Повесть о ребячьей солидарности, о чуткости и доброте взрослых, которые помогли семилетней Шарике побороть болезнь. Рисунки В.Самойлова

ЕЩЕ ОДНА КНИЖКА МАРИИ ХАЛАШИ О ДЕВОЧКЕ НЕ ТАКОЙ, КАК ВСЕ

Мария Халаши, известная венгерская журналистка и писательница, впервые переступила порог редакции, еще когда училась в школе. Она вошла в кабинет главного редактора журнала "Кино и театр" и сказала, что хочет здесь работать. Главный редактор удивленно посмотрел на нее и спросил:

— А сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Как раз столько, сколько моему зимнему пальто, — пошутил он.

С того дня прошло тридцать лет. М. Халаши окончила университет, получила диплом преподавателя венгерской литературы, но журналистика снова властно захватила ее, и после окончания университета М. Халаши стала работать в газете. Охрана здоровья, воспитание подрастающего поколения, венгерская театральная жизнь — вот темы репортажей и статей М. Халаши. Скоро молодая журналистка пробует свои силы в другом жанре — она пишет рассказы и повести для детей. И ее книги о детях и для детей стали пользоваться не меньшей популярностью, чем ее репортажи.

В повести "Слева от лестницы" Мария Халаши рассказывает о том, как старая прачечная стала для ребят сказочным королевством. Здесь хозяева они, а не взрослые, здесь можно бегать, прыгать, кричать, рисовать на стенах и к тому же не надо каждый день убирать за собой игрушки. В этом королевстве происходит много интересных, увлекательнейших событий, но вот однажды большой ржавый замок, повешенный на дверь прачечной, навсегда отрезал от ребят мир детских игр и детских мечтаний.

Героиня повести "Каждый день сенсация", совсем юная, приходит работать в газету — так же, как и сама писательница когда-то. Ее первым шагам на нелегком журналистском пути, формированию характера и профессиональных качеств газетчика и посвящена эта книга.

Несколько лет назад М. Халаши написала и «взрослый» роман — "Мальчик, живущий в столице", и он был хорошо встречен венгерской критикой.

В августе семьдесят седьмого года мне довелось побывать у Халаши. Ее уютный, гостеприимный дом находится в Буде, гористой части венгерской столицы, и с балкона открывается прекрасный вид на Дунай, на Цепной мост и мост Маргит, на величественное здание парламента на пештской стороне. 20 августа — необычный для Венгрии день, День конституции. В это утро жители Будапешта и его гости — все устремляются к Дунаю, к обоим его берегам, потому что в одиннадцать часов здесь начинается традиционный водный и воздушный парад, который смотрят тысячи людей на набережных Дуная, а с помощью телевидения — и вся страна. Впечатляющее, красочное зрелище.

В квартире М. Халаши в то солнечное утро было много народу. Приходили близкие, друзья, чтобы с большого, просторного балкона полюбоваться праздником.

Мария Халаши радовалась гостям, радовалась тому, что на русском языке скоро появится ее книга — та, что вы держите сейчас в руках, — рассказывала о себе, показывала коллекцию русских деревянных игрушек, которой очень гордилась. М. Халаши уже тогда была серьезно больна, но много и напряженно работала — над новой повестью для ребят и в газете "Пешти мюшор", где она была заместителем главного редактора. Эта газета освещает новости культурной жизни Будапешта.

Я впервые встретилась с Марией Халаши, но не прошло и пятнадцати минут после нашего знакомства, как она сказала:

— Вы не обидитесь, если я буду говорить вам «ты»? У нас это признак расположения.

А 1 мая 1978 года радушной хозяйки дома, известной журналистки и детской писательницы, не стало. Ей было всего сорок семь лет.

"И вдруг раздался звонок…" — вторая повесть М. Халаши, выходящая на русском языке; первая — "На последней парте" — была опубликована в Советском Союзе в 1968 году. Эта повесть занимает особое место в творчестве писательницы, на ее долю выпал наибольший успех, и о ней, возможно, стоит поговорить подробнее. Тема ее — одна из актуальных тем современной венгерской литературы: преодоление расовой и национальной предвзятости, а героиня — представительница цыганского народа, самобытного и даровитого, народа, у которого такое любопытное прошлое.

Цыгане пришли из Индии. Очень давно, еще в X веке, племена, живущие в северо-западной Индии, оставили родные пределы и отправились по белу свету искать страну, где бы жизнь не была к ним так сурова и безжалостна. Их путь продолжался столетия, но они так и не обрели земли, где бы можно было спокойно и мирно жить. Страны Цыгании никогда не было.

В Европу цыгане приходят в XV веке и очень скоро попадают в положение преследуемого народа, их обвиняют в колдовстве, воровстве детей, людоедстве. Во Франции и Испании их истребляют "огнем и мечом", охотятся на них как на диких зверей. Немало цыган и цыганок погибло на кострах святейшей инквизиции.

В Венгрии и других странах Центральной Европы против цыган тоже были приняты жесткие, хотя и менее суровые меры. Но, применяя к гонимому племени всякого рода запреты, власти ничего не делали, чтобы облегчить переход цыган к оседлому образу жизни, распространить среди них образование. Людей, «потворствующих» цыганам, наказывали.

Мор Йокаи, замечательный венгерский писатель конца XIX — начала XX века, писал:

"Цыган!" — никому не нравится, чтобы его так называли. Никому не хочется принадлежать к этой нации. На цыгана смотрят сверху вниз даже крестьяне. Если работа настолько отвратительна, что никто не хочет ее делать, ее поручают цыгану, а к другой работе и близко не подпускают, говоря: "Цыган пахать не любит". Гоняют с одного конца деревни на другой, так как думают, что цыган только ворует, обманывает, колдует. Если его побьют, он не может пожаловаться, потому что, если пожалуется, его еще и засмеют".

После 1945 года, после освобождения, многие цыгане в Венгрии покончили с кочевьем, освоили десятки профессий, честно трудятся. Очень много было сделано и делается для распространения среди цыган образования, для поднятия их культурного уровня. Но в сознании, психологии людей все же осталась известная предубежденность, недоверие к цыганам. Теме преодоления расовых и национальных предрассудков и посвящена повесть М. Халаши "На последней парте".

Кати Лакатош, выросшая в провинции, приезжает со своей семьей в Будапешт. Ей очень нелегко на первых порах. Кати не такая, как все. Черноволосая, черноглазая, в длинной пестрой юбке, она и внешне отличается от ребят, да и весь уклад ее прежней цыганской жизни воздвигает невидимый барьер между ней и ее сверстниками из венгерской столицы. В классе на Кати смотрят как на дикарку, с ней даже никто не хочет сидеть на одной парте (отсюда и название — "На последней парте"). Девочка-цыганка нелегко расстается со своими привычками, прежними взглядами, с ней случится много грустных и смешных историй, прежде чем она найдет свое место в коллективе, прежде чем у нее появятся в классе друзья.

Повесть М. Халаши имела большой успех в Венгрии. Венгерские ребята, как потом и советские, обращались к писательнице с просьбой рассказать, что было дальше с Кати Лакатош, как сложилась ее судьба. И история девочки-цыганки выросла в трилогию. Во второй части, в повести "Родители, взятые взаймы", Кати едет в пионерский лагерь на озере Балатон, третья часть — она должна была называться "Щепотка соли" — осталась незаконченной.

По повести "На последней парте" был снят телевизионный фильм (в 1978 году он завоевал первый приз на фестивале телевизионных фильмов в Братиславе) и поставлена пьеса в будапештском детском театре имени Бартока и в других театрах страны. История Кати Лакатош взволновала ребят, заставила их над многим задуматься.

Несколько лет назад в связи с постановкой пьесы "На последней парте" в театре имени Бартока венгерские ученые, занимающиеся детской психологией, даже провели специальное исследование. Они решили изучить, как относятся дети к представителям других национальностей и национальных меньшинств и как воздействует театральная постановка на формирование взглядов девяти — четырнадцатилетних детей, помогает ли спектакль юному зрителю преодолеть предвзятость, необъективность. Среди будапештских школьников, пришедших в театр, были распространены анкеты, в которых дети отвечали на многие и многие вопросы: понравилась ли им пьеса и исполнители главных ролей, что они думают о цыганах и как они отнеслись бы к тому, если бы их товарищами по классу, соседями, членами семьи оказались представители различных национальностей — французы, русские, англичане, немцы, поляки, румыны, цыгане.

Ребята заполняли анкеты до спектакля и — вторично — через день-два после посещения театра. Анкеты, заполненные до просмотра пьесы, показали, что многие школьники еще придерживаются старых представлений, в их ответах слышны отголоски тех взглядов на цыган, о которых писал Мор Йокаи.

"…Цыгане такие же, как мы все, так же живут, думают, чувствуют, работают. Такие же люди, как венгры, французы, русские, негры, кубинцы. Разве что кожа у них чуть темнее нашей, но все мы одинаково смеемся, когда приходит радость, и плачем одинаково, если случится беда" — эти слова учительницы Дёрди были откровением для многих ребят в классе, где училась Кати Лакатош, и для многих юных зрителей, пришедших в театр имени Бартока посмотреть эту пьесу. История Кати была пережита ребятами в зрительном зале, заставила по-иному взглянуть на "цыганский вопрос". И изучение анкет, заполненных после просмотра спектакля, убедительно это подтвердило.

Повесть "На последней парте" была переведена на девять иностранных языков. Прошло уже больше десяти лет после выхода в свет ее русского перевода, а письма-отклики советских ребят на эту книгу все продолжают поступать.

Судьба девочки-цыганки, своевольной, непосредственной, с обостренным чувством справедливости, оказалась близка ребятам, прочитавшим эту книжку по-русски, заставила их волноваться, сопереживать. Вот несколько строчек из их писем:

"Читая эту книгу, я плакала и смеялась вместе с Кати. Мне до слез было обидно, когда учительница (новая) назвала Кати цыганкой…"

"Разве мало таких людей, которые презирают человека из-за цвета кожи…"

"Мне тяжело было читать, что она не такая, как все…"

Авторы многих писем — те, у кого "не ладится дружить с ребятами". Они пишут о себе, делятся личными горестями и переживаниями, просят совета, хотят побольше узнать о Марии Халаши, о других ее книгах.

И вот сейчас издательство "Детская литература" знакомит советских ребят еще с одной книгой венгерской писательницы — "И вдруг раздался звонок…". В Будапеште она вышла в 1975 году. В этой повести тоже рассказывается о девочке не такой, как все, хотя ее история совсем не похожа на историю Кати Лакатош.

Семилетняя Шарика перенесла тяжелое заболевание — детский паралич, она прикована к креслу, не может ходить. Девочка тяжело больна, но болезнь не заслонила от нее мир. Шарика тянется к людям, радуется тому, что придут гости, пытается представить, как играет с ребятами ее старшая сестра Габи, и с нетерпением ждет, не позвонит ли кто-нибудь в дверь. Ведь звонок в дверь всегда сулит что-то интересное. Шарика — мужественная, самоотверженная девочка, она стойко противостоит испытаниям, выпавшим на ее долю. Но она необыкновенная девочка еще и потому, что большая выдумщица и фантазерка.

Шарика почти не выходит из своей комнаты, и в окно ей видны только надоевшие кроны каштанов. И тем не менее она не скучает, потому что у нее есть своя Волшебная страна. И чтобы попасть в эту страну, не нужны ни ковер-самолет, ни семимильные сапоги, даже не нужно срывать со стены старый холст, на котором нарисован пылающий очаг. Ее Волшебная страна в комнате. Она так и называется — Комнатия. Обитатели ее — занавеска Рози, кувшин Карчи, старая комодиха Маришка, маленький торшер Венцель Железный, барышни Камышинки, живущие втроем в одной вазе, — только кажутся неодушевленными, на самом деле они действуют, чувствуют, разговаривают. За внешними чертами девочка-фантазерка угадывает, домысливает их "душевную сущность", даже их биографии. А какие удивительные истории умеет рассказывать чужеземец в пурпурно-синем одеянии, ковер Перс! Может, и правда, в той далекой стране, откуда он прибыл, все — персы? И чего только ни случается с необыкновенными обитателями Комнатии! Они ссорятся, влюбляются, страдают, сплетничают. Муха Жига ведет следствие по розыску преступника, тяжело ранившего на балу занавеску Рози. В трудную минуту жители Комнатии приходят Шарике на помощь, но и Шарика самоотверженно бросается на выручку Дюле-свечке, когда тому угрожает смертельная опасность, бросается на выручку и — самостоятельно, без чьей-либо помощи — делает первые шаги. Она будет ходить!

"И вдруг раздался звонок…" — повесть о Шарике и ее сестре Габи, которая поначалу ведет себя эгоистично. "Оставь меня в покое, Габи!" — как часто слышала это она от взрослых с тех пор, как заболела сестра. Ей кажется, что теперь все в доме для Шарики — и внимание, и любовь родителей, и игрушки, и транзисторный приемник. И Габи бунтует. Даже вздумала претендовать на кресло на колесиках, которое купили Шарике, чтобы та могла свободно передвигаться по комнате, выезжать на прогулку. Габи — сорванец в джинсах, она и внешне старается подражать мальчишкам, даже разорвала свитер, чтобы с рукавов свисала бахрома, и вымазала его в саже. Габи все больше дичает, отбивается от рук. "Со взрослыми лучше не связываться", — решает она. Отдушина для нее — компания сверстников во дворе, здесь она полноправный член банды "Шесть с половиной", самой классной во всей Буде, а половинный член банды — "сторожевая собака" Монокль. Авторитет семьи, взрослых поколеблен, мнение сверстников для Габи превыше всего, и она очень боится, как бы из-за болезни Шарики, из-за других семейных дел, которые она терпеть не может, банда не стала называться "Пять с половиной". Габи никому не говорит, что у нее больная сестренка, и, когда однажды ее друзья видят, как она везет в коляске Шарику, Габи отрекается от нее. ("Это не моя сестра! Это девочка из нашего дома!") Не просто, а через потрясение — и суровый нравственный урок был ей преподан обожаемой бандой — приходит Габи к осознанию своего поведения, к состраданию.

Эта повесть еще и о ребячьей солидарности, и о взрослых, близких Шарике и встреченных случайно, которые помогли Шарике побороть болезнь, хотя приходилось девочке сталкиваться и с их черствостью, душевной глухотой.

С большим сочувствием рассказывает М. Халаши о трудных и тревожных днях, выпавших на долю этой будапештской семьи, о банде "Шесть с половиной". И рассказывает живо, увлекательно, с мягким юмором. Ее книга учит добру, человечности.

"Когда молодым людям задают вопрос, какие черты характера больше всего ценятся в людях, мы, не задумываясь, говорим о смелости, мужестве, гордости, силе воли… А может, сначала доброта, а потом сила? Может, сначала чуткость — потом мужество?"

Мне захотелось привести эти строки из письма в «Правду» запорожской школьницы Людмилы Макухи, потому что они удивительно перекликаются с темой книги венгерской писательницы, с ее призывом к добру, чуткости, товариществу.

Если повесть М. Халаши "На последней парте" помогла кому-то из ребят преодолеть национальную предвзятость, научила видеть в своих сверстниках с другим цветом кожи прежде всего достоинства личности, человека, если другие ее книги, рассказывающие о становлении характера подростка, о его первых, порой нелегких столкновениях с жизнью, заставили юного читателя задуматься о своем призвании, о своем месте в жизни, то эта повесть о двух сестрах, Габи и Шарике, рождает в читателе прежде всего "прекрасный дар неравнодушия".

Хочется думать, что новая встреча с венгерской писательницей доставит большую радость советским ребятам.

Л. Васильева

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Принеси мне стакан воды, Габика!

— Опять начинаешь?

— Что начинаю? Мне пить хочется. Габика, милая, дай мне стаканчик воды…

— Ну чего ты все хнычешь и клянчишь, как попрошайка! Протяни руку и возьми стакан. Вон он стоит. Руку-то ты можешь протянуть?

— Там плохая вода. И в стакане муха плавает.

— Муха плавает! С тобой с ума сойти можно! Все не то тебе, все не так! Ну-ка, дай мне стакан!

Шарика протянула ей стакан. Она крепко держала его обеими руками, чтобы не уронить. Знала, что, если уронит и вода прольется на ковер, Габи накричит на нее, а то и за волосы оттаскает. Прошлый раз ей здорово влетело, когда у нее выплеснулось молоко на платье и на кресло и Габи пришлось прибирать за ней. Она вцепилась Шари в волосы и принялась трясти ее. Было, правда, не очень больно, но Шари расплакалась. Еще бы не плакать, если с тобой так обращается собственная сестра!

Габи схватила стакан и заглянула в него.

— И из-за этого столько шуму? — возмутилась она. — Муха плавает! Да вовсе это не муха, а маленькая красивая бабочка.

И, засунув указательный палец в стакан, она вытащила оттуда какой-то темный комочек и протянула стакан Шари:

— Держи! Теперь в нем нет твоей мухи. Можешь пить.

— Принеси чистой воды, эту я не хочу.

— Некогда мне, не видишь, что ли? Скоро ребята засвистят. И чего ты все капризничаешь? Ничего с тобой не случится. Если б ты ходила в школу, а не сидела целыми днями в кресле, то знала бы, что в воде полно мелких живых организмов, невидимых простым глазом.

— Но это видимый. Простым глазом. Такую воду я пить не стану.

— Ну и не пей!

Габи снова села на диван. В материнской шкатулке для рукоделия она отыскала толстую иглу, которой сшивают мешки, положила на колени целехонький, полученный в подарок на рождество желтый пуловер и начала рвать большой иглой его рукава.

— Что ты делаешь? — Шарика вся подалась вперед и с изумлением смотрела, как Габи просовывает кончик блестящей толстой иглы между нитями пуловера и потом резким движением раздирает их. Нитки рвались с жалобным треском. — Новый пуловер! — потрясенно прошептала Шари.

— Тебе-то что? — Габи, насторожившись, подняла голову. — Только не вздумай ябедничать… — Она перестала ковырять пуловер и, зажав иглу в вытянутой руке, размахивала ею перед носом Шарики.

— Ай! — взвизгнула Шарика, побледнев, и закрыла глаза.

— Эх ты, трусиха! — протянула Габи. — Я до тебя и не дотронулась. Иголки испугалась? Дурочка! Она от тебя в двух метрах.

И Габи снова принялась за свой пуловер.

Шарика сидела тихо с закрытыми глазами. Ее маленькая худенькая фигурка в накрахмаленном отглаженном ситцевом платье в горошек совсем утонула в кресле. Руки неподвижно лежали на коленях, прикрытых легким пледом. Ног из-под пледа не было видно.

Трещали шерстяные нитки пуловера. И жужжала муха.

"Жига, наверное, отправился в гости к Дюле, — думала Шарика, продолжая сидеть с закрытыми глазами. — Глупый Жига, ведь знает, что Дюла в это время любит подремать".

Габи сидела, скрестив ноги. Лицо у нее было сердитое. Как ей не везет! Ведь этот лягушонок, чего доброго, еще что-нибудь потребует! Досталась ей сестра, ничего не скажешь!

Габи продолжала рвать рукава желтого пуловера. Поработав над ним некоторое время, она откинула голову, чтобы на расстоянии оценить, хорошо ли получилось. Прекрасно! Она встала, воткнула толстую иглу в подушечку, захлопнула крышку шкатулки — Шарика даже вздрогнула от стука — и большими шагами, не сгибая колен, прошлась по комнате. У зеркала она остановилась.

Габи очень гордилась тем, что больше всех девчонок похожа на мальчишку. Даже имя у нее мальчишеское. Правда, официально она Габриэлла, но так пишут только в разных документах. Все, даже мама, зовут ее Габи. И на тетрадях она царапала это имя. И когда знакомилась, называла себя Габи. Дядя Ханзи с семьей ездил в Вену и привез ей оттуда джинсы. Они ничем не отличаются от джинсов Шумака-младшего — те "Леви Страусс"[1] и эти "Леви Страусс". Волосы у Габи короче, чем у мальчиков, ноги длинные, тонкие, костлявые и бедра узкие. А руки волосатые. Правда, не такие, как у Шумака-младшего, но все же волосатые.

В одно мгновение Габи сбросила с себя клетчатую блузку и натянула желтый пуловер. С удовлетворением обследовала рукава: длинные шерстяные нити свисали на кисти рук.

— Ну, как? — покрутилась она перед Шарикой.

Девочка открыла глаза и очень серьезно оглядела сестру.

— Красиво, — улыбнулась она. — Желтый цвет самый красивый. Жаль только, что рукава…

— Вот дуреха! — напустилась на нее Габи. — Одни рукава и хороши. А от этого цвета может солнечный удар хватить. На него только через темные очки смотреть можно.

Габи строгим взглядом обвела комнату. Она что-то искала. Шарика с тревогой наблюдала за ней. Ой, только бы сестра никого не тронула!

Габи схватила пепельницу.

"Бедная маленькая Ханна Херенди![2] — со страхом подумала Шарика. — Такая бледная, такая хрупкая. Каково ей в крепких загорелых лапищах Габи!" Но Габи не причинила вреда фарфоровой пепельнице. Левой рукой она схватила окурок, лежавший на бледно-розовом теле Ханны, стряхнула с него пепел в правую руку и начала старательно втирать его в желтый пуловер. Остатки пепла бросила на колени Ханне.

И побежала к зеркалу.

"Вот теперь то, что надо", — с удовлетворением подумала она.

Не торопясь вернулась к дивану и растянулась на нем. Она неплохо потрудилась над пуловером, теперь более или менее все в порядке. Когда ей посвистят, она, спускаясь с лестницы, быть может, еще успеет потереться спиной о стену. И тогда станет совсем такой, как остальные старшие ребята.

— Куда вы идете? — спросила Шари. От волнения она подалась вперед. Ей очень хотелось знать, куда отправится Габи в разорванном, испачканном пуловере.

Габи разглядывала свои ноги в коричневых полуботинках. Почему мама непременно хочет, чтобы она носила босоножки? Поразительно! У взрослых всегда бывают какие-нибудь навязчивые идеи, и они никак не желают от них отказаться. В июне надо ходить в босоножках, в новых красных босоножках, — это мама вбила себе в голову. С ума можно сойти! Баран просто обгогочется, если увидит Габи в этих красных босоножках с маленькими кожаными бантиками.

— Вы на площадь идете? — спросила Шарика. Ладони у нее от волнения вспотели, она вытащила из-за спины носовой платок и вытерла их. — Вы на площадь идете, да? — снова спросила она, так как Габи продолжала изучать свои ноги.

Шарике так хотелось услышать, куда Габи отправится после того, как выскочит из комнаты и выбежит из парадного на улицу, что будет делать и во что играть. Если бы она ей рассказала! Хоть что-нибудь рассказала, чтобы Шарика могла представить это себе, когда останется одна.

— Вы на площадь…

— Да ну! — отмахнулась Габи.

— Вы не пойдете на соседнюю площадь?

— Да ну!

— А куда? На другую площадь?

— Да отстань же! Ты что, думаешь, на свете только одни площади и есть?

— Нет, — задумчиво ответила Шарика. Хотя, откровенно говоря, она не очень-то хорошо знала, что еще есть на свете. Улицы, площади, парки, больницы. Что она еще помнит? Есть школа, детский сад для тех, у кого ноги здоровые. Рынок. Конечно, рынок! Там очень интересно. И полно грабителей. Тетушка Марго всегда сначала рассказывает Шарике о своих приключениях на рынке, о том, как ей удалось справиться с этими грабителями, и лишь потом принимается за уборку.

— Мы пойдем в пещеру. — Габи даже присела, возбужденная собственным сообщением. — Не веришь? — агрессивно спросила она.

— Ну что ты, конечно, верю! — с готовностью ответила Шари. И с благоговением повторила: — В пещеру.

— Шумак-младший сказал, что в одном месте есть пещера. Шумак-младший очень умный, он знает все пещеры.

— А когда ты придешь домой? — спросила Шарика, подумав, что, если родители вернутся и не застанут Габи дома, сестре не миновать трепки.

— Может, дня через три, — ответила Габи и снова принялась гордо вышагивать на прямых ногах по комнате.

— Дня через три, — повторила Шарика, растягивая слова. — Тогда, Габика, все-таки принеси мне стакан воды…

Габи неожиданно остановилась, хотела сказать ей что-то резкое, но в этот момент раздался условный свист: два коротких и один длинный, протяжный. Это ей! Сигнал банды "Шесть с половиной". Она подпрыгнула и бросилась к двери. Оттуда прокричала:

— Привет! Если родители явятся раньше, придумай что-нибудь!

И дверь передней с грохотом захлопнулась.

Хорошо бы посмотреть, куда она побежала…

Шарика знала, что это дело безнадежное. Одной ей не встать. Выглянуть на улицу девочке удается лишь тогда, когда папа берет ее на руки, крепко прижав к себе, и сажает на подоконник. А придвигать кресло к окну нет смысла — с четвертого этажа улицу все равно не увидишь. Только кроны каштанов, на которых уже погасли и скрылись в густой листве маленькие белые свечки. Впрочем, каштан скучное дерево. Шарика взглянула на него разок и отвернулась.

Завтра придет учительница гимнастики. Мама объяснила, что больно не будет, нужно только потерпеть и приложить немного усилий. И скоро Шарика сможет ходить. Вчера мама, улыбаясь, сказала:

— И моя ласточка снова станет летать, как прежде. Сначала по комнате, потом по улице, а потом мы будем вместе путешествовать по горам, поедем на Балатон…

Тут мама даже рассмеялась. А из глаз ее потекли слезы. Как это понять? И смеялась, и плакала, пока папа не сказал:

— Пойди на кухню, родная, мне есть хочется.

Чуть погодя папа спросил:

— Во что вы играли с Габи? — В голосе его не было и тени подозрения.

Папа даже представить не может, как часто Габи бросает ее дома одну.

С тех пор как она целыми днями сидит в кресле и мама вновь ходит на работу, Шарику оставляют утром на попечение тетушки Марго, а днем с ней должна играть Габи.

С первого дня каникул мама установила домашний распорядок, однако Габи при первом же удобном случае удирает из дому. Домашний распорядок — папа свято уверен, что его строго придерживаются, — составлен следующим образом: утром приходит тетушка Марго, она выкладывает на стол покупки, убирает, готовит обед, а Габи в это время делает, что ей хочется: ходит в бассейн, играет, бродит по городу; к двум Габи должна возвращаться домой, тетушка Марго кормит и ее обедом, моет посуду и в три часа, как она говорит, "прячет флейту в футляр".

Шарика долгое время думала, что тетушка Марго действительно прячет какую-то флейту в футляр. Правда, ей казалось странным, что из кухни никогда не доносится звуков этой флейты. Однажды, когда тетушка Марго, шаркая ногами, грузной, утиной походкой вошла в комнату, Шарика тихо сказала:

— Тетушка Марго…

— Чего тебе, моя звездочка?

— Тетушка Марго, пожалуйста, покажите мне флейту.

— О чем это ты? Я что-то не понимаю…

— Принесите, пожалуйста, из кухни вашу флейту.

Тетушка Марго с удивлением повернула к Шарике полное, блестящее лицо, напоминавшее девочке круглую красную кастрюлю:

— Я, кажется, плохо тебя расслышала…

Шарика с замиранием сердца пролепетала:

— Мне так хочется, чтобы вы когда-нибудь сыграли на флейте.

Тетушка Марго была неглупой женщиной. Она вырастила и воспитала троих детей, самый младший из них тоже уже работал, он был трубочистом, а это само по себе кое-что значит. После короткого замешательства тетушка Марго догадалась, что Шарика говорит о той самой флейте, которую она ровно в три часа прячет в футляр. Тетушка Марго догадалась не только об этом, но и о том, что над хрупкой маленькой девочкой смеяться нельзя. Она воскликнула:

— Ох ты деточка моя! Нет у меня никакой флейты. Это поговорка такая у меня. Кончу работу, говорю: спрячу, мол, флейту в футляр.

Она грузно опустилась возле Шарики на корточки и обеими руками ласково обняла одеяло, прикрывающее ноги Шарики.

— Достану я тебе флейту, моя звездочка. Погоди-ка, не флейту, а скрипку. Попрошу Густи Бубу, что в нашем доме живет, на первом этаже, он придет к тебе и сыграет. Вот увидишь, коли я попрошу, непременно сыграет. Ладно?

Итак, в три часа тетушка Марго прячет флейту в футляр и до пяти-шести, пока папа с мамой не придут домой, Габи должна оставаться с Шарикой. Мама купила разные настольные игры, чтоб им было во что играть.

Но Габи, увидев игры, сказала: "Смехота!" — и умчалась.

Конечно, когда тетушки Марго уже не было дома.

Незадолго до прихода родителей заявлялась домой и Габи. Один прыжок — и она в ванной, с молниеносной быстротой моет лицо, руки, рывком открывает дверцу шкафа, стоящего в холле, сдергивает с вешалки платье, еще рывок — и Габи совершенно преображается. Это уже не сорванец в джинсах, а примерная девочка в ситцевом платье в горошек.

Платье у нее такое же, как у Шарики.

Габи рассыпает перед Шарикой какую-нибудь настольную игру, будто они играют, а когда слышит скрип ключа, даже придвигается к сестренке поближе… Две девочки в платьицах в горошек.

Прошлый раз Шарика поцеловала в щеку придвинувшуюся к ней Габи. В замке уже поворачивали ключ, и у Габи осталось время лишь для того, чтобы сердито прошипеть:

— Чего лижешься? Спятила?

Шарика смотрела на загорелую румяную щеку, которую она поцеловала. Губы ее еще ощущали теплую кожу Габи. Затем она повернула голову к маме, которая мягким, глубоким голосом спросила:

— Ну, как ты, моя ласточка?

Сегодня Шарика испуганно вздрогнула, услышав звяканье ключа в замке. Из передней донеслись тихие шорохи. Родители пришли, а Габи дома нет. Шарика до мельчайших подробностей представляла, что происходит сейчас в передней. Входит папа, за ним мягкими, неслышными шагами мама. Папа осторожно прикрывает дверь передней и тихо поворачивает замок так, что щелчок едва слышен. Из маленького шкафчика, который папа сделал сам, когда Шарика еще лежала в больнице, он достает домашние туфли, и оба надевают их. Папа — большие, хлопающие при ходьбе, мама — маленькие кожаные тапочки.

Шарика прислушивается к шорохам.

Никаких сомнений, это родители. Если бы явилась Габи, дверь передней громко хлопнула бы и Габи уже давно носилась бы по комнатам, шумно отдуваясь и стуча ботинками.

Шарика похолодела. Первый вопрос папы будет: где Габи? Что сказать? Что она только сейчас выбежала… Куда выбежала? Шарика смерила взглядом расстояние между диваном и креслом. Рядом стояла маленькая скамеечка — Габи обычно рассыпала на ней игры, но теперь они в коробках, закрыты, лежат возле дивана. Хорошо бы их сюда подтащить.

Но как?

Шарика очень низко наклонилась вперед и протянула руки. Нет, так не дотянешься до коробок! Она сделала еще одну попытку, наклонилась ниже, и плед сполз с ее ног. На ногах Шарики не было ни порезов, ни ран, ни царапин, но она всегда отворачивалась, когда с нее снимали плед. Девочка не любила смотреть на свои белые ноги, такие безжизненные от колен, как у тряпичной куклы Жужи. По утрам мама одевала ее, натягивала носки и босоножки. Шарика не чувствовала, не знала, что делает с ней мама там, где-то внизу, бесконечно далеко от ее головы и тела. Шарика всегда при этом закрывала глаза. Она не имеет ничего общего с этими ногами. Она, Шарика, существует только до колен.

Но сейчас она не думала о пледе. Родители вот-вот войдут! Собрав все силы, крепко уцепившись за подлокотник, она сползла к самому краю кресла. Еще один сантиметр… еще один… С огромным напряжением она рванулась вперед. И упала лицом на лежащие возле дивана настольные игры, сильно ушибив нос и подбородок. В любом другом случае Шарика бы заплакала, но только не сейчас. Сделав последнее усилие, она сорвала крышку с игры "Рано еще смеяться" и высыпала все из коробки. Разноцветные фигурки, кости рассыпались по полу. И сама Шарика устало опустила голову на пол.

— Господи боже мой! — бросилась к ней мама.

Папа не сказал ни слова. Поднял ее, но обратно в кресло не посадил, а вместе с ней уселся сам на диван.

— Шарика, с тобой ничего не случилось, правда, Шарика, ты не ушиблась, доченька? — спрашивал ее папа.

— А-а, ничего! — ответила Шарика. — Я потянулась за игральными костями, чтобы бросить их, когда вернется Габика.

Только теперь мама пришла в себя от испуга.

— Где Габи? — тотчас спросила она.

— Она побежала за малиновым сиропом. — Шарика крепче прижалась к папе и ткнулась головой ему в плечо, чтобы родители не видели ее лица.

Мама едва могла разобрать, что она бормочет.

— Мне захотелось малинового сиропа, и Габика сказала, что принесет.

Лицо у папы стало растроганным, и он поцеловал Шарику в лоб. Шарика чувствовала, что поцелуй предназначается Габи, а не ей. Затем папа с упреком посмотрел на маму. Он ничего не произнес вслух, но взгляд его говорил: "Видишь, и вторая дочка у нас хорошая. А ты ее всегда ругаешь. Ты не права!"

Мама какое-то мгновение стояла в нерешительности. Она раздумывала, действительно ли Габи побежала за малиновым сиропом или шатается бог весть где. Потом присела на корточки возле папы и поцеловала Шарику.

— У тебя ничего не болит, доченька? — спросила она. — Ты хорошо себя чувствуешь? Завтра днем к нам придет очень хорошая тетя. Учительница гимнастики. И мы такими спортсменами заделаемся, что только держись! И скоро моя ласточка снова будет порхать. Я только скажу: "Шарика, принеси из кухни тарелку", а она порхнет — и уже там…

— Ну, вот и славно, — с беспокойством прервал ее папа. — Ты бы лучше обтерла Шарике лицо. Принеси рукавичку из ванной.

В глазах мамы стояли слезы, и она охотно повиновалась папе. Папа начал покачивать Шарику на коленях. Бережно, тихонько. Как будто убаюкивал ее. И еще приговаривал:

— Милая доченька, будь осторожнее в следующий раз, береги себя. Когда рядом с тобой никого нет, не делай резких движений, а то упадешь и ушибешься. А если с тобой что-нибудь случится, я буду очень расстроен, и мама будет плакать, и Габи…

"Габи? Как бы не так!" — с горечью подумала Шарика. Но ничего не сказала и продолжала слушать папу. Ей очень приятно было сидеть у отца на коленях, она даже глаза закрыла от удовольствия.

Мама принесла влажную, мягкую рукавичку и нежно, будто поглаживая, провела ею несколько раз по лицу Шарики. Все плохое и неприятное забылось, но тут девочка вдруг услышала, как кто-то вставляет ключ в замок. Так шумно орудует ключом только Габи. Через секунду дверь распахнулась с таким стуком и силой, что даже занавеска Рози заколыхалась на окне.

В передней стояла Габи. Ее желтый пуловер с бахромой на рукавах стал еще грязнее. На лице были длинные красные царапины, волосы всклокочены. Габи открыла рот, хотела что-то сказать, но тотчас закрыла его, так как сказать ей было нечего. Мамино лицо залила краска, и она шагнула к Габи. Шарика прекрасно знала, что случается после того, как мамино лицо неожиданно заливается краской. Она тогда не спрашивает, не отвечает, а просто размахивается и бьет, не говоря ни слова, сжав зубы, и глаза ее мечут молнии. Габи уже несколько раз доставалось от мамы, и теперь она со страхом прикрыла лицо. И в этот момент Шарика воскликнула:

— Габика, достала?

От удивления Габи опустила руку, мама тоже повернулась к Шарике. А та торопливо продолжала тонким, срывающимся голоском:

— Ты принесла мне малиновый сироп? Ну, Габика, ты же пошла за малиновым сиропом…

Габи стояла в замешательстве.

— Да, — сказала она немного погодя. — То есть нет. Сироп кончился. Я прошла за ним до улицы Шиво. И там не было…

— Не лги! — крикнула мама.

— Она не лжет, — возразила Шарика, и папа почувствовал, что девочка вся дрожит. — Я ее попросила, это правда, она для меня пошла…

— Вот видишь! — Габи окончательно пришла в себя. — Она все хныкала, подай ей сиропу! Хорошо еще, что я весь город не обегала. И чего так мало сиропу выпускают?!

Мама с недоверием смерила Габи взглядом.

— Непохоже, что ты на самом деле ходила за малиновым сиропом…

— Ей-богу! Вот и Шарика подтвердит.

— Хорошо, — закончила спор мама. — Но если я еще раз узнаю, что ты оставила сестричку одну… Тогда ты у меня получишь!

Мама ушла с рукавичкой в ванную. Папа посадил Шарику на кресло, вышел вслед за мамой, чтобы принести из ванной комнаты свой полосатый халат. С халатом в руках он вернулся.

— Папа! — Голос Шарики звучал так умоляюще, что папа тотчас положил халат и подошел к креслу. — Папа, я так хочу пить, принеси мне стакан чистой воды!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Со взрослыми лучше не связываться — в этом Габи давно убедилась. Взрослые любят таких, как Шари. Сидит себе, улыбается, да еще щекой о щеку трется.

Откровенно говоря, раньше у Габи было гораздо меньше недоразумений со взрослыми. Все началось, когда Шари увезли в больницу. С тех пор мама или мчалась туда, или сидела у телефона, дожидаясь звонка. А когда наконец раздавался звонок, она долго не решалась снять трубку.

И бледный папа все время расхаживал по комнатам. Далее днем забегал домой, то и дело закуривал сигарету, потом откладывал ее в сторону, не докурив, и вынимал из пачки новую. Если Габи что-нибудь говорила ему, он, казалось, слышал и даже отвечал ей, но Габи знала, что мысли его заняты совсем другим.

И с мамой невозможно было разговаривать. Как-то Габи подошла к ней с тетрадью по письму, хотела показать, за что получила пятерку. Тетя Ирма сказала, что она приготовила домашнее задание лучше всех. Мама оттолкнула тетрадь и раздраженно буркнула:

— Оставь меня в покое, Габика!

Да, неприятности со взрослыми начались тогда, когда все стали отвечать ей: "Оставь меня в покое, Габика!" Даже тетушка Марго. Она не знала волшебных сказок, каких было множество у мамы, или забавных историй, которые Габи слышала от папы, о столе и стуле, о лампе, книжной полке и даже о пепельнице. Тетушка Марго рассказывала о том, что произошло с ней на улице, в магазине; Габи усаживалась на табуретку и слушала тетушку Марго, которая мыла посуду или чистила картошку. Дойдя в рассказе до самого интересного места, тетушка Марго опускала руки, поворачивалась к Габи и так продолжала свою историю.

Габи и теперь выходила к ней на кухню, но все было напрасно. Тетушка Марго молча перебирала фасоль, а однажды, усевшись рядом с ней, Габи заметила, как на фасолины падают крупные слезы.

— Почему вы плачете? — спросила Габи и положила ладонь на толстую руку тетушки Марго.

— Шарика, — всхлипнула тетушка Марго и вынула из кармана носовой платок.

— А-а, поправится, — мотнула головой Габи и уселась, поджав ноги, на табуретку, приготовясь слушать новые истории тетушки Марго. Однако та продолжала всхлипывать, а немного погодя сказала:

— Оставь меня сейчас в покое, Габика!

Но обиднее всего было Габи отношение тети Вильмы. Тетя Вильма, папина родная тетка, прежде хотя и садилась возле мамы, когда та вязала пуловер; хотя и рассказывала бесконечные истории о всяких незнакомых людях, которые будто бы тоже их родственники; хотя и спрашивала каждые полчаса у папы: "Как у тебя с глазами, Фери?", на что папа неизменно отвечал: "Спасибо, тетя Вильма, все уже в порядке, конъюнктивит совсем прошел"; хотя она и осыпала звонкими поцелуями макушку Шарики, которая тогда еще носилась взад и вперед по квартире, тетя Вильма, собственно говоря, приходила в гости к ней, Габи. И всегда ей приносила самые лучшие гостинцы. И всегда ее сажала на колени. И ей читала сказки Андерсена. Шарика тоже усаживалась рядом с ними на ковер, но и тогда тетя Вильма читала сказки только ей, Габи.

Порой тетя Вильма звонила им по телефону, приглашала в гости. Габи знала, что последует за звонком. Мама переоденет ее или скажет, что надеть, потому что за ней придет тетя Вильма. Габи повисала у тети на шее, а та спрашивала:

— Куда мы дойдем, заинька? В зоопарк, кататься на пароходике или ко мне?

— К тебе! — ликовала счастливая Габи.

Потому что у тети Вильмы было очень интересно. Габи обожала квартиру тети Вильмы. Она жила в большом доме, в одной-единственной комнате, но такой огромной, что в ней поместилась бы их трехкомнатная квартира со всей обстановкой. В комнате стояла старая громоздкая мебель, блестящие, полированные, темные шкафы с многочисленными дверцами и ящиками. И тетя Вильма разрешала Габи забираться с ногами на стулья, чтобы дотянуться до ящиков и дверец. Она ничего не говорила даже тогда, когда Габи высыпала на пол содержимое многочисленных ящиков. Но самым интересным в комнате был сундук, крышку которого Габи одна даже поднять не могла, и ей всегда помогала тетя Вильма. Сундук стоял под окном, в нем лежали такие платья, туфли и шляпы, которые тетя Вильма давно не носила. Зачем она их хранила? Неизвестно! Но как бы то ни было, тетя Вильма хорошо делала, что не выбрасывала их, потому что Габи могла часами возиться со старой одеждой. Она надевала на себя платья, которые были ей до полу, обматывалась поясами и шарфами, пыталась справиться с пряжками и застежками, примеряла шляпы с широкими полями, которые можно было выгибать и выворачивать по своему усмотрению, и, с трудом сохраняя равновесие, расхаживала по большой комнате в туфлях на высоченных каблуках.

Самое большое удовольствие она получала от туфель. Возможно, в этих туфлях она была ростом с маму. Точно этого, конечно, нельзя сказать, ведь мамы с ними не было.

Когда Габи напяливала все на себя и сжимала под мышкой маленькую черную бархатную сумочку, тетя Вильма говорила:

— Барышня, вы так элегантны, что я не могу не пригласить вас в кондитерскую на чашку какао со сливками.

И они вместе отправлялись в кухню, где тетя ставила перед Габи на красивый поднос чашку с какао и большую вазочку со взбитыми сливками и Габи могла положить себе в чашку столько сливок, сколько хотела. Если она даже пять раз подряд накладывала себе сливки и они белым облачком чуть не вылезали из краев чашки, тетя Вильма только говорила:

— Ешь, заинька, сколько захочется.

Побывали они в зоопарке, катались на пароходе, но Габи это быстро наскучило, и она предложила тете сойти и отправиться домой, однако тетя Вильма ответила, чтобы Габи спокойно дожидалась, пока они вернутся в то место, откуда отплыли.

Тетя Вильма знала, что любимое развлечение Габи — покопаться в сундуке у нее дома, однако каждый раз спрашивала:

— Куда мы пойдем, заинька?

Было так хорошо, что ее спрашивают, — ведь можно выбирать! И Габи выбирала:

— К тебе!

Но однажды тетя Вильма пришла не за ней, а отправилась в больницу к Шарике. И когда звонил телефон — Габи обычно вертелась рядом — и она слышала слегка искаженный аппаратом знакомый приятный голос тети Вильмы, девочка напрасно ждала, что мама скажет: "Поди оденься получше". Теперь тетя Вильма интересовалась только Шарикой.

И все же самые большие неприятности произошли на уроке тети Ирмы, обучающей пятиклассников. Однажды ока вызвала Габи к доске и велела прочитать стихотворение "Осенний ветер шелестит". Лучше Габи в классе читала стихи только Магди Широ; Магди делала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, а потом шпарила без остановки. И Габи тоже читала стихи без запинки. Тетя Ирма всегда хвалила ее и, обращаясь к классу, говорила: "Вот так нужно декламировать — отчетливо произнося слова, правильно расставляя ударения, потому что в стихах форма не менее важна, чем содержание". Габи и на этот раз приготовилась читать, как обычно: слегка откинула назад голову, расправила плечи и произнесла вкрадчивым тоном, как это делала, когда собиралась блеснуть своей декламацией:

— "Осенний ветер шелестит", стихотворение Шандора Петефи.

Однако тетя Ирма, неожиданно подняв руку, остановила Габи.

— Ковач, — обратилась она к сидящему на последней парте мальчику, — тебя, очевидно, стихи не очень интересуют. Встань и расскажи нам, что ты знаешь об осени.

Ковач поднялся и тупо уставился прямо перед собой, как всегда, когда его вызывали отвечать. Он, конечно, ни слова не мог сказать об осени. Ковач вообще ничего не мог сказать. Тетя Ирма терпеливо выспрашивала у него о том, что происходит осенью с деревьями и кустами, желтеют ли, опадают ли листья. Но расспрашивать Ковача бесполезно. Все равно что к классной доске обращаться.

"Интересно, — думала Габи, — с плохими учениками вечно все возятся. Или если с тобой беда какая-нибудь приключится. А кто все делает как положено, на того плюют".

Тетя Ирма так и не добилась ничего от Ковача и жестом руки велела Габи продолжать.

Габи молча стояла у доски.

— "Осенний ветер шелестит в деревьях, так тихо-тихо шепчется с листвой",[3] - подсказала тетя Ирма.

Габи уставилась в пустоту и попыталась придать своему взгляду такое же тупое выражение, какое было у Ковача.

— Читай стихотворение! — подбодрила тетя Ирма, будто Габи не понимала, зачем ее вызвали к доске.

Габи не открывала рта.

— Что с тобой? — внимательно посмотрела на нее тетя Ирма.

— Ничего.

— Тогда почему ты не начинаешь?

Габи молчала.

— Отвечай! — резко сказала учительница.

— Я забыла.

Пока разыгрывалась эта сцена, ребята в классе ерзали, скрипели партами, тихо перешептывались. А тут раздался смех. Ковач, который никогда ничего не знал, и умел только хихикать, вскочил с места и загоготал.

Покраснев от гнева, тетя Ирма прикрикнула на Габи:

— Сейчас же отправляйся на место!

Декламировать стихотворение она вызвала Широ, а после урока велела Габи остаться.

— Можешь объяснить мне свое поведение?

Габи потрясла головой.

Тетя Ирма помолчала немного, потом попросила дневник. И написала в нем, что просит кого-нибудь из уважаемых родителей пожаловать в школу.

Габи, прочтя, что ее уважаемых родителей приглашают в школу, скривила рот. Шарику в это время уже привезли из больницы, она лежала в большой комнате на папиной тахте, той самой, на которую раньше по воскресным утрам забиралась Габи, чтобы затеять с папой соревнование по борьбе.

Разумеется, никаких соревнований по борьбе теперь не устраивали, да и вообще широкую тахту полностью отдали в распоряжение Шарики, а папа и мама целыми днями торчали дома, не ходили на работу, сидели около Шарики, ждали врача, говорили с ним, провожали в переднюю, метались взад и вперед по квартире, — словом, у уважаемых родителей только и было время для посещения тети Ирмы.

Габи прямо в передней сунула папе дневник.

— Натворила что-нибудь? — спросил папа, вошел с дневником в большую комнату, положил его на стол и расписался.

— Я не выучила стихотворение, — ответила Габи.

— Не выучила? — Папа смотрел на бледное лицо Шарики, глаза которой были полузакрыты. — Почему? Надо хорошо учиться! — сказал папа, и Габи почувствовала, что, если бы сообщила ему, что подожгла школу, голос его прозвучал бы так же безучастно.

Папа сначала подошел к Шарике, поправил на ней одеяло, хотя поправлять-то было нечего, просто с ней все время носились, потом спросил, может ли он написать в дневник ответ учительнице.

— Пиши, — ответила Габи, выбежала в маленькую комнату и плюхнулась в шезлонг.

После обеда папа вернул ей дневник, в котором написал, что, к сожалению, прийти в школу они не могут, потому что их младшая дочь серьезно больна.

Утром Габи сразу отдала дневник тете Ирме.

— В самом деле, теперь припоминаю… — Тетя Ирма посмотрела на Габи с такой теплотой, с которой на нее уже несколько месяцев никто не смотрел. — Да, да, эта маленькая девочка, которая больна детским параличом, твоя сестренка. Я слышала о ней, — добавила она и погладила Габи по щеке.

Тетя Ирма покачала головой и, хотя Ковач катал по полу карандаш, не обратила на него внимания, а продолжала качать головой и вздыхать. Потом она сказала, что теперь понимает поведение Габи, которая, конечно, жалеет сестренку и тревожится за нее.

Она вернула Габи дневник и спросила:

— Я твою сестричку видела? Что-то не помню…

— Мы всегда приходили вместе по утрам, — ответила Габи, — такая маленькая дурочка.

И помчалась к своей парте. "И тетя Ирма туда же, — сердито думала она. — Ее тоже только Шари интересует. И погладила она вовсе не меня, а ту противную малявку, которая лежит себе целыми днями и ничего не делает. А если откроет рот, то не сразу и разберешь, что она хочет сказать".

Тогда-то Габи кое-что и придумала. Она размышляла об этом целый день и даже вечером, лежа в постели. И когда папа пришел к ней, чтобы потушить свет и поцеловать в лоб, решила непременно так сделать.

На другой день в семь часов утра подаренный ей на рождество будильник звенел напрасно. Габи очень любила маленькие круглые часы, она обрадовалась им гораздо больше, чем другим рождественским подаркам. С тех пор Габи будят ее собственные часы, если мама не идет на работу. Но сегодня будильник звенел напрасно. Габи даже не шевельнулась. Только настороженно слушала. Из комнаты родителей не доносилось ни шороха. Наверное, мама ночью вставала к Шарике, поэтому там пока все тихо. Габи слышала, как мама однажды говорила тете Вильме, которая пришла к ним днем в воскресенье в гости и принесла Шарике в подарок маленькую куклу, а ей, Габи, не стала ничего читать и все время разговаривала со взрослыми. Тогда мама сказала, что ночью часто встает к малышке. Плача, она шептала:

— Я прислушиваюсь, дышит ли она…

Значит, сегодня ночью она, вероятно, снова прислушивалась.

Габи чуть было опять не заснула — такая тишина стояла в квартире, как вдруг распахнулась дверь маленькой комнаты и к ней вбежала мама в ночной рубашке.

— Половина восьмого, — закричала она, — ты проспала, Габика?

Габи лишь слегка повернула голову в сторону мамы.

— Скорее выбирайся из постели, раз-два! Еще можешь успеть, если поторопишься.

И она выскочила на кухню. Габи слышала звяканье посуды — мама готовила ей завтрак.

Прошло довольно много времени, часы, подаренные на рождество, тикали так громко, что Габи прижимала к подушке то одно, то другое ухо, но тиканье все равно не утихало. И вот мама открыла дверь.

— Немедленно вылезай из постели! — закричала она. — Опоздаешь!

Габи чуть слышно прошептала в ответ — именно так теперь говорила Шарика:

— Не могу. Я не могу двинуться.

Мама вскрикнула и бросилась к папе. Вместе с ним вернулась обратно, вернее, влетела в комнату, словно ее толкнули в спину.

— Она говорит, что не может двинуться. — Мама выкрикнула это резким, высоким голосом и сорвала с девочки одеяло.

Это было так неожиданно, что Габи вся сжалась. Папа очень спокойно сказал:

— Вставай, Габика!

— Не могу.

Мама приложила руку к ее щеке, чтобы узнать, нет ли жара, затем нажала на одну ногу. Рефлексы у Габи действовали отлично. И тогда кроткая мама тем самым голосом, который последнее время Габи столько раз слышала, крикнула:

— Притворщица! Она доведет меня до безумия! Мало у меня несчастий! — Мама накинулась на Габи: — Ты что над сестренкой издеваешься? — И, взмахнув рукой, закатила Габи звонкую пощечину.

Папа быстро вытолкал маму из комнаты.

— Нервы у тебя совсем расшатались, родная! — успокаивал он маму и целовал ее вздрагивающие от судорожных рыданий плечи.

А мама все что-то твердила, но Габи ничего не понимала, потому что рыдания заглушали слова. И вообще ей было не интересно, что говорит мама. Возле мамы стоял папа, что-то шептал ей. А на Габи никто не обращал внимания.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Ох, моя звездочка, совсем меня обчистили! Грабители! Говорю тебе, все они грабители! — Тетушка Марго опустила на пол тяжелую сетку и продолжала жаловаться: — Если бы кто сказал, не поверила бы. Подхожу на рынке к мяснику, прошу взвесить пять хороших отбивных, попостнее. И пока я отсчитывала деньги, это божье проклятье подложил мне здоровенный жирный кусок! Но я швырнула ему этот кусок обратно!

Тетушка Марго сидела на диване напротив Шари, держа полную сетку между расставленными ногами. Шарика очень волновалась. На самом дне сетки, в мешочке, лежало что-то красное и мягкое. Наверное, это мягкое не выдержало тяжести и пустило красный сок. Не очень много, ровно столько, чтобы на мешочке образовалось пятно. Может, ни капли сока и не прольется из мешочка на Перса, но все же Шарика тревожилась. Персидский ковер, Перс, — важная, сановная персона, он чужеземец в Комнатии. Приехал издалека, с Востока, и иногда рассказывает удивительные вещи. В той дальней стране, откуда он прибыл, все Персы. Кто знает, может, это и правда?

Что скажет Перс, если по неосторожности тетушки Марго красный сок прольется на его прекрасный наряд? А вдруг он разгневается и покинет Комнатию?

Проследив за взглядом Шарики, тетушка Марго заметила промокший мешочек на дне сетки.

— Черешня помялась, — расстроенно покачала она головой. — А ведь я брала ягодки одна к одной. Эти грабители только и знают деньги вымогать, а товар гнилой подсовывают.

Тетушка Марго подняла сетку, встала и грузной утиной походкой вышла из комнаты.

Шарика долго и пытливо изучала пурпурно-синее одеяние Перса; все в порядке, его красивый наряд в синих разводах нисколько не пострадал. Ох эта тетушка Марго! Вечно из-за нее жителям Комнатии угрожает какая-либо опасность. Куда уж этим рыночным грабителям справиться с ней!

Тетушка Марго вдруг опять появилась в дверях. В полном боевом снаряжении — она принесла с собой тряпку, чтобы стирать пыль, половую тряпку, щетку из перьев, веник и совок.

Вот невезенье! И надо же ей именно сейчас кавардак устраивать, когда все к балу готовятся! Завтра в Комнатии бал. С самого утра, с тех пор, как мама посадила Шарику в кресло, идет подготовка. Суета, беготня, суматоха. В лавочке шкатулки Хермины нет отбоя от покупателей, идет бойкая торговля. То одно просят, то другое. Армину Шмидту, высокому торшеру, нужны бежевые нитки, чтобы укрепить бахрому на шляпе; Рози купила у Хермины новую кружевную оборку; барышни Камышинки просили прислать им искусственные каштановые волосы, старые шиньоны поизносились, повытерлись. Хермина ответила, что, к сожалению, париками она не торгует. Барышни печально пошептались друг с другом, а затем смирились с тем, что на балу им придется появиться в старых волосах. И Кристи Хрустальная тоже неизвестно зачем примчалась к Хермине. Уж кто-кто, а эта красивая вазочка будет блистать на балу!

В суматохе великих приготовлений Рози потеряла одно из своих обручальных колец. У нее была дюжина прекрасных, блестящих колец. Рози горько расплакалась. Разумеется, она помчалась за новым кольцом к Хермине, но та ответила, что кольца уже все проданы.

Бедная Рози! Ведь она невеста, а фата ее с правой стороны повисла совершенно неподобающим образом. И вся перекосилась, хотя Рози все время пыталась поправить на себе белое кружево. Что скажет ее жених, если заметит?

Еще счастье, что жених Рози такой рассеянный. Его зовут Элемер Ремингтон. На нем папа печатает свои статьи. Его контора помещается на специальном маленьком столике рядом с папиным письменным столом. День-деньской он стучит, строчит, описывает все, что происходит в Комнатии. Когда Хермина открыла лавку, он сообщил об этом в газетной статье. Называлась она "Розничная торговля в шкатулке для рукоделия".

Кстати, статью прочитал Шарике папа, внимательно вглядываясь в развернутую газету. Шарика очень смеялась над ней.

Папа прочитал и другую статью Ремингтона, в которой тот написал, что Армин Шмидт изобретатель. Он изобрел свет. Стоит только нажать кнопку, и под некрасивым абажуром зажигается голова Армина.

Однажды в Комнатии разразился скандал. Папа прочитал об этом в газете, когда мама ушла к тете Вильме, Габи носилась неизвестно где, тетушка Марго уже давно спрятала в футляр свою флейту и они остались дома вдвоем. В статье шла дискуссия о том, кто в Комнатии самый красивый.

Кристи Хрустальная утверждала: конечно, она, в этом нет никаких сомнений. Кто может состязаться с ней в блеске? Тотчас заявила о себе и Рози Занавеска: ну-ка, скажите откровенно, есть ли в Комнатии кружево красивее, чем у нее? Венцель Железный, маленький торшер, затопал своими тремя кривыми ножками: самый красивый тот, у кого три ноги! Крошка Ханна Херенди, девушка-пепельница, разразилась переливчатым смехом. Как он о себе много мнит, а у самого все три ноги кривые! Фу! И глядеть-то на него тошно! А вот обратите внимание на ее гирлянды! Неожиданно вмешался Бела Свечка, старший брат Дюлы:

"Прошу заметить: как только меня зажигают, я сразу начинаю лить четырехцветный воск. Мой братец Дюла еле-еле тлеет и такой тощий, что вот-вот надвое переломится. А я все толстею от своего четырехцветного воска. Моего деда, на которого я очень похож, несколько лет назад еще как диковинку в Вене показывали!"

Хермина не сказала ни слова, только начала выкладывать свои пуговицы. Сначала маленькие белые, круглые, как шарики, потом три серебряные с портретами знаменитостей, затем пуговицы для пальто и костюмов. Черные, коричневые, лиловые пуговицы вынимала она из своей лавочки, раньше Хермина ни одному покупателю их не показывала.

И Альбин подал голос: у него, у альбома, самое ценное собрание картин. Яхта Вики твердила, что она из настоящего перламутра, барышни Камышинки, жившие втроем в одной вазе, сердито шелестели: посмотрели бы на них в молодости! Утка крякала, у нее не было никаких других желаний — лишь бы покрякать! Старушка Маришка постанывала. Она древняя комодиха, и ревматизм у нее застарелый. Длинными зимними вечерами у нее особенно болит третий ящик, когда его вытягивают. Он всегда так жалобно скрипит. Она уже ни на что не претендует. И Армин Шмидт не сказал ни слова. Зачем подчеркивать свое значение? Ему принадлежит свет. Если его сильно рассердят, он потушит свет. А в темноте кто разберет, красивы или уродливы Ханна Херенди, Венцель Железный, Кристи Хрустальная, Рози Занавеска. Он приподнял свой обтрепанный абажур с бахромой и удалился.

Перс все это время безучастно лежал, растянувшись возле дивана. Он не участвовал в споре. Он здесь чужеземец, ни во что не вмешивается, просто лежит, охваченный восточной негой, и ждет, когда наконец воцарится порядок.

Перса и бал не волновал. И тетушка Марго не беспокоила. С ленивым благодушием он позволял ей маленьким веничком чистить ему платье.

Тетушка Марго наклонялась, тяжело дыша, но разговор с Шарикой не прерывала.

— Придет, придет к тебе Густи Буба, моя звездочка. Принесет скрипку и сыграет. Я уж несколько дней это божье наказанье ищу, вечно его дома нет. Вчера днем встретила его наконец. Вынесла я табуретку к воротам дома, чтоб немножко с тетушкой Шафар поболтать. Знаешь, Шафар наша дворничиха. Днем она сидит у ворот, чтобы продышаться малость, легкие от пыли продуть. Вообще-то она очень порядочная женщина. Коли есть у меня время, я тоже к воротам табуретку выношу. Но откуда у меня время-то? Вот и вчера, пока в буфете порядок навела, чуть спина не переломилась. Так к чему я это? Ах, да, Густи Буба. Сидим это мы у дома с тетушкой Шафар, проветриваемся, а он домой плетется. Солнце греет, я в своем платье без рукавов чуть не испеклась. А Густи в черном суконном костюме с таким вот широченным лиловым галстуком. — Тетушка Марго, сложив обе руки вместе, показала, какой ширины галстук у Густи Бубы. — И сигара в зубах. Идет, божье наказанье, попыхивает, что твой паровоз. Вчера еще на перилах третьего этажа висел да по водосточной трубе съезжал, дворничиха Шафар чуть всю душу не выкричала, сгоняя его, а теперь на тебе — сигарой дымит! Ну, Густи, говорю ему, тебе что, главный выигрыш в лотерее достался? Да, говорит, главный выигрыш. Потому что первой скрипкой в оркестре стал.

Шарика с изумлением слушала тетушку Марго. А та с таким увлечением рассказывала и так красочно расписывала, что Шарика будто книжку с картинками смотрела, все ясно и четко себе представляла.

Тетушка Марго, разволновавшись, даже руками замахала.

— Скажи пожалуйста — первая скрипка, говорю я Густи. Не морочь мне голову! Восемнадцатилетний сопляк — и вдруг первая скрипка! Да, отвечает, поглядите на окна ресторана «Мушкотай», там написано: "По вечерам играет Густи Буба со своим оркестром". Ну, говорю, это я погляжу!

Шарика радовалась, что тетушка Марго говорит так много: жители страны Комнатии могут пока спокойно готовиться к балу. Она покосилась на барышень Камышинок — тетушка Марго сметала с их выцветших волос пыль. Волосам это блеска не прибавило, но барышни все-таки благодарно зашелестели. Уж очень им хотелось прихорошиться к балу.

— Ну, раз уж тебе так повезло, говорю я Густи, — продолжала тетушка Марго, — придешь как-нибудь утречком и сыграешь что-нибудь девочке…

Тут тетушка Марго неожиданно остановилась и замолчала. Шарика поторопила ее:

— А что сказал Густи Буба?

Тетушка Марго не сразу ответила на вопрос. Сначала она осторожно и аккуратно свернула Перса, чтобы на его наряде ни морщинки не было. Перса даже тетушка Марго уважала. И лишь потом сказала:

— Густи обещал прийти, когда у него будет время…

А вот в этом не было ни единого слова правды. Когда тетушка Марго позвала Густи к Шарике, чтобы он сыграл ей на скрипке, тот заявил, что он пока еще в своем уме. Вскинул голову и губами передвинул сигару из одного угла рта в другой.

— Ах ты проклятье божье! — закричала на него тетушка Марго. — Не хочешь мою просьбу выполнить? А сколько краюшек хлеба со смальцем я тебе скормила? И сдобные булки всегда давала, когда пекла. Ах ты бездельник эдакий! Ты пойдешь со мной к этой девочке, а не то я сорву с тебя твой чертов шикарный галстук!

Густи Буба уставился поверх головы тети Марго на стену дома с облупившейся штукатуркой, словно там собирался вычитать свой ответ.

— Как вы думаете, — спросил он, — сколько я получаю в вечер за свою игру?

— Хоть тыщу, хоть мильен, мне-то что! — неистовствовала тетушка Марго.

— Пятьдесят форинтов, — елейным тоном произнес Густи, кивнул головой и вынул изо рта сигару.

— Ты что же, хочешь, чтоб и я тебе платила? — Тетушка Марго повернула голову и умоляюще взглянула на Шафар, словно ожидая, что та положит конец этой вопиющей несправедливости. Но тетушка Шафар продолжала молча сидеть на табуретке, сложив на коленях руки, в ожидании дальнейшего развития событий. Правда, Марго часто подкармливала этого негодника Густи Бубу, правда, когда он сбивал ногами штукатурку со стен — такой паршивый щенок был, впору хоть утопить его! — она так его лупцевала, что парень едва на ногах держался, но правда и то, что с тех пор, как Густи играет в ресторане и поздно возвращается домой, он, если приходит в хорошем настроении, дает ей, Шафар, десятку на чай, будто для него это ничего не значит. Вот дворничиха и восседала с непоколебимым спокойствием.

— Ладно! — прокричала тетушка Марго, багровея от гнева. — Ладно, ты получишь от меня пятьдесят форинтов. Но к этой девочке пойдешь и будешь ей играть на своей скрипочке, иначе я разобью тебе голову, и тогда уж некуда будет совать сигару!

Густи с достоинством кивнул.

— Это другой разговор, — сказал он.

— Пойдешь со мной в пятницу утром, — приказала тетушка Марго.

— В котором часу?

— В восемь.

— В восемь не могу, — ухмыльнулся Густи.

— Почему не можешь? Ты и утром играешь в ресторане?

— Нет, не играю. Утром я сплю.

— Ничего, встанешь.

— Не встану. Даже за сотню.

Услышав про сотню, тетушка Марго даже взвыла. Густи примирительно добавил:

— Вы запишите мне адрес на бумажке, и я к десяти приду. Если можно играть девочке в восемь, почему бы не сыграть в десять, так ведь?

Довод Густи убедил тетушку Марго. В знак согласия она ответила:

— Убирайся прочь с моих глаз!

Обо всем этом тетушка Марго Шарике не сообщила. И про пятницу ничего не сказала. Густи Буба стал нынче таким надутым и важным, что может еще и не сдержать обещания. Даже за пятьдесят форинтов. А ведь совсем недавно он был тощим, маленьким оборвышем!

Что касается первой скрипки, то здесь Густи не соврал, это точно.

Тетушка Марго чуть не лопалась от злости на него, но все же вечером надела коричневое шелковое платье, открыла буфет, вынула из-под коробки для вилок и ножей двадцать форинтов и позвала сына-трубочиста.

— Лайош, — приказала она, — надень другую рубашку, пойдем в "Мушкотай".

Лайош чуть рот не разинул от изумления.

— В "Мушкотай"? — переспросил он. — Зачем?

— Хочу Густи Бубу послушать.

Лайош кивнул, тотчас отправился к шкафу и вынул белую рубашку.

— Не нужно белую, — прикрикнула тетушка Марго. — Для Густи Бубы и полосатая сойдет.

Похоже, что не только тетушку Марго привлек в «Мушкотай» Густи Буба и его оркестр. Когда она в своем коричневом шелковом платье вплыла вместе с Лайошем в ресторан, там не оказалось ни одного свободного столика. Тетушка Марго остановилась в дверях и вперила взор прямо в Густи, который извивался на маленькой эстраде посреди зала, прижимая подбородком скрипку. Тетушка Марго сверлила Густи таким строгим взглядом, что он поизвивался еще немного, красиво взмахивая смычком, затем внезапно оборвал мелодию на низкой ноте и жестом подозвал к себе официанта в белой куртке, быстро сновавшего по залу. Тетушка Марго ясно слышала каждое слово Густи.

— Йожика, — сказал Густи, — та дама в дверях — моя знакомая. Посади ее куда-нибудь.

Тетушка Марго про себя отметила, что этот богом проклятый Густи еще не все добрые чувства растерял.

Словно по мановению волшебной палочки, откуда-то появились столик и два стула к нему, Йожика поставил их рядом с цимбалами и усадил гостей. А сам, почтительно склонив голову перед тетушкой Марго, ожидал, что она закажет.

— Два бокала вина с содовой, — распорядилась тетушка Марго.

Трубочист Лайош, кроме одного бокала, ничего больше не получил, ну а тетушка велела подать себе второй, а затем и третий.

Когда после третьего бокала пришло время расплачиваться и она подозвала официанта, тетушка уже твердо знала, что все куски хлеба со смальцем, которые она скормила Густи Бубе, пошли ему впрок. Что тут говорить, играет он хорошо. Она даст ему пятьдесят форинтов, черт бы его побрал, пусть только придет к Шарике со своей скрипкой.

Некоторое время тетушка Марго не произносила ни слова, только кряхтела да тяжело дышала, вытирая в комнате пыль и подметая пол. Наклоняясь, чтобы замести мусор на совок, она стонала, как старая Маришка, когда у той выдвигали третий ящик. Шарика участливо поглядывала на тетю Марго. Однако от ее участия не осталось и следа, когда тетушка схватила за шею Дюлу Свечку. Дюла тихонько пискнул. Как это должно быть ужасно, когда тебя поднимают, ухватив за шею!

Бедный Дюла! Неудачник какой-то — так ему не везет: вечно с глазами мучается. Они у него постоянно слезятся. А зажгут Дюлу, он начинает плакать, проливая крупные розовые слезы. И все тает. И так уж тощий, куда тут худеть! Вообще-то ему следовало пойти к врачу. Давно пора показаться доктору Пенсне. Доктор принимает в левом углу верхнего ящика Маришки. Ежедневно с десяти до двух. Старый доктор, очень знаменитый, все его почитают.

Однажды из-за доктора Пенсне Шари рассердилась на маму. С доктором Пенсне нельзя играть, к такому крупному ученому надо относиться уважительно, а мама выхватила его из ящика, нацепила на нос и, смеясь, встала перед зеркалом.

— Ну? — спросила она у папы. — Правда, в пенсне я похожа на провинциальную старую деву?

Папа улыбнулся. Он ласково снял доктора Пенсне с маминого носа и сказал:

— Это пенсне моего покойного отца. Он никогда не помнил, где его оставлял. И всегда спрашивал: "Вы не видели мое пенсне?"

И папа отнес доктора на место. А сам подмигнул Шарике. Только им двоим было известно, что доктора ждут его пациенты…

Однако Дюла не обращался к доктору, не ходил лечить глаза. Ведь Дюла такой беспомощный. Сам он никуда не пойдет. Его нужно отвести. Но кто поведет бедного Дюлу? Ведь он сирота. Отец его давно умер. Он был таким же тощим и розовым, как Дюла. И все таял, худел, пока в один прекрасный день совсем не истаял. А мама Дюлы умерла недавно. Шарика хорошо помнит ее: вся зеленая, маленькая, коренастая. Почти квадратная. Глазную болезнь Дюла, по всей вероятности, унаследовал от нее, потому что тетя Свечка всегда так мигала, что на нее неприятно было смотреть. А вообще-то и она умерла, как ее муж: истаяла. Видно, у них это наследственное. Правда, старший брат Дюлы, Бела, пошел не в родню. Он все толстеет да хорошеет. Когда его зажигают, с него начинают стекать цветные восковые струйки, но потом они все застывают у него на талии. И он всегда здоровехонек! Никогда ничем не болеет, даже не представляет, как это можно болеть. С Дюлой он не дружит. Говорит, что этот заморыш только и знает, что хныкать.

Шари решила заняться Дюлой и после обеда отправить его к врачу.

К счастью, тетушка Марго удалилась. Жители Комнатии уцелели после ее уборки. Повезло! Все вздохнули с облегчением. Уму непостижимо, что только тетушка Марго там ни вытворяет. Прямо до скандала доходит! Больше всего жалуется на нее библиотекарша Этелка. Собственно говоря, Этелка не настоящая библиотекарша, потому что у нее хранятся только газеты и журналы, а книги попадают к ней очень редко, и то маленькие. Но если кто-нибудь спрашивает, чем она занимается, всегда отвечает: "Я Библиотекарь". Этажерка Этелка стоит рядом с Персом на четырех тонких железных ножках. Она больше всех возмущается тетушкой Марго. Та иногда такой беспорядок у нее учиняет, что Этелке потом еле-еле дня хватает, чтобы все по местам разложить. Тетушке Марго безразлично, сегодняшняя газета или недельной давности, — все без разбора складывает. Иногда тетушка так расстроит Этелку, что у той все четыре ножки начинают дрожать от досады…

Однако тут Шарике неожиданно пришлось расстаться с мыслями об Этелке, потому что в комнату вошла мама с седой, высокой, костлявой женщиной. Шарика догадалась, кто эта женщина, которая помешала ей и жителям Комнатии готовиться к балу.

— Доченька, эта тетя — учительница гимнастики, — сообщила мама. — Она тебе поможет поскорее выздороветь.

Разумеется, тетушка Марго не могла остаться в стороне от событий: она стояла, опершись спиной о притолоку двери, и одной ногой медленно ритмично притоптывала.

Учительница носила очки в золотой оправе. Она блеснула стеклами на Шарику и сказала:

— Здравствуй, девочка.

У нее был низкий голос, грубый и сиплый. Шарике показалось, будто по лицу ее провели наждаком. Учительница тотчас подошла к девочке, сдернула с колен плед, схватила ее в охапку и уложила на диван. Все движения учительницы были резкими.

Она раздела Шарику, начала ее вертеть, крутить, тормошить. В ее руках не ощущалось никакой ласки, нежности, бережности. Шарика сразу почувствовала к ней отвращение.

Учительница довольно долго мучила ее на диване. Тетушка Марго удалилась в кухню, вскоре за ней ушла и мама. Учительница резким, грубым голосом сказала:

— Ничего, держись! Ты будешь двигаться, если и сама приложишь усилия. Помогай мне!

— Я не могу, — пролепетала Шарика.

— Ерунда! — И учительница так сильно дернула девочку за руку, что той стало больно.

Шарика едва могла дождаться, пока вернется мама и освободит ее от этой мучительницы.

Наконец вошла мама, неся на подносе кофе и печенье. Она поставила поднос на столе в холле. Учительница гимнастики села пить с мамой кофе. Они сидели далеко от Шарики, девочка не слышала всего их разговора, поняла лишь, что очкастое чудовище будет ее мучить каждое утро по целому часу.

Только этого не хватало!

Шарика тотчас задумалась над тем, как избавиться от учительницы. Может, позвать на помощь жителей Комнатии? Она попросит всех ее обитателей наброситься на очкастое чудище.

"Но жители Комнатии такие же, как я, — пришла она к грустному выводу. — Они не могут ходить".

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ну кто предполагал, что все так кончится?

Бал начался прекрасно. Все явились к назначенному часу, принаряженные. За исключением, конечно, Кристи Хрустальной, которая была так тщеславна, что никогда не показывалась до тех пор, покуда вся с головы до пят не начинала сверкать и блестеть. Но в последнюю минуту влетела и она. Сверкнула глазом на Перса, уселась и принялась ждать, когда заиграет музыка.

Для такого торжественного случая пригласили небольшой популярный ансамбль «Транзистор». Кристи Хрустальная первая закружилась в объятиях пузатого Карчи Кувшина. Она, правда, терпеть не могла Карчи, с трудом выносила винный запах, которым от него постоянно разило, однако сейчас не отказала ему. Главное, что можно потанцевать, повертеться! Господи, как часто Карчи пошатывало от горя, потому что Кристи не обращала на него внимания. Сейчас она, наконец, согласилась потанцевать с ним, и он, счастливый, неловко кружился, держа ее в объятиях. Даже живот попытался подтянуть, но это бедняге не удалось.

— Кристи, — заговорил Карчи низким голосом, — Кристи, какая ты красивая!

Кристи кивнула. Она очень хорошо знала, что красива. Из-за плеча Карчи она украдкой поглядывала на Перса. Видит ли он, как она хороша?

Перс с превеликим спокойствием пялился на потолок.

— Кристи, — булькал Карчи, — будь моей женой!

Кристи, не говоря ни слова, повернулась к нему спиной и ушла.

Карчи печально побрел на свое место, забрался на полку, висевшую над диваном, и от великой тоски залпом выпил бокал вина — ведь сам-то он был винным кувшином.

А бал между тем был в полном разгаре. Уже и Маришка отплясывала, кряхтя и поскрипывая, не переставая жаловаться на свои недуги доктору Пенсне, который пригласил ее танцевать.

— Ой, доктор, стара я уже для танцев, — говорила она Пенсне.

Доктор, по случаю бала нацепивший старомодный галстук-бабочку, выделывал уморительные кренделя, не желая отставать от молодых.

— И я не сегодня родился, — пыхтел доктор. — Через месяц мне шестьдесят стукнет.

— Да вы ребенок по сравнению со мной, доктор, — улыбнулась Маришка. — Вот мне в этом году сто пятьдесят исполнится. — И застонала, потому что от резкого движения у нее снова заныли суставы.

Барышни Камышинки, как только начались танцы, недовольно зашелестели, но когда перед ними выросла сухопарая фигура Армина Шмидта, тотчас умолкли. Словно прикусили язычки от оказанной им чести. Сам Армин поведет их танцевать! Они были уже не молоды, но так изящны, так грациозно колыхались вокруг Армина, что любо-дорого было глядеть.

Любо-дорого глядеть — это смотря кому! Этелка так чуть не развалилась от возмущения.

Она всегда мечтала найти себе такого воспитанного, интеллигентного спутника жизни, как Армин. А он пригласил танцевать барышень Камышинок. "Старый глупец! — злилась про себя Этелка. — Уж не собирается ли он обзавестись сразу тремя женами? Подумать только, Армин Шмидт, старый холостяк, который всегда интересовался лишь наукой и изобрел электрический свет! Что он будет делать с тремя вечно шелестящими старыми девами? Господи, как чудесно мы могли бы жить вдвоем! По вечерам Армин зажигал бы свою лампу, а я читала бы ему вслух свежие газеты…"

Ханна Херенди тоже принарядилась. Ее белое просвечивающееся платье, усыпанное цветами, было из тончайшего фарфора. Она ждала, что ее пригласит танцевать Дюла.

Да, да, хрупкая красавица Ханна ждала Дюлу.

Ханна была доброй девушкой, и ее очень трогало то, что Дюла такой бледно-розовый, неловкий. Она долго жалела его, пока, наконец, не влюбилась. Но об этом никто не знал. Даже лучшая подруга Ханны пепельница Кока-Кола. Она тоже присутствовала на балу в своем красном туалете. Имя ее с момента рождения было написано на подоле ее платья. Кока-Кола была милой, скромной девушкой.

А Дюла ни о чем не подозревал. И если бы ему рассказали об этом, даже не поверил бы. Он только мигал, поглядывая с тоской на Ханну, и мечтал о ней длинными дождливыми днями.

Он и сейчас не осмелился пригласить ее танцевать.

А вот Бела, старший брат Дюлы, не был таким скромным. Он поправил белый платочек, торчавший из кармана разноцветного пиджака, молодцевато вытянулся перед Ханной и поклонился ей.

— Разрешите пригласить вас на танец?

Ханна колебалась. Она глянула на Дюлу. Тот робко мигал, не сводя с нее глаз, но продолжал стоять как вкопанный на месте, худой и чуть сутуловатый.

Тонкая, хрупкая Ханна не могла отказать напористому Беле. Впрочем, почти все уже танцевали: и яхта Вики скользила среди других, и утка, покрякивая, подпрыгивала, и Рози колыхалась и вертелась со своим женихом Элемером Ремингтоном, а Кристи Хрустальная на какие только ухищрения не пускалась, пока Перс решился наконец пригласить ее, и они медленно, плавно закружились совершенно не в ритме звучавшей музыки.

Итак, Ханна покорно протянула Беле руку. Оркестр «Транзистор» играл танцы один лучше другого. Уже Маришка забыла про свои недуги, и Этелка перестала вздыхать и, вспомнив, что у нее целых четыре ноги, принялась так отплясывать в своем углу, что просто загляденье, а Венцель Железный пригласил Кока-Колу. Веселились все, даже Хермина, хотя она не танцевала, а, стоя у своей лавочки, отбивала такт большими ножницами. И вдруг Рози завизжала.

Это был удивительно долгий, резкий, раздирающий уши визг.

Через мгновение она лежала в обмороке посреди комнаты.

Все растерялись. Элемер Ремингтон беспомощно топтался возле Рози, Хермина побежала за стаканом воды, Карчи Кувшин икнул и тупо уставился на потерявшую сознание невесту, Перс кричал, чтобы вызвали врача, — никто никогда раньше не слышал, чтобы он кричал! Этелка тотчас оказалась рядом и заявила, что у Рози наверняка желудочные колики, она даже цитату привела из последнего номера научно-популярного журнала. Кристи побежала к музыкантам, которые как ни в чем не бывало продолжали играть. Доктор Пенсне склонил голову перед Маришкой и попросил разрешения оставить ее — его долг быть рядом с пострадавшей. Он наклонился над бледной невестой, осмотрел ее и заявил:

— Рози ранена.

Заключение доктора привело всех в ужас. Ханна Херенди от страха расплакалась.

Между тем Рози очнулась, у нее очень болел бок. Доктор Пенсне еще раз тщательно осмотрел рану. Теперь все увидели длинный разрез от талии до лодыжек.

Кока-Кола в своем красном платье прыгала как безумная, Кристи Хрустальная хотела достать больной цветы, Утка крякала. Перс, устремив взгляд вдаль, произнес:

— Интересно, очень интересно…

Венцель Железный, стоявший рядом с Персом, услышал это замечание. Он тут же обратился к старому Армину Шмидту, который рассеянно слушал жалобное шелестение барышень Камышинок.

— Как вы думаете, коллега, — спросил Венцель у Армина, — есть здесь основания для серьезного беспокойства?

— Доктор Пенсне считает, что рана не опасна, — ответил Армин.

— Речь вовсе не о ране, — продолжал Венцель, — а о самом происшествии. Рози ранена. Следовательно, ее кто-то ранил. Но кто мог это сделать? Ясно, что ее враг.

— Да бросьте вы, — ответил Армин и отвернулся от Венцеля.

Венцель встал обратно на свое место рядышком с Карчи Кувшином.

— Послушай, — важничая, обратился он к Карчи, — тебе не кажется, что Рози ранили не случайно? У нее есть тайный враг.

— Гм, — пробормотал Карчи Кувшин.

— Надо выследить преступника, — сказал Венцель.

— Гм.

— Я рад, что мы придерживаемся одного мнения, — заявил Венцель. — Надо созвать собрание.

Венцель очень любил собрания и бывал счастлив, когда ему удавалось выступить. Он тут же стал созывать на собрание жителей Комнатии, которые были так поражены веем случившимся, что даже не протестовали. Растерянные, смотрели они на Венцеля, который, все больше возбуждаясь, требовал расследовать, при каких обстоятельствах была ранена Рози.

А Рози тихонько стонала. Рана у бедняжки болела, но больше всего ее огорчало то, что сказал доктор Пенсне: след от раны не исчезнет. На ее красивом вуалеобразном теле останется длинный шрам. Это ужасно!

Шари озабоченно смотрела на кресло. Обычно там сидел папа, когда они вместе гуляли по Комнатии. Одна его рука лежала на подлокотнике кресла. Шарика склоняла голову папе на плечо, чтобы поглубже впитать в себя исходивший от папы аромат. Вообще Шарика обнюхивала всё и всех. От папы шел удивительно приятный запах, у тетушки Марго был запах толстых. Шарика заметила, что толстые и худые люди пахнут по-разному. Габи днем пахла плохой девочкой, а вечером, когда мама приказывала ей пойти в ванную комнату и она потом в розовой ночной сорочке целовала всех перед сном, у нее становился запах хорошей девочки. А вот папиным запахом невозможно было насладиться. Это был смешанный запах сигарет и крема для бритья, махрового полосатого халата и слегка колючего лица. Аромат папы заключал в себе целый мир!

— По-твоему, что надо сделать? — спросила Шарика у папы, когда они обсудили происшествие на балу.

Папа долго ничего не мог придумать.

— Надо расследовать этот случай, — ответил он потом, глядя прямо перед собой и улыбаясь.

Шарика поняла, что все уладится.

Они приняли решение: следователем назначить Жигу.

Вообще-то по профессии Жига почтальон — разносит всевозможные известия. Жига довольно быстро летал и в основном помнил, что кому нужно передать. Он носил черную форму и, несомненно, был самым подвижным жителем Комнатии. Иногда Жига ворчал. Тогда его обычно спрашивали, чем он недоволен.

Нет, отвечал Жига, нельзя сказать, что я недоволен, просто у всех мух скверный характер, время от времени нам прямо-таки необходимо поворчать.

Кандидатуры более подходящей на роль следователя, чем Жига, и во сне не приснится. Он повсюду летает, все вынюхивает.

— Ну-ка, Жига, разгадай эту тайну!

Шарика прикрыла глаза и стала придумывать, как поведет следствие старый почтальон. Когда папа вернется домой и сядет с ней рядом, она расскажет ему о проделанной Жигой работе…

Звяканье ключа. Это не папа. О, нет! В комнату влетела Габи и растянулась на тахте.

— Здорово мы играли! — бросила она Шари.

— Вы были в пещере?

— Да ну!

— На площади?

— Да ну!

— Где же вы были?

— На чердаке. У Рамоны на чердаке. Мы рисовали.

— На чердаке?

— Конечно, на чердаке, — раздраженно ответила Габи. — Если мы были на чердаке, не могли же мы рисовать в подвале.

— Это правда, — согласилась Шарика. — Вы рисовали на стенах?

— Какие глупости ты всегда спрашиваешь! На чердаке нет стен. А если и есть, то очень маленькие. На чердаке крыша косая и начинается почти прямо от пола. Мы рисовали на простынях.

— На простынях?

— Да, на простынях, — энергично подтвердила Габи. — Вечно ты повторяешь мои слова. Мы рисовали на простынях углем. На чердаке висело много простыней и наволочек. Мы начеркали там всякой всячины. Я нарисовала тебя. Как ты сидишь в этом кресле.

— А остальные ребята видели?

— Что?

— Твой рисунок. Они спрашивали, кто сидит в кресле? Ты сказала, что девочка, которая сидит в кресле, не может ходить? — Шарика почувствовала, что ладони ее снова стали совсем мокрыми.

Габи некоторое время не отвечала. Шарике показалось, что сестра сейчас подойдет к ней и погладит ее. Но нет! Габи только сказала:

— Ничего они не спрашивали…

Затем вскочила с тахты и выбежала на кухню. Учинив там страшный грохот, она появилась вновь с огромным куском хлеба с маслом. Шарика следила за тем, с каким аппетитом, какими громадными кусками заглатывает хлеб ее сестра.

— Габика, — сказала она, — мне так хочется познакомиться с твоими друзьями. Хорошо, если бы они иногда и со мной играли…

— Играли с тобой? — Габи смерила взглядом Шарику и ее кресло. — Рамона будет с тобой играть? И Шумак-младший? И Баран? Скажешь тоже!

Габи начала смеяться. Сначала тихонько, потом швырнула недоеденный хлеб с маслом на стол и громко расхохоталась. Она бросилась на тахту, поджала колени и с хохотом каталась по ней.

— Классная мысль! Шикарно! — орала она. — Ну ты скажешь! Рамона и остальные ребята будут с тобой играть! Лучше и не придумаешь!

И еще долго противно смеялась.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Этот день начался так же, как и другие. Мама разбудила Шарику поцелуем.

Мама такая хорошая! Шарика решила, что, когда вырастет, обязательно станет такой, как мама. Она предупредила маму, чтобы та не выбрасывала и никому не дарила ни одного своего платья, а откладывала их для нее. Когда Шарика подрастет, она будет носить мамины платья.

Мама сразу согласилась. Она взяла Шарику на руки и вынесла в маленькую комнату, где стояла кровать Габи и большой коричневый шкаф. На глазах Шарики мама сняла со шкафа чемодан, уложила в него платье из зеленой ткани, которое в этом году ни разу не надевала, чудесную лиловую блузку и очень красивую черную лаковую сумочку. Шарика никогда ее не видела в руках у мамы. Девочке захотелось попросить маму отдать ей сумочку сейчас, но потом она подумала, что делать ей с этой сумочкой все равно ничего, ведь она никуда не ходит.

С тех пор как Шарику привезли из больницы домой, ее только по воскресным утрам выносят на улицу. Папа одалживает ей свои ноги — берет Шарику в охапку, и они отправляются на улицу.

Так пожелала мама. Шарика знала: мама и слышать не хочет о покупке кресла на колесиках.

Родители думали, что она уже уснула, и папа, закончив чистить мундштук, бросил на красное платье Кока-Колы грязную бумажку с неприятным запахом и сказал:

— Послушай, родная, купим дочке коляску.

— Нет! — закричала мама.

— Тише, ты разбудишь Шарику, — остановил ее папа. — Пойми, девочке будет лучше. Сегодня я видел такую коляску. Она легкая, удобная, Шарика сможет сама разъезжать в ней, кататься взад и вперед по комнате, по кухне…

— Нет! — Мама заплакала.

— Мы сможем возить ее гулять в коляске каждый день.

. — Ни за что! — рыдала мама. — Не хочу, чтобы ребенок был калекой! И врач сказал, что она будет ходить. И профессор подтвердил…

— Конечно, она будет ходить, но до тех пор…

— В коляске она станет инвалидом! Не только физически. Это сломит ее духовно. На улице все будут глазеть на нее. Начнут жалеть… Нет, пока есть хоть малейшая надежда, я не позволю сажать ребенка в инвалидную коляску!

Шарика слышала мамин плач, пока не заснула.

Мама вообще много плачет. Но когда перестает и слезы у нее высыхают, она становится очень красивой. Вот как теперь, когда она поцеловала Шарику и смотрит долгим, ласковым взглядом.

— Ты самая красивая, — прошептала Шарика маме.

Мама вымыла ее, одела. Папа принес какао и хлеб с маслом, поправил на коленях плед. Потом в дверь позвонила тетушка Марго.

Мама с папой, вероятно, уже шли по улице, когда тетушка, тяжело ступая, вошла в комнату.

— Если ничего не случится, — сказала она Шарике, — сегодня тебя ждет сюрприз…

Тетушка расхаживала по комнате со щеткой и тряпкой, а Шарика пыталась догадаться, какой же это сюрприз.

"Наверное, на второй завтрак даст клубнику с сахаром", — подумала она. И стала с волнением следить за тем, как тетушка Марго мешает бедному Жиге работать. Жиге нужно расследовать, кто ранил Рози. Он как раз собирался допросить Белу Свечку, когда тетушка, смахивая пыль своей вездесущей тряпкой, спугнула его.

Уборка шла своим чередом, а тетушка Марго становилась все беспокойнее. Она посматривала на часы, на Шарику, несколько раз выглядывала в открытое окно.

Что она там высматривает?

Потом тетушка Марго принесла Шарике тарелку с черешней.

"Значит, сюрприз не клубника с сахаром", — решила Шарика.

Черешня ей совсем не понравилась. Красные ягоды были испещрены черными пятнышками.

"Прыщавая черешня!"

— Кушай, звездочка, — уговаривала тетушка Марго. — Черешня спелая, сладкая.

Но как она ни уговаривала, Шарика не съела ни одной ягодки.

В половине десятого позвонили в дверь. Тетушка пошла открывать и топала так, что, казалось, целый полк солдат марширует в квартире.

"Наверное, это и есть сюрприз", — мелькнуло в голове у Шарики.

Только она это подумала, как в следующую минуту с вытянувшимся от огорчения лицом еле слышно здоровалась с учительницей гимнастики.

— Громче, девочка, — надтреснутым голосом сказала учительница.

— Здравствуйте, — повторила Шарика.

— Ну, видишь! — продолжала сипеть та. — У тебя есть голос. И силы. Ну-ка, давай!

Шарика скрепя сердце позволила учительнице проделать над собой все, что та хотела. Учительница раздела ее, уложила на диван, тормошила, поднимала ноги.

— Работай и ты! — приказала учительница.

Шари не шевельнулась. Ей нет дела до этой Трескучки. Чтоб она провалилась!

Учительница тормошила, дергала ее. И трещала своим сиплым голосом, ни на минуту не закрывая рта. Почему Шарика не помогает ей? Так они ничего не добьются, она сама должна приложить усилия.

Шарике так это надоело, что она обратилась к жителям Комнатии.

"Помогите", — попросила она мысленно.

Учительница и не подозревала, что против нее замышляется.

"Придумайте что-нибудь! Пусть Трескучка оставит меня в покое!"

Кто мог предположить, что пьяница Карчи Кувшин первым откликнется на ее зов?

Карчи, желая наклониться ближе к Кристи Хрустальной, покачнулся и спрыгнул на шею учительницы, которая мучила Шарику, лежавшую на диване как раз под полкой.

Трескучка охнула и выпустила Шарику.

Карчи, ухмыляясь, покатился по дивану и, глухо стукнувшись, остановился у стены.

"Ты не ушибся?" — спросила Шарика.

"Что ты!" — рассмеялся Карчи; он был очень доволен, что учительница так зло смотрит на него, и от гордости еще больше выпятил живот.

Трескучка взяла Карчи за шею, поставила обратно на полку и снова склонилась над Шарикой. Но предупреждение пошло на пользу: теперь она не так резко дергала девочку.

— Дело пойдет, — сказала она в конце урока и посадила Шарику в ее кресло.

Во время урока тетушка Марго часто входила и выходила из комнаты, Шарика косилась на нее одним глазом: она заметила, что та чем-то очень взволнована. Ее беспокойство не прошло даже тогда, когда учительница закрыла за собой дверь.

Стрелка часов показывала двенадцать, и тут в дверь снова позвонили. В этот момент тетушки Марго не было в комнате, и появилась ока не сразу, поэтому Шарика понятия не имела, что происходит в передней.

А произошло следующее: в дверях стоял Густи Буба.

— Ну, проклятье божье, пришел все-таки? — воскликнула тетушка Марго.

Вместо ответа Густи Буба ухмыльнулся, потопал блестящими желтыми ботинками у порога, словно стряхивая с них пыль, и вошел в переднюю.

— Разве сейчас десять часов? — зашипела тетушка Марго.

— Чего вы хотите, одиннадцати еще нет! — Густи сунул под нос тетушке Марго свои часы.

Увидав часы, тетушка на мгновение оцепенела. Последний раз она видела такие, когда покойный мастер-трубочист Лайош Точ попросил стать его женой тоненькую семнадцатилетнюю девушку, какой она, тетушка Марго, тогда была, и сразил ее окончательно, сказав:

"Марготка, я жду вашего ответа десять минут. Если вы скажете нет, я уеду в Америку".

Хотя, по правде говоря, Лайош Точ никогда бы не уехал в Америку.

Густи сунул под нос тетушки часы с римским циферблатом, и у той все расплылось перед глазами. Она слегка оттолкнула часы от себя и закричала на Густи:

— Ты что, не видишь, что уже двенадцать? Может, цифры различать перестал? Бесстыдник ты эдакий!

А Густи знай себе ухмылялся, словно его расхваливали, а потом перешел к делу:

— Где мои пятьдесят форинтов?

Глаза тетушки метнули молнии. Она не удостоила Густи Бубу ответом, удалилась в кухню, вытащила из-под табуретки огромную черную сумку, вынула из кошелька пятьдесят форинтов, лежавшие вместе с черными шнурками для ботинок, и швырнула их на кухонный стол протиснувшемуся вслед за ней Густи.

— Лучше б меня паралич хватил, когда я тебе первый кусок хлеба смальцем намазывала, — заявила она.

У Густи, очевидно, против этого не было никаких возражений, он спокойно опустил деньги в карман, затем спросил, где найти даму, которой нужно играть.

— Не дама это, полоумный, а девочка, — объяснила тетушка Марго и, высоко подняв голову, пошла вперед. Густи со скрипкой под мышкой проскользнул вслед за ней.

От волнения у Шарики перехватило дыхание. Она чувствовала, что звонок имеет отношение к ней. Наконец-то она узнает, кто пришел. Широко раскрыв глаза, она тихим голосом растроганно пролепетала:

— Здравствуйте.

Густи стоял как вкопанный посреди комнаты и пялился на маленькую худенькую девочку.

Тетушка Марго прикрикнула на него:

— Чего уставился, идол деревянный? Вынимай свою скрипку и играй.

Густи, ни на мгновение не сводя с Шарики глаз, медленно вынул скрипку из футляра. Потом он прижал ее к подбородку, провел по смычку пальцами и сделал полшага к девочке.

— Что сыграть? — склонился он перед ней.

— Ой, не знаю, — всплеснула руками Шарика. — Всё! То есть что вам будет угодно…

Мгновение Густи стоял в нерешительности, затем смычок нежно коснулся струн. Прижавшись щекой к скрипке, Густи тихонько подпевал себе. Потом он заиграл другую мелодию, но она была такая же, как первая: казалось, сердце от нее вот-вот разорвется.

Тетушка Марго вынула из кармана тряпку, которой раньше стирала пыль, и приложила к глазам.

— Не надо такие грустные, Густи, — приказала она. — Мы хотим смеяться, а не плакать, правда, моя звездочка?

Но Шарика ее не слушала. Она засмеялась и сказала Густи:

— Чудесно! Господи, как это чудесно!..

Густи играл. Печальные и веселые, протяжные и быстрые мелодии. Вся комната наполнилась музыкой.

Шарика раскраснелась, тетушка Марго стояла в дверях затаив дыхание, а Густи раскачивался, склонялся, извивался, то напрягая мышцы, то расслабляя их, и не мог оторвать взгляда от широко раскрытых, устремленных на него глаз Шарики.

Когда лицо Густи заблестело от пота, он опустил смычок. Подошел к креслу Шарики и спросил:

— Понравилось, девочка?

Руки Шарики взлетели в воздух и обхватили шею Густи. Она прижала к своему маленькому худенькому личику красный, влажный лоб Густи и поцеловала его.

— Спасибо, — шепнула она ему на ухо, — спасибо! Вы так прекрасно играете. Так прекрасно…

Густи смутился и отвесил поклон Шарике, словно стоял на эстраде и раскланивался, перед публикой, благодаря за аплодисменты.

— Большое спасибо, — ликовала Шарика. Она была счастлива, и ей никак не сиделось на месте. Тетушка Марго боялась, что она, чего доброго, свалится с кресла.

Низко кланяясь, пятясь, Густи вышел из комнаты.

Тетушка Марго уже собиралась захлопнуть за ним дверь, когда нога Густи в желтом ботинке снова просунулась в переднюю.

— Чего тебе? — недовольно заворчала на него тетушка Марго.

— Возьмите, — ответил Густи и сунул ей что-то в руку.

Тетушка Марго с изумлением уставилась на свою разжатую ладонь: на ней лежали пятьдесят форинтов…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Шари смотрела на каштан. Тетушка Марго ушла домой. Габи тоже убежала…

Габи второпях проглотила обед, засовывая в рот огромные куски, и всё не находила себе места. Выбегала на кухню посмотреть, когда тетушка Марго управится с посудой.

— Старуха могла бы уже убраться, — сказала она Шарике, затем снова выскочила в кухню и предложила помочь вытереть посуду.

— Сама справлюсь, — отклонила предложение тетушка Марго, — лучше поди расскажи что-нибудь Шарике.

В комнату Габи, правда, вернулась, но рассказывать Шарике ничего не стала, вытащила заплатанные джинсы и обезображенный желтый пуловер, который с тех пор, как она рвала его иглой для сшивания мешков, еще больше истрепался. Она не могла дождаться, когда тетушка Марго переступит порог квартиры.

И как только дверь за ней захлопнулась, Габи натянула на себя джинсы и пуловер, и была такова.

Шарика разглядывала ветви каштана.

Где-то сейчас Габи?

Где? Да на обычном месте.

Обычное место было совсем недалеко. Надо только промчаться по улице Шелле до самого конца, а там есть лестница. Узкая старая каменная лестница, а по обеим ее сторонам покрытые плющом каменные стены. Семьдесят две ступени ведут вверх. А если перепрыгивать через одну, то тридцать шесть. Лестница выводит на другую улицу, такую же, как Шелле. Даже в самые прекрасные летние дни сюда забредают мечтательные влюбленные пары, потому что увитую плющом лестницу со щербатыми ступенями жители района обычно обходят стороной. Они ходят по другой лестнице — широкой, чистой и скучной. Банда "Шесть с половиной" беспрепятственно завладела этой старой лестницей. В прошлом году банды "Шесть с половиной" еще не существовало. В прошлом году были только Рамона, Птенчик, настоящее имя которого Андраш, и Баран, которого тогда еще звали Янчи. И лестницы не было, потому что они ходили на площадь. Только в этом году, когда к ним присоединился Шумак-младший, они организовали банду.

Шумак-младший звался так потому, что был еще Шумак-старший. Вернее, не Шумак-старший, а просто Шумак. Кинорежиссер Иштван Шумак. Все в районе его знали. Он носил джинсы из вельвета и красный пуловер. Когда он проходил по улице, на него всегда оборачивались, и дома взрослые всегда сообщали друг другу, что Иштвана Шумака снова видели в красном пуловере. И даже о фильмах его спорили, хотя никто из них никогда не видел ни одного его фильма.

Шумак-младший в первый день каникул подошел к стоявшим у лестницы ребятам и сказал:

— Организуем банду. Идет?

С ним тотчас же все согласились.

— Но я буду вашим главарем, — предложил Шумак-младший.

Никто не возражал.

— Я приведу Браксаторис, — добавил он. И немедленно побежал за Браксаторис, которую и привел, подталкивая сзади.

Браксаторис неизвестно почему громко ревела, однако быстро успокоилась.

Шумак-младший оглядел всех и констатировал:

— Нас как раз шестеро.

— В самом деле, — сказала Рамона, словно это было невесть каким открытием.

— И собака, — продолжал Шумак-младший.

— Да, и собака, — согласилась Рамона.

Монокль никогда не отходил от Рамоны. Он даже в школу ее провожал. И, приподняв длинные висячие уши, следил за ней, пока Рамона не скрывалась в дверях, затем поворачивался и мчался домой.

— Значит, нас шестеро и собака, — подытожил Шумак-младший. — Шесть с половиной. Наша банда будет называться "Шесть с половиной".

Все радостно закричали, только Янчи вдруг заупрямился:

— Будем лучше "Бандой семерых". Семь звучит лучше, чем шесть.

— Собаку мы не можем считать за целое, баран ты безмозглый, — закричал на него Шумак-младший.

Так они стали бандой "Шесть с половиной", а к Янчи пристала кличка Баран…

Именно Баран заворчал сверху на Габи, поднимавшуюся по лестнице:

— Давай поживее! Военный совет!

Военный совет — дело серьезное. Габи стала перепрыгивать через две ступеньки.

Монокль дружески затявкал, приветствуя ее, однако больше никто не обратил внимания на появление Габи. Баран чистил листиком перочинный нож, остальные, сидя на верхней ступени лестницы, смотрели на Шумака-младшего, который, опершись спиной о стену, обвитую плющом, выкладывал свой военный план.

— Я знаю одно потрясное место. Это труднопроходимая сторона, но, думаю, банда "Шесть с половиной" достаточно сильна, чтобы преодолеть препятствия.

— Вперед, ура, вперед! — заорал Баран.

— Подступы к ней не такие простые. Топограф, прошу карту! Рассмотрим все возможные варианты, — продолжал Шумак-младший.

Браксаторис вынула карту из лубяной сумки, висевшей у нее через плечо. Перочинный нож Барана и эта карта представляли военное снаряжение банды. Карта — это была карта Будапешта для автомобилистов — являлась добычей Шумака-младшего; как видно, он стащил ее из отцовской машины.

— Ну, куда ты уселась, подвинься, — сказала Браксаторис Габи, которая расположилась у ног Шумака-младшего на верхней ступеньке.

Габи скользнула на ступеньку ниже, а Браксаторис разложила карту на лестнице. Баран перестал чистить нож и присел на корточки возле карты, Рамона тоже придвинулась ближе; Птенчик, который хотел быть драматургом, не пошевелился, только заметил:

— Жаль, что нет стола.

Шумак-младший долго и пристально изучал карту. Габи попыталась следить за ним взглядом, но вскоре множество тонких линий заплясали у нее перед глазами. Наконец Шумак-младший заговорил:

— Забавно, мне казалось, что Зугло находится в Буде.

Габи с уважением взглянула на Шумака-младшего: как красиво он умеет выражаться! Баран, у которого отсутствовало чувство прекрасного, тотчас принялся размахивать руками:

— А ну покажи, где это потрясное место?!

Шумак-младший не очень уверенным жестом ткнул в какое-то пятнышко.

— Здесь, — сказал он. — Здесь растут черешневые деревья, а на них чертовски много спелой черешни.

Браксаторис нетерпеливо вытянула шею.

— Где? Покажи…

— Черешневых деревьев нет на карте, глупыш! Положитесь на меня! — И Шумак-младший скомандовал: — За мной!

Не ожидая беднягу Браксаторис, они помчались вниз по лестнице. Браксаторис хотела сложить карту, но противная карта никак не складывалась. Браксаторис, плача, кричала им вслед:

— Подождите, эй, подождите!

У лестницы они остановились, Браксаторис с ревом бежала за ними, размахивая развернутой картой.

— Я не могу сложить, — хныкала она, протягивая карту Шумаку-младшему.

Тот молча сложил и отдал ей.

Уму непостижимо, что нашел Шумак-младший в этом слезливом автомате, в этой Браксаторис.

Дорога заняла более часа. Они сели в один трамвай, затем в другой, безропотно следуя за Шумаком-младшим, который устроил так, что на втором трамвае они ехали без билетов.

Их чуть не высадили из-за Монокля. Рамона испуганно прижимала к себе голову пса, Браксаторис, конечно, начала реветь, а Шумак-младший обрушил на контролера все свое обаяние:

— Простите, дядя, неужели вы не узнаете эту собаку? В самом деле не узнаете? Она играла главные роли в трех фильмах. Мы и сейчас везем ее на съемки.

— Я не хожу в кино, — отрезал контролер, однако оставил их в покое.

Затем они долго кружили среди одноэтажных домов, в каждом из них жила собака, а то и две. Монокль уже со всем охрип от лая, когда, наконец, Шумак-младший радостно закричал:

— Это здесь!

— И чего так громко орать? — удивился Баран. — Ведь это всего-навсего поле с салатом.

Ребята замерли на месте и уставились на поле. Насколько хватало глаз, повсюду ровными красивыми рядами росли крупные зеленые головки салата. Где-то вдали виднелось несколько деревьев. Вероятно, черешни, о которых говорил Шумак-младший.

Браксаторис подняла кулаки к глазам и начала реветь.

— Хочу домой! — Слезы капали на ее синюю кофточку.

Шумак-младший размахнулся и легонько стукнул ее по макушке. И Браксаторис сразу успокоилась. Наведя таким образом порядок, Шумак-младший закричал:

— Ослы! Не видите, что перед нами враг!

И бросился бежать к черешневым деревьям. Банда "Шесть с половиной" мчалась за ним. Счастливее всех был Монокль. Он забегал вперед, возвращался, обегал их и лаял во всю свою собачью глотку. Иногда лай его прерывался, ведь он почти совсем охрип, еще когда они проходили мимо одноэтажных домиков.

Не добегая до черешневых деревьев, Шумак-младший снова крикнул:

— Враг перед нами, вперед, ребята! — и набросился на салатные головы.

Баран вытащил перочинный ножик и начал рубить им вражеские головы; Габи выдирала салат с диким визгом; красивую синюю блузочку Браксаторис четверть часа спустя нельзя было узнать. Птенчик некоторое время в стороне наблюдал за сражением.

— О, сколько голов скатилось в пыль! — воскликнул наконец он и тоже выдернул одну. Это была большая, красивая, тугая головка салата. Он ловко подбросил ее в воздух и далеко отшвырнул ногой.

А Шумак-младший уже сидел на черешне.

— Грабь, ребята! — заорал он и обеими руками начал ощипывать ягоды.

Габи подпрыгнула, подтянулась и оказалась рядом с ним на дереве. Баран и остальные взобрались на соседние деревья. Только Монокль и Браксаторис оставались на земле. Монокль бесился, носясь от одного дерева к другому и чуть не разрывался от злости, что его оставили внизу. Шумак-младший случайно глянул вниз и заметил выражение лица Браксаторис. Он тут же шлепнулся на землю и посадил Браксаторис на самую нижнюю ветку. На этой ветке, правда, не было ни одной ягодки, но Браксаторис ощущала полное блаженство. Шумак-младший забрался обратно на свою ветку и великодушно высыпал пригоршню черешни на колени Браксаторис.

Габи задумчиво ела черешню.

"В жизни есть непостижимые вещи, от которых ум за разум заходит. Почему, например, Шумак-младший так нянчится с этой дурочкой Браксаторис? Если бы он о Рамоне заботился, было бы понятно. Рамона такая хорошенькая. У нее большие красивые глаза, большие красивые руки и длинные ноги. Но эта Браксаторис!"

Габи выплевывала изо рта косточки ягод, стараясь попасть в голову Браксаторис. После третьей косточки Шумак-младший крикнул ей:

— Как шибану сейчас оттуда!

И черешневые косточки перестали падать на голову Браксаторис.

Первым заметил опасность Монокль: он залился неистовым предупреждающим лаем. Рамона взвизгнула, Баран заорал:

— Бежим!

Габи сползла на землю, от ужаса руки и ноги у нее стали ватными, она понятия не имела, в какую сторону бежать.

Все взгляды устремились на Шумака-младшего: он главарь банды, он должен сказать им, что теперь делать.

Шумак-младший оказался не на высоте положения. Тем более, что при прыжке с дерева подвернул лодыжку и теперь, сидя на земле с белым как мел лицом, старался трезво оценить неожиданную ситуацию.

Трое рослых, здоровенных людей бегом приближались к ним. Один из них еще издали потрясал кулаками:

— Попадитесь только мне в руки! Канальи!

Шумак-младший с величайшим трудом приподнялся с земли. Он взвесил соотношение сил, к тому же у него болела лодыжка, и решил, что надо сдаваться.

Человек, потрясавший кулаками, приближался.

— Чтоб вам пропасть, канальи! Я вам задам!

Баран отпрянул назад. Точнее, отступил за то самое дерево, прислонясь к которому стоял Птенчик. Разъяренный мужчина кинулся к Шумаку-младшему. И тот с ним заговорил так, точно всю жизнь только и ждал этой встречи:

— Здравствуйте, дядя, добрый день, у вас очень вкусная черешня. Вы случайно не знаете, какой это сорт?

Кулаки разъяренного человека опустились. Он в замешательстве остановился.

— Черт ее знает, какой это сорт. Но растили ее не для того, чтобы вы лопали ягоды! Как вы сюда попали?

— Мы только попробовали, — улыбнулся Шумак-младший. — Разрешите, пожалуйста, представиться. Я Шумак-младший, эту девочку зовут Рамона, мальчика — Птенчик, это Габи, а где Баран?

Баран вышел из-за дерева.

— Это Баран, уж очень он глуп, бедняга. Ну, а Браксаторис?

Из ветвей раздался тоненький голосок:

— Я здесь.

Шумак потянулся за девочкой и поставил ее перед тремя разгневанными мужчинами.

— Ее зовут Браксаторис. Правда, славная?

Трое здоровяков стояли, удивленно уставившись на ребенка. Прежде всего пришел в себя тот, что потрясал кулаками.

— Вы и салат повыдергали!

— О, всего несколько головок. — Улыбка Шумака-младшего была обезоруживающей. — Ужасно красивый салат. Мы, видите ли, как раз сейчас изучаем в школе различные сорта салата. Вот мы и подумали, надо посмотреть, как салат растет в природе. Рыльце, пестик, лепестки… Чтобы знать не только из книг, что такое салат.

Один из здоровяков, который прибежал последним и у которого были большие усы, совсем закрывавшие ему рот, сказал:

— Если вас так интересует салат, поизучайте его еще немного. Двое пойдут со мной, получат корзины с ручками, и вы соберете все, что повыдергали. И еще придется немного подергать, я покажу, как это делается. А в уплату наедитесь черешни.

Габи двинулась было к дереву, но усатый остановил ее:

— Ты, сынок, пойдешь со мной…

Баран громко загоготал: Габи приняли за мальчишку, вот это номер!..

— И ты, сынок, — сказал усатый Барану.

Он двинулся вперед, ребята поплелись за ним.

Габи еще слышала, как за ее спиной Шумак-младший заговаривал зубы двум могучим дядям.

— Мы, знаете ли, — объяснял он, — вообще-то порядочные дети. Но живем в городе, в больших домах, а там негде разгуляться. Ведь каждому ребенку нужно побегать, покричать. Избытку энергии, видите ли, нужно давать выход. И мой папа, известный кинорежиссер, всегда проезжает мимо вас, когда едет на кинофабрику. Вот и мы…

"Как здорово умеет этот Шумак-младший трепаться!" — подумала Габи и, пока они шли между ровными рядами салата, все вспоминала, где она слышала то, что произносил сейчас Шумак-младший.

"Ах, да! — неожиданно пришло ей в голову. — Вчера вечером по телевидению, когда она должна была уже спать, какая-то черноволосая женщина говорила эти самые слова о городских детях в передаче "Для вас, родители и педагоги".

Усатый привел их во двор, по обеим сторонам которого стояли дома. Сразу видно, что не жилые. Усатый, словно великую тайну сообщал, гордо произнес:

— Вот какое у нас хозяйство!

Сообщение ни капельки не взволновало Габи. Не очень-то оно большое, это хозяйство. Всего два ряда домов.

Баран вдруг завопил и бросился в сторону. Возле угла одного из зданий он остановился. Присел на корточки и начал стаскивать с соломы пеструю кошку. Он тянул ее к себе за передние лапы, кошка вытягивалась в длину, словно жевательная резинка.

— Ой, какая пушистая! — восторгался Баран.

Он обожал кошек. Однажды Баран нашел кошку и принес ее домой. Мама сначала хотела выставить его вместе с кошкой, но потом Барака помиловала и выбросила только кошку. Кошка не отходила от их дверей. Даже утром, когда прибыла Харишфальви, она продолжала сидеть на половичке возле двери. Харишфальви приходила к ним мыть двери, чтобы "осчастливить их". Отец Барана вовсе не чувствовал себя осчастливленным, но Баран соглашался с мамой, потому что для него с появлением у них Харишфальви, которая всегда устраивала беспорядок, наступали счастливые времена. Итак, Баран любил, когда она приходила к ним. До самого дня кошки. А потом он и глядеть в ее сторону не желал. Потому что, когда кошка сидела на половичке и Харишфальви вошла к ним, мама Барана сказала: "Сегодня будем мыть двери, Харишфальви. Но сначала нужно отнести куда-нибудь эту кошку".

Харишфальви положила свою сумку, схватила кошку под мышку и ушла с ней. Баран с тревогой следил за ней из окна. Харишфальви скоро вернулась. Баран надеялся, что она не могла далеко унести кошку. Однако кошка не появилась ни завтра, ни послезавтра. Тогда Баран обошел все дома их района. Он заходил во все подворотни, долго прислушивался, не раздастся ли откуда-нибудь мяуканье. Но мяуканья нигде не было слышно…

И вот теперь счастливый Баран прижимал к себе пеструю кошку. Ее задние лапы упирались ему в колени.

— Ну, пошли за корзинами, — приказал усатый. Его радушия уже как не бывало.

— Дядя, можно я унесу с собой кошку? — спросил Баран.

— Брось ее сейчас же! — прикрикнул на него усатый.

Баран опустил кошку наземь. Через небольшую щель под дверью она быстро пролезла в дом. Баран мечтательно глядел ей вслед. Увы, бедняге Барану не везло с кошками!

Усатый прошел чуть дальше и открыл другую дверь.

— Зимой мы наведем здесь порядок, — оправдываясь, сказал он детям. — Зимой и на это времени хватит.

Баран ухмыльнулся. Тоже придумали — порядок наводить! Вот глупость-то! Он с восторгом озирался вокруг. Инструменты, станки, тряпки, одежда, корзинки. Баран просто упивался всем этим. Он подлез под какой-то станок, высунул из-под него голову и ухватился за колесо. Начал его вращать.

— Уйди оттуда! Обрежешься. — Усатый повернулся к Габи: — Больно прыткий у тебя дружок! Ты, мальчик, поспокойнее.

Баран дико загоготал.

— Дядя, дядя, Габи девчонка!

Глаза Габи метали на Барана молнии. Гадкий, завистливый тип! Жалко ему, что усатый принял ее за мальчика? Так хорошо, когда тебя считают мальчишкой!

Усатый засунул три корзины с ручками одну в другую и приказал детям взяться за них с левой стороны, а сам ухватился с правой.

Баран еще разок крутанул колесо и спросил у усатого:

— Дядя, дайте мне, пожалуйста, эту штуку! Дадите?

— Нет! — ответил дядя.

Ну и Баран, ну и придумал!

Они принесли корзины на салатное поле. Усатый вытащил из кармана нож и вручил его Шумаку-младшему, но вначале показал, как нужно срезать головки салата внизу, совсем у корней. Остальные ребята укладывали срезанный салат в корзинки.

Работали они недолго, три корзины быстро наполнились.

— Марш на деревья! — приказал усатый.

Только он и остался с ними, двое других ушли, таща на плечах наполненные салатом корзины. А тот, что так грозно размахивал кулаками перед Шумаком-младшим, теперь только с ним и простился.

— Привет, сынок. Если забудете, как выглядит салат, приходите снова.

Усатый, предложив им лезть на деревья, закурил трубочку, а сам принялся наблюдать за ними. Может, поэтому, может, еще почему-либо, но никому больше не хотелось черешни. Шумак-младший взобрался на верхушку дерева, но через минуту снова стоял внизу на земле. Он предложил Браксаторис подсадить ее на черешню, но и ей не захотелось. Рамона и Монокль бегали друг за другом, Баран рыл копытцем землю, Птенчик, вытащив шариковую ручку, делал какие-то заметки на обрывке бумажной салфетки, а Габи стояла и глядела на трубку, торчащую из-под усов.

Шумак-младший подошел к усатому.

— Больше спасибо, нам больше не хочется черешни, а то мы не сможем ужинать.

Габи быстро подняла голову. Этот Шумак-младший просто неподражаем!

А тот продолжал:

— Благодарим за гостеприимство, мы отлично провели у вас время.

— Какого черта… — начал было усатый, но осекся и больше ничего не сказал, пока они общими усилиями не приволокли оставшуюся корзину во двор. Тогда усатый спросил:

— Хотите заработать деньги?

Вопрос привел их в такое замешательство, что все стояли словно воды в рот набрав, за исключением Монокля, который залился неистовым лаем. Как ни странно, но первой откликнулась Браксаторис:

— И тогда мы сможем купить мне "тещин язык"… — мечтательно протянула она.

Шумак-младший, который разбирался в жизни и обладал уже достаточным опытом, повернулся к усатому и тоном взрослого произнес:

— А что нам придется делать?

Шумак-младший знал: если человеку предлагают деньги, взамен всегда приходится что-то делать.

— Собирать салат, — ответил усатый. — Вы получите десять форинтов в час. — Некоторое время он пристально смотрел на Браксаторис, потом повторил: — Десять форинтов.

Браксаторис подошла к Шумаку-младшему.

— Этого хватит на "тещин язык"? — спросила она.

Шумак-младший не ответил, он размышлял. Главарь банды "Шесть с половиной" не мог торопиться с ответом. Он наморщил лоб, потянул носом — пусть усатый видит, что хвататься за первое попавшееся предложение они не станут. И, лишь выждав паузу, сказал:

— Ладно. Завтра в половине четвертого мы будем здесь. Работать будем до пяти. Значит, на каждого получится… — Шумак-младший покраснел и беспомощно поглядел на Рамону.

Рамона склонилась к Моноклю, ощутив неодолимое желание погладить его висячие уши. Шумак-младший взглянул на Барана. Тот направился к двери, сел на корточки у щели, через которую раньше предательски сбежала от него пестрая кошка, и принялся мяукать.

"Как противно мяукает этот Баран", — подумала Габи и подошла к нему.

Шумак-младший искал взглядом Птенчика.

Тот копался в кармане, ища бумажную салфетку — на них он писал пьесу, — и, прежде чем Шумак-младший заговорил, заметил:

— Премьеру моей последней пьесы можно устроить на этом дворе.

Неоконченная фраза Шумака-младшего, начавшаяся словами "Значит, на каждого получится…", повисла в воздухе.

— Получится по пятнадцать форинтов, — закончил усатый.

Шумак-младший еще раз потянул носом и с большим достоинством повторил:

— Получится по пятнадцать форинтов.

И двинулся в путь. Банда "Шесть с половиной" последовала за ним.

По дороге домой не произошло никаких заслуживающих внимания событий, если не считать, что в трамвае Габи на повороте потеряла равновесие и плюхнулась на колени какой-то женщине. На это не стоило бы тратить слов, если бы Габи не стояла вместе со всеми впереди на площадке, а женщина не сидела в самой середине вагона. Женщина завизжала, а Габи заревела, так как ударила о лавку ногу, и ревела не хуже Браксаторис. В силу каких-то необъяснимых причин Габи с колен женщины шлепнулась на пол у противоположной скамейки. Весь трамвай смеялся над ней. Даже та женщина, на колени которой она упала. Птенчик до самого дома твердил, задыхаясь от смеха:

— Чисто комедийный эффект! Чисто комедийный эффект! Я включу это в свою пьесу. — И на самом деле, вытащив из кармана бумажную салфетку, записал: "Габи от Браксаторис перелетела на колени к одной женщине".

Браксаторис повизгивала от удовольствия. А Шумак-младший сказал Габи, когда та добралась обратно к ним на площадку:

— Это у тебя классно получилось. Не хочешь ли повторить?

Все, абсолютно все ухмылялись. Даже Монокль, казалось, с насмешкой подмаргивает Габи.

Девочка уставилась в окно трамвая.

На углу улицы Шелле они расстались. Все отправились по домам, Габи слегка прихрамывала. Не прошла она и двух шагов, как Шумак-младший взял ее за плечо.

— Больно? — спросил он.

— А-а! — махнула рукой Габи.

— Тогда порядок.

Шумак-младший постоял еще некоторое время. Габи двинулась было дальше, когда он снова заговорил:

— Послушай, правда, у тебя есть сестричка?

— У меня? — переспросила Габи таким тоном, что Шумак-младший в замешательстве пробормотал:

— Ну, возможно, я что-то перепутал.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Жига расположился рядом с Персом. Он потер лапки, но потом спохватился, что, если будет потирать лапками, Перс сочтет его невоспитанной мухой. Жига никоим образом не хотел раздражать Перса.

Он был преисполнен чувства долга. Если ему доверили расследовать, как была ранена Рози, он обязан довести дело до конца. Тем более, что после несчастного случая с Рози в Комнатии не стало никакого порядка. Все друг друга подозревали, все перессорились, у всех было подавленное настроение. Жига знал, что дружеская атмосфера страны Комнатии у него в лапках. В его крошечных мушиных лапках, которые он потирает друг о друга, а Перс, очевидно, считает это дурным тоном.

— Господин Перс, — заговорил он, — вы могли бы мне рассказать что-нибудь о том, как была ранена Рози?

— Оставьте меня, я хочу спать, — ворчливо ответил Перс.

— Господин Перс… — Жига выпучил глаза от великого усердия. — Поймите, я обязан всех допросить. Не препятствуйте моей работе. Я всего лишь простая муха, но сознаю свой долг.

Перс со скучающим видом поглаживал свою бахрому.

— Что вас интересует? — спросил он.

Жига попытался вытянуться в своей черной форме, чтобы казаться официальнее.

— Что вы делали, господин Перс, когда все веселились?

— Сначала я не веселился, ну а потом развеселился, — с достоинством ответил Перс.

— Как изволите вас понимать?

— А так, что сначала меня ни капли не интересовал ваш праздник. Да и не только сначала. Но одна дама, которую зовут Кристи Хрустальная, без конца крутилась передо мной, и я вынужден был пригласить ее танцевать.

Кристи, которая, разумеется, все слышала, возмущенно воскликнула:

— Какая наглость! — И решила, что больше никогда и не взглянет на Перса. Лучше уж выйти замуж за пузатого Карчи Кувшина, чем терпеть подобные оскорбления.

Жига пропустил мимо ушей возмущенное восклицание Кристи. Он снова обратился к Персу:

— Как вы думаете, почему мог произойти этот несчастный случай?

— Понятия не имею.

— Но вы же танцевали с Кристи неподалеку от Рози. Не показалось ли вам что-нибудь подозрительным?

— Показалось…

Крылышки Жиги задрожали от волнения.

— Что же именно, позвольте вас спросить?

— Кристи Хрустальная так сверкала, что у меня в глазах зарябило.

Жига уныло полетел дальше, а Кристи вовсе не нашла возмутительными последние слова Перса. Возможно, она его когда-нибудь и простит.

Шарика была такой грустной, что папа снял руку с подлокотника кресла — он всегда опирался на этот подлокотник, когда они занимались делами Комнатии, — и закурил.

— Что случилось, доченька?

Как сказать папе? Досадно, конечно, что Розике не повезло, что жители Комнатии перессорились и сердятся друг на друга. Но еще хуже, что Габи все чаще сердится на нее, Шарику. И она не понимает, за что. Господи, если б сестричка ее любила! В конце концов, зачем человеку сестра, как не для того, чтобы любить его…

Шарика долго не отвечала папе. Потом спросила:

— Папа, ведь ты будешь меня любить и тогда, когда я выздоровею и смогу ходить?

Папа затушил сигарету и обнял Шарику.

— Что за глупости приходят тебе в голову? — покачал он головой. — Конечно, доченька, когда ты станешь ходить, я буду любить тебя точно так же, как сейчас.

В этот момент в комнату вошла мама. Они пришли домой не вместе. Иногда случалось, что мама и папа возвращались поодиночке. Папа был дома около часа. Он ни о чем не спросил у Шарики, просто придвинул к ней стул, и они оба снова вернулись к событиям, волновавшим Комнатию.

Взглянув на маму, Шарика поняла, что быть беде. Если движения мамы становились резкими и быстрыми, если она отбрасывала куда-то свою сумку, если подходила к ней без улыбки, если целовала ее так торопливо, что, казалось, никакого поцелуя вообще не было, то в скором времени разражалась гроза.

Это было ужасно, когда мама с кем-то ссорилась. Она, такая милая и веселая, становится просто страшной, когда сердится. Слегка выпятив губы, она ледяным тоном спросила:

— Габи?

Голова Шарики исчезла в воротнике папиного полосатого халата. Она спрятала голову, ей не хотелось ничего слышать.

— Я изобью эту девчонку! — разгневанно и громко сказала мама. — Я так и знала, что ее нет дома!

— Но, послушай, родная… — попытался утихомирить ее папа.

В голосе мамы было столько раздражения, что Шарика испугалась.

— Шарика, скажи честно, когда ушла Габи? — спросила мама.

— Не знаю, — выдохнула Шарика из халата.

— Эта скверная девчонка бросила тебя одну, правда?

— Не знаю…

— Она удрала сразу после обеда? — настаивала мама.

— Не знаю…

— Пусть только мне на глаза попадется! — пригрозила мама и удалилась в кухню готовить ужин.

Время от времени она заглядывала к ним, лицо у нее было мрачное, и она молча выходила на кухню.

Ужин был готов, а Габи все не возвращалась домой.

Мама накрыла в кухне. Папа, как обычно, положил на кухонный стул клетчатый плед и вынес Шарику. Она очень любила есть в кухне. Шарика всегда просила тетушку Марго, чтобы та отнесла ее в кухню обедать, но тетушка отвечала:

— Мама велела, чтобы я кормила тебя в комнате. Я боюсь тебя поднимать, а вдруг какая беда случится?

Но папа всегда брал ее на руки, шел с ней в кухню и сажал на стул, устланный клетчатым пледом, который он заранее туда приносил. Она сидела со всеми за большим столом, не так, как во время обеда, когда тетушка Марго приносила и ставила перед ней поднос с едой, а Габи ела за маленьким столиком с ней рядом.

Мама поджарила удивительно вкусную яичницу, а папе насыпала еще красного перца — паприки, и от этого яичница стала такой красивой, что Шарике очень захотелось ее попробовать. Папа сразу обменялся с ней тарелками.

— Послушай, — сказала мама, — это слишком острая еда для ребенка.

— Ничего, в крайнем случае снова поменяемся, — улыбнулся папа.

Мама сердито на него посмотрела, но папа вновь улыбнулся.

"В целом свете нет другого такого папы, — думала Шарика. — Всегда он улыбается".

Яичница папы на самом деле была очень острой. Шарика только попробовала кусочек и сразу же покосилась на свою прежнюю тарелку. И папа обменял тарелки.

— Я ведь говорила, — заметила мама.

Папа опять улыбнулся.

Шарика вытерла тарелку кусочком хлеба. Ей понравился ужин, но, кроме того, еще очень хотелось угодить маме, показать, с каким аппетитом она все съела. Мама была так довольна, что погладила ее по руке.

— Вкусно, ласточка моя?

Шарика кивнула головой.

— Поджарить еще? — И мама встала, собираясь снова подойти к газовой плитке.

— Спасибо, я больше не хочу, — остановила ее Шарика. — Но было очень вкусно.

— Съешь еще! — настаивала мама. — Я тебе вкусную-превкусную поджарю.

Шарика отрицательно покачала головой.

"Интересно, и у мамы, и у тетушки Марго, и у всех тетей на свете почему-то такая плохая привычка: стоит съесть что-нибудь с аппетитом, и они тут же начинают приставать, чтобы ты съела еще, и никак не хотят понять, что вполне хватит одной порции".

Мама еще продолжала уговаривать ее, пытаясь соблазнить тем, что вторая яичница будет еще лучше первой, но Шарика благодарила и повторяла, что больше есть не хочет. Наконец мама уныло села на место и закурила сигарету. Папа тоже закурил, потом они погасили окурки, а Габи все не появлялась. Беспокойство мамы усиливалось. Один раз она встала и выглянула в переднюю.

Потом папа поднял Шарику со стула, на котором лежал клетчатый плед, и отнес в комнату. Мама осталась в кухне наводить порядок.

В комнате папа сел рядом с креслом Шарики и очень старательно принялся вставлять в мундштук сигарету. Шарика смотрела на Перса и думала, что сейчас речь пойдет о нем, но папа заговорил таким серьезным тоном, что она сразу, забыла про ковер.

— Я не хотел говорить при маме, — начал папа, — ее бы это только разволновало. На тебя жалуются, Шарика. Я разговаривал с учительницей гимнастики. Ты не веришь в свои силы, доченька. Не хочешь заниматься гимнастикой. А важнее этого ничего нет. Если ты не будешь слушаться учительницу, ты не поправишься. Знаешь, что сказала учительница?

Шарике было совершенно не интересно, что сказала учительница своим противным, надтреснутым голосом, но папа продолжал:

— Она сказала, что ты даже сопротивляешься ей. Напрягаешь тело, не хочешь двигаться. Но тогда ведь мы не сможем с тобой гулять. Вместе, взявшись за руки, шагая рядом. И не сможем плавать в Балатоне. И не сможем…

Неожиданно слова застряли у папы в горле. Голос мамы ворвался в комнату точно вихрь.

— Когда ты являешься домой, паршивая девчонка! Ах ты дрянь этакая!

Шлепок. Какой-то стук.

Габи получила такую оплеуху, что отлетела к дверям передней и стукнулась о них.

— Не бей! — завизжала Габи, врываясь в комнату. — Ой, папа, не вели ей!..

Мама вбежала в комнату вслед за Габи.

— Излуплю! Всю душу из тебя вытрясу! — кричала она и, схватившись за желтый пуловер, вытащила упиравшуюся Габи из-за отцовской спины, где та пыталась спрятаться. — По улицам шатаешься, да? — кричала мама, придерживая Габи одной рукой, а другой колотя по лицу, по спине. — Сестричку одну бросаешь? Бессердечная, злая девчонка!

— Ой! Ой, не надо! — взвизгнула Шарика и побелела как бумага. — Мама, не надо, не трогай ее! — И разрыдалась, с ней была настоящая истерика.

Перепуганная мама выпустила из рук Габи. Та не замедлила этим воспользоваться и спряталась за креслом Шарики.

— Хорошо, доченька, мама не тронет Габи, — успокаивал Шарику папа.

Мама подбежала к Шарике и поцеловала ее.

— Не плачь, моя ласточка! Гадкая девчонка заслужила, чтобы я наказала ее. Она плохо к тебе относится, но ради тебя я прощу ее. — Потом сердито посмотрела на Габи. — Убирайся в ванную!

Габи в два прыжка оказалась в ванной. Закрыла за собой дверь и долгое время оттуда не показывалась.

Шарика все еще плакала судорожным, надрывным плачем. Напрасно утешала ее мама, напрасно успокаивал папа, Шарика не успокаивалась. Но вот рыдания постепенно стихли, она лишь устало всхлипывала, мяла промокший батистовый носовой платок и, как ни расспрашивал ее папа, почему она так плакала, ничего ему не сказала. Спустя какое-то время она обняла папу за шею и прошептала на ухо:

— Люби Габику. Она моя сестричка…

Габи умылась и переоделась в ванной. Мама велела ей идти на кухню и поужинать. Габи с волчьим аппетитом заглатывала все, что мама перед ней ставила.

— Пришли сюда отца! — ледяным тоном приказала мама после того, как ужин был кончен. — Кран течет, я хочу, чтобы он исправил.

Габи с готовностью помчалась за папой. Папа вышел в кухню, а Габи, заняв его место рядом с Шарикой, взволнованно зашептала:

— Знаешь, как классно было! Мы уехали далеко-далеко на экспрессе. Он мчался, как спутник. И мы открыли новую, совершенно неизвестную землю.

Шарика, широко раскрыв глаза, слушала взволнованный шепот Габи.

— А когда мы возвращались, Баран упал на колени одной тети, на такой скорости мчался спутник. Мы чуть со смеху не померли, когда он скатился с ее колен. А на той неизвестной земле живут совсем другие люди, не такие, как здесь. Все они с усами. Жуть, какие все странные!

— Габика, — спросила ее Шарика, — Габика, тебе не больно?

— Что? — поразилась Габи.

— Но ведь мама тебя побила.

— Да ты что! — Голос у Габи стал резким. — Придумаешь тоже! Я и не почувствовала. Я не такая плакса, как ты! Я и не заметила даже, что мама до меня дотронулась.

— Совсем не больно?

Габи пожала плечами. Выпятив губы, она озабоченно сказала:

— Жаль только, что завтра я не смогу пойти с бандой. Родители рано вернутся домой, и к тому же к нам придут гости. Господи, как человеку жизнь портят!

— Гости! — обрадовалась Шарика. — Я очень люблю гостей.

— Чего их любить? Куча ископаемых. И еще тетя Вильма явится. И тетя Юци с мужем. У них новый ребенок. Кажется, и его с собой принесут. Чего доброго, придется еще с этой паршивой малявкой возиться!

— Новый ребенок? А сколько ему лет? — радостно спросила Шарика.

— Сколько лет? — задумалась Габи. — Я почем знаю? Год, два, три… Не все ли равно? Какая-нибудь пигалица. Из-за этих гостей я не смогу пойти с бандой! Вечно привязываются к человеку! — И она с горестной миной на лице принялась болтать ногами, пока из кухни не пришла мама.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Когда на следующий день Трескучка уложила Шари на персидский ковер и начала тормошить, дергать, Шарика вспомнила увещевания папы, но что правда, то правда: она не сильно себя утруждала.

Шарика извинилась перед Персом за то, что причиняет ему неудобства, и обещала не помять его наряда: она постарается быть предельно осторожной, пока ее тормошат холодные как лед руки-лопаты Трескучки.

— О, пожалуйста, не беспокойся, — ответил Перс. — Делай все, что тебе хочется. У меня немнущийся костюм.

Учительница гимнастики так долго качала головой, что просто чудо, как она у нее не отвалилась. Но сколько бы она ни качала головой, Шарику это не интересовало. Она сжалась в комочек, ей хотелось стать невидимой, однако это не удалось.

"Папа сказал, что я не смогу научиться ходить, если не буду заниматься гимнастикой… Но разве это такая уж большая беда? И папа, и мама, и тетушка Марго любят меня, хотя я и сижу все время в кресле. Если я научусь ходить, может, и меня начнут бить, как Габи, и со мной будут так же резко разговаривать. Конечно, хорошо бы бегать повсюду с бандой Габи, но Баран такой странный, дикий, и у него даже нож есть… А Рамона все равно не станет со мной разговаривать и Шумак-младший тоже. Так Габи сказала. Зачем же тогда ходить? Еще забредешь куда-нибудь, где тебя обидят…"

Шарика огляделась вокруг. Хорошо ей здесь, в Комнатии. В особенности когда Трескучка наконец уходит…

Вернувшись с работы, папа продолжил сказку…

Жига затрепыхал крылышками и полетел проводить следствие. Он получил новые сведения по делу Рози. Венцель Железный утверждал, будто Альбину что-то известно, но он скрывает.

Жига взлетел на полку и предложил Альбину показать, что он прячет. Альбин сразу потускнел, побледнел, его розовая обложка стала почти белой, но он повиновался Жиге и раскрылся. На предпоследней странице между двух листов папиросной бумаги Жига заметил фотографию.

— Ой, что-то знакомое! — воскликнул он.

— Ну, конечно, — признался Альбин. — Это портрет Вики.

— В самом деле, — уставился Жига на фотографию, которая уж очень сильно льстила Вики. На фотографии была изображена настоящая яхта, скользящая по воде, Вики же всего лишь склеенная из двух ракушек маленькая яхточка, и она, в этом нет никаких сомнений, тотчас потонет, если ее спустить на воду.

А Альбин так покраснел, что его розовый переплет сделался совсем красным.

Жига, правда, вызнал тайну Альбина, но умнее от этого не стал, так как к делу Рози это не имело отношения. А Альбин очень рассердился на Венцеля Железного. Повернулся к нему спиной и решил, что никогда больше словом с ним не перемолвится.

Жига собрался к тетушке Маришке, он уже предупредил ее о своем визите, а такую достойную, уважаемую старую даму, как тетушка Маришка, нельзя заставлять ждать. Но его задержала Утка.

— Господин Жига, — крякнула она, — я бы на вашем месте занялась Вики…

Жига не придал значения ее словам. Глупая птица! Пусть себе крякает! Лапками он почистил свою черную форму и полетел к тетушке Маришке. Добрая Маришка угостила его печеньем. Жига попробовал печенье, поблагодарил как положено, потом попросил тетушку Маришку рассказать, что ей известно об инциденте с Рози.

— Я, золотце, видишь ли, танцевала неподалеку от Рози с доктором Пенсне. Вообще-то я предчувствовала, что рано или поздно с этой девицей беда стрясется. Уж так она крутилась в своей длинной фате, просто чудо, как это все с ней раньше не произошло. И что она на окне живет, я не одобряю. Окно-то ведь почти всегда открытым держат. Ветер в него дует. А Рози колышется в одной фате, в любой момент воспаление легких может схватить, придется потом у доктора Пенсне лечиться! А у бедного доктора и без Рози дел хватает. Вот и старый Армин к нему ходит. Ой, да что это я говорю, старый Армин! Ведь он мне в сыновья годится, но такой уж ветхий, бедняга!

Тетушка Маришка смущенно рассмеялась.

— А ведь лет этак двадцать пять назад он мне еще комплименты говорил. Знаешь, золотце, нас с ним в один подвал поставили. Там мы и познакомились. Армин тогда еще хорош собой был, симпатичный парень, стройный, витой стан. А шляпа какая была у него! По тогдашней моде — шелковая, с бахромой. Ни пятнышка на ней не было, не то что теперь!

Тетушка Маришка пренебрежительно махнула рукой. Жига хотел перебить ее, сказать старой болтливой комодихе, чтобы она рассказала о празднике и о Рози, но поток слов тетушки Маришки невозможно было остановить.

— Это я в подвале так обветшала. Раньше-то здоровая была, никаких хвороб да болячек не знала. Красивая была да гладкая, блестящая, разве что на одной ножке полировка стерлась. И ревматизм я себе там нажила. Ох, золотце мое, как же у меня третий ящик зимой ноет! Дотронуться до него нельзя — такой чувствительный.

Маришка даже застонала для убедительности.

Жига постарался воспользоваться случаем, перебил ее:

— Тетушка Маришка, расскажите, пожалуйста, о Рози!

И тут же пожалел, что спросил ее.

"Лучше бы я не упоминал о Рози, — подумал он. — Что может знать больная комодиха? Несет всякую чушь, ничего стоящего от нее не услышишь".

Жига намеревался уже распрощаться и улететь, когда тетушка Маришка снова заговорила:

— Тебе, золотце, любопытно, как Рози ранили? А ты поди Вики спроси. Вики Яхту.

Крылышки Жиги замерли от изумления. Вики замешана в этом деле? Глупенькая девушка из ракушек, которая хвалится, что она из настоящего перламутра, а на самом деле это просто две обыкновенные ракушки, которые дети сотнями собирают на берегу Балатона…

Жига не на шутку призадумался, а это с ним случалось не часто. Вики… Вроде что-то он уже слышал… От кого же? Ах, да, это Утка крякала… Быть может, Утка не так уж глупа. Надо всем этим заняться, решил он и собрался лететь к Вики, но тут ему подал знак Дюла Свечка. А вдруг Дюла что-то знает о Вики!

Погруженный в раздумья, Жига полетел к Дюле. Он даже забыл попрощаться с тетушкой Маришкой. Старая комодика с негодованием крикнула ему вслед:

— Ну и наглая муха!

Жига не обиделся. Он не впервые слышал, что его так ругали.

Дюла принял его очень тепло, вытер восковую слезу и умоляющим голосом заговорил:

— Господин Жига, я знаю, у вас много дел, но я очень-очень прошу вас, будьте любезны, отнесите весточку Ханне Херенди.

Голос Дюлы дрожал, от этой весточки зависела вся его жизнь.

Жига надменно потер лапками. Что он вообразил себе, этот Дюла? Разве у Жиги есть сейчас время заниматься чьими-то незначительными личными делами, когда он выполняет столь ответственную миссию, носясь из одного конца Комнатии в другой? И, громко зажужжав, он полетел к Кока-Коле.

Кока-Кола знала, по какому делу явился Жига; она быстро-быстро затараторила, что, мол, ничего не знает, пусть Жига на нее не рассчитывает: если хорошенько подумать, то она и к Комнатии имеет косвенное отношение. Родилась на чужбине, родственники у нее за границей, дядя знаменитый прохладительный напиток Кока-Кола, который и Жига, без сомнения, пробовал. Правда, как только она родилась, ее тотчас упаковали и отослали сюда, но это ничего не значит, ведь она для того и появилась на свет, чтобы рекламировать своим красным платьем заграничного дядю — знаменитый освежительный напиток. Ее не интересует ни Рози, ни кто-либо другой…

— И я не интересую? — игриво спросил Жига, и глаза его совсем выпучились от любопытства.

Кока-Кола задумчиво посмотрела на Жигу и покраснела. А для девицы, которая вся с головы до ног красная, это не так просто.

— Милая Колочка, — зажужжал Жига низким мушиным голосом.

— Не смейте меня так называть! — одернула его Кока-Кола. — И вообще, что нужно мухе от пепельницы?

А что Жига мог на это ответить? Действительно, что общего у мухи с пепельницей? Он кисло улыбнулся, поклонился и, ничего не прожужжав на прощанье, полетел к Вики. Видно, придется ему вдовцом век коротать. Не найти ему больше такой подруги, какой была его жена. Отзывчивая, милая старая муха! Господи, сколько прекрасных дней провели они вместе! Совершали большие экскурсии, иногда даже перелетали на соседний двор. В молодости они много занимались спортом, соревновались друг с другом, кто сколько раз облетит без посадки выбивалку для ковров.

Плач Вики отвлек его от грустных мыслей.

— Я давно хотела сказать, — рыдала она, — но вокруг этого дела с Рози такой шум подняли, что я никак не решалась…

— Словом, вы признаетесь… — Жига вынул блокнот.

— Дядя Жига, скажите, меня не очень строго накажут? — плакала Вики.

Жига вздрогнул и затрепетал. Не от того, что услышал о наказании, а потому, что Вики назвала его дядей. С чего это она так его называет? Разве он такой старый? И грустно вздохнул: да, Вики, пожалуй, права.

— Послушай, Вики, — перешел он с ней на "ты", — если ты во всем чистосердечно признаешься, тебе ничто не грозит.

— Я бы давно призналась, ей-богу, сама бы во всем призналась. Но на балу поднялась такая суматоха, что я и пикнуть не посмела.

— Вытри нос! — доброжелательно посоветовал Жига.

Вики всхлипнула, послушалась, вытерла нос, вздохнула и начала рассказывать:

— Вы знаете, дядюшка Жига, я, как услышу танцевальную музыку, сразу голову теряю. Под музыку я всегда представляю себе огромное синее море, мелкие волны с белыми барашками, как они плещутся, играя друг с другом. И я скольжу, скольжу сама не знаю куда, голова у меня кружится от музыки, от огромного синего моря, хотя я его никогда не видела. Вот и на балу меня одурманила музыка, я вертелась, танцевала, голова у меня кружилась. И вдруг взвизгнула Рози. Тогда я очнулась и поняла, что ранила ее. Пожалуйста, пощупайте: от талии вверх один бок у меня очень острый. Так меня отполировали. Но я очень быстро кружилась и, когда Рози взвизгнула, была уже в другом углу комнаты, за Персом и его партнершей. Поэтому никто и не заметил, что я виновница происшествия. Остальное вы знаете.

Жига запротоколировал все до последнего слова черными буквами-точечками в своем блокноте.

— Что теперь со мной будет? — тревожно спросила Вики.

— Этого я не знаю. Все решат жители Комнатии.

Вики горько плакала. Альбин распахнул обе свои обложки, чтобы обнять ее. Бедная маленькая яхточка, в каком она отчаянии! Вики прижалась к Альбину и долго всхлипывала, пока тихое, доброе бормотание Альбина не утешило ее.

Жига честно выполнял свои обязанности. Он подлетал к каждому и всем показывал протокол. Тетушке Маришке рассказал все своими словами, потому что старая комодиха читать не умеет. Этелке он тоже не хотел предъявлять свой блокнот — Жига знал, что всезнайка-библиотекарша непременно станет исправлять его орфографические ошибки. Но Этелка настаивала на том, чтобы Жига показал ей протокол, пришлось уступить. И она сразу же придралась к нему: почему имя Вики он пишет неправильно? Вместо четырех точек двумя обозначает. От Этелки Жига направился к Беле Свечке, которого все это дело не очень-то интересовало. Бела попросил Жигу немедленно слетать к Ханне и сказать ей, что он, Бела, хочет на ней жениться. Они сыграют такую роскошную свадьбу! Ханна увидит, каким ярким пламенем он будет пылать, — так еще никто никогда не пылал. Все будут поражены, а он укутает Ханну многоцветным воском. Восковая фата до земли в сто раз красивее, чем кружевная у Рози, тем более что след так и останется на кружеве. Жига отложил все свои дела и полетел к Ханне, чтобы передать весточку.

К сожалению, муха не обладает твердым характером. И Жигу подкупили. Бела угостил его зеленым восковым пирожным, и вот Жига уже сообщает Ханне о том, что Бела делает ей предложение.

Ханна разглядывала маленький зеленый листок, очень мило украшавший ее белоснежную фарфоровую юбочку, и размышляла.

— Милый Жига, — помолчав немного, заговорила она тоненьким приятным голоском, — будьте любезны, передайте, пожалуйста, Беле Свечке мой привет. Я благодарна ему за предложение. Каждой девушке приятно, когда ей делают предложение. К сожалению, я не могу выйти за него замуж, потому что люблю другого.

Жига от волнения зажужжал:

— Кого, барышня Ханна? Кто этот счастливец?

Ханна поправила вплетенную в волосы голубую ленту, застенчиво опустила ресницы и ответила, что этого она сказать не может, это тайна.

Жига еще немного покрутился возле нее: а вдруг все-таки ему удастся узнать тайну Ханны? Девушки так легко выбалтывают свои секреты. Жигу постигали в жизни разочарования, но на сей раз интуиция его не обманула.

— Если вы все равно летите в ту сторону, господин Жига, — пролепетала Ханна, — скажите Дюле, чтобы он навестил меня, когда у него найдется время…

Белая кожа Ханны была пронизана тонкими синими жилками. Девушка-пепельница казалась смущенной, она понимала, что муха узнала слишком много.

Жига и в самом деле обо всем догадался. Одного он не мог понять: что нашла красивая Ханна Херенди в Дюле? Такое прелестное, хрупкое, утонченное создание — и какой-то жалкий свечной огарок!

Жига не был зловредной мухой. Он передал Беле привет Ханны, но и немножко посплетничал о том, за кого она собирается выходить замуж. Бела сперва покраснел от гнева, потом позеленел, затем пожелтел и долго, очень долго таким оставался.

А Жига полетел к Дюле. Тому скоро надоел вздор, который Жига молол о двух беззаветно любящих сердцах, он вежливо, но решительно попросил его не совать нос в чужие дела.

— И будьте любезны, отнесите Ханне этот пакетик.

Он вложил в лапки почтальона маленький восковой шарик.

— Посылок я не ношу, — ответил Жига с чувством собственного достоинства, хотя его разбирало отчаянное любопытство: что может находиться в восковом шарике? — Я передаю только вести.

Он пожужжал, поворчал, но так как по существу был доброй, сердечной мухой, все же передал Ханне посылочку. Долго сидел он на столе, наблюдая, не откроет ли Ханна посылку. Но Ханна положила восковой шарик в розовые колени и не притрагивалась к нему до тех пор, пока Жига не отлетел на порядочное расстояние. И даже когда Жига наконец убрался, чтобы проинформировать всех о чистосердечном признании Вики, Ханна продолжала поглаживать розовый шарик, не решаясь распечатать посылку. Ее холодное фарфоровое сердце согрелось от радости.

"А что будет с Вики? — думала Шарика. — Ей, наверное, здорово влетит! Так же, как Габи, когда она долго гуляет, а потом получает от мамы трепку".

Папа вдруг прервал сказку.

— Доченька, знаешь, к нам сегодня придут гости. Я пойду переодену рубашку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В тот день произошло много необычного, но самым невероятным было то, что Габи осталась дома. Она, правда, порывалась уйти. На какие только хитрости не пускалась! Но все безуспешно.

Мама вдруг вспомнила, что забыла купить взбитые сливки, — и Габи тут как тут: она готова мчаться в кондитерскую за взбитыми сливками.

— Лучше иди помойся, — резко ответила ей мама.

Габи сделала еще одну попытку. Она сказала маме, что отдала чинить портфель и теперь его надо взять из ремонта.

Портфель Габи попал в мастерскую, потому что еще на рождество у него оторвалась ручка. Шарика тогда лежала в больнице, а когда вернулась, часто слышала, как мама говорила:

— Сколько раз тебе повторять, Габи: отнеси портфель в мастерскую! С рождества ходишь с оторванной ручкой.

Начались летние каникулы, когда Габи, наконец, выбрала время и отдала портфель в ремонт, и вот теперь ей срочно потребовалось забрать его из мастерской.

Мама опять прикрикнула на нее:

— Никуда ты не пойдешь!

Габи скорчила кислую мину. Несколько раз она подбегала к окну: а вдруг мимо промчится банда "Шесть с половиной"? Она тогда крикнет им, что у нее, к сожалению, неотложные дела и она не может к ним присоединиться. Но банда, как видно, сегодня избрала другие маршруты, и сколько Габи ни подбегала к окну, никого из своих друзей она не увидела.

Мама дала Шарике белое платье. Это было самое красивое платье Шарики, до сих пор она лишь дважды надевала его, оба раза — когда ее везли на консультацию к профессору. Сначала она испугалась белого платья, подумала, что ее снова повезут к профессору, но потом вспомнила: ведь сегодня ждут гостей!

А день как начался необычно, так и продолжался: тетушка Марго в три часа не спрятала в футляр свою флейту, а осталась у них помогать маме на кухне. Позднее, когда она зашла в комнату, Шарика подозвала ее к себе. Папа в это время вышел в другую комнату за чистой рубашкой.

— Тетя Марго, — шепнула она, — сегодня будут гости.

— Знаю, моя звездочка.

— Тетя Марго, надо сказать маме, чтобы позвали того дядю.

— Какого дядю?

— Ну, дядю Густи.

— Густи Бубу? — Тетушка Марго не могла скрыть изумления.

Мгновение спустя ласковая улыбка вновь засветилась на ее лице, и, немного подумав, она сказала Шарике, что, как представится подходящий случай, она обязательно сделает это, а сейчас у нее просто нет времени известить его. И тут же спросила Шарику, рассказывала ли она маме или папе о том, что к ней приходил Густи.

Шари отрицательно потрясла головой.

— Ну и ладно, — кивнула тетушка Марго. — И не обязательно говорить им об этом. Они его не знают, могут еще рассердиться, — объяснила она.

Этого Шарика не понимала: Густи так прекрасно играет на скрипке, почему его посещение нужно держать в секрете? Потому что родители с ним не знакомы? Вот как раз удобный случай познакомиться. Но поскольку она по природе своей не была болтливой, то быстро согласилась с тем, что не станет рассказывать маме или папе о Густи Бубе. Если тетушка Марго так считает, она никогда ни слова не скажет родителям о Густи.

И все-таки жалко, что сегодня днем его не будет среди гостей…

После нескольких фраз мамы, сказанных повышенным тоном и закончившихся шлепком, Габи тоже надела свежевыглаженное голубое платье и, кипя от злости, влезла в маленькие босоножки с бантиками.

Последнее восклицание мамы прозвучало так:

— А твои волосы!

Габи отправилась в ванную комнату. Когда она вернулась, ее лохматые, короткие мальчишеские волосы были влажными и гладко прижатыми к голове.

— Теперь хорошо? — упрямо надув губы, спросила она маму.

С мокрыми волосами, приглаженными щеткой, Габи выглядела очень забавно. Казалось, будто она лысая.

Мама схватила расческу и быстро взбила ей волосы. Удивительно, какая мама ловкая: всего несколько плавных движений — и получилась красивая, волнистая прическа.

Габи подбежала к зеркалу и скорчила гримасу.

— Фу, безобразно! Правда? — обратилась она к Шарике. — Мама сделала из меня настоящую обезьяну. Красные босоножки с бантами! — Она с отвращением уставилась на свои ноги. — И это голубое платье! Сбеситься можно! У него цвет, как у мороженого в вафельном стаканчике.

Шарика, правда, никогда еще не видела голубого мороженого, но спорить с Габи не стала. Она сказала:

— Ты очень красивая, Габика.

— Я? — возмутилась Габи. — Чистая обезьяна! Осталось только бант на шею повязать.

Габи нетерпеливо топталась в комнате. Затем села и принялась дергать босоножки на ногах.

— Зверски неудобно! Бантики жмут. Как ты думаешь, мама здорово заведется, если я их срежу? — спросила она у Шарики.

— Не знаю, — пожала плечами Шарика.

— Ну конечно, я так и знала! И что ты вообще знаешь!

Перерыв всю шкатулку для рукоделия, она вытащила из нее большие ножницы. Что скажет бедная Хермина? Какой беспорядок учинили в ее лавке!

Габи прислушивалась, не идет ли из кухни мама. Но все было тихо, и она быстро отхватила ножницами банты от босоножек. Ножницы и два маленьких бантика бросила в шкатулку.

Шарика хотела попросить у Габи бантики, но потом вспомнила, что они не подходят к ее высоким белым ботинкам. Впрочем, ведь и белые ботинки все равно прикрыты пледом…

Габи с удовлетворением разглядывала босоножки. На месте бантов теперь выступили кожаные бугорки, как бывает на пальто, когда с него срежут пуговицы.

— Теперь хоть какой-то вид имеют, — Габи указала себе на ноги.

Она снова подошла к зеркалу и внимательно обследовала свое голубое платье. Но как она ни ломала себе голову, тут ничем нельзя было помочь.

Покачиваясь на негнущихся ногах, она встала перед Шарикой и пренебрежительно спросила:

— Умеешь хранить тайну?

Шарика покраснела от радости. Какое счастье — ведь Габи сейчас поделится с ней тайной. У них будет общая тайна! Она кивнула, а Габи продолжала:

— Знаешь, я прикончу тетю Вильму.

— Прикончишь? — Шарика знала, что Габи сильная, решительная и отчаянная.

— Прикончу, — подтвердила Габи. — Мерзкая старушенция!

Габи попыталась скорчить мину, похожую на выражение лица Шумака-младшего, которое появлялось, когда тот кричал: "Ребяаата, за мнооооой!" Она даже глаза сощурила, чтобы больше походить на мальчишку.

А ведь…

А ведь она не забыла чудесные воскресные дни, проведенные у тети Вильмы. И как прыгала на диване, как пружины скрипели и трещали, но тетя Вильма ни слова ей не говорила; мама тотчас бы согнала ее. Габи вспомнила, как ей не хотелось по вечерам уходить домой.

— Тетя Вильма, — спросила она однажды, — у тебя нет детей?

— Нет, Габика. Какую ерунду ты спрашиваешь! Если бы у меня были дети, ты бы уже давно их знала.

— Бывают взрослые дети, которые могут уехать в другой город. Наша бабушка до прошлого года жила в Сентеше, а потом умерла.

— Никаких детей у меня нет. — Тетя Вильма встала из-за большого круглого стола, на котором складывала одну на другую тетради, обернутые в синюю бумагу, подошла к Габи и обняла ее. — Ты мой ребенок, — шепнула она ей.

Габи прижалась к пей.

— Когда-нибудь я переселюсь к тебе, хорошо?

Тетя Вильма ничего не ответила, только поцеловала ее…

Габи продолжала прыгать по дивану. Она думала о том, что когда переселится к тете Вильме, то спать будет на этом диване, все равно ведь тетя стелит себе на тахте в углу комнаты. Но потом она вспомнила, как хорошо играть дома с папой на большой тахте; и когда мама, пригладив ей щеткой волосы, приподнимает обеими руками ее голову и говорит: "Какая у меня красивая дочка", Габи бывает счастлива; да и нытья Шарики ей бы недоставало — "Габика, завяжи мне ботинки", "Габика, не так туго!", "Габика, дай носовой платок!". Вообще-то эта маленькая глупышка совсем не плохая, она не виновата, что почти на пять лет моложе Габи и очень многих вещей пока не понимает.

Да, со времени болезни Шарики произошли большие изменения. Раньше столько всего принадлежало Габи — игрушки, в воскресенье широкая тахта по утрам, днем — тетя Вильма. А теперь…

Габи все более отчетливо ощущала увеличивающееся сходство с Шумаком-младшим. Она и голосу своему придала мальчишескую твердость, когда спросила у Шарики:

— Ты нюхала тетю Вильму?

— Да. Я нюхаю всех, кто наклоняется ко мне и целует меня.

"Странный запах у тети Вильмы", — думала Шарика.

Как-то мама разбирала вещи и нашла ветхую коробку из-под туфель, в которой лежали старые фотографии. Она принесла показать ее Шарике и сказала, что на фотографиях бабушка и дедушка в молодости и еще всякие родственники, которых Шарика никогда не видела ни в молодости, ни в старости. Когда она открыла крышку коробки, в нос ей ударил такой же запах, какой исходил от тети Вильмы, когда та целовала ее. Тетя Вильма их родственница, она младшая сестра бабушки. Значит, тетя Вильма пахнет родственниками.

С тех пор как Шарика заболела, тетя Вильма всегда ей что-нибудь приносила. Еще в дверях она говорила:

"Шарика, у меня для тебя сюрприз! Я тебе кое-что принесла!"

Этот сюрприз никогда нельзя было есть, в большинстве случаев и названия у него не было; у тети Вильмы было огромное множество старых вещей, и запасы их были поистине неисчерпаемы. Однажды сюрпризом оказалось что-то маленькое, фарфоровое, с дырочками на крышке. Шарика долго играла этой вещичкой, просовывала в нее пальцы, пока она не упала на пол и не разбилась. В другой раз тетя принесла бутылку, но это была не настоящая бутылка, куда можно наливать воду. Она была очень крепко закупорена, а внутри ее колыхалось маленькое суденышко, сложенное из тонких палочек. Последний раз тетя Вильма подарила ей круглую коробку, сплетенную из соломы. У коробки не было крышки, но все-таки она была очень красивая, вся выстланная изнутри блестящим голубым шелком. Пока тетушка Марго не убрала ее, Шарика все гладила ладонью приятный, прохладный, скользящий шелк.

— Жаль убивать тетю Вильму, — заявила Шарика.

— Не жаль. Она старая и толстая, как бегемот.

— Мне она всегда приносит подарки.

— Тебе да. А мне говорит: "Ай-ай-ай, Габи, ай-ай-ай!" Так вот, больше она этого говорить не будет.

— Знаешь что, — предложила Шарика, — я отдам тебе сюрприз, который она сегодня принесет. Даже если он будет очень красивым.

— Не надо.

Шарика подумала, что Габи, быть может, и не сумеет навредить тете Вильме.

— А как ты хочешь ее прикончить? — спросила она.

— Я уже придумала, — с важностью ответила Габи. — У тети Вильмы сахарная болезнь. Это значит, что ей нельзя есть сахар, потому что, если она съест сахар, то умрет. Кофе ока пьет с сахарином. Так называется лекарство, которое она носит с собой в сумке и кладет в кофе вместо сахара. Вот и все! — Габи бросила торжествующий взгляд на Шарику.

Шарика, ничего не понимая, таращилась на нее.

— Не понимаешь? Я незаметно брошу ей в кофе кусок сахару.

Весь день Шари следила за Габи.

Первой прибыла тетя Вильма. Она принесла с собой родственный запах и сюрприз. На сей раз сюрприз был прекрасным: длинная узкая лента, сотканная из больших цветных бус. Шириной с ладонь Шарики, но зато длиной больше ее разведенных в стороны рук. Бусинки блестели и перекатывались, когда Шарика дотрагивалась до них пальцем. Играть этой лентой было очень интересно, но сейчас у Шарики не было на нее времени. Она наблюдала за Габи.

Тетя Вильма поцеловала Габи, которая даже дышать перестала в эту минуту.

— Если я узнаю, что ты хорошо себя ведешь, Габи, в следующий раз и ты получишь сюрприз, — сказала ей тетя Вильма.

Габи скорчила гримасу. Мама тотчас прикрикнула на нее. Потом обратилась к тете Вильме:

— Господи, сколько она мне забот доставляет!

— Ну, хорошо, хорошо, родная, оставим это, — папа жестом остановил маму, которая произнесла эту фразу явно в качестве вступления.

Тетя Вильма села в кресло у стола, целиком заполнив его своим объемистым телом. Маленькие пухлые руки ее что-то искали в огромной сумке.

— Ой, не оставила ли я дома? — испуганно воскликнула тетя и принялась выкладывать на стол содержимое сумки — один предмет интереснее другого: вышитый пустой футляр для очков — очки она держала в потертом коричневом кожаном футляре, который сейчас защелкнула, нацепив на нос очки. Она вынула из сумки маленькую круглую белую коробочку, затем цветную побольше, еще одну плоскую потрепанную, потом длинную узкую бутылочку, потрясла ее, перевернула вверх дном и убедилась, что она пустая. Это была хорошенькая узенькая бутылочка, и Шарика надеялась получить ее от тети Вильмы, но тетя положила бутылку обратно в сумку вместе с коробочками, ключами, носовыми платками, когда нашла то, что искала: блестящую жестяную коробочку с сахарином. — Мой сахарин! — радостно вскричала она. Подняла коробку, потрясла и, успокоившись, сунула ее обратно.

Теперь внимание ее переключилось на Габи, которая катала по полу маленький красный автомобиль. Вместе с игрушкой она попыталась укрыться у себя в комнате и для этого подкатила машину к дверям холла, затем дальше, но тут ее настиг голос тети Вильмы:

— Какой у тебя табель, Габика?

— Спасибо, хорошо, — ответила Габи, сидя на корточках возле машины.

— Что с тобой, Габика? Я спрашиваю, какой у тебя табель?

— Да, да, — кивнула Габи. — Мне показалось, что вы спросили, как я поживаю. Спасибо, хорошо. Ничего особенного не случилось.

Тетя Вильма встревоженно смотрела на девочку: что это, уж не оглохла ли она внезапно?

— Что ты говоришь, Габика?

— Ничего особенного не случилось. Вы, конечно, хотели спросить, какие новости. Я и говорю: ничего особенного, так что, пожалуйста, не спрашивайте.

К счастью для Габи, мама вышла в кухню сварить кофе и позвала с собой папу, чтобы он вставил баллончик в сифон, — производство газированной воды было папиной обязанностью.

Тетя Вильма покачала головой и после долгой паузы сказала:

— Даже не понимаю, когда ты успела так измениться. Шарика славная, хорошая девочка, а сестра у нее такая скверная!

Лицо Габи залила краска. Она хотела было что-то сказать, но тут в глаза ей бросилась стоявшая на столе сахарница, и она промолчала.

Вскоре прибыли дядя Фери, тетя Юци с Золи и малышкой.

Мама поставила на стол горячие сандвичи и блюдо с печеньем, папа налил вина дяде Фери, себе и тете Юци, тетя Вильма заявила, что в вине есть сахар, а в печенье и подавно. На печенье она долго и с нежностью глядела, затем тяжело вздохнула и решительно отказалась от него. Мама положила Шарике сандвичей и печенья, но девочке было не до еды. Она радовалась гостям. Они ходили, оживленно разговаривая, папа шутил, дядя Фери раскатисто смеялся, тетя Юци все время порхала от одного ребенка к другому, от Золи, который в первые же пять минут высыпал из коробок на пол все содержимое настольных игр, к малышке, которая, как только ее поставили на пол, притопала к Шарике и уцепилась за ее плед. Больше всего радости Шарике доставила малышка.

Тетя Юци и дядя Фери поцеловали Шарику. Они спросили у нее, как она себя чувствует, чем занимается, хорошо ли кушает, ведь послушной девочке полагается хорошо кушать. Шарика в ответ утвердительно кивала. Она не любила, когда ее расспрашивали, но знала, что вопросы у взрослых рано или поздно иссякнут. Ее оставят в покое, отойдут и начнут разговаривать, шутить, ходить по комнатам. Наблюдать за этим Шарике очень нравилось.

Малышка дернула ее плед и пролепетала:

— Абарадата. — Засмеялась и продолжала: — Блиубабооо.

— Телекету. Шошомеу, — ответила Шарика.

Малышка громко рассмеялась.

— Миудата, бабобиу.

Шарика погладила короткие волосёнки ребенка.

— Караморо шеушоль, мио мяу кис-кис-кис.

— Кис-кис, — согласилась малышка и потянула к себе ленту с бусами — подарок тети Вильмы. — Кис-кис, — восхитилась она и принялась тыкать маленькими пальчиками в бусы.

— Кис-кис, — прошептала ей на ухо Шарика. Она притронулась щекой к шелковистым волосам малютки и прижала ее к себе.

— Чего ты возишься с этой балдой? — остановилась возле нее Габи. — Дурочка! — презрительно сказала она. — Даже разговаривать не умеет!

— Нет, умеет, — запротестовала Шарика. — Просто ты не понимаешь. Иди сюда, малышка, поиграем с лентой.

Малютка сунула кончик ленты тети Вильмы в рот.

Габи наскучило наблюдать за ними, и она повернулась к Золи, который сидел на корточках над разбросанными настольными играми и пытался выстроить в боевые шеренги маленьких цветных солдатиков.

— Ты слыхал о банде "Шесть с половиной"? — опустилась с ним рядом на корточки Габи.

Золи повернул к ней круглую, розовую, как у поросенка, мордашку.

— Я член этой банды, — продолжала Габи. — Наша банда самая классная во всей Буде. Как раз сейчас она захватывает одну новую неизвестную землю. К сожалению, без меня. Мне пришлось остаться дома, потому что пришли гости. Вы пришли.

Золи сочувственно кивнул.

— Ты никогда не слыхал о нашей банде? — расспрашивала его Габи. — И о том, что у нас есть сторожевая собака? А о том, что мы иногда живем в пещере?

Тетя Юци, как с неба свалившись, неожиданно оказалась рядом с ними. Она энергично вытерла Золи нос, и Золика заревел. Ревел он не очень убедительно, просто в знак протеста против вытирания носа вообще. Как только тетя Юци отошла от них, Золи тотчас замолчал.

Габи сделала глубокий вдох, будто собиралась нырнуть в воду.

— Мы открыли один остров, ясно тебе? Вышли на берег, чтобы бросать камешки, и вдруг услышали стоны. "Ох, ох… умираю…" — стонал кто-то. Посмотрели направо, посмотрели налево и вдруг видим: лежит на берегу одноглазый пират. "Что с тобой, пират?" — спросил Шумак-младший — он уже совсем взрослый. "Умираю, умираю, — говорит пират, — и унесу свою тайну в могилу". Мы тогда его окружили, напоили, вытерли ему лоб, а пират открыл нам, что есть один остров сокровищ, там под каштаном он зарыл награбленные на кораблях сокровища. Сокровища принадлежат светловолосой девушке, а ее держат в плену. На том же острове, в замке. Пират вытащил из-за пазухи карту, отдал ее Шумаку-младшему и умер. Шумак-младший приказал нам отыскать этот остров…

Золика вдруг снова заревел. И в ту же минуту рядом выросла тетя Юци.

— Что с тобой, сынок? — склонилась она над Золи.

— Кубик закатился, — ревел тот.

— Не беда, сынок, — успокоила его тетя Юци. — Найдете вместе с Габикой.

Габи подождала, пока тетя Юци отвернется, и ущипнула Золику за руку.

— Дурак, — шепнула она, — не знает даже, что такое остров сокровищ! Балда!

Не обращая внимания на громкий рев Золики, она встала и спокойно подошла к папе, который что-то объяснял дяде Фери. Папа заканчивал фразу:

— …фазовый сдвиг турбогенераторов влияет на его КПД. Что случилось, Габика?

— Ничего, — пожала плечами Габи и придвинулась поближе к стулу отца. — Просто ты очень интересно рассказываешь.

Папа недоверчиво посмотрел на Габи. Он только теперь услышал: Золи ревет что есть мочи и малышка плачет, вероятно из братской солидарности с Золи. Шарика испуганно поглаживает ее по головке, не понимая, что с ней случилось. Тетя Юци бегает от одного ребенка к другому.

Строгий взгляд мамы искал Габи.

— Ты у меня дождешься! — прошипела она из-за стула тети Вильмы.

Папа ничего не сказал, но отвернулся от Габи.

Габи чуть не расплакалась вместе с малышкой и Золи. Но сдержалась. Она вообще редко плакала. Кто плачет, того жалеют. Кто плачет, тот прав. Она плохая девочка, ей нельзя плакать, она не бывает права. И не надо. Ей ничего от них не надо. Пусть со своей Шарикой нянчатся. Ну, вот, мама уже подскочила к ней и лижет-облизывает. И папа вечно хватает ее на руки и раскачивает, словно грудного младенца. Еще хорошо, что сейчас он так увлеченно говорит на своем тарабарском языке, так занят беседой с дядей Фери, что ему не до плаксивого маленького лягушонка.

Мама вышла в кухню, и Габи почувствовала, что все в ней напряглось до предела.

Папа что-то рисовал дяде Фери на бумажной салфетке, тетя Вильма не умолкая рассказывала тете Юци о серебряных ложках, тетя Юци порхала то к малышке, то к Золи, но обязательно снова возвращалась к тете Вильме, Золи нашел свой кубик и перестал орать. Никто не обращал внимания на Габи. Она осторожно подкралась к комоду — никто даже не заметил. По крайней мере, ей так казалось. Габи бросила взгляд на дверь, не идет ли мама, потом быстро выхватила из сахарницы кусок сахара и зажала его в руке.

Мама еще не внесла кофе, поэтому Габи стояла и ждала, уставившись на тетю Вильму. Та продолжала весело болтать.

Наконец появилась мама с подносом. На нем стояла большая блестящая кофеварка и кофейные чашечки с розами. Дядя Фери понюхал воздух и заявил:

— Какой божественный аромат!

Интересно, сколько бы раз ни приходили гости, когда мама вносит кофе, всегда находится такой дядя Фери, который говорит: "Ах, какой запах!" Понять этих взрослых невозможно! Кофе всегда пахнет одинаково — у него запах кофе. Какого черта всегда повторять одно и то же? Впрочем, кофе вонючий. Невыносимо вонючий.

На лице мамы появилась улыбка, соответствующая моменту и божественному аромату, она поставила поднос на комод и начала разливать кофе в чашки. Габи знала, что первая чашка предназначается тете Вильме. Мама поставит ее перед ней со словами: "Сахар я не положила…"

Мама, держа в руках фарфоровый кувшинчик, в который стёк из кофеварки кофе, взглянула поверх чашки в розочках на Габи.

— А ты? — спросила она. — Почему ты не играешь с детьми?

Габи почувствовала, как струна, натянутая в ней от макушки до самых пяток, задрожала.

— Сейчас, — ответила она.

— Не сейчас, а сию же минуту, — резко прикрикнула на нее мама.

Габи шевельнулась. Если она пойдет к этим дурачкам, весь план провалится. И никогда уже она не сможет отравить тетю Вильму сахаром. Вообще-то кусок уже начал таять у нее в руке.

Мама налила в чашку кофе.

— Я отнесу кофе тете Вильме, — вежливо предложила Габи.

Мама с удивлением взглянула на нее. Обычно Габи трижды приходилось повторять, чтобы она потушила свет или закрыла дверь, а теперь вдруг сама вызывается помочь. Мама кивнула и налила вторую чашку.

Габи схватила чашку за ручку, поставила на блюдечко — она видела, как это делала мама, — и молниеносно опустила в чашку сахар.

И понесла кофе тете Вильме.

Кресло тети Вильмы стояло на расстоянии протянутой руки от кресла Шарики. Когда Габи дошла до тети Вильмы, она почувствовала, как что-то скользкое ударилось о ее ногу. От неожиданности она резко остановилась, чашка покачнулась на блюдечке. Но Габи удержала ее. Кофе не вылился. Сотканная из блестящих бусинок лента, подарок тети Вильмы, обернулась вокруг ноги Габи. Она взглянула на Шарику и проворчала: "Дура!" — а потом очень осторожно поставила чашку перед, тетей Вильмой.

— Сахар я не положила, — улыбнулась тете Вильме мама, протягивая следующую чашку тете Юци.

"Ты-то не положила!" — подумала Габи, ни на мгновения не спуская глаз с тети Вильмы.

Пухлые ручки тети Вильмы снова исчезли в сумке. Она рылась в ней, словно искала сокровища, пока наконец с торжеством не вытащила круглую маленькую жестяную коробочку.

В этот момент Шари отчаянно завизжала:

— Хочу кофе! Хочу кофе тети Вильмы!

— Что с тобой, Шарика? — изумилась тетя Вильма.

Все уставились на Шарику. Тихая, спокойная девочка отчаянно кричала и требовала кофе.

— Я тебе дам кофе, — успокаивала ее мама и налила немного кофе в пустую чашку.

— Хочу кофе тети Вильмы! — орала Шарика во всю мочь.

— Но, Шарика, в чем дело? Ты жалеешь мне кофе? — поражение спросила тетя Вильма.

Мама протянула Шарике кофе на дне чашки. Девочка оттолкнула чашку и кричала все громче:

— Дай мне кофе тети Вильмы, тети Вильмы!

Папа подбежал к Шарике, хотел ее погладить. Шарика оттолкнула и его руку.

— Бедняжка, — покачала головой тетя Юци. — Не удивительно, что у нее слабые нервы…

Тетя Вильма от изумления едва могла слово вымолвить.

— Дай ей мой кофе, — велела она маме. — Только не забудь положить в него сахар.

"Не понимаю, что случилось с девочкой, право, не понимаю", — размышляла она про себя.

Мама положила три куска сахару в чашку и отдала ее Шарике. Та жадно схватила и быстро глотнула. Затем, широко раскрыв рот, влила весь кофе себе в горло так, чтобы не чувствовать его вкуса: такой гадости она еще в жизни никогда не пила!

Позднее, когда все забыли историю с кофе и страсти улеглись, Габи, напустив на себя кроткий вид, стала перед Шарикой на колени. Постояв так немного, присела на пятки и, сузив глаза, сказала:

— Я тебе это припомню!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Шари не очень волновало то, что ее везут к профессору на консультацию. Везут так везут, ничего страшного в этом нет. С тех пор как Шарику выписали из больницы, ее дважды возили к профессору. Главное, что больно он ей не делает. У этого доктора нет острых иголок, и в больнице он никогда не колол Шарику, всегда только улыбался, гладил по голове, подходя к ее постели, а потом махал на прощанье рукой. И на консультациях все происходило таким же образом. Разница заключалась лишь в том, что доктор давал ей ментоловую конфетку, которую надо было съесть. Первый раз Шарика думала, что она от этого выздоровеет, что это лекарство, но на следующий раз мама сказала:

— Ах, какой он милый, этот господин профессор!

И Шарика тотчас поняла, что это вовсе не лекарство, а просто угощение.

Всю кашу, вероятно, заварила Трескучка. Потому что явилась она в необычное время. Не утром, как всегда, а к вечеру, когда мама с папой уже были дома, а Габи спустилась за сигаретами для родителей в табачную лавочку.

Как только Трескучка пришла, они сразу отправились с мамой и папой в другую комнату. Шарика прислушивалась, но ей мало что удалось расслышать. Взрослые обменивались друг с другом какими-то непонятными словами. Все же из разговора она уловила, что родители решили посоветоваться с самым главным доктором, не стоит ли показать Шарику другому врачу, который вылечил бы ее от грусти и замкнутости.

Шарика знала, что Трескучка неправа, утверждая, будто Шарика грустная, но ей показалось странным, что есть такой доктор, который может вылечить плохое настроение. Интересно, а как же он его лечит? Строит гримасы, чтобы рассмешить грустных детей? Или надевает на голову цветной колпак? Кабинет у него, наверное, не белый, как у других врачей, и халата белого он не носит, и, вероятно, на нем навешаны всякие забавные штучки. Может, он даже язык пациентам показывает…

В день обследования у профессора ни мама, ни папа не пошли на работу. Габи тоже не разрешили пойти в бассейн, и за это она наградила Шарику враждебным взглядом. Тетушка Марго прибыла в обычное время и сразу же скрылась за дверью кухни, где принялась готовить завтрак. А мама в это время купала и одевала Шарику.

Габи пускалась на все ухищрения, чтобы ее не замечали.

— Габи, дай тальк! — крикнула из детской мама находившейся в другой комнате старшей дочке.

Габи в этот момент старалась забиться в щель между комодом и стеной. Она зажмурилась, надеясь, что и родители подумают, будто ее вообще нет на белом свете. Так она сидела до тех пор, пока папа укоризненно не сказал:

— Габи, ты не слышишь, что мама тебя о чем-то просит?

Ступая так, словно каждый шаг причинял ей невыразимые страдания, Габи поплелась в ванную комнату, вынула тальк из ящичка шкафа.

Мама взяла тальк и тут же попросила узнать у тетушки Марго, готов ли завтрак.

— А какао мне дадут? — потерлась щекой о мамино лицо Шарика.

— Скажи тетушке Марго, чтобы сварила Шарике какао, — велела мама.

Габи медленно вышла из комнаты в холл и там в щели паркета заметила булавку. Присев возле нее на корточки, Габи попыталась ногтями ее выковырять. И это ей почти удалось, когда вновь раздался мамин голос:

— Габи, я тебя, кажется, о чем-то просила!

Уму непостижимо! Откуда мама знает, что Габи еще не ходила в кухню? Правда, дверь в комнату открыта и Габи заметила булавку в холле возле дверей, но она совсем неслышно приступила к операции по ее вытаскиванию. Мама порой способна на удивительные вещи. Например, она видит сквозь стены. По вечерам, когда мама хочет, чтобы Габи погасила свет, она стучит ей в стену. Если Габи не тушит свет, мама тогда уже сердито барабанит. Сколько раз Габи пыталась разгадать эту тайну. Зажигала маленькую лампочку в своей комнате, шла в спальню родителей и очень тщательно исследовала стену, которая отделяет ее комнатку от маминой. Ни полоски, ни лучика света не проникало. Странно. И все-таки мама всегда знает, горит у нее свет или нет.

Габи засунула булавку обратно в щель между паркетом и вышла к тетушке Марго.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовалась Габи.

Тетушка Марго нарезала к завтраку хлеб. Нож застыл у нее в руке.

— Что ты натворила, Габи? Разбила что-нибудь?

— Ничего я не разбила. Я ни к чему не притрагивалась. Почему вы это спрашиваете?

— Больно уж ты вежливая.

"Ну и ну! Теперь плохо, что я вежливая. Не стоит с ним и связываться!"

Габи пожала плечами и спросила:

— Завтрак готов?

— Да, — кивнула тетушка Марго и разложила в хлебнице тонко нарезанные ломтики хлеба.

— А какао вы сегодня не варили к завтраку? — И Габи подошла к газовой плитке, чтобы самой в этом удостовериться.

— Все просили чаю, чаю с лимоном, так сказала твоя мама.

Габи удовлетворенно улыбнулась тетушке Марго.

— Так я им и передам. — И побежала в комнату.

Бледное личико Шарики раскраснелось от умывания и от удовольствия, что папа, взяв ее на руки, раскачивает, словно на качелях.

— Оп! — восклицал папа.

Шарика смеялась и пыталась дотянуться до одной из железных роз люстры.

— Оп! — воскликнул снова папа. Он нарочно подносил Шарику близко к люстре, но так, чтобы она не могла дотронуться до железной розы.

Габи, сжав тонкие губы, стояла в дверях и смотрела на железную розу. Она думала, что притащит как-нибудь из кухни табуретку, поставит на нее скамеечку и дотянется до железной розы. А может, и отломает ее от люстры, как срезала кожаные бантики с красных босоножек, за что, правда, она получила от мамы такую оплеуху, что у нее даже через час в ушах гудело.

Папа еще раз качнул Шарику, затем посадил ее на диван и потянулся было к Габи, чтобы и ее покачать, но тут в комнату вошла мама в легкой летней блузке и спросила у Габи:

— Завтрак готов?

Голос у мамы был раздраженным, как всегда, когда она куда-то спешила.

— Готов, — кивнула Габи и выскользнула в кухню.

К ее счастью, о какао все забыли. Даже Шарика вспомнила о нем, лишь когда дядя профессор положил ее на свой диванчик и принялся вертеть. Затем он повернул озабоченное лицо к родителям, которые стояли рядышком, опустив головы, словно напроказили и теперь ждут, каким будет наказание.

— Не понимаю, — сказал он им, — девочка уже должна была начать ходить. Учительница гимнастики занимается с ней регулярно?

— Каждый день, — ответила мама.

— Да, тут что-то не так.

Он вынул из кармана ментоловую конфетку и протянул Шарике. Она чинно взяла ее и проглотила целиком, не разгрызая, чтобы не ощущать вкуса. Мама быстро и ловко одела ее, а папа сел с профессором к письменному столу, и они начали тихонько переговариваться. Шарика мало что поняла, но была уверена, что беседуют они о том же, о чем говорили с Трескучкой. Затем дядя доктор встал из-за стола и пересел на диван рядом с Шарикой. Придвинул смешную, лысую, круглую голову совсем близко и начал расспрашивать Шарику:

— Как ты себя чувствуешь, девочка?

Шарика внимательно поглядела на блестящую круглую голову доктора и задумалась. Она знала, что на этот вопрос полагается ответить: "Благодарю вас, хорошо". Но так как родители всегда говорили о профессоре с большим уважением, она решила не торопиться с ответом. Как она себя чувствует? Ни хорошо, ни плохо… Никак себя не чувствует. А что нужно ответить, если ты никак себя не чувствуешь?

— Не знаю, — сказала Шарика.

— У тебя что-нибудь болит? — И дядя доктор снова сунул руку в карман.

Шарика с тревогой следила за ним: вдруг придется глотать еще одну ментоловую конфетку?

— Ты не любишь разговаривать? — спросил профессор. — Ты часто грустишь? У тебя плохое настроение?

И он так посмотрел на Шарику, что настроение у нее действительно упало.

Бедный дядя профессор! У него такие печальные карие глаза навыкате. Шарика повернула голову к родителям и еще больше огорчилась. Папа с мамой неподвижно стояли рядышком чуть поодаль, зябко поеживаясь и втянув голову в шею, словно под проливным дождём.

Профессор отошел от Шарики к родителям.

— В самом деле стоит показать девочку психологу, — сказал он им.

"Ага, — подумала Шари, — наверное, это врач, который лечит плохое настроение". Она взглянула на профессора и представила, что было бы, если бы он нацепил цветной бумажный колпак на свою блестящую, отсвечивающую лысину и высунул ее родителям язык.

И как только она это представила, она громко и весело расхохоталась.

Трое взрослых с изумлением обернулись к ней.

— Чему ты смеешься, моя ласточка? — спросила мама.

— Просто так, — ответила Шарика, заливаясь таким счастливым детским смехом, что дядя профессор сложил руки на груди и заявил:

— Мне кажется, у этой девочки ничего серьезного нет.

Затем все трое уселись за стол и как будто совершенно забыли о Шарике.

Ну и хорошо, что ее оставили в покое. Девочку очень занимала мысль о предстоящей свадьбе Густи Бубы.

Никто не знал, что однажды утром Густи Буба снова приходил к ней. Вернее, тетушка Марго знала. Зато Шарика понятия не имела о том, что произошло на площади Кирай накануне второго визита Густи.

Это был совершенно исключительный случай. Тетушка Марго встретилась с Густи Бубой. Конечно, исключительным было не то, что тетушка Марго встретилась с Густи, потому что тетушка Марго столько раз в жизни встречалась с Густи, что частенько даже вовсе не смотрела в его сторону, если у нее не было настроения лицезреть его. Итак, необычным было не это, а то, что тетушка Марго сидела на скамейке на площади Кирай. Площадь Кирай от дома тетушки Марго отделяла узкая мостовая, однако, когда тетушке хотелось подышать воздухом, она считала не очень удобным просто сесть на скамейку. Нет, она выносила табурет, ставила его у подъезда и усаживалась рядом с Шафар. Но на сей раз она не захотела выносить табурет, не пожелала и беседовать с дворничихой. Тетушка жаждала светской жизни и поэтому уселась на скамью на площади Кирай.

Она просидела там полчаса, но никаких особых происшествий за это время не произошло. Разве что Лаци Фекете с кем-то подрался и ему набили физиономию. Но Лаци Фекете каждый день получал взбучки на площади Кирай. Это было не ново. Когда драка прекратилась, появился Густи Буба. Он приближался с другой стороны. Величественно вышагивая с сигарой во рту, он направился прямо к тетушке Марго. Тетушка Марго перевела взгляд на соседнюю скамью, на которой играли в карты, чтобы — не дай бог! — этот негодник Густи не подумал, что ей очень любопытно, зачем он пожаловал сюда со своей раскрасневшейся физиономией.

Густи первый заговорил с ней:

— Та девочка выздоровела?

Тетушка Марго оторвала строгий взгляд от соседней скамьи.

— Нет, Густи, у тебя не все дома, — сказала она ему. — Та девочка серьезно больна, и выздороветь ей не так просто.

Густи кивнул с умным видом, словно и впрямь понимал в медицине и был абсолютно согласен с тетушкой Марго.

— Но через месяц она поправится, — уверенно произнес он.

Тетушка лишь вздохнула и махнула рукой, а потом спросила:

— Что ты надумал, Густи?

— Я женюсь.

— Уж не на Шарике ли ты надумал жениться? — рассмеялась тетушка.

— Нет, — ответил Густи и затянулся сигарой. — Я женюсь на Панни Лакатош. В будущем месяце свадьба.

— Ты женишься на Панни Лакатош? — Тетушка Марго кипела негодованием. — Да ведь ты только из яйца вылупился!

— В прошлом месяце мне исполнилось восемнадцать, — не без гордости заметил Густи. — А в понедельник я купил телевизор!

Тетушка Марго пожала плечами. Чего спорить с этим Густи? С ним и в семилетнем возрасте нельзя было справиться. Повиснет, бывало, на перилах третьего этажа, бедняжка тетушка Шафар кричит-надрывается, а ему хоть бы хны, как висел, так и висит, да еще ухмыляется.

— И я хотел, — продолжал Густи, — пригласить эту девочку на свадьбу.

— Да ты спятил! — Тетушка Марго так растерялась, что не знала, какие доводы привести. Что Шарика не может ходить? Что маленькую девочку нельзя таскать на подобные сборища? Что родители Шарики голову оторвут тетушке Марго, стоит ей лишь заикнуться об этом?

Тетушка Марго все вздыхала и охала, а когда собралась выложить Густи по порядку все доводы, по которым его идею невозможно осуществить, Густи уже отошел от нее и, стоя возле картежников, кричал:

— Да не десяткой треф, олух ты этакий, не десяткой!

Тетушка Марго послала ему вслед презрительный взгляд.

На другой день утром, едва за учительницей гимнастики захлопнулась дверь, заявился Густи. Тетушка Марго чуть не упала от потрясения. Она была свято убеждена, что принесли счет за газ, и, когда позвонили, сразу же протянула в дверь причитающиеся триста форинтов. Густи, ухмыляясь во весь рот, поблагодарил ее, а тетушка Марго поспешно отдернула руку и сунула деньги в карман передника.

— Ты чего? — уставилась она на Густи.

— Хочу немножко поиграть этой славной девочке.

И Густи, слегка отодвинув тетушку Марго в сторонку, вошел в квартиру.

Топая ногами, она грузно двинулась вслед за ним.

Когда Густи вошел к Шарике, она даже вскрикнула от радости. Тетушка Марго остолбенела от изумления при виде того, как эта крошка обнимала Густи за шею и, счастливая, радостно лепетала:

— Ой, здравствуйте, ой, как хорошо, что вы пришли!.. Как я ждала вас, дядя Густи… Я знала, что вы снова придете… Ой, и скрипка здесь!..

Радость Шарики была безгранична.

А Густи!.. Тетушка Марго глазам своим не верила. Густи извлек из кармана черного пиджака белейший носовой платок, вытер им скрипку, хотя она и так блестела, а потом положил ее себе под подбородок.

Тетушка Марго опустилась в кресло. "С ума сойти! — раздумывала она. — Густи с дворничихой Шафар едва здоровается, с тех пор как стал первой скрипкой. Чаевые, правда, щедро дает, но, если Шафар заговорит с ним, редко когда ответит. А тут даже скрипку обтер. Чтобы блестела. Чтобы Шарике больше радости доставить. Как это понять?"

А потом тетушка Марго только качала головой справа налево, как белый медведь в зоопарке, когда ему очень жарко. Но жарко ей не было, это она от музыки таяла, потому что какой бы он ни был, этот Густи, но на скрипке он играть умеет. И очень хорошо это делает.

Густи опустил смычок.

— Еще, дядя Густи! Еще, милый дядя Густи! — умоляла Шарика.

И Густи снова играл.

Тетушка Марго, правда, вспомнила, что целый килограмм шпината дожидается на кухонном столе, пока его почистят, однако не могла себя заставить подняться, уйти в кухню и не слушать больше музыку. А Шарика, когда Густи опускал смычок, снова и снова просила:

— Еще сыграйте, еще…

Прозвонили полдень, когда Густи опять вынул белый носовой платок, отер им вспотевший лоб.

— Девчушка, — сказал Густи Шарике и, хотя его никто не приглашал, уселся рядом с ней на тахту. — Девчушка, — повторил он, — я женюсь, беру в жены Панни Лакатош… Словом, у нас будет красивая свадьба. Приходите, сами увидите, даже ваше бледное личико раскраснеется от веселья…

Голос Густи был какой-то странный — будто он держал на ладони крохотную божью коровку и уговаривал ее взлететь. Вместо изумленной Шарики необычно тихо и ласково Густи ответила тетушка Марго.

— Густи, сынок, — выдохнула она, — я ведь говорила, что у тебя не все дома…

Густи словно и не слышал ее, он продолжал обращаться к Шарике:

— Мы пригласим мою тетю Шару и попросим ее сварить куриный бульон. Это будет такой замечательный, крепкий бульон, что вы непременно поправитесь, отведав его. Три оркестра обещали играть на моей свадьбе. Пусть все знают, что Густи Буба женится!

— Я приду, — захлопала в ладоши Шарика. — Обязательно приду! Тетя Марго, пожалуйста, устройте, чтобы я могла прийти.

Шарика так запрыгала в кресле, что тетушка Марго не удивилась бы, если бы девочка вдруг вскочила на ноги.

— Но, звездочка моя, — заикаясь, бормотала тетушка, — что скажут твои родители?

— Милая тетушка Марго, золотая тетушка Марго, пожалуйста, придумайте что-нибудь! Я так хочу пойти на свадьбу Густи!

В ее взгляде было столько мольбы, что тетушка твердо решила: будь что будет, но она повезет Шарику на свадьбу Густи.

Потом Густи звонко поцеловал Шарику в макушку и, низко кланяясь, пятясь, вышел из комнаты. Тетушка Марго закрыла за Густи дверь, а Шарика все продолжала хлопать в ладоши и повторять:

— Мы пой-дем на свадь-бу дя-ди Гус-ти! Мы пой-дем на свадь-бу дя-ди Гус-ти!

И вот сейчас, в тот момент, когда она представила, как дядя Густи будет играть на скрипке на собственной свадьбе, профессор неожиданно обратился к ней и спросил:

— Скажи, Шарика, ты любишь эту тетю, учительницу гимнастики?

— Ой, дядя доктор, я терпеть не могу Трескучку! — ответила Шарика, а потом испуганно покосилась на маму — не сердится ли она за то, что Шарика назвала учительницу Трескучкой? Но, кажется, мама ни капельки не сердилась.

— Тогда будешь заниматься гимнастикой с другой тетей, — заявил профессор. — С очень симпатичной тетей.

Шари усердно закивала головой. Потом они очень церемонно прощались. Мама еще раз поблагодарила дядю профессора, Шарика не поняла, за что, и папа его благодарил, а ей пришлось второй раз повторить "Всего хорошего, до свидания", потому что мама нашла, что первый раз Шарика произнесла это слишком тихо. Бесконечное прощание закончилось тем, что дядя профессор вынул из кармана вторую ментоловую конфетку и сунул Шарике в рот. Но Шарику это не очень огорчило: главное, что Трескучку она больше не увидит!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Габи во весь дух бежала к лестнице. Уже несколько дней она не встречалась с бандой "Шесть с половиной" — сначала из-за гостей и потом из-за этого гадкого лягушонка не могла уйти из дому. Просто ужас! Сколько всяких событий, вероятно, произошло за это время! Ребята наверняка окончательно прибрали к рукам новую территорию с черешнями. А может, они уже стали бандой "Пять с половиной"? От этой мысли у Габи даже дыхание перехватило. Она успокоилась лишь тогда, когда добралась до лестницы и подняла голову вверх. Монокль приветствовал ее дружелюбным лаем, Браксаторис замахала красной вязаной кофточкой, Баран ухмылялся — значит, ничего страшного не случилось…

Перепрыгивая через две ступеньки, Габи взбежала по щербатой лестнице. Она взлетела наверх с такой быстротой, что Шумак-младший одобрительно сказал ей:

— Привет! И куда это ты запропастилась?

— Семейные дела, — ответила Габи.

— Ясно, — понимающе кивнул Шумак-младший. Кто-кто, а он-то знал, что значат семейные дела. У него есть сестренка, которую порой приходится провожать в разные немыслимые места. Например, на уроки музыки. Через Цепной мост в самый центр города, в огромный дом, этажей в семь, где имеется целых два лифта. Впрочем, если бы не эти лифты, Шумаку-младшему приходилось бы дожидаться сестренку, сидя на стуле с высокой спинкой в комнате учительницы музыки и слушая бренчанье на рояле. А так он сдает Эмеке тете Линде, вежливо кланяется — манеры у Шумака-младшего самые изысканные во всем районе — и мгновенно испаряется, прежде чем тетя Линда успевает угостить его своими маленькими печеньицами, которые она хранит в потрясающе красивой жестяной коробке. Шумак-младший мчится прямо к дворничихе, потому что, если предоставляется такая возможность, он всегда предпочитает законные пути.

Итак, он сбегает по лестнице и просит у дворничихи ключи от лифта. Она отдает оба ключа, но сначала сообщает ему, что ее любимая актриса Жужа Кацер; снимал ли когда-нибудь отец Шумака-младшего, Шумак-старший, в своих фильмах Жужу Кацер? Если нет, то он обязательно должен снять. В ответ Шумак-младший кивает головой. Он понятия не имеет, снималась ли у папы Жужа Кацер. И вообще, кто такая эта Жужа Кацер? А, все равно! Шумак-младший терпеть не может кино, а в особенности папины фильмы.

Шумак-младший забирает ключи, обещает дворничихе обязательно замолвить отцу словечко относительно Жужи Кацер и начинает носиться от одного лифта к другому. Он поднимает и опускает людей, а если никого нет, катается сам. Час спустя дворничиха — очень любезная женщина — окликает его, Шумак-младший отдает ей ключи и звонит в дверь учительницы, чтобы забрать Эмеке. Тетя Линда появляется в дверях, выпускает Эмеке, и дети отправляются домой.

Эту часть их прогулки Шумак-младший терпеть не может, потому что Эмеке останавливается возле каждой дурацкой витрины, а ему надо мчаться домой: вдруг удастся придумать еще что-нибудь забавное с бандой? Поскорее бы встретиться с остальными ребятами на верху лестницы. Катанье на лифте тоже теряет отчасти свою прелесть, потому что удовольствие не с кем разделить, он там катается один.

Семейные дела — сплошное расстройство. Шумак-младший понимающе кивал, сидя на верхней ступеньке лестницы. Уж кто-кто, а он-то знает, что такое семейные дела, ему ведь приходится присутствовать на премьерах Шумака-старшего. Самое ужасное во всем этом, что его заставляют надевать синий костюм. Возмутительно, что мальчишке нужно почему-то напяливать на себя темно-синий костюм! И вдобавок, когда он предстает перед Шуманом-старшим в темно-синем костюме, тот с восторгом восклицает: "Прекрасно, сынок! Ты выглядишь как маленький лорд!" Черт бы побрал этого маленького лорда! Шумак-младший не знает, кто такой маленький лорд, но если этот тип надевает темно-синий костюм по собственной воле, то наверняка он законченный идиот.

И вот в день премьеры в костюме "маленького лорда" он с родителями отправляется в кино, где их проводят в ложу, и начинается показ фильма. Шумак-младший фильм не смотрит. Все равно в зале темно, никто за ним не следит. Он пробирается в глубь ложи, опускается на пол возле стены на корточки и сидит там, пока не найдет таракана. До сих пор во всех кинотеатрах, во всех ложах тараканы обязательно попадались.

Незадолго до окончания фильма Шумак-старший выходит из ложи и потом кланяется перед занавесом. Все аплодируют, а Шумак-старший кланяется и кланяется. Этот момент для Шумака-младшего самый мучительный. Когда папа стоит у занавеса, мама подталкивает сына к краю ложи и велит хлопать в ладоши.

Перед занавесом Шумак-старший кажется совсем иным, чем обычно. Ведь Шумак-старший все еще легко перепрыгивает через забор, и, когда оба Шумака устраивают состязания в беге, побеждает всегда старший. А перед занавесом он раскачивается, как жердь, глупо, словно клоун, кланяется — в такие минуты Шумак-младший охотно согласился бы поменяться судьбой с каким-нибудь сиротой.

А когда они выходят из ложи, его тянут то к одному, то к другому: "Поклонись, как полагается, представься, как следует…", "Ты не помнишь тетю — в прошлом году ты облил ее малиновым сиропом…", "Ведь ты хорошо учишься, правда?..", "Вместе с этим дядей мы отдыхали…", "Ой, как ты вырос, какой умный мальчик!..", "Вылитый отец, вылитая мать…", "Вот интересно, он ни на кого из родителей не похож…" Но и это в конце концов кончается.

На другой день счастливый Шумак-младший восседает на верхней ступеньке лестницы, поджидая остальных.

Габи, еле переведя дух после бега, спросила:

— Пойдем на территорию?

— Какую территорию? — удивленно взглянул на нее Шумак-младший.

— Какую территорию? — эхом откликнулся тонкий голосок Браксаторис.

Птенчик, который писал пьесу на бумажных салфетках, поднял голову — разумеется, сначала он дописал фразу "Входит король с пышной свитой" и даже две точки поставил — и спросил:

— Что за территория?

— Ну, там, где черешня, — ответила Габи и густо покраснела. Почему они не понимают, о чем она говорит?

— А, это у черта на куличках? — протянул Шумак-младший. — Не интересно!

— Не интересно, — пропищала Браксаторис.

Габи пожала плечами и села рядом с Рамоной. Она тотчас заметила, что на Рамоне новые желтые длинные гольфы с маленькими симпатичными кисточками по бокам. Габи вообще это мало интересовало, но Рамоне все так шло, что Габи с завистью уставилась на нее. Конечно, больше всего она завидовала имени Рамоны. Вообще-то Рамону звали Мари Ковач. Рамоной ее назвал как-то Птенчик, который в то время сочинял пьесу об одной герцогине по имени Рамона. Птенчик прочел им пьесу: Рамона влюбилась в пастуха, но мама не разрешила ей выйти за него замуж, и тогда Рамона утопилась. Эта трагедия потрясла их. Когда Птенчик прочел последнюю фразу, Браксаторис расплакалась. А фраза звучала так: "Я не умею плавать, пусть поглотят меня морские волны!"

Мальчик при всех тогда заявил, что герцогиня, по его мнению, должна быть такой, как Мари Ковач.

"Рамона", — улыбнулся он ей, и больше никто не называл девочку иначе.

Браксаторис продолжала реветь. Тогда Шумак-младший взял ее за руку и увел. Они слышали, как он ей сказал:

"Пойди за кустики. Я послежу, чтобы никто не увидел".

"И ты не смотри", — плакала Браксаторис. "И я не буду. Я повернусь спиной. И даже глаза зажмурю".

Когда они вернулись, Браксаторис уже смеялась. "Рамона! — ликовала она. — У тебя самое красивое имя".

"Почему это? — возразила Габи. — Габи тоже неплохое имя. Так и мальчиков называют, и девочек".

Рамона очень радовалась своему новому имени. И Птенчик был доволен. В конце концов, это он придумал Рамону, а писателю всегда приятно признание. С того дня Габи стала еще больше завидовать Рамоне.

— У меня новые гольфы, — сообщила Рамона Габи.

— Ага, — ответила Габи.

— Правда, симпатичные?

Габи сидела, уставившись на поросшую плющом стену каменной лестницы.

— Кисточки можно развязать, — продолжала Рамона, она никак не могла оставить в покое свои новые гольфы лишь потому, что Птенчик совершенно не обращал на нее внимания и все строчил и строчил. Чуть раньше он попросил карту у Браксаторис, положил ее на колени и соорудил себе нечто вроде маленького столика. А теперь исписывал третью бумажную салфетку.

Габи перевела взгляд с плюща на желтые гольфы. Потом протянула руку к крохотной кисточке и с силой рванула ее. Легкий треск — и кисточка в руке Габи.

— Дура! — закричала Рамона и ударила Габи по руке.

Габи тотчас дала сдачи, маленьким крепким кулаком угодив Рамоне по голове. Та заплакала, сердито замахала обеими руками и съездила Габи по физиономии. Теперь заревела Габи. Обе девочки, сидя рядом на лестнице, ревели в три ручья.

— Девчонки, — прикрикнул на них Шумак-младший, — вы что, сбесились?

— Моя кисточка, — плакала Рамона, поглядывая на Птенчика.

— Мой нос, она сломала мне нос! — ревела Габи и швырнула Рамоне маленькую кисточку.

— Ты гадкая девчонка! — визжала Рамона.

— А ты обезьяна! — Габи даже язык высунула.

— Девчонки! — Шумак-младший заорал так, что даже покраснел от натуги. — Девчонки, прекратите немедленно!

Браксаторис с благоговением взирала на Шумака-младшего. Он ей казался таким сильным и мужественным.

Баран гоготал, Монокль взволнованно метался между ними и лаял — Монокль всегда не находил себе места, когда Рамона плакала, — а Птенчик как ни в чем не бывало, склонившись над бумажными салфетками, строчил строку за строкой. Рамона тут же решила, что никогда не выйдет замуж за писателя. Вот ведь сейчас ее оскорбили, а Птенчик и внимания не обратил. Пьеса интересует его гораздо больше.

Теперь Рамона только всхлипывала, Габи тоже всхлипнула разок-другой — а то еще подумают, будто права Рамона, потому что она дольше ревет. Когда страсти утихли, Шумак-младший выступил с новым планом: они займутся радио.

— Великое дело! — выпятил губы Баран. — Я в любой момент могу принести свой транзистор.

— И у меня есть, — заявила Рамона.

А Габи, не желая от нее отставать, сказала, что и она получила такой же в подарок ко дню рождения. Это было неправдой, так как транзистор подарили Шарике.

— Дураки, — авторитетно заявил Шумак-младший. — Кто собирается слушать радио?

Стоя на верхней ступеньке лестницы, прислонясь к увитой плющом стене, он разъяснил свой план: у него есть друг, совсем взрослый мальчик, гимназист, комната у него вся уставлена радиоаппаратурой, и он нажимает кнопки, крутит ручки и может разговаривать с самыми разными людьми, живущими в очень дальних странах. Однажды ему пожелали спокойной ночи с американского судна, а было тогда одиннадцать часов утра; он даже с такими странами разговаривает, где никогда не бывает зимы. Словом, чертовски интересно, его приятель живет здесь неподалеку, рядом с кондитерской, и почему бы им не пойти к нему? Все обрадовались плану, за исключением Птенчика. Он хотел прочитать им свою новую пьесу, но его предложение отклонили. Громче всех протестовала Рамона.

"Все они, девочки, такие", — уныло подумал Птенчик, сложил свои бумажные салфетки и сунул их в карман. Карту для автомобилистов, которую Птенчик использовал в качестве письменного стола, Браксаторис снова положила в плетеную сумку, перебросила через руку маленькую красную вязаную кофточку, и они двинулись в путь. Впереди Шумак-младший, за ним остальные. Монокль то отставал, то забегал вперед.

У кондитерской все приостановились.

Шумак-младший, заметив, что губы у Браксаторис начали кривиться, сказал ей:

— Хорошо, я куплю тебе мороженое.

Кроме Шумака-младшего, ни у кого денег не было. Да и у него немного, ровно столько, чтобы купить Браксаторис вафельный стаканчик мороженого. Браксаторис со счастливым лицом выскользнула из кондитерской.

— Вкусно? — спросила Габи.

— Вкусно, — кивнула Браксаторис.

— А красное какое, малиновое? — спросила Рамона.

— Малиновое, — ответила Браксаторис.

— Сладкое? — поинтересовался Птенчик.

— Ага, — сказала Браксаторис.

— Шоколадного не было? Лучше всего шоколадное, — заявил Баран.

— Шоколадного не было, — подтвердила Браксаторис и преспокойно продолжала лизать мороженое.

Шумак-младший свернул в следующее парадное. Все остальные за ним. На втором этаже Шумак-младший нажал кнопку звонка.

— Добрый день, — вежливо поклонился он женщине в халате. — Я хотел бы видеть Белу, он дома?

— Здравствуй, сынок, — просияла в улыбке женщина в халате. — Бела у себя в комнате. Входи, — пригласила она Шумака-младшего, который продолжал стоять у порога.

— Я привел своих друзей, — заявил Шумак-младший, — вы позволите им тоже войти?

— Ну конечно, конечно, — заворковала женщина. — Как поживает твой папа?

— Благодарю вас, хорошо. — И Шумак-младший вошел в переднюю. Баран, который понятия не имел, что такое хорошие манеры, ввалился вслед за ним, отпихнув Рамону, затем вошел Птенчик и потом Габи. Женщина с легкой тревогой в голосе спросила:

— У тебя столько друзей?

— Это еще не все, — ответил Шумак-младший.

Браксаторис вошла с мороженым, она была так им поглощена, что даже забыла поздороваться, а потом вбежал в переднюю Монокль, тявкнув два раза в знак приветствия.

— И собака с вами? — всплеснула руками женщина.

— Собака тоже мой друг, — ответил Шумак-младший.

— Собаку я отведу в кухню, — предложила хозяйка. — Пошли, собачка, я дам тебе вкусную косточку, — попыталась спасти положение женщина в халате.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — остановил ее Шумак-младший. — Монокль всегда остается с нами, кроме того, он все равно не ест костей. Монокль любит только салями.

Шумак-младший считал, что все самые строгие правила хорошего тона им соблюдены. Он любезно побеседовал с мамой Белы, теперь можно переходить к самой сути: к самому Беле.

Браксаторис, никогда не встречавшая мальчика умнее, сильнее, увереннее Шумака-младшего, с удивлением заметила, что рядом с Белой он как-то потерялся. Это так поразило ее, что она забыла о мороженом, которое стало таять и потекло ей на платье.

Дети выстроились полукругом возле Белы.

А Бела даже не обернулся, когда отворилась дверь его комнаты, окнами выходящей во двор; он сидел у своих аппаратов, наушники на голове, а лицо такое внимательное — сразу ясно, что он к чему-то прислушивается.

Бела был серьезным взрослым мальчиком. Браксаторис долго не могла отвести глаз от его лица. Короткие черные волоски под носом Белы позволяли думать, что иногда он уже бреется. На большом мясистом носу красовались очки, и от этого его лицо становилось еще серьезнее. Шумак-младший встал рядом с ним и каким-то странным, умоляющим голосом — такого Браксаторис никогда у него не слышала — замурлыкал:

— Привет, Бела! Мы пришли заниматься радио. Ты позволишь мне покрутить ручки? А дашь мне наушники? А ты с морским судном будешь разговаривать?

Бела не отвечал, его внимательные глаза смотрели прямо перед собой, но ничего не видели.

Баран, который никогда не мог стоять спокойно, потянулся к одному из бесчисленных проводов. Бела, даже не удостоив его взглядом, хлопнул Барана по руке.

Габи некоторое время смирно стояла, но скоро ей наскучило, и она толкнула Рамону. Птенчик заметил это и, так как не был сейчас занят писанием пьесы, не очень галантно дернул Габи за короткие волосы. Габи завопила, Шумак-младший ловко, словно заправский фокусник, вытолкнул ее в переднюю. Габи уткнулась в вешалку, на которой висело толстое черное пальто. Какое-то время она стояла, прижавшись к нему, затем соскользнула на пол. Пальто свисало ей на плечи, она сидела под ним и пальцем ковыряла коричневый ковровый линолеум. Ей удалось выковырять из-под него свалявшиеся клубочки пыли. Она запихнула их обратно под линолеум.

"Уйду и брошу здесь этих дураков. Все они дураки! Шумак-младший носится с этим радио, а что в нем такого? Ничего. Сидит себе очкарик с двумя телефонными трубками на ушах и ничего не делает. Скучища страшенная!"

Из кухни вышла мама Белы. В нос Габи ударил запах картошки с паприкой. Ой, какую вкусную картошку с паприкой варит обычно тетушка Марго!

— А почему ты тут? — остановилась перед Габи мама Белы.

Габи разглядывала халат тети. Когда-то он был, вероятно, розовым.

— Ты как сюда попала? — спросил халат откуда-то с потолка.

Габи подняла голову. Пришлось ее совсем откинуть назад, чтобы увидеть лицо тети.

— Просто вышла, — ответила она.

— Ты не хочешь к ним вернуться?

— Нет.

— Вы поссорились?

Габи вновь задумалась о халате: а может, он и не был никогда розовым.

— Любишь черешню?

— Люблю.

— Пойдем, девочка, я угощу тебя черешней.

Габи поднялась и последовала за тетей в кухню. В дверях она застыла на месте. Ну и кухня! В жизни она еще не видала подобного беспорядка. На столе горы грязной посуды, из одного ящика буфета свисает кусок красной клетчатой скатерти, словно язык Монокля в сильную жару. Тетя усадила ее на табуретку, убрав оттуда передник. Локтем она слегка отодвинула гору посуды и высыпала перед Габи на уголок стола пригоршню черешни.

— Ешь, девочка, — любезно угощала она.

Откровенно говоря, в первую минуту Габи пришла в восторг от кухни и, если бы тетя в тот момент предложила ей стать ее дочкой и переселиться в кухню, где такой беспорядок, она тотчас бы согласилась. Тетя наверняка никогда не стала бы говорить, как мама: "Убери свои вещи". И не ворчала бы на нее, как тетушка Марго: "И где это ты так извозила свое платье!" И папа у нее не лучше! Все кладет всегда на место и очень сердится, если не находит свои вещи там, куда положил. И чуть что — сразу к Габи обращается: "Габи, где маленькие ножницы?" А если Габи их где-нибудь находит, укоризненно качает головой: "Разве я не говорил тебе, Габи, что все нужно класть на место?"

Габи проглотила первую ягоду. Бог знает почему, но черешня не была такой вкусной, какой бывает хорошая черешня. Когда она проглотила третью ягоду, то совершенно отчетливо поняла, что черешня пахнет картошкой с паприкой. А картошка с паприкой хороша лишь сама по себе, без черешни.

В следующий момент девочка заметила, что стол, на который тетя насыпала черешню, грязный. Она съела еще три ягоды, выплюнула косточки в блюдо, где плавали остатки увядшего салата, и поблагодарила хозяйку. Черешни ей больше не хотелось.

Женщина в халате кивнула, сгребла оставшиеся ягоды и бросила их в ту миску, из которой прежде достала.

— Ну, тогда пошли, — сказала она и погладила Габи по волосам.

— Куда? — Габи встала с табуретки, ощупывая сзади свои брюки. Табуретка, очевидно, была мокрой, когда она на нее села.

— В маленькую комнату, к Беле, — улыбнулась ей женщина.

— Не пойду.

— Брось глупить, — подтолкнула ее женщина.

Одну ладонь Габи прижала к штанам. Не хватало еще, чтобы ребята заметили мокрое пятно. Что они подумают?

Женщина открыла дверь, и Габи волей-неволей пришлось войти в комнату. Никто не обратил на нее внимания; затаив дыхание, все следили за Белой. Габи придвинулась к Рамоне и шепнула ей на ухо:

— А меня черешней угостили.

— Тсс, — прошептала в ответ Рамона. — Бела выходит на связь с венгерским судном. Сейчас он настроился на их радиоволну.

Габи ни слова из этого не поняла.

Баран держал какой-то провод, но теперь Бела и не думал драться; Браксаторис, взобравшись на стул, стояла на коленях, мороженого у нее уже не было, маленькую красную вязаную кофточку она прижимала к платью, стараясь прикрыть безобразное розовое пятно от мороженого, а Птенчик шептал, ни к кому не обращаясь:

— Как драматично!

Монокль, вероятно, осознал всю серьезность момента: он молча наблюдал за всеми из угла, короткие кривые лапы его дрожали от напряжения.

Габи, правда, не поняла, над чем они тут колдуют, но сообразила, что сейчас лучше помолчать и никого не трогать.

А Бела все повторял в маленькую коробку, которую держал у рта, — тетя Вильма держала в таких коробочках свои лекарства:

— Алло, говорит эл эф дробь ноль два, перехожу на прием… Алло, говорит эл эф дробь ноль два, перехожу на прием…

— Слышите? — спросил Шумак-младший и торжествующе обвел всех глазами, словно загадочные эти слова превозносили до небес самого вожака шайки "Шесть с половиной". Однако вопрос Шумака-младшего не произвел должного впечатления. Браксаторис даже головы не повернула. Она так уставилась на Белу, что рот у нее раскрылся и на нижней губе появилась капелька слюны. Все глядели на Белу, даже Монокль.

— Эл эф дробь ноль два, говорит эл эф дробь ноль два…

Шумак вновь победно оглядел всех и, сгорая от нетерпения, навалился на радиостолик Белы.

Браксаторис еще крепче прижала к себе маленькую красную вязаную кофточку. Когда после обеда она убегала из дому, бабушка велела ей:

"На улице прохладно, возьми с собой кофточку".

Браксаторис терпеть не могла кофточек, пусть хоть зуб на зуб не попадает от холода, все равно не наденет, разве что кто насильно на нее натянет. И сейчас она не хотела брать с собой кофту и начала хныкать.

"Ну, что же, — сказала бабушка, — значит, ты никуда не пойдешь".

Браксаторис сразу же прекратила хныканье, повесила на руку кофточку, подтянула вечно сползающие носки и засеменила к лестнице.

Бела стоически продолжал:

— Алло, говорит эл эф дробь ноль два, алло, говорит эл эф дробь ноль два…

Воодушевление Шумака-младшего как будто поубавилось. Птенчик принялся задумчиво ковырять в носу, Габи села на пол, что Рамона нашла весьма разумным и, не мешкая, опустилась с нею рядом.

Первой выскользнула из двери Браксаторис, затем Габи, минуту спустя вышла Рамона с Моноклем. В длинной передней висело черное пальто, матери Белы нигде не было. Габи, правда, подумала, что следует попрощаться, но у нее не было никакой охоты идти в грязную кухню к тете в розовом халате.

Они постояли немного на улице у подъезда, Браксаторис косилась на кондитерскую — и совершенно напрасно, так как никого, кто мог бы купить ей мороженое, здесь не было. Она еще потопталась возле двух девочек, подождала вместе с ними мальчишек, потом, не сказав ни слова, направилась домой.

Монокль забежал в подворотню, полаял там и с унылой мордой вернулся.

— Ну, идешь? — спросила Рамона у Габи.

И прежде чем Габи что-либо ответила, умчалась, Монокль вслед за ней.

Габи побила носком ботинка стену возле подъезда, а когда большой кусок штукатурки отскочил и рассыпался на тротуаре, она повернулась и тоже поплелась домой.

Габи терпеть не могла никаких семейных дел. А к воскресным утрам она питала отвращение с тех пор, как они с папой перестали устраивать состязания по борьбе на тахте, но в особенности с того дня, как Шарике купили коляску.

И Габи знала, и все знали, что мама была против коляски для Шарики, но в один прекрасный день папа все же взял и купил ее. Когда посыльный из магазина принес коляску и поставил посреди комнаты, а папа одним рывком сорвал с нее коричневую оберточную бумагу, мама расплакалась и побежала в ванную комнату. Шарика сидела молча, испуганными синими глазами разглядывала коляску: сиденье из искусственной кожи, странные большие колеса, которые нужно крутить руками, если хочешь кататься сама, блестящую палку за спинкой, которой можно толкать коляску. Она смотрела и не произносила ни слова.

— Давай, Шарика, попробуем, — обратился к ней папа, но почему-то не подошел к ее креслу, не взял ее на руки и не усадил в коляску. Вместо этого он направился к окну, выглянул на улицу и заговорил таким странным сдавленным голосом, которого Габи у папы еще никогда не слышала. — Будет дождь, — сказал он.

Габи бросилась к окну и тоже выглянула. На улице смеркалось, но небо было ясное: ни единого перистого облачка.

— Дождя не будет, — заявила Габи. — И туч нет.

Плечи папы дрогнули. Он высоко держал голову, задрав ее к небу, но в небо не смотрел. Если бы Габи не знала, что папа большой и сильный, она подумала бы, что он держит так голову, чтобы сдержать слезы. Она еще никогда не видела, чтобы папа плакал. Не было у него слез и сейчас…

— Папа, — проговорила Габи за его спиной, — посади меня в коляску. Только на минуточку, — добавила она умоляющим тоном.

Это просто так сорвалось у нее с языка. Случайно. Она не думала об этом серьезно. Все теперь только для Шарики. Габи даже в коляску не может сесть. Сейчас папа закричит на нее…

Но папа не закричал. Совсем напротив! Он схватил Габи, расцеловал в обе щеки и одним махом посадил в коляску.

— Родная! — крикнул он в ванную. — Иди к нам, Дёрди! Мы придумали чудесную игру.

И начал толкать коляску с Габи по комнате. Показал, как надо вертеть колеса, если захочется покататься самой.

Мама вышла и остановилась в дверях. Она тоже на стала кричать, что коляска куплена для Шарики, а Габи должна немедленно из нее убираться. Нет. Мама стояла, смотрела, даже подбадривала Габи. Спросила у нее, удобна ли коляска.

— Очень, — рассмеялась Габи. — Классная коляска!

Она собиралась спросить, можно ли ей завтра выкатить коляску на улицу, но в этот момент папа сказал Шарике:

— Видишь, доченька, какая хорошая игра? Теперь попробуй ты. Эти два колеса будут твоими ножками… пока ты не выздоровеешь.

Мама подбежала к Шарике, чтобы взять ее на руки. И Габи тотчас поняла, что ни завтра, ни вообще никогда она не сможет выкатить коляску на улицу. Коляска принадлежит Шарике так же, как маленький транзистор, настольные игры. И сейчас Габи посадили в нее лишь для того, чтобы и Шарике захотелось в ней покататься. Никто ничего не произнес, но Габи вылезла из коляски и, высоко задрав голову, как это недавно, стоя у окна, делал папа, вышла из комнаты.

Мама с папой усадили Шарику в коляску. Возили ее, катали, учили девочку обращаться с колесами, и никто из них не заметил, когда Габи исчезла из комнаты.

Уже второе воскресенье они всей семьей, вчетвером, отправлялись утром на прогулку. Мама настаивала на том, чтобы Габи шла с ними, хотя банда "Шесть с половиной" и по воскресеньям собиралась на лестнице. И какие бы Габи ни приводила отговорки, маму они не интересовали. Габи ничего не оставалось, как идти с ними.

Сегодня утром, например, когда мама велела Габи одеться получше, та заявила, что у нее болит живот.

— Погуляешь — пройдет, — ответила мама, и стало ясно, что больше она обсуждать этот вопрос не желает.

Начали одевать Шарику. Габи, конечно, бегала, носилась по комнатам: мама гоняла ее то за чистыми носками, то за носовым платком. В конце концов мама завязала Шарике белый бант, и та стала похожа на пасхального зайчика. Папа вынес коляску Шарики на улицу, мама взяла девочку на руки, а Габи пришлось тащить вслед за ними мамину сумку и маленький клетчатый плед, которым и в коляске Шарике накрывали ноги.

Они остановились у кондитерской, Габи получила два форинта на мороженое, а Шарике папа вынес вафельный стаканчик. Шарика указала на противоположную сторону улицы и спросила:

— Почему та тетя летом ходит в шляпе?

Габи тоже подумала: "Действительно, зачем носить шляпу, когда жара стоит такая, что и комбинацию можно не надевать?"

— Тетя думает, что в шляпе она красивее, — ответила мама.

Шарика рассмеялась, Габи тоже: даже с этой стороны улицы было видно, что тетя мало чем отличается от огородного пугала.

Мама велела Габи немножко покатать Шарику. Габи не успела удивиться этому предложению, как мама выпустила из рук коляску, уступив ей место.

Габи взглянула на папу, когда дотронулась до холодной металлической палки, с помощью которой двигали коляску. Лишь в одном месте палка сохранила тепло маминых рук. Папа ответил Габи взглядом, который говорил: "Я знаю, вообще-то ты хорошая девочка. Все остальное — недоразумение…"

Габи обеими руками ухватила палку, как это делала мама, и покатила коляску. Металлическая палка блестела, и, когда на нее падал луч солнца, прорвавшись из-за домов или крон деревьев, блеск этот слепил Габи глаза. Она смотрела на палку, на свои руки: кисти были напряжены. Габи не поднимала головы. А когда подняла, было уже поздно.

Первым завопил Баран:

— Габи, привет!

И рысью помчался к Габи, от него не отставал Шумак-младший, который и сейчас не забыл о приличиях и, запыхавшись, кричал:

— Добрый день! Здравствуйте! — А это явно относилось к родителям Габи.

Рамона с Моноклем прибежали одновременно, вскоре подоспела и Браксаторис на своих коротеньких ножках.

Габи так резко отдернула руки от железной палки, словно вдруг обожглась.

— Привет! — кивнул ей Шумак-младший и уставился на Шарику. Потом спросил: — Это твоя сестричка?

Папа так и застыл с приветливой улыбкой, ошеломленная мама прижала к груди маленькую красную сумочку, когда Габи запинающимся от волнения голосом ответила:

— Что ты, это не моя сестра… Что ты!.. Просто девочка из нашего дома.

И Габи, перебежав на другую сторону улицы, свернула за угол и исчезла из виду.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вики получила прощение. Происшествие обсуждали все жители Комнатии. Венцель Железный пыжился на своих трех ногах, требуя во что бы то ни стало назначить какое-нибудь наказание. Карчи Кувшин пытался здравыми доводами убедить упрямый торшер в том, что Вики задела Рози случайно, сама того не желая. Карчи ораторствовал, будучи слегка под хмельком, но с ним согласились, несмотря на это. Итак, в Комнатии воцарился мир. На радостях Ханна показала всем подарок, который получила от Дюлы. Ведь за это время она успела открыть маленькую восковую посылочку и вынула из нее тоненькое, как волосинка, золотое колечко.

А Шарика сидела в своем кресле и грустила.

— Доченька, что с тобой, моя маленькая? — спросил папа, но по лицу его было видно: он прекрасно знает, почему Шарика такая грустная.

Габи…

Когда они вернулись домой с воскресной прогулки, Габи была уже дома. Когда вошла мама, Габи присела на корточки возле комода. Сделала она это напрасно. Мама просто не замечала Габи, словно та была пустым местом. Габи выскользнула из комнаты, потом снова в нее вернулась. И тут ее обидел Перс. Он нарочно подвернул свой угол, чтобы она споткнулась о него. Все произошло именно так, как Перс и замыслил: Габи стукнулась носом об пол. Шарика увидела, что Габи сильно ударилась, но ни капельки этому не обрадовалась.

Свою собственную сестру все-таки жалко…

Днем пришла тетя Вильма. Габи дома не было, после обеда она спросила папу, не отпустит ли он ее погулять. Папа задумчиво посмотрел на Габи — казалось, ответить ему было очень трудно — и медленно произнес:

— Ступай…

Тетя Вильма на этот раз не принесла ничего необычного. Она вообще ничего не принесла.

Трое взрослых удалились в другую комнату, закрыли за собой дверь, оставив Шарику с иллюстрированной книжкой и маленьким транзисторным приемником. Шарика полистала немного книжку с картинками, потом бросила ее на пол.

И рассчитала правильно: мама в мгновение ока оказалась возле нее, подняла книгу и ушла обратно, но дверь за собой не закрыла.

Шарика не все услышала, однако поняла из разговора, что они обсуждают утренние события: как Габи отреклась от нее, крикнув детям, что Шарика ей не сестра.

А вообще-то Габи не так уж плохо с ней обращается. Вот и прошлый раз она попросила у Шарики деньги, которые та сэкономила и хранила под креслом, в коробочке от лекарств. Габи пересчитала деньги и сказала:

— Хватит как раз на плитку шоколада с орехами. Я сбегаю, куплю, и мы поделим пополам… Ладно?

— Ладно.

И Габи разделила шоколад точно пополам. Шарике даже на орех больше досталось.

Тетя Вильма считала, что Габи не такой скверный ребенок, как утверждает мама.

— Ты не умеешь с ней обращаться, Дёрдике, — сказала тетя Вильма. — Ты нетерпелива. Вы оба с ней нетерпеливы. Вы обращаете внимание только на Шарику. Я понимаю, о Шарике сейчас надо больше заботиться, но ведь у вас не один ребенок, а двое…

Тетя Вильма немного помолчала и добавила:

— Да и я все только Шарикой занималась. Сорок лет проработала учительницей, а ума — как у старой гусыни! Совсем соображать перестала. Я будто ослепла!

До Шарики отчетливо доносилось каждое слово тети Вильмы. Тетя Вильма была слегка глуховата на одно ухо и, как все тугоухие люди, говорила громко. Следующую ее фразу Шарика тоже ясно расслышала:

— Отдайте Габи мне! На несколько недель. Или на все лето. Пока она была маленькой, она прекрасно себя чувствовала у меня. И она успокоится, и вы успокоитесь, и все наладится. Да и я, по крайней мере, не одна буду…

Мама что-то пролепетала, Шарика не разобрала ни звука, папа тоже что-то пробормотал, вероятно, дескать, стоит попробовать, и на этом семейный совет, на какое-то время решавший судьбу Габи, закончился.

Прошло несколько дней.

Габи переселилась к тете Вильме. И тетушка Марго теперь суетилась и хлопотала вокруг Шарики, пока родители не возвращались домой с работы. Тогда они шли гулять. С тех пор как купили коляску, каждый день то мама, то папа вывозили Шарику на улицу, а иногда они шли втроем. Когда они гуляли втроем, папа беседовал с мамой, а когда Шарика оставалась вдвоем с мамой, та чаще всего грустила и была чем-то озабочена. И если кто-нибудь заговаривал с ней, мама всегда раздражалась. Однажды маленький мальчик, вероятно ровесник Шарики, подошел к маме, поднял на нее большие черные глаза и сказал:

— Пожалуйста, позвольте мне немного покатать девочку.

Мама сердито прогнала мальчика. Правда, руки у него были очень грязные, а Шарика знала, что мама ненавидит грязь самой лютой ненавистью, но все-таки не следовало его прогонять. Она могла не позволить ему дотронуться грязными руками до коляски, но он хотя бы постоял немного с Шарикой, и она поговорила бы с ним: Шарике очень хотелось узнать, где мальчик сумел так выпачкать себе руки.

Больше всего она любила гулять вдвоем с папой. Папа катил коляску к берегу Дуная, вниз, к набережной, и по дороге много рассказывал о больших пароходах и чайках. Он подкатывал коляску к рыболовам, и они вместе наблюдали, как удят рыбу. Рассказывал папа и о мостах: Шарика не понимала, почему они не обрушиваются, когда по ним проходит трамвай. Иногда их прогулки так затягивались, что мама, открыв дверь, мрачно говорила:

— Я уж думала, вы никогда не вернетесь.

Последние дни мама особенно сильно нервничала. Шарика слышала, как она со вздохом спросила у папы: "Что-то там с моей скверной дочкой?" Но тут папа впервые оказался более неумолимым, чем мама. Он сказал маме, что надо потерпеть, Габи еще какое-то время не должна жить дома. Шарика тоже жалела Габи. Если бы ее отослали из дома, она с утра до вечера плакала бы. Где бы она ни жила. И у тети Вильмы не выдержала бы, даже если бы тетя Вильма постоянно ей что-то дарила.

В тот день, когда Габи сбежала от тети Вильмы домой, Шарика подумала, что она пришла потому, что тоже соскучилась по ним, не вытерпела.

Габи появилась перед сестренкой неожиданно. В первый момент Шарика и не узнала ее. На Габи были надеты не обычные джинсы с разорванным пуловером, а синее в горошек платье. Волосы ее были тщательно причесаны, по бокам приглажены, на ногах красные босоножки с красивыми кожаными бантиками, которые снова заняли свое законное место.

— Габика! — радостно вскрикнула Шарика, узнав сестру. — Габика, милая! — кричала она, протянув к ней руки.

— Привет! — кивнула ей Габи. — Стариков нет дома?

— Нет. Только тетушка Марго. Ты ее видела?

— К счастью, нет.

Шарика не понимала, как же Габи могла войти в квартиру. Звяканья ключей она не слышала, а тетушка Марго в это время готовит на кухне. Если Габи не открыла дверь своим ключом и если не позвонила, то каким же образом она сюда попала? Но Шарика не долго ломала над этим голову. Она давно привыкла к тому, что на этом свете много непонятного. И, решив, что Габи соскучилась по родителям, предложила ей посидеть дома. К вечеру, как обычно, мама и папа придут домой.

— А пока поиграй со мной, Габика! — попросила она.

Габи даже не ответила ей и бросилась в холл. Распахнула дверцу шкафа, торопливо рванула оттуда джинсы. Мгновенно натянула их на себя, запихнув отутюженное платье в горошек в джинсы, взлохматила волосы и двинулась к двери.

— Привет, меня ждет банда, — бросила она Шарике. — Не говори никому, что я заходила домой.

— Разве ты не подождешь маму с папой?

— Нет!

— Ты даже с тетушкой Марго не хочешь поговорить?

— Дура, — ответила Габи и испарилась.

Шари никогда не была ябедой, но теперь она чуть было не рассказала, что Габи приходила домой. Вскоре после того, как Габи натянула джинсы и умчалась, зазвонил телефон. Тетушка Марго как раз вкатывала коляску с Шарикой обратно в комнату из кухни, где они вместе обедали. Тетушка Марго подняла трубку, и Шарика услышала, как она испуганно спросила:

— Габика исчезла?

Потом тетушка Марго усердно закивала головой, из чего Шарика поняла, что Габи вообще-то не исчезла, но что-то тете Вильме показалось очень странным.

Вечером, когда родители пришли домой, Шарика узнала, чему так удивлялась тетя Вильма. Оказалось, она даже папе звонила на работу. Тетя Вильма сказала папе, что Габи добрая, хорошая девочка, она сама предложила пойти на почту и заплатить по счету за телефон, чтобы помочь уставшей тете Вильме; правда, она вернулась домой несколько позже, чем предполагала тетя Вильма, но дело не в этом. Когда она вернулась, платье ее было измято, волосы всклокочены, а лицо грязное и заплаканное. И с тех пор она все плачет, плачет и не говорит, что случилось. Тетя Вильма предложила отвести ее домой, но Габи только пожала плечами, а плакать не перестала.

Вот тогда мама и спросила Шарику, не заходила ли Габи домой.

Как неприятно было говорить, что она не знает!

И снова папа оказался тверже духом. Мама хотела немедленно отправиться за Габи, но папа остановил ее:

— Не беда, Дёрди, если и поплачет немного. Она по нас скучает. Будет больше ценить семью, когда вернется домой.

— Да, но почему она плачет? — тревожно спрашивала мама.

В самом деле, почему Габи плакала?

Когда она в спешке выдернула джинсы, заправила в них отутюженное платье в горошек и умчалась, так и не повидавшись с тетушкой Марго, она побежала прямо к лестнице. Уже две недели Габи не встречалась ни с кем из банды "Шесть с половиной".

Когда же они виделись в последний раз? Ага, когда ей пришлось толкать коляску этого гадкого лягушонка.

Габи не терпелось сообщить Шумаку-младшему: у тети Вильмы классный двор!

Вообще-то Габи уже повидала кое-что на веку: плавала на прогулочном пароходике, в прошлом году на Балатоне каталась с родителями на яхте, — так вот, Габи никогда не видала двора лучше, чем у тети Вильмы. На улице Шеллэ нет дворов. Между современными домами улицы Шеллэ разбиты маленькие четырехугольные садики с цветами — гладиолусами и георгинами, — но разве можно представить себе что-либо скучнее гладиолусов и георгинов?

Настоящие дворы теперь только в Пеште. И самый лучший среди настоящих — двор тети Вильмы.

Шумак-младший пришел бы в восторг от одной стойки для выбивания ковров. А ведь не стойка здесь самое главное. Гораздо интереснее фабрика, где делают пальто. Во двор выходит большой цех, где шьют пальто. Не какие-нибудь там два-три, но сотни, а то и тысячи! Кроме того, во двор въезжают грузовики и начинают погрузку; один шофер дал Габике леденец, другой разрешил посидеть в кабинке грузовика, пока грузят пальто, и подержать руль. А иногда пальто вывешивают на длинном шесте и, если спрячешься между ними, тетя Вильма может кричать до хрипоты, искать Габи, но так ее и не обнаружит.

Про этот потрясный двор и хотела рассказать Габи своей банде.

Все ребята сидели на верху лестницы, словно именно Габи и дожидались.

— Привет! Есть потрясный двор! — закричала им Габи.

И тогда Шумак-младший встал и, словно у него не было дела важнее, чем сдирание плюща со стены, старательно принялся отдирать один усик.

— Шумак-младший, — остановилась перед ним Габи, — я живу в Пеште. В классном дворе!

Шумак-младший повернулся, несколько мгновений пристально смотрел Габи в глаза, потом крикнул:

— Банда, за мной!

И помчался вниз по лестнице. Все бросились за ним; Птенчик быстро запихнул в карман бумажную салфетку, Баран дико завопил, Монокль залаял, та кисточка, что еще оставалась на гольфах Рамоны, закачалась и запрыгала; Браксаторис едва поспевала за всеми. Габи стояла, окаменев от изумления.

— Двор!.. — еще раз крикнула она Шумаку-младшему. Постояла одно мгновение и тоже сбежала с лестницы.

Внизу лестницы стоял Шумак-младший. Остальные обступили его полукругом. Габи остановилась перед ними и тут же почувствовала, что сейчас произойдет что-то очень плохое.

— Ты с нами не пойдешь, — услыхала она голос Шумака-младшего, но это было так невероятно, что она сделала еще полшага к ним. — Мы исключили тебя из банды "Шесть с половиной", — продолжал Шумак-младший официальным тоном, а потом просто добавил: — Ты дрянная девчонка.

— Злая, — добавила и Рамона.

— Злая, — эхом откликнулась Браксаторис.

Шумак-младший рванулся и бросился бежать по улице Шеллэ. Все остальные помчались за ним, и только Габи осталась внизу лестницы.

— Дураки! — кричала она им вслед. — Дураки! — Голос ее дрогнул, и она с ужасом почувствовала, как лицо ее заливают слезы. Габи хотелось выть, топать ногами. Она так сильно ткнулась лбом в увитую плющом каменную стену, что ей стало больно, и она громко зарыдала.

Потом вытерла руками слезы и нос и отправилась домой, к тете Вильме. Но слезы все текли и текли. И когда она села в трамвай, и когда на второй остановке какая-то женщина, державшая на коленях пустую плетеную корзинку, спросила ее:

— Почему ты плачешь, девочка?

— Просто так, — сквозь слезы ответила Габи и, как это делают клоуны в цирке, вытерла нос о плечо своего платья в горошек.

— Не надо плакать! — мудро посоветовала женщина, но Габи все продолжала всхлипывать.

По двору тети Вильмы она промчалась вихрем, чтобы ее вдруг не окликнул шофер грузовика, который прошлый раз угостил ее леденцом. На лестнице она вытянула платье из джинсов, вытащила из кармана квитанцию об уплате за телефон и позвонила к тете Вильме.

— Что случилось? — ужаснулась тетя Вильма, увидев ее.

— Я уплатила, — ответила Габи, сунула квитанцию в руку тети, помчалась в ванную комнату, забралась там на ящик для грязного белья, поджала под себя ноги и заплакала в голос. Она не просто плакала, а рыдала.

Тетя Вильма, окаменев, стояла в дверях ванной.

— Габика, — растерянно спрашивала она, — что случилось?

— Ничего.

— Но из-за чего ты плачешь?

— Не из-за чего.

— Ты скучаешь по маме и папе?

— Нет.

— Хочешь вернуться домой?

— Нет.

Ее ответ заметно успокоил тетю Вильму, она кивнула и сказала:

— Я тебе приготовила сюрприз.

Сюрприз на сей раз состоял из двух шоколадок, которые Габи мгновенно с хрустом разгрызла. Слезы еще текли у нее из глаз, она громко всхлипывала, но уже не рыдала.

Тетя Вильма вновь появилась в дверях ванной, она внимательно поглядела на Габи и заговорила медленно, как бы в раздумье.

— Послушай, Габи, — сказала тетя Вильма, — я не заметила, что на тебе были брюки, когда ты уходила из дому.

Услышав про брюки, Габи вновь вспомнила Шумака-младшего и банду "Шесть с половиной" и опять разразилась громкими рыданьями.

— Я не возражаю против того, что ты надела брюки, — успокаивала ее тетя Вильма. — Если тебе так нравится, пожалуйста, носи брюки под юбкой. Несколько странно, но, вероятно, это модно. Не плачь, Габика. Когда я получу пенсию, куплю тебе новые брюки. Уж очень эти потрепанные.

Габи обхватила колени, уткнулась в них лбом и продолжала плакать. Не так громко, как раньше, без всхлипывания, но так безутешно, как человек, которого постигло большое непоправимое горе.

Тетя Вильма потопталась возле нее немного, взмахнула руками, словно собралась лететь, затем, видя, что помочь тут бессильна, пошла к соседям звонить по телефону.

Габи проплакала весь день, плакала вечером в постели и уснула вся в слезах.

На другой день тетя Вильма нажарила блинчиков с творогом, потом они пошли в зоопарк, где Габи могла глядеть на белок столько, сколько ей хотелось. Тетя села на скамейку, вынула газету и не торопила Габи, не звала ее смотреть львов. О Шумаке-младшем Габи вспомнила всего один раз, да и то сразу же забыла.

До чего здорово было в зоопарке! Целые полдня она наблюдала за белками.

В зоопарке Габи была с мамой. Шарике тогда уже купили коляску, и однажды в субботу после обеда они туда отправились.

Шари смирно глядела на зверей в клетках и, когда мама спрашивала у нее, можно ли двигаться дальше, кивала головой. Мама повела их к бегемотам, слонам, жирафам и львам. Кого может интересовать лев? Здоровенный зверь, от которого скверно пахнет! Габи интересовали только белки. Мама поторапливала их: надо еще успеть взглянуть на слона. Он такой огромный! Подумаешь! Ну и что из того?

В тот раз маме и с Шарикой не повезло. Когда они прикрепили коляску на крышу такси и сели в машину, мама спросила у нее:

— Тебе интересно было, Шарика?

— Да.

— А какое животное тебе больше всего понравилось?

— Гусь.

— Гусь? — Мама была явно разочарована. — Шарика, где же мы видели гуся?

— Он плавал в пруду.

Мама рассмеялась и сказала, что это не гусь, а лебедь. Но и на этом она не успокоилась — все пыталась доказать Шарике, что жираф или лев лучше. Но Шарика стояла на своем, утверждая, что гусь самый красивый.

Габи простояла у клетки с белками так долго, что у нее затекли ноги. Наконец она сказала тете Вильме, что можно идти домой. Тетя тотчас сложила газету и встала.

"В самом деле, было бы жалко, если бы я прикончила тетю Вильму", — подумала Габи и сунула свою маленькую крепкую ладошку в руку тети.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

"Не сердитесь, господин Перс, сегодня мы не будем с вами беседовать. Я очень занята. В последнее время случилось столько всяких событий. Но об одном я хотела бы все же сказать. Кристи Хрустальная так вас любит. Из вас выйдет прекрасная пара. Вы можете сыграть свадьбу одновременно с Дюлой Свечкой. Я вам потом расскажу, какие бывают свадьбы. Сегодня я иду к Густи Бубе и сама все увижу. Если ничего неожиданного не случится, тетушка Марго скоро отвезет меня на свадьбу Густи Бубы…"

Шари откинула назад голову. Скоро она перестанет походить на жителей Комнатии: она будет ходить. А кто ходит, тому не нужно целый день сидеть на одном месте, как Ханна Херенди, или стоймя стоять, как Карчи Кувшин или Венцель Железный. И бедная Рози тоже целыми днями висит на окне, и тетушка Маришка стонет, прислонившись к стене. А Шарика будет ходить! Ноги станут ее слушаться и поведут туда, куда она захочет.

Кресло на колесах вовсе не так плохо, напрасно мама против него возражала. Неплохо, но все же, когда они выходят на улицу с коляской, все на них таращатся. И при этом склоняют голову набок. А Шарика знала: когда на тебя смотрят, склонив голову набок, тебя жалеют. Это очень неприятно, когда тебя жалеют!

Однажды к маме подошла какая-то тетя. В тот день они гуляли вдвоем. Уже смеркалось. Мама никак не могла понять, чего хочет от них совершенно незнакомая тетя. А Шарика глянула на склоненную набок голову и сразу поняла, что та подошла к ним, чтобы пожалеть и посочувствовать.

— Девочка у вас не ходит? — спросила тетя и прижала к сердцу черные кожаные перчатки.

— Пока нет, — нехотя ответила мама.

— Бедняжка! — И тетя еще сильнее наклонила голову. — Когда она заболела?

— Год назад, — пробормотала мама.

— Год назад! А есть надежда на выздоровление? — Казалось, голова тети вот-вот скатится по правому плечу на тротуар.

— Сударыня, — сказала мама уже раздраженно, — оставьте нас в покое.

Голова тети сразу вернулась в нормальное положение. Она отняла от сердца черные перчатки.

— Стоит только посочувствовать кому-нибудь, и тебе тут же нагрубят. Нет, нельзя быть доброй. Нельзя! — И незнакомая женщина, гордо подняв голову, поплыла на другую сторону улицы.

Тетя Жужи обещала Шарике, что ходить она будет, и Шарика сразу же поверила ей.

Тетя Жужи! "Смехота, да и только!" — сказала бы Габи, но Шарика, вытянув шею, с любопытством разглядывала тетю Жужи, когда мама ввела ее в комнату.

Эта тетя Жужи была такой крохотной, что ее легко можно было бы упрятать в любой из ящиков тетушки Маришки. И выглядела она так молодо, что тетей называть ее было как-то странно. Но все-таки она была взрослой, что доказывали туфли на высоких каблуках и подведенные черным карандашом глаза. Шарика, как только увидела ее, подумала: после мамы тетя Жужи самая красивая из всех, кого она знает.

Тетя Жужи брала Шари на руки, покачивала — не так хорошо, как папа, но все-таки иногда даже подбрасывала — и гладила ее по волосам, если бывала ею довольна. Когда тетя Жужи занималась с ней гимнастикой, Шарике и в голову не приходило беседовать с жителями Комнатии. Тетя Жужи сказала, что нужно очень внимательно следить за тем, что ты делаешь, и Шари ее слушалась.

— Вы красиво одеваетесь, — шепнула она тете Жужи, а про себя решила, что, когда вырастет, тоже постарается так выглядеть и будет так же одеваться.

— Ну, что ты, — рассмеялась учительница гимнастики, — эту белую блузку мне подарили, когда я закончила гимназию, а брюки у меня совсем древние.

Тетя Жужи все время разговаривала с Шари. Трескучка — та всегда лишь командовала. А тетя Жужи говорила:

— Наклонимся вперед, еще ниже, вот так, будто королеве кланяемся. А теперь попробуй сама! Напрягись немножко! Ну, до чего у тебя ловко получается! Скоро будешь порхать, как бабочка. А эти непослушные, неподатливые мышцы расслабим. Ничего с ними страшного не случилось, просто они отвыкли от движений. Заснули, а мы их разбудим.

Однажды тетя Жужи рассказала о себе. Когда она была маленькой девочкой, у нее болела спина. Она сбросила с себя хорошенькую беленькую кофточку и показала Шарике свою спину.

— Погляди-ка, — сказала она ей, — одна лопатка у меня больше другой. Лопатками называются эти две выступающие по бокам кости. Если бы я не занималась гимнастикой, левая была бы гораздо больше, прямо как в сказке у злой колдуньи. Но я каждый день занималась гимнастикой и плавала, чтобы лопатка стала меньше, не росла бы. Теперь они почти одинаковые, едва заметно отличаются.

— Совсем одинаковые! — воскликнула Шарика. Она даже думать не хотела о том, что у тети Жужи может вырасти на спине горб, как у злой колдуньи из сказки, пусть даже и не такой большой.

— Когда я занималась гимнастикой, — продолжала тетя Жужи, — я все время думала о своей спине. О тех мышцах, которые нужно заставить работать. "Ах негодные мышцы, — говорила я им про себя, — я вас заставлю работать как надо!"

Иногда на уроках гимнастики Шарика вместе с тетей Жужей беседовала со своими мышцами.

— А ну, ленивцы, двигайтесь, двигайтесь! — говорила тетя Жужи и помогала Шарике наклоняться направо и налево.

— Будете слушаться, лентяи! — вторила ей Шарика и изо всех сил старалась сама сделать упражнение.

Это случилось, возможно, на десятый день после того, как мама ввела в комнату тетю Жужи. Тетушка Марго появилась в дверях с подносом в руке. На подносе стояла чашечка с кофе. Тетушке Марго никто не говорил, чтобы она угощала кофе учительницу гимнастики, но, начиная с первого же дня, тетушка Марго всегда варила ей кофе — надо сказать, что Трескучку она никогда, ни единого раза ничем не угощала. Введет, бывало, ее в комнату, всегда вежливо улыбаясь, и оставит их вдвоем. Теперь же она вошла во время урока, неся, как обычно, кофе, взглянула на них, и поднос выскользнул у нее из рук. Чашка и маленькое блюдечко опрокинулись прямо на светлое одеяние Перса. Возможно, Перс громко завопил от негодования, когда кофе полился по его наряду. Все может быть, только никто этого не слыхал, потому что тетушка Марго закричала еще громче:

— Господи боже мой!

Ее не интересовали ни поднос, ни пролитый кофе. Потрясенная, она уставилась на тетю Жужи и Шарику. А потом заплакала.

Тетя Жужи вытянула вперед руку. Шарика обеими руками уцепилась за нее, словно за поручни. Лицо у нее было испуганное: еще очень нетвердо, но она стояла на ногах. Тетя Жужи чуть-чуть отодвинула руку, словно это была не рука, а шест, Шарика ступила одной ногой вперед и неловко подтянула к ней другую. Тетя Жужи снова отодвинула руку, и девочка опять шагнула к ней. Странными, напряженными шагами все же дошла до середины комнаты. И тогда тетя Жужи подхватила Шарику на руки и расцеловала в обе щеки. А плачущей тетушке Марго сказала:

— Пожалуйста, никому не рассказывайте! Мы еще немного поупражняемся, а потом сделаем родителям сюрприз!

Тетушка Марго не могла слова выговорить. Она лишь кивнула, всхлипывая, и наклонилась за кофейной чашкой. Только теперь до нее дошел смысл того простого явления, что, если полная чашка опрокидывается, кофе из нее выливается. Не мешкая, она побежала в кухню за тряпкой.

Тетя Жужи села на тахту и посадила Шарику себе на колени.

— Смелее, Шарика, — сказала она ей, — не бойся, ты не упадешь. А если даже упадешь, то не ушибешься. Разве что стукнешься слегка носиком о ковер. Ну, попытаемся еще разок! И ты на секундочку отпустишь мою руку, хорошо?

Шарика кивнула, и они снова попробовали ходить, но девочка теперь с такой силой цеплялась за руку учительницы, что, когда они обе, устав, присели отдохнуть, на руке тети Жужи выступили красные пятна.

А между тем тетушка Марго подняла чашку и блюдце, влажной тряпкой вытерла наряд Перса, хлопотала, суетилась, и, когда тетя Жужи и Шарика после очередных трудов вновь взглянули на дверь, там опять стояла тетушка Марго со свежим кофе, от которого шел пар.

Тетя Жужи залпом выпила кофе, поблагодарила тетушку Марго, которая больше не плакала, а вся сияла: ей очень хотелось, чтобы кофе понравился маленькой учительнице. Когда тетя Жужи распрощалась с Шарикой, тетушка Марго потопала за ней в переднюю. Захлопнув входную дверь, она вернулась в комнату и, словно продолжая начатую раньше фразу, сказала:

— Так значит, мы пойдем на свадьбу Густи Бубы, если ничто нам не помешает…

Что могло помешать?

Тетя газовщица. Раз в два месяца она звонила к ним в дверь, беседовала в передней с тетушкой Марго, потом заходила к Шарике и давала ей поиграть карманным фонариком. Шарика включала и выключала его. Тетя газовщица когда-то давно объяснила ей, что фонариком она освещает газовый счетчик и узнает, сколько газа израсходовала тетушка Марго. Немного погодя тетя газовщица вынимала фотографию своей дочери.

О своей дочери она всегда рассказывала очень интересные вещи. Ее дочка готовилась стать певицей, и это не удивительно, потому что на фотографии она была в платье с глубоким вырезом и с длинными распущенными волосами. Фотография была раскрашенная, и у дочери тети газовщицы были прекрасные алые губы.

Сейчас тетя газовщица вошла и села на тахту против Шарики, вынула из большой сумки карманный фонарик, отдала, его девочке, затем вытащила маленькие, завернутые в бумажную салфетку бутерброды, развернула салфетку и сунула один бутерброд в рот. Усердно жуя, она сказала Шарике:

— Все-таки серебряное платье будет.

Наверное, никто на свете ничего бы не понял, но Шарике все сразу стало ясно. Потому что два месяца назад, во время своего последнего посещения, тетя газовщица вынула из сумки не только карманный фонарик и пакетик с едой, но и узкий кусочек материала серебристого цвета.

— Красивый? — спросила она у Шарики.

— Очень красивый! — Шарика пощупала материал. Повертела его так, чтобы на него упал луч солнца, и узкий, тонкий кусочек материи засверкал еще сильнее.

— Я куплю ей этот материал, — кивнула тетя газовщица и схватилась за очки в проволочной оправе, — если смогу накопить денег.

Вероятно, ей удалось это сделать, и к тому времени, как тетя газовщица проглотила последний кусок, Шарика даже знала, какого покроя будет серебристое платье. Большая кожаная сумка, висевшая на шее тети газовщицы, то и дело подпрыгивала, когда та, усиленно жестикулируя, объясняла, что серебристое платье будет с большим вырезом, в талии узким, книзу широким.

Шарика и сейчас, как всегда, с увлечением слушала, какой красивой будет дочка тети газовщицы в новом платье.

Тетушка Марго заглянула в дверь и сказала Шарике, что им пора одеваться.

— Ты ведь знаешь… — И она многозначительно посмотрела на Шарику.

Как не знать! С утра Шарика ни о чем другом, кроме свадьбы, и думать не могла.

Тетя газовщица поднялась с места.

— Я показывала тебе фотографию Иби? — спросила она и полезла в раскачивающуюся огромную сумку.

Конечно, показывала, она каждый раз показывает фотографию, но Шари все-таки еще разок поглядела.

— Она очень красивая. — Шарика вернула фотографию тете.

Тетя газовщица углубилась в созерцание фотографии, словно желая проверить, правду ли сказала Шарика; чуть погодя она решила, что девочка сказала правду, и, поправив на носу очки, подтвердила:

— Да. Очень красивая.

Она наклонилась, поцеловала Шарику в макушку и пообещала зайти к ней в ближайшее время, когда будет проходить мимо.

Дверь за собой она не закрыла, и Шарика услышала, как тетушка Марго говорила в передней тете газовщице, что сейчас они отправятся на свадьбу.

— Скажите пожалуйста! — изумилась тетя газовщица.

— Мой сосед женится, — сообщила тетушка Марго. — Целыми днями бедная девочка сидит дома, я отвезу ее туда, хоть немного развлечется. Нас на обед пригласили.

— Скажите пожалуйста…

— Родители Шарики не знают. Они так боятся за нашу бедняжку, что не отпустили бы. Я ее тайком увезу. Конечно, на такси.

— Скажите пожалуйста!.. — в третий раз восторженно воскликнула тетя газовщица.

Этот разговор показался Шарике обидным. Потому что тайна есть тайна и о ней никому не положено рассказывать. Тетя газовщица, конечно, милая, и карманным фонариком играть интересно — включаешь, выключаешь, — и на фотографии дочь ее очень красивая, но что же это за тайна, если ее можно открыть тете газовщице?

Шарика перестала дуться, когда тетушка Марго одела ее. Она натянула ей на ноги красивые белые коски и строго посмотрела на телефон.

— Мы вызовем такси, — торжественно сообщила она.

Шарика кивнула, она знала, что тетушка Марго собирается вызвать такси, но не понимала, почему та не поднимает трубку, ведь фартук она уже давно сняла и переоделась в коричневое шелковое платье. Однако тетушка Марго сначала потащилась в кухню бог знает зачем, потом вернулась в комнату, еще раз заявила, что закажет по телефону такси, положила руку на аппарат, но так и не набрала номер.

— Тетушка Марго, — заговорила Шарика, которую на все обследования возили на такси, — надо набрать шесть двоек, потом сказать: "Прошу прислать такси на улицу Шеллэ десять".

Тетушка Марго из открытого окна наблюдала за безоблачным небом.

— Я дважды в жизни ездила в такси, — сообщила она, кивнув синему небу. — И оба раза шел проливной дождь.

Она еще раз обошла кругом комнату, потом решительно остановилась возле телефонного столика. Набрала номер. И когда на другом конце провода ответили — папа в таких случаях говорил несколько четких, коротких фраз, — она сначала поздоровалась, потом сказала, что она с маленькой девочкой отправляется на свадьбу, куда их пригласили. Затем она продиктовала адрес, и на этом операция закончилась, судя по всему, к превеликому удовлетворению тетушки Марго.

Когда они выбрались из машины около незнакомого дома, Шарика с интересом посмотрела на входную дверь. Это была чудесная дверь, девочка даже попросила тетушку Марго остановиться на минутку. Совсем не такая дверь, как у них. В доме, где жила Шарика, двери были узкие, застекленные, выкрашенные в зеленый цвет. Никогда никому в голову не придет даже внимание обратить на такую дверь. Ничего в ней нет особенного: сверху стекло, снизу дерево, и все. У этой же двери одна створка была закрыта, другая, подпертая палкой, распахнута, но даже на этой закрытой створке любопытного было больше, чем на всех дверях улицы Шеллэ, вместе взятых.

Тетушка Марго остановилась у закрытой створки с девочкой на руках. Шарика изумленно разглядывала дверь. На ней была вырезана целая куча сердец, а в каждом сердце какие-то знаки. Если бы тетушка Марго не понесла Шарику дальше, она, может, так бы все и глядела на дверь, потому что такая дверь никогда не наскучит.

Они пересекли квадратный двор. Тетушка Марго важно шествовала, высоко подняв голову и прижав к себе Шарику. Девочка едва успевала поворачиваться. В углу двора на солнышке грелись три кошки. Из открытого окна кто-то сказал:

— С самого утра гуляют!

Какой-то чумазый мальчишка выскочил из-за угла, догнал тетушку Марго и дернул ее за юбку.

— Платье Панни стоило шестьсот форинтов, — выпалил он и умчался.

В том же углу, где грелись кошки, трое мужчин в черных костюмах курили сигареты. Все трое что-то закричали тетушке Марго, а что именно, понять было нельзя, так как кричали все сразу.

Потом из другого окна кто-то крикнул:

— Марго! — и замолчал.

У двери, распахнутой настежь, сидели дети и что-то жевали. Вероятно, это было очень вкусно, потому что они даже не шевельнулись, когда тетушка Марго с Шарикой прошествовали мимо них. Прежде чем они вошли в дом, переступив порог распахнутой двери, Шарика подняла голову. Кругом на перилах висела одежда и разные тряпки. Как раз над ними колыхалось желтое одеяло.

Шарике понравилось, что здесь одеяло держат на перилах. "По крайней мере, не мучают постоянно детей, не укрывают их без конца", — подумала она.

Потом они куда-то вошли.

Шари не сразу поняла, куда именно. От обилия пара она почти ничего не видела, но потом все-таки разглядела, что они с тетушкой Марго стоят в кухне. Пар шел в основном от плиты, а так же от старой женщины в синем шелковом платке, которая пригласила их пройти в комнату, где Шарика тотчас заметила Густи Бубу.

— Дядя Густи! — закричала она и протянула к нему обе руки.

Тонкий радостный голосок Шарики перекрыл громкий галдеж. На мгновение наступила тишина, все повернулись к тетушке Марго и маленькой девочке.

В комнате было человек двадцать. Гости сидели за сдвинутыми накрытыми столами. Услышав голос Шарики, они подняли головы. Затем снова начался галдеж, но Шарика уже сидела на руках Густи. Тетушка Марго не очень охотно отдала Шарику Густи. Скорее всего, потому, что среди гостей увидела собственного сына, и эта нежданная встреча целиком поглотила ее внимание. Она уставилась на сына, который, положив локоть в пустую супную тарелку, не сводил глаз с какой-то смеющейся девушки. Тетушке поведение ее отпрыска явно не понравилось, потому что она сразу закричала:

— Лайош, хочешь оплеуху?

Что за вопрос? Лайош, разумеется, не хотел оплеухи, поэтому, услышав голос матери, поспешил испариться.

— Ты ушел с работы? — крикнула ему вслед тетушка Марго.

Вопрос этот был еще более праздным, чем предыдущий, потому что если бедняга Лайош находился у Густи, следовательно, он никак не мог в этот момент быть на работе.

Больше тетушка Марго вопросов не задавала, так как Лайош выскользнул из комнаты. А Шарике было не до тетушки Марго и ее Лайоша. Ведь сам Густи посадил ее себе на колени, и Панни, сидевшая рядом с ним, сняла с шеи бусы и повесила их на Шарику.

А потом начались всякие чудеса. Для тетушки Марго самым удивительным было то, что, когда женщина в синем шелковом платке принесла из кухни Шарике тарелку куриного супа, девочка вычерпала его до последней капли. Даже печенку куриную съела, потому что женщина в синем шелковом платке сказала: куриная печенка придает сил.

Для Шарики чудеса начались, когда Густи со своих колен пересадил ее на колени Панни. Именно тогда Панни повесила свои красивые бусы ей на шею, а Густи громко крикнул, заглушая галдящих гостей:

— Эй, так что же мы не веселимся!

Несколько человек с красными, блестящими лицами встали позади Густи, достали откуда-то скрипки, склонились над ними и заиграли почти так же прекрасно, как Густи, когда играл Шарике у нее дома.

Густи стукнул кулаком по столу. Все вздрогнули, даже Панни, потому что удар Густи был сильным и винные бокалы на столе зазвенели. Все испугались, кроме Шарики. Она очень смеялась, глядя, как танцуют бокалы. Ей хотелось, чтобы Густи еще раз стукнул по столу, но он крикнул:

— Сейчас я заказываю! Сыграйте-ка… — И Густи громко запел.

Скрипачи с красными, блестящими лицами повиновались ему: они играли, что приказывал им Густи. А он запел так громко, что из кухни прибежала старая женщина в синем шелковом платке, остановилась, оперлась о косяк двери и с восхищением любовалась Густи. Панни пела вместе с ним, кое-кто из гостей подпевал, другие повскакали с мест и закружились в пляске на том крошечном пространстве, которое не было заставлено столами.

Вся комната пришла в движение. Винные бокалы теперь не чокались друг с другом, как от удара Густи, а подпрыгивали на месте; столы, стулья не казались неподвижными; те, кто не танцевал, покачивали головами, размахивали руками, притоптывали ногами. Недвижимой оставалась только тетушка Марго. Прямо и важно, полная гордого достоинства, ока восседала в своем коричневом шелковом платье, не упуская из виду Шарику.

А девочка не обращала на нее внимания.

Она с удовольствием окунулась в море веселья.

Скрипачи продолжали играть, но неожиданно Густи вскочил и крикнул:

— Не умеете вы играть! Никто из вас не умеет!

И выхватил скрипку у одного из скрипачей с красным, блестящим лицом. Густи прижал ее щекой к плечу и заиграл такой веселый, быстрый танец, что Панни стоило больших трудов усидеть на стуле. Шарика всем телом ощущала, как ритмично подергиваются колени Панни. Наконец невеста не выдержала. Она вскочила и поставила Шарику на пол, тетушка Марго не успела даже вскрикнуть. Поставила ее на пол, а сама бросилась к танцующим.

Тетушка Марго не успела вскрикнуть лишь потому, что на мгновение выпустила из виду Шарику. Она отвлеклась ровно на столько, сколько времени ей потребовалось, чтобы сказать — бог знает зачем — своему соседу, мужчине с черными усами:

— Я, знаете ли, вдова…

А в это время Шарика судорожно уцепилась за край стола и испуганно оглянулась вокруг. Ближе всего к ней, вероятно, стоял Густи. Шарика оттолкнулась от стола и сделала к нему два шага. Когда тетушка Марго вскрикнула, Шарика с протянутыми руками уже упала у ног Густи.

Густи, опустив смычок, подхватил Шарику; дети носились по комнате, вскакивая на стулья, женщина в синем шелковом платке едва успевала сгонять их оттуда. Разбилась тарелка, и Панни, плача, твердила:

— Я же ничего не знала, мне же никто не сказал…

Шарика прижала свою щеку цвета слоновой кости к разгоряченному, потному лицу Густи и пролепетала насмерть перепуганному парню:

— Я шла сама, дядя Густи. Ты видел?

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Лучше всего Шарика себя чувствовала, когда ходила с тетей Жужи. Если девочку вели папа и мама, ноги ее вечно заплетались, цеплялись одна за другую и она не знала, как их переставлять. После свадьбы Густи Бубы одна она не ходила, но вместе с мамой и папой обошла всю квартиру, заглянула в кухню, один раз с великим трудом добралась до маленькой комнатки Габи, но там в дверях был порог, о него Шарика споткнулась. С тех пор они туда не забредали.

А ведь она должна была уже ходить…

Как-то еще раньше они отправились с мамой в зоопарк, мама встала в кассу за билетами. Габи отошла к плакату, чтобы исчеркать его, а Шарика осталась одна в своей коляске. Мимо шла девочка с мамой. Девочка была, вероятно, сверстницей Шарики. Увидев Шарику, она спросила:

— Мам, а почему эта девочка сидит в детской коляске?

— Потому что она не может ходить, — ответила ее мама.

Шарика улыбнулась девочке, думая, что та теперь подойдет к ней и они поговорят. Вместо этого девочка дернула свою маму за руку и сердито сказала:

— Идем! Такая большая и еще не научилась ходить! — И высунула Шарике язык.

И потом что бы ей ни показывала мама в зоопарке — и львов, и жирафов, — это не производило на Шарику никакого впечатления…

В одном с ними подъезде, этажом ниже, жила Илдико Текнец. Вместе с этой девочкой они ходили в детский сад. Однажды мама привела Илдико к ней поиграть. Девочка остановилась в дверях и, как Шарика ее ни звала, как мама ни уговаривала зайти в комнату, с места не сдвинулась. А через минуту-две пролепетала:

— Я пойду домой…

— Не уходи, поиграем, будем бросать кости! — просила ее Шарика.

Илдико молча стояла у двери и не двигалась. И потом снова очень тихо повторила:

— Я пойду домой…

Шарика предложила ей свою куклу с настоящими волосами, но Илдико и кукла не интересовала. Она стояла, будто приклеившись к двери, а потом опять сказала:

— Я пойду домой…

И в самом деле ушла, так даже и не подойдя к Шарике.

Все-таки нехорошо поступила Илдико, даже если она и окончила уже первый класс, а Шарика еще не училась в школе, потому что лежала в больнице.

Тетушка Марго тоже не раз зазывала Илдико к ним, но та не приходила.

Если тетушка Марго оставляла двери открытыми, Шарика слышала каждое слово, произнесенное на лестнице.

— Иди сюда, — кричала тетушка Марго Илдико, — поиграй с Шарикой!

— Не пойду! — отвечала девочка.

— Иди, Илдико! — продолжала звать ее тетушка Марго. — Я дам тебе черешни.

— Не хочу!

— Зайди, хотя бы поздоровайся…

На это вообще не последовало никакого ответа. Илдико, вероятно, сбежала с лестницы, вышла из подъезда на улицу, откуда до Шарики иногда доносился ребячий гомон.

Потом благодаря Густи Бубе Шарика уже не вспоминала Илдико. Тетушка Марго, когда прибирала теперь в комнате, всегда рассказывала ей о Густи. О том, какие он делает успехи: мало того, что стал первой скрипкой в "Мушкотае", — а это само по себе замечательно, разве можно было ожидать такое от пожирателя хлеба со смальцем! — теперь Густи еще на радио пригласили. Да, да, Густи будет выступать на радио, будет играть на скрипке. Даже в программе радио на неделю напечатано: "Народный оркестр под управлением Густи Бубы…"

Тетушка Марго маленькой метелкой разравнивала бахрому Перса, рассказывая о Панни, жене Густи. Панни очень решительная женщина. Не далее как вчера из окна их квартиры вылетела тарелка. Нет такой тарелки, которая, совершив подобный перелет, осталась бы цела! Вот и эта тарелка, вылетевшая из окна молодоженов, разбилась вдребезги на тысячу кусков. Услыхав звон, тетушка Марго выбежала из своей квартиры и увидела Панни. Та стояла в дверях кухни, подперев бока руками, и бранила за что-то Густи.

— Все у них хорошо, — заключила тетушка Марго. — Они будут счастливы друг с другом.

Этого Шарика не понимала. Она всегда волновалась, когда люди ссорились. И когда мама ругала Габи, и когда раздраженно разговаривала с папой, а однажды Шарика даже расплакалась, когда две незнакомые тети заспорили на улице у кондитерской. Это в самом деле было ужасно! Папа нес ей из кондитерской вафельный стаканчик с мороженым, а женщины, стоя на краю тротуара, грубо кричали друг на друга. Шарика плакала, а папа не понимал отчего.

— Шоколадного мороженого нет, только ванильное, — оправдывался он, и девочке было очень трудно объяснить ему, что и мороженое хорошее, и папа хороший, но вот тети, которые кричат друг на друга на краю тротуара, они плохие…

Шарика решила: что бы там ни говорила тетушка Марго, она, как только встретится с Панни, попросит ее всегда разговаривать с Густи ласково.

Тетушка Марго кончила уборку, когда позвонила тетя Жужи. Она была, как всегда, в блузочке и темно-синих брюках и казалась такой же милой и доброй, как обычно, хотя Шарика все еще не сделала ни одного шага самостоятельно. Тетя Жужи вела ее, подбадривала, направляла. Потом стала ей что-то рассказывать, но они не сели отдохнуть, а продолжали ходить по комнате. Она рассказывала о медвежонке, который во время сильной бури потерял в лесу маму-медведицу, сел на опушке леса и принялся грустно лизать лапу…

Они дошли с тетей Жужи до Перса, когда учительница как будто ненароком вдруг выдернула свою руку из руки Шарики. Девочка растянулась на ковре и горько заплакала. Больно ей не было, но она все-таки плакала. Как могла тетя Жужи так с ней поступить? Выдернула руку, а Шарике не за что было уцепиться.

Тетя Жужи, судя по всему, не обратила внимания на плач Шарики. Она спокойно подняла девочку, вновь протянула ей руку и, словно ничего не произошло, продолжала:

— Так вот, лижет медвежонок лапу и вдруг видит перед собой какое-то странное существо. Он его еще никогда не видел, хотя уже три месяца прожил в глухой лесной чаще. Странное существо передвигалось на задних лапах и ни разу не опустилось на передние. На голове у него была шляпа, на ногах сапоги, на плече ружье. Ага, догадался медвежонок, это дядюшка Шаму, лесник. Когда мама-медведица рассказывала ему о том, кто живет в лесу, первым она назвала дядюшку Шаму…

Шарика изо всех сил вцепилась в руку тети Жужи. Ока боялась, что, как только они доберутся до Перса, тетя Жужи опять выдернет свою руку. Теперь эта рука уже не казалась Шарике такой надежной, как раньше. А вообще-то тетю Жужи, казалось, занимали только приключения медвежонка.

— Дядя Шаму окликнул медвежонка: "Ты что грустишь, малыш?" — "Как мне не грустить, — отвечал медвежонок, роняя слезу на лапу. — В сильную бурю я потерял в лесу маму-медведицу и не могу найти нашу берлогу". Дядюшка Шаму сочувственно покачал головой и сказал…

Тетя Жужи, продолжая рассказывать, как бы между прочим сняла ладонь Шарики со своей руки. Но успела подхватить девочку, чтобы та не упала на пол. Шарика опять заплакала.

— Скажи, Шарика, почему ты сейчас не удержалась на ногах, ведь я держала тебя? — спросила тетя Жужи.

— Не знаю, — плакала Шари.

— У тебя что-нибудь болит?

— Нет.

— Ты испугалась?

— Нет.

— Тогда почему ты плачешь?

— Боюсь…

— Чего ты боишься?

— Не знаю.

— Боишься упасть?

— Да.

— Но если ты упадешь, ты же не ушибешься. Ведь тебе не было больно, правда?

— Правда.

— Так чего ты боишься?

— Боюсь упасть.

Тетя Жужи выглядела сейчас так, как, вероятно, медвежонок на опушке леса, когда не мог найти маму-медведицу. Она грустно покачала головой, потом подняла Шарику и усадила в кресло. Тетушка Марго принесла "маленькой учительнице" кофе, а Шарика спросила:

— Что сказал дядюшка Шаму?

— Кто? — поставив чашку, удивленно спросила учительница.

— Что сказал дядюшка Шаму медвежонку?

— А-а, расскажу в следующий раз, — улыбнулась тетя Жужи.

Вскоре учительница ушла, и больше ничего интересного не случилось. За обедом было скучно. С тех пор как Габи живет у тети Вильмы, Шарика очень скучает во время обеда. Габи всегда выкинет что-нибудь забавное. Шарика знает, что так нельзя, но ведь с Габи весело. Например, Габи любила засовывать кулак в стакан с водой. Сколько раз она пыталась засунуть кулак в стакан так, чтобы вода из него не выливалась. Вода, конечно, всегда выливалась, и тетушка Марго ворчала на Габи. Теперь Габи не было, озорства не было, было только пение.

Шарика не выносила, когда тетушка Марго начинала свое пение. А петь она принималась всякий раз, когда Шарика клала ложку.

— Моя звездочка, — затягивала тетушка Марго, — съешь еще одну ложечку!

Шари съедала еще одну ложку, и совершенно напрасно, потому что тетушка Марго нараспев продолжала:

— Моя звездочка, еще только одну ложечку!..

Тетушка Марго не прекращала пения до тех пор, пока Шарика не съедала все до капли.

Но сегодня пение тетушки Марго ни к чему не привело. Шарика положила ложку и больше к еде не притронулась. Пришлось тетушке Марго отвезти ее обратно в комнату.

Шари перелистывала книжку с картинками, когда пришли папа с мамой. Шарика сразу вспомнила, что сегодня суббота.

Папа сел с нею рядом. Шари думала, что сейчас они отпразднуют свадьбу Ханны Херенди с Дюлой Свечкой, но папа, оказывается, думал совсем о другом, потому что он сказал:

— Ну, Шарика, жди сегодня сюрприза!

А вот какой будет сюрприз, папа тогда еще и сам не подозревал.

— Это еще кто? — удивленно спросила мама, когда раздался звонок. Выражение лица у мамы было таким же недоумевающим, как в тот день, когда Габи принесла из школы единицу и попросила маму подписать дневник. Тогда мама в первую минуту просто ничего не поняла, потом закатила Габи пощечину, у нее не укладывалось в голове, как можно в школе получить единицу. Но если в школе получают и пятерки, и четверки, и тройки, и двойки, и единицы, то почему Габи не может принести домой единицу?

Однако сейчас мамино недоумение относилось к тому, что звонили как-то странно. Один короткий звонок, пауза, во время которой можно было сделать три вдоха, и потом один длинный.

Шарика очень разволновалась. Она всегда волновалась, когда звонили в дверь. Самые интересные вещи всегда происходили после того, как раздавался звонок.

Вообще-то в жизни Шарики было много волнений. Взрослые об этом понятия не имели. Она лишь улыбнулась, когда однажды услышала, как тетя Вильма разговаривала об этом с мамой.

— Бедняжке, вероятно, ужасно скучно целый день сидеть в кресле.

Скучно? Иногда Шарике казалось, что на свете нет девочки счастливее ее. Правда, Габи убегает к своей банде, а она сидит дома, но ведь с ней остаются жители Комнатии. С кем еще делятся они своими радостями и горестями? Ни с кем. Кто еще знает, почему Дюла Свечка льет слезы? И что болит у тетушки Маришки, когда она стонет? Кто, кроме нее, знаком с Персом? И кому все выбалтывает Жига, нахальная, невоспитанная муха? А как развлекает Шарику Рози! Она качается, колышется, крутится перед окном — разве это может наскучить?

А взрослые! Какую радость доставляет ей Густи со своей скрипкой. И тетя газовщица. В будущем месяце, когда она снова придет, Шарика сможет пощелкать карманным фонариком, а тетя газовщица расскажет ей о своей дочке.

И наконец, тетя Жужи! Правда, сегодня Шарика рассердилась на нее за то, что она выдернула свою руку, но вообще-то Шарика очень любит учительницу гимнастики. Когда они начали ходить, уроки стали особенно интересными. Тетя Жужи сказала: если Шарика умела ходить до болезни, она сможет ходить и теперь.

Да ведь это правда! В детский сад она ходила. И читать немного умела, она помнит почти все буквы, которые складывала там из кубиков. Помнит и детей, и садик: на стенах висели большие пестрые цветы, было много игрушек, и был один мальчик, который всегда забирался с ногами на стулья. Она помнит, что в садик надо было подниматься по ступенькам. Вот только как она ходила — не помнит, как поднималась по лесенке, шла по улице, по комнатам…

Но сейчас все как будто налаживается. Тетя Жужи хвалит ее после каждого пройденного ими круга. Они отправляются от кресла в угол, где стоит коляска на колесах, там отдыхают и возвращаются к креслу. Делая последний шаг, Шари иногда даже отпускает руку тети Жужи и цепляется за кресло. Как обрадовалась тетя Жужи, когда она первый раз это сделала! Схватила Шарику, прижала к себе и начала раскачивать. Вот сколько бывает в жизни радостей!

После необычно длинного звонка папа отправился открывать дверь. Шарика прислушалась.

Об этом никто не знает, но Шарике известно все, что происходит за стенами квартиры, хотя она и сидит целыми днями в своей комнате.

Вчера она сказала тетушке Марго, когда та начала вытирать пыль:

— Дядя почтальон идет.

— Звонили? — вскинула голову тетушка Марго.

— Еще нет, — ответила Шарика, и в ту же минуту зазвенел звонок.

Шарика узнала тяжелую походку почтальона, когда он поднимался по лестнице, стуча башмаками. Звук шагов стих, и Шари поняла: дядя почтальон остановился у двери и сейчас позвонит.

Когда тетушка Марго хлопотала на кухне, а Шарика не была занята беседой с жителями Комнатии, она, сидя в комнате, всегда в точности знала, что делает тетушка на кухне. Плеск — тетушка наливает воду в кастрюлю. Стук — ставит ее на стол. Равномерные, тихие шорохи — что-то чистит, режет, накрывает на стол. Дребезжанье, грохот, звон — моет посуду. Продолжительное затишье — пробует обед…

Папа пошел открывать дверь. До Шарики донесся какой-то совсем особый шум. Скорее даже, гам. Словно сразу нагрянуло много народу.

Первым Шарика увидела Монокля — он раньше других ворвался в комнату. Монокль не сразу подошел к девочке, сначала обежал кругом комнату, обнюхал ее, чтобы выяснить, куда он попал.

За Моноклем ввалились Шумак-младший и Баран. Шумак-младший тотчас подошел к маме — она укладывала в третий ящик тетушки Маришки свежевыглаженные рубашки папы, — остановился перед ней, чинно склонил голову и сказал:

— Я Иштван Шумак-младший.

Мама, улыбаясь, задвинула ящик и сказала Шумаку-младшему:

— Хочешь печенья?

— Спасибо, не хочу, — сказал Шумак-младший. — Если можно, лучше дайте мне, пожалуйста, стакан воды, я очень хочу пить.

Баран с мамой не поздоровался, он просто остановился как вкопанный посреди комнаты. Тут подоспели Птенчик с Рамоной и влетела запыхавшаяся Браксаторис, вслед за которой шел папа. Браксаторис сразу приметила в углу коляску Шарики, подбежала и влезла в нее.

Шумак-младший подошел к Шарике, все последовали за ним, кроме Браксаторис, и сказал:

— Привет! Во что будем играть?

Шарика еще никак не могла прийти в себя от изумления. Банда "Шесть с половиной" пожаловала к ней в гости! Да, да, к ней. Было совершенно ясно, что они пришли именно к ней. И никто из них даже не спросил, почему нет Габи.

Шарика повернула бледное личико к Шумаку-младшему.

— Вы пришли, — едва слышно выдохнула она.

— Ну конечно, — громко воскликнул Шумак-младший.

Монокль положил лапы на плед Шари; Птенчик уселся на полу и принялся читать правила настольной игры "Кто победит?"; Баран залез под тахту, вероятно, искал там что-то; Шумак-младший опустился на корточки перед Шарикой и начал строить домик из игральных карт на маленьком столе. Браксаторис наскучила коляска, она вылезла из нее, забралась на стол и обеими руками начала размазывать по подносу малиновый сироп. Дело в том, что мама принесла Шумаку-младшему не воду, а малиновый сироп, и не только ему, а всем детям по полному стакану. Стаканы она поставила на большой поднос, дети напились сиропу, и немало его пролилось. Браксаторис это занятие очень понравилось, она чувствовала себя великолепно.

Мама — по крайней мере, так показалось Шарике — иногда озабоченно посматривала то на одного, то на другого, но папа широко и радостно улыбался.

Рамона нашла на стуле белую ленту Шарики, завязала себе бант и обратилась к маме:

— Тетя, прошу вас, дайте мне, пожалуйста, эту ленту!

— Она не моя, — ответила мама, — проси у Шарики.

Рамона подбежала к Шарике и попросила подарить ей белую ленту.

Шарика кивнула в знак согласия и сказала:

— У меня и красная есть, хочешь?

Рамона хотела и красную ленту. Шарика попросила маму дать Рамоне красную ленту.

— Я не знаю, где она, — ответила мама.

— В маленькой комнате, в шкафу с ящиками.

Папа, который все это слышал, тотчас отправился в маленькую комнату. Рамона бросилась вслед за папой. Вернулась она не только с красной лентой, но и с маминым темно-синим платьем с красивой вышивкой.

— Тетя, — сказала Рамона, — подарите мне, пожалуйста, это красивое платье!

Платье мама не подарила, сказала, что ей тогда не в чем будет ходить в театр, однако пообещала Рамоне, что, когда та вырастет, она даст ей надеть это синее платье. Шарика обрадовалась ответу мамы, потому что и сама собиралась, когда вырастет, ходить в театр в этом платье. А теперь все так прекрасно складывается: и мама будет носить платье, и Рамона, и она, Шарика.

Птенчик, прочитав до конца правила игры "Кто победит?", стал кричать, что это замечательная, потрясная игра. Шумак-младший, Птенчик, Рамона и Шарика начали играть. Браксаторис продолжала сидеть на столе, а Баран лежать под тахтой.

Потом Браксаторис слезла со стола, потому что мама унесла поднос с сиропом, а без подноса стол не представлял для нее никакого интереса. Мама вышла в кухню, чтобы намазать детям хлеб абрикосовым вареньем. Папа и Монокль прекрасно понимали друг друга. А Шарика, когда бросала кости и ей выпадало много очков, всякий раз вскрикивала от радости.

Произошло еще много всяких интересных событий: Баран, услышав крик Птенчика "Шумак-младший водит!", вылез из-под тахты; Шарика тоже участвовала в игре, спрятавшись с головой под клетчатый плед, и Шумак-младший нашел ее последней; хлеб с вареньем был уже уничтожен, и Монокль принялся лаять, потому что Птенчик стал отнимать карты у Рамоны; Браксаторис, хотя и мама была против, забралась в кресло к Шарике и сидела там рядом с ней. Но потом она сползла на пол. Всего, что было, не перескажешь. После игры в прятки Шумак-младший сказал Шарике:

— Ты чертовски славная девчонка!

И тогда мама подошла к Шарике, сбросила с нее клетчатый плед, взяла на руки и поставила на пол.

— Держись, моя ласточка, за стул! — сказала она ей и отошла.

Шарика стояла, слегка покачиваясь. Она была похожа на испуганного зайчика. Шумак-младший подошел к ней и начал считалку: кто из них двоих будет водителем трамвая.

Мама как будто не видела, что Шарика стоит. Она сделала замечание Барану, сказав, что в салки с Рамоной можно играть и в холле.

Вагоновожатым стал Шумак-младший. Он раздал всем билеты, настоящие пробитые компостером трамвайные билеты, которые вынул из кармана, — Шумак-младший всегда носил с собой на всякий случай несколько билетов. Он объявлял остановки и вдруг как гаркнет: "Конечная!" Шарика выглянула из окна трамвая.

Выглянула и увидела Браксаторис.

Браксаторис в этот момент заканчивала сложную операцию: подтаскивала к книжному шкафу стул. Подтолкнув стул еще ближе, она прямо в сандалиях забралась на него и потянулась за Дюлой Свечкой.

Если бы Браксаторис взяла Белу, Шарика бы не запротестовала: хорошо упитанному, плотному Беле ничего бы от этого не сделалось. Но тонкое розовое тельце хрупкого Дюлы задрожало еще тогда, когда Браксаторис лишь коснулась рукой шкафа.

Нет! Дюла упадет, разобьется! Что будет с бедной маленькой Ханной Херенди?

Браксаторис тянулась, все ближе подбираясь к Дюле, кончики ее пальцев уже коснулись его воскового тела. Шарика поняла, что надо во что бы то ни стало спасать Дюлу.

Она шагнула к Браксаторис и дернула ее за крохотную юбчонку.

— Слезай! — строго сказала Шарика.

Браксаторис обернулась.

— Я хочу свечку… — жалобно протянула она.

— Слезай! — повторила Шарика.

Когда Браксаторис нехотя слезла со стула, Шари показалось, что она услышала, как Дюла с облегчением вздохнул. Она взяла Браксаторис за руку и отвела от шкафа.

Держась за руки, они дошли до Перса, и тут Браксаторис выдернула свою руку из руки Шарики и закричала:

— Где Шумак-младший?

В самом деле, где Шумак-младший?

Шарика подняла голову и увидела маму. Мама стояла возле барышень Камышинок, ухватившись за них руками, уголки рта у нее дрожали, по щекам текли слезы.

Шари перевела взгляд на папу. Опершись плечом о стену, он хватал ртом воздух так, словно дышать ему было очень трудно. На глазах его были слезы, но он ласково улыбался Шарике.

Господи…

Шарика покачнулась и шлепнулась на Перса.

Первым возле нее оказался Шумак-младший, он стал поднимать ее.

— Я не ушиблась, — уверяла она Шумака-младшего, когда он поставил ее на ноги.

Папа подхватил ее, расцеловал, мама вырвала Шарику из рук папы и прижалась к ней мокрым от слез лицом. Шумак-младший сказал, что завтра они могут пойти гулять на улицу. Баран стоял, раскрыв рот, силясь понять, что тут происходит. Рамона вертелась перед Птенчиком и очень жалела, что ее новый бант не производит на него должного впечатления. Монокль, который прикорнул на Персе, теперь испуганно встрепенулся и, склонив мордочку, уставился на Шарику. Браксаторис заревела — ей хотелось, чтобы папа и ее покачал на руках.

Папа покачал Браксаторис, потом снова Шарику. Судя по всему, Рамоне тоже хотелось покачаться, да и Шумаку-младшему.

И в это время вдруг снова раздался звонок.

— Это сюрприз, — сказал папа.

Шарика вопросительно глянула на Шумака-младшего. Разве сюрприз не в том, что к ней в гости пришли дети? Она ничего не понимала. А ведь папа и в самом деле не мог знать, что они придут к ней. Баран, надувшись из-за проигрыша в настольную игру "Кто победит?", сказал, что лучше бы они пошли на чердак к Рамоне.

— Вечно этот Шумак-младший что-нибудь придумает, — сердился Баран.

Значит, папа имел в виду совсем другой сюрприз.

В дверях стояла смущенная Габи. В одной руке она держала маленький клетчатый чемодан. Чемодан, вероятно, был тяжелым — его мама упаковывала, когда отправляла Габи к тете Вильме. Чемодан оттягивал руку Габи, но она не опускала его на пол. Так и стояла — платье в горошек, одно плечо немного выше другого, и Шарика теперь совсем ее не боялась. Габи уже не казалась ей сильной и крепкой, даже не казалась старше ее чуть ли не на пять лет — нет, теперь Габи была ее маленькой сестричкой.

— Габика! — крикнула Шарика и кинулась к ней.

Габи бросила на пол чемодан и прижала к себе Шарику. В тот момент, когда папа с тетей Вильмой появились из передней, Габи целовала Шарику в макушку.

— А я хожу, — похвасталась ей Шарика.

— Вот видишь, — ответила Габи, — я всегда говорила, что нечего хныкать.

Прошло еще немного времени, Шумак-младший хлопнул Габи по спине, и та сразу поняла, что все в порядке и завтра после обеда они снова встретятся на лестнице с увитыми плющом стенами.

Между тем наступил вечер, и дети ушли домой. Шарика без чьей-либо помощи вскарабкалась на тахту. Она устала и очень хотела спать, но папа вдруг сказал:

— Как сегодня Рози беспокоится!

Шарика тут же подняла голову. Действительно, Рози у открытого окна то ли колыхалась, то ли танцевала.

— Кто беспокоится? — спросила мама. Они с Габи были чем-то очень заняты в соседней комнате.

— Никто, — ответил папа. — Это наш с Шарикой секрет, правда? — И он улыбнулся дочке.

И она улыбнулась папе в ответ. Шари уже догадывалась, что Комнатия скоро не будет для нее так много значить, как прежде. Пройдет совсем мало времени, и она сама сможет пойти на улицу, встретится на лестнице с Шумаком-младшим и всей их компанией, поедет на трамвае с тетушкой Марго к Густи Бубе и Панни; сказочная Комнатия потускнеет рядом с настоящим миром.

Мама, ничего не поняв, взглянула на окно. Было ясно: ей не нравится, что у них есть от нее секреты. Наконец она не выдержала и подошла к окну.

— Вы называете занавеску Рози?

Она подождала ответа, потом грустно улыбнулась — иногда в тайну двоих людей не дано проникнуть третьему — и сказала:

— Вместо этой занавески давно пора купить новую…

* * *

Сканирование, распознавание, вычитка — Глюк Файнридера

Одна из американских фирм, джинсы которой славятся во всем мире.
Херендский фарфор, известная венгерская марка.
Перевод В. Левина.