Марта Кетро

Когнитивный диссонанс

Действие происходит в Живом Журнале и за его пределами.

Если вы не слишком разбираетесь в терминологии, в конце есть маленький глоссарий.

Да, вот именно так (а никак по-другому)

ушла, расплевавшись со всеми, моя затяжная весна,

и пришла — наконец-то — долгожданная зрелость.

Только что ж ты так билось вчера, мое сытое хитрое сердце,

Только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?

Дмитрий Воденников. Черновик

— И тут у меня приключился этот… когинти… ког-ни-ти… во! Когнитивный диссонанс. Ну, если я правильно понимаю это выражение — когда представления о реальности, которые у тебя в голове, не совпадают с действительностью. Да?

— Ну… примерно так. Дискомфорт от противоречивых знаний о предмете.

— Вообще, по-честному, стоит использовать только те слова, смысл которых я понимаю. Или хотя бы те, которые умею правильно произносить. Но тогда моя речь была бы такой скууудной…

1. Печальная канарейка

— Его зовут Блю Канари.

— Голубой, что ли?

— Не голубой и даже не синий. У него первая запись в журнале называется «Я не гей». Блю Канари — печальная (как блюз) канарейка. Английские шахтеры, когда спускались под землю, брали с собой клетку с птичкой. Если в забое появлялся угарный газ, первым делом дохла канарейка. Ну и какое у нее после этого может быть настроение?!

— М-да, депрессивный чувак.

— Вообще, конечно, странновато для мужика. Я даже думала, что он виртуал чей-то. С другой стороны, меня мрачные типы любят, у меня же «грустный дар»…

— Да, я его встретила у тебя в печальном посте, об именах.

— Он весь мой жж прошерстил, прикинь. Я по счетчику смотрела — с его айпишника триста с чем-то записей открыли. Под Новый год, когда все прогрессивное человечество бухало, он сидел и читал целую ночь. А потом завел жж, чтобы комменты оставлять, и написал штук двадцать. Опасаюсь, что маньяк.

— А чего писал? Я видела только «меня зовут Антон».

— Какую-то мутную хрень. Не могу, когда мужчина пускается в словоплетения, мне становится противно и страшно.

— Чего-то ты вообще мужиков невзлюбила. Раньше тебя больше тетки раздражали. Это от возраста, меня в сороковник тоже мужики бесили, я чувствовала, что теряю над ними власть…

— Минуточку, мне до сороковника, как тебе до полтинника, давайте не будем усугублять.

— Ну, не суть, медведь туда, медведь сюда. Скажем так, около сорока я поняла, что сама гораздо круче любого мужчины, которого знаю (кроме очень богатых, а таких среди моих знакомых немного). В тридцать постареть боялась до одури, а потом как-то отпустила вожжи и думаю: да я все равно любого из них сделаю если не этим местом, то другим. В смысле головой.

— В смысле орального секса?

— В смысле мозгов.

— Так, а потом? Прошло?

— А потом постепенно поняла, что никого «делать» не надо, ни мужчин, ни женщин.

— Я бы сказала, что это климакс.

— До климакса мне еще дальше, чем тебе до сорока…

— Язва.

— Сама такая. Короче, я поняла, что вообще не надо делить людей на мужчин и женщин.

— Подожди, я записываю…

— Ну да, не слишком блестящая идея, но до нее надо было дожить. Бери от человека то, что он может тебе дать, не больше и не меньше. Если кто-то готов дать тебе немного нежности или красоты, не стоит от него требовать ума, любви и денег. Или пошли его совсем, или не придирайся.

— А энтот Канарей мне что, интересно, может дать?

— Допустим, немного романтики?

— Рискую сблевать. У меня достаточно секса, чтобы не хотеть романтики.

— Ты уверена? В смысле не в количестве секса, а что тебе не нужно приключение. По-моему, самое время немножечко влюбиться.

— Но у меня муж.

— «Бакалейщики не в счет»!

— Ты прекрасно знаешь, что он отличный действующий муж, самый лучший из тех, что у меня были.

— С учетом того, что до него был ровно один…

— И любовник тоже лучший. Ну, из лучших.

— Нет, я не отрицаю его достоинств, но за десять лет уже как родственники, наверное, стали.

— Только не в смысле секса. Мы друг другу подходим, и это никуда не девается.

— Кроме секса, есть еще кое-что.

— Ну-ка, ну-ка, что еще есть, кроме секса?!

— Любовь.

— Помнишь песню моей (или даже твоей) юности: «Ах любовь, ты любовь, золотая лестница, золотая лестница без перил…» У нас и есть любовь. У нас страсть. У нас есть все, что нужно. Чего ты ко мне пристала, Ленка?

— Ты какая-то погасшая в последнее время, меня это беспокоит…

— …и ты хочешь об этом поговорить. Понимаю. Да, я прибавила восемь килограммов. Потому что просидела зиму за монитором. Худеть надо. Но при чем тут мужики?

— Не будешь ты худеть ради себя, интерес нужен. А ты совсем перестала кокетничать, я же вижу, как ты общаешься. Одеваешься вон по-старушечьи.

— Зато у меня сексуальные духи.

— Мухи дохнут от твоих духов. Тебя вообще люди интересуют?

— Пойми, я сейчас чувствую удивительную свободу. Я нашла способ быть счастливой — и не из-за кого-нибудь, кто может умереть или уйти, а на собственном ресурсе. Тебя при «совке» учили, что счастье в труде? Ну так они не врали.

— Уйти в работу — это известный и тупиковый путь.

— Пропущено ключевое слово «любимая».

— Уйти в работу, любимая, это известный и тупиковый путь.

— В ЛЮБИМУЮ работу. Я вот сейчас повесть пишу. Ко мне подружки приходят — у одной юный любовник, у другой женатый, у третьей просто дурак — и ни о чем другом говорить не могут. Я пять минут слушаю и тоже начинаю: «А вот у меня персонаж один…» Когда ты делаешь текст, историю, эмоцию, это такая власть над материалом, что никакие «отношения» рядом не стояли.

— Тебе, конечно, видней. Но лучше бы тебе все-таки роман завести…

— Роман я сейчас не потяну, мне бы повесть дописать.

— Да, тяжелый случай.

* * *

Вообще Ленка не такая идиотка, как может показаться. Она моя родственница. Вернее, я ее сама назначила на эту должность. Она даже не седьмая вода на киселе — двоюродная сестра мужа сестры, если быть точной, то есть не кровная. Но со своими настоящим родственниками я не общаюсь, не нравится мне брезгливая любовь по умолчанию, которая существует внутри семьи: вроде «я тебя вот такой помню», уважать не уважаю, но раз ты наша, так и быть, пожалею. «Сколько ж тебе годков-то стукнуло, деточка? Все живешь на съемной? И деток нет? Ну куда ж тебе, бедной… Денег-то хватает?» Спасибо, не надо вашей заботы. Мне формальная вежливость чужих людей приятнее близкородственного хамства. Но для порядку семья нужна, поэтому я сблизилась с Ленкой, которая «вот такой» меня не помнит, но считается «из своих». Ей сорок семь, у нее собака, взрослый сын, который живет отдельно, и маленькое турагентство. Когда она возвращается с работы, я как раз уже успеваю проснуться, принять ванну и выйти на улицу. Так что мы встречаемся в центре, пьем кофе и беседуем. Она всегда немножечко «сверху», на правах старшей, но я не против. В конце концов, мне интересна жизнь после сорока, для женщины это страннее, чем яблоки на Марсе. В декабре я подбила Ленку завести дневник в Живом Журнале главным образом для того, чтобы читать и комментировать меня. Она втянулась, писать пока не пишет, но чужие истории читает с удовольствием и с огромным любопытством следит за отношениями, развивающимися в Сети. Кто кому нагрубил, кто текст украл, кто флирт затеял. Я-то не верю в виртуальные романы, но для одинокой дамочки средних лет Сеть полна тайн и новых возможностей. Мне это чудно весьма. Вот они, «возможности», — ходят по улицам, сидят в кафе, жрут салатики. Неужели в Сети они будут менее женаты, менее брюхаты и менее скучны? Вроде нет, но Ленка за каждым сетевым персонажем видит лирического героя, а не обычного человека. На меня бы посмотрела — уж я-то, самый сетевой из сетевых, загадочная Марта К., а вживую — обычная взрослая домохозяйка, утомленная до невозможности. Представь, говорю ей, вот я сижу на полу, за спиной у меня проектор, а впереди белая стена, на которую льется свет. Я поднимаю руки, и прекрасная темная птица машет крыльями на экране, или другое таинственное животное появляется, которое на самом деле не что иное, как тень комбинации из трех пальцев. Вот это сетевые персонажи. Хочешь чуда — смотри на экран, хочешь правды — следи за руками. Но она, Ленка, желает волшебства, а меня воспринимает как досадное недоразумение. И в данный момент, кажется, пытается подтянуть реальность под свои представления о ней — то есть подбить меня на романтическое приключение. А может, просто желает мне добра, такое тоже бывает. Только сомнения берут, потому что какое же это добро, если сейчас у меня в душе мир, в животе эклер, а заведи роман, и начнутся тревога, страдание и голод? Не говоря о том, что муж меня убьет.

Брак у нас действительно не формальный, а вполне действующий, поэтому муж немедленно обо всем догадается. По ряду признаков — настроение изменится, секс станет другим, режим дня и прочие детали. А еще я имею привычку записывать в молескин список дел, и будет довольно сложно объяснить, почему под номером 4 стоит «свидание с…». А если не запишу, могу забыть…

В общем, не судьба. Извини, Ленка, извини, Канарей.

Кстати, откуда он взялся, Блю Канари…

Впервые он появился вот под этим постом:

«Имя, сестра, имя»

Имя его легко было произносить во время любви. Он сам себе такое выбрал, случайно ли — не знаю. Но каждый раз в самый последний момент оно вылетало из моих губ, как долгий выдох, короткий вдох, как поцелуй. В нем ровно столько воздуха, чтобы перевести дыхание между двумя волнами. С этим именем на устах легко умереть — если бы он позволил. Жить с ним было затруднительно, а вот выкрикивать, выдыхать, выцеловывать легко. Он был великим любовником, поверьте мне, и одна из его тайн состояла в имени. Много позже, в других постелях, мне приходилось закусывать губы, чтобы не произносить его — не имя уже, но слово любви, навсегда связанное с наслаждением. Даже теперь мне легко заплакать, повторяя это имя. Не от тоски по человеку, который его носил, но от невозможности вернуть долгий выдох, короткий вдох, те два движения, которое делало сердце, прежде чем взорваться».

Ну да, я иногда пишу такие слишком красивые и слишком грустные вещи, которое годны только на то, чтобы расстраивать других девочек. Потому что у каждой женщины вне зависимости от того, насколько она счастлива, внутри время от времени накапливается красивая и печальная чепуха, и нужно ее куда-то девать. Вместо того чтобы своей невнятной тоской проедать плешь мужу, я придумываю несколько фраз и выкладываю в Сеть.

В комментариях все дружно принялись гадать, какое такое имя, чтобы «долгий выдох, короткий вдох». А он пришел и говорит: «Меня зовут Антон». С чем вас и поздравляю. Я бы и не заметила, не оставь он еще пару десятков записей под разными текстами, с самого начала журнала. Всего по одной фразе, и в каждой какая-нибудь информация о нем. «Люблю фотографировать», «у меня есть кот Андрей», «мне 32», «не женат». Любопытно. К утру я имела его небольшую автобиографию, раскиданную в моем журнале. Насчет «словоплетения» я солгала, изъяснялся он незатейливо. Но есть у меня привычка путать следы, тем более когда человек слишком настойчиво задает вопросы. А Ленка вцепилась не по-детски.

2. Кросавчеги

— Не сердись, Марта.

О, Ленка решила подлизаться, назвала меня сетевым именем. В принципе я не могу человеку, который знал меня пятнадцать лет, в один прекрасный день заявить: «прокуратора называть игемон», то есть «я теперь Марта», и все тут. Но было бы приятно, если бы люди уважали мой выбор. Есть некий момент взросления в том, что мы отвергаем имена, которые дали родители, и берем себе новые. Хотя кое-кто думает, что это как раз детский сад и подростковый бунт. Не знаю, возможно, но таково мое решение, и почему бы с ним не смириться? По крайней мере новым знакомым придется, а уж со старыми — как получится.

Ленка быстро просекла суть вопроса и зовет меня Мартой, когда хочет задобрить.

— Ничего, что я так рано? Он фотографию выложил.

— Кто?!

— Маньяк твой.

— Лена. Сейчас двенадцать часов утра, я сплю. Какого из моих маньяков ты имеешь в виду?

— Антона этого, Блю Канари.

— Потрясающая новость, Лена, спасибо. А теперь, если ты не возражаешь, я досмотрю про котов.

— Про каких котов?

— Которые мне снились, когда ты позвонила. Будто к нам пришли несколько бродячих кошек, и я не могу отличить своих.

— Кошки — это к вероломным друзьям.

— Знаешь, я почему-то так и подумала.

— Ну извини, извини…

Раскаяния в ее голосе не было ни капли. Может, его фотография и правда заслуживала внимания? Хотя что такое он мог показать, чего я раньше не видела… Но любопытство выгнало меня из постели, пришлось включить компьютер.

Черт. Она меня слишком хорошо знает. Он стоял лицом к стене, опустив голову так, что ее и не видно, только темная прядь волос выбилась из-за воротника легкой приталенной дубленки (точно не гей?). Дурацкая фотография, комичная поза, но во всей фигуре какое-то невозможное обаяние. Ноги длиииннные, худющие, узкая кисть, заведенная за спину, такой формы, что хоть с поцелуем прикладывайся.

Я перезвонила.

— Слушай, Ленка, так не бывает.

— Что, разобрало?

— Он же точно такой, как я люблю, — тощий высокий брюнет. Вдруг меня разыгрывает кто-то?

— Да ты подожди, лица-то нет. Может, он на рожу страшный.

— Не может он быть страшный, с такими-то пальцами. Уж поверь мне, как бывшей любовнице художника, — наверняка специфические кости черепа, длинный нос, узкая морда и хороший подбородок.

— Была бы ты любовницей патологоанатома, я бы еще поверила, а так, знаешь, насколько разнообразен мир? Может, у него вообще нету подбородка. Или заячья губа. Вот не случайно он отвернулся.

— Я скорее поверю в чей-то дикий розыгрыш, чем в то, что столь восхитительное Божье создание осквернено непропорциональными чертами лица.

— Остапа понесло, понимаю. Держи себя в руках, Марта.

— Лен, да я шучу. Просто картинка понравилась.

— Ну-ну.

Я излазила весь его журнал, что было нетрудно — всего две записи, — и включила поиск но комментариям. Создавалось неприятное впечатление, что это виртуал, созданный специально для меня. В друзьях одна я и сообщество фотографов, а комментарии нашлись только в моем журнале, зато 18 штук. Чует мое сердце, какая-то ревнивая девица решила пошутить. Ну что ж, сделаю вид, будто не замечаю.

«Красавчики»

Сегодня в «Охотном ряду» видела чудной манекен — сидячий. Я так упорно пялилась, пытаясь понять дизайнерскую идею — кроя-то не видно толком, — что манекен смутился и завертел головой. Живой мальчик оказался, но не в моем вкусе, слишком сладенький.

Вообще я люблю красавцев, сил нет, трепещу вся. С человеком средней физической одаренности могу позволить себе всякое, но вот чтобы разбиться сердцем — только об красавца. Коллекция у меня небольшая, но подобрана со вкусом, и долгими зимними вечерами я занимаюсь классификацией экспонатов. Можно делить красавцев по росту, цвету волос, возрасту и форме черепа, но я слишком постоянна в пристрастиях, поэтому кучка двадцатилетних блондинов у меня совсем маленькая, а тридцатилетние брюнеты, напротив, свалены грудой. Все они высокие, со скулами, запавшими щеками и в кудрях. Скука, одним словом. Поэтому я предпочитаю разбирать красавцев «не по внешностям, а по внутренностям». А изнутри они бывают двух типов (верю, что их больше, но в моей крошечной выборке всего два) — самовлюбленные и презирающие свою красоту.

К первому типу относятся мальчики, не уверенные в своей подлинности. Либо у них была очень яркая мама, либо в детстве они много болели и навеки усомнились в надежности тела… или красота им досталась не легко, а в результате работы над собой — понадобились физические нагрузки или пластические операции. И они все время помнят две фотографии «было-стало» и готовы глядеться в каждую ложку, чтобы ежеминутно убеждаться: «было» нигде не вылезает. С ними просто, но не очень интересно. Во-первых, когда я смотрю в «сделанное» лицо, то какие бы толковые вещи оно не произносило своими прекрасными устами, я на третьей минуте начинаю отвлекаться, потому что прикидываю: если мне закачать силикон в подбородок, это добавит моему имиджу значительности или стервозности? И не извести ли складку между бровей, потому что сильные люди ни на чем до такой степени не сосредотачиваются, чтобы постоянно хмуриться. А во-вторых, они и от женщины ждут такой же безупречной ухоженности и уверены, что целлюлит — это не вторичный половой признак, а безобразие.

Поэтому, когда в моей жизни появляется самовлюбленный красавец, я начинаю делать дыхательную гимнастику и махать гантелями. То есть занимаюсь вещами полезными, но скучными.

И от лени я предпочитаю второй тип — настоящих первородных красавцев, презирающих свою внешность. Вот уж кто перед зеркалом не пляшет. У них, правда, куча особенностей. Папа учил быть настоящим мужиком, а у ребенка кудри до плеч и кисти, как у пианистки. При первой же возможности мальчик устраивается так, чтобы ему сломали нос и посадили шрам на морде, бреет голову и раскачивает руки — но не для красоты, а чтобы выглядеть жестко. Одевается в хаки, татуируется, иногда заходит так далеко, что отращивает пивное брюхо. Продает, короче, свое первородство за чечевичную похлебку. Обычно я присутствую рядом с ним до бритья головы (но если форма черепа хорошая, то могу продержаться и до татуировки, но вот появление брюха пережить не в состоянии). Ухожу в слезах и помню всю жизнь.

Более всего меня волнует третий, гипотетический тип, — красавцы, которых не заклинило на внешности. Но мне такие не встречались, потому что если человек выглядит как я люблю, это просто не может не наложить отпечаток на его характер. Вот такой замкнутый круг нарисовался. И в итоге сижу я, как дурочка, без десерта».

«Я красивый», — написал он под этим текстом. Что ж, проверим как-нибудь при случае…

— А голос у него должен быть низкий…

— Не факт, всякое случается.

— Конечно, не факт. Вот посмотри на Михалкова — красавец мужчина, вполне секс-символ, но как рот откроет… Ума не приложу, почему его не переозвучивали никогда.

— И этот может с каким-нибудь тенорком оказаться.

— А этот не может. Он же виртуал, Лен, выдумка, а значит, будет таким, как я хочу. А я хочу, чтобы голос у него был низкий, до самых печенок достающий, такой, знаешь, голос…

— Но он не твоя выдумка, вот в чем штука. В худшем случае другого человека, в лучшем — Божья, а у него знаешь какая фантазия?!

— Догадываюсь. Помечтать мне, значит, нельзя. А кто говорил о романтике?

— А кто говорил «но у меня муж»?

— Констанция Бонасье. Хорошо, будем надеяться, что это обычный парень, заглянул просто так, а у меня мания преследования.

— Да, и мания величия, а в остальном все в порядке.

С моей точки зрения, мы вообще слишком много носимся с этой самой «реальностью», которую только в кавычках и стоит упоминать. Вчера вечером, например, в метро… Поезда около полуночи ходят с интервалом в девять минут, и я присела на скамейку. И тут же об этом пожалела — девушка рядом со мной слушала музыку. Я думала, только в курортных городах молодежь разгуливает но ночам с мобильниками вместо «Спидолы», но нет. Тупой электрический мотивчик из хилого динамика, представляете? И я маюсь, воображая себе эпизод из какого-нибудь фантастического фильма про Иных — вот герой, не оборачиваясь, щелкает пальцами, и дребезжащая мерзость подыхает. И так живо это вижу, что вдруг хочется попробовать. С присущей всякому приличному человеку самоиронией еще минуты две мысленно глумлюсь над собой, а потом не выдерживаю и щелкаю пальцами. В ту же секунду, вы понимаете? в ту же секунду телефон замолкает.

И первое, что я думаю: ха! а вы говорите — «реальность»… Вот она, эта ваша хваленая реальность! Да я ее одним щелчком…

А потом, конечно, жадничаю и начинаю жалеть, что не загадала чего посущественней. Не знаю, брюнета, что ли.

«Безумие. Определи свою стадию»

И однажды ты сходишь с ума.

Нет, не так. Не однажды, не сразу. Уже довольно давно кто-то трогает тебя мягкой лапой за плечо. Оборачиваешься — никого. Пьющий скажет «белочка», а у тех, кто не пьет, вообще нет никаких оправданий.

И вот оно трогает, трогает. Все чаще лезет под руку и толкает — то прольешь, то уронишь, то ерунду напишешь. Полгода назад ты бы сказал, что это тремор, неловкость, раздражение, но уже примерно месяц точно знаешь — здесь нечисто. Потом ты начинаешь ошибаться крупнее, всего-то пару ходов меняешь местами, и рассчитанный триумф оборачивается отчаянием. Всего-то и надо было — не слажать тогда и тогда, ты видел, но попустил, и вот… Кто отвел твои глаза? Кажется, ты знаешь. Кажется, кажется… уйди из-за моей спины. Не говори со мной. Не пиши мне писем, которые потом невозможно найти, которые не видит никто, кроме меня, — письма и письмена. И тем более не звони, не молчи в трубку. Не морочь моих любимых, не закрывай им глаза, пока они живые, не меняй их лиц на безносые и беззубые маски. Тебя же нет (главное, не смотреть на него в упор). Это серое пятно на границе зрения, я искал в справочнике, может быть, катаракта. Привкус горечи во всем, что готовят для меня, — это печень. Тот, кто хочет меня погубить, — просто сволочь. Страх — это осень. Отчаяние — это зима. Тоска — Новый год.

Все, почти все можно объяснить, если владеть информацией. Ты не можешь сойти с ума, но может найтись человек, который попытается сделать тебя психом. Главное, понять, кто он, зачем ему это и как он собирается действовать. Вычисли его. Все нужно объяснить. Все можно объяснить.

Все, кроме вот этого серого, расплывающегося, липкого, которое приходится счищать со стен, смывать с рук, сдирать вместе с кожей.

И однажды ты сдаешься. Ты перестаешь прятать глаза и поворачиваешься лицом к своему страху. Ты жадно рассматриваешь то, что пугало и соблазняло полгода. Ты опускаешь руки и вступаешь в него или принимаешь его в себя. И тогда внутри возникает огромная радость и нарастает великий хохот — такой, которым смеются боги. Когда ты был трусом, то думал, что они смеются над тобой, а вот теперь оказалось, что это твой собственный голос разносится над миром, смущая небеса, потому что ты свободен. Только что ты был ничтожен, и вдруг… А всего-то и надо было осознать, что пугавший тебя морок — это ты сам, неназванная часть твоей души, с которой ты теперь един, един. А заодно ты един со всем миром, и невозможно уже просто ходить, а только ступать, возвышаясь над горами, простирая руки, улыбаясь солнцем и гневаясь молниями, иногда поднимая с земли человечков и разглядывая (дурашка, ты ведь тоже можешь освободиться, я помогу).

И только когда это случилось — все, считай, ты тронулся[1].

 Bluecanaryk: Как-то лежал в дурке, от армии косил.

  Marta_ketro: Отличная новость. Психический, значит.

— О, ты ему ответила!

— В принципе восемьдесят процентов комментариев не требуют ответа. Или это благодарность, или констатация факта («спасибо»,), «ты дура»), или просто попытка обратить на себя внимание. Задающий вопрос не хочет узнать ничего нового, он ищет подтверждение собственным выводам. Этот чувак вписывается в схему «заявить о себе», но смущает другое. Теток так не клеят.

— А как надо?

— С женщинами надо говорить о них самих. Ну вот как ты сейчас со мной, задавая наводящие вопросы, чтобы дама щебетала и наслаждалась звуками своего голоса, а потом осталась в уверенности, что ты интересный собеседник. А этот просто сообщает информацию, ставя перед фактом своего существования в моей жизни. Как-то пугает даже.

— Да, нарисовался, не сотрешь. Видать, уверенный в себе мужик.

— Уверенный — в Сети? Сомневаюсь.

— Ну в Сеть он только недавно вылез. Вдруг это твоя роковая красота и талант его вынудили?

— Не исключено.

3. Лена говорит

«Мне сорок семь, и я до сих пор не могу сказать, много это или мало. Марта смотрит на меня с плохо скрытым ужасом — с ее точки зрения, в моей жизни отсутствуют три вечные ценности: молодость, муж и кошки. Когда пытаюсь объяснить, что возможна другая шкала приоритетов, она кивает, но на лбу у нее проступает бегущая строка «зелен виноград». Просто не может поверить, что кому-то тех цацок даром не надо. Если соблюдать симметрию, то для меня актуальны зрелость, вера в себя и собака. И ужас вызывает именно ее положение: молодость-то проходит. Марта в глубине души уверена, что просто плохо выглядит после зимы и стоит только немного похудеть, сходить к парикмахеру и косметологу, как все вернется. Было бы смешно, когда бы я не понимала, насколько это глупо. Да, лишних пять кило еще никого не украсили, но истинная юность не в их отсутствии, она в энергии. Если глаза горят и кровь кипит, кто там посмотрит на твои складочки и морщины. А она исходит на слова и думает, что это и есть настоящая жизнь. Муж — тоже сомнительный повод для уверенности в завтрашнем дне. Насколько я знаю, она с семнадцати лет при мужчине и просто не представляет, как можно существовать иначе. А ну как ему надоест? Хорошей хозяйкой она быть не научилась, ночами торчит за компьютером, выглядит неважно. Уйдет к девке какой-нибудь, а она с чем останется? Ни квартиры, ни работы нормальной, ни покоя в сердце. Боюсь я за нее. Немного бы огня, бодрости, свободы от рамок мужчина-женщина, молодость-старость, но свои мозги не вложишь.

Даже выбор между кошками и собаками о многом говорит. Однажды на Арбате я встретила гадалку, она посмотрела мне руку, сказала чего-то, а потом спрашивает: одна живешь? животные в доме есть? Я говорю, собака. А она отвечает, хорошо, что не кошка. Когда умирает человек, а рядом никого нет, кроме кошки, то его душа может в нее переселиться. С собаками такого не бывает, а эти — вампиры энергетические, могут забрать. Так что если у кого кошки, то лучше их быстро и безболезненно умертвить. Так она сказала. Может, больная, а может, и нет.

Но в любом случае кошки — это безответственность. Гулять не надо, дрессировать бесполезно, корми два раза в день и лужи вытирай. Любить она тебя никогда не будет. А собака жизнь отдаст, но таким, как Марта, эта жизнь не нужна. Сережка был из той же породы, кошатник. «Не дави на меня своей преданностью». А я вот что думаю: тот, кто не готов принимать чужую любовь, сам любить не умеет. Их большинство, между прочим. В одиночку жить они не способны, норовят прилепиться к тому, кто сильнее, а потом ноют о свободе. Считаю, раз ты царь — живи один, а не готов, так принимай правила игры. Когда мы были вместе, я на секундочку не могла представить себя рядом с другим мужчиной, а он блудил направо и налево. Я подозревала, но глаза закрывала, хотя могла бы себе тоже позволить, но у меня воспитание другое.

Нет, я не исключаю, что появится человек, с которым захочется быть вместе. Родная душа, взаимопонимание и тепло. Но внешность и возраст тут ни при чем, поэтому мне не страшно стареть телом, меняться. Душа душу всегда узнает, вот как.

А Марта опять увлеклась игрушкой, как обычно, в своей манере: что он там писал, ей дела не было, а как фотографию повесил, встрепенулась. Ну да ничего, ей на пользу. Может, хоть так оживится, а то прямо смотреть на нее жалко».

— Я составила план на январь и февраль. Буду писать но пять тысяч знаков и худеть на сто пятьдесят граммов в день. Таким образом, к весне я закончу книгу и обрету товарный вид. А четвертого марта встречусь с Блю Канари.

— Ну ты даешь. А он в курсе твоих планов?

— Кто бы его спрашивал. В нашем деле главное — придумать, как все будет, а реальность подстроится.

— А если он не сможет четвертого марта? Вот не сможет, и все. Понос у него будет или командировка.

— Ну тогда, тогда… Тогда он будет наказан, и я приглашу его только на презентацию в мае. Или нет, там муж будет…

— На какую презентацию?

— Новой книги. Которую я напишу за январь и февраль.

— О Господи, я боюсь за тебя, Марта. Может, не стоит так жестко планировать свою, а главное, чужую жизнь? Это же прямой путь к депрессии, если не получится что-то.

— Лен, ты не понимаешь. Я не прагматик. Наоборот, реальность, она же расползается вся под пальцами. Под ногой твердо, а шаг влево — шаг вправо, и все. И вот я прокладываю себе какие-то рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, чтобы не так страшно и вроде какое-то будущее. Но если оно все послезавтра взлетит на воздух, я ни на секунду не удивлюсь.

— То есть игра в будущее, которого нет. И окружающих ты тоже вынуждаешь в этом участвовать.

— Не хотят — не надо. Им же хуже, пусть живут в киселе.

— А что у них могут быть свои планы, ты не думаешь? Даже не знаю, чего больше хочется — пожалеть тебя или пожелать, чтобы жизнь наказала и научила, пока не поздно.

— А давай просто не мешать, а?

«Где твоя Кармен»

Она актриса. Разумеется, где-то училась, где-то играла, со всеми знакома. У нее есть работа — ассистенты по актерам время от времени позванивают, предлагают сняться в сериалах. В массовке, конечно, но это тоже хлеб, если часто. Пятьсот в день, со словами — тысяча.

С этим когда-то спала, и с этим, и с этим. Сейчас — только выпить вместе и «поговорить».

— Ну, между нами — я ведь хорошая актриса? Хорошая?

— Маш, ну чё говорить — хорошая, бля, буду, — за кадром остается «только пить надо меньше, Маша».

— Я ж травестюха, до старости щенок. — Она закуривает «житан» и улыбается, не разжимая губ.

Мы сидим в гримвагене, я смотрю с усталой ненавистью — костюмы пропахнут дымом.

«Да посмотри же на себя — старая ты шалава, а не щенок».

— Француз мой зовет меня «девочка моя», «воробушек» — Пиаф знаешь? Приглашает к себе, представляешь, влюбился так, — она широко распахивает глаза, — пиииипец. А я не хочууу, я его не люблююю. — Теперь губы в трубочку.

«Господи, тебе и сорока нет, что ж ты истаскалась-то так. А самое мерзкое, вот эта твоя детскость придурковатая. Какая травести, на хрен, карлица грязная».

Вполне допускаю, что был какой-то француз и есть какие-то любовники. Маленькая, худая, быстрая. Ее небольшое, удачно, в общем, вылепленное личико непоправимо оплыло от пьянства. Одета «креативно» — подростковые тряпки, немного секонд-хенда, здоровенная фенька на руке, многорядные керамические бусы на шее, три серьги в ухе и недешевая деталь из прежней жизни — хорошая кожаная сумка, довольно потертая, впрочем. До образа городской сумасшедшей всего ничего — добавить шляпку или боа, и готово.

И дурно зажеванный «орбитом» запах перегара.

— Я не хочу уезжать, я жду свою роль. У меня есть роскошное амплуа — шикарная опытная стерва в стиле Ардан…

Говорить с ней — мука, она играет каждую фразу. В ее «я так хочу чаю» вложено столько страсти, что я быстро приношу чашку и с ужасом жду трагической истории — ну, не знаю, как за ней только что гнались или ее чуть не сбила машина. Но в течение двух пустых часов до ее эпизода она умудряется живо и гладко повествовать ни о чем — так же восклицая, придыхая и всплескивая, — просто для того, чтобы удержать внимание. Это тягостно для меня, и к концу разговора начинает болеть голова.

К нам подходит помреж, они обнимаются, целуют воздух и начинают обсуждать знакомых. Она преображается — ее фразы изящны и точны. Она говорит о живых и об умерших, и в устах ее горечь, нежность и яд. Потом сникает, переходит на обычное злословие, и вот уже массовку зовут на площадку. Она мельком взглядывает в зеркало, поворачивается ко мне, чтобы чуть ли не потрепать по щеке, но вовремя опускает руку и уходит.

И в какое-то короткое мгновение я понимаю, что она знает о себе все. И чувствует каждую морщинку на лице, каждый седой волос под черной краской. Нарочитое безумие, ежедневно укрепляемое алкоголем, — это единственный бастион между нею и реальностью. Только бы не видеть своего настоящего лица. Своего настоящего. Своего будущего. О прошлом — не вспоминать.

И сквозь мою вынужденную филологическую трезвость, сквозь брезгливую рассудочную моногамию я чувствую родство, соединяющее нас. Потому что я тоже строю свои валы и бастионы — из реальности, которая отделяет меня от подступающего безумия. Только настоящее. Только будущее. О прошлом — не вспоминать.

Я машу тебе белым платком со своей башни и вижу, как далеко-далеко ты машешь мне в ответ — красным. Через расстояния я целую тебя, девочка, и желаю победы нам обеим.

 Bluecanaryk: «Работаю оператором».

Ленка меня разозлила, вот и вспомнилась эта история с актрисой. Придумала ее давным-давно, той Маши в природе не существовало, но «мир искусства» полон Жизелей и Кармен, переживших свою роль. Насмотрелась на них и среди художников, и в кино.

Однажды пару месяцев проработала в сериале просто для того, чтобы понять, на что годна. Мы тогда с мужем много ссорились, и я вдруг подумала: вот бросит он меня, как жить? И тут совершенно неожиданно подвернулась возможность покостюмерить в сериале. Многое тогда о себе узнала, и предел моих моральных и физических сил заметно отодвинулся — оказалось, вполне крепкая девушка, годная мало спать, мало есть и работать как лошадь. Помню один из съемочных дней в середине проекта, когда уже месяц работы прошел, и впереди еще столько же, до ближайшего выходного дня четыре, а сил уже вроде как нет. И вот мы снимаем около стриптиз-клуба «Доллз», семь вечера, смена началась в девять утра (а мой день — в шесть), но нас еще не кормили. Уже ноябрь, прохладно и темно, на меня только что рявкнула актриса, и я отхожу от площадки и сажусь на синий пластмассовый стул. Я смотрю на безумную клубную иллюминацию и непроизвольно плачу от голода и усталости — безо всякого надрыва и усилий по щекам льются слезы, естественные, как пот. Потом привозят обед, обещают переработку до полуночи, но в девять меня неожиданно отпускают, и я еду домой — совершенно счастливая, потому что впереди целых шесть часов сна. Среди ночи просыпаюсь оттого, что смеюсь.

Когда съемки закончились, я не стала переходить в новый проект, не мое это. Но до сих пор благодарна киношке за точку отсчета, состояние абсолютной внутренней тишины, когда все голоса в голове умолкают и наконец ощущается радость простых вещей — тепла, еды, сна, возвращения домой.

4. Виртуальные беседы

Примерно с пятого января у меня начинается период работы и воздержания (в смысле еды). Когда кругом резвятся, а потом отходят от похмелья, самое время заняться дедом. Во-первых, никто не мешает. До Нового года люди мечутся, назначают бессмысленные встречи, на которые чаще всего опаздывают или вообще не приходят. Сопротивляться бесполезно, можно только пытаться свести свое участие в этом карнавальном круге к минимуму. Так, два-три ритуальных притопа… Зато после волшебного двенадцатого удара все успокаиваются, превращаются в тыквы, набитые оливье, жажда общения угасает, и светская жизнь сходит на нет. От Рождества до святого Валентина можно чувствовать себя в безопасности. За это время Антон потревожил меня лишь дважды.

Сначала написал мне письмо.

«Здравствуйте, Марта. Я не мастер писать, хочу с вами познакомиться, но не знаю как. О себе я уже написал, если есть какие вопросы, отвечу».

«Здравствуйте, Антон. Нет у меня никаких вопросов, спасибо. И времени сейчас тоже нет. Давайте ближе к весне вернемся к этой теме».

По-моему, это с его стороны хамство. Можно подумать, это Я в нем заинтересована. Или человек совершенно не чувствует русского языка, такое тоже бывает. Например, самый белый цветок моего сердца писал так, что если бы ко мне нечто подобное обратилось в Сети, я бы колебалась только между двумя вариантами: отослать ли его семиэтажно, с применением сложносочиненных оборотов или забанить и от шока сразу забыть, что это было.

Это к тому, что среди тех, кого я регулярно «баню и посылаю», вполне может оказаться еще один белый цветок. Но я не узнаю об этом никогда. Не игрок. Хотя самый алый цветок моего сердца был стилистически безупречен, и, может, в таком подходе есть рациональное зерно… Никогда не угадаешь.

Кроме того, мне сейчас не нужны ни белые, ни алые, ни великия, ни малыя. Не получается у меня простых отношений. Просто пофлиртовать, просто переспать… Точнее, просто переспать я смогу. К определенному возрасту секс перестает нести такую уж мощную эмоциональную нагрузку, а тело научается и без любви выполнять обязательную программу, даже с оргазмом в конце, и можно позволить себе шашни по дружбе, из хорошего отношения. Но и цена им невелика. Тем более когда с одной стороны «хорошие отношения» с каким-то мужиком, а с другой — с собственным мужем, то выбор мой понятен. Может, я правда устала и погасла, но душевное равновесие дороже. Слишком отчетливо помню, как это бывает. Вот когда Серега от Ленки уходил, у меня тоже заканчивалась смертельная любовь. И тогда я поняла, насколько мы с Ленкой разные, насколько ее рецепты не подходят мне. Она ударилась в ненависть, а я — в глухую оборону. Хотелось уйти в леса, забиться под корягу и гам зализать раны, а если не получится, сдохнуть. А Ленка была полна энергии, злилась на весь мир и рвалась отомстить или хотя бы получить компенсацию за бесцельно прожитые годы. И получила, по крайней мере в материальном плане. А я на несколько лет осталась обгоревшей, как черная глупая головешка. Снова наступать на те же грабли? Ну уж нет.

«Искусство расставаться»

Говорят, что когда женщины долгое время живут в одном доме, у них синхронизируется менструальный цикл. Не знаю, как оно на самом деле, но могу сказать, что с одной дамой, которую знаю давно, у нас с некоторых пор запараллелилась личная жизнь. Случается у нее любовь до гроба — глядишь, через пару месяцев и у меня роман века настает. Додумывается она до очередной гендерной теории, а я чуть ли не со второй фразы говорю «ага, и я тут недавно об этом говорила…». Иногда обидно даже, когда прибегаешь «с горячим орехом новости во рту», а тебе с порога сообщают — плавали, знаем.

Сколько-то лет назад у нас с нею закончились две любовные истории с мужчинами наших мечт, и мы собрались, чтобы поговорить об этом.

— Я однажды имела удовольствие увидеть его новую телку.

— Забавно, я тоже на днях познакомилась — с его. В смысле с нашей новой телкой, а не с вашей.

— Ну и?..

— Ты про вашу расскажи.

— Я первая спросила.

— Ты первая начала рассказывать.

— Да чего там… Я в шоке, она — никакая.

— Надеюсь, у нас разные телки, потому что наша — тоже.

Коротко говоря, когда ядовитый цветок моего сердца предъявил новую девушку, сразу вспомнилось словечко одной сибирской бабушки — «нихтошка». У нее нет лица, нет чувства юмора, она зануда. Дело даже не во внешности, а в приступе глубочайшей тоски и скуки, который наваливается в ее обществе не только на меня, но и на независимых экспертов.

У знакомой был несколько иной вариант, но и он вписывался в характеристику «унылое ничтожество».

— Ужас в том, что ему именно ЭТО больше всех и нравится. Как я могла так вляпаться?! — И дальше она говорит о том, как обидно, когда тебя втягивают в унизительное соперничество. — Его на моих глазах клеили необыкновенные красотки, а он из всех выбрал самую неинтересную. Да он просто…

И тут я понимаю, что параллельность наших переживаний нарушена, потому что меня охватили несколько иные чувства.

Мне тоже до чертиков горько, но я не испытываю претензий ни к нему, ни к «девушке», и единственная мысль: «Господи, до чего же я НЕ ТО, что ему нужно. У меня не было никаких шансов». То есть вектор прямо противоположный, и, как мне кажется, ход ее мыслей правее и жизнеспособней. Идея «он дурак с жалкими вкусами» всяко полезнее, чем «я не гожусь в соперницы даже каракатице».

В данном случае сохранять логику, объективность и здравый смысл — это красиво, но неполезно. Уж лучше быть ехидной, злоязычной, несправедливой, чем потупляться и скорбеть о собственных несовершенствах. Время раскаяния и анализа придет, но позже, а сейчас, по-горячему, проще и лучше говорить не «я не подхожу ему», а «он мне не подходит».

Нет смысла угрызаться, когда и без того тяжело.

Терпеть не могу аську, она пожирает время, ничего не давая взамен. «Быстрое общение» — может быть, но явно в ущерб качеству. Деловые вопросы я предпочитаю решать по почте, когда есть время на обдумывание, а разговаривать лучше лично, буковки в окошечке с конкретным человеком отождествлять не умею.

Поэтому аську включаю изредка и всегда в невидимом режиме, чтобы посмотреть сообщения, которые мне все-таки иногда присылают, и тут же выйти. И когда некто Bluecanaryk попросил добавить его в контакт-лист, ни малейшей радости не испытала. Ну добавила. И что?

Bluecanaryk (00:51:31 14/02/2008): Марта?

mARTA kETRO (00:51:44 14/02/2008): Антон.

Bluecanaryk: Марта!

mARTA kETRO: Антон!

Bluecanaryk: О, Марта…

mARTA kETRO: Что, уже?

Bluecanaryk: :))) спасибо, что добавили.

mARTA kETRO: Для меня это был акт неслыханного мужества — ненавижу аську.

Bluecanaryk: Что так?

mARTA kETRO: Время жрет без толку.

Bluecanaryk: Иногда толк бывает, если надо быстро вопросы порешать.

mARTA kETRO: Я все равно слишком медленно думаю.

Bluecanaryk: :))) тогда для виртуального секса.

mARTA kETRO: Никогда не занималась, верите ли?

Bluecanaryk: А что так, вроде тут быстро думать не надо?

mARTA kETRO: Не умею. Хотя, конечно, печатаю быстро и при этом одним пальцем, так что могла бы себе позволить…

Bluecanaryk: Хотите, я вас научу?

Bluecanaryk: Эй?

mARTA kETRO: Я думаю.

mARTA kETRO: А что для этого надо, кроме свободной руки?

Bluecanaryk: Ничего особенного.

Bluecanaryk: Для начала перейти на ты ;)))

mARTA kETRO: Ах, ну тогда ничего не получится.

mARTA kETRO: Секс еще туда-сюда, а с незнакомым человеком на ты мне воспитание не позволит.

Bluecanaryk: Тогда давайте познакомимся.

mARTA kETRO: Позже, весной.

mARTA kETRO: Вы, собственно, чего хотели-то?

Bluecanaryk: Ничего, просто постучался.

Bluecanaryk: для начала :)

Bluecanaryk: и поздравить с днем влюбленных!

mARTA kETRO: Ну, тогда программа-минимум выполнена. Спокойной ночи.

Удивительный человек. Десятиминутный диалог, и я уже почувствовала себя идиоткой и ханжой, с визгом сбежавшей при слове «секс». Просто не люблю, когда так круто берут корову за вымя. Конечно, я достаточно скоро его отшила, а быстро восстановленная девственность потерянной не считается, но тенденция неприятная. Сначала навязывают способ общения, который мне не нравится, потом стремительно переходят на ты, а там и до виртуальных непристойностей недалеко. Нет, я искренне люблю непристойности, но только делать, а не произносить (и уж конечно, не печатать в аське). Такой уж у меня комплекс. И кой-кому придется его учитывать.

Тем более этот кое-кто вообще может оказаться женщиной. Мало ли девиц, у которых на меня зуб… Хотя, судя по нашему диалогу, это все-таки мужчина. Не могу объяснить почему, но лингвистическое чутье подсказывает. Эх, надо было его раскрутить, поспрошать, чего пристал-то, собственно. Нет, я правда медленно соображаю…

5. …и стаканчик мартини!

— Мартик, давай мириться?

— А мы разве ссорились?

— Ладно тебе, я тортик испекла, приезжай в гости.

— Я на диете. А какой тортик?

— Слоеный, с вареной сгущенкой и грецкими орехами. И мясо в горшочках сейчас поставлю, если приедешь.

— Уломала.

По дороге купила мартини, у меня с ним связаны нежные воспоминания. Десять лет назад я только переехала в Москву и поселилась в Кузьминках на съемной квартире. Мой тогдашний муж начал неплохо зарабатывать, но деньги были шальные, ненадежные, и мне с перепугу захотелось какой-то буржуазной стабильности. Надежность и постоянство в моем представлении выражались в бенеттоновских тряпках и в регулярном образе жизни. Я завела себе Привычку: ежедневно в два часа пить мартини в «Бубликах» на Арбате. То есть я просыпалась, надевала что-нибудь шерстяное и коричневое и ехала из своих Кузьминок в центр, чтобы с достоинством выпить мартини драй и кофе без сахара. В идеале бармен должен был запомнить меня и приносить «как обычно» за один и тот же столик в уголке. Но персонал в те смешные годы менялся каждую неделю, и мне все время пытались подсунуть «бьянку», несмотря на ежедневные двадцатипроцентные чаевые и напоминание про темно-зеленую этикетку. Кроме того, даже от крошечной дозы мартини у меня болела голова — ну не мой это напиток. Но только через два месяца аскезы я стала задумываться, что есть во всем этом какая-то неправильность. Однажды официантка превзошла себя и принесла холодный сладкий кофе и стакан с толстым черным волосом на дне. И тут я подумала: два часа на дорогу туда и обратно, доза нелюбимого пойла и скверное обслуживание за приличные деньги — это и есть буржуазный образ жизни?! Да в гробу я видела такую стабильность.

К счастью, в 98-м году я сменила мужа, потом в стране случился «черный вторник», и выбор алкоголя перестал быть главной проблемой моей жизни. Но мартини по-прежнему считаю приличным представительским напитком, особенно если иду к женщине.

Ленка живет на «Соколе», в темной и просторной квартире, доставшейся ей от папы, видного члена Союза художников, который 20 застойных лет преподавал в Мухе и оброс связями среди чиновников от культуры. Ленка так и не сумела пристроиться к искусству: открыла поначалу небольшую галерею, в которой выставляла работы своего мужа (папиного лучшего ученика по совместительству) и десятка перспективных друзей, но после внезапного развода приобрела несколько странную фобию — не могла без отвращения видеть любые картины, хотя провела среди них всю предыдущую жизнь. Тогда она стала торговать экзотикой — из Турции, Индонезии, Египта и Китая привозила расписные шелка, благовония, маски, керамику, деревянных кошек, каменных божков, бусы и прочий таинственный этнический мусор, который традиционно прельщает туристов. Галерея превратилась в магазинчик, приносящий неплохой доход, но через несколько лет Москва наелась и Азией, и Африкой, и Ленка на пару с бывшим челноком открыла бюро путешествий. Для начала она придумала занятную концепцию, которая принесла успех: шоп-тур «Восточный базар». Туристы под руководством гида посещали крошечные лавочки с пряностями, тканями и украшениями и учились торговаться. Просто поразительно, как обеспеченные и неглупые люди гордились тем, что «сломали» очередного ювелира, отдавшего ожерелья из старинных монет за двадцать долларов против заявленных двухсот. О том, что шумный, едва не перешедший в драку торг между гидом и продавцом был заранее режиссирован, они не подозревали, как и о том, что конечная цена за монисто была чуть выше, чем стартовая в соседней лавочке.

Бизнес позволил Ленке отселить сына в однокомнатную квартирку на Чистых Прудах и вольготно существовать в трешке со стареющим терьером Чапой. И если сейчас я рассказываю о ней с ехидством, так это исключительно от зависти — мне бы тоже хотелось жить в тихом зеленом районе, одной, в старом солидном доме с толстыми стенами, чтобы у меня была гостиная, спальня, кабинет и еще гардеробная, которая комнатой не считается. Большая удача, что Сережка, проведя с Леной столько лет, после развода безропотно удалился обратно в дикое Бирюлево, откуда она его в свое время вытащила.

В доме пахло тушеным мясом, Чапа лениво тявкнул, здороваясь, и ушел на подстилку. В гостиной висели две страшные черные маски — Ленке хватало вкуса, чтобы не украшать дом «товаром», но эти были по-настоящему древними. Я не любила их строгие пустые лица, поэтому мы всегда сидели на кухне — тоже просторной, чистой и хорошо оборудованной. Квартира Ленкина на первом этаже, но он такой высокий, что в окна могут заглянуть только деревья. Низкий диван, столик на колесиках, мясо, мартини и лед — что еще нужно двум женщинам?!

— Выпьем, Марта?

— За искусство!

— За него, проклятое.

— Ну как ты, как ты вообще?

— Две трети написала, но надо ввести еще одну сюжетную линию, а то плоский текст получается.

— Мааарта, я вообще говорю. Как муж?

— Нормально, только работает много. В начале марта должен уехать на несколько дней, буду скучать.

— Так ты поэтому планировала на четвертое встречу с тем парнем из жж? Чтобы не страдать слишком сильно?

— Ты же знаешь, я женщина честная, если схожу на свидание, сразу мужу расскажу, расстрою человека. Для всех будет лучше, если он в это время окажется далеко-далеко и у меня чисто технически не возникнет возможности признаться.

— А телефон на что?

— У меня не настолько суровая совесть, чтобы звонить и сообщать ненужные подробности.

— Кстати, парень-то вообще объявлялся? В комментариях что-то не вижу его.

— Он мне в почту писал, так, ничего особенного… а недавно повесил пост под замком специально для меня, с картинкой. Хочешь, покажу?

— Подожди, сейчас ноут принесу… Так, вот… нашла. Нету ничего.

— Естественно, ты же не в друзьях у него. Я должна под своим именем войти… Ой, я уже окосела, набери marta-ketro и введи «костер» в английской раскладке.

— Ха, «котенок для Марты». Странный все-таки мужик, кошечки — это слишком по-женски.

— Он же знает, что я полосатеньких предпочитаю… Выпьем еще?

— Любишь ты красавчиков, а что в них толку? Самолюбование сплошное.

— Можно подумать, ты не любишь. Сережа был очень даже ничего, насколько я помню.

— После него и остыла… Знаешь, они какие-то все несчастные. Вроде как отрабатывают за прошлую жизнь. Уж не знаю, что там с ними происходило, но кажется, будто из них что-то важное вытащили, и живут они опустевшими красивыми оболочками. Напуганные в глубине души, потерянные. Без стержня.

— Ну, стержень-то…

— Дурочка, я не про то. В сердце у них изъян, ни любить, ни хотеть толком не умеют. Я о настоящей страсти говорю, а не о похоти. Секс один на уме, тело горячее, сердце ледяное.

— Руки-то хоть чистые? А то даже в коммунисты не возьмут…

— Таких не берут в космонавты. Налить?

— Капельку.

* * *

— Но, согласись, за секс можно многое простить.

— Если без любви, для одного тела… Он, бывало, лежит на диване… ничего не делает, просто лежит, смотрит, ни одной мысли на роже, но при этом весь — красота. Вот как повернется, как волосы упадут… в постели главный секс был знаешь в чем? Не как он там то и это, а в конце, знаешь голову запрокинет, а потом опустит, глазищи сиииние раскроет и в лицо посмотрит, и прядь упадет светлая…

— …или темная…

— Светлая. У него были русые волосы, каре такое до плеч, с длинной челкой. Не лысел, паразит, долго, до сорока. Как теперь, не знаю, давно не видела.

— А хотела бы?

— Нет. Не знаю. Нет. Если он меня молодую бросил, то теперь-то уж чего. Для него молодое тело было важнее всего.

— Понятное дело.

— Не скажи, не скажи. Когда с человеком сердцем переплетешься, о теле не думаешь.

— Не знаю ничего, не специалист я по сердцам.

— Безобразие — при «совке» писателей называли, помнишь, инженерами душ…

— При «совке» вообще много пошлостей говорили… А я не настоящий писатель, ты же знаешь. А именно что инженер. Сантехник, причем паршивый. Пришел, разобрал, языком поцокал и снова собрал. И ушел. Мне, кстати, домой пора.

— На дорожку?

— Ты что, я до метро не дойду.

— А тортика, тортика-то забыли!

— И к лучшему, я на диете, и чего-то не худею ни фига.

— Хоть с собой возьми кусочек, мужу отдашь.

— Спасибо, он будет счастлив. Эй, куда столько…

— Давай-ка я тебя провожу. Ой, я пьяная…

— Может, ну его, сама дойду?

— Не, Чапку надо вывести. Сейчас оденусь, погоди…

Вот оно что, Ленка скучает по Сереге… Интересно, она знает, что мы с ним… Но это было так давно и совсем случайно. Мужик ни одной юбки не пропускал, а схема всегда одна: какое интересное лицо, давай напишу твой портрет, ну хоть пару эскизов для картины сделаю, у меня такой замысел, такой замысел… А Ленка рядом стоит и кивает как дура. Он под этот «замысел» в мастерскую всех знакомых девок перетаскал. А ей втирал, что любит красоту в чистом виде, желает любоваться и запечатлевать на холсте, а не обладать. Не знаю, как с другими, а у нас творческая часть закончилась одним карандашным наброском, а потом он подошел позу поправить, голову, говорит, чуть поверни, вот так, вот так, вот так… Ленка все правильно помнит — и про глаза синие, и про светлую прядь, не но себе даже стало. Слава богу, что у нас тем разом и ограничилось. Все-таки совести у меня немножко оставалось. Когда они развелись, через полгода примерно, у меня даже в мыслях не было Сережу подбирать. Тем более я уже в другом романе по уши увязла…

«Были они смуглые и золотоглазые»

Красота — это последнее, что остается в моем сердце после любви.

Иногда он звонит, и я вспоминаю, как десять лет, десять августов назад я целовала его коньячного цвета плечо через прореху в драной тельняшке. Помню, что плоть была соленой от моря, волосы — русыми, ночь — южной, а руки, еще полчаса назад трогавшие звонкую кожу дарбука, руки были большими, с тонкими беспощадными пальцами. Я вспоминаю его, тогдашнего, и говорю ему, нынешнему, — нет, не могу. Потому что он тоже помнит сорокакилограммовое тело, сияющее лицо, длинные выгоревшие пряди. Чтобы мы, тогдашние, могли вечно соединяться в заповедных можжевеловых лесах, мы, нынешние, не должны встречаться. Чтобы те золотые волосы по-прежнему смешивались на ложе из облаков и солнца, на обычных белых подушках его холостяцкой квартиры не должно оставаться наших — моих, темных, и его, седеющих.

Впрочем, дело не в том, что мы стареем. Другой мой милый почти не меняется. Может быть, чуть скучнее голос, прическа короче, в одежде более синего, чем зеленого, и, пожалуй, глаза, глаза опустели без моей любви. Каково мне видеть его, чужого? Да примерно так же, как ему видеть меня, разлюбившую. Мы непоправимо подурнели друг для друга. А я, как собака, тоскую без его красоты. По нему — ни капли, только по красоте мужчины, которого я любила. Иногда мы встречаемся и не испытываем ничего, кроме желания поскорее разойтись. Я убегаю, но напрасно, этой ночью мне все равно приснятся фиолетовые молнии, его вдохновенное тело, его пот на моей коже — и я проснусь, задыхаясь от любви к тому, чего на свете нет.

6. Лена и ее прошлое

Она подозревала. Впрочем, она подозревала его всю жизнь. Еще двадцать два года назад, когда отец пригласил домой «лучшего ученика», Лена едва посмотрела и сразу поняла — бабник. Медленная улыбка, прямой взгляд, ни одного лишнего жеста и слова, но ясно, что только протянет руку, и у любой женщины ослабеют колени, она падет к его ногам, теряя голову и превращаясь в груду мягкой взволнованной плоти. Лена не любила свое тело, слишком крупное и рыхлое, на ее вкус, поэтому заранее с отвращением представила себя, разомлевшую и отвергнутую. Что-то вроде прививки против жалкой стародевичьей влюбленности, приступ которой грозил накатить, пробудь она рядом с этим красавцем еще немного. Поэтому она просто кивнула и ушла в свою комнату.

Разумеется, назвать Лену старой девой мог только неумный и злой человек — в двадцать пять она была чуть полновата, очень свежа и давным-давно женщина. Но несколько коротких и неудачных связей убедили ее в собственной непривлекательности, и она думала о себе гораздо хуже, чем любой самый желчный враг. Сейчас это называется заниженной самооценкой, а тогда скромностью и застенчивостью, и отец, мечтая о внуках, не реже раза в месяц приводил ей нового кавалера. Лена фыркала, издевалась над «женихами», а после их ухода скандалила с родителями и плакала злыми слезами. Но сегодняшний кандидат выглядел так, что не только пикироваться, а и смотреть на него долго нельзя, нужно бежать, бежать.

Они поженились через три месяца, через год родился Алеша, еще через пять один за другим умерли мама и папа, и молодая семья осталась в большой квартире, но почти без средств к существованию — родительские связи и накопления исчезли. Сережа брался за любую работу, вплоть до оформления витрин и рисования пошлых интерьерных картинок, много времени проводил в мастерской, которую пришлось перенести в его холостую бирюлевскую однушку: когда тесть умер, студию в центре Москвы конечно же отобрали. Лена пыталась пристроиться к делу, выцарапала у Союза художников небольшое помещение на окраине и открыла галерею. Место неудачное, богатые иностранцы так далеко не забирались, но удерживать его приходилось руками и зубами — любая недвижимость бесценна, а собственная галерея нужна была еще и для того, чтобы Сережа чувствовал себя художником, чьи работы выставляются и продаются, а не просто творческой прислугой у нуворишей. Даже в самые трудные времена он находил время и силы, чтобы писать «для себя». В крошечной жалкой квартирке создавал большие светлые полотна, до краев наполненные легкой красотой, ускользающей каждое мгновение, но остановленной, запечатленной, пленной. Чаще всего он писал женщин такими, как их замыслил бог — нежными и обнаженными. Иногда на картине были только следы и тени, сброшенная одежда, прядь волос или рука той, которая еще секунду назад стояла здесь, смеялась и любила, а теперь уходила, оставляя по себе печаль. Он всегда работал с натурой, особенно любил непрофессиональных моделей за удивительные перемены, которые производило с ними искусство. Когда женщина видела на холсте свою душу, сердце ее переворачивалось.

Так Сережа объяснял Лене, и она, стараясь помочь, уговаривала всех знакомых девушек позировать ему.

А потом до нее стали доходить слухи… Как было сказано, она всегда подозревала его то больше, то меньше, но в последние, самые трудные, годы совсем потеряла покой. Он много работал, ночевал в мастерской, приезжал усталый и опустошенный. Ей бы пожалеть, а она видела кошачий блеск его глаз, царапины на плече (подрамник уронил), чувствовала странный, непристойный запах от волос. Она мучилась, тосковала, но ездить на другой конец Москвы с проверками не могла — глупо это, да и некогда. Конечно, устраивала сцены, он в ответ орал, хлопал дверью и уезжал. Лена чувствовала себя виноватой, но однажды на большой арт-вечеринке, где даже она знала далеко не всех, услышала, как одна моделька говорит другой: «У Сережи опять новая муза», указывая на ее мужа, вдохновенно беседующего с молоденькой простоватой девушкой. Все бы ничего, и «муза» прозвучала вполне невинно, но девица прибавила еще несколько слов, и похолодевшей Лене стало ясно: обе модельки знакомы с ее мужем слишком уж коротко, слишком. Захотелось плакать, но не место было для слез и не время.

Дома она пыталась поговорить с Сережей, но услышала в ответ:

— Не ревнуй к искусству! Хочешь, чтобы я одну тебя писал? Ну так брюхо подбери хотя бы, Венера палеолитическая… Знаешь что, я в мастерской переночую, а ты подумай, как дальше жить.

Смешно теперь вспоминать, но она не поленилась и отыскала в отцовской библиотеке учебник по материальной культуре, а в нем Венер этих ископаемых — безликие статуэтки жирных коротконогих женщин. С отвисшими грудями и огромными задами.

Лена стояла в ванной перед зеркалом, смотрела на свое тело, чуть тронутое временем, и к ней возвращалось забытое отвращение к плоти, которое двенадцать лет назад Сережа прогнал любовью, а теперь вернул двумя словами. И очень обидно было. Выставить бы его к чертовой матери в Бирюлево, но кому от этого хуже? Сережа только рад освободиться. Алешка и так отца толком не видит, растет, как в поле трава…

Ночью Лене приснился кошмар. Будто бы прибегает к ней сын и говорит: «Пана там тетю обнимает», — вроде он заглянул к Сереже в мастерскую и увидел. И вот Лена туда едет и по дороге думает:

«Ну, сволочь, я тебе устрою. Приду и скажу, что Алешка ВСЕ видел! А ты оправдываться начнешь, гад, что вроде натурщице плохо стало, поддержать хотел… или там сама пристала, но не было ничего. А я скажу, Алеша видел, ты при ребенке, гад…»

И вот будто бы заходит она и говорит Сереже: так и так, Алеша ВСЕ видел.

А он, Сережа, молчит. Вместо того чтобы оправдываться, ответил только: «Ну видел, так видел», — и замолчал. Правда, значит, было ВСЕ. И те слова, которые Лена заготовила, в горле у нее застряли, стали жечь и душить. Так и проснулась, хватая воздух ртом, одна и в ярости.

Утром оказалось, что у нее началась ангина, шея распухла и болела. Лена пила чай, бездумно листала газету и чувствовала, что злые слова из дурацкого сна никуда не делись, обида при ней, не дает дышать, требует выхода. И тут рассеянный взгляд зацепился за строчку частного объявления: «Вас обидели?» — написано было толстыми черными буквами.

Обидели. Обидели. Да, меня обидели, подумала она и наконец позволила себе то, что откладывала со вчерашнего вечера, — заплакала.

Слез было мало, будто что-то мешало им изливаться свободно, с причитаниями и всхлипами, как обычно водится у женщин. Поэтому через несколько минут она вытерла глаза и дочитала расплывающиеся буквы:

«Вас обидели? Мы поможем! Решение деловых и частных конфликтов законными способами. Правда есть. Тел: ХХХ-ХХ-ХХ».

«Есть, говорите, правда? Вот сейчас и проверим», — подумала она и набрала номер. Лена понятия не имела, как начать разговор, но после второго гудка трубку сняли, и спокойный мужской голос, записанный на автоответчик, предложил приехать в офис на «Пушкинской» и в любое время с девяти до девятнадцати часов ознакомиться с услугами их фирмы. Надо ехать, решила Лена, вроде по галерейным делам посоветоваться, а на месте посмотрим.

Она понятия не имела, какая правда нужна ей от этих посторонних людей и какая помощь. Не ноги же родному мужу ломать за измену. Да и была ли она? После звонка на душе полегчало, вся история показалась надуманной, Лена никуда бы и не поехала… если бы не разговор тех моделек, засевший в голове, не сон, застрявший в горле, и не Венера эта па-ле-о-ли-ти-чес-ка-я, поразившая в самое сердце.

7. Лена и ее прошлое (продолжение)

Офис располагался на первом этаже старого жилого дома в Леонтьевском переулке — шикарный адрес, если не знать, сколько там полупустых зданий, ожидающих сноса. Но фирма «Защитник» занимала вполне ухоженное помещение с аскетической обстановкой — ясно, что при малейшей тревоге все самое ценное будет вынесено по черной лестнице и увезено в одной легковушке. При этом мужчина, принявший Лену, не походил на бандита или жулика. Деловитый дядька по имени Николай, чуть постарше ее Сережи, крепкий, неинтересный совсем. Налил чая в простую чистую чашку, для начала рассказал, чем занимается контора, — помогает честным людям, попавшим в трудную ситуацию.

— Долги выбиваете?

— Мы, уважаемая, ничего не из кого не выбиваем и физического воздействия не оказываем. Если вы за этим пришли, то не по адресу. Мы занимаемся информацией.

— И что же можно сделать одной только информацией?

— Что угодно. Ваш долг вам на блюдечке принесут, с золотой каемочкой.

— А, шантаж там всякий…

— Все в рамках закона. А что вас к нам привело — дела или что-то личное? Вы не стесняйтесь, секреты наших клиентов мы хранить умеем.

Лена замялась, врать про галерею не хотелось. Устала она от всеобщей лжи, этому простому мужику хотелось сказать правду, причем простыми словами.

— Похоже, мне изменяет муж.

Помолчала.

— Он художник, мастерская своя, к нему модели приезжают.

— Известное дело.

— Вы не понимаете! Он настоящий художник, творческий человек! Его волнует вечная красота, воплощенная в смертных женщинах.

Николай молчал, и ей стало мучительно стыдно за чудовищную пошлость, которую она произносила все эти годы с полным убеждением. Лена кривовато улыбнулась.

— Но мне кажется, что он с ними не только искусством занимается. Мне бы хотелось получить доказательства неверности. Или верности.

— С этим сложнее, поэтому займемся пока неверностью. Для начала мы можем установить видеокамеру в его мастерской, несколько дней будем вести запись, потом отсмотрим пленки. Если ничего интересного не найдем, перейдем к наружному наблюдению, это дороже и сложнее. Или вы хотите сразу весь комплекс услуг?

— Нет, давайте начнем с камеры. А он не заметит? Там же пленку надо менять…

— Мы располагаем микроаппаратурой с датчиками движения и прочими техническими новинками, я могу объяснить, но зачем вам эти подробности? В мастерскую придется наведаться несколько раз, мы будем аккуратны. Наших камер еще никто не засекал, но если вдруг случится прокол, ваш муж скорее всего спишет на КГБ. Богема у нас пуганая, знаете ли…

— И вы утверждаете, что все законно?

— Конечно. Вы хотите установить видеокамеру в собственном помещении, мы оказываем техническую поддержку.

— И во сколько мне все это обойдется?

— Сутки обслуживания у нас стоят недорого, работаем до результата, через месяц вы в любом случае узнаете правду, какая бы она ни была. Весь фактический материал получите на руки. Цена услуги складывается из нескольких факторов, давайте обсудим детали…

Правда обходилась недешево, но у Лены были запасы на черный день. Она никогда не прятала от мужа наличные деньги, но какую-то часть родительского наследства, выраженную в небольших, но очень дорогих предметах искусства, хранила в секрете. Папа давным-давно сделал тайничок в гардеробной и незадолго до смерти показал Лене. Даже в самые тяжелые дни у нее рука не поднималась на эти вещи, она решила для себя, что их нет, пока не встанет вопрос жизни или смерти, но сейчас, похоже, пришло время. Сама толком не понимала, зачем ей эта «правда», просто чувствовала, что дальше так существовать невозможно. И если для того, чтобы освободиться от невыплаканных слез и невысказанных слов, нужно всего лишь заплатить золотой чеканной табакеркой времен Екатерины — она готова. Черных антикваров в Москве хватает, они хоть Янтарную комнату купят, причем быстро и тайно.

В пятницу после уроков Алешу обычно отвозили к бабушке в ближнее Подмосковье, а в воскресенье забирали. Чаще всего ездила Лена, у нее установились отличные отношения со свекровью, но в этот раз она сказалась больной (ангина и правда не проходила), поэтому пришлось попросить Сережу. Лена позвонила Николаю. Запасной ключ от мастерской был уже у него, поэтому она просто сказала «он уехал», а через три часа ей «доложили о выполнении».

— Теперь, — сказал Николай, — постарайтесь не думать об этом слишком много. В воскресенье мы снимем первую порцию информации. Держите меня в курсе планов вашего мужа.

Лену забавлял его официальный тон, но именно благодаря казенным интонациям затея не казалось слишком уж безнравственной, походила на банальный детективный фильм. «Объект выдвинулся из дома по направлению к пункту слежения, расчетное время прибытия — один час десять минут».

Всю неделю она держала себя в руках, мужа понапрасну не дергала и к тому разговору не возвращалась. Целовала перед уходом, радостно встречала, один раз даже был секс, как всегда, прекрасный. Сережа оставался очень хорошим любовником, с годами, правда, у них это дело случалось все реже и реже, но удивляться нечему — мужчине почти сорок, резвости прежней не стало.

Никакой особой вины перед мужем Лена не чувствовала, сам довел. Иногда прикидывала, как поступит, если окажется, что Сережа не верен. Но всерьез думать об этом пока не стоило. И вообще Лена уже почти решила, что в пятницу, когда муж опять уедет и Николай снимет камеру, она откажется от его услуг.

Получилось все немного иначе. Когда Николай позвонил, чтобы сообщить, что в мастерской он закончил, Лена сказала:

— Вот отлично. Я бы хотела на этом остановиться.

— Разумеется, — ответил он, — информации вполне достаточно. Завтра к полудню я подготовлю полный отчет и записи.

Это была странная ночь… У Сережи горел срочный заказ, от матери он поехал прямо в Бирюлево, поэтому Лена осталась одна со своими мыслями. Может, оно и к лучшему. Из слов Николая можно было понять, что… нет, она не хотела даже думать. Может, натурщицу какую за задницу ущипнул, а Лена уже всполошилась. Допустим, у него кто-то есть. Влюбился на старости лет или так, девка какая-то навязалась, а он отказать не смог? Они же наглые сейчас пошли, а мужики — животные слабые. Сережа не походил на влюбленного, не мог он позапрошлой ночью быть таким нежным, если бы сердце его заняла другая.

И вообще «достаточно информации» — для чего? Вдруг для доказательства верности? Он мог кому-то сказать, что не изменяет жене… Лене стало смешно от собственных логических построений: представила, как Сережа, честно глядя в камеру, говорит: «Я безумно люблю свою жену, и буду верен ей до гроба!» В глубине души она знала, что записано на той видеокассете. Лена открыла аптечку, взяла пару таблеток люминала и запила водой. Завела будильник на десять и довольно быстро заснула.

* * *

Ровно в двенадцать она приехала в Леонтьевский. В голове беззвучно шевелилась серая вата, мыслей никаких не было, поэтому Николая выслушала совершено спокойно.

— Дело закончено. Вот запись. Посмотрите, чтобы убедиться, что это именно ваш муж. — Он вставил кассету в видеомагнитофон. Лена взглянула и сказала:

— Остановите. Сколько в итоге я вам должна?

Николай назвал сумму.

— Если вы хотите продолжить расследование, например, выяснить имена и прочие подробности, мы к вашим услугам.

— Спасибо, нет.

Она расплатилась и ушла.

Дома первым делом поставила чайник и сделала бутерброд. С утра не позавтракала, и желудок напоминал о себе. С тарелкой и чашкой Лена прошла в комнату, стараясь не смотреть на сумку, брошенную в прихожей. Включила телевизор. Минуты через три отложила недоеденный бутерброд. Глупо тянуть время, перед смертью не надышишься.

Запись велась откуда-то сверху, в кадре та самая простушка сидела на старом диване и расстегивала кофточку. Сережа стоял рядом и неторопливо раздевался.

Потом Лена смотрела на потную спину и худые ягодицы мужа, двигающиеся между белыми плотненькими ногами. Смотрела долго, пока не затошнило и пришлось бежать в ванную. Когда вернулась, не сразу сообразила, что изменилось: теперь бедра мужа обхватывали смуглые тонкие ноги какой-то другой девицы.

Всего на кассете были три эпизода и три разных женщины. В самом последнем Сережа полулежал, на нем неторопливо гарцевала Ленина лучшая подружка, и Лена могла видеть лицо своего мужа — запрокинутое, полное страсти, отрешенное. Казалось, мужчина не обращает внимания на партнершу, отдаваясь только своим ощущениям, но тут он поднял руку и погладил ее длинные темные волосы с такой осторожной нежностью, что у Лены сердце взорвалось от боли. Впрочем, на экране тоже что-то взорвалось: Сережа резко перевернул любовницу, подмял под себя, дернулся несколько раз и затих. Лена продолжала смотреть.

Она смотрела, как Сережа после всего легко и часто целует уже неюное лицо ее подруги. Она бы назвала это любовью, если бы не предыдущие сцены. Впрочем, каждая из них походила на любовь. Цифры в углу экрана сообщали, что съемка состоялась позавчера. Лена продолжала смотреть, даже когда запись закончилась, замелькал белый шум, включилась автоматическая перемотка. Даже когда кассета началась сначала. Даже когда в замке повернулся ключ и Сережа вошел в комнату — она продолжала смотреть.

Скандала не получилось. Он с порога увидел экран, изумленно спросил: «Чего это ты порнушку без меня смотришь?», но почти сразу же понял, что это за кино. Подошел, выключил, худыми сильными пальцами сломал кассету — не сразу, но справился, — пленка размоталась и с шорохом упала на пол. Он пытался говорить — «Откуда у тебя эта дрянь? Кто? Ты следила за мной? Как ты смела?» — но злые испуганные вскрики гасли, тонули в ее молчании.

Наконец он затих, вышел из комнаты и через недолгое время появился на пороге с большим рюкзаком. Видимо, пока собирался, обдумал линию защиты (точнее, нападения), поэтому спокойно и внятно сказал: «Я не могу с тобой жить после этого, ты мне отвратительна», — и ушел.

8. Лена и ее прошлое (окончание)

Что ж, Лена хотела правды и получила ее. Только вот оказалось, что без постоянных инъекций обмана очень больно жить. Так при ломке — от каждого движения кости трутся друг о друга и скрипят, суставы выворачиваются, мышцы непроизвольно сокращаются, а легкие вдруг забывают, как дышать. Она превращалась в обезумевшую марионетку, подергивающуюся от боли каждый раз, когда вспоминала видеозапись. Можно сколько угодно внушать себе, что Сережа, конечно, похотливое животное, но любит только ее одну, что эти двенадцать лет не могли пройти даром, что всего несколько ночей назад у них все было хорошо. Побегает и вернется, думала Лена, но перед глазами тут же всплывала блестящая от пота спина, конвульсивные движения, а главное, светлое запрокинутое лицо и одно-единственное прикосновение — она полжизни могла отдать, чтобы не чужие, а ее волосы он тронул с той безмерной нежностью.

Он не возвращался, не отвечал на звонки, сменил замок в мастерской и не открывал дверь. Лена страшно ругала себя — не следовало молчать тогда, стоило только сказать, что кассету ей подбросили, и можно было бы как-то сгладить ситуацию. А она фактически подтвердила, что следила за ним.

Лена не хотела разводиться и терять его. Затевая расследование, надеялась получить преимущество — перестать наконец ходить в дурах и вызвать у Сережи вполне обоснованное чувство вины. А он опять ускользнул от нее.

Никому ничего не рассказывала, но слухи просочились, а потом пришла повестка о разводе. В очередной раз отвозя Алешу к свекрови, она взяла бумажку с собой. Рассказала, что Сережа ей изменил с молоденькой.

— Ты Алешу-то не отнимешь у меня? — Свекровь заплакала: — Ноги этих потаскушек тут не будет, только вы приезжайте, у меня вся радость в нем.

Она не слишком удивилась, отметила Лена.

На прощание свекровь сказала:

— В отца пошел, паразит. И как ты терпела еще столько-то лет.

Да, новостью Сережины измены стали лишь для нее. Любопытные знакомые потянулись в дом, принося все новые и новые сплетни. Похоже, с тех нор как Сережа переехал из студии тестя на окраину, он сорвался с цепи.

Его женщины сладострастно сдавали друг друга с потрохами, умалчивая лишь о себе. В числе последних позвонила та самая «лучшая подруга».

— Ты слышала? Говорят, он живет с этой соской из провинции, — она имела в виду «простушку», — кто бы подумал, что ей хватит ловкости увести его у всех из-под носа.

Тут Лена наконец поняла причину внезапной откровенности, обуявшей их всех, — зависть. Каждая надеялась, что освободившийся Сережа достанется именно ей, но приз получила самая невзрачная из претенденток.

— Ведь и ей изменять будет, гад! — зло, сквозь зубы сказала подруга.

Лена неожиданно для себя предложила:

— Дорогая, давай встретимся? Я приеду к тебе в гости, и ты мне все расскажешь.

Вдруг захотелось посмотреть ей в глаза — именно ей, единственной из всех, подруге.

Лена поймала себя на том, что перестала называть «этих женщин» по именам. «Подруга», «рыжая», «простушка» — но никаких больше Оль, Кать и Наташ. Они не люди, нет им на свете места, теперь это призраки, мертвецы.

Приехала, посмотрела. Не увидела ни капли стыда, наоборот, искра насмешки пряталась в глазах женщины, которая спала с ее мужем. Войдя, Лена сразу взглянула на ее волосы — подобраны в пучок, слава богу. Лена не представляла, как отреагировала бы на распущенные пряди — могла задохнуться от боли, а могла и схватить, намотать на руку черные патлы, разбить ненавистное лицо о косяк.

Посидела недолго — все, что хотела, поняла с одного взгляда. Перед уходом зашла в ванную, увидела батарею кремов от морщин, улыбнулась недобро. У подруги со времен совкового дефицита сохранилась нелепая привычка — покупать всякие хозяйственные мелочи не по штучке, а коробками и упаковками. Если сигарет, то сразу блок, хотя курила не так уж много, если средство для мытья посуды, то по пять флаконов. Вот и сейчас Лена заметила в шкафчике четыре непочатых бутылочки шампуня «Эльсэв жожоба». Вот же крыса, подумала, чтоб у тебя все запасы протухли. Постояла, прикинула кое-что в уме и вышла в коридор. Обуваясь, сказала:

— Я зайду к тебе как-нибудь, плохо мне по вечерам в четырех стенах. У нас развод скоро. Через две недели. Позвоню после, можно?

— Ленок, солнышко, я тебе всегда рада, — обняла, прижалась на секунду.

Лена задержала дыхание.

— Спасибо, родная.

Развели их быстро, претензий друг к другу стороны не имели. У выхода из зала поравнялись — и Сережа отскочил от нее, как от гремучей змеи. Но странным образом ее боль притупилась. Единственное, чего она не могла вынести, — картин на стенах своего дома. В каждой Сережиной работе она теперь видела «этих женщин» — не прелестные тени, а яростно извивающиеся тела чудились ей. От любой живописи тошно становилось. От греха подальше она сначала вывезла полотна в галерею, а потом продала все сразу, не слишком даже продешевив — подвернулся агент, собиравший коллекцию русского искусства для очередного нувориша. Так появились деньги на новую затею — салон экзотических товаров. Не пришлось даже папино наследство трогать.

Лена иногда терзалась — может, если бы не прятала, продавала потихоньку, не пришлось бы Сереже столько работать, в мастерской круглосуточно пропадать. Купили бы ему какой чердачок рядом с домом, был бы под присмотром… Но чего уж теперь. Умом Лена понимала, что не уследишь, если приспичит мужику. Только зря золотой запас израсходуешь. А сейчас хоть спина прикрыта, можно ввязываться в любую авантюру.

Но сначала следовало отдать должок. Позвонила подруге:

— Приеду?

— Приезжай.

Вошла и почти сразу же разрыдалась.

— Сережа на суде сказал, что собирается жениться. Расписывается, понимаешь, с этой… Ребеночка родит, Алешка ему даром не нужен станет.

— Леночка… Подлец, боже, какой подлец. — Подруга всхлипнула, у нее тоже была причина для слез.

— Ой, я и страшная, наверное, — сказала Лена минут через десять, — пойду подкрашусь! — Подхватила сумочку и ушла в ванную. Включила воду, бесшумно открыла шкафчик и заменила один из флаконов с шампунем на другой, принесенный с собой, с виду точно такой же — «Эльсэв жожоба». Обтерла полотенцем и задвинула поглубже, чтобы не сразу в руки попал, а месяца через два.

Подвела глаза и вернулась в комнату.

Возвращалась домой, прислушивалась к себе — не стыдно ли, не страшно? Нет. Пусть получит свое. Хотя но справедливости ей не «Доместос» надо было в шампунь подмешивать, а глазные капли кислотой заменить, вот тогда бы по заслугам вышло. А так, ну что, кожу пощиплет и, может, волосы ее поганые вылезут…

Лена не собиралась никому мстить. Но в течение следующих лет получалось так, что «эти женщины» сами подворачивались под руку, подставлялись, и тогда она не упускала шанса. Кому по мелочи, кому и посерьезнее вредила. «Как старуха Шапокляк», — улыбалась про себя. Одной, например, на вечеринке, когда все уже перепились, вылила в приоткрытую сумочку бокал красного вина. Пустячок, а приятно — светлая замшевая штучка и ее содержимое были уничтожены одним движением, никто и не заметил.

С той смуглой из «порнофильма» расквиталась изящнее. Лена уже несколько лет занималась туризмом, когда девица объявилась — сама пришла, никто на веревке не тянул. Ей предложили контракт в Америке, по модельному делу. Работодатель сделал визу, оплатил перелет, надо было только билеты самой забронировать. И тут смуглянка решила сэкономить. Доверчивые американцы выдали кучу денег на бизнес-класс, но девица предложила Лене найти билеты подешевле, пользуясь всяческими скидками для турагенгов, а разницу попилить.

Лена устроила все в лучшем виде — заказала, оформила документы так, что не подкопаешься. Вот только в паспорте девицы сделала маааленькую такую подчистку-поправочку. Наши пограничники глазом не моргнули, выпустили с богом. А вот дотошные американцы разглядели. И выдворили ее с обратным рейсом в Россию, запретив въезд навсегда. Контракт сорвался, расходы пришлось возмещать, а Лену и не заподозрили, обвинили левую фирму, которая загранпаспорта поддельные выдавала.

Другая шалава поплатилась серьезно, здоровьем, а может, и жизнью. Встретилась как-то с Леной, пожаловалась, что при всей неземной красоте своей не может найти хорошего человека, чтобы ее, как бриллиант, в золото оправил. Все какие-то скупердяи попадаются. Лена и свела ее с щедрым мужчиной. Ничего не сделала, только познакомила и в сторону отошла. Это случилось на модном показе, где самые сливки собирались. Полно было охотниц те сливки слизывать, но повезло в тот раз шалаве — запал на нее восточный красавец, нравом строгий, но богатый по-королевски. Месяц она ходила счастливая, камешками поблескивая, в меха кутаясь, а потом заскучала. А развлекаться умела только одним способом — с мужиками. Но только не учла, что несвободна теперь. После первого легкого флирта неделю в темных очках выходила, после второго в больнице полежала, а потом и вовсе пропала. Уехала, мол, за границу. Искать никто не искал, легкого поведения девицы в те годы часто на заработки подавались.

А «простушке» ничего толком и не было. Они с Сережей тяжело жили, работы ни ему, ни ей в Москве не нашлось — так уж вышло, кой-какие кнопочки Лена нажала, не поленилась. Бирюлевскую однушку продали и уехали в Тульскую область, к «простушке» на родину. Мать Сережина их не приняла, как Лене и обещала, квартиру свою на невестку с внуком переписала. Потом смягчилась, захотела сыну помочь, но поздновато, дареное не вернешь. Слухи доходили, что Сережа совсем зачах в провинции, но Лена о том знать ничего не желала. Нету их, мертвецы.

Вот так, когда шутя, а когда и всерьез, Лена рассчиталась со всеми обидчицами. Никогда и никому эту историю она не рассказывала. Развод объясняла по-разному: свекрови — что на молоденькую променял, подругам — загулял, пришлось выгнать, а мужчинам говорила так: «Он изменил, и я ушла». Впрочем, мужчин за эти годы в ее жизни было немного, по пальцам одной руки можно пересчитать. И не потому, что желающих не находилось. Просто тепла в сердце мало, едва хватало себя обогреть.

А подруг рядом с ней совсем не осталось, только с Мартой в последний год сблизилась. На ее счет у Лены подозрений не было, хотя и помнила, что разок сама уговорила Марту позировать Сереже. Но и в голову не приходило, что за один сеанс они что-то там успели. Хотя… недавно зацепилась за фразу про «бывшую любовницу художника». Конечно, прошлое у этой крошки бурное, не единственного художника знала, да и не могла так глупо проговориться. Но… Лена решила проверить, завела за бокальчиком мартини разговор про Сережу и сразу заметила, как Марта забеспокоилась, домой засобиралась. Может, неловко стало после лишней откровенности, а может, есть повод глаза прятать.

Ох, Марта, Марта. Ну что с тобой делать.

Можно сказать и так

Если кого крепко любишь, можно простить ложь. Когда любишь очень сильно, то ничего и прощать не надо.

Лгал, как птица пела, — запрокинув голову и прикрыв глаза, вдохновенно. И что там прощать, если ложь в его крови и плоти; если обман был единственным способом взаимодействия с реальностью — ну хоть как-то, хоть как-то изменить мир, сделать его пригодным для нас. Потому что здесь и сейчас мы никак не могли быть вместе. В существующем мире он — никчемный, порочный, слабый, а я — хитрая и полуживая, как лисица с перебитой спиной. И поэтому он, мужчина, брал на себя риск и грех и немногими словами рисовал нам новую жизнь, где он — талантливый и свободный, а я бесконечно красива и никогда не умру.

В такие минуты я только смотрела, почти не слушала и не чувствовала ничего, кроме благодарности. Если бы никогда не покидать светлой комнаты с белой тканью, свисающей с потолка, с огромной кроватью, с воздухом, посеребренным нежным дымом и легкой ложью, мы до сих пор были бы счастливы.

Но когда женщина отворачивается, к ней приходят демоны. Стоило отвести глаза, выйти на улицу, как проклятые птицы слетались ко мне на руки и выклевывали дыры в счастье, которым я была — окутана? опутана? — защищена. Гадкими голосами они выкрикивали то, что я отказывалась слышать, поворачивали мою голову, поднимали веки: «смотри, смотри, смотри». И я, конечно, смотрела. Потому что мне в отличие от него недоставало духу пойти до конца в божественном обмане, необходимом для сотворения мира. И однажды ему не хватило игл, чтобы заштопать все прорехи.

И тогда я сорвала яблоко.

Коротко говоря, он с кем-то переспал, а она узнала.

9. Случай развиртуализации

В конце февраля я заболела. Перед тем как слечь, стала находить на улице довольно странные вещи — например, десятку треф и воробушка. С картой понятно — к денежным делам, а воробей скакал в снегу около железной дороги, видимо, ударной волной от поезда сбило или пощипал кто (хвост у него был лысоват). Потом радовалась, что не подобрала. Была такая мысль: взять, в клетку посадить, кошкам на забаву и себе, чтобы лечить. Но, думаю, сдохнет, а я в депрессию впаду, а мне туда сейчас нельзя, дел много, да и негоже вмешиваться в процесс естественного отбора. И хорошо, а то бы сейчас терзалась сомнениями, что у меня — птичий грипп или ослюнение бешеным воробьем. А так лежала спокойно, уверенная, что умираю от атипичной пневмонии.

И вот подходит ко мне муж, смотрит с тревогой и говорит:

— Птичка, давай врача вызовем?

— Не приедет, у меня страхового полиса нет.

— Надо сделать, когда поправишься.

— Конечно, по-хорошему мне бы надо дня на три к родителям поехать, заняться полисом и паспортом.

— Вот я после первого уеду, ты и займись.

Я криво и мучительно улыбаюсь — поди, не выживу, зачем мертвому полис?

— Только смотри, именно к родителям, а то я тебя знаю, твои брюнеты только и ждут…

У меня даже нет сил смеяться. Я три дня не мыта, пахну смертным потом, даже кошкам противно, опухла вся — нет, ну какие брюнеты могут меня ждать, бригада таджиков-могильщиков?

Я тебя, говорит, знаю. Меня — да, но вряд ли я найду еще одного такого извращенца, чтобы с ним изменять этому…

Хотя, если честно, кандидаты не переводятся. Первого марта получила от Антона письмо: «Весна наступила. Повидаемся?» и номер телефона с уточнением «лучше SMS». Его немногословность мне определенно нравится. Ответила: «Четвертого, в 19.00 в «Шоколаднице» на Малой Дмитровке, тел…» — «Буду».

Я отдаю себе отчет, что сеть «Шоколадниц» — заведения для студенток, не статусные, как принято говорить. Приличные женщины должны ходить в дорогие кафе вроде «Галереи» и других, чьи названия я даже не знаю, потому что недостаточно приличная. Мне нравятся уютные недорогие забегаловки с простой пищей, с несколькими сортами чая и мягкими диванами. Какая разница, куда забредать во время долгих прогулок, лишь бы обслуживали быстро и не отравили ненароком. Поэтому, выбирая для встреч с незнакомыми «шоколадку», я страшно смущаюсь, но поделать ничего не могу, привычка. Там иногда можно подслушать удивительные разговоры.

Как-то раз, попивая пу-эр, уловила в шуме голосов абсолютно нездоровую интонацию плохого лектора. Поворачиваю голову — за соседним столиком дяденька средних лет втирает пышной блондинке про энергии. Чертит схемы на салфетке, нещадно акцентирует: «Как только ты начинаешь отвлекаться, твое Внимание рассеивается. Ты теряешь Силу, и в твоей Защите образуются дыры. И что тогда наступает? Страх и Ужас!»

Она курит и что-то негромко отвечает. «Ребенок? Ты знаешь, как нужно воспитывать ребенка? Если он хочет в три часа ночи голым выйти на лестницу, пусть идет! Тогда…»

А я думаю, что страх и ужас даже не в том, что она с ним переспит, а в том, что не дай бог послушается. Вообще в том, что она сейчас тут сидит. С этим человеком. Который учит ее жить. Красивая, грива длинная, густая, вьющаяся, какого-то редкого пепельного оттенка, а руки округлые и сильные. А она сидит в этой подростковой кофейне и молча рассматривает психа, толкующего о коконе сознания. Ну зачем он тебе, женщина?!

Или однажды: сидят за мной две девушки, щебечут. Ощущение, что я подслушиваю выездное собрание Анонимных Алкоголиков или продавцов гербалайфа.

— Я делаю это уже два года! Каждые две недели я хожу и подкрашиваю, хожу и подкрашиваю! Мой парень тащится от Дженнифер Энистон, поэтому я сделала такую же прическу. Каждые две недели! И в прошлом году первого октября мы поженились!!

— Вау, вау! Поздравляю! Как я за тебя рада! А я тем летом собралась отдыхать и захотела вот такой цвет. И за неделю я ходила к ним пять раз! Первые два получился желтый, потом совсем белый, но я сказала: «Я должна в Турции выглядеть как решила!», и они сделали!

— Поздравляю! А мой парень…

Мне — я подумала — дали бы твоего парня минуты на три, не больше, он бы сам сделался похож на Дженнифер Энистон, особенно голосом… Видишь ли, на Дженнифер Энистон денег нету, так он нормальную девку проапгрейдил — дешево и сердито, каждые две недели башку в перекись окунать.

А потом и думаю, а чего я возмущаюсь-то. Он хочет Дженнифер Энистон, а она хочет парня, который хочет Дженнифер Энистон. Люди нашли друг друга…

И я уверена, что никакие они не пластиковые пупсы, хотя так выглядят. У них могут быть настоящие человеческие дети. И настоящие человеческие чувства, хотя и протравленные перекисью.

Утром назначенного дня с удивлением поняла, что волнуюсь, как девица. А он какой? А вдруг я ему не понравлюсь? Нет, правда, вот эти тени у меня под глазами — от зимы или теперь всегда так будет? Я вижу себя прежней, неизменившейся и только изредка, мельком, проходя мимо зеркала, бросаю неузнающий взгляд — ой, кто это? — не может быть, чтобы я. Секундный испуг, я чуть поворачиваюсь, приглушаю свет, складываю губы особым образом — и все, та, чужая, тетка исчезает. Одна беда — фото. Иногда после вечеринок обнаруживаю в Сети снимки какой-то коровы в моем платье. Чтобы не впадать в депрессию каждый раз, решила для себя: это плохие фотографы с пластмассовыми мыльницами виноваты. Конечно, ведь я-то красавица…

И вот сегодня все вертелась, втягивала живот, надевала то черное, то широкое, закалывала волосы, распускала. А потом вдруг устала — ну кого я хочу обмануть? И зачем? Что он Гекубе, что ему Гекуба, и почему, собственно, в тридцать… хм… с небольшим я обязана выглядеть на двадцать пять?

Как раз когда я надевала костюм сельской учительницы — серую шерстяную юбку и поношенную зеленую кофточку, — пришла эсэмэска: «Марта, простите, вынужден уехать по работе, давайте в другой раз». Ах, так?! Что-то подсказывает мне, следующий шанс я дам ему нескоро…

Только после того, как встреча сорвалась, я поняла, что ждала ее очень сильно. Рассчитывала проверить свои чары на новеньком или просто соскучилась без приключений, не знаю. Знаю только, что какая-то пружина внутри вдруг ослабла, безвольно повисла.

Временами мне становится за себя очень-очень стыдно. Когда была маленькой, по телевизору иногда показывали фильм «Последнее лето детства», если не ошибаюсь. Там какой-то мальчик лет десяти говорил про девочку, точнее, девушку уже (наливную, с длинной челкой): «Белка, она неверная…» Временами я чувствую в себе эту рыжую беличью неверность на уровне инстинкта, из одного туповатого желания натащить побольше орехов, из страха перед наступающей бесконечной зимой, которую все равно не пережить.

Может быть, этот страх появился, когда любимые мужчины научились умирать. Юные, сильные, энергичные, занимающие столько места, раскинувшись в постели (и в моей жизни), они вдруг в единую минуту исчезали. Образовывалась пустота, которую ни другой любовью, ни счастьем, ни орехами не заполнить.

А может быть, я опять лгу. Боюсь старости, вот и все. Сейчас здоровье мое таково, что в пять утра могу сделать горячую ванну и залезть туда со стаканом виски или даже мартини со льдом. Снаружи горячо, внутри холодно. Сколько еще — десять лет или двадцать, прежде чем я начну бояться, а вдруг прихватит сердце от контраста? Прежде чем полчаса пешком станет для меня много? Перестану есть острое-соленое-жирное — потому что печень-желудок-почки. Коротко говоря, начну беречься. Солнца, воды, еды, усилий, волнений.

Сейчас считаю калории, конечно, но не более. Ну и насчет эмоций. Весна обещает быть, а мне-то что? Сердце, как яйцо, «я варил его два часа, но оно осталось твердым».

Весной неприлично увлекаться, хочется одеться в лед и ступать, по возможности не соприкасаясь с тающей землей.

«Ты умрешь за меня?»

Он хотел любви, он хотел ее очень сильно, и ничего, кроме любви, его не интересовало. Лишь бы женщины, мужчины, дети и старики — все любили, ждали, радовались, когда он приходит, и, по возможности, плакали, когда уходит.

Это был очень красивый и талантливый человек, поэтому ему далось желаемое. Не сразу, но после долгой работы над телом, поведением и образом жизни он создал себя — уникального. Всякий оказавшийся около попадал под его обаяние. Только кошки и собаки могли устоять, поэтому кошек он не любил, а собак боялся. И тратил все силы на собирание любви. Он умел добиться чего угодно, одного только не удавалось — прекратить стяжать любовь. Открываясь и пропуская через себя потоки любви, он надеялся стать совершенным.

Кончилось почти так же, как в «Парфюмере», — любовь затопила и растерзала.

И я все думала, в чем была его вина. Наверняка не в том, что сам никого не любил, — это не вина, а беда. Пожалуй, в неаккуратном использовании бесценного вещества. Передознулся. И я с тех пор осторожничаю.

День, когда мы виделись в последний раз, я ничем особенным не отмечаю. Не идти же, в самом деле, на кладбище, чтобы наклонять кудри и плакать над сырыми гниющими цветами. Если остаться дома, то легко впасть в мистику и получить «привет с того света» — гаснущие лампы, нежданные письма от общих друзей, фотографии, которые некстати подворачиваются под руку. То есть самые обычные вещи, воспринимаемые как знак.

Поэтому я просто еду в людное место и провожу вечер так, будто несколько лет назад в этот день не случилось ничего особенного.

Вот и отправилась в «Свой круг», где обещали показать «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», а мне очень нравится этот фильм, особенно мелкие детали, которые сопровождают действие (например, когда один из них все время мастерит какие-то фигурки, помните?). Но проектор барахлил, отказывался принимать диск, и Слава в конце концов поставил «Дорз», который я прежде не смотрела.

Нажравшись льда, герои уходили в дюны и разговаривали с Богом, а у меня в голове вертелась фраза «жалкая поэзия наркотиков». Жалкий пафос, ложная ясность, заемная энергия, пустая любовь. Я почувствовала раздражение, и это было особенно глупо, потому что нужно бы восхититься точностью Оливера Стоуна, а я злюсь на героев, как на живых. А между тем Вэл Килмор изменил Мэг Райан, затащив в постель взрослую длинноволосую брюнетку, но у него не стояло — а меньше надо торчать. И тогда они начали носиться по комнате, резать вены, пить кровь друг друга и проделывать прочие наркоманские глупости, от которых у него в конце концов встал.

— Ну надо же. А в наше время просто принимают виагру…

Но тут я вспомнила. Вспомнила эту комнату, освещенную свечами, с широкой постелью посреди, вспомнила женщину с развевающимися кудрями, которая носилась голая, скакала, как прекрасная белая обезьяна. Несколько лет назад, очень много, если подумать, он приносил мне видеокассету (вот как давно!) с фильмом, перемотанным ровно до этой сцены. Посмотри, настойчиво говорил, посмотри. А я не люблю кино, утомляюсь полтора часа сидеть перед телевизором, ничего не делая.

Ему зачем-то было нужно, чтобы я посмотрела ту сцену и следующую, с рыжей девушкой. У Килмора опять не стояло, он пил виски и тряс эту свою рыжую: «ты умрешь за меня?». Она ему — мудак, прекрати пить, ты убиваешь себя. А он — ты умрешь за меня? — Да ты достал уже! — Ты умрешь за меня? — Я люблю тебя, я не хочу умирать. — Ты умрешь за меня? — Я люблю тебя! — Ты умрешь за меня?? — Умру. Умру. Умру.

Я все-таки получила от него письмо. Поняла, что он пытался сказать тогда, подсовывая мне видеокассету — с любовным треугольником, наркотиками, воплями и остальной «жалкой поэзией». Но главным в тот вечер оказалось не это — и Розенкранц, и Гильденстерн, и Джим Моррисон, и многие красивые люди давно мертвы, и пусть их иллюзии будут им пухом. Но я, живущая, женщина несколько за тридцать (чтобы не сказать больше), устроенная, счастливая, нашедшая себе занятие по душе, вдруг совершенно точно поняла, что если сейчас

появится кто-нибудь,

способный снова спросить у меня так же,

как он когда-то —

«ты умрешь за меня?»,

я, пожалуй, отвечу —

«умру. умру. умру».

 Bluecanaryk: Хочу вас увидеть.

  Marta_ketro: В начале апреля.

В начале апреля, когда сойдет снег, я надену туфли и пойду по сырому асфальту ему навстречу. Ему, не важно кому, новой жизни, новому человеку, который, может быть, сумеет найти мое сердце.

* * *

Я с ума сошла — взяла и позвонила ему. Я! Сама! Первая!

А он не снял трубку. Извините, потом ответил, работа. Ага, круглосуточно. Но отступать некуда, назначила ему встречу.

— Эй, дорогая, что с тобой творится?

— Ничего.

— Ты пишешь странные вещи, я волнуюсь за тебя.

— Романтика в действии, Ленок.

— Давай повидаемся завтра.

— Не могу, у меня встреча.

— С ним?

— С ним.

— А куда он тебя пригласил?

— Это я его пригласила, куда обычно, на Дмитровку. Вроде не пятница, в семь не должно быть много народу, как ты думаешь?

— Вы как нищие студенты, честное слово…

— Плевать, Лен, мне плевать. Я тоскую, как Лев Толстой, то ли смерти боюсь, то ли старости. А он… он меня развлекает.

— Дай бог.

Ровно в семь я сидела в зале для курящих на диванчике в углу, так, чтобы лампа была чуть сбоку и сзади. Старалась не таращиться на дверь, только изредка взглядывала и продолжала делать вид, что читаю книжку. Поэтому даже вздрогнула, когда меня окликнули:

— Дорогая.

— Ленок?! Ты чего здесь делаешь?

— Так, мимо шла, решила заглянуть.

Странно, она, конечно, девушка резкая, но вопиющей бестактностью не отличается.

— Ленок, ты извини, конечно, у меня здесь свидание. Давай ты в другом месте кофе выпьешь?

— Дорогая, только не ори на меня. Должна тебе сказать… Сегодня у тебя не будет свидания.

— Таааак…

— Нет никакого Блю Канари. Ты же серая вся ходила, вспомни. «Что воля, что неволя…», ничего не хотела, никем не интересовалась, кроме этой своей писанины. Нет, правда, ты очень талантливая, но жизнь, но люди вокруг тебя — ни одна их книга не стоит. Я хотела тебя разбудить, выбить из колеи…

— У тебя получилось.

— Извини. Извини.

— Надо же. Ну надо же. Ты гений, Ленок. И эти люди называют меня мистификатором…

— Не так уж сложно это было.

— ЖЖ, почта, аська. Номер мобильника… вот почему «лучше sms». Лен, ты иди погуляй сейчас, мне подумать надо…

Она не уходила. Я прикрыла глаза. Выливать горячий шоколад ей в лицо нельзя. Она, в конце концов, не сделала ничего особенного — мы, сетевые люди, часто так развлекаемся. Разве что наши шутки не заходят далеко и друзей обычно не трогаем…

И тут сверху раздался странный голос. Чуть задыхающийся, высокий, почти женский:

— Марта?

О Господи!

— Вы кто?

— Марта, я получил ваш коммент, что все кончено, — мука его слушать, тембр такой, будто яйца прищемили, — но все равно пришел. Я Антон.

— Так, минуточку, сядьте и помолчите немного, мне надо кое-что выяснить. Ленок?

— Прости. Я испугалась. За тебя и твою семью. Ты же совсем голову потеряла, того гляди глупостей могла наделать. И я придумала, что…

— Я поняла что. Ты другое скажи — коммент от моего имени как написала?

— Пароль, помнишь, ты у меня дома вводила, ну я и… прости, это только ради тебя.

— И ты меня прости. Антон, свидание отменила вот эта дама, понимаете? От моего имени написала.

— Я понял.

Симпатичный парень, ничего не скажешь, и не глупый. Только что у него с голосом, интересно… Впрочем, какая разница, лавочку пора прикрывать.

— Тем не менее извините, настроение изгажено. Она, в сущности, права — я вполне созрела для глупостей. А сейчас мне надо идти.

— Куда?

— Куда-куда — пароль менять, куда ж еще. Лен, заплати за шоколад сама.

Нет, не в лицо. Но эту юбку она больше не наденет.

Письмо:

«Ленок, сделай одолжение, не звони, иначе я научусь блокировать нежелательных абонентов. Я тебя поняла, а если хочешь услышать мои объяснения — пожалуйста.

Я могла бы простить тебе мистификацию, сама развлекаюсь ими регулярно. В ЖЖ мы только и делаем, что запутываем друг друга, играем на чужих эмоциях, прикасаемся к чувствительным местам холодными руками.

Могла бы простить попытку порулить мой жизнью, с кем не бывает. (Пожалуй, я даже благодарна тебе за встряску.)

Одного только не надо было делать — писать от моего имени. Это большая и напрасная пакость с твоей стороны. Все равно с Антоном ничего не вышло бы — голос, Ленок, голос. Типичный сюрприз развиртуализации: в Сети мы можем узнать друг о друге все — возраст, биографию, род занятий, уровень интеллекта, стиль общения, вкусы, — все, кроме кой-каких неописуемых фактов, которые как раз и становятся решающими. Запах, голос… я просто не могу его выносить. Так что зря руки пачкала, дорогуша.

Вот и все, теперь, пожалуйста, исчезни».

А потом я пошла признаваться мужу. Он как раз посуду мыл, а я рассказывала.

— Ну ты и бессовестная…

— Есть немножко, но она-то какова!

— Меня больше ты волнуешь: того гляди влюбишься в какого-нибудь красавца, уйдешь и будешь с ним несчастна.

— Мне просто так грустно стало. Жизнь мимо проходит, а я занимаюсь сейчас всякими стариковскими вещами — пишу да читаю. Ни оргий, ни буйств, потом ведь пожалею.

— Это запросто, сейчас тарелку домою, и устроим оргию.

— Да ну тебя, я серьезно. Как ты думаешь, я в гробу красивая лежать буду? Не знаю даже, как лучше: прилично бы выглядеть хорошо, но для смерти оставлять красоту жалко, лучше ее при жизни всю использовать.

— Нет, — твердо ответил он, — в гробу ты будешь очень некрасивая, не думай даже. Красивая ты живая. Пошли.

Он вытер руки и подвел меня к зеркалу:

— Посмотри, какая ты красивая. Посмотри. Посмотри. Посмотри…

Той ночью я плакала. Мы лежали в постели и продолжали вечерний разговор. И он сказал:

— Не переживай, до шестидесяти я еще буду ого-го. Так что у нас целых пятнадцать лет впереди.

Я говорю:

— Как? Как пятнадцать, я думала, тридцать.

— Это у тебя тридцать, а у меня пятнадцать. Нет, мы и дольше проживем, но ого-го, пожалуй, я буду только до шестидесяти.

И тут я посреди несерьезного трепа начала незаметно плакать. Нет, не потому, что испугалась надвигающейся асексуальной старости, просто времени так мало. Пятнадцать лет, это же пустяки, я отлично помню, что было пятнадцать лет назад, уже не детство даже. То есть еще столько же, и все, даже самые вежливые люди не назовут нас молодыми. Но и не в этом дело, просто очень жалко стало прошедшего времени — не грамматической формы, а часов, которые мы почему-либо проводили (и будем проводить) не вместе.

Я вдруг поняла, что люди должны иметь огромное мужество, чтобы, помня, какие мы короткоживущие, ежедневно уходить из дома — отпускать руки тех, кого любят, и уходить на работу, например. Если каждая минута взвешена и оценена, как они могут, например, спать с кем-то другим, просто для развлечения, при том прекрасно зная, что быть с любимыми осталось всего ничего? Только огромное мужество или огромная глупость делают свободными от чувства быстротечности жизни.

Неужели путь личности всего-то и протекает в промежутке от глупости до мужества, от незнания до отсутствия страха? И я сейчас в самом противном месте — уже знаю, но все еще боюсь.

Засыпая, я увидела, как выглядит мое счастье — как блуждание где-то внутри розы, между светлым или темно-красным, коричневеющим, мягким, на ощупь нежным, как мокрый шелк, но матовым, с прохладным травянистым запахом. Не имеющее отношения к плоти, но такое чувственное, такое смертное. И вот этого счастья мне — нам — совсем мало и не с каждым. А я, а они — как глупо мы живем…

И на том уснула.

Глоссарий

IP, ай пи, айпишник — индивидуальный адрес, назначаемый провайдером каждому пользователю для выхода в Сеть. Иногда он постоянный, тогда можно легко отследить, сколько раз некто посетил ваш журнал. Если динамический, «плавающий», то все несколько сложнее.

Бан, забавить — запрет на комментарии. Чтобы читать ваш журнал, особое разрешение не требуется, но определенным пользователям можно запретить оставлять комментарии под вашими записями.

Виртуал — странное понятие. Пользователь, который выдает себя за другого, конструируя несуществующий образ и биографию. По сути, 90 % юзеров так и поступают, создавая в Сети имидж, немного отличающийся от настоящего, реального. Но некоторые заходят в этой игре слишком далеко, «меняя» пол, возраст, социальное положение, используя чужие фотографии и т. д. И тогда их называют виртуалами. Степень совпадения «в.» с живым человеком можно выяснить только при личной встрече.

«Друзья», френды — делятся на две группы: пользователи, которых читаете вы, и пользователи, читающие ваш журнал. Количество вторых считается в Сети важным показателем. Чем больше у вас френдов, тем вы популярнее. Поначалу их один или два, из числа личных знакомых, потом счет идет на десятки, сотни и тысячи. Чем интереснее журнал, тем больше у него читателей. «Много френдов» — это серьезный повод для самодовольства, но немного стыдный, как всякое проявление тщеславия. Марта, например, очень гордится своими восемью тысячами, но старательно это скрывает.

ЖЖ, Живой Журнал, livejournal — система дневников, выложенная в Сети на всеобщее обозрение. Любой желающий может завести себе журнал и писать там все, что вздумается. И читать чужие журналы, добавляя их «в друзья».

Имя пользователя, ник, юзернейм — имя, которое вы присвоите себе в ЖЖ. Как и любая кличка, может не значить ничего, а может нести некую смысловую нагрузку.

Картинка пользователя, юзерпик — маленькая картинка, которая отождествляется с вашим образом и сопровождает все ваши записи и комментарии. Опять-таки возможна любая степень информативности.

Комментарий, коммент, камент — послания других пользователей, оставленные под чужими записями. Чем популярнее дневник, тем больше в нем комментариев от самых разных людей.

Пользователь, юзер — собственно, человек, владеющий журналом. Доступ к журналу защищен, писать под неким именем может только тот, у кого есть к нему пароль. А читать — любой.

Пост — запись в дневнике.

Судя по легкости бытия, лично я уже где-то на стадии великого хохота, но в гордыню мессианства еще не впала.