, Шурыгина, – бросила Верка. – Ну что, все шаркаешь? Дырку в асфальте не протри!

Таня толкнула Верку в бок. Ляля качнула головой:

– Да оставь ты ее, убогую. Ей и так несладко.

– Да ладно! – Верка усмехнулась. – А у кого все путем? Что-то я таких не вижу!

Девочки замолчали. Лялька толкнула тяжелую входную дверь, друг за дружкой вошли в раздевалку. А куда деваться?

– Знание – сила, – со вздохом сказала Лялька, расчесывая у зеркала свои роскошные белые волосы.

Школа

Школа была старая, довоенная, из темно-красного кирпича, в три этажа. За ней находился роскошный вишневый сад. Когда к маю он расцветал, казалось, что деревья покрылись первым, легким и кружевным, снегом.

Спортивный и актовый залы находились на первом этаже. На втором – тесноватая столовая, куда на переменах до отказа набивались галдящие ученики. Там же, на втором этаже, учились первоклашки, а на третьем – старшие классы. Лестничные проемы были огромными, потолки высокими. На полу – старый, но крепкий дубовый паркет, который натирался мастикой – приходил специальный человек, полотер дядя Петя, и, надев на ногу щетку, танцевал свой нелегкий танец. Стены до половины были выкрашены ярко-голубой, бьющей в глаза краской.

Повариху школьники звали по имени – тетей Тасей. Три раза в неделю она пекла замечательные пончики, за которыми выстраивалась длиннющая очередь.

Директрису Лидию Ивановну обожали все – от первоклашек до старших учеников. Она была спокойна и корректна, ко всем обращалась на «вы». Внимательно выслушивала чужое мнение, никогда не повышала голоса. Впрочем, ее и так было слышно. Ее уважали, с ней считались, ее любили. Понимали, что она – человек справедливый. Уроки географии, которые она вела, все обожали. Прогулять? Да такое просто никому бы и не пришло в голову.

А русичка, Елена Осиповна? Очень полная, одышливая, с трудом умещающаяся на стуле. Одинокая и бездетная, что, впрочем, не мешало ей искренне любить детей. Говорили, что до войны у нее был роман с известным поэтом, но он погиб на фронте, и больше она ни с кем отношений не заводила. Любила этого поэта всю жизнь, дружила с его сестрой и матерью. Это и была ее семья.

А математичка Надежда Ивановна? Очень строгая, даже чопорная. Очки, указка, резковатый голос. Но даже самые неспособные к математике гуманитарии не чувствовали себя на ее уроках идиотами.

А англичанка Тамара Васильевна, Томочка? Маленькая, тоненькая, как подросток, смешливая – на ее уроках всегда весело. А биологичка Зухра Абдурахмановна? Как она рассказывала о тропических бабочках! И это – совсем не по программе.

А химичка Анастасия Георгиевна, ставившая ко всем праздникам спектакли? Для малышей – «Красную Шапочку» и «Кота в сапогах», а для старшеклассников «Горе от ума» или чеховского «Ионыча».

Военное дело преподавал фронтовик Владимир Аронович – хромой, с рукой на перевязи, с изуродованным осколком лицом. Какое там военное дело? На уроках он читал стихи своих товарищей – Уткина, Багрицкого, Кирсанова. Сам писал книги о войне и был членом Союза писателей.

А любимая, обожаемая Ида Давыдовна, учительница начальных классов? На переменках девчонки бегали на второй этаж, чтобы повидаться с ней, поговорить о жизни, рассказать о своих проблемах. Она всех внимательно слушала, советовала, как поступить, передавала приветы родителям. Знала все про всех, и ей это было интересно.

Были, правда, довольно противная «трудичка» и туповатый физрук, но, как говорится, не без издержек. И потом, кто серьезно относился к труду или к физкультуре? Мирились, как с неизбежным.

И конечно, все – и ученики, и родители – понимали, что школа добротная, хорошая, со своими устоями и традициями.

Но кроме праздников, были еще и печали. В шестом классе умерла от саркомы Лара Сорокина. Класс прощался с ней. Она лежала в гробу, покрытая голубым шелковым покрывалом, на ее лицо медленно падали редкие снежинки – падали и не таяли. Учителя говорили прощальные речи, мать Лары держали под руки, а девочки стояли замерев: в первый раз они так близко увидели смерть.

Таня

Хозяйство вела бабушка, она же сидела с маленькой Женечкой. Мама вышла на работу на полставки – одной отцовской зарплаты на семью не хватало. Таня приходила из школы, обедала, тетешкалась с сестрой и убегала во двор. Уроки – вечером, надо же было передохнуть!

В семь лет Таня узнала правду: отец у нее неродной. Сказала ей об этом дочь дальней родственницы, девица старше ее на три года. Когда Таня упомянула про отца, эта «милая» девочка ехидно спросила:

– Отец? А про какого отца ты говоришь? У тебя же их два!

Таня растерялась и расплакалась.

– Дура! – крикнула она этой гадине. А потом задумалась: у нее действительно другое отчество, как-то она видела это в документах. И фамилия у нее Купцова, а отец и Женечка – Романовские. Она тогда спросила у мамы, но та отмахнулась: «Потом объясню». «Потом» не объяснила, и Таня больше не спрашивала, почему-то не хотела ставить маму в неловкое положение. Глупость, конечно. Уже после, став взрослой, она поняла, что это мама поставила ее в неловкое положение. Конечно, надо было все объяснить. Дети не дураки. Но у мамы была своя правда – она хотела, чтобы Таня считала отчима отцом. От родного отца все воспринимаешь по-другому. Наверное, в этом и была мамина правда. Отчим был хорошим человеком – никогда, ни разу Таня не почувствовала, что он любит Женечку больше ее. Никакого различия между девочками он не делал, впрочем, будучи человеком довольно холодным, равнодушным, что ли, он вряд ли был способен на большие чувства к детям. А вот маму он точно любил – это было видно по его глазам: когда он на нее смотрел, разговаривал с ней, называл ее нежными и смешными, придуманными им самим домашними прозвищами. Да и вообще, не любить красавицу и умницу маму было невозможно. Можно только было мечтать хоть немного, чуточку быть похожей на нее.

Таня не страдала от того, что отец ей неродной, – она просто не думала об этом. И потом, любви ей хватало – и мама, и бабуля, а главное – Женечка. Сестру она любила до дрожи, до беспамятства, больше всех на свете. Младшей сестры больше не было ни у кого – ни у Ляльки, ни у Верки, ни у Светика, ни у Шурыгиной, и все ей немножко завидовали. Когда Таня выходила с Женечкой во двор, все девочки начинали малышку трогать и целовать, пока Таня строго их не одергивала.

Родители уезжали на два года за границу, в очень далекую, неизвестную и таинственную страну – Малайзию. Таню с собой не взяли: при посольстве была только начальная школа. Мама плакала перед разлукой и обнимала ее, Таня тоже плакала и целовала маму и маленькую Женечку. Разлука представлялась ей большим и необъятным горем. Какие там джинсы, жвачки и дубленки? А два года не видеть маму и сестру? Провожали родителей в Шереметьево. Мама шла по длинному коридору, махала рукой и вытирала слезы, отец нес на руках плачущую Женечку. Потом, конечно, были письма и фотографии, цветные открытки с необычайными красотами – водопадами, океаном, китайскими пагодами. При любой возможности мама присылала Тане подарки: кофточки, платья, заколки и главное богатство – эластичные цветные колготки, красные, синие и белые. А на Новый год приехал курьер с огромной коробкой, в которой были невиданные деликатесы: копченая колбаса, черная икра, шоколадные конфеты и миноги в желе – любимое бабулино лакомство. В общем, не Новый год, а сплошное гастрономическое великолепие и разврат, как сказала бабушка. Еще мама присылала цветные ластики, пахнувшие малиной и клубникой, и перьевые китайские ручки, которые не текли – гладкие, перламутровые и очень удобные. А бабушка посылала с оказией маме и отцу бородинский хлеб и селедку в плоской металлической банке. На Таниной тумбочке у кровати стояла фотография Женечки, и каждый раз на ночь она ее целовала и говорила «спокойной ночи».

Два года пролетели, и Таня с бабушкой встречали свою семью в Шереметьево. Таня почему-то очень волновалась, и у нее сильно потели руки. Маму она сразу не узнала: боже, какая красавица! Женечка выбежала навстречу, и Таня подхватила ее на руки. Та вырывалась и кричала, что Таню она не знает, что ее сестра осталась там, на фотографии, в посольстве.

– Ты чужая девочка! – заявила Женечка.

Таня плакала и смеялась. Дома ждал накрытый стол: бабуля расстаралась. Мама с папой ели холодец и пироги и стонали от удовольствия. Женечка крутилась возле стола и отказывалась от незнакомых деликатесов. Потом она начала капризничать, и ее уложили спать. Таня присела на край кровати и гладила спящую сестру по голове. Она была счастлива.

Потом, конечно, мама стала разбирать чемоданы. Господи, и чего там только не было! Все, что могла и не могла себе представить советская девочка-подросток, выросшая в обычной среднестатистической семье. Какие платья, юбки, курточки! Какие лаковые туфельки – красные, черные, фиолетовые! А кожаная юбка! А золотое колечко с мелкими бирюзинками! Таня засыпала счастливая под тихий шепот бабушки и мамы, которые сидели за столом до рассвета, никак не могли наговориться.

В школу, конечно, мама «выпендриваться» не разрешила. А как хотелось! Потихоньку Таня положила в мешок со сменкой лаковые туфли и вскоре убедилась: мама была права, девчонки смотрели на нее косо, с явной завистью и осуждением. Конечно, кроме Верки и Ляльки. А как иначе? Они же близкие подруги, самые близкие. Поэтому зависть исключалась.

Верка

Какая зависть? Чему завидовать? Тряпкам и жвачкам? Этого добра у Верки было навалом. Гарри ее баловал, как мог. Покупал вещи на валюту, водил обедать в рестораны, возил на лучшие курорты. Верка ни в чем не знала отказа. Но разве дело в этом? Верка скучала по маме, каждый день и каждую ночь. Днем – еще куда-никуда, а ночью становилось совсем плохо. Верка плакала и причитала. Засыпала только под утро, вконец измученная. От Гарри она свои страдания скрывала, понимала, что и ему ох как нелегко. Видела, как он сидит на кухне, уронив голову на руки. И час сидит, и два.

Верка не завидовала ничему и никому в этой жизни, только тем, у кого была мама. Она помнила, как мама садилась на край ее кровати, щекотала ее за ухом и тоненькой струйкой дула в ухо. Верка отворачивалась и смеялась. И не было большего счастья.

Конечно, она понимала, что отец – совсем молодой мужчина, интересный и обеспеченный. Лакомый кусок для любой дамочки. Но что Верке до этого? Делить отца она ни с кем не собиралась. Эгоистка? Пусть так. Но не надо судить. Вы бы так попробовали! Не приведи господи.

Лялька

Лялька тоже никому не завидовала. Еще чего! Глупость какая! Зависть – непродуктивное чувство. Умная Лялька это понимала.

Тряпки Ляльку не очень интересовали. Ее не портили даже серые и убогие произведения советской легкой промышленности, потому что у нее была «фактура» – так говорила Танина бабушка: длинные и стройные ноги, тонкая талия и роскошные цвета льна длинные волосы.

Можно завидовать крепкой и дружной семье, но у кого на деле было так? У Таньки – отчим, неплохой, конечно, дядька, но не родной отец. У Верки вообще горе, мать похоронила. У Шурыгиной и вовсе вся жизнь развалилась – отец ушел к молодой, мамаша спивается. Вот уж кому можно посочувствовать! У Зойки бабка – идейный тиран, так говорит Лялькин отец. Держит эта бабка все семейство в ежовых рукавицах, не забалуешь. У Светика-семицветика все как сопли и сахарный сироп: «сю-сю» – и все общение. Мать под ней и папашей стелется, прогибается по полной. Смотреть противно.

Так что в свои четырнадцать лет Лялька четко усвоила: счастья нет, а есть покой и воля – как, смеясь, говорил папа. Еще Лялька догадывалась, что у отца есть женщины. Ну, во-первых, вечерами ему звонили, и он запирался в ванной с телефоном. На выходные уезжал с ночевкой. В отпуск ездил один. В смысле без мамы и Ляльки. То есть скорее всего не один. Правда, у него была большая компания походников и байдарочников, и Ляльке очень хотелось поехать с ним, в Карелию например. Но отец ее с собой не брал, как бы она ни просилась. Говорил, всему свое время. Из всего этого Лялька и сделала выводы, что в свои поездки папан отправляется не один. Ну, и бог с ним.

А вот глупая мамаша ревновала. Подслушивала под дверью его разговоры, требовала, чтобы он ночевал дома, «соблюдал приличия». Устраивала истерики, что отец дает мало денег, а «тратить на своих потаскух – это пожалуйста». Отец ничего ей не отвечал, только ухмылялся, а она заводилась еще сильней, закрывала собой входную дверь, отец вздыхал и говорил со смехом: «Откройте амбразуру, мадам!» Мать принималась рыдать и убегала к себе в комнату. Отец чмокал Ляльку и улыбался: типа держись!

Лялька отводила глаза. Мать жалела, но слегка презирала. К чему эти истерики? Ей, Ляльке, и то все понятно. А она? Взрослая женщина. К чему так унижаться? Лялька заходила в комнату, чтобы утешить мать, а та с пафосом заявляла: «Этот мерзавец сломал мне жизнь!»

Лялька тяжело вздыхала и уходила на кухню. Мать почему-то уже не было жалко.

Светик

Светика родители раздражали – вечно крутятся вокруг нее, хороводы водят. Мать до сих пор ей ногти на ногах стрижет. Противно. Хотя любой дочуркин каприз бегут исполнять наперегонки. Даже смотреть на них смешно. Короче говоря, «то, чего требует дочка, должно быть исполнено. Точка».

Мать крутится целый день на кухне, чтобы угодить любимой дочурке и мужу. Папашу называет «кормильцем», с придыханием. А он жалеет ей денег на новую шубу и парикмахерскую. А она – ничего. Старую шубу подлатает, волосы в пучок закрутит – и опять за веник и за швабру. И так всю жизнь. А вот Светику папаша ничего не жалеет. Странно как-то. Потом она поняла: маман у него прислуга и домработница. Удобно. Вечером садятся ужинать – мать на подхвате. Кусок не успевает проглотить. Все скачет от стола к плите и наоборот. Отец раздраженно бросает ей:

– Сядь, не мельтеши.

А Светик вздыхает и закатывает глаза. Хозяйка мать отменная – и варит, и печет, и на спицах вяжет, и крючком. Отец после ужина ложится на диван перед телевизором, а маман сидит на кухне и вяжет папаше и Светику теплые свитера и носки. Тихонько так, чтобы никого не раздражать, и выражение лица у нее такое, словно она чего-то боится. А Светик отца не боится: знает, может подойти, поканючить: «Ну пап!..» Он тут же среагирует. Вообще считается, что Светик слаба здоровьем. Ну, простуды частые и горло болит. Папаша тут же привозит профессоров из закрытой поликлиники, те берут анализы, делают кардиограмму – все на дому. Маман выжимает через марлю гранатовый сок и ложками впихивает в Светика черную икру. Светик капризничает. В школу идти неохота.

Комната у Светика огромная, в два окна. Цветной телевизор, магнитофон, японский, кассетный. Болгарская дубленка цвета кофе с молоком, белые лаковые сапоги из «Березки». Чему завидовать? У Светика и так все есть.

Зоя

Зоя вообще на тряпки внимания не обращала. В ее семье ценили знания, а еще – скромность. Скромность вообще считалась главным человеческим достоинством. Да, можно позавидовать хорошей библиотеке, хорошему образованию. Но чему-то материальному – ни-ни. Хотя, если честно – а Зоя сама бы побоялась себе в этом признаться, – ей, конечно, очень нравились Танины лаковые туфельки, и золотистый ободок на волосах, и кожаный пенал на молнии. Но при этом она точно знала: без всего этого спокойно можно прожить, в жизни есть вещи куда более важные и значимые – так ее воспитывала бабушка. А главнее, чем бабушка, у Зои авторитета не было.

Да, еще Зое очень хотелось иметь младшую сестренку или братика. Но мама говорила, что это очень усложнит ситуацию – принесет бабушке много лишних хлопот. Плач ребенка, пеленки, проблемы. А бабушке нужно писать важные книги, читать лекции в школах. Ведь у нее такая судьба! Такие люди встречались на ее непростом жизненном пути! Словом, бабушке для ее творчества, такого необходимого людям, нужны тишина и покой.

Шура

Шура завидовала всем – Тане, Верке, Ляльке, Светику и Зое. Ведь все такие красавицы! Ну, у Зои, допустим, внешность вполне заурядная, но рядом с Шурой… Рядом с Шурой все красавицы. Да что там красота! Разве в этом дело! У других девочек были семьи с нормальными, непьющими родителями, и отцы не бросали своих дочерей и не уходили к молодым любовницам. И у всех на столе был обед и гости по праздникам. У Шуры тоже когда-то такое было. А какая у них раньше была красивая квартира! А теперь мать половину вещей продала, а половину раскокала. И такая грязь! Только Шура полы помоет, а они через час липкие и грязные. Она хорошо знала, что такое нормальная семья, и от этого ей было вдвойне больнее и тяжелее. А тряпкам и туфлям Шура не завидовала – в свои четырнадцать лет она хорошо понимала, чему можно завидовать и что в жизни главное.

Уже – про любовь

Конечно, уже начались влюбленности. В Таню влюбился главный хулиган, предводитель местной шпаны и гроза района Вовка Гурьянов. Вовка был высокого роста, широкоплечий и кривоногий, с длинной челкой, выбитым в боях передним зубом и в широченных «клешах». Ничего плохого Вовка и его дружки не делали – сбивались в стаю, курили, смачно и громко сплевывали и свистели вслед проходящим девчонкам, но их почему-то побаивались. Особенно – мальчишки. Вовка с компашкой приходил в Танин двор, садился на лавочку напротив ее окон, свистел и кричал:

– Таня, выходи!

Таня подходила к раскрытому окну, смотрела на Вовку, крутила пальцем у виска и со стуком закрывала окно. Выходить она, конечно, не собиралась. Еще Вовка писал цветным мелом, отобранным у малышей, на стене Танинного подъезда: «Танька! Я тебя люблю! И ты – самая КРОСИВАЯ девочка на свете». Таня проходила мимо этих посланий, вздыхала и качала головой. На Вовку ей было совершенно наплевать, но в душе ей было приятно, хотя в этом она ни за что не призналась бы даже Верке и Ляльке. А самой Тане нравился Павлик Бурляев из девятого класса. Павлик был высок и голубоглаз. На переменах, прислонившись к стене, он, не поднимая глаз, читал книгу. На Таню Павлик не обращал никакого внимания, да и на других девчонок тоже – это слегка утешало.

Верка была влюблена в своего соседа по лестничной клетке – Андрюшу Силладия, студента МГИМО, между прочим. Андрюша приходил в дом с высокой и кудрявой девицей в очках, бросал Верке «привет» и обнимал девицу за талию. Верка ревновала и страдала. Приговаривала, злобно прищурив глаза: «Ничего, придет война, хлебушка попросит».

А вот у Ляльки, можно сказать, уже второй год как был парень. На летние каникулы ее отправляли к родне в Мелитополь. Там у нее и закрутилось с одним аборигеном. Гуляли, целовались до вспухших губ. А потом Лялька уезжала в Москву до следующего лета. Мелитопольский пылкий кавалер ждал ее возвращения с нетерпением.

Девчонки с уважением относились к Лялькиному роману и считали, что у нее все «по-взрослому».

Светик полагала, что мальчиков, достойных ее величества, в принципе нет. Одноклассники – дураки и тупицы, пишут дурацкие записочки и подкладывают в парту шоколадки. Ей было даже неинтересно узнать, кто это делает. Ей нравились Ален Делон, Станислав Любшин и еще Вячеслав Тихонов. Но больше всех ей нравилась она сама, Светик-семицветик. Так нравилась, что она по часу крутилась перед зеркалом. С огромным, надо сказать, удовольствием.

А вот у Зои была одна страшная тайна, конечно, никому не известная. Ей нравился учитель физкультуры Геннадий Романович. Его поголовно все считали отъявленным тупицей, и Зоя, конечно, в душе была с этим согласна, но ничего поделать с собой не могла – хоть и объект был явно недостойный. Но, когда она смотрела на широкие плечи физрука, на его крепкие мускулы, широкую шею, светлый чуб и голубые глаза, ее сердце начинало бешено колотиться и спина покрывалась холодным и липким потом. Зое было неловко перед самой собой, но поделать с этим она ничего не могла. На уроках физкультуры она старалась быть лучшей – прыгать дальше всех и бегать всех быстрее. А когда она перепрыгивала через козла и Геннадий, помогая ей, поддерживал за спину, ей казалось, что вот прямо сейчас она грохнется в обморок. Словом, Зое было нелегко. Она даже спать по ночам начала рвано и тревожно.

В общем, половой вопрос, как ни странно, первым коснулся отличницы Зои. Значит, такова была ее пылкая природа, которая уже намекала, что доставит ей много хлопот и позволит наделать немало глупостей.

Шуре было не до любовей. Выжить бы! Справиться как-то с этой жизнью! Идеалом мужской красоты она считала отца, несмотря на смертельную обиду на него, от которой просто разрывалось сердце. Но, понимая, что все беды и горести, которые навалились на нее, разорвали ее жизнь пополам – до и после, – это была его вина, только его, она не переставала его любить, жадно, до боли в сердце. И так же сильно – ненавидеть. Она понимала, что такого мужчину у нее вряд ли будет возможность завоевать.

А пока – почти заканчивались учебный год и самая томительная, хотя и короткая, четвертая четверть. Все жили в предвкушении летних каникул.

Таня

А в Танинной жизни вот-вот должны были произойти и вовсе глобальные перемены – переезд на новую квартиру. Родители мотались туда почти ежедневно после работы. Ремонт подходил к заключительной стадии. Однажды в воскресенье мама объявила, что они всей семьей, включая Женечку и бабушку, едут смотреть новостройку.

У Тани было странное чувство: с одной стороны, новая отдельная квартира – это, конечно, замечательно, волшебно и прекрасно. Не будет грохота кастрюль по утрам и перекошенной физиономии соседки. Да что говорить – у них с сестрой появится своя, отдельная комната. И у бабули тоже. У мамы с папой – отдельная спальня. А еще своя кухня и своя ванная. Но… Со следующего учебного года придется переходить в девятый класс в новую школу, а это означает разлуку с Веркой и Лялькой, разлуку со школой и любимым двором, разлуку с Павликом Бурляевым, между прочим. И все это казалось Тане катастрофой.

Смотреть квартиру поехали в воскресенье, сразу после завтрака. Бабуля тоже, похоже, грустила – смотрела в окно и тяжело вздыхала. Наконец въехали в новый район: бескрайние поля, лес на пригорке, вразбивку несколько новых домов.

– Выселки, – буркнула бабуля, вылезая из машины. – Край земли.

– Деревня какая-то, – поддакнула Таня. – Поля и просторы. Никакой цивилизации.

Мама разозлилась:

– Метро, между прочим, уже есть. До центра – двадцать минут. Да, магазинов еще нет. Но к осени откроют двухэтажный универсам. Школа и сад – построены. Под окном – березовая роща. Рядом – Ленинские горы. И скоро этот район будет самым популярным – ведь здесь сплошная интеллигенция, никаких заводов и фабрик. Воздух чудесный – роза ветров. И вообще вы нахалки, – заключила расстроенная мама.

Но когда поднялись в квартиру, у Тани замерло сердце. Боже, какая красота! Кухня – новая, из светлого пластика. На полу – квадратики цветной плитки. На окнах кружевные, легкие занавески. Унитаз и раковина – розового цвета! В «детской», как назвала эту комнату мама, две красные кушетки, обои с гномиками, красные шторы и замечательная трехцветная люстра – с синим, красным и желтым плафонами. На стенах – картинки: девочки в шляпках с зонтиками и собачками. Письменный стол у окна. Свой, личный платяной шкаф. В родительской спальне – гарнитур орехового цвета, голубые шелковые шторы. И комната бабули – стол, кровать, шкаф, телевизор.

Все ходили по квартире молча – слишком велико было волнение. Бабушка трогала руками обои и шторы, гладила новую плиту, белоснежную и блестящую. Женечка носилась по квартире, скользила на гладком полу с только что высохшим лаком.

Мама стояла в коридоре и улыбалась, довольная произведенным впечатлением.

– А еще – два балкона, – загадочно сказала она.

Все бросились на лоджию и – замерли. Почти под окном, в пяти или меньше минутах ходьбы, белела и зеленела густая березовая роща.

– А по ночам здесь поют соловьи, – добавила мама.

– Ну и когда мы переедем? – вздохнула Таня.

– Недели через две. – Мама обняла ее. – Ты как раз закончишь четверть, а мы будем потихоньку собирать вещи. Только вот ни дачу, ни море мы в этом году не потянем, так что придется провести каникулы дома. Гулять в роще, например. А что, ничем не хуже дачи!

– Лучше! – подхватила бабуля, которая терпеть не могла съемные дачи, с вечными неудобствами, одергиванием хозяев. «В гостях, но за свои деньги», – говорила она.

Домой ехали молча, под впечатлением. Таня подумала, что неплохо провести каникулы в городе. «Буду ездить в старый двор, – решила она. – Хотя все наверняка разъедутся кто куда». Почему-то ей захотелось расплакаться. Она хлюпнула носом и отвернулась к окну.

– Без сырости! – сказала мама.

– Оставь ее, – ответила бабуля.

Верка

Зина делала большую уборку, «генералила», как она говорила.

Тяжело дыша и кряхтя, наклонившись, по-деревенски подоткнув подол платья, она тряпкой мыла пол.

– Возьми швабру, – посоветовала Верка. – Чего корячиться?

– Не, – ответила Зина. – Шваброй в углы не залезешь.

– Подумайте только! – покачала головой Верка и пошла в свою комнату.

Она включила магнитофон, села в кресло, ноги положила на стул, откусила яблоко, закрыла глаза и принялась в такт музыке покачивать головой. Потом ей захотелось чаю, и она пошла на кухню. За кухонным столом сидела Зина.

– Устала? – спросила Верка. – Еще бы, на карачках по углам шарить.

– Плохо мне, Верунь! – тихо ответила Зина. – Голова кружится и тошнит сильно.

Верка с размаху плюхнулась на стул.

– А ты не беременная часом, душенька моя?

Зина кивнула и расплакалась.

Верка подошла к ней и обняла за голову.

– Ну ладно, Зин, не реви. Все в жизни бывает. А папаша-то знает?

Зина разрыдалась еще пуще и замотала головой.

– Ну, значит, надо поставить в известность, – рассудительно сказала Верка, гладя Зину по голове.

Зина зажала рот рукой и бросилась в туалет.

Верка подошла к окну и дернула раму. Окно распахнулось, и свежий воздух ворвался в квартиру. «Совсем тепло, – подумала она. – Как здорово, скоро лето, и мы поедем с Гарри на море. В Сочи, наверно, в дом отдыха «Актер». А там всегда такой класс! Такие люди и так весело! Гарри, конечно, закрутит легкий романец с какой-нибудь красоткой и будет пропадать по ночам, да и бог с ним! Это только на руку, потому что это означает полную свободу! А что может быть лучше свободы на теплом море?»

Зина, умывшись, вышла из ванной, лицо у нее было красное и опухшее. Верка налила в чашку чаю и поставила перед ней.

– Пей! И сахару положи. А может, поешь?

Зина замотала головой.

– Ну, так что, папашу будем вводить в курс дела? Вроде бы пора. – Верка была настроена решительно.

Зина глотнула чаю и разревелась пуще прежнего.

– Думаешь, в отказку пойдет? – задумчиво проговорила Верка. – Ну ничего, не боись. Управу на этого деятеля найдем! Отец поможет!

Зина смотрела на Верку во все глаза, и у нее тряслись руки.

– Кто он, принц твоих тайных грез? Водопроводчик Василий из ЖЭКа? Или электрик Виталик? А может, дворник Равиль? Кто, говори! Кому будем бить морду и требовать алименты? Ну чего молчишь, Зинаида? Помнишь хоть, как его зовут?

– Помню, – сказала Зина. И тихо, почти прошептала: – Гарри Борисович.

У Верки из рук выпала чашка, и она опустилась на стул.

Лялька

У Ляльки была большая радость, даже почти счастье – отец пообещал взять ее с собой в отпуск. В этом году решили ехать в Эстонию, на какой-то почти дикий остров: сосны, белый песок, море, грибы и ягоды в избытке, рыбалка на угрей. Жить, разумеется, будут в палатках. Компания – четыре семьи, ну или почти семьи. Дядя Лео, Леонид Константинович, еще школьный друг отца, – старый холостяк. С подружкой, разумеется. И еще один приятель – Гриша по кличке Котовский. Естественно, по причине абсолютного, тотального отсутствия какой-либо растительности на голове. Разведен Гриша был давно и бессистемно проживал с разными женщинами. Кого он возьмет с собой в Эстонию, пока оставалось загадкой. Кажется, об этом точно не знал и сам Гриша. Но вариантов – предостаточно, так что особенно он не заморачивался. И школьный друг отца Митя, врач-травматолог, так что, шутил отец, за свои жизни можно не опасаться. У Мити была жена Поля – маленькая, худенькая, как подросток. Митя называл ее «крошка». А Поля, между прочим, была завотделением гинекологии в центральной больнице. Когда Лялька смотрела на молчаливую и спокойную Полю, то всегда думала о матери и еще – о том, как не повезло ее отцу. А пока отец с Лялькой готовили палатки, собирали посуду и утварь. Отец бегал по всей Москве и скупал консервы и крупы.

Мать, естественно, устраивала скандалы, пыталась Ляльку не отпустить, кричала отцу, что он везет ребенка в логово разврата. Отец, как всегда, усмехался и в дебаты не вступал. А мать это еще больше заводило – она начинала орать дурниной и в голос рыдать.

Но кто на это обращал внимание?

Впереди у Ляльки было одно большое счастье – море, лес, взрослая, веселая компания остроумных людей. Отец будет рядом каждый день, целый месяц. И – полная свобода!

Светик

Светик капризничала. В Ялту не хотела, Сочи надоели, в Юрмале – холодное море. Про дачу и разговора не велось – дачу ей просто не предлагали, хотя дача была неслабая: кирпич, горячая вода, удобства, разумеется, в доме. У Светика, конечно, своя комната. Участок огромный – ели, сосны. Поселок непростой – сплошь артисты, художники и важные деятели вроде Cветикова папаши. И компания дачная тоже сложилась – как без нее? Но Светика это все не привлекало, надоело за столько лет. Хотелось новых впечатлений, и она стала канючить про заграницу, Болгарию или Чехословакию. В Чехословакии тряпки лучше, но моря нет, а пить со стариками мерзкую водичку из поильника в Карловых Варах ей как-то не светило. Остановились на Болгарии. Отец достал две путевки – ей и матери. Светик зашла к нему вечером в комнату, села на край дивана, чмокнула в гладко выбритую щеку и попыталась объяснить свою проблему. А проблема заключалась, собственно, в матери. Светик объяснила отцу, что ехать за границу с такой «облезлой курицей» ей неловко. Да что там неловко – просто стыдно. Короче говоря, мамашу надо постричь, покрасить и приодеть, чтобы она хотя бы немного соответствовала Светику. Отец вздохнул и согласился. Неохота, конечно, но дочь права. Как всегда.

Зоя

С летними каникулами у Зои было все, собственно, ясно. Полагалось – без всяких там вариантов, а уж тем более обсуждений – ехать с бабушкой в санаторий на все лето. Бабушке были необходимы прогулки, свежий воздух и еще – диетическое питание. Санаторий был организован для старых большевиков и ветеранов партии, контингент весьма пожилой, и это мягко говоря. В общем, скука смертная. Бабушка часами сидела на скамейке и общалась с товарищами по партийной работе. Они вспоминали горячую и бурную молодость, обсуждали болячки, были недовольны питанием и обслугой – считали, что им не оказывают должного внимания, писали коллективные жалобы в ЦК партии. Им казалось, что они заслуживают большего. Не зря ведь они положили всю свою жизнь и здоровье на благо социалистической Родины. Бабушку очень уважали, считались с ее мнением. Зоя тихо сидела рядом и читала книжку. В выходные приезжали родители, гуляли с бабушкой и, выслушав ее жалобы и претензии, дружно вздыхали и кивали. Возражать не полагалось. Вечером торопились на электричку – и Зоя видела, с какой тщательно скрываемой радостью они уезжали, и завидовала им. Мать целовала ее и тихо шептала:

– Держись! – И добавляла: – Ну в целом здесь же совсем неплохо! – И гладила Зою по голове. Отец отводил глаза.

В девять вечера бабушка выключала свет – у нее был режим, а Зоя долго не могла уснуть, вздыхала, ворочалась и думала о девчонках, которые весело проводили каникулы на шумных дачах и теплых морях. Потом ей было немного стыдно за свои мысли, и она засыпала. Наутро надо было рано вставать – в восемь утра у бабушки начиналась первая процедура.

А как хотелось поспать! Ну хотя бы в каникулы!

Шура

Каникулы были еще страшнее, чем учебный год. Так хоть на полдня Шура уходила в школу, а потом можно было поболтаться по улицам, поторчать в «Детском мире», поглазеть на витрины, съесть эскимо. Если есть тридцать копеек, сходить в кино на дневной сеанс. В общем, как-то скоротать время. А в каникулы надо находиться дома. Сбежать труднее. У матери появилась новая «подружка» – уборщица Тоня. Она приходила к обеду, и начиналась пьянка. Мать гоняла Шуру в магазин за закуской – сайрой и колбасой, а Тоня приносила бутылку и соленые грибы, которые ей присылала из деревни сестра. Шура плотно закрывала дверь в свою комнату, но все равно слышала их крики, песни и рыдания. Иногда Тоня обижалась на мать и пыталась уйти. Мать хватала ее за руки и не выпускала, а потом бежала в комнату, хватала какую-нибудь вазу или колечко и совала ей. Тоня гордо – минут пять – отказывалась, а мать умоляла ее остаться. Тоня тяжело вздыхала, скидывала старые, со стесанными каблуками босоножки и делала «большое одолжение» – гордо проходила на кухню с высоко поднятой головой. А мать счастливо смеялась и заискивала перед ней. Тоня, баба деревенская, была на выпивку стойкая, а матери уже надо было совсем немного, и она засыпала прямо на кухонном столе. Тоня шла спать на диван в «залу» и, похоже, неплохо высыпалась.

Однажды Шура не выдержала и поехала к отцу. Ждала его у проходной больницы. Бросилась к нему и, плача, умоляла забрать к себе. Отец отводил глаза, гладил ее по голове и объяснял, что это категорически невозможно. Во-первых, у него однокомнатная квартира, и та принадлежит его жене. У жены трехлетний ребенок. Во-вторых, жена беременна вторым. Короче говоря, совершенно нет никакой возможности. Шура плакала и говорила, что жить так больше невозможно, что она что-нибудь с собой сделает или уйдет из дома, что, в конце концов, он – врач, и надо попробовать, хотя бы попробовать, лечить мать. Шура почти кричала, а отец смущенно оглядывался по сторонам и молчал. Молчал, и это было самое страшное. А потом сказал, что женский алкоголизм неизлечим, тем более такой стремительный. Да и потом, куда ее отдать? В ЛТП? Так там вообще кромешный ужас. Санитары привязывают больных к кровати и избивают.

Отец вздохнул, закурил и сказал:

– Ты же не можешь ее бросить!

– Но ты же мог! – сказала Шура, развернулась и пошла прочь.

Отец ее не окликнул.

Двор

Кроме школы и, конечно, любимых подруг, Тане было бесконечно жаль уезжать из родного двора. Двор обожали все. Он был и вправду чудесный. Впрочем, в Москве тогда еще были дворы.

Дом, серьезный, кирпичный, как в народе говорили «сталинский», находился в начале большого проспекта, но жителей суета проезжей части, тогда, впрочем, еще вполне терпимая, и вовсе не касалась. На проспект выходила та часть дома, в которой был расположен проектный институт, а все квартиры располагались в переулке, тихом, зеленом, где почти не было машин. Дом стоял полукругом, буквой С. Вход, он же и въезд, был роскошным: огромные, метров десять в высоту, резные чугунные ворота – точная копия ворот в Парке культуры и отдыха. Первые этажи дома заселены не были – в них располагались различные службы: жилищная контора, сберкасса, парикмахерская, ремонт обуви и булочная, в которой продавались еще теплые бублики, сайки и калорийные булочки с изюмом по десять копеек – румяные, с блестящей коричневой корочкой, посыпанной орешками. Гуляя во дворе, девчонки обязательно забегали в булочную – десять копеек находились почти всегда. Ну а там уж раздолье: кому бублик, кому калач, а кому сладкую булочку.

Внутри двор был отгорожен от проезжей части низкой, тоже чугунной, затейливо резной, крашенной в яркий зеленый цвет оградой. Машин было наперечет – буквально у нескольких семей, так что по проезжей части спокойно фланировали мамочки с колясками. Во дворе стояли лавочки – деревянные, со спинками, на массивных чугунных «лапах». На лавочках сидели старушки и молодежь, в песочницах и на качелях развлекалась малышня. Дворники активно и любовно озеленяли двор – по всему периметру были клумбы с астрами, календулой и даже с флоксами.

Когда девчонки были совсем маленькими, под кустами желтой акации они закапывали «секретики» – цветная фольга от конфет, цветок, и кусочек стекла сверху придавливал всю эту «красоту». Далее «секретик» присыпался землей и как-то обозначался. Устраивали конкурсы – у кого «композиция» красивее и богаче. Потом было еще одно, весьма странное «увлечение» – находили мертвых голубей или воробьев и торжественно их хоронили. Делали могилку – холмик из земли, украшенный веточками и цветами. Правда, и одно, и другое увлечения быстро прошли.

Еще, конечно, играли в класики, штандер, казаки-разбойники, вышибалы и прятки.

К метро бегать не разрешалось, но, конечно, бегали – за мороженым или пирожками с повидлом, еще теплыми, которые извлекала из высокого металлического ведра, прикрытого крышкой и одеялом, толстая продавщица тетя Галя, в белом переднике и белом платке, надетом поверх вязаной шапки.

Еще у метро галдящие, шумные, пестрые цыганки продавали ярко-красные леденцовые петушки на плохо обструганных деревянных палочках, но покупать эту красоту девчонкам строго воспрещалось. Говорили, что эти леденцы красят обычной акварельной краской. Да и самих цыганок девчонки побаивались.

В общем, во дворе была жизнь – прекрасная и увлекательная, расставаться с которой, конечно же, совсем не хотелось.

Кстати, в новом доме, куда должна была переехать Танина семья, двора не было. Не было – и все.

Таня

Четверть Таня окончила без троек. По русскому и литературе – любимым предметам, конечно же, – твердые пятерки. В доме уже было все почти готово к переезду – на полу стояли тюки и чемоданы. Мама и бабушка нервничали, Женечка крутилась под ногами и всем мешала. Таня собирала Женечкины игрушки. Вечером вышла во двор. На скамейке сидели Верка и Лялька, молчали. Таня так же молча села рядом, потом решительно сказала:

– Ну что я, на Северный полюс, что ли, уезжаю? Или в Америку? Или помирать собралась? Буду приезжать к вам каждую неделю. И вы ко мне.

– Это все равно все не то, – отозвалась Лялька. – Как прежде, уже не будет.

У Тани на глазах выступили слезы.

– Оставь ее, – велела Верка. – Ей сейчас тяжелее, чем нам.

Они опять замолчали.

В субботу к подъезду подъехала грузовая машина. Грузчики стали выносить вещи. Таня, прислонившись к окну лбом, смотрела на школу, двор и народ во дворе. Потом она взяла Женечку на руки и спустилась на улицу. У подъезда стояли притихшие Верка и Лялька, чуть поодаль – Светик, внимательно следившая за вещами, которые выносили грузчики из квартиры. На ее лице была гримаса разочарования.

Таня подошла к девочкам, они обнялись. Таня и Лялька разревелись. Верка отвела в сторону глаза, хлюпнула носом и твердо сказала:

– Ну ладно, хорош сопли распускать. Не на войну провожаем. И вообще, впереди каникулы. Давай, Танюха, готовь новоселье! Подъедем!

Верка и Лялька начали тискать и целовать Женечку, Таня махнула рукой Светику.

– Что грустишь? – спросила та. – Не понимаю. Жить будете, как люди, в отдельной квартире.

Таня кивнула. Из подъезда выбежала Шура и, косолапя, неуклюже подбежала к девочкам.

– Пока, Шурыга, – сказала Таня. – Все будет хорошо.

Шура пожала плечами и обняла Таню.

С балкона Зоя махнула Тане рукой и крикнула:

– Пока!

Таня села в машину, Женечку она посадила на колени и уткнулась в ее теплый, пахнущий детским мылом затылок.

Двинулись.

Всю дорогу Таня проплакала.

Верка

Танин отъезд отвлек Верку, которой казалось, что она сходит с ума. Боже мой! Хороша кандидатка в мачехи – Зина-поломойка! Нет, Верка уважала любой труд, и Зину ей было, как ни странно, искренне жаль. Зла она была только на Гарри.

– Старый идиот, – вслух говорила она, меряя шагами комнату. – Просто выживший из ума идиот. Последняя стадия старческого слабоумия. Гнусный старый сластолюбец. Фу, противно!

Первый раз она презирала и ненавидела отца. Отцу, к слову сказать, было тогда тридцать девять лет – это к вопросу о старческом слабоумии.

Но в целом Верка, конечно, была абсолютно права. Сколько прекрасных женщин пытались обаять известного адвоката! Молодых, красивых, образованных! Стройных и прелестных модниц! Она, конечно, понимала, что отцу нужна женщина. Но не такая же, прости господи! А он… В общем, наделал дел. Ему еще повезло, что в данный момент он находился в командировке в Киеве – не попал Верке под горячую руку! Но все еще впереди! Она такое ему устроит – мама не горюй! Уж не сомневайтесь. Однако было так горько и стыдно, что даже Тане и Ляльке она об этом не рассказала.

Гарри появился через три дня. Верка услышала, как он открывает входную дверь, и выбежала в коридор. Увидев дочь, заулыбался, протянул к ней руки. Верка отступила назад, прищурила глаза, уперла руки в боки.

– Ну что! – выкрикнула она. – Вас можно поздравить с приближающимся отцовством? С большой радостью, так сказать? Закупаем пеленки и распашонки? Коляску и кроватку? И что там еще? А, да – ведем молодую в загс, заказываем ресторан и белое платье? Составляем список гостей? Будем бегать на молочную кухню? На меня, кстати, можешь не рассчитывать. И вообще, чтобы не мешать, так сказать, молодым, я скорее всего уеду в Ленинград к Эммочке. Надеюсь, она меня не выгонит! Так что пошла собирать вещички.

Гарри не отвечал – спокойно снимал плащ, расшнуровывал ботинки и развязывал перед зеркалом галстук. Потом он посмотрел на Верку и сказал:

– Да, кстати, вещички можешь собирать. Путевки я получу в понедельник. В «Актер», разумеется. Через неделю улетаем. Надеюсь, против самолета ты не возражаешь? Что в поезде трястись? – Он вздохнул и улыбнулся.

Верка стояла ошарашенная.

– А как же?.. – тихо спросила она.

– А, ты об этом? – спокойно сказал Гарри и провел расческой по густым волосам. – А что, собственно, меняется? Ничего такого не случилось. Хочет – пусть рожает. Это дело добровольное. Да и пора – сколько ей лет? Двадцать восемь? Тридцать? Самое время. Комната у нее есть, а деньгами поможем. Ну не подонок же я, в конце концов. На тебе, кстати, это никак не отразится, и жизнь твоя не изменится, так что не беспокойся. Да, и купи, не забудь, себе новый купальник. Молодежи будет в этом году полно. – Он прошел на кухню и крикнул оттуда: – Дочь! Свари-ка кофейку! Мне еще полночи работать.

Верка зашла на кухню и внимательно посмотрела на отца.

– То есть ты считаешь, что ничего не произошло? – спросила она.

Он пожал плечами:

– Ничего такого, что могло бы изменить нашу с тобой жизнь.

Верка достала из кухонного шкафа джезву, положила четыре чайные ложки кофе – Гарри любил покрепче.

Через две недели улетели в Сочи. В чемодане лежали новые сарафан и купальник. Верка старалась ни о чем не думать и отцу вопросы не задавала, а у Гарри было распрекрасное настроение, как будто ничего не произошло. Ну ровным счетом ничего. Жизнь продолжалась в прежнем режиме. Гарри был, как всегда, душой компании – анекдоты, каламбуры, прибаутки. Все – на высшем уровне, тонко и остроумно. Вокруг него крутился целый хоровод баб – от двадцати до семидесяти. Он расточал комплименты и целовал ручки. «И как его угораздило? – недоумевала Верка. – Просто нонсенс, ей-богу. – Ну, и черт с ним, – решила она. – Мое какое дело? Пусть сам разбирается».

У Верки тоже наметился романчик – с сыном известного режиссера. Мальчик был капризный, но образованный и симпатичный. Строил из себя утомленного и умудренного жизнью. Этакий Печорин. Но Верке он нравился и к тому же классно целовался. Она жила в свободном режиме – у нее своя компания, у Гарри своя. Он закрутил роман с одной довольно знаменитой театральной актрисой. Она была не из «юных див», разумная и рассудительная. Верка почти успокоилась. Конечно, когда она вспоминала про Зину, на душе становилось противно. Но в целом все было замечательно – теплое море, фрукты, вкусный кофе в кафешке на набережной, интересная публика. А еще мужские взгляды и сладкие поцелуи. Думать о Москве не хотелось.

Лялька

В Таллин ехали на поезде. На перроне собралась вся честная компания – с рюкзаками и гитарами. Почти перед отправлением отец заметно занервничал, но тут к вагону подбежала высокая молодая женщина с распущенными длинными рыжими волосами и огромными, в пол-лица, черными глазами. Лялька видела, как отец облегченно вздохнул и покачал головой. Все загрузились в купе. Рыжая – ее звали Аллой – расположилась в купе с Лялькой, Полей и Ритой – подружкой Лео. Гриша, судя по всему, был соло. Мужчины расположились в соседнем купе. К вечеру женщины накрыли ужин. Поля, золотая душа, обняла немного смущенную Ляльку, с некоторым испугом поглядывающую на рыжую Аллу, и шепнула:

– Все будет хорошо, не волнуйся!

Потом из огромной сумки Поля достала пирожки, запеченную курицу, кастрюлю винегрета и миску с вареной картошкой. Рита тоже распотрошила свою сумку и выложила котлеты и соленые огурцы. А вот Алла растерянно хлопала глазищами и извинялась, что ничего с собой не взяла.

– Не успела, – смущенно оправдывалась она. – Только-только хватило времени собрать вещи.

– Ничего, – успокаивала ее Поля. – Еды на всех хватит.

«Да, – подумала Лялька. – Папаше опять, похоже, не повезло. Пусть эта Алла и вправду красавица, но росомаха еще, видно, та. Не Поля, одним словом. Положиться на нее можно едва ли. Хотя, конечно, эффектная. И вроде бы невредная».

Ужинали шумно и весело – с коньячком и гитарой. Запевал Митя, а остальные подхватывали. Спать легли поздно – Поля с трудом выгнала мужчин из «женского» купе. В Таллин прибыли рано утром и сразу, не посмотрев город – Лялька расстроилась до слез, – пересели в маленький «пазик», который должен был их отвезти до места. Алла села рядом с отцом. Лялька видела, как она взяла его за руку. Отец обернулся к Ляльке и подмигнул ей. Лялька отвернулась к окну. Ехали долго, часа три. До самого острова добирались моторной лодкой – по очереди.

Остров оказался сказочным – узкая пляжная полоса с седым мельчайшим песком. Прозрачный сосновый бор. Вдоль берега – низко стелющиеся кусты цветущего красного шиповника, огромные, отполированные морем и временем валуны. И абсолютная, звенящая тишина. Запах хвои и смолы. Никакой цивилизации и близко не видно. Но отец сказал, что на другом конце острова есть небольшой рыбацкий поселок, в шесть домов. Жители держат скотину и кур, так что свежее молоко, масло, сметана и яйца обеспечены. А вкуса все это – необыкновенного. Сметану можно резать ножом.

Начали устраиваться – ставить палатки, полевую кухню, туалет. Поля и Рита пошли в поселок за картошкой, овощами и молочными прелестями. Лялька разбирала на кухне посуду. Алла сидела на берегу, покусывала травинку и пропускала через ладонь мелкий песок. «Хорошие дела, – подумала Лялька. – Вот ведь цаца. И нахалка к тому же. Ну почему отцу так не везет?»

А потом начался отдых. Митя с Полей жили в одной палатке, Лео с Ритой – в другой. Отец разместился с одиноким и посему грустным Гришей, а Лялька оказалась в одной палатке с рыжей Аллой. Отец по-прежнему делал вид, что к Алле он не имеет никакого отношения. Стеснялся. Но, конечно, Лялька видела, как они вдвоем уходят в лес и целуются, купаясь в море. В хозяйстве Алла участия не принимала. В основном спала, загорала и пила литрами кофе. Легкий прибалтийский загар, надо сказать, ее необыкновенно украшал. Умница Поля не роптала – святой человек. Рита тяжело вздыхала и качала головой. Но при Ляльке они Аллу не обсуждали.

А в остальном все складывалось замечательно. Мужчины ловили и коптили рыбу – янтарная салака, истекающая жиром, была превосходна. А огромные, бледные, но сладчайшие помидоры, выросшие на белоснежном мельчайшем песке? А мелкая, рассыпчатая картошка? А соленая балтийская килечка пряного посола, купленная в сельпо? Купались, ходили в лес за грибами и черникой. Вечером у костра пели песни под гитару и говорили о жизни. Все хотели уехать, эмигрировать из Страны Советов. Лялька сжималась, слушая эти антисоветские разговоры – не от самих разговоров, нет, девочка она была разумная. Просто она боялась, что отец соберется и уедет с рыжей ленивицей Аллой и бросит на произвол судьбы ее, Ляльку. Обсуждали, куда кому податься. Митя говорил, что хотел бы оказаться в Германии – ведь там такой уровень медицины! Лео утверждал, что ему все равно. «Хоть в Монголию», – шутил он. Рита грустно молчала и опускала глаза – она понимала, что Лео вряд ли возьмет ее с собой. Он повторял, что устраиваться и выживать ТАМ на первых порах проще одному. С Гришей было все понятно. В Израиле у него давно и небедно жила родная сестра. Лялькин отец мечтал об Америке. Говорил, что это страна неограниченных возможностей. Алла загадочно улыбалась и гладила отца по руке. Лялька отводила глаза. Поля, умница Поля, видя Лялькины страдания, шепнула ей:

– Не психуй! Отец тебя любит до смерти. Разве он тебя оставит?

– А мама? – спросила Лялька и разревелась.

Светик

Светик летела на самолете болгарской авиакомпании. Маман, постриженная и подкрашенная, одетая в новый костюм и новые туфли, сидела с испуганным лицом и вытянутой в струнку спиной. Самолетов она панически боялась. Светик фыркала и отворачивалась к окну. После вкусного обеда она открыла журнал «Юность». Мать прикрыла глаза, пытаясь уснуть. Когда начали приземляться, она до боли сжала руку дочери. Светик скривилась и руку выдернула.

Потом их рассадили по автобусам и повезли на место, к морю. Ехали и смотрели по сторонам. Все было интересно – небольшие, чистенькие деревушки с аккуратными белыми домиками, покрытыми яркими черепичными крышами. Невысокие горы, поросшие густыми изумрудными лесами. Колокольни церквей. Ровные ленты дорог.

– А ведь тоже социализм, – вздохнула мама.

Светик грубо ответила:

– Ну можно подумать, у тебя жизнь плохая! Квартира отдельная. Дача, на которую тебя возит водитель, а не электричка. Холодильник доверху забит. За мясом в очереди не стоишь – на рынок ходишь за парным. Вот, за границу сейчас приехала. Не на шести сотках все лето жопой кверху. И все тебе жизнь плохая!

Мать пристыженно молчала, а Светик подумала: «И вправду – аккуратно, чисто, ухоженно. И это – всего лишь какая-то вшивая Болгария. А что же там, далеко, в «настоящей загранице»?»

Гостиница была новая, в двенадцать этажей. Номер уютный – две кровати, телевизор, душ, туалет. Большой балкон с видом на море. Переоделись и пошли на пляж. На пляже тоже сплошь культура – шезлонги, яркие зонтики от солнца, будочки с напитками, пивом и мороженым. Море теплое, песок чистый. Везде слышится иностранная речь – немецкая, польская. Приехали погреться – своих теплых морей у них нет.

Светик огляделась – молодежи полно. Играют в волейбол, бадминтон. Русские дуются в карты, попивают пивко. Светик улыбнулась – классная жизнь! Маман загорала. Светик встала у волейбольной сетки. Мяч ей пассанул высокий и жилистый парень, яркий блондин с цепочкой на шее и в малиновых плавках. Он улыбнулся Светику, и она почему-то смутилась.

Уходить с пляжа не хотелось – белобрысый поляк по имени Янек расположился недалеко от Светика прямо на песке и бросал на нее недвусмысленные взгляды. Но наступило время обеда. Светик неохотно поднялась, накинула сарафан, и они с маман двинулись. Светик обернулась – Янек помахал ей. Маман с тревогой посмотрела на дочь. После обеда пошли в номер – на пляже оставаться было опасно, слишком жарко. Светик лежала на кровати и думала про Янека. Маман похрапывала. Вечером были танцы, здесь это называлось «дискотэка». Светик надела джинсы и шелковую желтую блузку, распустила волосы и подкрасила ресницы – чуть-чуть, подслеповатая маман этого не заметила. Она с тревогой смотрела на дочь и пыталась за ней увязаться. Наткнулась, естественно, на скандал. Расплакалась и осталась в номере.

– Смотри телевизор, – строго велела ей Светик.

Мать покорно кивнула. На танцах уже вовсю разгоралось веселье. Ансамбль играл битлов – «Желтую субмарину» и нежную «Мишель». Светик оглянулась и увидела Янека. Он обрадованно бросился к ней. Протанцевали шесть танцев подряд, потом Янек предложил ей прогуляться. Он прекрасно говорил по-русски, в Польше его учили в школе как обязательный язык. Они прошлись по берегу моря и сели в шезлонг. Янек обнял Светика и поцеловал, она закрыла глаза. Янек расстегнул пуговицы на желтой блузке и дотронулся до Светиковой груди. Она чувствовала, как кожа покрылась пупырышками. Он осторожно спустил рукава блузки, и Светик предстала перед ним во всей красе. Ну, почти во всей. Он нежно целовал ее маленькую грудь и гладил острые и темные соски. Светик опрокинулась на шезлонг и не открывала глаз. Но, когда Янек попытался расстегнуть пуговицы на джинсах, она пришла в себя – словно очнулась, скинула его руку и принялась торопливо застегивать блузку. Руки тряслись. Она вскочила с шезлонга и возмущенно бросила ему:

– Ну, знаешь. Меру надо знать! – И, набирая в босоножки песок, быстро пошла с пляжа.

Он нагнал ее и, улыбаясь, встал перед ней на колени. Она обошла его и пошла к корпусу. Янек за ней не бросился.

Светик зашла в номер и разревелась. Мать испуганно вскочила с кровати.

– Что, что случилось? – заверещала она.

– Отстань! – грубо бросила Светик и пошла в душ. Нарыдавшись там по полной, она юркнула под одеяло. Мать подошла, присела на край кровати – Светик резко отвернулась к стене. Мать попыталась погладить ее по голове – Светик резко сбросила ее руку.

Переживала Светик совершенно напрасно. Назавтра на пляже было все как всегда. Янек подошел к ней и пригласил играть в волейбол, потом купил ей сладкую вату и фанту, поинтересовался, пойдет ли она вечером на «дискотэку». Маман смотрела на нее взглядом, полным тихого ужаса, а Светик была счастлива. В общем, то, что не случилось вечером на пляже, произошло там же ровно через три дня. Светику это мероприятие не то чтобы понравилось, но она почувствовала себя взрослой женщиной – таинственной и прекрасной. Она подолгу рассматривала себя в зеркало и находила вдруг внезапно появившуюся загадочность во взгляде. Ей казалось, что и без того сочные и яркие губы стали еще ярче и сочнее, волосы – более блестящими и послушными, кожа – гладкой, движения – плавными. Теперь она носила в себе никому не ведомую тайну. Словом, не Светик, а одна сплошная загадка.

Маман почти смирилась, что у дочери роман. Главное – чтобы отец об этом не узнал. Она просила Светика быть осторожней, а та вскидывала брови и говорила матери, что не понимает ее намеков. Мать вздыхала и шла на набережную – гулять. Ведь, право слово, неразумно – впервые оказаться за границей и все время страдать. Она немного успокоилась и решила получать удовольствие от жизни – никаких кастрюль, пылесосов и магазинов: море, пляж, запах роз на набережной и вкуснейший кофе в маленькой кафешке. Очень хотелось пирожное, но она себя останавливала – экономила, ведь придется еще отчитываться перед мужем.

Отдых неумолимо приближался к концу. Светик побоялась дать возлюбленному домашний адрес – понимала, что отец этому рад не будет. Договорились, что писать он ей будет «до востребования», а она ему – пожалуйста, ради бога. В последний вечер перед ее отъездом не могли расстаться. Гуляли до рассвета. Светик заявилась в отель под утро. Мать посмотрела на нее с тревогой, боясь задать вопрос. Светик широко зевнула, отвернулась к стенке и моментально уснула. Маман начала собирать чемодан. Тихо-тихо, чтобы не разбудить дочь. В двенадцать дня за ними должен был приехать автобус и отвезти в аэропорт.

Зоя

Через три недели Зоя, к своему великому стыду, почти возненавидела всю эту «богадельню». Смыться от бабули и ее подружек было почти невозможно. Бабушка очень гордилась своей компаньонкой – все старики сами по себе, а она под ручку с внучкой. Внучка терпелива, послушна и прекрасно воспитана: водит бабулю на все процедуры, терпеливо ждет у кабинетов, перед сном прогуливается с ней по сосновой аллее, читает ей вслух свежие газеты. В общем, бабуля была довольна, а это главное. Зоя стискивала зубы и мило улыбалась бабулиным подружкам: бабуля и здесь оставалась лидером и непререкаемым авторитетом, ее благоговейно слушали, поддакивая. Когда бабуля отдыхала днем, у Зои наконец появлялась возможность сбегать на речку искупаться. Там она часто встречала массажиста из санатория – тридцатилетнего, высокого и красивого, с фигурой пловца, мужчину. Зоя смотрела на него с замиранием сердца. Таких чувств она не испытывала даже к школьному физруку. «Странно, – думала Зоя. – Оказывается, мужчины мне нравятся совсем не за интеллект». Ее это заключение очень удивило и расстроило. Однажды массажист обратился к ней с каким-то пустяковым вопросом. Они познакомились. Он сказал, что у нее сколиоз – искривление позвоночника, – и предложил делать массаж. Зоя растерялась, поблагодарила и обещала подумать.

Бабушке она поведала, что у нее здорово болит спина. Та слегка оторвалась от своих проблем и пошла с внучкой к врачу, который подтвердил диагноз и назначил курс массажа и занятия лечебной физкультурой. Зоя разволновалась – она вспомнила, какое у нее нижнее белье: сатиновый серый лифчик и простые трикотажные трико. Почти старушечьи. Неловко раздеться. Но выхода не было. Назавтра она отправилась на процедуры. Сидела перед кабинетом красавца массажиста и дрожала как осиновый лист. Наконец зашла в кабинет, разделась за ширмой, легла на стол.

– Расстегните бюстгальтер, – строго сказал он.

Зоя лежала на животе и думала: как хорошо, что он не видит ее горящего от стыда и смущения лица. Он начал делать массаж – плавно не резко. Зоя застонала.

– Больно? – испугался он.

– Чуть-чуть, – тихо пролепетала Зоя.

– Ну, я же говорил – сколиоз, – удовлетворенно отметил массажист.

Ночью Зое снился странный сон – массажист, учитель физкультуры Геннадий Романович и сосед по подъезду Мишка, грузчик из соседнего магазина, громко спорили, кто будет первым делать Зое массаж. Кинули монетку. Выиграл Мишка. Зоя расстроилась и заплакала. Бабушка включила свет и тревожно позвала:

– Зоя, что с тобой?

Зоя открыла глаза и сказала, что ей приснился кошмар.

– Очень плотно ужинаешь, – строго заключила бабуля, – с завтрашнего дня на ночь никакого мяса, никаких котлет. Только винегрет, тертая морковь и творог. – Она выключила свет и через минуту захрапела.

Зоя долго лежала с открытыми глазами и смотрела на темный потолок. На улице горел фонарь, и на потолке, словно водоросли, плавно качались тени деревьев. Ей было страшно и почему-то очень стыдно. В эти минуты она презирала и ненавидела себя. На массаж она решила больше не ходить.

И вообще – скорее бы закончилось это дурацкое лето!

Шура

Шура тоже мечтала, чтобы лето закончилось. Скорее в школу! Еще, правда, была мысль съездить в деревню к тетке Рае, хотя бы на неделю, прийти в себя от всего этого ужаса. Тетка была двоюродной сестрой матери. В деревне у нее был крепкий дом и большое хозяйство. Надо только забрать у матери алименты: тетка Рая любила подарки. А с матерью ничего не будет – как пила, так и будет пить. Все одно. Отцу Шура больше решила не звонить. Алименты – восемнадцать рублей – он высылал по почте. Мать эти деньги пропивала за несколько дней. Однажды мать уличила подружку и собутыльницу Тоню в краже. Та, уверенная, что хозяйка спит, шуровала по шкафам. На полу стояла большая дерматиновая сумка. Протрезвевшая мать вытряхнула содержимое сумки на пол: норковую шапку, песцовый воротник, шелковую скатерть и набор мельхиоровых ложек. Мать вцепилась Тоньке в волосы. Здоровая деревенская баба толкнула мать, и та упала на пол, ударившись головой об угол стола. Тонька деловито уложила выкинутое на пол обратно в сумку и, плюнув в сторону матери, гордо удалилась, сильно хлопнув входной дверью. С потолка посыпалась штукатурка, и в коридоре упала вешалка.

Когда Шура пришла домой, мать лежала на полу и стонала. На волосах у нее была запекшаяся кровь. Шура оттащила ее на диван и вызвала «Скорую». Приехала хмурая, мужеподобная врачиха. Повела носом:

– Пьющая?

Шура кивнула.

– Надо в больницу, – сказала врачиха. – Вдруг сотрясение? – И, глядя на Шуру, вздохнула: – Бедная ты девочка.

Мать увезли в больницу. Шура даже не поняла, сколько времени она в оцепенении просидела на диване – час или два. Придя в себя, начала уборку – содрала с кроватей грязное белье, собрала пустые бутылки, помыла посуду, полы, выгребла из холодильника засохший сыр и колбасу. Сварила матери в больницу бульон и кисель. Поздно ночью легла спать. Какая деревня? Какой отдых? Смешно, ей-богу!

Последние каникулы

Лето неумолимо подходило к концу. Пролетело, как всегда, только глазом успели моргнуть. Июнь и июль Таня проболталась в новом районе. Ходила с Женечкой в рощу, в кино. В старый двор ехать не было никакого смысла – ни Верки, ни Ляльки в Москве не было. Один раз приехал Вовка Гурьянов. Как нашел Таню – непонятно. Погуляли, потрепались, хотя, общих тем для разговоров было, конечно, немного. Сели на лавочку. Вовка попытался Таню приобнять, но она скинула его руку и попросила больше не приезжать. Мама, конечно, Таню пожалела – последнее лето перед экзаменами – выпускными и вступительными. Что девочке в городе все лето болтаться? Договорилась с подругой тетей Любой, у которой была прекрасная дача в Валентиновке, и отвезла туда Таню в начале августа. В Валентиновке было замечательно. У тети-Любиного сына Борьки, Таниного ровесника, имелась компания – человек пятнадцать. Всей этой «хиврой» ездили на велосипедах на речку, ходили в лес, а вечерами устраивали костер на поляне или, если шел дождь, собирались у кого-нибудь на веранде и играли в кинга. У Тани закрутился роман с Митей Колосовым – он в компашке был старше всех, учился на втором курсе медицинского. Рассказывал смешные докторские байки и ужасы про анатомичку. Таня с Митей старались уединиться – потихоньку сбегали с общественных мероприятий. Целовались до одури и все никак не могли расстаться – часами стояли у тети-Любиной калитки. Тетя Люба нервничала и звала Таню домой. А домой совсем не хотелось. Ночью Таня плакала – от разлуки с Митей, оттого, что придется идти в новую школу. И телефон в новой квартире поставят не скоро – даже не поболтаешь с Лялькой и Веркой. Одним словом, грустно.

Верка приехала в Москву – загорелая до неприличия. «Просто мулатка», – смеялся Гарри. «Печорин» ни разу не позвонил. Ну и черт с ним – не больно-то и надо. Верка совсем не горевала. Ждала с нетерпением Ляльку – соскучилась. Надо же все обсудить! Столько событий! И еще – съездить к Тане. Как грустно, что любимая подружка переехала. Какая была троица! Ведь никогда не ссорились, понимали друг друга с полуслова, и никакой ревности, сплетен и интриг. Разве такое часто бывает в девчачьей дружбе?

Лялька приехала на неделю позже. Молчаливая и загадочная. Верка удивилась – на Ляльку это было совсем не похоже. Вскоре стало понятно, в чем дело. Лялька рассказала Верке, что влюбилась в отцовского друга Гришу. Да нет, конечно же, ничего не было. Даже не целовались. Гриша взрослый и умный мужик. Но Ляльке показалось, что он смотрит на нее с интересом. Даже однажды вздохнул и грустно сказал:

– Эх, где мои семнадцать лет! – И, шутя, попросил: – Подрастай, девочка, поскорее.

Лялька стала красная, как помидор, а отец пригрозил Грише, не стесняясь ее:

– Ну ты и старый мудак! Только попробуй!

Все переглянулись и рассмеялись. Только Поля тревожно посмотрела на Ляльку и вздохнула. Знала, что Гриша за фрукт.

На вокзале, уже совсем не стесняясь Ляльки, рыжая Алла повисла на отце, целовала и гладила его по лицу. Лялька взяла свой рюкзак и пошла вперед. Рыжая Алла ей по-прежнему совершенно не нравилась. Она рассказала об этом Верке, а та тяжело вздохнула и опустила глаза.

– А у меня совсем труба, – сказала она. И поведала подруге о беременной Зине. Лялька охнула и по-бабьи закрыла рот рукой.

Зина ходила по двору с метлой, тяжело переваливаясь, как утка. Живот у нее был уже довольно внушительный. При встрече с ней Верка опускала глаза и пыталась обойти ее стороной. Однажды столкнулись в булочной – нос к носу. Глаза у Зины были как у больной коровы. Верка выскочила из булочной и почему-то побежала.

Светик приехала из Болгарии. В коридоре на вешалке висела новая дубленка – светло-бежевая, с нежной цигейкой по воротнику и рукавам. Убирать ее в шкаф Светик не велела – проходила мимо и щупала замшу и нежный мех. Она тосковала по Янеку, смотрела на его фотографию и плакала. Бегала на почту и ждала его писем. Писем не было. А через три недели Светик поняла, что беременна. Девочкой она была образованной и понятливой. Такие вот дела.

Зоя была счастлива – пытка кончилась, они с бабулей вернулись в Москву. Отдохнувшая и посвежевшая, бабуля села за очередные воспоминания. Однажды Зоя услышала, как папа тихо пошутил, назвав бабулины мемуары «Я в жизни Крупской» и «Мой вклад в развитие мировой революции». Мама приглушенно засмеялась. Зоя сильно удивилась – бабулин авторитет был слегка подорван. И еще это означало, что к бабулиной деятельности родители, оказывается, относятся весьма снисходительно и с юмором. Это было открытием.

Шура ездила в больницу к матери каждый день, возила бульон и кисель. Мать почти ничего не ела – так, пару ложек. Была она в каком-то забытьи, полусне. Рук не поднимала – Шура кормила ее из поильника. Угол материного рта был открыт и перекошен. Врач сказал, что это инсульт. Мать не разговаривала – только тихо мычала. Лежала с закрытыми глазами, и по лицу текли слезы. Шура держала ее за руку и плакала. Врачиха объяснила Шуре, что мать вряд ли поднимется. А если такое чудо случится, то точно не скоро. Нужен уход.

– Тебе же в школу надо, – вздохнула врачиха. – Кто-нибудь есть из подруг, родни?

– Какие подруги? – усмехнулась Шура, вспомнив Тоньку. – А из родни… – Она задумалась. – Есть у матери двоюродная сестра в деревне, но у нее дом, хозяйство. Вряд ли она согласится приехать.

– А ты узнай, – предложила врачиха. – Напиши ей. – И, погладив Шуру по голове, проговорила: – Тяжелая у тебя судьба, девочка. Впрочем, у каждого она своя. Все испивают свою чашу. – Она махнула рукой и быстро пошла вниз по лестнице.

А Шура растерянно смотрела ей вслед и совсем не понимала, что делать, как жить дальше.

Таня

Первого сентября Таня пошла в новую школу. В классе ее разглядывали с интересом: что за штучка? Ей же не нравились ни одноклассники, ни учителя, ни сама школа: длинные коридоры, блестящий линолеум, огромные окна и пустырь под окном казались холодными и бездушными. Весь день она проплакала, а назавтра, сбежав с двух уроков, наврав что-то про врача и поликлинику, поехала в старую школу. Влетела в класс к концу последнего урока. Шла литература. Все повскакали со своих мест и бросились к ней. Русичка Елена Осиповна всплеснула руками:

– Танюша!

Таня подошла к ней и обняла за круглые, толстые плечи. Урок, конечно, прервался. Все галдели и перекрикивали друг друга. Верка разревелась, Лялька хлюпала носом.

– Возвращайся! – сказал Ванька Киселев. – Нам тоже без тебя не фонтан.

Таня покачала головой – родители не разрешат, ведь ехать через весь город.

Прозвенел звонок. Все высыпали в коридор. Таня пошла в учительскую – повидаться с учителями. Потом сидели в буфете и пили чай с пончиками, смеялись, перебивали друг друга.

Она подумала, что это и есть ее родной дом и родные люди. И еще подумала, что к новой школе она ни за что не привыкнет. Ни за что. Да просто потому, что у нее нет на это ни малейшего желания.

К концу первой четверти Таня попала в разряд самых заядлых троечников. Даже по любимым предметам. Учиться ей было совсем неинтересно. Женечка пошла в новый сад. Утром выходили вместе, Таня крепко держала сестру за руку.

Теперь в доме часто, почти каждые выходные, собирались гости. Мама гордилась новой квартирой и красивым ремонтом. Бабушка пекла свой знаменитый «Наполеон» с клюквой и рулет с маком, запекала мясо в горшочках, с картошкой и белыми грибами, делала сациви, холодец – дом считался хлебосольным, и все с нескрываемым удовольствием ели и нахваливали щедрые угощения. Компания у родителей была веселой – все наперебой остроумничали, играли на гитаре, пели песни. Таня любила эти шумные сборища – они отвлекали ее от грустных мыслей.

В новой школе у нее не появилось подруг – так, общалась по надобности – и каждое воскресенье ездила в старый двор, к Ляльке и Верке. Это и было счастьем. Конечно, обсуждали все проблемы – и о Зине говорили, и о любовнице Лялькиного отца рыжей Алле, и о бедной Шурыге – вот уж кому достается. Делились своими любовными историями. Привирали, конечно, слегка – чтобы было интереснее. Сидели в любимом дворе на лавочке, гуляли по району, обедали у Верки – Гарри, как всегда, отсутствовал. Впрочем, какое там обедали! Покупали кальмары в банке, шпроты, маринованные огурцы, пирожки у метро, пили кофе с пирожными и важно покуривали. Потом девчонки провожали Таню до метро и никак не могли расстаться. Таня ехала домой и плакала. Грустно.

Верка

О «Печорине» Верка совсем не вспоминала – много чести. Теперь ей нравился Вовка Гурьянов, и от этого было как-то странно и неловко. Вовка же по-прежнему был преданно влюблен в Таню. Тане Верка о своем странном увлечении не рассказала, а с Лялькой поделилась. Та ее нисколько не осудила – подумаешь! Да и Тане на него глубоко наплевать. Этим Лялька успокоила Веркину душу, сняла сомнения, хотя и скривилась – Вовка шпана, учится в каком-то ПТУ, в общем, не их поля ягода. Верка, несомненно, достойна лучшего. Вовка приходил к ним во двор и вызывал Верку свистом. Они стояли в подъезде, и Вовка жалился ей на свои страдания и безответную любовь. Скрепя сердце Верка его жалела. Однажды пригласила к себе – попить чаю. Чай пили недолго – дольше целовались на диване. Дошли почти до самого края, но вовремя остановились. А ночью Верка вспоминала смуглое и мускулистое Вовкино тело, умелые и неожиданно нежные руки, запах табака и горьковатого, мужского пота. Она понимала, что пропадает и скоро пропадет совсем, но это ее ничуть не пугало. Даже странно. Больше пугало то, что надо было объясниться с Таней. Ерунда, конечно. Но неприятно.

Зина родила мальчика. Гордо толкала пузом коляску и с испугом оглядывалась по сторонам. Для нее, деревенской девахи, главным было общественное мнение. Но про отца ребенка она не распространялась – и на том спасибо. Верка относила ей деньги, которые Гарри каждый месяц молча оставлял на комоде в коридоре. Верка передавала деньги в дверях, Зина брала и тяжело вздыхала. Однажды спросила:

– Не хочешь посмотреть на брата?

От слова «брат» Верка дернулась. Зина пошла в комнату и вынесла ребенка. Мальчик был светловолосый, голубоглазый, с носом-картошиной. В общем, вылитая Зина. И Верке почему-то стало легче. «А может, – подумала она, – и не отцовский отпрыск вовсе? У нас в семье все черноволосые и смуглые». Вслух сказала:

– Хороший ребенок.

Зина чмокнула малыша и улыбнулась:

– Хорошо бы в папку пошел. Умом, – добавила она.

Верка попыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса, и она побежала вниз по лестнице. На улице отдышалась – уф! Ну и миссия у нее. Врагу не пожелаешь.

Но скоро – слава богу – все закончилось. Приехала Зинина мать и увезла ее в деревню. Верке она оставила адрес, и раз в месяц та отправляла по этому адресу деньги.

Гарри ребенка так и не увидел. Верка его пыталась не осуждать. Он отшучивался – подумаешь, несчастный случай! «Болван», – сердилась на него Верка. Но когда Зина укатила в деревню, она испытала огромное облегчение. Просто гора с плеч!

А у Гарри тем временем расцветал буйным цветом очередной роман, с теледикторшей, между прочим. Та была красотка – глаз не оторвать. В общем, все вошло в свою колею.

Естественно, итог «невинных» развлечений с Вовкой имел свое логическое завершение. Вовка оказался неожиданно умелым и нежным любовником. Верке очень понравился этот процесс, и кувыркались они в постели ежедневно. Она уже не испытывала мук совести – к Тане у Вовки была детская, платоническая влюбленность, а с Веркой у них – роман. Все по-взрослому, все серьезно.

Гарри ни о чем, ясное дело, не догадывался – жил своей жизнью. Правда, пытался Верку воспитывать – скоро экзамены, институт, но получалось у него неубедительно – воспитатель из него был никакой. Да Верка особенно и не нервничала – во-первых, была вся в любви, а во-вторых, знала, что отец ее обязательно подстрахует. У кого, как не у него, в МГУ на юридическом все схвачено, в приемной комиссии – его коллеги и друзья. Так что можно отдаваться пылкой страсти дальше.

С Таней, кстати, она объяснилась. Та очень удивилась, рассмеялась и пожелала Верке удачи и удовольствия в интимной жизни. Хотя добавила – не без того, – что выбором подруги ошарашена. Где Верка и где Гурьянов! Типичный мезальянс. Видно, зов плоти перевесил разум. Подколола все-таки. Но точно – не обиделась.

Лялька

Отец исчезал все чаще – почти совсем не ночевал дома. Видно, эта Алла его здорово зацепила. Мать, конечно, пылила изо всех сил. Кляла его на чем свет стоит, швыряла в лицо грязные рубашки и носки: «Пусть твоя стирает». Перестала предлагать ему ужин. Наверное, она была права. Уходишь – уходи. Зачем отрезать по кускам? Но уходить он, пожалуй, не собирался.

Однажды Лялька вытащила из почтового ящика узкий и хрусткий конверт явно нездешнего происхождения. На имя отца. Вскрывать побоялась – убрала в ящик письменного стола. Когда отец появился дома, отозвала его и протянула конверт. Он очень обрадовался.

– Может, объяснишь? – спросила Лялька.

Он объяснил: вызов на постоянное место жительства от каких-то липовых родственников.

– С Аллой собрался? – зло спросила Лялька.

Он неопределенно пожал плечами.

– А как же я? – разревелась Лялька.

Отец объяснил, что ее не бросит.

– Дурочка ты моя. Закончишь школу, получишь хорошую специальность, которая ТАМ тебя прокормит, – медсестры, или парикмахера, или массажиста – и тоже подашь на отъезд. – И жестко добавил: – Делать здесь нечего. Это ты четко должна понимать.

– А мать? – спросила Лялька.

– Не инвалид, – бросил отец. – Избавится от меня и еще жизнь свою устроит. Молодая баба. И раздражителя в моем лице не будет. Успокоится.

– Без тебя проживет, – сказала Лялька. – А без меня?

Отец пожал плечами:

– Захочешь – возьмешь ее с собой. Всегда есть выход.

– А если она не захочет уезжать, тогда как?

– Ну тогда это будет ее выбор. Запомни – выбор и выход есть всегда.

– Не всегда и не для всех. Только для таких уверенных, как ты, – грустно проговорила Лялька.

Она по-прежнему думала о Грише. Однажды собрались у Мити с Полей, разговоры были, как всегда, про отъезд.

– Сплошная диссидентщина, – смеялся Гриша и обнимал блондинку по имени Катя. Блондинка глупо хихикала и активно прижималась к Грише.

Лялька стояла на кухне и смотрела на темную улицу. Желтый фонарь отражался и отсвечивал в огромной луже.

– Грустишь? – Гриша подошел и обнял ее за плечи.

Лялька вздрогнула и повернулась к нему.

– А ты тоже уедешь? – тихо спросила она.

– Не с кем, – шутливо развел руками он. – А один я боюсь. Трус! – Он улыбнулся.

– Подожди меня, – прошептала Лялька.

Гриша внимательно и серьезно посмотрел на нее и кивнул. В кухню вошла пышногрудая Катя. Лялька отвернулась к окну.

Светик

Надо было срочно что-то делать. По утрам ужасно тошнило. Светик сосала конфеты «Взлетные», становилось немного легче. Слава богу, мать ничего не замечала – вся в своих кастрюлях и половых тряпках. У них остановился дальний родственник матери Славик – ждал комнаты в семейном общежитии, чтобы перевезти семью. Славик жил в Тюмени, был женат и имел годовалого ребенка и вновь беременную жену. В Москве он поступил в Академию внешторга, не без помощи, естественно, влиятельного родственника – отца Светика. Хотя и сам Славик был далеко не дурак – два языка, университет. Он был счастлив – впереди маячили переезд в столицу и командировка за рубеж.

Светик сообразила, что ей нужно сделать. Быстренько так сообразила. Главное – оказаться жертвой, тогда все пожалеют и простят. А если узнают, что по доброй воле, вот тогда хорошего не жди. Славик уехал на выходные в Тюмень. Светик лежала в постели и говорила, что ей очень плохо. Она засунула два пальца в рот, и ее вырвало прямо на ковер. Вызвали «Скорую» из ведомственной поликлиники. Врач долго ее осматривал, мял живот, мерил температуру. Потом вышел на кухню и объявил родителям, что скорее всего их дочь беременна.

Отец сжал плотно губы и заявил, что такого просто не может быть. При этом он гневно посмотрел на мать: недоглядела.

Мать дрожала как осиновый лист и приговаривала:

– Как же так, господи, как же так!

Врач вздохнул и развел руками.

Отец вышел с ним в коридор и попросил держать все в тайне – до выяснения ситуации. В смысле до окончательного уточнения.

Врач понимающе кивнул:

– Понимаю, понимаю, как же. У самого дочь подросток. Следим в четыре глаза.

Отец выдавил из себя улыбку:

– Я на вас рассчитываю.

– Если что – обращайтесь, поможем. А может, еще обойдется – ну, в смысле диагноза. Я тоже могу ошибаться, – заверил его врач. – Короче говоря, нужен хороший гинеколог, чтобы не травмировать девочку.

– Девочку… – усмехнулся отец и, тяжело вздохнув, протянул врачу руку.

Маман стояла у окна – к Светику зайти она не решалась. Отец толкнул дверь в комнату. Светик лежала на кровати, вытянувшись струной, глаза в потолок, остановившийся, застывший взгляд. Отец взял стул и подвинул к кровати.

– Допрыгалась? – спросил он.

Светик молчала.

– Ну, дело твое. И жизнь – тоже твоя. Если мозги куриные – так и проживешь. Как твоя мать. Только ей еще повезло. А повезет ли тебе – не знаю. Не уверен. – И он замолчал.

Светик тоже молчала.

– Что застыла? – со злостью спросил отец. – Сказать нечего?

Светик села на кровати и посмотрела на отца:

– Он домой днем приходил. После занятий, пообедать. Мать на рынке была…

– Кто – он? – не понял отец.

– Славик, – тихо произнесла Светик.

– Славик? – переспросил отец.

Светик кивнула и опустила глаза. Отец вышел из комнаты, хлопнув дверью. Мать, стоявшая под дверью, испуганно отскочила.

– Славик твой! – прошипел отец и замахнулся на жену. Она вжала голову в плечи и зажмурила глаза. Он сплюнул на пол и ушел к себе.

Славик приехал через два дня. Мать спряталась в комнате. Отец вышел в коридор.

– Что, сволочь? Не побоялся явиться?

Славик застыл и уставился на родственника.

– А что, Альберт Иванович, что-то случилось? – не понял он.

– Да нет, ничего, так, мелочи. Пил, жрал из моих тарелок, поступил куда надо не без моей помощи. Захотел жить красиво. А потом нагадил в моем доме.

– Я не понимаю, – прошептал испуганный Славик. – Пропало у вас что-нибудь?

– Совесть у тебя пропала. А у меня все на месте. Почти. Дочь вот беременна, а так все в порядке.

– А я-то тут с какого боку? – опять не понял Славик.

– В общем, так, – сказал Альберт Иванович. – Сажать я тебя не буду. Дочь жалко – по всей Москве разнесут. А так сел бы лет на восемь, и там с тобой быстро разобрались бы. А жизнь тебе сломаю – не сомневайся. Из Москвы уедешь сегодня же. Там, в твоем Мухосранске, тебя тоже ничего хорошего не ждет. Это уж я постараюсь – не сомневайся. В лучшем случае пойдешь метлой махать. В лучшем! Жене твоей тоже сообщим – ну, чтобы тебя, такого верного, обласкала.

Славик сел на банкетку, закрыл лицо руками и, раскачиваясь как маятник, повторял:

– Это не я, Альберт Иванович, клянусь – это не я. Да разве я бы посмел? Светка мне как сестра. – Потом поднял голову и сказал: – Позовите Светку. Пусть при мне скажет.

Альберт Иванович открыл входную дверь и выбросил на лестничную площадку чемодан Славика.

– Пошел! – крикнул он.

Сгорбившись, Славик вышел из квартиры.

Через неделю мать со Светиком уехали в Ярославль. Там, в центральной городской больнице, работала сестра Альберта Ивановича, как раз в отделении гинекологии. Светику сделали аборт. Через три дня они вернулись домой. Все осталось шито-крыто. Со справкой о перенесенном ОРЗ Светик спустя неделю пошла в школу. Чувствовала она себя замечательно. Немного погрустила – от Янека по-прежнему не было писем, но вообще-то это ее уже не сильно и беспокоило. Все в этой жизни, в конце концов, кончается, решила она. Сколько еще будет таких Янеков! С ее-то, Светиковой, красотой!

Славик вернулся в Тюмень. У жены после полученного из Москвы письма случился выкидыш. Славик запил, устроился на завод грузчиком, а через полгода утонул, будучи, конечно, сильно под мухой. Вода в реке была холодная, майская. Сначала свело ноги, а потом… Потом он просто не захотел выплывать. Но об этом его московская родня так и не узнала. У всех своя жизнь.

Светику надо было поступать, а куда – никак не могли определиться. Ей ничего не нравилось.

Мать вилась перед ней ужом – все старалась угодить, чувствовала свою вину. А отец – отец совсем замкнулся. У него появилось какое-то чувство брезгливости к дочери. Хотя странно – почему? Ведь Светик определенно была во всей этой истории жертвой. Но ничего поделать с собой он не мог. Тоска навалилась смертная. Чтобы как-то отвлечься, завел интрижку с молодой девицей из отдела кадров, хотя раньше этого не допускал – репутация в его кругу не позволяла. А сейчас расслабился. Что он, не человек?

Зоя

Зоя решила выкинуть из головы весь бред, всех этих мускулистых массажистов и физруков. Много чести! Впереди такой сложный год – выпускные и вступительные!

На семейном совете было решено, что она пойдет в медицинский. Во-первых, свой врач дома – уже плюс, а во-вторых, белый халат, стетоскоп, строгий взгляд, уважение и почет. Бабушка выбор одобрила. Зоя, со свойственными ей ответственностью и серьезностью, принялась за учебу. Особенно налегала на химию – самое слабое место. Три раза в неделю бегала на подготовительные курсы, читала специальную литературу и понимала, что выбор сделан абсолютно правильно, причем без всяких рефлексий и сомнений. А это уже счастье.

В декабре умерла бабушка, слегла с пневмонией и уже не поднялась. Зоя ставила ей уколы и банки. Бабушка говорила, что она подопытный кролик, правда, добавляла, что рука у Зои легкая.

Похоронили ее на Новодевичьем.

– Заслужила, – вытирая слезы, сказала мама.

Народу на похоронах собралось много – бабушкины подруги, соратники по работе, многочисленная родня. Пришла даже правительственная телеграмма, где были перечислены бабушкины заслуги перед родиной, вклад в дело революции и коммунистической партии, и, конечно, выражались соболезнования. Папа зачитал эту телеграмму в зале прощания. Поминок никаких не было – пережитки прошлого. После пламенных речей на кладбище все разъехались по домам.

Дома без бабушки было странно. Все продолжали говорить шепотом, словно она по-прежнему работала у себя в комнате.

Новый год не встречали – просто поужинали и разошлись по своим комнатам. На стену повесили фотографию бабушки в рамке – большую, размером со среднюю картину. С фотографии бабушка смотрела на всех внимательным и строгим взором – как вы там без меня? В комнате ее ничего не трогали – оставили все как при жизни. Однажды Зоя услышала, как папа раздраженно говорил маме, что пора сделать ремонт и в бабушкиной комнате устроить гостиную и наконец собрать гостей: «Мы были всего этого лишены столько лет». Мама плакала и возражала, а папа как-то очень недобро сказал, что она хочет оставить в квартире мемориальный музей, и предложил ей сходить в Музей революции, что на улице Горького. Зоя была согласна скорее с папой, чем с мамой. И вообще, она бы с удовольствием переехала в бабушкину комнату – большую, светлую, с окнами во двор. Но, конечно, родителям она этого не сказала. И в конце концов, это их дело. Как решат, так и сделают.

Зоя смотрела на себя в зеркало. Ничего примечательного: глаза и волосы цвета весьма неопределенного – что-то серое с блекло-коричневым, косица средняя, до лопаток. Это при том, что мама все детство мазала ей голову репейным маслом. Не то что Лялькины золотистые волосы до талии, или Веркины густые, блестящие и черные, как конский хвост, или Танины светло-каштановые, мягкой волной: как на палец накрутишь, так и лягут. И уж точно не буйные темные Светиковы кудри. Нос обычный – не прямой, не курносый. На лбу – дурацкие мелкие прыщики. Правда, зубы хорошие – ровные, белые, ни одной пломбы. Ну, может, фигура ничего – талия, крепкие ноги, грудь, хотя этой самой груди Зоя как раз то и стеснялась. «Не девичья у тебя грудь», – смеялась Верка в физкультурной раздевалке. И вправду – слишком большая. Но Таня Зою успокаивала: «Это сейчас минус. А дальше будет только плюс». Конечно, Зое хотелось быть яркой и броской. Такой, чтобы все оборачивались вслед. Но раз не дано, значит, надо брать умом, интеллектом, образованием и еще – эрудицией. Так говорила бабушка. А что внешность? Разве любят за красоту? Вон, мама далеко не красавица, а уже семнадцать лет ходят с папой за ручку, неразлейвода.

Все зимние каникулы Зоя просидела за книжками и учебниками. Один раз съездили на кладбище, положили четыре красные гвоздики, любимые бабушкины цветы – цветы революции.

Весной все же решили сделать ремонт. Зоя осторожно спросила, можно ли ей переехать в бабулину комнату. Мама даже обрадовалась – делать в ней гостиную она считала почти кощунством. А так – все останется почти как при бабушке.

– Ты не возражаешь? – для порядка спросила мама.

Зоя, конечно, не возражала. Да и попробовала бы она возразить! Разве мама бы ее поняла?

Шура

Шуре велели мать из больницы забирать, сказали, там ей делать нечего. Перевезли на «Скорой», несли на носилках два санитара. Когда положили мать на кровать, стали канючить деньги. Денег у Шуры не было. Достала набор хрустальных рюмок в коробке – то, что мать с Тонькой не успели пропить. Те повертели коробку в руках – ладно, сойдет. Ушли недовольные. Ну и черт с ними.

Мать лежала в кровати и смотрела в потолок. Шура пошла на кухню, села на табуретку и расплакалась. Как жить? Или, вернее, как выживать? Как оставлять мать на полдня одну? Не ходить в школу? Нанять сиделку – на какие шиши? К отцу она решила не обращаться. Опять будет рассказывать про беременную жену и стесненные жилищные условия.

Утром Шура накормила мать – пара ложек овсяной каши. Подала судно, умыла. Пошла в школу. Было тревожно, и она отпросилась с двух последних уроков, прибежала домой. Как чувствовала: мать пыталась поднять судно – и все мимо. Постель мокрая. На следующий день Шуру вызвала директриса. Посадила ее на диван, погладила по голове, налила чаю.

– Надо что-то решать, Шурочка, – сказала она. – Ты не справишься. И потом, десятый класс. Тебе надо поступать хотя бы в техникум. Нужна профессия, повар, к примеру, или швея, или парикмахер. А иначе, Шурочка, не проживешь.

Шура молчала. Потом рассказала, что есть родня в деревне, но тетка противная, жадная.

– А что делать? – вздохнула Лидия Ивановна. – Одной тебе не справиться.

Договорились, что Шура тетке напишет, но она все медлила, никак не решалась. Так прошло почти полгода. А весной случилась некрасивая история: у Линки Селиверстовой пропал кошелек с деньгами. И кошелек красивый, кожаный, и денег в кошельке было предостаточно – целых восемь рублей, Линка должна была оплатить занятия в музыкальной школе. Линка плакала и говорила, что мать ее прибьет. Школа заволновалась. Все знали Линкину мать – хабалка еще та, продавщица в мясном отделе. Линка твердила, что потерять кошелек не могла, перед первым уроком проверяла – он лежал в портфеле. Значит, сперли.

Директриса зашла в класс и тихим голосом сказала, что все могут ошибаться, со всеми может случиться грех. И предложила тому, кто взял кошелек, свой поступок осознать и положить его на стол в буфете. Инкогнито. И тогда не будет никаких расследований и разбирательств, никто не станет искать виновника. В классе стояла гробовая тишина.

Конечно, на следующий день объявилась Линкина мамаша. Кричала так, что стены дрожали. Обещала пойти в РОНО и Моссовет. И еще – в Генеральную прокуратуру. Учителя решили собрать по рублю – только чтобы она не понесла эту историю дальше. Деньги ей отдали, но она продолжала орать, что в школе процветает воровство, еле выпроводили. А через неделю у Шуры из портфеля выпал Линкин кошелек. И началось! Зоя требовала открытого комсомольского собрания. Нашлись, конечно, и те, кто ее рьяно поддержал. Директриса просила этого не делать, провести собрание классом, без посторонних. Но молва уже гуляла по школе. Зоя требовала справедливости. Лялька и Верка пытались Зою угомонить, пожалеть Шурыгу. Но Зоя и Линка не вняли. В общем, было собрание. Шура сидела бледная как полотно и не поднимала глаз. Слово взяла пламенная Зоя – главный борец за справедливость, предлагала исключить Шуру из комсомола, требовала голосования. Встала Верка, сказала, что ситуации бывают разные. И в принципе человеку можно всегда найти оправдание и попытаться простить. Тем более что все знают Шурино положение.

– Конечно, – выкрикнула Зоя, – это у вас семейное! Ты же у нас дочь адвоката! Твой отец и убийц от тюрьмы пытается отмазать!

Верка ничего не ответила. Директриса призвала к милосердию и пониманию, на что Зоя заявила, что не понимает отношения педагогического коллектива к данному вопросу. Лялька выкрикнула с места, что за Зою не волнуется – воспитание Зоя получила правильное. Коммунистическое. Бескомпромиссное. И идти по жизни ей будет легко. На Ляльку оглянулись с тихим ужасом. Ванька Киселев и Верка зааплодировали. Зоя требовала от Шуры объяснений и признания преступления. Верка громко выкрикнула:

– Заткнись!

Директриса тоже посоветовала неистовой Зое успокоиться.

Шурыге вынесли строгий выговор – а куда было деваться? Зоя могла наделать дел почище, чем Линкина мамаша.

После собрания Шура словно застыла. Окаменела. Все обходили ее стороной. Учителя, вздыхая и опустив глаза, выходили из актового зала.

Валька Вельяминов из 10 «В», известный школьный шут, кривляясь, выкрикнул:

– Свободу Юрию Деточкину!

Кто-то громко заржал.

Директриса велела Шуре зайти в ее кабинет. Потом к ней подошли Верка и Лялька.

– Дура ты, Шурыга, – сказала Верка. – Выбросила бы кошелек, никто бы не узнал.

Лялька покрутила пальцем у виска и покачала головой:

– Да, Шурка. Мозгов у тебя…

Все разошлись. Шура еще долго сидела на стуле. Потом поднялась и поплелась, шаркая, в кабинет директрисы. Та стояла у окна. Обернулась на Шуру.

– Иди, Шура, домой. – И тяжело вздохнула: – И это пройдет. В школу можешь не ходить. Пару дней.

Шура, не поднимая головы, кивнула. У двери обернулась и одними губами прошептала:

– Спасибо.

Директриса махнула рукой.

На улице шло бурное обсуждение. Возле Зои стояла небольшая группа десятиклассников.

– Ну, что, Космодемьянская, рада? – приблизилась к ней Верка.

Зоя не удостоила Верку ответа и, вздернув голову, гордо отвернулась.

Шура не ходила в школу неделю, а потом ей позвонила Лялька и сказала, что завтра в восемь пятнадцать они с Веркой ждут ее во дворе. Да, и еще завтра контрольная по математике и изложение по русскому – выпускные экзамены на носу.

– Так что готовься, Шурыга! – сказала Лялька. – И еще – не боись! Мы с тобой!

Шура расплакалась и пошла собирать портфель.

Последние школьные страсти

К выпускным все готовились усиленно. Особенно старалась Зоя. Впрочем, кто бы за нее волновался!

С Веркой было тоже все решено – конечно, юрфак МГУ. Гарри сказал, что соломка подстелена. Но Верке на это было глубоко наплевать. Она ходила как сомнамбула, с безумными глазами и словно во сне. Мысли – только о Вовке и об их пылких свиданиях.

Лялька тоже не дергалась – в медучилище она точно поступит. С ее-то знаниями! Смешно!

У Тани с институтом была полная неясность – средний балл ее аттестата оставлял желать лучшего. В большинство вузов путь был просто заказан, а времени на раздумья оставалось совсем мало.

Светик, быстро пришедшая в себя, объявила, что в высшее учебное заведение она не пойдет – неохота пять лет мозги сушить. Решили, что она пойдет на мидовские курсы – там и стенография, и машинопись, и иностранные языки, английский или немецкий, например. Французский и так она знала прилично. Все-таки спецшкола. И к тому же там неплохая возможность найти хорошего жениха – дипломата например. Уж с ее-то красотой!

Шура выпускные не сдавала – по совету директрисы получила в поликлинике справку-освобождение, по состоянию здоровья – частые мигрени – и по семейным обстоятельствам.

На выпускной Таня приехала в старую школу. В белом сарафане с яркими цветами по подолу, с новой прической – писк сезона, «сэссон»: сзади почти все снято, впереди – густая длинная челка набок.

Зоя тоже пошла в парикмахерскую. Прическа получилась нелепой и помпезной, напрасно выкинутые деньги. Дома она безжалостно разрушила дурацкую «башню» и просто распустила волосы. Мама предложила подкрасить ресницы. Зоя отказалась. Мать вздохнула:

– Ты, Зойка, просто синий чулок.

Зоя повела плечами.

Верка явилась в брючном костюме: синие брюки, белый пиджак с матросским воротником, белые лаковые босоножки. Распущенные волосы, синие тени и перламутровая помада. В общем, глаз не отвести – красота неземная.

А Ляльке и стараться особенно не надо – распустила свои белые шелковые волосы, подкрасила ресницы – так, чуть-чуть. Замшевая юбочка с фестонами, кофта-лапша. Наряд модный, но не праздничный – в театр сходить или на свидание. Но Лялька во всем хороша – глаз не оторвать. А шмотки – вообще дело десятое.

Шура на выпускной не пошла – во-первых, не было денег на банкет, во-вторых, нечего было надеть, а в-третьих, не с кем оставить мать. Да еще на всю ночь. Не до гулянок, короче говоря. Да и видеть особенно никого не хотелось.

В столовой были накрыты столы с бутербродами и лимонадом. В узком актовом зале – танцы. Девчонки обнимали любимых учителей и плакали. В физкультурной раздевалке выпили пару бутылок шампанского, захмелели и совсем раскисли. Потом пошли гулять – на улице уже светало. Спать пришли к Верке. Рухнули как подкошенные. Верка уже с закрытыми глазами прошептала, что завтра будет аутодафе школьной форме. И похороны портфеля. Лялька засмеялась. Таня буркнула:

– Угу.

Заснули.

Впереди маячила настоящая, взрослая жизнь, которая наступит уже завтра. Манящая и волнующая, неизведанная и притягивающая. И конечно – счастливая! Кто бы сомневался! Глупые, наивные дети! И слава богу, что глупые и наивные.

Ну в общем – вперед! Назад дороги точно нет, да никто и не хочет.

Таня

Таня отнесла документы в Ленинский пед на факультет дефектологии. Мама сказала, что логопед – прекрасная специальность. Всегда кусок хлеба. Странно, но Таня поступила, правда баллов набрала впритык. В группе были почти одни девчонки, только два полудохлых мальчика, без слез не взглянешь. Учиться было неинтересно – та же школа, только еще зануднее. После первой сессии Таня подумывала о переводе, правда, непонятно куда. Но дома начались неприятности – отчим стал выпивать. Причина, в общем-то, была.

Родители собирались в командировку в Ирландию. Прошли медкомиссию, собрали все бумаги. А на последней инстанции – партсобрании – их зарубили: обнаружилось, что отчим последние восемь месяцев не платил партвзносы. Командировка сорвалась. Мать без устали его пилила – понять ее было можно. Как-то раз он сел за руль хорошо поддатый, разбил машину. Завели дело. Как следствие – попросили с работы. Родители ругались по ночам – Таня не спала и все слышала. Маму ей было ужасно жалко, отчиму она начала хамить. Стала чаще уходить из дома. Ночевала у Верки – если Гарри не было дома и если не оставался Вовка Гурьянов.

На первом курсе попала в компанию студентов Второго меда. Вот где было нескучно! Ребят полно, и все как на подбор, не то что в Таниной богадельне. Собирались на свободных «флэтах», ходили на полулегальные концерты самодеятельных музыкальных групп, в модное кафе «Московское» на Горького. Бегали по театрам, выставкам. Стали своими людьми в выставочном зале на Малой Грузинской. Таня начала прогуливать институт. Летом поехали в Коктебель, где у нее и случился роман. Она была влюблена, но с ума не сходила. Мальчик Саша был хорош собой, достаточно образован и воспитан. Семья потомственных врачей. Отец – известный профессор-кардиолог, квартира на Ленинском, дача в Кратове. На море все было чудесно – купание по ночам, сладкое домашнее вино, еще более сладкие поцелуи. А в Москве немного смущал Сашин образ жизни – его страстью были карты и ипподром. Однажды он взял с собой Таню. С азартом рассказывал ей про лошадей. К нему подходили весьма странного вида люди. Было понятно, что он здесь человек свой. Тане было холодно и неинтересно. Хотелось поскорее домой. Сашу, похоже, она в тот день разочаровала. Но ее это не сильно огорчило.

Перед зимней сессией Таня забрала документы из института. Родители ничего не знали. Как жить дальше, она не очень понимала, стала плохо спать по ночам. Особенно угнетало вранье и предстоящее объяснение с мамой, которой и так сейчас было несладко. От грустных мыслей немного отвлекал уже совсем не платонический роман с Сашей. Впрочем, Таня чувствовала, что их отношения изживают себя. Встречались скорее по инерции, бурных страстей не наблюдалось. Наверно, оно и к лучшему. Важнее было сейчас как-то упорядочить свою жизнь. Или, по крайней мере, попытаться в ней разобраться.

Верка

Верка умоляла Вовку пойти учиться, хотя бы в самый захудалый институт. Тот отвечал, что она дура и не понимает: в их семье профессоров отродясь не водилось. Вовка бравировал своим происхождением, тем, что он «от сохи»: отец – мастер на заводе, мать – санитарка в больнице, старший брат – водила. Плюс двойняшки, два пацана. Живут все в двух крошечных комнатах в бараке. Да еще престарелая бабуля, привезенная из деревни. Вовка работал грузчиком в магазине и усиленно занимался боксом, четыре раза в неделю – в секции. Верка умоляла: «Ну хотя бы техникум!»

– Не подхожу по положению? – обижался он.

Подходил. Почти по всему подходил. Ну и что, что не профессорский сынок? Зато щедрый, добрый и надежный. И еще… Еще нежный и сильный. Такой, что сердце заходится, даже от одних воспоминаний.

– Каким местом думаешь? – спрашивала Лялька.

Верка вздыхала и загадочно улыбалась. У нее была своя тайна, подруг она считала детским садом и соплячками. А она, Верка, была женщиной. Короче, все – дураки. Никто ее не поймет. А все потому, что никто подобного не испытал.

Гарри жил своей жизнью. Теперь его любовницей была балерина из Большого, чуть старше Верки. Существовали они с дочерью почти автономно – Гарри был уже спокоен: Верка выросла, учится в университете, потом ее ждет адвокатура, брак с приличным человеком, разумеется, из их круга – уж он посодействует, не сомневайтесь. А у него самого – любимая работа, приносящая хорошие деньги, дорогие костюмы и обувь, модный парикмахер, рестораны, премьеры, красивые и молодые любовницы. Все как положено и – как правильно. Как и должно быть.

Дочери он безгранично доверял – уж кого-кого, а Верку бог мозгами не обидел. В этом он был абсолютно уверен. Про Вовку Гурьянова Гарри, естественно, ничего не знал…

Лялька

Лялька поступила в медучилище при Первой градской больнице. Училище славилось сильным педагогическим составом и самими, собственно, учениками. Девочки-студентки были из весьма обеспеченных семей – готовились стать косметичками и массажистками. Лялька довольно быстро нашла подруг – Лену Портную и Иру Сорину. Девчонки были абсолютно «свои». С Веркой и Таней они теперь виделись реже – у всех появились другие компании. Лена Портная собиралась с семьей в Америку, так что профессия косметички ей была жизненно необходима. Ира Сорина, уже замужняя дама, после училища собиралась поступать в мединститут – она была девушка с амбициями. Учеба в училище была не из сложных, и у Ляльки оставалось полно свободного времени.

Однажды она позвонила Грише, сказала, что находится в десяти минутах ходьбы от его дома.

– Ну заходи, – ответил он.

Гришина квартира была настоящей берлогой холостяка. Лялька вымыла гору посуды, подмела пол и почистила раковину. Потом сварила картошку, вспороли банку тушенки, открыли бутылку водки. После ужина, вымыв посуду и плиту, Лялька зашла в комнату и оттуда крикнула Грише:

– Где у тебя чистое белье?

Перестелила кровать, взяла полотенце и деловито пошла в душ. Обескураженный хозяин растерянно курил на кухне. Лялька подошла к нему и взяла его за руку.

Он поднял на нее голову.

– Ляль, ты уверена, что права? – жалобно спросил он.

Лялька кивнула:

– Ничего не бойся.

– Я? – рассмеялся Гриша.

Лялька залезла под одеяло. Гриша осторожно лег с краю.

– И ты – не бойся, – прошептал он. – Все будет хорошо. – Потом он приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Ляльку. – Не пожалеешь?

Лялька замотала головой.

– Ну, смотри.

– Смотрю, – засмеялась Лялька, – и мне все очень нравится.

Лялька ни в чем не сомневалась. И после – ни в чем не разочаровалась. И ни о чем не пожалела. Абсолютно ни о чем. Впрочем, она это знала и до того.

Светик

Светик ходила на курсы с удовольствием. Во-первых, можно было открыто и откровенно краситься – не то что в школе, где ругали за гигиеническую помаду. Во-вторых, она каждый день меняла наряды, благо их имелось предостаточно. Можно было надеть дубленку и не бояться, что ее сопрут. В группе учились одни девицы. Все непростые, с гонором. Разговоры про тряпки, косметику, заграницу, про удачные партии вышедших замуж знакомых. Светик ни с кем дружбы не завела – так, приятельствовала.

Иногда с Жанкой Оганесян ходили в ресторан «Арагви» – и вкусно, и недорого. Если были деньги – сидели в кафе «Адриатика», очень модном и недешевом заведении.

Однажды в «Арагви» им прислали бутылку шампанского. Светик оглянулась – за соседним столом сидела большая компания восточных мужчин. Один из них помахал девицам рукой.

– Грузины, – определила Жанка. – Из «деловых», сразу видно. При бабках. – Жанка в этих делах соображала, опыт был. Потом их большая компания поднялась и ушла. Девочки допивали кофе. У гардероба их ждали два молодых человека из той компании. Впрочем, при ближайшем рассмотрении они оказались не так уж и молоды. Разговорились. Жанка кокетливо благодарила за шампанское, Гия и Леван предложили встретиться вечером в валютном баре.

– А пропустят? – заволновалась Жанка.

Те рассмеялись. В семь вечера встретились у гостиницы «Метрополь». Светик видела, как Гия дал швейцару двадцать пять рублей. «Ничего себе», – подумала она. В баре было мало света, тихая музыка и много красивых и дорого одетых девиц.

– Проститутки, – шепнула ей Жанка.

Пили вкусные коктейли и танцевали. От трех коктейлей Светика совсем развезло. За столиком Жанка жарко целовалась с Леваном, Гия крепко обнимал Светика и целовал в ухо – нежно и аккуратно. Светик смеялась и откидывала голову. Через пару часов вышли на улицу. Гия поймал такси и открыл перед Светиком дверцу. Светик оглянулась и махнула Жанке рукой.

Ехали долго – Гия снимал квартиру в Теплом Стане. В лифте Гия Светика поцеловал, а открыв дверь, начал ее раздевать – быстро и нетерпеливо. У Светика кружилась голова и дрожали ноги. Что было дальше, она помнила не очень хорошо – подташнивало и хотелось спать.

Утром, когда Светик проснулась, Гии дома не было. Она пошла в ванную. «Боже мой, ну и видок!» – расстроилась она: косметика растеклась, волосы спутались, под глазами синяки. На кухне лежала записка: «Оставь телефон, деньги на такси, дверь захлопни». Под листком бумаги лежало десять рублей. Светик умылась, оделась, написала телефон и взяла деньги. Выйдя на улицу, она подумала: «Щас, на такси! На метро доберусь. А десятка – вполне приличные деньги. Найду, куда пристроить».

Зоя

Зоя грызла гранит науки – в медицинском учиться нелегко, одна латынь чего стоит! А фармакология? Когда на собрании спросили, кто хочет быть комсоргом курса, Зоя подняла руку. Все с удивлением и любопытством на нее оглянулись.

Вечерами Зоя просиживала за учебниками. Мама говорила – инженер может быть плохой, а врач – права не имеет. От него зависят человеческие жизни.

Перед ноябрьскими на курсе был первый вечер – концерт силами студентов и, разумеется, танцы. Зою никто не пригласил. Ей хотелось разреветься и убежать, но она не могла себе это позволить – кто проследит за происходящим? Кто выявит не совсем благонадежных? Кто составит мнение о присутствующих? Комсорг обязан находиться на месте, без учета личных расстройств и плохого настроения. Только скорее бы вся эта вакханалия закончилась! И, кусая до крови губы, Зоя улыбалась и кивала окружающим.

В метро она плакала и рассматривала себя в оконное стекло. Потом твердо решила – надо что-то менять, это наверняка возможно. Ведь она не страшная, а просто никакая. А никакая может быть любой. И красавицей в том числе. Просто нужен грамотный и умелый подход. Мама ей, конечно, в этом деле не помощник. Сама прожила всю жизнь «никакой». Правда, папа ее и такой обожает… Но ей, скорее всего, просто повезло. А тупо надеяться на удачу – глупо. «Каждый – кузнец своего счастья», – говорила бабушка. А бабушка, между прочим, так и осталась главным авторитетом в семье. Хотя, конечно, за эти крамольные мысли она бы наверняка Зою осудила.

Шура

Шура все-таки написала письмо тетке Рае. Через две недели пришел ответ. Тетка была возмущена – Шура, видно, не очень понимает, о чем просит. У нее в деревне забот невпроворот: скотину (тетка перечисляла всю живность по именам) обиходь, в огороде тоже успевай поворачиваться – картошка, капуста, морковь, да и дом почти новый – как его оставить? А сын Валерка? Уедешь – он все хозяйство загубит и сопьется в пару месяцев. А если пьяный уснет с сигаретой? Есть еще дочка, Надька. У той семеро по лавкам, и сама грязнуля. Живет в избушке на курьих ножках. Ее в дом пусти – все засрет, не отмоешь. «Не, Шур, – писала Рая. – У всех своя жизнь. Не получится».

Шура оформила матери пенсию по инвалидности – гроши, конечно. Еще приходили алименты от отца – тоже копейки. Сразу после выпускного она устроилась в ЖЭК – мыть лестницы в подъездах. Однажды пришла Верка и принесла Шуре деньги – сто рублей, огромную сумму. Верка сказала, что это от нее, Ляльки и Тани. Шура заплакала.

– Бери. – Верка положила деньги на комод. – Жизнь – она круглая. Никто ничего не знает. От сумы и от тюрьмы, как говорится…

Под Новый год нарисовалась тетка Рая. Без предупреждения. Шура открыла дверь – а там она, красавица. Рядом – худосочный и кривоногий сыночек Валерик. Тетка увешана сумками и баулами. Валерик налегке.

– Что смотришь? – Тетка была настроена решительно. – В квартиру-то пусти!

И Шура отступила в глубь коридора.

Рая скинула баулы, сняла пальто, шумно умылась в ванной и плюхнулась в кухне на стул.

– Чайку поставь, с дороги ведь! – скомандовала она.

Шура послушно поставила чайник. Валерик криво усмехался и курил. Они долго пили чай, тетка без умолку твердила, как ей далась эта поездка: и скотину пришлось продать, и дом заколотить – обворуют ведь! Публика вокруг такая! Только смотри.

– Но сестра ведь болеет, – всхлипнула тетка, – как не помочь близкому человеку.

– А посмотреть на нее не хотите? – вздохнув, спросила Шура.

Тетка, шумно кряхтя, поднялась. Вошли к матери в комнату. Тетка подошла к кровати. Мать открыла глаза и вздрогнула, испуганно посмотрела на Шуру.

– Покойники краше, – вздохнула родственница и оглядела комнату: – Сколько добра было! И где все? – Она сдвинула брови и посмотрела на Шуру.

– Что мать пропила, что украли. А что я продала. – Шура опустила глаза.

– Дуры две как есть, – покачала головой тетка. Потом вышла из комнаты: – Ну давай, показывай, где жить будем.

Шура открыла дверь в комнату.

– Маловато будет для нас двоих, – сказала Рая. – Мы в твою переедем, а ты здесь устроишься. Тебе одной в самый раз.

Тетка шумно разбирала вещи, покрикивала на Шуру. Валерик сидел на кухне.

Тетка спросила:

– Ну а ты чего думаешь? В смысле какие жизненные планы?

Шура сказала, что осенью хочет пойти в ПТУ, учиться на портниху.

– Учиться? – возмутилась тетка. – А работать кто будет? Жить-то на что? Моешь лестницы, и мой! А об учебе забудь! Не до учебы сейчас!

Шура поняла, во что превратится отныне ее жизнь и кто будет хозяйкой в доме. Она пошла в ванную и заплакала.

Жить как-то совсем расхотелось…

Новый год

На Новый год отправились большой и шумной компанией к Саше на дачу. Таня взяла с собой Ляльку и Верку, которая поссорилась с Вовкой и была совершенно свободна. Лялька тоже пребывала в гордом одиночестве – Гриша уехал в Кронштадт к родителям. Добирались до места на электричке – шумно и весело. Дача оказалась огромной, с отдельным входом для прислуги, с голландскими печами, обложенными коричневой глазированной плиткой, с камином и огромной террасой с цветными ромбами стекол. Затопили печки и камин. Дом постепенно набирал тепло. Девчонки на кухне резали салаты, жарили кур и чистили селедку, ребята разгребали перед домом снег и наряжали на улице елку. Стол накрыли в гостиной, возле камина. Зажгли свечи. Было уютно и красиво, началось веселье: танцы-обжиманцы и песни под гитару. Потом все вывалились на улицу. Пили из бутылок шампанское и водили дурашливые хороводы вокруг украшенной елки.

Таня предложила девчонкам прогуляться по поселку. Вышли за калитку. Фонари тускло освещали дорогу и дома, стоящие в глубине участков. Таня плюхнулась в сугроб, раскинула руки и сказала:

– Всю жизнь мечтала полежать на снегу, и все никак не удавалось. А это, оказывается, так клево!

Рядом с разбегу плюхнулась Верка. Лялька, секунду посомневалась и тоже рухнула на спину.

– Смотрите, какое небо! – сказала Верка.

Девчонки посмотрели наверх. Небо было чернильно-черное, и звезды сияли ярко и четко.

– Большая Медведица, – мечтательно проговорила Таня. – А это Полярная звезда. Самая яркая.

– А это – астроном, – хмыкнула Лялька, кивнув на Таню. – Тебе бы в планетарии лекции читать!

– Дура! – отозвалась Верка. – Как всегда, все опошлишь!

– Вот бы звезда упала, – задумчиво продолжала Таня. – Желание бы загадали!

– Не знаю про звезду, а придатки мы точно застудим. А нам еще, между прочим, детей рожать! – откликнулась Лялька.

– «Девочка плачет, шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит», – звонко и чисто запела Таня.

Верка подхватила:

– «Девушка плачет, жениха все нет. Ее утешают, а шарик летит».

– «Женщина плачет, муж ушел к другой, – тихо вступила Лялька. – Ее утешают, а шарик летит».

– «Плачет старуха, мало пожила. Ее утешают, а шарик летит», – чуть тише спела Таня.

– «А шарик вернулся, а он голубой», – быстро допела Лялька.

– Вставайте, дуры! – Верка поднялась и принялась отряхиваться от снега. – Лялька права – жопа уже вся ледяная. Точно – застудим. Все, что можно и нельзя.

Таня и Лялька нехотя поднялись.

– Чаю! Горячего! И с лимоном! И к камину! – крикнула Лялька. – И еще – портки переодеть! Лично я вся мокрая.

Побежали к дому, уютно сверкающему огнями, а там продолжалось веселье. Их отсутствия никто не заметил – все занимались своими делами. Таня села на маленькую лавочку перед камином, глотнула горячего глинтвейна и почему-то подумала, что этот Новый год она не забудет никогда. Странно – такие мысли!

Светик и Жанка готовились к Новому году ответственно. Еще бы! Гия и Леван пригласили их в ресторан, да еще в какой! В Архангельском. Жанка сказала, что это самое модное и клевое место. Ресторан стоит в густом сосновом бору, еда – оленина в горшочках, медвежатина. Старая русская кухня. А какой там ансамбль! Такой мальчик поет! И глаз не оторвать, и поет сказочно. В общем, вечер обещал быть веселым. Поехали в туалет на Кузнецкий Мост. Там, в подвале, была самая модная толкучка, купить можно было все, что хочешь: косметику, шмотки, обувь, бижутерию, американские сигареты. Только плати. Правда, иногда случались ментовские облавы, но это было заботой продавцов. Долго толкались, народу – тьма. Померить заходили в туалетные кабинки – ни черта не понятно, свет слабый, толчея. Вспотели, устали. Но – урвали! Вышли на улицу, перевели дух. Поехали мерить к Жанке. Светик купила платье из вишневого шифона – красота сказочная, сапоги на платформе – черный лак, сбоку цепочка. Жанка отхватила костюм – юбка гофре, пиджачок с кантом, тонкое джерси, цвет небесно-голубой. Черноглазой Жанке очень к лицу. У зеркала крутились пару часов и остались довольны. Пошли пить кофе и курить. Уф, ну и процедурка!

Гия и Леван заехали за ними на такси. Дорога шла вдоль заснеженного леса. Красота! Ресторан светился огнями, у входа стояла огромная наряженная елка, по всей округе раздавалась музыка. Зашли, разделись, сели за стол. Внутри – полный аншлаг. Люди солидные – мужчины представительные, дамы разодетые, сверкают бриллиантами. Светик и Жанка оробели, а ведь не из пугливых. Но началось веселье, выпили шампанского – и понеслось! Танцы до упаду, опять шампанское. Вышли прогуляться на улицу, подышали – и опять в зал. К шести утра язык заплетался, подкашивались ноги. В такси на обратном пути Светик прислонилась к Гии и тут же заснула. Жанка пела песни и все никак не могла угомониться. Светик проснулась – машина у Гииного подъезда. Поднялись на лифте. Снять сапоги не было сил. Гия смеялся и раздевал Светика. Перед сном в мыслях пронеслось: «Какой клевый Новый год! Вот это – настоящий праздник. Не то что дома с родителями». Потом вспомнила, что забыла им позвонить. Да ладно, успеется. Через десять минут она крепко спала.

Гия вышел на кухню. Попил воды. Закурил. Подумал: «Хорошая девка. Красивая. А что толку?» Докурил сигарету и тоже пошел спать.

Зоя помогала маме накрывать на стол. Салат оливье, селедка под шубой, пирог с капустой, жареная курица, советское шампанское – вкусное, полусладкое. К чаю торт «Прага», папа выстоял в кулинарии на Арбате два часа. Сели за стол, проводили старый год. Подняли тост за бабушку – она, как Ильич, строго и мудро смотрела с портрета. Посмотрели «Голубой огонек» и в три часа пошли спать, перед этим, конечно, убрав со стола и перемыв всю посуду. Просыпаться приятно в чистой и проветренной квартире.

Тетка Рая напекла пирогов – больших и кривоватых, с толсто защипанными краями. Шура нарезала винегрет, почистила селедку. Валерик, как всегда, с кривой и дурацкой ухмылочкой, довольно крякнув, поставил на стол литровую бутылку водки. Шура накормила мать бульоном, принесла чай и пирог. Мать помотала головой, заплакала, сжала Шурину руку и отвернулась к стене. Шура поцеловала ее.

– С Новым годом, мамочка.

Мать головы не повернула. Шура плотно укрыла ее одеялом и, чуть приоткрыв форточку, пошла к себе. Не включая света, легла на кровать и заплакала. Вспомнила, как совсем недавно – всего-то три года назад, так же, под Новый год, – мать крутилась на кухне, варила холодец, пекла малюсенькие, тающие во рту пирожки и свой знаменитый многослойный «Рыжик» с медом – язык проглотишь. Отец накрывал на стол – кружевная скатерть, хрустальные бокалы, отсвечивающие синими искрами под ярким светом сверкающей люстры. Расставлял стулья. Шура носилась из кухни в комнату – с салатницами и блюдами с закуской. Поглядывала на часы – скоро, совсем скоро придут гости. Мама переодевалась в спальне и выходила нарядной и надушенной красавицей. Отец обнимал ее и говорил, как вкусно она пахнет, а она вырывалась и ворчала, что он испортит ее прическу. Раздавался звонок в дверь, и Шура бежала открывать. На пороге стояли красивые и нарядные люди с подарками в руках – друзья родителей. Шуре что-нибудь приносили обязательно. Она проскальзывала в комнату и разворачивала шуршащую бумагу. Все рассаживались за столом, и отец открывал шампанское. Пробка выстреливала в потолок, и женщины пугались и кокетливо вскрикивали. Мама качала головой и, смеясь, говорила, что отец так и не научился открывать шампанское. Потом включали телевизор и хором считали удары курантов, громко кричали «ура», шумно чокались, целовались и поздравляли друг друга. Нахваливали мамины блюда, танцевали, разбрасывали конфетти и пели песни. Расходились под утро, когда открывалось метро. Все это было совсем недавно и – миллион лет назад. В другой жизни.

Дверь в Шурину комнату распахнулась. Тетка включила свет.

– Что улеглась? Или мы тебе не компания?

Шура вздохнула и встала с кровати.

Теперь все по-другому. Надо привыкать. А куда деваться? Разве у нее есть выбор?

Таня

Пора было как-то объясниться с мамой, но духу не хватало. Таня уходила утром – как будто в институт, иногда, если Верка или Лялька были свободны, ехала к ним. Бывали дни, когда она просто шаталась по улицам, ходила в кино, совсем изредка ездила к Саше – она понимала, что продолжения их романа нет и не будет, но надо было куда-то деваться. Дома тоже дела были, мягко говоря, неважные. Да что там – неважные! Дела были просто отвратительные. Отчим пил уже всерьез, скандалы каждый день. Мать приходила с работы еле живая, а он начинал «кордабалетить», как говорила бабушка. Ночью пытался уехать на своей машине, разумеется пьяный. Мать прятала ключи, бабушка держала оборону у входной двери, Женечка начинала плакать. Таня брала ее к себе в кровать и крепко обнимала. Так и сидели – Женечка на руках у Тани. Потом она засыпала, и Таня осторожно ложилась с краю. А утром маме надо было вставать и к девяти ехать на работу. На другой конец Москвы, между прочим. А он отсыпался – до часу дня.

И как же сказать маме, что она, Таня, бросила институт? Верка посоветовала Тане найти работу, хотя бы на полдня. А где? Помог Гарри – устроил ее курьером в детское издательство. Работа Тане нравилась – катайся по всей Москве, времени свободного навалом. И еще – какие-то деньги, тоже нелишние. Иногда авторы, которым она привозила гранки на вычитку или документы, предлагали выпить чаю и перевести дух. Иногда, не очень этого скрывая, напрямую проявляли к ней мужской интерес – кадрились, одним словом. Таких писак Таня опасалась и от чая отказывалась. К чему лишние проблемы? С Сашей она к тому времени окончательно рассталась, компании теперь у нее не было. Верка, кроме Вовки, ничего не видела – правда, кое-как училась. Лялька после училища пропадала у Гриши. В компанию медиков без Саши идти не хотелось, да и встречаться там с ним тоже желания не было. К тому же Таня знала, что у него новая девица и новые отношения.

Однажды, выходя из метро, Таня обратила внимание, какой у идущего перед ней мужчины аккуратный и красивый затылок. Просто идеальный какой-то затылок и коротко подстриженные волосы. «Господи, на ЧТО женщина может обратить внимание?» – удивилась она сама себе. Обогнав незнакомца, она пошла медленно, слегка красуясь. Он поравнялся с ней и завел какой-то незначительный разговор. Впрочем, какой еще разговор может быть в подобной ситуации? Оказалось, они почти соседи – он живет в доме напротив. Предложил ей зайти, выпить чаю. Таня неожиданно для самой себя согласилась. Квартира была однокомнатная, скромная, но очень чистая. Выпили чаю, поговорили о жизни. Смолянский – так звали нового знакомого – рассказал, что ему тридцать пять лет, дважды был женат и дважды разведен. В обоих браках – по ребенку. Первая жена – красавица, вторая – умница. Во втором браке шел от противного. Но не сложилось ни там, ни там. Врач, работает на «Скорой». Родители живут в Подмосковье. Отец – инженер, мать учительница. С ними живет сестра, тоже врач и к тому же старая дева, удивительной чистоты человек. Было видно, что своих стариков и сестру он нежно и трепетно любит. С болью говорил о детях: первая жена общаться с сыном не дает – она в новом, вполне успешном браке, и его общение с сыном – только помеха для их счастливой семьи. С девочкой, совсем маленькой, двухлетней, общаться дозволено, но в той квартире на Старом Арбате есть еще теща и тесть, которые его, мягко говоря, презирают за малодушие, и видеться с ними и с бывшей женой, у которой глаза побитой собаки, почти невыносимо. Еще он доверительно сообщил Тане, что пишет роман о нелегких буднях врачей «Скорой помощи» и об их личной жизни, что вполне понятно. Роман обещали взять в один приличный журнал, и это огромная радость и победа. Теперь он занимается правкой рукописи, и это занимает все его свободное время. Счастье еще, что работа на подстанции сутки через трое.

Таня внимательно слушала его, потом рассказала про свою жизнь – про проблемы в семье, про брошенный институт, про закончившийся роман. Смолянский умел слушать. Потом он проводил Таню до дома, она дала ему свой телефон. Они встретились через два дня, вернее, через два дня Таня пришла к нему. И началась, как она говорила, их полусемейная жизнь. У нее были ключи от его квартиры, и она приходила, когда ей хотелось, – прибиралась, готовила ужин – и уходила на ночь. В общем, никаких обязательств, что, впрочем, вполне устраивало их обоих. Смолянский работал – в комнате стоял старый письменный стол, купленный где-то на барахолке. Таня лежала на диване и читала. Потом они пили чай и говорили о жизни. Он очень нравился ей как мужчина, как партнер, как собеседник. Он был человеком с большим и непростым жизненным опытом, но при этом – наивный, как ребенок. Или – как все мужчины. И несмотря на разницу в возрасте – приличную, надо сказать, разницу, – порой рядом с ним Таня чувствовала себя вполне взрослой и разумной женщиной.

И при этом она отчетливо понимала, что вовсе не влюблена в Смолянского – называла она его только по фамилии, так сложилось, – у этих отношений не может быть никакого серьезного продолжения.

Верка

Верка много плакала. Гарри дома бывал редко – примерно раз в неделю – говорил, что приехал «почистить перышки». С одной стороны, Верка радовалась, что отца нет дома, что он не видит ее заплаканных глаз. В конце концов, сколько можно с ней возиться – абсолютно взрослая деваха. Все, что обещал больной жене перед ее смертью, он выполнил. Чужую тетку в дом не привел, Верка была одета, обута, сыта, каждое лето отдыхала на море. В институт он ее поступил. Денег давал больше, чем требуется студентке. Плюс – забитый до отказа холодильник. И это – при нынешнем-то дефиците всего. Впереди – только светлое будущее. А он наконец может расслабиться и получать от жизни удовольствие, что он, собственно говоря, с радостью и делал.

Верка отцу ничего не рассказывала – поила его на кухне кофе, пыталась радостно улыбаться. Болтали о том о сем – о пустяках. Гарри, как всегда, хохмил. Верка улыбалась. А на душе… На душе было тоскливо и тошно. Вовка уехал на Сахалин – говорил, что устроился на рыболовецкое судно, хотел «срубить деньжат».

– На наше с тобой будущее, – ржал он.

Какое там будущее? Верка сходила к его матери: барак, туалет на улице. У подъезда в луже валяется пьяная баба. Мать на кухне жарит рыбу. Запах такой, что Верку чуть не стошнило. Вовкина мать смотрела на нее с искренним удивлением – не понимала, зачем эта фифа пришла. Верка объяснила, что беспокоится – от Вовки было всего два письма, и это за три месяца.

– А, вот в чем дело! – Вовкина мать засмеялась, обнажив наполовину беззубый рот. – А нам он вообще не пишет. Ну и что с того? Помер бы – давно б сообщили. А раз нет, то все в порядке. Значит, живой. Да и куда он денется? – Она махнула рукой и отвернулась к плите. Верка поскорее вышла из этого чада и ада.

«Ишь ты, волнуется! – Вовкина мать повернулась ей вслед и задумчиво покачала головой. – Психует из-за этого дурака. А девка ладная, высокая. Красивая девка. Только черная, как головешка. Может, не русской породы? – И она опять задумалась. Потом спохватилась: – Тьфу, черт! Чуть рыбу не упустила! Иди достань этот минтай сейчас. Полтора часа в очереди отстояла! Еще не хватало из-за какой-то цацы семью без ужина оставить! Все жрать хотят, и муж, чтоб его, и старший сын, и двойняшки, Колька и Васька. Те еще уроды. Все в папашу, мать его…»

Верка шла спотыкаясь, из глаз слезы. Хороши будущие родственнички! Подумать страшно. Понимала, что надо выбираться из этого болота. Добра не будет – сердцем чуяла. Но как? Попыталась закрутить роман с мальчиком из соседней группы. Хороший мальчик, красивый, положительный, из прекрасной семьи. Сходили в кино, потом в театр, потом он ее провожал, стояли в подъезде. Он взял Верку за руки, притянул к себе. Поцеловал. Ее замутило, она вырвалась и убежала. Мальчик ничего не понял, а Верка, придя домой, бросилась на кровать и заревела. Проклятый Гурьянов! Как присушил ее к себе! Просто несчастье какое-то. Она это прекрасно понимала, девочка-то умная. А делать-то что?

Лялька

Отец ушел из семьи к рыжей Алле, подал на развод. Мать кричала, что развода не даст, он только усмехался:

– Ну попробуй! Детей несовершеннолетних у нас нет, имущество я не делю. А так – вперед! Народ посмешить…

Собрал чемодан. Мать раскрыла его и стала выбрасывать оттуда вещи. Отец сидел в кресле и курил.

– Проверяешь, не прихватил ли чего лишнего? – с усмешкой спросил он.

Мать посмотрела на него с ненавистью. Отец встал и спокойно начал складывать вещи обратно. Лялька стояла в дверном проеме. Он взял чемодан и прошел мимо нее.

– А я? – крикнула она.

Он надел плащ и обернулся к ней.

– Ну, ты уже девочка большая. – Он усмехнулся. – Живешь как хочешь. Совета не спрашиваешь.

Лялька застыла. Значит, все знает. Ну и черт с ним. Ее жизнь, и ее дело, с кем спать и кого любить.

На кухне волчицей выла мать.

– Заткнись! – крикнула Лялька. – И без тебя тошно! – Она легла на диван и закрыла голову подушкой.

Она отцу не судья. И матери не судья. В своей бы жизни разобраться! А там проблем – море разливанное. Самой бы не утонуть и не захлебнуться! Через две недели после ухода отца она собрала вещи и переехала к Грише. Мать стояла у двери и кричала:

– Не пущу!

Лялька оттолкнула ее и хлопнула дверью. Слышала, как мать завыла.

Гриша был удивлен:

– И зачем тебе, Лялька, это надо? Портки мои стирать? Молодая, красивая… – Он пожал плечами в искреннем недоумении.

Лялька пыталась навести уют, поменяла занавески и люстру. Гриша вяло сопротивлялся, ему это точно было не надо. Лялька чувствовала, что она его раздражает, и понимала – привык к одиночеству. Бабы приходили и уходили, он никого не просил задержаться. Нет, ее, Ляльку, он любил – как мог. Понимал, что она молодая и прекрасная. Но так кардинально менять свою жизнь… Он был не готов. И не выгонишь – все-таки дочь друга, некрасиво как-то. Да и как ей сказать? Ведь он был трусом и отлично это знал. Решил – все как-нибудь разрулится само собой. Он всю жизнь жил по этому принципу.

Отец встретился с Лялькой и сказал, что подает на отъезд. Но скорее всего сразу его не выпустят – все-таки вторая форма секретности. Хотя какая там секретность – смешно, ей-богу.

– Я тоже подам, – сказала Лялька. – Сделай мне вызов.

Отец кивнул и, помолчав, добавил:

– Только без этого, такого подарка тебе точно не надо. Нарыдаешься.

– Ну это мое дело, – жестко оборвала его Лялька. – Ты у меня тоже совета не спрашивал. А эта твоя – цаца та еще! Смотри сам не нарыдайся!

Отец резко повернулся и пошел к метро.

Вечером был разговор с Гришей, долгий и трудный. Обычно нерешительный, Гриша твердо стоял на своем, и Лялька понимала, что он прав. Аргументы его были вполне разумны и убедительны. Главное – никому не нужная там его специальность: инженер-энергетик. «Мы, – говорил он, – в этом вопросе отстали от них на сто лет».

А родители? Он поздний ребенок, старикам хорошо за семьдесят. Отец – инвалид войны, без ноги. Мать – гипертоник, братьев и сестер у него нет. Как их оставить? Они не поедут – отец убежденный коммунист, мать тоже всю жизнь в партии. Да и вообще, ему здесь неплохо. Квартира в хорошем районе, метро близко, театры, лес, рыбалка. Зарплаты хватает – потребности невелики. Он лентяй и трус и всю жизнь плывет по течению. И таким, как он, туда путь заказан.

– А ты, Лялька, езжай! – добродушно улыбнулся Гриша. – У тебя все получится! Я в тебе не сомневаюсь.

Вот вам и любовь до гроба.

Лялька поняла, что рассчитывать ей не на кого и поддержки тоже ни от кого не будет. Все – сама. Такая вот жизнь.

Светик

Гия ударил Светика. Сильно ударил. По лицу. Светик качнулась и на ногах не устояла. Упала спиной на деревянную ручку кресла. Взвыла от боли – казалось, позвоночник пополам. Гия к ней не подошел, из коридора крикнул:

– Проваливай! – И вышел за дверь.

Светик сползла на пол, посидела. Потом, кряхтя, поднялась, потихоньку оделась и вышла за дверь.

По дороге шла и плакала. «Сволочь! Подонок последний! Не понравилось ему, видите ли, как она с ним разговаривала. Шлюхой назвал. Тварь! Козел горный. Все, завязывать надо с этим Кавказом. Мы все для них – русские шлюхи. Спать будет со мной, а женится только на своей. Ну и черт с ним! Надо устраивать жизнь».

Светик окончила курсы и попала на работу в МИД, секретаршей к большому начальнику. Начальнику было хорошо за сорок – невысокий, полноватый мужик с объемной лысиной и бордюром из редких, тонких волосенок, которые на шее были почему-то постоянно влажные. Он был не строг, но и не улыбчив, сдержан, короче говоря. Светик знала, что у него жена, две дочери и даже маленький внучок Петя, названный в честь деда.

Мимо Светика проходили молодые и красивые сотрудники. Все улыбались ей и дарили шоколадки. Особенно нравился Светику Виталий Васильевич, совсем молодой, но очень симпатичный. Светик разведала, что он еще холост, готовится в первую командировку и посему хочет жениться: холостых в «долгосрочку» не пускали. Светик строила глазки, демонстрировала стройные ножки и высокую грудь. Наконец Виталик клюнул и пригласил Светика на свидание. Пришел без цветов. «Жмот, – поняла Светик. – Ну ладно. Посмотрим, что дальше». Гуляли по Москве, прокатились на речном трамвайчике, съели мороженое, Виталий проводил ее домой. Так продолжалось почти три месяца. Ни объятий, ни поцелуев – ни одной попытки. Светик решила брать быка за рога. Все очень странно – весельчак и балагур Виталик на скромника был совсем не похож. Светик взяла у Жанки ключи, купили торт и шампанское. Приехали, посидели, выпили шампанского. Виталик – ни с места. Светик к нему льнет, гладит шею. Он – словно каменный цветок. Натянутая струна.

– Подожди, – говорит, – объясниться надо. – И от Светика отползает. Встал, кашлянул. Нервничая и запинаясь, рассказал, что как мужчина он полный ноль. Последствия перенесенной в детстве тяжелой инфекции. А жениться надо, иначе – никакой карьеры.

Светик рассмеялась:

– Ерунда. Справимся. – В своих силах и чарах она была абсолютно уверена.

Светик подошла к Виталию, сняла с него рубашку. Виталий нервно дернулся. Светик разделась и взяла Виталия за руку. Легла. Он сел на кровать к ней спиной. Светик поцеловала его в шею. Ничего не получилось. НИЧЕГО. Виталий вскочил с кровати и вышел на кухню, закурил. Светик потянулась и тяжело вздохнула: «А жаль, такое красивое тело. Такая фактура».

Она пошла на кухню – Виталий стоял у окна. Светик обняла его.

– Не грусти, – сказала она. – В семейной жизни это не главное.

Виталий разрыдался. Светик гладила его по голове и говорила нежные слова. Потом она сварила кофе, и они сели за стол – обсуждать планы на будущую жизнь.

Виталий сказал Светику, что она ему очень нравится как женщина и как человек. Хотя понятно, что первое – в контексте событий – не так уже и важно. Мужем он обещал быть хорошим.

– Верным, по крайней мере, – грустно засмеялся он. Даже в такую минуту юмор ему не изменил.

Виталий рассказывал, что командировка предстоит скорее всего в Бирму или Таиланд. Таиланд, конечно, лучше. В Бирме страшная нищета, но платят хорошо. По приезде сразу возможна покупка квартиры и машины, а после первой командировки страна будет покомфортнее.

Светик подумала, что в Азии ужасный климат, кожа быстро стареет и желтеет. Но разве у нее много вариантов? За пишущей машинкой можно просидеть еще лет пять и ничего не дождаться. Начать спать со своим начальником? Это еще хуже, чем не спать с Виталиком. И какой навар? Тот все равно не разведется. Парторганизации они боятся больше, чем атомной войны, а холостых дипломатов в природе не бывает. «Ничего, – думала Светик. – С личной жизнью я как-нибудь разберусь. Желающие найдутся». И она согласилась стать женой Виталия, так как человеческие отношения и душевная близость важнее всего остального.

В подробности решили не вдаваться – ума у обоих хватило. И потом, для обоих это был прекрасный выход. По крайней мере – на данный момент.

Зоя

Зоя пошла в парикмахерскую. Сделала химическую завивку, выщипала брови, купила голубые тени, перламутровую помаду и тушь для ресниц в маленькой черной коробочке – «Ленинградская» называется. Сшила в ателье два платья – одно темно-синее, из плотного джерси, второе – из цветного трикотажа, материал купила в комиссионке. Позвонила Верке – спросила, где можно достать импортную обувь. Верка рассказала про толкучку на Кузнецком, в туалете.

Зоя поехала на Кузнецкий, спустилась в туалет. Народу – тьма. Все толкаются, шепчутся. Из сумок и пакетов достают тряпки. Оглядываются по сторонам. Мерзко. Противно. Отвратительно. Зоя вышла на свежий воздух. «Как в дерьме вымазалась», – подумала она. Еще не хватало вступать в сговор с этими спекулянтами! Она вспомнила о бабушке, и ей стало стыдно. Ничего, можно обойтись и чехословацкими туфлями фирмы «Цебо». Не очень удобно и совсем, честно говоря, неэлегантно, но зато – честно. Комсоргу курса не к лицу общаться с представителями теневой экономики. Хватит с нее платьев и накрашенных ресниц.

А стараться было для кого. Очень Зое нравился Костя Миловидов. А кому он не нравился? Все девчонки наперебой кокетничали с ним. Первый парень на деревне. Точнее – на курсе. Синеглазый брюнет под два метра ростом, в синем джинсовом костюме, кроссовках «адидас» и с кожаной сумкой через плечо.

Зоя, конечно, ни на что особенное не рассчитывала – все про себя понимала. Но какое любящее женское сердце откажется от надежд?

Только ему, Косте Миловидову, Зоя давала списывать лекции. Только за него делала лабораторные. Только ему не отмечала прогулы. А Костя Миловидов ничего не замечал. Ему все по барабану. Жил своей жизнью. Зоя же страдала от неразделенной любви.

Когда она вошла в новом платье, с новой прической, с накрашенными глазами, по аудитории прокатился гулкий звук. Кто-то присвистнул. Кто-то вскрикнул:

– Ну, ни фига себе!

Зоя прошла на место и победно оглядела присутствующих.

– Все как на корове седло, – услышала она за спиной женский голос. Узнала: Машка Репина, красотка и двоечница.

Зоя не обернулась. Но запомнила. Поняла: главный враг теперь она, Машка. На перемене мимо нее прошел Миловидов и, удивленно приподняв бровь, бросил:

– Ну, ты даешь, комсомольская богиня!

Зоя залилась бордовой краской: «богиня»! Пусть комсомольская, но – богиня. С творчеством советского поэта и барда Булата Окуджавы она знакома не была – ей нравились Эдуард Хиль и Иосиф Кобзон. И еще сегодня она была счастлива – женщина все-таки. Хоть и комсорг. Она победно посмотрела на Машку Репину. Та поймала ее взгляд и усмехнулась. «Дура тупая, – подумала Зоя. – Тебе только в патологоанатомы». И тоже усмехнулась. Сегодня был ЕЕ день.

Шура

Лидия Ивановна устроила Шуру в школу гардеробщицей. Все легче, чем мыть в подъездах полы. Кормилась она в школьной столовой – тоже по указанию директрисы. Домой старалась прийти попозже.

Валерик работал в булочной грузчиком, что на первом этаже их дома. Вечером поддавал. Тетка ругалась, а он ее – матюками. Шура закрывалась в своей комнате, ужинать не выходила. Иногда сидела с матерью и держала ее за руку. Мать почти все время спала или смотрела в потолок. Когда заходила тетка, она вздрагивала и зажмуривала глаза.

Тетка резкими движениями меняла под ней простыню, мать начинала стонать.

– Давай не кобенься! – покрикивала Рая. – Кому ты нужна? Цаца великая!

Мать начинала плакать, у Шуры рвалось сердце. Прогнать тетку? Это значит сидеть с матерью самой. А на что тогда жить? Хорошо, что есть такая работа, спасибо и низкий поклон директрисе. Там и в тепле, и не голодная. Можно дома не есть – чтобы тетка не попрекала. И надо отдать тетке Рае должное – мать накормлена, лежит сухая, в доме порядок, на плите обед.

Выходит, надо терпеть. А терпеть Шура умела.

Таня

Отчим нашел себе подружку Лариску – пьянчужку из соседнего подъезда. Лариска эта была когда-то записной красавицей, жила с мужем и сыном. Имелась у них и машина, и все, что положено, – словом, достаток. Начала поддавать. Муж боролся, пытался лечить, ничего не помогло. Взял сына и ушел. Она не горевала – устроилась продавщицей в овощной отдел. А там – подружки, такие же лихие. И пошло – пьянки у Лариски дома, мужики, веселье до утра. Отчим стал туда захаживать, оставался на ночь.

Какой стыд перед всем домом! Мама подала на развод. Он написал заявление, что от всего отказывается – в пользу дочерей. Машина ржавела у подъезда. Ушлая Лариска ее продала каким-то узбекам. На это гуляли месяца три.

Таня поехала с мамой в суд. Выйдя из здания суда, мама расплакалась. Таня удивилась:

– Ну что ты? Все же кончилось. И квартиру он менять не будет, и спать будешь спокойно. И Женька перестанет вздрагивать от каждого звонка в дверь. И бабуля придет в себя.

– А моя жизнь? – всхлипнула мама. – Мы так друг друга любили! Из-за него я бросила твоего отца. Приличного, между прочим, человека. И вся моя жизнь – коту под хвост. – И добавила: – А его, ты думаешь, мне не жалко? Чтобы ТАК распорядиться своей жизнью? Ведь издохнет, как собака на помойке! – И мама опять разрыдалась.

– Ну это его жизнь. Какую захотел, такую и выбрал. Сам, – уверенно отозвалась Таня.

– А Женька? Ведь она его любит. В общем, тебя без отца оставила и ее тоже.

Таня обняла маму и стала гладить по голове. Обе молчали.

Вечером Таня сказала маме про институт – молчать больше не было сил. Понимала, что жестоко. Но, с другой стороны, маме сейчас не до этого, легче переживет. Схитрила, короче говоря, нехорошо, конечно.

Мама посмотрела на нее долгим взглядом и сказала:

– И ты – туда же! – И ушла в свою комнату.

Стыдно и противно было невыносимо.

А скоро Таня поняла, что залетела. В общем, еще одна «хорошая» новость. Застрелиться.

Верка

Приехал Вовка – загорелый, похудевший, мускулистый. Привез денег, часть отнес матери. И снова – сумасшедшая любовь. Он обнимает – а Верка дрожит, сердце колотится, как у зайца после погони. Вовка сказал, что купит ей шубу. Верка засмеялась:

– На что мне шуба? У меня есть дубленка.

Но Вовка шубу приволок – песцовую, с голубым отливом. Верка надела и ахнула – просто Вандербильдиха какая-то. Шуба стоила баснословных денег – в широте Вовке не откажешь. Еще он достал коробочку – малиновую, бархатную. А там – сережки с бриллиантами. Камешки небольшие, но как играют! Верка крутилась перед зеркалом, Вовка сидел, покуривал, довольный – рот до ушей. Мужиком себя чувствовал.

Каждый день ходили по кабакам, заказывали икру и осетрину, танцевали до упаду. Домой возвращались под утро. Вовка пил много, но головы не терял, даже в самом пьяном виде соображал отлично.

Деньги, между тем, таяли, как весенний снег, и Вовка опять засобирался в дорогу. Говорил, что к деньгам привык и уже без них не может. И зарабатывать будет всегда – прозябать не намерен. Жить, как жили его родители, не собирается.

– Жизнь ведь одна, – говорил он Верке. – А ты у меня – королевишна. В золоте будешь ходить и с фарфора английского кушать.

– Есть, а не кушать, – машинально поправляла Верка.

А он ржал и не обижался:

– Хочешь кушать – кушай, захочешь есть – ешь.

Верка вздыхала:

– Серый ты, Гурьянов. Серее серого волка.

– А ты умного найди, – обижался он. – Вон, у тебя в институте сколько умных! Что ж до сих пор не нашла?

– Несчастный случай, – говорила Верка. – Ты – мой несчастный случай. – И сладко, как кошка, потягивалась у Вовки на груди.

Ей казалось, что она абсолютно счастлива. Впрочем, наверно, так оно и было.

Через полгода Вовка уехал в Бодайбо, мыть золото. Опасно, но прибыльно. Хотелось больших денег. Очень больших. К хорошей жизни быстро привыкаешь.

Лялька

Лялька лежала и смотрела на спящего Гришу: лицо безмятежного ребенка, заботы чело не омрачают. «Счастливый человек! – подумала Лялька. – Все его в жизни устраивает – и страна, и климат, и зарплата. И квартирка эта убогая, без ремонта десять лет – обои отстают, паркет рассохся, из мебели – диван, журнальный стол и книжные полки. Одежда на стульях и гвоздях на стене. А еще – одна кастрюля, две сковородки, две чашки и две тарелки. Занавески на окне, дело Лялькиных рук, ему это по фигу – нет и не надо.

Лялька вспомнила, как Таня с Веркой советовали ей забеременеть и родить Грише ребенка: он приличный человек, непременно на ней женится, и они уедут из страны вместе.

Лялька смеялась:

– Гриша осторожен, как сапер на минном поле. Боится этого как огня. Он вообще боится любых перемен в своей жизни, даже самых незначительных.

«На Гришу рассчитывать нечего, – с грустью подумала Лялька. – А на кого рассчитывать? У отца своя жизнь и свои планы. Наверняка. Рыжая Алла родит ему ребенка. Она еще вполне молодая. Мать упивается своим горем. Короче, все при деле».

Лялька окончила училище и работала в городской больнице, в отделении травмы. Молодые врачи и больные с ней вовсю кокетничали и звали на свидания. А она – «морду кирпичом», как говорила старшая сестра Алевтина Кузьминична.

– Ты хоть и красотка, но это ничего не значит, – уверяла умудренная опытом Алевтина. – Одна останешься. Довыбираешься. К мужику надо с лаской, с пониманием, с жалостью. А ты – как Снежная королева. До тебя не допрыгнешь.

В общем, жизни учила. А что она знала про Лялькину жизнь? Лялька была не из болтливых. Через полгода ушла от Гриши – решительности и характера ей было не занимать. А еще через пару месяцев подала документы в ОВИР – на отъезд.

Перемены и жизненные трудности ее не пугали – пугало стоячее болото, в котором ей предстояло жить. И еще – предопределенность. Это было куда страшнее, чем поменять местожительство, да и вообще – судьбу в целом.

Светик

Светик с Виталием сыграли свадьбу, дорогую и пышную, в ресторане «Прага». Папахен расстарался, чтобы ни перед кем в грязь лицом не ударить. За столом сидели его коллеги – лысые и пузатые дядьки, с выражением огромной значимости на одутловатых лицах. Произносили тосты за молодых, за их красоту и перспективность, за такую гармоничную пару. Желали детей – и побольше. Светик криво усмехалась. Жанка напилась до чертей – наверное, от зависти. Маман вытирала носовым платком опухшие, но счастливые глаза. Гости ели, танцевали – это было немного пародийно и смешно. Перепившую Жанку откачивали в туалете, потом чья-то необъятная жена в кримплене и с башней на голове протяжно затянула: «Ой, мороз, мороз». Все нестройно подхватили. Маман тревожно следила за официантами – те уносили почти полные тарелки с несъеденными закусками – и явно страдала. Светик вышла в туалет – покурить. Оглядела себя, поправила прическу и фату, вздохнула тяжело – весь этот бред со свадьбой и папашиными друзьями ей здорово надоел. Хотелось поскорее снять колючее платье, узкие туфли и смыть толстый слой косметики.

Наконец гости стали расходиться. Маман шепнула Светику, что надо забрать со стола рыбу, икру и котлеты по-киевски.

– Отстань, – разозлилась та.

Поехали домой. Наутро Светик посмотрела на Виталика: откинув голову и широко открыв рот, рядом с ней лежал чужой человек. Она надела халат, пошла на кухню, налила себе кофе и закурила.

– Куришь? – ахнула вошедшая следом за ней мать.

Светик не ответила – поглубже затянулась и продолжала смотреть в окно. Потом резко встала, раздавила в пепельнице бычок и, с ненавистью посмотрев на мать, сказала:

– Ага. А еще пью и трахаюсь.

Мать плакала в одиночестве на кухне. Светик зашла к себе в комнату и включила магнитофон. Виталий подскочил на кровати. Светик сидела в кресле нога на ногу и с кривой ухмылочкой смотрела на новоиспеченного супруга.

– Сдурела? – спросил он.

Светик молча покачивала изящной ножкой. Началась семейная жизнь.

Зоя

Зоя была довольна жизнью, даже очень. В институте все складывалось: в учебе она первая в группе, к тому же комсорг курса – это вам не фунт изюма. В деканате ее ценят и пророчат большое будущее. Профессор Шмагин говорит, что все пути для нее открыты, советует идти в хирургию или в гинекологию. А Ирина Сергеевна – замдекана, между прочим, советует выбрать эндокринологию – наука точная, относительно новая, интересная. Многого можно добиться. Особенно с Зоиным рвением.

Перед летней сессией Лена Калинникова пригласила всю группу на дачу – отмечать день рождения. Дача была старая – огромный бревенчатый дом и участок в полгектара. Там постоянно жил Ленин дед – академик медицины, родители ее работали в советском госпитале в Йемене. Жила Лена в высотном доме у Красных Ворот. Квартира – метров двести. Ухаживала за ней и за квартирой домработница Люся – злобная и ворчливая старая дева. Когда собирались у Ленки, эта Люся была постоянным объектом для шуток. Кто-нибудь непременно советовал Люсе выйти замуж и проститься с девственностью. Потом наливали ей стакан, она быстро пьянела и начинала жаловаться на жизнь. Все ржали, даже Ленка, которую Люся, между прочим, вырастила. Только Зое было не смешно. Она уводила пьяненькую Люсю в комнату и укладывала спать.

Итак – дача. Долго расписывали, кому что. Саша Розова сказала, что достанет мясо на шашлык – ее тетка была директрисой гастронома. Решили, что шашлыка надо как минимум килограммов десять. Еще колбасы – палки четыре. Сыра – головки две. Овощей, картошки, яиц на завтрак. Конфет к чаю. Ну и, конечно, выпивку. Ребята пообещали взять это на себя.

В субботу утром встретились на Казанском вокзале. Зоя с плохо скрываемой радостью отметила, что Машка Репина не явилась. «Заболела», – сказал кто-то.

Втащили тяжелые баулы с продуктами. Расселись. Девчонки, перешептываясь, смотрели на Зою.

– Кондуит свой взяла? – спросила Ирка Бальянц, лучшая подруга Машки Репиной.

– Какой кондуит? – не поняла Зоя.

– Ну, тот, куда будешь заносить подробности, – объяснила Ирка. – Кто сколько выпил. Кто с кем переспал.

Все заржали. Зоя отвернулась к окну, на глазах закипели слезы обиды. Только бы не разреветься! И не отвечать! Сделать вид, что она совсем не обиделась и ей тоже очень смешно. Зоя улыбнулась плотно сжатыми губами. Получилось плоховато. Она посмотрела на Миловидова – он ржал громче всех. Но через минуту о Зое все забыли. Достали гитару и начали петь, рассказывать анекдоты, пародировать преподавателей. В общем, веселились. Через час выкатились на платформу, подхватили рюкзаки и двинулись. Вокруг стоял густой сосновый лес, пели птицы. Домов за деревьями почти не различишь – такими огромными были участки, заросшие елями и старыми садами. Наконец добрели. Лена толкнула калитку. Все увидели посыпанную гравием узкую и длинную дорожку, ведущую к дому – огромному, из потемневших бревен, с большими окнами, украшенными сверху разноцветными стеклышками – синими, красными и зелеными. У крыльца стоял густой, разросшийся куст черно-фиолетовой сирени, на клумбе, под окном веранды, ярко-красные, словно свечки, первые тонкие тюльпаны и нарциссы, белые, душистые звездочки с желтой серединкой внутри. По скрипучему полу зашли на веранду, где сидел Ленкин дед-академик в полосатой шелковой пижаме и узбекской тюбетейке на голове, читал газету. Очки еле держались на кончике носа. Он с удивлением оглядел честную компанию, с ребятами поздоровался за руку и объявил, что не собирается им мешать и на сутки отправляется в гости к своей подружке на соседнюю улицу.

– С ночевкой! – важно подчеркнул он и поднял кверху кривоватый указательный палец.

Ленка рассказала, что у него и вправду есть подружка, вдовица его старого друга, тоже академика, в прошлом секретарша и записная красавица. Дед к ней ходил с ночевкой раз в неделю, а что уж там дальше – никому не известно. Ленка рассмеялась. Зою этот рассказ смутил – почему-то она вспомнила свою бабушку и подумала, что все это как-то неловко – пожилые ведь, мягко говоря, люди.

Девчонки стали разбирать сумки, мыть овощи, накрывать на стол – огромный, дубовый, на львиных ногах. Тарелки были старые, щербатые, но очень тонкие и легкие. Зоя перевернула тарелку и увидела на оборотной стороне два скрещенных синих меча. А вот вилки были огромные и тяжелые, с вензелями на черенках. Ребята разводили костер и попивали винцо. Наконец вкусно запахло жареным мясом, и на огромное блюдо положили истекающие соком и жиром шампуры. Все шумно расселись, и начался пир. Больше всех острил Серега Шубаренко – главный шут и остряк. Костя Миловидов говорил редко, но метко, на самом деле остроумно и в тему. Все с удовольствием пили и ели. Зое было очень хорошо, так хорошо ей, наверное, не было никогда. Она совершенно забыла об инциденте в электричке. Весна, сосновый бор, сладко поют птицы, шашлык тает во рту, вино некрепкое и сладкое – приятно расслабляет и слегка ударяет в голову. Никто ее не дразнит и не подкалывает. Она – вместе со всеми, она сейчас своя. Домой торопиться не надо. Впереди – ночь у костра и песни под гитару. А главное – рядом Костя. Только руку протяни. И целые сутки она будет рядом с ним!

Потом захмелевшие девчонки нехотя мыли посуду и убирали со стола. Зоя полотенцем вытирала тарелки.

Мимо, слегка качаясь, прошел Миловидов.

– Молодец! – кивнул он Зое. – Старайся! Партия оценит.

Зоя расстроилась. Опять дурацкие шуточки. Саша Розова, невольная свидетельница, утешила ее:

– Ну, он такой. Все же знают. – И хмыкнула: – Он уверен в своем совершенстве.

Зоя с удивлением посмотрела на Сашу и поняла: а она, оказывается, тоже – в смысле, неравнодушна к Миловидову. Саша была хорошенькая, тоненькая, как подросток, с мальчишеской стрижкой, зелеными глазами.

Зоя тяжело вздохнула. Все туда же. Как справиться? Шансы почти минимальные. Но, как известно, надежда умирает последней. И вообще, за свое счастье нужно бороться. С лица, в конце концов, воды не пить. А фигура у нее вполне – и грудь, и ноги, все на уровне. Ей тут же стало немного стыдно за свои мысли.

До полуночи сидели у затухающего костра. Кто-то спал прямо на улице, кто-то нашел ночлег в доме. Одна парочка отправилась в сарай, стоящий в глубине участка.

Костя прислонился к дереву и закрыл глаза. Зоя поднялась на второй этаж и толкнула тяжелую дверь в маленькую комнату, почти каморку, без окна. Там стояли кровать с панцирной сеткой и старое облезлое дерматиновое кресло. В тумбочке Зоя нашла простыню – ветхую и штопаную, но чистую, узкую подушку и вытертое верблюжье одеяло. Она застелила постель и быстро спустилась на первый этаж. Почти на себе она доволокла Костю до каморки, усадила на кровать и принялась снимать кроссовки и джинсы. Он открыл глаза, с удивлением посмотрел на нее и сказал:

– Ну ты прямо Жаботинский. Тяжеловес. – Потом он икнул и упал на кровать. Уже со спящего Зоя сняла рубашку, накрыла его одеялом и села в кресло напротив.

Он, не открывая глаз, махнул ей рукой:

– Залезай, чего мерзнуть! Да и веселее будет.

Зоя замерла. Потом быстро и резко разделась, оставшись в одних трусах и лифчике, и, дрожа, залезла под колючее верблюжье одеяло. Не поворачиваясь к ней лицом, Костя положил руку ей на грудь. Дыхание перехватило. Сердце почти перестало биться. Зоя была счастлива…

Трудно понять, что наступило утро, в комнате без окна. Зоя открыла глаза. Костя, одуревший, сидел на кровати и с неподдельным ужасом смотрел на нее.

– Мамма миа! – наконец сказал он. – И это ж надо было так нажраться! – Он почесал волосатую грудь и тяжело вздохнул.

Зоя натянула одеяло до подбородка и лежала не шелохнувшись.

– В общем, так, Роза Люксембург! – сказал Миловидов. – Хотя нет, ты Клара Целкин! – Он заржал. – Никому ни слова, слышишь! Не подрывай мою мужскую репутацию. Поняла? И вообще – с тебя бутылка. За исполнение неблагодарной и черной работы. – Он натянул джинсы, надел рубашку и долго зашнуровывал кроссовки. У двери он обернулся, погрозил Зое пальцем и со словами «Охохошеньки, мама дорогая!» вышел за дверь.

Зоя пролежала в темной комнате до вечера, пока совсем не стихли голоса вяло разъезжающихся ребят. Когда наступила полная тишина, она медленно встала, оделась и спустилась на первый этаж. На веранде за столом сидел академик и пил чай. Он поднял глаза на Зою. Она бессильно опустилась на стул. Академик принес ей горячего чаю и бросил в стакан четыре куска сахару. Зоя прошептала:

– Спасибо.

Она выпила чай и немного согрелась. Академик смотрел на нее из-под очков.

– Все проходит, милая, – помолчав, сказал он, – и даже жизнь. Все когда-нибудь покажется сущей ерундой. Уж вы мне поверьте!

Зоя кивнула и пошла к выходу. Академик вздохнул и уткнулся в газету. Спотыкаясь, Зоя шла на станцию. Никогда ей не было так плохо и тошно.

Носком туфли она задела корягу, грохнулась и разревелась в полный голос, просто завыла. Она пролежала на земле долго, всхлипывая и размазывая по лицу пыль и горючие слезы обиды и унижения, потом поднялась, отряхнула разбитую в кровь коленку, и, хромая, медленно пошла на шум электрички.

На станции Зоя взяла билет, дождалась поезда, села у окна и решила: «Ничего тебе, Миловидов, даром не пройдет». Она всегда умела за себя постоять. И сейчас, когда ее растоптали и переехали пополам… Ну что ж, посмотрим, кто кого. Она не из тех, кто проглотит обиду. Да еще ТАКУЮ обиду! Какая любовь? Осталась только злость и горечь.

Зоя решила Миловидову отомстить. Ей дали путевку в круиз по Москве-реке с комсомольским активом района. Рано утром отправились. Все одеты строго, никаких джинсов и косметики. Как будто не отдыхать едут – странно даже. За завтраком – политинформация. Обсудили последние политические новости, осудили Америку и израильскую военщину. А потом началось. Даже вспоминать противно. Все упились до чертей и разошлись по каютам. Повсюду слышались пьяные вопли и страстные крики. Хотелось прыгнуть в воду и вплавь добраться наконец до берега. Зоя сидела на палубе и плакала от одиночества и обиды на всех. И на этих – тоже. Не жизнь, а сплошное разочарование.

Шура

На лето тетка собралась в деревню.

– Устала тут я с вами. И воздухом подышать хочу чистым, а то уже вся мочой провоняла.

Уехала на все лето. У Шуры – отпуск. В школе – каникулы. Директриса разрешила приходить раз в неделю – протереть полы и пыль в учительской.

Шура подолгу сидела у маминой кровати, держала ее за руку. Когда Шура поднималась со стула, мать слабо сжимала ее руку. Без тетки было хорошо. Просто необыкновенно хорошо. Как будто воздух в квартире стал чище. Шура открывала окна, и в комнаты влетал легкий и белый, как снег, тополиный пух. Шура стояла у окна и, зажмурясь, подставляла лицо теплому и яркому солнцу.

Правда, к вечеру настроение портилось. Приходил с работы Валерик, как всегда, поддатый. Шура кормила его ужином. Он бросал на пол рубашку и носки:

– Постирай.

Шура покорно подбирала все с пола и шла в ванную стирать. Спала она чутко – вдруг мама постучит в стену палкой. Пару раз за ночь вставала, заходила к ней в комнату.

Но в эту ночь она словно провалилась в сон – так устала за день. Проснулась от того, что кто-то тряс ее за плечо. Она открыла глаза и увидела пьяного Валерика.

– Чего тебе? – испугалась Шура.

– Того, – пьяно ухмыльнулся он и стащил с Шуры одеяло.

Она вскрикнула, он зажал ей потной ладонью лицо. Наклоняясь к ней и дыша перегаром и какой-то кислятиной, сказал:

– Ори, если хочешь. Стены толстые. А если твое бревно, – он кивнул в сторону маминой комнаты, – услышит, то расстроится, но ничем тебе не поможет. Бревно, оно и есть бревно. А то удар схватит, отмучается разом. – Он заржал и прижал своими руками Шурины руки.

От вони, боли и всего этого ужаса Шуру затошнило, и у нее закружилась голова. Последнее, о чем она успела подумать: «Господи, какое счастье! Я умираю. Сейчас все мои муки закончатся». И она потеряла сознание.

Таня

Дела у Тани были – хуже некуда. Ее тошнило, и она ждала, когда подойдет срок и можно будет делать аборт.

Впрочем, у остальных не лучше.

Гурьянов пропал – ни весточки. Верка считала, что его уже нет в живых. Опять пошла в барак к его матери. Та, пьяная и невменяемая, лежала на кровати, прикрытая старым одеялом с клочьями ваты наружу.

Гриша сказал Ляльке, что ей лучше уйти. Своими действиями она ставит его жизнь под угрозу. Он рискует потерять работу, например. Лялька собрала вещи и ушла к матери. Тошно было – не передать.

Светик собирала в командировку вещи и ненавидела своего молодого мужа и все вокруг.

Зоя зализывала раны унижения и строила планы мести.

А к бедной Шуре теперь каждую ночь наведывался Валерик. Спасало ее только то, что, когда он до нее дотрагивался, она теряла сознание. Да что говорить про Шуру…

Все были несчастны.

Накануне дня, когда Таня должна была лечь на аборт, Смолянский сказал ей:

– А может, оставим?

Она посмотрела на него как на сумасшедшего.

– Знаешь, замуж я за тебя не собираюсь!

– А зря, – засмеялся он. – Дети от меня получаются очень красивые.

– И очень счастливые, – добавила Таня. – В смысле того, что растут без отца.

Он пожал плечами.

Смолянский, надо отдать ему должное, все организовал в лучшем виде: нашел свою однокурсницу, заведующую гинекологией, дал денег и отвез Таню в больницу. Ей выделили койку и сказали:

– Жди.

Она надела ночнушку и халат, села на кровать. На соседней койке лежала крупная молодая деваха.

– В первый раз, что ли? – спросила она.

Таня кивнула.

– Ну, в первый – не в последний, – засмеялась соседка, обнажив крупный щербатый рот.

Наконец зашла гинекологиня и кивнула Тане. Та обреченно вздохнула и поплелась за ней.

– Залезай! – врач кивнула на кресло. И добавила: – Какие все вы ЗДЕСЬ робкие!

Таня легла на кресло и закрыла глаза. Дальше она почувствовала, как ей перетянули жгутом руку и ввели в вену иглу.

– А ты в курсе, что первый аборт опасен?

Она открыла глаза и увидела перед собой лицо гинекологини – мелкие прищуренные глаза, острый, как птичий клюв, нос.

– В смысле того, что не факт, что потом родишь? – криво усмехнулась однокурсница Смолянского.

– Вам, кажется, заплатили? – заплетающимся языком сказала Таня.

Наркоз начал действовать. Таня заснула. Ответа врачихи она не услышала.

Проснулась она в палате. Нестерпимо болел низ живота. Вошла нянечка и положила ей на живот пузырь со льдом. Медсестра сделала укол, и боль понемногу стала утихать. Таня уснула.

Проснулась она оттого, что сильно захотела есть.

– А ужин, ты, подруга, проспала, – сказала ей щербатая девица. – Хочешь капусту тушеную? Я тебе тут сховала. Только она холодная уже. А она и горячая-то несъедобная. Чистая помойка! – рассмеялась девица.

Таня посмотрела на тарелку серой капусты с застывшим жиром и сказала:

– Спасибо, что-то не хочется.

Девица понимающе кивнула.

– Ну болит-то меньше?

– Меньше, – ответила Таня.

– Я ж говорила – плевое дело. А ты боялась! И даже платье не помялось! – громко заржала соседка.

А есть все равно хотелось – даже вид и запах капусты не отбил аппетит.

Дверь в палату открылась и… на пороге появилась Лялька, в белом халате и колпачке.

– Здравствуйте, граждане больные и проабортированные! – бодро поздоровалась она. – Как живете, как животик?

У Тани началась истерика.

– Не смеши, балда! Смеяться больно! – Она руками держалась за живот.

Лялька деловито подошла к Танинной кровати и положила ладонь ей на лоб.

– Сорок два и три, – важно проговорила она. – Значит, надо подкрепиться! – Она достала из сумки широкий, пузатый термос с еще теплыми котлетами и картофельным пюре. Лялька молча протянула Тане вилку. Та, торопясь, проглатывала большими кусками.

– Вот оно как! – вздохнула Лялька. – Не торопитесь, больная! Никто у вас харчи не отнимет. А то заглатываете, как удав, смотреть противно.

Таня кивнула, и они рассмеялись.

Щербатая девица, не понимая, в чем дело, смотрела на них с плохо скрываемым ужасом.

– Ну вот и умница, – сказала Лялька. – Ротик-то оботри. А я за чайком схожу. Кишочки прополоскать!

И они опять заржали.

Лялька принесла стакан мутноватого чая и достала из сумки шоколадку. Таня пила чай, а Лялька гладила ее по руке.

– А теперь – покурим! – Она покрутила перед Танинным лицом пачкой «Винстона».

Таня, кряхтя, сползла с кровати, и они вышли в коридор. В туалете закурили. Обе молчали.

– Ты как? – серьезно спросила Лялька.

– Нормально, – ответила Таня.

– Ну, я побегу?

Таня кивнула:

– Спасибо тебе!

– Дура, – ответила Лялька и пошла по коридору. У лестницы она обернулась и помахала Тане. Таня всхлипнула и вытерла ладонью глаза.

В палате щербатая соседка тихо спросила:

– А кто это был?

– Главный врач, – серьезно ответила Таня и легла на кровать.

Соседка тяжело вздохнула. Таня отвернулась к стене. «Никогда в жизни я не забуду этого, – подумала она о Ляльке. – Всегда буду помнить».

И вправду – не забыла. И помнила всю жизнь. Разве такое забудешь?

Верка

А Верка по-прежнему ждала. От телефона не отходила, от каждого звонка, телефонного или дверного, вздрагивала.

Дождалась. Какой-то мужик грубым, прокуренным и, как показалось Верке, приблатненным голосом, сообщил ей, что у Вовки неприятности.

– Большие, – важно добавил он и закашлялся.

Верка онемела. А когда пришла в себя, закричала в трубку:

– Чем можно ему помочь?

Незнакомец ответил, что пока ничем, и строго добавил:

– Жди вестей. Тебя найдут. Поможешь, если сможешь. – Он положил трубку.

Верка позвонила на телефонную станцию и стала умолять телефонистку, чтобы та проверила, откуда был звонок. Упрашивала долго, что-то врала про то, что ждет ребенка и звонили от пропавшего мужа. Телефонистка ответила, что звонок был из телефонного автомата, и посоветовала обратиться в милицию. Верка отрыдалась и позвонила отцу.

Гарри сказал, что разговор не телефонный и он заедет вечером. Вечером Верка рассказала ему, что Вовка уехал на прииски и пропал. Никаких вестей. Отец молча курил, потом наконец заговорил:

– Ну да. Поприличнее кавалера ты себе найти не могла. На тебя не хватило. – И добавил, что случиться с Вовкой могло все что угодно – и кража добытого, и перевозка. Вообще дела это темные, кухня страшная. Он сопляк, могли и подставить сколько угодно.

Верка рыдала и просила отца навести справки. У него же на Петровке куча своих людей.

Гарри кивнул:

– Хорошо. – И добавил: – Вляпалась ты. Лучший способ из этого выскочить – забыть этого придурка раз и навсегда.

Верка закричала в ответ, что она не предательница и что она любит Вовку и будет любить всегда. А если отец отказывается ей помочь, то она будет действовать сама. Без его помощи.

– А это уже шантаж, – сказал Гарри и пошел в коридор одеваться. В эту ночь он с дочерью не остался. Видимо, там, в другом месте, ему было слаще. Хлопнула входная дверь. Верка, не включая света, легла на диван. Никогда в жизни ей не было так одиноко и так жалко себя.

Никогда.

Лялька

С матерью было жить непросто. Она все еще поносила отца, но Лялька видела в этом не злость, а обиду и дикую, беспросветную бабью тоску.

– Тебе бы замуж, мам, – говорила она. – Ты еще молодая, красивая. Фигура как у девочки.

– Очередь стоит, – отвечала мать. – Очередь. А я выбираю.

Ляльке нужно было получить справку из больницы для ОВИРа. Бумагу подписывал главный врач, тучный и лысый дядька, с крупными руками мясника и тяжелым, застывшим воловьим взглядом светлых, водянистых глаз. Он сидел в кабинете за длинным, каким-то бесконечным столом. Лялька села без приглашения – такое качество, как робость, ей было незнакомо. Она положила ногу на ногу и объяснила суть проблемы. Главврач молча слушал, и она видела, как багровеют его мясистые и отвислые уши.

– Значит, родину предаешь, – наконец изрек он.

– Неа, – весело сказала Лялька. – Просто жить хочу по-человечески. Мир посмотреть.

– А здесь тебе, значит, нечего смотреть, – покачал он головой. – Родина тебя кормила, поила. Образование дала.

– Ну, кормили и поили меня мама с папой. А два года после училища я отработала. Вернула, так сказать, родине долг, – улыбнулась Лялька.

– Рассчиталась, значит, – процедил он.

– Вроде да. Без долгов.

– Смелая, выходит дело. А пропасть там не боишься?

– Здесь боюсь. Чесслово. – И, паясничая, Лялька приложила руку к груди.

Главврач черкал что-то на бумаге. Потом вздохнул, поднял на Ляльку свои мертвяцкие глаза и глухо сказал:

– Дверь закрой. На ключик поверни.

У смелой Ляльки сердце скатилось в пятки. Она выдохнула и через минуту сказала:

– Не выйдет. Триппак у меня недолеченный. И зачем вам проблемы? У вас ведь семья, наверно. Дети. Внуки. Верная жена. – Она, улыбаясь, кокетливо склонила голову набок.

Теперь он был просто бордового цвета.

– Ну, не надо так расстраиваться, – ласково продолжала Лялька. – А то помните, как у Чехова? «Скончался апоплексическим ударом».

Главврач резко схватил Лялькину справку и коротко черкнул подпись.

– Спасибочки! – вздохнула Лялька. – И всего вам, так сказать, светлого и хорошего. В смысле – здоровья и успехов в работе. – Она встала со стула и легкой походкой пошла к двери.

– Сука, – прошипел он вслед. – Гонорею свою лечи!

– Это уж пренепременно. Половая жизнь должна быть активной и регулярной.

Прежде чем открыть дверь, Лялька обернулась.

– Сука – это да. Даже спорить не буду. И вы не хворайте. Берегите себя.

На трясущихся ногах и крепко держась за перила, еле спустилась по лестнице. Села на лавочку в больничном сквере, закурила трясущимися руками. Чтобы успокоиться, по отцовскому, а вернее, по йоговскому методу, глубоко задышала. «Господи! Как же было страшно! – подумала смелая Лялька. – Ну просто чуть не описалась!» Чувство юмора ей не изменило даже сейчас. Было очень противно. Очень. До тошноты.

Светик

Летели долго – почти сутки, с остановками, конечно. Наконец приземлились. В аэропорту Светик открыла рот – ну, ни фига себе! Даже не ожидала таких сильных эмоций. Вышли на улицу, и на них пахнуло тяжелым и влажным воздухом жара асфальта, каких-то удушливых растений и бензина. Встречала посольская машина – древний и раздолбанный «Мерседес». Светик сразу поняла свое место: третий секретарь посольства – должность небольшая. Пока. Ну и черт с ними! Главное – она здесь, за границей. В машине вертела головой – боже, какая красота! Огромные, светящиеся торговые центры, гладкие, как зеркало, дороги. Кругом – зелень и цветы! Просто в сказку попала. Даже на мужа глянула благосклонно.

Поселили их на территории посольства. Квартирка – так себе: две комнаты, мебелишка жалкая, занавески копеечные. Кухня – одна на три семьи. Правда, холодильник огромный и японский телевизор. «Ну тоже мне, удивили!» – усмехнулась Светик.

Стали разбирать вещи, потом Виталий пошел в офис. В комнату постучали, на пороге стояла молодая, симпатичная и очень загорелая блондинка.

– Катя, – представилась она и протянула Светику руку. – Устраиваетесь?

Светик отступила, и Катя прошла в комнату.

– Ну, обедаем сегодня у нас, – весело сказала она. – Здесь так принято приезжающих встречать. А завтра в город съездим. Я тебе, – она сразу перешла на «ты», – покажу все магазины и лавки. Где подешевле. Ну, где наши отовариваются.

– Спасибо.

– А хлеб бородинский и селедку привезла? – спросила Катя.

Светик пожала плечами и покачала головой:

– Нет. Мне никто не сказал.

– Эх ты! – разочарованно вздохнула Катя. – Сюда все из Москвы привозят. Так заведено, – объяснила она.

– Ну, я – не все, – разозлилась Светик. – Откуда мне знать?

– Могла бы дотумкать. – Катя постучала пальцем у виска и вышла из комнаты.

«Дура какая! – расстроилась Светик. – «Дотумкать»! Деревня! И наглая к тому же. Не пойду к ней на обед! Много чести!» Она села на кровать и расплакалась. Все показалось ей чужим и противным – и этот душный и липкий пестрый город, и паршивая квартиренка, и чужая мебель, и посуда, и коммунальная кухня с назойливыми соседками, и муж – тоже абсолютно чужой человек. «И что я тут делаю? – всхлипнула Светик. – И вот к этому всему я так стремилась?»

И еще очень захотелось в Москву, в свою квартиру, к Жанке. И, даже странно представить, к маме. Так бы все бросила и побежала. Но не добежать и не долететь. А значит, Светик утерла слезы, надо жить здесь и сейчас. И получать максимум удовольствий. А со всем остальным мы разберемся со временем. Уж вы-то не сомневайтесь!

А никто сомневаться и не собирался. Всем была безразлична Светикова жизнь и сама Светик. Королевой ее объявлять тоже никто не спешил. И самое печальное, что она это прекрасно понимала. Не дура ведь. Совсем не дура.

Зоя

Зоя позвонила Ляльке. Сказала, что есть разговор, и предложила встретиться во дворе. Лялька удивилась и нехотя согласилась. Что общего у нее может быть с этой комсомольской активисткой? Она вышла во двор, на скамейке сидела задумчивая Зоя.

– Ну, чего надо? – нелюбезно спросила Лялька, присаживаясь рядом и закуривая.

Зоя начала:

– Вопрос серьезный. И только ты, Лялька, мне сможешь помочь. – Она замолчала и тяжело вздохнула.

– Ну? – стала раздражаться Лялька.

– В общем, так, Ляль, мне книжка нужна. Ну, где вся правда, понимаешь? Из тех, что в магазине не продают. У тебя, я уверена, есть. Мне очень нужно! – И Зоя с мольбой в глазах посмотрела на Ляльку.

Лялька усмехнулась:

– А с чего это ты так уверена, что у меня она есть?

– Ну у кого, если не у тебя? Ты, по-моему, одна из нас всех пытаешься разобраться в происходящем и в прошлом. Я вот тоже решила…

– Что решила? – уточнила Лялька.

– Разобраться, так ли все на самом деле. Ну, как мне бабушка объясняла. Как в школе учили. Как в институте говорят.

– «Одна из нас», – рассмеялась Лялька. – Из кого – «из нас»? Мы с тобой вроде в одной лодке никогда не сидели, хотя и в одну школу ходили, и одни книжки в детстве читали. Впрочем, нет, вряд ли. Не одни. Я Хармса читала, Тувима, Заходера. А тебе они, я думаю, неизвестны.

– Ну и что? – грустно спросила Зоя. – Разобраться ведь никогда не поздно.

Лялька молчала.

– Помоги, Ляль. Может, с твоей помощью ко мне наконец прозрение придет.

– Что, комсомол обидел? Грамотой не наградил? – хмыкнула Лялька. Потом добавила: – Ладно, так и быть. Но ты знаешь, ЧТО это такое и ЧТО за это будет, если не дай бог.

Зоя закивала:

– Я быстро прочту, Лялечка! Клянусь тебе – быстро!

– «Лялечка»! – протянула с усмешкой Лялька и добавила: – Ты, Зоя, быстро не читай! Ты медленно читай. Вдумчиво. Тогда, может, что-нибудь дойдет. Правда, на этот счет у меня большие сомнения! Книжку сейчас вынесу. Она не моя. Даю тебе на три дня. Береги как зеницу ока. Если что – без головы останешься. Это я тебе обещаю.

Зоя мелко закивала головой. Лялька встала и направилась к своему подъезду. «Зря я все это, – подумала она. – Ничего ее не пробьет. Ведь все впитано с молоком матери. Точнее – бабки. Риск огромный. – Зоину бабку Лялька помнила преотлично. – А все-таки, если дать шанс? Может, хоть кому-то жизнь не испортит, активистка хренова».

На сердце у Ляльки скребли кошки. Она вынула из шкафа книжку, наивно обернутую в полотенце. Самиздат, разумеется, был отцовским. Завернув книгу в несколько слоев газеты, она вышла на улицу и протянула Зое сверток:

– На, просвещайся. «Зияющие высоты». Автор – Зиновьев. Если будет надо, еще Авторханова дам, «Технологию власти». Через три дня вернешь. В метро, надеюсь, читать не будешь, ума хватит?

Зоя кивнула:

– Конечно, о чем ты, Ляль? Через три дня верну. В целости и сохранности. Не сомневайся! И еще раз – огромное тебе спасибо!

Лялька махнула рукой и пошла к подъезду.

В перерыве между лекциями Костя Миловидов стоял с Машкой и чем-то, видно, сильно ее веселил. Машка заливалась, откинув голову назад и обнажив свои роскошные белые ровные зубы. Зоя прошла мимо. Костя с Машкой проводили ее взглядами и рассмеялись вслед. Зоя залилась бордовой краской, из глаз брызнули слезы. «Обо мне говорят, – с ужасом подумала она. – Значит, он все ей рассказал. А если знает Машка, будет знать весь курс. Да что там курс – весь институт». Теперь Зоя не сомневалась, что все делает правильно. Все, что она решила, – абсолютно справедливо, и она точно не будет ни о чем жалеть.

При выходе из буфета она столкнулась с Миловидовым.

– Ну что, Крупская, хранишь тайну своего падения? – заржал он. – Храни! – Он сделал «страшное» лицо. – Храни, Люксембург! И помни: с тебя бутылка! – Он погрозил ей пальцем и оглянулся, ища глазами Машку. Та, допивая сок, помахала ему.

Зоя стояла остолбенев у двери в буфет. Миловидов и Машка, обнявшись, пошли по коридору. Потом Машка звонко рассмеялась, обернулась на стоящую в оторопи Зою и показала ей кулак.

На ватных ногах Зоя дошла до деканата. У двери остановилась, собралась, глубоко подышала – стало легче. Она толкнула тяжелую дверь в приемную.

В приемной сидела секретарша Аллочка – неудачливая абитуриентка, поступающая в медицинский три года подряд.

– Мне к Ирине Сергеевне, – решительно сказала Зоя.

– А ты записывалась? – ехидно уточнила Аллочка.

– Мне срочно, – отрезала Зоя. – Вопрос идеологического порядка.

Аллочка тяжело вздохнула и с жалостью посмотрела на Зою. «С этой, пожалуй, связываться не стоит, – разумно подумала она. – Дороже обойдется».

– Проходите, – пригласила она Зою. – Ирина Сергеевна на месте.

Зоя толкнула дверь.

Секретарь парторганизации института Ирина Сергеевна Мащенко была худенькой и болезненной на вид скромной женщиной средних лет, бездетной, с неудавшейся личной жизнью и несложившейся карьерой врача. Она устало, печальным и задумчивым взглядом смотрела в окно.

Повернула голову на Зою и, вздохнув, спросила:

– Чего тебе, Зоенька?

– Позволите? – Зоя кивнула на стул и, не дожидаясь ответа, села и устроилась поудобнее. – Дело, Ирина Сергеевна. Очень важное и неотложное. Идеологического порядка. – Она положила перед Ириной Сергеевной обернутую в газету книгу.

– Что это? – испуганно спросила Ирина Сергеевна.

– Зиновьев, – кивнула подбородком Зоя. – «Зияющие высоты». Запрещенная литература. Самиздат.

У Ирины Сергеевны заныло под ложечкой. ТАКИЕ истории она не любила больше всего и – боялась. Сразу поняла, что хлопот здесь будет – не оберешься, особенно с этой Зоей. И стало ей тоскливо так, что похолодели руки, и по спине ручьем полился противный и густой холодный пот.

– Откуда? – коротко спросила она.

– Миловидов, – также коротко ответила Зоя. – Читал на лекции. Сказал, что купил у приятеля. Обещал дать почитать Репиной и Волошину. Они в нетерпении.

Ирина Сергеевна молчала и смотрела в окно.

– Ну они-то тут при чем?

– Пока ни при чем. Только нездоровый интерес. А если потом по институту бы пошло? Массово, так сказать? Вот я и изъяла.

– Просто так тебе отдали? Добровольно? – усмехнулась Ирина Сергеевна.

– Нет, разумеется, – спокойно ответила Зоя. – Кто бы мне отдал добровольно? Сама изъяла.

– Из портфеля, что ли, вытащила? – с удивлением посмотрела на нее Ирина Сергеевна.

– Вытащила, – кивнула Зоя. – А у меня был выбор?

Ирина Сергеевна опять отвернулась к окну. Молчала.

– Но это же – диверсия, – возмутилась реакцией парторга Зоя. – Настоящая идеологическая диверсия. Подрыв, так сказать, нравов. Диссидентская, запрещенная литература. Автор – враг народа и социалистического строя, всего, за что боролись наши деды и отцы.

– Да понятно, – проговорила Ирина Сергеевна, не поворачивая голову от окна. – Все это понятно. Но чего же ты хочешь? Казни хочешь, Зоя? Крови? А ведь четвертый курс. Скоро выпускаетесь. А парня из института выгонят. Все насмарку.

– Вы хотите это умолчать? Прикрыть? – тихо спросила Зоя.

– Нет, не так, – ответила Ирина Сергеевна. – Я хочу спасти его жизнь. Он хороший студент, и из него получится неплохой врач. К тому же, по-моему, он единственный сын у матери. Отца нет. Это будет для нее большое горе. – Ирина Сергеевна замолчала. – А нашу социалистическую родину я, Зоя, не меньше твоего люблю. И отец у меня погиб на фронте. Пламенный коммунист, между прочим. И я в партии двадцать лет. Просто родину надо любить, а людей – жалеть. Ты же будущий врач. Как без милосердия?

– Вы призываете меня пожалеть идеологического врага? – спросила Зоя.

– Нет, – покачала головой Ирина Сергеевна. – Я призываю тебя не ломать чужую жизнь. И кстати, свою – заодно. Ведь ты можешь потом об этом крупно пожалеть!

– Я? – рассмеялась Зоя. – Я – пожалеть? Ну вот тут-то вы глубоко заблуждаетесь. Я пожалею, если не дам всему этому ход. Если промолчу. А ваша позиция как парторга мне как минимум непонятна.

– А как ты докажешь, что книга Миловидова? – спросила с усмешкой Ирина Сергеевна. – Ты же без свидетелей вытащила ее из его сумки. Он ведь непременно откажется.

– Докажу! – выкрикнула Зоя. – Отдайте мне, пожалуйста, книгу!

Ирина Сергеевна покачала головой и убрала книгу в ящик письменного стола.

– Вот так, значит, – произнесла Зоя. – Вот ТАКИМ образом вы спасаете чужую жизнь! – Она встала, гневно посмотрела на Ирину Сергеевну и пошла к двери.

– Одумайся, Зоя! Остановись!

Зоя обернулась.

– Я бы вам посоветовала, Ирина Сергеевна, одуматься! От всей души бы посоветовала!

Ирина Сергеевна с силой пару раз дернула ручку окна, и тяжелая, массивная рама наконец поддалась. Она высунулась в окно и глубоко задышала. Заныло сердце. Ирина Сергеевна вытащила из сумочки валидол и положила его под язык. «Не зря сегодня ночью снился ужасный сон, – подумала она. – Просто сплошные кошмары. Как чувствовала. Эта Зоя никогда ни за что не остановится». О последствиях думать не хотелось, потому что было страшновато. Да что там – страшновато, было просто и определенно страшно.

Шура

В начале августа вернулась тетка – сказала, что очень беспокоилась за «своих родных». К сестре подошла спустя три часа. Сокрушалась, что хозяйство совсем развалилось. И пела, какой в деревне рай. Как не хотелось ей «оттудова» уезжать.

Вечером спросила Валерика, как Шура за ним смотрела, как кормила. Попеняла Шуре, что в ванной полно грязного белья, что на «мебелях» пыль и тарелки вымыты плохо.

Шура лежала, не дыша, накрывшись с головой одеялом. В эту ночь Валерик не пришел – испугался матери. Шура начала ходить на работу – скоро первое сентября. Надо отмыть все окна, оттереть плитку в туалетах, поварихам помочь перемыть котлы и посуду, перестирать тяжелые гардины. В общем, дел выше крыши, но она была счастлива и носилась по школе с улыбкой на лице, все хотела успеть, всем помочь, только бы домой вернуться попозже. К вечеру повариха тетя Нина звала Шуру попить чаю. Щедро резала колбасу и сыр, иногда пекла оладьи или жарила картошку на домашнем деревенском сале.

Тетка погнала Валерика в деревню – копать картошку. Он взял отпуск и уехал на три недели. Перед отъездом показал Шуре кулак, она отвернулась.

Теперь она спала всю ночь – крепко, с какими-то светлыми, детскими снами. И просыпалась с улыбкой. Бежала в школу, торопилась.

Как-то повариха, глядя, как Шура радостно уплетает соленые огурцы и с жадностью съела полселедки, сказала:

– А ты часом не беременная, Шурка?

Шура чуть не подавилась, покраснела как рак, и что-то залепетала.

Повариха тяжело вздохнула и, помолчав, сказала:

– Я в этом деле, Шурка, опытная. Троих родила и пять абортов сделала. Ты бы, девка, к врачу сходила, проверилась.

Шура молчала, опустив голову. Господи! Как она могла об этом не думать! Ведь взрослая девка, а ум как у ребенка. Словно забыла, от чего бывают дети. Жила, будто в страшном сне.

– Ну вот, значит, есть грешок-то. Иди, Шура, в поликлинику. А то как бы поздно не было… – продолжала повариха.

– Поздно? – прошептала Шура. – А чего – поздно?

– Ты дуру-то из себя не строй! Как под мужика лечь – сообразила. А тут – «чего»! Того самого. Аборт чтоб не пропустить. Или ты рожать собралась?

Шура встала и медленно вышла из столовой. Села на улице на лавочку. В голове – полная пустота. Только стучит одна фраза: «Что делать?», «Что делать?» Как морзянку выбивает. Голова закружилась и затошнило, Шуре стало нехорошо. На ватных ногах она дошла до дома, хотелось скорее лечь. Она прошла в свою комнату и закрыла дверь. Без стука ворвалась тетка:

– Чего лежишь? Наработалась?

Шура отвернулась к стене.

– Что морду воротишь? Случилось чего?

Шура резко села на кровати.

– Случилось, – сказала она. – Беременная я. От вашего Валерика.

Тетка охнула, зажала рот ладонью и опустилась на стул.

– А не врешь? – тихо спросила она.

Шура молчала.

– Может, с кем путалась, а на Валерку свалить хочешь? – Голос Раи окреп.

Шура в упор посмотрела на нее, потом отвернулась к стене и накрылась с головой одеялом. Тетка тихо вышла из комнаты и осторожно прикрыла за собой дверь.

Шуру знобило. Сильно, как при высокой температуре. Ну почему опять так хочется умереть? Просто закрыть глаза и не проснуться. Чтобы никогда больше не увидеть этот мир. Никогда. Никогда. Потому что в нем – только страдание и боль. А теперь еще и безысходность. И жуткий, удушливый стыд.

И зачем она родилась? Для чего?

Таня

Таня поступила в педучилище. В институт можно поступить и после. Учиться не хотелось – отвыкла, но хоть какое-то образование получить надо, а то стыдно перед мамой и бабулей. Мама и так ходит с больными и несчастными глазами, переживает за отчима. Видит его с подружкой во дворе, оба – лыка не вяжут. А стыд какой! На глазах у всего дома. Женька тоже переживает. Таня слышит – мама спит тревожно, что-то бормочет во сне, ест плохо, под глазами синяки. Когда встречает отца во дворе – опрометью убегает, а потом плачет в ванной. А вот бабуля не грустит. Говорит: «Все к лучшему. Избавились от этого алкаша. А мать еще молодая и красавица. Сто раз устроит свою жизнь, с приличным человеком».

Таня пришла к Смолянскому, когда тот был на сутках. Взяла свои тапочки, халат, шампунь и зубную щетку. Села на стул и оглядела квартиру. «Ну вот. Еще одна история в жизни закончилась», – подумала она, надо сказать, без сожаления. Оставила ключи на кухонном столе и захлопнула за собой дверь.

Как говорится, была без радости любовь – разлука будет без печали. А Смолянский умный, все поймет. К чему пустые разговоры и выяснение отношений? Да и каких таких отношений? Обычная история, жизненный эпизод, так сказать.

Таня позвонила девчонкам и предложила поехать на море, хотя бы на две недели. Лялька подумала и согласилась, а Верка сказала твердое «нет», как они ее ни уговаривали. Куда ей ехать, если с Вовкой беда и полная неизвестность? Сказала, что сидит у телефона и даже из дома не выходит.

Решили ехать на Азовское. Там все копейки, и море мелкое и теплое, к тому же там живут Танины родственники – бабулина сестра с семьей. Обещали, что подберут девчонкам хорошую и недорогую квартиру близко от моря. Таня купила билеты на поезд – так дешевле.

Когда сели в вагон, все отпустило – и тревоги, и проблемы, и предстоящие жизненные сложности. Впереди – море. Конечно, все будет хорошо. Да что там хорошо – все будет замечательно! Ведь молодость хороша еще и тем, что доверчива и так много и щедро сулит! Кажется – впереди целая жизнь! О чем грустить?

Верка

Веркина жизнь превратилась в ад. Она почти не выходила из дома, почти ничего не ела – пила только очень сладкий и густой черный кофе, смотрела на телефон как завороженная. Понимала, что начинает сходить с ума. Позвонила Гарри – хотя и была на него очень обижена, но понимала, что он может ей помочь, так что обиды и гордость пришлось засунуть подальше. Он приехал в тот же день. Увидел худющую и бледную до синевы дочь, вздохнул и сказал, что попытается что-нибудь выяснить.

– Любую информацию. Любую! – умоляла Верка, прижав руки к груди.

Отец внимательно посмотрел на нее, погладил по голове, проговорил:

– Жизнь себе ломаешь. Добровольно. И не хочешь внять здравому смыслу. Ну если он сядет? Отсидит. Вернется. Ты подумала, КАКИМ он оттуда вернется? И что ты с ним будешь делать?

Верка, обессиленная, села на стул и закрыла лицо руками. Шептала как заведенная:

– Ты только узнай. Узнай. А дальше – я сама.

– «Сама»… – покачал головой Гарри.

Через три дня он заехал. Сел на кухне и попросил Верку сварить кофе покрепче. Закурил. Долго молчал. Потом начал говорить. Вовку арестовали в Питере, на вокзале, с контрабандным песком – шлиховым золотом и мелкими самородками. Взял все на себя, хотя, понятно, что отправили его курьером. Срок грозит приличный. Статья 162.7 – от трех до десяти. Суд – в течение месяца. Куда отправят – естественно, непонятно.

Верка сидела, как оглушенная. Потом тихо спросила:

– Ты можешь ему помочь?

– Как? – удивился Гарри.

– Как ты всем помогаешь. Как адвокат.

Гарри покачал головой:

– Не мой калибр. Да и из личных соображений ничего делать не буду. Чем на дольше он присядет, тем быстрее ты поймешь всю бесперспективность этой истории. И скорее возьмешься за ум. И – извини за грубость – не просрешь свою жизнь.

– Это твое окончательное решение? – тихо спросила Верка.

– И более того – бесповоротное, – жестко ответил он.

Верка встала и пошла в свою комнату, плотно закрыла дверь и села на диван.

Гарри заглянул к ней:

– Я пошел?

– Иди, – спокойно ответила она.

– Ну вот и славно, – улыбнулся Гарри. – Я всегда верил в трезвость твоего ума и рациональность. Поверь, ты от всего этого быстро отойдешь и заживешь той жизнью, которая тебе предназначена – по рождению и воспитанию. Ты ведь не захочешь пустить все коту под хвост.

– Конечно, папуль! Иди. И за меня не волнуйся. – Веркин голос по-прежнему звучал абсолютно спокойно.

Гарри подошел к дочери и чмокнул ее в макушку.

– Ты меня не разочаровала, – нежно сказал он и погладил ее по волосам.

– Конечно, пап. Разве я бы могла?

– Ну и умница!

Верка послала ему воздушный поцелуй.

Из прихожей Гарри крикнул:

– Спокойной ночи!

Верка не ответила. Хлопнула входная дверь. Она вышла в коридор закрыть дверь на цепочку. На комоде лежали деньги, оставленные отцом. Большие деньги.

«Компенсация, – про себя усмехнулась Верка. – Порадовать родную дочуру».

Что ж, деньги пригодятся. Даже очень. Она вытащила с антресолей чемодан, побросала туда вещи, набрала питерский номер Эммочки и сообщила ей, что приедет послезавтра утром. «Встречать не надо. Просто оставь ключи под ковриком перед комнатой».

Эммочка, мало чего понимая, конечно, сказала, что ждет Верку и что на работу пойдет попозже, чтобы встретить ее.

– Вот и славненько, – подытожила Верка.

Она умылась, внимательно и долго изучала свое отражение в зеркале в ванной, легла в кровать, укуталась поуютнее и довольно быстро и крепко – что было странно – уснула. Утром она деловито собралась, выпила кофе, выкинула из холодильника остатки засохшего сыра, перекрыла воду и газ, взяла чемодан и вышла из квартиры. На вокзале она стрельнула двушку и зашла в телефонный автомат.

Трубку взяла секретарь коллегии Анна Петровна.

Верка поздоровалась и попросила передать отцу, что уезжает в Ленинград к тетке.

Анна Петровна засуетилась, сказала, что Гарри куда-то вышел, но она пробежится по кабинетам и его сейчас же найдет.

– Спасибо, – остановила ее Верка. – Просто, если нетрудно, – передайте. – И повесила трубку.

В кассе она взяла билет и стала ждать поезда.

В голове была только одна мысль: «Поскорее в Питер, чтобы быть поближе к Вовке».

Об отце она старалась не думать. Что думать о предателе? Чтобы еще больше болело и без того надорванное сердце? Бог ему судья. Только как он будет жить, зная, что не поддержал и предал самого дорогого и близкого человека? Впрочем, это его проблемы.

А у нее своих проблем предостаточно. С ними бы разобраться.

Лялька

Лялька позвонила Зое.

– Где книга? – без «здрасти» спросила она.

– А, это ты… – разочарованно ответила Зоя. – Нет книги, потеряла.

Лялька задохнулась от возмущения. Просто дыхание перехватило.

– Ты, что, придурошная, спятила? – крикнула она.

– Ой, да ладно тебе. Ну потеряла. С кем не бывает. Ты что, никогда книжки не теряла?

– Ты дурочку-то из себя не строй. Как ты могла потерять, если был уговор, что ты ее из дома не выносишь?

– Ну, вынесла. А потом потеряла. Что ты так волнуешься? Не бойся, в КГБ я ее не снесла, – усмехнулась Зоя.

– Слушай ты, идиотка! Эта книга чужая. Я тебя предупреждала. Мне нужно ее отдать хозяину. И что мне теперь делать прикажешь? – Ляльку трясло от злости.

– Ну не в милицию же он на тебя пойдет жаловаться! – Зоя рассмеялась своей удачной шутке. – Или попроси у кого-нибудь. В твоей среде, – презрительно сказала она, – я думаю, это не дефицит. У тебя ведь все друзья ненавидят Родину. Я вот только искренне не понимаю: что же плохого она им сделала? – И Зоя положила трубку.

Лялька вышла на балкон и закурила. Тряслись руки. Нет, книгу она, конечно, вернет. Любыми способами. «Но, какая же я дура! – расстроилась Лялька. – Кому поверила? На что поддалась? Хорошо, если эта сука правда не отнесла ее «по адресу». От этой гадины можно всего ожидать».

Ночью Лялька не спала – не от страха, от обиды и возмущения. Хотя на кого обижаться? На эту тварь? Много чести. Но противно было очень.

На вокзал приехали за десять минут до отправления. Еле успели. Закопалась, конечно, Таня – в последнюю очередь стала искать купальник. Нашла, слава богу, а то настроение было бы порядком подпорчено.

В вагоне Лялька сказала строго:

– Никаких мужиков. Едем оздоравливаться душой и телом. Все осточертели. Просто тошнит от всех особей мужского пола.

Таня рассмеялась:

– Это у тебя ненадолго.

В купе улеглись на полати, как назвала вагонные полки Лялька, и стали трепаться. Попутчица, молодая женщина с маленьким ребенком, ушла в соседний вагон к знакомым. Обсуждали предстоящий Лялькин отъезд. Таня спросила:

– Не боишься?

Лялька покачала головой. Потом поинтересовалась:

– А у тебя таких мыслей не было?

Таня пожала плечами:

– Да нет, скорее всего, не было. И потом, как я маму оставлю, Женьку, бабулю? Ты же знаешь, как мы друг к другу привязаны. И мама сразу вылетит с работы. На что они будут жить? А ей еще Женьку поднимать. Нет, Лялька. Я не такая смелая, как ты. Я трусиха – определенно. И еще – боюсь неизвестности и одиночества.

– А я? – удивилась Лялька.

– Ты – другая, – уверенно проговорила Таня и повторила: – А я – классический трус. – Потом разревелась: – Как я буду жить без тебя, Лялька? Ведь мы расстанемся навсегда. Ты это понимаешь?

Лялька махнула рукой:

– Кто знает? Жизнь – такая непредсказуемая штука.

– Я знаю, – ответила Таня. – И предсказуемо здесь все, до копеечки. Смешно было бы ждать каких-нибудь перемен. Тем более – светлых. Забыла, где мы живем?

– Не знаю, не знаю, – проговорила мудрая Лялька. И загадочно добавила: – Все может быть. Вспомни историю нашего родного государства.

– Помню, – откликнулась Таня. – И к сожалению, это оптимизма не прибавляет. Ладно, давай спать, оптимистка хренова!

Родственники Тани – мамин брат с женой – встречали их на вокзале. Чудесные люди. Сразу повезли на съемную квартиру. Она оказалась замечательной – на набережной, окнами на море. Комната, кухня, ванная. Бросили вещи, и родня потащила их к себе на обед. Отказываться – грех. Тетка нажарила чебуреков, сварила огромную кастрюлю настоящего «хохлацкого» борща. Были еще жареные бычки, пойманные дядькой, огромный арбуз и знаменитые местные маленькие и круглые дыньки со смешным названием «колхозница». Объелись так, что не могли слезть с дивана. Какое море? Только бы рухнуть на подушку. Приложив все волевые усилия, они сползли с дивана и, поблагодарив замечательных и радушных хозяев, побрели к себе – разбирать сумки. Благо – недалеко. А на море – завтра. Впереди еще целых пятнадцать дней. Успеем!

Светик

К Светику все отнеслись настороженно – видимо, эта дура Катя постаралась. В магазины, в город, тетки ее не приглашали. «Ничего, справимся. Поедем в субботу с Виталиком на машине», – подумала она. А вообще-то делать было нечего. Готовить Светик не собиралась. Что ей на общей кухне с этими клушами делать? Слушать, как они хихикают, глядя на ее кулинарные потуги? Сидела целый день в комнате, смотрела телевизор. Слава богу, на территории был бассейн. Выходила, стелила на шезлонг полотенце и загорала, попивая холодную кока-колу или пиво. Тетки проходили мимо, волокли орущих детей и кидали на Светика злобные взгляды. А ей – плевать! Очень ей интересно, какого цвета у детей сопли, у кого понос, где дешевле и без того копеечные куры и где распродажа китайской обуви. Однажды Светик сказала в присутствии посольских дам, что обувь должна быть итальянской, и только итальянской. Остальное – не обувь. Почувствовала, как воздух вокруг нее сгущается и пахнет ненавистью. Больше в дебаты не вступала.

Виталик приходил вечером, пил пиво с бутербродами и яичницей и засыпал перед телевизором. Она на него смотрела и явственно ощущала яркую, как вспышка, ненависть в сердце. Так, что даже начинало тошнить.

Спать она ушла на диванчик в гостиной – только бы не чувствовать его запаха, не ощущать его дыхания, не касаться его тела.

Отрывалась по выходным – в магазинах. Местные лавки не признавала, только торговые центры, где все, естественно, дороже. Рестораны любила итальянские и французские. Когда муж высказывал недовольство, удивленно вскидывала брови:

– А ты как хотел? Я что, сюда ехала твои портки стирать?

Виталий сжимал зубы и молчал – уговор дороже денег. Ну отчего же так тошно? Ничего не радует и не греет. Веселенькая жизнь! Врагу не пожелаешь!

Через полгода на гастроли приехал Мариинский балет. Аншлаг, успех – все понятно. В посольстве для артистов устроили торжественный прием. На молодых красавиц балерин облизывались все посольские – строили глазки, кокетничали. Кто-то из самых смелых пригласил на танец, остальные жались по углам – боялись лишних разговоров и косых взглядов. Второй советник, плейбой и красавец, не боялся ничего – шутил, что отдувается за всех. Красиво и уверенно вел в медленном танце молодую приму. Ему все сходило с рук – говорили про большие связи в Москве. Да и жена была не ревнива – сдержанная, спокойная, с неизменной, словно приклеенной улыбкой. Настоящая жена дипломата.

Светик выпила джин с тоником, спокойно оглядела зал и двинулась к невысокому и стройному молодому человеку в светлом костюме и туфлях из крокодиловой кожи. Публика замерла. Тишина воцарилась такая, что было слышно, как муха пролетает. Светик пересекла зал и подошла к юноше.

– Белый танец, – сказала она и протянула к красавчику руки.

По залу пронесся гулкий вздох. Светик положила руки на плечи танцовщику и закрыла глаза. Она не видела, как ее законный муж вышел из зала.

После танца Светик и балерун вышли на улицу. Удушливо пахло тропическими цветами. Воздух как будто застыл – ни дуновения. Она достала сигарету и вопросительно посмотрела на партнера. Тот растерянно похлопал себя по карманам и развел руками. Светик кинула сигарету на землю и обняла его за шею. Он с испугом стрельнул глазами по сторонам. Отказывать женщинам он не любил, но, честно говоря, было страшновато.

Он шепнул ей на ухо название отеля и спросил:

– Придешь?

– Когда?

Он назвал время. Она кивнула и, чуть покачиваясь, пошла к дому. Он – в полной растерянности – постоял несколько минут на улице, оттер густой пот, льющийся по лицу, усмехнулся и покачал головой: «Ну, если эта баба ничего не боится… Своих, балетных, вагон и маленькая тележка, но эта дипломатша очень и очень ничего. И потом – что-то новое и свеженькое. Чего мне-то переживать? Для меня это и вовсе ерунда». Он сплюнул на землю и пошел в зал, догуливать банкет.

В его двадцать два года ему казалось, что каждая новая женщина наверняка откроет ему яркие и неизвестные ощущения и впечатления, и эти ощущения и впечатления еще не пресытили его и – кстати, он об этом еще не догадывался, – пресытят не скоро. Из такой он уж был бравой породы.

Светик вошла в комнату, зажгла свет. Виталий сидел в кресле и пил неразбавленный виски. Светик молча разделась и легла в кровать.

– И ты считаешь, что это нормально? – спросил Виталий.

Светик открыла глаза и приподняла в удивлении брови.

– Что «это»? – уточнила она.

– Дуру из себя не строй! – почти выкрикнул муж. – Не позорь меня перед людьми. Ведь ты знала, на что шла.

– Ага, – широко зевнула Светик, – знала, но не совсем понимала. Не рассчитала свои силы, как говорится. Зов плоти, видишь ли. – И она опять зевнула.

– Какой зов? – закричал он. – А моя карьера, моя репутация?

– Какой «зов» – тебе не понять, – усмехнулась Светик. – А твоя ре-пу-та-ция, по-моему, не пострадала. Пока. И карьера – тоже. – Она отвернулась к стене и бросила: – Выключи свет и открой окно. А то от этого кондиционера я вечно встаю с опухшей головой.

Она тут же уснула, а ее законный муж вышел на улицу – оставаться в одной комнате с женой было невыносимо. Да и какой тут сон? До утра просидел на ступеньках с бутылкой виски. Там и уснул.

На следующий день, к вечеру, Светик съездила к педикюрше – китаянке Инь Су, навела марафет, уложила в парикмахерской волосы, в магазине купила новые, дорогущие французские духи и взяла такси.

Через двадцать минут она стояла у входа в отель. Прошла, высоко подняв голову, через ресепшн и подошла к лифту. Бой, одетый в красную, с галунами, форму, учтиво поклонился. Светик зашла в зеркальный, с золотой лепниной лифт и села на бархатную скамеечку. Лифт остановился на десятом этаже. Она подошла к нужному номеру, на секунду задержалась, глубоко вздохнула и постучала.

Дверь была открыта, Светик зашла в номер. Приглушенно и интимно горел торшер, тихо играла музыка. На столе стояли шампанское и фрукты. Хозяин номера, завернутый в простыню, как римский патриций в тогу, сидел в кресле и улыбался.

Светик внимательно посмотрела на него.

– Ждал?

Он кивнул. Она пошла в ванную и посмотрела на часы. Через два часа с работы должен был вернуться муж. Она вздохнула и начала быстро раздеваться. Дверь в ванную открылась – на пороге стоял обнаженный балерун.

– Не терпится? – усмехнулась Светик и почувствовала, как у нее дрожат ноги.

Она посмотрела на часы: «Кошмар, два часа ночи. Закувыркались. Виталий, разумеется, шум поднимать не будет – ему это не в плюс. Но как вернуться домой? Да и вообще – неохота. Вставать, одеваться. Ловить такси. И спать так хочется!» Светик зевнула и улеглась поудобнее. Как будет, так будет. В конце концов, она ничего не теряет, кроме своих цепей.

Утром она сладко потянулась в постели. Балерун вышел из душа.

– Закажи завтрак в номер! – кокетливо попросила Светик.

– Ты, что, подруга, спятила? Какой завтрак? Ты знаешь, сколько здесь этот завтрак стоит? А у нас командировочные – копейки. Это вы тут сидите годами и ящиками аппаратуру и тряпье выносите. А у нас все считано, до цента. Так что завтракать, солнышко, будешь дома. Вместе с мужем.

Светик встала с кровати, оделась и, не попрощавшись, вышла из номера, громко хлопнув дверью. В лифте она посмотрела на себя в зеркало – боже, ну и вид! Косметика размазана, как у шлюхи, под глазами синева. Она зашла в туалет и попробовала привести себя в порядок. Гордо, не кивнув, прошла мимо стойки с портье. Он с усмешкой посмотрел ей вслед. У двери она почему-то обернулась – портье вежливо, с улыбкой, поклонился. Светик вспыхнула, подняла подбородок и вышла на улицу. Такси стояло у подъезда. Через полчаса она подъехала к воротам. Кивнула коменданту. Он, как и портье в отеле, гаденько ухмыльнулся. Светик зашла в дом. На кухне Катя жарила рыбу. Светик сморщила нос.

– Привет! – бросила она соседке.

Катя на нее посмотрела и ничего не ответила.

Светик разделась и приняла душ. Очень хотелось кофе с бутербродом. Или яичницу. Она вздохнула, накинула халат и пошла на кухню. Подошла к плите, поставила чайник. Катя дернулась, схватила свою сковородку и быстро пошла к себе. «Бойкот, значит… Ну, и ладно. Черт с вами со всеми!» – храбро подумала она.

Но все-таки было тревожно и страшновато. Держаться здесь ей особо не за что, на общественное мнение тоже глубоко наплевать. Презрения и порицаний она не боялась. Но почему тогда так гнусно на душе? Просто камень какой-то на груди. «А, будь что будет!» Она поставила на поднос турку с кофе, нарезала хлеба и сыра, положила на край тарелки три маринованных огурчика, сглотнула слюну и пошла к себе. Ну, правда – очень хотелось есть! Что в этом такого? Обычное человеческое желание.

Зоя

Зоя пошла в райком, записалась на прием к секретарю. Секретарь – молодой лысоватый и полноватый молодой человек – поднял на нее выпуклые «рыбьи» глаза и кивнул. Зоя оглядела кабинет – просторный, в четыре окна, с тяжелыми плюшевыми гардинами и длинным столом, на котором стояли стеклянный графин с водой и пара стаканов.

Зоя села на стул и заговорила. Секретарь, наклонив голову, что-то рисовал на бумаге и кивал. Потом поднял на Зою глаза и сказал:

– Понятно. Спасибо за сигнал. На бумаге изложить ситуацию можете?

Зоя кивнула. Он протянул ей лист бумаги и ручку:

– Вы пока пишите, а я выйду по делам.

– Разумеется! – сказала Зоя.

Он направился к двери. Зоя склонилась над листком. Вернулся он минут через сорок. Зоя уже закончила и разглядывала книги в книжном шкафу.

Секретарь пришел довольный и порозовевший. Облизнул маслянистые губы. Вздохнув, сел в кресло и устроился поудобнее. Было видно, что настроение у него явно улучшилось. «Пообедал», – догадалась Зоя.

Секретарша принесла на подносе стакан чая в подстаканнике и фарфоровую, в красный горох, сахарницу. Секретарь, не поднимая головы от Зоиного листа, кивнул.

Зоя присела на край стула. Он закончил читать, шумно глотнул чай и поморщился. Потом положил в чай сахар – четыре куска. Звякая ложечкой, долго размешивал его, еще раз глотнул и поднял глаза на Зою.

– Хорошо, – сказал он. – Можете идти.

Зоя кивнула.

– А ход этому делу будет? – спросила она.

– Ну, – он усмехнулся, – для чего-то мы же здесь сидим и едим свой хлеб. Не волнуйтесь. Ход дадим. Не сомневайтесь! Нечисть надо из наших рядов убирать.

Зоя снова закивала.

– Знаете, меня больше всего возмутил поступок Мащенко, – сказала она. – Странное такое поведение. Покрывательство какое-то. И это – секретарь парторганизации института! – возмущенно и горячо сказала она. – Ну, и Миловидов, конечно. Государство его поит, кормит. Учит. А он… – Она расстроенно махнула рукой. – Не умеют люди ценить хорошее.

Секретарь внимательно посмотрел на нее. Потом встал, протянул ей руку и повторил:

– Спасибо за сигнал. Я все понял. Будем работать.

Зоя крепко пожала ему руку и попрощалась.

В коридоре она поняла, что от волнения сильно проголодалась. Она поднялась в буфет, взяла щи со сметаной, две сосиски с тушеной капустой, чай и булочку с маком. С удовольствием поела и подумала: «Хорошо кормят в райкоме, не то что у нас в институтской столовке. Ну и правильно. Еще здесь не хватало воровать, у этих людей, на которых страна держится».

Зоя вышла на улицу. Погода была чудесная – солнце, легкий, свежий ветерок, запах молодой, еще не пропыленной зелени. Она остановилась, глубоко вздохнула и улыбнулась. Впереди была еще целая куча дел – неотложных и важных. Но самое неотложное и важное она сегодня сделала. Зоя поспешила к метро.

Шура

Тетка Рая сидела на кухне и думала, что делать. Валерик, конечно, сволочь поганая, весь в своего папашу. Она вспомнила, как молодая и красивая сестра Любка приезжала из Москвы летом в гости с маленькой Шуркой – так тот, кобелюка, вьюном вокруг нее вился. Любка, конечно, на него не смотрела – зачем ей эта пьянь деревенская? Мужа-красавца своего любила. Но тот, паразит, ведь не смотрел, что Любка – сестра. Рая вздохнула. Где он, гад и кобель? Давно в могиле. Заснул в поле пьяный, а на дворе ноябрь. Помер, конечно. А Любка? Где ТА Любка – в легких и ярких платьицах, с маникюром на тонких пальчиках? Тоже, считай, в могиле. Только ее бывший муж не мучается, а она, бедолага, страдает. И не живет, и не умирает. Вот ведь судьба! А как ей все завидовали! И она, Раиса, тоже: в Москву вырвалась, ни огорода, ни скотины, ни дома к утру выстуженного, ни ведер неподъемных из колодца. Институт окончила, за москвича вышла, квартиру получила – место тихое, зеленое, у метро. Работала в лучшем магазине страны. Дослужилась до начальницы. Дочку родила. Муж ее обожал. А вон оно, как вышло. За пару лет – и нет человека. Бревно бревном. Ходит под себя, а потом лежит в говне и плачет. Понятно, любой бы заплакал, когда до унитаза дойти не можешь. Муж бывший ни разу не объявился – с молодухой воркует. Шурка выросла тупая и бестолковая. И с лица никакая. Непонятно в кого.

А теперь вот такие дела…

Рая заплакала. Всех жалко – и Любку, и дуру эту, Шурку. И себя. Себя – больше всех. Любка хоть чего-то в жизни хорошего видела – в Венгрии была, шубу богатую носила. Любила до смерти. А она, Рая, что видела? Мужа – пьянь подзаборную? Хлев – навоз по колено? Ферму – в пять утра на дойку, и летом, и зимой, в черноту и по снегу? Шла и плакала. А сынок родной сколько крови выпил? Врагу не пожелаешь! Руки у нее – как рачьи клешни. Лицо – как у старухи. Вены на ногах – черного цвета. Какие мужики? Как муженек помер, перекрестилась. Богу свечку поставила. Хоть с мордой разбитой ходить не будет. Избавилась, спаси господи! А сейчас? За сестрой ходит, выгребает из-под нее. То еще удовольствие. Валерка – как пил, так и пьет. Еще вот с этой дурой Шуркой учудил, паскуда. Что теперь делать? Все ее, Райку, ненавидят – и сестра, и племяшка. А она не от природы такая, а от жизни собачьей. Сестра Любка – не жилец, это ясно. На Валерку надежды нет – тоже понятно. А может, младенчик будет ей радость на старости лет? Может, отогреет ее промерзшую душу? А Шурку, эту дуру полоумную, она быстро под лавку загонит. И будет хозяйкой. Рая тяжело вздохнула и перекрестилась: «Прости, господи, за мысли грешные!»

Поплакала Раиса, отвела душу и стала думать. Дурой не была – ум сметливый, деревенский. И решила – пусть Шурка рожает. Может, Валерик успокоится. По вокзалам за девками дешевыми бегать перестанет. А поженятся – Шурка их пропишет. Дом в деревне Рая тогда продаст, деньги на книжку положит. На старость. И Шурка ее не бросит – если болезнь или что другое. Шурка совестливая, ухаживать будет. Но главное – они будут москвичи. С трехкомнатной квартирой. Ни скотины, ни огорода, ни печки, ни сортира дощатого. Горячая вода, теплый туалет, плита белая газовая. Батареи греются. Намерзлась Раиса за свою жизнь.

В общем, как надумала это, так плакать и жалеть себя перестала. Поставила на плиту чайник, заварила свежего чайку и заглянула к племяшке:

– Идем, Шурка, чай пить! Идем! С чаю всегда легчает. Особенно со сладкого да с конфетами.

Как-то все не очень…

Да нет, все и не так уж плохо. По крайней мере, у Тани с Лялькой – две недели спокойной жизни, с почты звонили только родителям, никаких мужиков. Да и кому, собственно, звонить? Мама сказала, что звонил «этот твой». Понятно – Смолянский. Пытался выяснить, куда уехала Таня. Мама, естественно, молчала как партизан. Лялькина маман поливала папашу. Ну это песня старая. И когда успокоится?

Они купались, загорали, объедались фруктами. По вечерам трепались, обсуждали Лялькин отъезд и Веркину историю. Верку было жалко. Очень жалко – до слез. К десятому дню захотелось домой. Странно устроен человек! Торопится к проблемам. Лялька никак не могла успокоиться по поводу Зои. Говорила, что устроит ей – мало не покажется. Таня уговаривала Ляльку с ней не связываться – себе дороже. Никогда не знаешь, что от этой гадины ждать. Еще может навредить с отъездом. Лялька все это понимала, но успокоиться было трудно. Последние два дня даже неохота было ходить на пляж. Усилием воли… Дурочки! Не знали, что впереди – не сахар.

Верка пыталась найти в Питере какие-нибудь концы. Пока не получалось. Отцу она больше не звонила, хотя понимала, что вряд ли обойдется своими силами. И еще понимала, что в Москву не вернется. Наплевать, что остался последний курс и диплом. Да и вообще – на все наплевать!

Светик кокетничала со вторым секретарем – тем самым красавцем плейбоем, тем более что его супруга отбыла в Москву в отпуск. Секретарь улыбался и делал Светику комплименты. А однажды, когда никто не видел, погрозил ей пальцем, как бы шутя. Светик рассмеялась, кокетливо повела плечиком: дескать, что же я могу с собой поделать? А однажды, совсем поздно вечером, проходя мимо его дома, увидела, как он сидит на диване, положив ноги на журнальный стол, и потягивает из широкого стакана виски. Светик встала на цыпочки, подошла к окну и постучала. Он растерянно посмотрел по сторонам и повернул голову. Потом резко встал, подошел к окну, приоткрыл створку и жестко сказал:

– Заигралась совсем. Страха нет. Или – мозгов. – Потом усмехнулся: – Думаешь, я, чтобы десять минут покувыркаться с тобой, жизнь свою под откос пущу? Домой иди, – добавил он грубо и захлопнул окно.

– Сволочь! – крикнула Светик и поковыляла к дому. По дороге у нее подвернулась нога, стало очень больно. Она выругалась, сняла босоножки и дальше пошла, спотыкаясь, босиком. По дороге ей встретилась соседка Катя.

– Шляешься все? – спросила она. – А муж голодный дома сидит?

– Пошла к черту! Тебе-то какое дело? За своим следи! – крикнула Светик.

Катя прошла мимо, а Светик села на ступеньке и разревелась. «Просто нога очень болит! – убеждала она себя. – Дело только в ноге».

Зоя отдыхала с мамой в Плесе. Красивые места! Правда, пансионат паршивый – не то что бабушкин санаторий для старых большевиков. Удобства на этаже, ржавый душ, серое пюре с бумажными сосисками на ужин. Но много гуляли, купались, читали. Мама говорила:

– Набирайся сил! Впереди – последний курс.

Ходили в деревню и покупали у бабки банку парного молока. Зоя банку выпивала – литровую, для здоровья. После обеда спала два часа, послушно набиралась сил. А силы были ей очень нужны, потому что вся жизнь – борьба. Например, за правду. И за справедливость. А у нее были своя правда и своя справедливость – такие, какими она их понимала.

Шура не знала, что делать. Пошла в поликлинику к районному гинекологу, сказала, что хочет сделать аборт. Врач объяснила, что у нее отрицательный резус. Первую беременность прерывать нежелательно. Шура настаивала: рожать она не будет, и это абсолютно обдуманное решение. Врач вздохнула и дала справку. В больницу надо было ложиться через два дня. Когда, держа в руках направление, Шура вышла из поликлиники, ей стало немного легче и даже захотелось мороженого. Она села на лавочку, развернула эскимо и с удовольствием его съела. Хотя, что такое – «с удовольствием», она давно забыла. А оказалось – вкусно!

Таня

Таня приехала в Москву – надо было готовиться к учебе. А так не хотелось! Однажды вечером лежали в постелях и трепались с Женькой. У сестры случился школьный роман. Тане было смешно, но виду она не подавала. Женька рассказывала, как они целуются в подъезде.

– Нравится? – спросила Таня.

Женька пожала плечами. Потом сказала смущенно:

– Ну так, ничего.

Они уже стали засыпать, когда раздались стук в дверь и долгий, непрерывный и настойчивый звонок. Таня вскочила с кровати и подбежала к двери. Посмотрела в глазок. За дверью стоял отчим.

– Откройте! – кричал он и барабанил в дверь.

– Уходи! – крикнула в ответ Таня.

– Ну пожалуйста, открой! – взмолился он.

Из своих комнат вышли мама и бабушка. Все стояли, замерев, и испуганно смотрели друг на друга.

Выскочила Женька и бросилась к двери. Таня перегородила ей дорогу.

– Пусти! – крикнула она.

Таня замотала головой. Женька попыталась отпихнуть Таню от двери, та затолкала ее в комнату. А отчим продолжал колотить и надрывно кричать. Вышел сосед, пригрозил вызвать милицию. Нажал кнопку лифта и втолкнул туда отчима. Женька сидела на полу и рыдала.

– А о маме ты подумала? О бабуле? О том, что будет дальше. Ну если мы его пустим? Во что превратится наша жизнь? И твоя – в том числе? – увещевала ее Таня.

Мама и бабушка стояли под дверью их комнаты, не решаясь войти. Таня подняла Женьку с пола и уложила на кровать, легла рядом, укутала ее одеялом и обняла. Зашептала:

– Так надо, Женечка. Так надо! Ради всех нас. Ради мамы. Ради бабули. Она этого всего кошмара не вынесет. Мы просто не сможем жить. А он – человек конченый. Ему уже не поможешь. Надо думать о себе и о своих близких. А он сам выбрал такую жизнь, понимаешь?

Женька лежала, отвернувшись к стене, и продолжала реветь. Потом повернулась к Тане и спросила, зло сощурив глаза:

– А тебе не жалко его? Ну хотя бы чуточку? Ведь он растил тебя. Поил, кормил. Пусть неродной! Не жалко?

– Жалко, – отозвалась Таня. – И дело не в том, что неродной. Просто бабулю и маму жалко сильней. И тебя, кстати, тоже.

– А про себя не забыла? – крикнула Женька и добавила: – Иди к себе. Надоела.

Таня поправила на ней одеяло и легла к себе. На душе было погано. Так погано, что и представить трудно. Она пошла на кухню. Там в темноте сидела бабушка и курила. Таня села на табуретку и тоже взяла сигарету. Обе молчали.

Отчим умер через три дня. Его сожительница Лариска, поняв это, испугалась и выволокла тело на лестничную клетку, где вечером его и нашли соседи. Милиция звонила в ободранную Ларискину дверь, но Лариска не открывала.

Отчима увезли в судебный морг. Похоронами занимались Таня и мама. Женька не выходила из своей комнаты, ни с кем не разговаривала. Целый день лежала в постели, отвернувшись к стене.

Таня повезла в морг костюм, ботинки и рубашку – его любимую, голубую в тонкую синюю полоску.

Ехала в метро и ревела. И наплевать на окружающих!

Она еще не понимала, что не простит себе того поступка всю оставшуюся жизнь. И не помогут никакие оправдания про маму, бабулю и покой семьи. Потом, с годами, поняла: всегда, когда есть хоть малейшая, мизерная возможность помочь человеку, просто протянуть руку в нужный момент, ко времени, обязательно, непременно надо это сделать, наплевав на собственный комфорт и спокойствие. Но этому жизнь ее научит не сразу. А пока оставалось только реветь и жалеть всех – маму, бабушку, Женьку. И еще – себя. Про отчима – говорить нечего. И тут ничего не работает – ни злость, ни обиды, ни слова, что каждый – хозяин своей судьбы и мы сами выбираем свой жизненный путь и свою судьбу.

Господи, ну почему так всех жалко! И так болит сердце! Странно как-то болит, по-взрослому.

Верка

Верка поселилась у Эммочки, маминой младшей сестры. Покойная бабушка говорила, что Эммочка – «женщина с несложившейся судьбой». А где они, господи, со сложившимися судьбами? Что-то не наблюдаются!

Формально Эммочка была старой девой, то есть замуж не выходила ни разу. А вот любовников всю ее жизнь было предостаточно. Вернее, это были не любовники, а СВЯЗИ – долгие, томительные и бесперспективные. По-другому, впрочем, у Эммочки сложиться и не могло. Была она довольно странная – вроде бы и хорошенькая, но ужасно чудная. На лице – всегда слабая улыбка. Гарри говорил – «придурковатая». Глаза подводила неряшливо и неумело, большой и довольно красивый рот красила какой-то безумной морковной помадой, щеки активно румянила. Одевалась, мягко говоря, странновато: дурацкие шляпки, бесформенные пальто, кофточки с жабо, бантиками, рюшами и брошками. Обязательно – каблуки и чулки со стрелками. В общем, помесь престарелой шлюхи с городской сумасшедшей – тоже определение Гарри. И еще – при всей симпатичности довольно правильного лица у нее был мелкий, но неприятный недостаток – в уголках крупных и сочных, красивых по рисунку губ вспенивалась густыми бурунчиками слюна, особенно когда Эммочка начинала о чем-то горячо спорить или просто быстро говорить. Покойная бабушка тогда молча протягивала ей носовой платок. Эммочка промокала уголки рта, но предательская слюна начинала через минуту пузыриться вновь. Гарри брезгливо кривил рот и говорил Верке, что, даже если бы вымерли все женщины на земном шаре, с Эммочкой он бы «не стал ни за какие коврижки. И даже за все блага мира». Он ее не любил. Наверное, глядя на нее, думал о том, почему так рано и нелепо ушла его красавица и умница жена, а «это недоразумение» живет и вполне себе здорова.

Эммочка всю жизнь прожила с бабушкой. Все хозяйство – от готовки до стирки и походов в магазин – вела умная и шустрая бабуля. Когда она умирала, то больше всего страдала не от болей, а от мыслей, как без нее проживет ее странная, чудная и абсолютно не приспособленная к жизненным реалиям дочь. Эммочка не знала, как заполнить квартирные счета, какое выбрать мясо на котлеты, сильно удивилась, когда объяснили, что на зеленой крышечке кефира стоит дата изготовления. Обманывали ее везде – и на рынке и в магазине. После смерти матери она нашла две довольно объемистые сберегательные книжки. Очень удивилась и очень обрадовалась. Купила у соседки за огромные деньги старую котиковую шубу, которая расползлась через два месяца. Претензий соседке она не предъявила – говорила, что это неудобно. Потом поехала в круиз по Черному морю на пароходе, съездила в Прибалтику. Обедала в «Астории». Купила своему любовнику подержанную «Волгу» белого цвета в надежде, что он будет ее возить в путешествия. Но в путешествия он возил исключительно свою семью. Эммочка очень удивилась, что деньги быстро закончились – именно удивилась, а не расстроилась.

Работала она, или, как сама говорила, служила, в Эрмитаже, младшим научным сотрудником. Зарплата крошечная, но она всем была довольна. Жила в коммуналке на Марата – две большие смежные комнаты с лепниной на потолке и неработающим, что естественно, камином.

Верке она выделила отдельную комнату, в которой раньше жила бабушка. Сели ужинать. На столе – деликатесы: пожарские котлеты из кулинарии и салат оливье. На десерт – кофе и пирожные. Тараторила про своего нынешнего любовника – коллега, научный работник, живет с сумасшедшей великовозрастной дочерью, та не дает ему устроить личную жизнь. Он даже не остается у Эммочки ночевать. Но человек глубоко образованный и глубоко порядочный. И с Эммочкой у него – полное единение душ.

Верка слушала и молча кивала. Наконец тетка спросила, что привело ее в Колыбель Революции.

Верка все рассказала. Тетка слушала, закрыв рот ладонью, и тихо вскрикивала. Дослушав племянницу, она тяжело вздохнула, сказала, что Гарри вполне может понять, хотя действий его не одобряет. Она извлекла из комода маленькую потертую кожаную коробочку, открыла ее и положила перед Веркой. В коробочке лежали изумительной красоты сапфировые серьги.

– Мамины, – сказала Эммочка. – Это такое счастье, что я их не профукала, – хихикнула она. – Мама говорила – «на черный день». И вот он настал, – с пафосом, закинув голову, сказала она.

– Нет, Эмуль, – Верка отодвинула коробочку, – деньги пока есть. Все-таки это последняя память о бабушке.

Эммочка возмутилась:

– При чем тут память? Я что, ее без этих серег забуду? – Она гневно посмотрела на Верку. – Сейчас главное – спасти человека. – И добавила, сложив руки на груди: – Во имя любви! И нанять лучшего адвоката. Не просто хорошего, а лучшего, – повысила голос она. Потом села на стул и прикрыла глаза.

«Чокнутая, конечно, – подумала и вздохнула Верка. – Чокнутая, но хорошая. Таких сейчас не делают». Она встала, поцеловала тетку, собрала со стола посуду и пошла на кухню.

Теперь надо было думать, как помочь Вовке и как выживать. И то, и другое она представляла с трудом.

Лялька

У Ляльки теперь была совсем другая жизнь и совсем другие знакомые. Работать она устроилась в Суриковское, натурщицей. Туда брали без трудовой книжки. Натурщиками там работали ее новые друзья, отказники, те, кто подал на отъезд и по разным причинам получил отказ. Причины не объяснялись. Сроки отказа на выезд не озвучивались. На работу нигде и никого по специальности не брали. Инженеры, журналисты, учителя и научные работники шли в дворники, электрики, истопники. Родственники желающих «отъехать» тоже летели с работ и должностей. Лялькин отец ничего не терял – давно уже уволился в ожидании разрешения на выезд. Хорошо еще, кто-то из близких друзей устроил его егерем в Измайловский парк. Лялькину мать не тронули – кому мешала воспитательница детского сада?

Рыжая Алла вязала на машинке «Северянка» платья и кофточки – теперь она стала основным кормильцем. Вскоре и они подали на отъезд.

После работы собирались у Леньки Гончарова в Товарищеском. От Суриковского – три минуты пешком. Это была неухоженная, старая, большая квартира, где Ленька жил с женой Гульнарой и прелестной мамой Адой Аркадьевной. Дом всегда был полон народу – хлипкие деревянные двери на замок не закрывались. Ада – или, как ее называли, Адуля, – тазами жарила котлеты, варила борщи в кастрюлях, по объему напоминающих баки для кипячения белья, и пекла огромными противнями творожные печенья с корицей. Люди приходили разные – и по возрасту, и по происхождению, и по статусу. Хотя статус был у них отныне один – отказники и предатели Родины. Иногда захаживали иностранцы, работавшие в Москве. В основном – журналисты и обозреватели, критически настроенные против советской власти. У них давно были открыты глаза – в Москве они жили по нескольку лет и успели избавиться от иллюзий. Они приносили с собой что-нибудь дефицитное, купленное в валютных магазинах: хорошую водку, вино, коньяк, сырокопченую колбасу, парное мясо, соленую рыбу. Все без стеснения ели, пили и общались допоздна. Иногда кто-то спал, накрывшись пледом, в соседней комнате. Кто-то оставался ночевать, кто-то просто жил неделями. Двери хлопали, Адуля накрывала на стол, Гульнара бесконечно мыла посуду – даже фартук не снимала. Гульнара была из простой татарской семьи, но всеми силами старалась соответствовать своему интеллектуалу мужу и образованнейшей свекрови. По-житейски была умна и сметлива. В общем, хоть этот брак и казался странноватым, к Гульнаре все относились хорошо. Да там и не принято было сплетничать и шептаться по углам. Все уважали чужое пространство.

И вообще обстановка была доброжелательная. Все друг друга любили, ценили и уважали. Велись умные разговоры, обсуждались политические события, прочитанные книги – понятно, весьма определенной направленности. Читались вслух письма «оттуда», от уехавших, вырвавшихся на свободу знакомых. Ну и, разумеется, вспыхивали романы – яркие и не очень, и даже игрались свадьбы. Все были молоды, полны планов и надежд и абсолютно уверены, что все в их жизни сложится. Впереди – чудесный мир неограниченных возможностей, где все зависит только от тебя. Лишь бы вырваться из этой духоты и лживого смрада! Они честно верили в свою удачу.

Потом – спустя много лет – кто-то из них вернется обратно – со щитом или на щите. Состоятся те, в ком явно сомневались, и, наоборот, сломаются умные и сильные. В общем, разное будет – никого не минует и горькая чаша судьбы, полная слез, и испытания, и искушения, и ложь, и предательство, и болезни. И это не будет зависеть от части света, где человек решил бросить свой якорь.

А пока у подъезда и на лестничной клетке постоянно и посменно дежурили по два молодца в одинаковых серых плащах и темных дешевых костюмах. Их знали не только в лицо, но и по именам. Выносили горячий чай и бутерброды. Смеялись – люди-то на службе, бедолаги. Не позавидуешь. На лестничной клетке ставили табурет. Те, смущаясь, пили чай с бутербродами и, в общем-то, начинали неплохо относиться к обитателям «нехорошей» квартиры. Обычные люди – не пьют, не скандалят, морды друг другу не бьют. Одеты хорошо, у многих – машины, дубленки. И чего им не живется? Даже жалко их как-то.

Но служба есть служба. Не до жалости. Надо исполнять свой долг и не думать о личных симпатиях, не этому их учили.

Верка

Эммочка – никто такой прыти от нее и не ожидал – через знакомых бабушки нашла адвоката. С наилучшими рекомендациями. Адвокат, узнав, чья Верка дочь, сильно удивился и с уважением попросил передать привет батюшке. Изучил дело. А дело обстояло таким образом. Вовка припрятал шлихового песка и небольшой самородок – сто тридцать граммов рассыпного золота и камушек весом в тридцать три грамма. Умелец в поселке Ключевой переплавил с бурой на газовой горелке два слитка по пятнадцать граммов. Сказал, что в Питере есть «человечек», Семен Абрамович, скупщик. Золотишко берет для протезистов, цену дает хорошую, но «у чужих» не возьмет. Отведет к нему Витя Сокол, из блатных. Он, естественно, в доле. Найти его можно в пивной у Московского вокзала. Часов с пяти вечера – железно. Вите назваться и сказать, что от Гриши из Ключевого.

Вовка нашел Витю Сокола в первый же день по приезде. Витя пил пиво, добавляя в кружку «беленькую», и молча слушал. Потом цыкнул зубом и сказал, что завтра на этом же месте. С товаром. В семь вечера. Потом – к Абрамычу. И добавил:

– Не ссы. Все будет тип-топ. Дорожка-то хоженая.

Вовка воодушевился. Пообедал в ресторане, выпил триста граммов водочки и заночевал на вокзале. Ровно в семь вошел в пивную. Поискал глазами Витю. В семь пятнадцать его взяли. Витю Сокола он так и не увидел.

Вовка сидел в Крестах в следственном изоляторе. Грозила ему статья 162.7 – здесь Гарри не ошибся. От трех до десяти, хищение в особо крупных размерах. «Можно добиваться пяти, – сказал адвокат. – И это будет удача». Верка слушала его, окаменев. Он назвал сумму гонорара. Она сказала, что ей надо продать фамильные украшения.

– Покажите, – велел адвокат.

Верка положила перед ним коробочку. Он долго разглядывал серьги, а потом сказал:

– Не утруждайтесь, вас могут обмануть. Вещь серьезная. – Он подошел к окну и посмотрел камни на свет. – Возьму борзыми щенками, – вяло пошутил он. – У моей дочери юбилей. Тридцать лет. Я думаю, такой подарок ее не огорчит.

Верка кивнула.

Светик

Мужа Светика вызвали в срочную командировку в Москву. Светик удивилась – к чему такая срочность? Он молча бросал вещи в чемодан, понимал – обратно не вернется. Известная практика. Уехал, не попрощавшись. А через неделю Светика вызвал консул и сказал, чтобы она собирала вещички, назавтра – самолет. Светик фыркнула и пожала плечами. Решила перед дорогой пробежаться по магазинам, но с территории посольства ее не выпустили. Она вернулась к себе и начала собирать вещи. Расстроена она не была. Здесь не получилось – получится в другом месте. Тоже мне радость – варить щи и сплетничать с кумушками. И главная удача – купить куриные ножки на распродаже и дешевые туфли из искусственного лака.

Наутро ее отвезли в аэропорт. В посольстве она ни с кем не попрощалась. Много чести!

В самолете выпила виски с содовой, с удовольствием пообедала и крепко и сладко уснула. Впереди – Москва и новая жизнь, куда лучше занудливой и серой прежней. Она еще будет счастлива. Не сомневайтесь! Варите дальше свои борщи и стирайте пеленки. Идиотки! А ее – увольте. Не для этого она родилась – красавица и далеко-о не дура. Умнее многих!

Зоя

Зоя была рада, что кончились каникулы. Начался последний курс, специализация. Она выбрала эндокринологию, самую точную из медицинских наук. И, как ей казалось, самую интересную и перспективную. И еще предстояло довести до конца начатое дело.

Пятнадцатого сентября было назначено комсомольское собрание факультета, ожидали первого секретаря райкома комсомола. Явка строго обязательна, иначе не дадут допуск на профилирующую практику в отделении.

Зоя сидела в президиуме на сцене за длинным столом, покрытым синей бархатной скатертью. Рядом – секретарь райкома. Через одного – Ирина Сергеевна Мащенко, бледная, как простыня. Огласили повестку дня и повестку собрания. Зоя видела, как на заднем ряду сидит Миловидов, обнимается с Машкой, и они весело хихикают. «Сейчас будет совсем смешно, – подумала Зоя. – Похихикаете».

Костя был очень увлечен – заплетал Машке косу. Фамилию свою не расслышал. Зато Машка услышала, дернулась и с силой пихнула его в бок. Он с недоумением посмотрел на нее, прислушался. Зоя толкала пламенную речь. Ирина Сергеевна сидела, закрыв лицо руками. Зал затих. Зоя закончила, и все обернулись на Миловидова.

Костя Миловидов смотрел на сцену и, казалось, мало понимал, что происходит вокруг. Все замерли, Машка крепко сжала его руку. По Костиному лбу текла тонкая струйка пота.

– Встаньте, Миловидов! – сказал первый секретарь.

Костя медленно поднялся, машинально смахнул с брюк несуществующую грязь.

Все молчали.

– Что, Миловидов? Нечего сказать? – поинтересовался первый секретарь.

Костя ладонью вытер лоб.

– Я что-то не очень понял, – растерянно произнес он.

Первый секретарь усмехнулся, достал большой клетчатый носовой платок и громко высморкался.

– Не очень, значит! А когда книжонки антисоветские почитывал – все понимал? Когда подонки на твою родину клеветали?

Костя молчал.

– Постой, подумай, – велел первый секретарь и хохотнул: – Хотя времени подумать у тебя сейчас будет предостаточно! – Он повернулся к Ирине Сергеевне: – А с вами, уважаемая, мы поговорим завтра, на партийном собрании. О воспитании молодежи в вашем учреждении и о вашем вкладе в это самое воспитание. – Он внимательно и многозначительно посмотрел на Ирину Сергеевну, та не подняла глаз.

Вдруг Костя пришел в себя:

– Я не понял, какие книжки? Я их и в руках не держал. Откуда у вас такая деза? – Его голос сорвался на петушиный крик.

– Сигнал поступил, – тихо сказал декан.

– А доказательства? – выкрикнула Машка.

– Источник проверенный, доказательств достаточно. Достаточно для исключения из института. И скажите спасибо, – при этих словах он дернулся и глянул на первого секретаря, – что дело не пошло дальше.

Первый секретарь кивнул. Декан воодушевился, и голос его окреп:

– Что ж вам, Миловидов, наше государство плохого сделало? Кормило, учило. Бесплатно, между прочим. А вы… – Он махнул рукой.

До Кости наконец начало что-то доходить. Он посмотрел на Зою, которая, отвернувшись, вертела в руках карандаш. Лицо ее ничего не выражало.

Костя схватил свою сумку и выскочил из актового зала. Машка бросилась за ним.

Декан объявил, что собрание закончено и все свободны. По залу пронесся вздох облегчения, и народ заторопился к выходу.

Машка нашла Миловидова в сквере напротив института. Он сидел на скамейке и смотрел мимо всех, куда-то вдаль. Она плюхнулась рядом и попыталась его обнять, Костя вяло дернулся.

– Мать жалко, – сказал он и заплакал.

Пришли ребята из группы, молча сели рядом. Кто-то протянул Косте зажженную сигарету, кто-то предложил сбегать за водкой. Минут через десять стали передавать открытую бутылку по кругу.

– Все еще хорошо кончилось, Костян! – сказал Ваня Андреев. – Переведешься на следующий год в Первый мед. Ну, потеряешь год. Делов-то.

Костя медленно направился к метро, верная Машка пошла за ним.

Он обернулся и тихо сказал:

– Оставь меня. Пожалуйста. Просьба такая.

Машка остановилась. Он вошел в метро. Машка села на корточки и, закрыв лицо руками, громко, в голос разревелась.

Шура

Шура пришла домой в хорошем настроении. Ей казалось, что свою проблему она практически решила. Осталось только собрать вещи в больницу – тапочки, халат, косынку, прихватить анализы, направление. И через несколько дней она свободна и здорова. Тетка вышла в прихожую и помогла ей снять плащ. Шура посмотрела на нее с тихим ужасом.

– Идем, Шуренок, поговорим, – пропела Рая.

Пошли на кухню. Тетка налила Шуре полную, с верхом тарелку щей с большим куском мяса.

– Рубать тебе сейчас нужно за двоих, – умильно улыбаясь, она присела напротив Шуры.

Шура смотрела на нее во все глаза. Тетка всплеснула руками, вскочила и достала из холодильника банку с клюквенным киселем:

– Витамины, Шурок. Надо и тебе, и дитю.

– Какому дитю? – Шура наконец стала приходить в себя. – Ты что, спятила? Решила, что этого ребенка я оставлю? От пьяницы твоего?

– А что? – Тетка сощурила глаза. – Слова не имею? Это и мое дитя, между прочим. Внучонок мой.

Шура засмеялась:

– Твой, значит!

– Мой! – подтвердила тетка. – И губить я тебе кровинку свою не дам. Вырастим. Подымем. Как ты свое дите на убой понесешь? А вдруг потом не родишь больше? Мать вон твоя – второго хотела, а доносить не могла. Выкидывала. А может, если бы родила, папаша бы твой не сбежал. И беды бы не было. А у ней, у Любы, тоже этот резус нехороший был. Как и у тебя. Подумай, девка!

– Ну, ты сказала! – Шура усмехнулась. – Мать отца любила. У них семья была. А твой ублюдок меня насиловал три месяца, пьяный в стельку.

– Ну и что, что выпимши? В деревне все пьют. И что, детей не рожают? Здоровей, чем вы в городе. Валерка, понятно, не подарок. Но ты и на себя посмотри. Тоже не принцесса. Женихов что-то не наблюдается. А так – запишетесь по-людски, свадьбу сыграем. Родишь. Мать еще порадуешь. Ей, может, и лучше станет, как ребеночка увидит. Я еще крепкая. Выдюжим, Шурок! Ребеночек – он ведь радость.

– Да уж, особенно сынок твой радость! – Шура отодвинула тарелку, встала и пошла к себе. Она легла в кровать, отвернулась к стене и закрыла глаза. Мыслей в голове не было. Только вопрос «Что делать?» стучал острой болью в виске. Ее пугали собственные сомнения. Ведь еще пару часов назад она была абсолютно уверена в правильности своего решения. А тут засомневалась. Ей почему-то привиделась большая, белая детская коляска с голубой полосой, пластмассовая ванночка для купания и маленькая коричневая шубка из нежной цигейки. Самого ребеночка она представить почему-то не могла. И еще она подумала про теткины слова о матери – может, и вправду ребеночек обрадует ее и ей станет лучше? Она даже представила слабую улыбку на измученном мамином лице. «И я буду не одна, – подумала Шура. – У меня ведь никого на этом свете нет – ни отца, ни мамы! Ведь ее тоже уже практически нет. То, что есть, это уже не мама. А будет родной и любимый человечек. Не Валеркин, не теткин, а только мой. Который меня всегда поймет и пожалеет».

Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее кто-нибудь пожалел.

Таня

Отчима забрали из судебного морга, похоронили. Зал прощания был крохотный и душный, народу собралось совсем немного – Таня, Женька, мама и два друга отчима из далекого детства. На могиле друзья открыли бутылку водки и предложили покойника помянуть. Таня сморщилась и отошла в сторону. Ей были странны и непонятны эти обычаи: распивать, закусывать на могиле, оставлять еду, водку, крошить яйца – после этого могила напоминала помойку.

Потом поехали домой. Помянули. Конечно, помянули. Мама ушла в свою комнату и просила к ней не заходить. Женька легла на кровать и взяла в руки книжку. На Танино предложение пойти прогуляться в рощу она не ответила, отвернулась к стене. Бабуля у себя смотрела телевизор. Таня оделась и поехала к Ляльке – оставаться дома было невыносимо.

А через три месяца Таня собралась замуж. Все случилось так неожиданно и скоропалительно, что она даже не успела ничего осмыслить и обдумать. Влюбилась так, что перехватывало дыхание. Она просто задыхалась от любви.

Они познакомилась с Вадимом в метро, сидели напротив. Он очень внимательно ее рассматривал. Она чувствовала его взгляд, но глаз от книги не поднимала. Вышла на «Площади Революции». Увидела, что он быстро поднялся и вышел следом. Шла быстро и почему-то улыбалась. На улице он поравнялся с ней и сказал, что бег на длинные дистанции – не его стихия. Таня остановилась и внимательно посмотрела на него. «Какое хорошее лицо! – подумала она. – В глазах – печаль, на губах – усмешка. Голос хрипловатый и довольно низкий. Невысокий, худощавый, но ладный». Когда она узнала его поближе, то отметила, что юмор у него тонкий, но недобрый, жалящий такой, словно он защищается. Учился Вадим в ГИТИСе, на актерском. Фактура – Печорин или Раскольников. Точно – не бригадир или Герой Соцтруда. Жил с матерью – отец ушел, когда ему было три года. Мать работала в прачечной приемщицей. Денег, естественно, не хватало. Вадим подрабатывал в массовке на «Мосфильме». Три раза в неделю, опять же по ночам, дежурил пожарным в кинотеатре. Комплексовал, скрывал это от однокурсников. Одет был с иголочки – франтом был еще тем. Говорил, что лучше не поест, но новую рубашку у спекулянтов купит.

Закрутилось все сразу и стремительно. Обоим было совершенно ясно, что жить друг без друга они не смогут. Расставались на ночь – со слезами.

Мама была в ужасе – боже правый, актер! Более зыбкое будущее и представить сложно. Свадьбу сыграли тихую, у Тани дома. Мама и бабушка накрыли стол, Женька пришла со своим кавалером. На кухне всплакнула:

– Бросаешь меня?

Они обнялись и заревели хором. Пришла, конечно, Лялька, одна. На мамин вопрос, почему же одна, загадочно улыбнулась. Очень загадочно. Тихая Танина свекровь все время смущалась и почему-то краснела, дед Вадима – крепкий еще старик – выпил пару рюмок, и его здорово развезло. Пустился в воспоминания о счастливой и спокойной жизни при «хозяине».

Бабушка нахмурилась и предложила сменить тему. Свекровь испугалась и засобиралась домой. Вадим вызвал такси, и деда погрузили – сообща.

Когда уехала Вадимова родня, он как-то сразу вздохнул и расслабился. Подкалывал Женьку, спорил с Лялькой, объяснялся в любви теще.

В общем, как смогли, отметили. Отдельное жилье сразу образовалось – у деда Вадима была крошечная комнатка в коммуналке на Пресне, в квартире жили еще три семьи. Он благородно уступил ее и переехал к дочери. Сделали ремонт – переклеили обои и побелили потолки. Купили диван, книжные полки, новые шторы, посуду. Повесили бордовый шелковый абажур. Окно выходило на зоопарк, по ночам раздавались рев и вой его обитателей. Сначала было смешно, потом раздражало, а дальше – привыкли.

Таня неслась домой как угорелая. Готовила ужин, накрывала его полотняной салфеткой и ждала мужа. Вадим приходил усталый – она понимала: какая отдача – и физическая, и эмоциональная. Жалела его. Ел он молча, а потом, немного придя в себя, начинал ей рассказывать про репетиции, прогоны, занятия по фехтованию, уроки танцев, сценической речи.

Таня вздыхала:

– Какой ты счастливец! Как все интересно! Никакой рутины и обыденности!

Он почти обижался:

– А какой титанический труд! Какой расход жизненных сил! Какая нечеловеческая нагрузка!

Она его успокаивала, поила чаем с медом – так быстрее восстанавливаются связки – и укутывала теплым пледом.

Как она его любила! Сердце останавливалось и замирало! Когда Вадим спал, Таня садилась рядом и смотрела на него. Ее уже мало интересовала собственная личная жизнь. Ее жизнь – это он, талантливый, думающий, тонко чувствующий, рефлексирующий, сомневающийся. А она – она жена. Разве этого мало? И разве это не почетно – быть женой гения? В этом Таня не сомневалась ни минуты.

Приезжала мама и привозила продукты – то суп в банке, то котлеты, то кусок пирога. Оглядывала их каморку и тяжело вздыхала, предлагала переехать к ним. Сколько можно мучиться? Таня смеялась и отказывалась – у нас своя семья, и жить надо отдельно, без постороннего пригляда. Все остальное – чепуха, последнее, что их с Вадимом волнует. Мама плакала и обнимала дочь. А Таня удивлялась:

– Ты что, не видишь, как я счастлива?

Тане было наплевать на все: на скудный и неустроенный быт – и это после отдельной квартиры и бабушкиного ухода; на отсутствие денег – мужу она запретила работать по ночам; на то, что стрелку на колготках она заклеивала бесцветным лаком для ногтей. Штопала юбку, в третий раз пришивала бретельку на лифчике, варила на газу в маленьком ковшике остатки из трех тюбиков помады и заливала в один. Все казалось ей полной, просто полнейшей ерундой и пустяками.

Потому что она была счастлива.

Верка

Адвокат, не побрезговавший фамильными сапфирами, встречался с Вовкой. Вовка просил передать Верке, чтобы она «ехала в Москву, заканчивала институт и выбросила всю эту херню из головы».

На суде она увидела его – бледного, тощего, замученного, с глазами затравленного волка. Он увидел ее и опустил глаза, а она все смотрела на него, смотрела… И понимала, как страшно по нему истосковалась.

Ни речи адвоката, ни речи прокурора она не слышала – как будто отключилась. С трудом поняла, что Вовка признал свою вину и от последнего слова отказался. Когда стали зачитывать приговор, Эммочка почти насильно ее подняла со стула.

Судья читал монотонно и негромко. Когда он закончил, адвокат, вполне довольный и удовлетворенный, победно посмотрел на нее.

– Что? – спросила она у Эммочки.

– Четыре! – прошептала та и сжала Веркину руку.

– А… – отозвалась Верка.

Вовку выводили из зала. Он посмотрел на Верку и крикнул:

– Уезжай!

Она рассмеялась странным и дробным, каким-то утробным смехом.

Эммочка вывела ее на улицу, взяли такси и приехали домой. Верка выпила стакан водки. Стала засыпать. Эммочка жужжала о том, какая это удача.

– Всего четыре года! – повторяла она, снимая с Верки сапоги и колготки. – И какой молодец адвокат! Впрочем, в бабулиных знакомствах я не сомневалась. Все всегда работает, – тараторила она, пытаясь укрыть Верку одеялом.

– Слушай, ты, отстань! – крикнула Верка. – Придурошная!

Эммочка опустилась на стул, закрыла лицо руками – как ребенок, ей-богу! – и громко расплакалась. «Обидно, конечно, – горько всхлипывая, подумала она. – Ужасно обидно. Но объяснимо. Очень тяжелый день. Невыносимо длинный и тяжелый. Да и на кого обижаться? Ей, Веруше, больнее всех. Хуже всех и больнее».

Эммочка со вздохом встала, утерла ладонью слезы и стала раздеваться. Посмотрела на себя, голую, в зеркало, вздохнула, надела теплую старую фланелевую пижаму и шерстяные носки, забралась под одеяло и выключила ночник.

В соседней комнате громко всхрапнула пьяная Верка. Эммочка хихикнула и закрыла глаза.

Лялька

Лялька тоже горела в сумасшедшем романе. «Предмет» назывался Игорем. Познакомилась она с ним у своих новых друзей. Завсегдатаем той компании он не был, был из «случайных», заезжих, просто совпали жизненные планы. Игорь тоже собирался «валить». Было ему уже за тридцать, за спиной два неудачных брака. Капризная красавица мать, бывшая актриса, отец, известный профессор-уролог, квартира в высотке на Котельнической, последняя модель «Жигулей». А еще дубленка, ондатровая шапка. «Мальборо», ужины в «Арагви», обеды в «Узбечке». Сандуны со своим массажистом, свой парикмахер в «Чародейке». В приятелях – директора магазинов, продуктовых и промтоварных, кассиры в театральных и железнодорожных кассах, актеры кино, каскадеры, спортсмены. И это – после скромняги Гриши! У Ляльки голова шла кругом. Каждый вечер – кабак или гости. На выходные – поездка в Суздаль или в Таллин. Лучшие шмотки от фарцовщиков. Первый ряд на всех театральных премьерах. Продукты с Центрального рынка. Дыни в декабре. Маман, раскладывающая бесконечные пасьянсы и ревнующая мужа, веселенький папахен – профессор с котиными, маслеными и вполне заинтересованными глазками. Бывшая жена Игоря, красавица манекенщица, в статусе друга семьи и ближайшей подруги – утешительницы бывшей свекрови, вовсю кокетничающая с бывшим же веселеньким свекром, умоляющая бывшего мужа подыскать ей иностранца для брака – лучше «бундеса» или «джапана», на худший случай – «южка».

В общем, какая-то странная, чудная и не всегда понятная жизнь, но при этом очень бурная и разнообразная. Сам герой Лялькиных грез – безумный ревнивец, требующий отчета по минутам. Однажды он предложил – на полном серьезе – отрезать Лялькины прекрасные льняные длинные волосы. Таня тогда ей сказала, что бежать надо от него поскорее и подальше. Лялька махнула рукой и… Волосы отрезала. Сказала, не зубы, вырастут. Таня поняла, что все серьезно, более чем.

Пару раз Лялька звала Таню с мужем к себе. И Таня, и Лялька – не дуры ведь – сразу поняли абсурдность этой затеи. Их любимые говорили и думали на разных языках. Один раз Лялька позвала их в ресторан – пообедать.

Таня вздохнула и объяснила Ляльке, что та совершенно оторвана от реалий.

– Какой кабак, Ляль? У нас два рубля на неделю до стипендии.

Больше Лялька «пообедать» не звала.

Вадим считал Игоря дельцом и слегка презирал. И еще, как казалось Тане, слегка завидовал. Но думать об этом ей было неприятно. Главное – что Лялька была счастлива. Судьба у каждого своя – это Таня уже усвоила. Особенно когда думала о Верке.

Светик

В Москве Светика ждал сюрприз. И какой! Боже не приведи. Папахен – хрен старый – из дома свалил, к молодой секретарше. Официально не разводился, что естественно. Боялся с работы слететь. Маман запугал: «Рот откроешь – лишу денежного довольствия. Пойдешь полы в подъезде мыть».

Но главный кошмар был в том, что он перевез в их квартиру деда и бабку! А в квартиру стариков на Чистых прудах – старый дом, тихий двор, две комнаты и большая кухня – заселился с молодой сожительницей.

Конечно, комнату Светику освободили. Кто бы посмел этого не сделать! Теперь мать жила в одной комнате со стариками. Дед – почти глухой, телевизор и радио орет так, что хочется деда прибить. Мочится мимо унитаза, забывает спускать. Бабка все время лазает в холодильник – хочет есть. Когда ест – весь стол и пол в ошметьях еды. Все мимо рта. Может, поэтому и вечно голодная? На себя выливает по полфлакона духов «Красная Москва». Светика от этого тошнит так, что впору бежать в туалет. Мать сидит целый день застывшая и перебирает руками бахрому на скатерти. Не говорит ни слова. Ходит по дому в ночной сорочке и с нечесаными волосами. Даже Светику не рада – словно не видит ее. Светик позвонила папаше на работу, все высказала. Он молчал – а что тут скажешь? Светик требовала, чтобы он вернул деда с бабкой по месту прописки. Он ответил, что уже сделал там ремонт и это разговор бесполезный. А потом ехидно спросил у Светика, за что ее из командировки поперли. Хотя и сам знал, конечно, старый лис. На прощание посоветовал устраивать свою жизнь и на него не рассчитывать.

Светик бросила трубку и прошипела:

– Сволочь.

Позвонила Жанке. Та сказала, что Светик может пожить у нее, место найдется. А что делать и как жить – Жанка хрипло рассмеялась, – она Светика научит.

Светик усмехнулась:

– Ну это мы посмотрим – кто кого научит.

Вечером она собрала чемодан, вызвала такси и была такова. К матери не подошла – начнет выть и за подол хвататься, – про бабку с дедом и говорить нечего. Не люди уже. Так, растения.

Зоя

Миловидова из института отчислили. Говорили, что он запил. По-черному. Верная Машка из института ушла – перевелась в Стомат, на лечебный. После занятий бежала к Косте. Он лежал на диване, отвернувшись лицом к стене, ни с кем не общался, ни с Машкой, ни с матерью, телефонную трубку не брал, приятелям дверь не открывал. А через месяц пришла повестка из военкомата. Костя попросился в Афган, просьбу его удовлетворили.

Ирину Сергеевну Мащенко с работы уволили, по статье – на этом настоял секретарь райкома. Родных у нее не было, только какая-то дальняя тетка в Твери. Ирина Сергеевна сидела в своей маленькой комнатке за столом и смотрела, не отрываясь, на клеенку, разглядывала цветочный узор. Соседка приносила ей хлеб и молоко. Через два месяца она очнулась и решила устроиться на работу, но нигде не брали – пугались статьи. Одна сердобольная заведующая детским садом взяла ее нянечкой. Ирина Сергеевна работала в две смены – не ради денег, просто чтобы дома не находиться, потому что это было совсем невыносимо. И еще она боялась подходить к окну – очень тянуло вниз. Так легко – одним мгновением все закончить, все страдания, все муки, весь нестерпимый стыд и обиды. Но на это тоже надо иметь смелость – всегда, с самого детства, считалось, что Ирина Сергеевна – трусиха. Однажды на улице она встретила Зою. Прижалась к стене и опустила голову – точно, трусиха. Еще раз в этом убедилась. А Зоя, гордо подняв голову, прошла мимо. Скорее всего Ирину Сергеевну она не заметила. Просто Зоя из тех, кто всегда ходит с высоко поднятой головой. «Самое страшное, – подумала Ирина Сергеевна, – что все это она делает с абсолютной уверенностью в своей правоте. Честно исполняет долг гражданина. А люди для нее – пыль под ногами. И какой из нее получится врач?» За это Ирина Сергеевна переживала больше всего.

Да, кстати, для справки – Костя Миловидов вернулся в Москву через четыре месяца, с тяжелым ранением. Ногу, слава богу, спасли, отрезали только ступню. Машка сидела возле него в госпитале дни напролет. Через год они поженились. Костя восстановился в институте.

Шура

Нет. Нет и еще раз нет. И как могла прийти в голову такая безумная идея – родить от Валерки? Разве она сможет любить этого ребенка? Скорее всего она его просто возненавидит – вот этого она боялась больше всего.

И Шура позвонила Ляльке. Та удивилась:

– Поговорить? Заходи, Шурыга. Только времени у меня мало – минут пятнадцать.

Лялька открыла дверь, в руках кисточка для ресниц. Прошли на кухню. Лялька продолжала красить глаза. Шура объяснила суть проблемы и попросила Ляльку помочь – ну, укол какой-нибудь или еще что-нибудь.

– Есть же способы? – с надеждой спросила она.

– А банальный аборт? – спросила Лялька, глядя в зеркало и вытягивая губы в трубочку.

– Боюсь я, Ляль. У меня кровь плохо сворачивается. Ну ведь можно же как-то без операции? Раньше же избавлялись как-то? В деревнях, например. А сейчас медицина вообще вырвалась вперед.

Лялька перестала красить глаза и уставилась на Шуру:

– Ты, Шурыга, даешь! Не ожидала от тебя, честно говоря. В деревнях! Я тебе повитуха деревенская? Или акушерка подпольная? А папаша что – в отказку?

Шура мотнула головой:

– Не в папаше дело. Ситуация у меня – сама знаешь. Мать лежачая. Куда еще ребенка?

Лялька согласилась: логично. Обещала узнать у девчонок из гинекологии. Может, что-нибудь и есть. Да нет, конечно же, есть. Лялька слышала про какие-то инъекции. Стимуляторы, что ли? Девчонки их делали. Кому-то помогало, кому-то нет. В общем, попробовать можно. Надо Шурке помочь. Не оставлять же в беде несчастного человека. Лялька налила Шуре кофе. Та кофе выпила и заторопилась – не хотелось Ляльку задерживать. Лялька закрыла за ней дверь, посмотрела в окно: опустив голову и шаркая, Шура, как старушка, медленно брела к своему подъезду. Лялька бросила взгляд на часы – через полчаса за ней должен был заехать любимый, ждать он не привык, не проходят с ним такие номера. Она побежала одеваться.

Шура зашла к маме – все так же, никаких изменений. Мама спала, и чуть подрагивали тонкие, бледные, словно прозрачные, веки. Шура села на стул и взяла ее за руку – тонкую, холодную и почти невесомую. Мама не проснулась.

В комнату заглянула тетка.

– Ужинать пошли!

Шура посмотрела на нее: какая это мука – сидеть рядом с ней, слушать ее прихлебывания и чавканье, смотреть на жирные губы и руки, на то, как смачно, со звуком, она обсасывает куриные кости и вытирает пальцы кухонным полотенцем.

Шура пошла к себе. Она закрыла глаза и подумала о том, что Лялька ей обязательно поможет. Она, Лялька, хоть и не подруга, но человек хороший, в беде не бросит. А всю правду ей знать ни к чему. Да и зачем позориться? Чтобы людям на тебя смотреть было тошно? Чтобы брезговали и стеснялись знакомства с тобой? К чему добавлять? И так в жизни Шуры хорошего было мало.

Ну почему все беды – и на одного человека! Так быть не должно…

Таня

Таня была беременна. Новое состояние так потрясало ее, что она никак не могла с ним свыкнуться и поверить в свое счастье. Выходит, тот, первый аборт прошел без осложнений. Она может иметь детей! Получается, та очкастая кобра-гинекологиня сделала все на совесть. Дай бог ей здоровья! А сколько лет Таня боялась, что у нее ничего не получится!

Мама вздыхала:

– Какой ребенок от этого твоего? Он сам – вечный ребенок, с его-то профессией. Всегда будет страдать и рефлексировать, если в карьере не сложится. Безденежье. А если сложится – другие проблемы: бабы пойдут, начнутся пьянки-гулянки, зазнается и все равно будет мучить тебя.

Таня ее не слушала: ребенок от любимого. Разве это не счастье?

Она осторожно гладила свой живот: «Спи, мой любимый, спи, мой ненаглядный». Почему-то она была уверена, что будет мальчик. Сын, сынок, надежда и опора, поддержка во всех обстоятельствах, лучший дружочек на все времена. Она постоянно с ним разговаривала, слушала классическую музыку, ходила в Третьяковку, чтобы младенец привыкал к прекрасному еще в утробе, – так было написано в умных книгах.

Вадим воспринял известие о беременности довольно спокойно. Вздохнул – да, коммуналка, денег не особо, с будущим – непонятно. Как сложится карьера? Ведь здесь столько зависит от удачи и банального случая! Потом покапризничал:

– Будешь его любить больше меня.

Таня засмеялась:

– Меня на всех хватит!

Больше всех радовалась Женька: придумывала имена, бегала в «Детский мир», разглядывала игрушки. Покупать заранее суеверная Таня ей запретила.

В апреле Таня родила сына. Роды были ужасные – затяжные и с осложнениями. Но когда ей показали ребенка, она заплакала и моментально забыла обо всех кошмарах и боли. Мальчика, туго запеленатого в казенную застиранную пеленку, положили ей на живот.

Он сморщился и чуть приоткрыл глазки.

– Ну, здравствуй, мой хороший! – сказала Таня и в то же мгновение поняла, что не будет человека важнее в ее жизни – никогда и ни при каких обстоятельствах.

Верка

Верка все узнала – и номер зоны, и адрес. Зона была в Потьме. Она поехала туда – конечно, с огромным рюкзаком. Ушлый и опытный адвокат обучил ее всем премудростям: что можно везти, кому и сколько дать, как разговаривать с начальником зоны. Сказал, кстати, что начальник – неплохой мужик, по крайней мере вменяемый. Если среди них вообще есть нормальные и вменяемые. Верка сняла комнату – желающих сдать проворных теток было в избытке. Там все и существовали на эти деньги, иначе не проживешь. Записалась на прием к начальнику колонии. Накануне не спала всю ночь, почему-то было очень страшно.

Он принял ее довольно доброжелательно. Изучил паспорт, поинтересовался, кем она приходится известному адвокату, хотя, конечно, все сразу понял – по отчеству. Сказал, что свидание пока не положено. Да и кто она Вовке? Разрешаются только встречи с женой или близкими родственниками. Верка разревелась.

– Распишитесь, – посоветовал ей полковник. И, смеясь, добавил: – Если кавалер твой не будет против. Борзый он у тебя и резкий. Тяжело ему тут будет. Вначале особенно. А расписать я вас смогу, такие полномочия у меня имеются. Так что шей подвенечное платье, невеста, и приезжай через три месяца.

Верка медленно раскачивалась на стуле.

– А сейчас нельзя? – тихо спросила она.

– Не положено.

Верка достала из сумки приготовленный конверт, положила его на стол. Полковник долго и молча смотрел на конверт, потом взял, помял на ощупь, бросил в ящик стола.

– Приходи завтра, – сказал он. – И фату не забудь! – рассмеялся он тонким смехом.

Верка кивнула и вышла на ватных ногах. Шла от колонии к поселку и ревела: разве можно все это перенести нормальному человеку?

Оказалось, что можно. И не только это, а много всего и всякого другого. Но это будет потом. Не все сразу.

Лялька

Лялька не жила – летала. Влюблена была так, что ничего не соображала. Мать смотрела на нее и качала головой, осуждала. Все мужики – гады и предатели. Других не бывает – это она крепко усвоила и пыталась втолковать бестолковой дочери. А той все по барабану. Ей слово – она заливается, весело ей. Ну пусть попляшет. Потом сама убедится. Дураки учатся на своем опыте, умные на чужом. Лялька бежала к Игорю по первому звонку, трубку хватала сразу – просто жила у телефона. Он, снисходительный и вальяжный, в Ляльку втрескался не на шутку, даже предложил пожениться. Но обстоятельства не давали – у него уже в кармане было разрешение на выезд, а Лялька – в отказниках. Сколько ее еще продержат – непонятно. Какой резон ему ждать? Решили: он едет первым, пытается как-то определиться, снимает квартиру и ждет Ляльку. До отъезда оставались считаные дни. В общем, слезы. Не расставались теперь ни на минуту. Он ездил по последним отъездным делам, она всюду с ним, крепко держала его за руку. Он останавливал машину, и они обнимались. Лялька – совсем не рева – плакала без конца. Наконец Шереметьево. Его красавица маман в шляпке с вуалью объясняет всем: чтобы не было видно ее опухших глаз. Отец пытается неловко острить. Друзья и подруги. Бывшая жена. Лялька никого не видит. Стоит, замерев и положив голову ему на грудь. Потом кто-то отрывает ее от него, и он уходит, не оборачиваясь.

– Почему? – спрашивала у всех Лялька. – Почему он не обернулся и не помахал?

Его друг ей терпеливо объяснил, что ему так легче. Он же усадил Ляльку в машину, дал ей прикуренную сигарету и плоскую фляжку с коньяком. Лялька глотала коньяк и понимала, что начинается другая жизнь, состоящая из ожиданий писем и редких звонков. Разлука может исчисляться не месяцами, а годами, и ей ничего больше не интересно. Ничего. Просто потому, что все сейчас без него. А жить надо. Такие вот дела.

Зоя

Все складывалось неплохо. Зоя защитила диплом, конечно, на «отлично». Характеристику получила наилучшую, направление в эндокринологический центр и предложение в аспирантуру. Она подумала и решила, что работать пойдет, а аспирантуру окончит заочную – так труднее, но правильнее, надо набираться практического опыта. А трудности никогда Зою не пугали. Жизнь была насыщенная и беспокойная: работа, учеба, библиотека. В отделении Зоя близко ни с кем не сходилась – к чему? В подругах она не нуждалась, да и времени не было. Хотя, конечно, тоска брала иногда, особенно перед сном. Ну разве это нормально: у молодой и здоровой женщины нет никакой личной жизни? Зоя рассматривала себя в зеркало: прекрасное, крепкое тело, высокая грудь, упругие ноги. К лицу тоже никаких претензий: обычное лицо, без явных изъянов. Голова на месте. В отделении ее ценят, говорят, что врач она перспективный. Подала заявление в партию – не для того, чтобы проще было защититься, а потому, что есть такая потребность – быть впереди. Живет правильно, по совести. Больные ее уважают, и она к ним с полной внимательностью. Хорошая и заботливая дочь. Ну что еще надо?

А оказывается – надо. Разве она не женщина? Конечно, женщина. Только с принципами.

Но им, мужикам, видимо, не принципы важны. А что важно – Зоя искренне не понимала.

Светик

Светик жила у Жанки. Та, конечно, раздражала. Курила без остановки и коробками жрала шоколадные конфеты. В доме непролазная грязь, противно, но убирать еще противнее. Объявился бывший муженек, принес документы на развод. Светик подписала. В назначенный день съездила в суд. Развели без лишних вопросов. Бывший из зала вылетел как подстреленный. Даже «до свидания» не сказал. Хам ущербный! Пусть поищет себе дуру – любительницу платонических отношений. Ха-ха!

Мужиков у Жанки была тьма, целая картотека, по колонкам: «веселые», «для услад и развлечений» – для души, короче, «деловые» – торгаши, цеховики, фарца. Были еще «серьезные» – разные дяди с высокими постами, те, кто денег не подкинет, но по жизни может помочь.

Светик сказала: «Размениваться нечего – здоровья не хватит. На кабак сами заработаем». В общем, стали общаться с «деловыми» и «серьезными» – у кого на даче, у кого на съемной квартире. Был один хрен из органов – так тот нужду справлял на конспиративной, служебной. Предложил общаться с «фирмой», Светик отказалась – вот еще, по гостиницам шляться, в баре сидеть, как курица на насесте, и ждать, когда тебя купят.

Появился у нее и фаворит – приятный дядечка сорока лет, главный администратор очень модного театра. Нежадный был и веселый, хохмил всю дорогу. В Одессу на гастроли с собой взял. Там Светик всех актеров вблизи разглядела – интересно, кто с кем спит, кто сколько пьет. Денег администратор не давал, а вот шмотки таскал тюками – актеры из загранки на продажу привозили.

Один из торгашей любил кабаки, везде свой был. Столы накрывали ему такие, что и Светик не видывала. Он и бабки давал, и продукты – сумками. Еще один был – из «серьезных», высоко сидел, обещал с квартирой помочь. Противный, руки дрожат – холодные и липкие, но Светик терпела, на квартиру надеялась.

Любви Светик не хотела. Какая любовь? Жить надо легко и сытно, выглядеть хорошо, мужиками крутить, «снимать» с них все, что можно, и побольше. Использовать их в хвост и в гриву.

Только иногда почему-то становилось тошно. Так тошно, хоть волком вой. И тошнило от всех – в прямом смысле, и от «щедрых», и от «веселых», и от «деловых», хоть в петлю лезь. Не тошнило ее только тогда, в далекой юности, от мальчика-поляка. Да где тот мальчик? Ку-ку. А жить надо.

Шура

Лялька не обманула – позвонила и сказала, что достала ампулы. Может, сработает с одной, а может, с двух или трех. Вводить надо в вену. Пришла к Шуре – тетки дома не было – и сделала инъекцию. В вену попала не сразу – нервничала и чертыхалась. Ушла. Сказала, что надо ждать. Шура налила полную ванну горячей воды. Выпила стакан водки с перцем. Забралась в ванну, смотрела, как тело становится красным и рыхлым. Потом затошнило и закружилась голова. Шура попыталась вылезти, но сил не хватило. Она почувствовала, что отключается, в голове – словно туман или дым. И она подумала – вот и хорошо. Вот бы конец. Единственный и правильный выход и такой долгожданный! Она закрыла глаза и стала медленно сползать под воду. Надо же! Совсем не страшно, а даже наоборот! Здорово!

Тетка Рая вернулась из магазина, с трудом втащила тяжелые авоськи. Присела на кухне – отдохнуть, потом пошла в ванну – надеть халат.

«Скорая» приехала быстро – через пятнадцать минут. Тетка уже вытащила Шуру, и она лежала на кафельном полу в ванной, вокруг нее была большая лужа воды.

Немолодой врач, с красивым и испитым лицом, вместе с Раисой оттащил Шуру в комнату, положил на ковер и накрыл одеялом. Шура открыла глаза.

– Чаю! – крикнул врач. – Крепкого и сладкого!

Тетка бросилась на кухню. Врач набрал в шприц лекарство и сделал Шуре укол. Тетка принесла чай, подняла Шуре голову, и та сделала пару глотков. Чай пролился на подбородок.

Шура открыла глаза, мутным взглядом обвела комнату, попыталась приподняться.

– Лежи! – прикрикнул врач. – Ну, что творишь? Грех ведь большой. Твоя жизнь – копейка, а ребенок при чем? Какое право имеешь его жизнью распоряжаться?

Тетка сложила руки на груди и заголосила:

– Не губи дитя!

– Вы за ней следите. – Врач посмотрел на Раю. – Одну не оставляйте, за руку водите. И питание – фрукты, витамины. А вы ей кто, мать?

Раиса закивала:

– Услежу. Ей-богу, услежу. По пятам ходить буду. Это ведь внучок мой.

– Или внучка, – кивнул доктор. – Он тяжело поднялся с дивана, померил Шуре давление и сказал: – Давай, девка, без глупостей!

Шура отвернулась.

А где же счастье?

У Тани начался мастит – муки адовы. Расцеживалась и ревела в голос. Температура поднялась до сорока. Сын голодный – не спал ни одну ночь. Таня ходила как тень, поесть не было времени, соседи стучали в стену. Муж старался улизнуть из дома. В ванной тухли ведра с грязными пеленками, постирать не было сил. Хорошо, что умница Женька иногда приезжала и гуляла с ребенком. Таня ложилась и моментально, как в темную яму, проваливалась в сон. Конечно, счастье. Конечно. Но почему так тяжело? И совсем нет сил.

Лялька ходила как больная. Ничего не замечала вокруг. С работы домой. Дома ложилась на диван и с головой укрывалась одеялом. Только не трогайте! Бегала по десять раз к почтовому ящику, но писем не было. Все утешали – объясняли, что так работает почта. Она верила. Просто очень хотелось верить. И опять ждала. И еще очень по нему скучала. «А вот он, наверно, не очень», – думала она и ревела в подушку.

Совершенно непонятно, когда они встретятся. И встретятся ли вообще.

А у Верки? Да что у Верки! Хуже не придумаешь. Холодная комната в деревенской избе, час пешком топать по сугробам до колонии. Разговоры с начальством. И еще – непонятно, как среагирует Вовка на всю эту историю со свадьбой. Впрочем, она догадывалась – как. Пошлет ее подальше и скажет, чтобы валила домой.

У Светика тоже – тоска черная. Все осточертели, хуже некуда. Сняла квартиру – не домой же возвращаться, в запах мочи и тлена. На сумасшедшую мамашу смотреть. А одной тоже несладко. И деньги есть, и тряпки. Хотя и понимает все про себя, но хочется волком выть.

Зоя убеждала себя, что у нее все хорошо: и родители здоровы, и работа любимая, и в коллективе ее уважают. А вот на душе муторно – неспокойно на душе. Хочется друга. Верного. Чтобы ее ценил и понимал. Чтобы поддерживал в трудную минуту. А никого! Ведь маме не скажешь, что так одиноко. Да и никому не скажешь, потому что тяжело в своей слабости признаться. Да и не заведено у них с матерью сокровенным делиться. Не принято. Принято быть сильной и стойкой. Вот Зоя и старалась виду не подавать.

Шура вдруг поняла, что у нее нет прав на собственную жизнь. И на то, чтобы распоряжаться жизнью ребенка. В смысле – жить ему или не жить. Тетка ее гадиной и потаскухой обозвала, Валерик, как узнал, под ноги ей плюнул. Матери она сказать ничего не могла. А вдруг та понимает? Позвонила отцу – от отчаяния. Дома его не было. Женщина, взявшая трубку, видимо, жена, разговаривала с ней стальным голосом. Шура попросила передать, чтобы он перезвонил. Звонка не дождалась. Убеждала себя, что ему просто не передали. Так хотелось в это верить! Но больше решила не звонить. Да и чем он поможет? Ничем. Кто ей вообще может помочь? Никто и ничем. И это было самое страшное.

Молодость – прекрасная пора. Прекрасная? Ну-ну…

Таня

Мама забрала Таню с Кирюшей – так назвали ребенка – к себе. Конечно, стало легче. Бабуля готовила, Женька стирала, мама помогала купать сына. А Вадим остался в дедовой коммуналке, сказал, что там ему спокойнее – скоро дипломный спектакль, надо роль учить. И вообще, не высыпаться он не может – голова начинает болеть.

– А о том, что я не высыпаюсь, ты не подумал? – поинтересовалась Таня.

Он ответил, что ее такая «доля материнская». К сыну приезжал раз в неделю. На полчаса. Таня просила его погулять, но он смотрел на часы и говорил, что торопится – куча всяких разных и важных дел. Как-то она попросила денег, сказала, что сидеть на маминой шее неудобно. Вадим недовольно поморщился, вынул из кошелька пять рублей. Таня развернулась и ушла в комнату. Слышала, как хлопнула дверь. Вышла в коридор. На тумбочке сиротливо синела пятирублевая бумажка. Таня расплакалась.

Как-то поехала к мужу. Решила наладить отношения, винила себя, что он заброшенный, неухоженный и голодный. Купила продукты, решила сварить обед, постирать и погладить. Мама отпустила с ночевкой.

Мужа дома не было. В комнате пыль, грязь, куча нестираного белья. Подумала: «Бедный мой! Как же я не права!» Сварила борщ, потушила мясо, принялась за уборку. Отодвинула диван – протереть мокрой тряпкой пыль, и за диваном нашла заколку для волос. Разумеется, не свою. Села на стул. Слез не было. Сколько просидела – не помнила. Потом встала, домыла пол, вытерла пыль и постирала замоченные рубашки. Заколку положила на подушку.

Мама открыла дверь и удивилась:

– Ты что, вернулась?

– Планы изменились, – сказала Таня.

Она разделась и пошла к себе, села на стул и стала смотреть на спящего Кирюшу. Поправила ему одеяльце. Сын открыл глаза и улыбнулся. Она взяла его на руки и прижала к себе. От мальчика пахло молоком и тем самым необъяснимым запахом младенца, слаще которого нет на свете. Таня улыбнулась – стало немножко легче. Чуть отступили обида и боль. «Прорвемся! – подумала она. – С кем не бывает!» В конце концов, у нее есть самое главное – сын. А все остальное – мелочи жизни.

Верка

Начальник колонии устроил Верке свидание. Ворчал, что не по уставу, что просто пожалел. Про деньги, видимо, забыл.

Сказал, что сейчас приведут заключенного Гурьянова. Верку трясло, как в лихорадке.

Привели Вовку. Она вскочила со стула и бросилась к нему, он отстранился.

– Чего задумала? – грубо спросил он. – Не будет никакой свадьбы. Езжай в Москву и устраивай свою жизнь.

Верка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

– По-моему будет. Не уеду. И завтра нас распишут.

– Дура, – отозвался он. – Ты просто набитая дура. Калечишь свою жизнь. Не ведаешь, что творишь.

– Ведаю, – прошептала Верка и сделала шаг к нему и положила голову ему на грудь.

Вовка стоял как каменный, но не оттолкнул ее. Она крепко к нему прижалась и услышала, как часто и гулко у него бьется сердце.

Назавтра начальник зоны их расписал. Разрешил остаться в комнате для свиданий. Теперь у них была куча времени. Целые сутки! И эти сутки равнялись целому веку счастья.

Лялька

Нет, письма приходили. Редко, но приходили, и даже была пара звонков, пустых и коротких – Игорь все время повторял, что это очень дорого. Лялька теряла все слова и тоненько подвывала в трубку. Чувствовала, что он злится.

– Мне здесь хуже, чем тебе, – объяснял Игорь. – Труднее.

Лялька понимала. Конечно, понимала, но ей казалось, что утешать должен Игорь. Или, по крайней мере, давать какую-то надежду. Словом, и она, и он ждали друг от друга совсем другого – слов и утешений. После звонков Игоря Ляльке становилось еще хуже. Да и письма сделались постепенно суше и раздраженнее. В отъезде ей было в очередной раз отказано, как всегда, без объяснения причин. Хотя все понимали, что дело в отце, точнее, в его бывшей работе и дурацкой форме №2. Господи, тоже мне, носитель секретов государственной важности! И смех и грех. Но факт оставался фактом – и отец, и Лялька сидели в глубоком отказе.

Лялька ездила к свекрови – так она называла маман своего возлюбленного. Та ходила по дому в черном пеньюаре, рассеянно роняла пепел на ковер и капризным голосом давала указания домработнице. Они с Лялькой долго пили кофе, и мадам ударялась в воспоминания о былой красоте, прежних многочисленных ухажерах и о счастливом и сытном детстве своего обожаемого сынули, «у которого было все, и даже больше, чем все».

Лялька послушно кивала и чувствовала, что ее клонит ко сну.

Однажды она поехала в Товарищеский – просто совсем было тошно. А там, как всегда, тепло, сытно и весело. Пили итальянский вермут и закусывали ананасом, принесенным кем-то из гостей.

Лялька впервые после долгого времени начала смеяться, острить и кокетничать. Гульнара в огромном тазу жарила беляши. После ананаса и вермута начали пить холодную водку и закусывать беляшами, истекавшими горячим соком. Напротив нее сидел очень высокий и худой молодой парень в крупных очках. Лялька посмотрела на него, и он смущенно улыбнулся. По понятным приметам – серому твидовому пиджаку, брюкам в крупный вельветовый рубчик, замшевым, совсем уж нездешним ботинкам – она поняла, что это иностранец. Оказалось – француз, зовут Этьен, работник торгпредства. Холост, из богатой и многодетной семьи. В тот вечер они с Лялькой ушли из Товарищеского вместе, и в первую ночь она осталась у него. На следующий день Этьен предложил ей перевезти к нему свои вещи.

Лялька сомневалась недолго – даже сама удивилась. И вещи перевезла. Правда, через неделю. А через три месяца Этьен предложил ей руку и сердце, а еще дом в Париже и виллу в Кесарии, на берегу Средиземного моря. Да, и еще – ну совсем небольшую, всего две спальни, квартирку в Биаррице.

Лялька была не из тех, кто выпендривался. И потом, к Этьену она испытывала вполне внятные чувства. Да, не было надрыва и бешеной страсти, но были симпатия, уважение, благодарность и сексуальная совместимость – вполне. И еще – в первый раз, в первый раз в жизни у Ляльки исчез страх перед будущим и появились вполне и четко осязаемое душевное спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.

Разве этого мало?

Они стали собирать бесконечные справки и бумаги для разрешения на брак. Издевались над ними – будь здоров! В Грибоедовском загсе тетки с халами на голове, малиновым маникюром и перламутровой помадой, в кримпленовых костюмах и золотых кольцах с красными камнями презрительно и, скорее всего, завистливо кривили накрашенные рты и заворачивали очередные бумаги.

Терпение требовалось адское, нервы у всех были на пределе. Наконец был назначен день бракосочетания. Лялька позвонила вечером Тане. Сказала, что не верит в благополучный исход мероприятия – наверняка в последний момент эти суки что-нибудь придумают. Найдут, к чему придраться. Лялька ревела и хлюпала носом.

– Все будет хорошо, – успокаивала ее Таня. – Ты, главное, до свадьбы не давай. А то вдруг передумает! Целомудрие – залог успешности брака.

Они дружно заржали, ситуация разрядилась. Лялька встала под холодный душ, выпила рюмочку коньяка, забралась в постель, уткнулась в подмышку безмятежно спящего Этьена и через десять минут спокойно уснула. Все-таки нервы у нее были железные. Да и выдержки – не занимать.

Светик

Светик заехала к матери. Та по-прежнему ни на что не реагировала, ходила неумытая и нечесаная. В мойке громоздилась гора засохшей посуды, по столу бегали тараканы. В комнату бабки с дедом вообще не зайти, не для слабонервных. Дед орет благим матом, бабка рыщет в пустом холодильнике и просит жрать. Светик достала из сумки продукты. Бабка схватила батон колбасы, стала рвать зубами и глотать с кожурой. Светика затошнило. Мать на еду смотрела равнодушно.

– Будешь? – спросила Светик.

Мать покачала головой, опустила глаза и стала гладить рукой клеенку.

Светик, отряхнула стул, постелила на него газету, села, закурила и обвела глазами кухню.

– Значит, так… – сказала она и, затушив сигарету, решительно встала. Теперь ей было понятно, что нужно делать. И она не сомневалась, что у нее получится. Главное – тактика и стратегия, а еще – решительность. Этого ей не занимать.

Она поехала к отцу домой. Специально – домой, не на работу. Он жутко смутился, покраснел и замер в дверном проеме.

– Пройти можно? – Светик отодвинула его плечом. Она сняла плащ – сапоги снимать не стала – и прошла в комнату. Из кухни выглянула «молодуха». Светик бросила на нее презрительный взгляд. Та испуганно скрылась. Отец растерялся и предложил Светику чаю. Она ему не ответила, достала сигарету. Он жалобно проблеял, что у них не курят. И шепнул – Люся в положении!

– А мне начхать! – ответила Светик. – Дай пепельницу!

Отец суетливо пододвинул какую-то хрустальную плошку.

Светик четко и конкретно изложила суть дела. Он, опустив голову, слушал.

– Значит, так, – заключила она. – Деда с бабкой – в хороший дом престарелых. В хороший! – повысила голос она. – А маман – в санаторий. Или как там это называется? Короче, место для постоянного пребывания людей с психическими проблемами. В лучший. Отдельная палата, питание, прогулки и личный психиатр. Кремлевка или что там у вас? А то хорошо устроился! Потомства они, видите ли, ждут! – Она встала, затушила сигарету и тихо так сказала: – Действуй, папуль. Сроку тебе – пару недель. Не жди, пока мать из окна выскочит. Грех на тебе будет. Большой грех. Ну и меня ты знаешь. – Она недобро усмехнулась. – В смысле на что я способна. Так что в твоих интересах сделать все быстро и культурно. – Светик вышла в коридор. – Будь здоров, папуль. Не кашляй!

Через полтора месяца она начала делать ремонт. Материалы, конечно, импортные: плитка югославская, обои итальянские, паркет финский. Мебель всю выкинула. Хоть и неплохая, румынская, но ей казалось, что запах мочи въелся во всё. Пусть будет новое, решила она. Самое-самое, по высшему разряду. К отцу за помощью обращаться не стала. Помогли свои связи.

Съездила к матери в санаторий. Хорошее место – сосны, дорожки, лавочки. Номер убран, телевизор, шелковые шторы, платяной шкаф, кресло, письменный стол. Столовка чистая, запахи приятные. Даже слюну сглотнула. Мать причесана, ногти подстрижены, халатик чистый, тапочки.

Увидела Светика – на лице ни одной эмоции. Сидит за столом и что-то пишет в тетради.

– Что пишешь, мам? – спросила Светик, усаживаясь в кресло.

– Письмо, – смутилась мать.

– А-а, – зевнула дочь. – А кому, если не секрет?

– Не секрет. – Мать покраснела и заправила за ухо прядку волос. – Дочке моей, Светланке, – тихо сказала она.

Светик помолчала и сказала:

– Понятно. Ну, я пойду?

Мать кивнула.

– До свидания. Вы не волнуйтесь, – проговорила она и добавила: – У меня все хорошо. Гуляю по парку. Телевизор смотрю. Уколы мне делают. Витаминные. Да, и булочки здесь дают, – оживилась она, – вкусные такие, с изюмом. – Мать улыбнулась и затянула поясок на халате.

Светик подошла и поцеловала ее в щеку. Мать чуть отклонилась и украдкой вытерла щеку ладонью.

Светик шла по коридору и плакала. «Чертова жизнь! – думала она. – Просто не жизнь, а полное дерьмо. Но сделала я все правильно. По-другому просто невозможно. По-другому мне не выжить».

Она вытерла слезы и быстро пошла к выходу. На дорогу выскочила ярко-рыжая белка и посмотрела на Светика.

– Хорошо тебе! – сказала Светик. – Ни забот, ни хлопот. И у меня все будет хорошо! Слышишь!

Белка повела острым ухом и прыгнула на ветку сосны. Светик вышла на улицу и подняла руку. Машину она поймала быстро.

– В город, – коротко бросила она и отвернулась к окну.

К бабке с дедом Светик не поехала. К чему? У них там и так все есть, а она по ним не скучала. Впрочем, как и они по ней.

Зоя

У Зои начался роман с врачом из соседнего отделения, пузатым дядечкой с тщательно, как ему казалось, замаскированной лысиной. Он был старше ее на восемнадцать лет, женат и имел двоих детей. Сначала переглядывались на конференциях, потом танцевали на Восьмое марта на праздничном вечере. Дальше он пригласил ее в театр, проводил до дома, довольно ловко поцеловал у подъезда. На выходные поехали на турбазу. С ним было не скучно – остряк и весельчак. Не из пошляков. Циник и бабник – это Зоя поняла сразу. Но определенно – человек опытный и неглупый.

Зоя летала. Похорошела. Купила несколько новых платьев. Медсестра Зиночка достала ей французские духи «Клима». Сделала модную стрижку. Надела каблуки.

Встречались они раз в неделю на квартире его старшей сестры, одинокой старой девы, обожавшей брата и во всем ему потакавшей.

В постели Зое было с ним хорошо – несмотря на непривлекательную внешность, любовник он был умелый, ловкий и ненасытный. А что до Зои… Понятно, что «фрукт давно созрел» и даже немного перезрел – что уж говорить.

Словом, Зоя была счастлива, и даже туманное и неопределенное будущее ее совсем не расстраивало. «Как будет, так и будет, – мудро решила она. – И за это спасибо». Конечно, она понимала, что семью он не оставит. Скорее всего – не оставит. Детей он обожал, да и к жене относился неплохо. Но всякое в жизни бывает. Главное – вести себя по-умному, не навязываться, не настаивать, не давить. Она, Зоя, умница. Молодая, образованная, состоявшаяся, они коллеги – это немаловажно. Всегда есть о чем поговорить. Жена его, кстати, работала на АТС простой телефонисткой.

А дети – все дети вырастают и вылетают из гнезда. Зоя у него для любви и счастья. Не говоря уже про молодое и крепкое тело, всегда готовое на ответ. Так что посмотрим. Не будем загадывать. Пока хорошо – и ладно, а все действия – потом. Когда придет время.

Шура

Живот рос быстро.

– Жирнеешь день ото дня, – выговаривала тетка.

Мать тоже заметила живот. Посмотрела на Шуру и заплакала. Шуре казалось, что она все понимает. Смотреть на мать она боялась.

Ходила тяжело, опухали ноги, отекало лицо. В консультации бывала редко, почему-то было неудобно.

Тетка сходила в загс и договорилась, что Шуру и Валерика быстро распишут.

– Для чего? – спрашивала Шура.

Тетка качала головой:

– Дура. Чтобы у ребенка был законный отец.

– Отец! – усмехалась Шура. – Тоже мне – отец.

Но бороться с теткой не было никаких сил.

Расписались. Валерик с Раисой выпили водки. Шура пошла спать. А через две недели ее увезли в роддом. Рожала она долго. Ребеночек все не выходил. Тянули щипцами. Все оказалось страшнее, чем она думала. Сына ей три дня не приносили – говорили, слабенький, не сможет сосать. А потом принесли. И вправду – слабенький. Все дети орут, как птенцы, открывают беззубые рты, а этот – молчит, посапывает. Нянечка его за щечки треплет, пытается разбудить, а он глазки откроет, закроет и опять спит. Грудь не берет.

Шура смотрит на него и плачет. У всех – дети как дети, у нее мышонок какой-то: волосики серенькие, редкие, тощенький, бледный. И совсем не кричит. Нянька постоит у Шуры, вздохнет и забирает. Его, говорит, в детской будут кормить. Из пипетки.

Шура плачет и волнуется. Тетка пришла один раз и принесла апельсины. А апельсины нельзя, это всем известно.

Шура апельсины отдала нянечке, а та ей грудь расцедила. Ведь мальчик не ест. Совсем не ест. А грудь стала каменная и красная. И болит! Так болит, что кричать охота. А не покричишь! Все устали и хотят спать. Шура к стенке отвернулась, зубы сжала и молчит. Ей ли привыкать!

Только за ребеночка душа болит. Что-то чует материнское сердце. Что-то чует. А врач мимо Шуры проскакивает и глаза отводит. И нянечка вздыхает. Начали колоть антибиотики, стало легче – температура упала. Семь потов сошло. Из груди – гной. А на душе?

А на душе тоже гной, застывший и заскорузлый. За много лет. И опять жить страшно, а надо. Потому что у нее – сын. Но сынок поправится. Мама говорила, что и Шура слабенькая родилась. А выросла вон какая. Сильная.

Разве слабый выдержит ее жизнь?

Таня

Таня уговаривала себя, что надо жить вместе ради ребенка. Как можно оставить мальчика без отца? Она сама хорошо помнила, что это такое. Она винила во всем только себя. Сама виновата – думала, как облегчить себе жизнь. А про мужа забыла. Она взяла сына и переехала к мужу, в коммуналку. Он был удивлен и, как показалось ей, немного растерян. А может быть – расстроен? Конечно, стало тяжелее – и прибраться, и приготовить, и постирать, и достать хоть какие-нибудь продукты, отстояв пару часов в очереди с ребенком на руках. И еще – совсем не было денег. В баночку из-под майонеза собирали мелочь. Она удивлялась – ведь раньше муж не брезговал никаким приработком, а сейчас, когда она, почему-то сильно смущаясь, говорила ему, что не на что купить хлеба и молока, он впадал почти в ярость. Тогда он был студент, а сейчас – актер столичного театра.

Таня усмехалась:

– Ну да, ты человек важный. Извини, что я с тобой на «ты».

Зарплата в театре была восемьдесят рублей. Муж не отказывал себе в недешевых сигаретах «ВТ», любил выпить кофе с коллегами в театральном буфете, покупал у фарцовщиков рубашки и джинсы. Говорил, что ему надо «выглядеть».

Да, правда. Она все понимала. Или – очень хотела понять. Но принять не могла. Как ни старалась.

К Ляльке на свадьбу идти было не в чем. Из одежды – пара выношенных джинсов, годных только для прогулки с ребенком, и пара старых свитерков. Про обувь и говорить нечего – старые, разношенные кроссовки. Надела мамин костюм. Осталась недовольна, ну да что поделаешь. Выбора нет. Муж на свадьбу не пошел – репетиция. Таня почему-то не расстроилась.

Лялька

В загсе прошло все удачно, хотя психовали все. Потом поехали к Этьену. Его домработница напекла целую кучу блинов. На столе стояли двухкилограммовая банка черной зернистой икры, водка «Абсолют» и шампанское «Вдова Клико» из «Березки».

Таня смотрела на счастливую Ляльку, и на душе теплело. Было шумно, весело и вкусно. Близкие и родные люди из Товарищеского, пара французов – коллег Этьена. Один из них пригласил Таню танцевать, на плохом русском что-то шептал в ухо, но было шумно, и она ничего не расслышала. Впрочем, какая разница! Она уже смотрела на часы и нервничала – торопилась к Кирюшке.

Вышли с Лялькой на балкон. Обнялись. Вспомнили Верку. Таня сказала:

– Теперь и ты уедешь. Совсем скоро. Ни тебя, ни Верки. И останусь я совсем одна.

– Ты не одна, – тихо сказала Лялька. – У тебя Кирюшка, муж. Семья.

– Ну, семья – это слишком громко сказано, – грустно усмехнулась Таня.

– Любишь его? – спросила Лялька.

Таня кивнула.

– А что толку? Ни надежи, ни опоры. Все – я одна.

– А мы с тобой такие, – улыбнулась Лялька. – Всегда будем главными. Всегда будем принимать решения. Всегда будем за все отвечать. За все и за всех. И ты, и я, и Верка. Такая вот судьба.

Таня пожала плечами:

– Неужели ты права? А ведь иногда так не хочется – отвечать за все!

– Ну, знаешь, хочется не хочется – эта история не про нас. У всех своя планида. Вот увидишь.

– Пророк, – вздохнула Таня.

– Да нет, просто умная очень! – рассмеялась Лялька.

Это правда. Умная. Очень. Жизнь это не раз потом докажет. И еще – Таня не раз вспомнит этот разговор на балконе и убедится, что Лялька права. Ну просто Кассандра, блин!

Верка

Верка была счастлива. Теперь она – законная жена. Может приезжать на свидания, может оставаться с мужем наедине на целых три дня. Может кормить его – досыта. И любить – досыта.

В Питере она устроилась на работу – секретарем в суд, через бабушкиных знакомых, разумеется. Денег немного, но хоть что-то. Старались жить на Эммочкину зарплату, а Веркины деньги собирали. К поездке в Потьму она готовилась долго и тщательно. Доставала продукты – тушенку, сухую колбасу, индийский чай, апельсины, горький шоколад, курево. Считала дни до отъезда – зачеркивала на календаре. Гарри звонил Эммочке, узнавал про Веркину жизнь. Эммочка хихикала и говорила, что все очень хорошо, живут они дружно и Верка очень довольна работой.

– А ты не такая дура, как кажется, – сквозь зубы бросал Гарри и швырял трубку.

Дочь к телефону не звал. Знал, что не подойдет. Пару раз пытался послать деньги, но переводы возвращались.

Конечно, он все знал – и про то, что Верка с Гурьяновым расписались, и про то, что она ездит к нему на свидания. От бессилия злился, понимал, что дочь победила. В душе ее уважал – за силу характера, понимал, что не в него, в мать. Та была кремень. А он – так, прожигатель жизни, сибарит, приспособленец, конформист, по большому счету. Вот он бы точно свою жизнь коту под хвост не отправил, потому что ценит ее и дорожит ею. И сам нахлебался по молодости вдоволь, пока в люди выбился. А эта дура ничего не оценила. А была бы – как сыр в масле.

Через полгода Верка поняла, что залетела. Чуть не прыгала от счастья. Написала Вовке. Тот обрадовался, но очень за нее беспокоился. Как она одна с ребенком – в коммуналке, с чокнутой теткой? Кто поможет, кто поддержит? Советовал помириться с отцом и уехать в Москву.

А Верка, счастливая, писала радостные письма и уверяла его, что все замечательно и она обязательно, непременно справится. В этом она не сомневалась.

Светик

Светик наконец закончила ремонт. Счастливая, она ходила по квартире и радовалась. Квартира получилась – игрушка, загляденье: спальня в синих тонах, с приглушенным светом. Гостиная – золотисто-персиковая: горка, богемский хрусталь, шелковые шторы, гобелен на мебели, вьетнамский ковер – в бабочках и цветах, мягкий, толстенный, ноги утопают. Ванная в розовой плитке. Кухня – темное дерево, медные ручки. Кастрюли югославские, с рисунком. Хотя на черта Светику кастрюли? Щи варить? Готовить она в них не собирается. Пусть стоят – для красоты.

Папаша однажды позвонил, ее жизнью поинтересовался. Ремонт хотел посмотреть. Светик сказала:

– Перебьешься. У тебя своя жизнь, у меня – своя. – И бросила трубку. К матери ездила раз в месяц. Привозила ей фрукты и конфеты. Та ее по-прежнему не узнавала. В общем, можно было и не ездить. Фрукты и конфеты ей и так давали. Но она же не последняя сволочь! Раз в месяц можно и съездить – для очистки совести, так сказать.

Светик задумалась, как жить дальше. Крепко задумалась. Шататься по кабакам и прыгать по койкам – здоровья не хватит. Не девочка. Нужен серьезный человек. Надежный. От которого и помощь будет, и тошнить – не очень. Только здесь все должно быть по-взрослому, по-серьезному. В смысле – и помощь, и поддержка. Чтобы проблемы решал на раз. А Светик ему хорошую жизнь обеспечит. Опыта поднабралась. Знает, что мужикам надо. Она не содержанка и не любовница. Она будет гейшей. Хотя и для услад, но хозяйка своей судьбы. Так-то.

Зоя

Зою в жизни многое перестало устраивать. Ну, покувыркались на чужих простынях, в кино сходили, в кафе посидели, шашлыка поели. Мясо, кстати, соленое и жирное. Зоя морщила нос. А он, ее возлюбленный, восхищался. Рвал зубами мясо, как собака. Жир во все стороны. Неприятно. Вино пил с удовольствием, нахваливал. А вино – дешевое и кислое. В общем, от всего человек удовольствие получает. Вроде и порадоваться за него надо, а как-то нерадостно.

Она ему попыталась втолковать, что надо делать карьеру, защититься. Это – и статус, и прибавка в зарплате.

А он рассмеялся:

– Меня, Зоенька, и так все устраивает. И ты у меня – красавица, и детки – здоровы. И больные меня любят, коньячок дарят. Мне хватает, Зоенька. Я всем доволен. Эпикуреец я. А ты – такая правильная. Ну просто тошнит!

– Это тебя от жирной свинины тошнит, – фыркнула Зоя.

Зоя злилась не потому, что он из семьи не уходит, а потому, что все у него хорошо и сладко. Даже завидно становится. Всем человек доволен. А она, Зоя, все смысл жизни ищет. К чему-то стремится. Достичь что-то в жизни хочет.

За диссертацию взялась. Тема сложная, но интересная. Сидит до полуночи, книгами обложена. Мать однажды ей сказала:

– Может, родишь, дочка? Вырастим, поднимем. Пока мы с отцом в силе.

Зоя дернулась, вскочила. Два дня ела у себя, не выходила из комнаты. Полный бойкот. Мать ходила под дверью, не решалась войти.

На третий день Зоя к ужину вышла и жестко попросила в ее жизнь не вмешиваться и идиотских советов не давать.

Мать расплакалась, отец гладил ее по руке и на Зою глаз не поднимал. Поужинали молча и, понятно, без особого аппетита. Зоя встала и сказала:

– Спасибо.

Мать пролепетала:

– На здоровье.

Больше разговоров на тему Зоиной личной жизни не поднималось.

Шура

Детский врач зашел в палату и сел на стул возле Шуриной кровати. Сказал, что надо серьезно поговорить. Шура приподнялась на подушках и испуганно посмотрела на него. Врач взял ее за руку. Погладил и тихо сказал, что все «не здо€рово». Мальчик очень слабый. Но и это – не главное. У ребенка серьезная врожденная патология. Неизлечимая. Такие дети находятся в специальных учреждениях, со специальными программами и уходом. Домой их, как правило, не забирают, поднять их невозможно. Ну, практически невозможно. Так что надо писать отказную.

Шура смотрела в одну точку.

– Ты молодая. Родишь еще здорового. Не ломай себе жизнь. Не справишься. Не выдюжишь, – объяснял врач.

Шура легла и отвернулась к стене.

– Ну, подумай! – вздохнул врач. – Время есть.

Шура ничего не ответила.

Девчонки в палате молча испуганно переглядывались.

Ночь Шура не спала. Утром тяжело поднялась с кровати, умылась холодной водой, посмотрела на себя в зеркало, надела халат и тапки и вышла из палаты. Молодые мамочки тяжело вздохнули и принялись за свои дела.

Шура зашла в кабинет к заведующей. Та подняла голову от бумаг и предложила Шуре сесть.

– Постою, – махнула рукой Шура. – Когда выписываться можно? – спросила она.

– Да хоть завтра, – засуетилась заведующая. – Я же понимаю, каково тебе там лежать и на детей смотреть. Вот оформим бумаги, и позвоню твоим, чтобы они тебе вещи привезли и домой забрали.

– Позвоните, – кивнула Шура. – И для ребенка пусть все принесут. – Она развернулась и пошла к двери. – Уйду я завтра. Вместе с сыном. И уговаривать меня бесполезно.

За ней закрылась дверь, а немолодая и опытная заведующая, повидавшая немало за свои тридцать лет работы в роддоме, замерла с ручкой в руке и долго смотрела на плотно закрытую Шурой дверь.

И подумала, что ничего она в этой жизни так и не понимает. Несмотря на годы и копоть жизненного опыта.

Таня

Очень хотелось переехать к маме. Там – тепло, родной дом. Ну и помощь, конечно, что скрывать? Но тут мама заболела. Худела, теряла свои роскошные волосы и лежала без сил, еле доходила до туалета. Есть ничего не могла – все через силу. Конечно, подняли всю Москву. Всех подключили, но без толку, диагноза нет, одни предположения. Анализы неплохие, а человек загибается. Таня поняла, что переселяться к маме с Кирюшкой – только лишние хлопоты всем. Ездила к маме через день. Бабушка сидела на кухне как каменная. Взгляд застывший, погасшая папироса в зубах. Женька жила со своим мальчиком и собиралась замуж.

Мама радовалась внуку, но быстро уставала. Вечером, укутав сонного сына, Таня на двух автобусах возвращалась к себе. В кухне, уронив голову на стол, храпел пьяный сосед. В ванной было замочено соседское белье. Таня мыла Кирюшку в тазу. Вадим возвращался поздно, часто навеселе. Был очень возбужден и хотел общения. Таня, абсолютно сонная и ничего не соображающая, пыталась объяснить ему то, что, в общем, и объяснять было не нужно. А он… Он обижался и вставал в позу. Упрекал ее, что она его не понимает, не чувствует, не хочет слышать про его успехи. Словом, живет своей жизнью – ползунки, каши и щи. Клуша. Курица. Ей бы в мужья инженера, а не творческого человека.

Таня садилась на кровати и пыталась втолковать, как ребенку или слабоумному, про маму, про сына, про бытовые неудобства, про денежные затруднения.

Он впадал в тихую ярость:

– Ты не муза. И даже не жена и не поддержка. Мы живем разной жизнью и все видим по-разному.

Таня соглашалась. Понимала, что все разговоры бессмысленны. У каждого своя жизнь. В этом он прав, и она как жена ему совершенно бесполезна. Это надо признать.

Однажды он не пришел ночевать. Таня сходила с ума и обзванивала морги и больницы. Он позвонил на следующий день и сказал, что улетел в Сочи. На три дня. Просто развеяться.

– Ты один? – глухо спросила Таня.

– С друзьями, – ответил он. – С людьми, которые меня понимают.

Из трубки доносился женский смех.

– Привет друзьям, – сказала Таня.

Кирюшка сидел в манеже и испуганно смотрел на нее. Она взяла его на руки и крепко прижала к себе. Сынок расплакался.

– Ничего, – бормотала Таня. – Ничего, все у нас с тобой будет хорошо. Замечательно будет. Это я тебе обещаю.

Сын, посмотрев на нее, замолчал, и она тогда осознала, что он ее понимает. Смешно? Да нет. Понимать он будет ее всегда. Впрочем, как и она его. Чувствовать – за минуту – звонок от него. Сердцем чуять – даже если он пытается скрыть, – что у его проблемы. Разруливать все вместе – и ее беды, и его. Делиться всем. Ну, или почти всем. Почти – потому, что жалели друг друга. Верить друг другу – безоговорочно. Принимать такими, как есть.

Такое вот счастье. Только бы он был здоров!

Таня уложила сына спать и начала собирать вещи. Позвонила Женьке и попросила помочь. Сестра приехала через полчаса. Поймали такси.

Семейная жизнь закончилась.

Маму вытащила врач-гомеопат, после того как были перепробованы все возможные средства и способы. Гениальная тетка!

Строжайшая диета. Капли, травы, шарики – белые и сладкие, как сахар. Таня шевелила губами и отсчитывала их. Была важна доза – нельзя было просчитаться. Мама была еще очень слаба, но уже просила посадить Кирюшку на свою кровать. Читала ему книги. Через два месяца Таня вывела ее во двор. Бабушка словно очнулась и принялась готовить обеды, печь пироги. «Спасибо, господи! Как жаль, что я не знаю молитв», – думала Таня и разговаривала с Богом на своем языке. Мама потихоньку, еле-еле, но выползала из своей страшной болезни.

Вадим почти не появлялся. Иногда на час брал сына погулять. Они с Таней развелись, и почему-то стало легче. Таня устроилась в детский сад воспитательницей, конечно, в одну группу с Кирюшкой, иначе – никакого смысла.

Верка

Верка родила дочку, назвала в честь мамы. Девочка сразу, с первого дня, образовалась в красотку. Все в роддоме ходили на нее смотреть: синие глаза в пол-лица, черные кудри. Изящная, как маленькая балерина, – никаких младенческих перевязок на ручках и ножках, все точеное, идеальных форм. Словно, не грудной ребенок, а крошечная фарфоровая куколка.

Эммочка кудахтала над ней, как курица. Позвонил Гарри и сдержанно поздравил Верку с дочкой. Та сказала «спасибо» и положила трубку. Гарри выслал крупную сумму денег. Верка брать не хотела, но Эммочка ее уговорила:

– Это же не тебе, а внучке.

Деньги и вправду были очень нужны. Сколько малышке всего надо! Звонили Лялька и Таня, кричали в трубку и поздравляли. Лялька собиралась приехать помочь, Верка ее еле отговорила. А через неделю получила огромную посылку – ползунки, кофточки, шапочки, комбинезон. Все – сказочное и необыкновенное, конечно, из валютки.

А через два месяца Верка собралась в Потьму. На Эммочку дочку было оставлять страшновато, и она позвонила Тане. Таня приехала, Кирюшка остался с Женькой.

Верка показывала Вовке фотографии дочки. Он не отрываясь смотрел на них и плакал. Три дня в холодной казенной комнате опять были раем и абсолютным счастьем.

Верка лежала на Вовкиной груди и шептала:

– Господи! И за что мне такое счастье!

Вовка, закинув одну руку за голову, курил и повторял:

– Какая же ты, Верка, дура!

А она зарывалась ему под мышку и тихо смеялась. Он гасил бычок в консервной банке, стоящей на подоконнике позади кровати, и крепко обнимал ее. «А мне-то за что?» – думал он и не находил ответа. Ему-то точно не за что.

Лялька

Срок командировки Этьена подходил к концу, Лялька собирала вещи. Конечно, в Париж хотелось. Но расставаться с друзьями, отцом, мамой и даже – с Москвой… Странно устроен человек! Ведь она так мечтала уехать! Да и едет не поломойкой в эмигрантские бараки, а женой обеспеченного человека, хозяйкой квартиры в шестнадцатом округе: две спальни, два туалета, кабинет, гостиная, кухня.

О деньгах заботиться не надо. На работу спешить тоже – если только для удовольствия, говорил муж.

Господи! Париж! Неужели это все – с ней? Конечно, поверить в это было невообразимо трудно. Немного нервничала, как ее примет семья мужа. Понимала, как там относятся к женам из Советского Союза.

«Но, по большому счету, все это ерунда, – уговаривала себя она. – Примут, куда денутся! Такую умницу и красавицу!»

Таня сказала, что провожать не поедет – слишком тяжело, нервы на пределе. Лялька не обиделась – поняла. Встретились на Горького, посидели, как раньше, в «Московском». Выпили бутылку вина, съели по мороженому. Поплакали, посмеялись, спустились в метро. Им надо было в разные стороны.

– Пиши, – попросила Таня.

Лялька кивнула. Они обнялись, Таня резко отвернулась и пошла к поезду. Поезд подъехал. Она обернулась. Лялька стояла на месте и смотрела ей вслед.

Светик

У Светика все наладилось. Грех жаловаться – дай бог каждому такую жизнь!

В любовниках у нее ходил теперь один чиновник далеко не среднего масштаба. Приезжал два раза в неделю – больше и не надо, оставлял в спальне на тумбочке деньги. Его водитель привозил полные сумки продуктов.

Светик ни в чем не нуждалась. Райская жизнь! Через полгода подарил ей машину – «Жигули»-«шестерку» бежевого цвета. Светик оказалась лихим и способным водителем. Рассекала по Москве – гаишники салютовали.

Встретилась с Жанкой – так, интересно посмотреть. Пошли в «Националь». Светик угощала. Жанку узнала не сразу – потертая какая-то, прибитая. Старая дубленка – еще с тех времен, – стоптанные сапоги, отросшие волосы, руки без маникюра.

Жанка жадно ела и много пила. Торопливо рассказывала, что живет с одним фарцовщиком, молодым и красивым. Он, правда, жаден как черт и погулять и выпить не дурак, но она все прощает, потому что любит до смерти.

– «До смерти»? – ухмыльнулась Светик. – А это как?

Жанка откинулась на стуле и с сожалением посмотрела на Светика.

– Не понимаешь? – усмехнулась она. – Тогда мне тебя искренне жаль.

– Вот как? – удивилась Светик. И жестко добавила: – Себя пожалей. Жрешь как свинья и на чучело похожа.

Жанка, казалось, не обиделась. Закурила и спокойно сказала:

– Если кого и жалеть, то, по-моему, тебя.

Светик встала, бросила на стол деньги и пошла к выходу. Жанка посмотрела на оставленные бывшей подругой деньги и заказала кофе. Светик села в машину и завела двигатель.

«Идиотка, – подумала она. – Ей ли меня учить! Дура убогая! Просто от зависти дохнет». Светик лихо выехала на проезжую часть и решила поехать на Таганку, в «Березку». Купить, например, новые сапоги или пальто. Все равно – лишь бы себя порадовать. А возможности на это у нее были.

Она громко включила магнитофон, приоткрыла окно и закурила.

– Все хорошо, – сказала она вслух. – Все просто прекрасно. Скоро весна. А потом – лето. И Сочи. Или Пицунда. Море и солнце.

И она почему-то разревелась.

Зоя

Диссертация шла успешно, защита готовилась через месяц. Замглавврача института по лечебной части уезжала с мужем за границу. Поползли слухи, что готовится замена. Непонятно – из своих или из пришлых. Потом заговорили, что кандидата два – один молодой ординатор, талантливый, но неопытный и к тому же резковатый, не очень умеющий ладить с людьми. А второй – Зоя сразу не поверила – ее любовник. Шептались, что лучше бы он – человек в возрасте, опытный, хорошего, мягкого нрава, неконфликтный и справедливый.

Зоя была ошарашена: «Кто-кто – но этот неудачник! Что его в жизни интересует? Разве он достоин? Работает спустя рукава, честолюбия – ни грамма. Да и какой из него руководитель? Из него же можно веревки вить. Даже защититься за все время не удосужился! Где справедливость?» И Зоя написала письмо главврачу и копию в райздрав. Объяснила все спокойно и аргументированно. Про всех – объективно. И про то, кстати, что тот, молодой, за операции деньги берет, не брезгует – об этом знает все отделение. Разве утаишь? У больных – языки по колено. Но попасть все равно хотели к нему. Хирург он и вправду был от бога. И про «своего» – он, с его мягкотелостью, в два счета развалит всю больницу. Зою вызвал главный, немолодой и опытный мужик, в прошлом партийный выдвиженец. Слушал ее очень внимательно.

– А теперь – конструктивно, – сказал он.

Зоя растерялась:

– В каком смысле?

– В смысле кого вы предлагаете. Может быть, лучше человека со стороны?

– Не думаю, – покачала головой Зоя. – Надо своего, из коллектива. Чтобы человек тонко понимал нашу специфику.

– Ну и какие мысли на этот счет? – усмехнулся он.

Зоя совсем растерялась.

– Кстати, а как ваша кандидатская? – осведомился он.

Зоя объяснила, что через месяц будет готова выйти на защиту.

– Ну-ну, – кивнул он. – Спасибо за неравнодушие.

Зоя кивнула и вышла из кабинета.

Через месяц приказом Зоя была назначена замглавврача по лечебной части. Должность хоть и административная, но не хозяйственная. Медицина на первом месте.

Кстати, кандидатскую она успешно защитила. Ни одного черного шара.

Шура

Шура вернулась из роддома одна. Никто ее не встретил. Тетка молча посмотрела на нее и в комнату, где лежал ребенок, не зашла. Шура вышла на кухню выпить чаю. Раиса сидела за столом и барабанила пальцами по столешнице.

– Ну, что надумала? – наконец спросила она.

– Жить надумала, – ответила Шура. – Ребенка растить.

– Ребенка, значит! И это вот ты называешь ребенком?

Шура повернулась к ней и тихо сказала:

– Молчи, сволочь! – И вышла из кухни.

Молока теперь было полно, заливалась просто, а ребеночек грудь не брал. Кормила его из пипетки. Пришел участковый врач, старенький педиатр Сергей Петрович. Он еще пользовал маленькую Шуру. Осмотрел младенца и тяжело вздохнул:

– Не справишься, Шурочка. Не поднимешь. Такие детки – беда на всю жизнь. Беда и адский труд. И еще – деньги, деньги. Массаж, грязевые курорты, море. Тренажеры. Усилия колоссальные, а сдвиги – на копеечку, если вообще будут. Пенсию по инвалидности получать станешь крошечную. Сама работать не сможешь. Помощи ждать неоткуда – я так понимаю. И еще – мама больная. Хорошо, если он сядет. Стоять и ходить точно не будет. Ложку в руках не удержит – ДЦП. Давай в дом малютки оформим. Есть профильные, неплохие. А дальше – интернат. Там и врачи, и педагоги, и программы специальные. Подумай, Шура. Крепко подумай.

– Я подумаю, – тихо сказала Шура.

– Вот и ладненько. А как сына назвала?

– Петя. Петруша.

– Хорошее имя, – кивнул Сергей Петрович и направился к выходу. Шура вышла в прихожую и закрыла за ним дверь.

Зашла тетка. Посмотрела на ребенка, села на стул.

– Шурка, не ломай себе жизнь. Родишь еще. Здорового. Как мы управимся? Любка, да еще этот, – она кивнула на младенца.

– «Этот» – твой внук, между прочим, – ответила Шура.

– Да какой внук! – Тетка махнула рукой. – Не внук, а мышонка какая-то. Я – при Любке. На хозяйстве. Летом в деревню поеду. Отдай его, Шур, и живи себе. Ему там лучше будет. Вон, и врач этот говорит!

– Выйди, – сказала Шура. – Не доводи до греха.

Шура взяла сына и пошла к маме. Мама посмотрела на ребенка и зашевелила губами.

– Что, мамочка? – встрепенулась Шура.

Мать заплакала и закрыла глаза.

К полугоду мальчик не сел, не опирался ножками и не хватал ручками Шурин палец. На игрушках взгляд не фиксировал, даже на Шуре взгляд не останавливал. Не гулил и не агукал. Лежал тряпочкой и тихо попискивал.

К году спинку он не держал, ручки и ножки висели плетьми. Шура переворачивала его на живот, и он упирался лицом в подушку. Головку он тоже не держал. Конечно, ходила из поликлиники массажистка, медсестра делала витамины. Заходил Сергей Петрович, молча сидел не стуле, смотрел на Шуру, а она отводила глаза.

Валерик к ребенку не зашел ни разу. Тетка тоже. К лету они уехали в деревню. Шура разрывалась между мамой и сыном. В августе мама умерла. Шура вызывать тетку не стала. Оставила сына с соседкой и похоронила ее одна.

В сентябре вернулись тетка и Валерик. С невестой. Так он назвал свою новую подружку. Они деловито и быстро сделали в маминой комнате ремонт, переклеили обои и повесили на стену огромный красный ковер.

Шура слышала, как они ужинают на кухне и шумно гремят тарелками и ложками. Жена Валерика молча проходила мимо Шуры – ни здрасте, ни до свиданья. Огромная, как слон, она все норовила задеть ее плечом. Шура вжималась в стену. Вечерами пили пиво с воблой. Рыбный и пивной дух заполнял квартиру. Шура задыхалась. Невыносимо. Просто невыносимо.

И Шура позвонила отцу. Отец приехал. Посмотрел на ребенка, погладил его по головке. Обнял Шуру. И пошел на кухню, где гужевалась вся честная компания.

Потом он зашел к дочери и сказал ей, что все будет хорошо, он все решит. Через две недели Шуру и Валерика развели. А еще через два месяца отец разменял квартиру. Шура уехала в Беляево – там и воздух, и кладбище, где мама лежит, недалеко. Отец нанял маляров, и они быстро сделали ремонт, купил новый диван и телевизор, заказал грузовик и помог Шуре перевезти вещи. Набил холодильник продуктами. Оставил деньги.

Шура села на стул и разревелась – от счастья. За окном монотонно гудела улица. Шура вышла на балкон, посмотрела по сторонам и подумала, что жизнь прекрасна. А что будет потом – разберемся. Она вернулась в комнату и стала раскладывать вещи. Петруша спал на диване. Вдруг Шура обнаружила, что мурлычет какую-то песню. Она на минуту замерла и тихо засмеялась.

Таня

В Танином доме освободилась однокомнатная квартира – умерла одинокая старушка. Дом – кооперативный, и квартиру предложили Тане. Это, конечно, было огромное счастье и удача: и отдельно, и в одном доме. Кирюшка – мальчик шустрый, мама и бабуля от него быстро уставали. К тому же Женька собиралась замуж, и жить им с будущим мужем было негде – в квартиру, которую они снимали, вернулись из командировки хозяева. В общем, складывалось все удачно. Да что там удачно – просто сказочно. Проблема была одна: где достать денег. Деньги огромные – три тысячи рублей. Все сбережения ушли на мамино лечение. Стали думать. Упускать такую возможность было, конечно, нельзя, желающих на эту квартиру было полно. Вечерами сидели на кухне и ломали головы. Перебирали всех знакомых. Все – голь перекатная: врачи, инженеры, учителя. Всех обзванивали – на всякий случай. Все, смущаясь и оправдываясь, объясняли, что денег нет. Кто-то строил дачу, кто-то ждал по очереди машину, кто-то предлагал сущие копейки.

Таня перестала спать. Как хотелось квартиру! Свою, отдельную! Пусть маленькую, но только их с Кирюшкой! Господи, что же делать?

Верка

Вовка вышел из тюрьмы условно-досрочно, на полтора года раньше. Конечно, главную роль сыграло не его «замечательное» поведение, а Веркины отношения с начальством. Денежные – в том числе.

Потом, через много лет, она узнает, что этому еще и поспособствовал Гарри. В полной мере, кстати. Верка Вовку не встречала – заболела Лиечка, он добирался сам. Верка бросилась к нему на грудь и стояла так минут пятнадцать. Потом сели за стол. Вовка не спускал с рук маленькую дочку.

Через неделю, отлежавшись и отъевшись, он объявил, что они уезжают в Москву.

Эммочка, вытирая слезы, провожала их на вокзале.

Утром на перроне их встречал странного вида человек, хмурый и неразговорчивый. Он положил их нехитрый скарб в багажник и молча завел машину.

Верка испуганно смотрела на мужа.

– Куда, Серый? – наконец спросил Вовка.

– В Чертаново, Гурьян, – бросил тот. – Хата не фонтан, но пока перекантуетесь. А дальше – посмотрим.

– Посмотрим, – согласился Вовка.

«Гурьян, – подумала Верка. – Теперь он – Гурьян. Но это же не кличка. Это же производное от фамилии». Она пыталась себя хоть как-то успокоить. Какое Чертаново? Какая хата? Хотя не домой же ехать. В квартире теперь жил Гарри – сбежал от очередной молодой возлюбленной. Никому не удается подцепить его на крючок! На душе у Верки было муторно и беспокойно.

Захныкала Лиечка. Верка смотрела в окно. Огромный новый район. Все дома – как братья-близнецы. Как не заблудиться?

Подъехали к мрачному серому девятиэтажному дому. Стали выгружаться. Зашли в подъезд и поднялись на последний, девятый этаж, открыли довольно обшарпанную дверь, обитую черным дерматином. Верка зашла в квартиру и прошлась по комнатам.

Как говорила Лялька, бедненько, но чистенько. Для жизни есть все – кровати, шкаф, холодильник, телевизор. На диване стопка подушек, одеял и чистого белья. Простые, выцветшие на солнце шторы. В холодильнике – молоко, сыр, яйца. На столе – буханка черного и батон белого.

Для жизни – все есть. Только для какой? Какая она будет, эта жизнь?

Пока Верка этого не понимала.

Лялька

Лялька обживалась в Париже, писала Тане восторженные письма, присылала фотографии, иногда – звонила. Рассказывала, какие она покупает шторы и посуду, описывала вид из окна, подхихикивала над новыми родственниками – смотрят с опаской и считают ее агентом КГБ. Пыталась на словах объяснить вкус устриц, фуа-гра и артишоков.

Таня подначивала:

– А у нас на обед кислые щи с грибами.

Лялька орала, что за кислые щи она бы сейчас родину продала.

– Какую? – уточняла Таня.

Лялька прислала Кирюшке джинсы и курточку – красную, в синюю клетку, такую нездешнюю и красивую, что на него оборачивались на улице.

Еще Лялька писала, что очень-очень скучает, но приехать в ближайшее время получится вряд ли. Еще просила заезжать к матери – хотя бы иногда.

Отца с рыжей Аллой наконец выпустили. Он сидел в Риме и наслаждался жизнью. Все трудности были еще впереди.

Таня писала ей про Верку. Та вернулась, но встретиться пока не удается. Верка какая-то потерянная и странная, заторможенная. Таня хотела к ней приехать, но Верка сказала – позже. Такие вот дела.

Светик

Как-то утром у Светика не завелась машина. Она стояла злющая как черт, опаздывала на педикюр. К ней подошел худощавый, интересный, с густой копной седоватых и густых волос, прекрасно одетый мужчина. «Что-то знакомое, – подумала Светик. – Сосед, наверное. За столько лет лица примелькались».

Незнакомец предложил помощь. Правда, сказал, что сам в этом ни черта не разбирается, но его водитель наверняка поможет. Из «Волги» нехотя вылез молодой, лысоватый и упитанный парень. С видом абсолютного знатока неспешно подошел к машине и попросил у Светика ключи.

Пока он возился в капоте, элегантный сосед развлекал Светика. Поговорили, как водится, о погоде и о планах на лето.

Машина завелась. Светик тепло, с очаровательной улыбкой поблагодарила приятного соседа, тот шутливо поклонился и сказал, что готов всегда, в любое время, с огромным удовольствием оказать любую помощь «столь очаровательной молодой леди». Протянул свою визитку и предложил вечером выпить кофе у него дома. Светик застенчиво поблагодарила – чуть в книксен не присела.

Галантный кавалер махнул рукой и сел в машину. Светик помахала ему вслед. Глянула на визитку: «Гарри Борисович Брусницкий, адвокат». Красивая фамилия. И сам адвокат еще вполне себе, вполне. Ну, да ладно. Дел – выше крыши. Педикюр, парикмахерская, магазин. Нужно купить новый купальник и пляжный халат. В валютке, разумеется.

Через три дня Светик уезжала в Сочи – туда, где темные ночи и много еще всякого. Визитку адвоката Брусницкого она положила в сумочку и только по дороге сообразила, что это Веркин отец. Даже рассмеялась. Старый хрен – а все туда же!

Ладно, потом разберемся. Впереди было море и солнце. Светику так шел загар!

Зоя

Зоя приступила к новым обязанностям. Оказалось, что дел – невпроворот. На работе, в прекрасном, огромном кабинете с окнами вполстены, она теперь задерживалась допоздна.

Однажды в коридоре она столкнулась со своим уже бывшим любовником, хотела пройти мимо, но он преградил ей дорогу. Вежливо поинтересовался, всем ли она довольна. Зоя вскинула брови:

– А в чем, собственно, дело?

– Да нет, и дела-то никакого нет. Просто самое страшное, что ты все это делаешь даже не ради карьеры, – сказал он.

Зоя молча смотрела на него.

– Ты делаешь это абсолютно от чистого сердца. Абсолютно искренне и полностью уверена в своей правоте.

– О чем ты, не понимаю?

– Скажи, – вместо ответа спросил он, – а легко, наверно, жить, когда ни в чем не сомневаешься?

Зоя посмотрела на него с сожалением:

– Завидуешь? Жизнь-то ведь не очень удалась?

– Боже не приведи! – рассмеялся он. А потом внимательно посмотрел на Зою: – Зоенька, ты и вправду думаешь, что тебе можно позавидовать?

Она обошла его и быстро пошла по коридору, дробно стуча каблуками. «Где-то я уже это слышала», – подумала она.

Перед ней была дверь ординаторской. Она решительно открыла ее – предстоял нелегкий разговор с коллегами. Причины были веские – жалоба в райздрав.

В ординаторской было шумно – на столе стоял торт и чашки с чаем, праздновали чей-то день рождения. Все обернулись на Зою и замолчали. Она одернула халат и вошла – при абсолютной и полной тишине.

Шура

Шура не представляла, что будет так тяжело. Теперь, даже чтобы выскочить в магазин за молоком и хлебом, приходилось Петрушу одевать, а он этого терпеть не мог. Одного его оставлять дома она боялась, хотя понимала: его где положишь, там и лежит. Но все равно было страшно. А вдруг… Вдруг – испугается, вдруг – перевернется, вдруг – захлебнется в слезах. В общем, напридумала себе черт-те каких страхов и поверила в них.

Денег не было совсем – какая у Петруши пенсия? Отец, как мог, помогал. Иногда привозил продукты. Но и это была капля в море.

Однажды Шура поехала к маме на кладбище. Петруша на руках – тяжеленький уже, будь здоров. В коляске было бы легче, но как коляску затащишь в автобус?

Дошла до маминой могилы. На одной руке – Петруша, другой пыталась убрать листья, ветки. Памятника не было, простой металлический крест с убогой табличкой, на которой черной краской криво написаны мамина фамилия и даты рождения и смерти.

Шура подумала: как было бы хорошо поставить маме памятник – из белого мрамора, с фотографией, где она молодая и красивая. Где уж – на цветы и то денег нет.

На соседней могиле копошилась какая-то старушка в резиновых сапогах и синем рабочем халате. Подошла к Шуре.

– Мать твоя, что ли?

Шура кивнула.

– А с ребятеночком что? – спросила любопытная бабка. – Больной, что ли?

Шура молча смотрела перед собой.

– Идем, девка. Чаю попьем. – Старушка ловко пробралась через ограды и бойко зашагала вперед. Шура поплелась за ней. Зашли в маленькую и сырую сторожку. Старушка поставила на плитку чайник и достала пачку печенья. Заварила чай.

Шура положила Петрушу на маленькую ободранную кушетку. От плитки сторожка быстро нагрелась. Бабка сняла платок и налила чай. Увидела, как Шура ест печенье, вздохнула и достала пакет с бутербродами. Смущаясь, Шура съела два бутерброда. Разговорились. Шура рассказала ей про свою жизнь. Старушка вздыхала и качала головой. Старушка – а звали ее тетя Тоня – рассказала Шуре, что работает на кладбище пятнадцать лет. Когда-то пристроила подружка – царствие ей небесное и вечная память. Прибирается на могилках, красит ограды, сажает цветы. Есть постоянные клиенты – те платят хорошо, не задерживают. Особенно – эти, явреи, те, что в Америках живут. Они-то родню чтут, не забывают. Памятники богатые ставят, из черного габро. Денег не жалеют. Есть клиенты временные, на раз. Тоже приработок. В общем, живем – не тужим. Деньга хорошая – на все хватает. – У тети Тони навернулись слезы: – У меня тоже свое горе. Дочь десять лет лежит, не встает. Муж, подонок, избил. Позвоночник повредил. Сам-то сидит, но нам от этого не легче.

Тетя Тоня плакала и рассказывала, какая ее Ленка была красавица. Коса до колен, глаза синие. И вот такое горе! Есть еще внучок, Димка. На повара учится. Раньше, когда малой был, бабке здесь, на кладбище, помогал. Скоро в армию пойдет. Пока тетя Тоня на работе, за дочкой соседка приглядывает.

Шура слушала и кивала. А потом тетя Тоня предложила ей работу – себе в помощь. Справляться одной уже нелегко, а клиентов своих отдавать «этим воронам» – это она про своих подельниц – неохота. Подавятся!

– Давай, Шурк, хватай удачу за хвост! – засмеялась тетя Тоня. – Сюда ведь со стороны и близко подойти не дадут. А нам с тобой и на двоих всего хватит. Да и работа – спокойная, на воздухе. Никто нервы не мотает. А сейчас – весна. Работы и вовсе будет море. Только успевай!

– А Петрушу куда? – тихо спросила Шура.

Тетя Тоня махнула рукой:

– В интернат сдашь. Тут хороший, прямо за Окружной, в лесу. В старой усадьбе. На выходной будешь забирать. А потом денег соберешь – няньку возьмешь.

Шура покачала головой:

– Не отдам.

– Ну смотри, – вздохнула тетя Тоня. – Жить начнешь по-людски. Ребенку всего дашь – и врачей, и питание. И на море повезешь. А так – думай. Дело-то хозяйское. Добровольное.

Шура поблагодарила за чай, подхватила Петрушу и поехала домой. Ночью не спала, думала. Может, правда, попробовать? Не проживешь ведь на Петрушину пенсию. А врачи нужны, и массажисты, и фрукты, и море.

Наутро поехала в интернат. Интернат – бывшая барская усадьба – стоял в сосновом бору. Детки, укрытые шерстяными одеялами, спали на веранде на улице.

Главврач, немолодая, усталая женщина, внимательно выслушала Шуру и кивнула:

– Правильно мыслишь. Ему тут будет хорошо. Все специалисты есть. Питание четырехразовое. Соки, фрукты. Прогулки. Только с местами плохо. Но ты мать-одиночка. Попробуй. – И она дала Шуре список справок и бумаг, необходимых для устройства Петруши.

С очередью помог отец – подключил приятеля в министерстве. Дали ходатайство. Шура собрала все справки. Через месяц получила место. Вместе с отцом она отвезла Петрушу в интернат. Целовала его и говорила, что придет завтра. Петруша, не мигая и ничего не понимая, смотрел на нее. Отец и нянечка вывели Шуру из спальни. На улице отец крепко обнял ее и сказал, что она умница, все сделала правильно.

Шура расплакалась – какое там правильно… Такая на сердце тоска…

Когда вошла в квартиру, опять разревелась – посмотрела на Петрушину кроватку, игрушки, в которые он не играл…

А наутро поехала на кладбище, нашла тетю Тоню. Та ей обрадовалась и принялась вводить в курс дела.

Началась Шурина трудовая жизнь.

Таня

Окончательно сломали голову – денег собрали только половину. До внесения полной суммы оставалась неделя. Таня совсем извелась.

Позвонила из Рима Лялька. Сказала, что «помочила лапки» в фонтане де Треви. Рассказала, что шляется по музеям и объедается пиццей. Пицца и спагетти такие, что можно рехнуться. А тряпки, а обувь!

– Что хочешь, – говорила Лялька, – а эти итальяшки – сумасшедшая нация.

Потом спросила у Тани, что с голосом.

Таня сначала говорить не хотела, но Лялька настояла. Выслушала Таню, поинтересовалась:

– А надо-то сколько?

Таня, всхлипывая, ответила.

– Ну ты и дура, – возмутилась Лялька. – И из-за этого ты страдала? И ничего не сказала? Я тут жизнь прожигаю, а ты… Или я тебе никто? Чужой человек?

Таня пыталась оправдаться:

– У всех своя жизнь.

В ответ Лялька уточнила, к какому числу нужны деньги.

Через неделю деньги доставили Тане на дом. Всю недостающую сумму привез высокий и худой, похожий на де Голля француз, приятель Этьена. От чая вежливо отказался и попросил Таню пересчитать деньги.

Таня позвонила Ляльке и полчаса ревела. Лялька сказала:

– Хватит спасибкать. Ты разве так не сделала бы? Так и о чем тогда говорить?

Таня в положенное время внесла всю сумму. Теперь у нее была своя, отдельная квартира. Точнее – у них с Кирюшкой.

В общем – УРА, УРА И УРА!

Счастье есть!

Дальше – одни радости. Ремонт, покупка мебели, штор и светильников. Устройство быта и уюта. Только где на этот уют опять брать денег? Господи, ну что за жизнь? Из одной проблемы ногу вытянешь, в другой увязнешь.

И так, между прочим, всю жизнь…

Верка

Что происходило – Верка не очень понимала. Вернее, понимала не до конца. Понятно было одно: ее муж, любимый и родной, – бандит. Нет, он не грабит честный люд на большой дороге. Он «крышует» – казино, рестораны, магазины. И друзья у него такие же – из тех, кто «крышует». Она понимала, что Вовка – не пешка. Его уважают. Советуются. Вызывают на «разборки» и «стрелки». Сам Вовка приосанился. Сделал новые зубы, вместо потерянных на зоне, стригся у хорошего парикмахера, покупал себе дорогущую одежду – итальянскую обувь, свитера, рубашки, брюки, благо наступили времена, когда все это можно было купить без проблем. Ездил на новенькой «БМВ» – настали другие времена, иномарки на московских улицах перестали быть роскошью. Обедал в ресторанах. На семью тоже не жалел – Верке и Лиечке не было отказа ни в чем.

Купили квартиру – четыре комнаты, вид на Москву-реку. Дом старый, сталинский. Соседи приличные, консьержка в подъезде.

Наняли домработницу, чтобы Верка на кухне не стояла. Продукты привозил тот самый Серый – Верка писала ему список. Однажды Вовка позвал ее в казино. Верка, растерянная, сидела на диване и боялась подойти к столу, где крутилась рулетка. Вовка смеялся и тянул ее за руку. Верка вырвалась и выбежала прочь. Он ее не догнал. Она шла по улице и ревела. Разве о такой жизни она мечтала, когда тряслась в холодном поезде в Потьму? Когда жила в комнатухе, где дуло изо всех щелей и шуршали мыши? Когда рожала Лиечку? Когда считала копейки? Когда порвала с отцом?

Но тогда у нее был Вовка. А теперь он – Гурьян.

Нет, она по-прежнему его любила, но на душе была такая тянучая и беспросветная тоска… Просто хотелось выть в голос. И не радовали ни шубы, ни бриллианты, ни хоромы с белой спальней. Ничего не радовало. И еще – был страх. Панический. Она просыпалась по ночам, мокрая, как мышь, с трясущимися и холодными руками. Смотрела на спящего мужа, и ей казалось, что она тоже может его бояться, как боятся его многие, в том числе и «соратники».

Иногда он не ночевал дома. Правда, всегда отзванивался и коротко бросал:

– Не жди. Дела.

Уснуть в эти ночи она не могла, как ни старалась. Стояла у окна, вглядываясь, не подъехала ли его машина. Выкуривала за ночь пачку сигарет.

Он заходил молча, с серым лицом, раздевался и, не заходя в душ, ложился спать. Она чувствовала, как от него исходит какой-то запах – чужой, тревожный запах беды.

А однажды услышала запах резких духов. Во сне он перевернулся на живот, и она увидела свежие красные царапины от ногтей.

Что было делать? Устроить скандал? Уйти, забрав Лиечку? Вернуться к отцу?

Господи, папа! Как же ты был прав! Вся жизнь – коту под хвост. Вся жизнь…

Как вырваться из этого ужаса и постоянного страха?

Лялька

Лялька намоталась по Европам, нашлялась по магазинам, обустроила квартиру. И – заскучала. Хоть волком вой. Сказала Этьену, что хочет работать. Где? Он удивился. Да и зачем? Чего ей, дурочке, не хватает? Он отшучивался и не принимал ее слова всерьез.

А вот здесь он был не прав. Раз Ляльке в голову втемяшилось…

В общем, она от него не отставала. Стали думать. Придумали. Этьен снял небольшое помещение в центре – под галерею. В моду вошли художники из России, и Лялька приехала в Москву. Акция называлась «Алло, мы ищем таланты!». Талантов, разумеется, было в избытке. Лялька моталась по мастерским, встречалась с нищими и голодными, не верящими в свою удачу художниками, отбирала работы, оформляла визы и разрешения на вывоз. Чутье у нее, надо сказать, было превосходное.

Встретились втроем – Лялька, Таня и Верка. Верку вытащили с трудом. Лялька пригласила на обед в шикарный ресторан. Сказала:

– Гуляем, девки, по полной.

Заказали кучу всякой вкусноты и бутылку дорогущего коньяка. Лялька выглядела потрясающе – ухоженная, стройная. Одета… По-парижски одета. А туфельки! А сумочка! Достала подарки – духи, косметика, бижутерия. Сказала Тане, что она – жирная корова, дала указание – срочно похудеть. Таня смеялась и уплетала за обе щеки. Верка почти не ела, зато много пила. Молчала. Коротко отвечала на вопросы. Таня и Лялька с тревогой переглядывались.

Потом Лялька строго сказала:

– Колись!

И Верка, разревевшись, все выложила. Они молчали. Таня гладила Верку по руке.

– Валить надо, – жестко проговорила Лялька. – Другого выхода нет.

Верка усмехнулась:

– Как же, свалишь от него!

– Не отпустит, – подтвердила Таня.

– Ну тогда – пропадай! – бросила Лялька. – Ведь оттуда – вход рубль, выход – два.

– Вот именно, – вздохнула Верка.

Все замолчали. Погуляли, называется…

Лялька еще раз встретилась с Таней – Верка от встречи отказалась, ссылаясь на болезнь Лиечки. Лялька потащила Таню в магазин. Купила брюки и две кофты. Оставила деньги на сапоги и подарки Кирюшке. Таня отказывалась, как могла, но от Ляльки так просто не отделаешься.

Взяла. Разревелась:

– Сколько ты для меня делаешь!

Лялька махнула рукой:

– Ерунда, не заморачивайся. Ведь все могло быть и по-другому. В смысле – наоборот. Тогда бы ты – мне. Разве не так?

Таня кивнула. Конечно, так. И никак – по-другому.

И вообще – жизнь, она такая… круглая. Сегодня ты, а завтра – тебе.

Светик

В Сочи было неплохо. Ну, не роскошь, конечно, но ничего. Сойдет. Светик не сомневалась, что в ее жизни еще будут разные моря и океаны. Гостиница была роскошная, номер уютный, питание приличное. Светик лежала на деревянном лежаке, покрытом ярким махровым полотенцем, и читала детектив. По сторонам не смотрела. На мужские взгляды – плевать. Она и так про себя все знает. Подтверждения ей не нужны. Конечно, клеились. Разного возраста и калибра. Она проходила мимо и презрительно фыркала. Сюда она ехала не за приключениями. И вообще, эта сторона вопроса ее мало интересовала. Скучно ей не было. На дискотеки и ночные бары было плевать.

На второй неделе, однако, все же затосковала. Подвалил один парень. Фигура – бог на Олимпе. По разговору поняла – из фарцы. Посидели вечером в ресторане, съели каре из барашка, выпили вина. Прогулялись по набережной. Он проводил ее до гостиницы, прижал к себе – пылко и страстно. Светик вяло подумала: «Ну, ну… А впрочем – почему бы и нет? Для здоровья не повредит. Вон какой конь. Копытом бьет – земля трясется». Она посмотрела на него и решила: «Ну пойдем. Коли так вышло». Разделась, села на кровать, посмотрела на него оценивающе и сказала:

– Смотри, не разочаруй.

– Ну, ты даешь, подруга, – обалдел он.

Светик нырнула под одеяло. В три часа ночи сказала:

– Иди. Я люблю просыпаться одна.

Он, заспанный, с неохотой начал натягивать джинсы.

Светик отвернулась к стене и моментально уснула.

Утром подумала: «А на фиг все это было нужно?» Хотя, справедливости ради, надо было сказать, что ночью все было совсем неплохо…

Зоя

У Зои – куча дел и планов громадье. Взялась за докторскую. Сидела до глубокой ночи, потому что с работы уходила поздно – позже всех. Родители одновременно и резко сдали. Папа на улицу не выходил, почти все время лежал и дремал, сильно похудел. Зоя понимала, что это – плохо. Очень плохо. Положила отца в больницу. Подтвердилось то, что подозревала, – рак предстательной. От операции отец отказывался, но Зоя настояла.

Отец умер на третий день. Мать бросила Зое, что это ее вина. Сколько прожил бы, столько прожил. Сколько было отпущено. Зоя убеждала мать, что начались бы боли и страшные муки, но мать перестала с ней разговаривать и не выходила из комнаты. Зоя взялась за хозяйство. После работы тащилась в магазины, вставала к плите. Готовить не умела совершенно – не получались даже элементарные вещи. Попробовала как-то раз суп и вылила его в унитаз, плюнула и готовить перестала. Обстановка в доме была тягостная. Угнетающая. Наконец Зоя не выдержала – зашла к матери и попыталась объясниться. Плакала и кричала о том, как ей трудно, как нелегко на работе, какая ответственность, сколько сопротивления со стороны. Как тяжело ей дается докторская. Что домашний быт для нее ужасен и неподъемен. Что отцу она, естественно, – а как могло быть иначе? – хотела только добра, и странно, что мама этого не понимает. Она плакала о том, что не сложилась ее женская судьба. Неужели она не заслужила хотя бы понимания и поддержки у самого близкого человека? Обе рыдали, перекрикивали друг друга, но в конце концов помирились. Сели на диван и обнялись.

На следующий день все встало на свои места. Мама ходила по магазинам, готовила еду, убирала в квартире, подавала Зое ужин и гладила ее блузки. По выходным вдвоем ходили в парк. Сидели на лавочке и ели мороженое, беседовали о жизни. Вечером, когда Зоя работала, мать приносила ей чай с лимоном, а потом тихо, вползвука, чтобы не мешать дочери, смотрела телевизор. И ругала себя: ну как она могла обвинить дочь, порядочного и честного человека? Совсем из ума выжила.

Шура

У Шуры настала райская жизнь. С тетей Тоней отношения были чудесные. Вместе работали, вместе пили чай и говорили о жизни. Несчастный несчастного поймет всегда. У одной – горе горьше горького, у другой не меньше. Работу свою Шура полюбила. Зимой, конечно, холодновато на морозе, а вот весной и летом!.. Тетя Тоня не жадничала – все деньги делились пополам, по-честному. Больше всего Шура любила красить оградки и сажать цветы. У нее появились любимые могилки, у некоторых она прибиралась даже без всякой оплаты – просто было жалко, что могилки брошенные и неухоженные. Например, у мальчика Вити Кондакова, умершего в шесть лет. На потускневшей фотографии – смешной вихрастый мальчуган с улыбкой во весь щербатый рот. Шура посадила у Витюши желтые настурции и бархатцы.

Или у бабушки Кобзевой. Могилка совсем заброшена. Видно, что много лет никто не ходит. А лицо у бабушки светлое, как у святой.

Или Мариша Орлянская, девятнадцати лет. Памятник хороший, крепкий. Дорогой. А не ходит никто. Потому что рядом с Маришей лежат ее мать и отец, умершие друг за другом в течение года после смерти дочери.

Тетя Тоня Шуру не осуждала и говорила, что ее труды праведные, и водила ее в церковь, где они ставили свечки всем за упокой.

Появились деньги, да такие приличные! Шура покупала сладости и возила огромные пакеты в интернат. Врачам и воспитателям каждую неделю торт, нянечкам шоколадки.

Забирать Петрушу каждую неделю не получалось – в выходные самая работа. Стали выходить с тетей Тоней по очереди – неделю она в субботу и в воскресенье, неделю Шура. Петруша мать узнавал и радовался, когда она его забирала. Она читала ему книжки, включала мультики и ходила с ним гулять в парк. Когда читала, Петруша всегда засыпал, а телевизор смотрел, как ей казалось, с интересом – улыбался и тыкал в экран пальцем. Еще Петруша начал хорошо есть, все время требовал еду, стучал ложкой по столу. Шура нарадоваться не могла. Покупала по бешеным ценам разную вкуснятину, которая в избытке появилась на прилавках – знай только плати. Ей казалось, что Петруша понимает, что вкусно, а что нет. Особенно он любил мороженое и копченую колбасу.

Когда вечером в воскресенье она отвозила его в интернат, у Петруши кривилось лицо, и он пытался что-то лепетать. Жаловался, наверное.

Шура уезжала с тяжелым сердцем. Ходила в церковь и молилась, чтобы Петруше было хорошо, чтобы работа не кончалась. И ставила свечки за здоровье тети Тони – самого близкого и родного человека. После Петруши, разумеется.

Таня

У Тани начался роман. Да что там – роман. Начались новая жизнь и абсолютное сумасшествие и помешательство. В общем, то, о чем она и не думала, и не мечтала.

С Андреем она познакомилась на улице. Она пыталась поймать машину, стояла у обочины с поднятой рукой. Остановилась иномарка – Таня растерялась. За рулем симпатичный и молодой водитель. Таня назвала адрес – он улыбнулся и кивнул. Начали болтать о том о сем. А Таня, дурочка, всю дорогу тряслась, что вот сейчас он заломит такую цену! Ведь машина такая шикарная, наверное, и цена – соответствующая.

Доехали. Она вытащила кошелек. Он странно посмотрел на нее и рассмеялся. Спросил, неужели она и вправду подумала, что частный извоз для него – средство для заработка.

Таня совсем растерялась и залилась краской, Андрей попросил у нее телефон. Позвонил тем же вечером и сказал, что стоит на ее улице. Там, где она ловила машину.

Таня заметалась по квартире, начала лихорадочно краситься и приводить в порядок волосы. Через полчаса – копуша – выскочила. Сердце из груди выпрыгивало.

Они долго сидели в машине – почти три часа. Болтали обо всем. Договорились назавтра пойти в кино. Встречались каждый день. Таня боялась отойти от телефона.

Через две недели позвала его на чай. Остался он до утра. Что было? А было одно сплошное и бесконечное счастье, полное единение душ и тел. Она и представить себе не могла, что такое с ней может случиться. Не верила своему счастью. Каждую минуту боялась, что все кончится. Просыпалась утром и думала, что ей все это приснилось. ТАК просто не бывает и не может быть!

Бывает. Оказывается – бывает. И еще бывает, что мужчина женат. Это и был тот самый случай.

Верка

Верка думала, что хуже ей уже не будет. Она ошибалась – Вовку ранили. Вернее, в Вовку стреляли.

Ей позвонил Серый и доложил. Она рванула в больницу. Вовка лежал в отдельной палате. Увидев Верку, улыбнулся:

– Всякое в жизни случается, детка.

Верка села на край кровати и, раскачиваясь, как умалишенная, тихо и монотонно повторяла:

– Доигрался, значит. Доигрался. А что дальше? Следующие мы с Лийкой?

– Дура! – выкрикнул он и поморщился от боли. – Езжай домой!

Верка покачала головой. Он взял ее руку. Она руку выдернула. Вскоре он уснул. Верка смотрела на его лицо, искривленное гримасой боли, и думала, что она его почти ненавидит. Во что он превратил ее жизнь? Да нет, она сама виновата. В чем? Что любила его без памяти? Что была верна? Что не бросила в трудную минуту?

И – самое смешное – что не бросит и сейчас…

Она вышла из палаты и постучала в кабинет заведующего отделением.

За столом сидел крупный, очень широкий в плечах мужчина лет сорока пяти. Перед ним стоял стакан с чаем, на тарелке лежали два бутерброда с сыром. Он поднял глаза на Верку, снял очки и устало сказал:

– Присаживайтесь!

Верка присела на край дивана.

Он не спросил, чья она родственница, – понял. Объяснил, что ранение не тяжелое, кость задета слегка, и максимум что может быть, – Вовка похромает полгода.

– Короче, жить будет, – заключил врач.

Верка молчала. Потом спросила:

– Можно ли остаться на ночь?

– Вам, – он опять с сарказмом усмехнулся, – можно все. Раскладушки у меня нет, а вот диван в своем кабинете предложить могу. Все, так сказать, включено.

– Зачем вы так? – устало сказала Верка. – На мне срываетесь? Деньги берете, вам неловко, а на мне вымещаете.

– А у меня есть выход? – спросил он.

– А у меня, вы думаете, он есть? – Она встала и подошла к двери. Обернулась. – За диван спасибо, но я на стуле, в палате. Уж извините. – Вышла и прикрыла дверь. Оглянулась – на двери табличка: «Крутов Станислав Сергеевич. Заведующий отделением».

Верка зашла в палату и села на стул. Вовка спал. Она закрыла глаза. Думать ни о чем не хотелось. Просто страшно было думать о дальнейшей жизни.

«Уйду, – решила она. – Вот выйдет он из больницы, и сразу уйду. Только бы отпустил, господи!» И еще мелькнула страшная, чудовищная мысль: «Отпустит только тогда, когда его НЕ БУДЕТ. Совсем не будет».

Лялька

Лялька была вся в делах, вся в проблемах, отоспаться некогда. Собрала картины на первую экспозицию, вернулась в Париж. Занималась галереей с утра до позднего вечера, похудела, осунулась. Пила один кофе. Нервничала страшно. Дали рекламу. Итак – вернисаж, народу – куча, сами удивились. Много русских – эти так, из любопытства, – но полно и французов. Даже мама на открытие приехала. Лялька пила шампанское и общалась с посетителями. Этьен беседовал с прессой. «Скорее бы это закончилось!» – думала Лялька.

Такого успеха не ожидал никто – из тридцати картин продали двенадцать. И это – в первый день! Счастье, счастье!

Лялька еле держалась на ногах. Язык заплетался. Мама ее раздела и уложила в кровать. Лялька уснула, как провалилась. Только успела подумать о том, что она сегодня совершенно, абсолютно по-идиотски счастлива. Так, как было давно – в далеком детстве, когда с мамой и папой – оба держали ее за руки – ходила в зоопарк или на демонстрацию Первого мая, с букетом красных бумажных гвоздик.

Светик

Светик вернулась с юга загорелая и прекрасная. Ее «опекун», как она звала своего любовника, всей свежей красоты не увидел, был в командировке.

Светик скучала. Съездила к маме – там та же картина. Можно было и не приезжать. Мать ее не узнавала. Или делала вид. Кто ее знает?

Однажды вечером попалась на глаза визитка Брусницкого. От нечего делать позвонила. Он, кажется, обрадовался, пригласил на чай. Светик посмотрела на часы и зевнула – нет, сегодня поздно. Неохота. Договорились на завтра.

Он то ли шутя, то ли серьезно сказал, что попробует до завтра дожить.

«Ну попробуй, доживи, не окочурься!» – мрачно подумала она.

Зоя

У Зои начался производственный роман с главврачом. Взгляды на жизнь у них вполне совпадали, а вдвоем легче – и больницу поднимать, да и вообще – по жизни. Он был женат, давно, с комсомольской юности. Жена – чиновник в Министерстве образования. Отношения чисто деловые – никаких чувств не осталось и в помине. Да их особо никогда и не было. Жили как соседи: разговаривали односложно, давно, лет десять, спали в разных комнатах. Дети – сын и дочь – выросли и жили своей жизнью. У него – работа, работа и работа. Ничего для души. А тут такой подарок! Он уже и не мечтал. Зоя – умница, соратница, молодая, стройная, симпатичная, принципиальная, честная. На все – свое мнение. Пусть ее не любят, но уж точно – уважают и считаются. А кого из начальства, тем более строгого и бескомпромиссного, любят? Да и зачем им любовь подчиненных? Порядок нужен, порядок. Порядок он любил больше всего.

Зоя боялась огласки, для ее безупречной репутации это было ни к чему. Была ли она влюблена? Да нет, пожалуй, нет. Но он был ее человек – без рефлексий и интеллигентских закидонов и вполне приятен как мужчина, а главное – понятен и близок как человек. В общем, все сложилось.

Что ж, каждый человек имеет право на счастье!

Шура

Беда. Опять беда. А ведь только наладилась жизнь! Умерла тетя Тоня. Вроде и не болела ничем, а утром не проснулась. Хоронили ее всем кладбищем. Место выделили – и на том спасибо. Далеко, правда, на самом краю, у забора, почти у Окружной. Шура думала: «Вот и еще одна ее могилка прибавилась. Будет теперь и к тете Тоне ходить. Царствие ей небесное! Сколько добра сделала! Никто и никогда не делал мне столько добра! А тут – чужой человек!»

Но не тут-то было! Тетки кладбищенские быстро Шуру поперли, уже через два дня после похорон. Могилки тети-Тонины между собой поделили, шакалихи ненасытные. Одна за Шуру пробовала заступиться: «Сирота ведь, с ребенком больным». Но на нее цыкнули, и она быстро заткнулась. Свою бы работу не потерять, а то захлопочется, и ее попрут. Бабы тут жесткие, у всех своих бед по горло. Так за свои места держатся – из рук не вырвешь!

Шура просидела дома три дня, глядела в одну точку, не ела, не пила. А потом как очнулась – у нее ведь сын! Какое она имеет право раскисать! Поехала в интернат, рассказала про свою беду. А директриса ей:

– Вот, дурочка, расстроилась! Иди к нам нянечкой. И при Петруше будешь, и сытая. Деньги, конечно, маленькие – но все работа. И ты для нас – не чужая.

Вот и выход нашелся! Все-таки есть Бог на свете!

Таня

Андрей ушел из семьи. Случилось это через год и три месяца после их с Таней знакомства. Это время было для Тани и самым горьким, и самым сладким, но дальше так было уже невозможно – это понимали оба. Измучились – от вранья, обид, неопределенности. Каждую минуту Андрей рвался к Тане. Она его ждала – тоже каждую минуту, стояла у двери. Как он вырывался к ней, что врал, она не спрашивала. Видела только, как ему тяжело. А ей? Она тоже страдала. Неотъемлемое чувство вины – перед той женщиной, перед его дочкой. Успокоилась только, когда его бывшая вышла замуж, кстати, через полтора года после расставания. С дочкой Андрей виделся, Таня покупала ей подарки, но дома у них она не бывала. Андрей говорил – рано, а Таня и не настаивала – сама боялась, а вдруг у нее с девочкой не сложится?

А вот у Андрея с Кирюшкой отношения сложились сразу. С первого дня. Кирюшка истосковался по мужскому влиянию. Андрей целовал его на ночь, читал книжки, клеил модели бригантин, ходил с ним в музей. Кирюшка тогда увлекался Наполеоном – как всегда, с головой и с полным погружением. Поехали в Бородино – на представление. Сын был счастлив. А Таня? Странные существа – женщины! При абсолютной любви, при сумасшедшей страсти, уважении и восхищении какая-то необъяснимая, непонятная тоска, даже слезы. Почему? В чем причина? Может, просто обвыкались друг с другом? Притирались? Таня отвыкла от семьи, он привыкал к новой. Наверное, так.

Женька родила близнецов – двух мальчишек. В доме, конечно, дым коромыслом. Все валились с ног. Таня приезжала, брала мальчишек и уходила с ними в лес. Женька пару часов отсыпалась.

А вот бабушка стала совсем плоха. Почти ослепла – Женькиных малышей ощупывала руками, плакала и говорила, что хоть на Кирюшку успела насмотреться.

Малышам был год, когда она умерла.

Говорят, у кого не было бабушки, у того не было детства. У Тани была бабушка. И было детство. Бабушка ходила с ней гулять, читала ей на ночь сказки, пекла пирожки, водила в музыкальную школу и на каток.

Нет, она не была классической бабулей в белом платочке, сидящей на лавочке у подъезда, – много читала, обожала порассуждать о политике, слушала современную музыку. С ней можно было разговаривать на любые темы. Рассуждала она жестко и, казалось, бескомпромиссно. Считалось, что у нее невыносимый характер. Но на деле человеком она была мягким, душевным и очень жалостливым. Подруг – из тех, кто выжил, – сохранила с самой юности. Родня – близкая и далекая – ее обожала. Мамины подружки с ней советовались. Семье своей она служила стойко, преданно и беззаветно, на болячки никогда не жаловалась, за всю жизнь не скопила ни одного рубля – все отдавала в семью. Хлопотала на кухне с утра до вечера. В старости много болела, и опять – ни одной жалобы. Ее, уже почти слепую, не встававшую с постели, по-прежнему интересовала жизнь внуков и правнуков во всех подробностях. Ясность ума она сохранила почти до самой смерти. Таня говорила:

– Все, что есть в нас хорошего, – это от бабушки. Она научила нас в любой ситуации оставаться людьми.

Мама не обижалась, потому что это была правда.

Бабушки больше не было, и вместе с ней ушел целый мир – мамин, Танин, Женькин. Ушла целая эпоха. Они осиротели.

Спустя много лет, путешествуя на машине с уже взрослым Кирюшей, по пути в Прибалтику они заехали в маленькое местечко под Минском, где родилась бабушка. Конечно, от того местечка мало что осталось – разве что полуразрушенное здание бывшей больницы, восстановленная церквушка на пригорке, заросший ряской пруд. Поселок был тихий, полусонный. Пыльные дороги, огромные, разросшиеся по краю дороги липы, покосившиеся домишки и – старое, заросшее травой в человеческий рост кладбище, где уже, конечно, не хоронили. Через почти непролазную траву и кустарник пробрались к могилам. Вернее, не к могилам – их уже давно не было, – а к старым, покрытым мхом надгробьям, на которых уже и буквы не читались. Таня гладила шершавые камни и думала о том, что, возможно, она гладит памятник своего прадеда или прабабки.

Родни в поселке не осталось – все бежали от немцев. Обратно никто не вернулся – осели в других местах. Но все-таки здесь прошли бабушкино детство, юность, наверное, первая влюбленность. Уезжать оттуда – какая странность – не хотелось. И Тане еще долго снился тихий и пустынный городок, мягкая пыль под подошвой туфель и толстые, гудящие над высокой травой полусонные шмели.

Прошел год, как Таня и Андрей стали жить вместе, и она окончательно успокоилась, все встало на свои места. Получилась семья, получилась. Значит, не зря все страдания и терзания. Все было так хорошо, что и подумать страшно. У Андрея успешно шел бизнес – настали новые времена. Появились деньги, приличные деньги. Купили большую квартиру, сделали прекрасный ремонт, стали путешествовать, объездили на машине всю Европу, побывали в Америке. Подумывали о том, чтобы начать строить загородный дом – уже пошла на это мода. Колесили по Подмосковью, искали землю, чтобы обязательно на участке были сосны и березы.

Впервые в жизни Таня не думала о деньгах. Оказалось, что это – счастье. Нет постоянного, многолетнего стресса – на это не хватит, за то не расплатишься. И еще – деньги, как оказалось, – это свобода. Свобода, и возможности, и уверенность.

А потом заболел Кирюшка – обычный грипп. Сдали анализы, Таню вызвали к врачу. Не шла – бежала, сердце выпрыгивало из груди. Врач вздохнула и объяснила, что в крови один тревожный показатель, очень тревожный, говорящий о самом плохом. Нет, конечно, надо еще проверяться и проверяться. Куча исследований и анализов, но…

Называлось это страшным словом – «онконастороженность». Скорее всего, речь могла идти о гематологии.

Домой Таня ползла. Ползла и выла. А в квартиру надо было войти как ни в чем не бывало – Кирюшка уже мальчик большой, все поймет. Отвылась, отревелась у соседки Ленки, умылась холодной водой и с улыбкой зашла в квартиру.

– Ну что там, мам? – спросил сын.

Она махнула рукой:

– Все нормально. Не о чем говорить.

Он кивнул и пошел к себе.

Таня выпила снотворное и сказала себе, что думать обо всем они будут завтра.

Наутро, когда поднялась с кровати, увидела черную подушку. Подошла к зеркалу, вскрикнула и зажала рот рукой. На голове осталось ровно половина волос.

– Моя Хиросима, – говорила потом Таня.

Полдня просидела на стуле – сын, слава богу, был в школе. А потом позвонила той самой гениальной тетке, которая когда-то вытянула маму с того света. Та ее внимательно выслушала и сказала:

– Господи, уроды, ей-богу! И где их учили, придурков! Успокойся! Ради бога, успокойся! Этот показатель для подростка – нормален! Если бы речь шла о взрослом человеке, то можно бы было рассуждать на эту тему. Так что живи и радуйся.

Таня положила трубку и долго сидела в оцепенении, потом позвонила Андрею. Он сказал, что пойдет разбираться в поликлинику. Таня его остановила: все в порядке. Кирюшка здоров, а остальное… Пусть каждый договаривается со своей совестью.

Верка

Верка из больницы не выходила, Лиечку отдала Тане. Однажды решила поехать домой – нужно было хотя бы помыться и переодеться. На улице ее окликнули. Она обернулась – Крутов Станислав Сергеевич, ироничный заведующий отделением. Предложил подвезти до дома. Измученная, Верка согласилась. Подвез. Спасибо. Она подумала о том, что сейчас разденется, залезет в душ, а потом рухнет в кровать.

– Чаем не напоите? – спросил он.

Верка кивнула – как откажешь?

Поднялись в квартиру. Верка поставила чайник, заглянула в холодильник. Там, естественно, пустота и полная стерильность.

Она сварила кофе, заварила чай, думала, как бы не уснуть на стуле. Станислав Сергеевич пил чай и, словно в первый раз, внимательно разглядывал ее.

– А вы не похожи, – сказал он, – совсем не похожи на их жен. Все они на одно лицо, как под копирку. Я насмотрелся. Белые волосы, пустые глаза. Даже одеты, по-моему, одинаково. И говорят похоже – и обороты, и сленг. Я даже почти научился их понимать. Знаете, отделение такое – огнестрел везут к нам.

Верка устало усмехнулась:

– Ничего странного. Просто у меня так сложилось. Мы, знаете, со школы знакомы. Потом он сел. Я ждала. Потом вышел. – Она замолчала и через паузу продолжила: – А я снова жду. Только непонятно чего.

– Спасибо за чай, – поблагодарил Станислав Сергеевич.

Вера закрыла за ним дверь. В душ идти не было сил. Она разделась и рухнула в кровать. Разбудил ее звонок в дверь. Она открыла глаза и посмотрела на часы – боженьки, проспала целый день! Накинув халат, пошла открывать. На пороге стоял Станислав Сергеевич Крутов, увешанный продуктовыми пакетами, с букетом белых роз в прозрачной фольге. Она молча отступила в глубь коридора. Он занес пакеты на кухню. Верка наблюдала за ним из прихожей. Он вернулся в коридор и снял плащ.

– Позволишь? – спросил он.

Она молча пожала плечами.

Он разделся, вымыл руки и вернулся на кухню.

– Отдыхай! – крикнул он.

Верка легла в кровать и… опять уснула. Разбудили ее волшебные запахи. Она пошла в душ, надела майку и джинсы и зашла на кухню.

– Обедать? – спросил он.

Она посмотрела на часы:

– Ужинать.

Ночью она встала и пошла на кухню покурить. Смотрела в окно и удивлялась себе. Верочка, Верочка! Верная жена! Преданная такая!

Она вернулась в спальню. На ее подушке мирно посапывал Станислав Сергеевич Крутов.

И она, надо сказать, смотрела на него без отвращения. С нежностью даже. И почему-то – с благодарностью…

Лялька

Сумасшедшая Лялька! И что ей не жилось спокойно! Все у человека было, и даже больше, чем все. Но оказалось – не все, не было главного: любви. Отношения с мужем давно уже были дружескими, партнерскими. А тут случилась любовь – с нищим художником из Москвы, которого она нашла в мастерской на задворках Неглинки и вывезла в Париж – выставляться.

От Этьена она ушла через два месяца, когда поняла, что дальше так жить невозможно. И врать ему тоже – невозможно. Не заслужил.

Сняли крошечную квартирку под Парижем: две малюсенькие комнаты и кухня в четыре метра. От денег Этьена она отказалась, галерею продали.

Лялька пошла работать сиделкой – две лежачие безумные старухи. Уколы, судна, памперсы.

Она не унывала, убеждала по телефону Таню, что абсолютно счастлива и ни о чем не жалеет. Короче, все прекрасно. Звала ее в гости, прислала приглашение. Сообщила, что мама в Париже удачно вышла замуж – за симпатичного и небедного дядьку. Так что за нее она теперь спокойна.

– А за себя? – спросила Таня.

– Ты дура, что ли? – удивилась Лялька. – Вот от кого не ждала этого услышать!

Почти обиделась. Велела Тане подавать документы на визу.

И опять заливалась счастливым смехом.

– Придурошная ты, ей-богу! – вздыхала Таня.

Но, конечно, все понимала. А кто мог еще понять и не осудить Ляльку, кроме Тани и Верки?

Кто, если не они?

Светик

Гарри открыл Светику новую, блестящую жизнь: премьеры в театре, консерватория, выставки, общество актеров, художников, журналистов, певцов. Вся московская богема, лучшие рестораны.

Показать себя Светику было не стыдно – и собой хороша, и одета – дай боже. И где надо – смолчит, и слово вставит по делу.

Кавалер Гарри был учтивый. Всегда – цветы, подарки. На Восьмое марта – кольцо с сапфиром. На день рождения – серьги с бриллиантами.

Под юбку не лез, не торопился. А может, и не надо ему? Тогда – совсем хорошо. Своего «опекуна» Светик тоже не забывала. Сколько добра человек для нее сделал! И сколько еще, возможно, сделает… Зачем же его обижать?

А с Гарри – романтика, светская жизнь. Не может же молодая и красивая женщина сидеть в четырех стенах и ждать милостей от природы? Несправедливо как-то, согласитесь!

Гарри смотрел на Светика с нескрываемым обожанием и восторгом.

– Влюбился, – ухмылялась Светик.

Понятно – седина в голову… Только что толку! Хотя, кто знает, кто знает…

Зоя

Зоин любовник – точнее, любимый человек – приходил к ней три раза в неделю, с ночевкой. Как уж он уладил это с женой, Зою не интересовало. Мама накрывала на стол, ужинали тихо, по-семейному, выпивал пару рюмочек коньяка – уж что-что, а хороший коньяк у врача всегда имеется. Мама тихо проскальзывала в свою комнату и громко включала телевизор. Утром на кухню не выходила, чтобы не смущать «молодых». Они быстро пили кофе и спускались во двор. У подъезда уже стояла служебная машина.

В общем, у Зои теперь была личная жизнь – спокойная, размеренная, устойчивая и даже почти семейная. Она была вполне довольна таким раскладом – рутинная жизнь ее бы сильно утомляла. А так – она сама себе хозяйка. В те дни, когда она была одна, писала докторскую, статьи в научные журналы. Да просто читала книжки или смотрела телевизор. К домашней работе она по-прежнему не имела никакого касательства, все тащила на себе мама.

Короче говоря, Зоя была абсолютно всем довольна. Слова «счастлива» в ее лексиконе не было, да и, признаться, она уже почти и не надеялась, что в ее жизни может все так удачно сложиться!

Ее выдвинули в местные органы самоуправления – прошла. Стала уважаемым человеком, с безупречной репутацией, сложившейся успешной карьерой. Гордость больницы. Кто бы сомневался?

Шура

Шура снова была счастлива. В интернате ее любили все без исключения – и заведующая, и врачи, и медсестры, и воспитатели, и даже поварихи. Когда была хоть минута свободного времени, помогала и на кухне. И Петруша рядом – круглые сутки. Она даже оставалась ночевать в интернате. Что дома-то делать? Ей казалось, что и сынок радуется – мама всегда рядом. Теперь она была совершенно уверена, что Петруша ее узнает, ждет ее. Бегала целый день, как всполошенная. Сколько дел! Петруша сыт и обихожен, она сама сыта, о хлебе не думает. Нарядов ей не надо. Праздники справляли дружно, всем коллективом – и Новый год, и Восьмое марта, и Первомай. И все дни рождения. Накрывали в столовой столы, поварихи пекли пироги, резали салаты и запекали мясо, покупали сладкое вино. Собирали деньги на подарки. Шуре на день рождения подарили новые сапоги – теплые, удобные, на натуральном меху. Зарплату свою крошечную она даже умудрялась понемногу откладывать на черный день. Хотя этого «черного дня» уже почти не боялась. Хватит с нее черных дней. Сейчас все будет только хорошо. Что, они с Петрушей этого не заслужили? Мало горя мыкали?

В отпуск Шура не уходила. Какой отпуск? Да и куда?

В общем, теперь у нее была огромная и дружная семья, где ее ценили, любили и уважали, и она чувствовала себя защищенной и неодинокой.

Таня

Таня с Андреем очень хотели ребенка. Очень. Но почему-то не получалось, хотя на здоровье они не жаловались. И только спустя восемь лет, когда они уже и не надеялись, Таня поняла – беременна. Господи, чудо какое! Она, конечно, мечтала о дочке – чтобы бантики, косички, платьица, лаковые туфельки и колготки в бабочках. УЗИ показало, что будет девочка! Стали придумывать имя. Спорили до хрипоты, мнения расходились.

Таня смеялась, что назовет дочку Степанидой или Феклой. Назло всем.

Не назвала. Никак. На четвертом месяце ее увезли с кровотечением. Ребенка не спасли.

Через три недели Андрей привез ее домой, до лифта нес на руках – идти самой у нее не было сил. Легла в кровать, отвернулась к стене. Не хотелось ни с кем говорить, ни кого-то видеть. Телефонную трубку не брала. Почти не ела. По стенке доползала до туалета.

Подняли на ноги пол-Москвы. Диагноз поставить не могли – просто человек не хотел жить.

Пролежала в кровати год. Потом начала выходить – за руку с мужем – до ближайшей скамейки. Еле шла на дрожавших ногах. Сил не было совершенно. Все казалось пустым и бессмысленным. Разговаривать могла только с Андреем. Он сидел на краю кровати и держал ее за руку. И текли слезы и у него – он смущенно вытирал их ладонью, и у нее – без остановки. Господи! И откуда столько слез у одного человека! Просто бездонное море.

На врачей уже и не надеялись. Но спасение утопающих, как известно…

Таня взяла себя в руки, открыла медицинские справочники. Все оказалось проще простого и сложнее сложного – депрессия.

Верка

Гурьяна выписали из больницы. Верка делала ему перевязки. Чувства вины она почему-то не испытывала, хотя объявила Крутову, что все закончено. Он подчинился.

– Твоя воля. – И добавил: – Зря ты так. – И положил трубку. Больше не позвонил ни разу.

Верка умоляла Вовку «закончить со всем этим». Он смотрел на нее и крутил пальцем у виска. Кричал, что она ничего не понимает. Кто продолжит ратное дело? Выскочить оттуда не получится. Никогда. Так что живи и радуйся. Денег – море. Хочешь, за границу жить отправлю? В Европу или на теплые моря? Хочешь – живи за городом, в лесу. Дом в три этажа. Пять сортиров. Повар и прислуга. Верка мотала головой и умоляла, умоляла…

А потом взорвали Вовкину «бээмвеху», прямо у дома. Его самого в машине не было, погиб водитель – пацан двадцати трех лет. Еще одна могила прибавилась на «аллее славы» на Востряковском. Там, справа и слева, уже лежали Вовкины подельники. Братва. На памятники денег не жалели. На цветы тоже. Целая улица молодых ребят. Целая улица монументов из черного мрамора. Длинная, страшная улица борцов за ратное дело.

Друзей ее мужа.

После взрыва машины Вовка отправил Верку с дочкой в Германию. Снял квартиру в хорошем районе. Обошел все комнаты, бросил на стол пачку денег и сказал:

– Обживайся. Приеду, как только смогу. – И улетел тем же вечером.

Верка уложила Лиечку спать и села на кухне. Свет не включила. Сидела и тихо подвывала, раскачиваясь на стуле.

Господи! Как жить? Объясни! Пожалуйста, объясни! И за что мне все это! За какие такие грехи?

Во сне захныкала дочка. Завтра наступит утро. Надо будет накормить Лиечку завтраком, убрать в квартире, сходить в магазин и сварить обед.

Завтра надо будет жить.

Только как?

– Разберемся, – сказала вслух Верка.

А разве есть другой выход?

Лялька

Лялька была вполне довольна жизнью. Да, пахала как папа Карло. Да, денег хватало еле-еле – оплатить квартиру и купить какую-нибудь еду. И это – после ее-то сытой жизни!

Но она была счастлива. У нее были сумасшедшая любовь и сумасшедший, запредельный секс! А эта сторона жизни всегда для нее имела немалое значение.

Она спокойно развелась с Этьеном и, совершенно огорошив его семью, не стала ни на что претендовать. А право, между прочим, имела.

Глеб, ее возлюбленный, тщетно пытался продать свои картины. Но сколько в Париже художников! Больше, чем бродячих кошек. Он сидел дома и размышлял о смысле жизни. Вечером, когда Лялька, абсолютно измученная, с почерневшим лицом, приползала домой, он начинал философствовать и делиться впечатлениями о прочитанном за день. Она кое-как съедала бедняцкий ужин и падала в кровать. Он обижался, удивлялся и хотел любви, но Лялька, свернувшись в клубок, мгновенно засыпала.

Он еще долго курил на кухне, слушал католические мессы по радио и размышлял о несовершенстве и бренности жизни. Потом выпивал бутылку пива и принимался читать какую-нибудь непростую книгу – Ницше или Канта, к примеру. Спать он не торопился.

Куда спешить? Утром-то не вставать. Можно расслабиться.

Светик

Торжественно – в более чем дорогом ресторане – Гарри сделал Светику предложение. Приглушенный свет, зажженные свечи, дорогое вино в тяжелом хрустале. Конечно, цветы. И конечно, сафьяновая коробочка. Светик открыла синий пенал. Думала, что удивить ее в этой жизни уже мало что может. Ан нет, удивилась. В пенале лежало рубиновое ожерелье. Светик такие вещи секла на раз. Ожерелье было определенно старинным. Антикварным.

Светик оценила. Гарри взял ее руку и поцеловал. Светик томно опустила глаза и тихо сказала «да».

А что, собственно, удивительного? Какая у Светика перспектива? До старости ходить в наложницах? Впрочем, кому она в старости будет нужна? А годочки летят, шелестят, как страницы на ветру. В любовь Светик не верила. Какая любовь? Плавали, знаем. Интимная жизнь ее вообще-то мало интересовала. Ну если приспичит, выход всегда найдется.

Женишок, прости господи, богат, знаменит, влиятелен. С переменами в стране весить стал еще больше. Окружение – Светик о таком и мечтать не могла. Кто ее в свет выводил? Никто. Все только пользовали. Щедр женишок. На такую красоту денег точно не пожалеет. И будет у Светика и квартира по высшему разряду, не меньше четырех комнат. А еще прислуга, и загородный дом, и лучшие курорты в мире.

Но главное – у Светика будет статус: жена известного адвоката. Кем она была в прошлой жизни? Ждала, когда ей пакеты из супермаркета привезут?

А теперь она развернется, не сомневайтесь! Да и женишок ей не противен – умный, галантный, фактурный. Молодым еще фору даст.

Поди найди такого мужа, да еще в ее годы! Сколько баб вокруг него всю жизнь вилось! А ведь никто захомутать не смог! Никто. А Светик смогла! Потому что всегда себе цену знала – и красоте своей, и уму, и практичности.

Так что все по справедливости. И по заслугам. Теперь Светик будет там, где и должна быть.

Свадьба была громкая, в шикарном ресторане. Из гостей – весь московский бомонд. Гарри любовался молодой женой, что, впрочем, неудивительно – Светик была сказочно хороша. Да что – Гарри! Все любовались! Те, кто поумнее, вздыхали и украдкой качали головами. Но каждый кузнец своего счастья, как гласит народная пословица. Влип мужик, понятно, потерял голову. А ведь какой опыт, какой стаж!

Зоя

Зоя защитила докторскую, конечно же, блестяще. Общественной работы было тоже невпроворот: съемки на телевидении, на федеральных каналах, между прочим. Заседания в районной управе: жалобы, просьбы. Ко всем относилась одинаково внимательно, особенно – к старикам и многодетным. Уставала как собака, но такая жизнь ей определенно нравилась, нравилось быть человеком, от которого подчас зависят чужие судьбы, который стоит у руля серьезной структуры – огромного института, отвечает за чужие жизни. Успевала даже раз в неделю читать лекции врачам – что-то вроде повышения квалификации.

Сложная жизнь, но зато не пустая, не зряшная. Зоя думала, что бабушка бы ею определенно гордилась.

Только бы здоровья хватило! Не девочка все-таки. Но здоровье у Зои было отменное.

Шура

Разговоры шли давно, правда, Шура не верила. Ну не может такого быть! Просто не может – и все. Если есть на свете хоть какая-нибудь справедливость! Нет. Справедливости не было и, наверное, уже не будет. Жестокое время диктует жестокие нравы, и нет закона, чтобы защитить слабых и немощных. Деньги, все решают деньги. И чьи-то интересы.

Интернат расформировали. Старую усадьбу выкупил кто-то из новых, всемогущих. Говорили, что там собираются открывать элитный санаторий для нуворишей.

Место вполне подходящее: от Москвы двадцать минут езды, прекрасный старинный парк, огромная территория, озеро с песочным пляжем, проезжая часть далеко. А что дом не в очень хорошем состоянии, так это и вовсе ерунда. Деньги сделают свое дело, будьте спокойны! Сильных мира сего не волнуют судьбы больных детей и оставшегося на улице персонала.

Конечно, и коллектив, и родственники писали письма. Даже сняли маленький сюжет на три минуты и показали по телевидению. Устроили пикет, рисовали до утра плакаты. Все тщетно. Ничего не помогло. Приехали чиновники, вежливо и терпеливо объясняли, что никто не останется на улице, и почти тут же больных детей распределили по разным интернатам, в основном в дальнем Подмосковье, в Калужской и Тверской областях. Кто-то попал в Тамбов, кто-то в Тулу. Кого-то – их было совсем мало – забрала родня. Всех разделили, разрезали по живому. Если раньше родня еще навещала детей, то в отдаленные места, в область, добираться было труднее, да и родня у этих несчастных детей, как правило, была нищей и пьющей.

Врачи, медсестры, санитарки, воспитатели – все остались без работы. Конечно, обещали, что помогут в трудоустройстве. Где там! О них тут же забыли.

Шура, конечно же, забрала Петрушу домой. Он привыкал трудно, тяжело. Гулять выходили редко, коляска в лифт не вмещалась, по лестнице везти тяжело и опасно. Шура боялась, что не удержит коляску и… Даже кошмары по ночам снились. Но тут неожиданно повезло. Пришла соседка с первого этажа и предложила обмен. Это была удача! Да еще какая!

Теперь вывозить Петрушу проблем не было. Ставила коляску у подъезда под окном, рядом с кустом сирени. На лавочке соседские бабульки. Все Шуру жалели. Можно и в магазин сбегать, и в сберкассу. И обед дома сварить. Было бы на что в магазин и в сберкассу… Проедали последнее, все, что Шура по рублику, копеечке собрала. Надо было что-то придумать. Петрушиной пенсии хватало только на оплату квартиры и лекарства, и то не всегда.

Шура устроилась уборщицей на почту, в соседнем доме. В воскресенье брала Петрушу и шли в храм. Там ее знали. За Петрушей присматривали местные бабули, а Шура молилась. Долго молилась. Подпевала негромко хору. Выходила из храма и раздавала нищим милостыню. Понемногу – сколько могла. Она видела людей, которым было труднее и тяжелее, чем ей, и становилось легче. Жизнь продолжалась.

Таня

Муж потерял бизнес – рейдерский захват. Остались без копейки – никаких сбережений не было, жили на широкую ногу, о плохом не думали. Идиоты! Забыли, где живут!

И еще – образовались долги, огромные, непомерные.

И Таня поднялась, потому что надо было что-то делать, на что-то жить, потому что Андрею было очень плохо и очень стыдно за то, что не смог уберечь семью от таких потрясений. Ведь Таня только-только, по миллиметру, по капельке, начала приходить в себя. И тут такой удар! Он был в плохом состоянии, на грани. Таня знала, что такое депрессия – нельзя было допустить, чтобы и Андрей теперь слег!

Она твердо сказала:

– Прорвемся. Выживем.

Надо было срочно искать выход. И она поняла, что решать теперь ей. Что теперь она – сильнее. И тоже отвечает за все.

Отнесла в ломбард все свои цацки. Продали дорогую машину, продали квартиру и купили поменьше и попроще.

– Эй! – тормошила она мужа, лежавшего с застывшим взглядом на диване. – Эй! Поднимайся! Подставляй плечо! Ты – левое, я правое. Подпорочку соорудим. Чтобы не рухнуть. Не завалиться.

Битый небитого везет, короче говоря. Сценка та еще. Не для слабонервных!

Верка

Гурьян почти не появлялся, а если приезжал – ненадолго. Торопился обратно, в Москву. В Кельне бегал по магазинам, один, без Верки. Однажды она залезла в чемодан – дорогие вещи маленького размера, даже белье – пошловатое, цветное, с обилием кружев и рюш. Видимо, такое и соответствовало непритязательному вкусу дарителя. Верка отметила, что размер бюста у будущей владелицы этой «красоты» неслабый.

Вовке она ничего не сказала. Что толку? Скандал, развод. И с чем она останется? В чужой стране, с дочкой и без специальности? Вовка давал, конечно, деньги, но небольшие, на Лийкину школу, продукты, оплату жилья. В общем, не пошикуешь. А Верке много и не надо. Не шмотки нужны, а покой. А вот покоя не было ни на минуту. Понимала, что когда-нибудь все закончится – сколько веревочке ни виться… Только как? Впрочем, сценариев не так уж и много. Верка смотрела новостные программы, слушала «Свободу»: передел собственности, рэкет, разборки между группировками – солнцевские, ореховские, люберецкие…

Каждую неделю – взорванные машины или заказные убийства.

Однажды спросила Вовку:

– Перебираться не собираешься?

Он ответил:

– Нет. Время не подошло. Дел много.

– Да, дела у тебя важные, – усмехнулась Верка. – А бельишко нарядное подошло? – поинтересовалась она.

Он дернулся:

– Подошло. Не беспокойся.

Разговор закрыт.

Однажды Вовка позвонил и сказал, что едет на неделю в Польшу, а оттуда – сразу к ним. Обещал Лийке, что поедут на море. Пошутил, что взял отгулы – на две недели.

– У тебя теперь вся жизнь – отгулы. И загулы, – не смолчала Верка.

– Ты про прогулы забыла, – усмехнулся он.

– Приезжай, – сказала Верка. – Есть разговор. Серьезный. Я не шучу.

– Куда уж тут! – рассмеялся Гурьян. – Какие шутки!

Верка решила, что это будет последний разговор, так больше продолжаться не может. Она превратилась в законченную неврастеничку – руки трясутся, без снотворного не засыпает. Решила поговорить спокойно, без криков и истерик. Поставить точки наконец, определить свой статус. Если у него другая семья – развод, без проблем. Так даже спокойнее, меньше страхов за свою и дочкину жизни. Если он развода не хочет – значит, пусть завязывает. Уехать она готова была в любое место – когда-то ее и Потьма не испугала. Будут работать, если Вовка захочет, она родит второго. А вдруг получится сын? Будет ради чего жить на свете. У Лийки переходный возраст, характер портится. Трудно с ней стало. В общем, пришло время решать, она примет любой выбор, только бы была определенность. Это такая малость, разве она ее не заслужила? Ночами Верка десятки раз проговаривала этот разговор.

Вовка не приехал – ни через неделю, ни через две и даже через два месяца. Ни одного звонка. Его мобильник не отвечал, домашний тоже. Верка все поняла. Сердцем почувствовала, что Вовки больше нет на этом свете.

Денег оставалось совсем немного – на три месяца очень экономной жизни. Работу найти невозможно – у нее нет разрешения. Устроилась нелегально к туркам в кебабную – уборщицей. Платили копейки. Там же, в турецком районе, сняла крошечную квартирку без кухни – плитка в прихожей, раковина в туалете. Лийка перешла в школу рядом с домом. Контингент… Одним словом – страшно.

Лийка хамила и шлялась до утра. Верка приходила – вернее, приползала с работы, выпивала бутылку пива и падала в кровать. Сил ни на что не было, даже подумать про свою жизнь. И слава богу! Иначе – прямой путь в «дурку».

Однажды не выдержала – позвонила отцу, ревела в трубку белугой. Ждала, что он скажет: «Приезжай. Все решу». Но он будто ее не слышал. Говорил, что женился. Счастлив безмерно. Жена – молодая красавица.

– Знаешь кто? – кокетничал он.

– Кто? – спросила Верка.

Он сказал с придыханием.

Верка переспросила:

– Кто-кто?

Гарри обиженно повторил. У Верки началась истерика.

– Старый идиот! – кричала она. – Ты хоть знаешь, что она собой представляет?

Гарри бросил трубку. Теперь у нее не стало отца – окончательно. Она встала под ледяной душ. Выпила бутылку водки и легла в кровать. Перед тем как провалиться в тяжелый и мутный сон, подумала: «Как бессмысленна жизнь! Ни трудна, ни сложна, ни жестока. А именно – бессмысленна. Ну просто абсолютно. До смеха…» Хотя, какой уж тут смех…

Лялька

Лялька все знала о Танином горе и болезни. Звала ее к себе, умоляла приехать. Таня объясняла, что совершенно нет денег, еле сводят концы с концами. Но Лялька все равно упорствовала, говорила, что Тане нужна, просто необходима, перемена «картинки».

И мама, и Женька, и Андрей – все уговаривали ее ехать. Собрали по копейке – двести долларов, плюс – билет. И смех и грех.

Таня купила бутылку армянского коньяка, бутылку водки и банку черной икры. Ехала поездом – так дешевле. Лялька встречала ее на вокзале, домой поехали на метро. Пригород Парижа – чистый и тихий. Зашли в магазинчик. Лялька долго выбирала продукты – изучала ценники, искала скидки. Колбасы купила шесть тонко нарезанных кусочков. Таня вздохнула и поняла: дела хреновые. Но все равно – это был Париж! И Лялька в этом самом Париже!

Трепались до полуночи. Ляльке назавтра нужно было на работу, но остановиться не могли. Утром Таня встала под душ, потом Лялька ей смехом сказала:

– Душ – по минутам. Твои – десять минут. Счетчик, матушка!

Таня долго извинялась. Лялька, жуткая мерзлячка, включала на пятнадцать минут батарею и садилась на нее попой. Грелась. Включить батарею на целый вечер – непозволительная роскошь.

– Вспомнишь тут родину с центральным отоплением, – смеялась она.

По Парижу с Таней ходил Глеб – Лялька работала. В Лувр не пошли – пожалели денег на билеты. Однажды выпили кофе с круассанами – позволили себе еще одну непозволительную роскошь. Но вечера были целиком их. Лялька, замученная до предела, мужественно крепилась. Таня гнала ее спать. В выходные поехали на «блошинку». Таня застревала у каждого прилавка. Купили жареные каштаны и сели на лавочку. Небо – без облачка, яркое, почти летнее, теплое солнце.

– Слушай! – вдруг сказала Таня. – Ну что я дрожу над этими копейками? Кому нужны мои дешевые подарки? Давай пойдем и все прогуляем? Твари мы дрожащие или право имеем?

Лялька с испугом посмотрела на нее.

– А каком смысле – прогуляем? – тихо спросила она.

– А в прямом! – бодро ответила Таня, поднялась со скамейки и стряхнула с плаща крошки скорлупок каштанов. – Короче. Веди меня в ресторан. Приличный. Ну, устрицы там, фуа-гра. Хорошее шампанское. Что мы с тобой, не заслужили, что ли?

Лялька осторожно поднялась со скамейки.

– Ну ладно, – угрожающе сказала она.

Взяли такси. Через минут двадцать подъехали к ресторану. Роскошная вывеска – «Эспадон». Зашли. Шелк и бархат. Официанты в ливреях. Хрустальные люстры, вспыхивающие разноцветными брызгами.

– На цены смотри, – тихо и назидательно шепнула Лялька. – Здесь на твои бабки особо не разгуляешься, Рокфеллерша хренова.

Попробовали всего понемногу. Лялька была в курсе – когда-то ходила туда с Этьеном. Денег, по счастью, хватило, копеечка в копеечку. В общем, погуляли.

Вышли на улицу.

– Давай пройдемся, – сказала Таня.

Лялька кивнула. Шли молча. Все было и так понятно, без слов.

В последний вечер Лялька взяла отгул и повела Таню в старый район Маре, где, как она сказала, «самое вкусное кафе-мороженое на свете». И вправду – самое вкусное. Таня взяла шарик манго, малины и киви. Лялька – любимое шоколадное. Сидели за столиком у окна. Смотрели на улицу. Молчали. Понимали, что расстаются. На сколько? Кто знает?

Только Таня знала – теперь она почти здорова, у нее снова есть силы. А главное – желания. Желание жить и желание бороться за эту самую жизнь.

И все это появилось вновь не без Лялькиного участия.

На перроне Таня сказала Ляльке:

– Возвращайся! Там сейчас много возможностей. Может, что-то и сложится? А здесь как-то сомнительно…

Лялька кивнула и обняла Таню. Проводница предложила поторопиться. Таня стояла у окна и смотрела на Ляльку. У обеих по щекам текли слезы.

– Балда! – крикнула Лялька. – Вся жизнь впереди!

Таня улыбнулась и кивнула.

Поезд крякнул, чуть откатился назад и медленно, с усилием тронулся. Лялька стояла на месте, и ее тоненькая фигурка отдалялась все больше и больше.

Таня забралась с ногами на полку и, подперев голову рукой, стала смотреть в окно. Потом она выпила чаю, улеглась с книжкой под одеяло и начала подремывать. И вдруг остро, почти болезненно и осязаемо, почувствовала, как она соскучилась по своим – и по Кирюшке, и по маме, и по Женьке. И конечно, по Андрею. И еще она подумала, какая она счастливая, потому что в Москве ее ждали ее любимые. Очень ждали – она это знала наверняка!

Лялька вернулась домой, скинула сапоги и куртку, налила рюмочку коньяка и порезала лимон, закурила и подошла к окну. Посмотрела на улицу – чистую, словно вымытую с мылом, на фасад соседнего дома – ухоженный, с маленькими балкончиками и ящиками с цветами, на неспешно идущую редкую публику. И подумала: «Хватит. Пора в Москву. Оставляю тебя, Париж. Покидаю тебя, праздник, который всегда со мной. Дела, видишь ли. Так что – извини. Я без тебя проживу. Ты без меня – тем более».

Светик

После свадьбы Светик поселилась у Гарри окончательно. Квартирой была недовольна: все несвежее, требует ремонта. А возможности сейчас какие! Это не то время, когда она доставала с боем плитку и сантехнику. Потом подумала – что в этой халупе делать ремонт? Какой смысл? Стала уговаривать мужа купить квартиру попросторнее и ближе к центру. Гарри занервничал, но денег дал. Светик долго подбирала варианты, наконец нашла то, о чем мечтала: тихая улочка, район ипподрома. Четыре комнаты, большая кухня.

– Зачем четыре? – удивился Гарри.

Светик терпеливо объяснила:

– Гостиная, столовая, спальня и кабинет.

Гарри вздохнул и согласился. Светик – девочка разумная. Конечно, она права. Квартира – лицо хозяина, а люди у них бывают непростые, правда, редко. Гостей Светик не любит, предпочитает встречаться в ресторанах.

Ремонт сделала с размахом. Когда требовалась новая порция денег, Гарри горестно качал головой. Потом настала очередь мебели. Светик сказала, что надо заказывать в Италии. Гарри опять удивился. Светик от обиды расплакалась.

– Я стараюсь, а ты недоволен.

Не разговаривала с мужем три дня. Гарри страдал. Денег, понятно, дал.

Квартира и вправду получилась шикарная. «Даже слишком», – подумал Гарри. Но вслух, конечно, не произнес. Светик и вправду расстаралась, но как-то чересчур богато вышло. Помпезно, что ли. «Ладно, – решил Гарри. – Пусть девочка радуется».

Девочка радоваться не уставала – новые шубки, итальянская обувь из самых дорогих бутиков, сумочки за семьсот евро, салоны, массажи. В общем, при деле человек.

У Гарри всегда водились деньги, он никогда не думал о завтрашнем дне. А тут как-то страшновато стало, неуютно. Он брался за любые дела, даже за которые прежде не взялся бы и вовсе. Но все равно не поспевал – деньги улетучивались. Улетали, как в трубу. У него – увы – возраст, работать в таком ритме было тяжеловато. Начинал допускать ошибки, промашки, расстраивался. Поднималось давление, болело сердце.

А вот Светик не уставала и мук совести не испытывала. Интересно, а для чего она вышла за старика замуж? Чтобы у больничной койки сидеть? Нет, извините. Она вышла замуж, чтобы ни в чем не нуждаться и не отказывать себе в удовольствиях. А если муж этого не понимает – его проблемы. Значит, дурак, если поверил в вечную любовь.

Гарри положили в больницу. Сказали, что срочно нужна операция – шунтирование. Светик испугалась – вдруг что случится? С чем она останется? С квартирой? А домработница, тряпки, салоны? Отдых на лучших курортах? В лучших отелях? Билеты на самолет в бизнес-классе? Если что – она останется у разбитого корыта. Жить будет не на что. Нет, можно, конечно, сдать свою квартиру… Но это такие крохи. Только с голода не подохнуть! Кто будет ей оплачивать ее хорошую жизнь? Старый спонсор – теперь это называлось так – давно слетел со своего места. Звонил как-то, плакался, жаловался на новые времена, ненавидел новую власть. Говорил, что живет на пенсию. В общем, понятно, ничего интересного. Светик быстро свернула разговор.

Короче говоря, Гарри нужно спасать! Причем незамедлительно! Он ей нужен живой, а не мертвый. От мертвого какой прок? Какой навар? Светик узнала, что такую операцию лучше делать в Штатах – меньше риска. Правда, врачи убеждали, что перелет долог и опасен. «Деньги вымогают, – решила Светик. – Все они тут аферисты. Только в руки и смотрят».

Гарри был не на шутку напуган. Светик сказала:

– Доверься мне. Все будет хорошо. – Уверенно так сказала, это она умела. Связалась с клиникой. Послала анализы. Пришел ответ: «Да, надо делать. Беремся». Получили визы, купили билеты.

Светик усадила мужа в кресло, укрыла пледом. Гарри устало прикрыл глаза. «Совсем скис, – подумала Светик. – И старый какой! Сдал буквально за несколько месяцев!» Она недовольно поморщилась и, подозвав стюардессу, попросила принести коньяк.

Взлетели.

Зоя

Зоя с удивлением обнаружила, что беременна – и это в ее-то годы! Как говорится, климакс на пороге. Сначала даже не поняла – думала, устала, голова кружится, аппетита нет, в сон клонит. Даже когда затошнило – не поняла, думала, гастрит разыгрался. А уж когда догадалась… Хорошая новость – на аборт бежать! Не имела баба хлопот, как говорится…

Сказала матери, что ложится на два дня в больницу. Та – в слезы: «Рожай, доченька!» Совсем свихнулась на старости лет! Рыдает сутки напролет, хватает Зою за руки, в глаза заглядывает. А у Зои и так нервы на нуле. Такая гормональная встряска! Мать подключила Зоиного любовника. Обрабатывать стали на пару. Тот – тоже счастлив, оказывается. Идиот! Говорит, что разведется. Времена, слава богу, уже не те. Все дозволено, за карьеру можно не беспокоиться.

Зоя от возмущения поперхнулась – а работа, а депутатство? А возраст, в конце концов? Риск-то огромный! Да и как из жизни вылететь на столько лет? А поднять этого ребенка? Вырастить? Образование дать, на ноги поставить?

Мать на колени встала:

– Поднимем, доченька! Я еще в силе, няньку возьмем.

Этот – туда же. Говорит, сестру младшую, одинокую призовет. Та – педиатр, ловкая, сильная. С работы снимем, будет помогать. А нам – радость какая! Вторую жизнь проживем, молодость продлим.

Какая молодость! Совсем свихнулись!

Но – задумалась, хотя времени на раздумья было совсем немного. То есть даже вообще не было. Срок поджимал.

Не спала ночью, ворочалась. Думала. А под утро решила – да бог с ними со всеми! Не в них дело. Попробовали бы они ее уговорить, если бы она этого сама не захотела!

А тут что-то екнуло, даже сердце заныло. Ей ли бояться, да еще с таким вторым фронтом!

Решила: «Рожу. На общественное мнение плевать. Разведется – хорошо. Не разведется – тоже справимся». Она была уверена, что ей все под силу. Да разве она когда-нибудь боялась поступков? И сейчас – не сдрейфит, не беспокойтесь! Значит, на то воля божья. Подумала – и испугалась. При чем тут бог? Совсем спятила! Утром сдала анализы. Сделала УЗИ. Все замечательно. Никаких патологий.

Ну, значит, так тому и быть. Решено. А от своих решений Зоя никогда не отказывалась.

Шура

В апреле Шура упала прямо на ступеньках у своего подъезда, сломала ногу. Ее увезли на «Скорой», сделали рентген и наложили гипс, сказали, что надо остаться в больнице хотя бы на неделю. Шура начала кричать, что дома больной ребенок и остаться она не может ни при каких условиях. Конечно, отпустили. Им-то какое дело? Спасибо, сжалились – отвезли на своей машине домой. Дома – Петруша, плачет в голос, голодный, описанный. Шура на костыле кое-как обиходила его, накормила дошираком. Он успокоился и уснул. Она прилегла на диван. Что делать? Как жить? С работы уволят – на ее место много желающих. А в магазин сходить, в аптеку? В поликлинику, хирургу показаться – в больнице велели? А подмыть Петрушу, на кровать переложить?

Живи, как хочешь. Бог про нее забыл.

Таня

После Парижа все более менее перестало казаться таким беспросветным и ужасным. Да, правы были Лялька, Андрей и мама – нужна была смена «картинки».

Встречали на перроне всей семьей – Андрей и Кирюшка с цветами. Дома – Женька с ребятами, мама приготовила обед.

Господи! Какое счастье – все вместе, вся семья. А семья – это целый мир. Ее мир. Ее отечество. Все на местах, здоровы и так друг другу рады!

Говорили с мужем до утра: надо что-то делать, как-то выползать. А как? Без денег, без стартового капитала, без связей. Но – жизнь, как всегда, мудрее нас, и подсказка ее всегда ко времени и к месту.

Как-то вечером раздался телефонный звонок – звонила старая приятельница по педучилищу, Тина, красивая и очень стильная грузинка. Она рассказала Тане о своих планах – открыть коммерческий детский сад. Не просто каши, кисели и пластмассовые пирамидки, а серьезная подготовка к школе, профильные занятия, опытные педагоги, разработанная физическая подготовка, логопед, психолог, гомеопат, профилактика инфекций и простудных заболеваний, дыхательная гимнастика по Стрельниковой. Питание – никаких мюсли и костных бульонов из пятидесятых годов прошлого века. Группы – по шесть-восемь человек. Языки, разумеется. Музыка – не два прихлопа, три притопа, а подбор классики совместно с психологом и музработником. Для старших групп – тематические экскурсии по Москве, театры, дельфинарий, музеи. Возможность оставлять детей на ночь и выходные – по желанию.

Тинка говорила так горячо и убежденно, что Таня заслушалась. В общем, нужна команда единомышленников.

– Готова? – спросила Тина.

– К чему? – растерялась Таня.

– Господи, ну начинать все это вместе со мной? Но знай – будет трудно. Препон – тьма, но связи есть, деньги тоже. Нужна команда. Пойдешь?

– А можно подумать? – спросила Таня.

– Два дня, – сурово припечатала Тина.

Таня позвонила ей через двадцать минут. Через двадцать минут хождения кругами по комнате и четырех выкуренных одну за другой сигарет. Даже Андрею не позвонила. Вернее, не дозвонилась – он был вне зоны доступа.

Через двадцать минут она вопила в трубку:

– Да! Я согласна! Конечно, согласна!

Тинка засмеялась и сказала, что начинают прямо завтра! «Слышишь – завтра!»

Таня сказала, что готова уже сегодня. Вот прямо сейчас.

Вечером обсудили все с мужем. Наверняка там найдется дело и ему. Поднять такую махину! Говорили до полуночи. Уснули, обнявшись, счастливые – появилось дело. И надежда. В общем, жизнь продолжается! А трудностями их не испугаешь! Сколько их было в жизни, этих трудностей! Даже вспоминать не хочется, честно говоря. Будем жить будущим. Прошлое – за спиной. Что о нем говорить? Пережили…

Верка

Опухоль Верка обнаружила в ду€ше. Провела по груди, и рука как будто споткнулась. Опухоль была приличная, размером с небольшую сливу. В голове всплыло слово – «алыча». Маленькая, желто-зеленая кисловатая сливка.

Верка, мокрая и раздетая, села на диван. Руки дрожали. Не могла прикурить сигарету. Куда бежать, кому звонить? Лялька перебивается с хлеба на воду, пашет как подорванная. Таня – после болезни, сама еле жива. Бизнес потеряли, тоже еле концы с концами…

Отец? Ну, это вообще смешно. Лийка… Лийка с мальчиками тусуется. Да с какими мальчиками… Думать не хочется. Ночью в окно курит траву. Верка слышит запах. Сказать боится. Дочь – штучка еще та. Вдруг из дома уйдет? Тогда точно пропадет.

В общем, придется сдаваться в муниципальный госпиталь. А там – будь что будет. Рассчитывать не на кого. Только если – на самого Господа Бога. Вдруг не оставит на этот раз?

Лялька

Лялька вернулась в Москву. Сняли квартиру у черта на куличках – в Гольянове. Глеб, понятно, без работы. Лялька устроилась секретаршей в какую-то невнятную компанию по продаже облицовочного камня. Зарплата – копейки, а нужно есть, пить и платить за квартиру. Перспективы – ноль. Как выживать? Из огня да в полымя – вот как это называется. Сидела вечерами на убогой кухоньке и думала о том, что жизнь ее так протекать не должна. Ну не может так быть, чтобы она, Лялька, умница и красавица, ничего не придумала. Стоило ли возвращаться в Москву, если все так грустно и уныло?

Так можно было жить и в Париже, только картинка за окном была бы веселее, и погода лучше, и багет свежее.

С Глебом отношения разладились. Любовная лодка и все тот же пресловутый быт. Какие чувства, если завтра в шесть вставать, ехать на другой конец Москвы и пахать за копеечную зарплату? А потом ложиться спать на чужой раздолбанный диван и бить тапками тараканов на стене?

Не до страстей уж точно, не до страстей… Выяснять отношения тоже не хотелось. Да и сил не было. Лечь бы поскорее и провалиться в сон, чтобы не видеть все вокруг и не думать, как прожить и как выжить…

И это – ее жизнь? Нет. Такого не может быть. И такого не будет!

Светик

Прилетели. В Нью-Йорке их встречал давний приятель Гарри, потертый, но все еще крепкий мужичок, на Светика, во всяком случае, он смотрел с интересом. Устроились в снятой квартире – серенько, скромненько, две комнаты и кухонька. Гарри почти все время лежал – мучила отдышка.

Наконец положили в госпиталь – всем занимался тот самый друг с котиным взглядом масленых глазок. Сначала обследование: анализы, коронарография. Через день операция. Каждую минуту капают бабки.

– Здесь не залеживаются, – объяснил друг-дружочек.

Отвез вечером Светика домой, предложил поужинать. Она согласилась. Сидеть в чужой квартире одной – радости мало. Пошли в ресторан, китайский. Дешевка. Пахнет прогорклым маслом и рыбой. Светик сморщилась и отодвинула тарелку.

В машине на обратной дороге этот придурок попытался ее обнять. Светик его оттолкнула, чуть по морде не съездила. Не съездила, потому что нужен, без него она здесь пропадет. Сказала только:

– Как же вы можете? Я же жена вашего друга.

Тот криво усмехнулся:

– Да ладно, жена… С тобой все понятно. Знаем мы таких жен. Видали.

Светик оскорбленно вышла из машины, хлопнула дверью. Сволочь! Сволочь убогая. Решил, что за китайскую тухлятину я с тобой расплачусь? Прямо в машине? Ублюдок!

Операцию сделали. Вставили четыре шунта. Врач объяснил Светику, что качество жизни больного теперь будет совсем другое: покой, положительные эмоции. Никаких стрессов. Светик объяснила врачу, что Гарри – известный адвокат.

– О чем вы говорите? – рассмеялся врач. – Об этом можно забыть.

Так. Что делать? Как жить? Тащить в Москву старика-инвалида? А там? На что жить? Стать при нем сиделкой? Нет уж, увольте. Не за этим, что называется…

И Светик решила, как ей казалось, мудро. Она остается в Америке. Продает квартиры в Москве, а это – приличные деньги. Еще есть дача по Казанке, двадцать пять соток, тоже деньги неплохие. Еще участок успела прикупить в приличном месте – как в воду глядела. Нет, все-таки есть у нее чутье. И мозги, слава богу.

В Москве ловить больше нечего. А здесь – посмотрим. Обживемся. Язык она знает, здоровье и красота на месте. Да и вообще – кому Америка не дает шанс? Только дебилам. А она к ним не относится.

Зоя

Зоя родила дочку. Роды прошли как по маслу. Все были счастливы. Муж от ребенка не отходил – вился, как орлица над орленком. Матушка почти свихнулась – тоненьким голоском завывала колыбельные и не спускала девочку с рук. Зоя с интересом разглядывала дочку. Красивый ребенок, крепкий, здоровый. А ведь зона риска была огромна… Возраст родителей! Зоя – врач, все понимала. Но, как говорится, все обошлось.

Конечно, девочку назвали в честь прабабки, иначе и быть не могло!

Наняли няньку – медицинскую сестру из Зоиной больницы, опытную, вырастившую троих детей. Зоя была спокойна. На работу вышла через полтора месяца после родов. Дела не ждали.

Через год она баллотировалась в Думу от коммунистов. Прошла с абсолютным большинством голосов.

Жизнь сделана: профессор, прекрасный врач, общественный деятель. Муж, ребенок. Успешная жизнь успешной женщины. Главное – проживать эту самую жизнь по совести. Не сомневаться. Тогда все сложится.

Шура

Ох, ничего не бывает в жизни просто так! На все воля Божья – Шура была в этом уверена. Как когда-то послал ей Боженька тетю Тоню, так сейчас послал Люсю, Люсечку – нянечку из того интерната, где когда-то жил Петруша. Шура встретила ее на улице и не узнала. А вот Люсечка ее узнала, сама подошла.

– Как ты, Шура, где? Как на хлебушек зарабатываешь?

Шура расплакалась и все про свои беды рассказала. Позвала Люсечку к себе – чаю попить. Люсечка боты скинула, платок развязала. Прошлась по квартире.

– Бедно живешь, Шура, плохо.

Шура махнула рукой и стала заваривать чай. Сели. На столе – сушки, сухари и варенье засахаренное, соседка прошлогоднее отдала. Люся чаю попила, сухарики в чае размочила, рассмеялась – зубов-то нет.

Шура вздохнула:

– Какие зубы! Сколько денег стоят!

А Люсечка хитро улыбнулась, прищурилась и сказала:

– Ну при чем тут деньги? Это у меня имидж такой! – Она захихикала. – Мне теперь зубы ни к чему!

Шура не поняла, а Люсечка объяснила: побирается она теперь, на рынке. Место – золотое. Денег – «хоть жопой ешь», с пустыми сумками ни разу не ушла. Торговки под вечер все ей скидывают – и мяско, и творожок, и помидорки с огурчиками. Ну, малость залежавшиеся, понятно. Но она не брезгует, людей не обижает. Люди-то от души! Иной раз соседке, одинокой старушке, все отдаст. Та – счастлива, за Люсечкино здравие каждую неделю в церкви свечки ставит. А она, Люсечка, все сама себе купить может, хоть в «Перекрестке», хоть в «Седьмом континенте»: и колбаски копченой, и конфет шоколадных, и рыбки красной, и икорки.

Потому, что подают хорошо! Есть люди – ну просто щедрые очень! Особенно мужики молодые. Бычары такие! Люсенька опять захихикала. Те дают и говорят: «Помолись, бабка, за мое здоровье!» А Люсечка в ответ: «Да что ты, сынок! Век молиться буду!»

– В общем, живу как у Христа за пазухой, – подвела она итог. – Всем бы так жить! Еще и дочке своей непутевой помогаю. Она у меня сидела семь лет, больная вся вышла. Тащу вот ее. – И Люсечка шумно втянула в себя из блюдечка чай. – Потом внимательно посмотрела на Петрушу и сказала: – А тебе, Шурка, сам бог велел!

– Что велел? – не поняла Шура.

– А то! – Люсенька кивнула на Петрушу. – Обучу всему. Поставлю на рынок. Про нужду забудешь. Как сыр в масле кататься будешь!

– Я не смогу, – тихо сказала Шура. – Не получится у меня.

– Получится, – ответила Люсенька. – Получится. А иначе загнешься. Куда тебе деваться?

Через три дня Шура с Петрушей пришли на рынок. Люсечка давала мастер-класс. Шура надвинула шапку на самый лоб, боялась поднять глаза. Петрушину коляску поставили у входа, чтобы по рядам не возить, людей не раздражать, на пятки не наступать. На колени ему – торбочку привязанную, чтобы не скинул. В первый вечер деньги пересчитали – копейки сущие. Люсечка ухохатывалась, Шура плакала – от стыда и от жалости к себе и Петруше. А Люсечка успокаивала:

– Ничего, Шурок. У всех так по первости. Эта наука непростая. Психологом надо быть. Людей насквозь видеть, чувствовать. Научишься. Еще мне сто раз спасибо скажешь, когда заживешь по-людски.

– Заживу ли? – спросила Шура. – И какой ценой?

– А ты про это думай поменьше, мозги не ломай, – посоветовала Люсечка. – Ты не воруешь, чужого не берешь. А что жизнь так сложилась – так она по-всякому у людей складывается. У кого какая судьба на роду написана. Кто что может на своем горбу вынести. Ноши у всех разные.

Таня

Все получилось! Потихоньку, конечно, со скрипом. Если бы не их упорство, да не Тинкины связи! Тинка таинственно говорила:

– Грузины помогут.

Оказалось, что связи у ее мужа огромные! Таня и не подозревала, на всех уровнях можно всё решить! Где деньги, где знакомства, где просто услуги и деловые обязательства и свои люди в департаменте образования.

Помещение – а с ним было сложнее всего – сказка. Место тихое, зеленый двор. Сделали ремонт, оборудовали игровую площадку. Тинка занималась помещением, Таня подбирала персонал. С потенциальными сотрудниками беседовала часами. Поварихе предложила сварить суп и сделать тефтели, с врачом обсуждали возможность отказа от прививок по желанию родителей. В карте ребенка указывались подробно его вкусовые пристрастия, наличие аллергии и склонности. Психолог беседовал не только с ребенком, но и отцом и матерью. С вниманием выслушивались их пожелания – на что обратить внимание: спорт, язык, музыка.

Андрей разбирался с СЭС и пожарными, нашел фермерское хозяйство для закупки мяса и овощей.

В общем, трудились с раннего утра до позднего вечера. Дома падали без сил.

И все получилось! Первого сентября открылись. Желающих к ним попасть было море. А мест пока немного. Появилась очередь. Влиятельные родители предлагали любую помощь на любом уровне, предлагали расширяться и сделать начальную школу. Но Таня и Тина решили, что пока начнут с малого, а потом посмотрят. Справиться бы только! Было, конечно, страшновато.

У Кирюшки было все хорошо. После института поболтался годик в поиске, повалял дурака и нашел приличную работу, встречался с хорошей девочкой. С Таней у него отношения по-прежнему были такие, что… Не верилось, что так бывает! Они с сыном были лучшими и самыми преданными друзьями, делились друг с другом всем на свете. Таня говорила:

– Вы меня не убедите, что дочка к матери ближе, чем сын. Смотря, какая дочка, и смотря, какой сын!

Мама, конечно, хворала. Годы брали свое. Но все же оставалась оптимисткой, поддерживала Таню во всем. И еще – у мамы был друг. Сердечный – как она его называла. Жили они порознь, но встречались, гуляли, ходили в кино и в кафе. Ученый с именем, приличный и солидный дядька, он стал членом их семьи. Когда мама серьезно заболела, повел себя как настоящий мужчина и друг.

У Женьки судьба повернула круто. С мужем она разошлась, по взаимному согласию, спокойно и без дележки имущества. Все удивлялись – такая гармоничная пара! Женьке было непросто – двое очень сложных мальчишек, но ничего, тянула, научилась зарабатывать. Из инфантильной и нерешительной девочки превратилась во взрослую и сильную женщину – независимую, стойкую, рассчитывающую только на себя и на свои силы. Бывший муж отвалился, как засохшая болячка: был – и нет. В судьбе мальчишек практически не участвовал. У него теперь была своя жизнь, и он решал проблемы в той, новой, жизни. Мужчинам проще – они не оглядываются, имеют такую привилегию. А женщина остается в прежней жизни навсегда, потому что не может отказаться от детей, да ей такое просто не придет в голову.

Благородная Женька простила мужа и отпустила с миром, ни одного плохого слова о нем не сказала. Худенькая девочка с копной густющих волос и печальными глазами! Как Таня желала ей счастья! Как молила Бога, чтобы он послал сестре верного человека! Женька, сестричка! Родной человек! Кто у них есть на свете ближе!

Женька, с ее порядочностью и совершенно нереальными по нынешним временам взглядами на жизнь, женатых отвергала сразу – это не обсуждалось. Просто отношений – ни к чему не обязывающих – не желала. Хотела любви и поддержки.

В любом возрасте женщина ищет любви и поддержки… Так устроен мир.

Однажды Таня встретила первого мужа. Мужчина щеткой чистил машину – шел сильный снег. Она узнала его со спины. Сразу. На минуту приостановилась. Задумалась – окликнуть его или нет. И… прибавила шагу. Прошла мимо.

Странная штука жизнь! Любить человека. Прожить с ним годы. Спать с ним в одной постели. Родить от него ребенка. И – пройти мимо. О чем говорить? Дежурные вопросы и дежурные улыбки? Чужие люди. Абсолютно чужие.

Да, жизнь – смешная штука. Говорят, молодость – счастливая пора? Оставьте! В молодости только и хорошо, что здоровье и наличие физических сил. А так… Одни рефлексии и сомнения. А еще – страсти, разрывающие душу, осуждение, непонимание. Таня вспоминала, что в молодости у нее были две краски – черная и белая. Никаких компромиссов, облегчающих жизнь. Она была не способна прощать, и это мучило, отнимало последние жизненные силы. А страхи? Боязнь не состояться, что-либо пропустить? В зрелости – назовем это так – ей жилось куда уютнее. Прощать и оправдывать она с годами научилась и еще научились жалости и сочувствию. А это дорогого стоит.

Верка

Верка так и называла ее потом – алыча: «Вырезали мою алычу». Вырезали. Сделали химию. Верка валялась на кровати без сил, как тряпка. Пила только кефир – чуть меньше тошнило. Волосы с головы падали пуками. Берешь прядь – она остается в руке. Страшно. Лийка дома почти не бывала. Такая сука выросла, господи! Чертовы гурьяновские гены. Правильно говорил отец – рожать надо с умом. Знать от кого. Потом не исправишь. Обратно не затолкнешь. Это история на всю оставшуюся жизнь. Хотя сам… «Советчик, тоже мне, – горько думала Верка. – Влип на старости лет по самое не балуйся». Верка насчет Светика не обольщалась.

Однажды подошла к спящей Лийке, сдернула одеяло, увидела синяки на локтевых сгибах, села на пол и завыла. Поняла – все. Это конец. Край. Из этого уже не выбраться. Никогда. Потому что ни денег, ни сил. Потому что ничего в этой жизни больше хорошего не будет. Потому что неоткуда взяться этому «хорошему». Верка была человеком опытным по части людских страданий. И такой болезнью, как оптимизм, давно уже не страдала.

Звонок в дверь раздался поздно вечером – она дремала под телевизор, Лийка лежала с сильной ангиной и высокой температурой. Верка, сонная, с трудом нащупала тапки и набросила на ночнушку халат. Кого еще принесло! Наверно, кто-нибудь из Лийкиных ублюдочных дружков.

Она открыла дверь. На пороге стоял высокий мужик в темной куртке и бейсболке, глубоко надвинутой на глаза.

– Вам кого? – почему-то по-русски спросила Верка.

– Не признала, Верунь? – спросил незваный гость и снял кепку.

Свет в коридоре был тусклый. Верка прищурилась.

– Серый, ты?

Он кивнул:

– Ну ты, блядь, забралась. Думал, не отыщу.

– Проходи. – Верка отступила в глубь крохотной прихожей. Серый зашел.

– Чаю хочешь? Или бутерброд? – спросила она. – Яичницу еще могу сделать, если яйца есть.

Серый внимательно посмотрел на нее, потом оглядел прихожую.

– Да, мать, все вижу. Поимела тебя жизнь. По полной поимела.

Верка молчала.

– Нет, – продолжил он. – Жрать я у тебя не буду. Времени нет. Я по делу зашел, на минуту.

Верка усмехнулась:

– Какое, Серый, у тебя ко мне может быть дело?

Он молча протянул ей потертый «дипломат». Верка в руки его не взяла, и Серый поставил его на пол у ее ног.

– Что это? – Она кивнула на «дипломат».

– Там – все, что тебе положено, Вер. Твоя доля. – Он замолчал и отвел взгляд. – Там – твое и Лийкино. Извини – пришлось поделить пополам. В Москве у Гурьяна осталась жена. – Он смутился. – Ну, жена не жена, а баба, короче. У нее – сын. Гурьян считал его своим. Так что по чесноку поделили, Вер. Ей ведь тоже парня поднимать надо, – словно оправдывался он.

Верка молчала и смотрела в стену.

– Ну, – растерянно сказал Серый, – я пошел?

Верка кивнула. Он начал медленно спускаться по лестнице.

– Серый! – крикнула Верка.

Он замер и обернулся.

– Серый! – повторила Верка севшим голосом. – Ты не знаешь, что с Вовкой?

– Нет его, Вер. И не будет. Так что живи спокойно и радуйся жизни. Тебе сейчас на это хватит. Ну, должно хватить! – Он хохотнул и быстро сбежал по лестнице.

Верка закрыла входную дверь. В комнате она села на кровать и открыла «дипломат», после чего вскрикнула и зажала рот рукой. Деньги были новые, в банковской упаковке. Пересчитывать она не стала и закрыла крышку. Засунула «дипломат» под тахту. Легла и закрыла глаза.

«Теперь на все хватит. И на меня, и, главное, на Лийку. Теперь я ее вытащу. И себя – заодно. Спасибо, Гурьян. Привет с того света называется. Жизнь – лучшая из комедий».

Лялька

Лялька открыла галерею. Вернулась, так сказать, к истокам. Подняла старые связи, нашла людей – кое-кто прилично поднялся. Ее хорошо знали в этих кругах, репутация отменная, да и бизнес этот хорошо пахнет: не криминальный, не на костях. Денег одолжили с удовольствием, но под проценты. Что поделаешь – такая пошла жизнь. Сняла помещение рядом с Патриками. Соседняя дверь – кафе, не простое, с историей. Не кафе, скорее клуб для интеллигентных и продвинутых. Хозяйка – умница, бывшая журналистка. В кафе, маленьком и уютном, стилизованном под старую квартиру, проходили тематические вечера, играли на скрипке и рояле, поэты читали стихи. Публика в основном своя, пришлых немного. Лялька подружилась с хозяйкой – с этой умницей Мартой. Решили сделать выставку вместе. У Ляльки – картины, у Марты – поэты, писатели и музыканты. Скоро это место стало еще популярней. С Лялькиным вкусом и нюхом дела пошли быстро. О них говорили, писали, называли их модным салоном. В их салоне собирались молодые политики, писатели, бизнесмены, назначались важные встречи и переговоры. Провести у них вечер считалось признаком хорошего вкуса.

Помещения не хватало, решили объединиться – в прямом и переносном смыслах. Объединили залы, расширили кухню, прибавили столиков, сделали приватный кабинет – для важных встреч. Стали с Мартой партнерами.

Через два года Лялька купила большую квартиру на Страстном – расселила коммуналку. Сделала ремонт – модная эклектика, арт-деко, хай-тек и Прованс.

Села за руль смешного двухцветного «мини-купера». С Глебом она давно рассталась. Годок походила «в девках» – не до любовей было, а потом по большой любви и немалой страсти вышла замуж за театрального режиссера, очень модного и известного. Дом – полная чаша. Работа творческая. Гости в доме не переводятся. Купили дачу в Абрамцеве, десять минут до старой усадьбы. Дом огромный, бывший хозяин – академик. В доме ничего почти переделывать не стали, только обновили мебель и занавески. Оставили и старые деревянные полы, и окна с вечными дубовыми рамами, и голландскую печь, и камин с изразцами. На участке – густой лес, белки, грибы и черника. На огромной веранде – буфет, абажур, кружевная скатерть, самовар с медалями.

Да, Лялька ни минуты не сомневалась, что у нее все получится. И ведь получилось!

Светик

Светик продала имущество в Москве, выручила неплохие деньги. Купила квартиру на Брайтоне. Ну и что, что кругом бывшие наши? Они ее не раздражали. Зато рядом был океан. И Светику по-прежнему очень шел загар.

У Гарри начался Альцгеймер. Плейбой и денди, он превратился в неопрятного старика с трясущимися руками. Светик не могла смотреть, как он ест, просто выворачивало наизнанку. Дома находиться не было сил, на пляже с утра до ночи не пролежишь, подруг у нее не было. К тому же надо было на что-то жить. Нашла ушлого мужичка, из наших разумеется. Тот – за приличный процент – разместил ее деньги в акции и ценные бумаги. Себя он называл финансовым консультантом. Денежки потихоньку капали, на безбедную жизнь хватало. Однажды сидела в ресторане на Мэдиссон, там к ней и подкатил Филипп, испанец из Барселоны, танцор и красавец, моложе ее на двенадцать лет. Зарабатывал тем, что танцевал в кабаке фламенко. Зеленые глаза и смоляные волосы. Фигура бога. Повадки черта. В общем, Светик пропала, наверное, первый раз в жизни. Так пропала, что себя не помнила. Названивала ему, как школьница, по двадцать раз на дню, сняла ему квартиру, одевала в лучших бутиках, купила машину.

Филипп – добрая душа – пристрастил Светика к кокаину. Присели крепко. В общем, негрустно жили.

Гарри, кстати, она сдала в дом престарелых. Какая ему разница? Все равно ни черта не понимает. А уход там, между прочим, прекрасный. Замечательный уход, американский. Хотя денег это стоило – мама не горюй. Но не на улицу же его выбрасывать! Да и что Светик – сволочь какая-нибудь?

Зоя

У Тани давно намечались проблемы со здоровьем. Нарастали постепенно. Когда стали мешать существовать, открыла справочник и сразу все про себя поняла: нужен был хороший эндокринолог. Ранний климакс – это у них наследственное. Полезла в Интернет – подтвердились ее предположения. Посмотрела, кто лучший специалист в этой области. Ну или один из лучших. Консультация профессора Минуткиной была платной, но все равно ждать пришлось почти две недели.

Таня вошла в кабинет. За большим столом в солидном кресле сидела доктор и просматривала какие-то бумаги. Не глядя на Таню, бросила:

– Присаживайтесь.

Таня села на стул. Профессорша сняла очки, положила их на стол и подняла на Таню глаза.

– Зоя? – спросила Таня.

Та вскинула брови.

– Не узнаешь?

Та недоуменно пожала плечами, внимательно всматриваясь в посетительницу. Растерянно покачала головой:

– Нет, извините.

Таня улыбнулась:

– Я Таня. Таня Купцова. Ну, вспомнила?

Зоя откинулась на спинку кресла.

– Таня, – задумчиво произнесла она. – Ну конечно, помню. Конечно. Ты еще уехала от нас в классе седьмом, по-моему?

Таня кивнула:

– Уехала. Точнее, переехала.

Они с интересом разглядывали друг друга.

– А я тебя сразу узнала, – наконец сказала Таня. – Ты мало изменилась.

Зоя усмехнулась:

– Ну, спасибо. Хотя скажешь – мало. Поправилась после родов на восемь килограммов.

– Ну, – ответила Таня, – мы все не похудели, знаешь ли.

– Как живешь? Что поделываешь? – спросила Зоя.

– Живу, Зой. По-разному. Всякое было. Но в целом неплохо. Муж, сын, мама жива, дело есть. Трудное, но любимое.

Зоя кивала.

– А у тебя, я вижу, тоже все сложилось. Карьера, ребенок. Замужем?

– Да, – сказала Зоя. – Конечно. Дочка у меня. Правда, маленькая еще. Я ее поздно родила, уже и не рассчитывала. Замуж вышла тоже поздно. Муж – врач. Мама здравствует, с дочкой помогает.

– Ну, ты молодец, Зоя. Все успела. – Таня кивнула на депутатский значок, приколотый на лацкан халата. – И жизнью общественной занимаешься. Депутат, значит.

Зоя развела руками.

– Так просто сложилось.

– Ну, не скромничай! – улыбнулась Таня.

– Это уже не общественная жизнь, – строго поправила Зоя. – Это уже политика.

– Ну да, политика, – согласилась Таня. – А какая фракция, если не секрет?

– Ну, какие секреты? – Зоя улыбнулась. – КПРФ.

Таня молчала.

– Что, удивила я тебя? – усмехнулась Зоя.

Таня медленно покачала головой.

– Нет. Так, наверное, и должно было быть. Но скажи мне, – Таня внимательно посмотрела Зое в глаза, – скажи мне, ты что, действительно во все это веришь?

Зоя вздохнула и с удивлением посмотрела на Таню.

– Ты о чем?

– Да о том! – резко сказала Таня. – Неужели после всего того, что они сделали со страной, во все это можно искренне верить? Нет, – продолжала горячиться Таня, – если это – бизнес, деньги, тогда это можно еще как-то понять. Не оправдать, а понять. Но если это – убеждение! Нет. Извините!

– А сейчас? – тихо спросила Зоя. – Сейчас вот тебе все нравится? Все, что делают с этой страной?

– Нет! – почти выкрикнула Таня. – Сейчас тоже все ужасно, кошмарно и бесстыдно. Но это ведь не означает, что надо забыть все те ужасы, те преступления! И идти с ними в одной шеренге!

Обе молчали. Зоя надела очки и взяла в руки Танину карту.

– Извини, – сказала Таня. – Просто в этих вопросах я себя плохо контролирую.

Зоя кивнула.

– Я врач, Таня. И такая бурная реакция – уж извини – тоже проявления болезни. Так что нервы будем лечить! И щитовидку – тоже. Думаю, что ничего ужасного у тебя нет. Но анализы зашкаливают. Думаю, твое возбужденное состояние – одна из причин твоего недуга. Не волнуйся, все регулируется. Со всем справимся. – Зоя улыбнулась. – Сейчас выпишу тебе направление на УЗИ и еще кое-какие исследования.

Зоя стала заполнять какие-то бланки. Закончив, протянула их Тане.

– Спасибо! – Таня взяла направления и встала со стула.

– И не дури, – строго сказала Зоя. – Приходи после обследования ко мне. Я все-таки неплохой специалист в этой области. Так что придется быть немного толерантнее, Танюша!

Таня кивнула и пошла к двери.

– Да! И не тяни со всем этим! Это дело такое, достаточно серьезное.

Таня посмотрела на Зою.

– Конечно, спасибо. – Вышла в коридор и быстро пошла к гардеробу. На улице достала сигарету, подумала: «Ну ее к черту, больше к ней не пойду. Найду другого врача. Как они говорили – незаменимых людей нет? То-то!»

Шура

Перед праздниками – самая работа, а так пятница, суббота, воскресенье и понедельник – дни пустые, у Шуры выходные, на рынке делать нечего, только ноги бить. А ноги у нее и так – никуда. Больные ноги. Целый день на них, кормильцах. К вечеру как култышки и опухают. Она их на ночь шарфами старыми заматывает.

Выцепила она эту троицу сразу – за эти годы стала психологом, будь здоров! Глаз – алмаз. Выхватывала из толпы сразу и почти никогда не ошибалась. Итак, их было три. Одна полноватая, в длинной и дорогой норковой шубе и черных лаковых сапогах – сразу видно, что дамочка серьезная. Вторая – худая, как подросток, в короткой светлой куртке из стриженой норки, белые волосы, распущенные по плечам, крупные темные очки, узкие джинсы. Если не приглядываться – молодуха. Ан нет, ровесница первой, хотя выглядит, конечно, роскошно – модная и тощая. Третья одета скромно – стеганая куртка, ботинки на шнуровке. На иностранку похожа. Вроде бы и скромная, но, понятно, все – недешевое, фирменное. Такая хоть в болоньевых куртках и резиновых сапогах появится, все равно сразу видно – богачка. У Шуры на это дело нюх, как у собаки.

Суетятся дамочки, спорят, трутся у прилавков с мясом и овощами. Берут много, не торгуясь. И все – самое лучшее. К фруктам подошли. Мама дорогая! Черешню покупают, абрикосы. Дыню завешивают. И это – под Новый год! Тридцатого декабря!

Шура за ними семенит, своего часа выжидает. Одним глазом на них, другим на Петрушу, это у нее на автомате. Петруша у входа, с торбочкой на коленях. Дремлет, миленький.

Шура вздохнула и подошла поближе к троице. Они уже почти закупились. Сверились по списку, посмешили друг друга – громко рассмеялись, подхватили сумки. Больше всех – белобрысая, самая жилистая. Спохватились, что про рыбу забыли. Стали пробовать. Самая опытная – та, что потолще, видно, что от отсутствия аппетита не страдает. Пробует, головой качает. Недовольна. Потом успокоилась, понравилось, видно. Взяли килограмм севрюги и килограмм семги. Еще и угря завешивают! Мама дорогая! Полкило икры берут! Черной! А стоит она… А уж под Новый год! Правильные дамочки. Грамотные. Знают, у кого покупать. Надо бы и Петруше взять севрюжки. Он ее тоже уважает.

Шура подошла ближе и, опустив глаза, завела свою шарманку. Тихо так, ненавязчиво. Здесь главное не переборщить. Гнев не вызвать, раздражение. Первой обернулась белобрысая. Посмотрела сквозь Шуру и открыла кошелек. Подумала минуту и дала полтинник. Не ошиблась Шура. Молодец. Дело свое туго знает. Хотела было отойти – тут полноватая в кошелек полезла. Еще полтинник подкинула. Шура глаз не поднимает, кланяется. Здоровья желает, благополучия. С Новым годом поздравляет. Отходит потихоньку.

– Иди с Богом, бабушка! – говорит белобрысая.

«Бабушка! – улыбается про себя Шура. – Да я немногим старше тебя! Девушка нашлась. По глазам все видно. Сколько лет человеку, сколько он горя помыкал! «Бабушка»!» Шура не обиделась ни капли. Все про себя знала. Шапка эта вязаная, до бровей натянутая, и пальто с облезшим каракулем – имидж, как говорила покойная Люсечка. Царствие ей небесное!

Белобрысая за рыбу расплачивается. Шура слышит, как торговка ей говорит:

– Совсем обнаглела, – и на Шуру кивает: – Ходит тут, целый день топчется. Деньжищ – полные карманы. На пару работают. Вон ее сынок придурочный, инвалид. В коляске у входа сидит. – Она подбородком кивнула на Петрушу. – Так что двойной доход у них. С виду ободранцы, а к вечеру она и рыбки купит, и помидорок бакинских, и творожку. А тут горбатишься от зари до зари! – Торговка вздохнула и с осуждением покачала головой.

– А ты позавидуй! – сказала та, что в болонье. – Позавидуй ее жизни. Ребенку ее здоровому позавидуй, промыслу ее легкому, деньгам шальным. А мы тебе сейчас все посочувствуем. Пожалеем тебя, бедную! – Она резко развернулась и пошла к выходу. Притихшие подружки подхватили сумки и поспешили за ней.

У выхода та, что в болонье, достала кошелек и положила в Петрушину торбу двадцать евро. Гуськом они вышли на улицу. Шура подошла к Петруше и достала из торбы деньги – от греха подальше, чтобы никто не позарился. И такое бывает. Глянула на улицу – троица укладывала пакеты в багажник. Машина большая, черная. Шура в марках не разбирается, знает только, что называется эта машина «джип».

Шура посмотрела на часы. Петруша проснулся и захныкал. Она подумала: «Ладно, завтра все к столу куплю. Завтра тоже хороший день. Предпраздничный. Торговля будет еще бойчее. И народу будет невпроворот. Так что завтра не отлежишься. Работать надо». Она надела на Петрушу варежки, завязала потуже шарф и с усилием вытолкнула коляску на улицу.

Погода – дрянь, ветер в лицо, под ногами мокрая каша. Ямы, колдобины. Поди провези по этой гадости коляску. Петруша капризничает, замерз, наверно, есть хочет. До дома минут сорок ползти, а то и больше – по такой-то погоде. Но Шура не обижается – ни на погоду, ни на жизнь. Жизнь у нее сейчас сытая, спокойная.

– Вот придем сейчас домой, сынок. Разденемся, отогреемся. Чаю свежего заварим. На ужин у нас картошечка с мяском, огурчики свежие. Тортик еще остался со вчера. Вкусный тортик, «медовик» называется. Сядем за стол, покушаем. Ты ведь любишь, Петруша, вкусненькое? А потом ляжем, сынок, в теплую постельку. Телевизор посмотрим. Яблочко погрызем или мандаринки. А завтра, Петруша, на работу. Уж извини. Завтра хороший день, хоть и тяжелый. А уж потом – красота! Новый год! Вкуснятины наберем: рыбки, икорки. Пирожных накупим – целую коробку. И – отдыхать. И у нас праздники будут. Передохнем, сынок. Дней пять передохнем. Все равно работы не будет. Все будут есть да спать и у телевизоров сидеть. А что, мы с тобой, сынок, хуже людей? Что нам, праздники не положены? – Шура рассмеялась, поправила на Петруше шапку и прибавила шагу. Скорее домой. Скорее! В теплую квартиру, уютную и любимую! Где никто им не мешает. Где они – только вдвоем. Где они так счастливы! И у них такая распрекрасная жизнь!

И никто, никто не сможет теперь нарушить ее. Хватит!

И снова Новый год…

Накупили, конечно, столько, что поместилось с трудом. И это – в багажник огромного Лялькиного джипа. Верка орала, что они сумасшедшие. Как из голодного края! А денег сколько! Мама дорогая!

Лялька отвечала Верке, что та – жлобная немчура. А потом – сколько народу! Одних друзей Тимофея, Лялькиного мужа, набежит человек двадцать. Таня с семьей: Андрей, Кирюшка с невестой Таткой – чудная девка, между прочим. Все ее обожают. А Таня с ней – как курица с яйцом. Дочкой называет. Еще Женька с двойняшками, Танина мама, Лялькин отец – прилетел, родимый! Лялька уже и не надеялась.

– Так, что, Верунь, все сметут. Не боись! А потом – дача, воздух. Раньше второго не уберется никто, а то и на третье останутся.

Лялька лихо крутила руль. Верка все никак не могла успокоиться и ворчала. Таня надела очки и проверяла список – не забыли ли чего?

Разгружались час, не меньше, распихивали все по полкам и в холодильник. Потом переоделись в домашнее, разожгли камин, и Лялькин отец – истинный джентльмен – принес им кофе и коньячок. Уселись в кресла и наконец расслабились.

– Готовить ничего не будем, – объявила Лялька. – Только накроем на стол. Тимка заказал у грузинов хинкали и шашлыки.

– Сколько? – спросила Верка.

– Чего – «сколько»? – не поняла Лялька.

– Ну, хинкали там, шашлыков? Поди, хинкали штук двести, наверное, ну и мясца – килограммов десять. Не ошиблась? – ехидно спросила она.

Лялька кивнула головой.

– Остришь, значит? – И добавила: – И тебе хватит, милая, не переживай! Голодная не останешься. Злобный и мелочный фриц.

– Парижанка херова, – не осталась в долгу Верка. – Неудавшаяся, кстати!

Все засмеялись.

Потом, когда немного отдохнули, принялись обсуждать свой план. А план был грандиозный! Разработанный за два месяца. Тщательный и выверенный.

Итак: справляем Новый год. До пятого числа – в Москве. Отдых на даче – природа, камин и общение с близкими. Вечером пятого – отъезд, к Верке, в Дюссельдорф. Там опять же отдых и шопинг, кафешки, магазины, крепкий сон, путешествие по старинным замкам – Веркина разработка. В общем, десять дней счастья, счастья и счастья. Без детей и мужиков!

Таня сказала, что купила билеты – на второе в «Современник» и на четвертое в «Ленком». Культурная программа. Для Верки, разумеется.

– Ты еще в цирк и в Кремль забыла, – откликнулась Верка. – Тоже мне, нашла зарубежного гостя.

Сидели допоздна. Лялькин отец приготовил ужин – яичницу с жареной колбасой.

– Боже! Как вкусно! – застонала Таня. – Сто лет не ела!

– А главное – полезно, – вставила свои пять копеек язва Лялька.

– А вы говорите – фуа-гра! – рассмеялся отец и пошел к телевизору.

– Как у него? – спросила Верка.

Лялька пожала плечами:

– Держится. С Алкой ему, конечно, труба. Кровь пьет литрами. А куда деваться? Не разведешься – и годы не те, и привычка. В Америке ему непросто. В такие годы приходится работать. От моей помощи отказывается. Летом сюда приезжает. Обожает лес, ходит за грибами, оживает, приходит в себя. Если бы не эта дура – переехал бы обратно с удовольствием. Говорит, что жил бы круглый год на даче, топил камин и чистил снег. Говорит, что Америку ценит за функциональность, а сердце его навсегда в России. Такой вот парадокс. – Лялька задумчиво замолчала, потом продолжила: – Вот интересная история. Матери моей всегда везло с мужиками, а отцу – умнице и красавцу – никогда не везло с бабами.

– От них сейчас ничего не надо, – сказала Таня. – Только бы были здоровы.

Верка вздохнула и вышла с кухни. Таня и Лялька переглянулись.

Утром тридцать первого жизнь закипела с полудня. Раздвигали стол, накрывали его скатертью, ставили тарелки и бокалы. Вынесли на улицу спиртное и соки. Приехал Тимофей – с мясом и хинкали. Велел «девчонкам» отдыхать.

К девяти съехался народ. Стало очень шумно, очень громко и очень весело. Все вслух считали бой курантов и орали «ура!».

Женька взяла гитару, запела своим чистым и хрипловатым голосом. Все примолкли. Женька пела о любви и о дружбе – той, которая навеки, на все времена. О чем еще поют под гитару?

Таня увидела, как пристально и внимательно на Женьку смотрит Никита, брат Лялькиного мужа Тимофея. Женька почувствовала его взгляд и покраснела. «Девочка моя! – с нежностью подумала Таня. – Все такая же. Краснеет, как подросток». Они с Лялькой думали познакомить Женю с Никитой давно: они ровесники, оба разведены. Никита – славный, надежный, серьезный. Только бы сложилось! Сколько можно Женьке маяться с мальчишками одной!

Тимофей внес на огромном подносе дымящиеся хинкали.

Верка завопила:

– Сколько можно жрать!

– Пойдем подышим! – предложила Таня.

Они оделись и вышли на улицу.

– В Москве – грязь и лужи, а здесь – чистейший снег. Настоящая зима. Страна-обманка, – тихо сказала Верка.

Они прошли по узкой, утоптанной тропинке в глубь участка. Настоящий, глухой лес, вековые сосны и ели. Небо – чернильно-синее, с редкими звездами. Шли и молчали.

Потом Лялька остановилась и рухнула в сугроб. Таня и Верка обернулись и, минуту подумав, рухнули рядом. Они лежали и смотрели на небо – очень высоко и очень далеко пролетел самолет, обозначив себя красными мигающими огнями.

Таня запела:

Девочка плачет, шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.
Девушка плачет, жениха все нет.
Ее утешают, а шарик летит.

Вступила Верка:

Женщина плачет, муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.

Лялька звонко подхватила:

Плачет старуха, мало пожила.
А шарик вернулся.
А он голубой.

Они молчали. Каждая думала о своем.

Первой очнулась Верка:

– Идиотки, шубы свои шикарные испортите. Нет на вас Гринписа.

– Ой, и поясницы застудим, – испугалась Таня. – Я тут с радикулитом три недели провалялась.

– Карга старая, – рассмеялась Лялька. – Ты еще скажи, что за придатки беспокоишься!

– Отбеспокоилась за них, родимых! – рассмеялась Таня. – Теперь радикулит для меня более актуален.

Они, кряхтя и отряхиваясь, поднялись из сугроба и пошли к дому. Веселье продолжалось. Танина мама и Лялькин отец накрывали чай, Женька и Никита танцевали медленный танец. Рядом с ними топтались Кирюшка с любимой Таткой.

Тимофей подбрасывал в камин дрова, Андрей резал огромный торт.

– Девчонки пришли! – завопил он.

– Девчонки, – кивнула Таня. – Те еще девчонки!

Мужики собирались на улице взрывать петарды. Лялькин отец был в авангарде.

– Мальчишки! – вздохнула Лялька.

– Те еще мальчишки! – рассмеялась Верка.

Улетали пятого днем, провожали Андрей и Тимофей, давали шутливые напутствия: Тимка что-то острил по поводу лимита кредитки, Андрей умолял вернуть ему жену в целости и сохранности, без радикулита и обострения язвы. Все смеялись. Потом бурно прощались, обнимались и целовались. Наконец двинулись на посадку.

В Дюссельдорфе их встречала Лийка на шикарной красной «Мазде».

– Какая красавица! – закричала Таня и бросилась обнимать смущенную Веркину дочку.

Уселись в машину. Закурили Таня и Лялька.

– Ну, чего, Лилек, как житуха? – осведомилась Лялька.

– О’кей, Ляль! – лаконично ответила Лийка.

– Это хорошо, когда о’кей, – серьезно кивнула Лялька.

– Когда о’кей – это очень даже хорошо! – подтвердила Таня.

Все рассмеялись, кроме Лийки. Она с удивлением посмотрела на подруг, потом на мать и тихо спросила:

– А у вас все нормально?

Верка кивнула.

Лялька затушила сигарету и уверенно сказала:

– У нас все нормально, Лилек. Ты даже не сомневайся. Просто все – зашибись!

Таня кивнула. Лийка недоуменно пожала плечами и опять кинула вопросительный взгляд на мать.

– Не обращай внимания, – посоветовала Верка. – Эти тетки – они просто сумасшедшие. – Смотри на дорогу, дочь!

Въехали в пригород. Господи, какая красота! Изящные, абсолютно невычурные домики и виллы, аккуратно подстриженные – зеленые в январе – газоны. Причудливо подстриженные кипарисы и можжевельник. На воротах – изумительной красоты веночки с шишками и лентами. Окна, украшенные горящими разноцветными лампочками.

– Чудо какое! – проговорила Таня. – И чистота! А воздух! Вот уж правда – Европа! И подумала: «Никогда, никогда не будет у нас такого. А будут уродливые замки с бойницами, шестиметровые заборы и свирепые охранники в черной форме».

– Райончик у тебя, матушка! – сказала потрясенная Лялька.

Верка кивнула:

– За это и плачено. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Воля мне пригодилась определенно, а сейчас я заслужила, слава те господи, и покой!

– Заслужила, Верунь. Точно – заслужила! Но! – Лялька подняла кверху указательный палец. – Покой нам только снится!

– Очень свежо и остроумно, – отозвалась Верка.

– А главное, безумно оригинально, – добавила Таня.

– Умницы! – Лялька покачала головой. – Давайте наконец в дом пойдем. Жрать охота!

Начали выгружать из багажника сумки.

По узкой, извилистой дорожке из красной фигурной плитки прошли к дому. Дом – небольшой, ладный, обложенный терракотовым декоративным кирпичом, с черепичной крышей, с большой открытой деревянной террасой – был сказочно хорош.

Они, залюбовавшись, остановились перед входом.

– Ну, что замерли? – улыбнулась довольная Верка. – Вперед!

Вошли. В глубине дома услышали чей-то возмущенный голос.

– Эммочка, – объяснила Верка. – Воспитывает его, дура старая. Ругает. Не хочет понимать, что ему все по барабану. Что он ничего не понимает.

– И нас не узнает? – тихо спросила Таня.

– Он меня не узнает. О чем ты говоришь? – вздохнула Верка.

Вошли в комнату. Эммочка, постаревшая, с затейливой «кикой» на затылке, все с той же с морковной помадой на губах и в шелковом халате с яркими райскими птицами, всплеснув маленькими сухими ручками, бросилась им на шею, всем по очереди. В глубоком кресле сидел Гарри и с недоумением разглядывал честную компанию.

Таня и Лялька подошли к нему.

– Здравствуйте, Гарри Борисович! – почему-то громко сказала Лялька.

Он мелко закачал головой. Таня взяла его за руку.

– Это я, Таня. Помните меня? – Она присела на корточки.

– Бесполезно, не старайся, – остановила ее Верка и крикнула дочери: – Лий! У нас есть продукты или надо в магазин?

Продукты были – курица гриль и овощи. Решили, что на сегодня хватит, а завтра разберутся.

Достали подарки Эммочке и Лийке. Накрыли стол. Выпили по рюмке водки. Потом попили чайку и стали укладываться спать – перелет, да и возраст, как ни храбрись. Проснулись поздно, к полудню. Вышли заспанные и неприбранные.

Лялька всех оглядела и заржала:

– Какие красотки, прости господи! Просто звезды Голливуда.

– Подожди! – угрожающе ответила Таня. – Сейчас кофе попьем и перышки почистим. Залюбуются все еще. Головы вслед свернут.

Лийка сварила яйца, порезала сыр и ветчину, сварила кофе. Чмокнула всех по очереди и упорхнула. Работа! И так взяла полдня передыху.

– Чудная девка получилась, – сказала Таня.

Верка кивнула:

– Чудная получилась. Но не сразу, после трех курсов лечения и реабилитации в Швейцарии.

Все вздохнули. Помолчали. Эммочка кормила в комнате Гарри завтраком и бесконечно ворчала.

– У них всю жизнь были претензии к друг другу. А сейчас эта полоумная отрывается в полный рост. Он же ответить ей не может. Правда, она так, без злобы. Скорее от отсутствия ума и безделья, – прокомментировала Верка и посмотрела на часы. – Сейчас придет Сабина, нянька. Погуляет с Гарри, выкупает его. Ходит четыре раза в неделю. И, по-моему, он на нее реагирует! – улыбнулась она. – Или мне так кажется. Но он точно ей рад. Баба молодая, здоровая. В смысле – крупная. С такой задницей! Однажды смеялась, что Гарри ее по этой толстой жопе погладил!

– Инстинкт, – сказала Таня.

– Причем безусловный! – добавила Лялька.

Все рассмеялись.

А потом началась тусовка. Магазины, лавочки, распродажи. Понятно – в Москве всего полно, но цены! Несопоставимо. Да и какой это кайф – шататься по магазинам, покупать всем подарки, пить кофе в маленьких кафешках, непременно со штруделем, есть горячие, брызжущие соком сосиски с кислой капустой! И плевать на килограммы! Дома падать без сил на диван и через пятнадцать минут разбирать шуршащие пакеты и примерять наряды. Оценивать друг друга и критиковать. Радоваться и огорчаться, если что-то не подошло или просто не идет. «Или мы не жэнщыны?» – как говорила Лялька.

А вечерами сидеть в креслах, пить красное вино и трепаться, трепаться… Трепаться бесконечно. Потому что темы – неиссякаемы. Потому что им всегда интересно друг с другом. Потому что каждую из них волнует жизнь друг друга. Да потому… Да просто потому, что у них эта жизнь – на троих. С самого детства. И они знают про себя все. Про себя и про всех остальных. И многое им будет понятно без слов. Они могут просто молчать, но все равно будут понимать и чувствовать друг друга. И им будет так хорошо вместе и так спокойно! И в эти минуты они будут особенно отчетливо и ясно понимать, ЧТО в жизни так дорого стоит. И будут так волнительно и трепетно ощущать, что у них ЭТО есть!

В последний вечер пошли в ресторан. Выбрала, конечно, Верка. Ресторан пафосный и шикарный, дорогой. Сначала на Верку наехали – на фиг это надо? Понты уже не для нас. Но оказалось правда божественно вкусно. В общем, денег не жалко.

Лялька осторожно сказала Верке:

– Нужен мужичок, Верунь! Ну, хоть так. Для здоровья.

– И для души, – добавила Таня. – Для души тоже, между прочим, не помешает. А то ты с двумя стариками чокнешься в итоге.

– Магазинчик хочу открыть, – поделилась Верка. – Маленький, в хорошем месте, в центре. Торговать посудой. Стеклом. Я в этом немного разбираюсь. И люблю это дело. Вот это и будет – для души. А мужика – не хочу. Ничего не хочу. Душа пустая, ни былинки. – Она замолчала, потом, усмехнувшись, продолжила: – Есть один. Ухажер, блин. На пятнадцать лет моложе. Красивый парень такой. Фактурный.

– Ну! – вскрикнула Лялька. – И давай. Для здоровья! С душой потом разберемся.

Верка кивнула:

– Вместе с алычой у меня полтитьки отрезали. Думаю, зрелище не слишком эстетичное. Особенно – для молодого красавца.

– Забыли, – кивнула Лялька. – Молодой не нужен. Приезжай в Москву. Мы тебе солидного найдем. Ты только дай команду!

Утром было долгое прощание. Эммочка рыдала и бросалась на шею поочередно – то к Тане, то к Ляльке. Верка злилась и ее оттаскивала. Таня подошла к Гарри и поцеловала его в морщинистую щеку. Лялька обняла его голову. В глазах у обеих стояли слезы. Верка вышла из комнаты. Лийка сидела в машине и терпеливо ждала, пока кончится «весь этот сумасшедший дом».

Наконец все погрузились. Неожиданно пошел довольно сильный и плотный дождь.

– Ничего себе, зима! – прокомментировала Лялька.

Ехали до аэропорта долго. Молчали. Таня тихо сказала:

– В дождь уезжать хорошо. Примета такая.

Вошли в здание аэропорта. Молча обнялись. Лийка захлюпала носом.

Поднимаясь по эскалатору, обернулись. Две тоненькие фигурки, обнявшись, махали им вслед. В самолете захотелось спать.

– Эмоциональная перегрузка, – прокомментировала Лялька.

– Умница ты наша, всесторонне образованная. – Таня положила голову Ляльке на плечо.

В Шереметьеве встречали Кирюшка с Таткой и водитель Тимофея. Расцеловались и договорились вечером созвониться. Можно было и не договариваться – и так понятно.

Тоже новость – потрындеть на ночь минут эдак сорок-пятьдесят.

В машине обменивались последними новостями. Таня делилась впечатлениями от поездки. Татка радостно сообщила, что Женька встречается с Никитой, два раза ходили в театр и один раз в кафе. И у Женьки абсолютно счастливый голос.

Тихо играла музыка. По обочинам дорог стояли еще белые, свежие сугробы. Кирюшка сказал, что два дня беспрестанно валил снег, еле откопали машину. Проехали Ленинградку. Таня обернулась. ТОТ ДОМ она увидела почти мельком, краем глаза. И он тут же скрылся за поворотом. Она закрыла глаза, и сразу, как воочию, перед ней возникла абсолютно яркая и реальная картина. Чугунные резные ворота – всегда лишь приоткрытые. Круглый двор – песочница, детская площадка, пышный цветник, хоккейная коробка на заднем дворе, где зимой заливали каток. Бабушка, еще совсем не старая и полная сил, курящая вечную «беломорину» на балконе и одновременно поливающая ярко-рыжую, высаженную в деревянные ящики настурцию. Маму и отца, крепко держащих друг друга за руки, – казалось, что так будет всегда, всю оставшуюся жизнь. Красная, громоздкая коляска с белой полосой, где лежит кудрявая и румяная Женька. Замечательный ребенок – улыбчивый и совершенно некапризный.

И три девчонки – совсем соплюхи. Одна – тоненькая, с длинными, почти льняными волосами, сероглазая и очень красивая, легкая и очень острая на язык. Вторая – с черной, блестящей челкой по самые брови, с очень живыми темными глазами, лучше всех играющая в волейбол и штандер, жестковатая и самая справедливая. И третья – зеленоглазая, с вьющимися светло-каштановыми волосами, с раннего детства совсем не любящая подвижные игры и спорт, обожающая читать книжки и размышлять о смысле жизни. Юный такой созерцатель.

Все три – абсолютно разные и удивительно похожие. Они, эти соплюхи, дружат уже так честно, яростно и крепко, что даже сейчас, в детстве, не представляют жизни друг без друга. Они закапывают под кустами жимолости свои «секретики» и прячут друг от друга цветную фольгу и стеклышки. И это – единственные секреты, которые они так тщательно будут стараться друг от друга скрыть.

Во дворе у них – приятели и враги. Они уже почти точно знают и, главное, понимают, кто не с ними. Кто чужак.

И как бы ни разводила их жизнь, они всегда вместе, даже когда не видятся по нескольку лет – и такое бывало.

И там, в этом обычном московском дворе, уже закладывались характеры – трусость и смелость, щедрость и жадность, хитрость и простодушие.

Только вот никто из них еще не знает своей судьбы – всему свое время. Тысячи раз будет поворачивать вправо и влево извилистая жизнь, тысячу раз. И тысячу раз будет испытывать их судьба. Впрочем, как любого из живущих на земле. И у всех будут беды, горести, болезни и отчаяние, предательства и измены. И все получат свои порции счастья, удачи, радости и надежды.

И будут плакать от горя и счастья, как все женщины, живущие на земле. И будет лететь по небу шарик! Обязательно будет лететь – случайно выпущенный неловкой детской рукой…

И шарик вернется! Голубой или красный – какая, впрочем, разница, какого он цвета…