Случиться может что угодно. Особенно — на овеянном легендами Глубоком Юге, плавно вкатившемся в XXI век. Особенно — в фантастике «ближнего прицела». Особенно — у автора, который сам признается в интервью, что в его произведениях «мир настолько причудлив, настолько неподвластен логике, что заставить читателя поверить в предлагаемые странные обстоятельства, не так уж и трудно». Немыслимые — но странно правдоподобные сюжеты. Невероятно обаятельные герои — взрослые, которые хотят оставаться детьми, и дети, готовые взвалить на свои плечи груз взрослых забот. Писатель, которого метко называют «южным Рэем Брэдбери эпохи Стивена Кинга»!

Кевин Уилсон

«Туннель к центру Земли»

Дебби, Келли и Кристен Уилсон, создавшим меня. Ли-Энн Коуч, хранящей меня.

Всё красота, и всё не вечно
В этих растительных сумерках млечных.

«Тропический двор» Джо Болтон

От цыпленка так много ожидают
и так ужасно в нем разочаровываются.

«Яйцо», Шервуд Андерсон (пер. Ю. Гальперн)

1. БАБУШКА НАПРОКАТ

Главное в нашей работе — помнить, что не занимаешь чужого места, и не пытаться стать лучше настоящей бабушки. Ты и есть настоящая. Во всех смыслах. Если с каждой новой семьей ты поднимаешься до новых высот беззаветной любви, тебя ждет хорошая карьера. Иногда то, чем ты занимаешься, кажется странным. Да что говорить — ты выбрала невообразимо странную профессию.

У меня никогда не было собственной семьи. Я не выходила замуж — не видела смысла. Большинство родственников умерли, а с теми, кто еще жив, я не общаюсь. Со стороны я произвожу впечатление старой холостячки, давно сделавшей свой выбор. Я люблю одиночество и если ложусь с мужчиной в постель, то это не значит, что я готова провести с ним остаток жизни. Я счастлива и никому не позволю лезть к себе в душу. Впрочем, и семейная жизнь не вызывает у меня отвращения: муж, дети, внуки, фотографии на каминной полке, визиты на Рождество, пышные похороны, люди, которые унаследуют твои накопления. Я живу в свое удовольствие, но уважаю выбор других. Наверное, поэтому, прочтя объявление в местной газете: «Нужны бабушки. Никакой квалификации не требуется», я решила попробовать.

С тех пор я работаю в компании «Бабушка напрокат. Услуги нуклеарным семьям». Схема проста. Есть множество — гораздо больше, чем вы думаете — преуспевающих молодых семей с детьми, потерявших престарелых родственников. Родители не желают, чтобы дети были в чем-то ущемлены, поэтому нанимают нас.

Я работаю бабушкой в пяти семьях на юго-востоке. Все роли непохожи, хотя лучше всего я перевоплощаюсь в бодрую моложавую старушку, мастерицу на все руки, обычно со стороны отца. Мне пятьдесят шесть, но я берусь за роли как постарше, так и помоложе. Остальные детали семьи утрясают с компанией. Мое изображение вставляют в старые фотографии, придумывают правдоподобную историю моего появления, планируют визиты и звонки.

Для каждой семьи (мы называем их «объектами») я должна выучить семейную историю за восемь поколений. Приходится напрячь мозги, зато платят неплохо — десять тысяч в год за «объект» плюс полный страховой пакет. Мне нравится тратить деньги без оглядки, но держусь я за эту работу не из-за денег.

Невозможно передать, что ты чувствуешь, когда дверь открывается, и в твой дом, забывший шорох чужих шагов, влетает радостный мальчишка — или радостная девчонка, — чтобы остаться там хотя бы на пару дней. Ощущаешь себя почти кинозвездой. Они бросаются к тебе на шею, выкрикивают твое имя — пусть и ненастоящее, — и в это мгновение ближе тебя у них нет никого на свете.

Я отзываюсь на бусю, булю, бабулечку, бабушку Хелен и снова, как ни странно, на бусю. Вначале было трудно примерять на себя чужие прозвища, но со временем я привыкла.

Я коротала вечер за написанием поздравительных и пригласительных открыток своим семьям, когда позвонил мой агент.

— С первым заказом вы справитесь без труда. Шесть недель, «живой труп», один ребенок.

«Живой труп» означает, что семья купила — с недельной рассрочкой платежа — телефонный звонок от недавно умершей престарелой родственницы. Это дает родителям время подыскать нужные выражения, чтобы сообщить ребенку о кончине любимой бабушки. Сто долларов за звонок, никаких личных контактов — о чем еще можно мечтать? Тем не менее я всегда старалась избегать подобных заказов, но сегодня неожиданно согласилась — особой загрузки в следующем месяце не предвиделось, да и поупражняться с голосом будет нелишним.

— Второй заказ не совсем обычный. Тут нужен человек, умеющий быстро переключаться, поэтому мы сразу подумали о вас.

— Личные контакты?

— Именно. Еженедельные.

Чем больше личных контактов, тем серьезнее нужно готовиться. С другой стороны, так легче наладить отношения. Да и платят лучше.

— Хорошо, я согласна. А в чем сложность? У меня будет партнер?

— Не в этом дело. Придется поработать дублершей.

«Поработать дублершей» означает, что дети знали настоящую бабушку в лицо. От дублерши требуется быстро и безболезненно заменить ее в случае внезапной кончины. Такое практикуется в семьях, где не приняты частные семейные посиделки и дети редко видят бабушек. Личный контакт осложняет дело. Разве не довольно того, что приходится обманывать ребенка? Зачем добавлять к обману обиду?

— Мне нужно подумать.

— Тогда подумайте и о том, — агент запнулся, — что настоящая бабушка еще жива.

В искусстве переключаться мне нет равных. Главное, не забывать, что семьи — твои клиенты, и ты на них работаешь. И пусть тебе платят за то, чтобы ты любила их, словно самых близких людей на свете, после работы ты зачастую не вспоминаешь об их существовании. Впрочем, если потребуется, ты должна в одночасье вмешаться в чужую жизнь и стать ее неотъемлемой частью.

С другой стороны, пределы вмешательства строго оговорены. Нельзя просто снять трубку и позвонить, когда тебе одиноко. Нельзя приехать незваной, если тебе захотелось пообщаться. Настоящим бабушкам и дедушкам этого не понять, для них семья — величина постоянная. Для нас — всего лишь мгновение, несколько часов в неделю, и если считаешь себя профессионалкой, ты никогда об этом не забудешь.

А я профессионалка высшей пробы. Все семьи, на которых я работала, оставляли обо мне самые лучшие отзывы, от «Мне хочется, чтобы вы и вправду были моей матерью» до «Можем ли мы оставить ее у себя?» Однако это не мешало мне забывать их, как только истекал срок контракта. Я любила их, но не собиралась обольщаться. Хотя умение забывать отдает холодностью и бессердечием, иначе ничего не выйдет. Именно поэтому я достигла в искусстве переключения совершенства.

Я перезвонила агенту поздно вечером.

— Я согласна, — сказала я в трубку.

Что поделаешь, во мне было так много нерастраченной любви.

Спустя несколько дней я поделилась с коллегами деталями предстоящей работы.

Местный досуговый центр будто специально придумали для таких, как мы. Я посещала массу бесплатных курсов, где учили навыкам, востребованным в нашей профессии: готовке, шитью, вязанию (которое мне совсем не давалось) и составлению букетов. Чем больше умеешь, тем выше на тебя спрос.

Наметанным глазом я сразу отличила коллег, сосредоточенно конспектирующих лекции. Мы назвались «книжным клубом» и стали регулярно собираться, но едва ли хоть раз заговорили о книжках — все время мы только и делали, что судачили о своих семьях.

— Если тебя позвали в дублеры, значит, с настоящей бабушкой нечисто, — заметила Марта.

У Марты было иное амплуа — она перевоплощалась в бодрую старушку, похоронившую нескольких мужей, слегка навеселе, которая вечно брала в долг у сыновей и дочек. Она не нуждалась в переключении. Марта могла в любое время дня и ночи — но лучше к обеду — заявиться в гости к названным родственникам, которые всегда встречали ее с распростертыми объятиями. Она работала в «Бабушках напрокат» дольше всех нас и в своей роли была неподражаема.

— Понятия не имею. — Я пожала плечами. — Может, не поладила с детьми. Бросила семью и укатила во Флориду.

— Вряд ли, — сказала Марта. — Бабушки не бросают детей и внуков, чаще внуки бросают их. Держу пари, она инвалид-колясочник или страдает от старческого слабоумия. А им захотелось кого-нибудь пободрее.

— Ты уже согласилась? — спросила другая бабушка напрокат.

— Согласилась. Не люблю быть дублершей, но жалко терять деньги.

— С таким контрактом они бы у меня попрыгали, — заметила Марта. — Уж я бы позаботилась создать им парочку неразрешимых проблем.

Ответом на ее реплику был дружный смех, а когда мы отсмеялись, Марта добавила, понизив голос:

— Глядя на нас — таких чинных пожилых леди, — и не скажешь, что мы отъявленные стервы.

В тот день ко мне в гости должна была наведаться одна из семей. Я вынула из стола коробку с надписью «Фергюсоны»: фотографии, подарки от внуков, которые надлежало выставить на всеобщее обозрение, скрупулезный подсчет расходов от прошлого визита, рецепты любимых блюд.

Мне нравились Фергюсоны: отзывчивые, развитые дети, понимающие родители. Хуже всего, когда один из родителей сверлит тебя взглядом, прикидывая, сколько нужного купил бы за деньги, которые заплатил компании.

Я развесила фотографии, расставила подарки, бросила на журнальный столик несколько номеров «Ридерс дайджест» и встала у плиты. Сегодня я собиралась порадовать семейство традиционным обедом с жареным цыпленком, картофельным пюре и кукурузой в початках.

До того как я пришла в «Бабушку напрокат», я ни разу в жизни не пекла пирогов. Мой первый черничный пирог безнадежно подгорел. Пришлось сослаться на старческую забывчивость — беспроигрышный ход, который срабатывал, даже если угораздило забыть имя внучка. Тут, впрочем, нельзя перегнуть палку, иначе родители заподозрят, что у тебя болезнь Альцгеймера и «пустят в расход» без предупреждения.

К приходу Фергюсонов я знала, что должна спросить про балетный класс Мисси и ручного хомяка Тины и рассказать о поездке в Ирландию — специальный тур для пожилых (Фергюсонам хотелось, чтобы их бабушка много путешествовала и могла приобщить детей к культуре разных стран).

— Бабулечка! — завопила Тина с порога. — Зубная фея подарила мне доллар!

С нашей прошлой встречи во рту у Тины образовалась еще одна дырка.

— Ни за что не допущу, чтобы зубная фея меня перещеголяла! — воскликнула я и вытащила из кошелька два доллара (которые непременно включу в отчет о сегодняшнем визите).

После обеда мы рассматривали мои ирландские фотографии — пейзажи и замки с редкими вкраплениями моей одинокой фигуры. Дети туг же изъявили желание в следующий раз отправиться в путешествие вместе со мной. Я объяснила, что эту поездку организовали специально для пожилых людей.

— Тогда поехали с нами на каникулы! — воскликнула Мисси и покосилась на отца.

— Нужно подумать, — пожал плечами мистер Фергюсон.

Путешествие за счет семьи считается большой удачей. Марта не вылезала из таких поездок.

На прощание я обняла внуков. Поочередно постучала по каждому зубику Тины — она захихикала и прижалась ко мне. А когда рядом плюхнулась на диван Мисси, я приложила палец к губам и сунула ей в карманчик два доллара.

У двери родители спросили, могут ли рассчитывать на повторное приглашение.

— В любое время, — ответила я.

Я и сама была не прочь провести пару часов в приятной компании. Некоторые родители обращались ко мне только через детей: «Скажите бабушке спасибо за чудесный обед, дети!», но мистер Фергюсон называл меня мамой и всегда сердечно обнимал на прощание.

Когда я махала им с крыльца, Мисси внезапно бросилась назад.

— Я люблю тебя, бабулечка, — шепнула она мне на ухо.

Я сказала, что тоже люблю ее, и несколько часов, пока снимала фотографии со стен и убирала в стол подарки, пыталась успокоиться, твердя себе, что, кроме Фергюсонов, на мне еще четыре семьи, которых я должна любить так же трепетно.

В главном офисе компании я встретилась с агентом, который изложил детали контракта. Семья, успевшая разбогатеть на буме интернет-торговли. Настолько, что может позволить себе наемную бабушку.

— Зачем им чужая бабушка? И чем так провинилась настоящая? — удивилась я.

— А стоит ли вам забивать этим голову? — пожал плечами агент, но я заявила, что, как профессионалка, интересуюсь возможными сложностями.

— Все не так просто, — начал увиливать он.

— И тем не менее, — не отступала я.

Наконец он сдался.

Бимеры хотели начать с чистого листа, забыть прошлое, хотя в нем не было ничего постыдного, равно как и ничего выдающегося. Сегодня разбогатевший глава семейства штурмовал горы и ходил под парусом, его жена занималась йогой и благотворительностью, а дочь учила японский. Никто не назвал бы Бимеров бессердечными негодяями, но в их новом мире скучной и ничем не примечательной настоящей бабушке не было места.

Два года назад, когда старушка поскользнулась на обледеневшей ступеньке и сломала бедро, Бимерам пришлось забрать ее к себе. А недавно старушку хватил удар. Дочка Бимеров, девочка шести лет, не общалась с бабушкой с тех пор, когда ее увезли в дом престарелых. Родители боялись, что, увидев ее в теперешнем состоянии, девочка испытает стресс. Они хотели, чтобы от общения с бабушкой у дочки остались только светлые воспоминания.

— Иными словами, — подытожила я, — эти Бимеры — исчадия ада.

— Вы преувеличиваете, — поморщился агент. — Им ведь нужна не обычная бабушка. Они хотят получить лучший товар, сделать свою жизнь более насыщенной. Семейные ценности в наш век так хрупки.

— Тем лучше для нас.

— Вот именно! Заменяя живых родственников, мы осваиваем новый сегмент рынка.

— Меняем устаревшие образцы на новые модели.

— А что, неплохо сказано, — закивал он.

Я молча листала папку. Неужели я опущусь так низко? Затем я подумала о девочке. Почему бы ей не получить лучшую на свете бабушку? Разве я не хороша в своей роли? Стыдно в этом признаваться, но мне хотелось испытать себя, принять вызов.

— Что, противно? — спросил агент.

— Да уж.

— Ничего, скоро вы станете неразлучны.

— Иначе и быть не может.

Сегодня я обедаю с Кэлом.

Кэлу шестьдесят четыре, и он один из лучших в нашей профессии. Кэл работает одновременно в четырнадцати семьях — большего не удавалось никому. Даже у его ближайшего преследователя на шесть семей меньше. У Кэла невероятно выигрышная роль: увешанный медалями герой войны, бывший врач, победитель ветеранского марафона. Убийственная комбинация.

К тому же Кэл — уж не знаю за что — меня любит.

— Где ты была в мои молодые годы? — спрашивает он иногда.

— Тогда ты бы на меня не взглянул, — неизменно отвечаю я.

Кэлу не понравился мой новый контракт. Он относится к работе крайне щепетильно: всегда рассказывает названым внукам эпизоды из настоящей семейной истории, старается навещать свои семьи не подряд, а с перерывами, давая себе время для «декомпрессии». Я вечно подшучивала над ним, обзывая его любителем; мне, чтобы прийти в себя, нужна всего пара часов. Кэл никогда не соглашался на дублерство.

— Тогда зачем работать? — спросила я. — Ты ведь не беден.

— Дело не в деньгах. Мне нравится, когда меня ждут. Хочется быть нужным.

Не зная, что на это сказать, я пригубила вино.

— Останешься сегодня? — спросил он.

— Останусь, — кивнула я.

Когда мы уходили, я кое-что вспомнила и устремилась к платному телефону на входе в ресторан.

— Нужно позвонить одному из внуков, — объяснила я Кэлу. — Напомнить о своем существовании.

На следующей неделе я встречалась с Бимерами. Компания называет такие мероприятия ознакомительными, но там решается самое важное. Мы уточняем детали контракта: степень моей вовлеченности, темные пятна семейной истории; пытаемся притереться друг к другу, чтобы при встрече с ребенком все прошло гладко. Для меня и для родителей это последний шанс пойти на попятный.

Перед тем как войти в комнату, я воображаю, что мои чувства, сомнения и страхи уплыли далеко-далеко на громадной льдине. Я сама их туда сложила, попрощалась с ними и своими руками оттолкнула льдину от берега. Теперь я готова встретиться с людьми, которых мне предстоит полюбить.

Бимеры оказались милой, воспитанной и увлеченной предстоящим проектом парой. Я приготовилась их возненавидеть — оказалось, зря.

— Мы понимаем, со стороны это выглядит странно, — начал мистер Бимер. — Впервые мы задумались о бабушке напрокат два года назад.

Я с трудом сохранила улыбку — два года назад их собственная бабушка сломала бедро.

— А сегодня, хорошенько все взвесив, мы уверены, — продолжал мистер Бимер, — что общение с вами станет для Греты бесценным опытом.

Они заулыбались, и я сочла нужным заметить:

— Уверена, вы сделали правильный выбор. Вот увидите, насколько комфортным будет для Греты мое общество.

Они закивали, довольные своей предусмотрительностью, своим умением ставить и решать проблемы.

— Что ж, — мистер Бимер посмотрел на жену, она кивнула, — в таком случае мы от всего сердца приглашаем вас стать членом нашей семьи…

Он наклонился, чтобы пожать мне руку и добавил:

— …мама.

Супруги Бимер дружно рассмеялись, а мои глаза стали совсем как щелочки. Я еле дождалась их ухода. Во мне бушевали гнев и стыд — ненужные, лишние чувства, которые следовало задушить как можно скорее.

— Ну и что?

Марта, уже успевшая глотнуть джина с тоником, держала книжку вверх ногами.

— Она еще не умерла, — подсказала Анжела, еще одна из наших.

— Для нас — умерла, — возразила Марта.

— Но не для них! — воскликнула Анжела.

— Нет, для них тоже. В этом вся проблема, — сказала я.

— Нет тут никакой проблемы! — фыркнула Марта.

— И не будет! — подхватила я бодро, но внутри меня грызли сомнения.

Неделю спустя, тщательно все отрепетировав, я ехала к дому моих новых родственников в сером «кадиллаке» компании (все «бабушки напрокат» передвигаются исключительно в «кадиллаках» и «олдсмобилях»).

Мы решили, что ради спокойствия Греты первая встреча состоится на территории Бимеров.

Припарковавшись, я долго смотрела на себя в зеркало заднего вида, пока на лице не появилось нужное выражение. Я вышла из машины и направилась к двери, у которой ждали Бимеры: муж, жена и дочка.

— А вот и бабушка! — воскликнул папа.

— А вот и я, деточка! — подхватила я.

Миссис Бимер подтолкнула ко мне девочку.

— Поздоровайся с бабушкой, — сказал мистер Бимер.

Грета не спешила разделить общее воодушевление. Напротив, девочка насупилась и спряталась за отцовскую ногу.

— Давай же, поздоровайся, — повторил мистер Бимер, но дочка не двигалась с места.

— Забыла бабушку?

Я решила, что если первой заговорю с девочкой, она скорее оттает.

Грета украдкой взглянула на меня, и я наконец-то ее рассмотрела. В жизни девочка была гораздо краше, чем на фотографии: светлые волосы, громадные синие глаза — живая реклама для семейных пар, не решающихся завести детей.

— Ты не похожа на бабушку, — сказала Грета.

Я заметила, что мистер Бимер рвется сказать что-то неуместное.

— Ты тоже не похожа на мою внучку, — поспешила я его перебить. — В прошлый раз ты была совсем кроха! Поверить не могу, что эта великанша — моя Грета!

Она отцепилась от отцовской ноги и неуверенно двинулась ко мне. Я понимала, что не стоит спешить с объятиями и прочими нежностями, но приходилось думать о впечатлении, которое я должна произвести на родителей.

— Неужели ты забыла бабушку? — спросила я снова.

Грета уставилась на меня с таким пристальным вниманием, что я пожалела о своем приходе. И зачем только я согласилась!

Но тут маленькие ручки обняли меня за шею — и все решилось само собой. Отныне мы были одной семьей.

Одна из семей Марты решила «пустить ее в расход». Никогда бы не подумала, что это произведет на нее такое ошеломляющее впечатление! Отставка грозит каждому из нас. Дети вырастают, визиты к бабушке из развлечения превращаются в досадную необходимость, и родители решают, что пора перейти к следующей стадии воспитательного процесса — знакомству со смертью. Хотя подросший ребенок учится понимать ее неизбежность, с ним остаются воспоминания о любящей бабушке. Чего и добиваются родители, не скупящиеся на некрологи, пышные похороны и место на каминной полке для урны с прахом.

Словами не передать, какой это удар, когда агент сообщает, что теперь ты труп. А вскоре место старой семьи занимает новая.

Но для Марты эти переживания были в новинку. Она стала чаще прикладываться к бутылке, и остальные семьи забеспокоились.

— Я не заслуживаю смерти, — твердила она. — Я не сделала ничего такого, за что меня нужно убивать!

— Все мы умрем, — пожала я плечами.

— Говори за себя, — фыркнула она. — Я их всех переживу! Они еще отпишут мне деньги в своих завещаниях!

— По крайней мере твоя смерть будет внезапной, — сказала Юджиния, — Хорошо хоть от нас не требуется разыгрывать приступы дурноты, падение в душе или…

— А как ты умрешь? — спросила я.

— Это самое возмутительное! Мирно окочурюсь во сне.

— И ты еще жалуешься? — удивилась Анжела.

— Я бы хотела неудачно прыгнуть с парашютом или схлопотать шальную пулю при ограблении банка.

— Смотри на вещи проще. Это часть нашей работы, — сказала я.

— А ведь мы уже немолоды для таких забав, — хмыкнула Марта, прихлебнув из стакана. — Куда нам, старухам, заигрывать со смертью!

Следующий вечер я проводила с Гретой. Мы играли в настольную игру — ту, где нужно передвигаться по громадному торговому центру, покупая товары с помощью золотой кредитки. Я никак не могла приспособиться к непомерно высоким ценам. В результате проиграла, что было мне на руку. Уступать — привилегия бабушки.

Сразу после моего прихода родители Греты разошлись по комнатам, оставив нас вдвоем с внучкой. Им не сиделось на месте. Навещая меня, они не проводили в доме и лишней минуты, тут же сбегали куда-то по делам. Я начинала подозревать, что им нужна не бабушка напрокат, а банальная няня, но не собиралась делиться своим наблюдениями с Бимерами.

Зато Грета была неподражаема. Я слушала, как она тараторит по-японски: ити-ни-сан-ён-го, совершенно не вникая в смысл. Грета была еще маловата для таких занятий и не все схватывала на лету. Когда я показала ей, как играть в веревочку, она долго не могла сообразить, куда продеть пальцы. Наконец до нее дошло, и Грета рассмеялась так звонко, так заразительно, что неожиданно для себя я рассмеялась в ответ (не забыть бы поупражняться в искреннем смехе, этот навык всегда пригодится).

Затем мы смотрели мультфильмы, которые вызывали во мне сильнейшее раздражение, но Грета радостно подпевала огромным цветным шарам, танцующим по экрану.

Утомившись, она залезла ко мне на колени и склонила головку мне на грудь. Я принялась тихонько укачивать ее и чуть не прозевала встречу с семейством Мидов. Не хотелось будить уснувшую девочку, однако деваться было некуда.

— Ты споешь мне нашу колыбельную? — спросила Грета, когда я укладывала ее в кроватку.

Я замерла.

— Какую нашу? — спросила я осторожно, лихорадочно прокручивая в голове детали контракта. Неужели я теряю хватку?

— Раньше ты всегда ее мне пела, — ответила Грета.

Перед глазами промелькнула картинка: Грета и ее настоящая бабушка — двое любящих друг друга людей, для которых все это взаправду. Я отогнала ненужные мысли.

— Голова у бабушки стала совсем дырявая, Грета. Я попробую вспомнить, а сегодня спою тебе другую колыбельную.

Я спела ей колыбельную, но голос звучал низко и хрипло. Надо будет взять пару уроков пения в досуговом центре.

Когда Грета заснула, я поцеловала ее в щечку и вышла из комнаты.

— Спи спокойно, детка, — сказала я, закрывая дверь. Кому? Ведь Грета уже спала.

Спустившись вниз, я зашагала прямо в тренажерный зал, где Бимеры в поте лица трудились над собой.

— Вы никогда не рассказывали мне про колыбельную, — сказала я громко.

— Про что? — спросили они хором, слегка замедлив темп.

— Про колыбельную! — Я была вне себя от ярости. — Про эту чер… про колыбельную, которую я должна ей петь!

— Первый раз слышу, — сказал мистер Бимер. — Грета вечно что-то придумывает.

— Если вы будете скрывать от меня важную информацию, — я еле сдерживалась, чтобы не орать, — из этой затеи ничего не выйдет! Если отношения Греты с бабушкой были более душевными, чем мне говорили…

— Мама, — перебил мистер Бимер, — вам не в чем нас упрекнуть, мы стараемся, как можем!

— Так вы знаете, что это за колыбельная? — не отступала я.

— Я… я понятия не имею, о чем речь. — Он начал заикаться.

— Что ж, придется самой, — выпалила я, но тут до меня дошло, что я разговариваю со своими работодателями.

Я откинула со лба прядь волос и широко улыбнулась.

— Простите меня, — продолжила я другим тоном. — Грете ведь хорошо со мной, правда?

— Она вас очень любит! — воскликнула миссис Бимер, возобновив упражнения.

— Надеюсь, так будет и впредь. Обещаю, что больше не стану беспокоить вас по пустякам.

— Спасибо, мама, — сказал мистер Бимер.

Садясь в машину, я уже не думала о Бимерах. Чтобы отключиться от мыслей о Грете, мне потребовалась вся обратная дорога до офиса.

Чертова колыбельная не давала мне покоя. Я твердила себе, что забочусь о достижении новых профессиональных высот, но я себя обманывала: мне безумно хотелось увидеться с бабушкой Греты.

Каждый месяц мы обязаны проходить медицинский осмотр, на котором выявляется наша профпригодность. Компания не любит неожиданностей.

— Проблемы, стрессы? — спросил врач, постукивая карандашом по моей карточке.

— Моя жизнь — сплошной стресс, — ответила я. — У Тины умер хомяк. Мы говорили об этом целый час сверх оплаченного времени.

Он продолжал постукивать по карте карандашом.

— Причиной высокого давления могут быть несколько факторов. Следите за собой, а главное, успокойтесь.

Я последовала его совету. Преспокойно вышла из кабинета и направилась прямиком к своему агенту, уселась за стол напротив него и спросила, где живет бабушка Бимеров.

— Это безумие чистой воды, — сказал он. — А вы не безумны, вы — профессионалка.

— Мне просто хочется скопировать ее жесты и манеру говорить. Чтобы девочка ничего не заподозрила.

— А девочка что-то заподозрила? — Агент подпрыгнул в кресле.

— Да нет же! Девочка любит меня. Они все меня любят. Мне нужно увидеться с бабушкой, чтобы разузнать про колыбельную…

— Про что?

— Девочка вспомнила колыбельную, которую пела ей бабушка. Родители и слыхом о ней не слыхивали. Дайте мне адрес, и я уйду.

— А вы уверены, что он у меня есть? — спросил он.

— Еще как уверена.

Он кивнул и развернул ко мне монитор.

— Если вы проболтаетесь, я потеряю работу, — просто сказал он.

— Я профессионалка. Я не успокоюсь, пока не заставлю юную леди поверить, что именно я — ее бабушка.

Агент не улыбнулся.

— Зря вы это затеяли, — сказал он серьезно. — Просто разузнайте про свою колыбельную и уносите ноги.

— Кого ты больше любишь, — спросил Питер, старший из детей Макалистеров, — меня или Джулию?

Джулия затаила дыхание.

— Я люблю вас одинаково, — ответила я. — Я всех своих внуков люблю одинаково.

И это была чистая правда.

Этой ночью Кэл остался у меня.

— Мы должны работать вместе, — заявил он. — Сейчас спрос на полные семьи. Одна пара заказала сразу четверых: двух дедушек и двух бабушек.

Я поцеловала Кэла и велела ему заткнуться.

— Пойдем со мной, — предложила я минуту спустя.

Он покачал головой.

— Не хочу в этом участвовать.

Я попыталась объяснить ему, зачем мне нужно увидеться с бабушкой Греты. Если после этой встречи я не паду духом, не почувствую себя последней дрянью, то стану лучшей бабушкой напрокат.

— Ты можешь просто уйти, — сказал он. — Брось работу и выкинь все из головы.

— А деньги?

— Проживем.

— Но мне нравится моя работа! Всякий раз кидаешься в новую семью словно в омут с головой!

— Неправда, она тебе не нравится.

— Ладно, пусть так. Мне нравится забывать, что это работа.

— Для этого люди заводят семьи. Чтобы их любили.

— Нет, они платят нам, чтобы их любили мы.

— Старая приятельница, — представилась я медсестре в доме престарелых.

Она кивнула и повела меня по коридору. Поначалу меня ошеломила легкость, с которой я проникла внутрь, но вскоре до меня дошло, что люди поверят всему, чему хотят верить.

Миссис Бимер сидела на кровати, и, увидев ее, я еле удержалась, чтобы не выбежать вон. Она была моей прямой противоположностью: тщедушная, редкие волосы, запавшие глаза. Нас невозможно перепутать! И все же Грета поверила, что я ее бабушка. Растерянность сменилась воодушевлением. Я ощутила прилив гордости.

Она улыбнулась мне. Я улыбнулась в ответ. Медсестра вышла, улыбка миссис Бимер погасла, и она осторожно спросила:

— Простите, вы кто?

— Старая приятельница миссис Бимер, — ляпнула я наугад.

— Понятно.

Я сказала, что Бимеры попросили меня ее навестить.

— Им вас так не хватает, — сказала я.

— Я тоже по ним скучаю, — ответила она. — Мне бы хотелось, чтобы мы виделись чаще.

Я протянула ей фотокарточку Греты.

— Кто это?

Мне стало грустно. Неудивительно, что в этом месте она быстро угасала.

— Грета, ваша внучка.

Она покачала головой.

— Это не моя Грета, — сказала она уверенно, и у меня не хватило духу с ней спорить.

Миссис Бимер подняла с тумбочки фотографию в рамке.

— Вот моя Грета.

Она указала на золотоволосую кроху, у которой не хватало двух передних зубов, стоявшую между супругами Бимер. Но это была не Грета!

У меня закружилась голова. Я отказывалась понимать происходящее.

— Это ваша внучка?

Она кивнула.

— И она навещает вас?

— Раз в месяц. Мой сын и его жена — занятые люди, но раз в месяц они присылают Грету с шофером, и мы прекрасно проводим время. Только мы вдвоем, в этой комнате. Разве не чудесно?

Я кивнула. Идея и впрямь превосходная — внучка напрокат, двойная подмена. Мне стало дурно.

— Вам плохо? — спросила миссис Бимер, но я молчала.

Из головы не шла золотоволосая кроха. По дороге к дому престарелых она старательно вычеркивает из памяти все то немногое, что знает о жизни, семье и любви, и называет бабушкой старую женщину, которую видит первый раз в жизни.

Я никогда не считала свою работу легкой, однако по сравнению с этим мои труды стоили немного.

— Вы слышите? — Миссис Бимер пыталась привлечь мое внимание.

— Простите?

Я осознала, что, кроме меня, в комнате есть кто-то еще, и заторопилась уходить.

— Вы чего-то хотели? Зачем вы приходили?

Только тут я вспомнила о цели своего визита.

— Не могли бы вы напеть колыбельную, которую поете для Греты? — решилась я.

— Конечно. Грета давно не просила меня спеть ее.

Я вытащила магнитофон, и она спела: тихо и нежно, про луну, которую вырезали из старой позеленевшей головки сыра. Не самая красивая колыбельная на свете, но миссис Бимер вкладывала в пение душу. Когда она допела, я выключила магнитофон и вышла из комнаты.

— Скажите им, чтобы приходили почаще! — крикнула она мне вслед.

Я не ответила.

Одна из бабушек напрокат уволилась из компании через месяц работы.

— Я чувствую себя проституткой, — объяснила она.

— Брось, — ответила Марта, — проститутки смотрят на это проще.

Я упорно стучалась, пока не подошел сам хозяин.

— А, это вы, мама! — Мистер Бимер приложил палец ко лбу. — Разве у нас на сегодня что-то запланировано?

— Сегодня я кое с кем познакомилась.

— С кем?

— С вашей матерью.

— Вам не следовало этого делать.

— Объясните, зачем приводить в дом новую бабушку, а для настоящей нанимать новую внучку?

— Поговорим в другой раз, — сказал мистер Бимер раздраженно. — Хотя я не вижу в этом смысла.

— Но это же просто смешно!

— Ничего смешного. — Кажется, он завелся не на шутку. — Мы хотим, чтобы у Греты была бабушка, которая привнесет в ее жизнь что-то новое, даст ей то, чего не в состоянии дать моя мать! И мы можем себе позволить купить для Греты лучшую бабушку на свете.

— Меня.

— Вас, — ничуть не смутился он. — А поскольку я люблю свою мать, я нанял для нее внучку, которая посещает ее раз в месяц, и, судя по отчетам вашей компании и ее собственным письмам, моя мать всем довольна. Грета — застенчивый, скованный ребенок, а эта девочка — само обаяние, ее даже снимали на телевидении. Она лучше всех. Впрочем, как и вы. Я хочу, чтобы у моей семьи было все самое лучшее.

— И вы ни разу ее не проведали?

— Это все усложнит. Родственники — не всегда самый подходящий круг общения. Мы ничего не можем друг другу дать.

— Она ваша мать, — напомнила я.

Мистер Бимер нахмурился.

— Вы — моя мать. Вы, а не она.

Он покачал головой, словно я была докучным ребенком.

— Ненадолго.

— Послушайте… — Он бросил нетерпеливый взгляд на часы. — Пусть вы и лучшая, но не единственная.

— Второй раз у вас этот номер не пройдет.

— Еще как пройдет.

Мы замолчали, сверля друг друга взглядами.

Я уже видела, как он звонит моему агенту, представляла, как его отзыв скажется на моей дальнейшей карьере. Я ни за что не призналась бы, как дорожу своей работой, как страшно, когда в твоих услугах не нуждаются. Не важно, что я думала о Бимерах — мне была необходима их любовь.

— Простите, что вышла из себя, — выдавила я.

— С кем не бывает, — кивнул он и обнял меня. — В любой семье время от времени случаются ссоры.

Я спросила, могу ли навестить Грету, и он впустил меня.

Она лежала в кровати, но при моем появлении вскочила.

Я сказала, что принесла ей подарок, протянула девочке магнитофон и нажала на кнопку. Зазвучала колыбельная, которую пела ее бабушка.

— Это она, она! — захлопала Грета в ладоши на первых тактах. — Это ты поешь? — спросила она, прислушавшись.

Я кивнула.

— Ты можешь включать его, когда захочешь, и вспоминать обо мне.

Мы прослушали колыбельную еще раз, и Грета уснула.

Я спустилась вниз, открыла входную дверь.

— До свидания, мама! — ладно вывели Бимеры, и я вышла.

— Ужасно, — вздохнул Кэл, когда я рассказала ему обо всем.

— Да, ты прав, я ужасная дрянь.

— Я приеду, — сказал он, но я ему не позволила. Хотелось побыть одной.

— Я люблю тебя, — сказал Кэл.

— Не надо, не говори этих слов, — ответила я и повесила трубку.

Позвонив Кэлу, я достала коробки с моими семейными реликвиями и выставила их в коридор. Каким пустым будет теперь дом! Подчинив свою жизнь работе, я постепенно избавлялась от вещей, которые были по-настоящему моими. Я никогда не цеплялась за вещи. Когда все мои сегодняшние семьи «пустят меня в расход», мой дом станет гораздо просторнее, чем был до того, как я стала бабушкой напрокат.

В первый раз, когда я прошла через это, я хранила коробку с вещами несколько недель после расторжения контракта. Когда агент попросил вернуть вещи, я сказала, что хочу сохранить их, чтобы не запутаться.

— Они ведь не собираются воскрешать вас из мертвых, — попытался он меня урезонить.

— При чем здесь это? — возмутилась я тогда. — Я не хочу, чтобы меня воскрешали! Просто боюсь запутаться.

Спустя несколько недель я осознала, что мелкие детали, делающие каждую семью особенной — вроде того, что любит на завтрак внучка, или как коверкает слова внук, — продолжают жить внутри меня. И тогда я сказала себе: «Они — не твоя семья…» Сердце подпрыгнуло и опустилось.

«…и никогда ею не были», — закончила я.

На следующий день я вернула коробку агенту.

В два часа ночи я послала агенту сообщение. Спустя несколько минут он перезвонил.

— Решил не рисковать, — сказал он, подавляя зевок.

— Убейте меня.

— Должно быть, я сплю, и это мне снится.

— Пустите меня в расход, к чертовой матери.

— Давайте поговорим с утра. — Теперь в его голосе не было и следа сонливости. — Вам не нравятся Бимеры. Прекрасно, я и сам от них не в восторге, но я найду того, кто согласится с ними работать. Считайте, что с Бимерами покончено. Довольны?

— Убейте меня окончательно. Я больше не хочу быть бабушкой напрокат.

— Вы даже не представляете, какие проблемы создаете для компании!

— Тогда я сама им позвоню и шепну внукам на ушко пару словечек.

— Это подло и неэтично!

— Повторяю, убейте меня.

На том конце провода повисло молчание.

— Вы не сможете вернуться.

— Вот и прекрасно.

— Ладно, — сдался он, — умерла, так умерла. Завтра я разошлю уведомления. Мир праху.

Я сижу в кабинете. Живехонькая. Размышляю о том, как будут орать на беднягу агента разгневанные родственники, не получившие то количество любви, за которое заплатили. Как соберут детей и сообщат им про бусю, булю, бабулечку и бабушку Хелен. Как будут рыдать мои внуки и внучки. Что поделаешь, такова жизнь: мы рождаемся, живем и, наконец, умираем.

Теперь, когда мой дом принадлежит только мне, я понимаю, что это не я уходила от них, а они оставляли меня. Я и не знала, что боль потери так сладка. Куда лучше, чем знать, что ты — всего лишь подмена.

Я выхожу в коридор и заталкиваю коробки обратно в кабинет. Пройдут годы, дети повзрослеют. Будут ли они думать обо мне? Вспоминать мое лицо? Поймут ли, что я любила их всех и каждого в отдельности? Потому что они мои дети, а все вместе мы — большая, дружная, образцовая семья.

2. ВСПЫХНУТЬ И СГОРЕТЬ

Я считаю шаги, потому что моя жизнь тосклива и беспросветна. Каждый день я тащусь на фабрику, переставляя ноги одну за другой и присваивая каждому шагу порядковый номер. Это успокаивает меня, примиряет с невыносимостью жизни. От квартиры, которую снимаем мы с братом, до фабрики — всего семь тысяч сорок пять шагов. Всякий раз я выбираю новый маршрут, пытаюсь шагать более размашисто или, напротив, снижаю темп, укорачивая шаг. Это игра — пусть жалкая и странная — делает меня немного счастливее. Упорядоченность придает смысл течению времени. Игра занимает мои мысли, удерживает от взрыва, прогоняя горькие назойливые думы, прежде чем я оказываюсь в очереди перед воротами, а затем в сортировочной, где восемь часов подряд сверху дождем сыплются буквы.

Я работаю сортировщиком на головной фабрике, производящей таблички для скраббла фирмы «Харсбро инкорпорейтед». В каждом из пяти громадных цехов сто сортировщиков копошатся в груде деревянных табличек, которые скатываются вниз по специальному желобу. Несколько раз в смену загораются синие огни, звучит сирена. Тогда рабочие встают с колен и слушают клацанье тысяч А, Ж и Р — словно тысячи машинисток одновременно ударяют по клавишам. Я ползаю на коленках посреди алфавита в поисках буквы Й. Работа как работа, ничего захватывающего.

В любой набор скраббла кладут букву Й — гипотетическую возможность для йоги, йоты и йодля. Другими словами, на каждую сотню прочих букв приходится только одна Й, и прежде чем мне удается набрать с десяток, приходится перелопатить тысячи табличек. Сортировщики получают жалкую почасовую плату плюс крохотную премию за каждую букву, поэтому неудивительно, что я не испытываю к своей работе теплых чувств. Я сортирую Й почти три года — с тех пор, как мне исполнилось двадцать, — и хотя неплохо освоил эту операцию, всякий раз, когда касаюсь подушечками пальцев деревянных табличек с А, Е и К, я мечтаю их собирать.

Сегодня я нашел пятьдесят три Й, вчера было сорок, позавчера — шестьдесят три. Как и большинство опытных сортировщиков, я умею находить Й на ощупь, словно слепой, читающий алфавит Брайля. Самый простой способ — перевернув табличку, отбросить ее в сторону. Сортировщики передвигаются быстро, успевая перелопатить на одном месте несколько пригоршней букв.

Новенькая, которая приступила к работе два дня назад и сейчас собирает пробелы, разочарованно подбрасывает вверх горсть табличек. Рядом с ней парень с красными глазами и двухдневной щетиной занят поисками брака — табличек без букв. Эти двое постоянно дерутся за добычу, приходя домой с синяками и пустыми карманами.

Заканчивается смена, и мы выстраиваемся в ряд. Женщина, собирающая Р, остается стоять на коленях с зареванным лицом. Я подхожу к ней, и она протягивает мне пригоршню Ь.

— Они совсем такие же, Леонард, — всхлипывает она. — Если не присматриваться.

Целую смену она собирала не ту букву, и как только это доходит до сортировщика, отвечающего за Ь, он с широкой ухмылкой бросается к ней, но не успевает — женщина швыряет горсть табличек в общую кучу, и он с воплем ныряет за ними.

Я отмечаю пропуск, сдаю таблички и начинаю отсчет шагов от фабрики до дома.

Семь тысяч триста восемьдесят три.

Я снимаю квартирку прямо над кондитерской. Владелица кондитерской Хейди убирает волосы с проседью в тугой высокий пучок, а ее мягкое лицо не умеет хмуриться. Вместе с дочерью она живет в комнатах на задах кондитерской, а квартиру наверху сдает за сотню мне с братом.

Мы живем здесь третий месяц, медленно осваиваемся на новом месте, привыкая к вездесущим парам корицы и жженого сахара, которые проникают сквозь пол.

Я захожу в кондитерскую и покупаю на доллар лимонных леденцов и на четверть мятного драже для брата. Когда расплачиваюсь, из кухни появляется восемнадцатилетняя дочь Хейди Джоан с подносом шоколадного печенья.

Блестящие черные волосы падают на плечи, карамельно-карие глаза сияют. Джоан ловит мой взгляд, ее губы трогает легкая улыбка — и вот улыбка становится шире, словно расползаясь во всех направлениях сразу. Джоан дает мне откусить печенье. Во рту вкус ореха пекан, шоколада, карамели и пальцев Джоан. Она так красива, что я готов часами стоять и смотреть на нее, но кондитерскую наполняет шумная толпа. Рабочие с соседней фабрики спешат подсластить жизнь ежедневной дозой сладостей. Я преодолеваю пятнадцать ступеней и прикладываю ухо к двери. Слышно, как в гостиной «плавает» Калеб.

Брат ничком лежит на полу — на узкой доске, зажатой между креслами, — и тренирует гребки, привязав к запястьям груз. Руки взлетают над головой, пальцы плотно сжаты. Под бледной, почти прозрачной кожей с силой работают мышцы.

Заметив меня, Калеб перестает грести и улыбается. Подушечки пальцев сводит от усталости, и я устраиваюсь на диване, готовясь провалиться в сон. Калеб привстает, отжимаясь от пола коленями и руками, и своим лбом упирается в мой.

Ему шестнадцать. Калеб ходит в школу в восьми кварталах отсюда, а еще он лучший пловец в команде. До четырех брат с товарищами занят в Молодежной христианской организации. Я прихожу часа через полтора после него, и к тому времени квартира успевает пропахнуть хлоркой. Чтобы плыть еще быстрее, брат сбрил брови и волосы. Когда Калеб смотрит на меня так пристально — бледно-голубые глаза, красные прожилки от хлорки на белках, — он похож на тюленьего белька.

— Угадай, за сколько шагов я сегодня добрался до дома, — начинаю я.

Мы играем в эту игру каждый день.

— Ну, не знаю… за миллиард, — отвечает брат.

— Меньше.

— За два шага.

— Больше.

— За тысячу.

— Больше.

— За сто тысяч.

— Меньше.

— Пять.

— Больше.

— Десять.

— Меньше.

— Семь.

— Больше.

— Восемь.

— Меньше.

— Семь тысяч триста восемьдесят… четыре.

— Почти… семь тысяч триста восемьдесят три.

— А внутри кондитерской ты считал?

— Нет.

— Вот видишь.

Калеб устраивается на ковре рядом с диваном, отвернувшись от меня и вытянув руки вдоль тела ладонями вверх. Я лежу на спине, рука, свисающая с дивана, рассеянно чертит круги на шелушащейся от хлорки коже. Отсюда мне хорошо видны шрамы на его запястьях — новая кожица успела нарасти на месте глубоких ран.

С тех пор как три года назад наши родители погибли, Калеб трижды пытался покончить жизнь самоубийством. В последний раз он полоснул запястья швейцарским армейским ножом, прыгнул в бассейн и поплыл стометровку вольным стилем, оставляя на воде кровавый след. Калеб вышел из больницы через три недели. Доктора уверяли, что ему ничего не угрожает, но за будущее они не поручатся. Брат не выглядел несчастным, скорее, неуравновешенным, но мне от этого было не легче.

Иногда, сортируя таблички, я ощущаю, как по позвоночнику пробегает холодок — мысль о Калебе. Что мешает ему сделать это еще раз? Даже если я не буду спускать с брата глаз, я не властен над тем, что сильнее его.

Три года назад наши родители взорвались. Не знаю, каким еще словом это назвать. Однажды вечером, возвращаясь домой в пустом вагоне метро, они спонтанно воспламенились. Когда спустя некоторое время тела обнаружил охранник, они обуглились до половины.

Это был первый зафиксированный в истории случай двойного самопроизвольного возгорания, о чем все, кому не лень, упорно твердили всю следующую неделю. Рассказ об их смерти стал основой часового фильма из серии «Удивительное и необъяснимое», но я не смотрел. Ужасно потерять обоих родителей сразу, еще страшнее, когда ты не можешь объяснить, отчего они умерли. Обычно я отвечаю, что они сгорели в пожаре или погибли при взрыве газа.

Как бы то ни было, родителей не вернуть, и я смирился с потерей. С чем я не в силах смириться, так это с неизвестностью — я устал ждать, когда подобное случится со мной. Устал гадать, является ли самопроизвольное возгорание наследственным, и болезнь ждет своего часа. Возможно, мои шансы — как при синдроме Хантингтона — пятьдесят на пятьдесят, и я узнаю, что меня ждет, когда постарею. Буду спокойно сортировать таблички, внезапно кровь прильет к щекам, и сердце перестанет биться в ожидании взрыва. Ночами я вскакиваю, а потом тихо лежу, прислушиваясь, не раздастся ли шипение или хлопок, как при электрическом разряде. Иногда я забираюсь на пожарную лестницу, и мне чудится, что я взмываю в небо и взрываюсь, словно фейерверк, окрашивая небо всеми цветами радуги.

Я сижу на пожарной лестнице, запивая молоком шоколадные драже, и смотрю, как луна пробивается сквозь тучи. Прикидываю, сколько шагов в переулке за кондитерской. Продолжая считать шаги, слышу, как по лестнице карабкается Джоан. Она приходит сюда вот уже две недели. Ночью Джоан еще красивее: черные волосы почти неразличимы во тьме, и бледное лицо словно парит в воздухе. Мы сидим, свесив ноги вниз, голова Джоан лежит на моем плече. От нее пахнет потом, жженым сахаром и тем особенным десертом, который готовят на огне, вишневым фламбе.

Я рассказываю Джоан о работе, о том, за сколько шагов добираюсь от фабрики до дома. Слушая меня, она выдергивает несколько волосинок и задумчиво посасывает прядку. Странная привычка, и когда я спрашиваю о ней, Джоан накручивает волосы мне на палец и с улыбкой предлагает попробовать. Я подношу прядку к глазам и осторожно кладу в рот. Она сладкая, словно бечевка, покрытая глазурью. Джоан говорит, это из-за работы в кондитерской — сахарная пыль оседает на волосах. Я высасываю сладость и кладу прядку в карман.

Я спрашиваю Джоан, нравится ли ей проводить столько времени в кондитерской. Она работает там с детства, пропуская школу, лишаясь развлечений, к которым обычно неравнодушны девушки. Однако Джоан отвечает, что работа ей нравится, и когда-нибудь она унаследует кондитерскую от матери.

— Это то немногое, что я умею делать. Любая работа накладывает отпечаток.

Я спохватываюсь, что пора ложиться, даже если остаток ночи я снова проведу без сна. Джоан целует меня — быстрый язычок скользит по моим передним зубам — и начинает спускаться вниз. Двадцать четыре ступеньки, и она скрывается в доме. Лицо пылает. Некоторое время после ее ухода я сижу на пожарной лестнице, изо всех сил пытаясь не взорваться.

Чтобы осознать потенциальную значимость буквы Й, нельзя забывать, что, кроме банальных слов вроде йода и йогурта, существуют заковыристые йол и йомен. Работая, я все время думаю об этом, пытаясь внушить себе, что Й — нечто куда более значимое, чем просто одиннадцатая буква алфавита. Оправдать упорство — до фантомных болей в пальцах, мешающих спать по ночам, — с которым я ищу эту букву, успевшую впечататься в подушечки пальцев.

Сегодня я украл табличку с буквой. Й, опять Й, снова мимо — и вот, наконец, пальцы нашли Д. Зажав букву между большим и указательным пальцами, я ощупал ее. Палец следовал за изящным изгибом, как автомобиль ползет по извилистой горной дороге. Я взял ее для Джоан. За Д последуют Ж, О, А и Н, пока я не выложу перед Джоан ее имя. Я осмотрелся — женщина, собирающая Д, откинула волосы, упавшие на глаза, — и быстро сунул табличку в карман.

Многие сборщики крадут таблички. Некоторые со временем набирают столько, что вполне могут позволить себе сыграть в скраббл дома, разлиновав кусок картона.

В конце смены я опускаю руку в карман, а по дороге к приемщику осторожно сую табличку под язык. Табличка все еще там, когда я выхожу на улицу. Она остается там, пока я считаю шаги, думая о Джоан, пряча Джоан во рту.

Ночью, пытаясь не взорваться, прислушиваясь к размеренному дыханию брата, я на разные лады представляю то, что случилось с родителями.

Иногда я вижу это так: возвращаясь после ужина в ресторане, похода в кино и молочного коктейля, они сидят рядом в пустом вагоне метро. Отец грубит матери, понимая, что не должен, но не в силах сдержаться. В ответ мать называет его подонком, мерзавцем, ну, что-то в этом роде. Отец отодвигается от нее, сдерживаясь, чтобы не сказать того, о чем впоследствии пожалеет. Обоих переполняет гнев, обидные слова готовы сорваться с губ. Лицо у отца багровеет, как бывает, когда, разобрав какой-нибудь прибор, он понимает, что не сможет собрать его. Голова болит, в желудке огонь, но отец решает, что это от жирной пищи. Мать, от злости готовую разорвать отца, бросает в жар, но она уверена, что это адреналин. Температура в вагоне повышается, становится трудно дышать. Глаза родителей встречаются, и внезапно они понимают, что совсем не любят друг друга, и меньше всего на свете им хочется выйти из вагона на одной остановке. И тут они взрываются.

Я возвращаюсь домой — семь тысяч девятьсот пятьдесят четыре шага — и вижу Калеба и Джоан, сидящих перед кондитерской. Брат что-то взволнованно говорит Джоан, размахивая руками и раскачиваясь на пятках. Джоан слушает, хмурится, но тут они замечают меня и вскакивают. Калеб хватает меня за руку и тащит внутрь. Джоан следует за нами.

Втроем мы втискиваемся между диванных ручек и пускаем по рукам упаковку разноцветной жвачки.

— Это было в новостях, Леонард, — говорит Калеб. — Смотри.

Он делает звук громче.

Прошлой ночью жительница Кантона, штат Огайо, спонтанно самовоспламенилась. Утром соседи обнаружили горку пепла и неповрежденные конечности рядом с шезлонгом. Потолок сильно обгорел, зато газету на полу пламя даже не подпалило, а шезлонг повредило лишь частично.

Эксперт по паранормальным явлениям наглядно демонстрирует репортерам, как жертва взрывается изнутри. Он зажигает свечу из свиного жира, объясняя, как сгорает после взрыва телесный жир, оставляя пепел мельче, чем из крематория.

Калеб прилип к крошечному экрану.

— Совсем как мама и папа, — говорит он, ни к кому не обращаясь.

Джоан спрашивает меня, о чем это он. Я не могу удовлетворить ее любопытство, по крайней мере сейчас.

Встаю и ухожу, на ходу считая шаги. За спиной звучат шаги Джоан — их я тоже плюсую.

Ночью она лежит рядом, и я рассказываю ей о спонтанных возгораниях. Моя рука скользит по груди и животу Джоан, отмечая разность и одинаковость наших тел. Она мягкая и теплая, мое тело напряжено и зажато.

Джоан гладит мою веснушчатую кожу и замечает, что я дрожу. Тогда она обнимает меня за пояс, прижимается покрепче, и я начинаю говорить.

Самыми частыми жертвами спонтанных возгораний становятся одинокие женщины — семьдесят пять процентов всех известных случаев. Некоторые винят во всем полтергейст, порождающих огонь духов, бродящих по городам в поисках обреченных душ. В маленьком индийском городе Лакнау власти были вынуждены учредить специальный фонд помощи пострадавшим от нашествия «огненных духов».

Я рассказываю Джоан, что, перемещая внутренние органы, люди сами могут вызвать электрический разряд у себя в животе. Этот факт документально подтвержден экспедицией Блэра под названием «Кольцо огня» в Индонезию в начале шестнадцатого века.

Я высказываю предположение, что, возможно, люди взрываются, потому что перемещают свои внутренние органы, не догадываясь об этом. Сидишь себе, ни о чем не подозревая, внезапный сдвиг внутри — и ты взлетаешь на воздух.

Я говорю и говорю, умудряясь ни словом не обмолвиться о том, как боюсь взорваться прямо сейчас, когда ее мягкие губы так близко, и я не хочу, чтобы она уходила.

Иногда я представляю это по-другому: родители возвращаются домой после на редкость удачного вечера. Их лица сияют в лунном свете, отец выглядит лет на десять моложе. В пустом вагоне метро они начинают целоваться, шепчут нежные слова, льнут друг к другу, пока окна вагона не начинает заволакивать паром. Родители счастливы и влюблены, но тут сила трения их тел воспламеняет пространство между ними, и они вспыхивают. Они не сводят друг с друга глаз, но пламя ослепляет; дым от пепла, в который мгновенно обращаются два тела, смешивается и поднимается к потолку.

Сегодня я спрятал букву Ж, вернее, целых три Ж. Не самая чуждая мне буква — иногда пальцы, занятые поиском Й, угадывают в очертаниях Ж смутный завиток Й — вот я и решаю прихватить сразу три штуки. Я задумал сделать Джоан браслет из табличек, чтобы полированная деревянная поверхность скользила по запястью, когда Джоан поднимет руку коснуться моего лица.

Загораются синие огни, воет сирена, и когда сверху начинают дождем сыпать таблички, я протягиваю руку, и таблички скользят между пальцами.

Сегодня я нашел всего двадцать девять Й. Неужели кто-то специально их прячет? Если тебе случится перейти кому-нибудь дорогу, жди неприятностей — твои таблички неизменно будут закидываться в самые дальние углы. Однажды тощий верзила, который собирал С и не вынимал изо рта лакричной резинки, заставляя меня гадать, остались ли у него во рту зубы, сбил с ног сборщика П. Целую неделю после этого верзила бродил по цеху, потрясая полупустым мешком в тщетных поисках С.

Перед концом работы я обшариваю углы, но ничего не нахожу. Похоже, сегодня просто не мой день. Когда звенит звонок, означающий конец смены, я засовываю буквы под язык. Подходя к столу приемщика, случайно ловлю в зеркале свое перекошенное отражение: рот растянут и искривлен. Я вспыхиваю, душа уходит в пятки, ноги немеют. Выплюнув две таблички в мешок (если что, скажу, сунул их туда по ошибке), я еще крепче прижимаю третью языком, затем выдавливаю слабую улыбку и начинаю считать шаги.

Я подхожу к дому, насчитав семь тысяч триста двенадцать шагов. Джоан ждет у входа. Кондитерская закрыта, свет потушен, и при взгляде на лицо Джоан я сразу понимаю, что вряд ли обрадуюсь ее словам. Несчастный случай на тренировке в бассейне, Калеб в больнице, с ним осталась Хейди.

У меня подгибаются колени, я опираюсь на плечо Джоан, и она отводит меня в больницу. Я цепляюсь за ее ладонь, ноги заплетаются, мне трудно считать — невозможно понять, где кончается один шаг и начинается другой.

Калеб сидит очень прямо, грудь еле заметно опускается и поднимается. Куда девалась его спокойная, чуть светящаяся бледность? Брат белый как мел или простыня. Хейди возвращается в кондитерскую, Джоан остается за дверью палаты. Посасывая прядку волос, она караулит проходящих мимо сестер, чтобы расспросить о состоянии Калеба. Только из вечерних новостей я узнаю, что брат сделал еще одну попытку.

На тренировке, привязав груз к лодыжкам и запястьям, Калеб подходит к бортику и вместе с остальными прыгает в бассейн. Пока его товарищи плещутся, поднимая тучи брызг, Калеб на четвертой дорожке тихо опускается на дно, прижав колени к телу. Из-за шума и гама тренер не сразу замечает его под водой. Калеб проводит на дне всего несколько минут. Врачи говорят, что на этот раз все обошлось. Вялое, словно набальзамированный труп, тело брата источает стерильный запах хлорки.

Я провожу пальцем по едва различимым полоскам, где должны быть брови, и он закрывает глаза. Калеба не отпускают домой, он нестабилен, врачи пытаются облегчить его состояние. Я хочу заговорить с ним, но на губах брата появляется кривая ухмылка. Возможно, все и затевается ради этих крошечных мгновений, когда ему кажется, что мир вокруг теплеет и расплывается.

Я не знаю, что сказать, поэтому просто подношу руку брата к лицу, вдыхая запах хлорки. Перед моим уходом Калеб просит прощения, говорит, чтобы я за него не боялся.

— Кажется, я опять сморозил глупость, — мягко извиняется он. — Прости, что так вышло.

И хотя я не могу с этим смириться, я все равно буду ждать его из больницы и радоваться его возвращению. И мы будем вместе, когда он снова попытается, и ничего с этим не поделать.

Ночью я просыпаюсь в своей спальне, не помня, как добрался от больницы до дома и сколько шагов это заняло. Словно их не было вовсе, словно я перенесся сюда по воздуху. Джоан лежит рядом, ее прохладная рука прижата к моему горящему лбу. Я сажусь на кровати, упираюсь спиной в подголовник, и Джоан убирает руку. Снаружи непроглядная темень, в комнате только мы — и то, что внутри нас. Я не выдерживаю и начинаю рассказывать Джоан о родителях, о взрыве.

Однажды я тоже взорвусь — буду идти по улице, считая шаги, и внезапно выжгу в тротуаре огненный круг. Голова горит и кружится. Я не хочу думать о шагах, буквах, запахе сигар и хлорки, ни о чем таком. Сейчас я взорвусь, словно воздушный шар. Клочья меня тихо опустятся на землю, а воздух вырвется наружу и развеется в атмосфере.

Джоан теснее прижимается ко мне, я прячу разгоряченное лицо в ее волосах и жду наступления утра.

Утро наступает, но Джоан все еще здесь. Ее присутствие, ее близость заставляют меня на время забыть о том, что давно пора вставать. Такое со мной впервые, раньше я никогда не прогуливал работу. И в мыслях не было. А теперь, вместо того чтобы сортировать таблички, я лежу в постели с Джоан, словно на свете нет ничего нормальнее.

Солнечные лучи будят ее, на губах полусонной Джоан появляется улыбка. Говорить незачем и не о чем, поэтому мы просто улыбаемся. Нас окутывает теплый аромат корицы, поднимающийся снизу. А ведь Джоан давно должна быть внизу, с матерью!

— Ты все еще здесь? — удивляюсь я. — Не боишься опоздать на работу?

Она забирается сверху, вдавливая меня в матрац.

— Могу задать тебе тот же вопрос.

Я отвечаю, что не обязан пропадать на работе с утра до ночи, что фабрика — еще не вся жизнь. Неожиданно я понимаю, что так оно и есть, что я прекрасно обойдусь без фабрики.

— А я прекрасно обойдусь без стряпни. Захочу — останусь тут на весь день.

Мы смеемся и поворачиваемся к окну, за которым медленно встает солнце.

Ближе к вечеру нам надоедает валяться, мы одеваемся и сходим вниз, где Хейди кормит нас булочками с корицей. Затем Джоан повязывает фартук и становится к прилавку. Следующую ночь мы проведем вместе, это ясно без слов. Я выхожу на улицу и начинаю считать шаги, но иду я не к фабрике, а совсем в другую сторону.

От кондитерской до цветочного магазина, где я покупаю дюжину ярко-оранжевых тюльпанов, пять тысяч сорок три шага. От автобусной остановки до кладбища — еще три тысячи восемьдесят восемь. Я кладу по шесть цветков по сторонам большой могилы. На простом камне только имена и даты. Я закрываю глаза, подушечки пальцев гладят впечатанные в мрамор буквы, каждая грань — само совершенство.

Я вспоминаю, как мы жили вчетвером, в старом доме, далеко от фабрик и фабричного дыма. Вот мы сидим за большим столом, пьем, едим, болтаем и смеемся. Больше я не помню ничего. Памяти нечем подпитываться, и постепенно она рассеивается. С каждым днем мне все труднее даются воспоминания о том, что было до фабрики.

Иногда я грущу оттого, что после смерти родителей нам с братом пришлось несладко.

Временами мне хочется рассердиться на родителей — и у меня получается, — но длится это недолго. Откуда им было знать, каким странным способом нас разлучат? Да и к чему гадать? В жизни, впервые за долгое время, что-то меняется, и меняется к лучшему. Я улыбаюсь, внезапно понимая, что готов принять все, принять с благодарностью, как это легкое, почти неразличимое покалывание в подушечках пальцев.

Мне не хочется верить в бессмысленность родительской драмы, и тогда я представляю их — мужчину и женщину, иногда ссорившихся, но всегда любивших друг друга. Вот они возвращаются домой после прекрасного ужина и вполне заурядного фильма. Садятся в пустой вагон, болтают, смеются, держат друг друга за руки. В подземке становится жарко, окна запотевают. Отец смотрит на мать — ее лицо пылает, дыхание учащается, словно у роженицы. Яркая вспышка, выброс пламени, и мать в последний раз видит отца. Он держит ее за руки, притягивая себя к центру пламени, и накрывает ее тело своим. Они взрываются и мгновенно истлевают. Иногда просто невозможно поступить иначе.

Сегодня я ухожу с фабрики.

Около двух часов дня я запускаю руки в груду табличек и набиваю ими заплечный мешок, пока буквы не начинают переваливаться через край и стукаться об пол. На выходе из сортировочной я говорю мастеру, что мне нужно в туалет. Он даже глаз не поднимает.

Я медленно иду по коридору, а когда мастер скрывается из виду, набираю скорость. И вот стол приемщика уже неясно маячит позади, а крик охранника теряется за спиной.

Я выбегаю на улицу, спускаюсь по лестнице и мчусь по направлению к кондитерской, к Джоан, хотя еще не знаю об этом. Сейчас я просто бегу — одна нога вслед другой — и понимаю, что ни за что на свете не остановлюсь и не приторможу. Я бегу так быстро, что цифры в голове не успевают за ногами.

3. МЕРТВАЯ СЕСТРА. РУКОВОДСТВО ДЛЯ БЕЗУТЕШНОГО БРАТА (Том пятый: от лаконичности до предчувствия потери)

Лаконичность

Усовершенствованный мертвой сестрой в начале девяностых, этот метод самосохранения подразумевает напряженную работу мысли, итогом которой становится облечение мысли в одно, два, максимум три слова. Метод широко практикуется среди подростков, но сестра достигает в нем невиданных высот.

Однажды утром ты находишь сестру в своей спальне. Свернувшись в позе зародыша, она лежит на полу. Ты спрашиваешь, что случилось. Проходит некоторое время, прежде чем сестра, не открывая глаз, отвечает:

— Не знаю.

Ты спрашиваешь разрешения остаться с нею.

— Как хочешь, — говорит она.

Вы молча лежите на полу до самого обеда. Когда спускаетесь вниз, мать спрашивает, чем это вы занимались наверху, и вы уже готовы сочинить изощренную ложь, которую, впрочем, ничего не стоит разоблачить, но сестра опережает тебя:

— Ничем, — отвечает она.

— Ничем, — повторяешь ты и ловишь ее одобрительный взгляд.

Лакросс

Все мертвые сестры занимаются видами спорта, где играют клюшкой: хоккей на траве, хоккей на льду (смотри также Спорт и Досуг). Их агрессивность на поле ранит нежную душу безутешных братьев. Приближается начало ежедневной тренировки, изрядно поднадоевшей: тяжелые веки, штрафные минуты, возмущенные возгласы после каждого гола, стаканчики из-под спортивных напитков, которые гневно втаптываются в газон. В твоих воспоминаниях мертвая сестра — всегда разгоряченная и потная — мчится по полю, нарываясь на столкновение.

Лимонный пирог (приготовление)

Последняя еда, приготовленная мертвой сестрой, обязательно подгорает (смотри также Поджоги, крупные и мелкие). Мертвая сестра ставит что-то в духовку, садится к телевизору или ложится спать, и просыпается от пиканья пожарной сигнализации и вони сгоревшей пищи. Дым предшествует смерти. Эта закономерность накрепко впечатывается в память чувствительного мальчика. И когда подружка (смотри также Похожие) вынимает из духовки сгоревший противень домашнего печенья, запах сразу переносит тебя в тот вечер, когда ты мчался на звук вниз по лестнице. Сестра в клубах дыма стоит посреди кухни, прихватка в руке, и удивленно смотрит внутрь духовки. Затем она извлекает из духовки все, что осталось от лимонного пирога с корицей. Заметив тебя в дверях кухни, сестра откусывает кусок и пытается прожевать. Затем улыбается — зубы испачканы золой и горелым тестом. Это одно из последних воспоминаний о мертвой сестре, поэтому, когда подружка возмущается, застукав тебя за поеданием подгоревших корочек из мусорного ведра, ты уже знаешь — долго ей не продержаться.

Магия (несовершенная)

В тридцатых годах Улмингтонская методика воскрешения пользовалась популярностью на крайнем Юге и в захолустных городишках Среднего Запада.

Тело усопшего (или усопшей) обкладывалось однопенсовиками. Оставшийся в живых брат или сестра возлагал на них руки, согревая монеты теплом своего тела, которое передавалось трупу, воскрешая его.

Для успешного осуществления операции требовалось по крайней мере одиннадцать братьев и сестер. До сих пор не удалось обнаружить и опросить ни единого свидетеля удачного воскрешения. Братско-сестринский семинар «Долина Теннесси» и тридцатисемидневные курсы «Программа Лазарь» полностью дискредитировали себя и запрещены в пятидесяти штатах.

Место для дневника

Дневник умершей сестры (смотри также Бумаги и Переписка) хранился в пустой коробке из-под любимых туфель под старыми школьными анкетами (смотри также Интеллект выше среднего на фоне полного нежелания применить свои способности к чему-либо). Дневник необходимо найти до того, как на него наткнутся родители. Лучшее время для этого — поминки после похорон. Ты говоришь, что хочешь побыть один, и твое желание, учитывая обстоятельства, немедленно удовлетворяют. Затем извлекаешь дневник из обувной коробки, быстро пролистываешь в поисках собственного имени, но упоминания о тебе крайне редки (смотри также Обжималки). Из дневника ты узнаешь то, о чем всегда подозревал, но надеялся, что ошибаешься (смотри также Полное непонимание со стороны окружающих, сопровождающееся непреодолимым желанием сбежать на край света и начать самостоятельную жизнь; Наркотики и алкоголь (злоупотребление); Сексуальный контакт с мальчиком; Сексуальный контакт с девочкой; Стихи, посвященные самоубийству). Уничтожаешь дневник, чтобы никто, кроме тебя, его не прочел.

Молния (чудом не убившая)

За несколько дней до смерти сестры тяжкий груз обреченности, скопившийся в ее теле, притягивает разряд атмосферного электричества. В двадцати семи процентах в нее действительно попадает молния, но никогда не убивает сестру насмерть.

В тот день идет дождь, и сестра давно уже должна быть дома (смотри также Полуночное уравнение). Ты слышишь стук в стекло, выглядываешь в окно и видишь там ее, вымокшую до нитки, палец приложен к губам. Ты открываешь окно в ванной на втором этаже — прямо над забором — и ждешь. Сверкает молния, и почти одновременно гремит гром. Сестры не видно. Нужно выйти на улицу, но дождь слишком сильный, к тому же ты боишься разбудить родителей. Спустя пятнадцать минут сестра появляется в окне, от нее пахнет жженым сахаром. Ты спрашиваешь, что случилось, но она молча проходит в свою комнату и закрывает за собой дверь.

Наутро ты замечаешь на траве перед домом выжженный след от ее туфель. Он остается там еще несколько недель после смерти, и всякий раз, выглядывая в окно, ты не веришь собственным глазам.

Мотоцикл (поезд, самолет, автомобиль, собачья упряжка)

Смерть сестры всегда связана с транспортным средством: мотоциклом, поездом, самолетом, собачьей упряжкой, но чаще всего с автомобилем. В некоторых случаях (например, в случае твоей сестры) типов транспортных средств может быть два. Автомобиль переезжает железнодорожные пути или просто глохнет на переезде и в него врезается поезд. Если при этом присутствует приятель сестры (смотри также Первая любовь; Приятели), он всегда выходит сухим из воды. В тридцати процентах случаев приятель сам виноват в случившемся (смотри также Ссора на похоронах).

Мышечные спазмы

Инстинктивный ответ тела на раннее взросление (смотри также Нанесение макияжа; Фальшивый паспорт). Мышцы абсорбируют избыток сахара, никотина и алкоголя и реагируют сильными спазмами. Помогает только еженедельное прикладывание льда к рукам, ногам и груди.

Наследственность (или История мертвых сестер)

На семейном генеалогическом древе есть несколько боковых ответвлений — безвременных смертей родственников женского пола. Твоя двоюродная бабушка сломала шею, ныряя в мелком пруду; прапрабабушка — всего через семнадцать дней после рождения твоего прадедушки — в приступе сомнамбулизма потерялась в лесу, где ее загрыз медведь; тетку, которой был всего месяц от роду, прямо в колыбельке задушила всеобщая любимица кошка. Более ранние случаи безвременных смертей родственниц документально не засвидетельствованы, но, если судить по семейным преданиям, весьма многочисленны.

Обжималки

Термин, использующийся при описании действий, практикуемых сестрами и братьями (обычно младшим братом и старшей сестрой, причем разница должна составлять не менее четырех лет) и выражающихся в поцелуях украдкой. Начинается все в палатке, которую вы делите с сестрой в походе. Насмотревшись телевизора, вы целуете друг другу руки, мягко водя губами по тыльной стороне ладони. Довольно скоро вы переходите к настоящим поцелуям, и когда тебе начинается хотеться большего, ты спрашиваешь сестру, как она смотрит на «обжималки».

Вы практикуете эту технику до тех пор, пока сестра не решает, что это противоестественно, и «обжималки» прекращаются, причем в разговорах вы никогда больше о них не упоминаете. Неизвестные химические процессы, происходящие в ваших телах, приводят по крайней мере одну из сторон к безвременной кончине в течение последующих десяти лет.

Обкусывание ногтей

Оболочки, защищающие кончики пальцев мертвой сестры, содержат крошечные дозы трициклических антидепрессантов (смотри также Эксперименты с медикаментами). Их проглатывание в ситуации стресса усиливает действие гормонов катехоламина, создающих ощущение относительного покоя и благополучия.

Тело мертвой сестры выстраивает защиту против этого эффекта, но иногда инстинкт берет верх. В моменты острых переживаний сестра сгрызает ногти до мяса, оставляя крохотные кровавые отметины на листах контрольных работ, рукавах блузок и коже тех, к кому прикасается.

Отрицание очевидного

Отрицание смерти сестры до последнего. Техника, практикуемая безутешным братом, в течение семидесяти двух часов после ее ухода. Самые частые проявления: отказ подходить к телефону, запирание двери от родителей, проглатывание различных субстанций (смотри также Помидоры), а также временная потеря слуха и зрения (смотри также Потеря чувствительности).

В ночь после смерти сестры ты пробираешься в ее спальню, поднимаешь с пола футболку, заворачиваешься в нее и пытаешься заснуть. Футболка слабо пахнет травой, дымом и лавандой и хранит последние мельчайшие частицы той, что когда-то была сестрой. Ты вдыхаешь ее ароматы, и хотя в эту ночь тебе не суждено уснуть, футболка не даст тебе расплакаться и безнадежно утонуть в воспоминаниях.

Полуночное уравнение

Теорема, выведенная в 1975 году математиком-феминисткой Деборой О'Нэн. Возраст мертвой сестры, крайнее время, к которому сестра должна являться домой, и точное время смерти, образуют уравнение, с помощью которого вычисляется точное время, после которого возвращение сестры домой целой и невредимой невозможно, также известное как «мертвый час». Обычно расхождение между «мертвым часом» и временем смерти составляет не более пятнадцати минут.

Помидоры

Еда/питье, изобретенная мертвой сестрой — помидоры, на неделю замоченные в водке. Весьма ядовиты и при употреблении в большом количестве способны вызвать летальный исход. Помидоры, упакованные в пакет на молнии, относятся в школу и потребляются сестрой во время ленча, помогая перекантоваться вторую половину дня.

После того как ты узнаешь о ее смерти, ты относишь их в свою комнату, прячешь в шкафу и съедаешь все помидорины до последней. Это приводит к серьезному отравлению, которое сопровождается особым состоянием сознания, выраженным в форме безутешных рыданий.

Потеря ребенка

Безутешный брат втайне уверен, что родители предпочли бы, чтобы умер он, а не сестра. В восьмидесяти процентах случаев он прав.

Потеря крови

Мертвые сестры одержимы созданием и сохранением незаметных ранок. Используются: иглы и хрестоматии; бритвы и папиросная бумага; шприцы и стеклянные пузырьки; перочинные ножи и ватные шарики.

Однажды, когда сестра ночует у подруги (смотри также Сексуальный контакт с девочкой), ты обшариваешь ее шкаф и находишь коробку, забитую листками отрывного календаря за полгода. В квадратиках января — рыжевато-алые пятнышки, в июне они становятся темнее. Различие в цвете заставляет тебя пролистать календарь несколько раз, чтобы убедиться. На самых поздних по времени листках пятнышки темно-красные, почти бордовые. Ты рассматриваешь их так пристально, что даже после того, как ты ставишь коробку на место и возвращаешься в свою комнату, даже после того, как ложишься в кровать, алые точки продолжают плясать перед глазами.

После смерти сестры ты пытаешься продолжить заполнять листки календаря капельками своей крови, но тебя хватает на три недели.

Похожие (женщины)

Все безутешные братья встречают женщин, которые напоминают им сестер. Количеством от четырех до одиннадцати. Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя ни заговаривать с ними, ни преследовать их на шумных улицах, ни платить им за секс. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Приятели (имена)

Все приятели мертвых сестер носят имена и фамилии, которые легко переставить местами: Томас Александр, Маркус Бенджамин или Джеймс Максвелл. Спустя годы, когда ты пытаешься их вспомнить, ты неизменно попадаешь в эту ловушку, называя их Александром Томасом или Бенджамином Маркусом. Эта особенность серьезно затрудняет поиски в Интернете.

Предчувствие потери

С мертвыми сестрами происходит от двух до пяти несчастных случаев: передозировки, автомобильные аварии, операции аппендицита и так далее (смотри также Молния).

Вы с сестрой сидите в кабинке колеса обозрения на ярмарке штата, сосете леденцы на палочке и разглядываете огни внизу. Когда вы почти на самом верху, раздается скрежет, и колесо останавливается, давая возможность пассажирам нижних кабинок сойти на землю. Неожиданно калитка в вашей кабинке слетает с петли и повисает в воздухе, оставляя вас с сестрой одних в пространстве между небом и землей. Сестра заглядывает в просвет. Ты вжимаешься в сиденье, наблюдая, как она наклоняется все ближе к краю, хочешь что-то сказать, но не решаешься. Как только колесо возобновляет движение, сестра снова усаживается на сиденье, откидывает голову назад и смотрит в небо, пока кабинка не опускается на землю. Колесо останавливается, сестра прыгает в открытую калитку и скрывается в бурлящей толпе, оставляя тебя одного, в мокрых штанишках, умоляющего, чтобы она вернулась, чтобы не бросала тебя одного, но она уже далеко.

4. ПТИЦЫ В ДОМЕ

В это утро мужчины моей семьи собрались в Оук-Холл, чтобы делать птиц.

Вот они сидят за старым дубовым столом и прилежно скручивают журавликов. Мой отец и трое его братьев возятся с желтыми, розовыми, белыми, синими и зелеными бумажными квадратиками, такими тонкими, что сквозь них просвечивает солнце, делая их почти невидимыми. Я наблюдаю, как руки братьев — громадные мозолистые кувалды — сражаются с бумагой, рискуя свернуть птицам шеи или оторвать крылья.

— Мамаша вечно маялась дурью, заставляя нас сворачивать их для заболевших родственников. Целый день убить на эту хренотень, чтоб я сдох! — ворчит дядя Мизелл, поправляя большим пальцем очки на переносице.

Отец поднимает глаза и хмурит брови.

— Не забывай, о ком говоришь, болван. Чем меньше будешь болтать, тем скорее мы покончим с этими дурацкими птицами.

Отец смотрит на меня. Я сижу у дальнего конца стола, рядом с адвокатом. Отцу не больше прочих по душе это занятие. Братья подавлены — им тяжело находиться за одним столом. Они здесь только из-за последней воли матери.

До самой смерти, случившейся одиннадцать дней назад, моя бабушка Нобио Коллиэ жила в Оук-Холл — обветшалой усадьбе в глуши Теннесси, построенной моим прапрапрапрапрадедушкой, генералом армии конфедератов Феликсом Коллиэ. Прогнившие стены пружинили под моими пальцами, и весело скалились зазубренные половицы покатого пола.

Некогда семейство Коллиэ знавало лучшие времена. После смерти генерала, который был убит выстрелом в спину в проигранном сражении у деревни Милл-Спрингс, пятеро его детей сорок лет воевали друг с другом за право унаследовать усадьбу. Старший брат был убит, одну из сестер посадили в тюрьму за убийство, другая однажды ночью вышла в поле, да так и не вернулась. Наконец поместье перешло ко второму брату — ушлому адвокату из Мейсона, а после его смерти было унаследовано его сыном — ушлым местным мэром. С тех пор старая свара между наследниками то вспыхивала, то угасала, а семейные капиталы медленно, но верно таяли. «Четырем сотням акров крупно не повезло с Коллиэ» — говорили в Теннесси. В конце концов остался только дом, и именно ради дома братья собрались вместе, про себя прикидывая размеры комнат и решая, куда поставить диван и телевизор.

Мы собрались, чтобы поделить Оук-Холл и небольшое количество ценных бумаг. Оставшихся денег едва хватало на налоги. Братья были участниками состязания, адвокат — худощавый мужчина с заостренными ушами — должен был засвидетельствовать исполнение завещания, а я, старший внук покойной, находящийся здесь согласно ее воле, ему помогал. Журавлики и вентиляторы тоже были бабушкиной идеей.

Братья не ладили. Раз в год они собирались в семейном гнезде, бросали дротики, заедая виски консервированной ветчиной, пока кто-то не вспоминал старые обиды, после чего нам оставалось только ждать полиции, окружив дерущихся на лужайке плотным кольцом. После смерти бабушки братья встречаться не собирались. «Увидимся в аду», — говорил мой дядя Бит.

Именно это отчуждение между братьями, эта заложенная на генетическом уровне семейная вражда подвигла бабушку завещать поместье одному — и только одному — из сыновей. Выигравший получал дом, остальные оставались с пустыми руками, объединенные ненавистью к победителю.

Мы окружили громадный стол, за которым в лучшие времена сиживали больше пятидесяти гостей. Теперь на нем лежала тысяча заготовок для бумажных журавликов, по двести пятьдесят на каждого брата. Четыре больших вентилятора должны были поднять журавликов в воздух, пока на столе не останется один. Тот, кому он принадлежал, и унаследует дом, но предварительно братья должны собственноручно изготовить журавликов, всю тысячу. Такова была воля моей бабушки — собрать сыновей в доме, где они когда-то жили вместе, и заставить их провести в обществе друг друга хотя бы то время, что потребуется для изготовления птиц.

Мне хотелось думать, что бабушка просто не нашла иного способа собрать сыновей, уговорить их вытерпеть общество друг друга, вот и придумала столь изощренную игру. Возможно, в глубине души она верила, что, объединенные боязнью потерять дом и нарушить волю покойной, они одумаются и найдут способ поладить. Годы, проведенные в Уок-Холле, сломили ее. Бабушке не было суждено усмирить то, что бродило в крови у всех Коллиэ — то, что заставляло нас враждовать.

Четыреста восемьдесят семь бумажных журавликов валяются на столе и полу. Сделав по паре десятков, братья с шумом окунают руки в соленую воду, потягиваются, трещат суставами. Я хожу вокруг стола, собираю птиц в огромную плетеную корзину, помечая левое крыло каждого журавлика инициалами одного из братьев.

Когда я нагибаюсь, чтобы поднять журавлика с пола, дядя Бит щелкает меня по уху. Этим исчерпывались наши отношения. Всякий раз, столкнувшись со мной, он щелкает меня по уху — двадцать, тридцать раз на дню. Иногда он прячется за деревом, выскакивает из-за дверей и, щелкнув меня по уху, убегает, хохоча. Мой отец говорил, что Бит делает это из вредности, что он из тех несчастных, кого в детстве стукнули пыльным мешком по голове. Бит самый успешный из братьев — он владеет табачной фермой в графстве Робертсон — и точно не нуждается в старом доме и не собирается там жить, но ему, как и прочим, невыносима мысль, что наследством завладеет не он.

Я смотрю, как дядя Бит аккуратно сгибает бумагу, как отбрасывает готовую птицу и трясет запястьями. Годы работы на ферме опалили его кожу. Солнце так въелось в нее, что когда он встряхивает руками, кажется, что вверх взмывают две алых птицы-кардинала.

Я возвращаюсь к дальнему углу стола и высыпаю содержимое корзины к ногам адвоката. У мистера Каллахана (он родом с севера) неприлично длинные ноги. Он аккуратно помечает крестиком в записной книжке каждую птицу. Мистер Каллахан заметно увлечен состязанием. Он постоянно поглядывает на часы. Прежде чем отправиться за новой партией, я сижу рядом с ним и наблюдаю за братьями.

Моя бабка — не природная южанка, она приехала в Теннесси с Востока, став первой из Коллиэ, родившейся за линией Мэйсона-Диксона.[1] Мой дед Том Коллиэ встретил ее в Японии, когда служил во флоте сразу после Корейской войны. Девочки-японки убирали солдатские бараки, и он наблюдал, как она меняет простыни и подметает пол. Наверное, девочка улыбнулась ему, когда он поднял ноги, чтобы дать ей вымести мусор из-под кровати, и вскоре он стал оставлять ей подарки на подушке: шоколадки, ожерелья, серебряную зажигалку. В благодарность она сворачивала и укладывала на простынях бумажных птиц, медвежат и кораблики. Девочке нравился его тягучий говор, и хотя она не понимала слов, ей вполне хватало веры в честность его намерений.

Когда пришло его время возвращаться в Теннесси, бабушка поехала с ним. В городке репутацию Коллиэ уже ничто не могло спасти, поэтому дед купил пару винных лавок. Для нее мало что изменилось: она все также меняла простыни и подметала полы в громадном доме. Родились четверо сыновей, их отец сидел на крыльце, прихлебывая виски, а его жена постепенно научилась разбирать слова. Ничего хорошего в них не было. И всю оставшуюся жизнь ей лишь предстояло убеждаться, что дела в Оук-Холле плохи.

Первым свои двести пятьдесят журавликов делает мой дядя Тецуи, который отзывается только на Цу, хотя его назвали в честь деда по материнской линии. Оставшееся время он расхаживает по комнате, заглядывая братьям через плечо. Дядя Тецуи нервно жует табак и сплевывает жвачку в пластиковый стакан. Он пытается помочь мне собирать журавликов в корзину, но быстро остывает и склоняется над дядей Мизеллом.

Мизелл — самый крупный из братьев, он весит почти триста футов. Такими ручищами, как у него, впору корчевать деревья и телеграфные столбы. Он так грузен, что ночью задыхается без специального аппарата, и сейчас его третья жена отбывает пятимесячный срок за то, что как-то ночью выдернула аппарат из розетки.

Вокруг шеи у дяди Мизелла обмотано полотенце, которым он отирает пот, струящийся по лицу и стеклам очков. Через несколько минут, на протяжении которых дядя Тецуи пытается что-то сказать, но, передумав, заходится кашлем, Мизелл поворачивается к нему и заявляет:

— Что-то ты быстро, наверняка смухлевал…

Так и не придумав, что ответить, Цу отступает. Он владеет компанией, производящей шоколадных героев комиксов… Компания на пороге банкротства: люди не хотят поедать любимых персонажей, и последнее время Цу живет в постоянном ожидании нашествия кредиторов. Он сует в рот еще одну табачную жвачку и усаживается в дальнем конце стола, а Мизелл возвращается к работе, швыряет на пол готового журавлика и бормочет.

— Чтоб я сдох!

Чем старше становились ее сыновья, тем в большее смущение повергали мать, в немом изумлении глядевшую, как летом они шатаются по окрестностям без ботинок и рубашек, но с рогатками и охотничьими ножами. Они не слушались ее, и она тщетно пыталась найти способ на них повлиять. Люди в городе дразнили их «желтозадой швалью», на что ее дети отвечали яростным обстрелом соседских домов.

— Детки знают, что делают, милая, — говорил муж, потягивая виски на крыльце.

Коричневые от солнца, с иссиня-черными хвостами на затылке, братья без устали сражались со сверстниками, а когда отмутузили всех насмешников, переключились друг на друга.

Я представляю, как, млея на августовском пекле, она стоит у окна и смотрит на растрепанных шалопаев, в жилах которых течет и ее кровь, а те с наслаждением пинают и кусают друг друга. Затем переводит взгляд выше, поверх гор, лежащих на горизонте, думая о чем-то своем, о чем-то далеком.

Я направляюсь к отцу, который делает своего последнего журавлика. Мне запрещено помогать ему, поэтому я просто сажусь рядом и смотрю в его угрюмое лицо. Со стороны можно подумать, что отец полностью сосредоточен на работе, но я знаю, что это только видимость. За последний год мне уже не раз приходилось наталкиваться на этот невидящий взгляд. В прошлом году холодный северный ветер, неожиданно налетевший в конце августа, вырубил электрическую изгородь. Отец поленился ее чинить, и коровы перебрались на соседское поле, засеянное темно-красным клевером. За два дня они так от него раздулись, так растянули кожу, что начали взрываться.

Коровы взрывались, словно воздушные шары, и падали на бок, забрызгивая все вокруг внутренностями. Мы пытались спасти их, гоняя коров по кругу, чтобы облегчить давление на коровьи желудки. Отец вонзал перочинный нож по рукоять в верхнюю часть туловища и тут же выдергивал, пытаясь выпустить воздух, но и это не помогало. Следующие два дня мы стояли на лугу и смотрели, как вокруг взрываются коровы. Наконец отец не выдержал, сходил в дом за кольтом сорок пятого калибра и принялся всаживать пули промеж глаз стоящим в облаке алой пыли коровам.

Мой отец был хорошим фермером, но история с коровами его подкосила. Он стал выпивать, сдал земли соседям, оставив себе минимум, необходимый для пропитания. Теперь долгие послеобеденные часы отец проводил на крыльце, потягивая сладкий чай с виски и не сводя глаз с канавы, в которой мы зарыли коровьи туши. В доме он никогда не задерживался в комнатах, где были мы с мамой. Казалось, его удивляет наше присутствие, и он спрашивает себя, откуда мы взялись.

Однажды утром я обнаружил, что мама ушла, а пьяный отец сидит на крыльце.

— Где мама? — спросил я его, но он не ответил.

Я спросил снова, и он приложил палец к губам. Тогда я сел рядом и стал смотреть на луг. Прошел час, прежде чем отец пошевелился и, склонившись ко мне, объявил:

— Твоя мать решила пожить одна.

Я удивился, почему не взяла меня с собой, и он, словно прочтя мои мысли, заметил:

— Я сказал ей, что не отпущу тебя. Мы должны оставаться здесь, даже если ни тебе, ни мне этого не хочется.

Очевидно, отец решил обнять меня, но внезапно замер, не донеся руки, словно не зная, что делать дальше, и, в конце концов, неловко опустил ее мне на плечо.

Отец говорил, что если мы получим дом, он отремонтирует его, и тогда мама вернется, и мы попробуем начать все сначала. Первым делом он построит вокруг дома высоченную стену, чтобы защититься от любого, носящего фамилию Коллиэ. Мы будем сидеть в гостиной и смотреть футбол на громадном, размером со стену, экране, а в перерывах на рекламу поглядывать на бронзового журавлика на каминной полке, которого отольют по спецзаказу.

Мне хотелось, чтобы мама вернулась. Я догадывался, что ей достало смелости сделать то, на что не решилась бабушка — вычеркнуть из жизни фамилию Коллиэ. Но сколько потребуется веры, чтобы вернуть ее назад?

Братья не унаследовали от матери почти ничего, за исключением привычки поедать грудинку, предварительно завернув ее в водоросли. Они ничего не знали ни о Японии, ни о жизни их матери до Оук-Холла. Не говорили по-японски, за исключением нескольких ругательств, которым щеголяли перед школьными товарищами. Они давно забыли, что означают все эти бумажные птицы, забыли, что тысяча журавликов приносит счастье и долголетие тому, кто их делает, и тому, кому они предназначены. Братья помнили только, как тащились по грязным дорогам к умирающим родственникам и под недоуменными взглядами вытаскивали из мешков разноцветных птиц.

— Я не желаю иметь ничего общего с этой узкоглазой ведьмой, вашей мамашей, так что заберите от меня эту пакость, — слышали братья от родственников и спускали никому ненужных журавликов в ручей. Стояли и смотрели, как бумажных птиц уносит течение, как журавлики размокают и скрываются под водой. Но хотелось им того или нет, братья были деревенскими полукровками из несчастной семьи, и им нравилось смотреть, как, прежде чем утонуть, птицы несколько мгновений сражаются за жизнь.

Когда Мизелл заканчивает последнего журавлика, мы с адвокатом собираем птиц и еще раз сверяемся с записями. Все точно. Братья толпятся рядом, отпихивая друг друга от адвоката и внимательно следя, чтобы никто не положил птицу в карман.

— Цу, клянусь Господом, я выдерну твою руку, как репей, если еще раз сунешь ее в карман, — говорит Бит и, кажется, не шутит. Плевать на наследство, если появилась возможность собственноручно заехать по башке любимому братцу.

— Я буду держать руку там, где хочу. А если ты забыл, как в прошлом году вышиб у меня телефон из рук и чем тебе это отлилось, так я освежу твою память.

Кто-кто, а я-то помню, что телефон из руки Цу вышиб мой отец, но я молчу. Не собираюсь напоминать дяде, как отец выбил ему кулаком зуб, который застрял в коже, словно щепа.

Не дожидаясь, пока братья вспомнят старые обиды, адвокат поднимает глаза от записной книжки и заявляет.

— Джентльмены, счет верен, следовательно, мы можем приступить к состязанию. Впрочем, если у вас есть дела поважнее, мы готовы повременить.

Братья мгновенно остывают и отскакивают от адвоката, словно тот выхватил из кармана пистолет. Адвокат расцепляет длинные ноги и встает с кресла, но внезапно что-то скрипит у него под подошвой. Он поднимает ногу, и все видят журавлика, приставшего к каблуку. Адвокат испускает тяжкий вздох — такой долгий, что заставляет гадать, остался ли у него в теле воздух. Он отлепляет журавлика от подошвы, подносит к глазам и внимательно изучает инициалы М и К на крыле.

— Кажется, я ошибся в подсчетах, или этот журавлик оказался шпионом. Мне придется пересчитать птиц еще раз. Нужно убедиться, что каждый из вас сделал ровно двести пятьдесят штук Это займет несколько минут, полчаса от силы. Тем временем вы можете заняться своими делами, поесть или вздремнуть.

Братья сверлят друг друга взглядами. Никто не хочет первым покидать комнату, оставляя журавликов без присмотра. Наконец отец кладет руку мне на плечо и говорит:

— Принеси-ка нам что-нибудь выпить, Смоки, отпразднуем победу заранее.

После этого братья разбредаются по дому, присматриваясь к будущей собственности.

Я почти не помню бабушку, которую видел всего несколько раз в жизни. Знаю только, что хотя по внешности отец отличался от соседей в графстве Фрэнклин, он не был похож на мать. Волосы у нее оставались иссиня-черными даже в старости, а цвет кожи был желтовато-коричневый. Чтобы развлечь меня, бабушка сворачивала из бумаги предметы, на которые я указывал пальцем. Свернув очередную фигурку, она ставила ее мне на ладонь и ждала, когда я укажу на что-то еще. Бабушка объясняла, как сворачивать журавликов, рассказывала об их чудодейственной силе, и мы усеивали пол своими изделиями. На одного моего журавлика приходилось семь бабушкиных.

Однажды бабушка вытащила альбом и показала мне фотографию, на которой они с дедом, оба в кимоно, сидели на ковре. Она была восхитительна: волосы затянуты в узел, безоблачно спокойное лицо. Дед, напротив, держался скованно, кимоно топорщилось, на перекошенной физиономии застыло напряжение, словно непривычная одежда жала ему в плечах.

Тогда я спросил бабушку, не жалеет ли она, что не осталась в Японии.

— Какая разница? — пожала она плечами — Хотя иногда мне кажется, что на свете есть места и получше.

Отец сидит на кухонном табурете и болтает виски в стакане. Он кладет мне руку на плечо и улыбается, но я чувствую, что его мысли далеко.

— Устал, Смоки? Тебе сегодня досталось. Тяжелый выдался год, но скоро все образуется, обещаю. Сам понимаешь, я могу выиграть, а могу и проиграть. Поэтому хочу, чтобы ты взял это, на всякий случай.

Отец раскатывает левый носок и извлекает из тайника двух желтых журавликов со своими чернильными инициалами. Чернила такие яркие, что кажется, буквы выжжены на бумаге.

— Где ты взял их? — спрашиваю я.

— Сделал, — улыбается он. — Сделал, когда никто не смотрел, а сейчас отдаю их тебе.

Он протягивает мне журавликов, но я мотаю головой.

— Мы должны играть по правилам, — говорю я и вижу, как отцовские глаза превращаются в щелки. Мне стыдно, словно я делаю что-то неприличное.

— А это и есть новые правила, которые устанавливаю я, — говорит он, прижимая журавликов к моей груди. — Держи, а когда птиц останется мало, подкинешь этих двух. Никакого обмана, ну лежали б они на столе, какая разница?

Его план обречен, братья наверняка вытолкают меня взашей, и все, как всегда, кончится мордобоем, но отца не переделать. И хотя эта затея мне не по душе, я беру журавликов, аккуратно складываю по линиям и сую в карман джинсов. Мы с ним остались одни в целом свете. Я смотрю на отца, но он молчит. Прикончив свой виски, он сидит и смотрит прямо перед собой.

Адвокат зовет нас в столовую. Все сходится, пора начинать. Я вываливаю журавликов из корзины, и они разлетаются по гладкой поверхности стола. Мне не сразу удается собрать их, но наконец дело сделано, адвокат в последний раз смотрит на часы и кивает.

С четырех сторон стол окружают вентиляторы. «Такие штуки используют на птицефермах, эти махины выдернут дерево с корнем», — говорит отец. Вентиляторы подсоединены к одному пульту, и мне нужно просто нажимать на кнопки: сначала на малую скорость, затем на среднюю и, наконец, на высокую.

Братья стоят в ряд с одной стороны стола и не сводят глаз с журавликов, пытаясь угадать, где чьи. Бесполезный труд — птиц слишком много, от многоцветия рябит в глазах. На лицах застыли напряженные гримасы, словно кожа вокруг глаз и губ внезапно дала усадку. Адвокат смотрит на них, смотрит на меня и говорит: «Начнем».

Я нажимаю на кнопку, прислушиваюсь к тихому гулу. Это похоже на легкий бриз. Журавлики начинают медленно передвигаться по столу, вибрировать, словно пластмассовые футболисты в настольном футболе. Несколько штук стукаются о деревянный пол, ломая крылья и клювы. Дядя Бит падает на колени, хватает журавликов и всматривается в инициалы. «Ах ты, сукин сын!», «Ну давай же, засранец!» — слышится с пола в зависимости оттого, какие буквы видит на крыльях.

Я переключаюсь на среднюю скорость, и теперь птицы действительно взлетают под потолок, а пол усеян бумажными клочками. Теперь все братья ползают под столом, пихая друг друга локтями и дергая за волосы. Цу пяткой попадает Биту промеж глаз, оставляя на лице полоски от подошвы.

Прежде чем упасть на пол, журавлики несколько мгновений парят в воздухе. Отец и дядя Мизелл сражаются за птицу, оставляя от нее одни клочки. Бит поднимается с колен, выскакивает в коридор и возвращается со стулом, который обрушивает на спину Цу. В воздух, наполненный бумажными птицами, взлетают щепки.

Я переключаю на высокую скорость, и вентилятор ревет, заставляя оставшихся журавликов, попавших в центр торнадо, кружить над столом. Из-под стола слышатся проклятия, звуки тумаков и пощечин, кто-то визжит от боли. Отец оседлал дядю Мизелла, словно ковбой необъезженного мустанга, и пятками молотит того по почкам, приговаривая: «Но-но-но, моя лошадка!» Цу снял пояс и, словно бичом, наяривает Биту по спине. Адвокат стоит в дверях, поглядывает на часы, а глаза горят, словно он подсматривает в глазок.

Птицы везде: планируют вниз к неминуемой гибели, парят в двух футах от поверхности, елозят по столу. Даже те, что успели упасть на пол, снова поднимает вверх поток воздуха, и уже ничего нельзя разглядеть — все вокруг кружится в разноцветном бумажном вихре.

Братья ползают по полу, облепленные яркими клочками. Временами они перестают мутузить друг друга и поглядывают на стол, выкрикивая поощрительные слова. Мизелл, словно сурок, высовывает голову над столом и орет: «Не сдаваться, сукины дети!»

Я склоняюсь над столом, почти касаясь поверхности руками, и смотрю на хрупких разноцветных птиц: висящих, кружащих, парящих в воздухе. Иногда мне приходится закрывать лицо. В комнате дует настоящий муссон — еще немного, и дом взлетит на воздух, чтобы приземлиться где-то еще. Братья, покрытые синяками и царапинами, выкрикивают ругательства.

Птицы парят под потолком, ныряют, петляют, и я вижу многоцветную радугу. Сую руку в карман и нащупываю спрятанных журавликов. Смотрю на отца: рубашка разодрана, спина расцарапана. Он катается по полу, и кажется, что его атакует вихрь разноцветных птиц.

Мне приходилось видеть, как отец дерется с братьями, я привык к зрелищу сломанных пальцев, распухших щек, окровавленных, но все еще ухмыляющихся губ. Сегодня, посреди бумажной бури, они кажутся мне особенно отвратительными. Мне грустно, что отец не может разделить со мной радость этого мгновения. Я боюсь того, что случится с нами, если мы проиграем, но еще сложнее представить, как мы будем жить вдвоем в этих комнатах, видевших так много горя.

Журавлики все еще парят, и хотя мне не хочется жульничать, я не могу не дать шанс тем двоим полетать вместе с остальными. Я открываю ладонь, желтые журавлики неловко взмывают вверх, словно птенцы, отправляющиеся в свой первый полет, и растворяются в разноцветном вихре. Они так красивы, эти крошечные создания, набирающие скорость, словно самолеты. Они вылетают в окна, в коридор, в самые укромные углы дома, где их никогда не найдут.

И вот, наконец, это случается. Братья замирают: опускаются руки, занесенные для удара, слабеют захваты, подбитые глаза расширяются. Последний ярко-красный журавлик, подхваченный четырьмя потоками воздуха, взмывает вверх, поднимаясь все выше и выше.

Братья забывают даже ругаться. С пола невозможно разглядеть инициалы на крыле. Журавлик неподвижно висит в четырех футах от поверхности стола. Этот безмолвный полет в четырех стенах прекрасен, целое мгновение последний бумажный журавлик парит, как молитва, как надежда, как единый выдох.

Когда я перевожу глаза на братьев, замерших в молитвенных позах на коленях, то вижу, что их мысли заняты только домом, который достанется кому-то одному, когда журавлик опустится на стол. Они сжимают кулаки, пихаются, отталкивают друг друга от стола. Они хотят, чтобы несчастная птица поскорее опустилась на стол, и тогда они мигом разорвут ее в клочья. Мне, напротив, хочется, чтобы полет никогда не кончался, чтобы журавлик вечно кружил над столом. Братья приготовились. Журавлик дрожит, постепенно теряя высоту. Но еще секунду до того, как бумажная птица касается стола и четверо братьев бросаются к ней, я вспоминаю бабушку и надеюсь, что она далеко — там, куда не долетают даже бумажные журавлики, — и что в это мгновение она счастлива.

5. «МОРТАЛ КОМБАТ»

Двое подростков прячутся в библиотечном кинозальчике без окон: три кинопроектора, четыре телевизора, четыре видеомагнитофона, семь проекционных аппаратов. Сидят на полу, среди бутербродных оберток, перекидываясь фразами на птичьем языке, понятном только им двоим.

Зубрилы, члены клуба знатоков, и, разумеется, в классе их терпеть не могут. В свободное от учебы время колесят по штату, соревнуясь с такими же крайне непопулярными умниками. На судьбу не ропщут, в викторинах участвуют последние три сезона, школу закончат через год. И оба совершенно не вписываются в окружающий пейзаж.

Дома, на самом видном месте — расставленные по алфавиту комиксы. Балуются наркотиками, но употребляют втихаря, чтобы не нарваться на неприятности. Если бы они фанатели от ролевых игр вроде «Подземелий и Драконов», то выбрали бы персонажей, скрытых плащом невидимости, но они терпеть не могут «Подземелья и Драконы». А если бы окружающие нашли время задуматься, умны ли они, то обнаружили бы, что у ребят неплохие мозги, но они никак не обнаруживают своих познаний, а их успехи в школе вполне посредственные.

Редкие попытки расширить свой круг, найдя в окружающем мире близких по духу людей, закончились плачевно. Подростки одиноки в этом мире, в этой школе и в этой крохотной комнатушке, но их двое, и только это держит на плаву.

Их давно не напрягает, что они просиживают большую перемену в библиотеке, когда остальные гуляют. Им нет дела, что даже двое других знатоков — лучший из выпускников этого года и его подружка — считают их чудиками. Они легко объяснят вам, что именно нужно им для счастья, но приходится быть реалистами. Они знают уйму всего, а то, чего не знают, намереваются узнать в самое ближайшее время.

На первый взгляд они неотличимы друг от друга: бледные угреватые лица, оба вечно на взводе, на футболках — герои любимых комиксов или фотографии малоизвестных групп. Но это только на первый. Присмотревшись, понимаешь, как они непохожи.

За лето Уинн сильно вытянулся и никак не привыкнет к своему новому телу. До прошлого года он играл в юниорской сборной по футболу, но внезапно охладел к игре. Однако у него по-прежнему мускулистое, спортивное тело, которым он гордится. Вьющиеся волосы, которые он не считает нужным причесывать, торчат в разные стороны.

Веснушчатый Скотти ниже ростом и еще не успел растерять детский жирок. Он стоит на пороге взросления и со страхом гадает, наступит ли оно вообще. Длинные космы свисают со лба. Он почти не видит собеседника, но ему и дела нет — Скотти очень нравится его прическа.

Они выстреливают вопросы и ответы так быстро и неразборчиво, будто говорят на чужом языке. Уинн спрашивает Скотти про оскаровских лауреатов 1989 года, а Скотти экзаменует Уинна насчет политических скандалов. Подростки сидят на полу, спина к спине, скрестив ноги и упершись взглядами в противоположные стены.

— Лучший костюм.

— «Генрих Пятый». Уотергейт.

— Никсон. Актриса второго плана.

— Бренда Фрикер, «Моя левая нога». Единственный президент, подвергшийся импичменту.

— Эндрю Джонсон. Почетный «Оскар» за выдающиеся достижения.

— Этот японец, как там его. Мифуне.

— Куросава.

— Вот черт. Чаппакуиддик.[2]

— Тед Кеннеди.

— Не Тед, а Эдвард.

— То же самое.

— Правда?

— Ага. Тед — уменьшительное от Эдвард.

На некоторое время они умолкают — пьют сок из коробок, хрустят крекерами. Затем переходят к столицам африканских государств, планетам и их первооткрывателям, сортируют президентов по датам смерти. Колючие затылки трутся друг о друга. В кинозальчике нет кондиционера, кисло смердит пылью и лежалыми апельсинами. На пару минут подростки прекращают допрос, давая отдых мозгам.

Сегодня пятница, и после школы они собираются посмотреть фильм, поиграть в видеоигру и покурить травы. Их не приглашают на вечеринки, да они и не пошли бы — друзей и так все устраивает, и они ничего не хотят менять. Подростки вяло спорят о том, какую кассету взять в прокате, купить травы или украсть у тетки Уинна валиум из аптечки, и в который раз соглашаются, что школа дерьмо, мир дерьмо, и все вокруг дерьмово. Говорить больше не о чем. Пора возвращаться в класс.

Они упираются спинами, пытаясь встать без помощи рук, но Скотти поскальзывается и падает, увлекая Уинна за собой. Тот стукается локтем об пол — от боли из глаз летят искры, — хватает Скотти за шкирку и орет:

— Ты что, совсем одурел?

Затем подростки начинают пихаться, пытаясь встать, и внезапно впиваются друг другу в губы. От силы и быстроты порыва зубы клацают, и на миг они разрывают объятия, удивленные странным металлическим звуком. На лицах написано равнодушие, почти скука.

Все происходит быстро и неуклюже. Тела сами знают, чего хотят. Это похоже на драку — мысль, которая проскакивает в мозгах обоих подростков одновременно. Все длится минуты две, возможно, меньше, а потом они медленно отползают друг от друга, потные, на раскрасневшихся спинах — отпечатки ладоней.

После уроков они старательно избегают друг друга.

Дома Уинн говорит матери, что приболел. Он бледен, лоб пылает, но впереди выходные, и мать решает на время оставить сына в покое. Уинн сворачивается под одеялом, надеясь сразу провалиться в глухой сон без сновидений.

Скотти вытаскивает из отцовского шкафчика порножурнал со старыми подружками-моделями, которые все еще старше его, но не открывает, а засовывает под матрац, так спокойнее. Ночью, когда у него встает, Скотти вытаскивает журнал и листает страницы. Простота и привычность нехитрого действия, которому он предается, заставляет на время выбросить из головы мысли о том, что случилось между ним и Уинном. Кончив, он тут же засыпает, забыв спрятать журнал.

Наутро оба подростка долго не могут проснуться, солнечные лучи проникают в окна, но они упрямо валяются в кроватях, игнорируя утреннюю эрекцию.

Наконец Скотти встает, сует журнал в отцовский шкафчик и спускается вниз исполнить еженедельную повинность — подмести двор. Сгребая листья в аккуратные кучки, он думает об Уинне. Представлял ли Скотти когда-нибудь, что такое случится? А Уинн, его единственный друг? Завести подружку в ближайшее время Скотти вряд ли светит. У него есть только Уинн, они пропадают вместе с утра до вечера. Скотти чувствует, что вчера не получил полного удовлетворения, что с грудастой Кэлли Майклсон достиг бы большего. Постепенно то, что случилось в библиотеке, уже не кажется ему отвратительным. Скотти не гей, по крайней мере сам себя он геем не считает, а все, что было — случайность. Покончив с листьями, он шагает к дому Уинна, хотя и не представляет, что скажет, когда того увидит.

Уинн неподвижно лежит на кровати. Он и выглядит больным, что делает правдоподобной вчерашнюю ложь. Услышав звонок, он натягивает одеяло до подбородка, чувствуя себя полным идиотом. Уинн знает, что это Скотти, слышит, как мать объясняет его приятелю, что он заболел. Затем она поднимается в спальню и пересказывает разговор со Скотти. После того как мать отводит сестренку в танцевальный класс, Уинн остается в доме один. Внезапно он понимает, как проголодался. Дотянувшись до ночного столика, хватает пригоршню конфет и решает спуститься вниз, чтобы сделать себе бутерброд, когда слышит тихий стук.

Уинн идет к подоконнику и видит Скотти, который швыряет гальку, метя в окно его спальни. Уинн пригибается, второпях натягивает штаны и рубашку и только потом открывает окно.

— Спустишься? Или мне подняться? — кричит снизу Скотти, словно ничего не было.

Уинн вспыхивает, смутившись и рассердившись одновременно. Он поднимает окно чуть выше и говорит:

— Я заболел.

Скотти снова подбрасывает гальку. Уинн отскакивает от окна.

— Хватит притворяться! — кричит Скотти. — Ничего ты не заболел.

Уинн хватает с пола теннисный мячик и швыряет в Скотти, но тот с легкостью уворачивается.

— Нет, заболел, — повторяет Уинн. — До понедельника.

Уинн видит, как Скотти пожимает плечами, собираясь уходить.

— Что, хреново? — интересуется он на прощание, и это не вопрос, а утверждение.

— Хреново, — соглашается Уинн, опуская окно.

Следующую ночь оба не могут сомкнуть глаз, гадая, что случится с ними завтра. С утра давят угри. Оба понимают, что ничем хорошим их отношения не кончатся, что отныне они — еще более легкая мишень для насмешек. Скорей бы восемнадцать. Оба наивно верят, что хуже, чем сейчас, во взрослой жизни не будет.

Покушения на президентов. Лауреаты Нобелевской премии. Рекордсмены НБА. Уинн притворяется, что захвачен соревнованием. Сегодня они сидят напротив — только бы случайно не задеть друг друга. Между ними, словно отмечая границу, раскиданы энциклопедии, календари и Книги рекордов Гиннесса. Вопросы и ответы легко слетают с губ, но Уинн чувствует, что Скотти вкладывает в обычные слова что-то еще. Под челкой, свисающей почти до носа, Уинн ловит его настороженный, выжидающий взгляд и продолжает молоть чушь, лишь бы протянуть время.

Наконец вопросы заканчиваются. Уинн чувствует, как напрягаются шейные мышцы. Скотти наклоняется к нему, Уинн отшатывается.

— Т… ты готов к выходу «Мортал комбат»? — быстро спрашивает он.

Скотти откидывается назад и довольно улыбается.

— Спрашиваешь. Я нашел крутой чит, будем рубиться до крови.

Остаток ленча они проводят, до хрипоты споря про удары, пинки и увечья.

Несколько месяцев Уинн и Скотти экономили, чтобы купить любимую игру. Тонны четвертаков потрачены в залах игровых автоматов. Брызги крови, выдранные хребты. Остальные игры перед «Мортал комбат» — детский лепет.

На следующей неделе игра выходит в версии для домашних игровых приставок. Предвкушение скорой радости заставляет подростков на время забыть о том, как мало у них поводов для веселья. Не говоря о том, что обсуждать персонажей и трепаться про летающие огненные шары — самое безопасное занятие в крохотном библиотечном кинозальчике.

Скотти сминает листок из блокнота, рупором прикладывает руку ко рту и метает в Уинна бумажный шарик, словно Саб-Зиро — ледяной снаряд. Шарик попадает Уинну в лицо, и он, резко оборвав смех, застывает. Скотти отшвыривает книжки, подползает к замороженному неулыбающемуся Уинну и смотрит на него в упор. Скотти ждет, давая возможность противнику отпрянуть, но Уинн неподвижен, и тогда Скотти наклоняется и целует его, на этот раз нежно и неторопливо. Затем, не дожидаясь реакции Уинна, Скотти вскакивает на ноги и выходит. Хлопает дверь, но Уинн по-прежнему заморожен, хотя изнутри его обдает жаром. Хватит одного прикосновения — и кожа расплавит ледяной снаряд.

С понедельника по четверг Скотти убирает в фирме по продаже недвижимости, которой владеет его дядя. Он выгребает мусорные корзины, шваброй трет пол, чистит писсуары. Работенка не сказать чтоб пыльная, к тому же он один во всем здании, и можно слушать музыку по системе громкоговорящей связи. Врубив «Джой дивижн», Скотти протирает стеклянную дверь. Мощные басы заглушают горькие слова — странная смесь танца и безнадеги. Скотти работает под музыку, трясет головой в такт, длинная челка подпрыгивает на лбу.

На стоянке мелькают фары. Скотти тут же перестает дергаться и мгновенно зажимается, смущенный тем, что едва заметные покачивания головой со стороны можно принять за танец. Из машины выходит Уинн. Между подростками только стеклянная дверь. Уинн машет новыми книжками комиксов и демонстрирует косячок, затем показывает на задвижку. Скотти впускает его.

Они поочередно смолят косячок в комнате отдыха, пролистывая книжки и перекидываясь ничего не значащими фразами. Докурив, углубляются в комиксы — по две книжки на брата. Музыка доиграла, и молчание становится тягостным. Они не знают, с чего начать, хотя тем сколько угодно: можно обсудить прочитанные серии, или то, что случилось днем в библиотеке, или неожиданный приход Уинна, который здесь впервые. Вместо этого они выгребают содержимое холодильника: диетическую газировку и прессованный творог. Наконец им пора уходить.

Скотти сметает в ладонь пепел со стола, выбрасывает пустые жестянки из-под газировки. Остается только выключить свет и вылить из ведра грязную воду. Он идет в подсобку, Уинн тащится за ним. Скотти дергает выключатель, и они снова одни в тесном помещении. Уинн не сводит глаз со Скотти, который не знает, что делать дальше, ему и стыдно, и боязно.

Внезапно Скотти наклоняется, зачерпывает пригоршню мутной воды и швыряет в Уинна, которому некуда увернуться. Уинн вопит, пинает ведро, и оба оказываются посреди грязной лужи. Вода отдает резиной, подошвы кед скрипят на мокром полу.

— Болван, — ворчит Скотти и снова берется за швабру, но Уинн выдергивает ее из рук Скотти и прижимает его к стене. И все начинается снова.

Скотти кладет руку между ног Уинна и трет, пока ладони не становится горячо. У Скотти есть опыт общения с девчонками: те же прикосновения, те же движения, тот же финал. Он запускает язык в рот Уинну, но тот пытается его вытолкнуть. Скотти пробует снова и чувствует несвежее дыхание Уинна.

Они падают на пол, стаскивают с себя штаны и рубашки, шлепая по луже руками и ногами. Уинн случайно задевает Скотти локтем по лицу, но обоим сейчас все равно. Они так близки. Внезапно обоих пронзает невероятность того, что с ними происходит: одно дело целовать парня и даже трогать его член, совсем другое — кончить вместе с ним.

Для Уинна это словно прыжок в неизведанный мир. Он никогда ни с кем не был: никаких шалостей с девчонками, никаких игр в «больницу» за гаражами. И вот это должно случиться, и ему хорошо, но неожиданно он останавливается.

— Постой! — хрипит он, перехватывая запястье Скотти, затем поднимается с пола, собирает мокрую одежду и несется к машине.

Упав на заднее сиденье, Уинн молится, чтобы Скотти не приходил. У него стоит, и Уинн начинает мастурбировать, представляя себя и Скотти в компании девчонки с размытыми чертами. По крайней мере с нами была эта девчонка, думает он за миг до оргазма. Кончив, он сидит в машине, гадая, появится ли Скотти.

Скотти идет в ванную, по дороге замечая, что на нем только кеды. Дрочит перед писсуаром. В зеркале над раковиной Скотти замечает припухлость вокруг правого глаза. Не обращая внимания на жжение, осторожно проводит пальцем над синяком. Наконец одевается, перемывает пол в коридоре и идет к машине. Уинна нигде не видно.

Ночью они без конца проигрывают в мозгу то, что случилось вечером. Как тревожно на душе, как стремительно развиваются события! Они пытаются представить, что будет дальше, но воображение подводит. У них есть только память и отпечатки, оставленные их телами, и они покорно ждут утра, уже не гадая, что оно принесет.

На следующий день Уинн надевает любимую футболку с большими буквами — игровым кодом: «ВВЕРХ-ВВЕРХ-ВНИЗ-ВНИЗ-ВЛЕВО-ВПРАВО-ВЛЕВО-ВПРАВО-В-А-СТАРТ». Всякий раз он втайне надеется, что хоть кто-то заинтересуется тем, что написано на футболке, но тщетно. Наверное, они и так знают, а скорее, всем просто плевать. Он приходит раньше Скотти, берет ключ у библиотекарши, которая сквозь пальцы смотрит на их тайные занятия, и начинает собирать справочники, энциклопедии и спортивные альманахи. Внутри теплится слабая надежда: вдруг сегодня что-то решится? И чем сильнее ему хочется, чтобы сегодня книжки не пригодились, тем тщательнее их выбирает.

Начинают с вопросов полегче, самых любимых. Обладатели приза Хисмана. Знаменитые путешественники и их открытия. Крылатые строки знаменитых поэтов. Отвечают без запинки, не успев дослушать, избегая вопросов, на которые не знают ответов: тебе хочется? А можно? Имеем ли мы право? Знать бы наверняка! Ладно, давай, потом станет легче.

— Мы должны быть осторожны, — говорит Уинн.

Они не снимают одежды, мешковатые джинсы — не помеха. Скотти, прислонив голову к плечу Уинна, работает рукой, и вот, наконец, это случается. Уинн судорожно всхлипывает, словно слова рвутся наружу, но он не в силах вытолкнуть их изо рта. Скотти откидывается назад, и Уинн садится на него верхом. Он расстегивает рубашку, когда дверная ручка со скрипом поворачивается.

Дверь заперта, но они в панике мечутся по комнатке. Покрасневший Уинн вскакивает и случайно пихает Скотти локтем под ребро. Все происходит так стремительно, что оба не сознают, что случилось. Скотти едва сдерживает слезы, при каждом вдохе грудь пронзает острая боль. Библиотекарша говорит из-за двери, что ей нужен видеомагнитофон для урока истории. Уинн уже успел раскрыть книгу, сунуть в рот крекер и кое-как заправить рубашку в штаны, но Скотти по-прежнему лежит на полу и смотрит на него снизу вверх.

— А ну поднимайся, придурок! — почти беззвучно шипит Уинн.

Скотти, морщась, встает, а Уинн отпирает дверь.

Библиотекарша, ничего не заподозрив, или искусно скрыв подозрения, молча выкатывает тележку и закрывает за собой дверь, оставляя до смерти перепуганных подростков наедине. Скотти корчится на полу, боясь вдохнуть глубже. Потрясенный Уинн стоит с раскрытым ртом, пытаясь унять сердцебиение. Он не помнит, как ударил Скотти. Затем Уинн опускается на колени, кладет ладонь на лицо Скотти и водит пальцем по его надбровным дугам. Скотти держится за ребра, смущенный всхлипами, которые доносятся из горла. Уинн встает и с книгой в руках забивается в угол, где и сидит до конца большой перемены. Скотти тоже молча переваривает случившееся.

После школы Уинн, не включая в машине радио, бесцельно кружит по окрестностям. Он на пределе. Всё лучше, чем то, что с ними происходит. Стоит только захотеть, и он найдет выход. Займется футболом, будет обедать вместе со всеми в кафе, заведет кучу приятелей. Но и это не главное, главное — не встречаться со Скотти, иначе не миновать беды. Уинн представляет, как Скотти сует руку ему в штаны, и внезапно вспоминает, что ударил его. Оба воспоминания вызывают мучительный стыд. Он тоскует о том времени, когда они были вместе, двое умников, которых не понимал никто на свете.

Когда Уинн сворачивает к дому, солнце уже садится, и на обочине, прижав колени к груди, сидит Скотти.

Он с трудом подбирает слова. Скотти говорит, что сидит здесь давно, листает комиксы. Мать Уинна звала его в дом, но он отказался, боялся прозевать его. Им обоим тяжело разговаривать на виду у посторонних. Скотти зовет Уинна к себе, но тот отказывается, говорит, что с него хватит. Он больше не хочет этим заниматься. Скотти настаивает.

Тогда Уинн заявляет, что никогда больше не заглянет в библиотеку, что хочет побыть один. Скотти хочет положить ему руку на плечо, но Уинн стряхивает ее.

— Не здесь, — говорит он и тут же поправляется, — нигде и никогда.

У Скотти глаза на мокром месте, но он стыдится плакать перед Уинном. Затем он хватает рюкзак, встает и, морщась от боли, задирает рубашку.

— Смотри, какой синяк.

— Прости, — говорит Уинн, рассматривая ладони.

Следующие несколько дней они не видятся. На большой перемене Скотти сидит в библиотеке, но не занимается — ждет Уинна, хотя никогда в этом не признается. Уинн обедает в кафе, однако там слишком шумно. Он сидит за столиком со старым приятелем-футболистом. Его приход вызывает секундное замешательство, затем кто-то кивает, и Уинн присоединяется к компании. Ему неуютно среди чужих, но он не идет в библиотеку, хотя знает, что там его ждет Скотти. Пока за столом обсуждают бейсболистов, имена которых ему ни о чем не говорят, Уинн перебирает в уме битвы Гражданской войны.

Когда расписание сводит их в одном классе, Скотти пялится в затылок Уинну, Надеясь, что того спросят, и тогда он услышит его голос. Однажды ночью Уинну кажется, что стучат в окно, но внизу никого. Он поднимает стекло и шепчет.

— Скотти?

Ответа нет.

Дни похожи один на другой, пока в жизнь подростков не входит «Мортал комбат». Наконец-то игру выпускают в продажу, и оба отстаивают длиннющую очередь, состоящую из таких же фанатов. Из магазина Уинн возвращается кружным путем, чтобы случайно не напороться на Скотти: одна рука на руле, другая сжимает коробку с игрой.

Уинн сидит в темной комнате, вцепившись в джойстик, поглощенный игрой. У них со Скотти приставки разных фирм, его проигрывает урезанную версию. Без крови, без оторванных голов — всего того, что делает игру по-настоящему увлекательной. Уинн знает, что у Скотти полная версия, но не звонит другу. Молотя и пиная противников, наблюдая, как вместо крови по их лицам струится пот, Уинн убеждает себя, что счастлив.

Иногда Скотти представляет на месте очередного противника Уинна. Снося ему башку, Скотти победно улыбается, но ему тут же становится не по себе. Однажды вечером он звонит Эйлин Бреннер — девчонке, с которой танцевал однажды на весеннем бале. Она не помнит Скотти, но он все равно приглашает ее в кино. Эйлин отвечает, что встречается с парнем — ничего серьезного, но роман со Скотти не входит в ее планы. Скотти чувствует такое облегчение, что благодарит и быстро вешает трубку. Он обещал себе, что не станет звонить Уинну, но все чаще ловит себя на том, что теперь сам ждет звонка. Скотти знает, что у друга урезанная версия, и надеется, что отсеченные головы и насаженные на острые пики тела рано или поздно заставят Уинна набрать его номер.

Дни проходят, и Уинна начинает одолевать беспокойство. Он почти не играет в «Мортал комбат» — без кровавых сцен игра похожа на мультик. Теперь они со Скотти почти не видятся. Уинн сидит в своей комнате, читает комиксы, а когда мать с сестренкой уходят, смолит косяк. Постепенно он начинает думать о Скотти как о факте из энциклопедии. Такое свойство памяти пугает и успокаивает. Когда Уинн мастурбирует, в его голове пусто, он словно выполняет необходимую, но поднадоевшую работу. Наконец, без видимой причины, он звонит Скотти. Тот берет трубку после первого сигнала и, недослушав сбивчивого приветствия, говорит.

— Приходи.

Скотти ждет на тротуаре. Они здороваются, и Скотти предлагает Уинну прогуляться, но тот качает головой.

— Лучше давай сыграем.

Скотти с радостью соглашается, надеясь, что зажатость уступит место игровому братству. Они проходят мимо родителей Скотти, которые молча кивают Уинну, не сознавая, что видят приятеля сына впервые за долгое время. Скотти закрывает дверь, сует джойстик Уинну и садится рядом. Они начинают игру.

Кровь хлещет, словно птичьи стаи взмывают из ран. Удары, пинки, высокие, низкие и в прыжке, боксерские апперкоты, летающие ножи, лед и лазер. В комнате тихо, только бубнит зловещая музыка, да время от времени низкий голос невидимого диктора дает старт следующему бою. Уинн и Скотти не разговаривают, слышно лишь, как стрекочут клавиши. Играют на равных. После одного особенно удачного приема, когда Уинн сбрасывает Скотти с моста прямо на острые пики, подростки, не сговариваясь, заливаются хохотом. Неужели снова друзья?

Спустя некоторое время Уинн разрабатывает новую тактику: серия быстрых ударов и мгновенный отскок. Он побеждает четыре, пять, шесть раз подряд. Всякий раз, когда Скотти начинает шататься, голос диктора требует. «Прикончи его!». Тогда Уинн мягко касается клавиши, и они смотрят, как его персонаж вышибает дух из героя Скотти. Тот начинает заводиться.

— Подумаешь, так каждый сможет, — ворчит он, но Уинн только смеется, и игра продолжается.

Наконец Скотти решает, что зря выбрал туповатого киборга Кано, у того слишком короткий замах. Однако он не может поменять героя, пока не выиграет, и с каждым проигрышем невозможность влиять на ход игры все больше злит его.

Уинн счастлив. Он понимает, что Скотти на грани срыва, но не может остановиться. Он хочет побеждать. Уинну кажется, что если он подчинит себе персонажа Скотти, все станет как прежде. Главное — заставить Скотти признать поражение, и он наступает и бьет, и ловко отпрыгивает назад.

— Сдаешься? — спрашивает Уинн.

Скотти только хмуро стучит по клавишам.

Он близок к тому, чтобы проиграть одиннадцатый раз подряд. Скотти безумно раздражает манера Уинна вести бой: он постоянно уворачивается от ударов. Раньше Уинн, не задумываясь, сменил бы тактику, и они снова вернулись бы к старым проверенным приемам, но не сегодня. Скотти кажется, что его мучения приятны Уинну, что тот неспроста с таким упорством его уничтожает. Наконец его героя снова обращают в пепел, и Скотти поднимает глаза на улыбающегося друга.

— Так дерутся только пидоры, — говорит он и видит, как напрягаются мышцы на шее Уинна.

— А ну повтори.

— Так дерутся только пидоры, — повторяет Скотти и улыбается одними уголками губ.

Начинается двенадцатый бой. Скотти выигрывает первый раунд — Уинн слишком часто ошибается, наскакивая прямо на кулаки соперника. Во втором раунде он берет себя в руки и в последнюю секунду вырывает победу мощным апперкотом. В последнем раунде бой идет не на жизнь, а на смерть. Подростки впиваются глазами в экран, удары сыплются один за другим. Теперь они не уворачиваются — победит тот, кто устоит под градом. Защитный блок, резкий поворот, мощный удар — и Уинн падает. «Прикончи его!» — требует диктор. Скотти смотрит на Уинна, но тот прячет глаза. Скотти ждет ответного взгляда, зная, что время игры ограничено. Наконец он завершает комбинацию, встает, шагает к Уинну и бросается ему на грудь, разрывая тому сердце.

— Сейчас, — говорит Скотти и с силой, до боли, целует Уинна.

Уинн чувствует напор его губ и отвечает на поцелуй. Затем резко бьет Скотти в челюсть. Скотти отлетает на пол и прижимает ладонь к губе.

— Чтоб ты сдох! — вопит Скотти и плюет в Уинна кровавой слюной.

Уинн потрясен тем, что он сделал, и хочет извиниться, но вместо этого выскакивает из комнаты, выпалив на прощание:

— Сам сдохни!

Сбежав по ступенькам, он выскакивает наружу и бежит без оглядки, пока дом не скрывается из виду. Тогда он останавливается, чувствуя, что готов разрыдаться. Скотти — его единственный друг, кроме Скотти у него нет никого в этом мире. Он вспоминает про поцелуй, удар, и в сердцах бьет кулаком в ладонь. Ему хочется кричать. Некоторое время Уинн кружит на месте, не зная, куда идти, затем оглядывается, и припускает вперед, но внезапно замирает на полушаге. На руке — пятно крови, это кровь его друга Скотти, и он втирает кровь в кожу, пока пятно не исчезает, а потом просто стоит посреди улицы, не зная, что делать дальше.

Скотти поднимает с пола носок и прижимает к кровоточащей губе. Бой на экране продолжается. Несколько минут он следит за игрой, затем выключает компьютер. Теперь в комнате темно, хоть глаз выколи. Скотти подходит к окну и высовывается наружу. Уинна нет. Затем он съезжает на пол по стене. Слезы текут по лицу, но Скотти их не замечает. Не зная, чем занять мозг, он начинает повторять про себя имена президентов в порядке их правления, затем расставлять их в алфавитном порядке, затем — по количеству сроков, затем — по партийной принадлежности. Есть и другие критерии, но Скотти уже все равно. Его мучит единственный вопрос — вернется ли Уинн, и скоро он узнает, наконец-то узнает ответ.

6. ТУННЕЛЬ К ЦЕНТРУ ЗЕМЛИ

Начнем с того, что никакого туннеля к центру Земли мы не рыли — куда нам, с нашим инструментом. Статья «Путешествие к центру Земли» целиком на совести психиатра, к которому отвели меня родители. Он просто не понял, зачем мы это делали. Думаю, мы и сами понимали это не до конца. Просто копали, и все.

Это началось прошлым летом. Хантер, Эми и я окончили колледж, получив степени по таким бесперспективным предметам, как «Тендерные исследования», «История Канады» и «Азбука Морзе». Едва ли мы надеялись сделать карьеру. Зубря половой вопрос, канадцев или Самуэля Морзе, мы просто не задумывались о том, где сможем применить наши знания во взрослой жизни, когда обзаведемся семьями и подпиской на популярные журналы. Возможно, именно растерянность заставила нас взяться за лопаты. Другого объяснения я не нахожу.

После выпускного мы втроем сидели в моей комнате, задумчиво крутя кисточки академических шапочек, которые так и не сняли. Мы смотрели телевизор, играли в карты и смолили дешевые косяки, которыми торговал брат Эми. Мать могла сколько угодно подсовывать под дверь объявления о работе — я все равно оставлял их на полу — А ты не думал преподавать азбуку Морзе в начальной школе? — как-то спросила она за завтраком.

Сказать по правде, я бы не отказался. Я даже представлял себе, что буду выстукивать коды на крошечных детских ладошках, объясняя, как образуются слова, но школы едва могли позволить себе нанимать учителей живых языков, вроде испанского и французского, что уж говорить об азбуке Морзе.

Кроме того, людей по-настоящему интересуют только два кода: «Я тебя люблю» и «SOS». Первый так забавно выстукивать на лежащем рядом обнаженном теле, и ночи уже не кажутся такими длинными. На вечеринках я только и делал, что объяснял подгулявшим приятелям, как выдерживать ритм и отделять слова друг от друга. Впрочем, вряд ли мои уроки шли впрок. Не важно, верный ли ритм ты выстукиваешь, лишь бы девушка чувствовала твою заботу. А если доходит до сигнала «SOS», люди не думают об азбуке Морзе, а лишь о том, что пришел их час.

Не важно, кто первым до этого додумался. Идея пришла одновременно ко всем троим. Когда столько времени проводишь вместе, мысли текут в унисон. Мы просто подумали: «Пришло время рыть туннель под землей». И приступили.

Мы вытащили из гаража все инструменты, которые попались под руку. Хантер взял ручной бур и тяжелый заступ. Мне досталась новехонькая блестящая лопата с лакированным черенком, и еще одна с заостренным лезвием, чтобы корчевать камни и корни. Эми, словно заправский стрелок, несла две садовые тяпки, предназначенные для того, чтобы ровнять стенки туннеля. Карманы мы забили суповыми ложками — так, на всякий случай.

Нагруженные инвентарем, мы вышли из гаража и направились на задний двор. Оторвавшись от мытья посуды, мать распахнула окно и крикнула:

— Что вы там задумали, дети?

Я ответил, что мы собираемся вырыть яму.

Она попросила нас держаться подальше от ее тюльпанов, и мы отправились в дальний угол двора.

Первую неделю мы вкалывали, как проклятые, и вырыли яму глубиной не меньше двенадцати футов, в которой без труда помещались втроем. Обедали мы наверху — бутербродами, чипсами и лимонадом, которые приносила мать. Нам нравилось лежать на животе и смотреть вниз — на дело наших рук. Мы переворачивали слои, столетия не видевшие солнца.

— Пахнет стариной. Прямо как в музее, — говорила Эми, зачерпывая и поднося к носу пригоршню земли.

Однажды вечером, стараясь не запачкать брюки глиной, над дырой склонился отец.

— Сынок, твоя мать спрашивает… раз уж ты решил вырыть эту… яму, куда ты собираешься девать землю?

Я спросил, не возражает ли он, если мы равномерно распределим землю по всему участку. Отец возражал.

— Ты погубишь цветы, сынок. Найди способ получше.

Тогда мы стали вывозить землю со двора на грузовичке Эми. Мы занимались этим ночью, когда огни в окрестных домах гасли. Набрасывали землю на брезент и скидывали в озеро.

Эми подгоняла грузовичок к воде, а мы поднимали брезент. Поверхность воды бурлила, пока грязь опускалась на дно, смешиваясь с илом и мусором.

Через пять недель в местной газете написали о необъяснимом явлении: уровень воды в озере поднялся, хотя дождей не было двенадцать дней подряд.

Однажды ночью нас разбудил Хантер, беспокойно метавшийся во сне на краю ямы с риском сверзиться вниз прямо в спальном мешке. Когда мы разбудили его, он рассказал, что ему приснился сон, будто мы зарылись так далеко вглубь, что ощутили под лопатами пустоту, и прямо на ноги брызнул огонь.

— Больше нельзя копать вглубь, — сказал он. — Иначе наткнемся на людей-кротов, расплавленную лаву или подземный океан.

— Или Китай, — добавила Эми. — То-то будет конфуз.

— Точно, ничего хорошего из этого не выйдет, — кивнул Хантер.

И тогда мы стали копать вбок.

Наши туннели петляли, соединялись и вновь расходились, пролегая из одного конца города в другой. В некоторых местах мы могли идти в полный рост, кое-где с трудом протискивались вперед, а земля кусками осыпалась со стен.

Нам даже в голову не приходило, что мы можем потеряться или попасть под обвал. Мы были юны и беспечны. В двадцать два, садясь пьяным за руль, прыгая на тарзанке с моста или копая туннель под родительским домом, не задумываешься о близкой смерти. Под землей было прохладно и чуть сыровато — мы словно двигались сквозь туман, в затерянном мире, где не было места боли и несчастью. Впрочем, после нескольких обвалов, когда мы поняли, что боль и смерть куда ближе, чем нам казалось, мы начали укреплять стенки. И тогда все пошло как по маслу: мы просто двигались вперед, вверх и вниз, влево или вправо.

Постепенно мы обзавелись подземными комнатами, которые стали отправными точками туннелей. Иногда, не в силах подняться на поверхность, мы устраивались в них на ночлег. Раз в неделю мать опускала в дыру у забора пакет с едой, говоря:

— Тут кое-что перекусить, сынок.

Я носил очки от солнца, ослеплявшего после темных туннелей. Грязь облепила меня с головы до ног, грязь скрывалась под ногтями и за ушами. Мой вид расстраивал мать.

— Может быть, вам больше не стоит курить марихуану, сынок? — робко спрашивала она, спуская вниз очередной пакет.

— Не знаю, — пожимал плечами я, — вряд ли дело в марихуане.

Я не знал, как объяснить ей, что впервые после окончания колледжа по-настоящему счастлив. У меня появилась цель — я копал. Не думаю, что она поняла бы.

Довольно часто мы находили послания из прошлого. Эми придумывала историю для каждой новой вещи, после чего мы снова закапывали ее у самой поверхности — так, чтобы отблеск солнечного луча на боку какой-нибудь серебряной чайницы привлек внимание.

Мы никогда не думали, что найдем столько емкостей с монетами. Старые люди закапывали их на черный день, а после забывали место. Заплесневелые десятки и двадцатки, перетянутые резинками; горшочки, плотно запечатанные парафином. Пластиковые контейнеры из «Макдоналдса», железные прутья, кости людей и животных, и даже полуразложившийся труп Джаспера Коули — пьяницы, пропавшего несколько месяцев назад.

Мы не нашли на его теле и одежде, покрытой грязью и жуками, следов насильственной смерти. Джаспера обнаружила Эми, которая долго скребла лопатой его подошву, пока не поняла, что перед ней труп. Осторожно, боясь, что тело развалится на глазах, мы с Хантером извлекли тело Джаспера из земли, завернули в целлофан и прислонили к стене в одной из подземных комнат, пока не решим, как с ним поступить.

Хантер предлагал вытащить тело на поверхность, чтобы Джаспера Коули зарыли под землю, как полагается.

— Он и так под землей, Хантер. Чем не похороны? — возразила Эми.

Однако Хантеру не понравился ее ответ, и мы выкопали в полу глубокую могилу, куда положили тело, прочитав над ним положенную случаю молитву, после чего у нас стало легче на душе.

В обед мы поедали бутерброды, прислушиваясь к шумам, издаваемым людьми и машинами на поверхности. Мы прорыли искусно засыпанные лазы во всех концах города, и нам ничего не стоило подняться вверх. Однако мы туда не рвались, предпочитая копать и выбираясь на поверхность только ночью, чтобы избавиться от лишней земли. Мы опустошали мир под землей, чтобы наполнить тот, что был над нами.

Когда наши лопаты стесались до ручек, мы купили новые — на деньги из запечатанного горшочка.

— Титановые, самые надежные, — сказал отец, спуская лопаты в дыру.

Кроме лопат, он принес упаковку батареек, запасные фонарики и свечи.

— Мы с мамой толком не понимаем, чем вы тут занимаетесь, — прошептал он, низко нагнувшись над дырой, — но что ж теперь делать? Лишь бы ты был счастлив. Если тебе доставляет радость копать туннель, значит, так тому и быть.

Его рука опустилась, и я пожал ее. Наконец он зашагал к дому по поверхности, а я направился в ту же сторону, но уже под землей, воображая, что мы ступаем след в след.

Вечерами после дня напряженного труда мы собирались за ужином в одной из подземных комнат и обсуждали работу. Мы любили говорить о земле, ценили восхитительное чувство, когда лопата вгрызается в новый пласт. Неожиданно дерн сменяется глиной, и ты чувствуешь, что причастен к этому. Земля понемногу открывала перед нами свои секреты. С этим не могли сравниться никакие наркотики. Впрочем, мы не отказались от травки, иначе нечем было бы занять ночи.

Мы курили марихуану, которую сбрасывал в один из лазов брат Эми. Мы не рассказали ему про туннели — не хватало еще, чтобы он с дружками решил, что нашел подходящее местечко для курения, а нам пришлось бы выгребать оттуда жестянки из-под пива и использованные презервативы. Мы просто сообщили ему, что это наше новое место сбора, и он не стал приставать с расспросами.

По вечерам, смоля косяки, мы с помощью фонариков устраивали на стенах туннеля настоящее шоу марионеток. Хантер мог пересказать «Апокалипсис сегодня» от начала до конца при помощи рук, а мы с Эми, затаив дыхание, смотрели, как пляшут на стене причудливые тени.

— Ужас… ужас, — бормотал Хантер, изображая сцепленными пальцами лысую голову Марлона Брандо.

Мы были любопытными троглодитами. И когда мы наконец-то засыпали, нам снова снились туннели — бесконечные, совершенные туннели, которые выводили нас в неизведанные места, где — мы знали точно! — нас ждало райское блаженство.

Эми, специалист по тендерным исследованиям, уверяла, что всему этому, несомненно, можно отыскать фрейдистское толкование, но я ее не слушал. Туннели — это всего лишь туннели и ничего больше.

Однажды вечером Хантер копал рядом с Эми, которая ровняла стены совком. Внезапно лопата уперлась во что-то твердое, и Хантер решил, что наткнулся на камень. Он взял лопату поострее и попытался обойти трудный участок. Спустя час Хантер понял, что ему попался камень диаметром футов двадцать.

— Нечего себе валун, — заметил он Эми, но продолжал копать, обрадовавшись новому развлечению.

Наконец камень поддался, и в туннель брызнул солнечный свет. Хантер высунул голову наружу и оглядел цокольный этаж дома Корнингов, примыкавший к комнате для игр. Оказалось, Хантер пробил шлакобетонную плиту.

Маленькие Корнинги замерли, забыв про настольный футбол.

— Простите, — сказал Хантер, — кажется, я ошибся домом. Мне жаль.

Не на шутку расстроившись, Хантер с Эми быстренько закопали за собой туннель. Вечером мы сидели в одной из подземных комнат и гадали, как сурово накажут маленьких Корнингов за проломленную стену. До сих пор мы не задумывались о последствиях. Возможно, мы заигрались. По мне так наверняка.

Затем пришел студеный ноябрь. Мы жались друг к другу в своих спальных мешках — покрытые коркой грязи, стуча зубами — и ждали рассвета, или того, что казалось нам рассветом. Сказать по правде, мы просто не знали, что делать дальше. Мы копали, пока лопаты не падали из рук, а затем валились спать. Я ощущал ровное дыхание и биение сердец товарищей. Не знаю, бывал ли я когда-нибудь счастливее, чем в эти часы — грязный, замерзший, почти слившийся с землей, на которой лежал. Очень сомневаюсь.

Становилось все холоднее, зато рытье пошло быстрее — металлические черенки легко поднимали замерзшую землю. Деньги почти закончились. Теперь родители обеспечивали нас только самым необходимым, оправдываясь тем, что им трудно содержать троих взрослых, только один из которых приходится им сыном. Я не винил их за скупость. Мы исчерпали все возможности наших подземных игр, давно это поняли и продолжали копать по инерции.

Вечером мы неизменно возвращались к яме. Ужинали, грызли печенье, пили воду, любовались на звезды. Иногда вылезали на поверхность и смотрели на мягкий свет, струящийся из окон, затем снова спускались в туннель. Припасы кончались, лопаты затупились, тела устали.

Мы знали, что пора выбираться наружу, но не решались сказать об этом вслух. Просто сидели, задумчиво чертя узоры на земляном полу, взвешивая за и против. Любой мог уйти, когда ему заблагорассудится.

Однажды утром опустел спальный мешок Хантера. Спустя три дня Эми поцеловала меня в щеку и выбралась из своего спальника. И я остался наедине со всей землей, лежащей под поверхностью. Сказать по правде, мне было одиноко.

И я начал засыпать туннели. Оказалось, что это гораздо труднее, чем рыть. У меня осталась только одна погнутая и зазубренная лопата. Наконец я плюнул, дополз до самой большой комнаты и стал ждать, сам не знаю чего. Я зажег последнюю свечу и начал выстукивать по стенке туннеля: точка-точка-точка-тире-тире-тире-точка-точка-точка. SOS.

Спустя несколько ночей я почувствовал, как мне на плечо опустилась рука, и еще глубже зарылся в спальник, страшась ужасов, обитавших в туннелях.

— Не пугайся, сынок, — раздался знакомый голос, — это мы с мамой.

Я высунул голову и в ярком свете фонарика увидел склонившуюся надо мной голову отца. Мать стояла рядом, держа в руке свечу.

— Твои друзья звонили, — сказал отец. — Спрашивали, выбрался ли ты наверх. Мне показалось, им стыдно, и они готовы вернуться за тобой.

Я покачал головой и сказал, что не знаю, готов ли выйти на поверхность. Я не представлял себе жизнь наверху, а если и представлял, она казалась мне куда менее нормальной, чем жизнь в туннеле.

— Наверху уже зима, — сказал отец. — Становится холоднее, день убывает.

— Пора вылезать, сынок, — добавила мать.

Они сказали, что не возражают, если я поживу с ними какое-то время, пока не подыщу квартиру. Отец договорился с приятелем — владельцем фирмы, производящей ландшафтные работы, — и тот готов взять меня к себе. Кроме того, они уже нашли мне хорошего психиатра. Их слова звучали так убедительно, что я взял лопату, наполнил пластиковый мешок землей, и мы гуськом поднялись на поверхность.

Я больше никогда не виделся с Хантером и Эми. До меня долетали слухи, что Хантер получил грант Североамериканского общества и занимается изучением пещеры Кастельгард в канадской провинции Альберта, а Эми защитила диссертацию по геологии и опубликовала несколько работ, изучающих связь между бурением шахт и половой принадлежностью бурильщиков.

Я до сих пор работаю в ландшафтной фирме: копаю, сажаю цветы, таскаю тяжести. Уже год я не посещаю психиатра. Он уверяет, что я пытался сбежать от действительности, что рытье туннелей было способом ухода от ответственности. И это чистая правда. Но подобное объяснение устраивает меня не до конца. Не знаю, как объяснить, но за нашим сумасшествием стояло что-то еще.

Иногда, закончив работу и собрав инвентарь, я прикладываю ладонь к земле и чувствую, как тело пронзают глухие удары, словно кто-то выстукивает азбуку Морзе. Прислушавшись, я понимаю, что это бьется мое сердце, но код, который оно выстукивает, не поддается расшифровке.

Я зачерпываю пригоршню свежевскопанной земли и чувствую себя счастливее, чем когда-либо на земле. Вернее, на ее поверхности.

7. СТРЕЛОК

Я убил целую неделю, уговаривая Сью-Би пойти на парня, стреляющего себе в лоб.

— Чего ради я должна на это смотреть, Гастер?

Дурацкий вопрос. Чего ради кто-то должен делать что бы то ни было? Просто это классное шоу, только и всего.

Я увидел афишу в боулинге, где мы с Хайрамом катали шары после работы. Промазав, я как раз примеривался ко второму броску, когда рядом с головой просвистела монетка. На фабрике все девять часов стоит такой шум, что сам себя не слышишь. Поэтому, если Хайраму нужно, чтобы я настроил сверлильный станок или что еще, он швыряет в меня монеткой. Понятия не имею, зачем так делать в боулинге.

— Разуй глаза, Гастер. Это тот самый парень, о котором рассказывал Эллис.

В баре на стене висел огромный плакат, яркий, словно разворот глянцевого журнала: «Гастроли знаменитого „Шоу чудес с Юго-Востока“». Внутри желтых звезд красовались физиономии артистов. Мадьяр Сигаретный Король, Дженни Осьминог и Ленни Карточный Шулер размещались по краям и, судя по всему, не собирались портить пятничный вечер, но взгляд приковывали не они. Посреди плаката, внутри самой большой звезды, ослепительно улыбался красавец с квадратной челюстью, синими глазами и бородкой клинышком. В руке он держал пистолет с перламутровой рукоятью, из дула пистолета клубился дымок. Над звездой — шрифтом не меньше, чем название шоу — шла надпись: «Максимилиан-Пуля».

Наш бригадир Эллис успел прожужжать нам все уши про этого Максимилиана. Несколько недель назад, навещая брата в Мобиле, он посетил шоу чудес.

— Просто зашибись, парни, — сказал он, выйдя на работу в понедельник. — Сроду такого не видал!

Этот Максимилиан-Пуля выходил на сцену, брал со столика пистолет, приставлял ко лбу и спускал курок.

— Я рассмотрел даже то, что вылетело у него из затылка! Вот это зрелище! — восклицал Эллис, округляя глаза.

Он утверждал, что его брат видел, как на следующем представлении в соседнем городишке Максимилиан снова повторил свой трюк. Мы с Хайрамом предположили, что патроны были холостыми, а то, что вылетало у стрелка из затылка, всего лишь спецэффекты.

— Но я видел собственными глазами! — упорствовал Эллис. — Чертов идиот вышиб себе мозги!

Что бы мы ему ни говорили, Эллис упрямо стоял на своем. Нам с Хайрамом ничего не оставалось, как самим отправиться на шоу.

Вечером после работы я рассказал Сью-Би про Максимилиана-Пулю и попросил ничего не планировать на вечер пятницы. Не уверен, что Сью-Би была со мной очень счастлива. И хотя за семь месяцев, что мы прожили вместе, мы научились сглаживать и уступать, порой упрямство и разница характеров давали о себе знать. Все чаще приходилось напоминать себе, что ради сохранения отношений иногда нужно наступать на горло собственной песне. Даже если ты уверен, что любимая ведет себя как полная дура.

Сью-Би не хотела идти на шоу. Она сказала, что смотреть на то, как кто-то увечит себя, нездорово. Я объяснял, что все это понарошку и что мне всего лишь хочется проверить, до какой степени я способен поддаться обману. Кажется, я придумал хорошее объяснение, но Сью-Би продолжала скрести кастрюлю с такой гримасой, словно не могла поверить, что спит с подобным придурком. Она разбивала мне сердце, всем своим видом давала понять, что мне нет места рядом с такой положительной и великодушной девушкой. Сью-Би умеет заставить вас ощутить вину за то, что сами вы вовсе не считаете зазорным. Вроде шоу, где какой-то парень на глазах у всех стреляет себе в лоб.

Я познакомился с ней на демонстрации против динамита. В то воскресенье Сью-Би организовала на берегу озера митинг против рыбаков, глушивших рыбу динамитом, что (как я выяснил потом) могло нанести непоправимый ущерб экосистеме. Я проезжал мимо парка и остановился у закусочной, чтоб съесть вафельный рожок. Там, сидя на скамейке рядом с закусочной, я и увидел Сью-Би, которая с гордым и непреклонным видом держала плакат. «Нет рыбоубийцам!» Вокруг нее собралась толпа, которая, казалось, ждала от Сью-Би каких-то действий. Я швырнул недоеденный рожок в урну и присоединился к протестующим.

Подходя к толпе, я заметил Лестера Миллза, который как раз вылезал из лодки. Не далее как вчера вечером мы с ним славно порыбачили. Взглянув на плакат, Лестер перевел недоуменный взгляд на меня и расхохотался. Он даже окликнул меня, но я сделал вид, что вижу его первый раз в жизни, и еще ближе протиснулся к Сью-Би. Она улыбнулась и спросила, поддерживаю ли я требования демонстрантов. Я кивнул. Тогда она протянула мне плакат «Рыбы заслуживают лучшего!», и я целый день проторчал рядом с ней, благоразумно отворачиваясь, когда в поле зрения возникал кто-нибудь из моих приятелей, вылезающий из лодки.

После митинга я отвел Сью-Би в «Молочную королеву». Мы ели мороженое и болтали.

— Если что-то волнует тебя так сильно, что ты способен сочинить надпись на плакате, — говорила она, — значит, ты не имеешь права отмалчиваться.

Я не спорил. В тот вечер я был готов согласиться с любым ее утверждением. Сью-Би окончила колледж на Севере и была очень хорошенькая, но это не означало, что я готов с порога одобрить все ее странности.

Я отвез Сью-Би к дому ее родителей, и мы договорились встретиться на следующей неделе. А вечером я вывел лодку — вычерпывать раздутых рыб, плавающих у поверхности воды, хотя и чувствовал себя не в своей тарелке.

На следующий день Хайрам метнул в меня монетку и, когда я обернулся, знаками спросил про шоу. Я покачал головой и продолжил работу. В таком гаме было трудно сосредоточиться. На фабрике мы собирали «говорящие» игрушки. Я вставлял механизмы в кукол, и с семи до четырех терпел писклявое бормотание Болтушки Кэтти — бесконечные уа-уа и хочу молочка-а-а-а!

Хайраму приходилось еще хуже — он собирал механических коров, и с утра до вечера был вынужден слушать нестройное му-у-у.

Каждая линия производила свою игрушку, и спустя некоторое время звуки сливались в неразличимый гул, который ты переставал слышать и который уже не казался тебе нестерпимым.

В городе только и говорили, что об отчаянном стрелке. Выдвигались разные предположения: о вживленной в голову трубке, через которую пролетает пуля; о том, что таинственный Максимилиан — «человек-змея» из Перу, который способен отклонить пулю внутри головы. Он чудом спасся от правительственных ученых, занятых выведением расы людей, которых нельзя убить. И любое из объяснений казалось правдоподобным.

Мне нравилось строить гипотезы, и я занимался этим в боулинге и закусочной — везде, кроме дома, потому что Сью-Би по-прежнему и слышать не хотела про шоу.

До него оставалась неделя. Дни текли однообразно: подъем, работа, покачивание головой в ответ на молчаливый вопрос Хайрама, снова дом, попытки умилостивить Сью-Би, сон. Я даже становился перед ней на колени и тянул за юбку, словно малолетка.

— Это неправильно, Гастер, — неизменно отвечала она, как будто стыдясь того, что приходится объяснять очевидные истины.

Шоу должно было состояться через два дня, и, кажется, я исчерпал все возможности убедить Сью-Би. По ночам мне снился Максимилиан-Пуля: он вкладывал дуло пистолета в одно ухо, и пуля вылетала из другого.

Хайрам не мог взять в толк, почему Сью-Би упрямится.

— Да люди только и делают, что стреляют друг другу в лоб! Это закон жизни.

— А она отвечает, что не обязана глазеть на это.

— Но она же смотрит канал «Дискавери». И ее не смущает, что злобный тигр разрывает на части крошку антилопу! Что на это скажешь?

Крыть было нечем, но я видел, что Хайрам передергивает, а я прошу Сью-Би сделать то, что противно ее натуре. Я начинал понимать, что ради любви приходится идти на жертвы. Я думал о Сью-Би, ее доброте и наивной вере в то, что мир устроен правильно. Я знал, что еще пожалею о том, что задумал, но также знал, что не отступлюсь. Зря Хайрам шепотом советовал мне напоить Сью-Би, я уже придумал, как добиться своего.

Придя домой в тот вечер, я ни словом не обмолвился о Максимилиане-Пуле, не умолял и не ныл. Сью-Би сидела на кровати и читала книгу, тонкие золотые прядки свисали на плечи словно ветви плакучей ивы. Я стянул комбинезон, повесил его в шкаф и свернулся на кровати рядом с ней. Даже через очки глаза Сью-Би были прекрасны: синие, громадные, глубокие. Я лежал и смотрел, как шевелятся ее губы. Может быть, она обращалась ко мне, а я просто не слышал слов? Я поцеловал Сью-Би, взъерошил ей волосы и перевернулся на другой бок. Обычно я плохо засыпаю, в ушах еще долго стоит фабричный гул. Я зажал уши, готовясь очнуться на следующее утро, и тут она что-то спросила:

— Ты действительно хочешь пойти на это дурацкое шоу?

Я мигом перевернулся, уткнулся головой ей в колени и сказал, что хочу увидеть Максимилиана-Пулю больше всего на свете.

— Ладно. Не хочу, чтобы из-за меня ты пропустил шоу и мы оба жалели об этом до конца жизни.

Я сграбастал Сью-Би и смачно поцеловал в губы, спихнув книгу на пол. Мы сцепились, словно змеи, сжимая друг друга крепче и крепче, пока не стали единым существом.

Уже в полусне я слышал, как Сью-Би спросила:

— Скажи, ведь это понарошку?

Гул в ушах давно стих, и перед тем, как отключиться, я прошептал:

— Кто знает.

На следующий день на фабрике я еле дождался, когда рядом пролетит монетка. Повернувшись к Хайраму, я приставил палец к виску, захохотал и выстрелил. Хайрам, явно не ожидавший от Сью-Би такой уступчивости, тоже засмеялся и повторил мой жест. И до самого конца смены мы с Хайрамом переглядывались, подносили палец ко рту или ко лбу и хихикали как малые дети.

Мы ждали Хайрама с подружкой рядом со спортивно-развлекательным центром, где должно было состояться представление. Мигги работала на фабрике вместе с нами, собирала поливальные машины. Казалось, ее нисколько не вдохновляет предстоящее шоу, но остальные трое, даже Сью-Би, были на взводе. Купив дешевые билеты на открытую трибуну, мы нашли хорошие места в центре. Сью-Би вцепилась мне в руку и сжимала ее все сильнее по мере того, как шум вокруг возрастал.

Первым вышел на сцену Мадьяр Сигаретный Король и принялся выпускать дым изо рта, ушей и носа. Он курил одновременно восемьдесят семь сигарет: рот перекосился, голова скрылась в табачном дыму.

— Так и я могу, — фыркнула Мигги, откидываясь на спинку сиденья.

Дженни Осьминог эффектно жонглировала красными шарами при помощи четырех рук, вполне настоящих на вид, но когда она заиграла Бетховена на двух пианино одновременно, публика, уставшая ждать выхода Максимилиана-Пули, зароптала. К выходу Ленни Карточного Шулера из толпы начали раздаваться недовольные выкрики. Ленни смекнул, что к чему, быстро раскинул колоды — карты летали вокруг него, словно смерч — и нырнул за кулисы.

Наконец рабочий сцены вынес карточный столик, на нем лежал пистолет, рядом стояла маленькая белая картонка: «До выхода Максимилиана осталось пять минут!» Восклицательный знак был в виде золотой пули.

Свет погас, остался только прожектор, направленный в центр сцены. Затаив дыхание, мы ждали, пока нам не стало казаться, что больше мы не выдержим.

И тут раздался голос из динамиков:

— Дамы и господа! Мы предупреждаем, что увиденное может потрясти вас. Вам предлагается незабываемое зрелище, невиданный акробатический трюк с оружием! Прямо из Нью-Йорка единственный и неповторимый Максимилиан-Пуля!

Толпа взревела, даже Сью-Би снизошла до нескольких вежливых хлопков. Раздались шаги, и в центре сцены появилась фигура в алом плаще до пят, из-за которого казалось, что стрелок плывет над полом. Черный цилиндр и бабочка. Немолодое изможденное лицо, на месте импозантной бородки — неубедительный шарфик.

Я услышал, как Хайрам прошептал Мигги:

— Не очень-то он похож на того парня с плаката!

Максимилиан молча взял пистолет в правую руку, подошел к самому краю сцены — прожектор неотступно следовал за ним — и оглядел зал. Рука Сью-Би теребила мою ладонь, голова вжалась в плечи. Я не сводил глаз со стрелка, который обводил взглядом зрителей. Казалось, он смотрит прямо на меня. Я чуть не вскрикнул, но тут стрелок приставил дуло ко лбу. Рядом со мной кто-то пискнул, но мне удалось сохранить молчание в миг, когда Максимилиан-Пуля выстрелил себе в лоб.

Позже, на стоянке, Хайрам уверял, что видел, как пуля вылетела из затылка стрелка, а мне казалось, что когда она вошла ему в лоб, ошметки кожи и кости на миг повисли в воздухе, как будто время застыло, от ужаса забыв о своих обязанностях.

Сью-Би льнула ко мне, обнимала меня за шею и бормотала:

— Это неправильно, Гастер, так нельзя.

Даже Хайрам, тихо чертыхнувшись, замолчал.

В ушах стоял щелчок, с которым пуля выскочила из ствола, и — тихий взрыв, словно треск замерзших веток в зимнем лесу.

Ноги Максимилиана оторвались от сцены, словно он хотел взлететь — подальше от нас, в лучший из миров, — но тут он рухнул плашмя, нелепо раскинув конечности. С наших мест мы видели, как струйка крови бежит из раны, расширяясь, словно лучи у звезды.

Неожиданно из-за сцены выскочил все тот же техник, втащил на тележку Максимилиана и в полной тишине укатил за кулисы. Зрители застыли, гадая, что за чертовщину им впарили.

— Благодарим за внимание, дамы и господа! — раздался голос из динамиков. — Аплодисменты несравненному Максимилиану-Пуле! Приглашаем вас на представление, которое состоится через три дня в Миллерсвилле. На нем Максимилиан снова встретится со смертью лицом к лицу!

Раздались жидкие хлопки. Большинство зрителей покидали зал молча, слишком обалдевшие, чтобы рассуждать здраво. Пистолет остался на сцене, и я не сводил с него глаз, пока вел Сью-Би в проход между рядами.

На стоянке мы отводили друг от друга глаза. Хайрам чертыхался. Наконец он сказал, что им с Мигги необходимо надраться, чтобы забыть этот кошмар.

Я посадил Сью-Би в машину и выехал со стоянки. В ушах по-прежнему стоял звук выстрела.

— Отвези меня к родителям, — попросила Сью-Би.

От неожиданности я чуть не свернул на встречную.

— Но почему?

— Я расстроилась, и виноват в этом ты. Не хочу спать под одной крышей с человеком, который заставил меня пройти через такое.

Лицо у Сью-Би пошло красными пятнами, как чернила в тесте Роршаха, глаза наполнились слезами. Я попытался одной рукой обнять ее, но она отпрянула и уставилась на дорогу.

— Это всего лишь шоу. Я не хотел обидеть тебя.

— Просто отвези меня к родителям, Гастер.

Бормоча проклятия, я выжал педаль газа.

Я не стал подъезжать к аккуратному двухэтажному дому в приличном пригороде, а остановился прямо на шоссе. Хотел, чтобы Сью-Би немного прошлась, проветрила мозги. Когда она вылезала из машины, я спросил, ждать ли ее обратно. Она отвечала, что не знает. На том и порешили.

Я еще успел крикнуть в захлопывающуюся дверцу:

— Это всего лишь шоу! Шоу, а не жизнь!

Сью-Би не услышала моих слов или не захотела слушать. После того как она исчезла в доме, я некоторое время не двигался с места, смотрел на мельтешение теней за портьерами. Заметив ее понурую тень, я с душераздирающим визгом развернулся и укатил, оставив на асфальте черный след от шин. Чтобы не забыла дорогу обратно, если захочет вернуться.

Я бездумно гнал машину в центр. Стоянка опустела, вокруг не было ни души. Я рванул входную дверь и пошел по коридору, дергая дверные ручки. Сцену пятнали бурые пятна, очень похожие на кровь. Я наклонился и потрогал пятно пальцем — густая теплая жидкость успела свернуться. Пистолет по-прежнему лежал на полу, и я пнул его ногой под сиденья. Я еще слышал грохот, когда приложил ухо к двери раздевалки, и толкнул дверь. Четверо сидели за столом, курили и перебрасывались картами. Глядя, как они встают из-за стола мне навстречу, я прочистил горло.

— Что-то забыли, мистер?

Я вытащил из кармана корешок билета.

— Зашел спросить, может ли Максимилиан-Пуля подписать билет для моей девушки? Чтобы она не расстраивалась.

— Макс уже ушел. Пусть ваша девушка приходит на представление в Миллесвилле, увидит его там живого и здорового.

В углу комнаты я заметил какой-то сверток, криво прислоненный к стене и в любой миг угрожавший рухнуть на пол.

— Послушайте, вам сюда нельзя. Езжайте в Миллесвилль, будет вам живой Максимилиан.

Пятясь к двери, я пальцем показал на сверток.

— Кстати, он был не слишком-то похож на парня с плаката.

Один из четверых подскочил ко мне и втолкнул обратно в комнату.

— Все на свете — сплошной обман зрения, или ты не знал?

Он объяснил — нужно признать, весьма доходчиво, — что выбор у меня невелик: или они убьют меня прямо сейчас и замуруют труп в подвале, или я присоединяюсь к ним и играю свою роль. Я недолго тянул с ответом.

Теперь я почти все время провожу в автобусе вместе с остальными Максимилианами. В настоящее время нас двадцать шесть. Тихие, нервные люди с глубокими пронзительными глазами, в которые не стоит заглядывать слишком пристально, если не хотите увидеть то, что вам не понравится. Удивительно, как горе способно собрать вместе столько людей, желающих купить пару недель передышки. Сколько в жизни бед, по сравнению с которыми пустить себе пулю в лоб кажется пристойным выходом.

Они хорошо к нам относятся: бесплатная еда, новая одежда, масса свободного времени. Нам даже предлагают билеты на шоу, но все Максимилианы отказываются. За исключением меня. Я уже видел столько простреленных лбов, что успел привыкнуть. Я почти не слышу звука выстрелов, просто сижу среди зрителей с бесплатным попкорном и колой и смотрю, как умирают Максимилианы. Приглядываясь к тому, под каким углом стрелки прикладывают дуло к виску, гадаю, что проносится в их мозгах перед смертью, вспоминают ли они о том, что оставляют позади. Сижу и тупо смотрю, как они умирают.

Теперь у меня появилась цель. Я почти уверен, что все получится. Приближается мой выход, до меня остались лишь два-три Максимилиана. Я ничего не делаю, хожу на шоу да таращусь из окна автобуса, думая о Сью-Би. О ее глазах, о том, какая она бывает, когда грустит или радуется. Я очень хочу к ней вернуться.

Думаю, у меня получится. Я выпорхну на сцену, схвачу пистолет, приставлю ко лбу и нажму на спусковой крючок. Затем неловко рухну на пол, успев ощутить легкую рябь в затылке. Полежу пару минут и вскочу как ни в чем не бывало, сорвав овацию, которой не награждали ни одного Максимилиана до меня. Зрители станут кидать на сцену десяти- и двадцатицентовики, и под градом монет я с гордым видом выйду из здания и пойду мимо владельцев шоу. Я найду дорогу к Сью-Би, постучусь в ее дверь, и когда она спросит, покажу ей дырку во лбу и обниму. Я докажу ей, что справился, что мне удалось остаться в живых. Пусть видит, что, в сущности, моя затея была не так уж глупа.

8. РОМАН ХОРМЕЙСТЕРШИ (МЛАДЕНЧЕСКИЕ ЗУБКИ)

Вот младенец, а вот его зубы. Вообще-то речь не про зубы. Забудем про них. Эка невидаль, младенец с зубами! Обычно у младенцев вырастает только один зуб, криво торчащий в крошечном ротике, но у этого был полный комплект. Такое случалось и раньше, тоже мне новость! Боже милосердный, дались вам эти зубы! Было бы о чем говорить. Забудем о зубах, потому что все это: младенец, его зубы и пустышки, сгрызаемые до неузнаваемости, совершенно не важны.

История вообще-то не про младенца, а про его папашу. У него интрижка с хормейстершей девчачьего хора в частной школе, где папаша преподает биологию. Обычная интрижка: чувство вины, страсть, обман, ничего нового. А теперь еще и этот младенец.

Когда вы приходите в гости к родителям спустя несколько недель после рождения младенца, вас проводят в новенькую комнату с желтенькими обоям, и вы сюсюкаете над новым живым существом, собранием хорошо подогнанных генов. А затем младенец открывает ротик и вы… ну да, вы вскрикиваете.

Папаша, который спите очаровательной рыжей хормейстершей, голосящей как птица, спокойно повторяет слова докторов. Доктора пересказывают содержание медицинских брошюрок о редких отклонениях в развитии. Его жена, которая еще не знает об интрижке, но видит, что муж что-то скрывает, извиняется и в слезах убегает. Вы чувствуете себя последним мерзавцем, впрочем, к чему торопить события? Маленькое предупреждение: сейчас младенец улыбнется, и это вас испугает.

Родители поглощены сами собой. Папаша одержим женщиной на десять лет моложе, ногтями царапающей ему спину, когда он заваливает ее на стол в хоровом классе.

Мамаша думает о ссадинах на сосках, оставляемых крохотными зубками младенца — в самом начале их отношений такие же оставляли зубы мужа.

Не бог весть какие воспоминания, но при желании вполне могут отвлечь оттого, о чем не хочется думать.

Позже на кухне, под пиво, пока мамаша чистит младенцу зубки и укладывает его спать, папаша рассказывает вам, как с воплями кончает рыжая хормейстерша. Он утверждает, что раздавлен чувством вины, особенно теперь, когда на свет появился малыш, но вы видите, что он страшно доволен собой. Он заставляет хормейстершу брать высокие ноты, и никакими многословными оправданиями не скрыть его гордости. У его любовницы раздвоенный язычок, и одна мысль о нем заставляет его дрожать от возбуждения. Вам неприятна такая откровенность, особенно если вспомнить о младенце, спящем за стенкой.

Вы пытаетесь сконцентрироваться на его словах, но внимание рассеивается. Кажется, папаша снова и снова повторяет, что без ума от хормейстерши. Этому обстоятельству суждено впоследствии повлиять на все аспекты их совместной жизни, но вы его не слушаете.

Вы извиняетесь и, кляня треклятое пиво, бредете в ванную. Затем поднимаетесь наверх и заходите в комнатку, где шипит увлажнитель воздуха. Младенец лежит с широко открытыми глазками. Вы нервно улыбаетесь — не хватало еще, чтобы вас застукали. И тут младенец широко и радостно улыбается вам в ответ.

Если бы младенец отрастил зубки через год, вы бы и внимания не обратили. Напротив, вас наверняка раздражали бы бесконечное хныканье и прохладный прорезыватель из синей пластмассы. Но сейчас, в слабом свете ночника, невозможно противиться обаянию этих зубок. Крепкие, блестящие, без единого изъяна, они похожи на жемчужинки — такие, как в назойливой телерекламе: тюбик, щетка и крохотные искорки, вспыхивающие на эмали. Вам приходит в голову, что их вполне можно носить на шее как ожерелье.

Ваша рука медленно движется к младенческому ротику, указательный палец вытянут, словно вы показываете город на карте. И вот вы касаетесь гладкого закругленного края. В глазах младенца — мир и покой, но вы не смотрите в глаза, вы полностью поглощены зубами. Внезапно они резко сжимаются. Кровь, приглушенный вскрик, рана на пальце.

Сейчас вам следовало бы сидеть на кухне с папашей и слушать бесконечные описания достоинств его рыжей любовницы. Вместо этого вы обматываете палец платком, быстро сбегаете вниз, вслух фальшиво удивляясь, как быстро бежит время. Чтобы не пожимать руки, обнимаете папашу и выходите вон, а затем долго сидите в темноте кабины. Вам противно слушать о планах папаши оставить семью и вместе с новоприобретенной подругой отправиться в путешествие по Европе — хормейстерше неймется посетить ведущие оперные театры. Вам претят легкомыслие и безнравственность, и давать советы вы не намерены.

Разглядывая след на пальце от крошечного зубика, вы надеетесь, что папашина интрижка скоро закончится, не причинив никому вреда. Впрочем, в глубине души вы не верите, что все обойдется — так стоило ли заводить всю эту канитель с хормейстершей и младенческими зубками? Но сейчас, когда вы мчитесь сквозь ночь, подняв окна, включив музыку и языком ощупывая отметины на пальце, вам не до чужих проблем.

Ситуация с папашей, мамашей и хормейстершей усугубляется, когда до папаши доходит, что друг — лучшее алиби. Вы начинаете проводить с ним все больше времени, в то время как на деле сидите в одних трусах дома и листаете журнал по ортодонтии. Мамаша думает, что вы трясетесь на колдобинах, участвуя в автомобильном ралли, сидите на матче бейсбольной команды высшей лиги или слушаете лекции о пищевых предпочтениях древесных лягушек в Музее естественной истории. Вы так часто и помногу встречаетесь, что мамаша начинает подозревать в вас любовников.

Об этом папаша рассказывает вам вечером за чашкой кофе, когда вы впервые за долгое время действительно встречаетесь. Рассказывает он и о том, что как-то ночью мамаша обвинила его в неверности, прижимая к груди младенца, увлеченно жующего писклявую игрушечную собачку, похожую на пожарный кран. Папаша встречает обвинения смехом — даже рассказывая вам об этом, он хихикает, — успокаивает жену, забирает у нее ребенка и нежно укачивает. Она со слезами на глазах просит прощения, и впервые после родов супруги — поначалу неуверенно и с опаской — занимаются любовью. Затем, забыв страхи и сомнения, они седлают кровать, заставляя пружины скрипеть под писк игрушечной собачки. Но даже после того, как оба кончают и отворачиваются друг от друга, в комнате слышно причмокивание, сопровождающееся мерным писком. Назойливый звук твердит им о том, что они давно знают, но не хотят себе признаваться.

На Рождество вы получаете семейную фотографию. Окончательное охлаждение между супругами бросается в глаза, но вы смотрите только на улыбающегося младенца в колпаке Санты. Зубки почти не видны, но вы берете увеличительное стекло — и вот они, приглушенно сияют белоснежной эмалью. Вы вставляете фотографию в рамку. Вечером, во время разговора с папашей — вы в очередной раз соглашаетесь прикрыть его — вы подносите фотографию к лицу и щуритесь, чтобы убрать из поля зрения родителей с их скованностью и лицемерием и оставить только малыша в колпаке. Вам кажется, он сидит на коленях у вас, и вы разводите руками, словно говоря: «Смотри, как все замечательно, смотри, как чудесно!» Лишнее напоминание о том, что ничего хорошего от этой истории ждать не приходится.

Кстати, почему вы столько времени проводите, слоняясь по дому в одних трусах? Странная привычка. Всякий раз, когда место действия переносится в ваш дом… впрочем, не важно. Однако, когда папаша вламывается туда, держа младенца перед собой — словно продавец, предлагающий товар, — и заявляя, что вы просто не имеете права ему отказать, на вас снова одни трусы, и вы чувствуете себя безбилетником, забывшим дома бумажник.

Выступление знаменитого писателя — он будет читать отрывки из книги о птицах, любви и архитектуре, — на которое вы с папашей собирались пойти, может сорваться! Кого волнует, что вместо литературных чтений папаша с хормейстершей идут в ресторан, а затем будут трахаться в мотеле, в перерывах рассматривая путеводитель по Австрии? Но ведь вы собирались… да какая разница, что вы собирались делать в собственном доме без брюк?

К тому же возникает непредвиденное осложнение. Жена вашего приятеля отравилась. Когда она просит мужа остаться дома, он заявляет, что об этом не может быть и речи: он дал вам слово, к тому же вы — такой рьяный любитель искусств, что не простите, если он вас подведет. Тогда жена просит мужа взять ребенка с собой. Неужели она считает, что серьезное мероприятие, где будут читать отрывки из книги о птицах, любви и архитектуре, — подходящее место для младенца? Жену неудержимо рвет и она не хочет ничего слушать. Этим и объясняется звонок в дверь, ребенок на руках и терпеливая женская тень в машине.

Вам совершенно ясно, что мамаша знает об интрижке, знает даже имя любовницы. От этого знания она ожесточается, но папаша, витая в облаках, не замечает, что обман раскрыт. Люди, давно состоящие в браке, уже не помнят, что их связывало когда-то.

Вы берете ребенка на руки и перешагиваете через порог. С плеча свисает сумка для переноски младенцев, словно вы вдвоем отправляетесь в полное опасностей путешествие, из которого едва ли вернетесь.

Вы усаживаете его верхом на журнальный столик, не зная, что делать дальше. Вы улыбаетесь и корчите рожи. Младенец вежливо улыбается в ответ. Тогда вы жестами даете ему понять, чтобы чувствовал себя как дома, младенец снова улыбается, и вы понимаете, что контакт установлен. Только неплохо бы надеть брюки. Странно, что папаша даже не заметил, что вы стоите на пороге в одних трусах.

В клетчатой сумке лежат памперсы, молочная смесь, влажные салфетки и обед для малыша. Этот младенец не из тех, кто жует гороховое пюре или яблочный пирог. Ему подавай «Биг-Мак».

— Порежешь на кусочки, — успевает проинструктировать вас папаша.

Вы достаете из коробки один гамбургер — другой оставляете себе, — и младенец ручонками тянется к нему. Отрезав крошечный кусочек, вы протягиваете его гостю, который тут же разевает рот, обнажая все свои белоснежные зубки. Памятуя об их резвости и остроте, вы осторожно закидываете кусочек внутрь. Для младенца такая кормежка явно не в диковинку. Вы только успеваете нарезать кусочки и закидывать их ему в рот, где крошечные зубки со скрежетом перемалывают гамбургер до консистенции кашицы, гораздо более подходящей его возрасту. В конце вы вытираете влажной салфеткой соус с губ. Младенец довольно улыбается, вы улыбаетесь в ответ. Обед закончен, остается только наслаждаться обществом друг друга.

Из одеяла и подушки вы сооружаете для младенца постельку, но она кажется вам недостаточно прочной. Тогда вы берете его на руки и начинаете укачивать. Переварить гамбургер — это вам не шутка.

Младенец прижимается к вам, мягко пихает вас крохотной пяткой. Возможно, вы любите самого младенца, а не только его удивительные зубки? Вы вытягиваетесь на диване и засыпаете. Младенец у вас на руках тихо скрежещет челюстями во сне.

Стук в дверь, передача младенца с рук на руки. Папаша непривычно молчалив: ни спасибо, ни до свидания. Ему не хочется забирать ребенка. Вам не хочется его отдавать.

Он уходит. Ему есть о чем подумать: о мамаше младенца, законах природы, финансовых обязательствах, о собственной внешности. Все сводится к несовпадению желаний. Люди хотят разного, от этого все беды.

Итак, он уходит. В следующие месяцы случается много всего, взаимные обвинения, декларации любви и ненависти. Разумеется, все это весьма печально, но вас волнует только младенец: где он, чем занимается, улыбается ли так, как раньше.

Эта история начинает понемногу вас утомлять. Когда уходит чужая любовь, невольно задумываешься, что происходит с твоей жизнью. Но мысли о младенце мешают сосредоточиться.

В комнате младенец раскачивается в своем креслице, забытый на время родителями, которые яростно спорят на кухне, приглушив голоса. Приторно-сладкий кофе, намеки на внеклассные занятия, газета сворачивается и снова разворачивается, словно прикрытие от града вопросов.

А младенец засовывает в рот пятерню, острые коготки царапают десны. Ему скучно, покачивание креслица не дает уснуть, и младенец до крови грызет пальцы. Кровавые полумесяцы вокруг ногтей то растут, то идут на убыль.

Они вместе входят в комнату — чтобы вынести присутствие друг друга, им необходим буфер, хотя бы вот этот младенец — столбенеют и еле удерживаются от дружного вопля. Кончики пальцев младенца испачканы кровью, кровь на растянутых в улыбке губах.

Остальное неизбежно. Развод, путешествие в Вену. Зубастый младенец остается с мамашей, которая теперь редко выходит из дому. Папаша присылает мне открытку из Вены — здание оперного театра поражает красотой и гармонией. Вам начинает казаться, что пуститься во все тяжкие его заставила не рыжеволосая хормейстерша, а это великолепие. На обороте открытки лаконичная надпись: «Здесь замечательно».

Впрочем, вскоре удача отвернется от вашего приятеля. Хормейстерша бросит его сразу после возвращения в Штаты. Школа расторгнет контракт с мотивировкой «за недостойное поведение». Он начнет лысеть. Бывшая жена запретит видеться с сыном.

Однажды вечером он позвонит вам и попросит проведать их. Разумеется, он беспокоится за жену и ребенка, но гораздо больше его волнует, примут ли его обратно.

Вы звоните в дверь, здороваетесь, пьете кофе. Мамаша говорит, что ни в чем вас не винит. Это должно вас радовать, но вы почти не слушаете ее, потому что не сводите глаз с ребенка, восседающего на высоком стульчике. Он что-то жует — неужели резинку? Мамаша продолжает говорить, замолкает, потом целует вас в щеку. Пора уходить. Вы звоните папаше и докладываете, что ребенок жив и здоров.

Проходят годы, и вы снова встречаете зубастого младенца, хотя теперь он уже не младенец, а хмурый угреватый подросток, которому неуютно в собственном теле.

Он работает в бакалейном отделе: пробивает чеки и забирает ваши деньги. Теперь он не улыбается, как ни старайся его растормошить. Но даже если бы улыбнулся, в его улыбке больше нет ничего уникального. У него самые обычные зубы, возможно, со скобками. Того, что так изумляло когда-то, больше не существует, и это наполняет вас печалью.

Впрочем, если вы еще раз взглянете на него, то, возможно, поймете, о чем этот рассказ.

Вы передаете пакет с морковью бывшему младенцу. Ваши пальцы на миг соприкасаются. Самый обычный жест. Ваша рука вынимает продукты из тележки, а постаревший младенец сканирует ярлычки. И тут до вас доходит. Все просто. То, что вы любили когда-то, не может измениться. Вы можете лишь перестать в него верить.

Какое-то мгновение вы еще смотрите на младенца-кассира, но все кончено. У вас остается то единственное, что будет с каждым из нас в самом в конце. То, что хранится внутри нас, делая нас теми, кто мы есть.

9. ВЫШЕ, ДАЛЬШЕ, БЫСТРЕЕ

Пенни догадывалась, что чирлидерство — не для нее. Сказать по правде, ее не волновало, выиграет команда или проиграет. Но ведь остальным было не все равно, и они в нее верили. Не слишком приятно ощущать себя врушкой.

Ей никак не давались речевки. Иногда Пенни просто выкрикивала наугад: «Выше, дальше, быстрее» — и почти всегда попадала.

Что у нее действительно получалось лучше всех в команде, так это пройтись колесом. Она без труда пролетала площадку из конца в конец, но иногда на полпути на нее накатывал глупый необъяснимый страх — а что, если она забыла надеть шорты? С той минуты, когда Пенни ступала на жесткий пол площадки, до той, когда чирлидерши скрывались в раздевалке, она молилась, чтобы ее никто не заметил. Впрочем, иногда, глядя на трибуны, заполненные одноклассниками, она радовалась, что ее отделяют от них несколько метров пустого пространства. Спрятаться бы еще от остальных чирлидерш, и больше ничего не надо.

Идея принадлежала матери.

— Ты у меня красавица, Пенни, но ты здесь новенькая, — сказала она сразу по приезде в Коулфилд, где они поселились после развода с отцом Пенни. — Да и фигурка у тебя как раз для чирлидерши.

Пенни отлично понимала, что хочет сказать мать: она слишком замкнутая, слишком робкая, и если не станет активнее, то никогда не найдет друзей.

Они сидели на полу в их новом двухквартирном доме в дальнем пригороде, окруженные нераспакованными коробками. Покончив с ужином — апельсины и бутерброды, — мать занялась составлением списка причин, по которым Пенни непременно нужно вступить в команду. Перед каждым пунктом она поднимала глаза от бумаги и секунд пятнадцать внимательно вглядывалась в дочь.

Итак, Пенни хорошенькая, это не подлежит сомнению. Блестящие светлые волосы, пожалуй, слишком кудрявые. Яркие зеленые глаза, россыпь веснушек, которые ее совсем не портят. Спортивная фигура — как-никак, пять лет занятий гимнастикой. Да, она новенькая, но и это плюс — она же не хочет на новом месте прослыть заносчивой воображалой? Пенни нужны подруги, а лучший способ их завести — стать своей среди самых популярных девчонок в школе.

— Пообещай, что ты хотя бы попробуешь, — сказала мать.

Пенни прочла список, и он окончательно смутил ее. Словно недостаточно настойчивого внимания, которым окружила ее мать! Словно все время боялась, что ее погруженная в себя дочка попадет в неловкое положение.

— Ладно, попробую, — вздохнула Пенни и смяла листок, решив не говорить матери — разве это не очевидно? — что меньше всего на свете ей хочется быть чирлидершей.

Пенни стала чирлидершей. Три недели футбольного сезона и весенний баскетбольный чемпионат. Она не завела новых друзей, а единственной отдушины — возможности затеряться в толпе — лишилась. В день игры приходилось целый день носить форму чирлидерш, и Пенни то и дело одергивала юбочку, на пару сантиметров короче, чем ей хотелось.

И даже в остальные дни она должна была сидеть за специальным столиком чирлидерш у автоматов с газировкой. Чтобы не участвовать в разговорах, Пенни долго и тщательно пережевывала пищу. Не то чтобы остальные девочки, знавшие друг друга с начальной школы и выросшие в одном пригороде, донимали ее расспросами. Совсем наоборот. Пенни изо всех сил старалась не высовываться, но чувствовала, что все равно раздражает их.

Однажды, когда Мишель Рейни отпустила шутку, которой Пенни не поняла, но рассмеялась вместе с остальными, Мишель недовольно посмотрела на нее и спросила:

— А ты чего смеешься? Тебя там не было.

Пенни опустила глаза на свой почти пустой поднос и принялась грызть стебель сельдерея, а Мишель пожала плечами и продолжила.

Пенни сердилась на мать, но чаще — на себя. Сердилась за то, что на миг вообразила, будто изменится сама, и мир вокруг станет более приветливым и щедрым. Но все осталось по-прежнему, и, выходя на площадку, Пенни с каждым выдохом бормотала проклятия.

После репетиций Пенни возвращалась домой вместе с Бейкерами — чернокожей парой, школьными уборщиками, жившими через стенку.

Мать работала в больнице до половины одиннадцатого, иногда позже. Стремясь утвердиться на новом месте, она вкалывала по шестьдесят часов в неделю, беря дежурства, от которых отказывались другие медсестры. Их расписания не совпадали — когда одна возвращалась домой, другая уходила. Пенни стеснялась, что ей приходится ждать, пока Бейкеры закончат уборку. В начале года некоторые девочки предлагали подвезти ее, но Пенни всегда отказывалась: от одной мысли, что всю дорогу придется поддерживать разговор, холодело внутри. Скоро от Пенни отстали.

Приоткрыв окна, Бейкеры курили под бормотание госпелов, доносящееся из динамиков. Пенни откидывала голову назад и закрывала глаза. Ей нравилось, как пахло в машине: смесью чистящих средств и ментоловых сигарет. Нравилось и то, что Бейкеры не лезут ей в душу. Пенни вполне хватало их болтовни — Бейкеры сплетничали об учителях, обсуждали записки, которые нашли в корзинах для мусора.

Когда подъехали к дому, миссис Бейкер локтем толкнула Пенни и показала на дом напротив.

— Знаешь того парня?

На ступеньках сидел мальчишка лет десяти-одиннадцати, из-за роста и долговязого телосложения казавшийся старше своих лет. Он щелчком вытряхивал спичку из пластикового коробка, чиркал серой и, действуя одним запястьем, отшвыривал в сторону. Заметив взгляд Пенни, он зажал спичку между большим и указательным пальцем и уставился на нее. У мальчишки были курчавые светлые волосы и странное, непропорционально скроенное лицо: пухлые щеки, зубастый рот, узкие глазки, изящные уши и скошенный подбородок. Мальчишка был бос, воротничок рубашки истрепался, а пятки покраснели от глины. Он напоминал Пенни какой-то мультяшный персонаж.

— Первый раз вижу, — ответила она.

— Мальчишка с тебя всю неделю глаз не сводит, — усмехнулась миссис Бейкер. — А ты, выходит, его знать не знаешь?

Пенни покачала головой. Спичка между пальцами еще горела, угрожая опалить кожу.

— Ну да, глаз не сводит, — продолжала миссис Бейкер. — Он слегка чокнутый. В школу не ходит. Год назад построил летательный аппарат навроде рюкзака с крыльями да и сиганул прямо с крыши. Пролетел два этажа. Удивляюсь, как еще шею не сломал. Сама я не видела, а вот Джефри там был, верно, Джефри?

Пламя пропало, мальчишка сунул пальцы в рот и улыбнулся.

Мистер Бейкер затушил сигарету и задумался, словно решал, случилась та история на самом деле или ему привиделось.

— Пролетел шесть-семь футов, перевернулся, стукнулся о крышу соседнего дома и приземлился прямо на задницу. Подпрыгнул, огляделся и был таков. Лучше б я в ту минуту отвернулся! Если начнет приставать, Пенни, скажи мне, я с ним разберусь.

— Да и я его первый раз вижу, — обиделась Пенни.

— Вот и славно, — сказала миссис Бейкер.

Сидя за уроками, Пенни не могла удержаться и время от времени подходила к окну, выглядывая на улицу сквозь пластинки жалюзи, но мальчишка ушел. Покончив с уроками, Пенни достала с верхней полки шкафа коробку, в которой лежала заготовка для пластмассовой модели «понтиака» шестьдесят пятого года в одну двадцать пятую размера, и аккуратно поставила коробку на пол. Застелила стол вощёной бумагой, достала крохотную кисточку и клей и только потом открыла коробку. Вынув все запчасти, она принялась внимательно изучать инструкцию, пока в голове не сложилась полная картина. Остаток вечера Пенни аккуратно отсоединяла детали от основы и склеивала их, с восторгом наблюдая, как под ее руками, словно из ничего, рождается автомобиль.

Несколько лет назад Пенни подсела на собирание моделей. Готовые изделия ее не трогали, Пенни занимал процесс. Закончив очередную машинку, она несколько недель держала ее на письменном столе, пока воспоминания о сборке не тускнели. Тогда она просто выбрасывала модель в мусорное ведро и принималась за новую. Модели стоили прилично — пятнадцать долларов за набор, иногда дороже, — и Пенни приходилось экономить. Двадцать долларов в неделю присылал отец плюс собственные сбережения (в Кингстоне Пенни подрабатывала няней), но приходилось тратиться на одежду, да и чирлидерство обходилось недешево. Каждую неделю Пенни откладывала деньги и, сэкономив нужную сумму, садилась на велосипед и катила в магазинчик на Таун-сквер, где покупала приглянувшуюся модель: «форд-фаэтон» тридцать второго года или «плимут-дастер» семьдесят первого.

Пенни собрала несколько самолетов и фигурку доктора Маккоя из «Стар трека», но ничто не могло сравниться с автомобилями, с их четкими линиями и сиянием хрома.

— У меня настоящий «шеви-импала» шестьдесят второго года, могу показать, — сказал ей как-то владелец магазинчика.

Пенни, запинаясь, объяснила, что сами машины ее не занимают, только их модели.

— Модели — это здорово, — согласился владелец, — но ничто не сравнится с настоящим автомобилем.

Пенни прижала коробку и вышла из магазинчика. После этого случая она какое-то время покупала модели в универмаге «Уол-Март», но они и в подметки не годились настоящим. Кончилось тем, что пришлось вернуться в магазинчик на Таун-сквер, но теперь, беседуя с его владельцем, Пенни старательно прятала глаза.

Пенни почти закончила днище, когда с работы вернулась мать. Пенни помогла ей накрыть на стол. На часах было около полуночи, но хотя в последний раз Пенни ела на большой перемене, аппетита не было. Мать рассказывала Пенни про пьяного пациента, которого избили ногами, а на следующий день он почувствовал металлический привкус во рту, а в моче появилась кровь.

— Что-то оторвалось внутри, но он никак не мог вспомнить, что с ним было и откуда у него в моче кровь.

Пенни сморщилась и отодвинула овощной суп. До конца ужина обе молчали.

После того как они вместе вымыли посуду, Пенни поцеловала мать и отвернулась, чтобы подняться к себе, но мать окликнула ее:

— Знаешь, иногда, сворачивая к дому, я боюсь, что тебя не застану. Что ты болтаешься где-то с подружками, куришь травку или занимаешься какими-нибудь ужасными вещами. А потом открываю дверь, и ты всегда дома.

Пенни обернулась и посмотрела на мать. Она не успела снять форму, волосы выбились из-под наколки, а под глазами темнели едва заметные на бледной коже круги, но мать казалась Пенни красавицей. Они были здесь совсем одни, далеко от родных и друзей.

— Я всегда буду ждать тебя, мам, — сказала Пенни.

— Знаю, детка.

Пенни обняла ее.

— Но ты должна знать, — добавила мать, — что я не обижусь, если иногда ты решишь пойти куда-нибудь с друзьями. Только предупреди, чтобы я не волновалась.

Пенни не ответила. Она поднялась наверх, закрыла за собой дверь и, перед тем как лечь в постель, постояла над незаконченной моделью, вдыхая резкий запах клея.

На следующий день Пенни всю дорогу до дома ерзала на заднем сиденье машины, но соседского мальчишки и след простыл.

— Кажется, пацан смекнул, что мы начеку, — заметил мистер Бейкер, вытряхивая пепельницу за окно.

— Не очень-то на это надейся, он где-то рядом, вечно вертится под ногами, — ответила миссис Бейкер.

Покончив с уроками, Пенни занялась моделью. Установив раму, она перешла к более мелким деталям. Наклонив лампу, Пенни тщательно наносила на детали крошечные, почти незаметные капельки клея. Соединив очередной узел, хрустела суставами и вытягивала руки, наслаждаясь несколькими секундами отдыха и бормоча про себя речевку для завтрашней игры: безбожно путая слова, но четко выдерживая ритм.

Неожиданно в окно что-то стукнуло — Пенни вздрогнула, пролив клей. За первым стуком — клей еще не успел засохнуть на пальце — последовал второй.

Пенни подошла к окну и на дюйм, не больше, раздвинула жалюзи. Внизу никого не было. Пенни посмотрела на соседский дом — мальчишка куда-то запропастился. Она уже хотела вернуться к столу, как внезапно от стекла отскочил желудь. Пенни вскрикнула и отпрянула от подоконника, но тут же, устыдившись своих страхов, приблизила лицо к окну и неожиданно встретилась взглядом с соседским мальчишкой, глядевшим на нее в упор.

Он сидел на дереве, сияя зубастым ртом. Пенни смутилась и начала медленно отступать от окна. Мальчишка поманил ее и пальцем показал вниз. Пенни замотала головой. Тогда он бросил в окно желудь и снова улыбнулся, но Пенни покачала головой и задвинула жалюзи.

Модель ждала ее на столе, однако Пенни не могла сосредоточиться; все валилось из неуклюжих рук. Тогда она уселась за стол в комнате матери и решила домашнее задание другим способом. Успокоившись, Пенни вернулась к себе и стала прилаживать детали к кузову. Спустя час она осмелилась выглянуть из окна, но соседский мальчишка ушел.

В пятницу чирлидерши заполнили маленький автобус, днем возивший учеников-инвалидов, и поехали в Гленклифф, в полутора часах езды от Коулфилда. Раньше девчонки ездили на игру вместе с футболистами, но на задних сиденьях большого автобуса, особенно после крупных выигрышей, постоянно случалось что-то непристойное, и совместные поездки отменили. Чирлидерши болтали про сестру одноклассницы, переспавшую там после победы в отборочном матче с пятью футболистами. Пенни кивала, делала большие глаза, поджимала пальцы ног в кедах и ждала, когда заговорят о другом.

Разговоры в автобусе вертелись вокруг вечных тем: школы, шмоток, парней, музыки и сериалов, но неизменно сворачивали на теорию и практику секса. Когда Пенни спрашивали, она врала, что в Кингстоне целовалась с тремя парнями, а один хотел с ней переспать, но она отказалась, а он разболтал в школе, что согласилась.

Приходилось тщательно выбирать слова. Никто не должен был догадаться, что она в жизни не дотрагивалась до парня и не представляла (ну, если только в теории), куда девать язык, если парень захочет ее поцеловать. И хотя Пенни не была невинной простушкой и иногда думала о сексе, ей не верилось, что он может доставлять удовольствие. Секс маячил впереди, неизбежный и пугающий, как ветрянка. Поэтому в автобусе Пенни старательно таращилась в окно и старалась без лишней нужды не пускаться в откровения. Она не любила играть на чужом поле.

Перед игрой капитан команды чирлидерш Дженни Принс рассказывала, чего ждать от болельщиков Гленклиффа:

— Они там почти все чернокожие. Будут орать всю игру, обзывать нас тёлками, швыряться монетами. Однажды монета попала Марси Хаббард в ухо, и ее шатало весь матч.

Чирлидерши договорились, что не станут делать сложных построений.

— Им ничего не стоит перегнуться через перила и схватить вас за волосы. И хуже всего девчонки. — Дженни задумчиво кивнула и повторила: — Да, эти хуже всего.

Игра оправдала худшие страхи. Играли лучшие команды в группе, на поле хватало грязи и грубости, счет не сдвигался с мертвой точки, в общем, кошмар чирлидерши. Защитник Гленклиффа врезался в нападающего Коулфилда с таким звуком, что зрителям показалось, сейчас тот переломится надвое, а звон от столкновения висел в воздухе целую секунду. Пенни зажмурилась и перевела глаза на трибуну, где болельщики яростно молотили кулаками по ладоням. Когда гленклиффского квотербека подрезали, и он заковылял с поля, потирая локоть, кто-то из местных крикнул:

— И вы дадите им уйти? Смерть гадам!

На поле творилось такое, что чирлидерши решили — лучше не нарываться.

Но когда кто-то из них все-таки выкрикнул: «Давай, жми!», толпа местных ответила диким ревом. За исключением родителей игроков и самых стойких фанатов мало кто из Коулфилда приехал на игру, да и те глоток не драли. Какая чушь этот командный дух, подумала Пенни, как легко его сломить!

За несколько секунд до конца игры команда Гленклиффа заработала право на второй тачдаун, и мяч установили в трех ярдах от очковой зоны коулфилдцев. Команде требовалась поддержка, но чирлидерши молчали.

Одна из местных, перегнувшись через перила, проорала:

— Что замолчали, тёлки? Сказать нечего?

Внезапно Дженни Принс развернулась в сторону трибун и рявкнула:

— А ну заткнись, сука!

Неожиданно Пенни бросило в жар, словно она сама это крикнула.

К болельщице присоединилась дюжина подружек, и они продолжали поливать чирлидерш грязью, но и чирлидерши за словом в карман не лезли. Растерянная Пенни стояла посреди сумасшедшего гвалта. Помпоны сбились, она не поправляла их. Внезапно Пенни поняла, что отлично помнит все речевки, но уже не было времени это проверить, и тогда она начала орать вместе с остальными, отводя душу.

Тут толпа застонала, и, обернувшись, чирлидерши поняли, что игра закончилась. Защита Коулфилда отстояла свою зону. Игроки пихались, сдергивали шлемы, махали кулаками. Тренер чирлидерш, смекнув, что дальше будет только хуже, тащил девчонок к автобусу.

Автобус двинулся с места, когда команды еще выясняли отношения на поле. Стайка чернокожих девчонок окружила его, выкрикивая ругательства.

— Тише, нечего лезть на рожон, — сказал тренер. — Лучше пригнитесь.

Пенни послушалась, прижав к груди бутылку с водой, которую успела вытащить из сумки. Остальные девчонки, наплевав на совет тренера, рвались в бой, продолжая через стекло обмениваться оскорблениями с местными.

— А давайте задавим парочку! — крикнула Дженни Принс, и ее слова встретили дружным хохотом.

Пенни отвернулась к окну. Одна из местных, глядя прямо на нее, орала:

— Проваливай, сучка!

Пенни хотела объяснить, что она ни при чем, что ей вообще не нравится быть чирлидершей, но чернокожая болельщица продолжала орать на нее, словно именно Пенни успела ей насолить. Внезапно разъярившись, Пенни распахнула окно и запустила в нее полупустой бутылкой. Бутылка попала болельщице в левую скулу, прямо под глазом, и от неожиданности та растянулась на асфальте. На секунду в автобусе стало тихо-тихо, затем чирлидерши дружно завизжали. Дженни Принс подлетела к Пенни и схватила ее за плечи.

— Господи, это было великолепно! В жизни не видала ничего лучше!

Оглушенная Пенни, чувствуя слабость в желудке, улыбалась, радуясь чужому празднику.

Мать ждала на стоянке, отдельно от прочих родителей. Она стояла, прислонясь к капоту, куря сигарету и теребя цепочку на шее. Пенни видела, что, заметив автобус, мать улыбнулась и подошла к общей группе, словно стояла там все время. Когда они шли к машине, к ним подскочила Дженни Принс и обратилась к Пенни:

— Я думаю, это нужно отметить. Давай завтра? Сходим куда-нибудь, в бильярд поиграем.

Пенни хотела отказаться, но мать заулыбалась и оживленно закивала. Пенни пришлось уступить.

Когда Дженни Принс вернулась к толпе чирлидерш, мать заметила:

— Вот видишь, я тебе говорила! Я хоть и не была чирлидершей, всегда знала, что им достается самое лучшее.

Забросив Пенни домой, мать поехала на работу, сказав на прощание:

— Ты отдыхай, а мне пора бежать, пока не хватились, что мой перерыв закончился пятнадцать минут назад.

Машина скрылась из виду, и Пенни пошла к крыльцу. Внезапно что-то блеснуло на коврике у двери. Подойдя ближе, Пенни увидела вишневый «корвет» семьдесят третьего года, который сама же выбросила в мусорный контейнер несколько недель назад. Она обернулась, но в окнах дома напротив не горел свет. Пенни постояла под деревом, вглядываясь в крону — ни шороха, ни звука.

Убедившись, что соседского мальчишки нет поблизости, Пенни присела на крыльце. На водительском сиденье лежал скомканный клочок бумаги. Пенни вынула его, расправила о деревянную половицу и прочла: «Нужно поговорить».

В спальне Пенни еще раз перечитала записку. В задумчивости катая машинку по столу, она заметила, что у нее отломилось зеркало заднего вида. Мальчишке пришлось порыться в мусоре, прежде чем он нашел «корвет». Она представила, как он сигает с крыши и несколько секунд парит в свободном падении. Должно быть, с головой у него и вправду проблемы. Почему он не ходит в школу? Он младше ее года на четыре, совсем ребенок.

Разгладив бумажку, Пенни написала на обороте: «Ладно», и улыбнулась своей сговорчивости.

На следующее утро Пенни вынесла машинку из дома и поставила под дерево. Просто не нашла лучшего места: к соседскому дому идти не хотелось, на пороге увидит мать. Когда зазвонил телефон, Пенни бросилась к трубке, опередив ее. Звонила Дженни Принс.

— Ну что, еще не передумала? — спросила она, словно они с Пенни неразлучные подруги. — У Робби сломана лодыжка, и он не хочет выходить, но нам с тобой ничто не мешает прошвырнуться.

Пенни молчала. Мысль о том, чтобы прошвырнуться с Дженни Принс, заставила ее онеметь.

— Эй, ты еще там? — спросила Дженни.

Пенни прочистила горло.

— Здорово, но у меня нет машины.

Дженни сказала, что заедет за ней, и спросила адрес. Пенни объяснила, что живет в маленьком поселке за нефтеперегонным заводом. Дженни не сразу сообразила, где это.

— Ладно, как-нибудь найду. Я заеду за тобой в восемь.

Пенни положила трубку.

— Надеюсь, ты будешь хорошо себя вести, ты ведь у меня умница, — сказала мать.

Пенни кивнула и посмотрела в окно. Машинка по-прежнему стояла под деревом.

К вечеру Пенни почти закончила «Понтиак»: осталось приклеить несколько деталей, еще дождаться, пока досохнет клей. Она осторожно водила пальцем по раме, запоминая очертания кузова. Когда раздался стук в дверь, Пенни удивилась, что уже так поздно, и хотела подойти к окну — посмотреть, там ли машинка, — но тут вошла мать, и Пенни пришлось отвернуться от окна.

— Я на работу. Звони, если что. И возвращайся до полуночи.

Когда Пенни снова подошла к окну, «корвета» под деревом не было. Она подняла глаза — соседский мальчишка сидел на дереве, улыбаясь и держа в руках машинку. Пенни приложила палец к губам.

Дождавшись, когда мать уедет, она открыла окно.

— Знаешь склад? Недалеко от завода? — спросил он.

Пенни кивнула.

— Приходи туда.

Пенни снова кивнула.

Молчание, затем он кашлянул и сказал:

— Некоторые ходят туда трахаться.

— Я не собираюсь с тобой трахаться.

— И не надо, просто поговорим.

Пенни набрала номер Дженни Принс и сказала, что прогулка отменяется.

— Родственница попала в больницу, придется сидеть с ее ребенком.

— Господи, как глупо! Откажись.

— Не могу.

Дженни вздохнула.

— Ладно, замутим что-нибудь в следующий раз. Обещаешь?

Пенни пообещала, надела пальто и вязаную шапочку и направилась к складу. Она не торопилась, медленно бредя по траве в облаке пара от дыхания. Сердце билось ровно и размеренно.

Соседский мальчишка уже подпирал стену, высекая искры из зажигалки. Завидев Пенни, он выпрямился и сунул зажигалку в карман. Сегодня на нем был шарф, скрывавший нижнюю часть лица, из-под брюк торчали голые лодыжки. Подняв машинку с земли, он протянул ее Пенни. Она покачала головой, он насупился и поставил машинку на место.

— Где ты ее взял? — спросила Пенни.

Он смотрел на машинку, словно пытался вспомнить.

— Нашел.

— Это я поняла. Где нашел?

— Не знал, что девчонки любят машины.

Пенни рассмеялась.

— Я не люблю машины, только их модели.

— Я тоже не люблю машины.

— Понятно.

Молчание прервала сирена грузовика в нескольких кварталах от склада. Пенни поймала себя на том, что выстукивает ритм пяткой.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Шестнадцать. А тебе?

Мальчишка снова посмотрел на машинку.

— Я читаю книги по программе для старшеклассников.

— А лет-то тебе сколько?

— Двенадцать.

Пенни подняла машинку с земли. Записка все еще лежала на сиденье.

— Зачем ты хотел поговорить со мной?

— Просто так.

— Ладно, мне пора домой. Я не хочу, чтобы ты лез в мои дела. Не хочу, чтобы подглядывал за мной.

Мальчишка снова насупился.

— Не буду.

— Тогда пока.

— Но я могу хотя бы с тобой разговаривать?

— Зачем?

Его глаза стали совсем узкими, настоящие щелочки. Кажется, он был готов разреветься. Только этого не хватало! Мальчишка размотал шарф и держал его за концы.

— Я живу с бабушкой. Она сама со мной занимается, не хочет, чтобы я ходил в школу. Мне это не нравится. Я думал, может быть, мы могли бы иногда встречаться?

Внезапно Пенни поняла, что до сих пор держит машинку в руках. Она шагнула к мальчишке и протянула ему «корвет». Он вынул записку, спрятал в карман и обиженно заявил:

— Я выброшу ее обратно в мусорку. Больно нужен мне твой хлам!

Пенни повертела машинку в руках и вздохнула:

— Так и быть, оставлю у себя. Иногда я буду класть ее под дерево, а ты жди меня у склада.

Мальчишка кивнул и улыбнулся.

— А я больше не буду лазать на дерево и подглядывать за тобой.

— Договорились.

— Ты знаешь речевки? Ты ведь чирлидерша, я видел тебя в форме.

— Я их не запоминаю.

— А колесом можешь пройтись? Или перекувырнуться?

Пенни поглядела под ноги — кругом валялись одни ржавые жестянки и окурки.

— Не стоит, тут вокруг одно битое стекло.

— А если я покажу тебе кое-что?

— Тогда посмотрим.

Он что-то вытащил из кармана. Пенни наклонилась — в ладони у мальчишки лежал пакетик растительных сливок для кофе.

— Смотри, что сейчас будет.

Он высыпал содержимое пакетика на ладонь и поднес зажигалку. Порошок вспыхнул, яркое белое пламя побежало по руке. Пенни вскрикнула, но мальчишка рассмеялся и стряхнул пламя.

— Не бойся, это не больно.

Он взял ее руку, высыпал остатки порошка на ладонь и щелкнул зажигалкой.

Вспышка, дорожка пламени побежала по руке и тут же погасла.

Пенни удивленно поднесла руку к глазам.

— Ну что, больно?

Она покачала головой и улыбнулась.

— Вот видишь, я же говорил.

Он разглядывал ее, склонив голову набок, словно пес, пытающийся понять незнакомую команду. Пенни, втянув голову в плечи, смотрела в сторону. Его рука несмело легла поверх ее и тут же отдернулась. Мальчишка опустил голову, и Пенни ощутила, как холод начинает пробираться под кожу. Она отлепилась от стены и отошла в сторону.

— Уже уходишь? — спросил он.

Пенни кивнула и прошлась еще немного, но внезапно обернулась и сделала кувырок на месте. Приземлилась она неудачно — пришлось отступить на пару шагов вбок, но мальчишка восторженно засвистел.

— Научишь меня?

— В следующий раз, когда увидишь «корвет» под деревом.

И уже шагая домой по траве, Пенни услышала, как он сказал:

— Скорей бы.

Пенни закончила сборку модели прямо перед приходом матери. Окончание работы всегда радовало ее, а после прогулки на свежем воздухе и беседы с соседским мальчишкой щеки Пенни порозовели. Мать по-своему истолковала сияющий вид дочери, поздравив себя с тем, что наконец-то Пенни оценила преимущества чирлидерства.

— Тебе понравилось? — спросила она.

— Понравилось, — кивнула Пенни. — Я и сама не ожидала.

Мать притянула ее к себе.

— Я знала, знала, что тебе будет весело! Когда вы собираетесь погулять в следующий раз?

— Через неделю.

Воодушевление Пенни сошло на нет. Ее мучил стыд. Пенни хотелось разделить радость с матерью, но даже в воображении она не могла представить, чем могла бы заняться вместе с остальными чирлидершами. Тогда Пенни стала думать о соседском мальчишке, его странном лице, на которое она глядела и не могла наглядеться.

Мать посмотрела на часы и сказала:

— Пойду посплю. Тяжелая выдалась ночка. Один парень засунул руку в мусоросборник. Такие раны никогда не бывают чистыми, вечно приходится возиться с рваными краями.

Когда мать вышла, Пенни забралась под одеяло и притворялась спящей, пока и вправду не уснула.

Проснувшись утром, Пенни натянула куртку поверх пижамы, просунула ноги в тапочки и, стараясь не разбудить мать, спустилась вниз, сжимая в руке «корвет».

Постояла под деревом, теребя пальцами кору и оглядываясь. Затем отгребла листья и поставила «корвет» на землю, чтобы хромированная решетка смотрела прямо на дверь дома напротив.

В спальне она подтащила кресло к окну, и, вынув из сумки учебник английского, открыла его так, чтобы верхний край не мешал видеть «корвет». Скоро руки устали держать учебник на весу. Тогда Пенни начала кружить по комнате, после каждого круга останавливаясь у окна. Наконец, не выдержав, переоделась в джинсы и свитер, черкнула матери записку: «Ушла погулять. Целую, Пенни» и зашагала к складу. Над горизонтом вставало солнце.

Соседский мальчишка появился спустя пятнадцать минут, нечесаный и босой. Обеими руками он, словно подарок, прижимал к себе «корвет». Поставив машинку на землю, он привалился плечом к стене рядом с Пенни.

— А ты быстро, — сказала она.

— Бабушка не отпускала, пока я не позавтракал.

— А родители?

Мальчишка сполз по стене и уселся на корточки. Пенни присела рядом. Ей хотелось положить голову ему на плечо, но она не решалась.

— Понятия не имею, где они, — ответил он, пожав плечами. — Где-то.

— Как это?

— Мама работает в Алабаме, отца я никогда не видел.

— А мой отец остался в Кингстоне, где мы жили раньше, — сказала Пенни, хотя, кажется, он не слушал.

Несколько минут молчание нарушалось только скрипом подошв о гравий, затем он спросил:

— Ты скучаешь по нему?

— Нет, — ответила Пенни, на мгновение поразившись своему ответу. Затем, осознав, что так оно и есть, повторила увереннее:

— Нет, совсем не скучаю.

— И я не скучаю. Подумаешь, очень надо.

Некоторое время они молчали, затем соседский мальчишка вытащил зажигалку и начал щелкать ею. Пенни наблюдала, как спокойно, почти устало он смотрит на пламя. Пенни пыталась найти тему для разговора. Ей никогда не удавалось проникнуть в мысли собеседника, понять, чего от нее ждут, и Пенни просто покусывала губы, надеясь, что в голову само собой придет что-нибудь гениальное. Ей хотелось, чтобы у нее тоже была зажигалка, хотелось чем-то занять руки, поэтому Пенни подняла с земли машинку и прижала к себе.

— Мои соседи Бейкеры… — начала она.

— Они меня не любят, — перебил он, не переставая щелкать.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все.

— Они сказали, что ты зачем-то прыгал с крыши.

— Прыгал.

— Зачем?

— Хотел кое-что проверить. Не вышло. Правда, я и не сильно надеялся. Когда-нибудь попробую еще раз, хотя я остыл к полетам. Не хватает нужных материалов. Мне многого не хватает.

— Ты собираешься прыгнуть еще раз?

— Собираюсь. Вдруг получится?

Пенни кивнула, и мальчишка долго смотрел на нее искоса, затем насупился и опустил глаза.

— Считаешь меня придурком?

— Нет, не считаю. Ты не глупей остальных.

Тыльной стороной ладони Пенни коснулась мальчишеской щеки. Теплая. Она не смотрела на него, но знала, что ему хочется ее поцеловать. Затем Пенни почувствовала на щеке его губы. Она молчала, и тогда он поцеловал ее еще раз. Она открыла глаза, и его лицо было так близко, словно они сражались за последний глоток воздуха. Пенни притянула его за рубашку, их губы встретились. На вкус его губы были как хлопья с сахаром, нежные и мягкие. Пенни почувствовала во рту его язык. Ощущение ей не понравилось, напомнило кабинет стоматолога. Она сжала губы, и он тут же убрал язык. Он просто ждал, пока она сама его поцелует, и она целовала его снова и снова, чтобы потом, в одиночестве, было о чем вспоминать.

В понедельник в кафе только и говорили, что о прошлой игре. Дженни Принс без конца показывала, как они сделали болельщиц Гленклиффа, и всякий раз, когда она разворачивалась и вопила: «А ну заткнись, сука!», остальные чирлидерши покатывались от хохота.

Пенни жевала бутерброд и думала о болельщице, которой заехала бутылкой по голове. Она понимала, что этой темы не избежать, и надеялась только, что ее не заставят пересказывать историю в ролях.

Группа футболистов с подносами остановилась поболтать с чирлидершами. Спенсер Айви, отбивший финальный бросок, задрал рубашку, демонстрируя громадный багровый синяк от подмышки до пояса.

— Говорят, кое-кому от тебя крепко досталось, — обратился он к Пенни.

Дженни Принс крутнулась на пятке и замахнулась, изображая, как Пенни расправилась с соперницей.

— С таким замахом придется взять ее в команду запасным куотербеком, — сказал Спенсер, и ребята отошли к своему столику.

После их ухода все чирлидерши уставились на Пенни.

Пенни уже доела свой бутерброд. Чтобы избежать разговора, ей пришлось схватить что-то с подноса соседки.

— Как он тебе? — спросила одна из чирлидерш.

Пенни пожала плечами и потрясла пустым пакетом из-под молока.

— Спорим, он пригласит тебя на свидание после пятничной игры, — сказала Дженни Принс, а остальные чирлидерши заулюлюкали, окончательно вогнав Пенни в краску. У нее даже рука задрожала, а спасительной модели, чтобы успокоить нервы, рядом не было. Пенни вспомнила про соседского мальчишку, про его губы — и пакет выпал из руки.

Сегодня мать ночевала дома, и Пенни удалось вырваться на улицу только около полуночи. Она поставила «корвет» под дерево и огляделась. В одной из дальних комнат соседского дома горел слабый свет. Шагая к складу, она заметила уголком глаза, что свет погас, но не оборачивалась, пока не уткнулась в металлическую стену. Пенни подняла глаза, и мальчишка стоял перед ней и улыбался.

— Я не ложился. Так бы всю ночь и просидел, если бы ты не вышла.

Они стояли у стены склада, и все случилось само собой. Хотя соседскому мальчишке исполнилось только двенадцать, он был всего на дюйм ниже Пенни, и ей нравилось, что их тела так подходят друг другу. Пенни боялась, что он захочет пошарить рукой у нее под одеждой, но он даже не попытался, не меньше нее изумленный тем, что произошло. Оторвавшись друг от друга, они уселись на гравий и стали смотреть на облака, скользившие по небу на фоне луны.

— Ты очень красивая, — сказал он.

— Ничего подобного, — буркнула Пенни.

Она не любила, когда хвалят ее внешность — это означало, что ее разглядывают, а Пенни терпеть не могла быть на виду.

— Нет, правда. И добрая.

— Нет, это ты добрый, — сказала Пенни и поцеловала его в щеку прямо под левым глазом.

Он заморгал и широко зевнул. Когда он так открывал рот, странность его черт не бросалась в глаза, и Пенни снова подумала, какое удивительное у него лицо и как оно ей нравится. Когда она была далеко, ей не составляло труда вызвать его в памяти. Он закрыл рот, посмотрел на нее и улыбнулся.

— Ты чего?

— А знаешь, ты тоже очень красивый.

Следующие недели Дженни Принс всеми правдами и неправдами пыталась втянуть Пенни в разговор.

— Пойми, теперь ты крутая, и все знают, что с тобой лучше не связываться, — говорила она Пенни, пока та, втянув голову в плечи, пережевывала пищу так тщательно, что начинали болеть десны.

Спенсер, проходя мимо с подносом, всякий раз останавливался и склонялся над Пенни. Однажды он попросил ее помочь разобраться с задачкой по алгебре. Пенни поперхнулась и промямлила:

— Ты можешь просто у меня списать.

Спенсер расхохотался.

— Она мне нравится! Никогда ничего не усложняет.

Когда он отошел, Кэрри Каннингем заметила:

— А ты точно ему нравишься.

— Ага, — кивнула Пенни, уставясь на поднос.

Дженни Принс несколько раз пихнула Пенни локтем в бок, прежде чем та подняла глаза.

— Только смотри, не слишком упрощай в пятницу, — сказала она тихо, чтобы не услышали остальные.

В машине по пути домой миссис Бейкер обернулась к Пенни и спросила:

— Мальчишка к тебе приставал?

Пенни покачала головой.

— Из тебя и обычно-то слова не вытянешь, — миссис Бейкер задумчиво выпустила дым из ноздрей, — но в последние два дня с тобой творится что-то особенное.

Пенни зарделась и отвернула к окну.

— У тебя появился парень, ясно как Божий день.

Довольная собой миссис Бейкер улыбнулась и сказала мужу:

— Парень. Ты слышал, у нее появился парень?

Мистер Бейкер кивнул, не отводя глаз от лобового стекла.

После школы Пенни кое-как делала домашнее задание, а после металась по комнате в ожидании, когда можно будет поставить машинку под дерево. Иногда Бейкеры выходили курить крыльцо, и ей приходилось прятаться, чтобы не попасться им на глаза. Пенни так нервничала, что совсем забросила модели. Зато распиравшая ее энергия пригодилась на репетициях: теперь Пенни гораздо быстрее запоминала движения, а от тренировок мышцы окрепли.

Наконец она выскочила из дома и скоро уже стояла у склада, грея ладони дыханием и чувствуя, как тело становится невесомым, словно внутри у нее был воздух. Пенни представляла, что в Землю врезалась комета, и она осталась одна на планете. Но вот зашуршала трава, и появился еще один, чудом оставшийся в живых человек. Он бережно, словно мелкого зверька, сжимал в руках машинку.

— Ты знаешь, что кроме нас на планете никого не осталось? — спросила она после того, как они покончили с нежностями.

Он достал ингалятор и нажал на колпачок. Пламя зажигалки взметнулось вверх.

— Зато я знаю, как добывать огонь.

Пенни так обрадовалась, что он сразу понял ее и не начал крутить пальцем у виска, что прильнула к нему и поцеловала.

Перед матчем Пенни с трудом вспоминала речевки, но когда началась игра, с удивлением обнаружила, что выкрикивает их в унисон с другими чирлидершами. Никогда не знаешь, на что ты способен, пока не попробуешь.

Команда уже во второй четверти вела в счете двадцать одно очко, поэтому завести болельщиков оказалось легче легкого. Принимающий соперников, которого блокировал Спенсер, готовился принять пас в последней отчаянной попытке выправить положение. Но пока Пенни глазами следила за траекторией полета мяча, Спенсер внезапно пропал из поля зрения — и когда она опустила глаза, то увидела, что он лежит на газоне. В это время принимающий с легкостью принял пас и понесся к очковой зоне. Вскочив, Спенсер пытался догнать его, но между ними было не меньше десяти футов. Когда он вернулся к боковой линии, тренер участливо похлопал его по шлему, и Спенсер сразу сник — он явно ожидал большего.

— Наверняка думает о тебе, — шепнула Дженни. — Вот и не может сосредоточиться на игре.

Незадолго до конца четверти Пенни заметила на трибуне соседского мальчишку. Она не поверила глазам, но это был он: сидел в первом ряду, облокотившись на перила и чуть не вываливаясь на поле. Он помахал ей, и Пенни инстинктивно махнула рукой в ответ. Рядом с ним, уткнувшись в книгу, сидела бабушка. Сидела очень прямо, молодая и совсем не такая ужасная, как воображала Пенни. Мальчишка не сводил с Пенни глаз.

Во время выступления она не могла сосредоточиться, чуть не сбила с ног Мисти Граббс и, когда перерыв закончился, получила нагоняй от тренера.

— Ты что, хочешь нас опозорить? Дома мы должны быть на высоте! — прошипел он.

— Ерунда, не бери в голову, — шепнула Дженни.

После игры соседский мальчишка перехватил Пенни на пути в раздевалку. Заметив его, она отделилась от толпы чирлидерш.

— У тебя классно получается, — сказал он. — И речевки ты знаешь все до единой. Бабушка думает, что я в туалете.

В курчавых волосах застрял попкорн, и Пенни протянула руку, чтобы вынуть его.

— Кто-то бросался в меня попкорном сверху, — объяснил он. — Я не обращал внимания, но они не унимались.

Остальные чирлидерши с любопытством вытянули шеи.

— Придешь вечером? — спросил он.

Пенни чуть не выпалила «да», как хотелось ей согласиться, но внезапно вспомнила про вечеринку.

— Сегодня не могу. Сегодня у нас вечеринка.

— С кем?

— Да так, с одноклассниками.

Пенни тут же добавила, что с утра поставит машинку под дерево, но мальчишка был явно разочарован.

— Я пришел сюда только ради тебя. Еле уговорил бабушку!

Он придвинулся к ней, но Пенни отпрянула. Ей казалось, что все на них смотрят, а она ненавидела находиться в центре внимания.

— Завтра, обещаю, — сказала она и, не оборачиваясь, пошла к раздевалке, но у двери не выдержала, обернулась — мальчишка стоял на том же месте.

— Откуда взялся этот малолетка? — раздраженно спросила Дженни Принс.

— Родственник, — солгала Пенни. — Один из тех, с кем иногда приходится нянчиться.

Приняв душ и переодевшись, чирлидерши ждали игроков у двери раздевалки. Спенсер с опущенной головой и мокрыми волосами появился последним. Дженни велела ей ехать на вечеринку с ним, и Пенни не осмелилась возражать. Она просто стояла и ждала, когда Спенсер кивнет ей, затем, опустив голову, последовала за ним к машине.

В машине Спенсер сразу врубил радиостанцию, передававшую старый рок, и тут же резко выключил приемник. Пенни смотрела в окно, тщетно пытаясь найти тему для разговора и надеясь, что обойдется без разговоров.

— Мне что-то не хочется на вечеринку, — сказал Спенсер. — Не то настроение.

Он подъехал к закусочной и заглушил мотор.

Пенни понимала, что от нее ждут какой-то реакции, но больше всего на свете ей хотелось сейчас оказаться дома. Спенсер вел себя как ребенок. Подумаешь, сплоховал, со всеми бывает. Подумав, Пенни решила, что просто он очень любит футбол и ему невыносимо чувствовать себя худшим игроком в команде. Она хотела сказать, чтобы не расстраивался из-за пустяков, главное, мы победили, но не успела — Спенсер навалился на нее и закрыл ей рот поцелуем. Он пытался просунуть свой язык ей в рот, но Пенни отплевывалась. Пытался залезть под блузку — Пенни крепко прижала локоть к поясу. Довольно скоро он отпрянул от нее и положил обе руки на руль.

— Наверное, мне пора домой, — сказала Пенни.

Спенсер кивнул.

— Сегодня не мой день, обычно я бываю на высоте.

Она впервые за целый вечер подняла на него глаза, и ей показалось, что он готов разреветься.

— Отвези меня домой, — попросила Пенни, и Спенсер завел мотор.

— Ты никому не расскажешь? — спросил он по дороге.

— Никому, — пообещала она.

Пенни просто не представляла, кому можно такое рассказать.

— Не думал, что тут кто-то живет, — сказал он, сворачивая на улицу, где жила Пенни.

— Ага, — отозвалась она. — Ну, пока.

Он не поднимал глаз, а Пенни была так смущена, что просто молча вылезла из машины и пошла к дому. Мать была на дежурстве, и по крайней мере ей не пришлось объяснять, почему она вернулась так рано. Подойдя к крыльцу, Пенни услышала визг шин на повороте.

Во двор вышла миссис Бейкер.

— Твой парень? — спросила она.

Пенни покачала головой.

— Вот и славно, — кивнула миссис Бейкер и вернулась в дом.

Пенни оглянулась. В комнате соседского мальчишки свет не горел.

Пенни чистила зубы. Вспомнив язык Спенсера, она чуть не подавилась. А что, если Спенсер все-таки решил пойти на вечеринку и сейчас в подробностях расписывает то, что случилось в машине? Что она скажет в понедельник остальным чирлидершам? Ей стало грустно — ну почему она вечно придумывает всякие ужасы, а в результате все складывается не так уж плохо? Пенни поднялась в спальню, и тут в окно стукнул желудь.

Она открыла окно и увидела поддеревом соседского мальчишку.

— Я не стал дожидаться утра! — крикнул он.

Она приложила палец к губам.

— Это был твой парень?

Пенни покачала головой.

— А я, я твой парень?

Пенни стояла, не шевелясь и не зная, что ответить.

Он вытащил зажигалку и прошептал:

— А я думал, что твой.

Пенни велела ему идти к складу, но он замотал головой.

— Я кое-что сделал для тебя. Стой там, где стоишь, и не двигайся.

Пенни заметила под деревом канистру с бензином и испугалась, что он решил поджечь ее.

— Не надо! — успела крикнуть она, но мальчишка опустился на колени и поднес зажигалку к траве.

Крохотное пламя взвилось вверх. Пенни завороженно смотрела, как он машет рукой, одновременно пятясь назад. Постепенно пламя вытянулось в линию, и когда оно достигло другой стороны двора, Пенни осознала, что перед ней — ее собственное имя, написанное огнем поперек лужайки. А затем она увидела, что соседский мальчишка лежит на спине, а его правая рука объята пламенем.

Чтобы не вскрикнуть, она зажала ладонями рот, но из горла не вырвалось ни звука. Пенни сломя голову бросилась вниз. Мальчишка уже был на ногах и бешено вращал рукой. Она кинулась к нему, они столкнулись, отлетели в разные стороны, Пенни вскочила и стала сбивать пламя. Она чувствовала жар на руках, шее и макушке, но ей было плевать. Мальчишка не издал ни звука, просто лежал с открытым ртом, словно собирался зевнуть. Он не сводил с Пенни глаз, а она смотрела только на пламя, которое не хотело сдаваться. Внезапно чьи-то руки подхватили ее под мышки и оттащили от него. Пенни видела, как мистер Бейкер накрыл мальчишку собой, и они вместе покатились по траве. Пенни хотелось быть с ним рядом, но кто-то не отпускал ее, кто-то сбивал огонь с ее головы. Только тут Пенни осознала, что у нее горят волосы. От нестерпимого запаха ее замутило, и Пенни встала на колени, чтобы сблевать.

Затем миссис Бейкер втащила Пенни на заднее сиденье, где уже лежал соседский мальчишка. Она подлезла под него, положила его голову себе на колени и коснулась лба, но распухшие пальцы утратили чувствительность. Обожженная рука мальчишки свисала с сиденья, пальцы касались пола, но она видела только его лицо. Он не сводил с нее глаз, в которых была отчаянная надежда, что скоро все закончится, что хуже, чем сейчас, уже не будет.

В больнице санитары погрузили его на каталку и увезли по коридору. Пенни с ним не пустили, оставив сидеть в коридоре перед кабинетом врача, который собирался ее осмотреть. Она сидела рядом с Бейкерами, которые до сих пор не проронили ни слова. У мистера Бейкера тряслась голова, миссис Бейкер похлопывала его по спине.

У Пенни ничего не болело, но покрасневшие руки стали в два раза больше обычного размера. Ее смущало, что скоро вся приемная пропитается вонью горелых волос. Рядом, держась за живот и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел пожилой мужчина, и Пенни несколько раз поймала его взгляд, обращенный к ее голове.

Через несколько минут в приемную вбежала мать Пенни и, увидев дочь, вскрикнула:

— Детка моя, что с тобой? Посмотри, что стало с твоими волосами!

Она взяла Пенни за плечи и принялась вертеть ее голову, ища следы ожогов.

— Сейчас скажу медсестре, чтобы тебя приняли без очереди, — сказала она и бросилась к стойке дежурной.

Миссис Бейкер погладила Пенни по спине.

— Мальчишка поправится. Мистер Бейкер успел сбить пламя. И ты поправишься, девочка моя. Все образуется.

Мистер Бейкер снова принялся трясти головой, и на этот раз жена ущипнула его за плечо.

Врач наложил на руки и левую половину головы Пенни толстый слой белой мази.

— Тебе повезло, что огонь не задел кожу, — сказал он.

Когда врач закончил, Пенни спросила мать, может ли она остаться в больнице с соседским мальчиком, но мать сказала:

— Приехала его бабушка, а нам пора домой. Тебе нужно выспаться, а потом мы подумаем, что делать с твоими волосами.

В приемной Пенни увидела бабушку — выпрямив спину, как тогда на футболе, она сидела напротив кабинета: волосы всклокочены, из-под пальто торчит голубая ночная рубашка. Она не смотрела на Пенни, просто сидела, глядя в одну точку, прямая и молчаливая.

В эту ночь Пенни спала с матерью, вложив руки в пластиковый пакет, чтобы не испачкать простыни мазью. Мать держала ее за руки, и, просыпаясь ночью, Пенни недоумевала, что делает в материнской постели? Ей снилось, что соседский мальчишка собирает хворост, чтобы запалить костер. Во сне он не разговаривал с ней, а все подкладывал и подкладывал ветки, пока Пенни не стало казаться, что громадная башня из хвороста опрокинется и разлетится по двору, но досмотреть сон Пенни так и не успела, проснувшись от солнечных лучей, заполнивших комнату.

За ночь руки Пенни уменьшились в размерах, теперь они саднили и чесались, но по крайней мере к ним вернулась чувствительность. Она почесала голову, и клочки обожженных волос, хрустя, посыпались на колени.

Мать еще спала. Пенни встала и прошла в ванную. Заглянув в зеркало, она себя не узнала. Слева торчала щеточка волос высотой в дюйм. Пенни начала плакать, но скоро поняла, что слезами горю не поможешь. Тогда она вынула из шкафчика ножницы и принялась срезать пряди с правой половины головы. Волосы падали на пол аккуратной кучкой. Затем Пенни достала машинку, которой мать стригла отцовские волосы, и приладила насадку. Начала она с левой, обожженной половины, желтоватые клочки липли к щекам, но она упрямо водила машинкой ото лба к затылку. Покончив с левой половиной, Пенни услыхала шорох, поняла, что мать проснулась, и, торопясь, добрила правую половину.

Войдя в ванную, мать вскрикнула, словно из нее разом вышел весь воздух, и попыталась вырвать машинку из рук Пенни. Пенни не сопротивлялась. Она была уверена, что мать начнет плакать, но та удивила ее: дотронулась до лица Пенни, повертела ее голову из стороны в сторону, словно прихорашивалась у зеркала, несмело улыбнулась и заявила:

— Красиво.

Пенни оглянулась. Ей нравился новый облик. Глаза стали больше и выразительнее, а еще у нее оказались очень изящные уши, раньше закрытые волосами. Пенни стала похожа на мальчишку. Она еще долго всматривалась в себя, привыкая к новой внешности. Когда она провела ладонью по гладкой коже затылка, то заметила в зеркале, как мать вздрогнула.

Пенни не видела соседского мальчишку три дня.

— Ему лучше, но у него могут быть неприятности. Он нанес ущерб собственности и поставил под угрозу жизни людей, — только и сказала мать.

Пенни было достаточно знать, что он идет на поправку. Мать разрешила ей неделю не посещать школу, и по утрам Пенни валялась в кровати, пока та не уходила на работу. Когда гул мотора стихал, Пенни устраивалась перед окном и смотрела на соседский дом. Трава под деревом выгорела, и вместо «Пенни» теперь читалось «Пни», но перед ее глазами по-прежнему стояла та первая, синевато-белая надпись.

Убедившись, что соседского мальчишки нет дома, Пенни отправилась в чулан и вытащила «кобру» шестьдесят второго года с сиденьями из настоящей кожи. Он берегла ее для особого случая, но пальцы все еще болели, и детали не хотели соединяться. Пенни так разозлилась, что в сердцах швырнула недоделанную модель в мусорную корзину, подвинула кресло к окну и села ждать.

Ближе к вечеру она заметила машину Дженни Принс. Пенни прильнула к окну. Дженни неуверенно распахнула дверцу, размышляя, в какую дверь позвонить. Пенни прыгнула в кровать и закуталась в одеяло, решив притвориться спящей, но передумала, натянула джинсы, свитер и хотела по привычке закрутить волосы в хвостик, но пальцы наткнулись на мягкий пушок Тогда Пенни нахлобучила на бритую голову вязаную шапочку и сбежала вниз по ступенькам.

Увидев ее, Дженни попросила:

— Сними.

Пенни послушалась.

— А тебе идет, — улыбнулась Дженни. — Настоящая оторва.

В руках Дженни держала стопку книг.

— Домашнее задание. Как видишь, тебя не отчислили.

Пенни взяла книжки, поблагодарила и спросила:

— Отвезешь меня в больницу?

В машине Пенни рассказала Дженни Принс все про себя и соседского мальчишку. Дженни только присвистнула.

— Я тоже спала с одним парнем из фирмы отца. По крайней мере вас нельзя посадить за это в тюрьму.

— Почему ты так добра ко мне? — спросила Пенни.

— Ты хорошая девчонка, хотя слишком робкая и немного странная. Но ты никогда не врешь и не притворяешься. А что тебе не нравится?

— Я просто спросила. Знаешь, наверное, я уйду из команды.

— Ну и правильно. Все равно в тебе нет командного духа.

В больнице, когда Пенни поинтересовалась, может ли увидеть его, медсестра вошла в палату и вернулась вместе с бабушкой.

— Идем, — сказала та Пенни, и они вышли в коридор и уселись в кресла.

Бабушка долго рассматривала ее в упор. Под ее пристальным взглядом Пенни боялась поднять глаза.

— Сколько тебе лет? — спросила бабушка.

— Шестнадцать.

— А ты в курсе, что моему внуку только двенадцать?

— Да, мэм.

— А тебе не кажется это странным? Что девушка твоих лет общается с двенадцатилетним мальчиком?

— Кажется, мэм.

— Это на самом деле странно. Я знаю, мой внук выглядит старше своих лет. Он умный, милый, восторженный мальчик, но ему всего двенадцать. Ты ему нравишься, он очень тобой увлечен. И он уверен, что нравится тебе.

— Нравится. Э… то есть я согласна, что он очень милый.

— Видишь ли, моему внуку многое нравится: полеты, конструкция самолетов, огонь, теперь вот ты. А завтра он увлечется чем-то еще. Надеюсь, чем-нибудь менее опасным, чем полеты с крыши, пожары и шестнадцатилетние девушки. Разумеется, я хочу, чтобы он завел друзей, чтобы кто-то заботился о нем и оценил его неординарную личность, но еще больше я хочу, чтобы ты не мешала ему увлечься чем-то другим. И чем скорее это случится, тем лучше. Я выразилась достаточно ясно?

— Да, мэм.

— Вот и хорошо.

— Могу я с ним поговорить?

— Не стоит. Дай ему возможность хотя бы в больнице не думать о тебе.

— Понимаю.

Бабушка встала, хмуро улыбнулась и вернулась в палату. Пенни смотрела ей вслед. Внезапно до нее дошло, что в любую минуту она может наткнуться на мать, и Пенни быстро пошла к выходу.

Спустя два дня соседский мальчишка вернулся домой. Пенни видела, как машина его бабушки въехала на улицу. Бабушка открыла пассажирскую дверцу, и в проеме показалась рука в белоснежных бинтах. От этого зрелища желудок Пенни сжался. Она успела разглядеть лицо мальчишки, пока он обходил машину, щурясь на ее окно. Пенни махнула рукой и быстро отступила в глубь комнаты.

В тот вечер Пенни, к собственному удивлению, ужинала вместе с матерью. Пенни успела забыть, когда в последний раз смотрела на мать через стол.

После ужина мать долго гремела посудой, затем откашлялась и сказала:

— Сегодня я говорила с твоим отцом.

— Угу, — отозвалась Пенни, вытирая давно уже сухую тарелку.

— Мы не ладим, ты знаешь. Мне не за что его любить, но есть вещи, которые тревожат нас обоих. Ты понимаешь меня?

— Понимаю.

— Мы с твоим отцом хотим, чтобы ты побеседовала со специалистом-психологом. Хотя бы раз.

— А я не хочу.

При мысли о том, что кому-то заплатят, чтобы он в течение часа анализировал ее, Пенни затошнило.

— Пен, прошу тебя. Мне кажется, что ты несчастлива. Это можно понять: переезд в незнакомое место, развод родителей, новая школа. Ты такая хорошенькая, такая умненькая, ты могла бы получить от жизни все, что захочешь, но ты отказываешься быть счастливой. Я пытаюсь подтолкнуть тебя к тому, что хорошо, но ты упрямо отворачиваешься, и это ранит меня.

— Мне не нравится то, что нравится тебе. Не нравится быть чирлидершей, не нравится школа и одноклассники.

— Я знаю, но с этим я смирилась. Твои странности не делают меня счастливой, но я научилась жить с ними.

— Спасибо, — кивнула Пенни, не зная, что тут еще можно сказать.

— Пожалуйста, не говори так — Мать начала плакать. — Давай не будет притворяться, что нам хорошо вдвоем.

Пенни поставила тарелку в шкаф и посмотрела на мать. Захотелось обнять ее, но вместо этого Пенни вышла из кухни, поднялась на второй этаж и закрыла за собой дверь.

Пенни долго ждала, пока мать уляжется, затем спустилась вниз и вышла на крыльцо. Уже пробило три, и луна была не больше мизинца, но Пенни отчаянно трусила. Она быстро перешла улицу и спряталась под окном его спальни, между стеной и облетевшим розовым кустом. В комнате было темно, хоть глаз выколи, не светился даже ночник. Пенни долго вглядывалась внутрь, и когда глаза привыкли к темноте, увидела его: он лежал на кровати, а рука на повязке свисала с небольшого блока, прикрепленного к потолку. Бабушки в комнате не было.

Пенни, боясь себя обнаружить, тихо поскребла ногтем по стеклу. Он не проснулся. Она смотрела, как ровно и безмятежно он дышит во сне. Она снова поскребла по стеклу — он спал как убитый. Тогда Пенни забарабанила в стекло настойчивую морзянку, и, наконец, он открыл глаза.

Она чуть не вскрикнула, но продолжала выбивать дробь, пока он не сообразил, откуда идет звук. Пенни махнула ему, он попытался махнуть в ответ, но рука стукнулась о металлический поручень. Он поморщился и аккуратно вынул ее из повязки.

Подкравшись к окну, он, стараясь не шуметь, здоровой рукой осторожно приоткрыл его. Пенни просунула ладонь под раму, подняла стекло и, упершись туфлями в выступ стены, скользнула внутрь. Она лежала на полу, смотрела на него снизу вверх, а он гладил ее бритую голову. Затем он кивнул, и она кивнула в ответ.

Сбросив трусики — по коже сразу побежал холодок, — она осторожно перенесла вес на кровать. Пенни хотела помочь ему надеть повязку, но он покачал головой. Они долго лежали рядом, плечом к плечу, в полной темноте и молчании. Наконец он спросил:

— Ты сердишься на меня?

Пенни замотала головой.

— Я все разрушил, — вздохнул он, но она снова замотала головой и поцеловала его.

Долгое время они лежали, не двигаясь.

— Как рука? — спросила Пенни.

— Они пересадили кожу с ноги. Смотрится странно, но теперь все в порядке. Было больно, но терпеть можно.

— Я очень испугалась. — Она вздрогнула при одном воспоминании.

— Со стороны, наверное, было страшнее, чем изнутри.

— Не думаю. — Пенни показала на его руку.

— Ты мне очень нравишься, — сказал он. — Не могу выразить, как нравишься.

— Ты мне тоже очень нравишься.

— Мы ведь останемся друзьями? Несмотря ни на что? — спросил он.

Пенни любила его, сама не зная за что, и ей казалось, что это правильно. Он потерся головой о ее голову и сказал:

— Смотри.

Нырнув под одеяло, он потер пяткой простыню, вверх-вниз. Спустя несколько секунд между простыней и одеялом, словно светляки, засверкали искры статического электричества. Пенни тоже потерла пяткой о простыню, и новые искры взвились вверх. Не сговариваясь, они захихикали. Пенни знала, что скоро ей уходить, но сейчас она ощущала его тепло, любовалась тем, как вспыхивают и умирают искры. Наконец не осталось ни одной, снова стало темно, тихо и хорошо.

10. МУЗЕЙ ОБЫДЕННЫХ РЕДКОСТЕЙ

Человек состоит из хлама, и всю жизнь захламляет пространство вокруг себя. Он живет посреди хлама. Любит хлам. Поклоняется ему. Коллекционирует его и защищает.

Уильям Сароян, 1952

И так каждый день: я ищу жучков в шляпах из газетных страниц, сметаю пыль с емкостей, забитых молочными зубами, переставляю с места на место рамки с этикетками от консервированных абрикосов.

Мать звонит по четвергам, чтобы напомнить мне, что у меня есть тело.

— Когда-нибудь утром, Дженни, ты проснешься — одинокая и бездетная — и обнаружишь, что кроме этого… хлама у тебя ничего нет!

Думаю, она права, что не мешает мне гордо заявить в ответ: я предпочитаю возиться с чужим хламом, чем создавать собственный. И тогда она вешает трубку.

Мне тридцать один, я живу одна. У меня степень по музейному делу университета Дартмута. Я работаю смотрителем и единственным сотрудником Музея обыденных редкостей имени Карла Йенсена. Мы (в смысле, я) называем его МОР. А еще мы продаем футболки, правда, никто их не покупает.

МОР — единственный в мире музей, созданный для хранения будничных сокровищ. Вещей, которые нельзя назвать просто хламом, потому что кто-то, где-то, когда-то решил их коллекционировать.

Карл Йенсен умер в 1927-м и, как многие бездетные богачи, завещал свой дом на общественные нужды. Мистер Йенсен не был счастливым обладателем коллекции картин, инкрустированной мебели или китайских табакерок. После смерти он оставил семьдесят три этикетки от банок с консервированными абрикосами, заключенные в аккуратные рамки — пристрастие, о котором не догадывались даже самые близкие друзья покойного. В завещании Карл Йенсен специально оговаривал, что в музее должно храниться не только его уникальное собрание, но и коллекции людей, близких ему по духу. И теперь я живу в доме, где по коридорам гуляет гулкое эхо, и пытаюсь оживить предметы, собранные со страстью и нежностью, которых мне никогда не доводилось испытывать ни к животному, ни к овощу, ни к камню.

В те времена я только что окончила университет, работала на полставки в заштатном историческом музее при университете штата и жила с парнем, который писал роман о наблюдениях за птицами. Как-то, пролистывая очередной номер «Куратора», я наткнулась на предложение работы — требовался музейный работник, не любящий шагать проторенными тропами. К тому времени я успела понять, что проторенные тропы, покрытые татуировкой чужих шагов, — не для меня. Что за радость отправляться в путешествие, зная, что в конце пути тебя ждет толпа, недоумевающая, где ты так долго шлялся? Три собеседования с престарелыми членами правления (сплошь собиратели всякой всячины, живущие надеждой, что их коллекции переживут века) — и я получила работу. Собрала свои скудные пожитки, бросила университет, парня, с которым жила, его пишущую машинку и его Брема и поселилась на третьем этаже особняка. Только я и экспонаты. Я смотрела, как прыгает мяч вниз по ступеням громадной лестницы, играла сама с собой в прятки (часами высиживая за занавесками) и пила много бурбона. Спустя неделю такой жизни я поняла, что схожу с ума, отложила до лучших времен мяч и бурбон и взялась за тряпку.

Записи в книге отзывов и предложений за апрель:

Странно…

Действительно странное место.

Весьма любопытно. Буду рекомендовать друзьям посетить ваш музей.

Мило, но очень странно.

Весьма разочарован. Моя падчерица заплакала, увидев выставку цыплячьих костей.

Какое мне дело до всех этих вещей? Вы можете объяснить?

Как странно!

Лучше бы они сделали закусочную.

Странно.

Занялись бы лучше делом!

Сама я ничего не храню. Единственная не музейная вещь в особняке, принадлежащая лично мне, — радиоприемник, который в свои лучшие дни ловил восточноевропейские радиостанции. Всю жизнь, пытаясь представить себя владелицей чего-то, я внутренне содрогалась. Что я буду со всем этим делать? Куда положу? Уж лучше ничем не владеть. Так спокойнее. Я — библиотекарь, арендатор без права продажи, доброволец Армии спасения, уборщик высшей категории.

Зачем тогда я торчу посреди этого хлама? Ответ прост. Это искусство, и оно мне не принадлежит. Я просто приглядываю за всеми этими предметами, пока не вернется настоящий владелец. А главное, никто не мешает мне изредка касаться их, не опасаясь к ним привязаться.

Сегодня среда, а значит, придет доктор. Он точен, как часы, и я могу рассчитывать на него, даже если посетителей не будет всю неделю. Доктор всегда появляется во время ленча, в белом халате, со стетоскопом на шее.

Я поднимаю глаза от своих гроссбухов, и он машет мне карточкой пожизненного члена. Я улыбаюсь, и доктор вежливо кивает в ответ, направляясь к последним музейным приобретениям. Он сосредоточенно расхаживает между экспонатами, но я-то знаю, что он притворяется. Доктор здесь только из-за вилок.

На втором этаже музея — постоянная экспозиция, включающая небольшую, чуть меньше четырехсот штук, вилочную коллекцию. Вилки лежат под стеклом, пришпиленные к витрине, словно бабочки. Хотя некоторые и вправду старинные, подлинный антиквариат, в большинстве своем это разрозненные столовые приборы. Вилки настолько банальны, что невольно задаешься вопросом, чего ради кому-то понадобилось их собирать. Впрочем, мало ли на свете вещей, важных для других, которым мы не находим объяснения? Как бы то ни было, человек, который их собирал, давно умер, а вилки и сейчас лежат в витрине, над которой склоняется доктор.

Доктор немолод, но он мне нравится. Седая шевелюра, выразительное открытое лицо, уверенная походка, прямая спина. Его улыбка пробуждает во мне что-то давно забытое. Или я не старая дева? Еще нет, но скоро буду. Во всяком случае, уверенно к этому иду. Впрочем, доктор думает о своем и не замечает моих робких авансов. По четвергам с двенадцати до часу дня он уделяет свое бесценное время другому предмету. Идиотским вилкам.

Когда посетители просят меня описать экспонаты, я говорю, что это постпостмодерн. Или премодерн.

— Ах вот как! — радуются посетители знакомым словам. — Вроде этого… как его… концептуального искусства?

Вот именно. Какая проницательность. Именно концептуального, а вы как думали.

Они просто не понимают.

На открытие новой экспозиции я выставляю ящик вина, печенье, сыр и тарелку с морковками и стеблями сельдерея. Это обычный набор МОРа. Более скромное угощение привлечет внимание к нашей убогой приемной. Более щедрое заставит людей задуматься, к чему этот размах. Хотя, возможно, я преувеличиваю.

Экспозиция состоит из букв, вырезанных из журналов, книг и газет подростком (ныне покойным) из Ханствилля, Алабама. Мальчик собирал буквы разных цветов и размеров в толстых папках с пластиковыми карманами, а когда хотел написать письмо, набирал его разными шрифтами. Уже одно это делало коллекцию достойной нашей экспозиции.

Впрочем, этого недостаточно. Куратор всегда должен думать об эмоциональной составляющей выставки. Воздействие, которое производят на посетителей экспонаты, многократно усиливается, если у них есть история. Поэтому, когда мальчик составил из собранных букв предсмертную записку: «Я — не отсюда», — музей решил, что коллекция достойна выставки.

Разумеется, у нас есть свод неписаных правил, установленных советом директоров, которые строго соблюдаются. Нельзя сказать, что музей гоняется за скандальными экспонатами. Но мы открыты к общению, и когда родители покойного обратились в совет директоров с просьбой избавить их от этих вещей, музей принял дар. Это был жест доброй воли, мы брали на себя труд сберечь то, что другие не могли или не хотели хранить.

Посетителей пришло всего ничего. Совет директоров в полном составе с супругами. Типажи, которых встретишь в любом музее — тихие и незаметные, они проглядывают газетные объявления о выставках в надежде найти повод, чтобы выползти из дома. Несколько студентов, привлеченных бесплатной выпивкой. Родители мальчика не пришли — думаю, им было тяжело видеть трагическую одержимость сына, выставленную напоказ.

Я стою у столика с закусками, потому что знаю экспозицию наизусть, сама ее составляла. Я придумала растянуть коллекцию вдоль стены, выставив и подсветив каждую букву в отдельности. Посетители проходят весь алфавит от А до Я, и в конце их ждет предсмертная записка, обрамленная в металлический прямоугольник. Скажете, жутковатое зрелище? Покажите мне музей, где нет этой жути.

Члены совета директоров внимательно изучают каждый экспонат, медленно листают папки, делятся наблюдениями о том, как тщательно вырезаны буквы. И так всегда. Их не волнует почему, только как. Дойдя до конца экспозиции, они несколько секунд изучают предсмертную записку и, удовлетворенные, возвращаются к морковкам и сельдерею.

Когда я рассматриваю эти папки, я спрашиваю себя, сколько букв потребовалось этому мальчику — сколько Д, О и Р, — чтобы понять: никогда не выразить того, что лежит на сердце. Сколько тысяч букв, прежде чем он осознал, что для послания, которое он обдумывал много месяцев, хватит и нескольких? Я представляю, как он смотрит на эти папки, понимая, что они ему не помогут. И тогда он находит другой способ высказаться — единственный, который оказывается ему доступен.

Предметы имеют над нами необъяснимую власть. Они наполняют нашу жизнь до той поры, пока мы не решаем отказаться от них или оставляем их в прошлом.

Когда посетители расходятся, я запираю дверь, гашу верхний свет и делаю обход.

Выходя из залов, выключаю электричество, и за мной на музей наползает темнота. Последней я осматриваю новую экспозицию. «Я — не отсюда». Поворачиваю выключатель последней лампы и поднимаюсь наверх, в свою пустую — ровно такую же, как утром — комнату.

— Нужно вылезать из скорлупы! Нужно думать о других, заботиться о ком-то! — говорит голос в трубке.

— Я забочусь об экспонатах, тебе это прекрасно известно. Ты становишься жестокой, мама.

— Ты ни к чему не стремишься!

— Возможно. Не знаю.

— Вот именно! Если есть о ком заботиться, жизнь наполняется смыслом, ты начинаешь стремиться к чему-то, а потом…

— И что потом?

— Потом на смену одним заботам приходят другие! С каждой новой заботой жизнь становится богаче!

— А к чему ты стремишься, мама?

— Тебе прекрасно известно, к чему! Я хочу, чтобы ты устроила свою жизнь. Я хочу понянчить внуков до того, как состарюсь и впаду в слабоумие!

— Тебе недолго осталось ждать.

— Уходи из этого ужасного музея! — почти кричит она в трубку.

Роясь в подвале в поисках экспоната, который задумала переместить в основную экспозицию, я натыкаюсь на пластиковую коробку размером с обувную, но почему-то без ярлыка. Разрезав упаковочную ленту, обнаруживаю внутри шесть вилок. Первая мысль — как отнесется к моей находке доктор? Какое выражение появится на его лице, когда он их увидит? Разумеется, это не древние руины, не кости динозавров, но для меня вилки — гром среди ясного неба, перемена участи, и я благодарна неизвестной силе, вмешавшейся в мою судьбу.

Я линейкой измеряю длину вилок, пришпиливаю их к пробковой основе, печатаю маленькие ярлычки. Затем помещаю экспозицию под стекло и несу на второй этаж, ненадолго испытав радость обладания, радость оттого, что простой предмет в моих руках становится экспонатом.

По почте приходит посылка от моего бывшего. В ней экземпляр его романа «В полете, в покое». На обложке нарисован мужчина, держащий за ноги летящую птицу, на титульном листе посвящение: «Ты ведь никогда не верила, что я когда-нибудь его закончу. Знаю, не верила. Но я закончил. Приятного чтения».

За выходные я прочитываю роман, и, должна признаться, он превосходит мои ожидания. То, что я способна оценить его достоинства, кажется мне признаком зрелости. Я больше не испытываю ревности к тому, что оставила позади.

Аккуратно отрезав ножом титульный лист, я отношу книгу в библиотеку.

В следующий четверг я жду доктора, и когда он появляется, я радостно машу ему рукой и жестами даю понять, что у меня для него кое-что есть. Он спокойно ждет, когда я заговорю — такой добрый, голова слегка наклонена, словно выслушивает жалобу пациента, описывающего новый симптом. Внезапно я пугаюсь, что доктору нет дела до моей находки, качаю головой и возвращаюсъ за свою конторку, а он поднимается на второй этаж — металлические части стетоскопа тихо клацают о пуговицы халата.

Проходит совсем немного времени, и внезапно я замечаю взволнованного доктора, который с лестницы жестами приглашает меня подняться. Мы направляемся в дальний угол восточной комнаты, где лежат новые вилки.

Какое-то время мы просто стоим над витриной, и я краем глаза наблюдаю, с каким восхищением доктор смотрит на вилки. По спине ползет приятный холодок.

— Вот, случайно нашла в подвале, — наконец говорю я. — Лежали в коробке без ярлыка. Очевидно, забыли зарегистрировать.

Проходит долгое время, прежде чем он оборачивается ко мне, показывает на вилки и говорит:

— Это… это… просто чудо!

Затем он берет мою руку в свои мягкие ладони. Я никогда не встречала докторов с такими нежными пальцами! Он чуть не плачет от счастья. Удивительно, что на свете еще встречаются вещи, способные так растрогать! Возможно, это скрытое свойство есть в природе каждой вещи? Меня охватывает непреодолимое желание отыскать что-нибудь, столь же ценное для него, только бы доктор не выпускал из ладоней мою руку!

Мы спускаемся вниз, и я жду, что он уйдет, но доктор медлит.

— Дженни, — начинает он, и я не сразу понимаю, что имя написано у меня на груди.

— Да, доктор?

— Зовите меня Келвин, — улыбается он. — Так будет гораздо лучше.

Пауза, я жду продолжения, но он просто смотрит на меня, пока я не догадываюсь переспросить:

— Да, Келвин?

— Я понимаю, что эта причуда с вилками выглядит странно. Но я действительно крайне вам признателен, и вы очень меня обяжете, если согласитесь со мной поужинать.

Наверняка вид у меня оторопевший, потому что он тут же добавляет:

— Не подумайте плохого! Мне хочется объяснить вам свои странности, и я не знаю другого человека, кроме вас, кого вдохновили бы вилки.

Я улыбаюсь и киваю.

— Значит, в пятницу? — переспрашивает он, и я снова киваю, удивляясь тому, как легко согласилась.

В пятницу вечером раздается привычный звонок. Я объясняю матери, что спешу.

— У тебя свидание? — оживляется она.

— Ужин. Еда.

— А могу я узнать, с кем ты ужинаешь? Надеюсь, с мужчиной?

— С мужчиной.

— Какой-нибудь безработный?

— Врач.

— Это хорошо.

— Тебе он не понравится.

— Он уже мне нравится.

— Он немного старше тебя.

На том конце провода повисает долгое молчание.

— Должно быть, ты полагаешь, что это забавно, — говорит она, — но не думай, что я веселюсь вместе с тобой.

И вешает трубку.

У входа в ресторан я почти сразу узнаю доктора, хотя он впервые без халата. Он машет мне рукой, я киваю, мы проходим в зал и садимся за столик. Он спрашивает, как меня угораздило застрять в музее, и я рассказываю про объявление в журнале и собеседования. В этой истории нет ничего захватывающего, но доктор внимательно слушает и улыбается.

Затем он рассказывает о себе. Живет здесь с рождения; кроме тех лет, что учился в университете, всю жизнь работает терапевтом. С тех пор как шесть лет назад овдовел, живет один. Двое детей и трое внуков. Никаких специфических докторских хобби: не лазает по горам, не ходит под парусом, не собирает элитные вина. Баскетбол по вечерам, редкие случайные связи — большего ему не требуется. Любит старое кантри и бульварные детективы.

Не скажу, что наши интересы совпадают, но я радуюсь, что он ничем всерьез не увлечен.

За кофе доктор рассказывает про вилки, упорно продолжая именовать свой интерес к ним причудой.

— Сомневаюсь, что моя история оправдает в ваших глазах те часы, что я провел, рассматривая вилки, — говорит он, но я уверяю его, что готова выслушать любой рассказ. — Все эти вилки принадлежали моему отцу. Я понятия не имел, что он собирал вилки, пока после его смерти не получил их в наследство. Я почти не помню его — отец оставил нас с матерью, когда мне было пять или шесть, — и не хочу помнить. Он жестоко обошелся с нами. Мать снова вышла замуж, я взял фамилию отчима и десять лет не видел отца. Потом он заболел, и мать забрала его к нам. Даже тогда мы почти не общались, и не прошло и года, как отец умер. Впрочем, все это предыстория. Он завещал мне совсем мало денег, зато оставил подробные инструкции относительно этих вилок и вашего музея. Думаю, он и вернулся к нам только из-за них. Когда я смотрел на вилки, меня мучил один вопрос. Знаете, он был не слишком привередливым коллекционером, но ни одной вилки из набора, которым мы пользовались во времена моего детства, в собрании не оказалось! Меня ужасно печалило, что, уйдя из семьи, отец не взял на память о нас ни одной вилки! Словно специально, словно хотел сделать нам больно! А тут вы находите их, вилки из моего детства!

— И вы испытали счастье?

— Трудно сказать, что именно я испытал. Наверное, ощутил какую-то завершенность. Раньше что-то беспокоило меня, мешало двигаться вперед. Не стану утверждать, что он любил нас, мне достаточно знать, что он хотя бы не презирал предметов, с нами связанных! Бог мой, он был тот еще сукин сын, но всю жизнь хранил чертовы вилки!

— Я рада, что нашла их.

— Вы не представляете, как я рад.

Доктор вытащил из кармана коробочку и подтолкнул ко мне.

— Возьмите, это вам.

— Что вы, я не могу!

— Вы даже не знаете, что внутри, — улыбается он.

— Все равно.

— Ладно, хотя бы откройте.

Я поднимаю крышку и вижу маленькую серебряную заколку в виде ворона. В глаз птицы вставлен крохотный, словно булавочный укол, рубин.

— Очень красиво.

— Я заметил, вы носите несколько заколок, а когда случайно увидал ее в антикварном магазине… — говорит он, подвигая коробочку ко мне. — Но ведь вы все равно ее не возьмете?

Я накрываю коробочку рукой и поднимаю глаза.

— В первый и последний раз.

— В самый-самый распоследний, — соглашается он и поднимает руки, капитулируя.

Вернувшись к себе, я вытаскиваю коробочку из сумки. Куда ее ни поставь, в моей пустой комнате она будет мозолить глаза. Я вытаскиваю заколку из коробочки и сую в шкафчик для лекарств, где лежат остальные. В комнате я ссыпаю в пустую коробочку мелочь, которая валяется на комоде. Каждая вещь выполняет определенную функцию, но разве это всё, что человеку нужно от вещи?

На следующее утро, сразу после открытия, доктор появляется в музее с маленьким мальчиком. В волосах у меня его заколка. Доктор сразу замечает ее, и я готова провалиться сквозь землю, но он только молча подталкивает мальчика ко мне.

— Мой внук Генри. Решил показать ему музей.

Я целиком одобряю это решение.

— Составите нам компанию? — спрашивает доктор.

Я говорю, что должна оставаться на месте, если появятся посетители. Потом, не сговариваясь, мы улыбаемся, я бросаю свой пост и веду их по музею.

Мой опыт общения с детьми невелик — иногда, очень редко, учителя приводят к нам школьников на экскурсии, — но я успела усвоить главное: не стоит показывать детям то, что может смутить их и вызвать град неудобных вопросов. Поэтому я веду Генри к банкам, заполненным обрезками от ногтей, которые человек собирал в течение всей жизни, затем — к коллекции игрушек около восьми тысяч сувениров из упаковок попкорна, большая часть из которых с недавних пор выставляется в мичиганском музее игрушек.

Доктор с интересом всматривается в экспонаты, словно видит их впервые. Возможно, так оно и есть — раньше он был так захвачен вилками, что не замечал ничего вокруг.

Мы стоим перед витриной, доктор кладет руку мне на спину, и я не противлюсь — в конце концов, это всего лишь рука. После короткой экскурсии доктор покупает Генри футболку — первую проданную музейную футболку! Доктор снова зовет меня на ужин, однако я отклоняю приглашение.

— Понимаю, вам нужно время для себя, — кивает он.

— Разумеется, — важно соглашаюсь я, хотя ума не приложу (но никогда в этом не признаюсь), чем занять вечер. Разве что пыль вытереть.

Великая весть приходит от совета директоров. Знаменитый писатель Уильям Сароян жертвует свои работы калифорнийскому университету, но с условием. Среди прочего, писатель передает на хранение коллекции всякой всячины: бесчисленные ящики с камнями и одиннадцать пластиковых мешков с резиновыми ленточками для бумаг. Университетское начальство спрашивает, не интересуют ли нас эти предметы? Еще бы не интересуют! Да мы просто сгораем от нетерпения!

— Только вообразите! — восклицает глава совета. — Один из величайших творцов нашего времени, а коллекционирует такую восхитительную чепуху!

Меня, напротив, смущает, что человек такого дарования запасается резиновыми ленточками. Тем не менее Сароян — знаменитость, и о музее наверняка напишут газеты, что, как замечает глава совета, «привлечет к нам новых коллекционеров».

Посылка прибывает через неделю, и я не успеваю подготовиться. Решаю разместить коллекции не в главном зале, где выставлены альбомы с буквами, а в соседней комнате — чуть просторнее и с хорошим естественным освещением. Вечером я набрасываю план комнаты, пытаясь творчески подойти к расстановке одиннадцати тысяч скрепок. Неужели человеческая одержимость сравнима с золотой рыбкой, рост которой ограничивают только стены аквариума?

В четверг доктор вылетает у меня из головы, и когда он приходит, я копаюсь в подвале, укладывая экспонаты, которым ради коллекции Сарояна пришлось потесниться. Когда я поднимаюсь из подвала, он ждет у конторки. Халат и стетоскоп действуют на меня успокаивающе, напоминая о временах, когда он был так близок, что я могла рассматривать его в упор, но недостаточно близок, чтобы я принимала от него подарки.

— Ходили смотреть на вилки? — спрашиваю я.

— Ходил, — отвечает он, разглядывая потолок, — но, сказать по правде, вилки меня больше не занимают. И что я в таком случае тут делаю, я и сам не прочь понять.

С тех пор, как мы ужинали, прошло три недели, и хотя я всегда рада доктору, я по-прежнему отвергаю его приглашения и по четвергам стараюсь не попадаться ему на глаза. Доктор мил, красив и добр, но моя комната слишком мала для двоих. Я боюсь неудобств, которые вызовет присутствие другого человека, но доктор не хочет понимать намеков.

— Поужинаем? — с надеждой спрашивает он.

Я отвечаю, что все мое время занято предстоящей выставкой Сарояна.

— Вас раздражает моя причуда насчет вилок?

Я мотаю головой.

— Просто я действительно занята.

Он тревожно смотрит на меня, словно заметил что-то пугающее: новую нехорошую родинку или стремительную потерю двигательных навыков.

— Я слишком стар, чтобы в который раз это выслушивать, и у меня еще сохранились остатки гордости, — говорит он и поворачивается, чтобы уйти, но у двери останавливается. — Впрочем, предложение поужинать действительно в любой день недели. Ну вот, теперь от моей гордости остались одни лохмотья, — добавляет он, выходя.

— Ты еще видишься с доктором? — спрашивает мама по телефону.

— Нет, — отвечаю я.

— Очень плохо.

— Я думала, на твой вкус он староват.

— Староват, — не отрицает она. — Но он врач, и тебе в любом случае нужно бросать этот ужасный музей. Так что он мне вполне подходит.

— Я больше с ним не вижусь.

— Ты уже говорила, а я тебе ответила, если, конечно, ты меня слушала.

В четверг перед закрытием я вдруг понимаю, что сегодня не было доктора! Я разочарована, но не хочу в этом признаться. Не важно, что я отклоняла его приглашения; мне нравилось знать, что он гуляет по второму этажу, пока я сижу за конторкой. Внезапно мой мир пустеет, и я пытаюсь заполнить пустоту сарояновским хламом. Именно так, «сарояновским хламом» я называю коллекцию в разговоре с одним из членов совета директоров.

— Хлам — не синоним всякой всячины, — замечает он, осторожно кашлянув. — Побрякушки, безделицы, вещицы, но только не хлам.

Я немедленно поправляюсь. Пауза, затем он спрашивает:

— Вы ведь не называете экспонаты хламом при посетителях?

Я уверяю его, что при посетителях я пользуюсь официальным наименованием.

— Если мы сами будем называть наши экспонаты хламом, чего ждать от чужих? — вздыхает он.

Проходит неделя, но комната по-прежнему заставлена ящиками с камнями, мешками с резинками, скрепками в разной степени гнутости и алюминиевой фольгой, которой хватит, чтобы оклеить стены во всем музее. Я до сих пор не знаю, как подать эти вещи. Для меня это хлам и ничего больше. Прочие экспонаты, какими бы странными они ни были, хотя бы доставляли мне чувство эстетического удовлетворения, пусть и слабое. Трудно быть куратором выставки, если экспонаты тебя не вдохновляют. В подвале я соорудила прозрачные ящики размером с ванную и поместила туда сарояновский хлам, развесив над ящиками ярлычки с простыми надписями: «Камни», «Резинки». Меня не радует результат, но когда в комнату с вечным пропуском входит доктор, мне становится легче. Он недоуменно оглядывается:

— И ради этого вы отказывались со мной поужинать?

Я краснею и начинаю выпихивать мешок с резинками на середину комнаты.

— Вы носите заколку, — говорит он, и я касаюсь рукой волос, убеждаясь, что он прав.

— Вас не было на прошлой неделе, и я гадала, придете ли вы сегодня.

Он зачерпывает пригоршню скрепок и встряхивает их в ладони.

— Одна пожилая пациентка поскользнулась в душе, и я не мог ей сказать, что ухожу, потому что добиваюсь расположения женщины, которой нет до меня никакого дела. Мне запретят практиковать.

Я выдвигаю на середину комнаты два стула, и мы сидим посреди коллекции Сарояна. Я говорю, доктор слушает.

— Я понимаю, это звучит глупо. Я должна всего лишь разложить экспонаты в определенном порядке, но меня не устраивает то, что получается. Хлам остается хламом.

— С определенной точки зрения все на свете хлам. Музеи забиты хламом предыдущих цивилизаций, разве нет?

— Наверное. Возможно, вы правы, но я никогда не понимала, почему люди хранят вещи. — У меня такое чувство, словно на лице размазалась тушь.

— Ведь вы все еще носите мою заколку?

— Всего неделю. Могу и снять.

— Или оставить навсегда. А я могу подарить вам что-то еще, и вы примете подарок А еще я могу делать вам подарки снова и снова, целые ящики подарков.

— Но зачем они мне?

— Затем, что это я их вам подарил. Потому что вы мне очень нравитесь. И потому что я нравлюсь вам, и вам приятно видеть мои подарки и вспоминать обо мне.

— Я нравлюсь вам только потому, что нашла те вилки!

— А я ведь не всегда таскался в ваш чертов музей каждый четверг. Вилки были там и до вас, но я заходил сюда не часто. И я не испытывал никакого удовольствия от созерцания этих вилок, а потом появились вы за своей конторкой, и все изменилось. А сейчас мне хочется, чтобы мы чаще бывали вместе и стали ближе.

— Не знаю, все так непросто.

Неожиданно доктор вытаскивает резинку из мешка, прицеливается, оттягивает, и, не успеваю я увернуться, как резинка стукает меня по лбу. Рука инстинктивно тянется к ушибу.

— Господи, больно же!

С улыбкой на лице доктор медленно тянется за следующим снарядом, и я бросаюсь к мешку и сую туда обе руки.

— Кажется, мы слишком увлеклись, — начинает доктор, но я уже запускаю в него резинку.

— Господи, а ведь и правда больно! — восклицает он, потирая шею, и тут еще одна резинка бьет его по щеке.

Следующие несколько минут метательные снаряды летают по комнате во всех направлениях, пока мы оба не выбиваемся из сил. Я смотрю на пол, усеянный резинками, и понимаю, что этот хаос обыденных вещей именно то, что нужно. Я зачерпываю еще пригоршню резинок и швыряю себе под ноги.

— Вы не заболели? — спрашивает доктор.

Я мотаю головой и прошу его опрокинуть мешок на пол.

Он послушно выполняет мою просьбу.

— Ну вот, кажется, то, что надо, — удовлетворенно замечаю я.

Доктор остается со мной до утра, расставляя камни и цепляя скрепки в гирлянды. Он спокойно выслушивает мои указания, только все время улыбается. Когда наступает утро, мы сидим посреди комнаты в центре хаоса. Нас окружают причудливые холмы и пирамиды из камней. Натянутые резинки ждут малейшего прикосновения, чтобы выстрелить. Гирлянды из тысяч скрепок протянуты между стенами, алюминиевая фольга на полу нежно шуршит под ногами. В таком виде предметы наконец-то обретают форму. Кажется, будто в комнате что-то взорвалось. Вещи достигли критической массы и обрели смысл. Мы живем с ними, ходим мимо, и случайность их сочетаний становится частью нас. Теперь я понимаю, как приятно позволить какой-нибудь банальности заполнить твою жизнь, чтобы ты оглянулся и сказал: «Это мое, мне это нужно».

Рука доктора лежит у меня между лопатками, и я опираюсь на нее. Он целует меня, медленно и осторожно, и я не отворачиваюсь. Он целует меня снова, и я снова отвечаю на поцелуй. Я безропотно следую за его движениями, радостно предвкушая продолжение.

11. НАИХУДШИЙ ПРОГНОЗ

Я служу в фирме «Наихудший прогноз». У меня степень по катастрофоведению, полученная в маленьком колледже на северо-востоке, где я изучал всевозможные варианты наихудшего развития событий. Я — доверенное лицо вероятности. Я прихожу в парки аттракционов, вбиваю цифры в компьютер и выдаю статистику: сколько человек погибнет, если при эксплуатации аттракциона произойдет то, что мы называем наихудшим сценарием несчастного случая.

Мне несложно высчитать, что случится, если автобус с заложниками попадет в час пик в снежную бурю. Я знаю, сколько человек погибнет, когда уволенный служащий, пострадавший от начальственных притеснений, ворвется с оружием в офис, чтобы поквитаться с обидчиками. Я предсказываю все эти вероятностные ужасы, и заказчики щедро оплачивают мои труды.

Я ухожу, оставляя их хмурыми и озабоченными, но искать способы противодействия надвигающимся угрозам — не моя забота. Этим пусть занимаются другие.

Мне всего двадцать семь, но я лысею. Волосы везде: на подушке, в водостоке, на расческе, на плечах. Я собираю волосы в мешок на молнии и прячу под кроватью в надежде, что когда-нибудь врачи научатся пересаживать их. Иногда меня просто мутит от мысли о том, как беззащитен мой розоватый, словно у младенца, череп. Именно поэтому я сделал предложение уже трем женщинам, не дожидаясь, пока окончательно облысею.

Все три отказали. Две сочли это шуткой, рассмеявшись мне в лицо. Стелла — нынешняя подружка — с полчаса лежала на кровати, раздумывая над моими словами, но потом все же сказала «нет». Я не особенно удивился. Не думаю, что нас связывает глубокое чувство, хотя оно вполне могло бы зародиться, если бы мы по-настоящему захотели. Мы не раз обсуждали наши чувства со Стеллой, не вижу в этом ничего зазорного. И если она решит оставить меня, я не стану ее удерживать.

Однажды Стелла сказала, что любит меня, и я попросил уточнить. Будет ли она любить меня, если я попаду в аварию и мне отрежет палец? Будет. А если я устроюсь упаковщиком сумок в супермаркет «Пиггли-Виггли»? Будет. Ну а если случайно перееду ее кошку? Будет. А что, если я облысею? Пауза. Очень долгая пауза.

— Ты не разлюбишь меня, если я облысею? — переспрашиваю я.

Стелла прикусывает губу, словно ответ рвется наружу, но она не хочет, чтобы он прозвучал.

— Давай не будем об этом говорить, — повторяет она фразу, которую обычно произношу я, когда Стелла вслух начинает рассуждать о смерти и прочих темных и необъяснимых вещах.

Тогда я говорю, что не разлюблю ее, даже если она станет лысой, как коленка.

— Если я облысею, — отвечает Стелла, — я уйду в самый глухой монастырь в горах.

Я снова предлагаю ей выйти за меня, и она снова говорит «нет».

Я не принимаю препаратов от облысения: ни рогейн, ни пропецию, ни трикомин. Их действенность не доказана, а побочных эффектов хоть отбавляй. Не хватало еще лишиться почки или заполучить необратимые изменения в костной ткани. Буду ходить с дырявой головой, словно тыква на Хеллоуин.

Стелла считает меня ненормальным, а когда я предлагаю ей доказать свою правоту с помощью цифр, обработанных компьютером, она даже не хочет слушать, уставившись в телевизор, пока я собираю волосы в пластиковый пакет, словно улики с места преступления.

Сегодня я анализирую положение дел в одном доме в пригороде. Дверь открывает молодая мать с младенцем на руках. На лице у хозяйки написана озабоченность, но она улыбается мне и приглашает войти. Зовут ее Мина, и она хочет, чтобы наша фирма проверила, какие опасности угрожают ее ребенку в доме.

Мина водит меня по дому, я фотографирую комнаты и коридоры. Затем прошу ее показать чердак, и она опускает лестницу. Я беру пробы воздуха, перекачиваю фотографии на компьютер и предлагаю хозяйке заполнить заранее заготовленный опросный лист «Безопасность ребенка в доме»:

8. Были ли у вас или у вашего супруга (супруги) проблемы с алкоголем и наркотиками?

97. Случалось ли вам отпускать вашего ребенка погулять и забывать о его существовании на несколько часов?

256. Подозреваете ли вы какие-либо отклонения в поведении вашего ребенка?

В анкете около трехсот вопросов, и многие честно отвечают на все — так хочется им узнать, что получится в итоге.

Собрав всю необходимую информацию, я говорю Мине, что подготовлю возможные сценарии развития событий через неделю. Она благодарит и провожает меня до двери, испуганно посматривая на стены и гадая, какие опасности они таят. Младенец счастливо гукает, я улыбаюсь, позволяя ему сграбастать и обслюнявить свою руку.

Мне нравится эта семья, тем более печально сознавать, что Мине предстоит узнать о вещах, о которых ей лучше не задумываться. Ибо ее дом, вне всяких сомнений, кишит угрозами и потенциальными бедами.

Иногда я смотрю на Стеллу во сне. Какое спокойное и расслабленное лицо! Она очень красива, пожалуй, слишком красива для такого, как я, даже сейчас, с волосами.

Я провожу пальцем по ее коже, начиная от шеи и постепенно спускаясь к животу. Стелла спит как убитая. Спит сном праведника, ни разу не усомнившегося, что утром непременно проснется, и новый день принесет только радость. Приятно жить рядом с человеком, верящим в то, что вселенная устроена правильно. Стелла заставляет меня забыть свои печали, поверить, что все когда-нибудь образуется. Поверить даже в то, что когда-нибудь из нас выйдет отличная пара, живущая в любви и согласии.

Я смотрю, как она спит, как по ее лицу блуждает улыбка — отголосок ее снов, легкий, как дыхание.

Интересно, кому Стелла так улыбается? Наверняка не мне. Эта мысль тревожит меня, и я начинаю тормошить Стеллу, тыкать пальцем в бок, щипать за щеку. Наконец она просыпается.

— Ты собираешься уйти от меня? — спрашиваю я.

Стелла сидит прямо, пытаясь окончательно проснуться. На заспанном лице видна усиленная работа мысли, но кончается всегда тем, что Стелла снова падает на кровать и проваливается в сон.

До «Наихудшего прогноза» я два года работал стажером в правительственном проекте «Пангея». Мы пытались предсказать, как будут выглядеть Соединенные Штаты через сто, пятьсот, тысячу лет. Отслеживали погодные изменения, искали слабые места и потенциальные угрозы окружающей среде, чтобы знать, от какой части страны в результате стихийных бедствий не останется камня на камне, а какую ждет медленное сползание в океан.

Оказалось, что сотни лет — не срок для континентов, однако наше будущее все равно беспросветно. Кривые на графиках упрямо свидетельствовали: западное побережье отколется от материка и будет дрейфовать, как плавучая льдина; Миссисипи разветвится, образовав множество рек, которые будут терзать Юг наводнениями, словно сотня Шермановских маршей;[3] северо-восток замерзнет, и от некогда процветающей страны останутся жалкие развалины.

Мы собирались развивать проект и, возможно, предсказать грядущий Армагеддон, но правительство расстроили наши выкладки и прекратило финансирование. Мне до сих пор досадно, что мы так и не докопались до худшего.

Мы со Стеллой смотрим бейсбол, сидя высоко на средней трибуне. На мне — кепка, прячущая если не залысины, то места, где они скоро появятся. На пятой подаче Стелла просит меня сделать наихудший прогноз матча. У меня с собой нет компьютера, но я справлюсь и без него. Не переставая следить за игрой, я несколько секунд размышляю, затем выдаю прогноз.

Бэттер мощно отбивает, мяч вылетает со стадиона, вдребезги разбивает ветровое стекло машины и убивает водителя. Машина, лишившись управления, въезжает в средний ряд, провоцируя серьезную аварию. Грузовик, перевозящий опасные отходы и пострадавший при аварии, взрывается, порождая цепную реакцию. Грохот побуждает болельщиков ринуться к перилам, нескольких человек задавили насмерть. Один из зрителей слишком низко перегибается через перила и с большой высоты падает вниз, ненароком пришибив собачонку, присевшую у стены стадиона. Команда хозяев проигрывает гостям.

Питчер закручивает удар, бэттер мажет, мяч шлепается в грязь.

— Что скажешь? — спрашивает Стелла.

Я отвечаю, что на этот раз обошлось, но все еще впереди.

На следующей неделе я приношу Мине результаты анализа. Медленно прокручиваю варианты, используя анимированные фигурки. Вот мать разбивает банку, тщательно выметает осколки, но не замечает одного, закатившегося в угол. Четыре дня спустя ребенок, ползая по полу, режет осколком руку — начинается гангрена, и руку приходится ампутировать.

Я вижу, что Мина еле сдерживает слезы, мне хочется утешить ее, но я упрямо листаю страницы. Ненавижу эту часть работы, когда ты заставляешь людей осознать, что мир вокруг — одна громадная вероятность. Все может случиться, и мы бессильны этому помешать. Я заканчиваю демонстрацию, Мина благодарит меня и, крепко прижимая младенца к груди, провожает до двери.

Стелла заявляет, что собирается основать новую фирму под девизом: «Взгляни на мир с оптимизмом!». Она будет навещать клиентов «Наихудшего прогноза» и анализировать вероятности благоприятного стечения обстоятельств, о котором те и не мечтали. Будет чертить диаграммы, неопровержимо доказывающие, что прямо под их офисами зарыты клады золотых монет; предсказывать годы и годы благоденствия, а еще преданных, всем довольных работников, готовых пожертвовать частью жалованья ради расширения корпоративного бизнеса.

Стелла права: все предсказанное ею может случиться, однако ее никто не наймет. Люди верят, что лучше надеяться на худшее, чем потом испытать разочарование. Их раздражают хорошие прогнозы. Любая светлая полоса — затишье перед бурей.

В журналах пишут, что выпадение волос предотвращает регулярное мытье головы, а сальные и грязные волосы выпадают сильнее. Я начинаю мыть голову дважды в день концентрированным шампунем, пока пальцы не сморщиваются, как черносливины.

Стелла возмущается, заявляя, что, постоянно раздражая кожу головы, я облысею гораздо быстрее. Не знаю, были ли эти намеки предвестием перемены в наших отношениях, но с тех пор я стал мыть голову один раз в день.

Спустя несколько недель я сижу в офисе и составляю отчет, когда звонит Мина — та мамаша с младенцем. Она жалуется, что не может спать по ночам — ей снятся кошмары с участием анимированных персонажей, упавших с лестницы или придавленных гаражной дверью. Я извиняюсь, однако напоминаю ей, что всего лишь выполнял ее желание, да и знать заранее всегда лучше. Мне не впервой иметь с этим дело: Мине хотелось знать худшее, но в глубине души жила надежда, что дела обстоят не так ужасно. Однако чудес не бывает: вы всегда получаете наихудший вариант — несчастья сами находят вас.

Я шепчу прямо в ухо спящей Стелле:

— Ты собираешь уйти от меня?

Затем опускаюсь ниже и прижимаю ухо к ее губам, словно проверяя, жива ли она.

Она что-то бормочет во сне, но мне нужен четкий ответ. Я снова проваливаюсь в сон: щекой на ее груди, ухо прижато к губам.

Однажды владелец колбасной фабрики впал в ярость, когда я показал ему распечатку результатов анализа: анимированная фигура взрослого, падающая в мясорубку; фигурка ребенка, поедающая колбасу, которую изготовили из останков отца.

— Это невозможно! — возмущенно восклицал клиент. — Я плачу вам немалые деньги, а вы приносите мне какие-то детские страшилки, какие-то дешевые пророчества!

Он даже не стал досматривать рисунки, зашвырнув их в мусорное ведро.

Три недели спустя контейнер с отходами, плохо прикрепленный к днищу самолета, рухнул прямо на крышу фабрики, раздавив хозяина прямо за рабочим столом.

Прогноз этой катастрофы содержался в моем отчете под номером двенадцать. Еще долгое время после нее коллеги дразнили меня Нострадамусом. Впрочем, мои способности ни при чем — все дело в законе средних чисел. Что-то непременно случается рано или поздно. Нужно только ждать.

Я набиваю подушку своими волосами. Сначала высыпаю их на пол, вынимаю из подушки вату и заполняю внутренность волосами. На такие подушечки кладут обручальные кольца или прячут под ними вставные зубы. Она розовая и в форме сердечка, Стелле должно понравиться. Я зашиваю дырку и подбрасываю подушечку вверх, ощущая груз своего несчастья, мимоходом удивляясь его легкости.

Я оставляю подушечку на кровати. Зайдя вечером в спальню, Стелла сразу же замечает ее. Я говорю, что это подарок. Стелла счастлива. В ту ночь она спит, прижимая подушечку к себе, словно мягкую игрушку, и улыбается во сне. Надеюсь, теперь она думает обо мне.

Неожиданно Мина приходит в офис и приглашает меня выпить с ней кофе. Я быстро выключаю компьютер, чтобы она не успела разглядеть на экране картинки, которые я подготовил для пиротехнического склада — яркие цвета и человеческая плоть, ужасные и завораживающие одновременно.

Некоторое время мы просто молча потягиваем кофе в углу закусочной через дорогу. Мина выглядит устало, под глазами круги, но она все равно очень хорошенькая, блестящие черные волосы падают на плечи.

Она говорит, что души не чает в своем малыше, что три года пила таблетки, чтобы забеременеть. На ум сразу же приходит самое страшное: статистика побочных эффектов таких таблеток, сердечные болезни матерей, генные мутации детей, делающие их уязвимыми перед самой пустячной инфекцией, но я благоразумно держу свои мысли при себе. Иногда мне самому становится противно от того, что я так устроен, уж лучше бы думал о том, как ее утешить и подбодрить.

— Я показала мужу ваши выкладки, — начинает она. — Он посмеялся надо мной, заявив, что и сам так может. Сказал, чтобы я не сходила с ума. Удивлялся, как его угораздило жениться на истеричке. Теперь, когда я ночью порой смотрю на него, мне хочется залепить ему пощечину или откусить нос, хочется самой подстроить несчастный случай, чтобы потом сказать: «Вот видишь, я же говорила!»

Глаза у Мины на мокром месте. Я протягиваю руку и глажу ее по руке.

Неожиданно она перегибается через стол и с силой целует меня. Наши губы медленно движутся, словно мы разговариваем, только молча, не разлепляя их. Мина придерживает мой затылок пригибая голову к себе, пока мы не задыхаемся, и вынуждены отпрянуть друг от друга. В руке у нее остается прядка моих волос.

Нам обоим неловко, и мы отводим глаза. Я пытаюсь представить нас вместе, но ничего не выходит. Чтобы понять это, мне не нужен компьютер — мы способны лишь поплакаться друг другу в жилетку.

— Сделай что-нибудь, помоги мне, — говорит она, и я снова целую ее, на этот раз нежнее, и вижу, что ей хочется другого, чего я не могу ей дать.

Мы уже ложимся, когда Стелла вскрикивает:

— Что это ты сделал?

Я выхожу из ванной с зубной щеткой в руке и вижу, как мои волосы сыплются на пол из дырочки в подушке.

Мне приходится все рассказать Стелле, я отбираю у нее подушку и отношу на кухню, якобы собираясь выбросить. На самом деле я запихиваю подушку в пакет на молнии и прячу в кладовке.

Ночью я бужу Стеллу, потыкав ей пальцем в бок.

— Ты собираешься уйти от меня?

Она вскакивает, трет глаза, но вместо того чтобы снова упасть на подушку, отвечает.

— Возможно. Скорее всего.

После чего засыпает. Внутри у меня все переворачивается. Я наклоняются над ней и прошу ее стать моей женой, но Стелла уже далеко и не слышит меня.

Утром она заявляет, что уходит.

— За то время, что я живу с тобой, я стала грустнее, — бросает она, набивая сумку одеждой.

В ответ я возражаю, что, живя с нею, стал счастливее.

— Сам видишь, кому повезло больше, — говорит она и уходит навсегда.

Я стою в пижаме и не могу найти слов, чтобы остановить ее. Болит голова, и я дергаю себя за волосы, чувствуя, как они остаются в ладони и падают на пол. Я сажусь на кровать, ощущая себя самым несчастным человеком на свете.

Впрочем, через пять секунд я сознаю, как далеко от истины это утверждение. Я воображаю, как стены дома, проеденные насквозь термитами, которых я слышу каждую ночь, не выдерживают и падают мне на голову. Я лежу, погребенный под двумя этажами хлама, мне принадлежащего, и розовеющая лысина блестит среди камней. Я зову на помощь — никто не слышит. Останься, не покидай меня! Слова эхом отзываются в голове. Да уж, бывает и хуже.

Поздним вечером я подъезжаю к дому Мины и долго сижу в машине, глядя на фигуры, мельтешащие за окнами. Рядом на сиденье большой жизнеутверждающий букет, составленный флористом. В нем только яркие цветы, есть даже подсолнух. На карточке я написал просто: «Улыбнись, все наладится!»

Я хочу, чтобы хоть кто-то на этом свете стал счастливее из-за меня. Я хочу в кои-то веки приносить хорошие вести.

Когда ждать становится невмоготу, я выхожу из машины и осторожно подхожу к дому, стараясь держаться в тени. Где-то лает собака. Я кладу букет на порог и поворачиваюсь, чтобы уйти. И тут я вижу в окне ее: Мина нервно листает анализ, который я для нее подготовил.

Повинуясь внезапному порыву, я стучусь в окно, и она оборачивается. Я машу рукой, она машет в ответ, нисколько не удивившись тому, что я околачиваюсь вокруг ее дома среди ночи.

Большим пальцем я указываю в сторону двери, затем поднимаю его, и тут за моей спиной раздается мужской голос:

— Пошел отсюда, мерзавец!

Мужчина явно обращается ко мне. Не оборачиваясь, я со всех ног припускаю к машине.

За спиной слышны его тяжелые шаги.

— Доставка цветов! — кричу я и прыгаю внутрь, но не успеваю захлопнуть дверцу.

Он хватает меня за грудки и с размаху бьет в лицо. Я начинаю понимать, что мой наихудший прогноз, кажется, сбывается.

— Это ты, придурок, дал моей жене эти чертовы бумажки?

Я киваю, и он пару раз пинает меня ногой, угрожая вызвать полицию.

— Я хотел помочь! — восклицаю я. — Хотел все поправить!

Он издевательски смеется:

— Ты только сделал хуже. Вон отсюда и держись подальше от моего дома!

Я трогаюсь с места, пытаясь разглядеть Мину из окна, но ее нигде не видно. Свет в доме гаснет, а мой букет по-прежнему лежит на пороге.

Я жду увольнения. Муж Мины наверняка нажаловался моим боссам, а значит, вскоре меня попросят убираться восвояси. Я нарушил правило второе кодекса поведения: «Никаких личных контактов с клиентами». Важнее него только правило первое: «Помни, будет еще хуже».

От удара глаз заплыл и посинел. Я откладываю текущую работу и делаю новые расчеты. Не знаю, что из этого выйдет, но полученные цифры подсказывают идею.

Майк, эколог из соседнего кабинета, говорит, что меня ждут внизу. Я трогаю распухший глаз и морщусь, гадая, как выйти из здания, не привлекая всеобщего внимания. Впрочем, теперь меня не испугать подобными мелочами. Я выхожу из кабинета, спускаюсь вниз. В холле меня ждет Мина с ребенком на руках.

Мы возвращаемся в кабинет, и она садится, все еще прижимая ребенка к груди. Я извиняюсь за вчерашний вечер. Не глядя на меня, она кивает.

— Это было здорово. Ну, то, что вы сделали.

— Пустяки.

— Все равно это было очень мило.

Говорить больше не о чем, и мы просто сидим, слушая неумолчное бормотание младенца.

— Я хочу, чтобы вы помогли мне смириться, — говорит она. — Ведь вы должны знать, как жить с этим грузом. Прошу вас, научите меня!

Глаза у нее снова на мокром месте, и тогда я поворачиваю к ней экран монитора. На экране появляются анимированные персонажи. Я обхожу Мину и сажусь у нее за спиной.

Героев всего двое: мать и ребенок. Мы смотрим, как ребенок растет сильным и здоровым; годы летят, заставляя мать поверить, что худшее позади, и она снова может вдохнуть полной грудью. Мальчик идет в школу, плавает в бассейне, катается на велосипеде. Последний кадр показывает семью, которая мирно сидит на крылечке и наблюдает, как солнце садится за горизонт, окрашивая небо алым и розовым. На мгновение мне кажется, что мой способ утешения не сработает, что Мина увидит в сцене заката неизбежный и постепенный уход всех членов семьи.

Я хочу встать, но Мина кладет руку мне на плечо и целует меня в губы, и поцелуй нежен, как дыхание. Затем она убирает с моего лица прядь волос, и неожиданно я говорю:

— Я лысею.

Мина всматривается в меня, ее темные глаза оценивают масштаб бедствия.

— Зато череп у вас очень красивой формы.

Я протягиваю ей распечатки прогнозов, вычислений, гипотетических выкладок и вариантов, которые составил сегодня.

Она начинает листать их, потом останавливается и осторожно передает мне ребенка. В чужих руках малышу неудобно, и я по старой привычке успеваю прикинуть вероятность и способ падения: головкой или ногами.

Мина листает бумаги и улыбается. Ребенок начинает хныкать; на секунду мое сердце перестает биться, затем я прижимаю его к себе. Я хочу успокоить малыша и понимаю, что не знаю его имени.

— Как его зовут?

— Алекс.

Младенец плачет, и я говорю ему:

— Все образуется, Алекс. Все у нас будет хорошо.

И хотя мне известны все прогнозы, с легкостью опровергающие мои слова, я отбрасываю их прочь и заставляю себя поверить, что все действительно образуется.

БЛАГОДАРНОСТИ (Краткий каталог: том первый)

Я хочу сказать спасибо в первую очередь лучшему на свете агенту Джулии Барер; Ли Бодро, о таком редакторе я и не мечтал; родным — Уилсонам, Фузилье, Шираи, Балтцам, Коучам и Уорренам — за понимание, поддержку и, главное, за любовь; семье — Ли-Энн, моей первой читательнице, Грифу, моему будущему читателю; друзьям — Ли Стюарту, Сесиль Парке, Филу Стивенсу, Мэтту О'Киффу, Эрин Макгро, Эндрю Хаджинсу, Джулиане Грей, Грегу Уильямсону, Эрике Доусон, Кэрри Джеррелл, Дэниелу Грувзу, Кейки Уилкинсон, Изабель Гэлбрейт, Дэниелу Андерсону, Лайзе Макалистер, Марку Шульцу, Сэму Эсквиту, Энни Макфейден, Терренсу Макговерну, Брайану Смиту, Лоуренсу Буду, Хейко Кэлмбах, Рэндаллу Кэнану, Стиву Олмонду, Майклу Гриффиту, Николя Мейсон, Дэну О'Брайену, Кристин Робинсон, Эллен Слезак, Мишель Бровер, Люси Корин, Дэну Уикетту и многим другим; литературным журналам, где эти истории были впервые напечатаны, и особенно Броку Кларку, Дону Ли, Джиму Кларку, Элисон Ши, Кайлу Майнору и Ханне Тинти — за неоценимые советы; Энн Патчетт; издателям — всем в «Экко», особенно Эбби Холштейну за тяжкий труд и сверхъестественные усилия, благодаря которым я не выгляжу идиотом; Центру искусств Киммел-Хардинг Нельсон, Сообществу Макдовелл, и Йаддо — за бесценные дары времени и места; моим учителям — университету Вандербильда, Флоридскому университету, особенно Тони Эрли и полковнику Пэджетту Пауэллу; Уатту Пранти и Чери Питерс из Ассоциации писателей Сивэни, преподавателям Университета Юга.

P.S. Об авторе

Разрешите представиться, Кевин Уилсон

Я начал писать рассказы, потому что был одинок. Наверняка можно найти множество гораздо более творческих и почтенных мотивов, побуждающих человека взяться за перо, но мне хотелось одного: чтобы люди меня целовали, к тому же я питал ни на чем не основанные иллюзии, что, если придумаю хорошую историю, все окружающие тут же захотят со мной переспать. Увы, моя теория оказалась неверна.

В колледже я записался на семинар по художественному слову. Мой первый рассказ был о мальчике, застрявшем в стволе дерева, и бродяге, который над ним издевается.

К моему удивлению, читатели не рвались заняться со мной сексом. Герой второго рассказа — ребенок, который спал с плюшевой игрушкой сестры. После этого рассказа люди и вовсе начали меня избегать. Я ощущал себя еще более одиноким, чем до того, как решил заняться писательством. Не к этому я стремился.

Почему мои предположения оказались ошибочными? Почему глубина и художественность моих творений не захватила читателей настолько, чтобы они оказались не в силах передо мной устоять?

Я провел ряд исследований. Раздобыв короткий список лучших молодых американских писателей по версии издательства «Гранта». Пятьдесят два автора. Я прочел по крайней мере по одной книжке каждого: Шермана Алекси, Рика Басса, Антонии Нельсон, Энн Патчетт, Джил Маккоркл, Майкла Паркера, Элизабет Маккракен, Тома Друри, Лори Мур, Брайена Кайтли, Джоанны Скотт, Рэндалла Кэнана, Джеффри Юджинидис, Эдвиджа Дэнтикета, Дэвида Боумэна и Чанга Раэ-Ли. Я воображал, что все они похожи на звезд кино и бейсбола, раздающих автографы направо и налево и выписывающих головокружительные чеки. Я был бы не прочь переспать с каждым из них. Я был бы не прочь, чтобы каждому из них захотелось со мной переспать. Я начал работать над собой.

Я написал ужасную историю о компании подростков, принимающих транквилизаторы для животных, и вторую — еще хуже первой, — герой которой (по сюжету его грабили) пародировал Бадди Холли. Я жевал одни леденцы и спал на полу. Покупал романы и сборники рассказов, как иные покупают справочники и руководства. Если я не читал, то писал. Если не писал, то читал. А если не занимался ни тем, ни другим, то тренировался целовать свое отражение в зеркале. «Писатели ничем другим не занимаются», — твердил я себе.

Профессор, который вел семинар, заинтересовался моими сочинениями. Я сказал ему, что хочу писать рассказы, прочтя которые, люди захотят заняться со мной любовью. Он кивнул и спросил, зачем я ношу пейджер.

— Моя мама хочет всегда быть со мной на связи, — ответил я.

Он сказал, что если я выброшу пейджер, то скорее приближусь к цели, чем если бы написал «Хорошего человека найти нелегко».[4]

Прочтя мои рассказы, профессор объяснил, почему они так плохи и как их улучшить. Я выбросил пейджер. Я продолжал работать над собой.

Понемногу мои рассказы улучшались. И хотя по-прежнему никто не хотел сыграть в тотализатор «Займись любовью с Кевином Уилсоном», я начал понимать, что мне самому не слишком этого хочется. Я писал рассказы, которые с большой натяжкой можно было назвать сносными, и был счастлив, как никогда в жизни. Я решил, что мои рассказы должны исследовать пограничные области человеческого поведения и быть при этом незабываемыми. Я читал все литературные журналы, которые мог купить, ходил на чтения, которые устраивают книжные магазины, штудировал интервью с писателями. Я снова начал спать в кровати. Назначал свидания, которые не были свиданиями в прямом смысле слова. Я написал историю о человеке, родители которого спонтанно воспламенились. Она оказалась не такой уж плохой. Совсем не плохой. Я чувствовал, что от радости и сам готов спонтанно воспламениться.

Так я и стал писателем. Обычная история для человека, решившего заняться литературой. Прежде чем мои рассказы стало возможно читать, не морщась, я извел тонны бумаги и прочел уйму авторов несравненно более талантливых, чем я. И все это время, читая книги и строча рассказы, я говорил себе: «Кевин, скоро это занятие станет тебе поперек горла». Этого не случилось. Чему я несказанно рад.

Теперь я женат. Однажды я спросил жену, не мои ли рассказы побудили ее поцеловать меня. Возможно, но только во второй или в третий раз, сказала она, и я был счастлив услышать такой ответ.

Интервью с Кевином Уилсоном

— Какой из ваших персонажей нравится вам больше всех и почему? Идентифицируете ли вы себя со своими героями?

— Проще всего ответить, что каждый мой персонаж — частица меня, поэтому я нахожу всех их чрезвычайно привлекательными. Если не упрощать, то можно сказать, что я пишу об одиночестве, семье и любви, соответственно, определенные черты моего характера проступают в характерах персонажей, которых я создаю, потому что именно эти черты определяют мое отношение к окружающему миру.

Мне близка героиня «Бабушки напрокат», прожившая жизнь, не ощущая потребности в семье — или убедившая себя, что она в ней не нуждается, — и вдруг решающая глубоко погрузиться в жизнь чужих людей. Кажется, что она берется за эту работу из-за денег, но на деле за решением героини стоит скрытое отчаяние.

— В ваших рассказах реальное плавно перетекает в воображаемое. Вы создаете маленькие миры, существующие вроде бы по законам нашего мира, но несколько вывернутым. Как вы находите баланс между реальностью и воображаемым, необходимый для того, чтобы вашим историям поверили? Кто из героев сборника стремится выйти из мира фантазии в мир реальности? Есть ли в сборнике рассказы, которые вам хотелось бы сделать более реалистичными? Какую из ваших историй вы назовете самой невероятной?

— Обычно история сама дает вам понять, что вы слишком увлеклись. Когда вы начинаете переходить границы, история начинает издавать странные звуки. В рассказе «Роман хормейстерши» я пытался не доводить героя до крайности. Мне не хотелось делать из зубастого младенца монстра — герой и так сбит с толку этими невероятными детскими зубками. Впрочем, я не смог удержаться и заставил кроху сжевать «Биг-Мак».

Мир, в котором мы живем, так причудлив, настолько неподвластен логике, что заставить читателя поверить в предполагаемые странные обстоятельства не так уж трудно. Самое большое искусство, то, что дается мне сложнее всего — рассказывая о героях в странном, нелепом мире, не сделать их самих странными и нелепыми. Для меня это самое главное. Пусть объект симпатии героя странен (зубастый младенец, к примеру), его чувства к младенцу глубже, чем простое удивление, и в этом сила истории.

— Ваши протагонисты очень молоды, они только готовятся вступить во взрослый мир. Вы специально сделали героями рассказов людей молодых? Некоторым из них никак не дается взросление, например, в рассказах «Туннель к центру Земли» или «Стрелок». Другие, напротив, взрослеют слишком быстро, потому что вынуждены брать ответственность на себя, как в рассказах «Птицы в доме», «Вспыхнуть и сгореть». Как вы охарактеризуете Скотти и Уинна из «Мортал комбат» — они бегут от ответственности или готовы принять ее?

— Я написал много рассказов именно в таком переходном возрасте; неудивительно, что мои ощущения той поры передались моим героям. Я нахожу новизну переживаний, свойственную юным героям, крайне захватывающей. Для Пенни из «Выше, дальше, быстрее» чувство к соседскому мальчишке — не шестой или седьмой роман, а первая в жизни любовь. Подростки из «Туннеля к центру Земли» никогда не работали полный день, не закладывали дома в ипотеку — неудивительно, что жизнь под землей представляется им гораздо менее странной, чем взрослая жизнь на поверхности. Если не учитывать эти особенности поведения молодых героев, порой их поступки трудно понять.

А что до взрослых, которые хотят оставаться детьми, и детей, которым приходится взвалить на свои плечи груз взрослых забот, то и те, и другие хотят понимания. Герои «Туннеля к центру Земли», которых страшит взрослый мир, в поисках сочувствия цепляются друг за друга. Рассказчик «Птиц в доме», потеряв мать, становится опорой для отца. Герой «Вспыхнуть и сгореть», лишившийся родителей, погибших так странно и нелепо, больше всего на свете боится потерять брата и недавно обретенную любовь. Цепляются ли они за прошлое или живут настоящим, все мои герои хотят избежать одиночества.

Не знаю, бегут ли от ответственности Уинн и Скотти, но трудно осуждать шестнадцатилетних ребят — считающих, что они совершают что-то непоправимое — за то, что они стремятся избежать рефлексии.

— Стилистически рассказ «Мертвая сестра: руководство для безутешного брата» стоит в стороне от прочих. Что послужило для вас источником вдохновения? Почему вы решили написать этот рассказ в виде справочника?

— Этот рассказ начался со слова «помидоры». Один приятель дал мне старинную поваренную книгу «Помидоры и прочие огородные разности». Рецепты в ней перемежались историческими очерками, а самым интересным были советы и семейные истории, рассказанные к слову. Мне понравилось, что банальная книга рецептов оказалась не тем, чем представлялась на первый взгляд. Разумеется, в моем случае я использовал форму справочника для того, чтобы рассказать историю брата и сестры. Подобного рода эксперименты увлекают меня все больше — главное, не забыть, что в любом рассказе не должна теряться повествовательная нить.

— Героиня рассказа «Выше, дальше, быстрее» Пенни старше соседского мальчишки, с которым у нее роман. Это делает их отношения особенными — это не любовь и не дружба. Вам было важно подчеркнуть именно эту двойственность?

— Это движущая сила конфликта. И Пенни, и ее сосед — трогательные, чувствительные натуры, ценящие уникальность друг друга и не желающие меняться в угоду окружающему миру. Единственная причина, по которой им приходится скрывать свои чувства — нетерпимое отношение окружающих (вполне объяснимое) к роману между шестнадцатилетней девушкой и двенадцатилетним мальчишкой.

— В рассказах «Бабушка напрокат», «Туннель к центру Земли» и «Наихудший прогноз» ваши персонажи, подсознательно стремясь к счастью, загоняют себя в ловушку и затем пытаются из нее выбраться. Когда вы писали эти рассказы, рассматривали ли вы возможность продолжения: что героиня снова станет бабушкой напрокат, герои будут опять прокладывать туннели или предсказывать катастрофы?

— Героям необходимо развиваться, иначе они сойдут с ума или растеряют свои лучшие качества. Нужно достаточно долго прожить под землей, чтобы понять: пора выбираться на поверхность. Поражение всегда несет в себе печаль, но и обещание перемен.

— Почему рассказ «Роман хормейстерши» написан от второго лица? Кто в нем протагонист и кто антагонист?

— В этом рассказе я использовал обращение от второго лица, потому что история развивается по желанию персонажа, помимо воли рассказчика/автора. И рассказчик, желая утвердить свои права, решает напрямую обратиться к персонажу, захватившему первенство. Персонаж может игнорировать рассказчика, но по крайней мере ему приходится его выслушать. Неформальность такого обращения позволяет читателю быстрее включиться в историю. «Второе лицо» становится «первым, обращающимся к другому персонажу».

А протагонист или антагонист — зависит от того, кто вам ближе: рассказчик или герой.

— Спонтанно сгорающие родители героя, младенец с острыми зубками и странные герои «Туннеля к центру Земли» не кажутся реальными персонажами, скорее созданиями писательской фантазии. Тем не менее проводите ли вы какие-нибудь исследования перед тем, как писать рассказ? Помогает ли вам личный опыт?

— Я не сторонник пристального изучения предмета, о котором пишу. Это скользкая дорожка. Для романа, который я сейчас сочиняю, мне пришлось изучить устройство картофельной пушки. Я прочел о ней гораздо больше, чем нужно. Вместо того чтобы писать, я убил кучу времени, проделывая дыры размером с картофелину в листе фанеры с расстояния в пятьдесят ярдов.

Я считаю, что «Туннель к центру Земли» много потерял бы, если бы я несколько страниц объяснял, как укреплять стены туннелей. Я уверен, что если вам хочется вплести в ткань рассказа что-то странное или даже невозможное — делайте это незаметно, без помпы и лишнего шума, и тогда ваша задумка скорее найдет отклик у читателя.

В случае с рассказом «Вспыхнуть и сгореть» все, что я знал о спонтанных возгораниях, я почерпнул из комиксов и потрясающих документальных фильмов канала «Тайм-Лайф». Проводить более глубокие исследования кажется мне излишним.

— Как вы пишете ваши рассказы? Находите героя и выстраиваете историю вокруг него? Придумываете определенные сцены?

— Обычно я начинаю с визуального образа или фразы. Так, прежде чем написать «Птицы в доме», я представил стол, окруженный группой мужчин, и вращающиеся объекты, поднятые в воздух огромными вентиляторами. После множества набросков я написал рассказ в его окончательном виде.

В рассказе «Вспыхнуть и сгореть» сначала появился образ дощечек для скраббла, сыплющихся прямо с неба, а потом я додумал остальную историю. Позволю себе рискованное сравнение: я начинаю с елочных украшений, а потом уже ставлю саму елку. Возможно, это не самый лучший способ писать рассказы, но в отношении меня он работает.

— Какой из рассказов вам больше всего нравилось писать? Какая из ваших историй самая любимая? Почему?

— Писать — замечательное занятие вне зависимости от того, что получится в итоге. Наверное, больше всего мне нравилось писать «Вспыхнуть и сгореть». Это один из первых моих рассказов; в те времена я только открывал для себя секреты ремесла и впервые наслаждался необыкновенным чувством, которое охватывает тебя, когда ты видишь, что у тебя получается.

Моя любимая история — «Наихудший прогноз», отчасти потому, что я ощущаю родство с героем рассказа, и потому, что это первая история со счастливым концом, которую я написал. Это не означает, что мне нравятся только счастливые истории, да и не все читатели согласятся, что этот рассказ рождает надежду (из-за испытаний, через которые приходится пройти героям до счастливого финала), но я уверен, что герои непременно обретут счастье, и это делает историю для меня такой ценной. Я писал этот рассказ в угнетенном состоянии, но к концу рассказа почувствовал, что именно он помог мне окончательно не свихнуться. Возможно, именно это и заставляет меня писать.

Линия Мэйсона-Диксона — граница между Пенсильванией и Мэрилендом, проведенная английскими геодезистами Ч. Мэйсоном и И. Диксоном. До начала Гражданской войны символически разделяла Юг и Север, рабовладельческие и свободные штаты.
Чаппакуиддик — островок на юго-востоке штата Массачусетс, популярный курорт. Его название стало известно всей Америке в июле 1969 года, когда с моста Дайк в воду упал автомобиль, в котором находились сенатор Эдвард Кеннеди и его секретарша. Сенатор спасся, но не сообщил об аварии в полицию. Скандал разрушил его планы на участие в президентских выборах.
Шермановским маршем к морю называют рейд армии северян в тыл Конфедерации, к Атлантическому океану, в результате которого южане потерпели окончательное поражение в Гражданской войне.
Знаменитый рассказ Фланнери О'Коннор (1925–1964) — американской писательницы ирландского происхождения, представительницы «южной готики». В Америке существует литературная премия за короткий рассказ ее имени.